«ОдноврЕмЕнно»

ДЕЙСТВУЮЩИЕ ЛИЦА:

Рассказчик – молодой человек тридцати-сорока лет.

Рассказчик стоит вне «ринга», потом подходит к нему и после небольшой паузы шагает внутрь. И еще через небольшую паузу обращается к зрителям.

Рассказчик. Совсем недавно я узнал… Точнее… Не знаю, как сказать… Я узнал такую вещь, которая меня не то чтобы огорчила или разочаровала… Или удивила… Не знаю.

И вот тут надо обязательно объяснять, потому что может показаться, что то, о чем я буду говорить, это для меня очень важно. А так покажется потому, что я с этого начал, а вы же про меня ничего не знаете, и то, с чего я начал, будет первым, что вы про меня узнаете, и поэтому может показаться, что это для меня очень важно. А я мог бы на самом деле говорить о многом… Многом другом… Просто то, с чего я начну, я узнал совсем недавно…

Тут вот какое дело,…я себе представлял, что… ну, это устроено одним образом, а оказалось, что оно устроено совершенно иначе. Точнее, не представлял,…у меня не было об этом никакого представления,…у меня было, скорее, ощущение… Хотя нет… У меня было больше, чем ощущение, но меньше, чем представление… О том, о чем я сейчас скажу. Короче…

Недавно я узнал, что машинисты и, вот эти, локомотивы, ну, то есть тепловозы, электровозы, ну вот эти,…на железной дороге… Но, главное – машинисты… на своих локомотивах…, не едут из,…допустим из,… Омска до Москвы, или из Челябинска до Хабаровска, или, я не знаю,… из Питера до Берлина, а на какой-нибудь не очень далекой станции…, ну, в смысле, выехали из Омска, доехали до ближайшей узловой станции, там у них состав отцепляют, разворачивают, подцепляют другой, и обратно в Омск. И так они все время, из Омска отъедут… и обратно в Омск. И так все время… И это ладно еще Омск или Хабаровск, а то вообще… какая-нибудь узловая станция с невнятным названием…, и они с этой узловой станции до другой узловой станции и обратно. И… вот так… туда – обратно, туда – обратно…

И не то чтобы я об этом думал, про машинистов и эти локомотивы. Это же странно – думать про локомотивы. Я никогда не мечтал быть машинистом, не представлял себе, что буду прощаться с женой перед долгим рейсом и говорить: «Дорогая, не волнуйся! Через неделю вернусь, не переживай, что со мной может случиться!» А она бы мне отвечала: «Осторожней, дорогой, я слышала в новостях, что на Урале такой снег, такие заносы, поосторожнее, не гони…» Нет, я так не думал и так не мечтал. Просто, ну я же ездил на поезде… На поезде! То есть садился на поезд, ехал в Москву или из Москвы… То есть все мы ехали… Ехал… Ел, спал, смотрел в окно, читал чего-то, беседовал… беседовали, скучали, выходили на станциях, курили… ну, то есть я-то не курю,…но тоже выходил со всеми, как бы покурить, просто так говорят – выйти покурить… Ну, то есть ехал поезд. Поезд! Не машинисты, паровоз, вагоны и я, а что-то целое, ну, то есть поезд. Целый поезд. А ведет его,…конечно, машинист. Вот так вот – долго, скучно, но… Вот так… Едем.

А тут я узнаю, что он-то едет до ближайшей узловой станции и обратно. И это мне как-то… я не знаю… ну… не понравилось. Просто я узнал об устройстве мира что-то такое, что мне не понравилось. Потому что, когда узнаешь, как что-то устроено… Не то чтобы это перестает нравиться, но от прежнего отношения к тому, об устройстве чего ты узнал,… ничего не остается… Может быть, тебе это и раньше не нравилось, просто начинает не нравиться по-другому. Понимаете… по-другому.

Просто все имеет свое устройство… И мне чаще всего совсем не хочется знать, как что-то устроено. Просто узнается об этом само собой. Или кто-нибудь крикнет: «Посмотри, посмотри… Скорей посмотри!» И ты посмотришь…, увидишь…, то, чего не надо было видеть. А еще, хуже того,… поймешь, как это устроено.

Вот тут я прошу внимания.

То, что я сейчас сделаю, никого не должно обидеть или оскорбить. Потому что я никого не хочу ни обидеть, ни оскорбить. Просто мне нужно объяснить… Но не просто объяснить, а чтобы еще стало понятно! Для этого мне нужно раздеться. Но раздеться не донага,… но а так раздеться… Раздеться не для того, чтобы, ну, чтобы… ну…, ну, понятно…, а чтобы про устройство рассказать… Я останусь в белье. Белье… Мое белье никого не оскорбит, …у меня вполне приличное белье. В общем, одну секундочку… Я сейчас.

Быстро раздевается, остается в трусах. Достает учебное пособие, изображающее внутреннее устройство человека. На нем человек изображен в разрезе, все внутренние органы выделены разными цветами. Хорошо видны кровеносные сосуды, почки, желудок, кишки и пр. Рассказчик устанавливает пособие на стул. Некоторое время смотрит на него. Потом показывает пальцем на нарисованные легкие, а потом показывает, где легкие у него.

Вот у меня такие вот легкие, я ими дышу. Они состоят из таких вот пузырьков, я через горло вдыхаю воздух, пузырьки раздуваются, когда выдыхаю – сдуваются, происходит реакция окисления от кислорода – это нужно, чтоб я жил. Вот это у меня желудок, вот здесь. (Показывает на схеме, потом на себе.) Вот это вот печень, вот это кишечник, вот тут у меня в животе очень много длинных таких кишок. Вот это кровеносные сосуды, вот так вот я ем, …еда по пищеводу попадает в желудок, потом дальше, дальше… Печень и почки тут что-то делают,…потом кишечник, ну,…и пища потом выходит, …ну,…понятно. Вот, в смысле, так вот все и происходит… во мне…

Небольшая пауза.

И вот как к этому относиться ко всему? Ведь я же понимаю, что во мне всего этого (показывает на схему) полным-полно, и что? Я же помню, как в школе увижу такую схему в кабинете биологии, или, того хуже, какие-нибудь заспиртованные органы, или лягушку с разрезанным животом, так у меня сразу руки слабеют, сразу становлюсь такой вялый, сразу начинаю гнуться во все стороны, потому что – ужасно это все, потому что кошка или собачка – красивая целая,…а по отдельности, то есть по частям – ужасная.

Ну а что с этим делать! Так оно устроено. Я отлично помню, как начал понимать, что я тоже имею устройство. Помню, как почувствовал, что мне надо дышать, что у меня грудь вот так вот движется…постоянно, что носом или ртом я втягиваю в себя воздух и что не могу этого не делать, и мне это не понравилось,…потому что – приходится. И то, что приходится моргать, – это ужасно. Потому что не могу не моргать. Оно само моргается. Это плохо.

Или вот, например, ты ложишься на правый бок, ну, спать или, просто, прилег. Лег на правый бок, и в носу правую ноздрю заложило, а потом повернулся на левый бок – правую ноздрю отпустило, а левую заложило. Значит, во мне что-то там перетекает, что-то там во мне происходит, какие-то сообщающиеся сосуды. И я это никак не контролирую, я не могу этим управлять.

Или вот сидишь за столом, что-нибудь выпил или съел, и в животе как заурчит, и кто-нибудь на тебя так посмотрит, дескать, ну как так можно… Но ведь это же не я урчу, я же не хочу этого, это вот это. (Показывает на нарисованные внутренности.) Или икнешь, не дай Бог,…и кто-нибудь так головой помотает, дескать…, а мне и самому стыдно, но я же не могу вот этим там у себя внутри управлять… В смысле, не я икал, не Я. Это оно икнуло (показывает на внутренности), но для всех-то это я икнул… А я что могу сделать… Только извиниться. Не буду же объяснять, что я не хотел этого делать, а что это там внутри само собой…, что мои кишки и мой желудок – это не Я. А где Я?

Ведь я же понимаю,…теперь уже понимаю, что мои руки это тоже не я. Вот, например, я хочу что-то нарисовать, и не что-то, а конкретно, срисовать какую-то картинку. И я вижу, как там нарисованы несложные линии. И вот какая-то линия идет, потом загибается и заканчивается, а мне нужно просто ее точно так же провести… Вот у меня в руке карандаш. Я вижу эту линию. Мне нужно просто в точности так же нарисовать. Я же ее вижу! И не могу. Значит, мои руки – это не я.

Или ноги… Вот я запомнил какой-то танец, помню последовательность движений и сами движения помню. Причем я их, можно сказать, вижу у себя в голове…А мои ноги не могут их повторить. Или по отдельности могут, а подряд – не могут. (Делает несколько нелепых танцевальных движений ногами.) Значит, мои ноги – тоже не Я, а просто мои.

И мой мозг – это не Я. Потому что… Вот, например, я смотрю кино, вижу там знакомую актрису,…ну, не знакомую, в смысле мою знакомую,…а просто, я недавно видел ее в каком-то другом фильме и говорю: «Я эту актрису совсем недавно видел в одном фильме,…такой фильм хороший, как же этот фильм называется? Черт…, как же он называется…, совсем недавно видел…» И все,…кино уже не смотришь, а пытаешься вспомнить, где же эта актриса играла, и весь вечер пытаешься вспомнить, и еще половину следующего дня. А когда тебе совсем не надо, оно само вспомнится. И ты просто плюнешь, в смысле, тьфу ты, черт, какая ерунда! А это значит, что ты же не забыл название этого фильма. Просто ты его не нашел в своем мозгу. Копался, копался и не мог найти. А потом раз, случайно наткнулся… Или ты кому-то говоришь,…хочешь сказать что-то важное, а тебя кто-то сбил и ты: «Ой, я тебе хотел одну вещь сказать, что-то…, щас, щас… Сбили! Черт! Сбили. Очень важно… И как только хотел тебе сказать…, вот черт, вылетело… Ладно. Вспомню – позвоню». А никуда не вылетело, просто в мозг куда-то залетело,…туда, в глубь мозга. И ты листаешь, листаешь свой мозг…

Потому что мозг тоже не Я, а только – мой мозг. А где Я?

Где Я? Вот… Я?… Хотя в зеркале себя узнаю… В разном виде узнаю… Расчесываю волосы на голове, смотрюсь в зеркало, брею себя бритвой, …подбираю галстук к рубашке, понимаю, что мне идет, а что не идет, потому что у меня волосы определенного цвета и глаза… А бывает же, вот так утром побреешься, умоешься, оденешься – заглянешь в зеркало – останешься довольным… В смысле, прическа и одежда – все удачно. Пойдешь на вечеринку на какую-нибудь или к кому-нибудь на свадьбу, а там кто-нибудь заснимет все на видео, а еще потом при случае будешь смотреть эту запись и удивляться… Боже, кто это такой? Кто это? Что он делает? Он – это, в смысле, я. Просто Он не такой, как в зеркале, не такой, какого знаю, к какому привык,…а такой, ужасный… Боже, какая ужасная прическа, одежда дурацкая, а жесты, …какие-то мелкие, пошлые… И выражение лица, и гримаса, которую Он все время повторяет… А смеется… А кто-нибудь еще скажет, из тех, кто с тобой вместе смотрит эту запись: «О, смотри-ка, смотри-ка, ты хорошо получился! А вот я… Ну надо же, какой идиот! А ты классно вышел…»

А голос, которым Он, в смысле я…говорит, – это же вообще кошмар, этого же не может быть. Я же слышу, как я говорю, ну, слышу же… А тут какой-то гнусавый, картавый… И, как бы просто так, скажешь: «Что-то звук как-то записался странно, да? Как-то голос звучит плохо». А тебе отвечают: «Да нет, твой голос… нормальный, как всегда… Это мой…»

А голос-то ужасный. Незнакомый голос. Незнакомый… И этого не исправить. С этим вообще ничего не поделаешь. Ничего не поделаешь. То есть, конечно, можно чего-то поправить. Но ведь я же не буду этого делать, я же себя знаю, свой характер. Вот еще характер мой… То есть мои руки, ноги, мозг…, еще характер…

Я ведь к чему это все говорю… Точнее, я к чему подвожу… Я недавно понял… Ну, так же недавно, как узнал про железнодорожников, но не в связи с железнодорожниками, а просто, одновременно, я понял, почему у нас… Вот тут я не знаю, как лучше сказать – «у нас в стране» или «русские люди». В общем, почему они любят грузинскую музыку. Точнее, не саму музыку, а как грузины поют хором. Я и сам люблю, или, точнее, говорю: «Как я люблю, когда грузины поют хором!» А как можно любить то, чего не знаешь? Потому что те, кто считают, что они любят грузинскую музыку, они и слышали-то всего две-три песни, где-нибудь в какой-нибудь передаче или в кино. И могут вспомнить только «Долго я могилку искал» и «Где же ты, моя Сулико». То есть помнят только про Сулико. По-русски!

Грузины, и правда, – прекрасно поют! Но тут дело не в этом, просто…, ну, как сказать…, на самом деле – очень хочется в Грузию… Хочется в Грузию, к этим людям,… которые так поют… Которые так поют – как нам нравится. Не к этим, которые на рынке, или к тем, которые на вокзале или в аэропорту, и не тем, которые…, не к конкретным,… к которым… к которым…, о которых мы знаем, что они рады гостю. То есть любому гостю, любому человеку, который к ним приехал в гости… Тебе то есть. Просто так рады. Без причины…, не за заслуги, не за достоинства, а вот… рады гостю, то есть – тебе. Вот такому (показывает на себя и на анатомическую схему). И они тебя любят и уважают… Ни за что… Просто за то, что ты человек, за то, что ты гость… И в честь тебя так споют… И самое интересное, что они уже поют. И уже в честь тебя. Просто чтобы это почувствовать и чтобы еще получить от этого удовольствие, надо к ним приехать…

Очень хочется в Грузию. Все время… Просто часто не понимаешь, что хочешь именно туда…Хочешь, чтобы тебя уважали и любили… Вот ты этого хочешь, а на самом деле – хочешь в Грузию… В ту, где так поют… в честь тебя. (Одевается.)

А с другой стороны, понятно же… Какую Грузию?… А то можно было бы купить билет на самолет… Я там не был никогда, но понятно же… прилетишь в Грузию, а там аэропорт, автобусы, такси,…поедешь в город, а там ведь, в Грузии, города – улицы, магазины, люди ходят… Я там никого не знаю… Так что, наверное, не споют, чего там… А если ехать к друзьям, то споют друзья…, за то, что ты их друг, а это уже не то. Понимаете, совсем не то.

Вот тут я подвожу к очень важной мысли. Не вообще – важной, а в данный момент важной. И мне будет очень сложно сказать то, что я хочу сказать. Потому что про то, что я хочу сказать…, я, как надо, сказать не могу. Потому что нужно сказать… одновременно… об очень многом. И сказать не быстро, а сразу. Понимаете,…СРАЗУ. То есть как, сразу?…Вот солнце выходит из-за туч… или мы отдергиваем плотные шторы, и становится светло – СРАЗУ, то есть очень быстро. Так быстро, как мы не понимаем. Как мы не видим. А мы только и можем сказать про это: стало светло – сразу, мы даже про это быстро сказать не можем.

Вот так вот про это нужно сказать.

Самое быстрое движение, которое я могу сделать, – это вот так. (Быстро-быстро машет руками.) Вот… Быстрее не могу. Правда, веки у меня моргают быстрее, но это все равно недостаточно быстро.

И вот смотрите: я узнал про этих железнодорожников, что они ездят туда и сюда. И теперь знаю, то есть ЗНАЮ – это процесс, как хожу, живу; так же знаю. Все время знаю. И то, что я узнал про железнодорожников, – мне не нравится. И мне это не нравится тоже все время. А еще, одновременно с этим, я хочу в Грузию, и еще знаю про все вот это. (Показывает на анатомическую схему.) Еще одновременно с этим я много чего знаю, чего не знаю, чего хочу, чего не хочу… И все это во мне – вот так вот (быстро, максимально быстро машет руками) – быстро, быстро во мне вот это все, только в тыщщу раз быстрее.

Но я одновременно ведь об этом не думаю, обо всем этом…, это же невозможно, бессмысленно. Все это во мне как-то уживается. Как-то странно, как-то где-то сидит во мне. Но что-то обязательно всегда вылезает и торчит… Всегда каким-то острым углом. То железнодорожники торчат, то «хочу в Грузию» торчит, то руки, то ноги, то мозг… или какая-нибудь печень.

И все на все влияет.

А надо успеть сказать, ну, например, про то, что вот здесь, то есть в том пространстве, где мы находимся. Сейчас… И не просто сейчас, а прямо сейчас, движется-крутится просто непонятное количество разных молекул. Их не просто много, а они СПЛОШЬ! И вот в этом воздухе, который не только нас окружает, но который мы в себя вдыхаем, – и сквозь нас, и сквозь все эти предметы прямо сейчас проходят, и даже не проходят, а проникают постоянно бесконечные радиоволны и телевизионные волны, какие-то сигналы космической связи. И это разные новости и музыка, и любимое или нелюбимое кино, и разные непонятные иностранные языки, и, может быть, сигналы с просьбой о помощи или просто болтовня. И все это вот здесь вот, и я не могу сказать, каким именно образом это влияет на мою жизнь, я ведь об этом постоянно не думаю, я об этом вообще не думаю, просто я об этом сейчас говорю. Но если бы этого всего не было, то все было бы по-другому, в смысле моя жизнь, это же понятно.

А еще прямо сейчас, и десять минут назад, и через двадцать минут в небе все время летят самолеты. Много, много самолетов, десятки тысяч людей летят в небе. Они летят и не чувствуют того, что летят. Кто-то сейчас ест, на высоте одиннадцати тысяч метров, кто-то спит, или читает, или… сидит в туалете, на высоте одиннадцати тысяч метров, в неудобной позе, на неудобном унитазе. Тысячи людей прямо сейчас в туалетах на высоте одиннадцати тысяч метров. А братья Райт несколько лет строили свой биплан, чтоб пролететь несколько сотен метров или ярдов. Ну, в общем, немного. А мы: «Боже, как мне надоели эти перелеты! Надо будет как-нибудь, для разнообразия, поездом прокатиться».

Тыщщи самолетов летят… А в морях тыщщи кораблей, сотни подводных лодок… Поезда едут, железнодорожники на своих локомотивах туда-обратно…, сотни пожарных сейчас тушат пожары, прямо сейчас…, где-то наверняка тонет какой-нибудь корабль, сейчас тонет. Может быть, небольшой, может быть, просто какая-нибудь лодка с тремя туземцами, а может быть, огромный лайнер, но прямо сейчас.

Бессмысленно об этом думать все время, зато можно почувствовать. Но это так сложно – почувствовать. Но можно попробовать. Я даже специально для этого создам специальные условия, вот смотрите… (Надевает на голову летчицкий шлем с очками, подходит к вентилятору.) Я сейчас включу вентилятор, и еще будет музыка, под которую, как мне кажется, легче понять, легче почувствовать, как все это одновременно летит… ну, все эти самолеты.

Включает вентилятор, начинает звучать музыка, подвешенные самолетики начинают раскачиваться. Рассказчик танцует соответствующий танец. Музыка заканчивается, рассказчик выключает вентилятор.

Только вы не подумайте, что я об этом все время думаю… Я про них не думаю. Только они летят все время,…сейчас.

И еще, прямо сейчас… Вот это очень скользкая тема… прямо сейчас где-то идет война.

Я же говорил – тема скользкая. Но где-то же идет война. И даже не просто – где-то, а в разных местах… Я не говорю о той войне, которая тут, неподалеку. А где-нибудь в Африке, и где-нибудь во льдах… Где-то во льдах сейчас солдаты…воюют.

А солдаты? Кто это такие – солдаты? Как я понимаю, кто такие солдаты? Это не те люди в военной форме, которых мы встречаем в городе. Или не те, которых мы видим по телевизору… в новостях. Там какой-нибудь генерал, например английский или американский, да хоть итальянский, говорит: «Мы не намерены!…», или наш генерал говорит: «Мы тут разобрались в ситуации и заявляем, что мы не намерены!…» Так вот, все эти военные – это не солдаты. Солдаты – это те, о ком мы не знаем, что они делают. Солдаты – это те, которые ушли, которые уходят… Помните, в кино – идут солдаты…, какой-то косогор, разбитая вдрызг дорога, погода плохая, солдаты идут с вещмешками и винтовками… Уходят. А на переднем плане какой-то герой…, в смысле герой фильма, он прощается с героиней и бежит… за своей ротой…, за своим местом в строю. Или не так. Стоит эшелон… вдалеке, вагоны открыты, там видно солдат, они сидят в вагонах, свесив ноги, кто-то бегает вдоль состава, но мы не видим их лиц…это солдаты. А на переднем плане – герой…фильма. Он прощается с героиней и говорит: «Я вернусь, дорогая», – и бежит к вагону, потому что поезд тронулся. И мы понимаем – он не вернется. Или он прощается не с героиней, а с генералом и говорит: «Мы не подведем», – и бежит к вагону. И на ходу заскакивает на подножку, ему помогают солдаты, затаскивают его в вагон, и все смеются. И мы понимаем – они не подведут, и не вернутся.

А война, это вот… много, много фильмов…разных… плохих, хороших. Я их так много видел. Я очень много видел фильмов про войну. Я редко думаю о войне. Даже, наверное, вообще о ней не думаю. Но я слишком много видел фильмов. Какие-то обозы…, некрасивые люди, танки, танки со звездами, танки с крестами, поля горят, громкая музыка, самолеты воют, и так далее и тому подобное. Ползут по полю два бойца, вдруг рядом взрыв. Их забрасывает землей…, и я отлично знаю, что дальше будет. Один поднимает голову и говорит: «В этот раз совсем близко рвануло». А другой головы не поднимает, потому что его убило. А первый кричит, тряся убитого: «Леха, Леха, Леха!» И я видел это в тысяче фильмов. Но это все равно… как-то серьезно. Серьезно!

Потому что я помню, правда, я не помню, сколько мне было лет. Я лежал, перед сном, и ни с того ни с сего думал… или, скорее, так, фантазировал. Точнее, боялся. Лежал – боялся. Боялся того, что вот, если бы немцы пришли, как в кино, и всех бы стали убивать, то я бы притворился мертвым и ни за что бы не шелохнулся, лежал бы, как мертвый. И я в своей кровати принимал разные позы, которые, на мой взгляд, были больше похожи на позу убитого, и задерживал дыхание как можно дольше, и пытался не моргать…, чтобы немцы не увидели. Чтобы немцев убедить, что я не живой.

И все эти фильмы слились в войну. И все это для меня… тема серьезная. Потому что, когда в каком-нибудь, даже совсем дурацком фильме какой-нибудь немецкий генерал, которого играет худой, остроносый литовский артист, говорит другому противному, толстому немецкому генералу, которого играет… другой литовский артист… так вот он говорит: «Вы не знаете этих русских, они не сдадутся…», или: «…он вам все равно ничего не скажет, этот Иван…» И весь этот фильм – дурацкий, и сцена эта – дурацкая, и немцы показаны дураками, и понятно, что было все не так… А мурашки по спине бегут. Мурашки… потому что – приятно, что русские солдаты такие…, что победили.

А однажды я видел…, я был однажды на месте боев, и там велись раскопки. Правда, не настоящие раскопки, а так… Искали оружие, ордена, для продажи. И при мне раскопали немецкого сержанта. Это мне потом сказали, что он сержант-артиллерист. Я увидел немного. Первое, что откопали, были его ноги… в ботинках. Ботинки были зашнурованы кожаными шнурками. Шнурки были завязаны на бантик… На бантик. С длинными петлями. Я увидел узел, который пятьдесят с лишним лет назад завязал живой человек. Завязал, а потом умер. Завязал точно так же, как я завязываю шнурки… В точности так же. Он их завязывал…, делал движение, которое я отчетливо себе представляю. Завязывал, не думал, что его убьют… Просто, когда я увидел эти ботинки, я впервые в жизни встретился с живым немецким солдатом, в смысле солдатом Той войны. И отношение к войне у меня стало еще сложнее. Намного сложнее.

И теперь я живу еще и с этими шнурками… В смысле, железнодорожники ездят туда-сюда, хочу в Грузию, самолеты летят…а теперь еще и шнурки…, и солдаты… Потому что они везде… солдаты.

Они там, там, там… (Показывает рукой в разные стороны.) Вот я показываю, в любую сторону (опять показывает), а там на каком-нибудь расстоянии обязательно есть солдаты. Обязательно есть. Везде солдаты. И я это чувствую.

Чувствую.

Это так важно, что-то сильно почувствовать, почувствовать… Не боль…, потому что боль – это вот отсюда, в смысле, когда болит, это отсюда. (Показывает на анатомическую схему.)

Я имею в виду – ПОЧУВСТВОВАТЬ!… Не вкус и даже не радость…, а ситуацию. Ситуацию! Почувствовать то, что ЕСТЬ.

И тут мы не знаем, в какой момент мы почувствуем, а в какой нет. И какие для этого нужны условия… для того, чтобы почувствовать. Иногда во-обще никаких условий не надо.

Вот, например, вышли вы из дома на работу… с портфелем или не обязательно с портфелем, а с чем-то в руках. Пришли на работу, а потом пошли пообедать. Идете, и вдруг как почувствуете!… В руках ничего нет, где портфель?! И в одну долю секунды вы почувствуете и отсутствие портфеля, и испугаетесь, и вспомните, что портфель остался на работе, и в каком месте он стоит, и как вы его туда ставили. И успеете успокоиться. В одну долю секунды.

Или такой вариант: вы вышли из дома с зонтиком, пришли на работу, сходили пообедать, вернулись на работу, потом зашли в одно место, потом забежали к друзьям и вернулись домой на такси. И поднимаетесь к себе по лестнице домой, и в этот момент – бабах! – где зонтик?! И в одну долю секунды вы ощутите отсутствие зонтика, прокрутите в голове все места, где побывали – работа, кафе, одно место, у приятелей, такси, – и не сможете вспомнить, где оставили зонтик, и успеете расстроиться, потому что именно этот зонтик вам особенно дорог, и все в одну долю секунды. Вот так вот почувствуете. Сильно! А какие здесь условия? Да никаких.

Или вы вышли из дома на улицу. Не из родного дома, а из дома в какой-нибудь очень далекой и непонятной стране, в которую вас Бог весть как занесло, и вдруг… Вы выходите, а тут справа так дерево стоит, и свет так падает, и запах мокрой пыли, и время года… И вы почувствуете себя так же, в точности так же, как чувствовали этот момент в детстве. Сильно почувствуете. Одну секунду. И не сможете удержать, и не поймете – понравилось вам это чувствовать или не понравилось. И чтобы проверить и еще раз это почувствовать, вы поедете в свой родной город, найдете дом, в котором вы провели детство, будете тысячу раз входить и выходить из него, чтобы почувствовать…, и не почувствуете.

Или поедете вы в Дрезден, придете в Дрезденскую галерею, в зал, где висит Сикстинская мадонна, встанете перед картиной и будете думать: «Так… вот она, это же она…, так надо это понять, надо это осознать… Стоп, стоп, стоп, стоп. Надо сосредоточиться! Ребята, не мешайте!… Я ведь так давно этого хотел! Это же она, она! Я здесь! И она здесь! Так, так, так, так, так, так!…» – и ничего не почувствуете. А когда на плохенькую репродукцию смотрели – все чувствовали! Получается, зря ехали, что ли?! В Дрезден… Значит зря. Потому что не картину хотелось… а почувствовать.

Или вот такой странный феномен: сидите вы у себя дома и смотрите телевизор. Сидите в своем городе, в своем доме, в своем времени, в смысле в своей эпохе, и смотрите фильм про какую-то Французскую революцию. И там кого-то должны казнить на гильотине. Это во Франции так отрубают голову. И вдруг, кааак почувствуете! То есть вы почувствуете, что это вам должны отрубить голову, что вы просыпаетесь в камере, в тюрьме, перед казнью. Просыпаетесь и несколько мгновений не помните, что вас должны казнить. А потом сон совсем улетучивается, и вы все вспоминаете… И это ужасно! А какой у вас есть опыт такого просыпания? Ну, разве что когда вы договорились с другом, что завтра пойдете на рыбалку. И в пять утра вас будит будильник,… а это ваш единственный выходной,… и вы понимаете, что вы больше всего на свете не хотите идти ни на какую рыбалку. Вы хватаете телефон и звоните другу, чтобы сказать, что у вас все родственники и дети заболели и что вы не можете идти… А вам говорят, что ваш друг уже вышел… И вы выходите из своего теплого дома в холодное утро и идете навстречу другу, который тоже не хочет идти ловить рыбу. И он сам бы вам позвонил, но не смог придумать никакого предлога… и вышел. И вы будете мучить друг друга этой рыбалкой весь единственный свой выходной день. И это ужасно.

Но когда вы просыпаетесь в камере перед казнью – это в тыщщу раз хуже. И вот за вами приходят, и ведут вас, и чего-то вам говорят, а у вас в голове мысли: «Так, так, так, так… Я скоро умру… Меня ведут убивать… Так, так, так, так… Надо сосредоточиться, надо это понять… Раз, раз, раз, раз… Это же надо понять!» А в это время вас ведут, приводят куда-то, отрезают холодными ножницами воротник вашей рубашки. Там так делают. От холодного прикосновения вы вздрагиваете и даже коротко смеетесь. А мысль крутится, крутится, никак не останавливается. Потом вам дают сигарету, а вы некурящий…, но все равно машинально затягиваетесь и кашляете…, кашляете. Потом дают выпить рюмку коньяку. И в горле и в груди становится тепло. И вот уже гильотина. А вы такой живой… В горле тепло… И вы: "Погодите, погодите! Извините…, я еще…, не, ну все-таки…, стоп, стоп…, а как же…, я вот… ", – и дышите, дышите… И в этот момент на экране нож падает, и такой чавкающий звук…, и вы у себя на диване…сидите такой… Почувствовали! Все вот это,… вместе с рыбалкой. В одну секунду. Ужас! А ведь вы не француз, вы у себя дома. Во Французской революции не набедокурили. То есть вас казнить не за что. А все равно – сидите у себя на диване…, почувствовали.

Или вот Новый год… Скоро Новый год. А точнее, Новый Век. Уже десять лет назад вы думали: «Во! Скоро Новый Век! Надо бы как-то об этом подумать, как-то осознать это!» Потом еще через пять лет: «Елки-палки! Скоро же Новый Век наступит!» И еще через три года: «Уже во..о..бще скоро! Стоп, стоп! Надо как-то подготовиться, надо как-то понять, шутка ли, Новый Век!» А за месяц до Нового года все готовятся, все думают – как бы так встретить Новый Век, чтобы почувствовать, что наш век-то уходит. Надо почувствовать момент смены веков, надо создать условия, чтобы почувствовать. И начинают… покупать билеты в различные значимые мировые столицы. Чтобы, например, встретить Новый Век возле Биг Бена. Чтобы Биг Бен – бубум! И все – ура!… Или в Париже, на Эйфелевой башне… Или где-нибудь на островах, на экваторе… вместе с туземцами, с этими детьми человечества… Или спелеологи готовятся залезть в самую глубокую пещеру, чтоб на предельной глубине, или альпинисты…, чтоб на самой высокой вершине… тащить с собой бутылку шампанского, долго тащить, а потом, ровно в двенадцать часов, на вершине…, чтобы почувствовать… Или просто дома, приготовить салаты, позвать друзей, только самых, самых лучших, и в кругу друзей… Или нет. Никого не звать. Только вдвоем. Встретим век – только вдвоем! И правительства многих стран тратят тыщщи – миллион-тыщщи денег, чтобы приготовить разные салюты, всякие украшения, миллионы шариков-фонариков…

И вот осталось три минуты… И вы судорожно крутите проволочку на шампанском, и вот-вот зазвонят часы, и у вас в голове: «Ого-о… так, так, так, так, так… вот уже сейчас, прямо щас, щас, надо загадать желание… чего же я хочу, че хочу… – и вслух: – Ребята, ребята, давайте стаканы, стаканы…», – и в это время часы – бабам! шампанское – бабах! все – ура!… На площадях – салюты… И вот так по миру, по часовым поясам, Новый Век… Салюты на площадях, тыщщи людей: «Ураааааа!» А вы у себя дома, облитый шампанским… А все: «Ураааааа!» А Новый год дальше пошел, в другой часовой пояс… И никто ничего не почувствовал, просто все обнимаются, смеются, а не почувствовали.

…а на следующее утро… Даже не утро. Проснетесь часиков… без пятнадцати два. Первого января Нового Века. Проснетесь такой… медленный. Телефон еще ни разу не позвонил. И вы встаете, идете умываетесь, или не умываетесь… если не хочется. Открываете холодильник, а там… салатик… Да много чего осталось. И салатик, оттого что постоял в холодильнике, стал еще вкуснее, и торт тоже стал вкуснее. А шампанское, полбутылки, хоть и выдохлось, но холодненькое. И вы все это достаете, не торопясь, расставляете, наливаете холодненькое… И можно сначала салатик, потом тортик или сначала тортик, а потом салатик,…как хочется. Только как хочется… А по телевизору идут какие-то неторопливые прошловековые передачи, а на часах полтретьего Нового Века. И вдруг вы почувствуете… Новый Век. Хорошо… И ничего из вас не торчит, ни железнодорожники, ни самолеты, ни «хочется в Грузию»… Оно, конечно, никуда не делось, но просто не торчит. Хорошо.

Небольшая пауза, рассказчик сидит на полу.

Я помню, как был влюблен в иллюстрацию в книжке. Не помню, сколько мне было лет. Но помню, что немного. Меньше десяти. Это была не моя книжка. И в ней была иллюстрация. На картинке была нарисована женщина. Может быть – фея или волшебница… Красивая женщина, не девочка, не ровесница, а женщина. В красивой такой шубке, но под шубкой как бы угадывалась фигура, то есть женщина под шубкой угадывалась. В смысле, грудь…, талия. Я часто и подолгу рассматривал эту картинку, думал о ней… об этой женщине. Боялся…, или, точнее, стеснялся…, в общем, не хотел, чтобы меня застали в тот момент, когда я разглядываю эту картинку. Хотя в этой картинке ничего непристойного не было, а, скорее, наоборот. Просто я не хотел, чтоб догадались, что для меня это не просто так…, ничего объяснять не хотел. Сильно очень чувствовал. А еще – книга была не моя, и я знал, что скоро придется расставаться… Но у меня и в мыслях не было выдернуть картинку из книжки или спрятать книжку и не отдать. И чего-нибудь наврать, что, дескать, потерял. Нет, я мужественно готовился к расставанию. Наверное, этот иллюстратор или иллюстраторша сильно бы удивилась или удивился, если бы узнал, что какой-то мальчик так сильно переживает из-за нарисованной за десять минут картинки. Но я рассматривал… не качество живописи, а женщину.

А потом мне было жалко другую женщину… прекрасную. Мне тоже было совсем немного лет. Была зима, и весь заснеженный город был обклеен афишами. Наверное, это была афиша оперетты или мюзик-холла. На афишах была нарисована прекрасная женщина с высокой прической, огромными синими глазами…, красивые голые плечи, большая грудь, едва прикрытая платьем, но какое платье – было непонятно, потому что афиша заканчивалась. Лицо женщины было испуганным, из груди торчала красная стрела, а над головой женщины, в небе, летал голый маленький мальчик с крылышками, с луком в руках, и специальными черточками было нарисовано, что тетива на луке дрожит. То есть было понятно, что он выстрелил и попал женщине в грудь. И я думал, что она ранена или убита, что ей больно, что она испугалась. И я встречал это испуганное лицо везде в городе: на остановках, на стенах – везде. Меня оно волновало, мне нужно было ее спасти, мне было все это непонятно. Но это было настолько моим переживанием, что я не решился спросить у папы: «Папа, что это с тетей случилось?» Нет, я ходил по городу, жалел эту женщину, и все мое маленькое туловище намекало на что-то, и я не мог понять этого намека. Я только догадывался, что если бы я спас эту женщину, то был бы вознагражден какой-то волшебной наградой. Какого свойства была бы эта награда, я, понятное дело, не понимал.

А вокруг было много прекрасных женщин. Взрослых женщин. Ну, понимаете, больших, взрослых женщин. Я же не мог различать их по возрастам. В смысле, девятнадцать-двадцать пять или тридцать два года. Они были взрослыми и прекрасными. Они брали меня на руки, сажали к себе на колени, гладили меня по голове… прекрасные женщины.

А еще потом у меня появилось несколько фотографий, на которых были голые женщины. И я уже был чуть-чуть больше. И туловище мое стало больше и намекало сильнее. И эти женщины тоже были прекрасными. Я рассматривал их… эти фотографии, каждый миллиметр. Но понятнее не становилось. И вроде все было видно…, и все равно непонятно… И мне тоже хотелось найти этих женщин ранеными, или замерзающими, или больными, или в какой-нибудь ужасной ситуации… и спасти, выходить, выручить. И быть вознагражденным самым чудесным образом… И в каком направлении и какого свойства будет эта награда, я уже догадывался. Но как это будет практически – было для меня самой животрепещущей тайной.

Эти прекрасные женщины с этих фотографий… я таких не встречал, я не видел таких ни на улице, ни в магазинах, и даже на пляже таких не видел. Они были лучше, они были иностранные и прекрасные. Иностранные певицы, те, о которых я не знал,…как они выглядят, пели мне голосами этих женщин… с этих фотографий. Они были спрятаны в самом потайном месте, и я иногда, соблюдая все предосторожности, приходил посмотреть на них. Я запомнил не только их голые тела, но и их красивые лица, и прически, и позы. До сих пор считаю, что они прекрасны. И мне не повстречались такие женщины. И они до сих пор поют мне прекрасными голосами. И я иногда их слышу.

Когда из меня не торчат железнодорожники, солдаты, самолеты и те шнурки,… я иногда отчетливо слышу их голоса, они поют у меня в голове… для Меня.

И что вообще происходит с фотографиями? Вот смотришь на фотографию пятнадцатилетней давности, там люди, которые просто стали старше на пятнадцать лет… сейчас. Там же, внутри фотографии, обычный момент жизни, то есть до этого момента была обычная жизнь, потом все замерли, посмотрели в фотоаппарат…, и опять пошла обычная жизнь. Но за эти пятнадцать лет там все стало значительнее, на фотографии.

Вот, к примеру, мне нравится Мэрилин Монро. Очень нравится! Не как актриса, я не очень понимаю, какая она актриса. Она мне вообще – нравится…, на нее смотреть. А что с ней произойдет в следующем веке? В смысле, когда она станет женщиной прошлого века… И все эти фотографии, на которых она такая красивая, станут не просто фотографиями, а,…как бы вот, документами…, или… документальными свидетельствами… прошлого века. И будет ли она мне так же нравиться или нет – я не знаю. Хотя она умерла до того, как я родился. Вот она умерла до того, как я родился, а мы с ней жили в одном веке.

А я смотрю кино, в котором она играла, или вообще кино того времени и не могу себе представить, что в том мире, в том времени, когда снималось это кино, был такой же воздух, мухи летали, была пыль в воздухе, и воздух был вот такой, неплотный. (Машет рукой.) Там же, в этих фильмах, воздух более плотный, цвета такие, или вообще – все черно-белое и значительное. Я уж не говорю про немое кино, где вообще воздух состоит из царапинок и всяких крупинок на кинопленке, там все еще плотнее, туда вообще не прорубиться.

А картины великих фламандцев! Как мы их видим? Либо мы покупаем дорогую книгу, с хорошими репродукциями. С почтением к большой цене открываем эту книгу…, а книга так пахнет…, дорогая…, а там картины фламандцев. Или смотрим передачу про какую-нибудь картинную галерею, и показывают картины …этих фламандцев, и обязательно какая-нибудь скрипичная музыка играет, чтобы подчеркнуть, что это классика… Фламандцы!

А на картине нарисовано…, мы видим канал, покрытый льдом, какие-то холмы, деревья без листьев, трава торчит из снега, домики… А по льду, на канале, катаются на коньках люди. Вот в таких вот позах. (Показывает, в каких позах катаются на коньках люди.) И люди какие-то некрасивые, и одеты во что-то коричневое. И домики некрасивые, грязные. Картина прекрасная – а люди и домики некрасивые, и деревья некрасивые. И понятно, этот художник, он не выдумывал эти домики и эту одежду, он просто нарисовал домики, какие были …домики. И один домик, может быть, был его домик. И там у него в доме, может, было холодно, не протоплено, может быть, печка дымила. А он рисовал эту картину, у него мерзли руки, и он грел свои руки…, дышал на них…, а изо рта, возможно, пахло луком, потому что он поел луку… А мы покупаем очень дорогие книжки, а картины вообще безумные деньги стоят. Да их, в общем, даже и не продают… почти. И вот так вот смотришь на все эти… кино, фотографии, картинки, или вот на эти лица, которые на надгробиях, или на такую фотографию…

Допустим, вы приходите на работу…, а там висит фотография в траурной рамке и подпись, дескать, вчера на таком-то году жизни… И вы: «Господи! Мы же только в среду с ним договаривались в ближайшие выходные пойти на рыбалку. Ну надо же!…» А на этой фотографии человек, живой человек, который побрился, повязал галстук, причесался, и сфотографировался, и хотел, чтобы фотография получше вышла, и не думал, что эта фотография будет вот так висеть.

И ведь любая…ЛЮБАЯ фотография… Вот мы фотографируемся,…в компании или где-нибудь в путешествии…, в любой обстановке. И каждая фотография может стать той самой, которую вот так повесят.

Но об этом постоянно нельзя думать! Это неправильно, об этом думать! Иначе будут получаться очень странные фотографии.

Хотя, конечно, можно пойти и специально сфотографироваться для вот такого вот случая. Сделать такую посмертную фотографию. Ну и что? На эту фотографию будет неприятно смотреть. И вы ее затолкаете куда-нибудь подальше, чтобы, когда будете перебирать бумаги, на нее не натыкаться. А когда вы, действительно, умрете, эту специальную фотографию не найдут…, и возьмут ЛЮБУЮ. Так что – никуда не денешься. Бесполезно.

И вот я понял это… про фотографии,…но не думаю об этом все время. Но, наверное, стал по-другому на фотографиях получаться… после того, как понял… Нет, не конкретно, а как-то незаметно по-другому. И когда какой-нибудь приятель-фотолюбитель хочет меня сфотографировать и надолго уставится на меня через объектив, то ли наводит резкость, то ли выбирает композицию, то ли ждет какой-нибудь жизненной непринужденности на моем лице и в моей позе…, в этот момент… так неприятно и так хочется, чтоб этот фотограф взял и умер, ну, чтоб отстал,… в смысле.

Или наоборот… С таким удовольствием фотографируешься, фотографируешься, или сам фотографируешь… весело. Потом ждешь, когда напечатают фотографии, а потом получишь фотографии – и никакой радости. Потому что – не то. Не то получилось.

Вот я же пою у себя в голове. Пою прекрасно. Понравится какая-нибудь песня в исполнении какого-нибудь певца – и я у себя ее в голове пою, прямо голосом этого певца или певицы. И очень хорошо получается. А вслух – упаси Бог – никогда. И даже когда один дома. Танцевать – танцую, а пою – только в голове.

А мне с детства хотелось спеть, как Элвис. Мне вообще нравится Эл-вис. Даже когда я не знал, кто такой Элвис и какие он поет песни. Мне просто нравится слово – Элвис. И я даже так скажу, что мне нравится не конкретный Элвис, со всеми этими его машинами, костюмами, шляпами, бриллиантами. Мне нравится Я – Элвис. Когда я беззвучно пою, как Элвис. Мне нравится Я – мальчик, который мечтал спеть, и не просто спеть, а вот… выступить. И выступить – в смысле спеть такую песню, которая мне нравилась. И голосом, который мне нравился. А певцом я быть не хотел. Я имею в виду – работать певцом. Сами певцы мне нравились не очень.

И сейчас у меня есть возможность объяснить, чего я хотел. И не только объяснить, но и чтобы стало слышно, как я пою, как Элвис. То есть, как Я пою у себя в голове. Пою при помощи мозга, но пою Я.

Берет микрофон, включается цветной эстрадный свет, и рассказчик изображает, что поет под фонограмму песни из любимого мультфильма. По окончании песни он не откланивается, а просто убирает микрофон.

Пауза.

Это очень приятно было делать. И понимаете, я ведь не только сейчас вам объяснил то, что хотел объяснить…, но и одновременно с этим исполнил свою детскую мечту, потому что я выступил. Выступил…, понимаете?

Маленькая пауза.

А вообще с этими детскими мечтами, и вообще с мечтами – странное дело. Вот смотрите (берет в руку деревянный игрушечный меч) – вот у меня был точно такой же в детстве, мне его папа делал, и мне он нравился. Этот я сделал сам, для наглядности. (Смотрит на меч.) Получился не очень хорошо. Но неважно. Папин меч мне нравился, но я-то хотел иметь настоящий, и вообще хотел быть настоящим рыцарем. Но с другой стороны, я же ведь не хотел этим настоящим мечом по-настоящему рубить людей… По-настоящему рубить! Чтоб получались вот такие люди. (Показывает на анатомическую схему.) То есть, видите, я сам не понимал, чего я хотел. (Убирает меч.)

Или кто-нибудь сидит у себя дома на диване, а у него в жизни такой период плохой. Ничего не успевает, или понаделал долгов, или в семье проблемы, или нет семьи – и это проблема. Ну, в общем, все плохо. И он смотрит телевизор, а там какая-нибудь передача про моряков, как они плывут, эти моряки, где-нибудь в Индийском океане или открывают какую-нибудь очередную впадину. Ну, в общем, моряки. И он думает: «Как бы я хотел быть моряком».

А на самом деле он не хочет быть никаким моряком, потому что в глубине души он догадывается, что моряки – они не просто так – моряки. Что у них тоже там все не просто так. И не хочет он быть конкретным моряком. Потому что это же значит, надо все менять. Это значит, надо учиться на моряка, потом искать работу моряком, уходить в рейс на полгода, минимум. Жить с двумя-тремя людьми в одной каюте, которых через две недели захочется всех поубивать. Стоять на дурацких вахтах…, и капитан может оказаться дураком, и будет мучить. Или сам, не дай Бог, будешь капитаном, и самому придется всех мучить.

То есть конкретным моряком быть не хочется. На самом деле просто хочется, чтобы было хорошо. Было бы здесь хорошо, здесь, на диване, у телевизора, в этой жизни, а не в той… в которой можно было бы быть моряком…

Или те люди, которые мечтали стать летчиками… И стали этими тыщщами летчиков. То есть – их мечта сбылась…

И вот мы едем кого-нибудь провожать в аэропорт. И тот, кого мы провожаем, улетает надолго и далеко. А может быть – навсегда. И мы смотрим вслед улетающему самолету и понимаем – навсегда… А на самом деле самолет-то и летчик скоро вернутся, но мы этого уже не увидим. А они, летчики, так же как железнодорожники… туда-сюда. Только что – летают.

А с другой стороны – они хотели быть летчиками – и пожалуйста – летают. И форма у них… Ну, то есть, настоящие летчики,…настоящие. Не такие, как я – Элвис.

Не такие…

Небольшая пауза.

И вот это все я сейчас говорил и понимал, что нужно говорить не так. То есть я говорил, перескакивал с одного на другое, чего-то уточнял, растолковывал…И заранее понимал, что как надо,… я рассказать не могу. Заранее понимал, что ничего не получится. Потому что нужно, чтобы, как с портфелем, – почувствовали, что портфеля в руке нет, и сразу испугались, вспомнили, где портфель, обрадовались и успокоились. Или, как вариант, – не вспомнили, огорчились и заволновались. И все в одну секунду.

И тут так же надо было. Ну, как-то так… Я не знаю как… Ну, как-то…

Надевает на голову летчицкий шлем с очками, берет в одну руку микрофон, в другую меч, становится рядом с анатомической схемой.

Ну, вот так вот. Чтоб вы меня вот так увидели, и сразу бы все поняли, и сразу почувствовали, и при этом еще получилось бы какое-то впечатление, и еще бы понравилось или не понравилось, и еще… все то, что я рассказал, и даже еще больше…как-то бы передалось, как-то бы прозвучало… за одну секунду.

Но понятно же, что так не получится, потому что я устроен по-другому.

Ну вообще все так устроено…

А хотелось бы, чтобы все сразу и одновременно.

Ах да, забыл… одну деталь… упустил…

Подходит к вентилятору и включает его. Подвешенные картонные самолетики начинают раскачиваться. Рассказчик возвращается к анатомической схеме и некоторое время стоит. На голове шлем, в руках микрофон и меч, рядом схема. Потом он кладет все на пол, в том числе и шлем… и уходит.

Конец

Оглавление