«Звезда Козодоя»

Миядзава Кэндзи ЗВЕЗДА КОЗОДОЯ

Предисловие переводчика БЛАЖЕННЫЙ МИЯДЗАВА: ФИЛОСОФ, СКАЗОЧНИК, ПОЭТ

Должно было пройти несколько десятков лет после смерти Миядзава Кэндзи, чтобы имя его стало, наконец, одним из самых известных и любимых в Японии. При жизни его литературное творчество не привлекло особого внимания читающей публики. В свет вышел лишь один сборник детских рассказов «Ресторан у "Дикого кота"» и первая часть самого его известного поэтического произведения «Весна и Асура», публикацию которых в 1924 году Миядзава финансировал из своей скромной зарплаты. Единственный прижизненный гонорар в размере пяти иен он получил за публикацию в одном из журналов рассказа «Прогулки по снегу». После смерти в его доме было обнаружено огромное количество рукописей и черновиков стихотворений и сказок, несколько сотен поэм. Все это было опубликовано благодаря помощи его друзей. У Миядзава был специфический подход к собственному творчеству — даже уже законченный рассказ он зачастую переписывал несколько раз, в результате чего рождалось другое произведение. В этом смысле для Миядзава не существовало «завершенности» в общепринятом смысле этого слова. В 1934–1935 годах после многочисленных сверок и редакций был, наконец, издан трёхтомник сочинений Миядзава, после чего читатель смог, наконец, увидеть потаенную глубину его творчества и осознать уникальность его вклада в японскую литературу. Последнее вышедшее в свет собрание сочинений Миядзава составляет восемнадцать томов прозы и стихотворений. В 1996 г. в ознаменование столетия со дня рождения писателя по всей Японии были организованы различные мероприятия, связанные с жизнью и творчеством Миядзава Кэндзи, вышли в свет исследовательские труды, телепередачи, документальные, художественные и мультипликационные фильмы, например, такие, как «Иллюзии Ихатово. Весна Кэндзи». Несмотря на то, что сейчас Миядзава является одним из самых читаемых японских авторов, за рубежом он мало известен. Светлый и загадочный мир Миядзава Кэндзи, где дышат и разговаривают друг с другом и с людьми ветер, звезды и камни, не оставит равнодушным никого из тех, кому посчастливилось прикоснуться к нему.

Будущий писатель родился в 1896 году в префектуре Иватэ, на севере острова Хонсю, в регионе с богатыми культурными традициями и с характерным диалектом. Его отец, верный адепт буддийской школы «Дзёдо»,[1] был ростовщиком. На глазах Кэндзи с самых ранних лет разыгрывались большие трагедии маленьких людей, приносивших последнее имущество в ломбард отца ради куска хлеба. В сознании мальчика поселилась мысль о том, что его семья строит свое счастье на несчастии других, и это породило в будущем серьезный конфликт между ним и отцом. Кэндзи был старшим братом в семье из пяти детей. С детства он увлекался походами в горы, где собирал образцы минералов, за что дома его в шутку прозвали «каменный Кэн». У мальчика было слабое здоровье, и осознание того, что он, скорее всего, долго не проживет, появилось у него довольно рано. Поэтому, вероятно, счастье проживания каждого мгновения жизни пронизывает почти все его рассказы. В 1914 году он попадает в больницу, влюбляется в медсестру, но чувства его не встречают ответа. Судя по всему, это была первая и последняя в его жизни влюбленность — в творениях Миядзавы нет ни слова об эмоциональных отношениях между мужчиной и женщиной.

В 1915 году он поступает в Высшую школу сельского и лесного хозяйства префектуры Мориока (сейчас это сельскохозяйственный факультет Университета Иватэ), где рьяно берется за исследование типов и особенностей пахотных земель и принципов их обработки. В это же время Миядзава участвует в издании так называемого «журнала сотоварищей» «Азалия», который сами участники финансируют вскладчину и в котором он впервые публикует несколько своих коротких рассказов и стихотворений в жанре «танка». В будущем Миядзава будет писать уже свободным стилем. В 1918 году Миядзава заканчивает Высшую школу сельского хозяйства, после чего поступает в аспирантуру и еще два года продолжает учиться и работать на кафедре. В Японии тех лет набирали силу националистические идеи, идеи укрепления боевой мощи страны — ведь еще недавно Япония одержала победу в войне с огромной Россией. От молодых людей ожидали военной, политической или торговой карьеры. Но Миядзава, вопреки ожиданиям своей семьи, увлекся биологией, геологией и астрономией, самостоятельно изучал иностранные языки, в том числе английский и немецкий, увлекался популярной тогда идеей всемирного языка «эсперанто». Кроме того, он любил классическую музыку и собирал пластинки. Известна история о том, что Миядзава собственноручно сделал граммофонную иглу из бамбука.

Миядзава, живущий высокими идеалами, не хотел наследовать семейный ростовщический бизнес, который он должен был, как старший сын, когда-нибудь возглавить. Ему была ненавистна идея наживы на страданиях и без того бедных соседей-крестьян, приносивших в лавку отца имущество под залог. Родная префектура Иватэ лежала в стороне от центральных районов Японии с налаженными торговыми связями и с интенсивно развивающимся современным сельским хозяйством, и была поэтому почти обречена оставаться отсталым регионом, где люди жили по старинке, не готовые к изменениям, предлагаемым новыми временами. Страстное желание Миядзава помочь этим людям, стремление принести себя в жертву ради счастья других, самоотречение, сознательный отказ от брака, осознание своей просветительской миссии грубо противоречило ценностям, принятым в семье отца. К тому же конфликт отца и сына усугублялся разницей в религиозных воззрениях. Кэндзи, боготворивший «Сутру Лотоса», адепт школы «Нитирэн»,[2] безуспешно пытался отвратить своего отца от учения секты «Дзёдо», считая, что оно слишком большое значение придает социальному благосостоянию и материальным ценностям в ущерб духовным. В результате семейного конфликта молодой человек был вынужден покинуть родной дом. В 1921 году он переезжает в Токио.

Однако его жизнь в столице оказалась недолгой. Через восемь месяцев умирает от туберкулеза его младшая сестра и любимица Тосико, и он возвращается домой. Болезнь и смерть сестры потрясла Миядзаву. В ночь после ее смерти он пишет три прощальных стихотворения: «Утро расставания», «Сосновые иглы» и «Безмолвный плач».

Моя маленькая сестричка

Сегодня уже будет так далеко отсюда.

За окном идет мокрый снег, но все залито ясным светом.

Смерть сестры в той или иной форме появится потом в нескольких его произведениях, в том числе и в самом знаменитом — в сказке-притче «Ночь в поезде на Серебряной реке».

В декабре 1921 года Миядзава устраивается учителем в среднюю сельскохозяйственную школу в Ханамаки. В это время он много пишет — в основном сказки, веселые и полные юмора, в которых в аллегорической форме повествуется об устройстве мира, о геологии и астрономии. Его рассказы в определенной степени можно рассматривать как учебный материал для школьников. Крестьянам он читает курсы о сельском хозяйстве. Миядзава искренне считал, что его усилия могут помочь Ханамаки стать одним из самых развитых сельскохозяйственных регионов Японии. Когда его советы не приводили к желаемым результатам, он из своего кармана компенсировал крестьянам убытки.

В 1922 году Миядзава уезжает на Южный Сахалин, в то время принадлежавший Японии. Там он пишет множество стихов и начинает работу над своим самым знаменитым произведением, аллегорической сказкой о смерти «Ночь в поезде на Серебряной реке». Там, на берегах ледяного Охотского моря, в Стране вечного сумрака, он, вероятно, пытался отыскать душу своей любимой сестры…

В 1926 году Миядзава оставляет учительский пост и вплоть до своей смерти в 1933 году все свои силы отдает улучшению жизни бедных крестьян родной провинции. Он пытается самостоятельно заниматься земледелием, внедряет новые сельскохозяйственные технологии и сорта семян. Миядзава даже создает солидный труд в стихах под названием «Общее введение в искусство агрономии». В том же 1926 году для помощи малоимущим Миядзава создаёт «Ассоциацию крестьян Расу». Он учит земледельцев как повысить урожаи, путешествует по деревням с лекциями о культивировании риса и раздаёт деньги нуждающимся, за что в родной префектуре Иватэ его прозвали «Кэндзи-бодхисаттва». Помимо агрономической деятельности созданная им Ассоциация занимается и организацией культурных мероприятий для крестьян.

Однако тяжёлая физическая работа оказалась не под силу Миядзава, здоровье которого всегда было хрупким. Долгие годы он мучился от туберкулеза, и плеврит, которым он заболел в 1931 году, в конце концов свел его в могилу. Последним крупным делом, за которое берется больной Миядзава, становится создание фирмы по производству удобрений. Отец Кэндзи открыл фонд, средства которого предполагалось пустить на развитие дела сына. Последние два года жизни Миядзава работал с необыкновенным воодушевлением, но в конце концов болезнь приковала его к постели. 21 сентября 1933 года в возрасте 37 лет он умер. Перед смертью он попросил отца напечатать тысячу копий столь почитаемой им «Сутры Лотоса» и раздать всем знакомым. В день перед смертью до самой ночи он беседовал с местными крестьянами, оставаясь верным своей мечте — посвятить себя людям.

Феномен Миядзава заключается в том, что будучи серьезным исследователем-натуралистом, собиравшим материал для последующего практического применения, он в том же самом материале, в своих наблюдениях за физической природой черпал источник вдохновения и фантазии для художественного творчества. В нем уживались две полярные способности: строгий ум натуралиста и богатое воображение поэта. Ему было суждено родиться японцем, и его произведения, несмотря на универсальные категории, пропитаны глубоко японской спецификой. Наиболее серьезное влияние на его творчество и на него самого оказала «Сутра Лотоса», также называемая «Сутрой Белого Лотоса Высшего Закона» или «Лотосовой Сутрой» — одна из известнейших и особо почитаемых в Восточной Азии махаянских сутр, которая легла в основу учения буддистских школ «Тэндай» и «Нитирэн». Описанные в ней идеалы, такие, как отказ от материальных ценностей, самоотречение ради счастья окружающих, путь духовного очищения, борьба с собой, в результате которой человек должен достичь единения с миром и растворения в нем, оказались созвучными его мироощущению. Миядзава, вероятно, прожил счастливую жизнь, потому что на своем примере смог доказать: высокие идеалы буддиста могут быть реализованы, а самопожертвование может спасти других. Его герои — Кэндзю из «Рощи Кэндзю», Гуско Будори из «Жизнеописания Гуско Будори» — по сути это он сам, необыкновенный человек, сострадающий и живущий ради счастья других. Почти всю жизнь Кэндзи провел в своей родной префектуре Иватэ. Его горячая вера заставила прожить жизнь в страстной борьбе с несправедливостью и отдать все свои силы ради спасения ближних. Кэндзи остро чувствовал единение всех живых существ, а это значит, что истинное счастье невозможно, пока хоть одно из них будет несчастно. Он бродил по окрестным полям и горам, забывал обо всем на свете, наблюдая за животными, камнями, растениями, ветром, облаками, радугой и звездами. Истинную радость приносили ему моменты единения с Космосом, именно от этого в его произведения столько искрящейся жизни. Этим счастьем Миядзава попытался поделиться с другими. Эта книга — самое убедительное доказательство того, что писатель достиг своей цели.

переводчик Е. Рябова

ВСТУПЛЕНИЕ

Устоять перед дождем

Устоять перед ветром

Устоять перед снегом и летней жарой

Быть крепким телом

Лишенным жадности

Никогда не предаваться гневу

Всегда с улыбкой на лице

Съедать на обед четыре го[3] риса

Суп-мисо и немножко овощей

Не принимать близко к сердцу

Мелочи жизни

Видеть, слышать и понимать

А потом ничего не забывать

Жить в маленькой хижине, крытой соломой

Под сенью ветвей ели на равнине

И если на востоке заболеет ребенок

Идти и сидеть у его изголовья

Если на западе устанет мать

Пойти и взвалить на спину связку колосьев риса

Если на юге умирает мужчина

Пойти и сказать, что ему нечего бояться

А если на севере возникнут распри и ссоры

Сказать, что все это пустое, и нужно остановиться

С мокрыми от слез щеками, при солнечном свете

Быстро шагать куда-то холодным летом

Пусть все меня называют глупцом

И никто не похвалит

Не надо бояться тягот

Вот таким

Хочу быть я.

ПРЕДИСЛОВИЕ АВТОРА

Бывает, не хватает леденцов, но всегда есть свежий прозрачный ветер и чудный персиковый свет раннего утра, они заменят любые конфеты.

Я и сам не раз видел, бродя по полям и лесам, как оборванные одежды превращались в восхитительные наряды из бархата и дорогого сукна, изукрашенные драгоценными каменьями… Люблю такие лакомства и наряды!

То, что написано в этой книжке, я услышал в лесах и полях, у железных дорог, а рассказали все мне радуга и лунный свет…

В самом деле, когда бредешь одиноко в синих сумерках через дубовую рощу или дрожишь на холодном ноябрьском ветру высоко в горах, кажется, что так оно и есть. Нет, в самом деле! А потому я и записал все в точности так, как услышал, потому что все это — истинная правда. С этим уж не поспоришь.

Возможно, иные из этих рассказов придутся вам по душе, а кое-что покажется ерундою, — но я-то не разделяю их на хорошие и плохие, нужные и ненужные. Может, кто-то из вас удивится — а, собственно говоря, что это он тут вообще понаписал? Да я и сам не знаю, зачем я все это написал…

Но если бы вы только знали, как мне хочется, чтобы эти маленькие бессвязные обрывки сложились в единое целое, — и получилось настоящее пиршество слова, роскошное, прозрачное угощение!

РЕСТОРАН «У ДИКОГО КОТА»

По глухой горной дороге, среди деревьев, зловеще шелестевших сухой листвой, брели два молодых джентльмена. Одеты они были по-щегольски — точь-в-точь, как солдаты английской армии, за плечами сверкали стволами охотничьи ружья. Рядом бежали похожие на двух белых медведей огромные собаки.

— Странные здесь места, — пробормотал один, — Никакого зверья. Даже птица не пролетит… Прямо руки чешутся пальнуть в кого-нибудь.

— Да уж — подхватил другой, — пощекотать бы пулями пару-тройку раз оленя по его желтому брюху… Здорово! Вот уж закрутился бы, а потом как брякнулся бы наземь!

Тут они забрались в такую непроходимую чащобу, что даже их проводник растерялся, а потом и вовсе пропал из виду — верно, заплутал. А вокруг такая жуть была, что обе собаки вдруг закружились, зашатались, коротко взвыли — и разом издохли. Из пастей у них повалила пена.

— Я отвалил за этого пса целое состояние, две тысячи четыреста иен, — проворчал первый охотник, оттянув веко мертвой собаки.

— А я — аж две тысячи восемьсот, — с досадой крякнул другой.

Первый вдруг изменился в лице и посмотрел на напарника.

— Вот что. Пойду я отсюда, пожалуй.

— Ну-у… — протянул второй, — пожалуй, и я пойду. Замерз я совсем, да и живот подвело.

— Да, на сегодня довольно. Только давай по пути завернем на давешний постоялый двор, прикупим фазанов иен на десять.

— Там вчера и зайцы были. Все не с пустыми руками. Ну что, пошли?

Пошли-то пошли, вот только куда идти? Охотники растерялись.

Тут завыл ветер, с шорохом полегла трава, зашуршали листья, заскрипели деревья.

— Ох, как есть хочется, просто нет мочи терпеть. Аж кишки от боли свело.

— И у меня. Даже ноги не идут.

— Твоя правда. Страсть, как проголодался. Хоть кусочек какой проглотить!

Жалобно причитали охотники, а вокруг равнодушно шелестели стебли сухого мисканта. Тут они оглянулись — и изумились. Посреди поля стоял роскошный дом в европейском силе. Над входом висела вывеска:

РЕСТОРАН «У ДИКОГО КОТА».

— Эй, приятель! Это же то, что нам нужно! И заведение, похоже, приличное… Заглянем на огонек?

— Чудно все это. Ресторан… В таком месте?.. Но, может, и в самом деле покормят?..

— Конечно, накормят. Написано же — «ресторан».

— Тогда пошли скорей. А то я от голода сейчас в обморок упаду.

Охотники остановились у двери. Вход был облицован прекрасной фарфоровой плиткой, на стеклянной двери красовалась выведенная золотой краской надпись: «Добро пожаловать в наше заведение! Будьте, как дома».

— Все-таки есть бог на свете! — обрадовались охотники. — Намаялись мы сегодня, — а тут такое счастье привалило. Ресторан ведь, а кормят бесплатно…

— Похоже на то… Иначе зачем им писать: «Будьте, как дома»?

Молодые люди толкнули дверь и оказались в коридоре. С обратной стороны на стеклянной двери красовалась другая надпись золотом: «Мы особенно рады молодым и упитанным посетителям». Тут охотники обрадовались еще больше. Еще бы, такая честь!

— Ну, это как раз про нас!

— И впрямь. Мы же с тобой молодые и упитанные, что верно, то верно.

Пройдя дальше по коридору, они обнаружили еще одну дверь, выкрашенную голубой масляной краской.

— Странное все-таки место. Зачем столько дверей?

— Я слышал, у русских так принято строить. В холодных краях — или в горах. Чтобы теплее было.

Они собрались открыть голубую дверь, как вдруг заметили над ней желтую надпись: «У нас в заведении очень много заказов. Просим нас извинить».

— Скажите на милость, «много заказов»! — поразился первый охотник. — В такой-то глуши!

— Да уж, — хмыкнул другой. — В Токио даже на людных улицах не часто увидишь такой большой ресторан!

Они открыли дверь и вошли. А тут опять надпись: «Поступило много заказов, потерпите немного».

— Что все это значит? — недовольно нахмурился первый охотник.

— Заказов столько, что заранее просят прощение за задержку, — пояснил второй.

— Пожалуй. Только хочется поскорее присесть.

Однако впереди их ждала еще одна дверь — с красной надписью: «Господа гости могут причесаться и почистить обувь».

Рядом помещалось зеркало, под ним лежала щетка на длинной ручке.

— Какая изысканность! — поразился первый охотник. — А я-то подумал, деревенская забегаловка.

— М-да… — поддакнул второй. — И впрямь, все чин по чину. Наверное, важные птицы сюда залетают…

Они пригладили волосы и счистили грязь с ботинок.

Но что это?! Стоило положить щетку на место, как она истаяла в воздухе. Сразу резко похолодало, подул сильный ветер.

Охотникам стало не по себе, они невольно прижались друг к другу. Распахнув дверь, вошли в залу. В головах стучала одна мысль — скорей проглотить что-то горячее, иначе конец. Но на внутренней стороне двери обнаружилась совсем уже странная надпись: «Просьба оставить здесь ружья и патроны».

Глядь — а тут и столик уже приготовлен, черный такой, небольшой.

— Пожалуй, и впрямь не слишком прилично садиться за стол с ружьем…

— Точно тебе говорю, здесь бывают солидные господа! Молодые люди сняли ружья, отстегнули патронташи и положили на столик.

Но впереди ждала еще одна дверь — на сей раз черная. «Просим снять верхнюю одежду, шапки и обувь».

— Снимаем? — покосился первый охотник.

— Ничего не поделаешь, надо. Нынче, наверное, важные гости пожаловали.

Они сняли куртки и кепки, повесили их на крючки, разулись и босиком прошлепали к следующей двери.

«Просьба оставить заколки для галстуков, запонки, очки, портмоне и прочие металлические и колющие предметы» — гласила очередная надпись. Рядом с дверью стоял роскошный черный сейф с приоткрытой дверцей, в скважине торчал ключ.

— Похоже, здесь готовят на электричестве. Потому так и боятся металлических предметов… Особенно колющих.

— А деньги берут, наверное, здесь же, но на обратном пути. Охотники сняли очки, отстегнули запонки, положили все в сейф и закрыли дверцу на ключ.

Не успели они сделать и пары шагов, как наткнулись на очередную дверь:

«Зачерпните из горшка сливок и намажьте лицо, руки и ноги».

Заглянули охотники в горшок — а там и впрямь сливки!

— С чего это нам себя сливками мазать?!

— С чего, с чего… На улице холод собачий. А здесь жара, кожа может потрескаться. Нет, точно тебе говорю, важные господа обедают. Глядишь, со знатными людьми знакомство сведем!

Охотники зачерпнули из горшка сливок и вымазали сначала лицо и руки, а потом еще и носки сняли, ноги тоже намазали. А то, что в горшке еще оставалось, выпили, притворяясь, что по второму разу лицо мажут.

После этого распахнули дверь — и прочитали: «Вы хорошо намазали лицо? Про уши не забыли?»

Под дверью стоял еще один горшочек со сливками — совсем малюсенький.

— И то правда! Про уши и забыли! Ой-ой, вот бы точно потрескались… До чего же заботливый здешний хозяин!

— Да уж, все предусмотрел, до мелочей. Ох, как есть хочется… Да видно не скоро обед подадут, долго еще по коридорам бродить придется…

И впрямь, перед ними снова возникла дверь. «Обед уже скоро. Потерпите минут пятнадцать. Уже вот-вот. А пока просим сбрызнуть себя духами из флакона».

У двери стоял золотистый флакончик. Охотники послушно побрызгали волосы жидкостью из флакончика. Духи — не духи, больше на уксус похоже.

— Гадость какая. Кислятина. Уксус, что ли? Что за чертовщина!

— Служанка, наверное, насморк подхватила, вот и налила вместо духов уксуса…

Отворив дверь, они увидели еще одну надпись: «Просим прощения за доставленное беспокойство. Совсем утомили вас своими заказами. Но в заключение еще одна просьба — посыпьте себя солью, да погуще».

Рядом обнаружился очень красивый синий горшок из фарфора, до краев наполненный солью.

Тут до них, наконец, дошло. Охотники испуганно повернули друг к другу свои перемазанные сливками физиономии.

— Ох, не нравится мне все это!

— Вот и мне страх как не нравится…

— Написали: «у нас много заказов». Только, выходит, эти заказы мы сами и выполнили!

— Значит… здесь не гостей кормят, а… гостей на обед подают, так что ли выходит? И н-нас т-т-тоже с-с-съедят?

— И н-н-нас т-тоже… — затрясся второй охотник.

— Бежим! — закричал первый, бросаясь на заднюю дверь. Но та даже не подалась.

А впереди уже маячила новая дверь, и в ней зияли две замочные скважины, больше напоминавшие нож и вилку.

«Благодарим за труды. Вы замечательно справились. Извольте пожаловать внутрь».

Вот что было написано на последней двери, а сквозь замочные скважины, не мигая, смотрели два синих глаза.

Охотников затрясло. Из глаз брызнули слезы. А из-под двери полз шепот:

— Все пропало! Догадались они, догадались… Теперь не посолят себя, ни за какие коврижки…

— Да уж конечно. Хозяин-то у нас в грамоте не силен. Надо же было додуматься до такого: «Просим прощения за доставленное беспокойство. Совсем утомили вас своими заказами»! Повежливей нужно было, повежливей! Ну, например, «соблаговолите принять наши нижайшие извинения…»

— А, да не все ли равно, как писать! Нам-то что, даже косточек обглодать не дадут.

— Так-то так, но если эти олухи заартачатся, хозяин с нас три шкуры спустит!

— Надо их сюда заманить. Давай-ка позовем! Эй, господа хорошие, что вы там мешкаете! Пожалуйте к нам, поживей! Идите сюда. Скорее! У нас тут уже и тарелочки до блеска намыты. И салатик посолен и приготовлен. Осталось только вас уложить и листиками украсить. Так что давайте уж, пошевеливайтесь!

— А может, вам салат не по душе? Ну, тогда мы вас, можем поджарить. Ну же, входите сюда!

От страха лица охотников так сморщились, что стали похожи на смятые листы бумаги. Посмотрели они друг на друга — и только молча заплакали, дрожа, как осиновые листочки.

За дверью издевательски засмеялись.

— Да живее, живее! Слезами горю не поможешь, только сливки с лица смоете. Зачем тогда было стараться? Да шевелитесь вы!

— Слышали, что вам говорят? Хозяин уже и салфеточку повязал, и ножик в руки взял, сидит, облизывается. Вас поджидает…

Охотники так обливались слезами, что уж и лужа на полу натекла.

Но тут послышался громкий лай, и две похожих на белых медведей собаки вышибли двери и ворвались в комнату. Два глаза в замочных скважинах тотчас пропали. Собаки метались по комнате, обнюхивая углы. Потом, дико взвыв, бросились на закрытую дверь. Она распахнулась — и собаки исчезли во мраке, словно комната их поглотила.

Потом из кромешной тьмы донесся истошный кошачий вопль и рассерженное шипение. Что-то громко зашуршало.

Тут стены комнаты истаяли, словно дымка, — и охотники оказались посреди чистого поля, по пояс в траве. От озноба зуб на зуб не попадал. Посмотрели вокруг — и видят: куртки и кепки болтаются на сучках, галстучные заколки и кошельки валяются на земле, в корнях под деревьями. Тут снова завыл ветер, зашелестела трава, зашуршала листва на деревьях, заскрипели ветви… Прибежали запыхавшиеся собаки, засопели и свесили языки.

— Эй-эй! Хозяева! Господа! — послышался крик за спиной.

— Сюда! Сюда! Мы здесь, скорее! — обрадовано возопили охотники.

Раздвигая стебли мисканта, к ним бежал проводник-егерь в соломенной шляпе.

Спасены!

Охотники подкрепились клецками, принесенными егерем, купили на постоялом дворе фазанов и вернулись домой, в Токио.

Но лица у них так и остались сморщенными, как мятый лист бумаги. И никакие горячие ванны не помогли.

ЖЕЛУДИ И ГОРНЫЙ КОТ

Как-то в субботу вечером Итиро получил весьма странную открытку. Она гласила:

Глубокоуважаемый господин Итиро Канэта!

Буду счастлив, ежели Вы пребываете в добром здравии.

Соблаговолите пожаловать завтра на весьма скучное судебное разбирательство, не почтите за труд. Прошу не иметь при себе никакого летательного и стрелятельного оружия.

С нижайшим почтением,

Горный кот.

19 сентября

Вот такое пришло послание. Иероглифы все кривые-косые, а тушь так и липнет к пальцам… Но Итиро так обрадовался, что аж запрыгал. Запрятал открытку в ранец и пошел скакать по всему дому.

И даже когда, наконец, улегся в постель, ему все чудилась хитрющая морда Горного кота, и в голову лезли мысли о предстоящем судебном разбирательстве, «весьма скучном», как писал Кот. Так и проворочался Итиро почти до утра, сна ни в одном глазу не было.

Проснулся он, когда уже совсем рассвело. Выглянул из дома — и видит: под синим-пресиним небом поднимаются кверху горы, такие новехонькие, будто выросли только сегодня. Итиро на скорую руку позавтракал и зашагал по петлявшей вдоль речки узкой тропинке вверх по течению.

На пути попалось каштановое дерево. Налетел порыв прозрачного свежего ветра, и с дерева посыпались каштаны. Итиро задрал голову, посмотрел на каштановое дерево и спросил.

— Каштан, а каштан! А не проезжал ли здесь Горный кот?

Каштан помолчал, а потом ответил:

— Горный кот еще рано утром промчался мимо меня в своей повозке на восток.

— На восток, говоришь? Вот и я иду на восток… Чудно это как-то… Ну да ладно, пойду дальше. Спасибо тебе, каштан.

Ничего не ответил каштан, только усыпал своими плодами всю землю вокруг.

Пошел Итиро дальше — и видит: журчит у него на пути водопад Фуэфуки.[4] Струя вытекает из расщелины в белоснежной скале, напевая, как флейта, и, набирая силу, превращается в водопад, с оглушительным ревом низвергаясь в долину.

Подошел Итиро к водопаду и крикнул.

— Эй, Фуэфуки! Не проезжал ли здесь Горный кот?

— Горный кот только что пролетел в своей повозке на запад, — прожурчал водопад.

— Вот чудные дела. На запад… К моему дому, выходит? Ну что ж, и я пойду туда, будь что будет. Спасибо тебе, Фуэфуки.

Водопад снова запел, как флейта.

Идет Итиро дальше и видит. Стоит бук, а под ним целая россыпь каких-то белесых грибов. Наигрывают, словно оркестр, странный марш — да все невпопад.

Итиро сел на корточки и спросил:

— Эй, грибы. Не проезжал ли здесь Горный кот?

А грибы говорят:

— Горный кот еще рано утром пролетел в своей повозке на юг.

Итиро задумался.

— Если на юг, значит, он должен быть во-он в тех горах. Странно. Пройду-ка еще немного вперед, будь что будет. Спасибо, грибы.

А грибки вновь принялись бубнить свой чудной марш, ну прямо оркестр.

Идет Итиро дальше и видит: в ветвях грецкого ореха белка скачет. Поманил он белку рукой и спрашивает:

— Белка, а белка! Не проезжал ли здесь Горный кот?

Белка забралась на самую высокую ветку, прижала лапки к мордочке, посмотрела на Итиро и ответила.

— Горный кот еще засветло промчался в своей повозке на юг.

— На юг, говоришь… Вот дела, второй раз про юг слышу… Пройду-ка еще вперед, будь что будет. Спасибо тебе, белка.

Глядь, а белки и след простыл. Только верхние ветки ореха качаются, да сверкают серебристой изнанкой листья соседнего бука.

Идет Итиро дальше. А тропинка вдоль речки все уже и уже, а потом и вовсе исчезла…

Однако южнее появилась другая тропинка, ведущая к черной пихтовой роще. Пошел Итиро по новой тропинке. Черные колючие лапы одна на другую ложатся, ни кусочка синего неба не видно, а тропинка круто берет в гору. Итиро аж запыхался, покраснел, пот ручьем льет. Вскарабкался на вершину холма, — и вдруг все вокруг прояснилось, даже глаза заломило. Стоит Итиро на красивой поляне, ветер шелестит золотой травой, а со всех сторон вокруг той поляны поднимаются бледно-зеленые пихты — густые-прегустые…

А в самом центре поляны стоит какой-то чудной человечек. Ноги согнуты, в руках кожаный кнут — и только молча на Итиро смотрит: зырк-зырк!

Итиро сделал пару шагов навстречу, а потом испугался и остановился. У этого человека один глаз зрячий, другой сплошь белый, и все время дергается. И одежка чудная, не разберешь — пальто или куртка. Ноги кривые, как у козла, а отпечатки от них — ну точь-в-точь, как лопатка для накладывания риса! Итиро прямо жуть взяла. Но он взял себя в руки и спросил.

— Не знакомы ли вы с Горным котом?

Человечек покосился на Итиро здоровым глазом, скривил губы в усмешке.

— Их сиятельство Горный кот изволит прибыть с минуты на минуту. А вы, стало быть, господин Итиро.

Итиро даже ахнул от удивления и попятился.

— Да, верно, меня зовут Итиро. А откуда вам это известно? — спросил он.

А чудной человечек усмехнулся хитрее прежнего.

— Выходит, открыточку видели?

— Ну, видел. Поэтому и пришел.

— Открытка, конечно, нескладная, — сказал человечек — и совсем загрустил. Итиро стало жалко его.

— Да нет, замечательная открытка!

Тут человечек ужасно обрадовался, запыхтел, покраснел до кончиков ушей — даже воротник расстегнул пошире, чтобы ветерком свежим обдуло.

— Ну, а почерк, почерк, почерк — как вам? Красивый?

Итиро не удержался, хихикнул и сказал.

— Не то слово! Пять лет учиться — и то так написать не сможешь!

Человечек тут же опять надулся.

— Пять лет, говоришь… Это кто же пять лет у вас учится, школьники?

И голос его прозвучал так печально, что Итиро тут же добавил:

— Да нет, конечно. Я говорю про студентов. Пятый курс в университете!

Человечек снова расплылся, рот растянул прямо от уха до уха:

— А это ведь я написал открытку! — воскликнул он.

Итиро прямо-таки распирало от смеха, но, он сдержался, а затем спросил.

— А вы кто будете?

Человечек сразу посерьезнел:

— Я состою на службе у его сиятельства Горного кота конюхом.

И в тот же момент налетел страшный ветер, трава полегла, а конюх припал к земле в почтительном поклоне.

Итиро удивленно обернулся. Глядь — а за его спиной стоит Горный кот. Глаза зеленые, круглые, на плечах что-то вроде походной накидки-хаори,[5] вся золотом расшита. Уши у Горного кота острые и стоят торчком, подметил Итиро. Тут кот чинно поклонился. Итиро ответил таким же поклоном.

— Добрый день. Спасибо за вчерашнюю открытку.

Горный кот дернул себя за ус, выкатил животик и сказал.

— Здравствуйте. Добро пожаловать. Дело в том, что это ужасное судебное разбирательство длится с позавчерашнего Дня. Никак к решению не придем, вот и решил попросить совета у вас. Не стесняйтесь, будьте как дома. Отдохнете немного — а потом наберем желудей. Знаете, из года в год все одно и тоже, измучился я от этой тяжбы, — пожаловался Кот.

Он извлек из-за пазухи портсигар, вытащил сигаретку, а портсигар протянул Итиро.

— Не желаете угоститься?

Итиро удивился и покачал головой:

— Нет, благодарю вас спасибо.

Горный кот добродушно расхохотался.

— Ах, да. Вы же еще слишком юны.

Сам чиркнул спичкой, притворно насупился и выдохнул струйку синего дыма. Конюх горного кота стоял все в той же позе, но ему, видно, тоже так хотелось курить, что аж слезы по щекам покатились.

Тут Итиро услышал, как что-то хрустит под ногами, будто крупная соль. Он удивился, сел на корточки — и видит: в траве поблескивает что-то золотое и кругленькое. Пригляделся он повнимательнее. Ба, да это желуди! Все, как один, в красных штанах, и не меньше трех сотен. И все что-то галдят, а что — не разберешь.

— Ага, пожаловали. Вот так всегда, сползаются, ровно муравьи! Давай живее, звони в колокольчик, — приказал Кот конюху. — Коси траву прямо здесь, сюда сейчас как раз солнечные лучи падают!

Горный кот отшвырнул самокрутку. Конюх выхватил из-за пояса здоровенный серп — и, раз-два, раз-два, — скосил всю траву перед Горным котом. На освободившуюся площадку со всей поляны ринулись желуди, ярко блестя золотыми боками, и опять загалдели.

Конюх зазвонил в колокольчик. По пихтовой роще разнеслось громкое эхо — «динь-динь-динь», — и золотые желуди слегка поутихли. Глядь, а Горный кот уже успел облачиться длинную черную шелковую мантию и с ужасно важным видом уселся перед желудями. Итиро сразу вспомнились паломники в Нара, распростершиеся перед статуей Большого Будды. А конюх несколько раз со страшным свистом щелкнул в воздухе своим кожаным кнутом.

Небо было синим, без единого облачка, а желуди такими красивыми и блестящими.

— Сегодня третий день судебной тяжбы, предлагаю покончить на этом и примириться.

Сказал Горный кот с беспокойством в голосе, но при этом не теряя достоинства. Услышав его слова, желуди опять загалдели на разные голоса.

— Нет, нет, ни за что. Самый главный из нас — это тот, у кого самая острая шляпка. А самая острая шляпка у меня.

— Нет, нет, все не так. Самый главный из нас — это самый большой. Я — самый большой, и поэтому самый главный.

— Не правда это. Я гораздо больше. Разве вчера господин судья не так сказал?

— Нет, все не так. Самый высокий. Самый высокий — самый главный.

— Да нет же. Кто сильнее сможет толкнуть, тот и самый главный. Давайте потолкаемся и решим.

Каждый желудь талдычит своё, ничегошеньки не разобрать. Жужжат, ровно осы в разворошенном гнезде. Горный кот даже прикрикнул на них.

— А ну, угомонитесь все! Забыли, где находитесь! Тихо! Я требую тишины.

Конюх снова засвистел своим кнутом — «бах-бах» — пока желуди не утихли. Горный кот подергал себя за ус и сказал:

— Пошёл уже третий день вашей тяжбы, пора бы уже примирится!

А желуди опять за свое.

— Нет, нет, ни за что. Самый главный — это тот, у кого самая острая шляпка.

— Нет, нет. Самый главный — это самый круглый.

— Врешь! Самый большой.

Кричат желуди, надрываются, совсем ничего не разобрать.

Горный кот как гаркнет на них:

— А ну, всем замолчать! Совсем стыд потеряли, забыли, с кем разговариваете! Тихо, я сказал!

Конюх взмахнул в воздухе кнутом. Горный кот дернул себя за ус и снова заговорил.

— Повторяю. Сегодня третий день вашей тяжбы, неужели нельзя прийти к решению, наконец?

— Нет, нет, самая острая шляпка…

Словом, конца этому не было. Горный кот как взревет:

— Молчать! Надоели! Сейчас разберемся. Тихо, я сказал!

Конюх взмахнул кнутом, желуди приумолкли. Горный кот шепнул Итиро:

— Вот такие дела. Что прикажете делать?

Итиро рассмеялся.

— А давайте скажем им так. Лучшим желудем будет тот, кто самый глупый, самый некрасивый и самый вздорный. Я такую штуку как-то раз слышал на проповеди…

Горный кот радостно закивал, мол, лучше и не придумаешь. Затем напустил на себя важный вид, распахнул пошире атласную мантию, так чтобы была видна золотая накидка и произнес:

— Суд принял решение! Тишина! Отныне самым главным будет считаться самый глупый, самый невзрачный, самый вздорный желудь с треснутой шляпкой.

Желуди так и оторопели. Замерли на месте, никто и рта не раскроет.

Горный кот скинул атласную мантию, стер пот со лба и пожал руку Итиро. Конюх на радостях тоже раз пять посвистел в воздухе своим кнутом.

— Премного благодарю, — сказал Горный кот. — Такую сложную тяжбу за полторы минуты разрешили. Прошу быть у нас Почетным председателем. Не соизволите ли и впредь приходить сюда всякий раз, когда мы пошлем вам открытку? Разумеется, я щедро отблагодарю вас за труды.

— Да я и так согласен! И никакой благодарности мне не надо.

— Нет-нет, возьмите хоть что-нибудь. Это дело чести. А если мы будем писать так: «Уважаемому господину Итиро Канэта. Повестка на суд»? Не возражаете?

— Да не все ли равно, — ухмыльнулся Итиро.

Горный кот поразмыслил еще, потеребил ус, сверкнул глазами, и, наконец, решился:

— Пожалуй, позволю себе добавить следующее: «Вам надлежит завтра явиться в суд по срочному делу». Что скажете?

Итиро рассмеялся и ответил.

— Да нет, это как-то уж чересчур, пожалуй. Эту фразу писать не надо.

Горный кот задумался, будто не зная, что и сказать, с сожалением покрутил усы, опустил глаза и с печальным вздохом добавил.

— Ну, хорошо. Оставим текст таким, как был. Что же до платы за труды… Скажите, что вам больше по душе — один сё[6] золотых желудей или голова соленой кеты?

— Мне больше нравятся золотые желуди.

Горный кот сделал знак конюху, явно довольный тем, что Итиро не предпочел соленую кету.

— Быстренько набери один сё желудей. Если не хватит золотых, добавь позолоченных. Да пошевеливайся!

Конюх нагреб желудей, ссыпал их в мерку.

— Ровно один сё! — крикнул он.

Накидка горного кота затрепетала на ветру. Кот потянулся, прикрыл глаза и с ленивым зевком сказал.

— Приготовь-ка мою повозку.

И тотчас же явилась повозка, сделанная из огромного белого гриба. В повозку была впряжена мышастая лошадь весьма диковинного вида.

— Доставим тебя до дома, — сказал Горный кот.

Они с Итиро забрались в повозку, а конюх еще засунул туда полную желудей мерку. Засвистел кнут. Раздался грохот.

Повозка взвилась в воздух. Деревья и кусты закачались, стали призрачными, как дым. Итиро любовался золотыми желудями, а Горный кот с рассеянным видом смотрел куда-то вдаль.

Пока они летели, желуди теряли свой золотой блеск. И через несколько мгновений, когда повозка коснулась земли, в мерке уже лежали самые обычные желуди. Золотая накидка Горного кота, и конюх, и повозка из гриба в мгновенье ока растаяли в воздухе, и Итиро оказался перед крыльцом собственного дома, и в руках у него была полная мерка коричневых желудей.

Больше Итиро посланий от Горного кота не получал. Иногда он даже жалел, что не согласился на формулировку: «По срочному делу надлежит явиться в суд».

ВОЛЧИЙ ЛЕС, ЛЕС БАМБУКОВОЙ КОРЗИНЫ И ВОРОВСКОЙ ЛЕС

К северу от пастбища Коиваи находятся целых четыре сосновых бора. Сосны там черные-пречерные. Самый южный именуется «Оиномори» — «Волчий лес», еще один — «Дзарумори» — «Лес бамбуковой корзины», за ним следует «Куросакамори» — «Бор на Черном холме» и, наконец, самый северный бор — «Нусутомори» — «Воровской лес».

Когда выросли эти леса, и отчего у них такие причудливые названия, знаю лишь я, да огромная скала, что стоит посреди Куросакамори. Она-то и поведала мне эту историю.

Когда-то, давным-давно, вулкан на горе Иватэ несколько раз извергал огненную лаву. Всю округу засыпало пеплом. Черная скала рассказывала, что ее тогда как раз выбросило из жерла вулкана, и она рухнула на то самое место, где лежит и поныне.

Когда вулкан успокоился, на полях и холмах стали прорастать травы, с колосками, и без колосков, пока не покрыли всю землю, потом зазеленели дубы и сосны. Так и появились четыре бора. В то время у них еще не было названий, каждый бор был сам по себе, а про соседей и ведать не ведал. Как-то раз в осенний день, прохладный и прозрачный, как вода, ветер шелестел сухой листвой дубов, а по серебряному венцу горы Иватэ бежали четкие черные тени облаков.

Четверо крестьян в накидках из коры смоковницы, крепко прижимая к себе топорики, кирки и мотыги, а также кое-какое оружие, которое всегда сгодится в горах и на равнине, перевалили через гребень кремниевой горы, а затем широким шагом вышли на небольшую равнину, зажатую между четырьмя борами. Тут они обнажили свои большие тесаки.

Шедший впереди указал на окрестные горы, черно-белые, как картинки в волшебном фонаре:

— Что скажете? Похоже, неплохое местечко. Для поля подходящее, и лес рядом, и вода чистая. Да и солнца полно. Решено, остановимся здесь!

На это другой крестьянин заметил:

— Только годится ли почва? — Он сел на корточки, выдернул стебель мисканта, землю с корней стряхнул на ладонь, помял пальцами, лизнул языком и заключил:

— Ну что ж… Не сказать, что превосходна, но и не дурна.

Третий крестьянин огляделся вокруг с таким видом, будто вернулся в родные края, и сказал.

— Ну, стало быть, здесь и останемся?

— На том и порешим, — кивнул четвертый, который до этого и рта не раскрыл.

Все возликовали, сбросили со спины поклажу, обернулись назад и громко закричали.

— Эй, эй, сюда! Скорее все сюда!

И тут из зарослей вышли три раскрасневшиеся женщины с большими свертками за спинами. А за ними с радостными воплями на поляну высыпали ребятишки лет пяти — шести. Девять человек.

Тогда мужчины, повернувшись в разные стороны, дружно закричали.

— Эй-эй! Можно ли нам распахать здесь поля?

— Можно, — ответили хором четыре бора.

— А можно дома здесь построить?

— Да, — ответили хором леса.

— А можно огонь здесь разжечь?

— Можно, — ответили хором леса.

А крестьяне не унимались:

— А можно деревья срубить?

— Можно, — ответили хором леса.

Крестьяне радостно хлопнули в ладоши, женщины чуть ли не в пляс пустились, а дети загалдели, принялись озорничать, за что женщины их хорошенько отшлепали.

Не успел еще и вечер спуститься, как уже был готов первый маленький домик из бревен, с крышей, крытой мискантом. Дети веселились, прыгали и бегали вокруг него. Со следующего утра мужчины уже трудились, не покладая рук, выкорчевывая мотыгами траву на поле. Женщины собирали плоды каштанов, которые еще не успели растащить белки и полевые мыши, рубили сосновые ветки, заготавливали хворост. Не успели и оглянуться, как грянула зима.

Всю зиму леса старательно защищали людей от снеговеев, вьюг и буранов. Однако дети все равно мерзли, прикладывала красные распухшие ручонки к шейкам и плакали: «Как холоде но, как холодно».

Когда настала весна, домов было уже два.

Крестьяне посеяли гречиху и просо. На гречихе расцвел белые цветы, а просо выбросило черные колосья. Осенью урожай выдался на славу, мужчины распахали еще одно поле, домов стало уже три. Все были так рады, что даже взрослы скакали, как дети.

Как-то раз грянул утренний заморозок, земля промерзла. Тут выяснилось, что из девяти детишек ночью пропало четверо. Родители искали их и там, и сям, однако детишек и след простыл.

Тогда мужчины, повернувшись в разные стороны, закричали все разом.

— Кто знает, где наши дети?

— Мы не знаем, — ответили хором четыре бора.

— Тогда мы идем искать, — закричали крестьяне.

— Приходите, — ответили им леса.

Крестьяне, прихватив с собой мотыги и косы, направились сначала в Волчий лес, самый ближний. В лесу они сразу ж ощутили влажный прохладный ветер и запах прелой листвы. Но они пошли дальше.

И тут откуда-то из чащобы послышался треск, словно костер горит.

Крестьяне бросились туда — и впрямь костер, ярко-розового цвета. А вокруг кружатся, прыгают и танцуют девять волков.

Подойдя ближе, крестьяне увидели и пропавших детей. Он сидели возле огня и уплетали жареные каштаны и рыжики.

А волки пели свои волчьи песни и водили хоровод вокруг огня:

В самом центре Волчьего леса

Огонь горит, ветки хрусть — хрусть

Огонь горит, ветки хрусть — хрусть

И каштаны шкварчат, хрусть-хрусть

И каштаны шкварчат, хрусть-хрусть.

Крестьяне ка-ак закричат:

— Волки, волки, верните наших детей!

Волки даже оторопели, оборвали песню, морды скривили, на крестьян смотрят.

Сразу огонь погас, воздух стал стылым и синим, наступила мертвая тишина, а дети, сидевшие подле огня, заплакали.

Волки зыркнули влево, вправо — а потом разом пустились наутек, вглубь леса.

Крестьяне, взяв детей за руки, побрели прочь из леса. И вдруг из чащи донеслись голоса волков:

— Не подумайте чего плохого — мы просто ваших детишек каштанами и грибами угощали!

Вернувшись домой, крестьяне приготовили просяные «моти»[7] и в благодарность отнесли их в Волчий лес.

Настала весна. К этому времени детишек было уже одиннадцать. Крестьяне завели лошадей. Поля удобрили прошлогодней травой, перегнившими листьями, да лошадиным навозом, поэтому урожай получился на славу. Да и плодов собрали немало. К концу осени все ликовали и веселились без меры.

Однако как-то раз снова пал заморозок, земля так промерзла, что ледяные иглы на ней появились.

В том году крестьяне распахали новые земли, поэтому утром собрались было работать, но глядь — а в домах пусто. Ни топоров, ни мотыг — ничего!

Искали-искали. Все впустую. Снова пришлось повернуться в разные стороны, и дружно крикнуть.

— Не знает ли кто, где инструменты?

— Не знаем, — ответили хором леса.

— Тогда мы идем искать, — вновь закричали крестьяне.

— Приходите, — ответили хором леса.

И снова крестьяне отправились в лес, уже с пустыми руками. Сначала они пошли в самый ближний лес — Волчий.

Навстречу им тотчас же выбежали девять волков. Они замахали лапами и сказали.

— У нас нет ваших вещей, точно нет! Если не найдете в другом месте, заходите к нам на огонек!

«Похоже, не врут», — решили крестьяне и направились на запад в Лес бамбуковой корзины. Зайдя в самую чащу, они увидели на ветвях старого дуба огромную бамбуковую корзину.

— Подозрительно все это как-то… Ясное дело, раз лес называется Лесом бамбуковой корзины, то и корзина тут непременно должна быть. Вот только что там, внутри? Давайте откроем, — сказали крестьяне. Открыли — и видят, что все пропавшие инструменты аккуратно сложены вместе.

Но там оказались не одни инструменты. В корзине еще сидел красномордый леший с золотыми глазами.

Детишки в ужасе закричали и хотели броситься наутек, а взрослые и бровью не повели.

— Леший, оставь свои проказы. Очень тебя просим. Больше так не делай! — Попросили они. Леший ужасно смутился, даже голову опустил. Крестьяне собрали свои мотыги да тяпки и уже собрались было идти восвояси, а леший как закричит:

— Тогда и мне принесите просяных моти!

Отвернулся, закрыл голову руками и бросился в чащу.

Засмеялись крестьяне и пошли по домам. А затем приготовили просяных моти и отнесли в Волчий лес и в Лес бамбуковой корзины.

Наступило новое лето. Уже на всех окрестных террасах зеленели поля. К домам пристроили деревянные сараи, а также возвели большой амбар. К тому времени у крестьян уже было три лошади. Радости крестьян не было предела, когда они собирали урожай. Зерна было столько, что хватило бы на сколько угодно моти.

Однако тут опять вышла ужасная неприятность.

Как-то утром, когда землю покрыла изморозь, из амбара пропало все просо. Люди просто покой потеряли, обшарили все, — но, увы! — ни единого зернышка.

Расстроились крестьяне вконец, развернулись в разные стороны и закричали.

— Не знаете, где наше просо?

— Не знаем, — ответили хором леса.

— Тогда мы идем искать, — вновь закричали крестьяне.

— Приходите, — ответили хором леса.

Схватив, что попалось под руку, все направились в ближайший Волчий лес.

Их уже поджидали все девять волков. Увидев крестьян, они рассмеялись и сказали.

— А нам опять хочется моти. Но здесь вашего проса нет, нет, точно вам говорим! Если не найдете в другом месте, заходите к нам на огонек!

«Похоже, не врут», — подумали крестьяне, оставили это место и пошли дальше в Лес бамбуковой корзины.

А там леший с красным лесом уже поджидает их на опушке:

— Просяные моти. Хочу просяных моти. Но проса я не брал. За просом нужно идти дальше, на север. — И засмеялся.

«Дело говорит», — подумали крестьяне, и пошли к опушке северного Бора на Черном холме, того самого, в котором я и услышал эту историю.

— Верните нам просо! Верните просо!

А Бор на Черном холме, не приняв никакой формы, ответил лишь одним голосом.

— Я видел, как на закате чьи-то огромные черные ноги пронеслись по небу на север. Вот и вы направляйтесь чуть севернее.

А после этого ничего не добавил бесплотный голос, никаких моти не попросил. Уверен, что все было именно так. А потому, когда Бор поведал мне эту историю, я вытащил из кошелька семь сэнов медными монетами, — все деньги, что были при мне — и хотел вручить ему в знак благодарности, однако он так и не взял ни монеты. Вот такой у него скромный нрав.

Все решили, что Бор на Черном холме не врет, и пошли дальше на север.

Вот там-то они и набрели на черный Воровской лес.

— Судя по названию, воришка здесь, — сказали крестьяне, входя в лес. — Верни нам просо, верни просо! — закричали они.

А затем из чащи появился великан с черными длинными руками и проревел таким оглушительным голосом, что земля и камни покрылись трещинами.

— Что я слышу! Это я-то воришка? Вот раздавлю того, кто осмелился выговорить такое! Какие у вас доказательства?

— Есть свидетель! Есть свидетель! — ответили крестьяне.

— Кто такой? Кто тот негодяй, что посмел так меня оскорбить? — заревел великан.

— Бор на Черном холме, — закричали люди, пытаясь перекричать великана.

— Пусть болтает, что хочет! Но это вранье! Вот скотина! — заревел Воровской лес.

А, может, и правду говорит, подумали крестьяне, и так напугались, что хотели было броситься наутек.

Но тут в вышине послышался ясный торжественный голос:

— Так не пойдет!

Оглянулись крестьяне — и увидели: да это сама гора Иватэ в серебряном венце. Черный великан из Воровского леса схватился за голову и рухнул на землю.

А гора Иватэ спокойно продолжила.

— Воришка здесь, в Воровском лесу. На рассвете, когда небо с востока поголубело, а луна на западе еще ярко светила, я сама видела, как все было. Вы можете идти домой. Просо вам вернут. Не держите зла. Воровской лес ужасно хотел сам попробовать сделать просяные моти. Поэтому и украл ваше просо. Ха-ха-ха!

После чего гора Иватэ вновь гордо уставилась в небо. А великана и след простыл.

Крестьяне, потрясенные случившимся, шумною толпой вернулись домой. Глядь, а просо уже в амбаре. Все рассмеялись, приготовили просяные моти и отнесли всем четверым лесам.

В Воровской лес они отнесли больше всех моти. Говорят, что они в них подмешали немного песку, но, наверное, так и надо было.

После этого леса стали лучшими друзьями крестьян. И каждый год в начале лета крестьяне носили им просяные моти.

Правда, со временем моти стали получаться совсем уж крохотными, но видно так и должно быть, — заключила свой рассказ Большая Черная скала, стоящая в центре Бора на Черном холме.

ВОРОНЬЯ БОЛЬШАЯ МЕДВЕДИЦА

Холодные мрачные тучи нависли над самой землей, и было непонятно, от чего светится поле — от сияния снега или от проникавшего сквозь облака солнечного света.

Доблестную армаду воронов прижало тучами, поэтому ей пришлось временно встать на рейд на краю снежного поля. Поле было похоже на оцинкованную плиту. Все корабли замерли неподвижно.

Капитан-лейтенант — молодой командир эскадры, иссиня-черный ворон с гладкими перьями, застыл на месте.

Что уж говорить о старом адмирале — тот не дрогнет, не шевельнется. Да, стар он стал, стар… Глаза потускнели, как серая сталь, а голос стал скрипучим, как у сломанной говорящей куклы.

Именно поэтому один ребенок, который не умел различать возраст воронов, заметил однажды:

— В нашем городе целых два ворона со сломанным горлом.

Однако малыш ошибся, такой ворон был только один, и горло у него вовсе не было сломанным. Голос у адмирала осип оттого, что многие годы он командовал флотом в воздухе — вот и огрубел на ветру, стал пронзительным и хриплым. Но для вороньей эскадры не было звука прекрасней, чем этот хрип.

Вороны на снегу были похожи на гальку. Или на кунжутные семечки. Если смотреть в полевой бинокль, то можно было разглядеть и больших птиц, и совсем мелких, как картофелины. Между тем вечерело.

Тучи поднялись выше, в них образовалась прогалина, сквозь которую можно было пролететь. Адмирал, задыхаясь, отдал приказ.

— Начать маневры. На взлет!

Капитан-лейтенант, резко ударив крыльями о снег, взлетел первым. Восемнадцать кораблей его эскадры стали подниматься по очереди и полетели следом, соблюдая дистанцию.

Затем взлетели тридцать два боевых корабля, и последним величественно взмыл сам адмирал.

Капитан-лейтенант, взлетевший первым, вихрем промчался по небу к самому краю туч, а оттуда устремился к лесу на противоположной стороне поля.

Двадцать девять крейсеров, двадцать пять канонерок друг за дружкой взмывали в воздух. Последние два корабля поднялись одновременно, что было грубым нарушением правил.

Капитан долетел до леса и повернул налево.

В этот момент адмирал отдал приказ: «Пли!»

Вся эскадра выстрелила одновременно: кар, кар, кар, кар.

При артиллерийском залпе один корабль поджал лапу. Это был раненый в недавней битве при Ниданатора ворон, у которого от грохота болел поврежденный нерв. Адмирал, сделав круг в небе, скомандовал: «Рассредоточиться, вольно!», и, оторвавшись от строя, спикировал на ветку криптомерии, где находилось офицерское общежитие. Строй рассыпался, и вороны разлетелись по казармам.

Лишь капитан-лейтенант не полетел в свой барак, а направился на запад, к дереву сайкати.[8]

Небо застилали хмурые тучи, и лишь над горой на западе проглядывал краешек мутного светло-голубого неба, которое словно светилось изнутри. Это взошла блестящая серебряная звезда, которую вороны между собой называли Масирий.[9]

Капитан-лейтенант стрелой спикировал на ветку сайкати. Там уже давно неподвижно сидела птица, явно чем-то встревоженная. То была канонерка с лучшим голосом во всей эскадрилье, невеста капитана.

— Кар-кар, извини, что так поздно. Устала от сегодняшних учений?

— Кар, как долго я тебя ждала. Нет, я совсем не устала.

— Это хорошо. Знаешь, нам скоро придется ненадолго расстаться.

— Но почему? Это ужасно!

— Завтра мне приказано отправиться в погоню за горным вороном.

— Говорят, горный ворон очень силен.

— Да, глаза у него навыкате, клюв острый, вид устрашающий. Однако я легко разделаюсь с ним.

— Правда?

— Да не волнуйся ты. Конечно, война есть война, кто знает, что может случиться… Так что забудь, если что, о наших клятвах, стань невестой другого.

— Я этого не переживу! Ужасно, как все это ужасно. Как мне плохо, кар-кар-кар.

— Не плачь, это недостойно. Смотри, кто-то летит.

Поспешно спикировал старший мичман. Слегка наклонив голову набок, он отдал честь и сказал.

— Кар, капитан, время вечерней поверки. Возвращаемся в строй.

— Вас понял. Мой корабль немедленно возвращается в эскадрилью. Можете вылететь первым.

— Слушаюсь, — сказал мичман и улетел.

— Ну, не плачь. Завтра встретимся в строю. Будь сильной. У тебя тоже поверка, нужно лететь. Давай простимся.

Две птицы крепко прижались друг к другу. Капитан улетел и вскоре вернулся в строй. А ворониха так и осталась сидеть, будто примерзла к ветке.

Наступил вечер.

А затем и глубокая ночь.

Тучи рассеялись, в небе цвета раскаленной стали разлился морозный свет, несколько звездочек сбились вместе и вспыхнули ярким светом. Внизу, на земле, чуть поскрипывало колесо водяной мельницы.

Наконец небо остыло, в нем появилась трещина, и вот уже небо раскололось надвое, а из пролома потянулись длинные страшные руки. Они хватали воронов и тащили их на небо. Но геройская эскадра была в полной боевой готовности. Вороны поспешно натянули узкие штаны и стремительно взвились в небо. Старшие братья не успевали прикрыть младших, возлюбленные то и дело сталкивались друг с другом.

Нет, не так.

Все было совсем не так.

Вышла луна. Голубая ущербная луна двадцатой ночи вся в слезах поднялась над восточными горами. К этому моменту эскадра воронов превратилась в сонное царство.

В лесу было тихо, лишь один молодой матрос, не удержавшись во сне на ветке, едва не свалился, страшно перепугался и спросонья выпалил: «кар».

Один только капитан-лейтенант не смыкал глаз.

— Завтра я погибну в бою, — шептал он, глядя в сторону леса, где жила его невеста.

На черной и гладкой, как ламинария, ветке сидела молодая ворониха — канонерка с прекрасным голосом. Ей снились сны — один ужасней другого.

Они с женихом летели все выше и выше в темно-синее ночное небо, взмахивая крыльями и изредка оглядываясь друг на друга. Звезды созвездия Большой Вороний Ковш, которые они называли «господин Мадзёру»,[10] стали совсем близкими и такими большими, что на одной из звезд совершенно отчетливо виднелись деревья с голубоватыми яблоками. И вдруг отчего-то тела их словно окаменели, и они камнем полетели вниз. «Господин Мадзёру», — закричала ворониха и в страхе проснулась. Оказалось, что она на самом деле чуть было не рухнула с ветки. Она взмахнула крыльями, выровнялась и посмотрела в ту сторону, где должен был сидеть капитан, а потом вновь задремала. На сей раз ей приснился горный ворон в пенсне. Он сам подлетел к ним и попытался пожать капитану лапу. Капитан отмахивался от него, и тогда горный ворон вытащил блестящий пистолет и выстрелил в капитана, и капитан упал, вздыбив черную блестящую грудь. И вновь ворониха проснулась с криком: «Господин Мадзёру!»

И капитан воронов слышал все, вплоть до каждого движения ее крыльев, когда подруга усаживалась на ветке, и до мольбы к Мадзёру.

Он снова вздохнул, посмотрел вверх на это прекрасное созвездие из семи звезд и тихонько помолился про себя: «Я не знаю, что лучше — чтобы в завтрашнем сражении одержал победу я или чтобы победа досталась горному ворону. Пусть будет все так, как решишь ты. Я буду делать то, что мне предназначено, буду бороться изо всех сил — но все в твоей власти».

Вскоре на востоке чуть забрезжил серебристый свет.

Вдруг издалека, с холодной северной стороны донесся чуть слышный звук, будто звякнул ключ о ключ. Капитан, не медля, схватил бинокль ночного видения и посмотрел в ту сторону. Над чуть заметным белым перевалом в свете звезд виднелось каштановое дерево. На его ветке сидел, глядя в небо, его враг — горный ворон. Капитан отважно выпятил грудь:

— Кар, экстренный сбор, кар, экстренный сбор!

Матросы быстро попрыгали с веток, поднялись в воздух и стали кружиться над капитаном.

— На штурм! — Капитан сам повел свой отряд, устремившийся на север.

А небо на востоке сверкало как белая, только что отполированная сталь.

Горный ворон поспешно спрыгнул с ветки. Раскрыв огромные крылья, он попытался скрыться, но эсминцы уже взяли его в кольцо.

— Кар, кар, кар, кар! — От грохота выстрелов закладывало уши.

Горный ворон взмахнул крыльями и поднялся еще выше. Капитан ринулся следом и нанес, удар клювом в его черную голову. Горный ворон покачнулся и стал падать на землю. Последний смертельный удар нанес старший мичман. Глаза горного ворона подернулись серой пленкой, и его быстро остывающее тело рухнуло в снег на горном перевале, освещенном лучами первого солнца.

— Кар, старший мичман. Отнесем его труп в казармы. Кар. Поднимите его.

— Слушаюсь, — старший мичман поднял мертвое тело, а капитан воронов направился в сторону своего леса, а за ним последовали восемнадцать кораблей.

Вернувшись в свой лес, вороны-эсминцы выпускали белый пар из клювов.

— Ранений нет? Ни у кого нет ранений? — капитан заботливо обходил своих бойцов.

Наступило утро.

Солнечный свет, словно персиковый сок, залил сначала снег на горе, а затем постепенно стек вниз, пока весь снег вокруг не расцвел узорами белых лилий.

Яркое солнце бросило грустный отблеск на вершину снежного холма на востоке.

— На поверку становись! — закричал адмирал.

— На поверку становись! — закричали капитаны.

Все вороны выстроились на заснеженном поле. Капитан-лейтенант вышел из строя, и, вытягивая ноги, подбежал по сверкающему снегу к адмиралу.

— Разрешите доложить. Сегодня на рассвете, на перевале Сэпира был обнаружен вражеский корабль. Наш отряд немедленно вступил в бой и потопил врага. С нашей стороны потерь нет. Доклад окончен.

Вороны-эсминцы от бурной радости роняли на снег горячие слезы.

Адмирал воронов тоже уронил слезу и сказал.

— Отличная работа. Отличная работа. Молодцы! Произвожу тебя в капитаны третьего ранга. Поручаю тебе наградить свой отряд.

У новоиспеченного капитана третьего ранга защемило сердце, и он тоже уронил слезу, вспомнив о горном вороне, который спустился с гор, был окружен восемнадцатью воронами-кораблями и убит.

— Благодарю вас. Прошу дать разрешение на погребение тела врага.

— Разрешаю. Похороните с почестями.

Новый капитан третьего ранга отдал честь, поклонился адмиралу и вернулся в строй, после чего посмотрел на синее небо, туда, где было созвездие Мадзёру. «Господин Мадзёру, прошу вас, сделайте так, чтобы наступил мир, чтобы не нужно было убивать врагов, к которым не испытываешь ненависти, и если для этого потребуется разорвать мое тело на мелкие кусочки, да будет так». Созвездие Мадзёру поблескивало синим цветом на синем небе.

Красивая черная ворониха-канонерка стояла в общем строю, не шелохнувшись, и проливала блестящие слезы. Капитан делал вид, что не видит этого. Завтра вместе с невестой они вновь вылетят на учения. А невеста от радости время от времени так широко разевала клюв, что сквозь него било красное солнце. Но и этого капитан не видел, склонив голову на бок.

ЧЕТВЕРТЫЙ ДЕНЬ МЕСЯЦА НАРЦИССОВ

[11]

Снежная ведьма выбралась из своего логова. Уши у нее торчали, как у кошки, седые всклокоченные волосы стояли дыбом. Путь предстоял неблизкий. Перелетев через блестевшие на солнце кучевые облака, висевшие над западной грядой, она устремилась вперед — далеко-далеко… А в это время по земле одиноко брел маленький мальчик, завернувшись от холода в красное одеяло. Он торопливо огибал подножье огромного снежного холма, крутого, как слоновий лоб,[12] мечтая о том, как, вернувшись домой, он приготовит себе вкуснющую карамель. «Сверну газету в трубочку, дуну через нее на угли — и тотчас же вспыхнут, запляшут на них синие-синие огоньки. Потом брошу на сковородку щепотку коричневого сахара, да добавлю крупного сахарного песка… Потом водички плесну — и готово. Забулькает моя карамелька!» Он только и думал, что о своей карамели — и ноги сами несли его домой. А между тем, высоко-высоко в прозрачном студеном небе величественное солнце все накаляло свое яркое белое пламя. Оно заливало светом все окрестности, освещая каждый уголок на равнине, и заснеженное поле казалось сверкающей, как драгоценность, ослепительно-белой алебастровой плитой.

Два снежных волка, свесив из пастей красные языки, трусцой бежали по самому верху холма, похожего на слоновью голову. Вообще-то снежных волков человеческий глаз увидеть не может. Когда приближается снежная буря, снежные волки прыгают верх, на лохматые тучи — и носятся по всему небу.

За волками ковылял снежный ребенок.[13] Его красные щечки сверкали, как алые яблоки, на затылок был нахлобучен белый медвежий треух.

— Эй-эй. Не годится так далеко убегать! — упрекнул он волков.

Снежные волки обернулись, зыркнули по сторонам — и вновь помчались вперед, свесив красные языки.

Кассиопея!

Вот-вот распустятся нарциссы.

Поверни стеклянное колесо своей мельницы,

— крикнул невидимой звезде снежный ребенок, подняв глаза в голубоватое небо. Синий свет заструился с неба синими волнами, а снежные волки в невидимой дали жарко-жарко задышали, свесив свои огненные языки.

— Эй-эй! Я сказал, возвращайтесь! — крикнул им снежный ребенок и аж подпрыгнул от злости. Его четкий силуэт вдруг задрожал и расплылся, обратившись в белое свечение.

Волки навострили уши — и послушно повернули назад.

Андромеда!

Уже распустились цветки адзэми,[14]

Раздуй огонь в своей лампе.

Снежный ребенок вихрем взвился на вершину холма. На снегу отпечаталась рябь, словно впадинки от ракушек. На вершине стоял одинокий каштан, весь увитый омелой. Ее красивые плоды-шарики отливали золотом.

— Принесите мне их, — приказал волкам снежный ребенок.

Один из волков, заметив, как блеснули крохотные зубки хозяина, взметнулся на дерево, словно упругий резиновый мячик, — и перегрыз ветку с красными плодами. Его тень с длинной-предлинной шеей распростерлась на снежном холме. Волк ободрал зеленую кожицу, раскусил желтую сердцевину — и бросил к ногам снежного ребенка, только-только достигшего вершины холма.

— Спасибо, — сказал снежный ребенок, подбирая со снега веточку, и принялся смотреть на далекий красивый город, раскинувшийся на бело-синей равнине.

На солнце ярко блестела речка, от железнодорожной станции поднимался белый дым. Снежный ребенок перевел взгляд на подножье холма. По узкой тропинке быстро шагал маленький мальчик с красным одеялом на плечах. Путь его лежал к горам, туда, где был его дом.

— Вчера он целый день толкал санки с углем. Только на сахар и заработал. Вот, теперь бредет домой один-одинешенек, — засмеялся снежный ребенок и запустил в мальчишку веточкой омелы.

Ветка угодила прямо в малыша. Тот удивленно поднял ветку и принялся озираться по сторонам. Снежный ребенок расхохотался и хлестнул кнутом.

Тут же с ультрамаринового, чистого и безоблачного, будто отполированного неба, посыпался белый-белый, как перья цапли, снег. И от этого снежная равнина внизу, и мирный пейзаж, словно сотканный из янтарно-желтого солнца и коричневых кипарисов, сделался еще прекрасней.

А мальчишка, подняв ветку омелы, зашагал себе дальше.

Но когда прекратился этот сказочный снег, небесное светило начало медленно скатываться к горизонту, продолжая и там накалять свое ослепительно белое пламя.

Откуда-то с северо-запада потянуло пронзительным ветерком. Небо стало холодным-холодным. Со стороны далекого моря послышался легкий треск, как будто прорвалась небесная ткань. И по белому зеркалу солнца замелькали, помчались наискосок крошечные крупинки.

Снежный ребенок сунул под мышку свой кожаный кнут, скрестил на груди руки, и, поджав губы, внимательно посмотрел туда, оттуда подул этот странный ветер. Волки насторожились и уставились в ту же сторону вслед за хозяином.

Ветер крепчал, выдувая снег из-под ног. В мгновение ока вершину горы заволокло белой дымкой, а весь западный край закрыла темная серая пелена.

Глаза снежного ребенка вспыхнули недобрым огнем. Небо побелело, ветер хлестал с неистовой силой, неся сухой колючий снег. Этот серый-пресерый снег мгновенно заполонил собой весь мир. Даже не разобрать — где снег, а где тучи. Вокруг заскрипело, затрещало что-то… И город, и линия горизонта — все исчезло за клубами черной дымки. Только силуэт снежного ребенка по-прежнему смутно маячил во мгле. И тут вой и рев ветра донес до него отвратительный голос:

— У-у-у… Живее-живее! Мети, мети, мети, что есть мочи! Слышишь, что я говорю, снег? Закружи, засыпь все вокруг! Некогда мне тут с тобою валандаться! Зачем я тогда привела с собой этих троих бездельников? Я сказала, живее! У-у-у! У-у-у! Снежный ребенок подскочил, будто его ударило молнией. Да это, никак сама снежная ведьма пожаловала!

Свистнул кожаный хлыст — волки в воздух взвились. Повелел снежный ребенок, еще крепче сжал губы, даже шапка слетела прочь.

— У-у, еще наддайте! Нечего лодырничать! У-у! Слышали меня?! Сегодня четвертый день месяца нарциссов. Так что пошевелитесь! У-у-у!

Всклокоченные белые космы снежной ведьмы разметались среди снега и ветра. В просветах между черными тучами мелькали ее острые уши и сверкающие золотыми искрами глаза.

У троих снежных человечков, которых ведьма притащила из западных пределов, в лицах не было ни единой кровинки. Они молча кусали губы, размахивая кнутами. Ни зги не видно — где холм, где снежный вихрь, где небо… Только носится снежная ведьма. Только слышны ее вопли, свист кожаных хлыстов, да тяжелое дыхание девяти снежных волков, бегущих сквозь снег. И среди всего этого ужаса донесся вдруг тоненький плач мальчишки в красном одеяле. Ураган сбивал его с ног.

Глаза снежного ребенка вспыхнули странным огнем. Несколько минут он о чем-то размышлял, потом вдруг что было сил взмахнул своим кнутом и побежал. Однако ошибся дорогой и наткнулся на черную гору, поросшую с южной стороны соснами. Он снова зажал свой кожаный кнут подмышкой и навострил уши.

— У-у, хватит бездельничать! Сыпьте, сыпьте. У-у! Сегодня четвертый день месяца нарциссов! У-у-у-у!

Среди порывов яростного ветра и шелеста снега слышался жалобный плач. Снежный ребенок устремился на этот звук. Волосы снежной ведьмы хлестнули его по лицу. В этот момент мальчик с красным одеялом на плечах, не в силах вытащить увязшие в снегу ноги, покачнулся и упал. Упершись руками о землю, он плакал, тщетно пытаясь приподняться.

— Набрось на себя одеяло и ляг ничком! Набрось одеяло и ляг ничком! — крикнул на бегу снежный ребенок.

Однако мальчик услышал лишь свист ветра, а увидеть он и подавно ничего не мог.

— Ляг ничком. Не двигайся! Скоро метели конец. Накинь одеяло и не вставай! — вновь крикнул снежный ребенок, возвращаясь к мальчишке.

А тот все боролся с метелью, пытаясь встать.

— Ляг, у-у-у, я сказал, лежи ничком и молчи! Сегодня не так холодно, ты не замерзнешь! — закричал снежный ребенок, проносясь мимо.

Но мальчик упрямо сжал губы и с плачем опять попытался встать.

— Нельзя вставать! — Снежный ребенок толкнул мальчишку в спину — и тот рухнул, как подкошенный.

— У, еще, еще наддайте, хватит бездельничать! У-у!

Это подлетела снежная ведьма. В ее будто разодранной пополам фиолетовой пасти торчали острющие зубы.

— Ого! Какой у нас тут хорошенький ребеночек! Ну, теперь он мой! Сегодня четвертый день месяца нарциссов, славненько будет заполучить человеченки!

— Притворись, что ты умер, — тихо сказал снежный ребенок и снова толкнул мальчишку. — Лежи. Нельзя двигаться. Нельзя двигаться.

Снежные волки крутились, как бешеные, черные лапы мелькали среди снежных туч.

— Да, да, вот так, хорошо. Насыпьте снега побольше! Не лениться! У-у-у, у-у! — Снежная ведьма снова пропала куда-то.

А мальчишка все пытался подняться. Снежный ребенок рассмеялся и еще раз толкнул его. Сгустились лиловые сумерки, хотя было не больше трех часов дня, казалось, что солнце зашло, и наступает ночь. Мальчишка совсем обессилел, он уже не пытался подняться. Снежный ребенок с улыбкой укутал его красным одеялом.

— Поспи пока. Я тебе еще одеял принесу. Ты не замерзнешь. Спи до утра — пусть тебе снятся сны про карамель.

Снежный ребенок пробежался вокруг мальчишки, и насыпал поверх него целый сугроб. Уже и красное одеяло исчезло под снегом, даже не скажешь, что тут лежит человек.

— У этого мальчишки была моя ветка омелы, — прошептал снежный ребенок и захныкал. Вот притворяшка-то!

— Сегодня будем работать до двух часов ночи. Четвертый День месяца нарциссов, нельзя спать. Сыпься снег! У-у-у! — Донесся сквозь ветер крик снежной ведьмы.

Ну, а потом солнце и в самом деле зашло — среди ветра, снега и взлохмаченных серых облаков, и всю ночь падал, и падал, и падал снег. Когда ночь была уже на исходе, снежная ведьма еще раз пролетела с юга на север.

— Ну что, можно передохнуть. Полечу-ка я теперь к морю, можете за мной не следовать. Отдохните, будьте готовы к новой работе. На славу потрудились! Отличное завершение четвертого дня месяца нарциссов!

Во тьме дико сверкнули ее глаза, иссохшие космы взметнулись в вихре, и она улетела на восток.

В долине и на окрестных холмах воцарилась тишина. Только снег сиял чистой незамутненной белизной. Небо совсем очистилось, и высоко в небе, синем, как цветы колокольчиков, замерцали звезды.

Снежные дети собрали своих волков и, наконец, обрели возможность поговорить друг с другом.

— Ну и кошмар.

— Да уж.

— Когда еще встретимся?

— В этом году еще пару раз непременно.

— Хочется поскорее на север.

— Да уж.

— Наверное, тот мальчик умер.

— Да нет, он живой. Спит себе. Завтра я там поставлю метку-

— Ну, пора возвращаться. До рассвета надо успеть.

— Хорошо. Но я никак не пойму. Видишь, три звезды созвездия Кассиопеи? Как они ярко горят. Почему же идет снег, если горит огонь?

— А это как с сахарной ватой. Крутится электрический круг — и сахар превращается в воздушную вату. Так что, чем жарче огонь, тем лучше для снега.

— А, вон оно что…

— Ну, бывайте.

— Прощайте.

Три снежных ребенка и девять снежных волков отправились на запад.

Вскоре небо на востоке замерцало, как желтая роза, засверкало янтарным цветом, запылало золотом. Холмы и равнина лежали под снегом.

Снежные волки рухнули на землю без сил. Снежный ребенок тоже уселся и рассмеялся. Его щечки снова алели как яблочки, а дыхание было как аромат лилий.

Яркое солнце величественно поднималось из-за горизонта. Утро было свежим и невыразимо прекрасным. Окрестности заливали лучи персикового цвета. Снежные волки поднялись, широко зевнули, и в открытых пастях затрепетали язычки лилового пламени.

— Следуйте за мной. Как только взойдет солнце, нам нужно разбудить мальчишку.

Снежный ребенок побежал туда, где накануне засыпал мальчишку снегом.

— Ройте здесь.

Снежные волки тут же принялись рыть снег задними лапами. Ветер уносил снежную пыль, словно дым.

Из деревни спешил человек в снегоступах и меховой накидке.

— Довольно! — приказал снежный ребенок, когда из-под снега показался краешек красного одеяла. — Твой папа пришел. Просыпайся! — крикнул он, взлетая на дальний склон, и поднял облако снежной пыли.

Мальчишка зашевелился. А к нему уже что было сил бежал человек в меховой накидке.

АПРЕЛЬ ГОРНОГО ЛЕШЕГО

В кипарисовой роще на горе Нисинэ охотился горный леший. Выгнув спину, как кошка, и выпучив огромные, словно блюдца, золотые глаза, он выслеживал зайцев.

С зайцами нынче не повезло, зато удалось изловить фазана. Потревоженный фазан попытался было взлететь, но леший, сжавшись в пружину и прижав к себе руки, метнулся вперед и упал на фазана, расплющив того в лепешку.

Обрадовался леший, аж покраснел весь, растянул в ухмылке пасть от уха до уха. Небрежно помахивая добычей, он вышел из рощи. Выйдя на южную сторону, сплошь залитую солнцем, он вдруг бросил фазана в сухую траву, поскреб ногтями в красных волосах, свернулся калачиком — и сладко заснул.

Где-то неподалеку распевала свои песенки малая птаха — фюить-фюить — а в сухой траве покачивались только что распустившиеся нежно-лиловые «змеиные язычки».

Горный леший перевернулся на спину и уставился в синее-синее небо. Пестрое, как горная груша, солнце отливало червонным золотом, в воздухе растекался сладкий аромат сухой травы, а на вершинах гор, вздымавшихся прямо за спиною, ярко светились окруженные ореолом белые шапки снега.

«Ох и вкусная, наверное, штука эти солнечные конфеты… — подумал горный леший. — Уж сколько их делает Солнечная госпожа — и не счесть… А мне так ни одной и не досталось…». По синему чистому небу бесцельно плыли на восток легкие влажные облака.

Леший заурчал и лениво подумал:

«Вот ведь, возьмем облака… Летают они по небу по воле ветра — то появляются, то исчезают… Отлично устроились. Верно, это и называется — жить, как "перекати поле"».

И тут его ноги и голова сделались легкими-легкими, лешему даже почудилось, что он повис в воздухе вверх тормашками. И полетел он куда-то, покачиваясь, сам не зная куда. Ни дать, ни взять — «перекати-поле»… А может, и впрямь его несло ветром.

«Сейчас я над Семилесьем. Да, точно, здесь семь лесов. Иные зелеными соснами заросли, а есть совсем лысые, желтые, как одеяние монаха.[15] Раз уж забрался в такую даль, пожалуй, что и до города доберусь, тут рукой подать. Только нужно принять другое обличье, а то в таком виде и насмерть забить могут!» — бормотал себе под нос леший. Раз-два, и готово — вместо лешего появился дровосек. А город был уже совсем близко. Голова у лешего по-прежнему была легкая-прелегкая, как воздушный шарик, да и руки-ноги слушались довольно плохо, а потому он медленно и осторожно вошел в город.

У городских ворот с давних пор стояла рыбная лавка. На прилавке были навалены грязные соломенные мешки с соленой кетой и сплющенные головы иваси. Под навесом крыши болтались красновато-черные щупальца пяти вареных осьминогов. Горный леший внимательно осмотрел их всех.

«Какие прекрасные щупальца! — восхитился он. — Все в бородавках, а как лихо закручены. Это куда красивее, чем штаны для верховой езды у господина помощника инженера из уездной управы. Представляю, как они великолепны, эти могучие осьминоги, когда они ползают в синей мгле по дну морскому!

От восхищения леший даже палец невольно в рот засунул. И тут к нему подошел китаец в светло-голубом платье, с огромным тюком за плечами. Он было уже прошел мимо, как вдруг остановился и похлопал лешего по спине.

— Китайские ткани… Продаю китайские ткани! — пропел он. — Покупайте «рокусинган»,[16] очень десево, больсяя тяська!

Леший удивленно обернулся.

— Не надо! — оглушительно рявкнул он, но заметив, что на его странный голос в изумлении обернулись хозяин рыбной лавки с багром в руках и другие деревенские жители в накидках из коры липы[17] поспешно замахал руками и прошептал.

— Ладно, ладно. Куплю.

На что китаец сказал:

— Мозесь не покупать, только смотли. — И свалил мешок со спины прямо посреди дороги.

А горного лешего при виде красноватых, влажных, как у ящерицы, глаз китайца почему-то мороз пробрал по коже.

Между тем торговец быстро распустил на тюке желтый плетеный шнур, развернул платок-фуросики,[18] откинул крышку сундучка и выудил из него лежавшую прямо сверху маленькую красную бутылочку со снадобьем.

«Ух!! Какие тонкие пальцы. А ногти-то, ногти какие острые! Как-то мне все страшней и страшней… — подумал леший.

А китаец тем временем достал два малюсеньких стаканчика размером с мизинец и всучил один лешему.

— Мозьно пить, мозьно пить… Не яд, не яд! Пей-пей. Смотли! Я пельвый пить! Я пиво пить, тяй пить, яд — не пить! Это вольсебное следство, дольго-дольго зить будись! Пей! — И китаец опрокинул в рот свой стаканчик.

«Может и, правда, выпить?» — подумал леший. Огляделся по сторонам — и видит: стоят они с китайцем не на городской улице, а в чистом поле, синем, как небо, — и кроме них вокруг ни единой живой души. Только он, да красноглазый китаец. И стоят по разные стороны от тюка. А на траве лежат их черные-пречерные тени.

— Пей-пей! Дольго зить будись! Ну зе, пей! — Китаец все ближе и ближе тянул к лешему свои острые ногти.

Леший совсем растерялся. «Выпью — и убегу», — решил он и залпом проглотил китайское снадобье. Но тут… Тут с ним стало твориться нечто невероятное. Тело его вдруг утратило все углы и изгибы, стало плоским и стремительно уменьшилось в размерах. Не успел он и глазом моргнуть, как превратился в лежащую на траве коробочку.

«Обманул, сукин сын, обвел-таки вокруг пальца! — с тоской подумал леший. — Видел же я, видел, какие у него острые когти! До чего все ловко подстроил, скотина!»

Увы! — возмущайся, не возмущайся, а дело сделано. Превратился леший в малюсенькую коробочку с лекарством…

А китаец аж запрыгал от радости. То одну ногу поднимет, то другую, еще и ладонью по ступне постучит. И этот стук разносился по всей равнине, как барабанный бой.

А затем прямо под носом у лешего появилась огромная рука китайца, подняла горемыку высоко-высоко и бросила в сундучок к остальным коробочкам. Крышка тут же захлопнулась, но солнечный свет все-таки просачивался сквозь щели в сундучке.

— Заточили, заточили меня в темницу, — запричитал леший. — А солнышко все равно светит…

Уж так захотелось ему хоть немного утешить себя. И тут стало еще темнее.

— А, он еще и фуросики на сундук набросил! Чем дальше, тем хуже. Теперь поедем в темноте, — прошептал леший, стараясь не поддаваться страху.

Вдруг откуда-то сбоку послышался голос. Леший едва не подпрыгнул от неожиданности.

— Откуда будете?

Леший поначалу дара речи лишился, но тут его осенило: «Верно, все эти коробочки с «рокусинган» — это бывшие люди, хитрый китаец обманул их, как и меня!» — и рявкнул:

— Меня заколдовали рядом с рыбной лавкой!

Торговец даже зубами от злости заскрежетал, да как гаркнет:

— Слиськом гломко клитись! Ну-ка, потисе говолить!

Поначалу леший не собирался дразнить китайца, но тут вдруг озлился.

— Что? Чего мелешь, ворюга! Как только войдем в город, сразу шум подниму. Все узнают, что ты жулик! Как тебе это понравится?

Торговец молчал. Какое-то время стояла тишина. Леший сразу представил себе картину: китаец плачет, прижав руки к груди. Наверное, ему и раньше кто-то говорил то же самое. Пожалел его леший, и только хотел сказать, что передумал, как раздался скрипучий голос китайца.

— Бедный я, бедный… Совсем не идет толговля. Дазе на лис не хватать. Вляд ли мне повезет и в длугом розьдении…

Леший даже посочувствовал китайцу. В самом деле, продав его тело, китаец сможет выручить аж шестьдесят сэн, пойдет на постоялый двор и наестся селедочных голов с супом из зелени:

— Ну, будет вам причитать, господин китаец. Не плачьте так горько. Не стану я кричать в городе. Успокойтесь.

Тут же последовал облегченный вздох китайца, а затем звук шагов «шлеп-шлеп». Китаец взвалил поклажу на спину, отчего бумажные коробочки с лекарствами стукнулись друг о друга боками.

— Эй, кто тут? Кто тут со мной разговаривал? — спросил леший и тут же услышал ответ.

— Это я с тобой говорил. Продолжим же нашу беседу. Раз ты попался у рыбной лавки, то, наверное, знаешь, почем нынче одна тушка окуня, сколько плавников акулы можно купить на десять таэлей.[19]

— Такого товара в лавке не было. Зато там были осьминоги. Какие красивые у них щупальца!

— Осьминоги, говоришь. Я тоже очень люблю осьминогов.

— Думаю, нет человека, который не любил бы осьминогов. А те, кто не любит их, все сплошь негодяи!

— Верно говоришь. Потому что осьминоги — самые прекрасные создания в целом свете!

— Согласен. А ты откуда будешь?

— Я-то? Из Шанхая.

— Выходит, ты тоже китаец? Вот незадача… Выходит, из китайцев тоже делают лекарство, и китайцы же им и торгуют! Вот негодяи!

— Это не так. Только бродяги, вроде нашего Чина скверные люди, а вообще китайцы — очень достойный народ. Мы же потомки великого Учителя — Конфуция.

— Так ты говоришь, нашего подонка зовут Чин?

— Ну да. Ох, как жарко, хоть бы крышку открыл!

— Да уж. Эй, Чин-сан! Душно нам. Дайте хоть чуть-чуть воздуха глотнуть!

— Подозьдете, — ответил снаружи Чин.

— Если не откроете крышку, мы тут совсем спаримся. Вам же убыток будет.

— Дальсе легсе будет, потельпите, — нервно откликнулся Чин.

— Не можем мы больше терпеть, мы же не для собственного удовольствия здесь преем! Сам прей, если хочешь! Давай, открывай крышку, да поживее!

— Ну, есё двадцать минут.

— Ну ладно. Топай тогда поживее! Что с тобой сделаешь… Ты там один?

— Нет, здесь много людей. И все плачут.

— Жалко их. Чин — дрянь-человек. Теперь нас, поди, уже и не расколдовать обратно?

— Почему же? Тебя-то еще можно. Ты ведь пока не до конца превратились в «рокусинган». Если проглотишь пилюлю, снова станешь тем, кем был. Там, рядом с тобой, лежит бутылочка с черными пилюлями.

— Отлично! Сейчас выпью, нечего откладывать! Ну, а вы что же?

— Нам уже поздно. Ты сначала выпей и верни себе прежний облик. А потом не забудь и про нас. Нас нужно положить в воду и хорошенько помять, потереть. Тогда и мы сможем выпить пилюли и тоже станем людьми!

— Положитесь на меня. Я всех вас спасу. Ага, вот они, пилюли! А вот бутылочка с жидкостью, от которой человек превращается в «рокусинган». Но Чин-то пил вместе со мной. Почему же он не превратился в «рокусинган»?

— Потому что принял пилюлю.

— Ага, понятно. А если Чин съест только пилюлю? Интересно, что с ним тогда будет? Он же пока ни во что не превращался…

И тут снаружи послышался голос Чина:

— Китайськие ткани, китайськие ткани… Плодаю китайськиеснадобья!

— Опять за свое взялся, — заметил леший, и тут вдруг крышка сундучка распахнулась, и стало нестерпимо светло.

Щурясь, леший выглянул наружу и увидел коротко стриженую девочку. Она доверчиво стояла перед торговцем.

А Чин уже и пилюлю ко рту поднес, и стаканчик своим зельем наполнил — и говорит:

— Вот, выпей. Дольго зить будись! Пей зе, пей!

— Ну, опять началось, — проворчал кто-то в сундуке.

— Пиво пить, тяй пить, а яд — не пить… Выпей. И я выпью.

В этот момент леший тихонько проглотил пилюлю. И тут раздался страшный хруст — «хрясь-хрясь-хрясь-хрясь».

К лешему вернулся его прежний вид, красные волосы и прекрасное тело. А Чин собрался было проглотить пилюлю вместе с лекарством, да от удивления пролил свое зелье и проглотил одну только пилюлю. И тут — о, ужас! — голова китайца вытянулась, как дыня, и сам он стал расти вверх — все выше и выше. С жутким криком он попытался вцепиться в лешего. Но леший превратился в шар и попробовал откатиться подальше. Но, как ни старался, никак не смог сдвинуться с места. И тут кто-то вцепился ему в спину.

— На помощь! — заорал леший.

И открыл глаза. Оказалось, что все это ему только снилось.

Блестящие облака бежали по небу, сухая теплая трава сладостно благоухала.

Какое-то время леший сидел с задумчивым видом, затем посмотрел на блестящие перья фазана. Вспомнил, что бумажные коробочки нужно окунуть в воду и хорошенько помять… Потом лениво зевнул.

— Вот ведь дрянь какая приснилась… Все там, во сне, и осталось. Какое мне дело до Чина и его волшебного зелья?

И он зевнул еще раз.

НОЧЬ В ДУБОВОМ ЛЕСУ

Солнце село, солнце село, — приговаривал Сэйсаку, споро утрамбовывая землю вокруг ростков проса. Между тем медное солнце опустилось за южные горы, окрасившиеся ультрамариновой синевой, на поля снизошла удивительная печаль. Со стволов берез, казалось, посыпалась едва видимая пыльца…

Вдруг со стороны дубового леса донеслась чудная песенка — странная и немелодичная.

— Ярко-желтая шапка, цвет куркумы, кан-кара-кан-но-ан.

Сэйсаку так удивился, что даже мотыгу свою отбросил и побежал на голос, тихонько-тихонько, стараясь не особенно топотать.

Когда он достиг опушки дубового леса, кто-то схватил его за шею. Он испуганно, обернулся. Перед ним стоял человек необычайно высокого роста с пронзительными глазами, в красной турецкой феске, странном мешковатом пальто мышиного цвета и ботинках. Это был художник, и он был очень зол.

— Ты кто такой? Что тебе здесь нужно? Что ты тут вынюхиваешь, подкрадываешься, как мышь? Ну, что скажешь в свое оправдание?

Сэйсаку нечего было сказать в свое оправдание, и он решил так: если уж он совсем разозлится, можно и поругаться. Но тут он взглянул на небо и завопил что есть мочи:

— Ярко-красная шапка, кан-кара-кан-но-кан!

Тут художник выпустил Сэйсаку и расхохотался. Смех у него тоже был странный, похожий на лай, так что разнесся он по всему лесу.

— Молодец! Просто молодец! Прогуляемся по лесу? Слушай, мы ведь толком и не поздоровались. Давай сначала я. Добрый вечер, нынче вечером мелкие тени разбросаны по полям. Вот такое у меня приветствие. Понятно тебе? Ну, теперь твоя очередь. Кхе, кхе, — засмеялся художник, и лицо у него снова приняло неприязненное выражение. С высоты своего роста он пренебрежительно окинул взглядом Сэйсаку.

Сэйсаку совсем робел. Солнце уже садилось, в животе урчало от голода, а облака были так похожи на клецки-данго,[20] что он, не думая, выпалил:

— Приветствую вас! Чудный выдался вечер! Сейчас небо покроется серебряной мукой! Извините, это все.

Однако его приветствие так пришлось по душе художнику, что тот даже в ладоши захлопал и подпрыгнул от удовольствия:

— Парень, пойдем со мной. Пойдем в лес. Я ведь пришел сюда в гости — к Господину дубового леса. Покажу тебе кое-что интересное.

Художник вдруг посерьезнел, закинул за спину грязный этюдник, заляпанный красной и белой краской, и быстро шмыгнул в лес. Сэйсаку побежал за ним, размахивая руками — мотыгу-то он на поле оставил.

В лесу царил голубой сумрак и пахло коричником. Молодой дубок приподнял один корень-ногу, будто собирался пуститься в пляс, но, увидев людей, удивился, застеснялся, и принялся поглаживать колено, искоса наблюдая за проходящими. Когда мимо проследовал Сэйсаку, дубок рассмеялся. Сэйсаку не понял, чего это он, и молча пошел дальше.

На художника деревья смотрели вполне дружелюбно, но при виде Сэйсаку корчили мерзкие рожи.

Один чопорный дуб даже вытянул ногу и подставил ему подножку, но мальчик не растерялся и — «Оп-ля!» — перепрыгнул через корень.

— Что там такое? — спросил художник, слегка обернувшись, и снова зашагал вперед.

Тут налетел ветер, и все дубы неприятно зашелестели, зашептали на своем языке, пугая Сэйсаку:

Сэра-сэра-сэра, Сэйсаку, сэра-сэра-сэра-ба.

А Сэйсаку разинул рот, скривил его набок и громко ответил:

Хэра-хэра-хэра, Сэйсаку, хэра-хэра-хэра, баба.

Тут дубы испугались и замолкли. Художник снова заливисто рассмеялся. Пройдя через строй деревьев, они подошли к Господину дубового леса.

У Царь-дуба было не менее девятнадцати рук и одна толстенная нога. Вокруг него толпились подданные — крепкие и очень серьезные дубы.

Художник бросил этюдник на землю. Царь-дуб выпрямил согнутую спину и хрипло проговорил.

— С возвращением! Мы ждали тебя. А это что, наш новый гость? Знаешь, этот человек здесь не к месту. Ведь за ним немало грехов числится. Девяносто восемь преступлений.

Сэйсаку рассердился и закричал.

— Врешь ты все! Про грехи мои врешь! Я — честный человек. Я чист!

Царь-дуб сердито выпятил грудь.

— У нас есть улики! Все записано с точностью! Девяносто восемь искалеченных ног со следами твоего поганого топора до сих пор гниют в нашем лесу!

— Ха-ха-ха. Как смешно ты разговариваешь! Девяносто восемь ног, говоришь? Это, наверное, девяносто восемь пней. И что с того? Я расплатился за них с лесником Тоскэ сполна — купил ему целых две мерки сакэ!

— А почему ты мне не купил сакэ?

— А с чего это я буду тебе покупать сакэ? Какие на то причины?

— Причин хватает. Давай, покупай!

— И не подумаю.

Художник, насупившись, слушал, как они ссорятся, — но вдруг закричал, указывая на восток в прогалину между деревьев:

— Эй, хватит браниться! Посмотрите, сам круглый генерал смеется над вами!

Все тут же повернулись на восток и увидели, как над вершиной темно-синей гряды поднялась огромная луна нежного персикового цвета. В ее сиянии все обрело нежно-зеленый оттенок. Молодые дубы, воздели ветви кверху, словно хотели взлететь — и закричали:

Госпожа луна, госпожа луна, госпожа луна,

Извините, что не сразу увидели вас,

Вы сегодня так необычны,

Извините, что сразу не узнали вас.

Простите великодушно!

Царь-дуб, подергал себя за белую бороду, что-то пробормотал, а затем уставился на луну и тихонько запел.

Этим вечером ты одела

Старинное розовое одеяние.

Сегодня в дубовом лесу третий вечер Летних танцев.

Вскоре ты снова наденешь

Свое бледно-голубое кимоно,

И ликование дубового леса

Воцарится в твоих небесах.

Художник обрадовался и захлопал в ладоши.

— Здорово, здорово. Славно как! Третий вечер летних танцев. Давайте, выходите в круг все по очереди и пойте. Пойте свои собственные песни — и пусть у каждого будет своя мелодия и слова! А я нарисую большие медали, всего девять медалей — и завтра повешу их на ветвях.

Сэйсаку совершенно развеселился и сказал:

— Валяйте! А тех, кто споет самые скверные песни, я завтра срублю и отнесу в ужасное место.

Рассердился Царь-дуб.

— Что ты такое несешь? Негодяй!

— Это кто негодяй? Я всего лишь срублю еще девять деревьев. Все равно я уже расплатился за них с лесником Тоскэ.

— А мне опять не купил сакэ?

— С какой стати тебе покупать? Нет на это причин.

— Есть причины, и очень много.

— Нет.

Художник нахмурился, замахал руками.

— Опять вы за свое. Я все сделаю, как надо, так что давайте начинать. Вот уже и звезды зажглись. Ну, моя очередь петь, Я спою песенку о наградах.

Первое место — серебряная медаль,

Второе место — золотая медаль,

Третье место — ртутная медаль,

Четвертое место — никелевая медаль,

Пятое место — цинковая медаль,

Шестое место — фальшивая медаль,

Седьмое место — свинцовая медаль,

Восьмое место — жестяная медаль,

Девятое место — деревянная медаль,

С десятого по сотое место — прочие медали, из чего я и сам не знаю.

Настроение у Царь-дуба явно поднялось и он рассмеялся.

Все дубы встали полукругом перед своим Господином.

А луна уже сменила наряд на бледно-голубой, поэтому все вокруг стало прозрачно-синим, как на мелководье, и тени деревьев легли на землю тончайшей сетью.

Красная феска художника была как пылающий факел. Он выпрямился, взял в руки блокнот и облизал карандаш.

— Давайте начинать. Кто раньше споет, у того и результат будет лучше!

Тут вперед выпрыгнул молоденький дубок и поклонился Царь-дубу.

Свет луны стал совсем синим.

— Как называется твоя песня? — очень серьезно спросил художник.

— «Лошадь и заяц».

— Что ж, начинай! — приказал художник и что-то пометил в блокноте.

— У зайца длинные у-у- …

— Обожди немножко, — остановил его художник. — У меня карандаш сломался. Подожди, я его заточу.

Художник снял правый ботинок и стал точить карандаш, стряхивая в него стружку. Все дубы наблюдали издалека, с явным восхищением. Наконец, Царь-дуб сказал.

— Ну, спасибо тебе, гость. Весьма признателен тебе за то, что ты хранишь чистоту нашего леса!

Однако художник равнодушно ответил:

— Вовсе нет. Я потом из этой стружки уксус приготовлю.[21]

Даже самого Царь-дуба покоробило от такого ответа, он отвернулся смущенно, все остальные дубы тоже печально поникли, а луна побелела.

Художник закончил точить карандаш, встал и весело приказал.

— Ну, начинай.

Дубок зашелестел, свет луны снова стал голубым и прозрачным, да и у Царя улучшилось настроение — он довольно засопел.

Молодой дуб выпятил грудь и начал с самого начала.

У зайца длинные, уши…

Но не длинней, чем у лошади.

— О! Здорово! А-ха-ха, а-ха-ха, — все засмеялись и зааплодировали.

— Первая награда, серебряная медаль, — громко выкрикнул художник, делая пометки в своем блокноте.

— А моя песня называется «Песня лисицы».

Тут вперед вышел второй дубок. Луна засветилась зеленоватым оттенком.

— Начинай.

Лисица, кон-кон, маленькая лисица

Опалила свой хвост, лунным светом…

— О! Молодец! А-ха-ха, а-ха-ха.

— Вторая награда, золотая медаль.

— А теперь мой черед. Моя песня называется «Песня кошки».

— Начинай.

Дикая кошечка, мяу-мяу, мур-мур.

Деревенская кошечка, вау-ау, мур-мур.

— О! Здорово придумано! Аа-ха-ха, а-ха-ха.

— Третья награда, ртутная медаль. Эй, большие дубы, вы тоже давайте. Что вы мешкаете, — нахмурился художник.

Вперед вышел дубок побольше.

— У меня «Песня грецкого ореха».

— Давай. Всех прошу тишины.

Дуб запел:

Листва грецкого ореха зеленая и золотая

Шелестит на ветру, суй-суй-суй.

Листва грецкого ореха, словно зеленые веера тэнгу[22]

Трепещет на ветру, бараран-бараран-бараран.

Листва грецкого ореха, зеленая и золотая,

Шелестит на ветру, сан-сан-сан.

Какой чудесный тенор. Здорово! Ва-а!

— Четвертая награда — никелевая медаль.

— А я спою про чагу — кресло для маленьких обезьянок.

— Начинай.

Дуб подбоченился и запел:

Маленькая обезьянка, маленькая обезьянка,

Твое кресло намокло.

Ну и туман, поссян, поссян, поссян.

Твое кресло подгнило.

— Какой чудесный тенор! Прекрасный тенор! Молодец! Молодец! Ва-а!

— Пятая награда — цинковая медаль.

— А моя песня про шапку, — сказал тот самый дуб, что стоял третьим при входе в лес.

— Хорошо. Начинай.

Желтая шапка цвета куркумы, кан-кара-кан-но-кан.

Красная шапка, кан-кара-кан-но-кан.

— Здорово! Супер! Ва-а!

— Я награждаю тебя фальшивой медалью.

И тут Сэйсаку, который спокойно слушал до этого момента, вдруг закричал.

— Что это! Это нечестно! Ты украл чужую песню!

— Молчать, недостойный! Не тебе здесь рот открывать, — с раздражением крикнул Царь.

— Я просто назвал воровство воровством. А если будете мне дерзить, то завтра приду с топором и всех порублю!

— Какая дерзость! Ничтожество!

— Дождетесь вы у меня. Вот куплю завтра два сё саке леснику Тоскэ…

— А почему мне не купишь?

— А зачем тебе покупать.

— Купи!

— Незачем.

— Хватит, хватит! Ворованная песня, вот и медаль вручаю фальшивую. И не стоит устраивать базар. Ну, кто следующий? Выходите, выходите.

Луна стала такой синей и прозрачной, что казалось, видно озерное дно.

— Я спою песню про Сэйсаку, — сказал еще один молодой крепкий дуб и вышел вперед.

— А это еще к чему, — Сэйсаку сжал кулаки и хотел выскочить вперед, однако художник остановил его.

— Подожди. Не факт, что песня будет обидной. Ладно, начинай.

Покачивая ногой, дуб запел:

Сэйсаку, нарядившись в форму младшего капрала,

Направился в поля, собрал много винограда.

— Я закончил, пусть теперь кто-нибудь продолжит.

— Хо-хо, ха-ха, — деревья захохотали, словно по ним ураган прошелся.

— Седьмая награда — свинцовая медаль.

— А я спою продолжение, — с этими словами выскочил ещё один дуб, стоявший рядом с запевалой.

— Хорошо, начинай.

Дуб мельком бросил взгляд на Сэйсаку, издевательски усмехнулся, а затем вновь принял серьезный вид и запел:

Сэйсаку выжал виноград,

Добавил сахара

И разлил в бутылки.

— А теперь пусть следующий продолжит.

— Хо, хо, хо, — дубы засмеялись над Сэйсаку, издавая странные звуки, будто в их ветвях ветер гулял. Сэйсаку хотел выскочить вперед, у него руки чесались задать дубам жару, однако художник преградил ему путь.

— Восьмая награда — жестяная медаль.

— А я спою еще дальше, — вышел вперед еще один дуб.

— Хорошо, начинай.

Все бутылки с вином, что Сэйсаку спрятал в амбаре,

Лопнули, хлоп-хлоп, и их больше не стало.

— Ва-ха-ха-ха, ва-ха-ха-ха, хо-хо, хо-хо, хо-хо, гая-гая.

— Ну-ка, потише! С чего это вы болтаете о каком-то вине? — завопил Сэйсаку, подскочив на месте, но художник его крепко держал.

— Девятая награда — деревянная медаль. Давайте, выходите один за другим. Давайте, кто следующий?

Однако все молчали, желающих не нашлось.

— Так не годится. Выходите, выходите, если не споют все до единого, ничего не выйдет. Ну, выходите! — закричал художник, однако дубы упорно молчали. Художнику пошел на хитрость:

— Следующая медаль — самая счастливая! Быстрее выходите!

Дубы зашелестели.

И тут из глубины леса раздался шелест, и в свете луны, махая синими крыльями, вылетели совы:

Медленно взошла луна, ух-ух,

медленно взошла луна, ух-ух.

Ух-ух, ух-ух,

Ух-ух-ух.

Они заняли все деревья, рассевшись на ветвях и макушках дубов.

Совиный военачальник, сверкая золотыми галунами, лихо и бесшумно спикировал прямо к Царь-дубу Глаза у него были неправдоподобно красные, как раскаленные угли. Наверное, это был очень древний филин.

— Приветствую тебя, Царь, мой нижайший поклон всем высоким гостям! Нынче у нас был большой турнир по полетам и разрыванию дичи. Только что завершили… Предлагаем в честь этого события устроить совместное танцевальное представление. Вообще столь сладостное пение достигло наших ушей, вот мы и явились сюда…

— Сладостные песни, говоришь? А ты скотина! — завопил Сэйсаку.

Царь дубового леса сделал вид, что не заметил выходки Сэйсаку, и лишь низко склонил голову.

— Прекрасно. Будем весьма признательны. Предлагаю немедля приступить к празднеству.

— Ну, коли так… — кивнул совиный военачальник и, повернувшись к присутствующим, запел сладким, как мед, голосом:

Ворон Кандзаэмон

Потряхивает во сне черной головой.

Коршун Тодзаэмон дремлет

Над масляной лампой.

Только отважные совы

Хватают во тьме дождевых червей

И охотятся на спящих птиц.

И тут все совы завопили, как сумасшедшие:

Медленно взошла луна, ух-ух,

медленно взошла луна, ух-ух.

Ух-ух, ух-ух, Ух-ух-ух.

Нахмурившись, Царь-дуб сказал.

— Ваша песня недостаточно изысканна. Благородным особам не пристало слушать такое.

Совиный военачальник озадаченно посмотрел на него. А его адъютант, весь в красных и белых орденских лентах, рассмеявшись, заметил:

— Давайте не будем ссориться в такую ночь. Наша следующая песня будет более изысканной. Станцуем все вместе! Господа деревья, господа птицы, вы готовы?

Госпожа луна, госпожа луна, круглая-круглая,

Госпожи звезды, госпожи звезды, сверкают в ночи.

Дубы танцуют кан-кара-кан, Совы кричат ух-ух-ух.

Дубы, распрямив ветви и запрокинув назад кроны, стали отплясывать, что было мочи, вскидывая корни-ноги аж до самого неба. В такт их пляски совы складывали и раскрывали свои серебристые крылья. И, верно, получалось складно. Луну слегка затянуло дымкой, она засияла жемчужным светом, а Царь-дуб радостно затянул:

Дождик, кап-кап, кап-кап-кап,

Ветер у-у, у-у-у,

Град шлёп-шлёп, шлёп-шлёп-шлёп,

Дождик кап-кап, кап-кап-кап.

— Нет, только не это!!! — возопил адъютант. — Спасайтесь, туман!

И в тот же миг луна укрылась в голубоватом тумане, только расплывчатый ореол пробивался сквозь плотную пелену, и влажные языки, словно стрелы, устремились к земле сквозь кроны деревьев.

Дубы совсем растерялись и оцепенели: один так и застыл с поднятым корнем-ногой, второй замер с протянутыми вперед ветками-руками, третий глаза выкатил в разные стороны.

Прохладный туман коснулся лица Сэйсаку. Художник тоже куда-то запропастился, только лежала на земле его красная феска.

Слышно было только хлопанье совиных крыльев, ведь совы так и не научились летать в тумане.

Сэйсаку вышел из лесу. Все дубы застыли в тех позах, в которых застал их туман, и искоса жалобно поглядывали на Сэйсаку.

Сэйсаку посмотрел вверх. Небо слегка просветлело, сквозь мглу пробивался тусклый лунный свет, однако к луне опять приближалась черная туча, похожая на собаку. Со стороны поросшего редким лесом болотца за дальними рощами донесся чуть слышно голос художника, распевавшего во всю глотку: «Красная шапка, канн-кара-кан-но-кан».

ЛУННАЯ НОЧЬ И ТЕЛЕГРАФНЫЕ СТОЛБЫ

В тот вечер Кёити быстро шагал по насыпи вдоль железной дороги. На нем были соломенные дзори.[23] А ведь за хождение по насыпи полагается штраф! К тому же это очень опасно. Предположим, какой-нибудь хулиган на полном ходу высунет из окна длинную палку — ведь убьет на месте! Однако в тот вечер на железной дороге было совершенно пустынно — ни смотрителей, ни поездов, из которых могли бы торчать опасные палки. Зато пейзаж был удивительным.

На небе висел молодой девятидневный месяц. А само небо было полно призрачных, тонких, словно вуаль, облаков. Облака просвечивали и легонько покачивались в лунном свете. В разрывах между ними высовывали свои блестящие личики холодные звезды.

Кёити шагал и шагал, вдалеке уже показались огни станции. Если прищуриться, то эти мигающие красные фонари и лиловатые, как горящая сера, огни казались иллюминацией в далеком замке.

Вдруг семафор, стоявший по правую руку, лязгнул и задрожал, верхнее белое крыло дернулось и стало крениться к земле. Однако пока в этом не было ничего из ряда вон выходящего — просто заработал механизм. Такое со светофорами случается сплошь и рядом — раз по пятнадцать за ночь. Но дальше последовало та-акое!

Все телеграфные столбы по левую сторону дорожного полотна, ровно гудевшие до того момента, вдруг дружно двинулись на север. На каждом висело штук по шесть фарфоровых чашечек-эполетов, макушки венчали цинковые шапочки с лихо закрученными остроконечными крючьями-пиками из толстой стальной проволоки. Столбы ковыляли на одной ноге. Они прошествовали мимо Кёити, поглядывая на него искоса, будто бы даже с пренебрежением. Гудение их становилось все громче и громче, пока не слилось в изумительный по красоте военный марш, какие звучали разве что в старые времена.

Доттэтэ, доттэтэ, доттэтэдо.

Армии телеграфных столбов

Нет равных в мире скоростей.

Доттэтэ, доттэтэ, доттэтэдо.

Армия телеграфных столбов

Не знает себе равных в дисциплине.

Один из столбов прошествовал мимо, так задрав свои плечи, что аж захрустели поперечины.

Глянь! — а по другой стороне железнодорожного полотна марширует шеренга других телеграфных столбов, на каждом — шесть поперечин и двадцать два фарфоровых эполета.

Доттэтэ, доттэтэ, доттэтэдо,

Саперы с двумя поперечинами,

Драгуны с шестью поперечинами,

Доттэтэ, доттэтэ, доттэтэдо,

В каждой шеренге пятнадцать тысяч солдат

Крепко связаны вместе стальной проволокой.

Два столба почему-то сцепились перекладинами и ковыляли рядышком, прихрамывая, словно поддерживая друг друга. Потом, совсем обессилев, повесили головы, тяжко вздохнули перекошенными ртами и стали заваливаться на землю.

А сзади уже напирали здоровые, энергичные столбы.

— Эй, пошевеливайтесь! Что это там у вас провода обвисли? — кричали они.

Два увечных столба ответили с разнесчастным видом:

— Выбились мы из сил. Ступни подгнили, трудно нам держать шаг. Даже деготь на сапогах уже не спасает.

Но столбы, напиравшие сзади, еще сильней возмутились:

— Живее, живее! Если хоть один боец сегодня даст слабину, все пятнадцать тысяч будут в ответе! Пошевеливайтесь!

Делать нечего, два калеки поплелись дальше, а следом уже наседали все новые бойцы.

Доттэтэ, доттэтэ, доттэтэдо,

Цинковые шапки, украшенные пиками,

Ноги как колонны.

Доттэтэ, доттэтэ, доттэтэдо,

Эполеты на плечах,

Эх, нелегка наша служба!

Силуэты двух несчастных столбов уже маячили в сине-зеленом сумраке дальнего леса, но тут из призрачных облаков выглянул и озарил окрестности месяц. Все столбы необычайно воодушевились. Проходя мимо Кёити, они задиристо приподнимали плечи и посмеивались, косясь на него краешком глаза.

Тут Кёити совсем рот открыл от изумления: за столбами с шестью поперечинами шагала армия столбов с тремя перекладинами, эполеты у них были красного цвета. И пели они совсем по-другому, высокими голосами, даже слов толком не разобрать. Но шагали все бодро.

Доттэтэ, доттэтэ, доттэтэдо!

Пусть от холода лопнет кожа,

Не опустим своих перекладин!

Доттэтэ, доттэтэ, доттэтэдо!

Пусть от жары растворится сера,

Не уроним свои эполеты!

Столбы все шагали, шагали и шагали. Кёити даже устал смотреть на них и задумался о чем-то своем.

А столбы все прибывали и прибывали, будто вода в реке. Они маршировали, посматривая на Кёити, а у Кёити уже голова разболелась, поэтому он молча уставился в землю.

И вдруг откуда-то издалека в военный марш вклинился новый звук — далекий скрипучий голос, который кричал: «Ать-два! Ать-два!». Кёити удивился, поднял голову и увидел старичка. Тот был крохотный, с желтоватым лицом и ношеном-переношенном пальто мышиного цвета. Следя за шествием столбов, он командовал: «Ать-два! Ать-два!».

Столбы, проходя мимо старичка, держали осанку и тянули носок. А этот странный старичок между тем уже приближался к Кёити. Некоторое время он искоса смотрел на мальчишку, а затем повернулся к столбам и скомандовал:

— Шагом марш! В колонну становись!

Строй столбов сбил шаг, а потом снова продолжал маршировать, распевая во все горло.

Доттэтэ, доттэтэ, доттэтэдо,

Сабли справа, сабли слева.

Таких тонких клинков

Больше нет во всем мире.

Старичок остановился перед Кёити и чуть поклонился.

— Ты что, все видел с самого начала?

— Ну да.

— Вот как… Ну, ничего не поделаешь. Придется подружиться, давай пожмем друг другу руки.

Старичок выпростал из рукава заношенного пальто большую желтую ладонь. Кёити ничего не оставалось, как тоже протянуть свою. Старичок сказал: «Эх-ма!» и вцепился в руку Кёити.

Тут из грозных, как у тигра, глаз старичка посыпались страшные синие искры, а Кёити так затрясло, что он едва не упал.

— Ха-ха, хорошо проняло, да? Это я еще в полсилы! Вот сжал бы пальцы посильнее — и сгорел бы ты, обуглился, как головешка!

А столбы все шагали.

Доттэтэ, доттэтэ, доттэтэдо,

Если смазать сапоги дегтем,

Можно прошагать триста шестьдесят сяку.[24]

Кёити стало так страшно, что аж зубы застучали. Старичок, как ни в чем ни бывало, наблюдал за месяцем и облаками, но, увидев, что Кёити весь побледнел и дрожит, видимо, пожалел его и спокойным голосом пояснил.

— Я — Начальник электричества.

Кёити немного успокоился и спросил:

— А что это такое — Начальник электричества? Это такой вид электричества, что ли?

Старичок рассердился.

— Какой несмышленый ребенок! Не вид электричества. Начальник всего электричества — это всему голова, самый главный в этом деле. Ну, как военачальник.

— Быть военачальником, наверное, очень интересно? — спросил Кёити задумчиво, а старичок так заулыбался, что все лицо покрылось морщинками.

— Ха-ха-ха, конечно интересно. И саперы, и драгуны, и артиллеристы — это все моя армия.

Старичок причмокнул, надул одну щеку и посмотрел в небо, затем как закричит шагавшему мимо него столбу:

— Эй, кто позволил глазеть по сторонам?

Столб от испуга аж подскочил, нога у него подкосилась, но он тут же выправился и зашагал дальше. А за ним шагали и шагали все новые и новые столбы.

— Ты, наверное, слышал эту историю… Ее все знают. Один молодой человек жил в Англии, в Лондоне, а его отец в Шотландии, в Киркшире. И вот сын отправил отцу телеграмму… Я даже переписал ее в записную книжку.

Старичок вытащил книжицу, достал здоровенные очки и с серьезным видом нацепил их на нос.

— Ты по-английски-то понимаешь? Ну вот, там было написано так: «Send my boots instantly», ну, в общем «Пришли незамедлительно мои сапоги», а отец из Киркшира взял и повесил сапоги на один из моих столбов. Ха-ха-ха, дурака свалял, да? А вот еще одна история. После отбоя новобранцы в казармах иногда пытаются погасить свет — знаешь как? Они дуют на электрические лампочки! И это не только в Англии, много где такое случается… А вот среди моих солдат нет таких неграмотных. Да и в твоем родном городе, когда появились первые электрические лампы, все только и судачили о том, сколько же масла тратит на них в месяц электрическая компания! Глупости, верно? Просто нужно знать, как я, например, закон сохранения энергии и второй закон термодинамики. Ну как, дисциплинированная у меня армия? Даже в марше об этом поется!

Столбы, смотря прямо перед собой, гордо прошествовали мимо, а затем грянули хором.

Доттэтпэ, доттэтэ, доттэтэдо!

Имя армии телеграфных столбов

Гремит во всем мире!

В этот момент далеко-далеко на железнодорожных путях засветились два маленьких красных огонька. Старичок сразу же засуетился.

— Ох, вот незадача, поезд идет. Нельзя, чтобы нас кто-то видел. Пора заканчивать парад.

Старичок высоко поднял руку, повернулся к строю телеграфных столбов и гаркнул:

— Армия, стой, раз-два!

Столбы тут же застыли все на своих местах, и все стало так, как обычно. А военный марш сменился привычным гудением проводов: «ган-ган».

Поезд с грохотом приближался. Ярко красным огнем горел уголь в топке паровоза, а перед ней, широко расставив ноги, стояли два закопченных кочегара и швыряли в нее уголь.

Однако все окна в вагонах были темными. Вдруг старичок сказал:

— Ох, света нет! Какой скандал!

Тут он вдруг съежился, и, словно заяц, шмыгнул под набегающий поезд.

— Осторожно! — крикнул Кёити, пытаясь остановить его, — и тут во всех окнах пассажирских вагонов вспыхнул свет, а какой-то малыш замахал руками и закричал: «Свет дали!»

Телеграфные столбы притихли, семафор с глухим стуком поднял сигнальную руку, а месяц зашел за прозрачные облака. Поезд подтянулся к станции.

ОТКУДА ПОШЛИ ОЛЕНЬИ ТАНЦЫ

[25]

На западе между сверкающих перистых облаков неожиданно пробились косые красные лучи заходящего солнца. Они залили поросшее мхом поле, и колосья мисканта, покачиваясь из стороны в сторону, вспыхнули, будто объятые белым пламенем. Я так устал, что прилег отдохнуть. Свист ветра превратился в слова, и я услышал историю об оленьих танцах, издавна исполнявшихся в горах и полях области Китаками.

Давным-давно на этом месте не было ничего, кроме высокой травы да черной рощи, но однажды сюда с восточного берега реки Китаками пришел мальчик по имени Кадзю. Он пришел вместе с дедушкой. Здесь они распахали маленькое поле и стали выращивать чумизу[26] и просо.

Как-то раз Кадзю свалился с каштана на землю и повредил левую коленку. Такие болезни местные жители лечили на горячем источнике, бившем в западных горах. Там для этого даже была поставлена маленькая хижина. Стояла чудесная погода, и Кадзю отправился в путь один. Он взял с собой еды, пасту мисо для супа и котелок, и, прихрамывая, медленно-медленно побрел по полю, серебристому от проклюнувшихся колосьев. Миновав несколько ручейков и каменных плато, Кадзю уперся в огромную горную гряду. В этом месте деревья стояли редко, земля поросла мхом «сугигокэ».[27] Солнце уже клонилось к западу, освещая косыми лучами сизые верхушки ольховых деревьев.

Кадзю свалил со спины поклажу, достал лепешки из конского каштана и чумизы и решил немного перекусить. Колосья мисканта серебрились, колыхались и, словно волны, бежали по полю. Кадзю жевал лепешку и любовался чудным видом черных ольховых стволов, возвышавшихся над полем мисканта.

После такого нелегкого путешествия так устаешь, что и кусок в горло не лезет. Кадзю так и не смог доесть до конца маленький кусочек лепешки из конского каштана — размером не больше самого каштана.

— Оставлю это оленям. Пусть придут и полакомятся, — сказал про себя Кадзю и положил кусочек лепешки под белый цветок болотного белозора. Опять забросил котомку за спину и медленно-медленно зашагал дальше.

Пройдя совсем немного, он вдруг вспомнил, что на месте привала забыл полотенце, поспешно развернулся и зашагал обратно. Он еще совсем недалеко отошел от черной ольховой рощи, вот и решил вернуться — дело-то нетрудное.

Однако, приблизившись к рощице, Кадзю остановился, как вкопанный.

Там были олени.

Пять или шесть оленей, вытянув влажные носы, медленно шли к роще.

Осторожно, чтобы не шевельнулись колосья мисканта, Кадзю ступил на мох, поднялся на цыпочки и стал наблюдать.

Похоже, оленей заинтересовал кусочек его лепешки из конского каштана.

— Как же они быстро прибежали, — хихикнул Кадзю в кулак.

Низко-низко пригнувшись, он стал тихонько подкрадываться поближе.

Высунув голову из-за колосьев мисканта, Кадзю чуть не ахнул от удивления и снова спрятался в заросли. Шестеро оленей водили хоровод вокруг поляны, на которой он недавно отдыхал. Кадзю наблюдал за ними, затаив дыхание.

В этот момент солнечный луч упал на вершину ольхи, она прямо вспыхнула серебряным светом, словно это было не дерево, а некое живое существо, тоже наблюдавшее за оленями.

Засеребрился каждый колосок мисканта, а оленья шерсть приобрела сказочно красивый оттенок.

Кадзю встал на одно колено и с восхищением смотрел на оленей. Образовав большой круг, они водили хоровод. Присмотревшись внимательней, Кадзю заметил, что хоровод они водят вокруг чего-то, лежащего на земле. Все морды, глаза и уши были словно прикованы к этому месту, время от времени олени делали острожный, неуверенный шаг вперед, словно что-то неумолимо влекло их к себе.

И в самом деле — в центре круга лежал кусочек его лепешки из конского каштана, однако вовсе не лепешка околдовала оленей, а то самое белое полотенце Кадзю, которое валялось рядом, сложенное углом. Кадзю осторожно подогнул больную ногу и уселся на мох поудобнее.

Олени замедлили кружение. То один, то другой заносил переднюю ногу по направлению к центру. Казалось, вот-вот кто-то осмелится, сделает последний шаг, но всякий раз, олени чего-то пугались и отскакивали назад. Стук их копыт отдавался сладостным гулом глубоко-глубоко в черной земле под поляной. Затем олени перестали кружиться, подошли совсем близко к Кадзю и остановились рядом с полотенцем.

Внезапно у Кадзю зазвенело в ушах. Он даже задрожал. Он услышал мысли оленей, колеблющиеся, словно волны дрожащих на ветру колосьев мисканта.

Кадзю даже засомневался — а не чудится ли ему все это? Но нет, он и впрямь понимал, что говорят олени. А говорили они вот о чем:

— Ну, может, я попробую?

— Подожди. Опасно. Еще немного понаблюдаем. Вот что услышал Кадзю. А вслед за тем такие слова:

— Раньше так ловили лисиц — кидали им приманку. Отравленную приманку. Вот такую, казалось бы, ерунду — лепешку из конского каштана.

— Да-да, именно так!

— А может, это что-то живое? — неуверенно спросил один олень.

— Да-а, похоже на то…

Между тем самый храбрый, видимо, решившись, выпрямил спину, сделал шаг вперед и направился к центру круга.

Остальные олени стояли и смотрели на него.

Олень вытянул шею, и на дрожащих ногах медленно, через силу стал подходить к полотенцу. Но вдруг он подпрыгнул и отпрянул назад. Пятеро остальных оленей бросились врассыпную. Самый храбрый олень, наконец, остановился как вкопанный, успокоился, и тогда только остальные тоже медленно повернули обратно.

— Что это там такое? Кто это — такое белое и длинное?

— И все в каких-то морщинах!

— Нет, это не зверь, Может, гриб какой-то? Ядовитый.

— Нет, не гриб это. Скорее, зверь.

— Ну, если это зверь, весь в морщинах, значит, он очень старый.

— Древний сторож. Ха-ха-ха.

— Белый сторож.

— Ха-ха-ха. Белый сторож.

— Попробую-ка теперь я…

— Попробуй. По-моему, это не опасно.

— Только не ешь его.

— Не беспокойся, все обойдется.

Теперь второй олень принялся подбираться к центру круга, медленно-медленно. Остальные пятеро тихо покачивали головами и наблюдали.

А второго оленя страх разбирал все больше и больше. Просто нестерпимый ужас. Он то поставит свои копытца все вместе и весь сожмется, то снова распрямится — и медленно-медленно делает шажок-другой вперед.

Наконец он добрался до полотенца, вытянул мордочку, понюхал его — да ка-ак взвился — и прочь со всех ног. Остальные олени снова бросились врассыпную, но, через некоторое время, увидев, что храбрец остановился и успокоился, подошли ближе и уткнулись друг в друга мордами.

— Что случилось? Почему ты побежал?

— Эта штука меня укусить хотела.

— А что это вообще такое?

— Не знаю я. На нем пятнышки — белого и синего цвета.

— А запах? Чем оно пахнет?

— Похоже на листву ивы.

— Оно дышит?

— Этого я не заметил.

— Ну, теперь мой черед.

— Ладно, попробуй ты.

Третий олень медленно-медленно двинулся вперед. В этот момент налетел порыв ветра, и полотенце зашевелилось. Олень от ужаса встал, как вкопанный, да и остальные олени перепугались. Но вот третий смельчак успокоился, снова пошел вперед и дотянулся носом до полотенца.

Остальные олени тихонечко кивали друг другу головами. Но вдруг и этот смельчак взметнулся на дыбы, подпрыгнул и опрометью кинулся прочь.

— Что случилось? Почему ты убежал?

— Не знаю. У меня возникло нехорошее чувство.

— Оно дышало?

— Я не слышал. Да и рта у него нет.

— А голова-то есть?

— Да не понял я, есть там голова или нет.

— Раз так, теперь мой черед.

Четвертый олень сделал шаг вперед, тоже дрожа от страха. Однако все же осмелился приблизиться к полотенцу вплотную и даже ткнулся в него мордой, но потом отпрянул и отскочил назад.

— Оно мягкое.

— Мягкое, как грязь?

— Нет.

— Как трава?

— Нет.

— Как пушок на лиане «гагаимо»?[28]

— Да нет, пожестче будет.

— Да что же это такое?

— Оно живое!

— Все же живое…

— Да, потом пахнет.

— Ну, теперь я. Посмотрю — и сразу обратно.

Пятый олень медленно-медленно приблизился к полотенцу. Этот олень был известным шутником. Он положил голову на полотенце, недоуменно покачал головой, да так забавно, что остальные подпрыгнули и расхохотались.

И тут пятый смельчак с гордостью высунул язык и лизнул полотенце, после чего на него напал такой страх, что он вихрем понесся назад, свесив набок язык. Остальные тоже перепугались.

— Ну что, ну что? Оно тебя укусило? Больно?

— Фыр-фыр-фыр!

— Оно откусило тебе язык?

— Фыр-фыр-фыр!

— Что было? Что было? Что было? Ну же!

— Ох, ох. Язык свело.

— Какой у него вкус?

— Нет у него никакого вкуса.

— Ну что, это зверь?

— Не знаю я. Теперь ты иди!

— Была не была.

Шестой олень стал подкрадываться к полотенцу. Остальные с интересом наблюдали, потряхивая мордами. А шестой храбрец принюхался, а потом взял и схватил полотенце зубами и побежал с ним обратно. Остальные заплясали на месте.

— Молодец! Молодец! Главное — вцепиться в него зубами, а там он уже ничего нам не сделает!

— Наверное, это просто большой слизняк, высохший от жары.

— Теперь я спою, и мы все вместе потанцуем.

Олень вошел в круг и запел, а остальные принялись водить хоровод вокруг полотенца.

Посреди поляны мы нашли

Ням-ням, лепешку конского каштана.

И одной такой находки нам довольно,

Но рядом белый часовой ножки грозно протянул.

Белый часовой с крапинками на коже

напугал нас до смерти.

Мягкий-мягкий,

Не лает, не плачет,

Тощий и длинный, весь в пятнах,

Где рот, где голова, не разберешь.

Вот оно что — просто слизняк,

высохший от жары!

Олени прыгали, кружились и танцевали, легкие, словно ветер, они подбрасывали полотенце рогами, топтали его копытами. Бедное полотенце Кадзю почернело от грязи, в нем засветились прорехи.

Олений круг становился все шире и шире.

— Эх, а теперь хочется полакомиться лепешкой!

— Вареной лепешечкой.

— Кругленькой.

— Ням-ням.

— Слюнки текут.

— Ох, хорошо!

Олени наперегонки бросились к лепешке и окружили ее с четырех сторон. А затем по очереди, начиная с храбреца, который первым осмелился подойти к полотенцу, стали откусывать от лепешки, так что последнему смельчаку достался кусочек не больше бобового зернышка.

Затем олени вновь встали в круг, закружились и завертелись в хороводе.

Кадзю так долго смотрел на их танцы, что показалось уже, что и он сам превратился в оленя и вот-вот пустится в пляс. Однако, посмотрев на свои руки, вспомнил, что он — человек, и вновь затаил дыхание.

А солнце уже спряталось в ветвях на вершине ольхи, зазолотилось. Круг оленей становился все шире и шире. Они кивали друг другу мордами, и, наконец, встали в ряд, обратив свои головы к солнцу, словно вознося ему свою оленью молитву. Кадзю казалось, что он видит все это во сне.

Крайний справа олень запел тоненьким голоском:

На ольху,

На каждый маленький зеленый листочек,

Ярко-ярко

Падают лучи солнца.

Голос был чистый, кристальный, как звук флейты. Кадзю даже глаза закрыл и покрылся мурашками. Второй олень подпрыгнул, мелкая дрожь пробежала по его шкуре. Он пронесся сквозь строй остальных оленей и несколько раз поклонился солнцу. Затем вернулся на свое место, замер и тоже запел:

Даже если солнце

Уйдет за спину,

Ольха все равно будет блестеть,

Словно металлическое зеркало.

И сам Кадзю поклонился замечательному солнцу и ольхе. Третий олень, поднимая и опуская морду, засопел:

Даже если солнце и покинет ольху,

Серебристый мискант будет ярко-ярко гореть.

И, правда, все колосья мисканта словно полыхали белым пламенем.

А от корней ольхи, что стоит

в серебристом мисканте,

Тянется длинная — длинная тень.

Тихонько, почти шепотом, пропел пятый олень, низко склонив голову.

А когда солнце опустится к самый корням

серебристого мисканта,

То по полю, покрытому мхом,

И муравей не проползет.

Все олени низко опустили головы, и тогда шестой олень вдруг резко поднял голову и запел:

Даже белозор болотный,

Что тихонько цветет у корней

серебристого мисканта,

Такой прелестный!

Затем все олени разом вскрикнули, будто флейта пропела, подпрыгнули и быстро-быстро закружились.

С севера подул прохладный ветер, ольха и вправду заблестела как расколотое на кусочки металлическое зеркало, листочки затрепетали, зашелестели, казалось, что они издают тихий звон, а мискант будто и сам закружился в танце вместе с оленями.

Кадзю совершенно забыл, что он не олень и с радостным воплем выскочил из кустарника.

Олени, оторопев, замерли, а затем кинулись врассыпную, стелясь по земле — будто их ветром сдуло. Разрезая грудью травы и солнечные лучи, они умчались далеко-далеко, и следы их тотчас же скрыл волнистый мискант, который продолжал блестеть, как вечно тихая озерная гладь.

Кадзю улыбнулся, поднял грязное и истоптанное до дыр полотенце и пошел своей дорогой на запад.

Ну, а я услышал этот рассказ от прозрачного осеннего ветра. Это было на закате солнца, в поросшем мхом поле.

ПРОГУЛКИ ПО СНЕГУ

Часть I Лисенок Кондзабуро

Снег покрылся ледяным настом, сделавшись твердым, словно мрамор, а небо казалось холодной и гладкой каменной плитой.

«Хрустящий снег син-ко, замерзший снег кан-ко».

Солнце горело белым светом, источая аромат лилий и освещая глянцевитый снег.

Деревья переливались в покрывшем их, будто сахарный песок, инее.

«Хрустящий снег син-ко, замерзший снег кан-ко».

Сиро и Канко в маленьких снегоступах шли по полю, и снег хрустел под их ногами: кикку, кикку, кикку.

Будет ли еще когда-нибудь такой занятный день, как сегодня? Сегодня они могли идти, куда вздумается, и по просяному полю, где обычно нипочем не пройдешь, и по равнине, поросшей мискантом. Снег-то сегодня ровный-ровный, как плита. И плита эта сверкает, как множество маленьких-маленьких зеркальных осколков.

«Хрустящий снег син-ко, замерзший снег кан-ко».

Дети дошли до леса. Огромный дуб так согнулся под тяжестью сказочно красивых прозрачных сосулек, что ветви его почти легли на земле.

— Хрустящий снег син-ко, замерзший снег кан-ко. Маленький лис хочет найти невесту, хочет найти невесту, — громко закричали дети, повернувшись к лесу.

На мгновение повисла тишина, дети набрали в грудь воздуха, чтобы крикнуть вновь, но тут из лесу донеслось: «Хрустящий снег син-ко, замерзший снег кан-ко», и вслед за этим на опушку, хрустя снегом, выбежал лисенок.

Сиро немного напугался, заслонил собой сестру, покрепче уперся ногами в землю и закричал.

— Маленький лис, белый лис, ищешь себе невесту, давай я тебе помогу!

Лисенок, еще совсем маленький, покрутил один ус, острый как серебряная иголочка, и ответил:

— Сиро — синко, Канко — канко, а мне жена не нужна.

Сиро рассмеялся и сказал:

— Маленький лис, если тебе не нужна жена, давай принесу тебе моти.[29]

Лисенок несколько раз мотнул головой и с насмешкой сказал:

— Сиро — синко, Канко — канко, может, мне принести вам просяные данго?[30]

Канко стало так интересно, что она, по-прежнему прячась за спиной Сиро, запела:

— Маленький лис. Лисьи данго — это заячьи какашки.

Маленький лис Кондзабуро рассмеялся над этим и сказал:

— Это не так. Разве такие важные господа, как вы, будут есть заячьи коричневые данго? Ну почему все считают, что мы, лисы, вечно дурачим людей? Это несправедливо!

Сиро удивился и спросил:

— А что, разве это не так? Вы ведь и вправду обманываете людей.

Кондзабуро даже разволновался.

— Это ложь. Возмутительная ложь. Люди, которые плетут подобные небылицы, или пьяны, или от страха все у них в голове помутилось. Вот, к примеру, недавно был один занятный случай. Стояла лунная ночь, и человек по имени Дзинбэй уселся прямо перед нашей норой и всю ночь распевал «дзёрури».[31] Мы все выбежали посмотреть.

Сиро закричал:

— Если это был Дзинбэй, то он не мог петь дзёрури. Он обычно поет нанива-буси.[32]

Лисенок Кондзабуро понимающе кивнул.

— Может быть, и так. И все же, советую угоститься моими данго. Чтобы их приготовить, я вспахал поле, засеял его, скосил и обмолотил колосья, смолол зерно, замесил тесто, даже добавил сахара. Ну, что скажете? Не угодно ли тарелочку данго?

Сиро вновь рассмеялся.

— Кондзабуро-сан. Мы только недавно поели моти, поэтому не голодны. Давайте перенесем угощение на следующий раз?

Лисенок Кондзабуро обрадовался и замахал своими короткими лапками.

— Следующий раз? В таком случае, я угощу вас тогда, когда будет представление с волшебным фонарем. Пожалуйста, приходите посмотреть на волшебный фонарь. Представление состоится в следующую лунную ночь, когда снег снова замерзнет. Начало в восемь часов, я дам вам билеты. Сколько вам билетов?

— Ну, скажем, пять, — сказал Сиро.

— Пять? Вас же двое, а еще кому три? — спросил Кондзабуро.

— Для наших старших братьев, — сказал Сиро.

— А ваши братья моложе одиннадцати лет?

— Нет, самому младшему из них двенадцать лет.

Кондзабуро вновь с серьезным видом потеребил свой ус и сказал:

— В таком случае вынужден вам отказать. Приходите только вдвоем. Я приготовлю для вас специальные места, это будет чрезвычайно увлекательно. Первая сценка называется: «Не гоже пить саке». В этой сценке Таэмон-сан и Сэйсаку-сан из вашей деревни, которые напились так, что аж в глазах потемнело, решили полакомиться на лугу необычными пирожками мандзю и лапшой-соба. Меня на изображениях тоже можно разглядеть. Вторая сценка называется «Осторожнее, капкан». Это история о том, как братец-лис Кон-бэй угодил в ловушку на лугу. Это рисунок. Не фотография. Третья сценка «Осторожнее с огнем». В ней наш братец Консукэ отправляется в ваш дом, где подпалит себе хвост. Пожалуйста, приходите посмотреть.

Дети радостно закивали в ответ.

Лис тоже вроде как улыбнулся, после чего зашагал по насту, цокая когтями «кику-кикку тон-тон, кикку-кикку тон-тон». Он помахал головой и хвостом, задумался, и, будто бы о чем-то вспомнив, вдруг запел, отмеряя лапами такт.

Хрустящий снег син-ко, замерзший снег кан-ко.

Пирожки-мандзю на равнине, по-по-по.

Таэмон напился и закачался.

В прошлом году съел аж тридцать восемь штук.

Хрустящий снег, замерзший снег.

Лапша на равнине, хо-хо-хо.

Сэйсаку напился и закачался.

В прошлом году съел аж тринадцать плошек.

И Сиро, и Канко, поглощенные песенкой, стали пританцовывать вместе с лисенком.

«Кику-кикку, тон-тон. Кикку-кикку, тон-тон. Кикку, кик-ку, кикку, кикку, тон-тон-тон».

Сиро стал напевать:

Кон-кон, маленький лис, в прошлом году

лис Кон-бэй

Попался правой лапой в ловушку,

Бата-бата, кон-кон-кон.

Затем запела Канко:

Кон-кон, маленький лис, в прошлом году

лис Консукэ

Хотел стащить жареную рыбу,

Да подпалил себе хвост, кян-кян-кян.

«Кику-кикку, тон-тон. Кику-кикку, тон-тон. Кикку, кикку, кикку, кикку, тон-тон-тон».

Танцуя, они углублялись все дальше и дальше в рощу. Побеги магнолий, которые украшают цветами из красного воска,[33] трепетали и поблескивали на ветру, в роще темно-синей сетью легли на снег тени деревьев, а там, куда падали солнечные лучи, казалось, расцвели серебристые лилии.

И тут лисенок Кондзабуро сказал.

— Давайте позовем и олененка! Олененок отлично играет на флейте.

Сиро и Канко от радости захлопали в ладоши. И все трое закричали.

Хрустящий снег, замерзший снег,

Олененок ищет невесту, ищет невесту.

И тут издалека донесся тонкий красивый голос:

Свистит северный ветер, Кадзэсабуро,

Шумит западный ветер, Матасабуро!

Лисенок Кондзабуро состроил глуповатую рожицу, и сказал:

— Это олененок. Он трусит, поэтому не придет. Хотя… давайте еще разочек крикнем.

Хрустящий снег, замерзший снег,

Олененок ищет невесту, ищет невесту.

И на этот раз издалека донеслись то ли шум ветра, то ли звуки флейты, то ли песня олененка.

Свистит северный ветер, канко-канко,

Шумит западный ветер, докко-докко.

Лисенок вновь пощипал свои усы и сказал:

— Возвращайтесь домой, пока снег не начал таять. В следующий раз, когда будет твердый наст и лунная ночь, приходите сюда. Устроим представление с волшебным фонарем.

И с песенкой: «Хрустящий снег, замерзший снег», Сиро и Канко пошли по серебряному снегу домой.

Хрустящий снег, замерзший снег.

Часть II Представление с волшебным фонарем в лисьей школе

Над горой Хинокамияма поднималась огромная голубоватая луна.

Поблескивая синеватым светом, снег лежал, будто белый мрамор.

Сиро вспомнил об их договоре с лисенком Кондзабуро и сказал своей сестричке Канко:

— Сегодня будет представление с волшебным фонарем. Давай сходим?

На что Канко запрыгала и запела:

— Пойдем, пойдем. Кон-кон, маленький лисенок. Кон-кон, лисенок Кондзабуро!

Дзиро, их старший брат, спросил:

— Вы что, собрались играть с лисами? Я тоже хочу с вами.

Сиро замялся, ссутулился и сказал.

— Братец, на представление с волшебным фонарем допускаются дети только до одиннадцати лет. Так написано на билете.

— Дайте-ка взглянуть. Хм, и правда. «Гости старше двенадцати лет, за исключением отцов и братьев наших учеников, не допускаются на представление». Эти лисы настоящие хитрецы. Я не могу пойти. Ничего не поделаешь. Но если вы пойдете, возьмите с собой моти. Я думаю, что круглые моти, которые обычно приносят как подношение в храм, вполне сгодятся.

Сиро и Канко надели маленькие снегоступы, закинули за спину узелки с моти и вышли из дому.

Старшие братья Итиро, Дзиро и Сабуро, встав в дверях, сказали на прощание:

— Счастливого пути. Если встретите взрослую лисицу, сразу же закройте глаза. Давайте мы вам споем. «Хрустящий снег кан-ко, замерзший снег син-ко. Маленький лисенок ищет невесту, ищет невесту».

Луна поднялась высоко, лес затянуло голубоватым туманом. Дети уже подошли к самой роще. Перед ними появился маленький лисенок со значком из желудя на груди и сказал.

— Добрый вечер. Или доброе утро. Билеты с собой?

— Да, да, с собой, — сказали дети, протягивая билеты.

— Тогда проходите сюда.

Глаза лисенка хитро поблескивали, однако он притворялся очень серьезным, и, поклонившись, указал лапкой вглубь рощи.

В роще лучи лунного света падали косо и были похожи на длинные голубые палки. Дети подошли к пустой площадке между деревьями.

Присмотревшись, они увидели там учеников лисьей школы. Одни швырялись желудями, другие устраивали турниры по борьбе сумо. А совсем крохотный лисенок, размером не больше мыши, усевшись на плечи старшего ученика, пытался достать до звезды. Это было так забавно! Между ветвями деревьев перед лисятами была натянута белая простыня.

Вдруг Сиро и Канко услышали, как кто-то за их спиной сказал:

— Добро пожаловать, мы рады видеть вас у нас дома. Приятно было познакомиться с вами на днях.

Дети обернулись и увидели Кондзабуро.

На Кондзабуро был роскошный фрак с нарциссом в петлице, и он то и дело прикладывал белоснежный платочек к своей острой мордочке.

Сиро слегка поклонился ему и сказал:

— Мы тоже весьма польщены. Примите заранее нашу благодарность за сегодняшний вечер. Мы принесли с собой моти, Прощу вас, раздайте наше угощение всем присутствующим.

Все ученики лисьей школы посмотрели на него.

Кондзабуро выпятил грудь и с важным видом принял моти.

— Мне, право, так неловко… Это слишком щедрый подарок. Желаю вам приятного просмотра. Представление с волшебным фонарем начнется с минуты на минуту. Извините, я ненадолго отлучусь.

Кондзабуро удалился, держа в лапах моти.

Ученики лисьей школы хором закричали:

— Хрустящий снег, замерзший снег. Твердые моти — катаракко, белые липкие моти — бэтаракко.

Рядом с экраном появилась большая табличка: «Дар, много моти от людей — господина Сиро и госпожи Канко». Лисята радостно захлопали лапами.

В этот момент прозвучал свисток.

Прокашлявшись, Кондзабуро вышел из-за занавеса и почтительно поклонился. Все притихли.

— Какая нынче прекрасная погода. Луна — словно перламутровое блюдо. Звезды — застывшие на поле капли росы. Мы начинаем представление с волшебным фонарем. Просим смотреть во все глаза, не моргая, и не чихая. Кроме этого, у нас сегодня в гостях две важных персоны, поэтому все должны сидеть очень тихо. Ни в коем случае нельзя бросаться желудями. На этом позвольте закончить свое вступительное слово.

Все радостно зааплодировали. Сиро тихонько сказал Канко.

— Здорово он сказал, верно?

Прозвучал свисток.

На экране появилась тень больших букв: «Не гоже пить саке». Затем слова исчезли, и появилась фотография.

На фотографии был изображен пьяненький дедушка, который сжимал в руках какой-то странный круглый предмет.

Все стали топать и припевать.

Кикку, кикку, тон-тон, кикку, кикку, тон-тон.

Хрустящий снег син-ко, замерзший снег кан-ко.

Пирожки-мандзю на равнине, по-по-по.

Таэмон напился и закачался.

В прошлом году съел аж тридцать восемь штук.

Кикку, кикку, кикку, кикку, тон-тон-тон.

Фотография исчезла. Сиро прошептал Канко:

— Это та самая песенка Кондзабуро.

На экране появилась другая фотография. Пьяный молодой человек что-то жадно ел, погрузив лицо в плошку из листа магнолии. На него смотрел Кондзабуро в белых штанах-хакама.

Все стали притопывать и напевать.

Кикку, кикку, тон-тон, кикку-кикку, тон-тон.

Хрустящий снег синко, замерзший снег канко.

Лапша наравнине, по-по-по.

Сэйсаку напился и закачался.

В прошлом году съел тринадцать плошек.

Кикку, кикку, кикку, кикку, тон-тон-тон.

Фотография исчезла, после чего сделали перерыв.

Хорошенькая лисичка принесла две тарелки с просяными клецками. Сиро совсем растерялся. Ведь только что они видели, как лопали Таэмон и Сэйсаку, даже не подозревая, что делают что-то некрасивое.

Все ученики лисиной школы смотрели на детей и перешептывались: «Будут ли они есть? Будут ли они есть?»

Канко смущенно держала свою тарелочку, покраснев до ушей. Наконец, Сиро решился и сказал:

— Давай-ка попробуем. Поедим. Не думаю, что Кондзабуро хочет обхитрить нас.

Дети съели все клецки. Они были такими вкусными, что, Канко и Синко наелись до отвала. Ученики лисьей школы обрадовались и пустились в пляс.

Кикку, кикку, тон-тон, кикку-кикку, тон-тон.

Днем ярко светит солнце,

А ночью светит луна.

Пусть нас разрежут на части,

Но ученики лисьей школы никогда не обманут вас.

Кикку, кикку, тон-тон, кикку-кикку, тон-тон.

Днем ярко светит солнце,

А ночью светит луна.

Пусть мы замерзнем до смерти,

Но ученики лисьей школы ничего никогда не украдут.

Кикку, кикку, тон-тон, кикку-кикку, тон-тон.

Днем ярко светит солнце,

А ночью светит луна.

Пусть разорвут нас на части,

Но ученики лисьей школы не станут завидовать никому.

Кикку, кикку, тон-тон, кикку-кикку, тон-тон.

Сиро и Канко пришли в такой восторг, что даже слезы покатились по щекам.

Опять прозвучал свисток.

На экране появились слова «Осторожнее — капкан», написанные большими иероглифами, а затем они исчезли, и появилась картинка.

На ней был изображен лис Кон-бэй, попавший в капкан левой лапой. Все запели:

Кон-кон, маленький лис, в прошлом году лис Кон-бэй

Попался левой лапой в ловушку.

Махал в воздухе лапами и тявкал, кон-кон-кон.

Сиро прошептал Канко:

— Это же песенка, которую я сочинил.

Картинка исчезла, и на экране появилась надпись: «Осторожнее с огнем». Надпись исчезла, и появилась следующая картинка. Был изображен тот самый момент, когда лис Консукэ хотел было стащить рыбу и подпалил себе хвост.

Все ученики закричали:

Кон-кон, маленький лис, в прошлом году

лис. Консукэ

Хотел стащить жареную рыбу,

Да подпалил себе хвост, кян-кян-кян.

Прозвучал свисток, экран осветился, вновь вышел Кондзабуро и объявил.

— Уважаемые зрители. На этом позвольте закончить представление с волшебным фонарем. Кое-что из увиденного этой ночью каждый из вас должен сохранить в своем сердце. Человеческие дети, умные и совсем не пьяные, съели лакомство, приготовленное лисами. Когда вы вырастете взрослыми, вы не должны обманывать или завидовать людям, чтобы дурная молва о лисах осталась в прошлом. Этими словами я завершаю наше представление.

Проникшись сказанным, все лисята как один встали на задние лапы. В глазах у них блестели слезы.

Кондзабуро подошел к детям и вежливо поклонился.

— На этом мы попрощаемся. Я никогда не забуду вашего доброго отношения.

Сиро и Канко поклонились в ответ и направились домой. Вслед за ними побежали лисята, набросали им за пазуху и в карманы каштанов, желудей и светящихся камешков.

— Вот, это подарок. Возьмите и это, — говорили они, а затем побежали обратно, быстрые, как ветер.

Кондзабуро смотрел на них с улыбкой.

Сиро и Канко вышли из леса и пошли по полю.

По середине голубоватого снежного поля они увидели три фигуры, приближавшиеся к ним. Это были старшие братья, вышедшие их встречать.

ДЗАСИКИ-БОККО

А теперь несколько историй о дзасики-бокко.[34] Однажды в полдень, когда взрослые ушли в горы на работу, двое детей играли в саду. В большом доме никого не осталось и было совершенно тихо. Вдруг где-то в комнатах раздался шорох, будто кто-то мел пол метелкой. Дети крепко прижались друг к другу, схватились за руки и осторожно пошли посмотреть, что там такое. Однако в доме было пусто, футляр с мечами лежал на месте, и лишь кипарисовая изгородь казалась зеленее обычного. Между тем шорох продолжался.

Может, это сорокопут поет вдалеке, подумали дети, или журчит речка Китаками, или где-то веют зерно? Они продолжали молча вслушиваться. Все-таки где-то мела метла.

Дети еще раз тихонько заглянули во все комнаты. Никого. Лишь яркий солнечный свет заливал небо.

Вот такой он — дзасики-бокко.

«Ходим по улице хороводом, ходим по улице хороводом Как-то раз, встав в круг и взявшись за руки, десять малышей водили хоровод. Детей позвали в этот дом на угощенье. Они ходили по кругу и играли. И вдруг их стало одиннадцать.

Среди них не было ни одного незнакомца, и не было двух одинаковых лиц, но, как ни считай, детей стало одиннадцать. Пришел кто-то из взрослых и сказал, что этот лишний ребенок и есть дзасики-бокко. Однако, было неясно, кто же пришел последним, каждый твердил, что он не дзасики-бокко и чинно садился на свое место, тараща от удивления глаза. Вот такой он — дзасики-бокко.

А вот еще история.

В одном доме главной семьи[35] в начале каждого августа по старому календарю отмечали праздник Будды Нёрай, на который приглашали детей из боковой ветви семьи. Однажды один из детей заболел корью.

— Хочу пойти на праздник Будды Нёрай, хочу пойти на праздник Будды Нёрай, — хныкал этот ребенок во сне каждый день.

— Мы отложим этот праздник, а ты быстрее поправляйся, — сказала бабушка из главной семьи, поглаживая его по головке. Она пришла навестить больного.

В сентябре ребенку стало лучше.

Всех детей снова позвали в гости. Однако всем было обидно что из-за больного праздник отложили так надолго. «Все это из-за него. Когда он сегодня придет, мы не будем с ним играть», — договорились дети.

— Эй, он пришел, пришел, — закричал кто-то в комнате, — Прячемся скорее!

И все убежали в смежную маленькую комнатку. Но что же было дальше? По середине маленькой комнатки уже сидел тот самый мальчик, переболевший корью. А ведь он еще только подходил к дому — и нате! Сидит в доме, худой и бледный, со слезами на глазах, а в руках — новый игрушечный медвежонок.

— Это дзасики-бокко, — закричал один из детей и бросился прочь. Вслед за ним с воплями побежали остальные.

А дзасики-бокко расплакался. Вот такой он — дзасики-бокко.

А еще было вот что. Как-то раз паромщик с реки Китагами рассказал мне возле храма Ромёдзи такую историю.

«Вечером двадцать седьмого августа по старому календарю я выпил сакэ и вскоре заснул. И тут слышу, на другом берегу кто-то кричит: «Эй, эй!». Я встал, вышел из хижины, смотрю — луна как раз стоит посреди небосвода. Я быстренько лодку спустил, подплыл к тому берегу, а там такой красивый ребенок стоит… В кимоно с гербами, штанах-хакама и с мечом. Стоит один одинешенек, а на ногах сандалии с белыми завязками. Я спросил его, не нужно ли ему переправиться, а он говорит, что да, будет мне премного благодарен. Ну, сел он в лодку. А когда лодка доплыла до середины реки, я украдкой взглянул на него. Ребенок сидел, чинно сложив руки на коленях, и смотрел в небо. «Куда направляешься, и откуда будешь?» — спросил я, и он ответил нежным голоском: «Я довольно долго был у Сасада, а теперь мне надоело и я поеду в другое место». «А почему же тебе надоело?» — спросил я, но он промолчал и улыбнулся. «И куда теперь?» — не отставал я, и он ответил, что едет в Сараки к семье Сайто. Когда мы пристали к берегу, Ребенка в лодке уже не было, а я стоял на пороге своей хижины. Может, привиделось. Однако на сон не похоже. Но после того семья Сасада совсем обнищала, а Сайто из Сараки излечился от болезни, сын у него в университет поступил, и вообще они зажили очень недурно. Вот такой он — дзасики-бокко.

ОБЕЗЬЯНИЙ ГРИБ

[36]

Как-то вечером Нарао отправился к большому раскидистому каштану. На его стволе, как раз на уровне глаз Нарао, было три нароста белого цвета. Тот, что посередине — самый большой, а два крайних поменьше.

Нарао внимательно посмотрел на грибы и пробормотал себе под нос:

— Вот, значит, какой он — обезьяний гриб. На таком грибе сможет поместиться только очень маленькая обезьянка. На самый большой должен сесть военачальник обезьянок, а на те, что поменьше — простые солдаты. Но пусть этот военачальник строит из себя генерала сколько ему угодно, у меня все равно кулак больше! Интересно было бы разок взглянуть на его рожу!

И тут, откуда ни возьмись, появились три маленькие обезьянки и уселись на грибы. На самый большой гриб уселась, как и предполагал Нарао, обезьяна в генеральской форме, увешанная аж шестью орденами. Крайние обезьянки были такие крошечные, что по погонам даже чин не разобрать. Обезьяний генерал вытащил записную книжку, и, болтая задними лапами, изрек:

— Стало быть, ты и будешь Нарао? Хм, сколько тебе лет?

Нарао совсем растерялся. Малюсенькая обезьянка в воинской форме вытаскивает блокнот и разговаривает с человеком таким тоном, будто он военнопленный!

— Ты что себе позволяешь? — возмутился Нарао. — Повежливей разговаривай, не то вообще отвечать не стану!

Обезьяна скорчила рожу, вроде улыбнулась. Уже вечерело, и что у обезьяны было на морде написано толком не разберешь. Тем не менее, блокнот обезьяна захлопнула, лапки на коленях сложила — и говорит:

— Какой строптивый мальчишка! А вот мне уже шестьдесят лет. И, между прочим, я генерал армии.

А Нарао только еще сильней разозлился: ~ Ну, и что из того? Если ты дожил до преклонного возраста и остался таким коротышкой, вряд ли уже подрастешь! Вот возьму сейчас и скину тебя на землю вместе с твоим обезьяньим «троном»!

Обезьяна опять ухмыльнулась — так, по крайней мер, показалось Нарао. Это его совсем взбесило.

Но тут генерал перестал болтать ногами, чинно сложил их и отвесил Нарао вежливый поклон.

— Нарао-сан, не надо сердиться, прошу вас, — сказал он. — Просто я хотел показать вам одно интересное место, вот и позволил себе спросить про ваш возраст. Ну как, пойдете со мной? Если вам будет неинтересно, можно сразу вернуться обратно.

Две обезьянки поменьше, подчиненные генерала, захлопали глазами, изображая рьяное желание сопровождать Нарао. Нарао вдруг и самому стало интересно — что за место такое? К тому же сказали ведь, что если не понравится, можно сразу пойти обратно…

— Ну, что ж, можно и сходить. Только ты впредь хорошенько слова выбирай.

Обезьяний военачальник, согласно затряс головой и привстал на своем «стуле».

И тут Нарао увидел, что в каждом из «обезьяньих грибов» есть по маленькому отверстию. А у корней каштана зиял четырехугольный лаз, как раз такого размера, чтобы Нарао мог пролезть.

Генерал сунул мордочку в отверстие в своем грибе, затем обернулся к Нарао.

— Я сейчас включу свет, и вы полезайте вниз. Вход немного узковат, но дальше будет гораздо просторнее.

Все три обезьянки забрались внутрь, и в тот же момент внутри каштана вспыхнул электрический свет.

Нарао быстро прополз через отверстие под деревом.

Изнутри каштан напоминал печную трубу. Маленькие лампочки висели близко друг к дружке, ко всем стенам были приставлены маленькие лесенки, так что можно было забраться на самый верх.

— Прошу сюда!

Обезьянки карабкались все выше и выше.

Нарао тоже стал подниматься, ступая сразу чуть ли не через сотню ступенек, однако все равно не мог поспеть за ловкими обезьянами.

Наконец, он совсем запыхался.

— Ну что, мы уже, поди, поднялись до верхушки каштана?

Обезьянки дружно рассмеялись.

— Не извольте беспокоиться, следуйте за нами!

Посмотрев наверх, Нарао увидел, что ряды лампочек тянутся далеко-далеко, в вышине уж и самих лампочек не разглядеть — видно только сплошные красные линии.

Генерал, заметив, как растерялся Нарао, скорчил зловредную рожу, и сказал.

— Немного побыстрее! Будьте любезны! Поднимайтесь вместе с нами.

— Поставлю-ка я здесь метку. Чтобы не заблудиться, когда домой буду возвращаться.

Обезьянки загоготали. Самым оскорбительным было то, что хохотали даже солдаты. Наконец, генерал отсмеялся и сказал.

— Как только вам захочется обратно, сразу же и сопроводим, так что не извольте беспокоиться. Но сейчас приготовьтесь лезть еще быстрее. Это место нужно пройти как можно скорее.

Делать нечего, Наро приготовился карабкаться что было сил.

— Ну, вперед! Раз-два-три! — скомандовал обезьяний генерал и припустил во всю прыть.

Нарао тоже, цепляясь из последних сил, стал взбираться по лестнице. Но обезьяна явно опередила его, ее тень маячила далеко наверху. Только топот лапок доносился — «ган-ган», и лампочки стремительно проносились мимо. У Нарао даже дыхание перехватило, так тяжело стало бежать. Однако он старался держаться изо всех сил, но, в конце концов, от усталости перестал уже понимать, бежит или стоит на месте. Вдруг перед глазами распахнулся голубой простор. Нарао выскочил на поляну, залитую ослепительно ярким светом. И тут ноги его запутались в траве, и он рухнул на землю. Поляна была небольшая, со всех сторон окруженная деревьями. Обезьянки выстроились в ряд в зеленой траве, трижды обернулись вокруг себя и стали приближаться к Нарао. Генерал сморщил нос и сказал.

— Уф, тяжело пришлось. Устали, поди. Теперь все будет хорошо. Больше такого не повторится.

Переводя дыхание, Нарао поднялся на ноги.

— Где это мы? Странно… Уже вечер, а солнце стоит в зените…

— Не надо волноваться. Это место называется Танэямагахара[37] — ответил обезьяний генерал. Нарао удивился.

— Равнина Танэямагахара? Да что тут может быть интересного? Хочу обратно!

— Можно и обратно. Только теперь придется спускаться вниз, но как?

— Что значит — как? — воскликнул Нарао и оглянулся по сторонам — а входа в туннель-то и нет! Зато под развесистым деревом в густой траве копошится толпа маленьких обезьянок. Смотрят на него, глазами лупают.

Генерал махнул блестящим крошечным мечом и скомандовал:

— Стройся!

И тут со всех сторон на поляну стали выбегать обезьянки, отчего поляна, казалось, зашевелилась. Через мгновение они образовали четыре длинные шеренги. Две обезьянки, прислуживавшие генералу, тоже встали в строй. Генерал так старательно отдавал приказы, что аж сгорбился от напряжения.

— Внимание! Напра-во! Стройся! По порядку рассчитайсь! Обезьянки беспрекословно выполнили его команды. Нарао изумленно наблюдал за происходящим. Генерал подошел к нему, вытянулся в струнку и доложил.

— Мы приступаем к учениям. Рапорт закончил.

Нарао стало так интересно, что он и сам было поднялся, но с высоты его роста все казалось таким странным, что он снова сел и сказал.

— Разрешаю. Начинайте учения.

Генерал повернулся к строю.

— Начинаем учения. Сегодня у нас наблюдатель, поэтому требую предельного внимания. Те, кто при команде «налево» повернет направо, а также те, кто начнет маршировать с правой ноги, кто не согнет руки в локтях при команде «бегом» — всех ждет наказание, три щипка за спину. Всем понятно? Номер восемь!

Обезьянка номер восемь отрапортовала.

— Так точно.

— Отлично! — сказал генерал, сделал три шага назад, и неожиданно приказал.

— В атаку!

Нарао удивился. Никогда прежде ему не приходилось видеть таких серьезных учений.

Обезьянки оскалили зубы и все разом бросились к Нарао, доставая на ходу маленькие сети, и быстро опутали его со всех сторон. Нарао хотел было вздуть их, но они были такие маленькие, что он решил потерпеть.

Связав Нарао, обезьянки стали пожимать друг другу лапы и хохотать.

Генерал стоял в стороне и тоже закатывался от хохота. Потом он вытащил меч и скомандовал.

— К подъему тела готовьсь!

Нарао рухнул на траву. Он искоса наблюдал, как обезьянки забираются друг другу на плечи, образуя пирамиду, пирамида все росла, пока не стала чем-то вроде высокой башни, а обезьяны все прибывали и прибывали со всех сторон — несметные полчища обезьян.

А затем они все толпой подбежали к Нарао и изо всех сил стали толкать его лапками вверх. Изумленный Нарао смотрел на генерала поверх голов обезьян.

А генерал самодовольно выпустил когти, потянулся и отдал приказ.

— Подъем тела начи-най!

— Раз-два! Раз-два! Раз-два! Нарао поднялся уже выше леса.

— Раз-два! Раз-два! Раз-два!

Ветер засвистел в ушах, а обезьянки сверху казались уже не больше букашек.

Где-то далеко блестела речка.

— А теперь отпускай! — послышался голос снизу.

Обезьянки, образовав каре по опушке леса, жадно ожидали момента, когда Нарао полетит вниз.

Нарао собрался с духом и еще раз посмотрел на речку. Рядом стоял его дом. А затем он стремительно полетел вниз.

И тут откуда-то снизу донесся громоподобный голос:

— Эй! Берегись! Ты чего делаешь?

Нарао увидел обращенное нему широкое красное лицо в обрамлении жестких волос. Огромные руки протянулись к нему. Это горный леший! — догадался Нарао. — Он меня спасет!

И тут он оказался в его крепких руках. Горный леший бережно опустил его на поляну. А поляна оказалась той самой, что была перед их домом. На ней стоял каштан, на котором росли три «обезьяньих гриба» — и никого вокруг. Был поздний вечер.

— Нарао, ужинать! Нарао! — донесся из дома голос мамы.

ДОБРОДУШНАЯ ВУЛКАНИЧЕСКАЯ БОМБА

У подножья одного заснувшего вулкана, под сенью раскидистого дуба с давних пор лежал большой черный камень, прозванный «Коровой».[38]

Это прозвище дали черные ребристые камни, разбросанные вокруг в траве. У этого камня было еще одно прекрасное имя «Источник»,[39] но об этом Корова не ведала.

У Коровы не было ни одного выступа, она походила на гладкое слегка вытянутое яйцо. Ее крест-накрест обвивали два каменных пояса. Нрава Корова была миролюбивого, не было случая, чтобы она вышла из себя.

Однажды унылым днем, когда опустился густой туман, и не было видно ни неба, ни гор, ни долины, ребристые камни стали подшучивать и подтрунивать над Коровой.

— Корова-сан. Добрый день. Как ваши рези в животе? Прошли?

— Спасибо. Но у меня не болел живот, — раздался из тумана раздался спокойный голос Коровы.

— Ха-ха-ха! — хором засмеялись камни.

— Корова-сан! Приветствую вас! Принесла ли вчера сова красного перца?

— Нет. Сова, кажется, вчера сюда не прилетала.

— Ха-ха-ха! Ха-ха-ха! — заходились от смеха камни.

— Корова-сан! Доброго здравия! Говорят, вчера вечером в тумане на вас помочилась дикая лошадь. Какая жалость.

— Спасибо за сочувствие. К счастью, такого не было.

— Ха-ха-ха! Ха-ха-ха! — Все смеялись от души.

— Корова-сан! Добрый день. Слышали, вышел новый закон. Согласно ему, все круглые или яйцеобразные предметы Должны быть разбиты. Вам нужно спасаться.

— Спасибо. Пускай меня разобьют вместе с солнышком.

— Ха-ха-ха! Ха-ха-ха! Как глуп этот камень, ничем его не проймешь!

В этот момент туман рассеялся, солнце залило всю округу золотым светом, и миру открылось бескрайнее голубое небо. Все камни принялись мечтать о сакэ из дождя и клецках из снега. Корова тоже благодушно посматривала вверх на солнце и голубое небо.

На другой день опять опустился туман, и ребристые камни вновь принялись насмехаться над Коровой. Им просто хотелось повеселиться, ничего дурного они в уме не держали.

— Корова-сан. Смотри, у всех у нас есть углы. И лишь ты почему-то такая круглая и гладкая. Когда извергался вулкан, мы же все вместе вылетели из его жерла и упали на землю?

— Когда я была частицей раскаленной лавы, я взлетела в небо и закрутилась волчком, вот и стала круглой.

— Но никому из нас не пришло на ум делать такое! Почему же ты так крутилась?

На самом деле ребристые камни до смерти перепугались когда, отделившись от лавы, вместе с черным дымом взлетели в воздух.

— Я даже и не думала об этом, меня крутило-вертело, и ничего с этим поделать я не могла.

— Все понятно. От испуга такое бывает. Ты, наверное, просто напугалась.

— Может и так. Может и напугалась. Грохот тогда был ужасный, да и зарево — просто жуть какая-то!

— Так-то. Все дело в трусости. Ха-ха-ха! Ха-ха-ха!

Камни снова дружно расхохотались. Тут туман стал рассеиваться, и поэтому они снова уставились в небо, задумавшись каждый о своем.

А Корова молча разглядывала сверкающую листву дуба. Много раз потом шел снег и вновь прорастала трава. Много раз дуб ронял старую листву и одевался в новую. Однажды дуб нарушил молчание.

— Корова-сан… Давние мы с вами соседи.

— Да уж. Вы очень выросли за это время.

— Ну что вы. Впрочем… когда я был маленьким, вы казались мне огромной черной горой.

— Правда? А вот теперь вы выше меня.

— Ваша правда.

Дуб с гордостью закачал ветвями.

Сначала лишь камни издевались над Коровой, но она была так незлобива, что уже и все вокруг стали насмехаться над ней. Патриния как-то раз изрекла:

— Корова-сан. Взгляните на меня, наконец-то я надела золотую корону!

— Поздравляю, Патриния-сан.

— А когда у вас будет корона?

— Ну, у меня короны никогда не будет.

— Вот как. Как же жаль вас. Ну-ка постойте, мне кажется, на вас тоже есть какая-то корона, — сказала патриния, приметив коротенький мох, недавно выросший на Корове.

Корова рассмеялась.

— Да нет же, это мох.

— Вот как. Какой он, право, некрасивый…

С того разговора прошло десять дней. Вдруг Патриния удивленно воскликнула.

— Корова-сан! Вы только взгляните! И у вас появилась корона! Во всяком случае, мох на вашей голове надел красный капюшон. Поздравляю!

Корова печально усмехнулась и безразлично ответила:

— Спасибо. Только ведь это не мой капюшон. Это корона мха… Корона, которая увенчает меня, покроет серебром всю равнину…

Эти слова сильно испугали патринию.

«Она же говорит снеге! Какой ужас, какой ужас!» А в воздухе и в самом деле уже плясали снежинки. Корова заметила это и стала утешать патринию.

— Патриния-сан, действительно, какая неприятность! Ох, простите, простите… Но ведь это случается каждый год, что ж тут поделаешь. Зато когда весной снег сойдёт, мы снова вас увидим. Буду очень, очень рада нашей встрече!

Патриния уже ничего не смогла ответить.

Наступил следующий день. К камню подлетел комар.

— Сколько же всякого мусора навалено на этой равнине. Вот, например, камень «Корова». Ну, какой с него прок? Вот, взять, к примеру, хмель. Он рыхлит землю и очищает воздух. Даже от травы есть польза — она сверкает росинками и радует взор. Вот так! — Комар улетел прочь с противным писком.

Мох, выросший на Корове — и тот потерял почтительность, постоянно слушая всякие гадости о хозяйке, а тут, после комариной тирады, стал издеваться в открытую.

Нахлобучив красную шапочку, он запел, пританцовывая.

Корова — чернавка, Корова — чернавка.

Чернавка, дон-дон

Льет ли дождь — а Корова черная-черная, дон-дон

Светит солнце — А Корова все равно

черная-черная, дон-дон.

Корова — чернавка, Корова — чернавка.

Чернавка, дон-дон.

Пройдет тысяча лет, а «Корова» останется

черной, дон-дон.

Минет десять тысяч лет, а Чернавка все будет

такой же, дон-дон.

Корова рассмеялась.

— Славно поешь. Очень славно. Мне-то все равно, но хорошо ли это для вас?.. Спою-ка и я что-нибудь. А ну, споем вместе со мной!

Небо. Небо. Небо -

Из его грудей льет ледяной дождь.

С дуба капли дождя кап-кап.

Белый туман хлюп-хлюп.

Небо. Небо. Небо —

Солнышко, светит — пых-пых-пых.

И луны сияние, цун-цун-цун.

Звезды мерцают, пиккарико.

— Никуда не годится твоя песня. Совсем дурацкая!

— Вот как. Ну что ж, я поэтическими талантами никогда не блистала.

Корова невозмутимо замолчала.

И тут все обитатели равнины принялись дружно смеяться над Коровой:

— Здорово «красный капюшон» сбил спесь с этой толстухи! Мы больше не желаем общаться с ней. Она уродка! Чернавка! Чернавка! Чернавка! Дон-дон! Корова — дон-дон!

Но тут на равнине показались четверо красивых, высоких людей в очках, а руках они держали какие-то блестящие инструменты. Один их них, увидев Корову, воскликнул.

— Ура! Ура! Наконец-то я нашел, что искал! Какое чудо! Просто идеальный образец. Классический образец вулканической бомбы. Впервые вижу столь совершенные формы. Как изящно она перепоясана. Одна такая находка стоит того, чтобы проделать столь дальний путь!

— И, правда, красивая. Таких замечательных образцов и в Британском музее не сыщешь.

Бросив инструменты в траву, люди окружили Корову со всех сторон, и поглаживали, и похлопывали ее по округлым бокам.

— Ни на одном из имеющихся образцов нет такого пояса. Ну что ж, теперь понятно, каким образом этот камень крутился в воздухе. Великолепно! Чудесно! Заберем его прямо сегодня.

Люди куда-то ушли. Ребристые камни молчали, словно язык проглотили. А добродушная вулканическая бомба «Корова» тихонько посмеивалась.

После полудня в долине опять засверкали очки и приборы — снова явились давешние ученые, только на этот раз с ними были деревенские жители и телега, запряженная лошадью.

Они остановились под дубом.

— Это очень ценный экземпляр. Пожалуйста, аккуратнее, не повредите его. Как следует оберните. Давайте отдерем от него мох.

Мох расплакался. А вулканическую бомбу аккуратно обвязали соломой. И тогда Корова сказала:

— Друзья. Спасибо за ваши заботы. Господин мох, до свидания. Хотелось бы еще раз послушать вашу песенку. Место, куда я направляюсь, вряд ли будет столь светлым и приятным, как наша равнина. Однако мы должны делать то, что должны и можем. До свидания, прощайте все!

На Корову повесили большую табличку «Токийский Императорский университет, кафедра геологии».

А затем — раз-два-три! — взгромоздили ее на телегу.

Лошадь фыркнула, потянула ноздрями воздух и зашагала по зеленой-зеленой равнине.

БОСОНОГИЕ ВО СВЕТЕ

Часть I Хижина в горах

Итиро проснулся от надоедливого птичьего гомона Уже совсем рассвело. Три голубых луча света пробились сквозь щель в углу хижины. Вспыхнув над головами братьев, они высветили ножи, висевшие на тростниковой стене хижины.

В центре на полу ярко горело полено. Дым окрашивал лучи света в сизый цвет, клубился, принимая причудливые формы, и растворялся в солнечном свете.

— Ого! Да уже день! — пробормотал себе под нос Итиро и оглянулся на младшего брата Нарао.

Тот сладко спал, приоткрыв рот. Щеки у него раскраснелись, как наливные яблочки. Из-под губы виднелись белые зубки, и Итиро, не удержавшись, щелкнул по ним ногтем.

Не открывая глаз, Нарао сморщился, вздохнул и снова заснул.

— Вставай, Нарао, уже утро. Просыпайся. — Итиро принялся тормошить брата.

Нарао опять недовольно поморщился, что-то пробормотал себе под нос, и, наконец, приоткрыл глаза. А потом удивленно пробормотал:

— Ой, да мы же в горах…

— Ночью… хотя нет, ближе к утру, очаг погас. Помнишь? — спросил Итиро.

— Не-а.

— Холодно стало — страсть! Отец проснулся и раздул огонь.

Нарао ничего не ответил, словно мысли его витали где-то далеко-далеко.

— Отец уже работать пошел. Ну-ка, вставай.

— Ладно.

Братья выбрались из-под крохотного одеяла, которым вместе укрывались ночью, а затем подсели к огню. От дыма глаза Нарао заслезились, он принялся их тереть, а Итиро, как завороженный, уставился на огонь.

За оконцем грохотал горный поток, птицы неугомонно щебетали.

Внезапно ослепительный золотистый солнечный свет хлынул прямо под ноги Итиро. Братья подняли головы. На пороге распахнувшейся двери стоял отец, его силуэт темнел на фоне белого, искрящегося холодным отблеском горного снега.

— Ну что, проснулись? Ночью не замерли?

— Нет.

— Огонь все время гас. Дважды пришлось вставать, чтобы раздуть. Прополощите рот. Завтрак готов. Нарао!

— Да!

— И где тебе больше нравится, в горах или дома?

— В горах. В школу не надо ходить.

Приподнимая крышку кастрюли, отец рассмеялся. Итиро встал и вышел из хижины. За ним последовал Нарао.

Какая же вокруг красота! Блестящее небо залито синим светом, и синева его словно плещется в глазах братьев… А если взглянуть прямо на солнце, то его свет рассыпается по всему огромному небу оранжевыми и зелеными блестками, похожими на драгоценные камни. А зажмуришься от слепящих лучей, так в сине-черной тьме все равно сияет отблеск прозрачно-голубой синевы. Вновь распахнешь глаза — и видишь, как в синем небе кружатся мириады солнечных точек, цвета золота и колокольчиков.

Итиро подставил руки под желоб с водой. От самого его края почти до земли свесилась огромная сосулька. Прозрачная вода искрилась на солнце, от нее поднимался пар, отчего она казалась теплой, хотя на самом деле была обжигающе-ледяной. Итиро быстро прополоскал рот и плеснул воды в лицо.

Руки у него совсем замерзли, и он протянул их к солнцу. Но пальцы прямо заледенели, и он прижал их к горлу.

Нарао последовал примеру старшего брата и принялся умываться, но тоже быстро закоченел. От холода руки Нарао покраснели и опухли. Итиро подскочил к нему, сжал в своих руках его мокрые красные пальчики, пытаясь отогреть их.

Затем мальчики вернулись в хижину.

Отец смотрел на огонь и о чем-то думал. Кастрюля на огне тихонько булькала.

Братья сели.

Солнце поднялось высоко, и три синих солнечных луча падали уже почти вертикально.

Снежная шапка на горе напротив словно парила в небе. Стоило посмотреть на нее — и мысли тоже уносились далеко-далеко.

Вдруг на самой ее макушке появилось какая-то смутная белесая тень — не то дым, не то туман. Потом послышался пронзительный, словно пение флейты, звук.

Вдруг Нарао, опустив уголки рта, скривил личико и разревелся. Итиро посмотрел на него с. каким-то странным выражением:

— Что случилось? Захотелось домой? — спросил отец, но Нарао, прижав ладошки к лицу, ничего не ответил и зарыдал еще горше.

— Да что с тобой, Нарао? Живот разболелся? — спросил Итиро, но Нарао молча плакал.

Отец встал, дотронулся рукой до лба Нарао, а затем прижал его голову к себе.

Постепенно рыдания затихли, мальчик только тихонько всхлипывал.

— Отчего ты плакал? Тебе захотелось домой? Скажи мне, — спросил отец.

Нет, — Нарао покачал головой, продолжая всхлипывать.

Что-то болит?

Нет.

— Ну, тогда что же ты плачешь? Мужчины не должны плакать.

— Мне страшно, — наконец ответил Нарао и снова расплакался.

— Отчего тебе страшно? И папа твой здесь, и братец, и день такой светлый… Чего ты боишься?

— Мне страшно…

— Чего?

— Ветра Матасабуро.[40] Он со мной говорил…

— Что он тебе сказал? Матасабуро вовсе не страшный. Что такого он сказал?

— Папочка, он сказал, что меня оденут в новое кимоно, — Нарао вновь расплакался.

Итиро почему-то вздрогнул. Однако отец рассмеялся.

— Ха-ха-ха! Этот Матасабуро дельную вещь сказал. Наступит апрель, купим тебе новое кимоно. Разве стоит из-за этого плакать? Ну, успокойся, успокойся, — повторил Итиро, заглядывая ему в лицо.

— Он еще кое-что сказал, — добавил Нарао, потирая покрасневшие, опухшие от слез глазенки.

— Что?

— Что мама положит меня в воду и помоет.

— Ха-ха-ха! Вот это соврал так соврал! Нарао уже большой и моется сам! Этот ветер Матасабуро известный лгун. Не плачь, не плачь.

Отец побледнел, но притворился, что и ему смешно, а у Итиро сжалось сердце, и он не смог рассмеяться. Нарао продолжал плакать.

— Давай поедим, хватит плакать!

Но Нарао все тер глаза, которые покраснели и заплыли от слез.

— А еще он сказал, что все пойдут меня провожать, — добавил он.

— Пойдут провожать? Конечно, так и будет! Вот вырастешь большой и куда-нибудь поедешь, все непременно пойдут тебя провожать. Да твой Матасабуро наговорил тебе кучу приятных вещей! Только хорошее! Не плачь, ну, не плачь же. Настанет весна, поедем в Мориоку,[41] на праздничное представление. Не плачь.

Итиро стал бледным как полотно, и, не отрываясь, смотрел на огонь, на который падали солнечные лучи, потом сказал.

— Да не бойся ты этого Матасабуро! Вечно всякую чушь несет, только людям голову морочит.

Нарао перестал рыдать и только всхлипывал. Он все тер глаза, размазав по лицу черную угольную пыль, и стал похожим на маленького барсучонка.

Отец рассмеялся:

— Ну-ка, давай лицо умоем, — сказал он, вставая с места.

Часть II На перевале

Минул полдень. Шум реки, доносившийся до хижины, изменился. Поток журчал теперь тепло и спокойно. Возле дверей хижины отец разговаривал с человеком, который привел лошадь, чтобы отвезти в деревню уголь. Они беседовали долго. Затем покупатель принялся навьючивать мешки. Братья вышли на улицу, чтобы поглазеть на лошадку.

Она аппетитно жевала сено, грива у нее была светло-коричневая и кудрявая, а глаза огромные-преогромные. В них отчетливо отражались отцовские кирки и мотыги, стоявшие рядом. Вид у нее был какой-то несчастный.

Отец сказал братьям.

— Мальчики, вам придется вернуться домой с этим человеком. Он как раз идет в сторону Нараханы. Если в следующую субботу будет хорошая погода, я загляну домой.

И действительно, назавтра, в понедельник, надо было идти в школу.

— Хорошо отец, мы идем, — отозвался Итиро.

— Вот и славно. Вернетесь домой, скажите маме, чтобы как можно скорее послала мне с кем-нибудь большую пилу. Смотрите, не забудьте. Дойдете до дома часа через полтора, даже если не будете торопиться, так что, к половине четвертого доберетесь. И запомните, снег есть нельзя, даже если очень захочется пить!

— Хорошо, — кивнул Нарао.

Он уже совершенно успокоился и подпрыгивал от нетерпения.

Покупатель погрузил мешки с углем на спину лошади, прикрутил их веревкой и сказал:

— Можно трогаться в путь. Может, дети пойдут впереди? — просил он отца.

— Пусть следом идут. Ну, полагаюсь на вас! — ответил отец с улыбкой и поклонился.

— Тогда пошла, милая, — покупатель потянул повод, «динь-динь» зазвенел колокольчик, и лошадь, опустив голову, тронулась с места.

Итиро велел братишке идти впереди, а сам пошел за ним. Дорога была замерзшая, идти было легко, а небо отливало такой нестерпимой синевой, что становилось даже немножко страшно.

— Смотри, какие ягоды на дереве висят, — вдруг воскликнул Нарао.

Итиро шел позади и не расслышал.

— Что? — переспросил он.

— Вон, на том дереве, посмотри! — повторил Нарао.

Итиро пригляделся. И впрямь, у подножья скалы стояло дерево, с его ветвей огромными гроздьями свисали какие-то коричневые ягоды. Итиро засмотрелся на них. А затем припустил за лошадью, которая уже порядком ушла вперед. Хозяин лошади обернулся, укоризненно посмотрел на него и молча зашагал дальше.

Дорога была вся сплошь в ледяных кочках и выбоинах, лошадь то и дело спотыкалась. Нарао глазел по сторонам, поэтому тоже несколько раз чуть не упал.

— Смотри хорошенько под ноги, — выговаривал ему Итиро.

Как-то незаметно дорога отошла от реки и теперь вилась по холму, похожему на огромного слона. Вдоль дороги росли редкие каштаны, покрытые сухой листвой. В ветвях коротко прочирикала птичка и упорхнула. Солнечный свет побледнел, и снег казался теперь темнее, зато искрился гораздо ярче, чем прежде.

Зазвенел колокольчик, на дороге показались встречные путники, они вели под уздцы лошадей.

Подле покрытого красными плодами бересклета погонщики сошлись вместе. Лошадь, которая шла перед братьями, сошла с дороги и встала в снегу. Братья тоже по колено забрели в снег, чтобы уступить дорогу.

— Доброе утро!

— Доброе утро!

Поздоровавшись, погонщики прошли мимо. Однако последний из них задержался. Его лошадь тронулась было с места, но он крикнул ей: «Тпру», и она снова встала. Братья выбрались из сугроба на дорогу. За ними вернулась и лошадь их провожатого. Погонщики разговорились и все никак не могли остановиться.

Мальчики стояли и ждали, ждали… Потом им надоело ждать, и они решили потихоньку пойти вперед сами. До дома оставалось меньше одного ри,[42] только перебраться через перевал. Небо стало немного хмуриться, но дорога шла прямо, поэтому Итиро решил, что ничего не случится, если они пойдут вперед. Провожатый бросил взгляд на удаляющихся мальчишек, но, видимо, собираясь вскорости тронуться следом, продолжил беседу.

Нарао хотелось поскорее попасть домой, поэтому он бодро шагал вперед. Итиро шел за ним, то и дело оглядываясь назад, но лошади, опустив головы, по-прежнему стояли в снегу, а погонщики оживленно обсуждали что-то, размахивая руками в белых рукавицах. Дорога круто пошла вверх в гору. Нарао то и дело упирался руками в колени, что-то приговаривая, будто баловался. Он забирался все выше и выше, Итиро шел следом за ним, тяжело вздыхая и приговаривая:

— Ничего себе, ну и крутизна.

Наконец Нарао выдохся, резко затормозил и обернулся назад. От неожиданности Итиро налетел на него.

— Что, устал? — переводя дыхание, спросил он у младшего брата.

Они обернулись назад. Дорога тонкой лентой уходила вниз, но ни людей, ни лошадей у подножья было уже не видно. Вокруг был один только снег. Небо плотно затянуло белыми облаками, солнце едва-едва пробивалось сквозь них и походило на большое серебряное блюдо. Покров снега стал совсем темным. На отлогих возвышенностях попадались островки каштанов и дубов. Пейзаж стал невыразимо унылым. Тут Нарао, увидев высоко в небе сокола, громко закричал.

— Гляди, гляди! Птица! — И засвистел.

Итиро промолчал. А потом сказал.

— Нужно скорее через перевал перебраться. Может снег пойти.

И впрямь в этот самый момент острый гребень горы, темневший на фоне белого неба, начал заволакиваться тучами. Посыпалась мелкая сухая снежная крупка.

— Нарао, давай, вставай быстрее. Снег пошел. Доберемся до верха, там дорога пойдет ровнее, — с беспокойством сказал Итиро.

Нарао, почуяв тревогу в голосе брата, засуетился и быстро-быстро стал карабкаться вверх.

— Ну, уж так-то не надо спешить! Все будет в порядке. Нам уже меньше ри осталось, — сказал Итиро, еле переводя дыхание.

Они продолжали карабкаться изо всех сил, даже в глазах потемнело. И впрямь следовало поторопиться: снег повалил так густо, что и в нескольких шагах уже ничего не стало видно. Он облепил братьев с головы до ног. Нарао расплакался и ухватился за брата.

— Нарао, что делать… давай вернемся, — совсем растерялся Итиро.

Но стоило ему посмотреть вниз, как мысль о возвращении тотчас отпала. Все внизу было пепельно-серым, словно там зияла темная дыра. По сравнению с этим мраком вершина призывно сияла светлой белизной, к тому же до нее было уже рукой подать. Стоит только добраться туда, как будет легче — дорога пойдет по плато, ровно и прямо. Там летают горные птицы и растут кусты, усыпанные красными и желтыми плодами.

— Ну же, осталось чуть-чуть. Давай! Дойдем до вершины, там и снега нет, и дорога прямая. Идем же! Ничего страшного. Скоро нас провожатый с лошадью догонит. Не плачь. Пойдем потихоньку, — сказал Итиро, заглянув в лицо Нарао.

Нарао вытер слезы и засмеялся. Снежинка, упав на щеку Нарао, сразу же растаяла, от этого у Итиро почему-то защемило сердце. Теперь Итиро пошел впереди. Дорога стала менее крутой, да и снег валил вроде не так густо. И все же снегоступы вязли в сугробах.

Они уже подходили к вершине гребня, по обеим сторонам дороги стали попадаться огромные черные валуны, покрытые снегом.

Мальчики молча брели, стараясь не поддаваться страху. Итиро потряс шарф и счистил с себя снег.

Наконец-то, вершина!

— Пришли, пришли. Дальше прямая дорога. Нарао!

Итиро обернулся и посмотрел на брата. Раскрасневшийся Нарао радостно смеялся, глубоко вдыхая ртом воздух. Мелкий снег по-прежнему сыпался сверху.

— Лошадь, наверное, уже на полпути к нам. Давай покричим.

— Давай.

— Раз-два-три. Эй-эй-эй!!!

Их голоса растворились в воздухе, они не услышали ни ответа, ни эха. Небо вдруг стало еще темнее, а снег закружился! еще быстрее.

— Пойдем дальше. Через полчаса будем уже внизу, — сказал Итиро и зашагал дальше.

Вдруг послышался свист, налетел порыв ветра. Снег, словно мука, сеял и кружился, не утихая ни на секунду, леденящий ветер задувал под полы пальто. Братья, закрыв лица руками, остановились. Ветер, казалось, снова утих, и они уже собрались продолжить путь, как налетел новый вихрь, еще сильнее прежнего. Ветер выл, как чудовищная флейта, поземка мела по земле, сбивая с ног.

То, что они приняли за вершину, оказалось совсем не вершиной. Нарао испуганно цеплялся за Итиро. Они еще раз оглянулись назад. Как только ветер затих, Итиро вновь двинулся вперед, но позади был сплошной мрак. Нарао лишь беззвучно плакал и, пошатываясь, плелся за братом.

Снега уже навалило по самые щиколотки. Кое-где образовались сугробы, и идти стало трудно. Но Итиро шел вперед, Нарао старательно ступал по его следам. Итиро то и дело оборачивался назад, но братишка отставал все больше и больше. Засвистел ветер, снег взметнулся вверх, Итиро приостановился, а Нарао мелкими шажками подбежал к брату и уцепился за него.

Они не прошли еще и половины перевала. Сугробы становились все выше, и дети вязли в снегу.

Перебираясь через один из сугробов, Итиро споткнулся и упал в снег. Сугроб оказался слишком глубоким — руки и ноги Итиро увязли в снегу, он с трудом поднялся, хрипло рассмеявшись, а Нарао от страха расплакался.

— Со мной ничего не случилось, Нарао. Не плачь, — сказал Итиро и вновь двинулся вперед.

Однако теперь в сугробе увяз Нарао. Он не смог выбраться, и, скорчившись, плакал. Итиро бросился к нему и вытащил из снега. Затем отряхнул его и спросил:

— Можешь идти? Осталось совсем немного.

— Да, — сказал Нарао, однако в глазах его стояли слёзы, губы кривились, и он остановившимся взглядом смотрел куда-то вперед.

Снег валил все сильнее, ветер дул все яростней. Братья побежали, но их сбивало с ног. То Итиро упадет, то Нарао. Они уже не разбирали, где дорога, а где снежная целина. А когда оба встали и пошли дальше, показался огромный черный утес, которого прежде на этом месте не было.

Снова подул ветер. Снег крутился, как пыль, как песок, как дым. Нарао даже закашлялся.

Но дороги не было. Они уткнулись в утес.

Итиро обернулся. Их следы четко отпечатались на снегу.

— Мы пошли не туда. Надо вернуться, — крикнул Итиро, резко схватил Нарао за руку и бросился было бежать, но почти сразу упал.

Нарао разревелся.

— Не плачь. Подождем, пока кончится метель. Только не реви, — сказал Итиро. Он остановился возле утеса, обняв Нарао.

Ветер завывал, как бешеный. Братья хватали ртом воздух, а снег все сыпался и сыпался на них.

— Не вернемся, мы никогда не вернемся, — сказал Нарао, плача. Его голос унес ветер. Итиро подтянул повыше шарф и крепко обнял брата.

Теперь мы умрем от снега и ветра, подумал Итиро. Четкие картины, будто высвеченные ярким фонарем, промелькнули перед его глазами. Однажды на Новый год их пригласили к родственникам и угостили мандаринами. Нарао поспешно запихнул в рот один мандарин и сразу же потянулся за другим. Тогда Итиро с укоризной посмотрел на брата. Потом перед глазами всплыли маленькие, красные от холода пальчики Нарао. Дышать стало тяжело, словно они выпили яду. Итиро и не заметил, как они упали в снег. Он еще крепче обнял брата.

Часть III Страна сумеречного света

Они погрузились в сон. Колючий, как иглы, рассыпчатый снег постепенно растаял. Нарао куда-то исчез, а Итиро в одиночестве брел в тумане сквозь какую-то чащу.

Окружающие предметы казались расплывчатыми в желтом свете — не поймешь, то ли ночь, то ли день, то ли вечер. Вокруг росла полынь, черные заросли шевелились, словно живые существа.

Итиро осмотрел себя. Откуда на нем такая одежда? Откуда взялись эти серые лохмотья, — удивился он. Ноги были босые, и, похоже, он уже давно бродил здесь, потому что ступня были порыты глубокими, кровоточащими ранами. Грудь и живот пронзала такая страшная боль, что казалось, его сейчас разорвет на две половинки. Итиро стало так страшно, что он расплакался во весь голос.

Где же он? Ни звука, ни эха. Даже небо зияло над головой, как дыра. Чем больше он смотрел вверх, тем больше его брала жуть. Ноги зажгло, как огнем.

— Нарао! — закричал Итиро, опомнившись.

— Нарао! — зарыдал Итиро, подняв голову в темно-желтое небо.

Но вокруг стояла тишина, ни звука в ответ. Итиро обуял такой ужас, что, забыв о боли в ногах, он побежал. В тот же миг поднялся ветер, лохмотья на Итиро, затрепетали. От мысли, что он тут один, совершенно один в этих ужасных лохмотьях, ему стало грустно и нестерпимо страшно.

— Нарао! — еще раз прокричал Итиро.

— Братец! — донесся издалека тихий-тихий голос.

Итиро стремглав кинулся на голос. Сквозь слезы он несколько раз крикнул: «Нарао! Нарао!». Голос Нарао то еле доносился издалека, то совсем пропадал.

Ноги Итиро жгло огнем, но он даже не чувствовал боли. Сочащаяся кровь каким-то синеватым отливом зловеще поблескивала на свету.

Итиро все бежал, бежал и бежал.

И тут, прямо перед ним появился призрачный силуэт — он то появлялся, то исчезал, как пламя свечи на ветру.

Это был Нарао. Он плакал, закрыв лицо руками. Итиро подбежал к нему. Ноги его подкосились, и он рухнул на землю. Совпав последние силы, он поднялся и хотел обнять Нарао. А Нарао то исчезал, то появлялся вновь, да так стремительно, что Итиро не мог сфокусировать на нем взгляд. Наконец, ему удалось крепко прижать к себе Нарао.

— Нарао, куда же мы с тобой попали? — спросил Итиро со слезами, словно в забытьи гладя брата по голове.

Даже собственный голос показался ему чужим, будто он слышал его во сне.

— Мы умерли, — сказал Нарао и вновь горько заплакал.

Итиро посмотрел на ноги Нарао. Босые ноги, покрытые глубокими ранами.

— Не надо плакать, — сказал Итиро, оглядываясь.

Вдали виднелся неясный белый свет, а вокруг стояла мертвая тишина.

— Давай попробуем добраться туда, откуда исходит свет. Может быть, там чей-то дом. Ты можешь идти? — спросил Итиро.

— Может, и мамочку там увидим…

— Наверняка. Наверняка, она там. Пойдем же.

Итиро пошел впереди. А небо над головой было желтое, неясное, темное, казалось, вот-вот оттуда появятся чьи-то длинные руки. Ноги нестерпимо жгло.

— Давай побыстрее. Дойдем, а там посмотрим, что к чему, — сказал Итиро, превозмогая боль.

Ноги Итиро так болели, словно поджаривались на медленном огне. А Нарао не смог больше терпеть боль и упал на землю.

— Ну-ка, цепляйся за меня покрепче! Бежим скорее, — сказал Итиро.

Сжав зубы, чтобы перетерпеть боль, он взвалил братишку на плечи. Все его тело разрывалось от боли, но он бежал и бежал навстречу неясному белому свету. Порой ему становилось так больно, что он падал на землю, но каждый раз вставал, собирая последние силы.

Обернувшись назад, он увидел, что там, откуда они пришли, земля покрылась серым туманом, а за туманом разрастается что-то красное.

От страха у Итиро дыхание перехватило. Но он переборол! себя, через силу поднялся на ноги и вновь попытался взвалить на спину Нарао. Нарао не шевелился, словно был без сознания. Рыдая, Итиро закричал брату прямо в ухо.

— Нарао! Держись! Нарао, ты слышишь меня? Нарао!

Нарао едва-едва приоткрыл глаза, в его глазах не было видно зрачков. Итиро почувствовал, что нестерпимый огнь разливается по всему его телу, но всё же снова взвалил на плечи Нарао и побежал. Он уже не чуял под собой ног. Ему показалось, что его тело сейчас рассыплется в мелкую синюю пыль, как от удара тяжелого камня. Он падал еще много-много раз, снова обнимал и поднимал на плечи Нарао и с плачем бежал вперед, не помня себя. И вот, наконец, он добрались туда, куда так стремился. Туда, откуда исходило смутное свечение. Однако ничего хорошего их здесь не ждало. Итиро остолбенел, ему показалось, что он обратился в лед. Прямо под ногами раскинулась низина, справа налево по ней двигалась вереница детей, невыразимо печальных. Одних прикрывали какие-то серые тряпицы, у других прямо на голое тело были накинуты короткие пальто. Худосочный бледный ребенок с большими! глазами, рыжеволосый малыш, угловатый мальчуган, ковыляющий на полусогнутых ногах — все они бежали гуськом, подавшись вперед, словно боясь чего-то. Они даже по сторонам не глядели, только глубоко вздыхали и беззвучно плакали. У всех у них, как и у Итиро с Нарао, были изранены ноги. На самым страшным было не это. Рядом с детьми шагали какие-то существа, размахивавшие толстыми плетками. У них были! красные рожи, кроваво-красные глаза, их волосы были как языки пламени, а одеты они были в серые доспехи с шипами. Под их ногами земля издавала ужасный хруст. От ужаса Итиро не смог вымолвить ни слова.

Один ребенок с волнистыми волосами, примерно возраста Нарао, от боли начал спотыкаться. Казалось, он вот-вот упадет. Наконец, он не выдержал и расплакался: — Больно! Мама!

Кошмарное существо, шагавшее рядом с ним, остановилось и посмотрело на него. Ребенок, пошатнулся и, подняв от страха руки, попытался убежать, но чудовище вдруг разинуло пася и взмахнуло плеткой. Ребенок беззвучно упал на землю и задергался от боли. Дети, шедшие следом, лишь молча обошли лежащего. Они не издали ни звука. А мальчик еще некоторое время корчился на земле, а затем, словно забыв о боли, шатаясь, снова встал в строй.

Итиро так и застыл на месте, будто остолбенел — ни назад, ни вперед. Вдруг Нарао открыл глаза и крикнул:

— Папа!

Одно из чудовищ в этот момент как раз проходило внизу под ними. Оно подняло вверх свои перекошенные кровавые глаза. У Итиро перехватило дыхание, а чудовище хлестнуло плеткой в воздухе.

— Эй, вы, там, наверху! Чего стоите! А ну-ка, спускайтесь сюда!

Итиро почувствовал, как эти глаза будто засасывают его. Он неуверенно сделал несколько шагов вперед, но затем опомнился, остановился и прижал к себе Нарао. Чудовище затрясло щеками, обнажило клыки и, издав какие-то странные звуки, похожие на собачий лай, полезло наверх. Оно схватило Итиро и Нарао и швырнуло в ряд к остальным детьми. Итиро с болью в сердце смотрел, как Нарао бредет перед ним, ступая босыми ногами по обжигающей болью земле. Итиро шагал вместе со всеми, время от времени окликая брата. Однако тот, казалось, забыл об Итиро. Он еле брел, изредка поднимая руки и покачиваясь из стороны в стороны. До Итиро только теперь дошло, что эти красномордые существа — черти. Он гадал, что же плохого могли совершить такие малые дети, как Нарао, чтобы заслужить такое ужасное наказание. В этот самый момент Нарао споткнулся о красный острый камень и упал. Плетка черта взлетела, словно намереваясь рассечь его надвое, Итиро повис на руке черта.

— Ударьте меня вместо него! Нарао ничего дурного не сделал!

Черт оторопело посмотрел на Итиро, несколько мгновений беззвучно шевелил губами, затем сверкнул клыками и прогремел:

— Он совершил свой проступок не в этой жизни. Пошел вперед!

Итиро стало холодно, все вокруг закружилось, в глазах потемнело. Мир окрасился в синий цвет. А затем все его тело покрылось ледяным потом.

Братьев погнали дальше. Они уже смирились, и идти стало легче. Израненные ноги и падающие дети воспринимались как дурной сон. Вдруг все вокруг заволокло туманом и потемнело, а потом спустился непроницаемый мрак. Лишь процессия детей, которых гнали черти, тускло светилась синеватым светом.

Постепенно глаза привыкли к темноте, и Итиро смог разглядеть множество черных существ, сидевших на широком поле. От них исходило еле заметное голубое свечение. Их тела покрывала густая, длинная черная шерсть, и лишь белоснежные руки светились во тьме. Одно из них вдруг решило пошевелиться, но тут же скорчилось в ужасающей муке, издав дикий вопль. Постепенно вопли его затихли, существо снова застыло на месте, словно ком грязи, потом легло на землю. Когда глаза Итиро еще сильнее привыкли к темноте, он понял, что шерсть, покрывающая эти существа, такая острая, что при малейшем движении они ранят сами себя.

Так они брели во тьме, пока не стало светлеть. Земля стала ярко красной.

Дети, шедшие впереди, вдруг громко заплакали и закричали. Процессия остановилась. Со всех сторон, словно град и гром, посыпались удары плетками, послышались крики рассерженных чертей. Нарао, идущий перед Итиро, закачался. Вся долина была усеяна острыми, похожими на осколки агата, камнями, которые как бритвы рассекали подошвы ног.

На чертях были железные сапоги. Всякий раз, когда сапог ступал на агат, камень с хрустом рассыпался. Вокруг Итиро то; и дело раздавались крики боли. Нарао тоже заплакал.

— Куда мы идем? За что нам такое? — спросил Нарао у девочки, шедшей рядом.

— Я не знаю. Больно. Больно. Мамочка! — Девочка затрясла головой и расплакалась.

— Молчать! Вы сами во всем виноваты! Куда вам еще идти?

За спиной вновь залаял и взмахнул плетью черт.

А трава на поле становилась все гуще и острее. Дети, шедшие впереди, то и дело падали и поднимались, от одних крин ков и взмахов плеток можно было лишиться чувств.

Вдруг Нарао, словно вспомнив о чем-то, вцепился в брата и заплакал.

— Вперед, — закричал черт. Плетка полоснула по руке Итиро, обнявшего Нарао.

Рука Итиро онемела, и безжизненно повисла. А Нарао не отцеплялся от Итиро, поэтому черт вновь замахнулся плеткой.

— Пощадите Нарао! Пощадите Нарао! — закричал Итиро со слезами.

— Вперед!

Вновь свистнула плетка, и Итиро, как мог, закрыл руками брата. И тут до него донеслись — как слабое дуновение, как благоуханный аромат — едва слышные слова: «Да пребудет с нами вечная жизнь».[43] В то же мгновение все вокруг переменилось, и Итиро тоже прошептал: «Да пребудет с нами вечная жизнь». Черт, шедший навстречу, вдруг остановился и с недоумением посмотрел на Итиро. Процессия остановилась. Крики и свист плеток вдруг стихли, воцарилось безмолвие. Оглядевшись, Итиро заметил, что на краю красного агатового поля вспыхнул желтый свет, из которого возник высокий красивый человек и направился к ним. Все почему-то вздохнули с облегчением.

Часть IV Босоногие во свете

Ноги этого человека испускали белый свет. Он шел очень быстро, направляясь прямо к детям. Белоснежные пальцы ног сверкнули раз-другой — и вот он уже рядом с Итиро.

Свет, исходивший от незнакомца, был такой ослепительный, что Итиро не смог даже поднять глаз. Он был бос. Его ноги отливали белым глянцем и блестели, словно ракушки. Сверкающие пятки стояли на земле, но эти нежные босые ноги, наступая на раскаленные осколки агата, не покрывались ни ожогами, ни ранами. Даже колючки не ломались под их тяжестью.

— Не бойтесь ничего, — сказал человек детям с нежной-нежной улыбкой.

Его большие широко распахнутые глаза, подобные голубым лепесткам лотоса, смотрели на детей. И дети молитвенно сложили ладони.

— Не бойтесь ничего. Ваши грехи ничтожны рядом с силой Добродетели, переполняющей этот мир, — как ничтожны по сравнению с солнцем капли росы на колючках сорной травы. Вам нечего бояться.

Дети встали в круг, обступив чудесного человека со всех сторон. Даже страшные черти отошли назад, благоговейно сложив ладони и низко опустив головы.

Человек медленно обвел взглядом.

— У вас страшные раны. Но вы сами себя изранили. Это легко поправимо.

Человек большой белоснежной рукой провел по щеке Нарао. И Нарао, и Итиро почувствовали аромат магнолии, исходящий от его рук. Раны детей затянулись без следа.

Один из чертей внезапно расплакался и встал на колени. Затем он ударился головой об острую агатовую землю и легонько прикоснулся рукой к сверкающим ногам.

Человек мягко улыбнулся. Затем золотое свечение превратилось в круг над его головой. Он сказал:

— Земля здесь — острые ножи. О них вы поранили свои ноги. Но это вам только показалось. Посмотрите — земля совершенно ровная!

Дети не верили своим ушам, а чудесное существо слегка наклонилось и своей белоснежной рукой нарисовало на земле круг. Дети протерли глаза. Скорбная земля, которая только что щетинилась остриями красного агата и извергала языки темного пламени, превратилась в водную гладь, гладкую-гладкую, без единой волны, и покрылась прекрасным малахитовым узором. А на озере возникло множество красивых деревьев и домов, похожих на миражи, только гораздо более четкие. Эти, дома стояли далеко-далеко, но если присмотреться, можно было разглядеть высокие крыши, над которыми разливался сине-белый свет, флаги всех цветов радуги, сводчатые аркады с отливающими жемчужным блеском парапетами, переброшенные от одного здания к другому, высокие пагоды, украшенные множеством колокольчиков и плетеных решеток,[44] чьи островерхие крыши вздымались к самому небу. Над зданиями витала тишина, они беззвучно стремились ввысь, и их отражения четко отражались в водной глади.

Вокруг во множестве росли деревья, прекрасные, как произведение искусства. Одни напоминали ольху, только с синими листьями. Другие походили на ивы, но их маленькие плоды казались выплавленными из белого золота. Листва на деревьях шелестела и колыхалась, и, когда листья соприкасались, раздавался чуть слышный звон.

Звуки всевозможных музыкальных инструментов вместе с рассеянными разноцветными лучами спускались с неба на землю. Но самое удивительное — это прекрасные люди. Одни парили в небе словно птицы, их серебряные пояса тянулись за ними прямыми шлейфами, не подвластные ветру. В воздухе разливался сказочный аромат, как благоуханным ранним летним утром. Вдруг Итиро обратил внимание, что и они тоже стоят на гладкой-гладкой водной глади. Но озеро ли это? Нет, то была не вода. Под ногами была твердая поверхность, прохладная и гладкая. Словно… синий драгоценный камень. Нет, не камень. Все же это была земля. Но она была такой гладкой и блестящей, что походила на водную гладь.

Итиро посмотрел на босоногого человека. Теперь он был совсем не таким, как прежде. На нем была изумительной красоты диадема, изукрашенная драгоценными каменьями, над головой сиял золотой нимб. С легкой улыбкой на губах он стоял за спинами детей. Он был красивее всех. Небожители летали над детьми и осыпали их из прекрасных золотых чаш, украшенных рубинами, огромными синими и золотыми лепестками цветов.

Лепестки медленно кружились, падая вниз.

Все, кто был с Итиро на сумеречной равнине, тоже разительно переменились. Итиро посмотрел на Нарао. На брате было теперь золотое кимоно, а голову венчала диадема. Итиро осмотрел себя. Раны на ногах совершенно зажили, и ноги теперь сияли ослепительным светом, а руки тоже стали белыми и источали нежный аромат.

Дети радостно кричали, потом кто-то заметил:

— Как здесь чудесно. А что там такое, похожее на музей?

Босоногий человек улыбнулся и ответил.

— Это и есть музей. Там собрано множество вещей из разных миров.

И тут градом посыпались вопросы. Один ребенок спросил:

— А библиотека тут тоже есть? Как бы мне хотелось еще Раз прочесть сказки Андерсена.

Другой сказал:

— Ах, как было бы хорошо, если бы здесь была спортивная площадка, где можно играть в разные игры. Наверное, если здесь бросить мяч, он улетит далеко-далеко…

Совсем крошечный малыш пролепетал:

— А я хочу шоколадку…

Высокий человек негромко ответил:

— Книг здесь сколько душе угодно. Есть и большие книги, в которых множество маленьких книжек. А есть совсем малюсенькие книжицы, где собраны все книги мира. Вам нужно побольше читать. Есть и площадки для игр. Там вы сможете научиться проходить сквозь огонь. Ну, и шоколад здесь есть! Он у нас очень вкусный. Давайте-ка я вас угощу.

Высокий человек взглянул вверх. Один из небожителей, держа в руках красивую чашу, разрисованную треугольниками, спустился с неба, встал на синюю землю, почтительно преклонил колени перед высоким человеком и подал ему чашу.

— Угощайтесь, — сказал высокий человек, протягивая лакомство Нарао.

Все взяли по одной конфете. Стоило только лизнуть ее языком, как по всему телу разлилась приятная свежесть. На кончиках языков конфеты становились похожими на цветы, мерцающие синеватым светом, словно светлячки, или алеющие, как померанцы. Тело наполнилось приятной сладостью. А потом стало источать чудный аромат.

— А где же наша мама? — вдруг спросил Нарао у старшего брата, словно только что вспомнил об этом.

Высокий человек обернулся и ласково погладил Нарао по голове.

— Сейчас я покажу тебе ту, которая была твоей мамой в прошлой жизни. Ты скоро пойдешь в здешнюю школу. Так что тебе придется на время расстаться со старшим братом. А твой брат пока вернется к вашей нынешней маме.

А затем он обернулся к Итиро.

— Ты вернешься в земной мир. Ты искренний и хороший ребенок. Ты не бросил младшего брата на сумеречной равнине, покрытой острыми шипами. Теперь ты даже босиком сможешь пройти по острым-преострым мечам, даже если они сплошь покроют землю. Следуй голосу своего сердца. Многие уйдут с тобой в ваш мир. Ты должен искать и познать истинный Путь.

Он погладил мальчика по голове. Итиро стоял перед ним, благоговейно сложив ладони и опустив глаза. Тут он услышал песню, доносившуюся с небес. Ее пел красивый сильный голос. Голос постепенно менялся, и все, что окружало его, медленно удалялось, словно погружаясь в туман. В этом тумане ярко светилось дерево, рядом с которым стоял Нарао, красивый и сияющий. На губах его играла легкая улыбка, и он протягивал руки, словно хотел что-то сказать.

Часть V На перевале

«Нарао»! — закричал Итиро и вдруг увидел прямо перед глазами что-то белое. Снег. А еще он увидел над головой ослепительно синее небо.

— Он дышит. Глаза открыл, — закричал рыжебородый сосед Итиро, склоняясь над мальчиком и пытаясь привести его в чувство.

Наконец Итиро открыл глаза. Он лежал в сугробе, крепко прижимая к себе Нарао. На фоне синего неба маячили лица соседей, алели их красные шарфы и чернели пальто. Взрослые обступили Итиро.

— А что с младшим? Что с младшим братом? — крикнул охотник в собачьей шубе.

Кто-то схватил Нарао за руку и заглянул ему в лицо. Итиро тоже посмотрел на брата.

— Он без сознания. Скорее разводите огонь!

— Огонь здесь уже не поможет. Положите его на снег. Оставьте его! — снова крикнул охотник.

Пока Итиро доставали из сугроба, он еще раз успел взглянуть на Нарао. Его лицо было красным как яблоко, а на губах играла легкая улыбка — как тогда, при прощании в Стране света. Но глаза его закрывали ресницы, дыхания не было, и весь он был холодный, как лед.

НАЧАЛЬНАЯ ШКОЛА БАРАУМИ

Я отравился на равнину Барауми на поиск подходящих образчиков вулканических бомб, а еще за тем, чтобы проверить слухи о том, что там, в глуши, растет «хаманасу» — диковинная роза ругоза. Как вам известно, эта роза растет только у моря. Никто не верил, что роза ругоза может расти на равнине, у горной гряды, расположенной почти в тридцати ри от моря. В газетах писали, что сравнительно недавно на месте равнины Барауми было море. Доводы были такие. Во-первых, само название «Барауми», что означает «Розовое море», во-вторых, тот факт, что здесь росла роза ругоза, а в-третьих, солоноватый вкус местной земли — хотя лично я не считаю приведенные доводы неоспоримыми доказательствами.

Однако мне так и не удалось найти там розу ругозу. Конечно, я не могу утверждать, что ее там нет, на том основании, что я ее не нашел. Вот, если бы мне удалось найти хоть один цветок, это было бы доказательством, что роза ругоза там есть. Но я ее не нашел, а посему вопрос остается открытым.

Что же до вулканических бомб, то я искал полдня, и мне все-таки удалось найти одну, немного обшарпаную. Найти-то я нашел, но мне пришлось преподнесли ее в подарок. И кому же? — спросите вы. Директору школы. Какой такой школы? Хм, если честно, то это была начальная школа Барауми для лис. Не надо удивляться. Я и в самом деле во второй половине того дня побывал в начальной школе Барауми для лис. И не нужно смотреть на меня с таким подозрением. Это не имеет ровным счетом никакого отношения к лисьим чарам. Когда человека морочит лиса, она появляется в человеческом женском обличье или, скажем, оборачивается монахом. Однако мои лисы выглядели как самые нормальные лисы. Если считать; чародейством то, что лисица выглядит как лисица, тогда что же можно сказать на то, что человек выглядит, как человек? Что это, тоже обман и морок? Впрочем, согласен, тут есть одна маленькая странность. У людей-то начальные школы — дело обычное, а вот у лис… Впрочем, в этом тоже нет ничего особенного, разве не могут лисы иметь свои школы? Лучше послушайте дальше. Вы ведь теперь узнали, что у лис есть свои школы. Еще раз повторяю, у лис тоже бывают начальные шкоды, я вас не дурачу, это не плод моего воспаленного воображения. Основным доказательством правдивости этого факта является то, что я все честно и без утайки рассказываю. Если, послушав меня, вы поймете, что так оно и было, значит и у вас есть своя школа лисиц. Порой я люблю бродить в одиночестве по равнине — иду, куда ноги несут. После таких прогулок ужасно устаешь и плохо соображаешь. Особенно скверно дело обстоит с арифметикой. Так что не подумайте, что я не советую тем, кто слушает мой рассказ, совершать подобные путешествия, однако совершать такие прогулки в рассеянном состоянии духа точно не стоит.

Но продолжу свое повествование. По правде сказать, начальная школа лисиц мне сразу понравилась куда больше, чем бесплодные скитания в поисках розы ругозы по равнине, заросшей колючим шиповником и тростником. То, что я увидел, было и полезно, и интересно. Как я уже упомянул, я попал на послеобеденное занятие. С часа до двух идет пятый урок. Лисята — очень прилежные, старательные ученики. Несмотря на то, что шел уже пятый урок, никто не ловил ворон. Пожалуй, я поподробнее расскажу о своем приключении. Возможно, вам будет полезно послушать.

Не обнаружив розы ругозы, я подобрал маленькую вулканическую бомбу и уселся на траву. В небе было полным-полно блестящих белых и прозрачных облаков. Кусты колючего шиповника были усеяны зелеными плодами, а тростник выпустил метелки. Солнце было в зените, и было ясно, что наступил полдень. К тому же я проголодался. Я вытащил из рюкзака хлеб, хотел было откусить, но тут мне захотелось пить. Пока я бродил по равнине, мне не встретилось ни одной речки или родника. Может, стоит пройти еще чуть-чуть, решил я, возможно, найду какой-нибудь ручеек, — и убрал вулканическую бомбу в рюкзак на кожаных лямках. Поленившись застегивать его, перекинул лямку через плечо, и с хлебом в руке поплелся дальше.

Миновав несколько густо заросших шиповником участков, протиснувшись сквозь заросли тростника, я продолжил путь. Ручьев все не попадалось. Делать нечего, я сделал привал, чтобы поесть хлеба всухомятку, — и вдруг откуда-то издалека донесся звук колокольчика. Такие колокольчики звонят в любой школе, и звон его донесся аж до белых прозрачных облаков. Как-то сомнительно, чтобы в таком месте была школа, подумал я и решил, что это просто звенит у меня в ушах, наверное, слишком резко остановился. Но все-таки звук был слишком отчетливым, трудно было усомниться в его реальности. К тому же вслед за тем я услышал детские голоса. Ветер менял направление, и они слышались то совсем рядом, то отдалялись. Наивные детские голоса. Дети что-то читали вслух, кричали, смеялись — потом к ним добавился густой бас. Мне стало ужасно интересно. Не удержавшись, я устремился на голоса. Проваливаясь в рытвины, я бежал изо всех сил, а колючки сассапарили[45] цеплялись за мою одежду. Кустов шиповника становилось все меньше и меньше, но зато все гуще росла трава, которую, кажется, называют смешным названием мятлик.[46] Ее маленькие колосья были легки, как дым. Я бежал по траве — и вдруг растянулся во весь рост, видимо, споткнулся о сук или еще обо что-то. Поспешно поднявшись, я обнаружил, что запутался ногами в стеблях мятлика. Криво усмехнувшись, я встал и опять побежал. И снова бухнулся на землю. «Как-то странно», — подумал я, внимательно пригляделся и увидел, что стебли травы не просто запутались вокруг моих ног, а ловко завязаны, образуя что-то вроде петли. Ловушка? Оглядевшись по сторонам, я увидел, что вокруг меня подобных ловушек полным полно. Я вновь двинулся вперед, теперь уже осторожнее. Я шел очень медленно, стараясь шаркать по земле ногами, но не прошел и двадцати шагов, как вновь растянулся. Где-то впереди вдруг раздался смешок, а потом громкий заливистый смех. Стайка белых и бурых лисят в жилетках и коротких штанишках глазели на меня и хохотали от души. Лисят было очень много. Некоторые смеялись, склонив голову набок, другие хитро молчали, вытянув острые мордочки, а иные хохотали во весь голос, запрокинув головы в небо. Некоторые даже вопили от восторга и прыгали. Покраснев и потирая ушибленные колени, я поднялся на ноги, и тут догадался, что набрел на школу для лис Барауми, о которой мне уже доводилось слышать. И тут все лисята разом притихли. К^ нам приближался учитель — в черном сюртуке, с острой мордочкой и полуоткрытой пастью. Он внимательно смотрел на нас. Разумеется, учитель был лис. Даже сейчас я отчетливо вижу его острые уши. Вдруг он остановился.

— Так вы опять за свое! К нам пожаловал гость, а вы… А если бы он сломал себе ногу? Вы нанесли урон престижу школы! Сегодня вас всех ждет наказание!

Лисята поджали ушки, приложили к головам лапы и уныло уставились в землю. Учитель подошел ко мне.

— Вы пожаловали к нам с визитом?

«Скажу, что с визитом, — решил я. — Ужасно хочется посмотреть на все это! Хоть сегодня и воскресенье, но ведь недавно звенел звонок, тут свои, наверное, правила, лисы все-таки… Наверное воскресенье для них не выходной», — подумал я.

— Да, у меня к вам огромная просьба. Не соизволите ли принять меня?

— А вы от кого?

Я вдруг вспомнил рисунки художника Такэси, которые когда-то видел в одном детском иллюстрированном журнале.

— От художника Такэси-сан.

— А рекомендательное письмо у вас есть?

— Рекомендательного письма у меня нет, но Такэси-сан очень известный человек. Он является членом Академии художеств.

Учитель-лис замахал лапами, давая понять, что это не аргумент.

— Стало быть, рекомендательного письма у вас нет.

— Нет.

— Ну ладно. Извольте сюда. Сейчас у нас обеденный перерыв. Я сопровожу вас на послеобеденный урок.

Я последовал за учителем. Лисята съежились, присели и проводили меня взглядами. Их было не меньше пятидесяти. Когда мы прошли мимо, они быстро вскочили.

Учитель вдруг обернулся и строго сказал.

— Немедленно распутать все ловушки. Это вредит чести нашей школы! Зачинщики будут наказаны.

Ученики забегали, распутывая траву.

Вдали я увидел красивую изгородь из роз высотой в семь сяку. Длина изгороди была около двенадцати кэнов. В середине был вход, вроде приподнятой арки Я был уверен, что это изгородь, но учитель вежливо пригласил:

— Прошу вас, входите.

Я шагнул внутрь и оторопел.

За аркой было что-то вроде вестибюля. Коротко подстриженная лужайка была разделена розовыми кустами. Там даже было специальное место для уличной обуви, и стояли кожаные тапочки, а рядом аккуратно висело кропило хоссу.[47] Рядом располагалась отдельная комната. На черной табличке белыми иероглифами было начертано «Кабинет директора». Дальше шел коридор. Учительскую и учебные классы разделяли красивые розовые кусты. Все было так же, как и в человеческих школах. Единственное, чего не было, так это окон — ни в классах, ни в коридоре. Не было также крыши, но раз крыши нет, стало быть, она не нужна, и поэтому над комнатами плыли белые блестящие облака. Я нашел это весьма удобным. В кабинете директора я заметил какой-то силуэт в белом, а также услышал покашливание — «кхе-кхе». Я беспокойно огляделся по сторонам, а учитель, усмехнувшись, сказал:

— Прошу вас, наденьте тапочки. Сейчас я представлю вас директору.

Я снял сапоги, надел тапочки и снял с плеча рюкзак. Между тем учитель вошел в кабинет директора, и через несколько мгновений оттуда вышли двое. Директор оказался худым белым лисом, одетым в легкую полотняную куртку со стоячим воротником. Одежда была европейского покроя, поэтому к штанам был пришит специальный мешочек для хвоста. Наверное, недешево обошлось, подумал я. Директор был близорук и носил большие очки. Глаза у него были золотистого цвета. Он внимательно посмотрел на меня. А затем поспешно сказал:

— Добро пожаловать. Пожалуйста, пожалуйста, проходите. Я слышал, что на спортивной площадке наши ученики вели себя крайне непочтительно. Пожалуйста, пожалуйста, проходите. Прошу вас.

Я последовал за директором в его кабинет. Кабинет был просто роскошный. На столе стоял глобус, в застекленном шкафу чего только не было, все учебные пособия, необходимые для начальной школы — скелет курицы, различные образцы ловушек, чучело волка, макеты ружей, умело вылепленные из глины, соломенные шляпы и кепки, которые носят охотники. Я смотрел на все это великолепие круглыми глазами, и только успевал вертеть головой по сторонам. Между тем директор налил чаю и предложил мне. Чай был черный. Да к тому же с молоком. Я был совершенно ошарашен.

— Прошу вас, присаживайтесь, — сказал директор.

Я присел.

— Прошу прощения, каков ваш род занятий? Тоже изволите преподавать? — спросил директор.

— Да, я учитель в сельскохозяйственной школе.

— Сегодня у вас выходной?

— Да, сегодня воскресенье.

— И, правда, люди, которые живут по солнечному календарю, отдыхают по воскресеньям.

Я немного удивился и спросил:

— А как обстоит дело в вашей школе?

Директор школы, воздев глаза в небо, сияющее синим светом, и слегка пощипывая бородку, ответил:

— Это очень, очень уместный вопрос. Поскольку мы придерживаемся лунного календаря, выходным у нас является понедельник.

Я был сражен. Да, у этой школы высокий уровень, подумал я. Интересно, как это тут у них заведено — после начальной школы сразу высшая школа, или лисят будут учить еще пять лет в средней? Я поспешно задал вопрос:

— Скажите, пожалуйста, наверное, многие ваши выпускники поступают в университет?

Директор горделиво ответил, вновь устремив глаза вверх, — но теперь уже в другую сторону.

— Да. Но, по правде сказать, в этом году на удивление много выпускников пожелали сразу заняться делом. Двенадцать из тринадцати выпускников вернулись домой и приступили к работе. Только один лисенок держал вступительный экзамен в университет Оояти, и очень удачно.

Это полностью соответствовало моим предположениям.

В этот момент из соседней учительской, шаркая ногами, вышел учитель — бурый лис в черном жилете. Он поклонился мне и спросил у директора:

— Каким будет наказание для Такэды Кинъитиро?

Директор медленно повернулся к нему, а затем ко мне:

— Познакомьтесь. Это классный руководитель третьего класса. А это — господин учитель из школы Асо.

Я слегка поклонился.

— Итак, какое наказание для Такэды Кинъитиро? У нас сейчас гость, но все-таки позовите-ка ко мне Такэду.

Бурый лис почтительно поклонился и вышел. Вскоре в комнату вслед за учителем уныло вошел лисенок в коротком синем клетчатом пиджачке. Директор важно снял очки. Некоторое время он внимательно смотрел на ученика по имени Такэда Кинъитиро, а затем спросил:

— Ты подбил лисят вязать травяные ловушки на спортивной площадке, так?

Выпрямившись, Такэда Кинъитиро ответил:

— Я.

— Ты понимаешь, что это дурно?

— Сейчас я это понимаю. Но тогда я так не считал.

— Почему?

— Потому что я не предполагал, что в них может попасть наш гость.

— Зачем ты решил поставить ловушки?

— Я думал устроить бег с препятствиями.

— Ты забыл, что правила нашей школы запрещают это?

— Нет, я помнил.

— Тогда почему ты так поступил? У нас время от времени бывают гости. Если бы гость себя покалечил, что тогда? Ты знал, что это запрещено, так почему же ты сделал по-своему?

— Я не знаю.

— Не знаешь, значит. Совсем не знаешь. Ну, ладно, пусть будет так. Говорят, что когда господин гость попал в вашу ловушку и упал, вы громко смеялись, даже я отсюда слышал. А это ты как объяснишь?

— Я не знаю.

— Не знаешь… Совсем не знаешь. Если бы знал, вряд ли бы натворил такое. Мне придется еще не раз принести извинения нашему гостю, а ты впредь будь осмотрительней. Ты меня хорошо понял? Нельзя делать то, что запрещено.

— Да, я понял.

— Можешь идти играть, — сказал директор и обернулся ко мне.

Классный руководитель продолжал чинно стоять на месте.

— Вы понимаете, что у них не было злого умысла? И смеялись они совершенно беззлобно… Поэтому я прошу вас простить их.

— Ничего страшного. Это я без предупреждения вторгся на вашу площадку, поэтому, в свою очередь, приношу извинения. И я даже рад тому, что насмешил ваших учеников, — ответил я.

Протерев очки, директор водрузил их обратно.

— Благодарю вас, Такэмура-кун. Вы тоже свободны.

Такэмура слегка поклонился мне, затем директору и направился в учительскую.

Директор посмотрел вниз, что-то пробормотал и налил мне еще чаю. Прозвенел звонок. Минут через десять начнется урок, подумал я. Посмотрев на расписание, написанное на черной лакированной доске, директор сказал:

— После обеда у первоклассников будет урок этики и самообороны, у второклассников — мастерство охоты, у третьеклассников — химия пищевых продуктов. Вы желаете посетить все занятия?

— Да, Это очень интересно. Мне очень жаль, что я пропустил утренние занятия.

— В любое время можете пожаловать снова.

— А урок по этике сочетается с самообороной?

— До прошлого года они преподавались раздельно, однако, как ни странно, результаты не были удовлетворительными.

— Понятно. А что касается охоты, то это предмет повышенной сложности. У нас такое преподают разве что в специальных школах и на факультетах лесоводства в университетах.

— Вот как. Полагаю, что у нас и у вас различная трактовка этого предмета. То, что для вас является охотой, для нас — самооборона, а то, что мы считаем охотой, у вас, скорее всего, имеет отношение к животноводству. Как бы то ни было, время от времени я буду давать свои пояснения.

В этот момент опять прозвенел звонок.

Донеслись детские крики, а затем команды «Внимание!», «По порядку рассчитайсь!», «Направо!» и «Вперед марш!» — ученики-лисята, кажется, разошлись по своим классам.

Через некоторое время во всех классах стало тихо. Были слышны лишь громкие голоса учителей.

— Ну, что же, теперь я провожу вас на занятия, — улыбнувшись, сказал директор, вставая со стула. Его острая мордочка просто светилась умом.

Я вышел из комнаты следом.

— Сначала мы пойдем в первый класс.

Директор вошел в комнату, окруженную стеной из роз, на которой висела табличка, покрытая черным лаком с надписью: «Комната 1. Первый класс. Руководитель Такэи Кокити». Я тоже вошел. Учителя, стоявшего за кафедрой, я видел впервые. У него был щегольской вид: серебристая шерсть на голове пострижена ежиком на немецкий манер, одет он был в белый однобортный сюртук-визитку. Разумеется, за кафедрой, как и положено, висела доска. Учеников было всего пятнадцать, все они чинно сидели за белыми партами и слушали лекцию. Когда я вошел в класс и остановился, учитель спустился с кафедры и поприветствовал нас. Затем он вновь встал за кафедру и сказал:

— Это учитель из школы Асо. Встаньте.

Все ученики разом встали.

— В качестве приветствия мы споем гимн школы Асо. И-и — раз, два, три!

Учитель принялся размахивать лапами. А ученики тоненькими голосками запели гимн моей школы. Я чуть не расплакался. Наверное ни один гость, случайно забредший в начальную школу Барауми, не сможет удержаться от слез, услышав гимн своей школы. Тем не менее, я все же сумел взять себя в руки. Я не могу сказать, что был безумно счастлив, Скорее, у меня защемило сердце. Гимн закончился, учитель слегка поклонился и жестом велел ученикам садиться, а затем взял в руки кнут.

На доске было написано: «Самая лучшая ложь — это правда». Учитель продолжил.

— Лгать нельзя. Это не подлежит сомнению. Даже самая искусная ложь — это дурно. Как бы умело вы ни солгали, вы поступите неправильно. Умный человек догадается сразу. Он сразу различит, где ложь, а где правда, он поймет это по вашему голосу, по выражению морды. Поэтому даже если вам кажется, что вы лжете складно, вас все равно уличат в следующую же минуту.

И смысл этого афоризма можно объяснить так. Даже если кому-то кажется, что он удачно соврал, все равно обман раскроется. Попробуйте несколько раз повторить вранье про себя — и вы поймете, что все это никуда не годится. Вы захотите солгать искусней, и снова, повторив про себя, убедитесь в том, что результат неудачен. Вы будете долго ломать голову, как получше солгать — и, в конце концов, скажете правду. И что в итоге? Результат будет лучше, чем если бы вы умело солгали. То есть, если вы скажете то, что поначалу боялись сказать, вы добьетесь большего успеха.

Иными словами, «Честность — самое большое удобство».

Учитель повернулся к доске, и рядом с уже написанной фразой написал новую.

Ученики слушали объяснение, навострив ушки и аккуратно сложив лапки на коленях, а в этот момент все как один взяли карандаши и переписали иероглифы в тетради.

Директор искоса посмотрел на меня. Видимо, хотел узнать каковы мои впечатления. Я даже глаза прикрыл, чтобы показать, как я потрясен.

Пока ученики переписывали фразу, учитель заложил лапы за спину и замолчал, а как только лисята положили карандаши на парты и подняли глаза, продолжил лекцию.

— Но выражение «Честность — самое большое удобство» может иметь и другое практическое применение. То, что люди не обманывают нас, это тоже чрезвычайно удобно. Пример — западни и ловушки для лис. Существуют самые разнообразные варианты, но самые опасные из них — это именно незамаскированные ловушки. На первый взгляд они очень бесхитростны. Ловушки бывают разные. Люди считают, что самые удачные из них — ловушки старого образца, то есть такие, в которые чаще всего попадались лисы. Так что и в этом случае для нас — «Честность — самое большое удобство».

Для урока этики немного странновато, подумалось мне. У меня даже голова пошла кругом, но тут я припомнил, что директор сказал, что, мол, уроки этики и обороны с этого года объединили, и от этого результаты стали лучше. Вон оно что, — подумал я и кивнул головой.

Учитель продолжал:

— Такэсу-сан, встаньте, сходите в учительскую и принесите, пожалуйста, образцы ловушек.

После чего симпатичный лисенок в красной жилетке, сидевший на первой парте рядом со мной, сказал: «Слушаюсь», встал, слегка поклонился нам, и быстро вышел через проход в Розовой изгороди.

Учитель молча ждал. Ученики тоже молчали. В это время небо наполнилось белыми облаками, за ними катилось солнце, похожее на серебряное круглое зеркало, налетел ветер, и зеленая изгородь заколыхалась.

Запыхавшийся Такэсу вернулся в класс. Он принес все пять образцов ловушек, которые я недавно видел в застекленном шкафу в кабинете директора, положил их на учительский стол и вернулся на место. Учитель взял одну из них в руки.

— Эта капкан для лисиц американского производства, называется «fox catcher». Если лапа попадет в эту ловушку, кольцо захлопывается, и лапу уже не вытащить. Естественно, что это приспособление надежно крепится цепью или чем-то вроде нее к толстому дереву, поэтому, если попасться в нее, то это конец. Однако вряд ли кому-то придет в голову дикая мысль специально совать лапу в эту странную блестящую штуковину.

Все ученики разом рассмеялись. Директор-лис тоже засмеялся. И учитель-лис засмеялся. И я невольно засмеялся. Картинка с этой ловушкой помещена в специальных пособиях, например, в каталоге семян и саженцев, как за границей, так и в Японии, с комментарием о ее эффективности. Я, правда, не понимал — зачем. Как-то странно.

В этот момент директор вытащил часы из кармана и бросил на них взгляд. Видимо, тем самым хотел сказать мне, что время идет, и пора идти в следующий класс. Я согласно кивнул. Директор быстро вышел, и я последовал за ним.

Мы вошли в комнату, на которой висела табличка с надписью «Аудитория 2. Второй класс. Руководитель Такэти Сэйдзиро». Учителя я уже видел на спортивной площадке. Все ученики встали и поклонились.

А учитель продолжил лекцию.

— Надеюсь, что вы поняли важность таких компонентов, как крахмал, жиры и белок. Теперь я вам расскажу о том, в каком соотношении входят эти три компонента в продукты. Среди всех продуктов наиболее питательным, вкусным и, к тому же, весьма привлекательным является курица. Можно сказать, что в этом смысле курица — королева. Сейчас я покажу вам таблицу питательных веществ в мясе курицы. Запишите в своих блокнотах. Белок составляет 18,5 процента, жиры 9,3 процента, углеводы 1,2 процента. Мясо курицы является не только питательным, но и очень хорошо усваивается. Особенно мясо молодой курицы, оно чрезвычайно нежное и вкусное. — Тут учитель сглотнул слюну. — По одним рассказам этого не понять. Те, кто пробовал курицу, наверное, меня поймут.

На некоторое время ученики совсем притихли. Директор о чем-то размышлял, уставившись в пол. Учитель вытащил носовой платок, аккуратно вытер мордочку и сказал:

— В общих словах, наиболее важные вещества, питающие наш головной мозг, такие как фосфор, в большом количестве содержатся в птичьем мясе, и не только в курятине.

Я подумал, что подобные сведения обычно сообщают на уроках домоводства в школах для девочек. Все-таки уровень этой школы весьма и весьма высок, не стоит над этим шутить.

Учитель продолжил.

— Также весьма полезны куриные яйца. В них содержится немного меньше белка, чем в курином мясе, а жиров немного больше. Их часто едят больные. На следующем месте стоит абураагэ.[48] Раньше люди делали много абураагэ, но сейчас он как-то вышел из употребления. Хоть в нем и содержится 22 процента белка, 18,7 процента жиров и 0,9 процента углеводов, в настоящий момент это не слишком важно. Абураагэ последнее время заменила кукуруза. Однако она не очень хорошо усваивается.

— У нас осталось совсем немного времени, давайте я вас отведу в следующий класс, — тихонько прошептал мне на ухо директор.

Я кивнул ему и вслед за ним вышел из комнаты.

— Третья аудитория находится в том углу, — сказал директор и быстро пошел по коридору в обратную сторону.

Когда мы прошли мимо первого класса, где я уже был, и миновали прихожую, рядом с кабинетом директора и учительской мы увидели третью аудиторию, на которой было написано: «Третий класс. Руководитель Такэхара Кюскэ». Это была комната того бурого лиса, который шаркал ногами. Шел урок по охоте.

Когда мы вошли, учитель и ученики встали и поприветствовали нас, А затем продолжилась лекция.

— Я думаю, теперь вы поняли, что охота подразделяется на подготовительную часть, основную и завершающую. Предварительная часть — это способствование разведению домашней птицы, основная часть — ее добыча, и завершающая часть — это поедание. Я подробно вам расскажу обо всех существующих способах стимулирования людей к разведению домашней птицы, однако прежде приведу один пример. Недавно я гулял в сосновом лесу Баракубо, как вдруг навстречу мне вышел мальчик — школьник в черной форме, похожей на военную. Он был полностью погружен в свои мысли. Я-то сразу же смекнул, о чем он думает, и внезапно выскочил прямо перед ним.

Кажется, он немного удивился. А я спросил его:

— Послушай, а ты знаешь, кто я?

— Лис, наверное — ответил он.

— Именно. Чем это ты так озабочен?

— Ничем особенным, — сказал школьник.

И этот ответ мне очень понравился.

— Давай я угадаю, о чем ты думаешь.

— Нет, не надо, — сказал мальчик.

И это мне тоже понравилось.

— Послезавтра у вас в школе музыкальный вечер, и ты, наверное, думаешь, с чем бы тебе на нем выступить?

— Именно так.

— Давай я дам тебе совет. Ты можешь рассказать о важности разведения домашней птицы. В домах крестьян много сорной пшеницы и проса, перемешанной пополам с песком. Много всякой ненужной зелени. Кроме того, в капусте и других овощах можно собирать гусениц. И все это — отличный корм для кур. Курица охотно склюет это, будет нести много яиц. Можно сказать, что это весьма прибыльно.

Школьник очень обрадовался и горячо меня поблагодарил. Наверняка, именно об этом он и рассказал в своем выступлении. Все подумали, что он говорит дело, и быстро занялись разведением кур. В результате — увеличилось поголовье кур и цыплят. И здесь мы можем приступить к выполнению основной части.

Когда я слушал его рассказ, мне стало так смешно, что я едва сдержался. Этот школьник был учеником второго класса моей школы. Недавно у нас был концерт, на котором он всем рассказал, как встретился с лисом. Только конец этой истории был другим. По словам школьника, он спросил у лиса: «Вы советуете нам заняться разведением кур, чтобы потом их таскать?», и тот, схватившись за голову, кинулся наутек. Но не мог же я сейчас об этом рассказать! В это время зазвенел звонок, извещавший о конце урока, и учитель сказал:

— На сегодня все, — и поклонился.

Вслед за директором я вернулся в его кабинет. Он снова налил мне чаю и спросил:

— И каковы ваши впечатления?

— Сказать по правде, в голове у меня все перемешалось.

Директор громко рассмеялся.

— Ха, ха, ха! Все говорят именно так. Кстати, удалось ли вам сегодня отыскать на равнине что-нибудь интересное?

— Да, я нашел вулканическую бомбу. Правда, она немного попорченная.

— Можно взглянуть?

Мне не оставалось ничего другого, кроме как вытащить бомбу из рюкзака. Директор взял ее в лапы, внимательно осмотрел и сказал:

— Какой прекрасный образец. Нельзя ли попросить вас подарить его нашей школе?

Мне пришлось согласиться:

— Да, конечно.

Директор молча убрал ее в застекленный шкаф. А у меня уже голова совсем пошла кругом.

— Ну, тогда прощайте, — поклонился директор.

— Разрешите откланяться, — ответил я и поспешно вышел в прихожую. А потом побежал.

У меня за спиной раздавались крики лисят и громкие голоса учителей, которые одергивали их. А я бежал и бежал, пока не оказался на равнине Барауми, где любил бродить. Там я, наконец, успокоился и неторопливо направился в сторону дома.

В результате я так и не понял, чему именно учат лисят в начальной школе Барауми.

Честно, так ничего и не понял.

ТРАВА СТАРИКА

[49]

Знаете ли вы, что такое «удзу-но сюгэ»?[50] Ученые-ботаники эту траву называют «окинагуса» или «трава старика», хотя я думаю, что такое название совсем не передает очарования его нежных цветов.

Когда меня спрашивают, что такое «удзу-но сюгэ», я затрудняюсь ответить, потому что с одной стороны понимаю, а с другой — не понимаю, почему этому растению дали именно такое название.

К примеру, молодые бутоны ив называют «бэмбэро». Вот и тут я вроде и понимаю, а вроде и не понимаю, что такое «Бэмбэро». Но все же в звучании слова «бэмбэро» есть отблеск серебристого бархата молодых ивовых бутонов, и сразу же ясно представляешь себе спокойный свет самого начала весны, а когда произносишь «удзу-но сюгэ», перед глазами четко вырисовываются лепестки, сотканные, вроде как, из черного атласа, зеленые листья в серебристый рубчик, как на вельвете, и июньский серебристый пух.

Все любят этот цветок «удзу-но сюгэ», двоюродного брата ярко-красных цветков ветреницы и друга лилий и эритрониумов.

Вы только взгляните на него! Цветы у него, как чашечки причудливой формы, сделанные из черного атласа, однако черный цвет не вполне черный, а напоминает, скорее, темное вино. Я спросил у муравья, сновавшего между цветками:

— Тебе нравятся цветы «удзу-но сюгэ»?

Муравей решительно ответил:

— Очень нравятся. Кого угодно спросите, они всем нравятся.

— Однако цветы совершенно черные.

— Нет, они только кажутся черными. Иногда внутри них вспыхивает ярко-красный отсвет.

— Хм, может, это тебе только кажется?

— Нет, когда на него светит Солнечная госпожа, то все видят, что они красные.

— Я понял — вы же всегда смотрите на них изнутри.

— И листья, и стебли у них замечательные — сотканы из мягких серебряных нитей. Если кто-то заболел, то нужно натереться этими нитями.

— Значит, вы любите цветы «удзу-но сюгэ»?

— Ну да!

— Ну, что же. До свидания. Береги себя.

Вот какой состоялся у нас разговор.

Неподалеку на лесной поляне, окруженной черными кипарисами, сидит горный леший. Уселся на ствол упавшего дерева, повернувшись лицом к солнцу, разорвал на куски птицу и уже собрался отправить ее в рот, — но его темно-золотые глаза вдруг неподвижно уставились в землю. Он словно забыл о том, что собирался пообедать.

А все потому, что он увидел, как на поляне среди сухой травы тихонько колышется на ветру цветущая трава «удзу-но сюгэ».

Я вспомнил один полдень в прошлом году, именно это самое время года, когда дул свежий ветерок. Это было к югу от пастбищ Коиваи, на самой западной окраине Семилесья, поросшего редкими деревьями с нежной листвой. Среди сухой травы выросли два «удзу-но сюгэ» и уже покрылись мягкими черными цветами.

В ослепительно белых облаках появились крошечные прорехи, потом они разошлись шире, облака перемешались и помчались все дальше и дальше на восток.

Солнце пряталось за облаками, сверкало ослепительной белизной, словно серебряное зеркало и катилось к краю лазурных небес, похожее на редкостный драгоценный камень.

Снег на горной гряде тоже горел белым светом, равнина перед глазами была покрыта желтыми и коричневыми полосами, а распаханные квадратики полей походили на налепленные прямо на землю лоскуты бурого цвета.

В этой волшебной игре света цветы вели тихую-тихую неспешную беседу — словно во сне. Даже еще тише.

— А, солнышко опять зашло за тучу. Смотри, вон поле — на него снова наползла тень.

— Облака плывут очень быстро. Гляди, теперь сосны в тени! А вот опять ясно.

— Опять! Опять! О-о, какая темная туча! Все сразу вокруг помрачнело, зелень стала почти синей… Все так поблекло.

— Да, но, солнце уже почти вышло из-за облака! Скоро опять станет светло.

— Выходит… Опять светло.

— Опять наползает. Да что ж это такое… Смотри, как тополь потемнел.

— Да. Будто картинки в волшебном фонаре!

— О, посмотри, как скользят тени облаков по горной вершине! Там они бегут не так быстро, как на равнине.

— Спускаются ниже. Как быстро! Будто падают. Достигли самого подножья. Куда же они подевались, я их не вижу!

— Как странно, да? Откуда вообще берутся эти облака? Смотри, небо на западе сверкает синевой и совсем чистое. А ветер все дует и дует. Так облака никогда не уйдут.

— Вон там! Гляди, как клубятся тучи! Вот появилось маленькое облачко. Сейчас начнет расти.

— И правда, смотри-ка, растет. Уже размером с зайца.

— Оно все ближе, ближе. Ой, как быстро, уже сосем большое! Как белый медведь!

— Опять наползло на солнце. Как темно. Красиво. Как же красиво. А края облаков сверкают всеми цветами радуги!

Жаворонок, чьи трели только что зазвенели высоко в небе, влекомый порывами ветра, сложил крылья и опустился рядом с «травой старика».

— Сегодня такой ужасный ветер, трудно летать.

— Господин жаворонок, добро пожаловать. Там, наверху, наверное, ветер все сдувает на своем пути?

— Просто кошмар! Только клюв откроешь, ка-ак дунет в горло, будто я пустая бутылка из под пива. Совершенно не дает ни петь, ни трели выводить.

— Да уж, верно. Но когда смотришь снизу, там, наверху, все ужасно интересно. Вот бы нам хоть разочек полетать…

— Сейчас вы еще не сможете. Подождите пару месяцев, тогда уж хочешь, не хочешь, но лететь придется.

Минуло два месяца. Я как раз направлялся в храм Гомёдзи и по пути решил заглянуть еще разок в то же место.

Холмы покрылись зеленой, как светлячки, порослью цветов «хотарукадзура», лепестки их были синими, как детские глаза. На равнине Коиваи сверкали густой зеленью пастбища и овсяные поля. С юга дул ветер.

Два цветка «удзу-носюгэ», которые я встретил весной, покрылись густыми серебристыми прядями пуха. Листья тополей на равнине поблескивали с изнанки, как жесть, трава у подножья испускала сине-золотое свечение, а серебристая бахрома на двух цветках трепетала так, что казалось, вот-вот улетит.

А затем я увидел, как над самым холмом низко-низко летает жаворонок.

— Добрый день. Сегодня хорошая погода. Ну, что? Самое время взлетать!

— Да, теперь мы полетим далеко-далеко. Мы уже давно ждем попутного ветра.

— Вот как? Значит, вы готовы лететь?

— Конечно. Наши дела на земле закончены.

— Не страшно?

— Нет. Нам все равно, куда лететь. Все едино, везде — залитая солнцем долина. Кто знает, что будет. Может, нам суждено разлететься в разные стороны, или упасть на воду — солнце присмотрит за нами.

— Именно так, именно так. Совершенно нечего бояться. Да и я — долго ли еще пробуду на этой равнине? Если прилечу сюда на будущий год, непременно совью гнездо.

— Спасибо вам за все. Просто дыхание перехватывает от волнения. Думаю, мы улетим со следующим порывом ветра. До свидания, господин жаворонок.

— Прощайте, господин жаворонок.

— До свидания. Берегите себя.

Землю окутал чудесный прозрачный ветер. Сначала он поиграл ветерком в листве тополей, прошелся вихрем по синему овсу, а затем волной взлетел на холм.

«Удзу-но сюгэ» засверкали, закружились, будто в танце и закричали:

— До свидания, господин-жаворонок, до свидания всем! Солнышко, спасибо тебе!

Тела их вспыхнули и взорвались, разлетаясь в разные стороны как звездочки. Каждая серебряная пушинка-парашютик заискрилась, и семена, как крылатые муравьи, полетели на север. А жаворонок пулей взвился в небо и спел короткую звонкую песенку.

А я раздумывал вот о чем. Почему жаворонок не полетел на север, куда унеслись серебристые парашютики «травы старика», почему он полетел на небо?

Наверное, потому что души цветов поднялись в небеса. И, когда он не смог больше следовать за ними, он подарил им на прощание свою песенку. А что стало с двумя маленькими душами, взлетевшими в небо? Я думаю, они стали двумя цефеидами.[51] Потому что цефеиды такие черные, что иногда их не разглядеть даже в самый мощный телескоп, — а порой они вспыхивают красным светом, словно в них ползают муравьи.

БОГ ЗЕМЛИ И ЛИС

I

На самом северном краю равнины Иппонги есть небольшая возвышенность, густо поросшая зеленым щетинником, а в самом ее центре росла прекрасная горная Вишня.

Вишня была невысокой, с блестящим черным стволом. Она изысканно простирала свои красивые длинные ветви. С наступлением мая она покрывалась цветами, похожими на белое облако, а осенью роняла золотые и красные листья.

На Вишне останавливались переночевать перелетные птицы: кукушки, сорокопуты, даже маленькие крапивники и белоглазки. А уж если прилетай молодой сокол, то малые птахи, заприметив его издалека, старались держаться подальше.

У Вишни было два друга. Один — Бог земли, живший в пятистах шагах от нее прямо на влажной земле, другой — бурый Лис, всегда приходивший с южной стороны равнины.

Вишне больше нравился Лис. И все потому, что Бог земли — одно название, что Бог, на самом деле неряшлив до безобразия, волосы похожи на спутанные нитки, связанные в пучок, глаза вечно красные, а одежда похожа на мокрые капустные листья. Он всегда ходил босой, ногти у него были черные и длинные. А вот Лис был изысканным господином и никогда не позволял себе бестактность по отношению к окружающим.

Однако Бог земли был честным малым, а вот Лис мог приврать и обмануть.

II

Эта история произошла как-то вечером в начале лета. На Вишне распустилось множество свежих нежных листочков, в воздухе разливался сладкий аромат, на небе белел Млечный Путь, а звезды, дрожа и покачиваясь, то зажигались, то гасли.

К Вишне пришел Лис с томиком стихов. На нем идеально сидел темно-синий пиджак, поскрипывали красные кожаные ботинки.

— Какой тихий вечер!

— Да, — негромко ответила Вишня.

— Вон там, в небе, ползет Скорпион со звездой Антарес. В Китае в стародавние времена этого большого красного скорпиона называли Огненным.[52]

— А это не то же самое, что Марс, который называют «Огненной звездой»?

— Нет, не то же самое. Потому что Марс — планета. А Антарес является прекрасным примером так называемой «неподвижной звезды[53]».

— А что называют планетой и что — неподвижной звездой?

— Планета — это тело, которое не излучает света. То есть, оно отражает свет других небесных тел, и оттого, кажется, что оно тоже светится. А вот неподвижная звезда светит сама. Солнце, конечно же, является неподвижной звездой. Для нас оно большое и яркое, но, если посмотреть на него из далекой точки Галактики, то оно станет крохотной звездочкой.

— Вот как, значит и Солнце одна из звезд. То есть, выходит, на небе есть множество Солнц, нет, звезд, все-таки как-то непривычно звучит — «множество Солнц».

Лис снисходительно рассмеялся.

— Ну да, вы совершенно правы.

— А почему звезды разного цвета — красные, желтые и зеленые?

Лис вновь снисходительно рассмеялся и сложил лапы на груди. Томик со стихами затрепыхался, но на землю не упал.

— Вас интересует природа цвета звезд? Почему они оранжевые или синие? Я объясню. В самом-самом начале все звезды представляли собой некое туманное облако из газа и пыли. И сейчас на небе еще осталось много таких облаков. Например, они есть и в созвездии Андромеды, и в Орионе, и в Гончих Псах. В созвездие Гончих Псов есть так называемая воронка. А затем есть еще туманности, так называемые Рыбьи рты.[54] Они напоминают формой рыбий рот, отсюда и название. Их и сейчас много во Вселенной.

— Как бы мне хотелось когда-нибудь их увидеть. Как, должно быть, хороши звезды в форме рыбьего рта!

— Они и в самом деле хороши. Я видел их в телескоп обсерватории Мидзусавы.

— И мне хочется.

— Я непременно покажу их вам! По правде сказать, на днях я заказал телескоп в немецкой фирме «Цейс». Я думаю, что заказ доставят к весне будущего года, и, как только телескоп будет у меня, я их вам покажу, — соврал Лис, сочинив историю на ходу.

А затем, помолчав, Лис подумал про себя: «Вот, ведь, своего единственного друга опять ненароком обманул. Какой же я негодяй! Но ведь не по злому же умыслу, просто хотел порадовать. Потом признаюсь». А Вишня, не догадываясь ни о чем, радостно воскликнула:

— Как же я рада! Вы всегда так добры ко мне.

Лис, приуныв, ответил:

— Ради вас я готов на что угодно. Не желаете ли почитать вот этот сборник стихов? Его написал поэт Гейне. Это перевод, но зато прекрасный.

— Можно его у вас одолжить?

— Пожалуйста. Читайте в свое удовольствие. Разрешите на этом откланяться. Ах, кажется, я забыл еще кое-что сказать.

— Про цвет звезд.

— Точно, точно. Но оставим это до следующего раза. Я и так достаточно долго отнимал у вас внимание.

— Нет, что вы!

— Я снова приду. До свидания. А книгу я вам дарю. Ну, прощайте, — и Лис поспешно ретировался.

Горная Вишня, шелестя листвой от дуновения южного ветра, подняла сборник стихов, оставленный Лисом, и принялась перелистывать страницы, сквозь которые просвечивал неясный свет, исходивший от Млечного Пути и усыпавших все небо звезд. В сборнике была песня о Лорелее[55] и множество других прекрасных стихов. Почти всю ночь Вишня читала, а когда минуло три часа, и на восточной стороне небосвода появилось Созвездие Тельца, она задремала.

Ночь подошла к концу. Взошло солнце.

На траве заблестела роса, раскрылись цветы.

С северо-востока, весь залитый утренним солнцем, будто Расплавленной медью, медленно брел Бог земли. Он шел, как всегда, не спеша, скрестив руки, словно ему было лень нести их по отдельности.

Вишня пришла в легкое замешательство, и, прошелестев зеленой листвой, обернулась к нему. Ее тень упала на землю и мелко-мелко задрожала. Бог земли медленно подошел и остановился.

— Доброе утро, госпожа Вишня.

— Доброе утро.

— На свете так много всего непонятного… Сколько ни ломай голову, все равно не поймешь.

— Что вы имеет в виду?

— Вот, например, трава растет из черной земли, так почему же она зеленая? А потом расцветает желтыми и белыми цветами. Нет, не понять.

— Может, это оттого, что в семенах травы уже есть зеленый и белый цвет?

— Именно. Если вдуматься, именно так, но все равно непонятно. Вот, например, у грибов нет никаких семян, они вылезают прямехонько из земли, но тоже разного цвета — красного, желтого, да какого угодно. Совершенно непонятно.

— Может, стоит поинтересоваться у господина Лиса? — рассеянно сказала Вишня, вспомнив вчерашний рассказ о звездах.

Тут Бог земли резко переменился в лице. А затем взмахнул кулаком.

— Что? Лис? И что же сказал Лис?

Вишня ответила дрожащим голосом.

— Он ничего не говорил, но я подумала, что он может это знать.

— Где же это видано, чтобы Лис учил Бога, а?

Вишня окончательно перепугалась и затряслась. А Бог земли, скрежеща зубами, сложил руки на груди и принялся ходить вокруг дерева. Его черная тень падала на траву, которая тоже дрожала от страха.

— От тварей, подобных этому Лису, одно зло. И слова правды не скажет, низкий, трусливый и завистливый тип. Просто дрянь!

Наконец, Вишня пришла в себя и сказала:

— Скоро ваш праздник.

Выражение Бога земли несколько смягчилось.

— Да уж. Сегодня третье мая, осталось шесть дней.

Некоторое время Бог земли размышлял, но вдруг вновь грозно рявкнул:

— Эти люди ведут себя просто возмутительно! Прошлый раз мне в мой праздник сделали всего лишь одно приношение! Кто на сей раз первым ступит на мою территорию, того затопчу! — И Бог земли вновь заскрежетал зубами.

Вишня намеренно сказала про праздник, чтобы успокоить его, а вышло еще хуже. Не зная, что делать, она лишь шелестела листочками на ветру. А Бог земли, пылая в солнечном свете, ходил взад-вперед, скрестив руки на груди и скрежеща зубами. Казалось, чем больше он думает, тем больше гневается. Наконец, не в силах больше сдерживаться, он с яростными воплями, похожими на собачий лай, понесся в свою низину.

III

Место, где жил Бог земли, было размером с небольшой ипподром: прохладная влажная земля поросла мхом, люцерной и низеньким тростником, попадался там и будяк, и низкие, сильно скрученные ивы.

Из земли сочилась вода, там и сям на ее поверхности булькали ржаво-красные пятна — при одном взгляде на это место становилось жутко.

В центре на маленьком островке из бревен стояло святилище Бога земли высотой не больше одного кэна.

Вернувшись на свой островок, Бог земли долго-долго лежал у святилища, почесывая длинные худые ноги. Над его головой летала птица. Он встал и издал вопль. Птица от страха закачалась и чуть было не рухнула вниз, а затем, словно у нее свело судорогой крылья, стала спускаться все ниже и ниже, — пока не скрылась из виду.

Бог земли слегка усмехнулся и поднялся на ноги. Однако стоило ему посмотреть в сторону, где росла Вишня, как выражение его лица снова переменилось. Он застыл на месте, будто кол проглотил, а затем раздраженно принялся обеими руками расчесывать спутанные волосы.

В это время со стороны южной долины пришел дровосек. Он размашисто шагал по узкой дорожке, вероятно, направлялся на заработки в Мицуморияму. Судя по всему, он знал про Бога земли, потому что время от времени с тревогой поглядывал в сторону святилища. Однако самого Бога он видеть не мог.

Заметив его, Бог земли обрадовался, аж покраснел весь. Он протянул руки и левой рукой схватил себя за правое запястье. Дровосек, думая, что продолжает шагать по тропинке, стал сворачивать в низину. Потом испугался, побледнел и тяжело задышал открытым ртом. А Бог земли медленно повернул правый кулак. Тут дровосек пошел по кругу и чем дальше, тем шел быстрее. Он уже еле дышал, но всякий раз возвращался на то самое место, откуда только что ушел. Ему очень хотелось убежать поскорее из этого страшного места, но все было бесполезно — Бог земли кружил и кружил его. Наконец, дровосек с жалобным воем воздел кверху руки и бросился бежать. Бог земли был удовлетворен. Он лежал, наблюдая за своей жертвой и посмеиваясь под нос. Дровосек окончательно выбился из сил и, как подкошенный, рухнул в воду. Полежав некоторое время, он медленно попытался подняться — и тут его отбросило далеко в траву. Он снова упал, слабо пошевелился, что-то пробормотал — и лишился чувств. Бог земли громко рассмеялся. Его смех волной докатился до самого неба.

Голос Бога отразился от небес и спустился на землю рядом с Вишней. Вишня напугалась, и, пропуская солнечный свет сквозь листья, мелко-мелко задрожала.

Бог земли, обеими руками нетерпеливо почесывая голову, думал так. «Мне очень скверно, во-первых, из-за Лиса. И даже не столько из-за Лиса, сколько из-за Вишни. Из-за Лиса и из-за Вишни. Мне так тяжело потому, потому что я стараюсь не сердиться на Вишню. Если бы мне не было дела до Вишни, то и подавно не было бы дела и до Лиса. Да, я грубый и вульгарный, но такова природа Бога. Как стыдно, как горько, что приходится постоянно оглядываться на этого Лиса. И все-таки я ничего не могу поделать с собой. Говорю себе: «Забудь о Вишне». Но не могу от нее отказаться. Сегодня утром она побледнела и задрожала. Такая красивая… Как ее забудешь? Вот, я издевался над жалким человечком оттого, что был сам не свой. Что поделаешь… Когда ты не в себе, то сам не ведаешь, что творишь.

Бог земли терзался, кляня себя. В небе пролетел сокол, однако, на сей раз, Бог земли только молча проводил его1 взглядом.

Где-то далеко-далеко прозвучали выстрелы, будто взрывали залежи соли, — похоже, там шли кавалерийские учения. А затем синий свет хлынул на равнину. Дровосек, лежавший в траве, от этого света вдруг очнулся, испуганно вскочил и принялся озираться вокруг. А затем вскочил и стремглав помчался прочь, только пятки засверкали. Он побежал по направлению к Мицуморияме.

Увидев это, Бог земли опять захохотал. Его голос, не достав небес, снова упал рядом с Вишней.

Она опять затряслась мелкой дрожью так, что листья ее окрасились в какой-то странный цвет.

Бог земли несколько раз обошел вокруг своего убежища, потом успокоился и исчез внутри, будто его и не было.

IV

Как-то августовским вечером спустился густой туман. Богу земли было невыразимо грустно, и это его раздражало. Он медленно выполз из святилища. Ноги как-то сами собой понесли его к Вишне. По правде сказать, при одной только мысли о ней у него начинало щемить сердце.

Вдруг его настроение разом переменилось, на душе стало спокойно. Он старался не думать о Лисе и его отношениях с Вишней, однако гадкие мысли сами собой лезли в голову, и он ничего с этим поделать не мог. Каждый день он твердил себе: «Я ведь очень суровый Бог. Какое мне дело до дурацкой Вишни?» Но все равно ему было очень грустно. Стоило только вспомнить об этом проклятом Лисе, как по всему телу разливалась такая жгучая боль, будто его огнем жгли.

Бог земли в глубокой задумчивости приближался к Вишне. И только тут он вдруг понял, куда несут его ноги. Сердце его екнуло. Его пронзила мысль: он так давно не был у Вишни, может, она его ждет не дождется. Бога пронзила мучительная жалость. Он быстро шагал по траве, а сердце так и выпрыгивало из груди. И вдруг ноги у него подкосились, и он встал, словно громом пораженный. На него накатило безысходнее, синее отчаяние. У Вишни уже отирался Лис. Спустилась ночь, и в неясном свете луны сквозь мутную дымку до боли отчетливо доносился его голос.

— Конечно же, именно так. Точность и симметрия убивают красоту вещей. Идеальная красота — это мертвая красота. Вы совершено правы, — донесся тихий голос Вишни.

— Настоящая красота не может быть застывшей, как окаменелость. Нельзя, чтобы над всем властвовал только закон! симметрии. Вот дух симметрии — это прекрасно. Хорошо, когда что-то пронизано духом симметрии.

— Я тоже так полагаю, — опять донесся нежный голос Вишни.

Бог земли почувствовал, что его тело запылало оранжево-розовым пламенем. Дыхание перехватило, стало трудно дышать. «Как можно так страдать из-за короткого разговора Вишни и Лиса?! Сердце твое разрывается на части, так можно ли после этого назвать тебя богом?» — укорял он сам себя. А Лис продолжал:

— В любой книжке, посвященной эстетическим категориям, пишут об этом.

— У вас много книг по эстетике? — спросила Вишня.

— Не слишком много, но хватает — есть на японском, английском и немецком… Должны еще прислать на итальянском.

— Какой великолепный у вас, должно быть, кабинет!

— Ну, что вы, там такой бедлам, к тому же он совмещен с лабораторией. Все навалено в беспорядке — микроскоп, газета «Лондон Таймс», мраморный бюст Цезаря, в общем полный хаос.

— Какая прелесть! Право же, прелесть!

Лис фыркнул то ли от скромности, то ли от самодовольства, и на мгновение повисла тишина.

Богу земли стало совсем нестерпимо. Слушая Лиса, он думал о его превосходстве. Вся его уверенность куда-то испарилась, он больше не мог сказать себе: «Да, я грубый, вульгарный, но все-таки я — Бог!» «Как же мне тяжко, как же мне плохо… Взять бы и разорвать этого Лиса на части, но нельзя… Нельзя даже во сне помыслить об этом. Но тогда получается, что Лис меня обошел! Что я — хуже Лиса?! Что же мне делать?» Бог земли корчился от боли, раздирая ногтями грудь.

— А вам еще не прислали телескоп? — спросила Вишня.

— Телескоп? Пока нет. Что-то не присылают. Знаете, эти европейские транспортные компании — там такая неразбериха. Но как только его доставят, я сразу же принесу его вам. Потому что кольца Сатурна так прекрасны.

Бог земли быстро заткнул уши и помчался на север. Ему стало страшно: он уже не знал, что ему делать, если он и дальше будет молчать. Он несся как ветер. У подножья горы Мицуморияма у него перехватило дыхание, и он упал, как подкошенный.

Он рвал на себе волосы и катался по траве. А затем громко зарыдал. И его голос, словно гром среди ясного неба, взлетел высоко-высоко и разнесся по всей равнине. Бог земли плакал и плакал, пока совсем не обессилел. Лишь на рассвете он вернулся в свое святилище. Голова у него была совершенно пустая.

V

Между тем наступила осень. Вишня по-прежнему стояла зеленая, однако у соседнего щетинника уже совсем пожелтели колоски, а коробочки лилий, переливающиеся на ветру, созрели и раскраснелись.

В один из таких прозрачных золотых деньков у Бога земли было очень хорошее настроение. Все тяжкие мысли, терзавшие его летом, куда-то подевались, и ему казалось, что вокруг его головы возник чудный ореол. Вся его злость улетучилась куда-то. Если Вишне угодно поговорить с Лисом, и им обоим хорошо вместе, пусть беседуют, сколько угодно. Сегодня скажу об этом Вишне, — решил Бог земли, и с легким сердцем направился к ней.

Вишня заприметила его еще издалека.

Она ожидала его прихода, беспокойно дрожа, как всегда.

Бог земли подошел к ней и весело поздоровался.

— Доброе утро, госпожа Вишня! Какая чудесная погода!

— Доброе утро. Да, погода чудесная.

— Какую же благодать дарит нам солнце. Весной красное, летом белое, осенью желтое. А когда осенью солнце желтое, то виноград кажется фиолетовым. Какая благодать!

— Вы совершенно правы.

— У меня сегодня такое чудесное настроение. Так тяжело мне было все лето, а вот сегодня как-то вдруг совсем отпустило!

Вишня собралась что-то сказать, но у нее не повернулся язык — ведь то, что она должна была сказать, может стать для Бога земли слишком неприятной неожиданностью.

— Сейчас я ради кого угодно жизнь готов отдать. Даже ради дождевого червя. Пусть живет вместо меня! — сказал Бог земли, посмотрев в далекие небеса.

Глаза его были черными и прекрасными.

Вишня опять хотела ответить, однако что-то так тяготило ее, что она лишь вздохнула.

И тогда появился Лис.

Увидев Бога земли, он изменился в лице, однако уйти уже не мог и поэтому, дрожа, подошел к Вишне.

— Госпожа Вишня, доброе утро. Смотрю, у вас тут гость — Бог земли, — сказал Лис, на котором в то утро были красные кожаные ботинки, коричневый плащ и пока еще летняя шляпа.

— Да, я Бог земли. Хорошая сегодня погода, не так ли? — сказал Бог земли с легким сердцем.

А Лис от зависти побледнел и заметил:

— Извините, что потревожил вас, ведь у вас гости. Вот обещанная книжка. А телескоп я принесу, когда выдастся безоблачная ночь. Прощайте.

— Большое спасибо, — сказала Вишня, но не успела она закончить фразу, как Лис, даже не попрощавшись с Богом земли, отправился восвояси.

Вишня вдруг побледнела и мелко затряслась.

Бог земли несколько мгновений рассеянно стоял и смотрел, как удаляется Лис. В траве сверкнули красные кожаные ботинки — и он пришел в себя. Голова его пошла кругом. Уязвленный Лис быстро шагал прочь, сердито пожимая плечами. Бога земли охватил гнев, и его лицо почернело. «И книга по эстетике, и телескоп — ах ты скотина, посмотрим, что ты будешь теперь делать». — Вне себя от ярости Бог земли бросился за Лисом.

Вишня разволновалась, затрепетала всеми своими ветвями, зашелестела. Лис удивленно обернулся и увидел Бога земли, несущегося за ним с почерневшим лицом. Лис побелел, челюсть у него отвисла, и он стрелой кинулся наутек.

Богу земли казалось, что трава вокруг пылает белым пламенем. Даже синее блестящее небо вдруг превратилось в черную дыру, внутри которой, потрескивая, пылал огонь.

Они бежали, тяжело дыша и сопя. Лис бежал, не помня себя от страха, а в голове колотилась мысль: «Все, мне конец, коней, телескоп, телескоп, телескоп…»

Вдалеке виднелся маленький красный холмик, совершенно лысый. Лис обежал его кругом, пытаясь юркнуть в круглую нору у подножья. Он уже пригнул голову и вытянул задние лапы, — но тут к нему подлетел Бог земли. Не успел Лис и охнуть, как Бог земли скрутил его и разодрал ему пасть — казалось, что Лис вдруг беззвучно засмеялся. А еще через мгновение шея Лиса безжизненно вытянулась в руках Бога земли.

Тот швырнул Лиса себе под ноги и принялся топтать его, пока не вбил в землю.

А затем он залез в нору Лиса. Внутри было темно и пусто — лишь твердая земля мерцала красивым красным оттенком. Бог земли широко разинул и скривил рот, а потом в сильном замешательстве выбрался наружу.

Он сунул руку в карман плаща мертвого Лиса. Там оказались лишь два коричневых стебелька ежи.[56] Так и не закрыв рта, Бог земли дико завыл.

Его слезы дождем лились на распластанное тело Лиса, который продолжал улыбаться, хотя и был мертв.

НОЧЕВКИ УЧИТЕЛЯ НАРАНОКИ ПОД ОТКРЫТЫМ НЕБОМ

Учитель Нараноки — крупнейший геммолог. Специалист по драгоценным камням. Однажды в его маленький домик пришел красноносый управляющий из «Торгового дома братьев Каинохи».

— Сэнсэй, у нас есть заказ на опал самого высшего качества, нельзя ли обратиться к вам с нижайшей просьбой… Найдите для нас этот камень, нам нужен очень, очень хороший опал. Заказчик — некий экстравагантный нувориш из Гренландии, он не возьмет что попало.

Учитель слушал торговца, зажав в губах сигарету и искоса поглядывая на потолок, оклеенный слюдяной бумагой.

— Извините, что так часто вас беспокоим. Вы согласны?

Учитель Нараноки усмехнулся и вытащил сигарету изо рта.

— Хорошо, поищу. Если нужен хороший опал, то лучше всего искать в риолите.[57] Поищем. По правде сказать, когда я что-то ищу, ноги сами приводят меня туда, где есть драгоценные камни. А когда я стою на горе, где есть драгоценные камни, то — удивительное дело! — ноги не желают меня слушаться и не дают спуститься. Интуиция. Но от нее порой возникают проблемы. Был такой случай. По просьбе американской компании «Giant Arm» в июле тысяча девятьсот тридцать девятого года я направился на поиски рубинов в Бирму. И ноги сами привели меня к горе, где были рубины. Я нашел их, хотел уже возвращаться, а ноги оторвать от земли не могу. То есть между мной и драгоценными камнями существует своего рода притяжение: рубины в земле хотят на солнечный свет, и мои нервы ощущают их зов. Но в тот момент мне было не до смеха. Чтобы спуститься с горы, потребовалось одиннадцать часов. Сейчас это рубиновое украшение находится в Барарагэ.[58]

— Какой невероятный случай! Надо же! А что вы чувствуете сейчас? Вас и на сей раз поведет интуиция?

— Наверное, так и будет. Правда, бывают всякие неожиданности. Очень устал, перевозбудился или волки гонятся за мной… В таких ситуациях интуиция может и подвести. Но, в любом случае, я намерен пойти на поиски. Думаю, через неделю вернусь.

— Прошу вас принять от нас скромное вознаграждение. Это покроет ваши расходы. — Красноносый управляющий «Торгового дома братьев Каинохи» вытащил из внутреннего кармана пальто серый мешочек.

Учитель протянул руку, взял его и опустил в свой карман.

— Вы уж постарайтесь, пожалуйста!

С этими словами красноносый управляющий «Торгового дома братьев Каинохи» удалился.

На следующий день кто-то из вас, мои дорогие друзья, наверняка встретил на станции Уэно благообразного господина в невероятно длинном пальто. За плечами у него висел странный серый мешок вроде рюкзака, а в руках он держал превосходные длинные сапоги весом никак не меньше семи килограммов.

Это был учитель Нараноки.

Он отправился на поиски драгоценного камня.

Речь пойдет о трех ночевках учителя Нараноки во время путешествия. Вот как все было.

Ночевка первая

Двадцатого апреля около четырех часов пополудни наш учитель Нараноки, брел, бормоча под нос: «Странное русло у этой реки, очень странное. Подозрительно все это». Согнувшись в три погибели, он пристально разглядывал гальку под ногами, вприпрыжку, словно заяц, продвигаясь по западному берегу высохшей реки Кудзумару. С обеих сторон вздымались крутые горы. Учитель поднимался все выше и выше. Наконец, солнце село, и оба берега стали быстро темнеть — им и дела не было до Нараноки, который карабкался вверх из последних сил. Возвышавшаяся над берегами заснеженная горная гряда печально засверкала серебристым светом, над ней тенями сновали черные тучи, похожие на чьи-то ладони. Красные пятна огней ползли по узкой прибрежной равнине — это крестьяне выжигали поля. Белая птица, похожая на сокола, как нож рассекла воздух — и улетела.

Однако учителю Нараноки было не привыкать.

Он хотел продолжить подъем, но уже опустилась ночь.

Уже и не различишь, где на высохшем дне красные камни, а где черные.

— Все, довольно. Уже ночь. Надо спать. Давненько мне не выпадало такого счастья — провести ночь под открытым небом. Отлично, просто великолепно! Лягу прямо на камни. Лучше бы, конечно, на сухую травку, но есть опасность сгореть заживо в этих степных пожарах. И крикнуть не успеешь. Ладно, посплю на камнях. Вроде как на кровати. Кхе-кхе — и вправду мягко. Отличное ложе!

А камни и в самом деле были белыми и мягкими, как матрас. Учитель Нараноки снял рюкзак и прямо в пальто улегся на каменное ложе реки. Спина его сразу побелела от каменной пыли, но учитель об этом не знал. А даже если бы и знал, то не стал бы поспешно вскакивать, не такой это человек. Ближе к противоположному берегу громко шумел водный поток, на фоне светлого неба цвета колокольчиков высились черные горы.

Учитель спал вполглаза, наблюдая за небом и бормоча себе под нос:

— Ага, это все некки.[59] Некки, некки. Без сомнения.

У него так стало хорошо на душе, что он, лежа на спине, взмахнул рукой и начал читать лекцию о некки.

— Друзья, если в двух словах объяснить, что такое некк, то можно сказать так. Это скалы в виде столбов, которые словно вытягивают шеи из земли. То есть каждая шея — это гора. Одна гора. Хм. Откуда взялись такие странные горы? Все очень просто. Вот, например, вулкан. Из него истекает лава. Эта лава поднимается из под земли вверх мощным столбом. Вулкан постепенно слабеет, нутро его начинает остывать. Столбы лавы затвердевают. Затем вулканическая гора под воздействием воздуха и воды постепенно разрушается. Она все меньше и меньше, потом надземная часть разрушается до основания и остаются лишь окаменевшие лавы. У такого столба в большинстве случаев торчит лишь верхняя часть — «шея», которая и становится такой вот горой. Как интересно — это мне снится или нет? Отсюда трудно разглядеть, но очень, очень интересно — похоже, во-он те серые некки, что стоят в ряд, переглядываются и тянутся к небу…

На самом деле все так и было: четыре черных вершины вдали, четыре брата некки, постепенно поднимались над землей.

Учитель Нараноки был вне себя от счастья.

— Ха, да это же четыре брата Ракшан![60] Я все понял! Это четыре брата Ракшан. Прекрасно, прекрасно!

Как по заказу, некки высунулись из земли по грудь, выстроились в ряд и потянулись в небо. Крайним справа был, скорее всего, Первый брат Ракшан со спутанными черными волосами: огромными глазищами он пристально смотрел в небо, то и дело шевеля губами, словно что-то кричал, но голоса слышно не было. Вторым справа, похоже, был Второй брат Ракшан. Он спал, положив длинный подбородок на руки. Далее шел Третий брат Ракшан, он то и дело моргал добрыми глазами, а крайний слева — Четвертый брат Ракшан, самый младший. Подняв черные, как сон, глаза, он напряженно всматривался в горное плато на востоке.

Чтобы получше разглядеть братьев, учитель Нараноки приподнялся, и тогда вдруг Первый брат Ракшан загремел, как гром.

— Что вы мешкаете? Раздавите! Сожгите! Истолките в порошок! Быстрее!

Учитель Нараноки испугался и поспешно лег. Посапывая и притворяясь спящим, он продолжал подсматривать краешком глаза.

Однако этот крик, видимо, относился не к учителю.

Потому что Первый брат Ракшан, по-прежнему стремясь в небо, продолжал рокотать:

— Что вы мешкаете? Истолките, истолките, развейте! Развейте! Сожгите огнем! Приготовьте лаву! Лаву! Быстрее! Вот, черт! До каких пор вы будете мешкать? Уже два миллиона лет прошло! Засыпьте пеплом, засыпьте пеплом! Быстрее, начинайте!

Спокойный Третий брат Ракшан, глядя на старшего, заметил:

— Братец! Отдохни немного. Не порти такой тихий вечер.

А старший брат, не обращая внимания, опять завел свое:

— Взорвите половину Земли! Пусть камни сталкиваются в небе так, чтобы заискрились фиолетовые молнии! Пусть из черных туч пепла загремит гром! Эй, неужто вы такие слабаки? Пусть разольется, пусть разольется сверкающая лава, пусть зальет море! Пусть от пены, которая поднимется из волн, погаснет солнце, пусть засыплет пеплом всех оставшихся в живых — от слонов до червей! Эй, скоты, что вы там мешкаете!

Юный Четвертый брат Ракшан, рассмеявшись, решил утешить брата.

— Большой брат, не сердись так. Гора Ихатово[61] опять смеется.

И тихонечко прошептал:

— Как бы мне хотелось заполучить такой же серебряный венец!

Свирепый старший брат Ракшан немножко утихомирился и посмотрел на брата.

— Ладно, ты тоже готовься, при следующем извержении станешь таким же, как гора Ихатово. И будешь девять месяцев в году ходить в таком же венце!

Младший брат Ракшан, пропустив слова брата мимо ушей, посмотрел на звезды, мерцающие над плато. Далеко на востоке, словно шапки, на него были нахлобучены тучи. Он мечтательно прошептал:

— Сегодня вечером не видно Химука-сан.[62] Эти черные тучи и правда противные, уже четвертый день, как скрывают ее и ее матушку. Может, мне устроить извержение и разметать их?

Третий брат Ракшан, посмеиваясь, сказал младшему брату:

— Что ты так сердишься? Что случилось? Всему виной те тучи на востоке. Сегодня вечером из них дождь так и хлещет. И Химука-сан, и ее риолитовое кимоно, наверное, порядком вымокли.

— Братец, гора Химука и правда красивая. Я недавно прямо отсюда бросил ей цветы-эритрониумы. А матушке Химука-сан я преподнес белые магнолии. Западный ветер молча отнес их туда.

— Эвон, какие дела. Ха-ха-ха! Хорошо. Завтра утром этих туч уже не будет. Химука-сан наденет новое, ослепительно синее кимоно и, когда выйдет солнце, наверное, прежде всех поздоровается с тобой. Уверен, именно так и будет.

— Братец, а какие же цветы мне подарить теперь? У меня больше никаких цветов не осталось.

— Послушай, у меня есть примула, давай я тебе отдам.

— Спасибо, братец.

— Не стоит благодарности, пустяки.

Свирепый старший брат Ракшан снова закричал, обращаясь в ночное небо, и его голос разнесся как золотая пыль.

— Что еще за Химука-сан? Что за Химука? Неужто эта девчонка — гора Химука? Трусишка! Разве я не говорил тебе, что нам нельзя общаться с этакими? Мы рождены в огне, мы не похожи на тех, кто рожден водой!

Четвертый брат Ракшан понурился, однако спокойный Третий брат, пожалев младшего, решил задобрить старшего брата.

— Братец, у Химука-сан хорошее происхождение. Она тоже рождена в огне. Это чудесный перидотит.[63]

Однако старший брат Ракшан еще больше рассвирепел и исторг огненный крик, рассыпавшийся как чудесная золотая пыль.

— Знаю сам. Химука — перидотит. Она рождена огнем. Это хорошо. Однако, скажите мне, когда она устраивала такие же чудные извержения, как мы? Она устала уже тогда, когда еще поднималась к поверхности земли. Это сейчас, благодаря подъему земной коры, ветрам и воздуху, она встала вровень с нами, однако происхождение у нее совершенно иное. А вы так до сих пор и не поняли смысла нашей работы. Она заключается в том, чтобы плавиться, плавиться в недрах земли, а затем в один миг взлететь вверх, разрывая глыбу огромной черной горы, неся с собой выбившуюся из сил магму и пар, съежившийся, словно лежалый хлопок! Выбросить в небо затвердевший дым и огонь! Пусть сверкают всполохи от сталкивающихся камней! Собрав миллион молний, мы должны потрясти землю! Сейчас учитель Нараноки наверняка слышит мой крик, удивляется и покачивает головой. Ха-ха-ха!

Пусть горы и море засыпет густым пеплом. Пусть все вокруг станет плоским, как спортивная площадка. И на горячей поверхности пепла пусть танцуют лишь наши кручи! Хорошо! Все трепещут от страха! А когда развеется дым и очистится воздух, мы станем высокими, до самого неба, оденемся в серебряные или платиновые венцы, и тогда все закончится!

На это Третий брат Ракшан, подумав, сказал:

— Братец, что-то мне это не нравится. Я не хочу засыпать все вокруг горячим пеплом и стоять в одиночестве, возвышаясь над всем и вся. Вода и воздух всегда стараются выровнять землю. Да и мы сами опускаемся ниже и ниже. Я думаю, это справедливее, чем то, что предлагаешь ты.

Свирепый старший брат Ракшан заискрился и рассмеялся.

Он смеялся и искрился.

«Какой странный смех, мне никогда не доводилось слышать ничего подобного. Какой удивительный и прекрасный смех», — подумал учитель Нараноки.

Свирепый старший брат Ракшан, посверкал какое-то время, успокоился, наконец, и сказал:

— Вода и воздух? Да они с утра до вечера вьются возле наших ушей, шепчут, что подтачивают нашу надменность ради спокойствия в мире, каждый день трут, скребут, но все это абсолютная ложь! Я вот слышал, что в мягкой черной земле на морском побережье, на красивых зеленых равнинах они, как будто бы невзначай, роют канавы, копают рвы, а это и вправду ужасно. И словами не описать.

Вдруг Третий брат Ракшан громко рассмеялся.

— Братец! Что за бредни, что за тайны — просто театр какой-то! Это тебе не к лицу.

Однако старший брат Ракшан, вопреки ожиданиям, не рассердился.

Он смеялся, смеялся и смеялся громовым голосом. И смех этот был словно водопад, который поднимался в небо далеко-далеко на юге и гремел, словно полусонный гром.

— Ладно, прекратим дурацкие разговоры, которые нам не пристали. Непростительно это, стыдно перед нашим отцом. У него было девять ледников. На снегу и на льду жили белые медведи, лисы и много других животных. Отец умер при моем рождении.

Вдруг младший брат Ракшан закричал:

— Огонь! Огонь! Братец! Братец! Посмотри, как он распространяется!

Старший брат Ракшан испугался и закричал:

— Готовьте лаву! Разводите огонь! Вот, черт — что это еще за огонь в поле?

От этого голоса Второй брат Ракшан вздрогнул и проснулся. Он поднял длинный подбородок, распахнул глазищи так широко, будто в них спички вставили, и некоторое время смотрел на огонь.

— Кто же это устроил? Кто, кто? В такое время? Что же это? Огонь в поле? Тот, что беспечно сметает пыль с земли? Вот, кто нам нужен!

Старший брат Ракшан мрачно усмехнулся, замахал руками и закричал:

— Камни! Огонь! Лаву! Готовь!

Второй брат-дурак сразу засуетился, побагровел и молвил:

— Брат, ну что, повоем?

Старший брат рассмеялся и ответил:

— Повоем, говоришь? Ты проспал несколько сотен тысяч лет. Осталось ли у тебя хоть сколько-нибудь сил?

Ленивый брат ответил коротко:

— Нет.

А затем подпер руками свой длинный подбородок и, широко зевнув, вновь спокойно уснул.

Спокойный Третий брат сказал Четвертому:

— Небо стало таким легким. Завтра утром, наверняка, прояснится.

— Да, а сегодня соколы не летают.

Старший брат, посмеиваясь, поддразнил младшего.

— Может, тот огонь в поле сжег их птенцов?

Младший серьезно ответил:

— Перья у соколят уже стали жесткими. И они очень сильные, поэтому наверняка спаслись.

Старший брат тепло рассмеялся.

— Тогда хорошо. Старшие братья уже заснули. Да и учитель Нараноки уже крепко спит. Он недавно видел сон про нас.

Тогда Четвертый брат Ракшан, ухмыльнувшись, сказал:

— Давай-ка я его напугаю. Третий брат Ракшан остановил его:

— Хватит, хватит, не шали.

Но проказник-младший, не послушав его, высунул длинный блестящий язык и лизнул учителя в лоб.

Учитель перепугался, но сразу успокоился и рассмеялся. Открыв глаза, он тут же задрожал от холода.

Небо, между тем, посветлело. Повсюду сверкали звезды, и четыре черные «некки», неподвижно застыли, приняв прежние позы.

Ночевка вторая

[64]

Наш дорогой учитель Нараноки, надев свое длинное пальто, медленно брел по ровной дороге Кумадэ. Солнце палило ему в спину, и он широко зевал от усталости, будто вгрызался в воздух. Вдруг по правую руку широко раскрыла свою пасть пустая каменоломня. Учитель покряхтел, вошел внутрь, подобрал треугольный камешек и, прошептав: «И здесь роговая обманка[65]», стал оглядываться по сторонам. Каменотесы, видно, уже ушли, лишь в уголке одиноко стояла маленькая хижина из низкорослого бамбука.

— Вот здорово! То, что нужно. А то бы пришлось стоять за дверью и ныть: «Простите за беспокойство, добрый вечер, я путешественник, меня настигла ночь и мне нужна ваша помощь. Пожалуйста, пустите меня переночевать. У меня есть еда, поэтому я не доставлю вам беспокойства». От одной мысли тошно становится. А так можно переночевать здесь.

Учитель поправил огромные очки, хитро улыбнулся и вошел в хижину. На земляном полу стояли четыре камня — что-то вроде очага, а рядом лежала куча хвороста. Учитель чиркнул спичкой, разжег огонь, а затем достал печенье и стал неспешно жевать, в то же время что-то записывая в блокнот. Через некоторое время огонь ярко разгорелся, и учитель улегся на солому.

Посреди ночи он продрог. Вскочил на ноги, смотрит — а хворост уже весь прогорел, осталась лишь горячая зола. Учитель подкинул еще, огонь ярко и разгорелся, а он сел и расправил грудь, чтобы согреться. Потом решил выйти на улицу.

Месяц двадцатой ночи висел на востоке, воздух был холоднее воды в реке. Учитель сделал несколько шагов, сунул в рот сигарету, чиркнул спичкой и пробормотал: «Тихо как, до рассвета еще три с половиной часа». Покурив, он вернулся в хижину.

Рассеянно наблюдая за огнем, он прилег на солому, подложил руки под голову и задремал.

Вдруг он услышал, как кто-то тихонечко переговаривается — прямо у него над головой.

— Не расставляй так локти. У меня бок болеть будет.

— Эй, что за глупости ты говоришь? Когда это я расставлял локти?

— А разве не расставляешь? Честно сказать, ты в последнее время сильно нос задираешь, может воздух здесь для тебя слишком влажный?

— Это ты обо мне? Да ты на себя посмотри! Это ты последнее время пытаешься меня задавить, так, аж голова хрустит!

Учитель широко раскрыл глаза, встал и осмотрелся. Никого… А голоса звучали все громче.

— Ужас какой-то! Тебя как будто подменили, просто брюзгой стал. Ветра глотнул?

— Так это же ты канючишь, стоит мне только руки-ноги немного размять… А вот подумай о том, что было сто две тысячи лет назад.

— И что же было сто две тысячи лет назад? А сто тысяч, миллион, десять миллионов, пятнадцать миллионов лет назад? Забыл? Если бы не забыл, то не давил бы мне локтями в бок!

Учитель был ошарашен.

— Да, отличная штука воспоминания. Это ты забыл, что было пятнадцать миллионов лет назад! Не-ет, ты помнишь! Ну, и кто тогда извинялся? Хорошо же у тебя устроена голова!

Учитель медленно поднялся, пошарил глазами вокруг, но никого не увидел. А голоса стали еще громче.

— Наверное, ты меня старше. Но почему?

— Что значит — почему? Когда я уже обрел форму и характер, ты еще пресмыкался у моих ног! Вот как все было. И что ты говорил? «Господин Хорнбленд,[66] можно мне здесь прилечь? Нижайше прошу разрешить мне остаться у ваших благословенных кончиков ног!»

Учитель Нараноки хлопнул в ладоши.

«Понял! Понял! Господин «Хорнбленд» — это «роговая обманка». А кто же другой? Непонятно. Очень интересно. Сегодня опять сплошные загадки. Так я никогда не перестану ночевать под открытым небом».

Учитель сунул в рот еще одну сигарету и чиркнул спичкой. А голоса становились все громче и громче, но все равно звучали тихо, как комариный писк.

— Наверное, именно так и было, но что ты тогда сказал в ответ? Нет, мол, не выйдет, попроси кого-нибудь другого. Эдак пренебрежительно и заносчиво отказал…

— Но ты все равно прилепился ко мне. Именно ты. И никто другой.

— Не понимаю намеков. Я не прилепился — просто моя голова оказалась у твоих ног. А просил я Дзикко-сан, который родился раньше тебя. Вот сейчас я очень, очень благодарен Дзикко-сан.

Учитель радостно рассмеялся.

«Ха-ха-ха! Дзикко-сан, должно быть, магнитный железняк.[67] Я все понял — «роговая обманка» ругается с биотитом.[68] Если приглядеться, то здесь полно осколков «роговой обманки», а в ней вкраплены минералы, вот они и шепчутся между собой».

И действительно, под головой учителя лежал осколок гранита, по внешнему виду напоминающий китайскую серебряную монетку.

Учитель веселился все больше и больше.

— Вот как! Ну, хорошо же. Неблагодарная тварь! Чтоб ты поскорей превратился в глину!

— Порчу навел, да? Но я не слабее тебя!

— Подождите, подождите. О чем вы тут все время спорите? — хором сказали два незнакомых голоса.

— Господа Осокурэ,[69] не обращайте на него внимания. Он просто ничего не соображает.

— Господа-близнецы. Не обращайте внимания. Он совершенно ничего не понимает.

«Ага. Это ортоклаз присоединился к спору. Становится по-настоящему интересно».

Учитель, улыбаясь до ушей, протянул руки к огню. Опять заговорили два голоса.

— Успокойтесь. Мы срастались долгое, долгое время — в темноте, под ужасным давлением, в раскаленном пекле. Мы вместе стойко терпели эти жар и давление, от которых рассудка можно лишиться!

— Да, именно так. А хорошо в тяжелое время просить о помощи, а когда становится легче, умирать от зависти?

— О чем это ты?

— Эй, эй, эй, подождите-ка! Послушайте. Сейчас, наконец, мы увидели солнце. Разве все это похоже на то, что твердил нам конгломерат глубоко в земле?

— Да, конечно же, непохоже. По рассказам конгломерата, солнце ярко-красное, а небо коричневое, однако, сейчас солнце ярко-белое, а небо ярко-синее. Конгломерат — обманщик.

Опять донеслись голоса близнецов.

— Возможно, в те времена, о которых говорил господин конгломерат, тогда, когда он был обыкновенной галькой, и впрямь все было именно так.

— Может быть, и так. Однако обманывать и платить злом за добро благодетелю — дурно!

— Что? Ты это обо мне говоришь? Ну, хорошо! Достал ты меня. Давайте устроим дуэль! Дуэль!

— Подождите. Послушайте, мы же были так рады увидеть солнце. Как мы кричали! В течение пятнадцать миллионов лет мы не знали солнечного света. А потом железные кирки зазвенели над нашими головами, и кто-то крикнул: «Ну, что же вы, выходите на солнце!» Какая нам разница, кто с кем сросся. Мы ничего про это не знали. Все кричали: «Прощайте, прощайте!» А затем вдруг стало светло-светло, и мы взлетели в небо. Тогда мне показалось, что кроме солнца я вижу что-то еще — блестящее и красное.

— И я это видел.

— И я. Но что же это было?

Учитель опять рассмеялся.

«Это, наверняка, были искры, летевшие из-под долота. Что-то гремело, и было жарко, верно?» — спросил учитель. Однако голос его не был услышан минералами.

— А что будет с нами дальше? — опять донесся голос близнецов Осокурэ.

— Да ничего хорошего. Я слышал от конгломерата, что нас могут опять закопать в землю, а если нет, то мы и так превратимся в песок и глину. Здесь нельзя быть спокойным. Что в земле, что на ее поверхности, через две тысячи лет результат будет одним и тем же.

Учитель удивился.

— Посмотрим на это философски. Через две тысячи лет, снаружи или внутри этой хижины, но мы все равно станем или глиной, или крупицами песка. Взглянем на это философски.

В этот момент донеслись всхлипы, а затем биотит разревелся.

— А, бо-бо-бо-больно. Больно!

— Господин Биотит, что случилось? Что случилось?

— Если срочно не вызвать господина Пурадзё, мне будет совсем худо.

«Ага, господин Пурадзё, это, наверное, плагиоклаз.[70] Он голубоватый, поэтому здесь доктором считается», — прошептал учитель, и навострил уши.

— Пурадзё-сан, Пурадзё-сан, Пурадзё-сан!

— Да?

— У господина Биотита сильно живот разболелся. Осмотрите его, пожалуйста.

— Так, ну, причин для тревоги нет. Наверное, ветром продуло.

«Ага, ветром продуло, поэтому живот разболелся. Вот это и называется выветриванием или эрозией», — вновь прошептал учитель, сняв очки и протерев их платком.

— Пурадзё-сан! Пожалуйста, быстрее. Я сейчас сознание потеряю.

— Я уже иду к вам. Эх. Так, так, понятно. Хм. Дайте-ка мне пульс пощупать. Так. А теперь язык. Хорошо. Значит, болит вот здесь, на этой восемнадцатой грани, склонной к образованию трещин? Вот как, хм-хм, все понятно. Это очень страшное заболевание. Когда вы были глубоко под землей, то подцепили хроническое размягчение и стали мягким. Никакой надежды на выздоровление.

Больной жалобно запричитал.

— Доктор! Что же это такое? Когда я умру?

— Больному не обязательно знать название своей болезни, однако у вас начальная стадия болезни вермикулита,[71] одна из так называемых болезней выветривания. В простонародье говорят, что ветер — виновник всех болезней. А что касается вашей жизни, то вам не осталось и десяти тысяч лет. К моему сожалению, и десяти тысяч лет не осталось.

— Ай-яй-яй, это все проклятие Хорнбленда!

— Нет, нет, вовсе не так. Возможно, никому из нас не избежать такого исхода. Вполне возможно.

— Ах, Пурадзё-сан, что же теперь делать?

— В этой ситуации самое нежелательное — это слезы. А еще очень плохо, когда сжимается тело, поскольку от этого возникают трещины на гранях спаек. Кроме того, от ветра болезнь может сильно обостриться. И от солнца тоже. И мороз губителен. Если на вас будет падать роса, то болезнь будет прогрессировать. Если снег, то приобретет злокачественный характер. А просто лежать на месте хуже всего. Лучше настроиться, закрыть глаза и осознать, что такое смерть. Мы все ее боимся, но что есть ее сущность, что значит стоять на грани между жизнью и смертью? Ой, что-то странно, что-то странно, ой, больно-больно-больно!

— Пурадзё-сан, Пурадзё-сан, крепитесь. Что с вами стряслось?

— Я тоже болею. Ой, ой!

— Наверное, вам тяжело. Какая жалость.

— Нет, нет, не тяжело.

— Что мы можем сделать для вас?

— Будучи под землей, я, наверное, тоже заразился каолиновой болезнью. Осокурэ-сан, Осокурэ-сан! Теперь я и вам расскажу. У вас такая же болезнь, что и у меня.

— Да? Как же больно, ой-ой, больно, больно!

Затем раздался голос Хорнбленда:

— Какой он, однако, нервный! Выходит, здоровы лишь я, да кварц?

— У Хорнбленда такая же болезнь, что и у биотита.

— Ай, больно, больно, больно!

— Кого ни возьми, все слабаки. Лишь один я здоровый.

— У вас, господин Кварц, к сожалению, тоже есть заболевание. Причина его — газовые пузыри, находящиеся между пластами земли. Ой, больно, больно, больно!

«Какой ужасный врач. Шарлатан какой-то. Или эрозия бывает у всех минералов?»

Учитель взял еще одну сигарету и усмехнулся. А прямо над ухом все минералы в один голос закричали:

— Ай, больно, больно, больно, больно, больно!

Постепенно их голоса стали стихать, и, наконец, совершенно умолкли.

— Неужто все умерли? Или я просто перестал их слышать?

Учитель поднял гранитовые осколки, рассмотрел каждый и отбросил в дальний угол. А затем подложил хвороста в очаг. Уже наступил рассвет. Учитель вытащил из рюкзака две пачки сигарет, положил на солому в благодарность за ночлег, забросил рюкзак на плечи и вышел из хижины. Стены каменоломни были белыми-белыми, и лишь на западной стене отражался свет луны.

Ночевка третья

«Взяться за такое дело… Пожалуй, я погорячился! За две недели найти уникальный опал, который удивил бы богача из Гренландии… Да, действительно, не подумал. Я пришел на этот берег, где и людей-то нет, брожу до глубокой ночи. Сам себя презираю за то, что расхвастался тогда перед красноносым управляющим. Может, это уныние передалось мне от глинистого сланца на берегу? Как-то все противно стало. К тому же море почернело, и даже риолит не попадается. Да и опять придется ночевать под открытым небом. Две ночи подряд еще куда ни шло, но третья — это уже утомительно. Однако ничего не поделаешь. Пока у меня есть печенье, буду идти вперед и ночевать под открытым небом — может, опять интересный сон увижу, хоть какая-то будет польза».

Засунув руки в карманы, учитель Нараноки выпрямился и, погруженный в свои мысли, размашисто зашагал по глинистому морскому берегу, на который набегали волны. Море совсем потемнело, и лишь белые гребни волн шли рядами, словно стая неведомых животных. Учитель бродил весь день, но ничего не нашел и упал духом. Он встал на скале, некоторое время разглядывал черную поверхность моря и облака, которые плавали в небе, словно подгнивший картофель, а затем вытащил сигарету из кармана и закурил. Обернувшись в другую сторону, он внимательно посмотрел на берег и скорым шагом пошел дальше. Через некоторое время он увидел невысокий утес, а у его основания, подточенного волнами, маленькую пещеру. Учитель улыбнулся, забрался внутрь и снял рюкзак. В темноте похрустел печеньем. Было слышно, как снаружи шумят волны.

«Ну что определился, наконец, с ночевкой, перекусил — не так уж все и плохо. Лягу спать прямо в одежде. Завтра, глядишь, дела пойдут на лад. Хорошо бы ночью про это сон приснился».

В темноте красной точкой светилась его сигарета.

«Сейчас я похож на пещерного медведя или пещерного человека. Ну, спать. В темноте лишь волны глухо шумят, ни птиц не слышно, ни людей. Никто сюда не придет. Вот так. Спать, спать».

И учитель сразу же задремал, но от усталости снов не видел. Ночь подошла к концу, и глинистый сланец, который он видел вчера, тускло замерцал бледным светом.

Учитель поспешно выбрался из пещеры. Он так торопился, что с него слетела шляпа, и он на нее наступил.

«Проспал все мозги. Ничего не помню. А зачем, собственно говоря, я сюда шел? Никак не могу вспомнить. Вчера и позавчера я брел по безлюдным местам. А может, я еще и до этого шел куда-то? Но зачем? Не могу вспомнить. Так не годится. Не бывает, чтобы ученый бродил себе без всякой цели, непременно должна быть какая-то цель. Может, окаменелости? Кажется, кто-то просил меня заняться исследованием человека третичного периода». Нет, не то… Может, меня просили найти для музея окаменелый скелет гигантского динозавра Мелового периода? Точно, точно, без сомнения. А ведь здесь глинистые сланцы Мелового периода! Я собирался искать здесь. Точно, наконец, все прояснилось. Что же, на поиски динозавра! Буду искать скелет динозавра!»

Учитель двинулся вперед широким шагом, его танцующая черная тень падала на сланец. Море было невероятно синим, а небо еще синее, и по нему плыли клочья ослепительных облаков.

— Нашел! — закричал учитель Нараноки.

На плоской поверхности серого сланца виднелись глубокие следы пятипалых ног диаметром в метр. Некоторые следы мешала разглядеть скала наверху, но остальные отпечатались четко, видны были даже складки на коже.

«Нашел. Раз есть следы, значит, он здесь упал, а потом окаменел. Огромный скелет. Позвоночник метров двадцать длиной. Очень большой».

Учитель, пританцовывая, продолжал идти по следу. А следы все тянулись, тянулись, и было не понятно, куда они ведут. Солнца раскалилось, а ноги гудели от усталости. Учителя охватило вдруг странное чувство, и он остановился. Его ноги завязли в мягкой глине.

А ведь под ногами должен быть твердый сланец. Учитель Нараноки обернулся назад и очень удивился. Огромные ямины — следы, по которым он шел, вели дальше, но его удивило другое — следы его сапог, сшитых на Гинзе, тоже оставляли глубокие отпечатки.

«Какой кошмар — даже от моих ног такие ямы остаются. Однако я должен довести дело до конца. Немножко тяжело идти, это правда. Но я все равно пойду по следам, куда бы они меня ни завели».

Учитель продолжал идти дальше. Его сердце громко стучало, легкие работали, словно меха. Он продвигался вперед, вокруг было по-прежнему тихо. Учитель посмотрел на прибрежную полосу. Волны улеглись. Еще недавно они бросались на берег, выли, разбивались о скалы, а теперь вдруг успокоились.

«Странно все это. И к тому же жарко стало».

Учитель поднял голову и посмотрел в небо. Солнце было цвета зрелого красного яблока.

«Какая скверная погода. Все-таки солнце слишком печет. Наверняка, где-то произошло извержение вулкана. Мелкий вулканический пепел смешался с воздушными потоками и окутал землю. Но это ничуть не мешает идти по следу. Там, где закончатся эти следы, должен быть скелет динозавра. А я зафиксирую эту точку. Ну, еще шаг».

Учитель энергично пошел по следу. Однако вскоре глинистый берег вытянулся в мыс.

«Попробую здесь свернуть. Кости там. А может, и нет… Если сразу не найду, пройду чуть подальше».

Учитель усмехнулся, остановился, вытащил сигарету, чиркнул спичкой и выпустил дым изо рта. А затем нарочито нахмурился и принялся обходить размашистым шагом мыс. Вдруг он застыл на месте, будто его пригвоздили. Глаза беспомощно округлились, колени, задрожали, сигарета упала на землю. На глинистом берегу под синим небом стоял тот, кто оставил следы — невероятно огромный бронтозавр с серой шершавой кожей. Вытянув отвратительно тонкую длинную шею, он пил воду на мелководье. Поджав передние короткие лапы, и посверкивая маленькими красными глазками, бронтозавр жадно пил воду возле берега.

В голове учителя Нараноки стало пусто-пусто.

«Да что же это такое? Я попал в Мезозойскую эру? Или Мезозойская эра вернулась сюда? Что так, что эдак — все едино. В любом случае, там стоит бронтозавр. Если он посмотрит сюда… Для этой твари что ученый, что рыба — разницы никой. Не смотри, не смотри. Я тихонечко уйду. Не надо смотреть сюда.

И тогда учитель Нараноки стал пятиться назад. Он внимательно смотрели на бронтозавра, а руки искали опору в воздухе. Сначала скрылся из виду толстый хвост, затем огромное, как гора, туловище, и, наконец, исчезла змеиная голова, лакавшая воду длинным черным языком. Учитель понял, что спасен и помчался в ту сторону, откуда только что пришел. Следуя по отпечаткам сапог, он бежал туда, где земля была из твердого сланца: там о берег бились волны, небо было не такое красное, а ноги не вязли в глине. В скале — та самая пещера, где он спал вчера. Стоит добраться до нее, как он в безопасности. Больше он не будет пускаться в такие авантюры. Откажет музею, перестанет хвастаться перед красноносым управляющим в Токио. Этот план молниеносно возник в его голове. Но тут учитель Нараноки снова остановился, как вкопанный. Колени у него задрожали. Глинистый берег, откуда пришел учитель, был просто черным от бронтозавров! Они там буквально кишели: одни тянули в небо длинные шеи, другие качали головами, третьи бултыхались в воде.

«Что же делать… Пропал, пропал… Сейчас меня съедят. Сожрут вместе с ученой степенью. Какой ужас! Они везде — и впереди, и сзади. Единственная надежда — это мыс. Там есть возвышенность. Если успею туда добраться, может быть, и спасусь. Вдруг мне на помощь придет Ледниковый период! Надежда только на тот мыс».

Учитель стал потихоньку карабкаться наверх. Странные деревья, походившие на гибрид гриба и кипариса асунаро, густо покрывали утес.

К счастью бронтозавров здесь не было. И все же облегчения учитель не испытал. И справа, и слева глинистые берега кишели чудовищами. Они плескались в воде, словно черные лебеди — поднимали голову, крутили шеями. От страха учитель закрыл глаза и тут же почуял какое-то тепло прямо перед носом.

«Вот он, конец. Сейчас меня съедят».

Он открыл глаза, ожидая самое худшее.

Прямо перед ним маячила квадратная черная морда бронтозавра с горящими красным огнем глазами. Дальше шла длинная, тонкая, словно трубка, шея, а далеко внизу виднелась серая громада туловища, покрытого шершавой шкурой. Учитель издал вопль ужаса.

«Конец…» — подумал он.

И открыл глаза. В пещере было по-прежнему темно и страшно, до полудня было еще далеко. Учитель Нараноки кашлянул и стал всматриваться во тьму, пытаясь отыскать глазами бронтозавра. Снаружи доносился шум волн.

— Что же это такое? Морок какой-то! Я же спал. Как холодно.

Он снова вытащил сигарету. И закурил.

Учитель Нараноки — крупный геммолог. Специалист по драгоценным камням.

В его маленький домик пришел красноносый управляющий из «Торгового дома братьев Каинохи».

— Сэнсэй, я получил от вас письмо и сразу примчался к вам. Как вы быстро вернулись! Нашли редкий опал? Ведь этот богач из Гренландии не согласится на что попало.

Учитель зажал сигарету в уголке рта и, искоса поглядев на потолок, оклеенный слюдяной бумагой, сказал:

— Нашел. Я не отказываюсь от своих слов. В горах я могу найти все, что захочу. Все камни тянутся ко мне. Именно поэтому, на сей раз, было трудновато. К тому же вы мне заказали нежный опал. Когда я поднялся в горы, опалы выскочили из земли и облепили меня так, что я просто не мог отцепить их от себя. И все как один — редкостные экземпляры, драгоценные опалы, которые горят, словно огонь. Я, разумеется, хотел сложить их в рюкзак, однако их было столько, что я бы и с места двинуться не смог, поэтому, к сожалению, пришлось выбирать только самые лучшие.

— Прекрасно, прекрасно! А можно на них взглянуть?

— Ну, разумеется. Но должен предупредить. Такие опалы из-за различных факторов могут помутнеть. Опал — самый капризный камень. Сегодня он сверкает как радуга, а завтра перед вами самый заурядный белый камушек. Сегодня он округлый и красивый, а завтра — просто какой-то осколок. Даже страшно становится. Однако, давайте посмотрим. Камни в рюкзаке.

Красноносый управляющий из «Торгового дома братьев Каинохи», затаив дыхание, смотрел на руки учителя. А учитель небрежно открыл рюкзак и перевернул его. Из него вывалилось около тридцати низкопробных риолитов.[72]

— Сэнсэй, да что же это?! Сэнсэй, это же просто мусор!

Учитель Нараноки рассвирепел:

— Что значит «мусор»? Откуда мне было знать! Я такого ужаса натерпелся! Пожалуйста, я верну вам ваши деньги! Забирайте и уходите. Вон!

Учитель достал серый мятый мешочек из кармана пальто и швырнул его управляющему.

— Что же делать, сэнсэй? Ай, беда…

Красноносый управляющий из «Торгового дома братьев Каинохи» быстро подобрал мешочек с деньгами и сунул его во внутренний карман.

— Убирайтесь отсюда и больше не приходите!

— Что же делать, сэнсэй. Ну, просто беда…

В конце концов, красноносый управляющий из «Торгового дома братьев Каинохи» ушел, а учитель, зажав в углу рта сигарету и искоса поглядывая на потолок со слюдяной бумагой, усмехнулся.

МЕДВЕДИ С ГОРЫ НАМЭТОКО

История про медведей с горы Намэтоко очень занимательная. Гора Намэтоко — большая гора. На ее вершине берет начало речка Футидзава. Круглый год Намэтоко выдыхает то ли туман, то ли облака. Вокруг нее лежат огромные каменные обломки темно-зеленого цвета, похожие на морских чудовищ. В самом центре Намэтоко зияет огромная пещера. В этом месте река Футидзава извергается вниз водопадом высотой в три сотни сяку,[73] и с грохотом обрушивается вниз в заросли кипарисовика и клена.

Мало кто в те далекие времена ходил по тракту Накаяма, и дорога густо заросла подбелом и гречишником, а чтобы коровы, сбежавшие с пастбища, не могли подняться на гору, Дорогу перегородили изгородями. Однако стоило пройти по шуршащей траве около трех ри,[74] как становился слышен свист ветра, проносящегося над вершиной. И видно было, как нечто неясное, белое и тонкое, скользит по горе и падает вниз, источая дымку. Это и был водопад горы Намэтоко — Оодзора. Поговаривают, что в стародавние времена здесь было полным полно медведей. По правде сказать, лично мне не доводилось видеть медвежью печень. Знаю лишь то, что слышал от людей и что самому пришло в голову. Может, я в чем и ошибаюсь… Однако печень медведей с горы Намэтоко славится по всей Японии. Она и при болях в животе поможет, и раны исцелит. С давних времен при входе на горячий источник Намари висит табличка: «Есть в продаже печень медведей с горы Намэтоко». Поэтому нет сомнений в том, что медведи на горе Намэтоко есть. Они разгуливают по долине, высунув красные языки, а медвежата борются понарошку и колошматят друг друга. Известному охотнику на медведей Футидзава Кодзюро частенько удавалось добыть медведя.

Фудзисава Кодзюро был стар. Темная кожа, узкие глаза… тело у него было крепкое и круглое, как ступка, а пальцы огромные и толстые, как у статуи божества Бисямон Китадзима, что исцеляет от болезней. Летом Кодзюро в накидке из коры смоковницы и в сандалиях отправлялся в горы. Он брал с собой длинный нож, который используют айну,[75] и огромное ружье, похожее на те, что когда-то завезли в Японию португальцы. У ног его бежал огромный желтый пес. Кодзиро обходил вдоль и поперек гору Намэтоко, болото Сидзокэ, Мицумата, гору Саккаи, лес Амиана и долину Сирасава. Порой, бывало, поднимется вверх по склону, густо заросшему деревьями, будто по сине-черному тоннелю, — а там прогалина, где все светлеет, золотится и зеленеет, где падают солнечные лучи, похожие на распустившиеся цветы. А охотник идет себе размеренным неторопливым шагом, словно в собственном доме. Пес его убегает вперед, карабкается по утесам, прыгает в воду, с трудом выбираясь из жутких заводей со стоячей водой, потом отряхивается так, что шерсть становится дыбом, аж брызги летят во все стороны — а потом, сморщив нос, поджидает хозяина…

У Кодзюро ноги, как циркуль, он вытаскивает их из трясины, поднимая волну, белую, как ширма, — и сжав губы, выбирается на берег. Уж извините, что я все это так подробно рассказываю… Но медведи с горы Намэтоко любили Кодзюро. Усядутся где-нибудь повыше и наблюдают, как Кодзюро шлепает по воде или бредет по узкой тропинке вдоль берега, поросшей будяком. Залезут на дерево, цепляясь когтями, или усядутся на задние лапы — и смотрят, смотрят… Медведям нравился даже пес Кодзюро. Единственное, что не очень нравилось медведям, так это сами встречи с охотником. Пес его начинал скакать и кидаться, как бешеный, словно ему подпалили хвост, а глаза самого Кодзюро вспыхивали недобрым огоньком. Он вскидывал ружье и целился. Большинство медведей просто раздраженно махали лапами. Однако попадались и свирепые, они начинали реветь, вставали на задние лапы, и, грозя раздавить собаку, кидались на Кодзюро. А Кодзюро, невозмутимо стоя за деревом, прицеливался — и бах-бабах! — стрелял прямо в серпообразное белое пятно на шее медведя. Медведь оглушительно ревел на всю окрестность, грузно падал на землю, выхаркивая темно-красную кровь и, сопя, испускал дух. Кодзюро, прислонив ружье к дереву, осторожно подходил к медведю, и говорил:

«Медведь. Я тебя убил не из ненависти. Я стрелял в тебя, потому что мне нужно зарабатывать на жизнь. Прежде я мог работать, никому не причиняя зла, однако теперь и поля нет, и деревья казне принадлежат. В деревню пойти — так там я никому не нужен. Вот и пришлось стать охотником. Ты вот родился медведем, карма, значит, у тебя такая, а я охотой живу, значит у меня такая карма. В следующей жизни не рождайся медведем, ладно?»

Собака ложилась на земле, печально прикрыв глаза. Когда Кодзюро минуло сорок весен, дизентерия унесла его жену и сына, остался у него лишь этот верный пес.

Кодзюро доставал из-за пазухи нож, надрезал кожу от самой губы медведя через все брюхо и снимал шкуру. Дальнейшее мне глубоко отвратительно. В итоге Кодзюро засовывал медвежью печень в заплечный деревянный ящичек, окровавленную шкуру отмывал в горной речке, сворачивал, закидывал за спину, а потом устало спускался вниз по течению.

Казалось, что Кодзюро понимает даже язык медведей. Как-то раз ранней весной, в ту пору, когда на деревьях еще не было ни одного зеленого листочка, он с собакой брел вверх по ущелью Сирасава, собираясь заночевать в бамбуковой хижине, которую построил в прошлом году на самом верху перевала Баккайдзава. И вот чудное дело — заблудился и потерял тропу, чего с ним отродясь не бывало!

Несколько раз он спускался вниз и опять поднимался, но уже и собака выбилась из сил, и сам Кодзюро еле дышал. Наконец, он нашел свою хижину, уже полуразвалившуюся. Кодзюро вспомнил, что неподалеку есть горный источник, но, когда стал спускаться вниз, увидел нечто совершенно удивительное. На противоположном краю долины в свете молодого голубоватого месяца сидели медведица и совсем маленький медвежонок. Козырьком приложив лапы ко лбу, они смотрели куда-то вдаль. Кодзюро показалось, что тела медведей источают сияние, он замер на месте, словно остолбенев. И тут медвежонок ласково сказал:

— Все-таки это снег. Мам, только эта сторона долины побелела. Все-таки, это снег. Да, мама?

Медведица еще раз внимательно посмотрела вдаль, и, наконец, ответила.

— Это не снег. Не мог снег лечь на одной стороне.

— Он просто не успел еще растаять.

— Нет, я вчера там была, ходила посмотреть на молодые побеги будяка.

Кодзюро тоже внимательно посмотрел в ту сторону.

Лунный свет скользил по склону бледно-голубой горы. Там что-то сверкало будто серебряные доспехи. Через минуту медвежонок сказал.

— Если это не снег, то иней. Наверняка.

Кодзюро подумал про себя, что этой ночью и правда иней покрыл всю округу, вокруг луны дрожит голубой ореол, и свет ее холоден, как лед.

— Я поняла. Это цветы хикидзакура.[76]

— Что? Хикидзакура? А, знаю-знаю.

— Нет. Ты их пока что не видел.

— Да, нет же, я знаю. Я недавно сорвал цветок.

— Нет. Это была не хикидзакура. Ты сорвал цветок кисасагэ.[77]

— Разве? — протянул медвежонок растерянно.

У Кодзюро почему-то защемило в груди, он еще раз бросил мельком взгляд на цветы, похожие на белый снег, и на медведицу с медвежонком, залитых лунным светом, а потом осторожно, старясь ступать бесшумно, стал удаляться. А ветер будто говорил: «не ходи туда, не ходи туда», и дул так, что Кодзюро просто-таки сдувало назад. Вместе с лунным светом в воздухе плыл аромат куромодзи.[78]

Очень жаль было бесстрашного Кодзюро, которому приходилось ходить в город и унижаться там, продавая шкуры и медвежью печень.

В городе была хозяйственная лавка, где продавалось все — бамбуковые корзинки, сахар, точильные камни, золотые фигурки тэнгу[79] и сигареты с эмблемой хамелеона на пачке, а еще стеклянные ловушки для мух. В соседней комнате возле огромной бронзовой жаровни сидел хозяин. Только Кодзюро со шкурами за плечами ступал на порог, как его сразу же поднимали на смех.

— Хозяин. Спасибо вам за заботу. Вы были так добры ко мне прошлый раз.

И Кодзюро, хозяин гор, клал шкуры рядом с собой, кланяясь до самого пола.

— Чего пришел?

— Вот, опять принес медвежьи шкуры.

— Значит, медвежьи шкуры? Да они у меня еще с прошлого года лежат, никак продать не могу. Сегодня не требуется.

— Хозяин, не говорите так, купите, пожалуйста. Я дешево отдам.

— Даже дешево не нужно, — хозяин лавки терял спокойствие и принимался выбивать трубку в ладонь, а бесстрашный Кодзюро, хозяин гор, смотрел на него с беспокойством.

В горах рядом с домом Кодзюро росли каштаны, а на небольшом поле за домом он сеял просо — рис там не рос, да и бобы тоже. А ведь на его попечении были старая мать, которой стукнуло девяносто лет и внуки, целых семеро, и все они хотели хоть немного риса.

В деревне можно выращивать коноплю и ткать холсты, а в горах кроме лозы глицинии, из которой плетут корзинки, не растет ничего, что могло бы пойти на одежду. Кодзюро немного помялся, а затем хрипло проговорил:

— Хозяин. Очень прошу вас. Купите, не важно за сколько, — и еще раз поклонился.

Хозяин молча пускал дым, а затем, едва скрыв усмешку, сказал:

— Ну, так уж и быть. Давай сюда свои шкуры. Хэйсукэ, заплати Кодзюро-сан две иены.

Работник лавки Хэйсукэ протянул четыре большие серебряные монеты. Кодзюро с улыбкой взял их и в знак благодарности поднес ко лбу. Между тем и у хозяина стало улучшаться настроение.

— Давай-ка, Окино, налей Кодзюро-сан стаканчик.

Кодзюро был сам не свой от радости.

Хозяин повел неспешный разговор.

Кодзюро слушал почтительно, вставил только несколько слов, когда разговор зашел про горы. Вскоре из кухни раздался крик — приглашали к столу. Кодзюро стал откланиваться, чтобы уйти, однако его пригласили на кухню, и он вежливо поблагодарил за приглашение.

И вот на маленьком черном столике появились сасими[80] из соленой кеты, нарезанная каракатица и бутылка сакэ.

Кодзюро почтительно сел, положил кусочек каракатицы на тыльную сторону руки и полизал ее, а затем чинно налил желтого сакэ в маленькую чашечку. Какими бы низкими не были цены, любому понятно, что две иены за две шкуры — это слишком мало. О том, что это не просто мало, а очень мало, знал и Кодзюро. Однако почему-то кроме этого лавочника в городе никто больше не покупал его товар. Почему так получилось, никто не знал. Есть такая игра — «лисица, староста, охотник»,[81] в которой лисица всегда проигрывает охотнику, а охотник проигрывает старосте. А здесь медведь проиграл Кодзюро, а Кодзюро лавочнику. Поскольку лавочник живет в городе, медведь не может его съесть. Но по мере того, как мир будет становиться лучше, такие противные и хитрые люди исчезнут сами собой, все до единого. Когда я пишу о том, как такого прекрасного человека, как Кодзюро, обманул хитрый лавочник, на чью рожу второй раз и посмотреть-то противно, мне и вправду нестерпимо обидно.

Поскольку дела обстояли именно так, Кодзюро убивал медведей, не питая к ним ненависти. Но как-то раз летом произошла одна странная история.

Перебравшись через речку в долине, Кодзюро забрался на скалу и видит вдруг — прямо перед его глазами, выгнув спину, как кошка, лезет на дерево большой медведь. Кодзюро сразу же вскинул ружье. Собака радостно подбежала к дереву и принялась бешено носиться вокруг него. Какое-то время медведь висел на стволе, видимо прикидывая, что делать дальше. Если начать спускаться, а потом кинуться на Кодзюро, то точно получишь пулю в лоб, поэтому медведь вдруг разжал лапы и шлепнулся вниз. Кодзюро прицелился и выстрелил, но когда подошел к медведю, тот встал на дыбы и закричал.

— Что тебе от меня нужно, зачем ты хочешь меня убить?!

— Кроме твоей шкуры и печени мне ничего не нужно. Продам их задешево в городе. Мне и вправду очень жаль, а что делать? Но после того, как я услышал твои слова, лучше уж буду есть каштаны и желуди — и помру, коли мне суждено помереть.

— Обожди всего два года. Мне все равно, умру я или нет, однако у меня осталось одно дело, так что обожди, пожалуйста, два года. А через два года я сам приду к твоему дому и умру. Тогда ты сможешь взять и мою шкуру, и мою печень.

Кодзюро охватило странное чувство, он неподвижно стоял и думал. Медведь тем временем опустился на все четыре лапы и медленно побрел прочь. А Кодзюро так и стоял, задумавшись. Медведь будто знал, что Кодзюро не выстрелит ему в спину, и даже не оглядывался. Когда на широкую буро-рыжую спину упал солнечный луч, проникший сквозь ветви, Кодзюро тяжко вздохнул и отправился домой.

С того дня минуло ровно два года, и вот, как-то утром поднялся такой сильный ветер, что, казалось, сейчас он снесет и деревья, и изгородь. Выйдя из дому, Кодзюро убедился, что изгородь из кипарисовика стоит, как стояла, но под ней лежит буро-красная туша, которую ему уже доводилось видеть.

Два года ведь прошло, Кодзюро начал уж сомневаться в честности медведя, но, увидев его, ахнул от удивления. Подойдя поближе, он увидел, что из пасти зверя хлещет кровь. Кодзюро невольно поклонился.

Как-то раз в январе Кодзюро, выходя из дома, сказал то, чего никогда не говорил прежде.

— Матушка, наверное, я тоже постарел. Сегодня мне неприятно входить в воду. Впервые в жизни.

Старая мать Кодзюро, которая грелась на солнышке и что-то ткала, посмотрела будто бы сквозь него, и на лице ее появилось странное выражение — не поймешь, то ли смеется, то ли плачет. Кодзюро завязал соломенные сандалии, встал и вышел из дома. А внучата, высунувшись из конюшни, закричали: «Раненько выходишь, дедушка!» — и засмеялись. Кодзюро посмотрел на небо, синее и глянцевое, а затем обернулся к внукам и сказал:

— Ну, я пошел. Ждите меня.

Кодзюро стал подниматься к Сирасаве по белому твердому снегу.

Собака, тяжело дыша и свесив красный язык, убегала вперед, останавливалась, снова убегала и снова останавливалась. Вскоре фигура Кодзюро скрылась за холмом и исчезла из вида, а дети, смастерив садок для рыбы из просяной соломы, побежали играть.

Кодзюро меж тем поднимался по берегу реки Сирасава. Вода превратилась в синее-пресинее стекло, сосульки повисли гроздьями, будто четки, а по обоим берегам реки виднелись красные и желтые плоды и цветы бересклета. Четкие синие тени от Кодзюро и его собаки двигались по снегу вместе с тенями берез. Наблюдая за ними, Кодзюро карабкаться все выше и выше.

На перевале жил один большой медведь, это Кодзюро выяснил еще летом. Перебравшись через пять текущих по долине небольших рукавов реки, он продолжал подниматься. На пути ему встретился маленький водопад. От водопада Кодзюро повернул в сторону Наганэ. Снег слепил глаза, казалось, полыхает огонь. Кодзюро поднимался все выше. Цвета изменились, будто он смотрел на все сквозь фиолетовые очки. Собака тоже карабкалась вверх, иногда соскальзывала, но каждый раз цеплялась за снег когтями и не уступала круче. Наконец, они забрались на вершину, оттуда начинался пологий спуск, на котором там и сям росли немногочисленные каштаны. Снег искрился, словно белый мрамор, а вокруг тянулись вверх высокие снежные пики. На вершине Кодзюро сделал привал.

Вдруг собака неистово залаяла. Кодзюро удивился, обернулся и увидел — встав на задние лапы, идет на него тот самый огромный медведь, который встретился ему летом.

Кодзюро спокойно поднялся на ноги и вскинул ружье. Медведь, прихрамывая на переднюю лапу, несся прямо на него. Уж на что смелым был Кодзюро, но и он в лице переменился.

Ба-бах! — услышал Кодзюро собственный выстрел. Однако медведь и не думал падать, а словно черный ураган, летел на него. Кодзюро увидел, как собака вцепилась зубами в медвежью лапу, а потом в голове его загудело, и мир сделался синим. Откуда-то издалека донеслось:

— Кодзюро, я не хотел тебя убивать.

«Я уже умер», — подумал Кодзюро. А затем увидел перед собой свет, искрящийся голубыми звездочками.

«Это знак смерти. Это огонь, который видишь, когда умираешь. Медведи, простите меня», — подумал Кодзюро. Что чувствовал Кодзюро дальше, мне не известно.

На третью ночь на небо вышла луна, похожая на ледяную Драгоценность. Снег был бледно-голубым и светлым, а от воды шло фосфоресцирующее сияние. Зеленый и оранжевый блеск созвездий Плеяд и Ориона казался чьим-то дыханием.

Странные силуэты, большие и черные, встали в круг на вершине горы, окруженной каштановыми деревьями и белыми снежными пиками. От каждого силуэта падала черная тень. Словно мусульмане во время намаза, все они вдруг пали ниц и замерли.

В свете луны и в отблесках снега было видно — на самой вершине горы полусидит-полулежит мертвый Кодзюро.

Может, это только казалось, но лицо мертвого, окоченевшего Кодзюро светилось так, будто он был жив и улыбался. Созвездие Ориона заняло самый центр неба, потом медленно переместилось на запад, а большие черные силуэты все стояли и стояли, не двигаясь, словно окаменели.

РОЩА КЭНДЗЮ

Кэндзю, подпоясавшись веревкой, бродил по лесам и полям и радостно смеялся. Увидит зеленую чащу под дождем, — и от счастья захлопает ресницами, приметит в голубом небе летящего по своим делам сокола — аж подпрыгнет от восторга, в ладоши хлопает, а потом всем об этом рассказывает.

Однако дети дразнили Кэндзю дурачком и смеялись над ним. Поэтому ему приходилось делать вид, будто он и не смеется вовсе.

Бывало, налетит порыв ветра, листы на буке заискрятся, и уж так рад этому Кэндзю, так рад, так и хочется засмеяться, — однако нарочно откроет рот пошире и затаит дыхание, чтобы никто не видел, что он смеется. И долго-долго стоит, задрав голову, любуясь буком…

Иногда он, бывало, раскроет рот и нарочно почесывает щеку, — а сам в это время беззвучно смеется.

И, правда, издалека можно было подумать, что он и впрямь почесывается или зевает, но вблизи-то видно было, что он смеется, даже губы подрагивают. И дети все равно потешались над ним.

По просьбе мамы Кэндзю мог вычерпать пятьсот черпаков воды в день. Или целый день собирать траву в поле. Но ни мама, ни папа таких поручений ему не давали.

За домом Кэндзю было пока еще не распаханное поле размером со спортивную площадку.

Однажды, когда с гор еще не сошел снег, а на полях еще не проклюнулась молодая зелень, Кэндзю прибежал к родителям, трудившимся в поле, и сказал:

— Мамочка, купите мне семьсот саженцев криптомерии.

Мама Кэндзю перестала махать блестящей мотыгой, посмотрела на Кэндзю и спросила:

— А где же ты хочешь их посадить — семьсот саженцев?

— Да на поле за нашим домом.

На что старший брат Кэндзю сказал:

— Кэндзю, криптомерия там не будет расти. Ты бы лучше нам здесь, на рисовом поле помог!

Кэндзю огорченно опустил глаза в землю, не решаясь перечить.

Тогда его отец отер пот со лба, разогнулся и сказал:

— Купите, купите. Наш Кэндзю еще никогда ничего не просил. Так что надо купить.

И тогда мама тоже рассмеялась.

Кэндзю радостно помчался прямиком домой. Он достал из кладовки мотыгу и принялся корчевать траву за домом, чтобы вырыть там ямки для криптомерии.

Старший брат Кэндзю, увидев это, сказал:

— Ямки нужно рыть тогда, когда сажаешь дерево. Подожди до завтра — я куплю саженцы и принесу их тебе.

Кэндзю расстроился и отложил мотыгу.

На следующий день небо было ясным, белый снег искрился на горах, жаворонки летали высоко-высоко и там, в небесах выводили свои трели — «тиитику-тиитику». Кэндзю не смог сдержаться и радостно засмеялся, а потом принялся копать ямки для саженцев криптомерии, начиная с северной части поля, как посоветовал ему брат. Он старался копать ямки прямыми рядами и делать между ними одинаковое расстояние. Старший брат Кэндзю сажал в них маленькие деревца.

И тогда к ним подошел Хэйдзи, хозяин соседнего поля — к северу от поля Кэндзю. Хэйдзи курил трубку, руки засунул за пазуху и поднял плечи, словно от холода. Хэйдзи иногда работал в поле, но основная работа у него была такая отвратительная и всеми презираемая, что и говорить о ней не хочется. И вот, этот самый Хэйдзи обратился к Кэндзю.

— Эй, малый! Кэндзю! Что это ты удумал — сажать криптомерии на этом месте? Дурость какая! Смотри, чтобы никакой тени от них не было на моем поле. Я этого не потерплю!

Кэндзю покраснел, хотел что-то сказать, но замялся и промолчал.

— Доброе утречко, Хэйдзи-сан, — сказал тогда старший брат, сидевший на корочках, и поднялся на ноги.

Увидев его, Хэйдзи пробормотал себе что-то под нос и убрался подальше.

Не один Хэйдзи смеялся над Кэндзю, затеявшим вырастить на поле криптомерии. «Это место для криптомерии негоже, тут под землей твердая глина. Дурак он и есть дурак», — судачили все.

Собственно, так дело и обстояло. К пятому году только потянулись вверх зеленые побеги, верхушки деревьев распушились, но и на седьмой, и даже на восьмой год они были еще не выше шести сяку.[82]

Как-то раз утром один из соседей решил подшутить над Кэндзю.

— Эй, Кэндзю. Что же это ты у своей криптомерии ветки не подрезаешь?

— Что значит — подрезать ветки?

— Подрезать ветки — значит срубить все нижние.

— Ах, вот как, значит, надо подрезать ветки…

Кэндзю опрометью бросился за топором.

А затем одну за другой дочиста обрубил все нижние ветки на криптомериях. Деревья были всего еще в девять сяку высотой, поэтому ему пришлось ползать под ними на коленках.

К вечеру на деревьях осталось по три-четыре верхних веточки, все остальные Кэндзю срубил.

Срубленные ветви темно-зеленым ковром накрыли траву поддеревьями. В маленькой рощице стало совсем светло.

У Кэндзю стало нехорошо на душе, даже сердце защемило, когда он увидел, как опустела его роща.

Как раз в это время с поля вернулся старший брат, и, увидев, что натворил Кэндзю, не смог удержаться от смеха. Затем принялся успокаивать брата, потерянно смотревшего на деревья.

— Давай соберем ветки. Будет отличный хворост. Да и рощица какая стала красивая!

Кэндзю, наконец, успокоился, и они с братом пошли и собрали срубленные ветки.

Трава под деревьями была короткая и такая красивая, что как раз в таком месте и должны бы играть в «го»[83] святые отшельники.

На следующий день, когда Кэндзю перебирал в амбаре бобы, поеденные жучком, со стороны рощицы до него донеслись какие-то звуки: голоса, которые подражали трубящим сбор горнам, топот ног и взрывы смеха, — словно взлетали птичьи стаи. Кэндзю удивился и отправился посмотреть, что там происходит.

Каково же было его изумление, когда он увидел человек пятьдесят ребятишек, возвращавшихся из школы. Выстроившись в шеренгу, они маршировали между криптомериями.

И правда, каждый ряд деревьев был прямым, как настоящая аллея. Казалось, сами криптомерии выстроились в шеренги и маршируют в своей зеленой форме. Как же радовались дети! Они раскраснелись, что-то кричали и щебетали, вышагивая между деревьями. Они выкрикивали ими же придуманные названия рощи: «Токийская дорога», «Русская дорога» и даже «Заграничная дорога».

Кэндзю так обрадовался, что спрятался за криптомериями, открыл рот и стал беззвучно смеяться.

Дети стали приходить сюда каждый день.

Только в дождь не приходили.

Когда с белого жидкого неба капала вода, Кэндзю стоял в своей роще один, мокрый до нитки.

— Кэндзю-сан. Вы сегодня на посту? — спросил как-то, проходя мимо, сосед.

На криптомериях уже появились плоды темно-рыжего цвета. Свисая с великолепных зеленых ветвей, они роняли на землю капли прозрачного прохладного дождя — «кап-кап». Кэндзю беззвучно смеялся, широко открыв рот. Изо рта шел белый пар, а он все стоял и стоял под дождем.

Как-то раз утром спустился густой туман.

И тут Кэндзю столкнулся в зарослях мисканта с Хэйдзи.

Хэйдзи огляделся по сторонам, скривил противную волчью морду и закричал:

— Кэндзю, сруби свои деревья!

— Зачем?

— Они отбрасывают тень на мое поле!

Кэндзю молча опустил голову. Хэйдзи утверждал, что на его поле падает тень, однако тень от криптомерии была не длиннее пяти сяку. К тому же криптомерии защищали его поле от сильного южного ветра.

— Руби, руби. Ты что, не собираешься рубить?

— Не собираюсь, — твердо промолвил Кэндзю, подняв голову.

Его губы задрожали — вот-вот расплачется.

Единственный раз в жизни Кэндзю посмел кому-то перечить.

Однако Хэйдзи решил, что дурачок смеется над ним, совсем разозлился, расправил плечи — и ударил Кэндзю по щеке. А потом еще раз, и еще раз.

Кэндзю закрыл лицо руками и молча переносил удары. А потом все перед его глазами потемнело, и он покачнулся. Тут уж сам Хэйдзи перепугался, опустил руки и поспешно скрылся в тумане.

Той же осенью Кэндзю заболел тифом и умер. Хэйдзи тоже заразился и умер на десять дней раньше мальчика.

Но каждый день в рощу приходили дети.

Ну-ка, расскажу-ка я побыстрей, что было дальше.

На другой год через деревню провели железную дорогу, и всего в трех тё[84] от дома Кэндзю построили станцию. Потом построили фарфоровый завод и шелкопрядильню. А на месте рисовых полей и пустошей поставили дома. Деревня превратилась в небольшой городок. Удивительно, но только рощу не тронули. Криптомерии вымахали на целый дзё,[85] и дети по-прежнему каждый день приходили сюда поиграть. Поскольку рядышком с рощей теперь находилась школа, дети считали рощу и поляну в ее южной части продолжением школьной спортивной площадки.

Волосы отца Кэндзю побелели, как снег. Оно и понятно — ведь уже двадцать лет минуло, как Кэндзю не стало.

Однажды в городок прибыл молодой профессор, уехавший еще из деревни пятнадцать лет назад и теперь преподававший в американском университете.

Где же теперь поля и леса его детства? Большинство нынешних жителей городка приехали сюда совсем недавно.

Однажды профессора пригласили в начальную школу, чтобы он рассказал детям о стране, в которой теперь жил. После официальной части он вместе с директором и учителями вышел на спортивную площадку. Они направились к роще Кэндзю.

И тут молодой профессор удивлено поправил очки и вполголоса, словно бы самому себе, сказал:

— А вот здесь всё так, как было раньше. И деревья те же, что и раньше. Хотя теперь кажется, что они не такие уж высокие. И дети здесь играют. Нет ли среди них меня и моих бывших дружков?

Профессор улыбнулся, словно вдруг вспомнил о чем-то, и спросил у директора:

— Это тоже школьная площадка?

— Нет. Эта земля принадлежит семье, живущей за рощей. Они не возражают, чтобы дети здесь играли. Поэтому эту рощу и стали считать частью школьной территории. Но на самом деле это не так.

— Удивительно. А как это получилось?

— Когда город стал разрастаться, владельцев много раз просили продать эту землю. Люди они пожилые, но говорят, как бы тяжко им ни жилось, они никогда не продадут рощу потому, что это память об их покойном сыне Кэндзю. Так сказать, его прощальный подарок.

— Да-да! Я вспомнил. Мы все считали, что у Кэндзю было с головой не в порядке. Он всегда так странно смеялся. Каждый день он приходил сюда, стоял и молча смотрел, как мы играем. Все эти криптомерии вырастил он. Да уж, никогда не поймешь, кто действительно умен, а кто нет. Удивительно, насколько универсален буддийский закон десяти сил.[86] Теперь это красивое место всегда будет принадлежать детям. А что, давайте дадим этой роще имя Кэндзю, так оно сохраниться навеки!

— Хорошая идея. Да и дети будут очень рады.

И все вышло именно так.

Рядом с рощей, в самом центре поляны установили белый камень и выбили на нем слова: «Роща Кэндзю».

В школу пришло много писем и пожертвований от бывших учеников: кто-то стал судьей, кто-то офицером, кто-то уехал в другие страны и стал фермером.

Семья Кэндзю радовалась и горевала одновременно.

Чудесная темная листва криптомерии, свежий запах, прохладные летние тени, поляна цвета лунного сияния — все это и многое, многое другое дарит тысячам людей истинное счастье.

Так же как и при жизни Кэндзю идет дождь, прозрачные капли падают на короткую траву — «кап-кап», а потом вновь светит солнце, и вновь наполняется роща свежим благоуханием.

ВЕЧЕР ПРАЗДНИКА

Это случилось в тот вечер, когда отмечали осенний праздник горных божеств. Рёдзи повязал новый светло-голубой пояс, взял пятьдесят сэн и отправился к синтоистскому алтарю. А там представление под названием «Воздушный зверь». Людей собралось — тьма.

Перед занавесом в дверях маленькой хижины стоял рябой мужчина с длинными волосами, в мешковатых штанах и снисходительно зазывал прохожих:

— Давай заходи, заходи.

Ноги сами собой понесли Рёдзи к афише, и вдруг зазывала крикнул ему:

— Эй, приятель, заходи! Заплатишь на выходе.

И Рёдзи проскользнул в деревянную дверь.

Внутри были все знакомые лица, вот хотя бы Такаги Косукэ, и все они, кто с удивлением, кто серьезно, взирали на то, что лежало на середине стола.

Там распластался «воздушный зверь». Это было нечто большое, плоское, белое, покачивающееся из стороны в сторону — где голова, где рот, не разберешь. Хозяин аттракциона давал пояснения — если с одной стороны ткнуть в него палкой, там зверь подожмется, а с другой стороны надуется, если ткнуть с другой стороны, то все будет наоборот. А вот если ткнуть посередине, то раздуется весь зверь.

Рёдзи стало жутковато, и он поспешил прочь. Одевая гэта на земляном полу при выходе, он чуть было не упал и с размаху врезался в огромного человека, оказавшегося переда ним. Рёдзи напугался, поднял голову и увидел перед собой мужчину с худым красноватым лицом в старом летнем кимоно в полоску и в странной накидке от дождя. Он удивленно смотрел на Рёдзи сверху вниз. Глаза у него были совершенно круглые, Цвета закопченного золота.

Рёдзи изумленно уставился на него — и вдруг мужчина захлопал глазами и поспешно направился к деревянной двери сёдзи пошел следом. Около деревянной двери мужчина раскрыл плотно сжатый большой кулак и протянул билетеру десять сэн.

Рёдзи тоже заплатил билетеру, вышел на улицу, и тут встретил своего двоюродного брата Тацудзи.

А широкие плечи мужчины быстро исчезли в толпе.

Тацудзи, показав на афишу и понизив голос, сказал.

— Ты что, туда ходил? Врут они — «воздушный зверь», «воздушный зверь», а на самом-то деле это коровий желудок, наполненный воздухом. Ну, ты и дурак, что пошел!

Рёдзи еще раз растерянно посмотрел на афишу с диковинным «воздушным зверем», а Тацудзи сказал.

— Слушай, я еще у алтаря не был. Завтра увидимся.

И, прыгая на одной ножке, прыг-скок, скрылся в толпе.

Рёдзи поскорее убрался от этого места. Ацетиленовые лампы ярко освещали прилавки с зелеными яблоками и виноградом.

Рёдзи подумал, что синий огонь ацетиленовой лампы, конечно, красивый, но воняет, как от змеи, и прошел мимо.

На противоположной стороне в павильоне «кагура»[87] тускло горело всего пять ламп, судя по всему, вот-вот должно был начаться представление. На дверях чуть слышно звенел колокольчик. «Сёити, должно быть, тоже будет там выступать», подумал Рёити, и задержался на несколько минут.

Из темной чайной в тени кипариса на противоположно стороне улицы вдруг послышались крики, и все зеваки устремились туда. Рёити тоже поспешил за ними и, встав в сторонке, стал наблюдать за происходящим.

Тот самый мужчина с лохматыми волосами терпеливо сносил издевки молодого деревенского парня. По лбу его тек пот он то и дело наклонял голову.

Он пытался что-то сказать, однако все так кричали, а он та сильно заикался, что и слова вымолвить не мог.

А молодой парень с расчесанными на пробор блестящим волосами, оказавшись в центре внимания, все больше и больше расходился.

— Неужели мы позволим каким-то чужакам дураков из на делать! Гони быстро деньги, гони, гони! Нет, что ли, у этого типа денег? А если нет, зачем тогда ел?

Мужчина явно хотел что-то сказать, и, наконец, заикаясь выговорил:

— Вя-вя-вязанок дров сто штук принесу.

Хозяин чайной, кажется, был немного туговат на ухо и не расслышал, поэтому ответил невпопад:

— Что ты несешь? Всего две палочки. Естественно. Две палочки с клецками я бы мог и простить, однако ты меня вздумал дурить! Что за рожа! Эй, ты.

Мужчина, вытирая пот, наконец, отчетливо проговорил:

— Я вам потом принесу сто вязанок дров. Простите меня.

И тут молодой парень совсем разозлился:

— Вот заливает! Где это видано, чтобы за две палочки с клецками давали сто вязанок дров. Откуда ты вообще взялся?

— Э-э-этого я сказать никак не могу. Простите меня, — сказал мужчина, хлопая золотистыми глазами и отирая пот.

Он еще вроде и слезы утирал.

— Давайте его поколотим! — закричал кто-то.

Рёдзи, наконец, все понял.

«Все ясно. За представление с "воздушным зверем" мужчина выложил десять сэн, а потом так проголодался, что забыл, о том, что у него нет денег, и съел клецки. Он плачет. Значит, не плохой человек. Наоборот, честный человек. Решено, я ему помогу».

Рёдзи тихонечко вытащил из кошелька последнюю оставшуюся никелевую монетку, плотно зажал ее в кулаке, и, простодушным видом, стал пробираться сквозь толпу, пока не оказался рядом с мужчиной. Мужчина стоял с поникшей головой, руки свисали аж до колен, он мямлил, изо всех сил пытаясь что-то сказать.

Рёдзи присел на корточки и молча положил монетку на огромную ногу мужчины в плетеных сандалиях.

Мужчина удивился, посмотрел сверху вниз на Рёдзи, нагнулся, взял монетку, хлопнул ею по прилавку, за которым стоял хозяин чайной, и закричал:

— Все, я заплачу деньгами. Теперь уж вы меня простите. А сто вязанок я потом принесу. А еще восемь то[88] каштанов, — сказал он, и, быстро оттолкнув парня, унесся прочь, как ветер, растолкав толпу зевак.

— Это был горный леший. Горный леший, — закричали в толпе, и с улюлюканьем бросились вдогонку, однако его уж и след простыл.

Подул сильный ветер, заколыхался черный кипарис, подлетела кверху занавеска на чайной, и повсюду потух свет.

В этот момент зазвучала флейта, и началось представление «кагура». Однако Рёдзи туда не пошел, а поспешил домой по смутно белевшей в поле дороге. Ему хотелось поскорей рассказать об этой истории дедушке.

Неяркие звезды Плеяд поднялись уже довольно высоко.

Вернувшись домой, Рёдзи вошел в дом со стороны конюшни. Там был лишь дедушка, который разводил огонь в очаге и варил зеленые бобы. Рёдзи сел напротив и поспешно рассказал обо всем, что сегодня произошло. Сначала дед слушал молча, глядя в лицо Рёдзи, а потом громко рассмеялся.

— Ха-ха-ха! Точно, это был горный леший. Горный леший очень правдив. Мне тоже доводилось встречаться с ним в горах, в густом тумане. Однако он впервые пришел на праздник. Ха-ха-ха! А может, и раньше приходил, но никто его не узнавал?

— Дедушка, а что горный леший делает в горах?

— Ставит ловушки на лисиц: сгибает толстое дерево, сверху прижимает еще одним, на конец ветки вешает рыбину, и, когда приходит лисица или медведь и хватают рыбу, ветка распрямляется, и дерево убивает зверя.

В этот самый момент с улицы донесся раскатистый гром, весь дом зашатался, как от землетрясения. Рёдзи сразу же ухватился за дедушку. Дедушка переменился в лице, и, схватив лампу, поспешно вышел на улицу.

Рёдзи пошел следом. Лампа сразу же погасла от ветра.

Зато из-за черной горы на востоке медленно поднялась огромная луна восемнадцатой ночи.

Они огляделись по сторонам и увидели, что на площадке перед домом лежит целая гора толстых поленьев.

Дедушка некоторое время изумленно смотрел на них, а затем захлопал в ладоши и засмеялся.

— Ха-ха-ха, тебе горный леший дров принес. А я, было, подумал, что он принесет их в чайную, где клецки ел. Все-таки смышленый малый, этот леший!

Рёдзи хотел разглядеть дрова, сделал один шаг, и вдруг поскользнулся на чем-то и упал. Смотрит — а все вокруг засыпано блестящими каштанами. Рёдзи вскочил на ноги и закричал:

— Дедушка, горный леший нам и каштанов принес!

Дедушка удивился:

— Даже каштанов принес! Нехорошо просто так это принимать. Надо будет что-нибудь отнести в горы. Наверное, лучше всего кимоно.

А Рёдзи стало так жалко лешего, что хоть плачь.

— Дедушка! Горный леший такой честный, даже жалко его. Мне хочется сделать для него что-то хорошее.

— Давай отнесем ему постельные принадлежности. А то он, наверное, вместо теплого ватного одеяла укрывается тонким кимоно. А еще клецок отнесем.

Рёдзи закричал:

— Кимоно и клецки — этого недостаточно! Хочется сделать еще что-то очень, очень хорошее. Такое хорошее, чтобы от радости леший заплакал, закрутился на месте, а потом подпрыгнул аж до неба.

Дедушка взял потухшую лампу.

— Если бы такое существовало… Пойдем-ка домой, поедим бобов. А там, глядишь, и отец вернется, — и с этими словами пошел в дом.

Рёдзи промолчал и посмотрел на голубую кривую луну. Ветер глухо шумел в горах.

ЖИЗНЕОПИСАНИЕ ГУСКО БУДОРИ

Лес

Гуско Будори родился в большом лесу местности Ихатово. Гуско Надори, его отец, был известным во всей округе дровосеком, самое огромное дерево он мог срубить так же легко, как иной человек укладывает ребенка спать.

У Будори была младшая сестра — Нэли, с которой они каждый день играли в лесу. Дети забирались в такие дикие места, где даже глухой визг отцовской пилы был едва слышен. Там они собирали лесные ягоды, вымачивали их в бурлящих источниках, а затем, задрав голову в небо, по очереди подражали воркованью горных голубей. Им в ответ отовсюду доносилось сонное голубиное «гули-гули».

Когда мама сеяла зерно на небольшом поле перед домом, брат и сестра расстилали циновку на дорожке, садились на нее и варили в жестяной банке цветы орхидеи. И тогда самые разные птицы с громкими приветственными криками кружили над их растрепанными головами.

Когда Будори пошел в школу, днем в лесу стало очень уныло. Но зато во второй половине дня Будори и Нэли отправлялись вместе в лес, где красной глиной или углем писали на стволах деревьев их названия и громко распевали песни.

Как-то раз они увидели две березки, между которыми повис хмель, будто циновка, и написали на стволе: «Пролет кукушек запрещен!»

Будори исполнилось десять лет, а Нэли семь. По какой-то непонятной причине, в тот год, несмотря на то, что уже пришла весна, солнце светило странным холодно-белым светом, не распускались цветы магнолии, которая обычно расцветает, стоит лишь растаять снегу; в мае то и дело шел унылый мокрый снег, к концу июля жара так и не наступила, а из пшеницы, посеянной зимой, не родилось ничего, кроме белесых пустых колосьев. Большинство фруктовых деревьев дало только цветы, которые сразу опали, не завязавшись в плоды.

Затем пришла осень, но на каштановых деревьях не появилось ничего, кроме зеленых плюсок, а самый важный продукт — рис, которым в основном и питаются люди, вообще не уродился. Среди жителей равнины началась паника.

Родители Будори часто возили дрова жителям равнины, а с наступлением зимы, случалось, волокли на санках в город и огромные деревья, однако теперь каждый раз они возвращались домой в унынии, привозя лишь немного муки. Кое-как они смогли перезимовать. Вновь наступила весна, поле засеяли бережно припасенными семенами, однако и новый год оказался таким же, как и предыдущий. Осенью начался настоящий голод. Дети перестали ходить в школу. Папа и мама Будори бросили работу. Они часто говорили о чем-то с озабоченными лицами, по очереди уходили в город, иногда возвращаясь с горсточкой пшена, а иногда и с пустыми руками, мрачные-премрачные Жителям этих мест пришлось питаться зимой горькими желудями, корнями аррорута и папоротника, мягкой корой деревьев. Но когда пришла следующая весна, папа и мама тяжело заболели.

Как-то раз отец сидел дома, крепко задумавшись и обхватив голову руками, потом вдруг встал и сказал:

— Пойду-ка, прогуляюсь по лесу, — и с этими словами, пошатываясь, вышел из дома.

На улице совсем стемнело, но он так и не вернулся. Дети спросили у мамы, что случилось с отцом, но она лишь посмотрела на них, ничего не ответив.

На следующий вечер, когда в лесу уже стемнело, мама вдруг встала, положила в печь побольше дров, отчего в доме посветлело.

— Пойду-ка, поищу вашего папу. А вы оставайтесь дома, ешьте муку, она лежит в шкафу, только понемногу, — сказала мама, и, пошатываясь, вышла из дома.

Дети заплакали и побежали вслед за ней, а она, обернувшись, сказала с. укором:

— Какие же вы непослушные дети!

Спотыкаясь, она поспешно ушла в темный лес. Дети бегали вокруг дома и плакали. Наконец, не выдержав, они пошли за матерью. Миновали ворота из лозы хмеля, бурлящий источник и весь вечер напролет искали маму. Сквозь ветви деревьев блестели на небе звездочки, будто пытаясь сказать им что-то, испуганно взмывали во тьму птицы, однако человеческих голосов слышно не было. Наконец, дети, не помня себя от усталости, вернулись домой и уснули мертвым сном.

Будори открыл глаза, когда уже перевалило за полдень. Он вспомнил о муке и открыл шкаф. Мешки с гречневой мукой и желудями были почти полные. Будори разбудил Нэли, они вместе стали лизать муку, а потом растопили печь так, как это обычно делали родители.

Так прошло дней двадцать, и вот, раздался однажды за дверью чей-то голос:

— Здравствуйте! Есть кто дома?

Решив, что папа вернулся, Будори вскочил на ноги и выглянул за дверь. Однако там стоял чужой мужчина с острым взглядом и держал за спиной корзинку. Мужчина вытащил из корзины круглые моти и бросил их перед детьми.

— Я пришел спасать местных жителей от голода. Ешьте, сколько хотите!

Дети лишь испуганно посмотрели на мужчину, и он снова сказал им:

— Ешьте, ну ешьте же!

Они стали робко есть, мужчина же внимательно посмотрел на них и сказал:

— Вы хорошие детишки. Но на сей раз вам вряд ли поможет то, что вы хорошие. Пойдемте со мной! Двоих мне не унести, но мальчик и так сильный, а если ты, девочка, останешься здесь, то тебе вскоре нечего будет есть. Пойдем со мной в город! Там тебя каждый день будут хлебом кормить.

Вдруг он схватил Нэли, запихнул ее в заплечную корзинку и с громким криком: «Эге-гей! Эге-гей!» побежал прочь. Нэли расплакалась, а Будори побежал вслед за незнакомцем, рыдая и крича: «Вор, держите вора!» Пробежав вдоль леса, мужчина промчался по дальнему полю — оттуда уже едва слышно доносились плач и всхлипывания Нэли.

Будори, крича и плача, преследовал их до опушки леса, но, выбившись из сил, упал на землю.

Шелкомотальня

Когда Будори очнулся и открыл глаза, он услышал над своей головой неприятный монотонный голос:

— Ну, наконец-то, очнулся. Так и собираешься лежать, не евши? Может, встанешь, наконец, и поможешь мне?

Перед Будори стоял мужчина в пальто, одетом прямо на рубашку, и в берете, нахлобученном на лоб, будто шляпка коричневого гриба. В руке у него был какой-то предмет из проволоки, и он раскачивал им из стороны в сторону.

— А что, голод уже закончился? И чем я могу вам помочь? — спросил Будори.

— Раскидывай сеть.

— Прямо здесь?

— Ну да.

— А зачем?

— Будем разводить шелкопряда.

Прямо перед собой Будори увидел каштановое дерево с приставленной к нему лестницей, по которой карабкались двое мужчин: они, казалось, то раскидывали сеть, то скатывали ее, однако ни самой сети, ни даже нитей Будори не видел.

— А разве так разводится шелкопряд? — спросил Будори.

— Конечно. Какой противный мальчишка! Эх, только бы ты не сглазил. Зачем же строить шелкомотальню, если не разводить шелкопряда? Ведь и я, и многие именно этим живут!

— Вот оно что, — хрипло сказал Будори.

— И вообще, весь этот лес мой, я его купил. Хочешь помогать, милости просим, не хочешь — можешь катиться на все четыре стороны. Хотя куда бы ты ни пошел, вряд ли ты сможешь найти себе пропитание.

Будори чуть не заплакал, однако сдержался и сказал:

— Хорошо, я буду помогать. Только как раскидывать сеть?

— Ну, я тебе покажу. Берешь вот это, — двумя руками мужчина растянул что-то вроде проволочной корзины. — Понял? Вот так получается лестница.

Широким шагом мужчина подошел к каштановому дереву справа и повесил корзинку на нижнюю ветку.

— Ну, а теперь лезь с сетью наверх. Давай, залезай!

Мужчина вручил Будори какой-то странный круглый предмет, похожий на мяч. Будори ничего не оставалось, как взять его и лезть наверх. Однако проволочки были тонкими и больно врезались в руки.

— Лезь выше! Еще! Еще выше! Теперь бросай мяч, чтобы перелетел через дерево. Бросай его вверх! Что такое? Что ты там трясешься? Трус ты этакий! Бросай, бросай! Бросай, тебе говорю!

Будори что было мочи запустил мяч прямо в голубое небо, а потом солнце вдруг потемнело, и мальчик вверх тормашками полетел вниз. В следующее мгновенье он очутился на руках мужчины. Он поставил Будори на ноги и принялся ругаться:

— Ах ты неженка! Ну и хиляк! Не подхвати я тебя, башку бы себе разбил! Я твой благодетель, жизнь тебе спас. Так что больше не груби! Ну-ка, залезай теперь на то дерево! Потом, так и быть, покормлю тебя.

Мужчина дал мальчику другой мяч. Будори подошел к следующему дереву и бросил мяч.

— Теперь хорошо. Лучше стало получаться. Давай, у нас еще полно мячей. А ну, не лениться!

Мужчина достал из кармана штук десять мячей, отдал их Будори и торопливо зашагал прочь. Будори кинул еще три мяча, — тут дыхание у него перехватило, и тело налилось невыносимой усталостью. Он решил вернуться, но когда подошел к своему дому, то с удивлением обнаружил на крыше невесть откуда взявшуюся красную трубу, а на дверях табличку: «Шелкомотальня Ихатово». Попыхивая сигареткой, из дверей вышел тот самый мужчина.

— Эй, мальчишка, я тебе еды принес. Давай поешь, а потом еще поработаешь, пока не стемнело.

— С меня хватит. Я возвращаюсь домой.

— Домой говоришь? А где это твой дом? Он же не твой, это моя шелкомотальня. И сам дом, и лес вокруг него — все это я купил.

Совсем упав духом, Будори молча взял у мужчины пирожки, жадно их съел, а потом снова пошел бросать мячи.

В тот вечер Будори, свернувшись калачиком, лег спать в уголке своего бывшего дома, ставшего теперь шелкомотальней. Мужчина и еще трое-четверо людей допоздна топили печку, что-то пили и болтали. На следующий день с самого утра Будори ушел в лес и работал там так же, как и вчера.

Прошел примерно месяц, все каштановые деревья уже были покрыты сетями. Хозяин-шелковод велел повесить на каждое дерево по пять-шесть деревянных дощечек, присыпанных чем-то вроде просяных зерен. Вскоре на деревьях появились побеги, лес зазеленел, а на этих дощечках появилось множество маленьких белесых червячков, которые один за другим стали подниматься по нитям на ветки. На сей раз Будори и другим работникам поручили заготовку дров, и они горой навалили их возле дома. Как только ветви каштанов покрылись цветами, похожими на бледные ленты, червячки, переползшие с дощечек на ветви, стали точь-в-точь как эти цветы — и формой, и цветом. Потом червяки обглодали все листья с каштановых деревьев и сразу же после этого стали опутывать себя нитями, образуя в каждой ячейке большие желтые коконы.

Шелковод, яростно браня работников, заставлял их собирать коконы в корзины. Потом коконы один за другим бросали в котлы, проваривали их, а затем сматывали шелковые нити ручными прялками. И днем и ночью с грохотом крутились три прялки, вытягивая и расплетая коконы. Желтые шелковые нити уже наполовину заполнили сарайчик, когда из необработанных коконов, оставленных во дворе, стали один за другим вылетать большие белые мотыльки. Шелковод, злой как черт, без устали мотал шелк, да еще и с поля привел на подмогу четырех работников. Однако с каждым днем из коконов вылетало все больше и больше мотыльков, и, наконец, их стало столько, что казалось, будто над лесом идет снег. И вот однажды приехали шесть или семь телег, на них погрузили готовый шелк, и шелководы собрались возвращаться в город. Когда отправлялась последняя телега, шелковод сказал Будори:

— Слушай, я оставил столько еды, что тебе хватит до весны. Сторожи лес и шелкомотальню до нашего возвращения! — И как-то странно ухмыльнувшись напоследок, уехал на телеге.

Будори остался один. В доме был беспорядок, будто ураган пронесся, а лес был так разорен, словно здесь бушевал пожар. На другой день Будори решил прибраться — и в углу, где любил сидеть теперешний хозяин, нашел старую картонную коробку. В коробке оказалось штук десять плотно уложенных книг. В одних были картинки с изображениями шелковичных червей и каких-то машин, в других — деревья и травы с названиями. Но текст книги был ему непонятен.

Всю зиму Будори старательно переписывал тексты и перерисовывал картинки.

Весной опять приехал шелковод, одетый в прекрасный костюм, в сопровождении шести или семи новых помощников. И на другой же день закипела работа, как и в прошлом году.

Снова повсюду натянули сети, повесили желтые дощечки. Вот уже червячки повыползли, и настала пора заготавливать дрова. В то утро работники как всегда рубили сучья, как вдруг что-то громыхнуло — началось землетрясение. Вдалеке что-то бабахнуло.

Солнце странно потемнело, с неба посыпался легкий пепел, покрыв белым пологом весь лес. Будори и другие в страхе уселись на корточки под дерево, потом прибежал хозяин и в панике заорал:

— Эй, ребята, работе конец! Извержение! Началось извержение! Червей засыпало пеплом, и они все погибли. Убирайтесь отсюда живее! Эй, Будори, если хочешь здесь остаться, то оставайся, но еды я тебе больше не дам. Здесь опасно, лучше тебе перебраться на равнину и там зарабатывать себе на жизнь.

Шелковод побежал дальше. Когда Будори вернулся на шелкомотальню, там уже никого не было, и он уныло поплелся в сторону равнины по следам, оставшимся на белом пепле.

Болотное поле

Полдня он шел в сторону города по засыпанному пеплом лесу. От малейших порывов ветра с деревьев летела пыль, будто дым или снежная метель. Однако чем ближе он подходил к равнине, тем тоньше и тоньше становился слой пепла, пока, наконец, все деревья снова не стали зелеными, и исчезли следы чьих-то ног на тропинке.

Выйдя из леса, Будори от неожиданности широко раскрыл глаза. Вся равнина, простирающаяся перед ним до самых белых облаков вдалеке, была, казалось, выложена красивыми квадратиками персикового, зеленого и серого цветов. Подойдя поближе, он увидел розовый ковер из мелких цветов; с одного цветка на другой торопливо перелетали пчелы, зеленела густая трава с маленькими колосками, серело грязное болотце. Его разделяли узкие межи, и там работали люди — они вскапывали и разрыхляли ил на дне болота.

Будори пошел дальше. На тропинке двое мужчин громко разговаривали друг с другом, будто ссорились. Рыжебородый, стоявший справа, сказал:

— Чем бы я ни занимался, вы все равно считаете меня шарлатаном и мошенником!

Высокий старик в белой соломенной шляпе ответил ему:

— Брось ты это дело! Говорю тебе, брось! Только удобрение зря потратишь, а получишь одну солому. Ни одного колоска не снимешь!

— Нет уж. По моим расчетам в этом году будет такая жара, какой не было три года. Так что я за год соберу тройной урожай!

— Прекрати! Не стоит этого делать.

— Ни за что! Вон уже сколько цветов закопали, теперь надо еще шестьдесят брикетов бобовых жмыхов и сто мешков куриного помета. Вот вам и удобрение! Надо поспешать, да работы столько, что за любую помощь ухватишься.

Не долго думая, Будори подошел к ним, поклонился и сказал:

— Может, я вам пригожусь?

Мужчины с. удивлением подняли головы, посмотрели на Будори, пощипывая подбородки, а потом рыжебородый вдруг рассмеялся:

— По рукам. Будешь ходить за лошадью и распахивать поле. Иди за мной. Осенью посмотрим, что выйдет: пан или пропал. Пойдем. И правда, в такое время чью угодно помощь примешь, — сказал рыжебородый, посмотрел на старика, потом на Будори и быстро пошел вперед. Старик, провожая его взглядом, пробормотал под нос:

— Вот не слушаешь, что старики говорят. Намаешься потом!

Каждый день Будори запрягал лошадь и пахал грязь на болотистой равнине. А розовые и зеленые квадратики постепенно стирались, превращаясь в черно-зеленую жижу. Время от времени комья грязи летели из-под копыт лошади прямо в лица работников. Когда они заканчивали работу на одном болоте, сразу переходили на другое. День казался таким длинным, что к вечеру Будори уж ног под собой не чуял. Грязь была плотной, как конфеты-тянучки, а вода густой от грязи, как похлебка… Налетал ветер, на ближних болотах морщилась рябь, похожая на рыбью чешую, а водная гладь на дальних становилась серой, как жесть. Облака, которые каждый день медленно-медленно плыли по небу, напоминая то что-то сладкое, то что-то кислое. Будори завидовал им. Так прошло дней двадцать. Наконец все было распахано. На следующее утро явился возбужденный хозяин и вместе с работниками со всей округи стал высаживать на полях зеленую рисовую рассаду, похожую на острые пики. За десять дней они управились с этой работой, а затем стали работать на полях тех, кто помогал им. Когда все работы закончилась, хозяин и Будори вернулись на свое поле и принялись каждый день пропалывать рис. Ростки на поле хозяина были высокие и темно-зеленые, а у соседей едва пробивались бледно-зеленые всходы, поэтому даже издалека была четко видна граница между полями. Через семь дней прополка закончилась, и они опять стали помогать соседям. Но вот, как-то утром, когда хозяин с Будори шли мимо своего заливного поля, хозяин вдруг вскрикнул и застыл, как громом пораженный. Даже губы у него побледнели, он растерянно смотрел перед собой.

— Заболел, — наконец проговорил хозяин.

— Что, голова разболелась? — спросил Будори.

— Да нет, рис заболел! Смотри! — ответил хозяин, показав пальцем на рисовые ростки.

Будори сел на корточки и увидел, что на листьях появились красные точки, которых раньше не было. Хозяин, опустив голову, молча обошел свое поле, а затем побрел домой. Будори взволнованно пошел следом. Дома хозяин молча положил мокрую тряпку на лоб и лег прямо на пол. Вскоре с улицы прибежала жена хозяина.

— Правда, что рис заболел?

— Да, все пропало!

— Ничего нельзя сделать?

— Скорее всего, нет. То же, что и пять лет назад.

— А я же тебе говорила, хватит заниматься земледелием! И дедушка тебя как уговаривал!

Хозяйка горько заплакала. Но хозяин вдруг приободрился, встал на ноги и сказал:

— Да на равнине Ихатово таких крепких хозяев, как я, по пальцам пересчитать! Неужто я сдамся? В следующем году все получится! Будори, ты с тех пор, как пришел ко мне, еще ведь ни разу не выспался как следует. Поспи-ка хорошенько, хоть пять, хоть десять дней. А потом я тебе покажу кое-что интересное на нашем поле. А этой зимой нам всем придется питаться гречкой. Ты ведь ее любишь, да?

Хозяин надел шапку и вышел из дома. Будори пошел было спать в сарай, как велел хозяин, однако что-то не давало ему покоя, и он медленно поплелся на поле. Хозяин был уже там и в одиночестве стоял на меже, сложив руки. Все поле было залито водой, из которой торчали только проклюнувшиеся листочки риса, а на поверхности воды блестел керосин.

— Сейчас выпарю эту заразу, — сказал хозяин.

— И что, с ней можно справиться? — спросил Будори.

— Да. Опусти человека с головой в керосин, точно помрет, — ответил хозяин, а затем вздохнул и втянул голову в плечи.

Тут, ссутулившись от злобы и задыхаясь, прибежал владелец нижнего поля и закричал как резаный:

— Зачем ты льешь керосин в воду? Он течет прямо на мое поле!

А хозяин ответил, не моргнув глазом:

— Зачем я лью керосин в воду?! Рис заболел, вот затем и лью.

— А зачем ты льешь его на мое поле?

— Зачем?! Вода-то сама собой течет, а вместе с ней и керосин.

— А почему ты не закроешь выход воде на мое поле?

— Почему не закрою выход воде на твое поле?! Потому что, это не мой выход, вот поэтому я и не закрываю.

Сосед замолчал, кипя от негодования, потом вдруг ринулся в воду и стал строить запруду из грязи. Хозяин Будори ухмыльнулся и сказал:

— Какой тяжелый человек. Перекрой я выход сам, так он бы поднял крик, мол, зачем я это сделал. А теперь ему самому пришлось это сделать. Теперь, когда перемычка закрыта, вода поднимется до верхушек побегов за ночь. Ну, а теперь домой!

Хозяин первым быстро зашагал к дому.

На следующее утро Будори с хозяином опять пошли на поле. Хозяин вытащил один листок из-под воды и тщательно исследовал его, однако выражение его лица оставалось мрачным. На следующий день было то же самое. И через день то же. И, наконец, на утро четвертого дня хозяин уверенно сказал:

— Ну, Будори, посеем здесь гречиху. Пойди и открой запруду.

Будори проделал дырку для воды, как велел хозяин. Вода, перемешанная с керосином, потоком хлынула на соседнее поле. Будори подумал, что сосед опять рассердится, и, действительно, около полудня тот прибежал к ним с огромным серпом.

— Эй, зачем льете керосин на чужое поле?

— Что плохого в том, что керосин течет на поле? — тихо спросил хозяин.

— Так рис же погибнет!

— Чем языком молоть, ты лучше на мое поле взгляни. Сегодня уже четвертый день, как рис в керосине стоит. То, что он красный, это от болезни, а то, что он пока живой, это от керосина. А у тебя на поле керосин только корни покрыл. Может, так-то оно и лучше будет?

— Что же, выходит, удобряем керосином? — спросил сосед, немного смягчившись.

— Не знаю, удобряют ли керосином или нет, но ведь керосин тоже масло.

— Это верно, керосин тоже масляный, — настроение соседа переменилось, и он рассмеялся.

А вода с каждой минутой убывала, постепенно обнажая корни риса. Все растения были покрыты красными пятнами, будто обгорели.

— Ну, у нас уже пора начинать уборку риса! — сказал хозяин с усмешкой, и вместе с Будори они срезали весь рис, а затем там же посеяли гречиху и разровняли землю.

Как и сказал хозяин, в том году они питались одной лишь гречкой. Когда наступила следующая весна, хозяин сказал:

— Будори, в этом году наше поле в три раза меньше, чем в прошлом, так что работать будет легче. Поэтому изучи, как следует, книжки моего покойного сына, придумай, как нам вырастить такой рис, чтоб заткнуть рот всем тем, кто смеялся надо мной, называя шарлатаном.

Хозяин дал Будори кучу книг, и он читал их одну за другой, когда выдавалось свободное от работы время. Особенно интересной оказалась книжка, в которой излагались мысли некоего Кубо, Будори даже перечитал ее несколько раз. А, узнав о том, что этот человек живет в городе Ихатово и читает месячный курс в школе, ему захотелось поехать в город, чтобы поучиться у него.

Этим летом Будори сделал большое дело. На рис опять напала та же зараза, но Будори спас посевы древесной золой и солью.

В середине августа весь рис пошел в колос на каждом колоске расцвели белые цветочки, а затем на их месте вызрели голубоватые зерна. Рисовые колосья покачивались на ветру будто волны.

Хозяин был сам не свой от радости. Каждому гостю он говорил, не скрывая своего торжества:

— Четыре года подряд меня преследовала неудача, ну а в этом году соберу урожай аж за четыре года. Неплохо!

Однако в следующем году опять ничего не вышло. Дождей совсем не было. Каналы высохли, почва растрескалась — осеннего урожая еле хватило на зиму. Все надеялись на урожай нового года, но и в новом году случилась такая же засуха. Хозяин Будори твердил, мол, «вот в будущем году, вот в будущем году», однако мало-помалу потерял интерес, перестал удобрять почву и начал распродавать лошадей и участки земли.

Как-то осенью хозяин с горечью сказал Будори:

— Будори, знаешь, у меня было одно из самых крепких хозяйств, я зарабатывал много денег. Но из-за морозов и засух у меня теперь втрое меньше земли. У нас нет удобрений для будущего сева. Да и не только у нас — на всей равнине Ихатово почти не осталось крестьян, которые могут позволить себе такое. Я не смогу платить тебе за работу. Ты молод, в самом расцвете сил — жалко, если ты будешь тратить свое время зря, работая на меня. Возьми вот это, да и отправляйся на поиски лучшей жизни.

Хозяин дал Будори мешочек с деньгами, новую синюю льняную рубашку и красные кожаные ботинки. Будори, который уже забыл, как тяжело ему здесь приходилось, был готов работать даже бесплатно. Но, подумав, понял, что делать ему здесь и впрямь нечего. Горячо поблагодарив хозяина, Будори простился с ним и с полем, на котором проработал шесть лет, и пошел на станцию.

Великий профессор Кубо

Будори шагал часа два, пока не добрался до станции. Он купил билет и сел в поезд, идущий в Ихатово. Паровоз быстро мчался мимо заливных полей. А затем пошли черные леса, — но и они остались позади. В голове Будори теснились разные мысли. Ему хотелось как можно скорее прибыть в город Ихатово, встретиться с господином Кубо, написавшим такие хорошие книги, а потом, если повезет, работать и учиться, и самому выдумать способы, как собирать хороший урожай на заболоченных почвах без мучительного труда, а также придумать, как спасать рис от вулканического пепла, засухи и мороза. Казалось, поезд идёт так медленно, что он даже занервничал. Поезд прибыл в Ихатово после полудня. Выйдя со станции, Будори остановился, как вкопанный, ошеломленный грохотом, который доносился из недр земли, будто там что-то бурлило, тяжелым и темным воздухом и плотным потоком машин. Придя в себя, он стал расспрашивать прохожих, как пройти в школу профессора Кубо. Однако кого бы он ни спрашивал, все только смеялись при виде серьезного выражения на лице Будори. Ему говорили: «Не знаю такой школы» или: «Пройдите еще пять-шесть кварталов и там спросите». Только под вечер он, наконец, нашел то, что искал. На втором этаже большого полуразрушенного белого здания кто-то громко разговаривал:

— Здравствуйте! — громко крикнул Будори, но никто не выглянул.

— Здра-а-авствуйте! — вновь крикнул Будори, что было мочи.

Из окна второго этажа прямо над ним высунулась крупная седая голова, сверкнув стеклами очков.

— Идет занятие, а вы тут раскричались. Если у вас дело, входите, — сердито крикнула она и быстро скрылась в окне, вслед за этим раздался смех, и стало слышно, как человек в очках продолжил о чем-то громко рассказывать.

Будори решительно вошел в здание и поднялся на второй этаж, ступая, как можно тише. В конце лестницы он увидел открытую дверь, за которой была огромная аудитория. Она была битком набита пестро одетыми студентами. Черная стена напротив была исчерчена белыми линиями, и тот самый высокий человек в очках, указывая пальцем на большой макет каланчи, что-то громко объяснял студентам.

С первого взгляда Будори понял, что это как раз и есть тот самый макет «История истории», о котором он читал в книге. Улыбаясь, профессор повернул рукоятку. Макет щелкнул и принял форму диковинного судна. Он еще раз повернул рукоятку, и макет превратился в большую сколопендру.

Студенты то и дело кивали головами, хотя казалось, что мало кто что-то понимал, но Будори было очень интересно.

— Вот такой чертеж, — профессор стал чертить на черной стене что-то невероятно сложное.

В левой руке он тоже держал кусочек мела и писал очень быстро. Студенты торопливо записывали за профессором. Будори достал запачканную болотной грязью записную книжку и тоже стал перерисовывать чертеж. Закончив, профессор выпрямился и, поднявшись на кафедру, оглядел студентов. Будори перерисовал чертеж, покрутил его и так, и эдак. Сидевший рядом с ним студент зевнул: Будори вполголоса спросил:

— А как зовут профессора?

Студент усмехнулся и сказал:

— Ты что, не знаешь великого профессора Кубо?! — А затем, оглядев Будори, добавил. — Как это у тебя с первого раза получился этот чертеж? Я вот уже шесть лет хожу слушать одни и те же лекции! — и студент положил свою тетрадку в карман.

Как раз в этот момент в аудитории зажглись лампы, и стало светло. Наступил вечер. Профессор произнес:

— Незаметно наступил вечер, а также, наступил момент прощания. Мой курс закончился Согласно правилам, желающие получить распределение должны показать мне свои тетради, а также ответить на вопросы.

Студенты с криком и гамом захлопнули тетради. Большая часть студентов ушла, а оставшиеся пятьдесят-шестьдесят человек выстроились в очередь, чтобы показать профессору свои записи. Профессор бросал взгляд в тетрадь, задавал один-два вопроса, а затем мелком ставил пометку на воротничках пиджаков — «сдано», «на второй год», «неудовлетворительно». Студенты ежились, потом шли в коридор, втянув голову в плечи, и просили сокурсников посмотреть на отметку. Кто радовался, а кто огорчался.

Экзамен шел своим чередом, пока не остался последний студент — Будори. Когда Будори протянул свою маленькую грязную книжку, Кубо внимательно уставился в нее, широко зевнул, и так низко склонился над ней, словно хотел проглотить.

Потом удовлетворенно хмыкнул и сказал:

— Хорошо. Чертеж выполнен идеально. А что у нас тут дальше? Удобрения для заливных полей, фураж для лошадей. Извольте ответить на вопрос. Какого цвета дым из заводских труб?

Будори, не задумываясь, ответил:

— Черного, коричневого, желтого, серого, белого, бывает без цвета. А также смесь всех перечисленных цветов.

Профессор рассмеялся:

— Бесцветный дым, ну, что же чудесно. А теперь ответьте про форму.

— При отсутствии ветра дым поднимается столбом, который в высоте постепенно растворяется. В дни с низкой облачностью столб дыма поднимается до самых облаков, а затем растворяется в горизонтальной плоскости. В ветреные дни столб дыма сносит в сторону, и градус наклона зависит от силы ветра. Волнистость или слоистость дыма зависит от ветра, а также от разновидности самого дыма и трубы. Если дыма немного, он закручивается в штопор. При содержании в нем тяжелых газов, он может быть направлен или в одну, или во все четыре стороны, напоминая растрепанную кисть.

Профессор опять засмеялся.

— Хорошо! Кем вы работаете?

— Я приехал, чтобы найти работу.

— Есть одна интересная работа. Я дам вам визитку, а вы немедля ступайте туда, — с этими словами профессор достал визитку, что-то написал на ней и протянул Будори.

Тот поклонился и направился к дверям, а профессор, взглянув на него, пробормотал.

— Гм, кажется, где-то жгут мусор? — и бросив в стоявший на столе портфель кусочки мела, носовой платок, книги, схватил портфель в руку и прыгнул в окно, из которого прежде высовывал голову.

Испугавшись, Будори подбежал к окну и увидел, что профессор летит над городом, окутанным голубой мглой, на маленьком, словно игрушечном, дирижабле. Будори, вне себя от изумления, увидел, как профессор приземлился на плоскую крышу большого серого здания, привязал дирижабль к какому-то крюку и мигом скрылся внутри.

Управление по вулканической деятельности Ихатово

Будори отправился на поиски указанного на визитке адреса. Наконец он добрался до большого коричневого здания, за которым стоял столб в виде кисти, белеющий на фоне ночного неба. Будори подошел к парадной двери и нажал кнопку звонка. К нему вышел какой-то человек, взял визитку и, мельком бросив на него взгляд, провел его в большую комнату в конце коридора. Там стоял такой огромный стол, каких Будори еще не доводилось видеть, а за столом чинно сидел седой человек, с виду очень добродушный. Приложив к уху телефонную трубку, он что-то писал. Увидев, Будори, он указал ему пальцем на стул, продолжая что-то писать.

Всю правую стену комнаты занимала рельефная карта области Ихатово. Это был огромный, красиво раскрашенный макет, на котором можно было сразу же распознать железную дорогу, городки, реки, поля. На горах, тянущихся по центру карты, словно позвоночник, и на горах, окаймляющих морское побережье, и на веренице гор, врастающих, как ветви, прямо в море, образуя в нем островки, горели красные, оранжевые, желтые лампочки, которые то и дело меняли цвет, стрекотали как цикады, а под ними то загорались, то исчезали цифры. Вдоль стены на полке в три ряда стояло не меньше сотни каких-то черных аппаратов, напоминающих печатные машинки, внутри которых что-то медленно двигалось и издавало звуки. Пока Будори зачаровано рассматривал приборы, человек положил трубку, достал из кармана визитку и вручил ее Будори со словами:

— Вы, наверное, Гуско Будори-кун? Вот моя визитка.

Там было написано: «Инженер управления вулканической деятельности Ихатово, Пэннэн Нам». Увидев, что Будори, не привыкший к такой манере знакомства, смутился, он сказал еще радушнее:

— Мне звонил профессор Кубо, поэтому я вас ждал. Вы можете работать у нас и многому научиться. Мы начали только в прошлом году, работа ответственная, больше половины времени приходится работать на вулканах с высокой активностью. Извержение может начаться в любой момент. Поведение вулканов наука пока еще не постигла. Поэтому нам придется усердно работать. Сегодня Вы можете переночевать прямо здесь. Отдохните, как следует. А завтра я вам все покажу.

На следующее утро старый инженер Пэннэн провел Будори по всем комнатам здания и подробно рассказал о приборах и механизмах. Приборы в здании контролировали состояние более трех сотен действующих и спящих вулканов в Ихатово: они фиксировали не только извержения дыма, пепла и лавы, но и движение магмы и газов внутри спящих вулканов, изменения их формы, и отображали результаты наблюдений в виде цифр и графиков. Каждый раз, когда происходили какие-либо резкие изменения, приборы начинали издавать звуки.

С этого дня Пэннэн стал учить Будори обращению с приборами и способам измерений. Будори, не покладая рук, работал и учился день и ночь. Через два года его стали отправлять вместе с другими работниками на вулканы для установки новых или ремонта поврежденных приборов. Он изучил, как свои пять пальцев поведение всех трехсот с лишним вулканов в Ихатово. А ведь семьдесят с лишним действующих вулканов проявляют активность каждый день. Пятьдесят с лишним спящих вулканов тоже источают газы и питают горячие источники. Остальные сто семьдесят считаются потухшими, но кто знает, когда они могут проснуться вновь.

Как-то раз Будори работал вместе со старым Намом, как вдруг прибор, наблюдающий за вулканом Саммутори, расположенным на южном побережье, стал фиксировать нарастающую активность. Иинженер закричал:

— Будори-кун, до сегодняшнего утра Саммутори никогда не проявлял активности! Я ни разу не видел такого. Скоро начнется извержение! Толчком к нему стало сегодняшнее землетрясение. В десяти километрах к северу от этого вулкана находится город Саммутори. Если начнется извержение, то северная часть горы расколется, и огромные камни вместе с раскаленным пеплом и газами накроют город. Нужно срочно пробурить отверстие в горе со стороны моря, выпустить газ или лаву. Едем прямо сейчас, вдвоем!

Они быстро собрались и сели на поезд.

Вулкан Саммутори

Утром следующего дня они прибыли в город Саммутори, а к полудню поднялись к вершине, где располагалась станция с измерительными приборами. Станция стояла на самом краю старого кратера, на вершине осыпающегося утеса. Из окна открывался вид на море, будто расчерченное синими и серыми полосами. По морю плыли пароходы, выпуская из труб клубы черного дыма, за ними по поверхности воды тянулась серебристая дорожка.

Старый инженер внимательно осмотрел все приборы и обратился к Будори:

— Как полагаешь, через сколько дней начнется извержение?

— Меньше, чем через месяц.

— Меньше месяца? Меньше десяти дней! Надо срочно предпринять меры, пока не поздно. Думаю, что стенки вулкана тоньше на той стороне, выходящей к морю.

Инженер указал пальцем на светло-зеленый луг на склоне горы. По нему медленно скользили синие тени облаков.

— Там всего два слоя лавы. Все остальное это мягкие слои вулканического пепла и лапилли.[89] По этой дорожке, ведущей к пастбищу, можно легко подвезти материалы и оборудование. Я отправлю заявку в Управление на посылку экспедиции.

Нам поспешно связался по рации с управлением. В это время под ногами послышался какой-то звук, похожий на вздох, отчего хижина еще какое-то время поскрипывала. Нам отошел от радиопередатчика и сказал:

— Управление немедленно высылает сюда экспедицию. Участники экспедиции — почти как отряд смертников. Никогда прежде мне не доводилось выполнять такую опасную миссию.

— Успеем за десять дней?

— Должны успеть. На установку приборов — три дня, и на проводку кабеля от электростанции Саммутори — еще пять дней.

Загибая пальцы, инженер задумался, а затем сказал, переведя дух:

— Давай-ка, Будори-кун, вскипятим чайку. Уж больно красиво здесь!

Будори зажег спиртовку и стал заваривать чай. Небо затянули облака, да и солнце уже зашло, море стало уныло-серым, белые волны разбивались о скалы у подножия вулкана.

Случайно Будори поднял взгляд и увидел летящий в небе маленький дирижабль. Он уже видел его однажды. Старый инженер даже подпрыгнул:

— Кубо-кун прилетел!

Будори вслед за Намом выбежал из дома. Дирижабль опустился на огромной утес, возвышающийся слева от хижины, и из гондолы выпрыгнул великий профессор Кубо. Несколько минут он искал на скале расселину, и, обнаружив ее, поспешно вбил в нее крюк и заякорил дирижабль.

— Вот, чайку приехал попить. Ну, что, трясет здесь? — с улыбкой спросил профессор.

— Пока не особенно, — ответил старый Нам. — Но, вроде, уже по горе покатились камни.

В этот самый момент гора гневно загрохотала. У Будори все поплыло перед глазами. А гора продолжала трястись. Профессор Кубо и старый инженер сели на корточки и прижались к скале. Дирижабль медленно покачивался, как корабль на огромных волнах.

Наконец земля перестала трястись, профессор Кубо встал и быстро вошел в дом. Чашки опрокинулись, спиртовка горела синим огоньком. Профессор Кубо внимательно осмотрел приборы, а потом завел разговор с инженером. Под конец он сказал:

— В следующем году мы, во что бы то ни стало должны закончить строительство электростанций, работающих на приливной волне. Будет электричество, сможем решать сразу же такие проблемы, какие возникли сейчас, и, кроме того, рассеивать удобрения на полях, как предлагает Будори-кун.

— И не страшна будет никакая засуха, — добавил инженер Пэннэн.

При этих словах в груди Будори все затрепетало. Ему показалось, что гора подпрыгнула. И, правда, в этот момент гора стала сильно крениться, и Будори упал на пол.

— Вот это да! Наверное, и в городе сильно тряхнуло, — сказал профессор.

Старый инженер добавил:

— Я полагаю, что примерно в километре к северу от этого места, глубоко под землей рухнула в лаву каменная глыба, больше этой хижины раз в семьдесят. Однако нужно еще сто или двести таких глыб, чтобы газ прошел сквозь слой базальтовой коры.

Профессор размышлял некоторое время и, наконец, сказал:

— Пожалуй, что так. Ну, я на этом откланиваюсь! — Он вышел из хижины и прыгнул в гондолу дирижабля.

Старый инженер и Будори проводили профессора, который несколько раз мигнул на прощание фонариком, облетел гору и исчез из виду, а затем вернулись в хижину и продолжили наблюдения, ложась по очереди поспать.

На рассвете к подножью вулкана прибыла инженерная экспедиция. Старый инженер, оставив Будори одного, спустился на зеленый луг, на который указал вчера. Будори ясно слышал голоса и звон железных инструментов, доносящихся с ветром. Инженер Пэннэн непрерывно сообщал о ходе работы и осведомлялся о давлении газа и об изменении формы горы. Следующие трое суток сильные толчки и подземный гул не прекращались, поэтому у Будори и работавших у подножья членов экспедиции почти не оставалось времени, чтобы поспать. На четвертый день после обеда инженер сообщил Будори по радиосвязи:

— Будори-кун! Все приготовления закончены. Спускайся скорее. Еще раз проверь приборы, оставь их там, а с собой возьми только графики. Днем от этой хижины останутся одни воспоминания!

Будори сделал все, как было приказано. Внизу он увидел, что из стальных деталей, которые до сих пор лежали на складе Управления, уже возведена конструкция, оснащенная разнообразными приборами, которые заработают, как только подадут ток. Инженер Пэннэн сильно похудел и осунулся, а остальные члены экспедиционной команды были белые, как мел, только глаза горели. Они улыбками поприветствовали Будори.

Инженер сказал:

— Все уходим! Собирайтесь и садитесь в машины.

Все поспешно погрузились в двадцать автомобилей. Машины выстроились в колонну и помчались вдоль подножья по направлению к городу Саммутори. На полпути между вулканом и городом инженер велел остановиться:

— Ставим палатки. И всем спать.

Никто не сказал ни слова, все повалились кто куда и заснули. Во второй половине дня инженер положил трубку телефона и закричал:

— Кабель проложен! Будори-кун, начинаем!

Пэннэн щелкнул тумблером. Будори и остальные вышли из палаток и стали всматриваться в склон горы. Поле перед вулканом было усеяно распустившимися лилиями, а за ним синел притихший вулкан.

Вдруг с. левой стороны затряслось подножие Саммутори, в небо стремительно взлетел столб черного дыма в форме гриба. Из-под ножки его веером растеклась сверкающая золотистая лава и устремилась в море. Затем земля затряслась, вместе с ней заколыхались лилии, а затем раздался такой оглушительный грохот, что люди еле на ногах устояли. Налетел порыв ветра.

— Ура! Ура! — закричали все, протягивая руки к вулкану.

Столб дыма над Саммутори стал расплываться и затягивать небо, которое сразу же почернело. Сверху посыпались горячие камешки. Все залезли в палатки, с опаской выглядывая наружу, однако инженер Пэннэн, посмотрев на часы, сказал:

— Будори-кун, все получилось! Больше никакой опасности. Разве что на город упадет немного пепла.

Вместо камешков уже сыпался пепел. Но вскоре и он перестал падать, и все вышли из палаток. Поле на склоне стало серым, повсюду лежали горы пепла, погребя под собой цветущие лилии, а небо приобрело странный зеленый оттенок. На подножье Саммутори появился маленький кратер, из которого по-прежнему поднимался серый дым.

Вечером этого дня, ступая по пеплу и камням, люди снова поднялись на гору, установили новые приборы, а затем вернулись в город.

Море облаков

За следующие четыре года, как и планировал профессор Кубо, по берегу моря в области Ихатово было построено около двухсот электростанций, использующих энергию морских приливов. На всех вулканах рядом с измерительными станциями высились стальные наблюдательные вышки, выкрашенные белой краской.

Будори был назначен инженером. Большую часть года он проводил то на одном, то на другом вулкане и там, где ситуация становилась опасной, принимал соответствующие меры.

Весной следующего года Управление по вулканической деятельности расклеило по городам и селам следующее сообщение:

«Проводится распыление азотных удобрений!

Летом этого года на ваши заливные поля и огороды вместе с дождем выпадут удобрения на основе нитрата аммония. Тем из вас, кто самостоятельно удобряет поля, рекомендовано произвести перерасчет количества удобрений. Мы планируем рассеять по сто двадцать килограммов удобрений на гектар.

Мы вызываем небольшие дожди!

Если случится засуха, мы вызовем дождь, которые предотвратит гибель злаков. Поэтому вы можете без опасения сажать рассаду на тех полях, которые не использовались прежде из-за нехватки воды».

Как-то в июне того же года Будори работал в хижине на вершине вулкана Ихатово, расположенного в самом центре одноименной области. Под ним было сплошное море из облаков. А над этим морем то тут, то там, будто черные острова выступали макушки вулканов. Над облаками с одной вершины на другую перелетал дирижабль, за его хвостом тянулся белоснежный дымок, будто он наводил мостики между горными перевалами. Дым становился гуще и явственнее, медленно ложился на море облаков, и вскоре над всей поверхностью облачного моря была натянута чуть поблескивающая толстая белая сеть. Потом дирижабль перестал испускать дым, сделал, будто в знак приветствия, еще несколько кругов, а затем медленно погрузился в облака.

Вдруг зазвонил телефон. Будори услышал голос инженера Пэннэна:

— Только что прибыл дирижабль. Внизу все готово. Сильно льет дождь. Думаю, что самое время. Начинай!

Будори нажал на кнопку. Дымовая сеть стала загораться и гаснуть, становясь, то розовой, то синей, то фиолетовой, так что даже глазам было больно смотреть. Будори зачарованно наблюдал за этим зрелищем. Между тем солнце постепенно клонилось к закату, и когда исчезло море облаков и свет, все вокруг стало то ли пепельно-серого, то ли мышино-серого цвета.

Зазвонил телефон:

— Нитрат аммония уже смешался с дождевой влагой. Содержание в норме. Направление облаков тоже в норме. Еще четыре часа, и этому краю хватит на весь месяц. Продолжай!

Будори чуть не прыгал от восторга. Он представил себе, с j какой радостью под этими облаками прислушиваются к шуму дождя его бывший рыжебородый хозяин, сосед, который поверил, что керосином можно удобрять почву. А завтра утром они будут нежно поглаживать всходы рисы, заметно позеленевшие за ночь. Как во сне Будори наблюдал за облаками, которые то темнели, то сверкали прекрасными цветами. Короткая летняя ночь подходила к концу. Между вспышками молний было видно, как восточный край облачного моря чуть окрашивается в желтое.

Это всходила луна. Большая желтая луна медленно поднималась по небу. Когда облака окрашивались синим, луна казалось удивительно белой, а когда облака розовели, луна словно улыбалась. Будори позабыл, кто он такой, и что он здесь делает, — просто любовался облаками.

Раздался телефонный звонок:

— Здесь уже загремело. Думаю, что сеть местами разорвалась. Если и дальше будет так грохотать, завтрашние газеты будут нас ругать, на чем свет стоит. Так что прекращаем минут через десять.

Будори положил трубку и навострил уши. Казалось, облачное море перешептывается. Будори внимательно слушал. Это доносились отголоски грома. Он выключил прибор. Море облаков, освещенное теперь только лунным светом, медленно потекло на север. Будори, закутавшись в одеяло, заснул крепким сном.

Осень

Отчасти благодаря дождям, урожай этого года выдался такой обильный, какого не было последние десять лет, за что Управление по вулканической деятельности получило со всех концов области письма с благодарностями и со словами поддержки. В первый раз Будори осознал, ради чего он живет.

Однако как-то раз, возвращаясь с вулкана Татина, Будори зашел в маленькую деревеньку, расположенную посреди заливных полей, с которых уже сняли урожай. Было около полудня. Будори, решив купить хлеба, зашел в магазинчик, торговавший всякой мелочью и сладостями, и спросил:

— Нет ли у вас хлеба?

В магазинчике сидели трое босых мужчин с красными глазами и пили саке. Один из них встал и как-то странно сказал:

— Хлеб-то есть, да кто же его есть будет. Он же как камень, — а остальные с любопытством посмотрели на Будори и расхохотались.

Будори стало неприятно, и он вышел на улицу. Навстречу ему шел высокий человек, стриженный под «ежик». Он остановился и вдруг спросил:

— Эй, а ты никак тот самый Будори, который этим летом удобрял поля с помощью электричества?

— Да, — неосторожно признался Будори. Мужчина громко закричал:

— Пришел Будори из Управления! Все сюда!

Из магазина и с полей сбежались крестьяне. Они громко кричали:

— Ах ты, негодяй! Из-за твоего электричества весь рис полег. Что ж ты натворил, а? — сказал один из них.

Будори спокойно ответил:

— Что значит полег? Вы, что, не читали извещения, которое мы вам весной отправили?

— Ты еще и оправдываешься?

Вдруг один из крестьян сбил с головы Будори шапку. А затем все они обступили его со всех сторон и принялись избивать. Под градом ударов Будори упал на землю.

Он пришел в себя на белой койке в больничной палате. У изголовья лежала пачка телеграмм и писем, в которых люди желали ему выздоровления. У Будори все болело и горело, он не мог двинуть ни рукой, ни ногой. Но уже через неделю он пошел на поправку. В газете писали, что какой-то агроном дал крестьянам неправильные инструкции по использованию удобрений, а затем свалил всю вину за погибший рис на Управление по вулканической деятельности. Прочитав об этом, Будори рассмеялся. На следующий день около полудня к нему пришел сотрудник больницы и сказал:

— К вам посетительница по имени Нэли.

Будори решил, что это ему снится, однако через минуту в палату робко вошла загорелая крестьянка. Это была его сестра Нэли, похищенная в лесу. Она сильно изменилась за то время, пока они не виделись. Несколько мгновений брат и сестра не могли сказать ни слова, наконец, Будори стал расспрашивать ее о том, что случилось, а Нэли стала неспешно рассказывать свою историю. Она говорила на диалекте Ихатово. Мужчине, похитившему Нэли, надоело тащить ее на себе, и через три дня он ее бросил около небольшого пастбища, а сам ушел.

Нэли бродила там и плакала, а потом ее нашел хозяин того пастбища, пожалел и принял в семью, где ей доверили нянчить ребенка. Со временем она стала выполнять и другие работы. А через три-четыре года вышла замуж за старшего сына хозяина.

А еще она рассказала, что благодаря тому, что в этом году с воздуха разбрасывали удобрения, ее семье не пришлось возить навоз на дальние поля, и все удобрения они оставили на ближних полях, засеянных репой. А дальние поля и так родили много кукурузы, так что все были счастливы. Затем Нэли добавила, что вместе с сыном хозяина она несколько раз приходила в лес, где остался Будори, но они нашли только пустой дом и вернулись домой ни с чем. А вчера ее свекор прочитал в газете про то, как избили Будори, и она сразу же примчалась сюда. Будори пообещал навестить ее, как только поправится, и поблагодарить хозяина, и с этим отпустил Нэли домой.

Остров Карбонадо

Следующие пять лет в жизни Будори были счастливыми. Не раз он с благодарностью приезжал в дом своего рыжебородого хозяина.

Хозяин был уже довольно преклонного возраста, но при этом отменно здоров, как и прежде занимался сельским хозяйством, держал больше тысячи длинношерстных кроликов и все поля засеял цветной капустой, так что жизнь его складывалась очень удачно.

У Нэли родился прелестный мальчуган. Зимой, когда у крестьян не было работы, Нэли иногда приезжала погостить к Будори вместе с мужем и ребенком, одетым как подобает крестьянскому мальчику.

Как-то раз к Будори явился мужчина, который когда-то работал вместе с ним у хозяина шелкомотальни, и сказал, что могила их с Нэли родителей находится под огромным хвойным деревом торрейя на самом далеком краю леса. Оказывается, когда хозяин шелкомотальни впервые пришел в лес, чтобы осмотреть деревья, он нашел тела отца и матери Будори, и в тайне от Будори похоронил их, а вместо надгробья воткнул в могилу веточку березы. Будори вместе с Нэли и ее семьей сразу же отправились туда, поставили там белую известняковую плиту, и, каждый раз, приходя в лес, навещали могилу.

В этом году Будори исполнилось двадцать семь. Снова ждали сильных холодов. Об этом в феврале предупредила служба обсерватории, изучившая состояния солнца и льдов в северных широтах. Прогноз начиная сбываться: не расцвела магнолия, и в мае десять дней подряд шли дожди со снегом. Все вокруг, вспоминая об ужасных голодных годах, думали о приближающемся несчастье. Профессор Кубо то и дело советовался с. метеорологами и агрономами и высказывал свое мнение в газетах. Однако он ничего не мог поделать с грядущим похолоданием.

Наступило начало июня. Будори не мог найти себе места от беспокойства, рассматривая желтые побеги риса и деревья, не давшие новых побегов. Если холод продлится, люди, живущие в лесах и полях, попадут в такую же беду, в какой семья Будори оказалась в том злополучном году. День за днем Будори думая об этом, не притрагиваясь к еде.

Как-то вечером он зашел к профессору Кубо и спросил:

— Учитель, если бы количество углекислого газа в атмосфере увеличилось, стало бы теплее?

— Наверное, да. Считается, что температура Земли со времен ее возникновения до настоящего дня определяется количеством углекислого газа в воздухе.

— А если вулкан на острове Карбонадо извергнется именно сейчас, даст ли он достаточно газа для изменения климата?

— Я это тоже просчитывал. Если извержение произойдет сейчас, газ, смешавшись с ветром в верхних слоях атмосферы, покроет всю Землю. При этом прекратится рассеивание тепла из нижних слоев атмосферы и с поверхности Земли, что приведет к потеплению климата всей Земли в среднем на пять градусов.

— Учитель, а мы сможем вызвать извержение вулкана именно сейчас?

— Сможем. Но последний участник этой экспедиции погибнет.

— Учитель, позвольте мне… Пожалуйста, замолвите за меня словечко перед господином Пэннэном, чтобы он дал разрешение.

— Не могу я этого сделать. Ведь ты же молодой, и никто не сможет заменить тебя на работе.

— После меня придут много таких, как я. Еще и способнее, гораздо, гораздо способнее. Они будут и работать, и отдыхать лучше, чем я.

— Не проси этого у меня. Поговори сам с инженером Пэннэном.

Вернувшись домой, Будори сразу пошел к инженеру Пэннэну. Инженер кивнул головой и сказал:

— Хорошая идея, но последним буду я. В этом году мне исполняется шестьдесят три года. Можно сказать, что умереть ради такого дела — мое сокровенное желание.

— Но в этом деле много неясностей. Если даже нам удастся вызвать извержение, может быть, газ сразу унесет дождь, или все пойдет как-то не так. Если не будет вас, мы не сможем ничего исправить.

Старый инженер замолчал и опустил голову.

Через три дня корабль Управления срочно направился на остров Карбонадо. Там построили несколько вышек, подвели электричество.

Когда все было готово, Будори проводил всех на корабль, а сам остался на острове.

На следующий день жители Ихатово увидели, как голубое небо стало мутно-зеленым, а солнце и луна приобрели медный цвет. А через три дня стало теплеть, и осенью урожай собрали такой, как всегда. Многие родители и их дети, которые могли бы повторить судьбу семьи Будори и Нэли, описанную в начале нашего рассказа, смогли легко пережить эту зиму. У них была горячая пища и ярко пылающий очаг.

МАТАСАБУРО-ВЕТЕР

Первое сентября

Доддо-до, дододо, дододо, додо.

Сдуй зеленые листья грецкого ореха,

Сдуй неспелую айву.

Доддо-до, дододо, дододо, додо.

На утесе возле реки стояло маленькое здание школы. В школе была всего лишь одна классная комната, и ученики всех классов, с первого по шестой, сидели вместе. За спортивной площадкой размером с теннисный корт возвышалась красивая гора, склоны ее поросли густой травой и каштановыми деревьями, а у края спортивной площадки в скале зияла расщелина, из которой, булькая, бил холодный ключ.

Первое сентября выдалось свежим. Небо было синим, дул сильный ветер, солнечный свет заливал спортивную площадку. Двое первоклашек в черных зимних штанах обошли плотину на реке, зашли на спортивную площадку, посмотрели, нет ли там кого еще, а затем перекрикивая друг друга: «Я — первый! Нет, я — первый!», весело вбежали в ворота. Но, заглянув в класс, они остолбенели, переглянулись, а потом аж затряслись от негодования — один из них даже расплакался. А все потому, что в классе за самой первой партой уже сидел какой-то неизвестный мальчишка с рыжими волосами. Совершенно непонятно каким образом он умудрился проникнуть в класс раньше всех. Да еще уселся за парту того самого мальчика, который теперь заливался слезами. Второй, тоже едва сдерживая слезы, таращил глаза, злобно глядя на незнакомца. И тут со стороны верховьев реки донеслись громкие возгласы «староста, староста!», и на спортивной площадке, смеясь, появился Касукэ, похожий на большого ворона с портфелем под мышкой. Следом явились Сатаро и Косукэ. «Чего ревешь? Кто тебя обидел?» — спросил Касукэ, обняв за плечи плачущего первоклашку. Тот расплакался в голос. Все удивились, но, оглядевшись, увидели, что в классной комнате с серьезным видом восседает странный мальчик с рыжеватыми волосами. Все сразу притихли. Подошли и девочки, однако никто не сказал ни слова.

А новенький и в ус не дул, чинно сидел за партой и спокойно смотрел на доску.

Наконец, пришел шестиклассник Итиро. Итиро, словно взрослый, медленно мерил шагами комнату, а, потом, оглядел всех, спросил: «Что случилось?» Все зашумели, закричали, затем показали на странного мальчика, сидящего в классе Итиро некоторое время смотрел в его сторону, а затем, прижал к себе портфель, быстро направился к окну.

Остальные последовали за ним.

— Кто тут вошел раньше времени в класс? — спросил Итиро, забравшись на подоконник и заглянув внутрь.

— Тех, кто в хорошую погоду сидит в классе, потом сэнсэй ругает, — сказал Косукэ из-под окна.

— Я и пальцем не пошевелю, если тебе достанется — сказал Касукэ.

— Выходи, выходи, быстрее выходи, — сказал Итиро.

Но мальчик лишь посмотрел на них — но остался сидеть, сложив руки на коленках.

Вообще-то вид у него и правда, был странноватый. На нем было странное мешковатое пальто серого цвета, белые короткие штанишки и полуботинки из красной кожи. Его щеки алели, как спелые яблоки, а глаза были черные и совершенно круглые. Казалось, он даже не понимает, о чем идет речь, и это озадачило даже Итиро.

«Он иностранец», «он поступил в нашу школу», — загалдели дети. Вдруг пятиклассник Касукэ выкрикнул: «Он пришел в третий класс». Малыши решили, что он прав, а Итиро молча наклонил голову.

Странный мальчик по-прежнему только посматривал по сторонам, продолжая чинно сидеть на месте.

В этот самый момент налетел порыв ветра, окна в классной комнате задребезжали, окрасившись в необычный голубоватый оттенок, затрепетал мискант, каштаны на горе за школой закачались, а все дети почему-то засмеялись и задвигались. И тут Касукэ закричал.

— Я понял! Это Матасабуро-ветер!

Только все подумали, что это, наверное, так и есть, как Горо, стоявший позади всех закричал: «Ой, больно!». Все обернулись на него и увидели, как Косукэ наступил ему на ногу, а Горо рассердился и колотит Косукэ. Тут и Касукэ рассердился: «Сам хорош, а дерешься».

С этими словами он тоже попытался ударить Горо. А Горо, уже весь в слезах, снова бьет Косукэ. Тут Итиро встал между ними, а Касукэ прижал Косукэ.

— Эй, пока вы здесь ссоритесь, сэнсэй уже в учительскую пришел, — сказал Итиро, опять посмотрел в класс, и вдруг разинул рот от удивления.

Странный ребенок, сидевший в классе, исчез. У всех появилось такое чувство, словно жеребенок, с которым они успели подружиться, ускакал куда-то, или синичка, которую поймали с таким трудом, упорхнула прочь.

Опять налетел порыв ветра, задребезжали оконные стекла, а по мисканту на горе за школой прошлась голубоватая волна в сторону верховьев реки.

— Оттого что вы ругались, Матасабуро исчез, — сердито сказал Касукэ.

И все с ним согласились. Горо стало стыдно, он забыл про отдавленную ногу, и плечи у него поникли.

— Все-таки он и правда был Матасабуро-ветер.

— Он явился в двести десятый день.[90]

— На нем и ботинки были.

— И одежда была надета какая-то странная.

— А волосы рыжеватые, чудной какой-то.

— Эй, эй, Матасабуро оставил на моем столе камень, — сказал второклассник.

Все увидели, что на его столе лежит грязный камень.

— Вон, в то стекло этот камень бросили.

— Да нет. Это перед каникулами в Каити камнем попали.

— Нет, все было не так.

Пока они спорили, произошло следующее. Из коридора вышел учитель. В правой руке он сжимал блестящий свисток, которым созывал всех на урок, ну, а следом за ним шел тот самый рыжеволосый мальчишка, ступая так важно будто нес подол платья самого бодхисатвы, на его голове была белая шапочка, и шел он легкой походкой.

Все притихли, и, наконец, Итиро сказал:

— Сэнсэй, доброе утро!

И тогда все остальные тоже сказали: «Сэнсэй, доброе утро».

— Дети, доброе утро. Вижу, все в прекрасном настроении. Всем построиться, — учитель дунул в свисток: «би-ру-ру».

Свист долетел далеко-далеко, отозвавшись на противоположной стороне долины, и возвратился низким эхом: «би-ру-ру-ру».

Дети подумали, что все так же, как было до каникул — один ученик шестого класса, семь учеников пятого класса, шесть учеников четвертого класса, двенадцать учеников третьего класса — выстроились в ряды по своим группам.

Восемь второклассников и четыре первоклассника встали впереди всех. А странный мальчик, посматривая на остальных, стоял за спиной учителя, и физиономия у него была какая-то странная и забавная — словно бы он прикусил зубами язык. Затем учитель сказал:

— Такада-сан, встаньте вот сюда, — и отвел мальчика в ряд пятиклассников, сравнил по росту с Касукэ, и поставил его между Касукэ и Киё.

Все обернулись и посмотрели на него. Дойдя до коридора, учитель скомандовал:

— Шаг вперед.

Все сделали шаг вперед, встав в ровные ряды, однако всем настолько хотелось посмотреть, что делает тот странный мальчик, и дети все время оглядывались назад и косились на него. А между тем мальчик сделал шаг вперед — казалось, он прекрасно знает, что делать. Он спокойно протянул вперед руку, дотронувшись кончиками пальцев до спины Касукэ, и тому стало щекотно — а может, просто в этом месте спина зачесалась. Перестроиться! — вновь скомандовал учитель, — Вперед, первоклассники вперед.

Только успели первоклассники сделать шаг, как второклассники уже стали поджимать их. Пройдя перед строем, они вошли в дверь, по правую сторону от которой стоял ящик для сандалий. Зашагали четвероклассники, и вслед за Касукэ гордо прошествовал и странный мальчик. Дети, которые шли перед ним, то и дело оборачивались и внимательно смотрели на него.

Все сложили обувь в ящик для сандалий, вошли в класс и стали рассаживаться, в том же порядке, что и на улице. Странный мальчик чинно уселся за Касукэ. Но тут начался кавардак.

— Ой, у меня парта другая!

— Ой, а на моей парте лежит камень!

— Кикко, Кикко, ты дневник-то принес? Я забыл.

— Дайте мне карандаш, дайте кто-нибудь карандаш!

— Не понимаю. Зачем хватать чужую тетрадку?

Тут вошел учитель, дети, продолжая шуметь, встали, а Итиро, стоявший позади всех сказал: «Поклон».

Все поклонились, и наступила тишина, однако вслед за тем опять поднялся шум.

— Дети, тишина. Соблюдайте тишину, — сказал учитель.

— Тише, Эцудзи, слишком шумно. Касукэ, Кикко, эй, — прикрикнул с последнего ряда Итиро на самых крикливых.

Все угомонились. А сэнсэй сказал:

— Дети, вы, наверное, интересно провели долгие летние каникулы. С утра бегали купаться, играли в лесу, ходили в поле Уэ-но нохара со старшими братьями косить траву. Однако каникулы кончились. Наступила осень, и начался второй семестр. С давних времен осень считается лучшим временем для работы ума и самым подходящим временем для учебы. Поэтому с сегодняшнего дня давайте будем все вместе как следует учиться. И еще: у вас появился новый товарищ. Это Такада-сан, который сегодня здесь. Отца Такада-сан по делам фирмы перевели в наши края, он работает неподалеку от поля Уэ-но нохара. Такада-сан раньше учился в школе на Хоккайдо, а с сегодняшнего дня будет учиться с вами. И не только учиться — он должен стать вашим товарищем. Вы все поняли? Те, кто понял, поднимите руку.

Все сразу же подняли руки. А мальчик, по имени Такада, тоже энергично поднял руку, отчего учитель слегка рассмеялся.

— Все поняли. Ну, и прекрасно, — сказал учитель, и все разом опустили руки, будто огонек погас.

Однако Касукэ вновь поднял руку и сказал: «Сэнсэй!».

— Слушаю, — ответил сэнсэй, указывая на Касукэ.

— А какое имя у Такада-сан?

— Такада Сабуро.

— О, здорово, все-таки он Матасабуро, — с этими словами Касукэ захлопал в ладоши и чуть было не запрыгал за партой.

Ребята постарше засмеялись, а маленькие притихли, будто им стало страшно, и посмотрели в сторону Сабуро. Учитель сказал:

— Все принесли свои дневники и домашние задания? Все, кто принесли, положите их на парту. Сейчас я их соберу.

Все стали шумно открывать портфели, доставать фуросики[91] и вытаскивать оттуда дневники и тетради с домашним заданием.

Затем учитель принялся собирать тетрадки, начав с первоклассников. И в этот момент все обомлели от неожиданности. Потому что в классе откуда-то появился взрослый человек. На нем было мешковатое холщовое пальто, а на шее вместо галстука повязан черный яркий платок. В руках он держал белый веер, которым обмахивал лицо, и, наблюдая за детьми, улыбался. Все притихли и насторожились. Однако учитель, не обращая никакого внимания на незнакомца, продолжал собирать дневники, а, когда дошел до парты Сабуро, тот, вместо дневника и домашнего задания, положил обе ладони, сжатые в кулаки, на парту. Учитель молча прошел мимо и вернулся со стопкой на кафедру.

— Ваши тетрадки с домашним заданием я проверю и верну в следующую субботу. Те, кто сегодня не принесли домашнее задание, не забудьте принести его в следующий раз. Это Эцудзи-сан, Кодзи-сан и Рёсаку-сан. Сегодня на этом все. Завтра приходите в школу, как обычно. Пятиклассники и шестиклассники остаются помогать мне с уборкой класса. На этом все.

Итиро сказал: «Встать!», и все разом поднялись. Взрослый, сидевший в конце класса, тоже встал, опустив веер вниз.

— Поклон!

И учитель, и дети поклонились. Взрослый в конце класса тоже чуть опустил голову. Затем самые маленькие детишки стремглав выскочили из класса, а четвероклассники замешкались.

— Добрый день, спасибо за труды, — вежливо сказал незнакомый мужчина учителю и поклонился.

— Скоро все подружатся, — сказал учитель, поклонившись в ответ.

— Прошу любить и жаловать. На этом позвольте откланяться.

Взрослый опять вежливо поклонился, глазами сделал знак Сабуро и направился к выходу, чтобы подождать сына на улице, а Сабуро, провожаемый взглядами всех ребят, молча вышел из класса и последовал за отцом. Они прошли через спортивную площадку и направились в сторону реки.

Когда они пересекли площадку, мальчик оглянулся назад, а затем торопливо зашагал вслед за отцом.

— Сэнсэй, этот человек — отец Такада-сан? — спросил Итиро у учителя, держа в руках веник.

— Да.

— А по какому делу он приехал?

— В районе долины Уэ-но нохара добывают металл под названием молибден, он работает над тем, чтобы этот металл можно было добывать с большей глубины.

— И где это место?

— Я не очень хорошо знаю, думаю, чуть ниже по реке от той дороги, по которой обычно водят лошадей.

— А что делают из молибдена?

— Сплавляют с железом, а еще из него делают лекарства.

— А Матасабуро тоже копает? — спросил Касукэ.

— Не Матасабуро. Такада Сабуро, — сказал Сатаро.

— Матасабуро, Матасабуро, — продолжал упорствовать Касукэ, и его лицо раскраснелось.

— Касукэ, раз уж ты остался, давай тоже убирай, — сказал Итиро.

— Не, не охота. Сегодня дежурят только пятый и шестой класс.

Касукэ поспешно выскочил из класса и убежал. Вновь подул ветер, задребезжало оконное стекло, даже в ведре, где мокли тряпки, пошли маленькие волны.

Второе сентября

На следующий день Итиро захотелось посмотреть, пришел ли тот странный мальчик в школу, и что он там делает — может книгу читает? Поэтому он явился чуть раньше обычного, позвав с собой Касукэ. Однако оказалось, что Касукэ эта идея пришла в голову еще раньше, и он, быстро проглотив завтрак и завязав в фуросики книги, уже ждал Итиро на улице. По дороге друзья обсуждали новенького, пока не дошли до школы. На спортивной площадке уже было семь или восемь ребят, которые играли в «бокакуси»,[92] однако новенький пока не пришел. Они подумали, что он, может быть, уже в классе, как и вчера, заглянули внутрь, но в классе было пусто а на доске после вчерашней уборки остались мутные белые разводы от тряпки.

— Что-то вчерашнего мальчика нет, — сказал Итиро.

— Ага, — сказал Касукэ и оглянулся вокруг.

Итиро подошел к турнику, подтянулся, кое-как забрался наверх, и, перебирая руками, стал передвигаться к правой стойке, где уселся и стал всматриваться в ту сторону, куда вчера ушел Сабуро. Там, сверкая, текла речка, на вершине горы дул ветер, и по мисканту время от времени прокатывались волны.

Касукэ стоял внизу, смотрел в ту же сторону. Однако ждать им пришлось не так уж и долго: неожиданно на дороге появился Сабуро, который бежал, держа в правой руке серый портфель.

— Вон он! — хотел было закричать Итиро Касукэ, однако Сабуро быстро обежал дамбу, вошел через центральные ворота и громко сказал всем: «Привет». Дети обернулись, однако никто ему не ответил. И не потому, что не хотели ему отвечать, просто все привыкли здороваться, говоря: «Доброе утро», как научил сэнсэй, и никогда друг другу не говорили «Привет». Итиро, и Касукэ от неожиданности и такого напора даже растерялись. И тот, и другой что-то промямлили вместо того, чтобы тоже сказать «Привет». Однако казалось, что Сабуро совершенно не обратил на это внимания. Он сделал два-три шага вперед, остановился и осмотрел потемневшими глазами спортивную площадку. Казалось, что он ищет, с кем бы ему поиграть. Однако все лишь смотрели на Сабуро, не решаясь с ним заговорить, и делали вид, что деловито играют в «бокакуси». Никто к Сабуро так и не подошел. Немного расстроенный, он еще раз осмотрел спортивную площадку, а затем двинулся вперед, считая шаги от ее начала до входа в школу, словно хотел вычислить площадь. Итиро быстро спрыгнул с турника, встал рядом с Касукэ и, затаив дыхание, принялся наблюдать за происходящим.

Между тем Сабуро уже дошел до входа, повернулся в другую сторону и какое-то время стоял, наклонив голову, будто считая в уме. Все продолжали наблюдать за ним. Сабуро рассеяно сцепил руки за спиной и пошел в сторону дамбы.

В следующий момент налетел ветер, зашелестела и пошла волнами трава на дамбе, в центре спортивной площадки поднялась желтая пыль, и, долетев до входа в школу, закружилась смерчем — в виде бутылки, перевернутой кверху донышком, — а потом поднялась выше крыши. Затем Касукэ вдруг громко сказал.

— Точно. Все-таки он Матасабуро. Когда он что-нибудь делает, поднимается ветер.

— Точно.

Так ничего и не поняв, что же тут на самом деле происходит, Итиро посмотрел в сторону Сабуро. А тот по-прежнему шагал в сторону насыпи.

В этот момент на крыльцо вышел учитель со свистком в руке.

— Доброе утро!

Первыми собрались младшеклассники.

— Доброе утро!

Учитель бросил беглый взгляд на спортивную площадку и засвистел в свисток «пу-ру-ру». «Построиться!».

Ученики выстроились в шеренги так же, как и в вчера. Сабуро тоже встал на свое место. Солнце было белым и таким ярким, что учитель прищурился. Наконец, все подошли к дверям в класс. Учитель сказал:

— Ну, что ж, дети, сегодня мы начинаем занятия. Я думаю, что вы все принесли письменные принадлежности. Первоклассники и второклассники, достаньте прописи по каллиграфии, тушечницу и бумагу. Третьеклассники и четвероклассники, достаньте учебники по арифметике, блокноты карандаши, а пятый и шестой класс пусть достанет учебники по родной речи.

Весь класс сразу же загалдел. Сатаро, сидевший за партой учеников четвертого класса рядом с Матасабуро, вдруг протянул руку и схватил карандаш третьеклассницы Каё. Каё была младшей сестрой Сатаро. Каё со словами: «Братец, отдай мне мой карандаш», попыталась его вернуть, а Сатаро спрятал его за пазуху, сказав: «Он мой», затем засунул руки в рукава, как делают китайцы при приветствии, и крепко прижался грудью к парте. Каё вскочила: «Братец, братец, ты свой карандаш вчера потерял в шалаше. Верни мне мой!» — и силой попыталась отобрать карандаш, однако Сатаро, растопырив руки, словно окаменелый краб, плотно прижался к столу. У Каё, скривились губы, она чуть не расплакалась. Матасабуро, аккуратно выложив на стол учебник по родной речи, с недоумением смотрел на происходящее, а, увидев, как по щекам Каё одна за другой покатились слезинки, молча положил на стол перед Сатаро сточенный наполовину карандаш. Сатаро сразу же оживился и вскочил. «Даришь?», — спросил он у Матасабуро. Матасабуро несколько замешкался, а потом решительно ответил: «Да». Сатаро вдруг рассмеялся и, вытащив из-за пазухи сестренкин карандаш, вложил его в маленькую ручку Каё.

Тем временем учитель наливал воду в тушечницы первоклассников, Касукэ сидел перед Матасабуро, поэтому ничего не видел, а вот Итиро, сидевший в конце класса, видел все.

У него появилось странное ощущение, он не знал, что сказать, и лишь сжал зубы.

— Третьеклассники, еще раз повторим вычитание, которое мы изучали перед каникулами. Решите этот пример, — сказал учитель, написав на доске 25–12 =?

Все второклассники старательно стали переписывать его в блокноты. Головка Каё тоже склонилась над блокнотом.

— Четвероклассникам решить вот этот пример, — сказал сэнсэй и написал: 17 x 4 =?

Четвероклассник Сатаро, а также Кидзо и Косукэ переписали пример в тетради.

— Пятиклассники, откройте книгу для чтения на такой-то странице, задание номер такое-то — и прочтите про себя, сколько сможете. Если встретятся незнакомые иероглифы, выпишите их в блокнот.

И все пятиклассники начали читать, как велел учитель.

— А Итиро-сан пусть прочтет страницу такую-то из книги для чтения и также выпишет, если есть, незнакомые иероглифы.

Когда все закончили, учитель спустился с кафедры и стал проверять задания первоклассников и второклассников.

Матасабуро держал книжку обеими руками, положив на стол, и, почти не дыша, внимательно читал заданный фрагмент. Однако в блокнот он не выписал ни одного иероглифа, и было непонятно — оттого ли, что он не встретил ни одного незнакомого иероглифа, или оттого, что отдал Сатаро свой единственный карандаш.

Между тем учитель вернулся на кафедру, показал, как решаются примеры, данные третьеклассникам и четвероклассникам, а затем дал новое задание. Потом написал на доске те иероглифы, что выписали в тетрадях пятиклассники, и подписал под ними их значения и как они читаются. После этого он сказал:

— Касукэ-сан, прочитайте-ка вот это.

Запинаясь, при помощи учителя, Касукэ прочитал отрывок.

Матасабуро молча слушал. Учитель тоже внимательно слушал, держа книгу в руках, а, когда Касукэ прочитал строчек десять, сказал: «Достаточно», и стал дальше читать сам. Когда закончился первый урок, учитель велел всем убрать письменные принадлежности. Затем объявил: «Перерыв» и поднялся на кафедру. С задней парты Итиро сказал: «Встать!», все поклонились, вышли из школы, и разбежались по спортивной площадке.

На втором уроке все вместе, с первого до шестого класса, пели хором. Учитель достал мандолину, и они спели под его аккомпанемент пять песен, которые разучивали в первом семестре.

Матасабуро знал все песни и пел их одну за другой. Этот урок прошел очень быстро.

На третьем уроке третий и четвертый класс занимались родной речью, а пятый и шестой — математикой. Учитель опять написал на доске примеры, пятый и шестой класс стали их решать. Спустя некоторое время Итиро написал ответ и посмотрел на Матасабуро. Матасабуро откуда-то добыл кусочек угля и, поскрипывая им, рисовал в своей тетради большие цифры.

Четвертое сентября, воскресенье

На следующее утро небо было ясным, и речка в долине приятно журчала. Итиро позвал с собой Касукэ, Сатаро и Эцудзи, и они все вместе направились к дому Матасабуро. Чуть ниже по течению они перешли вброд речку, а затем сорвали по ветке ивы, стоявшей на холме, и, ободрав кору, сделали хлыстики. Размахивая ими, они поднимались выше и выше. От быстрого шага мальчишки тяжело дышали.

— Неужели Матасабуро и правда ждет нас у родника?

— Ждет. Матасабуро не может соврать.

— Жарища. Хоть бы ветерок подул.

— О, смотри-ка — подул!

— Это Матасабуро напустил.

— Что-то солнце поблекло.

На небе появилось несколько белых облаков. Между тем мальчишки забрались довольно высоко. Все дома внизу, в долине, казались крошечными, а деревянная крыша маленького домика Итиро поблескивала, будто выкрашенная в белое.

Дорога нырнула в лес, и сразу стало сыро и темно. Вдруг они вышли к роднику — к месту встречи. До них донесся голос Сабуро:

— Эй! Вы здесь?

Все быстро побежали наверх. За поворотом стоял Матасабуро. Высунув кончик языка, он смотрел, как четверо мальчишек карабкаются наверх.

Наконец, они добрались до Сабуро, но так запыхались, что ничего поначалу не смогли сказать. Потом нетерпеливый Касукэ задрал голову в небо, крикнул: «Хо-хо!» и выпустил изо рта белый пар. Сабуро громко рассмеялся.

— Долго же я вас ждал. А сегодня еще и дождь вроде собирается.

— Тогда пойдем быстрее. Только вот воды попьем.

Отерев пот, мальчишки уселись на корточки, стали черпать и пить прохладную воду, бившую ключом из белой-белой скалы.

— Мой дом неподалеку отсюда. Как раз в конце той лощины. Потом зайдем, ладно?

— Ладно, но сначала пошли на поле.

Когда все тронулись в путь, родник загудел, будто хотел предупредить их о чем-то, да и деревья как-то разом зашелестели.

Мальчишки прошли по опушке леса, миновали несколько насыпей и подошли к долине Уэ-но нохара.

Тут они оглянулись назад и еще раз посмотрели на запад. За многочисленными холмами, которые, набегая друг на друга, то попадали на свет, то погружались в тень, раскинулась бесформенная синяя луговина, тянувшаяся вдоль речки.

— Смотрите. Речка.

— Словно пояс божества Касуга Мёдзин,[93] — сказал Матасабуро.

— Как ты сказал? — спросил Итиро.

— Словно пояс божества Касуга Мёдзин.

— А ты что, видел пояс божества?

— На Хоккайдо видел.

Никто ничего не понял, и все промолчали.

С этого места начиналась долина Уэ-но нохара: среди красивой травы стоял одинокий большой каштан. Ствол и корни его совсем почернели, в нем зияло огромное дупло, а на ветвях висели старые веревки и разорванные соломенные сандалии.

— Если еще чуток пройти, там траву косят. А еще лошади пасутся, — сказал Итиро, энергично шагавший впереди всех по тропинке среди скошенной травы.

Сабуро, шедший следом, сказал:

— Здесь нет медведей, поэтому можно пускать лошадей на вольный выпас.

Через некоторое время под большим дубом они увидели множество мешков, перевязанных веревками, повсюду были навалены кучи травы.

Две навьюченные лошади, увидев Итиро, громко зафыркали.

— Братец! Ты здесь? Братец! Мы пришли! — крикнул Итиро, оттирая пот.

— Эй, эй! Я здесь. Сейчас подойду, — из дальнего оврага раздался голос.

Вдруг выглянуло яркое солнце, и вслед за ним появился, улыбаясь, старший брат Итиро.

— Хорошо, что пришли. Молодец, всех привел. Добро пожаловать. На обратном пути поведу лошадей и отведу вас. Сегодня, наверное, будет облачно. Пока я тут скошенную траву сгребаю, вы можете поиграть на пастбище. Там сейчас около двадцати лошадей.

Брат собрался уходить, но затем опять обернулся и сказал.

— Только за насыпь не заходите. Заблудитесь еще. А я ближе к полудню вернусь сюда.

— Хорошо. Мы здесь поиграем.

Старший брат Итиро ушел.

На небе появились прозрачные облака, солнце стало похоже на белое зеркало, мчащееся навстречу облакам. Поднялся ветер, по некошеной траве прошла волна. Итиро шел первым прямо по узкой тропинке, пока они, наконец, не подошшли к насыпи. В одном месте в ней был проход, поперек него лежало два толстых бревна. Косукэ хотел было подлезть под них, но Касукэ сказал:

— Наверное, их можно подвинуть, — и, схватившись за конец бревна, опустил его, чтобы все смогли через него перепрыгнуть.

Вдалеке на небольшом холме паслись семь лошадей, сверкавших атласными шкурами. Они плавно помахивали хвостами из стороны в сторону.

— Эти лошади стоят больше тысячи иен каждая. В будущем году они будут участвовать в скачках, — сказал Итиро, подходя к ним.

Лошади тоже подошли к ребятами, словно им было совсем одиноко. Затем они вытянули морды, будто чего-то просили.

— А, соли просят, — решили ребята и протянули ладошки, которые лошади тут же стали лизать, и лишь Сабуро, видимо, не привыкший к лошадям, спрятал руки в карманы.

— Эй, а Матасабуро лошадей боится, — сказал Эцудзи.

— Не боюсь, — ответил Сабуро, сразу же вытащил руку из кармана и подставил ее лошади, однако только лошадь потянула шею и высунула язык, он, переменившись в лице, быстренько убрал руку обратно в карман.

— Эй, Матасабуро лошадей боится, — опять сказал Эцудзи. Тогда Сабуро покраснел как рак, помолчал и сказал:

— Давайте устроим конные скачки. Все задумались, как бы им это устроить. И тогда Сабуро сказал.

— Я много раз видел скачки. Но на лошадях нет седел, поэтому мы не сможем сесть на них верхом. Давайте каждый будет погонять свою лошадь, и победит тот, чья лошадь первой добежит во-он до того большого дерева.

— О, это интересно! — сказал Касукэ.

— Нас заругают. Если пастухи увидят.

— Да ничего страшного. Лошади, которых отправляют на скачки, должны ведь тренироваться, — сказал Сабуро.

— Ну, тогда вот это моя лошадь.

— А это моя.

— Тогда пусть эта будет моя.

Мальчишки взмахнули ветками ивы и колосьями мисканта, однако лошади даже не пошевелились. Опустив головы, они по-прежнему щипали траву, будто внимательно разглядывали, что же растет вокруг них. Итиро хлопнул в ладошки и крикнул: «Но! Пошли!».

И тут вдруг все семь лошадей, грива к гриве, поскакали вперед.

— Здорово!

Касукэ подпрыгнул и побежал вслед. Однако из затеи ничего не вышло. Во-первых, лошади скакали ноздря в ноздрю, да и к тому же не так уж и резво. Но все равно, было очень интересно, и мальчишки с криками: «Но! Но!» бежали следом.

Лошади проскакали совсем немного и остановились. Ребята чуть передохнули, и вновь принялись взялись за прутья. И вот лошади сделали круг и вернулись на холм — туда, где в насыпи был проход.

— Ой, лошади убегут! Лошади убегут. Держите их. Держите! — закричал, побледнев, Итиро.

А лошади уже подбегали к проходу.

Итиро разволновался и с криками: «Тпру-тпру!» изо всех сил помчался за ними, но, когда он, наконец, добежал, две лошади уже скрылись в проходе.

— Быстрее, гоните их обратно! Бегите быстрее! — закричал Итиро срывающимся голосом, положив толстое бревно на место.

Трое мальчишек пролезли под бревном. Две беглянки уже остановились и теперь стояли за насыпью, спокойно пощипывая траву.

— Хватайте осторожно. Осторожно, — крикнул Итиро и крепко схватился за табличку, прикрепленную к поводьям одной из лошадей.

Касукэ и Сабуро попытались схватить другую лошадь, но та, испугавшись, стремглав понеслась на юг вдоль насыпи.

— Братец, лошади убегут, лошади убегут! — что было мочи кричал Итиро позади.

Сабуро и Касукэ изо всех сил бежали за беглянкой.

Однако она на сей раз, видимо, и, правда, решила сбежать. То поднимаясь над высокой травой, то, исчезая в ней, она, грудью рассекая зеленые волны, неслась вперед, куда глаза глядят. У Касукэ уже ноги одеревенели, и он уже перестал понимать, куда бежит.

Все вокруг посинело, закружилось, и, он рухнул в густую траву. Перед глазами мелькнула бурая грива лошади и белая шапка Сабуро, бежавшего вслед за ней.

Касукэ лежал на спине и смотрел в небо. Оно ослепительно сияло, кружилось, и по нему быстро-быстро бежали облака. Все вокруг звенело.

Наконец, Касукэ встал, и, еле переводя дыхание, зашагал в ту сторону, куда убежала лошадь. В траве, остались ее следы и следы Сабуро — вроде чуть заметной тропинки. Касукэ рассмеялся. А затем подумал: «Наверное, лошади стало страшно, и она где-то остановилась».

Касукэ старательно шел по следу. Однако не прошел он и ста шагов, как дорожка, которая показалось ему протоптанной тропинкой, разделилась на две или три и затерялась в зарослях патрии и высокого будяка. Теперь стало непонятно, куда они ведут.

— Эй! — закричал Касукэ.

— Эй! — откуда-то донесся голос Сабуро.

Касукэ решительно двинулся по средней дорожке. Она то и дело прерывалась в крутых местах, где лошади не пройти, и заворачивала куда-то в сторону.

Небо потемнело, стало тяжелым, все вокруг затянуло дымкой. Прохладный ветер зашелестел в траве, облака и дымка вдруг разорвались и быстро понеслись перед глазами.

Касукэ подумал: «Плохи дела, сейчас начнется самое скверное». Именно так и случилось: следы вдруг исчезли напрочь.

«Совсем беда. Совсем беда», — думал Касукэ, и от этих мыслей у него колотилось сердце.

Трава нагибалась, шептала «пати-пати», шелестела «сара-сара». Туман стал густым, а одежда совершенно промокла.

Касукэ во все горло закричал.

— Итиро, Итиро, иди сюда!

Но никакого ответа не последовало. Капли черного холодного тумана сыпались, словно мел, осыпающийся со школьной доски, все вдруг затихло и стало мрачным-мрачным. Из травы доносился лишь звук капель: «кап-кап».

Касукэ решил поскорее вернуться к Итиро и ребятам и повернул в обратную сторону. Однако, как ему показалось, место, где он скоро оказался, было совсем не тем, где он проходил прежде. Во-первых, вокруг было слишком много будяка, да и к тому же повсюду были разбросаны камни, которых до этого он не видел. И, наконец, перед глазами оказалась огромная долина, о которой он раньше не слыхал. Мискант шуршал, окрестный пейзаж скрылся в тумане, словно поле без конца и без края.

Налетел порыв ветра, стебли мисканта протянули множество тоненьких ручек, они колыхались из стороны в сторону, будто бы говоря:

— Господин Запад, господин Восток. Господин Запад. Господин Юг. Господин Запад.

Касукэ сильно устал. Он закрыл глаза, его стало клонить набок. Затем он поспешно повернул назад. Вдруг в траве показалась узкая черная дорожка. На ней было множество следов от копыт. Касукэ, сам не свой от радости, засмеялся и бодро зашагал вперед.

Но вот незадача — дорожка то становилась совсем узкой, то вновь расширялась, да и к тому же вроде как шла по кругу. Наконец, она довела до большого каштана с обугленной верхушкой и опять разделилась на несколько тропинок.

Наверное, здесь собираются дикие лошади: сквозь туман можно было различить круглую поляну.

Касукэ поник и вновь пошел по черной дороге. Медленно покачивалась какая-то неизвестная трава, а, когда порыв ветра налетал чуть посильнее, казалось, будто кто-то подает ей знак — она наклоняется, чтобы не коснуться Касукэ.

Небо сверкало и звенело: «киин-киин». А в тумане прямо перед глазами появилось нечто черное, напоминающее дом. Касукэ сначала остановился, как вкопаный, не веря собственным глазам: неужели это и в самом деле чье-то жилище? Он неуверенно пошел к нему, но вблизи «дом» оказался большой холодной скалой.

Белесое небо кружилось и подрагивало, с травы разом слетели капли.

«Мы заблудились и спустились на противоположную сторону долины, теперь и мне, и Матасабуро остается только умереть». Эти слова Касукэ то ли сказал про себя, то ли прошептал вслух. А затем закричал.

— Итиро, Итиро, ты здесь? Итиро!

Опять стало светло. Трава разом вздохнула.

Вдруг он ясно вспомнил чьи-то слова:

— В городе Исадо, ребенка местного электрика по рукам и ногам связал горный леший.

Черная дорога внезапно исчезла. Все вокруг на какое-то мгновение затихло. А затем задул сильный ветер.

Небо сверкало и трепыхалось, как флаг, на нем загорались искры. Касукэ упал в траву и заснул.

Все, что он видел, было мороком.

Прямо перед его глазами вышагивал Матасабуро, выбрасывая ноги вперед, и молча смотрел в небо. Откуда-то поверх привычного серого пиджака появилось стеклянное пальто. К тому же он был одет в сверкающие стеклянные ботинки.

На плечи Матасабуро падали синие тени от каштана. Тень Матасабуро, тоже синяя, падала на траву. А еще налетали порывы ветра. Матасабуро не смеялся и ничего не говорил. Он просто молчал, свернув в трубочку язык, и смотрел. Неожиданно Матасабуро взлетел в небо. И его стеклянное пальто засверкало.

Вдруг Касукэ открыл глаза. Быстро-быстро летела серая дымка.

Лошадь лениво паслась прямо перед ним. Ее взгляд напугал Касукэ, и он отвел глаза в сторону.

Потом он подпрыгнул и схватил лошадь за повод. А откуда-то сзади выбежал Сабуро, который, наверняка, опять сворачивал в трубочку свой бесцветный язык.

Касукэ задрожал.

— Эй! — из-за тумана донесся голос старшего брата Итиро.

Загрохотал гром.

— Эй! Касукэ! Ты здесь? Касукэ! — донесся и голос Итиро. Касукэ подпрыгнул от радости.

— Эй! Я здесь, я здесь! Итиро! Эй!

Старший Итиро с братом вдруг появились прямо перед ним. Касукэ громко расплакался.

— А мы тебя искали-искали. Совершенно вымокли. Опасно здесь. — Старший брат Итиро привычным жестом схватил лошадь за шею и накинул уздечку.

— Ну, пойдем.

— Матасабуро испугался, — сказал Итиро, подмигнув Сабуро.

Сабуро молча кивнул, и, наверняка, опять свернул язык в трубочку.

Вслед за старшим братом Итиро они пару раз поднялись и спустились по пологим склонам. Затем какое-то время шли по широкой черной дороге.

Раза два смутным белым всполохом сверкнула молния. Донесся запах горелой травы, и в тумане медленно поплыл дым.

Брат Итиро крикнул:

— Дедушка! Нашлись, нашлись! Все нашлись!

Дедушка стоял в тумане.

— Мы так волновались, так волновались. Повезло. Эй, Касукэ! Замерз? Давай-ка сюда.

Касукэ и на самом деле почувствовал себя внуком этого старика.

Около корней большого, наполовину сгоревшего каштана смастерили небольшой шалаш из травы. Внутри ярко горел огонь.

Лошадь заржала.

— Как же вас жалко. Плакали, небось. Вот эти клецки-данго называют клецками старателей, что работают на приисках. Давайте-ка поедим. Клецки сейчас уже поджарятся. А докуда же вы дошли?

— До спуска Сасанаганэ, — сказал старший брат Итиро.

— Вот беда! Очень опасно. Если дальше спускаться, там и человеку, и лошади конец. Эй, Касукэ, давай данго есть. И это тоже ешь. Давай, давай.

— Дедушка. Я пойду, отведу лошадь? — спросил старший брат Итиро.

— Хорошо, хорошо. А то придет пастух, ругаться будет. А мы еще немного подождем. Скоро посветлеет. Ох, как я волновался. Я тоже ходил до подножья горы Торако. Ну, все хорошо закончилось. Глядите, светлеет.

— С утра такая хорошая погода была.

— И опять будет хорошая. Дождь-то кончился, вроде? Старший брат ушел. По шалашу шуршал дождь — «гаса-гаса-гаса». Дедушка засмеялся и посмотрел вверх. Старший брат вернулся.

— Стало светло. Дождь закончился.

— Хорошо, хорошо. Ну, вы у огня просохните, а я опять пойду траву косить.

Вдруг дымка разошлась. Полился солнечный цвет. Солнце уже чуть склонилось на запад, а дымка, будто огарок свечи, медленно таяла, сверкая.

С травы скатывались блестящие капли, листья, стебли и цветы впитывали солнечный свет осени.

Вдалеке на западе синее поле смеялось так ослепительно, будто только что перестало плакать, а вокруг дальних каштанов светился синий ореол.

Все уже устали, Итиро первым спустился на равнину. Дойдя до источника, Сабуро молча расстался со всеми и в одиночку зашагал в сторону своего дома.

По пути домой Касукэ сказал.

— Все-таки он и, правда, бог ветра. Сын бога ветра. Они там вдвоем гнезда вьют, наверху.

— Кто знает, — ответил Итиро.

Пятое сентября

На следующий день с утра зарядил дождь, но, начиная со второго урока, стало постепенно светлеть, а во время десятиминутной перемены после третьего урока дождь совсем прекратился: то тут, то там выглядывало синее, будто отполированное, небо, по нему плыли на восток белоснежные перисто-кучевые облака, а над мискантом, растущим на горе, и над каштановыми деревьями, словно теплый воздух, тоже поднимались облака.

— Когда уроки закончатся, пойдемте собирать виноград, — предложил Косукэ Касукэ.

— Идем, идем. И Матасабуро, может, пойдет? — сказал Касукэ.

Косукэ сказал:

— Я не хочу показывать Сабуро, где это место.

Но Сабуро сказал:

— Я пойду. Я и на Хоккайдо собирал. Моя мама по две бочки замачивала.

— А мне можно? — спросил второклассник Сёкити.

— Нельзя. Тебе не расскажу. Я это место только в прошлом году нашел.

Мальчишки едва дождались конца занятий. Как только закончился пятый урок, Итиро и Касукэ, а также Сатаро, Косукэ, Эцудзи и Сабуро вышли из школы и стали подниматься вверх по течению реки. Пройдя немного, они увидели дом с соломенной крышей, а перед ним маленькое табачное поле. Нижние листья табачных кустов были уже сорваны, зеленые ветви тянулись красиво и ровно, будто лес.

И тут вдруг Матасабуро спросил:

— А что это за листья? — и, сорвав листок, показал его Итиро.

Итиро испугался.

— Эх, Матасабуро, если будешь рвать табачные листья, то попадет тебе от Табачной монополии. Что ты наделал, Матасабуро?! — сказал он, изменившись в лице.

А затем сказал всем.

— Табачная монополия считает все листья, и все записывает в журнал. Так что я знать ничего не знаю.

— И я ничего не знаю.

— И я ничего не знаю, — закричали все наперебой.

Сабуро покраснел, и, размахивая листом, думая, что бы сказать, а затем рассерженно ответил:

— Я же сорвал, не зная, что нельзя.

Все испуганно оглянулись на дом, не видел ли кто. За теплой, поднимающейся с табачного поля дымкой, этот дом казался тихим, и, вроде бы, внутри никого не было.

— Этот дом первоклассника Сёсукэ, — сказал, немного успокоившись, Касукэ.

Однако Косукэ до сих пор злился, что они все вместе с Сабуро идут смотреть на виноградную чащу, которую он нашел первым, поэтому злорадно сообщил.

— Сабуро! Говоришь, что ничего не знал. Ай-яй-яй, Сабуро. Нужно сделать все так, как было.

Матасабуро растерянно промолчал, а затем сказал:

— Ну, хорошо, тогда я его сюда положу, — и положил этот лист у корней куста.

Итиро сказал:

— Пошли быстрее. — Следом за ним пошли и все остальные, лишь Косукэ остался и бормотал что-то вроде:

— Я ничего не знаю, а лист, который сюда положил Матасабуро, не на месте лежит.

Однако все ушли уже далеко, и Косукэ пришлось догонять их.

Мальчишки поднимались в горы по узкой тропинке среди мисканта. В оврагах на южной стороне росли редкие каштановые деревья, а внизу были тихие заросли дикого винограда.

— Если все прознают об этом месте, то повадятся рвать виноград, — сказал Косукэ.

Тогда Сабуро сказал:

— А я буду каштаны собирать, — и, подобрав камешек, бросил его крону дерева.

Упал каштан в колючей скорлупе.

Соскоблив ее обломком палки, Сабуро извлек две половинки белого ядрышка. Все остальные увлеченно собирали виноград.

Косукэ предложил пойти еще в одно место. Когда он проходил под каштановым деревом, на него вдруг сверху полилась вода и промочила его так, будто Косукэ окунули в речку. Косукэ изумился, открыл рот и посмотрел наверх, а там сидел Сабуро и со смехом утирал лицо рукавом.

— Эй, Матасабуро, что ты там делаешь? — зло спросил Косукэ, глядя наверх.

— Это ветер подул, — сдерживая смех, ответил Сабуро с дерева.

Косукэ отошел от дерева и стал собирать виноград в другом месте. Косукэ складывал виноградные грозди, пока не набрал столько, что ему одному было не унести. Губы его уже окрасились в фиолетовый цвет, а вид у него был ужасно деловитый, будто у взрослого.

— Ну, теперь можно и домой возвращаться, — сказал Итиро.

— Давайте еще соберем, — предложил Косукэ.

В этот момент на голову Косукэ опять полились холодные капли. Косукэ опять с изумлением посмотрел вверх, однако на сей раз на дереве Сабуро не оказалось.

Хотя нет — из-за дерева торчали локти Сабуро, и доносился еле слышный смех. И тут Косукэ рассердился уже по-настоящему.

— Эй, Матасабуро, ты опять за свое?!

— Это ветер подул.

Все громко рассмеялись.

— Эй, Матасабуро, это ты потряс дерево.

Все опять громко рассмеялись.

Косукэ сердито насупился и, посмотрев в лицо Сабуро, сказал:

— Лучше бы таких, как ты, вовсе не было на свете. Сабуро с хитрецой рассмеялся.

— Косускэ-кун, извини.

Косукэ хотел было сказать что-то еще, однако был так сердит, что не смог придумать ничего лучше, как снова заорать:

— Эй, ты, Матасабуро, хорошо, если бы в мире не было твоего ветра.

— Извини. Но ведь и ты меня не любишь, — сказал с сожалением Матасабуро, хлопая глазами.

Однако злость Косукэ никак не проходила. Он раза три выкрикнул одно и тоже.

— Матасабуро! Лучше бы ветра вообще не было в мире!

Матасабуро стало даже интересно, он рассмеялся и спросил.

— Вот ты говоришь, хорошо бы, чтобы ветра не было, а почему? Приведи свои доводы! — сказал Матасабуро строго, как учитель, и поднял вверх палец.

Косукэ показалось, что он на экзамене, — вот ведь глупость какая! Ему стало ужасно досадно, но делать нечего, надо было отвечать.

— От твоих проказ зонтики ломаются.

— А еще, а еще? — спросил Матасабуро с интересом, сделав шаг вперед.

— Ну, еще ветки ломаются, все вверх тормашками летит.

— А еще, а еще?

— Ну, дома рушатся.

— А еще, а еще?

— Ну, свет гаснет.

— Что дальше, что дальше?

— Ну, шапки слетают.

— А еще, а еще? Что дальше?

— Ну, бамбуковые шляпы уносит.

— А еще? А еще?

— Ну, еще электрические столбы падают.

— А еще? А еще? А еще?

— Еще… ну… ну, крыши улетают.

— А-ха-ха, крыши с домов? А еще что-нибудь? Ну?

— А еще, ну, ну, лампы гаснут.

— А-ха-ха, лампы, значит. Ну, про свет ты уже говорил. И это все? А что же еще? Еще, еще, еще.

Косукэ растерялся. Он все почти перечислил, и ничего больше на ум не шло.

Матасабуро становилось все интереснее и интереснее, и он, выставив палец, спросил:

— А еще? А еще? Ну же! Что еще?

Косукэ раскраснелся, немного подумал и, наконец, ответил.

— Ветряные мельницы ломаются.

И тогда Матасабуро рассмеялся, подпрыгивая на месте. Остальные тоже рассмеялись. Они смеялись, смеялись и смеялись. Наконец, Матасабуро перестал смеяться и сказал.

— Смотри-ка, наконец ты сказал про ветряные мельницы. А вот сами они плохо о ветре не думают. Конечно же, бывает иногда, что они ломаются, но чаще всего они крутятся себе и крутятся. Нет, они, наверняка, плохо о ветре не думают. И к тому же все это просто смешно. Ничего серьезного. Ты только ну да ну и говорил. А в конце еще и мельницы посчитал. Правда, ужасно смешно!

Матасабуро опять так расхохотался, что на глазах выступили слезы.

Тут уж и Косукэ совсем забыл, что сердился на Матасабуро. И рассмеялся вместе с ним. Матасабуро смягчился и сказал:

— Косукэ-кун, извини за мои шутки.

— Ну, тогда идем, — сказал Итиро и дал Сабуро пять гроздей винограда.

А Сабуро каждому дал по два белых каштана. Они все вместе спустились до нижней дороги, а затем каждый побежал к себе домой.

Седьмое сентября

На другое утро повис влажный туман, и гора за школой виднелась лишь смутно. Но и в этот день, где-то со второго урока, начало постепенно проясняться: небо поголубело, солнце разгорелось, а после полудня, когда ученики с первого по третий класс уже ушли домой, стало так жарко, как летом.

После обеда учитель, стоя за кафедрой, той и дело утирал пот, а писавшие прописи четвероклассники и рисовавшие чертежи пятиклассники и шестиклассники стали такими вялыми от духоты, что просто засыпали.

Как только закончились занятия, все дружной гурьбой направились в низовья реки. Касукэ сказал:

— Матасабуро, пойдем купаться. Вся малышня уже ушла.

И Матасабуро пошел вместе со всеми.

Место, куда они пришли, было чуть ниже Уэ-но нохары по течению. Справа был еще один приток с довольно широким руслом, а чуть ниже по течению стоял утес, поросший огромными деревьями сайкати.[94]

— Эй, — закричали им те, что ушли раньше и теперь голышом стояли на берегу.

Итиро и остальные пробежали между шелковых деревьев, будто соревновались, кто быстрее, мигом скинули с себя одежду, прыгнули в воду, и, шлепая ногами и руками, гуськом поплыли наискосок к скале на противоположной стороне. Те, что пришли раньше, поплыли за ними.

Матасабуро тоже плыл с ними, да вдруг как захохочет!

Итиро уже доплыл до скалы и теперь стоял, отряхиваясь. Губы у него посинели, волосы прилипли к голове и блестели, как мех у нерпы.

— Эй, Матасабуро, ты чего там смеялся? Матасабуро, тоже дрожа, вылез из воды и сказал:

— Какая речка холодная.

— Матасабуро, чего это ты смеялся? — вновь спросил Итиро.

Тогда Матасабуро ответил:

— Вы плаваете потешно. Зачем так плюхаете ногами? — И вновь рассмеялся.

— Вот оно что, — сказал Итиро, смутившись.

Подобрав белый круглый камень, он сказал:

— Давайте нырять за камнем. И все закричали:

— Давайте, давайте!

— Тогда я сброшу его вон с того дерева, — сказал Итиро и стал забираться на дерево сайкати, стоящее на самом верху утеса.

— Ну, бросаю — раз-два-три, — сказал Итиро и бросил белый камень, который с плеском упал в воду.

Все наперегонки принялись сигать со скалы в воду вниз головой, скользя, как голубые бобры, и пытаясь достать до дна и поднять камень.

Однако дыхания ни у кого не хватало, и все выскакивали на поверхность, поднимая брызги.

Матасабуро внимательно смотрел на них, и, когда все отнырялись, тоже прыгнул в воду. Однако и он всплыл, не достав дна, и все засмеялись. В это время среди шелковых деревьев на другом берегу реки появились четыре человека. Они шли, закатав рукава, с сетями в руках.

Сидя на дереве, Итиро вполголоса сообщил:

— Эй! Сейчас рыбу глушить будут, шашку взорвут! Сделайте вид, что ничего не видите. Хватит нырять, поплыли.

Все сделали вид, что не смотрят в ту сторону и поплыли вниз по течению. Итиро, сидя на дереве и козырьком приложив ладонь ко лбу, внимательно смотрел на незнакомцев, а затем вниз головой прыгнул в реку. Проплыв под водой, он догнал остальных.

Началось мелководье, все вышли из воды.

— Давайте играть, будто мы ни о чем не подозреваем, — сказал Итиро.

Все принялись подбирать шершавые точильные камни, гонять трясогузок, притворяясь, что ничего не видят. Среди незнакомцев оказался и Сёсукэ, который работал горняком в низовье реки. Некоторое время он оглядывался по сторонам, а затем уселся на гальку, положив ногу на ногу. Он неторопливо вытащил из-за пояса кисет, сунул в рот трубку и закурил, попыхивая дымом. Мальчишки внимательно следили за ним, как он вновь что-то вытащил из кармана передника.[95]

— Взрыв, взрыв! — закричали ребята.

Итиро замахал руками и остановил их. Сёсукэ медленно зажег от огня трубки то, что достал из кармана. Человек, стоявший за ним, сразу же вошел в воду и приготовил сеть. Сёсукэ спокойно встал, ступил в воду одной ногой и швырнул нечто под дерево сайкати. Сразу же жутко грохнуло — бах-ба-бах — вода взметнулась вверх, и все вокруг зазвенело.

Взрослые на противоположном берегу ринулись в воду.

— Сейчас поплывет! Хватайте! — крикнул Итиро.

Косукэ сразу же схватил коричневого головастика размером с мизинец, который плыл на боку, а за его спиной Касукэ удовлетворенно чмокал, будто дыню ел. Он держал в руках карпа длиной сунов в шесть, весь красный от счастья. Все хватали оглушенную рыбу и ликовали.

— Замолчите, замолчите, — сказал Итиро.

В это время на противоположном берегу показалось еще пятеро или шестеро мужчин, у кого-то были засучены рукава, другие были в одних рубашках. А за ними, будто в кино, ехал на лошади без седла человек в сетчатой рубашке. Все они явились, услышав взрыв.

Сёсукэ, сложив руки, некоторое время смотрел на то, как ребята собирают рыбу.

— Совершенно нет рыбы, — сказал он.

Вдруг Сабуро оказался рядом с Сёсукэ. Он швырнул на берег двух карасей и сказал:

— Я возвращаю рыбу.

Сёсукэ внимательно посмотрел на Сабуро и сказал:

— Странный ты парень…

Сабуро промолчал и вернулся обратно.

Сёсукэ проводил его странным взглядом. Все взрослые рассмеялись.

Сёсукэ молча зашагал против течения, а вслед за ним потянулись и остальные.

Человек в сетчатой рубашке поскакал на лошади дальше. Косукэ сплавал и забрал карасей, которых оставил Сабуро. Все опять засмеялись.

— Взрывной волной разбросало только мелкую рыбу, — громко сказал Касукэ, прыгая по песчаному берегу реки.

Запруду обложили со всех сторон камнями, чтоб оглушенная, но живая рыба не смогла уплыть, а сами вновь пошли вверх по течению по направлению к дереву сайкати.

Стало и правда жарко, тутовые деревья утомленно поникли, как летом, и небо напоминало бездонную заводь. Вдруг кто-то закричал:

— Нашу запруду разрушают.

И правда, какой-то остроносый тип в европейской одежде и соломенных сандалиях, держа в руках что-то вроде трости, шарил в запруде. А затем направился по берегу к мальчишкам.

— Этот тип из Табачной монополии, — сказал Сатаро.

— Он нашел лист, который ты, Матасабуро, сорвал. Он за тобой пришел, — сказал Касукэ.

— Ну и что? И нисколько не страшно, — сказал Сабуро, вероятно, свернув язык трубочкой.

— Встаньте все вокруг Матасабуро, окружите его, — сказал Итиро.

Ребята подсадили Сабуро на самую толстую ветку сайкати, а сами расселись вкруг него.

А мужчина продолжал шлепать по воде прямо к ним.

— Идет, идет…

Все затаили дыхание.

Но этот тип вроде и не думал хватать Матасабуро — прошел себе мимо, а затем решил перейти речку вброд по мелководью. Он не сразу пошел на тот берег, а сначала прошелся туда-сюда несколько раз, будто хотел помыть свои грязные сандалии и постирать обмотки, отчего весь страх у мальчишек улетучился.

Но смотреть на мужчину было как-то неприятно.

Наконец, Итиро заговорил.

— Давайте сначала я крикну, а затем все вы на раз-два-три. Ладно?

Не пачкайте речку, нам это всегда говорит учитель, — ну, давайте — раз-два-три!

— Не пачкайте речку! Нам это всегда говорит учитель!

Человек изумленно уставился на них, не зная, что сказать.

И тогда все опять закричали:

— Не пачкайте речку! Нам это всегда говорит учитель!

Остроносый шмыгнул носом, и, сложив губы трубочкой, спросил.

— А что, эту воду пьют?

— Не пачкайте речку! Нам это всегда говорит учитель!

Остроносый слегка растерялся и вновь спросил:

— А что нельзя ходить по реке?

— Не пачкайте речку! Нам это всегда говорит учитель!

Человек растерялся, но, чтобы не показать этого, стал нарочито медленно переходить речку вброд, а затем с таким видом, будто он совершал восхождение в Альпах, поднялся до самого верха склона, сложенного из синеватой глины и красной гальки, и вышел к табачному полю.

И тут Сабуро сказал:

— Он не за мной приходил, — и бултыхнулся в воду.

Мальчишки почувствовали странную жалость и к этому человеку, и к Сабуро. По очереди спрыгнув с дерева, они поплыли по речке, а затем, завернув часть рыбы в полотенца, а часть гордо держа в руках, вернулись домой.

Восьмое сентября

На следующее утро перед занятиями, когда все качались на турниках, играли в «бокакуси», с небольшим опозданием пришел Сатаро. Он что-то принес в бамбуковой корзинке.

— Что это? Что это? — подбежали к нему остальные и стали заглядывать внутрь.

Сатаро, прикрывая корзинку рукавом, поспешно зашагал в сторону расщелины в скале.

Итиро успел заглянуть в корзину и непроизвольно скривился. Это был порошок из перца «сансё» для приготовления «рыбьего яда», который, как и взрывчатка, был запрещен полицией. Сатаро спрятал его в чаще рядом с расщелиной и с невинным видом вернулся на спортивную площадку.

Все перешептывались, пока не настало время уроков.

В этот день часов с десяти стало так же жарко, как и вчера. Все только и ждали, когда закончатся занятия.

В два часа закончился пятый урок, и дети стремглав выскочили на улицу. Сатаро опять тихонько прикрыл корзину рукавом, и в окружение Косукэ и остальных ребят отправился на речку. Матасабуро пошел с Касукэ. Все быстро миновали русло реки, где росли тутовые деревья, которые воняли, как газовые лампы, горящие во время городских праздников, и пришли к своему обычному месту, где росли деревья сайкати. Перевал, над которым висели красивые, совсем еще летние облака, возвышался на востоке, блестели на солнце деревья.

Все поспешно сняли кимоно и встали на берегу заводи. Сатаро, глядя на Итиро, приказал:

— Стройся в ряд. Как только всплывет рыба, бросаемся в воду и плывем за ней. В том порядке, в котором стоим. Понятно?

Малыши обрадовались, раскраснелись, и, толкая друг друга, толпой окружили заводь. Пэкити и еще три или четыре мальчугана уже вошли в воду, и, доплыв до деревьев сайкати, ждали там.

Сатаро горделиво прошествовал к мелководью выше по течению и пополоскал в воде бамбуковую корзинку.

Все затихли и стояли, глядя в воду.

Матасабуро же смотрел на черных птиц, которые пролетали над облачным перевалом. Итиро сидел на берегу и бросал камешки.

Время шло, однако рыба что-то не всплывала.

Сатаро с очень серьезным выражением на лице стоял прямо и смотрел на воду. Все подумали, что вчера после взрыва они за это же время уже подобрали десяток рыбин. Все ждали, однако ни одна рыбина так и не всплыла.

— Не получилось! — закричал Косукэ.

Сатаро вздрогнул, однако продолжал внимательно смотреть в воду.

— Никто не всплывает, — прокричал из-под деревьев на том берегу Пэкити.

После чего все загалдели и залезли в воду. Сатаро какое-то время смущенно сидел на корточках и смотрел в воду, однако, наконец, встал и спросил:

— Ну что, может, сыграем в «онигокко»?[96]

Все закричали:

— Давайте, давайте, — и для того, чтобы определить «черта» с помощью игры «камень-ножницы-бумага»,[97] подняли руки из воды.

С берега заводи подошел и Итиро и тоже вытянул руку. Он решил, что место с вязкой синей глиной под скалой, куда вчера забрался странный остроносый человек, будет «границей». Если добежать туда, то водящий тебя уже не может запятнать. А затем они сыграли в «камень-ножницы-бумагу», решив, кто первым выбросит «ножницы», тот и станет «чертом». Выбросил «ножницы» и стал «чертом» Эцудзи. Все стали потешаться над ним, а он, с фиолетовыми от холода губами, кинулся бежать по берегу и запятнал Кисаку. Стало уже два «черта». Мальчишки носились туда-сюда по песчаному берегу и по воде, то сами пятнали, то их — и так много раз.

Наконец, Матасабуро остался единственным «чертом». Он сразу же догнал Китиро. Все остальные уже добежали до дерева сайкати и внимательно смотрели. Матасабуро сказал: «Китиро-кун, я за тобой побегу, когда ты будешь уже в верхнем течении. Ладно?», — и остался стоять на месте.

Китиро, открыв рот и разведя руки в стороны, стал карабкаться вверх по глине. Все остальные приготовились прыгать в речку, кроме Итиро, который забрался на иву. В это время Китиро, поскользнулся и кубарем покатился вниз. Все завопили, но Китиро снова полез вверх, скользя по глине.

— Матасабуро, иди-ка сюда! — крикнул Касукэ, развел руки в стороны и разинул рот, словно издеваясь над Матасабуро.

Матасабуро рассердился:

— Ну, глядите, — сказал он, прыгнул в воду и, что было мочи, поплыл к остальным ребятам.

Рыжеватые волосы Матасабуро разметались, губы от холода стали такими фиолетовыми, что дети даже испугались. Глинистый склон был очень узким, всем на нем было не поместиться. Кроме того, было очень скользко, поэтому те, кто был снизу схватились за тех, кто стоял наверху, чтобы не скатиться и не упасть в речку. Только Итиро спокойно сидел на самом верху и давал всем советы. Ребята, прижавшись друг к другу головами, слушали его. Сабуро тем временем быстро приближался. А доплыв, неожиданно брызнул на них водой обеими руками. Мальчишки попытались увернуться, но мокрая глина заскользила под ногами, и они все переместились чуть ниже.

Сабуро обрадовался и стал вовсю поливать их водой.

Мальчишки один за другим заскользили вниз, пока все не оказались в воде.

Сабуро пятнал одного за другим. И Итиро запятнал. Только Касукэ уплыл выше по реке и «спасся», поэтому Сабуро сразу же бросился вслед за ним и не просто запятнал, а, схватив за руки, несколько раз крутанул его вокруг себя. Касукэ наглотавшись воды, отплевывался, а затем сказал:

— Все, я больше не играю. Так в пятнашки не играют.

Тем временем все малыши уже вылезли на галечный берег.

Один лишь Сабуро стоял под деревом сайкати.

И тут все небо заполнилось черными тучами, ивы стали странно белесыми, трава в горах затихла, и все вокруг стало жутким и страшным.

Где-то около Уэ-но нохара ударил гром. Грохот был такой, будто по горам прокатилось цунами, и разом наступили сумерки. Засвистели порывы ветра.

На воде в заводи появились огромные пузыри — то ли вода, то ли мыльная пена, не поймешь.

Все похватали с берега одежду и побежали к тутовым деревьями. Тут, наконец, и Сабуро стало страшно, он прыгнул в воду сайкати и поплыл к ребятам. Кто-то вдруг крикнул:

Льет дождь, дзакко-дзакко, Амэсабуро.

Воет ветер, докко-докко, Матасабуро.

И все в один голос крикнули:

Льет дождь, дзакко-дзакко, Амэсабуро.

Воет ветер, докко-докко, Матасабуро.

Сабуро, похоже, испугался, выскочил из реки так, словно его кто-то под водой ухватил, и стрелой помчался к товарищам. У него зуб на зуб не попадал.

— Это не вы только что кричали?

— Нет, не мы, нет, не мы, — ответили все вместе. Вышел Пэкити и сказал:

— Нет.

Матасабуро, содрогнувшись, посмотрел в сторону речки, наверное, как всегда, прикусив бледный язык, и спросил, по-прежнему дрожа:

— Что же это было?

А затем все дождались, когда закончится дождь, и разбрелись по домам.

Двенадцатое сентября, день двенадцатый

Доддо-до, дододо, дододо, додо.

Сдуй зеленые листья грецкого ореха,

Сдуй неспелую айву.

Доддо-до, дододо, дододо, додо.

Доддо-до, дододо, дододо, додо.

Через несколько дней Итиро приснилась песенка, которую он слышал от Матасабуро.[98] Он испугался, вскочил на ноги, огляделся, а на улице и, правда дует ужасный ветер, лес завывает, и все в доме — перегородки-сёдзи, коробки с фонариками на полке, — все осветилось неярким синеватым вечерним светом. Итиро быстренько затянул пояс, обул сандалии, прошел мимо конюшни и открыл боковую калитку. Вместе с холодными каплями дождя ворвался ветер.

За конюшней хлопнула какая-то дверь, лошади фыркнули.

Итиро казалось, будто ветер пронизывает его до костей. Он сделал глубокий вздох и вышел на улицу.

Снаружи было довольно светло, вся земля намокла. Каштаны перед домом, окрашенные в странный синеватый цвет, яростно трепыхались, будто ветер с дождем вздумали их постирать.

Облетело несколько зеленых листьев, а на земле валялось множество зеленых плодов. По небу одна за другой летели на север тучи, сверкавшие суровым пепельным цветом.

Вдалеке, словно море, бушевал лес. Лицо Итиро залило холодными дождем, ветер рвал одежду, но он молча вслушивался в эти звуки и спокойно смотрел на небо.

В груди стало легко-легко. Он внимательно следил за ветром, который ревел, выл и несся неведомо куда. Сердце громко стучало.

Ветер, который еще вчера очищал небо над холмами и полями, на рассвете совершенно взбесился и все дальше и дальше мчался на самый север, к впадине Тускарора.[99] Итиро раскраснелся, дыхание белым паром вырывалось изо рта. Ему показалось, что и его сейчас унесет в небо, поэтому он поспешно вернулся домой, где вдохнул полной грудью, а затем так же глубоко выдохнул.

— Какой ужасный ветер. Сегодня и табаку, и каштанам не поздоровится, — сказал дедушка Итиро, стоя около калитки и глядя в небо.

Итиро быстро зачерпнул воды из колодца и энергично плеснул на пол в кухне.

Затем достал металлический тазик, вымыл лицо, вытащил с полки холодный рис, суп мисо и стал жадно есть.

— Итиро, подожди, я сейчас бульон приготовлю. Почему ты так рано собрался сегодня в школу? — спросила мама, подкладывая дрова в очаг, на котором варилась жидкое пойло для лошадей.

— Сегодня, наверное, Матасабуро улетел.

— Кто такой Матасабуро? Птица?

— Нет. Матасабуро — это имя мальчика.

Быстро закончив завтрак, Итиро помыл плошки, накинул промасленный непромокаемый плащ, который висел в кухне на крючке, взял в руки сандалии и пошел звать Касукэ.

Касукэ еще только встал. Он сказал:

— Сейчас поем и пойдем.

Некоторое время Итиро ждал его возле конюшни.

Вскоре вышел Касукэ в короткой соломенной накидке.

По пути в школу они до нитки промокли от яростного ветра с дождем. Войдя в школу, они увидели, что в классной комнате пока тихо, только время от времени через щели в окнах дождь льет на подоконник, который уже весь был мокрый. Итиро осмотрел класс и сказал:

— Давай, Касукэ, мокрую уборку сделаем, — достал веник и согнал воду в дыру под окном.

Услышав, что кто-то пришел, вышел учитель. Он как-то странно смотрелся в летнем кимоно с красным веером в руках.

— Как вы рано. Вдвоем класс убираете? — спросил учитель.

— Доброе утро, сэнсэй, — сказал Итиро.

— Доброе утро, сэнсэй, — сказал и Касукэ, а затем сразу ж спросил:

— Сэнсэй, а сегодня придет Матасабуро?

Учитель, немного подумав, сказал:

— Матасабуро, это Такада-сан? Такада-сан вместе с отцом вчера уехали. Было воскресенье, поэтому они не успели со все ми попрощаться.

— Сэнсэй, они улетели? — спросил Касукэ.

— Отца вызвали телеграммой из его компании. Он сказал что еще раз, возможно, вернется сюда, но Такада-сан буде учиться в другой школе. Там у него и мама живет.

— А зачем его компания вызвала? — спросил Итиро.

— Кажется, здесь на приисках молибдена какое-то время не будет работы.

— Так и есть. Он был Матасабуро-ветер, — громко крикнул Касукэ.

В комнате ночного сторожа что-то загрохотало. Учитель поспешил туда.

А мальчики какое-то время молчали и переглядывались, словно пытаясь понять, о чем думает другой.

Ветер так и не стихал. Дрожало запотевшее от дождя оконное стекло.

ЗВЕЗДЫ-БЛИЗНЕЦЫ

1

На западном берегу Небесной реки[100] видны две звезды, размером не больше спор полевого хвоща. Это два маленьких хрустальных дворца, в которых живут звездные дети-близнецы по имени Тюнсэ и Посэ.[101]

Дворцы обращены друг к другу. По ночам близнецы, вернувшись каждый в свой дворец, чинно играют на серебряных флейтах в такт звездному хороводу. Это — работа звезд-близнецов.

Как-то раз поутру, когда Солнечная госпожа величественно потянулась и поднялась на востоке, Тюнсэ, положив серебряную флейту, сказал Посэ:

— Посэ-сан! Довольно играть. Солнечная госпожа уже поднялась, и облака сверкают белым цветом. Пойдем сегодня к роднику на западной равнине.

Однако Посэ так увлекся, что продолжал играть на флейте с полузакрытыми глазами, тогда Тюнсэ вышел из своего дворца, обулся, поднялся по ступеням дворца Посэ и повторил еще раз:

— Посэ-сан! Хватит тебе. Небо на востоке уже будто охвачено белым пламенем, и маленькие птички проснулись. Пойдем сегодня к роднику на западной равнине. А потом, может быть, поиграем, развеем туман ветряной мельницей и погоняем маленькие радуги.

Посэ, наконец, пришел в себя, вздрогнул, отложил флейту и сказал:

— Ах, Тюнсэ-сан. Извини. Уже совсем светло стало. Я сейчас, только обуюсь.

Тюнсэ надел туфли из белых ракушек, и они вместе отправились в путь по серебристой небесной равнине, дружно распевая песенку:

Белые облака на небе!

Подметите дорожку

Для Солнечной госпожи.

Дайте путь свету.

Синие облака на небе!

Закопайте поглубже мелкие камешки

На дорожке

Для Солнечной госпожи.

Так они дошли до небесного родника.

В безоблачные вечера этот родник отчетливо виден снизу. Он находится довольно далеко от западного берега Небесной Реки, и окружают его маленькие синие звездочки. На дне выложены голубые крошечные камешки, а между ними бьет источник с прозрачной водой, который маленьким ручейком впадает в Небесную Реку. Может, и вам доводилось видеть отощавших козодоев и соловьев, которые, когда над миром светит солнце, лишь молча взирают на этот родник, с тоской глотая слюнки? Ведь ни одной птице не долететь туда. Но небесная звезда Большого Ворона, и звезда Скорпиона, и звезда Зайца, конечно же, запросто могут добраться до источника.[102]

— Посэ-сан, давай устроим здесь водопад.

— Давай. Я сейчас камни принесу.

Тюнсэ снял обувь, вошел в ручеек, а Посэ стал собирать на берегу камешки.

В это время небо наполнилось ароматом яблок. Благоухание исходило от серебристой Лунной госпожи, которая еще не исчезла из виду в западной части неба.

Вдруг из-за долины донесся громкий голос, напевающий песню.

О, Небесный колодец,

Что чуть в стороне от западного берега Небесной Реки!

Вода бурлит, дно сверкает,

Его окружили синенькие звездочки.

Козодой, сова, кулик и сойка -

Им нипочем не долететь до него.

— Это песенка звезды Большого Ворона, — сказали близнецы в один голос.

Издалека, с шорохом прокладывая себе дорогу через небесный мискант, размашисто шагал, расправив плечи, Большой Ворон. На нем было иссиня-черное бархатное пальто и иссиня-черные бархатные штаны.

Увидев близнецов, Большой Ворон остановился и почтительно поклонился.

— Добрый день, господин Тюнсэ, господин Посэ! Какой сегодня безоблачный день. Однако, когда так ясно, очень першит в горле. Да и к тому же, вчера ночью я взял слишком высокие ноты. Прошу меня извинить. — С этими словами Большой Ворон прильнул к роднику.

— Не обращайте на нас внимание, пейте на здоровье, сколько хотите, — сказал Посэ.

Большой Ворон минуты три с бульканьем глотал воду, а затем поднял голову, похлопал глазами и покачал головой, отряхиваясь.

И в этот же момент издалека донеслась другая песня, которую кто-то орал дурным голосом. Большой Ворон прямо потемнел от ярости и даже затрясся.

Те, кто не знает красноглазого Скорпиона с Южного неба

С ядовитым жалом и огромными клешнями -

Глупые птицы.

Большой Ворон сердито сказал:

— Это Звезда Скорпиона. Вот черт! Намекает, что мы все глупые птицы. Ну, подождите! Пусть только появится здесь, я выклюю его красные глаза.

Не успел Тюнсэ сказать «Господин Большой Ворон. Так нельзя. Господин наш про все узнает», как, шевеля двумя огромными клешнями и волоча за собой длинный хвост, появился красноглазый Скорпион.

Его шаги разнеслись по всей тихой небесной равнине.

Между тем Большой Ворон был настолько разгневан, что дрожал мелкой дрожью, вот-вот взлетит. Близнецы замахали руками, изо всех сил пытаясь его удержать.

Поглядывая краем глаза на Большого Ворона, Скорпион уже дополз до самого берега ручейка и сказал:

— Как в горле пересохло. Господа близнецы, добрый день. Извините. Я немножко воды попью. Вот те на-а, какой-то странный землистый запах у этой воды. Видно в нее окуналась чья-то черная дурная башка. Ну, ничего не поделаешь, придется потерпеть.

И Скорпион минут десять жадно пил воду. Все это время, словно бы издеваясь над Большим Вороном, он водил хвостом с ядовитым жалом из стороны в сторону.

Наконец, Большой Ворон потерял терпение, раскрыл крылья и закричал:

— Эй, Скорпион! Ты тут только что гадости про меня говорил, обзывая глупой птицей! Немедленно извинись!

Скорпион, наконец, оторвался от воды и заворочал красными, будто огонь глазами.

— Тут кто-то что-то сказал? Красный? Или серый? Покажем-ка мы ему наше жало.

Большой Ворон вспыхнул от гнева, подлетел и закричал.

— Что? Ах ты нахал! Сейчас полетишь отсюда вверх тормашками!

Скорпион тоже обозлился, скрутил свое огромное туловище и выставил вверх хвост с жалом. Большой Ворон подлетел, увернулся от жала, а затем ринулся камнем вниз, целя острым, как пика клювом, прямо в голову Скорпиона.

Тюнсэ и Посэ не успели их остановить. Скорпион получил глубокую рану, а Большой Ворон накололся на ядовитый шип, и оба со стоном упав друг на друга, лишились чувств.

Кровь скорпиона стала растекаться по небу мрачным красным облаком.

Тюнсэ, не медля, натянул туфли и воскликнул.

— Какой ужас! Большой Ворон отравлен. Нужно срочно высосать из раны яд. Посэ-сан. Надави-ка хорошенько на Большого Ворона.

Посэ тоже надел обувь, поспешно обошел Большого Ворона сзади и сильно его сдавил. Тюнсэ прильнул губами к ране на груди Большого Ворона. Посэ воскликнул:

— Тюнсэ-сан. Нельзя глотать яд! Сразу же выплевывай!

Тюнсэ молча отсасывал отравленную кровь из раны, а затем сплюнул ее. Большой Ворон, наконец-то, пришел в сознание, чуть приоткрыл глаза и сказал:

— Простите меня, пожалуйста. Что со мной случилось? Наверное, я все-таки задал перцу этому негодяю.

Тюнсэ сказал.

— Быстрее промойте рану в потоке. Вы можете идти?

Большой Ворон, покачиваясь, встал на ноги, посмотрел на Скорпиона и вновь затрясся всем телом от злости:

— Негодяй! Ядовитая тварь! Будь благодарен за то, что умер на небесах!

Близнецы поспешно отвели Большого Ворона к воде. Затем тщательно промыли его рану, два-три раза дохнули на нее своим благовонным дыханием и сказали:

— Идите осторожнее. Быстрее возвращайтесь домой, пока светло. И чтобы впредь такого не было. Ведь Господин наш все видит.

Большой Ворон совсем приуныл, бессильно опустил крылья, несколько раз поклонился и со словами: «Большое спасибо. Большое спасибо. Теперь я буду осторожен», — заковылял, волоча ноги, в сторону серебряной равнины мисканта.

А близнецы между тем осмотрели Скорпиона. Рана на голове была довольно глубокой, однако кровь уже остановилась. Близнецы набрали воды из родника, плеснули на рану и хорошенько промыли. А затем по очереди подули на нее.

Когда Солнечная госпожа достигла самой середины неба, Скорпион чуть приоткрыл глаза.

Посэ, оттирая пот со лба, спросил его:

— Как вы себя чувствуете? Скорпион чуть слышно прошептал:

— Большой Ворон-то сдох?

Тюнсэ, рассердившись, ответил:

— Опять вы за свое. Сами-то чуть не умерли. Давайте-ка побыстрее возвращайтесь домой и выздоравливайте. Вам надо вернуться засветло.

Скорпион, странно сверкнув глазами, сказал:

— Господа близнецы. Прошу вас, отведите меня домой. Я вам буду очень признателен.

Посэ ответил:

— Хорошо. Держитесь за нас.

И Тюнсэ тоже сказал:

— Ну же, хватайтесь. Если не поторопиться, то засветло домой не поспеть. А тогда этой ночью не будет звездного хоровода.

Скорпион оперся на близнецов и зашагал, покачиваясь. Плечи у братьев чуть не отвалились — Скорпион был очень тяжелый. Он ведь не просто большой, а раз в десять больше близнецов.

Но близнецы, раскрасневшись, с упорством делали шаг за шагом.

Скорпион шел, покачиваясь, волоча свой хвост по камням и испуская омерзительный запах. За час они не продвинулись и на десять тё.[103]

Кроме того, что Скорпион сам был очень тяжел, его клешни так больно впились в близнецов, что плечи их потеряли всякую чувствительность.

Небесная равнина ослепительно блестела. Они перешли через семь ручьев и десять поросших травой полян.

У близнецов кружились головы, они перестали понимать, идут они или стоят на месте. Но, несмотря на это, они, молча, шаг за шагом продолжали двигаться вперед.

Прошло уже шесть часов. До дома Скорпиона оставалось еще часа полтора. А Солнечная госпожа уже начала опускаться за западную гору.

— Давайте поспешим. Нам тоже нужно вернуться домой в течение полутора часов. Вам тяжело? Очень больно? — спросил Посэ.

— Еще немножко. Сжальтесь надо мной. — С этими словами Скорпион расплакался.

— Еще немножко. Ваша рана болит? — спросил Тюнсэ, пересиливая боль в плече, которое, казалось, вот-вот треснет.

А Солнечная госпожа раза три величественно качнулась и стала погружаться за западную гору.

— Нам уже самим пора возвращаться домой. Вот незадача. Не поможет ли кто? — крикнул Посэ.

Но на небесной равнине было тихо, и никто не ответил.

Облака на западе горели ярко-красным светом, и красные глаза Скорпиона грустно поблескивали. Яркие звезды уже обрядились в серебряные доспехи, и, распевая песни, замерцали в далеких небесах.

«Вон, одна звездочка уже появилась! Свети долго!» — закричал на земле ребенок, посмотрев на небо.

Тюнсэ сказал:

— Господин Скорпион. Еще немножко. Нельзя ли поторопиться? Вы устали?

На что Скорпион несчастным голосом ответил:

— Совершенно выбился из сил. Осталось совсем еще немного, простите меня, пожалуйста.

«Звездочки, звездочки, вы не появляетесь по одной. Вы выходите тысячами и десятками тысяч», — закричали дети на земле.

А западная гора была уже иссиня-черной. То тут, то там, появлялись сверкающие звезды.

Тюнсэ сгорбился, будто на него давила чудовищная тяжесть, и сказал:

— Господин Скорпион. Считайте, что этой ночью мы уже опоздали к назначенному часу. Нас наверняка будет ругать Господин. Возможно, что нас даже сошлют. Однако если вас не окажется в положенном месте, вот это будет настоящая беда.

Посэ сказал:

— Я тоже устал до смерти. Господин Скорпион, взбодритесь, — и внезапно упал.

Скорпион расплакался.

— Пожалуйста, простите меня. Я — дурак. Я обязательно исправлюсь и попрошу у всех прощения. Обязательно.

В этот момент издалека, сверкая, примчалась молния в манто из голубоватого яркого света. Коснувшись детей, она сказала.

— Я прибыла по приказу нашего Господина. Все вместе цепляйтесь за мою одежду. Я мигом доставлю вас во дворец. По какой-то причине Господин наш пребывает в прекрасном расположении духа. И еще, Скорпион. До сегодняшнего дня все испытывали к тебе неприязнь. Однако Господин жалует тебе вот это лекарство. Пей.

И тогда дети закричали:

— Господин Скорпион! До свидания. Быстрее выпейте лекарство. И не забывайте про уговор. Обязательно. До свидания.

Затем близнецы схватились за манто молнии. Скорпион протянул свои клешни, и пал ниц в почтительном поклоне.

А молния сверкнула — и вот, она уже возле небесного родника. Она сказала:

— А теперь хорошенько вымойтесь. Господин пожаловал вам новое платье и обувь. У вас еще есть минут пятнадцать.

Звезды-близнецы обрадовались, погрузились в прохладный хрустальный поток, надели светящиеся голубоватым светом тонкие платья с чудесным ароматом и новые туфли из белого света. И боль, и усталость в теле разом исчезли, и они почувствовали себя освеженными.

— Ну, в путь, — сказала молния.

Близнецы вновь схватились за полы ее манто, фиолетовый свет ярко мигнул, и дети оказались возле своих дворцов. А молнии уже и след простыл.

— Тюнсэ, пора готовиться к ночи.

— Давай начнем.

Поднявшись в свои дворцы, они чинно сели друг напротив друга и подняли серебряные флейты.

И тут отовсюду понеслись звуки песенки о звездном хороводе.[104]

Скорпион с красными глазами,

Раскрытые крылья орла,

Собачка с синими глазами,

Змея, свернувшая в кольцо света.

Высоко поет Орион,

Падает роса и иней,

Облако Андромеды

Похоже на рыбий рот.

Ноги Большой медведицы на севере,

А сама растянулась в пять сторон.

Лоб Малой медведицы -

Знак для звездного хоровода в небе.

Звезды-близнецы начали играть на флейтах.

2

На западном берегу Небесной реки виднеются две голубые звездочки. Это звездные дети — близнецы по имени Тюнсэ и Посэ, которые живут в маленьких хрустальных дворцах.

Их прозрачные дворцы обращены друг к другу. По ночам близнецы, вернувшись в домой, чинно усаживаются друг против друга и играют на серебряных флейтах в такт звездному хороводу на небесах. Это работа звезд-близнецов.

Однажды вечером нижняя часть неба заполнилась черными тучами, и из них хлынул проливной дождь. Несмотря на это, близнецы чинно сидели каждый в своем дворце лицом друг к другу и играли на флейтах, как и обычно. Вдруг появилась большая хулиганская комета, которая подула светло-голубой сияющей дымкой на дворцы близнецов и сказала:

— Эй, звезды-близнецы! Не отправиться ли нам в путешествие? Этой ночью вам не стоит так уж стараться. Как бы ни пытались моряки, терпящие кораблекрушение, установить курс по звездам, из-за туч ничего не видно. Дежурный из обсерватории сегодня тоже отдыхает и позевывает. Даже нахальные младшеклассники, которые только и знают, что пялиться на звезды, устали от дождя и сидят дома, рисуют. Даже если вы не станете играть на флейтах, звезды все равно будут водить свой хоровод. Что скажете? Давайте отправимся в небольшое путешествие. Я привезу вас обратно к завтрашнему вечеру.

Тюнсэ отложил в сторону флейту и сказал:

— Наш Господин дозволяет нам не играть в пасмурные ночи. Мы играем просто потому, что нам нравится это делать.

Посэ тоже отложил флейту и сказал:

— Однако у нас нет разрешения на то, чтобы отправиться в путешествие. Ведь неизвестно, когда разойдутся облака.

На что комета сказала:

— Не волнуйтесь. Вот что недавно сказал Господин: «Если вечером будет облачно, возьми в путешествие близнецов». Поехали! Мне так интересно. Ведь мое прозвище «Небесный кашалот». Вы знали об этом? Я глотаю слабые звездочки как сардины и черные метеориты как оризии.[105] Самое интересное знаете что? Это когда летишь прямо, а потом делаешь резкий разворот и летишь в обратную сторону. В этот момент все тело будто на части рвется и трещит. Даже косточки мои световые клацают!

Тогда Посэ сказал:

— Тюнсэ-сан. Может, поедем? И Господин, вроде, не против.

Тюнсэ сказал:

— А это правда, что Господин дал свое разрешение?

Комета сказала:

— Пусть у меня голова разорвется, если я вру. Пусть разорвет меня на кусочки, и мое тело и хвост упадут в море и превратятся в трепангов. Как мне еще убедить вас?

Посэ ответил:

— Можешь поклясться именем Господина?

Комета с легкостью ответила:

— Да. Клянусь. Господин наш все видит, все слышит. Господин, сегодня по вашему приказу, я беру звезд-близнецов в путешествие. Ну, что, этого достаточно?

Близнецы хором ответили:

— Да. Достаточно. Тогда поехали.

Комета с ужасно умным видом сказала:

— Раз так, цепляйтесь за мой хвост. Да покрепче! Ну, готовы?

Близнецы крепко уцепились за хвост кометы. Комета выплюнула бледно-голубой луч и крикнула:

— Отправляемся! Ги-ги-ги-фу, ги-ги-фу.

И, в самом деле, комета — это небесный кашалот. От нее в разные стороны разлетались слабые звезды. Она неслась так быстро, что дворцы близнецов мгновенно остались позади и превратились теперь в маленькие голубые точки.

Тюнсэ сказал:

— Мы уже довольно далеко улетели. А скоро ли устье Небесной реки?

И тут комета повела себя очень странно.

— Какое вам устье! Сейчас вы такое увидите! Полетите вверх тормашками вниз! Ну, раз-два-три!

Комета резко дернула хвостом пару-тройку раз, повернула голову назад, выпустила бледно-голубую струю тумана и сдула близнецов.

Дети стремглав полетели вниз в иссиня-черные небеса.

А комета со словами:

— Ха-ха-ха, ха-ха-ха! Беру назад все свои недавние клятвы! Ги-ги-ги-фу, ги-ги-фу! — улетела прочь.

Падая вниз, дети крепко ухватились друг за друга. Звезды-близнецы всегда должны быть вместе.

Как только они вошли в атмосферу, их тела загрохотали, разбрызгивая красные искры, так, что от одного этого зрелища голова шла кругом. Пройдя сквозь черные-пречерные тучи, они упали в море, где выли темные волны.

Близнецы погружались все глубже и глубже. Но, как ни странно, оказалось, что даже в воде они могли свободно дышать.

На морском дне в мягкой тине спало нечто огромное и черное, хмурые водоросли покачивались из стороны в сторону.

Тюнсэ сказал:

— Посэ-сан, здесь морское дно. Мы уже, вероятно, больше не увидим неба. Что теперь с нами будет?

Тогда Посэ ответил:

— Комета нас обманула. Комета даже Господину солгала. Какая же она гадкая!

И тут снизу, прямо из-под ног, донесся до них голос маленькой красной морской звезды, и впрямь похожей на настоящую звезду.

— Вы из какого моря взялись? Я вижу, у вас знаки голубых звезд.

Посэ ответил:

— Мы не морские звезды. Мы настоящие.

Тогда морская звезда рассердилась и сказала:

— Что это значит — настоящие? Морские звезды раньше тоже были настоящими звездами! А вы, видно, только сейчас сюда попали. Выходит, вы морские звезды нового урожая. Небось, натворили что-нибудь и попали сюда, а теперь нос задираете, мол, мы — настоящие звезды. Только такое зазнайство у нас, на морском дне, не в почете. Вот мы, когда жили на небе, были военными высшего ранга.

Посэ с грустью посмотрел вверх.

Дождь закончился, тучи исчезли, морская вода улеглась, став прозрачной, словно стекло. Ясно виднелось небо. Отчетливо было видно Небесную реку, Небесный колодец, звезду Орла, звезду Лиру, а рядом — маленькие-маленькие дворцы близнецов.

— Тюнсэ-сан, небо так ясно видно. Даже наши дворцы видны. Но теперь мы стали морскими звездами.

— Ничего не поделаешь. Придется нам попрощаться со всеми, кто остался на небе. Хоть мы и не можем увидеть нашего Господина, нужно просить у него прощения.

— Господин, прощайте! С сегодняшнего дня мы — морские звезды.

— Господин, прощайте! Мы глупцы, нас одурачила комета. С сегодняшнего дня мы будем ползать в мягкой тине на дне темного моря.

— Прощайте, Господин! И все, кто остался на небе. Молимся о вашем благополучии.

— Прощайте, Небесные управители! Правьте вечно!

Вокруг детей собралось множество красных морских звезд, они галдели на разные голоса:

— Эй, отдайте одежду!

— Эй, вытаскивайте мечи!

— Платите налоги!

— А ну-ка, станьте поменьше!

— Почистите мои туфли!

В этот момент над их головами появилось огромное черное существо, плывущее мимо, завывая: «го-го-го». Морские звезды засуетились и принялись бить поклоны. Черное существо уже почти проплыло мимо, как вдруг остановилось и внимательно посмотрело на детей.

— Ха, новобранцы. Еще не выучились кланяться. Не знаете, что ли, китов-кашалотов? Мое прозвище — «Морская комета». Слыхали? Я глотаю слабых рыбок типа сардин и слепых рыбок типа оризий. Самое интересное знаете что? Когда плывешь прямо, а потом делаешь поворот, чтобы развернуться в обратную сторону. Словно масло в теле переливается. А вы привезли с неба приказ о вашем изгнании? Давайте сюда быстрее!

Близнецы посмотрели друг на друга, и Тюнсэ сказал:

— У нас нет такой бумаги.

Кит рассердился и выплюнул из пасти воду. Все морские звезды перепугались и заколыхались в воде, однако близнецы не дрогнули.

Кит свирепо сказал:

— У вас нет приказа? Значит, вы вне закона. Все живущие здесь имеют такой документ, что бы они там, наверху, ни натворили. Надо же, какие наглецы! Сейчас вот проглочу вас — как вам это понравится?

Кит широко разинул пасть. Все звезды и рыбы стали зарываться в песок и стремглав уноситься прочь, чтобы заодно и их не проглотили.

В этот момент вдалеке сверкнул луч серебряного света, и появилась маленькая морская змейка. Кит испугался и сразу же захлопнул пасть.

Змейка с любопытством посмотрела поверх голов детей и спросила:

— Что вы тут делаете? Вы не похожи на тех, кого сбрасывают с небес за дурные дела.

Тут вмешался кит и сказал.

— У них даже приказа об изгнании нет.

Морская змейка нахмурилась и сердито посмотрела на кита.

— Помолчи-ка, нахал. На каком основании ты оскорбляешь этих господ? Мы не видим нимба над головами тех, кто совершает добрые дела. Вот над головами злодеев всегда есть черная тень с распахнутым ртом, поэтому их сразу можно узнать. Господа звезды! Прошу вас сюда. Я провожу вас к нашему Царю. Эй, морские звезды! Посветите нам. А ты, кит, веди себя тихо.

Кит опустил голову и поклонился.

И вот чудеса, морские звезды, светящиеся красными светом, выстроились в две шеренги, точь в точь как уличные фонари.

— Прошу вас пройти со мной, — почтительно сказала змейка и вильнула хвостом.

Близнецы последовали за ней по дорожке между морских звезд. Вскоре в черной воде они увидели белые крепостные ворота, морские звезды открыли их, а оттуда выплыло множество красивых морских змей. Они проводили звездных близнецов к Царю. Царь оказался стариком с длинной белой бородой. Он с улыбкой обратился к детям:

— Вас зовут Тюнсэ и Посэ. Я хорошо вас знаю. Даже до нас дошла история о том, как вы недавно, рискуя жизнью, наставили на путь истинный Небесного скорпиона. Я приказал поместить эту историю в учебник нашей начальной школы.

А теперь с вами случилось несчастье, наверное, вы очень напуганы…

На это Тюнсэ ответил:

— Мы очень признательны вам за доброту. Нам больше не вернуться на небо, поэтому, если это возможно, мы очень хотели бы стать полезными здесь.

Царь ответил:

— Какая скромность. Я прикажу немедля вызвать смерч и оправить вас на небо. Когда вы вернетесь, прошу передать от меня вашему Господину нижайший поклон.

Посэ и Тюнсэ обрадовались и сказали:

— Выходит, вы общаетесь с нашим Господином?

Морской Царь встал и сказал:

— Нет, это не совсем так. Ваш Господин — единственный мой господин. Он мой старый учитель, а я всего лишь его неразумный слуга. Вы этого пока не можете понять. Однако когда-нибудь поймете. Ну, что же, пока не закончилась ночь, позвольте позвать ураган. Эй, эй, все готово?

Одна из змеек ответила:

— Да, мы ждем у ворот.

Дети вежливо поклонились Царю змей.

— До свидания, Царь, всего вам наилучшего. Мы еще раз поблагодарим вас с небес. Желаем вечного процветания вашему дворцу.

Царь встал и сказал:

— Надеюсь, вы будете светить все ярче и ярче. Желаю вам всего доброго.

Все подданные почтительно поклонились, и дети вышли за ворота.

Смерч спал, свернувшись в серебристый клубок.

Одна из змеек усадила детей на его голову.

Близнецы схватились за его рожки.

В этот момент появилось множество красных светящихся морских звезд, которые закричали:

— До свидания! Передавайте поклон Небесному царю. Мы надеемся, что тоже когда-нибудь получим прощение!

Близнецы хором ответили:

— Непременно передадим. До встречи на небесах. Смерч стал медленно подниматься.

— До свидания, до свидания!

Смерч уже поднял голову над черной поверхностью моря. И вот, раздался оглушительный треск, и смерч, увлекая за собой массы воды, стрелой взлетел высоко в небо.

До утра еще оставалось много часов. Небесная река приближалась. Вот уже стали отчетливо видны и дворцы близнецов.

— Посмотрите-ка во-он туда, — сказал смерч.

И близнецы увидели, как огромная голубая комета, дико вопя, распалась на части, ее голова, туловище и хвост разлетелись в разные стороны, засверкали и упали в черное море.

— Она превратится в трепанга, — спокойно сказан смерч.

Уже была слышна песня звездного хоровода.

А затем близнецы оказались дома.

Смерч попрощался с ними, пожелал всего хорошего и быстро опустился в море.

Звезды-близнецы поднялись каждый в свой дворец, чинно уселись и сказали невидимому небесному Господину.

— Из-за нашей неосторожности мы некоторое время не могли выполнять свои обязанности, за что просим прощения. Несмотря на наш проступок сегодняшней ночью, благодаря счастливой судьбе, мы чудом спаслись. Морской царь просил передать вам свое искреннее почтение. Еще морские звезды просили проявить к ним сострадание. А теперь мы просим уже от себя — пожалуйста, простите и трепангов тоже.

Затем дети взяли в руки свои серебряные флейты.

Небо на востоке окрасилось в золото, до рассвета остался лишь час.

ЗВЕЗДА КОЗОДОЯ

По правде сказать, Козодой — неприглядная птица. Вся голова покрыта пятнами, будто обрызгана супом-мисо.[106] Большой рот растянут до ушей.

Он едва ковыляет с ноги на ногу — и одного «кэна»[107] за раз не пройдет.

При виде Козодоя все птицы с отвращением отворачиваются.

Вот, например, Жаворонок. Красавцем его, конечно, тоже не назовешь, но и он считал себя представительней Козодоя и, встречаясь с ним вечерами, брезгливо щурился и отворачивался. Даже самые маленькие пташки-щебетуньи злословили о Козодое прямо в его присутствии.

— Ну, вот, опять вылез. Вы только взгляните на него! Просто позор всему птичьему племени!

— Какой рот огромный! Уж не родственник ли он лягушкам?

Вот так обстояли дела. Эх, не будь он «Ночным соколом»,[108] а просто соколом, все эти безмозглые пичужки от одного его имени трепетали бы, съеживались и прятались в тени листвы. Однако Козодой не доводился Соколу ни братом, ни сватом. Он, скорее, был старшим братом красавца Зимородка и Колибри, которая считается принцессой среди птиц. Колибри питалась медом, Зимородок рыбой, а Козодой всякими букашками и жуками. У него не было ни острых когтей, ни крепкого клюва, поэтому даже самая слабая птица не боялась его.

Как ни удивительно, но второе имя козодоя — «Ночной сокол» — возникло не на пустом месте: когда он, со свистом разрезая мощными крыльями воздух, в кромешной темноте взлетал в небо, он и вправду, походил на сокола. И его пронзительный крик тоже чем-то напоминал соколиный. Конечно же, Соколу была чрезвычайно неприятна мысль о таком родстве, поэтому, завидев Козодоя, он расправлял крылья и требовал, чтобы Козодой перестал так себя называть.

Как-то раз вечером Сокол явился в дом Козодоя.

— Эй, ты дома? Так имя и не сменил? Ни стыда, ни совести у тебя нет. У меня с тобой нет ничего общего. Мое дело — парить в голубых небесах, а ты и клюва не кажешь, кроме как в пасмурный день или под покровом ночи. Взгляни на мой клюв и когти. А теперь сравни со своими.

— Господин Сокол, вы просите невозможного. Я не сам придумал себе имя. Оно мне богом дано.

— А вот и нет. Это я могу сказать, что имя свое от бога получил, а ты его у меня и у ночи позаимствовал. Попользовался и хватит!

— Господин Сокол, это невозможно.

— Еще как возможно! Я придумал тебе хорошее имя. Будешь называться Итидзо.[109] Хорошее имя, не правда ли? Только имя нужно сменить по всем правилам. Повесишь на шею табличку с новым именем и облетишь всех — мол, так и так, с сегодняшнего дня зовусь Итидзо, прошу любить и жаловать. Так и скажешь!

— Не смогу я этого сделать.

— Еще как сможешь. А если ты не исполнишь мой приказ до послезавтрашнего утра, поймаю и убью. Не забывай — жизнью рискуешь. Послезавтра прямо с утра облечу каждый птичий дом, у каждого спрошу, был ты там, или нет. И если хоть в одном доме выясню, что тебя там не было, тебе сразу конец!

— Но… это же совершенно невозможно. Чем так, лучше умереть. Убейте меня прямо сейчас.

— А ты подумай получше. Итидзо, в конце концов, не такое уж и плохое имя. — Широко взмахнув огромными крыльями, Сокол взмыл ввысь и направился к своему гнезду.

Козодой закрыл глаза и глубоко задумался.

«За что, за что все они так ненавидят меня? Неужели только за то, что голова в пятнах, будто супом-мисо облили, и рот до ушей? Никому я зла не делал. Однажды птенца Белоглазки вернул в гнездо, когда тот из него выпал. Тогда Белоглазка выхватила у меня птенца, будто я его украл. А потом жестоко надсмехалась надо мной. А теперь еще и эта табличка с именем Итидзо. Какой же я несчастный».

Стало смеркаться. Козодой вылетел из гнезда. Тучи, мрачно сверкая, низко нависли над землей. Козодой бесшумно кружил в вышине между тучами.

Он широко раскрыл рот, расправил крылья и, подобно стреле рассекая воздух, понесся вниз. И чем быстрее он летел, тем больше мушек попадало в его горло.

Не успев коснуться земли, он снова стремительно взмыл вверх. Небо уже стало серым, и только гора вдалеке краснела от пламени горящей травы.

Когда Козодой стремительно бросался вниз, будто рассекал небо на две части. Очередная добыча, попав в горло Козодоя, судорожно забилась. Быстро проглотив жука, Козодой передернулся.

Небо совсем почернело, и только на востоке, как и прежде, полыхала гора — да так ярко, что становилось страшно. У Козодоя сжалось сердце, и он снова поднялся ввысь.

Еще один жук попал в горло. Он так царапался и бился, что Козодой с большим трудом проглотил его. В этот момент в груди что-то оборвалось, Козодой громко вскрикнул и разрыдался. Обливаясь слезами, он выписывал в небе круг за кругом.

«О, сколько же жуков и мушек я убиваю каждый вечер! А теперь и меня убьет Сокол. Как же тяжело, тяжело, тяжело. Не буду больше есть насекомых. Умру голодной смертью. Хотя Сокол расправится со мной еще раньше. А вот и нет! Я улечу далеко, далеко в небо».

Как поток, растекался огонь по горящей горе, казалось, что красное пламя перекинулось и на облака.

Козодой полетел прямиком к младшему брату Зимородку. Красавец Зимородок еще не успел лечь спать и как раз наблюдал за пожаром на далекой горе. Увидев, что к нему спускается Козодой, он сказал:

— Добрый вечер, братец. Что-то случилось?

— Нет! Я теперь улетаю очень далеко, вот и решил повидаться с тобой.

— Брат! Не улетай! Колибри тоже далеко живет. Я же совсем один останусь!

— Ничего не поделаешь. Не спрашивай больше ни о чем. И еще хочу попросить тебя. Лови рыбу только тогда, когда тебе это действительно необходимо, и никогда ради забавы. Прощай!

— Брат! Что случилось? Подожди!

— Нет! Жди не жди, ничего не изменится. Колибри передай от меня привет. Прощай! Больше я тебя не увижу. Прощай!

Рыдая, Козодой вернулся домой. Короткая летняя ночь подходила к концу.

Зеленые листья папоротника, вдыхая предрассветный туман, дрожали от холода. Козодой высоким голосом запел: «киси-киси». Затем прибрался в гнезде, почистил и пригладил перышки и снова вылетел из дома.

Туман рассеялся, и на востоке стало подниматься солнце. Зажмурившись от ослепительно яркого света, Козодой стрелой помчался к нему.

— Солнышко! Солнышко! Возьми меня к себе! Пусть я сгорю и погибну, но ведь даже такое уродливое существо, как я, сгорая, дает слабый свет. Прошу, возьми меня к себе.

Сколько бы он ни летел навстречу солнцу, оно не становилось ближе. Наоборот, оно становилось все меньше и меньше, и, наконец, сказало ему:

— Никак тебя зовут Козодоем, или Ночным соколом? Нелегко тебе, видно, приходится. Наступит ночь, лети в небо, попроси помощи у звезд. Ты же не дневная птица.

Козодой поклонился Солнцу, но у него закружилась голова, он камнем полетел вниз и упал в полевую траву. Все казалось странным сном. Вот он летит меж красных и желтых звезд, ветер подхватывает и несет его дальше и дальше, и тут появляется Сокол и пытается схватить Козодоя.

Вдруг что-то прохладное упало на него. Козодой открыл глаза. С молодого стебелька мисканта скатилась росинка. Уже совсем стемнело, на иссиня-черном небе мерцали звезды. Козодой взлетел ввысь. И этой ночью гора была все еще красна от огня. Козодой описал круг при свете тусклых отблесков пожара в холодном сиянии звезд. А потом еще один. Наконец, он решительно устремился к созвездию Орион, украшающему небо на западе, и закричал:

— О, звезды, голубые западные звезды! Возьмите меня к себе. Пусть я сгорю и погибну, мне все равно!

Однако Орион продолжал петь песню отваги, не обращая внимания на Козодоя. Козодой чуть не расплакался, стал планировать вниз, а затем остановился и сделал еще один круг. На сей раз, он устремился на юг к созвездию Большого Пса.

— О, звезды, голубые южные звезды! Возьмите меня к себе. Пусть я сгорю и погибну, мне все равно!

Большой Пес, красиво мерцая голубым, фиолетовым и желтым огнем, ответил:

— Что за ерунда! Кто ты вообще такой? Всего лишь птица! Чтобы на твоих крыльях добраться сюда, потребуются миллиарды и миллиарды лет, — и Большой Пес отвернулся в другую сторону.

В отчаянии Козодой спланировал вниз, а потом сделал еще два круга. И снова решительно устремился теперь уже на север, к созвездию Большой Медведицы.

— О, звезды, голубые северные звезды, возьмите меня к себе! Большая Медведица спокойно ответила:

— Что у тебя за каша в голове? Как тебе вообще пришло на ум такое? Остуди свою голову. Окунись в море, по которому дрейфуют айсберги, а если нет поблизости моря, то лучше всего подойдет стакан воды со льдом.

В отчаянии Козодой спланировал вниз, а потом сделал еще четыре круга. И снова он поднялся вверх, к созвездию Орла, которое только что взошло на востоке, по другую сторону Млечного пути.

— О, звезды, белые восточные звезды, возьмите меня к себе! Пусть я сгорю и погибну, мне все равно!

Орел надменно ответил:

— Нет, нет, нет! Не может быть и речи. Для того, чтобы стать звездой, требуется соответствующее положение. Да и деньги тоже.

Выбившись из сил, Козодой сложил крылья и камнем полетел вниз. До земли оставался всего один сяку,[110] его слабые ноги уже почти коснулись травы, как вдруг он внезапно, словно ракета, вновь взвился вверх. Долетев до середины неба, Козодой напрягся и взъерошил перья, как обычно делает орел, преследующий медведя. А затем высоким-высоким голосом крикнул: «киси-киси, киси-киси, киси-киси». Крик был очень похож на соколиный, и птицы, спящие в полях и лесах, открыли глаза и, дрожа от страха, взглянули в звездное небо.

А Козодой поднимался все выше и выше. Вот уже и пожар на горе стал похож на окурок непогашенной сигареты. А Козодой летел еще выше.

От холода дыхание замерзало прямо в груди. Воздух стал Разреженным, приходилось все сильнее работать крыльями.

Но звезды ничуть не стали ближе. Грудь Козодоя вздымалась, как кузнечные меха. Холод и изморозь вонзались в него острыми мечами. Крылья совершенно занемели. Он воздел вверх глаза, полные слез, и еще раз посмотрел в небо. Таковы были последние мгновения жизни Козодоя. Он уже перестал понимать, вниз ли он летит или вверх. На душе у него стало спокойно, а большой клюв, из которого сочилась кровь, чуть загнулся в сторону, как будто он улыбался.

Через несколько мгновений Козодой широко раскрыл глаза. Он увидел, как его тело объяло синее свечение, похожее на фосфорический огонь, который медленно горел в небе.

Рядом было созвездие Кассиопеи. Позади мерцал бледно-голубым светом Млечный Путь.

А звезда Козодоя продолжала гореть. И горела она еще долго-долго.

И горит она до сих пор.

ОТБЭЛ И СЛОН Рассказ одного пастуха

Первое воскресенье

Отбэл был важным человеком. Он имел целых шесть молотилок, которые день и ночь крутились — «нон-нон-нон-нон».

Шестнадцать крестьян, побагровев от натуги, шаг за шагом двигались по кругу, крутя колесо молотильни. Они обмолачивали рис, наваленный горами на полу. Рисовая солома и шелуха летели назад, и едва успев закончить одну, работники принимались за следующую горку. От неочищенного риса и колосьев поднималась мелкая, словно дым, пыль, желтая, как песок пустыни.

В глубине полутемной молотильни, заведя руки за спину, взад-вперед прохаживался Отбэл. Он держал в зубах яшмовую трубку и, прищурившись, внимательно следил за тем, чтобы пепел не упал на рисовую солому.

Молотильня была добротно построенной и большой, размером со школу. Однако когда одновременно работали все шесть молотилок, ее деревянные стены начинали дрожать и раскачиваться — да так сильно, что аж живот сводило. Поэтому на Отбэла обычно нападал такой жуткий голод, что он с аппетитом съедал бифштекс размером не меньше 6 сун[111] и пышущий жаром омлет величиной с половую тряпку.

Вот так, со стуком «нон-нон-нон-нон» работала молотильня.

Однажды, ни с того, ни с чего на молотильню явился белый слон. Настоящий белый слон, а не какой-нибудь выкрашенный белой краской. Зачем он пришел сюда? Иногда со слонами такое бывает — они выходят из леса и идут к людям, просто так, безо всякой цели. Этот слон тихонечко заглянул в Дверь, до смерти напугав работников. Почему они испугались? Да ведь они же не знали, что слону может в голову прийти. Но никому из них не хотелось показать свой страх перед другими, а потому все продолжали усердно крутить колесо.

В это время Отбэл стоял позади выстроившихся в ряд молотилок, засунув руки в карманы. Он бросил строгий взгляд на слона, а затем сразу же опустил глаза и, как ни в чем не бывало, продолжил ходить взад-вперед.

А слон уже просунул ногу в дверь. Как тут все испугались! Но работы было невпроворот, да и боязно было впутываться в эту историю, так что все от слона отвернулись и продолжали молотить рис.

Отбэл, который стоял в самом дальнем и темном углу молотильни, вытащил обе руки из карманов и еще раз мельком взглянул на слона. А затем напустил на себя скучающий вид, нарочито зевнул и, сцепив руки за головой, продолжил вышагивать по молотильне — туда-сюда. Слон уже поставил внутрь обе передние ноги и сделал шаг. Как же перепугались крестьяне! Да и Отбэл немного струхнул, однако сделал вид, что ничего не заметил, пыхнул своей большой яшмовой трубкой и медленно зашагал по молотильне.

Наконец, слон вошел в молотильню. А затем прошелся вдоль молотилок.

Те работали быстро, рис разлетался в стороны и, словно капли дождя или градины, стучал по слоновьей шкуре. Слону это, кажется, не понравилось, он прищурил свои маленькие глазки, но потом улыбнулся.

Наконец Отбэл решился, вышел из угла и открыл было рот, чтобы что-то сказать, но тут слон сам заговорил красивым и певучим голосом:

— Вот беда. Уж больно быстро они крутятся, песок мне на бивни летит.

И правда, рис стучал по слоновьим бивням и барабанил по белой шкуре. Да, жизнь Отбэла была в опасности, но он взял трубку в правую руку, набрался смелости и сказал вот что:

— Ну, как? Интересно у нас?

— Очень интересно, — сказал слон, наклонив голову и прищурив глаза.

— Может, останешься здесь?

Крестьяне ахнули и, затаив дыхание, посмотрели на слона. После слов Отбэла они прямо-таки затряслись. Однако слон спокойно ответил:

— А что, можно и остаться.

— Ну, что ж. Давай так и сделаем. Почему бы и нет, — радостно сказал Отбэл.

От улыбки по лицу его побежали морщинки, он аж покраснел.

Вот так Отбэл завладел слоном. И теперь он мог сделать с ним что угодно — хоть работать заставить, хоть в цирк продать, — в любом случае барыш был бы больше десяти тысяч.

Второе воскресенье

Ох, и смекалистый человек этот Отбэл: слон, которого он с такой ловкостью заманил к себе, был замечательный — сильный, как двадцать лошадей, белоснежный, с такими красивыми бивнями! Да, хороша слоновая кость. А какая замечательная, прочная шкура! Да и работников таких еще поискать. Как ни крути, придумать такое мог лишь очень смекалистый человек.

— Эй, слон, а тебе часы не нужны? — попыхивая трубкой и прищурившись, спросил как-то Отбэл, зайдя в слоновий загон, сколоченный из толстых бревен.

— Нет, мне часы не нужны, — с улыбкой ответил слон.

— А ты надень. Неплохо смотрятся, — сказал Отбэл и повесил слону на шею огромные часы из жести.

— Какая хорошая вещь, — сказал слон.

— Ну, к таким часам нужна цепочка, — сказал Отбэл и прикрепил к передней ноге слона стокилограммовую цепь.

— Какая красивая цепочка, — сказал слон, потопав тремя свободными ногами.

— Может тебе и ботинки надеть?

— Да не ношу я ботинки.

— А давай-ка попробуем хоть один, у меня есть для тебя хороший ботиночек, — сказал, прищурившись Отбэл, и надел на заднюю ногу слона огромный ботинок, сделанный из красного папье-маше.

— Неплохой, — сказал слон.

— Ну, к такому ботинку надобно украшение, — сказал Отбэл и приказал навесить гирю в четыреста килограммов.

— Как красиво, — сказал слон и радостно потопал двумя свободными ногами.

На следующий день огромные жестяные часы отвалились, а никудышный бумажный ботинок разорвался, поэтому слон, ужасно довольный, волочил за собой лишь цепь и гирю.

— Извини, слон, налоги выросли, не поможешь ли начерпать воды из реки? — прищурившись, спросил Отбэл, заложив руки за спину.

— Давайте-давайте, начерпаю. Сколько угодно.

От радости глаза слона стали узкими, как щелочки. После обеда он вычерпал целых пятьдесят ведер воды из реки, а затем полил огород.

Вечером слон вернулся в свой загон, съел десять вязанок соломы и, посмотрев на серпик юного месяца на западном небосклоне, сказал:

— Как же приятно работать. Чувствуешь себя таким бодрым.

— Извини, слон, налоги опять выросли, не поможешь ли принести дров из лесу? — спросил на другой день Отбэл, надев на голову красную шапку с кисточками и спрятав руки в карманы.

— Конечно, принесу. И погода нынче отменная. Я вообще люблю гулять по лесу, — сказал с улыбкой слон.

Отбэл немножко разволновался и чуть не выронил трубку из руки, однако слон выглядел таким довольным, когда зашагал в лес, что Отбэл успокоился, опять сунул трубку в рот, тихонько кашлянул и направился наблюдать за работой крестьян.

А слон после обеда натаскал девятьсот охапок дров. Глаза у него от радости стали узкими, как щелочки.

Вечером он опять вернулся в загон, съел восемь вязанок соломы и, посмотрев на молодой четырехдневный месяц на западе, сказал сам себе:

— Как же хорошо, Санта Мария.

Наступил следующий день.

— Извини, слон, налоги выросли в пять раз. Не поможешь нам сегодня раздуть огонь в кузнице?

— Давайте, давайте, раздую огонь. Честно сказать, я даже камни сдуваю, вот как.

Отбэл вновь насторожился, но сразу же успокоился и даже рассмеялся.

А слон, не спеша, направился в кузницу, согнул передние ноги и, вместо кузнечных мехов, полдня раздувал огонь.

Вечером того дня он вернулся в свой загон, съел семь вязанок соломы, и, посмотрев на молодой пятидневный месяц на небе, сказал:

— Ох, ну и устал же я. Но зато очень рад. Санта Мария!

На следующий день слон уже работал с самого утра. Но соломы получил всего пять вязанок. Бывает же такое, всего лишь пять вязанок соломы, а силища от них неимоверная.

Вот как выгодно было держать слона. А все потому, что Отбэл оказался очень смекалистым. И, правда, Отбэл был о-очень важным человеком.

Пятое воскресенье

Ну, тут мне придется рассказать о том, как Отбэла не стало. Успокойтесь и слушайте. К слону, о котором я вам говорил, Отбэл стал относиться из рук вон плохо. День ото дня слоновья жизнь становилась все тяжелее, он совсем перестал улыбаться. Частенько он с укором взирал на Отбэла, и глаза его были красны, как у дракона.

Как-то раз вечером слон вернулся в загон, съел три вязанки соломы, посмотрел на десятидневный месяц и сказал:

— Как же мне тяжело. Санта Мария.

Услышав такое, Отбэл совсем озверел и стал обходиться со слоном еще хуже прежнего.

Следующим вечером слон вернулся в загон, покачнулся и рухнул на землю. Не получив ни одной вязанки соломы, он посмотрел на одиннадцатидневный месяц, и сказал:

— Прощай. Санта Мария.

— Что ты сказал? Прощай? — вдруг заговорил со слоном месяц.

— Да, прощай. Санта Мария.

— Что за ерунда! Такой большой и такой слабовольный. Напиши своим друзьям письмо, — сказал со смехом месяц.

— У меня нет ни кисти, ни бумаги, — ответил слон, и слезы медленно потекли из его красивых, узких глаз.

И вдруг, откуда ни возьмись, перед ним оказался красивый Ребенок в красном кимоно и сказал:

— Ну, тогда сделаем вот как.

Слон поднял голову и увидел, что тот протягивает ему тушечницу и кисть. Слон быстро написал письмо.

«Я попал в беду. Друзья, пожалуйста, вызволите меня отсюда».

Мальчишка взял письмо и направился в лес.

Когда он дошел до горы, наступил обеденный перерыв. В этот час горные слоны под тенью дерева шореа[112] играли в «го». Все вместе они прочитали письмо.

«Я попал в беду. Друзья, пожалуйста, вызволите меня отсюда».

Все слоны разом вскочили и сердито затрубили:

— Убьем Отбэла! — закричал главный слон.

— Скорее в путь! Ту-ту-ту! — затрубили в ответ остальные. Быстро, словно смерч, выбежали из леса слоны и, громко трубя, помчались в долину. Словно безумные, они с корнем вырывали на своем пути деревья и вытаптывали заросли. «Ту-ту-ту» раздавался над долиной боевой клич, словно взрывались петарды.

Они бежали, бежали, пока, наконец, не увидели на краю подернутой голубоватой дымкой долины желтую крышу усадьбы Отбэла. И тогда слоны в гневе затрубили снова.

Как раз минула половина второго, и Отбэл дремал после сытного обеда на обитой кожей лежанке. Ему снились вороны. Трубный рев слонов был таким громким, что все крестьяне выглянули за ворота, и, приставив ладони к глазам, посмотрели вдаль. Словно сам лес несся на них. Приглядевшись, они увидели слонов, которые мчались быстрее поезда. Чуть не лишившись чувств от страха, крестьяне бросились к Отбэлу.

— Хозяин, слоны! Они наступают! Хозяин! Слоны! — вопили они.

Однако Отбэл и правда был умным человеком. Только глаза раскрыл, а уже понял, что к чему.

— Так, наш слон сейчас в своем загоне. Он там? Там? Хорошо, запираем двери. Запираем быстрее двери. Быстрее, заприте слоновий загон. Быстрее принесите большие бревна. Заприте его. Черт возьми! Лениться вздумали? Укрепите дверь бревнами? Я нарочно лишил его сил. Тащите еще пять-шесть бревен. Так, хорошо, хорошо. Не суетиться. Эй, теперь ворота! Запирайте ворота! Задвигайте засов. Ставим подпорки. Подпорки. Вот так. Не паникуйте! Мы выдержим!

Отбэл уже успел одеться и теперь громким, словно труба, голосом подбадривал крестьян. Однако у крестьян душа была не на месте. Кому охота, чтобы тебя съели за то, что ты работаешь на хозяина? Поэтому каждый обмотал вокруг руки полотенце или носовой платок, кто белый, кто грязный. Так они собирались подать слонам знак, что сдаются.

А Отбэл места себе найти не мог и носился туда-сюда. Даже его собака почуяла беду и с громким лаем, словно ей под лапы насыпали раскаленных углей, носилась по усадьбе.

Земля заходила ходуном, все вокруг потемнело — это слоны окружили усадьбу. «Ту-ту-ту» — трубили они, и тут, среди этого ужасного шума, послышался нежный голос:

— Не волнуйся, мы тебя сейчас вызволим.

— Спасибо. Вы пришли так быстро. Как же я рад, — послышался из загона голос слона.

И тогда остальные слоны затрубили еще громче и принялись бегать вокруг забора, гневно размахивая хоботами. Однако забор был сделан из цемента, а внутри укреплен еще и железными прутьями — даже слонам такой забор не сломать. А за забором один Отбэл кричит-надрывается. У крестьян же в глазах от страха так потемнело, что стоят-пошатываются, ни слова вымолвить не могут. А меж тем слоны полезли друг другу на спины, чтобы перебраться через ограду. И вот наверху уже показались громадные уши и бивни. Собака Отбэла упала замертво, когда увидела перед собой серую морщинистую огромную слоновью голову. Отбэл выстрелил из пистолета. Пистолет у него был шестизарядный. Бах, бах, бах. Но пули не пробивают слоновью шкуру, а, ударившись о бивни, отлетают рикошетом. Один из слонов сказал:

— Надоел он мне. Прямо по голове лупит!

Перезаряжая обойму, Отбэл подумал, что где-то и когда-то он уже слышал похожие слова. И тут одна слоновья нога показалась над забором, а вслед за ней и еще одна — пять слонов разом спрыгнули сверху. Отбэл так и умер, сжимая обойму. Его растоптали слоны. Быстро открылись ворота, и стадо слонов хлынуло внутрь.

— Где же тюрьма?

Слоны со всех сторон обступили загон. Бревна были сломаны, словно спички, и, наконец, белый слон — худющий, кожа да кости — выбрался из загона.

— Наконец-то, наконец-то. Как же ты похудел, — слоны медленно подошли к нему и сняли цепь и гирю.

— Спасибо вам. Спасли вы меня, — сказал белый слон с грустной улыбкой.

Вот так…. Нельзя убегать из дому и ходить на речку.

КОШАЧЬЕ БЮРО фантазия на тему одной небольшой канцелярии

Неподалеку от станции полевой железной дороги располагалось Кошачье бюро № 6. Это бюро занималось, в основном, кошачьей историей и географией.

Все секретари, работавшие в бюро, носили короткие черные атласные пиджаки и пользовались у всех исключительным уважением. Поэтому, если по какой-либо причине какой-то секретарь увольнялся, на его место во что бы то ни стало стремились попасть молодые коты.

Однако в бюро требовалось только четверо работников, поэтому из большого числа претендентов выбирали того, у кого был самый красивый почерк и кто умел читать стихи.

Начальник бюро, большой черный кот, был уже стар и слегка рассеян, но взгляд у него был по-прежнему проницательный и острый, словно в глазах у него были туго натянуты медные проволочки. И вообще весь он был подтянутый и пружинистый.

Ниже приводится список его подчиненных:

Первый секретарь — Белый кот.

Второй секретарь — Полосатый кот.

Третий секретарь — Трехцветный кот.

Четвертый секретарь — Угольный кот. Угольный цвет — это не от рождения. О породе Угольного кота никто не имел представления. Но по ночам этот кот любил забираться в теплый очаг, где и спал, поэтому шерсть его всегда была вся в золе, а нос и уши были черны от угля, что делало его похожим на барсука.

По этой причине Угольного кота не любили остальные секретари.

Но начальник бюро был тоже черным котом, он то и выбрал Угольного кота из сорока претендентов, хотя в любом другом бюро такого ни за что не взяли бы, несмотря на всю его образованность.

В центре большой приемной за столом, покрытым бордовым сукном, восседал начальник. По правую руку от него на стульях за маленькими конторками чинно сидели Первый секретарь — Белый кот и Третий секретарь — Трехцветный кот, а по левую руку Второй секретарь — Полосатый кот и Четвертый секретарь — Угольный кот.

Работа котов в области истории и географии заключалась в следующем.

Вот, к примеру, в дверь бюро постучался посетитель: тук-тук.

— Проходите, — крикнул начальник бюро, важно заложив обе лапы в карманы.

Четыре секретаря уткнулись в свои книги, торопливо перелистывая страницы.

В бюро вошел Богатый кот.

— По какому делу? — спросил начальник.

— Имею намерение отправиться на Берингово море с целью отведать айсберговых мышей. Какой район предпочтительнее для этой цели?

— Первый секретарь, проинформируй о районе разведении айсберговых мышей.

Первый секретарь открыл толстую книгу с синей обложкой и сказал:

— Это район Устэрагомена, Нобаскайя и река Фуса. Начальник бюро повторил это Богатому коту:

— Итак, Устэрагомена, Ноба… Как там дальше?

— Нобаскайя, — хором ответили Первый секретарь и Богатый кот.

— Именно, Нобаскайя. А что дальше!?

— Река Фуса, — опять сказали хором Богатый кот и Первый секретарь.

Начальник бюро почувствовал себя неловко.

— Именно так, река Фуса. Именно это место вам подойдет.

— А на что следует обратить внимание во время путешествия?

— Так, Второй секретарь, сообщи нам об опасностях, подстерегающих во время путешествия на Берингово море.

— Слушаюсь. — Второй секретарь зашелестел страницами своей книги.

— Такое путешествие не подходит для летних котов. После этих слов Второго секретаря, все коты окинули взглядом Угольного кота, который родился летом.

— Да и зимним котам стоит проявить осторожность. Существует опасность попасться в ловушку на приманку из конины в окрестностях Хакодатэ. Особенно это касается черных котов. Во время путешествия им следует иметь свидетельство, что они являются котами. В противном случае, их могут ошибочно принять за черных лис и преследовать.

— Именно так. Вы не изволите быть черным котом, как ваш покорный слуга, поэтому не стоит беспокоиться. Разве что остерегайтесь приманок из конины в Хакодатэ.

— Понятно. А кого из тамошних влиятельных лиц вы можете назвать?

— Третий секретарь, сообщи нам о влиятельных лицах в районе Берингова моря.

— Слушаюсь. Что касается района Берингово моря, то мы можем назвать двоих: Тобаский и Гэндзоский.

— И кто такие — эти Тобаский и Гендзоский?

— Четвертый секретарь, ознакомь нас вкратце с этими данными.

— Слушаюсь, — сказал Четвертый секретарь, его короткие лапки уже лежали на большом справочнике, раскрытом на странице с именами Тобаского и Гэндзоского. И начальник бюро, и Богатый кот просто в восторг пришли от такой расторопности!

Однако остальные три секретаря посмотрели на него искоса, как на дурачка, и презрительно ухмыльнулись. Угольный кот старательно прочитал запись в книге.

— Глава местного управления господин Тобаский обладает большим влиянием. Взгляд у него проницательный и пронизывающий, мысли излагает неспешно. Состоятельный господин Гендзоский, хоть и медлителен в речи, но видит всех насквозь.

— Теперь мне все ясно. Благодарю вас.

И Богатый кот покинул бюро.

В таких ситуациях Кошачье бюро было очень полезно. Однако полгода спустя после вышеприведенного случая, бюро № 6 было закрыто. Как вы уже успели заметить, Четвертого секретаря — Угольного кота — очень не любили остальные секретари, и особенно Третий секретарь — Трехцветный кот, которому нестерпимо хотелось подгрести под себя дела Угольного кота. Как ни старался Угольный кот понравиться остальным, так у него ничего и не вышло.

Как-то раз Полосатый кот положил на стол коробку с бэнто[113] и хотел было приняться за еду, как его одолела зевота.

Полосатый кот, потянулся и широко зевнул. Среди котов зевки в присутствии старших по званию не порицаются в отличие от людей, которые даже за ус себя дергают, лишь бы сдержать зевок. Однако Полосатый кот так вытянул задние лапы, что стол покосился, коробочка с завтраком стала сползать со стола, и, наконец, шмякнулась на пол, прямо перед столом начальника. Коробочка была сделана из алюминия, поэтому не разбилась. В этот момент Полосатый кот поспешно проглотил зевок, перевесился через конторку и протянул лапы, чтобы достать коробочку. Он уже почти дотянулся, но подцепить коробку никак не мог.

— Не получится у тебя, ни за что не достанешь, — сказал со смехом начальник бюро, с чавканьем жуя хлеб.

Четвертый секретарь — Угольный кот — собирался снять крышку со своей коробки с бэнто, но, видя такое дело, быстро вскочил, поднял коробочку и подал ее Полосатому коту. Однако Полосатый кот неожиданно так рассердился, что не стал принимать у него коробку и даже спрятал лапы за спиной, а затем отчаянно замяукал:

— Ты что себе думаешь! Хочешь, чтобы теперь я это ел? Ты хочешь сказать, чтобы я ел то, что упало на пол!

— Да что вы… Вы же сами пытались поднять, вот я и решил услужить.

— Когда это я пытался поднять? Я просто решил, что неприлично ронять коробку перед господином начальником и попытался засунуть ее под свою конторку.

— Вот как. Я мне показалось, что вы дотянуться не можете.

— Что за хамство! Ну, тогда вызываю тебя…

— Дяра-дяра-дяра-дяран, — громко прикрикнул начальник бюро.

Он специально вмешался, чтобы Полосатый кот не успел сказать слова «дуэль».

— Извольте прекратить свару. Не думаю, что Угольный кот поднял обед для того, чтобы заставить Полосатого съесть его. Да, кстати, я забыл сказать. Жалование Полосатого кота увеличивается на десять сэн[114] в месяц.

Полосатый был зол и слушал начальника, низко опустив голову, но потом обрадовался и рассмеялся.

— Нижайше прошу меня простить за беспорядок.

Затем он бросил взгляд на Угольного кота и уселся на свое место.

Друзья мои, я очень сочувствую Угольному коту.

Через пять или шесть дней случилась почти такая же история. Первой причиной таких происшествий бывает кошачья лень, а второй — их короткие передние лапы, иначе говоря, руки. У Пятнистого кота, сидевшего напротив Угольного, утром перед началом работы по конторке скатилась кисть и упала на пол. Пятнистому следовало бы встать поднять ее, но он поленился и сделал то же самое, что недавно Полосатый кот, то есть перекинулся через конторку и попытался обеими лапами достать кисть. И тоже никак не мог дотянуться. Роста Пятнистый кот был небольшого, поэтому, он все ниже и ниже сползал с конторки вниз головой, пока его задние лапы не оторвались от стула. Угольный кот раздумывал, поднять ему кисть или нет, но, вспомнив о предыдущей ссоре, сдержал свой порыв, и какое-то время просто хлопал глазами. Наконец, он не выдержал и поднялся.

И именно в этот самый момент Пятнистый кот перекувырнулся и грохнулся с конторки, ударившись головой. Раздался такой стук, что начальник бюро от удивления подскочил на месте, а затем снял с полки за своей спиной бутылочку с нашатырным спиртом. Однако Пятнистый кот сразу вскочил и раздраженно крикнул:

— Угольный кот, как ты посмел меня толкнуть?

На этот раз начальник бюро быстро утихомирил Пятнистого кота:

— Ты ошибаешься, Пятнистый. Ты сам виноват. Угольный кот просто предусмотрительно встал. К тебе он и не притронулся. Впрочем, не все ли равно, не будем тратить время на подобную ерунду. Итак, посмотрим заявление о перемене адреса Сантонтан.

С этими словами начальник бюро приступил к работе. Пятнистому не осталось ничего другого, как заняться работой, но время от времени он бросал на Угольного кота злобные взгляды.

От всего этого Угольному коту стало очень не по себе.

Угольный кот попробовал спать, как и все остальные коты, на подоконнике, но ночью было так холодно, что чих пробрал неимоверный. Ничего не поделаешь, пришлось по-прежнему спать в очаге.

«А почему мне так холодно? Да потому что шерстка тоненькая. А почему шерстка тоненькая? Да потому, что родился я в самую жаркую летнюю пору. Все-таки во мне дело. Как ни крути», — думал Угольный кот, и его круглые глаза наполнялись слезами.

«Господин начальник так добр ко мне, да и остальные коты почитают за честь работать в нашем бюро, поэтому я не брошу работу, я все выдержу», — плача думал Угольный кот и сжимал лапы в кулаки.

Однако надеяться на начальника бюро не приходилось. Ведь коты только с виду такие умные, а на самом деле дураки-дураками. Как-то раз Угольный кот к своему несчастью подхватил простуду, суставы на лапах так распухли, что стали не на коленки похожи, а на две плошки — ну ни шагу от боли не сделать. Ничего не поделаешь, пришлось пропустить рабочий день. Не стоит и говорить, как мучился Угольный кот. Он плакал, плакал и плакал. Смотрел на желтые лучи света, которые сочились сквозь маленькое окошко в сарайчике, и плакал весь день напролет, вытирая слезы.

А в это время в бюро произошло вот что.

— Угольный кот еще не пришел. Что-то он слишком запаздывает, — сказал начальник бюро во время перерыва.

— Наверное, на море отправился развлекаться, — сказал Белый кот.

— Да нет же, наверное, его на какой-нибудь праздник позвали, — сказал Полосатый кот.

— А что, сегодня где-то праздник? — спросил начальник удивленно.

Он удивился — как это, его не позвали на какой-то кошачий праздник.

— Угольный говорил, что в северной части города состоится церемония открытия школы.

— Вот оно что… — Черный кот замолчал и крепко задумался.

— Да что же это такое, — добавил Пятнистый кот. — Последнее время этого Угольного кота везде приглашают. Тут он давеча всем наговорил, что скоро станет начальником бюро. Глупые коты испугались и стараются теперь ему во всем угодить.

— Это правда? — вскричал черный кот.

— Сущая правда. Извольте расследовать, если не верите, — сказал Пятнистый и надулся.

— Вот нахальство. Я уж так о нем заботился, так заботился, а он… Ну, что же, тогда у меня есть кое-какие соображения по этому поводу.

В бюро повисла тишина.

Наступил следующий день.

Опухоль на суставах Угольного кота спала, он так обрадовался, что прямо спозаранку прибежал в бюро, несмотря на сильный ветер. Войдя в бюро, он заметил, что его ценный справочник, который он, бывало, с утра погладит любовно и примется читать, исчез со стола. Он был теперь разодран на три части и разложен по соседним столам.

— Видно, вчера работы было много, — сказал тихонько Угольный кот хрипловатым голосом, но почему-то сердце застучало часто-часто.

Хлоп. Распахнулась дверь, и в бюро вошел Пятнистый кот.

— Доброе утро, — поприветствовал его Угольный кот, вскочив с места, однако Пятнистый молча уселся за свой стол и очень деловито принялся перелистывать книгу. Хлоп. Вошел Полосатый кот.

— Доброе утро, — поприветствовал его Угольный кот, вскочив с места, однако Полосатый и взгляда в его сторону не бросил.

— Доброе утро, — сказал Трехцветный кот.

— Доброе. Ну и ветер сегодня поднялся, — ответил Полосатый кот и принялся листать свою книгу.

Хлоп. Вошел Белый кот.

— Доброе утро, — сказали вместе Полосатый и Трехцветный.

— Доброе, ну и ветер сегодня, — ответил Белый и суетливо принялся за работу.

Угольный кот беспомощно встал, и, ничего не сказав, поклонился ему, однако Белый сделал вид, что и вовсе с ним не знаком.

Хлоп.

— Ну, и ветер сегодня. — С этими словами в бюро вошел начальник.

— Доброе утро, — все три секретаря проворно встали и поклонились ему.

И Угольный, который продолжал растерянно стоять, уставившись в пол, тоже поклонился.

— Словно бы настоящий ураган, — сказал Черный кот, сделав вид, что не видит Угольного кота, и взялся за работу.

— Итак, сегодня в продолжение вчерашнего разбирательства по делу братьев Анмоньяк, нужно дать ответ. Второй секретарь, кто из братьев Анмоньяк поехал на Южный полюс?

Работа началась. Угольный кот молчал, низко опустив голову. У него не было его справочника. Ему хотелось заговорить, но он не решался подать голос.

— Это был Пан Поларис, — ответил Полосатый кот.

— Хорошо. Изложите историю Пана Полариса, — сказал черный кот.

Ой, ой, это же моя работа! Мой справочник, мой справочник! — подумал Угольный кот, чуть не плача.

— Пан Поларис во время экспедиции на Южный Полюс погиб в открытом море недалеко от острова Яп, его останки были преданы воде, — сказал Первый секретарь — Белый кот, прочитав это в справочнике Угольного кота.

Угольному коту было так грустно, уж так грустно, что даже во рту стало кисло и что-то зазвенело внутри, он еле сдержался, но продолжал стоять, низко опустив голову.

А между тем работа закипела, словно кипяток в чайнике, и споро продвигалась вперед. Все секретари время от времени украдкой посматривали на него, однако ничего не говорили.

Настал обеденный час. Угольный кот не стал есть принесенный обед и стоял, опустив голову и положив передние лапы на колени.

Прошел час после обеда, и Угольный кот стал тихонечко плакать. И так до вечера в течение трех часов он то плакал, то успокаивался, то плакал вновь.

И, несмотря на это, все притворялись, что ничего не замечают, изображая, как им интересно работать.

И вот тогда-то все и случилось. Коты и не заметили, как в заднем окне бюро возникла золотистая голова величественного льва.

Лев с подозрением смотрел на сотрудников, а затем неожиданно стукнул в дверь и вошел в бюро. Нечего и говорить, как удивились коты. Аж по комнате забегали! Лишь только Угольный кот остался стоять на месте и перестал плакать.

Лев строгим голосом сказал:

— Что вы тут делаете? Какие могут быть у таких, как вы, знания по истории и географии? И кому это нужно? Заканчивайте работу. Эй, я приказываю распустить бюро!

Вот так бюро было закрыто.

Лично я почти полностью согласен с решением этого льва.

ГЕНЕРАЛ-ЗАЩИТНИК СЕВЕРНЫХ ГРАНИЦ И ТРИ БРАТА-ВРАЧА

Три брата врача

В стародавние времена в столице Лаю жили три брата врача. Старший брат — Лин Па — лечил людей. Средний брат — Лин Пу — лошадей и овец. А младший Лин По лечил траву и деревья. На самой вершине желтой скалы в южной части города братья построили три больницы под синими черепичными крышами, над каждой развивались на ветру белые и красные флаги.

С подножья холма один за другим поднимались наверх отравившиеся лаком монахи,[115] прихрамывающие лошади, садовники, везущие в тележках горшки с увядшими пионами, люди, несущие клетки с захворавшими попугаями. На вершине холма больные разделялись на три потока: люди шли налево, к доктору Лин Па, лошади, овцы и птицы шли прямо, к доктору Лин Пу, а растения несли направо, к доктору Лин По.

Все три брата были искусными врачевателями с добрым сердцем и ничем не уступали самым именитым докторам, однако из-за того, что случая прославиться им пока что не представилось, громких званий и широкой известности у них не было. Но однажды произошла удивительная история.

Защитник северных границ генерал Сон Ба Ю

Как-то на восходе солнца жители Лаю услышали странные звуки: казалось, далеко, на северной равнине, собралось множество птиц, щебетавших на разные голоса. Сначала на это никто и внимания не обратил — люди убирались в своих лавках, готовясь к рабочему дню — однако после завтрака звуки стали приближаться. Скоро стало понятно, что это играет великолепный оркестр дудочек и медных труб — и город зашумел. Между тем послышалась барабанная дробь. Тут уж и торговцы, и ремесленники побросали свои дела. Стражи, крепко-накрепко заперли городские ворота, а на крепостных стенах, выставили посты, после чего отправили донесение во дворец правителю.

В тот же день после полудня донесся стук копыт и бряцанье доспехов, голоса, отдающие приказы. Судя по всему, город был окружен неприятелем.

Воины и горожане в ужасе выглядывали из бойниц. С северной стороны к городской стене приближалась армия, огромная, как туча. Блестящие треугольные флаги и алебарды поднимались, как лес. Но самым странным и жутким было то, что все солдаты были какого-то пепельного цвета, будто это не люди шли, а дым несло ветром. Впереди войска ехал генерал с пронзительными глазами, пегой бородой, в которой виднелись белоснежные пряди, и со сгорбленной спиной. Он ехал на белой лошади, у которой хвост походил на метелку. Воздев над головой огромный меч, генерал оглушительно пел:

Защитник северных границ — генерал Сон Ба Ю

Наконец-то вернулся

Из дальней пустыни.

Хотелось сказать, что это триумф,

Но мы смертельно устали.

Ведь там так холодно.

Тридцать лет назад — а это было давным-давно -

Я повел стотысячное войско

И гордо вышел из этих ворот.

И с тех пор все, что мы видели, это небо.

Сухой ветер мел песок.

Дикие гуси замертво падали на землю,

не выдержав этого.

А я тем временем все скакал на лошади.

Лошадь выбьется из сил и встанет

И глазами, полными слез, смотрит на песчаный горизонт.

Тогда, я доставал из-под доспехов

Мешочек с солью и давал ей щепотку,

Она лизала ее и к ней возвращались силы.

Этой лошади теперь уж тридцать пять лет.

Чтобы преодолеть пятъри, ей нужно четыре часа.

Да и мне уже семьдесят лет.

Я думал, что мы никогда не вернемся.

К счастью, врагов до единого человека

Унесла болезнь «бери-бери».

А этим летом было страшно влажно,

К тому же «бери-бери» гналась за нами через пески.

И все же это наше триумфальное возвращение.

Особая моя заслуга в том,

Что из города вышло сто тысяч воинов,

А теперь вернулось девяносто тысяч.

Очень жаль тех, кто погиб,

Но за тридцать лет, даже если бы никто не ушел на войну,

Все равно умерло бы ровно столько людей.

Наши прежние друзья из Лаю!

Дети, братья!

Защитник северных границ генерал Сон Ба Ю

И его армия вернулись.

Откройте же нам ворота!

В городе поднялся шум, толпа словно закипела. Кто плакал от радости, кто бежал куда-то, воздев к небу руки, кто-то пытался открыть ворота, но стражи отталкивали людей. Отправили гонца во дворец, а потом все же открыли ворота. Воины плакали от радости, прислонившись к свои коням.

А генерал Сон Ба Ю, серый от усталости, поморщился и, тронув поводья, послал свою лошадь вперед, войдя в город во главе своего войска. Вслед за ним вошли солдаты с горнами и барабанами, с копьями, на которых развевались треугольные стяги, с медными алебардами, позеленевшими от времени, и с белыми стрелами. Лошади гарцевали в такт барабанному бою, и при каждом шаге лошади колени генерала Сон Ба Ю издавали страшный скрип, тоже звучавший в такт барабаном. Солдаты грянули военный марш.

В последнюю ночь и первую ночь месяца

Над пустыней встает черная луна.

Ночью дует западный и южный ветер.

А луна и зимой красна.

Когда дикий гусь летит высоко,

Враг далеко бежит.

Наша конница преследует врага,

Но вдруг начинает кружиться снег.

Войско продвигалось вперед. Девяносто тысяч воинов — это так много, что глаза устают смотреть.

Когда идет снег,

Небо темное до самого полудня.

И лишь стая диких гусей

Смутно белеет в небе.

Песок замерзает, а, взлетая под копытами коней,

Увлекает за собой высохшую полынь.

С корнем выдернутые стебли полыни

Улетают в сторону города.

Толпы народа по обе стороны дороги стояли, словно живая стена, у всех текли слезы. Так генерал Ба Ю проехал около трех тё[117] и наконец въехал на городскую площадь. Какая-то фигура отделилась от громады дворца, размахивая желтым флагом. Похоже, то был гонец от правителя, несший высочайшее повеление.

Генерал Сон осадил лошадь, приложил руку ко лбу, внимательно посмотрел на приближающуюся фигуру, быстро отдал честь, и хотел было спешиться. Однако спешиться он не смог, потому что сам так прочно прирос к седлу, а седло — к конской спине, что разделить их было уже невозможно. Отважный генерал растерялся, покраснел, изменился в лице и снова попытался слезть на землю, но из этого опять ничего не вышло. Тридцать лет генерал нес тяжкую службу в безводной пустыне, охраняя границы царства — вот и сросся со свои конем в единое целое. К тому же оттого, что в пустыне не было ни клочка земли, где могла бы расти трава, ее семена отыскали местечко на лице генерала и пустили там корни. Какие-то серые, странные стебли бурно разрослось не только на лице, но и на руках генерала. И на его воинах тоже. Между тем, министр с посланием от государя приближался, и уже можно было разглядеть пики и гербы на флагах его свиты.

— Генерал, сойдите с коня! Прибыл гонец от государя! Генерал, нужно спешиться, — сказал кто-то из солдат.

Но генерал все размахивал руками, а оторваться от седла не мог.

Министр, принесший послание, был так близорук, что видел не дальше собственного носа. А поэтому вообразил, что генерал нарочно не слезает с лошади и подает ему какие-то знаки, размахивая руками.

— Мятеж! Все отходим, скорее! — крикнул министр своей свите.

Вся свита министра круто повернула коней и, вздымая клубы желтой пыли, поскакала назад. При виде этого генерал Сон весь сжался, вздохнул и погрузился в раздумья. Затем резко обернулся и приказал командиру:

— Снимай доспехи. Возьми мой меч и лук и быстро отправляйся во дворец. Скажи там такие слова: «Защитник северных границ, генерал Сон Ба Ю, в течение тридцати лет нес службу в пустыне и ни днем, ни ночью не слезал с коня, отчего прочно прирос к седлу, а седло приросло к лошади. Поэтому он никак не может явиться во дворец. Передай, что сначала он срочно отправится к врачу, а потом придет к государю. Только изложи все это как можно изысканнее.

Командир кивнул головой, быстро снял доспехи и шлем, взял меч генерала Сона и стремглав помчался к дворцу. А генерал крикнул всем остальным:

— Слушай мою команду! Всем спешиться, снять шлемы и сесть на землю. Ваш генерал сейчас отправится к врачу. Вести себя тихо и спокойно отдыхать. Всем все ясно?

— Так точно, Генерал, — гаркнули солдаты.

Генерал жестом велел им замолчать, а сам пришпорил лошадь. Заслуженный боевой конь, в пустыне не раз уже засыпавший на ходу, собрал последние силы и помчался быстрее стрелы, стуча копытами. Генерал как одержимый проскакал десять те, пока не достиг подножья большого холма. И тогда он вдруг сказал:

— А кто же здесь самый искусный врач? Проходивший плотник ответил:

— Это врач Лин Па.

— И где живет Лин Па?

— На самой вершине этого холма. Вон там, где левый из трех флагов.

— Вольно, — сказал генерал, пришпорил белую лошадь и быстро поскакал вверх по склону.

А плотник прошептал:

— Дикарь какой-то. Надо же — командует прохожему «вольно»…

Однако генералу Сон Ба Ю не было до этого никакого дела. Он перемахнул через больных, плетущихся на холм, и поднялся до самых ворот. И правда, на воротах висела табличка с золотыми иероглифами: «Доктор Лин Па».

Доктор Лин Па

Генерал Сон Ба Ю миновал приемную и быстро поскакал по коридору. А в больнице Лин Па все потолки и двери в комнатах были высотой в два дзё.[118]

— Где здесь врач? Он должен меня осмотреть! — отдал приказ генерал.

— А кто вы такой? Въехали на лошади и ведете себя совершенно бесцеремонно, — спросил бритоголовый ученик доктора в длинной желтовато-зеленой хламиде, взяв под узды лошадь.

— Если ты доктор Лин Па, быстро осмотри меня.

— Нет, доктор Лин Па находится в дальней комнате. Однако если у вас к нему дело, то вам придется слезть с лошади.

— Этого-то я как раз и не могу. Если бы мог, я бы сейчас стоял не перед тобой, а перед правителем!

— Понятно, значит, вы не можете слезть с лошади. Значит, у вас ригидность конечностей. Хорошо. Извольте сюда.

Ученик открыл дверь. Генерал въехал на лошади, лошадь цокала копытами. В комнате было много людей, и маленький человечек, по всему, видно, что доктор, сидя на маленькой скамеечке, внимательно исследовал глаза очередного пациента.

— Я к вам с просьбой. Никак не могу слезть с лошади, — мягко сказал генерал.

Однако доктор Лин Па и не посмотрел на него, и не двинулся с места. Он продолжал внимательно смотреть в глаза пациенту.

— Эй, ты, побыстрее осмотри меня, — гневно рявкнул генерал, отчего все больные перепугались.

Однако ученик спокойно сказал:

— У нас очередь. Ваш номер девяноста шестой, а сейчас шестой номер, так что вам придется подождать. Перед вами еще девяносто человек.

— Замолчи! Ты это мне говоришь? Да ты знаешь, кто я такой! Я — защитник северных границ, генерал Сон Ба Ю! На городской площади меня ждут девяносто тысяч солдат. Пока я здесь одного человека жду, там ждут семьдесят две тысячи. Если меня срочно не примут, я тут все переверну! — И генерал поднял хлыст, лошадь встала на дыбы, а больные заплакали.

Но доктор Лин Па и бровью не повел, даже не посмотрел в сторону генерала. По правую руку доктора стояла девушка в одежде из желтой узорчатой ткани. Она взяла из вазы цветок, опустила в воду, а затем нежно протянула лошади. Лошадь стала жевать стебель, потом глубоко вздохнула, ноги у нее подкосились, и, шумно вздохнув, она уронила голову и заснула. Генерал Сон растерялся.

— Эй, да что с тобой! Вот так незадача. — И поспешно вытащил мешочек с солью, чтобы дать лошади.

— Эй, просыпайся. Как тебе не стыдно! После таких невзгод вернулась в столицу, а теперь собралась умирать? Эй, вставай! Вставай! На, поешь соли.

Однако лошадь крепко спала. Наконец, генерал Сон расплакался.

— Эй, послушайте, не меня, так хоть лошадь осмотрите. Она же тридцать лет трудилась на северных границах царства.

Девушка молчала и улыбалась. В это время доктор Лин Па вдруг обернулся и, бросив острый взгляд, словно смотрел сквозь генерала и его лошадь, и спокойно сказал:

— Лошадь скоро поправится. Мне пришлось усыпить ее для того, чтобы исследовать вас. Вы болели чем-то на севере?

— Нет, не болел. Никаких особых болезней не было, только порой лисы морочили, просто беда.

— И как же?

— Лисицы на севере — ужасные твари. Все войско почти в сто тысяч человек, и каждого хотя бы раз да обманули. То вечером повсюду костры разожгут, то посреди бела дня в пустыне сотворят огромное море, замки, еще что-нибудь изобразят. Скверные лисы.

— И это все дела лис?

— Ну да. А еще там есть «сакоцу» — это птица типа орла. Когда вокруг нет людей, они летают высоко, а когда кого-то заприметят, спускаются, чтобы как-нибудь напакостить. У лошадей хвосты выдирают. Метят прямо в глаза, лошадь как завидит их, так дрожит, и ни с места.

— А за сколько дней вы излечивались?

— Дня за четыре. Бывало, что и за пять.

— И сколько же раз вас обманывали?

— Не меньше десяти.

— Сейчас я задам вам вопрос. Отвечайте, сколько будет сто плюс сто?

— Сто восемьдесят.

— А двести плюс двести?

— Триста шестьдесят.

— И еще один вопрос. Сколько будет, если десять умножить на два?

— Конечно же, восемнадцать.

— Так, все понятно. Вы просто устали от пустыни. Ровно десять процентов усталости в вас еще остается. Сейчас мы это вылечим.

Доктор Па взмахнул обеими руками и велел ученику начинать. Ученик принес накрытый полотенцем медный горшок с каким-то лекарством. Генерал Сон протянул обе руки и аккуратно взял его. Доктор Па закатал один рукав, смочил лекарством полотенце, плеснул поверх шлема, потряс обеими руками — и шлем легко снялся. Другой ученик принес еще один горшок с другим снадобьем. Им доктор Лин Па принялся мыть голову генерала. Потекла иссиня-черная жидкость. Генерал Сон с беспокойством спросил, не поднимая головы:

— Как там лошадь? В порядке?

— Уже скоро все будет в порядке, — сказал доктор Па и продолжил мыть голову. Стекающая с головы жидкость постепенно приобрела коричневый цвет, а затем стала светло-желтой.

А затем и вовсе бесцветной, так что седые волосы генерала засияли и сделались белее шкуры медведя. Затем доктор Лин Па отбросил полотенце, вымыл руки, а ученик вытер голову и лицо генерала. Генерал отряхнулся и выпрямился.

— Ну, как, полегче? А теперь ответьте, сколько будет сто плюс сто?

— Конечно же, двести.

— А двести плюс двести?

— Несомненно, четыреста.

— А десять умножить на два?

— Естественно, двадцать, — как ни в чем не бывало, ответил генерал, будто забыл, что говорил еще недавно.

— Теперь вы совершенно выздоровели. Чакры на затылке были закрыты пеленой, десять процентов не работало.

— Мне наплевать, сколько будет десять плюс десять. Этим пусть занимаются математики. Мне бы поскорее отклеиться от лошади.

— Для этого ваши ноги нужно освободить от одежды, это я сразу могу сделать. Штаны присохли к седлу, а седло приросло к лошади, чтобы его оторвать, нужна отдельная процедура. Это сделает мой ученик, поэтому прошу пройти в соседнее помещение. А еще ваша лошадь очень больна.

— А что мне делать с этой порослью на лице?

— Это тоже чуть позже. Прошу вас проследовать за моим учеником.

— Ну, тогда я пошел. Прощайте.

Та же девушка, одетая в белое одеяние, дунула в правое ухо лошади. Лошадь встрепенулась, генерал Сон выпрямил спину, натянул поводья и выехал из комнаты, следуя за учеником. Миновав сад, он оказался перед толстой земляной насыпью. В ней был проделан небольшой проход.

— Сейчас открою задние ворота, — сказал ученик.

— Не стоит. Для моего коня такая насыпь пара пустяков.

Генерал хлестнул лошадь.

Нн-но-о! Лошадь перемахнула через ограду и очутилась в маковом поле доктора Лин Пу, изрядно его потоптав.

Лошадиный доктор Лин Пу

Генерал Сон вместе с учеником доктора проследовали к соседней больнице. Отовсюду доносилось фырканье лошадей. Они вошли под высокую крышу над фасадом больницы и увидели около двадцати лошадей. Все они били копытами, трясли гривами, здороваясь с лошадью генерала.

Сам доктор Лин Пу мазал белой мазью лошадь с искривленной шеей. Ученик что-то шепнул доктору, тот обернулся к генералу и усмехнулся. На лошадином докторе Лин Пу был большой железный нагрудник — ни дать, ни взять доспехи. Видно, на тот случай, если лошадь лягнет. Генерал подъехал к доктору.

— Это вы доктор Лин Пу? Я генерал Сон Ба Ю. У меня к вам большая просьба.

— Я уже слышал о вас. Вашей лошади, должно быть, уже тридцать девять лет.

— Если четыре отбросить, да пять прибавить, так и выходит, что тридцать девять.

— Сейчас я сделаю маленькую операцию. Будет немного дымно. Вы согласны потерпеть?

— Дым? И что с того? В пустыне, когда поднимался ветер, каждую минуту приходилось заставлять коня прыгать сорок пять раз, а зазеваешься — обоих с головой засыпет.

— Понятно. Ну что же, займемся. Эй, Фу Сю, — позвал учитель Пу своего ученика.

Ученик поклонился и принес маленький горшочек. Доктор Пу снял крышку, вытащил какое-то коричневое снадобье и наложил его на глаза лошади. А затем еще раз прокричал: «Фу Сю!» Ученик поклонился, вышел в соседнюю комнату, побренчал там чем-то, а затем вернулся с тарелкой, на которой лежала маленькая красная лепешка. Доктор взял ее, понюхал, а затем, будто приняв решение, скормил лошади. Генерал Сон притомился и начал зевать. Вдруг лошадь затряслась мелкой дрожью, с нее полил пот и повалил дым. Доктор Пу отошел подальше и опасливо наблюдал со стороны. А лошадь, продолжая трястись, исторгала из себя едкий дым. Генерал Сон терпел-терпел, потом закрыл руками глазам и закашлялся. А меж тем дым стал редеть, и вместо него водопадом хлынул пот. Доктор Пу подошел поближе, слегка приложил руки к седлу и тряхнул пару раз.

Седло вдруг легко отделилось от лошадиной спины, и генерал от неожиданности брякнулся на пол. Однако генерал — это генерал. Он сразу встал на ноги, постучал обеими руками по сведенным ногам, а лошадь, лишившись седока, растерялась и задрожала. Затем доктор ухватил лошадь за хвост, торчавший метелкой, и резко дернул. На пол упало что-то белоснежное, формой похожее на растрепанный веник. А лошадь облегченно замахала своим хвостом, в котором теперь уже не было ничего странного. Пришли еще три ученика и как следует обтерли лошадь.

— Ну, что, теперь хорошо? Попробуй-ка пройтись.

Лошадь потихоньку пошла. Даже скрипевшие прежде колени теперь сгибались бесшумно. Доктор Пу поднял руки, позвал лошадь и поклонился генералу.

— Премного вам благодарен. На этом откланиваюсь, — сказал генерал, быстро набросил на лошадь седло, проворно вскочил в него, и тогда все больные лошади заржали, прощаясь.

Генерал Сон выехал из больницы, перемахнул через ограду и поскакал по полю хризантем.

Доктор Лин По

Больница, в которой доктор Лин По исцелял растения, напоминала лес. Там было полным-полно деревьев и цветов, и на каждом из них висела большая золотая или серебряная табличка. Генерал Ба Ю слез с лошади и медленно направился к доктору По. Тот же ученик, видимо, опередил его и уже обо всем доложил доктору. Доктор По почтительно ожидал генерала, держа в руках коробочку с лекарством и большой красный веер. Генерал поднял руку.

— Вот это! — сказал он, указывая на свое лицо.

Доктор По вытащил из коробочки щепотку желтого порошка, щедро посыпал на лицо и плечи генерала, а затем принялся обмахивать веером. Вдруг вся поросль на лице генерала покраснела, оторвалась и взлетела в воздух. Прямо на глазах кожа на лице генерала стала гладкой. Генерал улыбнулся первый раз за последние тридцать лет.

— Ну, теперь все. И тело стало таким легким! — радостно воскликнул он и будто вихрь вылетел из комнаты верхом на своем коне и стремглав пронесся через высокие больничные ворота.

За генералом последовали шесть учеников, которые несли мешочки с лекарствами и веера — чтобы избавить от серой поросли солдат.

О том, как генерал-защитник северных границ стал святым

[119]

Итак, генерал Сон Ба Ю, словно луч света, вылетел из больницы доктора По, вихрем пронесся мимо соседней больницы доктора Лин Пу, а затем пролетел мимо больницы доктора Лин Па — и помчался вниз по холму. Лошадь скакала раз в пять быстрее, и вскоре показались солдаты, устроившиеся на привал. Они с беспокойством смотрели на генерала, а затем с радостными возгласами, все как один, вскочили на ноги. Из дворца стремглав прискакал командир, отправленный туда гонцом.

— Государь проявил понимание. Расспрашивал о вас и даже слезу уронил. Теперь он ожидает вашего визита.

А ученики, между тем, принесли лекарство. Солдаты обрадовались, посыпали себя порошком и стали обмахиваться веерами. Лица всех девяноста тысяч воинов быстро очистились.

Генерал громко отдал приказ:

— По коням! Приготовиться!

Воины вскочили в седла, и разом все стихло. Лишь две лошади фыркнули.

— Марш!

Под бой барабанов и звон гонгов армия торжественно двинулась вперед.

Наконец девяносто тысяч солдат, образовав карэ — триста солдат вдоль и триста поперек — построились в боевой порядок в дворцовом саду размером в один ри.

Генерал Сон слез с лошади, медленно поднялся на помост и прикоснулся лбом к полу. Государь мягко произнес:

— Благодарю вас за тяжелый и долгий труд. Отныне будете начальником над моими генералами. Жду от вас верной службы!

Генерал-защитник северных границ Сон Ба Ю со слезами на глазах ответил так:

— В ваших словах истинная мудрость, хотелось бы достойно ответить, но не могу найти нужных слов. Я уже просто ходячий труп, поэтому вряд ли смогу служить вам, как подобает. Когда я был в пустыне, все время был начеку- не появится ли враг. Нужно было проявлять бдительность, и я расправлял грудь и зорко смотрел по сторонам, однако теперь, когда я предстал перед своим государем и слышу слова похвалы, мои глаза отказываются видеть, а спина согнулась колесом. Осмелюсь нижайше просить отправить меня на покой в родную деревню.

— Тогда назови вместо себя пятерых полководцев.

Генерал Ба Ю назвал имена четырех полководцев. А вместо пятого попросил, чтобы трем братьям-врачам Лин дали титул придворных врачей. Государь дал свое разрешение, и генерал Ба Ю ту же снял доспехи и шлем и облачился в тонкое шелестящее холщовое платье. А затем вернулся к подножью горы Судзан, где была его родная деревня, и стал там сеять и пропалывать чумизу. Постепенно генерал перестал есть: посеет чумизу, а съест всего чуть-чуть, но при том жадно пил. Под конец осени он и воду перестал пить — порой посмотрит на небо и застынет в причудливой позе, будто икота одолела.

Потом он исчез. Все вокруг говорили, что генерал стал святым отшельником, и на вершине горы Шушань поставили маленькую часовню, устроили праздник в честь белой священной лошади,[120] принесли туда фонарики и каштаны, развесили флажки.

Однако доктор Лин Па, ставший к тому времени знаменитым доктором, говорил всем, кого встречал:

— Не мог генерал Ба Ю питаться воздухом. Я осматривал генерала Ба Ю и ответственно заявляю: его легкие и его желудок — не одно и то же. Наверняка, где-то в лесу лежат его останки.

И многие с ним соглашались.

НОЧЬ В ПОЕЗДЕ НА СЕРЕБРЯНОЙ РЕКЕ

[121]

Послеполуденный урок

Знаете ли вы, дети, что это такое — мутное и белое, что называют рекой или следами растекшегося молока? — спросил учитель, показывая на молочно-белую Галактику, тянущуюся сверху вниз через всю большую черную карту звездного неба, висящую на классной доске.

Кампанелла[122] поднял руку. Вслед за ним руки подняли еще четверо или пятеро. Джованни[123] тоже хотел поднять руку, но передумал. Кажется, он читал в каком-то журнале, что это скопление звезд, однако в последнее время не уроках ему постоянно хотелось спать, времени читать да и книжек для чтения не было, поэтому ему казалось, что он уже вообще ничего не знает.

Однако учитель заметил его нерешительность и сказал:

— Джованни, может быть, ты знаешь?

Джованни энергично вскочил, однако четко ответить не смог. Дзанэлли, сидевший перед ним, обернулся, посмотрел на Джованни и захихикал. Джованни смутился и покраснел.

Учитель снова спросил:

— Если посмотреть на Млечный Путь в большой телескоп, что он из себя представляет?

Джованни подумал про себя, что все-таки это звезды, однако и на этот раз ответить не решился.

Учитель помолчал, будто не зная, что сказать еще, а затем обернулся к Кампанелле:

— Ну, тогда ты, Кампанелла.

Однако и Кампанелла, так бойко поднявший руку, смутился и тоже не смог ответить.

Учитель внимательно посмотрел на него, будто случилось нечто из ряда вон выходящее, и ответил сам:

— Ну, хорошо. — Он ткнул пальцем в звездную карту. — Если посмотреть через большой и хороший телескоп на туманный и белый Млечный путь, видно очень много маленьких звездочек. Не так ли, Джованни?

Джованни покраснел и кивнул головой. На глаза у него навернулись слезы. Верно, я же это знал и, конечно, Кампанелла тоже знал! Это ведь было в журнале, который они вместе читали в доме отца Кампанеллы. Тем более что, прочитав об этом, Кампанелла тогда сразу принес из кабинета отца большую книгу, раскрыл на главе «Млечный путь», и они долго рассматривали красивую фотографию во всю страницу. Там на черном фоне была целая россыпь белых точек. Кампанелла не мог об этом забыть, а не ответил сразу же потому, что последнее время ему совсем не хотелось трудиться — ни с утра, ни после обеда. Да и в школе с ребятами он перестал играть, и с Кампанеллой почти перестал разговаривать. Зная это, Кампанелла, наверное, из сочувствия к другу, нарочно не ответил на вопрос учителя, — от этих мыслей Джованни стало невыносимо жаль и себя, и Кампанеллу.

Учитель сказал:

— Итак, если мы представим себе Небесную реку настоящей рекой, то каждая маленькая звездочка будет песчинкой или камушком на ее дне. А если вообразим себе гигантский молочный поток, на который больше всего похожа Небесная Река, то все звездочки станут маленьким пузырькам жира, плавающими в молоке. А чем же является вода в этой реке? Это так называемый вакуум, который пропускает через себя свет с определенной скоростью, в нем плавают и Солнце, и Земля. То есть все мы живем в воде Небесной реки. Если мы, окруженные этими водами, оглянемся вокруг, то увидим, как на дне этой реки, которая чем глубже, тем синее, где-то далеко и глубоко, сосредоточено множество звездочек, которые кажутся нам белыми и неясными. Посмотрите на этот макет.

С этим словами учитель указал на двояковыпуклую линзу, внутри которой было множество сверкающих песчинок.

— Вот такую форму имеет Млечный Путь — Небесная река. Давайте представим, что каждая из этих блестящих песчинок — звезда, излучающая свет, как наше Солнце. Допустим, что наше Солнце находится здесь в середине, а Земля — рядом с ним. Предположим, что ночью вы встанете в центре этой линзы и оглядите ее изнутри. Здесь линза тоньше, поэтому видно совсем немного блестящих песчинок или, иными словами, звезд. А здесь и вот здесь стекло толще, поэтому блестящих песчинок, или звезд, гораздо больше, и те, что подальше, кажутся мутным белым веществом. Такова современная теория Млечного Пути.[124] А о том, какого размера эта «линза» и что за звезды находятся в ней, я расскажу вам на следующем занятии по астрономии. На сегодня достаточно. Поскольку сегодня праздник Млечного Пути,[125] посмотрите внимательно на небо, выйдя на улицу. На этом все. Уберите книги и тетрадки.

Некоторое время школьный класс был наполнен стуком открывающихся и закрывающих крышек парт и шелестом книг, складываемых в стопки. Потом все встали, чинно поклонились и вышли из аудитории.

Типография

Когда Джованни вышел из ворот школы, семь или восемь учеников их класса, явно не собираясь возвращаться домой, столпились вокруг Кампанеллы в углу школьной площадки рядом с вишневым деревом. Похоже, они договаривались о том, чтобы пойти собирать плоды «карасуури»,[126] к которым сегодня ночью в Праздник «хосимацури»[127] они прикрепят фонарики и пустят плыть по реке.

Джованни вышел за ворота школы бодрой походкой, широко размахивая руками. В соседних домах уже готовились к сегодняшнему празднику: подвешивали шарики из листьев тиса, вешали фонарики на ветви кипарисов.

Не заходя домой, Джованни обогнул три квартала, и остановился перед большой типографией. Поклонившись сидевшему за конторкой возле входа мужчине в белой мешковатой рубашке, он снял туфли, поднялся[128] в помещение и открыл большую дверь в конце коридора. На дворе было еще светло, но внутри горели лампы, громко стучали печатные станки, и рабочие, кто с повязкой[129] на голове, кто в кепке с козырьком, что-то читали и считали речитативом, будто напевали какую-то песню.

Джованни прямиком направился к человеку, сидевшему за высоким столом, третьим от входа, и поклонился ему. Тот порылся в шкафу и, сказав «Наберешь это сегодня?» — отдал Джованни бумажку.

Джованни вынул маленький плоский ящик из-под его стола, направился в дальний угол комнаты, освещенный множеством ламп, сел на корточки и начал маленьким пинцетом набирать литеры, как зернышки, одну к другой. Какой-то парень в синем переднике, проходя за спиной Джованни, сказал:

— Эй, Лупа, доброе утро! — И несколько человек, работавших рядом, молча усмехнулись.

А Джованни, потирая глаза, продолжал подбирать литеры.

Пробило шесть часов, и через некоторое время Джованни еще раз сличил плоскую печатную форму с бумажкой и подошел к мужчине за столом. Тот молча взял форму, слегка кивнув головой.

Через некоторое время Джованни снова подошел к столу. Тот же мужчина, не говоря ни слова, протянул Джованни маленькую серебряную монетку. Джованни сразу же оживился, быстро поклонился, взял портфель и выскочил за дверь. Весело посвистывая, он зашел в булочную, купил буханку хлеба, пакет кускового сахара и быстро побежал своей дорогой.

Дома

В прекрасном настроении Джованни вернулся в свой маленький домик, стоявший в переулке. Слева от входа росла в ящиках фиолетовая капуста и спаржа. Шторки на двух маленьких окошках были опущены.

— Мама, я дома. Как ты себя чувствуешь? — спросил Джованни, снимая туфли.

— Джованни, устал на работе? Сегодня прохладно. А чувствую я себя очень хорошо.

Джованни поднялся в дом и увидел, что мама лежит в ближайшей комнате, набросив на голову белый платок. Джованни открыл окно.

— Мама, я купил кускового сахару. Давай поешь с молоком.

— Да нет, сначала ты. Я пока не хочу.

— Мама, а когда сегодня сестрица вернулась?

— Около трех часов. Она все здесь прибрала.

— Она тебе молока еще не принесла?

— Кажется, еще нет.

— Я схожу, принесу.

— Не спеши. Сначала поешь. Сестрица приготовила что-то из помидоров и оставила тебе.

— Сейчас.

Джованни взял тарелку с подоконника и с аппетитом стал есть, подчищая соус хлебом.

— Слушай, мама. Мне кажется, папа скоро вернется.

— Да, я тоже так думаю. А почему ты так решил?

— Сегодня утром в газете писали, что в этом году на севере рыбный лов был на удивление удачным.

— Но, может, папа вовсе не рыбу ловит.

— Наверняка он там. Наш папа не может совершить ничего плохого и угодить в тюрьму. И панцирь краба и рога северного оленя, которые он школе подарил, до сих пор выставлены в кабинете для экспонатов. Их показывают на занятиях в шестом классе.

— А еще папа обещал тебе привезти куртку из морского бобра.

— Все, как увидят меня, непременно про это напоминают. Задразнили совсем.

— Гадости говорят?

— Да, только один Кампанелла никогда не дразнится. Когда они надо мной издеваются, Кампанелла меня жалеет.

— Ваши отцы дружили с детства, точно так же, как и вы.

— Так вот почему мы с папой часто гостили у Кампанеллы! Как тогда было здорово! Я часто заходил к Кампанелле по дороге из школы. Знаешь, у него был игрушечный поезд, работающий на спирту. Из семи отдельных фрагментов можно было собрать железную дорогу, поставить электрические столбы и семафоры, которые горели зеленым огнем, когда мимо шел поезд. Как-то раз, когда спирт закончился, мы налили керосин, и котел в паровозе весь закоптился.

— Ну и ну!

— А теперь я к ним каждое утро приношу газеты. Однако дома там всегда тихо.

— Потому что приходишь рано.

— Там есть щенок — Зауэр. У него хвост будто метелка. Когда я прихожу, он бежит за мной и сопит. До конца квартала, а иногда и дальше. Сегодня все идут на речку пускать фонарики. Наверное, Зауэр тоже.

— И верно. Сегодня же праздник Млечного Пути.

— Ну, я пошел тебе за молоком и по пути посмотрю на праздник.

— Ступай, только в речку не лезь.

— Ладно, я только с берега посмотрю. Вернусь через час.

— Можешь и подольше там поиграть. Раз ты с Кампанеллой, мне беспокоится не о чем.

— Наверняка будем вместе. Мама, может, закрыть тебе окна?

— Да, пожалуй, а то уже стало прохладно.

Джованни встал, закрыл окна, убрал тарелки и пакет из-под хлеба, быстро надел туфли, и, сказав «Через полтора часа вернусь», вышел на темную улицу.

Ночь праздника Кентавра

[130]

Грустно поджав губы, будто беззвучно насвистывая песенку, Джованни спускался с холма по черной кипарисовой аллее.

У подножья холма стоял большой фонарь, от которого исходил яркий синий свет. Когда Джованни подошел к нему, тень, длинная и неясная, которая тащилась за ним, словно призрак, стала густой, черной и отчетливой. То, поднимая ноги, то, размахивая руками, она стала обходить его сбоку.

«Я отличный паровоз! Здесь уклон, пойду быстрее. Сейчас проеду мимо фонаря. А моя тень — стрелка компаса. Сделала оборот и снова впереди меня».

Джованни широким шагом прошел мимо фонаря, и тут из темного переулка с противоположной стороны улицы вышел тот самый Дзанэлли в новой рубашке с узким воротником. Он прошел мимо Джованни.

— Дзанэлли! Пойдешь пускать фонарики по реке?

И не успел Джованни договорить, как Дзанэлли бросил в ответ:

— Отец пришлет Джованни бобровую куртку!

В груди у Джованни что-то оборвалось и похолодело до ледяного звона.

— Что ты сказал, Дзанэлли?! — закричал Джованни, но Дзанэлли уже вбежал в дом с кипарисами у входа.

«Зачем Дзанэлли дразнит меня, я ведь ему ничего плохого не сделал. И еще убегает, как крыса. Просто дурак какой-то».

Перескакивая с одной мысли на другую, Джованни шел по улицам, нарядно украшенным фонариками и ветвями деревьев. Перед часовым магазином ярко горел неоновый фонарь, на витрине красные глаза каменной совы мигали каждую секунду, драгоценные камни на стеклянном толстом диске цвета морской волны медленно двигались по кругу, как звезды, а с противоположной стороны медленно выплывал медный кентавр.[131] Круглая черная карта звездного неба, помещенная в самом центре, была украшена зелеными листьями аспарагуса.

Забыв обо всем, Джованни рассматривал карту.

Она была значительно меньше той, что он видел днем в школе, но, стоило повернуть диск и выставить день и час, как в овальном окошке можно было увидеть небо — именно такое, каким оно бывает в это время суток. По самому центру сверху донизу шла туманная полоска Млечного Пути, похожая на дым после взрыва. За картой на треножнике стоял маленький телескоп, сиявший желтоватым блеском, а на самой дальней стене висела огромная карта с изображением созвездий в виде удивительных зверей, змей, рыб и кувшинов.

Некоторое время Джованни стоял и рассеянно размышлял о том, действительно ли на небе полным-полно разных там скорпионов и отважных стрельцов, и о том, как бы ему хотелось идти и идти среди них, куда глаза глядят.

Вдруг Джованни вспомнил о молоке для мамы и пошел дальше. Несмотря на то, что куртка жала ему в плечах, он нарочно выпячивал грудь и широко размахивал руками.

Воздух был такой прозрачный, что казалось, будто он течет, словно вода, сквозь улицы и магазины. Все уличные фонари были увиты тёмно-синими веточками пихты и дуба, а шесть платанов перед зданием электрической компании были украшены множеством маленьких лампочек, — так что казалось, будто это город русалок. Дети в новеньких отутюженных нарядах насвистывали песенки о звездном хороводе[132] и с криками: «Кентавр, кентавр, пусть выпадет роса!», поджигали синие бенгальские огни. Но Джованни низко опустил голову, спеша на молочную ферму. Мысли его были далеко-далеко от царящего вокруг веселья.

Джованни дошел до окраины города, где росло много тополей, тянущихся высоко-высоко в звездное небо. Он миновал черные ворота домика молочника, остановился перед темной кухней, из которой доносился запах молока, снял шапку и сказал: «Добрый вечер». Однако в доме было так тихо, что казалось, там нет никого.

— Добрый вечер! Извините! Есть кто-нибудь? — крикнул Джованни еще раз, не двигаясь с места.

Через некоторое время к нему медленно, будто у нее что-то болело, вышла пожилая женщина и спросила, что ему нужно.

— Сегодня нам не принесли молока, поэтому я сам пришел его забрать, — бодро сказал Джованни.

Потерев покрасневшие глаза и посмотрев сверху внизу на Джованни, женщина сказала:

— Сейчас никого нет. Завтра приходите.

— Но мама больна, молоко нужно именно сегодня вечером.

— Тогда зайдите попозже.

Женщина повернулась, чтобы уйти.

— Хорошо. Спасибо.

Джованни поклонился и вышел из кухни.

Когда он поворачивал на перекрестке за угол, он увидел перед бакалейной лавкой на ведущей к мосту улице стайку школьников. Их черные силуэты смутно сливались с белизной рубашек. Насвистывая что-то и пересмеиваясь, они шли к нему навстречу, светя фонариками. И смех, и свист показались Джованни знакомыми. Это были его одноклассники. У Джованни сжалось сердце, и он даже хотел повернуть обратно, но передумал и смело пошел навстречу.

Ему захотелось спросить: «Вы идете на речку?», однако слова застряли в горле.

— Эй, Джованни, тебе пришлют куртку из бобра! — опять крикнул все тот же Дзанэлли.

— Тебе пришлют куртку из бобра! — подхватили все остальные.

Джованни покраснел и поспешил дальше, уже не соображая, куда идет. Среди ребят он заметил Кампанеллу. Тот только с сочувствием посмотрел на Джованни, едва заметно улыбнулся, будто просил за всех прощения.

Джованни отвел глаза в сторону. Как только Кампанелла прошел мимо, вся кампания засвистела каждый на свой лад. Джованни, поворачивая за угол, обернулся и увидел, что Дзанэлли тоже обернулся. А Кампанелла, продолжая громко насвистывать, шел к мосту, смутно маячившему в отдалении. Джованни вдруг стало так грустно, что он бросился бежать. Маленькие ребятишки, с визгом прыгавшие на одной ножке, зажав уши ладошками, радостно завопили, решив, что Джованни бегает для своего удовольствия.

Джованни все бежал и бежал в сторону черного холма.

Башня Погодной станции

[133]

За пастбищем начинался отлогий подъем, черная плоская вершина холма едва была видна под созвездием Большой Медведицы, и холм казался ниже, чем обычно.

Джованни поднимался все выше по тропинке через лес, уже мокрый от росы. Лишь эта узенькая тропинка среди темной травы и причудливых кустов светилась белой полоской в свете звезд. В траве ползали насекомые, светившие синими огоньками так ярко, что свет их проникал даже сквозь листья. Джованни подумалось, что они похожи на фонарики из «карасуури», которые несли в руках мальчишки.

Миновав черную чащу сосен и дубов, он вдруг увидел бескрайнее небо, в котором ослепительно-белый Млечный Путь тянулся с юга на север, а на самой вершине холма показался башня Погодной станции. Повсюду цвели цветы, то ли колокольчики, то ли хризантемы, даже во сне источающие сладкий аромат. Какая-то птица с криком пролетела над холмом.

Джованни дошел до башни Погодной станции и бросился ничком в прохладную траву.

Во мраке город светились огнями, будто дворец на дне моря, доносился далекий свист, песни и крик детей. Вдали шумел ветер, чуть слышно шуршала трава на холме. Мокрая от пота рубашка Джованни холодила тело. Джованни окинул взглядом поля, тянувшиеся от окраины города далеко во тьму.

Донесся перестук колес. Окошки крошечного поезда мелькали одно за другим, словно цепочка маленьких красных искр. Джованни подумал, что поезд, наверное, битком набит пассажирами, все заняты своим делом — кто яблоко чистит, кто смеется, — от этого ему стало невыразимо грустно, и он вновь поднял глаза вверх.

Ах, эта белая полоска в небе… Она вся состоит из звезд.

Но у Джованни не возникало чувства, что это нечто пустое и холодное, как говорил сегодня учитель. Напротив, чем пристальнее он смотрел на звезды, тем больше ему казалось, что это — равнина, на которой раскинулись леса и пастбища. Затем Джованни увидел, как голубая звезда из созвездия Лиры рассыпалась на несколько мигающих звездочек, из них стали высовываться и втягиваться обратно ножки, как у грибов. Даже город, лежавший под холмом, сделался похожим на скопление множества мутных звезд или на гигантскую туманность.

Станция «Серебряная река»

Джованни заметил, что башня Погодной станции позади него стала преобретать неясные формы вышки,[134] огонек на вершине которой то зажигался, то гас, будто светлячок. Туман перед глазами рассеялся, все приобрело ясные очертания, и он увидел, как вышка с огоньком стоит на темно-синей, будто только что закаленный лист стали, небесной равнине.

Вдруг послышался странный голос, объявивший: «Станция Серебряная река, Станция Серебряная Река», перед глазами стало светло, будто мириады фосфоресцирующих каракатиц разом окаменели и вознеслись в небо, или же кто-то рассыпал в небе бриллианты, которые спрятала алмазодобывающая компания, чтобы цена на товар не упала. Джованни невольно потер глаза.

Тут до него вдруг дошло, что он уже несколько минут едет на маленьком поезде, постукивающем колесами: «гото-гото-гото-гото». И, действительно, он сидел в вагоне ночного поезда, мчащегося по узкоколейке, и смотрел в окно. В вагоне тянулись в ряд маленькие желтые лампочки. На обтянутых синим бархатом сиденьях никого не было, а на противоположной стене, покрытой серым лаком, блестели две огромные латунные кнопки.

Джованни вдруг заметил, что в вагоне все-таки кто-то есть — прямо перед ним оказался высокий мальчик в такой черной куртке, что она казалась мокрой. Высунув голову из окна, он смотрел по сторонам. Его фигура показалась Джованни странно знакомой, и ему стало страшно любопытно — кто же это? Но только он высунулся из окна, как мальчик сел на место и посмотрел на него.

Это был Кампанелла. Джованни только собрался спросить: «И давно ты здесь?», как Кампанелла сказал:

— Остальные тоже очень спешили, но все-таки опоздали. Дзанэлли уж так бежал — а все равно не догнал.

Джованни подумал про себя: «Ну, теперь-то мы поедем вдвоем», но сказал:

— Может, нам подождать их где-нибудь?

Кампанелла ответил:

— Дзанэлли ушел домой. Его забрал отец.

При этих словах, Кампанелла страшно побледнел, было видно, что ему тяжело. У Джованни появилось странное чувство, будто он что-то где-то забыл. Он умолк.

Кампанелла, глядя в окно, вдруг оживился:

— Вот незадача! Я ведь фляжку забыл. И альбом для этюдов. Но ничего. Ведь скоро станция «Лебедь». А я очень люблю смотреть на лебедей. Теперь я смогу увидеть, как они летят высоко над рекой — далеко-далеко.

Затем Кампанелла стал вертеть и рассматривать карту в виде круглого диска. И действительно, на карте по левому берегу белого Млечного Пути в южном направлении тянулась линия железной дороги.

Карта была просто изумительная: на черном, словно ночь, диске красиво сверкали синими, оранжевыми, зелеными цветами станции, вышки, миниатюрные озерца, леса. Джованни подумал, что где-то уже видел эту карту и спросил:

— Где ты купил эту карту? Она ведь сделана из обсидиана?

— Мне дали ее на станции «Млечный Путь». А тебе не дали, что ли?

— Я мимо нее проехал. А сейчас мы здесь находимся?

И Джованни указал пальцем севернее станции «Лебедь».

— Точно. А что там блестит на речном берегу — лунный свет? — спросил Кампанелла.

Джованни взглянул. На сияющем белым светом берегу Серебряной реки волнами колыхался, шелестя на ветру, серебристый небесный мискант.

— Это не Лунный свет. Это же Серебряная река, она сама светится, — сказал Джованни, и ему стало так весело, что захотелось подпрыгнуть, и он, отбивая ногами такт, насвистывая песенку о звездном хороводе,[135] чуть ли не по пояс высунулся из окна, чтобы получше разглядеть воду Серебряной реки.

Сначала разглядеть ее было трудно.

Но когда он всмотрелся пристальнее, он увидел красоту этой воды. Она была прозрачнее стекла, прозрачнее водорода; возможно, то был обман зрения, но на ее поверхности порой пробегали маленькие фиолетовые волны, и она вспыхивала всеми цветами радуги. На всей равнине стояли то тут, то там красиво фосфоресцирующие вышки. Вся равнина была залита их светом: дальние казались совсем маленькими, а ближние были высоки. Дальние ярко светили оранжевым и желтым светом, а ближние синевато-белым и неясным. Одни вышки имели форму треугольников и квадратов, другие были похожи на зигзагообразные молнии и цепочки. У Джованни даже дыхание перехватило, и он тряхнул головой. И тогда все синие и желтые вышки, освещающие поле, вдруг тоже разом дрогнули и шевельнулись, будто дружно вздохнули.

— Я уже насовсем приехал на Небесную равнину, — сказал Джованни. — А ты заметил, что в этом поезде топят не углем?

Глядя вперед, Джованни высунул из окна левую руку.

— Наверное, либо спирт, либо электричество, — ответил Кампанелла.

Маленький красивый поезд, постукивая колесами, все мчался и мчался вперед по Небесной равнине, через поля мисканта, трепещущего под ветром, через воды Серебряной реки и сквозь синевато-белое свечение белых вышек.

— Смотри-ка, цветут горечавки! Уже настоящая осень, — заметил Кампанелла, указывая пальцем в окно.

В траве, растущей на железнодорожной насыпи, будто вырезанные из лунного камня, цвели чудесные лиловые горечавки.

— Может, выскочить из вагона, нарвать их и запрыгнуть обратно? — сказал Джованни, замирая от восхищения.

— Поздно. Они уже далеко позади.

Не успел Кампанелла закончить фразу, как сверкнула и пронеслась мимо следующая поляна с цветами.

Одна задругой перед их глазами замелькали, будто бурлящая вода или капли дождя, желтые изнутри чашечки горечавок. А ряды вышек сверкали, то ли окутанные дымом, то ли пламенем…

Северный крест[136] и Берег Плиоценского периода

Вдруг Кампанелла, заикаясь, будто, наконец, решился произнести это, выпалил:

— Простит ли меня мама?

А Джованни подумал: «Да, и моя мама, наверное, сидит возле той оранжевой вышки, такой маленькой, точно пылинка, и думает сейчас обо мне», и промолчал.

— Я готов сделать все, чтобы моя мама стала по-настоящему счастлива. Но что сделает ее по-настоящему счастливой?

Казалось, что Кампанелла едва сдерживает слезы.

— Да ведь с твоей мамой ничего плохого не случилось! — удивленно сказал Джованни.

— Не знаю. Каждый человек будет счастлив, если сделает что-то по-настоящему хорошее. Так что я думаю, мама меня простит, — сказал Кампанелла так, будто принял какое-то решение.

Вдруг вагон наполнился ярким белым светом. Посмотрев за окно, они увидели, как по сверкающему руслу Серебряной реки, и впрямь усыпанной алмазами и росинками, текла беззвучная, бесформенная вода, и в середине этого потока смутно светился островок. На плоской возвышенности этого островка стоял ослепительный белый крест, неподвижный и вечный, будто отлитый из замерзших облаков Северного Полюса. Над ним сиял чистейший золотой нимб.

«Аллилуйя! Аллилуйя!» — послышались со всех сторон голоса.

Обернувшись, они увидели, что все пассажиры в длинных одеждах прижимают к груди черные библии и перебирают хрустальные четки. Они возносили молитвы, благоговейно сложив ладони. Мальчики непроизвольно встали. Щеки у Кампанеллы окрасились румянцем, словно спелые красные яблоки.

Но вот островок и крест остались позади.

На противоположном берегу дымился мутный бледный свет, на ветру колыхался мискант, его серебристый цвет то и дело мутнел, будто мискант дышал. А многочисленные горечавки то появлялись, то вновь скрывались в траве, будто нежные блуждающие огоньки.

На мгновение реку заслонили заросли мисканта, а островок в созвездии Лебедь мелькнул позади пару раз и сразу же сделался маленьким, как на картинке. За спиной Джованни сидела высокая монахиня-католичка с черной накидкой на голове — он и не заметил, когда она села в поезд. Ее круглые зеленые глаза были опущены долу, казалось, она благоговейно вслушивается в какие-то голоса, доносившиеся снаружи. Пассажиры медленно сели на свои места, а мальчиков вдруг охватило какое-то неведомое чувство, похожее на печаль, и они стали переговариваться полушепотом:

— Скоро станция «Лебедь».

— Да, ровно в одиннадцать часов мы будем там.

За окном промелькнул зеленый огонь семафора и белесые столбы, затем показался темный и мутный, как горящая сера, свет перед железнодорожной стрелкой. Поезд стал постепенно замедлять ход, и вскоре на платформе замелькали фонари, аккуратно выстроившиеся в ряд. Они становились все больше и больше, пока мальчики не оказались прямо перед большими часами станции «Лебедь».

В этот свежий осенний день синие стрелки на циферблате из закаленной стали показывали ровно одиннадцать. Все пассажиры вышли, и в вагоне стало пусто.

Под часами было написано: «Стоянка двадцать минут».

— Может, мы тоже выйдем? — предложил Джованни.

— Давай!

Они дружно вскочили и выбежали на перрон. У турникета при выходе со станции светилась лишь одна лиловая лампочка. Никого не было. Они огляделись по сторонам, однако не увидели ни начальника станции, ни контролеров в красных фуражках.

Мальчики вышли на небольшую площадь перед станцией, окруженную деревьями гингко, похожими на изделия из кристаллов. Широкая дорога уходила прямо в яркую синеву Серебряной реки.

Они не увидели ни одного из своих попутчиков, наверное, те уже разошлись. Ребята шли плечом к плечу по белой дороге, отбрасывая одинаковые тени во все четыре стороны, словно две колонны, освещенные со всех сторон светом из четырех окон. Вскоре они вышли на берег реки, который видели из окошка поезда.

Кампанелла насыпал на ладонь красивых песчинок, и, перебирая их, сказал как во сне:

— Все эти песчинки — кристаллы. Внутри них огоньки.

— Точно, — рассеянно ответил Джованни, подумав, что, кажется, он что-то учил по этой теме.

Все камешки на берегу были прозрачными: кристаллы и топазы неправильной формы, и корунды, грани которых светились бледным, как туман, светом. Джованни подбежал к берегу и опустил руки в воду. Странная вода Серебряной реки была прозрачнее водорода. Кисти рук, окрасившись в ртутный цвет, слегка покачивались, а волны красиво фосфоресцировали, будто в них горели огоньки.

Выше они увидели плоскую, ровную как спортивная площадка, белую скалу, выступавшую в реку чуть ниже кромки крутого утеса, поросшего мискантом. В глаза бросились силуэты нескольких человек, они что-то то ли закапывали, то ли откапывали: кто-то стоял, кто-то сидел на корточках. В их руках поблескивали инструменты.

— Бежим туда, — воскликнули в один голос Джованни и Кампанелла и припустили со всех ног.

На подходе к белой скале висела блестящая керамическая табличка с надписью: «Берег Плиоценского периода». На краю скалы были установлены тонкие железные перила, и стояли красивые деревянные скамейки.

— Какие странные штуки! — сказал Кампанелла с удивлением, подняв со скалы нечто похожее на орех с черным длинным и острым хвостом.

— Грецкие орехи! Как же их много. И их не течением принесло — они были в скале.

— Какие крупные. Раза в два больше, чем обычно. А этот совсем свежий.

— Пойдем туда. Там что-то раскапывают.

Сжимая черные орехи с хвостиками, они подошли ближе. На правый берег, сверкая как молнии, набегали волны, на левом крутом берегу колыхались стебли мисканта, словно сделанные из серебра и перламутра.

Подойдя ближе, они чуть не уткнулись в высокого человека в очках с толстенными линзами и высоких сапогах, похожего на ученого, который что-то поспешно записывал в блокнот и увлеченно командовал подручными, которые орудовали кирками и лопатами.

— Копайте так, чтобы не сломать, работайте лопатой! Вон оттуда заходите! Так не пойдет, нет не пойдет. Зачем так грубо?!

Из белой мягкой скалы торчал наполовину выкопанный голубоватый скелет огромного-преогромного зверя, который, казалось, упал и умер на этом самом месте, словно его чем-то придавило. Приглядевшись внимательнее, они разглядели около десяти квадратных глыб, аккуратно вырезанных из скалы и пронумерованных. На них были отпечатки раздвоенных копыт.

— Вы что, на экскурсии? — спросил их, сверкнув очками, ученый. — Вы видели орехи? Им больше миллиона лет. Не очень древние. Миллион двести тысяч лет назад, в конце третичного периода здесь был берег моря, поэтому попадаются ракушки. Там, где сейчас течет река, как раз бушевали приливы и отливы А этот зверь называется «Bos taurus[137]». Эй, эй, там нельзя киркой, аккуратненько долотом пройдитесь. Ну, так вот. «Bos taurus» является предком современной коровы, раньше их тут много водилось.

— Он вам нужен для экспозиции?

— Нет, для доказательства. У нас уже есть различные доказательства того, что здесь залегает толстый геологический слой, который сформировался примерно миллион двести тысяч лет назад. Однако покажется ли другим людям этот слой таким же интересным, увидят ли они здесь что-нибудь, кроме ветра, воды и пустого неба? Понятно? Однако… Эй, эй, там нельзя лопатой. Ниже должны быть ребра.

Ученый метнулся туда.

Уже пора! Пойдем! — сказал Кампанелла, взглянув на карту и наручные часы.

— Простите, но мы хотим попрощаться, — сказал Джованни и вежливо поклонился ученому.

— Вот как… ну, до свидания, — сказал ученый и стал демонстративно расхаживать по раскопкам, давая указания.

Мальчики стремглав неслись по белой скале, чтобы не опоздать на поезд. Они мчались как ветер, словно и впрямь были ветром. Однако дыхание не перехватывало, а ноги были легкими-легкими.

Вот, если бы всегда можно было так бегать, запросто обежал бы весь свет, — подумал Джованни.

Они мчались по берегу, и огни возле турникетов на станции становились все ближе. И вот мальчишки уже сидят на своих местах в вагоне и смотрят из окошка назад — туда, откуда только что прибежали.

Птицелов

— Вы не против, если я здесь сяду?

За спиной ребят послышался грубоватый, но вежливый мужской голос.

У незнакомца была рыжая борода и сутулая спина, коричневое пальто потрепанно, а на плечах — две белые котомки с какой-то поклажей.

— Садитесь, пожалуйста, — ответил Джованни, пожав плечами.

Незнакомец чуть заметно улыбнулся в бороду и спокойно положил вещи на багажную полку. Джованни стало очень одиноко и грустно, он молча посмотрел на часы. Вдруг откуда-то донесся звук похожий на голос стеклянной флейты. Поезд медленно тронулся. Кампанелла рассматривал потолок вагона. На одной из лампочек сидел черный жучок, его огромная тень падала на потолок. Рыжебородый разглядывал Джованни и Кампанеллу с улыбкой, будто они напоминали ему кого-то. Поезд постепенно набирал ход, и за окном, сменяя друг друга, мелькали речки и заросли мисканта. Немного смущенно бородач спросил:

— Куда едете?

— Куда глаза глядят, — неловко ответил Джованни.

— Вот здорово! Ведь этот поезд действительно идет, куда глаза глядят!

— А вот вы-то куда едете? — спросил Кампанелла так резко, будто нарывался на ссору, и Джованни не смог удержаться от смеха.

Даже пассажир в остроконечной шапке и с большим ключом на поясе, сидевший напротив, бросил на них взгляд и рассмеялся. Кампанелла покраснел и тоже засмеялся. Однако бородач, нисколько не обидевшись, дернул щекой и сказал:

— Я-то скоро выхожу. Я птицелов.

— А каких же птиц вы ловите?

— Журавлей и гусей. А еще цапель и лебедей.

— Здесь много журавлей?

— Да. Вон, недавно кричали. Не слышали?

— Нет.

— Они и сейчас кричат. Ну-ка, вслушайтесь хорошенько. Джованни и Кампанелла подняли глаза и прислушались. Сквозь грохот поезда и шуршание ветра из зарослей мисканта доносились крики «корон-корон», похожие на бульканье воды.

— А как вы их ловите?

— Журавлей или цапель?

— Цапель, — ответил Джованни, подумав про себя: «Какая, собственно, разница…»

— Это несложно. Поскольку цапли состоят из замерзших песчинок Небесной реки, они всегда к реке и возвращаются. А я жду на берегу, пока все цапли не опустятся на землю. Они еще не успели как следует встать, как я крепко хватаю их. Цапля цепенеет, успокаивается и умирает. А что дальше, так это всем известно, их засушивают, как листья.

— А зачем засушивать цапель?! На чучела, что ли?

— Нет, не на чучела, их же все едят.

— Чудно как-то! — сказал Кампанелла, склонив голову набок.

— Ничего странного и необычного. Вот.

Птицелов поднялся, взял котомки с полки и ловко развязал.

— Вот, смотрите! Я их только что поймал.

— И правда, цапли! — воскликнули мальчики от неожиданности.

Десять белоснежных цапель с поджатыми черными ногами, сверкая как Северный Крест, лежали в котомке, плоские, как барельефы.

— Глаза закрыты, — Кампанелла пальцем тихонько дотронулся до глаза, похожего на лунный серпик.

На голове у цапель, как и положено, были белые хохолки, острые, как наконечники копий.

— Ну, вот, видите — сказал птицелов, и, завернув птиц в фуросики,[138] перевязал сверток веревкой.

Джованни стало интересно, кто же здесь питается цаплями, и он спросил:

— А цапли вкусные?

— Конечно. Каждый день заказывают. Но лучше идут дикие гуси. Они и красивее, и приготовить их проще простого. Смотрите.

Птицелов развязал другую котомку. Гуси в желтую и голубую крапинку, светящиеся, будто фонарики, были, как и цапли, чуть сплющены и уложены клюв к клюву.

— Их уже можно есть. Ну, же, попробуйте, — птицелов слегка потянул желтую гусиную ножку.

Она легко и аккуратно отделилась, будто была шоколадная.

— Пожалуйста, угощайтесь! — птицелов разломил ножку пополам и протянул мальчикам.

Джованни съел кусочек и подумал: «Это же конфеты! Гораздо вкуснее шоколада, но разве такие гуси могут летать? Наверное, этот человек — местный кондитер! Однако неудобно есть его конфеты на дармовщинку. Размышляя, Джованни продолжал жевать.

— Съешьте еще, — предложил птицелов и вновь вытащил сверток.

Джованни хотелось еще, однако он постеснялся и ответил:

— Нет, спасибо. Достаточно.

Тогда птицелов предложил угощение человеку с ключом, который сидел напротив.

— Мне неловко, это же ваш товар, — поблагодарил тот в ответ, сняв шапку.

— Ничего-ничего! Угощайтесь. Как ситуация в этом году с перелетными птицами?

— Прекрасно. Позавчера во вторую смену меня просто одолели звонками с жалобами, мол, почему огни маяка гасли вопреки правилам. Но я-то тут при чем! Перелетные птицы сбились в стаи, и стаи эти заслонили свет — что тут можно сделать! А они, дураки, ко мне пристают… Вот я им и говорю — обратитесь к командиршам с тоненькими ножками и острыми клювиками в развевающихся на ветру плащах. Ха-ха-ха!

Мискант кончился — и тут же с пустого поля ударил в глаза свет. Кампанелла решил задать вопрос, который вертелся у него на языке.

— А почему цапель труднее готовить?

Птицелов повернулся к мальчикам.

— Чтобы приготовить цаплю, нужно повесить ее дней на десять в свете Серебряной реки, или зарыть в песок дня на три или четыре. Ртуть испарится, и можно есть.

— Но это же не мясо. Это же просто конфеты, — решительно сказал Кампанелла, судя по всему, думая о том же, что и Джованни.

Птицелов почему-то засуетился и со словами:

— Ах, да. Вот… мне выходить, — вскочил, схватил свои вещи и мгновенно исчез.

«Куда это он?», — мальчики с недоумением переглянулись, а смотритель маяка заулыбался и, чуть привстав, посмотрел в окно. Они увидели, что птицелов стоит на речном берегу, поросшем сушеницами, и от него исходит фосфоресцирующий свет — желтый и синий. Разведя в стороны руки, он внимательно всматривается в небо.

— Он уже там! Очень странно! Похоже, снова собирается птиц ловить. Вот здорово, если бы птицы спустились, пока поезд не тронулся.

Не успели они это сказать, как вдруг будто снег посыпался с пустынного неба. С громкими криками опустилась вниз большая стая цапель, таких же, каких они видели в котомке. Птицелов, страшно довольный, что все получилось, как на заказ, широко расставил ноги и стал хватать за поджатые лапки опускавшихся цапель — одну за другой — и засовывать их в полотняный мешок. Несколько мгновений цапли в мешке продолжали мигать синим светом, как светлячки, а затем постепенно белели и закрывали глаза. Цапель, избежавших цепких рук птицелова, было больше. Но стоило их ножкам коснуться песка, как цапли скукоживались, как тающий снег, и становились плоскими; постепенно они растекались по песку и гальке, будто жидкая медь из плавильной печи. Следы их еще некоторое время виднелись на гальке, а, затем, несколько раз сменив цвет с белого на темный, сливались с цветом песка.

Птицелов бросил около двадцати цапель в котомку, вскинул руки, будто солдат, которого настигла пуля, и исчез из виду. И в ту же секунду с соседнего места послышался знакомый голос.

— Уф, запыхался! Врагу не пожелаешь так зарабатывать себе на пропитание.

Оглянувшись, они увидели птицелова, который аккуратно одну за другой укладывал только что пойманных цапель.

Как это вы здесь очутились? Вы же были там, — спросил Джованни. У него было странное чувство, будто так и должно быть — но в то же время и не должно.

— Как-как… Захотел — и очутился. А вы вообще откуда?

Джованни хотел было ответить, но никак не мог припомнить, откуда они тут взялись. Кампанелла покраснел, тоже пытаясь припомнить.

— Значит, издалека, — сказал птицелов, слегка кивнув головой, будто ему все было понятно.

Билет Джованни

— Здесь конец зоны «Лебедя». Смотрите, вот там знаменитая обсерватория Альбрео.

За окнами, в самой середине Серебряной реки, где будто рассыпались огни фейерверков, стояли четыре черных огромных здания. На плоской крыше одного из них, словно по орбите, медленно вращались два больших прозрачных шара из сапфира и топаза. Желтый шар катился назад, маленький синий шар катился вперед, при встрече края шаров пересекались, и от этого возникала красивая зеленоватая двояковыпуклая линза, которая, по мере движения шаров, становилась все более выпуклой. Когда синий шар совпадал один в один с топазом, получался шар с зеленым центром и светло-желтой поверхностью. Когда шары начинали расходиться в разные стороны, вновь возникала линза, только выгнутая в противоположную сторону. А затем шары расходились, сапфир катился назад, желтый шар катился вперед, и повторялось то же, что и прежде. Окруженная бесформенными, беззвучными водами Серебряной реки, обсерватория, казалась погруженной в сон.

— Это приборы, которые измеряют скорость воды. Вода тоже… — только и успел сказать птицелов, как вдруг сзади раздался голос:

— Прошу предъявить билеты!

Рядом с мальчиками и птицеловом вдруг возникла высокая фигура кондуктора в красной фуражке. Птицелов молча вынул из кармана маленький листок. Бросив на него взгляд, кондуктор отвел глаза и протянул руку к Джованни, пошевелив пальцами, будто спрашивал: «А ваши билеты?»

— Э… — замялся Джованни, не зная, что делать, а Кампанелла, как ни в чем не бывало, вытащил маленький серый билетик.

Джованни растерялся, засунул руку в карман пиджака, в надежде найти хоть что-то и обнаружил там довольно большой сложенный лист бумаги. Теряясь в догадках, откуда он взялся, Джованни поспешно вытащил его. Это был сложенный вчетверо лист зеленого цвета размером с открытку. Поскольку кондуктор тянул к нему руку, он, не задумываясь, сунул ему эту бумажку, а кондуктор почтительно ее раскрыл, вытянувшись в струнку. Читая бумагу, он то и дело расстегивал и снова застегивал пуговицы на форменном пиджаке, а когда смотритель маяка с любопытством заглянул в бумагу, Джованни почувствовал в груди жар от волнения. Должно быть, это был не билет, а какое-то удостоверение.

— Это вы принесли из трехмерного мира? — спросил кондуктор.

— Понятия не имею, — ответил Джованни. Он решил, что теперь все в порядке, посмотрел на кондуктора и хихикнул.

— Благодарю вас. Мы прибываем в Южный Крест примерно в три часа, — сказал кондуктор, отдав бумагу Джованни, и пошел дальше.

Кампанелла с нетерпением заглянул в бумагу, будто дождаться не мог этого момента. Джованни тоже захотелось скорее посмотреть, что же там такое написано. Однако там оказались всего лишь десять каких-то знаков на фоне черных виньеток. Они молча смотрели на узоры, которые, казалось, затягивали их в себя. Птицелов искоса взглянул на бумагу и поспешно сказал:

— Это серьезная бумага! С ней можно доехать до самых небес. И не только до небес, это пропуск, с которым можно свободно перемещаться где угодно. При наличии такой бумаги можно ехать куда угодно даже по железной дороге Серебряной реки несовершенного четвертого измерения. Да, вы, я вижу, важные птицы!

— Ничего не понимаю, — покраснев, ответил Джованни, сложил бумагу и убрал ее в карман.

Смутившись, мальчики вновь уставились в окно, ощущая, как время от времени птицелов бросает на них такие взгляды, будто они и впрямь очень важные особы.

— Скоро прибываем на станцию «Орел», — сказал Кампанелла, сверив карту с тремя маленькими голубоватыми вышками, стоявшими в ряд на том берегу.

По непонятной причине Джованни вдруг стало очень жалко соседа-птицелова. Припоминая, как он радовался, что поймал «цапель», что аж «запыхался», как оборачивал их в белые тряпки, как краем глаза разглядывал чужой билет, как поспешно расточал им комплименты, Джованни подумал, что отдал бы этому малознакомому птицелову все, что у него есть, даже последний кусок хлеба. Он был готов сам сто лет простоять на берегу сверкающей Серебряной реки и ловить птиц — только, чтобы тот стал счастливей. Джованни больше не мог молчать. «А чего бы вам хотелось больше всего на свете?» — хотел спросить он, но застеснялся, решив, что это будет как-то чересчур неожиданно, заколебался, а когда, повернулся к птицелову, того уже и след простыл. Не было видно и белых котомок на багажной полке. Джованни быстро перевел взор на окно, подумав, что птицелов опять собрался ловить цапель и стоит на берегу, напружинив ноги и всматриваясь в небо, но все, что он увидел, был лишь красивый песок и белые волны мисканта. Ни широкой спины, ни остроконечной шапки птицелова там не было.

— Куда он ушел? — задумчиво произнес Кампанелла.

— И, правда, куда? Где мы с ним еще увидимся? Почему же я не поговорил с ним?

— Я тоже об этом думаю.

— Мне казалось, что он нам мешает. А теперь так совестно!

Такие странные чувства обуревали Джованни впервые, он подумал, что никогда ни с кем о таком не заговаривал.

— Кажется, яблоками пахнет! Неужели оттого, что я только что подумал о яблоке? — сказал Кампанелла, с удивлением оглянувшись по сторонам.

— И, правда, яблоком. А еще дикой розой.

Джованни заозирался, но запах, видимо, проник через окно. Джованни подумал, что раз сейчас осень, то не должно пахнуть розами.

Вдруг они увидели маленького мальчика лет шести с блестящими черными волосами: пуговицы на его пиджачке были расстегнуты, он стоял босиком с испуганным выражением на лице и дрожал. Его держал за руку высокий молодой человек в аккуратном черном костюме. Он держался очень прямо, будто дзельква под порывами ветра.

— Где мы? Как здесь красиво.

Из-за спины молодого человека выглянула миловидная кареглазая девочка лет двенадцати в черном пальто. Уцепившись за его руку, она с интересом смотрела в окно.

— Ну, это Ланкашир. Нет же, это штат Коннектикут! Да нет, мы добрались до неба. А дальше отправимся на Небеса. Посмотрите. Этот знак, знак на потолке. Уже нечего бояться. Нас примет Господь, — сказал девочке молодой человек в черном костюме, светясь от радости.

Однако лоб его почему-то прорезали глубокие морщины, видимо, он очень устал. Улыбнувшись через силу, он усадил мальчика рядом с Джованни.

Потом он указал девочке на сидение рядом с Кампанеллой. Она послушно села и сложила руки на коленях.

— Я еду к старшей сестре! — сказал мальчик, и на его лице появилось странное выражение.

Молодой человек, сидевший напротив смотрителя маяка, ничего не сказал в ответ и грустно посмотрел на влажные кудрявые волосы мальчика. А девочка вдруг прикрыла лицо ладошками и заплакала.

— У папы и сестрички Кикуё еще много дел. Они потом придут к нам. А вот мама тебя так долго ждала. Она все думала о тебе и беспокоилась: какие песенки поет сейчас ее дорогой Тадаси, водит ли хороводы с детьми среди кустов бузины снежным утром. А теперь мы скоро увидим маму.

— Не надо было садиться на корабль.

— Да ты посмотри вокруг! Какая прекрасная речка! Помнишь, ты все лето из окна глядел на эту белую реку, когда ложился спать, и напевал песенку «Мерцай, мерцай, маленькая звездочка…» В-о-он где она, твоя звездочка. Так красиво светится.

Девочка вытерла носовым платочком заплаканные глаза и посмотрела в окно. Молодой человек опять заговорил с братом и сестрой тихо-тихо, будто объяснял что-то.

— Для нас все грустное уже позади. Мы путешествуем по таким хорошим местам, направляемся к Господу. Там светло, чудный запах, много чудесных людей. А те, кто вместо нас сели в шлюпки, наверное, спаслись и теперь едут домой к своим мамам и папам, которые ждут их и волнуются. И мы тоже скоро приедем, приободримся и споем что-нибудь веселое.

Юноша погладил мокрые черные волосы мальчугана, и лицо его осветилось улыбкой.

— Откуда вы приехали? Что с вами случилось? — спросил смотритель маяка у молодого человека, будто, наконец, что-то понял.

Молодой человек слегка улыбнулся и начал рассказ:

— Наш пароход затонул, натолкнувшись на айсберг. Отец этих детей два месяца назад уехал на родину по какому-то срочному делу, а мы отправились к нему. Я учусь в университете и служу в их семье гувернером. На двадцатый день пути — сегодня или вчера? — наш корабль напоролся на айсберг, накренился на борт и стал тонуть. Луна светила мутно, а туман был очень густой. Половина шлюпок на левом борту оказалась неисправной, поэтому места для всех не хватило. Корабль стал погружаться в воду, и я закричал: «Пожалуйста, посадите в шлюпку детей!» Люди расступились и стали молиться за них. Однако когда мы добрались до шлюпок, мы увидели, что там полно маленьких детей с родителями, и у меня не хватило мужества оттолкнуть кого-нибудь из них.

Но спасение воспитанников — мой долг, и я попытался пропихнуть их через толпу детей, стоявших перед нами. Но потом решил, что лучше предстать перед Господом, чем спастись за счет чужой жизни. А потом снова подумал, что нужно любым способом спасти их, пусть Бог потом и накажет меня за это. Однако так и не смог… Все во мне перевернулось, когда я видел, как мать, передав своего ребенка в шлюпку, в которой сидели одни дети, как безумная посылала ему поцелуи, а отец стоял рядом, сдерживая слезы. Между тем корабль продолжал тонуть, и я принял окончательное решение — я прижму к себе детей и буду держаться на воде пока хватит сил. Я ждал, пока не затонет корабль. Кто-то бросил спасательный круг, но он пролетел мимо и упал слишком далеко. Я с трудом отломал решетку от палубы, и мы втроем крепко схватились за нее. Вдруг откуда-то донеслась музыка… Люди стали подпевать на разных языках. Потом раздался страшный грохот, мы оказались в воде, и нас стало затягивать в воронку. Я прижал к себе детей, потерял сознание, и вот мы здесь. Мама этих детей умерла два года назад. Я уверен, что те, кто были в шлюпках, спаслись. Ведь на веслах сидели опытные матросы, и они быстро отошли от корабля.

Послышались тихие слова молитвы. Джованни и Кампанелла смутно вспомнили то, что дремало в глубинах их памяти, и глаза их обожгло слезами.

«Это огромное море, называется Тихим океаном. В морях на самом севере, где плавают айсберги, кто-то трудится на маленьких судах, сражаясь с ветрами, холодными течениями и жестокими морозами. Мне так жаль этих людей, и я чувствую себя виноватым перед ними. Что я могу сделать, чтобы они стали счастливыми?» — Джованни приуныл и опустил голову.

— Что такое счастье, никто не знает. Но если вы идете по истинному пути, какие бы испытания вас ни поджидали, любой шаг вверх или вниз приближает вас к настоящему счастью, — сказал смотритель маяка, утешая их.

— Именно так. И все печали на пути к вершинам счастья нужно принимать с благодарностью, — ответил молодой человек, будто читал молитву.

Усталые брат и сестра свернулись калачиком на сиденьях и крепко заснули. На босых ножках незаметно появилась белая мягкая обувь.

Поезд с грохотом несся по блестящему фосфоресцирующему берегу реки. Видневшееся в окне с противоположной стороны поле напоминало волшебный фонарь. Мелькали сотни, тысячи вышек, на самых больших стояли флажки с мигающими красными огоньками, а на краю поля их было так много, что они сливались в мутный белесый туман. Там, а может еще дальше, в красивое синее, как колокольчики, небо время от времени взлетали тусклые сигнальные ракеты. Прозрачный и чистый ветер доносил аромат роз.

— Вот, возьмите. Наверное, вы впервые видите такие яблоки? — сказал смотритель маяка, сидевший напротив, и положил на колени крупные и красивые яблоки золотого и красного цвета, придерживая их обеими руками, чтобы не уронить.

— Откуда они? Какая красота! Здесь выращивают такие блоки? — с искренним удивлением спросил молодой человек, рассматривая яблоки в руках смотрителя, прищурив глаза и наклонив голову.

— Возьмите! Прошу вас! — сказал смотритель.

Молодой человек взял яблоко и бросил взгляд на Джованни и Кампанеллу.

— А вы, мальчики? Попробуйте!

Джованни промолчал, обидевшись на слово «мальчики», а Кампанелла ответил: «Спасибо». Тогда молодой человек дал им по яблоку, Джованни встал и тоже сказал: «Спасибо».

Руки смотрителя маяка освободились, поэтому он сам тихонько положил по яблоку на колени спящих детей.

— Благодарю вас. И где же выращивают такие прекрасные плоды? — спросил молодой человек.

— Здесь, разумеется, есть сельское хозяйство. Но так заведено, что все растет само по себе. Сельское хозяйство не требует особого труда. Стоит посеять семена, какие вам нравятся, и все всходит само по себе. У здешнего риса нет шелухи, как у того, что выращивают у берегов Тихого океана, зерна в десять раз больше и чудно пахнут. Но там, куда направляетесь вы, сельского хозяйства нет. Там едят только яблоки, да сладости, которые усваиваются без остатка. У каждого, кто их ест, появляется чудесное благоухание, которое сочится через их поры.

Вдруг маленький мальчик открыл глаза и сказал:

— Мне приснилась мама. Вокруг нее были полки с книгами, она смотрела на меня, протягивала руки и улыбалась. Я сказал, что принесу ей яблоко, и тут же проснулся. В том же самом вагоне.

— Это яблоко у тебя на коленях. Тебе его дал этот дяденька, — сказал молодой человек.

— Спасибо вам, дяденька. Сестричка Каору еще спит? Я ее разбужу. Сестричка, смотри, нам дали яблоки. Вставай!

Сестра улыбнулась и приоткрыла глаза, а затем, прикрывшись обеими руками от яркого света, посмотрела на плоды. Брат уже уплетал свое яблоко, словно пирог. Красивая кожура под ножом закручивалась спиралью, как штопор, и, не успев упасть на пол, испарялась, блеснув сероватым цветом.

Мальчики бережно положили свои яблоки в карманы.

На той стороне реки внизу по течению показался густой зеленый лес. Ветки деревьев были усыпаны блестящими красными плодами. В самом центре леса стояла высокая-превысокая пирамида, а из леса доносились несказанно прекрасные звуки колокольчиков и ксилофонов, которые под порывами ветра то растворялись в воздухе, то пропитывали его насквозь.

Молодой человек задрожал всем телом.

Они молча слушали эту мелодию, и им казалось, что повсюду раскинулись желтые, нежно-зеленые светлые поля или ковры, а росинки, будто белый воск, растекаются по поверхности солнца.

— Там вороны! — вскрикнула Каору, сидящая рядом с Кампанеллой.

— Это не вороны. Это сороки, — сказал Кампанелла почему-то с укоризной, на что Джованни невольно рассмеялся, а девочка смутилась.

На голубоватом берегу реки, освещенные речным светом, неподвижно сидело в ряд великое множество черных птиц.

— И, правда, сороки. На затылках у них длинные перья, — примирительным тоном сказал молодой человек.

Пирамидка, стоявшая в лесу, была теперь совсем рядом. Тогда из хвостового вагона поезда послышался тот самый гимн, который они слышали прежде. Люди пели его хором.

Молодой человек вдруг побледнел, встал, направился было в конец поезда, но передумал и вновь сел. Каору приложила платочек к лицу. Даже Джованни захлюпал носом. Песня, которую неизвестно кто и когда запел, становилась все отчетливее и громче. Невольно Джованни и Кампанелла тоже подхватили ее.

Зеленый оливковый лес остался уже далеко позади, печально сверкая на той стороне невидимой Серебряной реки, и звуки удивительных музыкальных инструментов, перекрываемые грохотом поезда и шумом ветра, становились все тише и тише.

— Смотрите, павлины.

— Как же их много! — воскликнула девочка.

Джованни видел всполохи голубоватого света над лесом, маленькие-маленькие, похожие на зеленые перламутровые пуговицы — это павлины то распускали, то вновь складывали свои хвосты.

— Значит, мы только что слышали пение павлинов, — сказал Кампанелла Каору.

— Да. Их было около тридцати. Звуки, напоминающие арфу, и были голосами павлинов, — сказала девочка.

Вдруг Джованни охватило чувство несказанной тоски, и он чуть не сказал: «Кампанелла, давай, выскочим из вагона и погуляем!»

Река разделялась на два потока. Между ними был черный-пречерный островок, в центре которого торчала высокая вышка, а на ней стоял человек в свободном одеянии и красной шапке. В обеих руках он держал флажки, красный и синий, глядел в небо и подавал сигналы. Пока Джованни смотрел на него, человек махал изо всех сил красным флажком, затем вдруг опустил его, спрятал за спину, высоко-высоко поднял синий флажок и стал размахивать им, будто дирижировал оркестром. В воздухе послышался шорох, словно пошел дождь, и вдруг какие-то черные комья один за другим, как снаряды, стали падать в реку. Джованни сразу же высунулся по пояс в окно и посмотрел наверх. В пустом красивом небе пролетали многотысячные стаи маленьких пичужек, которые чирикали каждая на свой лад.

— Птицы летят, — сказал Джованни.

— Где? — спросил Кампанелла и посмотрел в небо.

В этот момент мужчина в свободном одеянии вдруг поднял на вышке красный флаг и стал энергично размахивать им. Птицы исчезли, над рекой послышался странный треск, и на несколько мгновений повисла тишина. И тут сигнальщик в красной шапке снова махнул синим флагом и закричал: «Быстрее пролетайте, перелетные птицы! Быстрее пролетайте, перелетные птицы!» Голос был слышен отчетливо. И в тот же момент десятки тысяч птиц устремились в небо. Миловидное лицо девочки появилось в окне между Джованни и Кампанеллой, щечки ее засветились, когда она посмотрела на небо.

— Как много птиц! Это самое красивое, что есть в небе, — сказала девочка Джованни. Ее слова показались ему заносчивыми, поэтому он молча продолжил смотреть на небо.

Девочка тихонько вздохнула и, ничего больше не сказав, вернулась на свое место. Кампанелла пожалел девочку, выглянул из окна и посмотрел на карту.

— Этот человек учит птиц? — осторожно спросила девочка у Кампанеллы.

— Он подает сигналы перелетным птицам. Наверное, потому, что где-то пускают сигнальные ракеты, — ответил он несколько неуверенно.

В это время в вагоне стало тихо. Джованни тоже решил убрать голову из окна, но возвращаться в ярко освещенный вагон почему-то не хотелось, поэтому он продолжал стоять и насвистывать.

«Почему мне так грустно? У меня на душе должно быть хорошо и спокойно. Вон там, на том берегу реки виден маленький синий огонек, будто дым. Он тихий и холодный. Когда на него смотришь, успокаиваешься». Обхватив обеими руками голову, которая горела от боли, он посмотрел вдаль. «Наверное, нет человека, который бы пошел со мной хоть на край света. Кампанелла увлеченно болтает с девочкой, а мне так тяжело».

Глаза у Джованни опять наполнились слезами, и Серебряная река стала мутной и бледной, будто унеслась вдаль.

Поезд продолжал удаляться от реки, и ехал уже по утесу. И противоположный берег, и черный утес становились все выше. Замелькали высокие стебли кукурузы. Листочки на них закручивались, большие красивые початки зеленого цвета с красными метелками торчали из-под листьев, и видны были жемчужные зерна.

Кукурузы становилось все больше, пока она не заполнила все пространство между утесом и железнодорожным полотном. Джованни пришлось вернуться на место, и он подошел к окну на противоположной стороне. До самого горизонта под красивым небом тянулись поля кукурузы, которая нежно шелестела на ветру; на кончиках закрученных листьев горели и сверкали росинки, красные и зеленые, напоминая алмазы, вобравшие в себя дневной солнечный свет.

— Неужели это кукуруза? — спросил Кампанелла у Джованни, однако настроение Джованни так и не улучшилось, поэтому он, не отрывая взгляда от поля, резко буркнул: «Похоже на то».

Поезд тем временем сбавил ход, миновал несколько семафоров и железнодорожных стрелок и остановился у маленького перрона.

Стрелки голубоватых часов на станции показывали ровно два часа. Теперь в этом поле, где не было слышно ни грохота поезда, ни шума ветра, только эти часы с маятниками тикали «тик-так» и показывали точное время.

Сливаясь с тиканьем часов, с самого дальнего конца поля текла тихая-тихая мелодия, тонкая, как ниточка.

— Это симфония «Из Нового Света»,[139] — сказала сестра себе под нос, обернувшись к мальчикам.

Казалось, что и людям в вагоне, и высокому молодому человеку в черном костюме, и всем остальным снится ласковый сон.

«Почему же мне не становится радостнее в таком тихом и хорошем месте? Почему мне так одиноко? Какой же Кампанелла жестокий, мы с ним едем вместе, а он только и делает, что болтает с девчонкой. Как мне тяжело».

Джованни прикрыл лицо руками и посмотрел в окно на противоположной стороне вагона. Раздался гудок, будто пропел прозрачный стеклянный свисток, и поезд тихо тронулся. Кампанелла грустно насвистывал песенку о звездном хороводе.

— Да-да. Здесь суровое высокогорье, — сказал сидящий сзади какой-то пожилой человек, который только что проснулся. — Перед тем как сеять кукурузу, нужно палкой сделать дырку глубиной в два сяку[140] и бросить туда семена.

— Значит, отсюда до реки далеко?

— Да-да. До реки от двух до шести тысяч сяку. Там очень глубокое ущелье.

Джованни подумал, что здесь, должно быть, Колорадское высокогорье. Кампанелла продолжал грустно насвистывать, а девочка, лицо которой напоминало яблочко, завернутое в шелк, смотрела туда же, куда и Джованни. Вдруг кукурузные заросли закончилась, и перед ними раскинулось огромное темное поле. Мелодия симфонии «Новый мир» доносилась еще яснее с самого края горизонта, а по темному полю вслед за поездом несся индеец с белыми перьями на голове, с каменными бусами и браслетами. Он приложил стрелу к тетиве маленького лука.

— Индеец, индеец! Смотрите!

Молодой человек в черном костюме проснулся. Джованни и Кампанелла вскочили на ноги.

— Он бежит! Он бежит! Он нас догоняет! — закричала девочка.

— Нет, он не бежит не за поездом. Он охотится или танцует, — вставая, сказал молодой человек и задумчиво сунул руки в карманы, будто позабыл, где он сейчас находится.

И правда, казалось, что индеец пританцовывает. Непохоже было, что он куда-то целеустремленно бежит. Внезапно белые перья склонились вперед, индеец резко остановился и проворно выстрелил из лука в небо. С неба, выписывая круги, падал журавль, а индеец, пробежав еще немного, поднял руки и поймал его и радостно рассмеялся. Он держал в руках добычу и смотрел на поезд, и его фигура становилась все меньше и уходила вдаль. Пару раз сверкнули изоляторы на телеграфных столбах, и вновь начались заросли кукурузы. Из окна на этой стороне вагона было видно, что поезд идет по высокому-высокому утесу, а на дне ущелья течет широкая светлая река.

— Отсюда начинается спуск. Спуститься вниз к воде не такое простое дело. Склон так крут, что поезд наверх подняться уже не сможет. Смотрите, он постепенно набирает скорость, — прозвучал знакомый голос старика.

А поезд спускался все ниже, ниже и ниже. Оттуда, где железная дорога проходила по самому краю утеса, стала видна светлая река. На душе Джованни тоже становилось светлее. Поезд проехал мимо маленькой лачужки, перед которой одиноко стоял ребенок и смотрел на поезд. Джованни крикнул ему: «Эге-гей!»

А поезд ехал все дальше, дальше и дальше. Пассажиры в вагоне, вцепившись в сиденья, полулежали на своих местах. Джованни и Кампанелла вдруг рассмеялись. Теперь Серебряная река текла вдоль железной дороги быстро и оживленно, а иногда светло и ярко поблескивала. То тут, то там цвели дикие розовые гвоздики. Будто успокоившись, поезд стал замедлять ход.

На этом и на другом берегу стояли флаги с изображением звезды и мотыги.

— Что за флаги? — спросил Джованни.

— Не знаю. На карте не указано. Видишь железную лодку?

— Да.

— Может, там собираются строить мост? — сказала девочка.

— Точно, это флаги саперных войск. Идут учения по наводке моста. Но я не вижу солдат.

В этот момент рядом с противоположным берегом, чуть ниже по течению, сверкнула Серебряная река, взметнулся вверх столб воды, и раздался жуткий грохот.

— Взрыв! Взрыв! — закричал Кампанелла, прыгая от радости.

Столб воды рухнул в воду, а в воздух, блеснув белыми брюшками, взлетели лососи и горбуша, и, описав круг, упали в воду. На душе Джованни стало так легко, что ему захотелось попрыгать. Он сказал:

— Небесный саперный батальон! А горбушу-то как подбросило! Никогда я не путешествовал так интересно! Как же здорово!

— Если посмотреть вблизи, то горбуша огромная. Во-от такая! Здесь много рыбы.

— А маленькие рыбки здесь есть? — спросила девочка, заинтересовавшись разговором мальчиков.

— Конечно, есть. Раз есть большие, значит, есть и маленькие. Но издалека их не видно, — смеясь от радости, ответил Джованни. Настроение у него, наконец-то, стало лучше некуда.

— А вон там дворцы созвездия Близнецов! — вдруг крикнул мальчик, указывая куда-то за окно.

С правой стороны на небольшом холме стояли два хрустальных дворца.

— Что такое дворцы созвездия Близнецов?

— Я много раз слышала эту историю от мамы. Наверное, это те самые маленькие хрустальные дворцы, которые стоят рядышком.

— Расскажи, пожалуйста. Что это за Близнецы?

— Я тоже знаю! Близнецы пошли гулять в поле и подрались с вороном, верно? — сказал мальчик.

— Нет! Мама рассказывала о том, что на берегу Небесной реки…

— Прилетела комета и сказала: «ги-ги-фу, ги-ги-фу», верно?

— Да, нет, Та-тян.[141] Это же другой рассказ! Кажется, они, и сейчас играют там на флейтах.

— Они сейчас в море, — ответил мальчик.

— Да нет же. Они уже вернулись обратно, — возразила девочка.

— Да, я все знаю. Я сам могу рассказать.

Вдруг противоположный берег реки заалел.

В просветах были видны черные силуэты ив и еще чего-то, а в волнах невидимой реки время от времени вспыхивали красные иглы. В поле на противоположном берегу разгорался ярко-красный огонь, а черный дым поднимался высоко, коптя прохладное небо, голубое, как колокольчики. Этот огонь завораживал, был краснее и прозрачнее рубина, красивее лития.

— Что за огонь? Чем можно развести такой яркий огонь? — спросил Джованни.

— Это огонь Скорпиона, — ответил Кампанелла, вновь внимательно посмотрев на карту.

— Я знаю об огне Скорпиона, — сказала девочка.

— Что такое огонь Скорпиона? — спросил Джованни.

— Скорпион сгорел в огне, а огонь все продолжает гореть. Мне папа об этом много рассказывал.

— Скорпион — это ведь насекомое?

— Да, скорпион насекомое, но хорошее.

— Скорпион не хорошее насекомое. Я видел в музее заспиртованного скорпиона. Учитель сказал, что у него в хвосте есть во-от такое жало, если он ужалит, человек умрет.

— Это верно, но он все же хорошее насекомое. Так мне рассказывал папа. Когда-то давно в долине Валдола жил один скорпион, он убивал маленьких насекомых, чтобы добыть себе пропитание. И вот, как-то раз колонок нашел скорпиона и решил его съесть. Скорпион бежал от него изо всех сил, и когда колонок уже чуть было не сцапал его, перед скорпионом оказался колодец, и он прыгнул в него. А выползти наружу не смог и начал тонуть. И тогда он стал молиться: «Я не знаю, скольких жизней унес я до сегодняшнего дня, но только что сам, спасаясь от смерти, бежал изо всех сил. И вот в каком положении оказался. Мне не на что больше надеяться. Почему я просто не отдал себя на съедение колонку? Тогда он смог бы прожить еще один день. О Господи, загляни в мое сердце! Пусть моя жизнь завершится не напрасно, пусть в следующей жизни она послужит на благо других». И после этих слов Скорпион увидел, что его тело загорелось чудесным огнем и осветило ночную тьму. Папа рассказывал, что этот огонь горит до сих пор. Вот он!

— Точно. Смотрите-ка, вышки принимают форму Скорпиона!

И правда — Джованни увидел, что три геодезические вышки по ту сторону огня стали похожи на клешни Скорпиона, а пять вышек перед ним в хвост и жало. А чудесный красный огонь Скорпиона продолжает гореть бесшумно и ослепительно ярко.

Огонь удалялся все дальше и дальше, и тут вдруг все услышали несказанно веселую мелодию, которую как будто играл целый оркестр самых разных музыкальных инструментов, и почувствовали аромат трав и цветов, свист и шум толпы. Наверное, где-то поблизости был городок, и в нем отмечали какой-то праздник.

— Кентавры, пусть выпадет роса! — вдруг закричал сидевший рядом с Джованни мальчик. Он проснулся и теперь смотрел в окно на противоположной стороне вагона.

Все посмотрели туда и увидели зеленую-презеленую ель или пихту, какую украшают на рождество. На ней горело множество маленьких лампочек, будто собралась тысяча светлячков.

— Сегодня праздник Кентавра! — воскликнул Джованни.

— Да, мы приехали в деревню кентавров! — добавил Кампанелла.

* * *

— Я всегда метко бросаю мяч, — гордо сказал маленький мальчик.

— Скоро станция «Южный Крест». Надо готовиться к выходу, — сказал молодой человек.

— Я поеду дальше, — сказал Тадаси.

Девочка, сидевшая рядом с Кампанеллой, поспешно встала и начала собираться, однако, судя по всему, ей тоже не хотелось расставаться с Джованни и Кампанеллой.

— Мы выходим здесь, — сказал, нахмурившись, молодой человек и строго посмотрел на мальчика.

— Не хочу. Я поеду дальше на поезде.

Джованни не вытерпел и сказал:

— Поедем с нами. У нас есть билет, по которому можно ехать, куда угодно.

— Но мы должны выйти здесь. Отсюда мы отправимся на небеса, — грустно сказала девочка.

— А зачем нам отправляться на небеса? Мой учитель сказал, что мы здесь должны построить мир лучше, чем на небесах! — сказал мальчик.

— Но мама уже там, и Бог нам так велит.

— Такой Бог не настоящий.

— Это твой Бог ненастоящий.

— Нет, настоящий!

— А какой у тебя Бог? — смеясь, спросил молодой человек.

— Я, на самом деле, точно не знаю, его не описать, но он не такой, каким вы его себе представляете, а настоящий и единственный Бог.

— Конечно же, настоящий Бог — единственный, — сказал молодой человек.

— Он просто настоящий единственный Бог!

— Именно поэтому я хочу помолиться, чтобы мы с вами вновь встретились перед лицом истинного Бога, — сказал молодой человек и почтительно сложил руки.

Девочка сделала то же самое. Никому не хотелось расставаться, и они побледнели. Джованни чуть не заплакал в голос.

— Вы уже готовы? Мы вот-вот прибудем на станцию «Южный Крест».

И вот, что было дальше. Далеко внизу по течению невидимой реки стоял, будто дерево, и сверкал крест, усыпанный разноцветными, синими, оранжевыми огоньками, а над крестом кольцом сгустилось голубоватое облако, похожее на нимб.

В вагоне зашумели. Все встали и начали молиться так же, как и перед Северным Крестом. Отовсюду раздавались радостные возгласы — так кричат дети, набрасываясь на сладкую дыню — и глубокие, почтительные вздохи. Крест все приближался и приближался, и стало видно, что голубой нимб, напоминающий мякоть яблока, медленно-медленно кружится.

— Аллилуйя! Аллилуйя! — прозвучали ясно и радостно голоса пассажиров.

А потом все услышали, как издалека с небес, с холодных далеких небес, полились прозрачные, несказанно чистые звуки труб. При свете множества семафоров и фонарей поезд стал сбавлять скорость и, наконец, остановился прямо напротив Креста.

— Ну, выходим! — сказал молодой человек и, взяв мальчика за руку, направился к выходу.

— До свидания! — сказала девочка, обернувшись к Джованни и Кампанелле.

— До свидания! — резко и сухо бросил в ответ Джованни, будто рассердился, и еле сдержался, чтобы не расплакаться.

Девочка еще раз обернулась, посмотрела на них широко раскрытыми грустными глазами и молча вышла из вагона. Освободилось более половины вагона, вдруг стало пусто и одиноко, потянуло сквозняком.

Они смотрели на людей, которые построились в ряд на берегу Серебряной реки и благоговейно опустились на колени перед Крестом. А затем мальчики увидели, как кто-то белых сияющих одеяниях идет по воде невидимой реки, протягивая руки к людям. Но в этот самый момент вдруг раздался сигнал стеклянного свистка, и поезд тронулся. С низовья реки поднялся серебряный туман, и все исчезло из виду. Лишь ореховые деревья поблескивали в тумане своей листвой, из веток высовывались забавные мордочки веселых белок, окруженные золотыми нимбами.

Туман начал постепенно рассеиваться. Перед ними оказалась дорога, наверное, какое-то шоссе, вдоль которого в ряд выстроились фонари. Некоторое время эта дорога шла вдоль железнодорожного пути. Когда мальчики проезжали мимо фонарей, маленькие огоньки цвета фасоли гасли, будто приветствовали гостей, и зажигались вновь, как только поезд проезжал мимо.

Обернувшись назад, они увидели, что Крест стал таким маленьким, хоть на шею вешай, все вокруг виделось неясным, не разобрать, стоят ли на коленях брат с сестрой и молодой человек на белом берегу, или уже отправились на небеса — неведомо куда.

Джованни глубоко вздохнул.

— Кампанелла, вот мы опять остались вдвоем. Теперь мы вместе поедем далеко-далеко. Знаешь, если бы это принесло счастье всем, пусть мое тело сгорело бы сто раз, как у того Скорпиона. Мне было бы не жалко.

— Мне тоже, — сказал Кампанелла, и в его глазах сверкнула прозрачная слезинка.

— Но что такое настоящее счастье? — спросил Джованни.

— Не знаю, — рассеянно ответил Кампанелла.

— Нам надо приободриться, — сказал Джованни и глубоко вздохнул, будто свежие силы забурлили в его груди.

— Смотри, там Угольный мешок.[142] Дыра в небе, — сказал Кампанелла, указав пальцем на что-то черное посередине Небесной реки и стараясь не смотреть туда.

Джованни пригляделся и вздрогнул. В Небесной реке зияла огромная черная дыра. Сколько бы ни всматривался Джованни, протирая глаза и пытаясь разглядеть, как глубока эта дыра и что у нее внутри, ничего не было видно, только глаза защипало.

— А мне совсем не страшно было бы в такой темноте. Я собираюсь найти настоящее счастье для всех! Кампанелла, мы вместе поедем далеко-далеко! — сказал Джованни.

— Да, обязательно поедем! Смотри, какое красивое там поле! Все уже собрались. Это же небеса! Там моя мама! — вдруг воскликнул Кампанелла, указывая на далекое поле за окном.

Джованни посмотрел туда, но не увидел ничего, кроме белого дыма, который совсем не был похож на то, о чем говорил Кампанелла. Вдруг ему стало невыразимо одиноко, он рассеянно посмотрел в окно. На другом берегу реки стояли рядом два телеграфных столба с красными поперечинами, будто держались за руки.

— Кампанелла, мы едем вместе! — С этими словами Джованни обернулся, но на том месте, где сидел его друг, было пусто, лишь мерцал темный бархат сидения.

Джованни подскочил, как ужаленный, высунулся из окна, чтобы никто в вагоне не слышал его, и стал, колотя себя в грудь, кричать и рыдать во весь голос. Ему показалось, что все вокруг него почернело.

Джованни открыл глаза. Наверное, он так устал, что заснул прямо в траве на холме. В груди горел непонятный жар, а по щекам текли ледяные слезы.

Джованни подскочил, словно пружина. Город светился, как и прежде, бесчисленными огоньками, однако их свет теперь казался ярче, чем раньше. Млечный Путь — Серебряная река, по которой он путешествовал во сне, — был еще слабо виден над черным горизонтом, особенно на юге, а справа ярко сверкала красная звезда Скорпиона. Никаких перемен в расположении созвездий на небе видно не было.

Джованни, что было мочи, побежал вниз по холму. Он беспокоился о маме, которая еще не ужинала и ждала его дома. Он бежал сквозь черный сосновый бор, обогнул белую изгородь пастбища, пока не очутился перед входом в черный коровник. Видимо, хозяин вернулся домой, потому что теперь там стояла телега с двумя бочками.

— Добрый вечер! — крикнул Джованни.

— Сейчас!

Вышел мужчина в белых широких брюках и сказал:

— Что вам угодно?

— Сегодня нам не доставили молока.

— А, простите, пожалуйста.

Мужчина поспешно удалился вглубь дома, принес бутылку с молоком и передал ее Джованни.

— Прошу прощения. Сегодня после обеда я по рассеянности забыл закрыть калитку, и теленочек сразу подошел к корове и высосал половину.

Он засмеялся.

— Спасибо. Мне пора.

— Простите, пожалуйста!

— Ничего.

Джованни вышел из коровника, придерживая обеими ладонями бутылку с еще теплым молоком.

Некоторое время он шел по кварталу, обсаженному деревьями, затем вышел на большую улицу и через несколько минут оказался на перекрестке. Справа в конце улицы у моста, там, куда ушел пускать по воде фонарики Кампанелла с приятелями, он увидел пожарную вышку, смутно вырисовывающуюся на фоне ночного неба.

На углу перекрестка и перед магазином стояли женщины. Собравшись групками человек по семь, они тихонько переговаривались, посматривая в сторону моста. Сам мост был ярко освещен.

Джованни внезапно почувствовал холод в груди.

— Что случилось? — спросил он, чуть не сорвавшись на крик.

— Мальчик упал в воду, — сказал какой-то человек, а все остальные сразу же повернулись к Джованни.

Джованни кинулся бежать к мосту. Там было столько народу, что и речки не разглядеть.

Среди них стоял даже полицейский в белой форме. Джованни кубарем скатился с моста вниз к реке.

Вдоль берега реки, возле самой воды беспокойно прыгали вверх-вниз огоньки фонарей. На темной насыпи на противоположном берегу тоже двигались несколько огней. Между берегами с чуть слышным журчанием медленно текла серая река, по которой уже не плыл ни один фонарик.

В низовье реки на песчаной косе стояла черная толпа. Джованни быстро побежал в ту сторону. Вдруг он заметил Марсо, которого видел недавно в компании Кампанеллы. Марсо подбежал к нему и сказал:

— Джованни, Кампанелла упал в воду.

— Как это случилось? Когда? — спросил Джованни.

— Дзанэлли стоял в лодке и пускал по течению фонарик. Лодка закачалась, и он упал в воду. Кампанелла сразу прыгнул за ним и подтолкнул Дзанэлли к лодке. Като подхватил Дзанэлли. А Кампанелла исчез.

— Но его ведь ищут!

— Да, все быстро собрались. Отец Кампанеллы тоже здесь. Но никак не найдут. Дзанэлли отвели домой.

Джованни пошел туда, где собрались остальные. Отец Кампанеллы был бледен, острый подбородок выдавался вперед. Он неподвижно стоял в своем черном костюме в толпе студентов и других жителей города, глядя на карманные часы.

Все пристально смотрели на реку. Никто не произносил ни слова. У Джованни сильно-сильно дрожали ноги.

Было лишь видно, как пульсирует свет от ацетиленовых фонарей[143] да как блестит рябь на поверхности черной воды.

Ниже по течению отражался огромный Млечный Путь.

Джованни не мог отделаться от чувства, что Кампанелла сейчас там, в каком-то его уголке.

Все так надеялись, что вот-вот из воды появится Кампанелла и скажет: «Ну, я наплавался», или выяснится, что он ждет помощи на какой-нибудь отмели, о которой никто не знает. Но тут отец Кампанеллы решительно сказал:

— Все кончено. Уже сорок пять минут прошло.

Джованни подбежал к профессору и остановился перед ним. Ему хотелось сказать, что он знает, куда отправился Кампанелла, что они с ним путешествовали вместе. Но у него сдавило горло, и он не смог сказать ни слова. Профессор внимательно посмотрел на него, видно подумал, что Джованни подошел поздороваться.

— Вы ведь Джованни? Спасибо, что пришли, — вежливо сказал профессор.

Джованни поклонился и ничего ответил.

— Ваш отец уже вернулся? — спросил профессор, крепко сжимая в руке часы.

— Еще нет, — ответил Джованни, слегка покачав головой.

— Как же так? Еще позавчера я получил от него очень хорошее письмо. Он ведь должен приехать сегодня. Может, судно задержалось… Приходите ко мне домой после школы вместе с. товарищами.

С этими словами профессор опять перевел взгляд на реку, в которой отражался Млечный Путь.

Сердце Джованни переполняли разные чувства. Он молча отошел в сторону и со всех ног бросился бежать по берегу реки к городу. Он хотел поскорее принести маме молока и рассказать ей о скором возвращении папы.

ГОСЮ-ВИОЛОНЧЕЛИСТ

[144]

Госю играл на виолончели в городском синематографе. Его считали не слишком хорошим музыкантом. И не потому, что он был таким уж скверным виолончелистом, просто он был самым слабым среди остальных оркестрантов, и его постоянно ругал дирижер.

Как-то раз оркестранты, сев полукругом, репетировали Шестую симфонию,[145] которую должны были исполнить на предстоящем городском вечере.

Трубы оглушительно гудели.

Скрипки напевали, как двухцветный ветер.

А кларнеты в такт подпевали им.

Госю, крепко сжав губы и вытаращив глаза от усердия, уставился в ноты, стараясь не отставать от других.

Вдруг дирижер хлопнул в ладоши. Все остановились, повисла тишина. Дирижер закричал:

— Опоздала виолончель! То-о-тэ-тэ, тэ-тэ-тэй. Отсюда еще раз! Начали!

Музыканты снова начали с предыдущей цифры. Госю, пунцово-красный, обливаясь потом, с трудом преодолел то место, на котором споткнулся. Только он вздохнул с облегчением, как дирижер опять хлопнул в ладоши.

— Виолончель, фальшивишь! Что мне с тобой делать, а!? Нет времени у меня, чтобы опять вас до-ре-ми учить!

Музыканты сочувственно уткнулись в ноты, тихонько наигрывая свои партии. Госю поспешно стал настраивать виолончель. Виноват в этом был не только Госю — виолончель у него была не самая лучшая.

— Начнем с предыдущей фразы. Начали!

Все снова заиграли. Госю, сжав губы, старался изо всех сил. Все шло без сучка и задоринки. Но только все успокоились, как дирижер опять грозно хлопнул в ладоши. У Госю екнуло сердце, но, к счастью, на сей раз провинился не он. Точно так же, как до этого делали другие, когда его отчитывал дирижер, Госю склонился над нотами, притворившись, что глубоко задумался.

— Начнем со следующей фразы. Начали!

Как только оркестр снова заиграл, дирижер вдруг затопал ногами и закричал:

— Нет! Ничего не получается! Здесь, так сказать, самое сердце симфонии! А вы устроили какой-то трам-тарарам. Господа, до выступления осталось лишь десять дней. Подумайте, если мы, профессиональные музыканты, уступим всякому сброду любителей — кузнецам, мальчишкам на побегушках из сахарных лавок… наша репутация погибнет! А с тобой, Госю, больше всего хлопот! Никакой выразительности. Никаких эмоций — ни гнева, ни радости. И все не в такт. Играешь так, будто плетешься за остальными в ботинках с развязанными шнурками. Ты всех подведешь, если и дальше будешь так играть. Если наш славный оркестр «Венера» осрамится из-за тебя, Госю… Смотри у меня! Сегодняшняя репетиция закончена. Отдыхайте и приходите завтра ровно в шесть.

Музыканты поклонились дирижеру, после чего одни, достав сигареты, зачиркали спичками, другие направились к выходу. А Госю, сжимая свою виолончель, похожую на грубый деревянный ящик, отвернулся к стене и, скривив губы, расплакался. А когда он, наконец, успокоился, то тихонько принялся наигрывать свою партию еще раз с самого начала.

Поздно вечером Госю вернулся домой с большим черным свертком. Он жил один на заброшенной мельнице, стоявшей на берегу речки на самой окраине городка. По утрам он обычно ухаживал за овощами в своем маленьком огородике: подвязывал ветки помидоров, собирал в капусте гусениц, а после обеда уходил на работу. Вернувшись после той злополучной репетиции, Госю зажег лампу и стал развязывать свой сверток. Это была его старая дребезжащая виолончель. Он бережно положил ее на пол, схватил стакан с полки, зачерпнул воды из ведра и стал жадно пить.

Потом Госю мотнул головой, сел на стул и начал играть сегодняшнюю симфонию, да так напористо и грозно, будто тигр. Он много раз повторял пьесу, перелистывая ноты, размышляя — словом, очень старался.

Уже перевалило за полночь, Госю уже ничего не соображал от усталости. Лицо раскраснелось, глаза налились кровью. Вид у него был ужасный, казалось, он вот-вот упадет и лишится чувств…

Вдруг кто-то постучал в дверь.

— Хошу, ты что ли? — крикнул Госю, как во сне.

Дверь открылась, и в дом вошел большой трехцветный кот, которого Госю видел и раньше. Кот еле передвигался, таща за собой незрелые помидоры из огорода, положил их перед Госю и сказал:

— Ох, устал! Как же трудно таскать тяжести!

— Что это? — спросил Госю.

— Это гостинцы. Кушайте, — ответил кот.

От этих слов Госю, и так-то злой после сегодняшней репетицией, просто взорвался и начал ругаться.

— Кто просил тебя приносить эти помидоры, а?! Ты думаешь, я буду есть твое угощение? Тем более что это помидоры с моего огорода! Ты же сорвал их еще зелеными! Так вот значит, кто грыз у меня помидорные стебли и топтал огород! Убирайся! Чертов кот!

Кот пожал плечами, прищурился и с хитрой ухмылкой на морде сказал:

— Прошу не ругаться, сэнсэй. Это вредно для вашего здоровья. Сыграйте лучше «Грезы»[146] Шумана. А я вас послушаю.

— А ты тут не умничай! Нашелся тут, кот ученый.

Госю злобно думал, что же ему делать с этим нахалом.

— Пожалуйста, не стесняйтесь. Пожалуйста. Я заснуть не смогу, пока не послушаю, как вы играете.

— Нахал, нахал, нахал!!!

Госю побагровел, затопал ногами и закричал, как дирижер сегодня. Но потом передумал и сказал:

— Ну, ладно, сыграю.

Словно задумав что-то, Госю запер дверь, закрыл окна и потушил лампу. Полкомнаты было залито светом луны.

— А что играть?

— «Грезы». Романтичного Шумана! — ответил кот, потирая морду.

— Вот это, что ли, «Грезы»?

Виолончелист разорвал свой носовой платок, заткнул кусками ткани уши и оглушительно громко заиграл пьесу «Охота на тигров в Индии».[147]

Какое-то время кот слушал, наклонив голову, но вдруг захлопал глазами и с со всех ног рванул к двери. Он с разбегу врезался в нее, но дверь не открылась. Кот растерялся, поняв, что совершил роковую ошибку. Удар был таким сильным, что искры полетели из его глаз и закрутились вокруг усов и носа. В носу защекотало так сильно, что коту нестерпимо захотелось чихнуть. Он больше не силах был выносить эти ужасные звуки. Воодушевившись, Госю стал играть еще громче.

— Будет, сэнсэй! Будет! Умоляю вас, хватит играть! Не стану больше вами командовать, сэнсэй!

— Помалкивай! Тигра уже вот-вот поймают!

Кот очень страдал, крутился волчком, прыгал на стену и оставлял на ней следы, какое-то время светящиеся синим светом. В конце концов, он стал наматывать вокруг мучителя круги, как колесо ветряной мельницы.

У Госю немного закружилась голова, и он сказал:

— Ладно, прощаю тебя, — и перестал играть. Тогда кот сказал, как ни в чем не бывало.

— Сэнсэй, сегодня вы играли как-то немного непривычно. Госю надулся, машинально вытащил сигарету, сунул в рот и, достав спичку, спросил:

— Ну, как ты? Как себя чувствуешь? Покажи-ка язычок!

Кот высунул свой острый, длинный язык, будто дразнил Госю.

— Ага, немного обложен… — сказал виолончелист, чиркнул спичкой об язык кота и закурил.

Испуганный кот разинул пасть и, вертя языком, пулей рванул к двери, ударился об нее головой, отшатнулся, опять стукнулся лбом, пытаясь вырваться наружу.

Госю некоторое время с любопытством наблюдал за этой сценой, потом сказал:

— Так и быть, выпущу. Больше не приходи, дурачок!

Виолончелист отпер дверь и засмеялся, увидев, как кот стремглав помчался через густые колосья мисканта. Наконец, к нему пришло облегчение, и спустя несколько минут он уже спал крепким сном.

Вечером на следующий день Госю опять пришел домой со своим черным свертком за спиной. Он жадно попил воды и принялся играть на виолончели так же энергично, как и вчера. Перевалило за полночь, минул час ночи, два ночи, а Госю все играл и играл. Он уже совсем потерял счет времени, когда кто-то постучал по крыше.

— Опять ты, кот? Тебе мало показалось?!

Через дырку в потолке со свистом влетела серая птичка и села на пол. Это была кукушка.

— Ну надо же, птица явилась! А у тебя-то какое ко мне дело? — спросил Госю.

— Хочу учиться музыке, — простодушно ответила кукушка.

— Ах, музыке! Но твоя песенка — просто ку-ку, ку-ку! — смеясь, сказал Госю.

На это кукушка очень серьезно сказала:

— В этом-то все и дело! Кажется, это очень просто, но на самом деле трудно.

— Что же в этом трудного? Наверное, долго куковать трудно, а просто ку-ку проще простого.

— Есть некоторые трудности. Например, вот так — ку-ку, а еще можно и по-другому — ку-ку. Совсем два разных ку-ку, не правда ли?

— Ничем не отличаются.

— Вы просто не разбираетесь. Можно прокуковать десять тысяч раз, и все будет по-разному.

— Это ваше кукушкино дело. Раз ты во всем так хорошо разбираешься, зачем я-то тебе понадобился?

— Я хочу научиться правильно петь — до-ре-ми-фа.

— Дрянь эти гаммы!

— Но мне действительно нужно учиться перед заграничной поездкой.

— Дрянь эта заграница!

— Сэнсэй, прошу вас, научите меня. Я спою вслед за вами.

— Ты мне уже надоела. Так и быть, сыграю, но только три раза, а потом ты сразу уйдешь. Ладно?

Госю взял виолончель, настроил ее и сыграл гамму — до-ре-ми-фа-соль-ля-си-до. А кукушка торопливо замахала крыльями и сказала:

— Не так, сэнсэй, не так! Вы не так играете!

— Ты мне надоела! Тогда сама спой!

— Надо так, — кукушка немножко наклонилась вперед, приготовилась и прокуковала один раз: «ку-ку».

— И что, это до-ре-ми-фа? У вас что до-ре-ми-фа, что Шестая симфония — одно и тоже!

— Это неверно.

— Что неверно?

— Трудно тем, что мы повторяем это много раз.

— Вот так? — виолончелист опять взял виолончель и стал играть без остановки подряд: «ку-ку, ку-ку, ку-ку».

Кукушка очень обрадовалась и начала подпевать. Она чуть пригнула голову и старательно выводила свое «ку-ку». У Госю разболелись руки, и он сказал:

— Закончим на этом. — И остановился.

Кукушка продолжала куковать еще несколько секунд, а затем, посмотрев на него с упреком, тоже замолчала. Госю разозлился и сказал:

— Знаешь что, птаха! Все, хватит, лети-ка ты домой!

— Пожалуйста, сыграйте еще раз. Все вроде нормально, хотя по-прежнему немножко не то.

— Что?! Как ты смеешь учить меня? А ну, уходи!

— Сыграйте еще раз! Пожалуйста! Кукушка несколько раз поклонилась.

— Ладно. Только в последний.

Госю взял смычок. Кукушка вдохнула и сказала:

— Постарайтесь играть как можно дольше, — и еще раз поклонилась.

— Надоест ведь! — сказал Госю с горькой улыбкой на лице и заиграл.

Кукушка опять стала серьезной и, наклонившись вперед, старательно закуковала. Сначала Госю играл с раздражением, но чем дольше играл, тем яснее понимал, что птица вернее, чем он, берет ноты. До-ре-ми-фа. И чем дальше, тем она пела все лучше и лучше.

«От такой ерунды я и сам птицей стану», — подумал Госю и вдруг остановился.

Кукушка качнулась, словно ее хлопнули по голове, пропела свое «ку-ку, ку-ку, ку-ку» и замолчала. А затем с укоризной посмотрела на Госю и сказала:

— Почему вы остановились? У нас, кукушек, даже самая слабая птица поет, пока кровь из горла не хлынет.

— Что за наглость! Сколько я еще могут подражать твоему дурацкому ку-ку! Уходи отсюда! Смотри. Уже светает! — Госю указал пальцем на окно.

Небо на востоке окрасилось серебристым светом, и по нему одна за другой бежали на север черные тучи.

— Играйте, пока не появится солнце. Еще раз. Еще немножко, пожалуйста!

Кукушка опять поклонилась.

— Замолчи, беспечная глупая птаха! Убирайся, а то я тебя ощиплю и съем на завтрак!

Госю топнул ногой.

Напуганная кукушка порхнула к окну, но сильно ударилась головой о стекло и упала.

— Там же стекло, глупая ты птица! — Госю поспешно встал и пошел открывать окно, однако оно у него не всегда открывалось легко.

Пока Госю дергал на себя раму, кукушка опять бросилась к стеклу, ударилась и упала. Из клюва потекла кровь.

— Подожди! Я сейчас открою.

Когда Госю приоткрыл окно на два суна,[148] кукушка пристально посмотрела в небо, будто решила, что на сей раз уж ни за что не промахнется, и стремительно взлетела. Разумеется, она лишь сильнее ударилась о стекло, упала вниз и несколько секунд лежала неподвижно. Как только Госю протянул к ней руку, чтобы выпустить через дверь, она вдруг открыла глаза и подпрыгнула, собираясь еще раз броситься на стекло. Госю ногой ударил в окно. Стекла со звоном вылетели, и окно с пустой рамой вывалилось на улицу. Через пустую дыру окна стрелой вылетела кукушка. Она летела дальше и дальше, пока не скрылась из виду. Госю некоторое время с отсутствующим выражением смотрел в небо, потом свалился в угол комнаты и заснул.

На следующий день вечером Госю опять играл на виолончели до поздней ночи. Утомившись, он встал, чтобы попить воды, и тут кто-то постучал в дверь.

Госю решил, что сразу же выгонит взашей любого, и встал на пороге, сжимая в руке стакан. Дверь немного приоткрылась, и вошел барсучонок. Госю, открыв дверь пошире, топнул ногой и грозно сказал:

— Эх, барсучонок, знаешь, что такое барсучий суп?

Барсучонок растерянно посмотрел на него, сел на пол, недоуменно склонил головку набок, подумал и через несколько секунд сказал:

— Я не знаю, что такое барсучий суп.

При взгляде на его мордочку, Госю чуть не прыснул от смеха, но сдержался и принял грозный вид.

— Тогда я тебе расскажу. Барсучий суп — это когда такого барсука, как ты, варят вместе с капустой, солят и подают мне на обед. Понятно?!

Барсучонок с еще большим замешательством ответил:

— Но… мой папа мне сказал, что Госю-сэнсэй очень добрый человек, и его не стоит бояться. И отправил меня к вам учиться.

Госю, наконец, засмеялся.

— А чему ты хочешь учиться? Видишь, я очень занят. И спать хочу.

Барсучонок внезапно оживился и сделал шаг вперед.

— Я барабанщик. Мне велели прорепетировать с виолончелью.

— Что-то не вижу я твоего барабана.

— Да вот же он, — барсучонок достал из-за спины две палочки.

— И что будем играть?

— Сыграйте, пожалуйста, «Веселый извозчик».

— Что за «Веселый извозчик» — джаз, что ли?

— Вот ноты, — сказал барсучонок, достав из-за спины нотный лист.

Госю взял его и засмеялся.

— Какая-то странная пьеса… Ну, сейчас сыграю. А ты будешь барабанить, да?

Госю начал играть, поглядывая краем глаза, что будет делать барсучонок.

А он начал стучать своими палочками по корпусу виолончели под самой кобылкой, отбивая ритм. Барабанил барсучонок неплохо, Госю про себя подумал, что играть дуэтом очень интересно.

Когда они доиграли пьесу до конца, барсучонок о чем-то задумался, склонив голову набок. И, наконец, сказал:

— Госю-сэнсэй, чудно вы запаздываете, когда играете на второй струне. Я все время спотыкался.

Госю поразился. И правда, ему еще со вчерашнего дня стало казаться, что эта струна давала звук позже, чем он ожидал, как бы он ни старался играть быстрее.

— Да, может быть. Виолончель-то плохая, — грустно ответил Госю.

Барсучонок с сочувствием на мордочке подумал еще и сказал:

— А что в ней плохого? Давайте еще раз сыграем!

— Давай.

Госю начал играть. Барсучонок отбивал ритм, как и раньше, время от времени склоняя головку и прислоняя ушко к виолончели. Когда они доиграли до конца, посветлело смутное небо на востоке.

— Уже светает! Спасибо большое! — сказал барсучонок, поспешно положив ноты и палочки на спину, привязал их резинкой, и, поклонившись Госю несколько раз, выскочил на улицу.

Госю какое-то время вдыхал свежий воздух, проникавший в комнату через разбитое окно. Потом быстренько прыгнул в постель, чтобы хоть немножко поспать перед рабочим днем.

Всю следующую ночь Госю опять играл на виолончели, а когда к рассвету задремал от усталости над своими нотами, кто-то опять постучал в дверь. Стук был едва слышен, но Госю сразу уловил его, так как к нему теперь стучались каждую ночь, и крикнул: «Входи!».

В дверную щель вошла мышь, за ней — малюсенький мышонок, они быстро просеменили к Госю. Мышонок был не больше ластика, и, поглядев на него, Госю не смог сдержать смеха. А мать-мышь, не понимая, отчего он смеется, оглянулась по сторонам, потом подошла к Госю, положила перед ним зеленый каштан, почтительно поклонилась и сказала:

— Сэнсэй, ребеночек мой очень болен, почти при смерти. Спасите его, пожалуйста.

— Но я же не врач! — воскликнул Госю, растерявшись.

Мать-мышь, потупив голову, помолчала несколько секунд, а затем решительно сказала:

— Неправда это, сэнсэй! Ведь вы каждый день так здорово лечите всех больных!

— Ничего не понимаю!

— Ведь благодаря вам вылечились бабуля-зайчиха, барсук… Вы вылечили даже злую совку, а моего маленького не хотите пожалеть. Вот горе-то!

— Это какое-то недоразумение! Я никогда не лечил совок. Правда, вчера ночью у меня был барсучонок, и мы с ним играли дуэтом.

Госю смущенно посмотрел на мышонка и улыбнулся. Мать-мышь горько заплакала.

— О-о-о, почему ребенок мой не заболел раньше! Еще недавно здесь такой грохот стоял, а стоило моему ребенку заболеть, все стихло. И играть вы больше не хотите, как я ни умоляю. Бедное мое дитя!

Госю удивленно воскликнул:

— Что ты говоришь?! Когда я играю на виолончели, от болезни излечиваются зайцы, совки… так, что ли?

Мышь, потирая глаза лапкой, сказала:

— Да, если болеют звери, живущие по соседству, то они приходят сюда, сидят под полом вашего дома и лечатся.

— И что, помогает?

— Да, кровь во всем теле начинает бежать быстрей, больному становится лучше — замечательное состояние! Кто-то прямо здесь выздоравливает, кто чуть позже, когда до дома доходит.

— Так-так… значит, когда гремит моя виолончель, вам легче, как от лечебного массажа. Все ясно! Тогда сыграю.

Госю со скрипом настроил инструмент, осторожно двумя пальцами подхватил мышонка и засунул его в корпус виолончели.

— Я буду с ним! Это разрешено в любой больнице! — крикнула мать-мышь и, будто обезумев, бросилась к виолончели.

— Ты тоже хочешь внутрь?

Виолончелист хотел положить в виолончель и мать-мышиху, но она засунула внутрь только голову.

Перебирая лапками, она крикнула мышонку:

— Ты в порядке? Ты упал нормально? Ты правильно поставил ноги, как я тебя учила?

— Да. Нормально упал, — тонким-тонким голоском пропищал изнутри мышонок.

— Ну, все будет хорошо, только не плачь.

Госю положил мать-мышь на пол, затем взял смычок и начал громко играть какую-то рапсодию. А мать-мышь с беспокойством слушала, как играет Госю, и, наконец, не вытерпев, сказала:

— Хватит! Выпустите его, пожалуйста!

— Как?! Это все?

Госю наклонил виолончель, подложил руку под отверстие, а вскоре выполз мышонок. Госю молча спустил его на пол. Мышонок, крепко закрыв глаза, дрожал всем телом.

— Ну, как? Как ты себя чувствуешь? Лучше?

Не ответив, мышонок еще некоторое время дрожал, не открывая глаз, а затем открыл их и кинулся наутек.

— Ах, выздоровел! Благодарю вас, благодарю вас!

Мать-мышь тоже побежала было следом, но потом подошла к Госю и поклонилась ему.

— Благодарю вас! Благодарю вас! — повторила она еще раз десять подряд.

Госю стало их жалко, и он спросил:

— Кстати, вы едите хлеб?

А мышь испуганно оглянулась по сторонам и ответила:

— Нет, нет. Хоть и знаем, что хлебушек сделан из пшеничной муки. Как ее замесят, да испекут, такой, говорят, он мягонький и вкусненький получается. Но мы ни за что не забрались бы в ваш шкаф. Тем более что мы вам так обязаны…

— Я не об этом. Просто спросил, едите ли вы хлеб. Значит, едите. Подожди. Сейчас дам хлеба больному ребенку.

Госю положил свою виолончель на пол, отломил ломоть хлеба, лежавшего в шкафу, и положил его перед мышью.

Мышь чуть с ума не сошла, стала плакать и смеяться, затем поклонилась, бережно схватила зубами ломоть хлеба и выбежала из дома, пропустив мышонка вперед.

— Уф! Как устаешь от общения с мышами.

Госю свалился на кровать и сразу же заснул крепким сном.

Прошло пять дней. А на шестой день вечером музыканты оркестра «Венера» уходили со сцены дома культуры с пылающими от румянца лицами. Шестая симфония была исполнена на ура. В зале еще гремели бурные аплодисменты. Дирижер, сунув руки в карманы, медленно ходил за кулисами, будто ему не было никакого дела до аплодисментов, но на самом деле он был очень доволен. Одни музыканты доставали сигареты и закуривали, чиркая спичками, другие убирали инструменты в футляры.

В зале по-прежнему гремели овации. Они становились все громче и громче, превратившись в такой ужасающий грохот, который, кажется, невозможно произвести ладонями. За кулисы зашел конферансье с большой белой лентой на груди и сказал:

— Публика вызывает на бис. Не могли бы вы сыграть какую-нибудь коротенькую вещицу? Что-нибудь?

Дирижер резко ответил:

— Нет! После такого крупного произведения мы не можем сыграть «что-нибудь».

— Тогда прошу вас, господин дирижер, выйти на сцену и сказать хоть несколько слов.

— Не могу. Госю, выступи ты, сыграй что-нибудь.

— Я? — ошеломленно произнес Госю.

— Да, ты. Ты, — сказала первая скрипка, подняв голову.

— Ну, давай, ступай, — повторил дирижер.

Музыканты чуть ли не силой принудили Госю взять виолончель и вытолкнули на сцену. Когда он, крайне смущенный, вышел с дырявой виолончелью, слушатели еще громче зааплодировали, обрадовавшись, что сейчас им сыграют на бис. Кто-то в зале даже крикнул: «Ура!»

«Как можно так издеваться над человеком. Ну, что же… Сыграю им «Охоту на тигров в Индии» — решил Госю, успокоившись, и вышел на середину сцены.

Он стал играть «Охоту на тигров в Индии», словно разъяренный слон, так же грозно, как в тот вечер, когда к нему пришел кот. Публика замерла, обратившись в слух. А Госю играл и играл. Он сыграл музыкальную фразу, на которой у бедного кота из глаз полетели искры. А затем сыграл фразу, во время которой кот несколько раз ударился о дверь.

Доиграв, Госю без оглядки убежал со сцены, так же, как тот кот. За кулисами дирижер и остальные музыканты сидели тихо, не моргая, будто только что спаслись от стихийного бедствия. Госю, решив, что все пропало, поспешно прошел мимо, шлепнулся на скамью и положил нога на ногу.

Музыканты разом повернулись к Госю и посмотрели на него. На их лицах не было видно ни тени насмешки.

«Какой странный вечер!» — подумал Госю.

Дирижер встал и сказал:

— Госю, ты молодец! Простой пьеской привлек столько внимания. Как у тебя получилось настолько продвинуться за какую-то неделю? Десять дней назад ты был просто ребенком, а сейчас — настоящий боец! Видишь, стоит как следует постараться, и все получится.

Музыканты тоже встали, подошли к Госю и сказали ему: «Молодец!»

— Здоровый он парень. Обычный человек просто умер бы, если б столько репетировал, — сказал дирижер себе под нос.

Поздно вечером Госю вернулся домой. Он жадно выпил воды, открыл окно и, глядя в небо, куда улетела кукушка, сказал:

— Кукушка, извини меня! Я вовсе не сердился на тебя тогда.

This book has been selected by the Japanese Literature Publishing Project (JLPP) which is run by the Japanese Literature Publishing and Promotion Center (J-Lit Center) on behalf of the Agency for Cultural Affairs of Japan

Издательство благодарит Галину Борисовну Дуткину за неоценимую помощь в работе над этой книгой

1

В Японию буддийская школа «Дзёдо» (школа «Чистой земли») пришла из Китая в конце XII в. Школа имеет относительно мирской характер: в пей даже монахи могли иметь семью, есть мясо и т. п. Самым главным в этой школе считалась вера в Будду Амитабху и в его спасительные обеты. С давних времен школа «Дзёдо» была противником школы «Нитирэн».

(обратно)

2

Школа Нитирэн-сю — единственная, сформировавшаяся исключительно в Японии. Монах Нитирэн (1222–1282) из всех буддийских сочинений особо выделял Лотосовую сутру и утверждал, что только её изучение, а главное почтительное к ней отношение может обеспечить благоденствие стране и счастье её почитателям. Для этого он рекомендовал практику даймоку — непрестанное повторение мантры «Наму Мёхо рэнгэкё!» («Слава Сутре Лотоса благого Закона!»).

(обратно)

3

Го — мера емкости, равная 0,18 литра.

(обратно)

4

Фуэфуки — яп. Играющий на флейте.

(обратно)

5

Хаори — верхняя одежда прямого, как и кимоно, покроя.

(обратно)

6

Сё — мера емкости, равная 1,8 литра.

(обратно)

7

Моти — лепешки из рисовой или просяной муки.

(обратно)

8

Сайкати — гледичия японская (тенистое дерево).

(обратно)

9

Масирий — имеется в виду Меркурий.

(обратно)

10

Мадзёру — от Ursa Major — созвездие Большой Медведицы.

(обратно)

11

Месяц нарциссов — слово, придуманное самим Миядзава. Скорее всего, речь идет об апреле.

(обратно)

12

…подножье огромного снежного холма, крутого, как слоновий лоб… — Выражение «холм, как слоновий лоб» часто появляется в рассказах Миядзава, как символ грядущей беды, как предостережение того, что наступает снежная буря.

(обратно)

13

Вараси — японские духи или домовые. Обычно показываются людям в виде маленьких детей — девочек или мальчиков — с собранными в пучок волосами и в кимоно. По своему поведению они точно соответствуют внешнему виду, ведут себя как дети — могут иногда устроить какую-нибудь шалость.

(обратно)

14

Пиерис японский — красиво цветущий вечнозеленый кустарник из семейства вересковых. В марте — апреле расцветает белыми цветами. Другое название цветка «андромеда японская», вероятно, именно это название вызвало ассоциацию с созвездием Андромеды.

(обратно)

15

…желтые, как одеяние монаха. — Вероятно, имеются в виде монахи Юго-Восточной Азии, которые носят оранжевые или желтые одежды.

(обратно)

16

«Рокусинган» — китайское лекарство, сделанное из растительных и животных компонентов, таких как мускус, печень медведя, алоэ, женьшень. Используется для лечения хронических заболеваний, болезней сердца и многих других. Во времена Миядзава распространенными были байки о том, что лекарство «рокусинган» китайцы изготавливают из человеческой плоти.

(обратно)

17

…деревенские жители в накидках из коры липы… — Сплетенная из коры липы накидка была традиционной одеждой крестьян, которая защищала от дождя. К ней также крепилась поклажа.

(обратно)

18

Платок-фуросики — Большой лоскут материи, используется для переноски вещей.

(обратно)

19

…купить на десять таэлей… — древняя китайская денежно-весовая единица.

(обратно)

20

Данго — клецки из сладкой рисовой пасты.

(обратно)

21

Я потом из этой стружки уксус, приготовлю. — Один из старинных способ приготовления уксуса. Суть его в том, что спиртосодержащую жидкость пропускали сверху вниз через емкость, заполненную тщательно вымоченной в уксусе крупной стружкой.

(обратно)

22

Тэнгу — В буддистских и синтоистских традициях Японии — могущественные духи гор и лесов. Первоначально изображались как крылатая лисособака, но довольно быстро обрели более человеческий облик с птичьими элементами — клювом (длинным носом) и крыльями. Веер — непременный атрибут тэнгу. В японских поверьях вееру тэнгу отводится роль волшебной палочки.

(обратно)

23

Дзори — вид японской национальной обуви. Плетеные сандалии без каблука, но с утолщением к пятке. Придерживаются на ногах ремешками, проходящими между большим и вторым пальцами.

(обратно)

24

Сяку — мера длины, равная 30,3 см.

(обратно)

25

Оленьи танцы — традиционные танцы префектуры Иватэ и Мияги, во время которых танцующие надевают на головы маски оленей, а на грудь вешают барабаны.

(обратно)

26

Чумиза — однолетнее злаковое растение.

(обратно)

27

Сугигокэ — крупный тёмно-сизо-зелёный буреющий с возрастом мох, растущий в рыхлых или густых дерновинах.

(обратно)

28

Гагаимо — травянистая лиана с млечным соком. Произрастает на лугах и в зарослях кустарников.

(обратно)

29

Моти — вареные рисовые лепешки.

(обратно)

30

Данго — клецки из сладкой рисовой пасты.

(обратно)

31

Дзёрури — возникший в Японии особый жанр драматической ритмованной прозы, специально предназначенной для речитативного пения под аккомпанемент трехструнного инструмента «сямисэн». С конца XVI в. стал использоваться как сопровождение для представлений кукольного театра.

(обратно)

32

Нанива-буси — песни-баллады. Жанр нанива-буси включает в себя элементы стиля дзёрури и также исполняется под аккомпанемент сямисэна. Термин произошел от топонима Нанива (современная Осака), где этот жанр был распространен. И музыкальный стиль, и тексты нанива-буси всегда пользовались особым успехом у простого люда.

(обратно)

33

Побеги магнолий, которые украшают цветами из красного воска… — Букет из восковых цветов — одно из подношений в буддийские храмы. Из расплавленного воска отливаются лепестки цветов, которые затем крепятся на ветки дерева.

(обратно)

34

Дзасики-бокко. — Дети-духи, которые часто фигурируют в легендах местности Тохоку. Считается, что они живут в старых домах и могут влиять на благополучие семьи. Нередки рассказы о детях-духах, живущих в школе. Их иногда называют «дзасики-вараси» — «ребенок из внутренних комнат».

(обратно)

35

В одном доме главной семьи… — главная или основная семья («хонкэ»), как правило, старшего сына семейства, имеющего право на наследство и право решающего голоса — в противоположность «бункэ», боковой, младшей ветви семьи.

(обратно)

36

Обезьяний гриб. — С яп. дословно переводится как «стул обезьны». Polyporaceae — древесные грибы из семейства трутовых, мяистые, часто в форме копыта. Типичный пример — березовая чага.

(обратно)

37

Танэямагахара — равнина, расположенная в восточной части префектуры Иватэ.

(обратно)

38

…камень, прозванный «Коровой» — яп. «Бэго» — на диалекте префектуры Иватэ означает «корова»

(обратно)

39

…имя «Источник» — яп. Источник, основа.

(обратно)

40

Матасабуро — мифический персонаж, бог ветра, придуманный Миядзава, предвестник несчастий и смерти.

(обратно)

41

Мориока — центральный город префектуры Иватэ

(обратно)

42

Ри — мера длины, равная 3,927 км.

(обратно)

43

«Бесконечная продолжительность жизни» — Глава 16-я из «Сутры Белого Лотоса Высшего Закона». Сутра Белого Лотоса Высшего Закона (санскр. Саддхармапундарика сутра), также Лотосовая Сутра, Сутра Лотоса — одна из известнейших и особо почитаемых махаянистских сутр в Восточной Азии, лёгшая в основу учения буддистских школ Тэндай и Нитирэн. В главе шестнадцатой этой сутры описывается история о враче, придумавшем хитроумную уловку, который, притворившись мертвым, смог вылечить своих сыновей от безумия. Также и Будда путем всевозможных уловок, говоря, что исчез, на самом деле существует вечно. В символической форме последняя глава рассказа повествует о «Чистой земле» — о рае, в котором возрождаются все страдающие существа, уверовавшие в Будду.

(обратно)

44

Плетеные решетки — обычно такими решетками украшают «о-микоси», паланкин, представляющий из себя уменьшенное изображение синтоистского святилища.

(обратно)

45

Сассапариль — лат. Smilax china, лекарственное растение.

(обратно)

46

Мятлик — злаковое растение с колосками.

(обратно)

47

Хоссу — кропило из конского хвоста и пеньки. В Индии с помощью его отгоняли мух, поскольку буддизм запрещает убийство насекомых. Впоследствии в Китае и Японии хоссу стало одним из предметов обихода буддийского храма.

(обратно)

48

Абураагэ — кусочки сильно обжаренного соевого творога-тофу.

(обратно)

49

Трава старика — ботаническое название Pulsatilla cernua, «прострел поникающий». В Японии это растение называют «травой старика» из-за его семян, которые покрыты серебристыми волосками, напоминающими седые волосы.

(обратно)

50

Удзу-но сюгэ — еще одно название этой травы, дословно «усы старика».

(обратно)

51

Цефеиды — класс пульсирующих переменных звезд, назван в честь созвездия Цефея. Наиболее известной цефеидой является Полярная звезда.

(обратно)

52

…красного скорпиона называли Огненным. — Главную красно-оранжевую звезду созвездия, Антарес, называют красным глазом Скорпиона.

(обратно)

53

…Антарес является прекрасным примером так называемой «неподвижной звезды». — «Система неподвижных звезд» — астрономический термин. Ученые полагали, что любое движение звезд, в том числе и вращательное, не может быть абсолютным, а происходит относительно совокупности всех тел во Вселенной. В качестве основного «костяка» этой совокупности тел и предлагалось рассматривать основные звездные системы, условно называемые «неподвижными».

(обратно)

54

…туманности… Рыбьи рты — двойная туманность, одна часть которой (малая) образует полосу на фоне другой, основной, формируя фигуру, обычно называемую «рыбий рот».

(обратно)

55

…песня о Лорелее… — стихотворение Генриха Гейне «Лорелея» (1823), включено в цикл «Опять на родине» (1824)

(обратно)

56

Ежи — многолетнее лекарственное и кормовое растение.

(обратно)

57

Риолит — диффузивная горная порода с многочисленными минеральными вкраплениями.

(обратно)

58

Барарагэ — выдуманное географическое название.

(обратно)

59

Некки — (от англ. neck, буквально «шея», «жерловина»). Столбообразное тело в жерле вулкана, состоящее из лавы или обломков вулканических пород; при разрушении вулкана выходит на поверхность. В поперечнике бывают от нескольких метров до 1,5 километров. Дословно переводится как «шея скалы»

(обратно)

60

Ракшан — происхождение данного слова не известно.

(обратно)

61

Гора Ихатово — речь идет о горе Иватэ.

(обратно)

62

Химука-сан — речь идет о горе Химэками.

(обратно)

63

Перидотит — полнокристаллическая горная порода тёмной окраски, чаще всего зелёного или зеленовато-серого цвета. Перидотиты образуют большую часть верхней мантии Земли.

(обратно)

64

Ночевка вторая — Миядзава был хорошо знаком с геологией, поэтому данный рассказ можно рассматривать, как пособие для школьников по геологии. В аллегорической форме рассказывается о формировании геологических пластов и о процессах, которые со временем в них происходят.

(обратно)

65

Роговая обманка — породообразующий минерал.

(обратно)

66

Хорнбленд — англ. Hornblende — название минерала «роговая обманка».

(обратно)

67

Магнитный железняк — другое название «магнетит», минерал чёрного цвета, обладающий сильными магнитными свойствами.

(обратно)

68

Биотит — минерал темного цвета из группы слюд.

(обратно)

69

Осокурэ — ортоклаз, породообразующий кристалл, для которого характерно двойникование, т. е. образование в кристалле еще одной зеркальной структуры.

(обратно)

70

Плагиоклаз — породообразующий минерал.

(обратно)

71

Вермикулит — вспученный природный минерал

(обратно)

72

Риолит — диффузивная горная порода с многочисленными минеральными вкраплениями/

(обратно)

73

Сяку — мера длины, равная 30,3 см.

(обратно)

74

Ри — мера длины, равная 3,927 км.

(обратно)

75

Айну — народность на севере Японии.

(обратно)

76

Хикидзакура — Ilex macropoda, высокое, лиственное дерево из семейства падубов, цветет поздней весной розовыми цветами.

(обратно)

77

Кисасагэ — катальпа овальная, небольшое декоративное деревце.

(обратно)

78

Куромодзи — линдера зонтичная, кустарник.

(обратно)

79

Тэнгу — В буддистских и синтоистских традициях Японии — могущественные духи гор и лесов. Первоначально изображались как крылатая лисособака, но довольно быстро обрели более человеческий облик с птичьими элементами — клювом (длинным носом) и крыльями. Веер — непременный атрибут тэнгу. В японских поверьях вееру тэнгу отводится роль волшебной палочки.

(обратно)

80

Сасими — японское блюдо, приготовленное из филе разнообразных сортов рыб и других морепродуктов, порезанных на небольшие кусочки.

(обратно)

81

Есть такая игра — «лисица, староста, охотник»… — из трех комбинаций пальцев на одной руке получаются три фигуры разного достоинства. У кого фигура важнее, тот и выигрывает. Аналогичная игра «дзянкэнпон» — «камень, ножницы, бумага».

(обратно)

82

Сяку — мера длины, равная 30,3 см.

(обратно)

83

Го — японские шашки.

(обратно)

84

Тё — мера длины, 109,09 м.

(обратно)

85

Дзё — мера длины, 3,03 м.

(обратно)

86

…буддийский закон десяти сил. — Буддийский термин, обозначающий десять разновидностей мудрой силы, заложенной в каждом человеке. Несмотря на насмешки, Кэндзю вырастил рощу, которая будет радовать и веселить тысячи детей. Именно эта нерасчетливость есть свидетельство силы истинной мудрости.

(обратно)

87

Павильон «кагура» — располагается внутри синтоистского храма, предназначен для исполнения «кагура» — сакральных танцев в музыкальном сопровождении.

(обратно)

88

То — мера объема, равная 18 л.

(обратно)

89

Лапилли — округлые или угловатые вулканические выбросы размером от 2 до 50 мм. Состоят из застывших в полете кусков свежей лавы, старых лав и невулканических пород.

(обратно)

90

Он явился в двести десятый день — в переносном значении начало осени. Приблизительно 1 сентября. Двести десятый день, начиная с первого весеннего сезона «риссюн». Для крестьян ассоциировался с порой сильных ветров и тайфунов.

(обратно)

91

Платок-фуросики — Большой лоскут материи, используется для переноски вещей.

(обратно)

92

Бокакуси — «прятать палку». Детская игра, каждый из участников который зарывает в песке палку размером с палочку для еды. Так называемый «черт» тыкает большой палкой в землю, стараясь отыскать спрятанное.

(обратно)

93

Касуга Мёдзин — божество синтоистского пантеона, защитник и охранитель известного клана Фудзивара. В Японии существует около 1000 храмов, посвященных Касуга Мёдзин.

(обратно)

94

Сайкати — гледичия японская.

(обратно)

95

…из кармана передника — передник (харакакэ), закрывающий грудь и живот, за спиной завязывался узкими тесемками. Как правило, одевался под куртку «хаппи». Спереди на таком переднике пришивался карман.

(обратно)

96

Онигокко — игра, внешне напоминающую нашу игру в пятнашки. «они» по-японски «черт», так называют водящего. Водящий «они» гоняется за игроками и пятнает их. Те, кого запятнали, должны замереть на месте и ждать.

(обратно)

97

Дзянкэн — игра с выбрасыванием пальцев. Существует несколько модификаций. Наиболее распространенная известна под названием «Камень-ножницы-бумага». Фигура «камень» — выбрасывается сжатый кулак, фигура «ножницы» — растопыриваются два пальца, указательный и средний в виде латинского V, остальные поджимаются; «бумага» — ровная ладошка. Играют, выбрасывая руки синхронно (обычно на счет «раз, два, три») до победы одного из играющих. Если выпадут одинаковые фигуры — ничья, если разные, то «бумага» побеждает «камень», «камень» побеждает «ножницы», «ножницы» побеждают «бумагу».

(обратно)

98

…песенка, которую он слышал от Матасабуро. — В тексте нет песни, которую пел Сабуро, но в черновиках Миядзавы остались заметки о ней.

(обратно)

99

… к впадине Тускарора. — Тускарора (Tuscarora), прежнее название Курильской впадины, бывшее в ходу до начала 50-х годов XX в. Названа именем океанографического судна американской экспедиции, проводившей в 1873–1876 гг. изыскания по проводке подводного кабеля Сан-Франциско — Йокохама и впервые открывшей впадину глубиной свыше 8000 м.

(обратно)

100

Небесная река (ял. Ама-но гава) или Серебряная река (яп. Гинка). — Так японцы в старые времена называли Млечный путь.

(обратно)

101

Тюнсэ и Посэ — звезды «лямбда» и «ипсилон» в созвездии Скорпиона — это «Жало на конце хвоста Скорпиона».

(обратно)

102

Но небесная звезда Большого Ворона… добраться до источника. — Перечисляются реально существующие созвездия.

(обратно)

103

Тё — мера длины, 109,09 м.

(обратно)

104

…звукипесенки о звездном хороводе. — «Хоси-номэгури» («Звездный хоровод»), известная песня, слова и музыку которой сочинил Миядзава.

(обратно)

105

Оризии — мелкие рыбки, живут в ручьях, болотах, на рисовых полях, в пресных и солоноватых водах Японии.

(обратно)

106

Мисо — суп из перебродившей бобовой пасты.

(обратно)

107

Кэн — 1,8 метра.

(обратно)

108

…не будь он «Ночным соколом»… — по-японски козодоя называют «ночным соколом».

(обратно)

109

Итидзо — старомодное мужское имя.

(обратно)

110

Сяку — мера длины, равная 30,3 см.

(обратно)

111

Сун — приблизительно 3,03 см.

(обратно)

112

Шореа — большое величественное дерево; отличается превосходной древесиной и выделяет белое ароматическое вещество, которое сжигают в курильницах.

(обратно)

113

Бэнто — завтрак или обед, упакованный в коробку с крышкой. Традиционно бэнто включает рис, рыбу или мясо и один или несколько видов нарезанных сырых или маринованных овощей.

(обратно)

114

Сэн — 1/100 иены.

(обратно)

115

…отравившиеся лаком монахи. — Красные и черные изделия «уруси» из выпаренного сока лакового дерева часто изготовлялись буддийскими монахами. Монахи покрывали лаком глиняные или деревянные чашки, чайники, сосуды религиозного назначения, придавая им прочность и водостойкость. Из-за контакта с ядами, содержащимися в лаке «уруси», на коже появлялась сыпь.

(обратно)

116

Ри — мера длины, равная 3,927 км.

(обратно)

117

Тё — мера длины, 109,09 м.

(обратно)

118

Дзё — мера длины, 3,03 м.

(обратно)

119

…стал святым — кит. сянь (маг, отшельник).

(обратно)

120

…в честь белой священной лошади — яп. симмэ («божественная лошадь») — лошади, которых в Японии преподносили в дар синтоистским святилищам и использовали во время синтоистских торжеств.

(обратно)

121

Серебряная река — Небесная река (ял. Ама-но гава) или Серебряная река (яп. Гинка). — Так японцы в старые времена называли Млечный путь..

(обратно)

122

Кампанелла — Томазо Кампанелла (1568–1639), итальянский философ-утопист, поэт, политический деятель; серьёзно занимался астрологией. Написал множество сочинений по магии, астрологии и алхимии, большинство из которых не сохранилось. Знаменитая утопия Кампанелы «Город Солнца» (1602 г., опубликована в 1623 г.) проникнута астрологической символикой. В честь Кампанеллы названа малая планета (4653 Tommaso).

(обратно)

123

Джованни — Томазо Кампанеллу в детстве звали Джованни, о чем знал Миядзава. Кроме того, некоторые исследователи полагают, что Миядзава дал своему герою имя Джованни (или Иоанн), чтобы вызвать ассоциации со «Святым Иоанном» и придать рассказу характер притчи о юности святого.

(обратно)

124

…теория Млечного Пути. — В 20-30-е годы XX в., т. е. во время написания этого рассказа, астрономия начала бурно развиваться. В 1929 г. астроном Эдвин Хаббл предложил теорию Большого взрыва.

(обратно)

125

…праздник Млечного Пути… — то же, что и праздник «хосимацури», см. ниже.

(обратно)

126

…плоды «карасуури» — трихозантес, растение с несъедобными плодами.

(обратно)

127

Хосимацури — «праздник Звезд», буддийский праздник, посвящается одной из семи звезд Созвездия Большой медведицы. Каждый человек рождается под одной из этих семи звезд, и поклонение ей в этот праздник обещает избавить человека от невзгод и дурной кармы. Как правило, праздник совпадает с праздником «риссюн» — днем наступления весны по лунному календарю.

(обратно)

128

…он снял туфли, поднялся… — уровень помещения всегда на ступеньку выше, чем в прихожей около дверей.

(обратно)

129

…рабочие, кто с повязкой на голове… — в Японии при выполнении работы принято повязывать голову лоскутом ткани или полотенцем, чтобы пот не стекал на лицо.

(обратно)

130

Ночь праздника Кентавра. — На самом деле, созвездие Кентавра (или Центавра) в Японии не видно. В Италии это созвездие, являющееся одним из самых южных, видно, но тоже не целиком. Созвездия «Южный Крест» и туманность «Угольный мешок», к которым приближаются Джованни и Кампанелла в конце своего звездного путешествия, располагаются в южной части созвездия Кентавра.

(обратно)

131

…выплывал медный кентавр… — имеется в виду созвездие Кентавра в южной части небесной карты.

(обратно)

132

…песенка о звездном хороводе… — та же песня, сочиненная Миядзава, что приводится в рассказе «Звезды-близнецы»

(обратно)

133

Башня Погодной станции — название, придуманное Миядзава

(обратно)

134

…неясные формы вышки… — Геодезический сигнал или вышка. В геодезии существует метод создания сети опорных геодезических пунктов, который состоит в построении рядов примыкающих друг к другу треугольников и в определении положения их вершин в избранной системе координат. Вершины треугольников обозначаются на местности деревянными или металлическими вышками высотой от 6 до 55 м в зависимости от условий местности.

(обратно)

135

…песенка о звездном хороводе… — та же песня, сочиненная Миядзава, что приводится в рассказе «Звезды-близнецы»

(обратно)

136

Северный крест — крест в центральной части созвездия Лебедя.

(обратно)

137

Bos taurus. — Дикий бык. В широком смысле термин «дикие быки» относится ко всем неодомашненным видам быков.

(обратно)

138

Платок-фуросики — Большой лоскут материи, используется для переноски вещей.

(обратно)

139

…симфония «Из Нового Света — Симфония № 9 «Из Нового Света» Антонина Дворжака.

(обратно)

140

Сяку — мера длины, равная 30,3 см.

(обратно)

141

Тян — уменьшительно-ласкательный суффикс, добавляется к имени или к первой половине детских имен.

(обратно)

142

Угольный мешок — темная туманность в созвездии Южного Креста.

(обратно)

143

Ацетиленовые фонари — фонари, испускающие неровный, пульсирующий свет. Применяются в ночной рыбалке.

(обратно)

144

Госю-виолончелист — имя героя созвучно с французским словом «неуклюжий»

(обратно)

145

«Шестая Симфония» Людвига Ван Бетховена, также называемая «Пасторальная» (1808 г.).

(обратно)

146

«Грезы» — Сочинение Роберта Шумана из фортепианного цикла «Фантастические пьесы» (1837 г.).

(обратно)

147

«Охота на тигров в Индии» — шуточный танцевальный фокстрот «Hunting tigers out in India», популярный во времена Миядзава, в котором мужское пение сопровождалось стрельбой из пистолетов и рыками тигра. В черновиках Миядзава осталась фраза «Госю начал играть эту пьесу задом наперед, начиная с конца».

(обратно)

148

Сун — приблизительно 3,03 см.

(обратно)

Оглавление

Предисловие переводчика БЛАЖЕННЫЙ МИЯДЗАВА: ФИЛОСОФ, СКАЗОЧНИК, ПОЭТ

ВСТУПЛЕНИЕ

ПРЕДИСЛОВИЕ АВТОРА

РЕСТОРАН «У ДИКОГО КОТА»

ЖЕЛУДИ И ГОРНЫЙ КОТ

ВОЛЧИЙ ЛЕС, ЛЕС БАМБУКОВОЙ КОРЗИНЫ И ВОРОВСКОЙ ЛЕС

ВОРОНЬЯ БОЛЬШАЯ МЕДВЕДИЦА

ЧЕТВЕРТЫЙ ДЕНЬ МЕСЯЦА НАРЦИССОВ

АПРЕЛЬ ГОРНОГО ЛЕШЕГО

НОЧЬ В ДУБОВОМ ЛЕСУ

ЛУННАЯ НОЧЬ И ТЕЛЕГРАФНЫЕ СТОЛБЫ

ОТКУДА ПОШЛИ ОЛЕНЬИ ТАНЦЫ

ПРОГУЛКИ ПО СНЕГУ

  Часть I Лисенок Кондзабуро

  Часть II Представление с волшебным фонарем в лисьей школе

ДЗАСИКИ-БОККО

ОБЕЗЬЯНИЙ ГРИБ

ДОБРОДУШНАЯ ВУЛКАНИЧЕСКАЯ БОМБА

БОСОНОГИЕ ВО СВЕТЕ

  Часть I Хижина в горах

  Часть II На перевале

  Часть III Страна сумеречного света

  Часть IV Босоногие во свете

  Часть V На перевале

НАЧАЛЬНАЯ ШКОЛА БАРАУМИ

ТРАВА СТАРИКА

БОГ ЗЕМЛИ И ЛИС

  I

  II

  III

  IV

  V

НОЧЕВКИ УЧИТЕЛЯ НАРАНОКИ ПОД ОТКРЫТЫМ НЕБОМ

  Ночевка первая

  Ночевка вторая

  Ночевка третья

МЕДВЕДИ С ГОРЫ НАМЭТОКО

РОЩА КЭНДЗЮ

ВЕЧЕР ПРАЗДНИКА

ЖИЗНЕОПИСАНИЕ ГУСКО БУДОРИ

  Лес

  Шелкомотальня

  Болотное поле

  Великий профессор Кубо

  Управление по вулканической деятельности Ихатово

  Вулкан Саммутори

  Море облаков

  Осень

  Остров Карбонадо

МАТАСАБУРО-ВЕТЕР

  Первое сентября

  Второе сентября

  Четвертое сентября, воскресенье

  Пятое сентября

  Седьмое сентября

  Восьмое сентября

  Двенадцатое сентября, день двенадцатый

ЗВЕЗДЫ-БЛИЗНЕЦЫ

  1

  2

ЗВЕЗДА КОЗОДОЯ

ОТБЭЛ И СЛОН Рассказ одного пастуха

  Первое воскресенье

  Второе воскресенье

  Пятое воскресенье

КОШАЧЬЕ БЮРО фантазия на тему одной небольшой канцелярии

ГЕНЕРАЛ-ЗАЩИТНИК СЕВЕРНЫХ ГРАНИЦ И ТРИ БРАТА-ВРАЧА

  Три брата врача

  Защитник северных границ генерал Сон Ба Ю

  Доктор Лин Па

  Лошадиный доктор Лин Пу

  Доктор Лин По

  О том, как генерал-защитник северных границ стал святым

НОЧЬ В ПОЕЗДЕ НА СЕРЕБРЯНОЙ РЕКЕ

  Послеполуденный урок

  Типография

  Дома

  Ночь праздника Кентавра

  Башня Погодной станции

  Станция «Серебряная река»

  Северный крест[136] и Берег Плиоценского периода

  Птицелов

  Билет Джованни

ГОСЮ-ВИОЛОНЧЕЛИСТ

Реклама на сайте