«Москва за океаном»

Игорь Николаевич Свинаренко Москва за океаном

ПРЕДИСЛОВИЕ Кругосветное путешествие нормального человека Александр Кабаков

Игорь Свинаренко написал любопытную книгу, большую. Поэтому предисловие к ней должно быть коротким — для контраста и чтобы не сбить интерес.

От множества книг, вышедших из-под пера путешествовавших по Соединенным Штатам Америки иностранцев, это сочинение отличается прежде всего отказом автора во что бы то ни стало навязать свои идеалы, что неизбежно испортило бы текст.

В свое время особенно большой багаж точных представлений о том, как должна быть устроена жизнь, везли с собой, естественно, открыватели Америки из СССР. Потом они рассказывали своим соотечественникам, то есть нам, как хорошо жил бы трудолюбивый американский народ, если бы империалисты не навязали им американский образ жизни. Получалось, что больше всего Америке и американцам не хватает первичных партийных организаций и планового хозяйства.

Несколько иной взгляд на Америку предлагали западные европейцы, например авторы страшно популярного в 60-е годы документального фильма "Америка глазами француза". Глаза этого самого француза обнаружили за океаном только невероятное количество монстров — пожирателей макарон на скорость, любителей скакать на лошадях сквозь огненные кольца, чемпионов твист-марафона и других придурков. Европейцы долго не могли простить Новому Свету — да и сейчас не простили — то, что они, выходит, живут в Старом…

Наконец, еще одна категория художественных портретистов Америки представлена практически единственным автором, писателем Василием Аксеновым. Сначала, в семьдесят пятом, он съездил в США по приглашению и написал беллетризованные путевые заметки "Круглые сутки нон-стоп". Потом, в начале 80-х, проехал по тем же местам уже "новым американцем" и выпустил "В поисках грустного бэби". Милые эти книги не доказывали, насколько лучше жить при социализме, чем без него, — они доказывали обратное, и весьма успешно.

Свинаренко Игорь Николаевич, уроженец Макеевки, прилично говорящий на пяти-шести европейских языках (на всех с украинским акцентом), отправился в Америку совершенно не обремененным какими бы то ни было предубеждениями ни за, ни против. С ним были только природно-макеевский здравый смысл и цепкая наблюдательность столичного журналиста. Он съездил из Москвы, РФ, в Moscow, Pennsylvania, совершив таким образом как бы кругосветное путешествие, и вернулся нормальным человеком. Соединенные Штаты новейших времен political correctness и sexual harassment он увидел не раем свободы и не адом вседозволенности, а страной обитания тихих, почти патологически мирных и непостижимо для многих из нас добрых людей. Как и следовало ожидать, через некоторое время от всего этого он почувствовал скуку и поделится этим своим ощущением с читателем. Ну а что такое? Ну, съездили мы с ним в ту Америку… Ничего, живут люди как люди…

Похоже, что это первые записки об Америке, появившиеся после того, как исчез Советский Союз. Уже потому, что они принадлежат перу автора, не проходившего через выездную комиссию райкома, их стоит прочесть.

Александр КАБАКОВ

ВСТУПЛЕНИЕ Зачем это было нужно…

Америка всем надоела.

Она перестала интересовать граждан России так, как прежде увлекала советских людей. (Ну, в чисто прикладном смысле, с точки зрения нового русского кризиса она может опять вызвать интерес — сугубо практический и шкурный.)

Бывает, встретишься с товарищами, сядешь выпивать, а они спрашивают:

— Ты где пропадал-то столько времени?

— Да вот, знаете ли, в Америке.

— Да? Ну х… с ней. А на рыбалку-то на Жиздру ты когда с нами соберешься? Знаешь, сколько в прошлый раз мы щук взяли?

Вот, собственно, и весь интерес к Северо-Американским Штатам. Съездишь куда-нибудь в Оренбургскую область, так про нее и то больше расспрашивают.

Ну и зачем тогда вот так ездить по Америке и рассматривать в ней разное зачем? С чего вдруг?

Так надо было!

Потому что осенью девяносто шестого года издательский дом "Коммерсантъ" готовился к "запуску" очередного проекта — новой версии журнала "Столица". Той самой, знаменитой, которой командовал Сергей Мостовщиков. Эта версия, как и задумывалось, получилась смешной, ненавязчивой, легкой и непринужденной, как капустник. И было решено, что "Столица", как всякий уважающий себя журнал, должна иметь собкора в какой-нибудь еще Москве. Было приблизительно известно, что какая-то Москва есть где-то Америке.

И вот Владимир Яковлев, президент "Коммерсанта", срочно вызвал меня и говорит:

— Немедленно вылетай в Америку! Прямо завтра! Ну, завтра, положим, нереально, а послезавтра в самый раз будет. Все! Билет тебе заказан, привет.

Поскольку не только загранпаспорт, но и американская мультивиза у меня были заготовлены впрок, то единственное, что мне удалось, — это урвать себе лишний денек. Я не столько даже собирал чемоданы, сколько пытался надышаться напоследок.

Ну, полетел, добрался. В первую Москву, которая нашлась, со мной съездил, спасибо ему, бывший одессит Игорь Метелицын. Он меня приободрил, объяснил, что у них там как, — ну а дальше я уж сам… Порой, руля долгими осенними вечерами по пустынным степным трассам, я начинал задумываться о бессмысленности затеи, а на ночном привале в очередном обшарпанном мотеле вблизи нищей индейской деревушки она и вовсе стала представляться безумной. Лежишь в кровати, пьешь пиво, смотришь телевизор, за окном ветер воет…

Казалось, что ничего не выйдет, что напуганные со времен "холодной войны" провинциалы будут сдавать меня в ЦРУ как советского шпиона и уж точно уклонятся от дачи показаний мне — потенциальному противнику, вражескому заокеанскому журналисту, очень подозрительно заброшенному в глубокий тыл сверхдержавы — оплота НАТО.

Но, как это ни странно, ни одного привода в ЦРУ у меня не было.

Ну вот, объехал я пол-Америки, насмотрелся этих Москв, выбрал себе одну и засел, зажил в ней…

…И что из этого вышло

Жил, жил — и вдруг вижу: американцы в целом милые и симпатичные люди!

Мне было очень уютно в их тихой провинции. Вообще страна у них приятная, терпимая, теплая, почти родная, считай, и не заграница вовсе, — вот уж где себя не чувствуешь чужим.

Наверное, я даже попросился бы к ним жить, если б за время своей экспедиции не понял некоторых важных вещей… Я, к примеру, казался себе там дворовым хулиганом, что пришел пообщаться с профессорскими детьми, — те умеют на скрипочке… Да, поначалу любопытно, все чистенькое, кругом обхождение с манерами, то-се. Однако погостил и хватит, ведь, грубо говоря, своих хулиганских дел куча — прогуливать школу, курить в туалете, отливать кастеты, драться после шестого урока, грязно домогаться отличниц, учиться свистеть и пробовать портвейн… Ведь жалко себя, зачем же вымучивать политически корректное поведение, пить помалу и вечно улыбаться? Зачем же так скучно проводить жизнь, которая и без того коротка? Я вернулся и долго — неделю! — со странной извращенной жадностью рассматривал лица граждан России — насупленные, как у обиженных детей, с азиатскими родными скулами, со следами отдельных излишеств, без импортной political correctness и без вежливых улыбок простые, честные, какие есть. И у вас есть, и у меня…

Автор этой книжки в процессе ее написания получил вполне уникальный опыт. Да, толпы народу знают про Америку больше, чем я! Но! Они оттуда не возвращаются, чтоб рассказать своим. Да и скучно им было бы писать для чужих, а вам — читать, что чужие пишут про чужое. Они заполучают это свое большее знание тогда, когда уж поздно: точка невозвращения пройдена, человек уже приступил к прощанию с прошлой здешней жизнью, он в душе уже почти совсем новый американец. Еще не чужой, но уже и не свой — как пациент на операционном столе, когда хирург меняет ему пол.

Разумеется, у нас мало кого интересуют чаяния и заботы как природных американцев, так и эмигрантов — это узкоспециальные области чьего-то сугубо корыстного интереса. Но не могут нас не взволновать странные истории, которые случились с человеком, лишь на время заехавшим пожить в американский город под названием Москва. Она, эта Москва, только и оправдывает в наших глазах внимание, уделенное текущей вокруг нее американской жизни.

Что еще сказать?

Уехать — это всегда немного умереть. А уехать далеко и надолго, да и тем более в такую культовую страну, как Америка, — это значит достаточно сильно умереть. Так что мои записки — это как будто мемуары про клиническую смерть, причем не одноразовую, а периодическую (наподобие СМИ), такую, когда туда-сюда, туда-сюда, когда то и дело меняешь точку зрения, когда не успеваешь потерять интерес к нашей земной жизни в России… Я непременно раз в месяц перелетал через океан, чтоб не оторваться необратимо, чтоб навеки не поддаться наркотическому воздействию американской жизни, чтоб оставить путь к возвращению…

Книжка рассчитана на узкий круг читателей, у которых по недоразумению или по чьему-то недосмотру сохранилось любопытство к изящным деталям окружающей действительности.

АМЕРИКАНСКИЕ ШТАТЫ, В КОТОРЫХ ЕСТЬ ГОРОДА С НАЗВАНИЕМ Moscow:

1. Alabama 11. Michigan

(Lamar County) 12. Minnesota

2. Alabama 13. Mississippi

(Marengo County) 14. Ohio

3. Arkansas 15. Pennsylvania

4. Illinois 16. Rhode Island

5. Indiana 17. Tennessee

6. Iowa 18. Texas

7. Kansas 19. Vermont

8. Kentucky 20. Virginia

9. Maine 21. West Virginia

10. Maryland 22. Wisconsin

Эти сведения запущены в сеть человеком по имени Govind Desphande. Его адрес:

htpp: ///'govindd/moscows.html.

Г-н Десфанд счел необходимым сообщить дополнительно, что города с таким названием есть также в Шотландии и России.

ЧАСТЬ I. НАЧАЛО

Глава 1. "Чайник" в Америке (путешествие дилетанта)

Чтобы пожить в своей далекой американской Москве, чтобы даже добраться до нее, сначала надо было ее выбрать — одну из множества. В самом деле, не селиться же в первой попавшейся, ткнув в нее, найденную на карте, пальцем!

Так что сначала пришлось использовать такой прием, как автопробег.

Автопробег по Америке, самой автомобильной и автомобилизированной стране планеты, — это строгое и могучее путешествие, это событие в мужской жизни. В массовом сознании — сверьтесь со статистикой — такой автопробег непременно входит в "горячую десятку" хитов элитарного отдыха. Кто эту, не побоюсь слова, мечту еще не реализовал, тот мучится и корит себя за неправильно проживаемую жизнь…

Между тем как воплотить ее очень легко. Это оказалось вполне по силам скромному автолюбителю с менее чем пятилетним стажем, который простодушно верит, что бендикс ничуть не хуже сайлент-блока. Пробелы в образовании и нехватка специфического опыта не помешали ему успешно изъездить пол-Америки (от Мэна через Теннесси до Техаса, от Техаса через Оклахому и Канзас до Айдахо и так далее), мотаться по ней почти год и всего один раз попасть на штраф, причем самый маленький, который только возможен (55 долларов — за парковку в неположенном месте). Если вы "чайник" того же или сравнимого уровня — этот текст для вас; а гонщиков-американистов просим не беспокоиться.

Самая автомобильная в мире

Первую автомашину Америка увидела не далее как в 1893 году. Ее в Чикаго на всемирную выставку представил Карл Бенц. В том же году братья Дюреа, Фрэнк и Чарльз, начали выпускать в Спрингфилде, штат Массачусетс, американские бензиновые автомобили. К 1899-му объем инвестиций в автомобильную промышленность Америки достиг 388 млн долларов. А там французский дворянин Антуан де ля Мот Кадиллак основал Детройт. И пошло, и поехало… В 1900 году в стране было 8 тысяч машин, в 1910-м — 1 млн, в 1915-м — 2 млн. В 1920 году 10 млн, то есть больше, чем во всем остальном мире. В частности, в Канзасе машин было больше, чем во Франции. К тому времени 85 процентов мирового автопроизводства было американским.

Госномера на машины стали вешать в 1901 году.

Историки отмечают, что в 1905 году в Америке не было ни одной мили мощеной дороги (городские улицы не в счет). Будущие хайвэи представляли собой жалкое советское зрелище — это были грязные колеи, которые в сезон доходили до кондиции болота. Это в лучшем случае; обычно же приходилось ехать просто по прерии, где дорога не была ничем обозначена. Федеральное правительство и штаты спихивали друг на друга ответственность за бездорожье, но платить не хотел никто.

Америка изобретала автомобильные слова, из которых многие вошли в другие языки калькой или даже без перевода: station-wagon (1904), parking (1910), to step on the gas (1916), drive-in (1920-е), to hitch-hike (1925), motel (1925), speeding ticket (1930), parking meter (1935).

Принято считать, что американцы срисовали свои хайвэи с германских автобанов. Американские же историки утверждают, разумеется, обратное. По их сведениям, Фритц Тодт начал строить автобаны для Гитлера только после того, как в 1930-м съездил в Америку и перенял там передовой опыт. А в Америке хайвэи появились в 20-е годы.

В 40-е годы начали строить так называемые parkways, которые, как видно из названия, прокладывались по живописным зеленым пространствам. (Нам бы в те годы их заботы!) Задачей их было — дать людям возможность покататься для развлечения. Исследователи национального характера отмечают, что только к 1950 году Америка накаталась-наездилась.

Автопробег начинается с shuttle.

Теперь, после всего, я понял, почему мы в космос полетели вперед американцев. Потому что у нас ни машин толковых не было, ни денег на их покупку, ни тем более дорог. Нам было бедно и неуютно на Земле, ну мы и рванули, за казенный счет, туда, где не бывает бездорожья, очередей и где денег не надо. А они только потому отстали, что трудно им было бросить свои молниеносные хайвэи и уютные обтекаемые огромные лимузины, увековеченные в истории мирового дизайна…

Правда, сейчас таких в rent-а-саr нету. Но там все равно есть из чего выбрать, вплоть до джипа или щегольского какого кабриолета. Когда машину покупаешь, это похоже на выбор жены, и столько серьезности в подходе к вопросу, разных требований! (Притом что жен советские люди меняли почаще, чем машины, более того, последние еще передавались внукам по наследству.) А если напрокат берешь машину — это уже как бы разврат, функциональность и физиология, как будто с девушкой знакомишься на танцах на короткое время, чтоб попользоваться и забыть.

Иногда мне с первого раза машину не давали. Бывало, что одним клеркам не нравилась карта Visa Electron от банка СБС-Агро (они как чувствовали), а другим — скромные русские немеждународные права. Ну, тогда приходилось терять время и идти в конкурирующую фирму, которая обязательно где-то рядом. Было как-то раз, что я "прошерстил" их все и везде отказали. Ну, взял такси, уехал из аэропорта и снял-таки машину городе, в небойком и некапризном месте. И вдобавок, в отличие от аэропорта, недорогом: вместо 100 долларов (в день, со страховкой) это стоило 60.

Некоторые любители сразу уезжают из аэропорта и уже там ищут машину; но удобней все же начать в зале прилета. Здесь где-нибудь в уголке висят бесплатные телефоны с названиями прокатных фирм, звоните и вызывайте shuttle. Конечно, когда в одно ухо динамик орет насчет вылета ненужных вам рейсов, а в другое скороговоркой, глотая целые слоги, вам задают лишние вопросы насчет ваших автомобильных пристрастий, вы все равно можете успешно объясниться если ваша собеседница на том конце провода белая. А черные, увы, говорят на так называемом ebonicks — негритянском варианте английского, которого в России пока не преподают. Взвесьте свои силы! Если вы сильно расстроились и осознали, что не готовы терпеть грозящие путешественнику тяготы и лишения, так, может, вы просто не тот парень?

На хайвэе не заблудишься, это ж не дома

Если вы все-таки остались и добыли себе машину, не спешите волноваться. А некоторые ведь любят волноваться и с ходу демонстрируют русский стиль автопробега. То есть начинают спрашивать у прохожих: "Эй, мужик, где тут дорога на Вашингтон? Вы, случайно, не знаете, как проехать в Канзас?" И торопятся зарисовать на сигаретной пачке маршрут: налево, потом три раза направо, еще прямо, а там всякий скажет. Полно известно случаев, когда люди только для того кого-то тащили с собой на ту сторону океана, чтоб был штурман. Но куда проще забыть все, чему вас учили дома! Не надо осторожно выжимать сцепление, потому что нигде вам не дадут машину с ручной коробкой передач. Не надо подрезать при перестройке в другой ряд — и так пустят, если вы мигнете поворотником. Не надо сигналить — оштрафуют. Не надо сгонять пешеходов с "зебры" — они не поймут; себе дешевле их пропустить. Нет смысла ездить непристегнутым — разорят штрафами. Не надо поминутно нарушать правила, потому что так вы выпадете из общего потока и общей гармонии: все же кругом законопослушные.

Люди, которые в России себя считали классными водилами, в Америке иногда теряются. Вдруг оказывается, что их мастерство никому не нужно: ведь нет опасностей и превратностей, и ям, и внезапного хамства. Вполне достаточно быть простым "чайником"! И наоборот, демонстрация мастерства может плохо кончиться…

Впрочем, если не вполне уверены в себе, то начните автопробег с города Нью-Йорка, там почти все как дома. Там подрезают, сигналят, поворачивают в любую сторону из любого ряда, хамят старательно и добросовестно… Это все достигается в основном силами таксистов, которых на дороге куда больше, чем всех остальных, вместе взятых. За рулем этих желтых "шевроле-каприс" — новые, с иголочки, американцы: индусы, пакистанцы, гаитяне и представители иных этносов, уважающих русскую езду.

Потренировавшись так, купите за $9.95 атлас Америки, к примеру, выпущенный издательством "Rand McNally". Это очень странный альбом, в нем пронумерованы и нарисованы абсолютно все, даже грунтовые, дороги и все повороты страны. Я лично проверял — точно все! И вот выбрав себе маршрут, запомните номера нужных дорог и направления по сторонам света; четные идут поперек страны, нечетные вдоль, с юга на север. Дальше остается только следить за указателями, подвешенными к мостам развязок. А поскольку эти развязки встречаются в пути каждые 10 минут, вы не заблудитесь. "80 south 10 miles" — и вы поймете, что ваш exit (выход) с теперешнего шоссе на 80-е будет через 16 километров. Встаньте ровно в ту полосу, над которой висит указатель, и тогда не промахнетесь. Вас, впрочем, еще пару-тройку раз предупредят: 5 миль до пересечения, 1 миля, 1/2 мили…

Другая польза из того же атласа извлекается такая: там показаны расстояние между большими городами и — что необычайно забавно, с точностью до минуты время в пути. Я и это проверял: если нет пробок и не превышаешь, и не плутаешь, и не заправляешься, и дорога не ремонтируется (последнее, правда, не часто выпадает) — совпадает. К примеру, 141 милю от Нью-Йорка до Филадельфии проходишь за 2 часа 31 минуту. Оттуда до Балтимора еще 104 мили, то есть 1 час 50 минут, и до Вашингтона рукой подать — 35 миль, то есть 41 минута. Удобно! Можно всю жизнь рассчитать наперед с точностью до минуты… (Но с другой стороны, с тоски же тогда можно повеситься.)

Американо-русский словарь

(публикуется в сокращении)

Не хочу никого обидеть: мы все замечательно выучили английский в школе. Но некоторые нужные автотуристу слова нам учителя преподать забыли.

Ну так вот они.

Прежде всего знайте, как вы сами будете там называться. Вовсе не chauffer и не driver — это для наемных работников. А кто сам себя за бесплатно везет, тот motorist (с ударением на первом слоге). Если увидите где объявление с такой шапкой, так это вам пишут, а не постороннему бедному пролетарию из автосервиса.

ID — документ с фото; обычно имеются в виду автомобильные права. А название ID произошло, возможно, от "идентификации".

Lane — это, конечно, полоса. Когда пишут, что, например, right lane must turn, — это будет обозначать точно именно то, что написано: вы должны повернуть. То есть правая полоса ответвится от дороги и уйдет в сторону, проигнорировать знак и проехать прямо вам точно не удастся.

Когда вам предлагают выбрать машину, не бойтесь слова "compact". Самые маленькие машины, какие бывают в фирмах rent-a-car, таковы: Ford Escort, Toyota Corolla, Chevrolet Cavalier, Hiundai Accent. Они, во всяком случае, уж побольше русской "девятки". А все прочие обязательно еще больше. Middle size эти размером с "Волгу", а так называемый full size будет авианосцем, который с трудом удастся припарковать в приличном месте.

Pick up — имеется в виду забирать (кого-то из аэропорта), чтоб подвезти. А также на всякий случай собирать (грибы), обучаться (новым словам, например) или, допустим, подцеплять болезни.

Drip — это когда капает, к примеру, бензин. Ну, масло или еще что.

Drop — не только "капать" и "ронять". Когда вас будут спрашивать в rent-a-car company, где вы намерены drop их машину, то тут нет издевательского вопроса типа: "Вы небось по пьянке где-нибудь потеряете нашу машину?" Речь всего лишь о том, что вы машину вернете в этот же офис или, может, в другом каком городе (такая услуга иногда встречается). Также drop может означать, что вы просто кого-то подвозимого по пути высаживаете.

Do you need a ride (lift)? — Вас подвезти? Например, вы возвращаете машину обратно фирме, так она вас может подвезти до автостанции.

Или вы выезжаете на машине по трассе и вдруг видите знак без картинки, с одними только словами:

Keep off shoulder. Или: Low shoulder.

Shoulder — это "обочина". Правда, под обочиной там понимают как бы крайнюю правую полосу, часто даже заасфальтированную, по которой ну отчего б и не ездить. Так вот знак на всякий случай, вздумай вы ехать по обочине, напоминает, что скоро она перестанет быть похожей на полосу и плавно перейдет в кювет. И от нее лучше держаться подальше.

Или такой знак:

Road upgrades maintain speed.

Тоже не плохо, правда?

Могли ли вы ожидать такой о себе заботы, что вот вам советуют добавить газку, а то щас дорога пойдет в гору?

Или вот еще:

Roadwork fine doubles.

Ну тут понятно; дорога и так роскошная, а после ремонтных работ станет еще в два раза лучше, так? Это правда, но знак о другом: где дорожные работы, там штраф берут двойной. О том, что предлагать тамошним ментам наличные не рекомендуется, вас предупреждали уже двадцать раз, и не зря. Менты там вообще… ну, одним словом, нерусские какие-то.

Do not pass! — что бы это могло значить? Не проходите мимо? Мимо чего? Но перевод прозаичен: "Обгон запрещен". А машинки нельзя было разноцветные нарисовать в перечеркнутом кружке, а? Зачем рисовать, вам же американским языком объясняют, разве не понятно?..

А вот еще не хотите:

Buckle up it's a low.

Ну-ка, где наш нервно листаемый словарь? Buckle, buckle… Пожалуйста: "согнуться от давления". Остальное легко домыслить: да мы тебя в бараний рог согнем, такой у нас закон, понял? А теперь правильный ответ: "Закон требует, чтоб вы ехали пристегнувшись".

Еще ужасающий знак: DUI — you cannot afford it. Мы себе много чего не можем в жизни позволить, ясное дело, но чего же именно в данном случае? DUI это drive under influence — "езда под воздействием", в смысле под кайфом. Если имеются в виду не наркотики, а выпивка, то можно сказать просто — drunk driving. Знак предупреждает, что это вам обойдется дорого, по крайней мере по деньгам, если поймают. Слегка напоминает название украинского ГАИ — ДАI, то есть державна автоiнспекцiя.

Ладно, допустим, поймали вас на чем-то серьезном. Чтоб не сесть сразу, до суда надо доказать "наличие социальных связей" там, где это все случилось, то есть вы не просто непонятно откуда взявшийся бродяга, а есть порядочные люди, которые за вас смогут поручиться. На всякий случай надо приготовиться и к внесению залога в несколько десятков тыщ, — это называется bail. За неимением наличных можно оформить недвижимость под залог.

Если вы настолько рассеянны, что способны захлопнуть дверь с забытым внутри ключом, — не спешите бить стекло и попадать долларов на 200. Найдите телефон и созвонитесь с ближайшей truck company (нечто типа службы эвакуации), для чего набирайте 0. Приедут и всего за 20 долларов откроют днем или ночью. При помощи тех же хитро гнутых проволок, какими пользуются русские гаражные умельцы.

Внимание к знакам поможет вам сэкономить кучу денег. Don't honk, penalty $350! — прочтете вы и не будете сигналить ни за что.

Вот exit с трассы, и табличка: Food phone gas lodging. Food и phone легко догадаться, что это "еда" и "телефон". А gas и lodging означают, что тут заправка и отель/мотель.

Gas — это, понятное дело, важная для вас вещь. Не допускайте даже тени легкомыслия! Ни у вас, ни у прочих автомобилистов канистры в багажнике нет! И троса буксировочного нет. Кончится на дороге бензин, вся надежда будет на полицию — вдруг мимо проедет и спасет. Впрочем, едва ли придется долго ждать: кто-то из проезжающих по сотовому вызовет вам подмогу.

Бойтесь предупреждения о том, что next facilities 150 miles. Лучше не ждать следующего туалета, до которого может оказаться 100 километров, и сделать остановку в первом же попавшемся rest area. Где есть также автоматы по продаже сосисок, печенья и всяких газировок. Сортир может найтись и на заправке, спрашивайте у клерка ключ.

Если вы по русской привычке будете по своим надобностям останавливаться где попало и перелезать, бросив машину, через дорожное ограждение в лес, у вас могут быть самые разные неприятности, например с полицией и со штрафами за незаконную парковку, за загрязнение окружающей среды и прочее. Весьма вероятно, что вы таким манером попадете без спросу на чужую частную собственность; ну, тогда вас просто застрелят. И ничего им за это не будет: это вы нарушили закон, а стрелок — он в своем праве.

Если вы обладаете душевной добротой, задумайтесь в Америке о том, что голосующий на обочине может оказаться беглым каторжником; к этому вас призывает — изредка — знак: Hitch-hikers can be escaping immense.

One of your tires is low — колесо-то сдулось у вас…

Кроме терминов, встреченных на знаках, вас могут заинтересовать и другие словечки американских автомобилистов.

diamond lane — полоса для машин, в которых едет два человека или больше. Она помечена нарисованными на асфальте ромбами.

fender bender — легкое ДТП

jenny — генератор

jug — карбюратор

picking the cherry — проехать на красный

riding the turtle — проехать на обочине по бугоркам, которые должны будить заснувших

RV (recreational vehicle) — трейлер

shotgun — переднее пассажирское место

slow-and-go — мигалка "стоять-ехать"

squeezing the lemon — ускорять движение в попытке проскочить на желтый

thumb — поднимать большой палец, тормозя попутную машину

tranny — трансмиссия

U-turn — разворот

valve job — заниматься любовью в машине

wheels — автомобиль

Can I take her for a spin? = Can I take it for a road test? — Можно на ней проехаться?

Can you help me? I am lost. (I seem to be lost.) — Я заблудился.

Please fill it up. = Fill'er up. — Налейте полный бак.

10$ worth please. — Налейте на 10 долларов.

Can I have the keys to the bathroom? — Дайте ключи от туалета (на заправке).

I need an oli change. — Мне бы масло поменять.

I think my tires are low. Please check them. — Подкачайте шины.

Would you please check under the hood? — Гляньте под капотом.

It's making a funny sound under the hood. — В моторе странный звук.

Can you jump-start my car? (I need a jump). — Дайте "прикурить".

I've run out of gas (I'm out of gas). — У меня кончился бензин.

Два мира: им наша романтика скучна

И вот выезжаешь на трассу, начинаешь путешествие. Но с самого начала тревожно на душе. Чувствуешь себя неуютно, неловко, даже глупо, ожидаешь подвоха и мало что понимаешь. Тебя мучают страшные вопросы. Где же, собственно, обещанная езда? Где то, что у нас называют путешествием? Иными словами, где поиски нужной дороги, объезжание ям, злобная брань при разбивании об ухабы стойки амортизатора, где адреналин от хамских подрезаний, чужих и своих? Где рисковые обгоны по встречной? Где залезание черными руками под капот с последующим вытиранием черных рук о белые штаны?.. Где мучительный и страшный поиск ночлега? Где упрашивание гаишника разрешить ночевать в машине возле будки за умеренную сумму? А гаишник остановит — сколько ж враз слупит с тебя за незнание местной жизни? И еще же по рации передаст, гад, чтоб и дружки собрали с лоха…

Но — нет этого ничего.

И даже похожего ничего нет.

На сотой миле ты вдруг осознаешь, что такой и будет дорога до самого конца, хоть вдоль проезжай всю Америку, хоть поперек. Утопил педаль — и гонишь, пока бензин не кончится? Так, что ли? Да, похоже… И еще будет чувство, что бензобак дырявый. Как же так, думаешь, утром залил полный бак, и вот опять мигает… (Поначалу ожидаешь разорения от этого бензина, но он оказывается сравнительно дешевым. 1 доллар 20 центов за галлон, то есть неполные 4 литра.) А с утра ты покрыл 600 миль, то бишь тыщу километров. Да и труд не велик, сиди себе в мягком кресле, слушай стерео. Ни левых поворотов, ни перекрестков, ни светофоров… Разве только отсиживаешь разные части тела за день и еле ходишь потом, пытаясь размять отсиженное. И если так едешь день, другой, третий, останавливаясь только на ночлег, обед и иногда в rest area, то ловишь себя на мысли: ну а где ж кайф, где путешествие, где романтика дальних хай- и фривэев?

Да это вовсе и не езда, а как бы полет на аэроплане по воздушному коридору! И можно, подобно летчику, по радио выслушивать инструкции и предупреждения о том, что ждет впереди (в вашем воздушном коридоре); на какой частоте это передается в данной местности, вам скажут дорожные знаки…

Чувствуешь себя приблизительно мальчиком, играющим в скучную компьютерную игру! Еще очень смешно, что там не надо быть хорошим водителем, асом, — зачем? Дорога ровная, разметка присутствует практически всегда, а на трассе она еще и светящаяся, и выпуклая: заснул за рулем, сносит тебя — хребет разметочных квадратиков тряхнет и разбудит. Педалей две всего, газ и тормоз, и учиться не надо, сел и поехал. Разворотов хоть в городе, хоть на трассе — полно, эта вам не Кутузовский… Ну, все и ездят: мальчики, девочки, столетние бабушки, божьи одуванчики. (Там даже уровень масла люди не умеют сами проверить, дают за это доллар обслуге на заправке.) Для них и сделали смехотворное ограничение скорости: в Техасе ладно еще 70 миль, в Канзасе — 60, а в штате Нью-Йорк, не поверите, 55 миль в час (90 километров в час, что ли?). 130 километров в час кажется им там фантастической скоростью! До нее и разогнаться-то негде: левый ряд весь занят "чайниками", проползающими за час 55 миль, и совесть их спокойна, ведь быстрей запрещено и никто не поедет.

Разные мелкие странности могут запутать совкового автолюбителя. Так, указатель со стрелочкой и названием населенного пункта может стоять не перед нужным поворотом, а несколько за ним. И светофоры иногда не дублируются, то есть красный-желтый-зеленый — это на той стороне перекрестка, как бы не для нас… Но его сигнал — и для тебя.

Что делать, если вы сбили оленя

Это не экзотика, а вполне возможная и даже заурядная вещь. Осенью оленей на хайвэях полно — сезон! (И живых, и сбитых.)

Итак, сбили вы зверя. Раньше положено было вызывать охотинспекцию и ждать ее на месте происшествия. Теперь тоже можно вызвать, сделать одолжение, но обязанности такой уже нет. Раньше эту добычу забирали себе егеря, теперь можете съесть сами.

Что вы сделать обязаны, так это стащить пострадавшего с проезжей части. Можете его пристрелить, если еще жив, тормозните проезжую машину, у многих с собой ствол, тем более что как раз сезон.

Если зверь помял вашу машину, представьте в страховую компанию кусок его шкуры: такого документа будет достаточно.

Постепенно начинаешь американцев даже жалеть: из их путешествий вырезано самое интересное, — так, бывало, советский отдел пропаганды адаптировал для нас кинофильмы. И начинаешь понимать, отчего у них такое приземленное обывательское отношение к высокой автомобильной тематике…

Такая, допустим, низкая проза: в машине для американца важней всего размер. Как это цинично! Не богатство внутреннего мира, не эстетика внешности даже, а — откровенно и грубо — размер.

И то сказать, если дом — это машина для жизни, то автомобиль — уж тем более машина для жизни. И такое внимание к ее размеру главным образом оттого, что в ней проходит большая часть жизни… Автомобиль там для многих главней квартиры или дома. Ведь они заводят в первую очередь машину, а не собственное жилье — многие до этого за всю жизнь не успевают дозреть.

Романтика в отношении авто у американцев, конечно, случается, но не такая сильная и не такая долгая, как наша… Мальчишки, которым к шестнадцатилетию купили подержанную "старушку", еще с ней могут носиться, и называть женским именем, и связывать этот железный предмет с нежными чувствами (которые и испытываются к подружкам на заднем сиденье, а не в русском холодном и жестком подъезде). Но после вступления во взрослую жизнь романтика эта проходит. Взрослые там не делают истории из езды на авто: ну, сел да поехал. И до какого же неприличного равнодушия доходит у них отношение к авто, что они творят с машинами! На "кадиллаках" ездят пенсионеры, на могучих вездеходах "бронко" совершенно высохшие дедушки в очках с толстыми линзами. Или вдруг обгоняешь новый сверкающий белый "гранд-чероки", заглядываешь в окно, а там вместо бандита, ну, или бандитской подружки вовсе не похожая на проститутку девчушка; ездить, что ли, учится — 40 миль в час дает. А, к примеру, "шевроле-кавальер", до которого мечтают дослужиться старшие офицеры московской ГИБДД, там считается дешевой маленькой машинкой. Ее почему-то выбирают потрепанные матери-одиночки или очень немолодые, давно на себя рукой махнувшие негритянки.

Скучно американцам ездить на машинах… Они из них не вылезают от безысходности. За редкими исключениями, типа Нью-Йорка или Сан-Франциско, общественный транспорт в Штатах настолько слабенький, что на него просто никто не рассчитывает. Я сам там взвыл: за пивом — на машине, в булочную — на машине, и в парикмахерскую, и в бар, в библиотеку тоже… Американцы как цепями прикованы к своим машинам. Я теперь с небывалой и прежде недоступной радостью специально катаюсь в Москве на метро. Эта свобода выбора средства передвижения просто пьянит.

Нет пиетета, нет романтики в американском отношении к авто! Человек садится в машину равнодушно, автоматически и бездумно, как он садится на стульчак. И делает это регулярно, автоматически, по мере надобности, ему в голову не приходит рассказывать о связанных с этим переживаниях. Никаких потрясающих историй. Разве таким возможно хвастать? Сходство со стульчаком усиливается, когда ознакомишься с американской шоферской привычкой запасаться книжками в дорогу. Какими такими книжками? Которые надиктованы на аудиокассеты и продаются во всех больших книжных магазинах (об этом я позже расскажу с подробностями).

…Чуть отъедешь от надменного, хамского Нью-Йорка (или точно такого же Вашингтона), сразу замечаешь, что хамство кончилось и посторонние люди вдруг начинают тебя любить. Кассиры на шлагбаумах, которым вы платите toll за въезд на приличную дорогу, начинают улыбаться и спрашивать, как вы поживаете. (Этот toll размером бывает от 25 центов до 7 долларов; и лучше всегда иметь при себе мелочь и мелкие купюры, чтоб не попасть в суровую ситуацию.) Прохожие доверчивы, как дети, улыбаются, лезут здороваться и, если спросить дорогу, терпеливо будут объяснять в подробностях. Они приветливы и сами пристают с вопросами, предлагают помощь. В придорожной забегаловке официантка может вас взволнованно спросить:

— Это не ваша машина красная? Так у вас габариты не выключены…

Это мило с ее стороны и это не особая для меня одного любезность — еще пару раз такое повторялось в других медвежьих американских углах.

Машина-то понятно, что моя; у них в штате номера другого цвета. А я единственный чужак на 50 миль вокруг…

Кинотеатры, бары, "Макдональдс", банк, телефон — много чего я там видел, чем можно пользоваться не выходя из машины, я и сам пользовался. Это так трогательно, так по-детски! Так маленькие мальчики катаются на игрушечной педальной машинке по квартире и заезжают к маме на кухню за пирожком. Или как подростки едят мороженое, не слезая с велосипеда.

Когда человек стоит в очереди куда-то в drive-through, не вылезая из машины (например, в "Макдональдс"), это напоминает очереди в машинах же, в которых сидели отдельные счастливчики и ждали записи на мебель или на телевизоры.

Не буду вас утомлять рассказами об организации движения в Нью-Йорке, Вашингтоне и Лос-Анджелесе — это и так все знают. Куда интереснее забраться в глушь… (Чтоб кататься по ней, неплохо бы придумать какой-то осмысленный маршрут. Например, взять банальный набор достопримечательностей типа Великий каньон, Диснейленд, Ниагарский водопад и так далее, в атласе все показано. Или, как я, проехаться по здешним городам с названием Moscow, которых в Штатах аж 22.) И вот там-то вы увидите вещи совершенно неожиданные. Захолустье попадается ну настолько замечательное, почти таежное!

Какие ж там бывают глухие места! Я-то раньше думал, что у них для изображения захолустья в Голливуде строят особенные декорации, ан нет. Все взято из жизни. Бывало, завернешь по указателю на заправку, а там вместо сверкающей будки из стекла и металла — полусгнившая, черная от дождей деревянная халабуда, а на ней неряшливый росчерк мелом: "Закрыто, люди скоро будут".

Самая роскошная, трогательная и умилительная дикость мне встречалась в штате Оклахома. Заезжаешь там, бывало, в такую необыкновенную глушь, какой никогда и не ожидал увидеть в такой модной стране, как Штаты, и так удивляешься при виде пыльности и безжизненности окружающей скудной действительности, что спрашиваешь себя: куда ж занесло, где ж это я? И отвечаешь себе, правда, не в рифму, по-американски это не рифмуется:

— Где, где? В beaver!

На такой каламбур вдохновляет дорожный указатель: Beaver, Oklahoma; в том смысле, что beaver, как известно, означает не только безобидного "бобра". (Еще, кстати, про бобра, который, опять же кстати, шел на зимнюю одежу; beaver, считал Пушкин, род теплой шапки с ушами — голова вся в нее уходит.)

Помню, милях в 40 от Оклахома-Сити, на запад по 40-му шоссе, мне попался удивительный участок дороги: бугристая, потресканная, кривая, и лужи, лужи по краям (мне американцы многие говорили, что смотреть лужи они специально ездят в Мексику, а у них-де нету!) Даже попалась настоящая кочка, такая, что из правого ряда меня выкинуло на обочину! Ну, это за счет некоторого превышения.

Про трогательное. Здешние деревенские даже в большом городском аэропорту продолжают увлеченно здороваться с чужими.

Помните кино "Мосты округа Мэдисон", как фермерша полюбила столичного фотографа? Ужасно это жизненная история; ведь как в глуши может потрясти фермерское воображение такой визит! Там, в диких краях, даже человека из другого штата рассматривают с открытым ртом. Чего ж говорить про иностранцев. Остановишься перекусить в придорожном заведении, так каждый раз подходит новая официантка — чтоб сблизи поглазеть на экзотического русского путешественника. Так было в "холодную войну" даже в больших городах. Один мой приятель уехал в Америку двадцать лет назад, так ему тогда в барах Сан-Франциско редко удавалось заплатить — все лезли его поить. Уж теперь той халявы нету…

На проселках интересно смотреть в окно. Хуторки изредка попадаются по сторонам. Домики нехитрые, щитовые, одноэтажные. Какой-нибудь бак ржавый стоит… Деревянные — совершенно неамериканские — столбы вдоль дороги… Пустыри с колючей проволокой по периметру — пастбища.

Ферма пролетает по правому борту: жилой двухэтажный дом, здоровенный сарай, пара пикапов-вездеходов, трактор-другой, комбайн иногда, что-то железное ржавеет деликатно в сторонке. И поля, поля без конца. И никаких, знаете, колхозников с сельсоветами, никаких сельмагов и никаких праздных утренних алкашей при них…

Вот совершенно советская свалка тракторов, ржавеют за проволокой. А здесь на трейлер грузят битую машину, достали только что из кювета.

Да, но где ж на ночлег устраиваться в этих диких местах? А в мотеле, где ж еще! Долларов за 20–25 вы чудесно поселитесь, с совмещенным санузлом, двуспальной кроватью и телевизором. Мотелей таких полно. Однако в ночи вас будет потрясать одна и та же неоновая горящая надпись на всех: No vacancy. Да кто ж там места мог позанимать? Вы будете долго звонить в звонок и орать под окнами, но вам никто не откроет. А дело тут вот в чем: если не обозначить, что мест нет, полиция может насильно вселить на ночь пойманного пьяного шофера, машину которого эвакуируют на штрафную стоянку.

Вот вороны клюют дохлого барсука, намертво приклеенного к осевой… Каких я только не видел там раздавленных зверей! Еноты, дикобразы, опоссумы, белки, дикие черепахи. Разумеется, олени. Маленькие, рыжие, безрогие, они мне поначалу казались сплошными собаками, пока не присмотрелся. Сколько ж у них нетронутой природы! Везде олени, охота, то есть леса и дикая жизнь в изобилии. А рядом, в получасе ходьбы — цивилизация: скоростная трасса, телефоны, рестораны, банкоматы и аэропорты.

Бедные, бомжевские негритянские поселочки на юге, вокруг Мемфиса или Литтл-Рока (родина Клинтона), — жалкое зрелище! Ну, чтоб было понятно, русская дача на шести сотках, с туалетом типа сортир. Но — хоть и с ржавой, и старой, и облезлой, но обязательной машиной. Эти бидонвили все-таки куда богаче аналогичных в ЮАР, в которой уж совсем из картона халабуды. И машин в Африке нет перед черными жилищами.

Приятно получить привет с родины, ностальгическое напоминание о нашей здешней жизни: к конце осени северные дороги (Мэн, Вермонт, Айдахо, да даже и Пенсильвания) часто обледеневают. Идешь 60 километров в час, не более. Простой какой-нибудь "форд" буксует, и это развлекает. Bridge may be icy — пишут на дорожных знаках на севере; на юге к этому еще добавляют резонно: in cold weather.

Чем дальше на север, тем больше полноприводных "субару", ну а джипов там и так везде много, даже в Калифорнии летом.

…После автопробега по Штатам, после этой его игрушечной легкости, после простоты и детсадовской какой-то безопасности и безвредности садишься за руль в Москве. Возникает эмоция типа "ужас из железа выжал стон". Отчего ж дороги нет, а указатели кто посрывал, а куда ж развороты и развязки подевались? И откуда выскакивают эти страшные убийцы, которые лезут тебе наперерез на своих уродливых ржавых машинках? И за что они меня так ненавидят? Впрочем, день-другой — и снова привыкаешь к своей суровой родине и ее трудным дорогам. Только смешно становится, когда их дорожную действительность проецируешь на нашу. Взять, к примеру, так запросто сесть за руль да и махнуть по делам куда-нибудь в Курскую область, а там в ней в ночи искать мотель для ночевки… Смешно, правда?

Глава 2. Похвала русской ГИБДД за ее доброту

А в Америке, наоборот, полиция никого не жалеет.

Зверства ГИБДД — любимая тема русских шоферов: придирки, дороговизна, засады, волокита и иные проявления нелюбви к человечеству. То ли дело цивилизованные страны, Америка например, где, согласно русскому водительскому поверью, свободно дышит человек!

Да меня и самого американская дорожная полиция, пока я с ней не познакомился поближе, просто умиляла.

Сказки про добрых полицейских

Мне долго было больно при мысли, что американцам с этим делом повезло, а у нас просто божье наказание. И это заблуждение возникало не на пустом месте; были конкретные ситуации. Например, заблудился я в каменных джунглях downtown Лос-Анджелеса. Стал у бордюра, включил аварийку и пытаюсь определиться, только не знаю как. На той стороне дороги останавливается машина с мигалкой, из нее выходит черный полисмен и прямиком ко мне. Не спеша, вразвалочку — так уверенно подходят наши, когда мы им попадаемся вдали от сберкассы.

Я, помню, безрадостно думал тогда о жизни. В частности, осмысливал, что машина у меня чужая, дали покататься, доверенности нет, права российские, паспорт забыл, сам я с сильного похмелья, ну и так далее. Как это объяснить чужому полицейскому?! Во сколько, думал я, это станет? И как у них тут принято предлагать?

Негр, однако, вместо документов спросил, нет ли у меня проблем. Как же, говорю, вот не знаю, как на 101-й фривэй выехать. Прямо, говорит, потом налево, а после чуть погодя направо и упрешься. Ну, спасибо, отвечаю, и еду. Все. Фантастика!

Дальше — больше.

Иду по заснеженной дороге (это уже, разумеется, не солнечная Калифорния, но суровая Пенсильвания). Рядом тормозит "форд-кроун", и сидящий в нем полисмен задает все тот же вопрос о моих проблемах. Он не поверил, что у меня плановая прогулка, — там такого не бывает, по улице гулять не принято. И подумал, что я просто из скромности отказываюсь от помощи, которую необходимо предоставлять всякому, кого обнаружат на зимней дороге без авто- или хотя бы без снегомобиля. Я сдался и позволил ему отвезти меня домой. По дороге полицейский объяснил, что действовал по инструкции, которая предписывает не только пресечение злоумышленников, но и бескорыстное оказание помощи гражданам.

Нет, ну каково?

После этих фантастических встреч я был настолько растроган, что на частый вопрос провинциальных американцев, что мне в их стране понравилось больше всего и что бы я забрал домой, я прочувствованно говорил, что, разумеется, полицию. Их полицию, отвечал, хотел бы я забрать в Россию. И чтоб она у нас работала, как у них… Мне представлялась замечательная маниловская картинка того рода, что мы бесплатно и радостно ездим по своим русским дорогам и только "спасибо" говорим положительным гаишникам. Ну а нарушения — кто ж без греха. Поймают, пожурят и бесплатно отпустят; инструкция ведь такая, чтоб помогать, ну и права же человека, как известно. Похоже на мечты советских интеллигентов о рыночной экономике, правда? В смысле, что благодаря ей все автоматически начнут жить дружно, красиво и умно.

Как меня арестовывали

Розовые очки, сквозь которые я смотрел на американскую полицию, постепенно свою розовость утрачивали. Не только от встречи к встрече, но и по мере изучения чужих поучительных историй.

Сначала давайте закончим про личное, что копилось раз за разом. Первые две упомянутые встречи были вполне идиллические. Третья оказалась вполне нейтральной — ни туда ни сюда. Остановили в городе, уже начинало темнеть, а я габаритов не включал: сделали ласковое замечание. Отчасти вроде и за дело, отчасти — придирка, но уж точно вмешательство в личную жизнь, уже беспокойство…

Четвертая встреча была на трассе. Ночью ехал я по новенькому, после ремонта, участку хайвэя, и он был настолько ровный, без выбоинки, что езда казалась полетом на аэроплане. Только свет фар не по-самолетному высвечивал земную бетонку. Было странно. Для полноты этого диковинного ощущения я выключил бортовые огни и минуты три точно летел в темноте среди звезд, что твой Экзюпери; с шоссе ну абсолютно никакого сходства… И вот тут-то две маленькие бледные точки, которые я поначалу едва различал в зеркале, потихоньку выросли, приблизились вплотную и засветили в меня ослепительно, и еще мигалка засверкала основными цветами российского флага.

Стало ясно, что это менты и что уже можно бы тормозить. Я и встал, заехав правыми колесами на обочину. Но из мегафона мне дурным голосом заорали, чтоб я еще принял вправо. Принял.

Что не надо выходить из машины, а лучше ждать внутри, и рук со штурвала не снимать и, пока не спросят, в карманы за правами не лезть (чтоб не застрелили нечаянно, испугавшись), про это меня добрые люди уже предупреждали.

И точно, полисмен осторожным боевым шагом подошел и встал у задней левой двери. В одной руке у него был фонарь, другая как бы нечаянно легла на открытую кобуру. Стараясь не делать резких движений, я открыл окно и протянул ему документы.

Беседа у нас получилась любопытная.

Проверка старых советских прав американской полицией — готовая эстрадная миниатюра. Это происходило так.

— Можно посмотреть ваше водительское удостоверение? (Смотрит.) Это точно driver's ligence?

— Да.

— Точно?

— Точно.

— А вот тут написано — 1993. Это что, истечение срока годности?

— Нет, дата выдачи.

— Гм… А где ж срок годности?

— Нету.

— Почему?

— Я откуда знаю?

— А как же тогда?..

— А это бессрочные такие права, на всю жизнь.

— Да? Ну ладно. Ваши документы в порядке.

Лично у меня права настоящие. Но, думаю, для этой миниатюры сгодился бы и профсоюзный билет, и комсомольский, а может, даже и "Удостоверение хохла", каким торгуют на Старом Арбате…

Но к делу. Дальше он спрашивает:

— А почему свет выключали?

Правду, конечно, рассказывать было невозможно. Штраф был уже совсем мой… Я вовремя вспомнил, что полиция должна помогать людям с проблемами. И нашел проблему: у меня же на табло непонятно с чего горит надпись: Check engine! Меня это ничуть не беспокоило, но полисмену я жаловался очень серьезным голосом. А свет, объясняю, я выключал вот почему: думал, что, если пощелкать, оно само пройдет.

В голове полисмена сразу как бы переключился тумблер — с одного пункта инструкции на другой, со штрафов на помощь. State trooper (полицейский штата, в отличие от куда менее важного муниципала) принялся мне объяснять, где ближайший телефон и как звонить в rent-a-car, где я брал машину.

Ну и отпустил он меня по-хорошему.

Но и показал, что полиция не дремлет и, замаскировавшись, поджидает добычу, чтоб внезапно настичь ее сзади… Повеяло родным, гаишным.

Пятая и пока что последняя встреча была самой отрезвляющей.

Средь бела дня на почти пустой трассе (одностороннее движение в три ряда, состояние идеальное) еду я с детской скоростью 115 километров в час. Вдруг стоявшая на обочине обычного вида машина срывается с места, немедленно меня догоняет — хороший там, видно, движок, — становится "в хвост" и начинает мигать фарами: правая-левая, правая-левая… Ну что, останавливаюсь на обочине. И опять идет ко мне ленивой походкой полисмен, на ходу стряхивая пыль со шляпы.

— Нарушаем! — говорит он со злобной улыбкой. — Тут ведь шестьдесят миль в час ограничение, а вы сколько ехали? Семьдесят семь вы ехали.

Вид у него соответствующий, он предвкушает расправу… Но мои советские бумаги своей непонятностью его напугали. Он расстроенно мне сказал:

— Был бы ты американский гражданин, я б тебя в тюрьму сразу отправил. А потом бы с тобой разбирались. Но раз ты… откуда, забыл? Из России? — так езжай. Хочешь семьдесят семь, хочешь восемьдесят семь, как тебе заблагорассудится. Какое мне дело!

Я автоматически его захотел попрекнуть дискриминацией и вступиться за свои гражданские права, но вовремя спохватился.

И поехал себе дальше. С чувством разочарования: мы-то думали, что их мент честный, что он с открытым забралом, что не прячется трусливо, как наш, чтоб злорадно выскочить, как черт из табакерки, и прищучить честного человека за превышение на жалкие 20 километров. Нет, все-таки, несмотря ни на что, склонны мы идеализировать Запад! Запад то, Запад се, как будто там не живые люди. Но практика показывает, что вот ведь везде живут люди и нигде им человеческое не чуждо…

Но в тюрьму-то, в тюрьму! Это он точно ведь врал, а? Пугал? Невозможно за 12 миль — в тюрьму, а?

— Невозможно! — отвечали мне знакомые американцы, умудренные многолетней ездой по своей стране. — Это он соврал. Чтоб по закону в тюрьму — это надо миль на двадцать превысить…

— Врете!

— Не, запросто могут. Но для верности лучше, чтоб водитель пьяный был и чтоб не первый раз по этому делу попался. Уж тогда точно в каталажку!

Полиция стала честной всего 20 лет назад

Несмотря на свою массовую законопослушность, американцы тем не менее часто совершают понятные нам человеческие поступки. Например, мигают фарами встречным машинам! Не удивляйтесь: они предупреждают о полицейской засаде. Правда, эта добрая традиция начинает забываться по техническим причинам: все меньше остается дорог с двусторонним движением.

Несмотря на женскую борьбу за эмансипацию, дамы чаще отделываются предупреждениями. Феминистки не обижаются! Хотя, похоже, это такая замаскированная насмешка над "синими чулками".

А вот из засады полицейские редко выскакивают, чаще передают по рации.

Как и их русские братья, полисмены встретят вас по одежке. Новенькую спортивную машину они, конечно, куда с большим интересом притормозят, чем старое простое авто или, к примеру, мини-вэн.

Невыгодно брать машину в одном штате, а ездить на ней по другому. Потому что — признавались полицейские — чужого им психологически легче тормознуть. Чужому, скорее всего, лень будет ездить на суд в далекий неродной штат, он не станет оспаривать полицейскую претензию, а признает себя виновным и заплатит, пошлет чек почтой.

Но тут тоже элемент игры: если вы приехали на суд по вашему штрафу, а полисмен — нет, то спорное дело автоматически решается в вашу пользу, а штат, от имени которого на вас наехал их гаишник, считается проигравшим.

Если дошло-таки до суда, то есть смысл спорить в приблизительно таких аргументах: "Грузовик сзади меня ехал слишком быстро, и из соображений безопасности пришлось во избежание столкновения превысить". Говорят, иногда помогает.

На некоторых участках за вами могут наблюдать сверху, с вертолета или самолета (aerial surveillance).

Что касается радара, то зафиксированное на нем пятимильное превышение можно оспорить. Есть смысл проверить дату следующей калибровки — вдруг прибор окажется просроченным…

Смешная ситуация с радарами-детекторами. В одних штатах они разрешены (например, в Пенсильвании), в других — нет (Мэриленд). Иногда прибор просто забирают, а бывает, еще и штрафуют на 50 долларов.

О дорожных полицейских многие думают, что те специально выслеживают VIP, чтоб поймать кого-то важного и не дать ему спуску, показать публике свою принципиальность. Одного моего знакомого судью, его фамилия Меркюри, поймали пьяным за рулем — он отмечал день святого Патрика. Нет бы отпустить! Он сам судит таких пьяных шоферов. Так нет, раскрутили на полную катушку и права забрали на два месяца.

У читателя может возникнуть иллюзия насчет исторически сложившейся честности и неподкупности американских полицейских. Нет! Они такие же, как наши. По крайней мере — были. Двадцать лет назад (исторически ничтожно малый срок). Старожилы в ответ на мои расспросы сообщали увлекательные сведения о том, как еще в 70-е годы они откупались наличными! (Справедливости ради надо сказать, что это больше касалось муниципалов, а не полиции штата.) А технология была такая.

Полисмен просит документы. Ему протягивали бумажник, где в кармашке с правами лежала банкнота. Он брал права и бумажку заодно одним движением. Но потом случилась серия громких скандалов: некоторые взяткодатели утверждали, что полицейские у них таким образом уворовывали из бумажников тыщи.

Так что полисмены вообще перестали прикасаться к бумажнику. Нет, говорят, ты права сам оттуда вытащи и дай. Надолго запомнили!

Разумеется, ни при каких обстоятельствах не рекомендуется предлагать полицейским наличные: арест и серьезное обвинение тогда гарантированы.

Похоже, есть еще одна причина полицейской честности — прозрачность американской жизни сверху донизу. Один Уотергейт чего стоит. Или Моника Гейт. Президенту спуска не дают, что ж про сержанта говорить. Вот если б у нас уволили президента за обман, пережили бы мы такое потрясение?

Еще новость. В последнее время все полицейские штата стали возить видеокамеры и фиксировать пьяных шоферов.

Напомню про главное: остановили — сиди смирно! Обычно один проверяет документы, другой подстраховывает. Иногда, случается-таки, стреляют в шоферов, слишком резво вылезающих из машины и не реагирующих на окрик.

Глава 3. В ожидании платных дураков

Бесплатные дороги — это как бесплатная медицина; все равно заплатишь, когда прижмет. Колесом ли в яму попадешь, мост ли разобьешь, в кювет ли тебя нелегкая выкинет… Да и еще проще бывает: указателя нет, спросить не у кого, знай себе петляй и психуй. С удовольствием бы дал денег за ясность, прямоту и быстроту! Особенно если сумма копеечная, центовая…

Помню свою озадаченность (вплоть до тревоги), когда движение по всем шести полосам хайвэя стало вдруг замедляться до скорости ползания. Ограничения-то скорости не было! А были малопонятные знаки с текстами: Toll ahead и Last exit before toll.

Может, думал я, выйти в этот exit, пока не поздно? Но все едут: авось пронесет. Небось и мы прорвемся.

Toll — сбор; tollbar, toll-gate — пикет, где взимается этот самый сбор.

Первая в Америке платная дорога была сдана в эксплуатацию 1 октября 1940 года. Это была Pennsylvania Turnpike (дословно — "повернуть шлагбаум"), которая соединила Харрисберг, столицу штата, с Питтсбургом. Полосу асфальта в 160 миль проходили за два с половиной часа — против пяти часов по параллельной старой и бесплатной дороге Lincoln Highway. Плата была по тем меркам большая $1.50. А затеяно все было с единственной целью — занять накопившихся за Великую депрессию безработных.

Наконец мы с потоком въехали как бы в дельту, где полос стало побольше, уже десятка полтора, а в конце каждой — шлагбаум с будочкой. Кое-где горел красный свет, но зеленого было больше. Над каждой полосой висел знак либо с изображением некой незнакомой мне карточки, либо с предельно доходчивой строкой: "$1.00". Я выбрал полосу попроще, позеленее — и сигналом светофора, и долларовой бумажкой — и подъехал к будочке. Там стоял негр и тянул свою черную руку в грязной от денег перчатке, явно стремясь замарать ее еще сильнее о мой скупой доллар. Я через опущенное стекло (разумеется, не выходя из машины) отдал мятую бумажку и с облегчением поехал дальше. Жалко было негра: до чего ж собачья у него работа! (Мне, правда, потом пояснили, что им платят замечательно и что перекуры у них по два часа после каждых двух часов работы.)

Вот она, значит, какая, платная дорога! Совсем вроде и не страшная.

Конечно, самый любопытный вопрос возникает такой: а насколько эти платные дороги разорительны? Может, дешевле дома сидеть? А то сколько заработаешь, столько же и потратишь? (От страха может даже показаться, что на такси дешевле ездить. Однако в полном соответствии с вывешенной в кебе инструкцией таксист берет на оплату этой самой toll с седока, причем заранее. При этом, как гласит та же инструкция, путь к вашей точке назначения он волен выбирать сам.)

Впрочем, оказалось, что платных дорог в Америке не так уже много. И почти все они разместились вокруг и внутри мегаполисов типа Нью-Йорка. А если разъезжать по Канзасу, Техасу или, пуще того, по пустынной, полудикой Оклахоме, то платной дороги и не найдешь, так что катаешься на халяву. К тому же часто можно ехать в объезд по дороге бесплатной и экономить деньги, тратя не дензнаки, но время.

Самая большая плата, какая мне там на дорогах выпала — за проезд по мосту Вераззано, — 7 долларов США! С материка, из Бруклина, пролетаешь через весь Манхэттен-остров насквозь без пробок — и ты в штате Нью-Джерси. Минут за 35 40. Но за 7 долларов. Огромная сумма для Америки, где редко встретишь человека более чем с 20 долларами наличными в кармане! Ну так можно ж было сэкономить! Чем терять такие бешеные деньги, проще ведь заехать по знаменитому и бесплатному Бруклинскому мосту совершенно даром на тот же Манхэттен и пробираться сквозь каменные джунгли не только поперек (это на другом берегу), но и вдоль (с низу острова до 178-й улицы, до бесплатного моста имени Дж. Вашингтона). А хорошо стоять в пробке где-нибудь на 42-й улице, слушать музыку частных, полицейских и медицинских сирен и еще джаз по 109,1 FM, прохлаждаясь кондиционером… Через какие-нибудь час-полтора, ну через два ты уже на том берегу, и кошмар автомобильного протыривания по узкому и тесному, не будем здесь уточнять, как что, острову позади… Я, кстати, пробовал и так и этак. И скажу, что ночью ехать по Манхэттену — одно удовольствие. А в остальное время суток так лучше отдать 7 баксов.

Кстати сказать, проезд по упомянутому мосту имени Дж. Вашингтона бесплатный только в одну сторону. Если по нему въезжаешь на Манхэттен с материка, с территории штата Нью-Джерси, с тебя возьмут 4 доллара. Теоретически, конечно, можно и тут сэкономить, если долго и путано объезжать через Бронкс и Квинс, — может, в три часа и уложитесь; не знаю, я не пробовал.

А самый скромный toll, который мне попался, был 25 центов. Столько взяли на Garden State Parkway, по которому я из Нью-Йорка ехал на юг этого самого Garden State (официальное название Нью-Джерси).

В общем, грубо говоря, все платные дороги ведут в Нью-Йорк. Так им, ньюйоркцам, и надо, злорадно считает вся прочая провинциальная Америка. Ей Нью-Йорк кажется притоном для извращенцев, маньяков и иных изгоев. И еще очень дорогим местом, где на провинциальный доход не прожить. Ну и выходит как бы справедливость, что по доходу и расход. Хорошо, а задумает провинциал сам в Нью-Йорк съездить? На автобус сядет, потому что за рулем заехать в бедлам (движение приблизительно, как в Москве) он заробеет. А один мой пенсильванский знакомый ехал на машине, но на подъезде к страшному городу заезжал к шурину и сажал того за руль.

Самый далекий от Нью-Йорка (но все еще чем-то ему обязанный) toll мне попался при въезде в штат Пенсильвания, перед речкой Делавар. Там берут 1 доллар; выезд же из штата бесплатный. Это все тоже сделано, видимо, не без влияния ньюйоркцев, которые, если они русские, часто имеют дачи в районе Поконо и едут туда именно этой дорогой.

В общем, самое главное, отправляясь в путь, запастись и долларовыми бумажками, и мелочью, потому что бывают автоматические шлагбаумы, перед которыми доллар следует кидать в особую автоматическую корзиночку. На бумажный доллар она не реагирует — шлагбаум не поднимается. Надо непременно мелочью… О чем знак, конечно, предупреждал. Равно как и о приближении последнего перед толлом поворота на бесплатные дороги пару раз предупредят знаки. Помню, как-то, подъезжая к toll-gate, я обнаружил отсутствие мелких денег. Хорошо, движение было вялое: развернулся и поехал менять на заправку. Иногда деньги берут сдельно, за километраж — на выезде с дороги; а на въезде дают талончик, который вы бережете и не выбрасываете и по требованию предъявляете.

Любопытно, на что они тратят собранные деньги? Разницы-то между платными и бесплатными дорогами я не замечал… Наверно, и они не замечают. Тратят не разбирая, что за дорога, какой ее статус, — это мудро и не по-жлобски! Дороги в Америке, к примеру, ремонтируют. Это навязчиво бросается в глаза, сколько ж мне этих ремонтов попадалось! Там сразу устраивается объезд или половину перегораживают, а по свободной едут в обе стороны. Что интересно, и на ремонте наваривают: на этих участках все штрафы берут в двойном размере, о чем честно и заблаговременно предупреждают знаки. По обочинам подвергаемых ремонту дорог обыкновенно припаркованы пикапы-внедорожники: это рабочие подъезжают на смену, а в кузовах у них спецовки и инструмент. Вспоминаются шабашки моей молодости, какой-нибудь мост под Серпуховом: добираешься до участка на перекладных, ночуешь там в вагончике… Плевать на быт, но мобильность-то какая у этих ремонтных бригад! Раз — приехали, два — сделали, три — перекинулись на новый участок. И телефон у каждого дорожного пролетария тоже непременно мобильный… (И не только у него, а и вовсе у кого ни попадя; то есть усилия по устройству на дороге частых телефонных будок пропадают зря.) И вот я когда смотрел на этих раскиданных по Америке ремонтников, то чувствовал легкое, но отчетливое удовольствие оттого, что работают мои доллары! На меня работают. Не зря я их отдал, и не в прорву, и не водку на них пьет гаишный майор до посинения, чтоб завтра еще на пиво слупить…

Справедливости ради надо сказать, что, проездив по Америке почти год, я однажды попал на такую дорогу, на которой меня сильно подкинуло, такая там была огромная неровность. И вообще дорога та была, не поверите, почти грунтовая, так мало осталось на ней асфальта… А по обочинам наблюдались даже такие небывалые вещи, как лужи. Наблюдал я это редчайшее явление в фермерской глуши штата Оклахома, где чуть ли не каждый час можно было встретить на дороге машину…

Из спортивного интереса можно перевести американский толл на русские траты и условия. Берем эти максимальные 7 долларов и сравниваем их с минимальной почасовой зарплатой, разрешенной законом, — 5 долларов. Выйдет 1 час 24 минуты. Русская минимальная зарплата, кажется, 83 рубля (1997 г. — Прим. ред.). 1 час 24 минуты ее будет, если я правильно посчитал, стоить 70 копеек.

Считай, даром.

А вы боялись — дорого, дорого.

Хотя нет, у нас все будет по-другому. Я уже вижу как.

Платить свой русский толл нас точно погонят в сберкассу, где, разумеется, будет очередь таких же хитрых ребят, которые тоже решили сэкономить время. В сберкассу надо будет идти, конечно, пешком. А машину заставят на это время ставить на стоянку. Стоянка, легко догадаться, будет платная. А кто просрочил (ну, задержался в очереди в сберкассе), того машину эвакуируют. Кстати, убытки от ликвидации последствий эвакуации в Нью-Йорке приблизительно такие же, как в Москве, — в районе 200 долларов. Только не по использованной нами методике сравнения с минимальной зарплатой (тогда б вышло 40 часов, т. е. 50 часовых копеек помножим на 40, выйдет 20 рублей, т. е. 3 доллара (1997 г. — Прим. ред.), а в абсолютном исчислении…

В общем, не знаю, чего мы больше сэкономим на платных дорогах — денег или времени…

Вы помните, у России две беды: дороги и дураки.

С платными дорогами у нас уже вроде решено; видно, законопроект о платных дураках ждать себя не заставит.

Глава 4. Нам их не догнать: у них 22 Москвы

Весь этот мой автопробег, как известно, имел такую цель: побывать во всех американских городках с названием Moscow.

Сколько ж их? Сначала мне, со слов Ильфа и Петрова, была известна одна — в штате Огайо. Потом еще одна нашлась: в Айдахо, там в перестройку на стажировке был Егор Яковлев. Американцы, которые у нас работают в Библиотеке иностранной литературы, вспомнили про еще одну — в Пенсильвании.

Ну вот я и решил их объехать все без исключения, раз их всего-то три.

Пока я ездил, Москв обнаруживалось все больше и больше… К тому моменту, когда я приехал в Москву-8, я знал уже про 12. Когда я собрался в 9-ю Москву, то узнал, что их 22… На этом я сломался и бросил это занятие коллекционирование американских Москв… Хватит!

Так что отчет мой будет не про все Москвы, а только про избранные. В том порядке, в каком они мне доставались.

1. Мэн

От Нью-Йорка до Москвы, штат Мэн, будет 450 миль, то есть почти 800 километров. Это часов семь неторопливой, по правилам, езды на автомобиле.

Странное, удивительнное, радостное чувство посещает русского путешественника, когда он впервые в жизни останавливается у дорожного указателя со словом Moscow. Могучее, совершенно поэтическое, безумное совпадение! Москва и Москвичи. Дорогие мои Москвичи. Опять-таки — АЗЛК. Красная Москва — и последнее не зря, не случайно: штат Мэн часто называют Lobster State, а вареный лобстер, он ведь с красным знаменем цвета одного. А знак Moscow city limits — разве не ностальгическое напоминание о наших московских лимитчиках?..

Смешно представлять себе Москву, в которой нет ни Кремля, ни метро, ни действующей модели мавзолея, ни посольства США, ни жутких зверей Церетели, ни хищных корыстолюбивых гаишников…

Но все-таки несколько неожиданным оказался бодрый приветственный мне как участнику этого маленького скромного автопробега плакат:

Welcome to Moscow!

Плакат также доводил до моего сведения, что Москва была "incorporated 1816", а ее населения составляло 608 человек.

Это не густо даже при том, что, как известно, Москва не сразу строилась…

При продвижении в глубь Москвы путнику делается еще более одиноко. Маленькие скромные серенькие деревянные домики, мрачное северное небо, и ни одного прохожего на улицах… Ни ресторана, ни гостиницы, ни заправки ничего, никого… И только за школой — Moscow elemetary school — бегали маленькие московские первоклассники. При них были две учительницы, которые иногороднему гостю удивились, однако порассказать ему о своем городе со столь экзотическим названием не смогли. И отправили его к коренному москвичу, школьному учителю по фамилии Бин: если он чего не знает, то того не знает никто.

— Вы тут давно живете?

— Всю жизнь…

— Отчего ж, мистер Бин, так назван ваш город?

— Первые поселенцы в здешних местах очень переживали из-за того, что русская Москва сгорела в тысяча восемьсот двенадцатом году. И они решили построить новую Москву! И вот, построили…

Спасибо, конечно. Дорог не подарок, а внимание. Но заморские, заокеанские американские москвичи — при всей их доброте — несколько поторопились тогда с похоронами русской Москвы.

Однако даже Бин не смог рассказать большего. Ну, живут тут люди. Кроме учителей встречаются лесорубы. Валят сосну и тащат ее на лесопилку. По выходным ходят рыбачить на речку Каннабек, удят форель и лосося. Дышат свежим воздухом. Ведут также личную жизнь. А после помирают и упокаиваются на московском кладбище — тихом, чистом, просторном. Оттуда открывается панорама гор, поросших сосной…

Там старинные темные камни надгробий. Считываешь даты: люди жили тут подолгу, 90 лет для них был не возраст. Да почему бы и нет, здесь холмы, поросшие сосновыми лесами, прозрачный воздух самой первой свежести, неторопливость всего того немногого, что там движется. На самом старом надгробии, которое я разыскал, можно было разобрать: "30 ноября 1825-го, Бетси — жена Аарона Бина". Тут и там — красный гранит маленьких мавзолеев, семейных склепов.

Чужие по Москве не ходят. Их и не ждут: здесь точно нет ни гостиницы, ни ресторана: порядочные люди дома ночуют и закусывают. Учитель Бин рассказал про несколько хижин в паре миль от Москвы — кажется, их можно арендовать. Но только — зачем?..

2. Вермонт

Во второй раз указатель Moscow на американской дороге уже не шокирует и не вызывает ностальгической слезы — только забавляет. А езды от Нью-Йорка до здешней вермонтской Москвы чуть больше 300 миль. Ехать по Подмосковью хорошо: горы, пригорки, холмы, на склонах сосны и елки — зеленые, синие, сиреневые.

Поворот на Москву, въезжаешь — и пролетаешь мигом эти пару десятков домиков… Ну и где ж она, Москва?.. Пролетел! Разворачиваешься — и обратно.

Вот магазинчик, этакое сельпо за все про все: выпивка, закуска, майки, кошачьи консервы и скворечники, ржавая старинная мясорубка… И обыкновенные свечки под названием "аварийные". Название у заведения гордое — Moscow general store. Тут же в уголке и почта. Где почта, там и призывы идти в армию: дядя Сэм с картинки тычет в тебя пальцем и зовет на службу. Портреты беглых каторжников и тех, что в розыске, — здесь же. Например, полиция пытается поймать некоего человека по имени Кристофер Филип Фортхэм, который занимался перевозкой марихуаны. А с виду вроде приличный человек!

Обычный, как потом выяснилось, американский магазинчик, таких полно в глуши.

Хозяйкой тут Сара Левель. От руководства процессом торговли ее то и дело отвлекают охотники: она выходит и фотографирует их "Поляроидом" на фоне сложенных в пикапы трофеев — застреленных оленей. Карточку потом пришпиливает на стенд в углу своего сельпо: каждый второй житель — охотник, всем же интересно.

Сара рассказывает:

— Москв разных, знаю, много. Из некоторых мне иногда присылают открытки. Даже из русской Москвы! Но наша Москва — самая лучшая (the best)!

— Из настоящей Москвы кто-нибудь приезжал к вам?

— А как же! В прошлом году на Рождество сестра меня навещала.

— Она из Москвы какой, какого штата?

— Не знаю, как у вас штаты называются; это в России. Ее зовут Келли Лейченко, а работает в журнале "Космополитен". Я, кстати, знаю немного по-русски: мушка — это cow.

Сара еще сообщила мне, что по старинной традиции хозяин магазина — лидер здешнего сообщества. Так что она с полным на то правом официально рассказывала мне про Москву. Основали ее в 1840-х годах на месте лесозаготовок. Здесь было много русских лесорубов, им нравилось, что тут все похоже на Россию — и климат, и пейзажи. Вот эти дровосеки, видимо, и придумали название… Говорят, они созывали городские собрания ударом молота по рельсу и этот странный звук напоминал-де звук Царь-колокола, ну, того, который, треснутый, в Кремле стоит. А Москвой-то нет, не сразу назвали населенный пункт. Сначала некто Смит дал ему имя — Смитвилл, в честь себя. Но после другие жители обиделись и проголосовали за новое название. Справедливость восторжествовала!

Сейчас тут живет человек сто. Кроме магазинчика в Москве есть церковь, лесопилка, своя маленькая ГЭС и гончарная мастерская.

Замечательный курортный городок эта Москва. Тут кругом горы, горные трассы и лыжи и потому дороговизна: двухкомнатная квартирка станет в 600 долларов за месяц, это в глуши-то! За столько-то можно и в Бруклине поселиться.

Вообще же эта Москва — не сама по себе. Это как бы район города Стоу, до центра которого от Москвы пару миль.

Важнейшая московская достопримечательность — мастерская чучельника. Здесь выделывают великолепные чучела, которые успешно хранятся по многу лет и привлекают туристов. (Но, конечно, с нашим Лениным в Мавзолее никакого сравнения.)

Хозяин мастерской — Майк Адамс, проживающий на одноименной Адамс-роуд, названной так его предками. Здесь у отца чучельника была лесопилка, а у деда магазин. Адамс коренной москвич в третьем поколении.

— Скажите, в Москве что-нибудь происходит?

— Что я могу сказать? Ничего не происходит…

— Ну самое важное событие за всю вашу жизнь (ему около пятидесяти. — Прим. авт.) какое было?

— Это когда мне с Аляски привезли огромного медведя. Ростом он был вдвое вышепотолка!

Поскольку потолки в Америке низкие, их почти всегда достаешь, не становясь на цыпочки, выходит, что медведь был высотой метров пять.

Смотрите, и правда великий сюжет: "Путешествие крупнейшего в мире медведя с бывшей русской земли Аляска в Москву". Трагическое заблуждение этого медведя, фактически нашего земляка, состояло в том, что путешествовал он в виде шкуры, а Москва оказалась ненастоящая, вермонтская, — ну да что с того?

3. Пенсильвания

Про Москву, что в штате Пенсильвания, коротко не скажешь, поскольку про нее почти вся оставшаяся книжка. Так что см. ниже!

4. Теннесси

Здешняя Москва милях в 60 от Мемфиса, это час езды. Мемфис живописен: в нем есть облезлость, леность, некоторое поэтическое запустение. Местность хорошо описана в "Хижине дяди Тома". Хижин тех самых бедных полно, течет могучая Миссисипи-река, расстилаются вдоль дороги хлопковые и рисовые поля.

И тем не менее здесь вполне можно встретить белых людей — их чуть ли не 40 процентов!

Москва раскинулась на берегу речки Вулф (Волк): мутной, глинистой, метров десять шириной. По ту сторону Волка, то есть в Заволкоречье, я без труда отыскал центральную точку, вокруг которой вращается вся московская жизнь: ресторан "Льюис" (по фамилии хозяина). Тут все выпивают, закусывают на уровне самообслуживания, тусуются, приобретают кока-колу, бейсбольные кепки и курево. Здесь отдыхают фермеры и пролетарии с местного завода по производству велосипедных седел. Льюиса вообще знает каждая собака и каждый из трехсот жителей.

— А у нас настоящая мэрия есть! — хвастается кто-то из местных передо мной, русским гостем.

Забавно: триста человек, а у них не сельсовет, а мэрия.

Размещается она в скромном бараке с вывеской City hall. На самом видном месте в кабинете нынешнего мэра висит самый героический документ из всех, которые тут были изданы со дня основания — с 1829 года (не считая тех, что сгорели в страшных пожарах, дважды уничтожавших Москву).

Документ был такой:

"Президенту Джимми Картеру, Белый дом, Капитолийские холмы, округ Колумбия.

Знайте, что население Москвы поддерживает ваш бойкот Олимпиады в России.

Сообщаем, что у нас будут проведены альтернативные спортивные соревнования. Надеемся, что вы почтите нас своим присутствием, официальное приглашение пошлем позже".

Далее идет подпись тогдашнего мэра Бренсона и еще подписей на целую страницу — кажется, все взрослые москвичи туда попали.

Теперешний мэр Калвин Оливер тоже серьезный человек. На работу он в тот день пришел после обеда — с утра был на охоте. Представьте себе, в свои 68 лет он выследил, застрелил и привез домой оленя весом больше 32 кило! В Теннесси, в четвертой по счету Москве, я понял, что главное развлечение американских москвичей — охота на оленей. И не встретил ни до, ни после ни одной Москвы, где бы народ массово не предавался этой забаве.

Старик Оливер получает за свое мэрство зарплату — 100 долларов в месяц; это скорее общественная деятельность. Он ею стал заниматься, уйдя на покой (а был управляющим в мелкой фирме). Зачем это ему?

— Кто-то должен делать эту работу, — с достоинством отвечает дедушка. Он знает, что есть на свете и другие Москвы, в том числе и в Штатах. Он так же знает главное отличие его южной Москвы от северных тезок: тут нет проблемы с подготовкой к зиме и с самой зимой! — Зато, — мэр смеется, — у нас с листьями проблема! Столько наваливается…

Мэр мне выдал основную версию происхождения названия города. На одном из индейских языков это означает — поселение между двух рек. А реки таковы: уже известный Вульф и еще Норфолк. Старожилы рассказывают, было здесь племя с названием "моссак".

Познакомился я там с начальником московской полиции Ронни Грейвзом. Он не смог рассказать мне ни одной увлекательной истории о своей работе: известно же, что в их Москвах ничего не происходит…

Кроме забегаловки Льюиса в Москве есть и престижное заведение Tea for two. Мне там дали на десерт местное блюдо — сладкий пирог из картошки, с мороженым.

5. Арканзас

Москва в штате Арканзас — город контрастов. Тут черные пролетарии работают на белого капиталиста, в процессе эксплуатации собирая урожай хлопка. Вся здешняя Москва представляет собой домик-офис хлопковой фермы, цех по очистке собранного хлопка и семь домов, где живут хозяева и работники.

Лучший дом, разумеется, занимает хозяин этого, скажем так, агропромышленного комплекса Джон Бондс с семьей. Я, говорит он, в самом центре Москвы живу, фактически на Красной площади…

С 1875-го тут же, в офисе фермы, размещается Post office, то есть ящички для писем с ключами. А название "Москва" завезли ребята из Пенсильвании.

А что хлопковые поля вокруг? Если вам обидно считать их Москвой, так считайте Подмосковьем.

По полям как раз ездили комбайны. Одним из них убирает, если вы помните эти термины, "белое золото" передовой комбайнер Дэвид Оуэнс. Слово "негр", как вы знаете, там не в ходу, это все равно что "жид", только хуже. Оуэнс афроамериканец. Еще точнее, черный афроамериканец.

Собранный хлопок чистят в специальном цеху (для любознательных — он называется gin) от семян и грязи. Чищеная дикая вата засыпается из телеги под пресс и там утрамбовывается, то есть пук (размером 1??1,5 м) уплотняется вдвое. Такая порция хлопка (1 м??70 см) называется bail. Эти бейлы грузят здесь же в железнодорожные вагоны и везут в закрома американской родины. Отсортированные семена идут на маслобойню, где делают хлопковое масло, а жмых скармливают коровам.

Вот, собственно, и все, чем живет и дышит Москва в будни. В свободное же от работы время она вся садится в пикапы и едет, как легко догадаться, стрелять оленей.

6. Канзас

"Давно не бывал я в Канзасе", — насвистывал я переиначенную одесситом Георгием Голубенко под нужды американской сборной КВН старую советскую песню.

Приходили на память и другие поэтические строчки: "Канзас подо мною. Один…" Про одиночество я не случайно. В этом автопробеге был участок, когда за десять дней я не встретил ни одного русскоязычного собеседника. Это очень особенное переживание…

За вычетом кратких бесед с официантками, это полное одиночество; такая роскошь редко кому достается.

На перекрестке 51-го и 56-го шоссе, среди кукурузных полей, привольно раскинулась Москва. Элеватор, зерно перед ним высыпано кучей. Железнодорожная грузовая станция, тут грузят кукурузу и везут ее в "закрома родины".

Есть еще автосервис, обещающий всем скидку, и сарай с вывеской: "Салон красоты Curly top". Отсюда до городка Сатанта — 15 миль. Там отель… 300 миль до ближайшего аэропорта, что в Оклахоме.

Канзасская Москва отличается от арканзасской принципиально. Там негры, тут индейцы. Там хлопок, тут кукурузные поля и элеваторы. Последние создают как бы совершенно советский агропромышленный пейзаж из старой коммунистической газеты.

В этой Москве, при кукурузных элеваторах, живет человек триста. Почта, пара магазинов, бар. Деревянные одно- и двухэтажные домики. Единственное кирпичное приличное здание — школа; все лучшее — детям!

Зашел я в бар… Бедный, скромный, он являет собой картину запустения. Бар помещается в сарайчике. Бочки, на них столешницы — это столы. Железные стулья с пластмассовыми спинками — типичные советские общепитовские.

— Что будете пить?

— Чай.

— Чай?! Нету.

Завязал беседу с выпивающими гражданами. Они рассказали о своей любви к пиву и виски, о спокойствии здешних мест… Больше им было нечего сказать.

В Канзасе, как известно, развивалось действие книжки про Волшебника страны Оз. Однако Николь, десятилетняя дочка официантки, про такого не слыхала…

Сжалившись надо мной, официантка Кэти дала мне телефон старика Генри старожила здешних мест, старьевщика и краеведа. Я зазвал дедушку в бар.

Он рассказал, что сначала город назывался Mosco (буква w на конце прибавилась позже, сама собою). В честь человека по фамилии Москосо, который, по версии дедушки Генри, в качестве конкистадора появился в этих краях в XVI (!) веке и до сих пор не забыт.

В беседе также выяснилось, что важные события случаются в Москве регулярно, а именно почти каждые сто лет. Первое было в 1888 году (через год после учреждения города) и заключалось в том, что бандит Робинсон застрелил шерифа Кросса (и еще двоих людей последнего). Второе событие — это победа местной футбольной команды на чемпионате штата в 1978 году. Надо сказать, что в команде было восемь человек — больше здесь не нашлось.

Учитывая частоту происшествий в Москве, я запланировал заехать сюда снова через сто лет — может, что-то произойдет…

Вернемся к шерифу. Тут, в Москве, был тогда тот самый Дикий Запад (точнее, Дикий Средний Запад). Это была буквально ничейная земля (no men's land), которая никому не подчинялась и не принадлежала, и это нам немного знакомо. Стреляли кто хотел и в кого хотел; ну это по-московски. Но концовка у истории про шерифа не совсем московская: Робинсона с дружками поймали и после суда повесили. Причем вешали бандитов из Москвы (Канзас) в Париже (Техас). Почему? Потому что там принято судить человека в том штате, в котором он совершил преступление. И тут возник такой юридический казус. Когда бандит совершал свои убийства, Канзас имел статус территории, а к моменту суда территория был официально признана штатом. (Такой высокий статус давался после того, как земля переставала быть дикой, то есть когда государство обеспечивало там соблюдение своих законов, от посадки бандитов до сбора налогов. А то ведь если дикой земле дать статус административной единицы, она начнет всякую сволочь в парламент слать.) Ситуация была вроде безвыходная: судить положено в штате, а шерифа Робинсон убил не в штате, а на "территории", которой уже нет! Так что ж, вовсе не судить? Выход нашли: повезли в Техас, который был тогда территорией.

Да… Помните, поэт сказал как будто специально про бандита Робинсона: "Я хотел бы жить и умереть в Париже, если б не было такой земли — Москва"?

— Здесь хорошо: тихо, спокойно. А больших городов я не люблю, рассказывала мне в баре одна местная жительница.

— Вы в каких больших городах бывали?

— Так известно, какие бывают большие города: Топека и Уичита.

Тоска! А ведь писала же здешняя газета The Moscow Review в 1888 году: "Нет другого города, который имел бы столь блестящее будущее и столь завидные перспективы для инвестиций, чем Москва!" Но уже нет ни газеты, ни инвестиций, ни перспективы. Как говорил один старый еврей, все проходит…

"Мой муж — "гранд-чероки""

Забавно, что во времена того бума столетней давности в Москве, штат Канзас, была двухэтажная гостиница. А сегодня там нет даже дешевого мотеля! Пришлось мне ехать на ночлег в ближнее Подмосковье — город под названием Хуготон в 13 милях. Пока селился в мотель, вел беседы с хозяйкой, миссис Хэгмен. Офис мотеля представляет собой закуток в гостиной дома, где и живет семья. Я живо вообразил, как сюда среди ночи вламываются дикие клиенты… (это под впечатлением истории убийства шерифа Кросса).

— А что, не страшно вам тут? Ружье хоть есть?

— Да вы что! У меня тут под прилавком бита бейсбольная есть, сейчас… Не, не могу найти. Куда-то задевалась.

Рассматривая на стенке картинки из индейской жизни, я спорил:

— Вот и индейцы могут напасть, верно?

— Не, не нападут.

— А почему вы так в этом уверены?

— Так у меня муж — индеец, чероки он.

— Гранд или простой?

— Чего?

Я ей пояснил, что веду речь про модные в нашей Москве автомобили.

— А-а… Который из них дороже? Гранд? Ну, значит, мой муж "гранд-чероки".

Не могу не удержаться от цитирования инструкции по проживанию в мотеле Хэгмен. Она прилеплена скотчем к зеркалу:

"Keep guns off beds. Gun oil can not be removed.

Don't clean birds in rooms".

("Пистолеты под подушкой не держать. Ружейное масло не отстирывается.

Птиц в комнатах не чистить".)

Ни одного пункта инструкции, будучи законопослушным гражданином, я не нарушил.

7. Техас

Едешь в техасскую Москву… Значит, сначала надо добраться до Далласа, а там уж прямиком на Хьюстон. Не доезжая Хьюстона, причем сильно не доезжая, берете налево. А там дальше не заблудитесь, всякий покажет. Тут главное — не промахнуться, а то можно нечаянно заехать в близлежащую Мексику, в ее пограничные штаты с романтическими названиями Чихуахуа и Коахуила.

Почтовое отделение в Москве, штат Техас. Там на стене некое подобие наших былых соцобязательств: "Наш долг — доставлять вам почту не позднее 8.30 утра!"

Московский сельмаг. Как всегда в сельмаге, пахнет стиральным порошком, столярным лаком и черствыми пряниками. Тут продают лук, пепси-колу, крысиный яд, средство от диких пауков, кетчуп в огромных банках, инсект-киллер, кошачьи и собачьи консервы, огромные пластмассовые стаканы под пепси-колу.

В магазине я познакомился с настоящим московским старожилом. Это был старый восьмидесятичетырехлетний негр по имени Джон Робинс. Он сидел за столиком и запивал сандвич пепси-колой.

— Каковы самые интересные события в истории Москвы?

— Не помню.

— А в вашей жизни?

— Не помню. Я даже не помню, когда женился.

— Вы хоть что-нибудь помните?

— Да… Я помню, что у моей жены одна нога…

Еще в Москве я вел беседы с констеблем Рэем Мейерсом — он тут самое главное должностное лицо. Рэй сообщил, что основана Москва около 1800 года, но сначала ошибочно была названа Гринфилдом. Только после русской победы над Наполеоном справедливость восторжествовала и город стал называться правильно.

И это город? Шестьсот человек, проживающих в поселке городского типа? Ну, да дело привычное. Как обычно, город Москва населен главным образом лесорубами и пенсионерами.

— Ну а что у вас тут бывает интересного?

Констебль озадачен. Подумав, он начинает мне рассказывать об успехах в деле улучшения работы водопроводной сети. О местном парке имени Хобби, названном так в честь Вильяма Хобби, сенатора штата Техас! Который, кстати, москвич. О знаменитом в начале 1900-х годов гангстере Джоне Уэсли Харте, грабившем банки (пойман, повешен). А десять лет назад кто-то убил тут констебля, тремя выстрелами в грудь. Кто, за что — неизвестно.

Прогуливаясь по Москве, штат Техас, я зашел в антикварный магазин "Вера". Там продавали среди прочего как бы царь-пушку и царь-колокол, по 250 долларов. Антикварная торговля в Москве идет бойко: каждый месяц по три тыщи чистой прибыли.

Еще там есть московская татуировочная мастерская. Владеет ею Майк, который от сообщения своей фамилии уклонился. Он сюда приехал в 1980 году.

— Тогда, кстати, в Москве была Олимпиада, а Америка ее бойкотировала, напоминаю я ему.

— Так я ж говорю, не местный я — не помню…

Майк ожидает, что ближе к Рождеству повалит клиент.

— Татуировка — это роскошь! То, на что люди копят деньги, чтоб в праздник себя побаловать…

Самая маленькая, простенькая наколка стоит 25 долларов. А если разрисовать всю спину, вот как у Майка, потянет на 3500.

Еще одна и последняя достопримечательность Москвы — парк с динозаврами из фибергласа. Проезжим детям очень нравится…

8. Айдахо

Это гигантский, бескрайний город с огромным населением. Двадцать тысяч человек! После поселочков и кукурузных полей с редкими хижинами это потрясает воображение путешественника… Он ходит по освещенным фонарями улицам, по которым даже в темноте прогуливаются прохожие, и ахает, и восторгается.

Тем более странно, что на прием к сити-менеджеру Гэри Риднеру я попал без очереди…

С его слов, первые поселенцы тут обосновались в 1871 году. Поселок назвали Парадайз, то есть Рай. Но позже, когда в Америке стали наводить порядок, выяснилось, что в штате Айдахо городов с таким названием семь. Шестерым из них велели переназваться… По инициативе одного парня из Пенсильвании, москвича, Рай переименовали в Москву.

В 1890 году тут открыли университет штата Айдахо.

Эта Москва борется со снегом, ломает ноги, поскользнувшись на льду, готовится к зиме — все как у людей.

Сити-менеджер нашел кому жаловаться, то есть мне:

— У нас в Москве много проблем со снегом. Снегу навалит, бывает, столько, что и проехать по дороге невозможно!

Я ему вполне поверил, потому что дорога от города Спокэн до Москвы была просто ужасная. Шли первые числа декабря, а шоссе было тут и там покрыто снегом и льдом. Только изредка удавалось ехать быстрее 60 километров…

Местные достопримечательности таковы.

Джазовый фестиваль, спонсируемый знаменитым джазистом — москвичом Лайонелом Хэмптоном.

Газета Moscow/Pullman Daily News тиражом 8 тысяч экземпляров. Главный редактор — самый известный индейский журналист Марк Трахант из племени шошони (а жена его, кстати, навахо). Интересно, что Трахант — один из немногих москвичей, кто не ходит на оленью охоту.

— Надоело! В детстве я их столько настрелял…

Точно так же не охотится на оленей и мэр Москвы Пол Агидиус: он предпочитает лосей как дичь более крупную и ему по рангу соответствующую.

Редко когда газете удается отличиться и получить достойное событие… Вот разве что в девяносто пятом было в Москве сильное наводнение, река Парадайз вышла из берегов и затопила город, передвигаться по улицам можно было только на лодках!

Поскольку с происшествиями в городе негусто, газете приходится освещать проблемы высшего образования. А самое громкое преступление, о котором довелось писать местным репортерам, — это ограбление магазина. Грабитель экспроприировал 6 банок пива, 109 долларов и свежий номер здешней газеты…

Так вот грабителя поймали, дали 30 лет (он до этого еще чего-то натворил), а через год он сбежал из тюрьмы.

А наиболее интересное событие в истории Москвы таково: во время вьетнамской войны один здешний студент спалил центр подготовки офицеров запаса и сбежал за границу. Его не поймали!

Видите, и они в своей Москве тоже боролись за мир.

Про этого воинствующего пацифиста мне рассказал местный журналист Грегори Бартон. Он, кстати, себя причисляет к прослойке, которую называет "пасторальная интеллигенция".

Москвичи штата Айдахо помнят настоящего москвича из нашей русской Москвы. В 1987-м здесь на стажировке был Егор Яковлев, в то время главный редактор "Московских новостей".

Ну вот, посещена последняя на пути этого импровизированного автопробега Москва. Маленькая, уютная, безвестная. И самое главное, совсем молоденькая.

После этих всего-то 150-летних Москв чувствуешь себя в русской столице почти римлянином, жителем Вечного города.

ЧАСТЬ II. Какая она, Moscow?

Глава 5. Как устроиться в американской Москве

И вот объезжал я все эти Москвы до тех пор, пока не надоело. Хотя я и дальше бы ездил, если б сразу не положил глаз на одну Москву, ту, что в Пенсильвании. Она была лучше всех хотя бы тем, что оказалась ближе всех к русской Москве: 110 миль (около 180 км) до Нью-Йорка, который сам по себе тоже представляет интерес, а оттуда прямым рейсом до "Шереметьева-2".

Жить в ту Москву я поехал после своего автопробега.

Черным морозным вечером приехал я автобусом из Нью-Йорка в город Скрэнтон. А оттуда до Москвы еще 12 миль. Как добраться? До такого захолустья, как Москва, общественный транспорт не ходит. Выхожу я из дверей автостанции на улицу… Называется она Lakawanna Avenue, в честь графства, центром которого и считается Скрэнтон (бывшая столица угольного бассейна, пришедшая в упадок). Там фонари горят, светофоры щелкают, машины куда-то едут. Чего проще — поднял руку, остановил частника, обсудил, куда и почем ехать, подумаете вы. Но там ведь никто не занимается нелегальным извозом! (Эмигрантский Брайтон-Бич не в счет.) Одиноко, холодно, беспросветно… И вдруг — о чудо! — едет настоящее такси! Я его, разумеется, тормознул. Бросил свои сумки в багажник.

— Куда едем, сэр?

— В Москву!

— А как проехать, знаете?

— Минуточку… Один из нас ведь таксист, верно?

— Но я никогда туда не ездил! Туда вообще никто не ездит!

— И никто оттуда не возвращается?

Мы помолчали.

— Кажется, 307-я дорога там где-то рядом проходит… — вспоминаю я. Поехали, по пути спросим…

И точно, тронулись, спросили и в итоге добрались до Москвы. Вот в ней мотель Wardell Rest. По тогдашним моим сведениям, то есть со слов мэра, это было единственное заведение, которое пускало постояльцев. (Позже выяснилось, что есть еще одно, Market Street Inn, в котором, впрочем, никогда нет свободных мест.)

— Постой, — говорю таксисту. — Ты так сразу не уезжай. Не бросай меня… Окна, смотрю, темные, может, тут и нет никого… Я сейчас пойду постучусь, а ты подожди тут, ладно? Вдруг обратно в город придется ехать…

Но бабушка Марион, хозяйка мотеля, была на посту — просто уже спать легла: а чего делать долгими зимними вечерами в горной деревне? Я ее своим стуком разбудил, и она страшно удивилась, что нашелся постоялец! Мотель-то был совершенно пустой, на этажах — ни души.

Меня она, разумеется, пустила — за 25 долларов в сутки. Мы оба были ужасно рады: я — что вроде пристроился в Москве, она — что в ее старой скучной жизни появился смысл: настоящий живой постоялец!

От мотеля бабушки Марион веяло чем-то родным.

В том смысле, что это была типичная гостиница, как будто перенесенная из российского бедного райцентра. То есть комнатка с двумя дряхлыми железными кроватями, шаткий стул и скупой убогий столик. И больше ничего! Ни телефона, ни телевизора. А удобства где? Ну разумеется, в коридоре. Немало я ездил по ихней Америке, но такого еще не видел. Уж в таких глухих местах ночевал, в таких бедных мотелях, что даже слеза наворачивалась от жалости к хозяевам, но уж телевизор-то обязательно, как так, Америка все же. И санузел совмещенный это как здрасьте. И вдруг такой заповедник…

Бабушка мне потом рассказывала, что до войны у нее в мотеле обыкновенно жили холостые учителя, которые тут же и столовались (сколько ж самой-то ей лет?..). И их условия вполне устраивали! Так, мамаша, что ж выходит — 60 лет не в счет?

Пошел я, однако, пройтись по Москве, перекусить, а может даже и отметить начало экспедиции… Иду, иду, утопая в снегу за отсутствием тротуаров, и вот вижу — бар… Зашел. Тепло, полумрак, музыка, человека три сидят за стойками при пиве. Выпил и я кружку. Закусил крекерами — больше ничего не подавали. И поплелся по снегу обратно к бабушке, в скупой свой мотель. Зашел в комнатенку, сел на кровать и захотел заплакать. Какой все-таки, думал я, ужас! И это называется — жить в Америке! Зачем же я сюда приехал? А там, на далекой замечательной родине, как раз макароны дают… Милый дедушка Константин Макарыч, забери меня отсюда!

Но нет, шалишь! Отступать некуда — за нами Москва. Надо держаться.

И ничего, освоился ведь! Ко всему человек привыкает — даже к жизни в Америке.

Взял я напрокат автомобиль, и сразу жизнь стала веселей: пешеход там людям непонятен и чужд, и тротуаров на него не наготовлено. И главный супермаркет, где москвичи отовариваются, стоит вдали от жилья, километрах в шести от Москвы. Это же удобнее: там земля дешевле, и перекресток дорог вот он: покупатели по ним и подъезжают.

Автомобиль, со страховкой, скромный такой, "шевроле-кавальер" (на них сейчас избранные московские гаишники ездят), меньше уж не бывает — ст?оит в подмосковном rent-a-car 40 долларов в сутки.

Ну что, пожил какое-то время у старушки. А после пошел снимать квартиру. Сдают-то их полно кругом, вокруг Москвы! Но мне-то нужно в Москве…

Пошел совещаться (а заодно и выпивать) к Джиму Кеноски, владельцу бара, он же всех там и все знает. И вот он нашел мне квартиру! В пяти минутах ходьбы от бара, в двухэтажном доходном доме. Хозяин там Рик Моттерс. У него своя маленькая фирма по земляным работам, ну и еще пара-тройка домов, каждый квартир по пять.

Квартира интересная: сначала в ней, там, где у нас прихожая, располагается тесная, метра четыре квадратных, кухня. Открыл дверь, входишь — и пожалуйста: слева электроплита, справа мойка и разделочный стол. Удобно, правда? Ставишь не медля чайник и сковородку на плиту, а потом проходишь сапоги снимать и пальто.

Из кухни коридорного типа попадаешь в комнату метров так двадцать пять. Проходишь ее всю, а там дверь. За дверью спальня, еще метров семнадцать, а из спальни как раз вход в совмещенный санузел.

И это — всего за 300 долларов в месяц. Конечно, в райцентре обошлось бы дешевле. Потому что там непрестижно: большой город, 80 тысяч населения, нравы не те, и наркотики, и извращения. А Москва все-таки загород, некий аналог Барвихи.

Квартира, конечно, без мебели — меблированных там не бывает. Ну, пришлось покупать диван, стол и три стула — и еще телевизор.

И вот настало время справлять новоселье… Гостей я назвал таких: Джимми Кеноски, как инициатора моего вселения в эту квартиру, и домохозяина Рика Моттерса.

Волнующие моменты приготовлений: закупка закусок, а также выпивки.

Дорогие мои гости посидели с полчаса, выпили по два пива (каждое 0,33 литра) и, сочтя свою миссию вполне выполненной, ушли, вежливо попрощавшись.

А я остался один среди всех этих разделанных ветчин и откупоренных напитков… Новоселье закончилось, словно его и не бывало.

Я потом всю зиму продержался на заготовленных запасах алкоголя. И задним числом, конечно, разобрался в происшедшем: не пьют они! За вечер 200 грамм водки (разумеется, если прилюдно) — и вы рискуете остаться без приглашения в приличное общество. Два пива: хорошо посидели. Одно пиво: ну, выпили с ребятами, с кем не бывает.

Вот примеры. Ральф, единственный московский алкоголик, зарекомендовал себя тем, что иногда вечером уходит из бара домой слегка пошатываясь. Считается, очень пьяный. Или вот такой страшный случай, рассказанный продавцом ближайшего к Москве винного магазина, что возле супермаркета Bill's, на пересечении 435-го и 502-го шоссе. Так вот он божился, что своими глазами видел, как один человек за вечер выпил бутылку виски и не умер! И не упал! А встал и… пошел домой.

Ну, стал я жить-поживать… Первым делом, конечно, решил подключить электричество. Landlord дал телефончик электрокомпании, я позвонил, адрес продиктовал — включили. После уж задумал поставить телефон. Иду в бар, звоню в телефонную компанию Bell Atlantic.

— Спасибо, что позвонили в Bell Atlantic! — ответила мне сладким голосом незнакомая девушка.

— Что вы, пожалуйста.

— Вам телефон подключить? Очень хорошо. Тогда вы нам пришлите факсом ксерокопии вашего документа какого-нибудь и еще кредитной карточки.

— А потом что?

— Как — что? Через три дня подключим, и все. А двадцать пять долларов, ну, за подключение, вы можете нам сразу чеком выслать, а нет, так потом мы вам счет выставим…

Из бара иду в московский универсам, который скорее смахивает на сельпо: всего навалено по мелочи, а купить толком нечего. Но ксерокс там стоит, ксерь что хочешь, по 25 центов за страницу. Помню, когда я такую услугу впервые увидел в мире капитализма, при старом еще режиме, то весь внутренне содрогнулся, как скромный участник самиздата: какие возможности! Хоть прямо Солженицына ксерь…

Отксерил — не Солженицына, а карточку "Столичного", — тут же рядом окошечко, там дама с факсом. Даешь ей доллар, и факс улетает в далекий Bell Atlantic.

Проходит три дня… Опять я из бара, из автомата, а он висит возле сортира, дверь хлопает, бачок унитазный журчит, телевизор с бейсболом орет, противно, конечно.

— Спасибо, что позвонили в Bell Atlantic! — опять меня приветствуют влюбленным голосом. — Но только факс с изображением вашей кредитной карточки плохо читается. Там на карточке картинка прямо на цифрах, и получилось неразборчиво…

Ну, еще раз отксерил, послал…

Звоню снова.

— Спасибо, что позвонили… — опять они меня благодарят, как пионеры одну партию за счастливое детство. — Но из-за этой карточки вы знаете что? Еще ждите три дня.

Тут уж у меня совсем все из головы вылетело — и что телефон ставят всего-то за 25 долларов без очереди, и без блата, и без взяток, и без "Золотой Звезды"… И что всего за шесть дней! И никуда ни ехать, ни идти не надо! Но я уж осерчал, что не за три дня ставят мне аппарат:

— Вы что, понимаешь, там себе надумали! Издеваться? Бегать вам тут факсы слать, а еще "Атлантик"! — Ну и так далее.

Они там слушали, слушали… Послушав, стали извиняться. И благодарили, что я им позвонил и вот их по телефону, который мне еще не поставили, строю и увольняю. И пообещали постараться и завтра после обеда подключить.

А подключили знаете когда? В обед подключили. В час дня, сняв в тридцатый раз трубку, уже слышал я волнующий непрерывный гудок, который мне прорубил окно в Евразию — слуховое окно.

Ну и как стал я звонить…

Назвонил. Счет выслали… А там много разного присылают — то счета, то рекламу, полный ящик каждый раз. Выкинуть все — а вдруг что нужное попадется? Так и лежит кипой, мешается.

И вот сел я однажды осуществить важный звонок, в Россию, а мне там автоматический голос в трубке — после набора кода — и объясняет, что соединить меня не может…

Я начал разбираться.

— Спасибо, что позвонили в Bell Atlantic! — опять какая-то барышня-телефонистка нежным голосом говорит, как будто влюбилась в меня на расстоянии. — А мы вам вот toll-service, межгород то есть, отключили! За неуплату!

— Да вы что там себе, понимаешь, позволяете?! Да у меня… — и так далее.

— Спасибо, что позвонили в Bell Atlantic! — опять за свое она. — Вы как только уплатите, так мы вам сразу и включим, не волнуйтесь.

В этот раз мне у них ничего оспорить не удалось. Пришел домой, перерыл кипу бумаг — и точно, и счет они присылали, и даже предупреждение: с такого-то числа отключим межгород, а с такого-то — и вообще все. К бумаге было примечание, что если в семье есть больной, то пусть его лечащий врач позвонит на станцию, и они еще целый месяц мне ничего отключать не будут…

Бюрократы, конечно, жуткие, что и говорить. Наши против них просто дети. Мне давно это эмигранты говорили, но я не верил, пока сам не убедился.

А дело было так.

Прихожу я однажды в Нью-Йорке в аэропорту в rent-a-car машину брать.

— А вы заказывали?

— Нет.

— Тогда не дадим.

— Машин, что ли, нет?

— Да полно машин, только без заказа у нас не положено выдавать.

— Да ладно вам!

— Ничего не ладно.

— Ну так и что же мне делать?

— Что — что? Вон же телефон висит на стене, бесплатный причем. Вот и позвоните по нему и закажите. Нам заказ спустят, и берите себе машину.

Звоню.

— Спасибо, что позвонили… — и так далее. — Вам на когда машину? И откуда? И сами вы где?

Отвечаю, что прям щас и прям тут. На том конце, заметьте, ни смеха, ни удивления. Они все меня продолжают расспрашивать: сколько дверей, размер, цвет… Мне, говорю, машину любую, но чтоб ездила. Нет, отвечают, не положено так, надо весь бланк заполнить.

Поговорили минут восемь, недолго. Все утрясли.

— Минуточку! — говорю. — Вот мы с вами сейчас беседы вели, а вы где сидите?

— Как — где? В Оклахома-Сити.

Неплохо, правда? А по расстоянию это будет — навскидку — как от Москвы до Красноярска. Причем свободные машины, которые на стоянке, я из окошка вижу, пока вот так в Оклахому звоню… По бесплатному межгороду, который непременно же будет включен в мою арендную плату за машину… Молодцы, ловко устроились!

Потом телевизор решил подключить. В принципе розетка кабельной сети есть над плинтусом, но надо, чтоб ее подключила кабельная фирма. Позвонил. Приехал человек оттуда и установил какую-то кабельную штуковину. Потом еще с полчаса повозился на улице с распределительной коробкой. Дал мне подписать наряд. Вот он уже уходит… И тут я вспомнил, что на чай им надо давать. И вот я даю ему на этот чай два доллара. Он долго благодарил: "Спасибо, сэр, большое спасибо, сэр" и, кланяясь, пятился к двери…

Сколько надо в русской Москве дать, чтоб человека так вот порадовать? Причем не учителя какого, не слесаря, но специалиста с месячной зарплатой тыщи в две долларов?..

Не помню, дал ли я что бродячему морильщику тараканов, который сразу предупредил, что его послал хозяин квартиры. А дать ему надо было точно. Всего-то вроде делов — он только помазал чем-то невонючим в углах…

— И что, — спрашиваю, — не любят они этого?

— Наоборот, — говорит, — накинутся так, что за уши не оторвешь! Страсть как это дело любят. Ну и подыхают…

Однако странная вещь: после я там еще полгода жил — и ни одного таракана!

Важное завоевание американской демократии — единообразие в одежде. Они как будто в униформе ходят! Особенно это видно в местах скопления народа — на ярмарке, в супермаркете, в баре, в универмаге… Лето: длинные широкие шорты, просторная футболка навыпуск, разумеется, кроссовки, возможна бейсболка. Так одета вся семья — папа, дети. И нестарая хорошенькая мама тоже; ей почему-то неинтересны босоножки, лодочки, мини-сумочка, летящие соблазнительной легкости платья, и походка ей не нужна, которая этому всему впору и которая притянула бы досужий глаз…

Лето прошло — переходят на другую форму одежды: тяжелые бутсы, голубые джинсы, байковая рубашка навыпуск и/или свитер, короткая куртка на густом синтепоне. И почти всегда — бейсбольная кепка: холодно же, а другого головного убора не бывает — Техас со шляпами не в счет.

Может, это одно из проявлений любви к демократии, трепетного отношения к этому слову? Что вот-де все равны — и пролетарии, и миллионеры. Все с виду одинаковы, все едят ту же пиццу и носят одинаковые бутсы. Там по виду не определишь, кто слесарь, кто бандит, кто капиталист… Это плохо? Или хорошо?

Самые большие и веселые, самые беспечные скопления людей, когда они все увлечены одним и тем же занимательным делом, — там, где что-то продают по дешевке. Хлам, конечно, но вдруг какой нужный! Это по выходным, особенно в хорошую погоду. Называться такое счастливое собрание может flea market (блошиный рынок). Или garage sale — если в гараже. А если на дворе, то yard sale. Люди выставляют рухлядь, которую жалко выкинуть, и продают за бесценок. За столько же это и покупают. Толчком к такой распродаже может быть предстоящий переезд, покупка дома или его продажа, — что угодно.

За 3 доллара на таком сейле можно купить, например, сломанный черно-белый телевизор; за 50 центов — ржавую сковородку. За 10 долларов — роскошное дубовое кресло, на котором обивка подъедена молью; 20 долларов — сосновый шкаф; 50 долларов — старинный дубовый стол в замечательном состоянии и четыре таких же стула; за 20 центов — чугунный утюг; за 200 долларов — "бьюик" семьдесят второго года на ходу, нуждающийся в ремонте; за 50 долларов тронутый ржавчиной "Ремингтон" двадцать второго калибра. Разрешения не надо он же выпущен до 1959 года и потому считается не оружием, а антиквариатом.

На том же основании на базарчике можно мимоходом купить советский армейский карабин СКС 1958 года, но в заводской смазке — ну такой, который у нас был у почетного караула возле Мавзолея. Стоит он обыкновенно долларов так 140, а к концу дня уступят и вовсе за 110. Не знаю, какая надобность заставляет их скупать эти карабины? Причем до того активно, что есть даже специальная индустрия по изготовлению пластмассовых лож и откидных прикладов к ним, их продают во множестве даже в супермаркетах. То есть деревянные детали выкидываются и ставится пластик; единственное неудобство, что тогда штык не складывается обратно в сложенное состояние. Опять-таки они и сами не могут объяснить, чем пластик лучше дерева и зачем им складной приклад. Некоторые к моему вопросу относились настолько серьезно, что сразу шли и покупали второй карабин и уж с него деревянное ложе не снимали никогда.

Итак, вы поняли, все эти базарчики не зря устроены — иногда удается приобрести нужную вещь почти задаром.

В общем, в итоге устроился я там и обжился. И даже неожиданно для себя стал местной знаменитостью и вообще модным человеком. Меня все принялись звать на праздники, а то и вовсе давать в мою честь званые обеды, в том числе и в лучших домах Москвы. Более того, иные семьи принялись звать к себе жить, суля все удобства, домашнюю еду и бесплатные уроки английского и обзываясь: "Только идиот будет при таком раскладе ютиться в мотеле" (в котором я поначалу ютился).

О том, что местные газеты выстроились в очередь, чтоб взять у меня интервью, и говорить не стоит, — это само собой разумеется.

А ведь поначалу я немало опасался, что люди будут меня сторониться, бояться, и избегать, и вменять антиамериканскую деятельность! Вот она, советская пропаганда, — надо же, как въелась… Впрочем, и американская пропаганда себе позволяла перегибы. Вот какой перегиб выпал на долю Елены Ханги, бывшей советской, а теперь американо-российской журналистки черного африканского происхождения (она еще ведет "Про это"). Однажды на трассе где-то в глубине Америки она была остановлена полицейским. Тот проверил документы и воскликнул: "Не зря я не верил американской пропаганде, которая советских людей изображала страшными злодеями! Оказывается, они такие же, как мы…" Полицейский тот был, разумеется, негр.

Глава 6. История Москвы

У пенсильванской Москвы, основанной в 1909 году, богатая история. По этому предмету самый главный во всей Москве — Тед Бейрд, президент Московского исторического общества. Он собрал уникальные сведения о московском прошлом и радостно делится ими с народом.

Эти рассказы президента Бейрда и легли в основу настоящего исследования.

Президентом Тед работает в свободное от работы время. Это его хобби из патриотических побуждений. Вообще практически все москвичи, как известно, очень уважают общественную работу и охотно ей предаются. Они обыкновенно проводят благотворительные ярмарки, заседают в разных комиссиях при горсовете, помогают учителям, пишут — за бесплатно — заметки о жизни community в местную газету Villager. Как перевести чуждое нам слово community, я даже и не знаю. Некоторые (в том числе и словари) переводят его как община, общество. В жизни оно обозначает, насколько я понял, форму существования соседей, которые не избегают друг друга и активно, именно активно соблюдают на своей территории разнообразные приличия — с русской точки зрения часто излишние. Самый удивительный из расхожих примеров — это когда некто в здравом, казалось бы, уме берет шефство над куском улицы и ее периодически подметает и чистит. Или, как тимуровец, помогает некой старушке. Или вот как Том Бейрд заседает в библиотечном совете и еще поет в церковном хоре, — когда надо, подменяет заболевших певчих. Ну и исследует историю родного края, что есть общественная деятельность чистейшей воды.

Там часто вспоминались слова про их нравы, про два мира и два детства. И так далее. В советских школах нам цитировали жалобы Достоевского: русский человек, говорил он, слишком широк, его бы сузить! И вот когда сузили, получился американец. Широкий человек и правда в быту не всегда удобен. А сузить — так он сразу получается такой деликатный, мало и вяло пьющий, не сходит с ума и не кидает деньги в камин, как малахольная Настасья Филипповна, не рубится с отцом Карамазовым топорами из-за веселых девушек, не проигрывает в Баден-Бадене последний рубль, не соблазняет, будучи офицером, замужних женщин с детьми и не спасает человечество насильно против воли последнего, а просто тихо и прилично живет себе и другим не мешает. Сочинить с таким персонажем русскую классическую литературу во всей ее глубине положительно невозможно… Ну так мы ее и не сочиняем.

Президент Тед Бейрд ходит каждый день на тихую службу — в соцстрах, то есть как бы в райсобес. Он сейчас там менеджер, сделал карьеру, а ранее сидел за стойкой, принимал заявления от старичков.

Краеведением же он занимается долгими зимними вечерами, а также по уикэндам. В субботу часто выезжает на раскопки на природу, ищет следы древних индейских стоянок и иногда даже находит соответствующие артефакты, к примеру глиняные черепки. Эти скудные осколки он расставляет и раскладывает на видных местах в гостиной наряду со старинными, состоящими из чистой ржавчины пистолетами, бухгалтерскими книгами прошлого века, картинками неустановленного происхождения и назначения, антикварной человеческой головой, выдутой из стекла…

— Соцобеспечение завел Франклин Рузвельт! — Это он, рассказывая о работе, ввернул как историк. — В Великую депрессию, когда нищих полно развелось. У людей не было денег, и на старость они не откладывали. И вот Рузвельт такое придумал, чтоб отчислять из зарплаты на будущую пенсию. Правительство крутит деньги, а потом выплачивает пенсионерам, с процентами… Но тут полно противоречий! — увлекается Тед. — Наши местные консерваторы считают, что это уж слишком по-коммунистически. Это попахивает социализмом… А в свободном-де обществе каждый сам должен о себе заботиться…

Тед стал историком в пятнадцатилетнем возрасте по той причине, что папаша, заводской менеджер, приохотил его к чтению книг про Гражданскую войну и жизнеописаний великих. Кроме того, на Вашингтонщине, где они тогда жили, в Гражданскую много чего происходило и оставляло артефакты.

Не то, конечно, на новом месте жительства, в Москве…

Но Тед тут не чужой: в Москве жил его дед, тоже Тед Бейрд. Его дед был лично знаком со старейшей москвичкой 100-летнего возраста. Это была Сейви (странное, но ходовое сокращение от Сарра) Фишбэк, черная, по профессии рабыня, она была кормилицей у белых хозяев.

Черных мало было в Москве, тут они работы не находили, поэтому, когда с Юга бежали, селились в больших городах. А тут их мало было. В Делвилле, рядом, жила черная, ее отец был рабом, а она после выучилась в Филадельфии в школе искусств, в люди вышла. А еще в ресторане одного из пяти отелей в Москве был в старые времена повар черный. Теперь вместо пяти отелей здесь пара жалких мотелей… Да, знавала Москва лучшие времена!

Со своими этими пятью отелями она казалась сказочной, сверкающей столицей местным фермерам, которые сюда приезжали в выходные торговать молоком…

Самые громкие преступления

Теду жаль, что в Москве не было никаких выдающихся происшествий. Самые громкие из известных президенту исторического общества событий, которые случались в Москве, — это убийства. Впрочем, их можно по пальцам пересчитать.

Одно из них случилось в 20-е годы — при дерзком ограблении отеля. Там в холле застрелили гражданина: грабить, что ли, мешал? При "сухом законе", вспоминает Тед, много было преступлений, связанных со speak easy (так назывались нелегальные бары тогда, потому что в целях конспирации надо было пить тихо, не шуметь). Один самогонщик-украинец по фамилии Music нелегально напивался и бил сына. Так сын, как ему восемнадцать исполнилось, убил отца. И сел в тюрьму для сумасшедших.

А пару лет назад было тут убийство с самоубийством, на почве несчастной любви: приезжий перед смертью застрелил любимую москвичку, которая ранее его разлюбила.

Москвичи снабжали Америку льдом

Народ тут исторически поселялся такой: лесорубы и фермеры. Добываемый лес, бук да сосна, шел главным образом на многочисленные шахты как крепежный материал. А зерно с ферм очень удобно было увозить в большие города по Московской железной дороге. Ее еще до войны построили, объясняет мне Тед, еще в 1850-х годах. (Она до сих пор сохранилась, и иногда в Москву приезжает паровоз с экскурсантами из райцентра Скрэнтон.) Жизнь была понятной: в горах железная руда, под землей — уголь, в Скрэнтоне — плавят сталь, в Москве рубят лес. И еще граждане заготавливали на продажу голубику — большой был бизнес!

Так что все вроде были при деле.

Ну вот. Сначала только товарные вагоны гоняли с лесом. А в 1856 году в Москве построили настоящую железнодорожную станцию. На том самом месте, где раньше была станция почтовая. Там делали остановку дилижансы, которые в Америке называют stagecouch.

Эту самую железную дорогу в 1890-е годы купил один парень, по имени Джей Гулд. В честь него, кстати, назвали соседний с Москвой поселок. Так вот Джей разбогател на том, что по этой своей дороге стал возить в Нью-Йорк чистейший подмосковный горный лед, который там необычайно хорошо распродавался. Вплоть до того момента, как в Америке вошли в моду холодильники.

Дед Теда тоже приложил руку к процветанию Москвы. Он держал тут заведение, куда пускал на ночлег путников. Им подавали ром, горячие печеные бобы и после аккуратно укладывали спать — по двое, по трое в одну постель. При полном отсутствии ванны, с искренним удивлением рассказывает Тед. Тогда же просто не было телевизионной рекламы, которая в конце концов склонила американцев поголовно к ежедневному мытью головы патентованным шампунем.

Бейрд-старший, конечно, не был первым, кто додумался до этого бизнеса. Первым был один немец, по имени Питер Руперт. Он-то и открыл тут первый постоялый двор в 1830 году. Оттуда и есть пошла Москва. А почему тогда юбилей — всего 90 лет? Да потому, что всякий постоялый двор может назваться гордым именем, да не всякому штат даст статус города в 1909 году, ясно?

История никогда не забудет благодетеля Москвы Генри Дринкера. Он был по профессии, как это там называется, developer: Скупил землю в Москве, а после стал продавать ее в розницу. Заслуга его была в том, что плату за землю он брал в рассрочку, причем натурой — зерном и лесом. Да и 435-е шоссе построил не кто иной, как Дринкер, — ну чистый Лужков, а? Москва при Дринкере поднялась. Народ его помнит.

Вот на этом-то историческом шоссе и стоит дом Теда. Мы сидим за пластиковым столом во дворе, пьем австралийское красное и смотрим на машины, которые через два часа въедут на Манхэттен…

Странное название — Москва

Конечно странно, что еще бывает какая-то самозваная Москва. Ну, если не хватило фамилий, так назвали бы, например, Вашингтон-17 (как у нас полно Арзамасов). Кто разрешил?!

В распоряжении Московского исторического общества имеются две версии.

По одной, авторство Москвы приписывают человеку по имени Леандер Гриффин, который в начале 1830-х годов был здесь начальником почты. Он еще открыл магазин, место же бойкое — почта.

И вот однажды в магазине кончились припасы. Гриффин поехал в Филадельфию за товаром, а его поставщик, оптовик, спрашивает:

— Куда доставлять-то?

Леандер начал объяснять, что надо доехать до Делвилла, дальше прямо, прямо и потом направо, ну а там уж всякий скажет.

Оптовик вроде запомнил, но строго заметил Леандеру, что всякое место обязано как-то называться, не в лесу живем все-таки.

Но Леандер никакого названия придумать не смог.

И тогда оптовик говорит:

— А вот я в газете читал какой-то, что есть такой крупнейший в мире надколотый колокол. А называется это место, где он, надколотый, — Москва. Хорошее, кстати, название…

Леандеру понравилось, и стала Москва.

Такую историю — со слов Леандера — рассказывала очевидцам после смерти Леандера его дочь. Современники так и записали и передали потомкам. Потомки рассказали мне, ну а я уже вам.

Но, как вы помните, это не единственная версия. Еще есть.

Питер Руперт, тот самый, который учредил первый в этих краях постоялый двор, был американцем в первом поколении, а еще раньше — немцем и жил в Европе, где, по слухам, ходил с Наполеоном в походы. И в Москве был зимой, и страшно там мерз. И вот впоследствии зимняя пенсильванская природа напомнила ему русскую (справедливо замечено), и снега тут полно. И вот якобы Руперт и дал название.

Теду первая версия нравится больше.

Москва и мировая история

Несмотря на свою сонность и провинциальность, Москва не осталась в стороне от мирового исторического процесса. Доказательств тому множество.

Например, из Подмосковья родом был один механик, автор изобретения, покорившего весь мир. Скорее всего, и к вашему дому это изобретение приделано, на досуге обратите внимание. Гениального парня звали Лайдж Лимэн. А изобрел он вот что: пожарные лестницы! Блестящая идея пришла ему в голову приблизительно сто лет назад, когда был объявлен конкурс на лучшее противопожарное приспособление. Лимэн конкурс выиграл и взял богатый первый приз — 200 долларов!

Враг чуть не напал на Москву

В 60-е годы одна радиокомпания надумала попугать зрителей. Сюжет был такой, что якобы внешний враг напал на Америку, и мнимая агрессия должна была освещаться в прямом эфире. Радиоврагам предложено было напасть на пенсильванскую Москву. К городу стали подтягиваться части национальной гвардии. Была заготовлена переодетая вражеская армия из статистов — без опознавательных знаков, но все догадывались, что это была рука "настоящей" Москвы. Радиостанция понимала, что Москве надо как-то компенсировать неудобства от игры в войну, и пообещала за это дать денег на постройку публичного плавательного бассейна.

Но местные торговцы взволновались, что от игры в войну, перекрытых улиц и возможной паники может пострадать бизнес… Ну и под давлением московских предпринимателей акция была отменена.

Москва осталась без публичного бассейна.

Некоторые московские старожилы до сих пор огорчаются из-за того несбывшегося бассейна. Особенно негодует пенсионер Морган Мэттьюз.

Впрочем, те москвичи, которые не мыслят своей жизни без занятия плаванием, давно уже построили бассейны у себя во дворах. И ни в чем себе не отказывают.

Шахтное дело

Когда-то Подмосковье было угольным центром всей Америки. Скрэнтон, город в 12 милях от Москвы, считался угольной столицей страны. Здешняя жизнь описывалась богатым словом "бум".

А потом шахты закрылись, и из оживленного промышленного района Подмосковье превратилось в сонную провинцию, состоящую из горных деревушек. Работы не стало, народ поразбежался.

А все это из-за катастрофы, которая случилась после войны. Капиталисты, нарушив технику безопасности, хищнически добыли лишнего угля и докопались до русла местной реки с индейским именем Лакавана. Река через дырку потекла в подземные выработки и затопила все шахты. Дыру пытались закидать гружеными товарными вагонами… Утечку реки удалось остановить только после того, как шахты были напрочь попорчены водой и восстановлению не подлежали.

Во всем были виноваты владельцы шахты под названием Нокс. Это они от жадности докопались до речки. Их потом судили и посадили. Один из кузенов бабушки Теда сидел за это.

Впрочем, еще перед катастрофой прибыль от угля стала падать — из-за массового перехода на бензин. Затопление только ускорило процесс. В отличие от нас, американцы свернули угольную промышленность вовремя и не оттягивали ее гибель дотациями; и потому шахтерам там не пришлось свергать существующий строй своими забастовками.

Повезло им.

Индейцы

Важное направление исторических исследований Теда — индейцы.

Они жили поблизости в долинах рек — Лакавана, Саскехана, Делавэр, а в московскую горную местность приходили охотиться.

Самое большое и знаменитое племя было делавары. Но это французское слово, а самоназвание у них — манси. Поначалу, когда в Пенсильвании стали селиться квакеры, они у делаваров мирно покупали землю, и все были довольны. До тех пор, пока могикане и ирокезы, которые жили к северу от теперешней Москвы на Finger Lakes, не обвинили делаваров в распродаже родины. Могикане с ирокезами этих делаваров контролировали или, говоря по-русски, "держали".

И за продажу земли виновных депортировали: согнали делаваров с насиженных мест, переселив поближе к себе, чтоб легче было за ними присматривать. А вождя делаваров "опустили": прилюдно накинули ему на голову одеяло и объявили, что он больше не мужчина и впредь будет считаться женщиной. Это было не что иное, как поражение в правах.

Вообще же индейцы землю обычно не продавали. Они просто пускали желающих пожить на свою территорию, а деньги за это брали чисто из уважения. Дает человек что-то, хочет тебя уважить, так неловко отказываться. Индейский взгляд на землю очень близок русским депутатам-коммунистам. Ни те, ни другие не в силах понять, как это земля может быть частной собственностью. Любопытно, что и тех, и других белые американцы называют красными. И к чему индейцев привело недопущение земли в рыночный товарооборот? Так и забрали у них землю за бесплатно. А бывшие ее владельцы неплохо устроились в резервациях.

— Вот ты мне скажи, Тед, спокойна у тебя совесть? Как-то получается, что вы пришли и все у индейцев забрали, и как забрали, так после тут же изобрели права человека. Не до, заметь, а после… Нет бы вам сначала учредить эти права, а потом уж вести с индейцами и их адвокатами переговоры. А?

— Нет, жульничества, думаю, там не было… А было столкновение двух культур, когда одна сторона не могла понять, чего хочет от нее другая. Индейцы и белые считали друг друга по меньшей мере странными.

Просто так получилось. Европейцы, когда покупали землю, считали, что она перешла в их собственность со всеми вытекающими последствиями. И никто чужой теперь не может на эту землю ступить. Иными словами, исходили из сложившегося и привычного им европейского понимания вопроса. А индейцы, даже взяв деньги за землю, продолжали ее считать ничьей.

— Так ты хочешь сказать, что белые поселенцы честно действовали по законам, какие они знали в Европе? То есть они покупали землю у индейцев так же, как они покупали бы ее, допустим, во Франции, приплыв туда из Англии, по рыночной цене, которая формируется при спросе и предложении? И как бы дешево они не купили, это было законно и рыночно? А индейцы, совершенно как коммунистические депутаты Госдумы, не могли никак постигнуть умом, что земля может быть собственностью?

— Так оно приблизительно и было! Они просто не понимали друг друга. Фермер, например, вырастил урожай. На поле приходят индейцы и рвут кукурузу растения же ничьи, они всегда сами по себе росли. И еще индейцы забивают фермерскую ручную свинью — ведь звери, они специально созданы Богом для охоты, правильно? Фермер обижается на индейца так, как обиделся бы на белого за то же самое. И требует законной компенсации. Индеец смеется ему в лицо и обзывает полным идиотом. Тогда фермер убивает индейца. Другие индейцы приходят и убивают фермера и сжигают ферму. Соседские фермеры в священном гневе идут мстить индейцам и так далее. Столкновение культур!

Да, не зря именно американские фантасты так убедительно сочиняют насчет завоевания чужих планет и разборок с различными марсианами; они замечательно изучили ситуацию…

Индейцы, как мы знаем благодаря Фенимору Куперу и Гойко Митичу, между собой не очень-то дружили. Одни за англичан были, другие за французов (нет бы единым фронтом против белых). Когда же началась революционная война, индейцы шли в основном за англичан, хотелось им выгнать поселенцев. Колонистов поддерживали разве что чероки. Чероки вообще обладали взглядами настолько широкими, что даже заводили себе черных рабов! (Да, что ни говори, все-таки человек тянется к комфорту.) Они прогрессивно перепрыгнули из родового строя в рабовладельческий. Причем с повышенной прогрессивностью, то есть даже часто на рабынях легально женились, а рабам за старание, за боевые заслуги или охотничью квалификацию давали гражданские индейские права.

В Гражданскую индейцы опять раскололись. Кто за Север, кто за Юг. Были даже войсковые части, укомплектованные сплошь из индейцев, — с обеих сторон. А племена, которые жили в диких местах к западу от Миссисипи, просто радовались, что их не трогают — армия-то вся на войне. И под шумок начинали теснить поселенцев…

Тед считает своим долгом разоблачить миф о страшной жестокости индейцев.

— Это все не от злости! Просто некоторые племена, особенно на востоке, считали, что, если пойманного врага не мучить, это значит оскорбить его, поставить под сомнение его смелость. То есть, считали они, вражескому воину надо дать шанс показать выдержку и терпение. Ну, ему и давали: еще живому жарили внутренности, выжигали уши, нос, глаза. Совершение этого ритуала доверяли обычно вдовам воинов, убитых на войне…

Вообще Тед индейцев сильно уважает и часто ездит на Maple Lake на раскопки. Там он выкапывает осколки глиняной посуды, копит их, чтоб когда-нибудь всю коллекцию безвозмездно передать в музей — в историческое общество в соседнем Luzern County… Все-таки индейцы — неотъемлемая часть истории пенсильванской Москвы и Подмосковья.

Глава 7. Москва строится

Москва не сразу строилась, она до сих пор еще строится. Перспективный район новостроек — Гармонь-Холмы (я бы именно так перевел название Harmony Hills). Это престижный квартал Москвы в километре от моссовета. Любопытно, что цена стандартного участка размером в 25 соток — 40 тысяч долларов.

Развитие района проходит на фоне недовольства многих коренных москвичей. Москва, говорят они, теряет свою самобытность, становится похожей на большие американские города. Из-за новостроек мы потеряли почти все свои охотничьи угодья! — жалуются протестующие. Притом что, как известно, 90 процентов москвичей — заядлые охотники на оленей и прочую московскую дичь. Особенно их возмущает то, что участки под застройку цинично распродает приезжий, откуда-то с юга, фактически лимитчик (и потому заведомо не охотник). Стоит зайти в бар, недовольные отрываются от пива и начинают мне жаловаться (верят еще, верят москвичи в силу печатного слова): "Ты, мол, припечатай этих лимитчиков, совсем распоясались. Порядки свои у нас наводят… Пусть едут к себе, откуда они там, и живут, как хотят!"

Сначала о хорошем. В отличие от коренных москвичей, приезжие состоятельные американские адвокаты, врачи, удачливые бизнесмены довольны. Они охотно покупают тут землю и селятся. Их влечет свежий московский воздух, леса вокруг, богатая охота (олени, кабаны, медведи) в пяти минутах езды от центра. Но самое главное — это безопасность здешней жизни и вообще крайне низкий уровень преступности. Кроме того, всем известно, что здесь размещаются очень хорошие школы.

Самый престижный сейчас район Москвы — Гармонь-Холмы. Добраться туда очень просто: от здания моссовета поднимаешься в гору по Церковной улице (Church Street), проезжаешь методистскую церковь, потом католическую, дальше прямо, никуда не сворачивая, потом еще по левую руку будут три школы, и как только вы их проедете, увидите по правую руку большой плакат: "Продаются последние участки в Хармони-Хиллз". Сворачивайте направо, это будет Sunrise Boulevard пожалуй, главная улица квартала. Похоже, он назван так в пику хваленому голливудскому Sunset Boulevard. То есть как вроде у них там на западе уже село солнце, а у нас на востоке только восходит (разница по времени между Голливудом и Москвой — 3 часа. — Прим. авт.), и вы про нас еще услышите.

Любопытно пройтись по новому кварталу. У меня там было обычное место прогулок. Ну что, дома есть очень и очень внушительные — из дикого камня, в три этажа, этакие замки площадью метров по шестьсот. Есть, конечно, и поскромней, раза в два поменьше, выстроенные из простого кирпича. Но большая часть всех построек, если вглядеться, — это обычные подмосковные щитовые дачки, только размером побольше. Это можно рассмотреть на примере недостроенных еще домов, на "замороженном" на зиму долгострое.

Итак, типичное здание в престижном, заметьте, районе строится так. Сначала из бруса делается каркас (ну как если бы строили сарайчик для сена). Потом к нему прибивают гвоздями, вы не поверите, жалкие такие древесно-стружечные плиты (ДСП). А после всего эта халабуда обшивается таким пластмассовым шершавым белого цвета профилем, сайдингом — наподобие подвесных потолков (кто делал ремонт, поймет, а ремонт делали абсолютно все), только внахлест. Смотришь издали — очень прилично: солидный такой деревянный экологический дом. Но кто заглядывал внутрь стройки, только покачает головой. Да, если б они хотя б на бревенчатые срубы претендовали, какие у нас давно доступны рядовым колхозникам, до сих пор бы по коммуналкам ютились и все чего-то б ждали…

Глава 8. Отчет начальника полиции

В Москве неуклонно снижается преступность.

Правда, в виде исключения, в девяносто пятом году в Москве было совершено страшное преступление — здесь впервые за сто с лишним лет убили человека. Но с тех пор уж сколько лет москвичи живут спокойно: никто никого не убивает.

Что собой вообще представляет московская полиция? В первую очередь это ее начальник Ральф Рогато, который в должности уж двенадцатый год. Это огромных размеров — и в высоту, и в ширину — этнический итальянец. Ширину свою он с печалью в голосе объясняет национальными традициями, вынуждающими его употреблять в пищу пиццу и спагетти. А в полицию пошел, потому что мечтал об этом с детства. И еле дождался восемнадцатилетия, чтоб пойти в соответствующую академию.

Кроме начальника тут служат еще шесть полисменов, причем четверо из них на полставки. Все помещаются в одной комнате деревянного одноэтажного домика мэрии. Тут редко собирается больше двух человек — дежурят по очереди, а дежурные чаще в патруле, чем в отделении.

Итак, выходит 7 полицейских на 2000 душ населения! Не многовато ли?

— Да ну! — обижается начальник. — Летом на московскую ярмарку пятьдесят тысяч человек приезжает! Тем более что там устраивают аттракцион — катание на воздушных шарах. Поди уследи за всеми…

Но если посчитать, что 372 правонарушения (средняя величина) в год — это 1,02 протокола в день, то получается, что ребята вроде не перерабатывают. Выходит, что только раз в неделю среднестатистическому московскому полицейскому удается найти хоть какое-то правонарушение. Например, кто-то ночью проколол колесо в припаркованной машине. Или соседская собака бегает без поводка, нарушает, сука, закон.

Жизнь в Москве тихая… Жалкая семейная драка может поставить на ноги всю московскую полицию. Ни погонь, ни перестрелок.

— Я приношу свои извинения за то, что у нас такой скучный департамент… виновато улыбается Рогато.

Рогато с законной гордостью за вверенных ему граждан и чувством удовлетворения отмечает, что единственное за всю историю Москвы убийство — в 1995 году — совершил не москвич! А фактически — гастролер. Убийца приехал из районного центра Скрэнтон, что в 12 милях, к своей бывшей подружке, которая с ним порвала. Девушку звали Одри, она была студентка и спортсменка, бегала трусцой по московским улицам. Влюбленный убил ее из автоматического пистолета, а после застрелился и сам от такой несчастной любви.

Случай ужасно нетипичный и обидный, да и полиции тут расследовать особенно нечего было.

Но в целом и в общем московская полиция не дремлет! В том же 1995 году, вспоминает Ральф, он одним махом раскрыл 27 краж и ограблений, поймал двух парней, одному — восемнадцать, другому — девятнадцать. Это все они! Оказалось — не местные, гастролеры из Подмосковья. Одному полтора года дали с отсрочкой исполнения приговора, а другой — в тюрьме. Тот, что сидит, вообще преступный элемент, давно по нему тюрьма плакала, кипятится Рогато.

— Представляешь, — рассказывает он мне, — до чего он был отпетый! Работая посудомойщиком в ресторане и пользуясь служебным положением, отрезал от хозяйского мяса хорошие куски и выбрасывал их на помойку. А по пути домой из помойки доставал и съедал. Каково?!

А самое масштабное, с размахом, с богатой добычей преступление, которое прогремело на всю Москву, было совершено в сентябре 1996 года. И оно остается нераскрытым! Висит на шее у Рогато. Москва до сих пор гудит: это ж надо, на фантастическую сумму — на пять тыщ долларов украли! Уму непостижимо. Вообразите себе этот цинизм: неизвестные залезли в школу через маленькое оконце и украли пять телевизоров и шесть видаков… Разумеется, расследование продолжается. Ральф носит в кармане бумажку с номерами всех сворованных бытовых приборов. К примеру, приедет он по вызову на драку — а там телевизор. Минуточку, скажет он, можно я номер посмотрю? Скажут нельзя — вот и зацепка. Честный человек номер своего телевизора скрывать не станет…

Еще вот какой есть бич. Конечно, Москву, как и прочие города, одолевают наркотики. Наркомафия обнаглела. Начальник полиции лично изъял крупную партию наркотиков (кило марихуаны) и большую сумму денег (7300 долларов) у одного дилера прямо на дому.

А вызвала полицию жена дилера. Она не имела намерения его сдавать, просто дилер — по профессии он безработный маляр — пришел вечером домой, выпил, выкурил "косячок" и стал колотить жену. Избил ее в кровь. И неизвестно, до чего бы добил, если б не подоспевшая полиция. Она и спасла. И еще, принюхавшись к сладкому дымку, внимательно кругом осмотрелась и нашла кило наркоты.

Аналогичный случай произошел двадцать с лишним лет назад у нас на шахте имени Бажанова, что в городе Макеевка. Там тоже одна недальновидная жена вызвала наряд, хотела мужа поставить на место. Так прибежали менты, смотрят на кухонном столе две трехлитровые банки самогона. Жена опомнилась и заорала: "Не трожьте самогонку, не нарушайте неприкосновенность жилища, у вас ордера нет, оставьте чуть на утро похмелиться!" Ничего не помогло. Полведра первача как корова языком слизала. Менты вылили в окно. Так у мужа случился сердечный приступ. Но это был первый этаж, и там под окном ждал еще один мент с пустым ведром и самогонку туда принял. Они после дежурства потом все нажрались до такой степени, что потеряли казенный пистолет.

Однако вернемся к нашим баранам, в далекий город Москву.

Необходимо признать, что оставляет желать лучшего культура поведения москвичей в общественных местах. Как-то Ральф обнаружил на улице трех молодых людей, которые выясняли отношения. Двое орали на третьего и употребляли слово на букву F, то есть fuck. Рогато сделал им замечание. Один заткнулся, а второй продолжил нецензурно браниться. Тогда начальник полиции его арестовал и выписал штраф на 360 долларов.

Происшествий всяких, сами видите, много. Но что интересно, если бы не прошлогодняя малахольная нутрия, так получилось бы, что за всю историю Москвы полиция ни разу не стреляла из табельного оружия! А так все-таки один раз стрельнула.

Значит, вызвали тогда полицию на Van Brunt Street. Там за домами ручей, так и из него выскочила подозрительная, может, бешеная нутрия и гонялась за детьми. Рогато лично отправился на вызов. И видит — точно, гоняется, тварь. Тогда он велел сержанту принести мелкокалиберное ружье, которым достреливают сбитых на дороге собак и оленей. Из пистолета Рогато опасался стрелять — пуля 38-го калибра (9 мм), как его учили в полицейской академии, могла срикошетить и представить собой опасность. Но сержант не успел принести верное ружье: зверь пошел в атаку на самого начальника полиции. Нутрия жестоко просчиталась, совершив смертельную ошибку: Ральф выхватил кольт и прострелил ей голову, когда та с уже раскрытой пастью была в футе от его ноги…

Повторяю, это было первое в истории Москвы применение табельного полицейского оружия.

В годовом отчете прозвучала также мысль о том, что необходимо бороться с опасностью коррупции в полицейских рядах. Рогато возмущенно жаловался, что отдельные сотрудники общепита пытаются не брать с полисменов денег за кофе.

— Ну, знаете ли! Сначала бесплатный кофе, потом лимонад, а там и вовсе гамбургер! Так начинается коррупция! Но мы этого не допустим. Выпил — плати, и точка!

Вниманию тех, кто усмехается при словах sexual harrasment: Однажды в Москве был пойман сексуальный маньяк. Он цинично терроризировал продавщицу в супермаркете.

А именно: в видеокамеру, которая подсматривает, чтоб чего не украли, он показал, как записано в протоколе, private parts (интимные части тела). Как всякая порядочная женщина, оскорбленная продавщица вызвала полицию. И та через три минуты уже была, конечно, на месте преступления. Преступника взяли с поличным, то есть с тем, что он преступно предъявлял. Легко догадаться, что он отпирался. Но Рогато только усмехнулся и вытащил из камеры пленку — все ж писалось! "Ну и что, — говорит пойманный. — Надо еще доказать, что "приватная часть" — моя!" Рогато и тут знал, что сказать: на видеопленке отчетливо была видна такая неопровержимая улика, как результат обрезания. Маньяку прокрутили это маленькое порнографическое кино, пригрозили экспертизой, и он сознался… Сейчас отбывает наказание условно. В рамках отбывания он выполняет общественные работы, метет, например, улицы.

Потом еще, конечно, не удается до конца изжить такое вредное явление, как пьяная езда. Или, говоря по-полицейски, управление под влиянием. Как поймали кого, опять протокол писать. Виновных судят, штрафуют, отправляют на занятия в школу, где учат за рулем не пить. Там, к примеру, учат, что в глазу насчитывается шесть мускулов, от водки они расслабляются, и тут уж пиши пропало.

Однако из пьяной езды полиция извлекает немалую выгоду. Чтоб брать штраф наличными, без бумаг — нет, такого не бывает. Этим тут гордятся, но забывают сказать, что лет двадцать назад все было, как у нас сегодня…

А выгода такая: вербуют пойманных. В осведомители. Рогато завербовал 50 человек уже! И это не предел.

— У некоторых моих подчиненных и побольше есть!

Да… Помножим 50 на 7, выйдет 350, то есть каждый второй взрослый москвич — стукач. Отбросим малопьющих женщин, которых практически никогда не привлекают, и увидим, что все москвичи — стукачи… Вот они сидят в баре, пьют, дружат — а потом закладывают друг друга?

Хотите, чтоб у нас так было?

Хотя, впрочем, у нас так уже было…

Глава 9. Дядя Дэвид с московской каланчи

В числе главных московских достопримечательностей — добровольная пожарная команда. Она не только украшает все местные праздники и парады сверкающими красными машинами, но и дает тихим законопослушным жителям глухой провинции чувствовать себя героями… А про служение обществу, или, по-американски говоря, своему community, и говорить нечего.

Пожарка размещается на Main Street, там яркая вывеска, а часто из гаража торчит пара-тройка пожарных машин. Они так сверкают красным импортным лаком и нецарапаным никелем, будто только что с заводского конвейера… Или скорее с прилавка "Детского мира" — мы-то привыкли, что пожарная машина, она главным образом ведь бывает игрушечная.

Пожарка — это гараж с подсобками и еще пара комнаток для личного состава, который весь сплошь добровольный. Профессионалы в Америке, конечно, бывают, но только в больших городах. А большая часть страны еще не сгорела лишь по доброте и отзывчивости добровольцев, пожарных общественников.

Обычный будний день… В дежурке сидят пять молодых людей призывного возраста, пьют кока-колу и смотрят видак. Всего их в команде пятьдесят, дежурят по очереди. Если пожар, остальных вызовут по пейджерам. И они примчатся, все бросив, днем или ночью.

Правда, пожаров уж семь лет как не было в Москве.

Зато последний был настолько страшен и суров и производил впечатление настолько бесчеловечное, что многие не выдержали и ушли из пожарки.

Тогда два мальчика погибли на пожаре, братья — десяти и двенадцати лет. Случился он из-за проводки, ночью, все были дома. Одного только ребенка спасли, четырнадцати лет, он вылез на крышу из окна. А те двое погибли еще до прибытия пожарки. Пожарникам, тем, которые после не уволились от ужаса при виде мертвых детей, запомнилось, что родители тем не менее их благодарили спасибо, мол, что приехали.

А что ж они, так сидят семь лет без дела, смотрят видак? Раз пожаров нету?

Да нет, то и дело слышишь звуки их сирен и видишь летящие машины. Московские пожарные — народ занятой!

Во-первых, летом приходится выезжать на лесные пожары раз, а то и два раза в неделю. Ну, честно говоря, это не совсем пожары, а скорее, возгорания. Костер, допустим, кто-то не потушил, значит, дым, тревога, надо мчаться и спасать…

Во-вторых, пожарка тут еще и вместо "скорой помощи"; все кончили курсы, и летят по вызовам (это верных 2 — 3 раза в день, считая с автомобильными авариями), и увозят болезных в райцентр, в госпиталь. Или сами на месте укол делают.

В-третьих, еще же бывает, что сигнализация ни с того ни с сего сработает, и опять мчишься, нарушая и превышая, сирена орет, и ты сам чувствуешь себя героическим ковбоем…

А если не то что пожара, но даже и паршивого ложного вызова нет, так можно ж учения провести, кто запретит? Для поддержания боеготовности. А это значит опять катание и гонка!

Типичный московский пожарник — Эрик Томас, здоровенный румяный парень тридцати лет. Он серьезен, бывает даже насуплен, он весь наполнен сознанием важности выполняемого им долга. Эрик несколько занудно рассказывает, что отец его был пожарник (а в мирной жизни — молочный фермер), вот и он пошел. Что ему нравится помогать людям, делать полезное дело и еще чтоб уважали. Вообще он шофер грузовика, но если не в рейсе и получает на пейджер сигнал тревоги, так менеджер его отпускает — ему нравится, что его сотрудники участвуют в общественной жизни.

То есть пожарником быть куда веселей, чем простым шофером. Желающих хватает. Они пишут заявления, а общее собрание их рассматривает. Нельзя ж всех брать, не каждому ж можно доверить общественную деятельность.

Обратите внимание: деятельность — общественная! Денег за нее не платят, а люди все равно работают, и это, заметьте, в Америке.

— Ведь как люди живут? — рассказывает Эрик. — Идут вечером с работы, останавливаются в баре, потом домой, поел и телевизор, такая рутина! Как-то разнообразим мы тут жизнь, не знаешь ведь, что будет. То пожар, то авария, то "скорая". Вызов — сразу выброс адреналина, спасать кого-то, а так — похоже на спорт. Кто-то теряет имущество, тяжело смотреть на потери людей. (Но ведь и волнительно тоже. — Прим. авт.) Я уже все видел, — с гордостью продолжает Эрик. — Ну, кроме оторванной головы. И чтоб ногу отрывало, и руку, и обгорелые трупы, конечно. Меня спрашивают: как ты можешь на это смотреть? А я просто не думаю про это.

Ему даже в глуши жить не скучно, жизнь полна приключений и опасностей.

Если Эрик — типичный московский пожарный, то начальник пожарки Дэвид Хан человек очень странный, поступки его труднообъяснимы, он как будто намеренно эпатирует местную публику. Начать с того, что он служит в полиции штата (что куда выше скромного муниципала). И он не справки, допустим, какие выписывает, но ходит в штатском и ловит наркодилеров, прикидываясь отпетым наркоманом. Казалось бы, он не помощником продавца в деревенской лавке служит, как многие тут, и должно ему в жизни хватать опасных мужских чувств. Он даже побывал в двух перестрелках, никого, правда, не убив: один наркодилер застрелился, а другой пострелял в ментов и сдался.

Всего Дэвид поймал 150 наркодилеров. И посадил их на разные сроки максимум 47 лет.

Так вот, натерпевшись страстей на полицейской службе, он после идет в пожарку и там ей командует. Дошло уже до развода, жена, конечно, недовольна, но он не уступает.

Вот зачем ему это? Ответ, разумеется, страшно убедительный:

— Мне нравится быть пожарным, помогать людям.

В похожих выражениях он описывает и прочие сферы своей жизни:

— Люблю работу в полиции. А наркотики, они убивают нашу страну, наших детей.

Сам Дэвид уверяет, что наркотиков в жизни не пробовал.

Будучи полицейским, Дэвид сильно уважает Клинта Иствуда за роль Грязного Гарри — это просто любимый артист.

— Но! — подчеркивает Дэвид. — Это ТВ, а не настоящая жизнь. А в жизни так нарушать законы нельзя.

Дэвиду сейчас сорок. Что он собирается делать с оставшейся жизнью?

— Буду ловить наркодилеров и служить в пожарке.

— А потом?

— А потом уйду на пенсию, буду ловить рыбу и кататься по стране на своем "Харлей-Дэвидсон"…

Глава 10. Москва кабацкая, пенсильванская

Однажды я провел рейд-проверку абсолютно всех без исключения заведений общепита города Москвы.

Логично было начать с центрального московского бара Doc's Hard Rock Cafe. Еда здесь простая и здоровая, как-то: вареные мидии, говяжьи равиоли, куриные крылья, а также жареная картошка. Тарелка еды стоит в среднем пять долларов. Вкусовые качества еды и напитков никаких нареканий у меня как у проверяющего не вызвали. Однако оставляет желать лучшего обеспечение отдыхающих граждан закуской в вечернее время: то есть кухня в два часа дня закрывается. Потому что поварихе Сэнди, которая в свободное от работы время является женой хозяина бара Джима Кеноски, пора ехать домой и делать с детьми уроки. Сам Джимми продолжает трудиться до четырех дня, но занимается только напитками — не может же он действительно разорваться между стойкой и кухней.

Нанять дополнительных работников Джимми не может ввиду кризиса, который переживает общепит последние лет десять. Начиная с того исторического рубежа, когда американские власти — видимо, по примеру советских — решительно взялись бороться с пьянством. Это было слегка похоже на гонку вооружений: кто кого. Стороны изматывали друг друга бессмысленным противостоянием… Хотя в Америке борьбу развернули только с теми пьяными, которые за рулем, за неимением пеших мера приобрела тотальный характер. Так вот, полиция тогда начала решительно преследовать пьяных водителей и создавать для них нестерпимые условия. Водителей довели до того, что они резко снизили доходы общепита. Джимми Кеноски, к примеру, вынужден был сократить одну барменскую ставку и лично стал за стойку… Только к вечеру его сменяет кто-то из девиц. Второго повара уж некем было заменять, жена же у Джимми одна. А дети еще не подросли. Но уже довольно много времени проводят в баре. Джимми считает, что это имеет большой воспитательный эффект. Во-первых, дети получают жизненный опыт, приучаются к общественно полезному труду и подготавливаются к тому, чтоб унаследовать папашин бизнес. Во-вторых, они одновременно с этим отучаются от стеснительности и делаются, напротив, общительными. В-третьих, по убеждению Джимми, они так развивают в себе чувство юмора, полезное как в баре, так и во внешнем мире.

Очень ловко решил Джимми и проблемы наглядной агитации. Он в туалете над писсуаром привесил доску наподобие школьной и на подставку уложил кусочек мела. То есть свободной рукой человек может белым по черному выразить какую-то умную мысль, или слово, или желание; впрочем, чаще это что-нибудь насчет fuck кого-нибудь.

Лирическое отступление. По части наглядной агитации с нашим баром может соперничать только ресторан Round Ground, что в райцентре Скрэнтон (и по этой причине нами органолептически не исследуется). Там, не могу смолчать, в мужской restroom всегда вывешиваются — в рамках, под стеклом — полосы свежей местной газеты. Над левым писсуаром — первая полоса с международными и главными районными новостями для интеллектуалов. Над правым — спортивная страница, для средних американцев.

В пяти минутах ходьбы от Джимми размещается китайский ресторан China delight. Как правдиво сообщала одна рекламная заметка в местной газете, заведение размещается в downtown, то есть в самом центре Москвы. Это оттого, что в пенсильванской Москве отсутствует свойственный многим городам chinatown, китай-город (в переводе на русский — площадь Ногина).

Китайский ресторан — полная противоположность бару Doc's. Еда тут подается всегда, а выпивки, наоборот, нет. Это происходит не от злого умысла! Просто в американском сознании еда и выпивка не связываются в одно целое — как, например, первобытные люди не видели связи между половым актом и рождением ребенка. Однако китайская администрация готова пойти навстречу самым неожиданным пожеланиям клиента — например, потребности и пить и есть одновременно. И неустанно повторяет: приносить и распивать разрешается.

Как и везде, тут китайцы гордятся дешевизной своих услуг: 4,95 доллара стоит обед, проведенный методом шведского стола. В выходные полно народу, который посемейно отдыхает, наслаждаясь не столько самой едой, сколько радостью от экономии денег. Там на эту пятерку люди объедаются: пирожки с капустой, суп с пельменями, курица, креветки, мясо, дыни, апельсины и прочее. Что интересно, по причине дороговизны (12 долларов) никто не берет порционную "утку имперскую"; а она на самом деле настолько обильна, что и втроем не съесть. И эту утку китайцы намеренно не афишируют…

К недостаткам китайского заведения надо отнести отсутствие рыбы и, как выше указывалось, выпивки. Рыба, причем живая, имеется, но она плавает в здоровенном аквариуме и в отличие от омаров, которые в таких же емкостях проживают в московских (русских) универсамах, в пищу почему-то не употребляется.

Проблема наглядной агитации тут решена путем бесплатного полого печенья (его приносят на блюдечке со счетом за обед), содержащего в этой полости бумажные полоски с цитатами.

Market Street Inn. Здесь предоставляются комплексные услуги, а именно:

1) Еда (до закрытия). Обычная, как во всяком баре.

2) Питье (стандартный набор).

3) По выходным — концерты местных музыкантов живьем, за что берут 2 доллара дополнительно.

4) Живая музыка сопровождается танцами.

5) Танцы привлекают девиц.

6) Наверху имеются номера за очень скромную плату (166 долларов в месяц).

К недостаткам заведения надо отнести то, что номера тут заселены всегда, и разгоряченным танцорам негде пристроиться, и они и дальше продолжают утратившие всякий смысл танцы. А заняты номера главным образом постоянно проживающими пенсионерами, которым танцы мешают отходить ко сну.

Наглядная агитация представлена здоровенным телевизором.

Строго говоря, больше заведений общепита в Москве нет. И на этом рейд можно было бы и закончить. Однако я как проверяющий счел, что в отчет необходимо внести и ресторан Fox and hound ("Лиса и гончая"). Он хотя и находится официально в близлежащем поселке Ковингтон, но почтовый адрес имеет московский и от мэрии Москвы до него идти пешком 20 минут.

Дело ведут вдова Энн Мэй Форкони и ее сыновья — Джо и Чезаре. Они потчуют посетителей спагетти, вареными овощами, разной рыбой и мясом — часто с пармезанским сыром, по ценам от 8 до 12 долларов. Насколько, до какой степени эта еда итальянская, притом что никто из хозяев и поваров никогда не был в Италии, откуда когда-то приплыли их предки? И здесь не подают граппу, так что мне пришлось принести из магазина собственную бутылку, отдать ее на хранение бармену и отпивать из нее потихоньку…

Дела вроде идут… Содержать заведение не так уж и обременительно: официант получает 3 доллара в час, бармен — 5, а повар и вовсе берет только процент от прибыли.

Чтоб показать мне размах и успешность бизнеса, Джо хвастается сильно пьющими клиентами.

— А много — это сколько?

— Ну, четыре-пять порций.

— А велика ли порция?

— Более трех унций!

То бишь 40 граммов. Помножим на 5 — будет стакан. Непонятно, как в таких условиях люди ведут ресторанный бизнес…

Глава 11. Москва под порнозвездами

Главное развлечение московских эротоманов — периодически повторяющиеся гастроли порнозвезды Стефани Эванс из Флориды. Гвоздь ее программы такой: она пускает организмом струю воды на 30 футов (почти 10 метров), набрав ее предварительно не скажу куда. Вот одно из доказательств народной любви к умелице: за неделю гастролей Эванс собирает 20 тысяч долларов. В промежутках между гастролями, которые обычно проходят в единственном злачном месте Подмосковья — джентльменском клубе Grandview, — московские ценители женской красоты и ловкости довольствуются местными девицами, уж какие есть. Впрочем, из них некоторые очень хороши.

Клуб увешан фотоизображениями девицы Эванс, сделанными в тот самый волнующий момент, когда струя начинает свой сверкающий полет. Сама Эванс никакая не красавица, но с лица ж воду не пить. И потом, любую красавицу она легко переплюнет…

На эту Эванс, говорят, всегда столпотворение, притом что клуб и в будние-то вечера полон! Я когда, бывало, проезжал мимо по пути из Москвы в Нью-Йорк — ну, знаете, это на юг по 435-му шоссе, уже после развилки с 307-й дорогой, где заправка, и после еще мили две надо проехать, и будет там по левую сторону серый двухэтажный дом, — так замечал, на паркинге редко есть свободное местечко. Вообще-то там левого поворота нет, сплошная двойная желтая, но все заезжают.

Grandview иногда называют русским клубом. Не из-за клиентов, а из-за хозяина: Семен (можно просто Сэм) Хробучак — наш земляк. Впрочем, никаких корней, кроме характерного русского широкого лица с носом картошкой, у него не осталось. По-русски, как это обычно бывает со вторым поколением, ни слова. На чужбине русские люди часто утрачивают самобытность, вот как, например, Сэм: он не пьет водку, не ругается матом, никогда не состоял в партии, не сдавал стеклотару, не мучился над проклятыми вопросами, не знал ностальгии, не желал ни спасать, ни обустраивать мир, не искал правды и не занимал трешку до получки. Вместо всего этого он тихо, мирно и честно трудился и трудится в сфере обслуживания, управляя голыми девушками. В отношениях с девушками у него не бывает никаких проблем, поскольку в заведении неотлучно присутствует его жена Тина.

— Сэм! Как вы обычно готовитесь к гастролям? Охрану берете дополнительную, металлоискателей пару небось думаете поставить, а? У каждого ж дома арсенал.

— Да ну, такого у нас отродясь не бывало, приличное ж заведение! Там дядечка на входе собирает с посетителей по десять долларов, вот и все предосторожности, — обижается Тина. Сэм, как почти всегда, молчит и послушно кивает.

— Привет, а вот у вас написано на плакате — девушек лапать нельзя, а вдруг кто станет?

— Да не станет!

— Ну а если?

— Ну, мы его попросим перестать!

— А если он все равно?

— Ну, мы тогда его попросим выйти.

— А если он не выйдет?

— Да как же он может не выйти, если его вежливо попросить?!

Девушек тут трудится десять. Есть просто чудесные, а есть — так…

По общему мнению как посетителей, так и хозяев, наипервейшая красавица тут — Хезер. Она — это как бы такая Барби-брюнетка в натуральную величину. Ну все как у Барби! Вплоть до улыбочки. Хезер замужем, у мужа свой строительный бизнес. Она, правда, зарабатывает больше, и потому с дочкой по вечерам сидит муж, а не кто-нибудь. (По экспертным оценкам, за вечер можно наличными снять до 1500. Делиться ни с кем не надо, даже с хозяевами. Их прибыль — только от входной платы.) Вообще же Хезер студентка: она учится в университете на бухгалтера.

— Хезер! Скажи-ка, а муж, кстати, требует, чтоб ты ему дома устраивала стриптиз?

— Да бывает… Но тут так навертишься, да еще туфли на каблуках, ноги просто отваливаются, ну и говоришь ему, чтоб отстал…

Далее приблизительно следует Дженни, она уже такая повзрослевшая Барби, которая раздалась, налилась соками и повидала кое-чего в жизни, она в теле, но легкость еще присутствует. Взгляд у нее даже не пытается изображать невинность, как, допустим, у Хезер, — бесполезно…

После идет Деджа, главное в ней — что она блондинка, не толстая и не тонкая, не вамп, но и не гимназистка… Просто симпатичная девушка средней американской наружности, что в ней, видимо, и ценно, — типичный образ. Кстати, сестра ее работает в русской Москве, принимает экзамены у желающих учиться в Штатах. Никаких фамилий, все-таки дело деликатное.

Завершает хит-парад Виктория, черненькая такая. Не в смысле брюнетка, а вообще, полностью. Очень, надо сказать, гибкая, что вытворяет! Дружок у нее, кстати, русский. Самый настоящий, лет десять как приехал.

— А чем, интересно, занимается?

Она делает большие глаза и испуганно кивает на диктофон. Ну, выключаю.

— Нет, нет, ты что! У него семья знаешь какая строгая! Узнают — такое будет! А у нас с ним серьезно.

Действительно, вот как это, если девица служит в стриптизе?

— Да я сама иногда страдаю, — рассказывает Тина, хозяйка. Ей в районе пятидесяти, она осаниста, с высоко поднятой головой, с благородными чертами лица, чистым взглядом. Никакая она вам не типичная бандерша, а приличная полька из католической семьи, мать семейства. — Я все-таки чувствую себя отчасти виноватой, церковь ведь не одобряет публичной наготы…

— А что батюшка говорит, ксендз ваш?

— Да как-то мне с ним даже неловко такие темы обсуждать… — продолжает она в сомнении, — я ж плохого ничего не делаю! Вольностей никаких не допускаем мы тут, девушки себя блюдут. Они все серьезные, медсестры тут есть у меня, учительницы, некоторые в колледжах учатся, иные замужем, а у кого и дети. У нас очень, о-чень строго.

Так-то оно вроде так, но я все же засомневался. Хотя я на стриптизе-то бываю редко, в среднем раз в десять — пятнадцать лет. Так что не специалист. И тот факт, что подмосковный стриптиз мне показался чрезмерным, ни о чем не говорит. Может, он везде такой? Может, так положено?

Значит, делается это так.

Клиент заходит, уплативши червонец.

Заходит — но не сразу на шоу, а идет прежде в бедную пустую комнату типа бывшей советской пивной, там еще, помните, такие доски приделаны на высоте локтя, чтоб ставить пиво. Пиво приносят с собой и пьют стоя. Потому что кто ж трезвый ходит на стриптиз, а с другой стороны, закон штата Пенсильвания не велит на стриптизе выпивать. Попили — и в зал.

А там невысокая загородка приблизительно три на три метра.

Девицы по очереди заскакивают в этот загончик, под музыку стягивают платье и остаются только в одних туфлях и подвязке на одной ноге. Далее под музыку они двигаются, предъявляя разные части тела (перечислять не буду — в основном все так же, как у наших). Если зритель не просто будет стоять у стены и таращиться, а подойдет к бортику и выложит туда хоть долларовую бумажку, так девица к нему подойдет и чуть ли не минуту будет демонстрировать все только ему одному, тыкать ему в лицо белую грудь (он для этого как раз удобно на стуле сидит) и иные органы без какого бы то ни было стеснения, как будто он гинеколог. Далее она задерет на бортик ногу, оттянет подвязку, и клиент туда двумя пальцами закладывает свой доллар…

Еще бывают так называемые танцы.

Представьте себе в углу зала кабинки, как бы телефонные, только без двери. И вот клиент за 20 долларов садится в такую кабинку на стул, а девица перед ним как бы пляшет, в том смысле, что музыка точно играет, — и опять ему все-все предъявляет, прислоняет к самым очкам. Клиенту еще вот что очень хорошо видно, кроме фрагментов человеческого тела: объявление про то, что чаевые не обязательны, но приветствуются.

— Не, ну, мамаша, ты точно уверена, что все в порядке, ну вообще, а? — Я все-таки как дилетант продолжал сомневаться и допрашивать Тину, польскую хозяйку. — Все-таки как-то оно того…

— И не сомневайся! Наше заведение делает вклад в борьбу с изнасилованиями. Знаешь как? Придут к нам насильники, посмотрят на разные части организма и сразу успокоятся. Понял? У нас тут точно все чинно и благородно, я сама, как мать двух дочек, разве чего плохого допущу? Просто у девушек красивые тела, ну, люди на них смотрят, и все, больше ничего…

— А дочек ты бы так пустила работать?

— Ну, если деньги нужны, отчего ж не поработать…

— А что у вас там за комнатки подозрительные на втором этаже?..

— Это? Это, это… А, так тут раньше гостиница была, вот они и остались.

— И что?

— Да ничего! Из девушек кто ночует, если ехать далеко… Да вот же еще, оживилась она, — и гастролерша Эванс там останавливается! Со струей которая. А за ней еще девчата подъедут из "Пентхауза" и еще из "Плейбоя", так что всем места хватит… А вольностей у нас — нет, никаких…

Последнюю фразу с угрюмым лицом выслушал Гэри, хозяйский сын, неженатый лысеющий юноша лет под тридцать, в шортах и туфлях на босу ногу, протирая стаканы в безалкогольном баре внутри заведения.

— Да, такая она… Мои дружки, когда тут бывают, так просто от зависти помирают. Нам, говорят, несолоно хлебавши по домам, а ты тут со всем этим гаремом кувыркаться будешь! А на самом деле… я тут… остаюсь один… и мою посуду…

— Да брось ты, сынок! — утешает его папаша, старик Сэм. — Не все ли равно, на чем бизнес делать? Девки эти — да все равно что, к примеру, картошка. Ни капельки не волнуют. Зря ты мне не веришь, я-то жизнь знаю, все-таки шестой десяток на свете живу…

Глава 12. Чтение антиподов

Там, в их Москве, я записался в библиотеку и почти год бок о бок с американцами читал книжки, заглядывая им через плечо: что ж им в этой жизни интересно? Вот мой отчет.

Я был рядовым библиотечным читателем, частным лицом, но поймал себя на мысли, что все равно я их как бы инспектировал, смотрел на них как бы свысока: эта грубая лесть про самую читающую нацию, она балует и развращает…

А потом всмотришься повнимательней и вдруг точно видишь, что навал всякого дешевого бумажного барахла про разукрашенные или страшные чувства, про придуманную сладкую или кровавую жизнь, этого всего в американской библиотеке меньше, чем на русском уличном развале! Мы таки, похоже, самая читающая нация, к сожалению.

Однако рассмотрим факты.

Одноэтажный домик с прозрачной передней стеной, как в советском кафе-стекляшке. Маленькая библиотечка для двух тысяч жителей города.

Главный зал библиотеки устроен очень для американцев удобно и привычно по принципу бара. То есть заходишь, и вот она, барная стойка, отгораживает в большом зале прямоугольное пространство. Внутри библиотекарши, а мы снаружи. Подходи с любой стороны и заказывай! (Поскольку высота стойки совершенно взрослая, для детей предусмотрена переносная тумба-подставка.) Но тут, в отличие от бара, ассортимент товаров шире и их можно самому рассматривать на полках вдоль стен.

Есть еще задняя комнатка, в ней столы, карандаши, детские книжки и прочее. Там развлекаются дети, пока родители шарят по полкам, целенаправленно просвещаются целые детсадовские группы, вручают велосипеды и иные ценные подарки самым усердным читателям.

Будний библиотечный день. Человек пять роется в книжках. Какой-то тинэйджер снует по Интернету с казенного библиотечного компьютера. Тихо…

Копаюсь в книжках.

Ну, в основном, конечно, тут собраны любимые американцами "полезные" книжки, прикладные. Прочел — и воплощай в жизнь! Полно кулинарных рецептов или, наоборот, пособий про то, как похудеть, бросить пить и курить.

Немало и наставлений по увеличению своего словарного запаса — ведь это, объясняют авторы в предисловиях, помогает преуспеть в смысле карьеры.

Одна из главных тем литературы, как известно, любовь, и Америка тут не исключение. Вот краткий списочек книжек "про это": "Как найти любовь всей вашей жизни за 90 дней, а то и быстрей", "Секс для профанов". А после: "Как заниматься любовью всю ночь", "Надо ли вам разводиться?", "После интрижки" (как неверному супругу восстановить семейные отношения).

Работа тоже занимает в жизни читателя важное место: "Как вести переговоры". И прочее и прочее, тема труда неисчерпаема. Равно как и воспитание детей, и здоровье, и психология. Практические руководства бывают, одним словом, на все случаи жизни — и даже смерти, вот есть же книжка "Как мы умираем". Издатели, впрочем, не оставляют своих читателей без внимания даже по ту сторону порога: "Жизнь после смерти".

После практических советов идут дамские романы, полные однообразной недорогой романтики и несгибаемой девственности. Торопливо пройдя мимо этих полок, покопаемся лучше в обыкновенных книжках.

Джон ле Карре, Джеймс Джойс, Артур Миллер… Цитатник Мао — пожелтевший томик, но открывается с девственным сопротивлением, похоже, никто его не читал… Да и пометок о выдаче нет. А предисловие богатое, многообещающее! В феврале шестьдесят седьмого, сообщается, книжка была в списке бестселлеров New York Times. В Риме продано 40 тысяч экземпляров, в Токио — 150 тысяч! И агрессивная реклама книги: "Здесь — идеи человека, который контролирует 1/5 часть земли и надеется захватить остальную". Ну что твое нашествие марсиан! И все равно не подействовало. Таинственная американская душа…

"Портрет художника в юности": 29 страниц из 250 — легко отрываются. Начинал кто-то читать, да вот бросил.

А Миллер-то, Генри Миллер как, интересно, со своими сексуальными экспериментами пошел? Никак: на предисловии завял читатель. Нужна "клубничка", так взял бы кассетку, там такие девчонки с силиконовыми сиськами (страшно почему-то модными там)!

"Гек Финн" — ну, это ж начало родной классики. Дочтен, скажу я вам, больше чем до половины.

"Вся королевская рать". Ну тут же Пулитцеровская премия! Томик зачитан до дыр, даже корешок почернел, истрепался и засалился.

"Преступление и наказание". Вы будете смеяться, но ее за последние пять лет аж три раза брали! Впрочем, это же чистейшей воды детектив… А вот еще один, тоже наш — с немыслимым, безумным сюжетом, не имеющим отношения к скучной действительности. Чтоб пачку денег в камин, ну это бред, а папа с сыном чтоб из-за сомнительной девицы ссорились — чушь, конечно, собачья. "Смешная у русских классика, что и говорить. Высосанная из пальца, как примерно динозавры Спилберга", — образец библиофильского суждения.

Или вот модный Джон Гришем, книжка "Время убивать" — это в разделе классики. Читают ее три раза в год. Словом, классику, видите, уважают…

Тоненькая книжечка — "Лучшие американские рассказы". Вся совершенно растрепана. И за тонкость, думаю, ее любят, нетолстая книжка, и за то, что это сливки со сливок…

Камю, 1954 года издания. Каждые двадцать лет ее кто-нибудь снимает с полки… Ровно с той же частотой берется "Одиссея". Разумеется, никакого иностранного гекзаметра, все прозой, как у людей.

"Божественная комедия". Том 1 — "Ад". На обложке черти пытают грешников. Нормально идет, это ж ужастик, на одном дыхании прочитывается.

Залез я еще на букву "Ф", Фолкнера посмотреть — так нет ни одного. Но есть "Великий Гетсби" и 118 книжек Дика Френсиса — детективы про ипподром. Полно также Фредерика Форсайта, детективщика. "Мадам Бовари" еще там есть, почитывают, это ж добротный французский адюльтер…

На "Х" — две книжки Хема, прижизненные издания, пятьдесят третий год. Это, может, самое солидное из того, что тут есть…

Но из одного только беглого осмотра фонда, конечно, извлечь всю правду про отличия рядовой американской провинциальной библиотеки от, допустим, рядовой русской столичной невозможно. Не только ведь ассортиментом они разнятся!

Какое главное и первое отличие?

Доступность книг!

Сразу непонятно, тут надо пояснять. Самая удобная библиотека размещалась в пяти минутах ходьбы от моей тамошней квартиры. Населения в городке, точнее, даже в поселке — две тысячи человек, а вот поди ж ты, своя собственная библиотека! Вот так просто — зашел и взял.

Честно сказать, там не всегда размещалась библиотека, раньше, лет десять назад, был винный магазин. А когда его перевели в большой торговый центр, что в пяти километрах, на освободившемся месте уже совсем было открыли секс-шоп. Но общественность возмутилась: у всех же дети! По вашей догадке, на общественность плюнули, она утерлась и отстала. А победил бизнес, возобладали соображения прибыли, как положено в мире чистогана, так? Ничуть не бывало! Это была другая общественность, иная, она за двести лет страшно и необратимо привыкла к свободе, к свободному владению огнестрельным оружием на дому, — не очень в нее поплюешь, это опасно. Она совершила решительные, самоотверженные и недешевые действия: за полтора месяца собрала по подписке 80 тысяч долларов и выкупила землю со зданием. А жалоб слезливых и жалких она не писала, не унижалась, она же там у себя — хозяин. Красиво, правда? И вот там, где стоял винный магазин, где после не встал секс-шоп, теперь муниципальная библиотека. На этой картинке не только коллективный образ американского читателя, но и некая диаграмма изменения нравов. Видите, пить меньше стали, винный прогорел, не от хорошей же жизни его закрыли. И демократия со свободным предпринимательством толкуются не дословно, не примитивно, не по-идиотски, не так, чтоб, уплатив деньги, можно было спокойно какать на голову соседской публике.

А интересы эротоманов как меньшинства, ну и прочая политкорректность нет, они не пострадали. В торговом центре, напротив сосланного винного, в видеотеке устроили для них заднюю комнатку со "взрослыми" фильмами, куда дети до восемнадцати лет не допускаются. В эту укромную заднюю комнатку к голубым, розовым и анальным лентам неожиданно было отправлено и, например, "Последнее танго в Париже". Ну, невинный и простительный перегиб в борьбе-то за правое дело.

Далее о доступности (я все про книги, не про секс-шоппинг). Все книги — и те, что в нашей библиотеке, и те, что в шести соседних, близлежащих, — собраны в одном каталоге. Взял их сразу все и вызвал на экран. Не на выдвижной столик поставил ящик с пыльными карточками, как, допустим, в "Ленинке", а на компьютерный монитор. Он, конечно, простенький, монохром, то есть черно-белый, старинный, и разрешающая способность его невероятно низка, и работает он медленно. У нас в России таких уже и нет, у нас трудно найти компьютер менее чем "Пентиум"! (Богатая потому что страна, наверно.) Несмотря на это, вторым пунктом в списке отличий их библиотек от наших все-таки будет техническая оснащенность.

Ну, вызвал себе каталог, заказал книжки. Тех, что нет прямо тут, привезут через пару дней на микроавтобусе, который снует по окрестным библиотекам. А как привезут заказанную вами книгу, то что? Вряд ли угадаете: вам домой позвонят и скажут. Это и есть третье, главное отличие от наших библиотек навязчивый сервис.

— Вы, например, что сегодня заказываете из других библиотек? — спрашиваю у библиотекарши.

— Да вот "Блюда ирландской кухни". Том Клэнси, пара боевичков (он автор "Охоты за Красным Октябрем"). Еще для подростков про приключения.

Как люди ленивые и нелюбопытные (это за нами заметил еще покойный Пушкин), мы можем себе брать такую отговорку: книжки б я пошел в библиотеку да взял, но потом ведь отдавать надо в условленное время, подлавливать, когда они там открыты. И это возражение моя бывшая американская библиотека сняла. Там стоит на улице ящик, и в него можно книжки возвращать даже ночью.

А вот четвертое отличие: дозированное — а не огульное! — применение в библиотечном деле такой, казалось бы, неуместной вещи, как принципы рыночной экономики. Вот на барной стойке библиотеки — вырезка из New York Times: список бестселлеров. Вы тут же их можете заказать, то есть записаться в очередь. А если неохота ждать, возьмите экземпляр без очереди и читайте, платя каждую неделю по доллару. Или вот в углу — полка с любимой американской надписью SALE. Там распродаются двойные книжки, или старые, или которые годами никто не берет. Помню, я там купил Ле Карре за один доллар и оперу "Богема" на кассетах, с брошюркой, лондонское издание — за трешку-то отчего не взять.

Отличие пятое и самое любопытное: библиотека — это демократическое учреждение! Там применяются принципы народовластия… Однако я говорю о демократии не в ее российском понимании, когда бандита нельзя арестовать, если у него есть купленное удостоверение депутата Госдумы, или когда хозяева телевидения — самого демократичного из искусств — назначают Президента России. Здесь речь о демократии в ее иностранном, заморском, чуждом смысле. Это когда библиотекой, например, управляет выборный совет граждан, который и решает, как жить и какую проводить политику, что покупать, что продавать, а что даже и выбрасывать.

Я, конечно, сходил на одно заседание этого библиотечного совета. Трогательное зрелище! Я такого не видел со времен сборов пионерского отряда.

Прихожу. За столом собралось человек пятнадцать. Кто ж в совете? Две-три бабушки, пара дедушек, несколько дам среднего возраста и пара молодых девчонок. Плюс весь покрытый загаром мэр маленькой пенсильванской Москвы Дэни Эдвардс — в шортах, тенниске, мокасинах на босу ногу… Одна из которых закинута на другую.

Ну, в порядке обсуждения.

Очень заинтересованно все обсуждали: 18 человек в совете — не маловато? Может, как прежде бывало, до 24 единиц орган расширить? Мэр, что мне понравилось, призвал штаты не раздувать, хотя все равно это не из бюджета, это бескорыстная общественная работа…

Совет с удовлетворением отметил, что оборот книг по сравнению с предыдущим вырос на 4 тысячи единиц. Еще было подчеркнуто, что мэр пожертвовал на библиотеку два ящика для цветов, и они пригодились.

Было также торжественно объявлено, что библиотека получила новый адрес в Интернете — npo. 19 aidt. net. Кстати, решили Wall Street Journal больше не выписывать — редко спрашивают, а кому надо, тот в том же Интернете найдет.

Отрадно было членам совета отметить, что добровольные пожертвования граждан на покупку новых книг перевалили за тысячу долларов и достигли отметки 1057! Притом что общий доход — включая зарплату и дотации на книги — составил 36 тысяч.

А как, интересно, попадают люди в уважаемый библиотечный орган? Да просто пишут заявления, и совет их рассматривает. Денег, разумеется, за это не платят. Зачем тогда это им, американцам? Не для того же, чтоб себя принести в жертву просвещенному человечеству?

— А престижно! — пояснила библиотекарша Шейла. — Или если кому в университет поступать. Это хороший старт для карьеры. Полезно иметь в резюме такую запись — строка в биографии.

Но чтоб из совета не поперли, надо соответствовать. Не просто раз в неделю почетно заседать и раз в год на халяву выпивать — член совета обязан собирать пожертвования. Приставать ко всем знакомым и требовать денег. Приставание облегчается тем, что спонсору сулится слава. Дал двадцатку — и твое имя публикуется в местной газетке Villager. Раньше пятнадцати хватало, но книги-то подорожали.

Члены совета мне разъясняли:

— Книжки — ну, это как хобби, иногда лучше, чем ТВ. Тут больше используешь мозги, воображение. Это же интересно.

Совет еще расстроился из-за бумаги, присланной откуда-то сверху. В ней настоятельно рекомендовалось воздержаться от алкоголя на годовом банкете для читателей, куда активисты ходят по заранее купленным билетам и еще жертвуют на книжки. Так вот члены совета волновались, что такая непродуманная мера может ослабить тягу народа к книге! И снизить читательскую способность. (Американцы и так никогда с нами не собирались тягаться за титул самой читающей нации, но тем не менее…)

Что же до банкета членов совета — его финансирование обозначено в бюджете отдельной строкой, — то уж там решили ни в чем себе не отказывать и таки выпить. Здесь рекомендации недействительны, каждый член совета как свободный гражданин волен решить за себя сам. Для справки: совет из 18 человек пропивает за вечер 320 — 350 долларов (считая с закуской).

Был также заслушан и утвержден годовой отчет библиотеки:

Всего книг — 13 957

Всего читателей — 7 814 (Москва и пригороды)

Оборот книг за год — 55 618

Обслужено читателей — 15 651

Самая, конечно, страшная цифра, прозвучавшая в библиотеке, — это 11 139 долларов; впору просто напиться от огорчения. Это, господа, годовой расход на закупку новых книг. А населения-то в поселочке, где библиотека эта, — две тысячи человек. Даже при том, что еще люди из окрестностей подъезжают — все равно же это сильно. Два мира — два детства. Одна из двух наций, о которых мы сейчас думаем, славится своей бездуховностью, а вторая — тем, что она самая читающая в мире. Но фамилий мы тут называть не будем, не будем.

Глава 13. Ярмарка

Ярмарка — это единственное заметное событие, которое может произойти в американской Москве. Ее ждут весь год и долго потом вспоминают.

Весь год буквально ничего общественно значимого не случается — и вдруг ярмарка. Сколько о ней разговоров! Начальник полиции Ральф Рогато мне ее заранее раз десять нахваливал, закатывая глаза:

— О, какая же это феерия!

И ярмарка таки точно важнейшее событие в его жизни. Ральфа часто издевательски спрашивают, для чего в двухтысячном населенном пункте (где в каждом доме к тому же в среднем держится 5 ружей и 3 пистолета) держать такую ораву — целых семь полицейских! Он криво улыбается и говорит:

— Да знаете ли вы, что к нам собирается на ярмарку аж пятьдесят тысяч человек! Там же всякое может случиться, глаз да глаз нужен!

Аргумент действует. Фактически московская полиция с этой ярмарки кормится.

Сделав серьезное лицо, начальник полиции предупреждал меня об опасности:

— Знай, что ты денег там потратишь немеренно.

— Да-а? — Я себе представил разгул с цыганами, тройками, девиц из Парижа выписанных, кругом ванны с шампанским искрятся…

— Там знаешь сколько вкусной еды будет! Причем на каждом шагу… Пицца, гамбургеры, курятина жареная, барбекю, сандвичи разнообразные…

Уж конечно, кому страдать, как не ему. Размер мундира у Ральфа будет XXXXL — (extra-extra-extra-extra-large), то есть 70-й по-нашему. А тут еще эта ярмарка!

Но начальник полиции все мне верно изобразил.

Так оно все и было. Огромная территория вокруг школы была огорожена, уставлена шатрами и навесами, среди которых ходила публика и непрестанно жевала и прихлебывала (совершенно, правда, безалкогольно) что-то купленное с лотков. Вся fast food в многочисленных ее проявлениях. Над толпой стоят запахи подгорелого мяса и приторных соусов. Самое страшное — нюхать это все, когда уже наелся. И вынужденно наблюдать тыщу жующих людей. Шум, толкотня, музыка с разных концов доносится.

И так четыре дня подряд.

А что ж торговля, ведь на ярмарке торговать положено?

И это точно кажется странным; к чему ж нужна особая какая-то ярмарка в Америке? Здесь и так половина населения и без того из кожи вон лезет, чтоб при жестокой конкуренции между продавцами умудриться продать хоть что-то другой половине страны! А товаром все кругом и так завалено, один дешевей другого, распродажа на распродаже, почтовые ящики полны рекламок с обещаниями чудесных скидок. Я там поначалу всю почту наивно тащил в дом, а после перестал. Лучше на месте пересортировать — и толстую кипу бумаги переадресовать в ближайший мусорный ящик.

Но вот придумали, чем таким необходимым для публики торговать: ненужными безделушками. В основном это продукция местных умельцев. Игрушки деревянные, занавески, ящички, куклы, стекляшки, тряпочные медведи, горшки для цветов, прочая ерунда. Особое место занимают — и это страшно странно — лоскутные одеяла! Миллионы домохозяек в Америке, оказывается, пошивают эти одеяла для души, хвастаются друг перед другом и шлют на особенные лоскутные выставки. Это называется american quilt. От русского он отличается меньшей практической пользой и вопиющей декоративностью, а также большим вниманием к узору, который изображает если не картинку из жизни, то уж по крайней мере стройную геометрическую фигуру.

Из множества торгующих на ярмарке москвичи — в беседах со мной — с горящими глазами дружно отмечали одного человека.

— Там! На ярмарке! Торгует настоящая русская!

(Иностранцы вообще любят думать, что русские за границей счастливы встречаться друг с другом.)

Доброжелатели меня прямо за руку подвели к молоденькой голубоглазой блондинке. И деликатно остановились в сторонке, с улыбками предвкушая взаимные восторги встретившихся на чужбине земляков. Но земляками мы оказались очень условными и натянутыми, поскольку неожиданно обнаружился увлекательный сюжет:

"Алина Суворов, еврейка из Омска, "косит" в Америке от призыва в израильскую армию".

"Косить" самое время: ей как раз восемнадцать.

Конечно, в России ее фамилия была — Суворова. Но тут порядки другие, не заспоришь: папа Суворов, так и дочка тоже Суворов, и никак иначе.

А из Омска Суворовы уехали пять лет назад. На историческую родину, в Израиль. Уже оттуда Алина приехала в Америку по программе обмена школьниками. Ее взяла к себе жить американская семья, у которой свой бизнес: они продают бутылки от пепси-колы, засыпав туда предварительно разноцветного песка. Бизнес идет: покупают! Особенно на ярмарках — таких, как московская. Они и приехали сюда, и Алину взяли, она тоже за прилавком.

Так вот, в Израиле Алина начала забывать русский. А теперь в Америке вслед за русским, который у нее уже с тяжелым акцентом, начал забываться, в свою очередь, и иврит.

— Так кто же ты, Алина, теперь такая есть?

— Наверно, русская, — говорит она. — У меня так записано в… как это называется… сертификате о рождении.

"Косит" от армии девушка цивилизованным способом — вот поступила в колледж, будет учиться на бизнес-менеджера. Как это, спрашивает, будет по-русски? Это, дитя мое, не переводится…

— Что же ты, Суворов, от армии-то косишь? (Я, правда, сам-то не служил. Прим. авт.) Тем более с такой героической военной фамилией? Да, видно, слабовато у евреев с военно-патриотическим воспитанием.

— Да неохота что-то в армию. Тем более там, знаете ли, война все время… — признается наша голубоглазая блондинка.

— А подружки твои израильские — у них как с этим делом?

— Да так же! Пытаются справки какие-нибудь достать…

Ну, а бойфренд у Алины Суворов — американец. "Уже нашла", — радостно сообщает она мне.

И это правильно; ведь, как гласит американская народная мудрость: make love, not war!

Кроме торговли и еды, на ярмарке были отмечены и другие важные явления, немалое внимание уделено воспитанию подрастающего поколения.

Вот особый шатер, посвященный детским достижениям. К примеру, стрелковый клуб отчитывается о своей деятельности. Тут дети выставляют лично простреленные мишени и трогательные детские картинки в жанре плаката о технике безопасности на стрельбище.

"Будь осторожен! Научись обращаться со своим ружьем так, чтоб не ранить ни себя, ни кого другого!"

"Никогда не оставляй ружье заряженным!"

Школьники младших классов понарисовали множество корявых человечков, которые стоят в уставных позах и правильно держат ружье. Есть, правда, и такие, что неправильно, и это оговорено подписью детским почерком. Эта детская простодушность напомнила мне про то, что американский народ за всю свою историю никогда не был безоружным! И равными людей там сделал не какой-нибудь смешной парламент, который даже по телевизору стыдно показывать, но талантливый изобретатель полковник Кольт.

А вот отчет другого клуба — по изучению генеалогических древ. Соответственно тут изображения деревьев с дядями и прабабушками. Далее показаны достижения детских курсов нянек. Тут другие картинки: как младенцев пеленать и кормить. И инструкции с афоризмами:

"Дети — детям не игрушка! Хотя и можно с ними играть".

"Помните: вы продаете свой труд, ухаживая за детьми! Родители этих детей рассчитывают на вас".

"Спрашивайте разрешения включать радио, ТВ, магнитофон".

"Будьте вежливыми, веселыми, предупредительными".

"Убирайте за собой, когда готовите, кормите детей или играете с ними. Уходя, оставьте дом в таком же состоянии, в каком его нашли".

"Не нанимайтесь без ведома родителей! Будьте уверены в том, что ваша работа не помешает вам выполнять поручения родителей".

"Если кто хочет поговорить с вашим работодателем, отвечайте, что она занята, и предложите оставить сообщение. Скрывайте тот факт, что вы одни дома с ребенком без взрослых".

"Если даже пришел полисмен, спросите телефон офиса, куда вы можете позвонить для подтверждения. Не верьте никаким удостоверениям!"

"Чего делать нельзя:

приступать к работе, если вы больны или если ребенок болен;

опаздывать;

наниматься на работу к незнакомым людям;

забывать выполнять поручения родителей;

рассказывать истории, которые вам самим неинтересны;

читать ребенку книжки, заранее не прочитанные вами".

"Помните: истории, которые вы читаете детям, — развлечение, а не урок. Комментируя историю, показывая картинки и морализируя, вы можете запутать ребенка и отвлечь его от содержания истории".

Продолжение темы трудового воспитания — стенд детского сельского хозяйства. Восьмилетний мальчик Джон Фицджеральд выполнял программу "Помидоры". Можно полистать специальный журнал с его отчетом: "Я выращивал 38 помидоров. Они ничем не болели, но были маленькие. Им не хватало воды. Я старался их поливать чаще, но днем было очень жарко. Я узнал много о болезнях помидоров и их проблемах. Мне нравится этот проект, и я люблю выращивать".

В особом разделе отчета учитель сообщает, что Джон набрал 50 очков из 50 возможных.

И тут же лежит ма-аленький помидорчик. Сантиметров пять в диаметре. Завернутый в салфетку, он покоится на дне корзинки. И никто его не ест! Но все читают гордую надпись: "Это — помидор, выращенный Джоном Фицджеральдом".

Теперь попробуйте себе представить американское широкомасштабное празднество без автомобилей; не получается — и это правильно. Потому что, конечно, тут была огромная выставка антикварных машин. Ими было заставлено целое поле. Представьте себе все автомобильные марки, которые за последние лет семьдесят выпускались в Америке, — и весь этот ряд, с незначительными пропусками, был представлен влюбленными автовладельцами. Они сидят на раскладных стульчиках возле своих игрушек, пьют пепси-колу из холодильных ящиков и с достоинством, с сознанием своих заслуг перед страной неторопливо рассказывают желающим, как купили ржавую колымагу на помойке за 300 долларов, а потом два года неустанно приводили ее в порядок, и красили, и вылизывали, и выискивали родные детали, и вот награда — сверкающий, с иголочки, восхитительный автомобиль, хоть сейчас на аукцион!

Долго, долго ходил я по этому полю чудес. И нашел, кому адресовать свою высшую похвалу: это был автолюбитель из Подмосковья Джон Томасович, по происхождению словак. Самая замечательная машина была у него. Ford Fairlane 1957 года, retractible. Что же такое означает колючее слово retractible? Представьте себе нечто наподобие нашего черного советского "членовоза", большой удобной солидной машины. И вот вы открываете огромный багажник, а после нажимаете специальную кнопочку на панели. И девять электромоторов, включаясь поочередно, один за другим, поднимают с вашего "форда" крышу и плавными движениями укладывают ее в багажник… И перед вами — роскошный прогулочный автомобиль, на котором очень удобно ездить по Москве в дни, когда над ней по приказу Лужкова разгоняют дорогие облака…

Томасович по моей просьбе не раз гонял крышу туда-сюда, счастливо улыбаясь, и я с восторгом наблюдал за метаморфозами. Однако мне самому кнопку нажать он не доверил…

Не забыли ли мы чего из американских ценностей? Гамбургеры, револьверы, машины, трудовое и иное воспитание детей, зарабатывание денег, джаз и кантри (их там было, разумеется, полно) — вроде вся палитра на ярмарке была представлена.

ЧАСТЬ III. Простые москвичи

Глава 14. Черный медведь в жизни мужчины

Добыча медведя — редчайшее событие. Оно выпадает на долю далеко не всякого охотника даже в Москве, которая полна всевозможной дичи и славится почти непрестанной стрельбой метких москвичей и гостей Москвы, особенно в выходные дни. И вот такое счастье выпало Генри Какареке — местному охотнику.

Конечно, интересно поговорить со счастливчиком.

— Генри! Пожалуйста, коротко расскажи о себе.

— Сам я коренной москвич. Мне тридцать шесть лет. Работаю каменщиком.

— Давно охотишься?

— Да уж почти двадцать пять лет. Мне тогда как раз исполнилось двенадцать. На день рождения мать подарила мне "Винчестер-308" (она его выиграла в лотерею), я с ним до сих пор и охочусь.

— А раньше приходилось добывать медведя?

— Нет, это первый раз.

— Кто тебя научил охотиться?

— Мой отец, Генри Какарека-старший. Ему сейчас шестьдесят семь, он на пенсии. Тридцать лет назад он отличился тем, что застрелил медведя весом пятьсот фунтов (редакция его не взвешивала и потому ответственности за эту информацию нести не может. — Прим. авт.). Что редко даже для наших мест, где почти все мужчины — охотники. Я имею в виду коренных москвичей; из приезжих, конечно, какие охотники…

— А когда можно посмотреть на трофей?

— Через полгода, не раньше. Я отдал чучельнику, а там очередь, у нас же все охотники… Жаль, сезон охоты на медведей короткий — три дня всего.

— А была мысль подстрелить медведя тайком, не в сезон?

— Нет, потому что вне сезона ни азарта, ни смысла (it's not a challenge that way).

— А знаешь людей, которые охотились браконьерски?

— Нет, никого не знаю. Показывать потом трофей и хвастаться можно ведь только в случае легальной добычи медведя!

— А наказание?

— Две тыщи штрафа и на пять лет забирают охотничью лицензию. Читал в газете про одного такого парня…

— Генри! Что для тебя важнее — работа или охота?

— Будь на то моя воля, я б только и делал, что охотился. Уж как-нибудь бы прокормился. Но ведь надо счета оплачивать, вот и приходится на работу ходить…

Охота — точно главная вещь в его жизни. С первой женой Генри развелся из-за нее, из-за охоты. Жене не нравилось, что все выходные он пропадал в лесу. Она даже из принципа не ела добытой им дичи.

В общем, не сложилось.

Жена его потом вышла замуж. Новый ее муж Тим, что интересно, не охотник. Потому что он не местный, не москвич, а приезжий. Семья у них крепкая, дружная — на почве нелюбви к охоте…

А первого в своей жизни медведя Генри добыл так. Сезон всего три дня в году. И вот купил он лицензию в оружейном отделе скобяной лавки, выпросил отгул на два дня — и вперед.

Поехал он с друзьями Томом, Ником, Ларри и Дейвом в городок Гулдзборо, что в трех милях от Москвы. Там у них хижина. Она маленькая, но настоящая охотничья, экзотическая: нет ни электричества, ни воды, ни сортира. Женщин туда, кстати, не пускают, по крайней мере в сезон. И вот они с вечера засели за подготовку к охоте: до ночи играли в покер и пили пиво (каждый притащил по ящику баночного). А закусывали оленем, которого Генри накануне подстрелил из лука. Что касается покера, так Генри везет, особенно после развода, и он выиграл 25 долларов.

Вздремнули, а в пять утра встали и разошлись по лесу, каждый на присмотренное заранее место. Генри сел в засаду возле медвежьих какашек, которые высмотрел накануне. С собой он никого не взял: даже близкие друзья не делятся медвежьим дерьмом. Что нашел — то только твое, без обид. В 10.30 он вдруг увидел в 60 ярдах перед собой медведя… Страшно не было: никто про такое не слышал, чтоб в Пенсильвании медведь напал на человека.

Через пять секунд после того, как Какарека увидел медведя, он поднял винчестер и начал стрелять.

— Я говорил себе: не промахнись, только не промахнись, слишком долго ты ждал этого шанса — двадцать пять лет! — вспоминал он.

В медведя попали три пули, а стрелял Генри шесть раз. Но не было такого чувства, что он мазила: все-таки расстояние, и медведь ведь не стоял, а бежал по лесу. В такой ситуации не стыдно попадать только через раз.

— При шести дырках медвежье чучело мне дороже обошлось бы — разоришься на этих заплатах и штопке. По мне, так лучше б я один раз попал.

После он еще подошел к лежавшему на снегу окровавленному медведю и для верности сделал контрольный выстрел в затылок.

— Я был очень счастливым человеком в тот момент, чуть не плакал. Я кричал что-то вроде: "Йаху! Йаху!". Наконец я его заполучил!

Да, Генри чувствовал себя виноватым, его мучила совесть, когда убивал медведя, — это ведь прекрасное животное! Но иначе он не мог, потому что "у каждого охотника есть мечта — убить хоть одного черного медведя. Это — мечта. Оленей все настреляли — не счесть. А медведь — это отдельная, особенная вещь".

Два с половиной часа Генри тащил своего медведя весом в сто тридцать пять фунтов (больше пятидесяти килограммов) до дороги, где стояла машина. Путь был неблизкий — мили полторы, то есть два километра с лишним.

Потом он приехал в охотничий домик. Не сумев справиться с волнением, тут же сел выпивать, один.

После обеда подошли дружки. Они, конечно, поздравляли, но физиономии у них — это Генри отметил острым охотничьим глазом — были кислые… Многие друзья Генри рассказывали ему про одну и ту же мечту: подстрелить медведя и постелить на полу его шкуру. А на этой шкуре заниматься сексом. И при этом каждой девушке говорить: дорогая, ты первая, кого я имею на этой шкуре.

— И ты тоже, Генри?

— Нет, не в моих правилах девушек обманывать (тем более вся Москва знает, что я решил никогда больше не жениться). Я чучело велел сделать…

Вечером вся эта Москва была у Генри, в его маленьком домике — поздравляла с выдающимся достижением, пила пиво. Пришел и Генри Какарека-старший. Он был немногословен и только сказал: "Хорошая работа" (good job).

А подруга Генри, ее зовут Мелисса (по профессии секретарша), медведя не видела. Она была в тот вечер у родителей и ограничилась телефонным поздравлением. К охоте она относится абсолютно хладнокровно: ни за, ни против. Еще она сказала, что медвежье чучело, когда будет готово, украсит его интерьер. Холостяцкий…

А потом, на следующий день, Генри опять пошел на медвежью охоту с отцом, но уже без ружья. По закону, нельзя брать больше одного медведя в сезон. Медведь — это праздник, ему не положено бывать чаще раза в год…

Глава 15. Рекорд миллионера

Новость всколыхнула Москву: местный миллионер Пол Демут заработал за день 25 тысяч долларов. Всего за один день! Большие деньги для глухой провинции, каковой, безусловно, является Москва (до такой степени, что в местных барах даже разрешается курить, причем полно любителей этого дела!) Многие здесь за год столько получают. И вполне собой довольны.

— Демут — коренной москвич! Уважаемый человек и выдающийся бизнесмен нашей эпохи, нашего города. — Так отзываются о замечательном земляке москвичи. Они его с достаточным на то основанием считают местной достопримечательностью. Можно сказать, что он тут знатный капиталист, как бывали в СССР знатные, например, доярки. За те почти тридцать лет, что Демут занимался строительным бизнесом, он построил и перестроил заново почти всю Москву, не считая ближнего и дальнего Подмосковья.

— Вот эти дома я строил, и вот эти, и те, и почту, и банк, и эти магазины, и дорогу, — подобно маркизу Карабасу, рассказывает он, когда мы проезжаем с ним по московской Мейн-стрит. — Вряд ли в городе найдется человек, кто со мной не имел бы дела. Всякий у меня или работал, или покупал что-то, или я ему чего-нибудь продал…

Кстати, строительный бизнес в американской Москве несколько иной, чем в русской. У нас, насколько я себе представляю, пришли строители на чужую территорию, построили, взяли деньги и ушли. Здесь же так: прежде чем строить, строитель покупает землю, а построив, построенное (магазины, кинотеатры, жилые дома и т. д.) сдает в аренду — для чего, собственно, все и затевалось.

Именно так жил и работал Пол Демут, пока в прошлом году этот свой строительный бизнес не продал (отношения с партнером стали слишком сложными). А на вырученные деньги он принялся играть на фондовой бирже, где, собственно, и заработал в один прекрасный день те самые 25 тысяч.

— Так расскажи же, Пол, как дело было! Может, и мы сумеем?

— Это очень просто: берешь, звонишь своему маклеру и велишь продать три тыщи акций пейджинговой компании.

— А-а! Понял. Но как все-таки выглядел процесс принятия решения?

— Еду я, значит, в Балтимор на машине. И вдруг мне захотелось пописать.

— Так, так… Я конспектирую…

— Съезжаю с трассы на пункт отдыха. А поскольку я все равно остановился и телефон был под рукой, позвонил.

— А почему именно эти акции?

— Это акции пейджинговой компании. Я их когда-то начал покупать, потому что мой старший сын тратит много денег на плату за пейджер. И вот я решил как-то возместить расходы игрой на этих акциях, а после велел ему от пейджера избавиться. Ну и акции теперь, все, что накопились, за ненадобностью продал.

А копились они так. Сначала я их покупал по 16 долларов за одну, продавал по 19, покупал снова по 16,5, продавал по 18… И вот все, что собралось, продал по 17,7 доллара.

— Очень хорошо. Только я не понял насчет остановки и телефона, который оказался под рукой. А что, по сотовому из машины нельзя было позвонить?

— Нет у меня сотового. Не люблю я этого…

— При чем тут любовь! Мы же про деньги разговариваем.

— Аварии из-за них бывают. Да, денег больше бы заработал, но нельзя ж ситуацию с деланием денег доводить до идиотизма! И потом, все тебе звонить начнут, что хорошего? Да и дорого это! Нет, не нужны мне ваши мобильные.

Интересно!.. Но вообще во всей Москве мне не встретилось человека, который бы сказал, что Демут — это неинтересно. Он человек заметный, причем издали: ростом чуть меньше двух метров, размер куртки у него, как и у его земляка шефа полиции Ральфа, приблизительно 70-й. Приятно стоять рядом с ним и чувствовать себя изящным, худощавым, элегантным и считать свой пиджак 60-го русского размера совершенно средним и ничем не выдающимся. Демут — этнический немец, его прадедушка когда-то приплыл сюда из Германии. Сорок девять лет, четверо детей. Его жена Дженет — этническая украинка — скуластая, пышная, добродушная. Помню, как она приглашала меня на Рождество:

— Вся родня моя украинская будет, и зять у нас украинец, им приятно ж будет земляка повидать! Я вареников налеплю, приходите, не пожалеете!

Вареники тогда, кстати, удались. Я не пожалел, что пришел. К слову, чтоб вы при случае не попали впросак: вареники по-американски называются "пир?оги", ударение на втором слоге.

В основном Демут славится, конечно, своим сказочным богатством, от которого москвичи прямо млеют. У него, говорят, один дом миллион стоит!

Что ж такое этот дом?

Построен он крестом. Сложен из дикого камня, а площадью — 18 тысяч квадратных футов. Конечно, это непонятно сколько. А будет понятней, если перевести в метры и получить 2000? Для наглядности проще считать гектарами это будет 20 соток. Вообще, если эту огромную площадь раскинуть на три этажа, получится грубо соток по шесть на этаж, не очень-то и много — простая подмосковная дачка (московскую газету "6 соток" сюда можно бы заносить по экземпляру на этаж).

Или, иными словами, по площади получится хрущевская пятиэтажка в три подъезда…

Я расхаживал по дому и пытался понять свои ощущения: все-таки очень нужен человеку такой запредельный дом или не очень?

Первый этаж — полуподвал. Он бескрайний да с окнами. Заваленный разным хламом и остатками стройматериалов. (В свое время одна опалубка обошлась в 16 тысяч.)

Второй этаж. Середина креста, перекрестье — бескрайняя гостиная с камином. Одно крыло — четыре спальни для детей, ну, метров по двадцать максимум. Другое — кухня, телевизионная комната и гараж машин этак на восемь — десять.

Самое короткое крыло — большая хозяйская спальня.

Еще одно крыло — там джакузи и какие-то запущенные подсобки.

Третий этаж. в перекрестье — Холл. Далее огромный зал для больших званых обедов. Там тридцать столов, правда, занять их полностью гостями еще не удавалось.

Другое крыло — бильярдная. Третье крыло — этакий спортзал, хотя и с тренажерами, но в основном с хламом.

Пол справедливо заметил на пороге этого пространства:

— У большинства людей весь дом величиной с этот мой чулан!

Метров двести там, наверное, таки было.

Еще крыло — просто пустые комнаты.

Великоват все же дом… К примеру, на моих глазах случилась тут поучительная история. Играли дети в доме в прятки и нашли в заброшенной, забытой комнате восемь ящиков красного. Я посмотрел — оказалось, это кьянти урожая 1981-го года. Никто не мог вспомнить, откуда оно взялось, и понять, кому могло прийти в голову запасаться итальянским вином? Разве его, с американской точки зрения, пить можно? Это ж не кока-кола и даже не пиво, а то и вовсе не виски… Мораль здесь даже не в удивительных американских вкусовых пристрастиях, а в том, что в таком доме, если что где положишь, потом только лет через десять-пятнадцать случайно найдешь, а оно уже, может, давно прокисло…

И само собой разумеется, мы подробно на этом и не будем останавливаться, что в доме этом миллионном входная дверь — со стеклянным витражиком, ни сигнализации тут, ни забора, ни охраны, — здесь же не кинозвезды живут, в самом деле.

Чтоб вы немного утешились, скажу, что и самому хозяину от такого большого дома проку мало (хотя и сам он немаленький, 70-го размера). Во-первых, двое старших детей уже выросли и отделились (старшая дочка вышла замуж, а старший сын уехал учиться на историка), а еще двое в ближайшей пятилетке разъедутся по колледжам. Во-вторых, хозяин домой заезжает только переночевать. Кроме игры на бирже он руководит собственным игорным заведением "Бинго", то есть лото. А в свободное от всех этих игр время по старой памяти продолжает покупать землю, что-то на ней строить…

Он, кстати, этот дом построил из ничего. Взял подряд на снос старого дома, заработал на самом сносе и еще на вывозе мусора. Мусор — дикие камни — он свез на купленный участок. После подрядился сносить еще один приглянувшийся дом из дубового бруса… Стройматериалы обычно достаются ему даром.

Дом, однако, еще недостроен. В подвале хозяин показал промежуток между перекрытиями. Зачем это?

— Сюда как раз поместится, без проблем, лифт. Это на тот случай, если вдруг я когда-нибудь стану инвалидом и буду ездить на коляске…

Вот он, настоящий капиталист, ловкий бизнесмен, который считает на много ходов вперед и предупреждает последствия возможных ударов судьбы! Все предвидит, никакой удар не застанет его врасплох.

Демут, как и почти все американские миллионеры, отличается беспредельной скромностью в быту.

Приходилось мне с Полом встречаться за деловым ленчем в скромном подмосковном ресторанчике, где он с аппетитом употреблял в пищу чизбургер с кетчупом и жареной картошечкой, выпивая под это дело стакана этак три кока-колы. Втроем, с его приятелем, мы наедали чуть ли не на 30 долларов! Едали мы с ним и сандвичи в баре с дешевым местным американским кислым пивом (дорогого импортного "Хейнекена" он не пьет). И дома у него я, бывало, ужинал пиццей из ближайшей пиццерии.

Скромность эта, может быть, и неизбежная.

Москвичи, как и все американцы, любят богатых. И это ведь логично. Так в России любят красивых, приятных, умных, образованных, здоровых людей (но при этом желательно, чтоб они с такими достоинствами прозябали в возвышенной нищете!). Так в песне любили Костю-моряка. Особенно в тот момент, помните, "когда в пивную он входил". То же самое происходит в аналогичном случае и с Полом Демутом. Бывало, при мне входил он в бар (за иностранным словом скрывается, не будем себя обманывать, та же пивная, просто в ней моют полы и дают съедобную еду) и тут же, шумно наздоровавшись и наобнимавшись с завсегдатаями, приказывал всем налить за его счет. Это же подкупает! А если он в баре задерживался на какое-то время, несмотря на свою пресловутую занятость, то людям приходилось напиваться.

Скромность! Чем, вы думаете, занимается жена первого американского московского миллионера? Выезжает в свет хвастаться новыми шубами? Покупает галерею? Устраивает модный салон? Отнюдь! Так мог думать только человек, с московской жизнью незнакомый. На самом деле она готовит обеды, следит за домом, руководит приходящими домработницами, а вечером едет в "Бинго" и там вкалывает до ночи, разбирается с финансами. Шофера в семье нет ни одного, и Дженет сама водит свой подержанный "кадиллак".

Скромный, подвижнический образ жизни миллионерской жены напомнил мне разве что жизнь гарнизонных офицерских безропотных жен: кухня да дети, личной жизни никакой — так, при муже состоять…

Как всякий нормальный американец, Демут — патриот. Он сильно переживает за американскую экономику, ему кажется, что над ней нависла страшная угроза (мне так не показалось, но что я, дилетант, могу в том понять?..).

— Экономика США не в порядке! — беспокоится он. — Дорожает бензин, а вслед за ним и все. В четыре раза подорожал за двадцать лет! Страшно себе представить… Но самое страшное, что мы почти ничего не производим! Все импортное! Так мы долго не продержимся…

— Да ты на себя посмотри! Много ты произвел на бирже? А вроде жив-здоров…

— Ну, я — это еще не вся американская экономика…

Демута уважают за то, что он не просто миллионер, а, выражаясь модным русским словом, selfmade man. Про него в Москве любят рассказывать истории в жанре "Вот посмотрите, как сбывается американская мечта, а вы не верили!".

При первой же встрече я спросил Демута:

— А правда, что в школе ты торговал хот-догами, в результате чего составил миллионное состояние?

— Ха-ха-ха! Но приблизительно так оно и было.

Да, торговал. И еще ребят нанимал, брал сосиски оптовой партией, а они дальше гнали в розницу. Провести маркетинговые исследования в этом секторе бизнеса было несложно: в то время, лет тридцать пять назад, горячей еды в школах не было. И конкуренцию с холодными сандвичами, принесенными из дома, можно было осилить.

Вообще же зарабатывать Пол начал с двенадцати лет. Не только на сосисках. Еще он нанимался стирать людям белье в лондромате. Летом косил траву на лужайках перед домами. Зимой чистил снег на участках. Делать деньги! Деньги делают деньги… Он мне пытался этими афоризмами объяснить, почему жизнь его удалась.

— Это понятно, что — деньги! Но деньги-то зачем? Должна ж быть цель…

— Так деньги делают большие деньги! Которые могут многое, это я еще ребенком понял…

— Еще раз спрашиваю: деньги ты зарабатывал — зачем? На развлечения, на женщин? Чтоб собрать коллекцию живописи?

— Деньги делают деньги. Ты не понимаешь, а мне этого достаточно.

— Может, на образование копил? То есть, с твоей точки зрения, с хорошим образованием можно денег больше сделать…

— Нет… Какое у меня образование? Двенадцать классов закончил, потом еще год в технической школе (типа ПТУ. — Прим. авт.) на плотника поучился — и все.

— Почему на плотника?

— Потому что я интересовался строительным бизнесом. Вот и вся учеба.

Хотя отец, выпускник одного из лучших вузов страны — Вортонской школы бизнеса при Пенсильванском университете (которую позже, после истории с "Урожаем-90" и отъезда из Советского Союза, закончил Артем Тарасов. — Прим. авт.), хотел отправить сына в колледж.

Сын не пошел.

— Что ты ему отвечал? Правду? Что его пример, скромного банковского клерка, тебя не вдохновляет?

— Нет… Я просто сказал, что это нерентабельно. Зачем же идти в университет, терять там время, которое я могу потратить на зарабатывание кучи денег?..

Это был очень трезвый взрослый расчет. К девятнадцати годам Пол Демут скопил капитал в 20 тысяч долларов. Не так плохо для мальчика! В 1968 году! Тогдашние 20 тысяч — это сегодняшних приблизительно 100 тысяч.

На этот капитал Пол с партнером (тот был вдвое старше) купили тогда землю и построили автомобильную мойку; до сих пор стоит.

Правда, чтоб со своей стороны собрать нужную сумму, юноша вынужден был пожертвовать самым необходимым — то есть продал свой спортивный "плимут-кабрио", купленный за три года до этого, когда он был еще школьником (машина была тогда — с иголочки). И какое-то время ходил пешком…

Такая тонкость: лицам моложе 21 года в Америке не только пива не продают, но и землю тоже. Бизнес срывался! Пол пошел к папе просить… не денег откуда они у скромного служащего, — а разрешения купить землю на его имя.

Папа сначала сопротивлялся: "Тебе учиться надо, молод еще!" — а потом все подписал.

И вот теперь Демутом гордится вся Москва. Правильно сделал, что отца не послушал! А пойди он тогда учиться, ну и что б из него вышло?

…Сел я как-то в баре размышлять: как же теперь дальше Демуту жить? Что ж ему, расстраиваться теперь, если однажды меньше 25 тыщ за день заработает? И тут он появляется в баре собственной персоной, открывая дверь ногой, потому что руки заняты: в них ящик. Он ставит его на стойку, вытаскивает оттуда консервные банки. А Джим Кеноски, хозяин бара, дает ему пару засаленных банкнот.

— Это что такое, Пол?

— Да понимаешь, я тут ездил участок посмотреть в пятьдесят акров (гектаров 25. — Прим. авт.), может, прикуплю…

— Ну и?..

— А по дороге смотрю — распродажа консервов. Ну, я и решил подзаработать, раз деньги сами в руки идут.

— И что, ты, миллионер, из-за двадцати долларов возился с этим ящиком, таскал его за собой?

— Двадцать долларов — хорошие деньги, чтоб ты знал!

И я подумал: все-таки если б закончил Пол в свое время университет, не пришлось бы ему сейчас ящики таскать…

Сидел бы пил пиво, как я.

Глава 16. Рождество у миллионера

У миллионера Пола Демута я однажды праздновал Рождество. Он меня тогда первый пригласил, и потому другие предложения, которых после было полно, мне пришлось вежливо отклонить.

Приглашение передала его жена Дженет. Я, разумеется, отнекивался, праздник-то семейный. Но Жанна меня успокоила: все равно соберутся тридцать с лишним гостей, так что я не стесню.

24 декабря, во вторник, в пять тридцать вечера, как договаривались, хозяин лично забрал меня из отеля. За рулем — сам, шофера же у него нет… Это скромное "шевроле" за 30 тысяч долларов. Приехали… Я нарядился — впервые за последние годы, не считая быстрых походов в фотоателье, — в белую рубашку, галстук, черный костюм. Это ж серьезный праздник.

И вот смотрю на гостей. Большинство пришли в джинсах! Некоторые к джинсам и кроссовкам добавили галстук… Иные в свитерах. Пара человек — да, были в пиджаках.

— Христос воскрес! — без всякого акцента приветствовала меня хозяйка, желая блеснуть знанием иностранного.

— Вы, Жанна, несколько торопите события, Пасха-то когда еще! — указал я ей на ее ошибку. Впрочем, простительную — она знает не больше десяти русских и украинских слов, вместе взятых, которым ее научила покойная бабка…

Кроме Демута с женой, тещей, четырьмя детьми, дочкиным мужем, сыновней подружкой была разная прочая родня: кузены, племянники, племянницы и семья той сыновней подружки в полном составе.

Разминались перед ужином — на втором этаже, где у Демутов оборудована настоящая барная стойка. Юноша там наливает в кружки бочковое пиво и еще напитков двести на выбор; орехи, сыр, тарталетки на закуску. Я был уверен, что бармена наняли или кто из прислуги, но это оказался хозяйский племянник Стив.

В седьмом часу гостей позвали в зал.

Сели за столы…

Хозяйка потушила свет и при свечах прочла молитву. После свет включили, "и стало видно еду", как радостно заметил вслух кто-то из гостей. Все вскочили, а первыми — дети, и встали в очередь у буфета — методом самообслуживания накладывать себе еду. Рыба печеная, индейка, картошка, салаты, еще что-то — и обещанные хозяйкой вареники с картошкой. Примечательно, что закусывали запросто, по-семейному: с пластиковой одноразовой посудой. Никакого хрусталя все ж свои… Иные пили пиво, редко кто — вино, столовое розовое. А многие и вовсе обошлись колой: кому далеко домой ехать. Вообще это очень суровая вещь невозможность в гостях как следует выпить. Возвращаться-то на авто! Атмосфера в этом смысле там царит гнетущая. Даже те, у кого в семье есть непьющая жена с правами, обходятся полдюжиной пива — обстановка не располагает к серьезной вдумчивой пьянке…

Ну что, к восьми часам, менее чем через час после начала застолья, уже и с десертом покончено. Вышел переодетый в Санта-Клауса младший хозяйский сын Брайан, сел в кресло и начал раздавать подарки из огромной кучи в углу.

Часам к девяти гости начали потихоньку разъезжаться. Оставшиеся разбились на кучки и болтали о семейном.

В два ночи я был наконец отпущен домой.

Хозяйка расцеловывала меня на прощание и благодарила за приход:

— Всем было так интересно на вас посмотреть, послушать! — и простодушно добавила: — Ну, сами посудите, какие у нас тут в глуши развлечения? Уж вы давайте к нам без церемоний…

Глава 17. Москва рублевая

Впервые за всю историю американской Москвы посетитель бара расплатился за выпитое русскими деньгами. И ему ничего за это не было!

Историческое событие имело место в баре под названием Doc's Hard Rock Cafe. Деньги — 50 тысяч рублей (старыми, до деноминации) одной бумажкой, без сдачи — в виде платы за обед принял у меня лично владелец бара Джим Кеноски. Эксперты объясняют это явление окончанием "холодной войны" и нехваткой наличных рублей в Москве.

А дело было так. Зашел я как-то в бар к Джиму, проголодавшись, и употребил стакан красного с порцией равиолей.

— С тебя семь пятьдесят, — сказал Джим.

Поскольку я как раз вернулся в Moscow, PA (сокращенное название штата Пенсильвания), с побывки из Moscow, RU (пусть, чтоб их не путать, будет и такое сокращение от слова Russia), деньги обеих Москв у меня в кармане были перемешаны. Чтоб их рассортировать, я стал выкладывать бумажки на стойку. Пятидесятитысячная рублевка с русским триколором привлекла внимание Джимми. Он рассматривал ее со всех сторон и явно не хотел с ней расставаться. (И то сказать, наши деньги такие веселые, такие яркие, а у них тут, в Америке, чтоб вы знали, все банкноты с виду почти одинаковые, бледные, скучные.)

— А что? Это, кстати, девять долларов! Можешь взять. Это тебе за обед. Сдачи не надо, пусть будет на чай…

— Пятьдесят тысяч! Я таких денег сроду в руках не держал…

— Пятьдесят тысяч! — загалдели посетители. Бумажка пошла по рукам. 50 тысяч; да боюсь, одной бумажкой Америка нас не догонит и не перегонит.

Бар этот — самое центральное, самое центровое место Москвы, потому что в доме напротив располагается моссовет и мосполиция. А в 20 метрах от бара пересекаются два шоссе, по которым только и можно попасть в этот город, 435-е и 690-е. Через дорогу, ну, чуть в сторону от бара, — единственная городская библиотека. До универсама три минуты ходьбы. А другой ближайший бар — на окраине Москвы. На Market Street, и соответственно называется — Market Street Inn. До него от центрального бара пилить и пилить — целых семь минут пешком.

Вокруг Москвы много еще всяких баров раскидано. Перемещение из одного в другой на автомобиле, с краткими заходами, собственно, и является главным развлечением москвичей активного возраста. Но Doc's — все-таки особая, центральная достопримечательность Москвы. Кроме всего прочего, это самое древнее здание в городе — ему сто двадцать лет. И приезжие все — обязательно сюда, различные иногородние и лимитчики…

На этот бар я возлагал большие надежды. Вот, думал, злачное место, центр ночной жизни, лучшее место для разборок. Мы же смотрим иногда кино: бубух! И звон — это стулом швырнули в батарею бутылок, и она звонко осыпалась. Грох! это люстру оторвали и уронили. Шмяк! — ковбой упал со стойки. Да каждый второй фильм про это.

Надежды мои питались в частности и многообещающим объявлением над стойкой: "Кто будет в баре драться, тот будет отсюда изгнан навсегда и более никогда, никогда (подчеркнуто) сюда не допущен". Я уже совсем было открыл рот, чтоб расспросить про "крышу", узнать, какая ж команда держит этот лакомый кусочек, под кем Джимми ходит и сколько платит, какие тут бывали разборки… но вовремя спохватился.

И точно, было тут одно событие… Четыре года назад проездом в Москве, а значит, автоматически и в центральный бар наехали дикие рокеры откуда-то из большого города! Они ввалились с ножами, с бейсбольными битами, орали и советовали Джимми не лезть их утихомиривать. По наглости и бесцеремонности они вполне тянули на нью-йоркских, про которых московские провинциалы любят рассказывать такой анекдот:

— Good morning, sir! — говорит москвич приезжему.

— Fuck you! — отвечает тот.

— А, вы, наверно, из Нью-Йорка!

Джимми такое видел только в кино и поступил в точности как киногерой: достал из-под стойки два пистолета (38-й калибр и 45-й), наставил на рокеров и выгнал гостей Москвы на улицу.

Это было самое громкое событие в этих стенах за последние сто двадцать лет…

— Ну, это приезжие; а местных — было, чтобы выгнали кого-то за драку, как в объявлении? И больше потом всю жизнь не пускали?

— Ты что! Москвичи, они же смирные все.

Они точно смирные… Сидят, медленно-медленно похлебывают кислое американское пиво. Кислое, но ведь дешевое: 1 доллар 25 центов за 0,33 литра. Есть и "Хейнекен", но для москвичей он дороговат: 1 доллар 75 центов.

Смотрят телевизор. Включают время от времени музыкальный ящик. Ведут скупые беседы о тихой московской жизни, лишенной происшествий…

Вот московский экскаваторный бизнесмен Рассел Линдси. В бар он приходит за человеческим теплом, потому что человек он в свои сорок холостой. Не женится, потому что еще не заработал секретную сумму, которую определил себе лично для семейного старта. Впрочем, его стали иногда встречать с одной молоденькой незнакомкой…

Вот один на всю Москву алкоголик Ральф. Он единственный человек, кто выходит отсюда качаясь, — серьезно относится к отдыху… Вот этнический поляк Ричард, пенсионер. Он по-соседски, мы ж вроде европейцы, жалуется мне на недальновидность поляков:

— Ну почему они опять Валенсу не выбрали?

— Я откуда знаю?

— Валенса в тюрьме сидел за свободу! Он развалил Берлинскую стену!

— Привет, а Горбачев?

— Горби делал, что ему из Варшавы велели. Выполнял указания… Поэтому только Валенса имеет право быть президентом!

— Ну так пусть его выберут…

— А я говорю, что только Валенса!..

— Что? Свобода? Америка — самая свободная страна в мире! — Кажется, этого зовут Боб.

— А ты где еще был, в каких странах?

— Нигде… Но все равно Америка — самая-самая. Мы… несем свободу по всему миру, от Вьетнама до Ирака!

— Что, и Вьетнам тоже засчитывается?..

— Да, и Вьетнам! Мы все умрем за свободу!

— Да вы лучше живите…

— Нет, мы все готовы за свободу — умереть!

— Гражданская война — да я все про нее знаю, про все сражения, про генералов. — Это уже сам Джимми, хозяин бара, рассказывает. — Историю своей страны знать и уважать надо! А то вот возле Геттисберга, где было знаменитое сражение той войны, надумали построить диснейленд. Прямо на бывшем поле боя! Так граждане не дали, одолели власть своими протестами. И правильно сделали!

— Нет, беспокоит меня состояние экономики нашей страны, — снова поднимает свою больную тему Пол Демут, местный миллионер; он заскочил на полчаса и велел бармену всем знакомым наливать за его счет. — Ведь мы, американцы, ничего не производим! Весь товар — привозной! Китай, Тайвань, Корея, Япония, Мексика, Колумбия, ну что там еще… Американские машины? Там комплектующие в основном завозятся… Если так и дальше пойдет, американская экономика рухнет, вот что я вам скажу! А американские бюрократы и волокитчики? А какие у нас налоги кошмарные? Да они вовсе погубят страну! С этим надо что-то делать…

Ну какие темы, а? Чем не московские кухонные беседы косых "шестидесятников"?.. А ведь тут в основном пролетариат: лесорубы, механик, шоферы-дальнобойщики, ну еще мелкие бизнесмены. Если б этим ребятам в свое время из всего телевидения оставили две нуднейшие программы да "сухие законы" Андропова и Горбачева ввели, они б тогда вынуждены были б книги читать и начитались бы до состояния "шестидесятников".

Между тем Джимми рожает афоризм:

— У меня лучшая работа в мире — болтать с друзьями и получать за это деньги, причем каждый день и наличными!

Это он так себя успокаивает. В четыре часа дня с видимой радостью сдает вахту наемной работнице Сэнди Питер, в девичестве Какарека. И переходит на нашу сторону баррикады, то бишь стойки. И начинает наконец выпивать! Он на работе не пьет!

Вот и он выпил, вот и он начинает о вечных проблемах:

— Все лезут менять и переделывать! А не надо! Консерватизм — вот что является ценностью…

Я вдруг осознаю, почему кабатчики всех времен и народов не любили революций. Потому что, пока передовые дивергруппы по ленинскому плану берут вокзалы, телеграф и Останкино, восставший народ первым делом устремляется не в банк, где пустые бесплотные акции, не на фабрику, где надоевшие железные станки, но бежит он разбить витрину эксплуататора, выпить у бесхозной стойки на халяву и отсыпать себе мелочи из кассового аппарата. Потому Джимми не уважает революций — за исключением американской, да и то бывшей, давнишней, случившейся задолго до того, как он в 1982 году купил этот бар. За, смешно сказать, 175 тысяч! С тех пор немало воды и настоящих напитков утекло…

Идет, потом проходит вечер. Звон бокалов и бутылок, интимное журчание пивной струи, гомон отдыхающих, щелканье шаров на бильярде, дурной ор музыкального автомата…

И еще дым коромыслом — настоящий густой табачный дым! Это нью-йоркские извращенцы распускают про всю Америку слух, что она-де бросила курить, пить и якобы ест одну здоровую пищу, и худеет (ха-ха!), и вообще чуть не рехнулась. Но вся Москва смеется над наивными простачками, которые в это верят!

Пьяная, обкуренная Москва, вернее, ее остатки расползаются в ночи с активного отдыха. Город закрывается, замирает напрочь, как будто навсегда. И что б вы ни выдумывали, как бы вы ни напрягали мозг, в какие б уголки города ни заглядывали — ни глотка водки, ни бутылки пива не сыскать во всей Москве. Странно наблюдать это жителю русской Москвы — как будто жестокая машина времени закинула его на двенадцать суровых лет назад… И только тот, кто не кончится от жажды, кто, счастливый, дождется девяти утра — тому нальет Джимми Кеноски всего-всего. Он стоит за стойкой главного бара Москвы и ждет момента, чтоб осчастливить вас за весьма умеренную плату…

Глава 18. Морпех из Вьетнама: 30 лет спустя

Беззубый человек пенсионного возраста, в сильно поношенных джинсах и куртке, с выражением лица совершенно неблагообразным, сидел за стойкой бара и выпивал на моих глазах уже четвертую чашку жидкого американского кофе — с теми же ритуальными ужимками, с какими употребляется, к примеру, пиво.

Странное ведь зрелище!

Дело было даже не столько в его нищей, нищенской внешности — в Америке полно таких оборванных, немолодых джентльменов, которые ошиваются по дешевым столовкам типа diners, у каких никогда не хватает денег на медицинскую страховку (см. отсутствующие зубы).

Поведение клиента, все его манеры были вызывающе неамериканскими.

Я, конечно, подсел.

Это оказался местный московский житель по имени Фил Мучицки. По иронии судьбы в бар он ходил пешком и мог спокойно выпивать, не боясь полицейских репрессий, но был абстинентом.

Почему? Поначалу он не признавался, отделываясь отговоркой, что-де просто наскучило пить. После, правда, оказалось, что главная особенность Фила была такая: он — вьетнамский ветеран.

Но сначала о таком непременном при устной самохарактеристике американского гражданина пункте, как этнические корни.

— Я — украинец! — гордо признался он; впрочем, будь он из корейцев или финнов, уровень гордости оказался бы ничуть не меньшим; там многие помнят, откуда они, и им это приятно.

Откуда именно c Украины в 1918 году уехали его дед с бабкой — это еще помнил покойный отец Фила. Он переписывался с родней по фамилии Санко. А Фил уже не знает. Когда ему после отцовской смерти захотелось припасть к заокеанским корням, он прибег к помощи Интернета, но без успеха: похоже, Украина не вся еще покрыта мировой паутиной.

В память об украинской исторической родине Филу досталась крупная сумма в иностранной валюте — керенками и "катеринками".

И еще — экзотические осколки лексики, которая ему мало понятна и применить которую в жизни возможным не представляется.

Осколки эти посверкивают далеким слабым блеском, когда он начинает наизусть неверным речитативом:

— Старый баба, старый хлоп, танцевали ропопоп. Пили виски, пили пиво, танцевали, — выхватывает из памяти он редкие, ему понятные слова.

Или вот еще покруче:

— Отче наш, иже еси на небеси, да святится имя Твое…

Только при этом вообразите себе тяжелый американский акцент, усугубленный недостающими зубами.

А теперь — по порядку — про другую заграницу.

Это, разумеется, Вьетнам, который и оставшимся на родине украинским братьям Фила тоже, впрочем, не был чужим.

У него наколка на руке, широкие жирные буквы голубого колера: USMC, что значит United States Marine Corps.

— Я был морским пехотинцем во Вьетнаме. Два захода. С шестьдесят восьмого по семьдесят второй год.

— Ты добровольно пошел?

— Морпехи — они все добровольцы.

— Ты защищал демократию, которая вам, американцам, так дорога, или просто по молодости искал приключений?

— Приключений… Ну и демократию — да, тоже.

— Русских видел там?

— Нет, но техники много было русской.

— Ты кем там был?

— Сначала взрывником, а после пулеметчиком в вертолете.

— Опасная это была работка!

— Yeah! — смеется он беззлобно. И стучит себя по колену, потом по другому. Слышен неживой стук. Там, внутри, — пластиковые суставы — подстрелили снизу из джунглей, когда летел на вертолете.

— Ну и что ты сейчас думаешь про ту войну?

— Та война была stupid (глупая).

— Вот интересно, что ты думаешь про вьетнамцев сейчас?

— У меня против них prejudice (предубеждение). Я с этим ничего не могу поделать. Они наших убивали, мы их, ничего хорошего. Не то что я их ненавижу просто нервничаю, когда они мне попадаются.

— Они что, были сильно жестокие?

— Не больше, чем мы. Одно и то же делали — уши отрезали у убитых и раненых. Самому не доводилось, но наши ребята, другие — случалось и отрезали.

— А вот у ветеранов, говорят, проблемы с психикой и отсюда якобы запои?

— Не знаю насчет всех ветеранов, а у морской пехоты точно с психикой что-то. Это ж люди, профессия которых — убивать. Так чего от них ожидать? Девяносто процентов нашего брата тогда сразу разошлись по тюрьмам — в первые же три месяца, как из армии вернулись. (Вместо "войны" или "Вьетнама" он употребляет относительно мирное слово "армия". — Прим. авт.)

"Морпехи — ненормальные!" — Это он, он сказал, не я.

Фил продолжает:

— Я сам пил день и ночь, как вырывался в увольнение. Не переставая. Это было stupid — пить. Я вот раньше собирал ружья. Было двести стволов, хорошая коллекция! А потом продал все, как запил… Дружки мои все пьют, а я такой один — бросил и два года держусь!

— А ты почему бросил?

— Да я просто понял, что уж совсем допился (и то правда, от хорошей жизни люди ведь пить не бросают. — Прим. авт.). Жена боялась дома показываться, когда я бывал выпивши. А это уж все…

— Тяжело теперь жить, одиноко? Без водки, без собутыльников?

— Нет, я по алкоголю не скучаю. Ремонтирую компьютеры — на дому, надомник я. Самоучка. Всегда думал, что для компьютерщика я туповат. И вот как-то у сына сломалась компьютерная приставка к телевизору. Я ее отремонтировал, ну и стал дальше копаться и научился… И по Интернету общаюсь с людьми — с Германией связываюсь, с Россией. На какой предмет общаемся? Так, рассказываю про свою жизнь.

— Вот ты говорил про сына. Сын взрослый у тебя?

— Сыну двадцать два года, а он все дома живет, с родителями (это для американского быта — клинический случай. — Прим. авт.). Он лентяй! Ведь была у него работа, так он ее потерял — из-за лени. Я его критикую, а он отвечает: "Посмотри на себя".

— Это за Вьетнам он тебя корит?

— Нет-нет. За жизнь, но не за Вьетнам.

— То есть это раньше была антивоенная истерия, а теперь нету?

— Да. Это было когда-то, но уж давно кончилось.

При вопросе про отпускные поездки Фил смеется: не с его доходами путешествовать. Он только за казенный счет путешествовал, ездил за границу, правда, с оружием.

— В Атлантик-Сити ездил пару раз. А так-то — home buddy (домосед). Читаю книжки.

— Да ну?

— Точно! Особо я люблю научную фантастику. Айзек Азимов у меня самый любимый автор.

И то верно — американцы самые удачливые и яркие фантасты.

Америка вообще не похожа на страну, даже на очень чужую, — это как бы другая планета. Ее заселили земляне, и что-то земное тут, конечно, есть. Но в основном просто какой-то Марс… Он у американских фантастов, если вы заметили, часто встречается — может, и не зря, военная такая планета, а чужие планеты и континенты или страны без войн-то не даются.

— У меня книг полно дома! — хвастается, как какой-то "шестидесятник". А ведь раньше дом весь винтовками был уставлен. Вот перемена! Что-то похожее, кстати, и с нашими "шестидесятниками" случилось — они ленинизм поменяли на склонность к демократии…

Мы с Филом договорились еще встретиться и поговорить поплотнее, сделать настоящее интервью, а то что ж, в баре болтать — нешто это серьезно. В назначенное время я к нему приехал домой… Издалека дом смотрелся обыкновенной русской щитовой бедной одноэтажной дачкой на шести сотках. Хлам какой-то совершенно советского беспомощного вида раскидан, а вот еще ржавый остов машины стоит — таких полно в московских, вдали от центра дворах… Для Америки это все бедно… Спросил у соседа, который в своей машине проезжал мимо, и тот меня отослал на ближайшую заправку: там в магазинчике продавщицей работает Салли, жена Фила. Она не знала ничего про мужа, она звала меня еще заходить и смотрела на меня растерянными глазами (я же, глядя на нее, вспоминал рассказ Фила о том, как ей было несладко, когда он уходил в свои запои).

Я после еще заезжал к ней, и звонил Филу, и дозванивался, и снова с ним договаривался, и приезжал на скудные его шесть американских соток. И все зря: похоже было, что он просто не хочет меня видеть. Или запил снова, сорвавшись после двух лет "просушки". Мне иногда даже представлялось, как он прячется в своем щитовом домике или, может, в леске у дороги, раскрашенный в боевые камуфляжные цвета, с одним из своих бывших двухсот ружей, которое чудом сохранилось, и берет меня, подозрительного визитера из коммунистической страны, красного вьетнамского союзника, на мушку и подолгу водит за мной ствол в тяжком раздумье…

После этого наваждения я к земляку почему-то уж больше не ездил: знаете, прямо как отрезало.

Глава 19. Пьяный за рулем — американский преступник

Вся Москва безнаказанно водит свои автомобили по пьянке. Всем это сходит с рук. И только одному человеку не повезло: он попался. Он стал изгоем и парией. Он один против всего остального общества. Все знают: "Да, попал этот МакГофф…" На него разве только пальцем не показывают.

Год назад Майк совершил страшное преступление: его поймали за рулем пьяным. И с тех пор за это мучают, издеваются, унижают, тянут деньги. Майк живет в постоянном страхе. Он практически бросил пить. Редкие спорадические пьянки не могут утолить его жажду. Обиднее всего то, что все кругом пьют, как пили! А он — один такой…

Вы усмехнетесь и спросите: а что ж он сразу не дал гаишнику 100 долларов, чтоб назавтра забыть о неприятности? Или на худой конец назавтра 400 долларов, чтоб забыть послезавтра?

А потому не дал, что нет в Америке русских гаишников. Так что некому дать денег. Невозможно тут откупиться от судьбы, и потому остается человек со своей бедой один на один. В мире капитала, как писала "Правда" — та, которая в кавычках, — никому нет дела до проблем "маленького" человека.

В первый раз его поймали пять лет назад. Он ехал из бара домой в ночи, разумеется, пьяный. И тут его догоняет и тормозит полицейская машина, а в ней лично начальник московской полиции Ральф Рогато, широко известный своей итальянской неподкупностью и беспощадностью к правонарушителям. Майк заспорил, что он-де не пьяный. Ну что, поехали в госпиталь. Померили там алкоголь в крови, оказалось — 1,22 промилле. (А позволено в Америке напиваться за рулем не более чем на 0,8 — если человек автолюбитель; профессионалам разрешают не более 0,4. Опытные люди, чтоб не превысить, пьют один дринк в час. Дринк, условная американская единица, составляет ничтожно малую величину — кружка пива, или рюмка водки, или стакан вина. — Прим. авт.)

Тогда, по первому разу, он легко отделался, считай, даром ушел. Всего-то 300 долларов штрафа, да еще 1000 адвокату, потому что не положено в условиях развитой демократии судить гражданина без защитника. Ну и еще по мелочи, это простая американская рутина: просидеть десять дней — разумеется, выходных — на лекциях о вреде алкоголя. И еще — я чуть не забыл такую мелочь — Майк четыре субботы подряд, в самую июльскую жару, по десять часов без перекура, выполнял общественные работы, как-то: сеял траву, сажал деревья, мел улицы и трудился на заводе по переработке мусора.

В общем, отделался парень легким испугом.

Легкость оказалась обманчивой. Сегодня, с высоты своей мудрости, Майк уже осознает:

— Зря я тогда не сделал выводов. Я продолжал по пьянке садиться за руль…

Но выводы сделать было все-таки очень непросто… Потому что трезвость и автомобиль в Москве, как и почти везде в Америке, — понятия практически несовместимые. Ведь пешком тут ходить не принято, даже когда близко. Тротуаров почти нет… И потом, даже живущие в пределах пешей досягаемости не могут же всю жизнь ходить в один и тот же бар.

И вот спустя четыре года новый, второй удар судьбы пришелся Майку по тому же самому месту. Дело было в Атланте. Там он выпил, сел за руль и попал в ДТП — столкнулся с легковушкой.

Та машина хоть и была виновата, но оказалась трезвой, и потому отвечать пришлось одному Майку. А Майк всю ночь просидел в атлантском баре Buckhead ("Оленья голова"). И алкоголя у него в крови было почти в два раза больше, чем позволяет полиция, — 1,3 промилле. Представьте себе: ночь на нарах, а утром вместо опохмелки — в суд. Суд благодаря всеобщей компьютеризации был очень короткий. Поскольку первая поимка всплыла сразу, Майк оказался особо опасным рецидивистом. И приговор ему был такой: 30 суток тюрьмы. Если нет возражений, можно прямо сейчас приступать…

Ну и кроме того, разумеется, опять ударили долларом. Адвокат — 1500. Штраф — 1800. Оплата услуг преподавателей в автошколе (занятия там — часть наказания) — 300.

А, не хотите сразу в тюрьму, еще будете с адвокатом совещаться? И то сказать, пусть свои полторы "штуки" отрабатывает… Тогда платите залог — 1200 — и мы вас пока выпускаем.

Праздник этого временного освобождения был вполне "со слезами на глазах". В расстроенных чувствах прибыл Майк в Москву. На автобусе. С пересадками. Зато в пути можно было спокойно выпивать.

Расходы множились. Ремонт обеих машин — 8 тысяч. Поскольку все застраховано, платит вроде бы страховая компания. Но это только на первый взгляд так кажется. А на самом деле, узнав, что авария была по пьянке, компания расстраивается и поднимает страховку. К примеру, обыкновенно Майк платит страховки за две машины и одну моторную лодку — тысячу в год. А теперь поднимают до 10 тысяч. Вот вам и якобы бесплатный ремонт. Страховая компания еще и "штуку" наварила на чужом горе. Таким образом, в целях экономии "шевроле-блейзер" придется продать, а ездить на оставшейся "субару" десятилетней давности. Тогда плата за страховку упадет тыщ до трех. Если совсем прижмет, тогда впору и лодку продавать.

Кроме материальной стороны удар был нанесен и по моральному облику пострадавшего. Отец расстроился: сын — правонарушитель! Мать плакала, но сына, родную кровь, выгораживала: это закон слишком суровый, а мой мальчик, он хороший!

С лета и до января Майк готовился к новому суду. Исправно платил штрафы и бесплатно занимался общественно полезным трудом: чистил по Москве всякую грязь, какая попадется, мусор собирал… За это мэрия охарактеризовала его положительно в особом письме (выдано для предъявления в суде). Еще он ходил в церковь и там в свободное от работы (и от пьянства тоже) время красил лавки. И батюшка ему дал божескую характеристику…

Майк понимал, что посадить могут в любой момент. И в январе поехал в Атланту, собственно говоря, сдаваться. Чемоданчик прихватил допровский… Перед его мысленным взором проносилась, как положено, вся его юная предыдущая жизнь.

Но суд в Атланте принял к сведению как квитанции об уплате всего, так и характеристики с мест жительства, работы и отправления религиозных культов: молодец!

Майк, вздыхая, рассказал мне о крушении своей частной жизни, то есть фактически о ее упразднении. Потому что если его поймают в третий и решительный раз, то отнимут права. А это будет означать полную потерю работы! Ведь ни метро, ни иного какого общественного транспорта не то что в Подмосковье, но и даже в Москве нет. А работу, которая заключается в проверке торговых точек на обвес и обсчет, Майк выполняет при помощи автомобиля. В общем, безработица и крах всей жизни… А пешком до бара не дойти…

— Ну так дома пей!

— Как это — дома? Ты с ума сошел? Вот так цинично на глазах у родителей? Все-таки я их уважаю. Тем более один я не могу пить, а чтоб компанию пьяную домой тащить, так лучше умереть, чем такой позор…

Единственная теперь для него возможность расслабиться — это взять отпуск и уехать на дачу, что на берегу озера, и там сесть и пить вволю.

В итоге на том январском слушании суд, учитывая примерное поведение МакГоффа, решил его поощрить, то есть скостить срок. Вместо тридцати дней предложено ему было отсидеть всего пять. Усталый от прений и пререканий адвокат советовал сдаться, отсидеть и забыть… Тем более что ему наперед уплачено, на результат, собственно, плевать, лишь бы дело с плеч долой. А то придется из-за каких-то полутора тыщ второй раз в суд тащиться.

— Но теперь, теперь-то это для меня урок. Я теперь понял важную вещь в жизни!

Я знал наперед, что он мне сообщит.

Он скажет: "Я ездил и штрафовал продавцов за недовесы, и сам на глаз отличал ошибку от злого умысла, и на сотни долларов наказывал людей своей властью, и был собой вполне доволен и никогда не мучился. Но теперь я знаю истину: не судите, да не судимы будете!"

Однако и размечтался же я. Нет, никогда не понять иностранному путешественнику жизни в чужой стране. Вот какую мудрость вынес Майк из этой катастрофы:

— Теперь я знаю: нельзя по пьянке садиться за руль!

Впрочем, если перевести это на русский, получится что-то вроде: кара Божья неотвратима.

Глава 20. Miss Moscow

Выезжающий из Москвы в Нью-Йорк натыкается на странный дорожный знак: "Эту милю шоссе поддерживает в чистоте Дженни Хейм — Мисс Пенсильвания".

Мало ли непонятного в чужой стране! Да полно. И потому я много раз проезжал мимо загадочного знака туда-сюда, не особо задумываясь о его смысле. Но однажды я таки все бросил и пошел выяснять, какая могучая и безжалостная сила вышвырнула первую красавицу огромного — нормальные страницу атласа занимают, а этот забрал целый разворот — штата на самое дно жизни: в уборщицы.

Ну, узнал номер в справочной, позвонил, назначила она мне встречу. Еду… Это ведь точно не каждый день случается, чтобы рассматривать красавиц — не издали и мельком, а вблизи и долго, пока самому не надоест. Когда так, издалека, чувствуешь себя обманутым… ну мелькнет по ТВ хорошенькое личико, и что? Или карточка в газете; там можно точно рассмотреть, что ноги длинные и бюст имеется, и все. Из-за чего же, думаешь, убивались люди? Серо, бледно… Еще, конечно, требуется красавице соблюсти такое условие: чтоб не так, что у тебя одного слюни текут, а других не впечатляет. И еще чтоб не такие были, которые сами себя считают красавицами, и больше никто, а настоящие, писаные. Писаная красавица ведь почему так называется? А на нее выписана справка об официальной красоте. Но лучше, конечно, от таких писаных красавиц держаться подальше, чтоб своими руками не создавать себе в жизни лишних разочарований. Я однажды брал интервью у одной Мисс Россия. Оно хоть было и короткое, минут десять, но уж как-нибудь смог я ее рассмотреть и оценить. Она была девушка с хорошими манерами и в замечательном платье, и была она несколько длиннее моих 1,8 метра — причем последнее да точно ли ее украшало? Но, боюсь, она прежде в жизни никогда не испытывала горячего чувства, с которым редкие счастливые девушки натыкаются на глупые напряженные взгляды встречных мужчин.

В общем, к встрече с первой красавицей большого штата я, как видите, готовился.

И вот, значит, захожу… Слава Богу! Ничего у меня при виде ее не пересохло, и не взволновалось, и не отвлекло меня от размеренного существования, и я мог себе позволить роскошь спокойной ленивой беседы с разумной долей любопытства. И равнодушно попивать холодный американский чай… Справедливости ради надо сказать, что красавицей она была пять лет назад, еще в тинэйджерах.

— Дженни, скажи, пожалуйста, а с чего вдруг ты решила выставляться на конкурсе красоты? — Вы подтвердите, что я свое впечатление от ее красоты довольно деликатно выразил.

— Это когда в первый раз?

— А было несколько? Ну давай с первого начнем…

На тот первый конкурс она попала в минимально возможном, восьмилетнем возрасте. И это было логичным этапом в жизни девочки, которой просто некуда было девать свои огромные запасы энергии. Впрочем, сама она думает, что главное, что ее туда затащило, — это уроки танцев, которые она брала с трех лет. Точнее, она приобрела привычку к сцене и способность не стесняться и не комплексовать перед посторонними. Может, это и есть главное американское искусство, главное жизненное умение, которым там дорожат, да как будто и не зря, — выйти неважно перед кем и делать и говорить, что считаешь нужным, а что другие про тебя думают и во что тебя оценивают, так это их личное мнение.

Ну вот, и вышла она тогда на подиум. Надо сказать, что бюст у нее на конкурсе не обмеряли. И в купальнике не выгоняли под капризный мужской глаз. А велели представиться и коротко рассказать о себе. Она и доложила насчет школы, сказала пару слов про родной второй класс и замечательные отличные оценки и любимый предмет — science (наука, в смысле — естествознание). Никакого места тогда она не заняла, но и не расстроилась.

— Мне было интересно, я получила новый опыт. Я в это все ввязывалась для развлечения, ну так его и получила.

И вот по логике жизни из такой уже к восьми годам железной, самоутверждающейся девочки должна б вырасти такая стерва… Но нет! Она и не царственна, и не надменна, не носится со своей красотой, вот нет. А что ж она? Ничего! Улыбается, конечно, но как-то так запросто, чтоб тебя подбодрить. И так смотришь, вроде нормальная она, несмотря на впечатляющие регалии. Отчего, интересно, так? Может, из-за заморского принципа: твоя свобода кончается там, где начинается чужая?

Ну вот. В оргкомитете конкурса лежал все эти годы адрес Дженни. Лежал, лежал — и вдруг взяли да послали по нему приглашение. И оно пришло в последний день, когда еще можно было туда послать заявление с анкетой! Там у них, может, кто выпал в последний момент, ну и решили с запасной скамейки взять позабытую девчонку… Ну что, плюнуть, обидеться, испугаться бесполезной суеты, как бы "ну вот еще"? Но нет, не таков мистер Хейм, папаша красавицы, мелкий бизнесмен и общественник — член горсовета!

Он, кстати, сидит тут же с нами в комнате, переживает за дочку и подсказывает ей, когда она нечаянно забывает про какое-то свое давнишнее достижение.

— Нельзя такой шанс упускать! Это хорошо и для развлечения, и познавательно, и с образовательной точки зрения выгодно — разных новых людей увидишь, ситуации всякие неожиданные будут… Непременно участвовать! — решил он тогда.

И анкету послали экспресс-почтой, и побежали покупать дочке специальное конкурсное платье цвета аквамарин.

И поехала Дженни на два дня в столицу штата город Харрисберг. В первый день она ходила в своем новом платье по сцене туда-сюда, как ей сказали. И еще кроме того танцевала. На второй день и проблемы красоты и грации ушли на второй план: надо было оказаться не только симпатичной, как в первый день, но и умненькой. Да и это еще не самое важное! А что? Угадать вы не сможете ни за что и никогда. Потому что оно, это главное, весьма неожиданно: это общественная работа. Ну, ведь не плохо? Впрочем, это для вас неожиданность. А Дженни к этому годами готовилась. Уж она-то знала, что в первую очередь ценится в девушке там у них, у антиподов, которые ходят вверх ногами, — если исходить из того, что это мы нормальные и вверх головой ходим именно мы.

И тут я себе не откажу в удовольствии и дам вам обильные цитаты из записей, которые Дженни делала у себя в тетрадках в возрасте гораздо более юном, чем сейчас.

"Я всегда предпочитала активный стиль жизни. Мне было всего полгода, когда я взяла первый урок плавания. С тех пор я не останавливаюсь на достигнутом…" — это написано в десять лет.

А вот что она пишет годом позже: "Я люблю свою комнату, компьютеры, деньги, еду, и моя любимая вещь — это жизнь. В жизни есть много прекрасных и значительных вещей, таких, как мои лучшие друзья и мои спортивные трофеи. Кем быть, когда вырасту? Одна из карьер, о которой я размышляю, — это быть владелицей итальянского ресторана. Это было бы очень здорово. Я ведь и готовить люблю, и командовать.

Другое дело, которым я бы хотела заниматься, — быть детским психиатром. Когда у моего брата или у моих друзей возникают проблемы, они приходят ко мне".

А мы — все-таки до чего ж люди доверчивые и наивные; уж советской власти давно нету, а мы все верим ее байкам, что в Америке мир чистогана и человек человеку — волк, а? Забавно это все же.

И вот в результате в свои шестнадцать лет Дженни Хейм пришла к конкурсу красоты с послужным списком, который советскому человеку не накопить и за двести лет:

президент класса;

президент школы;

сбор пожертвований для больных раком;

занятия с детьми по воскресеньям в костеле (толкование Библии);

редактор книги о школе (разновидность дембельского альбома, размножается типографским способом);

член общества трезвости, задача которого — отучать школьников от вождения автомобиля в пьяном виде (права дают с 14 лет, и люди ездят в школу на машинах second hand);

член юридического клуба (там играют в процессы, судей и адвокатов);

член школьной cheer team (команды болельщиц) на соревнованиях по американскому футболу;

капитан девической футбольной сборной школы;

дипломант курсов искусственного дыхания;

репортер школьного ТВ (есть вырезка из местной газеты, с фото, на котором она с микрофоном в руке берет интервью у сенатора штата — посетителя школы);

финалистка национального конкурса на лучший дизайн книжной закладки на рождественскую тему, проводимого "Макдональдсом";

кларнетистка школьного оркестра.

Не много ли для одного человека? Если вы намекаете на то, что у них не все в жизни честно, особенно после Уотергейта, то это уж точно не ко мне.

Тут надо еще отметить, что это не так чтобы особенное вундеркиндство, не гордое одиночество гения — заметьте, по списку видно, что она такая не одна, что эти комитеты и клубы из кого-то же еще состояли, не из одного ведь человека!

Еще бы не забыть про хобби, а без них красавицей не бывать даже самой Венере Милосской. Так они таковы: джазовые танцы, коллекционирование слонов и сочинение коротких рассказов. Здесь уместно уточнить, что слонов Дженни за всю свою, правда пока недолгую, жизнь насобирала всего-то двадцать штук. Живых?! Нет — статуэтки… Да и с рассказами будет для вас сенсация; вы уже приготовились узнать про то, что они печатаются в New Yorker и получают национальные премии, — так успокойтесь: никто этих рассказов в глаза не видел. Лежат себе в тумбочке, никуда не лезут и ни на что не претендуют.

Видите, все-таки она на самом деле приятная девушка.

Когда выяснилось, что общественная жизнь красавиц — участниц того первого конкурса удалась, их стали допрашивать об интимном:

— Если бы вам необходимо было превратиться в овощ, то какой бы вы выбрали? — К такому вопросу приготовиться невозможно. Это же не простой вопросик типа: "Кто из американских астронавтов впервые в истории человечества совершил полет в космос?"

— Ну а ты что на это? — продолжаю любопытствовать я.

— Не помню…

— Эх ты, самое интересное забыла…

— Знаешь, я не была уверена, что выиграю, но все равно старалась.

— А там все были красавицы?

— Большинство.

— Были красивей тебя?

— Да полно, — легко признается она.

— Спрашивали, пьешь ли ты и куришь?

— Нет, как можно, подразумевалось же, что — нет. Это как бы идеал американской девушки, куда ж тут пить и курить?

— Ну а ты?

— Не пью и не курю.

После победы на уровне штата она поехала в Теннесси — на национальный конкурс. А там вошла в первую десятку. Тоже неплохо.

— Думала ли ты делать карьеру на красоте?

— Нет, я же коротковата — у меня всего пять футов и четыре дюйма (около 160 см. — Прим. авт.). Еще хотя бы дюйма три, я б подумала… А так бесполезно.

Совсем забыл, она еще на каком-то конкурсе выиграла стипендию в 10 тысяч долларов. Но отказалась от нее, потому что деньги давал один колледж во Флориде и потратить их можно было только в нем одном. А она нашла себе учебное заведение повыше рангом.

Это Easton, в Пенсильвании же. Она там изучает биологию, а дальше намерена получить диплом педиатра.

Ну что, опять полно общественной работы. Наверно, если привыкнуть, потом тяжело бросить — типа никотина. Так вот после уроков Дженни идет к матерям-одиночкам и помогает им воспитывать детей.

С той же прямотой, с которой говорит на тему своей общественной жизни, она рассказывает и о личной:

— Нет, я ни с кем не обручена еще — слишком для этого молода. Но бойфренд есть. Он в том же колледже учится, на бизнесмена.

— Ну а уборщицей на шоссе ты уже не работаешь, так?

Папаша красавицы делает обиженное лицо, но она первая успевает меня отбрить:

— Почему же? Убираю! Два раза в год. В основном, конечно, из-за младшего брата, надо его приучать. Ему это сейчас надо больше, чем мне (он собирается в университет). Впрочем, я и сама это еще смогу использовать.

И то верно. Мало ли что — в аспирантуру или работать на приличное место, все пригодится для анкеты, которую будут внимательно и долго читать.

Как пелось в советской песне, "красоту уносят годы…", а общественную работу никогда.

ЧАСТЬ IV. Мэр Москвы

Глава 21. Московский мэр — свой парень

Москвой управляет, разумеется, мэр.

С ним я познакомился очень запросто. А именно позвонил ему в дверь, он сам открыл и смотрит на меня умными глазами.

Поскольку я его в лицо раньше не знал, то для верности спросил:

— Здрасьте. Это не вы, случайно, будете мэр Москвы?

— Ну, я…

— Так я, значит, к вам!

— Заходите…

И тогда я, прям не разуваясь (ох не любят они там, когда человек разувшись), зашел и сел в кресло мэра. Он сел в свободное, и мы начали беседовать за жизнь. Мне никогда не доводилось вести бесед с московским мэром, а ему — с русскими репортерами. Так что любопытства у обоих хватило надолго. Ну, потом жена еще подошла, дети, познакомился я с ними, они стоят, улыбаются и думают: вот это да!

В ходе своего автопробега по городам с названием Moscow я познакомился со многими мэрами. Это просто: приходишь в мэрию, докладываешь секретарше, она мэру, и он немедленно выходит улыбаться и обниматься. Короче, все как обычно. Я к этому даже привык — Москва, мэр, объятия, и потом он лично показывает свои владения… У меня в голове эти американские Москвы даже перепутались, я с трудом могу в памяти отличить одну от другой.

А в эту Москву, что в штате Пенсильвания, — она у меня пришлась между Москвами Вермонта и Арканзаса, — я попал, как назло, в воскресенье: так случилось. Я выехал из Вермонта в субботу после завтрака, еще потом заблудился, не сразу попал на нужную трассу, ночь меня застала в дальнем Подмосковье — райцентре Скрэнтон, где я и заночевал. А надо вам сказать, что, путешествуя по Америке в поисках Москв, ночевать лучше в больших городах по пути, чтоб наверняка, — а то в самих Москвах очень часто гостиниц не бывает.

И вот стою я московским утром посреди Church Street, то бишь на Церковной, и думаю — у кого б спросить, что тут к чему. А местных, как нарочно, никого. И вдруг показывается на пустынной улице прохожая дама.

— Скажите, — спрашиваю, — вы не знаете, кто у вас тут в курсе местной жизни? Поскольку я, понимаете, интересуюсь насчет Москвы.

— Как это — кто? — удивляется она. — Разумеется, мэр!

— Так где ж я его найду в воскресенье утром-то? Он небось со своими чиновниками в футбол играет…

— А вы зайдите к нему, может, он дома. Вон его дом, деревянный, зелененький — видите?

И я пошел…

Мэр мне сразу понравился, и это сыграло немаловажную роль в том, что я поселился именно в его Москве, а не в какой-нибудь другой — их же полно.

Что вам рассказать про московского мэра?

Зовут его Дэниел Франклин Эдвардс. В баре же (куда он чрезвычайно редко захаживает) и в прочей жизни все к нему обращаются запросто — Дэни. Это сорокалетний мужчина субтильного интеллигентного телосложения, в очках, при бородке, которому, как почти всем коренным (русские иммигранты не в счет) американцам, присущи деликатность, безобидность, отсутствие вредных привычек и прочий моральный облик. Семейное положение — жена Пэм, в банке работает, и двое детей… Жена мэра утверждает, что он — самый довольный жизнью человек из всех, кого она знает. Образование — среднее, хотя на вид тянет на кандидата наук. В свое время, лет двенадцать назад, он был самым молодым в истории членом моссовета — в свои тогдашние двадцать восемь. Последние же семь лет трудится на посту мэра.

Когда я с мэром познакомился, попросил его:

— Расскажите, какие у вас тут события происходят!

— Да какие ж тут события! — смеется он в ответ. — Люди занимаются домом, семьей. В церковь ходят. В школах какие-нибудь соревнования устраивают. На оленей охотятся (сам я, правда, не охотник).

Зимой в Москве жизнь замирает.

А летом тоже замирает.

Да и весной-осенью она тоже не сильно напоминает Париж.

После Эдвардс напоминает мне:

— Должность мэра Москвы очень ответственная! Ее даже президент Ельцин когда-то занимал… (В целом Эдвардс прав — первый секретарь как раз и выполнял мэрские обязанности. — Прим. авт.)

Мэр маленького городка в Америке, в сытой усталой стране, которую никакие события не способны взволновать, где людям даже все равно, кто у них будет президентом, — ведь ничего от этого не изменится, ничего не случится… Где от человека уже не требуется быть гражданином и героем, ибо от него, по сути, ничего уже не зависит… Вместо задержки зарплаты — банкротства негодяев, вместо невыплаты пенсий — напомаженные старушки-туристки, вместо убогих инвалидов — шикарные богадельни с трогательными няньками. Вместо голодных детдомов — очередь на усыновление негритят…

Трудно в таких условиях быть активным гражданином, настоящим мэром. И как же мэру поставить себя на службу отечеству?

Впрочем, он сам проблем видит множество.

— Зимой надо снег убирать и дорогу посыпать солью. А осенью листьев знаете сколько наваливает. Уборка мусора — это тоже серьезно. А два парка содержать, это как? К тому же бойскауты одолевают, им, чтоб повышать квалификацию и получать новые звания, надо выполнять социальные проекты. Мэр должен им придумывать занятия — легко, что ли?

Потом, еще заседания моссовета надо проводить. Такое бывает эмоциональное напряжение! Я, помню, пришел на заседание, когда обсуждали расистскую выходку Ральфа Антидорми, который негров обозвал "баклажанами". Так там некоторые женщины, члены совета, даже плакали от обиды и бессильной злобы!

И потом, если кто думает, что наладить регулярную работу выборного органа просто, то пусть сам попробует. Вот я как-то пришел на заседание, а провести его не удалось. Потому что одна дама сложила с себя полномочия, Дебрянский заболел, Хайм в командировке, а Фрейджеру не удалось отпроситься с работы. И вот, пожалуйста — нет кворума! Зря мы все тогда приперлись на ночь глядя в моссовет…

А каково же самое большое дело, за которое Москва благодарна Эдвардсу?

Он, не задумываясь, ответил:

— Устройство в городе канализации.

Трудно поверить, но до теперешнего мэра канализации в городе просто не было, несмотря на то что ее изобрели еще в Древнем Риме. А были так называемые septic systems, то есть резервуары, куда это все ненужное собиралось и после откачивалось спецавтомобилями. "Не сегодня-завтра через край хлынет!" волновались граждане. Старожилы к тому же помнят тот ни с чем не сравнимый запах, который стоял над Москвой и был визитной карточкой города. "Подъезжаем! — растроганно думали москвичи, возвращаясь из дальних поездок. — Хорошо в краю родном…"

Иными словами, если так можно выразиться, Москва была вся в говне. Но пришел мэр и навел порядок. Разумеется, трудностей, скептиков и препятствий было миллион, но он все мужественно преодолел.

Слава героическому московскому мэру!

Кроме того, мэр приложил руку и к строительству нового престижного квартала Harmony Hills. Там селятся приезжие адвокаты, врачи и прочие серьезные люди, которые с готовностью платят налог на недвижимость и пополняют московскую казну, стимулируя дальнейшее процветание города.

Московский мэр — большой строитель! Ну, это даже дети знают.

Москва! Чувствует ли Дэни Эдвардс ответственность за такое громкое название?

Чувствует. Мэр всегда помогал русским, чем мог. Был, например, такой случай. При перестройке еще. В Америке началась кампания, развязанная определенными кругами, — чтоб не слать больше в СССР гуманитарную помощь, это ж враги! Так вот тогда мэр послал официальное письмо, как политик политику, лично самому президенту Бушу, с таким наказом: не слушайте вы дураков и русским помогайте! Президент, как вы знаете, прислушался… Вы же помните те "ножки Буша" — ну так знайте, что те ножки вам протянула фактически рука американской Москвы.

И теперь мэр мне официально заявил, что на будущее американо-российских отношений смотрит с оптимизмом. И то сказать, он же порядочный человек…

Еще такой характерный случай. В рамках ответственности за русское слово "Москва" мэр однажды, в одну из своих частых, почти каждый год, поездок в Нью-Йорк (обычный москвич раз в три года выезжает), специально пошел в русский ресторан на Брайтон-Бич — чтобы составить представление о русской кухне. И вот дали ему борща. Мэр попробовал… Не понравилось… Он до сих пор морщится при слове borshtsh.

Но еще больше, чем борщ, Эдвардс не любит "Макдональдс".

— Пока я жив, ни одного "Макдональдса" в Москве не будет!

Дай Бог ему, конечно, долгих лет жизни, но таки ни одного заведения с таким названием в Москве нет. Вам, безусловно, трудно себе представить Москву без десятка-другого "Макдональдсов", но врать не буду — это правда, тут их нет.

"Макдональдсы" же вот чем плохи.

Во-первых, положено строить перед входом арку, которая для малоэтажной Москвы слишком высока и будет портить вид. Мэру этого не хочется.

А во-вторых, в "Макдональдсах" невкусно кормят! Это в один голос заявляют москвичи. Мне было странно такое слышать от американцев, которые в еде вообще ничего не понимают (не в обиду им будь сказано) и принимают за еду даже гамбургеры.

— Ну ладно, ну взять Kentucky Fried Chiken, Wendy Burger King, так эта fast food еще хоть как-то съедобна. Но "Макдональдсы"! Это же невозможно есть! Что-то здесь нечисто… Вы бы разобрались! — говорят мне москвичи. А мне им и нечего ответить…

Ну ладно, что мы все о неприятном…

— А еще у нас тут есть русское кладбище! — вдруг вспомнил мэр.

И повез меня смотреть.

Кладбище на горе. Оттуда видны горы, леса вокруг… Прекрасное место.

— Видите, одни только русские фамилии на надгробиях!

Читаю фамилии: Боберски, Мучицки, Болески, Киселевски, Романко, Санко, Прокипчак, Тетлак. Судя по датам рождения и смерти, они бежали то ли от первой мировой, то ли от революции. Похоже, с Западной Украины. Впрочем, американцам откуда знать, каковы на самом деле русские? Одна знакомая русская рассказала, как попрекал ее американский начальник:

— Зачем же вы, будучи пышной блондинкой, говорите, что вы русская? Я бывал на Брайтон-Бич и уж зна-а-ю, как настоящие русские выглядят: черненькие, низенькие, носатые…

Здесь рядом — маленькая деревянная православная церковь. Иногда сюда приезжает отец Владимир из города Скрэнтона. Редко-редко приезжает…

Еще мэр рассказал мне московскую патриотическую историю:

— Как-то раз — еще в прошлом веке — один парень из нашей Москвы по имени Сэмюель Нефф поехал в Айдахо. В город Парадайз (Рай). А с таким названием там этих раев оказалось семь. Ну и говорит губернатор: "Вы, ребята, придумайте какое-то другое название". И тогда Нефф предложил Москву в честь своего родного города в Пенсильвании. Что и было сделано.

Надо вам сказать, что мэр на самом деле не москвич. Он фактически иногородний, да что там — вообще деревенский! Из ближней подмосковной деревни Элмхерст. А после, сами знаете, как это бывает, женился на москвичке и перебрался в город. Впрочем, с Пэм, своей женой, он еще в школе познакомился. Такое тут сплошь и рядом, и выражение high school sweathearts весьма в ходу. Это всем нам пример моральной устойчивости московского мэра.

Нет, Дэни не пошел в приймы к жене с тещей, это американскому менталитету чуждо. Ведь проще взять в банке заем и построить дом. Цена его двенадцать лет назад была 35 тысяч, мэр, кстати, до сих пор всего не выплатил. А два года назад дом переоценили (чтоб начислить справедливый налог на недвижимость), и вышло уже 120 тысяч.

Могу вам еще сообщить, какая у мэра зарплата: 800 долларов. В год. На скрепки вполне хватает! Он и не сетует, поскольку осознает, что мэрская служба его — не что иное, как общественная работа, в хорошем смысле слова. И все члены разных советов и комитетов при моссовете тоже общественники. Но все равно старательно трудятся на благо родного города и мэру во всем помогают. Да и рядовые граждане народ законопослушный, сознательный и на субботники ходят почти поголовно, стройными рядами подметая улицы.

А на что ж мэр живет? На зарплату и доходы от акций керамической мастерской Sunshine, где он — директор и совладелец. Такое совмещение госслужбы и частного бизнеса за рамки американских законов, разумеется, не выходит. Кроме того, совокупный доход мэра отличается скромностью — жизнь он ведет очень простую.

Бизнес этот состоит из мастерской, где изготавливают из глины разные фигурки: кисок, ангелочков, дядю Сэма, птичек разных — у нас такое было в ходу лет сорок назад, помните? Вы такие фигуры — кроме дяди Сэма — видели на базарах где-нибудь в глубокой русской провинции… Да и тут, скажем прямо, не столица. Покупают! Бизнес идет хорошо, мэр вполне собой доволен.

Что касается эстетики керамических сентиментальных фигурок, то за нее мэр никакой ответственности нести не может: ему дают готовые заказы, чего и сколько вылепить, и все.

И вот наработавшись, навкалывавшись, — а у них давно уже настоящий капитализм, и вся халява с нефтью, пирамидами, бандитскими мордами, невыплатой налогов напрочь позабыта, то есть не сачканешь, — идет человек и до поздней ночи заседает и другими способами служит обществу, не считаясь с личным временем и не требуя материального поощрения (кроме расходов на скрепки). Это, конечно, странно: ведь у нас тоже хотели такую систему внедрить, чтоб люди переживали за общественное благо, и почему ж не вышло? Почему же мы так неуважительно отзывались об общественной работе и так легкомысленно ее посылали? Не исключено, что дело тут в разных подходах к алкоголю. Средний американец к нему относится равнодушно и времени ему, и душевного внимания уделяет совсем чуть. И выходит, что если человек не пьет, на что-то же должен он тратить свободное время. А здесь как раз и подвертывается общественная работа… Не подумайте, я очень уважительно отношусь к Дэни Эдвардсу, но тем не менее приведу такой факт: сколько раз, бывало, завлекал его выпивать, так он выпьет кружку пива, и ему уже скучно, сколько ж, говорит, можно так сидеть и пить, его так и подмывает меня бросить и пойти заняться общественной работой. Или на худой конец почитать книжку. А до книг наш мэр, надо сказать, большой охотник. Обязательно одну книжку в неделю "проглатывает" — такое у него расписание.

Половина книг им прочитанных — бумажные, половина — на кассетах. В дороге обязательно у него в машине пара книг-кассет, а радио он не слушает, как некоторые: некогда! Лучше поработать над собой, повысить общеобразовательный уровень.

Особенно любит книжки про президентов. Нет, на себя не примеряет — миру не известен ни один случай, чтоб мэр какой бы то ни было Москвы публично вызвался податься в президенты…

— Хочешь там найти полезные сведения для работы или для политической деятельности?

— Нет… Просто интересно.

— А каковы, Дэни, твои творческие планы? На ближайшее время?

— На ближайшие четыре года, до выборов — быть мэром Москвы. Мне нравится быть мэром! Я люблю эту работу. Приятно помогать людям, решать их проблемы.

Ну вот, вы сами теперь видите, какой хороший парень этот наш московский мэр.

Глава 22. Визит мэра Москвы в Москву

Этот визит таки был нанесен. Он был, откуда ни глянь и куда ни кинь, нереален. Ибо это далеко! И опасно! А он же все-таки отец двоих детей! А детям-то в школу! Их взять с собой нельзя. А жена, с которой Дэни идет по жизни еще со школы, страшно волнуется, оттого что придется с мужем расстаться аж на неделю — им не случалось порознь провести больше двух дней… И дальше Филадельфии Дэни не отъезжал в своей жизни никуда и никогда. Да что говорить в той Москве у меня полно знакомых, которые и в Нью-Йорке-то ни разу не бывали (до Нью-Йорка от них два часа сонной, неторопливой езды!).

Россия оказалась невероятно, фантастически далекой от пенсильванской Москвы, затерянной в лесистых горах (идеальных для партизанских действий). Даже мэр Эдвардс, начитанный, малопьющий человек в очках, русских писателей не знает ни одного. Это ведь надо суметь! Словом, пропасть между нашими двумя Москвами глубочайшая.

Мэр долго не мог решить: так ехать или что? Нельзя сказать, чтоб он сразу кинулся заказывать визу и билет. А когда наконец к горлу подступил момент и надо было брать билет (а то мест не будет!), оставался уже только первый класс. От него мэр открещивался изо всех сил, в силу природной скромности требуя авиабилет в экономический класс. Но такие демократические билеты уже все расхватали, когда он решился. И пришлось ему, наступив на горло собственной скромности, лететь первым классом! Впервые в жизни.

Впрочем, много чего ему пришлось на моих глазах делать в жизни первый раз. Эта была, вообразите, первая его зарубежная поездка! Именно для нее он впервые в жизни, как русский тинэйджер, получил паспорт. А то ведь обходился всю жизнь и так, в случае надобности предъявляя автомобильные права.

— Не может быть, чтоб вот так полжизни без паспорта просуществовать! сказал ему я еще в Америке.

— Да ладно тебе, у нас полно таких людей, которые без паспорта.

— Ну а если, допустим, у них автоправ нет?

— Ладно врать, не бывает таких.

— Ну а вдруг? Как им тогда жить? Им даже счет в банке не открыть тогда!

— А точно… Ну значит, никак им нельзя жить.

Тут в наш спор вмешалась жена мэра Памела и предъявила старушку, которая дожила до преклонных лет без каких бы то ни было бумаг.

— А счет, счет кто ж открыл ей? Без счета ей бы и свет отключили, и "Санта-Барбару"…

— Да я и открыла! Я же все-таки в банке работаю. Я перед девочками поручилась, что это есть моя натуральная родная тетя.

Короче, вы понимаете, поездка Эдвардса в русскую Москву — это как если бы наш Лужков полетел… Но куда? Он везде был уже… Ну, например, с неофициальным визитом на Луну. Тогда супруга Юрия Михалыча рыдала бы на космодроме точно так же, как это делала миссис Эдвардс в нью-йоркском аэропорту имени Кеннеди. И точно так же она не ожидала бы звонка от него из такого страшного далека — кто ж все бросит и начнет звонить с Луны среди ночи, когда у нормальных людей как раз обед?

Не одна жена, конечно, переживала — вообще вся семья. Например, сын Эндрю, четырнадцати лет от роду. Он очень удивлялся, осмысливая сведения из нашей удивительной истории.

— Эх, вот бы мне живого коммуниста повидать! — мечтательно вздыхал он.

— Да на кой они тебе? С ума сошел? Уж я на них насмотрелся. Ничего хорошего, — беседовал я с мальчиком.

— Да мне поговорить только! В коммунизме ведь что главное? Они же как придумали-то, а?! Придумали все взять и поделить поровну. Но даже ребенку ясно, что лентяи обязательно этим воспользуются, устроятся на халяву и сядут на шею трудовому народу. А?

Послушай, далекий американский мальчик! Послушай, как я молчу… Не знаю я, что тебе сказать на это.

Вот еще одна вещь, которая в процессе подготовки к визиту случилась в жизни мэра впервые. Чтобы официально ему передать приглашение в русскую Москву, я звонком вызвал его для беседы в московский центр общественной жизни — бар Doc's Hard Rock Cafe. И вдруг выяснилось, что порог этого заведения Эдвардс переступил впервые! При том что вся мужская Москва там культурно отдыхает! Нет, нам Америку умом не понять тоже, как видите.

И вот мэр Москвы — впервые в Москве. Визит, конечно, неофициальный, что не мешало Эдвардсу жить в волнующей близости от Кремля на пятом этаже "Метрополя". Визит протекал в теплой, дружественной обстановке. Стороны сразу обменялись мнениями по поводу международной политики, причем мэр убежден в неизбежности процветания России на фоне крепнущих на наших глазах moscowско-московских отношений. Стороны также единым курсом в едином порыве совершили ряд неизбежных экскурсий по Москве. Они (то есть мы, собственно) сходили в мавзолей с Лениным, и свое впечатление об увиденном наш гость выразил в очень сдержанных тонах:

— Я планировал увидеть это, и я это увидел.

Во время прогулки по Красной площади мэр записал в свой рабочий блокнот две фамилии — Минина и Пожарского. Зачем — неизвестно. Осмотр же Лобного места вызвал его замечание, что вверенная ему Москва в таких строгостях, как отрубание головы, никогда не нуждалась.

В первый же день визита мэр сильно устал и улегся спать часов в 7 вечера, при том что в его Москве было как раз 11 утра того же дня. Администрация "Метрополя" разбудила его через полчаса звонком и вопросом о том, в какое время ему будет удобно пустить в номер обслугу для расстилания постели. Мэр страшно удивился и ответил, что ведь еще не знает, во сколько он вернется вечером. Судя по стрелкам часов (полвосьмого) и по легкому утреннему сумраку за окном, было утро. Мэр принял душ и стал готовиться к жизни. Случайно выяснилось, однако, что был как раз тот же самый вечер и поспал он всего ничего.

— Неужели ты не чувствовал себя разбитым?

— Очень даже чувствовал. Но мне казалось, что это законный итог jet-lag (дискомфорт после перелета через несколько часовых поясов. — Прим. авт.). Я думал, так надо.

Не обошлось и без экскурсии на ВДНХ, которая являлась не чем иным, как нашим ответом на их диснейленд. На выставке мэру понравились фонтаны, а еще, разумеется, павильоны "Свиноводство" и "Космонавтика", куда я его увлек. По поводу последнего, в котором граждане Бангладеш торгуют импортным товаром, он заявил:

— Нам, американцам, бангладешцы известны как трудолюбивый и склонный к успешной торговой деятельности народ. Однако, в отличие от вашей Москвы, они ведут эту деятельность в пределах магазинов сети "7-11". Что же касается вашингтонского музея аэронавтики, то розничная бангладешская торговля, насколько мне известно, там в настоящее время не ведется.

В нашу Москву мэр приехал не только чтоб других посмотреть, но и чтоб себя показать. Вы его, в частности, видели по телевизору. Тот, что симпатичный, интеллигентный, с бородкой и очках, загоревший на жарком пенсильванском солнце, и был мэр. Он еще давал, помните, пресс-конференцию в баре "Слимз", что напротив издательского дома "Коммерсантъ". После пресс-конференции в том же баре в честь мэра был дан торжественный, но вполне вкусный обед.

В процессе обеда мэр ознакомился с русской народной едой. Она вовсе не состоит из гамбургеров и "макдональдса", как могло бы показаться бесхозному, брошенному на произвол судьбы туристу, а, напротив, складывается из икры, блинов, семги и жареного поросенка с гречневой кашей на холестерине. Участники ужина волновались насчет этого холестерина, который американцы пытаются исключить из своего пищевого рациона, и даже подумывали о том, не замаскировать ли поросенка под какое-нибудь альтернативное животное. Для этого потребовалось бы перед началом торжественного ужина всего лишь тайком отъесть компрометирующие части тела.

Но мэр оказался выше предрассудков и поросенка ел довольно смело. Холестерин его совершенно не испугал, что для американской действительности поступок весьма героический. Международный конфликт мог бы случиться, если б мэру подали борщ, который он терпеть не может (и мы об этом писали). Но руководство "Слимза", заранее предупрежденное насчет аллергии на борщ у Эдвардса, приняло меры и решительно вычеркнуло борщ из меню.

В ходе неофициального визита были отмечены попытки попотчевать мэра и народной псевдомосковской едой — "макдональдсом". Но он категорически отказался под тем предлогом, что там невкусно, и напомнил нам о своей принципиальной позиции: в его Москве "Макдональдса" не будет никогда.

Во время встреч с прессой и с частными московскими лицами мэр сказал нам много теплых слов. На его взгляд, народ мы веселый и юмор наш таков, что он вовсе и не ожидал. Еще мэр порадовался за нас с той точки зрения, что мы люди гордые. Ему было приятно, что даже в очень дорогих заведениях столицы обслуга не уступала ему дорогу и продолжала стоять на пути, мирно болтая с коллегами о личной чепухе. Эдвардс считает, что они там, в Америке, с этим делом переборщили и зря лезут ко всякому клиенту с преувеличенными любезностями. Даже тошно бывает. Эдвардс у нас тут начал подумывать о том, не начать ли ему откровенней показывать людям свое к ним отношение. То есть он в душе прямой и чистый человек, такой же, как мы, — ну, настоящий москвич.

С особым интересом мэр их Москвы изучил ночную жизнь нашей родной Москвы. Ситуация здесь для него сложилась очень благоприятная. Потому что обычно по вечерам Дэни либо заседает в своем моссовете, либо читает книги про американских президентов, либо, выпив скупую ежевечернюю бутылку пива, воспитывает двоих детей. Здесь же, в ходе визита, он был оторван от корней и лишен возможности вести как общественную работу, так и личную жизнь. И таким образом, выполнив свой долг перед совестью, смог пройтись по нашим ночным клубам и понаблюдать за трудом "ночных бабочек".

Ведь ничего, ничего этого в его Москве нет! И, как полагает мэр, никогда не будет, потому что законы Москвы очень и очень строги. Они не дают возможности открыть, например, заведение стриптиза в городской черте. И любители женской красоты вынуждены ехать в известное заведение джентльменский клуб Grandview (см. выше). Там всем за 10 долларов дают порассматривать части дамского организма, включая зовущие и волнующие. Так вот, чтоб вы знали, мэр на стриптиз отродясь не ходил и не собирается. О том, что у него там в Подмосковье творится, он знает, собственно, только с моих слов. И приходится ему сравнивать эти две ночные жизни — его и нашу — как-то однобоко. В смысле нашу ночную жизнь он теперь вполне знает, а свою нет.

А наша такая. Ну, допустим, ночной клуб "Распутин" на Зубовском бульваре. Были там с мэром. Бар так себе. Шоу несколько хуже. Много не очень хорошо раздевающихся девушек. Хотя, конечно, стройных. "Давай, — говорили они, — мы сейчас потанцуем специально для мэра Москвы, а? Хочет — топлес, а хочет вообще без трусов".

Но мэру это было не очень интересно…

И вот что я еще вам, господа, напоследок скажу о разнице между нами и американцами и так называемом языковом барьере. Мэр вначале утверждал, что ни слова не знает из русского языка. Однако же мне, как природному лингвисту, довольно легко удалось неопровержимо доказать мэру, что слова типа "Москва", "борщ" и "водка" — исконно русские, но он их давно прекрасно знает. Мэр же чистосердечно считал их американскими. Видите, насколько мы близки: говорим каждый на своем языке, а выходит, что совершенно на одном.

Глава 23. Итоги визита

Неофициальный визит в русскую Москву оказал на мэра Дэниела Эдвардса глубокое воздействие.

Очень важно, что теперь, посетив Москву, Эдвардс стал более оптимистически смотреть на жизнь. Он решил реже жаловаться на разные недостатки:

— Я раньше переживал, что в Америке все дорого. А теперь, после вашей Москвы, я больше никогда не буду на это сетовать! В Америке, не в пример русской Москве, все какое-то дешевое.

Он, наоборот, теперь куда чаще находит в жизни положительные стороны:

— Я счастливый человек! Мало кто идет на работу с удовольствием и домой возвращается в прекрасном настроении. Я ни с кем бы не поменялся местами.

— Даже с Рокфеллером?

— Даже с Рокфеллером.

— Даже с президентом США?

— Представь себе.

Счастливый человек, что и говорить. И это заявление он сделал, прошу отметить, именно в процессе своего визита в нашу Москву.

В ходе визита мэра то и дело спрашивали, не хотел бы он поменяться местами с Юрием Михалычем Лужковым. Вопрос, разумеется, животрепещущий, поскольку все знают, как быстро теплеют американо-московские отношения. Но, боюсь, придется разочаровать сторонников слишком быстрого укрепления нашей с ними дружбы, потому что, познакомившись поближе с нашим городом, Эдвардс заявил:

— Нет, с вашей Москвой я даже короткое время не смогу справляться — уж очень она большая и ответственности много.

Другой бы ответил уклончиво, а наш, видите, режет правду-матку… Мэр Москвы все-таки.

И потом, ему и в своей Москве проблем хватает. Надо, например, елки высаживать, чтобы как-то залатать следы порубок. Преступность растет — так и лезет жулье в богатые дома. Борясь с преступностью, мэр недавно вынужден был оснастить полицейских лэп-топами, чтоб, присоединив их к сотовому телефону, входить в полицейские компьютерные сети и узнавать там, как ловчее ловить жуликов. Но разве кто-нибудь это оценит?

— Если москвичи обнаружат какой-нибудь недостаток или столкнутся с временной трудностью, обязательно позвонят и попрекнут. А вот налоги я снизил, так никто спасибо не сказал! — жалуется мне мэр.

— Так у нас в Москве то же самое. Взять меня — столько мне хорошего сделал Юрий Михалыч, а я, ты думаешь, хоть раз ему позвонил, сказал "спасибо"? Я, честно, даже не знаю, какой он должен совершить поступок, чтоб я ему сделал такой звонок. Так что терпи, брат, такая ваша мэрская доля.

Дэни задумался.

— А ты знаешь, я ведь тоже в молодости, когда еще не был мэром, никогда тогдашнему мэру не звонил и не говорил добрых слов! И вот теперь, значит, пожинаю плоды… Such is life!

— Москва очень безопасный город, — делает правдивый комплимент наш гость. — Ну днем, по крайней мере. Я себя здесь чувствую безопаснее, чем в Нью-Йорке. Да и чище тут!

Про безопасность он мне твердил, несмотря на то что жизнь его в Москве подверглась однажды серьезному испытанию. На моих глазах. Да если б не я… В общем, слушайте по порядку. Шли мы как-то с мэром по Никитскому бульвару мимо одного дома, где как раз делали ремонт. Мэр в очередной раз собрался похвалить Москву и Юрия Михалыча Лужкова за строительную активность, но в этот момент на него чуть не поставили бадью с раствором, объемом этак с три ванны, которую спускали с крыши ремонтируемого дома. Я успел ухватить Дэниела за рукав и выхватить его из-под смертоносного груза. Бадья приземлилась на пустое место. Фактически я мэру спас жизнь, и за это вся Москва, да что там, вся Пенсильвания должна быть мне благодарна.

Да, не среагируй я вовремя, не дойти бы нам до галереи "Роза Азора". А мы туда и направлялись, чтобы открыть выставку произведений Эдвардса. В экспозиции были широко представлены различные керамические фигуры дяди Сэма, кошечек, мальчиков и иных персонажей, которые наш мэр в свободное от общественных обязанностей время штампует в своей мастерской. Самой загадочной фигурой долгое время оставалась скульптура под названием "Мальчик, оставляющий на снегу отпечаток ангела". Однако мы раскрыли секрет. Композиция изображала американскую народную забаву. Ребенок ложится на свежий снег и начинает двигать руками, имитируя движения крыльев. И когда он встает, на снегу остается отпечаток этих как бы крыльев.

Свои встречи с искусством мэр Москвы продолжил в мастерских видных московских художников — Андрея Налича (скульптура) и Андрея Бильжо (карикатура и живопись). С обоими мэр имел дружеские продолжительные беседы как их коллега по искусству и соратник по любви к Москве. Примечательно, что художники (два вышеперечисленных и еще Андрей Басанец) пили с мэром водку, а он с ними только сок и кофе. То же самое имело место и при посещении "Русского бистро", в котором я и фотограф употребляли с мэром "Старку", а он с нами — квас.

Во время этих прогулок мэра Москвы в Москве иногда даже узнавали! Теле, радио, фото и иные способы создания популярности сделали из Эдвардса теле-, радио- и фотозвезду. Пошел он как-то пообедать в некий встреченный на прогулке ресторан (мэр его определил для себя как artist's club), а на входе его спрашивают:

— Вы, случайно, не мэр Москвы?

Каково, а?

Ну, говорит он, мэр, подумаешь, невидаль какая. И сел обедать. Так с него там денег ни цента не взяли, как он ни пытался расплатиться.

Мэра на встречах с читателями и прессой часто спрашивали, какие места в Москве ему больше нравятся. И вот что он отвечал:

— Кроме Красной площади я еще люблю восхитительный квартал вокруг КГБ.

Под воздействием нашей Москвы неуклонно менялись взгляды мэра на жизнь, причем не раз и не в одном направлении. Иногда возникали даже колебания — как у маятника.

В первые дни в Москве мэр подумывал о том, что слишком они там у себя перебарщивают с формальной вежливостью и что надо бы попроще, поестественней. А теперь он не так в этом уверен.

— Ваши уличные торговцы — ну такие неласковые. Вот, например, подхожу я купить пепси-колы. Стою, а продавщица все считает и считает деньги. Уже очередь. Так я ничего и не купил и ушел. Зато я увидел разницу между американским и русским способами ведения бизнеса. Нет, эта девушка не выжила бы в Америке. Ее бы отовсюду уволили. Да я и сам, если б она у меня в фирме работала, через пять минут ее уволил бы! — Он очень спокойно говорил, но заметно было, как это все его, наивного, поразило.

Последнее — насчет девушки, которая там бы уже на улице прозябала, а у нас ни в чем себе не отказывает, — относится и к теме безработицы, которой его, бедного, тоже одолевали. Ну как же, Америка — родина безработицы. И Эдвардс деликатно давал понять, что у них там безработными становятся девушки, если они не торопятся налить клиенту пепси-колы и отвечают ему сквозь зубы.

Мэр, что также поучительно, глубже понял природу русского "макдональдса" и, кажется, разгадал секрет его популярности у нас: русские приходят поглазеть на такую диковину, как сервис и улыбки. А еда там совершенно необязательна.

Изменились взгляды мэра на москвичек. Он, как и множество других провинциальных американцев, думал, что они ужасно некрасивы. И вдруг он убеждается, что это гнусная ложь.

— И такая клевета не со зла, просто люди не знают жизни, и все! объясняет мэр.

Ему, конечно, неловко за промашку, но он честно рассказывает о своих переживаниях. Что было — то было. А причина такого недоразумения крылась, видимо, в "холодной войне". Составной частью "образа врага" обязательно была старушка в ватнике.

И, завершая тему красоты и любви, да и тему визита тоже, приведем такие мудрые слова мэра Москвы:

— Я прекрасно провел тут время! O boy, I have loved every minute of being here… У меня нет о Москве ни одного неприятного воспоминания (единственное, что вселяло в меня ужас, была мысль о том, что, не дай Бог, мне бы тут пришлось водить машину, нет, никогда!). Я увидел так много, и меня так тепло встретили… Я люблю всю Москву!

Мы ехали с ним в "Шереметьево-2", самолет там стоял под парами и ждал. Эдвардс волновался. Он сбивчиво мне говорил за жизнь. Он торопился — вдруг не успеет. Он спешил про самое важное. Что родители его поженились, когда им было по шестнадцать лет, почти Ромео и Джульетта. А потом отец умер от рака. И мать сейчас, в свои шестьдесят девять, собирается замуж, а расписывать их будет скорее всего мэр. Но лишь бы мать была счастлива, да… Он бы закурил, но ведь бросил лет пятнадцать назад…

И вот что сказал он под занавес:

— Я решил сюда еще приехать. С женой и детьми. Через два года. И все эти два года я буду готовиться к поездке — я выучу русский язык.

Если это не любовь, то что же?

Приезжай к нам еще, Дэни Эдвардс. Это же наш город!

ЧАСТЬ V. Москва — сиротский рай

Глава 24. Шахтерам черный цвет не страшен

В польской семье Киселевских живут четверо усыновленных негритят.

Я с главой семьи Киселевских познакомился в тот день, когда один из негритят, Айк, сбежал из дома.

На поиски мальчика бросилась полиция и множество добровольцев. Ездили, бегали по всему городу, непрестанно звонили в штаб поисков — то есть в дом Киселевских… С наступлением глубокой ночи поиски, казалось, зашли в тупик мальчик-то, как говорится, афро-американский, попробуй его заметь в темноте. Но он нашелся! На одной из улиц пенсильванской Москвы, где в задумчивости прогуливался. Мальчика усовестили и доставили домой. Побег, как сообщил Айк репортерам, был акцией протеста против жестокости отца, который в наказание за двойку по математике не пустил сына на баскетбол.

Сам Киселевский-старший, несмотря на все причиненные ему волнения и беспокойства, на блудного сына даже не поорал, потому что известен всей Москве как человек добродушный, склонный совершать богоугодные поступки, а также как активный член нефундаментальной христианской общины — Grace Bible Chirch. (В вольном переводе — церковь библейского милосердия.)

Лирическое отступление. Эта придуманная здесь "феня" со словами типа "афроамериканцы" настолько сильно действует на людей, что белые эмигранты из СССР обижаются на нас за употребление ни в чем не виноватого и почерпнутого из академических словарей русского языка слова "негр". Я в свою очередь для равновесия пытаюсь тут добиться запрета на слово "белый" и взамен употреблять только — "евро-американский". Например: портвейн молдавский европо-американский. Или: папиросы "Европо-американо-морканал". Это ничем не хуже, чем, допустим, икра афро-американская паюсная. Впрочем, название афро-американо-морский флот, после совместных с американским Шестым флотом украинских учений в Керчи, уже не кажется таким уж смешным…

Главная черта Боба Киселевского, которая немедленно бросается в глаза постороннему наблюдателю, — это то, что он в свои сорок семь лет уже вполне многодетный отец. Детей у него семеро. Трое, как он выражается, дети "биологические", то есть приобретенные при участии жены Барбары обычным путем. А еще четверо — усыновленные.

"Биологические" его дети таковы. Это Барбара (22 года), преподавательница испанского в Вирджинии, Роби (18), который в Нью-Йорке учится на священника, и Грегори (17), еще школьник.

Теперь коротко о приемных.

Шэннон (21) работает няней в близлежащей богадельне. Рон (17), Айк (15), он же Айзек, что в переводе означает Исаак, и Таня (13) — школьники. Если кому интересно, Боб может вас поводить по своему дому, что на Хилл-стрит, — от горсовета вверх по 690-му шоссе на запад, это около мили, — и подробней рассказать про детей, сопровождая рассказ демонстрацией развешанных по стенам семейных фотокарточек. "Биологических" детей очень просто отличить от приемных. Первые — с белой кожей, вторые — с черной.

Что заставляет людей кого-то усыновлять? Не знаю, не пробовал. Но, кроме всего прочего, тут непременно нужна решительность, уверенность в том, что после уж не передумаешь. Похоже, если не надеяться на Бога, а рассчитывать только на свои скромные силы, то на такой подвиг отважиться просто невозможно… Боб и Барбара Киселевские объясняют это в более привычных для них терминах: они пытаются жить по правилам, изложенным в Библии. По их понятиям, жить вообще очень просто, все же растолковано. Прочитал — ну и выполняй…

— Все, что написано в Библии, правдиво, там нет ошибок, — очень спокойным голосом говорит Боб и внимательно смотрит на меня. Я не возражаю.

Это их не то чтобы так научили в церкви, тут было несколько иначе. Когда Боб женился на Барбаре, встал вопрос, к какой им церкви пристать, поскольку они из разных. Боб — из украинской католической, Барбара — из методистской.

Да и теща волновалась: что ж молодые в церковь не ходят? Собрались, пошли. Сначала в костел, потом в методистскую. Но это было не то, чего им хотелось.

— Там много живописных ритуалов, полно символов и рассказывают красивые истории. Больше ничего. А как жить — не говорят. И не объясняют, почему люди умирают, почему маленькие дети мучатся от болезней, например от рака. Вообще, почему одни умирают, а другие живут? Почему мы страдаем? Зачем это нужно? так рассказывает Боб о своих духовных исканиях и отношении к религии.

И вот он с Барбарой, ходя по храмам разных церквей, обнаружил, что на интересующие его вопросы как раз и отвечают в Grace Bible Chirch. Священник этой церкви, который всегда, даже на службу, ходит в штатском, а называется министер, читает Библию и ее толкует. Эти слова записываются на пленку, которую потом можно брать в церковной аудиотеке напрокат. Министер — должность фактически выборная, никаких назначений сверху. Кандидат сначала вызывается прихожанами на интервью — обычный процесс при приеме на работу, — и его берут. Или не берут.

— В нашей церкви, она большая, у министера есть еще два ассистента. Один специализируется на алкоголиках и прочей проблемной публике, другой — на подрастающем поколении, — рассказывает Боб.

Мы сидим у него в пространстве, которое есть кухня-столовая-гостиная, за столом. Дом обычный американский, скромный, простенький, двухэтажный, сделан из ДСП. Двадцать лет назад при покупке обошелся в 37 тыщ, теперь сотни две стоит — московская недвижимость всегда в цене, кто вложился, тот не прогадал…

Беседуя так за жизнь, пьем чай. Почему чай? Потому что я при исполнении, а Боб непьющий. Поляк, из шахтерской семьи, и не пьет?! И не курит. Но, чтоб у вас не сложилось о Бобе совсем неприятное впечатление, торопливо (он мне симпатичен) замечу в его оправдание, что он — азартный охотник-любитель. И потом, пьющие в Америке — это смех один. Человек за вечер выпивает сто грамм водки и считает, что славно погулял. Не поверите: на всю Москву один-единственный алкоголик! Его зовут Ральф, он местная достопримечательность. Хотя что такое американский алкоголик? Это человек, который выпил бутылку виски и не умер.

Налили чаю по третьей. Выпили. Вроде можно и к более откровенным темам переходить.

— Ну ты, Боб, все-таки скажи, как это вышло, с усыновлением?

— Когда наши уходили из Вьетнама, в США многие волновались — что будет с теми тремястами тысячами детей смешанного американо-вьетнамского происхождения? Они там должны были стать рабами или что там коммунисты хотели с ними сделать… По всей стране образовались такие общественные комитеты по приему этих детей, чтоб их потом разобрать по семьям и усыновить. Мы с Барбарой тоже записались и ждали вьетнамских детей. Но Вьетконг передумал и закрыл границу. И детей не отдал… А общественные комитеты за неимением вьетнамских детей занялись местными сиротами, их же тоже можно усыновлять. Однажды оттуда позвонили и говорят: вот есть младенец по имени Шэннон, как насчет взять? Там одна семья была впереди нас в очереди, но им нужна была исключительно католическая сирота, а от простой они отказались; к тому же это красивая отговорка, если не готов к усыновлению черной сироты. И мы взяли Шэннон. Она была на полгода младше нашей биологической дочери Барбары. Девочки росли очень близкими…

— А вы поинтересовались такими вещами, как пол, раса, здоровье, наследственность и так далее?

— Зачем?

— Ну… Не знаю… Я просто спрашиваю.

Боб посмотрел на меня и ухмыльнулся:

— Если Бог нам посылает ребенка… это уже хорошо. Многие, конечно, хотят исключительно младенца-блондина с голубыми глазами… — Боб опять ухмыльнулся. — Но ребенок может любой быть — черный, желтый, с болезнью Дауна. Может, Бог этим хочет тебе что-то показать, напомнить, чему-то научить. Словом, мы, конечно, взяли не глядя.

— А потом?

— Потом? Мы еще хотели взять кого-то, но тогда больше было некого. И мы родили еще двоих биологических. (Здесь надо пояснить, что сирот американцы усыновляют сплошь и рядом. Может быть, это национальная традиция. Сирот (или у кого родители лишены прав) всем желающим не хватает. Чтоб не ждать годами в очереди, люди берут детей из-за границы. Поставка детей для усыновления широко распространенный, легальный и доходный бизнес. — Прим. авт.) И тут нам звонят из Нью-Йорка, из агентства по подбору детей для усыновления…

— А вот не было такого чувства, что четверо детей — уже немножко хватит?

— Нет, наоборот. Мы чувствовали, что могли бы позаботиться еще о ком-то. Хотели взять еще двоих детей. А там на примете было трое детей из одной семьи. Их, конечно, не хотелось разлучать. Ну мы всех и взяли. Где двое, там и трое. Или, если шире посмотреть, где шестеро, там и семеро прокормятся.

— Ну и?..

— Вот у меня есть справочник по усыновлению. Тут написано, что в стране тридцать тысяч детей беспризорных… Но — нет, хватит теперь, мы уж не так молоды… Двое, конечно, уже встали на ноги, выучились, работают. Но младшей, Тане (это от полного имени Латанья, которое дали "биологические" родители), 13, это значит еще 5 лет в школе, потом в колледже еще 5, мне сейчас 47, плюс 10 — будет 57.

— Ты когда-нибудь сталкивался с расовыми проблемами?

— Из-за детей? Нет… У нас тут в округе такого намешано, в буквальном смысле плавильный котел. Поляки, чехи, украинцы, итальянцы, евреи — кого только нет… Другое дело — на Юге. Один наш прихожанин — он черный из штата Джорджия — сказал, что у них в Атланте меня с моими приемными детьми белое общество не приняло бы.

— Боб! Вот есть разница даже между разными народами внутри одной расы, по поведению, склонностям, темпераменту и прочему. А между расами? Еще больше разница?

— Какими расами?

— Что? Да я про тебя и твоих детей спрашиваю, а ты что думал?..

— А-а… Думаю, что персональные особенности важнее, люди все разные.

— Ты же слышал про расовые теории? Что черные — отсталые?

— Да, слышал, читал. Но социальные и экономические факторы, конечно, важней, чем расовые…

— Ну ладно. А могут твои черные дети унаследовать от биологических неблагополучных родителей алкоголизм или тягу к наркотикам?

— Бояться этого? Да я же поляк, а поляки, особенно шахтеры, славятся любовью к выпивке… Ты себе не представляешь, выливают рюмку водки в пиво и потом это пьют!

Например, дед Боба, который в 1940 году сюда перебрался из Польши, любил выпить. Выпивал он со своим итальянским дружком Антидорми. Как поддадут, начинают активно отдыхать. Итальянец — на аккордеоне, а поляк пел.

— Погоди, Антидорми — это не родственник ли тому Антидорми, которого тут все осуждают за расизм? Который черных обозвал якобы расистским словом "мульон", что означает "баклажан"?

— Точно, этот — его сын!

— Ну а ты как думаешь, расизм это или что?

— Никак не думаю. Я такого слова прежде никогда и не слышал…

Однако что мы все время про возвышенное? Интересно ведь также узнать, как обеспечить такую семью трехразовым питанием.

Наслушавшись про всякие американские пособия, дотации, пищевые карточки и прочее, приходишь к мысли, что и многодетных Киселевских богатое государство подкармливает. Но нет! Ни рубля пособий. Более того, Киселевский платит налоги! Со своей скромной зарплаты в три тыщи грязными! (Он агент, продает корма птицефермерам.) Правда, имеет налоговую льготу, весьма, впрочем, скупую: если пересчитать с годового показателя, так в месяц выходит на человека послабление в 50 долларов. Жена-учительница только изредка подрабатывает, это не в счет.

Конечно, огромная статья экономии — что Боб не пьет.

— Ну, Боб, если дело в экономии, давай пойдем вмажем, угощаю.

— Да я и не пил никогда… В баре отродясь не был! (Тут считается неприличным выпивать дома.)

— Ну и попробуй, может, понравится.

Не хочет. Впечатлительным мальчиком он наблюдал, как друг семьи помирал от алкоголизма, у него отовсюду торчали трубки — печень отваливалась. И потом:

— Надо поддерживать семью, а на пьянку тратится много времени…

Другая экономия — охота. Как проголодаешься, так иди застрели оленя, поджарь на костре.

Не то чтобы бедность или нищета, но…

— Пицца — это слишком дорого для нас! Сорок-пятьдесят долларов, если на девять человек! Столько за раз проесть!

Жена готовит. Курицу, например… Так дешевле.

Дети после школы подрабатывают в Wendy (сеть ресторанов fast food).

— И что, в семейный котел?

— Нет, себе на развлечения.

Поскольку Библия прямо учит отдавать кесарю — кесарево полностью, без утайки, то налоги Киселевские платят абсолютно со всего. Даже с этой бедной детской денежки, которая на мороженое и леденцы. По американским законам, несовершеннолетний детский доход плюсуется к родительскому. Боб сидит, заполняет декларацию и откровенно удивляется:

— Таня! Ты за год сделала кучу денег — тысячу сто долларов! Да куда ж они могли подеваться?

Таня-Латанья, со своей тринадцатилетней неуклюжестью, разводит руками. Впрочем, эта ее манера двигаться как бы неловко, видимо, не от возраста. Я заметил здесь у афроамериканцев два основных способа показывать природную грацию. Один — ну известно, это танцы, джаз, рэп и т. д. А второй — это как раз и есть вот эта имитация неповоротливости, и это тоньше, метче, разительней…

Не бедность, нет. Но новых машин Киселевские отродясь не покупали. Машина в Америке — что проездной на метро; представьте, что новый проездной для вас дорог, вы покупаете слегка пользованный…

И вот все пять машин в семье — б/у. Последнее приобретение, например, это Crown Victoria (на которой у нас, в русской Москве, ездят самые богатые гаишники) 1990 года с пробегом 76 тыщ миль (грубо 120 тыщ км). За три тысячи долларов.

— Вот, хлам скупаем. Но ничего, еще столько же пройдет! — уверяет меня Боб, потому что церковь, как известно, уныния не приветствует.

И вот на этих машинах — а то даже и на самолете, если удается накопить! в каникулы они катаются по стране, осматривая как полезные достопримечательности, так и диснейленды.

— Боб! Дети и церковь — это как? — Я спросил деликатно, опасаясь услышать рассказ о сиротах, принудительно склоняемых к аскезе, посту и заблаговременному спасению души. Но, слава Богу, нет…

— Ходим в церковь, конечно. Однако их больше тянет к конькам, спорту, музыке и прочему. Так бывает. Вся молодежь проходит через это, и это нормально.

Уходя, я с чувством жму руку Бобу и снимаю шляпу перед его героизмом.

— Куда мне! — смеется Боб. — Вот кто герой, так это Джони Эриксон-Тада. Она была спортсменкой и сломала шею. Паралич. Окрестилась. Вышла замуж. Сейчас на радио ведет передачи для инвалидов, утешает их. Я слушал, это убедительно. Она просто молодец! — скромно отвечает Боб, потому что разве ж Библия учит хвастать?

Я еще раз с особенным чувством пожал руку Бобу, вспомнив, что за вечер нашего чаепития он ни разу не перекрестился, ни разу не процитировал первоисточник, ни разу не сделал умного лица, ни в чем меня не попрекнул даже намеком. Самое "духовное", что он себе позволил, это был абсолютно лишенный пафоса вопрос:

— Для тебя Библия что-то значит?

Если б не значила ничего, он, как я понимаю, просто сменил бы термины и интонацию, чтоб мне проще было понять его ответы на мои вопросы…

Это я уважаю и ценю. Но!

Но разве же требует Библия усыновлять черных детей?

Кажется, нет… Но стойте, я все понял! Тут не Библия! Просто Боб Киселевский, у которого деды, прадеды и прапрадеды были шахтеры, на генетическом уровне привык к тому, что родные люди могут быть черными…

Дал стране угля — и на-гора!

Глава 25. В Россию за ребенком

Семья москвичей из далекой Пенсильвании решила усыновить русского ребенка.

Простая американская семья Биларди в жизни устроилась хорошо. Вот признаки счастья. Муж Ларри любит жену Патрицию (сокращенно Пэт). Оба они живы-здоровы. Оба работают на любимых работах, в которых достигают успеха и денег. Их дом на лесистой окраине Москвы большой, красивый и не из обычных для здешних мест древесно-стружечных плит слеплен, но построен из натурального кедра. Пэт ездит на щегольском черном кабриолете "Сааб-900", Ларри — на джипе. В доме у них стоит концертный рояль, на нем в часы досуга приходящий музыкант учит их играть собачий вальс. Собака у них, кстати, есть, и кошка тоже. Пэт тратит на них свои богатые материнские чувства, ну и еще, конечно, на мужа Ларри, больше не на кого.

Потому что у них нет детей.

Трагедии в этом как бы и нет, если посмотреть со стороны, но на самом деле, если понять жизнь, то, безусловно, трагедия есть. Как вообще, так и в частности в Америке — с ее-то натуральными, несомненными, неподдельными и железно общепризнанными family values (семейными ценностями), которые в России выглядят больше экзотикой, чем правилом. Никакие дружки не зовут Ларри проводить мужской досуг в жанре мальчишника в сауне с девчонками или просто пропьянствовать весь уикенд, чтоб расслабиться. Никакие подружки не зовут Пэт смотаться на недельку в Сочи, чтоб там прожигать жизнь с красивыми юношами или просто отдыхать от семьи. Никакие сослуживцы или знакомые не приглашают Ларри с женой или Пэт с мужем на взрослую пьянку без детей, чтоб там обсуждать политику, работу и клеймить козлов, которые пролезают в начальники. Не зовут, потому что такого там не бывает. В свободное от работы время люди сидят дома с семьей или куда-нибудь едут с ней же. Конечно, даже в Америке бывают люди, которым перестает нравиться их семья; но тогда эти люди разводятся и заводят новые семьи. Вот и все! Очень просто. Конечно, муж в ходе развода разоряется, и еще у него в пользу бывшей жены забирают детей. Но ведь он женится тоже на разведенной, которая при своем разводе отсудила кучу денег и всех детей, то есть новый муж попадает в новую семью на все готовое. Отдельные мужья терпят лишения, но семьи в целом несильно страдают.

Таким образом, на таком фоне всеобщего культа семейной жизни семья Биларди получается несчастной. Муж и жена чувствуют себя изгоями, отщепенцами, не такими, как все, одинокими. Любовь к домашним животным и племянникам проблему может притупить, но, конечно, не снять целиком.

Почему, кстати, у них нет детей?

Будучи людьми сугубо американскими, Биларди провели над собой множество медицинских анализов и проверок по этому поводу. Медицина установила, что в деле раскрытия тайны бездетности семьи Биларди медицина бессильна. Несмотря на то что анализы проводились самые наилучшие и передовые: в частной клинике, которой Пэт лично руководит. "О-о! — сказали бы сразу американцы. — Президент частной клиники! Ну, денег тогда немеренно…"

Точно, с деньгами полный порядок. Пэт сделала блестящую карьеру. Сначала она училась в колледже на менеджера, потом пошла в государственный госпиталь и там дослужилась до вице-президента, после чего, несмотря ни на какие дополнительные прибавки и удовольствия, которые ей сулили, ушла в частную клинику главным начальником: уж так ей хотелось быть первым лицом в иерархии. Вот она им и стала. Иными словами, Пэт — настоящая успешная карьерная бизнес-вумэн. Это вы поняли. Но чего вы не ожидаете услышать, так это того, что Пэт — не засушенная бой-баба с глазами и повадками наемного убийцы, не мужиковатая нахальная стерва, но совершенно доверчивая, веселая компанейская тетка, которая ничуть не кичится своими кабриолетами, особняками, финансовой свободой и потрясающими командировками в Японию (по обмену опытом с тамошними медиками). Более того, Пэт смешлива и любознательна, и это все, разумеется, очень симпатично. С ней, к примеру, приятно выпивать, что можно мало о ком-либо из американцев сказать (при всем к ним моем глубоком уважении). А муж у нее, как у всякой бизнес-вумэн, домашний, толстый (Пэт ему привезла из Токио статуэтку "Борец сумо", страшно похоже), покладистый добряк, который быстро подаст закуски и мухой слетает за стаканами на кухню с приятной улыбкой. Он работает в школе психологом. При доходах-то жены это ему на карманные расходы. Но главное, что занятие это, школьная психология, его развлекает — и ладно.

Пэт меня затащила в свою клинику и с упоением все показывала. Все там красиво и богато, и ловко. А самое интересное вот что. Первое: у каждого врача кроме смотрового кабинета есть еще и кабинет офисный, где ничего о медицине не напоминает, — тут ведут с пациентом просто беседы. Второе: перед рабочим столиком лаборантки есть окошко со ставней. Когда с той стороны, то есть из сортира, постучат, она ставню открывает, берет емкость с мочой и на анализ ее, родимую…

Так, кстати, про медицину: почему ж детей-то нет, какие версии? Часто приходилось там слышать — от приезжих, разумеется, от разных иммигрантов, которым обидно, что они не коренные жители, а как бы лимитчики, — что-де нация вырождается. Болезни там, бесплодие и прочее — не что иное, как результат проклятия инков и иных обиженных индейцев. Сама же Пэт грешит на гормональные противозачаточные пилюли; штука вроде удобная, но никто не знает, как она аукнется лет через двадцать. Вот, кстати, может, Пэт это сейчас и узнаёт. И видит, что ничего хорошего…

Еще, конечно, она подозревает воздействие возраста. Ведь решение о том, что пора размножаться, семья Биларди приняла четыре года назад, когда Пэту и Ларри было по тридцать пять лет. До этого в семейных планах такой графы вообще не было: сначала надо было сделать карьеру и заработать для будущих детей денег. Поэтому они были отложены до лучших времен, времена эти лучшие вроде уже, по всем подсчетам, наступили, а детей все нет. Увы.

В такой ситуации при известной широте взглядов — чего, казалось бы, проще, чем усыновить ребенка? Но на белых сирот в Америке записываются, как мы когда-то на телевизоры, и надо ждать годами… На сирот черных — каких усыновила уж четверых семья москвичей Киселевских — широты взглядов не хватает… И вот в прошлом году добрые люди познакомили Биларди с беременной девушкой, которой будущий ребенок был не нужен. Так эта девушка тоже очень жестко держалась за семейное планирование и отступать от принятого ранее решения не собиралась. То есть раз она ребенка не планировала, так и воспитывать его не будет точно. В то же время она не могла отступить и от религиозных убеждений, которые не позволяли ей отправиться в абортарий. Так вот Пэт и договорилась с решительной девушкой, что будущего ребенка усыновит (такое там, кстати, сплошь и рядом бывает). Ближе к родам к донорской мамаше был послан специальный юрист, чтобы оформить документы. И вот в роддоме он столкнулся с другим юристом! Тот выписывал справки на того же самого ребенка, но для совершенно других родителей, из далекого и циничного Нью-Йорка! По некоторым сведениям, проныры ньюйоркцы сочли естественным дать девице денег а даже мысли такой не приходило в голову наивным Биларди.

Они долго потом не могли оправиться от шока и не знали, куда девать уже к тому времени припасенные коляски и пеленки. Пэт сутками рыдала…

Ну и вот теперь решила усыновить ребенка за границей.

— Чтоб никто-никто не смог у меня его отнять. Я второго раза не переживу. Села в самолет — и все, улетела, и он будет только мой и больше ничей… Они потом не будут ведь прилетать в Америку, чтоб забрать ребенка, ведь правда?

И вот наконец нашелся вариант. Пэт с мужем засобирались в Россию за ребенком… Подруги кинулись ее снаряжать и дарить подарки, к примеру "кенгуру", такой ранец, в котором носят детей.

Пэт ужасно любит детей. По всей квартире у нее развешаны фотографии племянников и внуков. Все ее сестры и братья сразу после школы переженились и наплодили тучу детей.

— Ты, Пэт, ведь им теперь завидуешь? Небось начни жизнь сначала, так плюнула б на карьеру и принялась бы рожать одного за другим? Ну, да ничего, теперь бросишь работу и будешь нянчить брянскую сироту…

— Ты с ума сошел? Карьера важней всего, и я ее ни на что бы не променяла. Да и с чего ты взял, что я брошу работу? Конечно, отпуск недели на две придется взять, а там няню хорошую найму. И все будет хорошо.

Получается, было бы здоровье, а остальное они себе сами купят. И еще останутся деньги на дорогую няню.

Глава 26. Исход

Каждый день в среднем двадцать сирот из России уезжают жить в Америку. К новым приемным родителям, которые таким способом избавляются от собственной бездетности. Оставшиеся в России сироты тоже выигрывают, — им больше тогда достается, на бедность-то.

Это же хорошо, когда всем хорошо?

Американская мечта семьи Биларди — взять в дом сироту — сбылась! Маленькая гражданка России по имени Олга Джойс Биларди живет теперь в их доме на окраине американской Москвы. Пэт и ее муж Ларри, они оба возятся со своей новой дочкой, облизывают ее и агукают, и бегут наперегонки за бутылками с детской едой. И возят Олгу Джойс по родственникам и знакомым, и хвастаются ею, как неким удивительным, небывалым, редким предметом. Те охотно соглашаются, что оно так и есть, что это все замечательно и очень весело, и тоже улыбаются, и дарят Олге Джойс разные игрушки.

P.S. Всякий, кому приходилось делать какое-нибудь полезное дело при помощи русского чиновника, знает, насколько болезнен и интимен этот процесс. Там столько, понимаете, наличествует всякого… Поэтому никаких адресов, явок, фамилий — ничего.

Биларди ехали в Россию из последних сил.

После трех выкидышей, после диагноза "бесплодие", после неудачной американской попытки усыновления, когда одни жулики их жестоко "кинули", надежда на счастье была слабая. Жизнь не удалась, это было ясно, и родственники пытались их утешить: да забудьте вы про это, выбросьте детей из головы, просто живите в свое удовольствие, развлекайтесь, путешествуйте, тратьте деньги — чего еще надо. Но им почему-то показалось, что Россия их спасет. Вся их надежда была на Россию.

Путешествие в далекую страшную Россию, в жуткую криминальную Москву — это американский подвиг. Иностранные провинциалы, которые даже перед поездкой в Нью-Йорк прощаются с семьей как будто навсегда, чувствуют себя отчасти камикадзе. Но Пэт не такая, чтоб испугаться чужой страны, потому что она природная авантюристка. Когда в детстве ее пугали, что вот сейчас придут цыгане (когда-то они точно кочевали по американскому Подмосковью, и об их приближении законопослушное оседлое население заблаговременно предупреждалось по радио) и заберут ее, у нее загорались глаза:

— О'кей! Я готова! Ну где же они?

Но все-таки — чужая страна с экзотическими обычаями…

В Москве Биларди много чего понравилось. Например, Храм Христа Спасителя, Кремль и грузинская еда.

А еще:

— Помнишь (это она Ларри. — Прим. авт.) того мальчика, возле Кремля? Ему лет пять, наверное, он сидел на маленькой скамеечке и играл на маленькой гармошечке. Он играл anniversary waltz. Ему бросали купюры в футляр от гармошки…

— Это что за вальс такой? Ну-ка, насвисти мне, — встрял я в лирическое воспоминание.

Пэт стала напевать:

— See (пауза) how we dance (пауза) ta-ta-ta (пауза) ta-ta-ta, — и это оказались — разумеется, вы уже сами узнали — "На сопках Манчжурии". — Мальчику много бросали денег. А рядом играл старик, и ему не бросали.

Пока Биларди стояли, слушая, как мальчик играет на гармошке, и говорили друг другу, что все будет хорошо, что жизнь у малыша наверняка удастся, да и деду тоже накидают денег, — возле них остановилась компания школьников. Дети возбужденно шептались. Потом от компании отошла самая смелая девочка — ей было лет двенадцать, подошла и спросила:

— Excuse me, what time is it?

Ларри, сверившись со Спасской башней, сказал. Девочка вернулась к своим, и дети захохотали. Вот она, встреча на Эльбе! Знай наших. Были, значит, в Москве, встретили там американцев, поболтали с ними по-английски, разумеется, и хоть бы что, а?

Еще Пэт и Ларри понравились пирожки, которые продаются на улицах, и женщины, торгующие ими:

— Они такие добрые, даже улыбаются — это в России-то! Не то что дамы в русских офисах.

— Каких офисах?

— Ну, это московское отделение одного русского банка. У нас тут записано название, адрес и даже фамилия менеджера, но мы вовсе не хотим, чтоб девушка потеряла работу. Однако нам кажется, что банк должен лучше тренировать персонал. Поэтому название мы не будем разглашать — скажем только, что оно начинается на букву "М". Ларри настаивает на этом, несмотря на то что у него почти случился инфаркт.

Так вот, пришли они в банк снять наличные со своей кредитки. А из всех их карточек только одна признается в России. Эту самую их единственную карточку и взяла в руки девушка в М-банке. И сразу заметила на пластике маленькую трещинку, которая никогда ничему не мешала. Но бдительная девушка стала эту трещинку ковырять… Потом она еще поцарапала ногтем Ларрину подпись. Биларди пытались остановить девушку.

— Вы можете позвонить в наш банк! По бесплатному телефону, и вам скажут, что у нас там полно денег. Сейчас, сейчас я дам вам номер… — волновался Ларри.

— Я и без вас знаю номер! — строго кричала ему девушка. — Но звонить не буду.

И еще она им крикнула, чтоб ей не мешали работать. Продолжая так свою работу, она увеличила разлом с приблизительно 0,1 дюйма до почти целого дюйма, а подпись своим верным ногтем содрала до неузнаваемости.

— Ваша карточка — негодная, — объявила им девушка, заканчивая разговор…

Так Биларди в страшной загранице остались без средств к существованию… К тому же и погода была мерзкая. Шел дождь. И они пошли пешком, без зонта в свое посольство, от Охотного ряда до Новинского бульвара… Разве страшно промокнуть, если впереди — призрак голодной смерти?

И они прорвались, вышли к своим!

Но испытания на том не кончились.

Биларди долго стояли у окошка, но клерк не обращал на них внимания, а когда они деликатно кашлянули, он расстроился и сказал им злобно, что у него закрыто и пусть они придут завтра.

— Да ладно врать! Это ж ваше посольство, а не наше, — сомневаюсь я.

— Но там столько русских работает!

— А-а. Ну и вы что?

— И тогда я… — начала Пэт. — Смотри внимательно, тут надо видеть, какое я сделала лицо!

Я, конечно, посмотрел. Она сделала вот что: усилием воли убрала с лица улыбку, расслабила, до отвисания, мускулы щек, выдвинула вперед нижнюю челюсть, а также расслабила мышцы, которые двигают кожу на лбу, отчего брови опустились и сделали глаза нелюбопытными, маленькими и узкими, наклонила голову и приблизилась ко мне — как будто я и был тот посольский халявщик, продавшийся американскому империализму. Глаза ее не выражали ничего доброго и на будущее ничего хорошего не обещали тоже.

— Что такое? — испуганно спросил я.

— Обыкновенное русское казенное лицо! Я же там столько чиновников повидала. Они вот с такими мордами нам все время говорили net. Так тот парень сразу понял. И я ему еще сказала, ну тоже специальным голосом, что не уйду пока он не поможет нам. (Дело было плевое — заверить подпись, чтоб перевести деньги через Western Union. — Прим. авт.) Если б и тут сказал "нет", я б сняла ботинок и разбила б им стекло, за которым он сидел, — задумчиво вспоминает свои эмоции Пэт.

Очень похоже было на то.

— И что он?

— Вскочил и спрашивает сладким голосом: "How can I help you?"

А русскому голосу Пэт научилась у русской, которая ей организовала эту "экспедицию". Поскольку я обещал соблюдать конспирацию, назову ее условно "Таня". Так вот эта Таня однажды встретила на улице чужую женщину, и они стали друг на друга кричать, выражая желание взаимного убийства. Пэт огорчилась, что поездка их так быстро и бесплодно кончается. Но потом оказалось, что Таня встретила школьную подружку и они признавались друг другу в старой любви.

В общем, с деньгами они поехали в условленное место — в Н-скую область, где все было схвачено. Поезд они взяли дневной, и это благоразумно: нельзя же было, в конце концов, стопроцентно пренебречь махновскими тачанками.

На остановках к поезду подходили женщины и дети и предлагали купить еду, которую они сами приготовили, чучела подозрительных зверьков и водку. Это были, как заключили Биларди, очень милые люди, просто они пытались заработать немного денег. Они именно не попрошайничали, а просили купить у них что-нибудь. А в поезде людей немного, потому что, сказал Ларри, в России мало кто может себе позволить поездку на поезде. И потому, объясняет он, он с Пэт это покупал, потому что больше никому не удавалось это продать. Ларри хотел это заснять, он заядлый фотолюбитель, но ему "было как-то стыдно это снимать". Из еды он запомнил вареники, раков, яблоки и молоко.

В областном городе Н. они сделали остановку. Таня поселила их в гостиницу и уехала по своим делам. Они часто оставались там, в России, одни, без нее, они были как дети без взрослых, когда кругом ночь и страшно. А в гостинице города Н. они увидели такое, чего никогда в жизни не видели, хотя немало поездили и по Америке, и даже по Италии и Японии. А именно: в номере не было телефона, то есть буквально невозможно снять трубку и просто позвонить! И во всей гостинице не было телефона! Какая уж тут экзотика, им просто стало жутко. И они пошли на почту звонить. А звонят в городе Н. странно, слушайте как. Там сначала надо дать денег, заранее, потом сказать, куда хочешь позвонить, и они потом звонят куда-то — как бы на некий пейджер. И потом тот, кому они звонят, им звонит в город Н. Понятно? Я, разумеется, кивал.

И вот они за 32 доллара позвонили родственникам в солнечную родную Америку, которую не знали, увидят ли еще когда, и сказали им, что пока живы и не теряют надежды, взяли квитанцию и пошли в гостиницу. А ночью вдруг им стучат в дверь. Но Пэт не испугалась и открыла. Там были незнакомые люди мужчина и женщина. Сначала Пэт подумала, что они хотят продать еду, которую сами приготовили дома, но в руках у гостей ничего не было. Женщина стала рассказывать Пэт о чем-то долго и взволнованно.

И ничего не было понятно. Тогда Пэт сказала решительно:

— Stop! Just stop!

Женщина поняла, что стоп, и замолчала.

Потом она подумала и поднесла к своей щеке кулак, как будто она в роте почетного караула салютует саблей высокому иностранному гостю, и стала как будто молча молиться.

— Тэлыфоун! — огласила свою догадку Пэт.

Ночная гостья закивала радостно, ей было приятно, что она так ловко понимает по-английски. Пэт подумала и достала бумажку с почты. Гостья еще больше обрадовалась и закивала. Бумажку ей Пэт, конечно, отдала, но удивилась: зачем же по ночам из-за такой чепухи бегать?

Гостья удивление поняла и ответила: подняла руку с воображаемой веревочной петлей, а голову с высунутым языком свесила набок и страшно выпучила глаза.

А при ней еще был странный мужчина, с виду — палач, которого попросили ее вот так повесить. И Пэт его спросила: кто такой? Тот ответил: поднял растопыренную ладонь, а там на одном пальце — кольцо; муж то есть…

Биларди рады и гордятся, что пробыли в России целый месяц, причем не какими-нибудь туристами, а жили с русскими, и такого повидали! Вы просто не поверите. Например, такая странность, что в России нигде нет американского меню, а из еды — одна свинина. И они ее ели все время!

Вообще русских трудно понять, это им сказала одна случайно встреченная англичанка. Она, как человек бывалый (все-таки замужем за русским), объяснила, что тут все дело в культурной границе. Например, ее родители возненавидели русского мужа, потому что тот за столом неправильно просил соль. Теща настаивала, чтоб он при этом говорил "волшебное слово", а русского мужа смешило, что из-за щепотки соли можно устраивать целую дипломатию. Семья, короче, в опасности.

Ну в Москве ладно, а вот в сельской местности, так там культурная граница еще хуже — ну совершенно 1850-й год (оценки Биларди. — Прим. авт.)! Например, водопровода нет, они качают воду помпой, на улице. Люди работают много, как в Америке, а потом идут стирать белье на речку…

— У нас в Америке тоже, конечно, есть такие места, без удобств, где-нибудь в Аппалачских горах, но эти люди специально убежали от цивилизации. А в России, мне кажется, они от цивилизации не бежали, а? Когда я рассказывала об этом моим друзьям, они меня все время перебивали своими вопросами: "Почему? Почему?" "Почему у них нет водопровода?" — "Потому что нет денег". — "А почему денег нет? Они безработные?" — "Нет, просто им не платят…" — "Как так не платят?" — "Ну, потому что при коммунизме русские все деньги тратили на ракеты, такая у них была привычка".

Да что там говорить про ракеты! Я вообще однажды встретила на дороге лошадь! Лошадь тащила настоящий воз, полный сена! Первая реакция была восторг: надо же, какая красота и экзотика! Но ведь это не кино, просто люди так живут… Крестьяне… Они что-то выращивают на огороде, собирают урожай, едят его… Может, я неправильно сужу о них, с моей точки зрения? Я это рассказываю, прислонясь к посудомоечной машине…

Прислонясь к посудомоечной машине, она рассказывает и отхлебывает: я пришел, конечно, с бутылкой. А выпиваем мы, кстати, на кухне, чего Пэт раньше в голову не приходило: эту странную привычку она вывезла из России.

— Может, я не права и это у них образ жизни как раз очень правильный? Но в любом случае — все будет хорошо. Такое бывает. Мне бабушка рассказывала. Она когда уезжала из Ирландии (в Америку), так там мужики спивались и жрать было нечего. А сейчас вроде страну обустроили.

Пэт задумалась о внезапно открывшейся странности. В глубине России — все как-то уж совсем дико и не обустроено, одна голая борьба за существование. А в Америке — наоборот, уж слишком вылизанно и причесанно, и ничего не происходит, и от человека ничего, считай, не зависит. Две крайности! Вот бы посередине где-то устроиться! А когда я ей объяснил, что посередине — это как раз и есть Москва, она начала нам завидовать.

Там, в России, Биларди познакомились с друзьями Татьяны, и это были замечательные люди. Они оказывали американцам такие услуги, которых в Америке не дождешься от самых близких друзей. Например, один Танин друг, он бизнесмен, бросил работу и возил их целыми днями на машине по делам. Тем более что там в Н-ской области нет метро. Наверно, он свою работу потом делал по ночам. Вообще некоторые русские обращались с ними так, как будто Биларди с ними близкие родственники и не виделись двадцать лет, и страшно друг по другу соскучились.

И вот наконец Биларди добрались до детского дома…

Вот они в кабинете директрисы, чистом, скупом, нищем. За стеной полно детей. Счастье было настолько близко, что его можно даже было расслышать. Сейчас или никогда!

Директриса свое дело знала. Она бросила легкий, но наметанный взгляд на Биларди и ушла туда, за волшебную дверь. И вернулась через одну минуту, а в руках у нее была девочка девяти месяцев, с прекрасным до боли знакомым лицом ну вылитый Ларри! При том что в России он, это абсолютно точно, первый раз.

Они, конечно, вцепились в девочку, и тут у них слезы, и вообще у всех кто был в комнате — слезы. У директрисы с Таней, разумеется, и у того парня, который их возил на машине. У всех. Потому что это был ответственный момент, очень редкий в жизни, когда крайне неправдоподобная сказка становится былью. Такой былью, чтоб несчастную, ну абсолютно ничем не примечательную, без каких бы то ни было заслуг сироту вдруг находили, забирали себе, и клялись в вечной, до гроба, любви, и увозили за тридевять земель, и там посвящали ей жизнь, и покупали целый воз яркого добра, и учили, что у нее теперь есть родной дом, и над домом вьется флаг родной страны, которая никогда-никогда не бросит ее и не забудет, и если что, пошлет свою морскую пехоту, и морская пехота умрет, но вызволит и защитит ее, бывшую русскую сироту Олгу Джойс Биларди.

(Там только будет абсолютно незаметная невинному ребенку формальность в виде замены цвета паспорта — с бледно-свекольного до глубокого синего.)

Пэт решила навсегда, что девочку никому не отдаст, и все, хотя еще надо было собрать сто страниц справок. В Америке они собрали сто четыре страницы, ну и в России сто с лишним, все честно. (Пэт теперь иногда представляет себе, как эти бумаги лежат в шкафу русского офиса и покрываются пылью, как они желтеют и делаются трухой, и никто никогда в жизни не будет их читать.)

Я, разумеется, не знаю, как получается любовь; откуда ж такое знать, это не нашего ума дело. Я могу только придумывать отдельные версии. Например, человек пять лет хотел кого-то полюбить бескорыстной любовью и посвятить этому "кому-то" остаток жизни. Сильно и честно хотел. Но никто не соглашался! Всем вокруг и так хватало любви и заботы, и глупо было приставать к ним со своими благодеяниями. Думаю, что это очень обидно и мучительно. И вдруг! Встречается готовый к бескорыстной любви, причем неимоверной красоты, беззащитный человек, которого можно лично спасти одним росчерком пера и потом всю жизнь его в полную силу лелеять. И что, вы уже знаете более подходящий для образования любви момент? Ну, поздравляю.

Точно неизвестно, но мне кажется, что именно в этот момент Пэт и Ларри страшно полюбили свою дочку, которая, собственно, им еще была никто и знать про них ничего не знала, — но это неважно. Момент же я точно фиксирую.

Но дальше я, конечно, категорически отказываюсь описывать весь ужас ожидания, когда человек не знает, что будет с его ребенком. Вообще — отдадут ли ему его ребенка. Разрешат ли увезти его домой и там любить и холить. А вдруг заберут, навеки заточат в казенном нищем заведении и не оставят ему никакого счастливого будущего? И дадут ему, да и другим детям, то, что они называют лучшим? Не дай Бог! Да мало ли что! А бумага какая неправильная? Или суд (неизбежный при усыновлении/удочерении) сойдет с ума и постановит не отдавать русскую гражданку в чужую антисоветскую страну, "империю зла" и желтого дьявола, которая, бряцая оружием, и так далее? Не зря, не зря народная мудрость гласит: дураков на Руси на сто лет припаси (хорошо еще, от Пэт скрыли эту мудрость в мучительные недели ожидания).

Часть этого времени ожидания Пэт провела в областном городе Н. у Таниной подруги, пока сама Таня занималась трудными бумагами. Пэт скучала, курила, читала, ходила туда-сюда по комнате, смотрела в окно. И там был блошиный рынок — ужасно интересно. Но на нем нельзя было говорить — хозяйка запретила. Потому что если б узнали, что у нее иностранная американка, то бы непременно обворовали, — и Пэт к этой позиции отнеслась уважительно.

Недели эти были, конечно, страшные.

Пэт все время думала про русские сиротские приюты. Она заметила, что маленькие дети там вполне счастливы, им всегда есть с кем бегать, смеяться и играть. Они, показалось ей, как щенки: бегают друг за другом и вообще чудесно проводят время. Это — пока они маленькие. А лет в семь они теряют беспечность и начинают ко всем встречным обращать мучительные, убийственные вопросы: "Ты хочешь быть моей мамой? Ты — мой папа?" Пэт мне высказала предположение, что эта ситуация не очень подходит для воспитания сознательного гражданина.

Но все равно Пэт была восхищена людьми, которые заботятся о детях. Без выходных. И еще сами в воскресенье идут в грязное поле в негигиеничных резиновых сапогах и выкапывают из земли, лопатой, картошку, чтобы сварить из нее детям обед. Фактически без платы, потому что некоторым дают 30 долларов не в день, что тоже чудовищно мало, объясняет Пэт своим американцам, а в месяц. Американцы, конечно, переглядываются, они убеждены, что она просто все перепутала, от счастья "крыша поехала", ну и забыла к зарплате приписать нули.

Пэт решила сиротам помогать. Это у нее не минутный порыв, не такой она человек. Не то что она вернулась домой с ребенком и про все забыла. Она намерена собирать деньги, всякую помощь и посылать в Россию. Она уже говорила с разными людьми тут об этом.

— И первая реакция у всех была — что мы можем сделать? Что им нужно? Уже двадцать человек нашлось, которые сами дадут одежду и будут собирать у других. Нам только надо, чтоб потом прислали фото детей в наших вещах, чтоб мы точно знали, что все дошло, — и тогда еще пошлем.

А сестра, рассказывает Пэт, вот что придумала. Вот, например, Рождество, так это просто фиаско (она именно так выразилась). Каждый получает кучу подарков! Мы давно поняли, что это слишком. И сестра сказала: хватит. На этот раз каждый получит один подарок. А на сэкономленные деньги она купит подарки и отправит в русские детдома.

Но все, конечно, кончилось хорошо. Суд решил дело правильно, по справедливости. И судья — замечательная женщина, она нас поздравила и сказала "спасибо", что мы заботимся о русском ребенке. Только судье грустно, что Россия сама не может позаботиться о своих детях. И директриса детдома была страшно рада, что Оля будет жить дома.

Пэт и Олга Джойс долго летели домой на американском самолете. Олга Джойс целый час стояла у Пэт на коленях и ощупывала ее лицо, как слепая. Она как бы его запоминала. Может, она как-то догадалась, что теперь, когда самолет взлетел, старая жизнь кончилась без возврата и они с Пэт принадлежат друг другу.

А в самолете было еще двенадцать бывших русских детей. И новые американские родители хвастались ими друг перед другом.

— Вот, пожалуйста, — говорил один счастливчик, который сразу опознал в Пэт товарища по счастью, — у меня полный комплект, мальчик и девочка, четыре с половиной и три!

— А у нас, — это пара откуда-то из Новой Англии, — две девочки, семь и одиннадцать!

Из Сан-Франциско были семьи, из Техаса, Мичигана и еще откуда-то. Одна женщина, она сама из Канзас-Сити, так что ей еще из Нью-Йорка лететь дальше с пересадкой в Цинциннати, — так она взяла годовалого мальчика. У него что-то с головой. Но она этого не боится, потому что как раз работает в госпитале для детей с замедленным развитием. Она, Пэт осторожно рассказывает мне об этом даже для американцев сложном, малопонятном случае, так рассудила: в ее доме у больного ребенка все равно будет заведомо больше шансов, чем в русском сиротском приюте.

Ларри, конечно, встречал своих в Нью-Йорке, в аэропорту имени Кеннеди. Волновался ужасно и от волнения захлопнул дверь машины, а ключ внутри и мотор включен. Открыть никак не удавалось, он старался часа два, ну и пришлось стекло разбить. Сам-то Ларри раньше улетел (и в его самолете было всего-то семь бывших русских детей), потому что без него в школе была просто беда. Один мальчик, ему тринадцать лет, белый, принес в школу автоматический пистолет, папин, потому что его черный дружок после драки грозился его застрелить. Ну и этот решил перехватить инициативу, со стволом пришел. А другой мальчик, маленький еще, восемь лет всего, до пистолета не дорос, так он пришел с ножом и уже почти совсем было воткнул его своему главному врагу в спину, но тут учителя влезли и помешали. А еще одна девочка рисовала какашками на зеркале. Ларри срочно пришлось приступить к изучению психологической подоплеки этих странных поступков, но ему это совершенно нетрудно — он ведь любит детей и на работе, и дома. И дома — он гордится, что Олга Джойс таки заснула однажды у него на руках. У нее в детдоме не было такой привычки (только сама могла заснуть), и вот она ее начала приобретать.

"Надо же, как повезло!" — говорят американцы. При этом они по своей странной логике антиподов (с этой их привычкой ходить вверх ногами и вообще спать, когда у нормальных людей день) имеют в виду не бывшую приютскую сироту, но ее новых родителей. "Вот ведь удалось семье Биларди, — объясняют пенсильванские москвичи, — попасть в такое Эльдорадо, на золотое дно, где можно отыскать ничьего ребенка и взять его, усыновить и воспитать, и дать ему в жизни шанс, то есть сделать этот мир лучше. И всего-то за два месяца, и почти даром — 10 тыщ долларов! В Америке масштабы другие: срок может перевалить за десять лет, а сумма — за 30 тыщ, и то если повезет".

Да там еще полно таких!

Но американцы не верят, зачем, говорят, вы над нами смеетесь. Зря, обижаются, вы нас за дураков держите. Да если б там были ничьи сироты, да еще по дешевке, разве б русские сами их в пять минут не размели?

Глава 27. В прошлой жизни мисс Мэрфи была татарской сиротой

"В жизни все должно делаться медленно и неправильно".

Это сказал кто-то из русских классиков, кажется покойный Веня Ерофеев. Дальше в афоризме объяснялось, какой смысл терпеть такой дискомфорт: "Чтоб человек не успел загордиться". А в России, где периодически совершаются великие открытия, случаются большие изобретения, возникают "стройки века" и настают великие эпохи, эта тема, конечно, нелишняя… Вот помню, на днях мне встретились знакомые американисты, карьерные и успешные, и рассказали про наше превосходство над бездуховными американцами: те-де холодны, корыстолюбивы и нешироки и к широким поступкам неспособны. В ответ я им рассказал про знакомую американскую семью Мэрфи, которые привезли из Астрахани сироту-инвалида, взяли к себе жить и вовсе удочерили.

Американисты почесали в затылках и признали:

— Ну что, умыл ты нас. Нечего возразить. Это да.

Я теперь часто вспоминаю про Мэрфи, когда кто-то хвастается, ну или другим способом дает понять, что он — хороший, получше многих других. И это бывает часто — чтоб хвастали: ведь сейчас у нас все делается настолько быстро (правильно или нет, не нам и не тут обсуждать), что многие люди вполне успевают загордиться.

В доме Мэрфи я впервые в жизни увидел бывшего несчастного русского ребенка. У него на родине не было ни дома, ни родителей, ни счастливого будущего, ни даже — в три-то года — привычки ходить на горшок. А был скудный словарь на уровне годовалого младенца, хлеб с маслом в качестве любимого блюда, страсть к танцам и негнущаяся нога. Случай этот очень простой. И тут не надо большой фантазии, чтоб представить себе чувства девочки, а после девушки, далее женщины (слова "мать семейства" были уже почти написаны, но я сдержался, во избежание излишнего садизма). Она очень любит танцевать, и по младенческой простодушности поначалу даже и танцует на хромой своей несчастной ноге. Никто же не исключает, что ей могло в жизни повезти и ей могло выпасть счастье например, ее бы отговорили вешаться и она бы закончила балетную школу при Большом, и специально для нее сочинили бы партию хромой королевской фаворитки мадемуазель Лавальер, так ведь?

Так вот, посмотрел я на эту — не знаю, как ее теперь называть, то ли по-старому Леной, то ли вслед за приемными родителями Helena, — маленькую мисс Мэрфи, которая плавает в бассейне возле дома (и по совету доктора, для ноги полезно, и просто для развлечения), играет со своими мягкотелыми медведями, поет песенки из американских мультфильмов и каждые пять минут подбегает в миссис Мэрфи, тормошит ее, называет mummy, требует candy и получает их… Посмотрел — и испытал очень сильное и очень тяжелое чувство. Мы — я имею в виду граждан России — готовили ей унизительную и мучительную жизнь. И делали это со спокойной совестью, с чувством выполненного долга. Но в жизни ей выпало так — она просто еще не догадывается, — что она отказалась от нашей заботы и сообщила нам, что ничего от нас не возьмет, что тот приютский пустой суп, который мы ей дарили, теперь можем хлебать сами. И она нам прощает все, что мы ей должны. Это все, конечно, условная и воображаемая беседа. Например, потому, что она за год успела забыть почти все русские слова, которые выучила в Астрахани, а новые уже вряд ли выучит. Ну и кроме того, она будет расти в приличной активно христианской семье и, подождите, будет еще нас любить….

Ну а теперь по порядку. Кто такие эти Мэрфи и зачем им все это?

Это Майк и Роуз-Энн Мерфи, им обоим за сорок. Живут в городке Москва, штат Пенсильвания. Оба весьма серьезные католики, причем потомственные: он по линии ирландских предков, она — польских. У обоих кроткие глаза и тихие улыбки, безобидное выражение лиц. Оба спокойные и ровные люди, даже, может, медлительные. Они могут, пожалуй, показаться чуть нудноватыми только что приехавшим из России, ну или даже из большого американского города, — то есть тем наблюдателям, которые не остыли от суеты и не снисходят до организации своей жизни по принципам порядка, ясности и безжалостного выбрасывания всего лишнего, ненужного, не полезного для души.

Про Майка надо сказать, что человек он настолько строгий, суровый и прямой, и до такой степени к себе безжалостный, настолько готовый и способный подчинить жизнь абстрактной идее и железной дисциплине, что в юности всерьез собирался в семинарию. При всей строгости католического канона, который ему, как падре, объявил бы, например, женское тело неприкосновенным.

Перед запланированной семинарией он еще послужил в армии — военным полицейским на базе ВВС в Германии. Это было даже опасно. В 1974 году, вспоминает Майк, террористы-палестинцы были в Европе очень активны.

После армии Майк юношеского идеализма не оставил и приступил к накоплению денег на учебу. И семинарию себе конкретную присмотрел в Мэриленде. Намерения его были настолько серьезны, что сумму он накопил весьма и весьма приличную, с какой стороны ни глянь, — 60 тысяч долларов. А это тем более не просто, если служишь всего лишь почтальоном.

И тут у него появились сомнения — а точно ли он хочет всю жизнь посвятить церкви? Сомнения усилились после того, как одним прекрасным воскресным утром он вдруг встретил очень симпатичную девицу.

— На дискотеке?

— Ты что! В церкви. Я ж тебе рассказываю — "прекрасным воскресным утром", а утром в воскресенье где ж порядочному человеку и быть, как не в храме?..

Девице он тоже приглянулся: "Красавец и милый парень". После он позвонил в госпиталь, где она работала няней-медсестрой.

— А как он узнал номер?

— Не знаю… Майк, как ты узнал мой номер? А, ну да, прихожане же многие друг с другом знакомы… Мы начали встречаться и через два года поженились, рассказывает Роуз-Энн.

— То есть, выходит, церковь — удачное место для знакомства?

— Это точно…

Я помню про их суровое католическое воспитание; а Роуз-Энн и в школе соответствующей училась…

— Вы себя, наверное, страшно блюли до свадьбы?

Ей нечего скрывать от народа, тем более что дело было в Америке в 1983 году, то есть спустя лет пятнадцать после начала сексуальной революции:

— Ну, мы целовались, и вообще все… у нас были свидания… Ну, обычные свидания — сели в машину, отъехали куда-нибудь, припарковались… Ну там держаться за руки и так далее. Да и прочее, все что положено… Что ж вы расспрашиваете — обычное свидание, как у всех, да и у вас тоже, так?

Через два года, в 1985 году, поженились; ему было тридцать два, ей тридцать пять…

Майк еще какое-то время размышлял, что можно в дьяконы пойти, туда женатых берут, но его вот какое соображение смутило: священнослужители слишком много проводят времени в церкви, так что уж на семью и не остается. Вроде не препятствие, чепуха, но у американцев так устроено, что семейные ценности главнее производственных. И главнее, чем пойти даже с ребятами попить пива.

Ну так вот они, значит, поженились.

К моменту венчания они уже знали, что сильно друг от друг отличаются. Например, Майк — основательный, серьезный и бережливый, а Роуз-Энн — веселая и легкомысленная, и любящая приключения. Легкомысленная — насколько может быть легкомысленной строгая католичка: например, она, в отличие от Майка, никаких денег не копила, а тратила их на такие развлечения, как, допустим, путешествия. Гавайи там и прочее, это вы все знаете и пробовали.

Короче, к свадьбе Майк подошел с известными нам уже 60 тыщами и новым авто, а у Роуз-Энн не было за душой ничего, кроме подержанной машины и жалких пяти тысяч. Она созналась, что и сейчас такая же — все норовит деньги потратить на что-нибудь необязательное, а счета же можно и в следующем месяце оплатить.

Так вот благодаря похвальной бережливости Майка недолго они снимали квартиру. Как родилась дочка, — а Мэри-Энн сейчас уж девятый год, — так сразу и въехали в собственный дом, который предусмотрительно загодя и построили. Все вместе — полгектара земли и большой дом с двумя просторными этажами — обошлось в 130 тысяч. Если б не сбережения, то пришлось бы довольствоваться чем-то поскромнее, только и всего.

А бассейн уж после построили. Да он раньше и не очень-то нужен был: Мэри-Энн хватало и лягушатника.

Ну, стали жить-поживать. Жизнь их не сильно изменилась. Майк — все так же на почте, правда уже не простым почтальоном, а менеджером. А Роуз-Энн — все в том же госпитале, правда не каждый день, а три дня в неделю. Все равно устает! Там у них операции делают на сердце, и после Роуз-Энн выхаживает тяжелых пациентов.

В воскресенье они все так же едут в церковь. Сначала служба, а после еще с чужими детьми занимаются.

А их дочка так вот подрастала, подрастала — и все в одиночестве, для Америки совершенно ненормальном.

— Были выкидыши и все такое прочее, — обыкновенно американцы беззаботно, как дети, обсуждают проблемы интима; вот и со мной Роуз-Энн запросто поделилась, как с подружкой.

— А выкидыши говорят, они из-за пилюль противозачаточных?

— Ты что, какие пилюли! Мы ж католики.

И вот когда старшей стукнуло четыре года, Мэрфи решили: хватит экспериментировать! Пора кого-нибудь усыновить.

— У нас с Майком полно братьев и сестер! Что ж наша-то дочка как сирота растет, — расстраивались родители.

Требования у них были давно сформулированы. Младенца им не хотелось, а нужен был ребенок постарше, чтоб Мэри-Энн сразу смогла бы начать с ним играть. И заботиться о нем! Это непременно бы в ней развило привычку к ответственности, рассудили Мэрфи. Еще они подумали, что нужно брать девочку: сестры ближе друг другу, чем братья (личный опыт Роуз-Энн, которая сама из семьи многодетной).

— Но главное — это христианские побуждения?

— Христианские — тоже! — соглашаются они. — Мы думали, что могли бы помочь кому-то обрести дом. Мы могли себе позволить второго ребенка. Значит, и надо было его завести.

Ну, справки принялись собирать, комиссии проходить, обследования, тесты, отпечатки пальцев, характеристики с места работы, от соседей, от друзей, из полиции и прочее, и прочее. В общем, стандартная рутина, выходят обычные сто пять страниц.

Ну а как насобирали документы, можно и в агентство обращаться. Все законно. Одно агентство, куда они обратились, долго изучало их, а потом после сложных тестов и собеседований — дало ответ. Такой, что им не рекомендуется детей усыновлять — слишком для них большой стресс, в их-то возрасте, да при их жизненном опыт и характере. А две тысячи, которые агентство взяло авансом, оно так и не вернуло: ему показалось, что оно их честно отработало.

Потом еще в одном агентстве они долго стояли на учете: два года с половиной. Им оттуда честно и часто звонили и денег авансом не брали. Но и детей не давали. Сирот в Америке на всех, увы (или к счастью? если да, то к чьему?), не хватает. А те, кого удавалось найти и через адвокатов легально подготовить к усыновлению, доставались другим. Тем, у кого детей не было вообще. А у Мэрфи, рассуждало второе агентство, одна дочка и так есть, и нечестно им вторую давать без очереди. Когда начинают делить дефицит, все тянут одеяло на себя.

В общем, решились они на интернациональное удочерение. Это быстрее, но и дороже. Это значит, что вместо 10 тысяч надо заплатить 15. Или 20. Им было очень важно, чтоб быстрее — Мэри-Энн подрастала одна, что нехорошо, и еще они замечали, что стареют… А вот дороже — это что для них значит? Они богаты? Ну, тут вы сами решайте. Он — 40 тыщ грязными, то есть чистыми 25, а она — 25 грязными, то есть 15 чистыми. Ну, грубо три тыщи в месяц. В Нью-Йорке не разбежишься, а в горной деревушке среди лесов очень неплохо можно жить… Прикидывайте сами, во что стал бы в Москве такой набор удовольствий: земли полгектара, с лесом, собственный дом в два этажа, две иномарки, две газонокосилки, свой бассейн во дворе, соседи один приличней другого и смирней, и богобоязненней, и в ресторан при желании каждый день ходить вполне по силам. Плюс, чуть не забыл, наилучшие врачи по первому зову — бесплатно: Майк же госслужащий, и медицинская страховка у него замечательная.

— Ну а какие у вас развлечения? — спрашиваю. — Ну например, отпуск вы где проводите?

— Да тут и проводим…

И то сказать — собственный дом в горах, в лесу. Кругом страшные красоты, и лыжные курорты, и роскошные озера, и еще бассейн свой.

Хобби у них тоже дешевые: Майк, в отличие от почти всех своих соседей, не охотник. Он любит косить траву, читать книги, слушать музыку — поп, рок и кантри. Выпивает только по праздникам — даром что ирландец. Курить бросил в четырнадцать лет. Роуз-Энн тоже читает, вышивает, занимается цветоводством и самодеятельной икебаной. Еще ей интересно ходить по блошиным рынкам. Машины у них, если кому интересно, такие: "шевроле-люмина" новая и еще "Вольво-240", с пробегом 93 тыщи миль…

— Мы не бедные. Но уж и не богатые, — заключает Роуз-Энн. После того как рассказывает мне, что дважды в неделю нанимает бэби-ситтера, когда на работу ходит, — а это 20 долларов зараз, 40 в неделю, 160 в месяц; заметный ей расход.

И тут, когда уж они три года проискали себе подходящую сироту, а толку никакого, вдруг попалась им на глаза заметка про некую Мэри Драм, которая в кратчайшие сроки поставляет детей на заказ из России. Национальность им, разумеется, была безразлична, ибо было же сказано: несть ни эллина, ни иудея; а раз так, то, значит, и ни русского, ни американца… И тут же шлет им Мэри Драм видеокассету, а там кадры, на них роскошная голубоглазая блондинка Дарья четырех лет. От нее невозможно было глаз оторвать, ну и конечно, как говаривают на видеолентах, ответ был yes. Вечером они дали этот ответ. И долго не могли заснуть после. Хорошо, что не заснули, не пришлось их будить: Мэри в полночь позвонила с извинениями, потому что у Дарьи, оказалось, есть родная сестра.

— Ну и?.. — хочу получить подробный ответ я.

— Разлучать сестер, разумеется, нельзя. А если бы мы взяли обеих, то они бы держались вместе, а Мэри-Энн была бы "третьим колесом", — имея в виду, наверное, велосипед, растолковывает мне Роуз-Энн.

После Мэри дала им видеокассету, а там было заснято восемнадцать детей. Майк с Роуз-Энн долго сидели перед видаком…

— Как вы выбрали? По каким принципам, признакам?

— Helena, она была маленькая танцовщица. Она очень мило смотрелась на видео! Пританцовывает, улыбается, такая счастливая. Мы сразу поняли — она!

— А вот правда, что иностранцам разрешают в России брать только больных детей?

— Нет, просто здоровые дети — дороже. Мы знали, что у Елены есть проблема с ногой, но мы также знали от докторов, что есть надежда это исправить.

— А родители есть у нее?

— Мать есть, но она никогда не показывалась в приюте. Мы про нее только узнали, что ей было восемнадцать лет, когда она родила. Не замужем, безработная и о ребенке заботиться не могла. Она татарка. А отец ребенка, сказали, русский.

Быстро сказка сказывается, но тут, как ни странно, и дело сделалось невероятно для усыновления быстро. Летом девяносто шестого нашли они эту Мэри, а в феврале девяносто седьмого девчонка Лена была уже в Америке.

Майк полетел за новой дочкой — как будто он был аист.

Летел он на самолетах через Москву в Астрахань. Про Москву, про Россию он не понял ничего, потому что все было очень быстро, проездом, из автомобильных и квартирных окон — так, например, мелькнул перед ним downtown Москвы. А ночевал в Москве в доме у ксендза из иезуитской миссии… В Астрахани он не успел увидеть никаких приютских, сиротских, жалобных картин, потому что дальше офиса его не водили. Да и отвлекаться зачем же, у него дело было. Но для потомков он этот приют запечатлел, эти карточки в семейном альбоме, это уже часть семейного архива. Такая деталь: Майк там, в Астрахани, для знакомства, дал дочке леденец. Эта щедрость ее потрясла.

— Взятки вы там платили?

— Не знаю, это не я с ними там договаривался, а Мэри Драм, — говорит Майк.

И вот они уже летят из "Шереметьева-2" в Кеннеди…

Некоторым кажется, что для маленьких детей это слишком большой стресс лететь через Атлантику. Но после русского приюта десять часов в самолете — не испытание. Правда, в пути Лена показывала характер, например кидала и кидала свои новые детские книжки на пол. Майк каждый раз поднимал безропотно, он же все-таки на ксендза тренировался. И еще Лена бесконечно нажимала кнопку вызова стюардессы. Та все время приходила, и Майк ее каждый раз вежливо отправлял обратно.

Газетную вырезку с заметкой про Мэри Драм передали по цепи: прочти и передай товарищу. Много же желающих взять в дом сироту!

А что, например, соседи? А они так были рады, что к приезду Майка с девочкой из России установили перед домом плакат: Welcome, Helena! И на следующий день приходили поздравлять лично и надарили штук двадцать игрушечных медведей — все ж знают, что в России медведи эти на каждом шагу.

И на работе у Роуз-Энн сделали party, "выставляли" ей в честь новой дочки. И Майку на работе тоже, разумеется, подарков надарили для Елены. Мэрфи ездили уже в Северную Каролину к матери Майка — показывали младшую внучку.

Легко догадаться, что сначала девочка не знала по-английски: детдом был простой, обыкновенный, без преподавания ряда предметов на английском языке. Роуз-Энн помнит, что собаку Лена назвала — "сабука". Ну теперь все в порядке, это уже как у всех нормальных детей — doggy. Еще быстрей она выучила mummy, daddy и Maryma — последнее для Мэри-Энн.

Еще ее учат, полностью не научили еще, улыбаться американской белозубой улыбкой. Белозубость после многих походов к стоматологу уже проявляется, просматривается, но вместо улыбки получаются пока что только зубы, которые Helena старательно и любезно оголяет. Когда она почувствует себя в полной безопасности, когда осознает кожей мощь и грозность государства как машины подавления всего, что может ей угрожать, и поверит, что доброжелательность окружающих таки точно сильна и активна, — тогда, видимо, она сумеет расслабиться и сделать улыбку безмятежной, автоматической и легкой, как у всех там.

Ну что еще? Она любит бегать, а раньше бегать не умела, нога совсем не гнулась. Но приходящий врач ее готовит к операции, растягивает эту укороченную мышцу разными массажами. Еще он придумал привязать ей ногу к педали — и вот она уже катается на трехколесном.

Скоро операция. Во что станет?

— Нам-то какая разница? Страховка же у нас…

(Я смутно припоминаю давнишнюю "Пионерскую правду" с трогательными историями про то, как несчастные капиталистические дети прилетали в СССР на бесплатное лечение, от которого дома они разорялись…)

Роуз-Энн рассказывает мне обычные семейные истории про маленьких детей:

— Когда Helena впервые пустили в бассейн, она страшно боялась, — а через пару дней плавала как ни в чем ни бывало. И теперь даже нырять не боится.

Она любит пиццу, курятину, ветчину. Ну и хлеб с маслом по старой памяти тоже.

— Она легко привыкла к новой жизни?

— Как сказать… У нее были истерики, она разбрасывала вещи, плевалась, лезла драться…

Что это было с ней? Может, инстинктивный женский консерватизм? Детская привычка к астраханскому быту, отрыв от которого казался ей опасностью? Может, дай ей тогда возможность вернуться в Россию — и она б без колебаний?.. Боюсь, этого уже не узнать никогда.

— А потом прошло все. Кончились истерики. Сейчас она хорошая девочка.

— Am I a good girl, mom? — переспрашивает Helena, прерывая наш разговор каждые пять минут, придумывая дела и вопросы: похоже, ей просто хочется потрогать Роуз-Энн, во всех книжках про воспитание ведь объясняется, что без частых доброжелательных прикосновений дети тупеют.

Роуз-Энн, когда привыкла ко мне, стала рассказывать и про деликатные подробности:

— Ей поначалу нужны были памперсы. Она не умела пользоваться зубной щеткой… Она брала игрушки, которых ей тут надарили, и без конца ходила и спрашивала: "Helena's? Helena's? Это правда мое?" Похоже, у нее в прошлой жизни не было ничего своего… И про ботинки она тоже так спрашивала.

Я не знаю, какое у меня сделалось лицо, но Роуз-Энн, увидев его, принялась меня утешать:

— Если в приюте двести детей, то действительно ничего тебе не принадлежит… Может, они там просто донашивали друг за другом туфли, и получалось, что своего ничего нет?

Я между тем с особенным чувством думал о наших русских депутатах: ну пусть бы тихо катались на казенных автомобилях и бесконечно, призыв за призывом, приватизировали казенные квартиры, от этого их, видимо, невозможно отучить. Но для чего ж, думал я в том приличном американском доме, для чего ж лезут народные избранники грязными лапами мучить сирот? И придумывать законы, чтоб не отдавать несчастных детей безобидным богобоязненным американцам в родные дети? Это им даром не пройдет. Черти в аду будут за это рвать членов Думы и Совета Федерации на части крючьями и топить в котлах с кипящей смолой…

Я говорю с бывшей землячкой. На русские вопросы девочка уже не реагирует…

— Helena, do you like books? — спрашиваю ее.

— Yeah, — отвечает она с нерусским уже, с нетатарским акцентом.

— А принеси-ка ты мне, — обратился я к бывшей сироте, — принеси свою любимую книжку!

Она на хромой своей ноге заковыляла на второй этаж в свою спальню… И скоро вернулась оттуда, принесла — вы не поверите такой пошлой литературщине тонкую книжку, на обложке которой нарисована Золушка.

Глава 28. Русские сироты в Америке

Русские депутаты очень не любят, когда иностранцы усыновляют сирот из России. Это может объясняться — и извиняться — только тем, что депутаты не видели бывших русских сирот в их новых заграничных семьях. А я — видел.

Неловко в этом признаваться (сами потом поймете почему), но депутатские чувства мне понятны и даже одно время были близки. Я отчетливо помню свое первое впечатление от беседы с русской эмигранткой, которая мне рассказала о своем плане — зарабатывать деньги поставкой сирот в бездетные американские семьи.

"Та-а-к, — подумал я злобно. — На чужом горе наживаться…" И так далее, вы сами легко продолжите фразу и поставите подходящие клейма. "Бизнес на сиротах" — это очень сильно звучит. Это как бы измена родине, только хуже, с особым цинизмом. В то время как детям же у нас — самое лучшее.

В общем, ничего святого. Вы понимаете.

Я старался не встречаться взглядом с этой Таней, так эмигрантку зовут. А то встречусь и скажу ей грубые слова — зачем?..

Ну вот. Но это же не повод, чтоб закрывать глаза и на ее бизнес не смотреть: скорее же наоборот. Так что когда она звонила, я трубку не бросал. И вот она звонит однажды и зовет знакомиться с американцами, которые уже русскую девочку удочерили.

Так я познакомился с семьей Мэрфи — Майком, Роуз-Энн, их старшей дочкой Мэри-Энн и приемной Леной, из Астрахани. Дело было в Пенсильвании. Русские отдали трехлетнюю Лену из приюта очень легко, потому что у нее нога не гнется. Девочка-инвалид — она была никому не нужна в России. Я специально поясню, что такое "никому не нужна". С голоду она не умирала, это правда. Но к трем годам никто не научил ее чистить зубы и, как бы это поделикатней выразиться, пользоваться горшком. Зато она замечательно умела прятать еду под матрас и драться. И словарный запас у нее был вполне достаточный для годовалого ребенка — в три-то года.

Мэрфи отдали за полудикую девочку-инвалида выкуп — 15 тысяч долларов. Обидным для нас, нецивилизованным, дикарским словом "выкуп" я обозначаю тут все расходы на усыновление, включая авиабилеты и взятки. Теперь девчонка — их дочь и американская гражданка, она — мисс Мэрфи, по вероисповеданию католичка, и ее готовят к операции по исправлению ноги. Она уже объясняется по-английски и родителей приемных называет мамой и папой тоже по-английски; по-русски ей так некого было называть — это так, к сведению господ депутатов.

Причем Мэрфи очень милые доброжелательные люди, они улыбались и поили меня чаем. Я не заметил в их поведении ни малейшего намека на то, что они-де герои, что они собой гордятся за совершенный красивый поступок. Это меня совсем добило. Это вообще был страшный удар, это был настоящий шок. Я скомкал беседу и уехал домой, закрылся там и провел несколько очень тяжелых часов. Не знаю, как это назвать — позор, унижение, национальное унижение, стыд, обида, бессильная злоба, жажда мести? Не знаю, но ничего в этих чувствах хорошего не было… Как сейчас помню, я тогда еще напился от расстройства и для успокоения — такое иногда помогает.

Что это была за ситуация? Попробую на пальцах объяснить так, чтоб неочевидцам стало понятней. Например, так: как бы пришли мы на праздник жизни и подарили имениннику подарок. И он его развернул, рассмотрел и — выкинул на помойку. И все увидели, что подарок-то наш точно дрянь, мы б своим детям такого не подарили. Вот таким воображаемым добрым дарителем я себя и чувствовал. Еще было досадно, что дарили мы с вами вместе, а приличным людям в глаза должен был смотреть я один. Народных избранников там со мной не было. Хотя, впрочем, им все Божья роса…

Я удивлялся, отчего мне Мэрфи ни разу не сказали приблизительно таких слов:

— Вы там, в России… Совести у вас нет, сирот так мучить! Да как же ваши еще смеют деньги брать за то, что мы ваших сирот, выкинутых на помойку жизни, усыновляем? Вы и родную мать тоже можете продать?

Я тогда бы им мог дать какой-нибудь ответ, на выбор:

1) Не ваше собачье дело.

2) А вы негров вешаете.

3) И у вас индейцы в застенках резервации.

4) Зато мы не такие жлобы, как вы, чтоб холестерин мерить, за здоровьем следить, курить бросать и деньги копить.

5) Зато мы — самая читающая нация в мире, у нас широта натуры и души, и Достоевского читаем (могли бы читать, если б захотели) в оригинале.

Но я так не отвечал, потому что они мне таких вопросов не задавали. Интересно, почему? Совсем, что ли, за людей нас не считают? Уж и спроса с нас никакого? Эта их вежливость иногда, знаете, так достает… Нет бы прямо в глаза все сказать…

Ладно, не о них речь. Да и не о нас. Я представляю себе теперь эту Елену Мэрфи и думаю, что ей сильно повезло — она успела, ей удалось избежать отеческой заботы русских депутатов, которые взялись охранять российский генофонд. Потопить генофонд, как Черноморский флот, не нам, так никому? Врагу не сдается наш гордый "Варяг", пощады никто не желает? Иван Грозный сошел с ума и убил сына посохом?

Впрочем, депутаты же еще могут еще вчинить американцам иск! Могут скинуться, собрать 15 тыщ долларов и швырнуть в лицо этим Мэрфи, а девчонку забрать обратно на родину (ну, предположим, что им ее отдадут) и засунуть ее опять в сиротский приют. И ногу депутаты могли бы девчонке после операции обратно заклинить по-инвалидски, и зубную щетку могут отобрать и горшок, а английский она сама забудет. Да и на кой он ей будет нужен?.. Она вырастет и повесится с горя, и никакие империалисты генофондом России — в данном случае не воспользуются. Таким образом, благородная миссия патриотически настроенных депутатов была бы выполнена — я правильно их понимаю, нет?

И давайте еще всмотримся пристально в моральный облик этой самой Татьяны, которая намеревалась с довольно распространенной точки зрения некрасиво торговать детьми. Чтоб вы знали, у нее в распоряжении ведь еще один проверенный способ ограблять российский генофонд! Она же не сама уехала, а с семьей. В 1995 году уехала, как раз война в Чечне шла полным ходом, а ее сыну, школьному выпускнику, уж пора было в военкомат за приписным свидетельством… Ну и увезла часть генофонда в штат Пенсильвания, откуда российских граждан призвать в Чечню до сих пор никому еще не удавалось. Вместо цинкового гроба мальчик попал в американский университет, учится на компьютерщика. Не патриотичный поступок, так? Ведь депутаты, которые о генофонде пекутся, они бы предпочли мальчика отправить в город Ростов, где на станции его ждал бы вагон-рефрижератор для неопознанных трупов. Кстати, там вопрос генов и ДНК тоже архиважен — без них трудно изуродованные трупы опознавать.

Не знаю, как работают депутатские мозги, и не надеюсь понять. Вот смотрите, на штурм Грозного чтоб необученных школьных выпускников не отправлять — нет такого закона. Чтоб виноватых в этом по закону наказать такого тоже нет. А вот чтоб в Америку не пускать детей, которых бы там любили, — так слуги народа торопятся сочинить такой закон. Интересно, правда? Вроде им за державу обидно, за нацию и прочее. Слуги народа! Не слишком ли вы гордые, для слуг-то?

В общем, отношение чужих американцев к русским сиротам меня впечатлило. И вопросов мне наставило. Было б кому их задать! Я нашел. Не знаю, кто у наших депутатов был экспертом по сиротскому вопросу. Но их удачно спросила одна детдомовская воспитательница (я в газете про это вычитал): "А эти депутаты, что лезут рассуждать да решать, они сами кого-нибудь усыновили?" У меня же эксперт был очень убедительный — отец Николай Стремский, русский священник в поселке Саракташ под Оренбургом. Я туда попал случайно вскоре после знакомства с Мэрфи.

Этот отец Николай с женой Галиной взял в дом сорок сирот. Конечно, дети ходят в сбитых ботинках и едят на обед синий пустой суп из картошки, но ведь забрал же их отец Николай из казенного приюта! И отучил прятать еду под матрасом, и от него узнали они, что бывают на свете колбаса, апельсины и бананы, а не один только хлеб с водой. Я про него напечатал очерк в журнале, а эпиграф дал такой:

"И кто примет одно такое дитя во имя Мое, тот Меня принимает".

От Матф., 18:5.

Эти слова напомнил мне, подсказал сам отец Николай.

Так вот я ему рассказал про Мэрфи и про их бывшую сироту. И спросил его суждение — отдавать или нет?

— Сами мы всех детей забрать не можем, — вздохнул батюшка. — Значит, один выход — отдавать… Ребенок должен в семье расти, это я точно знаю. И если есть возможность ему дать семью — надо дать.

Видите, не спросили депутаты отца Стремского. А могли бы позвонить и пригласить на слушания. Вот им телефоны: (353-33) 2 12 32, 2 74 61, 2 17 25. Тем более что отец Николай в Москве часто бывает, он заочно духовную академию заканчивает. Думаю, нашел бы время прийти к депутатам, изложил бы свое авторитетное мнение по взволновавшему Думу вопросу. И заодно, пользуясь случаем, рассказал бы, что от государства получает только треть положенных на детей денег, и с задержками. А приют для одиноких стариков и гимназия, которые он там построил, кормятся с того, что подали Христа ради. И что вся его богадельня — на картотеке, чуть кто переведет денег на счет, так их сразу забирают в пенсионный фонд. И что в девяносто шестом собрали его послушники 70 тонн зерна, а в девяносто седьмом не сеяли, семян не на что было купить. А дальше и вовсе дефолт.

Отец Николай, кстати, не обижается, он с пониманием смотрит на ситуацию:

— Чего уж тут! У государства своих проблем полно, куда ж ему еще нами заниматься…

Об этом же отец Николай рассказал мне старую притчу, которую я уже публиковал с его слов, но не могу удержаться от повторения:

"Замечено по жизни, что если кто отказывается от креста, на тебя обрушивается еще больший. И тогда поймешь, что сброшенный был легче. Всякий крест человеку под силу. Креста не по силам Бог не дает.

Был такой случай. Один человек решил избавиться от своего креста, уж больно тяжел был. И он видит сон: будто заходит он в помещение и там видит много-много крестов. Ему говорят: выбирай крест! Бери какой хочешь. А там здоровые кресты, поменьше, поменьше, он ходил, ходил… Человек есть человек, ему бы поменьше, полегче взять. И он са-а-мый маленький взял, а ему голос: "А это твой и есть крест". И он просыпается…"

…К лету девяносто седьмого эмигрантка Татьяна свой бизнес уже начала. И свозила в Россию американскую бездетную семью Биларди, и помогла им удочерить маленькую девочку. Да, у американцев культ семьи и детей. Что странного в том, что Ларри и Пэт Биларди наперегонки бегут на кухню за бутылкой с детским питанием? Что Ларри укладывает ребенка спать и гордится, что это у него первого эта детдомовская девочка, которую никто никогда не убаюкивал, заснула на руках? Что у бывшей сироты своя комната на втором этаже? И триста игрушек? И что президент госпиталя сам предложил Пэт дополнительный отпуск, когда узнал, что русские бюрократы затянули дело? Что Пэт каждый вечер возит дочку на своем "саабе-кабрио" по подружкам, хвастается?

Тут и удивляться нечему. Это же обычные вещи…

Вам может показаться, что я все бросил и специально изучал американский сиротский вопрос. Нет! Просто люди там так часто и с такой готовностью усыновляют сирот, что этому никто не удивляется. Привычное дело. Привычка настолько укоренилась, что белых бесхозных сирот в стране не осталось… У некоторых американцев — там международные и иностранные вопросы почти никому не интересны — даже сформировалось мнение, что в этом мире только две категории населения бросают детей и плодят сирот: негры и русские.

Американское общество к усыновлению привыкло настолько, что не считает нужным делать из него никакой тайны. Обыкновенно усыновленные дети знают, что они не родные. Дразнят ли их, дискриминируют ли их как? Это кто спросил? Вы? А, понятно — вы же русский.

Вот и мне семьи с усыновленными детьми там попадались настолько часто, что через какое-то время я перестал реагировать и хвататься за диктофон. Помню, в одной компании меня между делом познакомили с человеком в шортах, который недавно удочерил русскую. Тоже мне редкость, — я даже забыл, как его зовут. Она была там же, девочка семи лет, в очках с толстенными линзами и растерянным взглядом.

— Отдали в школу — не идет учеба! Медленно она соображает.

— Да?..

— Ну и забрали домой; на следующий год пойдет, — беззаботно рассказывал мне новый знакомый.

Вы понимаете, в чем смысл? Ему не надо хвастать успехами детей, он и так себя уважает достаточно. А если дочка осталась на второй год, что ему, себя неполноценным, что ли, чувствовать? И старая мысль о том, что второгоднице у чужого американского отца будет лучше, чем у родной русской воспитательницы, тоже прозвучала.

— А у вас больше нет детей? — спросил я.

— Почему же? Еще сын. Вон, видите, во дворе бегает.

— Где, где? — спрашивал я. Во дворе не было никого, кроме мальчика-мулата, который гонял мяч, что твой Пеле.

— Да вот это же и есть наш Жозе! В Бразилии мы его взяли. Хороший парень. И футболист, кстати, классный.

А американцы — не пропадут они без наших сирот, им в Бразилию даже ближе летать, чем в Россию. За сиротами. И взяток там меньше берут.

И тут еще странно, что никто из американских приемных родителей не размахивал родиной, государственным интересом, генофондом нации и прочими абстракциями. Они же не русские депутаты, чтоб браться судить и решать за всю нацию, не спросив ее мнения. Люди говорили про себя лично и про конкретных сирот. И еще про Бога — как они его понимают. Сиротский-то вопрос — он простой, он личный. Его пусть каждый сам себе решает. Или не решает. Но хорошо бы этот каждый и другим не мешал. Хорошо бы не в свое дело не лез.

ЧАСТЬ VI. Подмосковье

Глава 29. Русский монастырь

— А что сентикан, который тебе конечно известен?

Вопрос, сами видите, непростой. Не сразу ведь сообразишь, что в виду имеется Святой Тихон. С американским произношением. И что речь идет о русском православном монастыре, старейшем в Америке. От Москвы до него миль двадцать.

Пролетаешь их сквозь пенсильванские лески и городки — и Америка будто кончается: вот церковка совершенно русская, на фоне среднерусского пейзажа с елками и березами, и над воротами церковнославянские рисованные литеры. Чтоб их прочесть — это вам не легчайшая вывеска "Макдональдса", — надо остановиться и сосредоточиться; чего, собственно, от вас и добивались православные каллиграфы.

По двору пробегает монашек весь в черном.

— Доброе утро, святой отец! — с почтением обращаюсь к нему.

— What? Sorry? — вежливо отвечает он.

— То есть как?! Вы, верно, не расслышали?!

— Excuse me… — огорченно улыбается он.

Дальше, преодолев этот легкий культурный шок, мы объясняемся на его родном языке. Он у всех здешних монахов один — местный, американский. Надо сказать, что приходится делать над собой немалое усилие, чтоб нечаянно не упустить это из виду и не сбиться обратно на русский.

Монашек, разумеется, никаких интервью не может давать без благословения, но охотно бежит договориться с владыкой, чтоб тот меня принял. Назначено время, сразу после службы. Она как раз начинается в храме с типично русским убранством, золоченым, с бедными тоненькими свечками и родными запахами. И вид у священнослужителей наш — они не упитанны и не спокойны, как ксендзы, не стараются выглядеть более светскими, чем даже репортер светской хроники, как методисты. У них, напротив, несколько изнуренные лица, на которых проглядывается серьезное, суровое даже отношение к посту, бдению и иным эффективным способам умерщвления плоти. Эти американцы, добровольно ставшие похожими на советских людей, уставших от трудностей и их преодоления, вызвали во мне странную мысль… Вот та наша известная русская неулыбчивость — не от исторической ли привычки к православию — самой жесткой, самой суровой разновидности христианства? И то сказать, для спасения души ведь нет надобности в американской улыбке, как нельзя более уместной в сфере обслуживания. Я говорил не раз с русскими священниками — в России — про необременительность католической, например, церковной жизни, допускающей, чтобы люди с комфортом сидели на скамьях.

— То у них! И пусть! Никогда мы у себя такого не допустим! — гневно отвечали русские отцы. — Там у них и пост сокращенный и легкий, и дискотеки в храмах, и Бог весть что. А православные в храм не развлекаться идут, нам душу надо спасать… Конечно, непросто всю службу на ногах отстоять, это подвиг. А подвиг как раз и нужен, чтоб спастись.

Будучи человеком грешным и слабым, я перед подвижниками всегда снимаю шляпу. Но призыв к отказу от удовольствий, к добровольным лишениям и подвигам кажется мне страшно знакомым: где, когда я это слышал? И смутно припоминается, будто ничего другого и не давали услышать? Отчего мне так неуютно? И может быть, не зря именно в нашей стране большевики были так гостеприимно приняты? А привычка к уверенности в нашей и только нашей, больше ничьей правоте — вот, смотрите: у всех Рождество, а у нас все еще пост, и по телевизору объясняют, как выйти из ситуации, чтоб не омрачать слабым в вере близким их новогоднее веселье — но так чтоб и самому при этом сильно не согрешить. Вот, кстати, в конце декабря у них — когда я и был в американском православном монастыре — на службе слышу: "Christ is born, Christ is born!" И я, разумеется, не ослышался, поскольку, как оказалось, зарубежная православная церковь несколько лет назад перешла на новый, светский календарь и теперь вот, пожалуйста, отмечает праздники со всем христианским миром одновременно… (Впрочем, у них там нас за своих не считают и везде пишут Christian AND Orthodox Church… И не зря Пасху зарубежная православная церковь отмечает все-таки не с ними, а с нами, по старому стилю!)

Про это мне рассказывал у себя дома владыка Герман. Богатый, с представительской мебелью, здоровенный дом, где могла бы с комфортом поместиться большая шумная семья, — а Герман в нем живет совсем один. Впрочем, ему, как монаху, это легко и привычно. Этот дом с роскошью ему бы и не нужен, как излишество, но уж положен по должности — как епископу Филадельфии и Западной Пенсильвании. Это, собственно, даже не служебное жилье, а бери выше резиденция.

Герман, что удивительно, знает по-русски! При том что он, как и все тут, местный уроженец. И в России бывал уж сбился со счету сколько раз — ну приблизительно двадцать.

Посещал, говорит, у нас духовные центры.

— А сами-то вы, владыка, кто и откуда?

— Я американец. Во втором поколении — родители мои сюда переехали в девятьсот десятом году с Карпат. Мы русские, моя фамилия — Свайко.

Отец Герман заметно устал и с надеждой спрашивает меня, а не знаю ли я по-английски, на который мы и переходим к видимому его облегчению… И то сказать, русский его тяжел и искажен американским ли, западно-украинским ли акцентом, смесью ли их. А на американском отец Герман говорит чисто и прямо, не допуская никаких излишеств и отклонений от жесткой нормы, какие себе обыкновенно позволяют природные носители языка.

Конечно, ему трудно.

— Наша церковь (это он про зарубежную православную. — Прим. авт.) использует английский язык. Но вот с некоторых пор начали переходить на русский и церковнославянский, потому что русских много приезжает. Приезжают люди из православных стран.

— Почему ж они едут сюда, в глухую американскую провинцию?

— Так ведь здесь — духовный центр православия в Америке! Патриарх Алексий тут был два раза! И тыщи людей приезжали на него посмотреть, — отмечает отец Герман.

Центр же здесь оттого, что в начале века тут, в Пенсильвании, множество осело переселенцев из России и с Украины. Вместе с поляками они тут вкалывали на шахтах, после войны почти полностью закрытых. О шахтерских проблемах там напоминают не бастующие шахты, а безобидный музей антрацита. В принципе давно ведь можно было заметить, что уголь слишком дорог, чтоб его так запросто сжигать в дым! Это было очень просто сосчитать; одни это сделали вовремя, другие отмахнулись широким жестом.

Так вот теперь в этих местах стоит старейший православный монастырь Америки. Его построили еще в 1905 году. Основателем был наш патриарх Тихон. Странно сегодня думать, что тогда местность была заселена почти сплошь православными! Однако было так. Сегодня прихожан, конечно, не в пример меньше. Но пусто в храме не бывает. Службы каждый день — и утром, и вечером.

И желающие идти в монахи всегда находятся. Конечно, это почти сплошь потомки выехавших из России.

Есть семинария при монастыре, и местные там учатся, и из-за границы едут православные; бывает, даже из самой России!

То, что здешние батюшки и монахи от наших неотличимы, — странно и важно. Это помогает додуматься до такого: им все равно в какой стране жить! Ну вот в Америке они, и что? Политическими свободами они не стремятся пользоваться, светская мощь страны их не впечатляет, и долларов они не стяжают, живут в кельях, а не в заманчивой уютной одноэтажной Америке. Храм, где они проводят большую часть времени, — обыкновенный русский храм. По-английски говорить они замечательно умеют, так и что? И древнегреческий знают они с тем же успехом. Какая ж разница, где жить? Везде ж все тот же Бог. И грустно им — а нам просто забавно — смотреть на людей, которые думают, что человек сам волен решать, где у него будет больше опасностей, а где — меньше. Я помню, как меня сразила там одна теленовость про калифорнийское землетрясение. Там бабушка по-русски (за кадром синхронно и почти точно переводили) жаловалась: "Не для того же мы бежали из непредсказуемой и опасной Одессы, чтоб всю семью засыпало в обрушенном доме!" Да, впрочем, из таких наивных и доверчивых и состоит кругом народонаселение, и каждодневно находит поводы так раскрываться.

— Вот говорят, что Россия — бедная, а они вроде как умные и богатые, но это же смешно слушать! — убеждал меня один мой знакомый, светский, но весьма набожный русский, правда непутевый и запойный, с которым мы, случайно встретившись на богатой чужбине, не сговариваясь, пошли пить пиво, и сидели его пили в чистеньком уличном кафе под сандвичи. — Они тут потому еще целы и стоят, что в нашей бедной стране молятся…

Может, в тот самый момент, как мы так умно беседовали за иностранным пивом, в русском монастыре Святого Тихона в Пенсильвании тоже молились, — в тот наш легкий бездельный день…

Глава 30. Русские дачи

Пенсильванское Подмосковье влечет к себе пол-Брайтона, очень живо откликающегося на слово Pocono, с ударением на первом слоге. Потому что здесь — любимое русское дачное место для ньюйоркцев. Тут все как в средней полосе: сосны, озера, прохлада — и это выгодное отличие от Нью-Йорка, который разместился на широте Баку и запекает вялых июльских туристов в асфальтовой печке своих каменных джунглей. Эта выгодная прохлада — оттого-то тут, в отличие от русского Подмосковья, настоящие лыжные курортные горы. А от Манхэттена добираться всего-то полтора часа. Правда, большая часть дачников едет на час больше, Бруклин-то от центра города в стороне.

Самый к Москве ближний дачный, так сказать, кооператив — Eagle Lake, состоящий из трехсот пятидесяти дач. Поначалу местность производит очень, ну очень богатое впечатление: тут не фанерные избушки с шестью сотками, но участок леса, огороженный высоким забором с серьезными воротами. В них впускает охрана в форме — если у вас есть пропуск жильца, ну или на худой конец если вас позвали в гости и внесли в специальный журнал. Ладно, въехали, едем по дорожке. Тут и там — патрули на джипах, все в той же форме. Они медленно кружат по дачным дорожкам. Дальше ожидаешь увидеть спрятанные в лесу виллы наподобие тех, какие в Беверли-Хиллз, с редкими спрятанными внутри миллионерами… Ан нет! За поворотом показывается озерцо, а на берегу его припаркованы чрезвычайно скромные — по американским понятиям — трейлеры. Вокруг каждого — маленький участочек размером с пару советских клочков по шесть соток.

Тут, правда, надо иметь в виду, что трейлер трейлеру рознь. Он может быть маленький и легкий (хотя и с удобствами), чтоб таскать его туда-сюда за собой при интенсивных разъездах. А еще бывает mobile house, то есть дом с двумя или тремя спальнями, с настоящей кухней, с парой санузлов, и его в принципе хотя и перемещают с места на место, но так редко, что это является самым натуральным переездом. И жилище для этого приходится частично разбирать. А землю, на которой вполне стационарно стоял, продавать обратно (аренда менее выгодна). Так вот те трейлеры, что в дачном Поконо, представляют собой некий компромисс между описанными выше двумя крайностями. С одной стороны, конечно, да, это вагончик на колесах, и его можно катить за собой по трассе. Но, с другой стороны, спаленка там одна отдельная, а другая — как бы получердачная, в ней выше, чем на четвереньки, не встать. Да и гостиная перегораживается раздвижной стенкой надвое, повышая интимность обстановки. Удобства, само собой разумеется. И это все продается дачнику уже в меблированном виде, включая даже телевизор. Продается — за сколько? Вот это все с охраной и с мебелью, со всеми удобствами, да в горах, и с озером, и в полутора часах езды от столицы мира? С ресторанами внутри забора, с прачечной, с прудами, где специально для отдыхающих удильщиков разводят форель? С лыжным курортом в получасе автомобильной езды? С бассейном и детским садом? Скажу вам: за 36 тысяч американских долларов Северо-Американских Штатов. Разумеется, в рассрочку на двенадцать лет. С начальным взносом 20 процентов. (Честно, конечно, еще за весь это сервис тыщу в год платить все же приходится.) Бедные эмигранты, на которых это рассчитано, большего просто не осилят.

Я когда там рассматривал эти дачи — с заранее выхлопотанным пропуском, наткнулся на русских, вот на этих самых дачников. Слово за слово, ну и позвали они меня на барбекю.

— И что ж, — спрашиваю, — это такое — ваше барбекю? Уж не безалкогольный ли это шашлык?

И я, конечно, угадал. Так оно и было. Жаренное на фабричных углях мясо, но под колу. Это у них теперь называется отдыхом. Мне кусок в горло не лез, а они делали довольный вид и рассказывали, что лес вокруг настолько хорош — грибов правда нет, — что в нем не перевелись еще медведи, которые периодически вылезают из чащи.

— Вышел медвежонок, ну прям как игрушечный, и все кинулись его гладить! А тут вышла медведица… Все побежали за ружьями и даже сдуру начали палить, и убежали чудесные звери.

— Но несмотря на этих замечательных медведей, отчего ж на этой замечательной дикой природе не выпить под шашлык по не очень большой бутылочке вкусной водки? — простодушно спрашиваю я.

— Ты что! — отвечали обпившиеся кока-колы трезвые русско-американцы, бывшие москвичи. — У нас менталитет переменился. Тут ведь как — придешь с похмелья на работу, так никто не поднесет, а напротив, волком посмотрят. И будешь ты тут, брат, считаться нехорошим человеком.

С волками, что называется, жить…

И вот что самое обидное в такой жизни: что замечательная дача, лучше которой в советской жизни просто не могло — у нас — быть и которая составила бы пожизненное счастье, вдруг превращается в жестяную с пластиком дешевую коробку, как сказочная карета в тыкву. Это все как сказке, только наоборот — в сказке злой и обидной. И только я, как добрая фея, приехал и утешил ребят, и позавидовал их роскошной дачной жизни. Так ведь в жизни всегда так — пока тебе посторонние в твое счастье пальцем не ткнут, ты его сам в упор не увидишь.

Глава 31. Украина в Подмосковье

Ушел на пенсию мой знакомый потомственный московский украинец, коренной москвич Стив Ферке. Коллектив подмосковной украинской газеты "Народна воля", состоявший кроме Стива еще из одного сотрудника — главного редактора, тепло проводил ветерана на заслуженный отдых.

Стив вполне свободно владеет десятком польских слов, и это дает ему уверенность в том, что он знает украинский язык. Любопытно, как же он при таких познаниях работал в украинскоязычной газете?

— Чего ты удивляешься, я ж не репортером был, а наборщиком! — успокаивал он меня на английском. Иначе говоря, с тем же успехом старик мог набирать для китайской газеты репортажи о проблемах китайской грамоты, находя нужный иероглиф по особым приметам — расположению, количеству и наклону палочек.

Соскучившись от досуга и по работе, Стив часто наезжает в редакцию. Это в городе Скрэнтоне, что в 20 километрах от Москвы. Однажды он и меня уговорил туда съездить — крепить дружбу украинских русскоязычных журналистов с американскими украинскоязычными журналистами.

Ну, поехали крепить.

Самым большим американским украинскоязычным журналистом во всем Подмосковье оказался главный редактор "Народной воли" Николас, он же Мыкола, Дуплак, человек симпатичный и работящий.

Для начала Мыкола решил поставить точки над i (с законной гордостью отмечу, кстати, что такой буквы в русском алфавите нет, а вот в украинском и американском — есть!). Я должен был ответить на его настороженный вопрос: не принадлежу ли я к кругам, желающим уничтожить независимость Украины? Узнав, что нет, Мыкола размяк и попытался смягчить свою былую суровость:

— Понимаешь, мы, украинцы, очень впечатлительный народ…

— Мыкола! Кому ти це розказуэш? Та хiба ж я не знаю?

Тут надо пояснить, что Мыкола совершенно не говорит по-русски. Беседу мы вели, разумеется, на украинском, причем Мыкола вежливо предлагал перейти на английский, если мне трудно его понимать, но я держался.

Что беседа! Фактически я у него брал интервью, он у меня… При этом чувство у меня было настолько странное, что пером не описать. Чувство острой хронической нереальности происходящего, которое терминами соцреализма не описывалось. А описывалось терминами сюррелизма: "Вблизи американского города Москвы два иностранных журналиста мужского пола берут друг у друга интервью на украинском языке".

И тем не менее, отвечая по существу на заданные мной вопросы, Мыкола коротко рассказал о себе. Он стал жертвой антиукраинских настроений в Польше, где родился и жил. Так, после войны поляки выселили своих этнических украинцев с исконно занимаемых теми земель в польскую Прибалтику, только что отнятую у немцев (тех в свою очередь тоже куда-то отселили). Вообще-то, конечно, остроумное решение, но все-таки хамство… Язык ему учить не давали, и он его освоил только в зрелом возрасте.

После он уехал в Америку… И здесь пытается служить Украине. Вот редактирует газету, которая выходит с 1910 года. Тираж две тысячи экземпляров.

Американцы, в отличие от поляков, Миколу не преследуют: даже, рассказал он, разрешают вывешивать украинский жовто-блакитный прапор с трезубцем рядом с американским — в день независимости Украины. И после он потом неделями висит, и ничего!

— В СССР за этот флаг в тюрьму сажали, — напоминает Мыкола.

После путча он съездил-таки — впервые в жизни — на Украину и выпил пригоршню воды, черпнутую из Днепра. Это он когда-то пообещал на научной конференции, где обличал поляков за великодержавный шовинизм и антиукраинские настроения. Его отговаривали: "Это ж Чернобыль!", — но он все равно выпил.

Я полистал газету…

Газета, безусловно, интересная.

Она целенаправленно освещает актуальные темы, как, например, место Украины на международной арене. Это материалы приблизительно вот какие, пробежимся по заголовкам:

"Казачий праздник Покрова в Чикаго".

"Вышла новая книга об украинско-польских отношениях".

"Россия, руки прочь от Беларуси!"

"Прошло собрание Украинских объединенных организаций большого Кливленда".

"Награждение посла Украины в Индии".

"Кучма собирается во Францию".

"Ученые Украины и США создают реактор нового типа".

"НАТО на распутье".

"ДИНАУ (бывший филиал ТАСС) намерен выйти на уровень мировых информационных агентств".

"Для художника-ассирийца Шумонова Украина — "моя земля".

"Украина должна занять достойное место в системе европейской безопасности".

"С думой про Сидней" (подготовка к Олимпиаде).

Еще: "Канада дала денег на модернизацию Жидачевского бумкомбината — что сделает Украину независимой от русской бумаги, которая является стратегическим продуктом".

Достойное место на страницах газеты занимают материалы, рассказывающие об успехах украинской экономики, вообще о строительстве новой Украины:

"Запорожская АЭС (между прочим и разумеется, крупнейшая в Европе) добилась наивысшей производительности за все годы своего существования. План месяца выполнен на 111,3 процента. Годовой — на 103,5 процента. Общее количество нарушений в ритме работы снижено по сравнению с прошлым годом в 1,8 раза".

"В Харькове учреждается СП по сборке американских комбайнов".

"На черноморском (украинском) шельфе введены в действие новые скважины".

А в Одессе, между прочим, в это же самое время строится нефтеперевалочный терминал!

"Пуск новой станции метро в Киеве" (причем Президент Украины пожелал метростроителям новых трудовых свершений).

"Испытывают новый самолет" ("Ан-70", в Киеве).

Регулярно публикуются заметки о новостях культуры:

"В Киеве чествовали знаменитого бандуриста".

"Завершился второй съезд кинематографистов Украины".

"В Крыму строят первую украинскую школу".

"Кировоград будет переименован" (неизвестно во что пока, подыскивается украинское название).

"Заботливая бабушка и гражданка".

Есть заметка о том, что у всех пятерых детей в семье Пищимуха — украинские имена. И они любят украинские песни. Цитата: "…Также очень важно, чтобы сыновья нашли себе украинских подруг жизни". (Наш друг Ферке с этим подкачал на ирландке женился, дочку за итальянца отдал…)

Вместе с тем, безусловно, еще имеют место отдельные проблемы, и газета не обходит стороной острые темы:

"Растут долги правительства Украины".

"Всех преступников надо наказывать".

"Упал экспорт украинского сахара".

"Размышления автора-патриота". Цитата: "…На Украине фактически нет патриотического правительства".

"Прискорбный случай с украинским дипломатом" (пытался дать взятку канадскому полицейскому, который его, пьяного, остановил на дороге, а также заподозрил, что машина краденая и дипломат к краже причастен).

Новости спорта: "Украинская олимпийская чемпионка Оксана Баюл разбила "мерседес" и голову в Америке в нетрезвом состоянии. При том что ей девятнадцать, а американские законы не позволяют лицам моложе двадцати одного года выпивать".

Газета держит руку на пульсе украинской действительности и связь с читателями. Вот, к примеру, одно письмо с Украины. Цитата: "Москальство расшатано в своей основе. Это не означает, что оно повержено — оно расшатано". В подтверждение своей мысли читатель цитирует М. Горбачева, который мудро заметил: "Процесс пошел".

Еще мне там показали книги, которые они издают. Почти все об одном, о наболевшем — вот рухнет однажды большевизм, Украина станет свободной, и Россия тоже, уж заодно.

Сбылось! Ну, сбылось, и что теперь?.. Как говорили классики Ильф и Петров, вот уже и радио изобрели, а счастья все нет…

Может, собрать теперь всем чемоданы и с песнями на вильну, самостийну Украину? Нет… Это все равно как если бы Дон Кихот немедленно пошел и женился на Дульсинее и начал бы с ней низменно вести совместное хозяйство. А кто совершал бы тогда подвиги? Кто воспевал бы прелести далекой возлюбленной? Кто бы ей посвящал лирические, не очень высокохудожественные, но прочувствованные стихи и публиковал бы их в далекой Америке тиражом две тысячи экземпляров?..

Выбор украинцев: фашисты, коммунисты или американцы

И все-таки серьезно: возвратился ли кто из украинских патриотов с чужбины, из Америки, на свободную независимую родину? Это ж теперь и просто, и безопасно.

— А как же! Вот недавно одна семья уехала на Украину, — ответил Мыкола и рассказал подробности истории.

Один парень с Западной Украины пошел в 1941 году добровольцем на фронт. Но воевал не на привычной нам стороне фронта, а по ту сторону, которая была занята немцами. В немецкую он пошел армию, в украинскую дивизию СС "Галичина". А после войны домой, к жене, по понятным причинам не вернулся. Потерялись они в той жизни. И вот, поехал он в Америку и стал в ней жить. После девяносто первого жена нашлась! Она была жива и свободна! Ветеран забрал свою старушку в Америку. Она в ней заскучала и увезла мужа на Украину. Теперь они живут-поживают на родине на американскую пенсию, а она там — сказочное богатство. Помогают и родне, которая воевала на советской стороне фронта.

Я себе представляю, как это все может происходить.

Встречается этот возвращенец с ветеранами Красной Армии. Они его обзывают предателем. Он искренне удивляется:

— Кто, я? Вы меня с кем-то путаете. Я проливал кровь под желто-голубым знаменем, на форме у меня был трезубец — заметьте, это теперь государственная символика моей родины. Я с оружием в руках боролся за независимость Украины, я освобождал ее от коммунистов и москалей — и вот она свободна. Поскольку я воевал за правое дело, старость моя достойно обеспечена, я состоятельный человек. Ну а вы-то за что воевали? Где то знамя, и та армия, и те идеалы? Где те коммунисты, которым вы продались и под гнетом которых стонала порабощенная Батькивщина? Так вы обижаетесь, что у вас пенсия нищенская и ее задерживают? Странно… Я думал, вы радуетесь, что вас не повесили, как военных преступников, и даже не посадили в лагерь… Ну да ладно, угощу вас, по вашей-то бедности… Что, Германия плоха? Разве? Ее уважают в мировом сообществе. Фашисты плохи? Так их упразднили в сорок пятом и осудили в Нюрнберге. А что ваши коммунисты?..

Наверное, наши бедные ветераны ему что-то отвечают… Хотели бы вы оказаться на их месте? Ну и ситуация…

— Н-да… Как-то раньше не приходилось встречать земляков — ветеранов вермахта, — говорю я Мыколе задумчиво.

— Идем, познакомлю! Это Иван Олексин, президент страховой компании "Украинское братство". Финансирует нашу газету.

"Иван" — жизнерадостный семидесятипятилетний старик. Мой покойный дедушка, встреться они в свое время, году в сорок третьем, непременно застрелил бы его — а я, надо же, ничего, сижу за столом, слушаю его рассказ о жизни:

— Я-то что? Я то учился на старшину, то за титовскими партизанами бегал по Югославии. Они не в силах были с регулярной армией воевать, так, взорвут что-нибудь или подожгут, а мы потом завалы разбираем или пожары тушим.

Толком-то и не воевал. Нет-нет, этого не было! А весной сорок пятого наша часть пошла из Югославии дальше на Запад — в Италию, сдаваться союзникам. Интересно, что в первую мировую мой отец тоже воевал в Европе и попал в Италию. Так он после часто рассказывал, как питался картофельными очистками из мусорных баков. Я вспомнил эти его рассказы про итальянскую действительность и откололся от части — пошел не в Италию, а в Австрию. Там сдался и уехал в Америку. Ну что, выучился на инженера, работал, а потом на старости лет согласился президентом быть…

Лет пятнадцать назад, подумал я, встреть я такого дедушку, заведи с ним беседу — затаскали бы по допросам.

Он повел меня по большому двухэтажному зданию, которое принадлежит фирме (редакция тут же располагается).

— Большую часть мы футболистам отдали в аренду — под "качалку". Да и вообще им продадим, а себе что поменьше купим. Нам теперь так много и не надо… А это вот книги, что мы издавали…

Я рассматриваю кипы книжек на полу. Вот, например, новая. Некто Олег Лысяк выпустил в издательстве "Вести комбатанта" (для ветеранов войны) книжку "Осколки стекла в окне" на "дивизионную тематику" (имеется в виду украинская дивизия "Галичина", во Второй мировой она воевала за немцев). Желающие могут послать 14 долларов в Канаду и получить книгу по почте.

А вот старая. Я полистал пожухлую брошюру, год издания 1955-й, автор Джордж Федотов. В ней прогноз насчет судеб СССР. Любопытно… Впрочем, ничего невероятного и фантастического в прогнозе не было, сейчас такое любой первоклассник мог бы предсказать. Ну, СССР рухнет, как всякая империя, подумаешь!

Вот цитаты из Дж. Федотова, повторяю:

"Если бы в России не было сепаратизма, он был бы создан искусственно… Разделение России предопределено… Теоретически есть шанс — и это единственный шанс — избежать новой войны: это крушение большевистского режима в России.

В то время как русский народ будет сводить счеты со своими палачами, большинство национальностей, как и в 1917 году, во всеобщем неизбежном хаосе будет требовать реализации своего конституционного права на отделение. В современном мире нет места для Австро-Венгрии…Россия потеряет донецкий уголь, бакинскую нефть, но Франция, Германия и многие другие страны никогда не имели нефти. Россия станет беднее, но, во всяком случае, та жалкая жизнь, которую влачит Россия при коммунистах, станет фактом прошлого".

— Вот, стараемся, как-то держимся за Украину, за украинское, — говорит Иван и улыбается.

Я смотрю в его веселые безмятежные глаза: может, и правда не врал, не успел повоевать? На убийцу — точно не похож. Он пошел в немецкую армию из Львова, то есть из Польши, которая украинских патриотов не поощряла. Человек совершенно несоветский, он по-иностранному, в открытую боялся коммунистических лагерей Колымы. И националистов немало туда отправилось!

— Ведь стала же, стала Украина независимой! Наконец-то… — говорит мне Олексин прочувствованным голосом. Вот за что он с оружием в руках встал под германский флаг, надел серую форму фашистской пехоты и пошел помирать. Нам так знакомы эти фуражечки их, эти узкие петлицы, витые погончики, автоматы системы Шмайссер…

Я вспомнил, как 9 мая оказался в одном украинском городе: ветераны Советской Армии, с орденами и медалями, стояли в подземном переходе и просили милостыню. Зрелище было не для слабонервных, конечно.

— А дети наши — не хотят, неинтересно им, — говорит Олексин. — Замуж за чужих выходят, дела наши им неинтересны — они идут работать, где прибыль больше. Едва ли так их дети будут знать по-украински… Так получается…

Глава 32. Воланпопек крик в раю

Такая жизнь, из двух частей.

Часть первая, до пятидесяти лет: объехать сто стран, увидеть в этом мире все-все что хотелось, жениться на ком в голову взбредет, отличиться в своем деле и скопить денег.

Часть вторая, когда стукнет пятьдесят: купить по дешевке большой удобный дом в горах, на берегу ручья, и поселиться в нем с любимой женщиной, и предаваться любимым занятиям, и чтоб за это еще прилично платили, — все это среди симпатичных соседей и в двух часах езды от самого яркого города планеты. И разумеется, при этом испытывать ровную неспешную радость от течения жизненного процесса.

И это не сладкая сказочка из пустой дамской литературы; я лично знаю этого человека. Я ему еще признался, что тоже так хочу. (А ранее такого комплимента от меня дождался только Эркин Тузмухамедов, беспечный и вольный любитель и критик музыки.)

Экскурсия по 105 странам

Так вот этого человека зовут Дэниел Гротта, (Daniel Grotta). Кто не верит в его существование, может лично добраться до него по паутине, вот координаты: dgrotta@zd.com. Тел: (717) 676 5500, факс: 676 5546.

Путешествовать по земному шару он начал в 1965 году с Нигерии, и за тридцать лет отметился в 105 странах (включая Одессу). В сущности, ничего особенного, три страны в год — подумаешь! Но тут уже действует закон больших чисел: в итоге выходит — ого!

Первый импульс — завидовать и чувствовать себя пришибленным: а мы что видели в жизни? Начинаешь о себе клеветнически думать, что дальше Жмеринки никуда не отъезжал…

— Гм… Тебе, наверное, легче сказать, где ты не был?

— Ну, в Эквадоре, например, не был… Да трудно перечислить! Ведь в мире двести семьдесят стран.

— А я слышал, что вроде двести сорок…

— Это как считать. Какие признавать, какие нет, — тут дело вкуса и личных симпатий. Некоторых стран, где я был, уже нет, например Восточного Пакистана. И потом, считать ли самопровозглашенные и никем не признанные? Пять лет назад официально считалось, что стран — 265. И за это время пяток должен был прибавиться, в русле общей логики событий… Но если честно, из того, что помню, кроме Эквадора, еще в Гондурасе не был и в Албании, ну и еще в паре стран Африки: в Египте, Алжире, Марокко. Но во всех больших странах уж точно был. Какая б страна не пришла моему собеседнику в голову, всегда оказывается, что я в ней обязательно был.

Это он рассказывает как заведенный, конечно, все задают одни и те же вопросы профессиональному путешественнику…

Мы познакомились с Дэниелом в ресторане, он там завтракал с женой и друзьями. Слово за слово, ну и позвали меня в гости. Вот поят ледяным чаем. Кстати сказать, в Америке надо специально оговаривать, чтоб чай был горячий, а то подадут со льдом, такой народ. Холодный чай в здоровенных стаканах похож на кока-колу, только вкусней.

Дом — дом замечательный, да хоть размером. Этажа там два, и на каждом, кроме разных комнаток, которые нет смысла считать (сейчас поймете почему), по здоровенному такому спортзалу — и по площади, и по высоте потолков. Один спортзал — гостиная, а другой — как бы мастерская, студия.

— И вы тут вдвоем живете?…

— Да как-то так получилось. Ездили смотрели дома, и этот был самый дешевый: сорок семь тысяч.

— Сколько-сколько?..

По следам масонов

Оказалось, дом был нежилой, тут был офис местных масонов. (Их вообще там полно, в каждой деревеньке имеется ложа, о чем сообщает табличка, прибитая к столбу на въезде; а вы думали, патриоты вас зря пугают, думали, врут…) Ну и вот масоны съехали куда-то, видимо, надо где-то масонский заговор устраивать, дом продали чуть ли не задаром одной местной, ее зовут Ребекка (масоны, уж конечно, не Фекле продавали). Она не знала, что с ним делать, выставила на продажу. А по масонскому условию, при перепродаже владение дробить нельзя, а то б, конечно, устроили там Воронью слободку имени Бертольда Шварца. А для семьи куда такой манеж? И топить дорого, и ремонтировать.

Сейчас, когда Гротты тут обжились, соседи завидуют и кусают локти: "Мы б сами могли купить, но вот лимитчики понаехали и заняли лучшие места". Что сказать, люди везде одинаковые, и жилищный вопрос пока что нигде их не улучшал.

Дом, правда, стоит при дороге, ну да у всех там так. Зато есть участок, и по нему протекает замечательный дикий ручей Воланпопек Крик (индейское название).

На этом ручье, от дома сто метров, Гротты устраивают пикники. Или просто сидят там и читают в свое удовольствие книжки… Тихий маленький ручеек иногда весной делается страшным. Здешние старожилы помнят (в отличие от наших старожилов, которые ни черта вообще не способны вспомнить) весну 1955 года, когда ручей вышел из берегов и натворил дел. К примеру, он размыл старинное кладбище на теперешнем участке Гроттов, и по улицам плыли гробы… Так одна дама, она, кстати, приходится Салли родной тетей, по коротким волнам (она радиолюбительница) связалась с кораблем, на котором служил ее сын, а тот, болтаясь в далеком океане, связался с берегом и с него отправил в далекую Пенсильванию спасательные вертолеты. Через двадцать лет этот же самый морячок опять отличился — познакомил свою кузину Салли с модным репортером Дэниелом. Он им организовал blind date (так называлось кино, где Ким Бэсингер грязно напивалась и устраивала подлянки Алеку Болдуину), то бишь свел, организовал встречу людей, не знакомых друг с другом. А дальше они уж сами:

— Через три недели после знакомства он мне сказал: "Мы поженимся". — "О, да?" — ответила я. То есть он у меня не просил согласия, и мне пришлось отвечать вежливым междометием.

Мезальянсы

Я рассматриваю их вместе и порознь: странные люди, экзотическая семья. Он — тихий медлительный джентльмен академической внешности, пятидесяти четырех лет, рисунком лица схожий с Денисом Хоппером. Он как будто робкий и застенчивый, невозможно поверить, что в молодости был неистовым репортером и не вылезал с войн. Дэниел словно только что оторвался на минутку от вечного чтения книжек (до них он точно охотник, правда, по-американски простодушно считает это не доблестью, но пороком). И на покорителя дамских сердец он как будто не тянет; откуда ж взялась при нем эта яркая дама Салли, которая блистала на подиумах, — брюнетка с большими откровенными глазами, вся такая живая и сценическая? Она точно его моложе, ну лет на десять. Им нелегко дружить с кем-то семьями. Тут ведь, в глуши, все женятся на тихих одноклассницах, с которыми еще в школе тискались на заднем сиденье старенького "кадиллака"; жены после объедаются пиццей и топают в кроссовках-говнодавах, никаких там особых женских мод или нью-йоркских фокусов типа похудений или "качалок". А тут молоденькая жена из артисток, и все комплексуют… Как-то к ним пришли при мне гости, семья. Муж ну чуть, может, постарше Дэниела, солиден и благообразен. А жена его — бабушка уже, с рассыпающейся походкой, дряблыми пятнистыми руками и кожей на шее, какая бывает у поживших куриц. Она вполне годилась Салли в мамаши. Бабушкин муж, это было видно по убитому лицу, отчаянно страдал от жестокого и неотвратимого сравнения, от несправедливости и безысходности, которая усиливалась строгостью глухих провинциальных нравов. Бабушке тоже было несладко, и она через десять минут уехала, сказавшись больной — ей-де надо лечь. Да… Жизнь — это такая жестокая мясорубка, которая колотит вас по затылку, причем с каждым годом все сильнее. Так вот, Салли проводила бабушку, всю зеленую, к машине и легко взбежала к нам на второй этаж, чтоб смотреть на мужа веселыми бесстрашными глазами и то и дело говорить ему что-нибудь ласковое.

Авантюрист на войне

Он между тем рассказывает мне, как оно все было.

У него за жизнь скопилась только одна профессия — журналист. Вот в этом качестве он и катался по глобусу. Нет, все-таки не катался, он же только потом стал простым журналистом, а поначалу-то был, надо вам сказать, военным корреспондентом.

К примеру, в 1965 году в Нигерии — мы уже вскользь упоминали ту первую поездку — шла гражданская война. И вот он, будучи двадцатилетним романтическим юношей, туда и поехал, free lance. В шестьдесят шестом она там кончилась, и он переехал на другую войну — в Гану, далее на третью — в Анголу.

— Ты делал это за деньги?

— Деньги? О нет… Там я не заработал денег.

— Ты тогда был богатым?

— Никогда я не был богатым… И родители не были состоятельными. Я зарабатывал достаточно, чтобы выжить. И чтобы купить камеру и диктофон.

— То есть тебе просто это нравилось?

— Нравилось? Нет. Война, армия — это мне не нравится. Я такой человек, что не могу взять в руки оружие, а уж убить кого-то… Я… — он не знает, как точней объяснить, но уж и так понятно, что он за человек. — Это не то слово. Но если спросить иначе: получил ли я ценный опыт? — то да, конечно получил.

Я был молод… Это был новый опыт. Я был молодым человеком, который хотел узнать о себе, не трус ли он, и себе доказать, что он смелый. И получить опыт в реальной политике. Узнать, что правда, что ложь… Это был опыт худших проявлений человечества. Но и парадокс: там же — романтическое фронтовое братство. Делиться последним. Жертвовать собой. Готовность положить свою жизнь за других… Жестокость, конечно… Мне кажется, я до сих пор еще обращаюсь к тому опыту и обдумываю его…

После я был в Индии — во время бангладешского кризиса. Я занимался контрабандой — возил еду через границу. Мы рисковали жизнью! У нас было несколько столкновений с пакистанской армией… Пятьдесят тыщ пакистанских солдат не пропускали еду в голодающие районы — в Восточный Пакистан; так им выгодно было для политики.

Я, конечно, писал об этом репортажи, но главное для меня было — возить еду голодным. Я делал это… как авантюрист. И хотел чувствовать, что в жизни что-то меняется оттого, что я пишу.

Мы тогда купили несколько машин "скорой помощи" в Индии и поехали.

— Ночью, между пакистанской и индийской армией, в джунглях, полных рычащих тигров… — вспоминает он. Ну и работка. — Я не религиозен, я просто гуманист. У меня этика вместо Бога. Не вижу в этом противоречия. Я делаю то, что мне кажется нужным. Есть Бог или нет, это не так важно. Не могу представить, что кто-то мне с небес говорит, что делать.

Командировка на революцию в Париж

Одна из первых командировок юного репортера была в Париж, на событие — на революцию.

— Это было потрясающе… — только и может сказать он и вздыхает.

— Еще бы! — еще горше вздыхаю я. Мою командировку в тогдашний Париж делало невозможным препятствие пострашней "железного занавеса": я ходил в четвертый класс… Сегодня мы, толстые, старые и лысые, можем убиваться в бесплодных попытках вообразить, каким был революционный Париж для молодых по ту сторону "занавеса". Как с убийственной точностью от нашего с вами имени заметил Жванецкий, никогда я не буду в Париже молодым.

— Помню Рыжего Дэни, — нет, что это я — рыжим был вовсе не он, а Руди. А Дэни — его фамилия была Конн-Бендит, как же, помню… Это были потрясающие ребята… — Он тает от сладких воспоминаний, глаза туманятся и влажнеют. Я с легкостью, со снайперской резкостью представляю себе парижских бунтующих студенток из первой волны сексуальной революции, шестьдесят восьмой же год, и как они рвали друг у друга из рук романтического брата по разуму, который воспоет их счастливый подвиг на всю Америку, а значит, и на весь мир. Они непременно ему отдавались со всей революционной страстностью перед лицом всего мира. Это вам, знаете, не в Свердловске где-нибудь тупо отлупить студентов, чтоб потом ментовскому полковнику дали выговор…

— Те дни в Нантере… У нас было чувство, что мы свергнем то правительство. Танки на улицах… Де Голль… Рабочие поднимались…

Постаревший мечтатель мне говорит еще какие-то красивые слова насчет пролетариата. И полно же еще таких, кто приписывает чернорабочим какие-то изящные устремления. Нет, никогда эти наивные иностранные люди не носили унылых спецовок, не таскали на голове тупых пластмассовых касок, не получали талоны на бутылку бесплатного молока в день — за вредность. Безумцы, безумцы… Я представил себе советскую власть в Париже и содрогнулся от ужаса. В восемь вечера все уже закрыто, как будто это уральский райцентр, на place Pigale пусто, проституток увезли перековываться, то есть катать тачки на досрочном пуске туннеля под Ла-Маншем… На улицах вместо картинок с бесстыжими тощими девчонками — портреты старых пердунов и идиотские лозунги: миру — мир, сэру — сыр и так далее. Нотр-Дам взорван, на его месте вырыт вонючий публичный бассейн "Париж". Я молчал… Он считал с моего лица нечто-то такое, что вынудило его оправдываться:

— Нет, нет, я не коммунист. Я называл себя тогда… социалистом. А не принадлежал ни к какой партии.

— А голосуешь за кого?

— За демократов. Правда, никого не выбрали из тех, за кого я голосовал, кроме Клинтона, но это исключение.

— Тогда, в Париже, ты чувствовал, что это лучшее время в твоей жизни?

— Я всегда в каждый момент чувствую, что у меня лучшее время в жизни. За исключением моего первого брака.

С тем браком была интересная история. Приехал он однажды с войны, да и записался вольнослушателем в Кембридже. Ни с каким колледжем официально он не связывался, из революционных побуждений. Он полагал, что обязан протестовать против официальной системы образования — нахватался на парижских баррикадах… То есть что у нас с ним вообще может быть общего в опыте? Казалось бы? А вот что: мы страдали от зверств социализма! Дэниел это называет, правда, изящно: культурный шок. Там, в Кембридже, он познакомился со студенткой из Польши, а после на ней и женился. Конечно, в Польше они не жили, все ж нормальные люди, но тестя же приходилось навещать. Он был польский профессор.

— Представь себе! — пытается мне рассказать страшилку бывший военный корреспондент. — Тесть, бедный, заплатил деньги авансом и ждал три года, чтоб получить автомобиль "фиат" — ну, такой, station-wagon! Да и автомобиль не очень хороший, и мне показался немного неудобным…

Знаем мы этот польский "фиат". Обыкновенный "жигуль", а station-wagоn это универсал, вылитый наш "ВАЗ-2102", какой был когда-то у писателя Аксенова.

— Да не только машины — все было трудно достать. И вдобавок денег не было! — рассказывает дальше Дэниел. Что вы говорите!

А с польской женой потом был развод — ведь пропасть и культурный шок. Представляете, приезжает цивилизованный западный человек — вы уже к этому ближе, чем при Советах, так что поймете — с войны, с работы, а дома "холодная война" и буквально варшавский договор; условия, конечно, невыносимые.

В какой-то момент он перестал ездить на войну; это по-человечески вещь очень понятная, если из этого военного цикла вовремя не выскочить, так случится замыкание и не сможешь ездить никуда, кроме войны, а когда ее нигде не будет, придется употреблять наркотики, подобно Шерлоку Холмсу в дни простоя.

Имеет право у тихой речки отдохнуть

Но от военных репортажей к тихим мирным текстам он отступал постепенно через скандальные разоблачения.

— Я хотел чувствовать, что в жизни что-то меняется оттого, что я пишу, повторяет он ранее уже сказанное и продолжает: — Я написал пару историй, после которых люди попали в тюрьму. Это были журналистские расследования — по случаям мошенничества. Я работал тогда на Philadelphia magazinе, в ранние семидесятые. Это был самый отважный и агрессивный журнал…

— Был?

— Был. После обиженные персонажи с ними судились и отсуживали кучи денег, ну вот они бросили разоблачения и стали публиковать безопасные истории. В этом-то и проблема с журналистскими расследованиями…

Да… Везде люди живут. Тошно мне слушать эту историю.

— Настоящими расследованиями сейчас только один журнал занимается — Mother Jones. Я его читаю.

— А пишешь?

— Нет, не могу себе этого позволить. Я сейчас занимаюсь другой журналистикой и за день зарабатываю больше, чем, бывало, за два месяца тяжелого труда… Это было ужасно: месяц фактуру собираешь и пишешь, потеешь…

Понятно… Другая журналистика — это PC magazine. Он берет какой-нибудь принтер, пробует его в разных режимах и сочиняет высокохудожественный текст про новую высокопроизводительную технику. Платят, сказано, хорошо…

— Потом я познакомился с Салли… — мы плавно переходим ко второй части жизни, когда уставший путник тормозится, остепеняется и оседает в милом захолустье. Кто, как говорится, воевал, имеет право у тихой речки отдохнуть.

Хороший дом, хорошая жена, что еще…

Салли была актрисой и моделью, то есть дама видная, выразительная. Она устала от сценической и подиумной жизни (попробуйте сами; там неуютно проводить жизнь, ее там можно только устраивать), которая, кстати, и не была блистательно успешной, ну и бросить не жалко.

Все эти компьютеры и принтеры Дэниел выучил в начале 80-х, когда они были никому не нужны. Он знал про них столько, что к началу бума создал свою компьютерную фирму, которая зашла высоко в гору, а после рухнула.

— Мы потеряли все, — произносит он красивую драматическую фразу.

Впрочем, плевать. У него вон сколько везения. Одно-единственное поражение его смутить не смогло, видите, он его играючи пережил, даже без легкого запоя обошлось, и все равно чудесно устроился.

— Мое преимущество было в том, что я, в отличие от прочих компьютерных писателей, был не инженером, а одним из немногих профессиональных писателей, знающих компьютер. Нашлось много журналов, которым это понадобилось. И они платили! Даже, — говорит он с придыханием и восклицательной интонацией — "New York Times"! Там мне за заметку, сделанную за день, заплатили мой прежний трехнедельный доход — три тысячи долларов. Ну и еще мы много писали про путешествия! — спохватывается он. "Мы" — это он и Салли, ведь еще потом вдвоем столько колесили. — Мы были разъездные. И вот Салли ездила, ездила со мной, писала, снимала… И стала очень хорошим фотографом! Она стала профессионалом. Она была хорошей ученицей и… превзошла меня. (То ли врет, то ли комплимент говорит жене?) Мы вдыхали аромат разных стран и писали эссе, а из них после делали путеводители. Поскольку мы хотели работать вместе, то проводили вместе почти все время. Мне нравилось это. Бывало, как уедем куда-нибудь, и полгода нас дома нет… Салли и я, мы партнеры, и лучшие друзья, и любовники… Люди, которые все время проводят вместе, они… или любят друг друга, или ненавидят.

— Я все время чему-то учусь, — подхватывает она. — За двадцать лет брака я столькому у него научилась! И он так меня удивляет. Это восхитительное приключение — быть замужем за ним. (Она сентиментальна и за немцев, и за евреев, вместе взятых, за всех своих предков. — Прим. авт.). Мне больше ничего не нужно. Мы — лучшие друзья, самые близкие. Вот когда хочется что-то рассказать, то, что рассказываешь обычно близкому другу, — так я мужу рассказываю. Нам больше не нужен никто.

— Даже психоаналитик?

— Даже. Он очень широкий и яркий человек.

— Какие у вас развлечения?

— Друзья. Чтение. ТВ не смотрим, а кассеты берем иногда напрокат. Играем с собакой. Пишем, читаем, разговариваем. Мы получаем удовольствие от людей, это важно.

Он совсем расслабился и капризничает — не в беседе со мной, а в жизни:

— Я отказываюсь от очень выгодных заказов, если мне не нравится работать с редактором, который их предлагает. Вот одна из причин, что мы не богаты, — что мы переборчивы в работе…

Она улыбается профессиональной улыбкой модели — на русский вкус в ней не хватает искренности, она уж слишком ровна, но ведь это и есть дело вкуса — и мечтательным голосом говорит:

— Это замечательный городок, я так не хочу, чтоб тут что-то изменилось. Они не любят чужих, и это правильно — нельзя ничего менять.

— А вам-то что ж тогда делать?

— Как что? Становиться своими, — и она рассказывает, как с большим трудом внедрилась в общественный комитет по уходу за кладбищем. Чтоб быть ближе к массам и сходить за свою. Ну и давнишний тот вертолет — тоже хорошее подспорье. Когда местные кривят нос, что-де понаехали лимитчики, Салли им гордо напоминает, что тот вертолет, 1955 года, вызвала ее тетя, — те затыкаются.

Дэниел вспоминает пример из прошлых путешествий, и ему, как профи, это легко, эти примеры, наверно, лезут ему в голову бесконечно и топчутся в утомленном странствиями мозгу:

— Взять, например, Молокаи, это Гавайи. Там население шесть тысяч всегда было. А теперь стало расти, и местным не нравится, что столько чужих. (Ну, понятно, эти аборигены типа латышей. — Прим. авт.) Они там очень любезны с гостями, но если кто-то объявляет, что пришел навеки поселиться, — так они становятся очень неласковы. Они не хотят чужаков, которые могут изменить их жизнь.

Пока что в их Ньюфаундленде население меньше, чем на гавайском островке, всего 5 тысяч. Некоторые, вот странно, ездят каждый день на работу в Нью-Йорк, а это два часа пилить без пробок! А утром и вечером как раз самые пробки! Это такие медленные самоубийцы. Они не сразу кончают с собой, а укорачивают жизнь на четыре часа в день. За год набегает два месяца, хороший, кстати, темп.

— Мы еще романы сочиняем.

— Вы пишете романы — вместе?

— Нет, — отвечают они хором. И она дополняет:

— Это единственное в жизни, что мы делаем порознь.

— А вы много написали?

— Мы ни одного еще не докончили, — говорит она бесстрастно. — Мы написали вместе… Сколько вместе написали книг?

— Пять книг, — подсказывает он.

— Пять книг, — повторяет она. — Про путешествия и про компьютеры. Две про путешествия и три про компьютеры.

— Она прекрасный фотограф, — опять хвалит жену Дэниел.

— Спасибо, — отвечает та весело.

Но все равно она от него безнадежно отстает: она всего в 80 странах была, а он в 105, и уж не догнать, они ведь теперь только на пару путешествуют.

— Я не жалею ни о чем, что с ним было до меня, ни даже о его первом браке, ни о его прежних любовях. Но когда мы познакомились и поженились, я сказала ему — если он куда поедет, то я с ним, потому что новые путешествия изменят его, а я не хочу, чтоб он менялся один, без меня, я хочу меняться с ним… Мы будем путешествовать вместе, хотя… у меня нет больше такого желания. Мы наездились. Сейчас мы изучаем наш внутренний мир. Что внутри нас, внутри близких нам людей? (Вы, конечно, узнаете термины, которые часто применяют артистические дамы в любимых ими разговорах на возвышенные темы… — Прим. авт.) После того как мы поездили, можно уже осесть. Мы были почти везде. Самая большая правда, которую я узнала в путешествиях, — что люди везде одинаковы. Чтоб их знать, не надо путешествовать. Я хочу быть тут, это место, где я хочу умереть.

Выходит, остановись, мгновенье?

Лишние люди

Нет, пока что не время, потому что у меня остался последний к ним вопрос:

— Отчего ж у вас нет детей?

Глаза Дэниела расширяются от ужаса.

— Если б ты побывал в Калькутте, ты б так не спрашивал… Калькутта — это катастрофа, это страшное место… Там миллионы нищих и несчастных, и убогих, они сидят на головах друг у друга и умирают в грязи и мучениях… А еще Шанхай и Мехико! Это будет со всем миром, если мы не ограничим рост населения.

— То есть ты в первых рядах, личным примером?..

— Да, это моя философская позиция… И все-таки сожалеем ли мы об этом? Иногда, иногда…

Глава 33. Американский художник Кулагин

Из Филей художник Игорь Кулагин эмигрировал в Подмосковье. Только там он, собственно, и состоялся. Потому что русское искусство, по наблюдениям Кулагина, в Америке страшно ценится. Однажды ему посчастливилось за выходные продать этого высокого искусства на три тысячи долларов.

Жить в Америку Кулагина увезла из Москвы американская жена по имени Ким…

Он бросил пить, а она — троцкистскую партию, и теперь оба живут в Америке долго и счастливо. У них приятная работа, две машины и на носу покупка собственного домика.

Жизнь удалась.

А ведь, по всему, не должна же была удаться!

Прежде чем стать преуспевающим американским художником, Игорь Кулагин сначала был киевлянином, после чего стал москвичом и занимался тоже важными делами: крепил оборону СССР, служил в МИДе, охранял окружающую среду и воспитывал подрастающее поколение.

Оборону он крепил в комендантском взводе: облагораживал кистью Ленинские уголки в войсковых частях Реутова и Одинцова. В МИДе он трудился не на Смоленской, а на улице Василисы Кожиной (там мидовская автобаза): писал на траурных лентах поминальные слова, если кто помирал за рубежом. Среду Кулагин охранял в Филевском парке, вырезая лавки. А детей воспитывал дома, в Москве, пока с той первой женой не развелся.

А как развелся, выпил однажды с ребятами и едет домой в метро. Там сидит девушка и рыдает: ограбили! Ни денег, ни документов, и ночевать негде. Кулагин пожалел прибалтийку со смешным акцентом и повел к себе домой ночевать, а сам строго пошел к другу на диван. Прибалтийка утром оказалась американкой, но при Горбачеве американок уже было можно… И вот ночная гостья как-то постепенно стала у него жить.

Как Ким занесло в Москву? А потому что здесь духовная родина революционеров. Ким же как раз состояла в партии под названием worker's world, это такая социалистическая рабочая партия троцкистского толка, стоящая на позициях 4-го Интернационала; надеюсь, вы не из тех, кто путается в номерах интернационалов, и все замечательно поняли.

Странно вообще, как это американская девушка из хорошей семьи (у нее папа был профессор математики) попала в такую подозрительную компанию?

Она охотно рассказывает об ошибках молодости — о том, как пристрастилась к левацким делам:

— Я училась, можно сказать, на советолога. В Мичиганском университете, город Анн Арбор (кажется, половина самиздата была оттуда; этот "Анн Арбор" часто стоял в выходных данных. — Прим. авт.) У них большой факультет русского языка и литературы. У меня степень магистра по изучению России и Восточной Европы. Я интересовалась историей политики.

А где ж политика интересней нашей? Вот она и влипла, и начала вязнуть. Пошла в ООН работать — а там, пожалуйте, курсы русского как рабочего языка. Дальше и вовсе стажировка в Ленинграде, ну и пошло-поехало. До Москвы добралась… Долго искала работу и таки нашла.

А что ж страна победившего коммунизма, духовная родина? Сурово обошлась она с духовной дочкой: на ней Ким сразу ограбили, и при этом еще сильно поколотили, поскольку она по приобретенной в свободном мире привычке противилась произволу. Далее Кулагин, который приютил ее в Филях. Он с легким злорадством вспоминает приключения своей жены в стране коммунистов:

— Как идешь от моего дома к метро, так там по пути как раз винный, на Малой Филевской, и его как Бастилию брали… А там с утра такие ребята торчали! Она сначала удивлялась — отчего ж у них такие румяные рожи. После насмотрелась всякого — там и лужи крови, и драки бывали. Для нас это нормальное явление, как бы комедия… А у нее такой вот создался страх перед русскими. Она думала, что там, в России, труба дело — там все пьяные ходят…

В Москве Ким пыталась понять жизнь и специально встречалась с анонимными алкоголиками, с пролетариями — представителями революционного класса и "лучшими" людьми — коммунистами; очень удобно было то, что иногда все три ипостаси соединялись в одном лице.

Ну и какой был вывод? — спросите вы. А какой может быть вывод после общения с такой публикой?

Ким страшно расстроилась и во многих своих идеалах разочаровалась:

— Мне видно, что любой нормальный умный человек, порядочный в моих глазах, который имеет какие-то принципы, — такой человек не будет в русской компартии.

И я тут что, с ней спорить буду?

— Так коммунисты — они и есть коммунисты, какой с них спрос…

— В Америке — это другое, — обижается она. — У нас даже в компартии США были принципиальные люди! И рабочие у нас чувствуют, что они могут что-то делать. А в Союзе рабочий — бессильный. Если он не получает зарплату, он не будет протестовать, он просто будет без денег. Это какая-то рабская психология! — Дальше она меня берется утешать: — У нас такая психология тоже есть у негров от исторических причин, потому что они рабами были. И поэтому сейчас у них нет такого самоуважения, как у белых. Они не могут поднимать себя, они пользуют наркотики. Большинство негров нищие…

Будущее России Ким представляется прекрасным:

— Я надеюсь что у вас забастовок будет еще больше. А то большинство страдает и бедствует, а мафиози правят страной.

Это жестокое триединое разочарование в коммунистах, рабочих и алкоголиках могло бы сломить Ким, если бы она не нашла утешения в Кулагине. Он был всем хорош: во-первых, беспартийный, во-вторых, не пролетарий, а художник, а в-третьих, пить фактически бросил. А душевность одинокого художника, с которой он по пьянке бескорыстно спас несчастную девушку, была и вовсе беспример-ной.

И она сделала ему предложение, от которого он не смог отказаться:

— Она мне говорит, пойдем женимся, в смысле я замуж выхожу. Ну, за меня.

Узаконили они свои международные отношения. И стали жить-поживать и добра наживать.

— Помню, были у нее какие-то французы, я им матрешек с Горбачевым налепил, а они мне телевизор цветной и палас подарили. — Кулагину приятно про такое рассказывать. — Стал я подниматься, подниматься… Я в Америку жить и не собирался. Мне и в Москве было хорошо. Думал, жена — американка, даст мне престиж какой-то.

А престиж точно появился:

— Телефон, как утюг, стал нагреваться. Всем я стал нужен, всем я стал хороший. Все ко мне уже липнут…

Однако разлука художника с родиной представлялась неминуемой.

— В Москве тогда дела такие начались, что и жратвы нету; как раз мятеж первоначальный был в августе. Так что решил я ехать.

Таким был его ответ на вечный и мучительный вопрос: "С кем вы, мастера культуры?"

— А ехать в Америку — так надо ж уметь что-то делать! Ну, перед отъездом взял я доллары, поменял на русские бабки, купил ящик водки и поехал в Федоскино. А там же лаковые шкатулки. Снял на неделю комнату, пригласил тех, кто любит выпить, — ремесленников. Ну вот, ребята начали пить и показывать мне, как они рисуют — один способ, другой. И как орнаменты делать. Все это я записал в своем мозгу. Потом аналогичную операцию проделал в Жостове. Ну теперь, думаю, можно рвать отсюда. Вот. И поехал сюда. Друзья меня догоняли снимай пиджак, снимай куртку, ты там себе все равно купишь. Ботинки снимали! До самого поезда за мной бежали, раздевали…

— Это с какого вокзала на Нью-Йорк отходят поезда?

— Нет, мы до Хельсинки, а дальше — самолетом. Потому через Финляндию, что везли заготовок много, из "Шереметьева" столько не выпускали.

Жить они стали в тихом американском Подмосковье, поближе к теще. Сняли в райцентре Скрэнтон дешево, за 300 долларов в месяц, домик.

Вот в нем-то мы и сидим, на кухне. Вообще я заметил, что иностранцы очень быстро заражаются русской привычкой кухонного общения; съездили разок в Москву — и все, неуютно им уже в стандартной вылизанной гостиной. Сидим совершенно по-русски, только что без водки. Ким заранее по телефону взяла с меня слово, что я приду без нее, родимой. Я так и пришел пустой. Кулагин стал уныло расставлять на кухонном столе здоровенные чайные, как в России про них иногда говорят, бокалы и доставать из буфета шоколадки равнодушной недрогнувшей рукой… Это, конечно, очень скучное занятие. Но вот он вспомнил о чем-то приятном, бросил эти шоколады и прочувствованно воскликнул:

— А вот, подарю-ка я тебе свитер!

И быстро принес, точно из другой комнаты, этот подарочный свитер. Толстый такой, самодельный (явно индейской, с характерным узором, вязки), теплый, под суровую подмосковную зиму:

— Вот, бери!

И размер у нас один, солидный и внушительный, так что отговорить его от дарения свитера было очень непросто. Художник поначалу не хотел меня слушать:

— Скучно мне! Живешь как в золотой клетке. Жрать есть, обуться-одеться есть, выпивки полно, машина есть, вторая есть, а общения нет никакого… Русские эмигранты, которые сюда приехали, друг от друга убегают; какая-то паранойя! Но тут один есть из Ленинграда, так мы с ним выпиваем иногда водку деликатесную, при том что я практически не пью, ты ж знаешь.

Последние слова были, видимо, для жены: она ж волнуется. Ведь с ошибками молодости покончено — никаких левацких завихрений, экспериментов, страшных заграниц. Ким теперь предпочитает приличную размеренную жизнь и респектабельную деятельность. Обе ее работы вполне буржуазные. Первая — она менеджер своего мужа, то есть понятного коммерческого художника из области массовой культуры. Вторая — это в департаменте защиты окружающей среды: она там клерк в департаменте тушения подземных пожаров и приведения в порядок ландшафта, попорченного шахтерами.

Кстати, насчет пролетариата; что касается русского, так его Ким до сих пор вспоминает недобрыми словами. За то, что он оказался пассивным, безыдейным и совершенно не склонным к потрясению основ! К тому же и ограбил ее в Москве скорее пролетариат, чем интеллигенция или, допустим, деловые круги…

И вот, сидим на кухне, давимся чаем… Трудно художнику на чужбине! Это факт…

— Непросто тут! Сам знаешь: два мира — два детства.

Из России Кулагину шлют деревянные заготовки матрешек и яиц, а он их раскрашивает.

— Надо вкалывать, геморрой наживать. А то при коммунистах вкалывали как собаки безвозмездно, все чертям каким-то помогали!

Некоторые завидуют; американцы многие зарабатывают меньше меня, а вкалывают как! Крыши красят, например. А я сижу дома и потихоньку работаю. Некоторые очень бедствуют, у них нет работы. А у меня есть и будет. Искусство — оно вечное… Только выдумывай.

Вечное искусство — крашеные яйца и матрешки — хорошо расходится в week-end на сельских ярмарках.

— Это делается такая простая вещь. Я тут купил микроавтобус (у всех ремесленников такие). Какой марки? Я в них не разбираюсь ни хрена. Ну вот… Забили машину товаром и поехали. Катаемся по деревням, по маленьким городкам, в них во всех ярмарки по очереди — на стадионах, в школах. Едем, значит, часа полтора, а там в гостиницу. Утром встали пораньше и на ярмарку. Платишь пятьдесят долларов в день за одно место и торгуй. А этих ремесленников тьма-тьмущая. И еще они за вход билеты продают, ну как в Большой театр. Ну денег-то делают! На ярмарке весело, музыка, волосатиков много. Пошла торговля… Вот я — художник! Какой-никакой, а все же учился в народном университете имени Крупской. Но сижу и ору: "Кам он, гёрл, нот експенсив! Рашн!" Язык-то у меня плохой, но ведь понимают…

Меня тут знающие люди научили: для успешного бизнеса надо, чтоб я был чистый, свежий, аккуратный, — чтоб баб притягивал, чтоб от меня дышало сексуальностью. (А куда, уже песок сыпется нахрен, хоть бы одну оформить…) И я одного еврейчика тут нашел, он красивый, Хайм, вот от него — да, дышало. Я ему говорю: "Хайм, я тебе заплачу, давай-ка ты подыши сексуальностью немного, поторгуй на ярмарке". Ну и вот он тыр-пыр, чуть не за зад их берет. И знаешь, как он продавал — обалдеть можно. Мгновенно!

И вот что интересно: если у тебя настроение плохое, я заметил, у тебя никто покупать не будет. Тут что нужно: улыбка, приятная, свежая внешность, ты должен быть приветлив. А если сядешь как бирюк, с похмельной рожей, не пойдет бизнес. Если ты американский торгаш, то должен быть мягкий, дипломатичный…

— Противно так улыбаться?

— Конечно, противно, но иначе ничего не заработаешь. То тут продадим, то там — на жизнь хватает. Меня даже один раз пригласили масоны торговать в свое здание! Так один масон деревянных яиц купил долларов на двести.

Но не весь разговор о деньгах; у Кулагина, как у всякого русского интеллигента, в особенности "шестидесятника", душа болит за народ:

— Почему в России таких craft show нет? Ведь у нас такие мастера! Если б тут Измайловский парк показать, вся Америка б сбежалась…

Художник на чужбине… На первых порах, когда Кулагин не знал, что умом Америку не понять, он думал, что все в жизни просто.

— Сделал я одну матрешку обалденную. Значит, там Рузвельт, Черчилль, Сталин, Гитлер, Хирохито, Муссолини. Все похоже, все профессионально, чисто исторически. Подходит один: "Ху из ит?" — "Ну ты что ж, не видишь? Рузвельт. Ты что…" — "А кто это, Рузвельт?" Потом клиент смотрит дальше и спрашивает так подряд: кто такой Черчилль и т. д. Я задумался: что за народ тут? А пять таких матрешек у меня купил все-таки один немец…

Но постепенно художник постигал новую страну, при том что общим аршином ее никак не измерить. Например, однажды в Америке Кулагин решил отметить Хеллоуин. Купил бутылку водки "Абсолют", причем перед самым закрытием, принес домой и сел за стол. А тут вдруг пришли незнакомые дети колядовать. Кулагин их усадил на диван, принес из подвала матрешек и подарил. Дети ушли. Кулагин опять за стол, а водки-то и нет. И ножа нет. А еще пропал кожаный плащ.

— Украли, сволочи! — сокрушается он. И делает вывод: — Поэтому-то американцы в дом к себе никого и не ведут.

Волей-неволей пришлось ему корректировать свой менталитет:

— Очень надо быть тут осторожным. Тут не трогай бабу, а то посадят! Чуть ее заденешь, сразу же арестуют. На улице пьяного поймают — оштрафуют на триста долларов. А домашнее пьянство — это пожалуйста, имеешь право. — Он спохватывается, чуть не забыл: — Я не пью, то есть пью, но если мерить по-российски, я вообще святой человек. Сидишь пьешь или работаешь — зависит от вдохновения. Я теперь выпиваю редко. Ну если только пива. У американцев же как? Если у тебя бизнес какой, дело, ты не должен пить. Потому что с похмельной рожей, запомни, ничего не продашь. Я даже на Новый год не пью шампанского. Родня собралась, подарки раздали, merry Christmas… Так хоть бы кто-нибудь вина подал. Шампанского не выпить! Сидели, сидели за столом, а никто не поругался, не покричал. Чайку попили, и все, страшная скука. Я не видел ни разу пьяного! Допустим, та же ярмарка: народу — тьма, праздник, музыка, а ни одного пьяного; что ж за люди такие… Хоть бы подрались, что ли, чтоб повеселиться.

Да вообще Кулагину в Америке попадается много удивительного. Взять хоть оригинальных прохожих.

— Идет баба, вроде нормальная, но с наколкой: Дракула летает, как в кино. Вся спина в ужасах. А сама идет, курит. Присмотришься — вроде нормальная, и дети у нее еще не татуированные. Или у многих в носу кольцо — это у них взято из культуры от индейцев.

Но в целом Кулагин американцев одобряет:

— Ценят искусство! Особенно русское. Русское искусство — оно очень сильное! Смотри, какие яйца я делаю. Они же обалденные, ну я, правда, и дорого беру. Что ты! Есть страшно богатые художники! А у одного, Володя его зовут, так дом с бассейном даже. Модерн рисует, какие-то кубики там, сам не пойму.

Словом Кулагин вполне отдает себе отчет в том, что предела совершенству нет и есть куда стремиться. Понятно, что он нашел себя и стал востребованным народным художником без вредных привычек. А жене каково жить с художником-иностранцем из опасной далекой страны?

— Не тяжело ли с русским мужем? — интересуюсь. — Американцы ведь такие чистенькие, умытые, такие послушные. А русские — от них столько беспорядка и лишнего беспокойства. А?

Но Ким на мужа не жалуется и рассказывает, что жизнью довольна. Она Кулагина, разумеется, страшно любит, но отнюдь не слепо, а нелицеприятной требовательной любовью:

— У Игоря есть дефекты, связанные с тем, что он пьет бесконтрольно. Но плюсов-то больше.

— И каких же?

— Он очень домашний, любит убирать в комнатах. Американские мужчины… Многие из них не любят жить с женщиной. У меня был первый муж — американец, я разведенная. Вы что, не знаете нашу культуру? Ну они, конечно, живут с женщиной, но временно. Не любят жить в браке, а любят без брака жить. У нас, американцев, есть такой дух: приключения, путешествия, свобода. Но для многих мужчин это значит, что они безответственны, они как дети, как русские мужчины. Хотя, — Ким сбивается и запутывается, — русские мужчины тоже как дети. У русских мужчин это еще хуже.

— Так все-таки какой муж лучше, русский или американский?

— Я не знаю… Но все-таки которые любят деньги, хуже тех, которые любят водку, — смеется.

Но Кулагин не смеется:

— Какая водка? Ведь к нам друзья не ходят. Русские, они все пьяницы. Скучно страшно. Вот можешь себе представить, что я всю Библию перечитал, с начала до конца, сижу разбираю. Втянулся так: древнееврейский народ, какие у него проблемы.

— Я так и не понял, тебе тут хорошо или нет? Ты Америку полюбил? спрашиваю художника.

Он от ответа уходит и говорит туманно:

— А я ее вижу? Я ж сижу дома. Языка толком не знаю. Вывернешь скулы, куда ж научиться. Я чужой человек для них… Боюсь куда ходить! Кстати, Кей-Джи-Би ихнее за тобой не следит? Я им почему-то не доверяю… Я их побаиваюсь. Всю жизнь была "холодная война", люди смотрят натянуто. Зайдешь в бар пивка попить, чувствуешь — стоит стена между нами. Ну вот хочется мне пообщаться, зайду в польский бар (тут много этнических поляков), так они смеются, вроде я из недоразвитой страны. Начали со мной спорить… Я там одному спорщику говорю: напиши мне закон Ома, раз ты электрик. Он не знает! Я ему написал формулу, а он смотрит бычьми глазами… Да, а что ж Россия? — спохватывается Кулагин, не бывший на родине шесть лет из экономии. — В экономике есть толчок? Что Невзоров-то говорит? Не будет к старому возврата? Ну тогда, значит, можно успокоиться и заняться своим здоровьем…

Глава 34. Нью-Йорк — пригород Москвы

Картина любой Москвы будет неполной, если на ней не изобразить пригородов. А главный из них, как мне кажется, все-таки Нью-Йорк. С некоторой натяжкой его вполне можно рассматривать как пригород Москвы, езды-то, если не в часы пик, всего полтора часа — разумеется, если нарушать и превышать. Но если серьезно, то без всяких натяжек Нью-Йорк любой признает уж точно за Подмосковье, хотя бы и дальнее.

Кто-то, возможно, не знает, как добраться от Москвы до Нью-Йорка. Говорят, некоторые предпочитают проделывать этот путь на самолете, но такой роскоши себе не позволяет даже первый миллионер Москвы Пол Демут, о котором я уже говорил. Он ездит туда на недорогом "шевроле". Как и я.

А на машине очень просто. Из Москвы, из самого центра, от моссовета, надо взять строго на юг по 435-му хайвэю. И так ехать миль десять. Уж проедете и Делвилл, и все Гулдсборо, включая джентльменский клуб Grandview, известный своим чрезвычайно голым стриптизом, — и тут 435-й кончается, упираясь в 380-й. По нему и надо ехать на восток. Не вздумайте повернуть на запад, потому что вообще неизвестно куда попадете. Я сам туда сроду не ездил и вам не советую. Мне, во всяком случае, не встречались еще люди, которые оттуда возвращались.

По 380-му едете так с полчаса и далее с него сворачиваете на 80-й — тоже на восток. Едете, едете и через какое-то время, сориентировавшись по указателям, сверните направо — на 95-й, и езжайте по нему на юг. Так вам будет ловчее проехать в самое сердце Нью-Йорка — в Бруклин, на Брайтон-Бич, в знаменитую советскую резервацию. Место знаменитое… Не прозевайте только выезд на мост имени Вераззано, там тоже будут везде указатели. На Брайтоне вы сможете перекусить русской едой, проголодавшись в пути. К вашим услугам лучшие советские рестораны "Националь", "Распутин" ("русская дикость с французским акцентом"), а также кафе русской кухни "Арбат", "Париж" и пельменная "Капучино". Селедка, картошка, винегрет, пельмени, "Столичная" — все как положено и в наилучшем виде. В "Национале", если повезет, вы попадете на представление русского юмористического клуба "Канотье", где в должности конферансье время от времени трудится американская афророссиянка Елена Ханга, которая иногда выступает также в роли известной московской журналистки и телеведущей.

Прогуливаясь по Бруклину, не забывайте, что именно тут нашел приют Лев Троцкий, бежавший из России после путча 1905 года.

Еще на Брайтоне вы сможете совершить полезные покупки: антисоветские книги в магазине "Черное море", доподлинные американские права за 90 долларов в русскоязычной фирме, конфеты "Красная шаРочка" (ну, перепутали и взяли букву "П" из американского алфавита) и настоящий билет в Москву (и обратно в Бруклин) за полцены.

Некоторых путешественников в Нью-Йорке интересуют не только русские, но и американские кварталы.

Ну, тогда, подъезжая к городу со стороны Москвы, никуда не сворачивайте, потому что 80-й вас выведет прямо в Манхэттен. В него вы будете въезжать по мосту имени Джорджа Вашингтона. Ну вот, добро пожаловать в знаменитый черный Гарлем! Настоящая Америка! Если вы расслабились от американской езды и вас убаюкала всеобщая чистота, вежливость и корректность, тут вы оттаете и почувствуете себя немножко дома. Вы увидите почти советский мусор на улицах, пыльные витрины подозрительных заведений, а люди, как родные, будут переходить улицу на красный свет, и автомобилисты на проржавевших иномарках будут вас подрезать, как на Садовом… Разумеется, они поворачивают в любую сторону из любого ряда, и это без всякого желания вас обидеть. Точно так же и машина тут может быть припаркована на дороге в любом ряду, будь это даже сам Бродвей. У вас будет странное чувство, будто вокруг русские, просто они шахтеры, которым отключили горячую и иную воду… Чтоб стряхнуть это наваждение, зайдите куда-нибудь в местное заведение. К примеру, в хваленый "Birdland", что на углу Бродвея и 105-й улицы, — там черный джаз (говорят, что лучше и найти трудно) и еда. Или в не менее знаменитый "Snowman's Lounge" на 126-й.

Далее вы бегло осматриваете из окна центр Манхэттена. Ну, Empire State Building вас после роскоши подъема на Останкинскую башню не впечатлит. Статуя Свободы — там такая очередь, что вы с отвычки не выстоите; к тому же это не более чем копия, а оригинал-то хранится у нас! В смысле — в Европе, в Париже точнее. На 42-й тоже нечего делать, там уж почти все злачные заведения позакрывали. Greenwich Village? Так там настолько квартплата поднялась, что художники все посъезжали. Бродвейские театры? Так они не храмы искусства, а на потребу массам, голое развлечение. Кто привык к русскому театру, того Бродвей разочарует.

Но если остановка в центре неизбежна, сделайте ее в мировой литературной достопримечательности — "Русском самоваре" на 52-й улице. Проситесь за столик справа в углу, у задней стены, за которым сиживал нобелевский лауреат Иосиф Бродский, он был совладельцем этого заведения. Если вы там встретите Барышникова, еще одного совладельца, прикиньтесь, что вы его не узнали: он не любит, когда пристают. Особую привлекательность "Русскому самовару" придает то, что летом девяносто седьмого в нем случился страшный пожар — но ресторан снова открыт, кормит и поит, как всегда… Амероремонт встал в полмиллиона, и все вами тут пропитое поможет памятнику русской культуры снова встать на ноги, расплатиться с долгами.

Далее, проскочив забитый машинами суетливый центр, езжайте прямо в Little Ukraine. Это будет в так называемом East Village между 4-й и 14-й улицами, в районе Третьей авеню. Общеизвестный факт: основатель бастиона украинской цивилизации — знаменитый культуртрегер семинарист Агапиус Гончаренко, прибывший в Америку в 1865 году. Эту миссию культуртрегерства после, уже в 1905 году, принял на себя Петро Ярема. А не далее как в 1955-м губернатор штата Нью-Йорк Аверелл Гарриман именно об украинском народе публично сказал, что это "гордый и свободолюбивый народ" (proud and freedom-loving). Более полно ваше любопытство по поводу украино-американской культуры вы сможете удовлетворить в украинском музее, дом 203 по Второй авеню. Скажем только, что в 1936 году в Нью-Йорке была создана украинская киностудия, которая сняла два фильма, разумеется, на украинском языке.

Если вы еще не пообедали ни на Брайтоне, ни в Гарлеме, вам прямая дорога в Veselka — на углу Второй авеню и 10-й улицы. Там — вареники и свежая украинская пресса. Или четырьмя кварталами ниже будет ресторан Kiev (борщ, котлеты, каша).

Вот еще одна из представленных в Нью-Йорке советских цивилизаций еврейская. Но справедливости ради надо сказать, что первые евреи приплыли сюда не из Одессы, но из Южной Америки, спасаясь от антисемитской бразильской инквизиции.

Коротко об истории вопроса. Из евреев, выходцев из России, больше других отличился Адольф Левинсон с братьями — к концу прошлого века они, начав бизнес с нуля, контролировали почти всю добычу меди в стране и мерялись с Рокфеллерами. А другой еврей, Адольф же Окс, ровно 103 года назад приобрел по дешевке обанкротившуюся New York Times…

Где вам искать советско-еврейскую экзотику? А езжайте на Брайтон-Бич впрочем, вы ведь там сегодня уже были, изучая следы советской жизни… В эту сложность отношений некую ясность вносят ресторанные критики, которые описывают еврейскую кухню Брайтон-Бич в таких терминах: "Это не то чтобы русская кухня, но, с другой стороны, и не еврейская… Она как бы скорее южноукраинская и может быть даже кошерной, но с виду будет совершенно трефная". Так что вам таки придется вернуться на Брайтон и пройтись по тем же адресам, но уже с другим взглядом.

Более подробные справки о предмете можно навести в еврейском музее, что на углу Пятой авеню и 92-й улицы.

Вот еще что напоминает об ушедшей советской эпохе, раз уж мы про нее заговорили: странная привычка читать книжки. Пока она совсем не отмерла, вы можете в Нью-Йорке прекрасно отовариться.

Если вы тяготеете к снобизму, вам прямая дорога в магазины знаменитой сети Barnes&Nobles. Это угол Пятой авеню и 18-й улицы, это Бродвей на уровне Union Square, а также Бродвей значительно выше, около 66-й улицы. Последний магазин открыт до двенадцати ночи. Хорош также Coliseum, опять-таки на Бродвее и 57-й улице. Там полно новых книг почти про все.

Но лучше все же Strand. Он не такой блестящий с виду, а даже, может, несколько облезлый и обветшалый, и далекий от переменчивой моды и внешнего блеска. Магазины этой сети можно назвать букинистическими, при том что и новых книжек полно. И цены тут ниже — может, из-за относительной отдаленности от модных богатых мест. Адреса такие: Фултон-стрит, к востоку от Бродвея, не доходя Seaport, и угол Бродвея и 12-й улицы.

Ну вот вроде и все…

P.S. Вернувшись из Нью-Йорка в Москву, старайтесь о своей поездке помалкивать; у нас тут, в Пенсильвании, достаточно строгие нравы. Многие москвичи, к примеру, никогда в Нью-Йорке не были и считают его "империей зла", где проживают одни только отщепенцы, негодяи, извращенцы или, в лучшем случае, заблудшие души. Если вы случайно проболтаетесь, с вами могут перестать здороваться.

Глава 35. Путешествие из Москвы в Петербург (с обязательным посещением Музея осады Петербурга)

Помните времена, когда некуда было ездить? Это было просто спасением возможность прокатиться до Петербурга.

Особенно, конечно, на автомобиле.

Езды на нем от пункта М до пункта П всего шесть часов, как известно. Но это если без остановок, которые вам совершенно необязательны, если вы ленивы и нелюбопытны. Тогда вы запросто можете объехать город Вашингтон по шоссе и уклониться от осмотра этого промежуточного, между Москвой и Питером, населенного пункта, — это как бы такое Бологое. Но у меня вопрос так не стоял: разумеется, я заехал в столицу страны.

В столице я заехал на Пенсильванскую авеню (как патриот пенсильванской Москвы), бросил там машину и пошел к Белому дому, где сфотографировался рядом с картонным муляжом действующего президента Клинтона и его жены, — на память. Надо будет, кстати, им тоже одну карточку послать. С удовлетворением я также отметил, что их Белый дом меньше московского — а разговоров-то, разговоров про него сколько!

Город Вашингтон, как всякая нормальная столица страны, низкоросл, почти полностью обходится без разных там небоскребов, и движение в нем организовано, как я отметил с удовлетворением, довольно бестолково, то есть городок он весьма уютный, понятный и близкий. В Вашингтоне прослеживается присущая всякой столице привычка посвящать свое внимание вопросам большим и великим, а не, допустим, удобствам, как какой-нибудь Нью-Йорк, который столицей никогда не был и не будет. Последний — Нью-Йорк — как ни силится, причем при всех своих богатых возможностях, а не может превзойти Вашингтон, де-факто наш город-побратим по такому показателю, как грубое обращение с частными лицами; традиция милого столичного хамства ведь нам исторически дорога и ценится знатоками за то, что помогает людям поддерживать бодрость, не допускает падения в крови адреналина, — ведь никто не знает, какое испытание его может постигнуть за углом. Боюсь, что без хамства смертность в мировых столицах, этих вертепах убийственного стресса, сильно бы подпрыгнула.

Еще о достопримечательностях города Вашингтона. Там есть улица имени буквы "Ай", говорят, единственная в мире. Красиво, правда? Так вот, на карте написано I street, но гости столицы могут подумать, что это просто улица номер один. Специально для них к буковке (в скобках) приписана транскрипция (Ai).

И такая там есть достопримечательность: разные субтропические растения и цикады. Столица — на Юге! А мы-то? И так страна холодная, так логично хоть в столице бы погреться… Полагаю, в России все столицы северные, для того чтоб отваживать лимитчиков. Из них, правда, самые настырные все равно добирались до Кремля…

Однако нам еще ехать!

Конечно, тут надо четко выяснить для себя, а в какой, собственно, Петербург вы направляетесь. Он же не один на белом свете, не сирота, правильно? Например, есть Петербург в 20 километрах от Москвы, но как квартал районного города Скрэнтона он на наше внимание претендовать не смог. Кроме того, есть город Петербург и в штате Флорида, правильно? Несмотря на наличие там мощной украинской общины, в которой проводит отпуск уже известный читателю подмосковный журналист Мыкола Дуплак, главный редактор украинской газеты, мне лень было тратить на дорогу три дня только в один конец.

Следовательно, наш путь может лежать только в Петербург, что в Вирджинии, — как самый из них правильный, и вы еще будете иметь возможность в этом убедиться.

Только никуда не надо сворачивать!

Не поддавайтесь соблазнам!

А по пути из Москвы в Петербург будет полно заманчивых поворотов. Например, поворот на Лебанон, то есть на Ливан. Потом — на Александрию. А еще — на новое слово на букву "Х", Херши. На выезде из Вашингтона, если вы зазеваетесь и уйдете налево, попадете на историческое Арлингтонское кладбище, а направо — в пресловутый Пентагон, он проскочит по правому борту могучей приземистой гайкой.

Вообще, чем дальше от Москвы и чем ближе к Питеру, тем сильней припекает солнце, тем чаще попадаются магнолии, запахи становятся все более сочинские, все более удушливые, все назойливей урчит кондиционер.

Знаете ли вы украинскую ночь? Она приблизительно такая же, как в Петербурге, который, против суровой Москвы, с ее елками и иными северными растениями, город теплый, ленивый, южный. Он весь зарос деревьями кавказской национальности: чинарами, платанами и др. На всех блестящие толстые мясистые листья и цикады.

Здравствуй, южный красавец Питер!

Город, что и говорить, исторический. Возник он на брегах Апоматокс Ривер как форпост и аванпост против индейцев. Задача Петербурга была — заколотить окно к воинственным соседям и отсель грозить команчам.

Конечно, нам патриотически кажется, что Петербург наряду с радио и рентгеном изобрели русские. Однако Петербург в Вирджинии был основан в середине 1600-х годов… А строитель нашего Петербурга когда родился?..

И тем не менее все равно из школьной программы вы хорошо помните, что при строительстве Петербурга широко применялся подневольный труд, поскольку тогда была отсталая общественно-политическая формация и, кроме рабов, некого было толком и подрядить.

Каковы окрестности Петербурга? Рядом Ричмонд, былой оплот Конфедерации и раздора. И отсюда рукой подать, ну час езды, до городка Винстон-Салем, страшно знакомое название, а? Минздрав давно нас предупреждал насчет вирджинского табака, плантации которого расстилаются вокруг Питера. Из них древнейшая в Вирджинии — Ширли-плантация; основана в 1613 году.

Между двумя заинтересовавшими нас городами столько различий! Москва малюсенькая, Петербург — большой, там десятки тыщ населения. Москва — северная и холодная, Петербург — весь солнечный, теплый, ленивый. В Питере каждый второй житель — негр, в Москве — почти сплошь все белые. Наконец, Питер есть на всех картах страны, Москву редко на какой сыщешь…

Бесспорный хит города — Музей осады Петербурга.

Повторяю: Музей осады Петербурга.

Заранее догадавшись, что мне мало кто поверит, я списал телефон Петербургского туристского центра и вот вам его сообщаю:

(804) 733-2400. И еще факс: (804) 733-8003. И Интернет: tourptsbg@aol.com.

Так вот все по порядку.

К 60-м годам прошлого века Петербург "вполне сложился как стратегический, коммерческий центр и транспортный узел". На свою голову, потому что по ходу войны северные войска захотели им овладеть. Но конфедераты засели в городе и в окопах на подступах и решили не отдавать ни пяди родной земли.

И началась собственно осада, которая длилась 10 месяцев! Это, кстати, абсолютный рекорд Америки за все время ее существования.

Самый драматический момент боевых действий — попытка подкопа под южные позиции. Пенсильванские, из окрестностей Москвы (эта давняя распря, никогда ведь не было понимания между Москвой и Питером), прокопали под окружавшие город укрепления южан подземный ход и, заложив туда мину, ее коварно взорвали. В результате образовался кратер. Но южане все равно выдержали осаду. Вообще история обороны Петербурга полна фактов героизма.

Вот в витрине лежит круглая свинцовая, сантиметра два в диаметре, сильно покусанная пуля. Что так? А ее давали пожевать бойцам во время операции (хирургической). Отсюда пошло выражение, которое часто встречается в кинофильмах из мужской жизни: bite the bullet ("кусать пулю") — мужественно переносить проблемы.

Отдельно надо сказать о пристрастии защитников Петербурга к единственно верному учению. Вот с детства знакомый до боли экспонат под стеклом: маленькая книжечка, хранившаяся в кармане у сердца, наполовину пробитая пулей, — она спасла жизнь герою. Партбилетов к тому моменту, слава Богу, еще не изобрели, и это была настоящая хорошая книжечка — Евангелие. История сохранила нам имя человека, спасенного чудесным образом: счастливчиком был капрал Вильям Генри Харрисон. Надпись, прилагающаяся к экспонату, гласит: "Священное писание спасало не только души, но и тела".

Кроме мужества и идейной правоты экспозиции проникнуты темой морального превосходства героев-южан над грязными захватчиками янки. Вот, допустим, рядом под стеклом два предмета. Один — настоящая морская губка, серая такая и пыльная, сильно потасканная, с текстовкой: "Одной и той же губкой врачи северян протирали раны всем раненым, чем разносили заразу". Рядом белоснежный кусок бинта и пояснение: "Врачи южан пользовались вот таким перевязочным материалом, причем выбрасывали его после одноразового применения". Ну тут комментарии, как говорится, излишни.

А вот, например, — заинтересуетесь вы, — как было дело с единством партии и народа? И тут порядок. Местные историки обнаружили, что "свободные негры Петербурга и рабы работали бок о бок с белыми на оборону". В количестве приблизительно семисот человек.

И единство фронта и тыла было, разумеется, — как без этого? Женщины собирались по церквям со своими швейными машинками и пошивали униформу. И принесенные тряпочки резали на бинты. Более того. "Все, что женщины Петербурга могли сделать для солдат, — гласит старинный плакат, — они делали с радостью".

Еще я рассматривал пистолеты. Доброжелатель из местных подбежал и начал хвастаться:

— Вот обратите внимание на "деринджер", вот этот однозарядный — из такого Линкольна застрелили!

— Ну что ж вы так, — говорю.

— Да это не мы виноваты! — заволновался он. — Это все охрана его виновата…

— Как так?

— Его ж хотели просто украсть! И все. А вот из-за охраны, все лезла куда не надо, и застрелили человека… Мы ж не хотели, честно…

Еще есть печальный стенд — "Экономические страдания". Блокада, разумеется, сильно помешала снабжению. Как сообщают местные петербургские летописи, "запасы настолько истощились, что в лавке трудно было купить что-нибудь другое, кроме барреля-другого черной патоки из местного сахарного тростника".

И даже более того: "Кофе приходилось делать из сушеной кукурузы, а чай из листьев черной смородины".

В ходе блокады янки допускали факты зверства. Об этом рассказывает особый стенд, где выставлена фарфоровая голова куклы по имени Вирджиния Ли. Эта покойная кукла принадлежала девочке Сэлли Данлоп. Девочку отправили в тыл, в Шотландию. А ее кукла была спрятана в чулане. И вот, пожалуйста — враги выстрелили в Ли из пушки и осколком ей отстрелили голову, а? Изверги.

А потом они и вовсе взяли город штурмом…

Но морально они конфедератов все равно не сломили. Про это рассказала мне музейная бабушка, которая продает билеты и следит, чтоб ничего не тронули руками.

— Мы гордимся своим героическим наследием! — воскликнула она.

— Но, мамаша, кто ж в той войне был прав?

— А кто его знает… Неизвестно еще, как бы все повернулось, если б тогда мы победили…

ЧАСТЬ VII. Два мира — два детства

Глава 36. Их нравы (Мы с ними говорим на разных языках)

Главное отличие американской жизни от русской даже не в комфортности, не в присутствии здравого смысла, не в силе государства. Все-таки главное отличие такое: их жизнь страшно пресная против нашей. Эта бледность, тихость, прилизанность… Там чувствуешь себя вольным неумытым Геком Финном, который привык курить трубку и варить еду на костре, — но вот он попал в чистый и унылый дом к вдове, и ему все кажется нудным и тоскливым.

Они живут, живут там у себя… Жизнь как будто остановилась. Ничего не происходит! Ни-че-го. Взять девяносто шестой год. И они выбирали президента, и мы. Так у нас вся страна переживала, ходила на демонстрации, печатала и читала листовки, продавала квартиры и дачи! Била морды на улице! В Америке же ни один мускул не шевельнулся на лице простого человека.

У них все расписано заранее и известно наперед. Если вызвать полицию, она приедет и бесплатно соблюдет закон. Надо купить машину или дом — иди и оформи кредит. Разбил машину, или дом сгорел, или сам заболел — плевать, вот страховая компания пусть платит и переживает. Дал тебе кто в ухо — так просто чудесно: подавай в суд, разоряй обидчика.

Позвольте, недовольно прервете меня вы, же смотрят американские фильмы! Там стрельбы, драки, все такие герои, и без полиции усмиряют бунты и прекращают землетрясения. А уж не взорвать десяток автомобилей и не сбить пару вертолетов, так это значит день зря прожить!

Я так тоже насмотрелся их фильмов. И после них, когда увидел начало американской драки в ресторане, — там один клиент слегка хлопнул другого по щеке или по уху, это очень быстро случилось, не рассмотреть, — я тоже подумал: ну, сейчас начнется мочилово. В-о-н тем столом выбьют окно, бутылки в баре перебьют табуретками, разумеется, а эта люстра куда будет падать, успею ли увернуться? А драка обещала быть сильной: с одной стороны было три человека, с другой — четыре. И вот они все, галдя, побежали на улицу, на задний двор ресторана, и вот они там уже продолжили орать друг на друга, и обстановка накалялась… Я, в ожидании яркого зрелища, выглядывал из-за угла. Почему из-за угла? Да я так же, как и вы, подумал: стрелять же сейчас начнут! Но они только орали, орали друг на друга и размахивали руками, и один другого задел по плечу. Орать сразу стали громче. А потом, вы не поверите, что было потом… Они стали стучать в заднюю дверь, а когда оттуда выглянул посудомойщик, наказали ему вызвать полицию. "Да, да, полицию!" — кричали все. И дальше стали спорить, чей адвокат кого сильнее засудит — за оплеуху или за шлепок по плечу.

Ну, приехала через три минуты полиция, на двух машинах, в каждую добровольно залезло по команде, и они уехали в участок звонить адвокатам и диктовать протоколы…

Я это так подробно рассказал, потому что случай из ряда вон выходящий. Мало кто из американцев в своей жизни видел такое беззаконие живьем. Я им когда это рассказываю, они не верят.

Законопослушность и тоска

Будучи вот так повязаны по рукам и ногам полицией и адвокатами (а также страховками, гарантиями и прочими стесняющими обстоятельствами), они обнаружили себя вот в какой ситуации: ничего от них не зависит. Все за них сделают. Все регламентировано и расписано на годы вперед… Они похожи на зверей в зоопарке — а мы как будто вольные, дикие звери. Их и накормят, и напоят, и решетка их надежно защищает от непредсказуемых обстоятельств. А мы сами по себе рыскаем и не знаем, что с нами завтра будет, потому что только на себя рассчитываем. А не как они, на всемогущее государство, которое контролирует не только всю свою территорию, но уже и почти весь мир. Кстати, слово "территория" у них когда-то имело особый смысл, когда страна еще строилась. Штатом называлась обустроенная и полностью контролируемая полицией, армией, сборщиками налогов и прочими административная единица. А земли, которые государству уже принадлежали, но полностью в его власти не были, допустим, безопасности граждан там не могли обеспечить, или правосудия, или зарплату не могли платить госслужащим вовремя, — такие земли штатом (государством) считаться у них не могли и назывались именно территориями.

И вот теперь они, кажется, сильно тоскуют по тем временам свободы, непредсказуемости, самостоятельности, когда сам за себя отвечаешь, а больше никто. Эти их боевики и детективы похожи на сладкие кошмары — эх, а вот если б правда возникли такие обстоятельства, чтоб можно было себя показать! (Так мальчики мечтают, чтоб была война.) В фильмах, если вы обратили внимание, обсасываются фантастические обстоятельства, которые отстраняют государственную машину от влияния на жизнь. Например, свет выключают по всему штату. Или землетрясение. Или на острове, на острове где-то действие происходит, вот! И рация там еще сломалась! Набор таких, даже выдуманных, ситуаций ограничен. Ну что еще прибавить к перечисленному? Нашествие инопланетян, то есть появление таких вымышленных персонажей, которые полицию не слушаются. Ну еще можно в будущее перенести действие, как будто там чего-то того… Ну, временные трудности. Часто, если вы заметили, действие приходится перемещать подальше от действия федеральных законов — в Колумбию к наркомафии, в Ирак, еще куда…

Но вот кино кончилось, марсиан порезали, шериф законность восстановил, и опять — скука смертная.

А если себе попытаться представить достойный приключенческого фильма сюжет в реальной жизни, то его полиция задавит на уровне завязки. Приедет, все поникнут, скиснут и хором сдадутся. Потому что некрасиво же нарушать закон!

Помню, в одном баре выпивал я со знакомыми американцами. И вот они в какой-то момент начали перешептываться и перемигиваться. И мне шепчут: "Ну сейчас, знаешь, такое будет… страшное беззаконие и ужас, но уж мы решились и нас никакая сила не остановит, все, мы же крутые. Ты, если не дрейфишь, можешь с нами пойти".

Ну, думаю, точно на "мокрое" дело собираются. А может, думаю, ограблением банка обойдется?

Ну, пошли. Вышли на улицу. Стали кружком, косячок закурили и пустили по рукам… "А где ж, — говорю, — ваше леденящее кровь беззаконие?" — "Так вот же, — удивляются они, — ты что, не понял еще? Мы же саму марихуану (!) курим!" — "Тьфу", — ответил им я…

Я тут хочу еще раз уточнить, что речь идет о провинциальной американской жизни. Про то, как их лично с ножом грабили в Нью-Йорке, вам лучше расскажут фотохудожник Сергей Подлеснов (20 долларов) и художник слова Александр Кабаков (целый кошелек).

Ну пресноватая, да, у них жизнь… Опять — с чем сравнить для ясности?

Я себе легко могу представить горца, который вернулся в свой отдаленный аул и насмехается над москвичами, чья жизнь — в его глазах — пресна и неправильно устроена:

— Там папахи какие хочешь продаются — не носят! А свадьба у них какая? Ни один сосед не выйдет из ружья пострелять, вах! Людей видел, вроде умные, с высшим образованием, а на рынке, идиоты, не хотят торговать. А их мужчины знаешь как перед феминистками унижаются? За стол их с собой сажают, не поверишь! И даже им разговаривать за столом разрешают! Рехнулись они совсем на почве политкорректности. А в гости к ним придешь, так никто барана в ванне не зарежет, шашлык на балконе не пожарит. Одеты все как нищие: ни одного не видел с серебряным кинжалом! Глупо живут, одним словом, слушай, да…

Интеллигентные дальнобойщики

Жители американской провинции — люди очень милые, честные, участливые, доброжелательные, симпатичные, никаких к ним вопросов. Но с ними невозможно, например, выпивать. Из-за этой их пресности.

Там часто попадаешь в ситуации, когда действительность опровергает устоявшиеся представления и ты оказываешься в каком-то размазанном, перевернутом мире. Очень странно видеть перед собой слесарей, монтажников, сантехников, шоферов-дальнобойщиков, матросов, которые вежливы, деликатны, отрастили испанские бородки, едят вилкой и ножом, не нарушают правил уличного движения, не напиваются в праздники, а в речи не допускают грубых выражений. Это просто бесит. Откуда ж я узнаю, что они слесари? Зачем они меня так вводят в заблуждение? И чего после этого ожидать от людей? А такие замаскированные сантехники в Америке встречаются на каждом шагу.

Один такой заехал на Рождество навестить хозяйку мотеля, где я несколько недель пожил. Позвали и меня к обеду. И вот сидит этот дальнобойщик, чешет бородку, ест индейку, запивает чаем и обменивается с бабушкой смешными историями, которые с ними случались в детстве. Наелись этой индейки с картофельным пюре, а после пьют чай с печеньем. И все, весь праздник. А водки выпить или виски? Ничего похожего. С какой вопиющей грубостью они навязывают мне свои взгляды на жизнь! Я сорок лет привыкал к нашей системе координат! И вдруг они лезут все менять и меня переучивать… переводить на все стерилизованное, диетическое…

Пасторальная идилия

Если взять самую грамотную, активную и могучую часть общества нашего и их и посмотреть, куда ж они движутся, то что ж? Наши бежали из деревень в города, они — в противоположном направлении.

У нас бежали в города, чтоб там раствориться, спрятаться от НКВД, скрыть от детей происхождение и вообще забыть прошлую жизнь. Даже необязательно тут толковать про карательные органы — в русских городах всегда так легко писались какие-нибудь "Записки из подполья".

А они переселялись за город, как только начинали зарабатывать, и вместе с природой вынуждены были наслаждаться прелестями жизни на виду, когда за каждый поступок ты непременно ответишь и ничего ни от кого утаить нельзя.

Получается, что в результате мы почти все привыкли, что кругом чужие люди, от которых непонятно чего ждать, и они набиваются по утрам как селедки в трамвай, и толкаются, отнимают друг у друга место и кислород, и друг другу кажутся с высоты своих тесных квартирок в многоэтажках анонимными мошками, а в подъездах бьют стекла и какают в лифтах…

У них же основная, загородная Америка не имеет ни общественного транспорта, куда зачем-то надо утрамбовываться, ни лифтов, чтоб там справлять надобности, ни подъездов для юношеского вандализма, ни анонимной толпы равнодушных, если не агрессивных чужаков, которые бы позволили совершать гадости…. Людей мало кругом, уж точно их не кажется слишком много! И они все давно знакомые люди, они вас помнят младенцем и с вашим дедом по субботам пили пиво…

В русских деревнях с XVIII века мало что изменилось, разве только появилась лампочка Ильича, — и то не везде. В этих деревнях живет мало людей. И этот малочисленный деревенский народ на жизнь страны очень слабо влияет.

Возможно, этот XVIII век специально был законсервирован советскими стратегами на случай войны, как паровозы, которые часто видишь на запасных путях разных дальних станций. Случись что — я имею в виду самое худшее, — так Америка останавливается и загибается, без энергии-то и без коммуникаций. А в русской деревне как колол мужик дрова топором, так и будет. И картошки пойдет накопает в огороде и пообедает. А электричество ему и без мировой войны отключают, он привычный. Вот так коммунисты давали нам шанс выжить в глобальном катаклизме! Может, мы им за это еще спасибо скажем.

Новая цивилизация, если она возникнет после, будет базироваться на деревнях: русских, китайских, африканских; забавная будет картина. Американская деревня в учреждении новой цивилизации участия не примет, потому что не выживет: в ней нет натурального хозяйства, она привыкла к коммуникациям и большим тратам энергии, она все равно что город.

Богобоязненность

Если серьезно, американцы народ очень богобоязненный. Разумеется, город Нью-Йорк не в счет. И еще какие-то большие города или кварталы не в счет; Москву же с Урюпинском никто в один ряд не ставит. Если, для краткости, выбирать какое-то одно отличие нас от них, самое главное и принципиальное, так вот оно.

Америка — в основном, в целом — христианскую мораль признает. А Россия — в большинстве своем, так, чтоб всерьез, — увы, не признает.

Там из-за такой чепухи президента страны уволили… У нас я себе даже представить не могу, что такое должен наш президент выкинуть, чтоб его уволили! Мне кажется, у нас ему все с рук сойдет. Он в своих действиях совершенно свободен. И мы ему эту свободу даем — делай, отец, что хочешь. Ты же высший иерарх, и все.

Американцы же, как мне показалось, на полном серьезе полагают, в отличие от наших, что Бог — главней президента, а президент, страшно даже вымолвить, перед Богом — простой гражданин, да что там гражданин, простой раб Божий. И президент их публично признается в страхе Божьем! Русская же общественность, кажется, в Бога еще не очень поверила. Вроде потихоньку верит, но как-то в свободное от работы и общественной жизни время.

Взять ту же Москву. На две тысячи населения — шесть церквей, то есть на каждого полицейского — одна церковь. Оставляет ли вас равнодушным эта как бы бредовая статистика? (Сверьтесь с соотношением милиционеров и храмов в русской Москве.) Ну можно было бы предположить, что в московские пенсильванские церкви люди приезжают из Подмосковья, — однако и там храмов тоже множество…

А что собой представляют автомобильные стоянки возле церквей, если посмотреть на них воскресным утром? Угадали: они заполнены автомобилями. Люди приехали с семьями. Ну не все, конечно, не поголовно. Но почти каждый, даже если не ходит в церковь, все равно к какой-то конфессии формально принадлежит, ближайший свой храм хорошо знает и с младых ногтей привык, что если свадьба, или ребенок родился, или похороны, так он всю родню в храме по этому поводу непременно увидит.

А вьетнамская война? Она ведь страшно осуждалась миллионами здешних. Сейчас — против абортов сражаются. Старики — все по приютам. Инвалиды — на электроколясках, и они везде! У нас их точно было не меньше, но они либо вымерли от нужды и отчаяния, либо по домам сидят, выехать не на чем. Да и негде у нас им ездить: ни пандусов, ни пешеходных инвалидных переходов со скосами, ни сортиров инвалидных в городе.

Сиротские приюты там редкость. На усыновление сирот (я имею в виду — белых сирот) очередь. Люди записываются и ждут годами, как будто сирота — это престижный импортный товар.

А по детективам американским мы уж перестали удивляться хлипким дверцам, со стеклянным еще окном здоровенным, в их двухэтажных домиках. Почему, кстати, перестали? Я с особенным чувством вспоминаю их игрушечные невинные дверцы, захлопывая за собой тяжелую железную дверь в московской русской квартире…

А помните былую гуманитарную помощь? Никто ж не верил в ее гуманитарность. Это, говорили, специально ЦРУ шлет, чтоб усыпить нашу бдительность. И чтоб нас опозорить, вон репортеры не зря набежали и зафотографировают. Да и все равно им это добро на помойку выкидывать. И… так далее. Тяжело же было поверить, что просто кто-то решил немного помочь нищим; ну отчего ж не помочь, раз есть возможность? Ведь нормальный человек в такой ситуации обязательно поможет. Или как?

На самом деле глупостей и мерзостей в Америке, может, творится ровно столько же, сколько в России. Но разница — в степени соблюдаемых приличий. Там все-таки больше их соблюдается. И чуть вскроется что, поднимается шум. И злодеев сурово карают, как в нравоучительной пьеске! В Америке полно своих, условно говоря, "генеральских дач" и выяснений отношений в их Белом доме, и взяток, но они там творят свои мерзости тайно, постыдно, прячась от порядочных людей. А уж если тайное стало явным — просто перья летят. А у нас мерзавцы и порядочные люди вполне привыкли друг к другу и сосуществуют вполне мирно. Одни другим вроде даже и не мешают.

Чтоб не поскользнуться на этой специфической теме, я, видите, высказываюсь осторожно. И тороплюсь сделать важное уточнение: в России, безусловно, много глубоко верующих людей, и праведников, и старцев, и монастырей. Но, увы, они не определяют жизнь России — точно так же как лицо Америки не определяют атеисты, дьяволисты, богохульники и прочие радикалы аналогичного толка, которых там немало.

Даже на долларе, если помните, написано — что? "In God we trust". (Верим в Господа).

А у нас на сторублевке ямщик, управляющий квадригой, показывает часть тела из трех букв…

Не желая никого обидеть, приведу свое скромное впечатление по итогам увиденного и отчасти вам пересказанного:

Америка — страна победившего христианства.

В отличие от России.

Увы…

Глава 37. Чем мы хуже?

Ну что, у американцев свои задачи, у нас свои. Они трезвые саксы, они тыщи лет назад начали завоевывать мир. Они, еще будучи германцами, разгромили Римскую империю, переплыли из теперешней Германии на Британские острова и вытеснили аборигенов-кельтов в горы, и те до сих пор в горах живут и даже этим гордятся. Из Англии, сделав ее прежде владычицей морей, они после завоевали Индию, Австралию, Новую Зеландию, наконец, Америку (и много еще чего). Теперь Америка держит под контролем вообще весь мир. Она трезвая, серьезная и решительно поправит кого надо так, как считает нужным. Недовольные есть, но протест их настолько вялый и тихий, что им можно пренебречь; ну и пренебрегают. А Германия, похоже, не от злости воевала, просто в саксах срабатывала программа — захватывать территории, вот и все.

Ну хорошо, Америка выполняет полицейские функции. Так разве это обидно? Вы разве обижаетесь на своего участкового, что это он, а не вы наводите порядок на вверенной территории? И что вам не позволено так размахивать пистолетом, как ему? Так некоторые обижаются, что на русских рынках торгуют кавказцы. Но, с другой стороны, не мне же стоять за прилавком, если не люблю я этого? А им, наоборот, нравится.

Пока американцы следят за порядком и пытаются поддерживать разумность системы, мы можем себе позволить восхищаться Достоевским, где малахольная Настасья Филипповна кидает деньги в печку, где папа с сыном всерьез обижаются друг на друга из-за девушки сомнительного поведения, и это считается духовностью… Мы можем себе позволить исследовать темные глубины человеческой натуры, иметь причуды и пускаться в искания. Поэт, артист могут себе позволить кризис и запой на неделю или на месяц. Но нельзя всем быть поэтами, потому что надо же кому-то оставаться на посту, чтоб поэт не замерз из-за отключенного отопления и ему было чем похмелиться и на чем записать великие мысли, когда его посетит вдохновение, и американские джинсы ему нужны, чтоб прикрыть срам…

В этом нет ничего обидного! Один рожден быть поэтом, другой — бухгалтером. Бухгалтер тыщу раз прав, когда хвастает перед поэтом: у меня уверенность в завтрашнем дне, твердый оклад, гарантии, а ты-то, ты-то? Но поэт ведь это и так все знает, но не может поменять свои химеры на теплый офис… Разве не мог бы я с самого начала, еще в юности, при советской власти, поступить в завмаги или зубные техники? И ни в чем себе не отказывал бы давно уже. Да, завмаги богаче, но не стану же я из-за этого утверждать, что они все лучше меня.

У нас с ними разное любопытство к жизни. Мы если когда и достигнем чего-нибудь, то думаем: ну и что? Нам теперь нужны новые приключения. Как писали И. Ильф и Е. Петров, вот уже и радио изобрели, а счастья все нет. Но это у нас нет счастья. А им теперь всю жизнь приятно, оттого что есть радио. Мы слетали в космос, сделали атомную бомбу, захватили тоже полмира, но нам неинтересно эти системы поддерживать в работе, это требует однообразного кропотливого труда, а нам скучно… Мы показали себе и другим, что в принципе можем, и утратили интерес. Я очень остро это чувствую на себе. В этом, может, есть что-то детское, когда игрушки быстро наскучивают. И то сказать, мы ведь этнос молодой. Они — да, тоже молодой, но не по годам развитой, не по-детски серьезный.

Перемена пола

Нет, не во всем врала пропаганда: все-таки разная у нас жизнь, разные повадки. Как описать эту разницу между этносами?

Вот попробуйте сесть с непьющей девушкой из приличной семьи, выпить водки и растолковать ей ценности и удовольствия взрослой мужской жизни. И еще ее, для убедительности, позовите на охоту и в сауну с ребятами. А потом удивляйтесь, что она вас не понимает.

То же самое и со средним американцем: он другой, он не как вы. Эта разница, кажется, еще разительнее, чем между пьющим сантехником и девственной скрипачкой. Они могут получить от знакомства новые интересные впечатления и даже как-то между собой общаться, но это будет не взаправду. И оба себя будут чувствовать не в своей тарелке. Никто из них вроде не сделал другому ничего плохого… Но оба вздохнут с облегчением, когда наступит счастливый миг расставания.

С американцем можно обмениваться информацией и вообще мирно сосуществовать, и улыбаться, и помогать друг другу, но настоящее полноценное общение — в русском смысле слова — едва ли получится. Еще можно вот какие параллели провести: лиса и журавель, мужик и медведь, конь и трепетная лань.

Я долго-долго и старательно пытался вникнуть в наши отличия. И вот как я, к примеру, осознал сущность наших там эмигрантов, которые нам в данном случае интересны тем, что они как бы наполовину уже американцы, а раньше были такие же точно, как мы. Вот тут и логично искать разгадку, так?

Я себе нашел такую: они как будто сделали операцию по перемене пола. И вот когда разговариваешь с бывшим нашим, который в Америке уже давно, очень остро это чувствуешь: он еще похож на наших, но уже не наш, пятьдесят на пятьдесят. В чем-то мы еще понимаем друг друга, а в чем-то другом — уже все, он еще и обидеться может, сменивши пол-то: какие ж вы все, мужики, хамы! И еще попой при этом характерно поведет. Ну извини, дорогая, то есть дорогой.

Кто лучше, кто хуже? Наш или их? Это все равно что выяснять, кто лучше мужчина или женщина.

На самом деле эта операция — отрезать лишнее и приделывать черт знает что — нужна только тем, кому неуютно в рамках его теперешнего пола.

Вообще при изучении американской жизни не надо пренебрегать таким удачным учебным материалом, как эмигранты. Они стали чужими, но еще помнят, что нам может быть интересно там, что ценилось в той, прошлой жизни. И им приятно: кто, кроме нас, способен оценить их американские достижения? Никакой американец им не скажет:

— Ну, Вася, ты дал! Такой дом! Такая машина! Кто ж этого ожидал от тебя, оборванца? У тебя же на портвейн никогда не хватало! Ты ж, бывало, по два дня ходил в одной рубашке!

Может быть, они только и могут порадоваться своему успеху в сравнении с нами. В России для этого они надевают костюм за две тысячи, хотя там ходят в джинсах. И со снисходительной улыбкой говорят: "Ну разве "жигули" — это машина? Ну против даже "форда", на котором и то стыдно ездить?" Американцы ведь этого не поймут! Я им не раз пытался объяснить, что такое "жигули-классика". Но они не очень верят, что одни белые люди могут сегодня производить тесную и маломощную машинку — "фиат" шестьдесят седьмого модельного года, а другие его покупать. Сравнение продолжается. Так бывший мужик, который переменил пол, не может хвастаться своей женственностью перед настоящей женщиной — он сможет произвести впечатление только на тех, кто знавал его еще в бытность его (ее) мужиком.

20 лет назад они были как мы.

Через 20 лет мы будем как они?

Так вот эта разница. Сначала может показаться, что она всегда была.

Потом подопрашиваешь старожилов — и оказывается, что исторически ничтожно малый срок назад они жили ну почти как мы. Старожилы называют разные сроки 20, 30, 40, 50 лет назад картина их жизни там была приблизительно такая:

полиция брала наличными;

в армию забирали поголовно, не спрося желания;

детдома ломились от сирот;

негра могли запросто обидеть словом, а то и действием — и ничего;

не всем мальчикам в шестнадцать лет (когда права дают) родители покупали машину, пусть даже и подержанную;

безопасный секс встречался очень редко;

гомосексуалисту могли дать по лицу просто за то, что он такой;

не в каждом доме была посудомоечная машина.

Что их изменило? Какие вещи и события заставили их стать какими-то другими? Вьетнамская война как таковая? Или только ее финал? Нефтяной кризис? Убийство Кеннеди? "Холодная война"? Победа в ней? СПИД? Всеобщая компьютеризация? Или расширяющаяся озоновая дыра? А может, просто должно пройти двести лет с конца последней революции, и оно само собой устаканивается? Или — двадцать лет после окончания последней бесславной войны? Если человек (или страна) все время побеждает, то становится похож(а) на фотомодель: ты просто будь, и тебе заплатят лишь за то, что ты такой(ая). А стоит потерпеть поражение, и как-то быстро выясняется: надо работать, другого выхода нет…

Постороннему наблюдателю может показаться, что они лучше и чище нас. Но в глубине души русские не хуже. Просто они стеснительные, робкие, застенчивые. И сильно из-за этого страдают. Наши стесняются рассказывать про себя хорошее. Зато часто хвастают, наговаривая на себя гадости. Послушать иных, так они грубы и жестоки, и ничем их не пронять, и в транспорте обязательно толкаются, и сосед у них подлец. А присмотришься — они и бабушкам место уступают, и птичку им жалко, если ее сожрала кошка, и тайком даже посылают тете в Саранск денег. Случись же какой далекой принцессе помереть, они будут тайком рыдать!

Может, наши так себя оговаривают для самообороны, чтоб защититься от возможной бытовой агрессии? Или это комплекс неполноценности, оттого что привыкли жить в неволе, я имею в виду отсутствие гражданских свобод? Одно то, что кругом были развешаны издевательские плакаты, изображающие нас полными идиотами, и не смей даже слово сказать…

Впрочем, Карнеги — уже на каждом лотке в Москве, а наше новое поколение не пьет водку — так что наша жизнь меняется со страшной скоростью.

Они тоже грабили нацменов

Ловкость! Вот их черта, которая на меня всегда производила впечатление.

Вот смотрите, как все было. Приплыли они на североамериканский континент, забрали у индейцев все, что у тех было, главным образом, конечно, землю. Потом навезли черных рабов из Африки и заставили работать задаром, как у нас сейчас — шахтеров Кузбасса. И так на ворованной земле да на дармовой рабсиле сколотили первоначальный капитал и построили крепкое государство. И потом только потом! — объявили права человека и иную демократию. Неплохо. А что бы сначала ее объявить? Приплыть к индейцам и демократически попроситься к ним жить, унижаться, вести себя хорошо, выпрашивая вид на жительство, — а скальпы не снимать, нет, и резерваций не строить, никогда, что вы! Может, это одна из причин, почему они нетвердо знают историю, даже свою?

Но, честно говоря, они все-таки из-за этого переживают и сегодня. Ко мне как-то подошел белый американец и говорит:

— Слыхал я, права человека у вас в России ущемляются! Это как же вы так, а?

Я задумался, потому что грубо отвечать не хотелось. И ответил деликатно:

— Я тебе отвечу, но только не прямо сейчас. А чуть позже. Ладно?

— Ладно! А когда?

— А вот когда позже: когда вы отдадите Америку обратно индейцам, заберете у них сколько там вы за нее отдали виски и одеял, сядете на свой "Mayflower" и уплывете обратно в Англию, откуда приплыли. И вот из Англии ты мне позвони, и я тогда перед тобой отчитаюсь за права человека в России. О`кей?

Так вот он согласился и отстал. То есть их это пронимает, совесть есть.

Уехать — это почти умереть

У нас в России — неустроенность и суровый быт, а у них там все удобное и ловкое. Но я вам скажу — стоит умереть, и житейских проблем у вас будет даже меньше, чем у американца. Тут надо разобраться с собой, решить, вы чего хотите — вечного покоя и безопасности или все-таки жизни и приключений? Уехать — это всегда немного умереть. А уехать далеко, улететь за океан, не только сменить язык, но и заполучить все эти дюймы и фаренгейты, эту ночь вместо дня — это уже больше, чем полпути на тот свет. Люди, уезжая туда жить, заканчивают эту жизнь, умирают в ней и начинают другую. Океан что твой Стикс… Когда летишь над ним, томишься в этой металлической трубе, в тесноте среди множества таких же грешных душ, как и сам, делаешь вид, что живешь, пытаешься какие-то журналы читать… Величие процесса тебя от всего этого отвлекает.

Но некоторым еще не надоело жить в этой жизни, они не торопятся помереть тут, чтоб заново рождаться там на старости лет ни с того ни с сего.

Глава 38. Русские и негры — близнецы-братья

Русские очень похожи на американцев (вам про это обязательно кто-то уже говорил). Но только, конечно, не на всех. А на каких же? На тех, которые живут не только в Америке, но и в ряде других стран, где их тоже можно наблюдать…

…Они страшно самобытны и не желают учиться у более успешных соседей, перенимать их полезные привычки. Они полагают, что кто-то обязан о них заботиться, окружать социальной заботой. Там, где они живут, много винных лавок, маленьких и сумрачных. Пара-тройка местных толпится там у прилавков, ожидая, не нальет ли еще кто — добавить. Штукатурка на их домах облупленная, а асфальт на дороге весь в выбоинах. Они любят петь и плясать, и это их искусство благосклонно принимается в разных странах. Национальные их поделки из дерева хорошо раскупаются иностранцами на сувениры. А промтовары они делают такие плохие, что самим тошно. Экономика их держится в основном на добыче полезных ископаемых. Их начальники совершенно замечательно берут взятки… По этому показателю они занимают верхние строчки в мировых рейтингах. Еще эти начальники любят увозить казенные средства в цивилизованные заграницы и там припрятать. Кроме добывающих неплохо развиты у них и некоторые очень вредные производства, которые богатые иностранцы с удовольствием у них размещают. Вообще же они не сильны в производстве, зато охотно берутся что-нибудь распределять. Законы они не очень уважают, предпочитая им свое понятие о справедливости. Отношения с полицией у них вообще как-то не складываются. Никому не придет в голову оставить на ночь новый дорогой автомобиль возле их дома — не угонят, так непременно что-нибудь отвинтят, ну или просто стекло разобьют из "классовых" чувств.

Слабые их стороны и недостатки часто пытаются объяснить их рабским прошлым; от рабства их очень поздно освободили — многих в 60-х годах прошлого века, а иных значительно позже. Но и позже их массово использовали на принудительных работах, часто только за харчи, — и они это успешно терпели.

А как их освободили, так многие не хотели от хозяев уходить. Но после все же как-то разбрелись и стали вроде жить каждый своим умом… Правда, после второй мировой войны они редко упускали возможность ввязаться в какую-нибудь локальную войну, и эти войны были бессмысленные, бесполезные и заведомо проигрышные.

Они не очень любят улыбаться, им кажется, что так они унижаются перед чужими, — и им спокойнее, когда лица их насуплены.

Вообще они не очень обязательные, пообещают — забудут сделать, сделают так плохо… Они обыкновенно переходят дорогу на красный, когда другие стоят и ждут.

С особым гордым чувством они относятся к автомату Калашникова…

Вы с какой строчки уже знали, про что это я? Про то, что мы с неграми близнецы-братья? Помните, Михалков-Кончаловский пересказывал слова кого-то из великих: русские потому мучатся вечными вопросами, что у них кожа белая; а будь она другого цвета, им легче бы было найти свое место в мире.

Родство наше внутреннее с неграми не скрыть. Все равно вылезет.

Вы помните кинофильм "Цирк" с отображением большой любви белых русских к симпатичному черному ребенку? А сколько было у нас мулатов — детей фестиваля? Ведь куда больше, чем от дружбы с китайцами или индейцами. А как была популярна среди советских мужчин мечта насчет интима с черной девушкой! Или если глянуть шире и платоническим глазом — с Анджелой Дэвис разве мало у нас носились? Плевать, хороша она или плоха; тут важней, что это не казалось нелепым! Смеялись — да, но плечами не пожимали, потому что было это близким и каким-то родным.

Еще надо признать, что вы не видели ни разу такой свободной и раскрепощенной русской женщины, как Елена Ханга, — никто не может так, как она, рубить правду-матку насчет половой жизни.

А не хотите ли примеров из народной мудрости? Вот тонкая русская поговорка: полюбите нас черненькими, а беленькими нас всякий полюбит. А о всяком опыте приличной жизни говаривали при Советах: жил как белый человек! Это черное — оно проскальзывает там и тут. Говорят же, русского черного кобеля не отмоешь добела. Да и Чапаев не зря же любил петь про черного ворона.

Если внимательно оглянуться вокруг, думая про наш черно-белый менталитет, то можно увидеть забавные картинки. Помните, как в перестройку про СССР говорили: та же Верхняя Вольта, только с ракетами. Они нас несколько побаиваются — как белые американцы избегают селиться в black neigbourghood.

И была ведь большая русско-советско-негритянская дружба, которая крепла в боях по всей Африке. На наши деньги, с нашим оружием и нашими инструкторами. Или с кубинскими, выученными на наши деньги нашими инструкторами. Много в Африке осталось ржавой советской техники. А белые южноафриканцы до сих пор помнят, как воевали против черных партизан, диверсантов, которых мы им засылали.

А вот населенный одесситами Брайтон-Бич, где раньше жили в основном — кто? Черные там жили, а наши их вытеснили. И это удивительно, потому что раньше всегда было возможно только наоборот: черных никто не мог вытеснить, это они у всех отвоевывали кварталы.

Много, много у нас общего! В том числе и, изящно выражаясь, судьбы. "Русские испытывают те же самые трудности, что и черные когда-то. Например, человеку из России редко позволяется выступать на заграничной конференции с теоретическим докладом, от него требуется лишь песня заморского гостя, рассказ о его регионе. А русского художника или музыканта хотят видеть особенным и экзотическим, то есть держать его вне границ западной культуры", — пишет знатный культуролог Екатерина Деготь. Пытаясь найти причины явления, она докапывается до сходства еще более глубокого: "Россия есть, несомненно, меньшинство: культурная окраина мира греко-римской цивилизации". Россия пришла к этому грустному выводу еще в начале XIX века и отреагировала так же, как сейчас: "Нет, мы не окраина, мы — другое (те же аргументы слово в слово повторяет и окраина окраины — Украина. — Прим. авт.) Мы — духовность Европы, ее совесть, иррациональная сторона и так далее. Эту позицию принято считать очень оригинальной. На самом деле точно так же думали о себе негры-интеллектуалы во Франции 1930-х годов: согласно теории "негритюда", Африка есть темная сторона Европы, ее эмоциональность, музыкальность, сексуальность, самой Европой вытесненные". А под конец и вовсе досадные слова: "Это тоже была отчаянная попытка доказать Европе, что та в Африке нуждается". Неприятно про это думать, но много ли смысла себя обманывать и запутывать…

Конечно, во всех этих рассуждениях насчет нашего с ними сходства есть определенные натяжки, видные невооруженным глазом. Да, оба этноса получили свободу, конечно, одновременно. Но одному ее дали с барского плеча, на халяву досталась, — а другой-то народ в огромных количествах за нее сражался с оружием в руках на настоящей войне, которая шла четыре года. И он ее после уж никому не отдал и вроде не собирается. У первого, которому свобода досталась на халяву, так же не спросясь, ее отняли. Не далее как в 1917 году. А потом, в девяносто первом, вроде опять вернули, хотя он не только не добивался, а и не просил ее вовсе. Ну дали, и ладно. Правда, на волю отпустили без земли, то есть свобода не очень настоящая, условная, условно-досрочная — без земли.

А что особенно обидно: вроде ж одновременно — одни и те же века — в двух больших странах грабили и эксплуатировали своих рабов, разумеется, задаром. Но! Одна страна награбленное скопила и построила богатое государство и теперь даже неплохо платит потомкам рабов, которые по разным причинам не работают. А другая страна грабила ничуть не менее азартно, но где ж награбленное? Пропало, прокутили, прогуляли, пропили. Зачем мучились и грабили? Смысла совершенно никакого. Лучше б сидели пили пиво…

Да, да, я все понимаю, все это несерьезно. И величайший русский поэт, носитель и выразитель национального духа, — он же совершенно случайно произошел из Африки…

Пара слов читателю, который на сравнение с неграми обиделся: так вы ж расист! И не стесняетесь этого! А белые расизма обыкновенно стесняются, — это черные его выпячивают. Темный (извините за каламбур) вы человек! А я тут с вами в умные беседы разговариваю…

ПРИЛОЖЕНИЕ Другие книги про путешествия по Американской провинции (краткие конспекты)

Я знал, что эти книги есть. Но не читал их прежде. И перед своим путешествием их читать не стал. А то могла выйти рецензия или дискуссия, весьма к тому же запоздалая. Так что я поехал в свое путешествие так легко, как будто никто до меня этой дорогой не проходил. После, когда вернулся, все написал и уж потом прочитал труды своих великих предшественников.

Кстати, случайно выяснилось, что предыдущие наши исследователи американской провинции путешествовали с переводчиками и шоферами, — какое изысканное сибаритство!

У Ильфа и Петрова переводчиком был фанат всего советского некто мистер Норт (выведенный в книжке под фамилией Адамс), а шофером — его жена. Почти через сорок лет вслед за ними то же повторил Василий Песков. Правда, обязанности переводчика и шофера при нем выполнял один человек.

Увы, я был один на все. Об этом своем разительном отличии от братьев писателей я узнал задним числом.

И. Ильф и Е. Петров. "Одноэтажная Америка". (Действие происходило с сентября 1935 по февраль 1936-го.)

"Комфорт в Америке вовсе не признак роскоши. Он стандартен и доступен".

"Под Нью-Йорком невыгодно разводить скот и устраивать огороды, поэтому люди едят мороженое мясо, соленое масло и недозревшие помидоры. Какому-то дельцу выгодно продавать жевательную резинку — и народ приучили к этой жвачке".

"Мы все время чувствовали непреодолимое желание жаловаться и, как свойственно советским людям, вносить предложения. Хотелось писать в советский контроль, и в партийный контроль, и в ЦК, и в "Правду".

"Удивительные люди американцы — и дружить с ними приятно, и дело легко иметь".

Они там в Америке встретились с Хемингуэем, который "оказался большим человеком с усами и облупившимся на солнце носом". "Когда будете завершать свое автомобильное путешествие, обязательно заезжайте ко мне, в Ки-Вест, будем там ловить рыбу," — но на это его чрезвычайно заманчивое предложение они почему-то не откликнулись, хотя немало времени потратили на встречи с малахольными американскими коммунистами. "Выяснилось, что Хемингуэй хочет поехать в Советский Союз, на Алтай," — хотя авторы его туда и не звали.

"…американцы никогда не говорят на ветер. Ни разу нам не пришлось столкнуться с тем, что у нас носит название "сболтнул" или еще грубее "натрепался".

"На этом стуле были казнены 200 мужчин и 3 женщины, между тем как стул выглядел совсем как новый", — стул имелся в виду, разумеется, электрический.

"В подъезде висели фотографии голых девушек, изнывающих от любви к населению".

"Америка лежит на большой автомобильной дороге".

"Когда закрываешь глаза и пытаешься воскресить в памяти страну… представляешь себе не Вашингтон с его садами, колоннами и полным собранием памятников, не Нью-Йорк с его небоскребами, с его нищетой и богатством, не Сан-Франциско с его крутыми улицами и висячими мостами, не горы, не заводы, не каньоны, а скрещение двух дорог и газолиновую станцию на фоне проводов и рекламных плакатов".

"Америка по преимуществу страна одноэтажная и двухэтажная. Большинство американского населения живет в маленьких городках…"

"Почти все американские города похожи друг на друга…"

"Безысходна автомобильно-бензиновая тоска маленьких городков". "Многие бунтующие писатели Америки вышли из городков Среднего Запада. Это бунт против однообразия, против мертвящей и не имеющей конца погони за долларами".

"Автомобильная поездка по Америке похожа на путешествие через океан, однообразный и величественный". (Забавно, что я сравнивал это с полетом — мы оба вспоминали путь, каким прибывали в Америку. — И.С.)

"Что же касается коммунизма, то пусть этим занимаются грязные мексиканцы, славяне и негры. Это не американское дело", — так они поняли американское настроение.

"Все делают машинами. Нет больше жизни рабочему человеку… Разбить, потоптать машины!" — так они излагали жалобу американца, которому не хватает на обед.

Экзотическая техника, причуда миллионеров: "электрический шкаф-холодильник, который не только не требовал льда, но, напротив, приготовлял его в виде аккуратных прозрачных кубиков в особой белой ванночке, похожей на фотографическую".

"Американцу ни о чем не надо размышлять. За него думают большие торговые компании".

"… не заставляйте его (американца) думать в неслужебные часы. Этого он не любит, и к этому он не привык".

"Да, кока-кола действительно освежает гортань, возбуждает нервы, целительна для пошатнувшегося здоровья, смягчает душевные муки и делает человека гениальным, как Лев Толстой. Попробуй мы не сказать так, если это вбивали нам в голову три месяца, каждый день, каждый час и каждую минуту!" По-моему, у них тут жалоба не столько на рекламу, сколько на советскую пропаганду.

"Кока-кола обходится фабрикантам в один цент, на рекламу затрачивается три цента. О том, куда девается пятый цент, писать не надо. Это довольно ясно".

"Один американец с некоторой завистью в голосе сказал нам, что господь Бог имеет в Соединенных Штатах шикарное паблисити. О нем ежедневно говорят 50 000 священников".

"Революция — это форма правления, возможная только за границей", увиденный ими на улице плакат.

"Фермеры… возделывают свои участки, они же работают на нашем заводике. Если начнется кризис, и мы сокращаем производство, рабочий не умрет с голоду, у него есть земля, хлеб, молоко." Эту американскую мечту у нас почти осуществили!

"Форд… вообще похож на востроносого русского крестьянина, самородка-изобретателя, который внезапно сбрил наголо бороду и оделся в английский костюм. Форд приходит на работу вместе со всеми и проводит на заводе весь день".

"Уверяю вас, мистеры, капитализм — это самая зыбкая вещь на земле", — так считал Адамс, который потерял кучу денег на инвестициях в двух капстранах России (революция) и Германии (война).

Но таки Адамс прозрел и в 1935 году сделал довольно точное пророчество: "Я говорю вам — война будет через пять лет!"

После скольких-то десятков страниц авторы спохватились — что-то они захвалили капиталистов, а ведь потом еще домой ехать — и стали впопад и невпопад вставлять суровые слова насчет язв капитализма.

Не хотите ли Чикаго образца 1935 года?

"Рядом с мраморной и гранитной облицовкой небоскребов — омерзительные переулочки, грязные и вонючие…Бедные улицы выглядят как после землетрясения: сломанные заборы, покосившиеся крыши дощатых лачуг… свалки… расколоченных унитазов и полуистлевших подметок, замурзанные детишки в лохмотьях…И это в одном из самых богатых… городов мира!" — такие строки читаешь с небывалым наслаждением, это почище журнала "Корея".

"Рэкет — самая верная и доходная профессия… Нет почти ни одного вида человеческой деятельности, которого не коснулся бы рэкет. В магазин входят широкоплечие молодые люди в светлых шляпах и просят, чтобы торговец аккуратно… платил бы им… дань…Если торговец не соглашается, молодые люди вынимают ручные пулеметы… и принимаются стрелять".

"Всюду рэкет, всюду оказывается принуждение в той или иной форме, и если хочешь быть честным, то надо стать коммунистом," — якобы рассказывает им "один" чикагский доктор. Анонимно, разумеется. Похоже на позднейшую редакторскую вставку.

Дальше будет еще часто про "глубину нищеты, уродство зданий и произвол рэкетиров".

"Рахманинов кончил. Мы ожидали взрыва. Но в партере раздались лишь нормальные аплодисменты…Чувствовалось холодное равнодушие… Буржуазия похитила у народа искусство".

"Бутылки занимают слишком много места. Это лишний расход при перевозке. Недавно нашли такой лак, запах которого в точности соответствует, как бы сказать, запаху пивной бочки. Теперь им покрывают внутренность консервных банок и пиво не имеет никакого постороннего привкуса".

"Ах, какую страшную жизнь ведут миллионы американских людей в борьбе за свое крохотное электрическое счастье!"

"Еще одна хорошая черта американцев — они общительны".

"Будущее неизвестно. Наверно, банки его съедят. Этим всегда кончается в Америке".

"Все, что у них было, ушло на докторов. В конце концов это больше походило на налет бандитов, чем на человеколюбивую медицинскую помощь".

После легкого ДТП: "…спасители набросились на нас как коршуны. Ежесекундно скрипели тормоза, и новый проезжий предлагал свои услуги… Когда вам оказывают помощь, ну скажем, вытаскивают из канавы ваш автомобиль, то делается это просто, скромно, быстро, без расчета на благодарность, даже словесную. Помог, отпустил шутку и отправился дальше".

"В характере американского народа есть много чудесных и привлекательных черт. Это превосходные работники, золотые руки… Американцы точны… Они аккуратны. Они умеют держать свое слово и доверяют слову других. Они всегда готовы прийти на помощь. Это хорошие товарищи, легкие люди. Но вот прекрасная черта — любопытство — у американцев почти отсутствует". В подтверждение они ссылаются на хич-хайкеров, которых с удовольствием брали и допрашивали в пути: "Никто из них не был любопытен и не спросил, кто мы такие".

"Безукоризненное профессиональное умение работать" — это о барменше. "Подтянутые девушки, щеголеватые как польские поручики" — просто хорошо сказано.

Безработный — опять анонимный — предлагает:

"Надо отнять у богатых людей их богатства".

Средний американец "хочет, чтобы в мире все было так же просто и понятно, как у него в доме. Средний американец терпеть не может отвлеченных разговоров…"

"Скучно было глядеть на это однообразное богатство".

Американцы заранее предупредили русских журналистов в лице Ильфа и Петрова: "…вы перестанете прославлять инженеров и рабочих".

"Слава… приносит прибыль не тому, кто ее произвел, а тому, кто ею торгует".

"Американцы смеются и беспрерывно показывают зубы не потому, что произошло что-то смешное, а потому что смеяться — это их стиль. А скулят и тоскуют пусть мексиканцы, славяне, евреи и негры". Забавный рейтинг в этой мысли, которую советские писатели, один, кстати, именно еврей, а другой как раз славянин, приписали американцам!

"Америка — страна, которая любит примитивную ясность во всех своих делах и идеях".

"В ресторанном деле Сан-Франциско наблюдается не свойственная Америке игра ума".

"Некоторые партийные работники живут на 2 доллара в неделю". Имелись в виду американские коммунисты, один из которых мечтал: "Уехать в Москву, чтобы увидеть перед смертью страну социализма и умереть там". Увы, вместо него это проделал Ильф со своим туберкулезом…

"Страшно выговорить, но Голливуд, слава которого (и далее в том же духе на шесть строк. — И.С.)… чертовски скучен".

Голливудские киношники "презирают свою работу, великолепно понимая, что играют всякую чушь и дрянь".

Встречают они в Америке и белогвардейца, для описания которого не жалеют мерзких, почерпнутых ниже пояса красок — даже невозможно цитировать, чтоб не испортить вам аппетит на неделю.

"Это неспроста, что мы делаем идиотские фильмы. Нам приказывают их делать", — якобы признается им "один" кинематографист. Тут проницательный читатель, разумеется, поймет — это не что иное, как страшно ироничное описание разгонов в отделе пропаганды ЦК.

"Мы видели нескольких русских, которые оказались в Голливуде…Чувствуют себя виноватыми в том, что сидят здесь, а не в Москве. Они не говорят об этом, но это видно по всему".

Американец Адамс — который их возил по стране — говорит им страшные слова:

"Это страна, в которой вы всегда сможете спокойно пить сырую воду из крана, вы не заболеете брюшным тифом, — вода всегда будет идеальная. Это страна, где вам не надо подозрительно осматривать постельное белье в гостинице, — белье всегда будет чистое. Это страна, где вам не надо думать о том, как проехать в автомобиле из одного города в другой. Дорога всегда будет хорошая. Это страна, где в самом дешевом ресторанчике вас не отравят. Еда, может быть, будет невкусная, но всегда доброкачественная. Это страна с высоким уровнем жизни". Коммунистические авторы оставляют эту характеристику без комментария здесь, — про бесправие негров они потом позже долго и страстно высказывались.

"Сервис вошел в самую кровь народа, он составляет чрезвычайно существенную часть народного характера".

"…бутылка хорошего вина предусматривает хороший разговор. А американцы не любят и не умеют разговаривать. Им не о чем говорить… И предпочитают виски".

"Чувство равнодушия и скуки… и не думало проходить. Мы сняли пенки с путешествия. Человек не приспособлен к тому, чтобы наслаждаться вечно. Поэтому всю красоту… мы воспринимали умом. Душа безмолвствовала".

"Почему-то каждый раз, когда начинаешь перебирать в памяти элементы, из которых складывается американская жизнь, вспоминаются именно бандиты, а если не бандиты, то рэкетиры, а если не рэкетиры, то банкиры, что, в общем, одно и то же. Вспоминается весь этот человеческий мусор, загрязнивший вольнолюбивую и работящую страну". Это как бы подсказка тем, кто задается вопросом — а про что сочиняли бы покойные классики сегодня, будь оба живы?

Пора домой… И потому пафос обличения крепчает, они почти проговариваются, признаются: "Мы поняли настроение Максима Горького, который, приехав в Союз после долгих лет жизни за границей, неустанно, изо дня в день, повторял одно и то же: "Замечательное дело вы делаете, товарищи! Большое дело!""

"Какому-нибудь Херсту или голливудскому дельцу удается привести хороших честных работящих средних американцев к духовному уровню дикаря".

"Как спасти Америку и улучшить жизнь?" — вот что волновало их вдали от НКВД! Воздух свободы напоследок пьянил их, как профессора Плейшнера.

И как бы коммунистическая мечта, оправдание ВПК, устранение главного препятствия на пути к всемирному коммунизму, Апокалипсис:

"…и через несколько часов никакого следа не осталось от Америки. Холодный январский ветер гнал крупную океанскую волну".

Василий Песков. "По дорогам Америки" (Москва, 1973)

Перед тем как улетать в американскую экспедицию, я пошел за советом к бывалому человеку — Василию Михайловичу Пескову. Это он (в соавторстве со Стрельниковым) издал двадцать пять лет назад свою великую книгу. Я намеревался получить пару уроков — один по автоделу, другой по английскому. Ну и вообще. Но Василий Михайлович очень нестандартно развил тему:

— Так я машину-то не вожу! И по-английски не говорю…

— ?

— Так это Стрельников за рулем, и переводил он. А я только с блокнотом и камерой…

Замечательно устроился классик!

Может, оттого, что ничего не отвлекало от чистого творчества, книжка удалась и была нарасхват несмотря на неоднократные переиздания.

Я ее с интересом перечел. Песков меня еще на первых страницах усовестил цитатой из Стейнбека: "У нас разъезжают туда-сюда не столько ради желания повидать мир, сколько для того, чтоб потом рассказать".

Песков увидел в Америке много хорошего, доброго: "Патриотическому воспитанию молодежи придается значение очень большое… Одна из любопытных примет Америки — улыбка".

Он балует нас образцами заокеанской наглядной агитации: "Мы не писаем в ваши пепельницы, — пожалуйста, не бросайте окурки в наши писсуары". Или в баре: "Богу мы верим. Остальные платят наличными".

Книжка вся дышит американской и даже больше нашей — тогдашней жизнью, и чему тогда Песков со своим читателем удивлялся, это и есть самое интересное:

"Мы ехали не в сезон, но апельсины горами лежали в лавках".

Забавно, что Пескову везде виделось родное: Оклахома ему сильно напоминала Кубань, а Айдахо — Смоленщину. Я впечатлений с ним сравнить не могу, поскольку Смоленщины не видал, а на Кубани был разве только в Краснодаре.

По дороге в американской fast food хорошо осмыслять приведенный Песковым тот факт, что кетчуп в СССР стали делать после того, как Микоян съездил в США; дело было еще до войны. Но зато! С особенным чувством автор напомнил соотечественникам, что масло из американского декоративного цветка "подсолнух" начал добывать Бокарев — крестьянин села Алексеевка Воронежской области не далее как в 1830 году. И далее в развитие темы: "Американцы не просто так уговаривали Мичурина переехать в Америку".

"Кондиционер воздуха" — эта фраза словно из прошлого века… Трогает жалоба на "засилье рекламы", "Рекламируется в Америке все — от зубочисток до лайнеров", "Волны секса захлестнули Америку", "Время, престиж и деньги главные ценности в жизни американца", "Это вообще "страна без соловьев". Песков укоряет ту страну за то, что она стреляет в политиков, а штат Теннесси — родина ку-клукс-клана.

Из поучительной беседы советского журналиста с американским пролетарием: "Скажите, у вас правда нет безработицы или это все пропаганда? Объяснения он принимал без большой веры". "По официальной статистике, в США проживает 25,5 млн. людей, находящихся ниже черты бедности", "Излишки пшеницы сжигали в топках", "Полпроцента американцев владеют 33 процентами всего богатства Америки", Ну что, вам все еще смешно? Или уже нет?

Впрочем, за эти двадцать пять лет не только мы изменились, но и Америка тоже: Песков сообщал, что номер в Holiday Inn стоил 25 долларов (против сегодняшних 60), а 30 тысяч долларов в год были завидной зарплатой… Все-таки инфляция не только у нас бывает!

Так что вывод, видимо, такой: везде люди живут…

Оглавление

Игорь Николаевич Свинаренко Москва за океаном

ПРЕДИСЛОВИЕ Кругосветное путешествие нормального человека Александр Кабаков

ВСТУПЛЕНИЕ Зачем это было нужно…

ЧАСТЬ I. НАЧАЛО

  Глава 1. "Чайник" в Америке (путешествие дилетанта)

  Глава 2. Похвала русской ГИБДД за ее доброту

  Глава 3. В ожидании платных дураков

  Глава 4. Нам их не догнать: у них 22 Москвы

ЧАСТЬ II. Какая она, Moscow?

  Глава 5. Как устроиться в американской Москве

  Глава 6. История Москвы

  Глава 7. Москва строится

  Глава 8. Отчет начальника полиции

  Глава 9. Дядя Дэвид с московской каланчи

  Глава 10. Москва кабацкая, пенсильванская

  Глава 11. Москва под порнозвездами

  Глава 12. Чтение антиподов

  Глава 13. Ярмарка

ЧАСТЬ III. Простые москвичи

  Глава 14. Черный медведь в жизни мужчины

  Глава 15. Рекорд миллионера

  Глава 16. Рождество у миллионера

  Глава 17. Москва рублевая

  Глава 18. Морпех из Вьетнама: 30 лет спустя

  Глава 19. Пьяный за рулем — американский преступник

  Глава 20. Miss Moscow

ЧАСТЬ IV. Мэр Москвы

  Глава 21. Московский мэр — свой парень

  Глава 22. Визит мэра Москвы в Москву

  Глава 23. Итоги визита

ЧАСТЬ V. Москва — сиротский рай

  Глава 24. Шахтерам черный цвет не страшен

  Глава 25. В Россию за ребенком

  Глава 26. Исход

  Глава 27. В прошлой жизни мисс Мэрфи была татарской сиротой

  Глава 28. Русские сироты в Америке

ЧАСТЬ VI. Подмосковье

  Глава 29. Русский монастырь

  Глава 30. Русские дачи

  Глава 31. Украина в Подмосковье

  Глава 32. Воланпопек крик в раю

  Глава 33. Американский художник Кулагин

  Глава 34. Нью-Йорк — пригород Москвы

  Глава 35. Путешествие из Москвы в Петербург (с обязательным посещением Музея осады Петербурга)

ЧАСТЬ VII. Два мира — два детства

  Глава 36. Их нравы (Мы с ними говорим на разных языках)

  Глава 37. Чем мы хуже?

  Глава 38. Русские и негры — близнецы-братья

ПРИЛОЖЕНИЕ Другие книги про путешествия по Американской провинции (краткие конспекты)

Реклама на сайте