«Инжектором втиснутые сны»

Джеймс Роберт Бейкер Инжектором втиснутые сны[1]

Ты была для меня горной вершиной, Ты была для меня высочайшим пиком, Ты была для меня — всем, Что я имел, но не смог сохранить. Лу Рид, «Pale Blue Eyes»[2]

1

И вот я вижу на треснутом лице «принцессы Грейс», на своих часах, что сейчас четыре утра, и вокруг, насколько мое аэродинамическое зрение позволяет мне рассмотреть, лежит сияющий некрополис Города Ангелов.[3]

Знаете, мальчики-девочки, из моей пуленепробиваемой стеклянной гробницы здесь, на восемнадцатом этаже высотки на углу Сансет и Вайн Тауэр[4] открывается такой вид! В хороший день на востоке виден Пико-Ривера, а в жаркую ясную ночь, вот как сегодня, отсюда можно разглядеть груду из десятка машин на четыреста пятой трассе, в пригороде Сан-Диего. У меня здесь тоже жара, зато нет никакой аварии. Я тут задыхаюсь в своем аквариуме, под сводом из листового стекла; тону в озере собственного истинно мужского пота. Я раздет до поистрепавшегося бандажа для мошонки «Солдат Удачи», мой твердокаменный мел-гибсоновский торс отражает мягкий янтарный свет, моя золотистая кожа блестит, как член только что из дырки, — а все потому, что я не позволил себя превратить в секс-объект мужского пола. Вот почему кондиционер у меня сегодня не работает. Нет, он не сломался, тут гадство покруче. Его программируют на отключение в полночь, и это — зная, что следующие шесть часов мне предстоит сидеть здесь, как в клетке, имея при себе только бутылку доисторического «Gatorade»[5] и полдюжины теплого «Coors».[6]

А все потому, что я не позволяю обертывать свои мощные бицепсы целлофаном. Потому что не даю запродать мой рельефный живот компании «Маттель».[7]

Потому что никогда не появлюсь голым, во всем блеске эрекции, в ряде так называемых «журналов для женщин». Потому что не лягу в постель с влиятельной бабой шестидесяти лет из Палм-Спрингс. И еще потому что я никогда не буду делать из песен бижутерию вроде той, с которой приходили ко мне «Disco Duck».[8]

Они показали мне слова одной песни, предлагали заняться ею. Называлась она «Post New Wave Nouveau Rock Frog».[9]

Сказали, что эта песня вмиг сделает меня миллионером. Что она пойдет нарасхват на каждом углу по всей Южной Калифорнии — и это только поначалу. Сегодня — Оранжевый округ,[10] завтра — Небраска.

Я смогу вести танцевальные вечера на ранчо в Санта-Барбаре, обзаведусь плейбойским самолетом, я буду как Джонни и Мерв, попаду в журналы «Пипл» и «Роллинг Стоун», выпущу книгу о диете рок-н-рольщиков, затею череду походов по борделям, буду одобрять презервативы и право разврата для настоящих самцов, мне придется нанять целое отделение головорезов, чтобы не подпускали ко мне вопящих в экстазе соплюшек. Я поднимусь над вселенной, несчастный и одинокий — и мне будет плевать на это из вечного кайфа от лучшей в мире наркоты. И все, что мне надо было сделать для этого — подписаться на утреннюю программу «для тех, кто едет на работу», с шести до десяти утра, пять дней в неделю. Ну, по существу, нет ничего плохого в этом времени суток, если только ты не вампир, а я, несмотря на подсохшую кровь на усах, не таков. Нет, когда я заканчиваю работу на рассвете, все у меня точно так же, как у всех — люблю расслабиться. Так что в то время, когда большинство почесывает у себя в паху, глядя на Джейн Поли,[11] я трахаюсь с парочкой страстных сиамских близняшек, сращенных боком. В то время, как инженеры корпорации TRW[12] ползут на своих «субару» в плотном потоке машин, меня можно обнаружить нагишом, в вихлявом танце с принцессой Убанги[13] — мозги отключены, любовный ступор. За эти примерно десять лет в качестве ди-джея с рок-радио мои привычки давно устоялись. Кобеля на случке новым трюкам не выучишь. Хотя именно это они и хотели сделать, мальчики-девочки. Вышвырнуть меня из моего склепа, сорвать с меня темные очки «Балорама», накачать до ушей риталином[14] и заставить пялиться на восход солнца. Потом мне урежут всякую возможность перепихнуться, сбреют мою байкеровскую эспаньолку и пригласят пластического хирурга, чтоб он переделывал мне лицо и зубы, пока я не стану копией Арта Линклеттера[15] времен «Хаус Парти». Потом меня затянут в костюмчик двойной вязки федерально-синего цвета в стиле Джимми Суоггарта,[16] придушат галстуком от Джорджа Уоллеса,[17] зальют мне в глотку обжигающий кофе, а потом подсунут к моей раскрасневшейся роже микрофон и заставят вещать голосом Уинка Мартиндейла:[18] «А сейчас — еще одна чудесная песня в исполнении Оливии Ньютон-Джон». Да-да, так и будет. Мозги мои запекли бы в СВЧ, яйца пустили бы на кулинарные изыски, а сердце мое корчилось бы, как ребенок в картонной коробке на кратчайшем пути до автострады Вентура. Я бы слушал только пять песен, четыре из них — Барри Манилова.[19]

Все изгибы и витки, эклектичные скольжения должны были сгинуть навеки, остаться в прошлом. Как и эти ночи, в которые я тянусь к вам по радиоволнам, беру вас за руки и отправляюсь с вами в путешествие — от Литтл Ричарда[20] до Брайна Ферри,[21] от «Marvelettes»[22] до «Shriekback»,[23] от Аннетт до «Sex Donkeys», от Бартока до Тины Тернер, от Пэтси Клайн[24] до «Public Image»[25] — все это должно было исчезнуть, как унесенная ветром красавица с Юга, как белокурая голова богини секса в «линкольне», купленном в складчину; как мечты моей бывшей жены о Четвертом Рейхе.

Спасение мое пришло в последнюю минуту. Ответа «нет» от меня не принимали. Выбор был прост — соглашаться или быть навеки сосланным подальше от вещательных каналов Лос-Анджелеса, крутить полинезийские мелодии в Арканзасе. Но после моего призыва на прошлой неделе вы пришли мне на помощь и спасли меня несметным количеством откликов. Мусоровозы устроили затор у офисов KRUF[26] и погребли новоявленного военного преступника, нашего менеджера, под тоннами писем и порнографических открыток. Многое из рассказанного вами было по-настоящему трогательно. Вы открывали нам свои сердца, и результаты размазаны сейчас передо мной по всему столу. Вроде вот этого письма на обороте гарантийного талона «Смит и Вессон». Здесь написано: «Дорогой Скотт! Я несовершеннолетняя психопатка с перепадами настроения и излишним весом, которая всю жизнь мечтала убить своих родителей. Как-то ночью я стояла над спящим отцом-мужланом с бутылкой серной кислоты, и тут из его радиочасов раздался твой голос, и он прямо облизал мои твердокаменные соски — один, потом другой. Я была так потрясена, что швырнула бутылку с кислотой в радио, пощадив таким образом отца. С той поры я уже прошла лоботомию, а сейчас меня содержат в исправительном заведении для склонных к жестокости девочек в Техачайпае. Все, что я хочу — поблагодарить тебя за то, что ты изменил всю мою жизнь. Ночь — зловещее время, Скотт, и я точно знаю, что ты меняешь намерения многих людей, хотя даже не знаешь о них. Если тебя переведут на дневное время, просто зайди через недельку к коронеру и узнай — наверняка количество расчлененных и изувеченных будет выше крыши». Подпись «Пегги». Что ж, Пегги, думаю, об этом и не скажешь лучше, чем ты написала. Когда вчера вечером я прочел твое письмо, во всем огромном лабиринте здания KRUF ни один человек не смог удержаться от слез. И я получил просто груду писем от таких же людей, как ты, Пегги. Больные затворники. Я и не знал, что среди вас столько больных затворников. Вот письмо от близнецов из Эль-Монте, с 1955 года прикованных к аппаратам для искусственного дыхания: «Скотт, мы живы лишь надеждой услышать от тебя „Lady of Spain“ в исполнении Тони Мартина. Больше никто ее уже не ставит». Подпись — «Элмо и Элмер». Парни, сейчас дам команду, и все будет. А вот открытки от жертв и больных. Мне и в голову не приходило, что их столько. Люди, страдающие болезнями, о которых я никогда не слышал, и они хотят напоследок послушать «Kashmire».[27]

Мы получили письма от самых разных людей. Республиканцев, демократов. Сирийцев. Вот толстый конверт от ИРА,[28] его вскрыть пока еще не рискнули. Нам пишут богачи, бедняки, те девушки, что шлют свои фотографии в журнал «Хастлер», и те, которые никогда этого не делали. До сих пор я не знал по-настоящему, кто вы. Я обычно представлял себе, ну, там, уборщицу, которая оттирает «Уиндексом»[29] помаду с офисного кресла босса, или парочку камбоджийцев в задней комнате «Уинчелла», или проститутку с краденым магнитофоном на улице Юкка. Но по правде говоря, я и не думал, что вы такие разные. Вроде вот этого — аппетитный почерк на бланке Белого Дома: «Держись!», подпись «Нэнси».[30]

И вот буквально следующее письмо — фотография компании девчонок на фоне опеля «фронтера». На ней написано: «Только не ставь ничего из „White Album“!»[31] — написано здесь. И внизу: «Просто шутка. Все круто!». Подпись «Сэди» зачеркнута и милым приятным почерком вписано «Сьюзен». Ну кто может остаться равнодушным к такому?

Так что, похоже, я спасен, я избавлен — тобой, мой слушатель, мириадами твоих ипостасей. Знаешь, это греет душу и подогревает промежность — знание того, что я не одинок в этой ночи. Ага, прямо сейчас мне очень даже хорошо. Знаешь, я уверен — все в порядке. Только вот что-то не могу угомониться. Жарко, я в поту, у меня стоит вовсю, а пойти некуда. Похоже, пора спуститься и выпинать отсюда кое-кого — может, именно самого себя. Хочу обоссать весь этот статус-кво, хочу заставить мать рыдать, а старика своего загнать в дерьмо, хочу, чтоб все эти приличные люди от тошнотного омерзения прятали глаза, хочу видеть, как приближаются красные мигалки, хочу слышать вопли сирен! Хочу отправиться в смертный поход, мальчики-девочки! Вышибить себе мозги и предать их огню; и десять дней кряду обкалываться, мотаясь от витых кайфовых куполов Беверли-Хиллз до декадентских греховных притонов с травкой в Зума-Бич. Хочу выбраться на оргию необузданных самоубийств, хочу нарисовать свою звезду кровью на тротуаре. Хочу лунной ночью носиться на машине без тормозов. Хочу воткнуться на своем шевроле «Z-28» в бетонную стену на скорости сто сорок миль, хочу пропустить все «инструкции по эксплуатации» сквозь озоновое пожарище в финале забега по беленькому на пару с Богом, мой смертный поход, я буду в пути до рассвета. И чтобы все крутилось, катилось, как тяжелый грузовик «мак» на площадку, где играют аутичные детишки — вот шедевр эпического трэша, извращенно классическая девичья группа 1963 года. Настоящий смертный поход безумного мозга Денниса Контрелла. Кто-то из вас сейчас глупо улыбнулся, вспомнив этот бриллиант. Кто-то, может, съежился в страхе и хочет все позабыть. С вами Скотт Кокрэн, племенной мачо-суперпроизводитель, мужефеминист и неизлечимый шизофреник. Вы слушаете «Радио Нуар» и звуки сумасшедшей смерти — группа «Beehives», композиция «Ангел с хайвея». Получите, девочки, сбоку или с любой стороны. Бьем по газам — и пошло все в жопу!

Ставлю поцарапанную пластинку «Beehives», бруклиноидные голоса трех девиц, надтреснутые, как тормоза в подземке. Сказка начинается добродушной пикировкой девчонок, грубоватая вариация в стиле, доведенном до совершенства «Shangri Las».[32]

«Э, Шарон, да ты никак носишь кольцо этого Подонка?» — «Ну, в общем…» — «Так значит, он тебя вчера пальцем выебал в своей тачке?» — «Ну, грудь я ему дала потискать, но между ног не пустила». Ладно, ладно, я немного утрирую. «Да, а говорят, ты сваливаешь с ним сегодня?» — «Угу, на его машине поедем. Шины у него — отстой, зато уберемся подальше». И конечно, той ночью, когда они ускользнули вдвоем, идет дождь. Радио не работает — дурной знак. Они прижимаются друг к другу, «дворники» ходят по стеклу туда-сюда. Ее глаза мокры. Как и асфальт. Их губы встречаются — и БАХ! Лопнула шина! Занос — остановка. С ними все в порядке, ох, слава Богу. Они выкарабкиваются в безопасность; мимо проносятся машины. Но там осталось кольцо! Она бегом возвращается.

Полу… БЕРЕГИСЬ! Гудит сигнал. НЕТ! НЕТ! НЕТ! НЕТ! хруст, треск, излом, лязг обломков колесного колпака уступает божественно-грязному припеву:

Теперь я его ангел, ангел с хайвея Машина внизу, одинока она Теперь я его ангел, ангел с хайвея О, знаю — как прежде, он любит меня

Я вытирал пот со своей хромированной груди женской прокладкой, и тут же заморгали сигналы на телефоне — поступили звонки. Первым был шеф-повар из закусочной «У Денни», он хотел лишь сообщить мне, какой я классный парень, и попросил поставить «Sex Beat» группы «Gun Club»,[33] посвятив это Йоланде, наглой официантке, которая динамит, а не дает.

Второй звонок — из Марина Дель Рей от бортпроводницы, она только что прилетела из Рио и хотела покайфовать под «Взгляд любви» Дасти Спрингфилд.[34]

Пришлось объяснять: «Прости, детка. Эта — слишком веселенькая. У меня сегодня смертный поход». Она секунду подумала и попросила поставить «Sister Ray».[35]

«Во, это ты в струю!» — сказал я и пожелал ей сладких снов.

«Beehives» уже изображали на инструментах аварию, а я ответил на третий звонок.

— Студия KRUF, — сказал я. — На линии говорящий мул Френсис.

— Ты мудак блевотный, — ответил он.

— Это что, на второй стороне альбома Пэт Кларк? Ну-ка, я проверю по каталогу.

— Какого хера ты там о себе думаешь, выблядок кривлючий? Как ты смеешь так опускать «Ангела с хайвея»? Эта песня — величайшее выражение правды души, — его голос смягчился — ну прямо Клинт Иствуд на шестые сутки без сна.

«Beehives» повторяли припев.

— Шутишь, что ли, приятель? — небрежно поинтересовался я. — Или так, или тебе надо урезать свою дозу ректальных свечек «Май Тай». Эта песня всегда была ошметком цинично-банального пюре, со дня выхода…

— Эта песня — моя душа, — с жаром сказал он. Потом: — Значит, так, дружище. Я знаю, где ты живешь. Знаю твой точный адрес.

— Эй-эй! — отозвался я с наигранным раздражением. — Не вздумай меня пугать, ты, дегенерат безмозглый. Не вздумай звонить мне в четыре утра только чтобы попугать. Я в этом городе кое-что значу, понимаешь, о чем я, да? Я вхожу в команду по боулингу «Чиф Гейтс», могу доказать — у меня есть оранжевая футболка…

— А если тебе язык оторвать и в задницу засунуть?

Я отключил его линию и принял очередное посвящение песни. Фигня это все. В мегаполисе психопатов кто-нибудь этакий то и дело выползает из-за фибролитовых стен, особенно между тремя и шестью утра. В такой разнообразной нации, как американцы, даже самый тактичный сатирик хоть на чью-нибудь мозоль, да наступит, это неизбежно. Просто невозможно не задеть хоть один дерьмовый идиотизм из тех, что для некоторых просто бесценны.

Я продолжал ставить песни о смерти до рассвета. Очевидно-прямолинейные «Tell Laura I Love Her»,[36] «Teen Angel»,[37] «Dead Man's Curve»,[38] группу «Death Cab For Cutie»;[39] ставил иронично-ретроспективные или знаменующе-обрекающие: «Love Me Two Times»,[40] «I Don't Live Today»,[41] «Happiness Is A Warm Gun».[42]

Я включил в подборку и такие песни, которые вроде бы не имели ничего общего со смертью, но для меня от них просто разило ею. «Sunshine And Lollipops»[43] (так и вижу обугленные тела младенцев в дельте Меконга во Вьетнаме), «Someday We'll Be Together»[44] (yгy, например, когда оба помрем) и «Summertime Blues»[45] в исполнении «Blue Cheer»[46] (можно учуять запах паленых клеток мозга).

Ставить все, что захочется — это круто. В KRUF только я мог себе позволить такое. Дневные ди-джеи все были такие прилизанные — прямо MTV без картинок: одно время этот формат работал, а сейчас шел ко дну. Вот потому-то, придя в полное отчаяние, они обратились ко мне. У меня была самая большая ночная аудитория в Лос-Анджелесе. Но поставить меня на дневное время и связать списком «чего крутить», имело столько же смысла, сколько в программе «Доброе утро, Америка» предлагать Кейту Ричардсу[47] вопросы, приготовленные для Дэвида Хартмана.[48]

Об угрозе по телефону я и не думал, пока не ушел с радиостанции после шести. Шагая на парковку за зданием, где я оставил машину, я терзался предчувствием. Может, за вон той «барракудой» кто-нибудь прячется, скрючившись, с ножом в руке. Или я буду открывать машину — и раздастся голос «К-козел…», и я почувствую острую боль в почке. Но ничего не случилось.

Наверное, это было в основном из-за погоды — сухой, безветренной, давящей жары, наполнявшей ощущением неизбежности насилия. Она иссушала нервы, люди слишком много пили, дерьмовые фразы быстро приводили к колотым ранам. Погода бунта в Уоттсе,[49] погода убийств Тэйт/Ла Бьянка;[50] дни, когда соседи вызывают полицию, чтобы сообщить, что из дощатого сарайчика чем-то воняет. Так и ждешь увидеть кровь на асфальте, сверкающую в огнях мини-камер, толпу зрителей с пивом, парней без рубашек, девчонок в шортах.

Грузовики службы доставки ворчали на улицах мертвой кинолаборатории, пока я отпирал дверь своей машины — линкольна «континенталь» 1963 года: черного, убийственно блестящего, с откидным верхом (восстановлен — как новенький). Я сунул ключ в замок зажигания еще до того, как отрубилась сигнализация, завел мотор, поднял крышу и воткнул кассету ранних «Stones». «Вот и все», — неслось из динамиков, пока я выруливал в раздражающий утренний свет.

Выезжая вверх по Сансет, я все думал о том звонке. «Я знаю, где ты живешь. Знаю твой точный адрес». Это меня как раз не волновало. Если он отправится по адресу из телефонной книги, то приедет в увитый плющом коттедж в Бичвуд-каньоне, где три молоденькие девочки топлесс из приемной будут кидаться подушками там, где однажды мы с бывшей женой долго-долго играли в «гляделки». «Эта песня — моя душа». Что за причудливая драматичность. Точно, крышу снесло. Еще бы обратился к пустой упаковке из-под «Фритос»,[51] как к Деве Марии.

И вдруг меня осенило. Пока я ждал зеленого на Ла Бри, я абсолютно точно понял, с кем говорил. Голос был знаком, знаком во многом. Я вспомнил этот голос — интервью в конце шестидесятых, может, это было интервью с Диком Кларком в программе «Америкэн бэндстэнд».[52]

Помню, я тогда был удивлен и слегка разочарован. Это был голос отъявленного бабника, причем то ли идиотика, то ли просто туповатого. Если б я не знал, кто это, я бы, наверное, принял его за какого-нибудь придурка, неудачника. Почему-то от гения ждешь, что он должен быть весь такой культурный и красноречивый, вроде Орсона Уэллса[53] или Джона Гилгуда.[54]

А у Денниса Контрелла был голос маньяка. Возникало чувство, что он — что-то вроде сумасшедшего профессора, недоразвитый бедолага, разбирающийся в одном-единственном: музыке. Но вот тут никто с ним и рядом не стоял. Деннис Контрелл — Рихард Вагнер рок-музыки.

Был им, по крайней мере, до тех пор, пока все это не рухнуло в шестьдесят девятом. Он тогда удалился в пресловутое затворничество, закрылся от всех в помпезной и безвкусной цитадели где-то далеко за набережной Малибу. Последующие годы были покрыты пеленой противоречивых слухов и домыслов. Ходили рассказы о сумасшествии и вызванном наркотиками насилии, о чудесных исцелениях и восстановительной хирургии, о вендетте каждому, кто осмеливался вторгаться в святилище его извращенного мозга.

Все совпадало. «Эта песня — моя душа». Кто еще, кроме истинного создателя такого монументального бреда, мог бы верить в него всей душой?

Мне было не по себе, когда я припарковался на своем месте у мотеля «Тропикана» и заглушил мотор. Нормальный человек пропустил бы мимо ушей мою очевидно дружелюбную подколку. Но с другой стороны, нормальному и в голову не придет, что он вложил свою душу в поцарапанный виниловый диск с популярной когда-то песней вроде «Ангела с хайвея». Конечно, у него с мозгами могло быть так плохо, что он сейчас мог даже не помнить нанесенного мною оскорбления и перейти к новым и гораздо более страшным воображаемым обидам. Может, черкнуть ему кратенькое извинение, где написать правду: что я считаю его истинным и величайшим гением, что глубочайше привязан эмоционально к его музыке, что я уж точно не хотел ничего плохого? Да нет, к чему раздувать? Нечего будить собаку, если она и так не спит.

Я прошел мимо кофейни «Дьюк», где народ ждал открытия, чтобы позавтракать, и задержался на минутку — сказать «привет» Норрайн, симпатичной девятнадцатилетней еврейке-ковбойше, которая тоже жила в «Тропикане», подо мной, и пела в пост-панковской кантри-свинг группе «Decapitated Flicka». Она предложила позавтракать вместе, даром что уже висела на тощем пареньке, с которым явно провела ночь. Для меня это было бы очень кстати (мы с ней друг на друге катались, несколько раз «закидывались» на пару, хотя мой брэнд она явно терпеть не могла), но я отказался. Я был вымотан и хотел только выпить пива — лучше парочку — и поспать.

Я поднялся по наружной лестнице, покрытой зеленой ковровой дорожкой, в свою комнату на втором этаже, с видом на бассейн. Это было историческое в своем роде помещение. Говорили, что именно здесь «Ramones»[55] устроили как-то ночную оргию. Треснутый стульчак на унитазе в желтостенном сортире? Так это Джим Моррисон вцеплялся в него, когда выблевывал свои крокодильи кишки, приятель. Бугристая двуспальная кровать? Именно на ней Патти Смит[56] написала песню о Джиме Моррисоне, во всяком случае, так говорят. Еще здесь жила девица, которая сама по себе ничего не представляла, но к ней частенько захаживал Том Уэйтс,[57] стрелял у нее сигареты, торчал в дверях и трепался с ней.

Я открыл окна, чтобы проветрить, вытащил «Coors» из маленького подыхающего холодильника и взглянул на свою фонотеку. Она занимала шесть коробок из-под молока. В ней было большинство лучших (и кое-что из худших) творений рока; для того, кто в этом разбирается, она представляла немалую ценность.

Линн не подойдет — именно она убила мой брак. Да нет, шучу. То, как эта история с Линн завершилась — само по себе причудливая эпопея в жанре психологического хоррора; может, когда-нибудь я продам ее на телевидение, пусть сделают сериал о сногсшибательной блондинке из колледжа «Вассар»[58] и мужественном, мальчишески привлекательном ночном ди-джее, который хочет немногого — ставить записи Джо Текса[59] и медленно, красиво заниматься любовью. Сначала все так чудесно: вихрь ухаживаний, в котором смешались душевные беседы, отличный секс и невероятное взаимопонимание. И только после медового месяца несчастный болван обнаруживает, что женился на безусловной шизофреничке — классический случай раздвоения личности, как в «Четырех лицах города Линн».[60]

Конечно, собственно «Линн»: остроумная, интеллектуальная, чувственная трудоголичка — личность, которую он, по его мнению, знал. Но она может без всякого предупреждения переключиться на «Гвен», агрессивно-ярую поборницу феминизма: «К твоему сведению, ты, домогатель, „протекать“ — это право женщины!». Но проходит совсем немного времени — и она заявляет о своем восхищении мужчинами вроде Алана Алда,[61] которые «так чутки к женской стороне своей личности»; а потом перескакивает на «Джан», ненасытную блядь без малейшей склонности к «псевдочувственному дерьму», которая хочет лишь одного — чтобы Харви Кейтель[62] поставил ее раком в стеклянной кабине лифта. Это бы как раз хорошо, но в самом разгаре этого дела она превращается в «Синтию», безнадежную романтичку, в чьем сердце живут только фильмы с Роком Хадсоном[63] и чувствует, что ее «использовали», над ней «надругались», ее «в грош не ставят».

Он делает все, что в его силах, чтобы помочь Сивилле конференц-связи воссоединить осколки души, но все же он не Джоанн Вудвард.[64]

В ту ночь, когда «Гвен» выгоняет его из дома с помощью пары здоровенных болторезов, он вынужден признать, что случай безнадежен; слезы «Синтии» на его груди; царапины от ногтей «Джан» на заднице; а «Линн» спокойно курит и смотрит фильм «Все, что позволяют небеса» (Рок Хадсон, Джейн Уайман, 1955 г.), равнодушно поглядывая, чья же возьмет.

Вскоре после этого, должен сознаться, моя фонотека стала для меня навязчивой идеей. И хотя у меня мелькала порой мысль, что она может заявить права на половину моей коллекции, я знал, что она считала ее вонючим пылесборником на полтонны никчемного культурного хлама. (Она любила исключительно музыку из фильмов: из «Психо» — для аэробики, из «Челюстей» — для занятий любовью.) Вот чего я боялся всерьез — что как-нибудь ночью она в приливе мстительной ярости, приправленной валиумом, уничтожит все — одну хрупкую пластинку за другой. Или того хуже — отдаст фонотеку целиком в «Гудвилл»,[65] где славненькая старушка из племени навахо, с браслетами на щиколотках, в момент толкнет моего бесценного Элвиса (студия «Sun Records», сорок пять оборотов) за жалкие двадцать центов.

Я бы выкрал свою коллекцию, забравшись в дом ночью, когда думал, что ее нет. Я уже отправился в последний поход, но тут из спальни послышались звуки, которые могла издавать только «Джан».

А сейчас, один в своей комнате мотеля «Тропикана», я пробежал пальцами по альбомам в истрепанных конвертах со стершимися надписями, пока не отыскал нужную пометку — Деннис Контрелл, 1964, «Грезы на впрыснутом топливе», группа «Stingrays». На пожелтевшем конверте участники группы толпились рядом с ярко-голубым шевроле, двухместным «корветтом» с окном «сплит»[66] шестьдесят третьего года — четыре парня в тугих слаксах, облегающих рубашках и темных очках хмурились из-под сальных белокурых завитков, словно механики-недоумки — панки Молодежной Власти, готовые к отправке на завод Форда в Пико-Ривера или к передозу на Четвертое Июля. Именно так ушел из жизни похожий на мальчишку Бобби. Фрэнк и Билли тоже уже были на небесах. Джимми же сейчас был зомбаком христовым. Тем не менее ходили слухи, что он пристрастился нюхать газ.

Но все эти парни были на самом деле лишь фоном. Четыре блондинистых актера, сделанных «под Денниса» — бутафория, чтоб придать всей картине завершенность. На самом деле «Stingrays» — это была она, и только она. Жесткая, коричневатая, скользкая «змеиная кожа» в обтяжку; задница прижата к крылу машины — голубые глаза Шарлен смотрели в камеру взглядом, каким стекловолокно можно прожечь.

Это была такая девушка — можно было гордиться даже тем, что стыдишься ее — крутая куколка, шлюшка из рабочего класса, похотливая малолетка с порочными склонностями, несовершеннолетняя преступница с вишнево-красным ртом, с грандиозно-великолепными, суперскими буферами — чтобы добраться до них, можно было и хромую монахиню сбить с ног. Эта девушка опустилась, ее отовсюду выгнали, она залетела, и ей пришлось оставить школу; эта девушка напивалась, но не блевала из окна машины, ей не нужно было быть дома к одиннадцати, она не носила изящные белые перчатки, не любила свою лошадку, не водила «тандерберд», а ездила автобусом, она сидела на таблетках и не стала бы считать тебя извращенцем, если б ты полизал у нее, и не состроила бы козью морду, если б ты предложил ей отсосать у тебя. Она была дешевым ангелом-брюнеткой, о таких мечтают, когда дрочат — не из утонченных блондинок, на которых тебя стараются женить. Но сама она этого никогда не понимала. Ее чувства были глубокими, настоящими — она была девушкой, что влюбляется после первой же ночи, а после того, как ее послали, целых три года строит планы мести, подговаривая всех своих последующих парней из низов против тебя. Она мечтает рыдать над тобой «Милый, ох, милый, мне так жаль» — после того, как ты наконец истечешь кровью на автостоянке.

Я вынул из конверта полупрозрачный голубой виниловый диск; даже не глядя, я знал, какая песня будет первой и о чем она должна быть. Хотя хитов там было штук шесть, но только одна из них была для «Stingrays», так же, как это была лишь одна песня, способная взломать запертые на висячий замок двери моей души.

«Люби меня этой ночью» начиналась высоким синим приливом чистейшей игристой эйфории; музыка Контрелла вступала в свои права. Я почувствовал холодок, как бывало всегда, хотя за последние двадцать лет я слышал ее несколько тысяч раз. Из страха показаться сентиментальным я признавался в этом не всегда и не везде — но это была моя любимая вещь на все времена. Фактически я считал ее величайшей композицией, когда-либо созданной в рок-н-ролле.

Это действительно была невероятная песня, изумительная чистота продукции 1964 года. Как бы ни был банален Деннис до этого, в «Люби меня этой ночью» он превзошел самого себя, да и всех остальных. Безупречный синтез многослойного, великолепного студийного звука с плавными переходами — и нарастающий катарсис романтизма женской группы. И хотя фоном текли бархатные голоса черных девочек, реальным на этой записи был только один голос — Шарлен: непреклонный, суровый, на грани безумия.

Слова были дерьмовые, как и в большинстве песен Контрелла. Во всех говорилось об одном и том же, только чуть-чуть по-разному: люби меня сейчас, прямо сейчас, этой ночью, сейчас же, именно так, никаких завтра, никаких «на следующей неделе», никаких «после выпускного». Сейчас же! А все дело было в том, что вы ей верили. Она пела всерьез! Это не было позерством, она ничего из себя не строила. Она отдавала себя кому-то полностью, всецело, навсегда, и тем, кто хоть немного знали, кто, что и с кем, понимали — Деннису; хотя, конечно же, она пела для каждого, кто хоть раз любил, или прямо сейчас сходил с ума от любви, или и то, и другое сразу — сейчас же, немедленно, и никаких экивоков.

Я лег на кровать, закурил косячок гавайской травки и дал музыке переливаться сквозь меня. Это было как слушать саундтрек к самому любимому и очень личному фильму. Будто я явился к Деннису Контреллу уже на стадии монтажа, где-нибудь через полгода после завершения съемочных работ и попросил его написать музыку, которая каким-то образом воплотит всю наивную романтику чувств, которую не выразить плоскими невнятными диалогами, что ведут между собой подростки. И на эту просьбу он создал «Stingrays». И настолько превзошел мои пожелания, что музыка затопила весь этот фильм волнами радости, пронизав собой все мирское, преобразовав каждую заурядную сцену в шедевр киноискусства. Обычная высшая школа с видом на Тихий океан превратилась в восхитительную картину на экране: бриллиантово-синее море, холмы покрыты блестящей переливчатой зеленью. Красный цвет настолько ярок, что приходится приглушать его черным — иначе кровью плеснет с экрана, с «техниколоровской» цветной пленки.

Как и положено, фильм начинается с панорамного вида. Камера проходит по большой аудитории, показывая ее целиком, и останавливается на актрисе, стоящей в дверях — первый день занятий в сентябре 1963 г. Девушка опоздала, она тяжело дышит, к груди крепко прижаты книги — новенькие обложки «Средняя школа Палос Вердес» едва ли не блестят. Высокие груди под тонкой розовой блузкой. Угольно-черная юбка туго обтягивает бедра как у Ким Новак. Но ее глаза, ее кожа — у оператора перехватывает дыхание и, разумеется, он запарывает дубль.

Глаза — бледно-голубой металлик, сияющий искусственный цвет, который на заводах «Дженерал Моторс» в Детройте называют «фосфоресцирующий синий», завораживающая химическая синева, немедленно вызывающая зависимость, что должна начаться с украденного блаженства, а закончиться — парализующим передозом и смертью. Противозаконная, нечестивая голубизна, бодрящая и опустошительная, она идеально подходит к коже, на которую можно смотреть только в ошеломленном трепете.

Молочно-белая кожа чуть подкрашена румянцем. Чистая, безупречная кожа, светящаяся так, что больно смотреть; кожа кинозвезды — такая бывает только в фантазиях, в навязчивых мыслях, в невыразимых, эротически-мучительных желаниях одиночества. Кожа, что вызывает бешенство и зависть лишь тем, что осмеливается существовать в реальном мире.

Ее глаза, ее кожа, изумительная чистая прелесть ее лица. Только волосы — обыкновенная дешевка. Черные; возможно в естественном состоянии — мягкие и блестящие. Но сейчас они взбиты вверх — жесткие и вульгарные, они собраны в агрессивный пук «пошло все в жопу». Залакированный ангел с равнинных трасс, а не девушка из рекламы шампуня «Брек».[67]

— Ваше имя? — спрашивает жабоподобная учительница биологии.

— Черил Рэмптон, — застенчиво произносит она вишнево-ярким ртом. Невероятным, интеллигентным ртом. Ртом «белого отребья» из низших классов. Изысканным, аристократическим ртом. Жарким, непристойным ртом юной Энн-Маргрет.[68]

Божественным ртом «люби-меня-вечно».

За моей спиной кто-то из ребят сдавленно хихикает. Я думаю, это просто из-за того, что она опоздала. Мое сердце колотится, словно пойманная колибри в оконное стекло.

Две недели спустя. Играет музыка. Ребята — по одну сторону физкультурного зала, девушки — по другую. Учительница — старая дева — сложив руки на груди, внимательно наблюдает за теми и другими. «Chiffons»[69] поют «One Fine Day»,[70] а я иду через зал, чтобы пригласить ее. Она стоит спиной, болтает с подружками. Не спеша оборачивается, когда они говорят ей, что я приближаюсь. Не спеша оборачивается — и у меня перехватывает дыхание. Наверное, мне все же удается выдавить слово «Потанцуем?».

Потому что следующее, что я помню — мы медленно двигаемся под «The Ronettes»,[71] песню «Baby, I Love You».[72]

Бесцельно перемещаюсь, ряды скамеек сменяются ярким солнечным светом. Ее грудь прижимаются к моей, мой подбородок мягко касается ее шеи — невыносимое наслаждение. Солнечное сплетение словно взрывается, и желтые бабочки, трепеща, проносятся сквозь сердце, как искры. Ее бедра касаются моих. Член стоит, огромный и твердый, как у жеребца, толчками бьется в ткань белых брюк. Полосатая рубашка у меня навыпуск, вот как раз на такой случай, чтобы видно не было. Я строю каменную рожу игрока в покер еще до того, как музыка заканчивается. Если она и догадалась, то виду не подает. Я судорожно улыбаюсь и благодарю ее за танец.

Возвращаюсь к ребятам — и тут орет звонок, возвещая, что перерыв окончен. Я еще не в себе, словно получил по башке. Лишь спустя секунду я замечаю, что несколько ребят фыркают, поглядывая на меня. Доходит до меня не сразу.

— Слышь, приятель! Она об тебя ну прямо вся обтерлась.

— Ты бы, блин, от нее подальше держался, парень. И пенициллинчиком уколись.

— Вы это о чем? — я действительно ничего не понимаю.

Парень, которого я позже узнаю и возненавижу, по имени Билл Холтнер, зло смотрит на меня.

— Не допер, что ли, вахлак? — его кривые зубы в пятнах никотина. Светлые вьющиеся волосы засалены. — Да она самая беспросветная блядь во всей Южной Калифорнии. Черт, парень, она дает всем, кто ходит на задних лапах, лишь бы захотели.

Мне хочется вырвать ему язык, но вокруг толпится свора гогочущих гиен, и все они на его стороне, так что я всего лишь взрываюсь бешенством и смущением. По крайней мере, пятно на моих штанах никто не заметил.

Я еще услышу обо всем в последующие дни. Пресловутая Черил Рэмптон. Блядь блядью, настоящая нимфоманка. За физкультурным залом она отсасывает у ниггеров. В аудитории для домашней работы она дрочит ребятам под столом. Когда крутили фильм о гигиене и здоровье, она позволила Ларри Фасту оттрахать ее рукой. Ночью по субботам она устраивается в парке на скамейке, раскинув ноги, и дает всем парням, кто на этой неделе пролетел со свиданием. Ее сколько ни трахай — все мало, у нее дырка в любой момент готова к делу — всегда мокрая; она всегда хочет, дико хочет, приятель, каждую минуту, хоть днем, хоть ночью.

По-моему, все они — кучи дерьма. Предпочитаю считать именно так. Они просто хотят, чтобы им хоть кто-нибудь дал — вот и все. Потому что правильные девушки, славные девушки — они так не делают. Все наши самодовольные ПВ (Палос-Вердесские) блондинки из ковбойских шоу берегут это дело для будущих предложений на высоком уровне, для брачной ночи после венчания в «хрустальной часовне у моря». Конечно, все может быть не так на другой стороне колеи, если точнее — по другую сторону автострады Тихоокеанского побережья. Черил была из того меньшинства, которое, хоть и включало нескольких черных, в основном выделялось экономически, а не социально: из примерно сотни учеников, приезжавших каждый день автобусом из Ломиты, убогого пригорода «синих воротничков» в нескольких милях к востоку (критичные мили!). В Ломите темные, шпанистые парни. Они вульгарны, говорят как слабоумные, и всем им дорога одна — дышать парами на заводах «Доу Кемикал». Тогда как нам дорога — сидеть в правлении. А девушки из Ломиты… слушайте, давайте напрямик. Отребье какое-то. Любая из них отсосет вам в телефонной будке за гривенник и порцию вишневой кока-колы. Но во всем есть светлая сторона, верно? Раз уж Бекки Чизборо с ее чистой красотой принцессы Грейс[73] — бесспорная кандидатура на титул «Возвращающейся Королевы»[74] и Первой Леди девяностых, тогда Черил Рэмптон — ныне и вовеки типичная дрянь.

Но это подстава — нет, хуже, это вопиюще жестокое убийство человека, рожденное ревностью и подавленными желаниями. Потому что она намного красивее, чем все эти жеманные испорченные ПВ-сучки, вместе взятые. И эта красота — не только физическая. Я наблюдаю за ней возле кампуса, в квадратном дворике перед началом занятий, в столовой во время обеда, за музыкальным домиком, куда она уходит с подружками из Ломиты, чтобы покурить — она излучает нечто, чего ни у кого больше нет. Еще сильнее это заметно, когда она смеется — у нее замечательный, ликующий смех, как на «русских горках» — громкий, несдержанный, заразительный; полная противоположность чопорному хихиканью — торговой марке ПВ-девиц. Этот смех словно говорит: все правила — условность, все границы преодолимы; это смех радостных авантюр, которые здесь и сейчас лишь едва намечены. В этом смехе — и секс, но не в тягомотно-сексуальном смысле «Плейбоя». Вместе с ней чувствуешь, что секс — лишь один из многих путей, по которым можно уйти прочь от скучных, вялых надежд. По крайней мере, мне кажется именно так всякий раз, когда я слышу этот смех, и как ни стараюсь не смотреть на нее — неизбежно поворачиваюсь к ней.

Я смотрю — но ни разу не видел, чтобы она ускользала с кем-нибудь из черных парней за физкультурный зал, чтобы там отсосать у него. Я выяснил, кто такой Ларри Фаст: придурок с торчащими вперед зубами, лицо которого — единый сплошной прыщ, и я не могу представить себе, чтобы он дрочил Черил хоть на занятии по гигиене и здоровью, хоть еще где-нибудь. На самом деле я ни разу не видел ее с парнем, даже с кем-нибудь из ломитской шпаны — ни разу. Она всегда ходит с подружками, некоторые из них — крепкие некрасивые девицы. Будто вокруг нее — телохранители, и ни один мужик не осмеливается даже подойти.

Конечно, я с ума схожу по ней. Однако сам я называю это «влюблен» и в 1963 практически не вижу разницы между любовью и навязчивой идеей. Мне больно думать, что это чувство безответно, что она, по-видимому, забыла тот краткий миг физического контакта, что для нее все это ничего не значит. На биологии я сижу слишком далеко от нее, чтобы хоть как-то осуществить запретное общение, даже если б чувствовал себя достаточно свободно, чтобы решиться на такое. А я себя так не чувствую. Когда я сталкиваюсь с ней так, что можно попробовать добиться хотя бы улыбки, я тут же опускаю глаза и рассматриваю пол.

Однако в конце концов я не выдерживаю и звоню ей ночью; вот так, сижу и набираю ее номер, который раздобыл уже некоторое время назад. Для меня настает критический момент, возможно, это проявление сил, что меняют сейчас всю мою жизнь. Я к этому времени уже начал курить марихуану; потом преступление, дело серьезное, равносильное тому, чтобы изгадить ковер в гостиной Оззи и Харриет.[75]

Кроме того, я начал читать книги из тех, которым не грозит обзор в «Ридерз Дайджест», в частности, Керуака, Генри Миллера, Уильяма Берроуза — эти книги предлагали версию реальности, в которой не было медалек «За хорошее поведение» и значков на булавке «За Айка».[76]

Я начинал понимать, что быть счастливым и быть принятым среди ПВ-ровесников — далеко не одно и то же. Потребовалось немалое мужество, чтобы провести черту между одним и другим и действовать соответственно ей — но этой ночью мне явно не хватает такого мужества. Я трушу, едва услышав голос Черил. Я пьян, только что вернулся с капитальной попойки — справляли в «Роллинг Хиллз» день рождения. Слова застревают в горле, но я хочу говорить, я хочу сказать ей столько всего, о чем утром буду жалеть. Но не могу выдавить ни слова. «Алло? Алло?». И повесить трубку тоже не могу. На моем проигрывателе «RCA»[77] играет пластинка «Beehives», обратная сторона «Ангела с хайвея» — называется «Прошу тебя, детка». Медленная, ритмичная, романтичная музыка, ранний прообраз работ Контрелла для «Stingrays», удивительная нежность, и в то же время — агрессивная, гнусавая жесткость ударных. Я никогда не слышал, чтоб эту вещь исполняли по радио, но здесь и сейчас это моя любимая песня. Песня, что всегда направляет мои мысли к Черил, и просто здорово, что эта музыка играет сейчас, когда Черил на другом конце провода — я прибавляю звук и подношу трубку к динамику, чтобы Деннис и «Beehives» сказали Черил все, что не решаюсь сказать ей я, трус дерьмовый.

Похоже, я отключился, потому что следующее, что я помню — рассвет, башка раскалывается, в руке я по-прежнему сжимаю телефонную трубку, а пластинка все крутится, похоже, все это время звучала эта песня. Я подхватываюсь, прижимаю трубку к уху. На другом конце провода — утренний шум в доме Рэмптонов, где-то вдали, на кухне гремят кастрюли и сковородки. Съежившись от стыда, я швыряю трубку на рычаг.

В понедельник я встречаюсь с Черил в школе и виновато отвожу глаза, уверенный: она знает, что сукин сын, звонивший ей вчера, — это я. Господи, а вдруг я еще и наговорил ей чего-нибудь, я ведь был так пьян, могу сейчас и не помнить. Когда она проходит мимо моей парты, я искоса бросаю на нее взгляд, но она, как обычно, не обращает на меня никакого внимания.

Приближающаяся пятница обещает быть днем, полным событий. Родители с братом уезжают в Огайо, к родственникам, едут надолго — праздновать День благодарения. Я остаюсь дома, предположительно, чтоб позаниматься как следует. В математике я дуб дубом, но один чудик подтягивает меня по алгебре, так что завалить предмет мне не грозит. Отлично. По крайней мере, побуду немного один. Можно забросить подальше массажер для кожи головы и дрочить на зеркало в гостиной.

Утро пятницы в конце ноября 1963 года я встречаю в своей новой машине, «Нэш Метрополитэн» пятьдесят четвертого года, бледно-зеленой с белым — унизительно убогом транспортном средстве (хотя некоторые сейчас считают, что машина классная; в конце концов, это был автомобиль Уолли Кокса[78]), которое я в следующем году сменю на охренительный шевроле «бель-эйр». Только одно в этой тачке было хорошо — восьмидорожечный магнитофоне «вибра-соник»,[79] так что я всегда могу захоронить гыгыканье и прочие смешки под обвалом сверкающего металлом звука. Что я и делаю, направляясь этим утром на юг ПВ — а море искрится под ясным небом, буйная зелень вокруг шелестит от приятного ветерка, и я не подозреваю, что еду к концу эры, который наступит менее, чем через три часа, когда впереди, на обочине без тротуара, я увижу голосующую Черил Рэмптон.

Меня охватывает искушение заметить вдруг что-то интересное слева от себя, проносясь мимо нее, но что-то подсказывает мне — если я так и сделаю, я буду ненавидеть себя всю оставшуюся жизнь. А из магнитофона рычат «Beehives», и может, она решит, что это классная группа, а может, будет про себя давиться от хохота в машине, и я на несколько секунд отгораживаюсь от всего хриплой мелодрамой Контрелла, но успеваю подкатить к ней и остановиться. Сердце тяжело колотится, а она распахивает дверь машины — и тут же начинает болтать со скоростью мили в минуту.

— Привет. Спасибо. Опаздываю. Черт, не успела на автобус, а этот парень предложил подбросить. И так классно выглядел, костюм, галстук, ну в общем, бизнесмен едет на работу. А как только проехали Хоуторн, угадай, что он сделал?

Она говорит со мной, будто мы старые друзья.

— Не знаю. Так что?

— Вытащил наружу свой хрен. То есть, о Господи… — судя по ее голосу, она скорее в раздражении, чем травмирована случившимся. — Я хочу сказать, что мне надо успеть в школу, только и всего.

— Так что случилось-то?

— Да ничего, — она пожимает плечами. — Он остановился на красном, и я выскочила. А он продолжал дрочить, даже когда поехал дальше.

Меня поражает, как она говорит об этом — словно ее это все позабавило и, как ни странно, вызвало у нее сострадание. Как будто она и не подозревает, что секс считается отвратительным занятием или что славная девушка не должна говорить об этом в таком тоне.

— За меня не беспокойся, — говорю я, и непроизвольно сжимаюсь, вдруг поняв, что передо мной только что возник образ меня самого, лихорадочно теребящего член.

— То есть?

— Да так, ничего, — похоже, я покраснел до ушей.

Неожиданно она прибавляет звук. Похолодев от ужаса, я вдруг понимаю, что это — «Beehives», и они играют «Прошу тебя, детка», ту самую песню, которую я крутил ей по телефону.

— Мне эта вещь нравится, — говорит она, вроде бы не видя связи. Потом лезет в сумочку, за сигаретами, думаю я — и тут ей на колени падает косячок. Она понимает, что я его видел, и у нее вырывается короткий сдавленный вздох.

— Все классно, — быстро говорю я, понимая, что она вообще-то должна меня считать полным ботаником. — Собственно, я и сам время от времени к травке прикладываюсь.

— Ты что, серьезно? — теперь она крепко сжимает косячок в кулаке, словно боится, что я сейчас его отберу и потащу ее прямиком к директору или в участок.

— Ну так, иногда, — сам себе удивляюсь, до чего я вдруг стал спокоен. Это спектакль, рожденный страхом. Зато я сейчас в деле. Может, это мой единственный шанс.

— Ты на такого не похож.

— Внешность обманчива.

— Разве? — чувствую, она проверяет меня. И начинает глумиться над «Beehives», размазывать их по стенке, а косяк по-прежнему держит в руке, словно не зная, что с ним делать. Я поворачиваю к школе. Впереди показываются красная черепичная кровля и цепочечная ограда.

— Господи, день сегодня отличный, — говорит она.

— Ага, классный.

— Скотт, хочу тебя спросить, можно?

Боже мой, она знает, как меня зовут!

— Конечно, давай.

— Ты сегодня точно в школу пойдешь?

Бью по тормозам посреди улицы, еле вписываюсь в разворот, подрезаю кого-то и наконец выруливаю обратно на дорогу, а рядом со мной наконец-то сидит девушка моей мечты.

Через несколько часов — мы приехали ко мне, сидим на диване в комнате отдыха, дымок марихуаны обволакивает плакатик Нормана Рокуэлла ко дню Благодарения, висящий над нами. Телек «Магнавокс»[80] показывает повтор программы «Холостой отец», а со стеллажа, где стоит хай-фай техника, Джеймс Браун[81] хрипло вопит «Lost Someone»,[82] это альбом «Live at the Apollo».[83]

Мы целовались долго, кажется, дни подряд, и сейчас находимся в гипнотическом любовном ступоре.

Я распахиваю ее блузку. Она снимает лифчик, у нее крепкие груди с розовыми сосками. Расстегивает мою полосатую мадрасскую рубаху. Юбка уже задрана до талии. Я поднимаю ей ноги, приспускаю черные кружевные трусики и всем лицом зарываюсь в промежность, поросшую блестящими темными волосками. Она сладка, как гавайский пунш, идеальный вкус фрукта страсти. Я не могу это выдержать. Член — как Годзилла. Приподнимаюсь, и она направляет меня в себя. Она не девственница. И я тоже — теперь. Я в ней, глубоко в ней, и я целую нежные розовые губы, на которых не осталось и следа вишнево-красной помады.

На беззвучном экране телика «Холостого отца» сменяет документальный фильм о Чете Хантли.[84]

Но мне нет до этого никакого дела.

Катится горячий пот, Джеймс Браун — гипнотическое пение. В жарком дурмане изумления мы бьемся друг в друге на диване, и когда чернокожие девушки там, в «Аполло», начинают вопить, Черил Рэмптон заходится в крике.

Рев моторов утренних машин ворвался ко мне, в открытые окна мотеля «Тропикана». Я выключил проигрыватель и осторожно сунул пластинку «Stingrays» в конверт. И снова поглядел на обложку, и вспомнил, как впервые увидел ее: на стенде в «Уэлла Мьюзик Сити», в сентябре шестьдесят четвертого. Спустя полгода после того, как я потерял Черил.

Тогда, двадцать лет назад, глядя на фотографию Шарлен на конверте, я подумал, что вновь нашел ее.

Эти две девушки были так похожи, что в это совпадение просто не верилось. Черил и Шарлен были как близняшки. Сперва я решил, что это — Черил. Мне пришлось прочесть все, что было написано на конверте и изучить откровенные студийные фотографии на обороте — на которых сходство было менее чем полным — чтобы убедить себя, что это не Черил, а лишь еще одна выходка моего истерзанного горем сознания, непроизвольно выискивающего ее везде, как этим летом и было.

Она чудилась мне везде: в битком набитых людьми торговых центрах, в машинах, пролетающих по автостраде навстречу мне, в глубине непроходимой толпы визжащих девушек на концерте «Beatles» в Холливуд Боул.[85]

Но попытки преследовать этот призрак каждый раз оборачивались мрачными шутками, как в фильме «Сумеречная зона».

Девушка с волосами Черил, с ее по-детски нежной кожей, оборачивалась — и я видел очки и торчащие вперед зубы. «Извините, я принял вас за другую».

Всегда должна была быть не она. Потому что даже тогда, даже притом, что никаких доказательств у меня не было, я был практически полностью уверен — Черил умерла.

Сейчас, двадцать лет спустя, доказательств по-прежнему нет. Но разве это все еще имеет значение? Пытаться сейчас выяснить, что же случилось с Черил, — такая же бесполезно-навязчивая идея, как вдумчиво изучать фотографии ран президента Кеннеди.

Я накрыл голову подушкой и провалился в сон.

2

Около полудня меня разбудил резкий стук в дверь. Последний раз ко мне так стучали полицейские, когда я лет в пятнадцать угнал машину. Или нет, не они — сотрудники ФБР в шестьдесят шестом, когда я скрывался от призыва. Или нет — так отец ломился в ванную, когда я запирался подрочить массажером для кожи головы.

Я выскочил из постели, сердце забухало в бифетаминовом угаре, я глянул сквозь жалюзи на двери. Нет, не копы, не ФБР и не папаша. Огромный черный тип, этакий Иди Амин,[86] в легком темно-синем спортивном костюме, который не скрывал ни пушки, ни толстого хрена.

— Да, что вы хотели? — спросил я через закрытую дверь, накинув цепочку.

— Открывай. Я хочу с тобой поговорить.

— Это о чем же?

Его налитые кровью глаза отыскали щель в жалюзи, сквозь которую я на него глядел.

— А в чем проблема? Ты что, перепугался только потому, что я — черный? Боишься, что я сопру твое стерео и оттрахаю в жопу твою жену?

— Я боюсь, что мое стерео того не стоит, — ответил я, жалея, что не знаю нынешнего адреса Линн. Приоткрыл дверь на ширину цепочки. — Так в чем дело?

Он оглядел меня, оценивая, пренебрежительно ухмыльнулся.

— Мистер Контрелл хочет перекинуться с тобой словечком.

Меня как по башке шарахнули.

— Мистер кто? — переспросил я примерно так же убедительно, как выступали нацистские врачи на Нюрнбергском процессе.

— Деннис Контрелл, — уточнил он несколько нетерпеливо и раздраженно.

— Вы говорите об этом, как его, продюсере со студии? — я тянул время.

— Он звонил тебе вчера.

— Разве?

— Он просил передать тебе, что извиняется. У него была тяжелая ночь.

Я заметил, что он вставил ботинок в щель между дверью и косяком.

— Ну вот что, приятель, я правда не понимаю, о чем ты говоришь. У нас под утро бредовых звонков полно, так что чего бы там ни было, я уверен, все прошло и забыто. А теперь прошу прощения, я пойду досыпать, ага?

Он уперся пальцами в дверь и толкнул. Цепочка лопнула. Дверь грохнула о стену, ручка выбила в штукатурке дырку.

— Одевайся, — мягко предложил он. — Мне велено отвезти тебя к нему.

Я подумывал было заорать, но мне пришло в голову, что это как-то не по-мужски. Хотел кинуться к телефону, но решил, что если он меня сграбастает, и мы упадем, а он окажется наверху — тогда я скончаюсь на месте.

— Это просто возмутительно, — с негодованием заявил я.

— Вот послушай, — сказал он, будто обращался к ребенку-дебилу. — Человек хочет с тобой встретиться. Тебе предоставляется потрясающая возможность. Он давно уже ни с кем не общался, очень давно.

Это было так. И мне стало любопытно.

— Не волнуйся, — он положил руку мне на плечо. — Ты ему нравишься. Он тебя все время слушает. Он хочет поговорить с тобой, вот и все. Просто поговорить.

Тревога моя еще не прошла, но любопытство все росло.

— Ладно, — наконец сказал я. — Только дай мне штаны натянуть. Или я, по-твоему, должен прямо в таком виде ехать?

Он фыркнул и вышел на балкон, выуживая сигарету; по его лицу тек пот. Закурив, он наблюдал за мной, пока я одевался.

Я ехал за его сверкающим черным «флитвудом» шестьдесят шестого года — с Сансет на автостраду Тихоокеанского побережья,[87] потом на север. Стояла жара, а у меня в кондиционере не хватало фреона.

К тому времени, как мы подъехали к Поинт-Дьюм,[88] моя красно-желтая футболка с группой «Clash»[89] была насквозь мокрой от пота.

Возле каньона Декер он неожиданно свернул влево на дорогу без обозначений, которая вилась в густой роще эвкалиптов. Небольшой подъем, выезд из-под деревьев — и вот он возник: на вершине утеса высился египтоидный мавзолей из стекла и бетона, до боли ярко полыхая под палящим солнцем.

Это было приземистое двухэтажное здание — пародия на архитектуру Восемнадцатой династии,[90] выполненная Фрэнком Ллойдом Райтом[91] в духе фильмов Сесиля де Мила[92] времен Жаклин Сюзанн.[93]

Стены были облицованы бетонными литыми панелями с иероглифами; окна листового стекла были закрыты поблекшими шторами. Парадный вход обрамляли стелы, посвященные Гору,[94] к ним вела огромная плита пандуса, словно ожидая, когда Чарлтон Хестон укажет с нее путь в Землю Обетованную. Еще более неприятную нотку внесло то, что подъехав ближе, я увидел на всех окнах решетки. Уже не стилизацию под древний Египет, а вычурные кованые прутья в духе Французского квартала,[95] установленные будто в приступе паранойи, вызванной мэнсоновскими убийцами и подстегнутой дезоксином.[96]

Следом за «кадиллаком» я въехал в электрифицированные ворота, отметив про себя поржавевшие щиты на столбах и ограду из тонкой проволоки, окружавшую территорию вокруг дома. Щиты извещали, что ограда находится под напряжением и владельцы не несут ответственности в случае, если вы погибнете в результате касания проволоки; что территория охраняется вооруженными собаками и злыми патрульными (хотя, возможно, порядок слов был несколько другой; я прочел это наспех). Все вокруг заросло тропическим кустарником и пальмами, так что стоянка в стиле «римского дворика» обнаруживалась, только когда ты уже заезжал на нее. Тяжелая форма лас-вегасского маразма, весь этот шик-блеск начала шестидесятых. Колонны, пластиковые декоративные статуи — как на ранних картинках «Плэйбоя». Так и представлялся замотанный в тогу бизнесмен, охотящийся позади этого двухэтажного гаража Рамзеса за заиньками с рассыпающимися белокурыми волосами и роскошными буферами.

Тип этот подъехал к входу в дом, сделанному в стиле луксорских святилищ,[97] и вышел из машины. Я остановился за его машиной и тоже начал вылезать, но тут он гаркнул:

— Нет! Сиди в машине!

Сначала я не понял. Потом краем глаза засек движение на лужайке. На меня неслись две немецкие овчарки, как будто я был дырявым мешком из «Грейви Трейн».[98]

Секундой позже они уже брызгали слюной на ползущее вверх стекло, а я отчаянно крутил ручку. Они упирались в окно лапами, царапали дверь, хрипло дышали, обнажая в оскале жуткие клыки — но не издавали никаких звуков. Ни лая, ни рычания не вырывалось из их глоток: они были немы. Лишь давили лапами на стекла, обдавая их каплями слюны, скреблись, тяжело хрипели, как та тварь из фильма «Чужой»; пасти были лишь в дюйме от моего лица, предвещая легкую смерть. Я пытался вставить ключ зажигания.

— Бадди! Чак! Ко мне! — позвал он псов.

Они оставили меня и подбежали к нему. Он рукой хлестнул Бадди по морде. Бадди обалдело мотнул головой, но не пикнул.

— Сидеть, сучонок! Сидеть!

Псы сели, тяжело дыша. Он сгреб обоих за ошейники и крикнул мне:

— Все, теперь порядок! Иди прямо в дом. В музыкальную комнату. Прямо и до конца.

Я опасливо выбрался из машины, меня трясло от уже второго за сегодняшний день выброса адреналина. Пока я шел к входу, он продолжал держать собак. Бадди напрягся и как будто заворчал — но из пасти не донеслось ни звука.

Я вошел в дом.

Это было хуже, чем когда-либо мог бы вообразить себе даже Либераче.[99]

Или, что почти то же самое: «Грэйсленд»,[100] заделанный под дзенский чайный домик. Было похоже, что хозяин нанял сотню мелких банд с тележками, как в магазинах самообслуживания, и дал им карт-бланш на доставку самого дешевого и тошнотворного китча со всех концов света. И для начала кто-то из них обчистил местный магазин «Пик-Н-Сейв».[101]

Куда ни посмотри — всюду были шкафчики, полочки, битком набитые какими-то замысловатыми безделушками, статуэтками и прочей пошлой ерундой; особым вниманием тут пользовались реликвии умерших знаменитостей. Были здесь пепельницы Элвиса, стаканы Джона Леннона, пряжки от поясов Джими Хендрикса, рюмки Джима Моррисона, подстаканники Дженис Джоплин, стаканчик для зубных щеток Кэрен Карпентер,[102] а фарфора, принадлежавшего Дж. Ф.К.[103] и Р.Ф.К.,[104] стояло столько, что хватило бы накрыть банкет для обдолбанных гитаристов в гостинице «Холидей Инн». В гостиной на фоне изодранных обоев «шартрез», над французской провинциальной мебелью в духе «Долины кукол»[105] возвышалась чеканка на меди — портрет Ритчи Вэйленса,[106] испещренный какими-то неопределенными пятнами, и еще один портрет, маслом, кричаще-яркий — Брайан Джонс[107] незадолго до смерти, с покрасневшими глазами. В соседней комнате голубенькие обои тоже обветшали, там висела потускневшая бархатисто-черная картина: Джеймс Дин[108] вставляет дереву. И еще там было множество фигурок — сплошь ангелочки и херувимчики: банальные лобзающиеся ангелы, пустотелые рождественские ангелы, ангелы в молитвенных позах, вульгарные ангелы крипто-экспрессионистов, жутковатые пластиковые ангелы из Мексики, яркие ангелы из Гонконга, изящные костяные купидончики из Китая. Запах пачули[109] — или это пахло формальдегидом? — витал в воздухе, пока я пересекал холл, застеленный бежевым лохматым ковром, чтобы попасть в коридор прямо напротив двери.

Длинный, как влагалище, коридор был обит мятым красным бархатом. В конце его оказалась музыкальная комната — тускло освещенная, похожая на пещеру, море какой-то грязно-розовой рухляди. У одной из стен, рядом с огромным окном было место для посиделок ниже уровня пола, где вполне можно было вообразить молодого Хефа,[110] тупо пошучивающего на пару с Дино,[111] в то время как кто-нибудь сует руки в промежность улыбающейся «мисс Июль».[112]

За алюминиевой фольгой, укрывающей окно, наверняка открывался роскошный вид на океан из этого Берхтесгадена-на-море.[113]

По всей комнате стояло, лежало, валялось с полтонны всякой всячины: стереооборудование, пробные записи года этак шестьдесят восьмого, усилители, предварительные усилители, магнитофонные деки, стеллаж для записей — и похоже было, будто все это наскоро закинули в эту комнату лет пятнадцать назад, да с тех пор и не трогали. Четыре здоровенных микрофона — каждый мог бы выдержать нескольких повисших на нем «ванделл».[114]

На единственной стене, не облицованной листовым стеклом, висели его «золотые» диски, всего около дюжины. Первый, на который упал мой взгляд — последний хит Контрелла: «Прилив волны огня», Луиза Райт, 1969. Эта песня стала его Götterdämmerung,[115] его шедевром, его последними десятью днями в бункере. Зажатое рамкой стекло треснуло, штырек для диска пропал, все могло развалиться в любой момент.

Коллекция фотографий показывала ход его карьеры. Вот в шестьдесят втором — весь такой отполированный блондинчик, двадцать три года, но выглядит на четырнадцать, радостно пожимает руки нескольким вкрадчивым типам в костюмах «акулья кожа», смахивающим на ребят из «Брилл Билдинга»,[116] которые, несмотря на широкие улыбки, выглядели так, словно ткнули бы ему в глаз сигарой при первой же возможности. Потом была целая серия фоток с теми, кого он создал, с шестьдесят третьего по шестьдесят седьмой: вот «Beehives», после «Ангела с хайвея» исчезнувшие, как дешевая шлюшка с бензоколонки после перепиха на скорую руку. Разумеется, со «Stingrays» на церемониях вручения разнообразных золотых дисков. То же самое — с «Vectors», его мужским серф-дуэтом. Фирменные темные очки «Балорама» пришли в шестьдесят четвертом и остались надолго. И точно так же — рубахи с узором пейсли и воротнички эпохи кого-то из королей Эдуардов сменили узкие галстуки и лацканы его ранних жополизных лет. Исчез великолепный загар, и вроде бы несколько зубов — эти так и не вернулись. Середина шестидесятых: с Джеггером, Диланом, «The Byrds»[117]

А вот он восторженно позирует в новой студии перед стеллажом, на котором, должно быть, хранится около полутысячи записей; на этом снимке он без темных очков — и зря, потому что взгляд у него как у волка на десятый год бессонницы. На различных голливудских психоделических сборищах эры сериала «Отряд модов»,[118] со свинообразным Сонни Боно,[119] безвкусно разряженной Шер, разными поп-звездочками помельче, что сейчас уже были на том свете или перебрались в Петалуму на подножный корм. Его мальчишеские черты переплавились, безвкусие как огнем выжгло. Под черной шелковой рубашкой, похоже, остались кожа да кости. Марокко, примерно в шестьдесят восьмом — здесь он прямо ходячий труп в темных очках. Наконец — 1969, печально известные сеансы записи, последние (очевидно, ранние — пока еще они улыбаются). Луиза Райт — вся такая сияющая, как «солнечный» прожектор — непроизвольно ежится, в то время как обветренные губы Денниса запечатлевают на ее черной щеке поцелуй.

На небольшом пространстве возле двери демонстрировалась его личная жизнь — насколько он сам пожелал ее раскрыть. Милые коренастые мама и папа на фоне маленького оштукатуренного послевоенного домика — щурятся, улыбаются. Спустя несколько лет — они же на фоне вегасоидной жути, которую он для них построил — озадаченные, растерянные. Фото со свадьбы: Деннис и Шарлен разрезают торт. Ей на вид лет четырнадцать, губы припухли, глаза красноватые — словно только что плакала. Может, у них только что произошла первая семейная сцена? Он показывает ей, как надо делать, держится резковато, и в то же время снисходительно, словно ее еще учить и учить всему. На ее пальце сверкает бриллиант, огромный, как клитор самки кашалота.

Дверь с грохотом распахнулась, и Деннис Контрелл ворвался, словно метеорит из открытого космоса, которому предстоит сгореть в атмосфере:

— Привет, утро доброе, хорошо, что ты приехал. Кофе? Травки? Пепси? Порошочка?

Причем он так и не взглянул на меня. Носился по всей комнате, просмотрел бумаги на столе и нотные листы на фортепиано, словно искал что-то жизненно важное, а в это время его ждали на другом конце телефонного провода, позвонив издалека, даже не из Гонконга; хотя конечно же, на самом деле ничего особенного не происходило, не только сейчас — но и все эти годы. Просто у него был такой способ избегать взгляда в глаза.

— Может, кофейку?

— Большой Уилли! — его голос сорвался. — Принеси кофе мистеру Кокрэну!

Он скользнул по мне взглядом. Сквозь такие зрачки мог бы пролететь кондор, волоча нехилую добычу, причем без всяких проблем.

— Ты Эдди Кокрэну[120] родственник?

— Нет, меня усыновили. Но я поинтересовался своим прошлым. И тут такое выяснилось — только со стула не упади — мои настоящие родители — это Скримин Джей Хоукинс[121] и Кейт Смит.[122]

— Точно, волосы у тебя ее, — ответил он сухо и невыразительно. Я даже не сразу сообразил, что он тоже шутит. Он улыбнулся, по крайней мере, попытался. Больше было похоже на гримасу самурая, терпящего чертовскую боль. — Да, Эдди Кокрэн. «Летний блюз». До сих пор — классика. Я помню, где был, когда услышал, что его грохнули.

Я ожидал продолжения — его не последовало. Контрелл бродил между микрофонами, мгновенно замкнувшись в своих воспоминаниях.

Солнечный свет врывался сквозь прорехи в фольге на окнах, углубляя впадины, из которых смотрели его выгоревшие голубые глаза. Кожа казалась припорошенной белым, безжизненной; некогда мальчишеские черты лица превратились в маску из выжженных линий, словно в нем шел процесс мумификации, приостановивший стремительное разрушение, зафиксированное фотографиями на стене. В свои сорок пять он был самым старым в мире подростком из еще живущих. И все же было понятно, почему девчонки начала шестидесятых падали в обморок пред его обожаемым лицом, он ведь был скорее кумиром для подростков, чем продюсером. Наверняка многие из них мечтали затащить его на ночь в свои атласные спальни и заснуть, прижимая его к себе, как плюшевого мишку. В нем до сих пор оставалось что-то игрушечное, что-то от сломанной, бесформенной, позабытой игрушки. Светлые волосы по-прежнему ниспадали на лоб, но выглядели жесткими и пыльными, как парик на манекене. Его неаппетитная фигура Тутанхамона пряталась в обуженных широких брюках, какие носили в фильме «Доктор Нет»[123] и яркой рубашке — «писк моды», навеки запечатленный на обложке альбома «Highway 61 Revisited».[124]

На левом рукаве с внутренней стороны локтя виднелась капелька свежей крови, крохотная, с булавочную головку.

Он шагнул ко мне — и в этот момент Большой Уилли принес мне кофе в выщербленной бирюзовой кружке. Я сказал «спасибо», и Деннис кивком отпустил его. Большой Уилли вывалился за дверь, спортивные штаны врезались между его толстыми ягодицами.

— Извини за тот ночной звонок, — почти сердечно сказал Деннис, хотя сомневаюсь, что в нем таились тяжкие страдания по этому поводу.

Я поднес чашку с кофе к лицу и увидел на краю отпечаток ярко-красной губной помады. На поверхности тепловатой коричневой жидкости плавали голубоватые крупинки, похожие на плесень, и нерастворенные кристаллики. Я поставил чашку:

— Все в порядке. Честное слово, я ничего такого не имел в виду. Я вообще твой большой фанат.

— Да, знаю, — он сел на стул у фортепиано, но тут же вскочил, словно у него был неизлечимый зуд в одном месте. — Я часто тебя слушаю. Если не сплю. Или не работаю.

— А я думал, ты ушел в отставку.

Сразу стало ясно — я ляпнул что-то не то. Он вперился в меня чарльз-мэнсоновским взглядом — таким можно было дыру в стенке просверлить.

— Не в отставку. Я ушел вперед.

— Вперед? — я прокашлялся.

— Опередил свое время. Вот почему я тебя слушаю. Хочу знать, чем люди живут сейчас. Хочешь, скажу тебе кое-что?

— Что именно?

— Все это — дерьмо. Все, что теперь выходит. Абсолютно все. Все до единого живут только за счет меня. То, что они делают сейчас, каждая вещь — я все это написал пятнадцать лет назад. Ты это знаешь?

Сейчас, когда он наконец смотрел мне в глаза, мне хотелось, чтобы он отвел взгляд. Если б он приказал мне написать «Свинья!» кровавыми буквами на чьей-нибудь двери, я, пожалуй, не смог бы не подчиниться.

— Это ты в точку, — сказал я, глядя на мусор, плавающий в кофе. — Очень многое из того, что пишут сейчас, вышло из твоих ранних работ.

— Вышло?! — он аж затрясся, как фюрер в бункере. — Вышло? Украдено — вот как это называется! Если б не я, до сих пор записывали бы Гоги Гранта[125] под звук воды из крана! Крутили б микрофоны на шнуре в стиле «дикси»! Да если б не я, вы бы до сих пор Перри Комо[126] и Пэта Буна[127] слушали!

— Вообще-то я тут буквально прошлой ночью послушал новый сингл Пэта Буна. Настоящая порнушная хард-кор-панковская обертка для «Whole Lotta Love».[128]

Неплохо. Я и не думал, что на такое способен.

Деннис уставился на меня, на его виске пульсировала вена.

— Смешно, — сказал он, хотя не смеялся и не улыбался. — Просто охренительно смешно. У тебя отличное чувство юмора. Мне нравится. Юмор — это очень важно.

— Вот тут не могу согласиться. В сущности, я всей душой верю, что если б хотя бы на денек поменять местами Генри Киссинджера и Тоти Филдс последних лет,[129] то…

Он махнул мне, чтобы я помолчал.

— На хрен все это, я не интересуюсь политикой. Слушай, Скотт, есть причина, по которой я хотел, чтоб ты приехал…

— Уверен, что есть, только прежде чем ты продолжишь, скажу тебе — я паршиво выгляжу в мини-юбке и туфельках для танцев.

Тут он взорвался:

— Черт бы тебя подрал, да заткнись же ты, мудак тупой! Какого ты позволяешь себе над этим шутить? Я собираюсь показать тебе такое, такое — изумительное, невероятное, неописуемое! А тебе — все скользкие идиотские подколки!

Эта тирада более или менее стерла ухмылку с моего лица. Я был ошарашен:

— Извини, я не хотел…

— Нет, нет-нет-нет, прости, извини, это я, это все я, — он взял меня за руку, отчаявшийся, несчастный. — Пожалуйста… я просто не привык ко… всякому такому. У меня нервы на взводе. На взводе. Это не ты, это я виноват. Извини. Ну скажи, что ты меня прощаешь. Пожалуйста. Ну пожалуйста.

Он все держал меня за руку, взгляд его упрашивал, умолял. В этом представлении было нечто жуткое, болезненное — и отрепетированное, словно шла игра, в которую он частенько играл с кем-то другим. Но этот вот жалобный взгляд Бемби меня пробрал.

— Ладно, проехали, ничего страшного. По-моему, мы оба устали, так что я, пожалуй, пойду…

— Подожди, — он кинулся к столу, начал лихорадочно перерывать кучи хлама на нем.

— Вот, — он выхватил из груды аудиокассету. — Я хочу, чтобы ты это послушал, — он вдавил кассету мне в ладонь, словно на ней был записан секрет получения дешевой солнечной энергии.

— Что это?

— Это окончательные плоды пятнадцати лет все усиливающейся боли, — благоговейно сообщил он.

— Никаких шуток, — и я внутренне собрался, ожидая нового взрыва.

Но он продолжил в том же торжественном духе:

— На этой кассете — музыка будущего. Она изменит и вытеснит все другие формы музыки. Никогда еще не было создано ничего хоть отдаленно похожего на это. Никогда.

— Я послушаю ее, — сказал я так нейтрально, как только мог.

Тут последовала вспышка бешенства:

— Мне не надо от тебя подачек!

— Я не потакаю тебе, Деннис, — я произнес это как можно мягче.

— Мне не нужно чье-то покровительство! То, что я — гений, не значит, что я не вижу, когда надо мной издеваются.

— Я никогда не стану издеваться над тобой, Деннис. Я ведь на самом деле преклоняюсь перед тобой лет с пятнадцати, — тут я преувеличил, но самую малость. — Твои песни были саундтреками самых ключевых событий в моей жизни…

— Мне неинтересна твоя жизнь, — прервал он, но ярость в голосе уже сходила на нет. — И моя тоже. Прошлое — это ловушка. Поверь, уж я-то знаю, — он попытался издать смешок; вышло что-то вроде сухого бальзамированного кашля. — А ведь многие так про меня и думают, да? Что я застрял в прошлом. Что все, чем я последние пятнадцать лет занимаюсь — это сижу где-нибудь на веранде, слушаю свои старые записи и вроде как заново переживаю дни своей славы. Что ж, они неправы. От правды это — дальше некуда. Пока все эти паразиты и пиявки сосали мою кровь, все они такие, — а я превзошел их всех! Я ушел на много световых лет вперед. Эта кассета — тому доказательство.

— Ну, надеюсь, это не единственная копия, — попытка пошутить.

Он не улыбнулся. Впрочем, и не взорвался.

— Предупреждаю: ты можешь не понять ее.

Вот этого-то я и опасался. Если нынешнее состояние его мозгов хоть о чем-то говорило, мне предстояло неохотно слушать хрипы и скрипы.

— И мне наплевать, что ты об этом подумаешь. Будешь ты над ней ржать, или тебя от нее стошнит — мне по фигу. Я готов к тому, что это не поймут. А на мнение других мне давно уже плевать. Кругом сплошной сброд, все поголовно кретины.

— Угу, я тебя понимаю, — и я двинулся к выходу.

Он последовал за мной, скользнул ладонью по моему плечу:

— Но ты мне нравишься, Скотт. Не знаю, почему, но — нравишься. Ты, похоже, порядочный человек, а это редкость. Город — одни подонки. Богатые и могущественные — подонки, нищие и отчаявшиеся — подонки, неважно, сколько у них чего, но в одном все они одинаковы. Будешь подыхать с голоду — так они вырвут твое сердце и его же подадут тебе на обед.

— Да уж, знаю. Может, именно поэтому я обычно беру с собой на работу что-нибудь пожрать.

— Ты вроде бы не такой. Я часто и подолгу слушал твой голос, в тебе есть истинная доброта и чистота. Честно говоря, я думал, ты намного моложе, судя по твоему голосу.

— Ну да, мне на самом деле всего девятнадцать. Только я с бешеной скоростью учился в начальной школе.

— Как и все мы, как и все, — еще один сухой смешок. — Но я больше не смогу заставить себя взяться за этот материал, просто стыд и позор, в определенном смысле. Не смогу.

Я подумал было предложить ему, чтобы он заодно уж пустил в расход весь свой запас кокаина.

— Но ты послушаешь кассету, и тогда поймешь, сам увидишь, почему у меня столько времени ушло на это. Сколько времени Эйнштейн работал над теорией относительности? Самодовольно звучит, да? Знаю, некоторые считают, что у меня мания величия. Слышал я все эти россказни. У меня есть люди, которые держат меня в курсе. Но эта запись уничтожит каждого, кто встанет против меня. Всех их на колени поставит! Так они и останутся с… ни с чем. Это будет — как Великая Депрессия тридцатых! Они будут бросаться из окон, как только эта музыка выкатится на улицы! Ни один человек не захочет больше слушать что-то другое, все остальное никому не будет нужно. В этой музыке я собрал все, высказал все, что только возможно. После этого уже нечего больше сказать.

Он провожал меня по красному бархатному коридору, продолжая долдонить про свою кассету в том же раздражающе абстрактном стиле — «новая музыка, новые формы музыки» — когда я услышал ее. В глубине дома она запела «Angel Baby»,[130] аккомпанируя себе на фортепиано.

Когда мы вышли в холл, песню стало слышно совсем ясно — она доносилась откуда-то из верхних комнат. Я остановился, совершенно перестав понимать, что он там говорит. Я был ошеломлен. Ее голос ничуть не изменился. Он ударил в меня, как порыв мокрого ветра, как рыдание взахлеб, так хулиганистая девчонка ревет, оставшись дома одна. Да и сама песня — низкопробный хоральчик из предпоследних, над которым я обычно посмеивался из-за вычурного романтизма; но тут у меня холодок пошел по позвоночнику и скатился в пятки. Она изменила эту песню, вопреки всему возможному не оставив в ней ничего смехотворного, сделав ее душераздирающе трогательной и грустной. Когда я осознал, что он все еще говорит со мной о кассете, я был поражен. Как он мог пропускать эту песню мимо ушей, не замечать того, что происходило сейчас, прямо в эту минуту?

— А она что теперь поделывает? — поинтересовался я, глянув на ведущие вверх ступени и пытаясь изобразить самое обычное любопытство.

— Ничего. С ней все кончено, — ответил он, почему-то разозлившись.

Я чуть не рассмеялся — таким забавным он показался мне. Тут Большой Уилли открыл дверь, и в холл ворвались свет и жар солнца. Я почувствовал себя как-то не так, вроде слегка закружилась голова. Мы с Деннисом обменялись несколькими прощальными словами, рукопожатием, и я полез в свою машину. Поднял глаза на комнату, из которой доносился голос. Зашторенное окно, так же, как и остальные, забранное решеткой. Я опустился на сиденье машины, меня прошиб пот, голова кружилась все сильнее. Ее голос дрогнул, когда она пела припев и вдруг резко оборвался. Я услышал Денниса, его голос разносился вокруг, резкий, злой. Она отвечала мягко — и злость в его голосе росла. Как я ни пытался, разобрать слов мне не удалось.

Я перевел взгляд на входную дверь. Она все еще была открыта. Большой Уилли прислонился к косяку, пристально глядя на меня.

— Ворота открыты, — сообщил он.

Я завел мотор.

3

Некоторое время я ехал в тишине, в голове все еще звучал голос Шарлен. О ней не было ничего слышно с тех пор, как «Stingrays» посреди тура в шестьдесят седьмом прекратили существовать по причинам, известным только Деннису. Вскоре после этого она вышла за него замуж. В книгах по истории рока официально значилось: «ушла на покой».

Когда я в эти годы вспоминал ее — а я вспоминал! — то каждый раз неохотно приходил к выводу, что она, должно быть, неврастеничка. Если и не была ею с самого начала — наверняка стала теперь, после пятнадцати лет взаперти вместе с ним в этом дурдоме. Обычно я представлял ее себе как чокнутую жертву рок-н-ролла, чем-то вроде вышедшей в тираж Аниты Палленберг[131] — толстой, вечно под кайфом, бредущей, шатаясь, по коридорам, в заляпанном балахоне в гавайском стиле, перешагивая через иглы для подкожных инъекций, воткнутые в ковер. Героиновая преисподняя.

Но сейчас я не был в этом так уверен. Голос, который я слышал, не имел ничего общего с воображаемыми картинами. Это был ясный, чистый голос. Хотя он был полон одиночества, это чувство было светлым, в нем не было жалости к себе и самолюбования наркоманов.

Но, с другой стороны, можно ли судить по голосу? В конце концов, это был ее инструмент; это могло быть все, что у нее осталось. Она почти наверняка стала апатичной самодовольной коровой, занятой только мыльными операми и мороженым «Хаген Даз», а до фортепиано добирается раз в сто лет. А может, она теперь была алкоголичкой, целыми днями тянула вермут, а я просто попал рано утром, и она еще не успела присосаться к бутылке. С ней должно было быть неладно, причем что-то серьезное — раз она до сих пор жила с ним.

Но голос! Этот голос, такой душевный, открытый, бесхитростный. Такой юный. Если бы я не знал, кому он принадлежит и что этой женщине уже далеко за тридцать, я мог бы подумать, что он держит девочку-подростка взаперти в одной из верхних комнат.

Я включил радио — вообще-то чтобы поставить кассету Денниса — и вновь услышал ее голос. И хотя я понимал, что это всего лишь случайное совпадение — то, что один из каналов как раз передавал одну из песен «Stingrays» — меня аж подбросило.

«Когда мы целуемся»[132] — нахлынули из динамиков искрящиеся волны романтической эйфории, сверкающие, как зеленовато-синяя океанская гладь справа от меня.

Когда мы целуемся, Детка, там, под мостом, Когда мы целуемся, Детка, там, на берегу, Когда мы целуемся, Детка, в твоем «стингрэе»[133] Когда мы целуемся, Детка, там, на песке.

Я поспешил вернуться в настоящее, и меня вновь унесло в фильм о Черил Рэмптон, туда, где мы…

…целуемся на влажном от пота диване, экран телика мерцает сквозь клубы дыма марихуаны, игла проигрывателя потрескивает в одной из дорожек на пластинке Джеймса Брауна.

— Скотт, — шепчет Черил (а мы все ближе и ближе), — ты надеваешь что-нибудь?

— На мне только носки. Хочешь, я их тоже сниму?

— Ты знаешь, о чем я.

Да, знаю, знаю. У меня все подготовлено. Припрятано в ящике комода, под всякими наградными карточками. Отодвигаюсь с острым болезненным ощущением.

— Может, лучше пойдем ко мне в комнату? — предлагаю я.

— А твои родители?

Объясняю, что они уехали на весь уикенд, и на беззвучном экране еще раз мелькает Чет Хантли — а потом Черил закрывает его своей бесподобной, великолепной попкой и выключает телевизор. И возвращается ко мне, треугольник влажных блестящих каштановых волос оказывается на уровне моего лица.

Мы перебираемся в мою комнату и не выходим оттуда несколько часов. А когда наконец выбираемся наружу, просто умираем от голода. Я предлагаю ей переночевать у меня, и она, придумав отмазку, звонит домой. Но никто не берет трубку. Она начинает тревожиться, но тут видит, что уже одиннадцатый час; значит, мать точно пьяна в стельку и вырубилась, говорит она мне.

Мы отправляемся в ближайший «Чертик из табакерки», окошко для заказов — в пластиковой фигуре клоуна. Когда мы тянемся забрать свой заказ и расплатиться, на секунду я замираю — очень уж похоже, что девушка в окошке плачет. Потом до меня доходит, что у нее, видимо, простуда. Мы с Черил жадно едим в машине.

В субботу утром мы делаем кофе и по косячку и в конце концов сползаем со скользких пластиковых табуретов, какие бывают в уличных кафе, в приступах бессмысленного смеха. Около полудня мы решаем съездить на берег, завернув в Ломиту, чтобы Черил могла заскочить к себе за купальником. Я паркуюсь в квартале от ее дома и жду, пока она вернется с бикини и пакетиком травки. Она возвращается в тревоге. Говорит, что матери не было дома всю ночь и уходила она вчера в спешке; на столе остался недоеденный обед, а дверь оставалась нараспашку.

Черил все еще беспокоится, когда мы доезжаем до пляжа, на котором удивительно безлюдно, учитывая, что сегодня суббота, и день теплый.

— Если до завтра она не вернется, можно будет позвонить в участок, спросить, не арестована ли она, — говорю я, и это вполне разумное предложение, учитывая, что несколько раз ее мать уже забирали, когда она была пьяна в стельку.

А потом мы изо всех сил стараемся, чтобы то, на что не можем повлиять, не испортило нам уикенд, и, благодаря травке и восьмидорожечному дребезжанию, нам это удается.

Этой ночью мы снова занимаемся любовью часами. Я прямо одурманен ею, я весь принадлежу ей. И когда позже мы лежим, обнявшись, на кровати, наступает настоящий приход — потому что по ее глазам я понимаю, что она тоже любит меня. И влюбилась не только что. Я вижу, как она наблюдала за мной все те месяцы, что прошли с нашего знакомства, так же, как я следил за ней. Но теперь нет нужды изображать невозмутимость.

— А ведь это ты звонил мне тогда ночью, да? — говорит она. — И всю ночь крутил песню «Beehives». Это ведь ты был, правда?

Похоже, ее это забавляет. Мне и самому забавно, я пожимаю плечами, смущенный — но лишь чуточку.

— Ну что тебе сказать? Я был жутко пьян.

— Мать бесилась, просто икру метала, — она поцеловала меня в грудь.

— Могло быть и хуже. А если б я на всю ночь Пэта Буна поставил? — мы рассмеялись.

— Вот он-то моей матери понравился бы.

— А тебе?

Она целовала мой живот, член терся о ее щеку.

— Не думаю, что я была бы сейчас здесь, если б ты тогда так сделал.

Следующее утро; я жарю яичницу, и тут она включает телик в комнате отдыха.

— Да там ничего сейчас нет, одни религиозные шоу, — кричу я ей.

— Черт, а это что?

Вбегаю и вижу прямую трансляцию — группа людей в забитом толпой проходе, здоровенный парень в летнем костюме и ковбойской шляпе, и отряд полиции в форме. Потом через толпу ведут какого-то парня, совершенно неприметного, чем-то смахивающего на кролика, и тут хлопает петарда. Кто-то говорит: «Его убили! Застрелили! Убили Ли Освальда!»[134]

И начинается сплошная свалка, и мы оба ошарашены, потому что это реальные события, это не шоу, все происходит на самом деле, а мы, как видно, пропустили что-то очень важное, и яйца горят на сковороде, а я все стою столбом и не могу двинуться с места.

— Что это еще за Ли Освальд? — говорит Черил. — Да что, блин, происходит-то?

Мы выясняем. Черил бьется в истерике, плачет, не верит; особенно на нее давит то, что все это происходило целых два дня — а мы совсем ничего не знали об этом.

— Мне надо было раньше сообразить, что что-то не так, еще вчера, когда мы приехали на пляж, а там никого не было, — говорит она сквозь слезы.

Я не плачу. Я ошеломлен, но делаю все, что могу, лишь бы успокоить ее. Мы выясняем, что вчера ее мать выскочила из дому и напилась так, что ее забрали в психиатрическое отделение Клиники Харбора, и она пробудет там всю следующую неделю, а Черил остается пока сама по себе.

Ближе к вечеру я отвожу ее домой, потому что сегодня должны вернуться мои родители. Я знаю, что по крайней мере еще несколько дней она будет жить одна. Она обещает позвонить. Я обещаю приезжать, но в глубине души беспокоюсь. Это нелогично, но у католиков чувство вины тоже логикой не отличается. Вот это-то меня и тревожит: ее католическое воспитание и то, что она может каким-то образом чувствовать странную вину за то, что мы трахались в то самое время, когда умер президент. Конечно, это все чушь. То, что мы делали, не было причиной его смерти; в такое мог поверить только совершеннейший религиозный психопат. Но я тревожусь. Я не хочу потерять ее. Я не хочу, чтобы то, что у нас началось, было каким-либо образом запятнано.

Мои страхи оказываются беспочвенными. В понедельник я приезжаю к ней домой, мы вместе смотрим похороны, и я понимаю — то, что в эти тяжкие для всего народа дни мы были вместе, лишь сблизило нас еще больше.

— Я рада, что ты был со мной, когда я об этом узнала, — говорит она мне.

— И я рад, что ты была со мной, — отвечаю я — и понимаю, как много значат для меня эти слова. На экране показывают Кеннеди, его лицо и имитация тела залиты пластиком, рельефно, как на карте — и все это задрапировано темно-синими лентами.

Так что наша любовь началась рядом с трагедией. Но в последующие недели, а затем и месяцы, мы неразлучны — насколько могут быть неразлучны влюбленные подростки, каждый из которых живет пока что с родителями.

На уикенды я часто остаюсь один, и мы приезжаем ко мне. У родителей дело явно идет к разводу, мама все чаще и дольше бывает в Сан-Диего — там у нее археологический проект; — а отец окончательно, почти маниакально погрузился в работу с бойскаутами. Проблемы могли бы быть с Джоем, моим младшим братом, если бы отец не брал его с собой. В нашей семье так: мама крутит на стороне с каким-то там археологом, а отец строит из себя мученика. А Джой в свои двенадцать лет — точная копия отца. Почти всегда мне удается сбыть его с рук под присмотр родителей кого-нибудь из его лучших друзей. Но как-то раз он возвращается не вовремя, и едва не застукивает нас с Черил за тем самым делом. Она голышом прячется за дверью моей комнаты и старается не засмеяться, а Джой с подозрением смотрит на меня и интересуется, не видел ли я его набор для сбора яда у змей.

Как-то в пятницу вечером мы с Черил занимаемся все тем же в гостиной, на ковре, перед камином — и тут раздается щелчок ключа в двери. Мы хватаем в охапку одежду, перебегаем в холл, а мама входит, напевая себе под нос мелодию из «Мондо Кане».[135]

Заметив огонь в камине, она перестает петь.

— Скотт?

Съежившись, я натягиваю штаны, но член оттопыривает ткань, а рубашки, чтобы прикрыть все это, нет. Нельзя, чтобы мама увидела меня в таком виде. Черил застегивает молнию на юбке, торопливо заправляет блузку, изо всех сил сдерживая хихиканье.

— Скотти? — зовет мама и широкими шагами направляется к холлу.

Черил вдруг становится серьезной:

— Я все улажу, — шепчет она.

Я кидаюсь в свою комнату, оставив Черил перехватывать маму у дверей холла.

Натягивая клетчатую фланелевую рубашку «пендлтон», чтобы прикрыть бугор на штанах, я все жду, что внизу вот-вот произойдет взрыв. Но слышу только негромкие голоса.

Наконец выхожу в гостиную. В этот самый момент мама и Черил заходятся в смехе над тем, что сказала одна из них. Поворачиваются и смотрят на меня — они стоят у ротангового бара, где потягивают пиво. Мама улыбается, пожалуй, слишком широко. Самым обычным движением, будто никто ничего не видит, Черил застегивает пуговицы на блузке. Но все в норме, вроде бы все в норме. Я беру пиво из холодильника в баре и в несколько глотков приканчиваю больше половины.

Черил и мама продолжают стрекотать (говорят они об археологии, но я подозреваю, что идет и более глубокое, духовное общение), пока я не замечаю, что нам надо бы идти, если мы хотим успеть на фильм. Бессмысленная отмазка — мама явно прекрасно понимает, что прервала наш уикенд, но Черил подхватывает мою идею, а заодно — свою косметичку со сменой белья (которую мама словно и не замечает). Когда мы уже у двери, прибывает мамин любовник. Четырехсторонний обмен ослепительными улыбками, и мы с Черил уезжаем в ночь.

В школе мы не так сдержанны. Мы ходим обнявшись, и время от времени я замечаю полные злобы и зависти взгляды — в глазах моих ПВ-приятелей она все равно что черномазая. Если б я оттрахал ее в открытом кинотеатре для автомобилистов, а потом рассказал бы о своей победе остальным, это было бы совсем другое дело. Но здесь нечто большее; это любовь — и в этом наше преступление.

Но мне совершенно плевать, что они там обо мне думают, и они это знают. Я больше не играю по старым правилам; вообще ни по каким не играю. С Черил моя жизнь приобрела новый смысл. Что бы остальные ни думали, ни один не смеет сказать мне в лицо хоть слово.

Мы счастливы. Хотя мы с Черил вместе всего лишь пять месяцев, время словно растянулось, и каждый день длится бесконечно долго. Мы постоянно курим травку, а под кайфом кажется, что трехминутная песня играет не меньше часа. «Don't Worry, Baby»[136] — эйфорическая рок-симфония, под которую мы катим по побережью в моем подержанном шевроле «бель-эйр» шестьдесят седьмого года с форсированным мотором.

Я ди-джей на танцах — вот и моя первая халтурка. Мне нравится ставить то, что они хотят: Лесли Гор,[137] Конни Фрэнсис,[138] «Paul And Paula»,[139] а потом соскользнуть на что-нибудь вроде «Please Please Please»[140] или «Little Red Rooster»[141] и смотреть, как девушки, ухоженные, как на рекламе шампуня «Брек», делают вид, будто их сейчас стошнит, а их дружки ерошат стрижки «ежиком» под Голдуотера.[142]

Я танцую с Черил под «Hold Me Tight»,[143] и мы словно закапсулированы внутри экстатического зарева музыки, словно ограждены от злобы духа, царящей в мире.

Мы строим планы на будущее, сочиняя совершенно невероятные сценарии, катаясь голыми по моей узкой односпальной кровати, а солнечный свет пробивается сквозь листву эвкалиптов и стекло окна. Мы мечтаем: когда наступит лето, мы уедем в Грецию или Марокко (куда занесет судьба) и больше не вернемся. Денег у нас, конечно, нет. Еще мы собираемся, когда станем постарше, обзавестись собственным жильем — домиком на побережье в Хермозе. Там мы будем танцевать под солнцем, а бриз будет обсушивать наши потные спины. А до окончания школы еще два года, длиной в целую вечность.

Мы развлекаемся. Ходить куда-нибудь с Черил — это всегда нечто. Все оборачиваются на ее красоту и ее смех. Непривычный, заразительный до безумия смех, так смеются на «русских горках» — и такое нежное, ангельски прекрасное лицо.

Мы сами заражены безумием, любовью, которую не скроешь. Как-то в воскресенье мы отправляемся в блинную «IНОР»[144] — после страстного, бешеного секса всю ночь напролет. Толпа — как в церкви. Мы втискиваемся внутрь, думаем о своем — и тут Черил совершенно случайно громко говорит «блядь». Семейка рядом оскорблена, нас просят уйти. Я отливаю на стоящий на парковке «рамблер», и мы, хохоча, уезжаем.

Как-то вечером, в «Уэлла Мьюзик Сити», мы крутим пластинку «Beehives» в одном из аппаратов для прослушивания; мимо нас проходит менеджер — и засекает, что мы занимаемся не только этим: моя рука теребит ее там, где сходятся штанины брючек-капри, а ее — жмет мой член через «левисы». «Здесь подобное недопустимо!» Обалдевшие, мы уходим и пытаемся допереть, где же мы припарковали машину.

И все же спокойные выходы — лучше всего. Неторопливые прогулки по берегу. Совсем как тогда на Редондо-Бич: в вечернем небе клубятся ярко-розовые облака, а она рассказывает мне об отце.

— Он ковбой. В Аризоне. Крутой!

— Ты с ним часто видишься?

— Да нет, не особо. У него другая семья, ну и все такое. Но он сказал, что я могу приехать к нему, если с мамой пойдет совсем плохо.

Это меня беспокоит. Что с мамой у нее плохо, это я знаю, но я не хочу, чтобы она уехала в Аризону. И еще кое-что тревожит меня — чувство, что она может приукрашивать правду.

— Он — ковбой?!

— Ну, сам-то он уже в отставке. Но живет на ранчо. Он ведь богатый. Понимаешь, он никогда не был женат на маме. Но все время присылал деньги. И подарки. Я знаю, он меня любит.

— Я тоже тебя люблю, — и я на ходу целую ее в щеку.

— Знаю, — легко, в ответ на шутку, говорит она. — Вот потому-то я все еще здесь.

Между нами царит легкость во всем, порой это изумляет меня. Мы можем разговаривать обо всем на свете. Мне не нужно следить за собой — и ей тоже. Даже и не думая об этом, мы, похоже, продвинулись к новой, более пресной стадии романа. Нам нет нужды устраивать игру в ревность и обладание. Мы — одна из тех счастливых пар, в которых каждый из двоих встретил свою половинку очень рано. Мы знаем, что любим друг друга — и что так будет всегда. Можем позволить себе расслабиться.

Но однажды, в пятницу вечером, я поджидаю ее в своем «шевроле» рядом с ресторанчиком Норма, это рядом с ее домом. Мы всегда встречаемся здесь, чтобы не нарваться на сцену с ее мамочкой. Она запаздывает. Начинается дождь. Наконец, сквозь покрытое каплями стекло я вижу, как рядом останавливается форд «вуди». Это машина Билла Холтнера, мудака, который поливает Черил грязью больше, чем все остальные — поэтому я довольно сильно удивлен, когда дверца форда распахивается, и она выходит из машины. Нарочно, провоцируя, Билл газует и с визгом шин стартует с места, а она идет под дождиком к моей машине и садится в нее. Я взбешен. Знаю, что это глупость, идиотизм, но сдержаться не могу.

— Что за херня, блин?

Она открывает сумочку, словно не замечая моей яростной вспышки. Внутри — пакетик с травкой.

— Ты же хотел, чтоб я это раздобыла.

Да, помню, мы говорили об этом. Обычно травку достаю я, но мой канал накрылся. Она сказала, что знает, у кого можно взять, но не упоминала, что это Билл. Все логично, но во мне бурлит адреналин, доводя меня до исступления. В голове крутятся поганые мыслишки, вроде «Да ну? И чем ты ему заплатила? Отсосала у него?». А она в это время вся сияет, как Хейди — что для меня служит лишним подтверждением ее вины. В конце концов она начинает трещать о том, куда мы можем съездить на пасхальные каникулы, а я никак не могу понять, почему же она не чувствует идущих от меня грязных волн — разве что просто не хочет их воспринимать? Скорее всего, так и есть.

Ей исполняется семнадцать, на день рождения я дарю ей серебряный ножной браслет. Она лежит на моей кровати, обнаженная, вытягивает правую ногу, браслет сверкает на солнце. Я берусь рукой за ее бедро, там, где треугольник ее волос пронзен солнечным лучом.

— Пожалуй, лучше я буду носить его на левой, — говорит она, теребя застежку. — Ч-черт, не могу расстегнуть эту штуку.

— В этом-то и смысл, — сообщаю я, пытаясь расстегнуть браслет. — Это браслет раба.

— Тогда ты тоже должен носить такой, — мягко говорит она. — Ты ведь мой раб, да?

— Да, похоже на то. Эх, надо было слушаться папу. Он ведь усадил меня рядом и предупредил.

— Серьезно?

Наконец мне удается расстегнуть браслет, нажав на застежку зубами.

— Ага, он говорил, что есть кое-что, чего никогда нельзя делать вместе с женщиной, а то на всю жизнь останешься ее рабом.

Я обвиваю цепочкой ее левую лодыжку, но теперь никак не могу застегнуть браслет. Ее это, похоже, не волнует.

— И что же это такое?

— А, ну он говорил мне… — кладу браслет в сторонку, — говорил, что как бы женщина ни просила, — развожу ее ноги в стороны, — никогда, ни за что, ни при каких обстоятельствах, нельзя делать вот так… — и утыкаюсь лицом в ее промежность, в пышный треугольник волос.

Этой ночью на ПВ обрушивается шторм. Мы смотрим по телику на потоки воды, слушаем о том, как размывает дороги. Из внутреннего дворика нам видны команды «Caltrans»,[145] они пытаются спасать дома там, внизу, на Португез-Бэнд. А мы здесь, наверху, в безопасности, мы шутим над этим, и я уже в ней, и целую ее, не переставая медленно двигаться вперед-назад вместе с ней.

— А что ты будешь делать, — спрашивает она, — если вдруг дом начнет оползать?

— Ничего, — отвечаю я, зная, что это единственно возможный ответ. — Какой смысл? Тогда все равно все, что тут есть, сойдет вниз по склону.

Мы оба смеемся, думая, что эта мысль весьма ясна и остроумна, и становится интересно — а вдруг это окажется правдой?

Конец пленки. Бобина закончилась, как раз, когда я подъехал к «Тропикане». Это была моя любимая серия, и заканчивалась она в нужном месте. Я знал, что в этом фильме будет дальше.

Нет, не то чтобы я вот уже двадцать лет каждую ночь смотрел фильм о Черил Рэмптон. Жизнь шла дальше. И в ней были три брака, куча авантюр — хватило бы сделать толстенный сборник песен кантри, были серьезные отношения, несерьезные отношения, несколько нарушений «закона о белом рабстве»,[146] ну и три-четыре свидания на одну ночь. Я любил, я ненавидел. Бывал увлечен, ослеплен блеском, измучен навязчивой идеей, удовлетворен, обманут, невъебенно слеп, одурачен вновь. У меня были рыжие, брюнетки, золотистые блондинки, панковские девицы с фиолетовыми волосами. Я оказывался в постели с типажами Шарон Тэйт и Линды Касабиан,[147] Деборы Харри[148] и Дебби Бун,[149] Пэт Бенатар[150] и Пэтти Херст,[151] Дайаны Росс и «Большой Мамы» Торнтон,[152] Бьянки Джеггер[153] и теми, которые без «Бинаки»[154] ни шагу, настоящими китаянками и теми, что задвинулись на «China White»,[155] латиноамериканскими «спитфайерами» и германскими «мессершмитами», ирландками с веселыми глазами и итальянками с ямочками на локтях. Я приводил домой моделей и звезд кино, секретарш и психопаток, телефонисток, комедийных актрис, писательниц, массажисток, рок-певиц, женщин-борцов на грязевом ринге, домохозяек из Сими-Вэлли, вдов из квартала Бель-Эйр, фотомоделей косметики «Avon», популярных дамочек, бывших «первых леди», кассирш из минимаркета «Севен-Элевен»,[156] докторов наук и недоразвитых тупиц, специалисток по химии и официанток из коктейль-баров, двойников Греты Гарбо и добродушных кретинок, монахиню (по крайней мере, одну), девственницу пятидесяти двух лет, двенадцатилетнюю девчонку-скаута, которая оказалась проституткой. У меня были женщины низкие, высокие, толстые, тощие, с большими сиськами, маленькими сиськами, совсем без сисек, с одной сиськой, с тремя сиськами. Были умнейшие и красивейшие женщины мира — и самые безмозглые и уродские бляди на земле. И я любил их всех. У меня в памяти — целое хранилище: отличные трахания, поганые трахания, так себе трахания, трахания бешеные, вялые, незабываемые, мучительные, психоделические; такие трахания, что я до сих пор пью, лишь бы забыть — и такие, что я до сих пор пью, чтобы их вспомнить; трахания, что заканчивались слишком быстро, трахания, что затягивались слишком долго; трахания, прерванные появлением бойфренда или мужа, отца или подруги-лесбиянки, извещавших о прибытии к дому отблеском света фар на стене.

Но я не сидел двадцать лет сиднем, убиваясь по Черил. Мои терзания ограничились тремя годами, с шестьдесят четвертого по шестьдесят седьмой — это были годы карьеры «Stingrays». И даже тогда мое горе не было постоянным, оно возникало от случая к случаю, да и то ненавязчиво. И было сугубо личным делом. Ни один из новых друзей, которые появились у меня в колледже, не знал о Черил. Но когда по радио крутили «Stingrays», когда я слышал голос Шарлен, меня тут же уносил с собой фильм о Черил Рэмптон.

У меня была тогда подружка, и она строила козью морду всякий раз, как я прибавлял звук на песнях «Stingrays». Она считала их музыку устаревшей, архаичной, «замыленной», пережитком виниловой эры начала шестидесятых. Хезер предпочитала вечно актуальную современность — «Strawberry Alarmclock»[157] или «Moby Grape».[158]

В начале шестьдесят седьмого «Stingrays», наконец, прекратили работу, и для меня это было чем-то вроде благословения. Их композиции были неразрывно связаны с моими воспоминаниями о Черил, и все то время, что они записывали новые песни, я не мог забыть о ней. А когда закончили — я освободился. «Stingrays» исчезли из эфира буквально за одну ночь, их смыла волна психоделии, которая вынесла на гребень Джими Хендрикса, альбом «Sgt. Pepper»[159] и группу «Cream».[160]

Теперь «Stingrays» крутили только на радиостанциях с темой «мелодии нашей юности», где песня «Люби меня этой ночью»[161] по-прежнему входила в число фаворитов. И теперь я пересматривал эпизоды из фильма о Черил Рэмптон, лишь случайно, мимоходом услышав где-нибудь «Stingrays». А сам не ставил их альбомы уже много-много лет.

Сейчас я слушал именно «Stingrays». Там, в своей комнате, на втором этаже мотеля «Тропикана», я поставил вторую сторону альбома «Грезы на впрыснутом топливе».

Зачем я так поступил с собой сегодня?

Частично, наверное, из-за Линн. Шутки в сторону — я связывал с ней огромные надежды. Она, конечно, была шизоидной — рассуждения и эмоции просто рвали ее на части. Но нам было хорошо. В начале вообще все было просто здорово. И я любил ее. Правда, не думаю, что был в нее влюблен. Как-то мы с ней обсуждали это, и сошлись на том, что сама концепция «влюбленности» представляет собой «незрелую фантазию, угнетающую личность» (это действительно ее слова); в средней школе через эту стадию проходят практически все — просто потому, что не знают ничего лучшего. А вот у нас, согласно Линн, были «зрелые взаимоотношения, основанные на взаимной поддержке». До той самой ночи, когда она обвинила меня в том, что я пытался изнасиловать ее во сне.

Вторая сторона заканчивалась «Раем в зеркале заднего вида» — чувственно-мечтательной, дивной песней. После пены исступленно-романтического утопизма, захлестнувшей все остальные композиции этого альбома, эта оставляла чувство теплого прощания: Шарлен одна в своей пастельной комнатке, в пригороде, тоскует по лету, которое только что закончилось:

Эти долгие жаркие дни, Словно солнце захода не знает, И на взморье наш тихий смех — Детка, их не забыть никогда мне. Но спускается ночь наконец, Ты отвозишь меня домой, А в глазах твоих так ясно видно — Исчезает вдали наш рай Как и свет в зеркале заднего вида.

За ее спиной падали в обморок разноцветные ангелы, дробно позвякивали музыкальные треугольники, словно капали слезы.

Поздним вечером, с ревом мчась по Сансет, я поставил, наконец кассету, Денниса. Я тянул с прослушиванием как только мог. Запись начиналась долгим шипением пустой пленки (это вам не «долби»!), усилив мои мрачные предчувствия. Я решительно не знал, чего ждать. Судя по фразе «новые формы музыки», скорее всего, там должно было оказаться какое-нибудь авангардное дерьмо из сплошных диссонансов. Эрзац Джона Кейджа,[162] типа того. Или что-нибудь совсем уж психотическое — скажем, эмбиент-композиция,[163] записанная через микрофон с крыши дома. Щебетанье птиц, лай собаки вдали, рев двигателя — хотя трудно было представить себе, чтобы Контрелл мог выдать подобный опус, как бы ни снесло у него крышу, не может быть, чтоб обошлось без бешено пульсирующего ритма ударных, словно все население Южной Америки взялось за маримбы и глокеншпили.[164] Думаю, больше всего я боялся услышать что-нибудь характерное, но безжизненное, какой-нибудь перепев его прежних работ.

Музыка так и не послышалась. Раздался голос. Деннис говорил тихо и гортанно, микрофон был у самых его губ:

— О, ангел! Мой прелестный маленький ангел. Ты мой прелестный ангелочек. Ты вся.

Я сообразил, что это заставка. Вроде пародии на диско-рэп Барри Уайта.[165]

Я ждал и не мог дождаться вступления басов.

Вместо них послышались звуки борьбы, шорох то ли одежды, то ли простыни. Голос Шарлен:

— Деннис, прекрати! Ты делаешь мне больно.

— Кто, я? — он издал сухой смешок.

— Ох, милый, нет! Не надо так! — Ее голос звучал обиженно, как у куклы, хотя в нем вроде бы проскользнула паническая нотка.

Звук пощечины. Голос Денниса:

— Заткнись.

— Но милый, я не смогу…

— А я говорю — можешь, уже смогла. Потому что ты все равно мой ангел. Мой ебаный ангелочек. Ты вся.

— Деннис, прекрати! Господи, милый, ты же меня убьешь!

Деннис рыкнул. Скрипнули пружины кровати.

— Ну ты, блядь!..

Шарлен вскрикнула:

— Нет, Деннис! Нет, нет!

Я нажал «Стоп».

Оба-на. Ну и что это за хрень?

Ну, прежде всего, здесь явно была ошибка. Он дал мне не ту кассету. Это уж точно не было музыкой будущего. Не мог же он свихнуться настолько, верно?

И что дальше? Они не могли ведь все это всерьез, а? Наверняка это была игра, пошленькая сексуальная игра. Он возбуждался, когда она делала вид, будто ей больно. Это льстило его самолюбию, а лести ему требовалось много, это уж точно. Должно было быть именно так. Это таилось в ее голосе, когда она заговорила голоском, как у куклы, несколько похожим на тот, которым в «Stingrays» пела особо слезливые песни.

А что можно было понять по его голосу? Что он измучен. И словно одержим. От восхищения к оскорблениям — всего за пятнадцать секунд. Почему? Она сделала что-то не так? Или эта перемена в нем тоже была частью игры?

Я действительно не знал, не мог быть уверен. Это было как подслушивать парочку, трахающуюся в соседней квартире. Звуки сами по себе очень обманчивы. Рычания и стоны могут звучать как пародия на похоть, которой и в помине нет. Порой можно подумать, что двое на кровати дерутся и каждый старается сделать другому побольнее — а на самом деле все наоборот.

Я подумывал насчет того, чтобы послушать запись дальше, но решил, что и без того услышал вполне достаточно. Скорее всего, это была игра. Но даже если нет — не мое это дело, чем они там занимаются, правильно? Я сунул кассету в футляр.

В пять минут первого заморгал телефон.

— Студия KRUF. С вами говорит не Джон Леннон, это невероятно непристойная подделка…

— Я дал тебе не ту кассету. Ты ее уже слушал?

— Нет еще. Я собирался…

— Не вздумай. Запись на этой кассете — исключительно личная, — он говорил спокойно и сухо. — Если ты услышишь хотя бы минуту этой записи, я буду вынужден убить тебя.

Я рассмеялся:

— Деннис, мелодрама тут ни к чему. Я ее еще не слушал, и уж теперь-то точно не буду. Что бы там ни было, она в полном…

— Где она сейчас?

— Здесь, у меня. Я тут совершенно завален новыми альбомами, и у меня просто времени не нашлось…

— Оставь ее. Я пришлю за ней кого-нибудь. И знаешь, дружище… — слово «дружище» он произнес так же, как говорил Джим Джонс в последний день своей жизни, — …я знаю эту пленку. И у меня есть сверхчувствительная электронная аппаратура. Если ты хоть раз ставил эту кассету, я об этом узнаю. И тогда я убью тебя, дружище. Я не вру. Мой телохранитель тебе кишки узлами завяжет, — и он повесил трубку.

Так-так. Я осмотрел кассету. В машине я не позаботился перемотать ее на начало. Теперь поставил на перемотку. Конечно, он был чокнутый. Нельзя определить, сколько раз слушали запись. Или можно? Я вытащил перемотанную кассету и еще раз осмотрел. На том месте, где я остановил пленку в машине, край ленты торчал чуть выше. Я покрутил катушки, надеясь, что пленка в кассете ляжет ровно. Не вышло. Решил развинтить корпус и перемотать ленту вручную, укладывая ее ровно. И тут подумал — да что за херня?! Я теперь что, должен разнюниться до соплей от страха перед невнятными угрозами какого-то конченого дегенерата, больного на голову? Господи, вот еще! Бог ты мой, да не может он всерьез нацелиться убить меня только за то, что я тридцать секунд слушал, как он валяет свою жену. Валяет, надо же, наше словечко из шестидесятых! Кстати, вот он вполне может до сих пор так говорить. Ну же, детка, давай поваляемся. Включи-ка «лавовую лампу».[166]

Шарашимся — до потери мозгов.

Я поставил «В-52»,[167] вышел и положил кассету на стол в холле. Так что если Большой Уилли приедет за ней, я смогу уболтать его перейти из моего верного святилища — стеклянного купола — туда. Просто на всякий случай — вдруг ему захочется потренироваться вязать узлы.

Часы шли, но никто так и не явился. Я подсознательно ожидал еще одного звонка, но по телефону были обычные дела: вечные романтические посвящения; фанат, жаждавший послушать что-нибудь из группы под названием «Fuck» — либо это была шутка, либо какая-то местная панк-группа, о которой я ничего пока не слышал; красочная увертюра одинокого санитара; скабрезная заявка на «Misty» («Ни за что, детка, ползи назад в свою клетку»); и юная латиноамериканка, которая только что разругалась со своим парнем и проглотила штук тридцать колес. Я выспросил у нее адрес и передал его парамедикам в Пико-Ривера. Вот и доброе дело этой ночью сделал.

Было уже почти шесть, а за кассетой так и не пришли. Утренний ди-джей Эдди, ухмыляясь во весь рот, влетел в студию, напомнив мне, почему я предпочитаю ночные смены:

— Эй, смотри, что я нашел в холле! — он держал кассету.

Я забрал ее.

— Ага, это моя, — опускаться до объяснений я не стал.

— Доброе утро, Лос-Анджелес! — заверещал он в микрофон, пока я выбирался за дверь. — Вперед и вверх, ребята! Начнем-ка сегодня утро с «J. Geils Band»![168]

Я рванул к лифту, с его успокаивающей «Like а Hurricane»[169] Нейла Янга[170] в «мьюзаковской»[171] версии. В машине я решил, что пора с этим кончать. Я уже двое суток толком не спал, еще не хватало, чтобы Большой Уилли опять приперся к полудню долбить в мою дверь. Я свернул с Сансет на автостраду Тихоокеанского побережья и погнал против общего направления в этот час пик: крыша опущена, из радио летел дребезжащий голос Рэнди Ньюмена,[172] воздух уже раскалился, как в топке. До дома Контрелла я добрался в начале восьмого.

Учитывая время, я рассудил, что они или еще спят, или еще не ложились. Не желая беспокоить их ни в том, ни в другом случае, или рисковать еще одной встречей с их любимцами, я остановился у почтового ящика на воротах и приоткрыл его крышку. Я собирался бросить внутрь кассету, но тут из интеркома сквозь помехи раздался женский голос:

— Да, что вы хотите?

Это была миссис Контрелл. Я поглядел на дом и различил ее силуэт в забранном решеткой окне на верхнем этаже.

— Доставка, мэм. У меня тут коробочка «Коппертон»[173] для Гиджет.[174]

— Вы ошиблись адресом, — у нее оказался стервозный голос байкерской «мамочки». Я представил себе ее телеса и вздохнул.

— Шутка, миссис Контрелл. Это Скотт Кокрэн. Я привез вашему мужу пленку. Он собирался прислать кого-нибудь за ней, но…

— Пленку? Какую еще пленку? — в голосе зазвучали параноидные нотки. Может, она от прелюдина[175] стала вопящим призраком, сиреной, с мозгами, мертвыми, как обломок коралла?

— Кассету. Ваш муж дал мне ее по ошибке.

— Ну… да… но его сейчас нет.

— Ничего страшного. Я опущу ее в почтовый ящик.

— Нет, этого делать не надо, — ворота начали открываться. — Он считает, что из нашего почтового ящика воруют. Лучше занесите ее в дом.

Я затушил окурок и подъехал к дому, где одна из луксорских дверей была открыта.

— Заходите, — позвала она тем же мерзким тоном.

Я быстренько перескочил из машины в дом (собак по-прежнему не было видно). В конце пустого холла я увидел идущий из кухни свет и учуял запах кофе.

— Я положу кассету здесь, на стол, — крикнул я, и тут она вышла из двери позади меня.

— Я заберу ее.

Я обернулся к ней, и мозги вырубило напрочь. Я расплылся в такой улыбке, что зубы засверкали как хромированные, глаза превратились в фары дальнего света, которые тут же взорвались. Моя голова пролетела сквозь ветровое стекло, колесо сокрушило ребра. Какое-то время, показавшееся мне несколькими минутами, я был абсолютно уверен, что вижу перед собой привидение.

Мое впечатление о ней, основанное на ее голосе, когда она пела, было безумным — но оказалось верным: она почти не изменилась. Деннис мумифицировался, да, а Шарлен осталась свежей, будто в шестьдесят седьмом ее заморозили и лишь сегодня утром вернули к жизни. Она словно шагнула с обложки первого альбома «Stingrays»: волосы торчали вульгарными каштановыми патлами, вишнево-красные губы, бледная кожа, такая же, как у Черил, светящаяся юным румянцем даже в жестком утреннем свете. Ее глаза — я никогда этого не замечал, ни одна фотография не передавала этого — были совершенно того же оттенка, что у Черил — такое же бледно-голубое сияние.

Она разбила мне сердце; ее нежные губы изогнулись в легкой саркастической усмешке, так похожей на улыбку Черил. Просвечивающее красно-синее шелковое японское кимоно едва прикрывало бедра, из него выпирали роскошные буфера «кадиллака» пятьдесят восьмого года; торчали упругие соски, показывая готовность к любым коллизиям — и из-за них мне захотелось запрыгнуть за ее руль, подобно Хаду, и гонять, гонять по всему побережью под запах паленой резины, пока у меня не пропадет стояк, и я не выведу из строя ее мотор.

— Так ты, значит, ди-джей, — ангельски произнесла она все тем же стервозным голосом, да еще будто у нее был полный рот жвачки.

— Так ты, значит, греза моей юности, — слышу я собственный голос, хриплый и напористый, как у Бельмондо, подсевшего на дексатрим.[176]

— Сомневаюсь, — ее глаза шарили по моему телу. — У нас неплохо шло с латиносами и дешевыми пижонами. А ты, по-моему, все же из тех, кто заслушивался «Beach Boys».

— Все верно, и такое было. Но время от времени я ездил в скверные кварталы, затоваривался травкой и слушал «Stingrays» на «вибра-сонике» до полного окоченения.

Ну, слава Богу, она рассмеялась:

— Как-то одиноко выходит…

— Да нет, обычно мы ездили компанией.

— Ага, ага, знаю. Несколько прыщавых парней с кроличьими зубами.

— Больше было похоже на «Возвращающуюся королеву», — от ее улыбки я почувствовал себя отважным и невозмутимым. — Или на девушку из рекламы «Брек» со шпанской мушкой.

— Да неужели? Могу спорить, домой ты приезжал со следами губной помады на «бермудах».

— Так и было. А изо рта пахло анчоусами.

Она поморщилась:

— Пассажи вроде этого придержи лучше для своего эфира.

— Мы заезжали за пиццей, — объяснил я.

— Это то, что ты говорил Оззи и Хариет?

— Уорду и Джун.[177]

— А помаду на штанах как объяснял?

— Платка носового не было. Ей пришлось вытирать губы о мою промежность.

— И что, тебе верили?

— Говорили, чтоб прекратил молоть чушь для озабоченных и шел к себе в комнату подрочить.

— Хороший совет, — она протянула руку за кассетой. — Только не говори, что с тех пор ты оттуда не выходил.

— Ну не совсем так, — я вложил кассету ей в ладонь. На ее пальце сверкнуло бриллиантом здоровенное обручальное кольцо, как зуб ухмыляющегося зулуса.

— Я обязательно ему передам, — сказала она, улыбаясь широко и непринужденно.

Кассета скользнула в карман ее кимоно, и она прошла вплотную ко мне, направляясь на лестницу. Я уловил сладкий запах дешевых духов с запахом тропических фруктов — такими же «Juicy Fruit» душилась Черил; как, наверняка, и многие другие девчонки. В магазине «Трифти» они стоили два бакса за унцию, вульгарные и возбуждающие, как хорошее траханье.

Она начала подниматься по лестнице, в солнечном луче блеснул серебряный браслетик на лодыжке.

— Я вообще-то ждал, что он пришлет за ней кого-нибудь, — я отлично понимал, что всего лишь пытаюсь тянуть время.

— А, ну да… — она остановилась и обернулась, и я заметил у нее на шее красную отметину. Это мог быть засос — а мог быть и кровоподтек, — …он сейчас в студии. Должно быть, у него из мозгов вылетело, — и она бесцеремонно двинулась дальше, вверх. — Из того, что от них осталось.

Я все стоял и смотрел на нее снизу вверх. Кимоно было коротким. Трусиков на ней не было. На верхней площадке она резко обернулась и посмотрела вниз.

— Знаешь, ты совсем не такой, каким я тебя представляла. Я имею в виду, судя по голосу.

— Я и не думал, что ты фанатка моей программы.

— Вовсе нет. По-моему, у тебя нет никакого вкуса.

— Но слушать-то приходится. Раз уж муж слушает.

Она презрительно фыркнула:

— У нас раздельные спальни.

Оба-на.

— А каким вы меня представляли, миссис Контрелл?

— Не знаю. Прекрасным принцем или, может, вроде того, — в тоне звучала издевка, но что-то подсказывало мне: не пропусти этот момент.

— С чего бы именно так, из-за Спящей Красавицы?

— Ага. Отрастить волосы, спустить косу из окна.

В солнечном свете ее патлы выглядели жесткими, как стальная стружка.

— Я бы попробовал по ней залезть, — ответил я. — Только боюсь, руки бы изрезал.

— Ну так иди по лестнице, — усмехнулась она.

Я заколебался. Она что, приглашала меня к себе прямо сейчас?

И тут она рассмеялась, легко, с оттенком вежливого здравомыслия, показывая, что это был всего лишь пустой флирт. Показывая, что она была просто динамщицей.

— Тебе лучше бы ехать отсюда, — предложила она почти любезно. — Он из себя выходит, если видит, что ворота открыты.

Она исчезла в коридоре верхнего этажа, и, видимо, решив, что я уже ушел, весело рассмеялась над чем-то. Я услышал, как захлопнулась дверь. И вышел.

Вернувшись в «Тропикану», я завалился в кровать. Погружаясь в дремоту, я рассеянно баловался со своим крантиком, думая о Шарлен. Но это были напрасные мечты. Она была не просто замужем — она была замужем за полным психопатом, способным, очевидно, на любую жестокость. Более того, хоть она и выглядела вполне нормально, по крайней мере внешне, но живя с таким типом, она ipso facto[178] не могла остаться нормальной сама, как не может не покоробиться пленка, оставленная в раскалившейся под солнцем машине. Эх, а вот в мире получше…

И все же это казалось чушью. Ее голос, горестный, скорбный, берущий за душу. «С ней все кончено». Да как он мог сказать такое? Он что, в один прекрасный день решил засунуть ее подальше, обсыпав нафталином? Очевидно, да.

Как же она могла позволить ему это?

Несколько часов спустя я нащупал трубку трезвонящего аппарата:

— Алло?

— Зачем ты приперся в дом?! Почему не дождался?! — голос Денниса срывался в ярости.

— Так никто не приехал. Мне все равно было по пути, вот я и…

— Не было тебе по пути! По пути тебе было совсем в другую сторону!

— Слушай, Деннис, я еще до конца не проснулся. Ты же получил свою кассету, так в чем проблема?

— Я так понимаю, ты разговаривал с Шар.

— Ну да, кратенько. Я…

— Что она тебе рассказала? — резанул голос в трубке.

— Я не понимаю, о чем ты…

— Слушай, нет, послушай меня, ты должен кое-что уяснить, — он был на грани истерики, и явно старался не сорваться. — Шар больная, совершенно больная женщина, она вся расхерачена. Она патологически лжива. У нее серьезнейшие эмоциональные проблемы.

Живи я с тобой, у меня были бы не хуже, подумал я.

— Сочувствую, раз так.

— А потом ничего не было? Совсем ничего?

Налет вины лег мне на душу, затмив страсть.

— Ничего, — ответил я, изо всех сил стараясь, чтобы голос звучал невинно. — Я просто отдал ей кассету, и…

— Да, да, отлично, хрен с ней, я тебе верю, — зачастил он, как будто это вдруг страшно его обеспокоило. — Слушай, Скотт, ты просто должен приехать сюда прямо сейчас. Я делаю совершенно изумительные вещи. Есть моменты, которым не суждено повториться…

— Деннис, я очень ценю твое предложение, но у меня совершенно нет сил…

— Так ты что, не приедешь?! — он аж задохнулся от бешенства.

— Не сегодня, я правда…

— Ну и пошел на хер, дерьмо собачье! Кому ты на хрен нужен, ты, кретин недоделанный! Тебе, блин, выспаться важнее, чем присутствовать при ключевом событии в истории музыки, в истории саунда! Ну и хрен тебе в жопу и в морду! — он швырнул трубку.

Я устало рассмеялся, отключил телефон, перевернулся на другой бок и натянул на себя простыню. На миг мне показалось, что от моих пальцев едва заметно потянуло сладким запахом. Но это было лишь шуткой моего воображения.

4

Несколько дней спустя я рассказал обо всем этом Нилу. Мы посмеивались за пивом над его новым домом — викторианским особняком возле Океанского парка, который он как раз ремонтировал. Он был моим лучшим другом еще со средней школы, а это многого стоит в наши дни, когда люди входят в твою жизнь и уходят из нее, как модные тенденции. Наша дружба была приятной, и она мало изменилась за все эти годы. Мы обсуждали то же, что и в годы юности в Палос Вердесе — машины, музыку, девушек; только якобы более искушенно.

Он стал юристом по уголовным делам — весьма серьезная фирма, офис в «Century City Towers».[179]

В школе его вьющиеся каштановые волосы прикрывали лопатки, и он носил прозвище Аура. Сейчас в аккуратно подстриженной бородке пробивалась седина, он полысел, обзавелся костюмами и искусственным загаром в стиле «свистать всех наверх!», и прозвище его было — Акула. От «Сиддхартхи»[180] до «Победы через устрашение»,[181] от Мелани[182] до Ромео Войда.[183] Если б я захотел всерьез припереть его к стенке, мне надо было всего-то только позвонить в их «акулятник» и попросить к телефону Ауру.

Он скептически посмеивался, слушая мой рассказ о шизоидных перепадах настроения у Денниса. Но когда дело дошло до кассеты, я, сам не знаю почему, выдал ему ту же версию, что и Деннису — что мне так и не удалось ее послушать. Я хотел всего лишь защитить Шарлен.

— Так он угрожал убить тебя? — переспросил Нил.

— Ага, только вряд ли он это серьезно. У него с головой совсем плохо. Жаль. Я хочу сказать, он ведь был настоящим гением.

Он со всей уместной грустью покивал, а потом лукаво глянул на меня и спросил чересчур уж небрежно:

— А она все такая же пикантная штучка?

— Шарлен? Да. И скажу тебе, еще какая! — я выдал ему лучший свой плотоядный взгляд в стиле Джека Николсона, надеясь убедить его, что моей единственной реакцией была простая похоть. — Если хочешь знать, она до смерти хочет. В смысле, не похоже, что от него в этом смысле ей есть какая-то польза.

Я рассчитывал, что он отнесется ко всему этому как к шутке — но нет. Он изучал свою бутылку «Löwenbrau».

— Дам тебе советик, Скотт. На твоем месте я бы пошарил где-нибудь еще.

— Ну даже не знаю, сумею ли я себя обуздать, — заявил я, потирая промежность и даже не пытаясь выглядеть серьезным. — Говорю тебе, когда я к ним зашел, чтобы отдать кассету, она курила. Я и так сделал все, что мог, чтобы убраться оттуда, оставив хрен в штанах.

— Если ты вынешь его для нее, очень может получиться, что это будет последний раз, когда у тебя найдется, что вынуть, — безрадостно заявил он. — Я серьезно, Скотт. Типы вроде Контрелла… в смысле, по твоему рассказу, он жуткий параноик…

— Ну, может, разве что совсем чуточку. Но зато это — славная, ясная паранойя.

— А вот мне в этом деле не все ясно. Что насчет нее? Она тоже наркоманка?

На миг меня охватило бешенство — мне вдруг показалось, что он обдуманно и намеренно загоняет меня в угол.

— Не думаю, — ответил я. — Вроде непохоже.

— Что ты этим хочешь сказать? Не было следов от уколов? Наркоманы в этом отношении бывают очень изобретательны. Колют между пальцами ног…

— Да нет, я вообще не думаю, что она на чем-то сидит. Для этого она слишком хорошо выглядит. И в любом случае, я не лох из леса, чтоб в таких вещах не разбираться, — если это было вроде судебного разбирательства, то я готов был стать ключевым свидетелем ее защиты. — Я хочу недвусмысленно заявить, основывая свое суждение на многолетнем опыте общения со множеством наркодемонов рок-н-ролла, что она не принимает наркотиков какого бы то ни было типа.

— Так почему же тогда она все еще с ним? — Нил засмеялся.

— Он ее муж, — ответ был не очень удачным. — Он поставил решетку на ее окна. Может, она просто не может уйти.

— Что ты хочешь сказать? Что ее останавливает? Она что, в плену?

— Не уверен, — меня этот ответ озадачил, а вот его, похоже, и не встревожил.

— Ты сказал, у нее на шее был шрам?

— Синяк. Впрочем, я даже не уверен, что синяк. Может, это был засос.

— Засос! — он расхохотался. — Засос! Как мило! Они живут вместе двадцать лет, и до сих пор ставят друг другу засосы!

— Ну и циник ты, Нил.

Продолжая смеяться, он направился к полкам, на которых стояли его видеокассеты.

— Какая-то была песня… «Он ударил меня…»

— «…и это было как поцелуй».[184] Группа «Crystals».

— Может, это тот же самый случай. По морде — и в койку. «Я поняла, что он по-настоящему любит меня, когда он вышиб мне зубы». Господи, аж тошно. Но забавно. Я еще помню времена, когда все это считалось очень круто.

— Да и я тоже, — я подумал о кассете. Обиженный голосок Шарлен: «Деннис, прекрати! Ты делаешь мне больно». — «Кто, я?» — и его сухой смешок.

— А ведь времена меняются, — произнес Нил, воткнув кассету в видеомагнитофон. — Меняются, а? — и засмеялся.

Джеймс Браун успел возопить «Please Please Please», но Нил тут же запустил ускоренную перемотку, и мы увидели, как величайший трудяга шоу-бизнеса несколько раз грохался на сцену.

— Это что?

— «История рок-н-ролла», — дойдя до записи выступления «Stingrays», он переключил скорость на нормальную. — Ага, вот.

Это была «Люби меня этой ночью», живой концерт, примерно шестьдесят шестой год — это было ясно по тому, что парни носили спортивно-кургузые костюмчики в стиле «Beatles» и мягкие спортивные ботинки, на сцене непрерывно мигали лампы-вспышки, звуки оглушали; возможно, это был один из случаев, когда они играли на «разогреве» у «Stones». И, хотя инструментовка была резкая, «жестяная» — бледное подобие густого студийного звука Контрелла; но голос Шарлен прорезал шум, как нож-выкидуха входит в жирдяя: «Люби же меня, милый! Люби меня сейчас!»

Изображение рассыпается на несколько крупных планов Шарлен: ее взбитые пряди, мокрые от пота, обвисли, спутались и прилипли ко лбу, глаза сверкают безумием — то ли от энергетики толпы, то ли от амфетамина, то ли от того и другого. Она была одержимой, ее словно перенесло сюда в абсолютном пике формы — она действительно пела для себя или для кого-то далеко-далеко от сцены, но никак не для тысяч визжащих девчонок, которые и слышать-то ее толком не слышали, они ведь просто набирали обороты к выходу «Stones».

— Знаешь, кого она всегда мне напоминала? — спросил Нил в тот самый момент, когда я не хотел об этом слышать.

— Ага, знаю, — я старался, чтобы голос звучал как всегда.

Последовало неловкое молчание.

— Кстати, раз уж мы о прошлом, мне тут Гейл Спайви звонила, помнишь ее?

— М-м… похоже, нет. Что это, блин, за Гейл Спайви такая?

«Люби меня, сейчас, сейчас, мой милый, — Шарлен почти рыдала в микрофон. — Ведь завтра может никогда не наступить!».

— Господи, Скотт! Видно, память о ней оказалась в поврежденной части твоей башки. У вас с ней такой роман крутился! Драмкружок…

Я вспомнил. Пухленькая блондинка, милая мещаночка.

— А, да! Ну какой там роман… Кажется, мы с ней сыграли вместе пару сцен из «Streetcat». Она еще обвинила меня, что я по правде пытался впихнуть ей в эпизоде с изнасилованием.

— Может, именно потому она тебя так хорошо помнит? Ну не в этом дело, она ведь в комитете встречи выпускников и интересовалась, не выручишь ли ты…

— Я? Выручу?

— Ну да, мол, не найдется ли у тебя подходящей музыки, что-нибудь из тогдашнего. Я сказал — ну, конечно, он же хранит все, что покупал со времен «The Ballad Of Davy Crockett».[185] Я дал ей твой номер.

— Ну спасибо. Только я сам пока не знаю, буду ли на встрече.

— Ох, да ладно тебе, Скотт! Будет прикольно. Тебе что, не интересно посмотреть на наших?

— Не-а, — я встал. — Э, слушай, да я уже опаздываю на занятия танцами мамбо. Позвоню тебе как-нибудь, ага?

Я бросил на экран прощальный взгляд. Песня закончилась, и толпы пацанов штурмовали сцену, сдерживаемые мускулистыми мужиками из охраны, а Шарлен исчезла за взметнувшимся краем тяжелого занавеса.

Я выехал на Редондо-Бич и теперь курсировал по широкой Эспланаде. Красное солнце уже коснулось воды. Серферы почти закончили — некоторые еще поджидали волну, но большинство уже собралось вокруг «фольксвагенов» и «датсунов», пустив по кругу косячки, радиоприемники и магнитофонные деки, из которых, перекрывая друг друга, неслись взрывы рока. Пляжные сцены мало изменились за последние двадцать лет — разве что раньше здесь было побольше «фордов» и «шевроле», и слушали тогда «Animals»[186] и «Dave Clark Five»,[187] а не «Men At Work»[188] и «ZZ Top»[189].

Я медленно проехал мимо «мустанга» шестьдесят пятого года с опущенной крышей; в нем сидели две блондиночки, которые могли бы сойти за подтанцовку у «Shindig»; они щелкали пальцами в такт римейку в стиле рок нуво композиции «Не Is A Rebel».[190]

Я въехал на стоянку и заглушил мотор.

Это место, этот печально известный пляж. Главная точка сбора автомобильной культуры двадцатилетней давности, летние ночи бесконечных хождений, пиво «Coors» литрами и, конечно, секс. Я сел и уставился на закат — небо было настолько чистым, что очертания Каталины болезненно-четко выделялись на полыхающем горизонте.

И — это было неизбежно — я перевел взгляд на то место перед бледно-голубой стеной бара, где под чахлыми пальмами я последний раз видел Черил Рэмптон в тот жаркий апрельский день 1964 года.

Та роковая суббота начинается около девяти утра — Черил будит меня легким стуком в окно моей спальни. Родителей дома нет — мама уехала якобы навестить сестру, отец с братом отправились куда-то со скаутами — и для нас это грандиозный день. Сегодня — начало пасхальных каникул, и мы собираемся свинтить на всю неделю на Каталину. У отца там небольшой домик, вроде ранчо, рядом с Авалоном, но уединенный — и у нас впервые появилась возможность этим воспользоваться. Отец думает, что я еду туда один, поделать кое-что по дому. Ну да, я собираюсь выкурить трубочку опиума — хорошее дело. Выхватить свою дрель «Black And Decker» и просверлить дыру, глубокую-глубокую. И замазывать трещину, пока капель не заткнется. Потом сделать перерывчик, слопать обед, который продают в упаковках. Размазать по своей физиономии персик, и пусть сок с мякотью сползают по подбородку.

В общем, я взвинчен — первый раз мы так много времени проведем вместе, и в кои-то веки не надо будет тревожиться о родителях, о школе или что припрется мой братишка… да можно совсем ни о чем не беспокоиться.

Голышом шлепаю к двери черного входа и впускаю Черил, эрекция в разгаре. В спальне я игриво тяну ее на кровать и расстегиваю молнию на ее брючках-капри в обтяжку цвета морской волны. Она говорит: «Скотт, не сейчас», но мне кажется, что она шутит, что это просто игра. Но она тут же добавляет: «Серьезно, я должна тебе кое-что сказать». И все же я не прекращаю, пока она не сообщает мне, в чем дело. Тут мои мышцы застывают, как ржавые шестеренки, эрекция прекращается, и меня кидает в пот.

— Ты уверена?

— Конечно, уверена. Я вчера ходила к врачу.

С того раза, как я видел ее с Биллом Холтнером, прошло месяца полтора. Ошарашенный, я говорю то, что думаю:

— Это не я. — Едва эти слова вылетают изо рта, мне тут же хочется взять их обратно, но поздно.

— Да? А кто же еще это мог быть, по-твоему?

— Тебе лучше знать. — Ей от этих слов больно, опять больно, но я уже не чувствую вины, я в бешенстве.

— Я не была ни с кем другим.

Я закуриваю «тэрейтон»[191] и стараюсь говорить осторожно, рассудительно.

— Я просто не вижу, каким образом это мог быть я. Мы всегда были очень осторожны, — это я имею в виду, что всегда надеваю презерватив.

— Что ж, иногда бывают неожиданности.

— Мне это соображение кажется сомнительным.

— Ну раз такое дело, может, нам стоит подать в суд на компанию «Троян»?[192]

Вот теперь она вскакивает, застегивая розовую блузку:

— Нет, ну это просто смешно, прямо оборжаться! Я беременна, а ты тут комедию ломаешь!

Я тяжело вздыхаю:

— Черил, послушай. Ну не в первый же раз такое случается, что-нибудь вроде этого то и дело с кем-нибудь…

— С кем-нибудь?! Сейчас это случилось не с кем-нибудь, а со мной! Это ты, что ли, беременный? Нет! Беременна я!

Она заправляет блузку, а я испускаю еще один тяжкий вздох:

— Ладно, ну и что ты собираешься делать?

— Что собираюсь делать я?

Я снова и снова возвращаюсь к мыслям о Билле Холтнере — нет, не то, чтобы я подозреваю, будто она водит меня за нос. Нельзя же назвать ее встречу с Биллом Холтнером романом. Это называется «перепихнуться по-быстрому». И раз уж она с ним этим занималась, значит, могли быть и другие. Я имею в виду — может, она и не была легендарной блядью всех времен и народов, но одной из «сестер Леннона»[193] она уж точно не была.

Я поднимаюсь, подхожу к окну и смотрю на сухой задний дворик, на ярко-голубые садовые качели, на которых мы совсем недавно трахались в тот самый вечер, когда соседи устроили у себя барбекю прямо по другую сторону ограды. Как же мы старались не хихикать, когда качели издавали скрип!

Я и в тот раз надевал резинку; она сама принесла мне ее, после того, как приняла душ в ванной. Она знала, где я их держу — спрятанными за радиоприемником. Она отлично знает, что я всегда очень осторожен.

Но все же в тот раз я почувствовал что-то странное, когда кончил. Это был просто взрыв — мощный, обильный, беспрепятственный. Такой потрясающий, что мне и не пришло в голову удивиться, почему бы это. Или осмотреть после дела резинку: не порвана ли она.

— Что ты хочешь, чтобы мы сделали? — спрашиваю я.

Она сидит на кровати, выглядит беспомощной, обиженной.

— Мы можем сделать только одно, — отвечает она голосом Бемби. — Пожениться.

— Пожениться?! — с тем же успехом она могла бы сказать «заболеть лейкемией».

— Ну да, — теперь она говорит весело и простодушно. — Церковь, колокольчики, свадебный торт, медовый месяц. Случаются вещи и похуже.

— Да? — я выдавливаю сухой смешок. — Например? Ядерная война?

Она начинает плакать — горестные слезы маленькой девочки, тяжелые грудные рыдания Элизабет Тейлор. Я подхожу к ней и обнимаю ее, хотя на самом деле и мне не хватает воздуха. Я уже слышу плач младенца в плохо освещенной спальне вонючего «жилого объекта» в Сан-Педро, куда приходится перебираться парням, которых угораздило обрюхатить девчонку и жениться на ней. Я вижу себя, вижу располневшую Черил в бигуди, грязные пеленки в ванне, неоплаченные счета на кухонном столе, фабричный обед в коробке, на которой написано мое имя.

— Черил, мы не можем сейчас пожениться.

— А почему нет? Будет не так уж плохо. Мы можем поселиться в Миралесте-Хейтс… — Ф-фу-у! Точно такой же «жилой объект»! — В таких местах все недорого.

— Да не могу я, — стою я на своем, с ненавистью к себе понимая, что рассуждаю как эгоист, но у меня совсем сорвало крышу. — Я ведь еще даже не знаю, чем хочу в жизни заняться. Я вообще не понимаю, как содержать семью. Черт, да мне ведь всего шестнадцать, блин! Я в жизни еще ни одного хренова чека не выписал!

Она отодвигается, сверлит меня враждебным, злым взглядом, но это выглядит как пародия на настоящую злобу, и я едва не начинаю смеяться, но тут она нажимает на меня:

— Слушай, ты, знаешь, что я тебе скажу? Лучше начинай учиться всему этому.

Я смеюсь, надеясь этим рассеять ее гнев, но она от этого бесится еще сильнее:

— Если ты думаешь, что сумеешь выкрутиться из этого, подожди, пока тебе другая мысль не придет.

Меня начинает подташнивать, дыхание перехватывает:

— Черил, ну успокойся же…

Но она уже сорвалась с цепи:

— Нет уж, слушай меня, мистер поганый республиканский ПВ-блондинчик, ишь, пляжный мальчик![194] Если ты считаешь, что можешь словить весь кайф, и тебе за это ничего не будет, так тебя ждет очень большой сюрприз!

— Что ты хочешь этим сказать?

Она смотрит на себя в зеркало, взбивает свою гриву. У меня мелькает мысль — а не тянется ли она к припрятанной опасной бритве?

— Что ты меня больше не трахаешь.

Вот теперь и я сатанею:

— Ну да, ага, и если так, то я буду такой один-единственный.

Она затягивает белый пластиковый ремешок с такой силой, будто не прочь была бы удавить меня им. Полное ненависти молчание; она хватает сумочку, из нее все сыплется, она сгребает свое барахло.

Я смотрю на все это, сидя на кровати, мне на язык просятся разные реплики, гнусные и одновременно примирительные, но я молчу. Воздух словно наэлектризован. Открой я рот — и она взорвется.

Наконец, запихав все в сумочку, она направляется на выход, но у самой двери делает драматический разворот в духе Ланы Тернер[195] и стреляет в упор:

— Попомни мои слова. Ты будешь жалеть об этом дне всю оставшуюся жизнь, — ледяной тон, дрожащий голос, и она гордо покидает комнату.

Я слышу, как хлопает входная дверь. Бегу в гостиную и сквозь жалюзи смотрю, как она, разозленная, идет по проезду к улице. Блин, как она собирается добираться домой? Здесь автобусы не ходят. Я бегу к себе, напяливаю «левисы» и сандалии «хуарачи».[196]

Минут пять занимает поиск ключей от машины, затем я бросаюсь к «шевроле»; визжа шинами, вылетаю на дорогу и мчусь вниз по Конкерор-драйв. Пешком она не могла уйти далеко, даже дойти до южных кварталов Палос-Вердеса. Но ее не видно. Доезжаю до южной окраины ПВ — и там ее нет. А она могла так быстро поймать тачку? Очевидно, да. Я поворачиваю на север, еду до Редондо-Бич — ее нет нигде. Наверно, уже гоняет косячок по кругу в компании местной шпаны в кузове какого-нибудь грузовика. «Эй, красотка! Тебе куда ехать?»

Ну и хрен с ней, говорю я — и все-таки тревожусь за нее.

Еду обратно к дому. Подкатив, вижу перед домом фургон. Вот это новость. Вылезаю из машины, и слышу в доме голоса бойскаутов. Возможно, такое совпадение благословляло меня на притворство. Потом я вспоминаю о доказательствах. Я неспешно захожу в дом, стараясь сдержать дрожь, надеясь увидеть в комнате для отдыха среди бойскаутов отца. Но его там нет. При моем появлении мальчишки смолкают, пялятся на меня, а потом, когда я прохожу в холл, начинают шептаться за моей спиной. Шептаться? С чего бы это? Неужели мой собственный отец выставил меня образчиком того, какими они никогда не должны становиться?

Спальня родителей — нет, он не ищет здесь носовой платок; туалет — нет, он не пускает здесь мастерскую струю на зависть бойскаутам. Я подхожу к двери своей комнаты и столбенею.

Он у моего стола. В нескольких дюймах от его опущенной левой руки — два сверточка из фольги с бензедрином. За пепельницей, которую я сам сделал в средней школе, почти на виду лежат шесть аккуратно скрученных косячков. Но он не смотрит на наркоту, он смотрит на меня, да с таким офигевшим, ступорным лицом, будто только что получил подтверждение того, что я пидор и вообще работаю на КГБ. В правой руке он держит игральную карту — и я знаю, откуда он ее вытащил: из моего старого «Руководства для бойскаутов». Еще я знаю, что это бубновый валет, но ошарашен он не этим. Рисунок на ней — скверное, зернистое фото монахини (представьте себе молитву развязной мексиканской поистаскавшейся шлюхи, богохульно облаченной в монашеское одеяние), позади которой примостился ухмыляющийся голый джентльмен. Ее губы сложены, словно она в наслаждении произносит «О!». Его здоровенный хрен засунут ей в задницу.

— Что ты делаешь в моей комнате? — говорю я, подходя к окну и вставая так, чтобы ему пришлось повернуться спиной к колесам и косякам. В окно я вижу Джоя и еще нескольких скаутов, они вышаривают что-то палкой в густом кустарнике.

Его начинает трясти — ну прямо Джим Андерсон, застукавший Бада с поляроидной фоткой промежности Бетти.[197]

— Я искал твое «Руководство для бойскаутов»… и наткнулся вот на эту мерзость.

— Врешь. Ты просто шарил в моих вещах, — и поняв, что же я сказал, я смеюсь. Я никогда не разговаривал с ним так, но здесь и сейчас это не имеет значения. Вся эта сцена — фигня, ерунда. Я тревожусь о Черил.

— Не смей так со мной говорить, молодой человек. Никогда не смей.

— Отдай, — я указываю на карту. — Мне неизвестно чего стоило ее раздобыть.

Он сует карту в карман зеленой рубашки и смотрит в окно. У Джоя на острый конец палки насажена отчаянно дергающаяся лягушка.

— Мы об этом еще поговорим, — бросает отец и в раздражении проходит мимо меня.

Не-а, ничем не могу помочь. Я сгребаю колеса и травку, рассовываю их по карманам и выскакиваю из дома.

Я еду к Нилу, в разноуровневый дом в испанском стиле с видом на Авалон-Коув. Он подстригает газон, но я толкусь вокруг да около, рассказывая, что у нас с Черил вышел скандал, но не говоря, из-за чего. Он сочувственно выслушивает меня, после чего говорит: «Думаю, это было неизбежно». Конечно, он имел в виду, что это не могло продолжаться долго, слишком уж разными мы были. А я понимаю, что даже Нил считает наши отношения просто сексом.

Около четырех я звоню Черил; на заднем плане играет проигрыватель Ларри, брата-близнеца Нила — Барток, концерт для скрипичного оркестра. Я не собираюсь говорить «Прости, Черил, давай убежим вместе». Но мысль о том, что я теряю ее, невыносима. Трубку берет ее мать, говорит она невнятно. Нет, ее нет дома — отбой.

Вот теперь я встревожен всерьез. Что, если эта шпана изнасилует ее, убьет и сбросит тело со скал? Как я тогда буду чувствовать себя всю оставшуюся жизнь?

У Нила сегодня свидание, ему надо подготовиться, так что часов в шесть я уезжаю. Разумеется, у меня нет никакого желания ехать домой и выслушивать тираду «Папе лучше знать». Я еду вниз, к набережной Редондо-Бич. Она битком набита из-за жары — майки долой, из приемников разносится «She loves you».[198]

Жуткий оранжевый закат. Я мотаюсь туда-сюда, меня переполняет нежность к Черил, сочувствие, низкопробное и в то же время глубокое; я наконец-то вижу зерно истины во всем этом, поняв, что кто бы ни заделал ей ребенка, но ведь она хотела выйти замуж именно за меня. Ведь это меня она любит. Может, она сейчас как раз дома, выплакивает глаза в атласную подушку — просто попросила мать говорить, что ее нет. Слушай, ты, хам! Гони туда сейчас же, вломись через дверь с занавеской, оттолкни с дороги ее мать и прижми к себе эту девушку. Будь же, ради Бога, мужчиной! Докажи ей, что ты любишь ее, поезжай к ней и докажи ей это прямо сейчас.

Я вижу ее прямо перед собой, у самого бара. Она склонилась к «вуди» Билла Холтнера, рука Билла обнимает ее, пальцы шарят по ее груди. Я бью по тормозам, машина с визгом останавливается. Живописнейшая сцена из фильма для подростков. Подонок Билл и его придурочные дружки-серферы, все поддатые, включая нескольких дешевых девиц из «белого отребья», которых я ни разу еще не видел и которые выглядят, будто их только что неизвестно каким ветром занесло сюда «повеселиться» из Фонтаны, или Короны, или еще какого-нибудь столь же паршивого местечка. И он обращается с Черил так же, как с ними, грубо, в открытую лапая ее грудь. Естественно, все они смеются. Надо мной. Нет, у меня нет паранойи. Но вот все они расплываются в белозубые пятна, потому что я впиваюсь взглядом в Черил. И она бросает мне ответный взгляд — такой же злобный, как и утром, в комнате, но сейчас этот пьяный взгляд еще ожесточенней: «Пошло все на хер!» Она сообщает мне: «Видал? Вот этого ты и ждал, да? Именно в это ты всегда верил? Что я настоящая шлюха, нимфоманка, сука паршивая, как все всегда говорили; ну вот и давай, пиздуй отсюда, ты мне на хрен не сдался, пошел в жопу!». И (словно бы я и так не понял!) она показывает мне палец, а ее рот кривится, по-бобриному мерзко обнажая передние зубы: «Фу-у-у-у!»

Я разворачиваюсь, подминая колесами чью-то одежду, и газую. В зеркало заднего вида краем глаза ловлю движение — похоже, Билл Холтнер сует язык поглубже в ее гортань.

Конец пленки. Уже стемнело, на пляже вспыхнули фонари, бросая на стену бара тени, похожие на отпечатки ладоней. Прямо туда, где он вталкивал язык в ее гортань. Прямо туда, где сейчас смеялась парочка молодых серферов, пустив по кругу косячок.

То, что произошло этой ночью дальше, осталось тайной. Некоторые рассказывали, что она осталась на пляже с какой-то компанией. Ночной костер, еще выпивка, буйство шло все сильнее. Другие говорили, что она уехала с каким-то парнем в тот ветхий многоквартирный дом в богемском стиле на Эспланаде. И все. А квартирки там были дешевенькие, и жили там люди, которым уже доводилось видеть, как растворяется материальный мир.

Кое-кто даже утверждал, что она уехала вместе со мной, и это была единственная версия, о которой я точно знал — неправда. Разумеется, те, кто говорил это, в целом были те же, кто считал, что если кто-то убил ее, то наверняка это был я.

Каталина кажется мягкой багряной массой, растворяющейся в ночной синеве. У береговой линии моргнул огонек. Может, это был Авалон, а может, какой-нибудь одинокий жизнелюб на своей яхте.

5

Прошла неделя, потом еще две, а от Денниса не было ни слуху, ни духу. Ни извинений на автоответчике, ни бредовых угроз по телефону в студию. Никто не заявился с утра пораньше колошматить в мою дверь. Все было кончено.

До тех пор, пока я не нашел способ снова дать ход этому делу.

Как-то днем я заехал на студию и зажал в угол Хэнка, руководителя программы.

— Что ты скажешь, если я с тобой поделюсь, будто думаю, что сумел бы устроить интервью с Деннисом Контреллом?

Хэнк поглядел на меня так, будто я сообщил ему, что только что раскрыл местонахождение пятидесятитрехлетнего, страшно изуродованного Джеймса Дина.

А потом он воодушевился. Деннис не давал интервью уже лет пятнадцать, со времен «Прилива волны огня». Пара слов об удаче. Да это же будет равноценно тому, что заманить Мартина Бормана в «Шестьдесят минут»[199] или заполучить Иисуса на специальный выпуск новостей с Барбарой Уолтерс.[200]

И какое удачное время — лучше не придумать. В переменчивом мире рока композиции Контрелла были классикой, вечно крутой классикой. За последние годы вышло немалое число кавер-версий его старых хитов. Сейчас его музыка переживала запоздалое, но глобальное возрождение, так что у нас были все шансы попасть в самый пик.

Единственное, что смущало Хэнка — слухи об эмоциональной неустойчивости Денниса. Я его разубедил. Деннис, пожалуй, был человеком настроения, но если подумать, кто из нас не такой? Эксцентричен, конечно, но это лишь добавляло ему шарма. Кокаинист? Не более многих других, — подмигнул я. В любом случае, Я был уверен, для меня он сделает все, что надо. Мы были друзьями. Приятелями. Фанами друг друга.

Мне вспомнились последние слова Денниса, полные безмерного обожания: «Ну и хрен тебе в жопу и в морду!»

Да что ж я творил? В своем ли уме я был?

Но Хэнк уже завелся, возможности коммерческой раскрутки так и щелкали у него в мозгах. А почему бы не собрать всех, кто исполнял Контрелла? Воссоединение — да, именно так! — с «Vectors», «Beehives», Луизой Райт. Я кивнул и ухмыльнулся — у меня язык не поворачивался сказать ему, что это совершенно невозможно, что Деннис ненавидит всех до единого, с кем когда-либо работал.

— Да, и «Stingrays», — сказал Хэнк. — Шарлен как-там-ее. Он же вроде женился на ней?

— Угу, кажется, женился.

— И ее тоже разыщи.

— Запросто. Никаких проблем.

Я позвонил Деннису ночью, из студии. Ответил Большой Уилли. Долгая пауза, наконец Деннис взял трубку:

— Откуда у тебя мой номер?

— Я позвонил в справочную.

— Справочную? Этот номер не должен нигде значиться. Чертова телефонная компания. Поубиваю этих козлов на хрен.

Понятно, сказал я себе, он все время грозит всех убить, так что ничего это не значит.

— Так что тебе надо? — спросил он.

— Что ж, скажу тебе, я тут подумал хорошенько. Понимаешь, я беру интервью у главных, ключевых фигур в истории рока. Вообще-то я уже говорил почти со всеми, кто хоть что-то из себя представляет и до сих пор жив, кроме тебя. Ничего такого особенного, правда. Никакого давления. Просто будем сидеть рядом, крутить пластинки. Ну, типа предадимся воспоминаниям о музыкальных сессиях, понимаешь? Вроде этого.

— Шутишь, что ли?

— Разумеется, учитывая все, что ты сделал, можно отлично обсудить…

— Да у тебя, похоже, совсем мозгов нет. Ты что, серьезно считаешь, что я буду рассказывать о том, как я создавал свою музыку? Эти гребаные придурки уже двадцать лет пытаются понять это. А ты думаешь, я вот так все и выложу?

— Ну, на самом деле, мы бы не хотели сильно углубляться в технические детали. Можно сделать все, что ты хочешь, правда. Ты до сих пор очень интересен многим и многим.

— Ты кретин! — заорал он на меня. — Приспособленец, недочеловек, дешевка! Плевать ты на меня хотел! Ты, может, вообще мою музыку ненавидишь! Ты такой же, как тот ублюдок, что подкладывал под свою бабу пластинки Конни Фрэнсис. Думаешь, я не знаю, почему на самом деле ты мне позвонил? Да ты такая же озабоченная сволочь, как и все в этом городе! На каждую розовенькую прокладку кидаются! Да ты просто хочешь трахнуть Шарлен. Что, не так? Что ж, сожалею, но придется разочаровать тебя, сопляк — эта сучка на карантине. И если ты только попробуешь шаг ступить за нашу ограду, я тебе яйца оторву!

Он бросил трубку. Я чувствовал себя оскорбленным, глубоко униженным. Хрен придурочный, мегаломаньяк. Я же оказывал ему услугу, давал шанс начать жизнь еще раз. Более того, я никогда, ни разу в жизни не дрочил на пластинки Конни Фрэнсис, о Господи Иисусе, дай мне передохнуть. Более того, я преклонялся перед его творчеством — так что, он ждал, что я теперь должен вылизывать его битловские ботинки? Это было ужасающим оскорблением всему, что я представлял из себя как человек — предположить, что я затеял все это, только чтобы поцеловать вишнево-красные губы его жены. Что все, чего я хотел — облизать каждый дюйм ее мягкой ванильной кожи. Что мне нужно было лишь раздвинуть ее ноги, белые, как слоновая кость, и зарыться лицом в ее взрывающийся гранат, а потом вгонять в нее свою лоснящуюся, блестящую палку, пока она не закричит, как Тина Тернер в кроваво-красном «феррари», несущемся на бетонную стену. Хотя на самом деле я хотел сделать именно это — и ох, столько всего еще.

Нил, конечно, был прав. Мне надо было завязать с этим делом. Забыть, что я вообще видел ее. Любой другой выбор был самоубийственным флиртом со смертью, игрой, которая не стоит свеч. Я был слишком стар, чтобы умереть молодым. Я слишком долго ждал, чтобы оставить после себя только обезображенный труп.

Но я не мог забыть о ней.

Этой ночью, около двух, я поставил набор композиций «Stingrays»: «Люби меня этой ночью», «Бесконечный поцелуй», «Буря любви», «В твоей машине», «Когда мы целуемся», «Я не хотел тебя обидеть», «Милый, когда мы в ссоре», «Поцелуй меня еще раз» — я плыл по волнам этих песен.

Джек, один из дневных ди-джеев, заглянул где-то в полтретьего в компании ультрастильных друзей. Насколько мне было видно, они над чем-то смеялись, закинувшись чем-то из сверхмодной наркоты в одном из офисов, а он по системе оповещения подключился ко мне: «К тебе посетители».

Я как раз грезил под «Каждую ночь (рыдаю, пока не усну)» и слишком поздно поднял глаза. Большой Уилли уже входил в студию, сразу за ним шагал Деннис. Я сморщился, ожидая прилета эбенового кулака в морду. Вместо этого на мое плечо мягко легла рука Денниса, а сам он вкрадчиво рассмеялся.

Его улыбка демонстрировала комплект искусственных зубов — не хуже, чем у Кейта Ричардса. Передние зубы сияли, как у звезды экрана, там, где ранее торчали гнилые бурые пеньки — последствия приема метедрина. Я никогда еще не видел, чтобы он так улыбался, ну или хоть как-то иначе. И еще — до сих пор я не видел у него таких глаз. Булавочные головки. Он хихикнул, как больной на последней стадии стремительно развивающегося рака.

— Привет, Скотти. Надеюсь, ты не против, что я вот так просто взял и заскочил к тебе? Не возражаешь, а?

— Н-нет, конечно, нет. Хотя, признаюсь, не ожидал.

Он скользнул в кресло рядом со мной. Большой Уилли остался стоять в дверях, скрестив руки на груди, громоздясь над нами обоими.

— Ты извини, — сказал Деннис. Его лицо блестело от пота. — Я по телефону разговаривал как последний мудак. Ты застал меня в очень неудачный момент. Ты меня прощаешь?

— Конечно. Все нормально. Проехали.

Он пожал мое плечо, сдавил мне шею. Он показался мне покойником, его лицо было намного ближе ко мне, чем я хотел бы, и я никак не мог встретиться с ним взглядом. Интимность его жеста встревожила меня; не потому, что в ней было что-то сексуальное, нет. Что-то намного более жуткое таилось во всем этом.

— Ты мне нравишься, — сообщил он. — Я знаю множество людей — за столько-то лет, но ты — один из немногих, кто мне по-настоящему нравится.

— Ты мне тоже, — ответил я и отодвинулся, показывая, что пластинка вот-вот закончится.

— То, что я нес насчет того, что ты хочешь трахнуть Шар — это я с рельс сошел. Я понял это сразу, как только сказал. Просто такое дело… — он изобразил гримасу самурая, страдающего запором, — …ты ведь не знаешь, через что мне пришлось пройти из-за этой сучки. Просто не представляешь себе. Это долгая история.

— Извини, я на секунду, ага? — я погрузился в изучение поверхности диска с записями «Pretenders»,[201] чувствуя непонятно откуда взявшийся прилив бешенства.

— Я хочу говорить, — он наклонился так близко, что я чувствовал запах «Полидента». — Я хочу дать это интервью. Хочу. Сегодня же.

Его лицо по-прежнему было совсем рядом с моим. Я чувствовал, что в любой момент он может взорваться в неистовой ярости.

— Ну, это круто, хотя вообще-то я сейчас не совсем готов, но…

— Ничего, справимся, — он подтянул к себе микрофон. — Включен? — Микрофон был отключен; Деннис включил его.

Я тут же заговорил, не дав Деннису произнести ни слова, перекрывая запись «Pretenders»:

— Эй, мальчики-девочки, в жизни не догадаетесь, кто только что заявился в шикарную студию KRUF, совершенно захватив врасплох меня, а также стройные легионы наших бесполых секретарш. Вот прямо сейчас я сижу близко, даже слишком близко, к одной из настоящих живых легенд рока. Истинный гений, которого не нужно представлять тем, кому сейчас за тридцать, кто рассекал по Ла Чинега в дешевых париках и на оксидированных ниссанах «датсун зет»…

…хотя для тех из вас, кто болезненно ловит исключительно новые тенденции «post-new-wave», для этих модников и модниц, может, и надо представить. «Beehives», «Vectors», Луиза Райт, и последние по списку, но не по значению — бессмертные «Stingrays». Я мог бы продолжать список и дальше, но, — как говорит мой кумир Артур Годфри,[202] — «ну че, понял?». Да, я обращаюсь к вечному титану композиций на двадцати четырех дорожках, эксцентричному и очаровательному королю молодежи, истинному Вагнеру винила, тому, кто в одиночку объехал «люфтваффе» с романтикой автокатастроф. Итак, позвольте мне представить его просто: Деннис Контрелл.

Он раскрыл рот, но не произнес ни слова. Глаза его закатились под лоб, остались видны лишь белки. Он уже валился лицом в то, что осталось от моих «чиккен макнаггетс», когда Большой Уилли сгреб его за ворот рубахи с узором «пейсли» и не дал ему упасть. Я отключил микрофон.

— Господи…

Он был в полубессознательном состоянии; Большой Уилли стащил его со стула. Он весь задергался. Большой Уилли со знанием дела сдержал его.

— Сортир есть?

— В конце коридора. Слушай… — я представил себе его посинелые губы, парамедиков, кислородную маску, похороны.

Большой Уилли уперся в меня взглядом:

— Ну чего?

— Как ты думаешь, он оправится? В смысле…

— Ага, — устало-раздраженно ответил Большой Уилли. — В полном будет порядке. Не волнуйся об этом, угу?

Я проследил взглядом, как он тащит Денниса по коридору, и снова включил микрофон.

— Эй, ребятки, вы уж извините за пустой эфир, у нас тут небольшая техническая проблема в одной из бесчисленных компьютеризированных студий KRUF. Похоже, какая-то голая беременная монахиня, осыпанная ангельской пыльцой, нажала в машинном зале что-то не то, и вот наша команда LAPD SWAT гонится за ней по пятам, потрясая мачете и роняя пену с клыков. Только что произошел обмен очередями из огнестрельного оружия, но слава Богу, никто не пострадал. Что касается Денниса Контрелла, похоже, мое представление его было несколько преждевременным. Могу поклясться, я чувствовал, как он трется о меня прямо здесь, в моей пещероподобной, освещенной свечами, стилизованной мною под «Плейбой» студии широкого вещания. А оказалось, это всего лишь пускала слюни монголоидная любовница председателя совета директоров нашей компании-учредителя. Чувствую, можно сказать, что сегодня ночью дела тут у нас смешались в жутком хаосе. Но я попробую все выправить. А пока — истинная классика: группа «Vectors», композиция Контрелла «Ринкон».

Началась она звуком ломающегося серфа, уступившего место пульсирующей, сверкающей перкуссии; мечтательные голоса «Vectors» напоминали пляжных мальчиков из Уоттса.

Песня строилась из нескольких серий крещендо, каждая строфа добавляла звуку новый пласт, как накатывает великолепная волна. И в последней наступало избавление, они словно переходили грань звукового оргазма, обрушившись потоком чистейшего блаженства. Именно тут Деннис и шагнул обратно в мою каморку. Если до этого пот образовывал на его лице тонкую пленку, то сейчас он словно прилип к коже, вязкий, как сироп «Каро».[203]

Деннис часто дышал; выглядел так, будто у него вот-вот случится сердечный приступ. Он рухнул на свой стул, все еще наслаждаясь «приходом», хотя, пожалуй, «наслаждаясь» — не совсем подходящее слово. Похоже было, что говорить он вообще не в состоянии. Песня затихала. Мы встретились взглядами, и он явно просек мои мрачные предчувствия. А потом я увидел самое потрясающее выступление «шоу-должно-продолжаться», по крайней мере, с тех пор, как Бетт Мидлер[204] собрала все силы, спела три скрипучие псевдо-роковые песни, и упала мертвой, почти допев «The Rose».[205]

— Пять секунд, мистер Контрелл.

Все равно дольше это не продлилось бы. Точно в момент окончания песни он заговорил в микрофон, полностью держа себя в руках, если не считать того, что он весь истекал потом.

— Привет, Скотт, — он говорил живо, полным здоровья голосом. — Такое удовольствие — завалиться сюда, к тебе, вот так запросто. Я ведь уже давно твой горячий поклонник.

Я нажал кнопку «запись» на пульте, внося тем самым свой вклад в историю рока.

— Ты льстишь мне, Деннис. Ну, я-то, конечно, был твоим поклонником еще до того, как родился. Как известно большинству моих слушателей, мне всего лишь шестнадцать, и я ужасно похож на Мэтта Диллона.

— Я бы сказал, скорее, на Ричарда Гира.

— Да-да, у меня его рот. Давно хочу вернуть ему, да все как-то забываю, — мы оба рассмеялись, Деннис — чуть сбивчиво, но в целом искренне и тепло. Большой Уилли остался за дверью — приводил в порядок содержимое кожаного футляра для маникюрных инструментов.

— Деннис, а ведь «Люби меня этой ночью» была для тебя настоящим прорывом, да?

— Именно так, Скотт. До этого я писал почти один хлам.

— Ну, за исключением «Ангела с хайвея»…

— Нет, эта песня — тоже дерьмо, Скотт. Вернее, не сама песня, а конкретно это ее исполнение. «Beehives» — это же было просто пустое место. Три шлюшки, засаленные дешевки в чирьях, откуда-то из Ла Хабра или вроде того. Они даже петь не умели. Об этом мало кому известно, но большую часть вокала при записи я сделал сам; Бог дал мне фальцет, вот я и изображал девчачий голос. В отдельных местах я все же пустил основную вокалистку, даже не помню уже, как ее звали. Омерзительная девица. Сука сукой. Когда-нибудь я снова запишу эту песню, и уж на сей раз сделаю все как надо.

Он произнес все это таким очаровательным тоном, что поначалу было трудно осознать, что же именно он сказал. Я надеялся, что ни одна из бывших «Beehives» сейчас не слушает нас, торча на посту надзирательницы женской тюрьмы или куда там занесла каждую из них судьба.

— Я так понимаю, ты недавно вернулся к работе?

— Да, вернулся. Но на самом деле, вопреки слухам и порочащим легендам, я никогда и не оставлял ее. Однако во мне появилось что-то от перфекциониста, — и снова тот же искренний смех веселого хозяина студии. — Над последней композицией я работал пятнадцать лет.

— Вот это должна быть запись!

— Так и есть. Скажу тебе честно, это самое лучшее из всего, что я написал за свою жизнь.

Я почувствовал, что пора сменить тему:

— Музыкальные сессии, на которых создавалась «Люби меня этой ночью» легендарны…

— Да, Скотт, да! Их по праву так называют. Все приходит одной мощной волной. Мы пришли на студию вообще без ничего. У нас был только ящик пива «Burch Bavarian» и две пачки каких-то булочек, насколько я помню, — дружеский смех. — Спустя шесть дней мы выдали все, что когда-либо исполняли «Stingrays». Это получилось сразу, само собой, все их песни до единой. Мы не смогли повторить это. Пытались, но ничего не получилось. Пришло — и ушло.

Он вперился взглядом в черную дыру.

— Но, конечно, на самом деле не ушло совсем, — сказал я. — Ведь вы зафиксировали все это на виниле.

— Верно, верно, — он тоскливо заулыбался. Я почувствовал жалость и сострадание к нему.

— И были ведь еще более великие триумфы. Вот «Vectors», одна из самых плодотворных серф-групп шестидесятых.

— Да, я сделал их тем, чем они были, — он сказал это без всякой иронии.

— И, разумеется, настоящая вершина творчества Контрелла — Луиза Райт и композиция «Прилив волны огня».

— Да, — бодро сказал он, — эта запись уничтожила меня. Когда я выбрался из этого, я был не более, чем обугленным хрящиком.

— Я так понимаю, что эти сессии и сами по себе были чем-то совершенно невероятным.

— Конечно, Скотт, и еще как! По-моему, я тогда потратил три дня, пытаясь улететь в Хор Лагеря Мормонов…

Я засмеялся. Он — нет.

— А вокруг были люди, они бегали туда-сюда, вкалывали посменно, и большинство — лучшие музыканты города.

— Да, я чувствовал себя как Адольф Гитлер в бункере, пытавшийся оттуда организовать оборону Берлина. Ну, нетрудно, думаю, вспомнить, чем это для него закончилось, — добродушный смех. — Кругом гремели взрывы… в головах людей. Кровь на стенах… набрызганная из шприцев. Кровь, льющаяся по мускулистым рукам гитариста. Ударник зациклился на своем члене…

В три часа утра многое может сойти с рук, но я решил, что лучше будет прервать его:

— А почему бы нам не поставить эту историческую пластинку прямо сейчас?

Песня начиналась громким ревом — словно океан накатывается на побережье. Затем этот звук как бы сместился, словно его затянуло в какую-то трещину — пластинка была порядком поцарапана. Когда вступила Луиза Райт, ее дразнящий, молящий голос перехватило, словно она запела на виселице в тот самый миг, как упала крышка люка. Слушать это было невозможно. Я поднял иглу.

— Извините за этот бардак, ребята. Малость перепутал. Похоже, это хор аутичных детишек — чертовски интересно, но на музыкальную запись не похоже.

Деннис рассмеялся — так, будто он совершенно не понял, что тут такого смешного, но всего лишь старался быть вежливым.

— Возможно, это из повторного выпуска, Скотт. На дешевом виниле. Вот половина проблем сегодняшней индустрии звукозаписи.

— А другая половина?

— То, что я был… очень занят.

Мы с ним рассмеялись. Так мы и просидели всю ночь, ставя все, что приходило мне на ум — из антологии Контрелла «Золотые годы», из альбома «Величайшие хиты „Stingrays“», несколько простеньких ранних записей, которые он кому-то там посвятил, здесь маримба, там вокал. Между музыкальными отрывками я расспрашивал его обо всем, что взбредало в голову, и он отвечал с той же преувеличенной сердечностью, которая слушателям наверняка должна была казаться абсолютно искренней. Надо было видеть, как он взмок от пота, заглянуть в суженные, как булавочные головки, зрачки, чтобы понять, что на самом деле он был на грани обморока.

Думаю, я догадывался, что в шесть это все не закончится. Какая бы экзотическая комбинация стимулятора и наркотика ни циркулировала сейчас в его крови, он встретил рассвет с видом вампира, с иммунитетом к солнечному свету.

— Поехали обратно на пляж, — предложил он, когда я закончил эфир. — Позавтракаем, — он улыбнулся, его обветренная нижняя губа лопнула.

Я сгреб со стола несколько кассет и свой магнитофон «Сони».

Мы вылетели на автостраду Тихоокеанского побережья; Большой Уилли — за рулем «флитвуда», мы с Деннисом — на заднем сидении красно-коричневой кожи. Мы немного поболтали, Деннис был мил и дружелюбен.

— А ведь ты слушал ту кассету, да? — вдруг выдал он льстиво и вкрадчиво — и застал меня врасплох.

— Ага, только самое начало. Пока не понял, что это ошибка.

Он улыбнулся:

— Знаю. Я даже могу точно сказать, сколько ты прослушал. Пятьдесят шесть целых, три десятых секунды, — рассветные лучи отражались от его темных очков. — Вот тогда я и понял, что с тобой все в порядке, — он рассмеялся своим дружеским смехом. — Это мы с Шар занимаемся любовью. Если хочешь знать правду, так это последний раз, когда мы этим вообще занимались. Тысяча девятьсот шестьдесят девятый. Ни хера ты не понял. Это было перед самым «Tidal Wave». Я оттрахал ее в жопу. Величайшая ошибка моей жизни. Знаешь, наверное, как некоторые из этих сучек корячатся насчет получить хрен в задницу? Мамочка им говорила, так делать не надо, или что-нибудь в этом роде. А мне-то что оставалось? У нее дырка была уже никакая. Трахать ее в дырку — все равно что хреном воздух пинать. Ну как бы там ни было, она вся взвилась, хотя точно могу сказать — ей понравилось. Но ведь не полагается, чтобы это нравилось. Католическое чувство вины или что там еще. Но вышло так, как вышло — и вот, пожалуйста, тысяча девятьсот шестьдесят девятый. С тех пор она мне больше ни разу не дала, — он помолчал секунду с заученной печалью. — Эта кассета — единственное, что осталось на память, — он улыбнулся. — А у тебя хватило порядочности остановить ее через пятьдесят шесть целых, три десятых секунды, когда до тебя дошло, что ты слушаешь, как мужик трахает жену в задницу. Мне это нравится. Большинство дослушало бы до конца, многие, наверное, даже подрочили бы под это, — он стал похож на акулу с искусственными зубами. — А ведь звучало это возбуждающе, а?

Держи себя в руках, сказал я себе. У этого парня давно уже засохший изюм вместо мозгов. Но прилив ярости надвигался.

— Я услышал не так много, чтобы составить впечатление, — ответил я.

— Ну, скажу тебе, Скотт, трахается она потрясающе, — ностальгически сообщил он. — Страстно так трахается, жадно. Поговорим о ее дырке? Блин, затаскали это слово, оно так не подходит к ее сочной маленькой манде. Если хочешь знать правду, так по-моему, я только из-за этого на ней и женился. Из-за этой ее горячей узкой бархатистой щелки.

Мне вдруг захотелось врезать ему как следует по его гребаной морде, но теперь я понял, почему. Только частично из-за того, что он говорил о Шарлен. Точно так же, как он сейчас, парни в школе обычно обсуждали Черил.

— Я хочу сказать, если уж совсем напрямую, что у нее по-настоящему тесная, ультратесная дырка. Как у восточных девиц. У косоглазых. Парни, которые были на войне, много рассказывали мне, какие маленькие и тугие дырки были у вьетнамок, а меня так и подмывало ответить что-нибудь вроде: «Да ну? Если ты думаешь, что у них тесные дырки, так тебе надо попробовать мою жену», — он мерзко рассмеялся. — Разумеется, ничего мне не приходилось говорить, потому что они и так почти все ее перепробовали.

Я был на грани взрыва. Это был дебил из мужской раздевалки, который поливал грязью Черил. Билл Холтнер!

— Деннис, я не хочу это слушать, — заявил я.

Он не обратил внимания на мои слова.

— Ты просто не имеешь представления, через что она пропустила меня, Скотт. Ни малейшего. Я просто не знаю, что с ней делать, правда, не знаю. Я дал ей все, о чем только может мечтать любая женщина. Славу, звездность, домик мечты на Малибу, богатство, деньги, — больше, чем она способна потратить за всю жизнь. Я вытащил ее из ниоткуда. Спас от работы официанткой или кассиршей в универмаге. Я дал ей намного больше того, что она заслужила, если уж хочешь знать правду.

Мы пролетели мимо Зума-Бич, в стеклах его темных очков отразились загорелые тела.

— Слишком рано и слишком много — и вот что вышло. Я ее испортил. Я превратил ее в подгнившую, разлагающуюся принцессу. У нее было слишком много внимания, слишком много фанов, слишком много обезличенного обожания. Когда все оборвалось, она не смогла этого вынести. Она немного сдвинулась. Не было больше волн любви, накатывающих на нее из толпы на больших площадках. Думаю, осталась только пустота. И она заполнила ее, еще как заполнила! Бесконечной вереницей горячих пульсирующих хренов.

Все это было дерьмом. Я презрительно фыркнул и уставился в окно. Господи, он что, не замечает, как я отношусь к его речам? Видимо, нет. Он продолжил, будто между нами было полное взаимопонимание.

— У меня несколько лет ушло на то, чтобы понять, что с ней творится. Видишь ли, я на некоторое время оставил ее одну. После того, как покончил со «Stingrays», но еще до «Tidal Wave». Бестолковое было время. Я тогда здорово подсел на «скоростняк»,[206] а это наркотик из серьезных. Я все время торчал в студии, все время. А когда приезжал домой, ее там не оказывалось. Она сматывалась на несколько дней подряд. Вот тогда я начал понимать, что она — настоящая нимфоманка. Нет, это слово слабовато. Она прямо свихнулась на сексе, это были саморазрушительные траханья, просто саморазрушительные. Я хочу сказать, что ее носило по самым отъявленным подонкам: филиппинские официанты, мексиканские контролеры на парковках, какие-то ублюдочные мелкие преступники из низов, пытающиеся косить под хиппи. И конечно, все они знали, кто она такая. Они трахали ту самую, из «Stingrays»! Я нанял детективов — вот так и узнал обо всем этом. Они представили мне доказательства — фотографии, магнитофонные записи. Это было мерзко до тошноты. Моя собственная жена. Господи Боже мой, ее ведь могли убить или шантажировать. Вот почему я запер ее дома — для ее же собственной безопасности. Она, конечно, все отрицала, что было совершенно нелепо — я же поймал ее на горячем. А потом она захандрила. И мрачно хандрила несколько лет. А потом у нее началась ипохондрия. Сначала я просто не понял, что с ней. Боже, я целое состояние угробил на врачей. А потом сообразил, что все это — просто дерьмо собачье. Не настолько тяжело она болела, чтобы не вскакивать с постели и не открывать дверь голышом. Это ее любимый номер; она эскгибиционистка.

Каждый раз, когда кто-нибудь приходит, все равно, кто. Садовник, шестидесятилетний япошка; водопроводчик; газовщик за показаниями счетчика. Парень, который обычно чистит бассейн, этакий юный белокурый жеребец. Я как-то раз вышел из дому — и нате вам, она сидит в садовом кресле, расставив ноги, и сверкает перед ним своей дыркой, как на этих грязных фотках в «Хастлере». Все нутро переворачивалось. А у парня стояло так, что не захочешь — заметишь; добавлю, последний раз в его жизни. Ну и ей я потом тоже урок преподал.

Большой Уилли притормозил у нужного поворота. Дерьмо все это было, бред наркомана-импотента о сексуальном отвращении. Я не верил ни единому его слову.

— После этого я проверял, чтобы она была заперта у себя в комнате, каждый раз, когда надо было открыть ворота. Ну и конечно, она отказывалась выходить даже тогда, когда было можно. Совершеннейший абсурд! Нам пришлось относить ей наверх еду. Можно было подумать, что она инвалид. Наконец я отправил ее к психиатру. Поначалу Большому Уилли пришлось возить ее к нему — она бы не села больше за руль. И никогда, ни за что не стояла бы, сильно наклонившись. Однако, похоже, эти визиты все-таки помогают.

Мы выехали из-под эвкалиптов и увидели дом, выглядевший мертвым, заброшенным.

— Довольно скоро она снова начала водить, и, похоже, возвращалась на прямую узкую дорожку. У меня были огромные надежды на нее, — и тут его голос зазвучал напыщенно и зловеще: — А потом до меня дошло, что там происходит на самом деле. Понимаешь, как-то ночью я решил ее трахнуть, я подумал, может, она уже достаточно оправилась, чтобы я снова мог трахать ее, может, ее дырка снова сжалась после такого долгого безделья. Так вот, я поднялся к ней в комнату, а она сказала — нет, не хочу. Но я учуял запах вареной моркови.

— Вареной моркови? — Это уже попахивало непоследовательностью сумасшедшего.

— На ее коже. Запах вареной моркови. Понимаешь, днем она была у психиатра, и после этого душ не принимала. Она ездила к нему три раза в неделю. Неудивительно, что она начала улыбаться! Я попытался поцеловать ее в шею, но этот запах шел от всего ее тела, меня чуть не стошнило прямо там. Ненавижу запах вареной моркови.

Большой Уилли нажал кнопку дистанционного управления. Ворота, жужжа, раскрылись перед нами.

— Думаешь, у нее был роман с психиатром?

— Я не думаю, я знаю! Это было омерзительно. У нее вообще вкуса нет. Он же всего лишь жирный шестидесятилетний мешок польского говна, из этих северо-Каролинских типов, которые ходят вокруг да около, жируют за счет всех этих гребаных знаменитостей. Может, это у нее образ отца или что-нибудь в этом духе. Но я платил ему по три сотни за заход, так какого ж он совал свой бородавчатый шнобель в манду Шарлен?

Мы проехали к дому.

— В общем, все это вышло наружу. С ней я еще не говорил, нужны доказательства, — он мрачно улыбнулся. — Зато этот польский подонок… с ним я разобрался.

Это, видимо, была шутка, этакая депрессия в духе Ричарда Конте.[207]

— Разобрался? Что ты имеешь в виду?

Машина остановилась. Большой Уилли вылез и открыл дверь Деннису. Тот явно не собирался отвечать мне. Вместо этого он положил руку мне на колено и наклонился поближе, чтобы поделиться чем-то личным перед тем, как мы выйдем из машины.

— А знаешь что, Скотт? Несмотря на все, что мне пришлось из-за нее пережить, я и сейчас люблю ее. Нет, «люблю» — это слово слабовато. Я боготворю эту женщину, я обожаю ее, я не могу представить себе жизни без нее. Я думаю, у каждого в жизни есть только одна великая любовь, так что я должен считать себя счастливчиком, что мне удается удержать единственную женщину, которую я люблю, рядом с собой, — он улыбнулся улыбкой Роберта де Ниро. — А это не всегда было легко. И совсем не так, как в романах. И цена в некоторых отношениях бывала очень высокой. Послушай моего совета, Скотт — если ты когда-нибудь встретишь женщину, которую полюбишь по-настоящему, ни за что не давай ей уйти, что бы ни случилось.

Он сжал мое колено, грубовато, по-приятельски шлепнул по нему и слегка рассмеялся, словно стараясь рассеять серьезный настрой:

— Пошли.

Мы устроились в музыкальной комнате и продолжили разговор. Большой Уилли принес виски «Джек Дэниэлс» для меня и кока-колу в банках для Денниса.

Хотя из-за кондиционера в комнате было холодновато, я начал покрываться потом. Сперва решил, что это просто от усталости или от того, что сдерживаемый гнев начал выходить через поры. Но время шло, и меня стало лихорадить. Я уже был в подпитии, так что не обращал внимания, просто двигал и двигал разговор, желая побыстрее закончить интервью.

— А что ты скажешь о влиянии Спектора[208] на твои работы, Деннис?

— Туфта это все. Об этом уже столько лет треплются. На самом-то деле, все было с точностью до наоборот. Это он сочинял под влиянием моих работ. И Брайан Уилсон[209] тоже. Впрочем, я не завидую ни одному человеку. Они оба гениальны, каждый по-своему. Или были таковыми.

— Что-то ты вдруг стал необычайно великодушен.

— Да просто так и есть. Мы — триада величайшей эры рока. Спектор, Уилсон и я. Разумеется, как я уже сказал, я — вершина этой пирамиды. Когда-нибудь, через тысячу лет, от них останется примечание мелким шрифтом, но я — я буду божеством.

Здесь я ждал улыбки. Не дождался.

— Если уж зашел разговор о серф-музыке, может, расскажешь нам, как ты открыл группу «Vectors»?

— Мы вместе учились в средней школе. В Хермозе. Они часто смеялись надо мной в спортзале.

— Смеялись над тобой?

— Ну да. Они считали, что у меня хрен маловат. На самом деле он не такой уж маленький. Он того типа, который сильно увеличивается, когда стоит, понимаешь, о чем я? Но в раздевалке он казался маленьким.

— Понятно, — я подумал, что это надо будет вырезать. Проверил запись, чувствуя, что меня мутит.

— Ну, как бы то ни было, они были здоровенными парнями, крепкими белокурыми серферами, с огромными крепко-белокуро-серферными хренами, и они часто смеялись надо мной. В итоге вышло даже забавно. Потому что это они оказались гомиками, а не я.

— Думаешь, они были гомиками? — механически переспросил я, понимая, что это в интервью не пойдет.

— Я не думаю, я знаю. Они трахали друг друга в жопу каждый раз, как представлялся случай. Я как-то застукал их в номере отеля в Милуоки. «Отлично, ребятки, — сказал я, — вот все и ясно».

— Но они были еще и серферами. В смысле, они действительно занимались серфингом?

— Верно, занимались. Они были гомиками-серфингистами. И не раз выходили из воды, вывесив члены наружу.

Я налил себе еще дозу крепкого.

— Их первый хит, «Идем со мной», был весьма смелой для своего времени песней. В смысле сексуальности.

— Ты это о чем?

— Ну, двойной смысл названия. И такое оргазмическое крещендо…

— Ты что хочешь сказать, какой еще двойной смысл? Нет там никаких двойных смыслов! Я не пишу песни с двойными или тройными смыслами. Я себе давно взял за правило никогда этого не делать. Я пишу песни только с одним смыслом, потому на это и уходит столько времени! — Он вскочил, глотнул кока-колы, смачивая пересохший рот. — Вот это и плохо в современной музыке. Все эти поганые мудаки только и знают, что трясти яйцами перед публикой! Мы живем в среде больной культуры. Мозги у людей давно уже на хрен свернуты порнографическими магазинчиками. И бродят себе вразвалку по автотрассам, как Роданы[210] или Годзиллы, возят свои хрены и манды в огромных тачках. Они больше не знают, что такое любовь! Любовь? Эт че? Все сводится к «Пошли, крошка, перепихнемся!». А нынешняя молодежь — просто членоголовые дебилы со своим хэви-металльным барахлом и MTV. Смотрел когда-нибудь? Мне жалко их, этих сегодняшних молодых — у них нет того, ради чего стоит жить. Они давно уже не люди, они роботы с дырками для траханья вместо голов. Нам с тобой повезло, Скотт. Мы выросли в ослепительном сиянии болезненной, острой, безнадежной любви без взаимности — до того, как весь мир навеки обрушился в дерьмо!

Он стоял красный, напряженный, крупно дрожа, словно член, готовый вот-вот кончить. Я всерьез подумал: вот так-так, он ведь прямо сейчас загнется, сейчас у него будет массированный сердечный приступ одновременно с обширным инфарктом, и сегодня интервью будут брать уже у меня — в вечерних новостях.

Но вместо этого он дернул головой в сторону двери — туда и направился.

— Сейчас вернусь, — тихонько сказал он. — Мне надо сортиром попользоваться.

Я в этом и не сомневался. Напыщенный санузел «Озирис», с ванной «Гор» и биде «Ибис», где его ожидает тучный нубиец-камердинер, всегда готовый к услугам; вместо маленького белого полотенца через руку перекинут галстук, вместо пушистой метелочки в пальцах — шприц.

Я резко поднялся — и едва не хлопнулся в обморок. Боже, да мне было еще хуже, чем я думал. Я чувствовал жар; лоб горел. Грипп, наверное. Черт, мне ужасно хотелось уйти. И почему я не поехал на своей машине? Я чувствовал себя как в ловушке — до ближайшей автобусной остановки было несколько миль. Ну ничего, придется. Как только вернется Деннис, я отсюда свалю. А пока что — на воздух.

Я откатил в сторону сдвижную стеклянную дверь, поморщился от ударившего в меня яркого света. Был жаркий, мертвый день — на небе ни облачка, в воздухе ни малейшего ветерка, океан выглядел подделкой, вроде синего целлофанового горизонта в фильмах сороковых годов. Даже доносящийся шелест волн звучал искусственно, металлически, как наложенный звуковой эффект.

Я вышел во внутренний дворик с пустым, растрескавшимся бассейном «Нефертити». Стояла эротическая жарища. Сегодня был сексуальный день косметики «Коппертон», день снятия рубах, день плакированной[211] лоскутками бикини Лолиты из «Альфа Бета»;[212] совершенно та же атмосфера, что ввергала целые поколения деревенщины Среднего Запада в сексуальное безумие. Слишком жарко, слишком тяжко делать что бы то ни было, только потеть, потягивать пиво и медленно трахаться.

И тут я увидел Шарлен. Она ничком лежала на матерчатом коврике на дальней стороне бассейна, на ней было вишнево-красное бикини без верха. Подложив руку под голову, она смотрела в сторону океана, так что меня, скорее всего, не видела. Бледная светящаяся кожа, так похожая на кожу Черил, блестела от лосьона, сверкала на солнце, как хромированная. Как и у Черил, ее кожа сияла словно светом другого измерения, линии тела мерцали, будто бриллиантовый рисунок на нитратной пленке. Рядом с ней обычная загорелая кожа смотрелась бы как кирза, а девушки-серферы — как кричаще яркие рекламные модели. Такую кожу следовало бы прятать под особым светом сказочных английских долин, а не выставлять напоказ суровому канцерогенному взгляду здешнего аэрозольного неба.

Я смотрел, смотрел достаточно долго, чтобы она (если, конечно, не спала) смогла бы почувствовать мое присутствие — и вдруг заметил струйку дыма, поднимающуюся из ее волос. Я был достаточно пьян, чтобы решить, что она в огне.

— Эй, эй! — помчался я к ней.

Она обернулась — и я понял, что это всего лишь догоревшая до фильтра сигарета, которую она держала в той же руке, которой подпирала голову.

— Что?! — Увидев меня, она мгновенно проснулась.

— Твоя сигарета.

Она раздавила окурок о плитку, натянула верх купальника — не то, чтобы застенчиво, скорее, так, будто задумалась, давно ли я на нее смотрю. Соски у нее были яркого, сочного розового цвета.

— Я уж подумал, у тебя прическа горит, — сказал я, мгновенно почувствовав, что она может спросить об этом.

— Не беспокойся. Она огнеупорная.

— Ну да, теперь и сам вижу. Асбестово-витаминный комплекс для ухода за волосами V05.

Она широко улыбнулась — Черил улыбалась очень похоже.

— Ценю твою заботу.

— Ну так ведь сезон пожаров.

— Ага, что-то мы в этом году расслабились. Лето уже почти закончилось, а мы так до сих пор наши щеточки и не почистили.

— Все, что для этого нужно — одна беспечная задница.

— Мы обычно очень осторожны со своими задницами, — и она снова перевернулась на живот.

— Это-то я вижу, — я был слишком пьян, чтобы думать, что говорю. — Твоя просто в отличном состоянии.

— Так и должно быть, — вежливейше ответила она. Она уже лет пятнадцать на блокировке.

Меня чуть не передернуло, если только я правильно понял, о чем она говорит.

— Какая жалость. Такая попка, как у тебя, с полоборота всерьез заводит.

— Знаешь, что! — она резко села, скорее рассердившись, чем рассвирепев. — Давай без этих автомобильных выражений, ага?

Я ухмыльнулся:

— Думаю, ты уже все их слышала.

— Можешь быть уверен — слышала. Все до единого. Не окажешь ли мне любезность устроиться тут, на сиденье, и воткнуть свой ключ в мой замок зажигания? — саркастически поинтересовалась она.

— Ну раз уж ты об этом заговорила, сегодня отличный денек, чтоб прокатиться.

— Или, может, проверишь у меня смазку подвески?

— У меня в гараже отличная смотровая яма.

— Посмотришь заодно сцепление?

— Вот этого я никогда не делал.

— Подбавишь газу? Сделаешь мне продувку?

— Не раньше, чем проверю у вас масло, мэм, мне-то ведь и отсюда видать, что у вас там перегрев.

Она улыбнулась и потянулась за сигаретами:

— На самом деле, я вообще не на ходу. Похоже, у меня аккумулятор сел.

— Может, просто надо подтолкнуть? У меня тут в багажнике тросы найдутся.

Она фыркнула и закурила.

— Мне понравился твой «линкольн». Он у тебя где-то года шестьдесят третьего?

— Ага. Желаешь сделать кружок вокруг Дили-плаза?[213]

— Не смешно.

— Очень даже смешно.

— Так все-таки, зачем ты держишь эту машину? Потому что она похожа на ту, в которую тогда стреляли?

— Не могу тебе ответить. Информация запрещена к разглашению до 2063 года, — я пошатнулся, но, взмахнув руками, устоял на ногах.

— Ты пьян, да?

— Да. И еще я умираю. По-моему, я подхватил гепатит с нестерилизованной патефонной иглы.

Она улыбнулась. Ей не хотелось, чтобы я уходил. Внезапно до меня дошло, как же на самом деле она была одинока.

— Так где же ты был, когда в него стреляли?

— В Кеннеди? У-у, даже и не знаю, не помню уже, честно говоря.

— Ой, да ладно. Каждый точно знает, где он был, когда это случилось.

— Я стараюсь жить настоящим…

— Ну говори же… — настаивала она с наигранным раздражением.

— Погоди секундочку. Кажется, припоминаю. А, да, точно, вспомнил. Я как раз был в Далласе. Открывал коробку с завтраком на травяном холме.[214] С тех пор плоховато слышу на правое ухо. А ты где была?

— В спортзале. В школе «Аркадиа Джуниор Хай». Мы играли в волейбол, и тут увидели мисс Пирс, эту тренершу-лесбиянку, она вся в слезах бежала в свой кабинет.

— Понимаю. Я сам был лесбияном.

— Думаю, ты до сих пор лесбиян.

— Конечно. Но я отношусь к экзотическому, чувственному типу. Евроазиатскому, если честно, — я заговорил голосом французской нимфетки с придыханием: — Может, ты видела меня в «Эммануэль»? Ой! У меня такая порочная идея! Почему бы нам с тобой не полизать друг другу грудь, пока твой муж смотрит? Как ты думаешь, его заинтересует? Понаблюдать за двумя красивыми девушками, а?

— Мой муж ничем не интересуется, — сказала она, резко помрачнев. — И хочу предупредить вас, мистер Кокрэн, последнему человеку, который всего лишь тяжело дышал при виде меня, отрезали язык.

— К чему вдруг такой официоз? — спросил я с французским выговором.

— Вы тяжело дышите.

— Это от жары, — ответил я обычным своим голосом.

— Тогда вам лучше не стоять на солнце.

Я не мог понять этой внезапной перемены. Но с другой стороны, я слишком много язвил, чтобы вообще соображать. А у нее все-таки был свой «пунктик». В общем, получалось глупо. Я попытался грациозно отступить:

— Что мне сейчас действительно хотелось бы, так это окунуться. Жаль, что в дне бассейна трещина…

— Скотт! — разнесся вопль Денниса. Шарлен вся сжалась.

Я развернулся, ожидая увидеть его стоящим в дверях музыкальной комнаты, но он все еще был где-то внутри.

Я снова перевел взгляд на Шарлен — она лихорадочно сгребала свои вещи.

— Иди, — сказала она и нырнула в кусты в ту же секунду, как он вышел из дома.

— А, вот ты где, — он подошел ближе. — Что ты тут делаешь? — Ему все еще не хватало дыхания, и он обливался потом после последнего укола.

— Просто вышел на воздух.

Желтый матерчатый коврик был влажен от ее пота. И она обронила солнцезащитный лосьон.

— На воздух? А что случилось с кондиционером?

— Ничего. Совершенно ничего.

Я подошел к нему так, чтобы отвлечь его внимание от коврика:

— У тебя здесь просто невероятное место. Я про вид отсюда.

— Шутишь, что ли? Сплошная хрень, — он уставился куда-то в сторону коврика. — Видишь эту стену? Она уже обваливается. — На коврик он внимания не обратил. — Меня уверяли, что там, в основании — скала. А знаешь, что там на самом деле? Грязь, только и всего. Грязь. Боже мой, я всю душу вложил в этот дом, потому что мне обещали, что он тысячу лет простоит. А он до конца этого века не дотянет. Я уже начал новые планы строить.

— Да, о будущем думать — это правильно, — поддержал я, пока мы возвращались в музыкальную комнату. — Я вот все ношусь с идеей перебраться во Францию где-нибудь в начале 2150 года.

Входя в дом, я обернулся и поймал взгляд Шарлен, брошенный на меня сквозь ветки кустарника.

В комнате я сразу же рухнул на диванчик в уголке для посиделок, обливаясь потом. Деннис беспокоился, как никто. Мгновенно примчался Большой Уилли с парой колес, предположительно, аспирина. Я проглотил их и запил виски, не особо всматриваясь. Потом я остался один и ждал, пока Большой Уилли подгонит машину, чтобы отвезти меня домой. Последнее, что я помню — как вырубался.

Когда я пришел в себя, была уже ночь, а я находился в странной комнате. Очень странной комнате. Стены были бледно-голубыми, а на потолке были нарисованы фосфоресцирующие звездочки и полумесяцы. Детский манеж и множество игрушек покрывала пыль. Подвешенная к потолку колыбелька покачивалась рядом с кроватью, на которой я лежал. Голый. Я сел, меня прошиб пот, я еле двигался от лихорадки и силы кваалюда,[215] который они мне дали. Сквозь прутья оконной решетки светила настоящая луна. Я был на втором этаже.

Комната была мрачной и одновременно печальной. Детская для ребенка, которого у них не было. Почему? У нее был выкидыш, или же ребенок родился преждевременно и умер? Как давно это было?

На столике у кровати лежал каталог детской одежды за октябрь 1969 года с иссохшими страницами.

Почему-то меня тревожила висящая колыбелька. Я стоял, прислонившись к стене, и вяло думал, что заглянув в колыбель, я могу увидеть там нечто черное и сморщенное. Но там оказалась только паутина.

Мне нужно было отлить. Черт, где моя одежда? Спотыкаясь, я шарил по комнате, наступая на жестяные игрушки, и наконец нашел свои штаны на спинке низенького детского стульчика. Я натянул их, едва при этом не упав, и вышел в коридор верхнего этажа.

Внизу, в холле, горел свет, отбрасывая тени от перил на оранжевые стены, обитые флоком, но в доме было тихо. Я пошел по коридору в поисках сортира.

А потом услышал тихую музыку из дальней комнаты, в самом конце. Лучик света говорил, что дверь была слегка приоткрыта. Я тихонечко приблизился, уже догадываясь, чья это была комната.

Заглянул в щель — она оказалась шире, чем я предполагал. Я увидел, что источником музыки был телевизор, старая «кабинетная» модель: по MTV крутили клип «Cars».[216]

Сама комната была отделана в мягких пастельных тонах: розовые стены, голубой бархат, фиолетовый шифон. Туалетный столик был буквально завален парфюмерией и косметикой. Верх пианино был уставлен пластиковыми купидончиками. Фотографии рок-звезд (в том числе и нынешних, но по большей части — звезд двадцатилетней давности) были развешаны на стенах; среди них была и фотография Бобби, глянцевый снимок из фанского журнала, с его свежими яркими губами и сияющим белокурым коком «помпадур», прыщи были аккуратно замазаны. Вся эта комната была вычурным прибежищем, о котором мечтали избалованные девочки-подростки пятидесятых.

Шарлен лежала на розовом покрывале кровати, свернувшись калачиком в подушках, спиной ко мне, не обращая внимания на телик. Сперва я подумал, что она читает, держит книгу в бумажной обложке. А потом разглядел, где именно находилась ее рука.

Меня как ударило, от смущения и возбуждения одновременно. Она резко перевернулась на спину, уставилась в потолок, одной рукой забравшись под футболку, к грудям, другой орудуя между ног. Потом она вздрогнула, выгнулась дугой, глаза ее закрылись, она невнятно пробормотала лишь одно слово. Я был ошеломлен. У меня было совсем плохо с головой или она действительно произнесла мое имя?

Я осторожно отступил от двери, перепуганный, как бы не выдать себя каким-нибудь звуком. Половица могла выдать меня предательским скрипом, и она подняла бы крик.

И снова… я заколебался. Что будет — что на самом деле будет — если я просто толкну дверь и скажу: детка, я здесь. Она и вправду произнесла мое имя или я вообразил себе это? Я так сильно хотел поверить, что именно я был объектом ее фантазии. Но если я был неправ… или даже если я был прав… Она может все равно предпочесть собственную безукоризненную версию меня порочной потеющей действительности.

Я все еще взвешивал варианты, когда увидел тень на оранжевой стене, обитой флоком, и у меня чуть сердце не остановилось. Тень злобной собаки. Чак — я был практически уверен, что это именно Чак. Его зубы были оскалены, хотя, как и раньше, казалось, что он не может ни зарычать, ни залаять. Единственное, что было слышно — его адское дыхание.

Я предельно осторожно попятился к двери Шарлен, громко прокашлялся и наконец позвал «Эй! Э-эй!..».

Она распахнула дверь; ее черная футболка — на ней красовалась старая фотка Джеймса Брауна — едва прикрывала промежность.

— По-моему, у меня тут с вашим двортерьером маленькое затруднение, — сказал я; и она тут же окликнула пса:

— Чак! — Хлопнула в ладоши. — А ну пошел вниз! Вниз! Плохая собака! — Она командовала резко, но говорила хриплым шепотом. — Чак, пошел вниз!

И двинулась за ним сама, оттесняя его к лестнице. В какой-то момент он обернулся к ней и молча оскалился. Это разозлило ее, она буквально прыгнула на пса. Он бросился от нее к лестнице, на верхних ступенях остановился, еще раз обернулся и вроде бы пристально на нее посмотрел, но затем все же пошел вниз, надменно и неторопливо.

Она вернулась к двери в комнату, обдав меня запахом сладких духов и мыла:

— Ты как, цел?

— Ага. Я искал туалет.

— Вон там, — она указала взглядом в другой конец коридора. — Как ты себя чувствуешь?

— Дерьмово.

— Ну да, и выглядишь так же.

— Спасибо. Ты тоже.

Она улыбнулась:

— Ты очень мил, — побарабанила пальцами по дверному косяку.

— Как и твои духи. Они как-нибудь называются?

— Ага. «А ну-ка пропусти», — она уже закрывала дверь. Я пробежался пальцем по ее руке, вверх, под рукав футболки.

— И майка твоя мне нравится.

— Спасибо, — она убрала мою руку. — Хочешь, подарю?

— А как же.

— Тебе она, наверное, будет маловата.

— Проверить можно только одним способом. Снимай ее.

— По-моему, я выгнала не того кобеля.

— Ничего не могу поделать. Я фанат Джеймса Брауна. Он играет огромную роль в моей личной мифологии.

— Не рассказывай. «Night Train»[217] уже давно по радио крутили, когда ты первый раз с девушкой переспал.

— Я тогда слушал «Go-Gos».[218]

— Думаешь, я тебе поверю?

— На самом деле я все еще девственник.

— Ты перевозбудился, весь горишь. Иди-ка обратно в постель.

— Я не хочу спать.

— Нет, хочешь.

— Но не в детской.

Она пришла в замешательство:

— Он разместил тебя в детской?

Я сунулся было в дверь по направлению к ее кровати под розовым покрывалом:

— Вот эта койка вроде поуютнее.

Она преградила мне путь:

— Когда вся передняя спинка будет в твоих мозгах, какой уж там уют.

Я подался назад:

— А где сейчас твой муж?

Она указала на дверь в середине коридора:

— Он сейчас в ауте.

— В ауте? Не слышал этого выражения со времен Алтамонта.

— Ну, я, вообще-то, расставшееся с иллюзиями «дитя цветов» — сам знаешь, что это такое.

— Да ты никогда среди «детей цветов» не была.

— Верно, не была. У меня все время уходило на то, чтобы отгонять молодых и озабоченных, вроде тебя.

— Я уже не молод.

— Это видно. Я тоже.

— Ну так почему бы нам не открыть бутылочку «джеритол»[219] и не устроить вечеринку? — Ты что, так сильно хочешь умереть?

— Именно. Я Чарльз Бронсон[220] рок-н-ролла.

— Ага, ну да, а я тогда — Грета Гарбо. Так почему бы тебе не сделать нам обоим одолжение и не свалить отсюда на хрен?

— Гарбо никогда так не выражалась.

Она улыбнулась:

— У тебя ширинка расстегнута.

Как же, так я и купился на это, еще чего!

— У меня она всегда нараспашку.

— Знаю, — и она закрыла дверь.

Я посмотрел на ширинку — она действительно оказалась расстегнута, мой рычаг был у всех на виду. Надо же, а я и не знал. Наверное, он забавно «иллюстрировал» мои попытки изобразить напор. Не потрудившись застегнуться, я хладнокровно направился по коридору, представляя себя Ивом Монтаном.

Минутой спустя я стоял перед унитазом, руки в боки, отливал, рисуясь — и тут послышались их голоса.

— Ты, гребаная вонючая блядь!

— Нет, Деннис! Милый, ну пожалуйста…

Громкий звук тяжелой оплеухи.

Дверь распахнулась, ручка ударила в стену. Шаги — кто-то бежал по коридору. Голос Денниса: «А ему я яйца оторву!».

Вся моя рисовка испарилась, а сердце мгновенно провалилось в пятки. Засовывая свой инструмент в штаны, я осторожно выглянул.

Коридор был пуст, но дверь спальни Денниса была открыта. Он был там, выдвигал ящики комода, лихорадочно искал что-то.

Я вышел и увидел Шарлен — она была в своей комнате; подперев рукой подбородок, изучала саму себя на телеэкране. Увидев меня, она отчаянно замахала мне рукой — назад, назад.

Я услышал щелчок взводимого курка, оглянулся и увидел Денниса в дверях его спальни.

Обеими трясущимися руками он держал никелированный «магнум-357», и в своих мешковатых жокейских шортах был похож на рассерженного ребенка — малыша с рельефными подкожными рубцами, вздымающимися на обоих предплечьях, как вздымаются Анды в Чили. Дуло смотрело на меня, а вот его взгляд словно выискивал что-то такое, чего здесь не было.

— Что она тебе сказала? — спросил он.

— Деннис, нет! — вскрикнула Шарлен. — О Боже…

Я нырнул в детскую одновременно с тем, как он выстрелил. Я хлопнулся на пол, и шесть пуль прошли мимо, их свист отдался мерзкой ломотой в костях. Изрешеченная колыбель покачивалась надо мной на своем подвесе. Из-за выбитого стекла включилась сирена. Она пронзительно вопила, а я корчился на полу, высматривая кровь. Крови не было.

Послышались тяжелые шаги, и появился Большой Уилли, бегущий вверх по лестнице; его толстое пузо нависало над узкими красными плавками.

Деннис уже смеялся, безвольно опустив руку с пистолетом; я никогда еще не слышал такого вымученного смеха. Большой Уилли скользнул ему за спину и отобрал у него оружие ловко и профессионально, как будто уже много раз проделывал это.

Шарлен застыла в дверях своей спальни, зажав ладонями рот.

Большой Уилли сказал Деннису что-то успокаивающее, за воем сирены слов нельзя было разобрать. Губы Денниса зашевелились, но разговаривал он сам с собой или со своим внутренним голосом, а не с Большим Уилли.

— Он очень устал, — проорал мне Большой Уилли, перекрывая вопли сирены. — Тебе лучше уйти.

Да уж, точно. Хороший совет.

Я еще посмотрел, как он уводит обмякшего, что-то бормочущего Денниса в спальню. Потом поднял глаза на Шарлен. В ее глазах словно навек застыло потрясение. Я поднялся. Убедившись, что я жив-здоров, она отступила назад, в свою спальню, и закрыла дверь.

Под завывание сирены я сгреб в охапку свои обувь, рубашку, кассеты с записью интервью и выкарабкался через электрифицированные ворота на свободу. Было еще темно, когда меня, голосующего на автостраде Тихоокеанского побережья, подобрала парочка беженцев от сальвадорских «отрядов смерти» в помятом форде «фиеста».

6

Два дня я провалялся с гриппом. Норрайн приносила мне куриный бульон из закусочной «Кентерс» с улицы Фейрфакс. Кассеты с интервью валялись на прикроватном столике, но я чувствовал себя настолько отвратно, что так и не послушал их. Если уж честно, я вообще не очень-то хотел слушать эти кассеты. Я просто тянул время, дожидаясь, пока у меня в голове не прояснится настолько, чтобы я мог поговорить с Нилом и решить, выдвигать ли обвинение в попытке убийства.

На третий день мне полегчало настолько, что я сумел спуститься в «Дьюк» на поздний завтрак. Я взялся за свой омлет с чили и авокадо, расположившись за длинным столом между мясистым администратором гастролирующей группы и тощей девицей, певицей рокабилли — и тут меня похлопали по плечу. Я поднял глаза. Шарлен.

— Привет, Скотт.

Она была одна, в жуткой тревоге; и явно старалась изо всех сил не выламывать себе пальцы. Левой рукой она вцепилась в ремешок сумочки так, что у нее побелели костяшки пальцев. Солнечные очки в «леденцовой» оправе скрывали глаза, но красные губы кривились от напряжения, а когда кто-то у стойки расхохотался, она вся сжалась. Как обычно, заведение напоминало дурдом — набито битком, у входа возникла давка, кто-то пытался выйти.

— Доброе утро, — сказал я.

— Слушай, мне надо поговорить с тобой…

Она сняла темные очки, ее испуганный взгляд заметался по залу. Я обратился к певичке рокабилли:

— Вы не подвинетесь немного?

Занятая разговором с красивым молодым актером, она раздраженно глянула на меня, но просьбу мою выполнила. Образовалось место для Шарлен, но когда я обернулся к ней, ее уже не было.

Она пробивалась к выходу, неистово расталкивая людей, панически прорываясь на улицу. Я рванулся за ней.

Я ожидал, что она помчится по тротуару, но она остановилась в нескольких ярдах от двери. Спиной ко мне, она рылась в сумочке, когда я догнал ее:

— Ты как, в порядке?

Когда я тронул ее за плечо, она аж подпрыгнула и выронила серебряную коробочку для пилюль. Желтые таблетки валиума раскатились по асфальту.

— О черт! Господи, нет!

Мы одновременно наклонились, собирая таблетки. Первую же, которую она подобрала, она сунула в рот и проглотила всухую.

— Что случилось, в чем дело? Может, тебе водички? — я направился было обратно в «Дьюк».

— Нет, — она взмахнула рукой, останавливая меня. — Наплюй. Теперь все в порядке. Я пришла в себя.

Она действительно успокаивалась, как по волшебству. Изучила свое отражение в отполированном камне фасада и глубоко вздохнула; напряжение в ней спадало — из стадии лихорадки переходило к обычному, ровному уровню.

— Как это? Уже пришла в себя? Ты же таблетку приняла только что.

— Это всего лишь сигнал, — ответила она чуточку раздраженно, как будто я никак не мог понять множества простых вещей. Она была права.

— Что это было? Приступ страха?

Она еще раз глубоко вздохнула:

— Нет, это агорафобия. Я — агорафоб.

Я знал, что это значит, но не смог удержаться от шутки:

— Ага, я тоже Агуру[221] терпеть не могу. Впрочем, в Калабасасе[222] еще хуже.

Она кривовато улыбнулась, и я почувствовал себя так, словно только что рассказал за обедом спастически дурацкий анекдот мускулистому дистрофику.

— Извини, если я тебя смутила, — она поглядела назад, на вход «Дьюка», где по-прежнему толпился народ. Некоторые настороженно поглядывали на нас.

— Ты меня ничем не смутила. Ты уверена, что чувствуешь себя нормально?

— Да, теперь все отлично. Я точно знаю, что если принять валиум, приступ тут же пройдет. И ведь действительно проходит.

— И часто с тобой такое?

— Только когда я куда-нибудь выхожу, — она хмыкнула. — Вообще-то это не совсем правда: так мне намного лучше. Я очень долго вообще не могла из дома выйти или поехать куда-нибудь. А потом вышло так, что я снова смогла сесть за руль, доезжать хотя бы до Пойнт-Дьюм. К Лео.

— Лео?

— Это мой психотерапевт. Он проводит со мной десенсибилизирующую терапию. Санта-Моника была огромной победой — я смогла съездить туда. А теперь я могу даже до Инглвуда доехать, чтобы сделать укладку, — она уставилась на широкий проспект. — Дальше этого я пока не забиралась. Я все еще не могу выезжать на скоростные магистрали. Автострада Тихоокеанского побережья — и то никак. — Она указала на «Дьюка». — Но хуже всего — толпы. Я не могу, когда кругом много людей и давка. Думаю, это что-то вроде клаустрофобии, только хуже. Ни за что бы не поверила, что смогу туда зайти. Отлично настроилась, — она нахмурилась, словно сердясь на себя. — Ты извини. Ты там ел. Я не хотела тебя отрывать…

— Да не волнуйся ты об этом. Слушай, ты сама-то ела? Там, на Сансет, есть забегаловка. Мы можем прямо в машине перекусить. Ты от «Крошки Нейлорса»[223] не распсихуешься?

— Похоже, это какой-то заговоренный город, — указал я на табличку «Сдается», приклеенную чьими-то грязными руками на дверях «Крошки Нейлорса». — Жалко. Памятное мне место. Встретил тут как-то хиппующую цыпочку. Поздним летом шестьдесят девятого. Она взяла меня с собой в свою коммуну, какое-то допотопное ранчо в Четсворте, как в старых фильмах. Там мы слизнули по кислоте, а потом она, какой-то парень по имени Текс и еще пара девчонок поехали в Бель-Эйр, хотели запороть кому-то вечеринку.[224]

Я остался, застрял дослушивать «White Album». Как потом оказалось, это было только к лучшему.

Шарлен фыркнула:

— Сколько же в тебе дерьма.

Я пожал плечами.

— Так ты был хиппи? — уточнила она.

— Я?! Ха, нечего мне всякий отстой приписывать! Я никогда всей этой любви не понимал. Черт, если уж на то пошло, я, скорее всего, был прото-панком. Блин, в шестьдесят седьмом у меня уже был «Mohawk». Моим певцом был Лу Рид. Я носил черные ботинки, подбитые гвоздями, и фигачил девочек в общественных местах. Я однажды залепил плевком в Мелани прямо во время концерта.

— Ох ты ж блин, — сказала она. — Могу спорить, ты фанател от «Moody Blues».[225]

— Никогда.

— И Донована.[226]

— Оставь, дай передохнуть.

— Спорим, ты знал наизусть все до единой песни Дилана.

— Еще чего. «Doors», «Captain Beefheart»[227] и Нэнси Синатра[228] — вот это было мое.

Шарлен рассмеялась. Официант, обслуживающий машины, закрепил на окне наш поднос.

Начищенное стекло и коричневая штукатурка этой закусочной для автомобилистов, казалось, уравновешивали грань, на которой сходились скоростные магистрали, по которым рычащие машины неслись на Сансет и Ла Бри. Удушающая безветренная жара усиливала звуки, и казалось, что здесь все так же, как было двадцать лет назад; улицы забиты мощными машинами, ревущими перед красными сигналами светофоров, рвущими с места, визжа шинами и воняя горелой резиной, заставляя подскакивать пожилых дам в радиусе до полумили.

Когда рядом с нами, скрежеща, пристроилась битая «барракуда», битком набитая бритоголовыми морячками в увольнительной, Шарлен даже не обратила особого внимания. Валиум сработал. Она повернулась к «барракуде» спиной и сняла темные очки.

— Я хочу уйти от Денниса, — сообщила она.

Я макнул жаркое по-французски в кетчуп:

— Надо же, просто не понимаю, почему.

— Проблема в том, что я не очень понимаю, как это сделать.

Судя по всему, она говорила в абстрактном, метафизическом смысле — но я решил понять ее буквально.

— Что ж, если ты хочешь развестись, тебе надо обратиться к адвокату.

— Знаю, — огрызнулась она, но тут же сникла. — Дело в том, что я даже ни одного такого не знаю. Все вопросы всегда решал Деннис. А идти к его адвокату я не могу.

— Могу, если хочешь, направить тебя к парню, через которого сам разводился. Нормальный адвокат. В смысле, он не полный подонок. А в этом городе, — добавил я с наигранным цинизмом, — это чуть ли не самая лучшая рекомендация, которую только можно дать.

Она уставилась на тропические мотели, что стояли ниже по Сансет.

— Даже не знаю, — ее тон стал мрачным, как бывает при тяжком несчастье. — Мне уже тридцать четыре. Но во многих отношениях я до сих пор чувствую себя, как будто мне четырнадцать. Мне именно столько было, когда я встретилась с Деннисом. И с тех пор он все время заботится обо мне. Не то что все эти эмансипированные женщины… — Позади нее морячки хрипло заржали. — Просто я совершенно не разбираюсь в этом. Я никогда ничего сама не делала. Ничего. Я ни разу в жизни не заполняла налоговую декларацию и не оплачивала счет. Я даже чек еще ни разу не выписывала. У меня никогда не было работы…

— Ну, я бы так не сказал.

— Именно так. Безработная рок-певица. Так и напишу в заявлении о приеме на работу. Последнее место и время работы: группа «Stingrays», 1964-67. Господи. Да они решат, что я, блин, чокнутая.

— Сомневаюсь, что ты собираешься искать место клерка в каком-нибудь универмаге «Зоди».[229] По крайней мере, пока ты не вынесешь оттуда половину всего, что он стоит.

Она засмеялась:

— Думаешь, так и случится? Не знаешь ты Денниса.

— Это мы скоро поправим.

Она хмыкнула:

— Так он тебе уже звонил?

— Нет еще. А что, собирался?

— Ага. Он ужасно переживал по поводу того, что случилось.

— Это хорошо. Тогда, видно, можно отозвать заявление окружному прокурору.

— Это ты шутишь, или как? — она, похоже, испугалась.

— Ну пошутил на минутку.

Она тронула меня за руку:

— Слушай, ты ведь не собираешься на самом деле разосраться с Деннисом? Не думай, что закон тебя защитит. Если уж он захочет до кого-нибудь добраться — доберется.

Я подумал о ее психотерапевте — Деннис заявил, что с ним он «разобрался». Сейчас я уже не был так уверен в том, что это чушь.

— Я просто не хочу, чтоб с тобой что-нибудь случилось, — сказала она, все еще касаясь моей руки. Ее настойчивость беспокоила меня. Все это было так, словно мы уже крутили страстный роман. Она вроде бы почувствовала то же самое, рассмеялась, чтобы рассеять это настроение, и потянулась за сигаретой.

— А почему ты ждала так долго? Это ничего, что я спросил? — поинтересовался я.

— Боялась, наверное, — она закурила. — Он сказал мне, что если я хотя бы попытаюсь уйти от него, он меня убьет.

За ее спиной один из моряков что-то прошепелявил; остальные загоготали.

— А зачем ему так нужно удерживать тебя, если он больше…

— Не трахает меня? — она пожала плечами. — Он меня боится. Я слишком много знаю.

— О чем?

— Обо всем. — Она попыталась уйти от вопроса. — Понимаешь, он думает, что я тогда напишу книгу или что-нибудь вроде этого. Выдам все его тайны. У него их много. Слушай, — она подалась вперед, не дав мне даже рот открыть, — мне очень жаль, что я загрузила тебя всем этим. Мне надо было поговорить с Луизой. Но что, по ее мнению, мне надо сделать, я знаю. Думаю, я просто хотела услышать еще чье-нибудь мнение.

— Думаю, что вы, ребята, все еще можете наладить жизнь, — произнес я занудным тоном консультанта по семейным проблемам. — А в следующий раз я хотел бы поговорить с вами обоими. — Она улыбнулась. — Но если б я мог на секунду стать беспристрастным, я бы сказал, что единственное разумное решение для тебя — это уйти от него и оставшуюся жизнь провести вместе со мной.

Она рассмеялась, и это меня порадовало.

— Что, правда? — спросила она. — И где? В «Тропикане»?

— Эй-эй-эй, я всего лишь ди-джей. Не могу обещать, что смогу создать тебе условия, к которым ты за все эти годы так привыкла.

— Ну, с этим все в порядке. В том, чтобы сидеть взаперти, мало радостей, — на миг она приуныла, погрузившись в свои мысли. — Я бы очень хотела снова петь.

— Не вижу к тому препятствий. Ты по-прежнему просто невероятна. Я слышал тебя, когда первый раз попал в ваш дом.

— Деннис говорит, что я уже давно не та.

— Чушь он порет.

— Он считает, что я никогда ничего из себя не представляла. Что это он создал меня. Своими песнями. Он говорит, без него я провалюсь.

— Шарлен, он сам не понимает, что несет.

Она поглядела сквозь лобовое стекло:

— Ох, черт, меня засекли.

Я поднял глаза и увидел в здании «Крошки Нейлорса» латиноса-посудомойщика, который ухмылялся и указывал на Шарлен помощнику официанта азиатской внешности. Я огляделся в поисках официанта, чтобы отдать ему поднос, но посудомойщик уже приближался.

— О Господи, на кой мне все это, — Шарлен прикрыла ладонью бровь.

Он подошел с ее стороны машины, разлыбившись в придурковатом обожании. Около сорока, под глазом — вытатуированная слезинка.

— Шарлен?! Ох, дружище, глазам не верю! Шарлен Контрелл, надо же! Это уж слишком!

Шарлен улыбнулась ему улыбкой стюардессы и бросила на меня отчаянный взгляд.

— Я ведь, считай, практически всю жизнь твоим фанатом был, дружище. У меня на деке вот прямо сейчас стоит «Люби меня сегодня ночью».

Внимание официанта я, наконец, привлек.

— Спасибо, — ответила Шарлен.

Он закатал рукав, открыв татуировку в форме сердечка, стратегически расположенную так, чтобы скрыть следы от уколов на сгибе локтя. Внутри сердечка красовалась надпись «Шар».

— Моя первая жена, дружище. Она была в точности как ты, бля буду. Все так говорили. А, слушай, а что случилось с остальными из «Stingrays»? Как это вы, ребят, до сих пор не воссоединились, не дали по этому случаю несколько концертов?

Шарлен ответила ровным тоном, словно механически:

— Ну, Бобби загнулся от передоза еще в шестьдесят девятом, а Фрэнк докололся до смерти в семьдесят втором. Билли разбился на мотоцикле в семьдесят пятом, а Джимми обратился к Иисусу в семьдесят девятом.

— Й-о-о, ну и хрень, дружище, — сказал он, слегка обалдев. — Про Бобби-то я помню, а вот про других… я-то все семидесятые в кутузке парился, так что вот, не в курсе.

Официант забрал наш поднос. Я завел мотор.

— Знаете, спасибо, что вы меня помните, — сказала Шарлен.

— Помню? Блин, дружище, да разве такое забудешь? Я до сих пор каждую субботу звоню на KRLA[230] в ночной эфир, посвящаю моей первой жене «Люби меня этой ночью». Она, дружище, померла. Авария. Пятнадцать лет назад. Хренова тачка с откидным верхом. «Камарро» шестьдесят седьмого года. Кувыркнулась с автострады, дружище. Ей голову оторвало.

Я дал задний ход.

— Спасибо, — сказала Шарлен. — Спасибо еще раз.

— Эй, приятель, ты рули поосторожней! — крикнул он, пока мы выезжали. — Не кувыркнись!

Вернувшись к «Тропикане», я проводил ее к ее машине, белому «мустангу» шестьдесят пятого года с откидным верхом — не восстановленному, судя по тонким, как волос, трещинам краски; но на нем явно почти не ездили. Небольшой ярко-красный салончик казался залитым свежей кровью.

Я записал имя своего адвоката на спичечной коробке из «Дьюка» и уточнил:

— Ты уверена, что чувствуешь себя нормально? Что сможешь вести машину?

— Ага, я сейчас в полном порядке, правда. Ехать назад всегда легче.

Я все еще не мог определиться, как отнестись ко всему этому агорафобскому делу — я-то всегда считал это одним из моднючих психиатрических расстройств, — но в том, что для нее это было серьезно, сомнений у меня не было.

— Знаешь, спасибо тебе за все, — сказала она. — Думаю, мне на самом деле просто нужно было с кем-нибудь поговорить.

— Рад, что ты выбрала меня, — мне вспомнилось, как она тогда лежала на розовом атласном покрывале кровати. — Есть у меня такая тенденция — зацикленность на самом себе. Мне обычно как раз помогает поговорить с кем-нибудь, у кого серьезные проблемы.

Она импульсивно обняла меня. Держа ее в объятиях, я вдруг заколебался — меня охватило что-то вроде парализующе острого желания, какого я уже много лет не чувствовал. Она отодвинулась, слегка смущенная, и села в свою машину.

На миг она напряглась за рулем; затем выехала на улицу, не глядя в зеркало. Завопили гудки; какой-то «бьюик» едва не врезался в нее сзади, а она махнула мне рукой и дала газу.

Поднимаясь к себе в комнату, я встретил молодую женщину, которая спускалась вниз.

— Скотт Кокрэн — это вы? — спросила она, сияя натужным телевизионным шармом.

— Возможно.

Она набрала полную грудь воздуха и в бешеном темпе выдала первый горестно-извинительный куплет из «I'm Sorry» Бренды Ли,[231] вызвав несколько смешков у тех, кто оказался возле бассейна.

Она подала мне небольшой пухлый конвертик, и я выдавил улыбку:

— Спасибо. Это было круто.

В моей комнате зазвонил телефон. Я сунул ей доллар и отпер дверь.

Звонок я предоставил автоответчику, а пока он предлагал оставить сообщение, вскрыл конверт. Там оказался маленький пакетик, набитый кокаином. Автоответчик дал длинный гудок.

— Скотт, надеюсь, ты уже получил мое предложение о мире, и если эта тупая сука, которая поющий посыльный, сделала, что ей сказали, то ты уже знаешь, каково мне сейчас. Тебя, друг мой, надо к лику святых причислить за то, что ты меня терпишь. Я был первостатейным засранцем — дальше некуда; а если б не признал это, оказался бы еще и полным дубьем. Скотти, я валяюсь у тебя в ногах, умоляю, ною, вылизываю твои грязные ботинки. Умоляю, позвони мне и скажи, что я не потерял своего единственного настоящего друга, — отбой.

Я с отвращением засмеялся и стер сообщение.

Вечером, когда я собирался отправиться на свою ночную смену, мне нанес визит Хэнк. Я сделал ошибку, оставив кассеты с интервью в прямом эфире на студии. Хэнк их прослушал, и теперь был в экстазе. Деннис был великолепен, как я и обещал: словоохотлив, скандален и четко выражал свои мысли. Пожалуй, несколько двинутый, но это было частью его таинственного ореола.

Хэнк ввалился в ванную, когда я брился, и завел разговор о возможности видеосъемок. Нашей компании-учредителю принадлежала кабельная сеть, которая по выходным пускала записи концертов рок-звезд и ток-шоу с ними. Деннис Контрелл и «конюшня» его исполнителей могли потянуть на двухчасовой специальный выпуск. Конечно же, это будет мое шоу. С моей отличной внешностью я был просто создан для малого экрана. И потенциальные возможности записи были решительно безграничны, тут и говорить нечего.

Это было еще не все. Хэнк успел поговорить с одним литератором — уважаемым журналистом, который сделал множество материалов для журнала «Роллинг Стоун». Преданный поклонник Контрелла, этот парень уже около десяти лет пытался взять интервью у Денниса. Узнав, что мы с Деннисом нашли общий язык, он бешено завертелся. Если бы я мог ему помочь… словом, для тупых: как я смотрю на то, чтобы написать книгу в соавторстве. Она наверняка прогремит не слабее, чем биография Моррисона несколько лет назад.

Захватывающая идея, сказал я Хэнку, выходя из ванной и небрежно бросая грязные жокейские шорты поверх кассет с интервью, пока Хэнк их не заметил.

Провожая меня вниз, до машины, он спросил, когда я в следующий раз увижу Денниса.

— Думаю, в следующий понедельник. В уголовном суде.

— Э-э?

— Не бери в голову.

Пока я садился в машину, Хэнк продолжал оживленно говорить. «Главное — поддерживай с ним хорошие отношения», — это было последним, что он сказал мне.

Если б только можно было переключить на автоответчик телефон, по которому в студию поступают заявки, моя жизнь могла бы повернуться совсем иначе. Поскольку он позвонил, это было неизбежно.

— Ты разве не слышал моего сообщения?

— Угу, слышал.

— И все же по-прежнему ненавидишь меня? Да, так?

Я вздохнул.

— Нет, Деннис, вовсе не так.

— Тогда давай встретимся завтра в три, в клубе «Виски».[232] На нейтральной территории, ага? Я не виню тебя, что ты так подозрительно ко мне относишься. Я поступил плохо, очень плохо. Но теперь это все в прошлом, вот увидишь. Значит, в «Виски», договорились?

— Не знаю, Деннис, действительно не знаю.

— Скотт, мне нужно идти, я сейчас в студии. Но завтра мы увидимся. Я знаю, ты меня не подведешь. Ты же знаешь, я люблю тебя, Скотт. Правда. Люблю как младшего брата, которого у меня никогда не было.

Бар «Виски» был заперт и забит досками уже не первый день. Любопытно, знал ли об этом Деннис, подумал я, шагая по сверкающей боковой дорожке к узкому входу со стороны Стрип. Черные стены были облеплены постерами с «Police»[233] и Пиа Задора,[234] но дверь оказалась открытой. Подойдя ближе, я услышал игру на рояле и пение.

Я шагнул внутрь, смена освещения ударила по глазам, пока они не привыкли к полумраку. На тускло освещенной сцене я обнаружил источник музыки: Большой Уилли стоя наяривал «My Blue Heaven»[235] в стиле Фэтса Домино. Получалось у него неплохо. А если совсем честно… и тут меня вдруг озарило, кто такой или, вернее, кем был Большой Уилли лет двадцать тому назад. Я все еще переживал свое открытие, когда от двери ко мне подтолкнули высокий стул у стойки бара, и я услышал голос Денниса: «Вот здесь, Скотт».

Я увидел лишь темный силуэт да тлеющий кончик сигареты — и шарахнулся в сторону, ударившись голенью о ножку стула.

— Осторожней, Скотти, — он добродушно рассмеялся.

Приблизившись, я сумел разглядеть его. Он был спокойнее, чем когда-либо — ни следа скрывающейся в глубинах жестокости. Если он сейчас и был под дозой, на сей раз, по крайней мере, на текущий момент, это была идеально точно подобранная доза. Он повел рукой в сторону пещерообразного зала, и я заметил глубокую вмятину у него на лбу — от ногтя?

А в зале царил полный развал, будто здесь панки сорвали последний концерт — пол был усеян поломанными столами, стульями, битым стеклом.

— О-о, «Виски»… — произнес он с напыщенной ностальгией.

— О-о, да, — подхватил я его тон. — Да, конечно. Отис[236] в своем красном костюме, вызвавший здесь прямо настоящий шторм. «Love».[237]

Помнишь Артура Ли и «Love»? И, конечно, «The Byrds» и «Buffalo Springfield».[238]

Эй, «мистер Спейсмен»![239]

Привет, «мистер Соул»![240]

Черт, у меня тогда было жуткое времечко. Я как раз учился в коллеже, и кто-то под видом наркоты толкнул мне эстрогены. У меня целый семестр были огромные титьки. Так, кто у нас еще был? Ах да, Скай Сэксон[241] и «The Seeds». «You're Pushing Too Hard».[242]

Так я и не смог проникнуться этой песней. Но, конечно, настоящий дебют здесь был только один, верно? Джим! Король ящериц![243]

Веришь, нет — я ведь был здесь в ту ночь, именно в ту самую ночь, приятель, когда он вообще первый раз пел на публике «The End».[244]

А наверху подвесили прозрачную будку, и в ней была девица из клуба. Она стала знаменитой несколько лет спустя, кажется, как террористка. Ну, это неважно, в общем, когда Джим дошел до строчки про то, что хочет сделать со своей мамашей сам-знаешь-что (и слово, которое он употребил, было совсем не «играть»), так вот, эта девица из клуба так ошалела, что описалась прямо в своей будке. Но это еще не все. Угадай, кто стоял прямо под ней? Джон Уэйн,[245] приятель! Сам Дьюк, собственной персоной, бля буду! Только не спрашивай меня, что он там делал. Может, у них там на Эльдорадо техника накрылась, вот он и заглянул позвонить с платного телефона. Но самое-то плохое не в этом. Самое плохое в том, что… будка дала течь!

— Ну это уже чушь собачья, — снисходительно отозвался Деннис.

— Чушь собачья?! Ты что имеешь в виду, приятель? Я сам тут был. Я видел это собственными глазами, вот этими, обоими. Ну ладно, ладно, признаюсь, я тогда дрейфовал на звуке от примерно двух тысяч ярко-синих микрофонов, а за несколько минут до этого закинулся десятком колес туинала в сортире, но глаза-то не врут! Если этот пижон был не Джон Уэйн, тогда я — Дэйл Эванс![246]

Надутый! Верхом! Рядом со своим Курком на ранчо Яблочной долины![247]

Он вздохнул:

— Скотти, послушай меня, расслабься. Я не собираюсь делать тебе ничего плохого. Большой Уилли не сделает тебе ничего плохого. Ты отпускаешь безвкусные шуточки только потому, что боишься. Не надо, ни к чему это, — он скользнул рукой по моему плечу. Я почувствовал запах пачули. — Скотти, пожалуйста, поверь мне — я даже не знал, что произошло, пока Большой Уилли не рассказал мне обо всем на следующий день. Ты даже представить себе не можешь, что я пережил, как я раскаивался. Господи, подумать только — я едва не убил человека, который, единственный, проявил элементарную человеческую вежливость, и к которому я привязался впервые за… — его голос сорвался, — за Бог знает сколько уже лет. — Теперь он был похож на Оливье,[248] изображал извечный еврейский страх — и переигрывал. — Я бы не смог остаться жить, если бы… О Господи, нет. Не хочу даже представлять себе это. Кокаин не самый плохой наркотик, если чистый и сам по себе. Но горе, если смешать его с дилаудидом,[249] — он бросил свирепый взгляд Отелло на Большого Уилли, — или чем-нибудь еще таким, что этот мерзкий ниггер подмешал мне в лекарство. Это все равно, что смешать бензин с нитроглицерином и завести мотор. Однажды этот жирный черный мешок дерьма убьет меня, — он резко, демонически расхохотался в стиле Орсона Уэллса. Затем продолжил тихим, набожным тоном: — Но на сей раз я усвоил свой урок. Я бросаю препараты. Все препараты. Все до единого, даже аспирин. На этот раз я решил твердо. На следующей неделе я еду в Швейцарию. Курс замены крови.[250] Дорого, но оно того стоит.

Я вытащил из кармана пакетик кокаина и попытался вложить его в руку Денниса:

— Вот. Почему бы тебе не получить за него деньги назад и не пожертвовать их обществу «Анонимные кокаинисты»?

Он отвел руки, отказываясь взять пакетик:

— Нет, нет, нет, это ты оставь у себя. Неделя — долгий срок, и мне не нужны искушения. Ты только окажешь мне услугу.

Большой Уилли продолжил печальной, мучительно эмоциональной мелодией в духе Отиса Реддинга «Try a Little Tenderness». Я сунул пакетик в нагрудный карман пиджака Денниса.

— Мне и правда не надо этого дерьма, Деннис. И насколько я понимаю, это вообще крысиный яд.

— Никакой это не крысиный яд, — оскорбленно возразил он, и впервые я уловил в его тоне резкую нотку. — Большой Уилли берет только самое лучшее. Ты можешь говорить о нем все, что хочешь, но поверь мне, есть два вопроса, в которых он отлично разбирается. Наркота. И как разобраться с жирным поляком-психиатром, чтобы он никогда больше не совал свою носяру Шарлен между ног, — он ухмыльнулся, демонстрируя сверкающие искусственные зубы.

Голос Большого Уилли возвысился до пронзительного фальцета, взлетел в стратосферу, произнося слова нежно, с безумно изысканным трепетом; так убийца-психопат тревожится, что помялась пачка задушенной балерины.

С меня было достаточно.

— Слушай, я уже опаздываю на занятия джазерсайзом.[251] Увидимся как-нибудь, ага?

Я направился к двери. Он схватил меня за руку:

— Скотт!

Большой Уилли оборвал музыку. Я оцепенел. Деннис вцепился мне в руку выше локтя:

— Прошу тебя, — попросил он почти нежно, — не надо со мной так. Я уже столько раз извинился, что просто не знаю, что мне еще сделать, — и он выпустил меня.

— Я принимаю твои извинения, Деннис.

— Тогда поедем ко мне, пожалуйста. Я хочу кое-что показать тебе. Поделиться этим с тобой, Скотт. Я чувствую, что только ты и я способны оценить это.

— Что это?

— Не скажу. Не хочу все испортить. Пожалуйста, Скотт, поверь мне. Я не хочу сделать тебе ничего плохого. Ты же видишь, я сегодня практически нормален. Господи Иисусе, да я лучше себя искалечу, чем сделаю тебе хоть что-нибудь плохое. Это всего лишь жест дружбы. Пожалуйста, скажи «да». Ну, прошу тебя.

Он улыбнулся слабой неземной улыбкой, такойже безвредной, как евнух из давно ушедших времен.

— Ты мой единственный друг, — сказал он спустя примерно час, когда мы шли по подъездной дорожке к египтоидному гаражу. Да, именно египтоидному гаражу. Что же у него там стоит? Неужели крайслер «хеопс» сорок восьмого года — до нашей эры, разумеется? Или эффектный додж «тутанхамон» семьдесят четвертого? Возможно, кадиллак «рамзес» пятьдесят восьмого, с мелкими насекомыми, размазанными по лобовому стеклу.

— Друг мой единственный! Знаешь что? У меня никогда еще не было друзей-мужчин; настоящих — никогда. Да и женщин-друзей тоже, если уж на то пошло, — несмотря на то, что он говорил, вел он себя оживленно. И шел чуть ли не вприпрыжку. — Когда я был ребенком, у меня не было приятелей. Я всегда играл сам с собой. Я считал себя одиночкой. Но твой голос мне понравился сразу, как только я услышал его. Я сразу подумал, что вот с этим парнем мы могли бы быть друзьями.

Он отпер висячий замок и поднял гаражную дверь. Думаю, каким-то уголком сознания я знал, что там стоит, но действительно увидеть эту машину, было как получить разряд током. Шевроле-корветт «стингрэй» шестьдесят третьего года, двухместный, окно «сплит», безукоризненный, фосфоресцирующий синим сиянием, новенький и совершенный — такой же, каким он был на обложке альбома «Stingrays» двадцать лет назад.

— Моя первая настоящая тачка, — гордо сказал он, и, махнув рукой, добавил: — Нет, до нее были, конечно, и другие, но они не считаются. Старый «форд», «бьюик». Дерьмо собачье, — он улыбнулся во весь рот. — Я заплатил за него налом. Пять штук, в ноябре шестьдесят второго. Сейчас он стоит, по меньшей мере, раз в пять больше. Хотя, конечно, для тех, кто понимает, он вообще бесценен.

Это было просто удивительно: отполированный сверх всякой меры, на ярко-голубом — ни единой царапинки. Так заманчиво было воображать, что он действительно фосфоресцирует. Проезжая под уличными фонарями, он накапливает их свет, а потом, на скоростной магистрали, стряхивает его с себя неоново-синими крапинками. Остывая в гараже, он мог бы сиять часами. Вот и сейчас казалось, будто он сам испускает свет, неестественно яркий здесь, в полумраке.

Он поднял капот. Инжекторный двигатель 327 модели блистал чистотой, как с завода.

— Прямо слюнки текут, — я шутил лишь наполовину. — И часто ты его отсюда выводишь?

— Только по ночам, — он опустил капот. — Солнечный свет портит машины вроде этой. А смог — это просто кошмар. Можешь проверить так тщательно, как захочется. Нигде ни пятнышка ржавчины. Ни пятнышка.

Это был совершеннейший «стингрэй», совершенство линий которого было и осталось непревзойденным. Ни вычурного хрома, ни изящненьких сводиков моделей пятидесятых; ни вульгарно-фаллических, похожих на бутылку кока-колы очертаний «корветтов» семидесятых. Это была глянцевая блестящая греза с впрыском топлива, трогательная, как воспоминание о первой любви.

Я всмотрелся в окно. Салон был новехонький. Четырехскоростная коробка передач «Borg-Warner»,[252] заводской запах. Глубокие сиденья черной кожи были сделаны на заказ, кожа насыщенного яркого цвета казалась живой.

Единственным незначительным изъяном в машине был рубчик на спинке пассажирского сиденья, по клиновидной форме можно было понять, что туда втискивали доску для серфа так, что она торчала из окна.

— Ты занимался серфингом?

— Руки убери, — резко ответил он.

Я касался хромированной дверной ручки. Деннис тщательно вытер отпечатки моих пальцев рукавом.

— Извини, — он добродушно засмеялся. — Но когда дело касается этой машины, я становлюсь прямо фанатиком, — я видел, что он мелко дрожит от возбуждения. — Ага, серфингом я занимался, — это прозвучало по-мальчишески. — Мало кто знал, сколько я тренировался. Я ходил на доске один. Вверх по побережью. На Ринкон. У меня хорошо получалось. Однако, я думаю, что мне просто не особо нравились остальные парни. Большинство серферов — мудаки. Поэтому я в конце концов бросил это занятие. Из-за того, что — спасибо «Beach Boys» — все волны были забиты мудаками. Типами вроде «Vectors», как Марк и Гарри. Я тебе о них рассказывал?

— Ага, рассказывал.

— Но у меня получалось отлично, Скотт. По-настоящему классно. Эх, приятель, да я выходил на доске перед рассветом, лишь бы не было всех этих мудаков. Сколько раз я себе задницу чуть не отмораживал. Даже в гидрокостюме. Как-то утром я ходил один и чуть не утонул. Порой я буквально чувствовал, что неподалеку кружат акулы, видел их плавники. Но они на меня ни разу не нападали, до сих пор не знаю, почему. Может, потому, что у меня настолько холодная кровь, что они даже не замечали меня, — он расхохотался, будто выдал отличную шутку. Потом указал на заднюю дверь гаража: — Пошли. Я хочу показать тебе кое-что еще.

Эта дверь выводила на узенькую внутреннюю лестницу. Солнечные лучи пробивались сквозь верхнее грязное окно, прорезали пыль. Деннис начал подниматься первым.

На половине подъема к стене была прислонена старая доска для серфа с пожелтелой смазкой; мумифицированная доска из сгинувших времен.

— Это твоя?

Он приспустился:

— Ага. Я сам ее сделал, — он перевернул доску, сдул с нее пыль. — Мой собственный дизайн. Тем летом я работал в магазинчике в Хермозе. Конечно, и дизайн потом сперли — как и все другое. Я мог бы на этом разбогатеть и всю жизнь отдыхать на Гавайях — если б вместо этого не подался в музыку. Я был инженерным гением. Видишь, какое ребро? — Он прошелся пальцем вдоль кромки. — Эту форму я придумал во время одного бензедринового прихода в июле шестьдесят второго, — он задумчиво улыбнулся. — До сих пор помню ту офигительную экстатическую ночь, — на миг на его лице появилось страдальческое выражение, но он тут же засмеялся, показывая, что не принимает себя слишком уж всерьез.

Мы продолжили подъем.

В комнате на самом верху было темно, окна были закрыты плотными жалюзи. Я почуял легкий аромат сладких духов Шарлен, и по спине пробежал холодок. Деннис распахнул жалюзи на одном из окон, впустив свет. Я понял, что это за комната еще до того, как он объявил:

— Моя старая спальня. Я в ней вырос.

Это была комната подростка из пригорода Лос-Анджелеса, где-то начала шестидесятых годов: двухъярусная кровать в колониальном стиле (на такой могли бы спать Дэвид и Рики[253]).

Потускневшие розоватые фотографии серфинга, вырезанные из журналов, были приклеены к зеленовато-голубым обоям полосками желтого скотча. Хорошо сделанный ларь, тоже в колониальном стиле, на котором лежали кольца, наручные часы и пожелтелый носовой платок. Торшер с бирюзовым пластиковым абажуром стоял рядом с портативным черно-белым телевизором цвета морской волны. На прикроватном столике стоял проигрыватель RCA 45, на нем была поставлена пластинка «Stingrays» с песней «Шторм любви». Это было как оказаться в застывшем историческом святилище, в которое со времени его создания никто не заходил.

Я тронул глобус на столике в углу. Выступали очертания горных хребтов, а окрашенная в розовый территория в Африке была помечена «Бельгийское Конго». У меня был точно такой же. На самом деле, вся комната во многом была похожа на мою собственную. Я поглядел на шкаф, любопытствуя, не лежит ли в нижнем ящике колода игральных карт из Тихуаны, припрятанная под оставленным на память «Руководством для бойскаутов».

— «Beach Boys» ведь говорили об этом, верно? — заговорил Деннис. — Кредитуй, когда этого стоят.

— Это где такое?

— В «In My Room», — он мягко улыбнулся, да и вообще стал спокойнее, таким я его еще не видел — он был совершенно безмятежен, словно эта комната хранила все его внутреннее спокойствие. Он открыл дверцу шкафа: — Вся моя одежда.

Здесь были ветровки пламенно-алого и темно-синего цвета, клетчатые рубашки «пендлтон», полосатые мадрасские рубахи с коротким рукавом, белые «левисы» и один-единственный серый костюм. На полу шкафа стояли высокие башмаки «Clark» «для пустыни», сандалии «хуарачи», изношенные в хлам синие ботинки «вперед-вперед», разваливающиеся кеды. Деннис провел пальцем по узким лацканам серого пиджака:

— Снова входит в моду. Пожалуй, эти вещи опять можно носить.

В шкафу пахло шариками от моли, но когда он закрыл дверцу, я вновь почувствовал запах духов Шарлен. Мне показалось, что он исходит от двухъярусной кровати. Я коснулся ее стойки:

— У нас с братом была такая кровать. Когда мы пытались ужиться в одной комнате. Ничего из этого не вышло.

Запах совершенно точно шел от нижней кровати. На покрывале с рисунком из кактусов виднелись пятнышки ржавчины. Нет, не ржавчины. Крови.

— Я был единственным ребенком, — ответил он.

— Повезло тебе.

Рядом с кроватью на стене висело фото в рамке: совсем юная Шарлен. Похоже, снимали «поляроидом» со вспышкой. Она стояла на месте поножовщины из «Бунтаря», позади обсерватории в Гриффит-парке, щурясь от солнца, изо всех сил стараясь выглядеть крутой. «Деннису — навеки. Ангел» — написала она внизу губной помадой, со временем ставшей коричневой.

— Она здесь выглядит совсем девчонкой, — сказал я.

— Ага, так и было. Это одно из первых наших свиданий. Я сам ее снял, — он говорил спокойно, но взгляд его заметался.

Здесь была еще одна дверь, ведущая в смежную комнату.

— А там что? — спросил я. — Твоя начальная школа?

Он весело засмеялся:

— Нет, там просто кладовка. Куча старой обуви Шарлен, — широко улыбаясь, он приобнял меня за плечи и направил к лестнице. — Пошли. Я хочу еще кое-чем поделиться с тобой.

Я был рад, что мы ушли. Комната зацепила во мне что-то, а я не мог понять, что меня тревожит. Кое-что несерьезное, связанное со сходством этой комнаты и моей собственной спальни в доме родителей. Что-то серьезное, связанное с запахом духов и капельками крови на покрывале. И с голосом Шарлен на кассете.

В холле я извинился, сказал, что зайду в туалет, а Деннис прошел дальше, в музыкальную комнату.

Я уже заканчивал отливать, и тут дверь внезапно открылась. Шарлен. Смущенный, я закончил свое дело. Она шагнула внутрь, закрыла за собой дверь.

— Я договорилась с Майком, — сообщила она, имея в виду адвоката по разводам.

— Отлично, — я застегнулся. — Рад слышать.

— Я еду к нему сегодня вечером. Встретимся в тринадцатом ряду открытого кинотеатра «Сенчури».

— Надо было сразу тебя предупредить — я не особый любитель смотреть фильмы из машины. У меня аккумулятор слишком быстро садится, если я слушаю кино по радиоприемнику.

— Мне нужно поговорить с тобой, — непреклонно заявила она, и в этот самый момент Большой Уилли распахнул дверь.

Мы с Шарлен замерли, как животные под лучом прожектора. Большой Уилли уставился на нас. Она уставилась на него. Я, кажется, уставился в пол. Шарлен бросила мне многозначительный взгляд, затем протиснулась мимо Большого Уилли и отправилась вверх по лестнице.

— Хм, не возражаешь? — спросил я Большого Уилли, берясь за ручку двери. — Я тут как раз собирался «котекс»[254] сменить.

Не отрывая от меня взгляда, он взялся за наружную ручку, не давая мне закрыть дверь — поединок сил воли. И вдруг — мне надо было ожидать этого! — резко выпустил ручку, и дверь больно ударила меня по колену.

От дикой боли я на миг привалился к двери, пытаясь решить, что же теперь делать. Я захромал следом за ним.

— Эй, а я наконец понял, кто ты, — сообщил я, нагнав его в холле. Я понимал, что всего лишь оттягиваю неизбежное. Но если мне удастся выдавить из него смешок-другой, может, его доклад Деннису будет не таким поганым. — Ты же Малыш Уилли Уилер, «десятилетний пианист — играет так, что зашибись». Я был твоим большим поклонником.

— Дерьмо, — с отвращением произнес он и пошел дальше.

— А какой был твой самый забойный хит? «Chopsticks Part One and Two» — вот эта, да? Верно? Только — эй, постой, — я поймал его за плечо и остановил, — ты разве не был слепым? Ну, в смысле, как Стиви Уандер, а? Вечные темные очки и такая широкая улыбка…

— Пошел ты на хрен, — сказал он и стряхнул мою руку. — Хрен тебе в твою белую жопу.

Он пробуравил меня полным ненависти взглядом, а потом поддернул спортивные штаны и нагло прошествовал в сторону кухни.

Я направился в музыкальную комнату. Денниса там не было. Зато из кухни донесся его дикий неверящий вопль:

— Она — что? Когда?

Я услышал топот ног, бегущих по мохнатому ковру — совсем как в то утро, когда он помчался за пистолетом. Я кинулся к сдвижной стеклянной двери. Никак не мог нащупать задвижку. Черт, она была заперта. Заперта! Ворвался Деннис:

— Что там было? — заорал он.

Я оглянулся, готовый к смерти. Он был без оружия. Но рожа у него была красная, как дешевая телятина.

— Ты что имеешь в виду?

— Только что. У тебя с Шарлен. Большой Уилли мне рассказал.

У меня сердце зашлось в бешеном ритме «Watusi».

— Ничего. Я просто был в туалете…

— Эта сучка. Что она сделала? Она разделась?

— Нет. — Еще чего. Просто он валил на нее все грехи.

— Ну, рассказывай. Она показывала тебе свои сиськи, да?

— Нет.

— Значит, свою промежность? Сняла халат, раздвинула ноги и ткнула пальцем в свою мокрую дырку?

— Она была не в халате. Это совершенно невинная ошибка. Она не знала, что я там…

— Знала. Большой Уилли все видел. Она следила, как ты туда входишь и чуточку выждала, пока ты вынимал свой хрен. Она его хватала? Что она от тебя хотела? Обтереть половые губы о твою палку?..

— Чушь какая-то. Ничего не было.

— Ты ее не защищай…

— Да не защищаю я ее! — гаркнул я в неожиданном приливе дикой ярости, напугавшей меня самого; правда, понял я это лишь секундой позже, и по его ошарашенному взгляду понял, что он свои идиотские выдумки оставил.

Но я ошибся. Он несколько сально ухмыльнулся, довольный, как папаша, чей любимый сынок хоть в чем-то наконец выказал мужество.

— Ты джентльмен, — сказал он. — Ценю. Ты пытаешься даже такой гнусный, извращенный расклад обернуть к лучшему. Снимаю перед тобой шляпу, Скотти.

Он подошел к стереосистеме, на котором уже стояла двухдюймовая катушка. Включил, подвигал рычажки на нескольких усилителях.

— Пришло время поумерить резвость этой сучки раз и навсегда, — сказал он словно сам себе.

Меня трясло от бурлящего в крови адреналина. Почему я просто не вышиб ему убогие мозги одной из этих колонок?

Он щелкнул выключателем, из колонок разнесся жуткий рев. Он убавил громкость.

— А знаешь, почему у нее дырка такая здоровенная?

— Заткнись, — ответил я, но в этот момент рявкнула одна из колонок, словно сама судьба решила меня заглушить.

Он обернулся ко мне:

— Я буквально на днях понял. Дело не в психиатре. Знаешь, как я об этом узнал?

Господи, он что, не видел, что у меня на лице написано?

— Потому что у него хрен был с наперсток. Так сказал Большой Уилли. А Большой Уилли не врет — в таких делах уж точно. А я тебе скажу, почему у нее такая огромная дырка. Она трахалась с ниггерами.

Меня охватило чувство deja vu. Все катилось по кругу. Я бился в передозе собственного бешенства. Я слишком долго терпел. Надо было вырвать ему язык еще когда мы в первый раз встретились.

— Луиза Райт! Вшивая черная извращенка! Вот в этом-то все и дело. Шар ездила туда, не чтобы послушать старые хиты. Она ездила туда, чтобы ее оттрахала компания озабоченных гребаных ниггеров с хренами, как протухшая колбаса. Эта сучка все равно только испоганила мне все. Мне надо было нанять киллера, чтоб прострелил ей ее беззубую башку. У нее ведь нет зубов, ты об этом знал? Пиоррея в детстве. Может, она ее подцепила, когда обсасывала эти затасканные вонючие хрены, чавкала ими под ритм-энд-блюз. Она меня с землей сровняла, блядь черножопая! Она и из студии уходила, только раздавив мне все мозги в кашу.

— Это же лучшая вещь, которую ты когда-либо создавал, — услышал я собственный голос и почувствовал себя совершенно разбитым. Я был уверен, что вскоре заработаю рак. К уикенду у меня вырастет здоровенная опухоль, если я не прикончу его на месте.

— Конечно, лучшая! Это, блин, был шедевр. Я превратил эту дерьмовую ниггершу в трепещущее чудовище из чистейшего и вечного хромированного сияния. Но «Прилив волны огня» — ерунда, одноразовая дешевка, дерьмо по сравнению с этим! — Он крутнул катушку. — Скотт, вот чем я хотел поделиться с тобой, когда дал тебе кассету, но там была всего лишь, блин, копия. А это… это оригинал. Пятнадцать лет все усиливающейся боли!

Начиналось все какофонией, пронзительной и невыносимой. Секунд тридцать-сорок — словно оркестр Мантовани,[255] духовный хор мормонов,[256] «Sex Pistols»,[257] «Fabulous Flames»[258] Джеймса Брауна, «Е Street Band»,[259] «Roxy Music»,[260] «Clash» и «Crystals» пытались переорать друг друга, а заодно — завывания всего населения Южной Америки. Наконец, точно в тот миг, когда это стало совершенно невыносимо… все превратилось в совершеннейшую мелодию; у меня аж горло перехватило. Меня словно сковало холодом — ноги, спину. Ужасающее скрежещущее безумие первых сорока секунд сменилось тем, что изгнало из меня бесов, унесло мой гнев, и я не мог противиться этому. То, что последовало — было неистовым, сверкающим, пульсирующим и мелодичным штурмом чистейшей музыки, обрушивающейся, словно раскаленная лава меж бесконечного множества зеркал; и все это было глубоким, истинным — цифровое совершенство, которое даже «Прилив волны огня» заставляло звучать, как в далеком сорок пятом.

Каждая многочисленная армия звуков двигалась по пересеченной местности, будучи совершенной в каждой отдельной детали — и в то же время была единым целым, словно ее скрепляли невидимые законы, идущие из самого сердца Вселенной. Финал был ошеломляюще пронизывающий, и в то же время праздничный, эйфоричный. Трансцендентный романтизм, рок — лиричный эквивалент Рахманинова, преуспевающий и сокрушительный. Деннис был прав. Вне всяких сомнений, это было лучшим, что он создал, может быть, действительно превыше всего, что когда-либо было создано. И все же его произведению не хватало самого важного элемента. Ведущего вокала.

Музыка возрастала, пока накал не стал практически невыносим, пока эйфория не подошла к тончайшей грани с болью. Затем она вновь рухнула, с заставившей содрогнуться неожиданностью, одновременным оргазмом и выпотрошенностью, и завершилась мягким раскатом виолончелей, тяжким и грандиозным, как ночное море.

— Боже мой, — наконец выговорил я и посмотрел на него.

В его глазах стояли слезы. В моих тоже.

7

С пустынной заброшенной улицы открытый кинотеатр «Сенчури» для автомашин выглядел как сюрреалистическое святилище утраченных подростковых мечтаний. В дни «Капли»[261] он был девственно чист, а сейчас — убог и замусорен; высокие двойные пластиковые занавеси, которые должны были скрывать экраны от взглядов из квартирных окон близлежащих домов, висели лохмотьями, как сгнившие паруса.

Я проехал мимо бара с закусками к ближайшему тринадцатому ряду. Почему она назначила встречу именно здесь, в тринадцатом? Именно в нем обычно назначали свидания; именно в этом ряду происходило все действо, здесь был главный траходром. Если б все, кто за этим сюда и приезжал, парковались бы только в тринадцатом ряду, машины спрессовались бы в плотную груду, в то время, как остальная парковка пустовала бы.

Конечно, так все было в те времена, когда здесь был всего лишь один тринадцатый ряд. Я подождал несколько минут, поглядывая то на обезглавливание в летнем лагере на экране передо мной, то на беззвучное изнасилование в зеркале заднего вида и надеясь, что Шарлен отыщет меня. И она нашла — я даже вздрогнул, когда она распахнула дверь со стороны пассажирского сиденья.

— Все в порядке, — сказала она, сев в машину. — Он думает, что я поехала к Луизе.

Я рассмеялся:

— Здорово. Славный безобидный трюк.

— Что ты имеешь в виду?

— Он считает, что ты ездишь туда только затем, чтобы — как бы это поделикатнее назвать? — чтобы запрыгнуть на афро-американских джентльменов со здоровенными…

— Так, хватит, я не хочу об этом слышать.

Я не мог осуждать ее за это.

Она закурила, оглядела остальные машины. Она явно нервничала — не так, словно у нее должен был начаться этот ее приступ, просто была встревожена.

— Здесь мы и познакомились, — сказала она.

— Ты с Деннисом? А я думал, что он ехал по Аркадии и вдруг услышал, как ты что-то декламировала в гараже…

— Чушь это все. Это было здесь. В августе шестьдесят четвертого. Показывали «А Hard Day's Night».[262] Я была с Бобби. Он узнал Денниса, подошел к нему и стал на него давить, чтобы тот нас прослушал. Деннис и не собирался. Пока не увидел меня!

— То есть ты тогда встречалась с Бобби, да?

— Нет. Мы были просто друзьями, как брат и сестра. Вся эта писанина в журналах насчет любовного треугольника — тоже чушь, — она уставилась в экран. — Он-то, по-моему, втрескался в меня. Но я никогда ничего подобного к нему не испытывала.

— Ага, я помню, когда он умер, — я понимал, что подгоняю ее ответ под свои рамки. Я полистал в свое время кое-какие из этих журналов. — Его нашли в машине…

— Да. На каком-то очистном заводе в Карсоне. В сверкающем новеньком «камарро» шестьдесят девятого года. Он только что купил эту машину. На ветровом стекле была наклейка, в магнитофоне стоял «Let It Bleed»,[263] а из руки у него торчала игла. Он был мертв уже с неделю, когда его нашли.

— Героин…

— Думаю, да, — видно было, что она любила его, хотя я и верил ей, что эта любовь не была романтической. — Такая утрата. Он ведь тоже поначалу пел, еще когда мы были «Darts». Мало кто знает об этом. Он хорошо пел. Мог бы стать вторым Джеггером. Но у Денниса, конечно же, было свое видение «Stingrays», и он не дал бы Бобби петь. Хотя все время обещал, что даст ему что-нибудь вокальное. Когда «Stingrays» уже распались, он записал с Бобби какие-то сольники, но ни один из них так и не вышел. Ничего у них не вышло, полный крах, — ее взгляд проследил движение на экране. — Бобби так взволновался тем вечером, когда мы встретили Денниса. Это было похоже на решающий шаг, — она фыркнула. — Я вообще-то тоже была сама не своя. Еще бы! Передо мной был гений, который хотел сделать из меня звезду! Он был молодой, богатый, красивый, влиятельный, творческий. Мечта любой девушки. Машина тоже была та еще. У него был тот самый «Stingray» шестьдесят третьего года, который, не поверишь…

— Ага. Я его видел. Машина что надо.

— Что?!

— Сегодня днем. В гараже.

— Он пустил тебя в гараж? — недоуменный смешок.

— Угу. Показывал мне машину. И комнату.

— Комнату? — она выглядела озадаченной.

Я вспомнил о запахе ее духов на двухъярусной кровати:

— Которая наверху. Его скромное святилище. Ну ты знаешь.

Она покачала головой:

— Я никогда не была там, наверху. И в гараж вход запрещен. Это его личное убежище.

Она посмотрела в окно, словно понимала, что я мог бы поймать ее на лжи. Почему она врала? Мне вспомнилась кассета и капельки крови на покрывале. Господи, что же он делал с ней там, наверху?

Я попытался помочь ей:

— Там всего лишь его прежняя комната. Ну, знаешь, такая, как та, в которой он вырос. — Она не смотрела на меня. — Кое в чем малость жутковатая. В смысле… — Ну и как теперь мне выкручиваться? — Что-то вроде такого места, которое обычно скрыто от всех, пока кто-нибудь не умрет. Ну вроде места, где родился Уолт Дисней, в таком вот роде.

Мне показалось, что она перестала дышать. С ее сигареты упал столбик пепла.

— Шарлен, ты как?

Никакого ответа.

— О Господи, у тебя что, опять этот приступ?

— Нет, — она резко вернулась к реальности. — И пожалуйста, никогда меня об этом не спрашивай. Иногда достаточно вопроса о приступе, чтобы он начался.

— Извини.

Она смахнула пепел со своих слаксов.

— Ничего. Просто я немного вымоталась сегодня вечером. Сегодня был скверный денек. Мы крупно поссорились. После твоего отъезда.

— Он тебя ударил?

— Нет, — ответила она, защищаясь. — Нет, только наговорил гадостей. Он потребовал ключи от машины.

— Так он ударил тебя?

— Ну… да, конечно. Раз или два, — ее голос был тверд. — Но это же круто, сам понимаешь. Потому что это всегда… когда бы Деннис ни ударил меня, это всегда бывает как поцелуй.

Она снова отвернулась к окну, ее плечи дрожали. Сперва я подумал было, что она смеется. Нет, она плакала.

— Скотт, сделай доброе дело, обними меня, пожалуйста…

О Боже, да, конечно. Я охватил ее руками, и она разрыдалась у меня на груди; ее взбитые волосы щекотали мне подбородок.

— Все хорошо. У тебя все будет хорошо.

Я уловил сладкий запах ее духов и почувствовал острую, невероятную нежность к ней. Если бы только была хоть какая-нибудь возможность стереть из ее жизни всю боль, которую он ей причинил!

Я долго держал ее в объятиях. И не мог поверить, что это происходит со мной.

Никогда не думал, что такая простая вещь может вновь так взволновать меня.

— Вчера у меня был долгий разговор с Майком, — наконец сказала она, вытаскивая из сумочки бумажный носовой платок. — Ты был прав. Он не полный подонок, — она высморкалась.

— Подожди, когда получишь счет.

— В любом случае, он готов заняться моим делом. Но он считает, что мне лучше бы перебраться куда-нибудь еще до того, как он даст делу ход.

— По-моему, хорошая мысль.

— Я не очень представляю, куда мне идти. О Луизе Деннис знает.

— А других подруг у тебя нет?

Она покачала головой:

— Только Луиза, уже давно, — она прикрыла глаза. — Есть еще что-то вроде убежища для избиваемых жен. То ли в Азузе, то ли еще где-то. Считается, что это секретное место, но я точно не знаю. А если Деннис выяснит, куда я делась, он тут же примчится за мной.

— Об этом забудь. Не будешь же ты жить на раскладушке в убогой развалюхе — ты же звезда. Я знаю место.

— Он знает про «Тропикану».

— Зато не знает, что у меня мама живет в Палос-Вердесе.

Короткая заминка:

— А она не будет возражать?

— А она и не узнает. Она сейчас в Гватемале.

— Гватемале? А что она там делает?

— Даешь слово, что это не будет использовано против меня?

— Что?

— Считается, что мама там в археологической экспедиции. А на самом деле она — член марксистского партизанского подполья. Она выехала туда, чтобы учить детишек стрелять из АК-47…

Шарлен засмеялась:

— Притормози-ка. В Палос-Вердесе нет марксистов. Это прорейгановские места.

— Вот и видно, как много ты знаешь. В пятидесятых воспитываться «красной» — это был просто кошмар. Но у большинства детей матери были подпольщицами. Моя вот руководила ячейкой.

Она меня шлепнула:

— Фу, до чего ты мерзкий.

— Уй! По-моему, ты меня кольцом оцарапала, — я взял ее за руку, рассматривая набор сверкающих камней в серебряной оправе. — Боже, Шарлен, тебе совсем не стоило носить здесь такое. Небезопасно.

— Большинство думает, что это подделка.

— Только в женский туалет не выходи. Можешь вернуться оттуда без пальца.

Она попыталась снять кольцо, но не смогла.

— Ладно, сиди, а я схожу за попкорном.

В ответ на мое предложение она заулыбалась и оставила кольцо в покое. Подняла на меня глаза; губы ее блестели в свете фильма.

— Ну, как бы то ни было… — она взяла меня за руку, опустив глаза. — Мне, наверное, нужно сделать что-нибудь особенное… чтобы ты меня поцеловал или…

Я поцеловал ее. Сначала мягко, потом глубоко. Кажется, мы оба на какое-то время сошли с ума, мне чудилось, что с того момента, как мы начали целоваться, прошли годы. По-моему, для нее это было точно так же. Если я когда и верил хоть на йоту бредовым обвинениям Денниса, сейчас все это рассеялось. Целовать Шарлен было все равно что целоваться с девчонкой двадцать лет назад, в те времена, когда поцелуй мог значить очень многое. Она отдавала мне себя с той самой страстью, которую пытались изображать все женщины, которые у меня были. Я жаждал этого с той же силой, что и она.

Мне нравилось целовать и целовать ее. Она была такой сладкой, такой чудесной. Как он мог поднять на нее руку, что могло заставить его вообще подумать об этом? Как он мог не желать просто любить ее? Ее вишнево-красный рот. Эту заднюю комнатку в придорожной гостинице — ее горячий маленький рот. Ее великолепный, аристократический, божественный рот.

Я поцеловал ее в шею и скользнул рукой по груди, расстегивая перламутровые пуговки на шелковой кремовой блузке. На ней был черный бюстгальтер из тонкого кружева. Мой член скалой выпирал из голубых «левисов»; когда она сжала его, я умер.

Наконец она прошептала:

— Скотт, мне правда надо идти.

Мы рассмеялись: это звучало так традиционно. Мы оба распалились так, словно сходили с ума от сдерживаемой необходимости трахнуться, а ей вот надо было домой к одиннадцати.

— Он может проверить, у Луизы ли я, — объяснила она.

Я так хотел увезти ее в «Тропикану», и там въедаться в ее мандариновую дырку, пока у меня язык не отвалится, втиснуть пятнадцать долгих лет в одну бесконечную ночь, трахать ее, пока мы не истечем потом до смерти и не провалимся в преисподнюю.

Но нет, нет, не в «Тропикане», где он может разыскать нас. И не в ее пошлой комнате, не на ее бугорчатой кровати. С Шарлен все должно было быть новым и прекрасным.

— Ты уверена, что тебе ничем не грозит возвращение туда сегодня? — спросил я.

— Ага, все будет нормально. Он сейчас торчит в студии. А в конце недели едет в Швейцарию.

Мы закурили. Я обнимал ее, нежно поглаживая через бюстгальтер выпуклость ее груди, пока мы строили планы ее избавления.

8

Все должно было пройти так. В пятницу утром Деннис уезжал в Швейцарию вместе с Большим Уилли. Вечером Шарлен оставалась в доме одна. Ограда будет под электрическим током, сигнализация включена; она не сможет открыть даже главные ворота. Но была одна лазейка: ворота на лестницу, спускающуюся к берегу, запертые на засов с замком. У Шарлен был ключ. Никакая сигнализация не сработает.

Пройдя немного по берегу, она поднялась бы по другой лестнице, ведущей на утес, на небольшую общественную парковку, даже не асфальтированную. В девять часов я встречу ее там; Деннис и Большой Уилли как раз будут лететь над Альпами. В понедельник адвокат Шарлен даст ход делу; Деннис в это время будет уже накачан успокоительными. К тому времени, как он придет в себя, узнает, что случилось, и вернется в Лос-Анджелес, Шарлен уже и след простынет.

Пока неделя шла, у меня все усиливалось предчувствие надвигающейся беды.

В среду мы с Нилом обедали вместе в каком-то шумном месте в Сенчури-Сити, и я допустил ошибку, рассказав ему о том, что происходит. Он сидел, уставившись на меня так, будто я совершенно свихнулся.

— Но у нее есть место, где она могла бы укрыться на время? — наконец уточнил он.

— Ага, тут все решено, — ответил я, сам не понимая, почему не хочу говорить ему, где именно.

— Тебе лучше бы поехать с ней, — сказал он.

На следующий день я обедал с Хэнком в ресторанчике на Мелроуз. Он интересовался, говорил ли я уже с Деннисом насчет съемок для кабельного телевидения. Когда я ответил «нет еще», он здорово расстроился.

Деннис определенно что-то затеял у себя в студии, сообщил Хэнк; он звонил нескольким видным музыкантам города. Его возвращение казалось неотвратимым. Если мы не будем действовать быстро, мы можем его упустить.

И он снова заговорил о том рок-журналисте, который почти составил план своей серьезной, большой книги. Этот парень уже искал другие, обходные пути. Если Деннис вдруг обернется общительным — без моей помощи — я запросто могу оказаться за бортом.

— Этого не будет, Деннис доверяет мне, — заявил я, оставив иронию при себе. — Он делился со мной тем, о чем никогда не говорил ни одному человеку.

Хэнк бросил на меня странный взгляд. Я Ощутил прилив опустошенности, вину за предательство. Потом вспомнил о синяке на шее Шарлен в тот день, когда мы впервые встретились; то, как он ударил ее; утро, когда он пытался меня пристрелить — и мои сомнения улетучились.

В четверг, в двадцать три часа сорок две минуты, Деннис позвонил в студию:

— Слушай, Скотт, я сейчас в студии, тебе надо приехать сюда, найди кого-нибудь, чтоб подменил тебя. Творится настоящее волшебство, идут моменты, которые никогда не повторятся, и мне нужен рядом человек в здравом рассудке, мне нужен свидетель.

Это меня встревожило. Если он действительно чем-то таким загрузился, вдруг он отменит завтрашний отъезд?

— Не могу, Деннис. Я и так в последнее время слишком много смен пропустил, мне уже угрожали заменить меня записями Арта Лабо.[264]

— Тогда как только освободишься. Я все еще буду здесь.

— А я думал, ты едешь в Швейцарию… — я оборвал себя, сообразив, что он не называл мне точной даты отъезда. Повисла пауза.

— Еду, — наконец ответил он. — Завтра в десять утра. Поэтому я сейчас в такой спешке. Ох, Скотти, я уже столько лет себя так не чувствовал! Мне снова девятнадцать! Во мне энергия прямо бурлит, я ее едва контролирую! Но у меня есть мое мышление! Зрелое, опытное, бритвенно-острое мышление! Скотти, я так давно ждал этих кратких бесценных мгновений.

Он, конечно, верил в то, о чем говорил. И, как ни странно, я был рад за него. На самом деле мне очень хотелось приехать туда к нему и запереть двери в студию намертво, чтобы он навеки остался гением там, внутри.

— Приезжай, Скотти. После работы.

— Деннис, не смогу. У меня другие дела.

— А, понимаю, — похабный смешок. — Натираешь член щепоткой того порошочка, что я тебе тогда передал — и всю ночь способен, без продыху, — он взвыл, как Джеймс Браун.

— Хорошая идея, возьму на заметку, — он забыл, что я сунул кокаин ему же в карман пиджака.

— О, а привози ее с собой! У нас тут внизу комната отдыха, превосходное местечко. Там все время народ трахается. Ты можешь убавить свет, поставить музыку и трахать эту горячую тесную дырку хоть до вечерней дойки.

— Она из возрожденных христиан, Деннис.

— Да? Именно таким я и собираюсь вернуться из Гштаада.[265] Не христианином, а возрожденным. Вот увидишь, Скотти. Я стану другим человеком. То, что произошло со мной и с тобой, было скрытым благословением. Меня все это заставило прийти в себя. И поверь, я не бросил все это только благодаря тебе.

Я услышал, что где-то там у него заиграл отрывок из его шедевра — похоже, музыку включили без спроса. Он прикрыл трубку и заорал на кого-то. Потом сказал:

— Скотт, эти дебилы меня в могилу сведут, мне идти надо. Трахни ее разок за меня, заметано?

— А то.

Он повесил трубку.

В пятницу я почти не мог спать. Около десяти утра, когда Деннис должен был садиться на самолет, я позвонил на работу, прохрипел, что у меня рецидив гриппа. И весь день сидел дома — я хотел быть рядом с телефоном на случай, если что-то пойдет не так. Хотел было позвонить в студию Денниса, прикинуться кем-нибудь — чтобы понять, не остался ли он. Хотел позвонить Шарлен — но это было слишком уж рискованно. Оставалось только сидеть и ждать до условленного времени.

Около восьми я вышел из дома. Спустя час я вкатил на размеченную парковочную площадку на обрыве. Ее не было. Через ущелье мне был виден их дом, подсвеченный желтыми огоньками лампочек системы сигнализации, — женская тюрьма в египетском стиле. Несколько минут я ждал, выкурив сигарету; потом спустился на берег.

Луна была полной и такой яркой, что в ее свете полоска берега казалась снятой на пленку «днем под ночь». Я тащился по песку, взбирался на утесы, пока не разглядел деревянные ступени, ведущие от дома на берег. Ничего удивительного, что задними воротами уже несколько лет не пользовались — ступени буквально рассыпались. Похоже, они были слишком расшатаны, чтобы по ним вообще можно было ходить. Я так считал, по крайней мере, до момента, когда услышал пыхтение, обернулся и увидел несущуюся на меня немецкую овчарку.

Я кинулся к ступеням, карабкаясь по ним наверх; дерево скрипело. Остановился, лишь уткнувшись в точеные ноги Шарлен.

— Что ты делаешь?! — изумилась она.

Я оглянулся. Внизу, у начала лестницы, овчарка лаяла. Лаяла! С пляжа позвали:

— Рольф! Ко мне!

— Все в порядке, — сказала Шарлен, пока я поднимался на ноги. — Это просто один из соседей.

Мое сердце тяжело колотилось, когда я заглянул ей в глаза. Она держала розовый чемоданчик «самсонит».[266]

Ветер обтягивал ее фигуру шелковым платьем цвета морской волны, очерчивая каждую соблазнительную линию.

— Ну что ж, — мягко сказала она, — похоже, я наконец свободна.

9

Мы рванули вверх по автостраде Тихоокеанского побережья под желтоватой полной луной. Нас окружала насыщенная сочными красками ночь; воздух был теплым, как дыхание. Ветер растрепал волосы Шарлен — впервые они не были ни уложены, ни закреплены лаком. Она ерзала на сиденье, прищелкивая пальцами в такт «My Boyfriend's Back»,[267] которую крутили по одному из каналов радио. Принялась подпевать, нарочито-возбуждающе нацеливая слова в меня, пока я не рассмеялся. Неожиданно для себя, я поцеловал ее, на полной скорости пролетая перекресток, на светофоре как раз загорелся красный, такой же яркий, как ее губы.

Мы неслись к Малибу, и я спросил ее о последнем их с Деннисом разговоре.

— Не волнуйся, — ответила она. — Я прикинулась больной. Сказала, что у меня грипп. Он думает, я теперь неделю с постели не встану, — заиграла «Da Doo Ron Ron» группы «Crystals», и она прибавила звук.

— Конечно, он уверен, что это психосоматика.[268]

Он все, чем я болею, считает психосоматикой. Но… ведь на самом деле не имеет значения, что он там себе думает, правда?

— Уже нет.

Она стала подпевать «Crystals» — слишком самозабвенно, но разве можно было ее винить?

— Слушай, а что там такое с этими вашими собаками, а? — спросил я.

— В смысле?

— Ну, это я псих или они вообще не лают?

Она подняла на меня пустой взгляд:

— Конечно, не лают. Как им лаять? Попробуй погавкай, если голосовые связки перерезаны.

— Что?!

— Угу, он сделал это лет шесть назад, — она опять стала смотреть перед собой. Кроме собак, ее тревожило что-то еще. — Они все время лаяли. Вообще-то сначала собак было три. Чак, Бадди и Джин. Джин был хуже всех. Скулил не переставая. Все время. Сам знаешь, во что нервы превращаются, когда несколько дней сидишь на колесах. Денниса его скулеж даже в подвале преследовал. Ну, в общем, Большой Уилли попытался прооперировать Джина, но только изувечил его. Повредил ему дыхательное горло или что-то такое. Просто ужас. Мне все было видно из окна. Он умирал очень долго. Бродил, шатаясь, по всему газону, оставляя за собой кровавый след.

— Ой, хватит, а? Не хочу я об этом слушать. Я животных люблю.

— Ты сам спросил, — от ее восторга и следа не осталось; она нахмурилась, вытащила сигарету.

— Что случилось?

— Ничего. Просто я не собираюсь дергаться из-за этого весь уикенд.

— Из-за чего?

Она вздохнула:

— Да тот парень, который обработал Бадди и Чака. Охранник. Дегенерат, извращенец, ненавижу его. Он как-то пытался установить у меня в спальне скрытую камеру, — она выдохнула дым. — Завтра он придет кормить собак. И если меня не будет… Блин. Я и не подумала про этих чертовых собак.

— Шарлен, это все неважно. Ты уже свободна. Тебя уже не остановить. Никто ничего не может сделать. Ты же не беглый каторжник, Боже упаси. Не пустят же по твоему следу ищеек.

— Да, знаю, — она попыталась улыбнуться. — Просто все это как-то непривычно, вот и все. Я хочу сказать, это самое большое мое достижение в жизни, — она взяла меня за руку.

— Понимаю.

— Я рада, что оказалась не одна, — сказала она. — Думаю, одна я не смогла бы так поступить.

Я положил руку ей на плечи, ее пушистые волосы касались моей щеки.

На подъезде к туннелю в Санта-Монике, где автострада переходила в скоростную трассу, я спросил:

— Ты ведь знаешь, что там дальше? Хочешь, объедем ее?

Я почувствовал, как она напряглась. Честно говоря, я не очень понимал этот ее страх перед скоростными трассами. Он был каким-то нелогичным — казалось, само слово пугало ее больше, чем что-либо еще. На автостраде Тихоокеанского побережья движение было таким же быстрым и намного более опасным.

Она сжала мою руку. Ладонь ее была холодной.

— Нет, едем вперед, — произнесла она, когда мы проезжали последний поворот. — Все нормально. Пока ты за рулем — нормально.

Мы с ревом пронеслись по туннелю, мягко вписались в поток. Она разжала стиснутые на моей руке пальцы, расслабилась, и мы помчались дальше сквозь успокаивающую ночь.

Когда мы пролетели поворот на автостраду Сан-Диего, она стянула наконец обручальное кольцо. Подержала в руке, словно взвешивала. Потом открыла окно машины.

Не надо было. Этот безвкусный камушек тянул по меньшей мере на триста штук. Но прежде чем я успел хоть слово сказать, она уронила кольцо в свою сумочку, словно это была залежавшаяся упаковка освежающих леденцов «Сертс».

Долгое время после этого казалось, что прошлое осталось далеко-далеко позади, словно оно было мерзким городишком, который остался в нескольких милях позади, и мы точно знали, что никогда туда не вернемся. Были только мы двое, здесь и сейчас, мы неслись сквозь нынешнюю теплую, сексуальную ночь, радио играло «Eight Miles High»,[269] а потом «Don't Worry, Baby»,[270] «You Can't Catch Me»,[271] «No Particular Place to Go».[272]

Потом мы съехали на городские улочки, и тут уже мое прошлое поднялось нежитью из гробов. Хилл. Палос-Вердес, подсвеченный огнями, словно свечками на могильных плитах на кладбище неудавшихся странствий. Бут-Хилл был полон призраков: давние свидания, заживо погребенные на кухоньках ранчо; старые враги в своих логовах, забальзамированные бутылками виски «Катти Сарк».[273]

Призрак руководителя скаутов с трубкой — дух моего отца, все еще скитающийся по этим оврагам, время от времени выкрикивал: «Вал-да-ри-и, вал- да-ра-а…» Ходячие трупы по-прежнему гогочут за игрой в канасту в гостиных пятидесятых годов. Конечно, для меня здесь была лишь гробница, кладбище воспоминаний. Очень скоро мы свернули направо, к южным кварталам Палос-Вердеса и свернули на подъем, ведущий к саркофагу из стекла и красного дерева под номером 914 на Конкерор-драйв.

Сразу же начались проблемы. Мне не удалось отпереть дверь своим ключом.

— Блин, она замки сменила.

Мы пробрались через кустарник с подсветкой к двери в кухню. Когда я разбил кухонное окно, загавкали все соседские собаки.

Я влез в дом, открыл дверь и уловил запах какой-то невероятной гнили.

— Господи, что это? — Шарлен сделала вид, что ее тошнит.

Я почувствовал дурноту, когда вонь проникла глубже в носовые пазухи. О Господи, мама была не в Гватемале. Она уже вернулась. И у нее был сердечный приступ. Мы найдем ее в соседней комнате, мертвую. Мертвую уже несколько дней. Только не это!

И тут я обнаружил источник вони. Забытый на столике, небрежно прикрытый фольгой, предназначенный к отправке в холодильник, но забытый в обычной для мамы спешке при отъезде. Я приподнял фольгу и обнаружил небольшой зловонный кусок гнилого мяса.

— О Боже. Это еще что? — спросила Шарлен.

— Судя по виду, человеческое сердце. Боюсь, мама чересчур увлеклась всей этой мезоамериканской ерундой.

— Фу.

Наверное, когда-то это было жаркое. Зажав покрепче нос, я осторожно взял блюдо, вышел к наружному мусорному ящику и кинул в него и блюдо, и то, что на нем лежало. А когда вернулся, Шарлен вовсю прыскала освежителем воздуха «Визард»,[274] и вот тут я едва не сблевал. Даже не знаю, что было хуже — вонь протухшего мяса или этот тошнотворный цветочный запах.

— Прекращай это дело, у меня на него аллергия, — сказал я и открыл окно кухни, чтобы проветрить помещение.

Мы перешли в гостиную, но вонь «Визарда» уже успела пропитать все комнаты. Я щелкнул настенным выключателем, свет залил этот пустой аквариум. Комната оказалась запущена гораздо сильнее, чем я помнил по своему последнему визиту: обветшавшая потрескавшаяся датская мебель, пачки книг и бумаг на полу твердого дерева. Виднелись также знаки камерной прощальной вечеринки: грязные стаканы, ссохшиеся орешки арахиса и брошенный на кушетку мамин бюстгальтер.

— Это чье? — улыбнулась Шарлен, указывая на бюстгальтер.

— Думаю, ацтекское. Четырнадцатый век, вот-те- крест.

Шарлен фыркнула:

— По мне, это больше похоже на позднеамериканское. Времен династии республиканцев. До ядерной войны. Вероятно, «Мэйденформ».[275]

Я рассмеялся и шагнул к бару.

— Так ты шутил насчет того, что у тебя мама — коммунистка, да?

— Ага, политикой она совершенно не интересуется. Ей до современности нет никакого дела. Ее волнует только прошлое. Думаю, последний раз, когда она потрудилась пойти проголосовать, она заполняла форму на языке Кецалькоатля.

В баре оказалась только одна бутылка — «Jim Bean» на четверть галлона, в которой виски оставалось где-то на дюйм.

— Хочешь выпить?

Шарлен кивнула:

— Неплохо бы.

В бутылке плавал окурок.

Мы грустно посмеялись, и я отправился в сортир. Когда вернулся, Шарлен не было у бара, где я оставил ее. Сдвижная стеклянная дверь во внутренний дворик была открыта. Я услышал скрип и увидел, что Шарлен сидит на голубых садовых качелях. Они стали скорее серыми, чем голубыми, но все же это были те самые качели, на которых двадцать лет назад мы с Черил занимались любовью. Шарлен даже сидела на них так же, как тогда Черил: ноги скрещены, одна рука закинута на спинку сиденья; она слегка покачивалась и ждала, когда я присоединюсь к ней. Ржавые пружины скрипели хуже цепей.

— Здесь так мило, — сказала она.

Я вышел из дома:

— Я бы на твоем месте не садился на них.

— Почему?

— Это рухлядь. Цепи вот-вот оборвутся.

Она качнулась чуть сильней:

— Вроде все в порядке.

— Это да. Пошли, — я взял ее за руку и попытался поднять.

— Пошли — куда? Мне здесь нравится. Так чудесно. И звезды видно.

— На хрен эти звезды, — я поднял ее на ноги. Она засмеялась, не понимая причин моей настойчивости.

— Скотт…

Мы поцеловались. Сначала нежно, потом страстно. Позади нее продолжали поскрипывать качели.

— Пошли в комнату отдыха, — предложил я.

Она рассмеялась:

— Готова поспорить, это у тебя любимая фраза.

— Не совсем. Ты первая девушка, которую я привожу домой.

Она все еще улыбалась:

— Я давно уже не девушка, Скотт.

— Это давно уже не дом.

Входя в дом, я оглянулся, и передо мной возникла картинка двадцатилетней давности: там стоял мой младший братишка с использованной резинкой — уже высушенной солнцем, с налипшими на нее веточками — той самой резинкой, которую я надевал, когда мы с Черил занимались сексом на качелях. Ясно был виден аккуратно срезанный руками Черил кончик. «Эй, пап, что это?» — закричал Билли отцу.

Качели продолжали поскрипывать, несмотря на то, что уже остановились, а мы с Шарлен вошли внутрь. Я задвинул стеклянную дверь.

В теплом свете лампы под приглушенно-янтарным абажуром комната отдыха выглядела не так уж плохо. Мы устроились на покрытом пледом диване — именно на нем я потерял свою девственность. Я боялся, что она по-прежнему валяется где-то тут, за подушками, вместе с мешковатыми трусами и темными чипсами «Фритос» — ну и черт с ней. Дом кишел ностальгически-сексуальными воспоминаниями; не было в нем такого места, где мы с Черил не занимались бы любовью.

Я включил старенький телевизор «Магнавокс», по которому на канале MTV показывали Освальда. Это было, по крайней мере, в тему. В холодильнике нашлось немного пива. Весь следующий час мы потягивали пиво и разговаривали; на заднем плане — MTV.

Я рассказывал ей о матери, о нелепой случайности, в результате которой отец погиб на слете бойскаутов в шестьдесят девятом. Она — о своем унылом детстве в Аркадии, «настоящей дыре», о том, как Деннис спас ее от тоскливой беспросветной жизни.

Она прервалась, когда пошла запись со Стиви Никс,[276] и принялась всматриваться в экран, на котором Стиви металась по сказочным викторианским комнатам, выставляя напоказ чувственное горло.

— Как по-твоему, сколько ей лет? — спросила Шарлен.

— Не знаю. Пятьдесят?

Она игриво шлепнула меня:

— Я серьезно.

— А по-твоему, сколько? Около тридцати пяти, ну или вроде того. Выглядит она неплохо, да? Я так понимаю, она соблюдает диету и регулярно дематериализуется.

Она вежливо улыбнулась, не отрываясь от поющей в камеру Стиви. Отгадать ее мысли было не так уж трудно.

— И она все еще популярна, да? По-прежнему наверху.

— Ага, вроде так. На мой вкус, она слегка устарела. Ее кристально-сказочная манера несколько приелась.

Шарлен потянулась за своими сигаретами.

— Скажи мне одну вещь, только честно. Как ты думаешь, я все еще хороша? Я имею в виду, как певица?

— Да!

— Ты мне туфту не гонишь?

— Господи, да нет же! Шар, тебе надо всерьез заняться своей самооценкой. Ты должна понимать, насколько ты хороша…

— Но как ты думаешь, я смогу сейчас пробиться в хиты? — она глянула на экран, где уже пели «Go-Gos» в «мустанге» с откидным верхом.

— Да.

— Ты не считаешь, что я устарела? Или вообще-то старовата?

— Не такая уж ты старая. Посмотри вон на Крисси Хайнд из «Pretenders». Если она до сих пор может так потрясать, то уж ты-то точно сможешь, черт возьми.

Она улыбнулась — не столько моим словам, сколько мне в целом. Черил часто улыбалась так же.

— И не только потому, что у тебя потрясающий голос, ты и сама просто неотразима. Если подать тебя правильно, с некоторой непристойной светскостью…

— С чем?!

— Шарлен, пойми, пожалуйста, вот что. Ты — больше чем звезда. Ты — икона.

— Я — что?

Свет из кухни подсветил ее голубые глаза. Никогда еще она не была так похожа на Черил.

— Ты кое-что значишь для людей. Из-за своего прошлого. Из-за того, собственно, что пятнадцать лет у тебя все было на мази. Ты — живая легенда.

Она хмыкнула. Я подбавил настойчивости:

— Ты представляешь собой то, что многие люди потеряли много лет назад. Та часть людей, что последние пятнадцать лет была заперта в шелковой комнатке.

Теперь она была чем-то встревожена; наконец, закурила свою сигарету.

— «Stingrays» были миниатюрным отражением последней великой эры рок-романтизма, — говорил я. — Последняя обжигающая вспышка болезненно острой жажды любви. Перед тем, как весь мир навеки провалился в жопу.

Она испуганно напряглась. Я сообразил, что пересказываю Денниса. И она уже слышала это.

— Но твоя работенка не станет ностальгической халтурой, — торопливо продолжил я. — Это было бы грубейшим просчетом. «Stingrays» — это как прежние кинороли, скрытый смысл, который ты принесешь с собой. Курс на «middle-of-the-road»[277] был бы для тебя гибельным. Ну что это — напевать простенькие поп-мотивчики, в надежде на прежних фанатов — перегоревших рокеров средних лет. На самом деле никому не надо, чтоб ты снова пела «Чувства», какими бы отсталыми они ни стали сейчас. Тебе нужно вернуться к тому, какой ты была в самом начале, когда «Stingrays» еще назывались «Darts». К фундаментальному, плотному, сексуальному R&B[278] звучанию, как у ранних «Rolling Stones». Никакой наимоднейшей дряни, никакого гомогенизированного синтезаторного дерьма. Простой добрый рок-н-ролл. Твой голос всегда великолепен, остальное должно быть не хуже. Ты можешь стать воистину мифом рока, Шарлен. Эта территория — твоя; надо только объявить об этом. Западное побережье ждет. Просто «американскую мечту» здесь оттрахали так, что она теперь перебралась обратно в Эшбери-Парк.

Она рассмеялась:

— Может, ты займешься моей карьерой? Похоже, ты лучше разбираешься в этом, чем я.

Я лег на спину:

— Э, нет, я всего лишь высказываю свое мнение. Могу и ошибиться. Может, тебе надо уйти в церковный хор, и ничем другим не заниматься. Следуй за своей музой.

Она поднялась:

— Я думала, музы бывают только у мужиков. — И обернулась к двери в кухню. — Просто я не очень-то уверена, что хочу быть иконой. Звучит так, будто это что-то вроде захоронения.

— В этих делах у нас не всегда есть выбор, Шарлен.

— Да? Ладно, посмотрим.

Она прошла через кухню в ванную. Я откинулся назад и пялился на трех стилизованных нерях из «ZZ Тор», дергающихся на экране в ритм музыке. Некоторые роковые видеоклипы мне нравились, но временами это явление как-то беспокоило. Когда я слушал старую музыку, тех же «Stingrays», я входил в свой собственный, личный кинозал. Но когда я слышал песни последних нескольких лет, то все, что я мог увидеть в воображении — видеоклип, и неважно, что он мог быть безвкусный или убогий. Я задумался об этом — и тут услышал вскрик Шарлен.

Я кинулся к ней, в холл, мохнатый ковер взмокал под моими босыми ступнями. Она скорчилась у дверей моей бывшей спальни.

— Что с тобой?

— Я искала ванную… — она указала на дверь в спальню.

Я начал было открывать эту дверь.

— Нет! — она схватила меня за руку.

— Почему? Что там такое?

Боже, какой ужас был в ее глазах. Что же она там увидела? Призрак из эктоплазмы в брючках-капри цвета морской волны?

— Крыса, — ответила она.

— Крыса? — и я снова начал открывать дверь.

— Скотт, не надо, ради всего святого! — она вцепилась в мою руку.

— Все в порядке, — сказал я, поворачивая ручку.

Она сжалась и подалась назад, когда я приоткрыл дверь.

Я втиснулся внутрь и щелкнул выключателем.

Комната оказалась не синей, как в моих воспоминаниях — она была отвратительно яркого оранжевого цвета. Разведенная подруга моей мамы некоторое время жила здесь и изменила отделку комнаты. Я услышал какое-то шуршание. Там, среди оборочек, украшавших двухъярусную кровать — ту самую, на которой мы с Черил трахались целыми днями и разговаривали ночи напролет — я увидел хвост. Господи, она была здоровенная, размером с кошку. Остальная часть комнаты выглядела просто оскорбительно: плетеная мебель покрашена из баллончика в тот же оранжевый цвет, что и стены, пыльные мягкие игрушки на кровати. А я-то планировал, что мы сегодня будем здесь спать. Крыса шмыгнула под кровать.

— Господи, да закрой же дверь! — окликнула меня Шарлен.

Я захлопнул дверь, и тут Шарлен издала звук отвращения. Я глянул вниз, на мокрый ковер, и понял, от чего. После того, как я последний раз спустил в туалете воду, она пошла через край.

Я прикрыл Шарлен глаза:

— Не смотри.

Вскоре после этого мы летели по направлению к Авалон-Бэй. Нам надо было бы сразу отправиться туда, где не было ни голубых скрипучих качелей, ни пледа на диване, ни крыс под рюшечками.

Перелет, похоже, не слишком ее встревожил. Я напомнил себе, что она ведь не выносит именно толп, когда множество людей скучено в одном месте. А здесь, если не считать старикана с бородой, как у Стерлинга Хейдена,[279] который весь полет разговаривал сам с собой, мы были единственными пассажирами на борту.

Мы доехали автобусом до Авалона, а оттуда нам надо было пройти около мили пешком по темной дороге, усыпанной гравием. Луна просвечивала сквозь листву эвкалиптов; где-то внизу волны накатывали на берег. Наконец мы увидели укрывшийся в пустующей скальной бухте домик; белые деревянные стены отражали лунный свет. Мы спустились по тропинке; под ступенькой я нашел ключ, отпер дверь и включил свет. Внутри оказался приют ковбоя примерно сороковых годов: кожаные диваны и кресла, оленьи рога и винтовка над камином, облицованным камнем, латунные статуэтки — сценки родео, следы пуль от «ремингтона» на сучковатых сосновых стенах, коллекция книг Зейна Грея,[280] собранная моим отцом. Заброшенная, вымершая мифология — устарелая, как подмигивание Хопалонга Кэссиди.[281]

— Вот и добрались, — сказал я. — Наконец-то мы в раю.

И снова вышел на улицу, чтобы принести дров и разжечь огонь.

Несколько позже мы по очереди приняли душ. Она пошла первой, а я тем временем валялся на латунной кровати. Из ванной она вышла, скромно обернувшись полотенцем, как в фильмах, которые не должны попасть в категорию «детям до». Я поднялся и направился в запотевшую ванную, жокейские шорты оставались на мне. Встав под душ, я почувствовал странное смущение. Откуда взялись эти колебания, эта неуверенность в себе? Лед между нами был сломан еще той ночью, в открытом кинотеатре для машин. Пока что в ее память слишком сильно врезалось жестокое прошлое: нужна была лишняя осторожность, чтобы ни словом, ни действием не напоминать ей о Деннисе. Но какого черта, она же была не стеклянная; она не разбилась бы в ту же секунду, как я притронусь к ней.

Через полупрозрачную занавеску я увидел ее — она вошла в ванную, чтобы причесаться перед зеркалом. Она переоделась в просвечивающее неглиже, — несколько дешевое, но довольно соблазнительное. Горячая вода иссякала. Я закрыл кран, отдернул занавеску и взял полотенце. Помещение было маленьким, и я не мог вылезти из ванны, пока она не отодвинется. Все еще расчесывая волосы, она разглядывала меня в зеркало. Я не смог удержаться и опустил глаза на ее попку, едва прикрытую неглиже. Попка была великолепной, безупречной, просто замечательной. Даже слишком.

— Явное улучшение, — мягко произнесла она.

Она говорила о доме.

— Да, получше, — я посмотрел в зеркало на ее груди. Ее выпуклые, розовые, суперские груди.

— Отличное убежище, — сказала она. — Готова спорить, сюда ты привозил девушек не один раз.

— Боюсь, ты не права. Мне не нужно было, чтобы на меня пялилась группа бойскаутов. Это домик моего отца.

— Я так и поняла. Он весь такой мужской. Будто здесь жил ковбой или кто-то вроде.

Да, мэм. Я тоже так считаю. Мой член поднимался, как Билли Кид,[282] разбуженный щелчком взводимого курка.

Воздух был заполнен паром и нежным запахом ее туалетной воды; я вылез из ванны и стянул сзади ее неглиже салунной шлюшки. Поцеловал ее нежную, мармеладную шейку; она задохнулась, почувствовав горячий ствол моего кольта, прижатый к ее обнаженным ягодицам Прекрасной Звезды. Я поцеловал ее вульгарно-яркий рот, скользнул по грудям, как у Энни Оукли,[283] соски были твердыми, как пули. Проскребся по ее лицу своей щетиной, а моя беззаконная рука спустилась по ее ковбойскому животу туда, к сокровищам Сьерра-Мадре. Потом я унес ее на латунную кровать и выстрелом сбил замок с ее сейфа. Я обнаружил серебряную жилу, и отправился по ней как сумел глубоко, и всю ночь копал ее, пока не изошел потом, а лицо мое не покрылось дымкой из серебра. Я взвыл, когда выработка осела вокруг меня, и быстро выскочил наружу, а потом вошел в другую шахту. Я отвез самородок во Фриско,[284] и стоило мне попробовать его на зуб, как земля забилась в конвульсиях. Люстры посыпались с потолка, точно слезы; расселина расколола улицу надвое. И весь город обрушился вокруг меня, когда Шарлен взорвалась, словно детонировал особняк на Ноб-Хилл и полопались все газовые линии разом.

Потом я бродил по разрушенным улицам, ошеломленный, в изорванном черном сюртуке, пока не нашел ее на высоком, залитом солнцем холме, поющей «Because the Night».[285]

— Забавно, — сказала она позже, когда я обнимал ее под лоскутным одеялом. — Ты всего лишь второй, с кем я вообще была. Я ведь практически девственница. А он думает, что полная блядь.

Я поцеловал ее в плечо и впервые заметил перламутровый шрамик. Поцеловал и его.

Утром мы отправились в Авалон, позавтракали в кафе с видом на пляж. Была суббота, вокруг бродили семейства с фотоаппаратами, но Каталина явно уже не числилась в списке главных достопримечательностей. Видимо, ее пик так и прошел в начале пятидесятых. Я помнил, что в годы моего детства, здесь были орды туристов в гавайских рубахах. Но всех их засосал Диснейленд с его безопасными пластиковыми завлекаловками. И хотя на Каталине такой безопасности не было, все же в плане завлекаловок она была далека от каких-либо достижений. Большинство деревянных бунгало и отелей были построены еще в двадцатых, и не красились заново со времен, когда Тинкербелл сглазил этот остров. Здесь не было ни «Холидей Инн», ни «Пицца Хат», и почти не встречались краски ярче, чем зелень пальмовых листьев и терракота глинобитных строений. Уильям Ригли, магнат жевательной резинки, который был первым владельцем острова, не интересовался, что и как тут развивается, и только поэтому здешние места так и не превратились в «Поместья Санта-Каталина».

Здесь было приятно и мирно, убого-ностальгически — словно это были увядшие места романа пятидесятых годов на Ривьере. Легко было представить себе, как Грейс Келли за рулем красного MG[286] мчится по горам, с которых открывается вид на казино в испанско-мавританском стиле, где когда-то играли большие оркестры. Здесь можно было подобрать ржавую зажигалку «Данхилл» Гари Гранта,[287] вынесенную волнами на галечный пляж. Или встретить Джона Хьюстона,[288] размахивающего тростью, или ухаживающего за своей лошадью, или вычерчивающего схему водоснабжения района под чучелом меч-рыбы в частном клубе с видом на побережье. Или увидеть из лодки с прозрачным дном Ллойда Бриджеса[289] с маской и трубкой, проплывающего мимо «Lockheed Electra»[290] Амелии Иэрхарт.[291]

— Знаешь, сегодня ночью — это было нечто, — сказала Шарлен. Ее волосы ерошил бриз. Сейчас, утром, она выглядела прелестно — бледная кожа сияла в тени, ярко-голубые глаза были необычайно притягательны. Я был практически полностью покорен, сбит с ног одним лишь ударом.

— Ага, я тоже неплохо провел время. MTV — это вещь.

Мы сидели совсем близко, напротив терракотовой стены. Она опустила руку под скатерть и прошлась снизу вверх по моей ноге:

— Я хочу сказать, похоже, мне бы хотелось, чтоб ты меня еще оттрахал, и подольше.

— Послушайте, юная леди, — я шутил, но эрекция у меня уже наступила. — Вы же знаете, как я отношусь к подобным разговорам за столом во время завтрака.

Она улыбнулась:

— В постели ты действительно хорош. Как тебе удалось так отличиться?

— Когда я был маленьким, то прочел много-много романов Мики Спиллейна.[292]

Она сжала мой член через «левисы».

— Это теперь называется отсутствием интереса?

— Да, терпеть такого не могу, — член у меня уже был тверже железа. Я под столом сунул руку ей под юбку, подобрался к трусикам.

— Я слышала, некоторые парни не любят активных женщин.

— Вот и я обычно такой. Свою первую жену я всегда укладывал с хлороформом. У меня не стояло, если она была в сознании.

— А как насчет твоей второй жены? — она расстегивала мою ширинку.

— Она занималась борьбой сумо. Ей нравилось распластать меня на мате и усесться мне на лицо, — я поглаживал ее через трусики.

— Я ее понимаю. Лицо у тебя очень славное.

— Так это все, что ты видишь во мне, Шарлен? Просто визуальный объект?

Она залезла мне в джинсы. Сжала мой обнаженный член — я вздрогнул и глянул на счет.

— Нет. Но я бы предпочла тебя, а не Квазимодо.

— Может, зря? Говорят, в постели он хорош. В смысле, совершенно не обязательно на самом деле быть горбатым, пока не…

Меня тяжело стукнули по плечу. Я чуть не подскочил, а подняв глаза, увидел менеджера.

— Боюсь, я вынужден просить вас покинуть наше заведение.

— Да-а? С чего бы это? — поинтересовался я, вытаскивая из брюк рубаху и запихивая под столом член обратно в штаны.

Он бросил взгляд на семью, сидевшую на другом конце внутреннего дворика: мать, отец и двое ребят-подростков. Мама и папа зло пялились на нас. Мальчишки втихомолку ухмылялись.

Я присмотрелся к столу и понял, насколько высоко бриз вздымал скатерть.

Выбравшись, наконец, на Кресцент-авеню, мы оба расхохотались, но я заметил, что Шарлен смущена.

— Я правда не думала, что им будет видно, — сказала она.

— Думала-думала. Знаю я твой тип. Шокировать средний класс. Что угодно, лишь бы было оскорбительно.

— Я просто не подумала.

— Уверен, эти ребята получили травму на всю жизнь.

— Так почему же ты меня не остановил?

— Я хотел. Знал же, что нехорошо. Сверчок Джимини[293] так и твердил мне: нельзя. Но Роберт Плант[294] так и зашелся: о-ох, о-ох!

Она рассмеялась и шлепнула меня.

Я обнял ее за плечи, и мы направились по берегу в сторону казино. Некоторое время шли молча, вслушиваясь в плеск волн.

— Знаешь, я тут подумала, — наконец заговорила она. — Похоже, ты был прав насчет того, что мне нужно заняться чем-то фундаментальным, классическим R&B саундом. Вообще-то многое из того, что я написала — как раз в этом стиле.

— Ты что, пишешь песни?

— Конечно — ну, то есть, я хотела сказать, нельзя же столько времени заниматься одним лишь маникюром. Впрочем, эти песни никто никогда не слышал, кроме Денниса. Да и то, в тот единственный раз, когда я ему исполнила свое, он надо мной только смеялся. Сказал, что я… — она отогнала воспоминания. — Пошел он в жопу. Я и так знаю, что некоторые песни были очень даже неплохи. Вот что я хотела бы сделать — собрать собственную группу. Рога трубят и все такое. Ну знаешь, саунд вроде того, что выпускали «Stax-Volt».[295]

В Лос-Анджелесе есть молодые парни, которые классно работают в этом стиле. Блин, а я ведь теперь смогу играть в клубах, только подумать! Ты просто не представляешь — я бы все отдала за прокуренный вонючий маленький клуб с черными стенами. И никаких больше арен, на хрен их. Я хочу спуститься вниз и вкалывать до пота. И теперь я смогу это делать. Я смогу войти в битком набитый клуб безо всяких там психозов. Я ведь закончила курс.

— Закончила курс? — во мне шевельнулось нехорошее предчувствие.

— О Господи, — она говорила все тем же ликующим тоном, — Я же тебе говорила, разве нет? Я закончила курс психотерапии. Лео закончил со мной на прошлой неделе.

— Ты не шутишь? — Мы никогда и близко не подходили к тому, чтобы обсуждать, как Деннис «разобрался» с ее психотерапевтом.

— Не-а. Так неожиданно вышло. Вот что привело меня к тому, что пора наконец решаться жить самой. Он позвонил мне из клиники…

— В которой работает?

— Нет-нет, работает он у себя, у него дом на Поинт-Дьюм. Он лег на какую-то небольшую операцию. То ли геморрой, то ли еще что. Но, Скотт, он сказал, что мне больше не нужно к нему приходить. Потому что я перешла наконец невидимую грань.

— Невидимую грань?

— Ага. Понимаешь, он постепенно десенсибилизировал меня, чтобы я могла делать все больше и больше без приступов. А когда переходишь невидимую грань, весь этот процесс уходит в подсознание и продолжается там, пока не настанет полное освобождение. Он сказал, что не говорил мне об этом раньше, потому что тогда я постоянно выискивала бы эту грань. Но я наконец перешла ее! Жуть, правда?

— Угу, — давно уже улыбка не была для меня такой болезненной. — Это здорово.

— Еще бы. Это по-настоящему здорово. Это значит, что я могу делать все, что угодно! Могу стоять в очереди, могу ехать в переполненном лифте. Или петь в клубе. Делать все, что раньше так пугало меня. Ты понимаешь, что это такое для меня, как много значит?

В ее глазах стояли слезы.

— Очень даже понимаю, — я обнял ее. — Я и мечтать о таком не мог. — Мне было жутко от того, что я знал: ее радость основана на лжи, но я не собирался рассказывать ей об этом, ни в коем случае. Какого черта? Если она поверила, что ей стало лучше, может, так и будет на самом деле.

— Конечно, «совсем избавилась» — это пока что сильно сказано. Мне нельзя пытаться делать все, чего я боялась, сразу — он меня предупредил. Но если я буду двигаться вперед потихоньку…

— Отличная новость.

Фраза прозвучала не совсем как надо; я испугался, что она поймет, о чем я думаю на самом деле. А может, она и сама подозревала правду. Ее реакция… это была не просто радость, в ней появилось что-то маниакальное.

— Я хочу сказать, он закончил со мной, ты можешь в это поверить? Он просто молодчина, нет, на самом деле. Когда это ты последний раз слышал о психотерапевте, который завершил бы работу с пациентом? Обычно они тянут из него деньги годами. Конечно, счета шли к Деннису, но все же…

Мы уже подходили к казино, и она сменила тему:

— Боже мой, до чего роскошное здание. Я так люблю старые постройки вроде этой. Мы можем как-нибудь попасть внутрь?

— Вряд ли. В это время года оно закрыто.

— Подожди, вон вроде уборщик, — она застучала в стекло: — Эй!

В дальнем конце большого холла в стиле «ар-деко» я разглядел черного парня со шваброй.

— Шар, — я чувствовал странную неловкость, меня несколько смущало ее дикое настроение.

— Ой, да ладно тебе, — отозвалась она. — Не будь такой вредной жопой. Он нас впустит. Вот он уже идет.

Уборщику было лет пятьдесят, и похоже было, что почти на все он класть хотел. Выудив откуда-то связку ключей, он отпер двери.

Но прежде чем он успел хоть слово сказать, Шарлен умоляюще затараторила с самым скверным французским акцентом, какой я когда-либо слышал:

— О, пожалуйста, месье, мы знаем, что вы закрыты, но не могли бы вы сделать исключение? Мы приехали издалека, из Франции, только затем, чтобы увидеть это восхитительное казино.

Он поглядел на меня, словно спрашивая: «Она под кайфом или как?»

— Франция, да? По мне, выговор как на Пико-Ривера.

— Oui, oui,[296] — ответила она. — Пико-Ривера. Да, пожалуйста.

Я смущенно посмотрел себе под ноги, посмеиваясь про себя.

— Ну, блин, ладно, вроде, нормально, — и уборщик поманил нас внутрь, а сам вернулся к швабре и ведру. — Только не вздумайте тут какой-нибудь хренью заниматься, — крикнул он нам после короткого раздумья; голос его отдавался эхом. — Призрак Гая Ломбардо всяким дерьмом не интересуется.

— Спасибо, месье. Вы настоящий джентльмен.

Я взял ее за руку и повел на второй этаж:

— Нам вот сюда, наверх.

Огромный зал был пуст и тосклив, слабо пахло заплесневелыми кушаками. Я отдернул одну из тяжелых занавесей «ар-деко», что закрывали окна и почти все стены. В лучах солнца заплясали пылинки. То же самое я проделал еще с несколькими оконными занавесями, пока зала наконец не заполнилась светом — пока море света не затопило нас. Паркет засверкал.

— Боже, это потрясающе, — проговорила Шарлен. — Так жалко, что дерьмо вроде этого когда-нибудь сгинет, правда?

Я засмеялся:

— Еще как.

Она вся сияла. Солнечный свет пронизывал ее волосы и окутывал сиянием линии ее грудей, соски под ее сегодняшней голубой блузкой — и этот цвет не совпадал с голубым цветом ее глаз, но дополнял его. Она снова улыбнулась мне, так же, как за завтраком — теплой, лукавой, намекающей улыбкой. Намекающей лишь на одно; чуть удивленной улыбкой Дитрих, а я был ее одержимым недотепой-профессором, ее лежащим ниц рабом, рабом любви.

Пуская слюнки, я подполз к месту для музыкантов — ну ладно, ладно, немного преувеличиваю, на самом деле я подошел туда, где сейчас стоял на полу небольшой «Панасоник» уборщика. Включил. Разнесся голос Майкла Джексона. Не совсем то. Крутил настройку, пока не наткнулся на «Roxy Music», их томно-романтическую композицию «Avalon». Судьба.

— Потанцуем?

— Конечно, — легко согласилась она и закинула руки мне на плечи.

И как только она это сделала, я ощутил прилив нежности, словно бабочки разлетелись из глубин моего живота, а может, это было сердце — этого физического наслаждения я не испытывал очень, очень давно.

— У тебя сегодня другие духи, — сказал я. Сегодня запах был не дешево-фруктовый, а более тонкий, более мягкий. Не намного. Но вполне достаточно, чтобы я прикусил губу, не желая завыть как пес.

— Ага. Тебе нравится?

— Очень. — Музыка эхом разносилась по залу; мы задвигались в танце.

Некоторое время мы просто танцевали, а музыка накатывала на нас, словно прохладный соленый бриз. Потом я поцеловал ее в пятнышко солнечного света и понял, что никогда не буду пресыщен ею, никогда. Боже мой, как она была прекрасна. Ее стоило ждать, стоило ждать всю жизнь. Я поцеловал ее шею, потом сладкие розовые губы. Мой член отвердел и упирался в нее при каждом движении. Я расстегнул на ней блузку и целовал ее груди, а она издала глубокий горловой звук, который был бы дешевкой, фальшивкой, исходи он от кого-то другого. Ее рука опустилась и через штаны сжала мой член. Я поцеловал ее жаркий рот.

Я был уверен, что уборщик прав, и что этот Гай Ломбардо наблюдает за нами. Но я был уверен, что он улыбался нам, улыбался одобрительно, глупо и сентиментально — а мы погружались в любовное оцепенение.

Вечером я тушил мясо на ужин — первый раз за многие месяцы взялся за готовку. Пока я возился на кухне, Шарлен уселась за пианино в гостиной и заиграла. Пианино было старенькое, расстроенное, и я был изумлен тем, как хорошо ей удавалось играть. Она была еще более разносторонней, чем я думал. Сыграв буги, она запела: «Что бы ни случилось… с тем, кого я знала…»

Я рассмеялся, узнав «Remeber (Walking in the Sand)», старый хит «Shangri Las». Она пела безупречно, голос был силен и неотразим.

Потом она запела «The Night Before», раннюю песню «Beatles», которая всегда была одной из самых моих любимых. Странно зловещая, резкая, горькая, она по-прежнему «цепляла», в отличие от многих других приторных песенок «Beatles», которые давно уже устарели. От этой композиции Шарлен перешла к ритмичной, незакомплексованной «Beat Me to the Punch»[297] Мэри Уэллс; изображая сонное, тягучее произношение черных, но забыла слова второго куплета, и мы оба захохотали, и смеялись до изнеможения.

— А вот тебе еще одна, из Нью-Джерси, — сказала она, и я внутренне сжался, готовясь услышать хрип в стиле «Four Seasons»,[298] но она запела «Point Blank» Спрингстина, и окончательно разбила мне сердце. От ее голоса у меня сердце чуть не зашлось тяжелыми ударами. Эта песня идеально подходила ей. Если б выпустить ее синглом, она могла бы за одну ночь восстановить карьеру Шарлен. Как всегда, последний куплет ударил по мне. Как всегда, перечисление шансов встретить прежнюю любовь напомнило мне о Черил; а в исполнении Шарлен это было просто невыносимо. Словно пела сама Черил. Я так глубоко погрузился в песню, что почти не задумывался, почему она так же много значит для Шарлен.

Потом она вернулась лет на двадцать назад, к композиции Лесли Гор «You Don't Own Ме», и я ухмыльнулся, уверенный, что она выкопала из памяти эту затасканную песню в качестве шутки, чтобы приподнять настроение. Или черного юмора. Трудно было не заметить серьезное отношение к словам, так же хорошо подходившим к описанию ее собственного брака, как и к воображаемому затруднению Лесли.

Следующая выбранная ею песня меня встревожила. «Hurt»[299] Тими Юро — возможно, эта песня была квинтэссенцией романтических страданий всех времен. Это должно было быть шуткой, верно же? Но, добавляя вино в сковороду с мясом, я хорошо видел ее лицо — в ее глазах блестели настоящие слезы. Она подошла к строчке «Мне больно… больше, чем ты… можешь представить…» — и, Боже мой, слеза на самом деле покатилась по ее щеке.

«Мне так больно… — продолжала она стенать, — потому… что я до сих пор люблю тебя».

Нет. Этого не могло быть. Она не думала о нем, этого не могло быть, нет. Но с другой стороны — а если да? У них ведь было очень много общего в самом начале, разве не так? Может, теперь шел отлив, возвращение — и так, пока не закончилась песня. В этом ведь был смысл, да? Мне пришлось признать за ней право пройти через то, через что она считала нужным пройти. И все же меня это пугало. Эмоции женщин порой бывают совершенно непредсказуемы.

Наконец она допела «Hurt» и сделала коротенькую паузу. Если бы это был какой-нибудь концерт, я бы обязательно вставил в этом месте что-нибудь оптимистическое, например, «Brown Sugar»[300] или какую-нибудь бодрую мелодию Дорис Дэй,[301] чтобы все поголовно слушатели не изодрали себе запястья в кровь. Но у нее настроение катилось под гору, и останавливаться она не собиралась.

«Жизнь в детстве… все было так просто…»

О Господи, «Wild Horses». По меньшей мере семь минут романтической панихиды. Закажи еще один тройной и залей стаканчиком красного.

И все же, это было совершенством. Предназначалось оно, конечно, Деннису, тут никаких сомнений не было. Она его изгоняла, как беса. Она словно перенеслась в другой мир и пела там для себя, как, наверное, много раз делала за эти пятнадцать лет, не обращая никакого внимания на мое присутствие. Свет закатного солнца, пробивающийся сквозь листву эвкалиптов и падающий в окно позади нее, окутывал ее мягким ореолом. Она никогда не была так прекрасна.

На последнем, мучительном куплете ее голос сорвался. Я на миг подумал, что она сейчас разразится рыданиями. Но она продолжила душераздирающую волну мучительной боли и закончила песню.

И затихла. Я подумал — может, она теперь споет что-нибудь из своих песен, но, видимо, у нее не было ничего, что могло бы достойно продолжить то, что она только что совершила.

— Это было потрясающе, — наконец произнес я, понимая, что мои слова звучат слишком обыденно, почти бестактно.

— Спасибо, — ответила она и рассмеялась, чтобы рассеять тяжелое чувство, которое оставила песня. — Деннис как-то сделал версию этой песни. С Луизой. Прямо перед «Приливом волны».

— Непохоже, что это песня ей подходит.

— Так и есть. Получилось ужасно. Он наращивал темп, пока она не начала звучать, как обычная ерунда «бум-бряк». Запихал в аранжировку все, что только сумел придумать: барабаны калипсо, марьячес,[302] черт знает сколько скрипок на заднем плане.

Я рассмеялся:

— Похоже, звучало как на его кассете.

Она уставилась на меня:

— Ты о чем? Какая кассета?

Я немедленно почувствовал, что это тема, от которой мне лучше бы держаться подальше.

— Просто кассета, которую он для меня ставил. Последний раз, когда я был у вас в доме.

— Что ты имеешь в виду? Это то, над чем он сейчас работает?

— Ну, наверное, да, — голос у меня был сдавленный, как у Гэри Купера.[303]

— Ты разве ничего из его последних работ не слышала?

Она издала смешок:

— Шутишь, что ли? Он думает, я только несчастья приношу. Он боится, что если я хотя бы взгляну на какую-нибудь из его драгоценных кассет, она тут же автоматически сотрется или что-нибудь в этом роде. Удивительно даже то, что он тебе ее ставил.

— Ну, я-то ему нравлюсь.

— Угу, похоже на то, — ее пальцы побарабанили по крышке пианино. Казалось, она что-то заподозрила и сейчас ожидала лжи. — Ну и как она тебе?

Я пожал плечами:

— Не так плохо, как я ожидал.

— Хочешь сказать, хорошая вещь?

— Нет, что хорошая, тоже не скажу. Над ней еще работать и работать. Вот, например, кое-чего важного там до сих пор не хватает — вокала.

— Нет вокала?

— Пока нет.

Она колебалась:

— Но это — песня? В смысле, нормальная песня, а не просто звуковое месиво?..

— Ну сначала там именно звуковое месиво, а потом оно переходит в нормальную песню.

Она казалась странно заинтересованной, словно я описывал ей никогда не выходивший фильм с Джеймсом Дином.

— А он говорил, кому планирует отдать партию вокала? — Вопрос прозвучал с восхитительной обыденностью, но у меня в мозгу от него словно бомба взорвалась.

— Думаю, он собирается наладить отношения с Луизой…

Она фыркнула:

— Еще чего.

— В какой-то момент он упоминал Карен Карпентер…

— Я серьезно.

— Он, вроде бы, тоже. Еще он упоминал Джоплин. Или, вроде бы, Маму Касс.[304] Думаю, Минни Рипертон[305] в его списке тоже не на последнем месте…

— Скотт…

— Да я правда не знаю. В любом случае, там дорога еще долгая. Он пока что и слов-то не сочинил. С его темпами это займет еще лет десять.

Боже, каким идиотом я себя чувствовал! Почему я боялся сказать ей, что на самом-то деле композиция была замечательной? Неужели я думал, что она тут же бросится обратно, умоляя его позволить петь ей?

Я что, настолько сомневался? Или думал, что она такая дура?

— Ну что ж, зато ты можешь быть уверен вот в чем, — она поднялась и направилась в кухню. — Как бы эта композиция ни была хороша сейчас, он будет мудохаться с ней, пока не испортит ее напрочь. Половина его проблем именно в этом, сам знаешь. Он просто не знает, когда нужно остановиться.

Она подошла к плите и проверила мясо.

— Ну что ж, всегда есть шанс, что он упадет замертво до того, как все окончательно испортит, — сказал я. — И тогда она выйдет как его посмертный шедевр.

Она втянула носом мясной аромат:

— Что, действительно так классно, а?

— Если только тебе нравятся «Edsels»,[306] — я обнял ее сзади.

— Ну так они сейчас стоят недешево, да? В среде коллекционеров.

— Вроде бы да. Правда, достать отдельные вещи — проблема.

Я поцеловал ее в шею. Она положила ладонь мне на руку, словно давая понять — разговор еще не окончен.

— Скотт, помнишь кассету, которую ты завозил тогда к нам домой?

— Да, — в горле у меня снова пересохло.

— Ты ее слушал? — в ее голосе был страх.

— Нет, времени так и не нашлось, — ответил я как можно спокойнее. — С ней просто путаница вышла. Предполагалось, что там записана его музыка. Но он позвонил мне в студию и сказал, чтобы я ее не слушал.

— Он объяснил, почему?

— Нет. Не совсем. Просто сказал, что там записано совсем другое.

Я почувствовал под руками дрожь ее тела. Она выскользнула из моих объятий, беспокойно огляделась в поисках, чем бы заняться, и наконец занялась бутылкой с вином.

— Хорошо, что ты ее не слушал, — сказала она, стоя ко мне спиной и обдирая фольгу с горлышка.

— Это почему же?

— А, да там совершенно стыдный материал, который я записала очень-очень давно. Году в шестьдесят девятом. Отстой полный, просто ужасно. Для соло-альбома, который так никогда и не вышел.

— Если серьезно, то очень жалко, что я эту кассету не послушал. Не могу представить себе, чтобы то, что сделала ты, не было бы по меньшей мере потрясающим, хоть в какой-то степени.

— А, ну есть много такого, о чем ты не знаешь.

Есть ли? И хотел ли я знать?

— Он привык, что я кончаю в самых невообразимых раскладах.

Привык? Еще тогда, в шестьдесят девятом? Неужели запах духов на двухъярусной кровати сохранился там аж с шестьдесят девятого года?

— Да уж, еще бы, — ответил я как сумел беззаботно и поднял крышку посудины с мясом. Вырвался клуб пара, пахнущего бургундским вином.

— У-у, как вкусно пахнет, — сказала она и обняла меня сзади, прижавшись ко мне, вжавшись в меня, словно искала убежища, где можно было бы ни о чем не думать.

— Ага, очень, — согласился я. И поцеловал ее.

После ужина мы уселись на кожаном диване и смотрели по телику фильм «Гиджет».[307]

Смеялись не переставая, на разные голоса добавляли в диалог всякие дурацкие реплики. «Ой, Мундогги, — бойко тараторила она голосом Сандры Ди, — плевать я хотела на серфинг. Я всего лишь хочу, чтобы ты у меня отсосал». «Да ладно тебе, Гидж, — отвечал я голосом Джеймса Дарена[308] под унылый средний план, — он у меня твердый, как утес, и никто нас не видит». Закончилось все тем, что мы катались по дивану и хохотали до боли в животах. Я уже не помнил, когда последний раз так веселился — по-глупому и от всей души.

Во многом вечер был просто замечательным. Совсем как в те времена, когда мы с Черил были вместе, и тоже дурачились и хохотали — однако ни разу за все это время я не вспомнил о Черил, и вечер удался еще и поэтому. Здесь были только я и Шарлен — свободные от призраков, от тягостных раздумий, свободные от прошлого. Только она и я — в этой комнате, на этом диване, следы от «ремингтона» на сучковатых сосновых стенах, мягкий свет из-под янтарного абажура, тупой фильм по телеку. Только мы двое — развлекающие сами себя, счастливые и довольные. Такими мы могли бы быть всю нашу оставшуюся жизнь.

Когда фильм закончился, я погасил свет и выключил телевизор. И мы занялись серфингом, и почти всю ночь катались на смертоносных волнах.

Воскресенье выдалось отличным, ясным и бодрящим, на небе не было ни облачка. Я сгонял на попутках в город, закупил еды. Когда я, возвращаясь, подходил к дому, услышал Шарлен, играющую на пианино. Мелодию я не узнал, но она была чудесной. Романтической, но были в ней и другие грани, из-за которых она не была слащавой. Я заподозрил, что это одна из ее собственных песен.

Она прервалась, услышав мои шаги на крыльце — наверное, точно так же, как миллионы раз прерывалась, заслышав шаги Денниса. Встретила меня у дверей. Мы поцеловались.

Днем остров оказался безлюдным, я никогда его таким не видел. Мы наняли у Авалона верховых лошадей и отправились кататься по тропинкам. Единственные всадники, которые нам встретились, — пожилая пара, оба суховатые, седоволосый живчик-ковбой и его жена, в потертых «левисах» и жилетке из денима. От них так и веяло согласием, словно они были из тех редких пар, когда люди как полюбили друг друга лет сорок-пятьдесят назад, так и по сей день любят. Мы обменялись улыбками; уже спустя довольно много времени после того, как мы разъехались с ними, мы услышали веселый смех женщины, донесшийся с нижней тропы.

Ночью, в постели, Шарлен прижалась ко мне.

— Знаешь, — сказала она, — может, это и странно звучит, но ты для меня — словно моя мечта вдруг стала реальностью.

— Да, ты тоже для меня как мечта, — я провел рукой по выпуклости ее груди, нежно потеребил сосок.

— Я серьезно, — сказала она.

— Я тоже.

— Нет, ты — нет. А я — да. Я хочу сказать, что когда у меня все было — хуже некуда, я часто представляла себе, как все могло бы быть по-другому. Я придумала себе целую жизнь, другую жизнь, в которой я была бы свободна от Денниса, стояла бы на своих ногах. Была бы сама себе хозяйкой. Как настоящая современная женщина, и все такое. Это было безумием — я тогда даже из своей комнаты не могла выйти. Но думаю, что меня спасло только то, что я держалась за эту фантазию, какой бы нелепой она ни была.

— Не думаю, что она нелепая.

— Конечно же, я всегда представляла себе, что когда-нибудь обязательно встречу мужчину. Кого-нибудь совсем не такого, как Деннис. Кого-нибудь вроде тебя.

Она взяла меня за руку. При мягком свете я смотрел ей в глаза. Ее голос упал до шепота, словно она думала вслух.

— Кого-нибудь, кто не стал бы то обращаться со мной как с драгоценной куколкой, то прямо в следующую секунду бить.

Я поцеловал ее в лоб, в щеку. Я так любил ее.

— Но я не собираюсь в тебя влюбляться, — сказала она.

Это меня не взволновало — я был уверен, что она уже влюбилась.

— А почему?

— Потому…

— Потому — что? — я поцеловал ее в шею.

— Потому что я пока не могу. Мне нужно время.

— Ну и хорошо.

— Мне нужно время, чтобы исцелиться.

— Знаю, — я подумал, что мне нужно то же самое.

— Потому что дело в том, что…

— В чем? — я скользнул рукой между ее ног.

— Меня расхерачило намного сильнее, чем ты думаешь, — от ее тона я весь похолодел.

— Меня тоже, — беззаботно ответил я. — Нас обоих изрядно расхерачило. Может, именно потому мы и достойны друг друга.

Она негромко рассмеялась и сморщилась от удовольствия, когда мой рой-роджерсовский палец лег на ее взмыленный спусковой крючок. Потом поцеловала меня, и мы галопом понеслись вниз с холма.

— Спокойной ночи, мой ангел, — прошептал я позже, когда мы уже засыпали.

— Пожалуйста, никогда не называй меня так.

Что?! Ах, да: ангел — это он называл ее так. Именно так она подписала старую фотографию. Так он называл ее на кассете. Кассета. Нет, не желаю об этом думать. По крайней мере сейчас.

— Хорошо, — сказал я и поцеловал ее плечо. И провалился в сон.

10

В понедельник я встал пораньше, чтобы успеть вернуться вертолетом в Сан-Педро. Шарлен поехала со мной до Авалона, где собиралась прикупить кое-что из бакалеи. Небо было депрессивно-хмурым, в такой день хочется вернуться в кровать и не вылезать оттуда до полудня, пока не распогодится. Шарлен держалась с отсутствующим видом, а может, была занята своими мыслями — но было очень рано, может, она просто еще не проснулась до конца.

— Я позвоню тебе днем, — пообещал я, когда мы добрались до Метрополь-стрит. День только начинался, местные открывали магазинчики — в основном тут были рыбаки, но попалось и несколько щеголеватых типов вроде яхтсменов. Народу на улице было полно, словно Метрополь была основной улицей городка на Старом Западе. Мимо прошел шериф, внимательно оглядел Шарлен. Я решил, что это было обычной мужской реакцией — слишком уж он был молод, чтобы знать, кто она такая.

— В любом случае, здесь ты, вроде бы, в безопасности, — сказал я.

Секунду она смотрела на меня, чем-то озадаченная:

— Что ты имеешь в виду? — она выговаривала слова очень осторожно. — Зачем ты это сказал?

Господи, она была под дозой. Валиум?

— Я хочу сказать, если он и начнет тебя искать, шансов отыскать тебя здесь у него почти что нет.

Ее взгляд облетел всю улицу. Если она приняла валиум, чтобы не нервничать, то он явно не помогал. Что, все эти люди вызывали у нее паранойю, так или нет?

— Зачем ему меня искать? — спросила она.

— Шар, с тобой все в порядке?

— Ага. Почему бы нет? — она выдавила смешок. — Если хочешь знать правду, я что-то немного нервничаю. Я буду рада, когда сегодняшний день закончится. У меня все еще предчувствие, что что-то идет не так.

— Хочешь, я останусь? Позвоню в студию и…

— Нет-нет, все хорошо, правда, — она пыталась говорить мило и добродушно. — Поверь, я не так уж беспомощна, как тебе кажется. Я вполне могу позаботиться о себе. Серьезно.

Ее улыбка меня не убедила. Двое парней, переходя дорогу позади нас, резко расхохотались, и она вся сжалась. Я обнял ее:

— Я люблю тебя, Шар, — я надеялся, что это прозвучит весело. Не получилось.

— Знаю, — она высвободилась. — Знаешь, мне лучше бы поскорей вернуться в дом. Майк может позвонить.

— А, да, точно, — я глянул на наручные часы. — Блин, мне уже пора бежать.

Я рванул к автобусу, идущему к вертолетной площадке. Когда я оглянулся, она уже исчезала за углом, направляясь в магазин.

Когда я приехал в «Тропикану», хмарь уже рассеялась, и грязно-синее небо пылало жестким жаром пустыни. По возвращении в падший мир — иссохшие улицы Содома после чудесной идиллии Эдема — вернулись тревоги, которые я подавлял в течение почти всего уикенда. К пяти мне надо было в студию, на совещание. Хэнк тоже будет, и он наверняка снова поднимет вопрос об интервью с Контреллом. Тормозить его будет бесполезно. Пожалуй, лучше всего будет сказать, что все обломилось, и покончить с этим. Он захочет узнать, что случилось. Надо будет что-то придумать. Но это была самая ерундовая из моих забот.

Серьезная проблема заключалась в Деннисе, и в том, как мне остаться в живых, когда он выяснит, что я помог Шарлен бежать. А выяснит он обязательно; вопрос только в том, как скоро. У него было достаточно доказательств, чтобы быстро сложить из них картинку. В конце концов, однажды он уже обвинил меня, даже если сейчас отрекался от своих слов. Но вторжение Большого Уилли в туалет во время нашего разговора оставалось серьезным свидетельством. Несмотря на то, что Деннис тогда истолковал все это в собственном извращенном смысле, я был уверен — уж Большой Уилли сумеет сложить два и два и получить разумный точный ответ.

Кроме того, оставалась еще одна возможность (причем такая, что при мысли о ней я чувствовал себя совсем неуютно), что, по крайней мере, сначала он будет далек от подозрений в мой адрес, от мыслей, что я могу тайком действовать против него — и вот тогда он придет ко мне за утешением. Разве он не твердил мне без конца, что я — его единственный настоящий друг? Я представил себе, как он заявится ко мне оскорбленный и униженный: Скотт, я не знаю, как мне теперь жить, у меня мозги плавятся, сердце бьется в судорогах, как лягушка с ободранной кожей, единственная женщина, которую я когда-либо любил, покинула меня, и у меня внутри все горит, словно кишки выжигают паяльной лампой, скажи мне, Скотт, что мне делать?

Еще я нарисовал в воображении картинку: я плаваю в бассейне «Тропиканы» лицом вниз, а люди смотрят на меня сквозь щелочки в занавесках — это как только он узнает о моем предательстве. А, да ладно. Все равно я уже несколько месяцев подумывал найти нормальную квартиру. Какое-нибудь укромное место в Дуарте, например. Почтовый ящик без фамилии и дробовик у дверей.

Еще я подумывал поговорить с ним начистоту, повести себя по-мужски. Честно и прямо. Да, я помог твоей жене скрыться, Деннис, но это ни в коей мере не умаляет моего огромного, искреннего уважения к твоей неадекватной гениальности, хотя для твоего же блага должен сказать тебе, что вне всяких сомнений, ты — совершеннейший псих и самый полный мудак из всех, с кем мне доводилось встречаться на этой планете; и скажу еще, как твой друг, что единственное твое спасение — в пересадке всего мозга целиком и годах двадцати жесткой психотерапии, да еще в торазине[309] — по тысяче миллиграммов три раза в день до конца твоей жизни. Я мог представить себе, как говорю ему все это, но при условии, что я буду в Буэнос-Айресе, а он — в цепях и в клетке, как Кинг-Конг.

Ну, в любом случае, у меня было несколько дней на то, чтобы подумать обо всем. Он должен был вернуться не раньше пятницы. А если у меня разыграется паранойя, я всегда смогу пожить у Нила.

По крайней мере, Шарлен была в безопасности на Каталине. Любой детектив легко мог бы разыскать дом моей матери в Палос-Вердесе, но о существовании дома на острове никто не знал. Мама некоторое время крутила роман с одним богатым типом, и лет десять назад он снял этот домик. Печальная была история. Их роман закончился быстро, но он по-прежнему любил маму. А сейчас он лежал в Монтесито, в коме после инсульта, но его поверенный исправно вносил арендную плату за дом на Каталине. И пока он оставался в живых, у Шарлен было тайное убежище, которое практически невозможно было отыскать.

Я срезал путь мимо бассейна «Тропиканы» и поднялся к себе в комнату; из открытой балконной двери соседей снизу разносились скрежещущие звуки «Psychotic Reaction»[310] группы «Count Five», словно вся комната была гигантским матюгальником. Я прикинул, какое время дня сейчас в Швейцарии. Вечер. Вероятно, он сейчас был без сознания, дрейфовал в пентоталовой[311] безвременной неопределенности между прежним и новым Деннисом. Когда он вернется, его будет ждать письмо от адвоката с пометкой «срочно». Исполнительный Большой Уилли будет стоять рядом с ним и все поймет. Деннис поймает взгляд подлых глаз, налитых кровью, и тоже поймет все.

Я отпер свою дверь и вошел. Застоявшаяся жаркая духота. Оставив дверь открытой, я открыл окна и, расхаживая по комнате, стянул рубаху. Хотелось срать. Взяв последний номер «Роллинг Стоун», я пошел в сортир, оставив дверь открытой — для вентиляции. Уселся и раскрыл журнал на статье о «Talking Heads».[312]

С нижнего балкона донеслась «Angel Baby».

Между дверью и стеной пробивались солнечные лучи. Я наклонил журнал, чтобы рассмотреть фотку, но вдруг что-то перекрыло свет. Я поднял глаза. Если бы я не просрался только что — теперь бы точно обгадился. В дверях стоял Большой Уилли.

Я вскочил и начал натягивать штаны. (В моменты вроде этого вся гигиена как-то вылетает из головы.) Большой Уилли схватил меня за руку выше локтя, штаны мои свалились обратно, а он вышвырнул меня из сортира. Я споткнулся и грохнулся на ковер. И увидел еще одну пару ног. Обутых в изящные замшевые «битловские» ботинки, а над ними — поддернутые вверх («где-у-нас-потоп») черные брюки-дудочки. Деннис шагнул ко мне, чтобы Большой Уилли мог спокойно закрыть дверь. Я не шелохнулся.

Видок у Денниса был такой, словно он недавно вколол себе дозу отличного героина и одновременно получил известие о смерти своей матери. Он вовсе не выглядел психом. Скорее, совершенно убитым.

Большой Уилли запер дверь и приступил к закрытию окон.

— Скотт? — жалобно окликнул Деннис. — Скотти?

— Деннис, — спокойно ответил я, — дай мне встать, и поговорим, ладно?

Я начал было подниматься, но Большой Уилли сбил меня на пол, ткнув носком своей «борцовки».

— Как ты мог?! — вопросил Деннис с интонациями Марлона Брандо[313] в роли британского пижона, со слезами в голосе. Он выглядел нелепо и одновременно печально. Сам себя он точно считал дофином, которого предали.

— Ты очень беспокойный человек, Деннис, — сказал я. Какого хрена, мне все равно пришлось бы через это пройти. — Она была просто вынуждена уйти от тебя.

— Но ведь я доверял тебе! — теперь он надул губы, лицо скривилось, будто он вот-вот заплачет. — Ты мне на самом деле нравился, правда, очень. Я открыл тебе такое, о чем никто больше не знает.

Я снова попытался сесть. Большой Уилли снова придавил меня к полу ногой. Трудно было сохранять спокойствие с прижатым к ковру членом, но я старался.

— Все, чего я хотел — это чтобы у меня был друг, — воскликнул Деннис и расплакался.

Он наклонился над коробками из-под молока, в которых у меня хранилась фонотека, и всхлипнул. Отлично. Милый бескровный катарсис.

И вдруг он перестал всхлипывать. Блин. Он едва не уткнулся носом в пластинку, лежавшую на самом верху: «Грезы на впрыснутом топливе». Уставился на фотографию Шарлен.

— Она тебе рассказала? — спросил он сухим, как у мумии, голосом.

— Что рассказала? Я не понимаю, о чем ты…

В неожиданном приступе бешенства он врезал по коробке. Она так грохнула об пол, что вся комната содрогнулась. Норрайн внизу наверняка услышала этот удар — если была дома.

— Она тебе рассказала?

Рассказала — что, Боже милостивый?! Что он избивал ее? Что он делал с ней и кое-что другое, еще похуже? Там, в комнате над гаражом?

— Деннис, серьезно. Я не понимаю, в чем…

Я сел. Большой Уилли с силой пнул меня в грудь.

— Лежать! — рявкнул он.

Я опрокинулся на спину, уверенный, что этот удар сломал мне грудину. Вот мудак! Он ведь мог и в область сердца попасть.

Борясь с болью и тошнотой, я смотрел, как Деннис вытащил пластиковый стержень высотой в фут с «сорокапятками»[314] — самыми ценными в моей коллекции. Он снял с него первую пластинку и изучил этикетку на ней.

— Сколько раз ты ее трахнул? — спросил он.

— Деннис, не хрен баловаться с этими пластинками, ага?

Он запустил пластинкой в меня — жестко, как бросают нож. Она порезала мне бедро.

— Господи.

— Я задал тебе вопрос. Сколько раз ты ее трахнул?

— Деннис, уймись…

Он снял следующую пластинку и крутнул ее на пальце. Я с ужасом узнал желтую этикетку. Элвис, «Baby Let's Play House», запись студии «Sun Records». Бесценная пластинка.

— Деннис, положи ее на место, пожалуйста.

Он все крутил пластинку на пальце, но смотрел на мой член. На мой член! Он что, думал о той старой ублюдочной игре «крутни сорокапятку на члене»? Боже, я в этой игре как-то раз едва не разрезал себе член пополам, кажется, пластинкой «Judy's Turn to Cry».[315]

Он об этом думал, что ли? Он тоже в это играл, да? Ну хватит на мой хрен пялиться, ты, пидор — хотел проорать я.

— Просто не знаю, что делать, — сказал он Большому Уилли.

Убраться отсюда. Вон через ту дверь.

Он вдруг как-то стал опустошенным, озадаченным. Вернул пластинку Пресли на стержень и аккуратно поставил стержень на место, в коробку.

— Я просто не представляю, что делать с парнем, который трахнул жену своего лучшего друга. Действительно не представляю.

Он направился к двери — хорошо, молодец — и после некоторого раздумья объявил Большому Уилли решение:

— Отрежь ему хрен.

Что?! Должно быть, я ослышался. Внизу по-прежнему громко играла «Angel Baby».

— Ты уверен? — переспросил Большой Уилли.

— Да, — Деннис сделал пируэт. — Да, точно. — Он резко рассмеялся, словно чем больше он над этой идеей думал, тем больше она ему нравилась. — Да! Отрежь этому мудаку хрен и спусти его в унитаз. — Он обернулся ко мне: — Вот тогда посмотрим, как ты без хрена будешь трахать мою жену. Думаешь, без хрена у тебя что-нибудь получится? Правда, что ли, так думаешь? А? Да?

Большой Уилли рывком вздернул меня на ноги одной рукой. Другой вытащил нож-выкидуху. Под затихающие аккорды «Angel Baby» он нажал кнопку, и стальное лезвие блеснуло на солнце. Он потащил меня к сортиру, возможно, не желая пачкать ковер. Я взвизгнул, как напуганная девчонка, и метнулся в дверь.

Дверь, как это случается, оказалась заперта. Это была дешевая дверь (наверное, подсознательно я понимал это), полая внутри, из тех, что захлопываются в самый неподходящий момент, например, когда ты вне себя от бешенства, но стараешься этого не показывать. Но не думаю, что это имело значение — будь у меня массивная дубовая дверь, я вышиб бы и ее. Единственной реальностью в тот миг было то, что я наслаждался тем, что давал мне мой конец, уже много лет, и был уверен, что без него качество моей жизни заметно ухудшится. Прорываясь наружу, с болтающимися на лодыжках штанами, я смутно видел людей вокруг бассейна там, внизу. Увидел на своей груди кровь, она капала откуда-то с головы, но боли я не чувствовал — времени на это у меня не было. Увидел Денниса и Большого Уилли, кинувшихся за мной. Потом я увидел ступеньки, ведущие на покрытый искусственным газоном «Астротурф»[316] бетон, и понял, что падаю. И упал.

Джек Лорд[317] двигал своей тяжелой челюстью на экране телевизора, подвешенного к потолку в ногах моей кровати. У окна стоял Нил с выражением жалости на лице. За ним я разглядел Голливудские холмы и понял, что нахожусь в госпитале «Седарс».[318]

Голова у меня была набита ватными демероловыми[319] шариками, но, несмотря на это, я чувствовал тупую боль в плече и груди. Потом накатил приступ паники. Я полез себе в промежность, едва не сорвав капельницу. Клятвоприносящей рукой[320] потянул с себя простыню. Увидел выпуклость. Убедился через пижаму, что мой член остался при мне.

— Как я? — спросил я Нила.

— Жить будешь. У тебя сотрясение после падения с лестницы.

— Его арестовали?

Нил поколебался, подбирая слова:

— Нет. Не смогли.

— Не смогли? Что значит «не смогли»? Господи Иисусе, Нил. Они хотели отрезать мой член!

— Никто ничего такого не видел, Скотт. Ты проломился сквозь дверь и навернулся с лестницы. Это все, что видел каждый, кто был там.

— А, ну конечно, я каждый день так развлекаюсь. Задолбался открывать двери — это, знаешь ли, такая мутота. Особенно в спешке, — я чуть не взвыл: — Нил! Он собирался отрезать мне член и спустить его в унитаз!

На соседней койке кто-то хрипло откашлял мокроту через трахеотом.[321]

Я не стал туда смотреть.

— Мой тебе совет — оставить все как есть, — спокойно сказал Нил.

— На хрен твои советы. Я его по судам затаскаю. Он у меня в «Фолсом»[322] отправится. И пусть его там черные в жопу имеют своими двадцатидюймовыми членами! А когда он оттуда выберется, сможет сделать новую версию песни «Back Door Man».[323]

От бешенства я покрылся испариной, а голова закружилась. Что-то стягивало кожу на черепе. Я тронул это место. Швы. Такое же ощущение было над левым глазом. Тоже швы. Я увидел бежевый телефон на шарнирном подносе, вне моей досягаемости.

— Дай мне телефон, а? Хочу позвонить Шар.

— Ты ее не застанешь.

— Что ты несешь?

— Она вернулась к нему, Скотт.

— Что?! Ты рехнулся, что ли? Совсем с катушек съехал? Дай сюда телефон.

— Послушай, я только что говорил с Майком. Я собирался попросить его, чтобы он позвонил ей и сообщил, что с тобой случилось, — на миг он замялся. — Но он сказал, что она сама звонила ему сегодня утром и велела остановить процесс.

— Гонишь!

— Она сообщила ему, что возвращается домой… оттуда, где вы оба провели весь уикенд, где бы это ни было. Очевидно, считала, что сможет попасть обратно в дом и просто сделать вид, что ничего не было. Она знать не знала, что для этого уже слишком поздно.

— Поздно? Почему?

Он пожал плечами:

— Ну, похоже, кто-то дал знать Деннису, что она смылась. Видимо, он получил это известие в субботу днем и вернулся ближайшим рейсом.

Тот парень, что приходил кормить собак. Блин!

— Мне жаль, — сказал Нил.

— Не жалей. В жопу все это. А как Деннис узнал про меня?

— Уверен, она сама рассказала ему все. Не можешь поверить? Как часть налаживания отношений заново.

В тот момент я ничуть не усомнился в этой версии. Я уставился на тяжелую челюсть Джека Лорда.

— На хрен ее, — сказал я.

11

— Забудь ее, — не раз советовал Нил в последовавшие дни.

Выйдя из госпиталя, я около недели жил в его доме рядом с Океанским парком. Предполагалось, что там я передохну и начну смотреть на все это проще — а в результате вышло так, что у меня оказалось слишком много времени для того, чтобы сидеть без дела и думать. Я принимал эмпирин[324] от плеча и груди, виски «Джек Дэниэлс» от сердца — эта комбинация, как правило, коверкала мои мысли. Но даже совершенно трезвый, я чувствовал себя необычайно горько.

— Будь рад, что дешево отделался, — сказал Нил.

— Что ты имеешь в виду? Что я успел спасти свой член?

— Скотт, ну пойми же ты, наконец, она — порченый товар. Она сама тебе об этом говорила.

— Просто я никак не могу поверить, что она по собственной воле вернулась к нему. Это противоречит всякой логике.

— Может, ей просто нравится получать затрещины.

— Не верю. Чушь порешь. Никто не любит, чтобы его пинали.

— Тогда почему она не ушла от него давным-давно?

Я потеребил нагрудную повязку:

— Она боялась.

— Конечно, женщины сильно отличаются от мужчин.

— Удивительно смелое наблюдение.

— Да нет, я хочу сказать, что есть между ними некоторые биологические различия, поэтому каждый пол реагирует на угрозы по-своему. Я читал статью об этом в каком-то журнале. Когда мужчине угрожают, он либо лезет в драку, либо сматывается. А вот женщины — они как кошки.

— Кошки?

— Ну да. Отступают и ищут, где бы спрятаться.

— Чушь собачья. Они дерутся. Неужели никогда не слышал о кошачьих боях?

— Да, но и прячутся они тоже. Неужели никогда не видел напуганную, сжавшуюся кошку?

— Да где ты вообще эту статью откопал? В «Ветеринэриэн Дайджесте»?

Нил вздохнул:

— Скотт, будь реалистом. Ты провел с ней уикенд. Один уикенд! Неужели ты думаешь, что за один лишь уикенд можно стереть целых двадцать лет? Она никогда не знала ничего другого…

— Теперь знает.

— Слушай, время от времени люди предпочитают оставаться там, где они привыкли жить, и неважно, насколько эта обстановка их угнетает — но неизвестное пугает гораздо сильнее.

— Нил, ты прямо как эта убогая Джойс Бразерс.[325]

Может, если ты нацепишь облегающую белую блузку с ворохом рюшечек у ворота…

— Я говорю тебе, как оно есть на самом деле, — и на этом он не закончил. — Слушай, я ведь понимаю, почему тебя так тянет к ней. Я хочу сказать, она по-прежнему классная девчонка, как ты и говорил…

— Классная девчонка? Да это слово ушло вместе с Джимми Хендриксом. Ты что, все еще в семидесятом году живешь? Как бы то ни было, это не просто секс.

— А я и не говорю такого. Давай начистоту — она вызывает определенные психологические реверберации.

— Психологические реверберации? Это что еще за херня? Ты что, в мои личные психиатры подался?

— Ты знаешь, о чем я.

Да, знаю, но если он скажет еще что-нибудь, я вырву у него язык и размолочу его в кухонном комбайне «Cuisinart».

— Скотти, ты все еще слишком молод, чтобы стараться вернуть прошлое. Тебе надо выждать еще лет двадцать-тридцать, когда ты станешь действительно старым и тупоумным. Когда на твоем хаки начнут появляться пятна мочи…

— Да не собираюсь я ничего возвращать. Гребаное было время, все это знают. То, что я в ней увидел, не имеет никакого отношения к прошлому.

— Уверен? Ностальгия обладает огромной эротической силой. Память искажает. Забываешь, какими суетными и скучными были люди на самом деле. И вот, начинаешь романтизировать их…

— Знаешь, Нил, тебе надо бы вести свое ток-шоу по радио. Это не ностальгия. Это была именно Шар, и никто иной, нынешняя Шар — тридцать четыре года, совершенно расхерачена — вот в кого я влюбился. Иллюзий у меня нет.

— Что, совсем?

Я погладил себя по нагрудной повязке:

— Не больше, чем у любого другого.

Он хлопнул меня по спине:

— Ну как бы то ни было, сейчас все уже позади. Конец главы. Переворачиваем страницу.

— Ага, — я сделал большой глоток «Джека Дэниэлса», виски горечью обожгло мне горло. Случалось ли такое когда-нибудь с Миком или Кейтом?[326]

— Именно этим я и занимаюсь. Страницу переворачиваю.

Но страницы слиплись — от моих слез. Их следы оставались на простынях и подушках. Каждую ночь я проливал горячие слезы над чудесной порнографией из глубин моего сердца.

В «Тропикану» я вернулся в конце сентября. Нил встречался с адвокатом Денниса и, не посоветовавшись со мной, принял его предложение оплатить мой счет за госпиталь. Узнав об этом, я пришел в настоящее бешенство, потому что все еще смаковал фотографию Денниса на стене душа в «Фолсоме». Нил тогда сказал мне, что пытаться вытащить наружу то, что произошло на самом деле, ничем хорошим не закончится, а заодно объяснил, насколько тщетны будут эти усилия. Копы прикатили почти сразу после происшествия. Никто не видел, чтобы Деннис или Большой Уилли пытались причинить мне какой-либо вред. В суде их адвокат вообще мог бы утверждать, что они пытались мне помочь, потому что я явно впал в ярость под действием «ангельской пыли»;[327] иначе зачем бы мне проламываться наружу сквозь запертую дверь?

У меня теперь была новая дверь, такая же федерально-синяя, как у всех, только поярче, и еще врезной замок без ручки, и еще расходы — триста долларов по счету. Зато я чувствовал себя в безопасности; я верил, что все закончилось. Они не вернутся ко мне, пока я оставляю ее в покое. Он получил что хотел: его трепещущая певунья вернулась в свою электрифицированную клетку.

Норрайн была классной — великолепная рок-н-ролльная еврейка, нянька-ковбойша. Она снова таскала мне куриный бульон и сэндвичи с языком из «Кентерс». Делала мне массаж спины и приносила перкодан,[328] и мы провели вместе пару ночей, слушая старые альбомы Спейда Кули[329] и развлекаясь в койке — насколько мне позволяли мои травмы. С Норрайн все было ясно и просто. Ни один из нас не принимал другого очень уж всерьез. Она была полностью сосредоточена на своей карьере, и времени на «изнуряющие отношения» у нее не было. Но она была хороша, при всей несочетаемости сторон ее натуры, так сказать — словно Шарлотта Рэмплинг[330] в платье для бальной кадрили в фильме с Джином Отри[331] — и при этом она была умна, и с извращенным чувством юмора. Дни шли, и мы все больше и больше времени проводили вместе.

Как-то ночью мы сидели у подсвеченного бассейна, кроны пальм шелестели под порывами горячего ветра с Санта-Аны, и я рассказал ей историю Черил Рэмптон. Рассказ занял немало времени. Когда я говорил, ветер усиливался; он с силой налетал на синие тенты-зонты, пока, наконец, портье — молодой парень с неряшливой бородкой, которая, как он считал, делает его в глазах сексуальных молодых жиличек Томом Уэйтсом — не пришел и не закрыл эти зонтики. Тогда я извинился и поднялся к себе, чтобы отлить: мы на двоих уговорили полдюжины рома «Carta Bianca». Я был рад, что Норрайн все еще сидела на месте, когда я вернулся.

Я не очень понимал, как она отнеслась к моей истории. Насколько было видно, лицо у нее было серьезным. Большую часть времени она слушала, поднеся руку к губам. А мне всегда было не по себе, если люди прикрывали рукой рот в то время, как я говорил. Самое дикое предположение из всех, что лезли в голову — что они стараются не расхохотаться мне в лицо. Порыв ветра пронес по «Астротурфу» годовой запас оберток от сигаретных пачек; я сел на место и завершил рассказ, изложив не особо приличную последнюю сцену.

— Вот я стартанул с пляжной парковки так, что сжег резину, а сам все смотрел в зеркало на удаляющуюся Черил. Ненавидел ее. Любил ее. Тысяча разных чувств — и все разом. И все — идиотские, — я помолчал. Увядший перистый лист упал в бассейн. Норрайн изучающе смотрела на меня карими глазами. — А остальное, как говорят, покрыто мраком. Никто никогда не видел ее после той ночи.

Норрайн отвела руку от губ. Она не улыбалась. Похоже, она сердилась, даже злилась, будто фильм оборвался за пять минут до финала.

— Что ты имеешь в виду? Она уехала?

Я дунул в свою пустую бутылку.

— Нет. Она просто… исчезла. Пропала… в соленом тумане.

— Пропала? Что ты хочешь сказать? Что с ней случилось?

— Провокационный вопрос, дорогая, — сейчас я изображал Роберта Морли.[332]

— Версий было несколько, как в «Расомоне»:[333] настоящее изобилие противоречивых историй о том, что случилось в эту ночь потом.

— Расо… чего?

— Это древний японский фильм, дорогая. Ты его не застала.

— Так что же все-таки случилось?

Я откашлялся и продолжил прожженным голосом Фреда Мак-Мюррея[334] из «Двойной страховки» — типа обычный парень Джо, который слишком часто проходил огонь, воду и медные трубы:

— Ну, предполагают, что она уехала дальше по побережью вместе с Биллом Холтнером. Прыщавец на форде «вуди»? Ну, не сказать, что это сценка прямо из «Гиджет», если ты понимаешь, о чем я. Костер там есть, и пляжные полотенца тоже, и они там кайфуют всю ночь, только не от «неба и моря». По пятницам, вечерами, там оттягиваются на всю катушку прогульщики чего только можно. Ну представь, Мундогги ссыт в костер во время эрекции, а Большой Кахуна[335] сует кому-то в рот, врубаешься? Черил уже порядком пьяна, вот они с Холтнером и расплевались. И вот ему назло она подходит к каким-то пижонам-мексикашкам, может, к кому-то одному из них, сальному метису, одетому черт знает во что, и начинает вылизывать серу из его уха, на радость мальчику-серферу. Но вместо того, чтобы приревновать ее и полезть в драку, как она рассчитывала, Билл просто говорит — ну и оттрахайте ее, кому какое дело до этой сучки. И вот, окончательно взбесившись, она уезжает с этими грязными латиносами,[336] и в конце концов эти стиляги уделывают ее насмерть на заднем сидении форда «импала» шестьдесят третьего года под «La Bamba»[337] на полную громкость.

Наверху кто-то захлопнул окно. Как далеко ветер разносил мой голос?

— С другой стороны, может, она отделывается от мексиканцев на парковке. Например, они уже подходят к машине, и тут она выдает что-нибудь непристойное о Трини Лопесе,[338] а они говорят: еще увидимся, сучка, и уезжают, а она остается стоять на парковке, распространяя душок… и тут подкатывает банда байкеров, из тех, что мотаются туда-сюда, перекурить и порявкать своими тачками. Может, это и не Ангелы Ада, но какая-нибудь их местная версия — ну там, Запоры для Дырок или вроде того — но если уж начистоту, так она тоже не Нэнси Синатра. И вот эта последняя группа анонимных свидетелей встречается с ней; ее руки втиснуты внутрь бескарманных «левисов» одного из этих лосей, в каждой ладони по яичку, а остальные дико орут в насыщенный озоном воздух. И кто знает, может, они en-masse[339] измываются над ней всю ночь, а утром сбрасывают тело в отстойник для нефти. Или, может, у нее с этим лосем начинается настоящая любовь, и они счастливо живут в Фонтане целых три месяца, пока одной дождливой ночью не врезаются на полной скорости в бензовоз где-нибудь под Сан-Берду.

С третьей спички я, наконец, закурил.

— А может, это были серферы.

— Тот самый парень на «вуди»? — уточнила она.

У меня внутри все сжалось:

— Ага, они. Это вполне мог быть Билл Холтнер со своими дружками. Может, там вообще не было ни мексиканцев, ни байкеров. А была сцена «Гиджет оттрахали в задницу по полной», с Черил Рэмптон в главной роли в той самой серии, которую Сандра Ди сделала знаменитой. Может, они разложили ее прямо в «вуди», и в исступлении момента даже не сразу заметили, что доски для серфа разъехались, и острый угол одной из них пробил ей спину между лопаток. Ну и они в полном офигении, в шоке от страха и раскаяния, а еще больше — от риска загреметь в тюрьму, так вот, они закопали ее тело под чьей-нибудь клумбой, и бетонная пагода до сих пор служит ей надгробием.

Меня всего трясло. Я сел так, чтобы Норрайн не видела, как дрожат мои колени.

— Это выглядит… не знаю, как сказать… неправдоподобно, — сказала она.

Я быстро продолжил:

— А может, вся эта пляжная тусовка уже давно обкурилась, как компания идиотов, что выпускает диски с Шелли Фабарес,[340] и через пять секунд Черил уже сваливает. И вот выходит она одна на парковку и говорит себе: «Блин, сейчас середина шестидесятых, у нас тут культурной революции не было или как? Чего я до сих пор болтаюсь с этим быдлом, застрявшим в пятидесятых, они относятся ко мне по-свински только потому, что мне нравится секс? Где все это продвинутое, крутое, стильное „новое поколение“?» И тут она сталкивается с сияющим юным «нордическим аполлоном» с кудрявыми белокурыми волосами ниже колен и глазами, бездонными, как аэродинамические трубы, который закинулся голубенькими от «Сандоз»[341] на тысячу микрограмм, что, в общем-то, пока что не так уж незаконно. Он говорит ей, что она прелестнейшее дитя вселенной, и начинает ее раздевать. Не здесь, протестует она, и тогда они уходят в ветхий многоквартирный дом, что стоит ниже по побережью, где двадцать проигрывателей играют одновременно, а три сотни людей корчатся и лыбятся под вспышками стробоскопа, и тоже одновременно. Так вот, этот Галахад уводит ее в сортир, переделанный в спальню, они на пару закидываются кислотой и под пластинку Донована медленно и красиво занимаются любовью, но только это не кислота, это стрихнин, и они уже почти добрались до туинала, когда она вдруг окоченела, как летучая мышь.

Порыв ветра взметнул песок, и Норрайн прикрыла глаза:

— А что подумали ее родители, что с ней случилось?

— У нее была только мать.

— Ну так что считала ее мать?

— Что это я убил ее.

Норрайн искоса посмотрела на меня долгим взглядом:

— А ты ее убил?

Я не мог ответить ей прямо, просто не мог:

— А что, если я скажу «да», это добавит к впечатлению от моей персоны возбуждающего ощущения опасности?

Она не улыбнулась, как я надеялся:

— Нет, скорее это приведет к тому, что я не захочу больше с тобой общаться.

Ветер нес листья по травяному покрытию.

— Не дергайся. Я невиновен.

— Тогда почему они тебя подозревали?

— Не они. Она. Только ее мать. Полиция никогда не выдвигала обвинения всерьез.

— А почему ее мать тебя подозревала?

— Потому что я был одним из немногих, у кого действительно был мотив.

— Какой мотив?

Я отшвырнул сигарету:

— Я любил ее, — ответил я.

Со следующего дня я начал выходить на работу — хотя мой приличный вид все еще портили синяки, а шрам над левой бровью должен был остаться навсегда. По тому, как со мной общались (похлопывая по спине, тревожно выражая сочувствие — но не задавая никаких вопросов), я понял, что все знали о случившемся, и, как и Нил, считали это всего лишь неудавшимся любовным приключением. Я хочу сказать, что если бы меня ограбили на улице, то тут же завалили бы вопросами: когда это случилось, что сказала полиция, ну и так далее. Но то, что произошло, было ценой, которую приходится платить тому, кто пытается украсть чужую жену. Порой мне хотелось схватить кого-нибудь за грудки и постараться заставить понять, но я знал, что в результате буду выглядеть, как кретин с «волчьей пастью», который пытается декламировать один из сонетов Шекспира. И все же больше всего на свете я хотел забыть ее.

Но не мог. Все время приходили запросы от слушателей на композиции Контрелла — моя вина, раньше я ставил их много и часто. Я пил понемногу, но все время, и дома, и на работе — вероятно, это тоже вносило свой вклад в мое отношение к случившемуся.

— Студия KRUF. С вами говорит Эрнест Геморроид.[342]

— Привет, Скотт. Меня зовут Фред. Поставь, пожалуйста, ту старую песню «Vectors» — «Ринкон»…

— Эй-эй, стоп. Извини, Фред, ничего не получится. Похоже, ты просто еще не слышал, приятель — но у нас тут смена формата. Мы теперь играем только зарубежные каверы. Как насчет «Lady» Кенни Роджерса[343] в варианте филиппинского техно-попа? О, вот тут еще кое-что есть — может, «Little Red Corvette» в исполнении детского хора Камбоджи?.. — щелчок, гудки.

Ближе к рассвету мое обаяние иссякало.

— Привет, Скотт, ты не поставишь «Stingrays», «Люби ме…»

— Ни за что! Я больше не ставлю этот идиотский гребаный хлам. Хочется поплавать в этом дерьмовом сиропчике — позвони доктору Маразмато.[344]

И тебя туда же, жопа с ручкой! — Отбой.

Как-то утром (нервы с похмелья были ни к черту) я прочел заметку в «Биллборде», давясь омлетом с арахисовым маслом и киви в кофейне «Дьюк».

«Легендарный продюсер и композитор Деннис Контрелл объявил о своих планах записать новый сингл со своей женой, Шарлен, которая более всего известна как ведущая вокалистка „Stingrays“, рок-группы шестидесятых. „Я уже долгое время работал над инструментальной частью, — сообщил затворник Контрелл. — Но я не был уверен в том, кому отдать вокал, пока однажды меня не осенило. Ну конечно же! Кто был величайшим голосом этой или любой другой эры? Иногда для того, чтобы разглядеть то, что находится прямо перед тобой, надо уехать довольно далеко от дома“.»

Я рассмеялся, как папаша, только что усадивший свою маленькую дочку-калеку в свою новехонькую машину. Все до единого, кто был в «Дьюке», уставились на меня.

В этот вечер я приехал в студию рано, успев закинуть в себя пару «черных красоток»[345] и пинту текилы и выкурить несколько плотных косячков крепкой дури из Бангкока. Я побрился, просрался, принял душ, и все это время у меня играли песни Мэри Уэллс: «Му Guy», «You Beat Me to the Punch», «Two Lovers» и все остальное, и так до того времени, когда мне пора уже было выходить — но вместо этого я хлопнулся на кровать и схватился за телефон. Я проникся сущностью Мэри Уэллс, фактически став ею, и это было именно то, чего я добивался.

— Алло, — сказал я бархатистым голосом негритянки, — студия «Санрайз»? Да, пожалуйста, могу я поговорить с мисс Шарлен Контрелл? Да, просто скажите ей, что это Мэри, Мэри Уэллс.

Долгая пауза; настоящая Мэри пела с моей пластинки «You Beat Me to the Punch», стены начали качаться.

Наконец Шарлен взяла трубку и сказала ровным бесцветным голосом:

— Алло?

— Алло, Шарлен? Это Мэри Уэллс. Ты, наверное, помнишь меня? Двадцать лет назад у меня был грандиозный хит «Му Guy».

Пауза.

— Кто это?

— Говорю же тебе, Мэри. Мэри Уэллс. Неужели ты не слышишь, у меня тут прямо сейчас играет еще один мой хит? Ну да ладно, на самом деле, девушка, я вот зачем звоню. Я тут на прошлой неделе прилетала на одну ночь в Оранжевый округ, совместный концерт «снова на сцене» у нас был, с Мартой Ривз и еще несколькими легендарными рок-дамами, и тут смотрю — знакомое лицо в первом ряду. После концерта он зашел ко мне в гримерную и говорит: «Мэри Уэллс, у меня глубокая психическая травма. Ты не согласишься проехаться со мной в моем переоборудованном „линкольне“, я бы поплакал у тебя на плече и рассказал бы тебе о моем провалившемся романе с Шарлен Контрелл?». Думаю, теперь ты, девушка, понимаешь, о ком я?

Сперва она не ответила. Где-то вдали играла композиция Денниса.

— Ты вообще в своем уме? — язык у нее заплетался. То ли она была пьяна вдрызг, то ли еще что.

— Ну я-то так не думаю, — ответил я все так же мягко и протяжно. — Но я весьма и весьма озадачена и поражена. Просто не могу понять, девушка, с чего ты вдруг решила вернуться к психопату вместо того, чтобы остаться с тем, кто тебя по-настоящему любит?

Долгая пауза. Музыка прекратилась. Мужские голоса. Может, она была в комнате звукозаписи?

— Возможно, я просто решила, что люблю своего мужа, — говорила она так, словно рот у нее был забит ватой.

— Честно говоря, девушка, плохо верится. После всего, через что тебе довелось пройти с этим человеком…

— А может, — ее голос зазвучал резко и саркастически, — я просто решила, что предпочитаю быть с настоящим мужчиной.

— Секундочку, — сказал я своим обычным голосом, — я только пакетик для рвоты возьму.

— Сам ты пакет для рвоты!

Вот тут мне надо было бы повесить трубку.

— Ну что, хорошо, что между нами не осталось тяжелых чувств. Просто решил, надо бы в этом убедиться. Выберемся как-нибудь вместе на чашечку кофе.

— Мне от тебя дурно.

— Сама ты дура, сука гребаная, — я вдруг утратил чувство юмора.

— Ты пустое место, ноль без палочки. Обычный расфуфыренный фанат. А я замужем за гением, и он снова сделает меня звездой…

— Ты замужем за свихнувшимся моральным уродом, который сидит на колесах и сколько раз уже тебя бил, ты, пизда тупая.

— Да что ты понимаешь в женщинах, да ничего! Вот потому ты и убогий такой. Поэтому тебя все женщины бросают. Потому что ты ничтожество.

— Угу, тут ты, наверное, права, пожалуй, если б я тебе зубы выбил, ты бы и сейчас была со мной.

— Черта с два. А знаешь, почему?

— Потому что я в постели никакой?

— Именно. Ни хера трахаться не умеешь.

Я рассмеялся. Она была так патетична.

— Ну в таком случае тебе полагается «Оскар» за лучшее изображение страсти со времен Джейн Фонды в «Клют».[346]

— А не пошел бы ты в жопу?

— Какая прелесть! По-моему, именно так говорила Лоретта Янг в «Рамоне»?[347]

— Пошла ты сама в жопу, вонючая свиная пиз…

И вдруг где-то рядом с трубкой послышался голос Денниса, громкий, безумный:

— Что ты делаешь? С кем говоришь?

— Это М-м-мэри Уэллс… — заикаясь от страха, пролепетала она, и он вырвал трубку у нее.

— Алло! — рявкнул он. Я повесил свою трубку.

12

Вот и все. Кончилось. Я не собирался плескаться в чьем бы то ни было дерьме. Да пошла она, и паяльную лампу ей в жопу.

Я вышвырнул ее из головы. Почти неделю я считал, что все осталось позади.

На деле же я пахал как ненормальный: разрабатывал дурацкие проекты, делал миллиарды дурацких звонков, и занимался подобной чушью — всем, чем угодно, лишь бы не давать себе думать. Я смотался в бар знакомств на Беверли-Хиллз, в среду притащил домой распечатки звонков в студию, вызвал на дом агента по недвижимости в четверг. В пятницу остался дома, дрочил три раза.

Спать я не мог, нервы были на пределе. Звуки раздражали. Музыка, которая мне нравилась, воспринималась как дребезжащий треск — как слушать Брюса Спрингстина по дешевому приемнику. Я начинал чувствовать себя, как комок нервов, капитально подсевший на «скоростняк» — аж подпрыгивал, стоило кому-то за стеной кашлянуть. Прямо как Деннис.

Я стал избегать Нила, голоса своего разума. И уж точно не собирался рассказывать ему о том, что звонил Шар. Я и так знал, что он по этому поводу скажет. И еще не хотел говорить, что после недельной передышки моя одержимость вернулась; да говорить и не надо было. Он знал меня достаточно хорошо, чтобы понять это, лишь поглядев на меня.

Когда я вспоминал тот телефонный звонок, я вновь чувствовал ненависть к ней. Но думая о чем угодно еще, по-прежнему испытывал множество совсем других чувств.

В один из дней, когда я сидел в «Тропикане» и думал о чем угодно, Нил позвонил сам. Он был в хорошем, веселом настроении, усугубившем мою и без того тяжкую депрессию. В конце концов он упомянул встречу выпускников, о которой я совершенно позабыл. От самого этого выражения («встреча выпускников») и того, как эту встречу нарисовало мое воображение, меня самым натуральным образом затошнило.

— Похоже, я собираюсь пропустить это событие, Нил.

— Пропустить? То есть как это? Ты же обещал принести пластинки.

Вот это меня встревожило:

— Я никогда такого не обещал.

— Разве Гейл Спайви тебе не звонила?

— Нет. В жопу Гейл Спайви, — мрачно сказал я.

— Ну, это я пытался. Господь свидетель, пытался, — он издал быстрый смешок в стиле вегасовских комиков, но тут же глубоко вздохнул, переходя к тону «будем серьезными людьми». — Что с тобой, Скотт? Даже после истории с той прелестной мордашкой…

— Нил, не хочу грубить, но у меня тут в разгаре тренировка с Джейн Фондой, понимаешь, о чем я? А ты сбиваешь меня с ритма.

Я словно увидел, как он снисходительно улыбается:

— Ну тогда ладно, приятель. Но на встречу приходи. Как ни крути, еще половина твоих проблем на тебе висит. Ты с ними еще не расстался. А там оторвешься всласть. Жизнь продолжается, дружище. Пока.

На следующий день мне позвонила Гейл Спайви. Я сразу узнал ее голос, словно и не было всех этих лет: этакий «мышкетерский»[348] полуистеричный голосок. Мне она запомнилась эльфийски-пикантной, в нарядном розовом платье — и почему-то этот образ был связан с сырным запахом пиццы, выблеванной на сиденье стоящего на станции вагона. Может, однажды на свидании «двое на двое» ее стошнило? Некоторые события утрачиваются навсегда.

— А я все собиралась тебе позвонить, Скотти, — и она принялась взахлеб, с неестественным энтузиазмом рассказывать о встрече выпускников, о каких-то людях, чьи имена мне уже ничего не говорили, и под ее пересказ их нудных историй я принялся выковыривать из-под ногтей грязь. В конечном счете все должно было вылиться в самый паскудный, скучный и душный вечер, который только можно было себе представить. Но когда она спросила, не могу ли я принести что-нибудь из музыки нашей юности, я ответил с тем же, что у нее, фальшивым энтузиазмом, словно работал в самые ходовые эфирные часы на студии KRLA в программе «Топ 40» в году этак шестьдесят пятом:

— У-у! Классная идея, Гейл. Обязательно, крошка. Не подведу.

— Ой, как здорово! — взвизгнула она, словно победитель ТВ-игры. — Просто я же знала, что у тебя полно старых пластинок, ну раз ты ди-джей, и вообще. Мы с Перри слушаем тебя всякий раз, как выпадает возможность.

Ну и врушка же ты Гейл, надо же. Держу пари на левое яичко, что в твоем «вольво» на какую кнопку приемника не нажми — все настроено на мягкие мелодии Кристофера Кросса.[349]

— Да, у меня с тех времен много чего осталось, — сообщил я. — Например, женских групп полно. «Marvelettes», «Ronettes». «Etteettes». Ну, конечно, «Beehives»… и Би Джейс Кэти и «Соке Bottles». Да, вот уж крутая была группа.

Прямо слышно было, как ее всю корчит:

— Уверена, что бы ты ни принес, это будет то, что надо. Что ж, очень жду встречи с тобой. Ах да, чуть не забыла. Мне нужно будет имя твоей жены для нагрудной таблички…

— Я приду без жены, Гейл. Миссис Кокрэн погибла под колесами разгоняющегося школьного автобуса всего лишь на прошлой неделе.

— О Господи!

— Да, чудо какая жуть. Но так ей было предначертано, — я почувствовал пустоту внутри. — Гейл? Это шутка. На самом деле мы с моей миссис дошли недавно до рукоприкладства. Но я повел себя как настоящий мужчина и подал судебный иск на все ее сбережения, до последнего цента. Ну ладно, давай серьезно. Мне вот нравится мысль пригласить Черил Рэмптон. Ты ведь помнишь Черил, да? Может, у тебя по какой-нибудь случайности есть ее адрес?

Последовала такая долгая пауза, что за это время она могла бы успеть позвонить по другой линии своему психиатру, получить совет, помедитировать, налить стаканчик, сходить в сортир и написать Энн Лэндерс.[350]

Я уж даже перестал воображать ее реакцию. Когда она, наконец, ответила, ее голос был полон скорби, как в телесериале, что звучало совершенно нелепо:

— Все это так печально, верно? Ей было ради чего жить.

Да ну? Чтобы ее оттрахали еще девятьсот парней? Мы говорили об одном и том же человеке? Может, она понимала что-то, чего я не замечал, например, что Черил предстояло блестящее будущее члена Верховного Суда или ядерного физика, а то и астронавта. Первая шлюха на орбите.

— Да, это уж точно, — подхватил я ее телефонную скорбь. — Она ведь могла бы стать отличным членом семьи Мэнсона, принимай она побольше кислоты и проживи еще лет пять-шесть.

— Думаю, в каком-то смысле стало легче, когда выяснилось, наконец, что произошло, — она не обратила внимания на мой юмор. — А то было совсем как извещения «пропал без вести» из Вьетнама. По крайней мере, теперь люди могут перестать судачить об этом.

Мое сердце запнулось — и заколотилось в декседриновом[351] бешеном ритме:

— Что-что?

— Ну, я имею в виду, когда нашли ее останки.

— Что?! Что нашли?

— Боже мой, я была уверена, что ты в курсе. Это было уже года два назад.

— Где?

— Скотт, у меня еще миллион звонков на сегодня. Может, поговорим об этом на встрече?..

— Гейл, не вешай трубку! Если ты мне сейчас же все не расскажешь, я приеду к тебе и затолкаю твою колли в мусорный бак, и буду ей лапы по одной перешибать. Давай выкладывай, либшен.[352]

Я представил себе, как ее «мышкетирские» груди бабы средних лет трясутся от страха.

— Обнаружено ее тело, вот и все, — ответила она, задыхаясь. — Скелет. Когда строили эти многоквартарные дома. Вроде бы она носила браслет на лодыжке. Вот так ее и опознали.

— Это новостройки на Эспланаде?

— Да. Помнишь, там были старые многоэтажки? Она была закопана во дворике позади одного из них. Ее нашли, когда рыли фундамент для нового дома.

— Как она умерла?

— Не помню. Да там и был только скелет.

— Ну же, Гейл. Не темни с жизненно важной информацией. Уверен, ты после этой находки полгода ни о чем другом не говорила.

— Скотт, я действительно не помню. Почему бы тебе не поговорить с миссис Рэмптон, если уж ты действительно хочешь все знать?

— А она еще жива?

— Да. И живет там же. Скотт, мне правда уже давно пора.

Мне не верилось, что миссис Рэмптон все еще жива. Когда я видел ее последний раз, это было всклокоченное спившееся привидение, демон с иссохшей кожей и желтыми белками глаз. Это было в супермаркете «Вонс», спустя неделю после того, как исчезла Черил — и тогда она запустила в меня вазой эпохи Тан и назвала убийцей.

Я разыскал ее номер и позвонил ей сразу же, пока еще был на взводе — я знал, что если отложу на потом, то не позвоню никогда. Назвался. Пауза. Я ожидал услышать короткие гудки или визгливые пьяные обвинения в духе «Крошки Джейн Хадсон».[353]

Но когда она ответила, послышался приятный, мелодичный голос Бланш: «Скотт Кокрэн? Да, конечно, помню».

Она пригласила меня приехать.

Это был бледно-желтый оштукатуренный дом в Ломите, рядом с трассой — это по-прежнему был рабочий пригород из тех, где пикапы паркуют на крохотных газончиках перед домом. Она отперла дверь и впустила меня, шугнув белую кошку. Внутри мало что изменилось с начала шестидесятых — строгая мебель виниловой эры, торшеры, часы с изображением взрыва сверхновой на циферблате — впрочем, я приехал не за тем, чтобы выразить восхищение ее дурацкому чувству китча. Я был изумлен тем, как хорошо она выглядела. Ей было сильно за пятьдесят, а ее лицо было таким гладким — на самом деле, даже слишком гладким, словно керамическим. Может, алкоголь и взял свою дань, но ее хрупкая фигура выглядела достаточно молодой. У нее были такие же темно-каштановые волосы, такая же сияющая кожа и те же изумительные голубые глаза, что у Черил. Я проследовал за ней в дальнюю комнату, наши шаги по линолеуму разносились эхом; она предложила мне «Таб».[354]

Вернувшись с пластиковым стаканчиком, она заговорила:

— Ты не представляешь себе, как я рада, что ты позвонил. Я уже давно считаю, что задолжала тебе извинение.

— Извинение? — я опустился на край глубокого кресла с искусственной обивкой «Ногахайд»[355] зеленого цвета.

— Да. За то, как я вела себя после того, как пропала Черил. Знаю, знаю, это было уже много лет назад. Не хочется бередить старые раны, но…

— Все в порядке. Я совсем недавно много думал о тех днях. На самом деле…

— Вскоре после этого я бросила пить, — перебила она меня приятным голосом. — Довольно-таки скоро, — она улыбнулась и сделала глоток своей «Фреска».[356] — И очень вовремя.

— Это хорошо, — я толком не знал, что сказать. — Насколько я понимаю сейчас, это всегда казалось мне чем-то вроде проблемы.

— Это было больше, чем проблема, — она сердечно рассмеялась и потянулась к своей пачке «Вирджиния Слимс». — Как бы то ни было, я прошу прощения.

— Да все нормально. Думаю, тогда было тяжелое время. Для всех… — я оборвал себя, так и не договорив «…кто любил Черил», поняв с неприятной мне ясностью, что скорее всего, это могло относиться только к ней и ко мне.

— Да, так и было.

Я почти осушил свой стаканчик «Таб» — нервничал. В банке было еще, я налил себе и слегка смущаясь, пересказал то, что недавно услышал от Гейл Спайви, добавив, что узнал об этом совсем недавно. Пока я говорил, миссис Рэмптон поднялась, подошла к сдвижной стеклянной двери и поглядела на убогий задний дворик. На ней были облегающие слаксы и блузка, подчеркивающие фигуру. И когда она обернулась и поглядела на меня, яркий свет из-за спины скрыл черты лица, и она более, чем обычно, напомнила мне Черил — стоящую у окна моей комнаты в похожий день. На миг я выпал из реальности, представив себя и Черил, стареющими вместе, с обвисшей кожей и брюшками в наши шестьдесят, но любящими друг друга по-прежнему. Когда я закончил говорить, миссис Рэмптон ответила не сразу.

— Наверное, сердцем я всегда знала, что она мертва, — наконец заговорила она. — Я пыталась убедить себя, что она просто сбежала из дому. Господь свидетель, у нее были для этого причины. Я была совершенно отвратной матерью.

Я мысленно увидел сцену двадцатилетней давности, лета шестьдесят четвертого, когда я зациклился на одном-единственном объяснении тому, куда Черил могла уехать — потому что оно казалось самым правдоподобным.

На закате я въезжаю на стоянку для трейлеров в пустынном районе Аризоны и выясняю, где живет отец Черил. Припарковываю машину и подхожу к неприметному алюминиевому трейлеру, сердце гулко колотится. Едва не вздрагиваю, увидев пару брючек-капри цвета морской волны, висящих на подвязанной сзади веревке. Подхожу к двери-ширме, в крови бушует адреналин, наконец-то я нашел ее. Она приехала сюда, к отцу, как и говорила тогда: «если дела будут совсем плохи». Стучу в дверь.

Открывает пожилая женщина с увядшим лицом:

— Да?

— Здесь живут Хортоны?

Она в нерешительности:

— Вообще-то наша фамилия сейчас Брайер. Вы спрашиваете моего покойного мужа. Он умер некоторое время назад.

Ошарашенный, я объясняю, что вообще-то я ищу дочь покойного мистера Хортона, Черил.

— Знаете, по-моему, последний раз я ее видела на похоронах ее отца. Лет шесть назад.

Возвращаясь к своей машине, я еще раз бросаю взгляд на брючки-капри. Они на полную девушку.

И мчусь через Долину Монументов со слезами на глазах, думая: «Да, она ушла к отцу, все так, на его здоровенное гребаное ранчо в небесах».

Голос миссис Рэмптон вернул меня в настоящее.

— Да, было тяжко, когда они нашли останки, — сказала она. — Я больше не могла притворяться. Это было что-то вроде затянувшейся скорби.

Я заставил себя выждать секунду, и лишь потом спросить:

— А удалось определить, как она умерла?

— Да, — она ушла на кухню. Через стойку мне было видно, как она открывает холодильник. — Ее изнасиловали. Каким-то инструментом. Хочешь еще «Таб»? Нет? Как насчет головки сыру и «чили кон карне»?[357]

Я был так напряжен, что едва не рассмеялся.

— Нет, спасибо, — ответил я.

— Ты уверен?

Я поднялся и прошел на кухню:

— Как удалось выяснить, что ее изнасиловали?

— Неподалеку нашли электрический фонарь. Тазовые кости были каким-то определенным образом сломаны. Думаю, они знают свое дело и умеют определять такие вещи.

— Простите, что расспрашиваю вас об этом.

— Еще у меня есть «Фреска»…

— Спасибо, не надо.

— Ты ведь любил ее, да? — наконец, она посмотрела на меня.

— Да. Любил.

Она закрыла холодильник:

— Это не было так уж умно. Не такой уж хорошей она была, — и женщина расплакалась. Был момент, когда я мог бы обнять ее за плечи, но не сделал этого.

— А откуда такая уверенность, что это была именно Черил?

— Там нашли ее цепочку, — ответила она, и я решил, что она говорит о ножном браслетике. — Ту маленькую серебряную цепочку, которую она всегда носила.

Она оторвала бумажное полотенце от рулона и вытерла щеки.

Ну что ж, решил я, джентльмену пора отсюда. Но ее слезы разозлили меня. Я увидел в них какую-то увертку.

— А как вы думаете, кто это сделал?

— Не знаю.

— Но есть же у вас хоть какие-то предположения?

Она покачала головой:

— Ты сам знаешь, какая она была. Это мог оказаться кто угодно.

— А что говорит полиция?

— Им наплевать. Все случилось двадцать лет назад, — она подняла на меня красные от слез глаза. — И хочешь знать кое-что еще? Мне тоже наплевать. Не сейчас. Не могу себе позволить. Моя дочь умерла давным-давно. Мне надо жить сейчас.

— Вот уж не верю, что вы не хотели бы, чтоб совершилось правосудие, — говоря это, я чувствовал себя резким и упертым, как Чарльз Бронсон в каком-то халтурном фильме о мстителях.

— Уверена, кто бы это ни сделал, он уже заплатил за это. Мне приходится верить в это.

Мое сердце тяжело билось, я все еще был зол, но на самом деле не на нее.

— Знаете, мне очень жаль, что я вас так расстроил, — и я двинулся к дверям.

— Ты должен понять, — сказала она, — мне приходится жить рядом с этими людьми последние двадцать лет.

— С какими людьми?

— С парнями, — она ответила так, будто говорила о каком-то неформальном клубе.

— Какими еще парнями?

— Сам знаешь, — на меня она не смотрела. — С теми самыми, которые, возможно, были вместе с ней в ту ночь на пляже.

— Кто?!

Внезапно она обрушилась на меня:

— Ты в ответе за то, что случилось с ней, не меньше, чем любой другой! Если уж собрался тыкать в кого-то пальцем, не забудь себя.

— Чушь собачья, — однако меня всего трясло.

— А ты думаешь, я не знаю, что тогда случилось? Как ты думаешь, почему она позволила себе залететь? Да потому что была уверена, что это ее единственная возможность заставить тебя на ней жениться. А ты все равно от нее отказался. Она была недостаточно хороша для тебя, да? Ты ведь мог бы спасти ее…

— Да бред это! Я ведь предлагал ей помочь…

— Помочь? Что значит «помочь»? Аборт сделать? Она не хотела делать аборт! Она любила тебя! Она хотела всю оставшуюся жизнь прожить вместе с тобой!

Ее гладкое лицо покраснело от ярости. На мой взгляд, она была должна мне еще одно извинение.

— Вы могли узнать, о чем мы говорили в то утро, только одним путем, — спокойно сказал я. — Она приходила сюда днем, после того, как мы расстались, — по ее лицу я понял, что так оно и было. — Она вернулась домой, сказала вам, что беременна, и вы вышвырнули ее вон.

Она заставила себя поглядеть мне в лицо:

— Мне приходится простить себе это.

— Отлично, просто отлично. Рад за вас. И как терапевтично звучит. А заодно вы простили и ее убийц. Мальчишки всегда мальчишки, и все такое. Правда, теперь они уже очень большая компания мальчишек, так что никаких обид. И обвинить, кроме меня, больше некого. Знаете, что я вам скажу, леди? Дерьмо вы. Вам бы мозги клизмой прочистить.

Белая кошка метнулась в сторону, когда я пинком распахнул дверь.

Я выехал на Эспланаду и остановился. Из-за сильного ветра пляж был безлюден. Груды песка шуршали рядом с дорожкой. Я держал окна закрытыми, даже несмотря на то, что истекал потом.

Я увидел серебристый «мерседес», подъезжающий к многоквартирному зданию на другой стороне улицы — отмечающему прежнюю могилу Черил. За рулем сидел какой-то седой тип, рядом с ним была молодая блондинка. Она резко рассмеялась, когда ворота подземного гаража открылись, пропуская их.

Внизу, на пляже, синее здание пляжного бара-закусочной стояло под порывами ветра, запертое, словно святилище несуществующего более бога. Что было внутри? Вероятно, старый календарь с портретом Дж. Ф. Кеннеди. Тюбики прогорклой губной помады и пара трусов, заскорузлых от времени… и вдруг с оплетенной паутиной сковороды раздалось шипение! Воздух заполнили горячие запахи хот-догов и картошки-фри. Призрачное радио включилось на композиции «Stingrays» «Вниз по Океану»:

Вниз по океану, Там, где мы встретились, детка, Долгие, жаркие летние ночи — Никогда не забыть мне их, детка. Взгляд твоих глаз — таких голубых Под аспидно-черным небом. Детка, ведь я тебя так любил. Почему ж не вернуться нам в прошлое?

Болезненный надрыв голоса Шарлен.

Смех Черил, как на «русских горках».

Я включил радио, нашел волну KRUF. Заканчивалась песня «Culture Club».[358]

Мне понадобилась целая секунда, чтобы узнать музыку, которая последовала за ней. Сперва я решил, что это какая-то шутка. Взрыв беспорядочного шума мог уступить место Джеку Уэббу[359] или каналу Рейгана — дневные ди-джеи увлекались такими выходками. Но это не было шуткой. Это была запись Денниса: новый сингл.

Он урезал первую часть до пятнадцати секунд дикой, скрежещущей, вопящей какофонии, но когда все встало на свои места — эффект был таким же ошеломляющим. И через несколько секунд после начала музыки вступила Шарлен с долгим воплем, как будто ей на промежность паяльную лампу наставили.

Слова были классической контрелловской ахинеей, но, как всегда, они практически не имели значения. Исполнение было всем — и главное: это было ее исполнение, вот что он сумел ухватить. Смерть через утопление — размозжающий напор рушащегося потока струнных, разбивающий лицо чудовищный вал духовых, выкручивающая тело бешеная стремнина ударных. «Я полюбила тебя давно, даже не помню, когда», — бесстрашно пела она; ее голос невольно искажал сочный романтизм песни, раскрывая ее истинную сущность: невероятный китч, экзальтированную сентиментальность нацизма. Было за что считать его Вагнером рок-музыки. «И когда ночь приходит, не знаю, — пела она, — когда же наступит рассвет?»

Дальше начинался припев, в котором слова терялись — это было как землетрясение в Долине Монументов, как жесткий документализм Джона Форда,[360] только для слуха. Все это нагромождение звуков наваливалось на нее лязгающим грохотом «кадиллаков», а она взывала, в экстазе и ужасе последних секунд жизни:

Любовь моя — тяжкое бремя, Которое мне не сносить. Убей меня, если так нужно, Но прошу, ради Бога, не надо меня заживо хоронить!

Звуки сыпались в выворачивающем наизнанку оргазме; и вот — все. Думалось именно так. Пока слова не вздымались непокорным перешейком, в неторопливом ритме жевания резинки, с короткими синкопами.

Я слышу комьев стук о крышку гроба, Священник молитву читает им вслед. Я чувствую кожей шелковый саван — Но Боже! ЗДЕСЬ ВОЗДУХА НЕТ!

Она кричала, моля выпустить ее, а музыка вновь взметнулась, подчеркивая панику тревожным крещендо. Композиция была полной наигранного безумия, самой нелепой из всего, что я слышал — и одновременно необычайно реальной, мучительно реальной. По крайней мере, для меня, учитывая все то, что я знал. Ее голос рвался из сплетенных струнными удавок — так разрывают ногтями шелк. Низкое «о-ом-м» кафедрального хора проникало в каждую щель, словно комья густой грязи. Рокот виолончелей сдвигался над ней подобно доскам. Теперь ее голос был полон чистого ужаса — превыше всякой театральности, превыше актерства. Господи Иисусе, как они могли играть это, может мне кто-нибудь объяснить?

Ужас поднялся до белоснежного пика смятенного безумия — и снова обрушился… в абсолютно безмятежную долину, где наступает освобождение от мук. Кода.

Она мягко пела дымчатым голосом Дасти Спрингфилд — розовая «сладкая вата» среди облаков. Что-то о небесах. Синтезированные херувимы замирали позади нее, как десять тысяч кастрированных колибри. Небеса. Она была мертва.

13

— «Преждевременное погребение» уже слышал? — спросил меня Нил.

Это было несколько ночей спустя; я напивался в баре «Мелроуз», когда он вошел — и углядел меня.

— Угу, слышал.

— Неплохо.

— Весьма неплохо.

— В смысле, это кошмар. Самая идиотская дешевка со времен «Leader of the Pack»,[361] и все же… странно, но она впечатляет.

— Ну да. Не меньше, чем «Нюрнбергский Процесс».

Он положил руку мне на плечо:

— Как у тебя дела, Скотт?

— Отлично. Я в полном порядке. — Если не считать моего гитлеровского взгляда. — Просто я сейчас не высыпаюсь. Там, за «Тропиканой» идет ремонт улицы. Сам понимаешь, целый день — грохот отбойных молотков.

— Пьешь ты многовато.

— Глушу циррозные боли.

— Ты выглядишь, даже не знаю, как сказать, каким-то маньяком.

— Прохожу курс лечения новым ингибитором МАО,[362] вот и все. Может, он просто не так хорошо действует.

— Я разговаривал с Гейл Спайви.

— Я тоже.

— Знаю. Она встревожена.

— Чем это? Я же сказал, что все сделаю.

— Ты расспрашивал ее о Черил Рэмптон.

Я уперся в него пустым взглядом психопата:

— Ты знал?

Он поглядел на свое отражение в зеркале, висевшем за стойкой бара:

— Да, знал.

— Почему мне не сказал?

— Я думал, ты в курсе.

— Что ты мне тут гонишь, Нил. Откуда я мог знать? Я же только через тебя поддерживаю хоть какой-то контакт со всеми остальными.

Он посмотрел на меня с сожалением телерепортера:

— Просто я не хотел тебя огорчать, вот и все. Не хотел, чтобы началось то, что происходит с тобой прямо сейчас.

— Ты должен был сказать мне, — я одним глотком выпил свой «Джек Дэниэлс». — Я считаю это серьезной трещиной в наших отношениях.

Он заговорил с выводящей из себя добротой:

— Мне действительно не нравится то, что происходит с тобой, Скотт. Может, тебе стоит сделать перерыв?

— Уже.

— Я имею в виду, уехать куда-нибудь на время. Выбраться из Лос-Анджелеса.

— И пропустить встречу выпускников?

Он тщательно подбирал слова:

— А ты уверен, что ты в порядке для этой встречи?

— В порядке? Что ты хочешь этим сказать, Нил? Чего ты на меня так смотришь? Ты что, думаешь, я собираюсь войти, захихикать и вытащить припрятанный дробовик?

Он не улыбнулся.

— Затеять драку с размалеванной стриптизершей?

Так и не улыбнулся.

— Полить прическу Билла Холтнера бензином для зажигалок и бросить туда горящую спичку?

— Видно, об этом ты немало думал.

— Это помогает лучше, чем считать овец. О как! Но давай серьезно, Нил. Я в таком же здравом рассудке, что и всегда.

— Это-то меня и беспокоит.

— Слушай, что было — то прошло. Что сделано — то сделано. Простил — значит забыл. Важно только одно — быть именно в настоящем, жить здесь и сейчас.

— Это кто говорил? Баба Рам Дасс?[363]

— Не-а. Кажется, Адольф Эйхманн.[364]

На следующий день я прошерстил свою коллекцию «сорокапяток» и составил четырехчасовой сборник из лучших и худших рок-произведений начала шестидесятых. В сборнике лучших я отдал предпочтение ранним записям студии «Мотаун»[365] и женским группам, а в худшие включил Фабиана и Бобби Риделла,[366] например, знаменитая в свое время «Volare»[367] заставила бы затрястись не одну пару толстых ляжек. Из Денниса Контрелла я не взял ничего — и это было как пытаться написать Новый Завет, не упоминая об Иисусе: целая толпа шлюх, убогих и алчных менял бредет через пустыню, не зная, есть ли конец у этого пути.

Я занимался и другими приготовлениями — смотался в магазин на Мелроуз, где продавали одежду, что была модной в шестидесятые (по их утверждениям, совершенно неношеную). Как это могло быть, я понять не мог — разве что они совершили множество набегов на кладовки скончавшихся трудяг из сервиса; но на вид подделкой все это не было. Там я купил белые «левисы» 1965 года выпуска, полосатую мадрасскую рубаху с короткими рукавами и темные очки с большими стеклами. Потом отправился в парикмахерскую и там почитал об отрядах смерти гологрудых амазонок в Центральной Америке, пока местный «Эрих фон Штрохайм»[368] делал мне прическу «ежиком».

Я попросил Норрайн сходить на встречу выпускников со мной. Она согласилась и долго смеялась, когда я описал, что ей нужно надеть и как уложить волосы. Я поддерживал идею, что это будет маскарад под старомодность, просто веселая игра, как на прошлый Хэллоуин, когда я нацепил полосатый галстук и костюмчик «Лиги плюща»,[369] а она обрядилась в розовое платье «под Диора» и подходящую к нему шляпку-«таблетку», и в таком виде мы на моем президентском «линкольне» отправились играть в «угости, не то худо будет».[370]

Если она и подозревала, что я затеял на самом деле, то ни словом об этом не обмолвилась.

В тот вечер, на который была назначена встреча выпускников, солнце село около семи, но спустя час небо все еще светилось оранжевым. Казалось, будто каждый каньон, каждая горная цепь, каждое выщербленное плато — словом, все, что в районе Лос-Анджелеса теоретически могло загораться, полыхало. По телику шел бесконечный поток сообщений об усилиях по борьбе с пожарами в Бель-Эйр и Топанге, каньонах Лорел и Мандевилл, Национальном лесном массиве, в каждом месте, которое только приходило на ум, включая иссохшие склоны Малибу и Агуры. Из-за ветра с Санта-Аны многие пожары выходили из-под контроля. Неожиданный порыв ветра мог унести искры за рубеж сдерживаемого огня, и вскоре милей ниже возникали новые очаги пожарища. Сила ветра прибивала тлеющие угольки к стенам деревянных домов и держала их там, пока пламя не охватывало все строение. К рассвету многим трехмиллионным «домам мечты» предстояло стать обгорелыми развалинами с торчащей каминной трубой.

— Ты уверен, что мы попадем туда? — уточнила Норрайн, пока мы одевались. Она была из Нью-Йорка и еще не прониклась тем, что эти сезонные бедствия — часть обаяния Лос-Анджелеса.

— Уверен-уверен. Это на Редондо-Бич. Там гореть нечему, разве что нескольким закусочным «Бургер Кинг». Впрочем, не думаю, что они сгорят, скорее уж оплавятся. Убивают газы и дым.

Она стояла позади меня; я воском ставил свой «ежик» торчком, смотрел на ее отражение в зеркале и улыбался. Она была великолепна. Даже стало страшно. Волосы она взбила в жуткий на вид пук, уложила его набок, почти перетянув его с затылка на сторону. Приколола к лифу букетик орхидей, который я подобрал к ее розовой хлопковой блузке — точно такой же букетик, какой был приколот к блузке Черил Рэмптон в ту ночь, когда она исчезла. Капри цвета морской волны — тоже точно такие же, и выглядит она в них очень сексуально, а талия ее стянута белым блестящим пластиковым ремешком. Она подошла к зеркалу рядом со мной, скрипя накрахмаленной блузкой, и проверила, как лежит на губах ярко-вишневая помада.

— И что, все будут одеты по моде шестидесятых, что ли?

— Нет, детка. Только мы. Остальные заявятся в сетчатых костюмах или уширенных слаксах.

Я стер со лба остатки воска, все еще обалдевший от того, как далеко назад отступила линия волос. Я хотел выглядеть, как юный Рики Нельсон, а получился ранний Джордж Гобел.[371]

— Да, кстати, — сказал я как можно обыденнее, все еще изучая себя в зеркале, — если кто-нибудь будет спрашивать, было бы здорово, если б ты сказала, что твое имя — Черил.

— Ага, знаю, — ответила она, и я понял, что она с самого начала знала, к чему я веду. Помрачнела. — И что, ты хочешь сказать, что я на нее похожа?

— Теперь да, — сказал я как мог весело и попытался обнять ее сзади.

Но она вырвалась и сорвала с лифа орхидеи:

— Знаешь, мне не хочется в этом участвовать.

— Почему это? — я старался, чтобы мой голос звучал невинно. Слишком старался.

— Поганая затея.

— Поганая? Ничего она не поганая. Это как было на прошлом Хэллоуине.

— И тогда было погано.

— Тогда если что и было поганым, так разве только потеки крови на твоем розовом платье. Но это же была твоя идея, Норрайн.

— Зато коровьи мозги на столбе — не моя. Вот это было и правда мерзко.

— Никто же не заставлял тебя лезть туда за ними, Норрайн. Ты же раз за разом пыталась, по всему Голливудскому бульвару, насколько я помню. Столько внимания привлекла!

— Ты меня напоил.

Зазвонил телефон. Я схватил трубку:

— Резиденция Освальда.

— Скотт?

Это была Шар. Я потерял дар речи.

— Послушай, Скотт, мне нужна твоя помощь, — голос был ясным, ни следа действия наркотиков; тон был до нелепого обычным, словно она звонила в автоклуб, чтобы заказать машину с водителем.

— Угу, знаешь ли, сейчас для этого не самое лучшее время, — ответил я самым ледяным тоном Клинта Иствуда.

— Такое дело, я оказалась в ловушке, — беспечно сказала она. — Я заперта в моей спальне, а огонь подобрался по-настоящему близко. Ты не мог бы приехать и помочь мне выбраться? Мне только нужно, чтобы кто-нибудь открыл дверь.

Я скептически рассмеялся и попытался собраться с мыслями. Гнала она туфту или нет? Я все еще страшно бесился, злился на нее. Я все еще любил ее так сильно.

— Скотт? Я не шучу. Если пламя еще немного поднимется по хайвею, оно захватит весь дом.

Ну так полей хорошенько из шланга свою прическу, сука, подумал я.

— Ладно, хорошо, — сказал я. — Еду.

Час спустя я подъехал к полицейскому блокпосту возле Транкаса на автостраде Тихоокеанского побережья; Норрайн была со мной. Ей не хотелось ехать, но она была нужна мне. Я знал, что у нее есть фальшивое водительское удостоверение штата Калифорния с адресом в Малибу. Его-то я и предъявил дежурному.

— Мне надо кошек своих забрать! — убедительно прокричала она, бросив на меня презрительный взгляд.

— Ладно, — ответил дежурный. — Но если увидите, что огонь приближается, валите оттуда ко всем чертям.

Мы с ревом вылетели на пустой хайвей; небо впереди было освещено так, словно вооруженная дивизия стирала городок Окснард с лица земли. Кое-кто из местных поливал из шланга плоскую крышу своего дома. Навстречу нам, в сторону Транкаса, пронесся «роллс-ройс», набитый домашними животными и какими-то картинами.

Мы въехали на подъем и увидели.

— Господи Боже мой, блин, — выдохнула Норрайн. Холмы были охвачены огнем. По ветру неслись искры. В нескольких местах пламя уже перешло хайвей. Жар стоял такой, что мы оба прикрыли лица, и я двинул машину вперед, с возвышенности, повел ее через клубы дыма к дому.

— Скотт, поворачивай назад!

— Мы уже почти приехали, — сказал я, проносясь сквозь стену огня. — Все круто.

На берегу океана перед нами вспыхнула пальма.

— Круто? Кру-уто? Ты что, совсем охренел, что ли?!

Она добавила что-то еще, но ее напрочь заглушил рев вертолета, пролетевшего над холмами, обдавая их водой из цистерн.

Я свернул к дому; в открытую машину порывом ветра внесло тлеющие угольки. Норрайн вскрикнула, стряхивая искры с волос.

— Норрайн, не закатывай истерику.

— Ты, придурок! Если я погибну, мои родители на тебя в суд подадут.

Мы подъехали к воротам. Они были открыты. Я остановил машину и выскочил:

— Я быстро.

— Пошел в жопу!

Я осторожно вошел в ворота, глаза слезились от дыма. Вспомнил было о собаках, но решил, что если они не на привязи, то наверняка уже удрали через ворота.

Подойдя к въездной дорожке, я остановился. Здесь стоял «кадиллак» с включенными фарами, мотор работал, внутри «вибра-соник» играл «Hello, Stranger».[372]

Когда я подошел к открытой двери, сердце колотилось так, словно вот-вот сломает ребра.

Холл был пуст. Я направился к лестнице. И тут на кухне раздался грохот, затем по плитке застучали шаги. Я юркнул в боковой коридор, в сторону от лестницы, а потом в первую же комнату, чтобы меня не было видно из холла.

Неплотно прикрыв дверь, я через щель наблюдал за холлом, но никто не появился. Я огляделся и понял, что попал в спальню Большого Уилли.

Бардак был жуткий. Двуспальная кровать с давно нестиранными красными простынями, старые постеры на стенах: Хендрикс, Элдридж Кливер,[373] Айзек Хэйес[374].

Стопками лежали альбомы с соулом и R&B, среди них валялись одноразовые пластиковые шприцы — все столешницы были усеяны ими, словно окурками из переполненной пепельницы. Но самым неприятным было увидеть полный набор садомазохиста. Здесь были кнуты, намордники, палаческая маска из черной кожи, собачьи ошейники с клепками, кожаные петли для связывания рук, зажимы для сосков и стальной мундштук, а также черный двухфутовый[375] фаллос — то ли шутка, то ли орудие убийства. Были наручники, цепи, самодельные колодки; к каждому из четырех столбиков кровати была привязана веревка. Были глянцевые порножурналы со связанными женщинами, с юными блондинками, по-видимому, кричащими от боли — чернокожие в вязаных масках насиловали их в задний проход. Были и детективные журналы — на обложках были привязанные к стульям девушки, их груди натягивали блузки так, что расстегивались пуговицы. «БЛОНДИНКУ ИЗНАСИЛОВАЛИ, НАД НЕЙ ИЗДЕВАЛИСЬ». Внутри — мерзкие черно-белые фотографии жертвы убийства. Были и журналы с пушками и мышцами — до блеска начищенные стволы и бицепсы, похожие на покрытые венами надувные шары. Как прострелить блок двигателя и добиться обхвата руки в двадцать два дюйма.

Ну и тип.

На кухне хлопнула дверь. Потом сверху донесся голос Шарлен:

— Скотт! Быстрей! Он вышел через заднюю дверь!

Должно быть, она видела в окно, как я входил в дом.

Я рванул вверх по ступенькам, усыпанным двухдюймовой магнитофонной лентой, сорванной с бобин, спутанной в клубки. Поднявшись наверх, я обнаружил новую дверь, установленную на полдороге к холлу — черную стальную решетку вроде той, что для безопасности ставят на ворота. За ней стояла Шарлен, в глазах был дикий ужас. Я потянулся к кнопке.

— Боже, нет! Она под током!

Я вовремя удержал руку.

— Выключатель в его комнате. В гардеробной.

Я отправился в его спальню. Там была круглая кровать, как в «Плейбое», с черными шелковыми простынями, и стены тоже были черные, а все окна плотно занавешены. Воняло табачными смолами и затхлой спермой, как в порнотеатре. Под единственным светильником, словно выставленный в витрине, красовался антикварный серебряный поднос, на котором были аккуратнейше разложены различные иглы, шприцы и антикварные же ложки. Я отыскал вход в гардеробную, нашел контрольную панель. Переключил рычажок, и красная лампочка погасла.

Выходя из гардеробной, я услышал Шарлен:

— Скотт, он идет сюда! С собаками!

Лестницу отсюда не было видно, но ее я видел.

Она все еще стояла за дверью-решеткой, не зная, что я уже отключил запор. Я услышал хриплое дыхание собак, мчащихся вверх по лестнице, и захлопнул дверь спальни Денниса — как раз вовремя. В следующую секунду они уже яростно скребли дерево. Даже сквозь дверь я слышал влажный хлюпающий звук, с которым их верхние губы скользили по клыкам. В щель под дверью пытался просунуться влажный нос.

Подступила тень. Деннис. Он заговорил с Шар — так, словно размышлял вслух:

— Блядь. Блядь. Дрянная блядь.

Я навалился на дверь, когда он попытался пинком открыть ее. Запереться я не мог. На двери стоял врезной замок, который с любой стороны запирался только ключом.

Звякнули ключи.

— Ну и ладно, — сказал он сам себе. — Можете сгореть вдвоем. Отлично. Превосходно.

Щелкнул замок, и я оказался заперт.

Дверь была слишком крепкой, чтобы ее выломать. На окнах, я знал, стояли решетки. Я оказался в западне. Мне предстояло умереть у подножия круглой «плейбойской» кровати, глядя, как вспыхивают черные шелковые простыни, задыхаясь в вони горящих пятен его спермы.

Я задергал ручку и заколотил в дверь:

— Деннис! Деннис!

Раздался выстрел. Пауза. Второй. Затем еще два подряд, один за другим. Я был уверен, что он убил ее. Прислушался. Ничего. Казалось, несколько часов не было ни звука.

— Скотт? — раздался голос Шарлен.

— Да.

— Там переключатель в гардеробной…

— Выключен, — крикнул я ей. — Я его вырубил.

Спустя пару секунд снова щелкнул замок, и Шарлен распахнула дверь.

Ее всю трясло. Только сейчас я увидел красноватый синяк на ее щеке, следы пальцев на шее. В руке она все еще сжимала пистолет, прижимая его к себе — тот самый «магнум-357», из которого он стрелял в меня.

Деннис распластался на ковре, рядом с Бадди и Чаком; светлые волосы вымокли в крови. Собаки тоже были мертвы — на их шкуре блестела кровь. Кровь была везде: на двери, на обитых оранжевым флоком стенах. На собаках и ковре было еще что-то серое, вылетевшее из его головы через затылок. Меня едва не стошнило.

— Где Большой Уилли? — спросил я.

Она покачала головой:

— Уехал. Забрал «стингрэй».

Из холла поднимался дым. Я взял у нее пистолет, засунул его за пояс.

— Пошли на хрен отсюда, — сказал я.

Мы спустились вниз и вышли; пробежали мимо «кадиллака» — теперь «вибра-соник» играл «Be My Baby», голоса «Ronettes» штопором уходили в преисподнюю. На бегу к воротам я обернулся, бросил взгляд на гараж. Дверь была открыла, «стингрэя» не было; в верхней комнате горел свет. Может, Деннис возвращался за своими старыми «сорокапятками»? Я заметил под навесом «мустанг» Шарлен и подумал, не собирается ли Большой Уилли вернуться за ним.

Мы добрались до «линкольна», но Норрайн в нем не было.

— Блин.

Мы нагнали ее спустя несколько минут на автостраде Тихоокеанского побережья. Она даже не посмотрела на нас и продолжала идти. Я объехал ее, остановился, вылез и открыл заднюю дверь;

— Норрайн, садись.

— Ты чокнутый, — сказала она, но села в машину. — Я же чуть не сгорела заживо.

Сев за руль и трогаясь, я заметил оценивающие взгляды, которыми обменялись Шарлен и Норрайн. Шарлен, похоже, была озадачена появлением Норрайн, ее прикидом шестидесятых, а особенно — ее прической; по-видимому, она только сейчас задумалась, почему это я выгляжу точно так же, но ничего не сказала. Норрайн тоже хотела что-то сказать, но сдержалась.

Шарлен отвернулась к окну. На миг мне показалось, что она плачет. Но ее глаза были сухи.

Спустя час мы подкатили к клубу на бульваре Сансет в Голливуде, где Норрайн просила ее высадить. Я выскочил из машины и помог ей выйти.

— Слушай, я понимаю, ты не хочешь влипнуть в неприятности, — сказал я ей. — Особенно если они связаны с порнографией и сальвадорско-мафиозными отрядами смерти. Я прав?

— Скотт, какого черта там произошло?

— Норрайн…

— Ну все, все, ладно, — она глянула на силуэт Шарлен в автомобиле, формулируя следующий вопрос.

— Ты прости, что я тебя в это все втянул, — не дал я ей заговорить. — Сегодня вечер пошел не так, как я планировал.

— Ну да, но… — она все еще смотрела на Шарлен. — Но уверена, вышло ничуть не хуже.

— Ты классная, Норрайн, — сказал я и обнял ее.

— Да, в общем, а пошло оно все! — и она крепко поцеловала меня в губы. Потом развернулась и широкими шагами вошла в клуб — взбешенный фантом в капри цвета морской волны.

— И что теперь? — спросила Шарлен, когда я повернул налево, к Хайланду, направляясь на скоростную трассу.

— Думаю, это лучше обсудить с Нилом.

— У тебя есть сигареты? Я забыла свою сумочку.

Я дал ей свою пачку «Кэмел» и выудил спички, но они были слишком влажные от пота.

Ей пришлось воспользоваться прикуривателем.

— Он уничтожил записи, — спокойно сказала она. — Работу всех этих сессий. Все кончено.

Мимо нас с ревом пронеслась пожарная машина.

— Мне понравился сингл.

— Да?

— Очень. Он берет за душу.

— Ага.

— Грандиозный.

— Точно. Грандиозность. К этому мы и стремились.

— Местами несколько беспорядочный.

— Да уж, ну ты-то знаешь, как он работает.

— Но все же, с учетом всего, это классика. Тревожная — но классика.

— Ага. Именно так я ему и говорила, когда мы закончили. «Деннис, — сказала я, — по-моему, мы только что создали тревожащую классику».

— Почему ты вернулась к нему, Шар?

Она помолчала. Порывы ветра притормозили машину, когда мы пересекали Мелроуз. Синяк на ее щеке стал еще отвратительнее под желтоватым светом уличных фонарей.

— Не знаю, — наконец сказала она. — Правда, не знаю.

Снова молчание.

— По-моему, я просто утратила мужество. В воскресенье на Каталине я целый день думала — Господи, из этого ничего не выйдет, он никогда не даст мне уйти. Что бы ни говорил закон, какое бы решение суд ни вынес — он меня никогда не отпустит. Заплатит кому-нибудь, чтобы меня убили, чтобы убили нас обоих, именно так. — Я почувствовал на себе ее взгляд. — Я думала, если успею вернуться, он вообще не узнает, что я уходила. Знаю, ты мне не поверишь, но я думала и о тебе. Поэтому и наговорила тебе по телефону таких гадостей. Чтобы ты понял, какое я никчемное существо и оставил меня. Потому что он сказал, если ты когда-нибудь…

— Оставь это, детка. Покупка не пройдет. Этот сюжет не работает со времен «Моей маленькой Марджи».[376]

— Просто я не хотела, чтобы с тобой покончили, как с Бобби…

— Шар, — прервал я, не очень уверенный, что понял ее, но почувствовав увертку, — ты ведь рассказала обо мне все, как только вернулась к нему.

— Что?!

— Я чуть без члена не остался только потому, что ты все выложила.

— Да о чем ты говоришь?

— Ну хватит, девочка. Я говорю о выкидном ноже Большого Уилли и собственном члене.

— Господи Иисусе, — ее изумление было просто гениальным. — Он не…

— Нет. Промахнулся на миллиметр. Потом я проломился сквозь запертую дверь и смылся.

— И это ты именно тогда получил? — она тронула шрам над моей бровью. — Ох, милый…

— Засунь себе в жопу эти «ох, милый»! — Я оттолкнул ее руку. — Ты обдурила меня, Шарлен. И продала. Не строй из себя целку.

— Клянусь, я ему ничего не сказала. Даже не упоминала твоего имени. Скотт, он уже знал…

— Откуда?

— Нам не хватало выдержки. Большой Уилли видел нас вместе.

Да, она была права.

— Не знаю, Шар. Правда, не знаю.

— Ты что, считаешь, будто я вру? Господи, я только что спасла твою гребаную жизнь, не так? И что ты хочешь, чтобы я сделала еще — рассказывала тебе, какой оказалась дурой?

— Это я и без тебя знаю.

— А не пошел бы ты на хрен?

— Сама иди в жопу!

Воцарилась напряженная тишина; ни один из нас не решался выступать с еще какими-нибудь мудрыми наездами в духе Ноэля Коварда.[377]

Она уставилась в боковое окно. Я знал, что не выдержу, если она начнет плакать.

— Шар, прости меня.

— Ты прав, — мрачно сказала она. — Я была дурой.

— Нет, не была, — я взял ее за руку. — Ну ладно тебе. Все в порядке.

— И ты прости меня, — она придвинулась ко мне. Я обнял ее за плечи. — За все прости. И за то, что втянула тебя во все это.

— Все хорошо, — я поцеловал ее в щеку.

— У меня был шанс с тобой, а я его запорола. Знаешь, высади-ка меня. Вот здесь, на автобусной остановке.

Я засмеялся:

— Шар, ну хватит уже.

— Нет, я серьезно.

— Шар, все хорошо. Все прошло. Кончено. С тобой все будет в порядке.

— Черта с два. Мне светит тюрьма по гроб жизни.

— Вот еще! Это была самозащита. Ты спасала свою и мою жизнь.

— Попаду в камеру с какой-нибудь девицей из мэнсоновской «семейки».

— Этого не будет.

— Не думаю, что я смогу выдержать тюрьму, правда, я не смогу. Скорее всего, у меня будет один мощнейший приступ агорафобии, и я просто умру.

— Шарлен, ты не попадешь в тюрьму. Ты невиновна. Блин, да если уж на то пошло, ты станешь чертовски знаменита. Времена уже другие. Бить жену давно уже не считается крутым. Посмотри на ту женщину, которая сожгла своего мужа…

— Что?

— Одна женщина. Ее муж терроризировал ее двадцать лет, и в конце концов она не выдержала, облила его бензином, когда он спал, и бросила на него горящую спичку. Она теперь икона феминисток.

— Правда?

— Правда.

— Да уж, вот что-нибудь такое мне и надо было сделать. Еще в медовый месяц, — она рассмеялась. Это был не самый радостный смех из тех, что мне приходилось слышать.

— Где ты взяла пистолет?

Она закурила еще одну:

— Забралась как-то утром в его комнату. Эта дверь стала последней каплей, — она выдохнула дым и вроде бы успокоилась. — Довольно забавно. Он действительно на какое-то время изменился. В тот понедельник, когда я вернулась домой, он там меня ждал; я думала, он меня убьет. Но он даже не бесился. Он был всего лишь ошарашен, просто размазан по стенке от того, что я и вправду уходила от него. Я никогда в жизни его таким не видела. Он сказал: «Слушай, не буду давать никаких обещаний — я и так много дров наломал в прошлом. Но это — поворотный момент в нашей жизни». Потом прошел курс детоксикации. Первый раз за многие годы действительно очистился. Это было просто какое-то чудо. Рождение заново. Он снова казался молодым. Я уж даже подумала, что это были только наркотики, из-за чего у него мозги клинило. Сессии, когда мы записывали сингл — это было что-то! — Теперь она говорила торопливо, как слегка помешанная. — Все стало как в самые первые дни. Он был спокойным — ну, насколько для Денниса это возможно. Держал себя в руках. Стал уверенным. Словно он заново нашел опору. Потом, после сингла, он согласился разразиться целым альбомом — и тут-то все беды и пошли. Я имею в виду, что он не мог проводить по пятнадцать лет над каждым кусочком. Он не мог выдержать этого напряжения, да еще в «завязке». Это было ужасно. Все эти люди, которые сжирали студийное время — а он понятия не имел, что делать. Тогда он отправил Большого Уилли раздобыть дозу «скоростняка». Метедрина. Он считал, что это ему поможет, поскольку все лучшие хиты были, когда он сидел на «скоростняке». Но он слетел с катушек практически сразу. В смысле, снова начался психоз. Ну прямо «Прилив волны огня» по новому кругу. Все его предавали. Он вышвыривал людей ни за что, ни про что; обвинял меня, что я отсосала в туалете у ударника, что я трахнулась с звуковиком. Я снова взялась за валиум — по-другому я бы не смогла выжить. На прошлой неделе он заказал эту дверь. Мы приехали утром — и вот она, уже стоит. Для моей личной безопасности, разумеется. Я не спорила. С прошлого четверга у меня уже был пистолет. Я просто никак не могла решить, кто из нас первым пустит его в ход.

— По-моему, ты сделала правильный выбор.

— Думаешь? — легкая улыбка. — Может, и так. Мне только ужасно не хочется рассказывать обо всем орде копов.

— Может, и не придется. Они найдут обугленное тело. Это вполне может выглядеть так, будто он оказался захвачен пожаром. Особенно вероятным это покажется, если дом сгорит дотла.

— Думаю, сгорит. Он намного дешевле, чем кажется. Там почти все — штукатурка и пластик. Деревяшка. Как декорация в кино, — снова возникло напряжение. — Жаль только, что не все огню достанется. «Стингрэй» этот. Дурацкий гребаный «стингрэй». Ненавижу эту машину. Весь этот гребаный дом ненавижу. И все это дерьмо. Меня от него тошнит, и всегда тошнило. Очень надеюсь, что со всем этим покончено. Надеюсь, все это сгорит на хрен дотла.

14

Пожары остались далеко, оранжевыми прожилками сверкая на склонах гор Санта-Моники; мы подъехали к гостинице «Серф-райдер» на Редондо-Бич. Это был приземистый футуристический комплекс начала шестидесятых, расположившийся в перекрестии между магазином «Самбо кофе» и павильоном «Туморроуленд».[378]

Из углов выступали металлические спирали, вокруг окон лепились наборы полупрозрачной пластиковой мозаики, похожей на расплющенные мозги. Ветер трепал тонкие стволы пальм; я припарковался на свободном месте позади немецких тачек моих бывших одноклассников.

— Пойду вытащу его сюда. Давай ты подождешь в машине?

Она открыла свою дверь:

— Мне надо в комнату для девочек.

— Шарлен, думаю, будет разумнее, если мы с тобой не будем показываться вместе.

— Почему?

Хороший вопрос.

— Просто потому.

Пат. Я раздраженно вздохнул, и это не было актерством. Нервы были на пределе. Из-за жары, из-за ветра. Из-за того, что случилось. Из-за того, с чем мне предстояло столкнуться внутри.

— И что я, по-твоему, должна делать? Пописать в пепельницу?

— Ладно, пошли.

Согнувшись, мы пересекли парковку; ветер подгонял нас. Как только мы вошли в холл, я расслышал группу, игравшую в Орбитальном зале — женская группа исполняла кавер песни «Our Lips Are Sealed».[379]

Свет в холле был ослепительным, повсюду — яркий оранжевый и желтый винил.

— Смотри, здесь внизу кофейный магазин. Уверен, там есть женский туалет, — я указал на коридор напротив Орбитального зала. — Я найду Нила, и мы встретимся с тобой. Ты подожди там.

Она кивнула и ушла.

Я собрал волю в кулак и направился в Орбитальный зал. На полпути оказался рядом с зеркальной колонной, мельком увидел свое отражение и внутренне похолодел. Рубашка была частично расстегнута, выставляя напоказ пистолет за поясом штанов. Боже, я совсем забыл про него. Похоже, я был не в себе намного больше, чем сам думал. Быстренько застегнул рубаху — Господи, а ведь в холле кто-нибудь мог увидеть пистолет — и тут заметил кровь на своих бежевых ботинках. Взгляд был остекленевший, воск с «ежика» размазался по лбу, по рукам стекали струйки пота. Я выглядел жутко, был похож на какого-то чертова психопата. Я не мог явиться в таком виде. Что обо мне подумают?

Иисусе, неужели и правда до такого дошло? Это дерьмо — к черту.

Я подошел к двери.

Освещение в зале было тусклым, как в баре. На большой танцплощадке двигались только несколько пар; я шагнул к столу с именными карточками, около которого уже никого не было. Карточек на нем оставалось не так много. Моя. И Нила. Черт, черт, черт.

— Скотт? Это ты?

Я поднял глаза и увидел приближающуюся Гейл Спайви. Она выглядела лучше, чем я представлял себе во время телефонного разговора. Она была стройной и сегодня вечером накрашенной до зубов, но видно было, что и завтра утром она не будет смотреться потрепанной.

— Привет, Гейл. Как дела?

Пока она подходила ко мне, выражение наигранного довольства на ее лице стремительно сменялось искренними опасениями. Она скатилась в нервозную изматывающую трескотню:

— Скотт, я так рада, что ты все сделал, как обещал, но честно говоря, я не была до конца уверена, что ты собираешься прийти. Поэтому в последнюю минуту мы пригласили группу, где играет дочка Бекки Мортон. Ты помнишь Бекки? Она играла с нами в спектаклях, вспомнил? В «Нашем городке»[380] она играла Эмили, а потом вышла замуж за Боба Стабнера. Ты же помнишь Боба, да? Ну, конечно, надолго это все не затянулось, но…

— Гейл, погоди. Нил случайно не здесь, а? — я хватался за соломинку.

— Нет, но я с ним говорила на прошлой неделе. — Нервный смешок. Ну да, я в курсе, что ты говорила с ним, Гейл. Обо мне. — Уверена, он придет. Вот… — она взяла карточку с моим именем, расстегнула булавку: — Дай-ка я пристегну тебе карточку…

— Нет, ни к чему… — я оттолкнул ее руку, испугавшись, что она заметит пистолет, и выбил у нее карточку. Она отскочила назад, встревоженная, испуганная. Это было ужасно, мучительно. Мне надо было срочно уходить отсюда.

На мое плечо легла рука, и я резко развернулся. Это был Стив, один из моих прежних дружков, с широкой румяной физией, как у Франца Хальса,[381] на которую мне было больно смотреть.

— Господи, глазам не верю! Да ты ничуть не изменился, дружище, — его голос дрожал от преувеличенной радости, но я чувствовал, что его глаза прощупывают меня — регистрируют настроение, оценивают мой взгляд. Он сделал жест, будто хотел обнять меня по-медвежьи, но этого я допустить не мог, он бы почувствовал пистолет за поясом, так что я сунул ему руку. Он крепко пожал ее, но я видел, что мою формальность он расценил как отталкивание и потому мгновенно остыл.

— Как дела, Стив?

— Отлично, просто отлично, лучше не бывает. Прикинь, мы с Бетти прилетели сюда аж из Талсы[382] только на сегодняшний вечер, — он повел рукой в сторону грудастой блондинки в обтягивающем спортивном костюме жестом, каким ошалевшему от суеты бармену заказывают еще выпивки. — Съездил туда в семьдесят четвертом навестить брата, да так там и остался.

— Вроде я об этом что-то слышал, — отозвался я, вглядываясь в толпу. Было слишком темно, чтобы можно было узнавать людей, пока они не оказывались совсем рядом. А причудливо вращающийся агрегат в форме спутника над танцплощадкой ударил мне в глаза ярким светом.

— Самое лучшее место в стране, Скотт. Район открытых возможностей. Лос-Анджелес перехваливают, уж поверь мне.

— Верю, Стив. И уверен, что ты прав.

— А ты все еще ди-джей?

— Ага, так. — Все еще ди-джей — блин, это что значило? Твою мать, а что плохого в том, чтобы быть ди-джеем? Это лучше, чем продавать лицензии на производство гамбургеров с крысиным мясом — или какой там еще хренью он занимался в своей Талсе. — Это образ жизни, Стив.

Бетти к этому времени пробралась поближе, изгибаясь, как этакая сексуальная киска, сорвавшаяся с цепи.

— Милая, — сказал Стив, — это мой старый боевой друг, — фигурально выражаясь, конечно, ха-ха, — Скотт Кокрэн. Уверен, я тебе о нем рассказывал…

— О да, — ответила она писклявым голоском Бетти Буп,[383] и я едва не заржал ей в физиономию. Я хочу сказать, что только чудом удержался от того, чтобы не загоготать так, что это тут же оскорбило бы ее; я еле-еле контролировал себя.

Я услышал визгливый крик и увидел, что ко мне вышагивает Мэри-Энн Джеймс, похожая на разъяренного жирафа на высоких каблуках. Я чуть было не завизжал на нее в ответ, только для того, чтобы показать, как она только что проехалась по моим нервам.

Она подошла ко мне, сложив губки бантиком, широко разведенными руками, и прежде чем я сообразил, что происходит, она уже обняла меня и снова завизжала, теперь уже в самое ухо:

— Скотт, у-у-у-уй! Я этого не переживу!

И я тоже. Я отклячил зад, чтобы пистолет не прижимался к ее животу. Когда-то я пригласил ее как свою девушку на выпускной. Потом, после вечеринки, я бы попробовал ее соблазнить, но она заблевала абрикосовым бренди весь мой «так-энд-ролл».

— Скотт, ты так классно выглядишь, так классно, я этого не переживу! — Заклинило тебя, что ли, Мэри-Энн? — Так, а где же Чарли? — огляделась она. — Где мой муж? Я хочу сделать обмен! — Она дико захохотала, но я подумал, что это шутка не более, чем наполовину. Когда-то она была влюблена в меня, но, конечно, в те времена я все еще не оправился после исчезновения Черил.

— Ты тоже отлично выглядишь, Мэри-Энн. — Так и было. Ей не помешало бы только принять немного торазина.

— Жизнь прекрасна, — заявила она, сияя мне в лицо. — Жизнь всегда была отличной. — Но в ее глазах застыл крик: «Помоги мне, я гибну здесь, внутри!»

Потом приперся Джефф Ментон, красивый парень, евнух от рождения; пожал мне руку с придушенным негромким «Здорово, приятель», словно боялся выказать слишком много чувств к другому парню — как бы не подумали что-нибудь не то.

— Как дела, Джефф?

— Не могу пожаловаться, — он скромно рассмеялся. Кретин, помешанный на гольфе. Печально.

— Так-так-так…

Этот саркастичный голос я узнал сразу, я помнил его по физкультурной раздевалке, где наши шкафчики были рядом, где, пока я расшнуровывал кеды, он вытаскивал свой хер, зная, что его не подвергшееся обрезанию хозяйство окажется прямо перед моим лицом. Это был голос, сообщивший мне, что Черил дает всем, кто ходит на задних лапах, лишь бы захотели. Это был голос человека, который глубоко лез языком в ее рот, а я смотрел на это в зеркало заднего вида в тот день, когда она умерла.

— Привет, Билл.

Он дыхнул на меня парами виски — он уже выпил, и, похоже, выпил немало. Светлые волосы по-прежнему были вьющимися и сальными, а вот фигура сильно изменилась. Не стало наглой угловатости; теперь он был раскачанным мастодонтом в обтягивающей полиэстеровой майке и серых лавсановых слаксах, таких же тугих.

Он медленно потряс мою руку, словно подтверждая, что когда-то мы были смертельными врагами, но все это осталось позади, в прошлом, как давний итоговый футбольный матч, результаты которого забыты и пылятся где-то в спортивных архивах.

— Парень, да ты, похоже, нашел секрет молодости, — сообщил он. — Потому что тебе ни за что не дашь больше сорока пяти, ни на день больше, — и загоготал. Все такой же остряк.

— Ну, ты сам знаешь, в чем секрет, Билл. Я стараюсь следить за диетой. Много времени — физическим упражнениям. Никогда не сплю с одной и той же больше четырех ночей подряд.

— Да-а? — похоже, он слегка растерялся. — Ну, это я слышал. Короткие пути, жизнь в темпе. Рок-н-ролльном, — он снова заржал. На его лицо упали неровные световые пятна от спутниковой конструкции под потолком. — Это вот как раз из той области, да? — он провел рукой по моему «ежику». Я напрягся. — Как это теперь называется? Какое-нибудь собачье дерьмо новой волны или еще как-то?

— Это ностальгия, Билл, — спокойно ответил я. Я и в самом деле чувствовал себя убийственно спокойно.

— Ностальгия? Бля, а я думал — новая волна, — он загоготал и огляделся в поисках поддержки, но люди вокруг расходились. Неподалеку оставалась только Мэри-Энн; она сейчас разговаривала с кем-то еще, но явно готова была снова подойти ко мне.

— Так, ну а ты-то что сейчас с собой поделываешь? — спросил я, хоть и знал ответ.

Он моего намека не понял.

— Просто стараюсь оставаться трезвым, но не очень-то получается. — Гыгыкнул. — Третьему браку только что настал капут, ну, сам знаешь, как это…

— Да уж, Билл, знаю, знаю. А работаешь все там же, в том магазине снаряжения для серфинга?

— Шутишь, что ли? Черт, конечно, нет. Господи, это когда было, лет пятнадцать назад. Ты, мальчик, похоже, от жизни отстал. — Он инстинктивно попытался понизить голос, но был настолько пьян, что результатов заметно не было. — Я служу в полиции, Скотт. Я коп.

— Блин, шутишь? А где?

— Да прямо здесь, на старом добром Редондо-Бич. Да, сэр. Ну и прекрасный город — это тоже наше. Рад буду помочь, если что.

— Мать твою, да ты серьезно. Ну прямо как в книжке. Я имею в виду, скажу тебе прямо — и надеюсь, ты не поймешь меня неправильно — что никогда в жизни бы не подумал, что ты станешь копом.

Он вроде бы не обратил внимания на мой сарказм — напился так, что не смог его уловить:

— Ну, люди меняются.

— Ага, я тоже так думаю.

— Я прошел через время полной свободы…

— Да, да, посмотрим правде в глаза, мы все через это прошли, Билл.

— Что совершенно не значит, будто я стал весь такой домашний, — подмигнул он.

— Ого. Думаю, я тебя понял, приятель.

— Держу пари, ты и сам неплохо устроился. Все эти малолетние фанатки рока в полном экстазе…

— И еще каком! Скажу тебе, порой вокруг столько жарких молоденьких дырок, что прямо не знаешь, с какой начать.

— Ну когда у тебя в следующий раз будет такая проблема, ты мне только позвони…

— Да я просто обязан это сделать, дружище. Кстати, раз уж мы тут вспоминаем горячие юные щелки, поделись уж внутренней информацией насчет убийства Черил Рэмптон, а? Я слышал, эту шлюшку нашли, когда рыли котлован под жилой дом.

Я следил за каждой жилкой на его теле. Его глаза словно застряли в глазницах и не могли двинуться, взгляд мог дыру просверлить в блондинках на сцене. Наконец, его рука поднесла ко рту стакан, но пить там было нечего, оставался только лед.

— Кто тебе сказал? — поинтересовался он, не глядя на меня.

— В «Лос-Анджелесском наблюдателе» сюжетец был, — я уставился на капли пота, выступившие на его лбу. — О призраках жилого дома на побережье, — я понизил голос до мертвенной монотонности Грязного Гарри,[384] — наполненного воплями и завываниями, — тут я улыбнулся. Сомневаюсь, что это была приятная улыбка.

— Это было не убийство, — сказал он. — Ее не убили.

Я вдруг отчетливо почувствовал холод пистолета на животе:

— А что же тогда это было?

— Несчастный случай.

— А, ну да. Она поскользнулась на медузе и напоролась мандой на фонарик бойскаута. Пожалуй, и не такие странные вещи случаются. Вот так так, а интересно, чей это был фонарик? Вот предположим, ты — бойскаут, давай представим себе…

— Мы все были бойскаутами, — на миг он стрельнул взглядом на меня. — В этом-то и проблема.

— Ох, что-то ты заговорил загадками, Билл. Брось, а то у меня кишки узлом завязываются, когда начинают так говорить…

— Послушай! — он повысил голос. — Мне плевать, что ты думаешь. Это был несчастный случай. Да и вообще, — он заглянул в свой стакан, — та, кого нашли — не Черил.

Он двинулся мимо меня к бару. Я вцепился ему в плечо:

— Что за хрень ты несешь?

— Я уже сказал. Там выкопали останки не Черил, — он говорил довольно громко, но только сейчас понял это. — Это другая девушка, — сказал он уже тише и огляделся, не слышит ли нас кто-нибудь.

— Кто?

— Ты ее не знаешь.

Я все еще держал его за плечо. Он казался ослабевшим, неуверенным в себе. Я шагнул к нему, так что он вынужден был посмотреть на меня:

— Билл, я хочу знать, что случилось в ту ночь.

Я видел, что он понял, что это значило для меня, и поначалу его настроение вроде бы совпадало с моим собственным. Потом он ухмыльнулся и пожал плечами, словно говоря: «Да и черт бы с ним, почему нет, все равно ты ничего на меня не навесишь».

— Ладно, расскажу, — сказал он. — Только сперва возьму чего-нибудь выпить.

Мы взяли по стаканчику и отошли к стеклянной двери, ведущей на веранду, несколько отдалившись от основной массы народу. Для большего уединения надо было выйти наружу, но ветер по-прежнему бешено трепал пальмы вокруг веранды.

От моего спокойствия ничего не осталось, меня трясло от адреналина, а вот он, похоже, наоборот, приходил в себя. Сделал глоток и посмотрел на свои руки, будто в прошлое заглядывал. Если б сейчас снимался фильм, камера должна была бы наехать на него, а потом кадр должен был размыться и перейти в эффектные цвета «техниколора», какие были раньше.

— Уверен, ты помнишь, что я некоторое время был с Черил в тот день. Там, внизу, на пляжной парковке. Думаю, ты в какой-то момент проезжал мимо в своей машине, этом древнем «шевроле», и видел нас вместе.

Да, да, воспоминания, солнце в дымке моей памяти. Давай же дальше, козел.

— Ну и, как ты, наверно, помнишь, вечер был жаркий, а выпивки было много. В ту ночь парковка была битком набита, народ отовсюду ехал, чтобы сползти на пляж и слегка охладиться. В конце концов мы с Черил разругались, и она ушла от нашей компании к другим парням, которых, похоже, знала; я этих типов раньше не видел. Не так уж я расстроился, поскольку мои связи с Черил всегда были, что называется, от случая к случаю. И уж точно я не чувствовал, что имею на нее какие-то права или что-то вроде того, — он бросил на меня мгновенный взгляд и опять принялся разглядывать веранду. — Ну, в любом случае, я после этого недолго там оставался, так что рассказ о том, что случилось дальше — это, подчеркиваю, расценивай только как рассказ «из вторых рук». Хотя у меня есть все основания считать, что именно эта последовательность событий — верная.

Конечно, Билл.

— Ну вот, очевидно, Черил остается с этими парнями; они приехали то ли на одной, то ли на двух машинах. И они не из наших мест, как я уже сказал. Латиносы из самых низов, пожалуй, как раз того же круга, что и Черил, улавливаешь? Определенно не среднее население пригородов Палос-Вердеса. Так что там присутствует еще выпивка, и, может, всякие жестокие игры. Буйство идет все сильнее. И тут на сцене появляется другая девушка.

Я внимательно изучал его в поисках любого указания на то, что он выдумывает все это. Не увидел ни одного. Но понял другое: то, что он описывает — его собственные воспоминания. Никуда он не уезжал. Он все это время был там.

— Ну, она, как и эти парни, не из наших мест, и сразу видно, что из дешевок. Позже появятся соображения, что, может, она приехала в поисках одной-двух новых подружек, у кого могла бы переночевать сегодня, но никаких подтверждений этому так и не нашлось. Как бы то ни было, когда эти подонки подцепили Черил и ту другую девушку, произошло, по существу, вот что. Ну вот, Черил сейчас с одним из парней, так? Но в какой-то момент ту, другую девушку, целая компания его дружков уводит на берег. Пока что это происходит по ее воле. Она понимает, что ее сейчас трахнут несколько человек, четверо или пятеро, вроде того. Но когда они оказываются на берегу, мгновенно разносится слух о том, что там происходит. Подходит все больше и больше парней, сначала просто чтобы посмотреть, но очень скоро нацеливаются поучаствовать. С каждым происходит что-то странное; из каждого прет нечто животное. Знаешь, даже эти прилизанные ПВ-парни выставляют члены наружу. Может, это для них что-то вроде испытания. Если ты ее не трахнул — ты не мужчина. Что-нибудь типа того; кто знает? В какой-то момент девушка начинает вырываться. Она хочет прекратить все это, но парни ее не отпускают. Думаю, именно тогда это превратилось в каком-то смысле в изнасилование, — он фыркнул, — хоть и не хотел бы я быть прокурором, которому достанется это дело.

Неожиданно я осознал, что женская группа исполняет «Люби меня этой ночью», и поет уже не первый куплет. Боже мой, сколько времени я здесь уже находился? Шарлен в эту минуту могла биться в приступе страха в кофейном магазине, учащенно дыша в одной из кабинок туалета. Но я не мог уйти, не узнав эту историю до конца. Песня восторженно набирала энергию; вокалистка воспроизводила каждую особенность голоса Шарлен.

— А Черил в это время находится в машине с одним из парней, из этих латиносов, она с ним. Они занимаются своим делом на заднем сиденье, и тут слышат крики другой девушки там, на берегу. Черил немедленно выбирается наружу, посмотреть, что происходит. Но когда она спускается туда, там уже собралась пусть небольшая, но толпа. И та, другая девушка уже без сознания, но один из парней продолжает ее трахать. И, наверное, именно тут Черил начинает кричать на них, чтобы они прекратили, но как только они ее увидели, сам понимаешь, дальнейшее было неизбежно. Это же прекрасная возможность, ну ты понимаешь, потому что втайне ее хотят все, а сейчас все рамки сломаны, их уже никак не остановить. Это их шанс расквитаться с ней за то, что она вовсе не была такой шлюхой, как они всегда о ней говорили. Потому что, сам знаешь, действительно не была. Но сейчас у них есть шанс доказать ей, что они правы, и они так и делают. Когда ей становится ясно, что вырваться не удастся, она прекращает бороться, и это распаляет их ненависть еще больше. Потом, когда она пытается заговорить с ними, они бьют ее, чтобы заткнулась. Она знает почти всех этих парней, они учатся с ней в одной школе, но им невыносимо, когда она называет их по именам или вообще что-то говорит. И вот они трахают ее, один за другим, а остальные стоят вокруг и непрерывно орут, какая она блядь, что за сука. И единственное, что спасает ее-то, что та, другая девушка умирает.

Во рту у него пересохло. Он еще раз глотнул из стакана. Может, он считал, что сумеет рассказать об этом, не переживая все заново, но сейчас уже было ясно, что это невозможно.

— Видишь ли, когда они переключились на Черил, они просто бросили ту, другую девушку — но время шло, а она все не двигалась. Трудно сказать, что именно убило ее. Она была пьяна, может, еще и закинулась «колесами», может, это был передоз. Или внутреннее кровотечение, или что-нибудь в этом роде. И ни один из них на самом деле не знает, кто именно сделал это ручкой фонарика.

— Это могло случиться, когда вы повернулись к ней спиной, — сказал я. Он меня не поправил.

— Но в какой-то момент по толпе мгновенно проходит что-то вроде гула: «Эй, а вон та уже мертвая». И никто, как ни странно, не произносит ни слова; все просто начинают расходиться. Ну ты понимаешь, все еще делают вид, что классно оторвались в свое удовольствие, но в душе все перепуганы. Я хочу сказать — это точно так, будто никто не хочет уйти с этой вечеринки последним. Так что в какой-то момент Черил удается сбежать. И она точно знает, что вторая девушка мертва. Я имею в виду, что между ними было всего несколько ярдов, и это впоследствии тоже вызвало ряд вопросов. Но когда ее видели последний раз, она со всех ног бежала по пляжу, все еще полуголая, пока не исчезла в темноте.

Группа закончила «Люби меня сегодня ночью» под редкие аплодисменты. В последовавшем затишье трескотня и болтовня, похоже, усилились. Я уставился в толпу, по которой пробегали световые пятна, думая о том, сколько из этих парней втайне оправдывались передо мной прямо сейчас, считая, что я единственный, кому действительно есть дело до того, что они совершили.

— А кто захоронил тело? — спросил я, больше для того, чтобы не дать ему замолчать.

— На это у меня нет ответа, Скотт. Лично я считаю, что несколько особо нравственных типов занервничали и перед рассветом вернулись туда. Могила была неглубокой. Но кто-то вскоре поставил на том месте сарайчик. И только поэтому ее тело не было обнаружено раньше.

— А этот латинос, — он опустил взгляд, — тот, с которым Черил была в машине. Почему он не попытался остановить остальных?

— Да что он мог сделать?

— А ведь не было там никакого латиноса, да, Билл? Это был ты.

— Нет. — Смотреть на меня он не мог. Боже, да в его глазах стояли слезы.

— Ты ведь тоже любил ее. Да?

— Нет, она для меня ничего не значила. Просто она была хорошей подстилкой, вот и все. Трахалась классно.

— Ты, мудак прогнивший.

— Она была ничем, — он выдавил саркастический смешок. — Обычная сучка. Только тупой рохля вроде тебя мог влюбиться в такую.

Я был на грани от того, чтобы прикончить его. Он был всем, что я ненавидел — и в себе, и в каждом скалящемся в раздевалке хаме, опускавшем Черил. Он был каждым гребаным выблядком, заслуживавшим только смерть. Я сделал шаг назад, чтобы хватило места выхватить пистолет, и уже готов был сделать это, когда он поглядел за мое плечо и сообщил:

— Скажу тебе, кого я любил. Поверить не могу, но она только что вошла в эту дверь.

На миг я всерьез подумал, что сейчас обернусь — и увижу Черил Рэмптон, входящую в зал; женщины захлебнутся словами, мужчин прошибет пот, музыка замрет.

Конечно же, это была Шарлен, она искала меня, и несколько человек действительно стали хватать воздух, узнав ее — хотя не мог же я быть единственным, кто замечал сходство между Черил и вокалисткой «Stingrays».

Она пробежалась тревожным взглядом по толпе, высматривая меня, и двинулась вглубь. И хотя я был весь на взводе, готовый к атаке, я заставил себя отвернуться от Билла и перехватил ее на танцплощадке.

— Господи Боже мой, что за хрень? — сказала она. — Я целую вечность прождала. Он здесь?

— Нет. Пошли сваливать, — и я направил ее к дверям, изо всех сил напрягаясь, чтобы не обернуться и не посмотреть на Билла. Я был уверен, что если увижу его лицо, то просто так уйти уже не смогу.

Но он проскользнул мимо меня и взял Шарлен за руку выше локтя.

— Просто не могу поверить, — сообщил он со злым весельем. — Шарлен Контрелл. Бог мой, да вы ничуть не изменились. Я бы узнал ваше лицо где угодно. А ты, Скотт?

Он продолжал держать ее за руку, скалясь, как раскрасневшийся пьяница, который сам не сознает, что говорит. Но Билл сознавал.

— Просто не могу описать, сколько наслаждения вы доставляли мне все эти годы, — сказал он, и на лице Шарлен появился страх. — Знаете, я до сих пор фанат старенького. И хотя есть там несколько песенок, от которых вы в конечном счете явно устали, я-то от вас никогда не уставал.

— Спасибо, — ответила Шарлен с интонацией, с которой говорят «Пошел в жопу». Она глянула на меня, ища поддержки.

— Билл, отстань от нее, — ровным тоном сказал я.

Он не обратил на меня внимания (этот козел — на меня!) и не отвел от Шарлен глаз:

— Видите ли, в жизни себе не прощу, если сейчас дам вам уйти без хотя бы одного танца.

Во мне вскипела ярость, я ударил его в плечо:

— Отстань от нее, мудак!

Он надвинулся на меня. Мы неловко сцепились, начав молотить друг друга. Он попытался сбить меня с ног, но я расквасил ему рожу. И тут из-за пояса штанов выпал пистолет. Я ощутил новый выплеск адреналина, когда пистолет, постукивая, проскользил по полу танцплощадки. Я пытался еще раз врезать ему по морде, но сам нарвался на сокрушающий удар кулаком в живот. Пока я корчился от боли, он кинулся к пистолету. Но когда он почти дотянулся до оружия, Шарлен возникла словно из ниоткуда и кошкой вспрыгнула ему на спину. Он скривился и взвыл, когда ее ногти распороли его майку. Он отчаянно, но тщетно пытался сбросить ее. В конце концов он засветил локтем ей в лицо, и она плашмя рухнула на пол. В крови, в бешенстве, он распрямился, держа пистолет обеими руками, и повел ствол на Шарлен. Тут на него снова набросился я.

Мы оба вцепились за пистолет, катясь по полу; оружие оказалось между нашими лицами. Я чувствовал запах его дыхания; он заворчал, как борец и прижал дуло к моему правому глазу. Мои пальцы впились в его лапу, сжимающую рукоятку. Я почувствовал, как его палец нажимает на спусковой крючок.

Сжавшись, я надавил на его руки сверху вниз, и тут пистолет выстрелил.

Это был жуткий взрыв. Я инстинктивно откатился от него, уверенный, что мне прострелили голову, хотя пока что ничего не чувствовал. Затем на мое лицо упала теплая капля крови. Открыв глаза, я увидел сидящего на полу в нескольких футах от меня Билла, дергающего головой, словно был ошеломлен или оглушен мощнейшим электрическим разрядом. Но это было хуже, чем разряд. Он выстрелил себе под подбородок. Челюсти у него больше не было. Из изувеченного лица хлестала кровь.

Сквозь звон в ушах я расслышал несколько высоких, пронзительных воплей. Я увидел ужас и неверие в случившееся на галерее загорелых лиц позади Билла. Как ни странно, лишь сейчас женская группа прекратила играть; их интерпретация «Yesterday» расползлась в хлам и затихла, а они подались вперед, чтобы рассмотреть, что произошло на танцплощадке.

Билл пытался подняться, но не мог. Еще он, похоже, пытался заговорить. Ну это ему теперь вряд ли когда-нибудь удастся. Наконец, под усиливающиеся вопли и недоверчивые вскрики, он мягко опрокинулся на спину, в прибывающую лужу своей крови.

Следующее, что я помню — я встал, чувствуя в руке пистолет, хотя не помню, чтобы подбирал его. Оглядел себя — собственное тело показалось мне далеким и уменьшившимся, словно я смотрел на него с обратной стороны бинокля. Увидел, как маленькая рука Шарлен тронула мой локоть.

Тут ко мне направились Гленн Мид и Джек Киллингсворт; шли они осторожно, мягко пытаясь убедить меня отдать пистолет. Но я вскинул оружие. Они отшатнулись, подняв руки. Я почувствовал, что Шарлен подталкивает меня в спину по направлению к стеклянным дверям, к выходу на веранду.

Я опустил глаза и увидел, что мы оставляем на полу танцплощадки следы, пройдя по крови Билла Холтнера. Я почувствовал горячий ветер на затылке, и Шарлен открыла дверь.

15

Мы пробежали через веранду и вскарабкались по деревянным ступеням, что вели обратно, к парковке. Добрались до «линкольна» и выехали со стоянки без приключений. Пересекая автостраду Тихоокеанского побережья, мы услышали первые вопли сирен полицейских машин, мчащихся к «Серф-райдеру».

Я старался держаться в жилых кварталах, направляясь к скоростной магистрали. Все шло отлично, пока я не свернул на бульвар Хоуторн. Мы проехали меньше квартала, когда бело-черные[385] заметили нас и с визгом развернулись так, что зад занесло.

— Детка, я знаю, ты скоростные магистрали не любишь, — сказал я. — Так что лучше не смотри.

Я пролетел на желтый и резко, тоже с визгом и заносом, вывернул на магистраль Сан-Диего, направляясь на север; за нами верещала сирена полицейской машины.

— Скотт, — окликнула она, когда я взлетел по въезду на эстакаду, следя за красно-синими огнями в зеркале заднего вида.

— Что? — меня ослепили фары. Что-то тут было не так.

— Мы едем не в ту сторону

— Ого! — а она была права.

Заорал чей-то сигнал, свет чужих фар, перекосившись, метнулся по магистрали — кто-то уворачивался от столкновения с нами. Машина, ехавшая за этой, сделала то же самое, вылетела на выгнутый разделительный барьер и сползла обратно на свою полосу; машины резкими зигзагами объезжали ее, их точно так же объезжали другие машины.

Потом я увидел грузовую цистерну, несущуюся на нас, и едва не наложил в штаны. Шарлен вскрикнула, услышав гудок, который дал ее водитель. Завизжали ее тормоза. Я вылетел на крайнюю полосу магистрали за секунду до того, как он пронесся по тому месту, где мы были.

Шарлен все еще прикрывала лицо руками, а я уже мчался по этой полосе, выжимая миль шестьдесят. Полицейская сирена продолжала вопить, в зеркале заднего вида вспыхивали мигалки. Эти чертовы сволочи по-прежнему держались за нами.

Я уж перешел границу, за которой теряется страх — я был уверен, что мы оба погибнем. Орали гудки, машины выскакивали из полосы, едва завидев наше приближение. Ширины полосы для «линкольна» едва хватало, покрытие было неровным. Одно неверное движение могло сбросить нас на встречную.

Как только мы прошли поворот, я прибавил скорость — больше семидесяти миль; вокруг нас мигал фарами целый каньон машин. От вспышек полицейских мигалок в зеркале заднего вида в глазах плыли пятна. Шарлен сползла с сиденья и скрючилась, закрывая руками голову, напрягшись перед неминуемым столкновением.

Потом я увидел ее, нашу смерть — припаркованную на этой крайней полосе «хонду», на которой мигали оранжевые огни аварийной службы. Ударил по тормозам. Шарлен глянула вперед, слишком испуганная, чтобы закричать. Позади раздался визг тормозов полицейской машины.

Я не успевал остановиться вовремя. Нас должно было размазать о борт «хонды». Меньше, чем за пятнадцать футов от столкновения я вывернул на встречную, с заносом проносясь мимо машин, спешивших убраться с моей дороги. Шарлен обхватила руками голову, закрыв лицо.

Я выскочил обратно на свою кривую почти одновременно с тем, как полицейская машина врезалась в «хонду». Красно-синие огни перестали мигать, сирена смолкла. Я ожидал взрыва, в соответствии с тем, что бывало в фильмах — взрыва не было.

Я увидел съезд с магистрали и сбросил скорость. Нервы были дико напряжены, меня словно всего свело судорогой; я резко развернулся в разрыве разделительного барьера и направился к съезду; какой-то «понтиак» едва не впилился мне в задницу.

Съехав с магистрали, я проехал несколько кварталов; датчик температуры горел красным — я съехал на темную улицу, вдоль которой стояли дома, и заглушил мотор. И тут же об этом пожалел. Стало слышно шипение радиатора. Но мне нужно было восстановить дыхание.

— Ты как? — спросил я Шарлен.

Она была похожа на привидение в лунном свете.

— Ага, да, конечно. Я в порядке.

Выглядела она, как жертва изнасилования — в синяках, блузка порвана, волосы во все стороны. В зеркале заднего вида я разглядел, что у меня лицо и волосы измазаны засохшей кровью. И вся рубашка тоже.

— Мне бы на воздух, — и Шарлен вылезла из машины.

Я последовал ее примеру. Мы прислонились к «линкольну», выкурили две последние сигареты, что у меня оставались. Улица была темной и словно вымершей, окна придорожных домов заперты. Ветер нес по асфальту листья.

— Ну и кто был этот парень? — спросила она.

— Бывший одноклассник.

— Это-то я поняла.

— И еще он коп.

— Коп? — она потрясла головой и презрительно фыркнула. — Ну, ладно, все равно это он начал.

— Ага, напился и полез.

— Я хочу сказать, это была самозащита.

— Фактически он сам в себя выстрелил.

— Да? Похоже на то. Какая же скотина! — она посмотрела на пустую улицу. — Как ты думаешь, он выживет?

— Наверное. Но соревнования на дальность плевка для него позади.

— Господи, — она обхватила себя руками.

Я положил руку ей на плечи:

— Слушай, мне ужасно жаль, что это все обрушилось, когда и всего остального немало стряслось. Это был старый конфликт. К тебе он на самом деле не имеет никакого отношения.

— Разве? — Там, где Билл ударил ее, щека у нее покраснела и распухла.

Я избегал ее глаз. Я был просто не готов рассказывать ей историю Черил Рэмптон, по крайней мере, сейчас.

— Ну в любом случае, спасибо, что запрыгнула на него. Знаешь, ты могла бы прославиться, если б занялась женской борьбой.

Она устало улыбнулась:

— Да уж, кое-какая практика у меня есть.

Я поцеловал ее в лоб:

— Нам лучше двигаться дальше.

Как я и ожидал, «линкольн» не завелся. Увеселительная прогулка по скоростной магистрали слишком сильно сказалась на его хрупкой нервной системе. С ним случился инфаркт, и он скончался. Пистолет я оставил в багажнике. В магазине оставался всего один патрон, и что-то мне не хотелось давать копам повод для запоздалых извинений в том, что они меня прихлопнули. Мы пошли пешком.

Дойдя до Розенкранц-авеню, мы свернули на восток и прошли несколько кварталов, прежде чем нашли темную мойку машин с самообслуживанием. Я бросил в щель автомата четвертак и тщательно смыл с лица кровь. Вытерся рубашкой, потом швырнул ее в мусорный контейнер.

Ночь была достаточно теплой, чтобы и без рубашки выглядеть достаточно благообразно, но и садясь в автобус, я чувствовал, что притягиваю лишнее внимание. Наскоро обсудив, мы определились с конечным пунктом нашего путешествия, выбрав хорошее место для того, чтобы перегруппироваться в безопасности — если только сумеем добраться туда живыми.

А сомнения в этом были. Кроме нас, других белых в автобусе не было. Я боялся всех и каждого, кто входил: уборщицы, санитары, стайки молодых девчонок, парни с магнитофонами — пробираясь по проходу, все изумленно кидали один, а после секундной паузы, и второй взгляд на мой лилейно-белый торс. Шарлен смотрела в окно на подсвеченные оранжевым строящиеся дома, а я тем временем пытался не замечать повернутых голов и взглядов.

Мы вышли на углу Авалона и 103-й улицы и зашагали как можно быстрее. Последний раз белые появлялись на этих улицах в 1965 году, и они были национальными гвардейцами.[386]

Мы проходили магазины напитков, на парковке возле которых черные старики распивали что-то; мимо ларьков «экспресс-закусочных», где молодые черные прекращали жевать и в шоке смотрели на нас. Скорее всего, нас спасла только неожиданность. Они просто не могли поверить, что мы действительно пришли сюда, что нашлась настолько бестолковая белая парочка. А к тому времени, когда они готовы были полезть к нам, мы были уже далеко.

Но в конце концов за нами увязался форд-ривьера, из динамиков разносилось пение Лайонела Ричи.[387]

— Далеко еще? — спросил я.

— Уже пришли, — она свернула за угол. И я. И «ривьера».

В конце короткого квартала возвышалось что-то вроде загадочной мавританской крепости с высокими стенами, фальшивыми минаретами по углам и толстыми арочными воротами — словно «шинное дерево» из двадцатых годов. Штукатурка на фасаде потрескалась, стены были исписаны и изрисованы из баллончиков.

— Что, здесь?! — спросил я.

— Ага, — Шарлен нажала кнопку интеркома на воротах.

Я оглянулся. «Ривьера» остановилась, сидевшие в ней рассматривали нас.

Из интеркома донесся женский голос:

— Надеюсь, у вас важное дело?

— Луиза? Это я.

Ворота, жужжа, открылись. «Ривьера» сдала задним ходом по подъездной дорожке и рванула прочь.

Снаружи особняк выглядел преднамеренно фальшивым. Садик же за стенами был безукоризненным — хотя утихший к этому времени ветер сделал свое дело и здесь. На дорожке валялись коричневатые ветки пальм, а листья их были сметены к мраморным ступеням, ведущим в сам дом — мечту об Али-Бабе магната джазовой эры. Шарлен указала путь — под центральным портиком, где красные и синие огни бросали похожие на ладони тени от листьев пальм на затейливые стенные изразцы.

Мы вошли в помещение наподобие большой пещеры, меблированной множеством персидских ковров, обитыми блестящей арабской тканью кушетками и десятками подушек. Здесь же стояли кальян и огромное медное блюдо, наполненное марихуаной. На широкоэкранном телевизоре крутилась реклама подержанных машин; усыпляющая песня Эла Грина[388] доносилась откуда-то из глубины дома.

По плиткам пола простучали тонкие шпильки, и последовал выход на сцену Луизы Райт. Кроме туфель на каблуках, на ней было еще пикантное черное просвечивающее неглиже — и все; но фигура у нее была просто невероятная. Она словно сошла с тех старых плакатов «Frederick's of Hollywood»[389] — высокие упругие груди, которые заканчивались острыми сосками, были просто головокружительны. Тонкая талия, ровные мускулистые коричневые ноги, достаточно сильные, чтобы одним рывком сломать шею Редьярду Киплингу. А из темной промежности шел влажный мускусный запах, смешивавшийся с острым «конголезским» ароматом духов.

Она вошла широкими шагами, но увидев, в каком состоянии Шарлен, резко остановилась. Безукоризненные черты эбонитового лица перекосились в гримасе:

— Вот блин; что, опять? — произнесла она с мягким тягучим миссисипским выговором.

— Все кончено, — ответила Шарлен. — Сегодня вечером я застрелила его. Он мертв.

Луиза и глазом не моргнула. Вместо этого она стряхнула пепел со своей сигареты «Шерман».

— Свой следующий концерт я посвящу его памяти, — сообщила она, словно прислушиваясь к собственным словам. — Спою «Прилив волны огня» а капелла.[390]

— Ох, Луиза!..

Женщины обнялись. Луиза бормотала что-то успокаивающее, а Шарлен в охватившем ее порыве рассказывала подруге обо всем случившемся — о пожаре, о двери-решетке, о том, как я примчался, чтобы спасти ее. Луиза оценивающе глянула на меня поверх плеча Шарлен.

— А мне объятия не полагаются? — уточнил я.

Луиза шагнула поближе и осмотрела меня с головы до ног, даже не пытаясь изображать, что смотрит мне в лицо.

— Шарлен, что это за тип? — язвительно поинтересовалась она. Она прекрасно знала, кто я такой. — И чего это он весь потом провонял? — она сунула палец за влажный пояс моих жокейских шортов, оставшихся теперь неприкрытыми. — Аж до трусов взмок.

— Э-э, крошка, — я отвел ее палец, — если б ты вылетела не на ту полосу на четыреста пятой магистрали, от твоих трусов не только потом воняло бы.

— Я не ношу трусов, — протянула она.

— Да, я уже заметил.

— Не сомневаюсь в этом, — она уставилась в пространство, выдыхая дым через широкие ноздри.

Я вздохнул:

— Я мог бы принять душ.

— Сам предложил. До конца холла и налево. Грязную одежду оставь у двери. Я пошлю кого-нибудь из прислуги забрать ее.

— Спасибо, — ответил я и пошел куда сказали.

По пути в душ я прошел мимо спальни Луизы. На кровати с балдахином лежал голый парень, курил, прищелкивал пальцами и подпевал играющей на стерео «Wang Dang Doodle».[391]

Лет двадцати, с грязными светлыми волосами, татуировки на бицепсах и самый здоровенный похабно торчащий член, какой я когда-либо видел. Парень пялился в потолок, погрузившись в песню, и даже не заметил, как я прошел мимо двери.

Я нашел ванную, стянул шорты и бросил их у двери.

Стоя под душем, я заново прокрутил в голове драку на встрече выпускников. Шарлен была права — все начал Билл, это он к ней пристал. Когда пистолет выпал, он кинулся к нему. И если бы Шарлен не бросилась на Билла, он застрелил бы меня, в этом я не сомневался. А если бы я не сгреб его снова, он мог выстрелить в нее. Так все и было; он был слишком близко к тому, чтобы вышибить мне мозги. Именно это он и намеревался сделать, когда нажал на спусковой крючок, вот только случайно выстрелил в себя.

Так-то так; но как это увидели мои бывшие одноклассники? Было ли им ясно, что он собирается застрелить Шарлен? Или казалось, что он просто держит ее под прицелом? Они поняли, что он приставал к ней, или заметили только, что я ударил его, несомненно, затевая драку? Наверняка они видели, что это был мой пистолет. Но разглядели ли они, что он собирался застрелить меня из него? И жалели ли, что у него это не вышло?

Вся эта история была — хреновей некуда. Мне нужно было поговорить с Нилом. Именно этим я и намеревался заняться сразу же.

А пока что я прислонился к облицованной плиткой стене и подставил тело мощным струям горячей воды. Надо было обдумать еще многое. Все эти годы я обвинял Билла в том, что случилось с Черил по моим предположениям. И даже если он рассказал правду и там действительно были две девушки, он все равно нес ответственность за то, что произошло с Черил — хоть прямо, хоть косвенно. Он мог бы попытаться прекратить все это — но не стал. Как ни посмотри на то, что случилось, он был виновен. Я и хотел бы поверить, что он получил, наконец, именно то, что заслужил. Но когда я вспомнил его сидящим на полу танцплощадки, с льющейся с лица кровью, по задней стороне моих бедер пробежала дрожь — примерно такое же обезличенное, нутряное сочувствие можно ощутить, случайно встретившись на миг взглядом с изуродованной жертвой дорожной аварии. И даже несмотря на то, что я сам несколькими мгновениями раньше готов был застрелить его, то, что произошло на самом деле, похоже, было намного хуже неожиданной чистой смерти от придуманной мной мести.

А была ли там вторая девушка? Я поверил ему, когда он рассказывал о ней — тем более, что теперь, спустя столько лет, ему было незачем преподносить мне такую нелепую выдумку.

Разумеется, из этого вполне могло следовать, что Черил жива и сейчас. Только где она? Вышла замуж за какого-нибудь придурка из Бейкерсфильда и стала зачуханной домохозяйкой с четырьмя горластыми детишками? И теперь целыми днями намазывает арахисовое масло «Jif» на ломтики «чудо-хлеба»,[392] смотрит по телевизору «Главный госпиталь»,[393] ездит за покупками в «Фуд Барн»[394] на «монте-карло» семьдесят второго года с откидной крышей из винила, потягивает из жестянки содовую «Schlitz»,[395] читая в «Стар» свой гороскоп.

Или же она пробилась наверх, выйдя замуж за врача или адвоката в два раза старше ее? И стала стройной матерью семейства из Монтесито с бумажником, набитым кредитными карточками, ездящей на серебристом «мерседесе» 500-SEL на занятия по французской кулинарии и в спортивный зал.

Да какое значение имело все это?!

Если она была жива, и все двадцать лет прожила без меня — значит, для меня она была мертва, только совсем в другом смысле по сравнению с тем, как было, когда я считал, что она умерла, по-прежнему любя меня. Если она была жива, она давно уже не имела ничего общего с памятью о ней. И даже если бы я знал, где она сейчас, у меня не было бы никакого права беспокоить ее. Каким-то образом (я так и не понял до конца, каким) понимание того, что она жива, лишь помогало избавиться от мыслей о ней. Может быть, я и любил-то по-настоящему память о ней, а не саму Черил, какой бы она ни была сейчас.

Вытираясь, я совершил ошибку — посмотрел на себя в зеркало. И только тогда понял, каким же ненормальным выгляжу. Весь мой облик менялся, словно я закинулся низкопробной кислотой. Я увидел себя шестнадцатилетнего, такого славного и милого — и потом меня грубо состарило до выветрившихся тридцати шести. Потом я увидел себя красивым, мужественным, похожим на небритого сексуального изгоя. Потом — ужас и агонию на всю жизнь. Это была боль, что в конце концов убивает человека, душевная боль. Я отвернулся.

Я попытался собраться. Черил — это было неважно; то, что случилось двадцать лет назад, не имело значения. Шарлен в «пещере» рассказывала Луизе о встрече выпускников (мне было слышно), а я набирал номер Нила. Я ожидал услышать автоответчик — он наверняка был уже в «Серф-райдере», смотрел, как копы мелом делают пометки на полу танцплощадки — но ответил женский голос:

— Алло.

— Карен? — это была его подружка, с которой он собирался прийти сегодня на встречу, молодая сценаристка, с которой он уже довольно давно встречался. — Это Скотт. Нил дома?

— Ох, Господи, Скотт, его нет. Ты же наверняка еще не знаешь. — Она рассказала, что брат Нила, Ларри, погиб, нелепый несчастный случай, это произошло сегодня днем, в Нью-Йорке, и Нил срочно вылетел туда. Я выразил сочувствие, хотя на самом деле это не особо меня затронуло. Я не видел Ларри лет пятнадцать, да мы никогда и не были близки. Когда он был подростком, с коэффициентом умственного развития на уровне «гениальный», из него невыносимо пер интеллектуальный снобизм. Я краем уха слушал Карен, она рассказывала мне, что случилось. Закончив Йельский университет,[396] Ларри стал писателем, и в конце концов ему удалось продать одну из своих книг в Голливуд за бешеные деньги. Он отметил это дело, купив дорогущий старинный автомобиль, по словам Карен, «желтое чего-то там, вроде машины из „Гэтсби“».[397]

Когда он находился под машиной, сломался домкрат.

— Ты сам-то в порядке, Скотт? — наконец спросила она, конечно же, встревожившись моим отстраненным тоном. — А почему ты не на встрече?

— Мы были там, но недолго, — ответил я. — Там оказалось скучно. Мы ушли.

Я повесил трубку, так и не попросив у нее нью-йоркский номер Нила.

Около минуты я стоял столбом, пытаясь сообразить, что же делать дальше. В принципе найти концы к одному из партнеров Нила по юридической практике было делом недолгим. Ну и всегда, конечно, были Мелвин Белли[398] и Ф. Ли Бейли.[399]

Но тут я представил себе, как копы вбивают меня лицом в серую бетонную стену узкой камеры. Передо мной проплыли сцены бесконечно тянущегося процесса; гнетущий вид дворика в тюрьме Сан-Квентин; татуировки арийского братства…[400]

Я вернулся в «пещеру». Сообщил Шарлен о неудачном звонке — она почти ничего не сказала; похоже, была всего лишь разочарована. Когда я без особого энтузиазма предложил поговорить с другим адвокатом, она устало вздохнула, откинулась на спину и закрыла глаза.

Луиза подошла вплотную и снова пристально осмотрела меня.

— Ну что ж, Шарлен, — протянула она. — Теперь, когда он весь такой чистенький и славненький, я понимаю, что ты в нем нашла.

Я ухмыльнулся. Она явно шутила, но под веселым тоном я уловил неподдельное скрытое желание, и мне это польстило.

— Знаешь, Луиза, осталось не так уж много звезд, которые до сих пор внушают мне благоговение. Ну вот, в шестьдесят восьмом я встречался с Миком. Приятный парень, но мелковат. Элвис? Хех. Обычная попса. Ты — совсем другое дело, Луиза. Я имею в виду, что… скажу прямо, именно ты — безусловный эротический символ двадцатого века, — я легко провел пальцами по ее руке: — Это все равно, что прикоснуться к солнцу.

Она пожала плечами:

— Дурак ты. Я всего лишь женщина. Шарлен, он и с тобой так же разговаривает?

Шарлен кивнула и закурила сигарету.

— Ты потрясающая женщина, Луиза, и сама это знаешь. Ты же прекрасно понимаешь, какое место занимаешь в сердцах миллионов американских мужчин.

— Знаю-знаю. Я спасла целое поколение белых мальчиков от «Сестер Леннона».

— И целое поколение белых девочек от того, чтобы присоединиться к «Сестрам Леннона».

Она улыбнулась:

— Да, я тоже твоя поклонница. Время от времени я тебя слушаю жаркими летними ночами, когда меня мучает бессонница. А, знаю, все думают, что у меня что ни ночь — то новый мужчина. Но я столько раз уходила со сцены вся в мыле лишь затем, чтобы оказаться перед пустой холодной постелью.

Я улыбнулся, решив, что она все еще шутит. Но у Луизы грань между шуткой и истиной казалась весьма тонкой.

— Очень хорошо понимаю, о чем ты. Столько раз я выходил утром с радиостанции весь на взводе, едва сдерживаясь, в промежности — как пружина сжатая; а идти-то было и некуда. Зря ты ни разу мне не позвонила…

— Пробовала. Несколько раз. У тебя все время было занято.

— Мы могли бы вместе позавтракать. Блинчики с сиропом в «Денни Дриппинг», а?

— О-о-о! Я без ума от коричневого сахара! Тебе-то он нравится?

— Ага, это дело я люблю.[401]

— А то, что было на обратной стороне пластинки? Помнишь?

— «Сука».[402]

— Ага, это мне тоже очень нравится.

— У-у…

Она бросила взгляд на сидящую на диване Шарлен. Я тоже. Шарлен смотрела в свой стакан, на нас не обращала никакого внимания, во всяком случае, так казалось — словно хотела немного побыть наедине со своими мыслями.

— Да уж, меня твой голос просто наповал убивает, — сказал я Луизе. — Когда ты поешь. Да и когда говоришь — тоже. Каждый раз возникают виды хлопковых плантаций и апельсиновых садов.

— Так и должно быть, — мягко протянула она. — Тем более, если посмотреть, где я выросла. Ну да, эта плантация едва держалась, если уж честно. В нескольких милях от Билокси; там все время дул сырой ветер и воняло лангустами. Обветшалые «Двенадцать дубов»[403] в которых была хренова толпа белых козлов. Генерал-алкоголик, который в конце концов полностью пропил мозги. Три дочери; старшая — унылая старая дева, средняя — балерина-шизофреничка, младшая — известная всему городу нимфоманка. Еще там был сынок, который любил брать в рот у черных парней, несмотря на то, что был женат на пышной неудовлетворенной скандальной стерве. Меня вырастил отец, мы жили в сарайчике на дворе. Который раньше был хижиной для рабов, да во многом и остался таким. Старина Джим.[404]

Они называли так моего отца. Думаю, он тогда уже был евнухом, но я его любила. Он часто ночами сидел у костра, играл на раздолбанной старенькой гитаре и пел Роберта Джонсона[405] — все песни, какие знал. Все, что я знаю о блюзе, я узнала от него — пока в ту ночь, когда он познал Иисуса, он не расколошматил гитару вдребезги, убежденный, что Роберт Джонсон попал в преисподнюю. После этого отец стал жутким ханжой и настоящей жопой. Именно поэтому я сбежала и отправилась жить к матери.

— А она где была? — спросил я.

— В Новом Орлеане. Она была содержательницей подпольного публичного дома с плохой репутацией. Там я жила в шикарной комнате, отделанной красным, в полу которой был смотровой глазок. Именно там я начала петь под пианино. Хотя никаких амбиций у меня не было. Но в шестидесятом году я как-то ночью услышала по старенькому радиоприемнику «Филко»[406] Айка и Тину Тернер и сказала себе: раз уж она так может, значит, и я смогу.

— Долгий же путь ты прошла.

— Мне повезло. Но я стараюсь возвращать кое-что из того, что получила.

— Об этом я слышал. У тебя было несколько бенефисных концертов. И кажется, я читал что-то насчет того, что ты активно выступаешь в защиту животных, да?

— А, да я то и дело подбираю какую-нибудь бродячую живность. Собственно говоря, у меня и сейчас один такой живет. Беспризорный байкер. Я подобрала его на трассе возле Фонтаны. Жался возле ограды. Весь оцепенел от страха.

— А, я проходил мимо него, когда искал ванную. Он все еще был в оцепенении.

Она бросила взгляд в конец холла:

— Тогда мне, пожалуй, лучше пойти к нему. Пока он не начал скулить, — и она вышла, широко шагая.

Вымотанный, я рухнул на диван рядом с Шарлен.

— Она — это просто нечто, да? — сказал я.

— Ага. Она классная, — отозвалась Шарлен, но ее голос звучал уныло.

— Ну, так и что? — поддержал я ее тон.

— Это была именно самозащита. Ты защищал меня.

— Все верно. Мне положено отличие за героизм.

— Там были свидетели.

— Большинство из них ненавидят меня всем нутром, Шарлен.

— Что ты имеешь в виду?

Я не хотел вдаваться в этот вопрос:

— Что я не стал бы рассчитывать на них. Главное в том, что именно у меня был пистолет. И в свете этого для меня все довольно плохо.

С минуту она обдумывала это:

— Тело Денниса теперь, наверное, будут очень тщательно обследовать.

— Наверняка.

— Если в его теле найдут пулю, то мы сможем только сказать, что он держал меня взаперти. После всего этого нам могут и не поверить.

— Я и не рассчитываю, что поверят хоть чему-нибудь, — я погладил ее по руке.

— Может, нам просто уехать на хрен из этой страны?

— Вот это уже кое-что.

— Луиза сказала, что мы можем жить в ее доме в Мазатлане, сколько захотим.

— Э-э, нет уж. Ни за что, детка. Только не Мексика.

— А у тебя есть предложение получше?

— Что угодно, только не Мексика. Франция.

— Франция?

— Ну да, а чем плохо? Я найду работу на парижской радиостанции, буду крутить диски Эдит Пиаф. А ты сможешь стать Джерри Ли Льюисом рок-н-ролла.

— Точно. Буду исполнять «Люби меня сегодня ночью», сверкая искусственными зубами. Нет, Франция — отстой. Там живописно, конечно, но народ отсталый. Кроме только Катрин Денев, она единственная нормальная. Скотт, но ведь классная идея — этот дом в Мазатлане. Чем тебе Мексика не угодила, в конце-то концов?

— Сама по себе — ничем. Но пытаться добраться до границы — это сплошной кошмар, просто беда. Слышала что-нибудь о «черных детективах»?

— Каких-каких детективах?

— Уж поверь мне. Парочки беглецов, которые пытаются перейти границу, всенепременнейше попадаются на контрольно-пропускной заставе. И умирают в объятиях друг друга, Шарлен. Если им очень повезет, из облаков к ним вяло потянется священник и поможет им вознестись на небеса.

Похоже, она не очень-то поверила:

— Не представляю, о чем ты говоришь. Ты можешь внятно сказать, что собираешься делать? Сдаться, что ли? Я слышала, окружная тюрьма — просто вечеринка для пижамников.

— Так и есть. Там слушают старые записи Лесли Гор и трахают друг друга в жопу, — я вздохнул. — У меня в бумажнике сейчас долларов двадцать. На что мы собираемся жить?

Она подняла руку, на пальце сверкнуло кольцо.

— Шарлен, ты что? Это же твое обручальное кольцо.

Она рассмеялась:

— Ну, на тостады[407] на какое-то время нам хватит.

— А как насчет его сентиментальной ценности?

— Шутишь, что ли? — она стянула кольцо с пальца. — Ненавижу эту хреновню. Я его носила только потому, что он настаивал. Как-то пригрозила, что спущу его в унитаз. Он сказал, что если я это сделаю, то он отрежет мне пальцы на ногах и отправит вслед за кольцом.

— Да уж, ну и характер у него был, ничего не скажешь, — я взял у нее кольцо и внимательно осмотрел камень под лампой. — Сколько в нем карат?

— Семнадцать целых и девятнадцать сотых.

Я присвистнул.

— Ни одного изъяна. Можно продать его в Мексике и несколько лет жить припеваючи.

Она забрала кольцо обратно:

— Ну-у, — заговорила она голоском застенчивой идиотки, — и куда же мне его припрятать, чтобы он был в целости и сохранности?

Я рассмеялся:

— Даже не знаю, где будет достаточно безопасно. Этих мексиканских таможенниц в латексных перчатках так просто не обдурить.

— Я думала, они обыскивают только тех, кто въезжает в США.

Я прижался ногой к ее ноге:

— Думаю, найдется немало людей, которые придумают какие угодно предлоги, чтобы обыскать тебя. — Я заметил, что на ее лодыжке ничего нет. — А где твой ножной браслет?

— Не знаю. Потеряла где-то. — Она вложила кольцо мне в руку. — Пожалуй, пусть оно побудет у тебя.

— Интересно, а я-то где его спрячу?

— Ну пожалуйста. Не надо опять пошлить.

— Ты права. До сих пор мы проводили вечер со вкусом. Ни к чему портить его, — я обнял ее. Она прижалась к моей груди. — А что мы будем делать, когда деньги кончатся?

— К тому времени я получу свою долю за поместье. Мне должны будут выплатить половину, независимо от того, что написано в его завещании. Такой в Калифорнии закон.

— Перед тем, как произвести выплату, Шарлен, они могут захотеть услышать от тебя ответы на несколько вопросов.

— На то, что мы получим за кольцо, мы сможем нанять какого-нибудь адвоката из «Century City», чтобы он пробился через все эти формальности.

— У адвокатов есть дурная привычка пробиваться через формальности очень медленно. А, ну да, если будет хуже некуда, я всегда смогу найти работу в Энесенаде, буду собирать конский навоз. Грязноватая работка, зато честная.

— Там есть радиостанции, которые ведут трансляцию и на Лос-Анджелес.

— Верно. Например, одна из них Федеральную комиссию связи США доводит до бешенства. Выкачивает около ста тысяч ватт и перешибает передачи отличных музыкальных станций, лезет прямо в эфир. Типа едет какой-нибудь придурок по трассе на своей «кордове», тащится под скрипичную версию «Feelings»[408] — и вдруг ХУМ! «Angry Samoans» орут «You Stupid Asshole».[409]

— Что ж, — мягко сказала она, — туда тебе и дорога.

— А как насчет тебя? Ты сможешь спеть «Люби меня сегодня ночью» на испанском?

— Я знаю «Гуантанамеру».[410]

— Круто. Ты могла бы выступать в «Хилтоне» в Манагуа.

— А почему бы и нет? Стану чем-то вроде марксистской Сьюзанн Сомерс.[411] Наберу отряд кубинских солдат, чтобы носили меня на плечах.

Мы оба засмеялись.

— Ну, если уж совсем плохо будет, — сказал я, — я всегда смогу устроиться жиголо где-нибудь в Акапулько…

— Может быть, если глаза в порядок приведешь.

— А ты можешь написать бестселлер о твоей жизни в качестве пленницы на Малибу.

— Точно-точно. Новый жанр. Рок-готика.

Мы снова рассмеялись. Я был счастлив, что мы вообще могли смеяться.

Некоторое время мы смотрели новости по кабельному каналу; но для выпусков местных новостей было уже поздновато. Были сообщения о пожарах в Лос-Анджелесе, но все они были общими и на несколько часов устарели. Новостей о встрече выпускников раньше утра можно было не ждать.

Появилась Луиза — поинтересовалась, не хотим ли мы есть (мы не хотели), и показала нам помещение, которое назвала «комнатой Аладдина». Игорных автоматов или портретов Уэйна Ньютона[412] на черном бархате там не было — но если что, картины они бы не испортили. Комната была пестрой, как сцены в фильме с Джоном Холлом и Марией Монтес.[413]

Я пригасил свет розовых и голубых светильников.

Пока Шарлен принимала душ, я тихонько сходил в кухню за пивом. Проходя на обратном пути мимо спальни Луизы, я увидел, что она в постели, с этим ее молодым приятелем. Он обнимал ее сзади, на его бицепсе был вытатуирован какой-то демон. Лица его я не видел, но на миг был потрясен — мне показалось, что он плачет. Луиза поглаживала его по руке, словно успокаивала.

Возможно, он всего лишь был простужен. У меня мозги до сих пор были настолько набекрень, что я вообще не очень понимал, что происходит вокруг меня.

Мы с Шарлен лежали обнаженными на кровати, под пологом, слегка касаясь друг друга, и несколько часов разговаривали. Сперва мы оба были напряжены; возможность совместного будущего казалась весьма реальной. Я мог найти работу на одной из радиостанций Мексики. Неминуемая дурная слава могла даже оказаться мне на пользу. Вырученными от продажи кольца деньгами мы могли откупиться от властей — и навсегда избавиться от угрозы выдачи. Шарлен могла снова начать записываться, уже сама. Она могла бы петь собственные песни, найти себе продюсера или сама стать собственным продюсером, выбирать музыкантов, с которыми сама хотела бы работать. Я так и видел ее новую карьеру, развивающуюся, наконец, мощно и неодолимо. Я знал, что она смогла бы. Она была сильной. Ей очень долго приходилось бороться за выживание.

— Знаешь, на Каталине я написала для тебя песню, — сказала она.

— Серьезно? Когда?

— Кажется, в воскресенье утром. Пока ты ходил в магазин. Я хотела удивить тебя этой песней. Еще я в понедельник над ней поработала, перед тем, как уехать. По-моему, получилось неплохо.

— А может, споешь ее мне? Прямо сейчас. Только скажи, какой темп, и я буду в нужный момент хлопать себя по коленке.

Она рассмеялась и покачала головой:

— Я уже не помню, что там было. А слова оставила дома.

— Ух ты, Шарлен! Наверное, я действительно очень много значу для тебя. А как называлась песня? «Дорогой мой пакетик для рвоты»?

— Нет, — тихонько ответила она, прижав пальцы к моим губам. И поцеловала меня.

Мы занялись любовью, поначалу нежно и осторожно. Она дернулась, когда я погладил ее щеку, обезображенную синяком.

— Прости, — сказал я, целуя ее в лоб.

Она жадно поцеловала меня в губы.

— Ну давай же, — произнесла она. — Оттрахай меня по-настоящему.

Я ухмыльнулся и откинулся на обитую тканью спинку кровати; мощный мотор моего 427-ого[414] взревел, когда она положила руку на мой вибрирующий рычаг коробки передач. Я стащил ее на пол, вцепившись в ее буфера, как у «кадиллака», и мы, вдавив газ до пола, с ревом понеслись по скользкому хайвею. Ее тормоза отчаянно взвизгнули, когда мы снесли дорожный указатель на объезд и рванули вперед, до самого конца недостроенного моста. Мы взлетели в воздух, и ее мотор взвыл, а у меня полетела трансмиссия. Мы ударились о поверхность воды и начали погружаться двумя тоннами стали, вовремя успев поднять оконные стекла.

16

Я поднялся около шести, натянул свои «левисы» (уже выстиранные) и пошлепал в сортир, отлить. Как только я вышел из ванной, по моим ушам ударила музыка — Джуниор Уокер[415] и «All Stars» пели по радио «I'm а Roadrunner». Просто не верилось, что в такую рань кто-то тоже уже на ногах, но я все же пересек холл, выглянул из арочной двери, ведущей во внутренний дворик — и увидел Луизу. Она делала упражнения на растяжку возле бассейна, засыпанного листьями. На ней были голубые трусики, ярко- красная помада — и все.

— Приветик, секс-машина, — сказала она, увидев меня.

— Доброе утро.

Она перешла к вяловатому танцу, прищелкивая пальцами в ритм музыке. Ее груди прямо мерцали.

— А где твой дружок? — поинтересовался я.

— Пол-то? А я его посадила на цепь, привязала к столбику кровати. Не волнуйся. Сюда цепь не достает.

— А что это ты трусы надела? По какому случаю?

— День рождения Бо Диддли.[416]

На утренней жаре она сильно потела. В жестком солнечном свете ее гибкое тело блестело, словно обтянутое шелком. Трусики уже намокли от пота.

— Будешь уезжать — подарю тебе эту пару, — пообещала она. — Сувенир на память.

— Скорее как спасательное средство. Если у меня сломается машина посреди пустыни, и я буду умирать от жажды, я смогу выжать их себе в рот.

Она сморщилась, притворяясь шокированной:

— Кто научил тебя так разговаривать?

— Ты. Двадцать лет назад.

— Двадцать лет назад? А разве ты в те годы не Петулу Кларк[417] слушал?

— Вот уж нет, крошка! На самом деле, я подсел на твои песни еще в шестьдесят первом, когда ты пела «Honeypot». Тогда по «белому» радио[418] слушать было нечего. Одна попса филадельфийских итальяшек и прочих иммигрантов. Сплошная лабуда, хоть два пальца в рот суй, и так все время. Я по ночам прятался с фонариком под одеяло и настраивал приемник на KGFJ.[419] Чувствовал себя, как участник французского Сопротивления, слушающий секретный канал. Одно завывание не вовремя — и мой папаша наверняка вышиб бы дверь в комнату и оторвал бы мне член.

Она засмеялась. Музыка продолжалась, Отис Реддинг и Карла Томас запели «Tramp».[420]

С ее соска упала капля пота.

— Да, были тогда денечки, — согласилась она.

— Я всегда считал, что это было настоящее свинство, когда лощеные прилизанные команды из Мотауна заявились и содрали у вас звучание. То есть, откровенно говоря, «Supremes»[421] по отношению к «Honeypot» стоят там же, где Пэт Бун — по отношению к Литтл Ричарду.

Она пританцовывала на краю бассейна:

— Знаю. Я в свое время сама из-за этого жутко бесилась.

— Зато потом ты им всем показала! До сих пор помню, как я первый раз услышал «Сядь на него сверху», в шестьдесят третьем, ты пела ее соло. Я ушам своим не поверил. До сих пор не понимаю, как тебе удалось протащить такую песню через цензоров. Думаю, скорее всего, ты малость подчистила самые сальные строчки.

Не прекращая танцевать, она переместилась поближе ко мне.

— У меня во рту кое-что было. Может, это был Млечный Путь. Одну штуку я, правда, запомнила, — она прищелкнула пальцами. — Такую большую, толстую и липкую.

— Честно говоря, когда я впервые слушал эту песню, я свою шкурку гонял. Одно из моих любимых развлечений в те дни…

— В те дни?

— Тяжелое было время. Мой отец любил подпевать записям Митча.

— А ты, значит, перекрывал его Луизой. Похоже, ты был очень непослушным мальчиком, — она состроила вульгарную гримаску. Если б не ее застенчивая улыбка, выглядело бы это совсем похабно.

— Так эта вещь очень долго была моей любимой из всех твоих песен, несмотря на то, что в начале шестидесятых ты по уши была в R&B. Если совсем честно, у тебя из этого получилось только немножко дряни в эру психоделики.

— Да знаю. Менеджмент был отвратный. Никогда не слушай пятидесятилетнего адвоката с «любовными четками».

— «Виниловые сапоги выше колен (Ребята, они — класс)» — настоящая классика китча.

— Знаю-знаю. Стыдная вещь, правда? А я в то время была такой невинной.

— И еще мне нравится тот хэви-метал, который ты тогда записала в Англии. Ты смогла быть жесткой! После «In-A-Gadda-Da-Vida»[422] в твоей версии, «Iron Butterfly» звучат как хор исполнителей «негритянских» псалмов.[423]

— Давай не будем о негритянских псалмах, а?

Следующей зазвучала песня «Respect»[424] в исполнении Ареты Франклин. Луиза, танцуя «шимми», придвинулась ко мне еще ближе.

— Ну же, Скотт. Покажи, как ты умеешь шейковать.

Вызов. Я начал танцевать, пытаясь представить себе, что дело происходит в прокуренном клубе, а я уже пьян. Мне надо было показать ей, что я не какой-нибудь белый увалень.

— Твои каверы «Led Zeppelin» тоже были просто жуть, — продолжал я, изображая препохабнейшее «халли-галли». — Когда я первый раз слушал «Trampled Under Foot»,[425] ощущение было такое, будто кто-то сунул мне в плавки связку фейерверков и поджег их.

— Вижу, сегодня утром ты их надевать не стал.

Я ухмыльнулся. И мой член тоже. Она сверлила меня взглядом. Все это был треп, но треп всерьез.

— Даже твой период евро-диско был ничего, — сказал я, выдавая невероятное нестандартное дергание. — Ты наповал сразила Донну Саммер[426] в тот год. То есть «Рипербанская лихорадка» в семьдесят пятом была настоящим пророчеством. Если б кто-нибудь собрался записать «Suspicious Mind» в диско-версии, то ты справилась бы лучше Рода Стюарта[427].

— Такой сингл даст моему третьему мужу диплом Гарварда.

— А вот в новой волне ты, к сожалению, была совсем недолго. Я помню только кавер «Секс-карлик».

— После него я сменила менеджеров. Нельзя доверять адвокату, который носит кольца в сосках.

— И все равно, сейчас снова настало твое время, по-настоящему твое. По крайней мере, ты же снова начала делать R&B, даром что там банальщины полно.

— А мне банальщина нравится. А тебе нет?

Она делала толчковые движения низом живота в опасной близости от меня.

— Я бы лучше другое послушал, спела бы ты «Сядь на него сверху».

— Спела? — уточнила она. — Или села?

Оба-на. Это был уже не треп. Я попытался думать о Пэте Буне, надеясь хоть так утихомирить эрекцию. Я вообразил его — что надо. Только он ухмылялся, как чокнутый демон.

— Но все же высшей точкой твоей карьеры — на данное время, конечно, — и я говорю об истинно потрясающем, наивысочайшем моменте, — был «Прилив волны огня».

Она нахмурилась и резко щелкнула пальцами:

— Пожалуйста, не надо. Я даже думать об этой песне не хочу.

— Но, Луиза, должна же ты понимать, что это может оказаться единственным величайшим творением за всю историю рока.

— А, да знаю я, что пишут все эти рок-критики. Интеллектуалы. Те самые, что любят цитировать Уильяма Блейка,[428] когда заговаривают о моей фигуре. До чего же они тупые. Это был всего лишь рок-н-ролл.

— Это было больше, чем рок-н-ролл, и ты знаешь это, Луиза. То, как ты дико кричишь на вершине духовно-эротического катарсиса…

— Я и сейчас готова так заорать, — перебила она; музыка сменилась: Марвин Гэй,[429] «Let's Get It On».

— Да-а? С чего бы это?

Она скользнула руками по мне, легко и мягко:

— Потому что ты меня динамишь.

Я провел ладонями сверху вниз по ее гладкой, потной спине; она продолжала двигаться, стоя ко мне вплотную. Член стоял как свинцовая труба, а ее промежность была как магнит. Я продолжал танцевать с ней.

— Это одна из давних моих фантазий, Луиза. Потанцевать с тобой.

Ее отвердевшие соски упирались мне в грудь.

— И одна из моих, тоже давних, — и она мягко коснулась губами моих губ.

— Скотт? — услышали мы голос Шарлен, доносящийся из дома.

На миг я оцепенел. Но тут Луиза улыбнулась, потом засмеялась — словно показывая, будто все это время знала, что на самом деле ничего такого не происходит, что это всего лишь игра. Она отстранилась.

— А, вот ты где, — Шарлен показалась в дверях. — Что тут происходит?

— Ничего особенного, — ответил я. — Луиза показала мне несколько танцевальных шагов.

— А, вот как, — она улыбалась, но я видел, что она заметила бугор на моих «левисах». — И что за танец? Потрахушки на скорую руку?

— Она провоцировала меня, Шарлен. Ты только посмотри на нее. Понимаю, я несколько старомоден, но голые сиськи меня до сих пор возбуждают. Ничего не могу поделать.

— Этот тип подкатывал ко мне, Шарлен, — сообщила Луиза. — С сальными разговорчиками. Рассказывал, как он дрочил на мои «сорокапятки».

— Она пыталась меня изнасиловать. Мне нужно связаться с каким-нибудь дружелюбным копом.

— Он сам напрашивался. Ты только посмотри, как он одет.

Шарлен внимательно осмотрела нас обоих.

— Дерьмецы вы оба, вот что я думаю, — наконец сказала она. И снова улыбнулась.

Когда мы возвращались в спальню, она сказала:

— Наверное, надо было предупредить тебя насчет Луизы.

— Еще бы. Я не привык, чтобы со мной обращались, как с дешевкой.

Шарлен лукаво глянула на меня краем глаза:

— Не подгоняй свою удачу, — сказала она.

Спустя короткое время мы уже нацепили личины для путешествия. Шарлен одела брючный костюм из полиэстера цвета морской волны, прошитый люрексовыми нитями — в нем она была похожа на унылую домохозяйку середины семидесятых. Зато толстый слой макияжа, который она наложила, чтобы скрыть синяки, придавал ей видок заправской шлюхи из Вегаса.

Я и сам не очень-то стильно смотрелся в облегающей спортивной майке из полиэстера (несколько смахивающей на ту, в которой был Билл Холтнер) и узких черных лавсановых слаксах. Я мог бы сойти за представителя джазовой необогемы, за романтического неудачника в стиле Тома Уэйтса или за кого-нибудь еще. Но выглядел я всего лишь как скользкий тип из Гардены, напяливший лавсановые штаны.

Я замотал кольцо Шарлен в бумажный носовой платок «Клинекс» и засунул поглубже в карман штанов, где оно терлось о мои яйца.

Пол принес во внутренний дворик поднос с завтраком — омлетом и сладкими булочками. Рассмотрев его хорошенько, я офонарел. Одна сторона его лица была покрыта шрамами от ожогов; сплошная желто-розовая маска, будто собранная из порезанного брусочками картофеля. При взгляде на другую сторону лица он был красавцем.

Мы были в каком-то смысле одни — мне было видно Шарлен и Луизу, болтавших в «пещере» о какой-то женской чепухе — и вдруг он сказал:

— Разбился на своем мотоцикле.

— Прошу прощения?

— Мое лицо, — ответил он. — Почти все спрашивают. Взорвался бензобак.

Что ответить, я не знал. Глянул в пещеру — похоже, «девичьи разговорчики» перешли в более серьезный разговор. В ответ на что-то, сказанное Шарлен, Луиза прижала руку к губам. В шоке? Хотел бы я знать, что могло шокировать Луизу.

— Все-таки Луиза классная, — продолжал Пол. — Собралась оплатить пластическую операцию. Знаю, про что ты думаешь, только я правда люблю ее, приятель. Настоящая женщина.

В его глазах стояли слезы.

И тут Шарлен вскрикнула:

— О Боже, нет!

Я бросился в «пещеру», где она в приступе ярости пинала диван:

— Этот чертов мудак! Сволочь! Провалиться ему к чертям!

— В чем дело? — спросил я — но тут и сам увидел, что показывали по телевизору: дом Контрелла; римские колонны и статуи почернели от сажи, но сам дом в египетском стиле остался невредимым.

— Они нашли Денниса, — выговорила Луиза, выглядела она чуть ли не побледневшей. — Он жив.

— Что?!

— Черт бы подрал его! Мудак! — Шарлен схватила пепельницу и замахнулась ею в сторону экрана. Я перехватил ее и шикнул, чтобы было слышно комментатора.

— …был обнаружен телохранителем и немедленно доставлен в клинику «Сент-Джон» в Санта-Монике, где и находится сейчас в удовлетворительном состоянии…

— Удовлетворительном? Да его мозги по всему полу разлетелись! — И тут я понял: это были не его мозги. Собачьи.

— …предполагая, что застрелил Контрелла, Кокрэн вскоре после этого объявился на встрече выпускников его школы…

— Что?! Кто его застрелил, я?

— …согласно показаниям свидетелей, Уильям Холтнер, бывший одноклассник Кокрэна, а ныне сотрудник отдела полиции Редондо-Бич, попытался разоружить подозреваемого, когда тот начал размахивать пистолетом. Началась стычка; Шарлен Контрелл вмешалась в драку. Предполагается, что именно тогда Кокрэн выстрелил в Холтнера, тяжело ранив полицейского, хотя и находившегося не при исполнении обязанностей, сейчас ставшего чем-то вроде национального героя Южного побережья…

У меня перехватило дыхание:

— Это же все херня. Полное дерьмо. Чушь собачья.

Шарлен тоже была ошарашена:

— Наверное, они пока что просто предполагают, что в Денниса стрелял ты. Он, наверное, все еще без сознания и пока не смог рассказать полиции, как все было.

— Не думаю, что стоит рассчитывать на него, Шар.

Цветущая физия моего бывшего школьного приятеля Стива заполнила весь экран, у его рта был микрофон:

— Я понял, что Скотт не в себе сразу же, как только его увидел. У него был такой нехороший взгляд. Я подумал, что он вот-вот начнет палить во все стороны, — он прервался на рекунду. — Билл — великий человек. Он спас столько жизней.

— Н-ну, сволочь, вот ведь сволочь поганая, — озвучил я свои мысли. — Мне и надо было начать стрельбу. Половина парней из тех, кто там был, это заслужили. Они все ее насиловали, какой бы она ни была. Они все — ее убийцы. И все вышли сухими из воды. От всего отмазались.

Луиза уставилась на меня. Она действительно была бледна. И Шарлен смотрела на меня во все глаза, не понимая, что за чертовщину я несу, и боясь спросить. А я боялся рассказать ей, хоть и не понимал до конца, почему.

— Мы сможем все это объяснить, — заявила Шарлен; это утверждение выглядело смехотворным.

— Ага, напишешь длинное письмо в «Лос-Анджелес Таймс», когда мы доберемся до Мексики, — ответил я, пока очередной репортер описывал нашу гонку по скоростной трассе.

— Так и сделаю, — сказала она, глядя, как раненых полицейских извлекают из машины на том самом повороте. — Ты не должен пострадать за то, что сделала я. Я об этом не жалею. Просто до сих пор не могу поверить, что он остался в живых. — Она была белой как мел. — Просто не могу поверить. Я думала, что наконец стала свободной.

Я обнял ее:

— Так и есть.

Я заметил, как она обменялась с Луизой каким-то странным взглядом, и та прижала к губам кончики пальцев, словно запечатывая их. Стоявший у входа Пол покачал головой:

— Гадский город, — сказал он.

Вскоре Луиза провела меня к гаражу в багдадском стиле на пять машин.

— Что угодно, кроме «мерседеса», — сказала она. — Не думаю, что я переживу, если его изрешетят свинцом.

Я не мог ее обвинять. Это был безупречный бледно-голубой «галлвиг» пятьдесят шестого года. Рядом стоял «ягуар ХКЕ» шестьдесят четвертого, тоже весь сверкающий. Лилового цвета.

— Просто неописуемый, — я провел рукой по мелкодырчатой складной крыше «ягуара».

— У него есть дурная привычка подыхать в крайней левой полосе.

— Честно говоря, я вряд ли решусь еще хоть раз выехать на скоростную трассу.

Последним стоял «файерберд» с откидным верхом шестьдесят восьмого года, зеленый «металлик», на белой крыше была трещина.

— Пожалуй, вот это — для тебя лучший выбор, — подсказала Луиза. — Не думала, что когда-нибудь он снова понадобится. Все Собиралась отправить его в Де-Мойн. На восстановление.

— Он как, на ходу?

Едва ли. Бак был полон, но аккумулятор сдох, а масло не меняли со времен захвата Сайгона.

Пол сел за руль «мерседеса», подтащил меня на тросе, и мотор вернулся к жизни, правда, раскашлявшись и выбросив из выхлопной трубы несколько клубов черного дыма. Я подкатил ко входу в дом, загнал машину на парковку и вылез, чтобы опустить крышу, оставив мотор включенным.

Луиза наблюдала за мной со ступенек. Я подошел к ней:

— О чем это вы с Шарлен разговаривали перед тем, как начались новости?

— О тебе, — без запинки ответила она. — Кто еще мог быть нам так интересен?

— Я серьезно.

— Я тоже, — она потянулась залезть мне под рубашку. — Она только и говорила о том, какой ты потрясающий любовник. Наконец, у меня потекло так, что пришлось попросить ее закончить этот разговор.

Я понимал, что давить на нее бесполезно.

— Знаешь, Луиза, я правда очень благодарен тебе за помощь.

— Для Шарлен я сделаю все, — она заговорила очень серьезно. — Я очень люблю ее.

— Знаю.

Луиза взяла меня за руку:

— Надеюсь, ты будешь относиться к ней хорошо.

— Сделаю все, что смогу, — почему-то мне вспомнилась клятва бойскаутов.

— Ты должен сделать даже больше, чем все. Понимаешь ли, ей очень нужна любовь. Много любви.

Мне казалось, что на меня морально давят.

— Я и собираюсь дать ей много любви, — я почувствовал, что бледнею.

— И когда я говорю «любви», я имею в виду именно любовь. Я не говорю только о сексе, хотя, видит Бог, он ей тоже нужен. Но что ей действительно очень нужно — это ласка и доброта. Ей нужен крепкий и сильный мужчина, в котором все же есть нежная сторона.

— Так это я.

— И этот мужчина должен быть терпелив. Время от времени она, пожалуй, бывает несколько психованной. Ты же знаешь, Деннис с ней обращался просто ужасно. — Она поколебалась, подбирая слова. — Ей нужна любовь, потому что она была одинока долго, очень долго. Я — знаю. Она тоже сможет подарить много любви. У нее накопилось — за всю жизнь.

— Я люблю ее. Не знаю, что еще тебе ответить.

— Ну а я знаю, что она любит тебя, — Луиза улыбнулась. — Блин, я бы сказала, ты влюбил ее в себя.

— Ага, и я уверен, мы будем счастливы всю оставшуюся жизнь. Если только нам не вышибут мозги между твоим домом и Сан-Диего. Послушай, Луиза, я понимаю, сегодняшнее утро оказалось роковым, но…

— Роковым? — К ней вернулся обычный сардонический тон. — Это в каком же смысле?

— Я просто хотел сказать, что если захочу умереть улыбаясь, я знаю, к кому мне прийти.

Она вздохнула:

— О Господи. У вас, белых мальчиков, такие странные фантазии… — Она начала расстегивать мою рубашку. — Открою тебе один маленький секрет. Быть самой сексуальной черной женщиной Америки — это порой всего лишь нудная тяжелая работа. — Она сунула руки мне под рубашку, провела ладонями по моей потной спине. — Но с другой стороны, надо же чем-то зарабатывать на жизнь.

Я улыбнулся. И она поцеловала меня — глубоким долгим поцелуем. Я особо не сопротивлялся — пока не увидел выходящую из дома Шарлен. Мы с Луизой все еще стояли вплотную друг к другу, но Шарлен, похоже, была занята чем-то своим и не обратила на это внимания.

— Мы готовы ехать? — спросила она.

Я заехал на заправку, попросил подкачать шины, и после этого мы направились на скоростную трассу Харбор. Сначала нам надо было заехать в Голливуд, мне нужно было заскочить в свой банк и взять в банкомате хоть сколько-нибудь налички. Но когда я повернул на въезд, Шарлен воскликнула:

— О Боже, нет! Не надо!

После того, что случилось вчера, я не мог осуждать ее. И вместо трассы поехал на север, к Вермонту.

— Рано или поздно нам придется выехать на трассу, — сказал я ей. — Возле Оушенсайда автострада Тихоокеанского побережья переходит в скоростную трассу. И другой дороги в Мексику нет.

— Должна быть. Скотт, я правда не выдержу поездки по трассе. Со мной будет истерика, ты понимаешь, о чем я.

Спорить я не стал. Но внутри у меня все кипело. Если мы действительно будем держаться подальше от всех скоростных трасс, мы до конца жизни до границы не доберемся.

Шарлен молча курила, замкнувшись за стеклами темных очков; жаркий ветер трепал ее волосы.

Мы бы охотно послушали новости, но радио в машине не было — только дырка и свисавшие из нее провода. Солнце палило, температура подбиралась к ста градусам.[430]

К тому времени, как мы повернули налево на Сансет, одежда из синтетики промокла от пота, и мы уже приклеивались к раскаленным виниловым сиденьям.

— Просто не понимаю, как он сумел выжить, — произнесла Шарлен, когда мы проезжали мимо высотки на углу Сансет и Вайн.

Я остановился на светофоре и принялся потирать бровь, как герой фильма — боялся, что кто-нибудь с радиостанции может оказаться неподалеку.

— А куда ты попала?

— Даже толком не знаю. Я просто навела пистолет и нажала на курок; всего лишь пыталась успеть выстрелить во всех троих. Я имею в виду, включая собак.

— Да, забавно. Как правило, я хорошо отношусь к домашним животным. Над «Возвращением Лесси», помнится, все глаза выплакал. Но к этим псам я никакой симпатии не испытывал, уж не знаю, почему.

Мотор захрипел, когда я добавил газу. Мне в голову закралась мысль: а он вообще дотянет до Мексики?

— И все-таки это меняет многое, — сказала Шарлен.

— Что именно?

— Что Деннис остался жив.

Я ждал продолжения, но она молчала.

— Можешь не объяснять. Ты хочешь к нему вернуться.

— Это что, шутка?

— Могу подбросить тебя прямо до вашего дома, если хочешь. Сегодня чудесный день, чтобы прокатиться по побережью.

— Ты что, не понимаешь, что я скорее умру? — Она говорила серьезно, но когда поняла, что ее слова прозвучали весьма мелодраматично, издала смешок, словно показывая, что здоровое чувство юмора ей не изменило. Я тоже коротко посмеялся, с той же самой целью. Мы оба были до предела измучены. Нам нужно было устроиться где-нибудь и хоть немного поспать.

Я в очередной раз потянулся к радио, которого не было. Мне до зарезу нужно было что-нибудь, что отвлекало бы от мыслей.

И вот она задала неизбежный вопрос:

— О чем ты говорил тогда, у Луизы? Что-то о девушке, которую убили?

— А, да это было давным-давно. Девушку изнасиловали и убили на пляже; я тогда школу заканчивал.

— Ты знал эту девушку?

— Нет. По-видимому, на самом деле ее никто не знал.

Она посмотрела на меня долгим взглядом. Конечно, она могла бы заявить, что я своими увертками пудрю ей мозги. Но я просто не способен был рассказывать ей историю Черил Рэмптон, по крайней мере, прямо сейчас. Я расскажу ей потом, на досуге, в безопасном месте, когда мы будем вместе сидеть за стаканчиком на продуваемой ветерком веранде дома в Мазатлане.

О черт, как бы я хотел прибавить громкости с воплем «О, моя любимая песня!» — даже если бы в этот момент передавали «Mandy».

— Так вот почему вы с Норрайн так вырядились прошлой ночью? И твоя прическа…

— Ты только посмотри! — я указал на Шато-Мармон, мимо которого мы как раз проезжали. — О, Белюш! Вот это да!

— Скотт, ответь на мой вопрос.

— Шарлен, прекрати меня доставать. У меня нервы на пределе, да еще и с машиной явно далеко не все в порядке. — На весьма пологом подъеме в гору мотор чихнул несколько раз и едва не заглох.

— Я не достаю тебя. Просто мне интересно. Я хочу сказать, в таком виде она была необычайно похожа на…

— Ностальгия, только и всего. Я думал, будет прикольно. Ты же меня знаешь: все во имя хохмы.

— Просто она в чем-то выглядела очень похожей на меня. То есть на меня, какой я была тогда, давно.

Я почувствовал облегчение. Так вот в чем все дело. Она решила, что я глумился над ее прежним имиджем.

— Шар, в те годы абсолютно все выглядели похожими на тебя. У нас даже один парень в футбольной команде старался быть похожим на тебя…

— Но она-то получилась больше в стиле, который был еще до «Stingrays». Деннис ни за что бы не допустил, чтобы я показалась в дрянном дешевеньком прикиде, вроде того, что…

— Шар, так уж вышло, что это лучшее из всего, что у нее…

— Я имела в виду этот потаскушечный видок — ну прямо Ангел. Меня именно от этого как током тряхнуло, когда я ее только увидела, ну ты понимаешь, когда мы догнали ее на Тихоокеанской автостраде. Я на какую-то секунду даже подумала, что это Ангел сумела выбраться из пожара, — на этот раз вырвавшийся у нее смешок отдавал истеричностью.

У меня было ощущение, будто я только что вылетел на машине с моста:

— О чем ты говоришь?

— Что значит «о чем»?

— Ангел — это ты.

— Я?!

Твою мать, не может быть.

— Шар, я видел на втором этаже гаража твою фотографию в спальне. Ты подписала ее «Ангел»…

— Ты имеешь в виду фотку из «Обсерватора»? На которой Джеймс Дин у дере… — она хохотнула. — Это — не моя фотография! — Ее голос так и дрожал от сарказма. — И ты еще говорил мне, что он водил тебя туда — и что, он не рассказал тебе все о своем Ангеле? Что ж вы, ребята, делали там все это время, слушали старые пластинки из его коллекции, что ли?

— Ты что, хочешь сказать, что была какая-то другая девушка?

— Другая девушка! Ха! Еще как была! Мог бы и сам догадаться. Да, была другая девушка. Единственная любовь всей его жизни, — она произнесла «любовь» таким тоном, каким большинство людей говорят «дрянь».

— И она была у него до тебя? — у меня перехватывало дыхание.

— Да. До меня. После меня. Ныне, присно и во веки веков. Его непреходящая, бессмертная любовь.

То, как изменилась она сама, пугало меня едва ли не больше, чем ее слова. От ее ухмылки веяло извращенной злобой.

— Что ж, если ты не знаешь про Ангела, значит, ты вообще ничего не знаешь, понял? Он меня ни разу не трахал, даже не пробовал. Знаешь, что он мне сказал в первый вечер знакомства? Что я напоминаю ему девушку, которую он когда-то знал. Я-то думала, это все обычная трепотня, всякая чушь, с которой лезут кадриться. А знаешь что? Мне еще тогда надо было к нему прислушаться. Вот из-за чего он создал «Stingrays». Он делал из меня ее копию, чтобы все было, как у нее. Одежда, прическа, весь внешний вид. Я не понимала, что он делает. Я думала, что он делает все это ради меня. Мне было всего четырнадцать! Что я понимала в жизни, блин?! Песни — все, что он писал, были о ней и для нее. Он по-прежнему любил ее. «Люби меня сегодня ночью» — это была песня не для меня, как все думают. Это была песня для нее. Я была просто вещью, куклой, гребаной куколкой-ангелочком, которую он двигал по сцене и заставлял выражать его убогие больные фантазии. А когда ему это надоело, когда он, наконец, высказал все, что хотел — я стала ему больше не нужна. Я была ничем, я просто не существовала. Парням повезло больше. Они смогли уйти. Даже Бобби… — ее голос сорвался. — Но все же я за него вышла! Вот какая я была дура. Я-то ведь думала, что он делает все это для меня. Думала, что это все потому, что он любит меня. И, мать его, как же я им восхищалась! — по ее щекам бежали слезы. — Когда я узнала правду, у меня чуть сердце не разорвалось. Мне всю душу искорежило, меня этим убило! Это все Деннис, все из-за него. Все из-за Ангела, абсолютно все, только из-за нее! Ангел! — она грубо хохотнула. — Похоже, она чертовски классно трахалась.

Мы все еще ехали по Стрип, но я едва сознавал, где мы. Глаза заливал пот. Я был в таком шоке, что в любой момент мог врезаться во что-нибудь.

— Она умерла?

— О да. Умерла, с этим все в порядке. — Ярость схлынула, уступив место ледяному спокойствию. — Авария. Вот это-то и забавно, для любителей черного юмора, конечно. «Ангел с хайвея» была, разумеется, написана раньше, примерно за год до того, как они вообще познакомились. Он стал называть ее Ангелом после своего первого большого хита. Можно сказать, поцелуя смерти. Это было в то бесконечное лето, он как раз строил дом на Малибу. Дом их мечты и все такое. Очень романтично! Как-то вечером они поехали туда посмотреть, как идут работы; начался дождь. На обратном пути Деннис слишком резко вошел в поворот, а было скользко, и он вылетел с трассы. Сорвался с обрыва, вмазался в скалы, и Ангел погибла, хнык-хнык. Не совсем как в песне. В смысле, за своим школьным кольцом она не возвращалась. Зная ее, скорей уж она гоняла ему шкурку, а он, кончая, надавил на газ. Самое печальное, что все это было сплошным посмешищем. Она не любила его, и не надо быть особым гением, чтобы прочесть это между строк. Он для нее был кормушкой, только и всего. Таланта у нее не было, она не могла ни петь, ни держаться на сцене, вообще ничего. Они и знакомы-то были всего пару месяцев. Все, что у нее было — только дырка. Она была ничем, уж поверь мне. Обыкновенная дешевая поблядушка из Ломиты.

Я чувствовал, что мотор вот-вот сдохнет, но мне это сейчас было неважно. Существующий реальный мир казался призрачным. Не особо задумываясь, что делаю, я повернул на желтый свет на Сан-Винсенте и подкатил к заправке напротив клуба «Виски». Может быть, я тихонько смеялся, сам с собой.

— Ага, Черил, — сказал я. — Ее ведь так звали по-настоящему, да? Черил Рэмптон?

Я смотрел, как Шарлен словно разваливается на части, и понимал, что не могу сделать ничего, чтобы остановить это. На месте завзятой стервы оказалась запутавшаяся, перепуганная девочка:

— Что? Что ты… Что?!

— Я знал ее до того, как она познакомилась с Деннисом. Мы вместе учились в средней школе. Это именно та девушка, о которой я думал, что ее изнасиловали и убили на пляже. Двадцать лет я считал, что с ней случилось именно это. И только вчера ночью я…

Она зажала уши:

— Не хочу! Не хочу ничего слышать!

— Я тоже любил ее, Шар. Она была необыкновенной…

Она завопила, чтобы заглушить меня.

— Послушай, Шар… — я притронулся к ее руке, и она набросилась на меня, продолжая кричать. Я вскинул руки, прикрывая лицо. Если б у нее было оружие, она убила бы меня, это уж точно. Будь у нее нож, она колола бы им меня даже после того, как я был бы мертв. Наконец, она выскочила из машины.

И бегом бросилась по тротуару. В этой дешевой одежде и с таким макияжем она похожа была на шлюху, спасающуюся от разъяренного сутенера. Заправщик на колонке заорал на меня, когда я рванул следом за ней. Она увидела меня бегущим и, резко свернув, помчалась через дорогу. Если б не случайный просвет в потоке машин, ее бы точно сбили. Но прежде, чем я успел проскочить следом за ней, поток снова сомкнулся. Она завернула за здание Тауэр Рекордс, и я потерял ее из виду. Наконец, мне удалось перебежать на другую сторону, я кинулся следом за ней, но ее нигде не было. И тут я услышал ее вопль.

Я поднял глаза и увидел в витрине Тауэр Рекордс плакат с ее портретом в натуральную величину, рекламный плакат сингла «Преждевременное погребение». Она возвышалась надо мной в черной футболке и джинсах, руки скрещены на груди, ноги широко расставлены, волосы растрепаны и взбиты вверх, свежая вариация на тему «Stingrays» с пристальным взглядом голубых глаз. Еще один вопль, словно визг тормозов. Она была внутри, в супермаркете.

Я кинулся ко входу, но войти не смог. Помещение было битком набито ребятишками, которые пришли посмотреть на выступление какой-то группы. Я пытался протолкаться внутрь, и тут она опять закричала. Я нашел ее глазами — она была зажата толпой в дальнем конце. Из потолочных динамиков грохотала музыка, группа играла синтезированный римейк «Don't Worry, Baby». Вокалист, молодой блондин, выглядел ошеломленным. Он явно узнал Шар. Впрочем, остальные лишь смеялись — нервным, возбужденным смехом. Какая-то чокнутая дамочка, вульгарная потаскушка прорывалась вперед изо всех сил.

Я начал протискиваться, пытаясь нагнать ее. Наступал на ноги; толкнул локтем девчонку, которая огрызнулась: «Смотри, куда прешь!». Шарлен была в совершеннейшем исступлении; царапаясь, она пробивалась сквозь толпу, как рвущийся из капкана зверь. На миг наши глаза встретились, но похоже, она даже не узнала меня. Она погибала. С криками. Режущими, пронзительными, срывающимися криками. Это жутчайшим образом напоминало финал ее песни. Она была заживо погребена в магазинной толпе, тонула в море недружелюбных молодых лиц, задыхалась под грудами песка острого приступа агорафобии. Она ловила ртом воздух и продолжала кричать; волосы взлетали вихрем, а она все билась и продиралась сквозь плотную толпу.

Я почти нагнал ее у отдела пластинок с записями прежних лет. Даже коснулся пальцами ее плеча, но она дико отмахнулась и продолжала рваться вперед, к стеклянным витринам фасада супермаркета.

Не могла же она… Она так и сделала. Проломилась наружу сквозь витрину с ее собственным плакатом на стекле: силуэт, подсвеченный солнцем — и стекло рухнуло, еще в воздухе рассыпаясь осколками. Вокруг ахнули, как изумленно ахают, увидев прыгающего с перил моста. Шарлен упала на тротуар с высоты нескольких футов.

К тому времени, как я протиснулся к витрине, на улице уже орали сирены — подкатывали полицейские машины. За столпившимися я не мог разглядеть Шарлен, но ясно видел струйку крови, стекающую в трещину на тротуаре. Копы выскакивали из машин и осматривались. Я окликнул Шарлен по имени; один из копов поднял голову и узнал меня. Его рука потянулась к пистолету. Музыка все еще гремела, а я принялся пробираться через толпу обратно.

17

Шарлен поправилась. У нее было множество порезов, и она пять дней провела в клинике «Седарс». Окружной прокурор не стал пока выдвигать против нее обвинений, дожидаясь результатов расследования всех обстоятельств.

Деннис тоже оправился от «поверхностного ранения кожи головы». Его отпустили из клиники на два дня раньше Шарлен. Когда она наконец оказалась перед телекамерами, он держал ее за локоть. Новый отряд профессиональных телохранителей отгонял репортеров, пока Деннис вел свою натерпевшуюся жену через их толпу. На ней были «карамельные» темные очки, повязка через лоб; выглядела она заторможенной. Она не обращала на репортеров никакого внимания; многострадальный супруг провел ее к «кадиллаку»; за рулем сидел Большой Уилли. Машина уехала, унося трагическую семейную пару обратно, в их разрушенный прибережный, скрытый от глаз земной рай.

Билл Холтнер находился в клинике, в стабильном состоянии. Ему предстояла грандиозная по объему пластическая операция, прежде чем он смог бы снова показаться в баре знакомств; однако каким-то чудом врачам удалось сохранить ему язык. Он был предметом всенародного сочувствия, изливавшегося на него. Должно было пройти еще немало времени, прежде чем он сможет снова говорить, но когда ему позвонил Президент, он взял трубку и мычал в нее. И высоко поднял грифельную доску, на которой написал печатными буквами: «Благослови вас всех Господь». Если б он собрался куда-нибудь баллотироваться, то одержал бы полную и безоговорочную победу.

А я был избран психопатом года. Бывшие одноклассники, свидетели кошмара на Редондо-Бич, говорили, что я «всегда был несколько неуравновешенным». Некий анонимный источник описал меня как «обманчиво обаятельный, но таящий яростную злобу мачо-анахронизм, неудовлетворенный женоненавистник под личиной бабника». (Это могла быть только Линн.)

Я был расстроен, хотя не сказать, что сильно удивлен, когда и Нил оказался против меня. «Оглядываясь в прошлое, могу сказать, что это должно было случиться, — сообщил он тележурналистам, вернувшись из Нью-Йорка. — Когда я последний раз виделся со Скоттом, он шутил насчет массовых убийств, — он рассудительно покачал головой. — Знаете, этим — не шутят».

Адвокат Контрелла, любезный подонок из Сенчури-Сити, живописал, как Шарлен стала моей «навязчивой идеей», как я изо всех сил втирался в доверие Контрелла только для того, чтобы добиться физической близости с его хрупкой женой. Затем, после того, как мои намерения были раскрыты, я продолжал «преследовать» и «выслеживать» несчастную женщину, несмотря на все старания Денниса разумными доводами убедить меня отстать от нее. В конце концов, в ночь пожара, я силой ворвался в дом на Малибу, очевидно, с целью сексуального надругательства над объектом своей навязчивой идеи. Деннис действовал, как действовал бы любой храбрый муж, но мне удалось отобрать у него пистолет. Затем, выстрелив в него и без всякой причины убив его питомцев, я насильно увез его до смерти перепуганную жену. Находясь прежде всего в состоянии тяжелого эмоционального расстройства, миссис Контрелл не видела для себя другого выбора, кроме как присоединиться к моей усиливающейся преступной деятельности из страха разделить судьбу своего мужа. Пока мы ехали к Редондо-Бич, ее способность сопротивляться все падала, и к прибытию туда она уже полностью находилась под моим пагубным влиянием. Как иначе можно объяснить причудливое искажение психики (которое время от времени встречается у жертв террора), из-за которого она, как ни странно, появилась на встрече выпускников и приняла мою сторону в драке? Очевидно, тогда она верила, что ее собственное дальнейшее выживание зависит от моего спасения. Сильно ли это отличается от искалеченной психики Патти Херст, которая принимала участие в ограблении банка на стороне своих похитителей, хотя, согласно даже простейшей логике, она могла с легкостью повернуть оружие против них? Думаю, что нет, ваша честь. И, подводя итог, леди и домохозяйки на скамье присяжных, — неужели эта несчастная, измученная, затравленная женщина не натерпелась достаточно?

Я не мог винить ее, даже если она согласилась со всем этим не только для того, чтобы не загреметь за решетку. Я не думал, что у нее был хоть какой-нибудь выбор после того, как она снова оказалась вместе с мужем. И за то, что она ненавидела меня, я тоже не мог ее осуждать — ведь она думала, что я любил ее только потому, что она была очень похожа на Черил. А я и сам не знал точно, так это или нет.

У меня было много времени, чтобы обдумать все это. Мне пришлось вернуться в тот дом на Каталине — сначала просто потому, что был совершенно измучен, мне нужно было безопасное место, чтоб хотя бы выспаться. Через шесть часов после событий в Тауэр Рекордс я высадился на острове, вошел в дом и рухнул на латунную кровать. И тут же с криком вскочил, коснувшись плечом чего-то холодного. Но это оказалась не змея и не слизняк, как я подумал. Это был серебряный ножной браслет Шарлен, забытый в тот уикенд, который мы провели здесь вместе.

Я внимательно осмотрел его под лампой и обнаружил крохотную вмятинку на застежке. Я сам сделал ее двадцать лет назад, открывая застежку зубами в тот день, когда подарил этот браслет Черил на семнадцатилетие. Некоторое время я что-то бессвязно бормотал, потом, наконец, заснул.

Вообще-то я еще несколько дней бормотал какую-то чушь, в основном разговаривая сам с собой. Меня словно выжгло изнутри, будто лоботомировали; я продолжал жить только по инерции, опустошенный, заторможенный. Я не мог ясно думать о том, что произошло. Или не хотел.

Я без сил валялся на диване, смотрел MTV, погрузившись в бесконечные кадры и приглушив звук так, что музыку едва было слышно. «The Boys Of Summer», «Cruel Summer», «Suddenly», «Last Summer».

И вот на этом фоне, когда мысли, наконец, немного улеглись, я начал рассуждать, пытаясь понять, что же случилось. Узнать, что сходство Черил и Шарлен никогда не было случайным, что связь между песнями «Stingrays» и моими чувствами к Черил была не только в моем воображении, в каком-то смысле даже принесло мне облегчение. Сходство двух девушек было намеренным, оно навязчиво подчеркивалось и усиливалось всеми способами. Деннис знал Черил, он любил ее и он создал «Stingrays» как живой мемориал ее памяти. Возможно, на каком-то уровне подсознания я всегда знал это, что только так и должно было быть, но, рассуждая разумно, это было невозможно, поскольку я считал, что в ту ночь Черил умерла на пляже. Но, с другой стороны, я никогда не был в этом убежден. Музыка «Stingrays», в которую была заключена частичка невыразимой духовной сущности Черил, со сверхъестественной точностью воспроизводила эту сущность, словно возвращая Черил к жизни — и это всегда было иррациональным на первый взгляд доказательством того, что после той ночи она еще жила на свете.

Как же она жила, как она встретила Денниса? Я чувствовал себя режиссером по монтажу, которого привели в подвал, битком набитый ржавыми коробками с кинолентами, включая кинопробы и рабочие материалы на выцветших «техниколоровских» пленках. И которому велели смонтировать из этого новый и логичный окончательный финал фильма о Черил Рэмптон.

Куда она убегает в ту ночь группового изнасилования? У кого находит убежище? Возможно, у какой-нибудь подружки из Ломиты, которая даст ей чистую одежду, несколько долларов и, сочувствуя, — адрес в Голливуде.

Потому что они должны были встретиться именно в Голливуде, где она пыталась устроить свою жизнь в одном из покрытых помпезно блестящим слоем штукатурки обветшалых квартиролендов города — порочной мекке для беглецов, для девушек попавших в беду, вот как сейчас.

Может, она нашла работу официантки в, скажем, «Барниз Бинери»,[431] носила обтягивающую светло-синюю форму, которая сочеталась с ее голубыми глазами. Один взгляд поверх «Биллборда»[432] — и Деннис забывает о фирменных блюдах на синих тарелках. Я хочу тебя. Во всех смыслах. Идем.

Или же она подалась в маникюрши, сняла квартиру на Фонтейн вскладчину с парочкой стюардесс, по ночам они бродят туда-сюда по Стрип[433] — прототипы фанаток «британского вторжения»,[434] одетые в стиле «оп-арт»[435] и с прическами под Твигги.[436]

Как-то ночью в «Газзаррисе»[437] она замечает красивого белокурого гения в темных очках с огромными стеклами, который скучает, опираясь на барную стойку. Она подкатывает прямо к нему и с плохим акцентом кокни просит огоньку под завывания группы «Zombie» — «She's Not There».[438]

Есть и еще один вариант, совсем гнусный — но, учитывая ее возраст, красоту, мучившие ее чувства страха и горечи, он, пожалуй, был весьма вероятным. И в тот самый миг, когда я допустил возможность такого варианта, все остальное встало на свои места, сложившись в моем мозгу в безупречную, яркую картину последнего лета Черил — в широкоэкранном формате.

Ночь. Она бежит по берегу, белые ноги в лунном свете, розовая блузка порвана, волна накатывает за волной, а она исчезает в дымке Редондо. Конец сцены.

Следующая сцена. Спустя где-нибудь неделю. Мы смотрим на нее через отблески неона на стеклянной витрине «Кантерс Деликатессен» в Голливуде; она подсчитывает последнюю мелочь, пытаясь набрать на булочку с повидлом, не обращая внимания на стоящего рядом, у того же прилавка, Арти, который пытается заглянуть в вырез ее блузки. Арти обвешан золотом, у него открытая рубашка и волосатая грудь.

Арти — обворожительнейшая личность с дешевым коком на голове. Арти громко отпускает шутку, и ему достается прощупывающая улыбка Черил. Она недавно в городе? Ей надо где-нибудь перекантоваться?

Той же ночью Арти трахает ее на круглой кровати в квартире на одном из верхних этажей на Сансет-Стрип. Они курят над огнями Лос-Анджелеса, и он рассказывает о своих связях в музыкальном бизнесе, мире тусовок и марихуаны, о знаменитостях, с которыми, как он утверждает, он знаком. Он обещает представить ее тут и там.

И выполняет обещание. Потому что Арти — сутенер. А она становится проституткой высшего разряда. Что означает: она даже не видит наличных денег. Арти берет на себя все заботы: он обеспечивает ей еду, снимает квартиру, покупает новую модную одежду и водит на вечеринки. Она трахается с одной или двумя знаменитостями — так же, как и со множеством администраторов средних лет с обручальными кольцами и именами вроде Ральф или Джордж.

Как-то днем Арти везет ее в Эхо-парк[439] на аборт. В гостиной захудалого бунгало он любуется фотографией на развороте «Плейбоя», а в глубине дома играет «миксмастер»,[440] и когда раздается вопль Черил, он морщится.

Потом наступает та ночь в Бель-Эйр, когда на вечеринке она видит сквозь клубы дыма и тусклый свет ламп красивого белокурого гения — и ловит его неуверенный взгляд. Она подходит к нему, непринужденно заговаривает с ним, и они уезжают вместе в его блестящем синем «стингрэе», мчатся вдаль по изгибающимся дорогам. И она уже никогда не возвращается к Арти — даже затем, чтобы забрать свои красивые новые наряды.

Одно можно утверждать точно: в середине июня она уже вместе с Деннисом на студии «Санрайз Саунд», где «Vectors» записывают «Rincon». Микрофон перед лицом, глаза закрыты, Марк и Гари берут высочайшие ноты блаженства, словно мчась на сверкающей многодорожечной волне исступленного восторга этой песни, в которой только на первый взгляд поется лишь о серфинге — и на этих сессиях, именно в это время рождается знаменитый контрелловский звук. Все, что он делал до этого, было умелым подражанием: ранние «Vectors» были его слепком с «Beach Boys», «Beehives» — его версией «Shangri Las». Но эпоха становления позади. Вундеркинд-интеллектуал открыл в себе чувственность. Гений влюблен.

Рядом с ним, у пульта, Черил прижимает бутылку кока-колы к влажным вишнево-красным губам, а его рука поднимается все выше по ее гладкому белому бедру. Сладкий запах ее духов опьяняет его, он срывает поцелуй в то самое время, когда музыка нарастает до самых высот. Возбужденный, он тискает своего дешевого ангела-соблазнителя, свою мадонну из отребья, свою сочную музу.

Вот они занимаются любовью на двухъярусной кровати в домике в Хермозе (его родители недавно отплыли во Флориду), и их тонкие тела насквозь пропитаны закатным оранжевым светом; глаза Черил горят от удовольствия, его — расширены в изумленном благоговении. Он целует ее снова и снова, не прекращая — мужчина, жаждущий целовать. «Ангел», — шепчет он, проваливаясь в нее. «Ангел» — выдыхает он, когда у него встает накрепко, и он проникает глубоко, как ни с кем никогда больше не сможет.

А вот они смеются на залитой солнцем кухне там же, в Хермозе; Черил болтает ни о чем, щеголяя в крохотном бикини там, где обычно стоит его немодно одетая мама. Они плавают обнаженными в небольшом фасолеобразном бассейне. Занимаются любовью во внутреннем дворике, в гостиной — там, где позже он дарит ей вычурный и бесполезный меховой жакет. Куда он приносит ей цветы, пластинки и украшения — он никогда не приходит домой без подарка для своего Ангела. Откуда он ведет ее, прикрыв ей глаза, ко входной двери. Можно смотреть — и она визжит, увидев, что он для нее приготовил. Это форд «мустанг», новехонький «мустанг» с откидным верхом и уютным красным салоном; машина, которую со временем он отдаст Шарлен.

Она кайфует, все это лето — сплошной кайф, она носится вверх-вниз по скоростной трассе, ощущая горячий кроваво-красный винил под обнаженными бедрами, куря и подпевая радио, по которому передают «Rincon», то и дело визжа от кайфа в это лето мирских удовольствий и грядущего гнева.

Потому что теперь они окунулись в пронизанные солнцем дни, полные роз и метедрина, и кобальтово-синие ночи «скоростняка» и страстной любви. В пастельной ванной дома в Хермозе худощавый Большой Уилли делает Деннису укол в плечо. Пошатываясь, Деннис смотрит сквозь расширенные зрачки, как Черил приспускает сзади трусики бикини, Большой Уилли вкалывает иглу чуть ниже линии загара в ее восхитительную ягодицу, скромную, как на рекламе «Коппертон».

Едва дыша в вызванной химической реакцией эйфории, они плавно перемещаются в спальню и падают на узкую кровать, слившись в выжигающем мозги поцелуе. Все его комплексы улетучиваются. Деннис раздвигает ее ноги цвета слоновой кости и присасывается ртом к ее теплой влажной щели.

И в таком же фармацевтическом блаженстве в один яркий красочный воскресный день они мчатся в «стингрэе» вверх по побережью, торопясь к еще не достроенному дому под взрывы беспричинного смеха. Счастливые, они пробираются через стойки каркаса, без умолку болтая о своем будущем, то и дело останавливаясь, чтобы поцеловаться и потискаться. В конце концов они забредают в бетонную выемку, будущее место для посиделок, и Деннис извлекает толстую пачку «косячков». Часы идут, они курят марихуану, захваченные друг другом настолько, что даже надвигающихся штормовых туч не замечают, пока не раздается удар грома и не обрушивается ливень. Взъерошенные, под кайфом, они, хихикая, пробираются к «стингрэю» и, насквозь промокшие, садятся в машину.

Мчатся обратно по скользкой трассе, на восьмидорожечном магнитофоне играет «Rincon», ритмично ходят «дворники», Деннис срывает вишневый поцелуй в конце дня украденного блаженства. И когда их губы встречаются, музыка достигает высшей точки, а асфальт уходит из-под колес.

Скалы и неспокойное ночное море приближаются, как в объективе камеры. Небьющееся стекло разлетается вдребезги ослепительным вихрем блестящих осколков. Синее стекловолокно хрустит, салон сминается вокруг них, как ловушка. Музыка стихает одновременно с болезненным хрипом — ломается шея Черил.

Далее — льет дождь; Деннис лежит на руле без сознания, по голове струится кровь. Черил отброшена на заднее сиденье, кровь покрывает взбитые волосы и бледную сломанную шею. Волны вбегают внутрь через разбитое ветровое стекло и откатываются, покраснев от крови.

Дождь прекращается лишь на рассвете, как раз когда пожарный разбивает боковое стекло со стороны Денниса и тянется к его шее — пощупать пульс. Финальный долгий кадр: синяя машина расклинена в скалах, пожарная машина и полицейские автомобили на краю желтого берега, чистое голубое небо готово к обжигающе-красным буквам финального списка благодарностей: после двадцати лет мистификаций и загадок — истинный финал фильма о Черил Рэмптон.

Воображая себе этот финал, я почувствовал некую грусть, которая не была горем в полном смысле этого слова. Как я мог чувствовать горе после того, как уже столько раз представил себе ее смерть, после того, как столько лет уже горевал о ней? Да, теперь ее смерть выглядела художественной, далекой и ненатуральной. Кинематографичной. Ощущение потери размывалось, впитывая само себя. К заключительному кадру цвета всегда должны меняться: желтый пляж — окраситься грязной киноварью, голубое небо — навеки обрести переливчато-резкий розовый цвет.

Если последняя серия жизни Черил была цветным широкоэкранным «техниколоровским» фильмом, то произошедшее дальше было обнаружено на зернистой обращаемой[441] шестнадцатимиллиметровке, отбракованной из сотен часов документальных материалов Д. А. Пеннебейкера[442] — едва прослеживающиеся здесь следы жизни Черил вручную засыпаны крупным песком реализма киноправды, cinema vérité.[443]

Следующий эпизод начинается с Денниса — он на больничной койке, весь в бинтах, накачан успокоительным после аварии; цвет лица под дрожащим светом флуоресцентных ламп — слегка зеленоватый.

Далее крупным планом — фальшивое водительское удостоверение Черил, которое коронер извлекает из ее мокрого бумажника. Выдано в Калифорнии, на имя Черил Хортон (это фамилия ее настоящего отца), и год рождения исправлен на 1946, прибавляя год, которого ей не хватает до восемнадцати. Но чернила расползлись; удостоверение, очевидно, поддельное.

А сейчас коронер принимает наличные от нервничающего мальчика на побегушках из компании звукозаписи. Следующий кадр: свидетельство о смерти Черил подписано, и данные внесены из ее фальшивого документа. Именно поэтому ее мать так никогда и не узнала о смерти дочери.

И вот урна с прахом Черил опущена во влажную землю кладбища «Форест Лоун».[444]

В следующем кадре надгробный камень уже стоит на месте, на нем тоже написана ложь; сверху на могилу падает тень. Камера уходит вверх — и мы видим Денниса; прошло уже несколько дней после аварии, на нем бейсболка, чтобы скрыть швы на голове. В какой-то степени он даже благодарен компании звукозаписи за то, что она замяла скандал и спасла от неприятностей, которые ожидали его из-за секса с несовершеннолетней и наркотиков. И все же далеко не все в порядке. Любовь всей его жизни нельзя просто вычеркнуть, будто ее и не было. Его охватывает отвращение, он отворачивается от могилы и возвращается к машине.

К своему ярко-голубому «стингрэю» с окном «сплит», шестьдесят третьего года, безукоризненному, сверкающему под жарким июльским солнцем. Неужели это та же машина, которую мы видели разбитой, зажатой между скалами? Если так, то ее восстановили с необычайной педантичностью; хотя скорее всего, это замена, новая машина, в мельчайших деталях повторяющая ту, в которой погибла Черил.

Он заменил машину — заменит и девушку. Не то чтобы он сознательно искал ее двойника. Но выбирать ему не приходится. Проезжая через разные города то ли в новом, то ли в реанимированном «стингрэе», он видит ее повсюду. Призраки за рулем других машин. Фантомы в музыкальных магазинах. Девушки с волосами Черил, с ее бледной кожей. Он никогда не сможет избавиться от этих иллюзий. Кремация отказала ему в возможности коснуться ее восковой руки и с осязаемой определенностью осознать наконец, что ее больше нет. А теперь хотя бы какая-то часть его мозга ни за что не поверит до конца в то, что она мертва.

И вот он с ревом проходит поворот на автостраду Тихоокеанского побережья, где они сорвались с трассы, и ему так хочется резко вывернуть руль. От импульсивного самоубийства его спасают инстинкты творца. Нет, он не пойдет следом за Черил. Он вернет ее себе.

Но пока что все мольбы и заклинания остаются без ответа. Он сидит за роялем, глядя в пространство, на полу грудой валяются смятые бумаги. В горестном оцепенении он бродит по пустому дому в Хермозе. Смотрит на двухъярусную кровать в холодноватой комнате с голубыми обоями. Поднимает серебряную цепочку — ножной браслет Черил — и при тусклом свете вглядывается в его блеск.

Однажды фатальным августовским вечером он бесцельно мотается на машине по Лос-Анджелесу, по пригородам и жилым кварталам — и видит указатель заезда в открытый кинотеатр для машин «Сенчури», перечеркивающий кричаще-оранжевый горизонт. «А Hard Day's Night» — написано ярко-красными буквами, отражающимися в его темных очках «Балорама». Возможно, надеясь ненадолго спастись от терзающей его тоски, он едет по указателю.

Но спасения нет. Припарковавшись в тринадцатом ряду, он вглядывается в экран, кадры тускнеют на стеклах темных очков, радостная энергия фильма для него не существует. Каждая песня напоминает о Черил, каждая. В конце фильма, когда Пол поет «And I Love Her», он начинает рыдать — впервые со дня гибели Черил.

Но у окна машины появляется лицо, не дав ему погоревать. Прыщавое молодое лицо, и вдобавок — дурацкий голос с простонародным выговором. Бобби, который узнал его, лепечет что-то насчет пробного выступления, что-то о группе под названием «Darts», о девушке-вокалистке.

На кой черт Деннису выслушивать это, на кой хрен это ему надо?

Но тут в зеркале заднего — вида появляется призрак. Его сердце останавливается, дыхание перехватывает — он смотрит, как она приближается. Ее бледная кожа мерцает в свете экрана. Нежный рот — вишнево-красного цвета. В ее ясных глазах голубизна — они такие же голубые, как его машина. Его Черил возвращается к нему; его Ангел спускается к нему с небес — воистину дар Господень. Любовь всей его жизни снова с ним, лишь чуточку изменив облик. Он снимает темные очки и, когда она подходит вплотную к машине, берет ее теплую маленькую руку в ладони.

Сотворение заклинания начинается несколько дней спустя, на студии «Санрайз Саунд». В раскаленную добела жарищу Деннис изливает всю свою тоску по Черил, он восторженно творит модель утраченного счастья, и в эти шесть дней непрерывной работы он создает основы всего, что «Stingrays» когда-либо будут исполнять. В приливе восторженного подъема (они ведь сумели!) парни играют так, как уж точно никогда больше не будут играть, они выдают Деннису все, что ему нужно — но Шарлен дает ему больше, намного больше. «Люби меня сегодня ночью», — взывала она из-за стекла, и Деннис экстатически кивает в своей кабинке, и всем ясно, что она влюблена в него, влюблена впервые в жизни, без страха перед болью, не боясь быть отвергнутой. «Люби меня сегодня ночью», — кричит она сквозь вихри эйфорических звуков — и даже Бобби, давно и безнадежно влюбленный в нее, не может не ощущать предельный восторг этого момента, и неважно, каков его источник. Но настрой смещается, это уже не радость — Деннис провоцирует ее на самые крайние эмоциональные переживания. Присутствие на этих музыкальных сессиях — все равно, что духовный вуайеризм: она раскрывается перед ним все больше, все глубже, ничего не придерживая, ничего не защищая, пока, наконец, в наивном обожании не отдает ему всю свою душу. «Сегодня вечером, крошка. Детка, прошу тебя. Да! Люби меня сейчас!»

И вот, наконец, когда ее желания запечатлены на виниле, он так и делает. Везет ее в Хермозу, в тот дом. В голубую комнату На двухъярусную кровать. И так нежно любит ее, целуя мягкие вишнево-красные губы. Представляя себе, что рядом с ним — Черил. Шепча «Ангел», когда кончает. И капает ее жертвенная кровь, оставляя следы на покрывале с кактусами.

Безумное, неостановимое сотворение звезды — после самопожертвования Шарлен. Ее невзрачные каштановые волосы взбиты в жесткий пук, как у Черил. Она втиснута в сексуальные блузки и слишком узкие брючки-капри. Деннис очаровывает ее мать — и Шарлен вступает в выцветшую гостиную в Аркадии, затянутая в шикарный облегающий наряд с рисунком «змеиная кожа». Деннис дает инструкции — и ее макияж выполняется так, чтобы как можно сильнее подчеркнуть ее сходство с Черил. В конце концов она становится эффектной, «кинозвездной» версией своего прототипа; и ни на миг она не подозревает, что он лепит ее по другой модели. Она верит, что он делает все это для нее. Верит, что он отчаянно влюблен в нее, так же, как и она в него. А что еще ей остается думать — ведь он разводит вокруг нее такую суматоху, льстит и потакает ей, любит ее так нежно, как ее никогда никто не любил? Положение звезды и прекрасный белокурый принц — что еще ей оставалось чувствовать кроме того, что она попала в сказку? Она ни о чем не спрашивает. Единственное, что ей нужно — сделать так, чтобы ее любимому было хорошо. Если он хочет, чтобы она пользовалась именно этими сладкими духами — она всего лишь так и делает. Деннису лучше знать. Это же ясно. Он ведь оказался прав насчет смены названия, и лоснящийся романтизм «Stingrays» вытеснил неуклюжую вязкость «Darts». «Люби меня сегодня ночью» уже поднимается на вершину чартов. К сентябрю парни уже горбятся в облегающих рубашках и темных очках, а Шарлен пристально смотрит с обложки альбома «Грезы на впрыснутом топливе».

«Stingrays» завоевывают Америку: фурор, лимузины, фотоаппараты «инстаматик» в несколько рядов, Шарлен в промокшем от пота шифоне надрывается перед бескрайним морем истеричных юных лиц. Давка на пути к машине, гонка по улицам, физиономия последнего фана удаляется в зеркале заднего вида, обморок перед телевизором, по которому показывают «Shindig» в «Холидей Инн».

Розовые салфеточки клинекс, красная губная помада, зелененькие пилюли дексамила[445] в форме сердечек.

Вид на дом в Малибу — законченный в 1965, этот египетский дворец предназначался для Черил. Он ведет Шарлен в гараж. Вместе они поднимаются по внутренней лестнице. У нее перехватывает дыхание, когда она видит голубую комнату, полностью перенесенную сюда из дома в Хермозе.

— Я хотел бы навсегда сохранить эту комнату, — говорит он ей, — это место, где мы с тобой впервые занимались любовью.

Ее взгляд затуманивается. Это так мило, так сентиментально и так типично для мужчины, которого она любит — для этого хрупкого гения-повелителя с закрытым от других добрым сердцем. Конечно, она снова займется с ним любовью на двухъярусной кровати, точно так, как это было в первый раз. И точно так же, как тогда, он любит ее необычайно нежно и шепчет ее прозвище, когда кончает.

Следующие два года обозначены обложками альбомов.

«Подростковая утопия» выходит в августе шестьдесят пятого. Они толпятся вокруг «стингрэя» у сияющего неоном открытого кинотеатра, Шарлен в розовых брючках-капри, Бобби подносит ей зажигалку (он единственный, кто даже ночью не снимает темные очки). Это самый неудачный, с точки зрения прибыли, альбом, совпавший по времени выхода с «Satisfaction»[446] и «Ticket to Ride»,[447] на котором Бобби так многообещающе вел свою партию на «стратокастере» — в первый и последний раз.

«Автострада Тихоокеанского побережья», март шестьдесят шестого. Они стоят на трассе в Зуму, голосуют машинам и микроавтобусам, но даже самый наивный мальчик из колледжа наверняка сто раз подумает, прежде чем решится подбросить этакую компанию: угрюмые бродяги с засаленными прическами «паж», на всех — круглые темные очки, в мягких ботинках наверняка припрятаны выкидные ножи, а в дозы «кислоты» наверняка подмешан стрихнин. И еще эта девица: ярко-красные губы над обтягивающей черной майкой, черная мини-юбка, черные колготки — злобный ангел, мечта байкера, соблазняющая на веселое путешествие, которое может закончиться только повреждением спинного мозга. В финансовом плане этот альбом — самая большая их удача, звучание Контрелла здесь во всем своем бурном великолепии, с наложением ритма тамбуринов и гитарными партиями под «Byrds».

«Эйфория скоростной трассы», последний альбом их «новых» материалов, выпущенный в ноябре шестьдесят шестого. «Художественное» фото на обложке в стиле Аведона:[448]

Шарлен выглядит печальной и несколько утомленной грузом своих шестнадцати лет; парни «ранимы» и «поэтичны», этакие Артюры Рембо сточных канав. Кроме Бобби — исхудалый, с болезненно-красными пятнами под глазами с расширенными зрачками, он портит весь эффект дурацкой ухмылкой. Доведенная до идиотизма скрупулезность при накладывании записей — Берлинский филармонический оркестр согласно дезоксиновой идее скрещен с «Blonde On Blonde»[449] — не может скрыть того, что все эти песни лишь осадок от тех первоначальных музыкальных сессий в шестьдесят четвертом. Несмотря на то, что Деннис обещал сделать новые записи — и продюсировать новые песни Бобби, и дать Бобби спеть, — он не сделал этого, и никогда не собирался делать.

Альбом «Такой живой» загибается сам по себе вскоре после выхода в шестьдесят седьмом. Многострадальная свайно-забойная запись концерта, сделанная в их последнем в ту весну турне; обложка альбома была довольно сомнительной. На передней стороне красовался мчащийся «корвет», охваченный пламенем, отчетливо была видна фигура горящего водителя. На задней стороне было фото разбитого «стингрэя», гниющего среди водорослей на берегу.

И хотя это пик их карьеры, последнее турне — это сплошная ночь ускоряющегося распада и беспричинных жертв; Деннис и Бобби так и готовы вцепиться друг другу в глотку.

— Ты кретин! Все твои песни — отстой! Не выпущу я тебя петь, никогда! — орет Деннис в лицо Бобби в Сан-Франциско в гримерке за секунду до того, как Бобби начинает душить его. Вмешивается Большой Уилли, фиксируя Бобби удушающим захватом.

Они движутся по Америке, вопящее бронетанковое соединение, оставляя по утрам за собой выжженные изнутри «холидей инны». Фрэнка и Джимми арестовывают в Канзасе за то, что они мочатся из окна на парочки внизу, направляющиеся на вечеринку. В Хьюстоне камера запечатлевает Денниса, дающего пощечину Шарлен — тогда он впервые ударил ее. Когда они добираются до Флориды, Деннис уже полный психотик, получающий тайные послания из серий «Зеленых просторов»[450] по ТВ, сквозь зубы цедящий в телефонную трубку бессвязные распоряжения, поглаживая пистолет. Ночью он врывается в номер Бобби и пытается застрелить его. Большой Уилли вовремя оказывается на месте и успевает отобрать пистолет. В отеле Питтсбурга Шарлен запирается в ванной и дико кричит, зажимая рот полотенцем. А по другую сторону стены Бобби ищет вену среди потеков крови на тонкой бледной руке. К их прибытию в Чикаго шприц уже пуст. В Детройте мотор глохнет навсегда.

Однако в последовавшей за этим безмятежности вонь горящего топлива идет на убыль. Однажды днем Деннис и Шарлен лежат, отходя от всего этого, на пляже Малибу — и вдруг он поднимается на локтях и обыденно предлагает пожениться. Ее изумленный взгляд сменяется ликующим воплем, который слышен от Ринкона до Ла-Джолла.

Пышная свадьба в Беверли-Хиллз, весь цвет мирового рока, большинство в белом. Ринго подхватывает букет. Мик целует невесту. Кейт Мун[451] шутит насчет применения ножа для разрезания свадебного торта, дабы добраться до бриллиантового кольца Шарлен. Даже Деннис смеется.

Неизбежный медовый месяц на Ривьере. Вяло проходящие дни в Сан-Тропе; огни фейерверков отражаются в бриллиантах секса.

Но почти сразу после возвращения в Лос-Анджелес тьма вновь стала сгущаться. Одна, Шарлен бродит по пустому египетскому мавзолею, куря «Eves» одну за одной, в трехсотый раз слушая «Sgt. Pepper», потом наигрывает мелодии на своем пианино, набрасывая песни для соло-альбома, который Деннис обещал записать. Но он редко появляется дома, да и приходит только затем, чтобы проспать двадцать часов подряд.

Вот он в студии «Санрайз Саунд», и он похож на одержимого. В четыре утра, один в звукооператорской, он горбится над пультом, обветренные губы растресканы, кожа кажется желтой в свете ламп, вместо глаз — темные провалы, а он крутит и крутит один и тот же фрагмент записи, изучая, взвешивая, оценивая пять нот гитарного проигрыша снова и снова, часами, весь следующий день, всю следующую ночь. Это должно было стать его завершающим программным заявлением — концептуальный тройной альбом, который однажды описали как «рок-н-ролльное Головокружение». Некоторое время здесь торчали и «Vectors», пока он не обозвал их в лицо пидорами и не вышвырнул вон. Многие знаменитые музыканты приходят и уходят, их записи летят в мусорку, пишутся заново, в них втискиваются слова, и опять в мусорку, и еще раз написать заново, струнные, духовые и вокал добавить, убрать, возня с записями, снова и снова, и конца не видно — пока работать он уже не может. Мозги выжжены, как деревушка на пути «Тет Оффенсив»,[452] вены изодраны, как тропа Хо Ши Мина, в конце концов он в приступе паранойи уничтожает все записи, решив, что музыка каким-то образом ответственна за продолжение войны во Вьетнаме. Два года работы; шедевр, который те, кому довелось его услышать, описывали как совершенно безумное барокко, и в то же время необычайно величественное произведение, которое должно было затмить Фила Спектора, Брайана Уилсона и рок-минималистов «Битлз» — все это утрачено навеки, погибло вместе с рассудком, мозговыми клетками и зубами Денниса.

В начале 1969 года он проходит курс лечения в санатории Санта-Барбары. Незадолго до его окончания он прогуливается по окрестностям, обняв Шарлен, свою верную нежную мадонну. Наверняка именно тогда она предлагает ему завести ребенка, видя в этом путь к его спасению. Да, семья — возвращение к нормальной жизни, причина, чтобы жить. Должно быть, она делится с ним самыми сокровенными мыслями, потому что он вдруг берет ее лицо в ладони и целует — ласково, как целовал раньше. Он прошел сквозь пламя, но теперь его голубые глаза снова ясны. Ночи психозов и мучений остались в прошлом.

По крайней мере, это выглядит именно так, когда они с нежностью друг к другу снова занимаются любовью в той самой голубой комнате, еще не зная, что это последний раз. Именно так это выглядит, когда она сообщает ему о том, что беременна, и он подхватывает ее на руки и кружит, обняв. Это выглядит именно так, когда она украшает детскую, а Деннис радостно обнимает ее на кухне солнечным утром, прижимает ухо к ее животу, превосходный будущий отец, а Шарлен улыбается, заливается румянцем и вся сияет в платье для беременных с изящной вышивкой — наконец-то, ее мечты о супружестве стали явью.

В октябре он вновь начинает ездить в студию, записывает Луизу Райт. На третий день Красная Армия уже оккупирует территорию. Бункер запечатан. Götterdämmerung — настали сумерки богов.

Возможно, все происходит так. Дело к вечеру, мужа нет дома, Шарлен во дворике, поливает цветы возле гаража, пытаясь хоть чем-нибудь занять себя под мирным солнцем Малибу, в то время как ее мысли далеко, они там, с окунувшимся в битву мужчиной, которого она любит. До чего же ей хочется найти хоть какой-нибудь способ сделать так, чтобы он прекратил делать то, что делает; но она знает, что способа нет. Ну почему творчество и саморазрушение для него связаны неразрывно?

Она равнодушно поливает «анютины глазки», и тут замечает, что висячий замок на гараже не заперт.

Поначалу она ничего не делает. Он давно внес ясность: без него ей совершенно ни к чему ходить в голубую комнату, ей нечего там делать. Но пожалуй, именно сейчас ей больше, чем когда-либо, нужно напоминание о его нежной, кроткой стороне. Она бросает шланг и, стараясь сильно не напрягаться, осторожно поднимает гаражную дверь.

Сосредоточенно держась за перила, вставая обеими ногами на каждую ступеньку, она поднимается по внутренней лестнице; клинки пыльных лучиков солнца соскальзывают с ее выпирающего под тканью свободного платья живота.

Она входит в голубую спальню, открывает жалюзи, и святилище наполняется отраженным от океана светом. Как же она любит эту сентиментальную комнату! В бесцельной тоске Шарлен бродит по ней, крутит глобус, поглаживает столбик кровати, с нежностью рассматривает нижнюю кровать — так трогательно, столько страстных желаний подростка она, и только она воплотила для него в реальность; к тому же именно здесь был зачат ребенок, что сейчас в ее чреве.

Она видит, что на проигрывателе RCA-45 стоит «сорокапятка» — пластинка «Люби меня сегодня ночью». Она включает проигрыватель, игла опускается на диск. Музыка заполняет комнату, и на нее накатывают восторженные воспоминания. Ведь она по-прежнему так любит его, своего безумного гения, любит так сильно, как только возможно.

Она покачивается в ритм музыке, и ее взгляд притягивает отблеск света — солнечный лучик бьет в дверную ручку смежной комнаты. В замочной скважине торчит ключ.

Она колеблется. Она никогда не заглядывала за эту дверь. Хотя на самом деле почему бы и не заглянуть туда. Там ведь просто кладовка, он так всегда и говорил, а с какой стати ей не верить его словам?

Охватывает ли ее некое предчувствие, ощущение грядущей беды? Весьма сомнительно. Наверняка это всего лишь элементарное любопытство от скуки — и в конце концов она все-таки поворачивает ключ и заглядывает в комнату, которую никогда не видела раньше.

Все так, как он говорил. Кладовка. Старое бойскаутское снаряжение, детские палатки и спальники. Сломанная доска для серфа, какие-то ржавые инструменты. Скучная, неинтересная комната: окна затянуты фольгой, в спертом воздухе висит запашок плесени. Она уже собирается закрыть дверь, но тут замечает розовый чемоданчик, запрятанный за доску для серфа.

Розовый. Девчачий чемоданчик. Но не ее, у нее никогда такого не было.

Вот теперь ее охватывает предчувствие.

Ей бы просто закрыть дверь. Но она не может устоять перед искушением. Кроме того, это наверняка какая-нибудь ерунда. Уж точно этому есть разумное объяснение. Она вытаскивает чемоданчик за ручку, слегка встряхивает. Он легкий, но внутри что-то есть.

Она выносит его в голубую спальню, с пластинки звучит ее голос, а сама она кладет розовый чемоданчик на покрывало с кактусами, отщелкивает застежки и поднимает крышку.

Женское белье. И неожиданно — острый запах ее собственных сладких духов. Черные кружевные трусики и французские бюстгальтеры. Флакончик духов из «Thrifty»,[453] пролившихся при толчке. У некоторых трусиков нет ластовицы. Ее сердце уже тяжело колотится. Эти вещи никогда, никогда не принадлежали ей.

Она видит конверт с поляроидными снимками, и у нее перехватывает дыхание. Она стягивает резинку и просматривает пожелтелые черно-белые фото девушки, которая могла бы быть ею — но это не она, не она. Девушка рядом с Деннисом, облокотившимся на «стингрэй» перед фасадом дома в Хермозе. Девушка, которая могла бы быть ее сестрой-близняшкой, гримасничает в этом же доме, накинув меховой жакет. Эта же девушка в ее собственном белом «мустанге», Господи, да что же это! Эта же девушка, которая могла бы быть ее двойником — здесь, в этой комнате, еще когда эта комната была в Хермозе (Шарлен понимает это по виду за окном). Здесь, на этой кровати, в пародийно-соблазнительной позе. Потом она бурно хохочет, пытаясь закрыть объектив: блузка расстегнута, юбка задрана, при свете вспышки сверкают ее глаза, губы и промежность. Смазанный откровенный снимок — эта же девушка в Хермозе, в ванной, трусики бикини приспущены, она прокалывает иглой свою безупречную ягодицу. Потом снимок этой девушки возле недостроенного дома в Малибу — за ней океан, небо над ним затянуто грозовыми тучами, а она улыбается в камеру, красивая и распутная, воздух вокруг нее пахнет пикантностью и приближающейся бедой, и это подтверждается припиской Денниса на полях: «Последнее фото Черил». А ниже лежат несколько цветных поляроидных снимков «стингрэя» после аварии: «сплит-окно» разбито, глубокое сиденье со стороны пассажира покрыто запекшейся кровью.

И вот, одновременно с последним накатом хора «Люби меня сегодня ночью», Шарлен достает фотографию в рамке: Черил на фоне обсерватории в Гриффит-парке, одетая лишь в дешевое розовенькое неглиже.

«Деннису — навеки. Ангел» — подписала внизу эта девушка губной помадой, ставшей коричневого цвета. И только теперь Шарлен понимает все, понимает, что она всегда была не более чем репродукцией, дубликатом, копией этой Черил, его настоящего Ангела, такой идеальной — и мертвой.

Музыка, под которую она пела о своей любви к нему, стихает, и в наступившей тишине она вдруг слышит его тяжелое дыхание.

Он стоит в дверях — ходячий труп после десяти бессонных суток, в выжженных голубых глазах — развалины городов после бомбежек, в мертвой бледной руке — магнитофон, в нем кассета с дубликатом записи его шедевра.

— Как по-твоему, чем ты тут занимаешься, Шарлен?

И хотя ей страшно, на ее глаза наворачиваются слезы:

— Ты никогда не любил меня? — произносит она обличительным тоном, от которого он впадает в бешенство. — Ты никогда ни капельки не любил меня.

— Иди сюда, — отвечает он сухим мертвым голосом. — Я покажу тебе, что такое любовь. — Ставит магнитофон на комод и нажимает красную кнопку, зная, что этот раз — последний.

Шарлен отступает к двери, но он преграждает ей путь. Она пробует обойти его, с одной стороны, с другой — но он снова и снова пресекает ее попытки, посмеиваясь, когда ее паника переходит в истерику.

Когда, наконец, пустая часть магнитофонной ленты заканчивается, и запись начинает ложиться на пленку, он швыряет ее на узкую кровать, оттолкнув чемоданчик в сторону.

Переворачивает ее на живот, собираясь изнасиловать ее в задний проход. Другого она и не заслуживает, дешевка, фальшивка, которая теперь еще и все испортила.

— Деннис, прекрати! Ты делаешь мне больно.

— Кто, я? — сухой смешок.

Но он за пределом изнеможения, его плоть стерта до ссадин, и все его оружие — воспаленный покрасневший огрызок.

И он избивает ее; тяжелые удары сыплются на нее, а она корчится и отползает от него, пытаясь защитить своего нерожденного ребенка. Озверевший автомат, он сталкивает ее с кровати. Она больно ударяется об пол. И сворачивается на плетеном ковре, а он превращается в пинающую машину, и носок его ковбойского сапога врезается ей в живот. Он хватает ее за покрытые лаком жесткие волосы и тащит ее к лестнице, словно мешок с барахлом. И будто бы внизу мужчины нетерпеливо поджидают ее, чтобы забрать с собой, он быстрым мощным пинком сбрасывает ее с лестницы.

Она лежит, раскинувшись, внизу, кровь на лице, на платье для беременных — и тут в гараж торопливо вбегает Большой Уилли. Он замирает, увидев ее — и даже он выглядит ошарашенным и потрясенным. В верхней комнате Деннис сердито разговаривает сам с собой.

Ярко-красный закат — и «скорая помощь» въезжает через электрические ворота, мигая сиреной.

Больница; Шарлен лежит на койке, лицо в синяках, живот больше не выпирает, рядом мать всхлипывает в носовой платок, тяжелые золотые кольца (купленные на деньги, заработанные в составе «Stingrays») обрамляют слишком сильно накрашенное лицо. В ногах кровати молодой врач смотрит в карточку Шарлен и говорит что-то о «неудачном падении». Неожиданно в дверях появляется Деннис, он в здравом рассудке, глаза полны тревоги, будто он только что узнал о «несчастном случае». Он подходит к кровати, глаза его полны слез. Падает на колени и рыдает, прижавшись лицом к руке Шарлен, оплакивает потерю их ребенка. «Ну-ну, тише», — бормочет она, механически поглаживая его волосы и не отрывая взгляда от телефона возле кровати. Тем временем мать и врач удаляются.

Оставшись, наконец, в палате одна, она снимает трубку и набирает номер Бобби. Бобби — единственного, кто сможет ей помочь.

В квартире Бобби звонит телефон, стоящий на столе, заваленном использованными пластиковыми шприцами, моментальными снимками Шарлен и стихами на дюжину оригинальных блюзов, все до единого — о безответной любви.

Телефон продолжает звонить, когда мы видим Бобби, оцепенело сидящего на водительском сидении его собственного сверкающего черного «камарро» шестьдесят девятого года, на заброшенной грязной дороге неподалеку от нефтеперегонного завода в Карсоне. Из руки Бобби торчит игла, мухи ползают по его побелевшим губам и открытым глазам. На пассажирском сиденье — покрытая копотью ложка и голубой шарик с остатками коричневого героина.

А теперь, под печальную фортепианную мелодию, проходят смонтированные сцены последних пятнадцати лет. Мы видим, как времена года сменяют друг друга, а Шарлен отсиживается в своей спальне. Красит ногти в ясном свете весны, мнет готический роман в бумажной обложке под желтоватым осенним солнцем. Смотрит, как черные парочки ломятся на «Soul Train», а по ее зарешеченным окнам стучит дождь. Ее радио настроено на частоту KRUF, и жаркими летними ночами она мечется среди липнущих к телу шелковых простыней. (Возможно, ее агорафобия развилась как бессознательный защитный механизм? Если она не в состоянии даже покинуть свою комнату, в одиночку выйти из дома — значит, нет риска, что она попытается сбежать. А Деннис поддерживает идею, что она больна, оплачивает врачей, психиатров — жест сочувствия, которое вполне могло перейти в заботу за эти пустые годы одиночества.)

Ибо он больше не притрагивается к ней — никак: ни мягко, ни нежно. Ни сексуально. Да как он смог бы, зная, какими глазами она будет смотреть на него теперь, как будет читать его мысли о Черил. Она больше неинтересна ему в этом отношении — да и в любом другом тоже. Но и отпускать ее он не желает. Она знает, что случится, если она расскажет врачам и психиатрам слишком много. Даже если она и не говорит лишнего, он может, заподозрив, что это не так, внезапно отказаться от их услуг. Разумеется, его сочувствие — сплошное притворство. Ему не нужно, чтобы она поправилась. Агорафобия — это случайность. Зато ему больше не нужно запирать ее, когда он уходит из дома. Вся сигнализация теперь установлена у нее в мозгу.

А уходит он часто и надолго, сутками сидит в студии, составляет треки, которые потом, собранные воедино, создадут «Преждевременное погребение»; он скрупулезно шлифует каждый нюанс — ночами, месяцами, годами, больше десяти лет; броские мессершмиты «скоростняка» уступают в семидесятых годах место точному и роскошному, как мерседес, кокаиновому изгнанничеству.

В разреженном воздухе Анд, которым он дышит все эти годы, он время от времени, может, и говорит с Шарлен о возобновлении ее карьеры. Если, конечно, она когда-нибудь оправится настолько, что снова сможет выступать. Году этак в семьдесят седьмом, сидя за столом во время завтрака, он в который раз пространно излагает свои соображения по этому поводу, а она только кивает. Они изображают брак ради удобства, деловое сотрудничество. Но если Деннис — президент компании, то Шарлен — всего лишь вышедшая в тираж модель. Он не имеет ни малейшего намерения воскрешать ее карьеру. Этот «стингрэй» заперт в гараже навсегда.

А когда она снова начинает выходить, когда уже способна сама доехать до психиатра, она оказывается в величайшей опасности. Потому что под кокаином его страхи получают подтверждение, все до единого: его фигуральное убежище вскоре будет раскрыто; за его «мерседесом» следят; в телефонной трубке раздаются странные щелчки. Возможно, Шарлен возвращается из «триумфальной поездки» в салон красоты лишь для того, чтобы наткнуться на стену параноидных обвинений, которые завершаются побоями. За которыми следуют бесчисленные извинения, искупительные подарки и месяцы равнодушия. Только затем, чтобы последовал новый взрыв, когда слишком долго отсутствует, или когда улыбается садовнику, или просто потому, что на сегодня не хватило опиатов, которые сдерживают его порывы преследователя. Доходит до того, что она свободна от подозрений, лишь пока безвылазно сидит в своей обитой шелком клетке.

Но безопасности для нее нет даже там. Печальная фортепианная мелодия, которую мы слышим — ее; за ее спиной в зарешеченные окна вливаются лучи закатного солнца, обрамляя ее ореолом — и она начинает петь. Эта песня — пробирающая до глубины души мольба, духовное освобождение из ее тюрьмы. Освященная солнечными лучами, она отчаянно молится, уверенная, что кроме нее в доме никого нет.

Но на дорожке прямо под ее окном остывает разгоряченный «стингрэй». Наша портативная камера «Arriflex»[454] проходит мимо машины, вступает в гараж, поднимается по внутренней лестнице. И вот мы видим Денниса в голубой спальне, совсем близко. На двухъярусной кровати. Штаны спущены до лодыжек. Медленно мастурбируя одной рукой, другой он лезет в ящик прикроватной тумбочки, вытаскивает флакончик и ловко отвинчивает крышку. Держит флакончик у ноздрей и мастурбирует все неистовей. Один вдох этого сладкого амилнитритового запаха, и он ощущает мягкие губы Черил, ее жаркое тугое влагалище, ее высочайшее совершенство, которого никогда не достичь ее грубой копии — Шарлен. «Ангел», — стонет он на пике оргазма — но вдруг порыв ветра вносит в комнату скорбную жалобу Шарлен, осквернив его видение. Он неистово кончает сквозь осколки разбитой фантазии, брызгают сперма и духи. В бешеной ярости он рывком натягивает штаны, брызги духов впитываются в покрывало с кактусами, а он несется вниз по ступенькам. (Даже когда он очень осторожен, он все равно проливает духи, хоть каплю.)

А Шарлен у себя наверху допевает песню. И в наступившей мирной тишине спокойно сидит у фортепиано, ее лицо безмятежно и до боли прекрасно в этих персиковых сумерках. Но Деннис ударом ноги распахивает дверь, и она вскакивает: он тяжело дышит, кулаки сжаты, красное лицо перекошено жуткой гримасой. Шарлен еще не знает, в чем дело — а ее тихая радость уже сменилась ужасом.

Этот кадр будет последним. По крайней мере, я хочу остановить пленку здесь. Подобных сцен должно было быть множество. Я не хочу снова смотреть, что происходит дальше.

Несколько дней я верил в то, что мой воображаемый документальный фильм в основе своей был правдой. Некоторые сцены были, конечно, основаны на предположениях и догадках, я мог ошибаться в каких-то деталях, но я был вполне уверен в точности передаваемых чувств.

Но насколько истинной была эта эмоциональная точность? Может, на самом деле все, что я навоображал, было вовсе не документальным фильмом, а чем-нибудь вроде мелодрамы, в которой берут реальных людей, несколько всем известных событий — и выдумывают все остальное? Аналогия получалась неприятная, и я постарался на ней не задерживаться.

Как-то ночью, когда я сидел на диване в обнимку с обнаруженной на кухне бутылкой «Метаксы», меня охватил жесточайший циничный ревизионизм. Меня подтолкнул к этому образ самой Шарлен — не с воображаемого целлулоида, а из настоящего, паскудного фильма двадцатилетней давности, снятого на шестнадцатимиллиметровой пленке.

По MTV пустили «Кладовую классики»,[455] рекламный клип «Stingrays» шестьдесят пятого года — «Милый, когда мы в ссоре»; я знал, что он существует, но никогда его не видел. По нынешним стандартам он был топорный: цвета смазаны, режиссура невнятная, техническая сторона — никакая, сюжет — не лучше. Начало было таким: Шарлен свернулась калачиком рядом с мягкими игрушками в простенькой спальне, какие бывают в пригородах; выглядела она раздраженной, а губы ее двигались, воспроизводя слова песни, которую многие считали самой слабой из всего репертуара «Stingrays». И хотя предполагалось, что все это должно было вызывать отвращение к жестокости в любви, на самом деле все было пропитано этой жестокостью, как грязью, а Шарлен изображала сладострастную волну боли в пастельных тонах. «Милый, когда мы в ссоре, — пела она, — меня словно жжет изнутри. Я плачу всю ночь от горя и хочу убежать и скрыться вдали».

Фильм переключается на ссору Шарлен с ударником Фрэнком, который играет ее парня — на пригорородной дороге, на заднем фоне — его хромированный «харлей-дэвидсон» сверкает в грязно-желтых солнечных лучах. Они осыпают друг друга насмешками, как в том вырезанном из «Восхода Скорпиона»[456] эпизоде; воск для мужских причесок, расплавившись, тонкими струйками течет по гнусной красной физиономии Фрэнка. Поначалу это лишь слова, но вот — ХЛЕСЬ! — его рука пролетает по ее лицу. Тут же — Р-РАЗ! — ее ногти полосуют его покрытую оспинами щеку. Она убегает, а он, изумленный, смотрит на кровь на кончиках пальцев.

«Милый, когда мы в ссоре, я поступаю плохо, я знаю». С отчаянным жадным взглядом она подходит к убогому пляжному павильону для танцев (реальное местечко в Оранжевом округе, только оно давно уже развалилось). Присматривается к Бобби, здесь он представляет собой воплощение невинности — голубая серферская рубашка «пендлтон», пушистые (а не сальные) светлые волосы, словом, полная противоположность мачо-байкеровской аморальности Фрэнка. Она протирается мимо Бобби, явно провоцируя его: зажав кончик языка между зубами и строя глазки. Обеспокоенный, он все же ведется и застенчиво приглашает ее потанцевать. «Я просто с ума схожу, милый, когда мы в ссоре с тобой». Они с Бобби покачиваются в медленном танце. Его восторженный взгляд слишком искренен, чтобы быть наигранным. А в ее взгляде — расчетливость, и она поглядывает на дверь. И Фрэнк не разочаровывает ее — он неожиданно врывается в павильон. И как только она видит его, убедившись, что он тоже ее заметил, она соблазняюще смотрит на Бобби и будто бы выдыхает: «Поцелуй меня». И он целует.

«Я ревность твою вызывала, милый. И как же глупа была эта игра». Фрэнк в ярости расшвыривает парочку. Бобби с трудом удается устоять на ногах. Фрэнк жестом показывает, мол, пойдем-ка выйдем. А снаружи поджидают Джимми и Билли, они играют злобных байкеров, дружков Фрэнка. Они наваливаются на Бобби сзади. Фрэнк вытаскивает блестящее лезвие. Камера переключается на глаза Шарлен. Завороженная ужасом, она смотрит, что будет дальше.

«Вот мертвый мальчик в своей машине, — горестно поет она, — и во всем виновата лишь я». Так и есть: мертвый Бобби на фоне рассвета, погибший не в аварии, на что все время намекал текст, а лежащий грудью на руле своей «импалы», уже окоченевший, под лучами утреннего солнца — точно такой, каким его обнаружат спустя пять лет, только в «шевроле».

«Мне остается лишь только рыдать, когда я вспоминаю о крови опять, — всхлипывает она — снова в своей спальне, слезы оставляют дорожки на ее щеках. — И слезы бегут по щекам моим быстрой рекой». Камера отъезжает назад, и мы видим, что на ее ноге, там, где обычно носят ножной браслет — наручник, и цепочка от него тянется к столбику кровати, покрытой розовым шелковым покрывалом. И вот входит Фрэнк в рубахе без рукавов, нависает над ней, поигрывая лоснящимися мускулами. Она выглядит обиженной и забитой, когда он наклоняется к ней. «И только одно хорошо, милый, когда мы в ссоре». Он грубо подтаскивает ее к себе, впивается ртом в ее губы. «То, как потом ты прижимаешь меня, ох, детка, так крепко». Но пока он целует ее, она вытаскивает опасную бритву из жестких волос. Жуткий наезд камеры на лицо орущего Фрэнка в момент, когда она режет его бритвой — конец фильма.

Это довольно сильно прочистило мне мозги, вышибив кое-какие блоки. Я обалдело сидел, пустая бутылка «метаксы» стояла у меня под ногами, по телику шли еще какие-то клипы. Я пытался вдолбить себе, что это все — фантазии Денниса, а она всего лишь играла роль, выдавала ему то, что он хотел. Что это всего лишь дурацкий рекламный клип, состряпанный за пару дней и вскоре позабытый. Что он ничего не значит.

Но во мне поселилось мерзкое болезненное чувство — словно опарыши в конфетнице в форме сердечка. Это не было абстрактной эмоцией. Скорее что-то вроде того, что чувствует какой-нибудь лох, когда его девчонка говорит ему, что ее изнасиловал недавно вышедший из тюрьмы черный, которому она «оказывала моральную поддержку». У меня и раньше время от времени возникало подобное чувство: что несмотря на весь мой опыт, чего-то из основных моментов в отношениях мужчин и женщин я не понимал, а может, просто был слишком хорошим мальчиком, чтобы замечать или осознавать такие моменты. Возможно, я слишком доверял словам и суждениям. Тогда как кретины и байкеры были намного ближе к истине.

Ее голос. Мазохистское рыдание со слезами в голосе, точно такое же, как в то утро, когда она села за пианино в этом доме, когда она пела «Hurt», а по ее щекам катились слезы. Она плакала по человеку, который столько раз бил ее, который запирал ее, как в тюрьме. Этот юный голосок был так похож на ее голос на кассете, той, про которую я сперва подумал, что это игра. А мог ли я с уверенностью сказать, что это не так? Может, это и вправду было слишком большой натяжкой — упираться в запись с той кассеты, в сценарий с изнасилованием и избиением как в документальное подтверждение только потому, что я понимал, насколько неоднозначной на самом деле была эта ключевая сцена?

Я не знал, что на самом деле случилось в октябре шестьдесят девятого. Не было никаких доказательств тому, что он избил ее тогда. Она могла потерять ребенка по любой другой, естественной причине. Возможно, ей не было нужды осквернять его святилище и открывать для себя потрясающую правду о Черил — потому что она могла знать об этом и раньше. Да неужели ему бы удалось скрывать от нее что-либо о Черил в течение целых пяти лет? Неужели она не знала об аварии, о погибшей в «стингрэе» девушке? Она сама говорила мне, что в первую ночь он сказал ей, как сильно она напоминает ему другую девушку. Может, позже она просто вытеснила из сознания эту ключевую фразу, отложила ее на потом? Она должна была знать о Черил, знать с самого начала. Она обязана была понимать, что именно делает Деннис, что он создает ее по образу Черил — и молча соглашаться с этим. Надеясь, что если она будет так себя держать, он полюбит ее так же сильно, как она любила его. И — да, он сделал ее звездой. Но пришло время — одновременно с концом «Stingrays» — когда она вынуждена была понять и признать, что он не любит ее и никогда не любил, что она напрасно принесла в жертву свою собственную индивидуальность. И вот тогда в ней родились невероятная горечь и бешеная злость. Но почему же после этого она осталась с ним?

Моя псевдодокументальность разваливалась на части. Если тогда, в шестьдесят девятом, не было избиения — то не было и сцены в госпитале, не было звонка Бобби с отчаянной просьбой о помощи. Тогда в чем было значение смерти Бобби, раз она утратила элемент «подозрительного совпадения», которую привнес в нее мой фальшивый фильм? Было ли это именно тем, чем казалось — обычным случайным передозом, никак не связанным с Шарлен? Действительно ли он умер в своей машине? Или передоз произошел в другом месте (как упорно утверждали слухи), а в машину его засунули уже потом — превратив клип шестьдесят пятого года в зловещее предсказание? Но насколько оно было зловещим; насколько точной была эта метафора? Или же его смерть была откровенным убийством, только вместо ножа в тело вонзили иглу? Или это было самоубийство (как в свое время считали многие фанаты), завершающее выражение его безответной любви к Шарлен? Конечно, даже те, кто так считал, никогда ни в чем не винили Шарлен. Не ее вина была в том, что он покончил с собой. Так ведь?

Я ревность твою вызывала, милый. И как же глупа была эта игра. Но может, именно в нее любили сыграть в семейке Контреллов? Если Бобби был первым болваном в этой игре — так, может, я был всего лишь последним из них? Откуда мне было знать, была ли правда в утверждениях Денниса, что Шарлен свойственно провоцировать мужчин? Блядь, да ведь и меня она именно провоцировала. Господи, да что же на самом деле-то происходило? Это что, была гнусная идиотская игра, в которую меня втянули? В этом было более чем достаточно здравого смысла. В конце концов, она же скучала. И не так уж много хорошего видела в жизни — в этом я был вполне уверен. Может, потому и клеилась ко всем подряд, и к молодому мускулистому мойщику бассейнов, и к газовщику, проверявшему счетчик; будем надеяться, что вот насчет ее жирного психиатра — это чушь собачья. Вот она и развлекается по мелочи, старательно убеждаясь, что Деннис обо всем этом знает. Потом поток болванов иссякает — мужественное кровавое жертвоприношение их импотентной любви — и у этой парочки наступает цепная реакция разрядки. ХЛЕСЬ! — его рука пролетает по ее издевательскому лицу. Тут же — Р-РАЗ! — ее ногти полосуют — а я ведь помнил отметину у него на лбу в тот день, в клубе «Виски». Так почему же я уперся в то, чтобы изобразить Шарлен как вечную беспомощную жертву, несчастную избиваемую жену, которая прячется по углам? Может, это все как раз фигня, поданная мне святой Шарлен? Ключевое слово было — «борьба». Как она там сказала после той драки на встрече выпускников? Что практика у нее была? Да, это уж точно, бьюсь об заклад. Жизнь в зрительном зале на Малибу: Шарлен «Скат»[457] против Денниса «Креветки». Да и рот у нее был на месте. Наверняка нескольких тщательно подобранных слов было достаточно, чтобы вогнать Денниса в неконтролируемую ярость. Была ли волна адреналина лучше, чем секс?

Так чем же они занимались наверху, в голубой спальне? Ведь она продолжала бывать там. На кровати остался запах ее духов. Ничего Деннис там не проливал, когда дрочил, чушь это все. Очевидная попытка с моей стороны избавить Шарлен. Избавить — от чего?

Что же это за большой темный секрет был у них? «Она тебе рассказала?» — орал он на меня. Рассказала мне — что? Что они занимались там наверху — чем? Что на самом деле было в примыкающей комнатке? Старые доски для серфа и поляроидные снимки или намордники и хлысты? А та коллекция цепей и прочих садо-мазо-принадлежностей у Большого Уилли — может, это всего лишь отражение того, что свойственно хозяину и хозяйке дома? Может, Деннис привязывал ее к кровати и наблюдал, как она вырывается, пока пуговицы на ёе блузке не расстегивались от давления ее грудей? Или надевал на нее собачий ошейник с шипами и заставлял просить у него косточку? Или стегал ее по заднице хлыстом, пока она не начинала плакать вовсю? Было ли частью игры то, что она рано или поздно сбежит и таким образом одолеет его? И уже сама пройдется кнутом по его костлявой заднице? Будет вдавливать каблук ему в промежность, пока он не начнет стонать и закатывать глаза? Крепко привяжет его к кровати кожаными ремнями, так, чтобы он и шевельнуться не мог. А потом, когда он окажется полностью в ее власти, порежет его лезвием бритвы, порежет — совсем чуть-чуть! — только в некоторых местах, определенных чувствительных местах. Нужно ли им обязательно видеть кровь, чтобы возбудиться?

Может, именно это она имела в виду, когда сказала, что расхерачена больше, чем я думаю? Была ли ее агорафобия не столько защитным механизмом, сколько попыткой «остаться при своих», успокоительным бальзамом для того, что еще оставалось от ее совести? Если бы я послушал кассету дальше — что я услышал бы на ней? Болезненно острые оскорбления и звуки ударов, которые объясняли бы, как ее загнали в безнадежный ужас, в котором она жила все последующие годы? Или же новейший ритуал фетишистской боли, который объяснил бы, почему она выбрала жизнь с ним?

Не исключено, что какая-то часть ее и хотела вырваться на свободу. Может, именно поэтому она и выстрелила в него в ту ночь, когда был пожар? Но даже эта сцена выглядела подозрительно. Она профессионально разделалась с собаками, по выстрелу в каждую — но каким-то образом ухитрилась напортачить, стреляя в него. Намеренно ли она пощадила его? Или это желание было неосознанным, глубинным порывом продолжить игру? Если так, то своей цели она достигла.

Сейчас она снова была вместе с ним, опять в своей клетке, и, как подопытная обезьяна в экспериментах с кокаином, снова и снова нажимала на кнопку, хоть это и означало безумие, саморазрушение и гибель. Она вернулась в клетку, свою обитую шелком клетку в пастельных тонах, и теперь у нее было все, чтобы швырять в меня из-за прутьев собственным дерьмом.

Ее обручальное кольцо так и осталось у меня. Я осмотрел его под лампой; фасетки камня сверкали в янтарно-желтом свете. Последние семнадцать лет она постоянно носила на пальце триста тысяч долларов. Триста штук были при ней каждый раз, когда она ездила по городу, каждый раз, как она оказывалась в нескольких милях от аэропорта. Даже если допустить, что ее агорафобия была настоящей, за те деньги, что она могла выручить за кольцо, она наняла бы врачей, чтобы ее нагрузили лекарствами и в бессознательном состоянии доставили в Акапулько, она могла бы нанять телохранителей и снять виллу за каменной стеной, сколько бы это ни стоило. Если только она действительно хотела уйти от него.

Нил был прав. Она была порченым товаром. Нет, хуже, намного хуже. Порченые товары лежат себе спокойненько на складе. Она же была опасной, ядовитой, как шип на плавнике, который торчит на океанском дне, там, где босая нога легко может наступить на него. Любой, у кого сохранилась хоть половина мозгов, мог бы понять, к чему все идет. Но я был совершенно заворожен ее фосфоресценцией и шагнул туда, куда и не подумал бы лезть даже самый тупой серфер.

Я пытался помочь ей — а вместо этого разрушил всю свою жизнь. В том, что случилось на встрече выпускников, не было ее вины, почти не было — ведь если б я не ввязался в ее игрушку со спасением от пожара, то уж точно не оказался бы на встрече с пистолетом Денниса. По меньшей мере можно было принять крайне убедительную версию о том, что эта сучка приносит несчастья.

Да, она была скатом, все так, и в доказательство этого у меня осталась рваная рана на обратной стороне ноги. Но я поправлюсь. Я все еще был относительно молод. Руки-ноги остались при мне, мозги тоже, а также — вот за это спасибо не Контреллам — мой член. У меня осталось ее дурацкое гребаное кольцо. Неплохое возмещение за то, что она сделала со мной. Я мог бы уехать в Мексику или в любое другое место, куда вздумается, продать кольцо и начать все заново.

Целыми днями валяться на солнышке, каждую ночь приводить новую девушку с коричневой кожей, которая не знала бы английского — и позабыть потерпевший крушение корвет своего американского прошлого.

Вот так я и решил сделать. Ответ оказался очевиден. Я отправился в ванную и освободил желудок от скопившегося в нем узо.[458]

Потом умылся и отправился в постель, где соскользнул в неглубокий сон, полный кошмаров.

18

Утром я проснулся с головой, набитой прокисшим сыром «фета»; запил экседрин[459] чашкой кофе — нервы были совершенно расшатаны. Некоторое время смотрел MTV, надеясь, что клип «Детка, когда мы в ссоре» повторят. Когда стало ясно, что не повторят, мне даже подумалось — а не выдумал ли я его. Хотелось бы, чтобы так.

Около десяти я вышел прогуляться. Небо было темным, начинался дождь. Я брел по тропе, по которой мы с Шарлен ездили верхом, пока не вышел на смотровую площадку, где мы тогда останавливались. Внизу, на берегу, я мог различить крышу дома, где жил. Я представил себе, как в офисе на верхотуре «Сенчури Сити» юрист с пристрастием допрашивает Шарлен:

— И где же вы двое провели этот уикенд?

— В какой-то дыре на Каталине.

Я представил себе, как отряд быстрого реагирования местного шерифа окружает дом и орет в матюгальник, а я как раз стою в душе.

Я спустился к Авалону, постоял на краю пляжа, избегая людей, насколько это было возможно. Я начал отращивать бороду, но она еще не отросла. Уличных кафе, в которых мы с Шарлен завтракали и занимались под столом всякими дурачествами, я уж точно избегал как мог. Я направился на причал.

На материк вот-вот должен был отойти корабль. У меня было триста долларов в бумажнике и кольцо в «кармашке для монет» моих «левисов». Возвращаться в дом не было никакого смысла.

Но я сел на скамейку и смотрел, как корабль уходит.

Прошелся до казино. Одна из решетчатых дверей была открыта, группа молодых архитекторов делала снимки интерьера «арт-деко». Я вошел с таким видом, будто работал здесь, и поднялся наверх, в зал.

Занавеси были открыты, но небо было таким темным, что казалось, будто сейчас сумерки, а не полдень. Я стоял на том самом месте, где мы с Шарлен покачивались в танце под музыку, игравшую по радио уборщика, пока не оцепенели в своей любви.

Полыхнула молния, раскатился гром и небеса разверзлись. Струи дождя смывали с окон пыль. Оцепенев под грузом воспоминаний, я спустился вниз и пошел обратно сквозь ливень. К тому времени, как я добрался до дома, я вымок до нитки.

Вошел в гостиную. Отсюда мне было видно латунную кровать, на которой мы занимались любовью. Я смотрел на кожаный диван, с которого мы смотрели «Гиджет» и смеялись, изображая дурацкие голоса, веселясь по-глупому и от всей души. Взглянул на пианино, на котором она играла, и пела, а лучи солнца, пробиваясь сквозь листву, бросали на нее солнечные зайчики. Сейчас по этим листьям колотил дождь. Под скамейкой я заметил смятый листок бумаги. Поднял и расправил его.

Это была песня, которую она сочинила для меня:

Ты пришел из моих фантазий, Моя сбывшаяся мечта. Столько долгих бессонных ночей Я мечтала встретить тебя. Такой ли ты, каким кажешься Когда я пою и играю? Ты и вправду реальный, мечта моя, Или я слишком долго мечтаю?

Я понимал, как это глупо — но на мои глаза навернулись слезы. Я все еще любил ее; блядь, как же я ее любил.

Плевать мне было, что он сделал с ней или что сделала она; она не была ни грязной, ни испорченной, ни какой-то там еще, это все была туфта. Что бы она ни делала с ним, на самом деле она этого не хотела. (Финал того клипа был его фантазией, никак не ее.) Страх, и только страх удерживал ее там. Что бы она ни делала, она всего лишь пыталась остаться в живых. Мне было плевать, что она делала или говорила; просто насрать на все это. Я любил ее.

И я не собирался терять ее, поддавшись подлым сомнениям и подозрениям, как я когда-то потерял Черил.

Я любил ее не просто потому, что она напоминала мне Черил. Да, напоминала, и я никогда этого не отрицал. Со мной произошло что-то вроде перенесения в годы славы «Stingrays», когда она была в моих мечтах отображением Черил. Но даже тогда я уже любил именно ее голос. Ее. А не голос Черил. Не инструмент Денниса. А ее голос, используя который, она заставляла верить в слова макулатурных стишков, хоть убогих, хоть восторженных. Еще тогда я влюбился в актрису, которая могла из его халтурных фантазий создать настоящие глубокие образы.

И когда я наконец встретил ее — она не была Черил. Она не была ею, когда мы болтали и шутили. Она не была Черил, когда мы занимались любовью в темноте. Она была только Шарлен.

Черил ушла навсегда, влажный прах в могиле на «Форест-Лоун», красноватая кожа на выцветшей «техниколоровской» пленке. Красивый фильм времен свободы, но смотреть его сейчас было невозможно, негатив был утерян.

Шарлен была жива во всей своей гребаной славе. Она не была ни фильмом, ни воспоминанием. Ни иконой. Она была настоящей — испорченной, агорафобичкой, извращенкой, запуганной до усрачки, покоренной и хер знает, какой угодно еще. И все, абсолютно все, через что она прошла, сделало ее женщиной, которую я любил. Ее сущность, ее красоту, ее нрав он так и не смог уничтожить. К чему бы он ее ни принуждал, самое сокровенное она защитила от него. Ему принадлежало ее тело, ничего больше. И хотя, возможно, когда-то она отдала ему себя всю, выбрав момент, когда он отвлекся, она забрала назад свою душу.

И она любила меня, любила по-настоящему. Эта любовь была здесь, в ее песне. Она не использовала меня для игры в ревность. Она любила меня и вернулась тогда к Деннису лишь из страха, убежденная, что он сумеет выследить ее и убьет меня.

И на этот раз у нее тоже не было выбора. Ее вновь схватили и заперли. И снова, в который раз, она продолжала игру — лишь затем, чтобы сохранить свою жизнь.

Только сейчас я понял, зачем вернулся на Каталину и почему оставался здесь, несмотря на всю опасность этого. Потому что опасности особой и не было. Кроме меня, Шарлен была единственной, кто знал, что мы провели уикенд именно здесь. И из-за всего, что это значило для нее тогда, и из-за того, что это продолжало для нее значить, она не рассказала бы об этом никому. Этот уикенд был проблеском нашего будущего. Изгадить его — значило для нее изгадить собственную мечту.

Я понял с ясностью, выходившей далеко за пределы логики, что, несмотря на все, что случилось, Шарлен по-прежнему любит меня.

Я понимал истерику, которая случилась с ней в машине, когда она узнала, что я тоже был когда-то влюблен в Черил. Но это была истерика, и ничего больше. Я верил, что теперь, когда поднятая пыль улеглась, она смогла понять, насколько неверным был ее вывод. Я был не таким, как Деннис.

Не было такого, что я просто хотел ее, потому что она была внешним подражанием Черил; их схожесть таяла по мере того, как я знакомился с ней. И от того, что она пропала, мне было радостно и легко. В конечном счете, это сходство всегда, скорее, пугало, чем возбуждало. Одно дело, когда она была вокалисткой «Stingrays», — далекий сценический образ Черил. Но если бы она, сняв одежду, оказалась точной копией Черил, настолько, что каждая родинка оказалась бы на своем месте — конечно, это был бы просто кошмар.

На самом деле, я никогда не хотел по-настоящему, чтобы она была Черил. Ни семнадцатилетней Черил, ни тридцатичетырехлетней Черил. И я был уверен, что она уже поняла это.

И еще я был уверен в том, что она поняла: я — ее последняя надежда. Ей предстояли тяжелые времена. Законники, наверное, спасли бы ее от Фронтеры — даже если бы ее признали виновной в соучастии мне тогда, на встрече выпускников, приговор наверняка вынес бы условный срок, — но впереди у нее было пожизненное за решеткой в Малибу.

Если только я не найду способа вытащить ее оттуда.

Как я мог проверить эти свои рассуждения? Конечно, через Луизу. Я вспомнил, что она дала мне свой личный номер телефона перед тем, как мы уехали от нее. В кармане слаксов, которые были на мне в тот день, я отыскал бумажку с номером и набрал его. Никто не ответил. Я еще несколько раз в этот день набирал номер Луизы, попробовал в полночь и в два часа ночи, а потом на следующий день, и на следующий. Может, она куда-нибудь уехала? Неожиданно взяла отпуск и уехала. Я не мог винить ее за это. Пока что в прессе не упоминалось, что именно она укрывала нас, но суд присяжных уже потребовал от следствия разобраться в этом вопросе. И все же, она должна была знать хоть что-то. Шарлен почти наверняка оставила Луизе какое-нибудь сообщение для меня.

И какое же? «Скотт, наконец-то я прозрела. Я все так же люблю тебя, очень люблю, милый». Или же: «Иди на хер и подохни там, козел!» Когда мне удавалось рассуждать здраво, я приходил к выводу, что очень даже может быть и второе.

Еще я как-то ночью попытался позвонить Норрайн. Ее номер был снят с обслуживания.

Я набрал номер, по которому можно было связаться с мамой в Гватемале, и оставил сообщение. Через несколько часов она перезвонила мне. Не то, чтобы она была сильно нетрезвой, но видно, там шла какая-то пьянка. Да, она уже слышала о том, что произошло. У нас получился славный долгий разговор. Впервые хоть кто-то вроде бы поверил взгляду с моей стороны на все эти события. Но к концу беседы мама стала давать советы, слышать которые я не хотел. «Родной, забудь ты об этой девушке. Она тебя не стоит».

И как раз в этот момент в трубке послышались щелчки. Может, кто-то просто пытался позвонить по той же линии? Нет.

Сердце тяжело забилось. Мы говорили так долго, что у них хватило бы времени проследить звонок, вычислить мое местонахождение, раздобыть план дома, отрепетировать весь текст обвинения и неторопливо пообедать перед выездом. Я как можно скорее закончил разговор с мамой, пообещав позвонить снова, когда я буду в безопасности «в Европе».

Следующие несколько дней меня не отпускала сильнейшая, паранойя. Я был убежден, что телефон прослушивался — кем-то. Я обнаружил старый кольт сорок пятого калибра в письменном столе отца. Он был заряжен, но выглядел так, будто из него не стреляли со времен «О. К. Коррал».[460]

И все же, ночью я держал его на тумбочке у кровати — на всякий случай. Но никто не пришел.

А дождь все усиливался. Через неделю его называли самым ужасным штормом, который когда-либо обрушивался на Южную Калифорнию за последние сорок лет. Каждый выпуск новостей начинался показом новых катастроф. Каньоны превратились в бушующие потоки, унося машины, гнилые хэллоуинские тыквы, домашних животных и людей вниз, на полузатопленные равнины. Склоны, обнаженные прошедшим по ним месяц назад пожаром, превратились в вязкое месиво. Шаткие домишки, взгроможденные на стойки, оседали, как миниатюры в фильме «Родан». Запись серфа, размозженного о берег. Очистные баки дали трещины, их содержимое просачивалось в песок. Если бы Гиджет в этом году отправилась кататься на серфе, она вышла бы из воды с гепатитом.

Крыша в нескольких местах потекла; я подставлял кастрюли под струйки воды. Течь над пианино я не заметил. Когда утром я подошел к нему, оно уже вымокло. Клавиши издавали тупой глухой звук. Ни «Hurt», ни «Point Blank» на нем уже не сыграть.

Несколько раз я добирался до Авалона за покупками, в семейный магазинчик, который держала азиатская пара. Я уже не так боялся, что меня узнают — борода у меня уже отросла. По крайней мере, так было до вечера, когда я увидел свою фотографию в бульварной газете. Снимок был маленький, а на развороте красовалось фото Шарлен, побольше. «Рок-звезда подверглась тяжкому испытанию», — возвещал заголовок; впрочем, я сомневался в его правоте. «Ди-джей преследовал и терроризировал меня», — цитата крупным шрифтом.

Чертова бульварщина. Наверняка они с ней даже не разговаривали. Вранье все это, чушь собачья.

Когда я приходил в следующий раз, ее фото было на обложке «Пипл». Ее сняли перед зданием «Тауэр Рекорде», возможно, это были съемки для раскрутки «Преждевременного погребения». Взгляд у нее был стеклянный, заторможенный, но она улыбалась. «Шарлен Контрелл, — гласил заголовок, — тайная битва с агорафобией».

Я чуть не блеванул на коробочки «тик-така». Боже ты мой, а дальше что? Она стала жертвой года с психоневрологическим заболеванием сезона. Теперь ей оставалось сделать ради своей агорафобии то, что Карин Карпентер сделала ради своей нервной анорексии. Правда, история Шарлен так классно не вышла бы. На обложках нельзя было напечатать даты рождения и смерти.

Я продолжал набирать номер Луизы. Поймал себя на том, что какая-то часть меня ждет звонка от Шарлен — хотя, если рассуждать разумно, вряд ли у нее был здешний номер. Да и доступ к телефону тоже.

Были моменты, когда я понимал, что могу жестоко ошибаться, считая, что она по-прежнему любит меня. Но то, что копы до сих пор не заявились в этот дом, вроде бы доказывало, что она так и не рассказала им об этом месте. Но, с другой стороны — могла и рассказать, и копы лишь дожидались, когда ливни хотя бы притихнут. И тут же спикируют сюда на вертолетах, как в «Апокалипсисе сегодня»,[461] а из динамиков на всю катушку понесется «Прилив волны огня».

Я обдумывал самые разные способы вызволить Шарлен, но среди них никак не мог найти такой, при котором меня не убили бы. Приближаться к ней сейчас было все равно, что подходить к президенту с черным пластиковым водяным пистолетом в руке.

Ну, всегда оставался парикмахерский салон «Инглвуд». Я мог бы загримироваться под парикмахера-латиноса, брызнуть в глаза телохранителям «Акванетом»,[462] ослепив их, и умчать мою взъерошенную принцессу Лейю[463] в бешено несущемся «ле кар».

Когда меня одолевал пессимизм, я с той же легкостью представлял себе, как она, бросив на меня один лишь взгляд, кричит телохранителям: «Боже! Это он!» И я, изрешеченный градом пуль, в залитой кровью футболке с портретом Дайаны Росс и темно-серых модельных штанах из парашютки, исполнил бы предсмертный пируэт и испустил бы последний вздох.

Вне всякого сомнения, с этим домом все, конечно, было ясно. Теперь это место было укрепленным лагерем. Фрэнклину Делано Рузвельту понадобилось бы не меньше везения, чтобы вывезти Еву Браун из Берхтесгадена, привязав ее поперек своей инвалидной коляски.

Как-то утром я проснулся от раздражающей тишины. Дождь прекратился. Я глянул в окно, сквозь мокрую листву, с которой капало. Небо оставалось все таким же темным; это было лишь временное затишье. Но я почувствовал тревогу, беспокойство. Не то, чтобы я и в самом деле ожидал захвата с вертолетов, но если полиция хотела, по крайней мере, проверить дом, сейчас было самое время.

Я сварил завтрак, поставил на огонь кофе и уселся смотреть по телику старую серию «Приключений Оззи и Харриет». Приключения. Это название всегда казалось мне странноватым. Какие приключения? Они вообще ничего не делали. Оззи искал засунутые куда-то ключи от машины, неопределенное ожидание становилось невыносимым, и тут кто-то постучал в дверь.

Я пулей метнулся в спальню, размазав по полу яйца, схватил кольт, пошатываясь вернулся и прицелился в дверь.

— Скотт? — Это был Нил. — Скотт, я знаю, что ты там. Телевизор слышно, — голос звучал серьезно, без всяких подначек. — Скотт, открой эту хренову дверь! Все в порядке. Я один.

Я кинулся к окну и пригляделся из-за занавески с рюшечками. Вроде он действительно был один. Я отпер дверь. Он осторожно шагнул внутрь; огляделся в поисках кого-нибудь еще кроме меня.

— Как ты узнал, что я здесь? — поинтересовался я.

— Просто догадка. — Он понял, что я один, и несколько расслабился. — Скотти, что же ты делаешь? — спросил он самым сочувствующим родительским тоном, пока я засовывал кольт за пояс штанов. — Это же безумие. Почему ты не позвонил мне?

— Времени не нашел. Работаю над юмористической книгой. Шуточки о массовых убийствах. Тук-тук.

— Скотт… — похоже, его больно задело мое напоминание о том, что он говорил в интервью.

— Ну же, отвечай: «Кто там?»

— Скотти, я просто так отреагировал, когда услышал об этом в новостях. А что мне оставалось думать? Ты ведь и правда шутил над тем, чтобы сделать что-нибудь ненормальное.

— Мог бы хотя бы подождать, пока не выслушаешь мою версию, — и я отправился на кухню убавить огонь под кофейником.

Он последовал за мной:

— Скотти, посмотри на меня…

Я и не собирался.

— Теперь я знаю, что случилось на встрече выпускников, — продолжал он. — Вот потому-то и приехал. Я могу спасти тебя, Скотт, если ты дашь мне это сделать. Выход есть. Но совершенно необходимо, чтобы ты сдался властям.

— Слышал про того поляка, серийного убийцу?

— Скотт, чем дольше ты остаешься в бегах, тем виновнее выглядишь. Особенно сейчас; твой единственный шанс — это открыться и изложить свою версию происшедшего.

— Что значит «особенно сейчас»? — я налил нам кофе.

— Шарлен добилась судебной неприкосновенности. В понедельник она выступает перед присяжными. Она тебя уничтожит.

— Не верю, — смотреть на него я все еще не мог.

— Не веришь? — он рассмеялся. — Лучше поверь, уж постарайся. Она собирается всего тебя перетряхнуть, приятель — да так, как «Roto-Rooter»[464] не справится. Все, о чем говорил ее адвокат, она собирается повторить и расписать во всех красках. И то, как ты ее преследовал, и то, как той ночью ты вломился в дом и пытался ее изнасиловать. Может, даже то, что ты ее все-таки изнасиловал. Кто знает, как далеко она зайдет? Не так уж важно, что случилось на самом деле, — все готовы поверить каждому ее слову. Если только мы сейчас не выставим встречную версию.

Я сел за стол, спокойно прихлебывая свой кофе, хотя от его слов у меня сердце разрывалось.

— Все равно мне пиздец, — наконец выговорил я. — Из-за встречи выпускников.

— Не обязательно, — он сел напротив. — Нам придется выступать против большинства наших одноклассников, это верно. Знаешь… — он заискивающе рассмеялся, прямо как Рональд Рейган, — не думаю, что многие из них даже сознательно врут. Ты всегда был со странностями, Скотт. И они ненавидели тебя за это все двадцать лет. Они хотят верить в то, что ты окончательно свихнулся и заявился туда, собираясь убивать кого попало. Но, — он наклонился над столом, — есть несколько человек, которые видели кое-что еще. Которые видели — Скотти, смотри на меня — видели, как все было на самом деле. — Он сделал паузу для пущего эффекта. — Мэри Энн Джеймс хочет дать показания, что именно Билл начал драку. Что ты всего лишь защищал себя и Шарлен. Что Билл в действительности сам в себя выстрелил. И Джефф Ментон собирается давать такие же показания.

— Благослови их, Господи, — ответил я совершенно искренне, хоть и был уверен, что остальные их просто задавят массой. — Конечно, а знаешь, что на самом деле там было? Я расспрашивал Билла о Черил Рэмптон, о той жаркой апрельской ночи шестьдесят четвертого…

Он вскинул руку:

— Несущественно. Использовать нельзя.

— Но это и правда очень интересно…

— Скотти, я пытаюсь донести до тебя вот что: мне кажется, мы сможем выкрутиться из этой невероятно гнилой ситуации. Думаю, мне удастся убедить присяжных, что ты пришел на встречу, не собираясь применять оружие, а наоборот, с единственным намерением передать его мне. Потому что ты наконец осознал, хоть и поздновато, как серьезно ты запутался в ее паутине, как жестоко и ужасно ты был уязвлен.

Я засмеялся. Он — нет:

— Слушай, только не вздумай вставать в героическую позу. Лучше немного побыть ничтожеством, чем провести десять лет за решеткой, согласен?

Я покачал головой:

— Это глупо.

— Скотт, — он выдал мне самый суровый из всех возможных взглядов. — Эта сучка-интриганка использовала тебя с самого начала. Блин, мне это было видно еще несколько месяцев назад! Ты что, все равно этого не понимаешь? Даже сейчас, в таком отчаянном положении?

Я сдержался:

— Не думаю, Нил, что ты понимаешь нашу с ней ситуацию, да и вряд ли когда-нибудь…

— Да нет, очень даже понимаю. Лучше всего сюда подходит определение «подкаблучник». Очень жаль, что такого юридического термина нет. Именно на этом и будет построена наша защита. Господи Иисусе, Скотт, да ведь она рулила тобой, как хотела, стоило ей потянуть за веревочку, привязанную к твоему концу.

— Я думаю, что ты просто дерьмо собачье, Нил.

— Нет, не думаешь. Ты не хочешь этого замечать, но так оно и есть. Это же старый сценарий, дружище. Думаю, Барбара Стэнвик проделала тот же самый трюк с Фредом Мак-Мюрреем в знаменитом фильме «Двойная страховка».[465]

Понял, кто ты, дружище? Фред Мак-Мюррей восьмидесятых. А знаешь, кто я? Эдвард Г. Робинсон. Я ведь с самого начала чуял, как крыса, что тут что-то неладно, но у меня духу не хватило тебя предупредить.

— Ты меня предупреждал. Но как бы то ни было, в фильме такого поворота не было. Ты все равно дерьмо собачье.

— Скотт, она зазвала тебя наверх, чтобы убить Денниса, разве не так? Разве не это случилось той ночью? Скажи мне правду.

— Это она стреляла в него, Нил. Только для протокола.

Это его ошарашило, но он постарался принять спокойный вид.

— Так, ясно. Отлично. Но она заманила тебя туда.

— Ну вряд ли это можно назвать «заманила». Она была заперта в этом гребаном доме, а огонь вот-вот должен был подобраться к нему. Он оставил ее взаперти за электрифицированной дверью.

— Ох, чушь какая. Конечно, она сказала тебе именно это, чтобы ты приехал туда. Она рассчитывала, что он наткнется на тебя там. Похоже, что-то пошло не совсем так, как она планировала. Но кто бы ни нажал на курок, она всегда рассчитывала, что обвинение ты возьмешь на себя. Скотт, да включи же ты мозги! — заорал он. — Ты хоть знаешь, какое у Контрелла состояние? Где-то пятьдесят-шестьдесят миллионов долларов! С чего бы ей делиться этим с кем бы то ни было? — Он понизил голос. — А ведь она обещала тебе именно это, да? Такой схема и была, верно? Ее горячая упругая щель и тридцать лимонов в придачу.

Я с отвращением хмыкнул.

Он снова поднял руку:

— Нет, не рассказывай мне твою версию. Знать ее не хочу. Лучше сыграем на том, что ты оказался обманутым безмозглым тупицей, каким, наверное, и был. Жалость — дешевое чувство, но если она скостит тебе год-другой, то и черт бы с этим.

— Здорово, Нил! Да, пожалуй, уговорил ты меня. И где мне лучше объявиться? На Редондо-Бич?

— Помни главное, Скотт: плевать, какие неприятности тебе придется перенести поначалу, — снова этот рейгановский смешок, — очень скоро ты сможешь жить, как какой-нибудь чертов шейх.

— С чего это ты так решил?

— Это длинная история, Скотт. В коммерческом потенциале этого дела можешь не сомневаться. В нем есть все, что нужно для крупной документальной книги. Она может произвести такой же фурор, как «Хелтер скелтер»[466] или «Кровь и деньги».[467]

Все нужные для этого составляющие есть. Малибу, знаменитости, убийство, секс, наркотики и рок-н-ролл. Попомни мои слова, дружище, это будет черт знает какой успех.

— И кто же это напишет?

— Вот Ларри мог бы… — с грустью выдавил он, хотя я-то знал, что они с покойным братом всю жизнь вели между собой отчаянную борьбу, и никакое финансовое превосходство не могло смягчить жесточайшую зависть Нила к его почему-то намного более талантливому близнецу.

— Да, так грустно было узнать об этом, — ответил я.

— Такой был удар! На похоронах я столько народу перепугал. Они подумали, что я — Ларри. Как оказалось, он тоже бороду отпустил.

— Печально.

— Может, я сам напишу эту книгу, — вдруг заявил он, как будто эта мысль только что пришла ему на ум. — Меня будет вдохновлять память о Ларри.

— Ты?! — я чуть не рассмеялся.

— Ну да, а что тут такого? Если подводных камней окажется многовато, я всегда могу нанять кого-нибудь, кто бы помогал мне. На самом деле, это вполне удачное решение. Я напишу книгу, и, в сущности, это и будет твоим гонораром мне. — Он пристально поглядел на меня и продолжал врать со всей возможной убедительностью: — Если бы я мог отказаться от гонорара во имя нашей дружбы, я бы, конечно же, так и поступил. Но в таком деле, как это… — он присвистнул, показывая, какие предстоят расходы. — Кстати, есть и более захватывающие возможности.

— Я уже весь слюной изошел.

Он прокашлялся:

— Надеюсь, ты не примешь это слишком близко к сердцу, но я уже говорил с Линн.

— Линн?! — мне слегка поплохело. — Ты же не об этом случае размножения личности, на котором я был женат? А ты уверен, что та, с которой ты говорил, была именно Линн?

— Скотти, она считает, что из этого выйдет черт знает какой фильм.

— Из чего выйдет?

— Из моей книги. В смысле, из твоей жизни, — он засмеялся. — Ну, то есть, из того и другого. Студия купит книгу. Конечно, ты тоже получишь с этого свой кусок. И нехилый. Говорить о кастинге, наверное, рановато, но Линн подумывает о ком-нибудь вроде Ричарда Гира или этого, как его… ну, австралиец этот…

— Мел Гибсон. Выбор очевиден. Кто будет играть Шарлен?

Он скроил такую физиономию, словно о ком бы я ни мечтал — подошло бы идеально:

— Дебра Уингер? А как насчет Мерил Стрип?

— Не-а.

— Если ей волосы перекрасить? И взбить как надо?

— Не-а. А Денниса — кто?

— Дэвид Боуи?

— Английский-то серфер? Ну да, как же.

— Скотт, это все можно будет проработать позже. Сейчас главное — это запустить процесс.

Он поднялся, словно счел, что встреча удалась, и теперь ему оставалось сказать несколько финальных слов — и можно уходить.

— Все, что мне нужно — это твое согласие, и я тут же звоню окружному прокурору. А ты явишься во всем блеске перед камерами. Выход под залог поначалу будет проблематичен, это безусловно, но…

— Нил, можно я тебя кое о чем спрошу?

— Конечно, Скотт, о чем угодно.

— Где ты был в ту ночь, когда исчезла Черил Рэмптон?

Он уставился мне в глаза самым что ни на есть честным и обиженным взглядом:

— Ты же знаешь, где я был.

— Ты ходил в кино с Вики Стивенс. На «Голдфингера»…[468]

— И ты отлично это знаешь. Так к чему спрашивать меня об этом сейчас?

— А, да только потому, что спустя неделю после того, как это случилось, я узнал, что в тот вечер Вики Стивенс мучилась меструальными спазмами и отменила свидание.

Выглядел он хреново:

— Бред.

— Я слышал, как она разговаривала об этом с подружкой в школе. Думаю, мы оба понимаем, почему я никогда не заговаривал с тобой об этом, верно? И еще думаю, мы оба знаем, почему ты решил насчет этого врать.

Он весь дрожал. Облизнул пересохшие губы:

— Скотт, клянусь, я только смотрел…

— Пошел на хер, мразь, пока я тебя не убил, — спокойно сказал я.

Избегая моего взгляда, он выскочил за дверь.

После его ухода я бесцельно бродил по дому, то смеясь, то в бешенстве пиная мебель. Обматерил бутылку виски «Катти Сарк» — думал успокоиться немного, но это не помогло — я только еще больше разозлился, а паранойя усилилась. Ведь он мог быть прав насчет Шар. Может, она с самого начала планировала избавиться от меня, как только ей удастся отделаться от Денниса. Что-то она говорила такое ночью в постели, насчет того, что ей нужно время, чтобы прийти в себя? Это она заранее подготавливала почву? А в ту ночь со стрельбой — знала ли она, что Деннис возвращается? Насколько я понимал, он вообще не уезжал, он все время был дома, и когда она мне звонила — тоже. Да нет, не было в этом никакого смысла. Или был? Блядь, я ничего не понимал и не имел особого желания сидеть и дожидаться, пока пойму. На хер его, ее, и все остальное — на хер.

Я разыскал ранец, вытряс из него бойскаутские сувениры и набил кое-чем из старой одежды, которую обнаружил в шкафу. Рубашки и свитера шестидесятых годов, «левисы» со срезанными шлевками — твою мать, да избавлюсь я когда-нибудь от прошлого или нет? Но выбор был невелик: или это, или старый ковбойский прикид моей мамы, а настроение у меня было — совсем не для Дэйл Эванс.

Я выглянул в окно. Опускался туман, снова надвигался ливень. Если я хотел выбраться с острова, терять время было нельзя. Я представил себе Нила, который сейчас, наверное, уже звонил в ФБР: «Он вооружен и психует. Я бы посоветовал стрелять на поражение».

Рассудив, что Нил полетит следующим вертолетом, я позвонил в «Небесный аэропорт»,[469] взлетно-посадочная полоса которого была прорезана внутри холма. Мой план был таков: добраться до материка, раздобыть машину и отправиться к границе. Да, ответили мне, рейс на Лонг-Бич отправляется через тридцать минут. Я пулей вылетел за дверь.

Вот это был марш-бросок! Я прибыл как раз вовремя, чтобы увидеть, как самолет отрывается от земли. Блин.

— Когда следующий рейс? — спросил я парня за стойкой регистрации.

— На сегодня все, приятель. Если спешишь, попробуй успеть попасть на вертолет.

С ним разговаривал старик с бородой как у Стерлинга Хейдена. Он остановил меня:

— А куда тебе надо-то, сынок?

— На материк. — Я вспомнил его. В ту ночь, когда мы с Шарлен прибыли на остров, он летел тем же вертолетом, был пьян и все время что-то бормотал себе под нос. Сейчас он тоже особо трезвым не выглядел.

— Плохо, не пойдет. Вот сказал бы ты «в Мексику», тогда я б мог тебя выручить.

Он пошел разогревать свою «чессну», а я, повинуясь интуиции, позвонил напоследок с местного платного телефона Луизе.

— Алло, — ответила она.

— Господи, это ты!

— Нет, извините, Господь вышел сигарет купить. Это Дева Мария. Хотите оставить сообщение?

— Я уже не знаю сколько недель пытаюсь тебе дозвониться.

— Я была в Берлине. Записывала новый альбом с песнями «Большой Мамы» Торнтон.

— Слушай… — я даже не знал, что хочу сказать ей теперь. Все так изменилось. — Шарлен получила неприкосновенность…

— Знаю. Да, кстати, милый, а ты откуда звонишь? Ты в Мексике?

— Нет. Еще нет.

— Вот те на. Боюсь, тогда мне лучше закончить разговор.

Боже, ее телефон прослушивался?

— Луиза, подожди! Мне нужно знать, что происходит. Ты говорила с Шар?

— Деточка, мне правда…

— Луиза, давай встретимся. — Я бросил взгляд на «чессну». — Я перезвоню тебе и скажу, где, — и повесил трубку.

Старого хрена звали мистер Рэчет. Думаю, даже жена называла его именно так. Я выдал ему историю о ребенке, для которого нужны были деньги, чтобы его не отключали от искусственной почки, и он согласился сделать остановку на материке.

Я снова позвонил Луизе.

— Слушай внимательно. Я прибуду с группой Пола Маккартни.[470] То есть по воздуху, дошло? — Этот код был, наверное, самым тупым из всех, какие когда-либо изобретали. — В город, где ты вся открывалась для Джеффа Бека[471] в шестьдесят девятом. — Я намекал на зал аэропорта для штатских пассажиров в Санта-Монике.

— Вообще-то до него по дороге всего несколько миль. Я не очень хорошо помню…

— Ну же, Луиза. Думай!

Час спустя я стоял под навесом ресторана «Китти Хоук» и всматривался в дорогу к аэропорту Санта-Моника, гадая, будет ли за Луизой слежка. Были ли в компьютерах ФБР сведения обо всех ее случайных связях? Мистер Рэчет сидел внутри, в баре. В конце концов, на шоссе показался фиолетовый фаллоимитатор — ее «ягуар ХКЕ». Машина скользнула на ресторанную парковку. Я кинулся к ней и залез внутрь.

Луиза курила «Шерман»; вокруг распространялся мускусный запах. В машине было жарко — дальше некуда, но на ней был тяжелый меховой жакет (выглядел он как шкура чау-чау со светлыми полосками) поверх облегающего платья, длиной чуть выше промежности.

— Тебе давно надо было быть в Мексике, — сказала она.

— Ты с ней говорила?

Она выпустила дым. В небе над взлетно-посадочной полосой полыхнула похожая на вену молния.

— Тебе нужно срочно туда уезжать.

— Я уже в пути. Ты не ответила на мой вопрос.

— Все будет хорошо, — она приоткрыла окно; дым улетучился. — Если только ты ничего не испоганишь. Двигайся дальше в Мазатлан. Есть шанс, что самое позднее в воскресенье у тебя там будет компания.

Мое сердце пропустило удар.

— Ты о чем говоришь? В понедельник ей выступать перед судом присяжных.

— К этому времени она давно уже исчезнет, если все пройдет как надо.

— Что ты имеешь в виду?

Она поколебалась, словно считала, что в машине тоже могут стоять «жучки».

— Есть один адвокат, молодой, но хороший. Он поможет. Они с тем писателем большие приятели.

— Писателем?

Она назвала имя того самого рок-журналиста, который рвался ко мне, чтобы я свел его с Деннисом.

— Он взял у Шарлен интервью, еще в клинике. Деннис не в курсе. Он сам тогда еще не выписался. — Луиза выбросила окурок и развернулась на сиденье лицом ко мне. — Она все ему рассказала.

Во мне взметнулась волна безумного восторга:

— Что значит «все»?

— Обо всех случаях, когда Деннис ее избивал. О том, как ты приехал, чтобы спасти ее из огня. Как она выстрелила в него. И об Ангеле она тоже все рассказала, — при последних словах Луиза опустила глаза.

— А как она собирается отделаться от телохранителей?

— В пятницу они с Деннисом едут к адвокатам в «Сенчури Сити». Тот молодой адвокат все продумал, он дает ей возможность ускользнуть, пока телохранители будут ждать в приемной. Потом писатель отвезет ее прямиком в Международный аэропорт Лос-Анджелеса.

— Господи… а что там с интервью? — меня всего трясло от счастья. — Когда оно выйдет?

— На следующей неделе. В «Роллинг Стоун».

— Боже… Деннис весь говном изойдет.

— Еще хуже. — Я почувствовал нервозную дрожь, пробежавшую по ее телу. — Видишь ли, в этом интервью есть кое-что совсем жуткое.

— Это что же?

Она отвела взгляд.

— Лучше пусть она сама тебе скажет.

— Это что-то насчет спальни над гаражом. — Она чуть не подпрыгнула, но сдержалась. — Что именно? Что он делал там с ней?

— Послушай меня, — она положила ладонь на мою руку. — Ты должен понять. Шарлен была напугана. Из-за выкидыша. И из-за того, что случилось с Бобби.

— О чем ты? Блин, да что же такое на самом деле случилось с Бобби? Луиза, его смерть — действительно несчастный случай или нет?

— Ну… — она поколебалась. — Укололся он сам, и передоз был, тут все нормально. Но именно Большой Уилли подсунул ему дозу с отравой.

— Это ведь не в машине случилось, да?

Она покачала головой:

— После того, как Деннис избил Шарлен и она потеряла ребенка, она все рассказала Бобби, еще в больнице. Бобби пытался держаться, будто он ничего не знает, но Деннис просек, что он в курсе. Потому он и получил эту дозу. Потом, когда Шарлен уже вернулась из клиники, она проходила мимо детской, а оттуда шел запах.

— Боже мой… — все было даже страшнее, чем я себе воображал.

— Она нашла Бобби под детской кроваткой. Он был мертв уже несколько дней. Воняло ужасно. Деннис оставил его там специально, чтобы Шарлен увидела его. В качестве предупреждения.

— Что Шарлен рассказала ему? Ведь не только про избиения…

Она поглядела в окно:

— Ты увидишься с ней в субботу. И она все расскажет.

— Луиза, я хочу знать сейчас.

Она взяла меня за руку:

— Послушай, да пойми же ты наконец. Шарлен оставила все как есть только по одной причине. Она понимала, что это отвратительно. Но она ужасно боялась.

— Что было отвратительно? Что?

— Слушай, мне надо ехать. — Она завела мотор. — Если в ФБР прослушивали мой телефон, когда ты позвонил, они могли уже вычислить, куда я поехала. Джефф Бек, блин. Я думала, ты говоришь о Форуме. Чуть до Инглвуда не доехала.

— А ты не думаешь, что за тобой следили? — я оглянулся на шоссе. Пока мы разговаривали, ни одна машина не подъезжала сюда.

— Я несколько раз прокатилась туда-сюда, просто для безопасности.

— Да и машину выбрала такую незаметную. На дорогах столько фиолетовых «ХКЕ», запросто затеряться можно.

— Все так же хамишь. И это после всего, что я для тебя сделала.

— Я очень ценю твою помощь, Луиза. Я и вправду не представляю, как тебя и благодарить…

— А, ну это мы решим, — и она скользнула рукой по моему бедру. — Я заеду навестить тебя в Мексике. А Шарлен мы отправим в дальнюю командировку.

Я ухмыльнулся и убрал ее руку со своих брюк:

— Ну это ты уж слишком.

— Ты тоже, детка. А ничего, душа у тебя есть, даром что ты испорченный белый мальчик из пригорода.

— Луиза, вот эта последняя фраза от тебя значит для меня намного больше, чем похабная открытка от Нэнси Рейган…

Она прервала меня сочным, глубоким поцелуем.

— Береги себя.

Нагнувшись, я бросился обратно под навес «Китти Хоук», а она укатила в дождь.

Я был взбудоражен и одновременно ликовал. Я оказался прав. Шарлен знала, что я люблю ее, и сама по-прежнему любила меня. Наконец-то все должно было закончиться хорошо.

Но что же такое должно было появиться в интервью? Что такое «отвратительное» оно должно было открыть? Была ли моя решимость любить ее не таким уж важным делом по сравнению с тем, что прошла она, подвергшись тягчайшему испытанию?

Я тоже все пройду. Теперь меня заботило только одно — увидеть ее. И собирался сделать для этого все. Наконец-то мы сможем быть вместе. И ничто не остановит нас.

Я подошел к стойке с газетами, чтобы купить сигарет, и чуть не обосрался. На подставке рядом с автожурналами стоял свежий номер «Роллинг Стоун». «Рок-готика» — гласил заголовок.

— Когда он вышел? — спросил я у продавщицы, расплачиваясь за журнал. — Вроде должен был только на следующей неделе.

— Этот? Кажется, сегодня утром привезли, — любезно ответила она. — Да, этот номер рановато вышел. Наверное, из-за праздника. — Завтра будет День благодарения.

Отойдя к окну, я бешено пролистал журнал, отыскивая статью; я был слишком возбужден, чтобы читать ее внимательно. Скользнул взглядом по выделенным крупным шрифтом фразам: «Да, это я стреляла в него. Очень жаль, что он выжил». «Скотт приехал, чтобы спасти меня, а не изнасиловать». «Холтнер потерял рассудок. Окажись пистолет у него, он застрелил бы нас обоих». «Я сорвалась, когда узнала, что Скотт тоже любил Ангела. Но он был таким простодушным. Правды он не знал». «Когда я нашла Бобби в детской, я просто сошла с ума».

Были и фотографии: Деннис, «Stingrays», дом, я скалюсь в микрофон на работе. И несколько страниц интервью, включая, как я предполагал, самые непристойные разоблачения, с подробностями которых я решил разобраться позже. Я и так прочел достаточно, чтобы понять, что он убьет ее, как только увидит журнал. Она сделала именно то, чего он больше всего боялся.

Я бросился обратно в бар и сообщил мистеру Рэчету, что планы изменились, и дальше он пусть летит без меня. Дожидаться его реакции я не стал.

Обезумев, я выскочил из «Китти Хоук». Мне нужна была машина, а искать хрен знает где отделение «Hertz»[472] времени не было.

Увидев на стоянке шевроле «бель-эйр» пятьдесят седьмого года, я решил, что это знак свыше. Восстановленный до идеального состояния, белый с бледно-голубым — такой же, как тот, что был у меня в юности. Прижимая к себе ранец, я сквозь ливень бросился к нему. Если он окажется незапертым, значит, это судьба.

Не заперт. Я с легкостью соединил провода в замке зажигания и рванул прочь.

В машине был полный бак, восьмидорожечный магнитофон со старыми записями и пластиковая мадонна, приклеенная к приборной доске. Ливень был просто жуткий, на дорогах творился бардак. Час спустя я попал в затор на автостраде Тихоокеанского побережья. Чертыхаясь, я еле-еле полз вперед и наконец разглядел, в чем причина. Очередной оползень на Виг-Рок перекрыл трассу. Все машины направлялись в объезд через каньон Топанга. Блин!

Следующие три часа были сплошным кошмаром из вьющихся горных дорог, тряски при наборе скорости и грязевых оползней. Старую дорогу в Топанге размыло еще до выезда на Малхолланд. Я съехал на боковую дорогу с односторонним движением, вскоре асфальт кончился, пошла грязища. Несколько раз я едва не увяз, сдавал задним ходом, сносил деревья, но, в конце концов, все-таки выбрался на Малхолланд, с трудом перебрался через несколько затопленных участков, свернул на шоссе Энсинал-каньона, ведущую вниз, на побережье — и все это только для того, чтобы обнаружить, что дорогу полностью смыло, когда до автострады Тихоокеанского побережья оставалось не более полумили. Мне пришлось возвращаться на Малхолланд и сворачивать на Декер-роуд, чтобы все-таки попасть на автостраду побережья. Бензина в баке «шевроле» практически не осталось, когда я выбрался, наконец, на покрытую гравием парковку на утесе и увидел, что творится с «мавзолеем у моря».

Мой смутный план вскарабкаться по ступенькам и перелезть через ворота теперь оказался неосуществим. Ступеней больше не было. Ворот тоже, как и почти всей черной стены. Чудовищные волны обрушивались на скалу, подмывая основание гаража. Чаша бассейна была вся наружу. Сам дом казался на данный момент в безопасности, но ставить на это я бы не стал.

Я вытащил из ранца кольт, засунул его за пояс и доверху застегнул молнию на бледно-голубой куртке «Seahunt». Вылез из машины и помчался к эвкалиптам; не пробежав и полпути, я уже промок насквозь.

Подобравшись к воротам, я услышал рев двигателя, потом разглядел на дорожке машину, «ауди», явно ожидавшую открытия ворот. Сквозь шум ливня прорезался голос: «Говнюки пизданутые!». Это был Деннис.

«Ауди» с ревом выкатилась из ворот, проехала мимо меня; четыре светловолосых телохранителя, мокрые и злые. Мне было видно Денниса, провожавшего взглядом машину, стоящего у дверей дома. Я не осмелился проскакивать в ворота, а они тем временем закрылись, жужжа.

Я продрался через деревья обратно и начал свой путь вдоль ограды, направляясь к гаражу. Я подскальзывался в грязи, один раз едва не упал прямо на провода. Задумался, а может, из-за дождя ток отключен — около гаража была покоробившаяся секция, через которую я мог бы перелезть — но проверять это совершенно не хотелось.

В конце концов, мне удалось пробраться под самый фундамент гаража, открытый и беззащитный. Если б мне удалось преодолеть его, я мог бы взобраться наверх, во внутренний дворик, и оказаться на твердой земле. Вот только я, наконец, разглядел, как ненадежно держался теперь гараж. Примерно половина фундамента уже выступала над обрывом. Казалось, что он балансирует на краю, и если мраморный шарик перекатится из угла в угол — этого будет достаточно, чтобы весь гараж обрушился в бушующее под ним море. Волны бились о заляпанный грязью утес, пока я пробирался под фундаментом, держась за торчащие наружу трубы. Если б я попал под большую волну, меня бы смыло вниз.

Я уже почти добрался до внутреннего дворика — и тут накатила большая волна. Я зажмурился и вцепился в трубы изо всех сил. Сокрушительный удар размозжил меня о скалу. Мне показалось, что прошла целая минута, в течение которой не было ничего, только мощь равнодушно убивающей волны. Сквозь шум воды я услышал ужасающий грохот.

Когда волна отхлынула, я увидел, что чаша бассейна разломилась надвое, и одну из частей смыло. А где-то надо мной послышался хруст и скрежет. Ох, блядь, гараж начинал сползать.

Цепляясь ногтями, я вскарабкался во внутренний двор, в уцелевшую половину бассейна, в то время, как за моей спиной раздался треск штукатурки. Но когда я оглянулся, гараж еще стоял. Обвалился кусок задней стены, выставив напоказ часть помещений обоих этажей. Это было как на картинке, где убрана часть стены, чтобы показать, что происходит внутри. Или как в домике для кукол.

Внутри стоял «стингрэй», как всегда, сверкающий. Фары горели, пробивая резкими лучами пелену дождя; мотор работал. Входная дверь в гараж была поднята. Кто-то прогревал мотор, чтобы уехать.

Внутреннюю лестницу освещала, качаясь, голая лампочка; деннисовская доска для серфа валялась на ступенях. Верхняя дверь была открыта.

Голубая спальня была освещена мягким, романтическим светом свечей; примыкающую комнату не было видно. Струи ливня врывались внутрь, заливая плетеный ковер. Фотография Черил в рамке упала со стены.

На кровати лежала Шарлен, обнаженная, неподвижно застыв. Едва увидев ее, я понял — она мертва.

На тумбочке возле нее стояло множество свечей. Она лежала, не двигаясь. Налетевший порыв ливня погасил свечи.

Я бы расплакался — но не мог. Не мог даже шевельнуться; я был просто раздавлен. Но надо мной раздался скрип открываемой стеклянной двери, ведущей в музыкальную комнату. Я мгновенно шагнул назад, в бассейн, откуда меня не было видно сверху.

Быстрые, частые шаги по плитке. Деннис; его черная шелковая рубашка промокла, пока он бежал к гаражу. Он понесся по лестнице в спальню; а мне отсюда было ее не видно.

Секунду я выжидал, соображая, где сейчас может быть Большой Уилли. Может, он тоже сбежал с тонущего корабля? Из дома больше никто не выходил; а Деннис не возвращался из спальни. Дождь хлестал меня по лицу. Я вышел из бассейна по лесенке и через внутренний двор приблизился к гаражу. Пока я шел, сначала был слышен только шум ливня да треск переломившейся доски для серфа наверху, потом стало слышно мягкое урчание «стингрэя», сверкающего, как на фотографии. Я прошел мимо него в ярко освещенный гараж.

Вытащив кольт, я направился вверх по лестнице, и тут очередная волна тяжко ударила под здание. На полпути к спальне я увидел его тень на стене, по которой понял, что он стоит возле кровати. Я сделал еще несколько шагов и услышал его голос. Он говорил. Говорил.

— Не волнуйся, детка. С тобой все будет в порядке. Я только соберу здесь кое-что из твоих вещей.

Его тон был совершенно обычным — и этого я не понимал. Но, с другой стороны, когда это я понимал его? Я был совершенно уверен, что она мертва. Но оказалось, что нет. Он разговаривал с ней; она была жива.

Добравшись до последней ступеньки, я расслышал звяканье ключей, а он все говорил:

— Я нашел чудесное место для тебя, девочка моя. Далеко в пустыне, где никогда не бывает дождей. Мы будем счастливы там, в прохладной темной комнате. Только ты и я, детка. Я никогда тебя не покину, клянусь.

Теперь я его увидел — стоя спиной ко мне, он открывал дверь в примыкающую комнату. Он включил свет, и в зеркалах во весь рост, которыми были увешаны все стены, возникли его бесчисленные отражения. Это была тщательно обустроенная женская гардеробная; некоторые зеркала были отодвинуты, за ними были стеллажи с женской одеждой: блузки и брючки-«капри» в пластиковых пакетах, горы сандалий. Одежда Черил. Он подошел к шкафу, снял с плечиков красный виниловый плащ-дождевик и подобрал подходящие к нему красные виниловые сапожки.

Потом повернулся — и увидел меня; и замер, как робот, которого неожиданно выключили. На его лице не было видно ни потрясения, ни чувства вины. Выражение его было безучастным, бессовестным; расширенные зрачки метнулись к Шарлен на узкой кровати, потом обратно ко мне. Прижимая к груди плащ и сапожки, он улыбнулся и застенчиво пожал плечами, как мальчишка, ожидающий нагоняя.

— Привет, Скотт.

Я снова взглянул на Шарлен и вновь убедился, что она мертва. Она была такой бледной, лежала в тени верхней койки так неподвижно, в преднамеренно приданной позе, ноги прямые, как у манекена, руки не сложены на груди, а слегка разведены в стороны, словно в напыщенном жесте, каким принимают что-либо большое. Ее кожа была слишком бледной, словно она перенесла нечто большее, нежели просто смерть. В режущем свете из гардеробной ее лодыжка блестела, словно у лакированной керамической статуэтки.

Я все еще держал его под прицелом, хотя, кроме меня, к нападению здесь никто не готовился. Он казался измученным, но каким-то безмятежным, словно самое плохое, что могло случиться, уже случилось.

— Что ты с ней сделал? — спросил я.

— Посмотри сам, — с благоговением ответил он.

Я потянулся к выключателю на стене. Он осторожно шагнул к двери, следя за моей реакцией, как отец, наблюдающий за вскрывающим подарок ребенком.

— Ты ведь всегда знал, что она здесь, правда? — спросил он в момент, когда я нажал на выключатель.

Лампочки в верхней люстре были розовыми, но их света хватило, чтобы я увидел. О да, я увидел.

— Разве она не точно такая, какой ты ее помнишь?

— Господи Боже мой.

Это была Черил:

И он был прав. Она была точно такой, какой я ее помнил. Ее сладкие губы, такие же красные, как в тот день, когда я последний раз целовал их. Полуприкрытые глаза с густыми ресницами, словно она пребывала в блаженстве. Казалось, вот-вот они распахнутся, эти чудесные голубые глаза, и встретятся с моим взглядом. Ее нежная шея, мягкая, как в тот день, когда мы последний раз ласкали друг друга, и в тот раз я целовал ее от шеи вниз, к ее высоким, восхитительным, безупречным грудям. Ее тонкая талия, ее бедра, как у Ким Новак, мерцают в свете ламп. А на лобке ее блестящие густые каштановые волосы навеки были залиты твердым прозрачным полиуретановым пластиком, в который она была полностью заключена — и лишь здесь, ниже лобковых волос, она не была ангельски прекрасна; здесь время не остановилось.

Я отшатнулся, увидев свежую кровь, блестевшую у входа во влагалище. Как такое могло быть? Как могло существовать отверстие, не приводя к разложению тела? Потом я разглядел, в чем дело. Никакого отверстия не было. Между ее ногами, вплотную к залитым пластиком гениталиям, он соорудил влагалище из постного сырого мяса. Разлохмаченный мясной край был смазан прозрачным увлажняющим гелем и испещрен перламутровыми полосками спермы. Под ее ягодицы была подложена прозрачная пластиковая простыня, чтобы защитить покрывало с кактусами от потеков крови.

Не знаю, как долго я стоял там. Мне казалось, я брежу или галлюцинирую, или просто сошел с ума. Постепенно до меня стало доходить, что он говорит что-то:

— …потому что она была так прекрасна. И в тот же миг, как я ее увидел, я понял, что другой такой никогда не будет. И что значила бы для меня жизнь без нее, навсегда без нее? Мой Ангел.

У меня возник жуткий порыв — защитить ее. Я хотел прикрыть ее чем-нибудь, словно она только что умерла или вообще спит. Или смыть кровь, или хоть что-нибудь! Что угодно. Дождь ударил в ее лицо, по щеке поползли капли. Ее каштановые волосы под пластиком были взлохмачены, стояли вокруг головы дыбом, хотя отраженный свет делал их похожими на нимб.

— Как ты мог это сделать? — наконец выдавил я.

Он заулыбался:

— Как я мог не сделать этого?

Под нами перекосились доски пола, а он подошел к ней, поднял несгибающееся тело, натянул рукава плаща на ее руки. Я не мог шелохнуться.

— Удивительно, что ты не узнал ее голос на кассете, — сказал он, суетливо застегивая на ней плащ. — Хотя качество на ней было никакое. Оригинал записан на восьми дорожках. Единственная запись ее голоса, которая у меня осталась. Уверен, ты узнал бы ее, если б прослушал запись целиком. Ближе к концу она смеялась. Это все была игра. На самом деле я не причинял ей никакой боли. Как я мог бы хоть в чем-то обидеть моего Ангела?

Фундамент накренился. Я вцепился в дверной косяк, чтобы удержаться от падения; он ухватился за кровать. В гардеробной с полок посыпались флакончики, воздух заполнился сладким тропическим запахом духов.

— Ого как, Скотти, — беспечно сказал он. — Похоже, от этого места вот-вот ничего не останется.

Он натянул красные сапожки Черил на ее негнущиеся ножки и поднял ее вертикально. При этом мясо соскользнуло вниз и шмякнулось на пол.

Это несколько расстроило его:

— Я понимаю, о чем ты думаешь, Скотти. Мне тоже это мясо не нравится, правда-правда. Такой дешевый суррогат. Почти святотатство, серьезно. Но что еще я мог сделать? Я изо всех сил старался оставить вход внутрь. Всю голову сломал, но этот орешек оказался мне просто не по зубам. В конце концов, у меня совсем не осталось времени. Она уже начинала разлагаться. — Он изобразил на лице самурайскую стойкость. — Мне ужасно не нравится мясо. А что бы ты сделал?

Снизу ударила чудовищная волна, и здание еще сильнее накренилось. Я устоял на ногах; он тоже. Когда волна схлынула, он потащил Черил к двери.

— Забавно, Скотти, — сообщил он. — У меня с самого начала было какое-то необычное ощущение насчет тебя. Я всегда чувствовал, что нас связывает нечто большее, чем взаимная любовь к рок-н-роллу. — Он рассмеялся. — Но, клянусь, до сегодняшнего дня я и понятия не имел, что именно.

Меня швырнуло обратно в реальность. Он прочел статью. Шар.

Пол опасно накренился, комод съехал в море. Я все еще держался за косяк, преграждая ему путь:

— Где Шар?

Вопрос он проигнорировал:

— Знаешь, а ведь Черил рассказывала мне о тебе, — мягко сообщил он. — Хотя, конечно же, я не знал, что это ты. Ее бывший парень. Который бросил ее, узнав, что она забеременела. Как же она ненавидела тебя, мальчик. Я хотел, чтобы она оставила ребенка, вот как я любил ее. Но она сказала — нет, это его ребенок, не хочу. Так что сыночка твоего из нее высосали.

Я оттолкнул его назад, к стене. Черил оказалась между нами, воняя сладкими духами. Я потерял голову:

— Где Шарлен?

Он ухмыльнулся:

— Правда, не знаю. Попробуй в помойке посмотреть. Ой, нет, подожди минутку. Сегодня как раз мусор вывозили.

— Ты, выблядок убогий! Если ты причинил ей боль…

— И что, если я причинил боль ей? — саркастически переспросил он. — Она только для этого и годится. Ей так нравится. А что, ты до сих пор так и не заметил?

Я ударил его по лицу. Еще и еще раз. В известном смысле я обезумел, это было за все те разы, когда я хотел дать ему по морде, но не дал. В конце концов, я, наверное, убил бы его, если б здание не накренилось снова; на сей раз в море улетел туалетный столик. Деннис и я грохнулись на пол, опрокинув и Черил. Я придавил его к полу, а он продолжал держаться за нее.

— Где Шар?

— Не скажу. Пошла она на хер. Говно собачье. И я это говно уже оттер.

— Где она? — я вдавил дуло револьвера ему под подбородок. Похоже, его это ничуть не впечатлило.

— Как-то раз она заявилась сюда. — Его губа кровоточила. — Она прервала нас. Да, конечно, я взбесился, но эта блядь сама виновата, что потеряла нашего ребенка. Потом она пошла и все рассказала Бобби. — Он осклабился. — Она прекрасно знала, что будет, если она еще хоть раз осмелится заговорить.

— Где она?! — я навел револьвер на восхитительное лицо Черил, впервые заметив кровь в ее волосах.

Его тон резко изменился:

— Нет, — спокойно сказал он. — Не сделаешь. Не сможешь.

Я взвел курок:

— Для меня это всего лишь трупак двадцатилетней свежести.

— Но это же Черил…

Мой палец лег на спуск:

— Вот и посмотришь, как ее отмершие мозги разлетятся…

— Нет! — взвыл он, притягивая Черил ближе. — Она наверху, в своей спальне. Забирай ее, мне на нее насрать. Она пустое место, она вообще никогда не существовала. — Он прижал Черил к себе и всхлипнул. — Только умоляю, не трогай моего Ангела. Моего маленького прелестного Ангела. Господи, я так люблю ее!

Я вскочил и бросился за дверь, оставив его в спальне с Ангелом на руках. Когда я выбегал на лестницу, пол снова качнулся, а он крикнул мне:

— Все равно ты опоздал, Скотти. Эта сучка уже спела в последний раз «Twist and Shout».[473]

Я не понял, что он имеет в виду.

Он засмеялся:

— Отныне и впредь она будет только рот открывать под старые хиты «Stingrays». Просто не жди больше шуточек между песнями.

Боже мой. Твою мать. Как собак.

Я бросился вниз по лестнице.

Я вбежал в дом через музыкальную комнату, с кольтом в руке. Усилители были включены, из динамиков доносилось потрескивание; я рванул дальше по розовому лохматому ковру. Пробежал через красный бархатный коридор; дом начинал скрипеть.

В холле на полу валялся последний номер «Роллинг Стоун», разорванный пополам, на последней странице — отпечаток грязного башмака. Там было снятое телеобъективом фото гаража, который я только что покинул, с крупной подписью «Гробница Ангела?».

Запирающаяся решетка на верху лестницы была открыта. Я поднялся наверх по грязным следам, отпечатавшимся на покрытых ковром ступенях; люстра в холле резко качнулась. Я прошел через открытую решетку и увидел яркий свет в комнате Шарлен. На миг он ослепил меня. Я прикрыл рукой глаза и разглядел Шарлен, лежащую на кровати.

Похоже было, что она в обмороке, но с внутренней стороны ее локтя виднелось пятно крови. Ее поза была почти сладострастной, волосы разметались по шелковой подушке, голубой шелковый халат был распахнут, обнажая груди.

Голова на подушке была запрокинута, рот широко раскрыт, яркая лампа была развернута так, чтобы светить ей в горло. Изо рта торчала сверкающая металлическая рукоятка длинного стального скальпеля.

Забыв обо всем, я кинулся к ней, и прятавшийся за дверью Большой Уилли набросился на меня сзади. Он выкручивал мне руку, пока я не выронил револьвер, и уже пригнул меня к полу, где мне и настал бы конец, когда я в отчаянном приливе животной силы отшвырнул его. До сих пор не понимаю, как мне это удалось. Все равно что сверчку оттолкнуть «кадиллак». Он влетел башкой в экран телевизора, и клип «Cars» оборвался с неприятным хлопком.

Когда дым от вспыхнувших катодов рассеялся, он сидел на полу, зажимая руками окровавленное лицо и стонал, не веря случившемуся.

Я склонился к Шарлен и осторожно извлек скальпель из ее горла. На лезвии не было следов крови. Я вовремя остановил Большого Уилли. Шарлен была в глубоком обмороке. Я взял ее на руки, и тут весь дом содрогнулся, издав нестройный хор скрежетов. Я привалился к стене, чтобы не упасть; снаружи до меня донесся ужасный грохот. Я успел увидеть в окно, как гараж падает вниз. Превратившись в груду раздробленных балок и рассыпающейся египетской штукатурки, он рухнул в море.

Я понес Шарлен в холл, дом снова качнулся, и решетчатая дверь начала закрываться за нами. Она остановилась, не захлопнувшись на какой-нибудь дюйм. Я толкнул ее ногой, чтобы открыть пошире, и дом снова вздрогнул.

В комнатах на первом этаже с полок сыпались стекло и фарфор, а я нес Шарлен по лестнице вниз. Когда я, наконец, спустился, лестница начала отделяться от стены. Я едва не уронил Шарлен. Последним рывком, шатаясь, я выбрался в холл, где увидел, что входная дверь открыта. Деннис покинул гараж вовремя.

Грязные следы его ботинок вели в музыкальную комнату, где я и увидел на стене его тень. Наблюдая за ней, я вынес Шарлен через переднюю дверь.

«Стингрэй» ждал на дорожке, на полпути от того места, где раньше был гараж. Черил в красном плащике была втиснута на пассажирское сиденье, на ее негнущуюся руку была повешена маленькая косметичка — вероятно, с зубной щеткой и парой трусов на смену. Двигатель ровно работал на холостых, из «вибра-соника» доносилась «Люби меня сегодня ночью».

Я поднес Шарлен к машине. С трудом изогнувшись, открыл дверцу со стороны Черил.

Дождь ворвался в салон, барабаня по ее керамическому лицу. Сейчас, при дневном свете, она выглядела совершенно неживой. Лицо было мертвенно-белым, кукольным, грубо накрашенным. Эта мертвая бледная кожа не давала никакого свечения. Словно она была сделана из папье-маше или воска. Лишь ее губы блестели с прежней устрашающей реалистичностью, болезненной остротой, все еще требуя импульсивного поцелуя. Передо мной снова проплыло, как в собственной голубой спальне я целую ее капризно надутые губки. Она словно шептала: «Люби меня, милый» — хотя, на самом деле, это был голос Шарлен из магнитофона. «Люби меня прямо сейчас».

Подцепив ее ногой за сгиб локтя, я выкинул Черил из машины. Деннис заорал, когда она шлепнулась в грязь и бросился к ней от дома, выронив охапку пленок. Не обращая на меня внимания, он скользнул в грязь к ней в пароксизме жалкой заботы:

— О Господи, девочка моя.

Он поднял ее и, обняв, стал покачивать. Порыв ветра отвернул полу плаща, подставив ливню ее окровавленную промежность. Словно она все еще была жива и могла застесняться, он быстро прижал полу на место.

— Ох, детка. Ну тише, тише, все хорошо.

Мокрым рукавом он вытер грязь с ее лица.

Фасад дома треснул сразу в нескольких местах. Об одно из зарешеченных окон размозжило застекленный шкафчик, вышвырнув на улицу осколки вдребезги разбитых купидонов и тарелок с портретом Кеннеди. У границы территории надломилась скала, выворотив с корнем королевскую пальму. Асфальт под ногами ходил ходуном, пока я усаживал Шарлен в машину на пассажирское сиденье. Ее ресницы задрожали. Она сглотнула, голова перекатилась с боку на бок, затем она снова обмякла. Я захлопнул дверцу. Мы готовы были ехать; оставалась только одна проблема.

— Деннис, как мне открыть ворота?

Он уже поднялся на ноги и волочил Черил обратно в дом.

— Пошел на хер, — сказал он. — Катись ко всем чертям. — И опустился на колени, подбирая катушку с двухдюймовой пленкой.

Трещина расколола дорожку и полузатопленный газон; одна из римских колонн рухнула. Я смотрел, как он тащит Черил в музыкальную комнату. От дома неслась какофония хруста балок и треска бетона. Керамические сувениры бились. Стекло разламывалось.

— Деннис! — заорал я ему. Он даже не заметил.

Я снова кинулся в красный бархатный коридор, под тканью лопалась штукатурка, гоня по материи волны. Когда я добрался до музыкальной комнаты, раздался взрыв, оглушающий рев, чудовищный грохот, едва не отшвырнувший меня обратно к дверям. Я зажал уши.

«Прилив волны огня» несся из огромных динамиков стремительным обвалом исступленных звуков. Волна пульсировала за волной: громкий хор, звучные ударные, полчища приглушенных духовых и пронзительных струнных, Африка трахала в жопу Брамса, марьячес избивали Вагнера, пока криком охваченного пламенем кондора не вступила Луиза Райт. Громкость была невыносимой; даже с зажатыми ушами мне казалось, что в череп ввинчиваются два сверла. А Деннис Контрелл выглядел совершенно безмятежным.

В окружении вибрирующих динамиков он нежно прижимал к себе Черил, словно она защищала его настолько же, насколько он оберегал ее. И хотя она была измазана в грязи, в этом мягком розоватом свете ее нежное лицо снова казалось сияющим своим прежним светом. А он будто смаковал всю нюансы музыки, делился ими с ней — той единственной, для кого он создал все это; той, которая вдохновила его на величайшую работу всей его жизни. Басы наваливались на меня, словно перегрузка. Хор пронзительно вопил. Я не мог понять, почему Деннис не бьется в припадке.

После окончания второго куплета музыка притихла, готовясь к следующему неизбежному взрыву. И в это недолгое затишье слышен был лишь приглушенный ритм ударных да играющие бликами волны духовых с синтезатора — шикарные, лоснящиеся звуки.

Посыпалась штукатурка. Стена, на которой висели его фотографии и «золотые» диски, дрогнула. И в этот возвышенный миг, каким бывает лишь миг перед началом оргазма, на его лице появилось выражение неизъяснимой безмятежности и печали, как у искупленного святого.

— Деннис, — повторил я, — мне нужно открыть ворота.

— Прямо позади тебя, Скотти, — ответил он со спокойным сочувствием. — Просто нажми кнопку — и ты свободен, езжай домой.

Музыка гремела, полнилась тревожным ожиданием. Я нашел красную кнопку, скрытую под тяжелым бархатом, и нажал ее. Снова взглянул на него, и мне показалось, что в его выжженном взгляде мелькнуло на миг что-то похожее на признание безумной тщеты того, что он сотворил.

И тут, словно в ответ на эту его мысль, будто лишь это могло подвигнуть его на искупление его чудовищных деяний, взвилась музыка.

Нет и не будет никогда ничего подобного этим нескольким секундам музыки. При всем своем цифровом совершенстве, последняя работа и рядом с этим не стояла. Это был отстой исключительной степени; кричаще-эффектное чувство, преобразованное в истинную веру сердца. Вздымаясь, подобно непростительно сногсшибательному валу полыхающего синего пламени, пожирая воды морские в полосе прибоя, предназначенные затопить тех, внизу, кто смотрел на него в благоговейном ужасе, не в силах двинуться с места — все линии сходились в ослепительно-блаженном финальном катарсисе. Где-то в этих нескольких секундах таилась дверь на небеса, аварийный люк в места вечной любви и милосердия, трещина в земной реальности и страданиях ее, что выходила за пределы мира, словно вечный приход у наркомана или непрерывный оргазм. Мириады ангелов-скопцов тянули мелодию без слов, а Луиза завывала на грани невыносимого экстаза, выстроенного из безумия и мучительного восторга — и наконец, на исходе бесконечного душераздирающего вопля, когда гребень обжигающей волны захлестнул огнем ее промежность, разразилась криком уничтожающего избавления.

Именно в этот миг, в высочайшей точке разрушения — все умерло, оборвалось, иссякло, а комната погрузилась в темноту, отключилось электричество.

У меня в ушах все еще звенело; я в полумраке смотрел на Денниса, все еще обнимающего Черил. Какое-то время был слышен лишь шум дождя да глухие удары волн в скалу. Затем позади него разлетелось затянутое фольгой окно. В помещение ворвался дождь, холодный полумрак комнаты стал влажным. Комната превратилась в открытую галерею, возвышающуюся над бездной. Готовое вот-вот рухнуть орлиное гнездо.

Пол посреди комнаты разломился, обломки половиц вспороли ковер. С потолка рухнули куски штукатурки, а оторвавшаяся секция пола поползла к окну, сбрасывая все, что на ней было, в бушующий прибой. Фортепиано с визгом скатилось по промокшему ковру и рухнуло наружу. В море полетели динамики и усилители. Он и Черил тоже валились вниз, я попытался схватить его, промахнулся, но вцепился в рукав винилового плаща Черил. Они сползали по перекосившемуся ковру, но я сумел остановить их, вцепившись в плащ и уперевшись ногами в край переломанных половиц. Плащ задрался ей на голову, а Деннис держался за ее руку выше локтя — только поэтому плащ до сих пор с нее не сполз.

Мокрый винил поскрипывал под его пальцами, его взгляд встретился с моим — и в нем была ужасающая твердость.

Полиуретан хрустнул.

— Она моя, — заявил он, и тут плечевые швы плаща разорвались, и сама ее рука вырвалась из плеча, и он сорвался вниз, по усыпанному хламом склону, в бушевавшие внизу волны, по-прежнему держа ее руку.

Из ее разорванного сустава что-то капало, в комнате пахло формальдегидом. Ветер сорвал плащ с ее головы, и я в последний раз посмотрел на ее ангельское лицо.

— Она твоя, — сказал я и выпустил ее.

Она покатилась вниз, навстречу удару очередной волны, и исчезла в пене.

Я выбежал в красный бархатный коридор, а позади меня в музыкальной комнате обрушился потолок.

Я проскочил через луксоровские двери между падающими балками и цементными блоками и увидел, что ворота открыты. Путь был свободен. Я метнулся за угол к «стингрэю». И умер на месте.

Въездную дорожку оторвало от скалы; «стингрэя» не было. Я кинулся к краю асфальта, и в этот момент весь дом обрушился в жутком грохоте ломающегося дерева и бетона. Чтобы устоять на ногах, пришлось шагнуть назад. Внизу я не увидел никаких следов машины, там не было ничего, кроме обломков скал и размолотой домашней утвари. Останки его доски для серфа мелькнули в воздухе и в щепки разбились о камни.

Она исчезла.

Я добрался до шевроле «бель-эйр» и некоторое время сидел в нем — не знаю, много ли времени прошло на самом деле. Когда, в конце концов, я отъехал, на утесе не осталось ничего, кроме измочаленной королевской пальмы и открытых въездных ворот.

19

Я ехал и ехал, чтобы не свихнуться окончательно, хотя, возможно, это уже произошло. Я понимал только одно — что не хочу думать, не хочу погружаться в свои чувства, ни сейчас, ни потом, а может, и никогда.

Я сосредоточился на дороге, мозги отключились, до сих пор не понимаю, как мне это удалось. Все шло так, будто я был запрограммирован на следование неким курсом, хотя это не имело больше для меня никакого смысла; как не имело значения и то, удастся мне добраться до цели или нет. Может, именно поэтому я и уехал.

Я ехал под ливнем в сторону Окснарда не знаю сколько часов, потом свернул на четыреста пятую трассу, продрался мимо аварий, через заторы; рядом играл восьмидорожечник, но я почти не слышал его. На границе был дурдом. Меня пропустили без проблем. Я гнал до городка Мексикали, а там остановился у обшарпанного оштукатуренного мотеля и снял комнату.

Я выжал одежду в ванну и развесил ее сушиться. Потом включил весь свет, словно это могло уберечь меня от моего внутреннего фильма, и сел на кровать. Свет не помог. Мозги тужились, переполняясь планами мщения и одержимо пытались найти порядок и здравый смысл там, где его было не так уж и много.

В этом фильме будут Деннис и Черил, они будут заниматься сексом на двухъярусной кровати в Хермозе, двадцать лет назад, может, всего за несколько дней до того, как она погибла. Кассетный магнитофон на тумбочке. «Деннис, прекрати! Ты делаешь мне больно.» — «Кто, я?» Она испустит короткий фальшивый крик и подавит зевок.

Будет авария, удар головы Черил о стойку двери машины, плеснувшая кровь. Чуть позже она будет уже мертва, но у Денниса будут лишь поверхностные порезы, и он выберется из машины. В оцепенении он побредет сквозь дождь и позовет Большого Уилли. Вдвоем они вытащат из «стингрэя» труп Черил. Потом будет визит в обшарпанный морг в Уоттсе, там деньги перейдут из рук в руки, и тело Черил забальзамируют. Потом он заберет ее домой, обратно в тот дом в Хермозе. В гараж. Вечность будет капать из галлонного бидона. Ее смерть нигде не будет зафиксирована.

Шарлен ничего не знала об этом.

До того дня, пять лет спустя, в шестьдесят девятом, когда она поднялась по внутренней лестнице в его личное убежище в первый и последний раз. Вот она на полпути наверх — беременная, она хватается за перила — и слышит голос Денниса, как услышал его я, и она понимает, что он там с другой девушкой. Она продолжит подъем, войдет в комнату — и увидит, с чем он там. Но и он увидит ее. Он подойдет к ней и одним ударом собьет с ног. И будет пинать ее, корчащуюся на полу.

Больничная палата; Бобби возле ее кровати, и она рассказывает ему, что Деннис сделал с ней. И что она видела. Со слезами на глазах он поцелует ее руку. Будет задуман побег. Но Бобби никогда не вернется. Вместо этого приедет Деннис и заберет свою жену домой.

Где она обнаружит в детской под кроваткой мертвого Бобби с пластиковым шприцем, торчащим из руки, и мухи будут ползать по его детскому лицу.

Вот Шарлен в своей спальне, в одиночестве переживает все эти годы страха. Ее будут избивать — по-другому он ее никогда больше не коснется. Не было никогда садомазохистских игр. И она ни разу больше не оскверняла священнодейства в его бледно-голубом святилище. Ему станет ни к чему все это грандиозное притворство для публики — зачем, когда его настоящая, совершенная Черил теперь навеки сохранена в волнах аромата духов на его кровати? Все мои подозрения насчет Шарлен были беспочвенными. Единственный ее секрет был в том, что она знала его тайну. На страницах «Роллинг Стоун» она совершила грандиозное разоблачение. Больше раскрывать было нечего.

Но целых пятнадцать лет она будет жить с этой тайной под гнетом угрозы того, что может случиться с ней, если она хоть обмолвится об этом кому-нибудь; она будет помнить, что случилось с Бобби — единственным, кому она рассказала все. Она ничего не говорила даже Луизе, пока не сочла, что Деннис мертв. И она ничего не могла рассказать мне на Каталине. Сейчас я понимал, что она должна была знать, что на той кассете был голос Черил. Но она хотела, чтобы я считал, будто это ее голос, запись приватной версии «Милый, когда мы в ссоре» — лишь бы не открывать правду, которая полностью оправдала бы ее. Почему? Добавилось ли к ее страху еще и чувство вины, убежденность в соучастии, потому что она знала — и молчала, знала — и все же оставалась с ним? Может быть, она сама объясняла все это в интервью «Роллинг Стоун». Может, в какой-нибудь другой день я снова вернусь к этому.

Одно я знал точно: в конце концов, она преодолела свой страх, поскольку я был рядом и готов был ей помочь. Это было все, чего она всегда хотела — почувствовать, какой могла бы быть ее жизнь за пределами тюремных стен. Ей нужен был кто-нибудь, кто ждал бы ее на берегу за рулем машины, которая унесла бы ее оттуда.

С пугающей ясностью передо мной возник ее образ — такой она стояла на деревянных ступенях береговой лестницы в ту ночь, когда я помог ей бежать: розовый чемоданчик «самсонит» в руке, ветер обтягивает ее фигуру шелковым платьем цвета морской волны, в глазах отражается яркий свет луны…

Я поднялся, чтобы прервать фильм на этом. Я знал, куда он затянет меня потом, и не собирался проходить через это сейчас. Я закурил. Стены здесь были тонкие. Мне было слышно, как парочка в соседней комнате занималась сексом. Он настойчиво порыкивал, она без особого энтузиазма кричала: «Ох, милый, да, милый, ох, милый, да» — а я смотрел на здоровенного черного таракана, бегущего по истертому ковру с рисунком из роз. Я затушил сигарету после пары затяжек, натянул на себя влажную одежду и отправился в путь.

Утром шторм прекратился. К полудню уже было ясно и жарко. Я несся по хайвею, обливаясь потом, за грязными окнами машины проносились роскошные зеленые джунгли, восьмидорожечник гремел, заглушая мои мысли.

Поздней ночью я добрался до Мазатлана и выяснил, как проехать к поместью Луизы, у какого-то пьяного американца.

Дом стоял на обрыве в нескольких милях от города; простой побеленный дом; когда я вкатывал на дорожку к нему, в свете луны он казался очень ярким.

Чтобы попасть внутрь, я выбил окно; залез и включил свет. Пахло плесенью, похоже было на гробницу, уставленную ротанговой мебелью и множеством погибших растений. Я снял телефонную трубку. Телефон тоже погиб.

В холодильнике нашлась еда, в баре — выпивка. Я стянул рубаху, сгреб бутылку «Джека Дэниэлса» и рухнул на диван. Именно тогда я увидел пластинку на стереопроигрывателе, истертый диск «Инжектором втиснутые сны». Цвета на конверте потускнели до того, что были почти неразличимы, «стингрэй» и глаза Шарлен стали бледно-зеленого химического цвета.

Именно тогда я не выдержал и разрыдался.

Иссякнув, я некоторое время пил из бутылки, потом снова не выдержал. Так продолжалось всю ночь; передо мной проплывали образы Шарлен. То, как она выглядела в огромном зале на Авалоне, пропитанном солнцем; то, как она улыбалась. В открытом кинотеатре «Сенчури» ее губы блестели в отраженном от экрана свете — а через миг я поцеловал ее. То, каким был ее взгляд, когда мы занимались любовью. Ее нежная хрупкость в темноте.

Когда бутылка опустела, я швырнул ее в стену. Потом вынул толстую полупрозрачную виниловую пластинку из конверта и сломал ее.

На рассвете я вывалился на балкон. Начинающийся день был ясным и безветренным, океан — спокойным и безжизненным, как в тот день, когда я встретил Шарлен у бассейна. Я посмотрел на скалы внизу. Ничего общего с Малибу, высота — ну, максимум двадцать футов. Но я был абсолютно уверен, что если полететь туда башкой вниз, мои мозги пойдут на обед чайкам. Я обдумывал такой вариант. Но слишком вымотался, чтобы сделать это.

Было до ужаса тихо. Я аж подпрыгнул, когда закричала какая-то птица. Когда в отдалении послышался рев мотора и шум колес — это я тоже расслышал.

Я перегнулся через перила, едва не вываливаясь, и увидел покрытую грязью машину, которая, кренясь, повернула с дороги и остановилась у дома. Это был «корветт» шестьдесят третьего года, «стингрэй»-купе с окном «сплит». Он был заляпан так, словно на нем попали под оползень. И все же, под слоем грязи можно было разглядеть, что он сверкающе-голубой.

Примечания

1

Fuel Injected Dreams — цитата из композиции «Dancing on Glass» группы «Motley Crue»

(обратно)

2

Lou Reed (настоящее имя Луис Фербэнк) — основатель группы «The Velvet Underground», член Галереи Славы рок-н-ролла (Rock and Roll Hall of Fame); композиция «Pale Blue Eyes» входит в состав альбома «The Velvet Underground» (1969).

(обратно)

3

City Of Angels — Лос-Аднжелес.

(обратно)

4

Знаменитое высотное здание, послужившее прообразом рушащегося небоскреба в фильме «Землетрясение».

(обратно)

5

«Gatorade» — энергетический напиток для спортсменов.

(обратно)

6

«Сооге» — марка американского пива.

(обратно)

7

«Mattel» — компания-гигант, производитель игрушек, в частности, куклы Барби.

(обратно)

8

«Disco Duck» — с таким названием существует лишь альбом группы «Rick Dees And His Cast Of Idiots». Видимо, название вымышленной группы.

(обратно)

9

Возможно, такой песни вообще не существует.

(обратно)

10

Orange County — округ в штате Калифорния.

(обратно)

11

Jane Pauley — ведущая американского семейного ток-шоу.

(обратно)

12

«Thompson-Ramo-Wooldridge» — крупнейший в мире поставщик автозапчастей и интегрированных систем управления автомобилем.

(обратно)

13

Ubangi-Shari — бывшая французская колония в Африке, сейчас — Центрально-Африканская Республика.

(обратно)

14

Риталин (метилфенидат) — препарат группы амфетаминов, применяется при лечении синдрома дефицита внимания с гиперактивностью (СДВГ) у детей.

(обратно)

15

Art Linkletter — американский писатель.

(обратно)

16

Jimmy Swaggart — известный баптистский телепроповедник, двоюродный брат легенды рока Джерри Ли «Убийцы» Льюиса.

(обратно)

17

George Wallace — американский актер.

(обратно)

18

Wink Martindale — известный телеведущий, в шоу которого принимал участие Элвис Пресли.

(обратно)

19

Barry Manilow (Barry Alan Pinkus) — известный американский композитор, певец и продюсер.

(обратно)

20

Little Richard (Richard Wayne Penniman) — композитор и певец, звезда рок-музыки, среди его песен, в частности, «Tutti Frutti», «Lucille», «Good Golly Miss Molly», и ми. др.

(обратно)

21

Bryan Ferry — лидер и вокалист группы «Roxy Music».

(обратно)

22

«Marvelettes» — американская женская поп- и ритм-энд-блюз-группа.

(обратно)

23

«Shriekback» — британская фанк-рок группа.

(обратно)

24

Patsy Cline (1932–1963) — известная певица, погибла в авиакатастрофе.

(обратно)

25

«Public Image» — английская группа, лидер-вокалист — Джон Лайдон.

(обратно)

26

Музыкальный канал в США на 94,5 FM.

(обратно)

27

«Kashmire» — песня группы «Led Zeppelin», альбом «Physical Graffiti»(1975).

(обратно)

28

IRA — Ирландская Республиканская Армия, террористическая организация.

(обратно)

29

WINdex — универсальное моющее средство.

(обратно)

30

Имеется в виду Нэнси Рейган — роман написан в годы президентства Рональда Рейгана.

(обратно)

31

Альбом «The Beatles» (1968); Чарльз Мэнсон, организатор и вдохновитель прогремевших убийств Тэйт/Ла Бьянка, считал песни из этого альбома посланиями к нему, в которых требовалось развязать межрасовую войну, в которой черные уничтожат белых («хелтер-скелтер»).

(обратно)

32

Женская вокальная группа, пользовавшаяся огромной популярностью в первой половине 60-х.

(обратно)

33

«Gun Club» — американская блюз-панк группа. Кид Конго позднее работал с музыкантами из Cocteau Twins.

(обратно)

34

Dusty Springfield (настоящее имя Мэри О'Брайен) — известнейшая американская поп-рок-певица 60-х гг., в середине 70- х перестала записываться, в 1978 г. выпустила два альбома, в конце 80-х гг. записывалась с группой «Pet Shop Boys».

(обратно)

35

Композиция группы «The Velvet Underground» с альбома «White Light/White Heat» (1967).

(обратно)

36

Песня в исполнении Рэя Петерсона (Ray Peterson).

(обратно)

37

Песня Джина и Рэда Сарри (Jean and Red Surrey) в исполнении Марка Диннинга (Mark Dinning).

(обратно)

38

Песня Яна Берри, Роджера Кристиана и Арта Корнфилда (Jan Berry, Roger Christian and Art Kornfield) в исполнении поп-панк-группы «Blink 182».

(обратно)

39

Инди-поп-группа, лидер — Бен Гиббард (Ben Gibbard).

(обратно)

40

Песня Джима Моррисона.

(обратно)

41

Песня Джими Хендрикса.

(обратно)

42

Песня Джона Леннона и Пола Маккартни.

(обратно)

43

Известная композиция Лесли Гор.

(обратно)

44

Песня Фрэнки Наклза (Frankie Knuckles).

(обратно)

45

Легендарная композиция Эдди Кокрэна при участии Джерри Кэйпхарта.

(обратно)

46

Рок-группа, первой начавшая эксперименты с громкостью звука; считаются основоположниками хэви-метал-рока.

(обратно)

47

Keith Richards — гитарист группы «Rolling Stones».

(обратно)

48

David Hartman — известный американский режиссер.

(обратно)

49

В августе 1965 г. в районе Уоттс в Лос-Анджелесе вспыхнул бунт против расовой дискриминации. Для его подавления власти были вынуждены задействовать 20 тыс. солдат Национальной гвардии.

(обратно)

50

Убийства, совершенные «семьей Мэнсона» — членами коммуны хиппи под руководством «пророка» Чарльза Мэн¬сона: жестокая резня на вилле режиссера Романа Полански в ночь с 8 на 9 августа 1969 г. (в числе семерых погибших была актриса Шарон Тэйт, жена Полански, находившаяся на девятом месяце беременности, на стене кровью жертвы было написано «Свинья!» — сл. песню Джорджа Харрисона с пророческого для Мэнсона «Белого Альбома» Битлз 1968 г.). Следующей ночью были зверски убиты Лено и Розмари Ла Бьянка; Мэнсон и остальные участники этих преступлений были приговорены к пожизненному заключению. Чарли утверждает, что убийств не совершал и не отдавал приказа совершить.

(обратно)

51

«Fritos» — кукурузные палочки и картофельные чипсы, выпускаемые компанией Frito-Lay: «Lays», «Cheetos».

(обратно)

52

«American Bandstand» — телепрограмма Дика Кларка о современной музыке, выходит в эфир с 1957 г.

(обратно)

53

Orson Welles — актер, режиссер, сценарист, продюсер.

(обратно)

54

John Gielgud — американский актер и режиссер.

(обратно)

55

Знаменитая панк-рок группа.

(обратно)

56

Patti Smith — певица, одна из основоположниц панк-рока.

(обратно)

57

Tom Waits — американский певец и композитор.

(обратно)

58

«Vassar» — престижный частный гуманитарный колледж высшей ступени в штате Нью-Йорк.

(обратно)

59

Joe Тех (наст. имя Joe Arrington Jr.) — музыкант, актер, автор музыки к фильмам.

(обратно)

60

Намек на фильм «The Four Faces Of Lynn».

(обратно)

61

Alan Alda (наст. имя Alphonso D'Abruzzo Jr.) — романтический актер и режиссер.

(обратно)

62

Harvey Keitel — известный американский актер; в середине 80-х гг. был известен работами в фильмах М. Скорцезе («Бешеные псы», «Криминальное чтиво» и «От заката до рассвета» в то время еще не были сняты).

(обратно)

63

Rock Hudson — романтический актер, один из кумиров 50-60-х гг.; умер в 1985 г. от СПИДа.

(обратно)

64

Joanne Woodward — американская актриса, лауреатка премии «Золотой глобус» за роль в фильме «Рэйчел, Рэйчел».

(обратно)

65

«Goodwill Store» — сеть дешевых магазинов, принимающих пожертвования в виде вещей; реализованные от их продажи средства идут на программы для нуждающихся.

(обратно)

66

Split-window — заднее окно машины, овальной формы, разделенное перегородкой на две части.

(обратно)

67

Реклама шампуня «Breck» в 40–50 гг. — портреты очень женственных, романтичных, и в то же время чувственных девушек с аккуратными прическами в «мягком» стиле — имела огромный успех в течение нескольких десятилетий; название «Breck Girl» до сих пор является нарицательным.

(обратно)

68

Ann-Margret — известная американская актриса, звезда 50–60 гг.

(обратно)

69

Британский вокальный квартет.

(обратно)

70

Песню с таким названием исполняет также группа «Offspring».

(обратно)

71

Женская рок-группа, выпустила в середине 60-х гг. множество хит-синглов.

(обратно)

72

Песня Фила Спектора (Phil Spector), хит в исполнении группы «The Ronettes».

(обратно)

73

Princess Grace (Grace Patricia Kelly) — известная американская актриса, лауреатка премии «Оскар» (1954); с 1956 г. — жена правителя Монако князя Рене III; погибла в автокатастрофе в 1982 г.

(обратно)

74

«The Homecoming Queen's Got a Gun» — песня группы «The Flirtations».

(обратно)

75

«The Adventures Of Ozzie and Harriet» — семейное ТВ-шоу; его герои — добропорядочные чопорные люди.

(обратно)

76

Ike — прозвище Дуайта Эйзенхауэра, 34-го президента США; в ходе предвыборной кампании среди его сторонников были популярны значки на булавке с лозунгом «Я люблю Айка!».

(обратно)

77

«Radio Corporation of America» — в 60-е гг. крупнейший производитель грампластинок и проигрывателей.

(обратно)

78

Wally Сох — популярный в 60-х гг. американский актер.

(обратно)

79

«Vibra-Sonic» — система звукозаписи и воспроизведения.

(обратно)

80

«Magnavox Consumer Electronics Corp» — компания по производству электронных приборов.

(обратно)

81

James Brown — легендарный певец и композитор, «крестный отец соула», родоначальник стиля фанк.

(обратно)

82

Известная песня Джеймса Брауна.

(обратно)

83

Легендарный «живой» альбом Джеймса Брауна, записанный в знаменитом блюзовом клубе в Нью-Йорке «Apollo» («The James Brown Show Live At Apollo», 1962).

(обратно)

84

Chet Huntley — легендарный американский диктор, ведущий телевизионных новостей.

(обратно)

85

Hollywood Bowl — природный амфитеатр в Лос-Анджелесе, в который встроена грандиозная концертная площадка. Битлз дали там серию концертов в 1965, что отражено на видеозаписях и концертном альбоме «The Beatles At The Hollywood Bowl», выпущенном в 1977 г.

(обратно)

86

Idi Amin Dada — бывший диктатор Уганды, садист и каннибал; при росте более 190 см весил около 110 кг.

(обратно)

87

РСН (Pacific Coast Highway) — знаменитая живописная трасса, идущая вдоль Тихоокеанского побережья, вдоль которой расположены набережная Малибу, выход каньона Топанга, район Castellammara («Замок над морем») и др.

(обратно)

88

Point Dume — один из лучших пляжей вблизи Лос-Анджелеса.

(обратно)

89

Известная панк-рок группа.

(обратно)

90

Восемнадцатая династия — царствовала в Древнем Египте в 1567–1320 до Р.Х.; к ней принадлежали фараоны Эхнатон и Тутанхамон.

(обратно)

91

Frank Lloyd Wright (1867–1959) — американский архитектор, основоположник т. н. «органической архитектуры».

(обратно)

92

Cecil В. De Mille — продюсер, сценарист и режиссер, участвовал в создании более 150 фильмов, в том числе дважды снял «Десять заповедей» (1923 г. — немой фильм, 1956 г. — звуковой римейк, в котором Чарлтон Хестон сыграл роль Моисея).

(обратно)

93

Jacqueline Susann (1921–1974) — известная американская писательница, автор бестселлера «Долина кукол» (вышел в 1966 г., неоднократно экранизировался), романов «Одного раза недостаточно», «Машина любви».

(обратно)

94

Гор — бог восходящего солнца в египетской мифологии, изображается с головой сокола или в виде крылатого солнца; сын Озириса и Исиды, отомстивший за убийство отца и сумевший воскресить его.

(обратно)

95

French Quarter — знаменитый старый квартал в Новом Орлеане (штат Луизиана).

(обратно)

96

Дезоксин — психостимулирующий препарат группы амфетаминов.

(обратно)

97

Луксор — город в Египте, один из крупнейших в мире археологических центров, со множеством сохранившихся святилищ и гробниц.

(обратно)

98

«Gravy Train» — имеется в виду: фильм «The Gravy Train» (1974, реж. Jack Starrett).

(обратно)

99

Liberace (Wladziu Valentino Liberace, 1919–1987) — пианист-виртуоз, «король фортепианного китча»; известен также склонностью носить множество вычурных крикливых ювелирных украшений.

(обратно)

100

Graceland — поместье Элвиса Пресли, в котором он жил с 22 лет до самой смерти: особняк и 14 акров территории, на которых расположены конюшни, «зал славы» певца и деловой офис; в настоящее время там располагается музей Элвиса.

(обратно)

101

«Pick'N'Save» — сеть недорогих магазинов в США.

(обратно)

102

Karen Carpenter — американская певица, вокалистка группы «The Carpenters».

(обратно)

103

Джон Фицджеральд Кеннеди.

(обратно)

104

Роберт Фрэнсис Кеннеди.

(обратно)

105

«The Valley of the Dolls» — бестселлер Жаклин Сюзанн о закулисной жизни шоу-бизнеса; название «Долина кукол» стало нарицательным для Голливуда; в 1967 г. Марк Робсон снял по роману первый одноименный фильм, в котором сыграли Пэтти Дьюк и Шарон Тэйт.

(обратно)

106

Ritchie Valens (наст. имя Ричард Валенсуэла) — звезда рок-н-ролла второй половины 50-х, один из первых рокеров латиноамериканского происхождения, создатель группы Silhouettes, автор знаменитой «Ла Бамбы». Погиб 3 февраля 1959 г. в авиакатастрофе вместе с Бадди Холли и Биг Боппером (Дж. П.Ричардсоном).

(обратно)

107

Brian Jones — гитарист группы «Rolling Stones»; причины смерти не вполне ясны, тело было обнаружено в плавательном бассейне его виллы 3 июля 1969 г.

(обратно)

108

James Dean — культовый среди молодежи середины 50-х гг. актер; погиб в автокатастрофе.

(обратно)

109

Растение, из которого вырабатывается эфирное масло с характерным запахом.

(обратно)

110

Hef — прозвище Хью Хефнера (Hew Hefner), основателя журнала «Playboy».

(обратно)

111

Dino — речь идет о продюсере Дино де Лаурентисс.

(обратно)

112

Miss July — «девушка месяца» (в данном случае — июля), чье фото напечатано на развороте журнала «Playboy».

(обратно)

113

Becrchtesgaden — горноклиматический курорт на юго-востоке Германии, вблизи озера Кёнигсзее, к югу от Зальцбурга (Австрия); центр зимнего спорта.

(обратно)

114

Группа «Martha (Reeves) and the Vandellas» — известная группа с весьма экспрессивным стилем поведения на сцене.

(обратно)

115

Сумерки богов (нем.).

(обратно)

116

«Brill Building» — «фабрика хитов» на Бродвее, на которой было создано множество хитов 60-70-х гг.; в итоге один из стилей поп-музыки получил название Brill Building Pop.

(обратно)

117

Американская фолк-рок-группа.

(обратно)

118

«The Mod Squad» — знаменитый в 60-70-х гг. сериал.

(обратно)

119

Sonny (Salvatore) Bono — музыкант, автор и исполнитель песен; первый продюсер Шер (наст. имя Шерил Саркисян Ла Пьер) и её коллега по дуэту (2 сингла под названием «Цезарь и Клео», потом — «Сонни и Шер»). Позднее дуэт (и брак) распался.

(обратно)

120

Eddie Cochran (1938–1960) — композитор и певец, один из зачинателей рок-н-ролла, наряду с Чаком Берри, Бадди Холли, Литтл Ричардом и др. Короткая и красивая карьера (всего 3 года). Имя, до сих пор окружённое мифами. Автор песен «Summertime Blues», «C'mon Everybody» и др. Погиб в автомобильной аварии.

(обратно)

121

Screamin' Jay Hawkins — легендарный автор и исполнитель блюза, ритм-энд-блюза, госпелз, не брезговал и соулом. Вопящий лорд хоррор, автор «Джека Потрошителя» («Jack The Ripper»), суперхита «I Put A Spell On You» и ми. др.

(обратно)

122

Kate Smith — известная американская певица, исполнительница песни «God Bless America» (автор Ирвинг Берлин).

(обратно)

123

«Dr. No» — роман Я. Флеминга о Джеймсе Бонде; неоднократно экранизирован.

(обратно)

124

Один из лучших альбомов Боба Дилана с группой «The Band». Боб сфотографирован на обложке в яркой рубахе в фиолетово-розовых тонах.

(обратно)

125

Gogi Grant — американский певец.

(обратно)

126

Perry Соmо — автор и исполнитель песен, известный шоумен.

(обратно)

127

Pat Boone (Charles Eugene Pat Boone) — американский певец, популярный во второй половине 50-х гг.

(обратно)

128

Композиция со второго альбома группы «Led Zeppelin» (1969).

(обратно)

129

Totie Fields (1930–1978) — эстрадная «звезда» комического жанра: бойкая на язык толстушка.

(обратно)

130

Вероятно, имеется в виду композиция Джона Леннона «Angel Baby» с альбома «Menlove Avenue» (sessions 1974–1975), издан в 1986 г.

(обратно)

131

Anita Pallenberg — модель и актриса, любовница Брайана Джонса, затем Кейта Ричардса (оба — «Rolling Stones»).

(обратно)

132

«When We Kiss» — песня с таким названием есть у группы «Next».

(обратно)

133

Шевроле-корветт «stingray» — культовый автомобиль середины 60-х гг.

(обратно)

134

Lee Oswald — «официальный» убийца Джона Ф. Кеннеди.

(обратно)

135

«Mondo Саnе» — «Собачий мир» (итал.), легендарный документальный шоковый фильм итальянского режиссера Якопетти.

(обратно)

136

Песня группы «Beach boys», авторы Брайн Уилсон и Роджер Кристиан.

(обратно)

137

Leslie Gore — американская певица.

(обратно)

138

Connie Francis — известная американская певица, впоследствии актриса.

(обратно)

139

Дуэт Рэя Хильдебранда (Ray Hildebrand) и Джилл Джексон (Jill Jackson), исполнители «школьных» хитов «Неу Paula» и «Young Lovers».

(обратно)

140

Легендарная композиция Джеймса Брауна.

(обратно)

141

Песня Уилли Диксона (Willie Dixon); в новой аранжировке исполнялась группой «Rolling Stones».

(обратно)

142

Barry Goldwater — политик, лидер консервативного крыла Республиканской партии.

(обратно)

143

Песня Битлз с их второго альбома With the Beatles (1963).

(обратно)

144

«International House of Pancakes» — сеть круглосуточно открытых ресторанов, в постоянное меню которых входят оладьи и блинчики.

(обратно)

145

California Department of Transportation — Управление транспорта Калифорнии, в ведении которого находятся и спасательные службы.

(обратно)

146

Mann Act/White Slave Act — закон, запрещающий перевозки людей с целью дальнейшего вовлечения их в проституцию и иные виды сексуальной эксплуатации.

(обратно)

147

Linda Kasabian — член «семьи» Мэнсона, соучастница убийства актрисы Шарон Тэйт.

(обратно)

148

Deborah Ann Harry — вокалистка группы «Blondie».

(обратно)

149

Debby Boone — певица, исполнительница христианских гимнов.

(обратно)

150

Pat Benatar — американская поп-рок певица.

(обратно)

151

Patty Hearst — дочь газетного магната Уильяма Хёрста, успешно похищенная группировкой SLA (Symbionese Liberation Army), и в дальнейшем принимавшая активное участие в террористической деятельности этой группы; ее судьба легла в основу фильма «История Пэтти Хёрст»

(обратно)

152

Willie Мае «Big Mama» Thornton — известная исполнительница блюза.

(обратно)

153

Bianca Jagger — первая жена Мика Джеггера.

(обратно)

154

«Binaca» — средства по уходу за полостью рта (пасты, спреи и пр.).

(обратно)

155

Композиция группы «Scorpions».

(обратно)

156

«Seven-Eleven» — международная сеть магазинов.

(обратно)

157

Известная группа, игравшая психоделический рок.

(обратно)

158

Moby Grape — культовая группа сан-францисских хиппи, сочетавшая психоделию со свободной блюзовой формой, плюс характерный ритм-энд-блюзовый вокал Боба Мосли. Студийные записи не пользовались коммерческим успехом.

(обратно)

159

«Sgt. Pepper's Lonely Heart Club Band» (1967) — самый знаменитый психоделический концептуальный альбом группы «Beatles», по мнению некоторых — вообще лучший альбом всех времён и народов.

(обратно)

160

Знаменитая английская блюз-рок-группа, первая из т. н. супергрупп (Эрик Клэптон+Джек Брюс+Джинджер Бейкер, ранее прославившиеся в других проектах).

(обратно)

161

«Love Me Tonight» — композиция Тома Джонса.

(обратно)

162

John Cage — американский авангардный композитор.

(обратно)

163

Эмбиент — музыкальный стиль, в котором за счет использования электронной реверберации и других пространственно-звуковых технологий создаются эффекты, способствующие медитативному состоянию, либо создается впечатление «отчуждения».

(обратно)

164

Глокеншпиль — разновидность металлофона; в качестве источника звука служит набор колокольчиков или металлических пластин.

(обратно)

165

Barry White — известный певец диско-соул.

(обратно)

166

«Lave Lamp» — декоративный светильник, состоящий из сосуда с глицерином, в котором находятся кусочки окрашенного воска; при нагревании воск перемещается, принимая различные формы.

(обратно)

167

В-52 — эксцентричная американская группа, чей стиль — соус из нью-вейва, авангарда, диско, панка, фанка и фолка.

(обратно)

168

Американская группа, игравшая преимущественно классические ритм-энд-блюзы.

(обратно)

169

Песня из альбома «American Stars'N' Bars» (1977).

(обратно)

170

Neil Young — известнейший певец и композитор. Играл фолк, хард, акустические баллады в группах Buffalo Springfield, CSN&Y, Crazy Horse и сольно.

(обратно)

171

Компания «Muzak Corp.» — производитель аппаратуры для фоновой музыки в помещениях, в том числе в лифтах.

(обратно)

172

Randy Newman — автор и исполнитель рок-поп песен. Его кумиром был Фэтс Домино, но он разработал свой собственный стиль и писал весьма ироничные тексты.

(обратно)

173

«Coppertone» — популярная марка косметики фирмы «Шеринг-Плау»: лосьоны для загара и солнцезащитные средства.

(обратно)

174

Gidget — имя главной героини в одноименном фильме о серферах, которую сыграла Сандра Ди (Sandra Dee).

(обратно)

175

Прелюдин (фенметразин) — препарат группы амфетаминов, психостимулятор.

(обратно)

176

Дексатрим — комплексный мультивитаминный препарат, используется, в частности, в курсах похудения.

(обратно)

177

Ward and June — герои популярного в 50–60 гг. семейного сериала: тиран-отец и всецело занятая хозяйством мать.

(обратно)

178

В силу самого этого факта (лат.).

(обратно)

179

Century City — самый молодой город неподалеку от Лос-Анджелеса, в нем расположены киностудия «XX–Century Fox», компании, занимающиеся информационными технологиями, крупные развлекательные центры; «Century City Towers» — престижнейший офисно-торговый центр с двумя башнями-«близнецами».

(обратно)

180

Имеется в виду роман Германа Гессе.

(обратно)

181

Возможно, речь о книге «Winning Through Intimidation» Роберта Рингера (Robert J. Ringer).

(обратно)

182

Melanie Safka — известная американская певица и композитор, открытие Вудстока, лучший альбом — «Candles In The Rain» (1970).

(обратно)

183

Romeo Void — американский исполнитель знаменитой композиции «Never Say Never».

(обратно)

184

«Не Hit Me (And It Felt Like A Kiss)» — эта песня Кэрол Кинг (Carole King) и Джерри Гоффина (Gerry Goffin) потерпела сокрушительный провал и была запрещена к трансляции по радио по морально-этическим соображениям.

(обратно)

185

Песня из диснеевского «Davy Crockett»; Дэви Крокетт — фольклорный герой, бравый покоритель Дикого Запада.

(обратно)

186

Известная английская рок-группа, игравшая корневой чёрный ритм-энд-блюз.

(обратно)

187

Популярнейшая лондонская группа, их сравнивали с Битлз.

(обратно)

188

Австралийская рок-группа.

(обратно)

189

Американская хард-рок-группа.

(обратно)

190

Хит Фила Спектора (Phil Spector) в исполнении группы «Crystals»

(обратно)

191

«Tareyton» — марка сигарет.

(обратно)

192

Компания «Trojan» в 60-е гг. выпускала по лицензии мини-кары (bubble cars) с прозрачной крышей.

(обратно)

193

«Lennon Sisters» — вокальная группа, ведущая певица — Дженет Леннон (Janet Lennon).

(обратно)

194

Намек на группу «Beach Boys».

(обратно)

195

Lana Turner (Julia Gina Mildred Francis) — популярная мелодраматическая актриса.

(обратно)

196

Huarachi — легкие сандалии, один из элементов имиджа сёрфера, так же как свободные белые джинсы «Levis'» и клетчатые рубашки «Pendleton».

(обратно)

197

Jim Anderson — главный герой популярнейшего радио-, а затем телесериала о жизни идеальной семьи «Папе лучше знать» («Father Knows Best»); Бад и Бетти (Bud and Betty) — сын и дочь Джима.

(обратно)

198

Знаменитый хит группы «Beatles» (1963).

(обратно)

199

«Sixty Minutes» — телевизионная документальная программа.

(обратно)

200

Barbara Walters — самая высокооплачиваемая ведущая новостей.

(обратно)

201

Известная рок-группа, играющая тяжёлую архаичную новую волну; вокалистка — Крисси Хайнд (Chrissie Hynde).

(обратно)

202

Arthur Godfrey — ведущий утренней программы Sumdial, посвященной музыке, на вашингтонской радиостанции WJSV.

(обратно)

203

«Каго» — торговая марка компании Bestfoods, сироп высшей очистки.

(обратно)

204

Bette Midler — известная актриса и певица, «Божественная» (прозвище по названию первого альбома).

(обратно)

205

Песня из одноименного фильма, главную роль в котором сыграла Бетт Мидлер.

(обратно)

206

Speed, speedy — жаргонное название амфетаминовых наркотиков.

(обратно)

207

Richard Conte (Nickolas Peter Conte) — известный американский актер и режиссер.

(обратно)

208

Phil Spector — легендарный композитор и продюсер; изобрел прием «стена звука» (wall of sound), дающий возможность значительно расширить тембровый спектр.

(обратно)

209

Brian Wilson — басист, клавишник, вокалист, композитор, аранжировщик и сердце группы The Beach Boys.

(обратно)

210

«Rodan» — фильм о гигантском птеродактиле Родане (Япония, 1956).

(обратно)

211

Плакировка — нанесение покрытия из пластинок, как правило, металлических.

(обратно)

212

Alpha Beta day — возможно, речь идет о благотворительной организации «Alpha Beta Nursery», помогающей детям иммигрантов адаптироваться в новой для них культурной среде.

(обратно)

213

Dealey Plaza — место убийства Джона Кеннеди.

(обратно)

214

Согласно версии, по которой в Дж. Ф. Кеннеди, кроме Ли Освальда, стрелял кто-то еще, предположительное расположение второго стрелка — травяной холм (Grassy Knoll).

(обратно)

215

Кваалюд (метаквалон) — успокоительный и снотворный препарат; может вызывать зависимость.

(обратно)

216

Carz — американская панк-рок-группа. Лидер Рик Окасек, наиболее известная композиция — «Drive».

(обратно)

217

Один из знаменитых хитов Джеймса Брауна.

(обратно)

218

Популярная рок-поп-группа.

(обратно)

219

«Geritol» — марка газированной воды с витаминами и железистыми добавками.

(обратно)

220

Charles Bronson — известный американский актер, снимался в основном в вестернах.

(обратно)

221

Agoura (Agoura Hills) — город на юго-западе штата Калифорния, в предгорьях Санта-Моники.

(обратно)

222

Calabasas — небольшой город в штате Калифорния.

(обратно)

223

«Tiny Naylor's» — сеть ресторанов в Лос-Анжелесе.

(обратно)

224

Речь об убийстве Тэйт/Ла Бьянка.

(обратно)

225

Английская группа, эволюционировавшая от ритм-энд-блюза и меланхоличных баллад до симфо-рока.

(обратно)

226

Donovan Leitch — известный британский фолк-рок певец.

(обратно)

227

«Captain Beefheart and His Magic Band» — группа, игравшая в самых разных направлениях рок-музыки (рок-авангард, блюз, фри-джаз, психоделия, прото-панк); руководитель — Donald Glen (Van) Vliet, Капитан Бычье сердце.

(обратно)

228

Nancy Sinatra — американская актриса и певица, дочь Фрэнка Синатры.

(обратно)

229

«Zody's» — сеть недорогих универмагов.

(обратно)

230

Одна из крупнейших радиостанций Лос-Анджелеса.

(обратно)

231

Brenda Lee (Brenda Мае Tarpley) — американская певица, композитор, продюсер; «I'm Sorry» — песня с ее одноименного диска, вошедшая не только в американские, но и во все европейские хит-парады.

(обратно)

232

«Whisky-a-go-go» — известный ночной рок-клуб в Лос-Анджелесе.

(обратно)

233

Группа, в состав которой входили Гордон Самнер (Стинг), Стюарт Коупленд и Генри Падовани (впоследствии его заменил Энди Саммерс).

(обратно)

234

Pia Zadora — автор и исполнитель хита «And When The Rain Begins To Fall», написанного вместе с Jermaine Jackson.

(обратно)

235

Хит в исполнении Фэтса Доминио (Fats Domino) — исполнителя танцевально-блюзового рока в сдержанном стиле.

(обратно)

236

Otis Redding — известный исполнитель соул.

(обратно)

237

Группа, игравшая психоделический фолк-рок; руководитель-певец и автор песен Артур Ли (Arthur Lee).

(обратно)

238

Известная фолк-рок группа.

(обратно)

239

«Mr Spaceman» — песня группы «The Byrds»; «Неу Mr Spaceman» — цитата из этой песни.

(обратно)

240

«Mr Soul» — песня группы «Buffalo Springfield»; «Hello Mr Soul» — цитата из этой песни.

(обратно)

241

«The Seeds» — американская гаражная группа, лидер — певец и автор песен Скай Сэксон (Sky Saxon).

(обратно)

242

Первый хит группы «The Seeds», считается классическим образцом «гаражного рока».

(обратно)

243

«The Lizard King» — прозвище Джима Моррисона.

(обратно)

244

Композиция, завершающая первый альбом (The Doors, 1967). Также звучит в фильме «Апокалипсис сегодня».

(обратно)

245

John Wayne (Marion Michael Morrison) по прозвищу Дьюк (Duke) — американский актер, снявшийся в классических вестернах, лауреат премии «Оскар», режиссер и исполнитель главных ролей в фильмах «Аламо» и «Зеленые береты»; после его смерти была выпущена памятная медаль Конгресса с его портретом.

(обратно)

246

Dale Evans — известная американская актриса, «королева Запада», жена актера и певца, звезды вестернов Роя Роджерса (Roy Rogers, наст. имя Leonard Franklin Slye).

(обратно)

247

Курок (Trigger) — кличка лошади Роя Роджерса; ранчо Яблочной долины (Apple Valley ranch) — поместье Роя Роджерса и Дэйл Эванс.

(обратно)

248

Olivier — вероятно, речь идет об известном актере, режиссере и продюсере Лоуренсе Оливье.

(обратно)

249

Дилаудид (гидроморфон, дигидроморфинон) — наркотический анальгетик; может применяться как аналог героина.

(обратно)

250

Скорее всего, имеется в виду гемодиализ.

(обратно)

251

Jazzercise — танцевальный фитнес под джазовую музыку.

(обратно)

252

«Borg-Warner» — одна из крупнейших компаний по производству комплектующих для автомобилей.

(обратно)

253

David and Ricky — сыновья Оззи и Харриет из ТВ-шоу «The Adventures Of Ozzie and Harriet»; Эрик «Рики» Нельсон впоследствии стал известным рок-музыкантом.

(обратно)

254

«Kotex» — марка гигиенических товаров для женщин.

(обратно)

255

Mantovani Orchestra — известный английский оркестр, работавший с рядом рок- и поп-исполнителей.

(обратно)

256

Mormon Tabernacle Choir — известный хор мормонской церкви.

(обратно)

257

Известнейшая английская панк-рок группа, лидер — Джонни Роттен (Johnny Rotten).

(обратно)

258

Группа Джеймса Брауна.

(обратно)

259

Группа Брюса Спрингстина (Bruce Springsteen).

(обратно)

260

Популярная английская группа; лидер — Брайан Ферри (Bryan Ferry).

(обратно)

261

«Beware! The Blob», «Blob 2», «Son of the Blob» — популярные фильмы ужасов.

(обратно)

262

Знаменитый псевдохудожественный фильм о группе «Beatles» (1964).

(обратно)

263

Альбом «Rolling Stones» (1969).

(обратно)

264

Art Laboe — легендарный ди-джей радиостанции КРОР; первым из ди-джеев Западного побережья начал ставить в эфире рок-н-ролл, первым ввел регулярную часовую передачу, полностью посвященную Элвису Пресли, «Час Элвиса», первым издал альбом с записями разных исполнителей и ввел термин «лучшее из старого».

(обратно)

265

Gstaad — город в Швейцарии, горнолыжный и оздоровительный курорт.

(обратно)

266

«Samsonite» — известная марка чемоданов и дорожных сумок.

(обратно)

267

Песня группы «The Chiffons».

(обратно)

268

Самовнушенные заболевания и нарушения функций организма.

(обратно)

269

Песня группы «The Byrds».

(обратно)

270

Песня группы «Beach Boys».

(обратно)

271

Песня Чака Берри (Chuck Berry) в исполнении группы «Rolling Stones».

(обратно)

272

Песня Чака Берри.

(обратно)

273

«Cutty Sark» — марка шотландского виски, названного в честь известного клиппера.

(обратно)

274

«Wizard» — марка очистителей поверхности и освежителей воздуха.

(обратно)

275

«Maidenform» — товарный знак женского нижнего белья и спортивной одежды одноименной компании-производителя.

(обратно)

276

Stivie Nicks — вокалистка британской группы «Fleetwood Mac», автор песен.

(обратно)

277

Мелодичный рок-стиль, рассчитанный на широкую публику.

(обратно)

278

Аббревиатура, обозначающая ритм-энд-блюз.

(обратно)

279

Sterling Heyden — популярный актер, сыгравший во множестве вестернов; снялся также в фильмах «Крестный отец», «Асфальтовые джунгли» и др.

(обратно)

280

Zane Grey — американский писатель, автор романа «Пограничный легион».

(обратно)

281

Hopalong Cassidy — герой ряда книг и фильмов в жанре вестерн.

(обратно)

282

Billy the Kid (William Bonney) — прозвище легендарного бандита и убийцы с Дикого Запада; на основе его биографии созданы многие вестерны.

(обратно)

283

Annie Oakley — знаменитая цирковая артистка-стрелок по прозвищу «Малютка Верный Глаз».

(обратно)

284

Сан-Франциско.

(обратно)

285

Песня Брюса Спрингстина (Bruce Springsteen) и Пэтти Смит (Patti Smith).

(обратно)

286

MG — производитель автомобилей Rover.

(обратно)

287

Gary Grant — популярнейший американский актер.

(обратно)

288

John Huston — сценарист, режиссер, продюсер («Мальтийский сокол», «Асфальтовые джунгли», «Моби Дик», «Честь семьи Прицци»).

(обратно)

289

Lloyd Bridges — известный актер, снимался в вестернах, затем в основном в комедийных ролях.

(обратно)

290

Двухмоторный самолет, на котором совершала перелеты Amelia Earheart.

(обратно)

291

Amelia Earheart — первая женщина-пилот, совершившая одиночные перелеты через Тихий и Атлантический океаны, носившая прозвище «Lady of the Air»; погибла во время облета Земли вдоль экватора, тело так и не было найдено.

(обратно)

292

Mickey Spillane — автор динамичных, «жестких» детективных романов, сосредоточенных на действиях, а не на рассуждениях.

(обратно)

293

Jiminy Cricket — персонаж мультфильма Уолта Диснея «Пиноккио».

(обратно)

294

Robert Plant — вокалист группы «Led Zeppelin».

(обратно)

295

Мемфисская студия звукозаписи.

(обратно)

296

Да, да (франц.).

(обратно)

297

Один из хитов известной американской певицы Магу Wells.

(обратно)

298

«Frankie Valli and The Four Seasons» — американская софт-рок группа, исполняющая материал от баллад до диско.

(обратно)

299

«Hurt» — самый известный хит американской певицы Timi Yuro.

(обратно)

300

Знаменитая композиция Мика Джеггера и Кейта Ричардса, хит-сингл «Роллинг Стоунз» 1971 г. Песня вошла в альбом «Sticky Fingers», как и баллада «Wild Horses».

(обратно)

301

Doris Day — известная американская певица.

(обратно)

302

Mariachis — мексиканские певцы и исполнители народных песен, славятся оригинальным тембром голоса.

(обратно)

303

Gary Cooper — знаменитый актер, символ «золотого века Голливуда», дважды получил премию «Оскар».

(обратно)

304

(Mama) Cass (Наоми Эллен Коэн) — вокалистка группы «The Mamas and the Papas».

(обратно)

305

Minnie Riperton — известная блюзовая и рок-певица.

(обратно)

306

«Группа одного хита»: в хит-парад они входили единственный раз, с композицией «Rama Lama Ding Dang».

(обратно)

307

«Gidget» и «Gidget Goes Hawaiian» — фильмы об образе жизни серфингистов.

(обратно)

308

James Darren — американский певец, исполнитель песни «Gidget» (авторы — Fred Karger и Ned Washington).

(обратно)

309

Торазин (хлорпромазин) — мощный транквилизатор, используется при лечении шизофрении; вызывает сонливость, заторможенность, нечеткость мышления.

(обратно)

310

Хит серф-группы «Count Five».

(обратно)

311

Пентотал натрия (тиопентол, интравал) — наркотический снотворный препарат группы барбитуратов; «сыворотка правды».

(обратно)

312

Знаменитая американская группа, созданная шотландцем Дэвидом Бирном, игравшая панк, нью-вейв и т. д. Экспериментировать со звуком помогал великий Брайан Ино.

(обратно)

313

Marlon Brando — культовый голливудский актер, получивший в прессе прозвище «дикарь».

(обратно)

314

Формат записи: пластинки на 45,1 оборотов в минуту с большим центральным отверстием.

(обратно)

315

Композиция Лесли Гор (Lesley Gore).

(обратно)

316

«Astroturf» — товарная марка искусственных покрытий, в том числе травяных, для открытых спортивных сооружений, в частности, для футбольных полей.

(обратно)

317

Jack Lord — американский актер, наиболее известен ролью в фильме «Доктор Ноу» («Доктор Нет»).

(обратно)

318

Cedars Sinai Hospital — один из лучших медицинских центров США, расположен в Лос-Анджелесе.

(обратно)

319

Демерол (меперидин) — сильное обезболивающее средство.

(обратно)

320

Принесение присяги в суде требует возложения правой руки на Библию.

(обратно)

321

Трубка, вставляемая в разрез трахеи (трахеостому) для обеспечения поступления воздуха.

(обратно)

322

Folsom — калифорнийская тюрьма, в которой содержались Чарльз Мэнсон и Тимоти Лири.

(обратно)

323

Блюзовая композиция Уилли Диксона (Willy Dixon).

(обратно)

324

Empirin — анальгетик, в состав которого входит опиатный алкалоид кодеин.

(обратно)

325

Dr. Joyce Brothers — ведущая «NBC Radio Network», автор книги «Что каждая женщина должна знать о мужчинах».

(обратно)

326

Имеются в виду Мик Джеггер и Кейт Ричардс.

(обратно)

327

Фенилциклидин — галлюциногенный препарат.

(обратно)

328

Перкодан (оксикодон) — наркотический анальгетик группы опиатов.

(обратно)

329

Spade Cooley (Donnell Clyde Cooley) — известный исполнитель кантри-свинга и актер вестернов.

(обратно)

330

Sharlotte Rampling — английская драматическая актриса; снялась в фильмах «Бассейн», «Под песком», «Гибель богов», «Ночной портье».

(обратно)

331

Gene Autry — актер, знаменитый ролями в вестернах, был признан «звездой вестерна № 1» Ассоциацией кинопроката США.

(обратно)

332

Robert Morley — известный британский актер.

(обратно)

333

«Rashomon» — криминальный триллер культового японского режиссера Акиро Куросавы.

(обратно)

334

Fred MacMurray — исполнитель главной роли в фильме Билли Уайлдера по сценарию Реймонда Чандлера «Двойная страховка» («Double Indemnity»). В ролях также снялись Барбара Стэнвик и Эдвард Дж. Робинсон.

(обратно)

335

Great Kahuna — гавайское божество; видимо, чье-то прозвище, аналогичное «Большому Боссу». Фильм «Большой Кахуна» («Большая сделка», «Большой бизнес») был снят только в конце 90-х гг.

(обратно)

336

В оригинале vatos — пренебрежительно-оскорбительное прозвище латиноамериканцев.

(обратно)

337

Песня в исполнении Ритчи Вэйленса, позже — группы «Los Lobos».

(обратно)

338

Trini Lopez — известный певец латиноамериканского происхождения.

(обратно)

339

Здесь: всей толпой (франц.).

(обратно)

340

Shelley Fabares — американская рок-певица, сыграла главную женскую роль в фильме «Счастливая девушка» с Элвисом Пресли.

(обратно)

341

Blue — обычно транквилизаторы; «Sandoz» — торговая марка компании-производителя фармацевтических препаратов, в том числе LSD в 50–60 гг.

(обратно)

342

Ernest Hemorroid — встречаются упоминания, что Эрнест Хемингуэй называл себя этим прозвищем во время Второй мировой войны, когда работал военным корреспондентом.

(обратно)

343

Kenny Rodgers — популярнейший исполнитель кантри.

(обратно)

344

Dr. Demento — от лат. dementia (слабоумие, маразм).

(обратно)

345

Black beauty — имеются ввиду капсулы амфетамина.

(обратно)

346

«Klute» — детективный триллер Алана Дж. Пакулы, в котором Джейн Фонда играет нью-йоркскую проститутку, основного свидетеля расследования; «Оскар» за лучшую женскую роль.

(обратно)

347

Loretta (Gretchen) Young — звезда Голливуда, снялась примерно в 100 фильмах, в том числе в фильме «Рамона» («Ramona»).

(обратно)

348

Mouseketeers — члены детского диснеевского клуба «New Mickey Mouse Club», участники одноименного телешоу и других диснеевских представлений.

(обратно)

349

Cristopher Cross — вокалист и бас-гитарист группы «Ultra-vox».

(обратно)

350

Ann Landers — журналистка и писательница, ведущая популярной рубрики с советами «на все случаи жизни».

(обратно)

351

Декседрин — стимулирующий препарат группы амфетаминов.

(обратно)

352

Liebschen — искаженное немецкое liebchen (дорогая, милая, любимая).

(обратно)

353

Baby Jane Hudson — героиня фильма «What Ever Happened to Baby Jane?» в исполнении Бетт Дэвис (Bette Davis).

(обратно)

354

«Tab» — газированный безалкогольный напиток с кофеином.

(обратно)

355

«Uniroyal Naugahyde» — искусственное покрытие повышенной износостойкости для сидений.

(обратно)

356

«Fresca» — безалкогольный прохладительный напиток.

(обратно)

357

Chili con carne — мясо с фасолью, соусом «чили» и специями.

(обратно)

358

Известная британская группа, лидер и вокалист — Boy George (George Alan O'Dowd).

(обратно)

359

Jack Webb — американский актер, снялся в фильме «Бульвар Сансет».

(обратно)

360

John Ford — американский режиссер, классик кинематографа, снявший более 100 лент в различных жанрах, в том числе документальные фильмы; получил четыре «Оскара» за лучшую режиссуру.

(обратно)

361

Композиция в исполнении группы «Shangri-Las».

(обратно)

362

Моноаминооксидаза — фермент; ингибиторы МАО (ниаламид, метралиндол, моклобемид, декренил) применяются при лечении психических расстройств.

(обратно)

363

Baba Ram Dass (Richard Alpert) — гарвардский ученый, занимавшийся исследованием психоделических препаратов; впоследствии религиозный писатель, практикующий индийскую философию.

(обратно)

364

Adolf Eichmann — оберштурмбанфюрер СС, ответственный за план «окончательного решения еврейского вопроса», бежал в Южную Америку, но впоследствии был задержан в Аргентине; судебный процесс проходил в Иерусалиме в 1962 г.; вынесенный смертный приговор тогда же был приведен в исполнение.

(обратно)

365

«Motown Records» — знаменитая студия звукозаписи, сначала располагавшаяся в Детройте, потом — в Лос-Анджелесе.

(обратно)

366

Bobby Rydell — популярный поп-рок-певец.

(обратно)

367

«Volare» — известнейшая композиция в исполнении итальянского певца Доменико Модуньо (Domenico Modugno).

(обратно)

368

Erich von Stroheim — австрийский актер и режиссер, работавший в Голливуде, снялся в фильме «Бульвар Сансет»; особенно известен ролями злодеев и негодяев.

(обратно)

369

Ivy League — ассоциация восьми старейших и наиболее престижных американских университетов: Гарвардский, Принстонский, Йельский, Брауновский, Колумбийский, Корнелльский и Пенсильванский университеты и Дартмутский колледж.

(обратно)

370

Trick-or-treat — детская игра, сходная с колядованием: дети ходят от двери к двери и просят их угостить, грозя в случае отказа какой-нибудь проделкой.

(обратно)

371

George Gobel — американский комедийный актер.

(обратно)

372

«Hello, Stranger» — популярная песня в исполнении Барбары Льюис (Barbara Lewis).

(обратно)

373

Eldridge Cleaver — автор написанного в заключении бестселлера «Душа во льду»/«Отмороженный» («Soul in Ice»); впоследствии Министр Информации экстремистской партии негритянских гетто «Черная Пантера».

(обратно)

374

Isaak Hayes — актер, известный ролями в «жестких» фильмах.

(обратно)

375

Приблизительно 60 см.

(обратно)

376

«My Little Margie» — популярный комедийный телесериал первой половины 50-х гг.

(обратно)

377

Имеется ввиду драматург и литератор Noel Coward.

(обратно)

378

«Tomorrowland» («Страна завтрашнего дня») — «город будущего» в парке развлечений «Мир Уолта Диснея» («Walt Disney World»).

(обратно)

379

Первый хит группы «Go-Go's».

(обратно)

380

«Our Town» — пьеса Торнтона Уайлдера.

(обратно)

381

Frans Hals — знаменитый голландский художник XVII века.

(обратно)

382

Город в штате Оклахома.

(обратно)

383

Betty Воор — персонаж мультфильмов, кокетливая дамочка с удивленно распахнутыми глазами.

(обратно)

384

«Dirty Harry» — главный герой одноименного фильма Дональда Сигела, сыгранный Клинтом Иствудом.

(обратно)

385

Цвета полицейских машин в США.

(обратно)

386

Имеется в виду подавление бунта в Уоттсе.

(обратно)

387

Lionel Richie — известный рок-исполнитель, девять лет подряд занимал в ежегодном хит-параде первое место.

(обратно)

388

AL Green — начинал с госпелз, работал на стыке блюза, ритм-энд-блюза и соул.

(обратно)

389

«Frederick's of Hollywood» — компания, занимающаяся производством белья и товаров интимного пользования.

(обратно)

390

A capella — без музыкального сопровождения.

(обратно)

391

«Wang Dang Doodle» — хит Коко Тейлора, впервые записанный звездой блюза Howlin' Wolf.

(обратно)

392

«Wonder Bread» — белый хлеб для тостеров и сэндвичей, который продается нарезанным на ломтики.

(обратно)

393

«General Hospital» — телесериал о буднях клинической больницы, идущий с 1963 г.

(обратно)

394

«Food Barn» — сеть универсамов эконом-класса.

(обратно)

395

«Schlitz» — марка пива и безалкогольных напитков американской компании «Schlitz Brewers».

(обратно)

396

Престижный американский университет, входит в «Лигу плюща».

(обратно)

397

«Великий Гэтсби» — роман Ф. С. Фицджеральда.

(обратно)

398

Melvin Belli — один из лучших американских адвокатов, защищавший Джека Руби, застрелившего Ли Харви Освальда, убийцу Джона Кеннеди.

(обратно)

399

F. Lee Bailey — дорогой и солидный адвокат, выступавший в качестве защитника на процессах многих крупных ганстеров; наиболее знаменит по процессу Альберта де Сальво, обвинявшегося в серийных убийствах («Бостонский Душитель»).

(обратно)

400

Aryan Brotherhood — одна из самых могущественных и жестоких тюремных банд США, предоставляющая защиту белым заключенным; члены банды носят татуировки в виде свастики, ирландского трилистника или инициалов AB.

(обратно)

401

Игра слов: «Brown Sugar» («Коричневый сахар») — композиция Мика Джеггера и Кейта Ричардса; brown sugar также означает героин (обычно крупнозернистый, с примесями).

(обратно)

402

«Bitch» — композиция группы «Rolling Stones».

(обратно)

403

«Twelve Oaks» — поместье Уилксов из романа Маргарет Митчелл «Унесенные ветром».

(обратно)

404

«Старина Джим Кроу» (Old Jim Crow) — прозвище, данное неграм расистами.

(обратно)

405

Robert Johnson — выдающийся блюзовый композитор, считается основоположником этого жанра.

(обратно)

406

«Filco» — товарная марка теле- и радиоаппаратуры компании «Filco-Ford».

(обратно)

407

Tostada — лепешка из кукурузной муки с начинкой из мясного фарша, фасоли, сыра и овощей с острым соусом; популярное в Калифорнии блюдо мексиканской кухни.

(обратно)

408

Известный хит Морриса Альберта (Morris Albert).

(обратно)

409

Композиция группы «Angry Samoans» — одной из первых американских хардкорных панк-рок групп.

(обратно)

410

«Guajira Guantanamera» — неофициальный гимн Кубы; написана в конце XIX века героем партизанского движения, национальным героем Кубы Хосе Марти (Jose Marti).

(обратно)

411

Suzanne Somers (Suzanne Marie Mahoney) — известная американская ТВ-актриса и модель.

(обратно)

412

Wayne Newton — известный американский актер.

(обратно)

413

Jon Hall, Maria Montez — исполнители главных ролей в фильме «Али-Баба и сорок разбойников» Артура Лубина (Arthur Lubin).

(обратно)

414

Имеется в виду автомобиль Ford Galaxie 427.

(обратно)

415

Junior Walker — лидер поп-соул группы «All Stars»; «I'm а Roadrunner» — одна из самых известных его композиций.

(обратно)

416

Во Diddley (Ellas Otha Bates McDaniels) — известный блюзовый гитарист и вокалист.

(обратно)

417

Petula Clark — популярная британская певица, позже и актриса.

(обратно)

418

В начале шестидесятых многие радиостанции крутили только белых или только чернокожих исполнителей.

(обратно)

419

KGFJ — одна из крупных радиостанций США.

(обратно)

420

«Tramp» — популярнейшая композиция в исполнении Отиса Реддинга и Карлы Томас (Carla Thomas).

(обратно)

421

«Supremes» — Одна из ведущих групп фирмы Motown.

(обратно)

422

Композиция американской хард-рок группы «Iron Butterfly», лидер группы — Дуг Ингл (Doug Ingle).

(обратно)

423

В оригинале — New Christy Minstrels, т. е. исполнители негритянских песен религиозного содержания, которые, как правило, были загримированными под негров белыми.

(обратно)

424

«Respect» — композиция Отиса Реддинга, «визитная карточка» Ареты Франклин (Aretha Franklin).

(обратно)

425

«Trampled Under Foot» — композиция группы «Led Zeppelin».

(обратно)

426

Donna Summer — известная диско-певица, «королева диско».

(обратно)

427

Rod Stewart — лидер и вокалист легендарной британской группы «Faces», «патриарх рока пижонских пиджаков».

(обратно)

428

William Blake (1757–1827) — английский поэт, мистик, художник, гравер.

(обратно)

429

Marvin Gaye (Marvin Pentz Gay, Jr.) — легендарный исполнитель соула «для взрослых» (adult soul); самые известные композиции в его исполнении — «Let's Get It On» и «Sexual Healing».

(обратно)

430

100 градусов по Фаренгейту составляют примерно 38 градусов по Цельсию.

(обратно)

431

«Barney's Beanery» — один из трех старейших ресторанов Лос-Анджелеса, открылся в 1920 г., расположен в Голливуде.

(обратно)

432

«Billboard» — журнал, составляющий самый престижный хит-парад США.

(обратно)

433

The Strip — главная улица Лас-Вегаса.

(обратно)

434

British Invasion («британское нашествие») — начавшееся с «Битлз» доминирование британских рок-групп и исполнителей в американских хит-парадах.

(обратно)

435

Op-art (сокращение от optical art) — направление в модернизме, основанное на создании оптических иллюзий за счет необычных сочетаний плоских и объемных фигур.

(обратно)

436

Twiggy (Лесли Хорнби) — знаменитая британская фотомодель и манекенщица, символ моды шестидесятых годов: невысокая хрупкая «девочка-тростинка» с короткой стрижкой и большими глазами.

(обратно)

437

«Gazzarris» — ночной клуб на Сансет.

(обратно)

438

«She's Not There» — хит британской группы «Zombie», авторы — Колин Бланстоун (Colin Blunstone) и Род Арджент (Rod Argent).

(обратно)

439

Echo Park — район Лос-Анджелеса неподалеку от центра города, где живут выходцы из Мексики.

(обратно)

440

«Mixmaster» — марка проигрывателей для виниловых дисков.

(обратно)

441

«Обращаемая» (иногда также «обратимая») — фото- и кинопленка, предназначенная для получения позитивного изображения.

(обратно)

442

D. А. Pennebaker — известный кинодокументалист, снявший ряд фильмов-репортажей о рок- и поп-группах и исполнителях («Monterey Pop», «Don't Look Back», «One P. M.», «Rockaby» и др.).

(обратно)

443

Cinema vérité — недокументальный фильм, снятый в манере документального кино: развернутые интервью и съемка поведения людей в реальных или искусственно созданных ситуациях.

(обратно)

444

«Forest Lawn» («Лесная поляна») — кладбище в районе Лос-Анджелеса Глендейл, на котором похоронены многие голливудские звезды (Кларк Гейбл, Эррол Флинн и др.).

(обратно)

445

Комплексный препарат, в состав которого входят амфетамин и барбитураты.

(обратно)

446

«Satisfaction» (1965) — хит группы «Rolling Stones».

(обратно)

447

«Ticket to Ride» — композиция группы «Beatles» (1965) с альбома «Help».

(обратно)

448

Richard Avedon — знаменитый американский фотограф-портретист.

(обратно)

449

«Blonde On Blonde» (1966) — первый в истории рока двойной альбом, считающийся вершиной творчества Боба Дилана.

(обратно)

450

«Green Acres» — популярный телесериал.

(обратно)

451

Keith Moon — ударник «The Who».

(обратно)

452

«Tet Offensive» — знаменитая операция американских войск во Вьетнаме в 1968 г.: штурм во время вьетнамского праздника лунного Нового года.

(обратно)

453

«Thrifty Payless» — сеть магазинов drug-store, торгующих медицинскими товарами, косметикой и парфюмерией.

(обратно)

454

Марка профессиональных съемочных аппаратов и оптики для них.

(обратно)

455

«Closet Classic» — собирательное название записей выступлений групп и исполнителей шестидесятых.

(обратно)

456

«Scorpio Rising» — фильм режиссера Кеннета Энгера, своего рода классика андерграунда.

(обратно)

457

Скат по-английски — stingray.

(обратно)

458

Ouzo — греческий ликер на основе анисового масла.

(обратно)

459

Анальгетический препарат, содержит парацетамол, аспирин и кофеин.

(обратно)

460

Имеется в виду вестерн «Gunfighting at the OK Corral» («Перестрелка в О.К.Коррале»), с Бертом Ланкастером и Кирком Дугласом.

(обратно)

461

«Apocalypse Now» — боевик Фрэнсиса Форда Копполы; в главной роли — Марлон Брандо.

(обратно)

462

«Aquanet» — марка парфюмерно-косметических товаров.

(обратно)

463

Принцесса-консул Лейя Органа (Princess Leia Organa) — героиня серии фильмов «Звездные войны».

(обратно)

464

«Roto-Rooter» — компания, занимающаяся бытовым обслуживанием.

(обратно)

465

Сюжет фильма таков: страховой агент вступает в сговор с женой своего клиента с целью убить застрахованного и получить деньги; убийство удается осуществить, но дальнейшие планы агента полностью рушатся.

(обратно)

466

Скорее всего, имеется в виду «Heiter Skelter: The true story of Manson murders» Винсента Бульози (Vincent Bugliosi), прокурора на процессе Тэйт-Ла Бьянка. Хотя есть и менее известная книга «Columbo: Heiter Skelter murders» Уильяма Харрингтона (William Harrington).

(обратно)

467

«Blood and Money» — документальный роман Томаса Томпсона (Tomas Thompson) о загадочных убийствах Джоан Хилл, дочери техасского нефтяного магната Эша Робинсона, а спустя несколько лет — ее мужа, доктора Джона Хилла, которого подозревали в убийстве Джоан; по этой книге был снят фильм «Убийство в Техасе» («Murder in Texas»).

(обратно)

468

«Goldfinger» — фильм из цикла о Джеймсе Бонде; в главной роли Шон Коннери (Sean Connery).

(обратно)

469

Airport in the Sky — аэропорт на острове Каталина, «встроенный» в склон горы у самой ее вершины.

(обратно)

470

Группа «Wings» («Крылья»).

(обратно)

471

Jeff Beck — знаменитый гитарист-виртуоз, начинал в «Yardbirds», диапазон интересов — от ритм-энд-блюза до джаз-рока.

(обратно)

472

Известная компания, предоставляющая автомобили в аренду.

(обратно)

473

«Twist and Shout» — композиция Берта Рассела и Фила Медли из репертуара группы «The Isley Brothers», имела огромный успех в исполнении группы «Beatles» и вошла в их первый альбом «Please Please Me» (1963).

(обратно)

Оглавление

1

2

3

4

5

6

7

8

9

10

11

12

13

14

15

16

17

18

19 . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Реклама на сайте