«Искусство существования (сборник)»

Вячеслав Пьецух Искусство существования

Со своей колокольни

«Что делать?» – Сухари сушить.

«Кто виноват?» – Все виноваты.

«Ну и что?» – Да, собственно, ничего.

Искусство существования

Много лет тому назад Иван Сергеевич Тургенев, глубоко опечаленный состоянием отечественных дорог, пришел к заключению, что «в России жить нельзя», и, не мешкая, выехал на постоянное место жительства за рубеж. Однако практика показала, и поднесь показывает, что можно, и даже у нас можно жить припеваючи, если освоить искусство существования, то есть мало-помалу насобачиться так управлять своим краткосрочным пребыванием на земле, чтобы сама собой источала радость (оно же счастье) даже такая ерунда, как бутерброд с ливерной колбасой.

Счастье бывает острое и хроническое. Острое – это в большинстве случаев реакция на победу в продолжительной и многотрудной борьбе за что угодно, хоть за лишние десять соток, хоть за распределение по труду. Это – когда вы без памяти влюблены, и весь божий мир вам как бы подпевает на разные голоса. Такое еще случается с человеком в часы заката, если он сидит в одиночестве на берегу тихой реки или на скамеечке у ворот, наблюдает, как медленно, будто в задумчивости, уходит на покой дневное светило, и вдруг его всего точно окатит мысль: нет ничего слаще обыкновенной жизни, просто жизни, при том, конечно, условии, что ты – человек вникающий, то есть собственно человек.

В свою очередь, счастье хроническое подозрительно напоминает любое другое неизлечимо-хроническое заболевание, вроде диабета или гипертонии, которое неразлучно с тобой, как мысль. Это – когда тебе давно и доподлинно известно, что счастье есть всего-навсего отсутствие несчастья, когда ты изо дня в день как-то подробно ощущаешь работу своего духовного организма, утешаешься тем, что у тебя чистая совесть, и при этом тебя переполняет сознание личного бытия.

В том-то и состоит искусство существования, чтобы, с одной стороны, холить и лелеять эту самую хронику, а с другой стороны, время от времени провоцировать обострение, иной раз даже резко-принудительного характера, если оно не приходит само собой. Например, по весне, когда развивается авитаминоз и нервное истощение, как-то все не ладится, супруга злится и у нее иногда страшно загораются глаза, – хорошо бывает взять отпуск за свой счет и махнуть куда-нибудь подальше, на поиски тех благословенных мест, которые называются – «пуп земли».

Доступнее всего в нашем пиковом положении, то есть в положении трудящегося, который перебивается «с петельки на пуговку», будет путешествие в Псковскую губернию, в Святогорье, в сельцо Михайловское, некогда принадлежавшее Александру Сергеевичу Пушкину, могучему российскому писателю семитского происхождения (если кто о нем не слыхал), которому Аполлон Григорьев дал глупое прозвище «Наше Всё». Сто против одного: такое нахлынет обострение, что от него потом долго не отойдешь.

Как прибудешь во Псков, сразу начинаются чудеса. Дорога на Святогорье, которое большевики сдуру переименовали в Пушкиногорье, это не дорога, а долгосрочное оборонительное сооружение, потому что по ней никакая вражеская техника не пройдет. Другое чудо: середина марта, соседняя Тверская губерния еще вся лежит в снегах, грязно-белых, как давно не стиранное белье, а тут веет чем-то средиземноморским, поскольку кругом сухо, солнышко светит, землей пахнет и радуют глаз бедно-зеленые, умилительные тона; и столетние ели, далеко уходящие в небо, зелены, и мох на валунах, и тесовые крыши часовенок, и трава. И так вдруг радостно, хорошо сделается на душе, словно тебе объявили дополнительный день рождения, за то что ты незлой и покладистый человек.

Третье чудо: безлюдье; живучи в Михайловском не в сезон, редко встретишь живого человека, как будто ты в Австралии какой очутился, где скорее наткнешься на крокодила, нежели на аборигена с детским лицом, а не на северо-западе России, где на сто квадратных километров пространства обязательно приходится одна бабушка с лопатой, один человек с ружьем. До того дело доходит, что если увидишь издали поселянина, скажем, на противоположном берегу Сороти, то даже оторопеешь, – так это покажется странным, недостоверным, как спиритизм.

Четвертое чудо, особенно радостное: телевизор в Михайловском показывает только две программы (православную и про рыбалку), и, таким образом, тут ничто не мешает чувствовать и вникать. Бывало прогуливаешься в Михайловском парке – пруды уже очистились ото льда, и карп может высунуть ноздри над водой, точно он принюхивается к атмосфере, а то белочка прошмыгнет под ногами, попрошайничая, и вдруг грянет такая мысль: может быть, это и есть Вседержитель – те самые два таинственных гена, которыми отличается карп от белочки, а белочка от тебя. Выйдешь за ограду усадьбы, миновав пушечку для стрельбы по гостям, – пара белоснежных лебедей, он и она, медленно скользят по зеркалу Сороти, похожие на миниатюрные айсберги, и сразу до колотья под ложечкой захочется мучиться и любить.

Точно тут «пуп земли», хотя бы потому, что нигде, кроме как в Михайловском, не думается так стремительно и легко. Даже три роковые русские загадки постепенно находят убедительные разгадки, и в конце концов покажется, что больше вопросов в природе нет. «Что делать?» – Сухари сушить. «Кто виноват?» – Все виноваты. «Ну и что?» – Да, собственно, ничего.

В гостевом домике, который в действительности представляет собой приятный двухэтажный беленький особнячок, тоже пустынно – одна дежурная сидит в прихожей под лампой, почитывает что-то и норовит вступить в разговор про Александра Сергеевича, который-де томился здесь в ссылке за то, что писал непоказанные стихи.

– Всем бы такую ссылку! – бывало, ответишь ей.

Однако случается, что в гостевом домике невзначай поселится пара-другая молодых людей из интеллигентных, даром что они занимаются операциями с недвижимостью, и по вечерам с ними бывает занятно поговорить. В кухне, смежной с огромной общей столовой, готовится какой-то экзотический чай, дамы подают сласти и бутерброды с разной разностью, все рассаживаются за длинным-предлинным столом, какие бывают в замках, и сразу заводится российский, то есть отвлеченный, нервный, бестолковый, зажигательный разговор, который волнует, как легкий наркотический препарат.

– Слыхали: Пичужкин умер?

– Это еще что за птица?

– Да был такой диссидент, который тридцать лет боролся с советской властью и, нужно отдать ему должное, победил. Кристальной души был человек и бесстрашный, как бегемот. Вообще замечательные у нас попадаются мужики: тридцать лет этот мученик писал разные воззвания, восемь раз выходил протестовать к Лефортовскому узилищу, долго мыкался по психушкам и лагерям, одну почку потерял, с семьей расплевался – все ради торжества священных гражданских прав! И вот когда в стране кончились макароны, начались веерные отключения электричества, пошла стрельба по городам и весям, как на войне, словом, когда этот мученик насмотрелся на плоды своих героических усилий, он поехал с лекциями в Соединенные Штаты, и был таков. Там ему, кстати, вставили новую почку как пострадавшему в борьбе за реальный капитализм.

– Но согласитесь, что большевики со временем настолько впали в идиотизм, что их режим стал положительно нетерпим! Вспомните эти дурацкие выездные комиссии, варварскую цензуру, форменный террор против любого инакомыслия, – наконец, вечные очереди за всякой чепухой, включая туалетную бумагу, которой и пользоваться-то нельзя! Естественно, что порядочный человек не мог не протестовать против этого (прошу прощения) бардака!

– С другой стороны, чем был плох принцип «от каждого по способностям, каждому по труду»? Если ты водопроводчик с неоконченным средним образованием, то получай свои сто двадцать целковых в месяц и ютись в однокомнатной квартирке с видом на котлован. Если ты большой ученый или выдающийся кинематографист, то вот тебе дача на Николиной Горе и персональный автомобиль. А кто у нас нынче обитает на Николиной Горе, это при демократических-то вольностях и свободе слова? Разная сволота! Я хочу сказать, что стоило ликвидировать выездные комиссии, как доминирующими фигурами в нашем обществе стали стяжатель и прохиндей!

– Позвольте: и сейчас у нас господствует принцип «от каждого по способностям, каждому по труду»! Возьмите спичечного магната Фрумкина, у которого два высших образования, семь пядей во лбу, четверо детей, любовница и жена… Вы думаете, что Фрумкин только и делает, что катается на лыжах в Давосе, ловеласничает и пьет тысячное вино?! Да он вкалывает по двадцать часов в сутки, покоя не знает и дает государству такую прибыль, какую десять тысяч водопроводчиков не дадут!

– Это Фрумкин-то получает по труду?! Он (прошу прощения) по хитрож… своей получает, по беспринципности, алчности, но только не по труду!

– А я вам так скажу: истину в последней инстанции много лет тому назад озвучил…

– Извиняюсь: по-русски правильнее будет сказать не «озвучил», а «огласил».

– …Ну, хорошо: огласил один персонаж из кинофильма «Чапаев», которого сыграл гениальный Борис Чирков. Белые, говорит, пришли – грабят, красные пришли – то же самое грабят, ну некуда христианину податься! Вот вам история государства Российского, что называется, в двух словах.

– Истинная правда! Дело вовсе не в социально-экономическом устройстве, а в человеке, который до сих пор настолько неразвит как человек, что если бы действительно существовал ад, то он превратил бы его в прибыльное предприятие по утилизации бытовых отходов. А если бы действительно существовал рай – спровоцировал бы в саду Эдемском межэтническую войну. Я веду к тому, что диссидент Пичужкин ерундой занимался; не с коммунистическим режимом нужно было бороться, а с человеком, вернее, с недочеловеческим в человеке, которое исстари к нему пристало, как банный лист. Человек – сволочь, вот в чем всё дело; тут вам вся политэкономия и диалектический материализм!

– Но тогда и большевики ленинского призыва дурью маялись, чего их всех и перестреляли в 37-м году.

– И опять я с вами согласен! Властители приходят и уходят, а хомо сапиенс по-прежнему никакой не сапиенс, а бог его знает кто! Словом, что-то надо делать с человеком, иначе до скончания века это будет не жизнь, а «чертово колесо».

– Да что делать-то?!

– На этот вопрос у меня есть такая рекомендация: сухари сушить.

Поскольку всем ясно, что в ближайшие десять тысяч лет с человеком не совладать, собеседникам вдруг взгрустнется и они разойдутся по номерам. Разве дамы задержатся на кухне, чтобы помыть посуду, и после в нашем домике воцарится так называемая мертвая тишина.

Впрочем, если вы не любите мыть посуду и готовить себе еду, то можно пройтись километра полтора до деревни Бугрово, где есть ресторан, стилизованный под трактир. Дорога идет все еловым лесом, древним, дремучим, и, видимо, оттого путника здесь тоже поджидают… чудеса не чудеса, а что-то отдающее в чудеса. Например, идешь себе, остро наслаждаясь покоем в природе, как неким контрапунктом содому человеческого сообщества, и вдруг увидишь сыча, который смирно сидит на высохшем дереве и притворяется спящим, а на самом деле наблюдает за тобой из-под правого века и точно намеревается подмигнуть.

До того не в сезон в этих местах бывает безлюдно, что и в трактире на удивление – никого. Целых три зала простаивают зря, вероятно, немалый штат поваров напрасно ножи точит, девушки-официантки скучают по углам, а гость редок, да и тот норовит не отобедать по-русски, именно натрескаться настоящих кислых щей, да пельменей, да блинов со сметаной, а норовит на скорую руку выпить и закусить. Первое, то есть выпить, – занятие по здешним местам бессмысленное, потому что в Святогорье, по какой-то таинственной причине, спиртное публику не берет.

На обратном пути в Михайловское может встретиться огромная собака неопределенной породы, которая возьмется вас проводить. До самого гостевого домика она будет семенить несколько впереди, время от времени оглядываясь и делая вам глаза. Кажется, вот-вот заходит кругами и заведет сказку про Лукоморье, даром что она вовсе собака-девочка, а не кот.

Кстати, о горячительных напитках: в действительности это расчудесное занятие – выпить и закусить. Самые добрые мысли, самые светлые побуждения, самые задушевные разговоры обычно возникают за стаканчиком русского хлебного вина, если, конечно, вы не только пьющий человек, но еще и соображающий, что к чему. Ну, что такое, в самом деле: погода за окном собачья, совершенно по нашему несчастному климату (положим, это будет снег с дождем в середине мая), дела на службе не ладятся, жена куда-то ушла, и неизвестно, когда вернется, сам весь в долгах, как в шелках, где-то далеко, на Кавказе, взрослые мужики воюют «за сена клок», по телевизору показывают разные гадости, вообще тоска и душа побаливает – ну как тут не выпить с соседом по лестничной площадке, который тебе сочувствует с давних пор…

Стало быть, усядемся по национальному обыкновению на кухне, добудем заветную поллитровочку, припрятанную от жены в сливном бачке унитаза, наладим закуску (пускай это будут ломти «бородинского» хлеба, поджаренные на постном масле, с селедкой в томатном соусе) – и вперед!

Как выпьешь стаканчик-другой, так сразу нагрянет такое чувство, словно кто тучи разогнал за окном, словно внутри зажглась теплая лампочка, и как-то вдруг приятно защемит в районе поджелудочной железы.

Тут как раз потянет на разговор. Возьмешь вдруг и скажешь:

– Толстой велик и светел, Достоевский велик, но затхл. А, допустим, Бальзак перед ними – мальчишка, бытописатель и хроникер!

Сосед поинтересуется:

– Это ты к чему?

– К тому, что только народ-исполин мог дать миру таких гениев художественного слова, каковы Федор Достоевский и Лев Толстой! А мы живем так, словно их и не было никогда, как масаи какие-нибудь, только что кровь с молоком не пьем…

– Сущая правда! Я все пил: тормозную жидкость пил, политуру пробовал, самогон из мухоморов – это дай сюда, даже мебельный лак употреблял, а вот кровь с молоком не пил.

– Зачем же ты, спрашивается, занимался такой отравой?

– Чтобы о смерти не думать, когда на «Столичную» денег нет. Ну совсем меня замучили, так сказать, гробовые мысли на склоне лет!

– Вообще думать надо меньше. Вот ответь: ты часто задумываешься о том, что Земля безостановочно несется по кругу со скоростью двадцать четыре километра в секунду, и ты вместе с ней безостановочно мчишься во мраке Вселенной невесть куда?

– Никогда не задумываюсь…

– То-то и оно! А ведь это тоже жутко: ты полагаешь, что сидишь на любимом стуле и пьешь чай с лимоном, а это, оказывается, во-вторых; во-первых, ты со скоростью двадцать четыре километра в секунду мчишься во мраке Вселенной невесть куда. То же самое и о смерти не надо думать, потому что это тоже жутко, – сиди себе и пей чай с лимоном, иначе закончишь свои дни в известном заведении на улице Матросская Тишина.

Кстати, и о собаках как о чрезвычайно важном элементе человеческой жизни, и в связи с тем многозначительным обстоятельством, что этих животных на земле немногим меньше, чем людей, и гораздо больше, чем лошадей.

Хотелось бы выяснить, почему? Сдается, потому они так расплодились, что человеку без собаки в той или иной степени не житье. Лошадь существо полезное, но дура, корова дает молоко, но с ней невозможно поговорить, кошка давно мышей не ловит и эгоцентрична, как осьминог, свинья, она и есть свинья, а собаки – это младшие люди, мыслящие и благородные, способные даже посочувствовать по-человечески, если пришла беда.

К сожалению, не всем это известно, но вообще нет на свете такого императива, который был бы известен всем. Бывало, мать-покойница (царствие ей небесное) скажет:

– Вон ты своей собаке какие дорогие лекарства покупаешь, а родной матери только пирамидон.

– Мам! – бывало, ответишь ей. – Собаки – такие же люди, только лучше.

На это родительнице нечего возразить; может быть, ей вдруг припомнится отцовская овчарка Джек, вывезенная по репарациям из Германии, необычайно тонкое существо; когда меня ставили в угол за какую-нибудь детскую шалость, пес потихоньку таскал мне в угол баранки, которые он артистически умыкал с обеденного стола.

Правда, многие сетуют на то, что собаки не говорят. Это заблуждение – говорят, только они говорят интонационно, не с утра до вечера и всегда то, что думают, напрямки. Собака хнычет, когда у нее что-нибудь болит, деликатно молчит, уткнув морду в лапы, если хозяин задумался и молчит, и всегда поймешь по интонации ее лая, что именно она в каждом конкретном случае говорит. Залает на один манер (это когда ты только заворачиваешь в свой переулок) – значит «Здравствуй, хозяин, как я рада, что ты пришел!» Залает на другой манер, почуяв чужого за километр, – «Лучше иди отсюда, а то, не приведи господи, укушу!» Иной раз выпьешь лишнего, а она: «Опять нализался, такой-сякой!»

Вот была у меня собака Кити, добродушнейшая самочка из ротвейлеров (она, впрочем, не знала, что она ротвейлер), разумнее которой трудно было вообразить. Она понимала команды на трех европейских языках, подвывала вторым голосом, когда у нас бывали застолья с песнями под гитару, очень любила лечиться и всегда благодарила за укол, из какого-то детского любопытства виртуозно вскрывала мобильные телефоны и разворачивала конфетные фантики, охраняла от ворон лакомую провизию, если застолье случалось на лоне природы, и несколько раз на дню спрашивала глазами: «Не нужно ли еще как-нибудь услужить?»

То есть собака остро насущна в жизни человека по следующим причинам: это самое благовоспитанное и неукоснительно порядочное из всех живых существ, которые водятся в вашем доме; она снимает боль одиночества; заведя щенка, вы исполняете завет предков насчет нерушимости союза собаки и кроманьонца, которому примерно семьдесят тысяч лет; собака воспитывает благоговение перед жизнью вообще, потому что из-за нее начинаешь подозревать чувственность у мышей; собака укрепляет в человеке гордое чувство самоуважения, поскольку он, оказывается, такой кудесник, что ему ничего не стоит воспитать верного друга из такого же беспощадного зверя, как крокодил; собака развивает в нас благородное изумление перед загадками природы, ибо даже зайца можно научить спички зажигать, как утверждает Чехов, но нельзя приручить жену.

Существует целый набор хитростей, которые помогают скрасить годы супружества, или, точнее выразиться (с опаской, однако, обидеть лучшую половину человечества), – скоротать. Например, если жена слишком уж на тебя осерчает и станет нудно ругаться за какое-нибудь мелкое мужское преступление (положим, ты потерял месячный проездной билет на метро), самое разумное – это заткнуть ей рот продолжительным поцелуем, чтобы у обоих аж дыхание прервалось.

Но вообще жена – это едва ли не центральная проблема существования, которую можно решить, а можно и не решить. Вся штука в том, что мы с ними ужасно разные, то есть такие разные, точно мужчины какого-нибудь гималайского происхождения, а женщин к нам заслали из галактики Большие Магеллановы Облака. Вроде бы и мужчина – человек, и женщина – человек, но мы, допустим, любим рыбалку, они – с подружками покалякать, они лишний раз мухи не обидят, мы чуть что засучиваем рукава, они выходят замуж преимущественно по расчету, мы же женимся главным образом по любви.

Поэтому умные люди норовят обзавестись семьей поздно, на излете молодости, когда человека видать насквозь, и так, чтобы избранница была моложе хотя бы на десять лет. Такая разница в годах выгодна, в частности, потому, что жена до скончания века будет чувствовать в муже старшего брата, ежели не отца, и еще потому насущна, что в шестьдесят лет женщина уже никуда не годится, а мужчина еще ходок.

Конечно, любовь – феномен, причем злокозненный, и сглупу можно жениться первокурсником, на пожилой аферистке, дурочке, просто ровеснице с незаконченным средним образованием, которая так до самой смерти и останется ровесницей с незаконченным средним образованием, потому что женщины не растут, на холодной провинциалке, бесприданнице, неврастеничке – но это рок. Однако же не из тех предначертаний и разновидностей фатума, от которых нельзя оправиться, потому что ты волен жениться и во второй раз, и в третий, и в десятый, да вот только смысла нет, потому что лучше все равно не будет, а будет примерно как в прошлый раз.

Тогда, может быть, лучше всего вообще не жениться, а искусно существовать в одиночку, по завету Александра Сергеевича Пушкина, несчастнейшего из мужей: «Ты царь, живи один».

Тенет (они же узы) супружеской жизни тем легче избежать, что в молодые годы, когда сглупу женятся первокурсником, на пожилой аферистке, дурочке и так далее, любовь бывает, как правило, безответной, в расчете на одного. Почему-то это считается непереносимым горем, если избранница не отвечает тебе взаимностью, и некоторые даже травятся всякой дрянью, а то выбрасываются из окошка, если дело случается в городах. Между тем безответная любовь – тоже любовь, это просто такая разновидность счастья, поскольку так или иначе ты испытываешь целую гамму высоких переживаний, которые воспитывают душу и вообще всячески тебя рафинируют и вострят.

Только вот какая вещь: это в тридцать три года ты кум королю, а ближе к старости друзей-то уже не бывает, потому что они, в сущности, не нужны, и собака в полной мере не выручит, и работой не спасешься, а жена – это такой товарищ, который и по головке погладит, и экстренную рюмочку нальет, и безошибочно на путь истинный наставит, потому что и женщины, и пути истинные – просты. А главное, всегда поплакаться есть кому.

О смерти как раз думать надо, и даже неотступно, как влюбленные думают друг о друге, а иноки о душе. Стопроцентная смертность – это, конечно, ужасно, и бесконечно мучительно воображать себя лежащим в лакированном ящике на глубине в метр пятьдесят сантиметров под землей, в сырости и во тьме, и невозможно смириться с мыслью, что когда-нибудь безнадежно опустеет твоя чудесная двухкомнатная квартира, а лет через пятьдесят в ней вообще поселится незнакомая сволота… Все так, и точно сбудутся гнетущие грезы, но: зато в тебе зреет благоговение перед бесценным даром жизни и ты мало-помалу научаешься дорожить каждым мгновением бытия.

В конце концов, человек переживает за свой короткий век только два по-настоящему захватывающих путешествия: из тьмы материнской утробы на свет божий и от света божия – в область тьмы.

Главным образом, искусство существования заключается в том, чтобы, соображаясь с конструкцией мира, постепенно выстроить, как дома строят, свой собственный мир, не под дядю, а под себя. Например, все по утрам на работу ходят ради хлеба насущного и удовлетворения разных мелких потребностей, а ты не ходи; лежи себе на диване и почитывай мудрую книжку, которая приятно тревожит ум. Самое удивительное и даже фантастическое – это то, что в силу таинственного устройства российской жизни ты в любом случае будешь сыт, одет-обут и даже иной раз кто-нибудь сводит тебя в кино.

Или, например, все знакомые живут в городе и думают – так и надо, а между тем умные люди давно разобрались по дачам и деревням. Ну что такое, скажем, наша Первопрестольная? – чистой воды содом! Метрополитен – репетиция смерти, человек зажат между каменной стеной и передним бампером автомобиля, мимо зданий новейшей архитектуры проходишь, закрыв глаза, господствующий элемент народонаселения – уголовник, хоть он в офисе сиди, хоть разгуливай по улицам с ножиком в рукаве, по-русски почти не говорят, и вообще нации осталось мало, куда ни глянь – этнос какой-то шатается невразумительного происхождения, граждане мира с повадками детворы.

Другое дело деревня, особенно если она расположена за 101-м километром, как говаривали в старину, где влияние города или почти не ощущается, или не ощущается вообще. Бывало, подымешься, едва развидняется (кто любит жить, тот встает чуть свет), выйдешь за калитку на деревенскую улицу, оглядишься по сторонам и подумаешь: «Всех надул!» И действительно – на деревне тишина, как в первый день Творения, на березах ни один лист не шелохнется, видно так далеко, что глазам больно, и вдруг почему-то нахлынет такое чувство, точно тебе, по крайней мере, пол-России принадлежит. А в каких-нибудь ста километрах к юго-востоку мать сыра земля сплошь закатана асфальтом, всюду торчат цветочные клумбы из сносившихся автомобильных покрышек, в воздухе, состоящем бог весть из чего, пахнет какой-то дрянью, рожи кругом такие, что, кажется, сейчас подойдет кто-нибудь, вытащит из-за пазухи бейсбольную биту и потребует кошелек.

В деревне же воздух пахнет амброзией, если еще не пришла пора сенокоса, а если колхоз откосился и сено лежит в валках, то над деревней стоит дурман.

Особенно по осени запахи обостряются, хотя, казалось бы, природа мало-помалу впадает в спячку: как-то волнующе пахнет грибами, даже если они сошли, палой листвой, последними георгинами, кислыми печными дымами, которые низко стелются вдоль деревни, приятно раздражают обоняние и бодрят.

Осень вообще лучшее время года в деревне; уже чувствительно зябко и по утрам нужно топить печку «барскими» дровами, то есть вперемешку березою и ольхой, от которых по дому распространяется сладкий дух; опять же, для тепла хорошо бывает выпить в «адмиральский час» граненый стаканчик русского хлебного вина и навернуть целую сковородку своей картошки, рассыпчатой и дебелой, о которой наши мужики говорят «слаще, чем ананас».

Даже ненастье в деревне, когда с утра до вечера дождик моросит или ветер за окошком воет, срывая листья, которые кружат в мутном воздухе и чуть не совсем скрадывают видимость, точно снег пошел, – это не досадная неприятность и не метеорологическое явление, а факт биографии и даже что-то лично-физиологическое, как покалывание в боку.

И деревенские звуки какие-то живые, сообщительные, а не вынимающие душу, как в городах. Вот где-то за околицей мужики трактор заводят и все никак не могут завести; слышно, как через двор кто-то косу отбивает, как будто в колокольчик звонит; вон соседский петух, хворающий третий год, вдруг завопит благим матом, точно спросонья, но поперхнется и замолчит.

И народ деревенский по-своему замечательный, а главное, что это не этнос какой-нибудь, не граждане мира, а именно что народ. Лица у здешних обитателей бывают простые, рубленые, а бывают прямо аристократические (прежде земли в наших местах принадлежали господам Безобразовым), повадки у них достойные, образ мыслей – национальный, и в отдельных случаях они как по-писаному говорят. Например:

– Я, в общем, хорошо себя чувствую, но струя, конечно, уже не та.

Как известно, все болезни, за исключением насморка, бывают от переживаний; отсюда вывод – не надо переживать. Положим, сделал накануне какую-нибудь неделикатность и поутру казнишься, волосы на себе рвешь, а нет чтобы подвергнуть свой давешний проступок трезвому анализу, который обязательно убаюкает твою совесть, поскольку, во-первых, слаб человек, во-вторых, с кем не бывает, в-третьих, ты все-таки неделикатность сделал, а не украл. Или, положим, друг жену увел – опять же, ничего страшного, не исключено, что из этой драмы только тот и следует вывод, что у тебя есть настоящий друг.

Вообще самое важное в деле жизни – помнить великую французскую пословицу: «Единственное настоящее несчастье – это собственная смерть».

Предельно несчастный человек среди по-разному несчастных – это, видимо, атеист, если он не совсем дурак. Мало того, что атеист решил для себя «основной вопрос философии», и поэтому ему не так интересно жить, он еще глубоко неспокоен, запутан, и думы его мучительны, так как его до конца не удовлетворяет ни Энгельс, ни Фейербах.

С другой стороны, душевное равновесие как разновидность счастья свойственно по преимуществу искренне верующим людям, у которых к Богу вопросов нет.

По той причине, что атеист – это больше система биохимических реакций, а искренне верующий человек – такой же уникум, как поэт, те и другие, похоже, наперечет. Огромное же большинство людей суть мятущиеся агностики, о которых говорят «ни богу свечка, ни черту кочерга», которые в Создателя напрочь не верят, но со смертью смириться не в состоянии и так или иначе чают вечного бытия.

Из видов душевного равновесия ловчее наоборот: в Создателя верить (точнее, не верить, а чувствовать, даже знать), а смерть принимать как увенчание конструкции, как формат, без которого не обходится ни одно произведение искусства, особенно такое многоплановое, как жизнь. Последнее требует известных усилий, бытие же Божие очевидно, как небо над головой. При том, разумеется, условии очевидно, что ты – человек вникающий, то есть собственно человек.

2008

История заблуждений

Сколько существует человечество на земле, столько люди предаются наивным упованиям, детским страхам, сомнительным верованиям, несбыточным надеждам – словом, коснеют в заблуждениях, которые, впрочем, так же органичны нашей природе, как врожденное скопидомство, хотя каждому доподлинно известно, что скопидомничать – это глупо, поскольку «ржа истребляет, а воры подкарауливают и крадут». Положим, какой-нибудь проходимец завоюет от безделья полмира, а перед ним благоговеют, как перед гением всех времен и народов, словно он выдумал алфавит. Или, например, явится обормот, который провозгласит, что для всеобщего и полного счастья нужно по четвергам спать в валенках, и все спят в валенках, изнывают от благодарности за науку, когда по утрам просыпаются в предвкушении счастья, а благодетель столетиями живет в их сознании на положении полубога, как египетский фараон.

Правда, с течением времени многие заблуждения тускнеют и рассеиваются, но им на смену тотчас приходят новые, как по мере взросления человека на смену скарлатине приходит коклюш, потом гонорея, диабет, остеохондроз и аденома предстательной железы.

Вот к чему бы это? То есть зачем человек устроен таким образом, что ему необходимо всю жизнь путаться в заблуждениях, пока уже на смертном одре он не придет к уникально верному заключению, что «единственное настоящее несчастье – это собственная смерть»… Может быть, затем, что человек задуман Создателем не как результат, а как процесс, и чтобы он не захандрил, не скис совершенно, подавленный гармонией формы и содержания, да не ударился бы, чего доброго, в обратную эволюцию, ему нужно время от времени давать встряску, периодически гоняя от одного заблуждения к другому, и, таким образом, держать в неусыпном движении, которое обеспечивает роду людскому вечное бытие.

И ведь действительно: в случае с человеком, существом, что ни говори, стоящим обочь природы, гармония прямо гибельна в рассуждении императива «что покоится, то отмирает, что движется, то живет»; недаром не исполнилось ни одно из предначертаний великих гармоников от Платона до нашего Николая Федорова, мечтавших об идеальной организации общества, – даже так: когда наступит эра всеобщего благоденствия и все будет как будто прекрасно, и лица и одежды, и души и мысли, вдруг окажет себя какой-нибудь подлый атавизм, вроде взяточников борзыми щенками, который как раз обеспечит продолжение бытия.

Следовательно, история заблуждений – это тоже наука, поскольку сами-то заблуждения необходимо объективны в положении человека (или объективно необходимы), как крыша над головой. И все-таки тяжко мириться с отважным и даже дерзким легкомыслием наших предков и современников, особенно из соплеменников, которых исстари шатает от проходимцев к обормотам и от мировой революции к ставке рефинансирования, как пьяного шатает от забора к электрическому столбу. То у них Земля плоская, ровно блин, то самодержец не человек, а помазанник Божий, то призрак (?) коммунизма бродит по Европе, то книга – лучший подарок, то единая валюта – решение всех проблем. Но вот вопрос: много ли народу стало разумнее, добрее, счастливее от того, что нынче всем известно – Земля не плоская, а шарообразная, ну разве что мы стали несколько беспокойнее, поскольку это сведение никак не укладывается в голове.

Тем не менее очень хочется разоблачить кое-какие коренные заблуждения человечества, и даже не с принципиальных позиций, а так – из досужего озорства.

Сначала люди считали своим предком тотемное животное, скажем, лисицу или бобра, потом они долгое время держались того мнения, что их сотворил Бог (мужчину из глины, женщину из ребра), а сравнительно недавно, в середине XIX столетия, вывели свою родословную от обезьяны, в которой действительно есть что-то родственное, симпатичное, и это еще хорошо, что от обезьяны, а не от крокодила или птицы-секретаря.

Так откуда же мы родом, и какая неведомая сила вдохнула в нас способность к сопереживанию, понятие о чести, неукротимую любознательность, совесть, мысль? Этого никто не знает, и, думается, никогда не узнает, но кое-какие догадки есть.

Именно потому, что люди вооружены фундаментальными качествами, не известными в природе, которых в ней никогда не было и нет, как избушек на курьих ножках, вроде совести или понятия о чести, человек не мог развиться из какого бы то ни было низшего существа. Кстати заметим, что, кажется, последний из алхимиков, божественный Исаак Ньютон, двадцать лет пытавшийся получить золото из презренного свинца, и тот потерпел провал.

И немудрено, поскольку в природе ничто не берется из ничего, а шимпанзе в качественном отношении – это как раз ничего в сравнении с человеком, как вирус и спичечный коробок. Когда одноклеточное возвышается до кистеперой рыбы в ходе естественного отбора, а кистеперая рыба из любопытства выбирается на сушу и превращается в динозавра – это понятно, потому что между одноклеточным и динозавром принципиальных отличий нет: оба только и делают, что питаются и размножаются, питаются и размножаются, и не способны на мало-мальски отвлеченное действие, положим, они не могут раз-другой ковырнуть в носу. Шимпанзе, правда, иногда ковыряет в носу, и даже задумчиво, но это предел ее сентиментальным возможностям, и вот крокодил, который на миллионы лет старше человека, – по-прежнему крокодил, и сам великий Дарвин мог получиться от прачки и жестянщика, но это более чем сомнительно, чтобы homo sapiens произошел от человекообразной обезьяны по причине природной социальности и в результате совместных трудовых усилий, потому что и усилия-то были диетические, и стадность – явление обыкновенное в животном мире, и шимпанзе – убогая дурында, известная специалистка по части блох.

Разве что обезьяна вроде шимпанзе могла послужить базовым материалом для выведения человека, но не более того, поскольку люди составляют совсем уж фантастический вид в рамках класса млекопитающих, и, видимо, у неведомого селекционера имелся в запасе какой-то фокус, который и определил нашу историческую судьбу. Иначе не понять, почему вдруг (именно что вдруг, с точки зрения вечности) на земле появилась некая трансцеденция, в частности, способная сознательно действовать себе во вред ради абстракций, которая начала с того, что стала прикрывать срам. Ни одно дыхание мира не стесняется гениталий и свободно оправляется на виду у своих сородичей, а человек стесняется, поскольку он почему-то этичен и почему-то такого высокого о себе мнения, что он первым делом обозначил свою исключительность, прикрыв срам, отмежевался от матери-природы, где все питается и размножается, все бесстыдно и существует неведомо для чего. А человек еще и рисует (кроме того, что стесняется), едва заведясь на просторах Африки, то есть зачем-то приукрашивает природу, тонко чувствует звуковую гармонию, сознает ограниченность во времени и в пространстве, и оттого сложно погребает своих покойников, и тем не менее он предчувствует бесконечность субстанции, которая им понимается как «душа».

Как только закончилась эпоха матриархата, так сразу распространилось заблуждение, будто «курица не птица, баба не человек». Очень даже человек, но по-другому, не так, как наш брат мужик, в частности, неряха, пьяница и лентяй.

Скорей всего, фальшь насчет вспомогательного предназначения женщины (как придаточного по хозяйству и ходячего инкубатора) возникла просто-напросто потому, что мужчина намного сильнее своей подруги, но ведь и слон сильнее мужчины, а он безропотно повинуется мальчишке-погонщику и существует на тех же правах, что и мелкий рогатый скот. Женщина точно слабее нас, мужиков, но зато она куда последовательнее слушается заповеди «не убий»; мужчина изобрел радио и даже губную помаду, а женщина в этой области, кажется, вовсе не замечена, затем что у нее своих дел по горло, но зато она работоспособней и не так нервно относится к тому, что плохо лежит; женщина не столь сильна в качестве творца прекрасного, но, сдается, только потому, что сама прекрасна, и если бы она еще сочиняла героические симфонии, то это уже получился бы перебор.

Мы даже в дурных человеческих качествах друг друга стоим: их сестра, как правило, мстительна и неширока, мужчина вспыльчив и беспечен, она предана, как аист, но бессовестно лукавит, когда уверяет вас, что все четыре раза выходила замуж по безумной любви, мужчина прямолинеен, благостен, но ходок.

И все бы хорошо, и высокая гармония соединила бы нас в нерасторжимое целое, кабы мы вполне сознавали свою человеческую должность, а то пошли мужчины с женскими ухватками, а среди женщин объявилось множество мужиков, именно феминистки, премьер-министры, военнослужащие, дельцы, а это уже уродство, как национал-социализм или европейский единорог.

Бывают заблуждения древние, укоренившиеся, например: Бог есть; Он обретается где-то «на небеси» в окружении архангелов, ангелов, херувимов и серафимов, святых и праведников, возлежащих на ложе Авраамовом, причем Бог имеет определенное физическое обличье, непосредственно руководит процессами вселенскими и земными, наставляет и попущает, лично знает каждую былинку в мироздании, видит все и слышит все, вникает в самые сокровенные наши помыслы и дела.

А бывают заблуждения сравнительно молодые, относительно новомодные, например: Бога нет; Вселенная сама собой зародилась в результате Великого взрыва, жизнь на Земле развилась как следствие случайных химических реакций, человек произошел от макаки и заматерел в известных формах благодаря пристрастию к коллективному труду, миром правят объективные законы развития всего живого и неживого, которые черт его знает откуда и взялись, похождения Христа – бабушкины сказки, и никакого Страшного суда не предвидится, так что гуляй, Ваня, напропалую, в худшем случае лопух вырастет, как обещал знаменитый тургеневский нигилист.

На самом деле выходит не так и не сяк, а эдак: Бог есть, и это скорей всего, даже на взгляд осторожно мыслящего человека, но бытие Его неизъяснимо, а природа не поддается никаким силам воображения, или, как говорили в старину мудрые люди, «мы знаем, что Бог есть, но мы не знаем, что Он есть».

Может быть, Бог есть закон, вернее, свод непреложных законов развития всего живого и неживого, и тогда понятно, откуда на нашу голову сваливаются стихийные бедствия, социальные потрясения, избыточное зло и нестерпимое горе, потому что всемогущий Бог-закон сам через себя не может переступить. Возможно, Он – непостижимая по своей сути, но как-то оформленная сублимация творческого духа, которая некогда наладила потехи ради миниатюрную модель самое себя, выбрав в качестве полигона небольшую уютную планету в галактике Млечный Путь, и тогда понятно, отчего человек – тоже сублимация, неистощимый выдумщик, способный воплощать буйные свои замыслы в нечто такое, чего в природе до него никогда не было. Не исключено, что Бог есть нравственный абсолют, основание духовного здоровья рода человеческого, и тогда понятно, почему хороших людей несравненно больше, нежели плохих, и уголовные преступники – просто больные люди, которых нужно изолировать и лечить. Также не исключено, что Бог – это умышленное единство людей через нравственный абсолют, нерушимый союз живущих и прежде живших, которые вкупе составляют Господа, как первочастицы составляют все вещное и невещное, и тогда понятно, почему «в конце концов побеждают идеалисты», как утверждал Томаш Масарик, профессор и президент. Возможно, Бог есть прежде всего любовь, на чем настаивают протестанты, некое романтическое внушение, управляющее людьми, и тогда понятно, отчего нежное чувство привязанности испытывает даже такая сволочь, как растлитель малолетних и террорист. А то, может быть, Бог – это и то, и другое, и третье, и четвертое, и любовь.

Ясно одно: Он есть, и даже невозможно, чтобы Его не было, потому что есть человек, это чудо из чудес, противоестественно возвышенное существо, способное творить добро вопреки выгоде или, по крайности, освоить в младенчестве невероятно трудный язык взрослых, вроде русского, да еще в смехотворно короткий срок.

Бог есть уже потому, что мы испокон веков задаемся вопросом: а есть ли Бог?

Единственное, чем Создатель обделил род людской, когда налаживал свой всемирно-исторический эксперимент, – это чувство (или, лучше сказать, знание) меры, которым владеют все бездушные существа; львица и не подумает охотиться на парнокопытное, если она сыта, сойка выведет столько птенцов, сколько она в состоянии прокормить, заяц не знает, что он заяц, – и ничего.

А человек алчен, ненасытно любознателен, мастер ломать и строить, в больших скоплениях агрессивен насчет соседского добра, он даже ненавидит деятельно и может покончить жизнь самоубийством из-за любви.

Поэтому и простого знания Бога ему мало, а требуется пресуществить это знание в определенные формы, соответствующие силам воображения, родовому темпераменту, особенностям климата и понятию о добре. Вот почему в богостроительстве, которым издавна увлекается человечество, слишком много человеческого, отсебятины, недаром на земле так много оппонирующих друг другу или даже взаимоисключающих верований и церквей.

Между тем вера во Всевышнего – это, по существу, и не вера вовсе, а чувство Бога, религия – представление о Нем, а церковь, как то евангелическая, старообрядческая, шиитская и прочие, – представление о представлении и, в техническом смысле, такая же контора, как совнархоз.

С другой стороны, церковь есть часть культуры человечества и, может быть, самая значительная ее часть хотя бы потому, что она окармливает народ еще и эстетически, так как совмещает в себе литературу, театр, живопись и музыкальное искусство, а культура, в свою очередь, – нерушимая система условностей, которая обеспечивает существование роду человеческому, как инстинктивность обеспечивает жизнь животным от инфузории-туфельки до слона. По этой причине безусловно насущна и не подлежит ревизии, например, такая условность, как венчик на лбу у покойника, похожий на проездной. Ведь православный человек и крестится справа налево не потому, что отправление крестного знамения с севера на юг гарантирует ему бессмертие души, а потому что так повелось со времен схизмы, потому что так крестились поколения наших предков, и отступиться от этой традиции в угоду гордыне ли или из склонности к преобразованиям – глупость и дурной тон.

Наконец, церковь есть последнее прибежище нашего мятежного духа, центростремительная сила, способная соединить людей одной крови в истине или в предрассудке, вытекающем из истины, когда нас уже ничто не может соединить, ни буржуазные ценности, ни коммунистическая догма, когда в зрелые годы человек начинает ощущать некую бездомность в обветшавших тенетах своей телесности и ему бывает очень не по себе.

Вот еще одно стародавнее заблуждение: будто бы все знаменитые люди, некогда действовавшие в истории, суть настоящие герои и наглядный пример подрастающему поколению, как кроить и строить свою судьбу.

На самом деле в девяноста девяти случаях из ста это были зловредные проходимцы с мухой в голове, необразованные, человеконенавистники, легкомысленные до крайности и неспособные к положительному труду.

Сама история человечества, сколько оно себя помнит, началась с того, что мифический (а может быть, и не мифический) герой Прометей украл у богов огонь, то есть с банального воровства.

Или возьмем точно не мифического героя Александра Македонского: вроде бы доблестный воин, выдающийся государственный деятель, гениальный стратег, покоривший чуть ли не всю ойкумену, а чего ради он ее покорил – это поди спроси. И ведь из хорошей семьи был человек, у Аристотеля учился, а ничего лучше не придумал, как мобилизовать боеспособное юношество своего царства и отправиться с ним к черту на кулички, попутно вырезая туземное население и маниакально насаждая новые города. Зачем, почему, что вообще имелось в виду – неясно; то ли Александру просто не сиделось дома, то ли ему вздумалось что-нибудь такое отчудить, чтобы наверняка оставить свое имя на скрижалях истории, то ли он решил объединить народы ойкумены под эгидой всемирного государства, вроде Третьего рейха, и тем самым приобщить дикарей к благам античной цивилизации, то ли его разбирало любопытство на тот предмет, кончается или не кончается земля за следующим поворотом, и нет ли где людей о двух головах, то ли он характером был путешественник и драчун. Как бы там ни было, кончились его похождения плачевно: он умер молодым человеком, за многие тысячи километров от дома и совсем не героически (вроде бы от болотной лихорадки), империя его моментально развалилась вследствие того, что неблагодарные дикари презрели блага античной цивилизации, но, правда, имя осталось-таки в веках, хотя он был не столько великий полководец, сколько негодник и шалопай. Вот если бы благодаря имени, которому суждено остаться в веках, было легче, утешительней помирать от болотной лихорадки, тогда понятно; но это вряд ли – помирать тошно во всяком случае, и, следовательно, незачем было колобродить в лучшую пору жизни, когда можно понаделать много полезных дел.

Легкомысленней этого греческого царька, или незадачливей его, что ли, был только вождь сравнительно малочисленного монгольского племени по имени Темуджин и по прозванию Чингисхан. Был он человек совсем неграмотный, но с помощью тибетских писцов умудрился сочинить Великую Ясу, дурацкий свод дурацких законов, и, вообразив, что это первый юридический документ в истории человечества, решил навести правопорядок у соседей на западе и востоке, чего ради пустился на них войной.

В отличие от знаменитого монгола, провинциал Наполеоне Бонапарти был человек более или менее просвещенный, но чего им двести лет гордится прекрасная Франция – это тоже поди спроси. «Комеди франсез» он, спору нет, учредил, новый уголовный кодекс составил, и консервы при нем изобрели, но зачем он потащил полмиллиона своих солдат на другой конец Европы, в заведомо варварскую Россию, страну снегов и заборов, где медведи на улицах городов – такое же обыкновенное дело, как гулящие девки на place Pigal? Пишут, будто бы восточный поход Наполеон предпринял для того, чтобы наказать русских за нарушение континентальной блокады и бурную реакцию нашего Александра I на расстрел герцога Энгиенского, а мы так полагаем, что просто французский император был недалекий и взбалмошный человек. Да еще он отличался некоторыми уголовными наклонностями, например, фальшивомонетничал в государственном масштабе, подделал завещание Петра I, обозами вывозил из Москвы серебряные ложки, до нитки обобрал наших крестьян, на беду живших вдоль старой Смоленской дороги, которые были совсем уж ни при чем и слыхом не слыхивали про французское liberté.

Но вот гордые галлы третье столетье твердят, что Наполеон – гений; ничего себе гений, соображаем мы: вроде бы квалифицированный военачальник, не знающий поражений, вроде бы крупный государственный деятель, почитаемый во всем мире, и вдруг он отправляется с войском на край света, в страну, о которой не знает ровным счетом ничего, в течение полугода теряет всю свою огромную армию, при этом не проиграв ни одного сражения, сам едва спасается от казачьего разъезда и в конце концов оказывается на острове Св. Елены в наказание за дурость и буйный нрав.

По-настоящему гением был главный оппонент французского императора, Михайло Илларионович Кутузов, тихий старик, который нашего солдатика жалел, русской кровью дорожил и, не выиграв ни одного сражения, распатронил неприятеля в пух и прах.

Сейчас не то, а еще лет тридцать тому назад русачок, если кто помнит, испытывал необъяснимое благоговение перед иностранцем, и даже всенесчастный амазонец, которому довелось бить баклуши в одном из наших университетов, пожалуй, чувствовал себя божком, хотя бы он до конца курса не отличал точки от запятой.

Откуда взялся этот комплекс неполноценности, как раз понятно: от бедности; то есть дело в нашем злокачественном быте, в недоступности мелких вещественных радостей вроде человеколюбиво пошитых штанов, обидной убогости наших городов и весей и еще в том, что мы тогда были беспросветно увлечены коммунистической доктриной, из которой логически вытекала всяческая серость, униформа, некрасота. То-то мы снизу вверх смотрели на людей Запада, будь это хоть всенесчастный амазонец, отродясь не видевший паровоза, потому что там у них, в тридевятом царстве, тридесятом государстве, свобода слова, изящные автомобили, человеколюбиво пошитые штаны, улицы с мылом моют, и вообще жизнь по ту сторону «железного занавеса» устроена так благонадежно, что незачем помирать.

Это самое «слепое преклонение перед Западом», как некогда выражались наши большевики, тем более удивительно, что прежде русские люди его ведать не ведали, и нам не завещали этого недуга праотцы. В старину европейцев (они же христопродавцы) на Руси боялись и не любили за схизму, нелепые наряды, нахальство и дикие языки, поневоле привечали только искусных воителей и лекарей, но держали их в гетто на Яузе, за высоким тыном, и запрещали православным водить с ними знакомство под страхом отсечения головы. После, в течение двух столетий, русские держали европейцев больше на положении обслуги и тоже не особенно жаловали, если не брать в расчет своих немцев, которые, впрочем, обрусели до такой степени, что по утрам пили горькую, дрались с крепостными и свободно запускали десницу в государственную казну. Одним словом, это до чего же надо было довести русского человека за какие-нибудь семьдесят-восемьдесят лет, чтобы он видел в каждом малограмотном иноземце чуть ли не высшее существо, которое живет как бы в другом измерении, а если и помирает в силу непреложного закона природы, то в это верится не вполне.

Справедливости ради надо сознаться: одно время Россия и впрямь благоговела перед Европой – это когда считалось, что свет идет с запада, а не с востока, от прямых наследников античных цивилизаций, из Лондона и Парижа, этих цитаделей просвещения, гуманизма, гражданских прав, где простонародье по утрам пьет кофе и читает толковые словари. У этой симпатии были свои резоны, поскольку вся культурная Россия тогда бредила немецкой классической философией, а у нас в этом жанре отличался бедолага Чернышевский и больше не было никого; с другой стороны, мыслящий русак был раздосадован тем, что свое-то простонародье увлекается водочкой да квасом, заместо чтения скрашивает досуг межевыми войнами и может подпустить барину «красного петуха».

Что ни говори, а при таком разительном диссонансе устоять было невозможно, и мало того что вполне патриотически настроенная интеллигенция два столетия по-французски говорила, она еще самым серьезным образом считала Европу средоточием высших достижений культуры и гражданских добродетелей, родиной романтизма, школой самопожертвования во имя идеалов справедливости и добра. Между тем настоящая Европа, какая она есть, была у наших предков под носом, в Подъяческих переулках, где квартировали шарманщики-итальянцы, которые носили цилиндры и сюртуки, в рукава не сморкались, но за пятачок медью соглашались выкинуть такую неприличность, на какую вряд ли отважился бы наш пьяненький бородач.

В том-то все и дело, что со времен Джордано Бруно не было той Европы, какой она грезилась нашим идеалистам, эту Европу, по едкому замечанию Герцена, выдумали в Сивцевом Вражке и, можно сказать, со зла; со зла на Российскую империю вообще и, в частности, на архаичные государственные установления, азиатские нравы простонародья, безвылазную бедность, грязь и смрад, повальное воровство, половецкие ухватки сановников и царей.

Понятное дело, у Европы не отнимешь «Великую хартию вольностей», Сервантеса, родоначальника литературы, пружинные матрасы, паровоз, интегральное исчисление и пресловутое liberté. Однако же последнюю ведьму немцы сожгли чуть ли не в середине ХVIII столетия, когда у нас была отменена смертная казнь даже за государственную измену, нынешняя площадь Согласия в Париже, где якобинцы воздвигли первую гильотину, так провоняла гниющей кровью, что горожане потом долго обходили ее стороной, фашизм родился не на Тамбовщине, а в благословенной Италии, и удобрять пашню человеческим пеплом выдумал не Вавилов, и вот-вот скотоложество легализуют тоже самое не у нас.

В действительности Европа, вообще Запад, – это такая опрятная, благоустроенная, вышколенная страна, где всем решительно наплевать, Земля ли вращается вокруг Солнца или Солнце вокруг Земли, где паровоз – не овеществленное торжество человеческой мысли, как у русских, а исключительно средство передвижения, где живут по преимуществу самодовольные простаки, которые слыхом не слыхивали о Джордано Бруно, удавятся за копейку, обожают карнавалы, постоянно улыбаются на всякий случай, как помешанные, и настолько неинтересны друг другу, что они между собой говорят только о погоде и о том, кто у кого завелся на стороне.

Вот, собственно, и вся Европа, какая она есть, плюс вездесущие японцы и толпы зажившихся старичков.

Мы тоже хороши. Вдруг в середине позапрошлого, ХIХ столетия, в нашем медвежьем углу завелось целое учение на тот счет, что-де Россия – это во всех смыслах особь статья, что-де русские – самая здоровая нация на планете, у которой в загашнике имеется собственная, уникальная стратегия развития и которой суждено все человечество наставить на путь истинный, нужно только попутно не растерять своей самобытности, включающей в себя, кроме всего прочего, кислые щи, лучину и малахай. Удивительно, что это блажное учение (непонятно почему названное «славянофильством») не в Англии выдумали, где метро построили в том же году от рождения Христова, когда у нас отменили рабство, а именно что у нас, сирых и убогих, темных и забитых, в захудалой, воровской стране, где тучные черноземы давали самые низкие урожаи в Европе, помирал, едва народившись, каждый второй младенец, читать-писать умел один человек из ста, на двадцать два миллиона квадратных километров приходилось всего две шоссейные дороги и единственным национальным видом спорта был массовый мордобой.

Мы, русские, точно народ отдельный, не похожий ни на кого, но из этого, кажется, не следует, что боярский синклит нам органичней, чем двухпалатный парламент, больше к лицу лапти, нежели штиблетные ботинки, подсечное землепользование у нас выгоднее трехполья, Сивка-Бурка практичней, чем паровоз. В действительности мы такие же люди, как все, общего индоевропейского корня, даром что чрезмерно самобытны, выдумщики, сравнительно безобразники, по временам вояки, по временам миротворцы, во всяком случае, русские нисколько не лучше и не хуже немцев (возьмем это понятие широко). Немцы изобрели книгопечатание и микроскоп, русские – радио и телевидение, у них есть Шекспир, у нас Достоевский, и у них футбольные фанатики – отщепенцы, и у нас отщепенцы, ну разве что в Англии полиция взяток не берет, а так и на Альбионе теперь рецессия, и в России дела плохи, и запросы нас одолевают международные, одинаковые, по преимуществу «хлеб наш насущный даждь нам днесь».

Но тогда, спрашивается, с какой стати России суждена иная, уникальная историческая судьба, тем более что и Германия, и наше богоспасаемое отечество равномерно прошло через феодализм, капитализм, империализм, социализм, в разных, правда, редакциях, потом опять ударились в капитализм, причем отягощенный институтом «гастарбайтерства», а нынче и мы и они головы ломаем, как бы нам выйти из тупика…

Признаться, в отличие от народов устоявшихся, более или менее вменяемых, то есть не настолько отравленных романтическими настроениями, мы любим пускаться в эксперименты, например, мы было задумали в 1917 году наладить общество абсолютной справедливости, но очень скоро потерпели фиаско по всем статьям. И поделом: не модничай, не мудруй, помни французскую максиму «Счастье обретается только на проторенных путях» и соображайся с возможностями слабого человека, который покуда не достоин царствия Божия на земле.

Словом, неясно, с какой стати в нашем медвежьем углу завелось учение, над которым еще Гоголь насмехался, обозначив его девизом «Смотрите, немцы, мы лучше вас». Тем более неясно, что наши теоретики «славянофильства» были люди отлично образованные, умники и всячески комильфо. Так надо полагать, что рекомое учение, опять же, вышло из национального комплекса неполноценности, поскольку, что ни говори, а со времен «Салической правды» мы отставали от Европы примерно на триста лет. Обидно все-таки: мы такие умные, утонченные, при душе, о монадах по Лейбницу беседуем, а у нас под окнами сплошная азиатчина и разор; у нас людьми торгуют, мальчики (со слов Салтыкова-Щедрина) поголовно щеголяют без штанов, законы есть, но словно бы их и нет, народ сидит на одном хлебе, которого не всегда хватает до Рождества. И не просто обидно, а до того обидно, что поневоле сочинишь панегирик родному краю с упором на «светлое будущее», благо действительно есть чем покичиться перед прочими народами, например: у нас самый богатый в мире ругательный вокабуляр, лесов, полей и рек девать некуда, нигде нет крестьянской общины, предтечи коммунизма, а у нас есть. Посему «разумейте, языцы, и покоряйтеся, яко с нами Бог».

Первый русский славянофил Павел Иванович Пестель, теоретик и вождь Южного общества декабристов, до того даже был раздосадован дисгармонией между Лейбницем и мальчиками без штанов, что задумал перевести все без исключения иностранные, заимствованные слова на русский язык, в чем, однако, не преуспел; ну не переводятся по-русски, хоть ты тресни, «академия», «музыка», «бельэтаж», и все попытки принудительно вывести соответствующий аналог только к тому и приводят, что в результате получается смешная белиберда.

И чего, спрашивается, было расстраиваться, чего изводить себя словотворчеством, если и у немцев нет своего, природного существительного для понятия «конституция», а похитили они это слово у древних римлян, а «математику» украли у афинян, и вообще, с точки зрения античного человека, и мы – варвары, и они – варвары, обогатившие свой язык плагиатом, только они расположились поблизости от очагов древних цивилизаций, а мы возмутительно далеко.

Уже тем может утешиться гордое русское сердце, что ни один народ в мире не способен трансформировать наречие в существительное, а мы пожалуйста – «авоську» вывели из «авось».

Уж на что Лев Толстой был мудрец, а и того российская действительность, можно сказать, оставила в дураках. Лет шестьдесят этот гений водил пером по бумаге, тридцать лет искал Бога и, наконец, пришел к заключению, что по-настоящему счастлив тот, кто не ест убоины, неукоснительно следует евангельским заповедям, живет черным трудом, ничего не имеет и ничего не желает, обратно опростился до стадии тульского мужика. Потом эту доктрину подхватили тысячи людей, которые чаяли всемирной гармонии через непротивление злу насилием, и чуть ли не целая церковь из них образовалась, смиренных и трудящихся, инфантильных и неимущих, вегетарианцев и щеголяющих босиком.

Вот что любопытно: доживи Лев Николаевич до 1918 года, как-то продвинулось бы его учение, или нет? Ведь записного толстовца непременно должна была озадачить странная ситуация – ведущей фигурой в стране стал именно что мужик, по преимуществу «плачущий», «кроткий», «алчущий и жаждущий правды», всех заставили пилить дрова, включая бывших фрейлин и профессоров, всяческое имущество отменили, человек опростился до такой степени, что ему не на что огурчика купить, чеке и при желании не окажешь сопротивления, по городам и весям бродят сплошь босые вегетарианцы, а счастья как не было, так и нет.

И даже все сложилось как будто наоборот: кругом ужасы и вопиющее хамство, бескормица и насилие, братоубийство и самодержавие похлеще Романовского, даром что человек пошел на все уловки, все наставления Льва Толстого исполнил, чтобы достичь вселенской гармонии и мира в самом себе.

А еще говорят, что ключ от социального благоденствия и согласия человека с природой нужно искать не во внешних условиях жизни, а непосредственно в человеке как самодовлеющем существе. Однако на поверку выходит, что и условия жизни ни при чем, и человек сам с собой справиться не может, и вообще дьявол его знает, где искать этот проклятый ключ, почему нам всегда хорошо и всегда плохо, независимо от того, чему нас учат в школе и кто там засел в Кремле.

Следовательно, тут прямой навет и надругательство над личностью, когда про нас говорят: человек – это такая скотина, что его никаким учением не проймешь.

Ужасное недоразумение: машины становятся все лучше, а человек все хуже. Ну, не то чтобы хуже, а проще, как-то недостовернее и скучней.

Достоверный человек жил в позапрошлом столетии, при спермацетовых свечах, печном отоплении, конной тяге, когда еще устраивали музыкальные утренники для детей и взрослых, дамы носили муфты, подлецов урезонивали на шести шагах, либералы препирались с правительством и молодецкой походкой всходили на эшафот. И в прошлом, ХХ веке, еще водился достоверный человек, когда уже трамваи ходили, самолеты летали, радио говорило, миллионы людей свято верили в социалистический способ производства и распределение по труду.

Что интересно: ни тогда, ни прежде железные дороги отнюдь не входили в противоречие с подвижным контрапунктом строгого письма, который выдумал композитор Танеев, а электрическое освещение – с общественно-экономическими иллюзиями, и множество просвещенных людей придерживались того мнения, что научно-технический прогресс мало-помалу избавит род людской от тягостных забот о хлебе насущном и освобожденный человек, наконец, пресуществит свою природную склонность к прекрасному в идеальные государственные учреждения, небывалые произведения искусства, новые, высокие этические нормы и другие радостные дела.

Не тут-то было; наука и техника дошли уже до того, что не сегодня-завтра можно будет сложить живого человека из отдельных атомов, а после разобрать его на донорские органы про запас, а вот о новой, высокой этике, кажется, не слыхать. То есть на поверку оказалось, что человек сытый, одетый-обутый, занятый на работе только восемь часов в сутки, меньше всего расположен выдумывать идеальные государственные учреждения, влекомый природной склонностью к прекрасному, а тянет его к телевизору, этому рассаднику всяческой дури, на дискотеку, пивка попить, как-нибудь набезобразничать от скуки, потому что шестнадцать часов досуга простому человеку не перенесть. Ведь это шутка сказать, американцы на Луну слетали, а каждый второй гражданин Соединенных Штатов не понимает того, что в газетах пишут; Леонардо да Винчи еще когда изобрел подводную лодку, а вечный Рим – самый воровской город в Европе; наша Россия, неисчерпаемый источник художественных галлюцинаций, до того осатанела, что у нас за колючей проволокой остывает один человек из ста; в Лондоне, цитадели научной мысли, попрошаек больше, чем сизарей.

Сдается, что наука существует сама по себе и, главное, для себя, что ее источник – более или менее праздное любопытство, необоримое, как стихия, которое может куда угодно завести и которое одинаково довлеет и нашим бабушкам, дежурящим на лавочках у подъездов, и физикам-теоретикам, мудрующим над тайнами вещества. Сдается, что техника, плавно вытекающая из науки, напрямую занимается растлением человека, поскольку она стремится усладить его физическое бытие и постепенно высвобождает первобытные инстинкты для свершений по преимуществу неблаговидных, а то и непосредственно работает над средствами уничтожения всего сущего на земле.

Бессмысленное это дело, наука, – вот какой получается парадокс. Вон Иммануил Кант при сальных свечах писал, и ничего, убедительно писал, Гераклит лечился навозом и прожил счастливую жизнь задолго до изобретения пенициллина, наш Карамзин добирался до Парижа в рессорном экипаже и в результате целую путеводительную книгу написал, а нынешний Ваня Сидоров, который благоговеет перед наукой и лечится химикатами, домчится до столицы мира за четыре часа с минутами и чувствует себя избранником небес, поскольку-де ему выпало родиться в эпоху электронной бомбы и ацетилсалициловой кислоты. Между тем настоящим избранником будет тот, кому повезет родиться в эпоху всеобщего духовного благоденствия, если, конечно, она придет.

Все-таки наивен человек, до смешного наивен по той причине, что ему невдомек: писать письма куда интереснее, чем трепаться по телефону, «барские» дрова слаще центрального отопления, «тише едешь, дальше будешь», Иммануил Кант неизмеримо содержательнее телевизора, а теория относительности не сделала ни одного босяка ни счастливее, ни мудрей. Разумеется, ничего не поделаешь с извечным стремлением человека к познанию мира (оно же праздное любопытство), но, с другой стороны, разумно ли это: тратить неисчислимые богатства, отнятые у бедняков, на создание грозного, всеиспепеляющего оружия, которое даже невозможно употребить?

Со времен Томаса Мора, написавшего знаменитый роман «Утопия», то есть вот уже пятьсот лет, думающие люди с обостренным чувством справедливости никак не отстанут от коммунистической идеи, которая зиждется на том несовершеннолетнем убеждении, будто все зло мира идет от частной собственности на средства производства, и жизнь станет прекрасным сном, ежели эту собственность как-нибудь упразднить.

А впрочем, стойкие коммунистические настроения делают честь роду человеческому, поскольку люди и пьяницы, и воевать они горазды, и не любят, когда что-то плохо лежит, но вместе с тем человек-то, оказывается, романтик, если ему лишней пары галош не надо, а подавай всемирную республику радости и необременительного труда. Конечно, на все шесть миллиардов прямоходящих это правило не распространяется, но ведь не то дорого, чего много, как грязи, а то дорого, что редкостно, как вольфрам.

В том-то и штука, что развитой человек – по преимуществу романтик, мечтатель (по крайней мере, у нас в России), который неохотно соображается с реалиями времени, особенностями места, природой вещей и практикой бытия. Он следующим манером рассуждает: раз я такой положительный, то и прочие сто миллионов моих сограждан способны работать на общество за прочную пайку и с полной отдачей сил; нужно только прежде вырезать работодателей как класс, поделить по справедливости все, что делится, дать улицам и площадям новые названия, запретить проклятые запятые, и тогда все сто миллионов народу будут жить равномерно в радости, необидной бедности и любви.

Да вот беда: романтики до чтения не большие охотники, а то их быстро привели бы в чувство известные строки нашего Василия Слепцова: «Социализм может быть только у того народа, где дороги обсажены вишнями и вишни бывают целы». Неудивительно, что мечтаниям Бакунина и Герцена, Чернышевского и Ульянова-Ленина, миллионов романтически настроенных интеллигентов и разночинцев сбыться не довелось. Ну разве действительно работодателей вырезали как класс, а так – запятые не отменили, улицам и площадям в конце концов вернули прежние названия, пашни и фабрики, в общем, делились, но их прибрал к рукам монстр, который действовал под псевдонимом Государство, если два раза в году и радовался народ, то предварительно заложив, как говорится, за воротник. Но главное, соотечественникам не понравилось горбатиться за прочную пайку, и они восемьдесят лет махали молотками так… для отвода глаз.

К самой идее претензий нет, почему многие даже и порядочные люди до сих пор лелеют свою коммунистическую мечту, но, видимо, реалии времени, особенности места, природа вещей и практика бытия оказались таковы, что любая социальная греза, хотя бы и самой гуманистической окраски, была обречена воплотиться во что-нибудь совсем уж фантастическое и безобразное, вроде «диктатуры пролетариата», которую олицетворяет один-единственный людоед. Допустим, в Англии, где разнорабочие имели какую-никакую собственность и по утрам баловались газетами, идея Томаса Мора могла бы обрести иные воплощения, поскольку народ там живет все-таки положительный, утопические романы не читающий и не озорник, который со времен войны Алой и Белой розы превыше всего ставит свежеиспеченную булку и нелатаные штаны. Но если человека не кормить и регулярно таскать его на конюшню, то он неизбежно кончит «диктатурой пролетариата» в отечественной редакции, начитавшись утопических романов, а именно сумой, тюрьмой, каторжными трудами на военно-промышленный комплекс и балладами про светлую пятницу, которая обязательно настанет после проклятого четверга.

Иначе и не могло быть в России, на родине каши из топора. Коли матрос Железняк мечтал разогнать английский парламент, коли несколько десятков отъявленных идеалистов, считавших себя материалистами по причине неоконченного среднего образования, смогли в две недели покорить огромную страну, коли потом миллионы и миллионы людей обуял марксизм, причем безотчетно, как мания преследования, коли жизнь человеческая от Владимира Святого стоит в стране две копейки медью, коли принять в расчет иные-прочие сугубо национальные обстоятельства, то неизбежно придешь к убеждению, что «диктатура пролетариата» – это совершенно «по Сеньке шапка», поскольку таковский народ нужно, конечно, накормить, оприютить, как-то одеть-обуть, научить грамоте, обратить в коммунистическую религию, сплотить в единое целое ввиду вторжения иноземцев, но прежде всего таковский народ надо застращать и держать в узде. Оттого и социализм у нас получился диковинный – очень некрасивый, жестокий, бедный, сирый, неубедительный, какой-то отрицательно неземной.

Идея, собственно, ни при чем, Томас Мор был истинный провидец, и социализм, полный и бескомпромиссный, обязательно настанет, но не скоро и не у нас.

Беспримерный подъем русской культуры в ХIХ столетии, какого, пожалуй, не переживал ни один народ на всем белом свете, в частности, объясняется тем, что у нас тогда только-только складывался хищнический, дикий, бесчеловечный – словом, крайне несимпатичный капитализм. Во всем цивилизованном мире, где рыночное хозяйство остепенилось, люди давно делом занимались, а в России еще писали и читали, устраивали домашние спектакли, музицировали в семейном кругу, как будто назло Европе, которую обуял низкий денежный интерес. А всего-то и делов, что мы, как известно, отставали от Запада примерно на триста лет. Нынче, как известно, мы это отставание ликвидировали, и сейчас у нас тоже никто не читает, разве что специалисты и одинокое старичье.

Вот уж действительно «не знаешь, где найдешь, а где потеряешь»; казалось бы, захватывающая идеология наживы во что бы то ни стало должна была отравить сколько-нибудь деятельную и беспринципную часть населения Российской империи, ан вышло наоборот: купечество, конечно, наживалось, фабричные, конечно, работали не покладая рук, однако же дух чистогана пришелся настолько не по нутру субстанционально русскому человеку, который всегда был несколько не от мира сего, что он, вопреки объективному экономическому закону и словно в пику Адаму Смиту, легату сатаны, пристрастился к художествам как средству от действительности, вроде водки и табака. Словно он почувствовал неладное, словно предугадал гибельные превращения будущего и пустился искать спасения в Гоголе и Толстом.

Другое дело, что у нас вообще богатеньких не любят (и даже не из зависти, а по какому-то родовому преданию), и эта антипатия тоже по-своему спасительна, чудотворна, поскольку, во-первых, она отвращает от подлых буржуазных ценностей, а во-вторых, воспитывает исподволь, мало-помалу, хороший вкус. Ведь беда не в том, что капитал эксплуатирует труженика ради извлечения прибавочной стоимости, а в том беда, что капитал, исходя из своей природы, унижает человека до положения участника низкопробных увеселений и усердного едока. Так уж устроено рыночное хозяйство, что оно кругом демократично, то есть зиждется на пошлом простаке и работает на пошлого простака, и вот уже, глядишь, Гарри Поттер помаленьку затмевает Василису Прекрасную, английский идиот под номером 007 – Андрея Болконского, дурацкий мюзикл – оперу, булка с сосиской – кулебяку о четырех углах; а все оттого, что работящий болван – это краеугольный элемент рыночной экономики и столп буржуазного мироустройства, как та же самая прибавочная стоимость и скидки под Рождество.

Что правда, то правда: при всех достоинствах и недостатках современного человека, плюсах и минусах человеческих сообществ капиталистический способ производства остается наиболее эффективным, и, следовательно, работящий болван представляет собой естественный, даже необходимый продукт социально-экономического прогресса, и, следовательно, угасание культуры объективно и неизбежно, как смерть в конце жизненного пути.

Обидно, конечно, но ничего не поделаешь, нужно как-то мириться с тем, что злонамеренные люди обеспечивают низкие цены и товарное изобилие, а доброхоты, как правило, сеют зло; вон медицина уже до того изощрилась в благотворительности, что вдругорядь дарует жизнь заведомым покойникам, хилым и неизлечимо больным, паралитикам, дебилам, критически недоношенным, то есть всячески нежизнеспособному элементу, и в результате мы наблюдаем такое вырождение человечества, которое лет пятьдесят тому назад было трудно вообразить.

Еще и то обидно, что в течение одного столетия власть в России дважды прибирал к рукам Большой хам, – в первом случае это были большевики, во втором тоже негодники из тех, кто был ничем и вдруг стал всем, да еще и насадил свою убогую культуру, которая по сей день строится откровенно неталантливыми людьми, обнимает широкую номенклатуру товаров, наряду с зубной пастой, и потакает низменным наклонностям простака.

Одна надежда: поскольку мы народ странный и у нас все не как у людей, то, может быть, со временем Россия явит миру еще и такую трансцендентность – симбиоз белки и свистка, то есть и капитализм у нас образуется благопристойный, и настоящая культура возродится из ничего.

А ведь было время, когда у нас в России не существовало ни политиков, ни политики, за исключением внешней, а также насчет прекрасного пола, и поэтому крестьяне пьянствовали только по большим праздникам, мастеровые, в общем, вели себя смирно, администраторы администрировали, хотя и приворовывали понемногу, в газетах публиковали приятные новости из провинции, а государь Николай Павлович при каждом удобном случае повторял, что он скорее будет отступать до Китайской стены, нежели допустит у себя республику, сиречь правление жуликов и адвокатов…

Как говорится, не в бровь, а в глаз; политика действительно тогда заваривается в стране, и политики (не путать с администраторами) тогда возникают из небытия, как тараканы вылезают из щелей, если свет выключить, когда дают волю жуликам и адвокатам (последние – это те, кто помогает первым избежать уголовного наказания за очень большую мзду).

Россию было пронесло, и до самого последнего времени республиканские страсти у нас кипели как бы по периферии жизни народной, обочь исторического пути. То столбовое дворянство заявит протест против своих исконных привилегий, то генеральские дети примутся стрелять и резать генералитет, а также употреблять против него бомбы домашнего дела, то недоучившаяся молодежь и местечковое еврейство встанут на борьбу за диктатуру пролетариата в самой крестьянской стране Европы, – и только совсем недавно оказали себя жулик и адвокат.

Особенность нынешней политической жизни в России, причем в полной мере спасительная особенность, состоит в том, что этим озорникам фатально не удается и, видимо, никогда не удастся захватить верховную власть в стране. Это и понятно, потому что они к ней отнюдь не стремятся, а только делают вид, что стремятся, главный же пункт, сверхзадача их кипения на политическом поприще такова: приобрести широкую популярность у русского демоса и через это дело как можно больше наворовать.

Касательно популярности у простонародья – по этой теме вопросов нет; издавна наши Бобчинские-Добчинские только и мечтали о том, чтобы об их существовании узнал государь император, а то ведь действительно сидит человек полжизни в полуподвале, годами точит карандаши, тихо ненавидит начальство, грезит, а тут – рассыпается в прах режим и вдруг появляется возможность заявить о себе во всеуслышание, выкинув что-нибудь совсем уж невозможное, например, сколотив поход гомосексуалистов на Внутреннюю Монголию, чтобы народ в затылках начесался, прежде чем как-то прийти в себя.

Касательно неправедных доходов – по этой теме тоже вопросов нет; если имеется возможность нажить себе капитал благодаря простофилям, разрухе и не ударяя палец о палец, то почему бы и не нажить…

Из этого следует, что вообще политика, как лосось в собственном соку, – институция в себе и занятие во имя себя, не имеющее никакого отношения ни к государственному строительству, ни к производству материальных ценностей, ни к благосостоянию народному, и даже более того: от политиков одна морока, лишняя суета. Ведь и ученый, того не желая, благодетельствует человечеству, и от администратора народу бывает польза, а политики от Адама и Евы не решили ни одной проблемы жизни и общества, они их только создают, а впрочем, этот безобразник – существо относительно безвредное, хотя и противное, точно как таракан.

По-настоящему страшно – это когда закоренелый политик, да еще из бессребреников, волею случая выбивается в администраторы, и сразу жизнь как бы останавливается, замирает, словно предчувствуя Судный день. Адвокат Максимилиан Робеспьер, как только дорвался до власти, тотчас принялся сносить французам головы направо и налево, топить духовенство в реках и вводить разные несерьезные новации, вроде праздника Высшего существа. Адвокат Александр Керенский за полгода развалил огромное государство, которое тысячу лет худо-бедно функционировало до него. Адвокат Владимир Ульянов-Ленин, отродясь не ввернувший ни одной лампочки, упразднил капитализм и затеял строительство вечной социалистической республики, протяженностью как минимум от Берингова пролива до Бискайского залива, но, правда, скоро опомнился, невзлюбил русских, которых вообще знал мало, и вернул России капитализм.

На будущее все-таки хорошо было бы как-то подготовить общественное мнение, гарантированно обезопасить отечество от жуликов и адвокатов, которые могут невзначай прийти к верховной власти, раскассировать хозяйство, раскурочить государственный механизм и даже накликать термоядерную, окончательную беду. Есть несколько примет, по которым загодя узнаешь этих вредителей, например…

Все они большие скромники, простые в общении и непритязательные в быту. Робеспьер снимал комнату у какого-то плотника и на ночь глядя самолично выгуливал двух своих огромных догов, наводя ужас на парижан; Гитлер не пил, не курил, не ел мяса, не интересовался женщинами и очень любил детей; у Ленина был один костюм, он спал на больничной койке и любил цирк.

Или еще такая примета: все жулики и адвокаты, невзначай прибравшие к рукам власть, были собой как-то непостижимо, дьявольски хороши. То есть они могли быть и яйцеголовыми, как Робеспьер, лупоглазыми фанфаронами, как Керенский, мальчикового роста, как Ленин, комичными идиотами с виду, как Гитлер, сухоручками, как Сталин, но в их внешности обязательно было что-то такое, что завораживало простого человека и внушало ему чувство, похожее на любовь. Во всяком случае, русские из долгожителей до сих пор не могут смотреть без умиления на портрет императора Иосифа I, а с немецкими женщинами делалась массовая истерика, когда их вождь выходил в народ.

Одно из самых скандальных заблуждений человечества состоит в том, что для него до сих пор остается непреложной французская фигура речи насчет свободы, равенства и братства, и даже мы исповедуем эти принципы самозабвенно, деятельно, как будто нам больше нечем себя занять.

В действительности никто не знает, почему республика лучше монархии, что такое свобода, чем братство по крови отличается от братства по оружию, и с какой такой стати в систему приоритетов культурного европейца затесалось еще и равенство – в сущности, такая же химера, как философский камень или загробный мир. Ведь ясно же: людей уравнивает одна смерть, что Лейбница, что Джека-потрошителя, что республиканца, что царедворца, и то не вполне, и даже равенства перед законом не может быть, не говоря уже о равенстве возможностей, поскольку пропасть народу никаких законов не признает.

И монархия нисколько не хуже республики хотя бы потому, что она исключает борьбу за власть. Правда, абсолютизм чреват жестокими интригами, противостоянием придворных партий, дворцовыми переворотами и еще опасен в том отношении, что наследник престола может оказаться сумасбродом, шизофреником, серийным убийцей, попросту дураком. Однако же все эти неудобства – ничто по сравнению с теми неизбежными безобразиями, которые вытекают из республиканского образа правления, какой бы материей ни был подбит режим: хоть буржуазно-демократическими ценностями, хоть мечтами про Китеж-град.

Это еще туда-сюда, когда республика существует сама по себе, а народ сам по себе, как в устоявшейся Европе, которая давно оправилась от проделок своих отцов-демократов вроде Кромвеля и Марата, резавших народонаселение почем зря; там у них нынче и голосовать-то никто не ходит, за исключением бездельников и пенсионеров, и редко кто знает, как звать-величать первое лицо государства, и парламентские бдения интересны узкому кругу лиц. То есть людям на дух эта самая демократия не нужна и они живут-поживают в свое удовольствие, а каково нам, бедолагам, сравнительно недавно освоившим понятие «избирательный бюллетень»? Ведь мы еще нетвердо отделяем добро от зла, случайного остолопа принимаем за спасителя отечества, а откровенного стяжателя за посредника между небом и землей, и при этом очень любим голосовать; ведь мы до такой степени неблагополучны, что у нас крысы младенцев едят по дошкольным учреждениям, и в наших условиях какая-нибудь мажоритарная система – это без малого излишество, чуть ли не баловство.

В том-то все и дело, что демократия только тогда по-настоящему власть народа, когда народ понимает, что почем, и ему на дух эта самая демократия не нужна. Слава Создателю, время лечит, и мы, конечно, тоже перестанем остро интересоваться, кто там сидит у нас в Кремле на хозяйстве, но пока то да се, будем держать в уме: демократия в России – это попущение Господне, а республика – не республика вовсе, а диктатура непросвещенного большинства.

Что касается братства, то это точно, что все люди братья при самых миниатюрных разночтениях в генетическом коде, будь ты хоть бушмен, хоть голландец, но вот вопрос, даже и не один: разве между братьями по крови не бывает недоразумений? разве у нас братья по оружию не разобрались в 1918 году по разные стороны баррикад? разве Каин не убил Авеля? – в Книге книг Библии написано, что убил. Стало быть, и братство – пустой звук, в лучшем случае невразумительное пожелание, непонятно зачем адресованное предбудущим временам.

Что касается свободы, то с ней у русского человека отношения тяжелые, даже и чересчур. Даром что рабство у нас отменили сравнительно недавно, и, несмотря на жестокие притеснения со стороны государства, которые практикуются на Руси со времен первых Рюриковичей, – поверить невозможно: мы, может быть, самый свободный народ на свете. Во всяком случае, нигде не родилось столько ересей, как в России (кстати заметить, родине терроризма), морали в нашей земле нет, есть одна нравственность, «закон что дышло, куда повернешь, туда и вышло», то у русака царь-батюшка – свет в окошке, то Емельян Пугачев, и он в зависимости от настроения может пахать, а может и не пахать. Тем не менее прогрессивно настроенная молодежь и примкнувшие к ней дядьки, застрявшие в призывном возрасте, около трехсот лет сражались за демократические свободы, по-настоящему жизни не видели, претерпели неисчислимые муки, включая казнь через повешение, – а, спрашивается, зачем?

Выходит, затем, чтобы каждый дурак получил возможность во весь голос заявить о своем существовании, чтобы записной графоман мог свободно публиковать свои бредни на потеху демосу, уголовник – грабить труженика уже на положении работодателя, политик – морочить головы простакам. Ну зачем свобода слова настоящему писателю, вроде Михаила Афанасьевича Булгакова, который и при людоеде Сталине писал, как хотел, или тверскому земледельцу, который и помимо свободы слова в другой раз завернет такую инвективу, что уши вянут, зачем плотнику из Тамбова свобода союзов и демонстраций, если он вообще любит уединение, полжизни успешно демонстрировал свое отношение к начальству и тридцать лет не может наладить союза с родной женой?

Словом, свобода – это для слабых и порочных, а сильный человек всегда свободен, и ему дополнительные послабления ни к чему. Тем более что настоящая свобода – это не что иное, как неотъемлемое право каждого человека принять сторону добра – наперекор условностям, назло тиранам и времени вопреки.

Издавна считается, что «любовь и деньги правят миром», – это и так, но, с другой стороны, не так.

Деньги, с тех пор как их придумали финикийцы, точно страшная сила, фетиш и предмет вожделения для расслабленных и больных, но такое положение вещей – отнюдь не результат развития нашей цивилизации, а варварский пережиток и чистый срам. Это ли не позор для «человека разумного» на всю галактику Млечный Путь, чтобы жизнью миллиардов людей, судьбами народов и государств руководили бы радужные бумажки, похожие на конфетные фантики, которыми некогда баловалась российская детвора. Тем не менее всегда находились люди, вроде бы давно вышедшие из нежного возраста, хорошо образованные и далеко не дураки, которые всю свою бесценную жизнь посвятили накоплению этих самых радужных бумажек, как будто нет других увлекательных занятий и деньги решают все.

Кое-что деньги действительно решают; например, если вы непрезентабельны с виду, терпеть не можете мыть посуду, боитесь хулиганов, не переносите общественный транспорт, лучшую половину жизни прозябали в коммунальной квартире, вас не любят женщины и нет никаких талантов, выделяющих человека из ряда обыкновенного, то за деньги можно вопиюще элегантно одеться, нанять прислугу, обзавестись телохранителями, купить автомобиль ручной сборки, построить себе дворец из каррарского мрамора, завести гарем писаных красавиц, поджечь через подставных лиц храм Христа Спасителя и прославиться на весь мир.

Это, конечно, много, даже избыточно много, но: и при немереных деньгах друзей больше не бывает, слава выходит обыкновенно скандальная, прислуга ворует, автомобиль ручной сборки не заводится в силу московских зим, могут посадить, народ по соседству только и мечтает, как бы подпустить тебе «красного петуха», женщины все равно не любят, и гарем неизбежно формируется из б… Но главное, деньги – это такой крест, что тебе нет покоя ни днем, ни ночью и неукоснительно точит мысль: вот помрешь невзначай от пули наемного убийцы, и ничего-то после тебя не останется, кроме недвижимости и капитала, которые, как ни крути, с собой в могилу не заберешь.

Таким образом, не то чтобы деньги правят миром, а скорее люди, не совсем вышедшие из нежного возраста, для которых богатство – не инструмент, а компенсация за лишения, перенесенные в молодые годы, и месть матери-природе, не давшей ни таланта, ни красоты.

Что до любви, то и она не правит миром, если только это не взрослая любовь к людям, отечеству, родной культуре и Подателю жизни всему сущему на земле. Любовь же как страсть по отношению к представителю противоположного пола – это все же слишком непостоянно, чтобы править миром, дискретно, ограничено возрастными особенностями, нечто больно уж химическое по своей природе и напрямую зависящее от секреций предстательной железы. Наконец, такая любовь – это неэстетично, даже неприлично, потому что, во-первых, очень мокро, а во-вторых, нужно снимать штаны сначала с подруги, потом с себя.

Нормальный человек сравнительно узок, он что-то может, а чего-то не может, например, он может вывести общую теорию поля, но не может настрочить донос на соседа по этажу.

Кстати заметить, это заблуждение, будто все люди – люди, разве что они бывают добрые, злые и ни богу свечка, ни черту кочерга; в том-то и беда, что водятся между нами еще и некие странные существа, очень похожие на людей, но не люди, а то ли их какой вирус поразил в утробе матери, то ли послеродовое развитие пошло вкривь и вкось, то ли неосмотрительно воспитали на Гарри Потере – в результате эти гуманоиды выдались намного шире нормального человека и, кроме всего прочего, могут свободно изнасиловать и убить.

Похоже, с этой патологией человечеству не справиться никогда. Ведь уже и «Героическая симфония» написана, и радио давно изобрели, а в Москве жить так же страшно, как во времена набегов крымских татар, которые каждое лето являлись под стены Первопрестольной со стороны Каменного моста.

Причина нашей беспомощности перед гуманоидом в человеческом обличье заключается вот в чем: ведь мы-то люди; нами руководит родовая память, навык любви (по крайней мере, уважения) ко всему живому, предания о прекрасном, вычитанные из книжек, мы естественно законопослушны и аномально привержены понятиям о добре. А гуманоидом, в сущности, руководит глубокое поражение второй сигнальной системы, и, следовательно, нормальный человек заметно слабее зла.

Это удивительно, но со времен царя Хаммурапи люди практикуют один-единственный прием противостояния злодейству как общественному бедствию, как стихийной напасти – месть. Практика, понятно, сомнительная, если учесть, что тысячи положительных, серьезных людей сначала отлавливают гуманоида, потом судят этого сукина сына, который никаких законов не признает, сажают в тюрьму, надолго или не так чтобы надолго, в зависимости от характера преступления, а после выпускают на волю, сочтя, что они сделали очень важное дело по защите государства от внутреннего врага. На самом же деле общество, которое притворяется христианским, то есть не приемлющим насилие в ответ на насилие, просто-напросто отомстило злодею за преступление, попутно изобличив свою первобытную, варварскую сущность и вконец озлобив этого самого внутреннего врага.

По-видимому, настоящее противостояние гуманоиду может быть только медикаментозным; например, хорошо было бы мобилизовать лучшие умы современности да изобрести какую-нибудь вакцину, нейтрализующую злую волю, вроде противостолбнячной, и пользовать ею закоренелых преступников до полной адаптации оных к нашим понятиям о добре. На беду, лучшие умы современности заняты вопросами колонизации Марса и происхождением нуклеиновой кислоты.

Вопреки тому устоявшемуся мнению, что воспитание и образование тесно сопряжены, кажется, воспитание – это одна песня, а образование – совсем другая, как «Прощание славянки» и упражнения курского соловья. Ведь бывают же негодяи с двумя высшими образованиями и примерно порядочные люди, едва умеющие писать. Или еще такой нонсенс: не трудно научить ребенка ходить, но служебная собака его все равно догонит, должно обучить его членораздельной речи, но за иные слова можно и пострадать.

Впрочем, в другой раз случается так, что образование действительно способствует воспитанию, например, если выучить историю Третьего рейха, то даже в отношении просвещенных соседей захочется денно и нощно оставаться настороже. Но, с другой стороны, известно, что «во многие знания многая печали», а то услышишь от учителя астрономии весть о бесконечности Вселенной во времени и в пространстве, и сразу станет страшно и как-то противно жить. А какие, спрашивается, добродетели воспитывают в начинающем человеке теория малых чисел? закон Бойля – Мариотта? строение внутренних органов у членистоногих? грамматика португальского языка? Ну разве то самое пресловутое праздное любопытство, которое может простираться слишком уж далеко, вплоть до пункта «где деньги лежат?» или «как выйти замуж за богача?». Может быть, действительно, правы были наши далекие предки, когда утверждали: все, что нужно знать человеку, написано в евангелиях, – а есть ли пролив между Америкой и Евразией, нет ли такого пролива, этим, пусть его, занимается узкий специалист. И то сказать: что мы вообще помним в старости как люди, получившие широкое образование, кроме «не укради» и «не убий»?

Вот что странно: школы воспитания у нашего народа как-то не сложилось, хотя теоретики этого дела были, но зато нигде столько не мудровали над школой в собственном смысле слова, как в России, воссоединившейся с Европой, то есть за последние триста лет. И особенно большевики отличались на этом поприще: то у них вместо классов – группы коллективной ответственности, то вместо общеобразовательных школ – артиллерийские училища, то семилетка, то одиннадцатилетка, то совместное обучение, то раздельное, то платное, то бесплатное, то пятибалльная система, то сарматские уд и хор. Единственно до самой главной реформы не додумались эти басмачи – давным-давно нужно было поделить пятиклассников на «физиков» и «лириков» и учить детей лишь тому, к чему душа лежит, тем более что ребенку с математическими наклонностями совсем не обязательно знать разницу между анапестом и хореем, если только он побочно не метроман. Гармонично, всесторонне развитая молодежь – это, конечно, прекрасно, да время ее прошло; время ее было на исходе еще тогда, когда Барух Спиноза свои линзы полировал и атмосферное давление (как Паскаль, передвигавшийся вверх-вниз своим ходом) измеряли с помощью посошка. Ведь в те времена человечество накопило еще так мало знаний, что не трудно было получить энциклопедическое образование, а нынче ни один литературовед, из здравомыслящих и в годах, ни за что не нарисует бензольное кольцо, хоть ты его за это озолоти.

Что же до воспитания, то собственно воспитание – это такая область, где одна загадка налезает на другую, и ничего толком не разберешь. Например, непонятно, почему так случается, что из двух братьев-близнецов один вор-домушник, другой кандидат наук? откуда в процветающих слоях общества берутся сбрендившие и самоубийцы? с какой стати в монархически настроенных семьях вырастали революционеры, исповедовавшие террор? отчего почти у всех великих людей дети выходят придурки и сорванцы? Наконец, неясно, что такое вообще воспитание и управляем ли процесс превращения человека прямоходящего в человека по всем статьям или сила вещей пускает это дело на самотек?..

Вероятнее всего, что напрасны наши ухищрения, так как сила вещей, вероятнее всего, пускает это дело на самотек. Может быть, все воспитание только в том и заключается, чтобы не мешать расти и крепнуть тому, что в ребенке заложено от Бога и пресуществляется через материнское молоко. Ведь младенец прекрасен в ста случаях из ста, даже если он кусается, – он и собою хорош, и человеколюбив, и абсолютно нравственен, хотя не имеет понятия о морали и мокрые пеленки для него основное зло.

Сдается, что зародыш человечности после развивается в человеке как-то сам по себе, в силу случайно сложившихся обстоятельств: под влиянием чудесной музыки, сказок Пушкина, ласкового родительского слова, в результате общения с животными, из-за чувства физической чистоты. В свою очередь, начало бесчеловечности в человеке может заложить одна-единственная спонтанная оплеуха, а там води его по музеям да филармониям, не води, читай нотации, не читай, – вдруг за одним столом с тобой окажется озлобленный негодяй.

По-видимому, собственно родительское воспитание заканчивается тогда, когда заканчивается материнское молоко. В том-то и беда, оттого-то у нас беспримерно высока подростковая и вообще всяческая преступность, что приютов для младенцев в России немногим меньше, чем питейных заведений, что в родильных домах мамаши теперь оставляют ежегодно на сто тысяч новорожденных больше, и значительная часть населения нашей страны не нюхала материнского молока.

Темно будущее России, и в том смысле, что просвета не видно, и в том смысле, что это самое будущее затруднительно угадать.

Это прямо тайна, почему трудовой народ издревле, еще со времен Аристофана и Праксителя, кормит и поит своих художников (возьмем и это понятие широко). Ну что разнорабочему, положим, Джованни Боккаччо или Федор Достоевский, если он и читать-то не умеет, коли он по рукам и ногам опутан заботами о хлебе насущном и две тысячи лет коснеет в том заблуждении, что все эти фуги, натюрморты, мизансцены, батманы, сонеты и повести суть барские затеи, которыми от безделья тешится разная сволота…

Словом, это довольно странно, что тем не менее работник худо-бедно кормит художника, и конца этой традиции не видать. Стало быть, тут что-то не так, какая-то очередная трансцендентность просматривается в их отношениях, намекающая на Промысел, на участие Высших Сил. Ведь это по-своему чудо, deus ex mahina, что даже в наше сквалыжное время художества таки не отменили за ненадобностью, как гужевой транспорт, и писатель с живописцем еще как-то дышат, хотя бы и через раз.

Хочется думать, что общество догадывается, чует, шестым чувством доходит: без художественной культуры оно ущербно и не в состоянии полноценно существовать. Такая проницательность, конечно, умиляет, но в действительности дело обстоит куда серьезней: без художественной культуры, наработанной поколениями безумцев, которые молотка в руках не держали, общество вообще не может существовать.

Человек и завелся-то на Земле прежде всего как художник, именно что «по образу и подобию» Главного Художника, нагородившего умышленно прекрасные миры, и, едва поднявшись с четверенек, стал раскрашивать все, что под руку подвернется, строить капища, что-то такое наигрывать на дудочке и соединять в предания разные пронзительные слова. Как раз сонм художеств, от палочки, раскрашенной в «райские» цвета, до «Героической симфонии» – это, собственно, и есть человек, самая его суть, а не две руки, две ноги плюс бесшабашная голова.

Разумеется, хлеб растить надо, и хитроумные машины строить надо, но если из поколения в поколение только и делать, что плотно закусывать, полдня закручивать гайки, а полдня таращиться в телевизор, то деградация неизбежна и (благородная седина против бутылки пива) мы в конце концов непременно столкнемся с теми ужасающими результатами, которые уже получили или получим того гляди. Если дело и дальше так пойдет, то впереди у нас младенцы, страдающие алкоголизмом, необучаемые школьники, небоеспособное воинство, пораженное рахитом и слабоумием, вконец обленившиеся работники и, что самое страшное, – миллионы бездомных подростков, которые походя зарежут за кошелек.

А ведь к этому-то и идет. Еще совсем недавно, еще тогдашнее старичье не все вымерло, – в России водились чудаки-идеалисты, на вернисажах было не протолкнуться, поэты собирали громадные аудитории, и нам было о чем друг с другом поговорить. Главное – повально читал народ в связи с неполной ангажированностью на производстве и поскольку ему было особенно нечем себя занять. Но вот мы ликвидировали вековое отставание от Европы, и все-то у нас стало как у людей: застольных песен больше не поют, доподлинно не известно, как зовут соседа за стеной, и все настолько ангажированны на производстве, что дети по-русски не говорят. А главное – никто ничего не читает, а если и читает, то гнусную ерунду.

Правду сказать, и в лучшие времена картину портили неустоявшиеся литературные вкусы и превратные читательские симпатии, которые по кончине Виссариона Белинского было уже некому направлять. Так, Боборыкин у простаков был энциклопедист русской жизни, Чернышевский – предвестник эстетики и этики будущего, Потапенко – первый беллетрист восточного полушария, Максим Горький – властитель дум.

Что до Максима Горького: хороший был человек, но опыт его литературной деятельности доказывает, что особенного дарования-то и не нужно, что можно сравнительно просто сделаться писателем с мировым именем, если до одури начитаться, то есть одолеть такую пропасть хороших и плохих книг, что сам собой сложится алгоритм писательского труда. При этом следует презирать поклонников, носить немыслимую шляпу, постоянно выдумывать изыски вроде «море смеялось», за которые по-хорошему полагается нагоняй, жить за границей, сочувствовать радикалам, жениться на примадонне и до скончания дней настаивать на происхождении из простых.

А вообще писателей мало, очень мало, потому что это – редчайшая природная аномалия, и во все времена они были наперечет. Тем более жаль тех простодушных сочинителей, которые полагают, что написать книгу может каждый дурак, и, таким образом, ставят себя в неловкое положение, но тем ловчее положение квалифицированного читателя, потому что ему остается прочитать и много раз перечитать всего-навсего с полсотни великих книг. Но вот как быть с теми, кто ничего не сочиняет и ничего не читает, кроме объявлений, расклеенных на столбах, ведь это получается – жизнь коту под хвост, поскольку нельзя по-человечески жить, не зная, что нужно время от времени сражаться с ветряными мельницами, что «в человеке все должно быть прекрасно», что любовь – это как солнечный удар и что не чем иным, как «красотою спасется мир».

Вот какое дело: без хитроумных машин люди, в общем-то, могут обойтись (по крайней мере, они как-то справлялись с жизнью и до того, как изобрели двигатель внутреннего сгорания), и конная тяга была не помеха нормальному существованию, когда сумерничали при свечах, полуночники безбоязненно разгуливали по ночной Москве, Гоголь изнывал в чужом доме у Никитских ворот, на выставки передвижников публика ломилась, как много позже за тюлем для занавесок, и никто не знал борца за народную свободу Чайковского, а композитора Чайковского знали все. Из этого следует, что гайки закручивать, налаживать межпланетные сообщения, гнать по проводам электричество в утешение любителям «голубого экрана» суть занятия более или менее факультативные, а вот литература – поколениями проверенное средство от действительности, а вот художественную культуру строить – это выходит главней всего. Если крутить гайки можно научить енотовидную собаку, то, видимо, нет на свете важнее дела, чем воспитание человечности через приращение красоты. Скорее всего, ни один бывший хорошист не стал счастливее от того, что некогда вызубрил Периодическую таблицу химических элементов, и, возможно, множество обыкновенных людей поневоле, волшебным образом сделались проникновеннее и любовней по той причине, что когда-то им в руки попался томик Чехова, а там:

«Я уже начинаю забывать про дом с мезонином, и лишь изредка, когда пишу или читаю, вдруг ни с того ни с сего припомнится мне то зеленый огонь в окне, то звук моих шагов, раздававшихся в поле ночью, когда я, влюбленный, возвращался домой и потирал руки от холода. А еще реже, в минуты, когда меня томит одиночество и мне грустно, я вспоминаю смутно, и мало-помалу мне почему-то начинает казаться, что обо мне тоже вспоминают, меня ждут и что мы встретимся.

Мисюсь, где ты?»

2009

Зов предков

Мой отец был форменный хулиган. Не так, как английский лорд, давший свое имя этой системе поведения, и не так, как наша шпана, ни в чем не знающая удержу, а какой-то он был необыкновенный, привлекательный хулиган.

Мы, русские из простых, не имеем этой манеры – отслеживать деяния своих предков, и даже неуверенно их знаем по именам; дед был точно Иван Тарасович, а уже прадед… Тарас да Тарас, и как его звали по отчеству, не знает сейчас никто. Тем более неизвестно, что это были за люди обликом и повадками, и чего замечательного они понаделали за отпущенный им, вероятно, очень недолгий срок. Известно, что дед был вроде бы проводником в бригаде поезда Москва—Киев, а прадед Тарас утонул в чане с водкой, так как работал на винокуренном заводе и, может быть, грешил по части сорокаградусной, что вообще в характере славянина и особенно русака.

Отец же был форменный хулиган.

Насколько мне известно, мальчиком он убежал из дома, не поладив с отчимом, скитался по южной России, работал в бродячем цирке акробатом, и как-то так получилось, что восемнадцатилетним юношей он придумал и построил самый маленький в мире летательный аппарат, который потом демонстрировал перед очами самого Джугашвили-Сталина на Тушинском авиационном параде, и с тех пор только тем и занимался, что придумывал и летал.

В положенном возрасте отца призвали в армию, он попал на Дальний Восток в бомбардировочную авиацию, и вскоре его посадили за один экстравагантный поступок, именно: он сделал петлю Нестерова на тяжелом бомбардировщике ТБ-3, вздумав, по всей видимости, показать исключительные возможности этой машины и непревзойденные качества сталинских соколов, хотя не исключено, что он отчаялся на этот эксперимент из обыкновенного озорства. Как бы там ни было, сей экстравагантный поступок сочли за попытку вредительства в военно-воздушных силах и отцу определили солидный срок.

Но сидел он недолго, так как вскоре началась Великая Отечественная война. В сорок третьем году его послали на фронт, опять же в бомбардировочную авиацию, но на всякий случай (чтобы он опять чего-нибудь не выкинул) посадили на фанерный ночной бомбовоз ПО-2.

На этом самом бомбовозе отца сбили над Польшей, единственной страной в мире, как он потом говорил, где его фамилия не вызывала вопросов, как в России не вызывает вопросов фамилия Иванов. Несмотря на значительные повреждения, отец кое-как посадил машину на поле, при этом потеряв второго пилота, сам обгорел, половины зубов недосчитался, но бодро выбрался из кабины в обнимку с нашим замечательным ППШ. И надо же было такому случиться, чтобы это оказалось летное поле, именно запасной немецкий аэродром. Как говорится, недолго думая, он вот что придумал: забрался в первый попавшийся самолет, записанный за Люфтваффе, и улетел. Поскольку по нашу сторону фронта выяснилось, что немецкий самолет оказался последней моделью Мессершмидта, неизвестной даже разведке, отца представили к какой-то выдающейся боевой награде, но из-за подмоченной биографии он получил только Красную Звезду и трофейный аккордеон.

Уже после того как был взят Берлин и фельдмаршал Кейтель подписал безоговорочную капитуляцию, отец самовольно исправил эту несправедливость и вывез из Германии два «хорьха» (один ездить, другой на запчасти), радиоприемник «Телефункен», огромный персидский ковер, мраморных орлов парой, реквизированных непосредственно из здания Рейхсканцелярии, золотые швейцарские часы «Лонжин», которые потом у меня украли в раздевалке бассейна «Москва», генеральскую «блюхеровскую» саблю и патефон. Живо себе представляю, как он возвращается победителем домой через Восточную Германию, Польшу, Белоруссию и наши западные области, таща за собой на тросе запасной «хорьх», и поет во все горло что-нибудь лирическое, скажем: «Соловьи, соловьи, не тревожьте солдат…» – за рулем он всегда пел, если только не матерился на милиционеров и лихачей. Лично тому свидетель: когда отец уже сменил «хорьх» на «бьюик», сначала подаренный президентом Рузвельтом знаменитому авиатору Байдукову, а потом купленный отцом за бешеные деньги, и мы просто так катались по Москве, он всегда пел (чаще всего почему-то «Аист, здравствуй, аист, Мы наконец тебя дождались…»), если, конечно, не матерился на милиционеров и лихачей.

После войны отец одно время работал в городе Чкаловске под Москвой летчиком-испытателем, но его, что называется, попросили за какую-то историю, не имеющую отношения к профессии, может быть, он у кого-то увел жену. Потом он попал в первый отряд космонавтов и его опять же попросили, не исключено, что за молодечество того же свойства, – вообще отец был большим специалистом по женской части и много через эту манию пострадал.

Что-то во временном промежутке между Чкаловском и отрядом космонавтов в нашем доме появилась немецкая овчарка по кличке Джек. Этого пса подарил отцу приятель, капитан авиации, переводчик и германист, который нашел его среди берлинских развалин примерно двухгодовалым, и посему воспитанным на немецкой речи и своде собачьих норм. Джек не понимал никаких наших команд или делал вид, что не понимал, совершал свои отправления всегда в одном и том же месте в нашем дворе, за дровяными сараями, смотрел хмуро, нехотя вострил уши, но стоило капитану-германисту в подпитии завести что-нибудь из стихов Гейне, как Джек принимался протяжно выть. Так вот, то ли отец явил чудеса дрессуры, то ли московский воздух в конце концов так подействовал на собаку (скорее всего, отец явил чудеса дрессуры), но Джек в скором времени так развинтился, можно сказать, обрусел, что ходил где попало и, когда меня ставили в угол за какую-нибудь провинность, потихоньку таскал мне печенье «Пионерское» либо что-нибудь из конфет.

Долго ли, коротко ли, мои родители разошлись, и отец целую вечность мыкался по Москве; то он снимал комнату на Петровке, то жил у кого-нибудь из своих пассий, то существовал вообще неизвестно где. В эти годы мы с ним виделись редко, и он по преимуществу таскал меня по своим знакомым из артистической среды (тогда была такая мода на проникновение летчиков в артистическую среду): к актеру Тутышкину, сыгравшему одну из главных ролей в кинофильме «Волга-Волга», к племяннице второго человека в государстве, непомерно крупной женщине, говорившей басом, к известному композитору из серьезных, который поразил меня тем, что посреди бела дня лакал шампанское и коньяк.

Наконец, мой отец обосновался на Песчаной площади, среди гаражей, в домике на колесах, похожем на почтовый вагон, который придумал сам. Тут он прожил лет десять, главным образом сочиняя летающее крыло, способное поднять танковую роту и до батальона пехоты, а затем перебрался в Подмосковье, на берега Икшинского водохранилища, где тогда обитали многие знаменитости, как-то: офтальмолог Федоров, первые космонавты, один выдающийся каскадер и великие лицедеи – Смоктуновский, Жженов, Демидова и Любшин. Что-то отца всю жизнь тянуло на знаменитостей, такая у него была слабость, впрочем, простительная для человека его достоинств, включая способность сделать своими руками все – от турбогенератора до кухонного ножа. Да и общался он со своими знаменитостями на равных, даром что они считали его не больше как чудаком.

И не без оснований: он построил первый в природе дом из бутылок, которые мешками собирал в местах коллективных пьянок (кругом было множество так называемых зон отдыха, туристических баз и пансионатов); дом получился полувигвамом, метров в пятьдесят высотой, причем фасад представлял собой что-то вроде огромного витража, изображавшего буревестника над пенящимся морем, который зажигался по вечерам, привлекая толпы разного рода любопытствующих, кому по вечерам было нечем себя занять.

Отец дважды, как тогда выражались, клал партийный билет на стол в знак несогласия с линией КПСС, хотя был забубенным коммунистом, но, видимо, именно по этой причине он свой билет и клал.

Отец вечно придумывал и строил собственноручно причудливые летательные аппараты, которые к тому же еще и плавали, и ездили по дорогам, и только что их нельзя было использовать в качестве швейной машинки, но по преимуществу все же летали, из-за чего у родителя были постоянные трения с ПВО. Он между делом написал две книги о воздухоплавании и любил возжаться с парнями, больными самолетостроением, которые держали девушек решительно на потом. Уже сильно пожилым человеком, с дыркой вместо горла, он водил меня похмеляться к одному знаменитому космонавту и в два приема перемахивал через высоченный забор из керамзитного кирпича. В свой смертный час он грозил кулаком главному онкологу ВВС.

Как говорится, к чему сей сон? К тому, что мы, сдается, обречены на одичание, если только нас в очередной раз не выручит русский Бог. К тому, что в чужих краях даже палачи знают свой род до седьмого колена, как французские Суасоны, и поэтому там не надо воспитывать в каждом новом поколении гражданские качества и приверженность к созидательному труду.

А у нас – надо, даром что эта педагогика проходит в одном случае из пяти, поскольку у нас каждое новое поколение русаков начинает жить с белого листа, заново, точно до них не было никого – ни декабристов, ни славянофилов, ни каналармейцев, ни победителей над германским монстром, словно Адама с Евой – и тех не было никогда; у нас последнее поколение даже не знает, как пользоваться парковыми скамейками, и обыкновенно устраивается на спинках, видимо, полагая, что сидения изобрели для ног и пивных бутылок – то есть мы именно обречены на одичание, если только нас в очередной раз не выручит русский Бог. Ведь мы научаемся прямохождению потому, что нас родители наставляют на этот противоестественный способ передвижения, и без них мы ползали бы на четвереньках, как все прочие дыхания на земле.

Между тем наш народ существует в этом мире не сто лет и даже не тысячу, и русские государи сочиняли душеспасительные проповеди, когда подписывались крестиками английские короли. Вилкой мы, правда, начали пользоваться сравнительно поздно, но наши далекие предки первыми в Европе прибегли к нижнему белью, много раньше норманнов приняли христианскую этику, задолго до Лиги наций выдумали коллективную безопасность и лет за сто до ирландцев и немцев ударились в политический терроризм. Наши пращуры стрелялись на двенадцати шагах из-за разногласий по основному вопросу философии (французы на тридцати и по причинам больше любовного характера), они резали высших государственных чиновников за неприятие трудов князя Кропоткина, Рюриковича и основателя анархизма, ничтоже сумняшеся шли в Сибирь за умозрительные идеалы и любили подпустить своим олигархам «красного петуха». Они не употребляли черных слов при женщинах и детях, умели на практике исповедовать евангельские ценности и никогда не крали у товарища по беде, если считать вообще бедой жизненный путь всякого работящего русака. Наконец, кто как не мы, единственный народ на всем нашем древнем континенте, сумели привести в чувство двух навуходоносоров – Бонапарта с Гитлером, в то время как перед ними спасовали многие прочие высококультурные племена…

То есть нынешние двадцатилетние-тридцатилетние отнюдь не первые люди на земле, и до них кое-что было совершено усилиями наших предков, именно из того, что у добрых народов передается из поколения в поколение наравне с навыком прямохождения и приверженностью к созидательному труду. Да вот беда, даже две беды: во-первых, наш российский Маугли новейшего образца никогда не узнает о славных деяниях своих пращуров, потому что неоткуда узнать, а во-вторых, – поздно, поезд, как говорится, ушел, потому что столетие беспамятства – это уже, представляется, чересчур.

Вообще именно на этот случай и существует литература, чтобы надежно консервировать и передавать дальше основные сведения о человеке разумном как существе богоугодном и аномального происхождения, на тот случай если предвидится новое обледенение планеты, или всемирный потоп, или очередное средневековье, или повальная амнезия, или столкновение с гигантским астероидом, или мор. Да вот беда, даже две беды: во-первых, литература давно не занимается человеком разумным, богоугодным и аномального происхождения, поскольку она вынужденно ориентирована на невежу и дурака, а во-вторых, и эту-то литературу никто не читает, если не брать в расчет более или менее праздных домохозяек, поскольку некогда да и неинтересно, а интересно лишнюю копейку зашибить, пивка с товарищами отведать, телевизор посмотреть, особенно если комиков показывают, в какую-нибудь стрелялку поиграть с сыном, а тут – здравствуйте, я ваша тетя:

«Летний вечер тихо тает и переходит в ночь, в теплом воздухе пахнет резедой и липой; а на окне, опершись на выпрямленную руку и склонив голову к плечу, сидит девушка – и безмолвно и пристально смотрит на небо, как бы выжидая появления первых звезд…»

А ведь это не просто слова, взятые из Тургенева наугад, это в своем роде зов предков, которые тщатся нас образумить из своих могил и, в частности, передать по наследству ту величайшую из истин, что, дескать, есть такое психическое расстройство, называется – человек. Например, резонно и выгодно было бы съесть соседку по лестничной площадке и, таким образом, сэкономить на продовольственной корзине, а он, представьте себе, – не ест. Например, разумно было бы основать политическую партию из видов личного обогащения, а он вместо этого пьет горькую и звезды считает по вечерам…

Сейчас эта истина представляется тем более спасительной, что человек по преимуществу выступает в роли агрегата по переработке белков, жиров и углеводов, кучера при собственном выезде, если он набрал денег на автомобиль, винтика в государственном механизме, приспособления для носки головных уборов, обуви и пальто. Но ведь коли и дальше так дело пойдет, то – пиши пропало, то, по крайней мере, наваливается горькое подозрение, что Господень эксперимент явно не удался и будет свернут в ближайшем будущем, ибо вряд ли когда человек был так неблагонадежен и до такой степени не соответствовал бы образу и подобию, как в наши зловредные времена.

История дает множество примеров такому повороту событий, правда, не всеобъемлющего характера, а все больше проходясь по отдельным этносам и корпорациям сорванцов; где они теперь, финикийцы, потомки неутомимых изобретателей всего, от букв до денег? где шумеры, родоначальники литературы? где древние греки, наследники утонченной философской мысли? где, наконец, марксисты, упростившие мир до невозможности в нем разумно существовать? Нету их, словно бы и не было никогда.

Так надо полагать, что наших предков серьезно волновала сия гибельная перспектива, и они прямо горели на работе по усугублению человечного в человеке, по нагнетанию того благородного беспокойства, которое возбуждает, в частности, русская литература и которое составляет константу этому самому психическому расстройству под названием – человек. Точно они чувствовали, что нация выдыхается и вот-вот выдохнется совсем, и, видимо, оттого наша изящная словесность была так богата и глубока. Пушкин просто взял и обворожил, Тургенев все выводил прекрасных девушек, бредивших возвышенными идеалами, Толстой реформировал христианство, рассчитывая найти в новой ереси выход из тупика, Чехов настаивал на том, что-де в человеке все должно быть прекрасно – и душа и одежда, и лицо и мысли, Достоевский вообще чудеса творил; и все как один (даже барон Брамбеус, даже пьяница Решетников из мещан) прочно стояли на той милой гипотезе, что мир принадлежит идеалистам и чудакам. Дальше всех пошел Гоголь, провозгласивший, что в ХХI веке все русские люди будут совершенны, как Пушкин, а между тем деревенская ребятня, еще недавно махавшая вслед проезжающим поездам, теперь швыряет в окошки камни, и бывшие влюбленные, ночи напролет гулявшие по Москве, теперь опасаются высунуть нос с наступлением темноты.

Да вот в республике Новая Гвинея вообще никакой литературы нет, однако же там отлично знают, что нужно слушаться старших, что есть человеческое мясо не годится и что «без труда не вытащишь рыбку из пруда». Может быть, и в России, если бы у нас работала родовая память, не понадобилось бы никакой литературы, а было бы довольно изустным путем передавать из поколения в поколение основные понятия о добре и зле, о фундаментальных правилах общежития на земле и способах поддержания человечного в человеке, а то у нас отцы полагают, что воровать – последнее дело, а дети считают, что и жить-то невозможно, если не воровать.

Недаром оригинальный мыслитель Николай Федоров, библиотекарь Румянцевского музея, невысоко ставил усилия титанов нашей литературы и, со своей стороны, выдвинул такую оглушительную идею: воскресить во плоти всех мертвецов, когда-либо существовавших на нашей планете в качестве живых людей, а затем молекулярно рассеявшихся в природе, и, таким образом, восстановить нравственную связь будущего с минувшим, которая не даст человечеству забыться и сбрендить с назначенного пути. При всей фантастичности этой инициативы, в ней было немало дельного и со временем исполнимого, но над самим Федоровым жестоко посмеялась наша неискоренимая российская действительность: именно его останки, погребенные на кладбище Скорбященского монастыря, некогда существовавшего в Москве, на теперешней Новослободской улице, огольцы-потомки закатали под спортивную площадку, и где искать могилку выдающегося мыслителя, не скажет уже никто.

Много времени прошло с тех пор, когда выйти из дома без головного убора было так же неудобно, как без штанов, но по-прежнему настойчиво звучит зов предков насчет нравственной связи будущего с минувшим, правда, больше похожий на глас вопиющего в пустыне, потому что огольцу-потомку нынче не до того. Нынче действительность гнет сироту в дугу, так что из всех проклятых русских вопросов его мучает только один вопрос – где денег взять, а тут еще целая метакультура, которая строится по указке буржуазии, кующей кадры, то есть воспитывающей охрану, управленца и девушку по вызову, утверждает: человек такая же сволочь, как землеройка, и поэтому нечего кобениться, а нужно потреблять калории и копать, потреблять калории и копать.

Все может быть, и наше дело, похоже, гиблое, но вот какая штука: если только сообщить завзятому карманнику, что его отец был ненормальный и как-то пожертвовал месячную зарплату на развитие здравоохранения в республике Никарагуа, и дед был ненормальный, потому что он писал стихи в заводскую газету, и прадед был ненормальный тип, мечтавший «землю в Гренаде крестьянам отдать», то карманник точно призадумается – а не бросить ли, в самом деле, это вредное мастерство?

2007

Возвращение Чичикова

Самое загадочное в истории человечества – это то, что, собственно, человечество не претерпевает особенных перемен. И при Александре Македонском, и в годы крестовых походов, и в эпоху Просвещения, и в наше больное время, то есть испокон веков, люди делились на подвижников, сумасшедших, тягловый элемент, бонвиванов и подлецов. Разве что при Александре Македонском, по неведомым нам причинам, могло народиться несколько больше подвижников, а в эпоху Просвещения – подлецов.

Разумеется, эти мелкие количественные сдвиги суть ничто перед стойкостью качеств личности, неколебимой что в исторической ретроспективе, что в исторической перспективе, и если действительно наблюдается некоторый прогресс человечного в человеке, то, пожалуй, лишь по части щепетильности, в смысле усугубления, роста этой самой щепетильности, которую выдумал наш Владимир Игнатьевич Лукин, третьестепенный прозаик и публицист. Скажем, языки государственным преступникам больше не режут, потому что это несообразно духу гражданских прав, но если потехи ради объявить в газетах о публичном четвертовании на Красной площади головки бывшего РАО «ЕЭС России», то милицейские кордоны нужно будет устраивать уже по Третьему транспортному кольцу. Это правда, что, по замечанию Пушкина, русский человек ленив и нелюбопытен, и тем не менее миллионы москвичей и гостей столицы ни за что не пропустят столь экзотическое зрелище, хотя каждому понятно, что в эпоху освоения космического пространства такие крайности – это все же как-то неудобно, слишком, экстраординарно, словом – нехорошо.

Когда Гоголь, сидючи в Риме, сочинял похождения коллежского советника Павла Ивановича Чичикова, трудно было вообразить, что около ста пятидесяти лет спустя в России будут здравствовать как ни в чем не бывало и господин Манилов, и придурковатая Коробочка, и смешной хулиган Ноздрев. Но самым невероятным фортелем истории Николаю Васильевичу наверняка показался бы вот какой: что сто пятьдесят лет спустя после трогательного объяснения с князем из второго тома «Мертвых душ» опять себя окажет чисто русский феномен Чичикова, то есть тип симпатичного жулика, расчетливого пройдохи, впрочем, патриотически настроенного и не без души, который умеет делать деньги из ничего.

В отличие от Чичикова, точно имевшего пострадать, а пожалуй, на время и сгинуть в результате Великой Октябрьской социалистической революции 1917 года, господин Манилов, придурковатая Коробочка, смешной хулиган Ноздрев… ну и так далее никуда, в сущности, не девались, а жили себе поживали, кое-как эволюционируя сообразно времени, месту и линии большинства. То, может быть, они бытовали в качестве славянофила, суфражистки и террориста из нестойких, то под видом радетеля мировой революции, слушательницы Профакадемии и председателя губчека из романтиков вроде Якова Блюмкина, который по теоретическим соображениям, а может быть, из озорства чуть было не расстроил нам Брестский мир. Манилов сто пятьдесят лет верил в народ-богоносец, сочинял трактаты, например, о роли балалайки в развитии земского самоуправления, проектировал свои любимые Вавилонские башни и самозабвенно отстаивал свободу слова, не желая того понять, что слово и так свободно, а «вольное тиснение» на руку по преимуществу природным матерщинникам, сбрендившим домохозяйкам, которые вдруг ударились в романистику, разным проходимцам на политическом поприще и газетчикам, не ведающим стыда. Коробочка, в свою очередь, сто пятьдесят лет не могла понять, что такое происходит в действительности, и в этом своем недоумении в конце концов до того дошла, что давно присматривается к высшим армейским должностям и не желает рожать детей. Что до Ноздрева, то он по-прежнему шулер, забавный шалопай, драчун и деятельный бездельник, который с одинаковым успехом может сколотить политическую партию и завести сеть борделей, приносящих ощутимую прибыль, то есть безобразник по всем статьям.

Также и прочие персонажи из «Мертвых душ», как посмотришь с высоты исторического знания, сплошь выходят прямыми предками современного человека: Собакевич теперь – крепкий хозяйственник из бывших райкомовских функционеров, наинтриговавший себе порядочное состояние за счет бюджетных средств и метящий в депутаты областной Думы, у которого, впрочем, и пенсию старики получают вовремя, и в особо тяжелых случаях зарплату выдают спичками и крупой; Плюшкин нынче – неуемный делец, азартный приобретатель, наживший гараж дорогих автомобилей, собственный самолет, яхту, дворец на Лазурном берегу и прочие блага, какие только могут пригрезиться мечтателю материалистической ориентации, а ему все мало, а он все жмет масло, возможно, по той причине, что ему мучительно непонятно: а что со всем этим делать-то? дальше-то чего?

В сущности, это коренной вопрос российского способа производства в эпоху неразберихи и грабежа. Ведь на самом-то деле фешенебельный автотранспорт, яхты, самолеты, дворцы – это не автотранспорт, не яхты, не самолеты и не дворцы, а компенсация за бесцельно прожитые годы; по преимуществу это будет компенсация за бедняцкое советское детство, за шесть почтовых ящиков на входных дверях, за двести граммов любительской колбасы с материной получки, очередь в уборную и латаные штаны.

Вообще русские – народ не торговый, и коммерческая жилка не входит в наш генетический набор, и тем не менее Павел Иванович Чичиков – это кровное наше, чисто российское, это такой подвид человека разумного, который у нас не переводится с древнейших времен, да, видно, никогда и не переведется, как мечтатель и алконавт. Дело тут не в человеке разумном, который искони страдает всеми мыслимыми слабостями и даже наклонностями нелегитимного порядка, а все дело в особенностях общества и в характере государственности, до того прочных в нашем отдельном случае, что этот феномен всегда вызывал у нас повышенный интерес. И в самом деле: стремительно обрусевший князь Олег, наследник легендарного Рюрика Скьелдунга, открыл замечательный способ обогащения за счет налогоплательщика Византийской империи и совершал на оную регулярные набеги, вместо того чтобы обустраивать новорожденное Русское государство и способствовать росту урожайности зерновых; потомки Владимира Мономаха то и дело ездили в Орду интриговать насчет приращения владений и пускались в тонкие хитрости, чтобы оттяпать лишний кусок у ближнего своего; дядя государя Алексея Михайловича Тишайшего даже сочинил целую денежную реформу в расчете на поживу, и тем самым спровоцировал Медный бунт; светлейший князь и генералиссимус Александр Меньшиков так обошел казну, что его личное состояние превышало бюджет Российского государства на 1724 год; а шестьдесят лет строительства храма Христа Спасителя в связи с постоянными покражами известки и кирпича? а наше доблестное интендантство времен Крымской кампании, созидавшее свои капиталы на картонных подметках и подпорченном фураже?

Однако же, повторимся, в этой вакханалии стяжательства меньше всего виноват Иванов-Петров-Сидоров, хотя бы потому, что русский человек вообще и русский вор в частности настолько широки в моральном отношении, что, как правило, соединяют в себе, казалось бы, несоединимые качества, например, увлечение певчими птицами и способность зарезать соседа ни за понюх табаку, что русский вор до такой степени изощрился, что даже может воровать, а может не воровать. Дело-то как раз в том, что наше общество и наша государственность издревле устроены таким образом, что не захочешь, а украдешь. Ну как тут, в самом деле, не увести поддон кирпича и бадью раствора, если бабушка по материнской линии еще когда наставляла, что если не пойман, то и не вор, если отчетность безнадежно запущена еще с ХIХ съезда партии, бригадир вечно пьян, прораб полностью ушел в роман с дочкой мебельного магната, сторож – приятель, страна такая большая, что этот самый раствор хоть лопатой ешь, что и статьи-то такой не сыщешь, чтобы за лопату раствора давали срок. То-то и оно, что не захочешь, а украдешь.

Вот и Павел Иванович Чичиков, как по-настоящему осознал себя во времени и в пространстве, так сразу принялся за свои махинации то в строительном бизнесе, то с брабантскими кружевами, то по реинкарнации «мертвых душ». И даже к нему претензий особых нет, как поглядишь с высоты исторического знания, потому что он действительно никого не сделал несчастным, не ограбил вдову, ни одной этнографической категории не пустил по миру, а «пользовался от избытков, брал там, где всякий брал бы», будь он хоть партработник со стажем, хоть забубенный демократ. В частности, к Павлу Ивановичу потому нет особых претензий, что в Своде законов Российской империи, составленном лично государем Николаем I, отнюдь не осуждаются и даже не упоминаются какие бы то ни было «негоции» с «мертвыми душами», а статистическое дело в ту пору стояло у нас на той же высоте, на какой его укрепил монгол.

Тем не менее Гоголь утверждает, что его Павел Иванович – прямой подлец; но что такое «подлец»? что это за химера такая этимологически, в отвлеченно-моральном отношении и в быту? Прямого ответа нет; прямого ответа нет и не предвидится потому, что даже если увести жену у товарища, то это будет не совсем чтобы подлость, а просто-напросто любовь – это такая сила, что ей прощается все, за исключением государственной измены, подделки денежных знаков и клеветы. У романо-германцев «подлец» – понятие даже академическое, чуть ли не философское, как у нас «пенсия по старости», и, пожалуй, только в России покуда еще конкретное, например: если обесчестил девушку и увиливаешь, то, стало быть, и подлец. Впрочем, думается, что скоро и в России не останется подлецов, хотя бы по той причине, что ни в отвлеченно-моральном отношении, ни в быту такого понятия нигде нет, и разве что этимологически оно обозначает негодное существо, которое подлежит избиению ручным способом, шандалами и ножками от бильярда, потому что «подлец» – это из докапиталистического прошлого человечества, из той тьмы минувшего, когда в ходу еще были такие слова, как «родина» или «честь». Сейчас заместо «подлеца» во всем мире фигурирует коммерсант, посредник, специалист по работе с общественностью, парламентарий, оппозиционер, астролог, народный целитель и хиромант; в свою очередь, место подлости повсюду занимают, например, трезвый расчет, акцент на норме прибыли, партийные склоки по более-менее мирному образцу… Глядишь, еще десятилетие-другое, и «Мертвые души» совсем будут непонятны русскому читателю, и он, бедняга, мозги натрет, соображая, почему завет «…пуще всего береги копейку. Все сделаешь и все прошибешь на свете копейкой», почему прикинуться женихом ради повышения по службе, выгодно продать товарищу сдобную булочку, заискивать перед сильными мира сего – это все из инструментария подлеца? То есть диву даешься, хотя и пожил какое-то время среди людей: вроде бы не меняется ничего, вроде бы на исторической сцене по-прежнему ратоборствуют просветители и растлители, а между тем в начале ХХI столетия уже мало кто отличает репортера от подлеца. Иными словами, с одной стороны, человечество не претерпевает существенных перемен, но, с другой стороны, какое-то движение налицо.

А ведь и правда: около восьмидесяти лет кряду, если считать от даты выхода в свет первого тома «Мертвых Душ», Чичиков оставался самим собой, но потом большевики прижали его к ногтю, и он до такой степени измельчал, что в течение следующих восьмидесяти лет выступал в жалких ролях то Остапа Бендера, то ушлого мужика, торгующего пивом у Рогожской заставы, то фарцовщика с угла Манежной и Моховой; и немудрено, что с Павлом Ивановичем случилась такая метаморфоза, потому что при Иосифе I за недолив пива давали полновесные десять лет.

Однако и закон всемирного тяготения всегда возьмет свое, и богоданные исторические законы не обойдешь. Это к тому, что, как ни пыжились наши отцы и деды построить нового человека, фактически идеальное существо, возвращение Павла Ивановича Чичикова, точно назло марксистскому учению, состоялось во всей своей горькой правде и полноте. Как известно, таковое возвращение пало на самое начало 1990-х годов, когда пошли первые пошивочные кооперативы, объявились частные рестораторы из бывших фарцовщиков с угла Манежной и Моховой, и ударился в издательское дело каждый сколько-нибудь маракующий в коммерции человек.

Другое дело, что Чичиков новейшей формации сильно преобразился, и не в лучшую сторону, если взять в предмет частности, но остался тем же самым ушлым малым по существу. И прежний, и новейшей формации питают склонность к выходному платью больше брусничного цвета с искрой, но при этом гоголевский знает наизусть послание Вертера к Шарлотте, а наш оказался образованным не вполне; да еще он немеет перед иностранными словами, и в каком-нибудь «саундтреке» или «Сидоров продакшн» ему слышится что-то волшебное, завораживающее, как в колыбельных песенках, которые ему некогда пела мать. Прежний был чистюля, аккуратист, а новый, даже если и принимает ванну два раза в день, то из-за недостатка ли обиходной культуры, или по причине чрезмерной занятости, или бог весть еще по какой причине может явиться на кремлевский прием в драных штанах и рубашке, расстегнутой до пупа; а впрочем, он оборванец в силу обстоятельств генетического порядка, и одень его хоть во фрак, все в его облике проклюнется Марьина роща, трофейный аккордеон и разбитые сапоги. Прежний отличался бережливостью и любил быструю езду на том основании, что «какой же русский не любит быстрой езды», а наш скупает замки на Луаре, лакает тысячное бургундское заместо родного клюквенного сока и тоже любит быструю езду, потому что и он русак, хотя бы и на старозаветный манер, то есть на манер тех озорников первой гильдии, что обожали купать девок в шампанском и бить венецианские зеркала.

Главное же, что и гоголевский Чичиков, и Чичиков новейшего образца повлекли за собой целую субкультуру, совершенно безвредную для сколько-нибудь просвещенного человека, но вообще губительную для огромного большинства. Чего уж тут греха таить: разве девятеро из десяти наших соотечественников не предпочтут Моцарту какого-нибудь охламона, ублажающего публику, которая застряла в репродуктивном периоде, разве читают книги они не затем, зачем принимают успокоительное и спят после обеда, разве не возьмут они отгул за свой счет, чтобы поглазеть на то, как наши несчастные энергетики всходят на эшафот?..

Впрочем, это всегда было так: когда существовала аристократия, то и культура была аристократична, то есть она возвышала человека над пошлыми ценностями обыкновенного бытия, а когда аристократия изгонялась за родные пределы или уничтожалась физически и ее место занимала люмпен-буржуазия вроде нынешней, тотчас на авансцену являлись «Парижские тайны», народные гуляния и канкан.

В нашем, российском случае лубок, массовое мордобитие по типу «стенка на стенку», которое потом заменит футбол, «Петербургские тайны» и гармошка в качестве универсального успокоительного появились задолго до великого Октября. Однако эти простонародные забавы столетиями существовали за рамками культурного становления, стороной, потому что аристократия крови в союзе с аристократией духа как-то держали народ в струне. Правду сказать, в ту пору народ не умел читать и, видимо, сочинения Моцарта показались бы ему загадочной какофонией, но что из того, что нынче все разбирают буквы и последнему дворнику доступен консерваторский абонемент? По крайней мере, в ту пору всякий разбирающий буквы знал, что Пушкин – это Пушкин, а Болеслава Маркевича можно, конечно, почитать, а можно и не читать.

Нынче совсем не то. То ли восставшая из пепла российская буржуазия оказалась на поверку чрезвычайно влиятельной, то ли все-таки сказывается отсутствие аристократии, то ли просто время такое, но та субкультура, которую повлек за собой Чичиков новейшего образца, – это, что называется, наше всё. В сущности, ничего не осталось из того, что веками нарабатывала русская культурная традиция, и до такой степени смешалась иерархия представлений, что где Пушкин, где Маркевич – новому поколению невдомек.

С этой печальной новеллой нужно смириться, потому что других вариантов нет. Как ничего нельзя поделать с цунами и таяньем вечных льдов, так ничего нельзя поделать с буржуазной субкультурой, которую неизбежно насаждают деятели наживы, до крайности простые по своей сути, и посему обеспечивающие гегемонию простоты. Так ведь и с деятелями наживы ничего не поделаешь, и даже операции на капитале и сословии собственников губительны для народного благосостояния и научно-технического прогресса, потому что при нынешнем объеме человечного в человеке капиталистический способ производства – это единственно рациональный способ производства, прискорбно-необходимый, неразлучный со здравым смыслом, как старение или смерть.

Словом, телевидение, адаптированное под незаконченное среднее образование, дурацкие песенки, потворствующие половому созреванию, литература для домработниц – это хотя и глупо, но исторически оправданно и нормально, как путешествие на Луну. А вот Пушкин с Моцартом – это как раз аномалия по нынешним временам и недаром новому поколению не нужны, поскольку ему не до зефиров и эфиров, когда дело идет о процентной ставке на капитал.

Это, конечно, грустно до боли, особенно как подумаешь, что новый век, ознаменовавший себя в России гегемонией простоты, только той благостыней и одарил просвещенного человека, что ему уже не так отвратительно помирать. Одно дело, когда приходит твой последний час, а Пушкин все пишет, и еще бог знает что напишет во славу нашей искрометной литературы, чего тебе уже не прочесть, а другое дело, когда приходит твой последний час, а кругом все только и пишут, что про половые извращения у собак.

И главное, ничего нового, освежающего впереди; вроде бы на дворе третье тысячелетие от рождения Христова, того и гляди что при помощи мобильного телефона можно будет мерить кровяное давление, чистить зубы, вводить в забытье грабителей, засыпать без снотворного и даже менять пол, а Чичиков все мошенничает, Ноздрев валяет дурака, Плюшкин сквалыжничает, Коробочка недоумевает, Манилов витает в эмпиреях, Собакевич гнет свою кулацкую линию, а капитан Копейкин по-прежнему достает одиннадцать министерств.

Вот уж действительно – «скучно на этом свете, господа».

2007

Предсказание будущего

Рассказывают за подлинное, что будто бы в одном районном городке на северо-западе нашего обширного государства один градоначальник решил проложить метро. Фамилия его якобы была Селиверстов, но, конечно, не в этом дело, а дело в том, что губернатор области надумал открыть в городке целый игорный комплекс, и, понятно, цены на землю взлетели тут до таких высот, что вскладчину отдельное государство можно было купить в Центральной Америке, не то что проложить какое-то там метро. Селиверстов, разумеется, продал все, что только можно было продать, и пустоши, и угодья, и под шумок даже часть крестьянских наделов, сжег два дачных поселка под строительство, и в конце концов у градоначальника сложилась такая сумма, что и правнукам с лихвой хватило бы для безбедного существования на Багамах, кабы он не был слишком русский, то есть, в частности, непредсказуемый, взбалмошный, безалаберный человек. Другой бы в космос слетал за свой счет, замок себе построил посреди областного центра, а этот решил проложить метро.

Долго ли, коротко ли, московские метростроевцы вывели ему линию в три станции: одна была «Административная» и располагалась подле здания районной администрации, другая «Салтыковка» – на улице Салтыкова-Щедрина, в двух шагах от дома, где Селиверстов жил, и третья «Отдых» – на границе одноименного дачного кооператива, где у него имелся участок в шесть соток под щитовой домик, миниатюрную плантацию малины и огород.

Чести его нужно приписать, что Селиверстов изначально запланировал метро не как личное средство передвижения по городу и окрест, вроде его голубой персональной «Нивы», а как вид общественного транспорта, вроде одного-единственного автобуса, который когда курсировал, когда нет.

Начальствовать над станциями Селиверстов назначил всех трех городских парикмахерш: Раису Ивановну, Клавдию Ивановну и Любовь; он с ними в разное время водил амуры, поскольку питал странную слабость именно к парикмахершам, хотя женат был на даме, державшей косметический кабинет. Между тем должность начальника над всем городским метрополитеном он оставил за собой, вернее, должность считалась вакантной, но все в городе знали, что Селиверстов и тут глава. Отметим, что свой подземный кабинет он обставил с вызывающей роскошью: стены ему обшили панелями из железного дерева, столешницы были каррарского мрамора, стулья ослепляли позолотой и вызывала умиление лепнина на потолке.

А за резной дверцей, ведущей в пресловутую комнату отдыха, куда допускались только его парикмахерши, стояла кровать с панцирной сеткой, крашеная тумбочка с графином, и против окна висел дедовский плакат из серии «Не пей. С пьяных глаз ты можешь обнять классового врага».

Эта новелла приводится здесь к тому, что поступательное движение, иначе именуемое прогрессом, издревле совершается до такой степени заковыристо и вопреки всякой логике, что наше будущее очень трудно предугадать. И вот какая незадача: человечеству около двух миллионов лет отроду, а оно все норовит проникнуть умом в грядущее, точно там ему медом намазано, точно от успеха этого предприятия зависит продолжительность жизни, мир в семье и состояние кошелька. Любопытно было бы выяснить, почему; почему нам так остро интересно, не попадем ли мы нынешним вечером под машину, уйдет ли жена, в конце концов, к другому, что будет со страной лет так через триста-четыреста, сколько осталось жить…

Главное, непонятно, зачем это вообще нужно – провидеть будущее, если нет большей муки, как знать роковой диагноз, если предчувствие катастрофы не скрасило еще ни одного существования, если известно, что человек со временем не становится много лучше, если, наконец, история России нам показывает: жизнь у нас развивается в диапазоне от плохо до очень плохо, и это правило действует искони.

Действительно, как вперишься мысленным взором вспять, через мглу веков, так сразу видно, что бытование нашего соотечественника из трудящихся, из простых, совершенно укладывается в русскую пословицу «Наше такое житьё – вставши, да за вытьё», тем более универсальную, что у нас «Весь народ из одних ворот». Доподлинно не известно, как обстояло дело при матриархате, но уже первые Рюриковичи обирали труженика до нитки, нещадно взбадривали цены на энергоносители и откровенно манкировали интересами черного люда. Дальше – пуще: монголы, хотя и осуществили на Руси первую всенародную перепись и устроили ямскую гоньбу как прообраз правильного почтового сообщения, вместе с тем дотла разорили наши города и веси и повырезали многие тысячи человек; при Борисе Годунове русак был повержен в рабское состояние и освобожден одновременно с американскими неграми и строительством первого в мире метрополитена, однако же на тридцать лет позже, нежели англичане отменили рабство в своих колониях на континентах и островах; большевики пообещали возвращение Золотого века, а взамен дали народу прочную пайку и восстановили крепостное состояние на селе; наконец, либералы посулили свободу слова, а устроили грабеж среди бела дня.

И вот спрашивается: можно было своевременно предсказать нашествие монголов вдобавок к безбожным ценам на энергоносители или угадать в свободе слова предвестника грабежа? Можно; в первом случае потому можно, что монголы еще на реке Калке продемонстрировали нам свои захватнические намерения, а во втором случае потому, что давно существует подозрение, такая оригинальная примета: если в свободную продажу поступают сочинения Ивана Баркова, то крепче держись за шапку и кошелек.

Можно-то можно, да что толку, если исторические процессы в принципе не поддаются корректировке, а миром, как нас уверяют, правят любовь и глупость, то есть помешательство на время и помешательство навсегда. Кассандра предсказала падение Трои, но город все равно был взят происками ахейцев, Велимир Хлебников с точностью до месяца предрек нашу Октябрьскую революцию, но триумфальное шествие советской власти решительно некому было остановить.

Тем более удивительно, что человеку все еще требуется, даже настоятельно требуется проникнуть умом в грядущее, точно там ему медом намазано, точно от успеха этого предприятия зависят продолжительность жизни, мир в семье и состояние кошелька. Русского человека, главным образом, интересует: что-то будет с родной страной?

Как ни крути, а это действительно интересно, поскольку Россия такая расчудесная земля, что впереди у нас может быть что угодно: и Золотой век, и крушение всех начал, и даже что-нибудь совсем уж фантасмагорическое, вроде нашествия вотяков. Такие искрометные перспективы в нашем случае потому не исключены, что, с одной стороны, нас никто не любит, а с другой стороны, чрезвычайно сложный, живой, обидчивый, неуравновешенный, изобретательный мы народ; то есть нас за то и не любят, что мы такие, какие есть. Например, по соседству с финнами вольготно существовать, и такое соседство даже убаюкивает, потому что чухня белоглазая денно и нощно радеет о благосостоянии своего финского государства и ей дела нет до роста золотодобычи на Колыме. А по соседству с Россией беспокойно существовать; конечно, в другой раз русские могут подарить небольшой полуостров, но иной раз в России вдруг возьмет кто-нибудь и обидится: дескать, что за дела – в Финляндии ничего нет, кроме голых скал и оленей, а у них ежедневный доход на душу населения, если по-нашему считать, составляет два рубля пятьдесят копеек; в стране Советов все есть, и диктатура пролетариата, и программа покорения Луны, и полная таблица Менделеева под ногами, а между тем ежедневный доход на душу населения – в лучшем случае двугривенный, и тот выходит не каждый день.

Но это еще полбеды, что русских никто не любит, с нас и того достаточно, что мы сами себя любим до умиления, а в том беда-то, что мы такие, какие есть. Оттого предсказать будущее нашего отечества мудрено. Ну как тут угадаешь, укрепится в России капитализм или рассосется сам собой, коли солидный администратор, хотя бы и районного звена, днем ворует почем зря, а по вечерам льет пьяные слезы под дедовским плакатом из серии «Не пей. С пьяных глаз ты можешь обнять классового врага»… Как тут угадаешь, состоится у нас Золотой век или не состоится, если через свою живость мы в две недели смели тысячелетнее государство и поставили у руля озлобленных босяков… Если через свою обидчивость мы от века ищем недоброжелателей, и подвох как раз там, где их нет и не может быть… Если через свою неуравновешенность мы можем совершенно разоружиться в течение суток, а можем в течение суток выслать за Полярный круг какой-нибудь особо строптивый этнос, который не желает соответствовать точке зрения русака… Если через свою изобретательность мы додумались до личной всемирности, рыбного дня, экономной экономики, интеллигентности и души, то есть до таких отвлеченностей, которые могут даже и напугать…

Но вообще ничего хорошего впереди, кажется, не приходится ожидать, и уже потому, что прошлое наше безрадостно, тоже по-своему безнадежно, а главное, всякий переход от предыдущей стадии к последующей давал в высшей степени неожиданный результат. Когда англичане на заре ХIII столетия заставили короля Иоанна Безземельного подписать Великую хартию вольностей, то они знали, чего хотели, и в результате приобрели гражданственность, парламентаризм, демократические свободы, надежный фунт. Когда французы под занавес ХVIII столетия брали штурмом Бастилию, они тоже знали, чего хотели, и в результате у них появились консервы, гражданственность, парламентаризм, демократические свободы, Французская комедия и канкан. Но у нас-то о чем думали, когда все миром поднимались на защиту Белого дома любители поэтического слова и пострадать? Небось они рассчитывали на возвращение Золотого века, который в нашем сознании сопряжен со всяческими свободами, конвертируемым рублем и торжеством нравственности над происками дурака, а на поверку вышла такая неожиданность: вдруг ни с того ни с сего образовалось государство жуликов и воров…

Словом, все-то у нас выходит наоборот относительно первоначального замысла, как-то наперекосяк, и, следовательно, впредь нам нужно действовать от обратного, например: взять да и залить страну водкой в преддверии очередной антиалкогольной кампании, либо нам нужно вообще отказаться от каких бы то ни было новаций и жить себе поживать по заведенному образцу. Иначе мы рискуем до той точки доразвиваться, когда некому будет пошить штаны.

Впрочем, русский способ существования отличается какой-то таинственной стойкостью, необоримостью, как физические законы, и мы от века бытуем на земле некоторым образом вопреки. Скажем, вопреки гибельным нашествиям, вечным неурожаям, климату, противопоказанному европейцу, диким ухваткам наших руководителей, и вот даже мы спиваемся со времен Владимира Красно Солнышко, и все никак не сопьемся, точно это мы только притворяемся, что крепко неравнодушны к горячительному питью.

Это свойство русского способа бытия наводит вот на какую мысль: как бы ни было худо днесь, как бы нам ни кололи глаза явные приметы упадка и, может быть, даже национальной катастрофы, мы никогда не растворимся в чужих культурах и не исчезнем с лица земли; ну разве что вместе с прочими народами и государственными образованиями, когда наше Солнце, распалившись до последнего градуса, выжжет жизнь. Все же слишком мы, русские, своеобразны, слишком «не от мира сего» и зашиблены разными нематериальными интересами, чтобы мир без нас мог полноценно существовать, чтобы Создатель мог обойтись без нас в предбудущих инновациях, то есть помимо русской духовной мысли, нашей утонченной манеры общения, резко национального примата женского начала и того нерушимого добродушия, которое у нас свойственно даже распоследнему подлецу.

Но, правда, днесь дело обстоит совсем худо, и кабы не то прочное убеждение, что нам все нипочем и море по колено, то не избежать прийти к такому печальному заключению: кончилась Россия как Россия, как источник высочайшей художественной культуры, как та удивительная страна, где, по словам Михаила Пришвина, «каждый встречный старичок – отец, а каждая встречная старушка – мать». Ибо слишком многое нам говорит о том, что наступили последние времена, а именно: во всю историю государства Российского не было такого, чтобы русский офицер расстреливал детей и продавал противнику боеприпасы, чтобы матери выкидывали своих чад на помойку, врачи, духовные праправнуки Чехова, выманивали бы деньги у пациентов прежде оказания неотложной помощи, дети резали бы своих стариков за квартиры, барышни-подростки из хороших семей матерились бы как сапожники и ублажали из спортивного интереса любого встречного молодца. А вот что у нас по департаменту высокого искусства: кино и театра больше нет, словно и не было никогда, словно Станиславский с Мейерхольдом священнодействовали не в России, а на Луне, – но, правда, остались постановщики, не знающие, чем бы себя занять, и с три десятка лицедеев низкой квалификации, которые худо-бедно играют самих себя; музыки тоже нет, вернее, наступила эра исполнителей, и это, по крайней мере, странно, как если бы писателя вытеснил из литературы редактор, знающий толк в дефисах и запятых; изобразительное искусство окончательно ударилось в инсталляцию и беспредметность по той причине, что, видимо, больше некому простой чайник нарисовать; о литературе и говорить не приходится, то есть такая нынче пропасть выходит книг, что решительно нечего почитать.

Правда, экономические показатели приятно удивляют и наводят грезы, потому что вроде бы по-прежнему никто не работает, а налицо постоянный рост, и даже российское простонародье помаленьку переходит с черного хлеба на колбасу. Но ведь Виссарион Белинский еще когда предупреждал: дескать будут и у нас железные дороги и отлично устроенные фабрики, но будем ли мы людьми – вот в чем вопрос; именно в этом-то и вопрос!

Древние египтяне, греки и римляне вымерли не потому, что у них резко пошли вниз экономические показатели, а потому что с народом что-то произошло. Что именно произошло, доподлинно не известно, но, например, известно, что накануне крушения всех начал Римскую метрополию заполонили варвары, отличавшиеся доисторическими свычаями и обычаями, а так называемая титульная нация до того распоясалась, что позабыла, как хлеб растят, наотрез отказывалась служить в армии, дневала и ночевала по стадионам, где раздавали свежую выпечку и задолго до изобретения футбола устраивали гладиаторские бои. Потом они, конечно, горькие слезы лили, когда Аларих, украшенный волчьими шкурами, вступал со своими архаровцами в пределы Вечного города, неся за собой всяческую погибель вплоть до омертвения латинского языка.

Как бы нам, в свою очередь, не умыться горькими слезами, потому что у нас тоже, фигурально выражаясь, Аларих у ворот, только в лице целого поколения сравнительно дикарей, которые не знают преданий пращуров, плохо владеют родным языком и едва отличают добро от зла. И причина декаданса примерно та же, а именно тяжелое поражение нравственной системы, несовместимое с жизнью внутренней и вовне. В общем, как бы нам не разделить судьбу древних римлян, от которых все-таки кое-что осталось, включая основы права, а то и несчастных финикийцев, от которых ничего не осталось, кроме той славы, что они деньги изобрели.

И странное дело: по причине чрезмерной живости русского человека у нас триста лет как наблюдается противостояние отцов и детей, какого нигде в мире нет и не было никогда, но, кажется, впервые в истории нации дети явно пасуют перед отцами, проигрывают оным по всем статьям. Где теперь первопроходцы из отвлеченных соображений, где стойкие борцы за букву «ё» и права вообще, не страшащиеся даже Владимирского централа, где поэты дворницкой лопаты и граненого стакана, тонкие знатоки колымской архитектуры, неустрашимые изобретатели вечного колеса? Нету никого, кроме умельцев делать из воздуха такие радужные бумажки, которые сильно напоминают фантики от конфет.

Конечно, это и прежде случалось так, что отец Марк Аврелий, а сын – Коммод, невежа и человеконенавистник, отец Конфуций, а сын – Боюй, неумеха и дурачок, а то, если пошире взять, отцы – энциклопедисты, а дети невесть зачем потащились за тридевять земель разорять Москву. Но, кажется, еще не случалось такого, чтобы отцы по всем показателям были из русских перерусские, а дети щеголяли бы англо-саксонскими междометиями заместо нашего знаменитого ё-моё и всем прочим разновидностям увлечений предпочитали бы сериалы для дураков.

Видимо, подустал народ, взятый как вневременная категория, притомился воспроизводить героев 1812 года, водителей демоса без портфеля и мыслителей без штанов. Действительно: по меньшей мере, тысячу лет в России считалось страшным грехом – пригубить сорокаградусной в будний день, лет пятьсот матерно бранились к месту и не к месту только сапожники да извозчики, триста лет как зародилась русская интеллигенция, явление прямо фантастическое в этом мире, где все имеет свою цену и свой процент, в течение двухсот лет наш народ аккуратно поставлял миру великих композиторов, писателей, художников, подвижников, изобретателей, которые сверх меры облагодетельствовали человеческую культуру, – так, может быть, действительно приспела пора отдохнуть, перевести дух…

Другой вопрос, как долго наш народ собирается отдыхать? Если лет так триста-четыреста, то это еще терпимо, но если он окончательно и бесповоротно отказался от своей миссии, тогда нам судьбины древних римлян не миновать.

Но вот почему-то кажется, что русские оклемаются гораздо раньше, чем через триста лет, возможно, уже усилиями следующего поколения, поскольку у нас действует закон противостояния поколений, который сродни закону сохранения вещества. Ведь у нас как дело налажено: если прадед – карбонарий, то дед обязательно – священник, отец – большевик, сын – диссидент, внук торгует стиральным порошком, а правнук будет вместе взятый карбонарий и большевик.

Только на эту российскую закономерность и остается уповать по той простой причине, что больше не на что уповать. Ведь не одна Россия выдохлась, весь мир поистратился и безотчетно, сам того не заметив, возвратился к алгоритму первобытного существования, когда все силы личности и рода были сосредоточены на том, чтобы скоротать свой срок в сытости и тепле. Этот поворот, конечно, идет вразрез всем ценностям европеизма, отрицает представление о человеке как о существе во многих отношениях надприродном и само христианское учение, обращенное к тем, кто «не от мира сего», но, может быть, дебилы неспособны к воспроизводству, как мулы и лошаки…

Это предположение тем более обнадеживает, что никак не может такого быть, чтобы Диоген всю жизнь страждал, Сервантес бился, Паскаль мучился, Лейбниц исхищрялся, Толстой себе места не находил, чтобы Господь наш Иисус Христос добровольно пошел на крестные муки ради предбудущего торжества величайшего этического учения – и все зря!..

В частности, не может такого быть, чтобы бесследно исчез с лица земли прообраз человека будущего – русский интеллигент. Этой грациозной фигуры безмерно жаль, хотя он и ребенок по сравнению со средневзятым представителем белой расы, потому что не ориентируется в биржевых котировках и его очень легко надуть, но с другой стороны, средневзятый представитель белой расы, по-нашему, хорошист, то есть он до смешного ребячлив в том, что касается интересов, воззрений, стилистики общения и манер, потому что он слыхом не слыхивал о Сервантесе, обожает костюмированные шествия и, как в Святую Троицу, верует в аспирин. Слишком много мы претерпели, слишком больно нас били, слишком долго держали на положении покоренной нации, покуда сам собой не выработался русский интеллигент, чтобы миру и Всевышнему была безразлична его судьба; ведь это не акционер какой-нибудь, не налогоплательщик и семьянин, не прихожанин, исповедующий Христа и гигиену на одинаковых основаниях, а высший подвид человека разумного, прямо аномальное существо, с точки зрения прихожанина, которое чуть ли не физически способно страдать из-за того, что в Африке девушкам делают обрезание, и знает французскую конституцию, как свою.

Да и всю Россию сердечно жаль. Шуточное ли дело: целая планета «лесов, полей и рек», города и веси без числа, хотя бы печально-неприглядные, но родные, и многие миллионы страдальцев крестьянского корня и промышленной ориентации, которым сызмальства известно, что у нас «каждый встречный старичок – отец, а каждая встречная старушка – мать». Следовательно, патриот сейчас не тот, кто гоняет безвинных азиатов, потому что они такие же несчастные, как и мы; патриот сейчас тот, кто непосредственно работает над увеличением плотности населения на квадратный километр России и, как пушкинский Скупой рыцарь, трясется над сокровищами русского языка.

Но вообще все может быть; если астероиды снуют, вечные льды тают и каждую секунду рождаются шестьдесят китайцев, если динозавры вымерли в одночасье неведомо отчего, то и у нас в будущем может совершиться II Великая социалистическая революция, но может и не совершиться, а «равенство, братство и счастье всех людей» явятся на путях эволюции, сами собой, хотя, может быть, они и не явятся ни под каким видом, а человечество по-прежнему будет оперировать эксплуатацией ближнего, то есть по старинке обеспечивать себе выживание и прогресс. Может быть, у нас случится нравственное возрождение и – опять двадцать пять: в Политехническом музее откроются вечера лирической поэзии, в моду снова войдут митенки, веера и муфты, и русоволосых десятиклассниц в белоснежных фартуках будут обхаживать тонные юнкера. Но также не исключено, что в ближайшие сто лет ушлые люди выжгут половину России и на пепелище понастроят себе дома. Словом, у нас все может быть по той причине, что еще многие по инерции витают в эмпиреях, и почти не осталось порядочных людей, и даже просто таких людей, которых нельзя купить.

Тем не менее человечество настырно интересуется: что такое таится у него впереди, что его ожидает скорей всего? Так вот, разве что опираясь на это самое скорей всего, можно предугадать будущее, но, разумеется, с припусками-допусками и как промежуточный результат. Для этого необходимо учесть всего-навсего четыре позиции: что человек есть константа с прибамбасами, если выразиться по-нынешнему; что исторический процесс цикличен, как приливы и отливы; что, по тонкому замечанию доктора Масарика, «в конце концов побеждают идеалисты»; что, главное, Бог-то есть даже при том допущении, что как раз-то Его и нет.

Ну так вот: сначала все будет плохо, а потом относительно хорошо, затем опять плохо, а после опять относительно хорошо.

2007

Личное дело

Во-первых, сдается мне, внутренняя жизнь – это то, что в принципе отличает человека от всего сущего на земле. Во-вторых, как показала практика, это просто-напросто замечательная жизнь, и уже потому хотя бы, что если в ней и бывает горе, то горе какого-то утонченного, приемлемого накала, из тех, которые окрыляют. В-третьих, не исключено, что жизнь в себе – это как раз зерно, а жизнь вовне – это как раз скорлупка.

Я и море

В конце сентября я устал от жизни. Меня до того утомила жизнь, и особенно такие ее составные, как пьяные рожи, вечная толкучка в метро, нехватка товаров первой необходимости, очереди, ссоры с женой, вызовы в школу по поводу безобразного поведения сына на переменах, неоплатные долги, отставка, полученная от секретной подруги, обострение язвы двенадцатиперстной кишки, заношенные туфли, хулиганствующие молодчики, отвратительное качество продуктов питания и, наконец, кладбищенский вид Москвы, что я про себя решил: или я кончаю жизнь самоубийством, или я еду куда-нибудь отдыхать.

По трезвому размышлению я пришел к выводу, что особых причин для самоубийства у меня нет. Тогда я выклянчил у начальства десять дней отпуска за свой счет и отправился на черноморское побережье. Это еще у меня сестра работает в системе железнодорожного транспорта, а то хрен бы я уехал дальше ружейно-пряничной нашей Тулы, за которой недействительны местные поезда.

Километрах в пятидесяти под Одессой и примерно в десяти километрах от ближайшего человеческого жилья я снял у рыбаков крошечный летний домик. Точнее, это была хижинка, где рыбаки укрывались от непогоды, с одним небольшим окошком, сплошь загаженным мухами, дверью, обитой клетчатой столовой клеенкой, тремя железными койками и почему-то портретом Кирова на стене. Я с рыбаками вперед расплатился водкой, припасенной еще с Москвы, поскольку, как я и предполагал, деньги тут не в цене, и зажил отшельником – я и море.

Никогда бы не подумал, что одиночество так воспитывает человека, и даже не воспитывает, а превращает, и даже не превращает, а это я правильного глагола не отыщу. Похоже на то, что одиночество способно воротить нашего брата в некое его истинное, органическое состояние, как душевнобольного возвращает в действительность инсулин. Начать с того, что на другой день моего отшельничества я уже ходил голый, ну положительно в чем мать родила, и прекрасно себя чувствовал, точно сроду не знал одежды.

По утрам я просыпался чуть свет, весь переполненный подсоленным кислородом, ставил кипятить воду для чая на допотопную печку, которую повсюду вожу с собой, выходил из своей хижинки в голом виде и садился верхом на перевернутую шаланду. Солнце тогда висело над морем низко и было задорного, розово-оранжевого цвета, как угли, тлеющие в ночи. А море казалось сомнамбуличным, вроде только что проснувшегося человека, и, фигурально говоря, еле задевало прибрежный песок краем своих одежд. Кругом не было ни души; что вправо посмотришь, что влево посмотришь, – везде бесконечный, приплюснутый, степной берег, обозначенный серо-желтым песком, темно-пестрой полоской гальки вперемешку с ракушками, пенными изгибами прибоя, едва приметного в это время, и грязно-зеленым массивом моря; единственно чайки, большие, как курицы, сторожко разгуливали по песку и вопросительно поглядывали в мою сторону, словно прикидывая, до какой степени меня следует опасаться. Про что я думал об эту пору… – да, в общем-то, ни про что; мой мозг еще как следует не проснулся, и просто что-то неуклюжее, но приятное как бы шевелилось под волосами.

Рыбацкий чайник был со свистком, и, заслыша его призыв, я брел назад к хижине, предвкушая тайную прелесть чаепития в одиночку. Чайник буйно кипел, наполняя помещение пахучим и душным паром, и Киров, точно сквозь пороховые клубы, глядел со стены орлом. Я засыпал пару щепоток заварки в неказистую кружку с крышкой, предварительно обдав ее кипятком, и хижинка моментально наполнялась неевропейскими ароматами, среди которых, кажется, главенствовал зверобой. Дав настояться чаю, я вновь выходил на воздух и присаживался у крашеного столба, на котором по-мушиному стрекотал флюгерок с пропеллером: я смотрел в сторону Босфора, смаковал свой чай и жевал печатный московский пряник. Тем временем солнце уже начинало жечь, чайки кружили над берегом в рассуждении, чем бы им поживиться, прибой наладился сам собой, то есть безо всякого участия ветра, и шумел с какими-то неодушевленными промежутками, как автоматическая дверь, которая то открывалась, то закрывалась. Про что я думал об эту пору… – об эту пору я скорее чувствовал, а не думал. А чувствовал я всеми возможностями души, вероятно, то же, что бог Саваоф до начала жизни, именно бесконечное, всемирное одиночество, от которого мне было печально, величаво и озорно. Я живо представлял себе Саваофа, сидящего на берегу океана примерно в той позе, в какой Николай Ге написал Христа, – он сидит и с тоскою всемогущества придумывает, чем бы таким населить океанскую питательную среду. И вот уже полезли из вод показаться создателю разные каракатицы, одна другой гаже, несообразней, которых я вдруг увидел настолько явственно, что весь передернулся от гадливости, хотя это были и отдаленные мои предки. Вот ведь какие силы воображения способно пробудить полное одиночество, когда сзади – степь, впереди – море, в небе – солнце, на земле… – да, собственно, ты один на земле и есть, и отсюда такое чувство, будто ты уж совсем один, как бог Саваоф до начала жизни.

Покончив с утренним чаем, я прочувствованно выкуривал сигарету, наблюдая за тем, как струился, клубился и растворялся табачный дым, а затем шел до самого обеда купаться и загорать. Лежбище я себе устраивал поблизости от шаланды: расстилал на песке толстую солдатскую шинель с ворсом, которую обнаружил под одной из трех моих коек, поверх нее стелил матерчатое одеяло, клал в головах рубашку от двухсоткилограммовой немецкой бомбы и накрывал ее вафельным полотенцем; по левую руку я помещал сигареты со спичками, по правую помещал подшивку журналов «Наука и жизнь» за 1973 год – и как подкошенный падал наземь. Солнце, фигурально выражаясь, принимало меня в свои пышащие объятья, крепко нагретый воздух обтекал мое тело волнами, легкие до отказа заполнялись газообразным йодом, песок, точно поджаренный на сковороде, пахнул юрскими отложениями, чайки скандалили в вышине, и тут весь я впадал в состояние тупой неги, практически неизвестной современному человеку. То ли я временно выбывал из своей человеческой должности, то ли, напротив, дерзновенно воспарял духом, достигая какой-то природной сути, – уж, право, не знаю, что это было, – но было это положительно хорошо. Про что я думал об эту пору… – в том-то все и дело, что состояние мое было превыше мысли.

Купаться же я купался совсем немного: ну, раза три от силы я залезал в яхонтовую пучину, почему-то именно в эти минуты остро стыдясь за свой бледный, резко континентальный зад, нырял в набегавший вал, цеплялся на дне за камень и озирался: я видел позлащенные сумерки оливкового оттенка, чистейший песок, как бы живые водоросли и камни, в которых чувствовалась своего рода архитектура, – и тогда я начинал ощущать себя той самой первобытной каракатицей, что была моим отдаленным предком, но вот какое дело: это ощущение меня нисколько не оскорбляло. А то я ложился спиной на воду, отдав половину тела морской стихии, другую же половину – солнцу и атмосфере, и тогда уже меня посещало, так сказать, земноводное ощущение. Таким образом, я бессознательно разыгрывал эволюцию и затрудняюсь определить, что меня подвигло на это странное баловство; к тому же из воды я выбирался обычно на четвереньках.

Между тем приспевала пора обеда; часов около трех, когда уже солнце тавром припекало кожу, а в шуме моря появлялось что-то осоловелое, томное, сводящее глаза, как оскомина сводит скулы, я поднимался со своего лежбища и возвращался в хижинку готовить себе обед. Я кипятил воду в большой кастрюле, потом засыпал в нее концентрат вермишелевого супа, добавлял парочку помидоров, каковые затем растирал в алюминиевом дуршлаге, клал в варево небольшую лавровую веточку, пригоршню толченого перца, луковицу и примерно в половине четвертого уже сидел подле крашеного столба, держа на коленях деревянную чашу с супом, в правой руке деревянную же ложку, а в левой – порядочный ломоть хлеба; я хлебал, обжигаясь, пахучий суп и глядел на море, которое в эту пору заметно меняло свою окраску в сторону синевы.

После обеда я по российскому обыкновению отправлялся спать. Я ложился на койку, стоявшую у окна, брал в руки «Записки о Шерлоке Холмсе», но строчки немедленно начинали переплетаться в фигуры, голову наполняли самовольные образы, тело впадало в состояние невесомости, вообще наступала сладостная истома, и я нечувствительно засыпал. Днем мне, как правило, снились гадости: то я кого-нибудь обижаю, то меня кто-нибудь обижает.

Просыпался я что-то в шестом часу. По пробуждении я еще минут десять нежился в своей койке, как делывал когда-то в далеком-далеком детстве, а затем снова устраивал чайную церемонию, но действовал отнюдь не автоматически, но сознательно, что ли, проникновенно. Попив чайку с печатным московским пряником, я отправлялся покурить на опрокинутую шаланду. Солнце к тому времени уже висело довольно низко над линией горизонта и припекало скорее вежливо, деликатно, чайки угомонились, точно за день устали от мельтешения, море же было грязно-синего цвета и катило свои валы, как будто выполняло некую ответственную работу. Про что я думал об эту пору… – ну, во-первых, об эту пору только-только проклевывалась во мне мысль; я смотрел на пенящуюся волну, которая набегала на берег с таким шипением, словно тот, как утюг, раскалился под солнечными лучами, и, например, думал о том, что древний скиф, шатавшийся в этих местах несколько тысячелетий тому назад, был нисколько не счастливей меня, если, конечно, понимать счастье как духовное равновесие, а духовное равновесие как продукт организованного ума, и я, в свою очередь, отнюдь не счастливей скифа; и даже если понимать счастье как простую способность ощущать себя во времени и в пространстве, и даже если его как хочешь, так и понимай, то все равно козе ясно, что скиф был нисколько не счастливей меня, а я ни на гран не счастливей скифа. Но тогда зачем все эти тысячелетия, наполненные страданием и борьбой? Вот я выпукло, колоритно вижу этого самого скифа, который едет на мелкой лохматой лошади, которая с сырым звуком ступает копытами по песку, который песок прошел сквозь тысячелетия в своем первозданном виде, – ну зачем ему Великая Октябрьская революция? Зачем ему фондовая биржа, кибернетика, V съезд советских кинематографистов, если и при царе Мидасе существовали те же возможности для личного счастья в ракурсе, положим, понимания себя как мелкого божества? Или же, фигурально выражаясь, печень почувствуешь только тогда, когда она заболит, и древний скиф был не чувствительнее бульдога, и непременно потребовалась пара тысячелетий, наполненных страданием и борьбой, чтобы какая-то праздная мысль, не имеющая касательства к потребностям организма, явилась голозадому москвичу, замученному так называемым реальным социализмом? Хорошо, коли так, ибо разумно, точнее, доступно разуму нормального человека. А коли не так, коли от начала века на земле бытовали дикие скифы и, с другой стороны, голозадые чудаки, которые мусолили посторонние свои мысли? Нет уж, пусть будет так, пускай это дело будет выглядеть так, будто именно на безобразиях вскормила природа человечного человека, как вскармливают младенца на рыбьем жире.

Когда мне надоедало сидеть верхом на опрокинутой шаланде и умствовать в адрес скифа, я отправлялся бродить вдоль кромки прибоя, которая образовывала зигзагообразный перпендикуляр к линии горизонта. Направо посмотришь – степь, с песчаными проплешинами, островками дикой конопли, редко поросшая чуть ли не верблюжьей колючкой; налево посмотришь – море, которое никогда не наскучит сухопутной особе, с его тревожными, тяжелыми цветами и той волнующей далью, над какою не властен глаз, – а впереди по курсу: то дощечка какая-нибудь, почерневшая до каменноугольного состояния, то медуза, стекленеющая на границе двух стихий, тверди земной и моря, то какая-нибудь металлическая финтифлюшка, возбуждающая исторические фантазии, то дохлый белужонок, мумифицировавшийся сам собой; плюс ко всему этому такой изощренный запах, как будто ты попал в какой-нибудь несоветский, сказочный магазин. Про что я думал об эту пору… – а вот про что: если так все идти и идти вдоль границы двух стихий, тверди земной и моря, то можно обойти по кругу восточное полушарие; идешь – и вот тебе Анатолия, за нею родина христианства, пуническая земля, атлантический берег Африки, далее пределы Индийского океана, пышные побережья Юго-Восточной Азии, наши самоедские берега, занявшие полмира, фьорды Скандинавии, земли, омываемые североатлантическими водами, Гибралтар, Лазурный берег, Константинополь и – здравствуйте, я ваша тетя – снова хижинка под Одессой!.. Сделаешь это полукругосветное путешествие, сядешь подле крашеного столба и вымолвишь: ну и что? В том-то все и дело, что – ничего. И не такова ли кромешная наша жизнь: бредем себе в аллегорическом смысле от хижинки под Одессой до хижинки под Одессой бог весть чего ради, встречаем на пути множество пакостей и чудес, боремся и страдаем, но главное, думаем, будто все заключается в заколдованном этом круге, а того не знаем, что в нем почти ничего нет или вовсе ничего нет, а что все в нас самих, и французская Ривьера, и самоедские берега, что, может быть, достаточно всю жизнь просидеть у крашеного столба, чтобы уйти в мир иной счастливым и заслуженным человеком. Во всяком случае, если на другой или третий день полного одиночества и общения исключительно со стихиями глубоко сухопутная особа способна почувствовать себя самоценной величиной, то ее уже трудно обездолить и устрашить привходящими обстоятельствами, вроде физического существования подле крашеного столба.

Одолев только самую ничтожную часть полукругосветного путешествия, я возвращался к хижинке и разогревал на ужин остатки супа. Затем я садился подле крашеного столба, и, поскольку природные запахи к тому времени отчего-то разряжались, теряли свою изначальную густоту, меня обволакивал вермишельно-томатно-лавровый дух как личная атмосфера. Объедки от ужина я обыкновенно относил чайкам, и если ненароком подъедал все до последней крохи, то чайки собирались беспокойной группой возле немецкой бомбы – всегда почему-то возле немецкой бомбы – и недовольно поглядывали на меня, как бы делая нагоняй: дескать, ты, парень, совсем распоясался, совершенно ты потерял чувство ответственности за все сущее на земле.

Сразу после ужина наступало самое утонченное, так сказать, время в смысле раздумий и ощущений, время, в которое чувство одиночества до крайности обострялось и нечто торжественно-грустное, поселившееся во мне, начинало прямой диалог с природой… или с абсолютным духом… или бог его знает с чем. К тому сроку солнце уже погружалось в сизую дымку, скрадывавшую линию горизонта, и посылало из-за нее какое-то соблазнительное свечение. На небе, еще просветленном в западной стороне, но явно чреватом ночью, наливалась первая, крошечная звезда, звезда вечерняя, похожая на отдаленную бриллиантовую слезу, которая, казалось, вот-вот соскользнет и капнет. Море было покойным. До такой степени, что походило на безбрежное блюдо студня, и только самым своим краешком полизывало песок, как засыпающий ребенок полизывает свои губы.

Чайки, видимо, уже спали, безветрие было полное, и, если бы не пара степных сверчков, дробно пищавших по сторонам, можно было бы утверждать, что вокруг установилась вселенская тишина. В эту-то пору я и начинал прямой диалог с природой, или с абсолютным духом, или бог его знает с чем. Допустим, мое торжественно-грустное изрекает такой вопрос, впоследствии оказавшийся позаимствованным у классика: «Господи, отчего между людьми наблюдается злой беспорядок и разные неустройства?! Ведь ты погляди, какой повсюду баланс в природе, чего же мы-то все больше боремся да страдаем?!» А в ответ – ответ: «Да потому, что вы, едрена корень, круглые дураки!» Разъяснение это мне представлялось, конечно, фундаментальным, но оставляло неясным один момент: зачем же тогда в первый день воссиял нам свет, если все равно мы круглые дураки? На это недоразумение такой следовал комментарий, я бы сказал, текстуальный, то есть мне казалось, точно кто-то у меня над ухом читает текст:

«– Чего ты? – спросил Григорий, грозно выглядывая на него из-под очков.

– Ничего-с. Свет создал господь бог в первый день, а солнце, луну и звезды на четвертый день. Откуда же свет-то сиял в первый день?

Григорий остолбенел. Мальчик насмешливо глядел на учителя. Даже было во взгляде его что-то высокомерное. Григорий не выдержал. “А вот откуда!” – крикнул он и неистово ударил ученика по щеке».

Я так это понял: всевышний мой собеседник окольным манером возжелал меня надоумить – зачем вопрошать, если уготовано наслаждаться.

Постепенно вечер сгущался до консистенции сумерек, сумерки выливались приметно в ночь, и прямо над головой проступала звездная россыпь под названием Млечный Путь, который указывал какое-то безусловно спасительное направление. Ночь окружала меня как нечто не понятийное, а вещественное, материальное, сложное, даже одушевленное, – казалось, будто бы сонм черных ангелов расправил надо мною бархатные крыла. Одноглазая луна смотрела в упор и представлялась невидящим оком ночи, звезды были похожи на светящихся паразитов, а море – на огромную чешуйчатую ступню. Ночь – существо непостижимой организации, вот что, фигурально выражаясь, предупредительно обнимало меня изо дня в день около девяти часов пополудни. Про что я думал об эту пору… – купно говоря, про то, что это все, видимо, неспроста. Раз природа с утра до вечера только и делает, что ублажает органы моих чувств и тешит меня живыми картинами сказочной постановки, – причем именно меня-то и тешит, поскольку чайки со сверчками вряд ли ими в состоянии наслаждаться, – то, значит, я есть не только излюбленное чадо природы и объект ее попечения, но, пожалуй, нечто такое представляю собой по отношению к мирозданию, что цесаревич Александр по отношению к воспитателю Жуковскому, собственно говоря, господствующий объект. Из этого соображения вот что главным образом вытекало: в прежней жизни я не ценил себя по достоинству, в прежней жизни я грубо, не по назначению употреблял драгоценность, как это пристало разве что амазонскому дикарю, которому дай в руки компас, а он начнет им колоть орехи, или будет носить в ухе вместо серьги, или станет пробовать на язык. Интересно, что в минуты продолжительных этих мыслей я слышал собственное дыхание.

В десятом часу я отправлялся спать. Я запирал дверь хижинки изнутри черенком лопаты, медленно раздевался, потом зажигал свечу, притороченную бечевочкой к спинке соседней койки, и забирался под одеяло. В это время мне бывало немного не по себе, как-то бывало не по-хорошему выжидательно, начеку и мнилось, что вот-вот кто-нибудь заглянет снаружи в мое окошко. Да еще прибой в эту пору начинал свою грозную механическую работу, крысы скреблись под полом, свет от свечи шел ветхозаветный, да еще читал я жутковатое сочинение Конан Дойля: «Весной 1894 года весь Лондон был крайне заинтересован, а высший свет потрясен убийством юного графа Рональда Адэра, совершенным при самых необычайных и загадочных обстоятельствах. В свое время широкая публика познакомилась с отдельными деталями этого преступления, которые выяснились в ходе полицейского дознания; но дело было настолько серьезно, что большую часть подробностей пришлось утаить…» – боже, какая чушь! Отложив в сторону книгу, я заглядывался на прямоугольник ночного неба, видимый сквозь загаженное окошко, и тут во мне как бы самостоятельно возникала чудодейственная мелодия, похожая на «Лучинушку» или на «Саратовские страдания», которая вгоняла меня в возвышенную тоску. Про что я думал об эту пору… – про то, какое это странное счастье – жить в нашей стране, среди нашего неприкаянного народа; странное потому, что вроде бы какое же это счастье, а счастье потому, что это и называется счастье – такая жизнь, когда сначала тебя преследует мысль о самоубийстве, а потом ты поселяешься в хижинке под Одессой, и мало того, что как рукой снимает самоубийственное, еще тебе и приходят на ум разные соблазнительные идеи; ну можно ли себе представить английского маклера, который вдруг плюнул бы на все и поселился бы в конуре где-нибудь под Уэртингом, да чтобы при этом ему на ум являлись бы соблазнительные идеи?! Нет, конечно, и горя у нас хватает, но ведь что есть горе, как не язык, которым вынужден обходиться Бог при общении с человеком…

Я думал также про то, что, помимо жизни в обыденном понимании этого слова, существует еще и, так сказать, внутренняя жизнь, жизнь в себе, у которой есть ряд любопытнейших показателей. Во-первых, сдается мне, внутренняя жизнь – это то, что в принципе отличает человека от всего сущего на земле. Во-вторых, как показала практика, это просто-напросто замечательная жизнь, и уже потому хотя бы, что если в ней и бывает горе, то горе какого-то утонченного, приемлемого накала, из тех, которые окрыляют. В-третьих, не исключено, что жизнь в себе – это как раз зерно, а жизнь вовне – это как раз скорлупка. Одним словом, просто удивительно, до чего можно додуматься, если однажды прийти в себя, если немного пожить отшельником – я и море. После этого вспомнишь о пьяных рожах, вечной толкучке в метро, нехватке товаров первой необходимости, очередях, ссорах с женой… – боже, какие мелочи!

Главным результатом моего отшельничества было то, что я теперь полдня просиживаю в уборной, – только тут я, собственно, и живу.

1989

Я и потустороннее

Потустороннее разное бывает: столоверчение, вещие сны, пришельцы, галлюцинации, встречи с прекрасным, привидения под видом сантехников, домовые, а также некоторые, казалось бы, ординарные явления нашей жизни, вроде повсеместной продажи хозяйственного мыла или гуманистически настроенного милиционера, – это все будет потустороннее. Оно-то меня и окружает с тех самых пор, как я переключился с так называемой общественно полезной деятельности на лично полезную деятельность, так сказать.

Именно 24 ноября прошлого года я ни с того ни с сего начал изучать древние языки. Что меня подтолкнуло к этому занятию – не скажу, а просто-напросто в один прескверный осенний день я ни с того ни с сего уселся за женин письменный стол и открыл учебник арамейского языка. С той поры я – плюс к арамейскому – освоил халдейский, финикийский, латинский, греческий и санскрит. Но в жизненном смысле это все так, между прочим, постольку-поскольку, то есть поскольку одновременно с древними языками меня обуяло потустороннее, которое преследует меня чуть ли не ежечасно, как сумасшедших преследуют их фальшивые представления. С женой мы, конечно, в глубокой ссоре, потому что фактически я на ее иждивение перешел, да еще я начал основательно попивать, благо на что на что, а на пьянку у нас деньги всегда найдутся, – вот и все наличные перемены, случившиеся в моей жизни, как только я впал в древние языки: ссора с женой, пьянка, потустороннее; или пьянка, потустороннее, ссора с женой; или потустороннее, ссора с женой и пьянка.

Нет, все же во главу угла я бы поставил потустороннее. Что удивительно: что, оказывается, кругом это самое потустороннее, как приглядишься внимательным оком к жизни, так становится ясно, что в ней очень много потустороннего, уж даже и чересчур. То вещие сны, то пришельцы, то галлюцинации, то встречи с прекрасным, то привидения под видом сантехников – ну и прочее в этом роде, всего так сразу и не припомнишь.

Проследим для примера вчерашний день…

Проснулся я с таким чувством, с каким люди обыкновенно выходят из кинотеатра, в котором им показали западное кино, – исполненный образами притягательно-неземными, хотя я всего-навсего видел во сне жену, нагадавшую мне белую горячку по какой-то огромной книге. Я поблагодарил провидение, что мне опять не приснился инженер Розенпуд, который прежде жил в нашей квартире, повесился в пятьдесят первом году и теперь обитает в качестве домового в стенном шкафу, потом я оделся, выпил граненый стаканчик кофе и сел за женин письменный стол перевести для практики отрывок из Махабхараты. Это дело что-то не задалось, то есть отнюдь не «что-то» не задалось, а потому что я мучился со вчерашнего и по-хорошему полагалось бы похмелиться. Я нашарил в бельевом ящике два рубля с мелочью и отправился в гастроном.

Вернувшись домой с авоськой, в которой покоилась пара пива и два куска хозяйственного мыла, полагавшегося в нагрузку, чему я, впрочем, не удивился, ибо у нас человека трудно чем-нибудь удивить, я, во-первых, нашел дверь квартиры открытой настежь, а во-вторых, я застал на кухне странное существо – одноглазое, взлохмаченное, полуодетое, да еще у него под носом росла огромная бородавка. Сначала это существо вражески на меня посмотрело, но потом перевело взгляд на авоську с пивом, как-то обмякло, добродушно произнесло:

– А вот это очень кстати… – и вытащило из кармана несусветную открывалку. Делать было нечего, пришлось с ним делиться, что меня основательно огорчило, поскольку моя утренняя норма – это именно пара пива; больше можно, но меньше – нет. Мы выпили пиво, и я спросил:

– А что вы тут, собственно, делаете?

– Изучаю быт, – почему-то с обидой ответило существо. – Небогато вы живете, товарищи земляне, прямо скажем, голь вы перекатная, больно на вас смотреть.

– Тоже марсианин какой нашелся… – заметил я.

– На Марсе органической жизни нет, то есть никакой жизни нет из-за отсутствия кислорода.

– Это мы уже слышали,

– А я убедился экспериментально. В этот раз я летел мимо Марса и мимоходом взял пробу тамошней атмосферы. Вообще планета бедная, захудалая, вроде вашей квартиры, поживиться практически нечем, ну нечем практически поживиться, такая, понимаете, беднота!

– Я не понял: вы что, инопланетянин?

– Ну! – ответило существо и как-то осоловело.

– Не свистите. При нашей фантастической жизни нам только пришельцев недоставало…

– Это хозяин – барин: хотите верьте, хотите нет. И вообще некогда мне с вами; беру будильник и ухожу. Будильник я беру, так сказать, в этнографическом смысле, как эмблему вашей кромешной бедности – вы не против?

– Берите, – ответил я и пожал плечами.

Пришелец положил будильник в карман своих брюк, не по-нашему сделал ручкой, накуксился и ушел.

Оставшись один, я было вернулся к отрывку из Махабхараты, но, как говорится, не тут-то было: в прихожей раздались продолжительных два звонка – это явился Свиридов, мой сосед по этажу, старший сержант милиции. Он выставил на кухонный стол целых две бутылки «Золотого кольца» и молвил:

– Давай зальем горе – я вчера бандита какого-то застрелил.

– Это безусловно повод, – с неопределенным выражением сказал я, поскольку я был не в состоянии сразу определить: убийство бандита – это благодеяние или пакость…

– Еще какой! – горячо согласился со мной Свиридов. – Он ведь хоть и сволочь человек, но все-таки человек. А я его из Макарова-пистолета вот взял так прямо и застрелил! То есть не так прямо – он на меня с заточкой полез, гадюка, ну, я его на месте и положил: был человек, а стал кучей мяса и требухи. Он меня теперь, собака, замучает, душу вынет, лишит покоя на вечные времена.

– Это, разумеется, неприятно, – опять же с неопределенным выражением сказал я, откупорил бутылку водки и разлил ее по граненым стаканчикам, из которых я и кофе, и водку, и все, что ни пьется, предпочитаю употреблять.

– Неприятно – не то слово! Поверишь ли: такое у меня чувство, будто кончилась моя жизнь! Ты понимаешь: убил бандита, и на этом кончилась моя жизнь! И его кончилась – это практически, и моя кончилась – это уже фигурально, хотя, черт его знает, может быть, она тоже кончилась практически, а не это… не фигурально. Из чего я делаю такой вывод: убить человека – значит себя убить, даже в первую очередь себя, потому что убиенный про свою смерть ничего не знает.

– Самое интересное, – сказал я, – что похожую мысль сто с лишним лет тому назад высказал Достоевский. Помните, в «Преступлении и наказании»: «Может быть, я не старуху убил, может быть, я себя убил?!» Однако давайте выпьем.

Мы чокнулись, выпили водку и сладко перевели дух.

– Достоевского я, честно говоря, не читал, – сознался Свиридов, – и по-граждански это, конечно, стыдно. Но чувствуется, что мужик он был проницательный, с головой. Или он сам кого-нибудь убивал.

– Биографы Достоевского об этом умалчивают, но по всему видно, что в основе его гигантской литературы лежит какое-то страшное… и даже не так страшное, как стыдное преступление. Я вот только не понимаю, отчего столь неистово верующий человек, каким был Федор Михайлович, не успокоился на той простейшей, я бы сказал, все транквилизирующей идее, которая доступна любой богомольной бабке: возможно, что там, или, скажем, нигде, убиенному гораздо лучше, чем среди нас! Так вот я и говорю: может быть, вашему бандюге за гробом лучше?

«Вот она – встреча с прекрасным! – между тем думал я, излагая Свиридову этот текст. – Два заурядных типа, измученных социал-российским способом бытия, сидят на кухне, водочку попивают и говорят – нет чтобы о повсеместной продаже хозяйственного мыла, – а ты им на разделку обязательно Достоевского подавай!»

– Может быть, и лучше, – сказал Свиридов, – только ведь этого не проверишь.

– Ну почему же не проверишь, а спиритизм на что?

И я кратко разъяснил Свиридову ту область спиритизма, которую называют столоверчением. Он положительно загорелся идеей встречи со своей жертвой посредством обыкновеннейшего стола, что мудрено было ожидать от представителя такой материалистической профессии, как страж общественного порядка. В общем, устроили мы сеанс; мы, наверное, битый час вызывали дух убиенного уголовника, уж и другую бутылку ополовинили, но он настырно не отзывался. И вдруг – звонит телефон. Я поднимаю трубку и слышу такой сакраментальнейший из вопросов:

– Сантехника вызывали?

Никакого сантехника я, сколько помню, не вызывал, и мне стало ясно как божий день, что это откликнулся-таки Свиридовский уголовник. Я ответил духу, что жду его не дождусь, и с грозно-торжественным видом объявил моему собутыльнику – дескать, с минуты на минуту его жертва прибудет к нам. Ну никак я не предполагал, что, столкнувшись с потусторонним лицом к лицу, милиционер Свиридов сдрейфит и улизнет, но он именно сдрейфил и улизнул. Вот и надейся после этого на милицию.

Привидение под личиной сантехника явилось и вправду довольно скоро. Оно было с места в карьер прильнуло на кухне к крану, но я сказал:

– Не надо наводить тень на плетень; мы тоже не лыком шиты. Лучше присаживайтесь и примите-ка стаканчик водки, если, конечно, у вас там пьют.

– У нас везде пьют, – сказало привидение и присело.

Мы приняли дозу, и я продолжил:

– Я тут поспорил с виновником, так сказать, вашего потустороннего бытия, что там вам лучше, чем среди нас. Как вы можете про… ком… ментировать это предположение?

– Я его так могу прокомментировать, – ответствовал лжесантехник: – там хорошо, где нас нет.

– Так нас и за колючей проволокой нет, а ведь там не лучше.

– Лучше. Это я вам по опыту говорю. Целый день на воздухе, кормежка три раза в сутки, какой-никакой порядок.

– Простите, как вас, собственно, называть?

– Вергилий моя фамилия.

– Так-таки и Вергилий?

– Так-таки и Вергилий.

– Значит, ошибочка вышла, что-то я не так намеди… – момент: на-ме-диу-ми-фи-ци-ро-вал.

– Это я без понятия.

– Зато я вас прекрасно понял. Раз вы Вергилий, то позвольте воспользоваться случаем и попросить вас об одолжении: проведите в загробный мир… Я, конечно, не Данте, но адом тоже остро интересуюсь.

– Ада нет.

– А что есть?

– Да вот я даже не знаю, как это дело следует обозвать. Есть, знаете ли, такое перевернутое существование, как типографский набор в отличие от печати. Впрочем, сами все увидите – так пошли?

Я сказал:

– Пошли…

И в то же мгновение картина резко переменилась: вдруг потемнело и страшно похолодало, потом постепенно стало светлеть, теплеть, и в конце концов меня окутала влажная, благоуханная и словно подслащенная атмосфера, которой, наверное, можно было питаться, как молоком. Ничего вещественного я кругом не заметил – просто было светло и душно. Вергилий мой тоже как-то развоплотился, точнее сказать, он стал ослепительно ярким пятном околочеловеческой конфигурации, некоторым образом тенью наоборот, и я его только по голосу узнавал. Потом я увидел множество таких же антитеней, снующих туда-сюда, и справился у Вергилия:

– Это кто же такие будут?

– А души, – сказал Вергилий.

– Ага! Стало быть, мы в раю.

– Рая тоже нет. Есть, повторяю, такое перевернутое существование, вроде типографского набора в отличие от печати, которого в конце земного пути удостаивается всякий человек, если только он человек.

– Хорошо, а мерзавцы где?

– Я думаю, они умирают, то есть исчезают бесповоротно и навсегда.

– Стало быть, одни праведники у вас…

– Ну почему – разные типы есть. Да вот возьмем хотя бы его, – и мой Вергилий указал на одну из душ, задумчиво проплывавшую мимо нас: – он, бес такой, при жизни карикатуры на генетику рисовал.

Душа встрепенулась и подскочила.

– Товарищ! – обратилась она ко мне. – Позвольте оправдаться!..

– Ну, оправдывайтесь, – сказал я.

– Главная причина, что я был скромного образования человек. А теперь представьте, что вас вызывают ответственные лица и говорят: «Алеуты, – говорят, – выдумали такую сверхпроводимость…» Кстати, вы в курсе, что такое сверхпроводимость?

– Ни сном ни духом.

– В том-то вся и вещь, что кругом у нас скромное образование! Ну, так вот: «Алеуты, – говорят, – выдумали такую сверхпроводимость, при помощи которой они могут запросто растопить вечные льды и устроить нам потоп вместо нашего реального-то социализма! Так вот нужно ударить по этим отъявленным алеутам, а то они нас утопят как котят и повернут вспять колесо истории…» Иначе говоря, поверил я этим разбойникам и разрисовал генетику в пух и прах. Вот и выходит, что я практически ни при чем, потому как не на биофак же мне было, в самом-то деле, предварительно поступать!

– Вы действительно ни при чем, – сказал я, чтобы умиротворить бедовую эту душу.

Душа угомонилась и задумчиво поплыла дальше воздушным своим путем. А я поворотился к Вергилию и продолжил:

– У вас здесь что, по-русски все разговаривают?

– Здесь по-русски, за границей по-своему, кто на чем.

– Во дают! – изумился я. – Значит, у вас есть и Россия, и заграница?..

– У нас все есть, но только в перелицованном виде, наоборот. Вон, видите, Брест в осаде!

И я вдруг явственно увидел далекий Брест, к западу от которого точно противоестественно солнце вставало – такая там толпилась масса антитеней.

– …Это все иностранцы, которые стремятся к нам на постоянное место жительства. И я отлично их понимаю. Ведь они после смерти, бедняги, всего лишились: ни «мерседесов» там у них, ни электроники, ни валюты, одна душа в почете, а где ты ее возьмешь!.. Ну и стремятся к нам, которые были люди, потому что у нас, конечно, занятнее, веселей. Вот ведь ирония судьбы: кто был пиковой шестеркой, тот стал козырным тузом.

– И принимаете? – спросил я.

– Выборочно, – пояснил Вергилий. – Если, например, американец способен ответить на вопрос, кто был первым президентом Соединенных Штатов, то мы еще посмотрим, а нет – освободите, пожалуйста, помещение.

– Однако строго…

– Нельзя иначе. Иначе нам самим будет не протолкнуться. Ведь сколько ежегодно народу-то помирает, и все норовят в Россию!..

– Погодите: вы ведь сами духовный, так сказать, эмигрант, вы ведь сами из древних римлян!

Вергилий сказал на это:

– Русский – это не национальность, а настроение.

Как раз на этом месте я как бы очнулся, как бы пришел в себя. За окошком было уже темно, голова трещала, кухня была пуста. Но зато в большой комнате разговаривал телевизор, – видимо, жена вернулась с работы и теперь набиралась сил, чтобы сделать мне нахлобучку. Через некоторое время она действительно появилась на кухне, увидела, что я бодрствую, и сказала:

– Так, а где два рубля с мелочью, позвольте поинтересоваться?

– Не брал я никаких двух рублей с мелочью, – сказал я. – Вообще этот вопрос не ко мне, а к пресловутому Розенпуду. Он вообще нас скоро по миру пустит: то мой итальянский галстук пропал, то две серебряные ложки, то вот теперь два рубля с мелочью, которые я прокутил лучше бы на такси! И целыми днями он скребется в стенном шкафу, скребется… ну чего он, спрашивается, скребется?!

– Пить надо меньше, – с укоризной посоветовала жена.

Пить надо меньше, никто не спорит.

1989

Я и дуэлянты

Мир должен быть оправдан весь,

Чтоб можно было жить.

К. Бальмонт

Прежде чем перейти к делу, мне понадобится одно короткое отступление.

Я писатель. Правда, я писатель из тех, кого почему-то охотнее зовут литераторами, из тех, о ком никогда никто ничего не слышал, из тех, кого обыкновенно приглашают на вечера в районные библиотеки. Однако не могу не похвастаться, что и я немножко белая ворона среди пишущей братии, поскольку я работаю день и ночь, а кроме того, имею особое мнение насчет назначения прозы: я полагаю, что ее назначение заключается в том, чтобы толковать замечательные стихи. Подобное мнение ущемляет божественную репутацию моего промысла и мою собственную значимость как писателя, следовательно, я прав. А впрочем, один мой собрат по перу, некто Л., капризный и много о себе понимающий старичок, утверждает, что книги умнее своих сочинителей. Если это так, то я лишаю поэтов всех привилегий и не претендую на особенности моего литературного дарования, которое определило меня на второстепенные роли. И вот еще что: литературное реноме Николая Васильевича Гоголя вовсе не пострадало из-за того, что Пушкин науськал его написать «Мертвые души».

Разумеется, я вполне сознаю ценность своего творчества относительно литературного наследия Гоголя, почему и позволяю себе, как правило, трактовать поэтические недосказанности сошки помельче. В данном случае мое воображение задели два стиха Константина Дмитриевича Бальмонта, приведенные выше в качестве увертюры. С другой стороны, меня вдохновила одна неслыханная история, к которой я имел отношение и как свидетель, и как в некотором роде действующее лицо. История эта до того в самом деле дика и невероятна, что диву даешься, как такое могло случиться в наш деликатный век, в нашем добродушном, не помнящем зла народе, в каких-нибудь наших северо-западных Отрадных среди детского писка и развевающегося белья. Во всяком случае, для того чтобы дать теперь этой истории ход, я вынужден выворачивать наизнанку свое литературное рубище, и если этого покажется мало, то даже присягнуть на здоровье своего двенадцатилетнего сына, лгуна, балбеса и двоечника, что все, о чем пойдет речь в дальнейшем, правда и только правда.

Завязкой этой истории послужило изобретение инженером Завзятовым какого-то особенного пневматического молотка. Я знаю Завзятова понаслышке и никогда не видел его в глаза, но полагаю, что его последующие поступки обязывают меня изобразить Завзятова человеком лет тридцати пяти с неаккуратной прической, отсутствующим взглядом, непоседливыми руками, в брюках по щиколотку, в пиджаке с загнувшимися вперед лацканами и секущимися рукавами.

Насколько мне известно, вплоть до изобретения пресловутого пневматического молотка знакомые Завзятова были о нем самого ничтожного мнения, хотя одна женщина загодя говорила, что в нем есть что-то потустороннее, демоническое; с этой женщиной он потом жил.

Другой герой моего рассказа – молодой человек по фамилии Букин, ответственный секретарь одного технического журнала, почему я с ним, собственно, и знаком: когда-то, в незапамятные времена, я сам работал в этом журнале чем-то вроде мальчика на посылках. Вообще, Букин производит располагающее впечатление, разве что в нем смущает редкая в наше время и, по моему мнению, предосудительная страсть к игре на бегах и дымчатые очки, которые придают ему надменное выражение.

Кроме этих двоих в описываемой истории были замешаны женщина, редакция одной столичной газеты и кандидат юридических наук, специалист по римскому праву, некто Язвицкий.

Дело было так. В прошлом году, в сентябре, Завзятов подал заявку на авторские права. Одновременно он из тщеславных соображений принес в редакцию журнала, где служил Букин, статью собственного сочинения, в которой расписывал достоинства молотка. Отдел, куда попала статья, переадресовал рукопись Букину, а тот нашел, что все это в высшей степени чепуха. Букин еще не успел положить рукопись в «гибельный» ящик письменного стола, как Завзятов явился в редакцию за ответом. Его объяснение с Букиным, продолжавшееся вплоть до обеденного перерыва, относится к той категории разговоров, при воспоминании о которых внутри образуется нервное неустройство. Они разошлись врагами, воспылав (я этот глагол потом заменю) такой ненавистью друг к другу, что некоторое время просыпались и засыпали с одной только думой: как бы неприятелю отомстить. Вспоминая про Букина, Завзятов называл его титулярным советником, сволочью и тупицей, а Букин, вспоминая Завзятова, находил успокоение исключительно в том, что, вероятно, имеет дело с помешанным, каких на своей должности он видел немало; потом он даже наказал вахтеру, чтобы впредь Завзятова не пускать.

История эта, возможно, так и закончилась бы заурядным скандалом, если бы Букину не пришла в голову мысль и вправду отомстить изобретателю молотка за те оскорбительные намеки, которые тот по его поводу отпустил. В другой раз эта мысль вряд ли пришла бы ему в голову, так как Букин был человеком отходчивым и незлобным, но накануне его при всех ударила по лицу одна молодая женщина, которой он с год не давал проходу. Теперь он то и дело вспоминал про эту пощечину, и перед ним вставал ужасный вопрос: почему такое он терпит поношение от мерзавцев, почему не научится себя защищать – мужчина он или же размазня? Этим вопросом Букин со временем до того себя распалил, что решил написать в одну газету, где у него был приятель, тоже любитель бегов, язвительную статью под названием «Изобретатель велосипедов». Недели через две замысел был осуществлен, и статья увидела свет. А еще через неделю Завзятов подстерег Букина у подъезда, и между ними произошел следующий разговор:

– Это вы написали гаденький пасквиль о моем изобретении? – сказал Завзятов, бегая глазами и медленно вынимая из кармана правую кисть.

– Я, – сказал Букин и панически улыбнулся.

– Вы поступили неосмотрительно. Вы подумали, что скажут о вас потомки?

Букин смолчал, так как, по его мнению, потомки тут были решительно ни при чем. Завзятов же, не дождавшись ответа, неловко размахнулся и ударил Букина по лицу.

Теперь попробуйте представить себя на месте человека, который в течение месяца получил две пощечины, и если вы не лишены некоторого воображения, вам откроется самая мучительная комбинация чувств. Букину было и стыдно себя, и жалко себя, и ежеминутно изводило желание как-нибудь неслыханно отомстить. Но пока он выдумывал, как бы это ловчее сделать, Завзятов опередил его и в том, что касается усугубления ненависти, и в том, что касается жажды мести, – возможно, он действительно был не совсем здоров.

В одно прекрасное утро Букин получает письмо. «Милостливый государь (именно «милостливый», а не милостивый)! – пишет ему Завзятов. – Если вы думаете, что мы окончательно расквитались, то вы ошибаетесь. Я оскорблен вашей грязной статейкой не на жизнь, а на смерть. Подлость, которую вы совершили против отечественной науки и техники, смоется только кровью. Я вызываю вас на дуэль. Если вы не баба и не тряпка, то соглашайтесь. Я пришлю за ответом своего секунданта. Завзятов».

– Прекрасно! – воскликнул Букин, прочитав письмецо, и нехорошо засмеялся. – Дуэль? Прекрасно! Пусть будет дуэль! – От ненависти к Завзятову и перспективы крови у него что-то задергалось в голове.

Два дня спустя к Букину на квартиру явился завзятовский секундант, та самая женщина, которая загодя угадала в Завзятове что-то потустороннее, демоническое; фамилия ее была Сидорова. Не переступая порога, эта женщина потребовала ответа на завзятовский вызов и тут же оговорилась, что в случае отказа от дуэли она просто его убьет. Оговорившись, Сидорова испытательно смотрела ему в глаза. В этом взгляде сквозила такая лютая сила, которая даже не может быть свойственна женщине, и Букин оторопел. Он ответил, что принимает вызов, но от смятения говорил как-то робко, и Сидорова, уходя, презрительно улыбнулась. После этого он и Сидорову стал ненавидеть.

Несколько дней Букин прожил в полуобморочном состоянии. С одной стороны, он по-прежнему терзался ненавистью и в душе торопил развязку, но, с другой стороны, ему было досадно, что он из-за пустяков попал в переплет, который принял уж слишком зловещее, несовременное продолжение; вообще, у него было такое чувство, точно вдруг незаметно сломалось время, и мир повернулся назад, к сожжению ведьм, избиению младенцев, антропофагии. Эта сторона дела очень смущала Букина, и он даже подумывал, не отказаться ли от дуэли, сославшись на то, что его враг клинический идиот. К сожалению, от дуэли он так и не отказался; более того: он неожиданно постиг спасительный смысл той этической категории, которая прежде обозначалась выразительным словом «честь».

Поединок было решено обставить традиционно. Завзятов два дня просидел в Исторической библиотеке и выписал из Дурасовского кодекса все, что касается правил и церемониала. После этого Букин дважды встречался с Сидоровой; на первом свидании, назначенном возле пригородных касс Ярославского вокзала, решался вопрос, как драться, то есть насмерть или до первой крови, – решили, до первой крови; на другом свидании выбирали оружие. Это оказался сложный вопрос: пистолеты взять было негде, поножовщина претила обоим, фехтовать не умел ни тот, ни другой. Наконец, в качестве дуэльного инструмента выбрали спортивные луки. На луках остановились, во-первых, потому, что у Сидоровой были знакомые лучники из общества «Локомотив», а во-вторых, потому, что, по справкам, на церемониальной дистанции из спортивного лука нельзя было нанести смертельную рану. Правда, оставалась опасность попадания в голову, но к этой опасности дуэлянты отнеслись легкомысленно, рассудив, что, в конце концов, это все-таки дуэль, а не пьяная потасовка.

Когда все детали поединка были оговорены, Букин стал искать секунданта. Не знаю, что его дернуло, но он явился ко мне. Я выслушал его, не веря своим ушам, несколько раз справился, не дурачит ли он меня, и в конце концов послал к черту. Букин сказал, что он пошутил, мы посмеялись и выпили по маленькой коньяку, который я прячу от жены в солдатской фляге на антресолях.

К тому времени я уже был серьезно озадачен теми двумя бальмонтовскими стихами, которые предваряют эту историю. Из них вылуплялся какой-то рассказ. Душа его уже проклюнулась, но телесности не было никакой, и я ухватился за букинский анекдот, в котором мне почудилась соответствующая телесность. Я уже было засел писать, но дело, как я ни силился, не пошло. Сомневаюсь, чтобы мне удался даже плохой рассказ, скорее, я бы вообще никакого не написал, уж больно тяжеловесной оказывалась телесность, но тут ко мне опять заявился Букин. Он был чуть ли не в лихорадке. Я спросил его, что стряслось, и он признался, что давеча не соврал, что дуэль действительно намечается, а пока стороны решают следующую проблему: если дело закончится серьезным ранением одного из соперников, то каким образом избавить другого минимум от сумы, максимум от тюрьмы? Эта проблема оказалась настолько сложной, что враги решили было обратиться в юридическую консультацию. Впрочем, они вовремя опомнились, и все кончилось тем, что Сидорова, у которой вообще оказалась масса полезных знакомств, свела дуэлянтов с юристом Язвицким.

Язвицкий принял их у себя на даче. Во время разговора он держался заносчиво, но совет дал дельный. Он посоветовал, запасясь четвертинкой водки, в случае рокового исхода опоить пострадавшего и затем безбоязненно доставить его в ближайшую поликлинику; там следовало объяснить ранение несчастной случайностью, например: выпил лишнего, пошел прогуляться, споткнулся, напоролся на сук. В заключение Язвицкий выкинул неожиданный фортель: он предложил свои услуги в качестве букинского секунданта.

Стреляться договорились в Сокольниках. Чуть в стороне от Оленьих прудов, по словам Сидоровой, было одно укромное место. Дуэль назначили на субботу, 30 октября.

Несколько дней, остававшихся до этого рокового числа, соперники, надо полагать, провели в неотступных думах о смерти и вообще находились в том неприятно-тревожном состоянии духа, которое мнительные люди испытывают в ожидании врачебного приговора. В последнюю ночь Завзятов, наверное, до рассвета ходил из угла в угол, ерошил волосы и поминутно проверял, не дрожат ли руки. А Букин, может быть, решил напоследок полистать дорогие книги и нечаянно задремал.

Утром 30 октября участники дуэли встретились на трамвайной остановке «Мазутный проезд». Пока шли до места, все тяжело молчали, и только Язвицкий ни к селу ни к городу начал рассказ о том, что в этих местах когда-то купался Пушкин; впрочем, через минуту он опомнился и замолк.

Уже вторую неделю как выпал снег. Он стал было таять, но неожиданно ударили холода, и зазимок лег искрящейся стеклянною коркой, которая весело похрустывала под ногами. Еще во многих местах на деревьях зеленела листва, и снег, который кое-где прилепился к кронам, производил неприятное впечатление.

Шли минут двадцать. Букин заметно побаивался, но Завзятову, тащившему бутылку водки и луки, завернутые в газету, опасность была, кажется, нипочем. Более того: он с таким зловещим спокойствием озирался по сторонам, что казалось, он сейчас непременно выкинет что-нибудь безобразное.

Поляна, о которой рассказывала Сидорова, на самом деле оказалась местом уединенным. Вокруг недвижно стояли сосны, о которых Букин подумал, что в них есть что-то вечное, самодовлеющее, как в жизни вообще относительно смерти в частности.

Придя на место, все, кроме Язвицкого, закурили. Язвицкий тем временем с судейской аккуратностью осмотрел луки и четыре стрелы, наконечники которых он самолично наточил до содрогающей остроты. Потом он отмерил двадцать пять метров между барьерами, расставил противников по местам и, немного помедлив, дал им сигнал сходиться.

Стрелялись одиннадцать раз, так как ни Завзятов, ни Букин никогда прежде лука в руках не держали и никак не могли попасть. На одиннадцатый раз стрела, выпущенная Букиным, угодила Завзятову в глаз, то есть случилось худшее из того, что только могло случиться. Впрочем, стрела застряла в глазном яблоке и внутрь черепа не проникла. Завзятов даже не потерял сознания, хотя из-под стрелы на снег, перемешанный с зелеными и желтыми листьями, хлынул неправдоподобно бурный фонтанчик крови. Стрелу извлекли, и Сидорова стала лить прямо на то место, где у Завзятова только-только был глаз, перекись водорода; на ране зашипела очень большая, пузырящаяся, розовая гвоздика, и кровь постепенно остановилась. После этого Завзятов минут десять не мог отдышаться, а когда отдышался, то первым делом попросил водки. Ему налили два стакана подряд; третий налили Букину, с которым случилась истерика.

Однако то, что случилось на самом деле, было до такой степени отвратительным и ужасным, что написать об этом в рассказе было положительно невозможно. Кроме того, действительность противоречила бальмонтовской идее, и я придумал другой конец.

Придя на место, дуэлянтам показалось холодно стреляться, и Букин от страха предложил понемногу выпить. Предложение было принято. Выпили по одной – показалось мало, выпили по другой – показалось мало, потом, конечно, послали Сидорову в магазин за добавком, короче говоря, как водится, напились. После этого стали выяснять отношения. Во-первых, сошлись на том, что затея с дуэлью, конечно, глупость, во-вторых, стали прикидывать, как это они дошли до такого умопомрачения, и, наконец, каждый из присутствующих высказал собственный взгляд на вещи. Посредством этих оправдательных монологов я и наметил дать прозаическое толкование бальмонтовских строчек насчет того, что мир должен быть оправдан весь, чтоб можно было жить.

Итак, дело у меня венчалось нетрезвым, но поучительным разговором. Сидорова пускай говорит, что, по ее мнению, человечество существует главным образом для того, чтобы тиранить самых совершенных представителей своего вида, то есть гениев. Пускай она укажет на пример Циолковского или Торквато Тассо, чью суммарную полезность можно приравнять к суммарной полезности двух человеческих поколений, и при этом добавит, что это большое счастье – встретить на жизненном пути такого гения, как Завзятов, с которого прямо нужно сдувать пылинки.

Затем вступит Букин. Он будет говорить о том, что в конце концов все сделаются неврастениками, если не научатся себя самым решительным образом защищать. Букин будет горячо обличать людей, которые легко и много прощают и в лучшем случае способны ответить на оскорбление оскорблением, потому что это ведет к отмиранию личности. Что же касается гениев, скажет он, то гении они или нет, это еще вилами на воде писано. Когда дело дойдет до Язвицкого, он станет оправдывать свое умопомрачение тем, что теперешняя жизнь лишена остроты и однообразна, как гудение комаров; что временами непереносимо хочется чего-нибудь из ряда вон выходящего, уксуса с перцем, чтобы всего ознобом пробрало, иначе можно помутиться в рассудке, иначе можно подумать, что жизнь прожита впустую. Наконец, Завзятов объявит, что отечественная наука и техника – это святое дело и ради их торжества он готов стреляться хоть ежедневно.

В самом конце рассказа я приписал фразу насчет того, что все разошлись по домам довольные и хмельные, вздохнул и поставил точку. Затем я перечитал написанное и даже перепугался, до чего получилось умственно, хорошо.

– Ну, – закричал я жене, которая в это время делала что-то на кухне, – если это не самое сильное из того, что существует в теперешней литературе, то я вообще ничего не смыслю. Слышишь? Когда Л. прочитает этот рассказ, он покончит жизнь самоубийством. Он скажет, что со мною невозможно быть современником.

– Господи, – ответила из кухни жена, – когда все это кончится?..

Ну что ты будешь делать, скажи на милость!..

1989

Я и перестройка

Сейчас я расскажу, как рухнула перестройка. Точнее, пока еще не рухнула, но обязательно рухнет в результате допотопной формы семьи и брака, которая господствует при реальном социализме. Объективности ради нужно оговориться, что вообще история знает немало случаев, когда препоной великому свершению послужила сравнительно чепуха; взять хотя бы случай с императором Петром Федоровичем, который не осуществил своей преобразовательной миссии только по той причине, что несколько раз прилюдно отчитал супругу Екатерину за ее неистовый темперамент.

Весь прошлый год я работал над проектом радикальной экономической реформы, которая, по моим расчетам, должна была вывести страну на рубежи полного процветания и, что дороже всего, – в самый кратчайший срок. Эта работа несколько затянулась; я предполагал закончить ее к зиме и таки закончил ее к зиме, но только иного года, потому что после Октябрьских праздников я крепко закеросинил. Жена моя, Вера Степановна, кое-как смирилась с этим запоем, поскольку ежу, как говорится, было понятно, что я несу нечеловеческие нагрузки: работа на заводе, работа по дому, да еще каждый божий вечер я отправляюсь на кухню и сажусь за свой революционный проект, над которым корплю чуть ли не до утра. Вот только Вера Степановна по субботам и воскресеньям никуда меня не пускала, когда мне особенно требовалось расслабиться от моих сумасшедших будней; встанет, бывало, в дверях с молотком для отбивания мяса и говорит:

– Субботу и воскресенье – это отдай сюда!

Долго ли, коротко ли, – закончил я свой проект. В ночь с 3 на 4 декабря этого года я поставил последнюю точку, положил рукопись в папку с шелковыми тесемками, походил в обнимку с ней по квартире, вдоволь насмотрелся на себя в зеркало, какие они, значит, бывают, русские самородки, и спрятал папку на антресолях. Я с самого начала решил свою работу как бы замуровать, потому что отлично представлял себе самоизничтожительные последствия, попробуй я ее протолкнуть в верхах, чему «в истории мы тьму примеров слышим»: взять хотя бы пример с первым нашим воздухоплавателем Кузьмой Жемовым, которого неоднократно пороли за изобретение махолета, – но цивилизованные потомки обязаны были знать, что плодоносящий российский ум не дремал даже в самые паскудные времена. Однако по зрелому размышлению я все же решил сделать экстракт из своего проекта и послать его ребятам в Совет Министров, вернее, во мне тщеславие просто-напросто взяло верх.

Чудные дела твои, господи: я послал пакет в понедельник, а в субботу мне уже позвонили; приятный такой, моложавый голос поздравил меня с субботой и сообщил:

– Сейчас с вами будет говорить Николай Иваныч. Во мне мгновенно что-то вспыхнуло от радости, гордости и ощущения себя государственным человеком; должен сознаться, что если бы этим звонком завершилась судьба моего проекта, тщеславие мое было бы стопроцентно удовлетворено. Я, конечно, скорчил физиономию и замахал свободной рукой, давая жене сигнал, чтобы она подошла к параллельному аппарату и, таким образом, убедилась бы в том, что ее муж отнюдь не малахольный мечтатель, а прямой государственный человек.

– Здравствуйте, Александр Иваныч, – вдруг говорит Николай Иваныч, – как настроение, как дела?

Я отвечаю:

– По моим сведениям, все нормально.

– Что-то я о вас раньше ничего не слыхал, – продолжает речь Николай Иваныч. – Вы где работаете: в Академии наук или у Абалкина в институте?

– Я, – отвечаю, – так сказать, практик и непосредственно занят на производстве.

– А степень, звание – это как?

– С этим у меня просто: расточник пятого разряда – тут вам и звание, тут и степень.

– Ну что же, это тем более интересно. Так вот, дорогой Александр Иваныч, надо бы встретиться, серьезно поговорить. Ваши идеи нас крепко заинтересовали, но есть в вашей записке ряд, я бы сказал, темных мест, которые требуют авторской расшифровки. Так как вы насчет встретиться, серьезно поговорить?

– Я готов, – отвечаю я и делаю жене глазки: дескать, знай наших, дескать, пятнадцать лет ты со мной прожила, Вера Степановна, так и не сообразив, с кем ты их, собственно, прожила.

– Тогда, может быть, не станем откладывать это дело? – говорит Николай Иваныч. – Давайте сегодня и встретимся; мы, разумеется, машину за вами вышлем…

– Я готов, – отвечаю я.

После этого опять подключается приятный такой, моложавый голос и сообщает:

– Машина будет через пятнадцать минут, номер семнадцать – двадцать четыре.

Положив на место трубку, я весело поглядел на Веру Степановну и отправился одеваться. А Вера Степановна взяла молоток для отбивания мяса, встала в дверях и по обыкновению говорит:

– Субботу и воскресенье – это отдай сюда!

– Ну, ты вообще! – восклицаю я, тем временем влезая в новые чехословацкие башмаки. – Ты думай головой-то: кто меня вызывает, зачем и в какое место. Это же государственные дела! Сейчас и «чайка» за мной приедет… Не понимаю: причем здесь суббота и воскресенье?..

– А при том, – объясняет Вера Степановна, – что в позапрошлую субботу у тебя тоже были государственные дела, после которых ты явился в два часа ночи и на бровях! И то же самое машина за тобой приезжала, только не «чайка», а «скорая помощь», – или ты пьяным делом про то забыл?

Ну, как же я забыл, конечно же, не забыл: в позапрошлую субботу вдруг такая тоска на меня нашла, – это я с утра начитался газет про нашу хозяйственную разруху, – что грешным делом я позвонил одному приятелю, который трудится в «скорой помощи», и меня забрали по подозрению в сальмонеллезе, якобы напавшем на наш завод. Одним словом, нечего мне было возразить Вере Степановне, потому что тогда явился я действительно в два часа ночи и действительно на бровях.

1989

Чаепитие в Моссовете

В течение последних десяти лет я всю свою зарплату расходовал на такси. Я сорил деньгами не потому, что их у меня было уж очень много, а потому, что я не переношу нашего городского транспорта, а этот треклятый транспорт я, в свою очередь, не переношу вот по какой причине: меня раздражают рожи. Поскольку Россия и безобразия неразлучны, я готов был мириться с тем, что поутру, между семью и восемью часами, втиснуться в наш автобус совсем не просто, и с тем, что «водитель везет дрова», и с тем, что в разных концах автобуса вспыхивают то и дело гадкие перепалки, и даже с тем, что из-за толкотни я постоянно лишался пуговиц, но стоило мне поднять глаза и увидеть рожи – прочные такие рожи, константно кислые, точно мои попутчики не живут, а бесконечно мучаются желудком, – как со мною сразу делалась некая внутренняя истерика. Поэтому-то лет, наверное, десять кряду я всю свою зарплату расходовал на такси.

И вот столица нашей родины опустела: ни автобусов, ни такси, ни очередей в магазинах, ни толп на площади Трех вокзалов – одинокого прохожего, и то увидишь не каждый день.

Выхожу я как-то утром из дома в родимом Скатертном переулке, иду себе в сторону Никитских ворот и на Москву нарадоваться не могу – ну, пристойный город, не будь я, как говорится, Сергей Иванович Большаков! Такое впечатление, что улицам сделали дезинфекцию, и дома выглядят обновленно, и точно дремлют вдоль панелей автомобили, похожие на животных, которым пригрезился луг в цветах, и воздух чист как родственный поцелуй, и зелень буйствует повсеместно, а главное, – тишина. И еще интимное какое-то, транквилизирующее безлюдье: за тридцать минут прогулки я встретил на углу Тверского бульвара и Поварской одного-единственного прохожего, с которым мы раскланялись самым приветливым образом, хотя разделяло нас метров сто и были мы, разумеется, незнакомы.

В результате добрел я до Скобелевской площади и остановился напротив здания Моссовета. «Зайти, что ли, – думаю, – поболтать с председателем Моссовета, как говорится, о том о сем?» Так я скуки ради и поступил: зашел в подъезд, поднялся по мраморной лестнице на третий этаж, миновал приемную и вторгся к председателю непосредственно в кабинет.

Председатель сидел за столом и что-то писал, скривившись на правый бок.

– Мемуары сочиняете? – с игривостью в голосе спросил я.

– А-а! Сергей Иванович! – воскликнул радостно председатель и с протянутыми руками вышел из-за стола. – Сколько лет, сколько зим!

– То есть как это – сколько лет, сколько зим?.. – сказал я, немного оторопев. – Позавчера вроде виделись, говорили о том о сем…

– Гм! Действительно… – замешкался председатель. – Ну, садитесь, рассказывайте, какие новости, как дела.

– Да, собственно, нет никаких особенных новостей…

– Погодите, – перебил меня председатель. – А не выпить ли нам чайку?

В ответ на это предложение я кивнул, и председатель нажал на какую-то специальную кнопку.

– Так вот я и говорю: нет никаких особенных новостей. Хожу, любуюсь на нашу первопрестольную… Между прочим, кнопочку вы зря нажимали, все равно никто нам чаю не принесет.

– Тьфу! – сплюнул символически председатель. – Все никак не привыкну, что я один на весь Моссовет и есть.

С этими словами он протяжно вздохнул и сам стал готовить чай.

– Ну так вот, – принялся я за старое, когда чай уже был залит крутым кипятком, хорошенько настоялся и благоухал у меня под носом в старинной китайской чашке: – хожу, любуюсь на нашу первопрестольную. Это поразительно, до чего изменился город!.. Между прочим, где вы брали этот чудесный чай?

– Да напротив, угол Большой Дмитровки и Столешникова переулка. Совершенно свободно лежит прекрасный английский чай.

– Так вот я и говорю: это поразительно, до чего изменился город! Тишина, спокойствие, достаток, чуткий, трудолюбивый народ – одним словом, цивилизация… Между прочим, Нина-то, ваша бывшая секретарша, что пишет из Мавритании?

– Пишет, что там больше не принимают. Желаете еще чашечку?

– С удовольствием! Ну так вот: цивилизация, одним словом. Я неделю тому назад авоську оставил у Елисеева, возле упаковочного стола. Вчера захожу, а она, родимая, дожидается меня возле упаковочного стола, только балычок, конечно, уже того… А все почему? Потому что благодаря мудрости некоторых руководителей… – тут я сделал многозначительную паузу, – в Москве теперь народ живет, а не население, разных национальностей, но – народ!.. Между прочим, я давеча статью написал в «Русское слово» о необходимости выхода СССР из Общего рынка. Помилуйте: они там все перецапались меж собой, в Испании бушует черносотенное движение, в Люксембурге процветает воровство на бензоколонках! – опасаюсь, как бы наши не переняли.

– Напрасные опасения, – хладнокровно сказал председатель. – Кому перенимать-то? Строго говоря, некому все это перенимать. Желаете еще чашечку?

– С удовольствием! Ну так вот: написал я статью и, знаете ли, доволен – хлестко вышло, основательно, глубоко. Между прочим, вы-то что давеча сочиняли, как я вошел? Неужто действительно мемуары?

– Молод я еще мемуары-то сочинять. Это я писал обращение в Верховный Совет по поводу отмены закона об эмиграции. Ведь к чему все идет: кончится тем, что мы с вами тут только и останемся куковать. Двое москвичей будет на всю Москву: председатель Моссовета и Сергей Иванович Большаков!..

– И очень хорошо! – весело сказал я.

1989

Переучет собственности (жалоба)

Я – землевладелец, можно сказать, тверской помещик, поскольку в двухстах километрах к северо-западу от Москвы, за Погорелым Городищем, у меня есть семь соток своей земли, кровной и неотъемлемой, как память о покойных родителях, где я помещаюсь с конца апреля по октябрь-месяц, пока не ударят настоящие холода.

Давным-давно я взял за моей второй женой пятнадцать соток угодий в одной серой деревушке на Верхней Волге, а несколько позже мы решили прикупить еще семь соток, примыкавших к нашей усадьбе, чтобы какой-нибудь черт не построился у нас под носом, хотя бы и на задах. Негоция, как выражался гоголевский Манилов, благополучно состоялась, земля была куплена на мои деньги, оставшиеся еще от прошлой жизни, записана за мной, и, таким образом, я сделался форменным землевладельцем, даром что из простых.

Я было размечтался построить на своей земле домик в английском духе, то есть беленый, с черными внешними балками и стрельчатыми окошками, чтобы обрести, наконец, собственную крышу над головой на случай семейной размолвки, стихийного бедствия или рецидива великого Октября. Не тут-то было: домик так и остался в блажных мечтах, потому что лень взяла верх, и последние деньги пропали за государством, и как-то все было не до того. Нынче у меня на семи сотках только и англомании, что газон, который я воспитываю, как воспитывают детей, а кроме того, имеется миниатюрная плантация картофеля, красуются стильная скамейка под XIX столетие и кусок настоящего леса, где по осени даже растут грибы. В лесу у меня водятся: орешник, ольха, осина, десятилетняя сосна и тридцать семь молодых берез. Разнотравье тут необыкновенное, поскольку собственно лес редок, и место отлично освещено; на двух примерно сотках произрастают: куриная слепота, лютик едкий, конский щавель, герань собачья, подмаренник, бутень, мятлик однолетний и мятлик же луговой, сныть обыкновенная, вейник тростниковидный, борщевик сиверский, костер безостый, свербига восточная, калган, чабрец, цикорий, донник, дягиль лекарственный, душица и чистотел; этот каталожец я на досуге составил из профессионального озорства.

А больше у меня ничего нет, писчая бумага и та краденая, московская квартира и дом в деревне записаны на жену. Впрочем, имеется кое-что малопригодное или вовсе непригодное к употреблению, например: гитара без струн, сломанное ружье, большое деревянное распятие, тонированное под орех, автомобиль «нива», который помаленьку осыпается, как листва в октябре, и заводится через раз.

И ведь мало того, что у человека имущества кот наплакал, его еще норовят дополнительно обидеть и обобрать. То за годовую работу заплатят так, что, на российский салтык, хватит только хорошенько выпить и похмелиться, то дорожная милиция ни за что накажет на кругленькую сумму, то зимой залезут в деревенский дом и унесут все, что лежит плохо и хорошо. В последний раз аккуратно отжали штапик, вынули оконное стекло и вынесли, как корова языком слизала: мешок гречки, комплект постельного белья, медный таз для варки варенья, подшивку «Нового мира» за 1975 год, электрический утюг, коробку шоколадных конфет, немецкую губную гармошку, новый ватник, две трехлитровые банки сахарного песку.

Между тем наши мужики из соседних деревень – народ сравнительно безвредный, даже добродушный, и от него этих злостных художеств не приходится ожидать, так что в другой раз диву даешься: за какие грехи мужики у нас мрут как мухи преимущественно молодыми, да еще драматично и невзначай. Один вдруг проснулся среди ночи, попил водички и упал замертво, точно в ведре была не колодезная влага, а синильная кислота. Другой по весне полез свою собаку спасать, которая угодила в полынью; собака ничего, а мужик провалился и утонул. Третий где-то раздобыл канистру технического спирта, заперся на засов и довольно долго увлекался этим напитком, пока не пришла беда; поскольку ему было недосуг таскаться на двор за дровами, он отапливался собственной избой – то половицу отправит в печку, то подоконник, то дверной косяк; дело, разумеется, кончилось пожаром, и этот мужик сгорел. К тому же пламя перекинулось на прошлогоднюю сухую траву, и вся деревня высыпала спасать свой населенный пункт, по преимуществу «женский плавсостав», как у нас выражается один отставной речник. Я в это время сидел у себя на чердаке, оборудованном под писательский кабинет, и был до такой степени поглощен инвентаризацией собственности, что с некоторым опозданием узнал о пожаре и тут же отправился на двор выяснять, чего именно я лишился на этот раз. Урон был невелик – немного обгорела поленница, пограничная елочка и забор.

Но не все бывают протори и убытки, время от времени случаются и приобретения, правда, в большинстве случаев какие-то двусмысленные, отдающие в анекдот. То мне подарят знаки верховной власти у пигмеев, почти игрушечные, именно кованое копьецо и деревянную булаву. То мы с женой заведем котенка, а он окажется неслух и бандит; пришлось дать ему кличку Чикаго, потому что дрянной котенок презирал законы общежития и ходил где ни попадя, воровал со стола колбасу, дрался, всегда нападая сзади, срывал с окон шторы, носился кругами как угорелый, но, впрочем, не отходил от приемных родителей, что называется, ни на шаг. Проказлив он до такой степени, что как-то потихоньку забрался в печку, стоило мне отвернуться на секунду в поисках газеты для растопки, и чуть не погиб в огне. Котенка потушили, но теперь у него не растут усы.

Стало быть, это еще бабушка надвое сказала: наш трехмесячный уголовник – действительно приращение собственности или угроза семейному очагу… Похоже, что сколько ни теряй, сколько ни приобретай, а все остаешься, как говорят картежники, «при своих». Налицо все те же семь соток суглинок, гитара без струн, сломанное ружье, большое деревянное распятие, тонированное под орех, автомобиль «нива», который заводится через раз. Может быть, в этом балансе заключается какая-то высшая правда, а может быть, это жизнь несправедливо равнодушна к беззаветному работнику и трудам праведным, как комете Галлея нет никакого дела до кризисов перепроизводства и упадка деторождаемости на острове Сахалин. Ведь шутка сказать: мужик тридцать шесть лет работал на родную литературу, целую полку книг написал, в Европе его знают четыре специалиста, а он в результате «гол как сокол» и ему в другой раз не на что выпить и закусить!..

Между тем любой человек, достигший известного возраста, даже из заурядных, если только у него в голове больше одной чайной ложки «серого вещества», со временем замучает себя вопросом: а что он такое на самом деле, и в чем заключается пафос его существования, и на какие такие высоты он взгромоздился, или, напротив, как глубоко он пал?

В том-то все и дело, что есть только один ответ на этот синтетический вопрос, который опять же выводится через синтетический вопрос: а что у тебя есть? что ты в итоге выслужил у своего народа? чего достиг? Вот тут-то и начинается переучет собственности, который может привести к истине адекватной инфаркту, а может не привести.

Действительно, в поисках окончательного вердикта легко бывает ошибиться, потому что у нас все не как у людей; например, Петров имеет ордена и медали, но на самом деле это еще ни о чем не говорит, поскольку ордена и медали у нас дают кому ни попадя, положим, Лидии Тимошук, которая инспирировала «дело врачей», или, положим, Лаврентию Берия, который, как известно, был Героем социалистического труда. Но если у тебя в гараже стоят три автомобиля ручной сборки, а дочка учится в Оксфорде, то ты точно не губернатор, а обыкновенный урка и сукин сын. Но если ты издаешь свои романы двухмиллионными тиражами, то ты наверняка прохиндей на ниве изящной словесности и потатчик дураку, потому что двух миллионов читателей просто не может быть. Однако же в том случае, когда у тебя один выходной костюм, дачка, похожая на курятник, под Можайском и сын работает дворником, то ты, конечно, олух царя небесного, но, с другой стороны, бескорыстный работник и порядочный человек.

У меня, правду сказать, больше одного костюма, да вот еще семь соток угодий Бог послал, а у родного русского народа я не выслужил ничего. Хотя «на заре перестройки», когда уже разрешили писать как угодно и о чем угодно, состоятельнее меня были только рубщики мяса с Центрального рынка и я без ста рублей в «пистолетном» кармане из дома не выходил. Но удивительное дело: как я прежде курил болгарскую «Шипку», так и курил, как нажимал на «микояновские» котлеты за рубль двадцать копеек десяток, так на них по-прежнему и нажимал, как ездил главным образом на метро, так и ездил главным образом на метро.

Из этого вытекает, что, видимо, труды праведные сами по себе, и само по себе вознаграждение за труды; что, может быть, беззаветного работника, состоящего на службе у огромной нации по департаменту благородного беспокойства (ибо литература есть прежде всего источник благородного беспокойства), нельзя сполна отблагодарить орденами, деньгами или недвижимостью по той простой причине, что не в коня корм, а можно расплатиться с ним свободой, покоем, неприкосновенностью, без которых не бывает цельного бытия. Тем более что писатель – такой профессии больше нет, а есть форма благотворительности, поскольку все-таки профессия – это то, что обеспечивает хлеб насущный, а ты безвозмездно думаешь за сто миллионов своих соотечественников и за здорово живешь занимаешься тем, чем, в сущности, и должен заниматься всякий порядочный работник, именно приращением красоты.

Положим, и деньги дают свободу, если их много, но какую-то ущербную, неубедительную, во всяком случае, делец не может производить высокоточные измерительные приборы, когда конъюнктура требует, чтобы он торговал солеными огурцами, и такая у него злая карма, что хоть тресни, а подай сюда соленые огурцы…

Об этом хорошо бывает подумать, обретаясь на своих кровных семи сотках, да в хороший майский день, да лежучи в гамаке. Яблони вокруг в пышном цвету, и если подует ветер, то как будто снег пошел, Чикаго неподалеку смешно играет с галками, слышно как на одном конце деревни противно брешет чья-то собака, на другом кто-то завел электрическую пилу, а ты покачиваешься в гамаке и думаешь…

«Итого: гитара без струн, сломанное ружье, большое деревянное распятие, тонированное под орех, автомобиль “нива”, который заводится через раз. А может быть, так и надо, и поделом, потому что писать нужно было лучше, зажигательней, чтобы читатель перелистнул последнюю страничку и зарыдал…»

2009

Мы и время

Ну так вот: сначала все будет плохо, а потом относительно хорошо, затем опять плохо, а после опять относительно хорошо.

Василиса и духи

Поздний февральский вечер. В избе смутно горит голая лампочка, тикают ходики, из-за дощатой перегородки доносится ритмическое бубнение, в том месте, где к печке прислонен веник, время от времени тонко попискивает сверчок – в остальном тишина. Но на дворе, что называется, Содом и Гоморра: оттепель, ветер, снег и такая непроглядная темень, что самым серьезным образом боязно за то, что уже никогда не настанет день. От этого в избе, натопленной до кисловатого привкуса в воздухе, кажется еще приютнее и теплей.

Бабка Василиса, немного тронутая, но в остальном крепенькая старуха в двух очках на носу, в белоснежном платке, в ситцевом платье, выгоревшем до неузнаваемости первоначальной расцветки, в ватнике с отрезанными рукавами, сидит за столом и вяжет носки из грубой собачьей шерсти. Примерно через каждые пятнадцать минут бабка Василиса приостанавливает какое-то автономное, одушевленное движение спиц, и при этом лицо ее расправляется, костенеет. Затем обе пары очков совершают замедленный взлет и упираются в стену, на которой висит небольшая застекленная рама, по-прежнему заменяющая в деревнях такую принадлежность семейной цивилизации, как фотографические альбомы. Фотографии в ней главным образом старинные, пожелтевшие, частью даже совершенно выгоревшие, как бабкино платье. Если не считать нескольких малоинтересных групповых портретов, на фотографиях запечатлены: старшая сестра Маша, решительно ни за что повешенная казаками атамана Григорьева, средний брат Паша, погибший во время конфликта на КВЖД, младший брат Саша, сгинувший в лагерях, сестра Энергия, зарезанная кулаками, муж Константин, умерший в плену и похороненный где-то в далекой-далекой Польше. Собственно, из ближайших родственников тут нет только дочери Зинаиды, так как ее фотографию два года тому назад уничтожил зять, и сына Илюши, которого нехорошо было фотографировать из-за того, что он был урод: на третьем часу его жизни Василиса немного примяла ему головку, имевшую неправильную, кочковатую форму, и своими руками сделала его идиотом; в четыре с половиной года Илюша умер, наевшись суперфосфата. Остальные все налицо: Маша, Паша, Саша, Энергия, Константин.

Постепенно бубнение за дощатой перегородкой становится все вразумительнее, слышней и в конце концов переходит в крик. Тогда в комнату, где сидит Василиса, вваливается ее соломенный зять, человек взбалмошный и пьющий, волоча за собой бабкиного внука Петра – обоих два года тому назад бросила дочь Зинаида, сбежавшая в Житомир с начфином танкового полка.

– Осиновую жердь об него обломать, и то мало! – говорит зять на такой лютой ноте, что бабка Василиса от робости выкатывает глаза. – Вторую неделю проходим Западную Европу, а он до сих пор не может показать Британские острова!..

Бабка Василиса тоже не знает, где находятся Британские острова, но из педагогических соображений укоризненно покачивает головой, и при этом обе пары ее очков медленно сползают на кончик носа.

– Садись здесь, козел! – говорит зять Петру, раскладывая на столе ученический атлас. – Позорься при бабке!

Петр усаживается за стол и под нервно-нетерпеливым присмотром зятя начинает елозить деревянным пальцем по карте, отыскивая пресловутые Британские острова. Бабка Василиса возвращается к вязанию, искоса поглядывая на внука, но ее думы все еще с ушедшими родственниками, которые стоят перед ее мысленным взором мучительно-явственно, как живые. Вот старшая сестра Маша, которую Василиса совсем не помнит, которую она знает только по фотографии, тонкая девушка с очень большими, задумчивыми глазами; какому святителю и зачем понадобилось, чтобы ее ни за что ни про что повесили казаки атамана Григорьева – это тайна. Вот любимый брат Паша, чуть ли не с самого рождения приставленный к ней в качестве няньки, ласковый, смешливый, заботливый человек; кой черт его дернул вмешаться в конфликт на КВЖД?! Вот брат Саша, задира и спорщик, которому все на свете было не по нутру, из-за чего он, надо полагать, и безвестно сгинул. Вот сестра Энергия, самочинно принявшая басурманское это имя, о которой можно сказать только то, что если бы не коллективизация, она была бы жива-здорова. А вот муж Константин, который целых полтора года бил ее смертным боем; больше подумать о нем было нечего, так как до войны они прожили вместе только полтора года. С одной стороны, рассуждает Василиса, это, конечно, благостно, что рок оставил ее в покое и дал дожить до седых волос – чего уж тут лицемерить, – но с другой стороны, боже милостивый, какое жуткое, истребительное, по-ветхозаветному лютое прошлое!.. Бабке Василисе даже хочется перекреститься от благоговейного страха перед этим злодейским прошлым, но при внуке нехорошо. И главное, какая загадка: она осталась, а они все ушли – Маша, Паша, Саша, Энергия, Константин.

Между тем Британские острова наконец найдены, и тогда зять решает подпустить Петру патриотического воспитания.

– Смотри сюда, – говорит он, держа его за ухо. – Я вот сейчас твою Англию ноготком прикрою, и нет ее. А на Советский Союз хоть животом ложись!..

Петр хмуро кивает.

– Так. А теперь давай ищи Швейцарскую конфедерацию.

Внук опять начинает елозить по карте пальцем, а зять смотрит на голую лампочку и моргает. Он моргает, моргает, потом глаза его цепенеют, и он засыпает прямо за столом, подложив под голову кулаки. Таким манером он проспит теперь до утра; вообще зять имеет странное обыкновение засыпать в самых неподходящих местах, включая отхожее место, загон для козы и скамеечку у ворот.

Воспользовавшись случаем, внук закрывает атлас, подпирает щеку чернильной ладонью и начинает смотреть в окно. За окном, на котором выступил мелкий пот, по-прежнему свирепствует ветер, мечется снег, и стоит какая-то библейская мгла. Внук довольно долго смотрит в окно, а потом говорит:

– Бабка, у тебя сколько мечт?

Этот вопрос застает Василису врасплох; она пытается выдумать хоть какую-нибудь мечту, но вместо этого ей припоминается, что приспело время ставить опару. Затем сами собой приходят думы о делах грядущего дня: утром надо успеть натаскать дров, истопить печь, выпечь хлеб, наварить картошки в мундирах и достать из погреба молока; потом – на первую дойку; после возвращения с фермы предстоит вымыть посуду, слазить в погреб обломать картофельные ростки, потом перебрать поллитровую банку гречневой крупы, подоить козу и задать ей корм, сходить к бригадиру напомнить, что этой весной он сулил прирезать к огороду четыре сотки, приготовить на обед пустых щей и гречневой каши с топленым молоком, встретить из школы внука, образить, накормить, выпустить погулять, занять у соседки три рубля до четырнадцатого числа, помыть посуду, процедить четвертную бутыль самогона, в которую третьего дня была засыпана пригоршня марганцовки; потом – на вторую дойку; по возвращении с фермы нужно будет истопить печь, подоить козу и задать ей корм, встретить зятя, образить, накормить, помыть посуду, сходить в магазин, купить баночку каких-нибудь рыбных консервов, вермишели, соды, концентрированного киселя и пачку папирос «Беломорканал»…

– А у меня, бабка, целых двенадцать мечт, – говорит внук. – Первая мечта: чтобы тебе вовремя пенсию приносили…

Внук начинает перечислять свои несбыточные мечты и загибает при этом пальцы, а бабка Василиса внимательно его слушает и, когда перечень приходит к концу, отправляет спать. После того как внук окончательно затихает за дощатой перегородкой, она возвращается к носкам из собачьей шерсти, которые приметно вытягиваются под тревожное сопение зятя. Но ближе к полуночи дело начинает идти уже не так споро: спицы нервно подрагивают, путаются и то и дело глухо стучат друг о друга. Видно, что Василиса несколько не в себе.

Когда ходики показывают без пяти минут полночь, она, как всегда, откладывает вязание, надевает какую-то немыслимую тужурку, подбитую мехом соседского кобеля Трезора, которого пять лет тому назад переехал автомобиль, сует ноги в валенки и идет на двор.

На дворе неожиданно тихо: порхает невесомый снежок, каплет с крыши, низко над горизонтом висит оранжевая луна. Бабка Василиса огибает крыльцо, минует две старые яблони и останавливается, сложив руки на животе. В дальнем конце огорода, там, где под снегом высится прошлогодняя картофельная ботва, чуть правее полуразвалившейся изгороди, стоят пять высоких смутных фигур, немного похожих на пугала, драпированные несвежими простынями. Лиц не видать, но чувствуется, что в них есть что-то недоумевающее. Слева направо стоят: Маша, Паша, Саша, Энергия, Константин.

1989

Глядя издалека

Чудо-юдо

Дело было в небольшом городе Глазове, но не том, что в Удмуртии, а в том, что затесался существовать на полдороге между Саратовом и Уральском, – и было дело ажно в сорок восьмом году.

Мастер художественного свиста Сергей Корович приехал в Глазов с концертной бригадой, в которой еще числилось трио исполнительниц народных песен, жонглер, оперный бас из расстриженных дьяконов, фокусник, небольшой танцевальный ансамбль, чтец-декламатор и довольно известный по тому времени куплетист. Как у нас часто тогда бывало, в здешней гостинице «Мечта» на всех не хватило мест, и мастеру художественного свиста Сергею Коровичу, жонглеру и чтецу-декламатору пришлось поселяться на стороне. Все трое были еще совсем молодые люди, только во второй раз выезжали из Москвы с концертной бригадой, и старшие товарищи с легким сердцем оставили их без мест.

Пристроив у администратора свой фибровый чемодан в парусиновом чехле, Сергей Корович вышел на площадь перед гостиницей, походил окрест и вскоре наткнулся на немолодую женщину, которая сидела в маленьком сквере на скамейке напротив бюста Владимира Ильича. Он вежливо справился у незнакомки, где в этом городе приезжий мог бы остановиться, и услышал в ответ, что на худой конец остановиться можно и у нее. Сергей Корович несказанно обрадовался тому, что он так скоро обрел крышу над головой, хотя незнакомка могла предложить ему не отдельную комнату, а лишь «угол» и от центра города это было сравнительно далеко. Звали хозяйку Капитолина Ивановна Запорова, и, судя по всему, это была женщина положительная, энергичная, даром что подслеповатая и в годах.

Сергей Корович забрал у администратора гостиницы свой фибровый чемодан, сели они с Капитолиной Ивановной в трамвай единственного в городе маршрута «А», проехали четыре остановки и сошли на углу улицы Гоголя и проспекта 25-го Октября. Корович был природная московская штучка и по тогдашнему обыкновению смотрел на провинцию свысока, но то, что он увидел сквозь стекла трамвайного вагона, покуда они ехали четыре остановки городом Глазовом, даже вогнало его в смятение и тоску. Какая-то это была чужая страна – обустроенная наспех и спустя рукава, сплошь покрытая двухэтажными бараками, сараями, черными заборами, кренящимися в обе стороны, заколоченными палатками, непросыхающими лужами, кучами мусора неизвестного происхождения, облезлыми колокольнями со сбитыми крестами, неказистыми строениями из серого кирпича и одновременно малонаселенная людьми в черном, которых отличает неулыбчивость и преданные глаза.

Дом Капитолины Ивановны стоял как раз по улице Гоголя – это было двухэтажное бревенчатое строение с резными наличниками на окнах и чугунным крыльцом каслинского литья. Они вошли в парадное, пропахшее псиной, поднялись по каменной лестнице на второй этаж, повернули в квартиру налево, миновали большую прихожую, смежную с кухней, завешанную, видимо, только что выстиранным бельем, и наконец оказались в приютной комнате в три окна. У окон стоял прямоугольный дубовый стол, справа глянцево белела печка-голландка, рядом с ней виднелась узкая дверь, скорее всего в чулан, ближний левый угол занимала металлическая кровать, а дальний левый угол был отгорожен ситцевой занавеской, и за ней тоже угадывалась кровать. Это и был тот самый «угол», который Капитолина Ивановна Запорова сдавала постояльцам за сорок целковых в день.

Так как на четыре часа пополудни в райкоме партии был назначен прием в честь московских артистов, Сергей Корович переоделся за ситцевой занавеской в концертный костюм, причесался, слегка напудрился и пустился в обратный путь. Едучи в трамвае, он, как и давеча, пялился в забрызганное окошко, за которым разворачивался безрадостный, но отчасти фантастический пейзаж. Думалось о том, до чего же Советский Союз противоречивая и разнообразнейшая страна, словно он заключает в себе множество разных стран.

Без четверти четыре Сергей Корович уже стоял у подъезда райкома партии среди товарищей по концертной бригаде и благодушно повествовал о своем временном приюте на улице Гоголя чтецу-декламатору по фамилии Фабрикант. Он вообще был добрый, покладистый человек, и, если бы его поместили за сорок целковых в день в дровяном сарае, он бы и о дровяном сарае благодушно повествовал.

Без пяти минут четыре дежурный милиционер пригласительно распахнул двери, бригада церемониальным шагом поднялась на второй этаж по мраморной лестнице, убранной ковровой дорожкой цвета черной венозной крови, и очутилась в просторном зале с портретами по стенам и тяжелой лепниной по потолку. Столов с яствами и вином, однако, нигде не было видно, а сидело посредине зала, в три ряда, глазовское начальство, видимо предвкушая концерт для узкого круга лиц. И опять Сергею Коровину показалось, будто он попал в другую, неведомую страну, во всяком случае, никак не сочетались с покосившимися заборами эти свежие полувоенные френчи, сытые, добродушные физиономии, дорогие бурки белоснежного войлока и празднично-коричневой кожи, «политические зачесы» и благородные диагоналевые штаны.

Делать было нечего: трио исполнило саратовские страдания, жонглер умудрился явить свое искусство, использовав первые попавшиеся предметы, как-то: пустой графин, чугунную пепельницу и чернильницу-непроливашку, бас промычал партию Кончака из «Князя Игоря», танцевальный ансамбль, в чем был, сплясал зажигательную молдовеняску, Фабрикант прочитал рассказ Катаева «Ножи», куплетист пропел с десяток куплетов о международном положении, Сергей Корович просвистал модное польское танго «Мне все равно» и увертюру из оперетты Милютина «Девичий переполох».

Тем не менее банкет был; по окончании концерта артистов завели в уютное помещение с дубовыми панелями по стенам и усадили за столы, уставленные такими яствами и винами, которые могли показаться даже экзотическими в бедняцком сорок восьмом году. А всего-то и было на столах невозможного по тому времени, что румынское красное вино, заливная осетрина и языковая колбаса.

Первый секретарь райкома, чрезвычайно приятный человек в синем бостоновом костюме, произнес речь, содержание которой свелось к тому, что, дескать, только-только закончилась самая страшная война в истории человечества, полстраны лежит в руинах, во всем ощущается недостача, а советское искусство процветает назло внешнему и внутреннему врагу. Выпили, и Сергей Корович уже было осторожно налег на заливную осетрину, как секретарь велел озаботиться по второй. На этот раз он представил отцов города, присутствовавших на банкете, и предложил тост за советскую власть в центре и на местах. Среди присутствовавших, в частности, были: председатель райисполкома, главврач городской больницы, прокурор, директор вагоноремонтного завода и оперуполномоченный МГБ старший лейтенант Иосиф Иосифович Воронель. Это был симпатичный молодой человек с просвечивающими ушами, веселым хохолком на макушке и таким сосредоточенным выражением физиономии, точно ему был известен очень большой секрет. Корович сидел с ним бок о бок, и поэтому неудивительно, что после четвертой рюмки между ними наладился разговор.

– А что, – обратился он к Воронелю после четвертой рюмки, – много у вас работы? Городок вроде бы небольшой…

– Как вам сказать… – помедлив, отвечал ему Воронель. – Это, конечно, не Бухарест.

Сергей Корович не понял, что имел в виду его сосед, сославшись на Бухарест, но из осторожности переменил тему и заговорил об артистическом, о своем.

– Вот, казалось бы, художественный свист, – сказал он, – ну чепуха собачья, а между тем этот жанр требует ежедневных усердных занятий, как, положим, игра на скрипке или вокальный жанр. В другой раз, прежде чем выйти на эстраду, битый месяц репетируешь какую-нибудь песню Шуберта, которую, между прочим, вокалист одолеет за три часа!

– Между нами говоря, – сообщил ему Воронель, – служба в органах тоже требует постоянной работы над собой, чтобы в тебе крепла способность к анализу, наблюдательность, классовое чутье. Иначе дело плохо. Скажем, доставили тебе тетрадь, а в ней политически вредное философское сочинение, которое писало перо врага… Спрашивается: что ты разберешь в этой тетради, если тебе, например, неизвестно учение о монадах или ты не знаешь, кто такой Кьеркегор?!

Коровин сказал:

– Все-таки я удивляюсь на наш народ! Сидит он в лучшем случае на селедке и макаронах, живет по лачугам, каждой кошки боится, ходит по щиколотку в грязи – и вот возьми его за рубль двадцать: сядет и напишет какой-нибудь злой трактат!..

– Ну, во-первых, вы сгущаете краски, поскольку благосостояние советских людей изо дня в день растет…

– Это конечно, – поспешил согласиться Сергей Корович, – тут, разумеется, спору нет.

– Но с другой стороны, трудно с вами не согласиться. Вот опять же возьмем обстановку на религиозном фронте: вроде бы у нас давно победил воинствующий атеизм, попов прижали к ногтю, кресты с церквей посшибали, и вот поди ж ты – не далее как месяц тому назад открылась подпольная организация адвентистов седьмого дня!.. И ладно, если бы в нее входило старорежимное старичье, а то ведь из восьми членов организации шестеро – молодежь! Откуда, спрашивается, каким образом, если у нас юношество слыхом не слышало про Христа?!

– Вот я и говорю: просто диву даешься на наш народ!

– Про какой вы все время твердите народ?! – вдруг заговорил полушепотом Воронель. – Да никакого народа нет! Я вот вам по дружбе открываю такой секрет: никакого народа нет! Потому что народ – это монолит, это то, что объединено одной моралью, единой системой ценностей, но главное – идеей, пусть она будет хоть «Германия превыше всего», хоть семь дней в неделю сенной базар! А у нас существует союз племен, среди которых есть папуасы, слюнявая интеллигенция, ворье, сознательный пролетариат, руководящее звено, кристально чистые партийцы, классовые враги… Разве что лет через двадцать – тридцать, когда миллионы наших людей поймут, что коммунизм – неизбежное завтра всего человечества и мы, именно мы, ведем его на веревочке к этой цели, – вот тогда и будет у нас народ!

Сергей Корович сказал:

– Это вы точно подметили, что у нас кругом несоответствие и разброд. Рано, ох рано класть в ножны карающий меч великого Октября!

Но это он сказал так… на всякий случай, или потому, что нужно было что-то сказать в ответ на подозрительные откровения старшего лейтенанта, или просто сдуру, поскольку из-за непривычки к спиртному он уже мало владел мыслью и языком. Впрочем, в этой своей слабости он был не одинок: уже порядочно порастрепались «политические зачесы», порасстегнулись кители и отовсюду слышался бестолковый, сбивчивый разговор.

До своей улицы Гоголя он добирался пешком, потому что дожидаться трамвая ему показалось лень. Ночь стояла непроглядная, подморозило, и время от времени под невидимыми ногами ледок похрустывал, как стекло. Тишина была какая-то не городская, и, если бы не мрачный, багрово-плюшевый свет из окон, можно было подумать, что он идет полем, или лесом, или вдоль железнодорожного полотна. И вдруг такое его одолело чувство одиночества, что хоть плачь.

Но вот и улица Гоголя, двухэтажный бревенчатый дом с нелепым чугунным крыльцом, вонючее парадное, лестница и дверь, обитая клетчатой клеенкой, которая обещала успокоение и приют. Если бы Сергей Корович не был выпивши, то она, наверное, произвела бы на него неотчетливо враждебное впечатление, но теперь дверь, обитая клетчатой клеенкой, определенно обещала успокоение и приют.

Капитолина Ивановна Запорова ждала его, сидя за столом, над которым приятно светился овальный оранжевый абажур. Перед ней стоял чугунок с картошкой в мундирах, полбутылки самогона, и горбушка ржаного хлеба была не по-российски тонко порезана на доске. Сергей Коровин отказался и пить и есть, несколько заплетающимся языком пожелал старухе спокойной ночи и отправился почивать.

Посреди ночи он проснулся. Он проснулся так основательно, точно уже наступило утро, и с удивлением призадумался – а чего это он проснулся в такую рань. В следующую минуту до него донеслось невнятное бубнение, которое кто-то производил то ли за стеной, то ли за дверью чуланчика рядом с голландской печью, и он понял, что разбудили его именно невнятные голоса. Мало-помалу он стал разбирать приглушенный, но уже сравнительно отчетливый разговор. Один голос говорил:

– А чего такого я сказал? Ничего такого я практически не сказал! Подумаешь, обозвал Сталина людоедом, так ведь он людоед и есть!

Другой:

– Товарищ Сталин – выдающийся организатор и стратег нашего времени, гений, можно сказать, а ты бродяга и обормот!

– Сам ты обормот! А кто проворонил в июне сорок первого года германское вторжение? Кто позволил немцам дойти до самой Москвы? Кто вредительски сосредоточил наши основные силы на центральном направлении в сорок втором году, когда коню было понятно, что вермахт ударит с юга? Не гений, а сукин сын!

– Я тебя в последний раз предупреждаю – отвечай за свои слова!

– Но это еще куда ни шло. А как он, обрати внимание, воевал? А вот как он воевал: выставит десять советских дивизий против одной немецкой и дожидается, пока фрицы не устанут, или у них патроны не кончатся, или пока они не усвоят бесперспективность такой борьбы… Ну кто он после этого, если не людоед?

– Ты у меня сейчас точно получишь в глаз!

– А ты хоть знаешь, сколько немцев подо Ржевом держали фронт? Две дивизии. А с нашей стороны там двести тысяч солдатиков полегло!..

Поскольку такие разговоры в сорок восьмом году были немыслимы, даже с глазу на глаз и в ночной тиши, Сергей Корович подумал, что на самом деле он спит и ему просто снится поганый сон. Он повернулся на другой бок и вскоре действительно захрапел.

Но наутро ночной разговор ему припомнился в мельчайших деталях, и он все спрашивал себя: сон это был или не сон? и как ему следует отнестись к такому приключению, если это была явственность, а не сон? и не нужно ли немедленно снестись со старшим лейтенантом Воронелем на сей предмет?

В течение дня ночное приключение подзабылось. Поутру он ел в гостиничном ресторане на пару с чтецом-декламатором Фабрикантом пшенную кашу с маслом и, смеясь, рассказывал товарищу, как подвыпивший оперуполномоченный Воронель все говорил ему на прощанье: «Похмеляться прошу ко мне». После было выступление на пуговичной фабрике, поездка в колхоз имени Луначарского, где артистов накормили яичницей с салом, а вечером два концерта (в городском Доме культуры и в клубе железнодорожников), после чего состоялась небольшая пьянка в рабочей столовой вагоноремонтного завода на улице Красных Зорь. Однако поздно вечером, когда Сергей Корович вернулся в свое убежище и засел с хозяйкой под оранжевый абажур, ему вдруг припомнилось давешнее приключение, да так живо и пугательно, что надвигавшейся ночью он на всякий случай решил не спать. Уж больно заинтриговала его чудовищная беседа двух неизвестных, и он все спрашивал себя: а не заговор ли плетется в бревенчатом доме по улице Гоголя, то ли в чуланчике возле голландской печки, то ли непосредственно за стеной? Посему вместо самогона, которым настойчиво потчевала его Капитолина Ивановна Запорова, он выпил две кружки крепчайшего чая и отравился за ситцевую занавеску якобы почивать.

Первое время в комнате стояла мертвая тишина, только слышалось едва различимое шуршание тараканов, старый комод слегка пощелкивал, рассыхаясь, да Капитолина Ивановна постанывала во сне. Сергей Корович уже подумал, что ему точно приснился ночной давешний разговор, и на него мало-помалу стала наваливаться дремота, как вдруг кто-то протяжно зевнул поблизости и сказал:

– Черт принес этого дурака! Да еще он и непьющий – вот тут это самое… и живи!

Сон как рукой сняло, Корович навострил уши, и у него что-то заныло от ужаса в животе.

– Все у тебя дураки, – послышался другой голос, – один ты умный, а на самом деле ты бродяга и обормот!

– И чего ты все ругаешься, как только не надоест?! Тут голова пухнет от мыслей, а ты только и знаешь, что «бродяга и обормот»! Вот давай лучше порассуждаем на тот предмет, что до сих пор живы герои Салтыкова-Щедрина, хотя недавно исполнилась тридцать первая годовщина великого Октября…

– А чего тут рассуждать? Все и так ясно: имеют место отдельные пережитки эксплуататорского общества, кое-кто пролез к нам из прошлого, но мы эту публику скоро прижмем к ногтю!

– То-то и оно, что, видимо, ее никогда не удастся прижать к ногтю. Потому что, скажем, нравственность существует совсем в другом измерении, нежели прибавочная стоимость и курс на победу коммунистического труда. Это как, предположим, погода и международное положение или человек болеет сифилисом, а ему прописали пирамидон.

– Значит, ты против Карла Маркса?

– Конечно, я против Карла Маркса, потому что на самом деле революции – это не локомотив прогресса, а не пришей кобыле хвост! Потому что революция не способна решить ни одного коренного вопроса жизни, например, она не может превратить преступника в сознательного гражданина и никогда не сотрет разницы между умным и дураком!

Это была такая забубенная антисоветчина, что Сергей Корович не выдержал и чихнул. И сразу наступила мертвая тишина, только слышно было едва различимое шуршание тараканов, как старый комод пощелкивал, рассыхаясь, и Капитолина Ивановна постанывала во сне. Он подумал, что в этом доме точно гнездится какая-то контрреволюционная организация, и от ужаса, почему-то смешанного с восторгом, не мог заснуть до пяти утра.

За поздним завтраком, который состоял из горячих картофельных лепешек с конопляным маслом и пустого чая, Корович дулся, дулся, потом сказал:

– Странные, Капитолина Ивановна, у вас тут дела делаются по ночам.

Сначала он решил не показать виду, что им раскрыта группа врагов народа, и сразу снестись с оперуполномоченным Воронелем, но какое-то неотчетливое чувство подсказало ему, что это будет нехорошо. Поэтому незадолго до завтрака, умываясь из старинного педального умывальника, он подумал, что прежде следует объясниться с хозяйкой, чтобы ненароком не наделать глупостей и беды. То-то он дулся, дулся, потом сказал:

– Странные, Капитолина Ивановна, у вас тут дела делаются по ночам.

Хозяйка Запорова приоткрыла рот и подняла на него испуганные глаза.

– По-моему, у вас на квартире притаился враг, который устраивает по ночам конспиративные сходки и несет разную контрреволюционную чепуху. Вы как хотите, Капитолина Ивановна, а я вынужден буду про это в органы сообщить…

Старуха сердито посмотрела на дверь чулана, и Сергей Корович вдруг испугался того, что он, видимо, попал в самую точку и теперь ему, возможно, несдобровать.

– Ох, беда, беда! – сказала Капитолина Ивановна, слегка покачивая из стороны в сторону головой. – Самогона вы не употребляете – вот беда!

Корович удивился:

– Самогон-то тут, спрашивается, при чем?

– Уж если дело дошло до конспиративных сходок, то придется все доподлинно рассказать. Только убедительно вас прошу – вы уж про это дело, пожалуйста, никому! А то у меня будут такие осложнения в личной жизни, что хоть ложись прямо сейчас на кушетку и помирай! А самогон вот при чем: кто выпьет стакан моего самогона, тот всю ночь дрыхнет без задних ног.

Что-то совсем уж таинственное приоткрывалось за старухиными словами, и Сергей Корович даже дыхание затаил.

– Видите, какое дело: сын у меня народился совсем чудной, прямо скажу – ненормальный, чудо-юдо, а не то, какой бывает положительный человек. Я его с самого рождения и не показывала никому, так он у меня двадцать четыре года в чуланчике и живет. Днем спит, а ночью колобродит – вот такая нелепая у него жизнь…

– Пусть так, – согласился Сергей Корович, – только с кем же он разговаривает по ночам?

– Да сам с собой и разговаривает, больше ему не с кем поговорить.

– Что-то вы темните, Капитолина Ивановна!

– Да нисколько я не темню!

– Нет, темните, потому что я слышал разные голоса!

– Видите, какое дело: у него, у сына моего то есть, две головы.

Некоторое время они молчали, пристально глядя друг другу в глаза, – Капитолина Ивановна с простодушным и несколько виноватым выражением, а Сергей Корович так, как если бы у него внутри что-то оборвалось.

– Как это – две головы?.. – спросил он, отчего-то пришепетывая.

– А так! Туловище одно, руки-ноги как у людей, а шеи две и головы две, вот они друг с другом и говорят.

– А зовут его как?

– Адольф. Муж мой, покойник, как, значит, сын у нас двуглавый народился, и говорит: раз он такой урод, то пускай и имя у него будет дурацкое, – так и получился у нас Адольф.

– Забавник был у вас муж.

– Поди, не забавник, если он мне такое детище накачал!

– А нельзя ли на вашего Адольфа Запорова посмотреть?

– Нет, этого никак нельзя, потому что он с испугу может отдать концы. Ведь он, кроме меня, сроду и человека-то не видал. Он, наверное, даже думает, что это он нормальный, а я – урод.

– Ужасно интересно! – воскликнул Сергей Корович. – Особенно интересно, как сосуществуют-то две эти самые головы?

– Да по-разному, день на день не приходится, как у всех. То разговаривают до утра. То один книжку читает, другой в носу ковыряется. А то, бывает, поругаются и ну плеваться друг в друга – плюются и утираются, каждый своей рукой. Сны им снятся разные, у одной головы про то, у другой про се.

Неудивительно, что Сергей Корович безоговорочно поверил своей хозяйке, потому что надо принять в расчет: Капитолина Ивановна рассказывала о своем несчастном сыне с такой простотой и мудрой обреченностью перед стихиями, с какой русский человек вообще рассказывает о беде; страна наша – фантастическая, и, кажется, нет решительно ничего, чего у нас под тем или иным соусом не могло бы произойти; наконец, сиамские близнецы – медицинский факт. Но когда Корович вышел со двора и направился в сторону трамвайной остановки, его стали одолевать сомнения и он уже говорил себе, что двуглавый Адольф Запоров, скорее всего, фикция, ибо такая сверхъестественная аномалия никак не может просуществовать двадцать четыре года, и Капитолина Ивановна его принимает за дурака; что, скорее всего, в доме по улице Гоголя именно свили себе гнездо махровые контрреволюционеры, которые собираются по ночам.

С течением времени его сомнения зашли так далеко, что, сойдя на остановке «Гостиница “Мечта”», он направился не к гостинице, где на одиннадцать часов утра был назначен сбор концертной бригады, а в сторону райкома партии, где, по его расчетам, заседал оперуполномоченный Воронель.

Так оно и было: дежурный милиционер проводил артиста до двери в полуподвальном этаже, обитой черным дерматином, Корович постучал в нее пальцами и вошел.

Воронель сидел за обыкновенным канцелярским столом, обхватив руками голову, и дремал. Если бы оперуполномоченный не дремал, то Сергей Корович определенно сообщил бы о ночных бдениях на улице Гоголя и даже составил бы подробный письменный отчет о речах, которые ему довелось услышать, но тут Коровичу отчего-то вдруг стало совестно своего намерения, и он решил, что это будет точно нехорошо. Ему вдруг и старуху Запорову стало жаль, и существование двуглавого ее сына показалось не таким уж сомнительным, но главное, его, как пот прошибает, прошибла мысль, что вообще доносить – это нехорошо.

Воронель встрепенулся, невнятно посмотрел на Коровича и сказал:

– А, товарищ артист! Какими судьбами, в чем вопрос?

– Да вот… похмелиться зашел, как договаривались, – ответил ему Корович и от смущения стал протирать глаза.

– Чудак вы, ей-богу! Тоже нашли, куда зайти похмелиться, ну да слово – не воробей…

Сказав эту присказку, он выдвинул нижний ящик стола, достал оттуда початую бутылку водки, два стакана и блюдце с тонко порезанным огурцом. Выпили, закусили, и, как только по жилам побежало к голове жидкое, умиротворяющее тепло, Коровичу стало ясно, что они с Воронелем близкие люди, родственные души и каждый сидящий в здании райкома партии так же свой брат русак и то же самое жители города Глазова, и население Саратовской области, и весь многомиллионный народ, обживший пространство от Бреста до Колымы.

– А теперь просвистите чего-нибудь, – попросил его Воронель.

Сергей Корович поднял глаза к потолку и засвистал вполсилы «Турецкий марш».

Старуха Изергиль

Чудное и темное было время. Еще держава жила войной и мужички за кружкой пива разбирали давешние бои, еще жены пропавших без вести себя вдовами не считали, по рынкам сидели в корзинах инвалиды, обезноженные по пах, в пригородных электричках слепцы с трофейными аккордеонами пели про батальонного разведчика, обиженного штабным писарем, свирепствовали карманные воры, милиционеры носили кубанки и револьверы с нашейным шнурком, а простые смертные ходили в одежде, безнадежно пропахшей порохом, и ели булку не каждый день. Но, с другой стороны, на сердце было радостно оттого, что наши люди победили-таки непобедимого неприятеля и половину Европы повернули в свою религию, патефоны и велосипеды перестали быть предметами роскоши, модницы ходили в гости в японских халатах с золотыми драконами на спине, появились новые денежные знаки, приятно радужные, форматом с носовой платок, водки было хоть залейся, погоды стояли великолепные и бравурные песни ласкали слух.

В это самое время в городе Глазове, но не том, что в Удмуртии, а в том, что затесался существовать на полдороге между Саратовом и Уральском, на улице Гоголя, в старом бревенчатом двухэтажном доме, удавился один незначительный старичок. Этот старичок был в том смысле незначительный, что никто, кроме управдома, даже не знал его фамилии, и жил он в своей коммунальной квартире так незаметно, как если бы и не жил. Занимал он крошечную комнатку в одно окно, по соседству с Капитолиной Ивановной Запоровой, прозванной соседями Старухой Изергиль за то, что она была мастерица врать. И хотя их разделяла одна дощатая перегородка, Капитолина Ивановна не слыхала, как старичок уходил из жизни, при всем том, что он непременно должен был производить какие-то страшные предсмертные звуки, которые мудрено было не услыхать. Это недоразумение навело Капитолину Ивановну на мысль, что, видимо, умирать не так страшно, что смерть похожа больше всего на то, как будто кто неслышно вошел в комнату, выключил свет – и все.

Вообще, в этом доме всегда что-нибудь да случалось. В соседнем доме, тоже бревенчатом и двухэтажном, в котором жили железнодорожники, никогда ничего не случалось, а в этом доме то ветеринар, допившийся до чертиков, забьет молотком мать, то спрыгнет с крыши мальчишка и переломает себе ноги, то ослепнет капитан-артиллерист, принявший по ошибке полстакана метилового спирта, и горел-то дом два раза, и вот теперь тут удавился незначительный старичок. По словам учителя географии Юрия Григорьевича Огольцова, соседа с первого этажа, самоубийца привязал бельевую веревку одним концом к спинке кровати, на другом конце свил удавку, сунул в нее голову и присел. Потом, наверное, как будто кто неслышно вошел в комнату, выключил свет – и все.

Хоронили старика, как водится у православных, на третий день. В этот день Капитолина Ивановна поднялась в восьмом часу утра, напилась чаю и включила радиоточку, черным блином висевшую на стене.

«В результате победы социалистического уклада во всех сферах жизни, – заговорил черный блин человеческим голосом, – в нашей стране осуществлены ликвидация паразитических классов, ликвидация безработицы, ликвидация пауперизма в деревне, ликвидация городских трущоб. Коренным образом изменилось сознание людей. Вместе с тем нам нужно преодолеть в кратчайшие сроки и во что бы то ни стало отставание таких важнейших отраслей народного хозяйства, как железнодорожный и водный транспорт, цветная металлургия, товарооборот между городом и селом…»

Вполуха прислушиваясь к тому, что говорила радиоточка, Капитолина Ивановна тем временем нашинковала капусту, морковь и лук для пустых щей, выгладила две простыни и пододеяльник чугунным утюгом, чуть не докрасна раскаленным на керосинке, отдраила мелом самовар и заштопала свои единственные фильдеперсовые чулки. В ту самую минуту, когда с чулками было покончено, со двора донесся протяжный вой, и Капитолина Ивановна сразу сообразила, что это привезли из морга тело удавившегося старичка. Она накинула на голову вытершийся оренбургский платок, влезла в свое плисовое пальтецо и пошла проводить соседа в последний путь.

Напротив черного хода стоял на двух табуретах гроб, обитый игривым голубым ситцем, и такой вместительный, непомерный, что покойник в нем даже несколько терялся, показывая только желтые руки и алебастровое лицо. К торцу гроба был прислонен венок, почему-то от райпотребсоюза, подвывали женщины, знакомые и незнакомые, дети с испугу сосали пальцы, и разорялся, свирепо поводя глазами, подвыпивший брат покойного, который накануне приехал из Костромы. Он захлебывался слюною и говорил:

– Уходили братца, гады! Довели до греха человека, который был безусловно в расцвете сил! Ну ничего: я выведу это дело на чистую воду, я вашу сволочь разоблачу!

– Да на фиг он нам сдался?! – возражали ему соседи.

Костромич в ответ:

– А комната? а место в погребе? а дрова?!

Видимо, ему кто-то уже напел, что непосредственной соседкой усопшего была старуха Запорова, женщина фальшивая и себе на уме, потому что костромич, разоряясь, смотрел преимущественно на нее. Капитолина Ивановна испугалась этого взгляда и, от греха подальше, пошла по своим делам.

Сначала она направилась в домоуправление, которое располагалось по соседству, в одноэтажном деревянном особнячке. Капитолина Ивановна искони смущалась канцелярий, и на этот раз она минут десять стояла перед дверью в кабинет домоуправа Кулакова, пока наконец не собралась с силами и не вошла. Кулаков сидел за канцелярским столом о двух тумбах, крашенных под карельскую березу, в круглых очках, съехавших на самые ноздри, и рассматривал сломанный дырокол.

– Чего вам? – сказал Кулаков, строго глядя поверх очков.

– Я насчет дров, – робко проговорила Капитолина Ивановна и чисто женским движением утерла уголки губ. – Вот бы мне ордерок, хотя бы кубометра на полтора…

– Какие еще дрова?! – возмутился Кулаков и от возмущения даже привстал со стула. – Я вижу, вы совсем, гражданка Запорова, не в себе! Кто, спрашивается, получал ордер на два кубометра дров месяц тому назад? Пушкин, Александр Сергеевич, или вы?

– Так ведь обчистили у меня дровяной сарай, все до последнего полена вынесли, сукиновы сыны!

– В таком случае вам нужно не в домоуправление, а в пикет. Пускай милиция разбирается, а Кулаков в данном случае ни при чем.

С этими словами он отложил в сторону дырокол, напустил на лицо озабоченное выражение и достал из кармана самопишущее перо.

Капитолина Ивановна еще постояла с минуту без движения и ушла. Неудача не сильно ее огорчила, поскольку, во-первых, она еще прежде надумала купить дрова у брата покойного старичка, а во-вторых, потому, что жителю России мерзнуть не привыкать.

По дороге домой она сделала крюк, чтобы заглянуть в единственную на всю округу продовольственную палатку и выяснить, не дают ли яйца или муку. Так оно и было: и яйца давали, по десятку в одни руки, и муку по три рубля двадцать копеек за килограмм. Младший продавец Соловьева написала ей на ладони номер очереди химическим карандашом, и Капитолина Ивановна, приготовившись к многочасовому стоянию, обреченно сложила руки на животе. Играли в глупые свои игры ребята, которых всегда было много при очередях, затем что каждой детской душе, предъявленной старшему продавцу Поповой, полагался десяток яиц и один килограмм муки. Время от времени в разных концах очереди случались скандалы, которые сопровождались истошной руганью и такими дикими пожеланиями, что дети со страху прекращали свою игру. Знакомые переговаривались, и Капитолина Ивановна от скуки ловила обрывки фраз…

– А эта татарочка ему и говорит: «У меня, – говорит, – муж трагически погиб, так меня теперь каждый может обидеть, потому что я полная казанская сирота».

– Трагически – это как?

– А так: он три недели пил, а на четвертую у него сердце не выдержало, и он скоропостижно отдал концы.

– Я все-таки удивляюсь, как за полторы тысячи лет русский народ умудрился не выработать единого морального кодекса, который для всех был бы приемлем и исполним! Ведь у нас в каждой социальной группе своя мораль! У колхозника одна система ценностей, у слесаря другая, моряк при известных обстоятельствах поступит так, школьный учитель – сяк… Вы, конечно, на это возразите, что идея, овладевшая массами, становится материальной силой и в нашем конкретном случае марксизм-ленинизм и есть тот центр притяжения, в котором соединяется всё и вся… А я скажу так: да, соединяется, однако при том непременном условии, что массы эти в моральном отношении – монолит!

– А в Крыму сейчас, поди, теплынь, розы цветут, море волнуется и шумит! Я обожаю, когда море волнуется и шумит! Набежит – отбежит, набежит – отбежит… Прямо какая-то нездешняя красота!

– Подумаешь, море шумит, невидаль какая! Это просто как дверь открывается и закрывается – вот и все!

Наконец, очередь Капитолины Ивановны подошла, и она выкупила свои законные десяток яиц и один килограмм муки, отстояв в хвосте у продовольственной палатки без малого пять часов. От палатки до дому было две остановки на трамвае, но она потащилась пешком, несмотря на изнеможение, так как у нее не осталось мелочи на билет.

Вернувшись домой, Капитолина Ивановна поставила на керосинку кастрюлю с водой, чуть позже засыпала в кастрюлю картошку, капусту, морковь и лук, заранее обжаренный на сковородке, потом приладилась у подоконника и взяла в руки любимую книжку «Алые паруса». Что-то не читалось, и, включив радиоточку, она стала просто глядеть в окно. Черный блин человеческим голосом говорил:

«Революционизирующая сила стахановских скоростей ярко проявилась в стекольной промышленности. Под влиянием успеха фуркистов-скоростников уже найдены практические пути для ускорения варки стекла на повышенных скоростях. Между тем не все так гладко в этой важнейшей отрасли народного хозяйства. Недавно на совещании Технического совета Министерства промышленности строительных материалов СССР обсуждался очень серьезный вопрос. Речь шла о том, что в течение многих лет научные открытия советских ученых, имеющие для стекольной промышленности исключительное значение, не привлекают внимания руководящих товарищей в центре и на местах…»

Вода в кастрюле закипела, и Капитолина Ивановна стала машинально помешивать варево ополовником, по-прежнему глядя в помутневшее, точно надышанное окно. Вот прошел мимо участковый Крынкин с планшетом из коричневого кожемита, выехала из переулка и скрылась машина золотарей, голубятник Рудольф залез на крышу дровяного сарая и замахал шестом с тряпкой, привязанной на конце, две старушки, соседки, остановились у черного хода и стали что-то горячо обсуждать, пока не увидели в окне Капитолину Ивановну, и тогда поманили ее на двор. Капитолина Ивановна сильно удивилась этому приглашению, но поспешила на встречу, накинув платок и свое плисовое пальто. Одна старушка ей сказала:

– Ты бы, Ивановна, эвакуировалась на время куда-нибудь.

– А что такое?

– А то, – сказала другая старушка, – что тебя обещался зарезать этот сумасшедший братец из Костромы.

– Что-то вы уж очень сердобольные стали, – заметила с укоризной Капитолина Ивановна. – То небось за глаза все Старуха Изергиль да Старуха Изергиль, а то вдруг дорога вам стала никчемная моя жизнь! Я так скажу: резать меня не за что и никаких сумасшедших братцев я не боюсь!

– А зря! Потому что он не в своем виде и говорит, будто это ты всему виною, будто ты напускала на старика какие-то голоса…

Легок на помине, из-за угла дома появился давешний костромич и, увидев Капитолину Ивановну, действительно вытащил предлинный поварской нож.

– Караул! – заголосила Капитолина Ивановна и бросилась наутек.

Смешно ковыляя, она взбежала по черной лестнице на второй этаж, миновала застекленную веранду, ворвалась в четвертую квартиру, поскольку дверь в нее была распахнута настежь, и пробежала ее насквозь, потом спустилась по парадной лестнице, выскочила на улицу, обогнула угол дома, оказалась во дворе, опять взбежала по черной лестнице на второй этаж и в общей сложности проделала этот маршрут пять с половиной раз. Когда наконец тяжелый топот за спиной смолк, Капитолина Ивановна на всякий случай спустилась по парадной лестнице вниз и, навалившись на косяк входной двери, стала переводить дух. Костромич, видимо, как человек пьющий, не выдержал этой гонки и отступил.

Вернувшись в свою комнату, Капитолина Ивановна первым делом накрепко заперла за собою дверь. Щи в кастрюле на одну треть выкипели. Черный блин радиоточки как ни в чем не бывало человеческим голосом говорил:

«Весело и оживленно в Батумском порту. Сюда со всех концов света прибывают все новые и новые партии армян-репатриантов из Америки, Сирии, Ливана, Греции, Франции и других стран. Много горьких слов можно услышать от них о годах жизни в так называемом свободном обществе. Сурен Погосян, проживавший в США, рассказывает, что любой человек неамериканской национальности на каждом шагу сталкивается с пренебрежительным отношением к себе. Пресловутая теория расового превосходства проникла во все поры американского общества, говорит он…»

Капитолина Ивановна долила воды в кастрюлю, стоявшую на керосинке, присела к подоконнику и опять взяла в руки книжку «Алые паруса». Читала она около часа, потом сняла кастрюлю с керосинки, отлила себе ополовником порцию в гарднеровскую тарелку с выщербленными краями, отрезала ломоть ржаного хлеба и села есть.

Когда со щами было покончено, она принялась за небольшую постирушку, а отстиравшись, пошла на веранду развешивать белье, внимательно выглядывая из-за углов, чтобы не наскочить на сумасшедшего братца из Костромы. Четвертью часа позже соседка Круглова ей рассказала, что костромича забрали в милицейский пикет за драку, которую он устроил возле пивного ларька на улице Красных Зорь.

Четвертью часа позже Капитолина Ивановна сидела на скамеечке у парадного в компании пожарного Казюлина и учителя географии Юрия Григорьевича Огольцова, которые вели между собой зажигательный разговор.

– Что такое Маяковский? – говорил учитель географии. – Это мощь, натиск, это электростанция поэтической мысли, такой, понимаете ли, Днепрогэс, питающий всю страну. А ваш Есенин – нытик, корифей подзаборной лирики, да еще и похабник, который только что по-матерному не писал!

– Зато у Есенина все о душе, – возражал пожарный Казюлин, – о переживаниях – одним словом, о прекрасном, какое стихотворение ни возьми. Выпивал человек, это правда, но кто же у нас не пьет?! Кроме того, Есенину любую слабость можно простить за то, что он воспел нашу природу, а на ее фоне – неприкаянную душу русского мужика! А ваш Маяковский – долдон, ему бы учебники сочинять!

– Тогда давайте сначала выясним, в чем заключается цель поэзии… Пушкин говорил, что цель поэзии – поэзия, но тем не менее он с юношеских лет встал на четкую общественно-политическую стезю. Вспомним хотя бы его послание декабристам, или «Клеветникам России», или его издевательские стихотворения про царей… Словом, помимо гражданской ноты, настоящей поэзии нет и не может быть!

– Против общественно-поэтической стези я не возражаю, но поэзия – это все-таки о душе…

Учитель и пожарный еще довольно долго спорили о стихах, и, хотя Капитолине Ивановне было многое непонятно, она просидела на скамеечке с полчаса. Вернувшись к себе, она некоторое время провела у окна, прикидывая, чем бы таким заняться, и в конце концов решила наквасить кислой капусты впрок. Но тут обнаружилось, что ни щепотки поваренной соли не осталось в большой старинной солонке из бересты. Наскоро одевшись, Капитолина Ивановна побежала за два квартала в палатку, где давеча стояла в очереди за яйцами и мукой, и донельзя огорчилась, увидев приклеенное к стеклу витрины объявление: «Соли нет».

Поплелась Капитолина Ивановна обратно, чувствуя в ногах такую усталость, точно они были из чугуна. Дойдя до небольшого сквера, посреди которого стоял на постаменте бюст Ленина, выкрашенный серебрянкой, она села на скамейку и, по своему обыкновению, сложила руки на животе. Вдруг она сказала, глядя в слепые глаза вождя:

– Куда же ты нас, Владимир Ильич, завел?! Обыкновенной соли и той не купить, так прямо и пишут без зазрения совести – соли нет. А за пожилыми женщинами с ножами гоняются – это как?! Конечно, бар всех повывели и в поликлинику можно ходить хоть каждый день, но все равно какая-то безрадостная у нас жизнь… Почему бы это такое? Кажется, народная власть у нас устоялась, повсюду идем с перевыполнением плана, а радости как не было, так и нет. Даже, по-моему, хуже стало, совсем обозлился народ, поедом едят друг друга, хуже каких собак. По крайней мере, за пожилыми женщинами с ножами гоняться – это все-таки не модель!..

Уже свечерело, прозрачная темень опустилась на город Глазов, слышно было, как на поворотах противно скрипел трамвай, звезды глядели сквозь поредевшие кроны тополей, словно многочисленные глаза. Капитолина Ивановна протяжно вздохнула, поднялась со скамейки и пошла дальше, машинально отряхивая свое плисовое пальто.

Вернувшись домой, она застала на кухне большой скандал. Судя по всему, кто-то обидел соседку Круглову, подсунув ей обмылок в кастрюлю с супом, и перепалка достигла того градуса, когда драки бывает не избежать. Уже одна жиличка задрала подол, оборотившись к соседям задом, и обнаружила при этом голубые байковые штаны, уже другая жиличка схватилась за скалку, которой раскатывают тесто, когда Капитолина Ивановна, не любившая этих сцен, закрыла за собой дверь. Оказавшись в своей комнате, она разделась, поправила перед зеркалом волосы, затем выставила из буфета хлебницу с нарезанной булкой за семьдесят копеек и сказала негромко:

– Адик, сынок, выходи пить чай.

Дверь чулана скрипнула, отворилась, и в комнату вошел Адольф Запоров, еще не совсем пришедший в себя со сна. Оба его рта кривила зевота, но все четыре глаза смотрели живо и широко.

2001

Двое из будки 9-го километра

В тот час, когда в больших и маленьких городках Европейской России рабочий люд начинает косо поглядывать на минутную стрелку и потихоньку складывать инструмент, когда в Москве, в Скатертном переулке, один притворщик, выдающий себя за тенора, встает с постели и принимается репетировать перед зеркалом хищное раздувание ноздрей и варианты меланхолического выражения, когда на улицах зажигаются фонари, когда берет силу противное настроение, от которого ни о чем не хочется думать, а хочется потягиваться и зевать – в косенькой избушке, именуемой будкой 9-го километра Красногорской дистанции движения, гасят свет и отправляются на боковую. Только что по дистанции проследовал скорый поезд, и теперь до четырех тридцати утра по местному времени не предвидится никакого служебного беспокойства. В четыре тридцать, когда на дворе стоит прозрачная мгла и до настоящего утра еще, что называется, жить и жить, по дистанции следует почтовый поезд номер 17, и в избушке начинают греметь ведром, в котором на ночь замерзает вода, фыркают, кашляют и противно шаркают валяными сапогами.

Будка 9-го километра, огороженная низким забором, вечно починяемым или перестраиваемым заново, стоит на полпути между станциями Дея и Полуночный Актай, в том месте, где полотно пересекает дорога на один маленький городок. Место это не людное и вообще какое-то нежилое. Летом всей жизни, кажется, только одна безголосая птичка, которая бьется высоко в небе, а чего она бьется – бог ее знает. Кроме нее в окрестностях время от времени объявляется пес с кошачьим именем Мурзик, у которого здесь когда-то водился приятель – кобель Дозор. С этим кобелем вышла история, но о ней в своем месте и в свое время.

Зимой тут чрезвычайно тихо и даже как-то мертво. Мечется между рельсами вдоль обугленных шпал поземка, похожая на просыпанную манную крупу, – больше вроде бы ничего. Хруст шагов здесь слышен за несколько километров.

В будке живут двое путейцев, двое братьев – Василий и Серафим. Младшему, Василию, около сорока, старшему, Серафиму, уже за сорок. Братья до странного не похожи, и только когда им случается улыбаться, лица у обоих одинаково мнутся в гармошку и так изменяются, что братьев бывает невозможно узнать. Лица, однако, приятные, с рассеянно-вопросительными выражениями.

Живут они так… В четыре тридцать утра по местному времени Серафим поднимается и, напившись воды, идет встречать проклятый почтовый поезд, который вот уже девятнадцатый год как не дает ему выспаться. Затем он возвращается досыпать, но не спит, а нудно ворочается с боку на бок, и к утру ему делается так противно себя, что он начинает постанывать и плеваться. Когда же Серафим особенно бывает не в духе, он принимается как-нибудь досаждать младшему брату, который спит в это время, как говорится, без задних ног. Чаще всего он переливает у него над ухом из кружки в кружку вчерашний чай, и с Василием в постели приключается совестная оплошность.

Василий – человек злопамятный и коварный, и не было случая, чтобы он брату как-нибудь ответно не досадил. Скажем, перед обедом, когда желудки у обоих явственно разговаривают, Василий возьмет и разобьет в чашку пламенных щей специально припасенное сырое яйцо.

Серафим терпеть не может яиц. На следующий год после войны, когда братья жили еще в селе под Тамбовом, Серафим повадился с голоду разорять птичьи гнезда. Яйца, которые он добывал, были маленькие и невкусные, но, собственно, он ненавидел их не поэтому, а потому, что однажды на зубах у Серафима хрустнул невылупившийся птенец. Серафима стошнило, и с тех пор он возненавидел яйца такой странной ненавистью, какой можно ненавидеть только очень противного человека.

Два-три раза в неделю Василий берет рюкзак и идет за водкой и провизией в Дею. Он долго собирается: делает ревизию рюкзаку, пересчитывает деньги, зашивает прорехи на малице и перед отправкой минут пятнадцать рассматривает себя в зеркале. Возвращается он поздно вечером или на другой день утром. Серафим встречает его у калитки и говорит:

– Ну, теперь мы жильцы.

В те дни, когда Василий не ходит в Дею, братья после обеда ложатся соснуть. В это время Серафим видит сны: снится ему или бесконечный состав, который до смерти пугает его бесконечностью, или собрание путевых обходчиков, где ему делают нагоняй, или какие-то сараи, сараи, сараи… Редко-редко ему снится обходчица Ковалева.

Василий видит одних собак. Во сне он вздыхает и изредка зовет покойного Серафимова кобеля. С этим кобелем вышла вот какая история…

Однажды осенью, когда в окрестностях будки 9-го километра стояла такая удивительная тишина, что гравий, сам собой осыпавшийся по откосам, производил что-то похожее на шептание, Серафим натолкнулся на досадный запас яиц, сделанный Василием в стогу сена, которое они накосили так, для препровождения времени; Серафим, конечно, яйца передавил. Василий, узнав об этом, первым делом напился до такой степени, что, выйдя по малой нужде во двор, стал искать на небе Большую Медведицу и не нашел. Потом он долго ходил вокруг дома, размышляя, как бы покрепче досадить брату, и, увидев Серафимова кобеля, который мирно подремывал на крыльце, взял монтировку, оглушил ею пса, разделал его и тут же сварил, приправив свое дикое варево немыслимым количеством лаврового листа и красного перца. Наутро он соврал брату, будто бы купил в Дее четыре кило оленины, и Дозор был съеден.

К вечеру Серафим хватился Дозора. Он звал его до тех пор, пока не охрип, потом было пустился на розыски, но, залезши за ошейником под крыльцо, нашел там Дозорову голову и его рваную шкуру. Серафим обомлел, сел на ступеньку и вперился глазами в пространство, а Василий, увидев, что проделка его раскрылась, пустился бежать вдоль железнодорожного полотна. Серафим встрепенулся и погнался за ним. Оба бежали молча.

Так пробежали они километра три, а на четвертом Василия стала душить одышка, и он свернул в сторону леса, где было нетрудно запутать след. Однако скоро он обессилел, остановился, обхватил руками березу и, зажмуря глаза, стал ожидать расплаты. Вот и она: Серафим подскочил, примерился, размахнулся, но тут Василий инстинктивно повел головой, и удар пришелся по березовому стволу: в лесу далеко разнесся глухой деревянный звук, и с березы, тихо кружась, стали осыпаться прошлогодние желтые листья.

Потом они еще долго стояли, сцепившись, и горячо дышали друг другу в лицо.

История с собакой позабылась нескоро. Василий недели две заискивал перед братом, а раз даже принес из Деи целый рюкзак антоновки, кашлянул и сказал:

– На вот. Антоновка – первый сорт. Прямо глаза сводит…

Серафим был до яблок большой охотник.

Выспавшись после обеда, братья делают различные хозяйственные дела, как-то: починяют забор или по-своему озорничают – Василий выкладывает из кирпичей одно слово, довольно обидное для пассажиров, а Серафим набирает первые попавшиеся номера и говорит:

– Попрошу к аппарату обходчицу Ковалеву.

Вечером Серафим встречает два товарных состава, а ближе к ночи скорый поезд Москва – Пекин. В это время братья уже сильно навеселе. Василий, напустив голубых клубов пара, идет за Серафимом встречать скорый поезд, они становятся рука об руку и замирают. Василий покачивается, уставившись в землю, а Серафим далеко оттопыривает фонарь и смотрит в мелькающие окошки. В окошках он видит веселые лица, чудные одежды, и ему даже начинает казаться, что до него долетают обрывки многозначительных фраз.

Уже потухнут в ночи красные огоньки хвостового вагона, уже растает в морозном воздухе стук колес, а они все стоят и смотрят в ту сторону, куда скорый поезд умчал счастливчиков пассажиров, туда, где далеко-далеко на улицах, наверное, устроено много веселых огней, где играет музыка и прогуливаются красивые люди.

И вот останется только ночь, которая уже давненько шествует с востока на запад, из конца в конец этого громадного государства, сея успокоение и легкие сны. Будет срок, и над нами она расправит свои смирительные крыла, а пока у нас действительно и музыка, и огни, и толпы красивых людей, размышляющих о том, как бы ухлопать вечер.

– Пойдем, что ли, спать, – наконец говорит Серафим, и Василий поднимает на него бессмысленные глаза.

– Я говорю, спать пошли, черт чудной!

– Сам черт чудной, – говорит Василий.

1989

Жизнь негодяя

Прежде чем взяться за этот рассказ, я долго думал о негодяе как таковом и вот до чего додумался…

Негодяй негодяю рознь. Несмотря на то, что ни один здравомыслящий человек не сознает себя негодяем, это очень широкое и пестрое человеческое семейство. Бывают негодяи мысли, негодяи побуждения, негодяи дела, негодяи образа жизни, те, которые сами себе враги, нечаянные негодяи, негодяи из идейных соображений, наконец, есть еще работники метеорологической службы, которые, если вдуматься, тоже порядочные негодяи; но самая вредная негодяйская категория, стоящая даже несколько в стороне, это, так сказать, вечные негодяи, которые неизвестно откуда берутся и поэтому вряд ли когда-нибудь будут истреблены. К ним-то и относится негодяй Аркаша Белобородов, который до самого последнего времени проживал в Москве, поблизости от Преображенской площади, на улице Матросская Тишина.

Биография его относительно коротка. Он родился в 1954 году, когда от нас ушел Садриддин Айни, когда вся страна отмечала трехсотлетие воссоединения Украины с Россией и 125-ю годовщину гибели Грибоедова, когда только что появилась кинокомедия «Верные друзья», вступила в строй первая атомная электростанция, открылась Всесоюзная сельскохозяйственная выставка, началось освоение целинных и залежных земель, когда еще во главе ВЦСПС стоял Шверник, никого не удивляли такие газетные заголовки, как «Против застоя в научной работе», а литературная критика была подведомственна Министерству юстиции. Вообще хотелось бы созорничать и распространить этот перечень странички на полторы, как в «Двух гусарах» у Льва Толстого, но совесть берет свое.

В силу загадочной обособленности детства и юности в общей картине жизни ни детство, ни юность Аркаши Белобородова не давали основания предположить, что впоследствии из него получится негодяй; это был обыкновенный ребенок, неслух и троечник, это был обыкновенный юноша, то есть придурковатое и в высшей степени самонадеянное существо, к тому же страдающее процессом превращения в мужчину и человека, – стало быть, эти два периода можно безболезненно опустить. Но в первой молодости изначальные негодяйские признаки были уже заметны: например, Аркаша целые часы пролеживал на диване, ковыряя мизинцем в носу, и заинтересованно разглядывал потолок. Наблюдая его в такие часы, можно было предположить, что его одолевают либо серьезные мысли, либо лирические воспоминания, но в действительности его одолевало совсем другое, а именно тупое, но чрезвычайно приятное состояние неги, которую умели описывать только античные мудрецы. Потом, лет так двадцати двух, он взял моду молчать; молчит и молчит, как воды в рот набрал, а уж если что и скажет, то такую глупость, что уши вянут. Наконец Аркаша прекратил всякую полезную деятельность. Прежде он учился в кооперативном техникуме, потом бросил техникум и поступил подсобным рабочим на электроламповый завод, но, проработав только один квартал, начал потихоньку отлынивать, и на этом биографическом пункте наступил конец долготерпению его матери:

– Аркадий, – говорила она, – ты почему сегодня не пошел на работу?

Аркаша молчит.

– Я тебе говорю или нет?!

– Отгул, – отвечал Аркаша и поворачивался на другой бок.

– За что отгул-то? – говорила мать, но уже не так сердито, потому что в воздухе повисала надежда на уважительную причину.

Аркаша молчит.

На другой день мать будила его чуть свет и спроваживала на работу, но, когда она приходила домой в обеденный перерыв, Аркаша лежал на диване и, держа мизинец на изготовку, заинтересованно разглядывал потолок.

– Аркадий, – говорила она, – почему ты не на работе?

Аркаша молчит.

– Я тебе говорю или нет?!

– Не та смена, – отвечал Аркаша.

– Значит, тебе во вторую смену? – с упованием спрашивала его мать.

Аркаша молчит. Он молчит, молчит, а к вечеру его прорывает:

– Слышишь, мать, – говорит он, не вынимая мизинца из носа, отчего в его голосе прорезывается галльская интонация. – Сейчас передавали, что в Америке тридцать восемь градусов ниже нуля. А у них, наверное, и польт нет. Небось теплоцентраль вся полопалась, с электроэнергией, к чертовой матери, перебои… Жалко американцев, по-человечески жалко!

Двадцати пяти лет Аркаша женился. Женился он просто так, что называется, от нечего делать. В ту пору как раз шла телевизионная постановка «Кошка на радиаторе», и Аркаше до того приглянулась семейная жизнь, что в скором времени он женился. В жены он взял девятнадцатилетнюю девушку, очень полную, которая, впрочем, была так хороша лицом, что на ее полноту он смотрел сквозь пальцы. Сразу после свадьбы с Аркашей что-то произошло: он целых три дня строил фанерную перегородку, разделившую комнату на равные части, так что у молодых вышел собственный закуток, и затем даже устроился сторожем на Преображенский рынок, но, как и следовало ожидать, его деятельного запала хватило на какие-нибудь две недели, и все закончилось опять же диваном, ковырянием в носу и разглядыванием потолка. Потом у Аркаши родился сын, и жена с матерью заразились той вздорной надеждой, что, став отцом, он образумится и возьмет себя в руки, но Аркаша нисколько не переменился; напротив, он, как говорится, совсем стал плохой, и, когда жена посылала его за детским питанием на молочную кухню, он с полчаса отсиживался в подъезде, а потом оправдывался различными небылицами вроде того, что будто бы персонал молочной кухни проворовался, и ее закрыли на переучет. В отличие от Аркашиной матери Аркашина жена была человеком жестким, она потерпела полтора года, а потом сделала ему первый и последний выговор в их супружеской жизни:

– Ну ты совсем мышей не ловишь! – сказала она с какой-то неженской силой, и на другой день была такова.

Когда Аркаша остался в своем закутке один, он понял, что это как раз то, что ему было нужно. Видимо, его существу недоставало собственного ограниченного пространства, которое наводило бы полную гармонию между внутренним и наружным, что, впрочем, отнюдь не характеризует его с отрицательной стороны, а даже навевает кое-какие волнующие подозрения, поскольку к ограниченным пространствам питали наклонность как раз недюжинные натуры, например, Петр I обожал спать в платяных шкафах. Аркаше чрезвычайно нравился полумрак, стоявший в его закутке даже в солнечную погоду, он полюбил паутину под потолком, посеревшее полуокошко, искажавшее до неузнаваемости уличный пейзаж, грязные чашки на столе, засалившиеся до такой степени, что на них можно было расписываться спичкой или ногтем, безобразно замусоренный пол, одним словом, ему пришелся по душе дух запустения и распада. Единственное неудобство заключалось в том, что после отъезда жены восвояси мать отказалась его кормить, и он стал питаться исключительно черным хлебом. Впрочем, со временем он привык и даже до такой степени, что однажды его стошнило от порции яблочного пирога, которым мать угостила его на Первое мая. То место, где его стошнило, он покрыл газетой, и вроде бы ничего.

Наконец его посадили. В минуту отчаяния мать пожаловалась в милицию, и через некоторое время его посадили. Законный годовой срок он отбывал где-то в Калужской области, и, как это ни поразительно, ему почти понравилась жизнь в местах заключения, во всяком случае, она не оставила в нем горьких воспоминаний. Наверное, так вышло из-за того, что Аркашу кормили в зоне, а также из-за того, что у него нечаянно проклюнулось каллиграфическое дарование, и он главным образом занимался тем, что писал объявления, лозунги и выпускал газету «За новую жизнь». Когда он однажды проговорился матери, что ему почти понравилась жизнь в местах заключения, она заперла свою половину комнаты и уехала к двоюродной сестре в Ташкент.

Теперь гармония с ограниченным пространством усилилась компонентом абсолютного одиночества. Аркаша просыпался, когда просыпался, часа два-три проводил в состоянии неги, чутко прислушиваясь то к таинственным шорохам, то к гаммам, которые разыгрывал мальчик с четвертого этажа, потом он вставал и начинал для моциона прогуливаться по своему закутку, осторожно минуя то место, где его стошнило яблочным пирогом. В тех случаях, когда на него нападал голод, а дома было хоть шаром покати, он шел в продовольственный магазин и на средства, вырученные от сдачи пустых бутылок, которые он собирал где придется, но чаще всего на левом берегу речки Хапиловки, сразу за магазином похоронных принадлежностей, покупал буханку ржаного хлеба и две упаковочки молока. Возвратившись домой, он закусывал, а затем опять прилаживался на диван. Незаметно являлись сумерки, печальные и вкрадчивые, как попрошайки, потом наступала полная темнота, и, когда закуток бледно вспыхивал отсветом уличных фонарей, Аркаша начинал потягиваться и зевать. Часу в девятом он уже спал.

Этот жизненный распорядок время от времени нарушало только одно постороннее обстоятельство: явление участкового уполномоченного Иванова. Примерно раз в месяц Иванов появлялся в Аркашином закутке, с минуту привыкал к спертому воздуху, который, кажется, можно было потрогать, снимал фуражку и начинал:

– Как видно, одного срока вам недостаточно. Плачет по нас зона, гражданин Белобородов.

Аркаша молчит.

– Я не перестаю удивляться, – продолжал участковый уполномоченный. – Молодой человек, руки-ноги есть, голова на месте – ну, все дороги перед вами открыты, а вы обломовщину разводите, достоевщину, пацифизм. В комнате у вас хлев… вы вообще моетесь?

Аркаша молчит.

– Имейте в виду: вас опять посадят. Дадут полтора месяца на раскачку, и если вы за эти полтора месяца не устроитесь на работу, то я вам гарантирую небо в клетку.

Поскольку меланхолической позой и отсутствием всякого выражения на лице Аркаша давал понять, что угрозами его не проймешь, участковый уполномоченный Иванов возвращался к увещеваниям:

– Ну хорошо, вот пойдут у вас внуки – что вы им станете рассказывать? Как всю молодость на диване пролежали?

Тут Аркашу неожиданно прорывает:

– Вас послушать, капитан, так как будто у всех есть, что внукам рассказывать.

– У меня есть, – возражал участковый уполномоченный.

– Ну да! Вы будете рассказывать, как ходили к Белобородову, который всю молодость пролежал на диване.

– Негодяй ты, вот ты кто! – говорил Иванов и начинал надевать фуражку.

Неизвестно, как участковый уполномоченный Иванов, а Аркаша до своих внуков так и не дожил. Он умер от кровоизлияния в мозг, когда его сын еще путем не умел ходить. Случилось это в 1981 году, когда от нас ушла целая плеяда выдающихся людей, а кроме того, начались регулярные полеты первого советского аэробуса, широко был отмечен смертный юбилей Федора Михайловича Достоевского, довольно глухо прошел Московский кинофестиваль, Владимир Орлов выпустил книгу «Альтист Данилов», встреченную критикой с точки зрения презумпции невиновности, а лидер иранской революции Хомейни запретил шахматы, как забаву, решительно несовместимую с нормами шариата. Вообще хотелось бы созорничать и расширить этот реестрик до критического объема, чтобы вышло как в бунинской «Старухе», но совесть берет свое. Я решил не озорничать и поставил точку. Не успела она подсохнуть, как я уже звонил одному моему приятелю, читателю-мудрецу, которого я держу в курсе всех моих сочинений. Когда мой приятель взял трубку, я поздоровался и с места в карьер прочитал рассказ. После того, как я на высокой ноте закончил «нормами шариата», мой приятель немного помолчал, а потом сказал:

– Надо менять название.

– Это с какой же стати? – воскликнул я. – Ничего не буду менять, хоть ты меня застрели!

– Нет, ты, конечно, можешь и не менять, но название не годится.

– Ну почему оно не годится, ну почему? – злобно взмолился я.

– Да потому, что нету у тебя никакого негодяя, – сказал мой приятель, – есть несчастный человек, а негодяя отнюдь никакого нет.

– Здравствуйте, я ваша тетя! – сказал я. – А кто же он, по-твоему, если не негодяй! Негодяй, да еще какой! Если можно так выразиться, разрушительный негодяй! Страшнее них только маниакальные убийцы.

– Ну, это уже того… что-то кабалистическое, вообще потрудитесь объясниться. – Мой приятель всегда переходит на «вы», когда сердится или недоумевает.

– Извольте, если вы такой непонятливый, – тоже переходя на «вы», сказал я. – Объясняюсь: такие субчики, как Аркадий Белобородов…

– Погодите, – перебил меня мой приятель, – этот Белобородов действительное или вымышленное лицо?

– Действительное, – сказал я. – Только он до сих пор жив. Живет себе, сукин сын, и в ус не дует! Так вот, эти самые субчики потому разрушительные негодяи, что они появляются независимо от климата, эпохи и общественно-политического устройства. Сами по себе они, может быть, и не негодяи, но, с другой стороны, стопроцентные негодяи, потому что они вечны и бесконечны. Все со временем выведется: спекулянты, изменники, неплательщики алиментов, а Белобородовы будут вечно, потому что они, как тараканы, берутся из ничего. Вот вам не страшно, что и через пять тысяч лет на нашей планете будут жить такие же негодяи? Мне страшно! Мне так страшно, что не хочется мыслить, просто руки опускаются мыслить – а вы говорите: меняй название…

– Это вы все выдумываете, – сказал мой приятель, – вам не о чем писать, вот вы и выдумываете. Вместо того чтобы поднять какую-то большую, настоящую тему, например, тему борьбы компьютеров с человеком, вы шельмуете глубоко несчастное существо. Это так у нас все получатся негодяи! Это и вы выходите негодяй, потому что вы обводите читателя вокруг пальца: читатель, может быть, ожидает от вас что-то о борьбе компьютеров с человеком, а вы его обводите вокруг пальца!

– В таком случае и вы негодяй, – сказал я, – простите великодушно.

– Интересно! – опешил мой приятель. – Я-то почему негодяй?!

– А потому, что вы принадлежите к самой зловредной читательской категории, а именно к интеллигентам в первом поколении, воспитанным на «Иностранной литературе».

– В таком случае, нам с вами больше не о чем разговаривать, – сказал мой приятель и бросил трубку.

Во-первых, потому, что я люблю класть трубку первым, а во-вторых, потому, что мне явилась отличная мысль, которой невозможно было не поделиться, я еще раз позвонил моему приятелю и сказал:

– В качестве эпилога: все люди в той или иной степени негодяи. По нашей жизни хотя бы отчасти не быть негодяем можно только, если не быть вообще. Так что нечего обижаться.

Я положил трубку и призадумался. «Действительно, – думал я, – вокруг нас еще столько недоразумений, что чуть ли не на каждом шагу приходится делать гадости: если вы не воруете, то отлыниваете от работы, если не отлыниваете от работы, то обманываете жену, если не обманываете жену, то дезориентируете детей, лжете начальству, потакаете дуракам, пособничаете спекулянтам, третируете идеалистов, вообще что-то не пресекаете, чему-то не протягиваете руки. Уж на что, кажется, я порядочный человек, и то в некотором роде все-таки негодяй. Правда, если вдуматься, при сложившихся обстоятельствах это не так уж и страшно, а даже, я бы сказал, весело, озорно, потому что выйдешь на улицу, а кругом одни негодяи…»

1989

Он никогда не сидел в тюрьме…

Он никогда не сидел в тюрьме, не умирал с голоду, не замерзал, не тонул, не скрывался, сроду не знал боли острее зубной, и поэтому считал свою жизнь никчемной, недостойной мужчины, вообще настоящего человека. В первой молодости он из-за этого очень переживал и как-то даже уехал с геофизической экспедицией в Теберду, но у него внезапно открылась какая-то аллергия – то ли на тушенку, то ли на жидкость от комаров, – и он был вынужден возвратиться к прежнему, малоромантическому существованию. Двадцати семи лет он женился на своей бывшей сокурснице и к тридцати четырем годам, когда с ним случилась эта история, уже имел двоих ребятишек. Фамилия его была Коромыслов.

К этому времени чета Коромысловых достигла известного благосостояния: у них была трехкомнатная квартира, а в ней все то, чему полагается быть, когда вы достигаете известного благосостояния. Понятное дело, Коромыслов смирился. Более того: с годами он окончательно укрепился в том мнении, что жизнь – это отнюдь не праздник, а своего рода обязанность, даже отчасти служба, и если вы порядочный человек, то ваша первейшая задача будет заключаться в максимальном соответствии своей человеческой должности согласно, так сказать, положению о жизни и штатному расписанию судеб. Единственно, что осталось у него от прежнего беспокойства, был большой портрет Горького, полный комплект «Библиотеки приключений» и сломанная тульская одностволка. Но когда Коромыслов бывал, что называется, подшофе, он ерошил волосы и со слезою в голосе восклицал:

– Разве это жизнь? Это недоразумение, а не жизнь!

Видимо, тоска по какой-то исключительной доле сидела в нем все-таки глубоко.

Теперь о другом. Водится у нас один вредный подвид человека разумного; представители этого подвида тем отличаются от нормальных людей, что не мыслят своего существования без того, чтобы нам с вами как-то не подкузьмить. Впрочем, эти люди измываются над нами без злого умысла, а по причине чувства некоторого превосходства, соединенного с избытком веселости и здоровья, потому что в них сидит некая неистребимая егоза, которая то и дело подбивает их на разные остроумные гадости и злодейства: они выписывают нам журнал «Вопросы энтомологии», устраивают свидания с любовниками жен, вывешивают объявления, гласящие, что будто бы мы торгуем породистыми щенками или скупаем яичную скорлупу. Говорят, абсолютным чемпионом по этой линии остается один замечательный композитор, который, помимо всего прочего, обеспечил себе вечную память тем, что однажды опечатал квартиру одному замечательному писателю, а поскольку этот писатель был человеком мнительным, он с перепугу месяца два прятался по знакомым. Разумеется, озорник, который затеял нашу историю, посредственность рядом с замечательным композитором, но тоже большой прохвост.

Звали его Арнольдом. Это был беззаботный, общительный человек, курчавый, с железным зубом и большими глазами навыкате, которые имели немного ошеломленное выражение. Арнольд с Коромысловым были приятели: они вместе ходили в баню и по пятницам пили пиво в пивном ресторане «Кристалл», который Арнольд называл шалманом.

Как-то осенью, в пятницу, они сидели в «Кристалле» и пили пиво. Накануне у Коромыслова произошла неприятная сцена с женой, которая во время уборки обнаружила в «Эстетике» Гегеля четвертной, припрятанный на банно-пивные нужды, и поэтому в ту пятницу он был не в своей тарелке.

– Разве это жизнь? – говорил Коромыслов, ероша волосы. – Это недоразумение, а не жизнь!

– Что тебе не нравится, не пойму? – спросил его Арнольд, по обыкновению улыбаясь.

– Все! Вообще я считаю, что наша жизнь – это только подобие настоящей жизни, что-то приблизительное, условное, как игра. Вот, допустим, прожил я тридцать четыре года, а что из этого следует? Исключительно то, что я прожил тридцать четыре года!

– У всех так, – сказал Арнольд. – А если у всех так, то, значит, это нормально.

– В том-то и дело, что не у всех! Вот работал я в Теберде: там люди из винтовок стреляют, на камнях спят, спирт неразбавленный пьют – вот это, я понимаю, жизнь!

– Ну, чудак! – сказал на это Арнольд. – Тебе что, приключений недостает?

– Недостает, – сознался Коромыслов и погрустнел.

Тут на лице у Арнольда появилось какое-то ликующее выражение, как если бы он вдруг припомнил уморительный анекдот, – это он решил пошутить с Коромысловым злую шутку; он подумал, что дело можно будет обделать на редкость весело и смешно, так как человек, которого минуют жизненные невзгоды, вероятно, по неопытности поведет себя в критической ситуации как-нибудь очень нелепо, а стало быть, на редкость весело и смешно.

Вот каким образом все устроилось: на другой день домой к Коромыслову явился человек, замечательный необыкновенно высоким лбом, таким выпуклым и тугим, что в нем отражалось электрическое освещение; этот человек вручил Коромыслову толстый пакет, запечатанный сургучом, и попросил в будущую пятницу передать его Арнольду, что называется, из рук в руки; Коромыслов удивился, но пакет взял.

В следующую пятницу, когда они снова сошлись в «Кристалле», Коромыслов рассказал Арнольду о человеке с необыкновенно высоким лбом и отдал пакет.

– Ну, брат Коромыслов, мы с тобой влипли! – воскликнул Арнольд и схватился за голову. – Ты представляешь: мне тоже пакет всучили, чтобы тебе то же самое передать! Ты хоть посмотрел, что в пакете?

– Разумеется, нет.

– А я посмотрел! Деньги в пакете – шестьдесят тысяч.

– Не свисти, – сказал Коромыслов и почувствовал, что вспотел.

– Вот тебе и не свисти! – огрызнулся Арнольд. – Влипли мы с тобой, как последние сосунки!

– И что же теперь будет?.. – на поникшей ноте спросил его Коромыслов.

– Как минимум четыре года без права переписки.

– Да за что же так много?

– За хранение ворованных денег. Это они таким манером вербуют в банды. Сунут деньги под каким-нибудь предлогом, а потом – здравствуйте, я ваша тетя, не желаете ли вступить в банду?!

– Не желаю… – сказал Коромыслов.

– Тогда четыре года без права переписки за хранение ворованных денег. Поди докажи на суде, что ты не верблюд!

– Дай хоть посмотреть, за что сидеть буду, – сказал Коромыслов треснувшим голосом.

– Посмотри, – согласился Арнольд, – но за это тебе добавят строгую изоляцию.

Коромыслов утер ладонью лицо. Ему было ясно, что стряслось непоправимое горе, что жизнь совершенно пошла насмарку, и тогда его обуяла такая гибельная тоска, что захотелось немедленно помереть.

Начиная с того злополучного дня, Коромыслов стал сам не свой: он начал то и дело оглядываться на улицах, в метро взял за правило становиться метрах в трех от края платформы, а дома с отвращением прислушивался к посторонним шумам, ронял столовые принадлежности, вздрагивал от телефонных звонков, часто засматривался сквозь стены и отвечал невпопад. Жена велела ему принимать хвойные ванны и пить пустырник – не помогало.

В четверг Арнольд позвонил Коромыслову на работу и сообщил, будто бы бандиты велели им немедленно явиться на «малину» для объяснений. В первую минуту Коромыслов решил, что никуда не пойдет, что пусть, как говорится, все горит синим огнем, но, хорошенько подумав, он заключил, что нет ничего хуже неопределенности и что, пожалуй, нужно будет пойти. В тот же день, часа за два до свидания с Арнольдом, которое было назначено на половину седьмого в начале Гоголевского бульвара, с Коромысловым произошло внезапное превращение – он перестал бояться. То ли он просто устал бояться, то ли его разобрало зло на людей, которые ни за что ни про что вогнали его в жалкое состояние, то ли в нем действительно сидело какое-то героическое начало, но его вдруг напрочь отпустил страх, и он даже почувствовал себя отчасти другим человеком, нахальным и сильным, как это иногда бывает с застенчивыми людьми тотчас по выходе из кинотеатра, если они посмотрели мужественное кино.

Шли они пешком и очень долго, на чем настоял Арнольд, имея в виду специальную психологическую подготовку: они прошли весь Гоголевский бульвар, всю Кропоткинскую, пересекли Зубовскую площадь и еще с четверть часа плутали какими-то горбатыми, кособокими переулками немосковского антуража. Арнольд через каждые пять минут останавливался перевязать на ботинке узел и из-под руки оглядывался назад, а Коромыслов нарочито беззаботно насвистывал адский танец из «Роберта-дьявола». В конце концов Арнольда стало беспокоить спокойствие его жертвы, и он сказал:

– И зачем мы им понадобились, не пойму?! Ну какие из нас бандиты?..

Коромыслов смолчал, но сделал глазами что-то такое, что вполне могло означать: «А почему бы и нет?»

Наконец пришли. Арнольд в последний раз оглянулся по сторонам, и они завернули в парадное ветхого двухэтажного дома, в фасаде которого было что-то от усталого человеческого лица. Они спустились по каменной лесенке в полуподвал и повернули направо по коридору. Где-то за спиной горела тусклая лампочка, сильно пахло сыростью и еще чем-то непереносимо затхлым – положительно нежилым. В самом конце коридора они остановились напротив двери, которая была исписана разноцветным мелом; Арнольд постучал в нее условленным стуком, и они вошли в просторное помещение с ободранными обоями и отсыревшими потолками, посреди которого почему-то стоял разобранный мотоцикл – в действительности человек с очень высоким лбом использовал это помещение как гараж.

Прямо напротив двери, на низком диване, из которого местами почему-то торчала вата, сидели четверо: тот самый человек, с очень высоким лбом, который на самом деле был обыкновенным сменным мастером с первого подшипникового завода, его приятель, инкассатор, мужчина действительно лютой наружности, и две ничем не замечательные девицы; одна из них просто сидела, положив ногу на ногу, а другая пела под гитару какой-то бандитский романс, от которого веяло гадалками в шалях, милицейскими протоколами и тихими таганскими тупиками. Этот романс до такой степени задел Коромыслова, что ему неожиданно взбрело в голову: жизнь вне закона все-таки романтическое занятие. Правда, к его чести нужно заметить, что эта мысль промелькнула и испарилась, хотя, разумеется, удивительно, до чего может довести какой-то бандитский романс приличного человека.

Как и ожидалось, человек с необыкновенно высоким лбом объявил Коромыслову и Арнольду, что либо они оба становятся членами его разветвленной банды, либо на них поступает в прокуратуру разоблачительный материал.

– Впрочем, можете откупиться, – в заключение сказал он. – По три тыщи колов с носа, и чтобы деньги сегодня к вечеру. А то приеду мебель забирать. Я буду грузить, а ты, – он ткнул в Коромыслова пальцем, – будешь стоять и говорить мне спасибо.

Потом он подумал-подумал и добавил:

– Или порежу…

Последнее вышло у него негрозно и даже глупо, так что он засмущался сам, но Коромыслов этого не заметил. Вообще он находился в нервно-приподнятом состоянии духа и не замечал ничего, намекающего на подвох, включая те каменные выражения лиц, какие бывают у людей, когда они делают все возможное, чтобы не рассмеяться. К тому же его все это время отвлекало следующее соображение: он думал о том, что, дескать, вот какие бывают страшные люди, не боящиеся ничего, не имеющие представления о тех основополагающих правилах бытия, без которых жизнь становится невозможной, как без вестибулярного аппарата, и, видимо, способные на самые невероятные, доисторические поступки, вплоть до избиения младенцев или антропофагии.

Вернувшись домой, Коромыслов отослал семью к теще и занялся приготовлениями к обороне. Так как бандиты обещали явиться к вечеру, времени для приготовлений было достаточно, и Коромыслов действовал не спеша. Первым делом он отыскал в ящике с инструментами топор и сапожный нож, затем достал сломанную тульскую одностволку, затем поставил кресло в прихожей напротив двери, разложил на полу оружие, взял из книжного шкафа «Русские пословицы и поговорки», уселся в кресло и стал поджидать бандитов.

Он читал пословицы на ум и смекалку, но вникнуть в их смысл не мог. Его отвлекало не столько ожидание, сколько, как это ни странно, всякие мелочи, которые обычно не замечаешь. То он начинал слышать, как на кухне каплет вода из крана, то его занимало загадочное поскребывание за стеной или урчание водопровода, похожее на какую-то гортанную речь, изредка прерываемую сдавленными смешками. Он отнюдь не боялся, напротив, – чувствовал себя приподнято и спокойно, как накануне схватки чувствуют себя опытные бойцы. Ему даже казалось, что он лучше видит, острее слышит и утонченнее ощущает. В общем, этой ночью он прожил свои самые интересные и содержательные часы.

Далеко за полночь Коромыслов заснул, но спал он так чутко, что слышал сквозь сон, как на кухне каплет вода из крана. Поутру он первым делом отметил, что бандиты так и не появились. Коромыслов подумал, что они скорее всего сробели, поскольку им, наверное, стало ясно, что они связались с мужественным человеком, из тех, кого не сломишь походя, с кондачка. Это по-своему удивительно, но в связи с этой приятной догадкой в нем отчего-то особенно сильно заговорил природный патриотизм.

Но затем приятное настроение стало сникать, так как дело все же не получило настоящего завершения. Коромыслов долго слонялся из угла в угол, немного сердясь, как это бывает, когда человек обманывается в своих ожиданиях, даже если это ожидание неурядиц. В половине второго он пообедал: съел безо всякого аппетита тарелку грибного супа и два бутерброда с ливерной колбасой. Потом он долго чистил ботинки, потом сделал ревизию своим галстукам, потом почитал, потом было взялся чинить утюг, но вдруг бросил отвертку и стал стремительно одеваться. Одевшись, он вышел на лестничную площадку и тут вдруг вспомнил, что оставил сапожный нож. «Дороги не будет», – подумал он, но за ножом все-таки возвратился.

Около четырех часов пополудни Коромыслов уже прохаживался возле того самого дома, в котором накануне состоялась аудиенция у бандитов, и поджидал человека с необыкновенно высоким лбом. Вечерело; переулок был пуст, и только далеко, под горку, темнела фигура, похожая на восклицательный знак; где-то поблизости играли на пианино, лениво, с противным металлическим звуком ползли по мостовой опавшие листья; прошла мимо некрасивая девушка и посмотрела на Коромыслова так заинтересованно, что у него даже настроение поднялось.

Хозяин «малины» долго не появлялся. Трудно сказать, что было тому причиной, но Коромыслов нисколько не сомневался в том, что с минуты на минуту его увидит, как иногда, глядя на телефон, вдруг почувствуешь, что он сейчас зазвонит, – и он действительно зазвонит. В общей сложности Коромыслов прождал два часа, но не заметил, как пролетело время, так как он был поглощен ожиданием и еще тем сосредоточенным, мужественным чувством, которое иногда пробуждается в натурах чувствительных и неровных. «Вот это жизнь! – время от времени говорил он себе. – Вот это, я понимаю, жизнь!» Только когда совсем пропотел карман, в котором он мусолил сапожный нож, когда уже стемнело, и в переулке зажглись квелые фонари, человек с необыкновенно высоким лбом вышел из дома и, подняв воротник пальто, поплелся к Москве-реке.

– Эй, погоди! – закричал Коромыслов и бросился ему вслед.

Хозяин «малины», то есть сменный мастер с подшипникового завода, обернулся и стал щуриться в темноту. Когда же Коромыслов подошел совсем близко, мастер узнал его и поморщился: он устал и дурачиться был не в силах.

– Давай отойдем, – предложил Коромыслов и, подхватив мастера под руку, потащил его в темноту.

– Отстаньте, пожалуйста, – сказал ему тот, однако движение Коромыслова было таким энергичным, что во избежание неловкости требовалось поддаться.

Они зашли в ближайшую подворотню, в которой стояло несколько мусорных баков, Коромыслов огляделся по сторонам и вдруг схватил мастера за горло, что называется, мертвой хваткой.

– Что же ты за мебелью не приехал, гад? – ненормальным голосом сказал он.

Мастер совсем потерялся от страха: у него глупо открылся рот, а в лице появилось такое детское беззащитное выражение, что Коромыслов почувствовал к нему даже нечто большее, нежели просто ненависть; это было такое сильное чувство, что справиться с ним Коромыслов не смог и, вытащив из кармана нож, нанес человеку с необыкновенно высоким лбом четыре удара в бок. Тот сделал изумленное лицо и осел. Потом он совсем сполз на землю, противно подогнув голову, которая уперлась в мусорный бак, и в его лбе отразилось люминесцентное освещение. А Коромыслов, осоловевший от ужаса, вдруг подумал, что в принципе не было ничего плохого в том, что он никогда не сидел в тюрьме…

1989

Летом в деревне

Дачники

На берегах той самой реки Угры, где некогда государь Иван III перестоял татар Ахмет-хана, существует деревня Новые Михальки. Деревня, по нынешним понятиям, не маленькая, дворов в двадцать пять, плюс заброшенная зерносушилка, похожая на огромные сломанные часы и оставляющая даже несколько фантастическое впечатление, плюс небольшой пруд, наполовину заросший осокой и камышом, да еще американский школьный автобус, который много лет ржавеет посреди деревни и вообще непонятно, как он сюда попал.

Новые Михальки замечательны тем, что, во-первых, они стоят по обоим берегам Угры, и, чтобы, положим, луковицу попросить у односельчанина, реку нужно переплывать, а во-вторых, живут тут главным образом москвичи. В соседней деревне Ванино еще обитают несколько семей природных крестьян, а Новые Михальки опустели лет так тридцать тому назад, когда в Юхновском районе пошла мода на паспорта. Мало-помалу заброшенные усадьбы пораскупила приезжая публика, главным образом москвичи, заселившие правый берег, а на левом берегу по-прежнему коротали годы остатки туземного населения, именно бобыли Василий Иванович Яхонтов, бывший начальник водонапорной башни, и отставной, неудельный пастух Семен. У этих усадьбы пребывают в самом плачевном виде – на дворах валяются охваченные тлением механизмы, собаки забитые, куры тощие и едва оперенные, точно их до времени ощипали, в избы противно ступить ногой. А у дачников ничего: заборы все новые, дома крыты шифером и выкрашены в увеселительные цвета.

Третья изба порядка, если считать от заброшенной зерносушилки, принадлежала семье Симоновичей, состоявшей из хозяина Петра Петровича, его жены Веры, дочерей Ольги и Любови и маленького кобелька по кличке Аккордеон. У этих Симоновичей чуть ли не каждый вечер собиралась компания деревенских соседей, которые почти не знались в Москве, а тут любили посидеть вместе, потолковать о том о сем, выпить и закусить. Обыкновенно это были: Сережа Чижиков, чета Книгеров, Митя и Маша, и, словно в насмешку, Иван Иванович Иванов. Являлись они под вечер всегда приодетыми, но на открытой веранде у Симоновичей сидели босыми, так как Вера Симонович была чистюля и у нее, когда ни зайди, свежевымытые полы.

Итак, августовский вечер, солнце над Угрой висит низко, чуть-чуть не касаясь верхушек сосен, и являет тот печальный, даже угрюмый цвет, который еще дают догорающие костры. Нагретый ветерок, почему-то пахнущий лебедой, слегка шевелит занавески из полосатого, матрасного полотна, на той стороне чья-то собака брешет, на московской стороне кто-то завел электрическую пилу. За столом, не считая хозяев, сидят: Сережа Чижиков, чета Книгеров, Митя и Маша, и Иван Иванович Иванов. На лицах у всех благостное выражение, какое бывает у человека, только-только выпившего рюмку водки, даже у Веры Симонович, которая в тот день мучилась приступом язвенной болезни, и гости ей были остро не ко двору. Сережа Чижиков говорит:

– Есть мнение, что мысль существует независимо от языка, – может быть, и так, но это еще вопрос. То есть мысль мысли рознь. Если мы разумеем под мыслью силу, направленную на изобретение колеса, тогда слово действительно ни при чем. Ну разве что оно необходимо в том смысле, чтобы передать кому-то знание о функции колеса. Но если под мыслью мы подразумеваем силу, способную постичь и сформулировать категорический императив, то в этом случае слово и мысль неразделимы, в этом случае слово и мысль – одно! Или можно так сказать: тут мысль есть слово, а слово – мысль…

– Ну и о чем это, по-твоему, говорит? – как-то невнимательно справился Иванов, который был как раз специалист по линии языка.

Вера Симонович тем временем разливает по чашкам чай из старинного посеребренного самовара, аппарата такой ухоженности, что в него посмотреться приятно, и изо всех сил пытается не показать, что гости ей остро не ко двору. Митя Книгер читает газету поверх очков. Его жена Маша, которая тоже носит очки, наблюдает закат, и сквозь стекла с диоптриями видно, как в ее глазах набухает задумчивая слеза. Петр Симонович то и дело искоса посматривает на Машу Книгер, размышляя о том, что иной раз очки придают женщине особенное очарование и, как это ни странно, вызывают дополнительный физиологический интерес. Девочки Симоновичей, Оля и Люба, играли в мяч.

– Это нам говорит о том, – отвечает Сережа Чижиков, – что происхождение языка не эволюционно, а революционно, что язык есть продукт какого-то качественного скачка…

Митя Книгер тяжело вздыхает и говорит:

– Одни гадости в газетах пишут…

Маша его спрашивает:

– Например?

– Например, про унизительный курс рубля. Или вот вам, пожалуйста: оказывается, это не проделки исламистов, это еще царь Михаил Романов шахматы запретил…

– Если мысль, так сказать, техническая, – продолжает Чижиков, – доступная и животным, скажем, бобрам, не нуждается в слове, а мысль высокая и слово неразделимы, то законно будет предположить неземное происхождение языка…

Над Угрой, откуда ни возьмись, низко повис туман, солнце незамедлительно ударяется во что-то золотисто-жемчужное, вдруг смолкает электрическая пила. Тогда такая наступает тишина, что слышна заунывная песнь шального, зажившегося комара.

– …Ведь что такое, собственно, человек? Человек есть мысль, обращенная на себя. Ясно, что мысль такого накала представляет собой явление вне природы, и, следовательно, язык – это дар, ниспосланный нам неизвестно когда, неизвестно как. Если, конечно, мы с вами непоколебимо стоим на том, что мысль есть слово, а слово – мысль.

– Так-то оно так, – вроде бы соглашается и в то же время не соглашается Иванов, – да только самые древние слова на всех языках звукоподражательны, и, видимо, человек воспроизводил их так же, как это делает попугай. Например, возьмите существительное «барабан»: по-русски это будет «барабан», по-французски – «tambour», по-немецки – «trommel», по-английски – «drum». Посему логично будет предположить как раз эволюционное происхождение языка. По той простой причине, что, осваивая звуковое средство общения, человек на первых порах работал как попугай. Какое уж тут неземное происхождение слова, если собака начинает с «гаф», человек – с «агу»!

– Но ведь собака так и обходится одним «гаф», покуда не околеет, а человек, начиная с «агу», возвышается до категорического императива, который включает в себя прямо божественные слова!

– Именно?

– Именно звездное небо над головой и нравственный закон внутри нас, – у Канта это вроде бы звучит так.

Петр Симонович взял со стола початую бутылку водки, налил пол-лафитника Ивану Ивановичу и почти полный стакан себе.

– Петь, – говорит ему Вера, – ты бы поменьше пил.

Симонович опрокинул в себя стакан, нарочито крякнул, скользнул глазами по лицу Маши Книгер и поставил стакан на стол.

– Когда я была в Атлантик-Сити, – сообщает Маша, – я обратила внимание, что публика там постоянно пьет. Они безумно много пьют, но при этом пьяным я не видела никого…

– Ну, слава богу! – восклицает Митя Книгер и весело глядит на соседей поверх очков. – Наконец-то хоть одно приятное сообщение!

– Какое именно? – вчуже спрашивает его Вера.

– В Воронежской области отмечено повальное отравление грибами, уже шестеро граждан отправились в мир иной.

– Что же тут приятного?

– Как – что приятного?! Значит, наконец-то пошли грибы!..

К этому времени небо уже притухло, как керосиновые лампы тускнеют, когда кончается керосин. Первая, ярко-голубая звезда проклюнулась и висит. За рекой, видимо, на опушке леса, странно вопит какая-то ночная птица, и от этого звука всем делается немного не по себе. У калитки Симоновичей кто-то стоит бледной тенью и показывает веранде литой кулак. Приглядевшись, компания выясняет, что это неудельный пастух Семен.

– Чего ему надо? – спрашивает у хозяина Иванов.

– Морду мне пришел бить, – отвечает Петр, – Я у него в прошлом году петуха задавил, – катался на велосипеде и нечаянно задавил. Так мужик как мужик, но стоит ему выпить, как сразу идет мне морду бить за своего несчастного петуха.

– И не лень ему было речку переплывать, – замечает Чижиков. – Ты бы, Петь, разок начистил ему физиономию, он бы, глядишь, отстал.

– Нет, таких, как он, бить бессмысленно, таких, как он, надо либо убивать, либо увещевать.

С этими словами Петр наливает полный стакан водки, кладет на кусок хлеба порцию заливного судака и направляется к калитке увещевать бывшего пастуха.

– Ну так вот, – продолжает Чижиков, – человек начинает с «агу» и постепенно возвышается до осознания нравственного закона, который дан ему, как способность к прямохождению или слух. В том-то все и дело, что человек, взрослея, проходит те же этапы развития, что и человечество, – от обезьяны до божества.

Иван Иванович спрашивает:

– Ну и о чем это, по-твоему, говорит?

Сережа Чижиков было надулся, по-видимому собираясь сказать что-то очень значительное, как на веранду вернулся Петр. Он некоторое время свирепо молчит, потом наливает себе с четверть стакана водки и говорит:

– На мой непросвещенный взгляд, человечеству вообще зря, не по заслугам достался дар членораздельной речи. Не понимаю, зачем ему разговаривать, если из десяти тысяч человек один – человек, а прочие так… млекопитающие, которые и говорят-то всю жизнь производными от «агу»!

– Петь, – увещевает его Вера, – ты бы поменьше пил!

– Если бы даже одному бобру из десяти тысяч бобров было чего сказать, – замечает Иван Иванович, – то членораздельной речью он бы владел не зря.

– Вот именно! – соглашается Маша Книгер. – Как бы там ни было, погоду делает тот самый один человек из десяти тысяч, который достоин дара слова, который его получил не зря. Вот когда я была в Атлантик-Сити, я обратила внимание, что там у всех безумно симпатичные лица, но совершенно не с кем по-настоящему поболтать…

Чижиков тем временем гнет свое:

– Это нам говорит о том, что если человек проживает за свою жизнь всю историю человечества, если он последовательно проходит через первобытность, жестокость и самовлюбленность античности, средневековый фанатизм и так далее, – то вот что интересно: по нему можно самое отдаленное будущее человечества предсказать. Вы понимаете, к чему я клоню?

– Не совсем, – отвечает Петр.

– По крайней мере, – продолжает Чижиков, – из этого феномена со всей очевидностью вытекает, что членораздельной речью человек обзавелся прежде, чем он научился пилить-строгать. Материалисты утверждают, что слово есть следствие производственных отношений, но если Люба Симонович в три года овладевает одним из самых сложных языков в мире, а в пять лет научается завязывать шнурки бантиком, то, значит, слово есть Божий дар.

Легка на помине, Люба Симонович поднимается на веранду и начинает о чем-то шептаться с Верой. Через минуту та хлопает в ладоши и говорит:

– Так, товарищи! Сейчас у нас будет представление домашнего театра! Сценка называется «Три красавицы небес», выступают все Симоновичи, включая собачку Аккордеон.

Впервые за весь вечер из-под стола вылез взъерошенный пес, нелепо оглядел компанию и зевнул.

– Кстати, о четвероногих друзьях, – возглашает Митя Книгер и некоторое время молча смотрит поверх очков. – Агентство Рейтер сообщает, что в Гаване совершенно нечем кормить собак.

Воспользовавшись тем, что Вера и девочки отправились в дом костюмироваться, Петр выпивает полный стакан водки и долго шевелит пальцами над всякой домашней снедью.

– И как ты не лопнешь! – делает ему замечание Иванов.

– Видишь ли, какое дело: Вера замечает, что я выпивши, только в начале третьей бутылки водки.

На это Иван Иванович лишь убито покачивает головой.

Торжественно растворяется дверь в избу, и на веранде одна за другой появляются: Вера в вечернем платье и с черепаховым гребнем в волосах, Люба, вся закутанная в белый оренбургский платок, с веером, повешенным на запястье, Ольга в материном платье до пола и бархатной шляпке, которая налезает ей на глаза. Все трое принимают позы, Вера кивает мужу, и тот заводит губами дурной мотив.

Три красавицы небес шли по улицам Мадрида… —

заводят представляющие на разные голоса и сопровождают пение довольно забавным танцем.

Донья Флора, Долорес и прекрасная Кларида. Веселился весь народ на воскресном на гуляньи, Только нищий у ворот умолял о подаяньи…

Аккордеон давился, но подвывал.

Митя Книгер зевал глазами, Чижиков, напротив, умильно наблюдал за представлением, Иван Иванович непроницаемо, Маша смотрела в небо.

И было на что действительно посмотреть: уже не вечер, но еще и не ночь, небо темно-бирюзовое, в ранних звездах есть что-то воспаленное, похожее на сыпь, вся западная сторона затянута низким-пренизким серым облаком, точно кто одеяло нахлобучил на горизонт.

Тем временем Петр, который продолжает наигрывать губами дурной мотив, нащупывает босой ступней Машину босую ступню и начинает легонько ее ласкать.

– Ногу прими, – не поворачиваясь к мужу, говорит Маша.

– Что?.. – спрашивает Митя.

– Я говорю, ногу прими.

Митя пожимает плечами и вперивается в газету – на лице у него выражение легкого недоумения и тоски.

Вдруг представление прерывается, Любовь начинает топать ногами, тонко плакать и наконец убегает в дом. Вера идет вслед за ней, через минуту возвращается и объявляет:

– Люба разнюнилась оттого, что на нее никто не смотрит. Начинаем сначала! Так: все смотрим на Любовь. Петь, заводи мотив…

И опять:

Три красавицы небес шли по улицам Мадрида, Донья Флора, Долорес и прекрасная Кларида. Веселился весь народ на воскресном на гуляньи, Только нищий у ворот умолял о подаяньи…

Вдали послышался звук мотора, и все навострили уши. Вообще тишина в этих местах такая, что любой привходящий звук слышен очень издалека.

Представление вдругорядь прерывается, но на этот раз без скандала, впрочем, по выражению лица Веры хорошо видно, что она устала прятать от гостей боль.

Чижиков говорит:

– Тут еще та имеется закавыка, что человеку даны готовые органы речи, например голосовые связки, и, следовательно, он в физиологическом порядке загодя был подготовлен к речи, можно даже сказать, что человек изначально был обречен однажды заговорить.

– Так-то оно так, – вроде бы соглашается и в то же время не соглашается Иванов, – однако голосовые связки, равно как и кисть руки, – это продукт развития, и, следовательно, человек есть не только мысль, обращенная на себя, человек – это еще процесс. То есть я хочу сказать, что в течение многих миллионов лет голосовые связки сами собой развивались сообразно возможностям и потребностям языка.

– Но ведь сама способность эволюционировать в идеальном направлении есть в своем роде предопределенность, не так ли?

– Это, положим, так.

Вера говорит:

– Кстати заметить, меня давно занимает один вопрос… За что Бог выгнал первых людей из рая? За что он их выгнал, если при сотворении человека он, например, дал Еве все средства к деторождению, ну там евстахиевы трубы, плаценту, молочные железы… ну за что?!

Вера умоляюще оглядела компанию, затем встала из-за стола и включила свет.

У ворот Симоновичей со скрипом тормозит «газик», принадлежащий одному чудаку из соседней деревни Ванино, по фамилии Молочков, который держал кроличью ферму, с десяток пчелиных ульев и промышленный огород. Он еще у калитки выбросил сигарету и, подойдя к веранде, долго снимает допотопные, рыжие, брезентовые сапоги.

– С чем пожаловал? – спрашивает его Петр.

Молочков деликатно пристраивается с краю стола и отвечает:

– Да вот хотел спросить: вам крольчатина тушеная не нужна?

– Вроде бы не нужна…

– Тогда больше вопросов нет.

– Ну, во-первых, – заводит Иван Иванович, – Бог не за инцест выгнал первых людей из рая, хотя, наверное, отчасти и за инцест. Он их главным образом отправил в ссылку за то, что они познали добро и зло.

Вера спрашивает:

– И как это прикажете понимать?

– А хрен его знает, как это понимать!

Молочков аккуратно берет со стола кусок черного хлеба и говорит:

– Рожь нынче в сапожках ходит.

Петр интересуется:

– Ну и почем нынче на рынке рожь?

– Три с полтиной за килограмм.

– Я когда была в Атлантик-Сити, – вступает Маша, – то обратила внимание, что в Америке безумно дешевые продукты питания, особенно мясо и молоко. Но черного хлеба там, правда, нет.

Сережа Чижиков говорит:

– Я думаю, это так следует понимать: дергаться не надо, то есть всякая деятельность, поступки, устремления – это только себе во вред. Вот, например, дети – они ничего не делают, между тем природа не знает существа более счастливого, чем дитя. Стало быть, идеальная метода существования такова: нужно расплеваться, насколько это возможно, с внешними формами жизни и уйти в наслаждение от личного бытия. И ведь действительно, счастье – это очень просто: счастье есть разум с его волшебными возможностями все квалифицировать и, как следствие, примирить.

– Кстати, о детях, – говорит в свою очередь Иванов. – Вот лингвисты до сих пор не могут постичь феномен детского языка. Общеизвестно, что почти каждый младенец изобретает свой собственный язык, не имеющий ничего общего с родовым. Но ведь это нонсенс, чудо, это значит, что каждый сосунок – некоторым образом демиург!..

Молочков озирает компанию веселыми глазами, затем протяжно вздыхает и идет надевать свои допотопные сапоги. Через минуту его шаги слышатся уже возле калитки, но вдруг он возвращается пугательным, необычным шагом, причем на лице у него такая сложная мина, словно он только что привидение повстречал.

– Что такое? – настороженно, однако не совсем трезвым голосом спрашивает его Петр.

– Колеса с машины сняли. Пока я тут с вами прохлаждался, кто-то мои колеса уговорил.

– Да вроде бы некому у нас колеса воровать, – предполагает несмело Вера.

– Ну я не знаю… Стоит машина на кирпичах.

Молочков с минуту потоптался в растерянности и ушел. Только он ушел, как отключилось электричество, что вообще в Новых Михальках случалось довольно часто, и все как будто внезапно ослепли – такой наступил непроглядный мрак. Только звезды холодно блещут в небе да мало-помалу намечаются дымчато-черные пятна от облаков. Сережа Чижиков еще говорит:

– Разве что младенческое словотворчество как раз звукоподражательно, ибо славянское дитя гулит совсем не так, как, скажем, начинающий эскимос… – но прочие уже мысленно разбредаются по домам. Вера зажгла свечу. И сразу в картине появляется что-то непосредственно живописное, староголландское и даже там и сям чудятся утонченно-выверенные мазки. От огня свечи восковеют лица, появляется лихорадочный блеск в глазах, дает приятные блики старинная кузнецовская посуда и как будто начинает шевелить плавником заливной судак.

Долго ли, коротко ли, Симоновичи остаются одни: дети сидят по полу и играют в «пьяницу». Вера принимает пакетик альмагеля и после заговаривает свою язву словами, которые она вычитала в медицинском календаре. А Петр, подперев отяжелевшую голову рукой, искоса смотрит в небо и говорит:

– Каждый день одно и то же! Где, спрашивается, порыв, где горение, где полет?!

Авель и сыновья

Вот краткое описание жизни и деятельности одного необыкновенного человека, но только, в отличие от житийной литературы, с легким уклоном в жанр.

Фамилия у него была Молочков, и носил он библейское имя Авель, и это, конечно, довольно странно по русской жизни, чтобы человек звался Авель Сергеевич Молочков. Бог знает, чем думали его родители, когда выбирали младенцу имя, но не исключено, что они исходили вот из какого соображения: если Каин есть символ палачества, то Авель, напротив, – жертвы, и, стало быть, имя Авель логически представляет собой самое русское из имен. Впрочем, этот мотив кажется сейчас более чем сомнительным, потому что дело-то было в тридцать восьмом году.

Как бы там ни было, Молочков своим именем нимало не тяготился, Авель и Авель, тем более что ему безнаказанно сошел сорок девятый год, когда народ сплошь и рядом держал ответ за библейские имена. Он благополучно окончил школу, выучился на специалиста по холодной обработке металла, женился, произвел на свет двух сыновей, Бориса и Глеба, получил квартирку в Пролетарском районе и до самого девяносто третьего года жил в родном городе, пока за него не взялись новейшая история и судьба.

Хотя новейшая история и судьба донимали его задолго до девяносто третьего года; так, в ту пору, когда его жена была беременна первым сыном, он изобрел одно хитроумное приспособление для копировально-фрезерного станка, из чего последовали такие неприятности, которые даже трудно было вообразить. То есть, с одной стороны, Молочков нажил себе ишемическую болезнь сердца, поскольку начальники разных положений и степеней никак не хотели заниматься его изобретением, в конце концов он подрался с референтом министра легкого машиностроения, и дело дошло до товарищеского суда. С другой стороны, на него рабочие ополчились, так как внедрение молочковской новации в производство обязательно сказалось бы на расценках, и написали на него коллективный донос, якобы накануне Октябрьских праздников он распространял в литейном цехе листовки подрывного содержания и какие-то подозрительные значки. Это дело, правда, оставили без последствий, но Молочков зарекся изобретать.

Как раз в мае девяносто третьего года его завод приказал долго жить: поскольку спроса на изделия не было никакого, производство свернули, рабочих и персонал распустили, ворота опечатали, и, таким образом, Молочков оказался полностью не у дел. На какое-то время он крепко запил, да и как не запить русскому человеку, который с детства привык к тому, что он остро интересен своему государству, коли оно всячески его опекает и отслеживает каждый шаг, коли у сестры в Таганроге нельзя пожить без того, чтобы не отметиться прежде у паспортистки, – и вдруг получается, что на поверку ты никому не нужен, кроме любовницы и жены. Не исключено, что исходя именно из этой коллизии ближе к вечеру Авель Сергеевич покупал две бутылки водки, устраивался на кухне и выпивал. Из комнат доносилось бубнение телевизора, водопроводные трубы урчали, точно они задыхались, ходики тикали, мерно капала из крана вода, а он пил, смотрелся в бутылочное стекло и разговаривал сам с собой.

– До чего же сволочная наша действительность! – время от времени повторял он. – То ты был техническая интеллигенция, то не пришей кобыле хвост!

Пьянка, впрочем, продолжалась месяца два, не больше, пока Молочковы не обнищали до такой степени, что уже не на что было купить хлеба и табаку.

К чести Авеля Сергеевича нужно заметить, что он все же довольно быстро сообразился с веяниями времени и вскоре открыл частное дело по ремонту холодильников, которое сулило немалые барыши. Оно потому сулило немалые барыши, что новые аппараты народу были не по карману, а старые сильно поизносились, но главное – Молочков отважился-таки на новое изобретение: он придумал вместо фреона заливать в системы картофельный самогон, и в результате холодильники отечественного производства работали как часы. В короткое время Молочков назанимал денег у родственников, арендовал сторожку возле железнодорожного моста, где прежде помещался приемный пункт стеклотары, открыл счет в банке «Покоев и Тиберда», и дело пошло как будто само собой. То есть дело точно пошло бы как будто само собой, если бы в один прекрасный день не исчез банк «Покоев и Тиберда». Это было удивительно и даже таинственно: то существовал в городе такой банк, то словно в воздухе растворился, как растворяются миражи, и даже особнячок, который он занимал на углу Трифоновской улицы и площади Коммунаров, в четверг еще стоял на своем месте, а в пятницу уже нет. Занятно, что Авель Сергеевич не столько был потрясен утратой начального капитала, как именно той сказочной пертурбацией, что в четверг еще стоял оный особнячок, а в пятницу уже нет.

Молочков было вдругорядь запил, но вот однажды, в пивной напротив автобусного вокзала, случай свел его с главным агрономом колхоза «Путь Ильича», что в Юхновском районе Калужской области, и эта встреча перевернула его судьбу. Именно, агроном надоумил его за бесценок арендовать в соседнем хозяйстве землю и этой землей худо-бедно существовать, например, разводить кроликов, заняться пчеловодством, употребив угодья под медоносы, или выращивать лук-порей. Авелю Сергеевичу сквозь пивную задумчивость сразу увиделись неоглядные просторы, мирный дымок над трубой, первобытная тишина, и он решил выращивать лук-порей. Недели не прошло, как Молочковы продали свою квартирку в Пролетарском районе, собрали скарб и отбыли на новое место жительства, по пути толкуя меж собой о преимуществах крестьянского способа бытия. Авель Сергеевич критиковал архаическое трехполье, жена его мечтала о деревенских вечерах у открытой печки, Борис и Глеб то и дело просили купить ружье.

Разумеется, это был ненормально смелый, слишком отчаянный поворот, однако и то нужно принять в расчет, что у нас на Руси время от времени случаются исторические периоды, когда народ, точно под воздействием некоторой инфекции, вдруг впадает в идиотию, иногда даже окрашенную в жизнерадостные цвета, и, в сущности, не ведает, что творит. Например, в семнадцатом году XX столетия этот феномен себя явил, и как раз в девяносто третьем году он себя явил. Еще сидели на Лубянской площади отцы Третьего переселения народов, но уже повылазили из полуподвальных контор будущие вершители судеб, уже пьянили кровь новые-старые названия улиц и площадей, и радостно было походя купить генеральский китель, уже оказали себя блеск и нищета свободного слова, бывшие мирные труженики ударились в коммерческие обороты, а бывшие карманники вышли в большие люди, уже рубль приравнялся к единице знания о неправдах канувшего режима – одним словом, совершились многие немыслимые перемены, перед которыми меркла невинная фантазия выращивать лук-порей.

Обосновались Молочковы в деревне Ванино, на отшибе, неподалеку от полуразвалившегося коровника и напротив чудом сохранившейся силосной башни, из которой росли кусты. Вообще у этой деревни была дурная слава: когда-то здешние мужики утопили в прудах баронессу Черкасову, в девятнадцатом году вырезали продотряд и чуть ли не до самой войны тут, по древнему обычаю, голые женщины опахивали деревню в случаях эпизоотии или нашествия саранчи. Впрочем, в новейшие времена, после того как наиболее деятельная часть населения разбрелась отличаться по городам, Ванино присмирело, и много если на Красную горку тут случался кулачный бой, – в соседнем районе шабашники деревни жгли, чуть их обидь рублем, а в Ванине ничего. Разве что впоследствии Авеля Сергеевича огорчало, что местные не возвращали долги, не помнили добра, были на удивление равнодушны к красотам природы и могли изувечить за покражу охапки дров.

Первым делом Молочков отправился в Юхнов и зарегистрировал частное сельскохозяйственное предприятие под названием «Авель и сыновья».[1] Затем он купил сильно подержанный «газик», трактор «Беларусь», кое-какой инвентарь, семена под посев и только после этого принялся за избу: он перестелил полы, оклеил обоями стены, побелил печку, провел воду в дом и повесил над столом оранжевый абажур. Приютным и каким-то теплым помимо топки оказалось их новое жилище, единственно Молочковых поначалу смущали таинственные ночные звуки, на которые вообще тороват деревенский быт: это все-таки не то что водопроводные трубы урчат, точно они задыхаются, если посреди ночи вдруг кто-то тяжело заходит по потолку.

В тот день, когда Авель Сергеевич повесил над столом оранжевый абажур, в первый раз затопили печку, всей семьей уселись вокруг нее, и тогда особенно остро почувствовали преимущества крестьянского способа бытия. Мальчишки развлекались тем, что подсовывали в топку щепки и бересту, жена молча вязала носок из собачьей шерсти, Авель Сергеевич рассуждал о видах на урожай.

Вдруг растворилась дверь, и появился долговязый, тощий мужик с лицом цвета пыли, по самые глаза заросший щетиной, – это был ближайший сосед Петров. Он прошел в комнату, сел к столу, достал папиросы и закурил. Молочковы смотрели на него осторожно, точно ожидали нелестных слов.

– Ну и какие вообще планы? – спросил Петров.

– Какие планы… – отвечал ему Авель Сергеевич, – вот собираюсь выращивать лук-порей…

– Ну, я не знаю!.. Тут у нас лебеда и та не растет. Знаешь поговорку про русский грунт: посеешь огурчика, а вырастет разводной ключ. Я чего и в колхозе не работаю, потому что мне скучно выращивать лебеду. Я, наоборот, стишки сочиняю про то, про се.

– Да ну?

– Ну!

– Так прочитали бы для знакомства чего-нибудь…

– Нет, я стесняюсь…

– Ну как хотите…

– Тогда я назло прочту:

Такая вот стихия — Чуть что, пишу стихи я, Допустим, ветер стих, И вдруг родится стих.

– А что, – сказал Авель Сергеевич в некотором даже изумлении, – ничего!

– Или вот еще:

Как у нас простой народ Действует наоборот, Например, заместо хлеба Получает недород.

– Это, наверное, называется – критический реализм, – сказал Молочков и сделал понимающее лицо.

– С чем, с чем, а с критикой у нас полный ажур, – подтвердил Петров.

В эту минуту ему, вероятно, явилась свежая рифма, поскольку он что-то засмотрелся на оранжевый абажур. Он некоторое время смотрел на абажур, потом поднялся из-за стола, затушил окурок в селедочнице и ушел. Любопытно, что больше он к Молочковым не заглядывал никогда.

Но что Петров накаркал, то накаркал: ни единого всхода не дал посев, словно это Молочкову приснилось, что он сажал в мае месяце лук-порей. Но Авель Сергеевич не пал духом: он заказал семь ульев на лесопилке, купил у одного древнего бортника семь семей пчел, обзавелся инвентарем, включая такое экзотическое приспособление, как самоварчик Студицкого для подкуривания формалином, и стал дожидаться первого взятка, сильно рассчитывая на успех. Но вот какая незадача, – пчелы улетели за взятком и больше не прилетели, видимо, подлец бортник нарочно отпустил ему таких пчел, которые, как почтовые голуби, всегда возвращаются в родовые, означенные места. И на этот раз Авель Сергеевич не пал духом: он приобрел на базаре в Юхнове кролика и крольчиху, устроил для них просторную клетку и стал дожидаться потомства, сильно рассчитывая на успех. Когда действительно появились первые крольчата, Авель Сергеевич так обрадовался, что в один присест изобрел две автоматические линии – одну для кормления, другую для преобразования мяса в тушенку и вареную колбасу. Правда, забивать кроликов пришлось принанять деревенского дурачка Васю, и Авель Сергеевич скоро приметил, что рождается ушастых гораздо больше, нежели поступает в переработку на тушенку и колбасу. Тем не менее он в самое короткое время весь дом забил готовой продукцией, колбасы у него висели даже под потолком, поскольку крольчатина совсем не имела сбыта – бедность в этих местах стояла такая, что деревенские дети не стеснялись просить милостыню у заезжих и городских.

В конце концов Молочковым кроликов потравили: как-то просыпается Авель Сергеевич чуть свет, выходит на двор, а там, среди охапок смертоносного лютика, валяются с полторы сотни бездыханных тушек, картинно так валяются, точно накануне кролики меж собою вступили в бой. По ту сторону забора стоял сосед Петров и наблюдал эту картину бесстрастно, даже незаинтересованно, как Наполеон под Аустерлицем, щуря на солнце попеременно то левый, то правый глаз.

– За что вы нас так не любите? – в сердцах спросил его Молочков.

Петров в ответ:

– А за что вас, спрашивается, любить?

Авель Сергеевич подумал, что действительно любить их особенно не за что, и успокоился, сразу пришел в себя. То есть этот случай еще не переполнил чашу терпения, а тот случай обернулся последней каплей, когда с молочковского «газика» поснимали колеса и оставили машину держаться на кирпичах. Как-то отправился он в соседнюю деревню Новые Михальки к знакомым москвичам главным образом на предмет сбыта своей тушенки, а у них праздник, – у этих москвичей всегда был праздник, когда к ним в гости ни заявись. Авель Сергеевич еще у калитки затушил сигарету, прошел к веранде, где москвичи услаждали себя беседой, чаем и водкой, и, зная порядки, первым делом снял свои допотопные, рыжие, брезентовые сапоги.

– С чем пожаловал? – спросил у него хозяин.

– Да вот я интересуюсь: вам крольчатина тушеная не нужна?

– Вроде бы не нужна…

– Тогда больше вопросов нет.

Сразу уйти было неловко, и Авель Сергеевич на минуту присел за стол.

– Ну, во-первых, Бог не за инцест выгнал первых людей из рая, – говорил какой-то мужик в годах, – хотя, наверное, отчасти и за инцест. Он их главным образом отправил в ссылку за то, что они познали добро и зло.

Хозяйка спросила:

– И как это прикажете понимать?

– А хрен его знает, как это понимать!

Чтобы не отстать от компании, Авель Сергеевич взял со стола кусок черного хлеба, до смешного тонко нарезанный, и сказал:

– Рожь нынче в сапожках ходит.

Хозяин справился:

– Ну и почем нынче на рынке рожь?

Молочков сказал:

– Три с полтиной за килограмм.

– Я когда была в Атлантик-Сити, – вступила в разговор молодая женщина в богатых очках, – то обратила внимание, что в Америке безумно дешевые продукты питания, особенно мясо и молоко. Но черного хлеба там, правда, нет.

Мужик в годах продолжал:

– Я думаю, это так следует понимать: дергаться не надо, то есть всякая деятельность, поступки, устремления – это только себе во вред. Вот, например, дети – они ничего не делают, между тем природа не знает существа более счастливого, чем дитя…

Дальше Авель Сергеевич не вслушивался в этот, по его мнению, неосновательный разговор, и у него в ушах только монотонно звучало – та-та-та, та-та-та, точно в них чудом завелся крошечный барабан. Немного погодя он протяжно вздохнул и отправился надевать свои допотопные сапоги. Он вышел за калитку и обнаружил, что все четыре колеса с «газика» сняты и стоит машина на кирпичах.

Домой он возвращался пешком и, поскольку кромешная стояла темень, в какой-то рытвине вывихнул ногу и о ветки исцарапал себе лицо. Войдя в избу, Авель Сергеевич молча уселся за обеденный стол, постелил перед собой лист ватмана, раскрыл готовальню и стал чертить. Вошла жена, оперлась спиной о косяк двери и долго наблюдала за Молочковым жалостными глазами, ни единого слова не говоря. Она вообще была молчаливая женщина, и ее требовалось хорошенько раззадорить, чтобы она фразу-другую произнесла.

– Ты знаешь, – сказал ей Авель Сергеевич, – сколько после смерти Ньютона осталось денег? Двадцать тысяч фунтов стерлингов! А что он, собственно, изобрел?! Закон всемирного тяготения, только и всего, а так он все больше алхимией занимался, свинец в золото превращал. Вот если бы он изобрел такую втулку на ось моста, чтобы колесо было снять невозможно, вот тогда бы он был гений и молодец!

Жена молчала-молчала, потом сказала:

– Ты прямо психический какой-то, Авель Сергеевич, ну тебя!

Эти слова Молочкова донельзя поразили, и он даже оторвался от своего чертежа, ибо, во-первых, жена была молчаливая женщина, а во-вторых, он от нее во всю жизнь и полслова критики не слыхал. Тогда он понял: что-то окончательно сломалось в его судьбе; что-то окончательно сломалось в его судьбе, если на него взъелась жена, последний друг и подельница до конца.

Дальнейший фатум Авеля Сергеевича неизвестен. Наутро его еще видели идущим по дороге на Новые Михальки, с посошком в руке и котомкой через плечо, но дальше следы его теряются среди просторов нашей России, в которой, впрочем, человеку всегда найдется дополнительный уголок.

2001

Новые русские анекдоты[2]

***

Однажды поздней осенью на 169-м километре Новорижского шоссе глава администрации одного из городков Тверской области по фамилии Петухов сбил на своем автомобиле «порше-кайен» взрослую лосиху, которая была размером с маленького слона. Отсюда такая версия: не то чтобы Петухов сбил лосиху, а скорее между ними произошло обоюдное столкновение, тем более что животное внезапно выскочило на трассу из перелеска и понеслось против движения, разгоняя встречные транспортные средства, да еще угодило передними копытами в лобовое стекло петуховского автомобиля, сломав при этом градоначальнику три ребра с правой стороны и запястья обеих рук. Лосиху отправили в ветеринарную лечебницу во Ржев, а Петухова отвезли в областную клиническую больницу, где он пролежал месяца с полтора.

Пока он залечивал свои раны, в области развернулась отчаянная кампания против администрации вообще, которую спровоцировали туземные защитники окружающей среды и живо поддержала тверская общественность из так или иначе задетых безобразиями новейшего времени, как то обездоленная интеллигенция, энергетики, которым полгода не давали зарплату, и другие мирные граждане, впрочем, всегда нацеленные на возмущение и протест.

В частности, ведущие областные газеты постоянно публиковали обличительные статьи против «распоясавшегося» Петухова, пострадавшей лосихе, по результатам нескольких локальных референдумов, присвоили кличку Звездочка и обязали власти построить ей отдельный вольер, оппозиция в областной думе потребовала ежегодно приспускать национальный флаг в день трагедии на дороге, прокурор было открыл уголовное дело против Петухова, но тут же и закрыл за отсутствием в УК Российской Федерации соответствующей статьи.

Между тем жена градоначальника ни разу не пришла его навестить, поскольку она тоже сочувствовала лосихе, но под выписку все же прислала мужу в больницу свежую рубашку и старые вельветовые штаны.

По возвращении домой Петухов что-то стал частенько посиживать у кухонного окна, подперев голову кулаком. Он сразу заметил, что какие-то подозрительные личности собираются возле его подъезда, как только стемнеет, и с перепугу две недели из дома не выходил.

***

Как это вообще водится в добрых русских семьях, у хозяина было домашнее прозвище Проша, у хозяйки – Мутер, на том, видимо, основании, что ее прабабка была поволжской немкой из Сарепты, где когда-то выделывали лучшую горчицу в России, от которой валились с ног дамы и слабаки.

Жили Проша с Мутером, что называется, душа в душу и благополучно встретили «золотой» юбилей своего супружества, причем еще вполне жизнеспособными и даже жизнерадостными людьми.

К юбилею хозяйка приготовила мужу золотые запонки, а Проша решил сделать жене какой-нибудь небывалый, изощренный подарок, нечто знаменующее прожитые годы, чтобы решительно ошеломить супругу, наследников и гостей. Он долго думал, то и дело пересчитывал тайные сбережения, мучился, изощряя свою фантазию, но в конце концов ему было озарение и он понял, чего хотел.

Недели за две до юбилея Проша отправился на Птичий рынок и купил за сто рублей попугайчика-жако, который был чуть крупнее обыкновенного воробья. Как раз две недели ушли на то, чтобы научить птицу кое-каким словам.

Когда наступил долгожданный день, когда наследники и гости собрались в одном из кабинетов ресторана «Славянский базар», расселись кто где и уже выпили по первой за юбиляров, хозяин достал из-за пазухи своего попугайчика-жако, и тот дурным голосом говорит:

– Проша хороший. А Мутер – дрянь! дрянь! дрянь!

***

А вот печальный анекдот из времен сравнительно давних, но, как ты его ни толкуй, все-таки анекдот. Саша Ключник еще совсем мальчишкой серьезно влюбился в свою одноклассницу Татьяну Каракозову и несколько лет преследовал девушку, задаривал ее копеечными безделушками и страдал. Каракозова, в свою очередь, и не отваживала Сашу, и не то чтобы отвечала ему взаимностью, а так… как говорится, хвостом вертела и даже обращалась с ним несколько свысока. Между тем Саша был много старше своей избранницы и ему уже давно исполнилось восемнадцать, так как он второгодничал в четвертом классе и два года сидел в седьмом.

Окончательное объяснение между молодыми людьми произошло на выпускном вечере, который состоялся 21 июня 1941 года, в ночь с субботы на воскресенье, в подсобке химического кабинета, в тот час, когда в окна школы ударили первые солнечные лучи. Саша получил решительный отказ, и, кроме того, любимая сообщила ему под большим секретом, что собирается замуж за военного, артиллериста, командира гаубичного полка.

Это сообщение Сашу доконало; он долго бродил по пустынным улицам города, несколько раз принимался плакать, утираясь бабкиным батистовым платком с монограммой, нечаянно оказался у железнодорожного вокзала, сел в первый попавшийся пригородный поезд и пустился куда глаза глядят, обессилевший от слез, одиночества и тоски. Он сошел на какой-то маленькой станции и двинулся наугад сначала полем, потом какими-то перелесками, потом опять полем, и так пропадал трое суток, бродяжничая окрест. Уже немцы вовсю бомбили наши западные города, уже отбивался от гренадеров 45-й дивизии вермахта гарнизон Брестской крепости, уже пали Вильнюс, Гродно, Белосток, Кобрин, а он все шатался по полям и перелескам, пока не попытался броситься под поезд № 69 Москва—Казань. Однако попытку самоубийства Саша совершил так неловко, что ему только отрезало ступню правой ноги, и его, истекавшего кровью, подобрал путевой обходчик по фамилии Казачков.

Когда Саша долеживал последние дни в больнице, его навестил следователь военной прокуратуры, битых два часа задавал ему коварные вопросы, что-то записывая себе в тетрадочку, и ушел. Вечером того же дня к больнице подкатил «воронок», и юного инвалида отконвоировали в тюрьму.

По обвинению в «умышленном членовредительстве с целью уклонения от призыва в Красную армию в военное время» трибунал приговорил Сашу Ключника к расстрелу, но то ли за молодостью лет, то ли вняв его трогательным показаниям относительно романа с одноклассницей Каракозовой, то ли благодаря свидетельству обходчика Казачкова, несколько раз встречавшего парня в полосе отчуждения изможденным и как бы полоумным, смертный приговор Саше заменили пятнадцатью годами лагерей и угнали на Соловки. Родным его тоже не поздоровилось: бабушку и мать сослали куда-то под Караганду, а сестру определили на Валаам.

Много лет спустя, уже после смерти императора Иосифа I, хорошим июльским днем, Саша случайно встретил свою первую любовь в очереди за квасом, которая растянулась до самого городского сада с разными дурацкими затеями, включая неизменное «чертово колесо». Он долго разглядывал Каракозову, стараясь держаться незамеченным, потом пожал плечами и подумал: «И чего только я в ней нашел?»

***

Николай Спиридонов (между прочим, дальний родственник знаменитой левой эсерки Марии Спиридоновой) как-то попал в больницу по поводу воспаления желчного пузыря. Больница была большая, но бедная, как все наши больницы для простонародья, вечно страждущая из-за нехватки койко-мест и некомплекта младшего медицинского персонала, пропахшая хлоркой, с выбитыми стеклами в уборных, отвратительной кухней и как-то неприятно взволнованная бесконечной склокой между сестрой-хозяйкой и главврачом.

Случай безобразный и единственный в своем роде: мало того, что Николая разместили на маршевой площадке по пути с третьего этажа на четвертый, его еще и положили в одну каталку с какой-то престарелой дамой, правда, принеся больному искренние извинения в связи с тем, что в больнице остро недостает не только что мест в палатах и обыкновенных железных коек, но даже подушек и одеял. Так они и лежали рядом в течение двух суток, пока кто-то не умер в одиннадцатой палате, – Николай лицом к лестнице, пожилая дама лицом к стене.

Как-то шел мимо грузный мужчина в белом халате – Николай ему говорит:

– Пожалуйста, доктор, настучите вашему руководству про это издевательство над людьми! Данная бабушка совершенно меня достала: храпит всю дорогу, как паровоз!

Медик никак не отозвался на этот вопль, точно он не расслышал жалобы, а соседка, сколько было возможно, повернулась к Николаю и говорит:

– Больно вы нежный, как я погляжу. Вы случаем не из Вены, столицы вальсов, к нам приехали погостить?

– Почему из Вены?.. Нет, я здешний, промзоновский, в доску свой.

– Тогда чего вы выступаете, не пойму?

– Ну как же! Эта пресловутая медицина как хочет измывается над человеком, а я молчи?! Погодите, я еще не так выступлю, потому что я вообще парень – порох, у меня троюродная внучатая бабка была знаменитая революционерка, чуть что, сразу за револьвер! Нет, я этого гадства не потерплю!

– Жизни вы не видели, молодой человек, вот что я вам скажу.

– Это я-то жизни не видел?! А кто Куйбышевскую ГЭС строил, кто корячился на торфоразработках, кто все детство просидел на хлебе и молоке?! А три привода в милицию ни за что?!

– Это все сравнительно баловство. Я вот вам сейчас расскажу про основные вехи моей жизни, какая она была, и вы сразу поймете, почем фунт изюма и как нашу долю следует понимать…

Опять прошел мимо грузный мужчина в белом халате, но Николай только посмотрел на него ненавидящими глазами и ни слова не проронил.

– Родилась я в деревне, восьмой по счету, а всего нас в семье было шестнадцать душ…

В это трудно поверить, но рассказ пожилой дамы взаправду занял без малого двое суток с перерывами на беспокойный больничный сон и был настолько захватывающим, что Николай наотрез отказался от процедур. Дослушав рассказ соседки, он с минуту хмуро молчал, а потом сказал:

– Это нонсенс какой-то, бабушка, а не жизнь! Главное – малохольный мы народ, таких гавриков, как мы, ни в какой Австралии не найдешь! Вот опять же лежим мы с вами, как собаки бездомные, на ходу, и родной стране на нас плевать с последнего этажа! Нет, так существовать я отказываюсь, надо что-то делать, но что делать-то, бабушка, подскажи!

Соседка отвернулась к стене и молвила:

– А терпеть.

***

Когда хотят дать характеристику идеальному браку, то, как правило, говорят: они были счастливы, жили долго и умерли в один день. Сергей Владимирович и Людмила Ивановна Бубенцовы тоже прожили вместе довольно долго, то есть сколько позволил злой российский климат, качество пищи и состояние атмосферы в пределах 3-го транспортного кольца. И точно они были счастливы, судя хотя бы по тому, что при самых скромных достатках Сергей Владимирович каждый день менял рубашку, а у Людмилы Ивановны было настоящее бриллиантовое кольцо. На них посмотреть было, и то приятно: он – мелковат, но строен, с молниями в глазах, она – дама в теле, добродушная и смотрит на супруга так, словно автограф собирается попросить.

Но умерли они не в один день, а с небольшой разницей – это факт. Людмила Ивановна скончалась 21 марта от перитонита, а Сергей Владимирович тремя днями позже, когда он до того обпился на поминках, что вывалился с балкона девятого этажа.

Как водится, открылся ему тоннель, в устье которого брезжил яркий-преяркий свет, и в конце концов очутился он в прекрасном зале, похожем на вестибюль Павловского дворца. Глядь, среди прочей публики прогуливается туда-сюда его драгоценная Людмила Ивановна, сильно помолодевшая и непохожая на себя. Увидала она мужа, помрачнела и говорит:

– Ну, и где ты шлялся, такой-сякой?

2009

Штрихи к портрету Галины Петровны Непейвода

Много воды утекло с того промозглого ноябрьского дня, когда я в последний раз виделся с героиней этого очерка, которая в свое время была достаточно известна в демократических кругах нашей интеллигенции, а сейчас ее никто не помнит, потому что и помнить-то, собственно, некому: у кого на старости лет память отшибло, кто отправился в мир иной. Это, конечно, горько и обидно, что у нас замечательные люди приходят и уходят некоторым образом поучительно, как будто нарочно для того, чтобы наставить на путь истинный новые поколения, а жизнь идет своим чередом, точно заведенная, и народ по-настоящему будоражат только каждое первое и пятнадцатое число. Уж так, видно, устроено наше отечество, что тут как-то химически не запоминается горький (всегда и безусловно горький) опыт предшественников, и каждое новое поколение норовит жить, как говорится, с чистого листа, уповая не на положительное знание, выработанное предками, а в лучшем случае на Бога, поскольку больше не на что уповать. Что-что, а эту вредную повадку необходимо искоренить.

Так вот Галина Петровна Непейвода родилась в 1940 году на Украине, в городке Градижске, что под Кременчугом, в исторической его части, в двух шагах от старого базара, где торговали плодами земными, а по воскресеньям бабушки выносили бюстгальтеры домашнего дела, причем таких великанских номеров, что они больше напоминали чепчики на двоих.

Как это у нас через раз водится чуть не с Алексея I Тишайшего, мать Галины Петровны была русская, отец – украинец, но на мове в семье не говорили, хотя и сало тут ели три раза в день, и печка в хате была разрисована пунцовыми мальвами по побелке, и бабкин образ в красном углу каждый двунадесятый праздник украшали вышитым рушником. В общем, Галина Петровна с младых ногтей чувствовала себя русским человеком и недаром после окончания средней школы отправилась в Ленинград поступать в Герценовский педагогический институт.

Не сказать, чтобы ее отличала особая склонность к учительской профессии, однако же некоторая отрешенность, мечтательность, фанаберия и полное равнодушие к нарядам за ней водились, а позже как-то само собой выработалось чувство поводыря. Бывало, засядет она одна-одинешенька на горе Пивихе, в том месте, где в Днепр помаленьку осыпается древнее монастырское кладбище и торчат в сторону заката мослы покойников, обхватит руками коленки и размечтается до самозабвения о том прекрасном времени, когда все ее будут слушаться, лелеять и обожать. Она вообще смолоду была таким пылким идеалистом, что как-то даже пожаловалась постовому милиционеру на родного отца, который в нетрезвом виде наводил несусветную критику на режим.

Еще будучи школьницей, она вступила в Коммунистический союз молодежи и в студенческие годы настолько увлеклась всяческой колготней по комсомольской линии, что и училась-то с грехом пополам, два раза брала академический отпуск и у нее не было ни одного романа во все время учебы, что в ее возрасте вроде бы и чудно.

Незадолго до окончания института Галину Непейвода пригласили на работу в Тихвинский райком комсомола, на должность инструктора отдела учащейся молодежи – это было в 1960 году, еще до денежной реформы, когда во всю озорничал Никита Хрущев и в стране разразилась такая бескормица, что была в диковинку даже малосъедобная чайная колбаса.

Галина Петровна вся отдалась работе, тем более что она искренне исповедовала коммунистическую доктрину и у нее не было никаких увлечений на стороне. Да и как было не покориться магии этого романтического учения всецело русскому человеку, очень расположенному к состраданию, с его обостренным чувством справедливости, ощущением всемирности своего «я», когда даже многие герои Антона Павловича Чехова, московские нытики, и те страдали социалистическим самочувствием и чаяли распределения по труду. К тому же порочность капиталистического способа производства была тогда очевидна каждому соотечественнику, исключая из правила только полного невежду и дурака.

Словом, неудивительно, что Галина Непейвода оказалась на редкость прилежным, инициативным, самоотверженным работником, даже и чересчур; она с 1961 года ни разу не была в отпуске, всегда стояла за самые грозные меры воздействия на разного рода отщепенцев, безусловно поддерживала все выкрутасы, которые тогда назывались «линией партии», даже частенько ночевала в здании райкома, в закутке у дежурного, на старом кожаном диване, и по своей воле два года конспектировала «Капитал». К тому же она была безупречно порядочным человеком, искренним, прямолинейным, а такой набор добродетелей считался избыточным даже по тем, сравнительно идиллическим временам.

Уже несколько лет прошло с тех пор, как нашу героиню приняли в «Орден меченосцев» (так Иосиф Сталин между своими аттестовал КПСС), когда у нее, где-то между гипофизом и правым внутренним ухом, завелся некий сомнительный червячок. Почему именно он завелся и с какой стати, сейчас вывести мудрено, может быть, даже по какой-нибудь второстепенной причине, вот как рабочий класс разочаровался в «линии партии» по причине постоянного роста цен на винно-водочную продукцию, а то, может быть, ее резко огорчила какая-нибудь дурацкая речь совершенного рамолика Брежнева, но так или иначе сомнительный червячок вел себя все настойчивей, по мере того как мало-помалу приходил в негодность государственный механизм. Во всяком случае, коррозии идеалов точно способствовали безобразия районного масштаба: то из магазинов вдруг исчезнет все, исключая галоши, то из-за снижения закупочных цен на молоко вспыхнет что-то вроде крестьянского восстания сразу в нескольких соседних колхозах, и без того нищих до последней возможности, то председатель райсовета спьяну побьет окна у своей любовницы, то судьи оправдают племянника прокурора, который угнал милицейский автомобиль. Между тем начальство только надувает щеки и шлет в область фальшивые сводки, видимо, надеясь единственно на завораживающее действие кумача.

В общем, Галина Петровна крепко задумалась на тот счет, а точно ли в коммунистической доктрине заключается спасение человечества от вековых страданий и недостач? Думалось так: это вряд ли, чтобы в коммунистической доктрине заключалось спасение от вековых страданий и недостач, поскольку она подразумевает чрезмерную концентрацию власти и, стало быть, всяческий произвол, поскольку человек еще не готов трудиться за здорово живешь, из физиологической потребности в созидании, а монотипная организация общества обеспечивает гегемонию прощелыги и дурака.

В результате тягостных и продолжительных размышлений у Галины Петровны, наконец, вышла из-под пера пространная записка о положении дел в Тихвинском районе Ленинградской области и вообще. Эта записка заключала в себе также резкие выпады против выездных комиссий, продовольственных пайков для руководящего звена, «телефонного права», повального воровства и содержала некоторые соображения насчет того, как поправить дело без особого ущерба для международного рабочего движения и принципа распределения по труду.

Недолго думая, она отправила свой меморандум в Москву, на Старую площадь, где тогда располагался партийный аппарат, и стала дожидаться ответа, рассчитывая на то, что в центре сидят не такие дурни, как на местах. Не тут-то было: в Москве ее записку нашли неслыханной ересью, покушением на святая святых, даже форменной антисоветской вылазкой, тем более нетерпимой в сложившихся обстоятельствах, что обстоятельства-то были больно нехороши.

Как раз под Октябрьские праздники 1974 года коммуниста Непейвода исключили из партии, выгнали с работы и, разумеется, лишили служебной квартиры, и это еще слава богу, что не посадили, поскольку по тем временам могли запросто посадить. Прозябала она в Тихвине примерно еще с полгода, не имея никаких средств к существованию, так как ее не брали даже в дворники, одно время перебивалась вышиванием диванных подушек, которые тогда назывались «думками», и торговала этой продукцией на городском рынке, но в конце концов с отчаянья уехала в Москву, уповая на призрачную надежду восстановиться во всех правах.

В Первопрестольной с ней никто даже и разговаривать не стал, ни в ЦК партии, ни в ЦК комсомола, ни в приемной Верховного Совета, и она мыкалась в столице, как капитан Копейкин, жила на Казанском вокзале, обносилась до крайности, питалась объедками из буфетов и подачками сердобольных транзитных пассажиров, у которых глаз особенно наметанный на беду.

Мытарства Галины Петровны продолжались до тех пор, пока ее не подобрал на вокзале первый русский трансвестит Курочкин, огромная бабища со злыми мужскими глазами, и не устроил в котельной трамвайного парка имени Русакова на временное житье. В рабочей раздевалке ей отгородили закуток листами фанеры-десятки, поставили больничную койку, подобранную на помойке, снабдили электрическим чайником, и она зажила, как у Христа за пазухой, тем более что ее регулярно подкармливали кочегары и сторожа. Даже она навела кое-какой уют: развесила по стенам портреты знаменитых революционерок, как то Веры Засулич, Софьи Перовской, Марии Спиридоновой, поставила на подоконник горшок с иваном-мокрым – и с утра до вечера любовалась своим пристанищем, млея от благодарности новым товарищам и судьбе.

Такое нежданное-негаданное сочувствие со стороны совсем незнакомых людей объяснялось просто: Галина Петровна в порыве отчаянья поведала Курочкину историю с меморандумом, случайно оказавшись с ним в буфете за одним столиком, меж тем все ее новые товарищи были в той или иной степени диссиденты, и сам Курочкин, и кочегары, и сторожа. После она свела знакомство и со многими известными людьми из числа тогдашних правозащитников и разного рода протестантов, например, с Болонкиным, Якиром-младшим, Русановой, сионистом Бермудским, которые появлялись в котельной под вечер, немного выпивали, пели под гитару модные баллады и чуть не ночи напролет говорили о социализме «с человеческим лицом», о свободе слова как основном инструменте преобразования общества, вечном еврейском вопросе и о посильной помощи товарищам, томившимся в лагерях.

Мало-помалу новые знакомые привлекли Галину Петровну к практической деятельности, связанной с противостоянием коммунистическому режиму: она размножала письма протеста и нелегальные повременные издания, ходила по подъездам и рассовывала в почтовые ящики антисоветские листовки, а как-то, в марте, приняла участие в демонстрации на Манежной площади, держа над головой плакат с призывом «Братья, отдайте меч!», который она сама выдумала, позаимствовав идею из пушкинского «Послания в Сибирь», и кое-как нацарапала фломастером от руки.

За эту демонстрацию Галину Петровну и посадили; вернее, ее доставили вместе с прочими арестованными в Лефортовскую тюрьму, а после того как на допросе она отказалась назвать даже собственное имя, отчасти из принципа, отчасти следуя заветам народовольцев, ее отправили в институт психиатрии имени Сербского, где она просидела неполный год.

Освободившись, она возвратилась в свою котельную, опустевшую после мартовских арестов, и ее за нехваткой рук приняли на работу уборщицей с окладом жалованья в 75 рублей. Об эту пору социал-имперский режим находился уже при последнем издыхании, и один за другим сходили в могилу генеральные секретари, точно по манию Божества. Потом случилось что-то вроде повторения Февральской революции 17-го года, последнего владыку лесов, полей и рек заставили отречься от престола, пошли бесконечные митинги, стычки с милицией и погромы, началась неразбериха снизу доверху, которую увенчал как бы другой большевистский переворот, только наоборот.

Понятное дело, Галина Петровна была в числе защитников «белого дома» и сполна упилась гибельным восторгом противостояния тирании, через два года она с ужасом наблюдала штурм того же «белого дома» с Бородинского моста, и у нее сердце кровью обливалось от страха за юную свободу, дышавшую на ладан, но дело ко всеобщему удовлетворению обошлось.

Таким образом, сбылись-таки ее чаянья: в России воцарились демократические свободы и оказала себя доминанта гражданских прав. И все бы, кажется, ничего, но вдруг у нее, где-то между гипофизом и правым внутренним ухом, опять зашевелился пресловутый сомнительный червячок. Вроде бы и люди на руководящие посты выдвинулись порядочные, и, кроме Духа Святого, кого угодно можно было безнаказанно аттестовать последними словами, и министерство страшных дел упразднили за ненадобностью, как вдруг подняла голову уркота и заявила на всю страну изустно, печатно и по телевизору: дескать, вот теперь-то настало наше воровское время, теперь мы покажем, кто есть настоящий хозяин в центре и на местах. Поначалу Галина Петровна смело возражала на эту декларацию: дескать, это вы умоетесь, ребята, то есть напротив, для вас пришли последние времена, поскольку русское ворье больше боится гласности, чем тюрьмы. Однако со временем становилось все очевиднее, что уголовный элемент оказался прав – к середине 90-х годов крали уже не заводами даже, а целыми отраслями, гнали за границу эшелон за эшелоном с военной техникой, драгоценной рудой, кругляком, металлоломом и прочим народным добром, «воры в законе» взяли моду покушаться на государственные должности, бандиты захватывали целые города. Начальство между тем надувало щеки и все твердило, что главное – это демократические свободы и доминанта гражданских прав.

Даром что начальство, газетчики и многие неглупые люди настойчиво исповедовали эту сомнительную парадигму, как немцы исповедуют дисциплину, французы – женщину, американцы – ипотеку и аспирин, Галина Петровна постепенно разочаровалась в классических ценностях либерализма, хотя в это время ей дали квартиру на Плющихе и хорошую пенсию как заслуженному борцу. Наконец, когда по ошибке застрелили ее старого товарища по котельной, давно спившегося и промышлявшего нищенством у Преображенского рынка (на паперти старообрядческой церкви федосеевского согласия), Галина Петровна окончательно поняла, чья собака мясо съела, и сменила новую веру на веру прежнего образца. В техническом отношении это выглядело так: она взяла другую фамилию и звалась теперь Галиной Сталинградской, решительно раззнакомилась со своими соратниками по борьбе за «социализм с человеческим лицом» и вступила в Коммунистическую партию Российской Федерации, рассудив, что товарное изобилие как следствие капиталистического способа производства – это, конечно, хорошо, но поскольку на родине оно неизбежно влечет за собой дегенерацию человека, то уж лучше пускай останутся бычки в томатном соусе и сайка за семь копеек, нежели возьмет верх бездушное двуногое существо, которое не отличает добра от зла, едва умеет читать и чуть что хватается за ружье.

Значительные перемены обозначились и в быту: Галина Петровна напустила в свою квартиру бомжей со всей округи и устроила своего рода коммуналку, с очередями в уборную, толкотней на кухне, и даже жильцы у нее спали валетом в ванне, в стенных шкафах, под столами и на столах. Из дома она больше не выходила, опасаясь, как бы и ее по ошибке не застрелили, целыми днями читала, притуляясь у торца кухонного стола, варила щи на всю коммуну, занималась с кошками, которых у нее тоже набралось порядочно, и обстирывала бомжей.

Немудрено, что Галиной Петровной заинтересовалась сперва социальная служба, потом участковый уполномоченный, наконец, районный психиатр, и вскоре ее опять определили в сумасшедший дом, несмотря на доминанту гражданских прав, точнее, в психиатрическую клинику имени Соловьева, что неподалеку от Донского монастыря.

Там я ее и видел в последний раз. Помню, как-то промозглым ноябрьским днем я вышел из метро на станции «Октябрьская-кольцевая», проехал несколько остановок в троллейбусе и довольно долго шел пешком, пока не набрел на эту самую «Соловьевку», где влачила свои последние дни старушка Непейвода.

Против ожидания, я застал у Галины Петровны компанию старых приятелей, с которыми она как будто раззнакомилась из принципиальных соображений; не считая дежурной медсестры, тут были трансвестит Курочкин, сильно сдавший, и сионист Бермудский, в свое время эмигрировавший в Израиль, но потом вернувшийся восвояси, который сидел на больничном табурете пригорюнившийся, с забинтованной головой.

Видимо, не так давно между ними завязался какой-то увлекательный диалог:

– Вот возьмите нашего завотделением Муфеля… – говорила дежурная медсестра. – У него на шее всегда золотая цепь толщиной с палец, как у фараона, и это когда больные по всей нашей необъятной стране сидят на каше с селедкой и кислых щах! Вот откуда он ее взял при зарплате как у приемщика стеклотары? Я скажу, откуда: оттуда, что наш контингент – золотое дно! Это у нас одна Галина Петровна – пролетариат, а так что ни укол, то зимняя резина, что ни консультация, то Канарские острова!

Курочкин сказал:

– Это что да, то да. Ни при каком царе, ни при каком генеральном секретаре не было такого безобразного социально-имущественного неравенства, как при нынешней сволоте! А вы говорите – эволюция, свет в конце тоннеля, гармоничное общество как итог… Все это, товарищи, полная ерунда!

– Не скажи, – возразил Бермудский. – В человеке заложены бесконечные возможности развития, что нам убедительно доказывает история человечества, понимаемая как путь. По крайней мере, возможности развития от простого к сложному, хотя бы от обезьяны до стукача.

– А также от сложного к простому, – добавила Галина Петровна, – в чем, собственно, и беда.

– А также от сложного к простому, но это как раз не важно, а важно то, что человек по-прежнему скорее процесс, нежели результат, поскольку, опять же, в нем заложены неисчерпаемые возможности развития «от» и «до».

– Интересно, – справился я, – и кто же их заложил?

– А никто не заложил, – сказал Курочкин. – Вот как материя развивается, так и человек развивается (если, конечно, он развивается) под воздействием чисто физических внешних сил. Например, наступило Великое обледенение, и этот сукин сын с горя заговорил…

– Материя как раз не развивается, – сообщила Галина Петровна, – потому что материя – это всего-навсего атомарное строение вещества.

Я сказал:

– Позвольте с вами не согласиться. В телесном отношении человек, разумеется, представляет собой не лучший образчик атомарного строения вещества, но с другой стороны, так много таинственного, неисповедимого в самой формуле человека, что тут поневоле заподозришь вмешательство каких-то разумных сил. Вы скажете: все мы из глины. Хорошо! А совесть, а самопожертвование, а любовь?!

– Положим, страсть по отношению к женщине, – возразил Курочкин, – это только обострение хронической любви к самому себе.

– Ах, любовь, любовь! – вздохнула Галина Петровна, у которой, между прочим, так и не случилось ни одного романа во всю ее жизнь, и она отродясь не ведала, чем мужчина пахнет, ну разве бензином и табаком.

– Век бы ее не знать! – заявил Бермудский. – Поднимаюсь я тут у себя по лестнице, вдруг бац! кто-то меня сзади огрел, как будто скалкой, по голове! Оказывается, это сосед-алкоголик с третьего этажа, который до того допился, что приревновал меня к своей собаке, жилплощади и жене. Насчет жены я так скажу: я с ней только два раза перемигнулся, хотя чего тут лицемерить – как, бывало, увижу ее, так у меня сразу температура поднимается, как будто грипп на меня напал.

– По крайней мере, – заметила дежурная медсестра, – вы за дело пострадали, то есть за романтический строй души.

– Хорошо, а если бы он меня убил?! Вы представляете этот ужас: гроб, тление, вечный мрак!..

Галина Петровна сказала:

– Не смерти нужно бояться, а жизни. В смысле, жизнь у нас такая, что нужно быть постоянно настороже.

– Жизнь везде одинаковая, – объявил Курочкин. – Где-то чуть ужасней, где-то чуть веселей. В Америке, например, все улыбаются, но вечером на улицу лучше не выходи.

Бермудский добавил:

– Я вообще в претензии к Христофору Колумбу, за то что он Америку открыл.

Что-то мне стало скучно; мне стало вдруг так скучно, что я откланялся и ушел. Пока я, не торопясь, удалялся вправо по коридору, до меня еще долетали знакомые голоса. Курочкин говорил:

– Вон ваш преподобный Муфель идет. Точно жидяра и прохиндей!

– Ты что, Курочкин, – отозвался Бермудский, – антисемитом заделался, не пойму?

– Нет, я не антисемит, я шире. Я человечество не люблю.

2008

Прощальное путешествие

В начале января 197… собственно, неважно, какого года, в тот год, когда в начале января в Москве стояли вопиющие холода, у себя на квартире в Серебряном переулке умирал некто Очковский. То есть он еще не умирал, а переживал очередной приступ почечных колик, но на душе у него было так тяжело, что ему казалось, что он именно умирал.

Очковский лежал в своем маленьком кабинете на оттоманке, и его лицо терялось среди подушек, которые были того же неорганического серого цвета, что и лицо, но глаза светились пронзительно, воспаленно, как в сумерках светятся камельки. Домашним наблюдать их было почему-то невмоготу – может быть, потому, что они не предвещали выздоровления.

На первых порах Очковский капризничал: он рвал бумаги, гонял домашних, жалобно бранился, отказывался от еды, но потом вдруг надулся и присмирел. Теперь он с утра до вечера тихо лежал в постели, и время от времени его прошибала мучительная слеза. Сквозь нее он рассматривал потолок, в котором ему чудилось что-то бесконечно-конечное, гробовое, и думал о предстоящем небытии. Когда он просто думал о предстоящем небытии, то есть о том, что вот-де все на свете имеет конец, который логически неизбежен, хотя эта неизбежность и не помещается в голове, то это было еще ничего; он даже позволял себе лирический взгляд на вещи, то есть до такой степени лирический взгляд на вещи, что в голос декламировал из Басе:

В пути я занемог. И все бежит, кружит мой сон По выжженным полям.

Однако время от времени на него нападала мысль о той самой невыразимо жуткой, прощальной минуте, когда он будет навсегда унесен из жизни, и в нем поднималось огромное несогласие, которое запирало горло и начинало его душить. Это было так страшно, что, можно сказать, он всякий раз преждевременно умирал. Но проходила минута, другая, и огромное несогласие умудрялось как-то трансформироваться в покорность, в почти полное примирение с тем, что должно было неизбежно произойти. И тогда наворачивалась очередная мучительная слеза. Покуда она катилась до подбородка, Очковский себя утешал, как мог: он говорил себе, что через смерть прошли многие миллиарды людей, включая его отдаленных и непосредственных предков, которые, надо полагать, были ничем не хуже его, что, возможно, рождаться страшнее, чем помирать, и что, наконец, он прилично пожил на своем веку. Последнее соображение подкреплялось арифметически: Очковский подсчитал, что за прожитые годы он мог бы закончить одиннадцать учебных заведений – это, правда, включая среднюю школу и одни курсы иностранного языка, – мог бы раз пятнадцать обойти пешком земной шар, причем не спеша, с раздышкой, с остановками у центров древних цивилизаций, мог бы как минимум шестьдесят восемь раз жениться и шестьдесят девять раз развестись; одним словом, выходило, что это страшное дело, сколько можно наколбасить в течение одной человеческой жизни – в конце концов просто захочется прилечь где-то и помереть…

Самое интересное, что утешительное течение его мыслей постоянно заключалось следующим парадоксом: верно, жизнь потому и привлекательна, что есть смерть, поскольку бесконечное не может быть привлекательным, а привлекательное бесконечным.

Как только дело заканчивалось парадоксом, Очковский судорожно вздыхал и просветленным взглядом окидывал кабинет. Ему на глаза попадалась лампа старинной бронзы под сильно выгоревшим абажуром, портрет Мейерхольда, письменный стол, на котором неизвестно почему стоял эмалированный чайник, стремянка, кресло с высокой спинкой, и вдруг ему приходило на ум, что этим вещам будет без него одиноко. Тогда все начиналось сначала, то есть с той самой мысли, что вот-де все на свете имеет конец, который логически неизбежен, хотя эта неизбежность и не помещается в голове.

На шестой день болезни Очковскому стало хуже, и его увезли в Боткинскую больницу. После скрупулезных исследований, когда он со страху уже почувствовал себя лучше, лечащий врач предложил ему операцию. Очковский сказал, что подумает, и выписался домой.

Хотя он и был почему-то уверен, что непременно умрет на операционном столе, он все же решился на него лечь. Видимо, он принял это решение исключительно потому, что подчас самое вредное, даже гибельное и есть для нас самое притягательное, влекущее к себе грозно-весело, нестерпимо. А поскольку в нашем характере есть еще и страсть к художественному оформлению всякого драматического обстоятельства, начиная от истинной трагедии и кончая недоразумением, не стоящим выеденного яйца, Очковскому очень захотелось перед операцией как-то проститься, как-то подытожиться, подвести под прожитым какую-то лирическую черту. В конце концов он решил съездить в Коломну, где он родился и прожил свои лучшие годы.

В один из последних дней января, темным морозным утром, Очковский напился на кухне чаю, потеплее оделся, сунул в карман фляжку молдавского коньяка и отправился в свое прощальное путешествие. На Казанском вокзале он купил билет до Голутвина, сел в электричку и приготовился размышлять. Вообще дорогой он намеревался поразмыслить на тему: «Жизнь, прожитая впустую», – и, сидя в теплом вагоне, уже было предался тягостным думам, которые основывались на том, что поскольку на своем веку он не знал ни особенного счастья, ни особенного несчастья, то его жизнь как раз и называется – «Жизнь, прожитая впустую», как вдруг вагон тронулся, поплыл, покатился, и Очковский самым пошлым образом задремал.

Очнулся он только перед Коломной, когда поезд уже ехал через Оку. Поежившись, он посмотрел сквозь заиндевевшее окошко на нелепые башни Старо-Голутвинского монастыря и пошел на выход, немного прихрамывая на левую ногу, которую нечаянно отсидел.

Как и пять тысяч лет тому назад, когда он рос в этом маленьком городке и больше всего на свете гордился тем, что именно из Коломны князь Дмитрий Донской повел свое войско против Мамая, сразу за железнодорожной станцией теснились деревянные серенькие дома. Впрочем, они навеяли Очковскому умильное чувство, смахивающее на то, какое сентиментальные люди испытывают по отношению к зверушкам и детворе. Вообще на подходе было нечто щемительно-счастливое, и, дойдя до Воскресенской церкви, Очковский даже приостановился, чтобы дать этому нечто образоваться, но оно неожиданно отступило. В голову, как нарочно, полезла всякая чепуха. Например, ему ни с того ни с сего пришла мысль, что все одухотворенные чеховские юноши были провинциалы. Затем, ни к селу ни к городу, эта мысль получила следующее продолжение: все одухотворенные чеховские юноши впоследствии наверняка стали белогвардейцами; Очковский сплюнул и пошел дальше.

От Воскресенской церкви он двинулся в направлении краеведческого музея и, обойдя кремль со стороны Маринкиной башни, вскоре остановился возле небольшого двухэтажного дома, где он родился пятьдесят четыре года тому назад. Приглядевшись к фасаду, Очковский вступил в темноту подъезда, и она пахнула на него утонченно-противным запахом, который немедленно пробудил в нем воспоминания. Вспоминались почему-то вещи второстепенные, чуть ли не посторонние, положим, велосипед, прикованный к перилам лестницы настоящими старорежимными кандалами. Прорезался в памяти образ тетки Фетиньи, запомнившейся исключительно из-за имени, которого в жизни он потом никогда уже не встречал, а в литературе встречал только у Гоголя в «Мертвых душах»: у Коробочки была дворовая девка Фетинья, мастерица взбивать перины. Затем ему припомнились еще двое бывших его соседей: дядя Коля, участник гражданской войны, и Петр Иванович, учитель французского языка. Сколько помнил Очковский, они вечно враждовали между собой и, по крайней мере, два раза в неделю устраивали на кухне продолжительные скандалы. Но заканчивались эти скандалы до удивительного беззлобно. «Скотина!» – мирно говорил в заключение дядя Коля, поддергивая штаны. «Cela n’est pas vrai»,[3] – мирно возражал учитель французского языка. Впрочем, временами они впадали в полосу взаимной симпатии и, усевшись на кухне, заводили нескончаемый разговор: «Значит, мир?» – спрашивал дядя Коля; «Согласен», – отвечал учитель французского языка; «Без аннексий и контрибуций?»; «Без аннексий и контрибуций». Наконец, Очковскому припомнилось еще что-то трудноуловимое, что-то гарусно-кисейное, сдобренное запахом постного сахара и клопов.

Он еще немного постоял у подъезда родного дома, стараясь припомнить что-нибудь существенное, но, кроме того, что тетка Фетинья время от времени подливала в соседские супы керосин, ничего существенного, как нарочно, не вспоминалось. Очковский судорожно вздохнул и тронулся в глубь безлюдного переулка.

Пройдя квартала два-три, он снова остановился и стал смотреть в окошки несколько покосившегося каменного строения со сводчатой подворотней. Окошки были как окошки, самые обыкновенные коломенские окошки – с потемневшей ватой между рамами, на которую были положены целлулоидные игрушки и елочные шары, с тюлевыми занавесками и кое-где выглядывавшими из-за них комнатными цветами в жестяных банках, – но когда-то давным-давно за этими окошками жила его первая любовь Лидия Иванова. Подробностей этого школьного романа Очковский тоже не припоминал, однако он отчетливо помнил то, что под окошками Лидии Ивановой его однажды ограбили и побили. Вернее, побили и ограбили, так как нападение было организовано соперником Снегиревым, который ставил перед своими дружками чисто романтическую задачу, но снегиревские дружки заодно отобрали у него перочинный нож, сорок копеек денег, фотографию киноактрисы Серовой и значок ворошиловского стрелка. По мнению Очковского, и в его первом романе, и в схватке под окнами Лидии Ивановой было много ненастоящего, игрового, вполне отвечающего теме «Жизнь, прожитая впустую». К тому же ему внезапно пришло на память, что даже в самые неблагоприятные поры у него всегда был хлеб с маслом, а в самые благоприятные он не мог себе позволить разориться на бутылку французского коньяка. Теперь, когда смерть, можно сказать, была на носу и по воспоминаниям выходило, что в жизни он не знал ни особенного счастья, ни особенного несчастья, любая вариация этой темы приводила его в тихое исступление.

Следующей достопримечательностью биографического порядка был перекресток, где в 1954 году Очковского сбил пожарный автомобиль. Он перебегал улицу, и неожиданно перед ним выросла алая, огнедышащая гора: он почувствовал сокрушительный удар, и в этот самый момент его постигло какое-то молниеносное просветление, горячим сиянием озарившее его мозг, и вдруг все неясное стало ясно как божий день. Дежурный врач в городской больнице засвидетельствовал такие последствия столкновения Очковского с пожарным автомобилем: перелом нескольких ребер, ключицы, нижней челюсти, множественные ушибы – и ему было, конечно же, невдомек, что налицо еще одно, коренное последствие, состоявшее в том, что потерпевший сделался другим человеком, что он в некотором смысле переродился. Вообще всей своей последующей жизнью, включая такие частные достижения, как ряд специальных трудов и кандидатская диссертация, Очковский самым серьезным образом считал себя обязанным столкновению с пожарным автомобилем. Немудрено, что на достопримечательном перекрестке он стоял долго и как-то проникновенно, как стоял у родных могил.

Затем Очковский, опасливо озираясь по сторонам, пересек улицу немного наискосок, повернул налево и увидел юную девушку, одетую вероломно, как парижанка. Он остановился, проводил ее взглядом и сказал себе, что, когда он был молод, в Коломне таких девушек не водилось, а если бы какая-нибудь одна случайно и завелась, то ей грозили бы крупные неприятности. Очковский потому знал это наверняка, что много лет назад он сам предстал перед товарищеским судом, который инкриминировал ему слепое преклонение перед Западом. Суд постановил: сфотографировать Очковского в изобличающем виде, то есть в брюках-дудочках, пестром галстуке и в ботинках на пробковом ходу, а фотографии развесить на всех автобусных остановках. В течение месяца Очковский знал, что такое слава.

Неподалеку от библиотеки имени Лажечникова он приостановился напротив двухэтажного кирпичного здания так называемой фабричной архитектуры. Когда-то здесь помещалось отделение милиции, куда его однажды забрали ни за что ни про что: он шел улицей Пушкина с букетом гвоздик в руках, как вдруг на него налетели двое младших сержантов и, не обращая внимания на протесты, доставили в отделение; оказалось, что часом раньше кто-то оборвал клумбу гвоздик возле библиотеки, и милиционеры подумали на него. В дежурной части с Очковского сняли ремень, тщательно обыскали и отправили в изолятор. В камере было темно, хотя под потолком и мерцала маленькая лампочка, забранная решеткой, но, когда глаз приноровился к новому освещению, он разглядел дощатые нары, а на них мужика в пальто, который сидел по-турецки и, как болванчик, покачивал головой. Выпустили Очковского часа через два, и возможно, именно поэтому он теперь пришел к заключению, что и в тогдашней переделке было больше комического, чем ужасного, что он даже посидеть как следует не сумел.

Понемногу стало смеркаться, и Очковский почувствовал, что заметно похолодало. Воздух, наполненный мельчайшими блестками, точно в него накрошили алюминиевой фольги, сгустился и как-то остолбенел. Видимо подернулись изморозью золотые кресты какой-то церкви, возвышавшейся над кособокими крышами, которые уныло крутились многочисленными дымами. Коломенские сизари, рассевшись по карнизам, нахохлились и затихли.

Очковский решил, что он уже порядочно побродил по родному городу, слишком намерзся и что, пожалуй, пора домой. По пути к железнодорожной станции он, однако, подзадержался, так как на глаза ему попался знакомый особнячок, выкрашенный желтой, староказенной краской, с которым было связано что-то в высшей степени неприятное. Но что именно – это было темно. И все-таки Очковский припомнил, что в свое время в особнячке помещалось одно солидное городское учреждение, и он приходил сюда устраиваться на работу. Несмотря на то что он уже был положительный молодой человек и имел отличные рекомендации, на работу его не взяли. Виной тому были новые башмаки: башмаки скрипели, Очковский нервничал, и его приняли за дурака. Тогда он сильно переживал неудачу, считая, что и с карьерой покончено, и жизнь пошла прахом, но теперь он подумал, что эта неудача – дорогой подарок судьбы.

Внезапно Очковский остановился у простого фонарного столба и почувствовал, что сейчас ему откроется нечто важное. Он прикоснулся к столбу рукой, ощутил какой-то кроткий ответ, в котором было что-то от легкого электричества, и тут на него свалилось неожиданное откровение: «Господи, – сказал он себе, – какая была жизнь! Какая превосходная была жизнь!»

1988

Примечания

1

В отделе регистрации над ним насмехались:

– Откуда же это у Авеля взялись сыновья, если он в отрочестве погиб, все сыновья пошли от Каина, в чем, собственно, и беда.

(обратно)

2

Первый цикл «Русских анекдотов» опубликован в сборнике «Жизнь замечательных людей» (М.: Глобулус, 2006).

(обратно)

3

Неправда (франц.).

(обратно)

Оглавление

Со своей колокольни

  Искусство существования

  История заблуждений

  Зов предков

  Возвращение Чичикова

  Предсказание будущего

Личное дело

  Я и море

  Я и потустороннее

  Я и дуэлянты

  Я и перестройка

  Чаепитие в Моссовете

  Переучет собственности (жалоба)

Мы и время

  Василиса и духи

  Глядя издалека

  Двое из будки 9-го километра

  Жизнь негодяя

  Он никогда не сидел в тюрьме…

  Летом в деревне

  Новые русские анекдоты[2]

  Штрихи к портрету Галины Петровны Непейвода

  Прощальное путешествие . . . .

Реклама на сайте