«Серое небо асфальта»

Родионов Альберт Серое небо асфальта

…О искушённый, не пугайся начальных двадцати страниц

Преодолев их, постарайся узреть полёт бескрылых птиц…

Паденье — взлёт — аффект един,

Сложил крыла или расправил…

Икара верный паладин!

Упрёка, страха — господин!

Запевший в церкви муэдзин!

Сорвавший цепи душных правил!

И вечен в глубь себя прыжок…

Что бездну ощутить мечтает…

Как будто головой в мешок…

Как ноздри рвущий порошок…

Как дно зовущий лепесток…

Но бездна — дна, увы, не знает!

ГЛАВА 1

Его белые огромные крылья почти закрыли солнце, ему же слепившее глаза, когда, прикрыв ладонью верхнюю часть лица, он наблюдал себя снизу, подглядывая под собственные перья. Это было двойное созерцание и тройное наслаждение: ощущать крылатость полёта, власти над несущей тебя стихией, сознавая, что сам в её власти, и разбора действия в положении лёжа.

— Нирвана! — самонадеянно обрадовался он, ощутив состояние безмерной свободы. — Я птица!

Странный неожиданный хлопок заставил его вздрогнуть и обволакивающая гамма цветов вдруг поблекла, небо стало тяжелей, оно сужалось… словно торнадо, остриём воронки в солнечное сплетение, затем подхватило… и он взлетел… без желания, с ощущением неясной опасности… Кувыркаясь, в ставшем враждебным потоке воздуха, вдруг заметил, как некрасиво сложилось одно из его крыльев… Тогда он решил помочь себе руками и яростно замахал ими вниз верх… но площадь округлого сустава была слишком незначительна, и птица стала падать… Он падал вместе с ней, иногда обгоняя, иногда вырываясь вверх, словно парашютист, снимаемый на камеру и неожиданно открывший купол.

Они падали вместе, он и он же — птица и кинооператор, ускоряясь, как положено, и лицо стрелявшего в них приближалось, вырастая двумя дырками глаз или стволов охотничьего ружья.

У самой земли скорость падения достигла наивысшей точки, приготовившись к удару, он сжался… небо стало белым и однотонным… скучным, словно в больничной палате, а солнце вообще выбежало в форточку и светило, слепило других, там, где в него, в них с птицей, стреляли. Почему, зачем, ведь там — Нирвана, там стрелять не должны?! Там никто, ни кому, ничего не должен, поскольку это не будет иметь смысла, ведь Нирвана полная Иллюзия (Майя), обман и игра сознания.

— Освободись от Иллюзий на пути к состоянию буддства! — Странный, тихий шепот сжал необъяснимым страхом внутренности грудины и пролился каплями пота на лбу…

— Фу… — губы шевельнулись, он сказал это вслух, открыл глаза, восстановил реальность… — "Да… его спальня, комод, запах… Что это было?.. И кто всё же стрелял? Может, петарда? Мальчишки часто балуются за окном!"

Он вытер кончиком пододеяльника пот со лба и усмехнулся…

"Галиматья какая-то не христианская! Надо меньше смотреть перед сном телевизор! И какого… меня так интересуют персонажи моего сна, навеянные, скорее всего переполненным желудком? Жрать нужно меньше на ночь! — подумал он и разозлился: — Не есть, не смотреть, не читать не… Что тогда делать? Ага!.. Спать!.. Ну конечно, как трудно было догадаться! Всю жизнь! Тьфу ты! — выстрелы снова попали в голову. — Мало ли что могло во сне показаться ими, (он вспомнил одесский анекдот про рыбу на базаре) может, тот же метеоризм? — Эта мысль показалась не лишённой смысла. — Мало ли кому захотелось пробить мои растущие крылья? — Эта мысль озадачила более, но он грамотно освободился от неё, перестав мыслить вообще, вернее, решив, что это у него получилось!

* * *

Она услышала, как хлопнула входная дверь и посмотрела на часы…

— Молодец Федька, самостоятельно, без напоминаний, собрался и ушёл. Совсем вырос мальчик! Ой, а завтрак?! Если он его забыл, я опять буду чувствовать себя весь день виноватой, — ей стало немного грустно… она вспомнила, что Фрэд…

Сын не любил, когда его называли Федькой, Федотом, Фёдором, были на то причины, и приучил всех обзывать себя на западный манер — Фрэдом. Ну, Фрэд, так Фрэд, даже внешностью он чем-то напоминал знаменитого солиста группы Queen, но и только… к счастью. Его друзьям, в принципе, понравилось говорить это короткое звучное слово, будто лишний раз, приобщаясь к западной культуре. Не зря ведь русские аристократы в далёкие времена звали друг друга на французский манер и даже грассировали, говоря на русском. Но мода на французов, увы, прошла, француз умер — да здравствует янки — богатый, толстый, с похожей на себя сигарой в зубах, воткнувший нечто подобное — нашему миру, как свободу выбора… с подсказкой — что ВЫГОДНЕЕ выбирать!

Она с грустью вспомнила, что Фрэд скоро окончит школу и уедет учиться в другой город… Как они с мужем будут вдвоём? Старшие друзья утверждают, что именно теперь начнётся их — полная свободы и глубоких ощущений жизнь, и даже СЕКС (раз глубоких) получит, как бы новое рождение, а у них откроется второе дыхание для возни с вновь возродившимся младенцем. У них — то есть у пожилых друзей, именно так всё и было, когда-то; правда, в тот момент они были не настолько пожилыми: им было лишь за сорок. Сейчас им казалось, что "лишь", а десять лет тому… — что с "лишком".

Странная тишина за дверью удивила… дверь должна была бы хлопнуть уже дважды.

— Они что, вместе вышли? — спросила она себя, но "себя" промолчало, может и ответило, но как-то невнятно… если ответило вообще.

Нажав рычажок унитаза, и поправив одежду, Лиза взглянула в зеркало и, кажется, осталась довольна: мешки под глазами несколько уменьшились наливной пузатостью — не зря пила минеральную воду всю неделю. Она открыла дверь и покинула туалетную комнату. Оставалось только накинуть плащ.

— Странно, — обе пары туфель Дмитрия (Дима у нас — муж) стояли на обувной полке… — пыльные, с остатками вчерашней грязи на подошвах, — заболел что ли? — Не снимая своих туфель, она прошла в спальню и подошла к бугорку на кровати. — Митя! — её рука похлопала по пузырящемуся холмику одеяла… — Дорогой, ты ведь опоздал на работу! — Бугорок молчал, как могила. Она снова похлопала и уже более взволнованно сказала: — Милый, твоя, то есть, в принципе, наша премия — тю-тю!.. Ты опоздал в банк и теперь, если конечно жив и ничем не болен, мы не получим сто долларовой прибавки к твоему жалованью!

— Если ты ещё две минуты проторчишь здесь, то мы не досчитаемся и твоей премии, — проворчал бугорок и громко вздохнул… но не разверзся.

— Ты прав, чёрт тебя дери! — она крутнулась на острых каблучках, словно хотела просверлить дырку в полу. — Но вечером… — не договорив и взволновав застоявшийся спёртый воздух спальни своим телом, безжалостно вспорола его плотную затхлость высокой, поднятой бюстгальтером, грудью, вылетела за дверь, схватила с вешалки плащ и, хлопнув плоской филёнчатой древесиной, торопливо застучала каблучками по лестнице.

Дима, чуть привстав, подождал, когда ударит дверь внизу, и откинул одеяло… Подобно одеялу, откинувшись, но на подушку, посмотрел на свои волосатые ноги… их было две — на всей площади, (значит, я правильно написал, что "на свои") и попытался почувствовать себя счастливым…

Тщетно!

Вчера, на работе — в многолитровом банке, — он вдруг ощутил, что глубоко… нет… безмерно несчастен! Почти всю сознательную, на обывательско — мещанском уровне, жизнь, с 9-00 до 17, дурацкая, стремящаяся на встречу каждому клиенту, улыбка не сползала с его лица, она просто оседлала его, прилипла, как маска паяца, как "железная маска", как заржавевшее на всю жизнь забрало… и вечером, дома, он мучительно пытался стянуть обратно, сжатую, местами, за день и растянутую в разные стороны, кожу лица… — смотря телевизор, жуя безвкусный от этого ужин, натягивая пижаму и… даже жену, изредка.

Когда Лиза, видя его гримасы, спрашивала: что с лицом, он жаловался: мол, в банке, наверное, неправильно настроены кондиционеры, и сушат воздух, ну и его кожу, сообща. Не мог же он сказать ей, что просто, смертельно устал улыбаться. Хотя, может, именно она бы его поняла, ведь сама тоже старалась делать это реже или только губами, боясь лишних у глаз — морщинок — смешинок.

— Жаль! — подумал Дмитрий и спустил ноги с кровати. — Говорят, что смех и улыбка продлевают жизнь! А я ненавижу улыбаться, из-за этого разучился смеяться! Но ведь здоровье важнее! Придётся отвыкать от ненависти к улыбке, как от курения или алкоголя. Но ведь я почти не пью и не курю!? Может сделать это, как следует и неоднократно, по Фрэду… не по Фрэду — Федоту, бестолочь, а по Фрэйду! — поправил он себя. — Методом вытеснения: с похмелья начнётся депрессия, а тут мой припасённый заранее смех и улыбка… Так можно и практику открыть — психоаналитика. Ха-ха… лечение от депрессии — работа в банке! Надоело улыбаться — забухал, надоело бухать — работать! А, может, любая работа лечит от депрессии? почему именно — в банке? даже в бочке! любая работа, дающая возможность быть независимым от… ой, от чего же? А ну да, от зависимости работать! Что же получается… зависимость от зависимости? белиберда какая-то! — Он задумался и пока думал, прошёл в ванну… Там он тоже долго думал: стирая зубной щёткой эмаль с зубов, полоща рот дубовым экстрактом, чтобы не только дёсна, но и губы дубились и не спешили дурацки улыбаться. И когда вспомнил, что нужно бы побриться, понял, чего не хватает и в чём выход из зависимости от зависимости. Свобода — только она могла гарантировать исключение зависимости! — Бриться не буду, борода, надеюсь, придётся к лицу! Хотя, собственно, какая теперь разница?! — сказал он и отодвинул в сторону маникюрный набор. — Ногти стричь тоже, пока не станут мешать. Прочь условности, человек столько себе напридумывал обязательств, что не успевает за ними жить. А ведь жизнь — одна, по крайней мере — эта, такая вот — земная! Работу надо найти полегче — сторожем где-нибудь — ночным, чтобы мой свободный облик не шокировал окружающих и наоборот — пугал воров, да хоть и ворон! Но Лизе всё это не понравится… однозначно! — пожевав губами, он шумно засопел, вдыхая огромными порциями и обогащая мозг кислородом для более глубокого анализа. — Ну и хрен с ней; кому не нравится — до свидания, свобода дороже давно подгнивших уз, всё это — сплошное ханжество, лицемерие, и ещё страх одиночества. Привычка, вот главный враг свободы! Сын давно вырос, скоро из гнезда упорхнёт, а я что, опять улыбаться всяким уродам, да хоть и не уродам, а всяким красавцам — опять улыбаться?! Да пошли вы!.. — швырнув полотенце в угол, нарочито не заметив призывно торчащих из кафеля крючочков, он вышел на простор прихожей. Из кухни потянуло запахом остывающего кофе, и аппетит возвестил о себе тревожным гудком под ложечкой. — Вот если бы ещё абстрагироваться от еды, было бы дело, ведь её нужно добывать, а в городе бананы не растут и ананасы, финики, кокосы, колбасные и хлебные деревья, короче всякая вкусная питательная гадость. Возможно, придётся переезжать туда, где растёт, но это тоже не проблема, главное настроиться.

* * *

Дверь открылась наружу, но они вошли внутрь: каждый знал наверняка, что ему делать, особенно дверь.

— Ой, как у вас красиво! — пропищал тоненький голосок, можно даже сказать: прогнусавил. Фрэд этого конечно не заметил, как не заметил бы любой американец, поскольку привык жить в образе, но вот нам — некоторым северянам — славянам, не играющим в Барби и Кенов, этот голосок резал бы ухо своей зажатостью, сдавленностью, то есть совмещением верхней части гортани с носоглоткой. О сколько американских звёзд шоу — бизнеса обладали этим знаменито противным гнусавым темброблоком. Ладно, пусть из их горла вылетают любые звуки, лишь бы в этот момент без слюны, поэтому их имена опустим, а наших героев, тоже не особо поднимая, вспомним…

Довольно и снисходительно улыбнувшись подружке, Фрэд показательно швырнул школьный рюкзак в угол.

— Вот теперь красиво и даже уютно, что гораздо важнее, — сказал он и помог снять подобную ношу с плеч гнусавой девчонки. Чужую вещь он не посмел метнуть вслед своей, а аккуратно прислонил к стене, хоть в этот момент ему так хотелось зафутболить ранец куда-нибудь… в девятку стены, что он предупреждающе схватился за бедро, как бы сдерживая уже начавшееся движение… Совладав с рвущейся на свободу энергией, он предложил гостье пройти в холл…

— "Башмаки" топчутся на работе, так что не стесняйся! Достань, пока, пиво из холодильника, включи телек, упади на диван, я сейчас…

Он вышел в прихожую, собираясь навестить туалетную комнату, погреть унитаз и принять душ. "Не зря ведь притащил Энни на хаус?!"

Энни, по-нашенски, была Анкой, но на пулемёте играть не умела. Вот на нервах, кожаной флейте и в "дурака" — это да!

Тёплый душ смыл пыль школьных коридоров и усталость под ноги Фрэда, сливное отверстие засосало весь этот мусор с жадностью не похмелившегося алкаша, и от предвкушения близких событий его организм возвёл некую преграду на пути спокойно падающей вниз воды… Подождав пока преграда угомонится, он выключил воду и нащупал полотенце… Преграда снова дала о себе знать, соприкоснувшись с щекочущей махровой тканью, но силой воли Фрэд "промайнал" её бунтарскую "виру". Накинув мягкий халат, он вышел в прохладу дома…

Энни увлечённо рассматривала что-то в телевизоре, скорее делая вид, что увлечённо, потому что там показывали какой-то "отстой", так показалось Фрэду, а уж если ему что-то казалось, то должно было казаться всем. В руках девушки потела открытая банка пива; вторая, отпотевшая уже, но всё ещё влажная от конденсата, с новоощутимой лёгкостью упокоилась на столике.

Ножки Энни, слегка раздвинувшись, как бы невзначай, показывали испод коротенькой юбочки жёлтые ажурные трусики, но сама она очень увлечённо следила за телевизионной передачей и словно не замечала появившегося Фрэда, несмотря на его ядовито-зелёный халат. Может, ему стоило заквакать, тогда она и обратила бы на него внимание. Он почти додумался до этой мысли, как вдруг на телеэкран вползла реклама, как всегда не вовремя и как всегда навязчиво. Такой подлости не вынесла даже Энн и с вздохом досады, защёлкала пультом… Фрэд воспользовался промахом телевизионщиков и зелёным духом опустился рядом. Его рука медленно поползла по её бедру… знакомиться с жёлтым гипюром, и тот, кстати, не очень-то был против, всей дырявой душой стремясь навстречу… Ему — гипюру, стало жарко и пришлось раздеться: он выбросил из себя нечто горячее, увлажнившееся и спокойно улёгся на толстом мягком ковре рядом с ножкой дивана. Знакомство состоялось правильно, он радостно и облегчённо вздохнул:

— Вот она — Свобода!

Анна Свoбода, словачка в… ну пусть в третьем, поколении, готовилась принять долгожданный меч — радостно, по-пушкински, чуть стесняясь, скорее для виду, но Фрэд, слишком торопясь, запутался в халате, и она, в смысле — свобода — у входа… судорожно ждала…

Когда пришла пора достичь желаемого, а упорство никогда не разочаровывает "твёрдых" духом, дверь из спальни отца отворилась, и заспанное, небритое лицо, явилось, неся вялое тело на обыкновенной длинны шее, в обрамлении такого же, как и у Фрэда халата, только светло-зелёного.

— Уж не Дюймовочка ли я? Что-то они меня окружили! — должна была бы подумать Энни, если бы ей было до этого сейчас. Но от неожиданности, вместо сказки, она вспомнила собачек в своём дворе: два дня назад они сцепились во время случки, и девчонки говорили, что с людьми, если их напугать, иногда, случаются подобные казусы.

Вспомнив недавние страхи, она дёрнулась изо всей силы, помогая себе руками, отталкивающими грудь Фрэда прочь…

— Ты чего? — вскричал тот, свалившись на пол, поближе к её гипюровым трусикам. — Я ещё не успел… — тут он увидел заросшего щетиной папика, онемевшего от ужаса, и его язык тоже отказал в гибкости, но рот издал некое мычание, типа:

— У-о-ы…

— Чего мычишь мерзавец? — нашёлся сказать, вернее, прорычать Дмитрий и остановился, часто хлопая ресницами… не зная, что рычать и делать дальше. Он зверски осмотрел диван, с вжавшимся в его велюровую обивку, и сразу ставшим маленьким, тельцем Энн, пытавшимся по-армейски быстро натянуть школьную форму, но с испугу, запутывавшимся в ней всё больше, затем подошёл к сыну и, поразмыслив секунду, влепил ему крепкую затрещину.

— Вон!.. — рявкнул он, видимо имея в виду обоих, радостным оскалом наблюдая, как сверкает срамными местами неодетая молодёжь, прячась — один в туалет, другой — в ванную. — Всё матери расскажу! — зачем-то добавил Дима… и ему тоже стало стыдно. Уже удаляясь в свою комнату, он вспомнил юность…

ГЛАВА 2

Пожалуй, до юности было далече…

До лифта тоже, он гудел где-то выше, периодически открывая и закрывая двери… Было похоже, что они заблокированы каким-то предметом. Но спускаться вниз — не подниматься, и насвистывая весёлую песенку, Митя прыгнул с площадки на нижнюю ступеньку, откусив приличный кусок от медового кекса…

Кто-то там был, он перегнулся через перила и прислушался…

Под лестницей первого этажа находилось небольшое пространство, где обслуживали мусоропровод и всю остальную хрень, питающую большой дом — электроэнергией, водой, газом…

— Эй, кто там есть? — шёпотом спросил Митя, надеясь, что именно здесь найдёт приятелей; для этого он и вышел.

…Испод лестницы высунулось восторженно испуганное лицо одноклассника и тоже прошептало:

— Тише… чего орёшь? ползи сюда… -

Заинтригованный видом дружбана, Митька пригнул голову ниже, словно играли в разведчиков или охотников за головами, и шагнул под лестницу…

Нервное девичье хихиканье он услышал, но разобрать, что происходит в густом полумраке, сразу не смог.

— Вы тут чего? — прошептал он и, наконец, рассмотрел то, что хихикало…

Незнакомая девчонка, немного старше и много длиннее его ростом, стояла в углу со спущенными до колен трусами и хихикала, то ли от щекотки, то ли… ведь, по меньшей мере, три, четыре руки почти взрослых пацанов усердно мяли её уже не лысый лобок, и чья-то рука светила фонариком, на их копошащиеся конечности.

— Ого!.. — только и смог произнести Митька, вытаращив от неожиданности глаза на освещённое фонарём действо. Надо признаться, что видеть подобное ему приходилось впервой. В их доме, да и дворе, таких смелых девчонок не было, даже когда играли в доктора; откуда она взялась, оставалось неясным, но разве в этом было дело. Невольно он стал подвигаться ближе, чтобы подробнее рассмотреть… как вдруг девчонка наклонилась, потянула трусы вверх и облила ушатом ледяного регламента:

— Хватит!

— Да ты что, обещала тридцать минут! — возмущённо загалдело заинтригованное общество. — Ещё пять осталось!

— Хватит! — она оправила на юбке всколоченную кофточку и посмотрела на забытый в руке Мити кекс… — Пусть даст, я есть хочу!

— Дай! — приказал один, на голову длиннее Димки.

— На! — обрадовался Митя; он был счастлив уступить свой кекс, да что там кекс, многое отдал бы за возможность прикоснуться к давно мучавшей тайне. — Бери… — он протянул надкушенный кекс, а тем временем несколько рук протянулись к… за тем же, что и раньше, стягивая девичьи трусики, светя фонариком, заворачивая наверх её кофточку и закрывая спинами самое интересное.

— А вы… — второй, не столь длинный, сколь длинноволосый, оглянулся на младших мальчишек и прошипел: — Пшли отсюда! Давайте… Маленькие ещё, подглядывать!

* * *

— Хе-хе… — смущённо кашлянул взрослый небритый Дмитрий, падая в смятую, неубранную постель и вглядываясь в потолок, словно экран с кинозаписью своего детства. — М-да… — шевельнулись губы, и раздражение против сына несколько улеглось; отчего оно взялось это раздражение теперь было не очень понятно: — "Может от неожиданности? а может от зависти?" — Ему не понравилось то, что показалось, он мог считать себя разным, даже всяким, но, по крайней мере, самокритичным и не завистником, точно. Но ведь зависть здесь была другая: необязательно быть завистником, чтобы позавидовать молодым и красивым, даже если и не очень красивым, но молодым, и потому красивым уже. — Эх-хе-хе… — странное чувство, то ли в голове, то ли ниже, заставило его издать этот звук, и он снова уставился в белый экран потолка…

…Кинокамера надвинулась на глаза, нарочитым изломом изображения искажая картинку, и вонзилась в зрачок превратившимся в шприц объективом — всасывающим прошлое…

ГЛАВА 3

Его соседка и даже одноклассница, проживавшая на одной с ним лестничной площадке — в квартире напротив, училась неважно… Её строгую мать, как и многих порядочных родителей, это не совсем устраивало… или совсем не устраивало, поэтому частенько в их квартире посвистывал ремешок и раздавался визг наказуемой за плохие отметки.

Сегодня криков слышно не было, было ещё утро, а утром, как правило, строгие мамаши находятся на работе, если не хотят или не могут, по причине недостатка средств, здоровья, ещё каких-либо причин, работать домохозяйками у собственных семей. Но монотонный девчоночий трёп, периодически разбавляемый писклявым приглушённым хихиканьем, почти сорок минут без труда проникал в квартиру сквозь дверной уплотнитель и, не выдержав, Дима чуть приоткрыл дверь… явив из щели пол головы, с почти вертикально расположенным взглядом…

— Привет! — натянуто улыбнувшись… при этом смешно сморщив нос и поджав губы, подружка соседки настороженно впилась в него тёмно-карими, горизонтально расположенными глазами… — Подслушиваешь? — они переглянулись с подружкой и дружно прыснули… от смеха.

— Очень надо! — покраснел Дима и увеличив щель двери, выставил на показ ногу в тапочке. — А вы что, сплетничаете? — он тоже скривил презрительную гримасу и колупнул ногтем штукатурку под кнопкой звонка.

— Разговариваем… Ты что-то хотел? — спросила гостья, намекая, что он тут лишний и давно пора закрыть дверь с другой стороны.

Раздосадованный приёмом одноклассниц, изобретательный, в подобных случаях, мозг Димы, моментально среагировал…

— Хотел… хотел вас, противных злючек угостить артишоками; бабушка из Киева прислала посылку. Но поскольку такой холодный приём… — он скривился ртом и сделал вид, что дверь таки закрывает…

— Арти… штоки? Что это ещё за гадость? — гостья соседки опять изогнула привередливые губки. — Даже не слышала о такой еде! Это ведь еда?

— Да, орешки, очень вкусные! но если не хотите?! — Дима почти исчез за дверью…

— Ладно, — несколько поспешив, воскликнула соседка, укоризненно посмотрев на подругу и испугавшись, что та всё испортит; а Дима ей, как никак, нравился и пообщаться с ним в приватной, не школьной обстановке, удавалось редко.

— Давай, тащи свои арти… как их там?

— …шоки, — подсказал Дима и радостно улыбнулся. — Я быстро!..

Надо заметить, что посылка от бабушки действительно была: посылка — закатанного в полиэтилен смородинного варенья, но артишоками там и не пахло. Дима тоже не знал, что это за фрукт такой, тем более овощ и что его вкус похож именно на орех — грецкий — зелёный, но название слышал. Зато неделю назад, на день рождения, друзья отца подарили ему беленького крольчонка, увеличивавшего собственную массу не по дням, а… гораздо быстрее.

Набрав в горсть сухих горошин из кроличьей клетки, он, запыхавшись, выскочил на лестничную площадку…

— Вот, пробуйте…

— А положил… как синичка капнула… Жадина! — презрительно рассмеялась гостья, не ведая насколько близка истины, и сгребла с его ладони бoльшую половину "артишок". — А ты чего ждёшь? — она посмотрела на подругу и подождала, пока Митя ссыпал соседке остальное.

Он восторженно наблюдал, с каким аппетитом поедаются кроличьи артишоки, невольно цокая зубами вслед подружкам.

Отряхнув ладошку о ладошку, и первая, доев "орешки", гостья как всегда недовольно скривилась:

— Дрянь безвкусная, трава травой!

— Да, вкуса никакого! — смущённо подтвердила соседка, бросив последний катышек в рот.

— Я, между прочим, их сам выращиваю, ну не лично, конечно, но… — воскликнул, давясь от еле сдерживаемого смеха, Димка. — Хотите, покажу, как?

— А ну? а посылка? — согласно воскликнули девчонки и подозрительно переглянулись.

Впустив девчонок в дом и наслаждаясь моментом, Димка подвёл их к клетке с кроликом…

— Ой, какой зайчик! — засюсюкали одноклассницы и присели…

— Сейчас зайчик — производитель артишок покажет нам, как он их делает… — открыв дверцу клетки, Митя подтолкнул крольчонка под хвостик и тот отпрыгнул, исторгнув из кишечника свежую, влажную, ещё блестящую горку чёрных орешков.

— Вот, только что с дерева! Налетай, кому добавки! — завопил пакостник и радостно запрыгал по комнате.

Губы обеих девочек картинно изогнулись и он с удивлением подумал: насколько же хватит у них желания и выдержки, казаться презрительными, но ошибся — губы приготовились плакать, что сию же секунду доказали, выгнувшись окончательно:

— Дурак! — завизжали подружки и с рёвом выбежали в парадное.

— Вот так, хорошо, а то деловые очень! — проговорил Дима и закрыл за гурманами дверь.

Через пятнадцать минут долгий звонок в дверь, отвлёк его от занятий…

— За добавкой? — с серьёзным видом спросил он, увидев красные глаза соседки, пытавшейся войти в квартиру… — "Уж не превращается ли она в кроля — альбиноса?" — мистическая мысль вызвала усмешку.

— Скотина, пусти… — она попёрла… своими довольно выпуклыми образованиями, как триера на таран… — и он вынужден был отступить.

— Тебе чего? — Димка удивился мощи её наступательного порыва.

— Дай алгебру списать! — она подошла почти вплотную.

— С какой стати… списать… сама попробуй! — он сделал шаг назад, но почувствовал, что алгебра, тем более артишоки — не есть причина атаки.

— Попробуй лучше ты, нерешительный наш! — как-то непонятно выразилась она, тем не менее, он что-то понял, ему так показалось, но боялся оказаться прав. Пока он раздумывал, она опустила руку и, подняв ногу, стянула с неё трусики… затем, с другой ноги… так и оставшись в одном домашнем платье.

"Не знал, что кроличьи катышки действуют, как возбудитель! — подумал очумевший от событий Дима. Он стоял и смотрел на неё… дурак дураком, не зная, что делать и не веря глазам… — Но ведь она сама пришла и значит, нужно что-то предпринимать?! Может, кекса хочет?" — мелькнула неожиданная мысль и, крепко схватив девчонку за руку, он прохрипел: — Пошли в кладовку!..

Зачем он повёл её в кладовку, а не на кухню, если за кексом? именно в кладовку! поставил, прислонив к стене! Потом долго пытался войти, где-то внизу живота, но ничего не получалось!

Наверное, дверь была не там!? Зачем?!

Всё равно, день был незабываемый, неудача мнилась успехом, и соседка долго списывала всё, что нужно и не…

Это было единственный раз, через месяц наступили летние каникулы, а она, с родителями, переехала на жительство в подобный город.

— Почему она не помогла мне тогда, не подсказала? — думал Дмитрий, лёжа в своей похожей на берлогу постели и наблюдая за ползающей по потолку мухой. — Может, сама не знала? Вряд ли! — он вспомнил о сыне… — Зато теперь они знают всё!

ГЛАВА 4

Их много, их восемь, а это — сила! Приятно идти по городу ввосьмером… много лучше, безопаснее, чем в кольчуге; знать бы ещё, как в ней ходится; скорее всего — не легко, а тут — легко, весело, уверенно, надёжно. Восемь безбашенных — от количества, порой заменяющего качество, юнцов — сила — тёмная ли, светлая, смотря куда направить. По стенкам жмутся трусливые сорокапятилетние мужчины, старушки сторонятся из боязни, что толкнут, девчонки обходят стороной, чтобы не дай бог…

Их восемь и им весело… но в тоже время скучно, скучно — просто идти и кайфовать оттого, что ты, видите ли, — сила! Её бы применить где-то, силушку, коли так настойчиво лезет наружу из под ворота фланелевой застиранной рубашки; или без драки, но чтобы этакое, необычное, не надоевшее ещё, взрослое! Может, — женщина? Да, пожалуй, она — свободная от предрассудков, условностей, доступная! Не проститутка! если так бывает? тем более денег столько нет, да и жалко на это тратить, даже если бы были, ведь не пятьдесят же, чтобы за деньги; вон, в зеркале витрины, — довольно симпатичная физия, широкие мускулистые плечи, руки. Под клетчатой фланелью — живот кубиками, как у черепашки — нинзя, девчонки, когда ты без толпы, заглядываются! Нет, деньги лучше потратить на что-нибудь другое!

Темнеет… Мрачные, в свете редких фонарей фигуры движутся бесцельно, с одной лишь целью — найти цель. Их путь лежит в сторону давно уставшей от ожидания стройки, настолько давно, что всё недостроенное ранее, приходится вновь отстраивать и, не достроив, замораживать! Но стройматериалы не мясо, холод не спасает, и бетон крошится, арматура ржавеет, кирпич становится опять глиной или вообще исчезает в бездонных прорехах общества… (пардон, слишком обще), в бездонных карманах избранных (вот, избранных… кажется, удачно). Сторожа — там не зря! Вдруг, кто-то захочет, что-нибудь купить… всё равно пропадёт; почти даром можно купить у сторожа… или украсть, если плохо лежит, а лежит очень плохо, настолько, что не украсть — грех! Компанию подростков совершенно не беспокоит вопрос экспроприации брошенного, забытого бездарным государством; житейские — мудрость и рачительность от них далеки… пока, и, слава Богу, вот приключений бы… И провидение ведёт…

Дверь сторожевого балка скрипит… в свете открывшейся двери — женский силуэт. Силуэт скользит внутрь… радостный возглас… какая-то возня… Удар тяжёлого стекла о дерево, возбуждённый разговор и звяк соприкоснувшихся стаканов…

Шестнадцать глаз, обшаривая друг друга, вопрошают: не то ли это, не долгожданная ли история спешит навстречу… автору, читателю, им, наконец! Конечно же, им, они ведь там, а мы здесь, мы не в счёт, а они… думают, взъерошились, в их возрасте уже понятно, зачем поздно вечером женщина идёт на стройку. Нет, не дочь, не жена принесли ужин, кто рискнёт в такую пору, и вообще… ужин всегда с собой, и к ужину, тоже… тем более звук столкнувшегося лбом стекла…

Шестнадцать глаз лезут к единственному грязному окошку и теснятся, толкаясь щеками, скулами, висками…

В балкe — свет, и их не видно, а те, за столом, под тусклым электричеством, голой, в коростах мушиного помёта и пыли, лампочки, мило щебечут… Он снова наливает, словно боится, что женщина останется трезвой и не отдаст то, что добровольно принесла; нет, он знает, что отдаст, но всё равно боится… вдруг что-то помешает, да и женщины… непредсказуемы.

Внутри строения жарко! В углу, на куске жести, возбуждённо краснеет спиралью самодельный тэн, от спиртного и желания покраснела женщина, и сторож пылает лицом, несмотря на тёмную небритость щёк; пожалуй, не был уверен в появлении дамского пола и поленился соскоблить щетину, если конечно не нарочно, для него и оставил.

Пацаны, об этом конечно не думают: кто, что оставил, для кого, зачем; их глаза ловят каждый момент, движение сидящих под гнётом лампы, и горят ожиданием, нетерпением, раздражением — почему так долго не кончается водка…

Наконец, рука, та, что тоньше и светлее, медленным движением вниз отсчитывает пуговицы, и кофточка виснет на спинке стула.

— Жарко, — говорит она, это видно по её полным красным губам, и его рука гладит голые округлые плечи…

Он встаёт, снимает пиджак, укладывает в головах топчана и гасит свет!

Одинокий фонарь — предатель торчит за спиной и чебурашки понимают, что их уши в окне, словно в кадре мультика, а они глядят в темноту… Потому отходят, изредка перешёптываясь, ждут… курят… пряча огонёк сигареты в кулаке и тяжко думают…

Балок оживает, словно избушка на курьих ножках, начинает качаться, поскрипывать, смешно покряхтывать…

Шестнадцать глаз в свете ночи и отражении окна, блестят и зреют решимостью, восемь извилин сообща взялись называться мозгом и…

— Что вы, как маленькие?! — шепчет старший и решительно рвёт на себя дверь… Тонкий крючок жалобно стонет и разгибается, внутри тишина… потом женский вскрик, мужской мат и рядом с головой старшего пролетает тяжёлая сковорода.

— Мимо! — радостно думает он со товарищи, шаря рукой по стене в поисках выключателя… лампочка загорается, и где-то далеко, далеко, вскользь, старшой понимает, что секунду назад был на краю.

Видя лезущую в двери толпу, сторож тоже сознаёт, что погорячился — бросив сковородку, но объясняться времени нет, и не помогут теперь объяснения, поэтому, разбивает кулаком лампочку, лениво повисшую засохшей соплёй под картонным потолком, хватает пиджак и, пряча в него руки, словно киношный типаж, бросается в окно…

Звон стекла, снова крики, шумно сопящие носы, зажжённая спичка, и обнажённое, скрюченное в улитку, женское тело в углу топчана, её озирающиеся вокруг, в поисках покрывала, тревожные глаза. Димка видит покрывало на полу, поднимает и протягивает голой женщине, но старший вырывает его из рук и отбрасывает в сторону. Его гневный взгляд, с незнакомым блеском, жжёт Димку обещанием неприятностей…

— Раздвинь ноги! — приказывает он, и женщина, слыша его тон, подчиняется. Спичка малым светом освещает тайну! такую доступную, дешевую сейчас, но высоко ценимую уголовным кодексом, и шестнадцать зрачков, радужек, белков, с замиранием сердца приобщаются к созерцанию сокровенного…

Им не кажется сокровенной тайна в глубине грязного сарая, расшиперившаяся в страхе, на ветхом матрасе, застеленном старым солдатским одеялом. Зажечь свет они не могут и спички сгорая, падают на пол… одна за другой. Старший пытается рассмотреть межножье более подробно и берёт со стола грязную вилку… но недовольные возгласы коллектива успокаивают даже его. Местный князёк догадывается, что чуть не преступил… он боится прогневить свою дружину, и мягко отступает, стараясь не терять лица…

— Как хотите! — пренебрежительно цедит он сквозь зубы и бросает вилку на стол. — Для вас ведь… я то знаю!

От доступности и асексуальности голого, вывёрнутого наизнанку тела, интерес сизифовым камнем катится вниз, быстро уменьшаясь в маленькую горошину…

— У меня венерическое заболевание! — кричит женщина, понемногу успокаиваясь. На самом деле это сказано не так, зачем, собственно делать её лучше, и неизвестно, что кричала бы другая в похожей ситуации. Но эта кричит, что у неё гонорея, обыкновенный три-п-пер; пожалуй, с трихомонозом в компании, что чаще всего и бывает. Она так и делит слова на неправильные слоги, крепко нажимая на твёрдую "Р", но в голосе звучит неожиданное сожаление — окончания истории, так и не начавшейся для неё, вернее начавшейся — лишь, но закончившейся — уж! ведь последняя спичка из коробка гаснет, другой доставать лень, и восемь мрачных фигур проявляются негативом в свете дверного проёма, словно стая волков на фоне полной луны, медленно удаляясь в фонарную ночь.

— Я вас запомнила! — обиженно кричит им вслед пьяная женщина, ненавидя парней за испорченный вечер, в какой-то момент показавшийся ей спасённым и, жалея, что напугала их своей несуществующей болезнью; она думает, что несуществующей, уверенна в этом… а зря, её образ жизни не позволяет быть ни в чём уверенной, и в этом уверен я!

Строительная площадка, сваленный в кучу битый кирпич.

В свете единственного фонаря, застывшего в ночном парафине воздуха — темнеющие в проёме двери фигурки удаляющихся волчат…

— Я — домой!.. — говорят они друг другу и не смотрят в глаза.

"Мы — домой!.." — молчат шестнадцать глаз, наконец, разбившись на пары и, начиная понимать, почему настоящие люди живут парами, а не стаями или стадами.

* * *

Муха оставила в покое потолок, люстру, всё, что связанно с верхотурьем и перелетела на зеркало трюмо, рассчитывая приобрести пару в отражении. Столкнувшись лапками со своим избранником, она захотела заняться тем, чем занимаются нашедшие друг друга пары, тем более только нашедшие и трепещущие от желания узнать новизну обыденности.

Следуя за желанием, она попыталась влезть на спину своего бойфрэнда, но тот не пожелал перевернуться.

Несколько минут промучившись с ним, муха решила, что он неправильной ориентации и оскорблённая, покинув зеркальную поверхность, осталась одна.

По потолку опять поползла чёрная точка и Дмитрий подумал:

— Отчего, я всё время вспоминаю то, что связанно с фрагментами моего полового созревания? ведь были ещё… — Он стал вспоминать, что же ещё было интересного в его жизни, без скучной прозы повседневности, чтобы получилась хоть какая-то драма.

— Школа, спорт, музыка?.. — фигня, бытовуха! Пионерский лагерь: вино, сигареты, драки?.. Уничтожение сусликов и бурундуков, как вредных грызунов… — Ему почти стало стыдно… но, он быстро перед собой оправдался: — В сталинские времена, за колосок, сажали в концлагеря, а эти… звери! жрали много больше! Вот… Немного интереснее, но опять же, не стоит особой темы. Драки — ещё туда — сюда, но суслики… как-то мелко. Да, как ни крути, а если не воевал, то кроме баб и вспомнить нечего! — решил Дима и вернулся мыслями на круги своя…

ГЛАВА 5

Душно и крепко пахло жареным мясом, луком, чесноком, уксусом, домашним вином, возможно водкой — запахи смешались в своём многообразии, и пахнуть могло чем угодно; стол, уставленный закусками и напитками, ожидал второго пришествия гостей; ему дали отдохнуть до утра, до которого оставалось не так уж много времени.

Она не ушла со всеми, даже со своими. Её мать и сестра с пониманием отнеслись к тому, что она остаётся. Его родители тоже не возражали: их сын уходил завтра в армию, не на фронт, слава Богу, но…

Он не мог не идти! он хотел идти! таков был менталитет ментовского пространства, сегодня, показавшийся бы странным, но ментовского определения от этого не потерявший!

В армии не служили только: калеки и психи, или косящие под них; даже ранее судимые — служили в стройбате.

"Мужчина должен быть воином, помимо научной степени или разряда по шахматам" — считал отец Димки и он сам, и его друзья, знакомые, и поголовное большинство незнакомых.

"Зачем? — скажут сегодня. — Весь мир стремится к миру, пусть служат профессионалы!"

— Правильно! — ответим мы. — А наши нежные мальчики пусть превратятся в девочек, это так удобно — девочкам, всё более претендующим на главенствующую роль в обществе, но не забывающих периодически жаловаться, что мужчины совсем перевелись.

Она не жаловалась, ведь была слишком молода и неприхотлива, как голубенький полевой цветок, не избалована мечтами о пятидесятилетнем "принце" — с нависшим на лобок животом и бульдожьей породистостью в лице, о карьере модели… — она и не хотела быть моделью, словно: автомобиль, телефон, магнитофон, как всякая неодушевлённая вещь, которую можно купить, продать, подарить, выбросить на помойку, когда надоест.

Она осталась, и он укрылся с ней одним одеялом, первый раз в жизни! До этого они обходились без одеяла, второпях было некогда, да и незачем укрываться.

Как мечтали они о свадьбе… чтобы легально совокупляться, не детей растить и семью, а чтобы только не прятаться, и она осталась…

До свадьбы было далеко и не известно… но они уже не прятались…

* * *

За вечно… всю жизнь, всегда, сколько он себя помнил, (а путешествовал Дима много… с родителями, затем сам, будучи родителем, и так далее…) немытым, грязным стеклом вагона, бежала назад Казань…

Смуглая татарва зубоскалила, дразня новобранцев и из открытых окон вагонов летели банки консервы; не тушёнки конечно, но каши и всего того, что могло иметь какой либо вес и ненужность. Иногда снаряд достигал цели и озверевшие потомки успешных завоевателей, на чём свет стоит, плевались в исступлении, матерились и швыряли вслед поезду комья глины, те же банки и остальной пришпальный мусор, обещая когда-нибудь, может, в следующей жизни — став сиамской кошкой — отомстить.

* * *

Посмотрев в зеркало, он понял, что началось…

Ещё никогда ему не приходилось видеть себя подобным чмом!.. Низкий лоб лез на глаза, не прикрытый густым чубом, и возвышался над бровями неприглядной покатостью, нос стал больше, естественно, раз голова меньше, и глаза… они потеряли уверенность!

Раньше он думал о себе лучше!

Новое зёленое х/б ожидало примерки, съёжившись на лавке безликим матерчатым бугорком и он вдел ногу в странного покроя штаны… Спешить, пока, было не обязательно, да и ноги застревали в суженных к низу штанинах, но потихоньку он таки вдел себя в непривычно новую личину.

Оставалось застегнуть ремень…

Ну, вот и всё! Ужас! Бравого вида не получилось, и он обтянул вокруг себя гимнастёрку, как у сопровождающего их сержанта, сделав сзади складку, и прижал её, опустив ремень на бёдра. Так было лучше. Но вот сапоги… и эти слоновьи складки на заднице широченных галифе… их убрать было некуда.

— Становись! — рявкнул сержант, с новой минутой всё более зверея. Он подходил к каждому и, поднимая выше ремень новобранца, затягивал, как можно туже, расправляя складки гимнастёрок на спине и постепенно превратил весь взвод в уставное уёбище. — Не положено ещё форсить, салабоны! — крикнул он и скомандовал: — Становись!

"В поезде даже выпивал с нами, делясь опытом, такой братан был старший, а теперь… Терпеть не могу, когда люди… хамелеоны!" — злобно взгрустнул Димка и встал в шеренгу.

Уже на сборном пункте началось унижение новобранцев; но ещё так, по пустякам. Димка до сих пор гордился тем, как обставил двух надсмотрщиков.

В большом спортивном комплексе собралось тогда несколько тысяч призывников, они спали на двухярустных стеллажах, непонятно из чего склёпанных и сдвинутых. Надсмотрщики неусыпным оком следили, чтобы никто из спящих не снимал носки, это было строжайше запрещено, наверное, чтобы меньше воняло прелыми, немытыми ногами, ну и в целях гигиены тоже.

Димка не умел спать в носках, хоть ты тресни, и даже дикая усталость не спешила помочь заснуть в эту жаркую душную ночь.

Проворочавшись битый час от чьего-то затылка к чьему-то сопящему носу, он не выдержал и, понадеявшись на авось, снял носки. Авось не долго тешил покоем, и Дима больно ударился локтями и коленями об пол, грубо и безапелляционно стянутый за ноги со второго яруса.

— Вы что, гады, творите? — воскликнул он, продрав спросонья глаза и кинувшись с кулаками на обидчиков…

— Ты чё салага, остаться с нами захотел, навсегда? — ухмыльнулись три наглых лица… и Димка остыл.

— Быстро схватил тряпку, ведро! — приказало одно. — И вон… то, небольшое помещение, вылизать до блеска; вода на улице — в колонке. Всё, выполнять! — конопатая рожа, с тремя нашивками на погонах, сапогом подтолкнула к его ногам противно звякнувшее ведро.

Старослужащие, а может и не очень, важно удалились, и Димка с вздохом осмотрел триста квадратных метров спортзальчика, со сваленным в кучу спортивным инвентарём…

— Это нереально! — решил он и, достав из кармана носки — одел, втиснулся в расщелину между новобранцами, метрах в десяти от прошлого лежбища, и со спокойной совестью смежил веки…

Сквозь накатывающий сон, он слышал, как, злобно матерясь, его ищут сержанты, разглядывая разной расцветки и вони, носки храпящих, бормочущих, сопящих новобранцев, но носки, а не босые ноги.

— Ночью — в носках — все ноги серы! — хихикнул Димка и окончательно рухнул в объятия Морфея.

* * *

— Вешайтесь! — дружеский совет спешил из окон казарм на помощь, и старые, потёртые, дерматиновые брючные ремни летели под ноги, понуро марширующим новобранцам.

— Очень гостеприимно! — буркнул под нос Дмитрий и раздавил сапогом выброшенный ремень. Ещё там, на вокзале, он всей душой стремился в Армию, но теперь ему здесь не нравилось.

Дома, старшие друзья, уже давно отслужившие, один из их оттянул даже два года дисбата, учили, что в армии нельзя давать себя в обиду, лучше один раз хорошо получить… но потом жить человеком!

Он так и начал, уже в учебном взводе, где старослужащих не было, поэтому пришлось стать человеком среди своих.

Потом был учебный взвод — в автороте, среди остальных призывов, а это уже было иначе…

Иначе! Для одних — тяжелей, для него — легче, ведь он неплохо играл на гитаре и не хуже пел, когда его взвод усердно отрабатывал до посинения, опупения, отупения, команду — "подъем — отбой" и затем часами наводил порядок.

Сослуживцам-однопризывникам почему-то не нравились эти песни и его стали обзывать — музыкантом, что в водительской среде могло, должно было служить — оскорблением, и он снова вынужден был жить человеком, среди разбитых лиц, синяков и шишек своих товарищей. Ничто так действенно не доказывает, что ты не музыкант, а шофёр, как парочка увесистых зуботычин, и Дима не стеснялся прибегать к подобной мере воздействия на мятущиеся умы запаханных в хвост и гриву сослуживцев. Тем не менее, он так и остался самым музыкальным водилой роты.

Несмотря на льготы, жилось ему всё же неуютно. Трудно было смириться с тем, что сверстники по службе, так несправедливо униженны и угнетены. Поэтому, однажды, в курилке, высказался резко и убедительно, осмеяв стадную покорность униженных и оскорблённых.

— И что ты предлагаешь? Тебе хорошо говорить! — загалдел взвод.

— За плохие оценки — бежим, за нечищеные сапоги — стоим! — Дмитрий убедительно рубанул рукой воздух.

— Как это?

— Оценки — учёба, здесь всё справедливо, а сапоги чистить мы не успеваем потому, что сержанты требуют наводить порядок до самого построения, — терпеливо объяснял Дмитрий.

— Точно, а потом считает: сапог — круг по стадиону… так и набегает двадцатник, да ещё пяток двоек на занятиях… и тридцать кругов… и к бабке не ходи.

* * *

— Бегом… марш! — визжал сержант, но взвод стоял, как вкопанный. — Бегом… марш! — снова звучала команда, но движения у как бы вкопанных естественно не наблюдалось.

Первые две шеренги более рослых солдат, опасливо и растерянно оглядывались на Димку, задавая взглядами один из вечных вопросов, но русского происхождения…

— Чего оборачиваетесь? Чернышевские… трах тибидох… поймёт ведь теперь, кто затеял… — шипел Дима.

— Бегом… марш! — не унимался упрямый замок. — Почему стоим, ещё восемь кругов? — он всё же решил разобраться с причиной неповиновения. Но причина пряталась в опущенных грустных лицах, спрятанных, уведённых в сторону бегающих взглядах, ковыряниях ногтями под своими соседями.

— Восемь кругов — за сапоги, они не чищены по вашей вине, а за плохие оценки мы уже отбегали восемнадцать, — вяло ответил Дима, устав бороться с убегающими от сержанта, но преследующими его взглядами товарищей по службе.

— Да ну! по нашей вине!? — сержант хлопнул себя по ляжкам; такой наглости он ещё не встречал в этих стенах и заборах.

— А ну, вспышка с тылу!

Взвод брякнулся лицами на гаревую дорожку, словно в момент ядерного взрыва!

— По-пластунски… вперёд… марш!

— Стойте! тьфу ты… лежите! куда поползли? — бесновался Димка, глядя на удаляющиеся подошвы первых шеренг…

А взвод полз, давя муравьёв траками пуговиц и увлекая его в угольную грязь, лишь бы не бежать, но и не лежать…

— Сержант, ко мне! — раздался властный голос и, подняв испачканное — в черноту — лицо, Димка увидел!!! Генерала!!!

Сержант рысью рванул к комдиву и сопровождающему его начальнику штаба, забыв дать команду "встать" и завопил, приложив дрожащую руку к пилотке:

— Тов………..

Лёжа на пузе в угольной пыли, Димка слушал доклад своего командира и начинал верить, что Бог есть!

— Поднимите взвод и покажите план занятий, — приказал генерал сердитым тоном, догадавшись, что ползают солдаты как-то не по Уставу. Он внимательно впился очками в страницы тонкой сержантской тетради… затем взглянул на часы…

Посмотрев на взвод каким-то шалым взглядом, сержант подал команду:

— Взвод… встать… привести себя в порядок, — его голос звучал, натянутой струной и, казалось, сейчас лопнет.

"Ремни даже снять не разрешил, сволочь! Пряжку жалко!.." — отряхнув кое-как форму и подтягивая ремень, думал Димка, щупая глубокие царапины на пряжке солдатского ремня. Два месяца он усиленно и любовно шлифовал её, стараясь сделать звезду более плоской, со сглаженными "на нет" рубцами. Это был "писк", это считалось красивым!

На вопрос: "почему, что-либо считается красивым или наоборот?" ещё никто никогда не ответил. Человек был способен изуродовать своё тело, лицо, голову и считать это красивым, если так считало большинство. А ведь кто-то мудрый сказал, что толпа, то есть большинство, всегда неправа!

— По расписанию у вас сейчас материальная часть автомобиля!? — генерал закончил листать тетрадочку.

— Так точно!

— В чём же дело!

— Изменилось расписание товарищ генерал — майор!

— А почему солдаты ползают в полной форме?

— …Виноват!

— Доложите командиру роты!

— Есть!

— Идите!

Взвод балдел…

— Ну военный, жил ты лучше всех, теперь держись! — тихо шепнул в курилке замок, поглаживая, после доклада ротному, две, из трёх оставшихся, лычки на погоне.

* * *

Облегчить его незавидную долю, любители гитарной музыки, несмотря на свой высокий статус старослужащих, ни как не смогли! Через сутки — в наряд, с одним, а то и двумя старичками — это стало привычно и так приятно веселило одновзводников… Не скрывая улыбок, они добросовестно козыряли ему, проходя мимо "тумбочки" и обидное слово "музыкант" беззвучно шевелилось на их растянутых злорадной ухмылкой губах. Гитара грустно молчала по вечерам, её после него никто и в руки не брал. Взвод зажил припеваючи, издевались над ним теперь много меньше, даже стали вывозить купаться — на пруды — в выходные дни, но Димы это не касалось, он оставался в наряде и напряжённо думал: кто же его заложил? Думал, стоя на тумбочке, думал, драя туалет и курилку, думал ночью, когда старики спали, а он торчал вместо них у двери роты с красной повязкой на рукаве.

Ротный, словно Гантенбайн,* почему-то игнорируя жёлтую повязку, ежедневно проходил мимо, будто ничего не случилось.

Гантенбайн — персон. Макса Фриша симулировавший потерю зрения и носивший на рукаве жёлтую повязку слепца.

Зато старшина роты — прапорщик — всё замечал и в конце уборки заходил в курилку, доставал носовой платок, наматывал на палец и лез куда-то глубоко… за лыжи, развешанные на стене… Показав Димке тёмное пятнышко на белом материале, он пинком ноги опрокидывал таз с грязной водой…

Димка, изнурённый двухмесячной каторгой, смотрел в белесые глаза пузатого таракана, на его застёгнутый на первую дырочку ремень, искривлённые довольной усмешкой усы, и рука сама тянулась за острой лыжной палкой, чтобы прибить вредное насекомое… Но таракан, словно ощутив опасность, мгновенно уползал в каптёрку, а таз медленно наполнялся, собранной в тряпку и отжатой водой.

Наконец, однажды, ротный — Гантенбайн поманил его пальцем в канцелярию, видимо решив прозреть…

— Ну что, тяжеловато тебе у нас? — спросил он, усаживаясь за стол.

— Нормально! — соврал Димка.

— Тяжеловато, однако! — словно чукча, констатировал факт командир и пожевал губами… — В роту связи нужен водитель на генеральский УАЗ с радиостанциями. В этой роте квартирует музвзвод, вот я и подумал… Ты ведь у нас артист?

— Водитель! — недовольно поправил Димка.

— Ну и водитель тоже! — принял поправку кэп. — Ну что, согласен?

— Согласен! — почти не задумываясь и обрадовавшись, ответил Димка. — "Достали!" — с облегчением вздохнул он о прошлом.

— Ну тогда иди, собирайся, — улыбнулся капитан, — баламут!

ГЛАВА 6

Дверь бесшумно пропустила её в полумрак прихожей и щёлкнув включателем света, она сразу посмотрела вниз, на обувную полку… Обе пары, до сих пор грязных мужских туфель, приклеились под ней к полу, похоже, пришвартовавшись надолго.

— Что это с ним? — с оттенком тревоги подумала Лиза и, оставив вещи там, где положено, направилась в спальню…

Она толкнула дверь…

Полумрак, затхлый тяжёлый воздух, разбросавшаяся звездой грузная фигура мужа, спит среди скомканной в мятую бумагу простыни и сползшего на пол одеяла, спит в своём светло-зелёном халате, как кабачок на снегу… вернее, как бешенный огурец, похрапывающий и стравливающий лишний воздух изо всех отверстий, словно готов взорваться.

Она почувствовала, что готова взорваться сама…

— Дима, что это такое?.. Ты заболел?.. — она нагнулась и стала трясти его за плечо.

— Отстань! — проворчал он, не открывая глаз.

— Объясни, что происходит, — голос Лизы дрогнул.

— Надоело всё!

— Что значит всё?

— Всё — значит всё!

— И что теперь?

— Ничего!

— То есть?

— Ничего! — он открыл глаза и приподнялся на локтях. — Ты что, не понимаешь русского языка?

— Я понимаю язык, но не понимаю действий, побуждений, и вследствие чего они происходят, — медленно проговорила Лиза, ещё сдерживаясь.

Он снова закрыл глаза…

— Нет, ты не будешь спать, пока не объяснишься! — крикнула она и мотнула его за нос.

Нос слегка покраснел и глаза приоткрылись.

— Я устал быть другим, больше не могу, не хочу, не буду!

— Что за бессвязный лепет? Каким другим? Чего не буду? — она схватилась за голову. — Можно сойти с ума; прожив с человеком девятнадцать лет, можно с ума сойти! Митенька, — она вдруг назвала его, как мама в детстве, и ему захотелось плакать… — может вызвать врача, ты не заболел?

— Я здоров, как никогда! — уняв желание — прослезиться, воскликнул Дима и сел на кровати. — Как никогда! Просто я должен переродиться в Ботхисаттву! — его глаза странно сверкнули.

— Тронулся! — испугалась Лиза. — Какой Ботхи… что ты несёшь, Дима?

— Просветление! Ботхисаттва — существо, стремящееся к просветлению. Понимаешь? Я всю жизнь, прошлую, ту, что прошла, прожил неправильно, теперь я это понимаю; вот лежал сегодня и думал, думал… Не правильно! Теперь мне открылся Срединный путь спасения, пролегающий между крайностями наслаждения и самоистязания… безжеланным стану шествовать, без-же-лан-ным! Понимаешь? Как Татхагата — Просто Прохожий, в мир покоя — Нирваны! — он вскочил с постели и стал быстро, легко, ходить из угла в угол… как просто прохожий.

— Господи помилуй! — заплакала Лиза и сняла трубку телефона…

— Что ты делаешь женщина? Хочешь меня вылечить? Глупая, меня излечил Будда! Неужели ты думаешь, что твои коновалы, изучавшие в своих институтах, вместо специализации — историю КПСС, вылечат меня лучше? Положи трубку, пока я её не разбил, — последние слова прозвучали трезво, прагматично, насущно, и Дима первый раз улыбнулся жене, но не так, как обычно; так улыбались статуи богов: снисходительно и значительно… все, кроме Христа. Дима улыбнулся не по-христиански, будто был уже там — в нирване. А она подумала, было, что всё это шутка! Словно почувствовав её сомнения, он сказал: — Я вижу свой дальнейший путь и, пройдя его, достигну Мокши — Освобождения от вечных перерождений и страха остаться животным… — он засомневался… — Остаться или стать? — потом нахмурился… маячивший перед его глазами путь, несколько затуманился и начал медленно таять… — Куда? Подожди, не исчезай! — Дима, вытянув руку, что-то хватал пальцами, но безрезультатно, это было заметно по его страдающему лицу.

Лизу, вжавшуюся спиной в противоположную стену и смотрящую на него с сострадательной неприязнью, он, казалось, не видел, но стоило ей снова потянуться за телефонной трубкой, как зрение и ощущение реальности вернулось к нему.

— Положи трубку, не надо врача, я сам… — тихо сказал он, вдруг ссутулившись, почернев тенями вокруг глаз, и устало опустился в кресло.

— Что это было? — дрожа голосовыми связками, спросила жена.

— Пока сам не пойму, но знаю, что что-то знаю! — тупо глядя в потолок, прошептал Дима, затем, сделав удивлённое лицо, сунул руку под… себя и достал оттуда книгу.

— Дорога к Будде, — прочла, подошедшая к креслу Лиза. — Так вот откуда эти страсти — мордасти, — скептически ухмыльнувшись, она облегчённо вздохнула. — Ты начитался этой чепухи, и сдвинулась крыша?! — подняв бровки, уже успокаиваясь, она дала Диме лёгкий подзатыльник. — Ужинать будем, пошли, не ел, небось, весь день, зачитался! Неужто, так интересно?

Дима не сводил выпученных глаз с книги…

— Что?.. Интересно? Да я впервые вижу эту книгу! Может Федькина? — он с надеждой посмотрел на жену… но любовь стала привычкой, а вера разбилась о быт.

— Фрэд, такого, читать не станет! — возразила Лиза, пренебрежительно сморщив носик.

— Твой Фрэд, ни какого, не станет читать!

— А твой?

— А мой стал бы, если б не ты!

— Началось! — Лиза пронесла высоко поднятую голову и грудь до двери, хлопнула ею, и оттуда донёсся её голос: — Если проголодался, выходи, через десять минут будет ужин. Не забудь умыться и почистить зубы!

— Без сопливых скользко! — пробурчал Дима и подумал, что питаться энергией вселенной он пока не умеет, а жаль, придётся поглощать вечные: белок, углеводы, жиры, аминокислоты и… что ещё, он не помнил, поэтому запахнул халат, перетянул себя поперёк поясом от него же, посмотрел на сбитую в комья постель… — "Застелить?.. К чёрту!" — и вышел из душного полумрака.

"Но откуда всё-таки эта книга? — вспоминал он, намыливая руки… потом, что-то вспомнив, посмотрел на них и, закрыв кран, не смыв мыла, вытер полотенцем, оставив на жёлтой махрушке тёмные пятна. — Я ведь что-то понял!? Или нет?"

— Наливай! — бодро крикнул он, входя на кухню.

— Испугал ненормальный! — отшатнулась Лиза и зачерпнула половником в кастрюле… — Как ты можешь садиться за стол в таком виде? Не бритый, волосы скатались, в глазах гной, халат этот… жабий, затрапезный! Руки хоть вымыл? — она брезгливо поморщилась.

— Наливай, давай! — повторил Дима и, взяв ложку, потянулся за хлебом…

Есть ложкой жидкий суп, надоело, и он просто выпил его из тарелки.

— Что там… на второе? — он подождал пока дымящаяся тарелка бефстроганов, остановится под его носом и понюхал ароматный пар горячего блюда. Отодвинув вилку, взял ложку, которой ел суп, и быстро черпая вместительным орудием, всё съел.

— Ты настолько голоден, что ешь, как животное? — спросила Лиза, налила в стакан компот и подвинула ему.

— Я теперь всегда так буду есть! — хлюпая компотом, проговорил он.

— Это всё из-за той восточной книги? — сардоническая улыбка искорёжила лицо жены.

— Я её не читал, пока, как раз собирался это сделать. Коль она, мистическим образом, оказалось под моей задницей, не прочесть не имею права, ну хотя бы пролистать, — вытерев рот рукой, а руку о скатерть, Дима встал из-за стола и шумно отрыгнул.

— Кошмар! что ты творишь-шь-шь? — глянув на жирные пятна скатерти, тихо зашипела Лиза. — Это, просто невыносимо, наконец!

— Я уеду сегодня на дачу, поживу там пока, а то ты слишком нервничаешь. Понимаю, тебе нужно привыкнуть. Да, отнесёшь моё заявление об уходе — в банк и получишь расчет, если отдадут. Я думаю, с Никитой договоришься! — ещё раз рыгнув, он пошаркал тапочками в спальню.

— Если смогу привыкнуть… — прошептала Лиза, села на стул и уставилась утюгом взгляда — в угол; кухонное полотенце прикрыло её колени, мясо в тарелке остывало, а вишни в стакане, лупоглазо прижавшись к стеклянному экрану, пытались догадаться, когда их съедят, до или после того, что лежало в тарелке. Вишни ошиблись: их слили в унитаз, вместе с тоненько нарезанным мясом и картофельным пюре. Компания оказалась весёлая и разновитаминная, но ненадолго, поток воды в унитазе разбросал их в разные стороны, мясо устремилось вперёд по трубам; вишни, как более лёгкие ещё кочевряжились… то, ныряя, то, выныривая; пюре, вообще, не компанейски, как-то быстро, по-английски исчезло из виду, словно растворилось.

Накинув плащ, Лиза громко хлопнула дверью, и её спешащие шаги гулко отдались в парадном.

— Небось, к Никите побежала, жаловаться, — догадался Дима и потянулся за книгой…

Живот был полон и книжка, то и дело норовила вывалиться между пальцев, но он крепче зажимал её и снова, с видимым усилием, внедрялся в написанное… там было что почитать и над чем подумать, что-то стыковалось с его давешними мыслями, не позволяя заснуть… И ещё… — он был не один, он это чувствовал, но ничего пока не видел; даже не отрываясь от чтения, чувствовал, но не искал, кто тут ещё, пока чья-то тень не закрыла свет… и тогда, он оторвался от книги.

— Ты кто и как сюда попал? — спросил Дима совершенно без страха, даже не имея желания возмутиться, словно знал кто это и зачем здесь.

— Зачем спрашивать то о чём знаешь? — ответил незнакомец. — Время бежит, несмотря на то, что как бы и стоит на месте. Но поскольку для тебя бежит и именно твоё, то есть смысл относиться к нему бережнее. Спрашивай о главном!

— О чём?

— Чего не знаешь?

— А ты что, всё знаешь?

— Ну, если я всё это построил, то, как ты думаешь?

— Ты строитель?

— В некотором смысле, моё имя Demiurgos, что означает по-гречески: мастер, ремесленник, — улыбаясь, сказал незнакомец, но уже представившийся, (не в том смысле, а наоборот, оживший даже и как бы переставший считаться незнакомцем; теперь значит гость)!

— Если бы каждый строитель, даже, если он и мастер, знал ответ на все мои вопросы… я бы повесился! — пренебрежительно проговорил Дима, решив, что ошибся в выборе собеседника, не имея выбора, и уже начиная злиться на незваного гостя, тем более бесполезного, но твёрдо уверенного (как всякий отечественный работяга), что разбирается абсолютно во всём: от забивания гвоздей — до искусства, ракетостроения, телевидения, сельского хозяйства, политики, управления государством и многого того, чего сейчас, так сразу и не вспомню.

— Ты главное спрашивай… — невозмутимо и повторно предложил Демиург, — а там разбёрёмся, — он явно подслушивал чужие мысли (на это они горазды). — А управлять государством, так как им управляют твои современники, может всякий, даже кухарка, даже ты! Главное — вовремя смыться, потом!

— Ладно, спрошу… Что такое Бог, например? — хмыкнул Дима, приготовившись терпеть инфантильные рассуждения пролетария, в лучшем случае о том, что если Бога нет, то его мол, нужно придумать, для улучшения породы человечества, очищения, желания казаться лучше, быть лучше, если лучше — понятие глобальное и догматически стойкое… Э-э… погоди Дима, — остановил он себя, — куда ты-то полез, пусть всё это скажет… хрен знает, откуда вылезший ремесленник. Может, Лизка дверь не закрыла, когда уходила? Да вроде как… громко хлопнула. — Ну, я вас слушаю, внимательно, господин Демиург…

— Ты зря паясничаешь Димитрий, надо верить в чудеса, ими полон мир, только нужно уметь видеть, и ещё захотеть, — спокойно и нравоучительно, заметил гость. — Представь, например, Космос до… того места, которое окажется краеугольным камнем твоего воображения и пойми, что это лишь мельчайшая часть того, что следует далее. Маленькое, находится в большом и так без числа в обе стороны бесконечности, в плюс, минус. Бесконечность — есть основная величина бытия космоса, где само понятие бытия теряет смысл, поскольку безгранично, бесконечно, как время, размеры, расстояния, чувства, мысль! Бог — есть всё, поддающееся и не поддающееся анализу человеческого разума, как и всё сущее, ведь Бог и есть — Бескрайняя Душа, Разум Души, — Человек, человечек, муравей, травинка — ОРГАНИЗМ! Человек — частица Бога, его составляющая, сам порождает свою судьбу, создавая свой личный фатум, а не ожидая его предопределения свыше, поскольку является Богом, созидающим себя, свою карму, жизнь — в её (его) бесконечном делении и восстановлении, где одни клетки приходят на смену другим, питая детей своих и рождаясь детьми же детей своих. Всё сущее создано по одному подобию! В ваших кровеносных венах, кстати, как и в эволюции человечества, идут войны, например:

Основная функция нейтрофилов — обнаружение, захват и переваривание с помощью гидролитических ферментов болезнетворных бактерий, обломков тканей и другого подлежащего удалению материала. — Поймав недовольный взгляд Димки, Демиург хитро улыбнулся…. — Активирующими факторами для эозинофилов являются бактериальные продукты, гистамин и др. Достигнув места внедрения чужеродных бактерий, эозинофилы выделяют содержимое гранул и липидные медиаторы, губительно действующие на паразитов.

— Послушай Склифосовский… — Дима попытался вмешаться, беспомощно улыбаясь, и просящим взглядом посмотрел в рот лектору… но тот не унимался:

— Карбоангидраза — фермент в вашем организме, катализирует обратимую реакцию образования угольной кислоты из диоксида углерода и воды. Иногда, в гем включается атом трехвалентного железа вместо двухвалентного, и образуется метгемоглобин, который так прочно связывает кислород, что не способен отдавать его тканям, в результате чего возникает кислородное голодание.

— Точно… — доктор! Какой же ты строитель, нафиг, ты лепила натуральный! — закричал Димка, уже выходя из себя… Но тщетно, его не слышали, по крайней мере, так казалось…

— Этот список борьбы организма за своё выживание должен быть очень велик, по идее — бесконечен, представляя себя — Подобием, мы можем предположить, как вообще устроена Вселенная — наш Бог… или… Бог нашего Бога, ведь Боги тоже могут, если не должны, попадать в понятие бесконечного, — договорил, наконец, полигранный Демиург.

Димка, почти отчаявшись найти новое восклицание, остановился взглядом на шевелящихся в чёрном волосе губах и отвалился челюстью, словно самый внимательный слушатель… что, видимо, опять вдохновило оратора, и уверенно вздохнув, он продолжил:

Платон говорил: "…Предоставив космосу все эти преимущества, Демиург, дал ему жизнь блаженного бога…" делая Демиурга создателем Бога, значит Богом над Ним, а Его… над нами, но опять же проникая в понятия макрокосма, предположим, что и Демиург не последняя инстанция, ведь его тоже кто-то должен был сотворить, что несколько объясняет несовершенство человеческого разума и данных ему знаний, несмотря на подобие Высшего; подобие-то есть, но иные размеры, возможности, стремления… Почти тёзка моего создателя — Плотин — говорил об этой деградации:

"…Таким-то образом происхождение существующего, начинаясь от первого, идет все ниже и ниже, причем каждое звено в этом процессе занимает место, сообразное с его природою. Каждое вновь произведенное бытие, с одной стороны, менее совершенно в сравнении с тем бытием, от которого произошло, а с другой сохраняет подобие его в такой степени, в какой сохраняет связь с ним и подчиняется ему. Поэтому когда душа (мировая) появляется в растительном царстве, то это значит, что она сюда проникает некоторою частью своею, именно той, которая, будучи самой необузданною, и бессмысленною, способна ниспасть так низко…"

— Так ты Бог? — Дима с испугу перебил… он уже начинал верить, довольно убедителен был этот Демиург.

— Я — Демиург — создатель Космоса и давший ему жизнь Бога, — гость ответил, как-то уклончиво и

по-писанному.

— Но ты сам только что говорил, что Демиург не последняя инстанция, что его сотворил кто-то, а значит, является Богом над ним! Хоть это и здравое предположение, но всё-таки, я поставлю вопрос иначе: кто же твой Бог?

— Я же говорил о Плотине: "…почти тёзка моего создателя…" Значит мой Бог кто? Ну… эх… Да Платон же! — Демиург засмеялся. — Вот тебе и круг бытия всего сущего! Видишь, мозг у тебя с виду, как у Бога, да мегабайты иные, оперативная память тоже… подкачала, истины никак не разглядит, а раз так, пришло время прибегнуть к помощи буддийской философии, в ней нет Бога, как творца и, безусловно, высшего существа, она подсказывает, что в цепи перерождений (сансара) у человека есть шанс самостоятельно достигнуть Просветления (бодхи) и Успокоения (нирвана), но для этого он должен осознать и преодолеть — Авидья — одно из центральных понятий в буддизме, означающее…

Димка раздражённо дёрнулся, словно пронзённый электричеством, и желанием закричать, но рука Демиурга повелительно поднялась, и он медленно закрыл рот…

"… Незнание — как безначальную силу жизни, обрекающую существа страдать и перерождаться. Отсутствие непосредственного интуитивного видения подлинной реальности. Хаос нашего сознания, препятствующий видеть высшую духовную цель Пути освобождения, заставляющий принимать недействительное за действительное, невечное за вечное, пустоту самосущего — за сущее Я!.." Это понятно?

— Ну, в том смысле, что в погоне за материальными благами, славой, карьерой? Эти что ли препятствия? — Димка с трудом заставлял себя не злиться.

— Ну… в общих чертах… м-да… так вот… далее: Незнание 4-х благородных истин, неумение применять их в Пути.

"Издевается он что ли? — думал Димка, сидя почти в позе лотоса и закрыв глаза… — Ладно, ещё немного, ещё чуть-чуть…"

"… Авидья, — Демиурга несло… — лишь первое звено 12-членной цепи взаимозависимого происхождения, дающее главную характеристику прошлому рождению, как жизни, прошедшей в незнании и хаосе (что и становится причиной, наряду с кармой, нового рождения). В этом смысле Авидья — вся мотивирующая сфера сознания с сонмом желаний, мечтаний, побуждений, страхов и т. д. которые движут действиями, словами, мыслями человека, сотворяя карму. Поэтому Авидья — самое прочное ярмо из 10 для перерождающегося человека, от этого ярма освобождаются уже в конце духовного пути только святые лица буддизма — архаты и бодхисатвы 10-го уровня — бхуми."

— Хватит, хватит! — не выдержав, заорал Дима, ему стало страшно от предлагаемых условий, предполагаемых трудностей, терпения, мужества, наконец. — Хватит! Не хочу просветляться, не хочу замутняться, хочу покоя, не нирваны, а простого человеческого покоя! Понял? И то, что ты построил, меня тоже не вставляет. "Мы строили, строили и, наконец, построили!" — Дима приложил руки большими пальцами к ушам, и захлопал ими, как Чебурашка. — Демиурги, мать вашу! Парадигматики — маразматики! Боги — уха два и ноги!

Он долго ещё что-то кричал, а скорбно улыбающееся лицо Демиурга медленно растворялось, как картофельное пюре в трубах канализации, Дима этого видеть не мог, но знал, что примерно так. Оно становилось всё бледнее и бледнее, белее и белее… пока не стало почти белым, с множеством чёрных поперечных полосок…

Он сощурился от света и, убрав книгу с лица, увидел белый пустой потолок…

Пустой, если бы не люстра и сидящая на нём одинокая муха.

— А… ты жива ещё моя старушка? — завопил Дмитрий и запустил подушкой в потолок… Но муха была на чеку… таким вялым движением, её — идеальное создание Всевышнего с диорамным обзором фасеточных органов зрения, — было не достать!

"Улитка о двух ногах!" — презрительно подумала муха и, перелетев на люстру, потёрла задними ножками животик. — Бросай в хрусталь теперь, умник!

Он бы бросил, если бы не боялся гнева жены, поэтому, отложив подушку в сторону, взял в руку книжицу и пульнул её под комод.

— Тебе, две с половиной тысячи лет, вернее, твоему учению, для тебя пыль и сумрак — привычные вещи, и время имеет особое, лишь тобой ощутимое движение, если движется оно, а не ты в нём, лёжа под комодом", — сказал он книге, себе, растворившемуся в унитазе его сна Демиургу и вспомнил, где и как, время действительно стояло на месте, стояло, словно торчало… так, что можно было позавидовать.

ГЛАВА 7

В роте связи ему понравилось больше, чем в автороте, вечером он уже пел в умывальнике, там была хорошая акустика, и с удовольствием наблюдал, как приятно скалились музыканты, на каждую удачно взятую им высоту. Его рейтинг рос не по дням, а по нотам… и он это чувствовал всеми кончиками отрастающих волос.

— Научишь? — спросил, улыбаясь, командир его отделения, машины и установленной на ней радиостанции, сержант В.

— О чём речь!? — обрадовался Дима, понимая, что это легче, чем тащить службу, и даже полагаются льготы…

Он зажил, ещё лучше, чем до опалы в автороте…

Одно ему не нравилось: машина стояла, как армейское время, можно сказать — на колодках, выезжать она могла только на учения, которых пока не было. Он чувствовал, когда передвигался на ней по автопарку и до мойки, что без постоянной практики стал водить хуже. Опыта — кот наплакал — три месяца автошколы — на грузовиках, а УАЗ был неизвестной игрушкой; от бокса до мойки и обратно — трудно было узнать о нём больше.

— Рота в ружьё! — команда дежурного сорвала сто человек с коек и бросила на построение. Первая тревога сотрясла чресла, зажала мышцы и недовернула, как следует, портянки; они торчали из сапог жёлтыми углами и пародией на ботфорты. Противогаз, автомат, подсумок, лопатка, вещмешок, скатка, кое-как разместились на его небольшом теле и гремя железками ломанулись в автопарк…

Три автомобиля связи взревели и, прозвучала команда "отбой". Но учения продолжались… нужно было ждать!

— Ты генерала-то видел? — спросил Гуня, водитель 120-й радиостанции установленной на ГАЗ-66 и по совместительству — старослужащий. Он был классным: не доставал, не выпендривался, давал советы, правда, однажды, попросил пришить подворотничок, но попросил так, что отказать ему было трудно и это было единожды. Обычно Гуня "просил" других, иной профессии, за это водители — электромеханики, (так назывались водилы роты связи) его уважали.

— Видел, один раз, не считая Присяги, — Дима вспомнил, как вытирал пузом, коленями и локтями, да что там… всей своей поверхностью, гаревую дорожку стадиона. — Он чо, шибко строгий?

— Когда заходит в штаб, и часовой у знамени кричит: "Дивизия… Смирно!" — подполковники — и те, прячутся в туалет, кто успел. — Гуня довольно улыбнулся. — А я возил его на учениях, на твоей тачке; Гена дембельнулся, а тут… тревога… ну я и сел за руль… Нормальный мужик, фронтовик, строгий конечно, ну а как по-другому? Ты главное не ссы, а то руки затрясутся, ноги, и заедешь не туда, а потом в строевую роту и на вышку или периметр, в тридцатиградусный мороз! А… не хочешь?

Дима слушал "старика" и чувствовал, что успокоение не наступает. "Может, дразнит, пугает говнюк, специально?!" — думал он, но лёгкий трясун подкрадывался к кишкам, и во рту было… как-то невкусно.

— Главное, это втиснуться кормой между машин у штаба, когда поедешь; они станут плотно; на каждого начальника службы — УАЗ. "Волги" — три — у комдива, начштаба и начальника политотдела; они станут отдельно. Генерал может сесть к тебе сразу, а может и на "Волге" поехать — до грязи, вот… так что потренируйся чувствовать габариты, вон, к стенке поближе, давай… потренируйся…

Димка завёл машину и подъехал правым боком к стене.

— Надо ближе… давай! — крикнул Гуня.

УАЗик встал ещё ближе к стене.

— Ещё ближе… давай!

…Получилось слишком близко, и машина пробороздила по стене длинную полосу, сорвав штукатурку. Димка выбежал и осмотрел её тыл… Задний габарит был смят, разорван и вдавлен в кузов!

— Ой!.. — взвыл он.

— Да… — Гуня почесал пилотку.

— Вискас пиздаускас! — проговорил сержант В; он окончил школу сержантов в литовском городе Каунас.

Сигнал тревоги не дал досмотреть повреждение, и автомобили рванули на выезд…

Внутренне состояние Дмитрия трудно было назвать удовлетворительным: мир стал для него будто чужим: за окном — за скрипящими по стеклу дворниками, в мокром, мутном мареве чуждого, навязанного ему бытия. Он успел подумать, что если приедет первым, то не нужно будет втискиваться между машин, в стену врезаться — одно, а в чужой УАЗ… — и прибавил невольно скорость… Не обратив внимания на регулировщика, резко свернул к штабу… УАЗ заскочил задним колесом на бордюр, громыхнул всем связным металлоломом и конечно обратил на себя внимание начальника автослужбы…

— Водитель ко мне! — "начавт" нервно махнул рукой, остановившейся на обочине машине.

— Водитель — электромеханик, рядовой… — Димка бледными губами протарахтел солдатский стандарт и вытянулся… насколько позволил скелет.

— Какая скорость установлена в части? вон знак!.. — тыкал рукой грозный и грузный подполковник. — Пять суток ареста, доложите командиру роты!

— Есть! — козырнул Димка. — Разрешите идти?

— Идите! — подполковнику возможно тоже сегодня досталось, Дима не знал… но уже ненавидел эту светлую шинель, которая влепила ему под завязку все разрешённые ей уставом сутки, ему — неопытному салаге.

Втискиваться не пришлось, хоть он и приехал позже всех, машины стояли достаточно порознь; он мог бы раньше догадаться, что начальство не станет пачкать шинели о борт мокрых машин, что опытные водители об этом знают, но было поздно догадываться, всё стало безразлично, даже прошла дрожь. Генерала Димка уже не боялся, появилась спасительная злость… он даже не желал думать, что сам во всём виноват.

Пока он думал, что думать не желает, прибежал солдат и, постучав в мокрое от дождя, запотевшее стекло, сунул ему в приоткрывшуюся щель окна, новый, задний габарит с лампочками.

— Держи, Гуня передал!

Сегодня это была первая и последняя хорошая новость!

Здоровенный дядька — шесть футов и пять дюймов, как сказали бы америкосы, в голубой шинели с гербовыми пуговицами, терпеливо выслушал доклад командира радиостанции, критически осмотрел машину, кислое лицо водителя и полез в узкую дверь… Что-то треснуло, когда он попытался развернуться на сидении и отлетело в глубину машины.

— Еп… — вскинулся комдив. — Пуговица!..

Десять минут ушло на поиски, генерал нервничал, экипаж тоже, пуговица находиться не желала.

— Чёрт с ней, поехали, потом найдёте, — вскричал комдив и соколом вперился в лобовое стекло.

По асфальту Дима ехал уверенно, но в лесу, на раскисшем, узком бездорожье, он не смог разминуться с идущей навстречу машиной и сполз в кювет. Его вытащил тягач и поставил в колею. Слава Гермесу, связь работала отменно, дженерал руководил операцией успешно, наши побеждали и промах Дмитрия остался без комментариев. Но через час барражирования лесной грязи, случай повторился, и машина чуть не перевернулась.

— Почему так хуёво ездишь, солдат? Как попал на командирскую машину? — сгоряча воскликнул генерал, насупив густые брови.

— А как не хуёво… если езжу только на мойку, уже полгода, — забыв о страхе, возмущённый случившимся не меньше комдива, забыв где и с кем разговаривает, крикнул Димка. — Я в автошколе был одним из лучших, имею знак "Отличник учёбы", две грамоты!.. — он собрался далее перечислять свои достижения, которых оставалось, по правде, немного, но договорить не дали:

— Ладно, выезжай на трассу, — остыл комдив, даже не отреагировав на матерное слово.

До трассы ехали без приключений, хотя встречных машин было много больше, чем раньше, но Димка вёл уверенно, ему опять помогала злость.

— Пуговицу найдите… благодарю за связь! — кивнул комдив расцветшему В и пересел в свою "Волгу".

— Да, Дима, готовься к худшему… плюс пять суток… ой-ё-ёй… и Губа у нас — чёрная, чурбаны оттягиваются на белых — запахивают! На ней, даже стройбат стонет! — сочувственно закончил тираду В и хлопнул подчинённого по плечу, жалея, что играть на гитаре, как следует, научиться не успел.

— А что худшее, ещё может быть? — поинтересовался Димка, он действительно не имел представления о худшем, чем уже прошёл, ну, разве, маячившая впереди Губа…

— Строевая служба, охрана объектов, да зимой… что же ещё! — пожал плечами В и полез в машину. — Поехали, скоро обед.

* * *

Рота связи начальнику автослужбы не подчинялась и её командир — капитан, проигнорировал приказ подполковника о наказании Димки, по… каким-то чужим или своим соображениям. Кроме того, машину разрешили использовать в нуждах связи, чтобы и водитель имел практику вождения; военный дирижёр так же влепился в накативший ком фортуны и пригласил Димку участвовать в концертной деятельности солдатского вокально — инструментального ансамбля.

Сгустившиеся тучи размело ветром удачного случая, по поговорке: "не было бы счастья, да несчастье помогло", и служба Дмитрия координально изменилась в лучшую сторону.

Наряды отпали, как банный лист от задницы! Димка стал задействован на выездах, концертах, на обучении командира отделения, повышенного, кстати, в звании за хорошую связь.

Старики дембельнулись!

Гуня завещав ему свои зауженные сапоги с высоченными лошадиными подковами, сказал: чтобы никого теперь не "ссал", сапоги не снимал, и подарил связку конского волоса, долго объясняя, куда и как его накручивать, в случае встречи с женским полом. Его совет, как и тогда, на учениях, принёс массу неприятностей: конский волос применения не находил: нормальные девчонки и смотреть не желали в сторону солдата, одетого в мешковатую парадную форму, сшитую, видимо, специально, чтобы унизить, раздавить, отупить, превратить в стадное… в пресмыкающееся, заставить безоговорочно подчиняться! С сапогами пришлось расстаться, но в борьбе за них, рейтинг Димки возрос достаточно высоко! Оставалось дожить до ещё одного дембеля. А тех, кто был старше, всего на пол года, он не боялся: его призыв — в два раза многочисленнее — уже исподволь готовил смену власти, с лёгкой руки вечно мятущегося водителя — электромеханика.

Но новые старики, те, что на два призыва старше, всё же хлопот доставляли…

"Замок" на гитаре играл уже прилично — для любителя, и всё чаще хмурился на свободолюбивые выходки Димки. Его приятели подзуживали: мол, распустил… оборзел салага и т. д.

Но, вкусив свободы, трудно было снова стать червяком, гусеницей, и куколка потихоньку формировала крылышки… они настолько выделялись под хитиновым панцирем, что "замок" всерьёз взялся вправлять их обратно.

* * *

Сегодня была суббота и по распорядку — генеральная уборка. Большинство стариков попрятались по щелям, остальные фиктивно наводили чистоту. Мыть класс было вовсе не трудно, если бы не со "старым" в паре — постарался ученик — гитараст; сделано это было специально, в целях воспитания, что собственно понятно и так. Ситуация знакомая до отвращения, — ещё ноги не перестали гудеть после двухмесячной запашки в автороте, — и вот опять…

"Козлина неблагодарная!" — подумал о сержанте "В" Димка и закрыл класс, изнутри, на ключ. Затем выдвинул стол на середину, поставил на него табурет и сам взгромоздился сверху.

Старослужащий — двадцати лет отроду — ефрейтор Иванов — чуваш, то ли по национальности, то ли призванию, скорее и так и эдак, сначала наблюдал, с улыбкой, на служебное рвение Дмитрия, пока тот двигал мебель, но потом лицо его изменилось…

— Ты чего туда залез? Мыть надо пол! — прошипел он с определённым акцентом.

— Вот и действуй! — равнодушно проговорил Димка и демонстративно, достав из глубочайшего кармана галифе кусок хозяйственного мыла, бросил под ноги старика.

— Ты чо, салабон, оборзел в край? — смуглый ефрейтор несколько побледнел. — А ну слазь! — он ударом ноги, вышиб испод Димки табурет, и тот чуть не отбил себе кобчик…

Спрыгнув со стола, он подошёл к Иванову и спокойно глядя в красные от возмущения глаза, резко ударил в солнечное сплетение… Посмотрев на согнутую спину, врезал сапогом в печень…

Спина выпрямилась, тело упало плашмя, перевернулось на бок и выгнулось в другую сторону. Бледные губы молча глотали воздух и недоверчиво, непривычно кругло смотрели на невиданную борзоту.

Табурет снова встал на место и Димка, кряхтя, оседлал его вторично.

— Заплыв… начинай!.. — он предупреждающе кашлянул в ожидании… — Второй раз не повторяю, сразу перехожу к общению с почками, селезёнкой и всем твоим кизячным ливером, а пожалуешься, приеду в Уфу, или где ты там дым глотал, и закопаю под первой берёзой! — Ну, встал быстро и поплыл… Раз… два… считаю до трёх, три…

— Ну ты… — больше слов у Иванова не нашлось, он имел случай убедиться, что Димка их на ветер не бросает, по крайней мере со своим призывом, да и старших на призыв не особо жалует. А чуваш был парень слабый духовно и физически, ему и от своих частенько доставалось, потому и Димка был так крут; с более серьёзным стариком подобный номер не прошёл бы. Недавно, старшина роты, тоже срочник и старик, прилично врезал кулаком Димке в грудь (у того аж дыхание сбилось), за то, что больно задел сломанную, в гипсе, старшинскую руку; и ничего, снёс, не бросился защищать достоинство, успокоив себя тем, что… действительно… перелом… болен человек и так далее. Но Иванов был иным, его можно было напрячь, что Димка с удовольствием сделал.

Сержант В радостно улыбался, слушая доклад Димы — о том, что задание выполнено и переглядывался с земляками, а Димка в свою очередь был само благодушие, и это несколько омрачало радость старших.

ГЛАВА 8

Муха опять перелетела на плоское, свободное место, оставив в покое люстру и можно было бы с ней кончить, по крайней мере, появился шанс. Может, она тоже скучала и дразнила его. Но ему было лень гоняться за ней и совсем не скучно не гоняться. Он упивался необычным чувством лёгкости, ощущением раскрепощённости и сознанием всего, что обещало непознанную, эфемерную, мистическую, фантастическую, сказочную, амбивалентную, но свободу!

— А может, взять, да прибить её, спутницу человеческого бытия, — подумал он. — Нет, нельзя, кто-то же должен быть свидетелем моего перерождения, пусть муха, хоть она меня поймёт, ведь другие вряд ли, и у неё есть крылья — составляющее понятия свободы, чего людям не узнать никогда, по крайней мере в этой жизни, — состояния свободного полёта, парения… И не надо мне говорить о дельтапланах, парашютах, всевозможной адренолинотерапии, экстремалографии — всё это дребузня, суррогат, жалкое желание освободиться хоть на мгновение. Глупцы, чтобы взлететь, нужно освободиться от груза: ответственности — в первую очередь, псевдознаний — во вторую, привязанности — в третью, — он стал загибать пальцы, бормоча и считая про себя… но их не хватило, и даже будь он шестипалым и восьмиконечным, всё равно взлететь было трудно; нужно было переродиться в птицу и Дима, не дурак вообще-то, это понимал… но надеялся, что при долгом воспитании в себе "птицы" уже наплодившей и поставившей на крыло птенцов, почувствует нечто напоминающее полёт. — Пороюсь в воспоминаниях, — решил он, — может что-нибудь интересное, полезное вспомнится, ведь опыт, что? сын ошибок! Вот и поищем… медленно, постепенно, от года к годику, не спеша, чтобы не пропустить… Хотя бы ту же армию.

Он вспомнил, что всегда подтрунивал над одним из своих приятелей; тот, как только в живот попадала толика спиртного, сразу вспоминал службу в рядах…

Об армии, стоило только и без толики допинга заговорить, как картинки — одна страшнее или веселее другой, бежали перед глазами слушателя нескончаемой вереницей кадров. Манией армейских воспоминаний страдало большинство! Подавляющееся меньшинство — или не служило, или имело что рассказать не из службы: поделившись впечатлениями о прочитанной книге, увиденном на вернисаже, услышанном в театре, придуманном, наконец, своими мозгами.

— Почему же с таким постоянством я — сам — вспоминаю службу в армии? — усмехнулся он — Ведь обо всём перечисленном выше, тоже могу рассказать! Но тогда это был бы чужой опыт… — кивок его головы подтвердил подоспевшую мысль, — значит, уже не сын ошибок, а пасынок, свои-то шишки… они убедительнее, как ни как! — он почесал затылок… — Если бы парни всей земли… Блин, чуть не запел!.. Если бы все могли учиться на чужих ошибках, то не было бы своих! Ох, и скучно было бы! — решил Димка и улыбнулся.

Потому-то и вспоминается служба в рядах, что не было там скучно! Как ни хотелось домой… до горячечного состояния, а дембельнувшись, попьянствовав недельку, кто-то больше… приходило сознание, что двухлетняя, беззаботная пора жизни ушла! А беззаботность — почти праздник… и он — скончался!

Пришла пора поскучать за кульманом, у станка, кабинетным столом, учебниками, справочником по геологии, музыкальным инструментом, воровской фомкой, и так далее, далее, далее… — Он рассмеялся, ведь давно понял, и так, просто, плюсовал и добавлял скуку, зная, что она отступит на справочнике по геологии, вернее на нём начнётся увлечение, творчество, достижение, то — где уже работали собственные мозги, избегая стандарта.

— Но тогда какого чёрта я здесь лежу и рассуждаю? — Дима усмехнулся, не лицом… — носом, сморщив оный гармошкой, словно дембельский сапог, и пошкрябал заросший щетиной подбородок. — Бессмысленно всё, вот потому и лежу! Что творчество, что станок токарный, да хоть и деньгопечатный… всё бессмысленно и нздря, потому как вся эта мышиная возня порабощает хуже армии, семьи, денег! Фигня какая-то вокруг: человек просто не желает быть свободен, он жаждет рабства, он раб! — Дима подумал: — А не стоило бы записать, перечислить: почему, в чём, как, из-за чего человек — раб и хочет таковым жить?

Может, и стоило, но было лень, вообще было глупо что-либо делать, так как действие нарушало всю его свободорыщущую, но возлежащую на кровати, доктрину.

— Птицей, только птицей могу быть, жить и слыть! Никаких писанин, графоманских потреб, долой зависимость, пусть даже творческую. Творцов развелось, как богов у Гесиода в "Теогонии", хотя Платон и вещал:

"…Однако правы ли мы, говоря об одном небе, или вернее было бы говорить о многих, пожалуй, даже неисчислимо многих? Нет, оно одно, коль скоро оно создано в соответствии с первообразом. Ведь то, что объемлет все умопостигаемые живые существа, не допускает рядом с собою иного; в противном случае потребовалось бы еще одно существо, которое охватывало бы эти два и частями которого бы они оказались, и уже не их, но его, их вместившего, вернее было бы считать образцом для космоса. Итак, дабы произведение было подобно всесовершенному живому существу в его единственности, творящий не сотворил ни двух, ни бесчисленного множества космосов, лишь одно это единородное небо, возникши, пребывает и будет пребывать."

— Откуда я и это знаю? — ужаснулся Димка и со страхом устремил наклонный взгляд под комод, в тёмную пыль и хранящуюся меж двух кусочков картона мудрость. — Но ведь там про буддизм! При чём тут Гесиод, Платон? Демиург, ты где? Опять подкрался?

Тишина промолчала, как и должно, и Демиург тоже.

— Ну что ж и не надо, не очень-то хотелось мозги напрягать, вот возьму детектив, всем вам назло и буду читать! — рассердился он непонятно на кого, может на Демиурга; нет, он слишком мал для этого; на его бога — создателя — Платона!

— У Платонище, Сократово порождение и иже присные с ними! Вы, будоражащие души, мысли, сны, деяния, — позитив ли, негатив для человека? — он вторично вспомнил о каком-то Гесиоде, которого никогда не читал и слыхом о нём не слыхивал, а тут, словно увидел греческие буквы, хоть щупай, и даже понимал смысл сказанного, (ксеноглоссия какая-то) предельно довольный такой мудростью древних:

"…Жили те люди, как боги, с спокойной и ясной душою,

Горя не зная, не зная трудов. И печальная старость

К ним приближаться не смела. Всегда одинаково сильны

Были их руки и ноги. В пирах они жизнь проводили.

А умирали, как будто объятые сном. Недостаток

Был им ни в чем неизвестен. Большой урожай и обильный

Сами давали собой хлебодарные земли".

Это действительно звучало мудро!

— Вот ориентир! Вот к чему стремиться! — качал головой Димка и, под впечатлением сказанного, тянул уголки рта вниз…

Но стоило ему воочию пощупать главу "О труде…", как мудрость Гесиода заговорила уже не мудро, совсем… даже как-то глупо, словно наши жёны или правительство:

"…Вечным законом бессмертных положено людям работать."

— Ни хрена себе положили, — присвистнул Дима, — просто-таки "навалили", хотя… чему я удивляюсь? Али не привык?! Правильно я говорил этому дылде Федьке: Иди в армию, там всё ясно: солдат спит — служба идёт! Офицер — тоже самое: заснул — проснулся — генерал… ну, или полковник, как минимум! А то… "Законом бессмертных…" Их законом — бессмертным не станешь, наоборот, ускорят… так сказать! Нет, выбор сделан правильно, "я хочу быть птичкой, порхающей у вашей шляпки…" — сказал кто-то умный, по крайней мере, беспечный, а беспечный — значит добрый, значит человек! Хочу быть птичкой! — прошептал Дима и умчался на крыльях желаний в дальние дали…

ГЛАВА 9

Нет, он служил шофёром, а не лётчиком! Какие на хрен птички? птичками стали, разлетающиеся в разные стороны из машины замкомучвзвода автороты, солдатики, когда она летела, переворачиваясь, в кювет.

Один всё же улетел! Улетела душа его невинная в небеса или куда подальше — в дебри Демиурговы, в постоянное временное пользование Единого, что бы слиться с ним воедино! Классно звучит, трансцендентно до опупения: "в постоянное временное пользование…" супер!

Суд почему-то сделали показательным — в клубе — для всей части, может, воспитывая на будущее, когда обзаведутся собственными авто. Димка смотрел на рыдающего в рукав гимнастёрки, бывшего своего командира, так усердно старавшегося его уничтожить год назад, и искал в себе чувство удовлетворения… Именно это чувство было сейчас недостижимо; его всегда убеждали слёзы, может потому, что родился и вырос не в Москве. Погиб человек… наказан виновный! а что толку? Виновный, сев за баранку автомобиля сделанного на заводе имени Лихачёва, просто хотел соответствовать… и лихачил, как намекали; и следующий лихач вряд ли вспомнит о жертвах, разгоняя свой авто… насколько позволят параметры. Лихач вспомнит о карме, когда будет поздно, если конечно позволят параметры его мозга.

Димка вздохнул и простил бывшего "замка", глядя в его ссутулившуюся спину и соединённые в кулаки, руки за ней. Спина удалялась от него навсегда, исчезнув за занавесом на сцене, не обещая вернуться — на бис…

— И не надо возвращаться, повторяться, — он покосился на крайнее сидение первого ряда…

Женщина тихо плакала, прижимая платочек к красным кроличьим глазам и морковному носу.

Её тоже было жалко до слёз и насморка, гораздо больше, чем бывшего "замка" и Димка понял, что потеря ребёнка страшнее собственной смерти и что, мать погибшего ему жальче всех. Он шмыгнул носом, и прозвучала команда: "на выход".

Взводный, словно застоявшийся аргамак, косил на него жгучим азербайджанским глазом… видимо, не мог простить своего поражения. Димка не хотел думать об этом сейчас, но глаз неотступно следовал за ним в поиске промаха…

— Следуй, если не лень, — подумал Димка и согнул презрительно губы.

Командир взвода — лейтенант Гаджиев — принял взвод месяц назад, а два… назад… офицерские погоны. Он был ещё салага, но уже командир. Классный гимнаст, на турнике показывал таки фишки, что никто не мог их повторить; они подружились, почти, он и "старики"… так им показалось. Но это был ход!

Когда Димка услышал свою фамилию в списках наряда на кухню, он опешил… опешил, стоя на месте, представьте себе — насколько! Стариков на кухню не посылали, это было нарушением устоев, унижением, пренебрежением и вообще…

— Спасибо, хоть отдохну, отосплюсь… — резиново протянул он, с усилием улыбаясь.

— Не отоспишься, я буду проверять! — жёстко промолвил взводный, выйдя на тропу войны с неуставными отношениями.

— Посмотрим… — вызывающе медленно ответил Димка, глядя мимо командира.

* * *

Наевшись мослов (мяса) и выпив двести грамм водочки с поварами, раздав ц/у салагам, постелив несколько бушлатов на нержавеющей полке, за стройной шеренгой кастрюль и чайников, он решил немного вздремнуть.

Когда, по заслуженной просьбе Дмитрия, сынок бога Гипноса включил плёнку с видеокадрами, а тот стал тихонько подшивать к ним солдатскую речёвку, типа:

— Пусть приснится дом родной,

Баба с пышною мандой,

Бочка пива, водки таз,

И Устинова "Приказ…", -

кто-то настойчиво потянул его за рукав…

— Дима, вылезай, проверка… там взводный, с дежурным по части…

— А?.. что?.. понял! — Димка, прогнав крылатого Мэрфи, кряхтя, вылез из-за алюминиевого забора, сел на табурет, подвинул ближе полный бак уже чищенной картошки, ведро с очистками, взял в руку нож, в другую картофелину и стал вырезать глазки…

— Ну вот, видишь, работает… а ты говорил… — майор приветливо похлопал Димку по плечу. — Поехали Дмитрий, служба не ждёт! — он повернулся к взводному… — Ты чего поставил его в наряд… больше некого что ли?

— Чо он на тебя взъелся? — в машине майор протянул Димке пачку болгарских "Родопи". — Бери всю… Салаги, мать их, не успеют звёздочки схватить, как сразу в реформаторы Красной Армии!

* * *

Взвод отстрелялся дружно, громко — в молоко!

— Ты мне всю картину обосрал! — ротный, позеленев от холода и злости, совал козырьком фуражки в нос длинного Гаджиева. — Я тебя на заставу определю, будешь там свиней разводить, из лесу не вылезешь!..

Вот теперь Димка почувствовал истинное удовлетворение и прямо встретил колкий, ненавидящий, но растерянный взгляд взводного.

Перед отбоем тот подошёл к нему, отвёл в сторону и попросил, тоном приказа:

— Осталось сдать хим. защиту, если взвод не уложиться в норматив, будут неприятности, ты того…

Димка молчал и ковырял носком сапога отслоившийся от пола линолеум… Ему не нравился тон летёхи!

— Дима, слышишь, что говорю? — тон помягчел.

— Слышу.

— Ну ты понял?

— А ты?

Тяжкий вздох ответил без слов…

— Ладно… — Димка без разрешения пошёл под взвод, слыша… или догадываясь, как за спиной скрипят зубы командира.

* * *

Зубы скрипели глухо, он это слышал, когда смотрел на затылок согнувшегося пополам, стоящего на коленях Виктюка и падающие на пол с его рта красные капли.

Он взял Виктюка за подбородок и заставил подняться…

— Падай сам, когда бью, так будет легче, — Димка ударил его в подбородок… не сильно, и тот послушно повалился на пол. — "Молодец, похоже, на гражданке действительно играл в любительском театре", — подумал он и тихо приказал: — Вставай, хватит лежать, а то тобой займутся другие… будет хуже, — он снова двинул… вставшего на ноги Виктюка в солнечное сплетение.

Виктюк уже считался "стариком", потому что вышел приказ о демобилизации призыва Дмитрия, и по армейским понятиям мог пользоваться привилегиями старослужащего, но Димка с Олегом Голиковым выпили бутылку "Ахтамар", присланную молодому "аре" с их взвода, и как-то забыли, что являются уже "гражданами" и должны дослуживать "просто прохожими" — Тахтагатами, если вспомнить буддийскую терминологию, а не строить снова молодых в стройные дрожащие шеренги. Но коньяк решил иначе…

— Представляешь, котлы (первогодки) уже борзеют? — Олег откусил половинку шоколадной конфеты. — А коньячок ничего, душистый, прикинь… цветами пахнет, а я до сих пор считал, что клопами.

— Я думаю, так только говорят, хотя, может нашего разлива и воняет, я вообще первый раз пью коньяк, — Димка приложился к горлышку бутылки и отхлебнул приличное количество крепкой жгучей жидкости. — Поэтому, мне по барабану, лишь бы в голову дало.

— Даст, подожди… — Олег кивнул со знанием дела и протянул оставшуюся половинку конфеты. — Закуси…

— Так что там котлы?.. — Дима сунул за щеку кусок конфеты.

— Да Виктюк, прикинь… захожу на АТС, а он с девочками по телефону базарит… ноги на столе, рубаха до пупа расстёгнута, рядом тарелка с мослами… Опух котлован! Мы ещё здесь, а они уже правят!

— Но ведь уже старики, — кивнул Димка. — Приказ был! Помнишь, как кричали:

— Старики в роте есть?

— Есть! — отвечая, завёлся Олег

— Старикам дембель!? — во всю глотку гаркнул Димка испытывая истинное блаженство от выброса преддембельского позитива.

— Дембель! — Ещё громче завопил Олег.

Они дружно расхохотались, а Димка покачал головой…

— А потом ротный меня на гнилуху фаловал: "Скажи, — говорит, — кто первый крикнул? Сразу в отпуск пойдёшь, завтра приказ будет!"

— Ну а ты?

— Ну не поехал ведь! — Димка усмехнулся.

— Да, знает сука, чем соблазнять! — вздохнул Олег; он тоже не был в отпуске.

— А ты знаешь, без отпуска как-то кайфовее, когда под занавес, насовсем, два года — от звонка до звонка! В этом что-то есть! — Димка снова потянулся к бутылке…

— Согласен, — кивнул Олег и пошурудив в кармане галифе, выудил ещё одну смятую кара — кумину.

Димка присосался к горлышку, булькнул коньяком и сморщился, как от съеденного лимона.

— Меня уже вставило, — прошептал он и откусил от конфетки.

— А мне пофигу, что они уже старики, вот уеду, тогда пусть старикуют, а пока… — Олег пнул сапогом пустую бутылку, и она закрутилась юлой в углу.

— Надо забрать с собой и выбросить в мусорку, — проводив взглядом остановившуюся в верчении бутылку и неестественно растягивая слова, Димка встал, поправляя ремень…

— Виктюк, лёжа на боку, сплёвывал кровь на пол и ждал, когда заставят подняться… Но Димка не спешил, ему было жаль салабона, Олег прилично разбил ему лицо.

Рота замерла в ужасе, голоса притихли, сапоги шелестом скользили по линолеуму, взгляды новоявленных стариков жгли из тараканьих углов, но только жгли.

"Если бы меня, кто из "старых" так долбил, уже бы человек пять наших со шконок взлетели, а эти… только взглядами колют… мушкетёры", — усмехнулся Димка и пнул Виктюка под зад. — Ладно, вставай, хватит с тебя, иди, умывайся…

— Дай я ему ещё разик вотру! — Олег потянулся к встающему…

— Не надо, и так разбил ему голову, смотри… — Димка взял виктимного Виктюка за челюсть и повернул из стороны в сторону… — Иди Серёга, мойся…

— Рота… смирно!.. — донеслось от дверей и "молодое" большинство вскочило с мест. Старослужащие напрягли бёдра в ожидании "отбоя", на тот случай, если дежурный по части или кто там ещё, войдёт без команды "вольно" и увидит, что "смирно" не выполнена…

Это был дежурный по части — начальник связи дивизии — шеф Димки.

— Заходи Дмитрий, садись… — начальник связи, умастившись в кресле ротного, ласково, с отцовской укоризной посмотрел на своего водителя. — Ну, рассказывай…

— Что рассказывать? — удивился Димка.

— Как выпивали, как избивали, что выпивали, рассказывай…

Димка, услышав команду дневального, сразу полез в тумбочку и съел пол тюбика зубной пасты, поэтому спокойно ответил:

— Не выпивали, не избивали! с чего вы взяли?

— Мне доложили, но кто не скажу, — всё ещё мягко ответил главный связист.

— Стукачи, понятно… поклёп, ложь, чья-то месть! — Димка выражался лаконично, как истинный спартанец, понимая, что много говорить нельзя, может подвести язык.

Шеф поиграл желваками и глубоко вздохнул… словно, страшно, до обиды удручённый недоверием собственного водителя, почти друга.

— Слушай Дмитрий, ответь мне честно, как товарищу, — проникновенно попросил он, — пил сегодня или нет, только честно, это останется между нами!

Димка сидел на стуле, глядя на лысеющий ковровый половик под сапогами и вспоминал, как шеф периодически звонил из дома на КПП и узнавал — вернулась ли машина в парк; что за всё время Димкиной службы он не удосужился позаботиться об отпуске для него, что было редкостью в части, обычно начальство старалось для своих водителей; кудрявый красавчик, он чаще заглядывал в зеркало, чем в души солдат. Димка верил ему сейчас и знал, что может признаться, что ничего не будет, не выдаст этот порядочный, бездушный эгоист и ответил:

— Не пил, не бил!

— Угу… — шеф почесал подбритую шею. — Ну, как знаешь! Скажи, чтобы зашли Голиков и Виктюк. Свободен!

После армейских, Димка так и не нашёл подобных друзей, не встречались, а если и встречались, то видимо проходил мимо он.

Виктюк и Голиков тогда, взяли всю вину на себя, и Димка таскал им на "губу" сигареты. Губари относились лояльно к старослужащим роты связи — те могли быть полезны, ведь вечером, с вкусной сигареткой в руке, у бачка с мясом, свежей горкой масла на тарелочке, когда начкар видит третий сон, поговорить по телефону со знакомой девчонкой…

Что могло быть лучше, и кто мог помочь в этом неположенном деле, как не телефонист?

Но спасла от дисбата не их самоотверженность, а то, что рота в нужный раз выходила "отличной"; ожидались звёздочки, лычки, знаки, отпуска, ценные подарки — чаще в виде двух авторучек, носовых платков, шампуни и всякой незначительной, но всё равно приятной мелочи.

Димка знал, что такое получить две авторучки, вместо отпуска домой.

Его рота заняла первое место в конкурсе строевой песни, он охрип, пока научил шестьдесят процентов состава петь на два голоса, а остальных молча открывать рот, но отпуском наградили молодого сержанта — запевалу, подпевавшего Димке. Надо отдать должное пацану — голос у него был трубный — красивый густой баритон и звучал громче, чем Димкин, так что, скорее всего, подпевал сержанту он… может, поэтому… Обидно было другое: почему не дать два отпуска и, причём здесь дешёвые авторучки — за первое место в дивизии! Ну да ладно, ведь говорил же он, что без отпуска — кайфовее.

Ещё Димка был награждён знаком "За Отличие в службе — I степени", признан лучшим "линейным" и чётко отмахивал белой перчаткой на парадах. Так же был Отличником боевой и политической подготовки, имел ВСК — I ст., получил второй класс водителя, играл на бас — гитаре в дивизионном ВИА, был ротным запевалой, даже санинструктором числился и, наконец, водителем боевой машины комдива. Половина роты съездила в отпуск, а он нет, а ведь высшей награды для солдата не могло быть, и слово "кайфофее" звучало, как-то неискренно, когда он, кривя на сторону губу, презрительно улыбался, рассматривая чёрный пластмассовый футляр с двумя шариковыми ручками…

Всё это он высказал ротному, с предательски мокрыми глазами, когда тот пугал его трибуналом, за избиение Виктюка, неуставные отношения с молодыми, пьянство (недоказанное) и прочие нарушения.

* * *

Дима дембельнулся первой отправкой, как кавалер всевозможных солдатских регалий! Начальник связи, прощаясь за руку с двумя такими же заслуженными связистами, нарочито не заметил его, и Димка наглядно зевнув, отошёл к автобусу. Его никто не провожал, рота была на службе, а ведь слыл любимцем общества. Одно подсластило невесёлый исход:

Начальник клуба, сопровождавший дембелей на железнодорожный вокзал, прилично поддав в буфете, извинился, что выгнал Димку из ВИА, два месяца тому… Дима и там не обошёлся без интриг, уговорив музыкантов сорвать концерт по поводу вручения лычек молодым сержантам.

Начклуб бессовестно запахивал подчинённых клубу музыкантов на строительстве, уборке, всевозможных работах, не имеющих ни какого отношения к музыке (а без репетиций её и не было), но выступать заставляли и такие выезды становились мỳкой, унижением, невообразимым стыдом, когда школьники или студенты играли лучше, а гражданская молодёжь презрительно швыряла в солдат копейками.

— Без репетиций играть больше не будем! — обещал Димка после очередного горе-концерта и его осторожно поддерживали товарищи.

Начклуб не спорил, кивал головой, поддакивал, но, придя на очередную репетицию, Димка находил участников ВИА за возведением какого-нибудь сарая, каптёрки, складского помещения, новой будки киномеханика или прочей лабуды…

На вручении лычек школе СС, присутствовал сам генерал и когда начклуб прибежал за музыкантами лично… матерясь, плюясь, багровея маком щёк на зелёном газоне формы, он увидел репетирующих — дружно поющих солдатиков.

— Вон отсюда, чтоб ноги твоей больше… — услышал Димка и откланялся… вместо — вытянулся, и тут нарушая воинский порядок.

Начклуб извинялся, виновато улыбаясь, косясь на ожидающий его автобус, снимая и одевая вновь фуражку, вытирая мокрый лоб большим клетчатым, измятым в гофр платком. Оценив, хоть и пьяный, но поступок, Димка выпил с ним по сто грамм водки, они обнялись и опять знакомо-багровый на зелёном фоне привокзальной клумбы, капитан, понуро поплёлся к покрытому пылью ЛАЗу.

Колёса вагона знакомо стучали, в обычном для них ритме, на привычно грубо состыкованных рельсах, приближая будущее и оставляя позади прошлое, смещаясь к первому на каждый стук колеса.

"Если бы не избиение Виктюка всё было бы иначе! Был бы праздник! А так… — наконец допёр Дима, находясь в расстроенных чувствах. — Зачем я это делал? ведь не хотел! — он сплёвывал на пол тамбура и вытирал каблуком солдатских ботинок. — Пришлось, был должен, положено ставить на место! — набор отмазок запах жёлтой неприятностью. — Тьфу… вечное рабство, западня обязательств, урезание крыльев… — он взглянул на синеющее за окном тамбура, обязанное укрывать атмосферу, всегда, в любое время дня и ночи, покрывало неба и разглядел парящего в его ветрах, над зелёными полями, ястреба, не отстающего от поезда и изредка взмахивающего остропёрыми крыльями. — Хочу быть птицей! — тогда, в первый раз, всерьёз подумал Димка.

ГЛАВА 10

Два года тому она стояла и смотрела на него с перрона, выглядывая лицо, напряжённую улыбку, сквозь матовое от времени, осадков, пролитого в полёте из пакета кефира, двойное стекло. Её обычно огромные глаза казались маленькими — не накрашенные, красные от слёз. Она как-то потерялась среди весёлых, разодетых бывших одноклассниц, выглядевших витринными, как подобает дорогой вещи, и счастливых, что провожают и плачут другие; потерялась, словно медная копеечка или серая птичка — хрупкая, съёжившаяся среди цветных соек.

Ему надоело кричать, махать руками, писать слова на стеснительно вспотевшем, в ажурных кефирных разводах, стекле и будто почувствовав это, динамик перрона заскрипел металлическим голосом диктора… поезд тронулся… пьяная толпа за окном вагона завизжала… и Димка с облегчением вздохнул.

* * *

Письма шли регулярно, они были нужны, как воздух, без них у солдата могло поехать небо на новой, другой, совершенно иной планете — Армии. Их ждали почти натужно, и когда получали, трепетно брали в руки. Он отвечал на письма и показывал новым друзьям фотографии своей девушки, на них она была красивее, чем в жизни. Он был уверен, что любит!..

Через год ожидание писем стало проходить легче, несмотря на их более напряжённое содержание: она писала, сетуя на неуверенность, бессмыслицу затворничества, ведь возвратившись домой, он сам об этом говорил, не собирается жениться на ней! Так как же быть?

Он отвечал, что женится, но лишь когда получит образование и вообще устроится, как все нормальные люди, что женитьба — шаг серьёзный… Он говорил — писал много, умно, мудро, всё как в кино, книгах, за ужином с родителями, и просил её подождать…

Лет десять!

Она ждать не хотела, даже год, потому что, (так думал он, скорее всего так и было) в маленьких городках — первая ступень успеха для девицы — выйти замуж, это примерно, как получить высшее образование; и учиться пять лет не надо — раз… и в дамках, то есть в дамах. Поэтому, за пол года до демобилизации, переписываться они перестали…

И после его демобилизации прожили вместе полтора года…

Он не смог отдать своё, как ни кричала, не стенала мать. Но его девушка собралась замуж за другого, отдавшего долг Родине на пол года раньше Димки и согласного на всё.

И Дмитрий не отдал…

На свадьбе — маленькой, скромной, но вкусной и питательной, были те же, кто провожал в армию. На сей раз, невеста оказалась красивее всех и знала это, а он видел себя с ней в огромных зеркалах Загса и думал, что отражаться они не должны бы, не потому что вампиры, а просто не верилось, что за всей этой белоснежной зимней праздностью у них есть что-то общее, что согреет на долго. Эта мысль промелькнула маленькой снежинкой и растаяла, он не успел даже осознать, о чём подумал, как надел невесте обручальное кольцо на левую руку… Дружки и свидетели тупо замолчали, смех угас, и Дима, виновато глядя в готовые расплакаться глаза, потянул кольцо назад…

"Ерунда! — смеялся он через год, уверенным шагом покрывая открытое пространство заброшенного сквера, с парой десятков гниющих пней. — Ерунда! — он спешил в третью смену, на завод и уверенно думал, что живут они хорошо, как и работает он, кроме работы ничего не видя! — Нет, видя! — он дёрнулся от собственной несправедливости. — А её? Не только видит, но и ощущает всеми чреслами ежедневно и неоднократно, а по выходным они ходят: утром на рынок — за мясом, его ведь в будни не купишь, а вечером — в кино, его в будни не посмотришь. Работа, семья, деньги! Вот так! Одно не нравилось и никак не укладывалось в его представлении о свободном, тихом счастье — это упорное нежелание молодой супруги отпускать его в выходной день, после совместного просмотра фильма, к друзьям.

— Ну, я всего лишь на часок, честное слово! — канючил Дима, слыша доносившиеся с тёмной лавочки аккорды гитары.

— Ну, иди, можешь домой вообще не приходить, часок ему нужен!.. — отвечал гитаре другой, менее музыкальный и менее гармонично настроенный голос.

Настроение, накопленное за выходной, таяло словно аванс, и он шёл на звук другой любимой…

Молодая, э-эх… следила за каждым его шагом, а ему было всего двадцать один… и он начал дрессировку…

Через пол года она была счастлива, если он приходил ночевать, потом, когда он приезжал из другого города и останавливался у неё, потом, по телефону, она попыталась напугать его разводом и тут же получила письменное согласие, и долго плакала: что такая дура! Но утешилась быстро, вернувшись к первому жениху, уже женатому, что не помешало им соединиться.

Дима уступил её, когда устал отпрашиваться!

На брошенной тем придурком женщине, он не женился, наплевав на равновесие поступков, во-первых: потому что не был с ней знаком, во-вторых… а во-вторых и не было!

Нет, было, но с другой…

Другая была иной — игривой, стервозной, манящей!

Естественно манящей, раз стервозной. О том, что стерв любят, но они никогда не бывают счастливы, Димка узнал потом, когда вырос возрастом и головой, этаким головастиком, но не зрелой ещё лягушкой.

Она любила зелёный цвет: салат, огурцы, малахит, изумруды, зелёную лайковую кожу, уже американские деньги… тогда он ещё думал, что и амфибий тоже, лихо отшмякивая на гитаре со своей группой, где толпа довольно ревела и девчонки жертвенно пялились на сцену… Она так же выпучивалась во всеглазие, не отставая от прочих, как он понял позже: лишь потому, что зрила к нему общий интерес, а значит, должна была получить то, чего хотело большинство.

Она ухватилась за него крепко, взяв в оборот…

Он долго добивался её благосклонности… она ускользала угрём и стала казаться недосягаемым выигрышем в государственную лотерею за тридцать копеек. Когда он отчаялся, устав вертеться веретеном в её обороте, и стал посматривать в более доступную сторону, вдруг, неожиданно для себя, получил приз — в виде богатой на выдумки натуры и шикарного тела.

Оно лежало лицом к стене, когда он ворвался в дом, и даже не повернулось на голос, хотя давно уже проснулось. Тело носило имя — Ирина и её рука поднялась вверх, словно змея, будто сейчас он играл на флейте… Кисть руки несколько раз гибко изогнулась, точно кобра, и поманила ближе… Он подошёл… нагнулся… Ирина не повернулась, но змея обвила его шею и потянула на себя…

От её губ немного пахло вином и кружило голову…

— Ведьма! — испугался он и утонул в ней…

Это было не так, как обычно… острее, глубже, пустыннее, гуще, мощнее, сладше, тоньше, выше… краснее и зеленее… Любое определение не могло быть верным, оно не подлежало классификации в своей относительности, но существовало, как данность и он подумал, что это не только заслуга Ирины, пожалуй, растёт головастик и в нём.

* * *

Домой он не торопился и спокойно сдавал карты…

Его Ирка, работала в "ВОХРе" и охраняла мост через реку! "Охраняла" было сказано крепко… сидела в будке и гоняла чаи… — вот это ближе! Сегодня она ушла в "ночь", и он мог не спешить…

Ему фартило, как редко!..

Когда коньяк скончался, а деньги игроков перекочевали в его глубокие карманы, он поднялся… со стула, оделся и, попрощавшись, вышел под свет единственного на триста метров фонаря, в колющие лицо снежинки…

Дощатый тамбур соседней квартиры, мигнул на ветру, словно маячок, искорками сигареты. Тёмный силуэт надвинулся бесформенностью овчинного полушубка и превратился в Светку Зеленовскую.

— Хай Димедрол! — огонёк сигареты осветил подбородок и раздвинутые в улыбке полные чувственные губы женщины. — Катаешь? Или что похуже?

— В смысле? — Димка сразу не понял, что значит "похуже".

— Ну, пока жена на работе! — огонёк зябко спрятался в кулачок, а тот в широком рукаве шубы. — Я слышала: у вас там женские голоса!

Светка сказала это как-то… не то чтобы странно, но будто с завистью, и он спросил:

— А Серега где? он же в отпуске, кажется?!

— Именно, потому и курю в одиночестве. Укатил соколик мой на юга, к тёплым загорелым креолкам, то есть крымчанкам!

Дима поёжился… странно всё же звучал её голос.

— Дак… и там зима сейчас, холодные они, то есть им, и крымчанки и гречанки, — видимо согласившись с собой, он хмыкнул и полез в карман за сигаретами…

— Поверь мне дорогуша… зимой и летом — одним темпераментуром! — Светкин огонёк вспыхнул напоследок долгой затяжкой и отлетел в сугроб. — Может, на рюмку чая зайдёшь? — она толкнула валенком толстую подбитую войлоком дверь и к ногам Димки призывно протянулась дорожка света…

Он нервно, с сомнением оглянулся… Вокруг всё было так же: снежинки в неправильном абрисе одинокого фонаря, рубироидно-горбатые крыши бамовских домиков, заунывно восточные напевы северо-западного ветра, сонное побрёхивание лохматых "кавказцев" в занесённых сугробом конурах…

— А у тебя тепло! — он сказал это так… не зная что вообще говорить и не будучи уверен что поступил правильно, зайдя ночью в дом замужней женщины. Не в том проблема, что замужней, просто к жене близкого приятеля. Но зелёный властитель дум и крови — в мозгах, аорте, венах, капиллярах, покидать тёплую юдоль организма, увы, не собирался и заставил сбросить на вешалку шапку, шубу, поставить под стенку унты и пройти на кухню вслед за тёплой жёлтой кофточкой, так заманчиво прилёгшей полами на соблазнительные бёдра хозяйки, к аппетитно уставленному закусками и выпивкой столу.

— Ты словно кого ждала!? — Димка недовольно покачал головой.

— Угадай с трёх раз: кого?

Их дыхание слилось сомнительным ароматом спиртных паров, не мешая нисколько, лишь распаляя закипавший мозг горячим ветром похоти. Упругая грудь нерожавшей молодой женщины жадно удерживала мужскую руку на остром соске, жёлтая кофточка была бессовестно забыта на полу, как и более тонкие одежды и…

— Нет! — Сказать это было не так уж трудно, вот сделать… — Мы не можем так поступить! — он въелся в глаза женщины, в какой-то миг ставшие почти родными и любящими, своими расширенными страстью зрачками… и она простила, осознав, что это не пренебрежение, не отказ, а нечто большее, важное!

— Я возьму этот грех на себя! — жарко прошептала она и потянула к себе его голову.

— Я греха не боюсь, — прохрипел Димка, напружинив шею и разжимая кандалы объятий.

— А чего же милый? — её влажный рот тянул к нему свои красные дрожащие губы; низ живота, неудобно изогнувшись, пытался плотнее прижаться. — Так чего же храбрый мой, чего? Я ведь всё беру на себя!

— Совести!

Дверь хлопнула, впустив облако пара и убедительный скрип снега под войлоком подошв вскоре затих.

Светлана откинулась на смятые подушечки, увидела брошенную кофту, не замечая остального белья, протянула руку, подняла и накинула на голые ноги.

— Сволочь! — тон сказанного не был злым. — Редкая сволочь! — это было сказано уже, как бы со значением.

Свет в коридоре горел и он забеспокоился, потому что точно помнил, как выключал…

— Воры, что ли? — мелькнула противная мысль, и он опрометчиво быстро кинулся в комнату…

Ирина лежала в одежде поперёк софы на покрывале… рядом, на полу, валялись её сапоги и дублёнка, плотный запах перегара (после свежего воздуха улицы) стоял самоварной трубой и свалить его можно было, лишь открыв настежь окно.

Не снимая шубы, он с трудом и грохотом распахнул заклеенное полосками бумаги окно в морозную ночь и сел в кресло…

— Пусть помёрзнет зараза! — решил Димка и стал ждать…

Через пятнадцать минут Ирина скрутилась калачиком, ещё через пять стала тянуть на себя покрывало… и, наконец, открыла глаза — мутные, мутные…

— Холодно как! Что такое? — она обшарила комнату взглядом и наткнулась на Димку… — Почему так холодно? Иди скорее ко мне… быстренько… хороший мой! Согрей свою Ируську!

Он не умел долго на неё злиться, поэтому, закрыв окно, словно молодой солдат, уложившись в сорок пять секунд, оказался под одеялом.

— Пьянь! — сердито сказал он и, поцеловав в ухо, стал стаскивать с неё колготки…

— А сам-то!.. Нет… хороший!.. — кошкой урчала она, плотно прижимаясь телом и ловя губами его нос… А он просто дурел… от пряного запаха съеденного ею вина…

Со стервой он прожил свой регламент — те же полтора года, когда понял, что она, ко всему, ещё и блядь; естественно, раз стерва.

Они поругались, и он, собрав вещи, ушёл. Это был не первый его исход, тогда он не понимал, что, уходя, нужно уходить, что если треснуло — обязательно лопнет, даже если не по склеенной трещине, то где-то рядом!

Через две недели, устав бродяжничать по друзьям и подругам, Дима послал к ней парламентёра, договариваться о своей капитуляции…

Парламентёр вернулся обескураженный приёмом, его неприкосновенность чуть не пострадала, но Димку насторожило другое: тот рассказывал, будто у Ирины дома встретил её брата со товарищем, и что товарищ там, как у себя!

— Пойду, посмотрю, — под утро заволновался Димка, он так и не заснул… Да кто бы заснул на его месте?

— Не валяй дурака! — посоветовал приятель, и перевернулся на другой бок; он был старше…

— Нет, я так не могу! — Димка покачал головой и ушёл…

Уже светало, и серая стена барака безлико глотала рассвет чёрным квадратом окна…

Он постучал в дверь… потом ногой… потом забарабанил не стесняясь, что разбудит соседей…

В окне мелькнул силуэт, он не успел определить чей. Окно из кухни находилось тут же, на крыльце, но он не успел заметить.

— Кто там? — спросили голосом Ирины, словно ещё не знали.

— Я! — ответил он… (а Я подумал: как это?)

— Я не могу открыть, уходи! — это была уже она.

— Почему? — Димка уходить не собирался.

— Потому что не одна!

— Тем более, открой! — теперь он точно не ушёл бы.

— Нет!

— Открой, я только посмотрю, не врёшь ли! А то будешь потом говорить: обманула… боялась… на самом деле никого не было… — перечисляя варианты её будущих отговорок, Димка заводился всё больше… и, в конце концов, заорал:

— Открывай сука!.. Пока в окно не влез!.. Потом сама стеклить будешь!..

— Уходи, я сказала! — Ирина видимо не поверила…

— Ну ладно! — он полез на выступающее от стены утепление…

— Захо… — закричало под дверью, но было поздно — он ногой высадил раму и влез в кухню…

Ирина, в халате на голое тело, метнулась в комнату и он последовал за ней… То ли лицо у него было в этот момент таким… то ли его вообще не было, но любовники чуть не полезли под кровать…

Ему стало смешно…

— Успокойтесь, я только убедиться хотел, — нервно хохотнул Дима и осмотрелся…

Парень успел одеть брюки, но оставался голым по пояс; похоже, его здорово колотило, это было заметно по вздрагивающей периодически челюсти, и смотрел он… как овец — на муллу в праздник Рамазан!

— Я только заберу свой портрет! — ухмыльнулся Димка и, пройдя в другую комнату, снял со стены голову северного оленя… — Будьте счастливы! — он кивнул им головой оленя и покинул дом.

Он отошёл недалеко, метров на тридцать, когда сзади крикнули:

— Дима, подожди… — его догоняли… — Подожди, пожалуйста, поговорим… — парень успел натянуть рубаху, не застегнув половины пуговиц.

— О чём говорить? — Димка поднял брови.

— Ты… это… не расстраивайся так! слышишь? — парень беспомощно развёл руками, словно жалея, что не в состоянии что-либо изменить. — Она тебя не любит!

Димка уже по-настоящему рассмеялся…

— А тебя, как раз наоборот! Да?

— Ну…

— Гну! — Дима снял улыбку. — Я сейчас олень! Видишь? — он сунул под нос парня рогатую голову… — А ты, если останешься с ней, скоро станешь антилопой Гну! Та тоже — с рогами!

Он уходил, навстречу восходящему солнцу…

Звучит пафосно, но так и было: оно поднималось — напротив, тусклым жёлтым шаром… простреливая улицу длинными светлыми лучами… И шагая прямо на солнце, он грудью ломал его хрупкие, едва ещё тёплые, копья…

Через неделю, в пивном баре, он внимательно слушал рассказ, практически о своей жизни за последние полтора года… Знакомый бармен — армянин, угощая шашлыками, посвящал его в местную поселковую эзотерику и дружески похлопывал по плечу…

— Помнишь, твою Ирку выгнали из ВОХРа? — спрашивал он, снимая на тарелку мясо с шампура… — Мы с тобой в ту ночь ещё в деберц катали!?

— Она говорила, что по собственному ушла! — отвечал Дима, запивая пивом новость…

— Ну да, ну да… — кивнул шашлычник. — Они тогда с напарницей покинули пост и трахались с армянами в посёлке — на той стороне реки, всю дежурную смену! Могли за это по-собственному отпустить? — Ара смотрел на Димку в упор, и что-то не было похоже, чтобы сочувствовал.

— Вряд ли! — Димка взял с тарелки самый большой кусок мяса. — А у нас такой секс был в ту ночь! Никогда бы не подумал, что она с кем-то могла перед этим, ещё!

— А… — ара махнул рукой, — Таким всегда мало! Ты что жалеешь? А ну прекрати!.. — он внимательно присмотрелся к Димке… но тот бегал глазами, пока не уткнул их окончательно в тарелку с шашлыком, вспоминая позавчерашний разговор с Ириной…

Она нашла его здесь же и вызвала на улицу… Они долго говорили, затем пошли к ней домой; слишком многие знали в посёлке о случившемся и их взгляды, увы, не солнечные, своими насмешками кололи Димку не в грудь, а между лопаток…

— Давай уедем отсюда, навсегда! хочешь? Начнём всё сначала, если стесняешься огласки! — шептала Ирина, совершая под ним, на нём и ещё как-то, чудеса акробатики. — Ты ведь сам виноват, пялился на эту Зинку на дискотеке, ну я и подумала… мне сказали… — она говорила прерывисто, тяжело дыша, — отомстить решила… Между прочим, ничего не было, не успели к счастью… помешал… вредина моя любимая! — она опустилась лицом к его бёдрам…

— А он сказал, что ты не любишь! — прохрипел Димка, не в силах сдержать сладострастный стон…

— Идиот! Что он мог ещё сказать! — не поднимая головы, невнятно пробормотала она.

— То, что услышал от тебя, наверное!?

— Идиот! — на сей раз слово прозвучало внятно, она устала и, положив голову ему на живот, смотрела в глаза… — Давай уедем, любимый?

— Давай! — прошептал Димка и развернул её спиной…

Это была страсть, именно страсть, ведь любить — значит ещё уважать, а там уважать было нечего, кроме виртуозного умения быть всегда желанной. О том, что большинству женщин этого достаточно, он понял, когда у него стали отрастать лапки, а мозг охлаждаться, отчего голова уменьшилась.

Он уплыл от неё подальше, если мог бы улетел, (хотя плавать — почти летать) смирив сексуальную зависимость, но долго, потом, вспоминая о сладких мгновениях, могущих не повториться никогда. Тогда он этого не ведал, ведь носил ещё хвост, и летал в водных просторах, не зная тяжести земного притяжения.

ГЛАВА 11

Муха куда-то пропала, её не было видно и главное слышно. Где-то — он об этом читал — одинокий человек пригрел на зиму подобное, разговаривал с этим, и даже подкармливал, а когда нечаянно раздавил, почти привыкшее и уже начавшее доверять ему насекомое, чуть не застрелился.

— Стреляться я не стал бы, но всё же где она? — подумал Дима и, кряхтя, покинул кубло.

Муха замолчала между рамами окна, замолчала лапками кверху, в такой позе, видимо, молчать ей было удобнее и естественнее.

— Где мой пистолет? — вскинулся Дмитрий и оглянулся в поисках вороного друга. Но это была шутка. — Может проветрить в комнате? — подумал он и полез на подоконник, чтобы открыть форточку… — А жаль мушку, я к ней уже тоже привык, тихая такая была, ненавязчивая… Нет, так нельзя! — вспомнил он о своей действующей метаморфозе. — Я не должен привыкать, не имею права, долой привязанность — одно из составляющих рабства! Любовь, дружба, родственные чувства — должны оставить моё сознание или я не обрету ощущения полёта никогда, — он взглянул на своё лицо в зеркало. — Очень хорошо, скоро меня никто не узнает! А ведь раньше почти летал… в молодости, во сне… даже сейчас иногда могу взлететь, но руками махать приходится больше и чаще — тяжёл стал, а вот, если вода — во сне… то, как головастик, к чёрту… как марлин… даже легче — почти лечу, пронзаю… и руками ничего не надо делать! — он открыл дверь комнаты и поднял с пола поднос уставленный едой. Под стаканом киселя лежала записка. Он приподнял стакан и, глотая густую сладкую жидкость, стал читать…

"Прими душ, пожалуйста, и проветри комнату, вонь по всей квартире. Фрэд уехал поступать в институт, я в командировку. Приеду, поговорим, жить так больше не смогу!"

— Бегут, как крысы с корабля! — усмехнулся Димка и поставил поднос на подоконник. — Пусть земля… извини, межоконье тебе будет пухом! — он поднял недопитый стакан с киселём и опорожнил, преданно глядя на почившую в бозе муху. — Освободилась, наконец! — он быстро съел остальное содержимое подноса и упал навзничь в серую простынь. — И Лиза норовит освободиться… Фрэд вот, наоборот, только запрягается, но если правильно себя поведёт в будущем, приблизится к свободе или наоборот — погрязнет, продастся в рабство — своё, чужое, наше, общее! На себе проверит современную метафизику с её соотношением свободы и необходимости, или объективацию Бердяева — в "ниспадении свободы в необходимость!" Ниспадёт… раз, другой, третий… может что-то и поймёт?! Все хотят свободы, видишь ли, а мне нельзя! Только захотел быть независимым, сразу решили от меня освободиться! Им просто необходимо — освободится! От меня! Ниспадают… как всегда, во веки веков, мать их ети… Бердяевщина! Здорово, подтверждающе, утверждающе, естественно, жизненно, верно, истинно, охренительно!

От свободных — освобождаются!

Надо найти сподвижников, тех, кто тянется к источнику свободы, рядом с ними, сообща, можно будет подняться над тьмой зависимости, над этим "ниспадением", взлететь, стать "просто пролетающим", это лучше, чем "просто прохожим" и не надо мучиться до десятой ступени — Бодхи.

И вообще я не собирался умерщвлять желания, наоборот: хочешь — пивка попей, хошь — радио послушай, а то какая же это свобода — голодать, не радоваться стакану доброго вина, белому мясу омара, друзьям? Омар, кстати, Хаям тоже был не дурак, думаю, но насчёт друзей, между прочим, не очень-то ликовал. Как там у него?

"Друзей поменьше, сам, день ото дня,

Туши пустые искорки огня!

А руку жмёшь, всегда подумай, молча:

— Ох, замахнуться ею на меня!"

— Да, это точно, это правильно! Но вино он превозносил, оно его не предавало… или он не предавал… вино! Чтоб вино стало предателем, нужно выпить его очень много! Кто знает меру — свободен от предательства и не провоцирует измену! Ого, нормально я выдал… На кровати, кстати, удобнее думать, чем в бочке! Не прав был Диоген: сначала надо напрячься, чтобы заработать на кровать, а потом — думать! — Димка ощерился всеми нечищеными зубами, и пришедшая, в горизонтально положенную голову, мысль, сняла поспешную, но неуспешную радость. — А свобода, как же, она компромиссов не знает! Да… — он задумался… — Может бочку купить, пока не поздно? — вот теперь улыбка заслуженно засияла на его заспанном, измятом лице. — Бляха муха! — он быстро взглянул в застеколье, на засыхающий трупик единственного друга. — Я снова улыбаюсь, смеюсь, радуюсь! Прости! — улыбка нехотя сползла и до времени умерла. Он моргнул пару раз почти слипающимися от выделений ресницами и бодро вскочил с кровати.

— Только думать — скучно! И быть всегда грязным и вонючим тоже как-то зависимо, — подумал он, влетая в ванную, вылетая из светло-зелёного халата и залетая под щекочущие струи горячего душа… Из под воды он тоже вылетел, он был уверен в этом, даже удивился, состояние тяжести уменьшилось, настроение поднялось высоко… под потолок, если бы не эта блочная темница, он бы точно взлетел к небу. Оказывается, у свободы были другие желания, кроме лени и бездействия. — Нет, нельзя быть зависимым от лени! — решил Дима. — По крайней мере, в том, что касается здоровья! Вносим коррективы: насколько возможно стараться не навредить, как истинный врач, не современный грач, вечно сующий в твой карман огромный нос в поиске корма, а этакий Гиппократ, Авиценна, Парацельс, Пирогов! — те, кем действительно гордится медицина… не наоборот!

* * *

Дверь хлопнула вслед, с надеждой на его полное, скорое исцеление и истинное освобождение, он это почувствовал и надеялся, что не разочарует кусок древесины, посаженной на петли, словно на кол, она — дверь, могла, должна была понять и оценить его стремления. Он знал куда пойдёт, — к таким же рыщущим свободы; они собирались у супермаркета, вели интересные разговоры: часто об искусстве, никогда о политике, сварливых жёнах, детях — сопливых дебилах, что могло претендовать на явное освобождение мысли. Ему пришёл в голову афоризм, что мол "на освобождение мысли от мысли" и он, разозлившись на себя, прогнал, освободил мысль… от плохой мысли, решив, что теперь не до афоризмов.

— Тьфу ты чёрт, ну что я за человек, нет, чтобы как все… обязательно с подковыркой. Злой ты Дима, злой, а это плохо! — он взглянул на кучкующиеся вдали, у магазина, серые фигурки и продолжил думать о них добро и тепло… с пониманием:

Иногда они выпивали, может, и всегда, но норму знали, а если и теряли, то ведь от плохой водки и в этом была не их вина, а изготовителя, даже Володя Высоцкий пел об этом в своё время, и оно, время, осталось с ним, с нами, совершенно не меняясь, как истинный друг.

Дима шёл к ним и мял в кармане мелкую купюру, без неё не рискнул бы пойти на контакт, хотя, раньше, частенько подкидывал компании бывших интеллигентов какой ни какой рублишко на винишко и мог бы, казалось, рассчитывать… но пока, ещё, не освободился от назойливой порядочности!

— О… ёксель — моксель, как я мог забыть, что самая страшная обуза для моего перерождения — это порядочность, совесть, благородство, честность… — испугался Димка, но потом подумал, что возможно, теряет в этом случае не много, если вообще теряет, хотя… он стал перечислять дальше… — напряжение труда, желание созидать, родить, ставить на крыло… — тяжкий вздох вырвался из его груди. — Но ведь и птичка выкармливает птенцов, трудится для них, в рабстве у природы! Нет, что-то я передумал быть птичкой! Не такие уж вы и свободные! — сказал он голубям и воробьям, ботинками топча их крошки. — Разве кукушка? О!!! — решил он, приближаясь к магазину. — Если уж я решил стать абсолютно свободным в этой жизни, то не должен спешить вручать им свою деньгу. Уподобляясь им, я должен постараться пообщаться на халяву, я ведь угощал их, раньше, в конце концов! Смотри, как радостно встречают, улыбки шире, чем у меня была на службе в банке".

— Привет мужики, как дела, здоровье, семьи?

Хриплый смешок подсказал, что о семьях и делах у свободных личностей не спрашивают, уже потому, что их, попросту, нет, а взгляды присутствующих, в это время, вроде бы улыбаясь, странно шарили по нему… словно рентгеном.

— Прохладно нынче как-то… — зябко втянув шею в воротник, Димка заметил у одного, точащее из кармана горлышко чекушки. Тот, на всякий, случай сунул руку в карман, одевшись рукавом на стеклянную предательницу.

— Да, не май месяц! — подтвердил он и заглянул в глаза Дмитрию… будто сбоку, хотя стоял напротив; его взгляд удивительным образом, эдаким змеевиком гастроскопом обыскал Димку и, уверившись, что в кармане есть денежка, вылез обратно, хитро и довольно улыбаясь. — Выпить хочешь? — спросил он, ставя ударение на первом слове, и доказывая, насколько успел освободить мысль, что может видеть сквозь… не только одежду.

— Пожалуй… — пожал плечами Дмитрий, комкая бумажку в кармане.

— Мы уже пусты, как моя голова, к сожалению! — в свою очередь сжался плечами мужичок и поправил на носу очки, со сломанной, и перевязанной скотчем, дужкой.

— Не проблема! — решился Димка, догадавшись, что опять нужно учиться, учиться и учиться… и протянул бабки.

— О… это дело! Коклюш… на… сбегай… — очкарик, не вынимая правой руки из кармана, левой передал деньги тщедушному мужчинке. — На все!

— Я мухой! — обнадёжил Коклюш и исчез.

Дима, услышав слово "мухой" захотел поделиться горем, но передумал, решив, что горе… да ещё по поводу мухи — не серьёзно, свободная личность, не откладывая в долгий ящик, должна также освободиться от жалетельных эмоций! Он не помнил, называл ли ранее сострадание среди подлежащих уничтожению чувств, но понял, что о своём горе, даже если это не относилось бы к мухе, здесь рассказывать не стоило. Эти люди пожили, видели небо в алмазах и решили, что ни фига в этом нет полезного: алмазы не греют, если на небе, а если в кармане — ещё больше холодят могильной перспективой. Их спокойный взгляд, вспыхивающий лишь при виде спиртного, находил в нём вполне объяснимое уважение, хотя вспышка глаз смущала: значит, было, оставалось нечто важное для них, без чего не могли? Это был минус! Но ведь ничего идеального в этом мире нет… разве… кроме самих идеалов, они должны, по идее, быть идеальными в умах зависимых от своих идей.

— Нужно, продумать, без чего нельзя, без чего некомфортно и решить — от чего отказаться, а то так я дойду до желания, состоятся абсолютным покойником. Но это для атеистов — абсолютный покой, а я, как ни как, верую… в нечто трансцендентное, всеопределяющее или всепредставляющее движение… как биллиардные шары на столе, — путь каждого зависит от удара следующего. Типично броуновское движение!

Коклюш, действительно, не задержался, и три бутылки имбирной настойки равновысотной шеренгой выстроились у ног Димки.

— Ну, что… подходи… — грустно улыбнулся он, жестом приглашая к асфальтному столику. — "Чего-то здесь не хватает, может хорошей беседы о… ну хотя бы — Вечном!" — мелькнула мысль. Глядя, как быстро разливается напиток в тонкие одноразовые стаканчики, он попытался представить ЭТО, и был услышан!

— Дай бог, чтобы не последняя! — попросил очкарик и поднёс вечный стакан к голове.

— Это главное! — вторил кто-то.

— И здоровья…

— И пожить…

— На хрена тебе жить, небо коптить?

— Всё равно охота!

— На хрена охота?

— Небо видеть, листочки нежные свеженькие, весной, когда холода уходят… А солнышко пригревает в закутке — где без ветра, и запах… тёплый, густой, непонятный… хорошо!

— Хм… Пей давай… стаканов всего три… романтик драный!

— На себя посмотри!

— Чего?

— Да пошёл ты!

— Чего?

— Цыц! Шавки подзаборные! — цыкнул очкарик. — Весь кайф поломают!

В полной тишине забулькала имбирная в горле романтика, вечно сидящее на цепи солнце склонилось к своей, спрятанной за горизонтом конуре, запахло вечером… действительно густо, тепло, невнятно и чуть донесло от недалеко стоящего мусорного бака… но букета не испортило, все обоняли кожей!

— Удобно! — подумал Димка, пропуская вонь мимо сознания, — Этому меня учить не надо, есть опыт затворничества.

— А мне… позволите? — протиснулся в круг типаж в зимнем пальто, несколько неожиданном для конца апреля, если считать ожидаемыми — его длинные колкие усы, тараканьи торчащие вверх.

— Вы поклонник Сальвадора Дали? — спросил Дмитрий, показавшегося довольно интеллигентным человека, может, не столько интеллигентным, сколь богемным, наливая ему в порожний стакан…

— Возможно, но… — тот шевельнул усами — стрелами, — пока не уверен! — Понюхав внутри стакана, так, что усам пришлось сжаться и более грозно затопорщиться, он опрокинул жидкость в ёмкую полость и только потом, тремя глотками, проглотил. — Да-с… не уверен-с!

— А что собственно заставляет вас сомневаться? — Дима хитро покосился, будучи почти уверенным в разыгрываемом сейчас подпившим бичём театральном действе, и нетерпеливо, мазохистски ожидая, может даже желая, поскорее столкнуться с суррогатом его образов и конгломератом умозаключений.

Усатый поставил пустой стакан на асфальт, посмотрел через плечо Дмитрия в манящую южную даль… куда-то в сторону Испании, Франции или Италии, вытер двумя пальцами уголки губ и степенно молвил:

— Мне нравятся его картины, из Сюр Сюровичей он мне ближе всех… конечно! — Дима напрягся, — Но отвратительно его постоянное желание эпатировать! — Разговор неожиданно вливался в нужное русло, и "Вечное" уже могло подождать, ему спешить было некуда. Димка подумал, что Вечным могло бы называться Время, но эта тема была впереди, сейчас его интересовал остроусый Бич, по телу прошла лёгкая дрожь, он почувствовал, что вот — знак — встреча с нужными людьми… не зря вышел из дому. Это ОН толкнул его в спину и направил… Где-то здесь пряталась Истина!

— Но вы ведь сами… ваши усы… — Дима подозрительно улыбнулся. — Разве это не эпатаж? И почему именно, как у Дали, а не у Чапаева, Гитлера, Буденного?

Покровительственная высокомерная усмешка, неожиданно неприятно искривила тонкие губы усатого…

— Усы не эпатаж, а усы! почему, как у него? потому что я и есть он! — он плотоядно взглянул на вновь наполненные стаканчики, но выпили ещё не все.

— Не понял? — Дима не понял…

— Не удивляйся, — подмигнул очкарик, — его у нас зовут: БИС, не путай — БИС, а не БИЧ, то есть бывший искусствовед.

— Фигня это всё, когда поднажрёмся, все говорят вместо слова БИЧ — БИС, трудно чётко выговорить букву "Ч", так что все мы искусствоведы в некотором смысле. Позвольте представиться, — недавний гонец приподнял засаленную кепку, — Пётр Петрович Коклюшков — врач-педиатр… в прошлом. А БИС — Виктор Сергеевич — экскурсовод, простой экскурсовод, он даже степени научной не имеет, проучился четыре курса на искусствоведа и всё! Я тоже могу сказать: что коклюш, болезнь то есть, опять же, передаётся бактерией Борде — Жангу! Колоритно звучит, не правда ли? Но я скромный педиатр, зачем мне вся эта epater? Пётр Петрович неприязненно покосился на экскурсовода… бывшего… тот уже начал покручивать ус…

— Не слушайте всяких неудачников, этих педи… пусть даже…атров, я из музея ушёл сам, по-собственному, так сказать, а его выперли, вымели, выпнули, как паршивую собаку, до сих пор педикулёзом обрадован, а ещё детей лечил! — БИС насупился, но ввиду субтильного телосложения драться не собирался, да и Коклюш был агрессивен инфантильно, поэтому окружающие лишь посмеивались их перепалке.

— Мне всегда было интересно, почему интеллигенцию называют вшивой? — заразительно смеялся очкарик. — Теперь начинаю понимать…

— Потому что не равнодушна, с тонкой душевной структурой близко принимающей к сердцу несовершенное устройство мира и человеческой души! — воскликнул Коклюш.

— Ага, а причём тут вши — к устройству мира? — очкарик кисло скривился. — Вши-то… причём?

— А откуда они у покойников? — возмутился Коклюш. — Вот… молчите… Из под кожи вылазят! Тоже самое случается, когда у человека затягивается нервный стресс, в организме происходят необратимые процессы и выделяются яды, заставляющие вшей покидать подкожный слой.

— Ну блин, а ещё доктор; что ты бабьи сказки рассказываешь здесь? А ещё доктор! — возмутился очкарик.

"Дали" в спор не вступал, видимо считая это ниже своего достоинства, где-то в пределах голени, в низком подколеньи (не путать — "поколении"), и с удовольствием наблюдал пикировку товарищей — собутыльников. Он первый увидел вновь наполненные на асфальте стаканы и, чмокнув от удовольствия губами, присел на корточки… Коклюш и остальные вовремя опомнились и тоже ринулись ниц; настойка была последняя… Шкалик, сначала прятавшийся в кармане очкарика, и давно опустошённый, стоял рядом с пустыми бутылками испод имбирной.

— Я валю… — зевнул очкарик и протянул Дмитрию лодочкой руку… — Будешь проходить мимо… не проходи… если деньги есть!

Судя по уставшим бродягам, выпили они гораздо больше трёх с половиной бутылок и медленно, кое-кто слишком медленно и неуверенно, стали рассасываться в прилегающих к универсаму переулках, к немалому удовольствию окончивших рабочий день и спешащих за покупками, законопослушных налогоплательщиков.

— Вам куда? — спросил Дали, рукой уравновешивая кончики усов.

— Требуют хлопот? — Димка пропустил заданный вопрос.

— Да не так чтобы… Лак дорогой, собака! — нахмурился тот…

— Живёте где?.. квартира есть? — Димка подумал, судя по задрипанному пальто, что, может статься, Виктор Сергеевич не БИЧ или БИС, а обычный БОМЖ.

— Есть, есть… однокомнатная… еще, и мать есть, и как ни странно тоже хочет есть! — В.С. почему-то раздражался… Какой-нибудь парапсихолог, обязательно приобщил бы его растущее раздражение к постоянному накручиванию острых кончиков усов, но Дима, совсем юный метафизик, спросил:

— Так вы есть хотите? — он радостно улыбнулся, несмотря на полную профанацию в таком серьёзном вопросе, как парапсихология.

— Ну, вообще-то, иногда приходится! — тяжкий вздох из-под гротескных усов, признался в наличии волчьего аппетита.

— Тогда пошли ко мне, я сейчас один, жена в командировке, сын поступает… Думаю, в холодильнике что-нибудь съестное обнаружим! — Дмитрий решил, что они действительно могут прилично поужинать — на пару, заодно беседуя о психологии тоже. Оглянувшись, следует ли за ним реинкарнация великого сюрреалиста, пошёл вперёд. — Не отставайте, а то останетесь без ужина!

— А к ужину… надо же взять… — странный тип в пальто, не в кожаном конечно, но привлекающий взгляды прохожих, в два неожиданно резвых прыжка догнал Дмитрия и зашагал рядом, оглядываясь на удаляющийся универсам.

— Дома есть… коньяк! Пьёте коньяк?

— А какой?

Дмитрий улыбнулся и покачал головой…

— "Камю", устроит?

— А водки нет?

Дима подумал, что действительно не стоит понтоваться и портить дорогой напиток, а лучше взять денег и просто купить водки. Ему стало стыдно за свой снобизм, он в какой-то момент почувствовал себя выше опустившегося человека в старом зимнем пальто, решив проставить элитное пойло. Даже в такой мелочи он не был свободен! что тогда говорить? и выше ли? если сам потянул себя вверх, словно Мюнхгаузен — за волосы, словно не могущее никогда взлететь пресмыкающееся, лишь бы почувствовать себя больше!

— Мелочь пузатая! — подумал о себе Дима и смачным плевком, ни за что, оскорбил землю.

* * *

— Две бутылки, думаю, хватит, если что, остаток заберёт с собой, — решил он, рассчитался с кассиром и пошёл к своему дому… Там, у подъезда, его ждал новый знакомый, возможно кладезь энергии Свободы и сакральных знаний. Посылать за водкой, несмотря на гипотетический клад, его одного, он не решился, так как не освободился пока от укоренившегося за зрелые годы недоверия к ближнему.

— Я пальто на пол, в уголок сложу… нет, нет, на вешалку не надо, — В.С. осторожно свернул пальто изнанкой наружу, правда, изнанки — подкладки, как таковой, не было, она стёрлась под мышками и держалась лишь на верхних швах. — Это не из-за вшей, насекомых я вывел месяц назад, и пока не встречался с ними воочию, ни в голове, ни в швах, просто у вас всё так чисто и пахнет приятно, — он страдальчески скромно улыбнулся, растерявшись в забытой обстановке семенного уюта.

"Странно, что пахнет приятно" — подумал Дима о накопившемся в квартире запахе его недавнего обихода: немытого тела, зубов и дёсен, объедков на подносе, но решил не спорить и вежливо предложил: — Проходите, Виктор… может, перейдём на ты?

— С удовольствием!

— Тапки… сына… на полке обувной…

— Обойдусь!

— Не стесняйся Витя.

— Да не люблю я… в обуви… пусть ноги отдыхают… — Витя покосился на свои носки, шевельнул большим, вылезшим из дыры пальцем на одном из них, секунду подумал, но одеть чужой тапок постеснялся и прошёл в кухню, где уже звенел тарелками и хлопал дверцей холодильника Дима. — Да, хорошо у вас… у тебя!

Водку он цедил мелкими порциями, заметно наслаждаясь…

— И водочка хороша у тебя тоже! — засмеялся он более смело и раскрепощено.

— И всё-таки, объясни пожалуйста, как вдруг ты можешь быть Сальвадором Дали? — не утерпел Дима и задал давно сдерживаемый вопрос, из-за него, отчасти, он и пригласил Виктора в гости. — Ведь… довольно серьёзного ума человек, не замеченный, так сказать, в неадекватности поступков, иначе, сам понимаешь, уже бы оповестили, ещё у магазина, а тут такое заявление!..

— Запросто! — Виктор ловко подцепил на вилку маринованный маслёнок, словно показывая — насколько всё просто!

— Ну ты даёшь! — Димка наполнил стопки. — Продолжай…

— Я чувствую, знаю это, но доказывать никому ничего не собираюсь, а усы… ну, пусть это будет моей данью нашему духовному… — он дожевал на передних зубах скользкие останки гриба… — да пожалуй, и физическому родству, — рука Вити потянулась за стопкой… — Повторим?

— Повторим!

Они чокнулись, и Дима отпил половину; он понимал, что пока Витя не примет "сыворотки правды" вдосталь, не разговорится, поэтому снова поспешил наполнить пустую посуду.

— Я уверен, что являюсь его зеркальным отражением, потому что жил в то время, когда он ещё мучился на этом свете, иначе, если бы родился после его смерти, назвал бы себя — его реинкарнацией! — Витя посмотрел на свою полную стопку, но почему-то остался к ней, безучастен.

— А как же твоё неприятие его поведения? Ты там, ещё, у универсама говорил… — Дима взял в руки свою недопитую половинку и взглянул на противосидящего.

Витя вздохнул, поднял свою — полную и, не чокаясь, влил в себя.

— Вот потому и раздражает, что меня не спросив, юродствовал! Хотя, жалко его, конечно! Несчастный, одинокий эгоцентрист, вечно зависящий от настроения Леночки, критиков, завистников, всю жизнь потративший на то, чтобы взлететь над миром.

Димка насторожился…

— Как взлететь, какой Леночки?

— Ну в смысле — Галлы — Елены Дьяконовой, а взлететь — значит воспарить, почувствовать подчинение стихий под крылом, освободиться от земного притяжения. Всё это мне понятно, но зачем так глубоко нырять, чтобы потом не хватило воздуха всплыть, тем более взлететь над волнами? может специально? Тяга к бездне!? М-да… Кхе — кхе… — он закашлялся, Димка стукнул его дважды по спине, за что получил благодарный кивок, и вытерев слёзы продолжил: — Попасть в такую зависимость: творческую, духовную, телесную, к какой-то бляди, мог только больной человек, страдающий комплексом неполноценности, с которым боролся всю жизнь, чем мог и чаще всего — эпатажем.

Димка нахмурился… не от злости, понятно, просто не всё улавливал в Витином горячечном высказывании мыслей… и спросил:

— Что за комплекс, откуда у Гения — мысли о собственной неполноценности?

— Как откуда? — Витя опешил… — Он то думал, что лжёт, искажает, подменяет, в угоду больной ожиревшей толпе, истину ТВОРЕНИЯ… думал, что знал, понимал, душою отвергал, как и Пикассо, и конечно страдал, уже достигнув успеха, от сознания, что это успех — призрак, абстрактный, относительный — в относительном бытие! а в абсолютном? Неизвестно! Вот — сомнение! высота сомнения! уже в этом — Велик! Ценю, но не могу простить другого, что опозорил меня! Он — Гений, не должен был так явно стараться стать свободным — в старании быть успешным; свободные люди незаметны в желании выглядеть оными, они просто не думают об этом, они заняты своим предназначением и им некогда фабрить усы, чёрт возьми! — Витя скосил глаз на кончик своих надгубных копий и подкрутил один. — Ты возразишь: мол, Гений, проводник между Богом и людьми, ему можно, он такой и есть! Да, согласен, ну и что, при чём тут жакет обшитый стаканами, он что предвидел, что такая одёжка может пригодиться мне? — Виктор задумался… — Хотя… предвидение — так же приоритет гениальности, ещё большая связь с Всевышним. Вот, только хотел распушить Сальвадора за этот многоёмкостный жакет, как понял, что поспешил, не учёл его прагматической ценности, как в своё время народы Майя — колеса! Ну да ладно, всё равно он достиг невиданных высот, доказав что… Блин… в том-то и дырка, что доказав! Зачем? Вот в чём вопрос! Не меньше Гамлетовского, а? — водочка, слегка колыхнувшись в посуде, ушла на дно его желудка. — Наливай Дмитрий, растравил ты мне душу!

Дима, пристально взглянув на человека уставившегося в свой кулак, патетически прислонённый ко лбу, хотел подумать: "несчастного", но засомневался и спросил:

— Но как же Витя… вы с ним так противоположны. Он великий труженик, хоть и фантазёр, прожектёр, пусть даже фигляр, а ты… прости… просто лентяй!

— В том-то и дело, — совсем не обиделся Виктор, — что я его полная противоположность, второе лицо. Он — макроуспешен, я — микро, но в теории бесконечности в обе стороны полюсов мы идентичны: у него — море друзей, но он одинок, у меня — никого, и целый мир! Он — взлетел!.. Я — упал!.. А? Скажи, что не прав! А насчёт лени… вопрос даже не спорный: зачем человеку дан высший разум? чтобы всю жизнь ковыряться в навозе? создавать науку, для покорения мира? унижать смиренных, дабы ощутить величие? — он грустно усмехнулся. — Труд, может, и сделал из обезьяны Дарвина — человека, но вечный, бесконечный, тяжёлый, он всё возвращает на круги своя. Вижу вокруг либо волков, либо овец; не хочу быть ни тем, ни другим! — его глаза зловеще, совсем не по-овечьи, но и не по-волчьи, сверкнули… — Где человек?.. Тот, который вол?.. Спасибо! — глаза Виктора враз потухли и он рыскнул взглядом по столу… — Наливай что ли, по последней, да я пойду.

— Никуда ты в такое время и в таком состоянии не пойдёшь… у меня переночуешь. Завтра похмелишься, примешь душ, позавтракаешь и… гуляй! — улыбнулся Дима, наливая в одну стопку…

— Ладно, — несколько поразмыслив, согласился подуставший Витя, — но спать я буду на ковре, в койку не лягу, лучше уйду!

Догадавшись, что познакомился с человеком правил твёрдых, но достаточно эластичных, Дима не стал настаивать и вспомнил, как его покойная ныне собака, вечно сдвигала мягкий тюфячок в сторону и ложилась на жёсткую ковровую дорожку.

— Как хочешь, но сначала в душ! — кивнул он.

— Да, конечно! — уверенно, согласно закивал Витя и, выпив налитое, спросил:

— Ты видел когда-нибудь картину Сальвадора Дали "Великий мастурбатор"?

— Нет, а ты?

— Я тоже!

— Жаль!

— Угу…

Как-то сгорбившись, унизившись ростом, он понёс своё тело в ванную, словно великое горе, страдая от невозможности оказаться сейчас где-то и лицезреть "Великого мастурбатора"… и прозревать!.. Включив воду, он долго стоял под щекочущими струями и молчал, глядя вдаль — в зеленеющую на стене кафелину… словно Пётр — в квадрат европейского окна!

Он представлял себе картину с откровенным названием и впивался в неё пытливым взором… Мешали струи, стекая лицом, но он видел всё ясно и обхватив рукой твердеющую основу бытия, стал Великим…

* * *

Осторожный шелест стекла на кухне, проник в приоткрытую дверь спальни, забрался гадким жучком в ухо и щекотал… Состояние было — не очень, во рту — гадко… очень, в голове всё перепуталось, супесь сушащих ощущений утверждала и подсказывала, что путь к совершенству будет долгим и трудным, а перерождения многократными, никак не менее десяти, так что, как ни беги, от Бодхи не уйдёшь, если конечно неотступно следовать желанию полностью освободиться. Можно, вообще-то, было плюнуть на всё и на желание тоже, и без перерождения взять да измениться, как Витя, например… Дима, чувствовал, что это ему вполне под силу, он и так шёл похожим курсом, но где-то сомневался в правильности пути. Ему, например, стало вдруг неприятно, что он лежит на грязной простыне. Это его расстроило, стало обидно, что слабак и не в состоянии справиться с ощущениями; привычка жить в чистоте подтачивала силы. Неожиданная мысль подбросила его брови и открыла ресницы:

— Я должен уйти и жить один, без женщины, без уборщицы, кухарки, прачки, служанки короче… тогда будет легче опуститься, чтобы подняться, взлететь, наконец, даже, если до истинного полёта ещё далеко, как десять лет средней школы, четыре музыкального училища, пять лет высшей, но ведь он их прошёл, дойдёт и до своего Бодхи, — несколько своеобразного, свойского, полу европейского, полу восточного: любящего халву, шашлык, плов, борщ, курочку — гриль, жаренную немецкую колбасу, уважающего коньяк, арманьяк, бренди — тоже, хорошую водочку, пиво "Гиннес", вино Рислинг и не отрицающего маленьких радостей, изредка освобождающих от необходимости вечного искупления и страдания. Дима радостно потёр руки, он и сейчас не отказался бы от хорошего шашлычка с дымком, и вдруг помрачнел… потому понял, что всего этого лишится, как только кончатся сбережения. Резко встав с кровати, он вышел из спальни.

— Витя, а ты давно ел шашлык? — влетев в кухню, он спросил скороговоркой, не пожелав доброго утра и сев напротив, налил себе из уполовиненного Витей остатка.

— А зачем? Шашлык вреден для пищеварения! — прозвучал резонный ответ.

— А что ещё для тебя вредно?

— Всё что вкусно, и не только для меня, но и для тебя!

— Ага, значит, когда ты стал нищим, начал заботиться о здоровье?!

— Я не нищий, это пенсия у меня нищая, как у большинства, а её мне задолжало нищее, вернее — алчное государство! — Витя снисходительно улыбнулся наивному человеку. — Я такой же, как все! — он пожевал губами… что-то его не устроило в высказанном, и добавил: — Когда получаю деньги! — догадавшись, что возник вопрос о несоответствии его возраста и пенсии, он поспешил ответить: — В тридцать лет у меня уже был горячий стаж, я десять лет отработал в литейном цеху, потом, что-то во мне свихнулось на сторону, и заочно, закончил четыре курса Института Культуры.

Дима автоматически кивнул, не это сейчас его беспокоило, и быстро, нервно заговорил:

— Врёшь, сам себе врёшь, сюрреалист хренов, пытаешься стереть границы между сном и действительностью, радостью и безумием, объективностью и субъективностью?! — наклонился он над столом, не заметив, что злобно оскалился.

— Правильно, — спокойно, с тихой улыбкой, согласился Витя, — Я ведь Дали!

— Ты — в дали… в Тмутаракани… маленький таракашка со своими отвлекающими громоотводами — антеннами!

— А ты… что большой? Но ведь тоже насекомое! Между нами расстояние в один миг, как между прошлым и будущим, помнишь песню? Есть только миг — за него и держись! Вот я и держусь, а ты над собой издеваешься… и не только, над женой тоже, сыном… Если пошёл процесс метаморфозы, начал окукливаться — уходи, чтобы не мешать другим, каждый имеет право на смерть, в любых её проявлениях, — Витя, изменился, — Димка сразу этого не заметил, — как-то посветлел лицом, уложился волосами, облагообразился что ли, и стал похож на икону, и смотрел так… строго, но ласково.

— Ты душ принял? — спросил он.

— А что?

— Правильно! Щас… подожди… — Дима вскочил с табурета и вышел…

Он вернулся и положил на стол двадцать долларов (это была самая мелкая купюра в его кошельке).

— Извини, рубли вчера кончились!

Витя усмехнулся и отодвинул деньги…

— Спасибо, не надо!

— Ты чего выпендриваешься, умылся и думаешь — другим стал? слишком торопишься! — разозлился Димка. — Вчера бы ещё обрадовался, если бы кто на чекушку дал!

— Вчера да, сегодня нет!

— Почему?

— Не знаю! А ты чего разбрасываешься? сам, так понимаю, скоро приобщишься к сонму бездельников, — Витя кисло усмехнулся.

— Не бездельников, а свободных, не волов! Ты ведь учил?!

— Так что, деньги, не нужны, что ли будут?

— Не-а…

— Это круто, растёшь… значит, когда-нибудь возможно сможешь создать нечто великое, и оказаться, в конце концов, перед человечеством — не бездельником, — Виктор покачал уважительно головой и разлил в стопки водку.

— Чтобы создать что-либо, нужно напрягаться, — возразил Дима, — а как раз это и ломает!

— Правильно: напрягаться, учиться…

— Какая же это свобода, если ты должен учиться, а учиться трудно и опять получается должен! Ненавижу это слово, оно как банка привязанная к хвосту кошки, — Дима помрачнел и потянулся к водке…

Виктор положил свою тёмную руку сверху и помешал взять…

— Да, слово тяжёлое, и сбросить его с себя тоже нелегко, хоть и давит к земле, мешает, если ещё под Богом ходишь. А Свобода — это когда ты делаешь то, что хочешь, не в ущерб другим, если в ущерб, то это — хамство, значит — зависимость от недостатка воспитания, образования, этическая пустота; зависеть от пустоты видимо тоже возможно, значит — не свобода! Академик Амосов говорил, что у каждого человека свой предел напряжения, но если тренироваться, можно поднять планку. Вот штангист тренируется, тренируется и, глядишь, поднимет килограмм двести, а ты учишься, учишься — читаешь, думаешь, сравниваешь и бац! книга! — Виктор бац… и обрадовался, засиял лицом, словно увидел первые гранки своего творения.

— Ага, бац, а её не печатают! — Дима вытащил руку из под чужого пресса и снова потянулся к "беленькой".

— А ты — бац… ещё… учишься, читаешь, думаешь, сравниваешь, голова растёт, как арбуз, того и гляди, семечками стрельнет, и бац — новая книга!

— А редактор — бац — тебе её обратно!

— Ну, может, не на той странице открыл, там, где не стреляли, не трахались, бывает и такое, — усмехнулся Виктор, — знакомая ситуация.

— Так что, писать только боевики? — рюмка уже была в руках Димы, но пока сохраняла наполнение.

— Ну, ещё можно о любви… намылил орудие труда и пошёл: секс — деньги — аргентинское танго — криминальное чтиво — биороботы — счастливая биомасса — золотой телец! Всё о любви! Заманчиво, просто, успешно и бац… снова ему на стол!

— Что, орудие труда?

— Можно и так! — Витя рассмеялся, оценив юмор. — Но всё-таки — результат труда!

— А он — "Не наш профиль, извините, всё очень хорошо, редактору понравилось, но у нас такой директор…" — Ты глядь на рекламные ячейки, а там: Коэльо, Кастанеда, Маркес, а из наших — Донцова… растянулась на всю полку!

— Да уж, этакий стеллажный мезальянс!

— Я его спрашиваю: а Пелевина напечатали бы?

— "Пелевина? — подумал так… — Ну отчего же нет, — отвечает, — напечатали!"

— А если бы не был ещё известен?

— "Ну…" — мычит, как бычок…

— "Баранки гну…" надо было ему сказать… а в общем всё понятно, ты не туда ходил, не на тот стол ложил… Это было не издательство, а издевательство, типография, печатный станок! Надо искать! — Витя кивнул, ободряюще улыбнулся и запел:

Кто весел — тот смеётся

Кто хочет — тот добьётся

Кто ищет — тот всегда найдёт!

— Ну ищет он, ищет и находит… журнал, например, известный! — Дима не унимался в поиске…

— Ну и?.. — понимающе усмехнулся Виктор.

— А там всё наоборот: "Больше человека! Меньше секса, стрельбы, политики!"

— Понятно… омут им — подавай! Эхолоты душ, бать их! Ковырялки! — Витя кивнул.

— И фамилии все такие на обложках: весомые, возрастные, умудрённые и, похоже свои, клановые!

— И скучные — прескучные! — заржал во весь голос Виктор, окинув стол взглядом… в поисках своей свободы!

Дима грустно вздохнул и удивлённо глянул…

— А ты откуда знаешь?

— Почитывал журнальчики раньше, когда в них было что почитывать! — Витя зло усмехнулся, и Димка снова с пониманием качнул головой.

— И понимаешь, как-то грустно… безысходно становится, когда титулованные, настоящие мастера тратят силы и пыл в угоду своим содержателям, ведь никто этого читать не будет, такой литературой завалены склады книжных магазинов ещё с хрущёвских времён, такие же одинаковые, пятиэтажные, серые, низенькие… НЗ на случай энергетической катастрофы, в поддержку Чубайса, радость печки — буржуйки.

— Не в этом беда! — отрицательно затряс головой Виктор и посмотрел в глаза собеседнику, согнув рот скобой. — Беда в том, что они мешают другим, думающим по-другому, иначе — быстрее, учитывающим скорость времени и драйв чтива! Таким, наверное, как ты!

— Ну ты завернул! А откуда знаешь? — Димкин рот расплылся широчайшим армейским довольствием, будто вернулся лет на двадцать назад. — Не так уж далеко от истины, новоявленный Дали.

— А я тебе про что!? — Витёк тоже осклабился. — Видишь, сразу признал во мне Сальвадора! Стоило лишь разок лизнуть! Ну что там, спиртоносец ещё остался? — он радостно ощерился… но улыбка поспешно бежала, и лицо приняло озабоченное выражение, наблюдая, как медленно краснеет Димка… — Пошутил я, слышишь! — он подвинулся ближе, насколько позволил разделявший их стол. — Эк тебя попёрло! обиделся что ли?

— Да ведь я никуда не ходил ещё, ничего и не писал, разве эпиграммы в институтскую "молнию", это ты, кажется обмолвился, что ситуация знакома, а? — Согнав краску с лица, Дима взял себя в руки, зачем-то соврав, что не писал, до сих пор, а ведь пописывал про зайцев прилично и давно, и не только в "молнию", когда сильно, по молодости, упивался, но и за… Он напряжённо рассмеялся и приподнял свою стопку… — А это последняя… больше нет!

— Ну и ладно, пора домой, мать, наверное, погрязла… — Виктор не договорил в чём и, выпив последнюю, поднялся. — Спасибо за приют и прочее, был рад знакомству, может, ещё встретимся.

— Чё "может", обязательно! — Димка тоже встал, и они прошли в коридор.

— А где… это… — Виктор обследовал угол у двери.

— А, пальто!? Я его вчера в мусоропровод… вот… — Дима снял с вешалки Аляску и протянул… — одевал всего несколько раз, мне она мала, носить всё равно не буду, сыну тем более, — и предупреждая вопрос, — продавать некому, и никто не станет этим заниматься! Бери, короче… — он сделал голос жёстче, — и ботинки вот… не надо хмуриться, а то серьёзно обижусь; деньги не берёшь, так вот, хоть костюм, жарко сейчас в Аляске ходить, хотя ты привык в пальто, но в костюме — как раз! — Димка, натянуто улыбаясь, протянул растолстевший пластиковый пакет и почти вытолкал Виктора на лестничную площадку. — Будь здоров, увидимся, — не дожидаясь благодарности, он захлопнул дверь.

Виктор, кстати, не благодарил, пятясь, закаменел и молчал… только глаза как-то странно ходили маятниками — влево — вправо…

— Тяжкое это дело подарки ношенные дарить! — вздохнул Дима, прислонившись спиной к двери и ощущая лопатками тишину парадного. — Ну, что же ты там стоишь? — ждал он… и, услышав тихие шаркающие удаляющиеся шаги, выдохнул воздух: — У-ух… Надо прилечь, что-то он меня чуток утомил.

* * *

Спальня не видоизменилась и оставалась по-прежнему одинокой, муха валялась сгоревшей микросхемой, в той же позе — лапками кверху, словно умерла. Дима посмотрел на своё лежбище, мысль об упорядочении постельного белья мелькнула на секунду и улетела заряженная раздражением несвоевременности. Думать о гигиене гостя это одно, но о себе — другое, не гостю же упорядочивать придётся, а ему.

Его тело ставшее лёгким, почти поднялось над кроватью и плашмя опустилось в серую топь. Глубокий вздох удовлетворения вырвался из лёгких, бывших когда-то действительно лёгкими и растворился в душном, тяжёлом средоточии спёртых газов.

— Хорошо! — глаза закрылись, но спать он не захотел… — Как же умудриться прожить жизнь так, что бы мучительно не болело за…. За всё то, чего не успел, забившись за свой рабочий стол, как завалившийся в пыльный угол математический справочник. Он вспомнил, как пресловутый справочник, долго валялся под шкафом, и когда нужно было заныкать от жены триста долларов, он спрятал их именно в него, справедливо рассудив, что если справочник такой старожил под шкафом, то выписывать его оттуда никто не собирается.

Вспомнил он о деньгах, ровно через неделю после того, как выбросили старый шкаф.

— Где справочник? — налетел он на жену… в неприятном смысле.

— Выбросила… под шкафом валялся, жёлтый, старый, паутиной оброс… А тебе зачем, ему лет сто в обед было, наука уже давно вперёд ушла, теорему Ферма скоро решат, наверное, я по телевизору видела.

— Что, видела, кто решал? Как? — Димка вращал белками…

— Да, показывали, как они — учёные — математики на доске мелом что-то чертили… формулы какие-то… Да ну тебя! — Лиза рассердилась. — Выбросила, и всё! Понял? Нечего макулатуру собирать тут, мало денег — продвигайся по службе!

Про деньги в справочнике он промолчал, закусив губу, но глист сомнения взрыл головные кишки и долго там питался, разлагающимися останками серого вещества.

"Так как же прожить? А ведь будет больно, жалко расставаться даже с этим скрипучим диваном, с блеклым, но зато не режущим глаза, потолком, с ползающими по нему иногда синими, зелёными, жёлтыми, серыми… чёрт, никогда не думал, что мухи так многоцветны в своём однообразии. И ведь приятнее, чёрт побери, смотреть в это гипсовое небо, чем деревянное — обтянутое снаружи красным крепом. Ого… насчитал: гипсовое — раз, деревянное — два, настоящее — три, а кто-то древний говорил, что-то о Едином?! Ладно, придёт ещё раз, — спрошу. — Подождав, не услышит ли его тот, о ком думалось, он перевернулся на бок, отказавшись тупо смотреть в белый и теперь одинокий экран потолка. — Надо муху в подъезде изловить и внедрить. Пусть хоть прописывается, скоро, похоже, я останусь совсем один, Лиза — не подлиза, надолго её не хватит… или меня спровадит на дачу, в лучшем случае, или сама съедет, как раз лето в разгаре. — Он вдруг подумал, что и муху в подъезде ловить не след, достаточно открыть форточку и на комнатный, не очень свежий запах, их слетится — туча! Но туча живых мух… это уже не статистика, а трагедия!

Вспомнив о форточке, он догадался, что послужило причиной безвременной кончины мухи.

— Экие слабые, не приспособленные создания, всякую гадость жрут, а чуть воздух испортить и гаплык мушиному народу. А почему же тогда в туалетах городских их так много? — он вопросительно поднял палец и внимательно его осмотрел: под ногтем было приятно грязно. — Потому что инстинкт размножения сильнее каких-либо нравственных и физических неприятий. — Дима с гордостью оставил резюмэ вопросу и снова, с неприятным осадком грядущей потери, вспомнил о Лизе…

ГЛАВА 12

— Мама, я так долго её искал… и кажется, нашёл! Она такая… такая… милая, красивая, — он вспомнил о солидных упругих дынях-колхозницах под кофточкой его третьей молодости и посмотрел все говорящими глазами на вздохнувшую по-доброму мать. — Она так интересно говорит об искусстве, так много о нём знает, мама, она тоже музыкант! — он вспомнил поговорку:

"Первая жена от Бога!

Вторая от людей!

Третья от Дьявола!" — и вздохнул…

Ни первая, ни вторая к поговорке не имели ни какого отношения, и он решил, что её придумал какой-то математик, а значит третья — то, что надо! Разве он мог бы сейчас сказать с уверенностью, будто знает, что ему надо?! Тогда, раньше, наверное, смог бы и нашёл массу оправданий тому, что не сбылось, хотя знал, что знает! Фу, какая белиберда! Словно прячешься за словами, их множеством и непрозрачностью из-за множества, прячешь истинное Слово, которого не знаешь, но хочешь думать, что… Что? Не настолько же ты глуп, чтобы думать, будто знаешь!? Не настолько! Но… Без всяких "но" кончай витийствовать и расскажи людям, как тебе жилось — былось с третьей, данной тебе судьбой!

* * *

Судьба, как всегда располовинила удачу с не… и в довесок к любимой подсунула тёщу и тестя, очень гордых своим общественным положением и решивших, что борода Всевышнего крепко зажата у них в кулаке. Ну, а раз уж Его борода там, то подмять подбородок, с едва пробивающейся молодой щетиной не составит труда.

Он долго бился за свободу, за автономию, пытаясь заработками доказать состоятельность, не понимая, что состоятельность не доказывают, тем более тем, кто вообще не понимает: "Що це таке?" А понять всем одну общую истину мешают зажатые в кулаки бороды и подбородки, но ещё более зажатые в тиски косности — разум и сердцa.

Странное дело, уже тогда он прилично играл на гитаре, занимаясь, порой по восемь часов в день, что не могло не отразиться на квалификации и авторитете среди коллег по музцеху. Стали поступать предложения о сотрудничестве, и заработок составил три зарплаты инженера, плюс работа преподавателя музыкальной школы. Его половина была в восторге от получаемых дивидендов, но не её родители.

— Почему ты не идёшь на завод? — однажды не выдержал тесть, возомнив себя первенцем будущей династии и прилично ударив водочкой по давно проторенному нутряному пути.

— Кем? — удивился Дима.

— Ну хотя бы гонщиком! (так называлась специальность — выгоняющих на склады автомобилей, а завод, как раз, был автопроизводителем).

— И сколько я поимею за такую радость? — тяжко вздохнул Димка, удручённый неуважением к своей профессии и тем, что мозоли натирал на кончиках пальцев, а не на ладонях, отчего всегда, в разговорах с слишком гегемонисто настроенным пролетариатом, не имел возможности блеснуть более широкомасштабной заскорузлостью рук.

— Семьсот рублей!

Димка подумал, что имеет почти столько же, занимаясь любимым делом, не будучи связан по жизни заводской проходной, которая конечно многих вывела в люди, но в большинстве случаев, тех, кто жил и трудился по другую сторону, за людей не считала, ведь если бы было наоборот, то могла бы обидеться и начать крушить навешанные на уши устои. Тем не менее, он решил сделать родственнику приятное и, бодрясь, ответил:

— Согласен!

— Ну и молодец! — засопел довольный тесть, видимо не рассчитывавший на такую быструю и лёгкую победу. — Завтра закажу тебе пропуск и покажу весь завод… как на ладони! — он посмотрел на свою раскрытую и перевёрнутую навзничь руку, тоже, кстати, не изуродованную украшением рабочей элиты, приобнял покладистого зятька и подтолкнул к столу… — надо было прилить устный договор.

* * *

Завод безнравственно торчал трубами, развалисто чернел грязными цехами, свежил "азоном" химикатов, пестрел отрезвляющими кирпичами на жестяных знаках и вообще гордился своей дешёвой продукцией, на которую спрос не падал, ввиду действительно малой цены, что, в общем-то, соответствовало качеству. В этом и была пресловутая загадка красного сфинкса: научить людей гордиться собственной неприхотливостью и ничтожностью, довольствуясь хрущёбами вместо нормальных квартир, тракторами вместо автомобилей, гордыней вместо гордости, стадностью вместо семьи!

Димка проникся важностью момента и масштабов, потерявшись среди огромного и почувствовал, как у него растут ещё пара лапок, видимо необходимых для будущей профессии муравья.

"Лучше бы пальцев выросло вдвое, тогда бы точно с музыкой не расстался!" — усмехнулся он и робко спросил:

— Хотелось бы по поводу зарплаты уточнить…

— А… что? Пошли, уточним!.. — тестюха хлопнул потенциального продолжателя семейного дела по плечу и распахнул перед ним двери заводской управы…

— Двести тридцать — сорок рубликов! — гордо провозгласил начальник ОТиЗ, старый знакомый тестя… и вовремя догадался, что цифра никого не поразила своим несоответствием вездесущей гигантомании.

— Извините! — Дима виновато посмотрел на родственное начальство и попятился к выходу… — "Малювато будет для такой жертвы!" — думал он, покидая заводские застенки и сожалея, что не смог порадовать тестя, а ведь так хотелось, честно! Но радовало другое, что Лиза — дочь необрадованного, не настаивала на перерождении облика мужа, будучи музыкантом сама и как могла, сглаживала шероховатости пролетарского мезальянса.

Тесть, потерпев неудачу, не сложил оружия: поставил президентом Горбачёва, устроил перестройку, чтобы ещё дальше запхнуть интеллигетишек в горнило общественного сфинктера. Возникла необходимость в бoльшем количестве музремесленников — клоунов — шоумэнов, согласных кривляться за копейки, и дела Дмитрия пошатнулись… Теперь он еле дотягивал до зарплаты рабочего.

— Ты кто вообще? — воскликнул новый бойфрэнд Димкиной сестры, щелчком отправив окурок с балкона в темноту…

— Музыкант! — не без гордости, ответил Дмитрий, но не слишком высокопарно, потому как знал, когда и почему задают подобные вопросы.

— Конкретнее, музыкантов сейчас, как нерезаных собак, кому не лень исковеркают караоке! — бойфрэнд сестры вяло усмехнулся.

— Если ты хочешь узнать мой рейтинг, то успокою — довольно высокий — на областном уровне! — Дима старался быть сдержанным…

— Хм… — хрюкнул "мальчик-друг" сестры, чуть не стрельнув ринитом вслед окурку. — У меня личное клеймо! Ты знаешь, что это такое?

— Слышал… Кажется, это у высококлассных сварщиков?! — Дима уважительно кивнул.

— Вот именно! — успокаиваясь признанием, уже тише обособил сестро… друг. — А ты говоришь: "Музыкант!" Лодыри вы все! Понял? — его голос снова возрос, зажигая свет в соседних с балконом окнах. — Лентяи, говно совковое, старорежимное! Откуда он нахватался этих слов: старорежимное, исковеркать караоке? в трубу ему, что ли, книги читали, когда он шов варил? повар… в суп его! Димка хотел дать ему потрогать свои мозоли на пучках пальцев, рассказать, что продолжает учиться уже четверть века, поскольку начал в пять лет, и конца этому обучению нет; сколько друзей ушли из профессии, устав постоянно соответствовать; но понял, что бесполезно, прибегнув к проверенному средству…

Он перегнул железного повара через перила балкона, так что испугался собственной несдержанности, а тот, умник, чуть не свалился вниз, чем нанёс бы отечественному Газрому непоправимый ущерб. Они, оба, пойти на такие жертвы не могли, поэтому кое-как замяли бесконечный, вечный спор и ушли внутрь квартиры, избегая соблазна…

— А если ты такой крутой, то почему не в телевизоре? — вынес окончательный приговор сварщик и поджал губы.

Объяснять уже это, было вдвойне бесполезно, человеку видящему край успеха в попадании на голубой… или голубых… экран. Большую часть жизни отдышав газом горелки в бочко-образной трубе, он давно ощутил себя Диогеном. Ну что мог доказать ему — мудрецу и философу, какой-то музыкант?!

* * *

— Если моя профессия никому не нужна, то пойду… — Димка яростно рыскнул взглядом… — Куда? Где сейчас хорошо зарабатывают и не надрываются? — он посмотрел в мягкие глаза Лизы и немного оттаял душёй.

— В банк, пожалуй! — пожала плечами жена.

— А что, компьютер я немного знаю, поступлю в институт — скороспелку, на заочный — экономический факультет! Папочка твой, пожалуй, пристроит… Ведь пристроит?

— Думаю да! — Лиза кивнула.

— Ну и вот! Да здравствует банкир Дима… Ура! — ёрничал он, чувствуя, как комок горечи подкатывает к горлу.

— Ну, хотя бы клерк, для начала! — улыбнулась Лиза.

— Малювато будет! — Димка грустно вздохнул. — Может, в сварщики… за год-два получу личное клеймо, всё быстрее, чем учиться в институте, даже если скороспелка.

— Ты хоть не говори этого вслух, — попросила Лиза, — Люди не все такие быстрые, обидятся!

— Я тоже не виноват, что они такие тупые! Оплатил бы мне кто пару лет плотного обучения, у настоящего мастера, я бы доказал!.. — Димка начал заводиться.

— Ладно, ладно, талантливый ты наш, успокойся! — жена погладила его по щеке, и он подумал, сколько в ней мудрости и терпимости.

"Может, правда, любит непутёвого?! — он посмотрел вдаль и действительно не разглядел дальнейшего пути. Вдоль пола было темно, мрачно и страшно, лишь у горизонта, под диваном, что-то едва светлело, озарённое восходящим ночником — лампой. — Надо подниматься к потолку, тьфу… облакам, там виднее! — подоспела мысль. — А… без крыльев?! — вздохнул он и безнадежно махнул рукой, пожалев, как когда-то, в дембельском поезде, что не птица.

ГЛАВА 13

В животе заурчало, и он вспомнил, что даже не завтракал, хотя углеводов в жидком виде вчера получил предостаточно, не особо вкусных, точнее — вообще противных, но питательных и oбразами и остальной хренотенью.

Неделю — день в день, он смотрел на дохлую, уже сухую, муху между стёклами, доедал консервы и приканчивал дорогие напитки из бара…

Становилось скучно…

Тянуло в люди…

Быстро накидав в рот съестного — полуфабрикатного, не менее быстро прожевав, он взболтнул последнюю бутылку джина, не доверяя кажущейся пустоте и… убедившись, что зрение не врёт, надел пиджак и вышел из дома.

У крыльца универсама паслись те же, что и всегда, обмыватели… Они очень обрадовались, когда он подошёл. Получив от него немного денег, обстоятельно рассказали, что Виктор с ними теперь не тусуется, перешёл на пиво и вообще… корчит из себя слишком умного, а тут и без него хватает бывших. Найти его можно у пивного ларька в двух кварталах отсюда; Диме даже начертили палочкой на земле план местонахождения. Поболтав для вежливости с Очкариком пяток минут, кивнув Коклюшу на прощание и отказавшись глотнуть, Дима ещё раз бросил взгляд на начертанный план и удалился…

Виктор подпирал одноногий столик грудью в гордом одиночестве, не считая общества немытых пивных кружек и горки рыбьей требухи на прозрачной местами от жира газете. Один его ус торчал хвостом рассерженного котёнка, второй — поджался подбитой ногой бездомной собаки…

— О!.. О… — дважды обрадовался или удивился он, а Димка подумал, что если Витёк повторит ещё три раза, то получится, как в анекдоте: про Брежнева и олимпийскую символику.

Но Виктор презирал плагиат, поэтому сказал:

— Ха… — и оскалился коричневыми зубами. — Спонсор! — Он взял усы в охапку, подровнял движением вверх, затем протянул для приветствия руку…

Диме не очень понравилось название себя, но он молча пожал протянутую конечность. Конечность была в рыбьих кишках, что тоже не прибавило радости от встречи. Он достал платок и вытер пальцы, думая: не опоздал ли с выходом в свет.

Это казалось очевидным!

— Пиво будешь? — он взглянул на Виктора и натолкнулся на трезвый взгляд. — "Во даёт!" Ты что претворялся?

— Дмитрий, а вы откуда? — удивился почти трезвый Виктор, словно только его увидел.

— Давно здесь сидим! — с восточным акцентом проговорил Дима, удивляясь почти мистическому перевоплощению старого алкоголика.

Виктор осмотрел стол, чуть застеснялся и, взяв свою, а может чужую пустую кружку, сказал:

— Давайте перейдём за чистый столик, здесь как-то неуютно!

— Давай! — засмеялся Дима. Он был рад, что у вечера появился шанс…

— Вы что-то говорили о пиве?!

— Говорил, говорил, сейчас… — Димка подошёл к окошку и сделал заказ…

Кружка пива мгновенно исчезла в утробе Виктора, вернее её содержимое, руки достали из кармана мятый грязный платок и вытерлись, а само тело…

— Извините… — сказало тело и отошло к несчастному дереву…

Провожая взглядом путь своей вялой струи, Виктор шмыгнул носом, потом многозначительно засопел… и, не выдержав, заметил:

— Круговорот мочи в природе — бесконечный процесс бытия! Моя успешная половина всегда это знала, не зря заглядывала в такие дaли, — он пощупал нижней губой подтверждение своей принадлежности к знаменитой фамилии. — Представить и осознать, что там… вдали, могут только Гении! — Он оглянулся, заправляя в штаны кран бесконечности. — Что не веришь, сомневаешься или просто не видишь?

Дима пожал плечами, ему снова стало казаться, будто Виктор пьян и неадекватен, от этого интерес к зарождающейся дискуссии становился похожим на исчезнувший за полузастёгнутой ширинкой Вити, поникший кран… бесконечности… в своём бесконечном желании алкоголика объять оную и обрести какой-никакой покой. Хотя именно затем, чтобы обрести этот пресловутый покой души, Дима нарывался на подобные встречи, казавшиеся ему важными, рассчитывая в глубине своеобразного андеграунда почерпнуть мудрости от самой, так сказать, почвы.

— Ладно… — Виктор попытался сосредоточиться… даже умыл сухими руками лицо, встряхнул головой и продолжил:

— Представь бесконечность… — покачиваясь, он наблюдал, как Дима представляет… — Что, трудно? — он усмехнулся, снова почти трезвея. — Невозможно обычному разуму представить то, что не имеет границ! Ну, если невозможно представить бесконечность, то попытайся представить границы всего того, что постигает твой разум… Вот, тоже невозможно, мы не можем представить себе окружающую эти границы пустоту! Но что, по-твоему, более реально, бесконечность или ограниченность? — он долгим взглядом посмотрел на пустую кружку, но видимо быстро устав от её сухой ограниченности, раздражённо отвёл взгляд и с осуждением взглянул на собеседника.

— Не знаю, честно… ещё не думал, — угадав взгляд, Дима полез в карман — за портмоне. — Но узнать могу, позже.

— То есть? — потеплел вопросом Виктор, сгребая денежку со стола и боком, пятясь к разливочному окну киоска…

Дима подождал, пока две полные кружки пива стукнутся о столешню, и договорил:

— Позже, когда придёт Демиург, — его глаза, почувствовали себя виноватыми и Дима, вторя им, осторожно посмотрел на строгого товарища. Но тот почему-то не удивился, просто долгим взглядом, изменяя янтарному наполнению бокала, уставился Димке в переносицу, словно измеряя на прочность толщину лобной кости, и вонзил неожиданный вопрос:

— К тебе тоже ходит?

— Да-а! — по-овечьи вякнул Дима, не решив ещё — радоваться или наоборот.

— Ну тогда споёмся, заметь не сопьёмся, а споёмся! — первым, зная, как поступить, обрадовался Виктор. — Можешь его не спрашивать, всё равно ответит, что бесконечность реальнее границ!

— Почему? — Дима решил, что хочет узнать именно сейчас мнение искусствоведа недоучки, а чьё оно — разберётся потом. Видал он на своём веку умников немало, а в местах не слишком отдалённых, буквально рядом, но с достаточно крепкими стенами, легко можно встретить не только Сальвадора Дали… но и Наполеона, Цезаря и не по одному, а вёдрами.

— Слава богу, книжки почитываем, радио слушаем, телевизор смотрим! — усмехнулся он и, укрепившись взглядом, исподлобья взглянул на Виктора… всасывающего пиво, словно ноздря кокаин… — Так почему всё-таки, он именно так ответит? — почти крикнул Димка, вдруг подумав, что к ним могут приходить совсем разные Демиурги.

— Вы чего… кричите? — от неожиданности Виктор чуть не захлебнулся и несколько сдрейфив, опять перешёл на "вы", он вдруг вспомнил, кто здесь наливает!

— Ты сказал, что твой Демиург отвечает… как честный пацан, за то, что бесконечность реальнее! — Дима продолжал давить, ему это вдруг понравилось, особенно то, как съёжился умник, как чуть не расплескал пойло. — "Странно, — подумал он, — на улице Витя сразу теряет чувство собственного достоинства и как две капли воды становится похожим на своих братьев по… — он снова задумался, как правильно оформить фразу, как будет вернее, — … несчастью или счастью! — поразмыслив немного, решил, что для них это одинаково и стал думать дальше… — Недавно у меня дома, даже денег не взял, а тут над пивом трясётся…"

Ему почему-то не стало жаль смутившегося Виктора, сразу ссутулившегося и потерявшего былую уверенность — тот даже отодвинул чуть-чуть бокал…

Наверное, это была свобода!?

Дмитрий возликовал:

"Ура!!! Маленькая, но победа! Мне его совсем не жаль, я избавляюсь от сопереживания, а значит — расту, растут мои крылья, превращаясь из куриных культяпок в лебединые опахала!" — он мечтательно закрыл глаза и представил, как летит, летит, летит…

— Да, так мне говорил Демиург, я ведь за что купил… хотя даром, в общем-то, но сам ничего от себя не придумал, а только передаю услышанное, я думал вам интересно?! — Витя снова посмотрел на отодвинутую кружку, там оставалась треть… А треть… — это ого-го… это целая треть — почти двести грамм драгоценной отравы. Их глаза встретились, и Витя понял, что Дима растёт, он видел, как раздвинулись его плечи, удлинилась шея, увеличились глазные зубы.

"Ого, да он освобождается! только от чего? Пока не понятно… Может мне уйти? — он снова взглянул на пиво. — Да собственно… отчего бы и не… ведь не из-за пива же я с ним. Просто человек слушает, умеет слушать, а мне ведь что? чекушка, да хорошая беседа! Устал говорить с пустотой! — его вдруг словно ударило током, и он быстро заговорил, боясь, что Дима оскалится окончательно и будет потерян навсегда: для него, для вселенной, для себя.

— Дмитрий выслушайте меня внимательно и только не перебивайте, — заторопился Витя, делая умоляющие глаза. — Я сейчас понял, что граница бесконечности, если она и есть… подождите, я же просил… Если она есть, гипотетически, я тоже понимаю, что нет, но если… то это — вселенская, вернее, человеческая глухота, не желание слышать другого, отсутствие интереса к чужим проблемам, не зря ведь так вошла в обиход фраза: "это твои проблемы", а ведь нет проблем чужих, все проблемы общие, только вот Дьявол разводит, зашоривает, не даёт понять истину, что вообще… глобальная проблема человечества — это проблема разделения на свою и чужую.

Дмитрий смотрел на этого щуплого мужичка в "Аляске" и почувствовал, что заболели зубы… Он открыл рот, сунул пальцы… и потрогал клычки…

— Что выросли? — участливо испугался Витя, тоже пытаясь заглянуть в слизистую пещеру.

— А что, должны? — испугался в свою очередь Дима и отошёл к стеклу киоска, что бы посмотреть самому… и попугать киоскершу… — Да нет, нормально всё, — его рот закрылся, спрятав оскал. — Но как-то заболели вдруг, сейчас уже прошло, — он пожал плечами и вернулся к одноногому столику. — Ладно, валяй дальше, — ему вдруг стало весело и необычно лёгко: раздражение растворилось, Витя тоже подобрел взором и уже не казался надменным лектором. — Говоришь глухота? А в этом что-то есть! — Димка рассмеялся и подмигнул сокружнику, сам удивляясь своему необъяснимому чувству радости:

"Откуда эта эйфория, ведь он предлагает, по сути, взвалить на себя чужой груз, а чужие проблемы и есть оный и на хрена мне это надо, это не есть свобода, а её я только и жажду. Блин какой-то бичара, а туда же — решать вселенские вопросы! Но почему тогда мне стало так легко от его слов, может, он — позитивный вампир — высосал из меня тяжесть раздражения, взял на себя мои проблемы? — Дима благодарно покачал головой, но согласиться, с оседлавшей его временно свободный круп мыслью, не успел, или не захотел: — Не будем спешить с выводами, Дима! — сказал он себе и отпил из бокала. — Ты просто обрадовался чужой слабости, себя, почувствовав сильным и большим. Да? Опять? — он захотел испугаться своей зависимости к желанию раздуваться, но передумал. — А чёрт его знает, в чём она — эта свобода, какой должна быть летучая личность?

Он устал от автономии дум и решил послушать того, кому не лень без толку болтать… а хоть бы и с толком! Но почему не лень?

— Конечно, есть! — воскликнул обрадованный Витя, молчавший в ожидании раздумий собеседника и заметив обращённый на себя взгляд, схватил свою кружку, жадно допил… слизнул языком влагу с губ и протянул руку для взаимного пожатия. — Ведь ты же понял… понял и сразу успокоился!

Дима покусал губы, глянул на свою тоже пустую кружку и решил, что с собственным Демиургом он ещё разберётся с глазу на глаз; а настроение действительно на редкость взлетело высоко, как давненько не поднималось, и портить его, было жаль.

— Пусть хоть оно полетает! — сказал он и понял, что вслух.

— Конечно, пусть летит… туда, где мы ещё не были, и принесёт радостную весточку от Него, и расскажет, что мы, дескать, на верном пути! — Виктор, видимо, тоже переживал минуты душевного подъёма. Он с ходу врубился в недосказанное, но телепатически — мистическим образом им услышанное и по лошадиному радостно обнажил дёсна, словно готовясь заржать.

Но Дима вовремя пресёк свободную животную радость не менее радостным сообщением:

— А не взять ли нам кое-чего покрепче? — под счастливым взглядом бледнорозовых дёсен забулдыги — философа, он, в который раз сегодня, достал изрядно похудевший кошелёк.

Одноногий спасатель уверенно поддерживал, несмотря на собственную кажущуюся ущербность, двух двуногих с подогнувшимися коленями и отяжелевшими головами, особей.

— Я закрываюсь, сдавайте посуду! — зло вякнуло из окна ларька… но решило, что мало и добавило: — Ещё будете что-нибудь брать?.. а то честно… закроюсь! — Продавец немного подождала, и окошко громко хлопнуло, успев пропустить неоконченную фразу: — Забулдыги несча…

Витя облизнулся, посмотрел на загаженный стол, поменял ноги местами, отчего дружно звякнули под столом пустые бутылки, и снова облизнулся… Сушило… Его язык плотоядно облёк выпуклые, шершавые, сухо побелевшие образования, когда-то имевшие, носившие название губ, в том же понимании (пардон, молчу… попёрло…), но язык, молчи не молчи, был обязан трепыхаться там… внутри, тем более ему казалось, что этого от него ждут, и звук — естественное следствие — вышел:

— Вам что… Дмитрий… мои усы не нравятся?

— Да мне как-то пoхеру…

— Зря!

— Хм…

— Зря, потому что отражают…

— What?

— Хуёт… отражают состояние души… даже творчества, may be, — Виктор тоже перестал стесняться неудобочитаемой лексики, тем более кружка его опустела… — Я знавал одного… — бутылки снова звякнули под столом, а язык облизнул губы. — Он всегда говорил, что топчет горло своей песне модным дорогим башмаком, потому, как нет выхода… и так, мол, бездари заполонили… Поэтому его творчество рационально! — не удержавшись, он отпил из кружки Дмитрия… — Через пять лет, добившись некоторого утолщения кармана, он твёрдо уверовал, что все его испражнения — во славу мракобесия — как раз то, что сегодня называется классикой.

Я говорил ему: что классика — нечто большее, проверенное так сказать, на вшивость — временем, но он уже окаменел… при жизни и сдвинуть ортодокса с до — ре — ми — до — ре — до было невозможно; возможно было только поссориться! А кому это надо?

— Ну и при чём здесь творчество? — Дима недовольно посмотрел на свой ополовиненный Витей бокал, прочувствовав дрожь: он не был слишком брезгливым, но не слишком — был; дрожь навеялоо неизведанное отвращение — словно какой-то мужик засосал тебя в дёсна… Будучи естественной ориентации, Дима скривил физию и скукожился остальной физикой, но Витя этого не заметил, потому что вновь сел на своего лохмогривого пегаса и вещал, словно с экрана:

— Творчество — лицо! Посмотри, послушай… куда прёт демон и больше ничего не нужно знать — всё на лицо… лице, хоть блин положи, не скажешь, что масленица. Вот ты, к примеру, — он снова перешёл на "ты", — раскоординированный псих!

— Не понял… — промычал Дима, растерявшись… Когда-то он был боксёром, на уровне разрядов — не больше, и мысль влупить в "дыню" проскочила… но так… бегло… поэтому передумал.

— Все мы психи, мы — талантливые, творческие психи, шизофреники! — спохватился Виктор, заметив, что как ни как, но кружка пуста, а голова наоборот — полна всяким… Чем всяким, он не стал напрягаться и, не заметив злого присутствия на лице спонсора с увеличивающимися в размерах ушами, сплошь увешанными его лапшёй, продолжил… и довольно таки уверенно:

— Поймите правильно, без тараканов в голове не обойтись, это конечно дуст… — он кивнул на кружку, — но тем, кто переудосужился — помогает!

— Ты, всё-таки писатель?! — выдохнул Дима; он всё время ловил себя на мысли: будто Витя складно чешет, хоть и на грани, и в этот момент догадался, что его заставляет: терпеть, ждать, бухать, ОБЩАТЬСЯ! Догадался… сквозь вуаль сомнения — "а не пивко ли тут, не водочка?" — Какая на хрен разница — где сомнения, где творчество! — сказал он себе, вспомнив, что творчество сомнений не совсем осознанная для него сублимация, скорее даже в будущем, но… Что — но… тоже ускользнуло, поэтому потянулся за бокалом и нежно прикоснулся губами к последнему, самому верному другу, не сознавая, что меняет ориентацию, ведь бокал-то — мужского рода… хотя… кружка — женского. Блин!!!

Обругав себя за несостоятельность, то ли русского, то ли собственного языка, решил всё же послушать… а ради чего тогда он здесь? Ва-а-ще!

— Вот заметьте… мы часто говорим: "наконец"… Что мы имеем в виду? — Витя кислогубо покосился… — Отвечаю: мы имеем в виду… — кашель на время отсрочил определение, — …окончание действия! Но на самом деле мы пророчим… Люди искусства об этом знают всегда, вернее помнят… и боятся… но в простоте это мелькает, словно двадцать пятый кадр. По любым философским, метафизическим понятиям, конца, даже просто его определения, как такового не существует… Видите, многоточие следует… Есть только… вернее была ранее, в древности: административно — территориальная единица древнерусского города, называемая — Конец! А если отторгнуть, вырезать конец — что будет началом? — глаз Виктора мигнул одноразьем в своей полигамности. (Во я задвинул! Толстaя — Цербер словесности — порвёт! Уповаю лишь на собственное обаяние… Но знаю, что даю ей такой ХЛЕБ! Когда стану известным, "успешным"… ненавижу это слово, но боюсь, что отмстит — слово, поэтому плаксиво ною: разреши! ты свободно, Слово — я нет! Не могу, не имею права — знаю, но хочу здесь, сейчас! Уверен, что заслужу! Буду служить — верой и правдой, чёрт побери, эту земную правду, которую он давно побрал! Но он не виноват! Мы! Виноваты только мы в том, что он есть!.. И мы! И я!)

Я смотрел в глаза Виктора и удивлялся тому, что он ещё пытается разобраться в транцедентном… но в чём? ведь каким надо быть странным и упрямым, чтобы пытаться определить смысл!

"Бойся потерять себя в поисках смысла!" — подумал я, видя его расширенные алкоголем зрачки, начитанные Коэльё и Кастанедой, их веру в бескорыстность и уверенность в этой близкой, лежащей на поверхности, инфантильной правдочке. Согласен… легко увидеть близкую правду далёких и дальнюю — близких. Эту аксиому его начитанные глаза ещё не прошли, не пробежали даже взглядом, не заметили, когда трещали мозги и точились слезами глаза.

Ничего, он ещё не БИЧ!

Дай ему БОГ!..

* * *

Голова трещала… глаза жаловались гнойными выделениями… и привычно спрятавшись за второе лицо, снова он, отколупнул пальцами засохшие останки в уголках, попытавшись проморгатьсяґґ и застонал… Оглядевшись и удостоверившись, что валяется в собственной кровати, одетый и одинокий, он сморщил лоб вопросом…

— ???

Как попал домой, не помнил!

Подняться с постели оказалось не просто: тяжесть переливалась из одного полушария в другое, и возникал страх, что где-нибудь не выдержит и лопнет. Но всё верхнее подреберье выдержало, не лопнуло, только внизу могло прорвать… и он заторопился в туалет…

"Лило, лило, как из ведра и то и дело, спина потела… становилось легче тело…" — мыслил он почти стихами, не помня, где слышал подобное, но голове и ниже действительно становилось легче, словно что-то, всё же лишнее, переполнявшее, снижало уровень и падало вниз покидая страдающую оболочку.

Дверь туалета скрипнула и знакомая кудрявая шевелюра, плавно переходящая в чёрную, мелкими кольцами бороду, показалась в щели, беспардонно рассматривая напрягшегося на унитазе Дмитрия.

— Верёвку проглотил? — спросила голова, по эллински лапидарно.

— Закрой дверь! — гневно воскликнул Дима, удивляясь наглости древних.

— Сколько можно там сидеть? — предложение было составлено уже по-нашенски.

— Сколько захочу столько просижу, времени у меня просто навалом! — криво усмехнулся засевший.

— Ты говоришь, о времени, словно ОНО какая-то куча! — обиженно возразил голос из-за двери.

— Так тоже у нас говорят, иногда, без разницы!

— Ну так вылезай, мне сказали, что ты хотел меня видеть?

— Хотел, но когда — не определял!

— Почему?

— Потому, что нахожусь вне времени, а значит — свободен от него, для меня это — суть сущего! Я устал куда-либо спешить и отодвигаю время в сторону, чтобы пройти дальше… — Димка сам удивился тому, что ляпнул… но не очень, мыслящие останки купались в остатках спиртного и организм, пока ещё лживо, находился в ладу с самим собой.

За дверью раздался короткий смешок и гость проговорил:

— И чего я к тебе дураку хожу, может потому, что Бодхисаттва за тебя просит?! Но ему бы не понравилось, как ты говоришь о Времени! Время — понятие незыблемое! Это часы — идут, маятник двигается, человек… — само движение — его кровь, клетки, вся вселенная его микрокосма, планеты летят в своих системах, галактики перемещаются во вселенных, вселенные — родятся, живут, умирают, родятся снова… во Времени. Помнишь, у Канта — об идеальности пространства и времени, и ещё — о реальности понятия свобода?! Эти два учения он соединяет фундаментом звучащим так: "Понятие разума о безусловном, в целокупности всех подчинённых друг другу условий…" А? Каково? Но оставим средневекового Канта пока в покое… он, пожалуй, имел в виду нечто иное! А мы… Время облекло всё своей властью! Время — Бог всего сущего! Но если оно летит, предположим, то летит тоже во времени, словно северное сияние — разноцветным газовым шарфом — движется, извиваясь, в пространстве… если летит? — Демиург изучающее взглянул на Дмитрия… (тот, чуть приоткрыв рот, ждал ответа…) и, вздохнув, продолжил: — Конечно, летит, движется, ведь движение — жизнь, бытие! А, если прошлого нет? оно прошло, убежало, улетело вперёд, вместе со временем, оставив за собой… что же оставив, если ничего нет, и осталось только в памяти? — он опять посмотрел на внимательного слушателя, не совсем уверенный в его внимательности, ведь открытый рот не показатель.

— Что ты на меня всё время поглядываешь? я, что должен отвечать на твои дурацкие вопросы? это я к тебе припёрся или ты?.. — психанул Димка, мысленно представив щель под комодом… — И вообще, книжка моя про Буддизм, тебе-то чего надо? Грека древний! Иди раков ловить!

Демиург, как всегда тонко улыбнулся; наверное, так улыбались своим пациентам Фрэйд, Юнг или знаменитые воспитатели — воспитанникам, те о ком мог слышать Дима — Макаренко, Сухомлинский, Ушинский, и кивнул:

— Будда почти мой ровесник… но дело не в возрасте, а в глубинном смысле определённой философии, я ведь к этому и веду тебя, сам же спрашивал… а теперь… "Припёрся!" Вот я и говорю: А память? Память-то осталась, значит и время, и нет смысла — времени, быть во времени, достаточно одного неделимого понятия. Подобное имел ввиду Платон, рассуждая о бессмысленности множества небес:

"…Ведь то, что объемлет все умопостигаемые живые существа, не допускает рядом с собою иного; в противном случае потребовалось бы еще одно существо, которое охватывало бы эти два и частями которого бы они оказались, и уже не их, но его, их вместившего, вернее было бы считать образцом для космоса".

Димка хотел уже ответить: что Ботхисаттва просит за него потому, что некому будет ему налить, но промолчал, услышав металлическое шебуршание ключа в замке двери…

Дверь хлопнула, глухо токнули по половику каблучки и голос

Лизы заполнил пространство:

— Ты дома?.. — Тишина промолчала. — Судя по обуви всё продолжается?! — её голос задрожал раздражением. — Эй… freeman, ты где? — она толкнула дверь в туалет.

— Занято! — ответило оттуда. — Кстати, всё забываю спросить, ты мой расчет получила?

— Получила, уже давно, только расчет, без премиальных!

— Ну и хрен с ними! — он резко нажал на ручку унитаза и тот, как всегда, истерично разразился водопадом чувств, испытав чуть ли не катарсис.

— Ну-ну… — тихо ответила Лиза и, скинув туфли, прошла в комнаты. Когда загремела посуда на кухне, он осторожно покинул туалет и хотел прошмыгнуть мимо.

— Звонил Фрэд, сказал, что приедет не скоро. Мы с ним обсудили твоё поведение, нужно что-то решать! — Голос Лизы — спокойный и грустный, остановил его поползновение скрыться и возмутил новостью.

— Обсудили с Фрэдом!.. — он встал, уперев руки в боки… — Да кто он такой, чтобы обсуждать отца?

— Ты его очень обидел! — тихо прозвучало с кухни.

— А то, что мне пришлось увидеть, он тебе рассказал?

— Рассказал… — Посуда перестала греметь, вода журчать и голос с кухни зазвучал более отчётливо. — Он уже вырос, в принципе.

— Вырос?

— А ты когда первый раз был с женщиной? Сколько тебе было лет? — Лиза остановилась в проёме двери, и заходящее в окне солнце пронзило тонкую юбку, осветив её стройные ноги.

— Мне было восемнадцать, — Дима облизнул пересохшие губы, глядя на манящий силуэт всё ещё молодой и красивой жены.

— Ну и ему… почти… через два месяца! — она снова скрылась в глубине кухни.

Дима, словно заворожённый прошёл туда и обхватил Лизу, вытирающую полотенцем посуду, сзади… Его руки полезли под пояс её юбки, ощутив упругий тёплый живот, скользнули под резинку трусиков, но их тут же жёстко сжали и выгнали вон.

— Не надо Дима, от тебя плохо пахнет, ты сейчас асексуален… я не знаю, что ещё тебе сказать. По-моему, ты сделал выбор, а взявшись за гуж — держись, иначе какой ты муж, какой же это выбор, так баловство одно. Где твои убеждения? — она грустно усмехнулась и оставила его одного в царстве розового кафеля.

— Хорошо, я перееду на дачу, раз так! — крикнул он и, подняв крышку, заглянул в пустую кастрюлю, так, сам не зная зачем, просто нужно было что-то сделать. Потом ему захотелось что-нибудь разбить, сломать, он даже замахнулся кулаком на стеклянную дверь… Потом сел на кухонный табурет и задумался…

Её мягкие шаги остановились рядом и рука, тоже мягкая и родная, погладила по спутавшимся волосам…

— Ты должен уйти, не на дачу, а совсем, в никуда, туда, где ты видишь своего Бога… Иначе будет только хуже! Ты должен многое познать, раз испытываешь такую тягу к падению, которое почему-то называешь взлётом.

Дима поднял голову и грустно так… ласково… посмотрел ей в глаза…

— Глупенькая слепая лошадка! Я всё равно тебя люблю! — Войдя в комнату, он открыл бюро и, достав тоненькую пачку денег, положил в портмоне. — Ты не против?

— Конечно! Они тебе будут нужнее, но когда кончатся, желаю, выдержки настоящей мужской, без тени инфантильности. — Лиза стояла и смотрела, как он одевается, собирает большую сумку. Её сложенные накрест руки, нервно похрустывали пальцами, и он понял, что видимое спокойствие даётся ей с трудом.

Когда дверь за ним захлопнулась, она перекрестила её и сказала:

— Храни его Господи, что бы там ни было!

* * *

Он шёл по знакомым с детства улицам, закинув сумку за плечо, и думал о Лизе… Она очень повзрослела! Это сделал он, лишив её детской непосредственности и иллюзий, в вечных спорах, скандалах, в борьбе за лидерство, за спасение сына, человечества, наконец. Она тоже не уступала… молча, тихо, неуклонно требуя отдаться власти накопления материального, отринуть мечты, желание проявить себя в чём-то ином — творческом. Ему казалось, что он мог бы употребить свой талант, на который почему-то всегда уповал, будучи абсолютно уверенным, что он есть и его гуще, чем у многих; с большей пользой для общества, семьи, своих амбиций, в конце концов. Но разбить стену толщиной в века, он не мог, мог разбить голову… — она была тоньше!

— Неужели все и везде так же ненавидят людей, не желающих смирно стоять в строю, шеренге, ранжире, очереди, толпе; одеваться в одежду одних тонов, покроя; носить похожие туфли, причёски, лица? — подумал Дима и, ускорив шаг, вспомнил, как месяца два тому, утром, перед работой, вышёл на стадион, пробежаться…

Накручивая круг за кругом, он приятно потел и темнел мокрой узенькой полоской на подбородке; такие бородки входили в моду… В Швеции, воочию, он их встречал десять лет назад, а судя по картинам великих они всегда существовали, топорщились, свисали с челюсти модников мужчин, но у нас они только входили.

Пробегая мимо двух уборщиц, подметавших стадион, он поймал их быстрый взгляд, усмешку и услышал фразу:

— Надо же хоть чем-то выделиться!

— Увы, больше нечем! — он остановился, тяжело дыша и виновато глядя на них. — Не за метлу же, в самом деле, браться!? — и побежал дальше. Ответил удачно, но настроение всё же было испорчено, стало обидно до слёз за свой народ и его неизменную ментальность.

ГЛАВА 14

У пивного ларька Виктора не было. Завсегдатаи, неприятно поморщившись, всё же сказали, что теперь он торчит у универсама, что слишком умный для того, чтобы иметь постоянное место, потому и бегает, как савраска: туда — сюда…

В это время Витя дружно оттягивался со старыми приятелями… Очкарик громко смеялся его шуткам, Коклюш тоже натянуто улыбался… Оказывается, сегодня Витя получил пенсию.

— О-о-о… — Увидев Дмитрия, он не дотянул опять до олимпийской символики, совсем немного, но видно было, что встрече рад. — А ну плесни моему другу, — одноразовый стаканчик установился под струю согревающей… — Давай Дима, за нас — творцов!

Дима пил и косил глазом по сторонам, замечая, что тост не понравился, — Очкарик скривился, словно от лимона, Коклюш закашлял… Но ничего, постепенно улыбки водрузились на места, а как иначе, ведь пенсия Виктора находилась лишь в начальной стадии разработки.

— А куда это ты с сумой? — Витя улыбнулся.

— Жена, небось, попёрла! — Коклюш проявил догадостливость, тоже радостно улыбаясь. — Сука! — прибавил он и улыбнулся ещё шире.

— Пасть заткни! — Виктору не понравилась фамильярность алканавта и, увидев, погасший взгляд Дмитрия, он подошёл к нему вплотную. — Что? это ничтожество угадало?

— Угадало! — кивнул Дима.

— Нормально… не расстраивайся… Жить есть где? — Витя, вытащив бессменный, неопределённого цвета платок, шумно высморкался.

— Нет, пока…

— У меня перекантуешься, а там посмотрим… Только мамаша моя… придётся потерпеть! — он ободряюще хлопнул Диму по плечу, решив, что теперь можно.

* * *

— Твою мать! Где ты шляешься, выродок? — раздражение старческого сиплого голоса, оторвало Димкину причёску от кожи головы, по меньшей мере, на сантиметр. — Небось, деньги пропить успел? А матери ничего не принёс!? Я тут вся в говне лежу, моче, принимаю так сказать грязевые ванны, а этот… — старуха прошлась более забористым матом по "этому" и Димка осторожно, прячась за спиной Виктора, протиснулся в комнату.

В углу, у окна, на одноместной панцирной кровати лежала старая женщина со всколоченными седыми волосами. Её когда-то красивое лицо было испещрено морщинами и злобой… Если бы не злая гримаса, возможно, она имела бы более привлекательный вид, но что было, то было и никогда никого не красило.

— Не ори, я не один! — грубо пресёк её Виктор и немного посторонился…

— А кто там? — более спокойно, сбрасывая накал голоса, спросила старуха и вытянула в сторону шею, пытаясь разглядеть гостя…

— Здравствуйте! — тихо, кивнув головой, сказал Дима и осторожно подойдя к столу, поставил на него две бутылки перцовки. — Извините, мы тут…

— Садитесь молодой человек, не стесняйтесь, я люблю гостей! — заворковала старуха, рассматривая бутылки… — И всё? — она повернула голову к сыну. — А?..

— Успокойся, пенсия цела, я, как только её получил, сразу встретил Митрича и мы поехали сюда.

Дима услышав, что его уже окрестили Митричем, глянул в древнее, не в том смысле, что раритет, а дряхлое трюмо и действительно отметил: будто постарел… ему тоже не понравилось, как сам выглядит, но Митрич… звучало уж слишком… просто, да, просто, в том понимании, что такая простота — хуже воровства.

— Очень приятно Митрич, а меня зовут Амалия Венедиктовна! — просияла забытая старушка, видимо забыв уже о том, что недавно жаловалась на ванну, в которой находилась и, судя по её давешнему негодованию, довольно давно.

— Дмитрий, очень приятно! — он попытался не дать привыкнуть обществу к своему новому имени.

Старуха улыбнулась во все полуголые дёсна и шевельнулась на кровати… Димке даже послышалось некое бульканье… Он шевельнул ноздрями… но кроме обычного кислого запаха старушечьей квартиры, ничего не уловил.

— Дмитрий!.. — откликнулась она. — Конечно Дмитрий! Совсем ты Витя закоснел в своём плохо пахнущем немытом окружении, всё у тебя: Митричи, Палычи, Санычи… А мы ведь, Митенька… Можно я так буду вас называть? Мы ведь, как ни как, имеем дворянские корни!..

Она стала пробираться сквозь толпу завхозов, замов, бухгалтеров, слесарей, агрономов, даже одного кандидата биологических наук, работавшего в морге и очень хорошо зарабатывавшего в своё время. Вспомнила династию металлургов по линии матери, двух дядьёв — расстрелянных: один — в тридцать пятом, другой — тридцать седьмом и, наконец, добралась до двоюродного брата своей бабушки, который по-материнской линий происходил из Пензенских дворян, а выйдя в отставку, был даже предводителем, и на службе состоял в чине…

"…Не помню, какой он там был советник, но имел то ли — седьмой, то ли — шестой классный чин!" — обрадовано закончила она, сама устав от долгого лазания по весям своего генеалогического древа.

Дима делал умилённые интересом глаза, периодически покалывая ими бутылки на столе и чувствуя, что без крепкого сорокоградусного адекватора не впишется в контингент. А спать на вокзале — не вдохновляло… Витя, как назло, застрял на кухне, видимо тоже забыв, что мамаша того… скоро выплывет из кровати на пол, и убирать придётся гораздо дольше.

— Я сейчас, извините!.. — прервав словоохотливую, а… скорее всего уставшую молчать бабушку, он вскочил со стула и кинулся в кухню… — Ты чего тут копаешься? Иди, — Дима выхватил нож из рук Виктора, — я дочищу твою картошку, а ты пока мать подмой что ли, она ведь с утра одна!

— Не с утра, а всего лишь три часа, и сухая, что твой желудок, я ведь проверил, пока ты по стенам шарил взглядом, словно в музее. Ну и… сколько тараканов насчитал? — Витя добро усмехнулся. — Ты привыкай, она тебе наговорит… Нет, насчёт родни — всё правда, служил какой-то пращур коллежским советником, но по поводу её физиологического состояния… — он покачал головой, — такое впечатление, что придёшь однажды, а она захлебнулась.

— А что, такого не может случиться? — Дима спросил так, для проформы, ему не очень-то было интересен процесс ухода за лежачими старушками, но он спросил, чувствуя нутром, что это почему-то важно для Виктора.

— Нет, конечно, она ведь лежит на утке, а утка вмонтирована в матрас и сетку, так, чтобы не мешать валяться на ней; мне даже не нужно открывать одеяло, чтобы достать утку, я просто вытаскиваю её из кронштейна под панцирной сеткой… — он радостно ощерился, ожидая похвалы своему инженерному гению.

"Бабка на сетке, утка на ветке, в утке — то, что имеет некий смысл… Сказка ложь, но в ней намёк!" — думал Дима и смотрел осмысленным взглядом на Витю, оказывается ещё и инженера, ни бельмеса не понимая из того, что тот говорит, а вернее, не слыша.

— На… отнеси ей… — Виктор подал поднос, заставленный нехитрой снедью, только что вынутой из консервных банок, — и налей вот эту рюмку, — он ткнул пальцем… — Попросит ещё, не наливай, нельзя! А я картошку поставлю жариться и подойду.

Увидев поднос с закуской и рюмочку жёлтого алкоголя, старушка зажмурила глазки и, жуя губами, почти соединила подбородок с носом в предвкушении наслаждения. Подняв рюмку и посмотрев на свет… медленно поднесла к щели под носом и, смакуя, втянула внутрь сорокаградусную жидкость.

— А-а-а… — выдохнула она и откинулась на подушки… Её глаза медленно приоткрылись, лучащиеся благодушием, и один подмигнул, наблюдающему за ним Димке. — Вот оно — счастье! С годами начинаешь ценить миг! — она зашевелилась, нависла над подносом и погрузила ложку в кильку с томатом…

Прожевав первую порцию, тихонько запела:

— Есть только миг, между прошлым и будущим…

"Витя, кажется, пел мне эту песню уже! Спелась видать семейка!" — Димка усмехнулся, про себя, и вслух подпел старушке: — Именно он называется жизнь!

Ещё одна ложка отправилась вслед за первой, но бабуля, не смущаясь, продолжила разглагольствовать, возможно, ей так было легче жевать:

— Знаете Митя, почему мой сын взял себе псевдоним — Дали?

— Он считает себя, его Альтер эго! — пожал плечами Дима. — А я не собираюсь ему в этом мешать!

— Это понятно, — махнул ложкой бабец, — это мелочи, эпатаж, он стойкий врун!

— То есть? — Димка не понял определения.

— Стойкий врун — это тот, кто сам верит в своё враньё!

Килька кончилась, и кусочек хлеба облизал края блюдца.

— Не плохо! — усмехнулся Дима. — Хотя, все мы со странностями!

— Со странностями — пусть, вот с глупостью, как быть, если мы все, да ещё с таким огромным грузом кривды, глупы на радость Злу! — мутные глаза старушки вдруг метнули молнии и показались прозрачными, словно синий родник. — А ну, налей-ка мне, сынок!..

— Извините Амалия Венедиктова, не велели! — Дима виновато поднял плечи… Он вдруг вспомнил, где слышал похожее имя, чему и удивился, когда пришёл, причём в связи со сказанным о нечистотах. "Республика Шкид" — фильм про первые детдомы. Амалия Вонитовна — звали кастеляншу, а мальчишки прозвали её американской вонючкой! — "Занятно" — незаметно вздохнув, он продолжил прослушивание разговорившейся затворницы.

— Не велели? Ну-ну! Эй ты, опойка, а ну иди сюда, — крикнула она громче, чтобы быть услышанной в кухне. — Ты что это, мне, столбовой дворянке, не велишь наливать? — зашипела она, когда Витя явился на зов. — Хочешь, чтобы превратилась во Владычицу Морскую?

— Нет, мама, упаси Господь! — Виктор кивнул… — Насыпай всем Митрич, картошка готова.

"Достал, своим Митричем, ещё раз скажет, взорвусь!" — Дима выстроил три рюмки шеренгой и наполнил.

— Не называй его Митрич, ему не идёт это имя, а меня от него попросту передёргивает, ещё раз так скажешь — взорвусь! — проскрипела бабуля, а Димка испугался:

"Чёрти что!"

Весь ритуал поглощения перцовки повторился, словно в зеркале, только вместо кильки уже была сайра. Разговор о счастье тоже не отличался разнообразием, но привёл таки к тому месту, где почти становилось интересно, а Дима, несколько ранее, своим отказом налить, чуть не перевёл его в другое русло.

— Глупость самый дорогой товар, что ни говори! — шамкала бабка.

— А не глупость, что дешёвый? — скривился Витя.

— ……….. — Дима промолчал, он ещё только слушал.

— Нет, "не глупость" труднее определить, у одних она лезет отовсюду, начиная казаться глупостью, у других спрятана так глубоко, что разобраться трудно, — мать взглянула на сына, потом на бутылку.

— Не гони лошадей, мама! — кивнул Витя, подальше отодвинув перцовку. — Ты права в одном, к чему, собственно, подвела: глупость дороже уже потому, что делает человека счастливым.

— В неведении?! — мать нахохлилась и было непонятно устраивает её такой исход смысла или нет.

— Ну и что? — пожал плечами Витя. — Чем плохо?! Главное, кем ты себя ощущаешь, а не то, кто ты есть!

— А мне приятнее знать, что я не дура, хоть и…

— Что "хоть и…", хотела сказать, "несчастна"? — засмеялся Витя и наколол на вилку огурчик. — Вот куда тебя завела гордыня!

— Гордость! Не путай понятия… я тебе говорю! — старуха набрала воздух в хилую грудь. — Я больше тебя чувствую в этом слове, мне бы мои резвые ножки, уж я бы их не остановила в компании ничтожеств. Простите, Митя это не о вас, — она коротко, грозно глянула и добавила: — пока! И я, кстати, совсем не считаю себя несчастной!

— Это — гордыня! видеть счастье в своём жалком существовании, а в неведении счастливых видеть скотство и смеяться над ними и жалеть! — Витя начинал горячиться.

— Ну, жалеть — уже значит — любить! — гордо подняв иссушенную годами голову, Амалия заузила взор и взглянула на реакцию Димы. — Что скажешь, Митюша?

Митя, привыкнув к роли пассивного слушателя, вздрогнул, он ещё ничего для себя не решил, но отвечать было нужно.

— Мне кажется, вы оба правы в некоторых аспектах.

— Дипломат, едрит твою… — старуха желчно улыбнулась.

Диме не понравилась её реакция:

— А вы разве, можете, что-либо утверждать наверняка, если вопрос касается… — он задумался: чего касался, и нет, вопрос… — Смысла бытия! — он решил, сомневаясь конечно, что вопрос был об этом и трижды беспомощно моргнул.

— Молодец! — поддакнул Витя. — Не заглядывай в дaли, в них слишком мутно и чем сильнее твой телескоп, тем большее месиво звёзд он покажет.

— Вот вам и Дали, я ведь заговорила было об этом раньше, но… А это что — не гордыня? — она вперилась строгим оком в сына. — Тебе значит можно, а другие увидят лишь месиво?

— Что можно? — поинтересовался Дима.

— Он ведь Дали, потому, что постоянно ищет смысл там, далеко, запредельно, а не рядом, внутри; а я ему говорю, что это отмазка, уход от реалий, слабость и роспись в собственной ничтожности. Ха-ха-ха! — она громко прокаркала и завопила: — А ну наливай, а то специально с кровати упаду. Ограничитель херов, сам ограниченный, а других ограничивает! Ты даже не Даль, ни тот ни другой, ты… — бабка разошлась не на шутку, и Дима искоса взглянул на невозмутимого Витю… — Ты просто — дуля! — найдя сравнение, она обрадовалась и колко указала перстом на бутылку.

Дима взглянул на Витю и тот разрешил кивком головы…

Выпив третью рюмаху, Амалия Венедиктовна успокоилась…

Румянец тронул её увядшие щёки, глазки подобрели, стандарт размышлений был изложен, душа умылась очищением сына, через катарсис материнского осуждения.

— Я посплю немного, а ты Митенька не серчай на старуху, я вообще-то добрая! Правда сынок? — она ласково взглянула на улыбающегося дураком Витю и прикрыла глаза.

— Правда, мама, правда! — Витя встал и заботливо подоткнул одеяло маме под бок, от чего она приоткрыла, в маленькую щель глаза и прошептала:

— "Даже мудрейший среди вас есть только разлад и помесь растения и призрака. Но разве я велю вам стать призраком или растением?" Так говорил Заратустра! — последние буквы она еле договорила, её глаза укрылись тяжёлыми дряблыми веками и видимо там, под ними, закатились…

— Мудрый у тебя маман, однако, — Дима потянулся за пузырём… — Добавим?

— Наливай, теперь спокойно оттянемся! — Витя сделал глубокий вдох, словно сбросив тяжёлую ношу. — Пока трёх не вольёт, не даст отдохнуть.

Дима развёл руки…

— А чего же ты сам тянешь с процессом умиротворения?

— Плохо ей будет, уже скорую не раз вызывал. Хорошо, хоть лежит, прости Господи за слова такие, а то давно бы отошла, если б ходила! — Витя посмотрел в пустой угол и перекрестился…

— Ты сейчас кому молишься, Демиургу или Будде, или Платону? — усмехнулся Димка.

— Да пошёл ты! — Витя тоже улыбнулся и опрокинул в рот толику счастья. — Сегодня, судя по маминому выступлению, наш бог — Вильгельм Дильтей со своей герменевтикой, философией жизни и понимающей психологией.

— Это ещё с чем пьют? — глазами округлел Дима.

— Прочитаешь когда-нибудь, если будет интересно, но если тебя грузану я, то не прочитаешь точно, решишь, что скучно. Спросят потом: что за понимающая психология такая, а ты ответишь: ерунда обычная, мол, Витя Дали рассказывал.

Димка рассмеялся…

— Помню, слышал этот анекдот про Энрико Карузо!

— Ну, а я о чём? — Витя зевнул. — Вздремнём? Я тебе на кухне раскладушку поставил… здесь ты вряд ли уснёшь.

Димка посмотрел на недопитую вторую бутылку, несколько удивился, но согласно кивнул головой…

— Давай! Только один запоздалый вопрос: почему в день нашего знакомства ты был в таком драном пальто… и весной? Пенсию, оказывается, получаешь, мать — получает тоже, квартира… Не совсем как-то понятно.

Виктор опустил голову и затрясся плечами от смеха…

— Не поверишь… раздели; я перебрал и выпал в осадок… очнулся голый, укрыт той рванью драповой, ну, так и пошёл похмеляться… к универсаму. А вещи от тебя принял потому, что не хотел мешать — изменяться; у тебя тогда появился шанс — понять, что просто проходить мимо, как ты мечтаешь, не заслуга и не подвиг! Заметь… это я тебе говорю! — он постучал пальцами в свою чахлую грудь. — Но за куртку спасибо, очень удобная и нравится мне, костюм тоже, ботинки; я бы себе такие вещи не купил, жалко бы денег стало.

— А на водку? — Димка улыбнулся.

— Ну, это святое! — Виктор немного подыграл. — Так, всё, по норам! — покряхтывая, он поднялся из-за стола и широким зевком изуродовал лицо. — Завтра в собес идти, надо пораньше встать.

— В собес, так в собес! — Димка тоже поднялся и секунду подумав, проговорил: — Но разговор наш не закончен, я ещё подумаю о пути Татхагаты, и как ему дефилировать по жизни — с пузырём или безжеланным, — он покосился на мелкозубый, широко раззявленный рот зевающего… — Спокойной ночи!

Раскладушка была не новой, поэтому, упав на неё, он чуть не отбил кобчик об пол, но, умастившись кое-как на скрипучем брезенте, ощутил некоторую усталость и присутствие неги…

Спросив себя на сон грядущий: то ли это, о чём мечтал? похоже ли на полёт? решил, что полетать сможет и во сне, если Морфей позволит. На этой мысли и отошёл в мир параллельный, неизученный — оттого непонятный.

* * *

Деньги ещё оставались… у Вити! Димины запасы давно ушли в канализацию, не оставив добра ни организму, ни трубам, спасибо что не разъели. Жизнь казалась вполне сносной, старуха Амалия довольно терпимой, её темы достаточно питательными, а крылья всё не росли. Они занозой шевелились в районе лопаток, иногда отдавая болью в шейные позвонки.

— Остеохондроз! — ставила диагноз Амалия и тянулась за услужливо налитой рюмочкой. — Витя, с первой моей пенсии ты должен купить Диме новую раскладушку. Ребёнок у нас станет калекой, я себе этого простить не смогу, да мне этого пращуры не простят! где наша благородная совесть?

Дима умилялся и отодвигал спиртное подальше…

— Он и так калека, как все мы! Зачем? — констатировал — спрашивал Витя.

Они действительно сдружились, потому, что сравнялись, но Митричем он больше Диму не называл, просто говорил:

— Demos!

Димка злился поначалу, пока не стал называть его Витас! Стал называть тогда, когда заметил, что тому это не понравилось.

— А чего ты злишься? — спросил Дима вскоре.

— Я тебя Демисом называю, а ты меня кастратом каким-то! — шмыгнул носом Витя.

— Не шизди, ты называешь меня "толпа", не надо нас лечить, но даже если и Демисом Руссосом, то ответ вполне адекватен; они с Витасом вместе на концерте пели!

— Не надо гнать, бродяга! — Витя раскорячивал пальцы… — Там сплошная фанера и музыкальное редактирование! Если бы он мог брать эти ноты, до давно доказал бы это в каком-нибудь шоу: взял бы да и свистнул горлом, а они со своим продюсером делают вид — будто им западло что-либо доказывать! Хитротрахнутые! Но на их закоулок ещё найдётся… с резьбой! Ничего не проходит даром!

Дима всегда удивлялся: "Откуда это у него? Дали, вроде бы, пальцами так не делал, в лагерях наших не сиживал, по тайге не хаживал, этапу — не езживал! Откуда?"

— Если бы я воочие, воушие собственное не слышал подобного, то согласился бы с тобой! — начинал кричать он, устав от подобных споров. — Я знал человека, который мог взять эти ноты! — Он смотрел в недоверчивые глаза Вити, — Ну почти те, всего на полтора тона ниже. У Витаса — фальцет где-то в районе ДО — РЕ — четвёртой, а мой знакомый брал СИ — третьей, звучно, чисто, с профессиональной вибрацией окончаний!

Витя морщился лицом и, согнувшись, держась за живот, почти плакал от хохота:

— Но ведь ниже, на целых полтора тона! Скажи ещё, что этот знакомый — ты!

Дима багровел и раздумывал… не взвизгнуть ли, как в былые годы, когда бас-гитарист с барабанщиком сотрясали школьный туалет грохотом, а он гилановскими руладами.

— Да пошёл ты!

— Вот — вот!..

Дима начинал внимательно осматривать половицы…

— Что потерял Демос? — Виктор куражился… (в бутылке ещё оставалось…)

— Бисер!.. Сыпанул вот, теперь жалко! — Дима падал на колени и ещё внимательнее всматривался в половые щели.

Рука Виктора молча тянулась к бутылке… также молча наполнялась посуда… потом все — в три хари, громко смеялись, и Амалия, смешно каркая, зажав в птичьей костлявой руке, торчащий из фольги плавленый сырок, одобрительно поглядывала на Димку и кивала головой…

ГЛАВА 15

Сегодня в её руке угрожающе торчал неочищенный банан, и Виктор, словно защищаясь, выставив вперёд руки, резко высказывал Амалии о наболевшем, несправедливом к себе отношении, неблагодарности, нежелании понять, и вообще… о материнской любви…

Он кончил говорить, шумно сел за стол, и банан упал на кровать, зажатый в старой многоцветной ладони, так и не раздевшись.

Воцарившаяся тишина разделила время…

Амалия посмотрела на Димку, вздохнула, помолчала чуток и, улыбнувшись, будто не было только что бурной сцены, начала с нового листа:

— А ваша маменька, Митя, кто по специальности?.. И тоже совсем вас не понимает? — она хитро, насмешливо глянула в сторону ссутулившегося над столом Виктора.

— Хм… — улыбнулся Дима, — смотря, в каком находится настроении. — А специальность её — озеленитель городов!

— Угу… — прищурилась старуха, навострив ухо и надеясь услышать более важную причину обыкновенных причин.

Заметив, что слушатели напряглись, Дима кивнул, пожал плечами и сказал:

— В двух словах не объяснить, там много намешано всего, да и не уверен я — на все сто, — что могу быть абсолютно объективен, но…

— Но?.. — Амалия привстала на локтях… Вопрос, видимо, очень её интересовал.

— Что? Рассказывать? — Дима покосился на Виктора, ковыряющего вилкой консервы…

— А как же? — голос с койки прозвенел давно истёртой струной.

— Она… — Дима на мгновение задумался, тряхнул чёлкой и посмотрел в сторону кровати, — как бы сказать… в общем, после смерти отца очень испугалась своего нового положения, и стала нервно оглядываться в поиске тёплого прибежища. Моя семья её вряд ли устраивала, так как мать, мягко говоря, недолюбливала родителей жены, отсюда проистекало подсознательное раздражение против жены же, далее — меня и даже нашего сына; все, в общем, оказались в зоне действия её раздражения. Поэтому в ракурс её чаяний попала моя сестра — мать одиночка, с трёх летним сыном и гарантией, что этот внук останется при ней всегда! Знаете… часто после развода, матери сыновей теряют внуков, особенно, если в то время, те были ещё слишком малы. А дети дочери это гарантия! Почти! Так бабушкам кажется, по крайней мере, пока внуки не вырастут! — Дима шмыгнул носом, потянулся за бутылкой и налил в две рюмки… но вдруг встал, не заметив послушно поднятой посуды в руках Виктора, нервно прошёлся вдоль… или поперёк квадратной комнаты, вяло провёл рукой по лицу, будто смахнул думы со лба… то ли наоборот — вернул нечто, и проговорил: — На поминках отца я заметил: мать вовсе не смутило, что её дочь явилась лишь на поминки, пропустив похороны; устала, видите ли, после работы!

— А она у нас… кем? — Амалия виновато улыбнулась за то, что перебила.

— Она у нас проводник… на поезде… и приехала ещё за сутки до… — Дима многозначительно поднял брови. — Мать также совсем не удивило, что похороны и поминки оплатил только я, словно так и должно было быть. — Его взгляд снова вопрошающе обежал пространство. — Конечно, это всё мелочи, даже стыдно о них вспоминать, говорить, думать, но из них складывается крупная обида… и когда в сумке сестры всегда крупнее яблоки, клубника тоже — с отдельного участка, а тебе и твоей семье — всё помельче, побросовее, — забытая, запнутая с трудом подальше, обида вновь просыпается и возможно мешает адекватно мыслить, явственнее видеть. — Димка посмотрел между своих ступней и пожал плечами.

— А может и наоборот!? Не будь таким интровертом и доверяй шестому чувству! — бабуся вздохнула и, сощурившись, спрятала губы за сжатыми губами. — Если конечно это не паранойя! — она взглянула на Димку и увидела, что высказано не всё. — Ну?..

— Ну… — тот встрепенулся. — Да собственно всё! Что ещё добавить? Разве… в дальнейшем, весь негатив, на мой взгляд, происходящий с участием сестры, считался нормой, совершенно не коробящей мою, обычно щепетильную в таких случаях, маму! Когда же я пытался обратить её внимание на это, то сталкивался со злобным упорством и нежеланием рассматривать ситуацию в деталях, тем более с попыткой его осуждения. Сестра, по мнению матери, "очень тяжело работала", и эти слова так часто слетали с её языка, что я почти поверил: будто проводник пассажирского вагона — чуть не шахтёр, сталевар, водитель дальнобойщик, буровик, рыбак, грузчик, китайский кули, негр с сахарной плантации!.. — Дима задохнулся в поисках дальнейшего примера и пока водил глазами по стенам, прозвучало почти резюме:

— Я потому и спросила тебя сразу, кто твоя мать по специальности, — проскрипела то ли кровать, то ли старуха.

— Да, да! — кивнул Димка. — Несмотря на своё высшее образование, работу мозга — за труд она не считала, при первой же ссоре обзывая меня лентяем и пришёптывая, что никогда в жизни я не работал. Хотя… — Дима поднял руку, словно клянясь, — я работал и сталеваром, и водителем, и грузчиком — в юности, чтобы подзаработать немного, и уличным музыкантом в дальнем зарубежье… из всего — это было самым страшным! — он хотел продолжить, но от стола ехидно прозвучало:

— Я знавал неких твоих коллег по уличной работе и не сказал бы, что им не нравилось это делать! Кое-кто из них даже разбогател, в дальнейшем, удачно разместив, отложенный заработок!

— Подожди, Витя! — с досадой, что его перебили, махнул рукой Димка. — Что это было? я о матери и её избирательности к правде, фактам, видимому, осязаемому, ощущаемому…

— Вот! Осязаемому, ощущаемому! — это единственное, что для неё имело смысл в выборе приоритетов, а правдей, простите за лингвистическую вольность, у большинства — несколько, на всякий случай жизни, — как галстуков, рубашек, ботинок; факты тоже можно подтасовать, как удобно! Но может это любовь? — длинная морщинистая шея, напомнившая Димке курицу из морозильника, напряжённо вытянулась испод покрывала, взволновавшись большим кадыком. — А сестра?.. как у неё… с интеллектом, например? Читала что-нибудь?

— В основном жёлтую прессу, модную мелодраму, чтиво толпы, короче! — Димка пожал плечом. — Но вообще, далеко не глупа, неимоверно изобретательна и хитра!

— Ясно! Ярко выраженный доменирующий скарабей! — хмыкнула Амалия. — Небось, всё в дом?!

— М… да, пожалуй… и в холодильник, в основном!

— Ну… я же сказала! — кровать заскрипела, это удовлетворённая поиском смысла чьей-то жизни Амалия, устало откинулась на подушку. — Ты, небось, спорил с матерью, а… спорил, ссорился, всё доказывал с пеной у рта?! — кинув быстрый взгляд в сторону стола, она снисходительно покривилась губами. — Зря! Тебя всё равно бы не поняли, или нет, не то… тебе не поверили! понимаешь? слишком вы разные, видимо! Нет, нет, помолчи… во всём — одинаковые, но в главном — разные! Сечёшь?

— С сестрой? — Димка кивнул.

— С ней родимый тоже! но с матерью! — Амалия опустила покрывала век и вздохнула. — Глупо жаловаться Вышинскому на Берию!

— Ну, вы тоже сравнили! — Димка зло усмехнулся. — Да я, собственно…

— Сам же говорил, что пытался обратить внимание… то, да сё… жаловался ведь? А теперь удивляешься, почти обижаешься! Вот в этом вы семья, друг за друга! Но это не главное! — Веки открылись, и под ними блеснуло.

— А что главное? — Димка сел на стул и встретился с глазами Виктора… потом его пальцами… потом… — тот подвигал к нему по столу наполненную рюмку…

— Главное?! — не поворачивая головы, старуха ощерилась чёрной влажной редкозубостью. — Совесть!

— Совесть? — Димка взял рюмку. — Она что у всех в наличии? — Рюмка воспарила и застыла у его рта…

— У кого Бог в наличии, с тем и совесть! — Виктор кивнул вслед исчезнувшей за губами Дмитрия жидкости.

— Скорее наоборот… но это не принципиально! — Амалия уже развернулась анфас, и недовольно убеждалась, что водке, до утра, то есть до следующей возможности быть ею съеденной, не дотянуть. Тяжело вздохнув, она быстро и мудро успокоила себя воспоминанием, что под матрацем, у стены, под охраной рыжего огромного тигра — изображённого на тонком дешёвом коврике, лежит припрятанная денежка, и… если… то в нужный момент она её достанет, а Витька сбегает…

— Наверное, ты не очень-то нуждался в помощи матери?! Слишком был самостоятельный, а сестра — наоборот! — бабуля почти порозовела от вдруг найденного решения. — Но ведь мама осталась одна, а быть нужной стало потребностью, иначе терялся смысл!.. — Её голос стал ровным, тихим, уверенным в произносимом. — В таких вот вещах — не глубоких вовсе — и прячутся ответы, словно грибы под жёлтым хрустящим трупом листа: присел на корточки и вот он!.. кричит, просит дурачок: "забери меня отсюда!" — Амалия добросовестно крякнула, довольная своей философией, почти поэзией, собой, и отвернулась к хищнику…

— Но сестра всегда считала, что это она облагодетельствовала мать: помогая продуктами, ношеными вещами, даря обществом! — Димка в раздумье пожевал губами…

— Семьёй даря! Пойми? — пружины койки напружинились вслух, но бабушка поленилась повернуться. Димка шмыгнул носом, в ожидании ещё чего-нибудь сказанного ею, и недождавшись, робко добавил:

— На самом деле мать всегда давала больше: воспитывая внука, помогая по хозяйству, отписав дочери первую квартиру, мебель, книги, бытовую технику, всё что могла, но… — Он устало отмахнул рукой, словно вспомнив, как когда-то, линейным, маршировал на армейском плацу.

Амалия отпустила взглядом полосатую кошку и чуть обернулась…

— Я же говорю: "вечно катящая… и планомерно увеличивающая размеры своего жизневажнейшего, плохо пахнущего шара!" Я знавала таких… да их везде полно! Их — почти шесть миллиардов! Сколько не давай, они всегда найдут повод сказать, что заслужили это, что это потому, что они, когда-то… где-то… кому-то… и так далее… Под свой навозный каток они подомнут всё, что лежит на пути, и укатят с собой! В этом их смысл! — старуха с удивлением взглянула на Виктора… — А ты, что притих? Даже странно как-то!

— Надо же дать тебе высказаться, ты же спрашивала Дмитрия… утверждая: что, мол, спорил с матерью, что бесполезно, не поймёт… то да сё… ну и… — Витя поднял голову и посмотрел на мать, грустно так, жалостливо…

Она нахмурилась, хмыкнула и:

— Дурак! Я ведь себя не причисляю к тем "почти шести миллиардам" жалких людишек, и способна понять не только своего сына! — её глаза грозно сверкнули.

— Да? — Витя округлил свои.

— А что? Если ты думаешь, что я, не понимая тебя, не радуюсь вместе с тобой твоим поразительным успехам во взаимоотношениях с социумом, то глубоко ошибаешься! Просто иногда удивляет, мягко говоря, твой… пох…… пардон! и это мнимое спокойствие!

— Ух, завернула! — засмеялся сын. — Не мнимое, во-первых, а во-вторых, — он снова улыбнулся, — ты просто не читала Демокрита — его учения об атараксии!

— Лучше бы и ты не читал! — возмутилась старушка — божий колючий розанчик. — Тебе — эта невозмутимость, это понятие этики древних греков о душевном спокойствии, безмятежности, как высшей ценности, совсем ни к чему! Терпеть не могу спокойных… а значит равнодушных! Только дерзновенных, мятущихся духом, революционеров — одним словом, приемлет мой несгораемый ящик — душа! И, между прочим, твой Демокрит, указывал на зависимость качеств вещей от способа их познания, от наличия наблюдателя, и что всё наше… — Амалия поморщилась, как от кислого, — …точнее — их, познание, по существу конвенционально! — договорив длинное ёмкое слово, она снова гордо отвернулась к стене.

— Что ты вертишься, как девочка на… Смотри… вся постель сползла уже… — Виктор встал и, подойдя к кровати, подоткнул простыни под матрас. — Но молодец, прочла всё же!

— А ты думал!? — сказал тигр, по крайней мере, так показалось, потому что в этот момент были видны только его зубы. — Я этого demos critike — народного критика, за одно имя полюбила

— Молодец! И ты, и он — Демокрит! Как просто! Конвенционально — по договору, общепринято, общеустановленно: хочешь денег, славы, почёта? но таланта нет! — подлижи чей-то зад, отсоси чей-то… укради, обмани, убий! Победителей ведь не судят! — Виктор криво усмехнулся.

— Как быстро ты съехал на важное для себя! — гневно скрипнуло от стены, и мать понимающе, усмехнулась. — В этом мире!.. Победителей!

— Что? — Виктор, наверное, не расслышал.

— Не судят в этом мире… только здесь! Подобных победителей, в дальнейшем, ждёт, теософски выражаясь, страшный суд! Для того чтобы побеждать в выше перечисленных тобою сферах, не обязательно иметь высокий разум, зачем-то всё-таки данный человеку, достаточно животных инстинктов; вот тут-то собака и зарыта, вот тут и ответ: не всё так просто и коротко! Да останутся навечно, промыслом высшей конвенциональности, волк — волком, овца — овцой, свинья — свиньёй! Это в лучшем случае!

— А мать — матерью! — выдохнул Димка и, кивая головой, совпал с амплитудой головы Виктора, грустно и понимающе смотрящего на него. — Если она мать, а не только родившее тебя существо!

Так они и качали головами на троих, пока не догадались, что это звучит глупо и сухо.

— У вас там всё, кажется?! — скользнув взглядом по пустой бутылке, нашлась умная бабка. — А что у меня есть?! — её левая рука полезла под матрас… — Не понимают их, видите ли! Дурачьё молодое!

ГЛАВА 16

Ему показалось уютно в этом жёлтом параллелепипеде в мелкий цветочек; застиранные, но чистые занавески прятали старые потрескавшиеся ставни, от любопытного взгляда и как бы говорили:

— Мы бедные, но чистые, и наша хозяйка — самодостаточный человек!

— Я это вижу и без вас! — думал Дима, более приглядываясь к миловидному лицу хозяйки, жёлтого, в цветочек, немногочисленного кубометрового пространства. Трещинки, менее заметные, чем на ставнях окон, покрывали дружеской сетью её доброе тоже жёлтое — к обоям, лицо. — Но одутловатости алкаша не заметно! — почему-то обрадовался Дима. — А почему собственно обрадовался? — спросил он у себя.

Что-то шевельнулось сантиметров на тридцать ниже души, и он понял… собственно: "почему!"

Его громкий вздох обратил на себя внимание осторожных глаз, трещинки углубились улыбкой, миловидно изогнув свои кончики вниз. Это шло хозяйке!.. Он подумал, что ей пошло бы многое, даже без двух бутылок водки, если за тобой два месяца воздержания. Но она сияла оврагами лет и невзгод и… он тоже, не отставал!

Потом они много говорили, не очень много пили, старались… и разговор — был не скучным, хотя притянутые за его фасадный хвостик истины и казались дутыми, но их для того и надували, чтобы полетать, наконец, вволю!

Витя улыбался тыквенным хелоуином, но никто не обращал внимания на его пожелтевшие кабачковые зубы и светящуюся улыбку, всё казалось органичным, даже павший рядом на старые колени, продавленный, под лысеющим пледом, диван.

— Ох, и скрипучий, наверное, — весело подумал Дима, встретившись взглядом… с тем же. Точнее с глазами хозяйки, которую мы назовём Машей, Марией, но всё же не святой, с её широко и призывно открытыми глазами; открытыми настолько, насколько позволяли под ними мешки с растворившимися в них деньгами.

Он стеснялся поймать её вызывающе томный взгляд, но всё время смотреть мимо, было глупо и ничтожно, поэтому, собравшись с силами, сфокусировался в центре тёмного зрачка окружённого пятнисто-жёлтой радужкой.

Зрачок был не дурак! Он смотрел прямо, расширяясь в сомнении и сужаясь уверенностью; Дима видел это, следил, совсем забыв о вновь найденном либидо. Зрачок был ещё тот! Он что-то знал, видел, даже как-то оскорблял пониманием.

— На хрена мне твоё видение, сам знаю, и нечего тут напоминать! — злился Дима, не в силах отвести взгляд.

Витя наблюдал весь этот мультик, возвысив бровь над соседкой и трудно было назвать его счастливым. Его Счастье ещё пыталось влезть на приподнятую волосяную линию, но тщетно… Удивление было первым и уверенно уселось на надбровной дуге, не оскорбляя самоё бровь невольным манкированием.

— Пожалуй, мне пора! — он сказал ключевую фразу и, переглянувшись, словно обменявшись ударами, Дима с Машей наперебой воспротивились его уходу… — Не стоит, благодарности! — выслушав ещё пару недоброкачественных фраз, он снял со спинки стула пиджак, служивший ему… достаточно долго.

— Ты не понял! — испугался Дима, спрашивая взглядом у Маши… — При чём тут благодарность? Ты раздражён, и я… мы это видим, чувствуем! Ну, хочешь, я уйду? — он беспомощно покосился на женщину… обратившись к ней левым виском, градусов этак — на тридцать, снова испугавшись, что Витя, как хозяин, пусть не ситуации, но кухни и раскладушки — где он — Дима спит, вдруг согласится. Но глаза Маши отразили его ужас, и он немного успокоился в ожидании приговора…

— Я пойду!? — будто спросил Витя, упустив из голоса уверенность, и остальные не оставили ему шанса что-либо изменить.

— Ну… — выдохнула Маша, беспокоясь, не беспричинно, о слабости своего избранника.

— Ну, мы друзья? — спросил избранник, не стесняясь вопроса и объекта спора. — Витёк?!

— Да, о чём речь? — разозлился Виктор, понимая, что сделал всё для того, чтобы уступить женщину другому. — "Я вдали… как всегда!" — мелькнула мысль, словно счастье — перебежчик. Раз… и нет его!

* * *

Он попросил не гасить свет, она не отводить глаз…

Раскрасневшиеся после горячего душа, они так и смотрели друг другу в душу, в душной маленькой комнате, душа друг друга в объятиях, словно желая изгнать душу вон.

Она — душа — была послушна… вылетая, залетая вновь туда, где устала скучать… жаловалась на духоту, снова выходила подышать… затем приближался органичный азм, вселенная менялась, светило искусственное светило, чувства дребезжали, словно остывший вольфрам в старой лампочке, и… оставался свежий взгляд с б/у зрачками, азм уходил на покой, а от свежевыстиранных занавесок кисло пахло хозяйственным мылом.

— Живи здесь! — Маша как-то странно выразилась, словно "здесь" или "там" играло некую роль в ощущении жизни.

— Я и там не умирал! — адекватно ляпнул он и решил согласиться. — Но…

— Что? — вопрос протянулся, почти догадавшись, что зря.

— Я тебя… пока не люблю!

— Полюбишь!

— Думаешь?

— Уверенна!

— Я жену люблю!

— Знаю!

— Тогда почему?

— Не знаю!

— Хм…

— Знаю, что имею в виду!

Он захотел сказать, как в кино: "Ну и дура", но сдержался, подумав: "А может, права?"

— Права, права! — подсказала Маша и обхватив за плечи, почти проглотила его нижнюю половину лица…

* * *

Он слышал, как рядом передвигается она, стараясь не шуметь, чтобы не разбудить, и специально не открывал глаз.

Когда-то, в маленькой комнате коммуналки, Лиза так же шуршала по утрам, прежде чем уйти на общую кухню, готовить завтрак, потом входила, громко хлопала дверью и по-армейски кричала:

— Подъём!

Он знал, что должен быстро вскочить, успеть в незанятый соседями туалет, быстро оправить естественные надобности в не совсем естественных для нормального человека условиях, умыться, (душ можно было принять только вечером, когда спадала сутолока жильцов) и оказаться в своей комнате перед парящим горячим чаем подносом, с горкой вкусных свежих гренок и бутербродов.

Ему стало грустно и немного стыдно, он вспомнил прошедшую бурную ночь и неуемный темперамент изголодавшейся женщины, потом вспомнил её гипнотическую уверенность в его чувствах к ней, засомневавшись в том, кого она пыталась убедить. Сейчас он не любил — точно! Если вчера под парами выпитого и долгого воздержания, засомневался и даже как-то поверил её уверенности, то сегодня… — ничего кроме неприятного осадка.

Ему надоело притворяться спящим и, открыв глаза, он шумно потянулся…

— Доброе утро! — её мягкий, с приобретённой хрипотцой, голос был несколько напряжён.

— Доброе! — соответственно сказанному он доброжелательно растянул губы и сделал счастливым взгляд. — Может зря ты всё это, Маша? — аккуратно висящие на спинке стула, вычищенные и отглаженные вещи, смутили его независимость.

— Не бойся, это просто так! — улыбнулась она, догадавшись, что гложет нового друга. Увидев, что улыбка на его лице вянет, не успев расцвести, быстро добавила:

— Помнишь мультик, где звери дарили друг другу цветы и говорили, что "просто так"? Добрый такой мультик, мне сразу настроение поднимал, хотя цветов я давно не получала, ни просто, ни сложно так. — Ну, вставай что ли, умывайся, можешь принять душ, соседи разбежались по щелям и делишкам, а я тебе кашу овсяную сварю! извини, чем богата!..

* * *

Ванная комната угрожающе топорщилась трещинами потолка, и ажурным лишаём влажных стен! Сама же ванная казалась сделанной из дорогого камня: не то яшмы, не то малахита! И если её отмыть, всерьёз, потеряла бы кажущуюся роскошь, что весьма огорчило бы жильцов, судя по тому, как было на ощупь и перед глазами. Оттого, ступить на скользкий путь её дна и преодоления собственной брезгливости, Дима не посмел, в глубине души осудив личное малодушие, замедляющее процесс полного освобождения и усмирения плоти.

"Нет, о плоти я ничего не говорил, в этом смысле, — вспомнил он, — наоборот, хотел быть свободным, но не голодным и грязным, даже слишком наоборот, насколько помнится, и очень жаль, что совместить, пока, не удаётся. — Он почти ощутил на языке приятную кислинку доброго Каберне, представил, как запивает им кусок мяса, только что снятый с шампура… и его рот наполнился тягучей слюной.

— Да уж… вздохнул он, выдавил на указательный палец помарина… сплюнул лишнее… и сунул палец в рот…

* * *

Овсянка была недурна, и он одобрительно покачивал головой, отправляя ложку за ложкой, куда следует…

Маша тоже не отставала, изредка бросая в него быстрый щекочущий взгляд.

— Ещё? — она приняла пустую тарелку.

— Нет, спасибо, сыт! — он похлопал по животу, как бы призывая в свидетели и тут же покраснел… Живот честно исполнил просьбу и подтвердил о приёме пищи громким неприятным урчанием. — Что-то с пищеварением, отвык желудок от каш, наверное, живём, сама понимаешь, по-холостяцки, — оправдывался Дима.

— Можешь жить здесь! — она почти повторила ночную фразу.

Он подумал, что надо бы что-то сказать, но промолчал.

— Условия конечно не очень, сам видел, но… овсянку, суп, хлеб здесь найдёшь всегда, — она вопросительно заглянула ему под опущенные ресницы… — Да и трудно в однокомнатной квартире, вдвоём с больной старухой! А может, ты им в тягость!?

— Не замечал, мне казалось — наоборот! Знаешь, иногда перемены помогают, иногда три — лучше двух, как в комсомоле — демократический централизм — не меньше трёх! Помнишь? — он улыбнулся задумавшейся о чём-то Маше.

— Захочешь — не забудешь! — она странно посмотрела в сторону…

— Что плохие воспоминания? — он пытался расшевелить разговор, избегая двусмысленности своего положения и догадываясь, что останется… пока… дальше будет видно.

— Жизнь моя однажды изменилась благодаря комсомолу в худшую сторону! Вот что! — Её желваки шевельнули жёлтые щёки, и губы на мгновение стали тоньше.

Он выложил руки на стол, словно на парту в начальных классах — одну на другую, трогая кончиками пальцев локти, и всем видом показывая, что готов слушать…

— Я ведь журналист — в прошлом! — она посмотрела долгим взглядом, ища недоверия в его глазах. — Работала в Комсомольской Правде! Накопала однажды на одного говнюка кучу дерьма весьма похожую на него, ну и попыталась пропихнуть на страницы, — Маша глубоко вздохнула и Дима заметил, что её глаза отсырели. — Тяжело вспоминать!..

— Мне Виктор что-то пытался говорить… — он решил, что нужна его помощь.

— Подожди! — резко сказала Маша. — Я сама! — Ещё несколько секунд она молчала, глядя в стол и ладонью перекатывая по скатерти сморщенное маленькое яблочко… — Понимаешь, они трахали меня всей кодлой… — шесть человек в беседке детского садика, потом издевались… долго издевались, уже начинало светать, когда ушли, забрав мои вещи и оставив голую, истерзанную, замерзающую. Был ноябрь, и я сидела в беседке, пока не пришли люди. Меня укрыли белым халатом и увезли в "жёлтый дом". Пол года я провела в больнице, потом увольнение, сейчас работаю, где — ты уже знаешь. Вот так! — Она встала и медленно прошла к потёртому временем буфету. — Тебе налить? — спросила не оборачиваясь. — Мне сейчас необходимо!

— Наливай! — тихо ответил он. — Давно это было?

— Лет десять прошло, — она села напротив, поставив перед ним

стакан. — Ну давай!.. — они чокнулись.

— Ты должна забыть! — он занюхал кусочком хлеба и отправил

его в рот.

— Трудно! — она шмыгнула носом и вытерла кухонным полотенцем глаза. — Но я стараюсь, только вот интерес к жизни упал с тех пор… прямо под откос… потому и покатилась по наклонной. — Маша вдруг остро взглянула… — А ты, тоже раненый жизнью… или в голову, навсегда?

— Что ты хочешь услышать?

— Какого хрена ты, здоровый красивый мужик, сидишь тут и водку распиваешь? Жену он любит! Никого ты не любишь, даже себя! — Она покраснела, что освежило её лицо: нездоровый румянец сменил восковую гамму, и ей это шло.

Стремительно встав из-за стола, она заметалась по комнатке…

Димка усмехнулся в несуществующие усы, но почувствовал, что укол достал сердце, неожиданно стало больно. Давненько он не слышал подобного, общаясь с подобными себе.

— Сядь Маша! Чего ты психуешь? Я ведь не тот комсомолец и не те подонки из садика! Не надо вымещать зло!

— А ты не многим лучше! — она разлила остатки по рюмкам. — Те — явные уроды, а ты — скрытый, завуалированный, спрятанный даже от самого себя! Придумал отговорку, типа: бессмыслица, всё окружающая ложь, животные инстинкты, зло, чувство псевдодолга! Всё это я слышала сто раз!

— А что, не так? — Дима побагровел лицом и подался ближе…

— А ты думаешь твоему сыну, жене, хорошо сейчас? Что они думают? Где ты? Жив ли? И это ты называешь "не насилие"?

— Им без меня лучше, пойми ты… дура! — он не выдержал и излил давно припасённое слово.

Маша вдруг остановилась, успокоилась и неожиданно улыбнулась…

— Я — дура? — она рассмеялась, громко, задорно. — Ах ты… маленький… сверчок! Да у меня школьная золотая медаль, вузовский красный диплом, я почти защитила кандидатскую, просто не успела по известным уже тебе причинам. — Я — дура!? Скажет… такое!

— Все твои достижения не имеют отношения к тому, что я сказал, потому, что имелось в виду совсем другое? — Димка возмутился тоже, устав встречать на своём пути более умных. — Просто ты думаешь сердцем, а я ещё и головой! Она сама мне сказала: "Уходи!"

— Мало ли что она сказала! А ты и обрадовался!

— Ну я же говорил…

— Человек имеет два разума, отчасти ты прав! — резко отодвинув стул, она села за стол. — Тот, которым думаешь ты — обычный компьютерный чип, а этого мало! Разум души своей искать не пробовал? — Дима молчал… — Зря, полезная вещь! Он подсказывает нам, как поступить, чтобы заслужить вечность, а мозг, как победить здесь — на земле, где победа есть поражение! Мы — биомасса, когда спокойна душа, и люди, когда она томится! Твоя душа спокойна, потому ты не человек! — Её глаза разгорелись, но огонь грел, а не жёг, и Дима почувствовал разницу.

— Я поразмыслю над этим, не всё так просто, но говоришь ты неплохо! Почти как Амалия! — он встал и потянулся за пиджаком… — Пойду, пожалуй!

— Куда?

— К Виктору!

— Дай ему побыть одному, ему сейчас нелегко!

— Почему? — Дима удивился всем лицом.

— Потому что ты остался здесь! — она покачала головой. — Я говорит — дура!

— Да успокойся, наконец! Ответь лучше: Почему? Я что-то не въеду! — Димка заволновался…

— Потому что он мой любовник, в прошлом, и любит меня по сей день, и давно ждал момента вновь сойтись! — Маша вздохнула.

— Так чего ж ты?.. — Дима чуть не заплакал.

— А ты, что маленький совсем? Я баба! Понял? Понравился ты мне, а его жалко просто!

— Еп… — Димка опустился на стул и уронил голову на руки.

— Ладно, не плач, поздно! — в словах женщины Дима услышал почти злорадство.

— А ты жестока! — он посмотрел снизу, от рук, лишь повернув голову.

— Жизнь жестока! — Маша кивнула. — Работать будешь? — Её вопрос мог показаться неуместным, но не удивил.

— Буду! — Дима выпрямил спину и поднялся…

— А как же свобода?

— Потерпит!

— Может, подождёт?

— И подождёт!

— Тогда пошли! — Маша открыла полупустой шкаф, сняла с плечиков вельветовую куртку и взглянула на него. — Одевайся, чего стоишь!

ГЛАВА 17

Ему повезло, за два дня до его встречи с Машей, её напарник уволился, вернее, был уволен за прогулы.

Работать надо было двенадцать часов в день, но через сутки.

Бутылки прямиком из палатки уезжали на пивзавод, но можно было химичить, Маша научила… поэтому карманные деньги завелись в наличии.

Витя переругался со старыми знакомыми, его отовсюду гнали, и он стал появляться чаще. Они отгородили ящиками уголок павильона, притащили туда с помойки выброшенный кем-то диван, и призывной стон его пружин, приятным аккордом будил тишину заставленного бутылками пространства.

* * *

Сегодня на завтрак были: настоящий индийский чай, бутерброды с маслом и сырокопчёной колбасой. Теперь, почти молодожёны могли себе это позволить, хотя Маша порой ворчала, что овсянка полезнее сухомятки, тем более по утрам, и даже иногда готовила её для себя, потому, как Димка наотрез отказался "жрать этот силос", — так он выразился, когда принёс первую зарплату. Но мыться в ванной, несмотря на её жёлто-коричневые разводы — под дорогой камень, было трудно, она скользила на глазах, не успеешь вымыть; видимо мыл её только он! Теперь он точно знал, что может позволить себе сносный быт! Маша просветила его в одном из разговоров: сказав, что сам Будда Шакьямуни советовал людям идти срединным путём между двух крайностей религиозной жизни. Одна состоит в удовлетворении мирских желаний, другая: в отказе от них, умерщвлении плоти, аскезе и так далее. Будда советует избегать крайностей (это слово понравилось больше всего из сказанного), стремиться к равновесию, или невозмутимости, в поступках, словах, мыслях, к любви и состраданию ко всем существам, к радости от чистоты намерений. Важным условием такого образа жизни должно являться…

Маша улыбнулась его вниманию, но почему-то продолжить передумала, остановившись на полуслове.

— Что являться должно? — спросил Дима.

— Там что-то про отрицание собственного… Я плохо помню, что дальше… так, всякая муть восточная! Давно уже интересовалась этим, теперь лень, да и незачем, я жить хочу по-нашему, по-русски — в разнос… но умеренно! — она улыбнулась и прыгнула на диван, зовя его игривым взглядом…

Он сделал вид, что обдумывает услышанное, нарочито не заметив её горящих глаз, затем открыл шкаф и достал с полки прихваченную с собой книжицу, которую долго выковыривал из под комода, когда уходил от Лизы.

Взгляд Маши погас любовью, но осветился неприятным удивлением…

— Что это у тебя за брошенная Шурка? — она скривила губы.

— Хочу прочесть то, о чём ты забыла, — невнятно ответил он, продолжая, в поиске, листать страницы… — И не брошюрка, между прочим, а серьёзная книга!

Она глянула ему через плечо и хмыкнула:

— Ну — ну!.. Тебе ведь это интереснее, чем быть со мной!

— Перестань Маша, опять ты… — теперь поморщился он и даже подумал, не сходить ли к Виктору. Он стал чаще бывать у него, с удовольствием болтая с Амалией, неизменно принося бутылочку, даже если Виктор отсутствовал.

Охлаждения между ними не наступило, ледниковый период, исторически, без лишних истерик, миновал ранее, задолго до их встречи, и Витя как-то намекнул, что не завидует Диме, из чего тот сделал вывод, что Маша могла и ошибаться со свойственной ей самоуверенностью о желании Вити соединиться с ней навсегда. Что Виктор имел в виду, понемногу до него доходило всё более: темперамент Маши и желания не соответствовали её внешним данным и существующей вокруг неё данности. Но понимать это она отказывалась, делая себе всё больнее и отталкивая других вечно раненной назойливостью.

Он все-таки нашёл в книжке то место, где писалось о мадхъяма — пратипат — срединном пути, и углубился в чтение:

… Важным условием такого образа жизни, способствующего "истинному познанию, умиротворению, Просветлению, невозрождению в мире скорби", является непривязанность, отрицание собственного Я (анатман) и, следовательно, Моего"

— …является непривязанность, — читал он, пропустив кинжальный взгляд Маши, — А дальше всё, почти, как говорила ты. "Непривязанность" — написано неразрывно, — он задумался… — Когда-то я об этом думал, видать, недалёк был от истины!

— Не только был, но и остался недалёк, вообще! — Маша, кажется, злилась.

— Ты, кстати, тоже не светоч, займи срединный путь в отношениях с мужчиной, это уже мой тебе совет, а то других учишь, а сама!.. — Дима громко захлопнул книжку и положил на место. — "Пожалуй, время дёргать отсюда баржу. Амалия, я уже иду! — подумал он, мысленно подсчитывая количество мелочи в карманах.. — На чекушку должно хватить! — успокоился и снял с вешалки плащ…

— Ты куда? — Маша встала на пути.

— К Амалии! — он положил руки ей на бёдра и мягко, чуть нажал, пытаясь, заставить, отойти в сторону.

— Может, и жить у неё будешь? — щека Маши начала дёргаться…

— Ну, если вам так угодно? — Дима вернулся к шкафу, достал с него рюкзак и начал сбрасывать в него вещи со своей полки…

— Прекрати сейчас же! — завизжала она и выбила рюкзак из его рук. Затем бросилась на диван и затрясла его конвульсивными движениями тела. Маша плакала… Для него это была новость!

— Оказывается не всё потеряно! — тихо сказал он, погладил её по затылку, попрощался с вздрагивающей спиной и вышел…

Рюкзак, тогда, остался лежать у шкафа, распотрошённый, вывернутый; Дима не стал собирать его вторично, зная, что вернётся… сегодня, или может, завтра, раз она этого хочет, но так же зная, что скоро уйдёт, как только определится с своим дальнейшим срединным путём.

* * *

"Не всё потеряно!" — фраза — настолько доставшая за жизнь, что, услышав её, она разрыдалась на полную, едва удержав себя от истерики. Сколько раз она повторяла эти слова, теряя вновь и вновь, отказываясь сохранять пустое, в надежде, что растеряла ещё не всё, что всё растерять невозможно, что, сколько этого всего, решает только Он! И надежда оставалась, порой, частенько сталкиваясь лбом с обидой, но Маша быстро абстрагировалась от несправедливого чувства, понимая, что Он о ней не забыл, а наоборот — помнит и хранит для себя, оттого и дарит трудной тропой. И ещё это слово: "непривязанность"! Оно выбило из колеи! Маша люто ненавидела его вакуумное содержание, звучание, пустой ледяной облик, когда искала это слово в глазах своих избранников и если находила, утром уходила навсегда.

А искать она умела, научилась, имея ранний опыт!

ГЛАВА 18

Она запнулась… и испуганно оглянулась в его сторону, чтобы увидеть, какой эффект произвели её вырвавшиеся испод самой ложечки слова…

Подобное она ляпнула… когда-то… давно… Много воды и чувств утекло с тех пор, но тогда она сказала это впервые и так же испытывающе, снизу, смотрела в подбородок своему, удостоенному первого девичьего признания, избраннику, казалось не слышавшему её вовсе… Его небритый, подбитый чёрной двухдневной порослью, подбородок, мерно двигался над её глазами — словно шатун большого паровозного колеса и, очень похоже пыхтел, стравливая пар на её и без того потный лоб…

— Милый! — шепнула она и, приподняв голову, потянулась губами к колючему маховику…

Он был первым! Не просто — удостоенным первого признания, а вообще! И на семнадцать лет старше… почти вдвое! Плюс — коллега по цеху; он ранее заканчивал литфак университета, где она училась на журналиста. Когда восторженная наивная девчонка прочла его стихи, что-то сдвинулось в её маленькой хрупкой головке и навсегда поселилось в больших немного раскосых крымских глазах — восторженной грустью и удивлением (словно его там недоставало). Стихи навалились всей зрелой тяжестью большого таланта на худенькие плечи и благодарно согнули нежный податливый стан человечка, вдруг оказавшегося рядом с гением, рядом в постели… и даже по жизни!

Гений великодушно и щедро делился знаниями и субъективным отношением к поэзии, прозе, быту, а по вечерам, удовлетворённый, лениво откинувшись на подушку, вещал в темнеющем кислороде комнаты — о вечном, нетленном, единственно имеющем смысл в серой клоаке жизни! Он бежал бессмысленности! Она поняла это сразу, как и то что, не бежать такой человек не мог, поскольку человеком, пожалуй, и не был, будучи чем-то бoльшим, не богом конечно, но миссией — наверняка! иначе, откуда такие мысли, строчки, слова?

Маша перестала читать Цветаеву, томик Ахматовой так же покрылся слоем пыли.

Её избранник говорил, что женщина быть поэтом не может! как: полководцем, космонавтом (со слов самого Королёва), водолазом и многим тем, кем, с большой натяжкой, становилось глупое комплексующее эмансипе — лишь бы назло мужчинам! Женщина должна рожать, если она просто женщина, а не нечто большее, могущее позволить себе игнорировать обязанности толпы! Он знал, о чём говорил! У него то сын был! и, кажется, не один! Оставив семью, с сопутствующими ей: постоянно, занудно, наконец, нестерпимо навязываемыми обязанностями, в покое, дабы самому обрести подобное ощущение, он решил: не понарошку, а на совсем, отдаться поэзии — своей единственной привязанности, планиде, року, сизифовому булыжнику! — Он задумывался: правильно ли определял свой гений — сизифовым рабством?!. Не в категории — бессмысленного, понятно, но в вечном дуализме: низменного — высокого, взлёта — падения, оргазма — фригидности! — он вздыхал, успокаиваясь. — Не мне выбирать путь! — говорил и, задрав голову, смотрел на плывущие в голубом куполе — облака. — Я существо подневольное! — его глаза щурились от солнца, вдруг стряхнувшего с вечно сияющего лика облако. — Но только ЕМУ!

Она верила и знала, что так и должно быть у людей не от мира сего, поэтому перевелась на заочный, чтобы работать. Не хлебом единым… конечно, но и не без оного, ведь любимый хотел кушать, любил кушать, без "кушать" писалось слабо, словно при воспалённой простате; стихи начинали изобиловать Лукуллами с их пирами, пирами — во время чумы, Пантагрюэлями, смоквами, оливами; на её робкое замечание, что художник должен быть голодным, он грозно оскаливал пасть, стучал дверцей холодильника, и остервенело дробил клыками толстые куски сала с чёрствым хлебом…

Она всё понимала! Он должен хорошо питаться, чтобы творить, подобные поговорки имели иносказательный смысл, всё было проще… там… где шёл пищеварительный процесс, но процесс созидания высокого был гораздо сложнее и как назло напрямую зависел от низкого. Она всё понимала, опять, снова, как всегда и, вставая в шесть утра, быстро варила кофе, бежала на работу… возвращалась в шесть вечера с батоном колбасы, свежим кирпичом хлеба, варила борщ… если кончался вчерашний, гречневую кашу, кофе и садилась писать курсовую.

Он вставал поздно, как и ложился; подобный режим был ниспослан свыше, и что-либо менять было бы грешно, "нетленка" спускалась оттуда, как правило, под вечер, когда мозги были уже разогреты небольшим количеством водочки или, на крайний случай, изрядным — пива. Вечером, когда Маша усердно корпела над учебниками, он читал ей созданное за день и она, кивая головой, не глядя на него, шумно восторгалась, боясь случайно пропустить сам момент восторга… — он мог обидеться! а обижался бурно: ломались стулья, гитары, бились дверные и оконные стёкла, чуть не резались вены… но чуть! И это радовало, успокаивало, как она — его — обхватив тонкими руками, убаюкивала, усюсюкивала, омывая слезами четыре щеки, умываясь одновременно его, текущей в три ручья, солоноватой влагой… Потом долго гладила всхлипывающую голову, зарывшуюся в её, покрывшихся гусиной кожей, коленях и была счастлива!.. Нет, честно! А что шапка Мономаха тяжела… это было ясно, как божий день; тяжела ему и видимо… велика! Нет, она так не думала, попросту не смела! (опять не так!) Не могла, не хотела… (что ещё?) не знала, не думала…

— Любила? Жалела, может? Может дура просто? — Подобные мысли стали посещать её уставшую от вечных скандалов, заочного обучения, повседневной службы — на работе и дома, голову, всё чаще… Но в первые годы их совместной жизни он умел быть разным и неожиданным; другой жизни — разностей и неожиданностей — она не знала и ценила, что имела — семью, крышу над головой, регулярный секс! Остальное было издержками быта и жизни с обыкновенным гением! Она всегда знала, что принести себя в жертву мужчине способна только женщина, тем более — великому! Она гордилась своим терпением и верой, только всё чаще поглядывала на пылящиеся томики женских стихов, интуитивно ощущая, что там, меж страниц, молча, ждут ответы на её вопросы… и однажды, когда он, в пивнушке, общался с коллегами по литцеху, взяла с полки томик Ахматовой…

Она читала это раньше… но не так… теперь слова несли другой смысл… они словно подошли вплотную… настолько, что вдруг оказались внутри, без спросу, будто изнасиловав… Но она не жалела, ведь желала… давно, подспудно, трепетно, с наползающим словно сель сомнением…

Она читала Ахматову… а он вдруг сделался маленьким, жалким со своим гипертрофированным анализом социума, мелкими косноязыкими строчками, нарочитой симуляцией сюрреализма, извращением смысла бытия и собственным мегаэгоцентризмом!

— Но ведь любит, кажется? — подумала она и вздохнула. — Как же он без меня? — её взгляд бросился долу… и Маша стала считать квадраты линолеума: пять — поперёк, восемь — вдоль… — И я люблю, наверное!? Трудно конечно! — она вздохнула ещё тяжелей, вдруг почувствовав, как жестоко устала от сомнений правильности выбора, приоритетов, суеты, постоянных углов — тупиков в которые загнала себя, словно мышь! если бы хоть за салом! Сало она не любила, это он мог поедать его целыми коврами, как и колбасу — трубопроводами, а борщ, каши, даже с мясной подливкой, считал едой плебса, они были почти не востребованы, оттого хлебала их сама, кошке в блюдце подливала, да собакам во двор выносила.

Она потёрла руки о коленки и опять выдохнула вдох…

— Но ведь писал же, и как писал! Неужели гений должен быть голодным? — ответ был известен, но она не спешила с выводами, боялась их, они многое меняли, не зря тяжесть почувствовала. — Груз можно тащить только с верой — что не зря! А так, просто, глупо корячиться, вдруг догадавшись, что тебя используют, как вьючную лошадь, осла, верблюда, подгоняя хлыстом любви и доверия! — Стало трудно… тяжело невыносимо! Подтверждением правоты горячечных мыслей явилось сознание, что ему — оттуда, сверху, больше ничего не диктуют! Он об этом ещё не знал, уверенный, что по приказу свыше, глубоко копает в чёрной душе Мрака, облекая в витиеватые строки чернухи и извлекая на свет истинное лицо греха! За неправедную жизнь могли лишить благодати созидания, владения словом! Её кинуло в дрожь от догадки, и она испугалась, вспомнив нетленную истину: "Не суди…"

— Все мы грешны! это так! но ведь по-разному! — прошептала Маша, и её пальцы оставили край подола в покое.

Авоська с продуктами была тяжела, как всегда, и она устало сменила руку…

— Маша! — знакомый голос окликнул, и она оглянулась…

— Милка! Ты? — она радостно улыбнулась и бережливо поставила авоську на босоножек… — А красивая какая! — Маша довольно осмотрела ладную фигурку подруги и ткнулась губами в её щёку.

— Ну, ты тоже цветешь, девчонка и пахнешь! — отвечала подруга, думая, что не стоит сразу при встрече кричать: "Ах как ты побледнела, осунулась, потухла взглядом!" Пошли, присядем, что ли?! Не спешишь?

— Нет, что ты… я так рада! — Маша добро скривилась лицом.

— Ну, только без слёз! — испугалась Мила. — Это нервы?! — она вторично потянулась и прижалась щекой к лицу подружки.

— Да, что-то я устала немножко, с работы вот, всё на ногах, по двенадцать часов… один выходной… да сессия опять на носу!.. — Маша виновато улыбнулась и подняла с ноги авоську.

— Ну пошли, сядем… вон туда… соку попьём, расскажешь, как вы там… с Робертом… — Мила потянула её за рукав к белым пластиковым столикам, безлико примостившимся меж двух магазинов… Они выбрали дальний, под густой липой, и заказали мороженое.

— А Роберт, что… так дома и сидит? — Мила мельком взглянула на официанта, — Спасибо! — и подвинула мороженое подруге.

— Ну, он же работает, пишет! — Маша посмотрела в вазочку и ковырнула ложечкой алебастрового цвета массу.

— Видела я вчера, как он работает… пивной кружкой! Здесь, недалеко, с несколькими такими же тружениками! — Мила пристально взглянула на уводящую глаза в сторону Машу.

— Ладно тебе… о грустном! — та, наконец, встретилась с ней стесняющимся взглядом. — Расскажи лучше о себе! как вы там?

— О себе нечего рассказывать, всё по-старому! — недовольно проворчала Мила. — Выгнала своего тунеядца! Та же самая история… пообщались, в общем, мой — с твоим! Говорит мне недавно: "Сколько можно батрачить? Я что только для этого и родился? А жить когда?" — Ну я ему дала — жить! У мамы сейчас… живёт — читает, спит, ест, пиво с друзьями… — кайф, а не жизнь! Ничего, кончатся деньги, посмотрим… на мамину пенсию не разгуляешься!

— Да… — Маша покачала головой. — Что это с нашими мужиками? — она сунула в рот ложечку мороженного и, подняв голову, задумчиво, снизу посмотрела в тёмно зелёную крону липы…

— Может, и правда надо было за мужиков выходить? — Мила посмотрела вслед взгляду подруги…

— Не знаю, думаю, что это слишком! не для меня точно! — Маша вернулась к мороженому.

— А горбатиться на них, для тебя? — Мила раздражённо хмыкнула.

— Я не горбатилась просто так, я за идею, понимаешь? А… — Маша безнадёжно махнула рукой. — Ты прости меня конечно Милка, но у нас с тобой совершенно разные мужчины и ситуация.

— Возможно, мой Серёга простой инженер, а не твой астральный пилот! — Мила ехидно сморщила нос, мило подняв верхнюю губку. — Но именно ситуация… очень похожа. Ты что не понимаешь, что сама развращаешь его! Дура я была, когда познакомила вас! Мне тогда казалось, что он такой!.. — она высоко подняла подбородок, словно желая показать, каким он мог бы быть, стать… — А там… одни понты, мелкий расчет и такая же душонка! Люди для него средство, материал, может даже мусор. Только когда нужно ему, он снисходит, и тогда же уходит! Всё это я поняла позже, но до сих пор молчала и просто перестала к вам заходить! Заметила? — она быстро взглянула на Машу и перевела взгляд на вазочку.

— Нет, если честно! — Маша виновато подняла тонкие брови домиком. — Я подумала: дела, работа, прочее… Но ты слишком уж его ругаешь… он лучше… вот поверь! Бывает, конечно… Но кто другой?.. кто не эгоист? не для себя только?

— Вот — вот! И он точно так же думает, он уверен, что все вокруг козлы, ему так удобно! А может действительно не понимает, судит по себе! Это ведь мы его в ранг особый возвели, он так хотел, а на самом деле обычный талантливый человек, с необычно обострённым самолюбием и маниакальной идеей собственной избранности! Но я подобным образом общаться не могу, не хочу, не буду, и скажу, как граф Вронский:

"… вы должны уважать меня, если хотите меня знать!" Я уважала его, до тех пор, пока не заметила, что он любит только себя, думая, что уважает!

Маша внимательно посмотрела на подругу, удивившись, насколько та точно попала в цель, хорошо, что она не знала, что он говорил дома, в запале раздражения о Сергее и о ней самой. Мила была поэтесса… и кусались они с Робертом иногда до крови!

— А его творчество за последние пять лет?! — Мила робко взглянула на Машу, вдруг испугавшись, что зашла далеко.

— Не нужно об этом, я не люблю за спиной… — Маша, подтвердив мысль подруги, нахмурилась…

— Ладно, прости! Ты права! — Мила оглянулась… — Официант, а где наш сок, вообще-то?

— Простите, сию минуту… — откликнулся тот и метнулся к стойке бара…

Они молчали, доедая мороженое, не поднимая глаз и слишком внимательно наблюдая из под опущенных ресниц, за упавшей на каплю мороженого осой… Официант принёс сок и поставил его на стол.

— Оставь, пожалуйста… сегодня угощаю я! — Мила достала из сумки кошелёк… — Который час? мне же Ваську забирать из садика!

— Ой, прости, совсем забыла бессовестная, как там крестничек мой? здоров ли? — Маша спохватилась и почти привстала со стула…

— Нормально, здоров, слава богу! Сиди! Сок вон… принесли! — Мила чуть не рассмеялась, видя, как засуетилась подружка. — Ты, кстати, когда о собственном потомстве подумаешь, или боишься с ним рожать?

— Нет, просто считаю, что нечего саранчу плодить! — Маша сказала это, и подумала: что зря, ведь сама, может, так и не считала вовсе.

— Ого, как он тебя изуродовал! — медленно протянула Милка. — Дура ты молодая, хотя и не очень то уж молодая, но дура, точно! Дети — единственное и самое главное ради чего стоит жить, ты даже не представляешь, какое это счастье и радость! Так-то! Ну ладно… — скрипнув стулом, она подняла из-за стола туго обтянутое коротким платьем тело, — не хандри, больше ешь фруктов, дыши воздухом, бледная, как гриб ядовитый! — она всё-таки не удержалась от комплемента. — Короче… не забывай куму, кума, крестника и заходи в гости!

Они добро попрощались, и Маша, глядя ей вслед, подумала, что Мила её любит, а Роберту просто завидует… может… но уверенна в этом не была. Она подхватила рукой авоську и почему-то грустно, словно привязанный к водяному колесу ослик, поплелась домой…

* * *

— Я хочу беби! — сказала она, повернувшись к нему лицом и

нюхая губы пахнущие пивом и вяленой рыбой. — "Правильно говорят поляки, что пахнет, как грязная… — она не захотела повторять это слово, оскорбляя свой важнейший орган, даже не вслух. — Ты хочешь малыша? — она снова спросила, заранее зная ответ, но всё равно… — Чего сопишь?

— Я на дурацкие вопросы не отвечаю! — Роберт закрыл глаза и, вздохнув, повернулся к ней спиной. — Саранчи захотела? — донеслось оттуда.

"Так я и знала, всё просто — до нельзя! — она откинула одеяло и встала… подошла к трюмо и освежила воздух туалетной водой… Но толку было мало! — Теперь будет пахнуть, словно кто-то под ёлку сходил!" — Маша, вспомнив этот анекдот, громко рассмеялась…

— Ты чего? — спиной удивился Роберт.

— Так, вспомнила слова из сказки: "здесь русский дух, здесь Русью пахнет!"

— А ты что, "русским лесом" побрызгала? А пахнет… будто Францией!

— Почти угадал, совместное производство — Москва — Париж.

— Короче… как всегда — говно!

— Что не нравиться?

— Угу…

— Что именно?

— Запах!

— Точнее…

— Будто кто-то под ёлку…

— Молодец!

— У тебя что, те же ассоциации?

— Абсолютно!

— Не зря вместе, значит!

— Значит! — Маша еле сдерживала смех… — Ладно, спи! — чтобы дать ему уснуть, она вышла на кухню… ей о многом

нужно было подумать.

Утром, сварив себе кофе и медленно его прихлёбывая, она тяжело решалась: сделать то, что задумала или… Вот это "или" останавливало каждый раз, но вчера, слушая доносив-шийся из комнаты храп Роберта, она твёрдо решила расставить точки… Сегодня, с утра, всё казалось не таким страшным; тонкие ранние лучи солнца, весело заглядывали в кухню сквозь щели занавесок, тепло щекоча её голые плечи…

— Нет, так нельзя! — сказала она, решительно поставила чашку в раковину и прошла в комнату… — Роберт… Роберт, проснись… мне нужно серьёзно с тобой поговорить! — она пыталась перевернуть его тяжёлое большое тело на спину… — Открывай глазки… ну, ну… вот…

— Отстань пиявка, вечером поговорим! — он оттолкнул её руку, больно царапнув отросшим ногтем.

— Именно сейчас, вставай гад! — разозлившись, закричала Маша и сама удивилась.

— Ого! — он проснулся и с злобным испугом наблюдал за ней…

— Я вот что решила… — Маша замялась… — Ты, вообще-то, работать когда-нибудь собираешься?

— А я что делаю ежедневно? — Роберт от удивления привстал на локтях. — Или что ты имеешь в виду? — ему всё ещё не верилось, что она набралась наглости спросить о таком!..

— Я имею в виду работу, за которую платят деньги! — она кивнула в подтверждении того, что он не ослышался. — Да, да… деньги!

— Ого! — повторил он, но дальше этого слова, как видно и слышно, дело у него не шло.

— "Ого!" скажу я, когда ты принесёшь первую зарплату, — Маша почувствовала, что краска отливает от щёк, она успокаивается, первый испуг проходил… — Пусть она будет небольшая, но я скажу "ого!" потому что рядом с ни чем это будет "Ого — го — го — го!"

— Это что ультиматум? — Роберт попытался обидеться.

— Считай что так! — она выглянула в окно… Лучики солнца, наслушавшись их разговора, в страхе спрятались за сизые надутые тучи. — Кажется, дождь собирается! — голосом Пятачка проговорила Маша и сунула складной зонтик в сумку. — До вечера, обдумай тут всё, потом обсудим… но ты угадал — это самый, что ни есть, настоящий ультиматум!

* * *

Таким возбуждённым и уверенным в себе, уверенным до дикой радости, она давненько его не наблюдала! Наблюдала — почти таким же, пьяным, но без подобного блеска глаз!

Наступив на пятку туфля, она сбросила его на пол, тоже самое произошло со вторым, швырнула на вешалку сумочку и, оттеснив Роберта грудью в комнату, прошла туда же…

— Что с тобой сегодня? Создал очередной шедевр? — вздохнув, она упала в низкое расплющенное кресло.

— Нашёл работу! — он округлил глаза и раздул в восторге ноздри.

— Ого! — ей понравилось сказанное им. — А подробнее…

— Я еду в Америку! — Роберт перевёл дыхание и выжидающе смотрел на Машу, видимо ожидая её неописуемого восторга…

— Америку? — она привстала спиной и сощурилась глазами. — На кой ляд? Приглашают что ли? преподавать? — От его вечной ностальгии по когда-то якобы предложенной ему работе в Американском университете, у Машки была набита многолетняя оскомина, даже, пожалуй, стоматит, но она всё же спросила, подумав:

"А мало ли?!"

А Роберт возбуждённо размахивал длинными кистями рук и почти кричал:

— Верка Сибирова приехала из Нью-Йорка с мужем — америкосом, я был у них, пил джин с настоящим тоником, в который добавлен хинин, это им один ангол презентовал в самолёте! Вкусно! — он зажмурился.

— Ну и?..

— Сказала, что пришлёт вызов и устроит в гостиницу — садовником! — он блеснул взглядом, словно устроят не в гостиницу, а в университет — преподавателем!

— А как же?.. — Маша хотела спросить о более ближайших перспективах, но передумала. — Да, это конечно тебе, то есть нам, повезло! — отпустив спину обратно, она вздохнула, пожевала губами, оперлась на быльца и встала. — Пойду готовить ужин.

— Ужин? А… — Роберт покачал головой и несколько потух глазами. — А что, писать там буду, среди цветов, бабочек, стрёкота кузнечиков, цикад…

— Всякой разной саранчи, одним словом! — не поворачивая головы, бросила Маша и вышла из комнаты.

— От стервоза злопамятная! — прошипел ей вслед Роберт и взглядом, словно сторожевым прожектором, обыскал пространство в поисках затерявшегося настроения.

* * *

В Америку он не поехал, там, кажется, началась засуха: сады, цветники и ручьи пересохли, поэтому нужда в поэтах — садовниках отпала. Но через два месяца наступила большая нужда в гувернантах — поэтах — литераторах — в Италии и, сходив по малой нужде, прошумев спущенной водой в унитазе, плотно затворив за собой дверь, Роберт уверенно проговорил:

— Что не делается — то к лучшему! Какой я садовник, на фиг?! Я — поэт! Гувернёрами, в девятнадцатом веке работали самые просвещённые люди Европы, сам Жуковский! воспитывал наследника русского престола! А Сенека? несколько ранее!?

— Да уж! — Маша покачала головой. — Сенека — это как раз в тему — римлянин, итальянец; может и ты сумеешь в Риме стяжать подобную славу, если Берлузкони не заставит совершить суицид!

— Прикалываешься?! — Роберт недовольно стрельнул взглядом исподлобья. — Весело тебе? Сама ведь ноешь постоянно: работать, работать…

Словно не слыша, Маша продолжала:

— А если в Японию потребуются сенсеи — танкисты, хоккуисты? В Италию передумаешь? Хотя… ты всегда не любил лавровый лист, если не в виде венка! Детей императора воспитывать… конечно круче! Согласна! Да и "харакири", "сепуку" звучит солиднее, нежели яд глотать, вешаться, топиться! Даже броситься на меч, и то проще, чем вспарывать кишки буквой "г"! — сардонически улыбаясь, она скалила белоснежные зубы.

— Что-то тебя сегодня понесло!? — Роберт ещё не решил: обижаться сейчас или потом, исподтишка, отомстить.

— Это тебя носит по всему глобусу, причём только пальцем, этакий кабинетный географ — труженик! — фыркнула Маша.

— Заткнись дура! Я еду в Италию!

Италия! Бедная Италия, она так и не удосужилась лицезреть великого воспитателя!

Он остался, а Маша уехала! Не в Италию, ближе, но… кажется, навсегда!

ГЛАВА 19

Она запнулась… и испуганно оглянулась в его сторону, чтобы увидеть, какой эффект произвели её вырвавшиеся испод самой ложечки слова…

Он милостиво, разрешительно улыбнулся, и она радостно поверила его обнажённым, не слишком белым зубам, тёплому взгляду из амбразуры глазниц, лишь вскользь удивившись своей быстрой, почти девичьей доверчивости.

* * *

Его тело долго валялось в постели, переворачиваясь и этак и так, сквозь щели глаз наблюдая за снующей по хозяйству женщиной… Она тихонько напевала какую-то бородатую песенку, делая вид, что не хочет мешать ему досыпать, хотя знала, проказница, что он давно проснулся и наблюдает за ней по своему обыкновению, поэтому порой принимала двусмысленные позы… или, потянувшись — стереть пыль где-нибудь высоко, открывала гладкие стройные бёдра, или низко нагнувшись, протирая что-то внизу, показывала плотно стиснутую в вырезе халата грудь…

Вскоре ему надоело наблюдать за навязываемым зрелищем, немного обидно задели приторные телодвижения: словно всё забыто, а ночью ничего не было, и он сел…

— А-а-а… доброе утро! — зевок растянул его рот и ноги сбросились на пол, в поиске тапок…

— Доброе! — честно ответила Маша и метнула в него добрый лучистый взгляд. — Завтрак готов, умывайся, я накрою на стол.

* * *

Дима бодро дожёвывал бутер, допивал душистый кофе, и смело смотрел в счастливые глаза сожительницы… Ночь была бурной, насколько могла, при его чувствах к объекту. Поэтому взгляд был светел, аппетит не стеснителен, помыслы чисты, от них и радость, как говорилось в книге Будды.

— Я сегодня зайду на работу, будду там, рядом, надо кое-что перепрятать! — она нарочно, словно подслушав его мысли, удвоила букву "д" и мягко улыбнувшись, погладила по мерно двигающейся вверх вниз челюсти.

— Вечно у тебя… перепрятать! — Дима отодвинулся желваками, затем пустой чашкой и встал. Его радость уменьшилась от нечистоплотности чужих помыслов, и сознания… Насколько все мы связаны!

* * *

Он шёл пешком, было не так уж далеко, и толкаться в трамвае, тем более за деньги, претило. Частный сектор пах хлевом, жжёными листьями и гниющей зеленью. Собаки, сидя, стоя, лёжа на цепи, лениво, безопасно, бессмысленно лаяли на него сквозь забор и, кивнув, он согласился с Машей, что "непривязанность" всё же имеет свою негативную сторону!

* * *

Закрыв дверь на щеколду, он оставил отрытым маленькое окошко, в которое не пролезла бы и голова ребёнка. Пришло время перекусить на законном основании.

Разложив неприхотливую снедь на столе, окинул её быстрым взглядом и подумал, что Виктор задерживается, а есть захотелось прилично, не так, чтобы глотать целиком варёные яйца, нечищеную картошку в мундире, лук — прямо с шелухой, а именно — прилично: почистить, порезать, подсолить, налить… Ага! Налить! Где этот БИС, не самому же в магазин бежать?

Бис, то есть без… трёх минут обед, в окошко проник крупный угреватый нос и вежливо попросил открыть…

— Сначала, за горючим! — по пути к двери Дима полез в карман за деньгами, но из окошка радостно сообщили, что всё давно уже предусмотрено, ведь сегодня день отчуждения пенсии у государства.

— Ага… — крякнул Дима и откинул щеколду.

Счастливые красные лица в количестве трёх ввалились внутрь и радостно сопели…

— Вот, помирились все сегодня! — Витя обвёл рукой гостей…

— Здравствуйте Дмитрий! — Очкарик и Коклюш совали руку для приветствия, а Коклюш радостно лопотал:

— Сам пришёл, проставил, извинился… человек! несёт ещё с собой лицо! Дай я тебя поцелую! — он полез красным носом к Витиному красному, и они по-мужски чокнулись друг об друга.

— Мужики, у нас всего час, а потом, извините, работа! — Дима указал рукой путь в отгороженный угол… — Проходите, я как раз закусь успел метнуть на стол.

— О-о-о… красиво! — Коклюш потёр руки. — А мы тоже не пустые! — он извлёк из карманов широкого пиджака две бутылки пива и большую пузатую воблу. — С икрой рыбка! — его губы пожевали воображаемый хвост, и рыбина упала на стол.

— Пиво тоже хорошо, но водяра лучше! — Запел Витя, стукая по столу более светлой посудой.

— Пиво без водки — деньги на ветер! — поддержал Очкарик и порылся в своих карманах… Ничего не найдя, он шевельнул бровями и достал руки обратно.

* * *

Маша тихонько подкралась к баррикаде из ящиков и решила подслушать: о чём могут говорить мужики в отсутствии прекрасного пола?..

Её терпения хватило на пару минут, ничего интересного не было сказано, наоборот, всё было настолько скучно, что она расстроилась, вернее, пожалела — то, что от мужчин осталось.

— Почему распиваем в рабочее время? — она выскочила из-за ящиков и весело продолжила… понимая, что при всей приземлённости момента, может налететь на крепкое словцо именно ввиду наступления подобного момента: — И дверь нараспашку! Придут такие же, как вы, сопрут несколько ящиков с бутылками, а я платить буду? — Маша почувствовала прилив раздражения, такой уж наступил момент, когда она вдруг представила последствия мужской дружбы в рабочее время.

Лица, незнакомых ей — Очкарика и Коклюша, застыли в предчувствии окончания праздника, но Маша справилась с собой, да и не входило в её планы отказываться от не частых праздников. С тех пор, как они с Димой стали жить вместе, число друзей и праздников стало входить в норму, уменьшаясь количеством и поводом, если не считать церковных, тем не было конца, и дoлжно бы народу спиться, если следовать поощрению властей и пастырей, чему видимо и требовалось быть.

Но Маша так и не стала одутловатой, пытаясь не пасть новой жертвой праздности, если не такой вот случай… хотя, какой это на хрен случай — на двух алкашей стало больше в её палатке?! "Отважу, когда достанут, — подумала она, — но не сегодня! — Ей хотелось напиться с самого утра, с тех самых пор, как проснулась, накормила Димку, проводила на работу. Напиться просто от счастья! — "Даже, если уйдёт, всё равно благодарна, что был со мной это недолгое время!" — решила она и захотелось всплакнуть… но…

— Ладно, ладно… Сидеть! — прикрикнула Лиза, торопясь успокоить, испугавшихся новичков. — Здесь единственной женщине нальёт кто-нибудь? — Она плюхнулась на диван, рядом с Коклюшем, почувствовав запах давно не мытого тела, и слегка сморщилась носом.

— А как же! — завопил он, схватив бутылку и чуть не расплескав водку, наполнил, вовремя подсунутый Димой, чистый стакан. — Конечно! Позвольте представиться… Врач — педиатр бывшей центральной детской больницы, то есть, простите, перепутал… Бывший врач, а больница здравствует до сих пор. Ура! — он поднял стакан до уровня глаз общества. — Ура! Да здравствует отечественная медицина, самая отечественная в мире!

— Ура! — завопил Виктор, дурачась.

— Ура! — подхватил Очкарик всерьёз.

— Ну что ж, ура, так ура! — Маша, по-мужски, опрокинула содержимое стакана в рот, чем вызвала неподдельное восхищение присутствующих.

Димка только усмехнулся, раньше его это тоже удивляло, не восхищало, а удивляло. Лиза водку не пила вообще, Амалия — мелкими глотками. Но теперь он привык!

— Ура! — он тоже поднял свой стакан и лихо "залил за воротник".

Характерное поскрёбывание в дверь развернуло головы на звук…

— Ты дверь закрыла что ли? — Димка прислушался…

— Конечно! — Маша хмыкнула. — Те чо, работа надоела?

— Ладно, открой! — Дима досадливо поморщился.

— Хо-хо… привет! Пỳстите на огонёк? — голос был не знаком. — А я смотрю… замок на двери не повесился, здравствует, так сказать, ну всё, думаю, гуляют, дай зайду. — Голос вынырнул из-за ящиков в виде крупного мужчины, с лицом, покрытым недельной щетиной, но довольно приятным, и налётом показного пофигизма, а может и не показного, но глазки неуверенно, настороженно бегали… и успокоились, когда поняли, что здесь собрались не сливки общества.

На стол приземлилась ещё одна бутылка водки, что весьма обрадовало Коклюша; остальные стоически перенесли сегодняшнее изобилие, а Маша, казалось, вообще была не в восторге от появления гостя и его бутылки.

— Что же ты меня не представишь друзьям? — он жирным долгим взглядом обласкал женскую фигуру, но показалось мало, и его рука осторожно легла на её плечо.

Маша дёрнулась и сбросила руку.

— Это Вова! Твой предшественник! — она кивнула Димке.

Вова проследил за её взглядом и усмехнулся.

— Так это ты меня подсидел? — его глаза превратились в щели, а рот растянулся ухмылкой.

— Мы познакомились с Димой, когда тобой здесь уже не пахло! — жёстко сказала Маша, махнув рукой, чтоб Дима не встревал.

— А он что, глухонемой? Я задал вопрос ему, как мужику! — Вова даже не посмотрел в её сторону.

Дима почувствовал, что в груди появилось ощущение тошноты, а лицо стало жечь, словно огнём, но он знал, что не покраснел, наоборот, должен был побледнеть, как полотно на морозе, поэтому, подавив накатившую волну гнева, небрежно бросил:

— Тебе один раз сказали, и хватит! что, дважды надо? я думал ты сообразительный! — он шевельнул желваками.

— Послушайте, вы зачем пришли? Мы вас не звали, сидели себе отдыхали, понимаешь, тут на тебе: вдруг, откуда не возьмись, появилось в рот… — Коклюш не успел договорить рифму, как кулак Вовы врезался ему в нос и опрокинул на землю.

— Тебя гнида тоже не спро…

Дима видел, как расплывается лужа под головой Вовы, и ему стало страшно… Он вспомнил чьи-то рассуждения, может даже свои, ранние: что иногда свобода — та же тюрьма!

— Накаркал! — сказал он себе, а может и всем, он не следил, лужа крови парализовала его своим видом…

— Ну ты Очкарик даёшь! — Коклюш поднялся, вытирая окровавленный нос рукавом. — Я ещё не успел приземлиться, как он его бутылкой по чайнику!.. Слышу: хрусть! Плохо, думаю, а вдруг убил? А ну дайте потрогаю сонную! — Он установил на место перевёрнутый табурет и, перешагнув через тело Вовы, прижал пальцы к его сонной артерии… — Живой гад! — он снова утёр кровоточащий нос, — А крепко приложил, странно, что я не отключился, обычно минут пять лежу, ничего не думаю, хорошо!

— Так это не я, что ли? — Дима резко выдохнул застоявшийся в груди воздух, и посмотрел на свою руку, крепко сжимающую полную бутылку.

— Га-га… не успел! — Коклюш заржал, тоже заметив бутылку в руке Димки. — Вот и ладненько, не расстраивайся, а хочешь, можешь добавить!.. — он легко ткнул ботинком в бок бессознательного Володю.

Вова застонал и пошевелился…

— Я ж говорил! — обрадовался Коклюш. — Однако, в больницу надо, — его лицо приняло озабоченное выражение, — Башка-то треснула, похоже, крови много потерял, в больницу, однако!

— Так, всё быстро убрать, Вову на диван, голову в полотенце, кровь засыпать песком! Очкарик, — Маша злобно зыкнула, на застопорившегося виновника шухера, — быстро за песком, проснись! — она хотела добавить: "и пой…", но передумала, — Ты убил человека!

— Что? Я? — Очкарик дёрнул головой. — Ты гонишь, Коклюш сказал, что он жив!

— А… ожил?!

— Он?

— Ты! Быстро за песком! Засыплешь лужу, затем метлой на лопату и за палатку… Лопата и метла в том углу, за ящиками… Дима, я в магазин, звонить… Надо торопиться, а то не дай Бог, оттопырится! — Маша кинула на плечи куртку и выбежала вон…

Димка смотрел ей вслед, на хлопнувшую железным телом дверь, на засыпающего песком следы преступления Очкарика и вспоминал судный день своего командира учебного взвода…

Забрав лопату у Очкарика, он стал сгребать влажный бурый песок в кучку…

— Ты чего, я сам! — Очкарику стало не по себе, до него начинало доходить, чем всё может кончиться.

— Я твой должник! — Дима сурово на него взглянул, и он испугался, поняв взгляд по-своему.

— Я надеюсь…

— Не ссы, я же говорю: "должник"! Ментам скажем, что упал и головой об… — Дима осмотрелся… — О бочку! — он ткнул рукой в угол… — Пошли, притащим. — Они схватили тяжёлую бочку с песком и перекантовали к влажному пятну на полу.

— Едут! — крикнула Маша, заглянув внутрь. — Всё убрали? — её критический взгляд обозрел площадь свежеметёного пола… — Молодцы, чисто! Вот они! Сюда, сюда, пожалуйста… — опять закричала она, только уже не им.

— Ого… трещинка! — воскликнул доктор, поворачивая голову стонущего Володи. — А где же кровь? — он внимательно осмотрелся… — Убрали что ли? Зачем? — он взглянул на Машу, потом на Димку и трясущегося Очкарика…

— Да… как-то не по себе стало, вот и убрали, — она пожала плечами. — Он ударился о бочку, ну и… сами ведь знаете, как бывает, им лишь бы план!..

— Н-да… — вздохнул врач. — Грузите быстрее, травма серьёзная! Нужно вызывать милицию, если он сам ударился, то… — недоговорив, он махнул рукой и вышел из палатки…

Они вышли следом и молча наблюдали, как его крупное тело втискивается на переднее сидение РАФика… — Оставайтесь здесь и ждите! — донеслось от закрывающейся двери, и они вздрогнули.

— Ну что? — спросил Очкарик. — Что теперь? Ждать ментов?

— А что ещё? — Маша тоже как-то странно глянула и воскликнула: — Мне нужно срочно выпить!

— И мне! — поддакнул Очкарик.

Они ринулись втроём внутрь палатки и разлили водку в три стакана… и тогда заметили, что Коклюша и Виктора — недостаёт…

— Смылись! — догадался Димка.

— Правильно, и нам пора! — кивнула Маша и вылила водку в рот… — Закрывай богадельню! Заметут сейчас, и доказывай в камере, что ты не верблюд!

— Валим! — отчётливо проговорил Очкарик и поспешил на выход…

* * *

Стук в дверь, сильный грубый "дуф-дуф-дуф", сорвал с постелей всё население коммуналки и в общий коридор выползли представители от комнат… решать: к кому пришли, и кто пойдёт открывать!

Дима переминался с ноги на ногу, жильцы почему-то смотрели в его сторону, а у него так болела голова, что он ума не мог приложить, кто… и главное зачем, может припереться к ним в это время… Но взгляды соседей толкали к дверям и внутренне перекрестившись, приглушённо матерясь, он отправился открывать…

Витя, прислонившись к дверному косяку, монотонно бил ногой в дверь и продолжал это делать, даже когда Дима открыл.

— Стоп! — крикнул Дима и схватился за голову. — Кончай долбить, а то, как долбану! — от напряжения сказанного, голова чуть не лопнула и если бы не боязнь инсульта, он бы точно напрягся и приговорил Витю — по лысине. — Чего ломишься, урод? Напугал-то как!

— Маман приказала долго жить! — Витя гротескно поклонился, и скользящая по его щеке слеза, видимо вернувшись, вновь наполнила глазную впадину.

— Что? — вскрикнул Дима и оглянулся… — Пошли в дом!

Маша оторвала голову от подушки и недовольно спросила:

— Кого там черти… в такую пору?…. - приглушённый матюг, завершил фразу вполне логичным каноном.

— Машка, ты не ругайся, тут такое дело… — начал Дима.

— Амалия бросила меня! — плаксиво и зло вскрикнул Витя и, уронив тело на стул, в горестном порыве скинул голову на руки, мнущие пальцами замызганную клеёнку. Пальцы первыми определили незнакомое на ощупь покрытие, голова удивлённо приподнялась и мутным взглядом обвёла комнату…

— А где скатерть, комод? телека не вижу… тоже…

— Всё переселилось к добрым самаритянам! — устало проронила Маша и кряхтя, словно старушка, вылезла испод одеяла.

— К соседям, небось?! — догадался Виктор.

— А то… не на рынок же идти со старьём?! — она достала из холодильника кастрюльку с квашеной капустой, из пакета четвертушку буханки, бутылка с десятисантиметровым водочным заполнением была задвинута за шкаф. — Извини Витя, денег нет, вот — что осталось!

— У меня с собой… — Витя достал из кармана "аляски" бутылку "медовой с перцем", из другого — две банки кильки и грохнул ими об стол. — Не переживайте, деньги есть! — он пьяно мотнул головой.

— Откуда бабло? — Дима устало удивился.

— Двести баксов занял у азера знакомого! — Витя неопределённо помахал руками в воздухе. — Надо ведь маму по-человечески закопать!? Лежит сейчас там — в холодной комнате, на холодном столе, беспокоится: как я её оприходую бедняжку? Я ведь, деньги, которые она отложила на смерть, пропил; нашёл на полу конверт с прилипшим скотчем; скотч старый, засох и отлип… от стены конечно. Я ковёр-то приподнял, а там следы от него… давно видать лежали, висели, приклеенные. Как она их туда?.. — он снова хотел упасть лицом на руки, но передумал… — Долги надо отдавать! — его голос прозвенел вдруг неожиданной уверенностью. — С ними — чужими — не может быть свободы!

— Что-то раньше они тебе не мешали! — усмехнулся Дима.

— Я что, тебе должен? — Витя оскалился. — На, получи! — он сдёрнул с костлявых плеч куртку и швырнул её в Димку.

— Твоё счастье, что у тебя горе, да и у меня тоже! — прорычал Дима и отбросил "аляску" на диван.

— Да прекратите вы, идиоты! Давайте помянем старушку… — Маша успела соорудить быстрый закусон. — Хороший был человек, умный, добрый, таких скоро совсем не станет! — она подняла рюмку. — Не чокаясь!

— Все там будем! — Витя подтвердил, что и его уход неизбежен.

— А все ли?.. Там! — засомневался Дима, но, поймав строгий взгляд Маши, осознал неуместность сомнений. — Она точно!

— Поможешь мне завтра? — Витя взял в руки бутылку и повторно прошёлся ею над рюмками.

— Естественно! — Дима пожал плечами. — И Машка, думаю, тоже поучаствует!? — он вопросительно взглянул на свою женщину.

— Нет проблем! — вяло согласилась она и поспешила добавить: — Помочь — не проблема! — Она вспомнила о созвучии своих проблем, разобраться в которых было гораздо сложнее. — Ты знаешь, что Очкарика и Коклюша взяли?

— Нет! — насторожился Виктор. — А ты откуда?.. Они ведь, как и мы — под подпиской ходят!

— Ходили! — Маша глубоко вздохнула. — Вызывали меня в мусарню сегодня. Вова умер!

— Да ты чо!? — в два голоса воскликнули мужчины и обменялись одновременно треснувшими взглядами.

— А что ж ты мне не сказала? — удивился Димка.

— Не хотела тебя расстраивать… на ночь! — кивнула она и многозначительно посмотрела…

— А-а… — сразу поверил Димка; он именно так бы и подумал, без сарказма, если бы даже не сказала.

— Так, а нас… теперь… тоже? — Виктор взял слегка дрожащей рукой рюмку…

— Не думаю… на кой мы им? — Маша смотрела на водку, словно раздумывая — пить или нет!

— Да, а Очкарик, кажется, влип! — медленно, растягивая слова, проговорил Димка. — Но вот Коклюш?

— А что Коклюш? Жил у Очкарика… вот и попал под горячую руку. Херня! Отпустят! — Витя осмотрелся по сторонам, будто не веря, что они втроём и поднял рюмку выше… — Ну… да минует нас чаша сия!

ГЛАВА 20

Удар в челюсть, сбоку, отбросил его на стену, и он ударился виском. Внутри черепа что-то стало не так, свет начал мерк-нуть… и действительно погас. Потом, снова, внутри сотряслось, и он открыл глаза… Тяжёлая оплеуха, вновь дёрнула его голову вбок, но катализировала устойчивость посадки на табурете.

— Кончай беспредельничать, сволочь! — его язык сам, без разрешения мозга выдал тайные мысли и Дима испугался, что опять будут бить. Но состояние стабилизировалось, голова не стучала о стену, значит… Что это значило он не смог бы с уверенностью сказать, но на что-то надеялся…

— Прекратить! — громкий крик ворвался в его шумящую голову, тут же превращая надежду в действительность. — Под суд захотели? Мерзавцы! Вон отсюда!

Дверь хлопнула, раздавшийся за ней стук каблуков, быстро удалялся, но сомнение проснулось снова — болью в левом ухе; оно, кажется, оглохло.

Грозный начальник, видимо новой формации — поставивший во главу угла криминалистики — соблюдение законности, склонился к его ещё могущему слышать правому уху…

— Ну, так вы скажете нам, наконец, правду?

— Я её вам говорю уже битых три часа! — Дима поник носом, сожалея, что вынужден обманывать такого… в общем, другого следователя. — "Бедняга, — подумал он, рассматривая на полу свои капли крови, — ты настолько отвык от общения с нормальными людьми, что решил, будто игра — в злого и доброго — известна только вам, совершенно не меняющимся мусорским подонкам!"

— Я рад бы поверить, — следак грустно кивнул, — но ваш подельник — Коклюшков Пётр Петрович — подозреваемый в убийстве Владимира Лыкова, сознался, что присутствовал при том, как товарищ Пенсенков Г.С. - кличка "Очкарик" ударил Лыкова бутылкой по голове, заметьте пустой бутылкой, что привело к обширному кровоизлиянию и смерти потерпевшего.

"Как он Коклюша то провеличал! — почти правдоподобно удивился Дима. — Школа! Мастер! Но потом устал… Очкарик удосужился лишь аббревиатуры, а Лыков вообще остался безымянным!" — он поднял взгляд на стену за столом следака… и подмигнул строгому Владимиру Путину. — Если портрет президента за спиной — значит за хозяином кабинета — сила, а если на столе — значит совесть! Хи-хи… — Димка усиленно приглушил сопение, чтобы не рассердить доброго следователя, — А вообще удобнее, чтобы портрет стоял на столе: налил себе коньячку, чокнулся с носом президента, усмехнулся удовлетворённо и… Будто вырос!

— Далее… — Следователь порылся в бумагах… — Вот признание гражданина Пенсенкова! — он сунул бумагу под нос Димке. — Зачем вы так упорно лжёте?

— Затем, что вы слишком упорно спрашиваете! — Димка почувствовал себя героем-молодогвардейцем. Теперь он знал: следствию всё известно, и ему стало легче… но тяжелее от мысли, что избивали просто так! Он вспомнил Машу… её любимый мультик с фразой: "просто так!" и в который раз удивился богатству и всепримененности русского языка, подумав: "Хоть что-то!"

— Потому и спрашиваем так, что лжёте!

— А зачем вам мои показания, если вы запротоколировали сознанку Пенсенкова и показания Коклюша? — Дима поднял голову и ухмыльнулся разбитыми губами.

— Потому что, все вы молчите о групповом избиении Лыкова; Групповом! Понимаете? На его височной кости большая гематома, там же — на скуле — ещё одна! Это как, по-вашему, выглядит? — Следователь закурил и протянул пачку Дмитрию… — Курите?!

— Нет, спасибо! — Дима отмахнулся… — Он мог удариться, когда падал на землю, там бетонная стяжка, синяки все с одной стороны, чего вы тут горбатого лепите?!

— Дмитрий Николаевич… давайте без арго, мы ведь с вами культурные люди! — следак медленно прошёлся за спиной Димки. — Кто-нибудь из вас сознается в групповом избиении, обязательно и неизбежно, просто я хотел, чтобы это были вы, и тогда я смог бы помочь вам остаться в стороне.

Дым дорогой сигареты окутал Диму сиреневым туманом, и ему стало страшно! Он не рассчитывал, убегая от общества в покойные дали, что окажется настолько далек от спокойной жизни. Чем меньше он пытался соприкасаться с обществом, тем чаще оно толкало и гнало его взашей. Теперь вот, вообще, решило использовать — как козла отпущения.

— У вас что, план горит? — он не поднял головы, и спрашивал в пол.

— Для плана вы не годитесь! Неужели ты думаешь, — следак перешёл на "ты" — "и это было плохо… нет, страшно! но могло помочь отгадать загаданную ментами шараду" — что какие-то вшивые бичи составляют основу нашего плана? Мы преступников ловим, тебя защищаем, чтобы не линчевали скинхеды, как грязного негра, а ты молчишь тут, словно партизан!

— Тогда скажите прямо, что вам от меня лично надо? — Дима повысил голос.

— Вот сейчас пойдёшь, посидишь в "одиночке", подумаешь, как помочь себе, своим друзьям, что вы можете сделать для того, чтобы помочь следствию, и чем вы можете помочь. То, что ты не имеешь недвижимости, нам, кстати, известно! Это хорошо для тебя! — Добрый мент открыл тумбочку стола… — Курить ты не хочешь, но хоть кофейку хлебни! — Банка растворимого кофе встала рядом с телефоном и двумя фарфоровыми кружками.

— Нет, спасибо, отведите в камеру, я очень устал, да и губы… того… а кофе горячий! — Димка потрогал распухшие губы и подумал, что сейчас похож, наверное, на Машу, но Распутину. — Одного не пойму, причём тут моё абстрагирование от недвижимости, я сам так захотел и отказался от доли имущества.

— Как приятно слышать речь настоящего интеллигента, хоть и бывшего, "абстрагироваться…" — замечательно звучит, а вот сообразительности недостаёт. Но вы всё-таки подумайте и особо не абстрагируйтесь от моей последней фразы, в ней, даю намёк, ключ к разгадке! — Следователь сахарно улыбнулся и развёл в стороны руки, словно хотел обнять…

* * *

Ключи знакомо звякнули в замке, дверь камеры отворилась и… Снова знакомый звук… Дима подумал: "почему знакомый?" и вспомнил, что на протяжении многих лет, каждый день слышал эти звуки в телевизоре, — на протяжении многих лет двери камер открываются и закрываются, впускают и выпускают, такое впечатление, что всё общество прошло сквозь них или ещё пройдёт.

— Зона! — проговорил он, не заметив, что вслух.

— Что ты там вякнул, чмо? — это подошёл злой следователь. Он забрал у конвоира ключи и кивнул головой, отпуская… Его сапог ударил Димку ниже пояса, заставив скрутиться колобком… Откатившись к нарам, Дима усвоил, превозмогая боль, что разгибаться не стоит, поэтому, обхватил ноги руками, поджал ближе к лицу колени и застыл в ожидании… Ждать пришлось недолго… Несколько тяжёлых ударов по почкам заставили его разогнуться, выгнув тело в обратную сторону…

Он плыл в ручье своей крови, словно ёж, которого столкнула туда хитрая лиса, добираясь к мягкому не защищенному животу.

— Я колобок или ёжик? — думал Дима, уже не чувствуя боли, только вздрагивая органами, предчувствовавшими свой конец. — Какая разница, если лиса одна и та же! — пришла безразличная мысль, и сознание ушло…

* * *

Кудрявая бородка щекотала ухо, она что-то говорила, будто успокаивая, а руки тянули вверх, заставляя подняться…

Усадив Димку и облокотив на шершавую стену, он сел рядом и участливо спросил:

— Больно?

— Нет! Душа вот…

— Понимаю! — рука Демиурга протянулась к нему… — Вот, попей!

Это была пластиковая литровая бутылка — обыкновенная бутылка с простой водопроводной водой. Но вкусной!..

Он пил и чувствовал, как холодный чистый родник течёт по пищеводу, наполняя желудок, как язык худеет и перестаёт быть невкусным, а нёбо шершавым…

— Давненько не видались! — выдохнул Дима, ставя бутылку рядом, между собой и Демиургом.

— Ты не звал! — участливые глаза грустно проникли сквозь зрачок, в голове стало тепло и легко.

— Раньше ты не ждал приглашения! — Димка снова потянулся за водой и освежил рецепторы.

— Всегда ждал, просто ты не знал, что зовёшь! — добрая усмешка тронула лицо Демиурга. — Тёска!

Димка посмотрел на изогнувшуюся улыбкой щель, между курчавых волос и тоже растянул, насколько смог, израненные губы.

— Ты Дема, а я Дима!

— Ерунда, не вижу большой разницы, да и не о том я! — Дема внимательно посмотрел на незнакомого Диму, вернее, на непохожего. — Да, укатали тебя крутые горки! — сочувственно протянул он.

— Не горки, а Орки! Помнишь уродов в фильме "Властелин колец"? — Димка сплюнул красным на пол. — Ну, а если ты о горках друг Сизиф, то я как-то и не старался, просто взял, да покатился камешком вниз… — он виновато улыбнулся. — Всё ждал, что трамплин на пути попадётся, и взлечу над кручей… и полечу!.. Но вместо этого шмякнулся… потом снова, потом ещё больнее, и знаешь, полёт становится, даже во сне, какой-то безкайфовый: руками машешь, словно вентилятор, а тело тянет вниз, с крыши на крышу уже перелетаю с трудом, иногда не долетаю до края и качусь по стене… в бездну. Зато совсем не боюсь, что разобьюсь! Раньше страх ошибки присутствовал, теперь нет. Сомнение вот только поселилось, пока ещё в глубинке ливера, но может вылезти. Жду теперь, куда полезет, если из… то обрадуюсь, а если рассосётся внутри… не знаю!

— Что за сомнение!

— Ну, блин, стремился стать Татхагатой, "просто прохожим" идти по миру, даже мешать не хотел земным пешеходам, надеясь быть в дальнейшем "просто пролетающим", чтобы в выси не наступать им на ноги, и моя обувь, чтобы не пачкалась. Понимаешь, не Буддой, я не амбициозен с некоторых пор, зачем мне проблемы связанные со Славой, я хотел так мало — летать!

— Так мало? — удивился Демиург. — И всё? Да… ты слишком скромен!

Уловив иронию, Димка усмехнулся и покачал головой…

— Прости, ты прав! Что-то я совсем мозги растерял! Возможно, абстрагироваться нужно было от другого, от чего угодно, но не от разума! Да и не в этой стране!

— В любой стране, планете, галактике, измерении, твой путь утопичен! — Дема грустно кивнул. — Ты везде избирателен в свою пользу, и пытаешься извратить смысл любой конфессии.

— Я попросту несколько синкретичен в конфессиях, вот и всё, и считаю это довольно разумным, оттого избирая — вновь смешиваю близкое и нужное мне! А твой бог и учитель не избирал? не отделял зёрна разумного от плевел невежества? — Дима сузился глазами.

— Но он не собирался становиться Богом сам, и скромно подставил меня, простого каменщика, создавать новый мир, управлять им! — тихий смех разнёсся по камере, мягким ветерком. — Только что, вдруг, пришло в голову тождество моего создателя с вашим божком — Лениным, он ведь тоже создал новый мир и отдал руководство кухаркам, причём не гипотетически, а натурально!

— Ну ты сравнил! — Димка несогласно скривил губы.

— А что? Нет, ну я согласен, конечно, Платон — философ, его миру две с половиной тысячи лет, а не каких-то… девяносто! Но он не мог стать кровожадным властолюбцем уже потому, что мечтал о другой власти — над смыслом, пусть это звучит пафосно, пусть утопично, но мечтал и, рассуждая, сознавал: что есть власть над людьми? и как опасен этот путь для души! Потому и считал, что управлять государством способны, достойны, лишь мудрецы! Но Ульянов… — борода Демиурга поднялась подбородком и встала дыбом на сгибе упрямства…

Тело Димки, его лицо, болели… ныли… тупо, назойливо… но вызванное этим раздражение не помешало удивиться высшему умению упрощаться, чтобы быть понятным. Он принял разумом и сердцем, рассуждающую, вставшую дыбом, напротив, бороду, единственно смутившись, опять же, эмоциональным проявлениям, казалось бы, безэмоциональной сверхсубстанции.

— Транцендентные, трансатлантические, трансальпийские, транслитерационные атланты! — его раздражение всё же прорвалось. — Вы просто длинные и здоровенные, не высокие и не борцы, вы проиграли… виктимные дылды, внеся в мир высокоразвитых, но смертных, вирус сострадания, совести… — с досадой крикнул он и запнулся… вдруг подумав: стоит ли перечислять вирусы? и о чём, бишь, его крик? и отказался, уже потому, что понял: устал бы! и вообще… болен! Он посмотрел на энергично кивающего всесторонними волосами, что-то доказывающего собеседника и подумал: — Зря!.. Зря не выслушал посланца до конца, побежав за своими, бьющимися в лихорадке, мыслями! Какого ни есть, а посланца, и пропустил, наверное, много интересного! Но бесполезного!" — стрельнула в голову спасительная провокация, и захотелось ей поверить. Верить — хотелось, верить — спасало, думать — мешало! Дима устал думать, раньше улыбаться, усталость, как таковая, липла к всеобщему осязанию бытия, и с этим нужно было бороться! Бороться… опять борьба, беспокойная суета…

— Ненавижу! — закричал он, и только потом испугался собственного звука, когда увидел лицо оторопевшего Демиурга. — На хрена я тебя придумал? — он сказал это тише, но с чувством, почти со слезой и… слюнями. Их много накопилось, липких, наверное, жёлтых, таких засушливых, как ветры пустыни. Он представил свой рот планетой и разместил в нём: самум дыхания, барханы нёба, оскалы зубов, Кордильеры дёсен… Его рука снова потянулась к бутылке… Странно, в рот не упало ни капли из перевёрнутого пластика…

— Не понял?! — Дима осуждающе взглянул в сторону гостя…

— Что? Ой… извини!

Вода хлынула неожиданно, и Дима чуть не захлебнулся.

— Вечно ты не вовремя!.. — психанул он и размазал пролитую влагу по лицу.

— То, что ты неблагодарный и глупый я уже понял давно! — попытался обидеться Демиург, но как-то неубедительно, что видимо было невозможно в его программе.

— Какого тогда лазишь? — Дима потянулся за бутылью и снова отпил чужой помощи.

— Ботхисаттва… положил почему-то на тебя глаз! — Дема виновато сжался ключицами.

— Витя, что ли? — Димка рассмеялся. — Алкаш? — он спрятал улыбку. — Ты, кажется, меня разыгрываешь? Почему ты вообще видишь в нём Ботхисаттву? Он неплохой товарищ, но стал им именно тогда, когда я снизился до него! Почему?

— Поднялся! Кстати! Не думаешь, что поднялся? — Демиург грустно изогнулся усами. — Какой к Тартару полёт, о чём ты мечтаешь, не освободив внутренность кости, но главное кишечник головы! Где ты видел, как летает мешок с дерьмом? Где?

— В Караганде! — психанул Дима. — Слушай, ты — необходимость, возвращайся к тому, зачем пришёл и отвянь… раритет философии! Сколько можно об одном и том же? — он кричал… это завело ещё больше, и добавило громкости…

— Ты видишь, мне больно! — он потрогал уголки раззявленного вопросом рта и увидел на кончиках пальцев кровь. — Посмотри… тело моё страдает, губы кровоточат, меня пытали, а ты!..

— Ты ещё не знаешь что такое — пытка! — отдалившийся голос, еле-еле прозвучал в голове и Дима повернулся на недослышанное…

— Пардон?!

— Тебя ещё не пытали, тебя чуть-чуть побили, и всё!

— Но за что? Кстати, ответь, ты ведь всё-таки сверх субстанция, хоть и прост! — Димка вспомнил шараду, которую отгадать был не в силах. Он, конечно, догадывался, что ему вобьют в голову отгадку рано или поздно, но ведь вобьют! Такая тупость пугала, раньше его за это не били, даже розог не помнил. Отец обходился увещеваниями, мать, иногда, гоняла ремнём вокруг стола, но…

Демиург сочувственно кивнул, но отвечать на риторический вопрос, видимо поленился и продолжил затронутую ранее тему:

— Ульянов, возможно, ведь тоже не был кровожадным сразу, — проговорил он, как бы сомневаясь в сказанном… — Надеялся, придя к власти, усовершенствовать государственное устройство, не зная своего народа и не ведая, через что придётся пройти! Но, взяв имя — Ленин, поставил себя в строй, во главу строя мстителей; "кровь за кровь" прозвучало в его вавилонской башне и дало шанс взойти ростку латентной амбициозности. Уже априори он становился террористом! Далее, желание всё разрушить, а затем…

— Почему априори? Александр — уже апостеори! Желябов и Перовская — апостеори, Иван Грозный! — Дима понял, что если не сопротивляться давлению чужой, не чуждой, а чужой мысли, то эта борода раздавит его шёлковым волосяным грузом и мягкостью ладоней — фактов.

— Ну да, добавь несколько арабских имён, чеченских… ирландцев к соусу, и поливай свои котлеты…

— Какие котлеты, я забыл их вкус! — Димка вздохнул и снова потрогал разбитые и ставшие похожими на котлеты губы. Каждое напоминание о пище подымало руку и тянуло к носу… к губам… далее — осязаемый мазохизм, реализат ощущений… и всё начиналось сначала.

— Ну тогда давай о мухах, — Демиург вяло усмехнулся.

— А-а… — бесформенные губы Димки попытались растянуться в улыбку, — я её помню! Тихая такая, почти не зудела, не мешала, я тоже так хочу… хотел… Эх-хе-хе…

— Я о мухах следователя! — Демиург раздражённо завозился рядом…

— О тараканах следователя?! — Дима заинтересованно повернулся к нему…

— Какая разница!? Он кормится и так, и этак, смотря где, в данный момент, обитает.

— Не скажи…

Волосатое лицо приблизилось вплотную, и Димке показалось, что оно сердится.

— Ты будешь слушать, — искривился, приблизившийся рот, — или нет?

— Я весь внимание! — подтвердил Дмитрий и постарался посадить своё постоянно оседающее на пол тело — прямо.

— Во времена моего создателя это называлось вымогательством, что… думаю… ближе к месту обитания мух, и с тех пор ничего не изменилось! Слышишь? — Демиург качнул головой и приподнял волосяные кусты над глазами.

"Бровями похож, но говорит слишком чётко!" — подумал Димка и удивился вслух: — А что с меня взять, кроме оков? — он посмотрел на свои израненные запястья, затем поднял руки к лицу и потрогал мешки под глазами… — Гол и морщинист, как донской сфинкс.

— Тебя любят сразу две женщины!

Димке стало приятно от услышанного, но, не подав виду, он спросил:

— И что, и какие две? Я уверен, что ни одна!

Сопение рядом усилилось…

— В чём ты можешь быть уверен, жалкая кокетка? Неужели ты мог предположить, что мои слова похожи на твой бессвязный трёп. Неужели, я — Демиург — создатель Вселенной, обладающий трансцендентным знанием, не в силах разобраться в вашей примитивной психологии? А?

— Прости, прости! Я действительно забылся, поверил… да что там… решил, будто ты создание моё, а не Платона, а хоть и Платона, то… лишь фантазия! — Димка съёжился и отпил воды… Его бил озноб…

Так молодёжь пьёт воду из маленьких бутылочек, на улице, в транспорте, везде, где можно; даже если пить не хочется, всё равно сосёт, что соску, не отвыкло ещё; потому, что модно, ну и удобно — чтобы время шло, руки занять, губы, рот, гортань; при этом не обязательно: что-либо читать, говорить, — всегда есть заменитель — пластиковая бутылочка;

Гость тяжело вздохнул, и спросил:

— А вода, сейчас, утоление жажды, облегчение разбитой полости рта, это тоже фантазия?

— Не знаю, возможно! Может, я вообще сплю?

— Может… всё может быть, но главное то, как ты себя сейчас ощущаешь. Ведь легче же тебе со мной?

— Сегодня да, раньше… не уверен. Смущаешь ты мой покой, вот! — Дима отвернулся от собеседника и боком повалился на бетонный пол.

— Скоро отстегнут шконку, не лежи на бетоне, умрёшь! -

Демиург помог ему снова сесть. — Слушай, пока не пришёл дубак, а то не успею сказать! Они хотят денег… квартиру, материальных благ за твоё освобождение и знают, что могут развести Машу и Лизу на этом! Понял? Если кто-то из женщин не выкупит тебя, то ты сядешь надолго. Завтра тебе окончательно отобьют требуху, и ты напишешь два письма…

Димка не успел даже улыбнуться, снова удивившись успеху Демиурга, в мгновенном изучении современного слэнга, и испугаться за свои внутренние органы, как в коридоре послышался твёрдый шаг… металлическое сальто личины замка, и дверь открылась…

— Чего развалился козёл? — носок сапога взрыл бок под рёбрами и Дима горестно, протяжно хрюкнул, отрицая неверное определение. — Спать, лежать, не положено! — шконка, звякнув цепью, упала навзничь, сапог снова не прошёл мимо и теперь вонзился в солнечное сплетение уже севшего на полу Дмитрия. Шероховатая стена вонзила известковые зубы в спину, но поддержала в положении сидя, дыхание кончилось и рот удивлённо открывшись, не верил, что воздуха нет. Дверь закрылась со всеми полагающимися шумами и шаги за ней удалились…

ГЛАВА 21

— Можно? — дверь кабинета приоткрылась…

Первое, что он увидел — была красная туфелька на каблуке — шпильке. Затем дверь отворилась шире и высокая блондинка, кажется крашеная, вошла в помещение. Она была странно красива в свои тридцать два… или тридцать пять: высокие скулы, оленьи глаза с поднятыми вверх уголками; пухлые, крепко сжатые губы, делали её несколько строгой, но испуг всё же читался в раскосых зеркалах души… и следователь Чистяков довольно усмехнулся:

— Конечно, проходите, присаживайтесь, пожалуйста, — он галантно протянул руку к напротив стоящему стулу и подвинул к себе, положенную на стол повестку. Почитав её несколько дольше, чем обычно, поднял брови и стал рассматривать переносицу женщины, каждую поринку кожи меж глаз, измеряя расстояние между ними… Он почти видел, как удивлённо испуганно бегали её зрачки из угла в угол, и наслаждался… давно чувствуя в себе призвание, верил в предназначение… свыше, в то, что он — сам — таковой и есть!

"Психология — вот его конёк, его плюс, его рост! Этим древним беззубым ищейкам в управлении и невдомёк, что можно творить с материалом при применении психологического подхода к отдельному… он подумал "индивиду", но решил, что это слишком и остановился на термине "вид". Конечно виду! чем они отличаются от животных? Высокоразвитостью? Вряд ли! Стадо, то бишь быдло, неразвитое вовсе, перестаёт быть человечеством, когда над ним экспериментируют!"

Он пожевал губами, нахмурив брови и подумал: не слишком ли горячится с выводами, как-то не скромно звучали мысли в его голове… но это если пытаться увидеть в себе добренького, это для других, пожалуй…

Блондинка ёрзала на стуле и краснела апоплексическим румянцем… Если бы была постарше, он бы подумал: стоит ли так долго держать тишину, но экземпляр был достойный — "кровь с молоком", — говорил про таких его дед, поэтому мысли о человекоживотных вернулись восвояси…

Он подумал, что хочет быть честным, хотя бы перед самим собой, и снова попытался разобраться: нужна ли ему эта мораль — лузеров?!

— Не думаю, — скользнула правда…

Где-то в глубине грудины стало холодно, но приятно от сознания, что он честен, вот именно сейчас, именно с собой, что очень не маловажно. Не мало… оттого, что человек именно себя первого пытается обмануть, а уж потом берётся за окружающих, потом привыкает к своей удобной правде, сидящей на нём, как костюм от классного портного и начинает верить в то, что остальные думают и живут так же, что если не успеешь ты… то успеют тебя!.. Нет, он не дурак, он тонкий психолог, он ещё Фрэйда прочтёт и присных с ним, он, возможно, сам когда-нибудь напишет философский труд или книжку по психологии.

Его лицо озарила, или погасила, (вам виднее) сардоническая улыбка… блондинка отшатнулась и не выдержала паузы:

— Почему вы так на меня смотрите? Я ничего противозаконного не сделала! — она устала нервничать и сделала жёстким взгляд.

— Простите, несколько профессионально, что поделаешь, служба! — улыбка мгновенно села на лицо следователя. — Догадываетесь, о чём пойдёт разговор?

— В самых общих чертах… дело в том, что мы с Дмитрием давно не живём вместе, — Лиза замялась… — Он просит такие огромные деньги… Но я знаю точно — он не мог убить, и избивать одного — толпой… — тоже не мог, это я знаю точно! — она дёрнула в сторону головой, потом кивнула и было не понятно: утверждение это или неуверенность.

— Скорей всего, так оно и есть… но… факты вещь упрямая, тем более показания свидетелей… — следователь полез в стол и достал серую картонную папку. — Вот, смотрите… — он крутнул документы к Лизе и тонким, с аккуратно подпиленным ногтем, пальцем, повёл по бумаге… — Видите? Пенсенков и Коклюшков показывают, что потерпевшего били, после падения на пол, все, кроме Марии Разваловой, между прочим, сожительницы вашего бывшего мужа.

— А она что же? — как-то отрешённо спросила Лиза, рассматривая трещинку рядом с портретом на стене, за спиной следователя.

— А она, судя по показаниям, в это время бегала вызывать скорую!

— Ну?..

— Милиция приехала позже скорой, но все они, каждый в своё время оказались в нужном месте! — следователь грустно вздохнул и чуть оттянул узел галстука вниз. — Вот так вот! — он внимательно всмотрелся в пустые глаза женщины.

— Ну?

Его глаза похолодели, но он сдержался…

— Вам что-то не ясно?

— Именно!

— Вы письмо читали?

— Ну!?

— Что "ну"? Будете мужа вытаскивать или на цугундер его? — следователь сжал губы в тонкие нитки.

Она заметила, что губы мента пропали, и спрятала свои… они даже чем-то стали похожи, он и она.

— У меня нет таких денег, могу адвоката… разве что… — она стыдливо вздохнула. — Сын учится в институте, работаю одна… нет, вряд ли! — её руки нервно разгладили юбку на коленях.

— Адвокат ему, что мёртвому припарки! — жёстко прозвучало в ответ, и она ещё больше склонила голову.

— А если я… — её голос дрогнул, — сообщу о вашем вымогательстве в прокуратуру? — сил поднять голову не нашлось, и голос упёрся в пол…

— Ну, будут у меня неприятности, но у вашего мужа ещё большие, да и доказательства нужны, магнитофона-то в сумке у вас нет?! Или есть? — он натянуто улыбнулся. — Увы, думайте сами, решайте сами, иметь или не иметь! — его сухой смешок посыпал песочком…

И она закашлялась…

Стакан воды был заботливо наполнен и пододвинут…

— Вас поимеешь, как же! Волки! Точнее — шакалы, гиены, стервятники! — пустой стакан громко установился на полировке стола.

— Не нужно так нервничать, я, между прочим, вам помочь хочу, но я не один и не самый главный, — он едко ухмыльнулся, — а был бы самый, то всё бы продала, всё бы заняла, и то было бы мало!

— А не наоборот — в один рот? — Лиза тоже криво усмехнулась с ненавистью глядя на разгулявшегося мусора.

— В таком случае его бы здесь вообще не было — вашего бывшего благоверного, исключалась бы сама возможность попадания его в эти стены, если бы вы имели выход наверх! Видите, как я с вами откровенен?! — он нетерпеливо вздохнул. — Сколько можете? И это разговор последний! Не сговоримся, упекут твоего бича на декашку, то есть на десятку, учти!

— Ну, если мы уже на "ты", то — половину, или пусть сидит, но это уже будет на твоей совести! — Лиза пошла ва-банк, понимая, что плетью обуха не перешибёшь. Если бы здравствовал папа, что-то можно было исправить, но сейчас… Мать Димы тоже исключалась, уже три года, как она уехала на Дальний Восток с новым мужем. Лиза не осуждала её, каждый имеет право хоть на капельку счастья, а если и не счастья, то на право не быть одиноким. Надежда Петровна и так десять лет провдовствовала, и когда в её жизни появился отставной подполковник Мишкин… Она любила называть его по фамилии; "Мишкин" — говорила она и её тускнеющие с возрастом глаза набирали былого блеска. Лиза изредка писала ей, раз в год, примерно, и год назад, как и прошлый, не сказала правды о Диме. Надежда Петровна обижалась, что он не пишет, и грозилась приехать! Лиза подумала: "Не попросить ли денег у неё?.. — но думала не долго. — Пожалуй, серьёзной суммой она помочь не сможет, а по мелочам не стоит её расстраивать, в таком возрасте это просто опасно! Да и не приедет она, так, пугает только! Из-за кого другого, может, подсуетилась бы, но не Димки. — Лиза вспомнила Надежду Петровну, её часто неискреннюю улыбку, постоянно кокетливые девичьи амбиции, километрами завышенное мнение о себе, своей правде, и поёжилась…

Сумма — в семь тысяч долларов — имела место быть, но все она отдать не могла, Фрэд должен был учиться!

— На пару лет учёбы двух тысяч хватит, а там видно будет… Если что… есть ещё квартира! Разменяю… проживу в однокомнатной! — решила она. — Пять… и это окончательно! — твёрдо подтвердила Лиза вслух и, наконец, подняла голову.

Следак сглотнул слюну, втянул на место узел галстука, долго смотрел на жертву и деланно безразлично спросил:

— Когда?

— Завтра пойду в банк… — Лиза отвернулась, ей было неприятно видеть его шевелящийся кадык.

— Завтра в четырнадцать нуль — нуль! — он снова сглотнул, но она этого не видела. — Вот повестка… не опаздывайте! — Он вежливо приподнялся со стула и вожделенно смотрел на её шевелящиеся под юбкой ягодицы, пока за ней не закрылась дверь.

— Молоток! — в кабинет ворвался злой следак и схватил доброго за плечи. — Ну ты работаешь! Есть чему поучиться!

— Слышал? — добрый самодовольно усмехнулся.

— Ага! Всё до единого вздоха! — злой кивал головой, как застоявшийся мерин. — Мы ведь вообще на неё не рассчитывали! Супер!

— Ещё придушим эту всеобщую розвальню — Развалову Марию и всё будет ладушки! — Добряк оскалил ровные белые зубы, словно фотомодель и шарахнул коллегу по плечу.

— Развалим развалюху! — воодушевлённо воскликнул тот, чуть было не подпрыгнув. — А чего мы её из дела отпустили? — он нахмурил в непосильном напряжении лоб, избороздив морщинами.

— Так нужно, чтобы была наиболее коммуникабельной!

— Уверен?

— Ещё бы!.. — добрый почесал затылок. — И что они в этом уроде нашли?

— Нам не понять! — заржал злой.

— И, слава Богу!

Их радостный смех достиг лестничной площадки и заставил улыбнуться всех, кто считал в этот момент ступени.

ГЛАВА 22

Белое зимнее солнце заставило его прищуриться, но сквозь щели глаз он продолжал наслаждаться колкостью холодного в эту пору светила, напрягая уставшие веки. Морозный воздух ворвался без спросу в лёгкие, и голова приятно закружилась, получив чрезмерную, давно забытую долю кислорода.

Он долго стоял и, задрав голову, смотрел в голубое марево… затем протянул руку и потрогал солнце, скорее погладил; это выглядело странно, входящие на крыльцо люди, оглядывались на него — одни улыбаясь, другие, раздражённо морщась; он не был похож на блаженного, скорее на БИЧа, кем и был, по сути, и редко, когда похожий типаж вызывал жалость у прохожих, чаще неприязнь.

— Дима… — женский голос окликнул, и он осмотрелся… Маша с Виктором стояли у лавочки, с которой видимо только что поднялись, увидев его.

— Приятно, приятно! — он чуть не прослезился, обнимая друзей и снова ловя неприязненные взгляды прохожих.

— Пошли отсюда, здесь аура ни к чёрту! — сдавленным голосом проговорил Виктор, видимо тоже растрогавшись встречей.

— Прикинь, что ты сказал, — рассмеялась Маша. — Но прозвучало неплохо!

Дима снова посмотрел вверх… и остался доволен отсутствием облаков — день обещал быть добрым.

— Ну что, к нам, отметим? — он радостно ощерился разбитыми вспухшими губами и съёжился синяками глаз.

— Нет, идём ко мне, так будет удобнее, — Виктор со значением взглянул на опустившую глаза Машу.

— Чем удобнее? — Дима тоже посмотрел в её сторону, и что-то неприятное шевельнулось в его душе волосатой гусеницей…

— У нас нет теперь дома! — тихо сказала Маша и неожиданно неестественно рассмеявшись, потянула его за рукав… — Пошли уже, водка греется на столе, поживём пока у Витьки!

— Не понял?! — Дима попытался освободить руку из женского захвата…

— Ну не здесь же тебе всё объяснять! — Виктор не выдержал и повысил голос. — Давай выбираться из этого серпентария, дома всё узнаешь — у меня, посидим, выпьем, обо всём поговорим спокойно. — Он взял Димку за вторую руку, и они с Машей поспешили его увести…

* * *

— Ты же сам написал мне такое письмо, что я готова была вместо тебя взойти на эшафот, если бы нужда! — Маша глубоко вздохнула.

— Ну ты же поняла, надеюсь, что я писал под диктовку, меня так грузанули… думал: не выживу, но ещё больше испугался, что в пресс хате опустят, намёк был слишком толстым, чтобы не поверить, — Димка посмотрел на бутылку и кивнул Виктору…

— Всё это я поняла, но выхода не было, они выбили нужные показания с Коклюша и Очкарика.

— А ты, как вышел? — Димка посмотрел на Виктора разливающего водку по рюмкам.

— На меня у них были другие планы, я ведь владелец квартиры и не комнаты в коммуналке, как у Машки, а отдельной однокомнатной. Но в права я вступлю только через пять месяцев, вот они и выпустили меня отъедаться, а то двину кони на их харчах и хата тю-тю… И так кашлять начал, лёгкие всегда были слабыми. Ушлые суки… Как харкнул красной мокротой, что из зуба высосал, на пол во время допроса, так глазки у них и забегали… "Ты, — говорят, — не тубик ли?" — а я им: — "Yes of course!" — Испугались гниды, но зуб, другой, таки выбили перед этим! И дело на меня пока не закрыли, а гарантом выступает моя жилплощадь.

— За сколько комнату продала… или переоформила? — Дима сочувственно кивнул Виктору.

— Продала… за пять баксов! — Маша кисло усмехнулась.

— Блин, я не знаю, что сказать! — Дима скукожился изуродованным лицом и его глаза заблестели… — Вот она свобода!

— Да уж! — Виктор поднял рюмку и посмотрел на друзей. — За неё, многострадальную!

Звонок в дверь помешал им закусить, и Витя поднялся, чтобы открыть…

— Отдыхаем?! Очень правильно! — в комнату вкатился круглый человек с характерным носом и акцентом. — Извини брат, что помешал, но ты обещал отдать долг ещё две недели назад. Я захожу к тебе почти через день, звоню, стучу… тишина. Ты что, уезжал куда-то? — Гость, кряхтя, упал пятой точкой на жалобно скрипнувший диван.

— Да так, делишки, пустяки! Только вот долг отдать тебе я пока не могу Джабраил, проблемы у нас, — Виктор окинул взглядом своих, — очень большие проблемы! Может, ещё один только месяц подождёшь, брат?

Азербайджанец громко засопел и заворочался на диване… потом встал и, окинув всех светлым взглядом, изрёк:

— Я знаю, что такое беда! Когда с семьёй бежал из Карабаха, мне помогла твоя мать, она тогда ещё ходила, и много русских людей помогли мне тогда! Потом я много работал на рынке, и русские парни били меня и отнимали деньги, и отбирали товар, но Джабраил не помнит зла, он помнит только добро! Деньги Джабраил тоже не печатает, он много трудится, и Аллах помогает! — кавказец поднял вверх палец. — Ты, Виктор, ещё не старый человек, но работать не любишь, это конечно не моё дело, но я считаю, что так неправильно!

Виктор хотел что-то возразить, но толстый палец снова поднялся вверх и заставил его замолчать.

— Хорошо, Джабраил снова поможет, меньше пошлёт родственникам, но поможет! — он достал толстый бумажник и вытащил оттуда три бумажки по сто долларов. — Теперь уже пятьсот долларов ты должен Джабраилу! Правильно? — азер обвёл троицу жгучим взглядом чёрных глаз.

— Не бери! — вскинулась Маша. — Это кабала!

— Нет, Каббала это другое, Джабе не известное! Спасибо Джаба ты настоящий друг! — Виктор сгрёб бумажки со стола, сатанински в этот момент улыбаясь.

— Ты хорошо подумал? — спросил Димка, сдирая чешую с вяленой воблы.

Виктор снова повторил свою демоническую улыбку и, сделав пальцами кружок, показал всем…

— Ну смотри, тебе виднее! — Димка подумал, что при азере поговорить толком не удастся, и решил не мешать тому уйти.

Джабраил с улыбкой наблюдал все тело… и словодвижения троицы, думая о своём, довольно предсказуемом…

— Когда отдашь пятьсот баксов, дорогой? Давай определимся! — его толстые губы растянулись ещё шире.

— Через месяц, — уверенно выпалил Виктор, и всем стало ясно: он что-то задумал!..

— А если не сможешь? — толстые губы остались в растянутом положении…

— У меня есть собственность! — Виктор обвёл рукой стены квартиры.

— Это правильно, молодец! — обрадовался Джабраил и улыбка медленно сползла с его лица. — Ну, приятного вам отдыха… если что… обращайся! — протиснувшись в коридор, он аккуратно притворил за собой входную дверь.

— Ты что вообще, где мы жить-то будем? — Маша схватилась за голову.

— Через пять месяцев меня вышвырнут на улицу менты, хотя обещали комнату в малосемейке, но я им не верю! Этот Джаба — чёрный риэлтор, он уже несколько человек расселил в коллекторах. Единственная правда, которую он говорит, это то, что приехал из Карабаха и что моя мать и соседи ему здорово помогли, но оказанная услуга уже не услуга, бизнес вышиб из него последние капли сострадания и порядочности, кулаки наших бандитов тоже этому способствовали в не малой степени. А я вытяну с него побольше бабала, а потом, пусть с ментами бодается.

— Странно, что расписку не взял, — поддакнул Дима.

— Ещё возьмёт! — Маша растерянно качала головой. — Только жить будто начала… что за непруха!?

— Не ной старуха, всё равно это не имеет никакого смысла! — Виктор потянулся за бутылкой…

— Может ты и прав! — тихо прошептала Маша и не чокаясь, вылила пол стакана водки на язык.

На сей раз, её умение пить не покоробило Димку, это было не важно, она отдала ему всё, что имела, и это потрясло!

— Ребята, дорогие мои, но мы ведь на свободе, мы снова свободны, ведь это всё-таки имеет какой-то смысл?! — водушевлённо воскликнул он, вдруг захотев поддержать друзей и увидеть их улыбки. — Надо ведь радоваться!

— А почему собственно мы должны быть где-то в другом месте? Что мы такого сделали, чтобы быть не на свободе? И почему, собственно, я должна радоваться, что какие-то педерасты отняли у меня квартиру? Просто так! Это ты называешь свободой? — она озверело наклонилась к Димке и он зажмурился.

— Я не это хотел сказать, дорогие мои! — он сложил ладони вместе, словно молясь. — Это уже случилось, плёнку назад не прокрутить! зачем усугублять своё состояние, кому кроме нас от этого станет хуже?

— Согласен, он прав! — Виктор положил руку на плечо Маше. — Прости себя подруга за свой великодушный поступок, но учти ещё одно обстоятельство: тебя заставили сделать этот шаг, ты в этой игре пешка и если бы на тебя не рассчитывали, то тоже сейчас чалилась на нарах, так что прости себя и Димку, и меня! Всё что с нами происходит, есть следствие наших поступков! Не припрись ты в тот день на работу к Дмитрию, всё могло оказаться не так!

Тяжёлый вздох был ему ответом, водка закончилась, непредсказуемость фатума была доказана и он потянул Димку за рукав…

— Пошли денежку поменяем в обменнике, а Машка пусть немного отдохнёт. — Он глянул на поникшую головой и всей фигурой женщину… — Да развеселись ты, наконец, подруга! Хоть в это мгновение стань хозяйкой своих поступков. Смейся от сознания бессмысленности твоей никчемной жизни, смейся от знания, что бессмысленно плакать и убиваться раньше времени, а когда наступит твой час, тем более будет всё равно! Это даже удобно, в этом есть немалый смысл: умирать легче, когда знаешь, что никому не доставишь боли! Подумай, может и поплачь, глядишь, полегчает, но то, что я сейчас говорил, поможет, наверняка, вернуть пофигическое, а значит — неплохое настроение! Ладно, мы скоро…

— Что-то ты бодрый слишком?! — Димка посмотрел в мутные от водки глаза друга. Именно "друга", теперь он в этом не сомневался. Раньше, всё сожалел, что после армии не встретил подобных — армейским, друзей. Выходит, встретил! Не в банке, не в бассейне, не в биллиардной, не в баре… Встретил на дне!

— Я давно бодрый, с тех пор, как маму закопал! — Виктор кивнул головой и легко улыбнулся. — Очень странное ощущение, никогда бы раньше не подумал, что она столько для меня значила! Такое впечатление, что меня не стало на девять десятых, вот для вас с Машкой и оставил одну децилу, только для вас, а в остальном — всё дрянь, всё скучно, не интересно, бессмысленно! — он бегло взглянул на Дмитрия… — Тебе пожалуй рано это понимать, ты ещё не терял!

— Я не терял? Да я всё потерял! Ляпнет… такое! — Димка покрутил пальцем у виска.

— Глупый ты! Это вокруг тебя все теряют, а ты всегда можешь вернуться в тот полный обязанностей мир!

— А что лучше, как ты думаешь, а Вить? — Димка остановился и придержал товарища за предплечье… — Да остановись ты, ответь мне не на ходу, а так, серьёзно!

Виктор досадливо вздохнул, но всё же остановился.

— Не могу серьёзно… не могу, потому что не знаю, для чего и почему, вот так как есть, жил сам! Понимаешь? — он резко отвернулся и шагнул вперёд, придерживая оттопыренные бутылками карманы…

Они долго шли молча, но перед самым подъездом Виктор вдруг резко притормозил…

— Я подумал и пришёл к выводу, что ты — лишний, в этом — нашем мире — отверженных, неприкасаемых парий! Ты должен вернуться домой! — он сжал губы и насколько мог, широко раскрыл глаза.

— А как же Маша? — Димка испугался, что задал этот вопрос.

— Я ведь не сказал, что сегодня… вижу — пока не дозрел, да и не известно, что случится завтра с нами… с тобой ничего — это точно, провидение не для того тебя учит, чтобы ты згинул где-нибудь на помойке! — Виктор жёстко улыбнулся и резанул взглядом.

— А для чего? — Мураши поползли за ушами; давненько Витя не говорил с ним так.

— Может, видит тебя будущим Бодхисаттвой?! — усмешка снова обожгла.

— Демиург говорил, что Бодхисаттва — ты! — Димка недоверчиво посмотрел на Виктора.

— Я?

— Угу!

— Это новость! Я и не мучился в жизни никак, чтобы заслужить, ну разве… били пару раз малолетки — за усы, — он смачно сплюнул Димке под ноги. — Представляешь, сказал им, что меня зовут Сальвадор Дали… ну они мне и выдали по полной программе; еле отлежался; мать, за это время, чуть не утонула в своей "утке".

"Какой-то бичара, — говорят, — а туда же, в индивидуалисты. В животном мире, — смеются, — непохожих на основной вид, всегда уничтожают: клюют, гонят, грызут. Только человек смог придумать шутку пожёстче: содержать уродов за счёт налогоплательщиков. Ещё раз попадёшься, — кричат, — мы исправим ошибку добреньких! — Виктор рассмеялся, но как-то без особого задора.

— Но ты ведь сам сказал, что жил ради матери, а сейчас ради нас, — Дима улыбнулся, — Именно Бодхисаттва продолжает перерождаться из сострадания к ближним, добившись Просветления, не заканчивает цепь перевоплощений, чтобы здесь — на земле быть полезным людям.

— А ты откуда знаешь? — удивился Виктор.

— Не знаю! Лезет порой… может, из книжки, что была у меня?! — Димка пожал плечами.

— Не знаешь, так не болтай зря! Это ведь ты о Буддизме?

Димка кивнул.

— Там сам чёрт ногу сломит, одни — так говорят, другие… но смысл в твоих речах есть, это если по их, по индуски, смотреть на смысл учения. Он ко мне приходит, когда я пьян, к трезвому никогда! Что за интерес с пьяным болтать?

— Ты о ком это?

— О Демиурге!

— А…

— К тебе трезвому приходил хоть раз?

— Да, в КПЗ и туалете!

— Где?

— В туалете!

— Классно! Наверное, там лучше внушаемость!

— Не знаю! Думаю, что лучше, всё-таки, в тюремной камере.

— Ладно, пошли, водка в карманах замёрзнет! — Виктор подтолкнул Димку к дверям подъезда. — Машка, наверное, уже спит!

Маша действительно спала, уронив не освободившееся от одежды тело на диванчик, оставив ноги топтаться на полу…

Виктор расстегнул молнии на её сапогах и, стянув их, положил ноги, как положено — в положении — лёжа.

— Так будет лучше! — он оглянулся на Дмитрия. — Представляешь, какой у неё сейчас стресс? Она потеряла последнее, осталась без тыла; сейчас тебе уйти, и она сломается, а женщины ломаются либо на рюмке, либо на снотворном, либо на асфальте — из окна, если совсем уж невмоготу. Так что ты был прав, когда понял, что уйти не можешь!

— У меня вообще всё это в голове не укладывается, я не смел надеяться, что она так поступит, — Димка соответственно удивлению выпучил глаза… и Виктор испугался, как бы они не выпали из глазниц прямо на стол.

— Видишь, один тыл у тебя уже нашёлся, а ты говоришь, что никому не нужен.

— Ну разве что?! — Димка неуверенно пожал плечами.

Виктор тихонько матюгнулся…

— Опять, блин, плечами жмёт, да у тебя их два — тыла то, а может и три, — он зачем-то посмотрел на свои руки, потом в старенькое, стоящее напротив, трюмо. — Машка, что-то говорила, будто выкупили они тебя на двоих — с Лизой, фифти — фифти!

— Ты гонишь, что ли? — Димка даже привстал от удивления. — Маша… — он потянулся к плечу спящей женщины…

— Не трогай, пусть спит, она, кстати, просила тебе не говорить об этом, но я посчитал, что так будет не справедливо, — Виктор сорвал пробку с бутылки. — Ну что, добавим в голову?!

— Наоборот, отнимем! — кисло усмехнулся Дима.

— Не знам… не знам…

* * *

Внизу живота давило и он открыл глаза, сон бежал оттого, что пора было бежать в туалет ему.

— Отолью и досмотрю свой добрый сон, — подумал он, переваливаясь на бок и вставая со скрипнувшей плоскости. — Голосистый ты мой, — Димка недружелюбно посмотрел на диванчик и натянул покрывало на голое бедро Маши. — Всё тело в одежде, но именно нога оголилась, — усмехнулся он и заправил под ремень, вылезшую из брюк рубашку. — Так, щас разгуляюсь и уже не засну, а сон был такой классный. — Он поспешил в туалет…

В животе стало легко, но заснуть не удавалось, да и Машка ворочалась с боку на бок, заставляя диван стонать оргaном.

— Не спишь? — спросила она, не открывая глаз.

— Сплю!

— Не ври! — она приподнялась на локтях и погладила его щёку. — Где, кстати, Виктор?

— С утра исчез, словно бестелесный дух!

— А я соскучилась!.. — она виновато посмотрела в ближний угол комнаты.

Он понял: соскучилась не по Виктору, и почувствовал, что тоже благодарен ей за всё; ему вдруг так стало жалко себя, её, так жалко, что либидо оголтело кинулось на помощь, словно в последний раз, испугавшись наступления конца.

— Организм, на похмелье, думает, что я умираю, и стремится к размножению, — усмехнулся он и обнял Машу за талию…

— Вставай милый, раздевайся, а я бельё свежее постелю, — она вытащила испод кровати Амалии клеёнчатый чемодан и достала оттуда чистый комплект белья. Быстро набросив всё это на диван, подарила Димку светящимся взглядом и шмыгнула в ванную…

… - Ой, осторожно, у меня, кажется, сломаны рёбра, — Димка сморщился от боли, и Маша переместилась ниже…

— Не плачь малыш, я всё сделаю сама, — задыхалась она, стараясь не причинить ему боль…

— Да я, как-то тоже не прочь тебе помочь, — пыхтел он, — движение — жизнь!

Они смотрели в серый, давно не белёный потолок, во все четыре глаза, рука в руку, и казалось, медитируют.

Потолок, был чист, ровен и сер.

— Зима — мухи спят — потолок чист! — подумал Дима и вспомнил свой белый потолок… — Лиза сейчас пьёт чай, а может, приехал Федька, у него должна закончиться сессия. Эх, повидаться бы, да разве в таком виде пойдёшь. Нет, таким он меня видеть не должен, и Лиза не должна! Эх…

— Надо в церковь сходить, — раздался голос у самого уха.

— Чего ты там забыла? — он продолжал смотреть в потолок, он привык смотреть в потолки, хотя давно уже не смотрел. — "Врёшь, — вспомнил он, — смотрел, на шершавый, копченый, иссиня-серый… в камере".

— Хочу помолиться! — она вздохнула, уже не у самого уха и он понял, что отвернулась.

— Ты хоть одну молитву знаешь?

— И не одну!

— Что, верующая? С каких пор? — он повернулся на голос и внимательно вгляделся в её профиль.

— Всегда! — она тоже смотрела в потолок. — Просто забыла об этом и… честно говоря, обижалась. — Он увидел, как маленькая прозрачная слезинка скатилась у основания её носа, она большим пальцем растёрла её по щеке и сказала: — У Достоевского в "Бесах" Пётр Степанович говорит: "… в религии: чем хуже человеку жить или чем забитее и беднее весь народ, тем упрямее мечтает он о вознаграждении в раю, а если при этом хлопочет ещё сто тысяч священников, разжигая мечту и на ней спекулируя, то…" — она, уже не скрываясь, шмыгнула носом и стряхнула движением головы, обильнее побежавшие слёзы.

— Я тебя понимаю, — тихо сказал Димка и снова уставился в потолок, ему было неприятно видеть её слёзы, потому что самому хотелось разрыдаться… от жалости ко всему миру. Но ведь ещё вчера он пел оду "К радости!" оттого и было неприятно сегодня смотреть на слёзы.

— Вот и он — Пётр Степанович — редкая сволочь, так и сказал: "… то я вас понимаю".

— Ты хочешь сказать…

— Нет, извини, я не имела в виду… поверь… ведь я, кажется, люблю! — последние слова она сказала очень тихо и повернулась к нему, он почувствовал это по её прерывистому дыханию, затем по красному носу, уткнувшемуся в его щёку. — Люблю! слышишь?

Он молчал и гладил её руки, даже поцеловал в мокрую солёную щёку; ей было мало — без слов и ласки, их лимит был исчерпан, но она, кажется, нашла свой Срединный Путь к его сердцу и терпела, успокаиваясь тем, что вновь набралась ума.

— А может, и не пойду, — она потерлась щекой о его плечо, вытирая последние слёзы.

— Чего это тебя носит? — усмехнувшись, он погладил её волосы.

— Потому что: "Чистота и нечистота связаны только с самим собой, одному другого не очистить", именно так должно быть написано в твоей маленькой книжке, — Маша покачала головой… — Согласно школам хинаяны, лишь самостоятельные нравственные и духовные усилия могут благоприятно сказаться на судьбе, ибо над законом кармы не властны ни люди, ни боги, ни сверхъестественные силы.

— Слушай, откуда ты-то это знаешь, изучала, что ли, в институте? — Димка с уважением посмотрел на лежащую рядом женщину. — Ко мне вдруг приходит… но поверишь, я совершенно не читал эту свою книжицу, собирался, правда, да не успел, не знаю, откуда она взялась… на мою голову.

— Кто знает, куда истина?! Может, на голову, может, на добро, трудно ответить однозначно, не попробовав; меня эти знания тоже когда-то сбили в лёт! Но вот ведь в чём проблема: если бы действительно знания, а то ведь так — по верхам. Этому надо посвятить жизнь, не играть в Буддизм, а изучать! Можешь себе представить "Слово Будды" в 108 томах энциклопедического формата, а "Толкование Закона" индийскими мастерами в 225 томах? Разве можно это изучить походя!?

— Невозможно и не походя, хоть стоя, хоть лёжа, хоть сидя, это почти бесконечность! — Димка восхищённо кивнул.

— Бесконечность в познании, — Маша улыбнулась. — Эту фразу можно отнести к чему угодно. Получается, что всё, за что ни возьмись, бесконечно!

— А косность, невежество?

— Не стоит о грустном, — Маша перешагнула через Димку и сняла со спинки стула халат. — Между прочим, если уж так кортит тебе достичь Просветления, то совсем не обязательно проходить десятки стадий приближения к нему. Китайцы: Дао — ше, Хуэйнэн и другие буддисты школы Чань, учили о возможности мгновенного Просветления, так что старайся… медитируй… может, сподобишься!?

Дима, в это время, тоже поднялся с дивана и как раз влезал ногой в трусы… Он скептически посмотрел на Машу, пытаясь угадать — где сарказм, а где добрый совет… и пробубнил:

— Ага, вот сейчас трусы только одену и сразу в позу лотоса… медитировать!

— Ладно, не злись, — Маша посмотрела на настенные часы с нарисованными медведями в лесу и двумя висящими на цепочке гирьками… — Что-то Виктор задерживается, забухал где-то, что ли? А деньги у него с собой?

— Посмотри в тумбочке под журналом, должны быть там, — Димка достал из шкафа чистое полотенце и исчез в ванной.

Двести долларов лежали под журналом, ровно распластавшись во всю длину и ширину. Маша заглянула в ванную…

— Двести баксов! А сколько вы вчера меняли?

— Сотку… но купили всего два пузыря и несколько банок консервы.

— Только две бумажки лежали под журналом.

— Ну, значит, остальные взял с собой.

— Пропьёт зараза, точно пропьёт! — Маша хотела хлопнуть дверью, но передумала.

Дима вышел из ванной, розовый от горячей воды и помолодевший без щетины.

— Нечего чужие деньги считать! — строго бросил он и нагнулся за брюками…

— Чужие? Ну, прости, моих, личных, теперь нет! — Маша нахмурилась и, схватив со стола пустой чайник, вышла на кухню.

Димка дернулся, было за ней, но остановился…

— Каждый раз теперь, что ли, извиняться? У неё, видите ли, нервы! А у меня? Нет, ну, конечно, я тут не прав! Но… -

Эта мысль не принесла ему облегчения… и на кухню он всё же не пошёл.

ГЛАВА 23

Она наблюдала за медленно качающимися из стороны в сторону, танцующими парами и вспоминала подземный ресторанчик в Свердловске, где они познакомились…

Димка швырял деньги, просто швырял… где он их взял, она не интересовалась; было очень здорово, не потому, что на неё много тратили, она к этому привыкла — единственная дочь богатых родителей, просто было приятно ощущать себя взрослой и самостоятельной, а он… Сумасшедший!

Когда шли домой, вчетвером, он размахнулся и бросил бутылку Хванчкары, которую захватили с собой, прямо в снег; она улетела далеко, метров за тридцать и утонула в сугробе, по крайней мере, найти её в тот вечер не смогли. Зачем он бросил эту бутылку, она не могла вспомнить. Помнила, что утром, когда у всех болели головы, а спиртное продавалось только с двух часов дня, Дима с другом пошли на остановку и нашли эту бутылку вина; словно предвидел, что будет на другой день, хотя, это было не сложно.

В ту первую ночь у них ничего не получилось. Он успел лишь раздеть её до пояса… так и заснув, уткнувшись носом в высоко вздымающуюся от волнения грудь, с остро торчащими сосками. На второй день остаться у его друга, не смогла она, и они расстались почти на два месяца.

Потом, он приехал… и с порога, бросил в неё огромной охапкой алых роз… она сильно уколола палец, пытаясь поймать цветы.

В ту ночь он был почти трезв, и она запомнила её на всю жизнь… В мгновениях между вечностью их любви он играл на гитаре и пел песни: "Я спросил у тополя…" и "Для меня нет тебя прекрасней", и ещё они танцевали, голые, медленное танго, почти такое же, как звучало сейчас.

— Может, хочешь танцевать? — спросил её спутник, и она взглянула мимо него. — Если захочешь, скажи! — не унимался он, видимо, желая поскорее прижать к себе её всё ещё роскошное, гибкое тело.

— Я не хочу танцевать, пожалуй, уже поздно, — ответила она, всё ещё глядя мимо.

— Поздно? — кавалер удивлённо взглянул на часы.

Она заметила его движение и снисходительно улыбнулась.

— Не обращай внимания Никита, это я так о своём — о женском. Но, может, ты и прав! Пойдем-ка отсюда, что-то скучно стало.

— А чашку кофе дашь? — Никита напрягся…

Лиза внимательно посмотрела на него, помолчала и вздохнула:

— Куда тебя девать…

— Сейчас, вызову такси, — Никита заволновался и чуть не бегом кинулся к столику администратора.

* * *

Она проснулась первая, откинула одеяло и встала… Подошла к зеркалу и критическим взглядом окинула свои стройные ноги, ещё не познавшие целюлит; плоские бёдра и довольно высокую грудь. Рядом, на кровати, чмокнуло, булькнуло… и, посмотрев на детское лицо взрослого мужчины, она брезгливо скривила губы.

Никита любил её всегда, сколько она его помнила, если и не любил, то желал — наверняка, но вечно между ними стоял Дима, и она только смеялась, ловя вожделенные взгляды друга семьи.

Она помнила, как Никита, оставаясь у них ночевать после праздничного застолья, нервничал, когда они с Димкой, завёрнутые в полотенца, выходили на кухню покурить. Он услужливо наливал ей кофе и смотрел, как она обжигает свои розовые полные губы, стёрбая из чашки. Потом они снова скрывались в спальне, а он… наверное, страдал… Забавно!

Сейчас он мирно посапывал, разбросав щёки по подушке… Сбылась мечта, и он получил — её — немного подержанную, может и много, но получил! Ей было грустно и противно. А чего собственно ждала? Гейзер страсти, водопад оргазма? С ним? Просто устала одна, совсем одна, без своего ансамбля, своего трио!

— Эй, маленький гигант короткого секса, подъём! — она толкнула Никиту в плечо… захотелось пошалить! Взяв с тумбочки стакан с водой, хихикнув, она вылила его на голову спящему.

— А, что, о-о-о… ты что, ох… с ума сошла? — Никита был смешон до невозможности, она чуть не заплакала от злости…

— Подъём говорю, завтракать будем! Надеюсь, ты дашь мне сегодня отгул, я так устала, ты просто загнал меня мой неутомимый жокей! — она посмотрела на него похотливым взглядом и театрально закусила нижнюю губу.

Никита съёжился, он был не дурак и сразу угадал сарказм… но, взяв себя в руки, тем более речь зашла о работе, и ему напомнили, что он, как ни как, начальник отдела, бодро вскочил с кровати, сделал несколько наклонов, размял поворотами головы — остеохондроз, присел десяток раз и убежал в ванную…

Неизменные бутерброды с сыром и ветчиной, потели слезой и ждали его на столе…

— М-м… вкусно! — он запил кофе и взял с тарелочки ещё один…

— Кушайте на здоровье, повелитель! — Лиза поклонилась и звякнула своей чашкой о блюдце.

— Слушай, кончай юморить! а!? — Никита сделал скорбно просящую мину. — Если тебе было плохо, то не обязательно винить в этом меня!

— Может ты и прав, — Лиза согласно качнула головой.

— Димка не объявлялся? Не проявлялся как-нибудь?

— Нет! — ей показалось, что она ответила слишком жёстко и категорично, поэтому поспешила придать лицу благожелательное, безразличное выражение.

— А я его видел, недавно, — Никита допил кофе и вымел языком испод губ остатки пищи. — Но заговорить с ним постеснялся. Он стоял, то есть распивал в таком окружении, да и сам не очень-то от них отличался, что мне показалось — не стоит. Ужас, он так жалко выглядел!

— А ты ведь считался его другом!?

— Ну и что, когда это было?! И в кого он превратился?! в этом что, я виноват? — Никита пососал коренной зуб.

— Говорят ведь: от сумы и от тюрьмы не зарекайся! — Лиза натянуто улыбнулась.

— А я и не зарекаюсь, просто каждому своё!

— А он, я уверенна, не постеснялся бы подать тебе руку, если бы ты был на его месте!

— Пусть все будут на своём месте и тогда… и тогда, всё в этой жизни будет там, где дoлжно! — Никита встал, провёл рукой по лацкану дорогого костюма и остался доволен… чем не понятно, но доволен, так подумала Лиза, но поняла, что не имеет смысла что-либо доказывать этому самовлюблённому индюку. Такие, как он, будучи закоренелыми импотентами, всегда умудрятся найти виноватого в собственной несостоятельности — на стороне.

— Ладно, отдыхай сегодня, не слишком всё же молода! — он усмехнулся. — Так, когда я снова смогу вас лицезреть?

— Завтра, на работе! — Лиза поднялась, чтобы проводить… на его тон она даже поленилась обижаться.

— Лизхен, ну не сердись, ты ведь тоже меня сегодня подоставала, а я ничего, съел! так когда? — Никита с мольбой протянул к ней руки.

— Не знаю, сегодня ничего не знаю, идите Никита Сергеевич, опоздаете на пленум! — Она отвела его руки, и первая пошла к двери…

— Начальство не опаздывает, оно задерживается! — он чмокнул её в щёку и вышел на площадку.

— Ты ещё не директор банка… слава Богу! — тихо добавила она и закрыла за ним дверь.

Включив горячую воду она стала мыть посуду… и когда уже струя воды сделалась мутной, что говорило о её поднявшейся температуре — почти до кипения, руки стало печь…

— Ой — ёй… чуть не обварилась, — она уменьшила напор газа в колонке и посмотрела на покрасневшие руки… достала туесок с солью и сунула их внутрь, зарывая поглубже. Этому её научил отец, сам когда-то ошпарившись крутым кипятком, на себе испытал мгновенное лечение солью; только делать это нужно было сразу. — Подумала о Фрэде, вот и размечталась, — усмехнулась она и вспомнила, как Дима забирал их из роддома:

Ожидая в приёмном покое в компании счастливых папаш, ещё не видя наследника, но, услышав громкий писк за дверью, он с уверенностью заявил: — "Это мой!"

Он не ошибся, и нянечка сунула ему в руки скрипящий свёрток. Лиза краснела от смущения и счастья рядом…

Руки ещё жгло, значит, вытаскивать их из соли было рано, и она снова вернулась мыслями в те трудные, но счастливые дни…

Трудные, очень! Димка сразу после рождения Федьки уехал на сессию (тогда он учился в музыкальном училище) в другой город, и она осталась одна, совсем одна, в девятнадцать девчоночьих лет. Её родители, в это время, помогая неграм обслуживать проданные им — наши автомобили, могли помочь дочери только морально и материально. Мать Дмитрия жила за городом, на ней висело хозяйство и собственный дом, поэтому приезжать часто не могла, а может, не очень-то хотела; наверное, устала от быстро меняющихся жён сына и не верила в его устойчивое будущее, почему-то не подумав, как всё же трудно девятнадцатилетней девчонке, в одиночку столкнуться с только что появившимся на свет рачком, растопырившим свои ножонки и ручонки в разные стороны и вопящем на всю Новоивановскую.

Димка зауважал тогда Лизу ещё больше и понял: сколько силы духа в этом хрупком юном человечке.

А Федька орал, орал круглые сутки, орал полтора года, видимо что-то было не так в его маленьком организме, но, несмотря на непрекращающийся ор, рос быстро и так же быстро прибавлял в весе.

— Зря я затеяла с этим Никитой; кейфа нуль, на душе гадко! что выиграла? только потеряла! — Лиза тяжело вздохнула и обратила внимание, что руки перестало печь. — Вот и ладненько, хоть тут всё в порядке, — она отряхнула соль и поставила туесок на место. — Завтра приезжает Фрэд, как я ему в глаза посмотрю, и так обвиняет меня, кажется, в душе, что отец ушёл, даже проговорился как-то, что мол, выгнала, наверное… дескать, папаша в бомжи не собирался. Потом куда-то уходил, искал, наверное, отца?!

Она снова включила воду, чтобы домыть посуду…

— Если честно, не думала, что путешествие Димки так затянется и затянет его, словно трясина. Думала: побалуется, хлебнёт, шишек набьёт и попросится обратно… Ан нет, да ещё на деньги попала! Эксперимент обошёлся недёшево! Эх, где же ты сейчас бич мой дорогой? — Ей захотелось всплакнуть и очиститься душой и телом… — Телом особенно, — она вспомнила липкие ласки Никиты, его скользкий язык и, сбросив на пол халат, ринулась в ванную…

ГЛАВА 24

Фрэд наблюдал, как Игорь тщательно наглаживает рубашку, и ехидно улыбался… Он знал от чего так старается друг — сосед по комнате, знал и подзуживал:

— Ты ещё смокинг одень!

— Одел бы, если б имел! — парировал Игорь, лепя на лице независимое выражение.

— Ты что, думаешь, если это будущие учителя, то что-то меняется или будет по-другому? — Фрэд делано засмеялся… — Разбредёмся по парам и по амбарам… как обычно!

Их пригласили на день рождения в общежитие пединститута. Знакомые ребята с рабфака, многие уже отслужили в армии, обещали интересную вечеринку и стаю девчонок — будущих Ушинских. "Всем хватит!" — кивали они и подмигивали…

Но Игорь шёл не поэтому!

Среди будущих Ушинских была девушка, которая ему очень нравилась, для неё он и наглаживал шмотки, предпочитая сегодня строгий стиль. Несколько раз они уже встречались.

— Ты извини Игорь, — Фрэд поджал губы, — но твоя Леночка не вызывает у меня доверия!

— Чем же это?

— Так…

— Нет, ты конкретизируй, а то мне может показаться, что ты завидуешь, — Игорь несколько побледнел.

— Ты сколько в неё уже вбухал денег?

— Какая разница, "башмаки" ещё пришлют! — Игорь приложил галстук к воротнику.

— Подарки дарил?

— Ну, колечко с камушком красненьким за сто баксов, очки за столько же и всё! — Игорь безразлично пожал плечами, явно гордясь своей состоятельностью и возможностями.

Фрэд шмыгнул носом…

— Вот и я о том же, мне мать даёт пятьдесят баков на месяц, и хватает, и ещё пивка могу себе позволить!

— Так ты стипендию получаешь, и прибедняешься тут! — Игорь возмущённо помахал утюгом в воздухе. — Красавец!

— А тебе кто мешает? — тоже возмутился Фрэд.

— Shut up! Достал! — Игорь безнадёжно махнул рукой, сетуя, что даже друг не способен его понять.

Фрэд хотел было ответить и рассказать, как Леночка, две недели тому, приглашала его в бар и намекала, что на выходные её соседи по комнате разъедутся по домам, а она остаётся… но промолчал. Когда-то отец учил его, чтобы не лез в чужую жизнь, что человек желает быть обманутым, можно сказать мечтает, только не хочет себе в этом признаться.

— Ты знаешь, я, пожалуй, не пойду на party? Завтра домой ехать, буду пахнуть перегаром, мать расстроится, итак проблем хватает, и отец тоже… третий год, как ушёл в никуда… — Он почувствовал, что комок по-пластунски подползает к горлу.

— Я тебе не пойду, я там почти ни с кем не знаком, а ты знаешь, как это для меня важно!? — Игорь побледнел ещё больше, видимо испугавшись. — Ты мне друг или как?

— Друг, друг, успокойся, сделаешь завтра свою Леночку! — Фрэд грустно вздохнул и решил почистить туфли.

* * *

Стол напоминал Манхеттен, высоко торчащими пластиковыми бутылками с пивом, кока-колой, минералкой и пониже — стеклянными бутылками со спиртным. Среди этой высокогорной сутолоки затерялось несколько тарелок с колбасой, сыром, бадейка с капустным салатом и несколько тарелок с нарезанным хлебом.

— Это чтобы быстрее вставило? — Фрэд кивнул на изобилующий спиртным, в отличие от еды, стол.

— Понятно, — улыбнулся рабфаковец, — не жрать сюда пришли!

— Это правильно! — поддакнул Игорь, — Я ездил с "ботинками" в Германию, так немцы вообще не закусывают, когда пьют водку, только запивают или смешивают с колой. Но когда выступают именно по пиву… — целой улицей могут бухать — столы расставляют прямо на дороге, в кузове грузовика рок-группа гремит… — то усиленно наяривают жаренные колбасы… Классно! Кстати, видел, как немец кружку, из которой пил, сунул за пазуху и ушёл, а мы уверенны, что они не воруют!

— Все воруют! — резюмировал, вальяжно развалившийся на кровати парень. — Всё зависит от степени уверенности в собственной безнаказанности.

— Ух, ты, умный! — шепнул Игорю на ухо Фрэд, и они засмеялись… Вдруг лицо Игоря побледнело, затем стало наливаться кровью и щёки запылали ярким румянцем…

— Что там? — Фрэд оглянулся…

Леночка вошла в комнату с таким видом, словно была царицей Древнего Египта и её несли на руках тысячи чёрных влюблённых рабов.

Игорь кинулся ей на встречу, но она едва кивнув ему, прошла к столу и села с торца — у окна.

— Елена Батьковна, там, я думаю, захочет сесть именинница! — заметил Фрэд, ехидно улыбаясь.

— Ничего, я подвинусь, — Леночка одарила его насмешливым взглядом, но он отметил, что тот всё же колюч.

Игорь, словно хамелеон, опять сменил окраску, снежно побледнев, и Фрэд, желая его поддержать, шепнул, дружески похлопав по плечу:

— Веди себя прилично, слушай! что ты, как красна девица? Так девчонок не снимают!

Алкоголь услужливо быстро достиг мозга, к чему собственно и стремились хозяева, экономя на закусках. Свет в комнате почти погас, выживая трёхликой примитивной цветомузыкой и бросая замысловатые тени на голые крашенные стены с обнажёнными красотками, распластавшимися по ним блестящими фотоплакатами. Танцующие пары настолько сблизились телами, что сам Аристофан порадовался бы, глядя на реанимированных андрогинов, без помощи Гефеста вновь слившихся в единое целое; чего конечно нельзя было бы сказать о родителях оных, увидь они подобное.

Не везло лишь Игорю: все его попытки приблизиться вплотную к желанному телу Леночки, заканчивались неудачей, её локти упрямо давили на его рёбра, стоило ему податься вперёд.

— Спокойнее мальчик, — охлаждала она, устало вздыхая. — Знай, я, что ты такой собственник, не пришла бы вообще!

— Ты недовольна этим? — Игорь отстранялся и пытался поймать её взгляд.

— Кто может быть доволен рабством?! — отвечала она и смотрела ему за плечо… туда, где размазав по себе будущего педагога, медленно покачивался Фрэд.

— Извини, я не думал, что так тебя напрягаю, — Игорь хмурил брови и отстранялся на пионерское расстояние.

— Именно, напрягаешь, мы танцуем с тобой третий танец подряд, а я ненавижу однообразие, ненавижу обязательств, это настолько подавляет мою индивидуальность, что готова выть белухой и возненавидеть человека, который видит во мне свою собственность!

Игорь с удивлением взглянул на свою пару, побледневшую и от волнения закусившую губу.

— Ого! Зачем так серьёзно? — он попытался улыбнуться…

— Вот именно, зачем? — Лена убрала руки с его плеч, но продолжала безвольно покачиваться в такт музыке… — Неужели нельзя было обойтись без этого объяснения, ты что, маленький? Ей стало жаль влюблённого дурачка, и она расстроилась, что, может, была слишком резка.

— Взрослей Игорёк… и не обижайся, ты классный парень, но я не могу никому принадлежать! — Она погладила его по щеке, он вспыхнул болью и отпустил её талию. — Останемся друзьями? — она посмотрела на него с мольбой… — Свобода дороже всего!

— Нет проблем! — выдавил из себя Игорь и натянуто улыбнулся.

Фрэд увидев фиаско друга, извинился перед танцующей с ним девушкой и подошёл… Обняв его за плечи, он делано пьяным голосом предложил:

— Пошли, накатим старик?! Не вешай нос, — добавил он тихо и совсем трезво. — Я тебя предупреждал!

Они прошли за стол, и Фрэд наполнил рюмки…

— Это она расчищает плацдарм на сегодня, — он поднял рюмку и чокнулся с приятелем, — сегодня оттянется, а завтра снова будет нуждаться в спонсоре и прибежит к тебе; посмотри, кто здесь сможет заменить ей тебя в этом качестве? — Фрэд нагло ухмыльнулся.

— А в другом? — Игорь странно взглянул…

— Ну, тут уж, как масть ляжет! — Фрэд сочувственно поднял брови. — Но устраивать скандал, если она с кем-то выйдет покурить, не советую. Не стоит обижаться на больных! Мой папик говорил, что от феминизма до феминизации, точнее — маскулинизации, один шаг!

— Что это за хрень такая? — Игорь недовольно глянул…

— Появление у женщин вторичных мужских половых признаков при нарушении деятельности желёз внутренней секреции, — Фрэд довольно осклабился. — Надо было мне в медицинский идти!

— Ага, на гинеколога! — Игорь был зол. — И какое отношение имеет твоя маскухренизация к Ленке?

— Устранение дискриминации и уравнение в правах с мужчинами, своего рода освобождение от догматических устоев. Но… до тех пор, пока не вступает в силу закон меркантильного влечения. Лишь только он вступает, так сказать, в силу, как весь феминизм улетучивается, словно пар; не очень, выходит, стойкая потребность, а значит — враньё! Ха-ха-ха! — Фрэд радостно заржал… Он наслушался подобных разговоров с детства, даже невольно выучил используемую родителями терминологию, и вот, пригодилось. Он, к своему сожалению, понимал и то, что ему придётся не раз ещё обращаться к подобной теме, что и его не минует старая, как мир обыденность.

— Что-то ты гонишь сегодня, наверное, знал?! — Игорь тяжко вздохнул. — Но возразить нечего! — он поднял голову и посмотрел на друга… — Вернётся, говоришь? Точно?

— Точно! — Фрэду стало грустно.

— У сучка!.. Может, отвалим, что-то скучно стало, не хочу видеть, как она задницей будет тут вертеть!

— Не… у меня появился один сисястый интерес… но ты можешь идти, я не обижусь, потому что понимаю, — Фрэд спокойно посмотрел в глаза друга.

— Ну что, ушёл этот прилипала? — Лена протиснулась между диваном и столом и присела рядом с Фрэдом.

Тот был несколько занят: его рука мягко лежала на плече юной рабфаковки, иногда ныряя ниже, в глубокое декольте…

— Ты о ком, — он едва повернул голову, продолжая орудовать рукой…

— О твоём дружке, будто не понял, — Леночка склеила симпатичную гримасску. — Ну, налей даме вина, что ли!

— Ох… — он потянулся за бутылкой креплёного кагора и налил… левой и правой соседкам.

— А себе? — они, обе, та, что была правa и та, что левa, спросили его унисон и радостно от этого засмеялись.

— Мне хватит, настоящий мужчина всегда должен быть в форме! — патетически изрёк Фрэд и хитро, по очереди посмотрел на окружение.

Они лежали на полу… втроём, на двух, сброшенных на пол, матрасах. Как это произошло, он не помнил! Его всё-таки напоили, и он подозревал, что тут не обошлось без Ленки; Лариса казалась ему скромнее, но кто их разберёт!

Он пошевелился, хотелось пить, и вытащил руки испод двух голых тел.

На столе стояла начатая бутылка водки, пустая испод вина и пол тарелки капустного салата. Голова трещала…

— Никогда не похмелялся, — подумал Фрэд и налил себе в стакан… Водка обожгла гортань и чуть было не вернулась назад… но полная ложка салата пробкой закрыла пищевод и медленно утопила зелье. На дне салатницы собрался коктейль подсолнечного масла и солёного капустного сока, и он подумал, что сможет даже запить, если слить жидкость в чашку, что и сделал, проглотив ещё сто грамм водки, не пьянства ради, а… лечения.

Девчонки свободно разбросались во сне, скомкав простыни… их сакрал был на лицо, Фрэд даже почувствовал некоторое беспокойство, но вспомнил, что сегодня уезжает домой, что если останется здесь, то снова напьётся, да и перед Игорем было неудобно, хотя себя не винил, потому как не помнил — за что, но зато вспомнил любимую поговорку одного знакомого:

"Чего не помню — того не было!"

— Удобно, — согласился он и переступил через манящие обнажённые тела. — Жаль всё-таки, что сам вчерашний процесс плохо запечатлелся в памяти. Точнее совсем не запечатлелся! А, может, ничего и не было? — он посмотрел вниз и потрогал покрасневшее орудие… — Болит немного, что-то было и видимо долго! Неужели изнасиловали? — ему стало смешно… — А что, всё возможно в наше непростое время — слишком упрощённых отношений! — Он поискал по сторонам… и, найдя — одел! Уже у двери обернулся, полюбовался сонным царством… вжикнул молнией куртки и решил, что с Ларисой ещё увидится.

ГЛАВА 25

Плотная седая стена сигаретного дыма, поедом ела глаза… Они покраснели… и не только от дыма; спиртное не менее способствовало этому, может даже более. Но он не замечал неудобств, косых взглядов — будучи сегодня автономным, и это казалось самым важным из всех малозначительных составляющих его существования. Скромно устроившись на деревянной скамье, в наиболее удалённом от центра пивнухи углу, за похожим на скамейку, но много шире, столом, он мирно потягивал пиво из высокого бокала, иногда подсыпая туда водочки.

Сегодня, здесь, он возлюбил всех и вся! Одного не хватало — общества его испИтанных друзей.

Он специально ушёл из дома пораньше, чтобы они проснулись свободными и занялись тем, чем должно, чтобы отдали друг другу то, что давно задолжали, может и зажали, как скряги, словно для них, это не было даром свыше. Нет, о Маше он так не думал, вот Димка, засранец, явно зажимал дар, даденный, дабы дарить далее, но ведь и судить его было трудно, если вообще возможно. А поговорить хотелось, очень хотелось! Он, было, сунулся к одной компании не слишком солидных мужей, надеясь, что примут, но ему прямо сказали, чтобы отвалил. Он не обиделся, наоборот, обрадовался, что ошибся, значит, думал о людях лучше.

Выпив ещё парочку бокалов пива, попытался переместиться к молодёжи, играющей в "свару", даже трижды поставил на кон, но вскоре заметил, что пацаны мухлюют, играя на одну руку. Ему же заметили, что если не будет делать ставки, то окажется лишним и за этим столом. Тогда, он предложил всех угостить… но ему снова отказали, не взирая на пачку "Мальборо", которую он выложил рядом с собой на стол и угощал всех желающих;

Он опять обрадовался, оценив бескорыстность современной молодёжи.

Ничуть не обескураженный безуспешностью хождения в народ, Витя, вторично забрался в свой медвежий угол и радостно попивал пиво… доливая водочки, закусывая дорогой сёмгой, казавшейся обычной горбушей, и добро посматривая на завсегдатаев забытого им мира.

Четверо молодчиков в чёрных кожаных куртках, встали из-за карточного стола и о чём-то шушукались, посматривая на него… Он не почувствовал тревоги, наоборот, был рад любому вниманию. Они подошли к его столу и бесцеремонно уселись по обе стороны.

— Проигрались? — радостно вопросил Виктор и подвинул ребятам пачку "Мальборо".

— Ты что-то пел про угощение?! — не замечая дорогих сигарет, сказал один, но посмотрели все…

— Нет проблем, мужик сказал — мужик сделал! — Витя поднялся и пошёл к окошку, из которого торчала борода бармена.

Через две минуты пять стаканов водки и столько же хот — догов осчастливили своим присутствием стол.

— Один стакан лишний, — пробасил чернокожий, — я за рулём!

— Хозяин — барин, — равнодушно пожал плечами Виктор и разлил лишний стакан в остальные… — Ну, чтобы все!..

Четыре кадыка дружно дёрнулись, и спиртное провалилось на дно желудков.

Виктор не ожидал, что действо окажется таким глухонемым и коротким, рассчитывая на интеллигентный подход к ситуации, с полагающимися в таких случаях: беседами, диспутами, полемикой. Он разочарованно посмотрел на пустые стаканы… и поднялся…

— Наверное, надо взять ещё?!

— Давай лучше купим бутылку в магазине, чего бабки зря тратить, — дельно предложил один из кожаных.

— А где распивать? на улице холодно! — Виктор полез в карман… От сотни баксов ещё оставалось прилично.

— Здесь и раздавим! — усмехнулся второй.

— А бармен? — Виктор кивнул в сторону окошка.

— А… — пренебрежительно махнул рукой третий.

Виктор положил деньги на стол, отсчитал… и отдал одному из парней.

— Купи там… колбасы, хлеба…

За бутылкой бегали уже трижды. Витя всё пытался направить разговор в привычное для себя русло, но воронообразные ребята больше общались между собой, его почти не замечая. Он усиленно старался не потерять чувство радости, с таким трудом приобретённое с утра, но оно незаметно умаляясь, исчезало… таяло… словно мороженое на языке, маленькими сладкими слёзками.

Тот, который чаще всех молчал, внимательно посмотрел на него и недовольно поморщился…

— Целый день хочу спросить: что у тебя за усы?

Виктор мягко улыбнулся…

— Усы, как усы, сейчас такие не редкость, сто лет назад — тем более, вот десять лет назад мне чаще задавали этот вопрос.

— И до сих пор жив? — удивился молчаливый.

— Как видишь! — Виктор с сожалением почувствовал, что от мороженого осталась только липкая лужица. — А что, за такое можно убить? — он вопросительно поднял брови.

— И за меньшее можно! Можно и просто так!

— А как же заповедь?

— Это для слабаков! — вступил в разговор следующий. — Я, верно глаголю, а… Нечай?

— А право? — Виктор быстро взглянул на него, затем перевёл взгляд на того, к кому обратились.

— Каждый правый имеет право на то, что слева и то, что справа! — нажимая на букву "р" прорычал молчаливый Нечай!

— В смысле? — опешил Витя. — Как это имеет? А левый?

Кожаные парни дружно заржали и хищно переглянулись…

— Вот ты — левый, поэтому не имеешь! — Нечай вытер набежавшую от смеха слезу. — А если серьёзно, то почему им можно, а мне нет?

— Им? Ты имеешь в виду политическую и бизнес элиту, насколько я понимаю?

— Именно! Именно их — неприкасаемых, безнаказанных, растоптавших мои привилегии хозяина страны, нагадивших на них, и наглядно указавших мне путь в круг избранных — путь преступления! — Нечай стиснул зубы и поиграл желваками. — С волками жить… сам понимаешь, и я не хочу быть съеденным, лучше съем сам, и буду рвать им горло, и пить их кровь, чтобы у меня кровь не шла горлом, как у моего покойного отца — горняка. Они мне за всё заплатят жидомассонские ублюдки! За всех угнетённых и голодных! — его глаза горели таким лихорадочным огнём, что Витя испугался: не вспыхнут ли брови. Он выбил из пачки сигарету и прикурил…

Они долго смотрели друг на друга и молчали… Окружение Нечая не мешало им этим заниматься, соблюдая субординацию…

— Есть одно слабое "но", в твоём робингудовском порыве, — Виктор первым прервал молчание. — Пока ты прорвёшься в этот круг избранных, в это войско Сатаны, ты столько передавишь простого народу, что защищать уже будет некого!

— Народу? — вскричал Нечай. — А ты подумал? кто такое народ?.. Какой у нас сейчас строй, чисто этимологически?.. — он обвёл тяжёлым взглядом услужливо молчавшее окружение… — Верно, демократия, то бишь — власть народа! Согласен?

— Ну, ещё бы!

— А кто у нас правит?

— Ну да, оно конечно, но…

— Никаких "но", правят они… значит и народ — они, коли демократия! А все остальные — быдло! — Нечай победно и свысока взглянул на задумчиво глотающего дым Виктора.

— Но быдло не способно управлять, поскольку — скот! У нас была уже охлократия — власть толпы, в самое первое послереволюционное время, когда матросы и солдаты резали интеллигенцию, а крестьяне — помещиков! И к чему мы тогда пришли? К диктатуре пролетариата!? Такой общественный строй тебя больше устраивает? — Виктор тщательно затоптал пальцем окурок в пепельнице. — Что молчишь?

— Жду, когда ты закончишь свой эпос, до самого фильтра, как только что сигарету, — Нечай презрительно посмотрел на экономно докуренный бычок в пепельнице. — На здоровье своём скаредничаешь! Мелочь заумная! Я потому и встал на путь борьбы с существующим порядком вещей, что ни тот ни другой меня не устраивает и, прежде всего не устраивает психология раба, потому что я — воин, а не виктимный лох!

— Ну ладно, а сострадание, совесть, честь, наконец! — Виктор удивлённо покачал головой, пропустив оскорбление мимо.

— Совесть у тех — у кого болен грех, а честь — кому нечего есть! — Молчаливый, ставший наоборот, самым разговорчивым, разлил остатки водки и поднял стакан, призывая всех последовать своему примеру…

Виктор не дожидаясь остальных, вылил в рот водку и сказал:

— Ого, да ты брат — поэт! Однако говорил об этом Фёдор Михайлович в "Бесах" своих:

"Русскому человеку честь одно только бремя. Открытым "правом на бесчестье" его, скорее всего, увлечь можно!"

— Молодец, не дурак твой Фёдор Михалыч! — старший криво усмехнулся. — Только не прав кое в чём…

— Это в чём же? — Виктор не удержал ехидного тона.

— В том, что говорил только о русских! "правом на бесчестье" сегодня увлёкся весь мир!

Старший, спокойно посмотрел на Виктора, достал свою пачку Мальборо… деньги… отсчитал на бутылку и кивнул товарищу… Тот всё понял и исчез.

— Мир весь, возможно, но не все люди! — Виктор решил не пасовать перед предлагаемым напрямую цинизмом.

— Насекомые! — старший с удовольствием затянулся сигаретой и на выдохе, словно дракон, медленно проговорил: — Ты вот лучше ответь: понимаешь ли, сам, что своим отвратительно жалким, неряшливым видом, оскорбляешь, даже убиваешь, в людях едва живое, еле теплящееся, с таким трудом реанимируемое, чувство эстетики.

Виктор поёжился и хрустнул шейными позвонками; это было какое-то новое, невиданное, неведанное им доселе знание и уверенность, чувствовалось нечто дьявольски значимое и сильное, противостоящее самому добру… "в том понимании, к которому мы — насекомые, — как выразился этот Бэтмэн, — привыкли"

— Когда трезвый, — он ответил честно, слукавив в одном. Но Бэтмэн, на крючок не попался:

— А пьян ты всегда! Хитёр бродяга! — он искренне заржал, напомнив мифического кентавра.

"Но это не миф!" — подумал, вздохнув, Виктор и почувствовал, что дрожит…

Бутылка… четвёртая, подоспела вовремя, и ему налили тоже. Он выпил, совладал с дрожью и в свою очередь спросил:

— Иосиф Бродский, утверждает, что эстетика — мать этики, как с этим понятием у тебя, не оскорбляешь ли, не убиваешь ли ты дочь, так высоко тобою чтимой эстетики?

— Мне жиды не указ, за их сладкими фразами стоит железная воля и желание сатисфакции, всему миру! — Нечай злобно сощурился. — Я вижу своё предназначение в искоренении этой силы и изгнании с земли моих предков!

— Примитивный нацизм! — Виктор снисходительно скривился. — Уж не арием ли ты себя возомнил?

— Нет, я не считаю себя выше кого-либо по расовой принадлежности, но твёрдо стою за сегрегацию национальных меньшинств, иначе вскоре они устроят моему народу настоящий апартеид! — Старший твёрдо сжал губы.

— Но сегрегация… — типичная дискриминация, тот же самый апартеид, всё звенья одной цепи, это не демократический путь, это путь крови, насилия, безнравственности, так и до геноцида недалеко! — Виктор почувствовал, как зашевелились волосы на крестце… то ли от ужаса перед грядущим, то ли от крутизны наговорено-навороченного.

— Ерунда, интеллигентские сопли, размазня… пустая, бессмысленная, засасывающая словно трясина; вот он опиум для народа — интеллигентская болтовня! Ха-ха-ха… — демонический хохот Нечая заставил испуганно оглянуться мирных выпивох за соседними столиками. — Именно сегрегация положит конец недовольству аборигенов, уничтожит, как данность, само понятие раздражения, поскольку в таковом не будет необходимости после принятия определённых законов, — он сжал в руке стакан, поднял и стукнул им о стол. — Не устраивает роль обывателя, езжай на свою родину и делай какую хочешь карьеру, а Россия — для русских, и мне очень не нравится, когда мои гости садятся мне на голову! Человечество самоуничтожится в своей заболевшей морали: о равенстве наций, содержании уродов, моратории на смертную казнь и многим другим — убийственно вредным для общества предрассудкам, выгодным лишь политикам… если, конечно, подобные мне не устранят злокачественные образования. Только рационализм способен стать спасителем человечества, либерализм — утопия и рано или поздно мы погибнем под ногами спасённых нами, пригретых на груди… если опять же не мы! Но вы ведь видите в нас только монстров, так от чего же, чуть в вашем личном организме что-то мешает, сразу бежите к хирургу, боготворя мясника, по сути? — Старший кивнул, чтобы наполнили стаканы, и поднял свой… — Всем встать!

Трое его спутников бодро вскочили, а Виктор задержался, раздумывая: "касается ли это его?" но его резко дёрнули под руку, и он нехотя подчинился.

— За чистоту земли русской!

"За это, пожалуй, и я выпью стоя, а то загадили, в самом деле, Отчизну!" — подумал Витя и даже улыбнулся.

Крякнув, он поставил стакан на стол и спросил:

— А вы ребята, кто будете? Байкеры, что ли?

— Нет, дядя, только не пугайся, скинхеды мы будем, так-то! — все четверо довольно заулыбались, широко оскалив рты.

— А… понятно! — Виктор передёрнул плечами, и вдруг его осенило: — А к сексу вы как относитесь? — быстро спросил он.

— Нормально! — удивлённо пожал плечами старшой. — Имеем право — на ту, что слева и ту, что справа!

— Без базара?

— А чего там базарить? Спрашиваешь: "Майн кампф" читала?

Она думает… а ты ей: В койку, блять!..

— И что, без проблем? Раз и всё?

— Да все они потаскухи, только любят… пытаются вернее, да не у всех получается, совмещать приятное с полезным! — засмеялся один из присутствующих.

— Так это проститутки, видимо? — Виктор прищурился.

— Ну и что? — один из грачей громко расхохотался. — Они тоже с бобриком, как и другие!

— А как же… за деньги? Не западло?

— А что в мире бесплатно? — Старший пососал зуб в ожидании ответа, исподлобья наблюдая за окружением, но Виктор понял что отвечать рано и молча ждал… Оставив зуб в покое, тот вдруг резко поднял голову:

— Только без этой высокой мутоты: о дружбе, альтруизме, альпинизме — "Парня в горы тяни…" и прочее, прочее… Но вот что дороже для человека, если учесть и это? Душа или тело? — он опять набычился и сверлил Виктора взглядом… — Ты скажешь: душа! И другой, слабый скажет так же…

— Может, не слабый, а умный?! — Виктор не удержался.

— Не перебивать! — желваки старшого картинно исказили овал лица говорящего. — Проститутка торгует только телом, а политики, олигархи, все те — успешники за чужой счёт — душой!

— Да не торгуют, поскольку нечем! — Витя согласно кивнул. — Вот, слова не мальчика, но мужа! Ведь душа их давно продана со всем прилегающим к ней гнилым ливером! Но предвижу, что сказанное сейчас тобой, лишь маленькая уступка для начала глобального наступления по всем фронтам.

— Да, это так, к слову, для разнообразия, а то подумаешь ещё: примитив мол! — Старшой криво растянул губы, имитируя улыбку, и обвёл возбуждённым взглядом товарищей по идеологии. — А за душу держатся слабаки, трусы и болтуны! Она им не мешает, поскольку можно ничего не делать и собственную несостоятельность постоянно оправдывать достоинством своего глубокого ума, могущего предвидеть будущее и познавать истину! Мы перевернём этот гнилой мир по праву сильных и дерзких! И возьмём всё что захотим!

— Всё и всех! В койку, бляди! Раз Достоевского не читали! — заорал один из чернозадых прилично подпивший, и остальные подхватили:

— В койку, суки тупые!

— Ну, ясно! — Виктор обвёл всех горячечным взглядом, — Очень кстати сейчас вспомнили Фёдор Михалыча и поэтому позволю себе апеллировать к нему снова. Поверьте… наиудобнейший для этого объект. У него в "Бесах", опять таки, один мерзавец говорит, словно о сегодняшнем времени… Между прочим, упоминают множество пророков, прорицателей, что одно и то же, в общем-то, не стану их перечислять… долго, но всегда забывают назвать наиболее значимого и точного, воочию увидевшего будущее и описавшего его самым реалистичным образом, без каких бы то ни было мистификаций, — пророка Достоевского, величайшего русского писателя — психолога! — он обвёл четвёрку взглядом, ожидая реакции… но не дождался и продолжил: — Так вот, тот негодяй — из "Бесов", говорил, желая смуты на земле русской:

"…Одно или два поколения разврата теперь необходимо; разврата неслыханного, подленького, когда человек обращается в гадкую, трусливую, жестокую, себялюбивую мразь…" — Считая секунды общего молчания, Виктор уставился в стол, глаз не поднимая, потянулся рукой, поднял свой вновь наполненный стакан и выпил. — А теперь я пойду домой! — он встал и, не прощаясь, вышел…

— Ты что-нибудь понял? — один ворон спросил у другого.

— Да, пьяный бичара, вспомнил свои детские книжки… — тот налил в стаканы, — но бабло у него есть! Видел?

— Ага!

— Нет, соратники, не так всё просто! Он обозвал нас — трусливой и жестокой мразью! — демоническая улыбка перекосила лицо старшого. — Как вы думаете, кто он нам, даже если бы не оскорбил сейчас, кто? Что он такое, в каком из двух тухлых яиц, слежавшихся в мятых нечистых брюках, его жизнь? Мы знаем, что он грязь — раз, дохляк — два, змея с отравленным жалом — три! Но ему необходимо сострадание, нужна жалость, без этих кондилом заражённого общества ему не выжить! Значит он кто? Враг! Так догоните его санитары общества и вырвите змеиное жало, чтобы не разбрасывало всюду ядовитую слюну. Затопчите навсегда семена жалости, слабости — житницу общего конца!

* * *

Штормило порядочно…

— Баллов семь, наверное, — решил Витя вслух и облокотился на чёрное дерево. — Блин, а темнотища, хоть глаз вынь! — Он оттолкнул дерево прочь и, поймав равновесие, зашатался дальше… на свет единственной лампочки в конце узенькой улочки, затерявшейся среди ветхих бараков. — Фабричный пос… — икота не во время, как всегда, прервала всплывшие воспоминания. — Где-то здесь жила моя бабушка в одном из этих бараков, и сейчас тут живут люди — по пять человек в комнате… клопов, тараканов кормят… Сволочи! — он сплюнул… и, кажется, попал на свой ботинок. — Во всём виноваты сволочи!

Сзади раздался шум приближающейся машины, и он увидел свою бамбуковую быстро растущую тень, так и пытающуюся поскорее убежать в сторону лампочки.

— Чего испугалась, дурашка? — Витя посторонился, сделав тень ещё тоньше, чтобы пропустить авто…

Но машина остановилась, и из неё вылезли трое в чёрных куртках…

— А… старые знакомые! — вяло проговорил Виктор, и его качнуло… — Соскучились? — он постарался сказать это бодрым голосом, чувствуя, как в груди похолодало и стало трудно дышать…

— Соскучились, соскучились! — проговорил один, приближаясь к нему… его рука показалась Виктору слишком длинной из-за зажатого в ней обрезка трубы. — А ты?

— Я не… — он не договорил, потому что лампочка в конце переулка погасла, как и вся ночная картинка, а в полной темноте он беседовать не любил.

ГЛАВА 26

Картошка ворчала и шепелявила на сковороде, словно вместе с глазкaми ей подрезали и язык, распространяя по квартире характерный запах; вкусным и аппетитным он уже не казался, так как ели её одну — третий день — с хлебом и бледным спитым чаем.

Дима, когда-то сказал Маше, что с удовольствием ел бы всю жизнь одну жареную картошку; будто Лиза, всегда, предпочитала делать пюре, а если он упорно настаивал на жареной, то давился потом какими-то сухими стружками.

— Ты что, нарочно готовишь подобные дрова, чтобы я не приставал в дальнейшем? — спрашивал он, белея губами.

— Ну не умею я! — Лиза тоже злилась, не совсем понимая на кого.

Это был огромный, с точки зрения мужчины, пробел в её образовании: готовить она не любила, поэтому не умела, и Дима каждый раз мечтал о таком материальном достатке, чтобы ежедневно обедать в ресторане. Вот ужинать и завтракать, можно было дома — бутербродами, салатами, — это она могла, затейливо выкладывая на тарелочке нарезку, словно художник или… ребёнок — играющий в "столовую". Дима всё чаще приходил к мысли, что — ребёнок! Иногда, инфантильность супруги была настолько неприкрытой, чему видимо послужил когда-то, — это доказал бы любой психоаналитик, властный характер тёщи и статус Лизы, как единственной дочери обеспеченных родителей, — что он всерьёз озабочивался поиском среди её крестьянских корней, незаконно рожденных и наглухо засыпанных листьями их генеалогического дерева, королевских инфантов.

Тёща тоже относилась к приготовлению пищи неравномерно, по настроению и принципу — чем проще, тем лучше, пряча за простотой своё нежелание и постные, невкусные супы.

Димка имел неоднократную возможность в этом убедиться: Лиза, частенько, затащив в гости к своим родителям, пыталась накормить его маминой снедью, это освобождало её хоть на день от приготовления пищи.

Он послушно ел, понимая, что дома будет ещё хуже… иногда, отложив в сторону столовую ложку, просто выпивал из тарелки жидкое варево, преувеличенно называемое борщом.

Но зато на праздники… Вот тут тёща сразу отметала обвинения в собственной бездарности и вкуснейшие разносолы заставляли слюну стекать водопадом с языка, дёсен, нёба.

Но Лиза и на праздники не могла ничего показать, а Дима снова чертыхался, медленно, словно корова, пережёвывая безвкусный оливье и ещё с пяток отличных друг от друга по содержанию, но совершенно одинаковых в своём безвкусье, салатов. Здесь тоже нужен был особый талант, и он у неё был, — чтобы умудриться сделать оливье безвкусным… Чрезмерно особый нужен был талант!

Зато сдоба у неё получалась превосходная: нежная, почти пушистая, сочная, зовущая, как молодая плоть. Ел бы и ел, если бы не боялся заворота кишок!

Зато Маша, жареный картофель готовить умела, видимо, поднаторев в этом искусстве в институтской общаге литфака. Умела, но что толку, от её картошки уже тоже тошнило!

Проглоченным крахмалом можно было бы поставить торчком все воротнички их пятиэтажного дома, но только не то, что нужно!

— Я больше не могу это есть! — два раза ткнув вилкой в тарелку и вяло прожевав пищу, Дима встал из-за стола.

— Ешь, не привередничай, мы не в том положении, — Маша косо взглянула на полную картошки тарелку Димы. — Скажи спасибо, что ещё не голодаем!

— Я не собираюсь голодать, — он снова сел и взял вилку… — "Может, и правда надеется на крахмал?" — пришла дурацкая мысль… он хмыкнул в стол и его глаза заблестели смешинкой… — Когда ещё у меня был телевизор, я видел передачу, в которой показывали бомжей живущих на свалке… Они совсем не голодали: жрали ложками красную икру, всякую рыбную и мясную нарезку, носили почти новые шмотки. Вот так умеют люди устраиваться! — Дима, скривившись, сунул несколько долек картофеля в рот…

— Это в Москве, я тоже видела тот репортаж, — Маша зло усмехнулась, и внимательно посмотрев на картофелину, сунула её в рот. — Сравнил — член с пальцем!

"О… проговорилась! Значит угадал насчёт крахмала!" — сдержав улыбку, Димка внимательно посмотрел на подружку, всем видом показывая, что внимательно слушает…

— Эти русские американцы, — Маша явно воодушевилась его вниманием, — могут позволить себе выбрасывать на свалку: и новые джинсы, купленные без примерки, если в попу сильно влазят… и сапоги… — та же история, забракованные продукты машинами вывозить, если продать не успели, а частенько и трупик какой-нибудь подбросят, туда же. Это же Москва! — она злорадно улыбнулась, и глаза её сверкнули. — А знаешь, я им не завидую, честное слово! Живут муравьями: работа — метро — сон, в каком-то консерванте, — ничего живого! Унизили деньгами искусство, создали субкультуру и с удовольствием употребляют этот суррогат, развенчали достоинство и гордятся бессовестностью… — лохи! Считая таковыми всю остальную страну. Подменили ценности, приоритеты и довольны… хавают… как совковый people первую фанту и пепси.

— Не скажи, остальной народ им завидует, и они тащатся от этого, уверенная в своей избранности новая аристократия: вокруг азиаты мусор убирают, хохлы дома строят, азеры фрукты предлагают, грузчики в магазинах получают 350 — 400 баксов, ни хрена не делая, только водку жрут, а гостарбайтер бы работал, как проклятый за эти деньги, спал бы в подвале ввосьмером, но устроиться не может, даже грузчиком… — закон! оберегающий алкашей соотечественников! — Димка уже не замечал, что картошечка пошла… под хорошую злую темку. — Римляне, мать их! Хлеба и зрелищ!

— Весь мир знает, какая это аристократия! — Маша пренебрежительно махнула рукой. — Но алкаши им нужны, алкаш — это курочка, несущая золотые яйца: на баррикаду не влезет и чужое взять поленится, если дверь на замке, — самодостаточен! А водочку купит всегда, или ещё чего — покрепче да подешевле! — Маша встала и ушла на кухню… Вернулась она с початой бутылкой водки.

— Что-то заговорили… и вот, захотелось… будешь?

— Наливай, — Димка махнул рукой, — куда без неё!

Они выпили, и картошка пошла ещё мягче…

— Завидуют, говоришь? — Маша несогласно покачала головой. — Ненавидят, когда видят, как они жируют; узнают, что самое дешёвое вино в элитных ресторанах стоит тысячу долларов за бутылку, а подороже — ценой в пятнадцать штук БАКСОВ; смотрят на этих полу-артистов — полу-мужиков — полу-баб, когда слышат их песни, или юмор в развлекательных шоу типа: "comedy club", где через звук — слово "Срать! Сука! Говно! Блять!" — говорят они, забыв слова более приемлемые для уха человека, а не опарыша, а дерьмо… хоть так — хоть этак, липнет к башмакам и душам! "Ханжество" — сейчас закричат они, услышав меня, а я отвечу: — Хамство! Слово "ссать" бьёт брандспойтом из их уст и заливает по уши, но тем более никого не шокирует, плавать и не тонуть в урине нравов элита умела всегда, но этого мало, надо более глобально — научить всю страну, где мужчины, уподобляясь столичным клоунам, по собачьи, словно играют в паровозик, будут прижиматься к задницам друг друга и делать конвульсивные движения… За деньги, мы и не это сможем, главное — рейтинг! — Маша побледнела… Димка заметил это, но не перебивал. — А если рейтинг — главное, то до чего можно дойти в погоне за ним?

— Животные! — вздохнул он и потянулся к бутылке.

Маша хотела уже сказать, чтобы не спешил, но передумала, взяла наполненную им рюмку и быстрой скороговоркой прочла:

"…И на этом сквозняке

Исчезают мысли, чувства…

Даже вечное искусство

Нынче как-то налегке!"

— Ахматова! — она значительно посмотрела на Димку и тряхнула головой, — Содомиты! перестали бояться, скрываться, они побеждают, потому, что узаконили разврат! — Маша выпила и отодвинула посуду подальше от себя. — Если вообразить, что это победа!

— Слушай, может это оттого, что народ устал жить под присмотром? Вырвался и теперь отрывается за все годы страха и заключения?! Странно конечно, вроде бы и боголюбец, и знает, чем закончилось у Содом с Гоморрой, странно!

— Это не народ, — Маша скривилась ртом, — Это те, кто из грязи в князи! Быдло! Заметь, настоящие артисты — мастера, избегают подобного свинства, чураются чёрного пиара, дешёвок — тусовок под лукулловы пиры, потому что им не нужно подогревать к себе интерес би-ориентацией и всякой желтухой, они востребованы всегда и везде, тем более, сейчас, на фоне массового засилья бездарей!

— Чураются ещё и потому, как мне кажется, что им денег жаль, они их тяжело зарабатывают! А эти безголосые, говорящие "певцы" тратят энергию лишь на переезды и траханье фанатов! — Димка солидарно Маше, округлил глаза.

— Да, чёрт с ними, пусть говорящие, едва шепчущие, но пусть блеют по нотам, уши ведь режет, не дай бог их услышать живьём! — возмутилась она. — Касаемо их — я за фонограмму!

— Мрак! Мне становится страшно и стыдно… но им нет, вот что ужасно, и их родителям, порой действительно талантливым людям, тоже не стыдно тащить за уши на сцену чад своих бездарных!

— Слушай, а может родители кайфуют на самом деле, тихонько так — про себя… что на их детях бог отдыхает?

— Да ну, это же родители, всё-таки!

— А… в их кривом зеркале "искусств" всё может быть, там психика набекрень уже давно… всегда! — Маша отмахнулась. — Я не один репортаж сделала об этих… знаю! Не знаю, только, как ещё их назвать!

— Ну, и может ли нормальный человек им завидовать? — Дима, как бы, удивился…

— Это как раз ты говорил, что завидуют! — Маша, казалось всерьёз, удивилась забывчивости Димы.

— Ну… я… я… уж и пошутить нельзя! — он виновато шмыгнул носом и потянулся за водкой…

— Хватит! Всё-таки завидует! На подсознательном уровне, многомиллионная серая душа! — она взяла бутылку и унесла на кухню. — Что будем делать с деньгами? — с кухни донёсся её голос. — Тянуть на картошке до появления Виктора или разменяем сотню из тумбочки?

— Не удобно как-то… — Дима вздохнул, и с надеждой взглянул на появившуюся в комнате Машу. — Но картошку… больше не могу… Разменяем, я уверен, он не обидится, наоборот, рассердится, что так долго крахмал жрали. Ты, не знаешь Витька?! Это же земной Бодхисаттва! ему самому ничего не нужно, живёт он для нас, сам мне недавно говорил!

— Бодхисаттва? — Маша ухмыльнулась. — Ты Дима, чего не знаешь досконально, того не торопись вещать, так ведь и дураком прослыть можно! Ботхисаттва! Выразился!

— А чего? — Димка немного обиделся. — Между прочим… а… — он вовремя спохватился, что вряд ли сможет вкратце объяснить подруге о появлении в его жизни: "книги", Демиурга, разговоров с Виктором, Амалией… — "Слишком ты много знаешь, слишком! — пожалел он Машу, решив, что кого-то, в чём-то убеждать, ему давно надоело. — А может она права?" — подумалось вдруг, окончательно успокоило, и он воскликнул: — Однако Виктора нет уже третий день!

— Придёт! Квасит с кем-нибудь твой Бодхисаттва, оправдывая своё не появление — заботой о нас! — подколола Маша. — Ну, раз решили, то я за продуктами, сиди дома, никуда не уходи, а то рассержусь!

— Ладно, — недовольно буркнул Дима и подумал: — Больно надо куда-то идти, когда на кухне стоят пол бутылки водки!

* * *

Маша сделала покупки и, подойдя к кассе, вспомнила, что забыла купить спиртное. Нет, она помнила, что дома ещё оставалось что-то, но для двоих это была не доза, поэтому, вполне резонно отметила, что второй раз бегать в магазин глупо, если можно всё учесть сразу. Она вспомнила любимую поговорку Виктора: "Пошли дурака за одной, он одну и купит!" поэтому взяла три бутылки, вспомнив, что Виктор может неожиданно объявиться, и как дальше будут развиваться события, предугадать не трудно.

— Маша, — окликнул робкий голос, — это ты?

Она обернулась и рассмеялась…

— А что, не похожа? — она шутливо толкнула Коклюша в грудь. — Ну у тебя и видон! Отпустили?

— Ага, говорили, что будут катать ещё пять месяцев, мол, с делом непонятка, а вчера раз… и с вещами на выход… но подписку взяли… дурачьё! Где я деньги-то возьму, чтобы уехать?! И куда уехать?! Дурачьё! — со смаком повторил он и вдруг сморщился лицом… из его глубоко запавших глаз вытекли несколько слезинок… — Вы меня простите, они так били! потом в камере тоже… урки! спал у выварки — параши, одно повезло, что девственность сохранил, сказали: на моё счастье желающих не нашлось, уж больно не аппетитно выгляжу. Вот Машенька, как оно… тяжко одному… и в возрасте!

— Да ладно, не расстраивайся, проехали, — вздохнула Маша. — Ты где сейчас живёшь-то?

— Ну, Очкарик ведь суда ждёт, а я жил у него раньше, сунулся вчера, было, но сестра не пустила! — Коклюш вытер грязным рукавом фуфайки мокрые глаза. — Живу в коробках, на Молодёжном — у самой железной дороги.

— Это в бомж — городке, что ли?

— Ага! В нём! Ох и разросся собака! Чёрные риэлторы с ментами работают, а те, говорят, с властями городскими делятся, вот городок картонный и растёт! Надо на свалке порыться, может, шкаф какой разберу — на строй материал, у тебя ничего нет, Маш? — Коклюш воровато оглянулся и засунул бутылку водки в рукав фуфайки. — Подожди, я сейчас хлеба, кильки банку куплю и пойдём.

Кассу миновали удачно, без эксцессов, Коклюш был не пойман, а значит не вор! На улице он снова спросил:

— Так что там, со строй материалом? нету?

— Откуда родной, сами у Витьки живём, меня ведь мусорa на хату напрягли… — она значительно посмотрела на бывшего педиатра, семенящего рядом мелкими быстрыми шажками…

— Прости! простите меня ребята, не смог Зоей Космодемьянской стать, не выдержал издевательств! — он снова хотел заплакать, но Маша пресекла попытку, толкнув его в плечо со всего маху.

— Не гнуси, а то пойду! — почти грубо сказала она. Он отчаянно зашмыгал, но сдержался. — Мы Витька потеряли, ушёл с утра три дня тому, понятия не имею, что могло случиться?!

— Три дня, говоришь, нет? — Коклюш крепко задумался и побледнел… — Не дай Бог!

— Что такое, что? — Маша остановилась и воткнулась в него сверлящим взглядом. — Ну, говори, чего замолчал?

— Да нет, вряд ли, просто слышал вчера… Как вышел из КПЗ, так сразу к универсаму, там наша точка, ты знаешь. Ну, выпили грамм по триста, а тут подходит один… ну… его никто вообще не уважает, я с ним никогда… стукач ментовской, одним словом! Ну и рассказал: что два дня назад нашли сгоревший труп неизвестного, в коллекторе. Сгорел, говорит, так, что определить личность не представляется возможным! — Глаза Коклюша высохли, и он заторопился… — Меня ждут, вообще-то, я побегу Маш, ты привет передавай, думаю, найдётся, не может быть, чтобы он, ведь не скандальный, не дурак, смолчит, если что. Ну ладно, бывай! — он пятился несколько метров, пока Маша во все глаза смотрела на него и ничего не могла сказать, потом развернулся и почти побежал…

* * *

Она медленно шла, не замечая тяжести авосек…

"Это он, чувствую — он, не знаю почему, но чувствую, и всё тут! Господи, что же будет теперь? — думала она и душа заходилась страхом неизвестности. — Чем же мы прогневили? Мы — маленькие люди, отодвинувшиеся в сторону, чтобы дать место агрессивным и алчным, подлым и наглым? Взять меня, например — чем? — Маша отдалась воспоминаниям, нервно покусывая губы… — Не родила ребёнка — раз! — не выполнила предназначение, так сказать, всё думала — рано: на ноги, мол, не встала, любимого не нашла; а ребёнка хотелось только от такового; пять абортов сделала, водку пила и пью, не работаю! — она решила, что достаточно грешна и заплакала… Ей хотелось кричать и спорить: что не виновата, что виноват тот, кто сделал жизнь такой трудной и не справедливой, — но кто-то изнутри спрашивал: где он — тот? И тут же отвечал: — Ты! — от этого она плакала ещё сильнее… Как трудно было обойтись без постороннего виноватого и признаться себе, что сама — причина! что засевала, то и взошло!

— Хватит ныть! — приказала она себе и облизала верхнюю солёную губу. — Поздно! — она вспомнила, что в руках у неё тяжёлая лёгкая ноша и заторопилась домой…

Димка спал, поджав ноги и засунув руки, накрест, под рубаху… Пустая бутылка водки возглавила пустой стол, решив стать старшей пустоты. Пустота согласилась, ей было всё равно, а бутылка торчала… и от сознания… и… просто так, что бы не было окончательно пусто, если не в голове спящего, то хотя бы на столе.

Маша, посматривая на посапывающего во сне друга, казалась абсолютно солидарной с бутылкой в своих мыслях и грустно вздыхала… Она так спешила домой, чтобы поделиться страшной новостью и предчувствием, так спешила!

— Из-за тебя Димочка вынуждена пить в одиночку, словно конченый алкаш! — прошептала она и, достав из сумки бутылку, профессионально скрутила ей голову. Пол стакана хватило для первой дозы, и она подперла свою слегка отяжелевшую, но зато уцелевшую голову, рукой… — Щас спою! — она вспомнила мультик и засмеялась в голос… затем налила столько же и опрокинула в ту же голову, задрав её резко вверх, по-мужски, или ещё как… — Щас точно спою! — сказала она и тихонько затянула:

— Что стоишь, качаясь, то-о-нкая рябина…

Песня грустно расплескалась по комнате, развесив в пространстве ноты, словно оранжевые гроздья. Димка смешно, как-то по-детски улыбнулся и зачмокал губами…

— Ты ведь не хотел улыбаться, даже возненавидел это действо, оно перестало быть для тебя естественным и радостным, — сказал он себе, отражаясь в странной мутной амальгаме.

— А почему это произошло? — спросил оттуда двойник.

— Словно не знаешь!? Надоело рожу кривить; она у меня, со временем, перестала возвращаться на место!

— И всё? — в зеркале ехидно засмеялись.

— И всё! — он почти обиделся.

— А если подумать? Ведь просто — ничего не происходит! — смех прекратился, и отражение застыло, как положено.

Димка скривил губы и поднял брови… но ничего, этакого, неординарного, вспомнить не смог.

— Ну, намекни, что ли!

— Ох… ему даже подумать лень! Лиза… твой разговор с ней, накануне?! Ну!?..

— Ну, повздорили чуть-чуть… — Димка искренне удивился.

— Вот, уже теплее! — амальгама снова пошла мутными разводами, словно Млечный Путь.

— А… ну да! Она кричала, что я безынициативен и рыхл, что совершенно лишён амбиций; припомнила, как поделился своими опасениями — по поводу потери контроля над осуществлением кредитной эмиссии — с Никитой, всё, подробно, объяснив ему; что тот пошёл к управляющему, присвоив мою идею, и вскоре стал руководителем филиала. Ну и что? — Дима прислонился лбом к отражающему стеклу и заглянул в самоё глубинку глаз… пытаясь определить: насколько слеп, в самом деле, и потому неискренен, если неискренен в деле самoм!

— А ещё она кричала, что ты мало зарабатываешь, почти как она, что мужчина должен зарабатывать на несколько порядков больше, что убивает нищета, на которую ты её обрёк! — двойник смотрел, не мигая, и глаза его сверкали возмущением.

— Не кричала, а плакала, кричать она не умела, и думаю, не умеет до сих пор, — возразил Дима, — это — во-первых, во-вторых — её убивала не нищета, а обычная безобидная, женская зависть к любовнице Никиты: он дарил той дорогие подарки, возил на курорты, катал на своём Мерседесе… — Димка хитро улыбнулся, вспомнив, как приятель постоянно жаловался на настойчивые вымогательства своей секретарши.

— Да, но она кричала, прости, плакала, — ухмыльнулся двойник, — что ты тратишь время и энергию на свою писанину, что это бесполезное занятие! Она имела в виду невозможность стать читабельным без вложения капитала, которого у тебя не было, но ты решил, что в тебя просто не верят, не ценят, даже что-то в доме, сгоряча, разбив… Потом, возбуждённо говорил о разводе, своей испорченной жизни, несоответствии ваших духовных потребностей и не мог заснуть до утра… — Отражение пожало плечами, отстранившись от холодного стекла. — Конечно, не выспавшись, перенервничав, ты решил, что дошёл до предела, обвинив во всём свою лучезарную улыбку. Да твою улыбку примеряли к себе столько человек! Если бы ты только знал, чего она стоила — искренняя, лучистая, без тени заискивания! Эх ты, глупец! А писать, почему бросил?

— Потому что зависимость! — вот тут уже Димка несколько психанул… — Тем более никому не нужная!

— Как это?

— Книги — атавизм, они отпадают, как хвост, умирают, как деревья, из которых делают бумагу! Телевидение и Интернет планомерно убивают их!

— Но они убивают и духовность!?

— А кому она нужна — духовность? только помеха на пути к успеху! — Дима горько усмехнулся. — А писать я не бросал, просто Он перестал диктовать, когда я предал… книгу… себя! Э-э… ты это… не плачь, давай… ёханый… так сказать, — он дёрнулся… увидев, как прозрачная, отдающая лёгкой желтизной, капелька набирает скорость у правой ноздри двойника, которого, в эту минуту, стало нестерпимо жалко… — Может ты и прав, только не ной, а то я тоже расплачусь!

Он вспомнил, как долго писал свой первый роман…

Начал с мемуаров и, написав страниц десять, с ужасом обнаружил, что собственная жизнь до сих пор была скучна, сера и промозгла, ничем чрезвычайным не отличаясь, и вряд ли кого сумела бы заинтересовать. Драмы из неё не получалось — никак! Делать было нечего, и он решил включить фантазию. С нею — спасительницей, можно было попытаться стать интересней, значительней, индивидуальнее и даже уверовать, в то, что не зря… так сказать!

С фантазией, естественно, получилось лучше и, дописав последнюю страницу, он поехал к одному знакомому владельцу принтера и выложил за свой первый экземпляр треть месячной зарплаты, но был доволен неимоверно! Книга пошла по глазам приятелей и приятельниц… все хвалили за то, что хватило терпения написать двести страниц и жали руку, убеждая, что первый блин получился не таким уж комом! Поэтому он успокоился, отдавшись музыке с новыми силами! И всё было бы, как было, но книжонка попала на глаза спецам…

Они тоже сильно не ругали, даже подняли тост — за родившегося писаку, что было очень приятно, но когда он ушёл, половинка спецов — жена по должности, заявила своему остатку, указывая пальцем на рукопись новоявленного прозаика:

— Чтобы этой дряни я дома не видела!

Она сама рассказала об этом Димке, через три года, когда они уже дружили, ведь он к тому времени почти избавился от слов и приятелей паразитов (пардоньте за КВНовский плагиат) и писал ещё и ещё, словно обпился вдохновения, это было — кстати, когда надоедала музыка.

Его хвалили и он стал о себе что-то думать…

Но тесть читать не любил, тем более не любил тех, кто тратит время на пустую болтовню, хорошо, что он не знал слова "графоман", в обидном смысле, а то бы не удержался и окрестил…

— В банк, в банк… — кричал он, добыв зятю доходное место, — Делом заниматься! Пушкин! Твою мать!

После работы в банке, по вечерам, как-то не писалось, не получалось даже по выходным и даже если пустить воду из крана! Страна фантазия канула в небытие… но зато они с Лизой купили дорогой итальянский сервант… с такими… ну… гранёными, под хрусталь, стёклами и поставили туда любимый фарфоровый сервиз; правда он был единственный пока, но Димке нравился ужe, может, потому, что слыл в их доме эксклюзивным.

Он взглянул в зеркало и вздрогнул…

— Ты что? перестань!

— Совсем забыл обо мне, эх ты, как у тебя всё просто! — рыдал двойник, и слёзы бежали ручьём уже по обе стороны его носа.

— Прости, прости меня, пожалуйста! — Димка почувствовал спазм под кадыком и немного поплыл… — О чём это я? — думал он до странности спокойно, но лицо ощущая мокрым… — Жалко, что ли этого парня в зеркале?.. Жалко! — он был в этом уверен. — А ещё кого? — он вытер под носом. — Литературу!

— Литература, как раз, спасена! — сквозь слёзы крикнул из зеркала двойник, и Димка совсем расстроился, подумав:

— Как она может быть спасена, если я не пишу?

* * *

— Дима, Димочка, ты что родной? Ну не надо, от дурачок! — Маша целовала его мокрое лицо, растрогавшись и впервые видя на нём слёзы.

— А… а-а-а… — он открыл глаза и, освободив из плена рубахи руки, приподнялся на локтях. — Купила?

— Что именно? А… — Маша холодно отстранилась. — Купила, купила, только это и беспокоит!

— Налей, я ещё посплю, — Димка протёр залипшие ресницы.

— Петьку Коклюша отпустили!

— Да ты чё!? — он попытался сесть…

— Страшные вещи рассказывает, — она налила пол стакана.

— Что там ещё? — Димка потянулся за налитой водкой…

Маша вздохнула и налила во второй стакан… чуть поменьше.

— Говорит, что нашли в коллекторе, обгоревший до не узнавания трупп мужчины, позавчера утром!

— Ого! — Димка, понюхав, поставил стакан на место. — Постой, ты что, намекаешь, будто это мог быть?..

— Ой, не знаю я, но так холодно в груди, стоит только подумать, как всё аж леденит внутри, — Маша покраснела глазами, — Ну где он может шляться трое суток? Господи, спаси, помилуй! — она истово перекрестилась.

— Может, в ментуру сходим, узнаем, может, что-нибудь? — Димка обхватил голову руками. — Нет, нельзя так… сразу хоронить, всё в жизни бывает! Уйдёт ведро помойное выносить человек и вернётся через пол года, мало ли что! Надо в мусорник наведаться!

— Нельзя нам в мусарню, пойми! — Маша несогласно сощурилась.

— Почему?

— Не да бог, конечно, но если это был Витёк, а они его не узнали, то мы только подскажем им, что квартира освободилась, и нас сразу вышвырнут на улицу!

— Хм… а ведь точно, молодец Машук, соображаешь! — Дима уважительно посмотрел на подругу и снова взял в руки стакан с водкой. — Давай… чтобы наши тревоги оказались излишними!

— Давай… Только вот… если выселят, что будем делать, куда пойдём? — она озлобленно посмотрела на бултыхающуюся в стакане жидкость.

— Когда выселят, тогда и будем думать, — резонно заметил Димка, выпил и занюхал рукавом… — Надоело думать наперёд, всю жизнь так поступал, а всё бестолку — я здесь!

— Может ты и прав! — водка глюкнула в горле женщины. — Может и прав! — она уронила голову на руки и заскулила:

— Го-олову склонила до самого тына…

* * *

— Дзиньььььььььььььь… Бум… Дзинььььььььььь… Бум… — пела дверь, разбавляя соло звонка ударной бочкой. Музыка была однообразной, но по дискотечному заводной, вот только дверь могла не выдержать такого прессинга и соскочить с петель — это в лучшем случае, в худшем — развалиться пополам.

— Виктор, открывай собака лживая! Бичи проклятые! Сей час же откройте! — за дверью, унисон с "дзинь — бум", шумел грозно — возмущённый голос Джабраила… — Я ментов вызову, у меня всё схвачено, ты знаешь, грязный лох!.. — он длинно выматерился, и когда русские, исковерканные акцентом слова, иссякли, полилась незнакомая острая речь с множеством согласных, несогласная с положением вещей на сегодняшний день, но созвучная с музыкой двери… не зря ведь лучшие европейские и американские музыканты всегда пытались познать музыку Востока.

— Только не высовывайся, я знаю, чем это заканчивается! — Маша решительно направилась к двери.

— Не открывай, постучит и уйдёт! — Димка, приложив указательный палец к губам, подсказывал ей, чтобы вела себя тихо.

— Я так не могу, у меня голова сейчас лопнет от шума и злости. Каждая черножопая макака будет мне двери ломать… в моей стране!

— Макаки — красножопы, кстати, и заплатила она пятьсот баксов, чтобы иметь право выбить дверь! — хихикнул Дима.

— Она сама хотела, потому и налетела! — кивнула Маша и тоже, чуть не засмеялась, но тут же помрачнела… — Отольются гаду слёзы кинутых им!

— Пятьсот долларов за слёзы несчастных и обманутых? — Дима усмехнулся. — Не маловато ли?

— Да, жаль, что Витёк не успел вытянуть из него больше!

Музыка двери вдруг прекратилась, и голос Джабраила донёсся из подъезда:

— Завтра приду не один, не откроешь, буду дверь выбивать!

Его шаги тупо застучали по ступенькам, вниз… Стало тихо… и невесело.

* * *

В девять утра звонок скромно, но как-то настойчиво звякнул, они оба почувствовали, что настойчиво, несмотря на скромное, хотя и длинное "дзинььььььььььь".

— Откройте, это участковый! — твёрдый голос не вызывал сомнений и Маша накинув на голые плечи халат, пошла открывать.

— Хозяина нет дома! — Впустив участкового, она вошла в комнату первая и облокотилась… на осиротевшую, без проданной когда-то двери, лутку.

— А где он? Он ведь безработный! — участковый окинул комнату опытным глазом…

— Он пенсионер, зачем ему работать! — Маша поджала губы.

— Действительно, зачем?! — мент покачал головой. — Зачем? — он развернулся на сто восемьдесят градусов и его взгляд переметнулся на стоящего сзади Джабраила.

Тот согласно ухмыльнулся, обнажив белые крупные зубы.

— Зачем? — радостно заржал он, оценив юмор. — Не нада! Не нада и вся тут!

Маша кривила рот, её брови встали домиком, но она стойко молчала…

— Передайте Виктору, чтобы завтра зашёл ко мне в участок, — участковый важно поправил портупею. — Я буду там до десяти утра, если не явится, передадим дело в суд!

— Какой суд, какой суд, джан, он мне столько должен, когда он через суд отдаст? — глаза Джабраила налились кровью но, поймав строгий взгляд участкового, сразу начали бледнеть… — Его уже два месяца никто не видит, не встречает, может они его убили и живут теперь!.. Бичьё поганое!

— Он каждую ночь ночует дома? — милиционер внимательно всматривался в глаза Маши, изредка переводя взгляд на отвернувшегося к окну Дмитрия.

— Ну… бывает, не приходит, если загуляет где-то, — Маша не отвела взгляд и презрительно изогнула губы. — Я ему не нянька, сам большой! А этот, — она с ненавистью взглянула на нахохлившегося азербайджанца, сам специально давал деньги, можно сказать: навязывал! квартиру отнять хочет, риэлтор… чёрножопый!

— Слушай! Моя жопа, по сравнению с твоей, снегурочка! — закричал взбешенный азер, его глаза сверкнули злобным огнём, рот перекосился… — Ты… женщина! — презрительно отрыгнул он.

— Да, я женщина! — Маша гордо подняла подбородок.

— Да какая ты женщина? Посмотри на себя! — Джабраил сплюнул под ноги.

— А ну пошёл вон отсюда, быдло базарное! — Димка оторвался от подоконника и двинулся к коридору…

— Тихо, тихо, мы уходим, не нужно оскорблений, во всём разберёмся; в общем, передадите мои слова хозяину квартиры?! — участковый козырнул и направился к двери, подталкивая в спину несчастного южного беженца.

— Ну что будем делать, кажись дело швах! — Димка упал на диван и, заложив руки за голову, мечтательно уставился в потолок.

— Увы!

— Сами свалим или будем ждать выселения?

— Будем тянуть до тепла! не сейчас же на мороз бежать?.. — она матюгнулась и вышла на кухню… Там глухо зазвенели тарелки, тюкнули стаканы и всё стихло…

— Плачет! — понял Димка и горько вздохнул: — Угораздило ж тебя тогда припереться… в стеклопукт! Эх, жаль ты моя! — он вспомнил это старое забытое слово и тоже чуть не прослезился… столько почувствовал в нём… чего не мог себе объяснить, но чувствовал, именно чувствовал, что нашёл слово, наиболее точно определяющее его отношение к плачущей на кухне женщине.

ГЛАВА 27

Бутылка закатилась в самый дальний угол… Длинная лавка, как раз в этом месте, упиралась торцом в забор и была наглухо приколочена гвоздями. Зачем туда засовывать бутылку испод пива, было не понятно. Но оставить её здесь, валяться — беспризорным, брошенным стеклом, он не мог, да и не хотел.

— Наклоняться полезно, — сказал он и, кряхтя, полез под скамью. Бутылка была извлечена на божий свет, Дима, тяжко отдуваясь, расплылся ухмылкой, но она вдруг сползла вниз, оползнем былых ощущений, не обещая вернуться, по крайней мере, в эти мгновения истины.

Надколотое горлышко смотрело на него бракованным оком и привело в необычайное волнение, это было серьёзно настолько, насколько мог себе наворотить, стремящийся к свободе индивид, опять вдруг засомневавшийся в своём несомненном индивидуализме. Кстати, от улыбки, издевавшейся над ним почти вечность, он давно освободился… но почему-то не был рад свершению, из-за которого всё началось.

Жёсткая скамейка услужливо подставила плоскость под привычное к твёрдому место и место, у кого-то мягкое, у кого-то превратившееся в красный мозоль, попыталось, безуспешно, раздавить ползущего по плоскости муравья.

Дима оглянулся… не поворачиваясь, провернувшись вокруг своего внутреннего стержня, несколько изогнувшегося и побитого коррозией лет.

Мимо прошлась метлой старая знакомая, не узнав парня с модной бородкой в заросшем щетиной лице.

— На той трибуне три бутылки, я их поставила, чтобы ты не уродовался, так и скамейки с креплений посрываешь! — Она пыталась говорить строго, но он видел её глаза, стесняющиеся его нищеты, словно она не додала, словно из-за неё так ужасно живут люди. Позавчера она протянула ему десятку, и опять были её глаза — он тогда подумал: Макара Девушкина… Почему именно его? Оттого, что сама нищая? Нищая, а подаёт! Да, похоже на Макара, и многих других, кого писатели противопоставляют неимоверно быстро прогрессирующему равнодушию, таких: как эта уборщица, совершенно бескорыстный Виктор, Амалия, Маша… Сколько много вокруг по настоящему добрых, хороших людей! — неожиданно удивился Дима, после того, как закончил перечислять знакомых и друзей; он даже подумал, что раньше этого не замечал. Сегодня же, увидев глаза женщины с… метлой, чуть не вырвалось: "с веслом", он захотел думать, что у неё глаза — Алёши, имея ввиду Карамазова — младшего, решив, что это ничего по большому счёту не меняет, но, удивившись вскользь: отчего, будто ничего более не читал, ищет благостного взгляда именно у персонажей Достоевского? Удивившись, тут же вспомнил название "Униженные и оскорблённые" и, вздохнул, догадавшись, что жалок! Жалок! В этом точном определении и было — унижение! Его ведь никто специально не унижал и не оскорблял, но жалели! Такой судьбы он себе не желал, когда учился летать, пусть вниз головой, но летать! Он вспомнил ястреба за окном дембельского поезда… Разве мог ястреб вызывать жалость? А ведь именно он послужил прообразом стремлений!

Он медленно шёл за бутылками на другую трибуну, волоча за собой новый стыд… за прошлое, за свою модную бородку, которая давно заросла, за свою обиду на чужую доброту.

— Вы меня не помните? — спросил он уборщицу, перед тем, как отправиться за оставленными ею бутылками.

— Помню, чего ж, ты ведь тут каждый день пасёшься! — рассмеялась она.

— Нет, не это! — он стеснительно улыбнулся коричневыми пеньками во рту. — Когда-то вы посмеялись над моей бородкой, — его палец прошёлся под губой, словно рисуя вертикальную полосу. — Вспомнили? — он с надеждой посмотрел на её, собранные в параллели, морщины на лбу.

— Не-а… да ну тебя… — женщина безразлично махнула рукой. — Иди, а то конкуренты стекло заберут!

Он вздохнул и благодарно улыбнулся…

Бутылки с целенькими ободками на горлышках стояли рядком, дожидаясь его… Нырнув в тёплую темень сумы, они тихо и благодарно звякнули, надеясь на вторую жизнь и внутреннее заполнение.

Он медленно и аккуратно нёс холщёвую сумку, бутылки были благодарны и за это, радуясь его немощи и худым кроссовкам без шнурков. А ему хотелось бежать… лететь звучало бы уже не скромно, но, честно говоря, хотелось до сих пор.

— Да, на птицу я сейчас похож меньше всего! — вспомнил он недалёкое, но такое чужое прошлое. — Окольцован тяжёлой обувью, а сбросить оковы жалко!

До приёмного пункта посуды было не близко и он предался своему любимому делу — размышлениям. Мыслить — не мешки таскать! — он повторил фразу одного своего знакомого из той, прошлой жизни, но тот говорил: "книжки писать — не мешки таскать!" Ему тогда это здорово понравилось, — сказанное. Сначала было желание возмутиться, а потом вдруг стало весело! А ведь, правда, писать — в кайф, а мешки таскать… извините! И в чём не прав, сказавший фразу? За что его сразу в недоросли записывать? За неё же, за правду? Нет, конечно, я понимаю, писaть это тоже нелегко, задница будет, как у меня — сплошной мозоль, или как у шимпанзе — такая же, от постоянного сидения на… А какая разница на чём, лишь бы не на нём, а то расплющится, как камбала, нет, лучше палтус, он мужского рода.

Дима представил, что будет, если он станет похожим на палтус!

— Это будет палтусёнок, малёк короче! — доказав неудовлетворительное тождество, он отбросил лишнюю сейчас мысль в близ растущие, аккуратно подстриженные кусты. — Тем более спроса нет! — прозвучало окончательным выводом и Дима, повозив рукой в худом кармане брюк, пальцем подбросил вяленного палтусёнка вверх.

Бутылки притихли, они слышали его мысли и не знали, чем помочь; были, конечно, некоторые предложения в междусобое, например: остаться, одеться, прилепиться, чтобы всегда был наготове, в стеклянной, честной, прозрачной твёрдости, но мысль об отторжении инородной ткани, решило сомнения, настроение испортилось и на стеклопункт расхотелось тоже. Им!

Но Дима, несмотря на тяжёлые раздумья и влажные нелёгкие кроссовки, всё же хотел туда попасть, как можно быстрее.

* * *

Получив деньги за стекло, он взбодрился…

— А не съесть ли парочку пирожков с мясом? — пришла неплохая, судя по засосавшему желудку, императивная мысль, и он почти бегом направился к торговой точке…

Два пирожка, ещё горячие, неимоверно вкусные и нежные, улеглись на дне его живота и мирно разлагались…

Домой идти не хотелось, настроение… будто поднялось, и Дима вспомнил, что сессия у сына должна бы уже закончиться.

— А не пройти ли мне к моему бывшему дому? — неожиданно подумал он. — Должен приехать Фёдор! — тяжёлый вздох всколыхнул его грудь. — Я так давно их не видел!

* * *

Он сел прямо на землю, вернее траву, подперев спиной забор, отгородивший детскую площадку от взрослой… с другими качелями и игрушками. Но спине было удобно! В глаза прохожим он не бросался, а сам мог спокойно наблюдать за подъездом.

Пирожки уже давно закончили разложение на микроэлементы, постепенно покинули желудок, и отправились путешествовать далее… Димка подумал, что поленился — мало собрал бутылок, и теперь злился на себя…. Но ни Фрэда, ни Лизы…

— По крайней мере, с работы-то она должна прийти? День-то будний! — негодовал он.

Уже отчаявшись дождаться появления бывшей семьи, он собрался уходить… как дверь парадного открылась и вышли… сразу… оба! Он в который раз глубоко вздохнул, но теперь удовлетворённо, и воздух, наполнивший грудь, показался каким-то густым, приторным, и там же, рядом, что-то ёкнуло.

Фрэд вытянулся вверх сантиметров на десять, исхудал лицом, вернее построжал, повзрослел, а Лиза почти не изменилась… разве глаза… но отсюда было плохо видно, и он решил, что показалось, будто морщинок вокруг них, стало чуть больше.

— Наверное, это мне хочется, чтобы так было, чтобы она жалела, раскаивалась, ждала! — подумал он, и внутри опять ёкнуло… — Чего ждала? Я что, всё ещё надеюсь? — его кинуло в пот… — Надеюсь на возвращение? — он вытер лоб рукавом. — А как же свобода? пусть уже не полёт, но просто… не быть никому ничего должным! — он проводил взглядом исчезающую за углом дома семью и улыбнулся… как-то непонятно, странно… — А разве сейчас меня не гнетёт тоже чувство долга, только теперь перед Машей, а если бы не было её, тогда как? Перед кем? — он вдруг стиснул зубы и понял, что вряд ли бы смог избавиться от этого наваждения, останься даже один во вселенной.

— Бессмысленно… абсолютно бессмысленно! — проговорил он вслух и заплакал… уже не вслух, но слёзы текли обильно…

ГЛАВА 28

— Я — Маугли! — рассмеялся Димка и погладил крупного рыжего пса за висячим ухом… — А, Рыжий, я — Маугли?

Пёс, догадавшись, что обращаются к нему, повернул лобастую с сединой матёрости голову и лизнул его в нос, потом ещё и ещё…

— Эй, хватит, Рыжий Брат, а то я захлебнусь! — Димка вытер грязной ладонью лицо и толкнул в бок соседа. — Коклюш, подъём, твоя очередь за водой идти!

— А твоя — за дровами! — проворчал сосед и перевернулся на другой бок.

— А, может, топить сегодня не будем? Апрель на дворе! — Маша с хрустом потянулась… — Пережили! Холода пережили! Ура!

— Нет, подтопить не помешает, ещё прохладно, да и чайку заварить… А ну подъём, иждивенцы! — Коклюш шуганул развалившихся собак — в количестве четырёх, — Пошли на двор, лизоблюды!

— Ещё скажи: подонки! — Маша попыталась вылезти из груды тряпья. — Они ведь допивают то, что остаётся на дне твоих жестяных банок!

— А твоих? И не на дне, а более, пожалуй, будет! Обжоры! — он оттолкнул от своего лица собачью морду, норовящую лизнуть его всей розовой слюнявой лопатой. — У обжоры… мои дорогие, спасли нас от холодов, телом своим отогрели, никому вас не отдам!

— То-то же! — Маша наконец выползла из под кучи… — А то: лизоблюды, обжоры… Смотри, исхудали как с нами — на хлебе и воде! Где твоя икра, ветчина, колбасы? — она глянула на Димку. — Помнишь, обещал, если что?

— Так это на свалке, а как туда прорвешься?

— Закопают, там же! — подтвердил Коклюш. — Там житьё — малина!

— Малина — это нечто другое, дураки! — Маша откинула полог, и яркий свет ударил по слипшимся глазам. Свора выскочила из землянки и радостно залаяла…

— Ну, ты куда сегодня? — она глянула на Коклюша.

— К киоску сигаретному! — он, наконец, нашёл в хламе ведро с проволокой вместо ручки.

— Вымогать?

— Просить подаяния! Почему сразу вымогать? — Коклюш попытался обидеться, но у него это не получилось. — Зачем Машка сердишься, посмотри какое утро чудесное! — он оглянулся на Дмитрия… — Помнишь Дим, когда ты первый раз к нам подошёл, такой крутой и… глупый!

— Глупый?.. Хм… — Димка, усмехнувшись, качнул головой и искоса глянул на Машу.

— Ну, там, у универсама, помнишь? — Коклюш не обратил внимания на Димкино "хм…" и продолжил: — Там был такой худенький, чахоточный, царствие ему небесное, он говорил… помнишь?

— Не-а!

Услышав признание в отсутствии памяти, Коклюш развернулся к Маше…

— Он мечтал дожить до тепла, и так красиво об этом рассказывал… романтик наверное… что у меня слёзы готовы потечь, сейчас… а тогда накричали на него… Ну, у всех было тёплое жильё, кроме него, потому не понимали… Да… а как прав был дядя!

Маша, слушая его в пол уха, осматривала свои чёрные руки и грязное лицо, в осколок ободранного зеркальца…

— Вы как хотите, но сегодня я куплю кусок хозяйственного мыла, даже если и заработаю лишь на него! — воскликнула она и напряжённо осмотрелась…

Но её соседи и друзья не собирались возражать. Димка давно хотел потратиться на мыло, ему было жалко Машку, он видел, что грязь самое страшное для неё наказание, и подбадривал, говоря: что когда они выберутся из задницы жизни, то её лицо станет даже моложе, чем раньше, до похода в задницу, так как отдохнёт от щелочного иссушивания! Но денег вечно не хватало на еду; собак тоже надо было кормить, потому как могли уйти, а без этих природных обогревателей вряд ли удалось выжить.

— Петя, ты что-то говорил о давно пустующей помойке в районе Пивзавода? — она придержала Коклюша за рукав… он уже подхватил своё ведро…

— Говорят… но если вдруг вернутся и застанут вас там, то могут быть большие неприятности! Помойки в том районе принадлежат фабричным бомжам, а они просто звери и кучкуются плотно, словно национальное меньшинство. На вашем месте я бы не рисковал, не столько возьмёте картона, сколько поимеете неприятностей! — ведро в его руке предостерегающе взлетело вверх и опустилось, когда он уже шагал по направлению к колонке.

— Может он прав, а Маш? — Димке не хотелось рисковать из-за какого-то картона. — Нарвёмся, искалечат!

— Там давно пустует точка, а такие трусы, как ты и Коклюш боятся подходить и пользоваться… — Маша сурово сдвинула брови. — Кроме картона, там хавчик богатый, шмотки; район-то элитный, выбрасывают всё надоевшее, вплоть до видеоаппаратуры! Помнишь, говорили на эту тему, пока у Виктора жили? — заметив сомнение Дмитрия, она завелась ещё больше… — Боишься?! Тогда я пойду сама!

— Боюсь! и что? — он с вызовом глянул на подругу дней суровых. — Вы — бабы — ни фига не ощущаете опасности, потому что вас только трахают, а бьют мужиков, и даже убивают, вы же просто отряхнётесь… и в худшем случае сделаете аборт! — он вспомнил, как Маша рассказывала ему о своём горе, — Ну голые посидите до утра, работу потеряете… а нас мочат! Поняла? Мочат — на глушняк!

Маша слушала его и белела губами, потом скулами, затем краснела ушами… пока Коклюш не принёс воду, а Димка не развёл огонь в старом дырявом ведре. Умывшись без мыла, она сунула кусок хлеба в карман и ни слова не говоря, ушла…

— Туда пошла? — Коклюш налил себе кипятка в консервную банку.

— Похоже… упрямая, как сто баранов! — Димка хрустнул зубами.

— Шибко грамотная! сказал бы какой-нибудь оленевод, если бы ему её предложили в жёны… — Коклюш стёрбнул из банки…

— Ну и?..

— Отказался бы конечно!

— На что это ты намекаешь? — Димка даже привстал…

— Я не намекаю, мне одинаково, она сама себя кормит, при мне вы не трахаетесь, значит не бередите давно забытые инстинкты, так что всё о, кей, живите!

Димка долго смотрел на Коклюша и прихлёбывал кипяток, размачивая в нём застывший от старости и холода сухарь… Он знал, что тот просто так пустословить не станет, под дурака косить мог, но воздух гнать… вряд ли, в каждом его слове надо было искать потайной смысл.

— Ага, вон ты куда… — догадался, как ему показалось, Дима и достал из обувной коробки следующий сухарь. — Намекаешь, что я мог бы жить в лучших условиях, попросись обратно домой — к жене! — Димка усмехнулся. — А ты, значит, к Машке под бочёк? Дурачок! Не твой это бок, не для тебя, хоть и одинаковые мы совсем стали, словно близнецы в своей одутловатости и не ухоженности, но не твой, хоть режь! — он с интересом взглянул на медленно, с чувством, перемалывающего мочёные сухари, Коклюша. — Да я бы уступил, захоти она этого и отпусти меня с крючка, называемого — совесть!

— А ты чего не пошёл вместе с ней? — подал голос Коклюш. — Боишься? Не дурак!

— А ты, наверное, хотел, чтобы пошёл? — Димка с улыбкой посмотрел на хозяина землянки.

— Ну, бабу одну, тоже, посылать на такое предприятие опасно, однако!

— Ты же видел, что с ней сладу нет!

— Видел, оно то так, но… тем не менее… — интриговал Коклюш и Дима удивился, что так наглядно и мелко.

— Ты шутишь, или всерьёз? — он пристально всмотрелся… — А может ты специально тему повёл, чтобы мы, то есть я на этой помойке напоролся… Избавиться, может, от меня хочешь, а, педиатр, Петя — петушок?

Коклюш побледнел и чуть не подавился…

— Да ты что, совсем уже, ну у тебя и фантазия, да ты параноик, самый настоящий, это я тебе как врач говорю, бывший!

— Вот именно, бывший! — Димка надвинулся было с угрожающей миной… но Коклюш засиял самой радостной улыбкой и воскликнул:

— Вот принесёт твоя Машка сегодня балабасов да шмоток тёплых, тогда и извинишься передо мной! договорились? — не смывая улыбки, он протянул мелко дрожащую, чумазую руку…

— Посмотрим, — проворчал Димка, не заметив протянутой руки, но подумав, что никогда уже Коклюшу не подаст… если что! — А что, если что? — мелькнула мысль. — Надеешься, вернуться на белые простыни? — Он разозлился на себя, обвиноватил в этом бывшего педиатра, и выскочил на свежий воздух. — Пойду к мебельному, может, кому сгожусь ещё: шкаф донести, диван какой… — решил он и, не предупредив об этом соседа, направился к мебельному магазину…

* * *

Коклюш, как в воду глядел, и Димка уже подумывал, не извиниться ли, правда, перед ним; было немного стыдно за свои подозрения.

Маша притащила целую сумку шмоток и большой пакет еды. Там были отбивные — совсем целые и завёрнутые в целофановый пакет, беляши с мясом, расстегаи, несколько банок свиной тушёнки — даже не вздутые, огурцы свежие — едва подвявшие, апельсины с копеечными по размеру пятнышками гнили. Да… улов был не плох!

Димка одел почти новые, с начёсом, кальсоны, выбросил, старые дырявые кроссовки и влез в ботинки на толстой подошве. Даже Коклюшу досталась отличная фуфайка и ватные брюки. Он искоса, с чувством торжества, поглядывал в сторону Димки, тщательно обгрызая цедру апельсина…

— Ну, а кто за бутылочкой? — Маша заслуженно задала вопрос и ждала добровольцев. — Под такой закусон грех не выпить!

— Верно, давай сложимся, что ли?! — предложил Димка и посмотрел на Коклюша…

Тот развёл руками и виновато приподнял брови…

— Я сегодня пуст, как… ну, в общем, отдам потом, завтра, может, плохо сегодня кидали, — он всем своим видом сожалел о такой вот незадаче, но поделать с этим, видимо, ничего не мог.

— Ну что ж… — Димка достал две бумажки, — будешь должен!

— Какой базар!?

— Откуда деньги? — Маша пристально посмотрела на Димку.

— Отнёс сегодня некоторую толику мебели на пятый этаж, без лифта! — пошутил Дима, но как-то без куража.

— Что, один таскал? — её взгляд стал беспокойным.

— С водителем, всё нормально — диски на месте! — он широко улыбнулся. — Ну, тогда идёшь в магазин ты! — его палец упёрся в новую фуфайку Коклюша.

— Не вопрос! Сколько брать?

— Две, наверное?! — Димка вопросительно взглянул на Машу и та кивнула…

— Ну и правильно, чтобы потом не бегать! — Коклюш схватил деньги и умчался…

— Вечный посыльный! — усмехнулся Дима, вспомнив, как знакомился со своим будущим окружением у стен универсама, об этом случае и Коклюш вспоминал сегодня, только Димка почему-то совсем не помнил, того чахоточного романтика, что так красиво говорил о весне.

Маша потянулась и подвинула к себе свою большую сумку; порывшись в ней, извлекла кусок мыла и, как бы хвастая, покрутила перед носом Димки…

— Видал? Согрей водички, пожалуйста; наконец, лягу спать относительно чистой, — она радостно, по-детски засмеялась, и в землянке словно потеплело.

— Видишь, как мало теперь нужно для счастья, а это ли не свобода? — рассмеялся Дима и встал, чтобы разжечь костерок…

Маша, всё ещё посмеиваясь, стала собирать на стол, представляющий собой — два сдвинутых вместе, перевёрнутых вверх дном ящика, накрытых листом старой фанеры.

— Хотелось бы, чтобы было так, но что-то мешает, и я даже знаю что! — воскликнула она и метнула в него быстрый взгляд.

— И что же? с трёх раз гадать не буду, просто интересно, что именно мешает тебе? — он налил в чистое ведро воды и поставил на решётку, прикрывавшую дырявое ведроґ-очаг.

— Я уже навсегда испорчена комфортом! — её голова грустно качнулась.

— А как насчёт душевного комфорта? — он хитро прищурился.

— Ну, вот вымою сейчас конечности с мылом, потом выгоню тебя из землянки и домою остальное, затем водочки выпью, хорошо закушу… вот тогда, некое подобие и испытаю, но, увы, ненадолго, всего лишь до завтра… а это дорогуша совсем не то, чего хотелось бы, — она, было, взялась раздеваться, но вспомнила, что вода ещё только греется. — Что-то долго ходит Гермес наш! Перед банькой соточка не помешала бы!

— Ну, вот видишь, уже в Боги нас записала, а говоришь… — Дима подкинул деревянных обломков в огонь. — Скоро закипит!

— Хватит, снимай, может, успею к приходу Петьки закончить, — она стянула с себя куртку и начала отшелушивать с тела капустные листы кофт, пуловеров, нижнего белья… — А ты иди, Дим, покури… если что, Петю придержишь.

Сигарета отсырела, плохо тянулась и курилась набок, оставляя одну сторону нетленной. Димка вглядывался в начинающую меркнуть даль, на загорающиеся окна домов темнеющей таракани и вспоминал тихие пьяные вечера у Вити Дали, философские тезисы Амалии, скрипучую раскладушку на кухне, и к его томящейся душе осторожно подкрадывались серые кошки (напоминаю: уже темнело), чтобы на ней поскрести.

— Идёт, — сказал он, с трудом разглядев гонца в постепенно звездеющей вечерней тишине, и наблюдая сквозь огонёк тлеющей сигареты, за вынырнувшим из-за железнодорожной насыпи, тёмным силуэтом. — Тебя только за этой посылать!.. — он выдохнул дым в лицо подошедшего Петра.

— Не спеши Димон, успеешь, и посылать не придётся, как явится сама! — Коклюш нервно хихикнул и собрался, было скользнуть в низкую постройку…

— Ты тоже не спеши, там Машка плещется… счастли-и-вая!

— Мыло что ли купила? — Петя снова хохотнул…

— Ну да!

— Надо тоже… хоть рожу да руки помыть! Обидно водку с такой знатной хавкой грязными граблями хватать! — Коклюш посмотрел на свои чёрные, от постоянного разжигания костра и недостатка горячей воды, руки.

Димка хмыкнул…

— Нечего картошку руками из золы таскать, можно ведь и орудием труда воспользоваться, палкой — например, троглодит немытый!

— А чистить тоже палкой? Сам-то!.. — Коклюш пренебрежительно глянул на обидчика. — Ты, точно, как Витя: тот же гнус, что и мы, но всё сверху мостишься, всё выше хочешь казаться и ведёшь себя соответственно… Мы тоже свободные люди и ничем не хуже вас! — он обобщил всех со всеми, как-то не разделив и не обозначив конкретно. — Ладно, о покойниках или хорошо или никак!

— Виктора никто покойником не видел, так что не спеши его хоронить! — Димка поиграл желваками.

— В его хате уже мент живёт, участковый ихний; сами, небось, грохнули, чтобы пол года не ждать; а он тут мне сказки рассказывать будет: видел — не видел; скажи ещё, что уехал на Запад — он всё туда стремился, картину посмотреть… эту, как её? Дрочилу… какого-то… большого!

— Да ты…

— Ребята… можете заходить, только прикройте слегка глаза, чтобы сразу не ослепнуть… уж больно я хороша сегодня! — Не высовываясь из-за полога, невзначай, Маша остановила развитие неминуемой ссоры.

Коклюш, совсем не обидевшись на резкий тон Димки и не посчитав таковым свой, вдруг подумал: что голос Маши мягок, словно намыленная губка и сладок, как кусковой пресссованный сахар; он пробовал такой, когда был маленьким. Отец колол сахар молотком, и они пили чай из блюдец, всасывая жёлтую воду сквозь сладкий кусочек во рту.

Они откинули в сторону тряпьё с входа и, согнувшись, вползли в землянку…

— Ба… вот это поляна! — у Коклюша захватило дух. — Ну Машута! фу ты ну та! — После осмотра закусок, он восторженно взглянул на Машу… кажется, не заметив, как хороша сегодня единственная в их доме женщина. — Собаки ещё не пришли? — он выглянул за порог… — Бродят где-то… ну и отлично!

— Хороша Маша, да не ваша! — хохотнула она, приняв восторженность на свой счёт. — Ты чего так долго копался-то, — это относилось к Коклюшу. — Я уж минуть десять, как закончила, — она взглянула на Дмитрия, — не звала, думала, куришь, мечтаешь, чего мешать…

— Да там манда одна… в очереди, то ей одну бутылку покажи, то другую, то этикетка сморщилась! А какая она должна быть на 777-ом то Портвейне? Манда… одним словом! — Коклюш сел за стол и потёр руки…

— Значит умная! — усмехнулась Маша.

— Кто?

— Баба, что в очереди стояла, про которую ты рассказывал.

— А чего это ты вдруг? — Коклюш удивлённо привстал, вспомнив, что хотел помыть руки. — Где, кстати, мыло?

— Манда — по-халдейски — Знание! — Маша указала пальцем на брусок мыла… — А если она носит такое имя, значит, много знает!

— Много знать — не значит быть умным! — сумничал Дима и зачем-то поджал губы.

— Ну, лишние знания и дураку не помеха! — возразила Маша.

— Это ты Экклезиасту скажи!

— Ну пошло — поехало… сами выпить нормально не могут и другим не дают! У меня, между прочим, тоже высшее образование, но я им никому в нос не тычу, потому… — такт имею!

— Ладно, проехали, извини, — Маша виновато улыбнулась. — Вот… бери… ложи себе сам… закусывай, одним словом, а ты Дима наливай, а то… забыться хочется! О чём, кстати, вы там, на улице спорили?

Дима ударом под стеклянный зад, сбил пробку с бутылки и усмехнулся…

— Коклюш стучал себя в грудь и кричал, что не менее свободен, чем Витя Дали, несмотря на то, что в дaли никогда не заглядывал и не собирается, насколько я понимаю!

— Да? — Маша странно как-то посмотрела на Коклюша. — Значит он сторонник "самостеснения" — ученик Голубова! — Заметив недоумённый взгляд обоих и усмехнувшись, она продолжила: — Голубов — своеобразный философ — самоучка конца девятнадцатого века, старообрядец, ученик Павла Прусского, издавал в Пруссии журнал "Истина". Он утверждал, что "самостеснение", как разумное проявление правильно понимаемой свободы, удерживает человека от свойственного ему стремления к крайностям в различных областях умственной, нравственной и общественной жизни. — Маша игриво повела бровями… — Не знаю, как там у Вити Дали было с общественным, но заглянуть за край, дойти до крайности, ему хотелось и нравилось. Так что свобода у вас с ним разная, Петюня! — она подставила стакан под струю водки… — Если свобода!

— Но и безнравственного я ничего не совершаю, живу тишком — низком, своим мирком! А что умерен всегда, так что ж? — Коклюш попытался обидеться, но едва — едва… и тоже поднёс стакан к горлышку бутылки…

— Вот и я о том же… — Маша мило улыбнулась… но Димка ей не поверил и она продекламировала: — "Свобода истинная без умеренности не бывает. Несамостеснительная свобода есть бесчиние, а не свобода!" — утверждает Голубов и замечает, что человек должен руководствоваться сознательным, разумным ограничением своей личной свободы, — договорив, она выпила и обвела всех на миг посоловевшим взглядом. — А ты Дима… ничего для себя не нашёл, в высказывании Голубова?

— А чего мне искать там? Какой-то самоучка нам не авторитет! Точно Коклюш? — Димка налил себе и выпил.

— Точно, точнее не бывает! — поддакнул тот и потянулся за закуской…

— А… ну понятно… удобнее так, конечно! — Маша кивнула головой и ехидно улыбнулась.

— Тебе чо надо? надоел что ли? так и скажи! — взвился Димка, давно догадавшись, куда она клонит. — Я ведь не навязываюсь, в конце-то концов! — тихонько ругнувшись, он встал и, отбросив почти театральный занавес, вышел вон…

— Цирк, комедь просто с вами, ёлы — палы, не соскучишься! — заржал Коклюш и, вытерев жирные руки о новую фуфайку, тоже поднялся… — Что-то псов не видно, нюх их сегодня будто подвёл!

Маша тяжко вздохнула и потянулась за бутылкой…

— Голодными не останутся, я им костей набрала на неделю, еле допёрла, словно амбал, словно бурлак, волокла за собой мешки, будто я одна здесь — мужик! — Ей захотелось плакать, но бутылка водки, за которой тянулась, оказалась в руке, и она отвлеклась… Хлебнув из горлышка, уткнулась головой в ворох тряпья, заменяющего ей подушку и затихла…

— Дай пыхнуть что ли, — Коклюш вылез из землянки вслед за Дмитрием. — Давненько не курил!

— Так и не начинал бы, — не оборачиваясь, Димка протянул пачку Примы без фильтра и договорил: — добро на говно переводить!

— Вредный ты какой-то стал! — Коклюш взял сигарету и обиженно засопел, прикуривая от непогасшего окурка.

— Пошли, наверное, спать! Посидели весело, хорошо, чего там уже… — Димка опять выматерился, только погромче и полез под тряпку…

— Ох-хо-хо… я то, как раз не виноват в вашем обычном веселье! — донеслось снаружи и кто-то тихонько стал повизгивать… — Ой, мои хорошие, прибежали, унюхали, — голос Коклюша повеселел, — сейчас дам вам покушать… грелки мои мохнатые!

ГЛАВА 29

Петя всегда любил собак! Он был твёрдо уверен в этом! Может, оттого, что в детстве никогда не имел щенка, — не разрешали родители — потомственные медики, достававшие его постоянным вопросом: "руки мыл?"

Он гладил лохматые, пахнущие сыростью тела и вялая благодарность споро реинкарнировалась в любовь. Ему стало стыдно, что когда-то, на заре своего становления и обучения в медицинском, он безжалостно, с треском, резал эти податливые шкуры, с интересом рассматривая то, что было под ними.

— Нет, но я вас действительно любил и люблю! — тихо проворчал Коклюш, отгоняя прочь неуместные воспоминания. — "Конечно, люблю! Ведь сам такой! Такой же свободный и неприхотливый, лохматый, и грязный, и вшивый! — он невесело рассмеялся реалистичности рифмы и подумал: — А, может, зря я тогда отказался?"

Его окунуло в тот мягкий утренний свет, трёхлетней давности, робко пробивающийся сквозь свежую, ещё прохладную листву, и он услышал противное назойливое пение машины, жадно высыпающей себе на спину мусор из железных баков, увидел себя — стоящего поодаль под деревом и досадующего, что не успел нарыть на завтрак объедков.

Он тяжко, надрывно вздохнул и прикрыл глаза…

— Петя! Ты?! — раздалось сбоку, и он не успел отвернуться, краем зрения заметив знакомое лицо. — Вас Пётр зовут? — мужчина, в дорогом костюме, бросив на сиденье какой-то большой иностранной машины — портфель, и забыв закрыть дверцу, подходил ближе… Мусорка и так противно верещала, а тут ещё этот… Коклюш сразу узнал Мотьку — Матвея Лузанова — заводилу, дебошира, но будущего светилу хирургии, как прочили ему все, кто мог себе это позволить! Они учились на параллельных курсах, но состояли в одной компании и, можно сказать, дружили!

Петя был бы рад встрече, ещё как, но… он давно перестал радоваться подобному, стесняясь своего облика, положения, и поражения — по их мнению, в диагнозе их мнения он не сомневался! Когда он видел, что бывший знакомец, приятель, может и более когда-то, отворачивался и проходил мимо, то с облегчением вздыхал. Пётр жил в другом мире, возможно более близком к Богу, скорее всего ближе, — он знал это и чувствовал, но его бывшим… этого было не понять! А объясняться не было ни желания, ни возможности.

— Привет Матюха! — он резко повернулся навстречу приближающемуся другу юности, и его глаз сверкнул вызовом.

— Еп… Петруха… я слышал, но не верил! — Матвей остановился в двух метрах, словно боясь испачкаться. — Как ты мог?

— Долго объяснять! — процедил сквозь зубы Коклюш и посмотрел в сторону.

— Петя, — Матвей шагнул навстречу, — вот… тут у меня… моя визитка, — он достал толстый портмоне и, взяв оттуда тоненькую блестящую пластинку, протянул Коклюшу. — Позвони! Я руковожу одним хитрым НИИ; ты ведь когда-то подавал надежды?! В общем, работу мы тебе найдём, обещаю! Только одно условие: ты зашиваешься! за мой счёт конечно, но лет на пять сразу! — его лицо сморщилось подобием улыбки, скрывая не совсем осознанную виноватость. — Лады?

Коклюш, не глядя, взял бумажку и зажал в кулаке.

— Спасибо, я подумаю… ну а ты как? — он, наконец, поднял глаза до уровня носа старого приятеля.

— Да как?! В заботах весь, не понимаю иногда: зачем всё это?!

— Угу… — промычал Коклюш и снова уставился на кончики своих стоптанных ботинок.

— Ну ладно, извини Петя, спешу… обязательно позвони, обязательно! — Широкая спина Матвея, обтянутая серой, с отливом, материей, исчезла за блестящей обшивкой автомобиля, и тот, тихонько фыркнув, пренебрежительно пукнул в лицо бывшего педиатра выхлопными газами.

Чихнув, Петя разжал кулак, но радость от увиденного стольника баксов, лежащего под визиткой, не подсластила горечи сопоставления, несмотря на уверенность в правильности собственного выбора.

— Суета — сует! Бляха — муха! Даже сам проболтался, что не знает иногда — "зачем"! — Коклюш сунул зелень в носок и подумал: что на такую сумму мог бы приодеться в секонд хенде очень неплохо! Но денег стало жалко, на них можно было купить столько водяры и хавчика! — Э-эх… видно не судьба! Да и кому я нужен, как ни оденься! — громко шмыгнув носом и в стойкой уверенности опустив уголки рта, он направился к обменному пункту…

— Ну и чо, пойдёшь к нему? — Очкарик громко отрыгнул и отложил бутерброд с сыром в сторону.

— Не знаю! Забыл я уже всё! — Коклюш разлил в рюмки водку. — Страшно!

— Да он чё, не понимает что ли?! Иди, дурак, такое бывает раз в жизни! — Очкарик, подняв правой — рюмку, левой опять взялся за бутерброд. — Однозначно!

— Не нужно мне этого уже! Не хочу! Понимаешь? — Коклюш посмотрел почти трезво. — Ничего хорошего в той жизни не вижу: обман сплошной, видимость, суета, бессмысленность и ещё вездесущая злоба! А здесь… особенно, когда уже не стыдно, когда душу выгнал вон, а совесть продал за водку, жить можно! Если бы ещё не доставали косые взгляды глупого обывателя!.. Да, тогда жить можно! Я думаю, что это правильно — быть неприхотливым и нетребовательным, а значит не желать имущества ближнего и т. д. Получается — жить по господним заповедям!

— Бог завещал трудиться в поте лица своего! — Очкарик положил на хлеб две шпротины и, зажмурившись, отправил в рот. — А ты… — проговорил он глухо, тщательно прожёвывая еду, — работать не хочешь, потому и говоришь: что так жить можно!

— Я думаю, что Господь имел в виду другой труд — на себя, на свою семью, чтобы прокормиться, а не самолёты покупать! — огрызнулся Коклюш.

Он, сегодня, как-то осмелел! Очкарик понимал его состояние — хозяин денег — барин! Каждый из них периодически, когда фартило, бывал в шкуре Коклюша, и это было правильно, неправильно было, если не бывал и, в конце концов, по неписанному правилу изгонялся из коллектива!

— Может ты и прав, — вяло соглашался Очкарик, его клонило в сон после сытного закусона и водочки, и спорить было лень.

— Прав, конечно!.. Нет, не пойду, спасибо конечно Матюша, но… поздно! Да ну её — на хрен — вашу жизнь! Не для меня это! Всё, точка! — Налив себе полную рюмку, Петя опрокинул её в мозг, сложил его на руки, руки на стол и, посмотрев красными белками на макушку похрапывающего Очкарика, смежил веки…

Ему снилось, как пачки морфина, омнопона, прамидола стройными рядами, словно солдаты на параде, маршируют, с ампулами наперевес и он грудью восстаёт им навстречу, протягивает руки с услужливо надувшимися венами, будто желая заслонить от них человечество и взять на себя всю тяжесть сладкого страшного кейфа… Поэтому он складывает эти пачки стопочками и относит хорошему дяде, нет, тот сам приходит и забирает — чемоданами, сумками, ящиками, чтобы унести адское зелье, не дать привыкнуть к нему детям; значит — вместо него, перед операцией нужно вколоть детям атропин. Они с дядей делают доброе дело — наркотики не доходят до детей, значит, привыкание им не грозит, значит, меньше вырастет наркоманов! И это — деньги немалые, даже можно сказать: большие! Всё правильно, доброе дело должно хорошо оплачиваться!.. Но вот, вдруг, в его сне… что-то не так… тона становятся чёрными, тяжело давит страхом спину — сбросить не в мочь! Его шестнадцатилетняя дочь — Сонечка… он ясно видит её перетянутую шлангом руку, открытый домашний сейф, знакомую пачку Омнопона на журнальном столике…

— Сонечка — кричит он в ужасе, — Только не ты!

— Почему не я, папа? — Сонечка удивлённо оборачивается, говорит невнятно, — шланг в зубах, мешает ей говорить… — Какой ты жадный, папа, это ведь так приятно, это такое счастье и… вот… о главном забыла сказать: свобода! Свобода! — её улыбка вдруг гаснет, белоснежные зубы чернеют и остервенело грызут шланг… Откуда-то, как в известном анекдоте, появляются охотники с медвежьей шкурой в руках и смеются:

— Зачем гризли, так убили!

— Убили! — плачет Сонечка…

— Убили! — ржут охотники…

— Убили! — кричит Коклюш… и просыпается в холодном поту, рука тянется за недопитой водкой…

— Кого убили? — просыпается Очкарик и с шалым видом тоже шарит рукой по столу… Его глаз проясняется, и он говорит:

— Наливай!

Налито, выпито, легче!

— Ты это… — они уже совсем проснулись, и Очкарик машет пальцем перед носом Коклюша… — Если надумаешь идти, то больше наркоту не воруй!

— Вот поэтому, тоже, не пойду! — отвечает Коклюш и его голова, дожёвывая кусок, спешит прижаться к холодной, липкой, покрытой хлебными крошками клеёнке…

* * *

— Осторожно, оглоеды! Руки откусите! — смеялся Коклюш, горстями раздавая псам размоченные с утра сухари и ловя себя на мысли, что до сих пор не жалеет о своём отказе вернуться к прежней трудовой жизни.

ГЛАВА 30

Григорий Семёнович Пенсенков по кличке Очкарик пожевал сухими губами, потрогал языком торчащий с внутренней стороны верхней губы большой шрам и поправил на носу, сшитую нитками посередине, оправу очков… Это стало привычкой: нащупывать языком во рту, рассматривать в маленькое зеркальце и трогать пальцем… новый, полученный на допросах шрам. Ещё один — поменьше — зарос волосами на затылке, другой — третий — раздвоил и украсил мужественным изгибом левую бровь!

— Как с фронта возвращаюсь — израненный! но, увы, не возвращаюсь, а следую далее — будто в штрафбат! — усмехнулся Гриша и оставил шрам в покое, успокоив в свою очередь вездесущий пронырливый язык. — Спасибо, что посчитали убийство непредумышленным, всего шестёрку впаяли, а то… — он горько вздохнул… — Но оговорить пришлось всех, не сразу конечно, но пришлось, что подтверждают полученные… — он снова потянулся языком к торчащему за губой бугру… — Потом, правда, уже почти перед судом, показания разрешили изменить и он с глубочайшим чувством облегчения подписался под реально изложенными событиями того страшного чёрного дня.

Шесть лет не казались ему чем-то быстрым и малым, хоть и радовали судебным снисхождением, но относительность разницы чисел выпирала явным дисбалансом, словно горб на теле пони, увы, не волшебного и сказочного.

Он закрыл глаза и склонил голову на арматуру решётки… Столыпинский вагон стремительно убегал от стука колёс, но стук, обогнав его в который раз, неумолимо приближался и вновь оголтело мчался в хвост поезда…

— Чем-то напоминает мою жизнь, после личного вселенского потопа, — сплошной цикл маленьких, пустых, бессмысленных, бесполезных движений! — Григорий усмехнулся одними губами, не открывая глаз. — Почти — романтика, если вспомнить слова Леонова — Доцента! "Украл — выпил — в тюрьму…" До тюрьмы, ранее, в прошлой, другой жизни, этот слоган у него звучал короче: украл — выпил… Даже если и не украл, то: на хвост упал, на халяве отъехал, шару поймал, на лоха попал! Вот сколько романтики, так и прёт!

А ведь когда-то…

Юлечка шла уже в третий класс; хорошая серьёзная девочка — единственная сдерживающая сила его необузданного нрава и привычек! Только она могла одним укоризненным взглядом остановить накатывающую на глаза горячую волну гнева и разжать стиснутые в комья кулаки.

— Юлечка, девочка моя! — прошептал Григорий и почесался виском о решётку.

Когда появился маленький Сенечка, солнце вообще перестало уходить за горизонт и прятаться в облаках, оно светило круглые сутки, даже ночью, освещая мягким светом жёлтого ночника, днище комнаты… и поселившись, казалось, в душе Гриши навсегда! Он всей внутренностью ощущал в себе его лучи — яркими вспышками безмерного счастья, а жена Надя смотрела на него взглядом с поволокой, и он бежал греть молоко… хватал Сенечку на руки и пел ему песни Юрия Антонова, тихонько пел, раскачиваясь телом и головой, и глупо так… улыбался… нетерпеливо поглядывая на супругу…

В выходные дни семья набивалась в подержанную "тройку" и катила в лес или на реку… жарила шашлыки, загорала, смеялась и счастливилась до самого полного сыта…

Сеньке исполнилось три годика, когда Надя захотела работать! Может, и не захотела бы, но друг семьи, открыв фирму, успел за успехом и предложил ей место секретаря.

Гриша долго морщился, пока она доказывала ему всю выгоду дружеского предложения, но, в конце концов, уступил, — деньги, даже у простого люда, лишними не бывают!

— Сенечка пошёл в ясли, Юля в шестой класс, а родители разбежались по общим заботам!

Наде нравилась новая работа: презентации, банкеты, юбилеи, рестораны… оказывается ещё существовали, и она, оказывается, могла вполне сносно жить, а не существовать! Это, на элементарных примерах, ей объяснил заместитель генерального; он был сама элегантность… ему так шёл смокинг… и когда смокинг небрежно упал на спинку стула, она увидела, как высоко вздымается накачанная грудь под белой батистовой рубахой, как тонок стан затянутый блестящим шёлковым кушаком!

Она стала приходить поздно, отводя глаза от настойчивого взгляда мужа и Юли. Её начал раздражать исходящий от него запах старенького автомобиля, не всегда чистые — ногти и рукти, а он всё чаще покупал трёх литровую банку пива и коротал вечера в её компании, свалив все заботы о маленьком Сенечке — на дочь.

Подошла очередь на трёх комнатную квартиру в новом, только что сданном в эксплуатацию доме (постаралась его мать — начальник цеха) и долго беззлобно друзья материли лифтёрскую службу, таская мебель на четырнадцатый этаж.

Он не успел закончить ремонт в новой квартире, даже застеклить балкон! Квартира не смогла склеить треснувшую жизнь, и она потекла по-старому…

Гриша оставил всё семье и перебрался к родителям!

Пиво уже не могло заглушить боль и ретировалось в тень, уступив место более крепким напиткам, но и тем никак не удавалось её утопить, сколько бы не топилось… и она — боль — стала мутировать… Он уже не понимал, где болит и почему, думая по привычке, что из-за семьи… всё более депрессируя по утрам в мутной безысходности похмелья…

Словно нарочно, вскоре, мать теряет работу, болея тем же недугом, видимо наследственным; отец так же срывается с вшитой "торпеды"… и семья — все, как один, дружно бросается уже не в зелёные, а чёрные объятия Бахуса!

Пять лет убийственно однообразной романтики: пенсия — водка — помойка — водка — пенсия… подорвали здоровье пожилых родителей, и они оставили его один на один с квартирой, жизнью и совестью; Петя Коклюшков — старый, испытанный спиртовым градусом товарищ, решил поддержать друга в трудный час и переехал к нему на вечный постой, а из села, мгновенно, нарисовалась двоюродная сестра… Да так и осталась… Стало чище, уютнее, запахло гороховым супом и домом… Сестра не пила! Она долго и настойчиво пыталась увещеваниями излечить братика Гришу, но однажды он всерьёз пригрозил, что выгонит… "к чертям собачьим"… и ей пришлось угомониться в ожидании неотвратимо грядущего перста судьбы… Сестра была не дура!

— Вот и перст! — Гриша открыл глаза, поезд, ужасно скрипя, норовил остановиться на каком-то полустанке… — Перст! — он поднял вверх средний палец и тут же спрятал в кулак, испугавшись, что попутчики могут понять его превратно.

ГЛАВА 31

Старая, с остро выступающими рёбрами — досками, наложенными внахлёст друг на дружку, не единожды крашенная лодка, чернела тёмным бугристым от старой смолы боком, под спускавшимися к самой воде тонкими ветвями плаксы, словно пряталась…

Держась рукой за ивовую ветку, чтобы лодку не снесло, он курил… одну за одной… почему-то папиросы Север и вспоминал: что именно такими же гадкими на вкус они были в туалете пионерского лагеря, где он с пацанами прятался от грозного вожатого — бывшего ефрейтора — пограничника, который чуть что, сразу дубасил их ребром ладони по шее, показывая неизвестное ещё тогда массе советских детей — карате. Главное — всю смену он закрывал глаза на подростковые забавы и игру во взрослых, а значит свободных, но когда до конца оставалась неделя, заявил: что не потерпит вопиющего безобразия и привезёт мамочкам их чад — здоровенькими и послушными.

Река мерно бежала на юг, умывая кончики ветвей ивы, и журчала за кормой давно избитой песенкой течений…

Чьи-то крадущиеся шаги не потревожили раннего утра, только где-то рядом, в кустах, пискнула пеночка-трещотка, порхнула крыльями, задевая тонкие, похожие на наконечники копий, листочки и затрещала, словно швейная машинка: сипсипсип… сипсип… сир-р-р-р…

Лодочник нагнулся и пытался разглядеть, сквозь висящие зелёными космами ветви, кто там крадётся…

— Смотри-ка, ждёт! — тихий шёпот женщины заставил пеночку замолкнуть, но буквально на пару секунд и она снова взялась за шитьё…

— Я же говорил, что надёжен! — вторил хриплый, с трудом сдерживаемый голос мужчины. — Подай ближе, а то ноги замочим! — голос не сдержался, сделавшись громче, пеночка снова умолкла и, вспорхнув, отлетела подальше от шумных соседей. Вскоре оттуда раздалась рабочая песнь крылатой швеи — мотористки, а лодка стала ближе к берегу и приняла на борт двух пассажиров.

— Держи… — мужчина посмотрел на женщину и та, выплюнув на ладонь монету, подала её лодочнику.

— А за себя? — тот бесстрастно взглянул на мужчину.

— Я раньше тебе заплатил, ещё тогда, помнишь?

— Ах, да! — лодочник, сверкнув глазом, согласно качнул зашторенной капюшоном головой. — Вспомнил, ты говорил, что вернёшься за… этой!

Кивок мужчины подтвердил его воспоминания, и вёсла без всплеска вонзились в воду…

— Это далеко? — женщина с волнением вглядывалась в туман и сжимала руку мужчины…

— Не знаю, не понятно, — он пожал плечами, — ощущений никаких, едешь и всё… Потом приезжаешь… и опять всё… но чувствуешь… нет, скорее… знаешь, что это далеко не всё!

— А он кто? — она скосила глаз на лодочника.

— Он? — мужчина грустно улыбнулся. — Музыкант, писатель, философ… паромщик, наконец!

— Почему паромщик, зачем, если всё это… перечисленное тобой — впереди, — она несогласно тряхнула волосами. — И откуда ты знаешь, кто он вообще? мне он показался не разговорчивым!

— Тогда, в первый раз, у меня с собой, кроме монетки за щекой, была в кармане бутылочка перцовой с мёдом, а она кому хошь язык развяжет!

— Ну?..

— Ну и развязала…

— Ну и?.. Дальше, дальше, вредина!

— Тебе что, так интересно? Этого в двух словах не скажешь!

— А у нас лимит времени? — она грустно улыбнулась.

— Да уж… — он осмотрелся по зелёным щебечущим берегам…

Лодочник достал из кармана дождевика сине — белую пачку папирос и закурил…

Маша сморщила нос и недовольно посмотрела в его сторону…

— Ну и вонь от его сигарет! Так, что он там?

— Сказал, что всегда хотел быть нужным людям, будучи уверенным, что чем выше "квали" тем больше пользы принесёт, ну и занимался… днями, ночами, часами, оттачивая мастерство игры… Но чем большего достигал, тем меньше становилось друзей, меньше востребованности, больше врагов, и отрицательных отзывов об его искусстве, больше своих сомнений, наконец, озлобленности к тупому непониманию, неприятию, зависти. И однажды пришла спасительная мысль — всё бросить! "Если им не нужно, если хотят того, что могут сами, что под силу каждому серому homo, если так презирают слово sapiens или относятся к нему слишком просто, на уровне коварной изобретательности, называемой — хитрость!"

— Бросил? — Маша с негодованием, но жалостью, взглянула на лодочника, страстно жующего измочаленную в кашицу гильзу горькой папиросы и тоже метнувшего в неё быстрый короткий взгляд. Она испуганно решила, что он слышит их разговор, и шёпотом спросила:

— Мы ведь тихо говорим?

— Он не слышит… точно! — успокоил Виктор и в свою очередь незаметно глянул в сторону лодочника. — Только не пой песню: Я убью тебя лодочник!

— Я чо, совсем уже? — Маше захотелось рассмеяться. — Продолжай, давай!..

— Ну… бросил… вот так!

— А писатель… как же? — она опять исподтишка зыкнула на бывшего музыканта, писателя, философа и прочая, прочая, прочая…

— Начал писать… может и писать, сначала, но начал! — Виктор усмехнулся. — Залез в такие дебри… — мысли были — что выбраться самостоятельно сил не осталось! Стал искать помощи в книгах… — Он почувствовал, как рука Маши постепенно давит всё сильнее его кисть… — Ты чего дрожишь-то?

— Что-то зябко на воде! — она передёрнула плечами и ослабила хватку. — Не отвлекайся… Нашёл?

— Нашёл, кажется!

— Потому и здесь теперь! Точно? Угадала? — Маша зверски сжала губы. — А как же могло быть иначе? Небось, столкнулся с теми же проблемами, что и в музыке?

— Угадала! — Витя шмыгнул носом. — Теперь, говорит, никто мою лодку не критикует, что старая, мол, корявая… денежку, хоть и не большую, платят исправно… а пользу и так приносить можно, — не обязательно сложному люду, не обязательно простому, любому можно, а в искусстве так не получится!

— Философ! — Маша кивнула в сторону журчащей под вёслами воды.

— Ага! Говорит, что философом стал именно здесь, не в кабинете за компьютером или на диване с книгой в руке, а именно здесь — в деревянной лодке, "что в твоей бочке…" — говорит!

Маша запахнула лёгкий плащик…

— Не думала, что здесь буду мёрзнуть! — она передёрнула плечами. — Ну, а если вдруг нетленной памяти потомков лишился, тогда как, если то, что написал бы, осталось в веках?

— Я, кстати, — Виктор снял "аляску" и накинул ей на плечи, — задал ему тот же самый вопрос…

— И?..

— Я, — говорит, — сам теперь нетленка! Потому, как имя моё — Харон!

Маша почувствовала, как под одеждой, кожа зябнет снежной сыпью крупы, и подумала: — А чего я так боюсь, что за волнение, при чём тут Харон, если плывём мы по обычной речке, в кустах — по берегам, соловьи зачипыриваются, пеночки пощёлкивают, рыбка с волнами причпандоривается. Стикс — он холодным должен быть… ледяным… или очень горячим… но не таким, это точно, да и лодочник… уж больно мне кого-то напоминает… Ба… да это же Димка! Димочка!!! — завопила она вдруг отчаянно, почувствовав и начиная верить окончательно, будто что-то не так…

ГЛАВА 32

— Уф-ф-ф… — он открыл глаз… сначала один, потом другой. — Уф-ф-ф… что за дрянь снится! То я — профессор Лебединский, то — Харон! А может — Герасим? Чёрт знает что! А Маша причём тут, мысли её, будто во мне, блин, мистика рваная… и Витёк объявился… умный, как всегда! Ох, лишь бы не беда! — Дима сел в груде лохмотьев, сладко потянулся и осмотрелся в поисках вчерашних остатков… Голова немного гудела… в землянке было пусто: ни собак, ни собачников. Бутылку зажало двумя вёдрами — помойным и для воды, чтобы не упала, и в ней, будто, виднелось на дне…

— Ну-ка… — он разбросал тряпичное кружево и встал… — Оставили… спасибо други… не забуду!

Шум за пологом, насторожил, но не достаточно — не успел… Два мрачных, крупных, заросших недельной щетиной лица, встали перед ним и удивлённо осмотрели… сначала его, потом землянку… Он не знал этих бомжей!

— Водка осталась? Вы, говорят, вчера гуляли!? — спросил один, довольно резким тоном. Настолько резким, что Димка решил, было возмутиться, но с ужасом разглядел приставленный к своему горлу нож…

"Блин, и псины ни одной, как назло!" — расстроился он. — Вон, осталась капля! Это всё! — он быстро закивал головой, увидев, опасно расширяющиеся глаза второго типа и указал рукой на сиротливо торчащую меж вёдер бутылку.

— Козлы, выжрали всё! — тот, что без ножа сунул остатки водки в карман, хищно огляделся и увидел брусок мыла. — Брать? — он посмотрел на своего…

— Бери… С паршивых козлов, хоть шерсти клок! — усмехнулся тот, не убирая от горла Димы нож. — Вон, ботинки ещё, неплохие, вроде… — он указал остриём на Димкину обновку, аккуратно восставшую у входа.

Шея ощутила свободу, колющая сталь отступила, и он рванулся, машинально… жалко стало ботинки, хоть и привыкнуть ещё не успел, но очень жалко, больше, чем водку, и он рванулся за ними вслед…

Тот, что был без ножа, но теперь с ботинками, удивлённо оглянулся…

— На мразь!.. — тяжёлый удар по голове бросил Димку на ворох тряпья, и он… решил выспаться основательно.

Очнувшись он застонал…

Никто не кинулся ему на помощь, никто не спросил: что случилось? Он всё ещё был один… бля, без привычного ансамбля, и ему было хреново… бля!

Теперь голова гудела всерьёз, Он потрогал её и почувствовав нечто липкое, осмотрел пальцы… Так и есть — кровь!

— Вот где и когда настигла расплата! — горько усмехнулся Дима, зачем-то вспомнив свою последнюю рыбалку в северном городке, где служил, в те давно минувшие времена, его отец…

Димке было лет пятнадцать, отца уже перевели на Урал, и семья ждала, когда он вызовет их к себе…

Оставалось дней пять до отъезда, мать отправила контейнер, и чемоданы с нетерпением ждали пищи…

Недалеко, в нескольких остановках от их дома, растянулось на пару километров озеро, его так и называли: Долгое. Служило оно, кажется, очистным водоёмом, для какого-то промышленного предприятия, воды его не замерзали даже зимой, но мальчишки купались в нём, ловили карасей, колюшку и гальянов.

В ту ночь, мать отпустила его на рыбалку с ночёвкой; белые ночи действительно были светлыми, словно бельма.

Он сидел, на бревне, так называемого корыта, точнее деревян-ного сруба и терпеливо ждал клёва… Глубина здесь — под корытом — доходила до четырёх метров и караси ловились отменные, хоть и редко.

Но вот, поплавок дёрнулся… Дима напрягся, он знал, что надо ждать, когда карась подойдёт снова… Ждать пришлось долго, но поплавок снова дёрнулся, раз… второй… и медленно, наискосок, нырнул под воду…

Димка долго любовался большой широкой рыбой, блестящей, как начищенный пятак, пока не сунул её в садок.

Второй карась клюнул через час… Димка втащил его на абревно… но… о ужас! крючок сорвался и рыба медленно стала сползать в воду… Он смотрел на неё, застыв в ступоре, и когда карасик, килограмма на… где-то рядом… махнул, прощаясь, широким хвостом, Димка бросился за ним… Не так чтобы прыгнул, но кинулся, стоя на коленях перед бревном, ими же он и упёрся в бруствер, дабы не свалиться в воду полностью, отсюда вымок лишь по пояс. Уже в воде, он увидел, как жёлтое, круглое, словно блин, тело рыбы, уходит на дно и попытался схватить его рукой… В тот момент, в голове мелькнула трезвая мысль: что карась — рыба, он — дома, и поймать его руками — на глубине, не возможно!

Когда он вытащил свою мокрую половину на берег, то чуть не заплакал, лицо скривил это точно, но без слёз… ослабли ноги… и он вытянул их вдоль мокрого, скользкого от слизи карася, бревна.

За этим занятием его застал знакомый мльчишка одногодок; когда-то вместе посещали волейбольную секцию. Мальчишка посочувствовал, забросил удочку… и через пять минут вытащил похожего карася, Димка почти был уверен, что того самого!

Ещё час они просидели молча, изредка перекидываясь новостями и воспоминаниями; солнце показалось из-за Столовых гор, низко покатилось по летней тундре и било прямо в глаз… Под утро стало прохладнее…

— Что-то похолодало, — Димка запахнул пиджачок и глянул на соседа… — Пошли плавника наберём, костёр запалим?!

— Точно, пошли, и правда холодно, — охотно согласился мальчишка. — Ты — в ту сторону, а я — сюда… — он ткнул рукой и пошёл…

Димка, оглядевшись и убедившись, что пацан далече, осторожно заглянул в его пятилитровый алюминиевый бидон и вожделенно погладил, свернувшегося от тесноты — в трубку, карася. Прикосновение будто обожгло, сразу вспомнился фильм, где люди сходили с ума от одного только вида сокровищ и уже не могли с ними расстаться. Нечто похожее происходило сейчас… Вздохнув, он подумал, что его единственный карась… ни то ни сё, хоть выпускай!

"Вот уж дудки!" — споро подоспела мыслишка и рука сжала бока рыбины… Достать её было нелегко, крутая спина с трудом пролезла в горловину бидона, Димка даже укололся о плавники, но через две минуты карась трепыхался в его садке.

Быстро сложив удочку и сунув садок с рыбой в сумку, он заторопился домой…

— Дима, ты куда? — догнал голос мальчишки.

— Домой, — откликнулся Дима, — Надоело!

Парень видать что-то заподозрил, и поспешил к своему бидону…

— Отдай! Слышишь, стой! — крик догонял… — Отдай!

Димка подумал, что действительно, стыдно убегать, словно воришка и остановился.

— Отдай! ты что? — запыхавшийся парень остановился напротив и потянулся рукой к его сумке…

— А ну, пошёл отсюда! — взгляд Димки стал злым и опасным. — Щас как…! — перехватив сумку левой рукой, вместе с удочкой, он поднял правую вверх…

Парень отступил, он был слабее физически и видимо духом.

— Сволочь! — тихо сказал он и пошёл назад, к озеру…

— Ещё поймаешь, не плач! — презрительно крикнул ему в след Димка и зашагал в свою сторону…

* * *

Карасей пришлось жарить по очереди, вместе на большую сковороду они не помещались…

— А вкусно!.. Зря ты отказываешься! — мать с сестрой, у каждой по карасю, весело на него поглядывали и с удовольствием уписывали за обе щёки жареную свежатину.

Димка не мог смотреть на эту рыбу, многое он отдал бы сейчас, чтобы вернуть назад то мгновение на озере и отказаться от совершённого проступка. Но поезд ушёл… Где жил ограбленный им парень он тоже не знал, и исправить что-либо было невозможно.

Подобную ситуацию едва удалось исправить, когда он был уже взрослый, и в новогоднюю ночь, изрядно поддатый, зашёл в гости к одному приятелю…

Приятель тоже достаточно принял на грудь и видимо забыл, что сам, недавно, приглашал в гости. Втроём, приятель был не один, раскатали бутылочку, и хозяин дома вдруг вспомнил, что когда-то они поссорились… "Слово за слово… то да сё… дошло до рук…" — почти, как у Вайнеров.

Димка был молод, полон сил и злости… это помогло ему положить ребят рядком. Удовлетворённо вздохнув, он осмотрел себя и с ужасом обнаружил, что вместо дорогой куртки, на нём висят какие-то несуразные клочки материала…

Добивать лежачих он не стал, но оглянулся в поиске возмещения убытков… нужно было спешить, соседи могли слышать шум драки и наверняка вызвали милицию… Кроме висящего на стуле пиджака, ничего другого в глаза не бросилось. Во внутреннем кармане оказался паспорт гостя и в нём четыреста рублей.

Рубли были ещё те — советские, настоящие! Сумма не малая, и Димка удовлетворённо покачал головой.

Но на другой день, с похмельем пришло раскаяние, может, это была обычная похмельная депрессия, тем не менее, ляжку жгло конкретно, почти натурально, если душу можно назвать ляжкой. Точного адреса злополучного приятеля он не знал, и пришлось выслать деньги переводом их общему знакомому на фамилию пострадавшего!

— И всё-таки расплата настигла! — повторил Димка и невесело рассмеялся… — А ты, карма, злопамятна! Ведь первый раз я раскаялся, во второй даже вернул! — он вздохнул, потёр кровоточащую шишку, медленно поднялся и пошёл умываться… — "За карася — ношенные ботинки, за избитых людей — разбитая голова! Да разве только голова, а сколько раз бывал разбит… весь, да хоть КПЗ взять: конкретно меня там менты утюжили, вылез, словно из под танка. — Он промыл ранку водой и взял полотенце, больше похожее на тряпку. — Но ведь не только же я брал, отдавал тоже, например: в том пустом сельском магазине, где целлофановый мешок денег лежал прямо на прилавке, а продавщица куда-то вышла. Мог взять спокойно, сесть в машину и уехать… но ведь не взял, а дождался её, покараулил денежки можно сказать… а там было много!.. Ох и запричитала испуганная… но радостная, и самому сразу стало так радостно, так!.. трудно даже объяснить! Два дня ходил гоголем — гордился собой!" — от воспоминаний стало тепло, и боль в голове немного утихла. Дима вспомнил: скольким людям давал в долг, и сколько из них вернуло… — Не совсем выходит конченный?! — сказал он и посмотрел в зеркальный огрызок… — "Может потому и жив ещё, может, добро моё перевесило негатив, или борется пока?! — Димка посмотрел вверх, не замечая брезентового потолка… — А от чего же я в такой заднице?" — удивившись своему вопросу, он улыбнулся… ведь ответ-то, на самом деле, знал! — Ну да, ну да… — прошептал он и, отложив зеркальце в сторону, что-то поискал взглядом… но потом вспомнил:

— Суки, мыло упёрли! Вот Машка будет кричать.

* * *

Маша не кричала, она принесла с собой бутылку водки, в принципе, как всегда и заботливо промыла его ранку. Она опять добыла много вкусного и как ни странно ещё одни ботинки, немного хуже тех, но вполне… и Димка понял, что они предназначались Коклюшу, даже заревновал чуток, но ботинки подошли ему по ноге, а их сожитель ещё не возвращался.

— Послезавтра пойдём вместе, там есть такое, что я не донесу, и вообще… наберём больше, чтобы глаза людям не мозолить, на меня итак сегодня смотрели, как на жабу.

— Почему именно послезавтра, а не завтра, например? — Дима снял "новые" ботинки и предусмотрительно спрятал под тряпьё.

— Завтра суббота, в выходные мусор не вывозят, значит, к вечеру воскресенья будет большой урожай, вот ты мне и поможешь! — Маша покровительственно погладила его по щеке.

"Почему бабы так любят жалеть, а потом смотрят на тебя, будто на приблудную дворняжку? "Гордыня!" — сказал бы Виктор, точно сказал бы. Иной раз хуже горькой редьки такая благотворительность, и ведь кайфуют, думаю. Наверное, природой заложена в женщинах эта заботливость, с последующим чувством превосходства!?" Ну ты будешь наливать? — он кивнул на бутылку…

— Что, не терпится? — Маша улыбнулась, и ему опять показалось, что не так!

— А чего терпеть? Надоело! терпилка скоро отпадёт! — почти крикнул он, и её взгляд стал медленно удивляться…

— Ну ведь не оттого же, что ты лишний раз не выпил?

— Так, хватит умничать, наливай короче… спать уже пора!

— Куда спать? ещё только… часов девять! — Маша протянула ему бутылку… — Ты есть, что ли не будешь?

— Буду, выпью для аппетита и буду! — Димка нервничал…

— У тебя уже аппетит появился? Я думала, ты забыл это слово… видимо, зажрался! — она хмыкнула в сторону. — Ну-ну…

Спать они ложились молча, Коклюша всё ещё не было, собак тоже. Странно!

ГЛАВА 33

Зимняя… ну… ладно, мартовская, уходящая за горизонт серость дня, как-то осунулась невзрачным лицом, кое-где — в окнах зажглось электричество, украсив, насколько позволяла действительность, жёлтыми, розовыми, зеленоватыми пятнами — серые, либо коричневые, стены жилых коробок, могущих соперничать друг с другом лишь ростом. Конец выходного дня ощущался самой природой, и она медленно темнела душой…

Маша уложила две сумки в одну, застегнула на ней молнию… до половины — дальше не шла, и посмотрела на Димку…

— Готов?

— Всегда готов! — он вскинул руку в пионерском призыве.

— Петя, ты с нами? — Маша спросила так, на всякий пожарный, чтобы потом не обижался, если что…

— Нет, — тот осклабился и по брежневски помотал у головы рукой… — увольте господа! Помните, что в известном фильме говорил Ручечник: "Лучше в клифте лагерном на лесоповале, чем у Фокса на пере!" Вот… клифт у меня есть, очень даже приличный, спасибо Машка, но на чьём-то пере торчать… да на помойке, да с потрошками… выпущенными, тоже не в масть!

— А… вечная песня, вечного бича! — Маша беспокойно взглянула на побледневшего Димку.

— Хе-хе-хе… — заквохтал Коклюш и, как бы виновато, опустил взгляд. — Жаль, что не жида… Агасфера!

— Маш, может, и правда, не стоит? — Димка робко взглянул на вожатого, подумав, что почти вожака.

— Не стоит или не стоuт? — зло спросила она и в упор заглянула ему в глаза.

— Одинаково! — рявкнул он и ответил злым вызывающим взглядом… — Давным-давно уже, кстати!

— Открыл Америку! — она хмыкнула… почти весело. — Не только у тебя! — и заметив его обратное движение, почти крикнула: — Нет, сегодня ты пойдёшь со мной, я не лошадь таскать за вас… Один, последний только раз, а потом… посмотрим… что нам всем делать и как поступить, я точно что-нибудь придумаю! — она задумалась, словно решила не откладывать, но вскинулась и быстро сказала: — А сейчас пора идти, скоро стемнеет!

* * *

Мусорные контейнеры ломились от барахла, не тронутой жратвы, вернее, это сегодня они брали только нетронутое, запечатанное, нераспечатанное точнее; если брать всё, могли не донести.

Увидев, торчащий испод кучки картофельных очисток, кусок полированной кожи, Дима потянул… Очистки отвалились в сторону, и чёрный пиджак сразил своей темнокожей экзотикой!

— Ого! — только смог он сказать и подумал: — А куда я это буду одевать? Подобная песенка мне знакома: не дай бог появиться дорогим носкам, как к ним понадобится соответствующая обувь, к обуви — брюки… и так далее… и снова — бесконечность…

Раздумывая над тем, о чём давненько не думал, он быстро осмотрелся…

— Бойся данайцев дары приносящих! — проговорил он, но, взглянув на чёрные глазницы окон, вдруг засомневался — так было слишком просто, и решил: — Бойся, выбрасывающих… Хотя… тоже не факт! — он почесал затылок… — О!.. Подбирающих! — ему вспомнились сомнения Коклюша и он поспешил вернуться к осмотру находки, точнее, её карманов…

В маленьком пистончике, спрятавшемся под большим карманом с красивым лейблом, явно прощупывался квадратик, кажется, бумажный… Сердце приятно ёкнуло, пальцы нырнули… и достали сложенную, несколько раз, сотку долларов! Измятое вдоль и поперек лицо Бенджамина Франклина, с достоинством поглядывало на Димку с заветной зелёной бумажки тоже не малого достоинства.

— В карман… быстрее… — мелко подумал он и оглянулся: не свидетель ли Маша его удачи?.. Рука метнулась к карману, но кто-то внутри, под старой курткой, сказал: — Ну и дерьмо же ты, старик! Она ради тебя пожертвовала всем, а ты… — Его уши вспыхнули под шапкой, затем щёки, под рёбрами стало холодно, почти скользко… — Спасибо! — сказал он своему Альтер Эго, но очень тихо, чтобы не слышала Маша, и уже громче крикнул: — Машка, смотри, сотка баксов! — Он поднял купюру над головой, и обернувшаяся на его крик женщина, радостно засмеялась…

— Вот спасибо, удружил! — чья-то рука вырвала у него сотню, прямо там, наверху, и когда он обернулся, ещё не зная, как поступит в дальнейшем настоящем, вероятнее всего будет просто грызть любое горло, будь это сам… Тут нужно было взвесить — кто, и он отбросил несвоевременную мысль — кто там может быть или не быть, но за свои деньги и этот шикарный пиджак, он будет бороться не на жизнь!.. Он вдруг опять подумал о совершенно сейчас постороннем: что за ерундистика лезла в этот миг в голову, сказать было трудно, но она лезла и Маша вдруг стала ему понятнее, в этот самый момент, когда отобрали его деньги, он принял её кажущуюся скаредность, мещанскую зависимость, а значит — слабость, как до сих пор характеризовал подобные действия, даже сегодня, когда они выступили в поход за… Зачем же? Как обозначить это выступление, каким термином? Может: Мальбрук в поход собрался! — он думал… думал… и горько смеялся…

— За свободой? — он спрашивал, но ответ не спешил, он где-то задерживался… — Но… может… Нет! — Что-то явно мешало дать привычное определение, и вдруг его осенило: — За жизнью! — Далее подоспела более насущная мысль: откуда у него взялось столько времени, в такой момент, чтобы всё это придумывать, обдумывать… вон уже… ломик падает на голову…

Увиденное озадачило, сначала, но за тем пришёл ужас и помог… дёрнуться в сторону… хотя ломик прибил… слава богу не голову, а плечо, скорее ключицу, просто размозжил… Удар был страшный — в теле всё захрустело, и Дима решил, что разваливается на части… Ноги его ослабли в коленях и подогнулись…

* * *

Было очень темно! Разноцветные ранее пятна красивых окон на аккуратно оштукатуренных элитных стенах, уснули, обезличив самоё слово — дом. Он — дом — стал похож на своих собратьев из спальных районов и по идее, ему это не могло нравиться, но в данный момент он спал и видел цветные, похожие на его вечерние окна, сны… Поэтому не страдал! Он был достаточно мудр, чтобы страдать от таких пустяков уже оттого, что недавно разменял свою сотню зелёных… раньше жёлтых, ещё раньше голубых лет; он давно забыл, сколько раз его красили и в какие цвета. Но в эту ночь ему не дали спокойно поспать: дикий вопль, взывающий о помощи, перебил мягкий покойный сон твёрдых оштукатуренных стен.

— Не впервой! — вздохнул дом, вспомнив перестроечную эпоху девяностых, и снова закрыл глаза… Он стал таким же равнодушным, как и его жильцы, иначе быть не могло, ведь они были его душёй, сердцем, селезёнкой… его внутренним миром.

Дима открыл глаза и заметил, что как-то очень темно и ещё, тяжело…

— Все спят, вот и темно, в окнах не горит свет! — мудро догадался он. — А что случилось? И что это на мне лежит? — Он попытался свалить тяжесть с себя, но вскрикнул от боли… Рука не повиновалась, и малейшая попытка использовать её, причиняла нестерпимую боль. Память потихоньку возвращалась… и он внимательно всмотрелся в наваленный на себя груз… — О Боже!.. Маша!? — страшная догадка пронзила сердце холодной сосулькой. — Машенька, ты что? — откуда-то взялись силы и, превозмогая себя, он вылез испод тела… Маша осталась лежать лицом вниз, как и лежала до сих пор, её поза… живые так не лежат! Он попытался перевернуть тело на спину… но это было выше сил и, прислонив пальцы уцелевшей руки к её горлу, не обнаружил пульсации крови.

— Помогите! — закричал он не своим голосом. — Помогите!

Ни одно окно не откликнулось светом включенного ночника. Окна, будучи глазами и ушами своего дома, тоже привыкли к подобным крикам, периодически видя смерть, слыша выстрелы и взрывы. У красивых ухоженных домов опыт был богаче, чем у серых многоэтажных муравейников, хотя… вопрос конечно спорный: где-то чаще стреляют, взрывают, где-то — обходятся иными способами.

— Помогите! — продолжал надрываться в бесполезном крике Дима, пока не понял, что только сам в состоянии помочь.

Идти он не мог, не удалось даже подняться на ноги, что-то в его двигательном механизме испортилось, поэтому полз… морщась от боли, загребая одной рукой и отталкиваясь ногами, и вспоминал "Повесть о настоящем человеке", которую взахлёб читал в детстве. Он пытался представить себя Мересьевым, если бы не пытался, вряд ли смог ползти, но делал это, и в его глубинке теплился малюсенький такой огонёк гордости за то, что делает.

— Ползти — значит двигаться! Всё-таки, движение! Преодоление! — он чуть не плакал от радости, что ещё может преодолевать. Но сейчас иначе было нельзя и это омрачало маленькую победу, вызывало сомнения…

Он снова полз и звал на помощь, надеясь, что ошибся с диагнозом — Маше, пока не потерял сознание!

ГЛАВА 34

Серые, крашенные масляной краской стены, обступили, сдавили, наползли более светлой, пятой составляющей коробки — потолком, и Дима всплакнул…

— Не жизнь, а сплошной сумрак! — всхлипывал он, промокая подушкой. — Дайте гамму, светлую и красочную, прибавьте тёплую, я устал от холода и однообразия! — не выдержав, он сел на влажной постели и заорал: — Я не дальтоник, мать вашу!..

В палату вбежала медсестра и сильными худенькими руками, попыталась его уложить…

— Успокойтесь больной! — она толкала его в грудь, мягко, но настойчиво…

— Что за непруха! — продолжал биться в истерике Дима, уже начиная замечать, что сестричка очень недурна собой, от этого слёзы стали быстро высыхать, он позволил завалить себя навзничь и, всхлипнув ещё пару раз, для порядка, улыбнулся.

— Вас как зовут?

— Ну, у вас и перепады, больной! — удивилась девчонка. — Да и возраст, пожалуй, не тот, чтобы так быстро знакомиться с молодыми девушками.

— Я плохо выгляжу, скорее всего, но ещё не старый. Я мужчина в полном расцвете сил! — сказал он голосом Карлсона — Ливанова и сам рассмеялся. — Просто не везёт!

— Вы даже не представляете, как вам повезло, ещё часок на улице и вам бы ампутировали руку, а может и ноги! — кивнула девчонка в ответ на его вылезающие из орбит глаза.

Он вспомнил!!!

Девчонка в белом халатике сразу отодвинулась в угол, потолок упал ниже, стены потемнели, надвинулись грозовыми тучами и сжали виски…

— Что с Машей? Как она? — крикнул он и попытался вскочить…

Медсестра хоть и сидела далеко, как ему казалось, тем не менее, успела дотянуться своими тоненькими веточками до его груди и удержать на месте.

— О ком это вы? — спросила она, наклоняясь и поправляя на нём худое больничное одеяло, под подбородком подвёрнутое простынёй.

— Со мной была женщина! Что с ней?

— Вы были один, когда вас подобрала скорая!

Дима раздражённо скомкал ногами, аккуратно расправленное на нём одеяло.

— Узнайте, что с ней, пожалуйста, её должны были найти неподалёку, я не мог уползти далеко, — он снова бился в истерике, и соседям по палате пришлось помочь сестре…

Вскоре он был распят на кровати; полотенца держали не хуже гвоздей, а укольчик поднимал потолок и вновь помаленьку раздвигал стены…

— Позвоните куда-нибудь! Узнайте! — с трудом пошевелил он губами, и лицо в белом колпаке стало быстро удаляться… пока не исчезло совсем… как и всё остальное.

* * *

Машу нашли, на том же месте, где он её и оставил…

Медсестра надоела милиции, обзвонила больницы, морги, но нашла… На это ушло пару дней, в течении которых Дима сидел на игле, привязанный к кровати…

Услышав то, что, в общем-то, знал, но всё же надеялся на чудо, он как-то сразу притих и попросил себя развязать.

— Буянить не будешь? — спросил врач.

— Не буду! И уколов больше не надо!

— Ну, смотри!.. — усмехнулся заведующий отделением и кивнул сестричке… — Лежать и лежать, поколите ему витамины… — Он нагнулся над кроватью Димки… — Через неделю сможешь встать на костыли!

— А потом? — Дима жалобно встретился с доктором взглядом.

— Нужно хорошее питание, покой и… может, через полгода пойдёшь на своих, — доктор ободряюще улыбнулся. — Так что подумай, кому можешь позвонить!

— Нужно сходить в бомж-городок, — застеснялся Дима и виновато посмотрел на сестричку. — Там есть такой — Коклюш…

— Не покатит! — перебил заведующий. — Она уже узнавала, сразу, как ты к нам попал; не о Коклюше каком-то, конечно, а о том, где могут проживать бомжи.

— Ну и что? — заволновался Димка.

— Нет больше городка, сгорел… как спичка! — Док глубоко вздохнул. — Так что Коклюша твоего искать никто не будет, да и бесполезно это, тебе нужен другой человек, поищи в памяти, поройся тщательнее, отбрось лжепринципы! Кто-то же должен быть ещё?!

Димка смотрел на врача, сестру, и слеза текла по его впалой серой щеке, нечаянно увеличивая, по ходу, щетинки своей выпуклой оптикой.

— Позвоните по номеру… — он закрыл глаза и молчал… целую вечность, около минуты, но люди в белом терпеливо ждали… — по номеру… — Дима стиснул зубы и процедил сквозь них тяжёлые ртутные цифры…

— Ну вот и молодец, правильно, а то затаился, как партизан, мы ведь не каратели, мы спасатели! — смеялся врач и его заразительный смех долго ещё звучал за дверью, в коридоре отделения.

— Отвяжите его, ребята, — сестра попробовала крепко затянутый узел и вытерла на его подбородке забытую, невысохшую слезинку.

— Как сгорел городок? — Димка потёр затёкшие, освобождённые кисти.

— А вот, почитай… — ему на ноги упала брошенная с соседней койки газета. — Вторая страница…

Статья была острая, журналюга не трус, он резко осуждал позицию властей, органов правохранения, по сути обвиняя в пособничестве чёрным риэлторам, в результате чего фанерно — картонный городок несчастных людей, разрастался на глазах, новые землянки с бумажными крышами росли, как грибы, а обездоленных становилось всё больше. Автор статьи, вспоминая Шекспира, задавал читателю извечный вопрос: "Быть или не быть?" тут же апеллируя к Достоевскому и добавляя вопросу, определение — "преступлению" в нашем обществе, и насколько — быть! Понятное дело — без преступления не обойтись, так уж устроен человек, но насколько же власть отпустит преступление, насколько использует в своих целях — вот в чём состоял основной вопрос! Автор был всерьёз озабочен появлением в обществе третьего слоя — отверженных, третьего оттого, что насчитывал — два, утверждая, что среднего, в массовости не существует! Зато ускоренными темпами нарождался третий! "Стендаль бы удивился… — писал автор, — увидев "наших" отверженных! Общество находится на изломе старой парадигмы, зализывая язвы, оно ещё не способно сострадать, поэтому пожирает слабого и больного, возвращаясь к состоянию животного, хорошо, если временно! а если процесс необратим? Сегодня, молодёжь — будущее общества — жжёт отверженных, топчет их картонную юдоль! Расправившись с ними, в поиске нового врага, она уничтожит тех, кто иначе мыслит! Эта идея издревле взята на вооружение политическими аферистами, занятыми поиском несуществующего, но успешно придуманного ими врага, чтобы монополизировать право быть фуражистами воинствующих отморозков, а значит повелевать ими! Самое прискорбное, — заканчивает автор, — что политика сегодня, а, пожалуй, и всегда, была, есть и будет, орудием для удовлетворения собственных амбиций, и если дать ей глубокий, обширный анализ, станет очевидным, что помощью обществу не служила никогда, отнюдь, использовала общество, как неграмотный — газету! Последним, в статье, сожалением автора были его слова, о непродуманности, пока, иного пути общества, к собственному совершенству и преступном игнорировании трудов Карла Маркса.

Димка откинулся на подушку и вздохнул…

— Что, зацепило? — раздалось с соседней койки.

— Увы! — он покосился на голос…

— А ты бич или бомж? — донеслось с другой стороны.

Он усмехнулся и, уставившись в потолок, ответил:

— Надеюсь, что всё-таки — бомж!

— Вот оттого так и живём, — проговорило из угла… — что все вы — интеллигентишки вшивые… то бывшие, то будущие… а сегодня вас нет! Одни слова ваши, да и то, тех, кто живёт рядом, а в телевизоре… ведущие разные, Познеры всякие, давно живут другими проблемами, может и теми же, только иначе, как сытые, голодных не понимая!

— Как это? — спросил кто-то.

— А так! Помните, этот познер нации брякнул, что совсем не завидует, тому, что господин Потанин зарабатывает миллиард? Но при условии что сам зарабатывает миллион, а нас призывает смириться с копеечными пенсиями, зарплатами, потому что у каждого, видите ли есть шанс стать… козлом!

— Как он что ли?

— Нет, он говорит, будто мы сами виноваты в том, что бедные, в том, что — врачи, учителя, токаря, плотники, дворники, шофера, пекари, сталевары… и т. д. а не буржуины или их блюдолизы, — голос дрогнул злостью и койка под ним солидарно крякнула пружинами. — Ну Потанин… тот понятно, включил дурака, как всегда: "Мы платим, мы помогаем, но тоже имеем право, если заработали…" А что платят? Если даже заработали, если даже предположить, что это действительно так, и всё таковым и должно быть и так придумал Всевышний! Что кесарю — кесарево! Но ведь в Норильске! А там, за полярным кругом, на 69 параллели, и при советской власти платили! А если бы этот медно-никелевый комбинат торчал где-нибудь под Курском?

— Курили бы работяги бумагу, как везде! — вздохнули от двери.

— Именно! А то!..

— Но этот, ведущий, всерьёз за богатых!

— И фамилия у него какая-то не русская!

— Да и мысли… похоже! Толстые, как сам! Аж лоснится, успешник, мать его! Кто только впёр в телевизор это лицо американской ментальности?!

— Да такие же, как он! Всё на откупе у зла!

Тишина, за сказанным, вдруг нагрянула всем оползнем реалий, но мужичок, похожий на герцога Альбу своим гипсовым воротником, осторожно хохотнув, не дал ей окончательно накрыть палату:

— А я, как-то, случайно подсмотрел, — его окающий тенорок бодрил свежестью тембра и губы слушающих невольно спешили к улыбке, — удивлялся он очень, Познер этот… в передаче своей, что автомобиль Форд дорогая машина для большинства, не верил даже, будто!

— Чо, серьёзно? — в шестиместной палате заржали… — Во отстой!

— Да уж, теперь не застой, и не отстой, какой же он отстой, когда в коммунизме живёт: "от каждого по потребностям, каждому по труду…" — похохатывал кто-то. — Слово само, идею, ненавидит, а живёт!

— Ну да, ему ведь по труду — через день по "Фордỳ"!

— Ха-ха-ха! — шумела палата.

— А я на " Оку" уже десять лет ку-ку!

— Ты в Москву езжай, сразу купишь!

— Или тебя! Ноги отрежут и на паперть!

— Ха-ха-ха! — лечебный хохот не утихал… а медперсонал не был против смехотерапии.

"Только наш народ способен так искренно смеяться над собственным горем, не считая за таковое, потому и живуч неимоверно. Когда смеётся вот так, даже о зависти забывает, да и не завистлив, просто ненавидит, а ненависть — не зависть, это несогласие и презрение к тупому приобретательству, пустословию, ханжеству. Это ответ — на уверенность толстых в собственном здоровье!" — думал Димка и с удовольствием слушал больничный фольклор…

— Ты, из какой палаты? — куражился голос. — Верхней или нижней?

— Из шестой! — хохотал кто-то начитанный и все дружно подхватывали… если кто и не читал Чехова, всё равно, подсознательно знал, о чём речь и радостно смеялся, гоня тоску-печаль… и надеясь, что по-земляцки его не больно зарежут жрецы народа!

* * *

— Папка! — мокрая щека сына ткнулась в Димкину — щетинистую, и влага смешалась, по-родственному, без осадка…

Плакали все! Дима с сыном, Лиза стоящая рядом с кроватью, сестричка — виновница торжественных слёз; глядя на них, вытирали глаза соседи по палате; ещё не много и поплыли бы…

— Где ты так долго пропадал? — спрашивал Фрэд уже третий раз, и каждый раз дрожал голосом.

— Да я… — отвечал Дима и посматривал на Лизу, с трудом сдерживающую очередную слезу…

Она наклонилась к нему и тихо сказала, что договорилась о переводе его в лучшую палату.

— Мне там будет хуже! — ответил он, — Пойми, я отвык… Тем более стоит денег!

— Ничего, там лучше уход, прекрати вредничать! — негодовала она и делала сердитыми глаза.

— Здесь веселее, не злись, я никуда не перееду, остаюсь с моим народом! — шептал он и гордо вытягивался на койке.

Это выглядело комично, и те, кто слышали их шёпот, недоверчиво качали головой…

— Вы его не балуйте! — сказал кто-то. — Он там, с непривычки, упреет, как белый медведь в Одесском зоопарке!

Фрэд пришёл на следующий день, сидел на его кровати… они долго говорили и на прощанье расцеловались…

— Выздоравливай быстрее, — стоя в дверях, пожелал сын и уехал учиться, а Димка долго лежал, отвернувшись к стене и часто моргая…

ГЛАВА 35

Чёрные носатые птицы массово оседлали верхушки деревьев и назойливо каркали во всё грачиное горло, раскачивая, уставшие за зиму хрупкие ветви…

И Дима беспокоился, что обломят…

Он привык… он любил эти ветви, всегда заботливо укрывавшие его дом — летом от солнца и дождя, зимой — снега и ветра. А ежевесенние саврасовские прилеталы… слишком массово и незвано, словно татары, лезли в гости; на картине гения всё выглядело более скромно и органично.

Звон колоколов, спрятавшейся за кварталом многоэтажек, церквушки, тоже пытался претендовать на схожесть сюжета, но грачей было слишком много! и они так противно орали!

Он смотрел в окно, опираясь на палку… костыли, слава богу, своё отслужили, и немного завидовал птицам… Он завидовал бы больше, если бы не их стайность. Стайность птиц ему претила, как и стадность людей, хотя с эстетической точки зрения выигрывала, словно стайка разноцветных рыбок в аквариуме, неонов — к примеру. Но в идеале — ему хотелось обобщить навсегда эти две стихии — птичьего полёта и человеческой мысли, не для избранных, для всех! Поэтому он очень страдал, вспоминая о сгоревшей более двух тысяч лет назад Александрийской библиотеке! Не погибни она, может, человечество летало бы давно?!

Он улыбнулся своей не совсем удачной шутке и подумал, что стадность устраивала его лишь удобством надзора: одомашненная скотина должна была пастись кучно и тучно, как и поступала, поскольку иначе пастись ей не позволял человек. Но птицы…

"Птицы не люди, им не понять нас, — что нас в даль ведёт?!" Дима вспомнил одну из своих любимых песен и усмехнулся:

— А люди способны понять птиц? На уровне инстинктов? Не слишком ли просто?

Он открыл окно и громко крикнул:

— Кыш-ш-ш…

Ближайшее к окну пернатое окружение, почти сооружение — в своей чёрно-тучной массовости, сорвалось с веток, громко, скорее всего, по-французски, голося и покружив над деревом, снова уселось на его ветви, внимательно, с явным интересом рассматривая чудо без перьев, высунувшееся из окна и зачем-то, без толку, шумящее…

— Не по мою ли вы душу прилетели, чёрные птицы? — спросил Дима и посмотрел вниз, на серый асфальт, потом вверх на такого же цвета небо, низко склонившее к нему свои кудри — облака, словно интригуя и говоря, что в отличие от блестящего асфальта имеет в наличии бесконечность продолжения…

— Асфальт тоже, не предел, под ним земля, имеющая на молекулярном или ещё каком-то там уровне, стремление к минус бесконечности… под ней, как и над, тоже небо… — посочувствовал твёрдому покрытию Дима, в сущности, благоволя более небу, хоть и серому… но ведь не серому, а лишь укрытому серой вуалью… синему, прозрачному, бесконечному океану…

— Ты любил её? — вопрос из-за спины застал врасплох… и он машинально захотел спросить:

"Кого?" — но ещё быстрее понял, что Лиза имела в виду.

— Любил? Нет! Уважал, жалел, был обязан! Эти слова с натяжкой можно подогнать к тому состоянию, что я ощущал рядом с ней, — он обернулся. — Ты думаешь, у меня был большой выбор?

— Ну… — она застенчиво улыбнулась.

— Я очень плохо выглядел! — теперь улыбнулся он. — Ты меня увидела уже отъевшегося на больничных харчах, посвежевшего, в пижаме, а не моём засаленном рванье. Я оч-ч-чень неважно выглядел до больницы.

— На подобных харчах можно ноги протянуть, но… может ты и прав, — Лиза внимательно, как бы разбив на сектора, поэтапно осмотрела его лицо. — А меня ты ни о чём не хочешь спросить? — проговорила она, но могла бы и не делать этого; он понял её затуманившийся взгляд.

— Нет! — он не отвёл глаз, хотя очень хотелось.

Ответила она…

— Считаешь лишним?

— Не в этом дело, просто… ну не имею права, что ли! — Димка заволновался и отвернулся к окну. — Не обижайся, пожалуйста! — невнятно пробубнил он оттуда.

— Я? За что? — она не ожидала… сама ещё не решив, как реагировать, а он уже… — Нормально! — её голос выдал мысли, что густым роем копошились в мозгу. — "Может за то и любила, что не дурак? — подумала она и удивилась: — Любила или люблю? — мгновение молчаливого затишья не принесло ответа. — Не знаю! — ей пришлось сознаться, всё равно ничего не зная наверняка, не зная себя.

— Она ведь спасла меня, — Димка почувствовал, как лицо повело гримасой, и провёл по нему рукой, будто сняв… — Закрыла грудью, словно амбразуру дзота! Только пули били ей в спину, грудью она лежала на мне, и не пули, а металлический ломик! А перед этим, она спасла меня от тюрьмы, отдав за меня всё! — он опять почувствовал приближение тика… но справился и на этот раз. — Видать не всё, ещё оставалась — жизнь! — он грустно взглянул на Лизу… — Я ведь потому и не шёл к тебе… давно уже хотел… Сломался, устал махать голыми руками — без пера, без кайфа, бестолку, но не шёл! Лучше бы ушёл, может жила бы сейчас?! Скорее всего, хоть и остался бы подлецом, но была бы жива! — Его глаза заметались в глазницах: по углам, стёклам и стенам, речь стала бессвязной, только и можно было разобрать: "…бестолку, без пера, жива, подлец…"

— Она отдала за тебя половину, только половину! Тогда, в тюрьме, когда ты… — не выдержав, крикнула Лиза.

Дима замолчал, мотнул головой и видимо, придя в себя, прислушался…

— Ты сказала?

— Что вторую половину заплатила я! — крикнула Лиза, блеснув давно невостребованной слезой.

— Вот как? — он стоял будто не понимая, потом вдруг резко бухнулся на колени… — Спасибо родная, спасибо, век не забуду!

Лиза отшатнулась, решив, что паясничает, но, увидев, что всё очень серьёзно, протянула руки и сжала его голову…

— Бедный мой!

— Лиза! — он подозрительно шмыгнул носом. — Но Маша отдала всё, у неё ничего больше не было, кроме жизни! Пойми! — закричал он, сквозь зубы, будто со сшитыми ниткой челюстями.

— Так что теперь? Умереть мне? — она отпустила его голову и отошла на шаг, чтобы видеть лицо… — Или Фрэду? Тогда ты поверишь, что мы тоже способны на самопожертвование! — Её глаза высохли. — Ты ведёшь себя, как истукан, требующий крови! Как ты мог так долго не появляться, неужели не болела душа? — развернувшись на сто восемьдесят градусов, она буквально вылетела из комнаты, с грохотом захлопнув за собой дверь, чем могла бы вызвать острую зависть Димки, будь сейчас другой случай.

— Важно, не то, сколько дал, а сколько после этого у тебя осталось! — крикнул Дима ей вслед и, отвернувшись к окну, понизил голос: — А души не было! Она куда-то исчезла!

Лиза стояла за дверью, спиной прижимаясь к прохладной филёнке, и думала, что из двух ненормальных, кто-то один должен это сознавать! Поэтому, приоткрыв дверь, сказала в щель:

— Я стараюсь тебя понять, но и ты… Пожалуйста, нам это очень нужно!

— Ты тоже извини, я не должен был… но пойми…

— Я же сказала… — Она прошла в комнату — к окну и встала у него за спиной, положив руки ему на плечи.

— Ну а Бога своего нашёл? — Она обрадовалась, что увидела способ выйти из сложной, затянувшейся петлёй вокруг шеи, ситуации.

— Нашёл! — его голос звучал глухо своим остатком, основной звук отдавая заоконному пространству.

— И каков… Он?

— Трудно сказать, — он продолжал стоять к ней спиной. — Пожалуй, похож на меня.

— То есть?

— То есть — Я! — он резко, насколько позволила больная спина, развернулся.

Лиза побледнела, потом хмыкнула со странной усмешкой…

— Ты в своём амплуа! — она вздохнула — Просто неисправим! — ей стало скучно, и она без обид отплыла кормастой бригантиной в другую комнату…

* * *

Дима жил у Лизы уже две недели, темы прошлого они старались не касаться. У них даже был секс, и неплохой, но…

— Ещё рано! — говорил он себе.

— Слишком много прошло времени! — успокаивала себя она.

Он отъедался, отмывался, отпаривался, возвращался… одним словом. Но сегодня вдруг вспомнил о том, что искал до сих пор все эти годы; спросила об этом она, и он понял, именно в это мгновение, что — нашёл!

"Эврика! — удивился он не чувствуя радости, но ощутив лёгкость удовлетворения, словно ноша — в десять мешков сахара, упала с плеч, сладкая такая и очень тяжёлая. Стало много легче, но крыльев не было, не выросли. Он обернулся спиной к окну и развернул створку так, чтобы в ней отражаться… Увы, бугорками из под рубахи торчали только худые лопатки. — Нетути!" — ухмыльнулся Дима, ёрничая пред собой, и взмахнул руками на птичий манер… — Полёт без пера — как у топора! — он лёг животом на подоконник и посмотрел вниз…

— Измучаю я их… всех! — пришла мысль и асфальт, как-то призывно блеснул… — Нет, улетать, так с музыкой! К чёрту низко звучащий слог, низко зовущий инстинкт, низко распложенный асфальт! Только небо, сразу туда, без промежуточного закапывания, гниения, тления пера! Крылья, они должно быть незаметно сложены, может, торчащие лопатки — они и есть, и открываются мгновенно, в момент прыжка.

Он захотел влезть на подоконник; кольнуло в подержанной пояснице, но одну ногу можно было попытаться забросить…

— Всё ползёшь? Сначала машешь, потом ползёшь! — голос за спиной заставил его вздрогнуть и, притирая рукой скрипучий остеохондроз, он удивлённо оглянулся… — Оригинально! Этакий соколоуж! — проговорило, заросшее волосом, почти до глаз, лицо.

— Ты? — воскликнул Димка, не зная радоваться или наоборот.

— Как видишь, — ответил глубокий, без спросу внедряющийся тембр.

— Ну что, доволен? — Димка развернулся телом (устала шея). — Смотри, я теперь — "просто стоящий", не проходящий, проле-тающий, проплывающий, а стоящий! Даже не настоящий, а просто стоящий! — его слова могли бы зашипеть, разъедая пол, если бы падали слюной.

Бородач, обрадовавшись отсутствию у своего визави избыточной саливации, мягко улыбнулся…

— Может, стoящий! Как у вас говорят: "За одного битого — двух небитых…"

— Да пошёл ты! — Дима хотел отвернуться, но передумал. — За одного битого — двух убитых!.. Так лучше может, а? как тебе?

— Ты, кажется, собираешься меня обвинить в том, что когда-то захотел полетать? — Демиург насупил кудлатые брови. — Так, помнится, ты называл свою леность и слабость? Полётом? А мощные сухожилия твои где, а полая кость — чистая мысль, а необратимая твёрдость стремления птицы, где? — Бородач чуть было не выматерился, но не смог; не положено! — Гагарин!.. — вырвалось у него, словно обругал. — Может, Гением себя возомнил? Божком?

Димка молчал, только нос его издавал недовольное сопение и глаза поблескивали неуверенностью…

— Гениальность — состояние и сознание выбора… и смелость остаться непонятым современниками! — неожиданно выкрикнул он. — Так мне всегда казалось! Что, нет?

— Понятым, нет ли, главное остаться! Вот награда! Правильно казалось, но рано показалось, и не тебе должно казаться, ты лишь следствие! — Голос Демиурга подустал и покатился вниз тихим баском… — Только Время решит, чему суждено быть в его епархии!

— А зачем ты, тогда, подсунул мне ту буддийскую книжку, я ведь догадался, что это ты? Ты всё это время талдычил мне о долбаной космогонии, я давился восточной терминологией, ты внедрялся в мой мозг и сохранял в нём не читанное мной знание! Зачем, если я лишь следствие? Обидно, слушай! — Окончание тирады кавказским акцентом, смягчило вопрос, и Демиург примирительно растопырился усами.

— Я не стану повторять тебе, кто за тебя просил, объяснять, почему именно тебя я выбрал, отчего ты сейчас здесь, почему не там, — он кивнул на окно, — лучше пожалуюсь на свои проблемы, хоть не в моих это правилах, но хочу, чтобы ты понял, наконец, что нет во Вселенной организма начисто лишённого чувств, а значит могущего ощущать: как радость, так и боль, просто в разном мироощущении — они разные! Вот и всё, я даже приоткрыл тебе нечто сакральное, ну ничего, думаю мне можно, я ведь всё-таки Бог! — он скромно хохотнул… — Мне, понимаешь, ужасно надоело… не то чтобы обиделся, именно надоело, что некоторые гностики считают меня ограниченным и даже слепым! — его глаза округлились и Димка не понял: от гнева или смеха, но ухо навострил… было интересно услышать, как бога — создателя вселенной, хоть и созданного Платоном, считают тупым! — Вот я и решил с этим разобраться, в том смысле — насколько я ограничен! — добавил Демиург.

— Но как ты можешь быть ограничен, если создал бесконечность? — вскрикнул Димка.

— Я только создал то, что был способен видеть мой создатель — Платон, и в отличие от гностиков, считаю, что способен развиваться и приобретать, как и созданный мною мир, отсюда, на данный момент, сознание собственной ограниченности мышления, знаний, видения будущего. Ты, верно, заметил, как я над тобой трудился, над Виктором тоже… — он поймал, понимающий кивок Димы. — Над людьми вообще. Меня не устраивает априорное знание, лишь"…опыт — сын ошибок трудных", как говаривал ваш гений, лишь он может устроить устроителя мира и мировой души! Осознав, что ни одна из конфессий или философских доктрин не способна объять необъятное — удовлетворив всех сознанием видения истины, я ведь обращался к различным из них, в поисках корней и нашёл это занятие бессмысленным. Вывод — каждому своё, преступность ограничения себя в едином, выделение позитива из общей массы зауми, и конечно — отторжение зла!

— А позитивизм добра, любви? — рискнул спросить Димка и зажмурился… ему вдруг расхотелось ёрничать.

— Не навреди! — Демиург округлил чёрные глаза. — Уже добро! Он воодушевился, его брови, усы, борода энергично и смешно шевелились в подтверждении сказанного…

"Как же искать, боясь навредить?" — подумал Димка, но промолчал и, заметив грустинку во взгляде оратора, решился задать вопрос:

— Но я то тебе, зачем был нужен, просто попал под руку?

Демиург прервал монолог, подумал… и отрицательно мотнул кудрявой головой.

— Нет, конечно, нет! — он снова задумался, а Димка молча ждал… — Ладно, думаю, что могу открыть тебе ещё некую тайну, уверен, что не во вред! — он пристально впился взглядом в глаза Дмитрия… — Ты — пневматик, так сказал мне Василид…

— Так он когда жил то? — Димка расхохотавшись, безапелляционно перебил Демиурга, чем заслужил его недовольный взгляд. — Если, конечно, это тот, о котором я думаю — второй век нашей эры — Александрия?

— Правильно, он!

— Ну и как он мог?..

Смех Дмитрия вовсе не смутил Демиурга, и он бесхитростно улыбнулся…

— Ну, ты тупой!

— Ага, просто фильм смотрим: "Тупой и ещё тупее!" — с сарказмом подтвердил Димка.

— Фильма не видел, — бородач пожал плечами. — А Василида… совсем недавно, три года назад, перед тем как у тебя объявиться.

— Объявиться потому что я… этот… как ты сказал?

— Пневматик — изначально, по природе принадлежащий к высшей сфере!

— О… Ого… Вот теперь точно крылья полезли, прямо чувствую спиной! — Димка осклабился. — Если бы знал раньше, давно бы летал! Что же ты мне не говорил?

— А зачем? Я должен был определить, способен ли ты к изменению, совершенствованию, или достаточно того, кем ты был сразу! Эти умники — гностики утверждают, что пневматик возвращается в область абсолютного бытия из мирового смешения — цел и невредим, но без всякой добычи.

— А я значит с добычей? — Димка иронично поднял брови.

— Не паясничай! Твоя добыча — горький опыт и очищение! ты сам пока этого не понимаешь; твой катарсис — прохождение через боль физическую, душевную! — Губы Демиурга почти запутались в волосах, но слова шли твёрдые, звонкие, такие, что Димка почувствовал насекомых… там, где, по его мнению, прятались крылья. — И ещё, этот гностик Василид утверждал: что твоё стремление к возвышению и расширению своего бытия, путём маниакального желания ощутить состояние полёта, "будет лишь причиной зла и беспорядка, что цель мирового процесса и истинное благо всех существ состоит в том, чтобы каждое знало исключительно себя и свою сферу, без всякого помышления и понятия о чём-нибудь высшем!"

— Гад! — вырвалось у Димки.

— Хм… — из волосатого рта.

— Обидно за мировой процесс, слушай! — они переглянулись…

— Согласен, мне тоже, словно в студне ощущаю себя, во вселенском холодце! — Демиург поёжился.

— Точно, желатина в его философии — что в свиных ногах! — подтвердил Димка, и они дружно рассмеялись. — Так ты, поэтому экспериментировал надо мной доктор Менге.

— Ну, хотелось посмотреть, что выберешь, как оно — себя — в тебе поведёт, а то Соловьёв Владимир Сергеевич утверждал: будто гностицизм выше буддизма, оттого, дескать, что абсолютное бытие в нём определяется положительно, как полнота (плирома), а буддизм даёт только отрицательное определение нирваны. Вот мне и захотелось разобраться, что он мне указ что ли, этот ваш российский соловей?! Хотя, признаюсь честно: до сих пор не могу однозначно определить степень дискретного изменения человечества во времени относительного бытия.

— Это как? — Димка уже начинал уставать от терминологии строителя вселенной, с удовольствием променяв бы её сейчас на обычную — обычного строителя, в обычном сегодняшнем, пусть и относительном, если высшим угодно, пространстве.

Это… — Демиург задумался… почесал бороду и сказал: — Извини, я должен удалиться, ненадолго.

— Без проблем! — кивнул Дима, тут же забыв о какой-то там дискретности, но, заметив, что кивнул пустоте; Демиург словно испарился.

— Пневматик! — Димка посмотрел в стекло открытой створки окна и поправил растрепавшуюся ветерком причёску. — Пневматик, вашу… словно у меня метеоризм; ну естественно, раз речь идёт о космосе!

Он снова высунулся в окно, посмотрел вниз и отшатнулся… Уж больно заманчиво блестел асфальт…

— Да что это у меня за тяга сегодня, к неодушевлённому? И низко, третий этаж всего, крылья не успею расправить.

— Совсем не низко, а крылья… ты же сам говорил, что они расправятся мгновенно, стоит только шагнуть!

— О, ты уже здесь? Быстро! — Димка оглянулся. — Я не говорил, а всего лишь думал, но знаешь, тяга действительно какая-то странная, и сильная очень!

— Естественно, раз ты узнал, что — пневматик, что нечего терять, бояться, ты — высший!

Димка внимательно посмотрел на Демиурга… его тон удивил, и подача смысла тоже… Лицо… да! оно стало недобрым… раньше было всяким, но не злым, сейчас тоже не было злым, но, пожалуй — холодным, высокомерным, бледным и не добрым, не добрым — точно, вот!

— Может это Витькин Демиург? да нет… у нас, кажется, был один — общий, сам сегодня проболтался! а чей этот? на моего не похож! — думал Дима и молча рассматривал пришельца…

— Ты кто? — наконец спросил он.

— Демиург! — улыбнулся тот, но улыбка тоже была другой.

— Чей Демиург? — Дима задал вопрос и ему стало стыдно, за такую спрашиваемую глупость.

— Свой естественно! — прозвучал резонный ответ, и Дима закивал головой, как лошадь…

— Естественно… конечно, естественно… — шептал он и вдруг крикнул: — А я думал — мой!

— Ты всегда был самонадеян, — ответил гость и заглянул в подкорку Димки…

— Горячо! — удивился тот. — Но приятно! И всё же… представьтесь пожалуйста!

— Ещё раз? — Демиург раздражённо хмыкнул. — Ну ладно! Я Демиург — порождение гностицизма! — он высоко, как бы удивлённо, поднял брежневские брови.

— Не Платона? — обрадовался Дима и доверчиво улыбнулся.

— Ну… отчасти…

— Хм… как это, отчасти?

Демиург не ответил, потому что за окном громко зазвучала музыка… Димка тут же забыл о присутствии "сомнительного" и высунулся в окно…

Там где раньше блестел асфальт, стояла красная машина, кажется — Фольксваген и двери её были раскрыты настежь… распространяя вокруг звуки красивой рок — баллады… Но не музыка поразила Димку; рок-баллады почти всегда красивы своим звучанием; но слова! Они зомбировали, доставали до почек, и даже семенников…

Я свободен! Словно птица в небесах.

Я свободен! Я забыл, что значит страх.

Я свободен! С диким ветром наравне.

Я свободен! Наяву, а не во сне…

Пел высокий сильный голос… и, отбросив палочку, Димка полез на подоконник… Нога уже не болела, и он принял этот факт за судьбоносность!

Стоя в полный рост на высоком, в стиле советского классицизма, окне, он снова глянул вниз… Из открытой двери автомобиля выглянуло смотрящее вверх лицо Демиурга и он призывно махнул рукой… а рефрен песни зазвучал снова:

— Я свободен!…

Димка посмотрел в небо… Облака ушли, обнажив синеву… жёлтый монголоидный лик всевидящего солнца подмигнул, и он шагнул…

Его губы шевельнулись:

— Птица!

Страх падения был, он жил всегда, даже во сне и сейчас, от боязни разбиться, привычно обжёг холодом:

"Вдруг не раскроются крылья?"

Но они раскрылись, и он облегчённо вздохнул…

Его подхватило под руки, он посмотрел на них… они оказались лысы, без перьев и даже не двигались, но он парил… как орёл, альбатрос, как планер, словно дельфин в своей водной стихии… Это было непередаваемо! Опыт унизил априорное знание, чувство унизило смысл, но смысл весело улыбался… не ведая, что есть унижение.

Менгиры разноэтажек торчком пронеслись внизу, исчезнув мачтами антенн за горизонтом, и он остался один, в вышине, над жёлто-зелёным полем, кудрявым леском, голубым ятаганом реки; всё это быстро мелькало под ним, исчезая за голыми пятками…

Ударил большой колокол, потом тот, что тоньше и меньше, потом следующий и понеслось… Неслось на него… быстро надвигаясь… что-то жёлтое, сверкающее золотом…

— Солнце! — Димка испугался, обрадовался, и упал…

— Осторожно руки!.. — услышал он и удивился…

Солнце оказалось куполом поющей на все голоса церквушки; под ним, в звоннице, ловко орудуя верёвками, щедро улыбался звонарь в чёрной остроконечной шапочке.

— Спускайся, только осторожно! — позвал он, не отвлекаясь от дела…

— А вдруг обожгусь? — спросил Дима и засмеялся, вспомнив, что упал не на солнце. Он спустился, вернее, сполз по луковице купола, да так удачно, что вмиг оказался сидящим на подоконнике окна — амбразуры…

— Да ну!? — засмеялся звонарь и не потушил улыбку, она так и осталась цвести на его лице, меняющемся в такт музыке звона — мило и радостно, иногда немножко смешно.

Димка наслаждался видом звонаря, его улыбкой, своим на удивление радостным настроением и переливчатым звоном колоколов. Когда тот отыграл, ему показалось этого мало и немного взгрустнулось…

— Всё? — спросил он.

— Всё, всё… — звонарь лишь сделал улыбку шире.

— Жаль!

— Слезай с окна, будем ужинать! — проговорил монах и достал из угла объёмный туес… из него большую бутыль молока (в фильмах — про сельскую жизнь на заре советской власти — в такие наливают мутный самогон), краюху хлеба и кусок брынзы. Еда, аккуратно разложенная на чистом холсте, выглядела очень аппетитно…

— Ну, с Богом! — помолившись, он разломил хлеб и протянул

половину… — Давай Димитрий подкрепись, ты ведь теперь авиатор! — улыбка монаха снова осветила всё вокруг, и Димка даже не удивился, что его знают.

Хлеб и молоко были такими вкусными, что он засомневался в яви происходящего, поэтому спросил:

— Ты чего отец всё время улыбаешься, не надоело?

— Нет, — ответил звонарь, — А как может надоесть радость? Я, например, — он повёл взглядом вокруг, — счастлив, поделиться с тобой радостным ощущением красоты, музыкой перезвона, его целебной аурой и вибрацией, вкусом хлеба, молока, садящимся солнцем за окном, голубым вечным небом! — он подлил Дмитрию из бутыля. — Разве может надоесть счастье? Его конечно можно перестать замечать, но надоесть оно не способно, и каждый раз, снова и снова будет прорываться в улыбке!

— Но говорят, что счастье — лишь миг, мгновение, слишком краткий отрезок времени, — Димка удивился, глядя на простое лицо монашка, его складно звучащим словам, исходящим будто от другого более значимого с виду, и попытался натянуть себе на голову забытую улыбку…

— Позвольте не согласиться, счастье — это состояние примиренной с собой души, гармония мысли и поступка, данность — подаренная человеку Богом, но утерянная в поисках тщетного и пустого. Счастье должно быть вечным, а не мгновенным, и сие зависит только от нас! Так же — улыбка — она ДАР, а не хомут, а значит носить её только в радость… и правильность! — монах посмотрел на Димку тёплым взглядом, ослепив белиз-ною открытых всему миру зубов… — Ну, а теперь птичка, лети обратно, пора!

— Я не хочу обратно, — испугался Димка… Здесь было так покойно, уже почти радостно… — Не хо…

Тело его резко дёрнулось, и он подумал о стропах парашюта, но вспомнил, что вылетал без него, да и зачем он — лишняя обуза на виражах!

— Уходи сейчас же! — услышал он и увидел знакомое бородатое лицо… настолько знакомое, что Димка подумал: "родное", и заинтересовавшись происходящим, взглянул в другую сторону… Там стоял такой же точно Демиург, но без ощущения похожего близкого родства.

— Самозванец? — Димка вопросительно ткнул пальцем в чужака.

— В данный момент… но просто другой! — ответил свой в доску Дема.

— Позвольте представиться… — близнец едва кивнул… — Злой Демиург.

— Что и такие бывают? — Димка удивлённо свистнул.

— Как и везде! — это сказал свой. — А ты уже почти летел… если бы я не стащил тебя с подоконника!

— Может, зря помешал, если уже летел? Мне тоже кажется, что летел, и вообще пойми ты: не должен я оставаться! Я помеха, обуза, груз, якорь! — Димка яростно закусил верхнюю губу.

— Слова не мальчика, но мужа! — восхитился злой Демиург. — Лети мой друг и не слушай разных слюнтяев, типа… — он снисходительно посмотрел на своего двойника… — Вокруг столько горя порождённого доброхотством, ханжеством, всякими лже: моралью, правдой, истиной!.. Лети птичка, лети!..

"Последняя фраза похожа, но на монашка — звонаря ты совсем не тянешь", — зло усмехнулся Димка затравленно переводя взгляд на демиургов и пока те пререкались и хватали друг друга за грудки, попытался снова влезть на подоконник…

— Убирайся, он не твой, ты поплатишься жестоко и знаешь об этом сам, если попытаешься влиять на волю Времени! — крикнул Дема и толкнул злого так, что тот чуть не упал…

Угроза подействовала, злой Демиург оскалил заросший жёстким волосом рот и стал растворяться в воздухе…

— Ну и наплевать, существуйте… жалкие ничтожества! — успела сказать материя ставшая почти прозрачной и исчезла.

Димка стоял на подоконнике, закрыв глаза, и представлял, как ныряют с вышки в воду… именно так он собирался отпустить тело в свободное падение, а если удастся — в полёт…

— Свобода, нас примет радостно у входа! — тихо сказал он и стал крениться вперёд…

— Стоять! — железная рука, ухватила его за резинку пижамы, держа почти на весу… — Разговаривать будем как? в твоём полу-полёте или стоя… на привычном подоконном покрытии? — спросил хозяин руки.

— Отпусти! Слышишь? Достал уже, добрячок! Меня ждёт свобода! — Димка рванулся, но тщетно.

— Сейчас, постой, я только тебе выскажу, что остался должен сказать и можешь лететь, если захочешь! Согласен?

— Ну, что ещё?..

Демиург яростно всколотил бороду свободной рукой и с жаром начал:

— Ты может и освободишься… в своём относительном понимании и абсолютной глупости, если уже не болезни, но вспомни всё же о родных: сыне, жене, их желании помочь тебе, их жертвах, в конце концов, пусть даже материальных; о Маше, наконец! Неужели все эти люди отдали себя, своё, во имя твоего, довольно сомнительного, освобождения? А? — он горько усмехнулся. — Теперь тебе только и осталось, в благодарность за всё, повесить на них вину своего суицида! Как ты думаешь, они смогут с этим жить? Счастливо? С улыбкой? — Рука подтянула Димку в вертикальное положение и оставила в покое. — Я закончил, теперь можешь поступать, как считаешь нужным! — тихо молвил Демиург, взяв руки по швам, — Напомню только ещё… вдруг, проймёт… — он почесал кудлатый затылок и тряхнул гривой волос. — Слова архиерея Тихона из "Бесов"… — Его горящий взгляд вонзился в переносицу Димки, словно желая просверлить…

Тот яростно вытер пот со лба, но слова из волосатого рта неумолимо жгли, нарезая тонкую стружку в лобной кости и проникая, проникая, проникая…

"…Вас борет желание мученичества и жертвы собою; покорите и сие желание ваше, отложите… намерение ваше — и тогда уже всё поборете. Всю гордость свою и беса вашего посрамите! Победителем кончите, СВОБОДЫ достигнете!"

"Свободы достигнете…" — два заключительных слова прозвучали неожиданно гулко в нависшей вокруг тишине, и даже будто повторились в пространстве реверберационным эффектом…

— Да не борец же я, пойми! — крикнул Димка и обернулся…

Демиурга не было!

В дверях стоял Фрэд — ресницы на мокром месте, и за его спиной Лиза… Её руки привычно лежали на плечах сына, а глаза вопросительной болью искали в лице мужа…

— Пап, ты куда? — испуганно спросил сын и, протянув руку, словно желая удержать, быстро пошёл навстречу…

Оглавление

Родионов Альберт . Серое небо асфальта

ГЛАВА 1

ГЛАВА 2

ГЛАВА 3

ГЛАВА 4

ГЛАВА 5

ГЛАВА 6

ГЛАВА 7

ГЛАВА 8

ГЛАВА 9

ГЛАВА 10

ГЛАВА 11

ГЛАВА 12

ГЛАВА 13

ГЛАВА 14

ГЛАВА 15

ГЛАВА 16

ГЛАВА 17

ГЛАВА 18

ГЛАВА 19

ГЛАВА 20

ГЛАВА 21

ГЛАВА 22

ГЛАВА 23

ГЛАВА 24

ГЛАВА 25

ГЛАВА 26

ГЛАВА 27

ГЛАВА 28

ГЛАВА 29

ГЛАВА 30

ГЛАВА 31

ГЛАВА 32

ГЛАВА 33

ГЛАВА 34

ГЛАВА 35

Реклама на сайте