«Коса с небес»

Нина Горланова, Вячеслав Букур

Коса с небес

Нина Викторовна Горланова родилась в деревне Верх-Юг Пермской области. Окончила филологический факультет Пермского университета в 1970 году. Публикуется с 1980 года (журнал "Урал"). Автор 6 книг.

Вячеслав Иванович Букур родился в городе Губаха Пермской области. Окончил филологический факультет Пермского университета. Публикуется как писатель-фантаст с 1979 года.

В журнале "Москва" публикуются впервые.

А в Перми зима, как сажа, бела.

Но все же бывают такие дни, когда небо ясное, солнце светит, а в воздухе подвешены словно наброски снега - бесчисленные зеркальца из льда висят, вращаясь - хвост после метели, отголосок... ну, само собой, радужный круг возле солнца, как будто вечная зеница еще пытается обзавестись зрачком. И, кажется, что этот мерцающий материал - подвешенный лед - можно раздвинуть и выйти в другое пространство, что это - ложный свет, а за ним есть настоящий.

В автобусе рядом с Юлей сел Сергей (татуировка на правой руке такая). Какой-то он словно с навсегда опущенными глазами. Даже не заметил Юлину заколку, покрытую малиновым лаком для ногтей! На дне рождения Вари ее научили так... лаком! А уж послезавтра Юля научит всю Стахановскую улицу.

Не политбюро же будет с портретов на ее заколку любоваться! У них, видимо, свои проблемы. Рашидов пригорюнился: хлопок не растет, да еще глаз вчера метель залепила... Один Микоян смотрел с молодцеватым орлиным горем: хоть рот и залепило полусажей, да руки, слушай, вот они - невидимые за обрезом портрета, ими антиквариат какой ухвачу!

Это было восьмое ноября. Изнуренные люди думали, что они отдыхают благодаря празднику революции. На самом деле портреты вождей (вчера их носили на демонстрации) были входами в ямы невидимого ада. Начиная с восьмого класса родители стали говорить Юле: ты, конечно, можешь ходить на демонстрации, но помни - там вот что нехорошо... во-первых, все уворовано из Крестного хода с хоругвями... а что это с моей сумкой?

Старая сумка была разрезана и имела растерянный вид: и на старуху бывает проруха - виновата, не уберегла кошелек! Спокойно, Юля, как всегда в таких случаях говорила твоя бабка-казачка: "Несчастье, которое можно измерить в деньгах, не несчастье".

В этот миг Сергей, рванувший к выходу, сделал ошибку: обернулся, посмотрел в глаза жертве. И остался на месте, словно ждал чего-то... чего? А все она виновата! За Юлей словно стоял такой фон, который так держал его.

Юля встала и, чтобы он понял, что милиции не будет, сказала ему:

- Вот что: ты купи завтра два билета в кино!

Он протянул ей кошелек. Они вместе вышли. Все дикорастущие в душе мысли и чаяния написались на лице Сергея:

- Да я! Сумку так сделаю... вообще не будет заметно. Давай!

- Нет, сумка старая. Мои все поймут.

Оказывается, они уже были возле яблони, словно стоящей на коленях, то есть на улице Стахановской. Зарычал пес.

- Это яблочный сторож. Замолчи, Волчок! - Юля погладила пса, и тот завилял зеленым хвостом - в зеленке. - Кто-то ему прищемил. Воруют почту. Вот смотри, Сережа, открытка! Кто ее бросил восьмого ноября, когда все отдыхают?

Она прочла вслух: "Дорогая сударыня, имею честь поздравить тебя с моим восемнадцатилетием, которое будет отпраздновано восьмого ноября в два часа дня. При себе иметь гвозди. Варя".

- А я от Вариной бабушки узнала, что в два часа.

- Зачем гвозди?

- Это юмор такой в английской школе. Видишь: вместо обратного адреса "Преисподняя"... в том смысле, что родители ее получили квартиру у Башни смерти.

Лицо Сергея сияло новостью счастья. Юля уже знала, что он живет последние дни в детском доме, мире, на живую нитку сметанном. Скоро ему шестнадцать. Представляю, заметила Юля, там быть вором - все равно что мушкетером? И он ухватился за эти слова, как за веревку, брошенную ему в мутную воду: мол, да, конечно, и всем людям полезно - я такой, но и ты зырь, не зевай!

На секунду она в это поверила: всем полезно - будут внимательнее. Но тут же, как у плохо плавающей, дно исчезло у Юли из-под ног - она стала производить беспорядочные словесные движения: - Ты вот что - окрестись! Там тебе все помогут. А я и сейчас могу дома за тебя вечерами...

- Он если есть, то почему... нас не защищает? - растерянно спросил Сергей.

- Защищает. Ты не представляешь, что бы было, если б не защищал.

- Счас ты мне будешь говорить, что я бы оказался на кладбище или в доме инвалидов! А не детдоме.

Юля именно об этом подумала. Значит, в плохом человек предсказуем. Зато в хорошем - нет.

- Сережа, ты знаешь, что такое "стеклянная крепость"? Это банки с огурцами, салатами... У нас так много! Заходи.

- А кто у тебя дома?

- Никого. Родители в гостях у Олимпиевны, - взмах рукой на дом слева. Это к ее внучке я ездила на день рождения. Потом тебя познакомлю. У Вари, представляешь, талант, часто у нее ночующий, - пишет стихи: "Один большой квадрат считал себя выше всех..." Без призмы. Сейчас ее фотографию покажу!

Сергей снял телогрейку, в которой вата была убита вся в доску: "Телагу куда? На нары можно?" Он, видимо, не смел повесить этот усталый блин ваты рядом с Юлиной шубкой из серого кролика.

Юля бережно взяла из его рук телогрейку и повесила, после дала гостю тапочки. Сергею казалось, что он мгновенно перенесся в них из раздолбанных кирзовых ботинок. Но она заметила эти антиноски: у пальцев уже все истлело, и лишь пятка с достоинством куталась в ткань.

Сергей вдруг вернулся к юркому вытаскиванию денег:

- Юля, у меня это пройдет. А ловкость, глазомер, конечно, останутся. И пригодятся в работе.

- В учебе, - уверенно ответила она.

Он понял, что Юля уже верит в его счастливое послезавтра. И это окончательно разогрело холодную сердцевину Сергея. Она верующая, вот почему - везде дома: в автобусе, на асфальте, всюду! Он понял, какой фон стоял за нею, и даже ему это тоже... мило. Иным бывают милы у девушки какие-нибудь морковные веснушки и картавость.

- Варенье, варенье и еще раз варенье! - Юля выставила три банки разного цвета. - А это салаты...

Да отчего у него иногда такой взгляд, словно он еще в младом возрасте видел страшную, кощунственную сцену и боялся увидеть ее еще раз. Она полила ему на руки и дала свое любимое, "березовое" полотенце.

А Сергей отжался взглядом от икон на стенах и попросил пить. Пил с таким вдохновением, что самому казалось: вот-вот горло вывихнется. Что это со мной?

- Один раз я тебя видела, - Юля тоже не знала, что с нею. - На Рождество мне подарили такого огромного Деда Мороза из шоколада: я уронила его на ногу. Синяк неделю не сходил. И я поняла: кому-то не досталось подарка... тебе.

- Моя мама тоже была такая: до трех лет меня не била, а потом умерла. А отец... да ну его на фиг!

- Я научилась делать такой вкусный салат - у Вари! Редька, морковь, сметана и яблоки. Ты будешь? Ты будешь.

Юля начала чистить редьку, подпорченную каким-то червем. На все найдется червь, даже на редьку.

- Вкусно?

- Еще бы! - Сергей ел салат с таким вдумчивым жаром, с каким Эйнштейн не принимался за свою теорию относительности.

- А могу и суп достать, но он, наверное, остыл.

Юля открыла заслонку печи и отпрянула: угли в загнете светились, словно образуя огнезрачный престол! Почему? Они давно должны были потухнуть. "Есть ли домашность в раю? - пронеслось у нее в голове. - Наверное, есть, но настолько высокая, что отсюда не представишь". И в тот же миг угли покрылись серой пленкой, всю пылкость свою до остатка вложив в суп.

- Чем у вас еще вкусно пахнет? - спросил Сергей, доставая сигареты.Словно дорогим куревом?

Дело в том, что Юлина мама работала на табачной фабрике и так привыкла к запаху, что на праздники всегда приносила домой табачные листья- не могла без этого. Юля объясняла, показывала, а сама все думала: что за странное видение было в печке, почему-то оно ее волновало...

Потом, уже на втором месяце беременности, она еще раз увидит сей огнезрачный престол - после того как найдет в бумагах Сергея случайно клочок из тетради в клеточку. Там нарисовано, как он разрезает ей сумку. После, видимо, спохватился и зачеркнул крест-накрест это воровство. Но клочок не выбросил...

А до этого Сергей поступил в военное училище, и один раз Варя, давно знакомая с ним, сказала Юле, что встретила Упрямцева в центре (она знала всех по фамилии - так было принято в филологической среде, типа "Онегин, я скрывать не стану..."), и он предложил ей сходить в кино.

- Варь, не надо, а?! Как бы он тебя узнал: ты уже месяц как блондинка, а была брюнетка.

- Серьезно, Юль, поверь! Он сделал это с таким видом ребенка, открывшего, что есть другие сорта конфет. И я подумала: мэйби, он ненормальный, тогда дети-то какие будут!

Юля с тоской глядела на подругу. Конечно, в училище хорошо кормят, режим, каждый день зарядка, по Сереже стали бегать шары - такого каждая захочет, даже Варя не устояла.

- Да ты сама ему предложила! Открыла свои нижние объятия (это были слова из детского стихотворения Вари - про лягушку).

И после этих слов Юля подумала: все - бездна. Варя стоит напротив, но это уже враг. А Варя так же отзеркалила эту мысль: да-да, Юля не хороший друг, а хорошая стерва. Хотела, как лучше, а она...

Но прошло три месяца, и как срастаются все живые ткани - растения, нервы, дружбы, - так и у Вари и Юлей срослось. Но шрам остался. Так, Юля в ту сессию не могла ничего учить и провалила историю КПСС: сколько она на своем съезде постановила МТС построить; даже святые Кирилл и Мефодий ничего не могли Юле сказать, хотя она мысленно просила их. Эх, Варя-Варя, зачем ты сказала... Это будет уже не Дружба, а дружба.

Но в конце концов институт Юля закончила. Когда играли свадьбу, Сережа тоже уже получил звание старшего лейтенанта. Его оставили в училище преподавать политэкономию социализма.

Октябрь-свадебник! Зачем ты не январь? Зимой все кусты занесены снегом, а осенью шиповник такой колючий - ухватил кусок прозрачной Юлиной фаты и не отпустил! Пришлось немного обрезать. Плохая примета, сказала соседка Валентина Лихоед.

- Пустодымка, молчи! - закричала на нее старая Олимпиевна. - Уж ты-то не суйся, а?!

Валентина и Леонид Лихоеды (такие красавцы, что даже синяки их не портили) жили через стенку. Дом был крылатым - в два крыла. Пьяные ссоры соседей часто не давали Юле заснуть. Но незадолго до свадьбы родители пригласили священника и квартиру освятили - побочным эффектом этого стало прекращение скандалов у Лихоедов. Стенка-то общая, а ее освятили.

Лихоеды были, как все выпивающие, люди крученые, но на каждом углу заявляли, что они чо - они ничо, они вообще с простой улицы "Стахановская". Улица сия тоже была шумно представлена на свадьбе. И вдруг Леонид громко жениху пожелал:

- Чтоб до смерти девки снились!

Багровое молчание повисло над столом, Варя подавилась рыбным куском. Но настигнутый по затылку костистым кулаком Олимпиевны, Леонид тут же опустел глазами: "А я чо - я ничо, я вообще с простой улицы Стахановской".

Кокшаров, друг Сергея, зашептал Юле и Варе: ему одна зрелая дама говорила, что на самом деле те, которые не донжуаны, они вообще никому не нравятся. Варя мгновенно возразила: Дмитрий Лихачев всем нравится! Но Кокшаров не знал, кто такой Лихачев, и суетливо предложил выпить за семью как таковую: ведь все Лихачевы и тому подобные гении иначе откуда появятся они ведь все оттуда!

- Откуда? - сунулся к ним Леонид.

- Адрес известен.

Варя всем предложила тост в стихах: "Молчи, скрывайся и таи - от мужа все рубли свои..." (дальше Юля не запомнила). Причем на этот раз подруга была опять с новым цветом волос - под красное дерево. Это только-только входило в моду. А что такое мода? Это то, что делает человека сильнее от подключения к массе других людей. Юля понимала, что Варя напряженно ищет себя и думает, что внешнее протянет руку помощи внутреннему.

- У какого мастера ты причесываешься? - спросил Кокшаров.

- У попугая.

Он зашелся в хохоте, полагая, что это юмор. Но Варя на самом деле часто позволяла своей попугаице делать гнездо у нее в волосах, а после только фиксировала лаком ее матримониальное произведение.

Варя прозвала Кокшарова - "Кошмаров", потому что он с ходу окрестил ее прозвищем "Ветромсдуйка". Правда, себя он тоже не щадил:

- А я - "Попробуйсдуйка".

Был он лысоват, полноват, простоват, но Варя почти все время с ним танцевала, они еще время от времени чокались стаканами с черносмородиновой настойкой и ушли вместе - "домиком", наклонившись друг на друга, как две падающие пизанские башни. На улице Варя сразу выпрямилась- она просто все разыграла для спокойствия невесты. Но Юля уже понимала, что их надтреснувшая дружба выдержала испытание... а без испытания ничто ничего и не стоит!

Были там и другие приятели Сергея и однокурсницы Юли - советская молодая поросль. Тогда ведь все было советское: посмотришь в небо советский спутник летит, посмотришь в море - советский атом плывет. Отчасти молодые люди пришли по-доброму полюбопытствовать - они прослышали, что в семье Лукояновых верят в летающих ангелов и тэ дэ. Партия обещала, что таких людей скоро не будет, так вот, пока они есть, надо посмотреть, запомнить. И говорить в старости внукам, в году этак двухтысячном: "Знаешь, дружок, какой я древний - я еще последних христиан видел!"

Значит, внукам рассказать! Но, выпив, они забыли об этом смачном будущем миге и захотели замесить диспут с невестой:

- Вы вправду думаете, что человека Бог создал? Ведь на самом деле он произошел от пришельцев!

- А пришельцев кто создал? - спросила Юля.

Гость-диспутант пошел искать ответ в граненом стакане. Еще несколько спорщиков, кипя, подходили к старшим Лукояновым и задавали хитрые вопросы из "Памятки атеиста", где ясно писалось, что верующие - люди глупые и должны давать глупые ответы. Но, получив другие ответы, спорщики ошеломлялись и присоединялись к группе искателей ответов в стакане. Изнуренная поисками, в конце концов эта фракция повалилась друг на друга и на всех, как бы безмолвно говоря: истину-то искать - это вам не просто водку хлестать!

И лишь один Андрей Голубев сидел с таким видом: братцы вы братцы, Дарвина-то читать было нужно! И почаще. Он кинул презрительный взгляд на искателей граненой истины и начал:

- Я сам видел человека с хвостом. Мне тогда было семь лет. Как я бегал за мальчиком с хвостом: "Покажи, покажи!" Не буду называть его фамилию, сейчас она многим известна... Я ему говорю: "Ну что тебе дать, чтоб ты показал? Яблок?" - "Можно". Полез я ночью к соседям за яблоками. А наутро закончилось мое исследование: в кустах он показал мне свой отросток - три с половиной сантиметра. Так что, братцы, все мы от обезьяны (и он сочувственно посмотрел в сторону хозяев: вот, загнал вас в тупик, но что поделаешь истина заставляет).

Петр Борисович, посмеиваясь, начисто отказался играть роль тупика:

- А я сам видел девочку с заячьей губой, так что - от зайцев, что ли, человек произошел?

Тут-то наш дарвинист и погрузил свою губу - крепкую, без изъяна - в граненую емкость. Но все же он далеко отстал от первой фракции искателей истины, которые до утра не выходили из своего дымного элизиума, хотя их безжалостно роняли подвыпившие друзья, развозя на такси по домам...

А жених и невеста хотели в это время наговорить друг другу побольше загребающих их будущую жизнь слов:

- Знаешь, я больше никогда не буду назначать свидания у памятника Ленину! Ты порви эту телеграмму... я использовал памятник как привязку к местности.

- Так мы сейчас уже женимся, какие свидания-памятники?

- Нет, самые свидания и начнутся: у стиральной машины, у картофельной грядки... а потом мы купим машину!

Отец Юли, Петр Борисович, со страхом слушал этот диалог, его в свое время эта власть, заполнившая полмира, наказала за кощунство труда на себя. Он с Дона был сослан на Урал, а куда же зятя с Юлей сошлют: к Ледовитому океану? Он принял рассеянно-подпитой вид и развесил в шуме свои слова:

- А у гроба прицепа нет, как говорят у нас в таксопарке.

Под видом мудрости, проповеди нестяжания, он хотел показать молодым, что история может легко повториться: не раскулачивание, так какое-нибудь размашинивание придумают они, подумал он про себя, а потом совсем уже про себя: "коммудисты эти".

- А теперь давайте: запеваем нашу казачью!

- Да я уже на уральские переделался, да и голос у меня сел.

- А ты прихлебывай, как я, голос тогда и польется...

Сын родился семимесячным. Это произошло вот почему...

Родители шли из магазина, а в это время прилетело несчастье, которое потом на Стахановской улице назвали бестолковым: оно сшибло до бессознания Петра Борисовича и умчалось дальше в виде пьяного лесовоза. Любовь Георгиевна посмотрела на отлетевшее тело мужа и осела. Потом ее тело уже перекладывали с места на место другие люди. Петра Борисовича удачно отвели в больнице от самой кромки, но он, услышав, что жены уже нет, переделал все по-своему: он выжал сцепление и выкрутил руль, повернув на еще не езженную никогда дорогу, надеясь, что все-таки успеет догнать свою Любу.

Родители ушли преждевременно, и Арсик поэтому выскочил преждевременно.

Сергей взял курсантов и похоронил тещу с тестем, ну и вся Стахановская улица помогала. Многие рассказывали ему, что Юля - поздний, вымоленный ребенок. К этому относились нормально, ведь когда нависла опасность, что род прервется, тут будет молиться кто угодно сколько угодно...

Взгляд на семью верующих Лукояновых можно сгустить в таком предложении: хоть вы и верующие, а мы передовые, но не всем же бодро шагать по шоссе прогресса, надо кому-то и отставать. И в общем, многим даже приятно было, что кто-то идет позади всех - во-он плетется со свечкой, дурачок.

Что мы знаем о жизни и смерти? Почему на кладбище прилетели два голубя и сели на ветку - прямо над вырытой могилой?!

Юля хотела назвать сына в память об отце Петром, но муж был против. Он в детдоме одному обидчику - Петьке - выбил зубы эмалированной кружкой и не хотел об этом вспоминать всю оставшуюся жизнь. Так появился Арсений, Арсик.

Довольно и того, что Юля сохранила свою фамилию и у сына будет фамилия деда. Таково было условие перед свадьбой, потому что Лукояновы потеряли всех. Когда их сослали в дебри Урала, старшее поколение быстро сошло на нет, надорвавшись на новом месте. Петра Борисовича не взяли на фронт, потому что у него родственники остались на оккупированной территории. Этих двоюродных братьев угнали в Германию, и след их затерялся.

И все же жизнь, трепыхаясь, разрываясь, срастаясь, мерцая, продолжалась. Лихоедам помогал выбившийся в завбазой брат Валентины. Муж Олимпиевны изобрел компост, который вшестеро увеличивал урожаи. Лукояновы разводили кроликов.

Помимо этого, мать Юли вечерами шила. И даже богатенькие заказчицы не смущались наличием икон в доме - наоборот, лица святых были как бы своеобразным патентом, выданным за беспорочную работу (мол, не выкроит себе швея на юбку из принесенной шерсти). Модные журналы, лежащие на подоконнике, были истрепаны до такой степени, что края их стали махровыми, как астры. Сергей сам слышал, как один раз заказчица даже сама помолилась. Листая модный журнал, она сначала вскрикнула:

- Надо же: на п...де бант! - и тут же повернулась к иконе. - Ты меня прости, Богородица!.. Что делать - придется носить.

- Да какие они были кулаки! - на поминках сокрушалась Олимпиевна.- У моих хоть солодовня была, а Лукояновых так - для плана... сослали. Отец-то Петра, Борис - какой он хозяин! Курице голову отрубит, так она еще полчаса по двору бегает без головы.

Тут, забегая вперед, скажем, что через год семья Олимпиевны все же соберется и уедет из Перми на родину. А с другой стороны - кавказской скоро побегут туда же еще люди, спасаясь от борцов за свободу и московских бомбардировок.

У Юли от горя пропало молоко, Арсик не набирал вес. Когда патронажная сестра пришла к молодой маме Лукояновой в третий раз, она неодобрительно покосилась на Арсика:

- Счас взвесим!

Чем она взвесит? Весов никаких нет. Но сестра ловко завернула ребенка в пеленку, завязала, достала из кармана безмен и подцепила им узел:

- Кило триста. Маловато...

Пока тельце сына с изумленным взглядом болталось под безменом, во все стороны разбегался волнами его вопрос: "Для этого, что ли, я родился? Сейчас меня оценивают на вес, а потом трудовые коллективы на своих суровых весах будут прикидывать..." Юля поняла, что пока она рядом с ним, она все это отменит, и с этого мига перестала сморкаться и жаловаться, что так внезапно лишилась родителей.

В общем-то они погибли не такими уж молодыми. Сколько Юля себя помнит, их всегда звали по отчеству: "Георгиевна, не осталось ли у тебя капустной рассады?", "Борисыч, тебе только по выходным бог выпивать разрешает?"

Арсик рос болезненным. Однажды ночью Сергей проснулся от странного звука. Сначала подумал, что мышь шуршит чем-то, но звук шел от Юли. Она во сне сучила ногами, а кожа сухая - звук шел такой, словно мяли целлофан. Она вся извелась. Что же делать?

- Арсик, Арсик, я здесь, - пробормотала жена во сне, хотя сын спокойно спал, но, может быть, перекликался с ней из своего сна.

Сергей понял: пора покупать машину. Сына по врачам возить. Деньги были: тесть и теща оставили на книжке шесть тысяч. И племянник Олимпиевны как раз продает старую "Волгу".

И купили машину, и возили сына от одного светила к другому, и стал он поправляться. Но в два с половиной года потерял сознание на кухне. И его на "скорой" увезли в больницу. В советскую эпоху только до года ребенка госпитализировали с матерью, а потом родителей уже не брали.

Арсик очнулся в незнакомом месте: червяки какие-то прозрачные вползали в него через руки. Он хотел убежать, но оказалось: привязан к постели.

- Волк, дай чаю! - обратился он для настраивания отношений к белому халату и теснее прижался к стене, чтоб за бочок не ухватили.

- Волк, - усмехнулась медсестра, - ты сказку про Машу и медведей слышал, да? А я на медведя не похожа... Но неужели у меня такой кусачий взгляд? На этой работе нам знаешь как мало платят...

Что мы такого с Юлямой сделали, - думал Арсик. - За что? А, понял, я жука в огороде нашел и сломал. Но я его похоронил. Но жук тоже богу нужен... Юляму от меня спрятали: увезли к дядьке по имени сухарь или сахар... Захар! Он с немытым запахом и бегает за мухами с топором в конце улицы. А папа-то уже бежит и крыльями-погонами машет! Дядьке сейчас будет"... И Арсик заерзал под капельницей.

На самом деле Юля в это время сидела у врача.

- Ваш сын уже очнулся. Потому что вы пришли! А дети, о которых не спрашивают родители-алкоголики, часто так и не выходят из комы. В чем тут дело, я не знаю. Казалось бы, дети в коме ведь не знают, пришли к ним родители или нет.

Юля посмотрела на врача: рыхловатый, обыкновенный, а побежит доносить, так сразу станет спортивного вида. Нет, этот не побежит. Впрочем, как знать! Но все равно скажу.

- Бог все знает, - скороговоркой пробормотала она и добавила: - Если сын очнулся, я его заберу.

Врач сделал такой вид, словно при нем сказали неловкость: отвлеченно посмотрел в окно, потом освежил порядок бумажек на столе.

- Не понимаю я верующих. Как с этим жить? - спросил он.

- А сны вам понятны? Живем же с этим... А жизнь сама вам понятна?

- Ну, волны какие-нибудь от родителей идут, лучи полезные... к коматозникам. Науке еще неизвестные. А им же немного надо, детям, жизнь которых на волоске висит.

"Фанатичка какая-то, - подумал он с тоской, - отпущу-ка я этих фанатиков, а то... затянут нас в какую-нибудь историю. Уж с такой внешностью могла бы и более земные радости испытывать, то есть вкушать. А старина Гиппократ тут, со своей клятвой, меня бы понял - такие, как эта, излечатся одним пронзительным самовнушением".

Арсик думал: можно отсюда удрать - из врачей? Охапки слов жужжали, как пчелы, он ловил их и расставлял по местам. Вот этот, который похож на Николая Угодника, врач, потому что сказали: "Придет врач и переведет тебя в палату". Слово "палата" чем-то продолговатым, как махровое полотенце, позыкивало вокруг головы. Оказалось же: просто комната с дядьками. Лежат, матерятся, и никто им язык не отрежет.

- Так вы сами себе же хуже делаете, что Богородицу не любите, попытался он им помочь.

Они на минуту-час-миг утихли, а потом прозвучал голос:

- В семинарию вам, молодой человек, пора поступать.

Арсик не понял. Семинария - семь нар? Нары-то дома были, но одни. На них лук сушили, а шелухой от лука красили на Пасху яйца. Ну, опять они по-матерному!.. Вот желтые червотрубки напустят на вас, узнаете! В это время вошел голос в черном халате:

- Арсений Лукоянов! Вот одежда - мама за тобой пришла.

Двое мужчин потянулись вслед - посмотреть, какая мамаша у будущего семинариста. Посмотрели и рассказали так:

- На сектантку не похожа совсем! Вы кости видели - по семнадцать копеек продаются? Вот только красивые такие, зашлифованные...

- Лучше бы была, как мешок пшеницы хороший, - вздохнул один из терапевтических мыслителей. - Такая как ляжет, как придавит! - И голос его мечтательно оборвался.

После этой короткой дискуссии о сути женской красоты, где участвовал неявно сам Владимир Соловьев (ведь говорили они о вечной женственности, просто всякий понимал ее по-своему), мужики по какой-то косвенной тропинке свернули на работу как инобытие любви.

Юля с Арсиком шли по улице Стахановской и, не сговариваясь, сразу свернули на другую сторону, когда приблизились к дому Захара, хотя его не было видно во дворе ни с топором, ни без топора. Обойдя опасное место по противоположному тротуару, они снова повернули на свою сторону. Но поневоле они стали ближе держаться друг к другу, и в душе Юли прибавилось удивление: образ Арсика все время рос внутри души ее и уже давно перерос размеры самой Юли - он был больше, он был почти все! Еще недавно муж казался ей центром ее мира, а вот теперь сын. Она часто представляла его на тонущем корабле, спасательных шлюпок мало, и она спасает Арсика, жертвуя собой... Или... Никаких или! Всегда спасет, и точка. Возможно, мир сузился до контуров сына, потому что родителей не было, Сережа все время задерживался на работе, а подруга Варя уехала в Москву и поступила там в Литературный институт. Кое-что советская власть давала людям: например, образование можно было получать в любом количестве (хочешь - два высших бери, а если осилишь три-четыре).

В почтовом ящике их ждало письмо от Вари, а в нем новые ее стихи:

Два прямоугольных треугольника,

равных друг другу,

поженились по гипотенузе

и зажили в квадрате,

выходящем на четыре стороны света,

но поссорились:

северо-западный говорил,

что он выше,

юго-восточный,

что он духовнее.

И они разошлись

так бывает у треугольников.

Почему же их жалко?

Варя всегда дорожила замечаниями подруги, и Юля тотчас написала ей, что треугольники почему-то одного пола, а нужно, может, чтоб юго-восточный был женского рода? Смутно чувствовалось, что за этими стихами стоит какая-то неудачная личная жизнь, потому что в предыдущем письме Варя писала: познакомилась с москвичом (кандидат наук, при этом рисует, юморист, спортсмен, но главное - ценит Варины стихи)...

Вскоре пришел Сережа и сразу заворчал: Волчок такой старый, что не ест, пока ему не дашь пинка под зад! Юля с Арсиком переглянулись. Они не кормили пса пинками, а только уговаривали: "Ешь-ешь, ты у нас водку не пьешь, про баб не врешь, тебя любим".

От Сережи они то и дело перепрятывали водку, переговариваясь: "Чтоб не соблазнять малых сих" (при этом Юля показывала хохочущему сыну, какие плечи у "малых сих" - от стенки до стенки). Тем не менее он почти всякий раз находил бутылку и выпивал, но не всю, а стопку-другую. Мол, в Библии как говорится: "Дайте сикеру погибающему и вино - огорченному душой". Тут Юля качала головой: огорченному! А муж каждый день приглашает в себя стопку-две. Он же взглядом отвечал: а я каждый день огорчаюсь.

В детском комбинате, где работала Юля и куда она устроила сына, музработник Василь Василич пару раз уже говорил Юле, что видит ее мужа по вечерам далеко от улицы Стахановская, а если человек попадается поздно вечером далеко от дома, значит... Да и от добрых соседей, готовых информировать всех кого ни попадя, она слышала: видели в машине с Сергеем птицу белобрысую лет шестнадцати-двадцати восьми. В промежутках между словами билось соседское опасение: как бы та птица не растащила по прутику Юлино семейное гнездо.

Подозрительность - шепот дьявола. Кроме того, Юля видела, что сыну нужен отец! Они часто вместе возились в гараже, что-то ремонтировали... Мальчишек интересует мир минералов, токов, транзисторов, моторов, фотоаппаратов - все, чем мир можно измерить, пощупать, запечатлеть. Когда-то Юля случайно услышала разговор родителей перед сном: мол, Сережа, конечно, из детдома, а детдомовские не бывают хорошими мужьями, но - Бог даст - будет хорошим отцом. Да где Ему набраться хороших отцов. Уже в четыре года - в день рождения Арсика - Сережа забыл купить ему подарок. Зато с Юлей в сон-час отправился в магазин Василь Васильевич и... сделал ей предложение! Он и раньше выделял Юлю, читал ей свои стихи:

Я метался, я в угол забился,

я над пропастью даже стоял,

но всегда кто-то рядом таился

от падения тело спасал!

Юля удивлялась: все о теле, о теле, а душу твою этот таинственный КТО-То спас или нет? Но вслух не говорила такого: поэтические образы, ну и ладно.

И вдруг все метания и забивания в угол объяснились призрачно: жена Василь Василича увлеклась экстрасенсами, лечила наложением рук и вылечила своим биополем спину одного шестидесятивосьмилетнего старичка. Ей сорок, сын в армии, и она уходит к этому богатому коллекционеру, к тому же уже и разогнутому. А ему, Василь Васильевичу, куда?

- Но мне-то вы в отцы годитесь! - Юля брякнула и почувствовала в груди брусок сердца: "Это какая же я стала!"

- В отцы!.. Да я, Юля, так чисто бреюсь, что ты почувствуешь себя с семнадцатилетним юношей, когда... будем целоваться.

Она купила Арсику железную дорогу с паровозом и уехала с сыном по жестяным рельсам - подальше от предложения Василь Васильича, который без слов все понял.

В этот вечер Сергей впервые не пришел ночевать. Якобы в училище что-то прорвало, всех оставили на ремонтные работы. Но об этом Юля узнала только утром следующего дня. А всю черную часть суток мыкалась, включала свет, пила элениум, который нашла в аптечке родителей. Тут-то и вспомнилось предложение руки и сердца, полученное от чисто выбритого музработника. В глаза бросился заголовок непрочитанной "Звездочки": "Но разве от этого легче!"

Вот именно, поняла Юля. Под утро она решила спасти рябинку под окном, недавно расщепленную ветром. Как это делал отец? Слюну он смешивал с щепотью земли и замазывал. Она все так и сделала, когда крепко перевязывала деревце.

Явился муж, сыпал подробностями: столб воды из прорванной водной магистрали был выше здания, а когда звонили в аварийку, там меланхолично отвечали: "Продолжайте наблюдение".

И тут вдруг Сергея вырвало. Наверное, чем-то отравился, объяснил он. А был на самом деле очень здоровый! Еще во время учебы рассказывал, как на вечерней поверке вокруг него все вдруг стали падать, как листья осенние. Отравились ужином. Так он вспотел всех оттаскивать в медпункт - один он устоял, очень уж крепок...

- Выпил, видимо, вчера как следует, - спокойно сказала Юля. - Будешь опохмеляться?

- Ну мы знаешь как угвоздались, выпили потом. - он налил стопку:- Пять, четыре, три, два, один - старт!

- Чего это вдруг закашлялся ты?

- Это взгляд жены у меня в горле застрял... Тебе кажется, что я спиваюсь? А я просто говорю-говорю на лекциях, челюсть вечером в руках приношу. Я понимаю: весь быт на тебе, но я уже купил эпоксидку! Склею Арсику сапоги. Этот клей, как самурай, - отчаянно выполняет свой долг.- и он через стол распластался к жене: - Где моя станция любимая: "Ресницы"? Далее везде...

Быт - это воплощение духа в плоть, и поэтому часто бывало, что сила какая-то носила Юлю с края на край домашнего хозяйства, ей легко было теперь, что муж не догадывался ей помогать, нельзя же от детдомовского питомца ждать, что он каждую минуту будет замечать отставшую половицу или подгнивший конек. Но сына-то он раньше каждую минуту замечал! Почему... вчера сыну четыре года исполнилось, а Сергей как-то проехал эту станцию.

- Еще Арсик меня вчера утешал: папа вспомнит, папа вспомнит! Так ты ему скажи, что вспомнил.

- Юля, так я ради кого хлопочу, тебя уговариваю! Ради сына! Мне капитана не видать, сказал начальник училища. Ты только скажи им, что больше не веришь! Если б был я какой-нибудь плотник, а я офицер. Они думают, что в случае войны на меня нельзя положиться...

Корни этого разговора таились в том, что на Стахановской уже начали сносить дома. Если мы весь длительный процесс переселения сожмем до мига, то мы увидим, как лопаются дома, лопаются и рассыпаются, как старые хитиновые панцири куколок, а люди, как бабочки, летят с захваченным дыханием в новые жилища на Нагорном. Если Юля откажется идти к генералу... то что: он получит отдельную квартиру. Но сначала нужно развестись, решил Сергей.

- Ты хочешь... все расколоть? - Юля поняла: чтобы утонуть, можно не искать воды, она уже начала тонуть, не сходя с места. Она схватилась за бутылку... угловатый кусок водки разодрал у нее все внутри, она склонилась к новехонькому белому столу (бреду местной промышленности) и прошептала нелепо, с точки зрения Сергея: - Надо было нам повенчаться.

- Не-ет, это ты семью раскалываешь, - с водочно-мягкой укоризной сказал Сергей. - У вас ведь черным по белому написано: послушание! Жена да убоится мужа своего.

Юля схватила бутылку и разбила ее о череп, но не мужа, а о череп гири в углу.

Он изобразил испуг, переплел пальцы, посмотрел на нее сквозь них, а про себя подумал: это все хорошо, пускай побуйствует.

- Ты помнишь, Юля, подполковника Арочко - ездил с нами за грибами в прошлом году? Так вот, его заставили развестись с верующей женой. И получил полковника!

- Значит, и ты променяешь жену на звездочку? Да, Сереж?

- Не на звезду, а на судьбу.

- А ты не горячись, ты подумай... с одной стороны, звание, с другой семья. В какой стороне больше судьбы? - жалким голосом спрашивала Юля, наливая мужу еще одну стопку (может, он просто недопил).

И в самом деле, после очередной стопки Сергей стал мягче, наступил многозначительно ей под столом на ногу, стал уговаривать тоскующим голосом: мол, что - пойдешь к генералу, скажешь все, что надо?!

Чтобы заткнуть наступившую тишину какой-то звуковой затычкой, она стала "громко" бросать осколки бутылки в эмалированное ведро для мусора. Затем пошла в детскую будить сына: пора в детсад. Сергей пошел следом и все нудил: что внутри - никто не проверит, ты на словах скажи, что отказываешься от всех икон и свечек...

Он это говорил вечер за вечером, а в голове у него уже так и сяк расставлялась мебель в отдельно взятой однокомнатной квартире. Независимо от жены и сына.

Юле приснилось, что ее вера - это голубая пунктирная линия со стрелкой - она движется. А Сергей пытается остановить движение, но стрелка обходит его и продолжает лететь дальше.

В душе Юли отпросилась отдельная выгородка, где все металось: надо пустить все на самотек, выждать, может, обойдется, нет, не обходится, муж снова за свое, ну, святый отче Сергие Радонежский, пропустил ты моего Сережу, а я каждое утро молюсь тебе, но на самом-то деле не мог ты ничего пропустить. Каждый сам выбирает.

За выгородкой в душе еще осталась та часть, с помощью которой Юля работала, суетилась по хозяйству и воспитывала сына. В один из сон-часов девушки из детского комбината побежали за косметикой, и Юля вдруг увязалась за ними. Ей казалось, что в зеркале ее лицо потускнело, и вот с помощью помады и туши она довела его до уровня нормальной яркости. "А для всего мира еще косметику-то не придумали, для таких вот случаев... умиротворяющую! Когда восприятие дает сбой. Если б можно было подвести облака или подкрасить тротуар! По слухам, водка может служить как подмалевок жизни... но для меня это не подходит, я знаю".

И всю вторую половину дня, после сон-часа, Расим (у Юли была старшая группа - шестилетки) ходил за нею, как Чингисхан за Европою:

- Юлия Петровна, вы сейчас так хорошо выглядите! Так хорошо-о...

- А вы сейчас очень... Юлия Петровна, красиво!

- Вы всегда так приходите, Юлия Петровна, всегда.

Видимо, горячая татарская кровь делает мальчиков рано восприимчивыми к женской красоте, в то время как русские шестилетки по-прежнему бродили по группе, и на их лицах уже читалось, что они начинают страдать от извечной и всем надоевшей тоски...

Один лишь Василь Васильич ничего не заметил, потому что недавно он притормозил возле юно-вечно-женственной медсестры (хотя, если по-другому перевести Гёте, то получится "вечная бабскость", ведь "войбэ" - просто "баба").

В то же время Юля вскользь прощалась с родной улицей Стахановской.

- Вот тут у нас место называлось "черемуховая отвага".

- Почему? - спрашивал Арсик (его устраивало, что мать не молчит, как недавно было целых два дня).

- А трудно на такую старую черемуху залезть... А еще гуси у нас былиполудеревня ведь. В городе уже никто не заводит гусей. Знаешь, Арсик, у них такие жесткие крылья - пару раз я получала! Как палкой ударили. В детстве гусак меня отгонял от гусят, потом гордо возвращался к гусыне, выпятив грудь. Она долго сидела весной у нас под кроватью на яйцах, сто раз соломки перекладывает, беспрерывно шебуршит, хлопочет, интересно наблюдать.

- А в туалет тут же?..

- Нет, разве она будет возле гнезда делать туалет! На улицу просилась. Бывало, средь ночи как закричит, но перед этим яйца закроет соломой, а я уже по этому копошению знала: сейчас попросится. И днем выходила. Гусак у нас был такой!.. Зовет ее, кричит, а потом пляшет, когда она выйдет. Ногами так перебирает.

- А папа перед тобой плясал, помнишь, гордо выпятив грудь?

- Яйца гусыня все время тоже перекладывала, чтоб не перегревались. Из середины - на край. Наконец она начинает переговариваться с гусятами, которые вылупляются, стучат изнутри. Когда гусенок вылупится, он по ней ползает, верещит. Но тупые несколько эти гуси: я их кормлю, а они меня клюют все время, то в ногу, то в руку, если я во сне с кровати свесила. Не запоминают. А может, наоборот, умные: знали ведь, что через три месяца мы гусят заколем на мясо. По одной птице в день я ощипывала, пока теплые тушки, иначе шкура вместе с пером рвется, тушка кровоточит, трудно...

- А мы гусей заведем... когда-нибудь?

- Заведем, возможно, собаку. Волчок наш совсем стар, бедный, доживет ли до переезда, не знаю.

Волчок не дожил. Похоронили его в дальнем углу огорода, а в конуру поставили букет цветов - по просьбе Арсика. Странно, но они долго-долго не засыхали: два георгина и два люпина!

А Сергей уже выпивал не по две-три стопки, а по пять-шесть. Порой выйдет покурить за сарай, упадет в грязь, так и заснет, а утром Юля очищает его брюки, как яичко: по кусочку грязи отколупывает и вспоминает все одну и ту же сцену: два юноши несли на руках девушку - через лужу, и девушка счастливо-удивленно-смущенно смеется. Так Юле легче было терпеть, если вспоминать про хорошее. У нее на работе женщины говорили, что мужики бывают двух видов: плохие и очень плохие. А у Юли рос сын, она не хотела так уж вот думать - совсем отрицательно... Отец был - покойничек - выпивающий, но нечасто... И работящий! А если Арсик будет в Сережу? Который только выпьет побольше, сразу: "Я вам всем покажу! Вы у меня поплачете! Мало не покажется!"

"Господи, что делать мне? Ты же говоришь, что жена прилепится к мужу, а сейчас я с треском отдираюсь от него?" Ответ пришел такой (хотя и без слов): "Вот, допустим, ты возле болота. Но знаешь, что одна тропинка есть сухая, надежная. Так если сама полезешь в топь, то не жди, что кто-то тебя остановит. Сама понимаешь, куда свернула".

Варя по письмам подруги давно поняла, что происходит что-то несообразное, хотя прямо Юля ничего не сообщала. Но если раньше у нее любимое слово было "прозрачный" (осень прозрачная, весна тоже прозрачная, хотя где там, в Перми, что прозрачное, Варя не могла вспомнить), то теперь чаще замелькало слово "тусклый" (дни тусклые, глаза у Сергея тусклые - хотя Варе они всегда такими и казались). Наконец Юля прислала толстый конверт с подробностями:

"...если я раньше все время чувствовала на себе взгляд Сережи, то сейчас он заинтересованно смотрит только в зеркало... Заболел наш сосед Леонид Лихоед, помнишь его? У него что-то синеет, распухает: то рука, то нога. Вчера Валентина, его жена, жаловалась мне: "Только и был у нас один месяц счастья - сладкий февраль. После свадьбы. А потом пошли бабы". Оказывается, она доросла до каких-то мыслей о законах судьбы. Мол, она пила, а я блаженствовала в вере. Ей хотелось, чтоб всегда было весело, а мне спокойно. Но так не бывает. "По определению", сказала бы Валентина, если б знала это выражение. Наверное, она права.

...вчера он голову вымыл, а я расческу протягиваю. Все как всегда. Вдруг Сережа как закричит: "Мокрые волосы никто не расчесывает - ты что, не знаешь элементарных вещей! Облысеть можно, из распаренной кожи легко вырвать прядь!" "А я, - говорю, - расчесываю мокрые, и ничего". "Да что ты - у тебя их краном не вырвешь! Крепко сидят"... На днях он снова напился и бегал по огороду с криками: "Я вам всем покажу!" Наутро я решилась ему привести твой довод из Толстого, что пьянство - это добровольное сумасшествие. Мол, Лев Николаевич был не дурак. Ну и что ты думаешь? Никогда не догадаешься, куда он повернул! Мол, давай, оба будем у Толстого учиться... чтобы он стал меньше пить, а я - как Толстой, сама себя бы отлучила от церкви! "Засунь свой атеизм знаешь куда!" - отвечала я. Сама себя не узнаю. Вот до чего уже дошла..."

Все шло по нарастающей. Леонида Лихоеда положили в больницу, одну ночь у него дежурила там жена, попросив Юлю ночевать в их половине, посторожить. А у Юли в этот вечер болело ухо - она заложила в него лист герани и вслух размышляла: брать с собой весь огромный горшок, чтоб менять листы, или отломить ветку. Муж закричал:

- Не ходи вообще, раз тебе худо!

- Но святые делали для других лучше, чем для себя... Ладно, ты прав, я не пойду, но буду молиться, чтоб Лихоедов не обокрали.

- Ну конечно, ты же у нас страховой агент в страховой компании Господа Бога! - расхохотался муж.

Юля нашла старую упаковку валидола и положила под язык таблетку: словно аптека во рту открылась - такой сильный вкус лекарства. Она заснула, наспех посмотрела один кошмар и проснулась. Вышла посмотреть, на месте ли замок у Лихоедов. Там все было спокойно.

Сергей проснулся и спросил: ну как, помогает страховое агентство Господа?

"Юля, ты мазохистка? Нет. Так хватит мучиться". В конце концов у каждой тучки есть серебряная подкладка, как говорила бабушка. От мужа сын, скоро он пойдет в первый класс. От одной этой мысли цветы картофеля становились волшебно-тропическими, а запах резеды - какое-то возлетание... Мама, вы видите нас с Арсиком?

...Сентябрь! Юля взяла отгул и нарвала в уже запущенном палисаднике синих и белых астр для первоклассника. Арсик взгромоздил на себя ранец и чуть ли не бегом потащил мать в школу, чтобы она полюбовалась, как он будет хватать знания. Веселый был путь для него!

- Мама, оса так резко вильнула, что показалось, будто сквозь меня прошла!

Арсик взглянул на встречного очкарика - и вот уже сам сто лет очкарик! Увидел автомобиль - и вот уже сам летишь по асфальту, скалясь хромированной решеткой и смеясь фарами. Арсик все это напрямую транслировал матери. Когда Юля, счастливо разбитая, вернулась домой, в почтовом ящике ее ждала повестка в суд. Там были миродробительные строки: дело о разводе.

Тут еще путались в ногах: теплый день, Валя Лихоед с ее копкой картошки... потом пришел Сергей. Он первым начал:

- Ради своей бесчеловечной веры ты лишаешь меня сына! Я с таким трудом выбился - неужели теперь лишиться всего?

И начался долгий, дерганый, задыхающийся, пунктирный разговор... в том числе и о Москве. Сергея посылают учиться... Москва кого полюбит, тому шубу купит... и вдруг его фраза: "Трижды объехала вокруг земного шара" - это, видимо, о машине. Юля земное не пожалела: пусть забирает, хотя, конечно, она куплена на деньги ее родителей.

Валя Лихоед потом спросила:

- Ты слышала, как Леонида обратно привезли? Домой. Он же парализован, под себя ходит. Врачи сделали что могли... И когда я его мою, он еще матом меня... больно, мол. А я ему: "Ни одна твоя сука не придет и не поможет мне вымыть тебя! Меня бы парализовало, ты бы на третий день мое имя забыл! Убежал бы к другой..." Ох, моль, моль.

- Какая моль?

- Георгиевна всегда звала твоего Сергея: "Моль". Весь белый и много ест. Но просила тебе не говорить. Долбодятел, он и есть долбодятел!

Видимо, Валя знала уже про повестку в суд.

Пришел из школы Арсик, похвастался, что получил пятерку.

- Значит, наша семья стала на пятерку богаче, - сказала Юля то, что тысячу раз слышала от родителей.

Она выбрала минутку, присела и взяла сына за плечи: папа подал на развод, он будет жить отдельно.

- И... машину заберет?

- И машину заберет.

Арсик сначала хотел притвориться, что заболел, чтобы родители помирились, но подумал: нет, нельзя притворяться - в жизни и так слишком много ненастоящего. И вдруг оборвался в самом деле в обморок.

Он долго и серьезно болел, температура держалась почти месяц - причем такие свечки: тридцать девять и шесть, сорок, сорок и три. Юля раз оставляла его с Валентиной и бегала к нотариусу - заверила бумагу в суд, что согласна на развод, что претензий имущественных не имеет.

В эти дни снова замелькал Василь Васильич, который был женат уже на молодой воспитательнице, но недавно застал ее... с сыном в постели. И развелся. Юля сидела на больничном, но недавно относила его на работу и там все узнала. Ей было не до Василь Васильича, конечно. Надо оздоровить сына, собирать вещи и переезжать на новую квартиру на Нагорный.

А при этом в горле у нее все время скребла кошачья лапа и болела грудь. Но некогда было идти лечиться, да и зачем? Вставать с постели и то не хотелось. Но, конечно, она заставляла себя вставать. Все время хотелось волком выть. "Заткнись! Да кто ты такая? Не первая и не последняя брошенная жена". Ему виднее, что тебе послать...

- Юля, посмотри - одна пряжка уводит! - пришла посоветоваться Валентина с только что сшитым лифчиком. - Что делать?

- Валь, одна пряжка - это на объем семьдесят, а у тебя, наверное, не меньше восьмидесяти - сделай две пряжки!

- Юля, что ты за грудь все держишься - у тебя местопатия?

- Мастопатия? Может быть...

- Надо медные пятаки прикладывать, у меня было, прикладывала, наружу вышли две коросты, и все прошло.

- Хорошо, спасибо!

Юля не хотела, чтоб Валентина задерживалась: слишком она фонтанировала подробностями. На этот раз не ушла, пока не высыпала свои наблюдения насчет машины: мол, Сергей всегда ее, машину, долго проветривал, прежде чем въехать во двор - все дверцы раскроет и стоит, якобы что-то ремонтирует. А на самом деле, видимо, хотел скрыть запах духов своей птички.

Юлю больше волновало другое: сын стал к Сергею враждебно настроен и даже звал его за глаза только "папан":

- Я папана забуду наизусть!

- А как же: чти отца и мать свою? Мир этот грешен, идеалов нет, но он тебе отцом был и остается.

Вещи упаковывала, как спросонья. Мелькнула цветная фотография: Юля за неделю до окончания школы - платье в цветочек, глаза в листочек. Зеленые-зеленые. В классе ее звали "красивый хворост" - за тонкую кость... как давно это было! Еще коса перекинута на грудь - в кулак толщиной. Прощай, улица Стахановская, ты так хорошо видна на этой фотографии. Кто же снимал? Не вспомнить уже. Увеличить на память? Но зачем...

Она не знала, как переехать, кто поможет. Помолилась не помолилась, а просто подумала... и тут же встретила Витю Кокшарова - давно не видела, но знала от мужа, что он уже подполковник, идет в гору.

- А что случилось с Сергеем - посмотрит, как рубль отберет?

Юля все рассказала. Витя пообещал прислать курсантов и слово сдержал. Восемь человек все быстро погрузили в машину и так же быстро разгрузили.

- Куда ставить шкаф, Юлия Петровна?

- Все равно... Какой шкаф?.. А, все равно.

Курсант Александр странно посмотрел на Юлю, видимо, решил подбодрить:

- Остановись, мгновенье, ты прекрасно!

- Да ты у нас интеллигент, - посмеивались другие.

- Да, я интеллигент среди здоровяков и здоровяк среди интеллигентов,сокрушался Александр.

На другой день в почтовом ящике Юли торчали цветущие ветки яблони. Она сразу поняла, что их принес Александр. Последний романтик, но, впрочем, последних романтиков не бывает, всегда родятся новые. А чем он будет отличаться от Сергея? Для того тоже счастье - это "остановись, мгновенье", но на самом деле никогда ведь не останавливался, а хотел добавить стопку-другую... Для Юли счастье, когда день прожила и не нагрешила. Или сняла грехи на исповеди, вот и счастье.

Валентина Лихоед (им дали квартиру на той же площадке) зашла якобы сверить часы.

- Видела я: курсант тебе в ящик почтовый ветки яблони засовывал! И весь покраснел, когда меня заметил.

- Да он моложе меня лет на семь!

- Ну и что. Ты сама выглядишь на двадцать. В зеркало смотришь - нет? Замечаешь, что еще похудела? В больницу бы сходила...

- Мне сейчас надо Арсика в другую школу перевести, за лето оздоровить где-то... У меня еще есть деньги родителей, немного, но есть.

Все связаны жизне-смертными узами. Откуда эта фраза, Юля не могла понять. Наконец вспомнила: из сна. Ей снилось, что она играет ангела в школьном спектакле. И по сценарию нужно прыгать с балкона. Ангелов было несколько, но все боялись прыгать, а она решилась. И медленно летела вниз. Смело. А сверху ей кто-то сказал: "Все связаны жизне-смертными узами".

Через месяц пришло очередное письмо от Вари: поздравляла с новосельем. Снова какие-то стихи:

Отрезок прямой линии затосковал:

- Почему я не луч,

Не стремлюсь в бесконечность?

- Это богоискательство,

Ответили точки,

Но сами вдруг спросили:

- Почему мы не звезды?

- Глупые, - сказала прямая линия,

Вот я мчусь в две стороны,

Прохожу через звезды,

Но какая это ответственность:

Нигде не искривиться!

- А мне еще хуже, - криво усмехнулась

Кривая линия. - Полная свобода

Нас развратила:

Мы пересекаемся с кем попало

И сколько угодно,

А в итоге получается каля-маля...

Одна надежда: встретить художника

Он меня ограничит,

Нарисовав лицо или цветок.

Юля ничего не могла понять... Как все это далеко. Неужели раньше я могла читать такое... Кстати, о художниках! Учительница давно сказала, что Арсик странно нарисовал свою семью: мама с огромными руками, распростертыми чуть ли не на всю страницу, а сам он - ростом с маму. Если бы расшифровать руки матери как гиперопеку, то тогда почему сам он не маленький? Что-то тут странное...

Осенью сын снова попал в больницу с воспалением легких - аллергический компонент беспокоил врачей. В это время Валентина Лихоед похоронила своего Леонида. Юля решила: если Арсика выпишут, заплачу Вале за пригляд, а сама лягу на обследование. Кошачья лапа теперь была уже везде: в горле и в печени, в ногах и руках...

Феликс Прогар всегда на лекциях говорил студентам: от настоящего внимания зависит размер вашего будущего кладбища - там будут лежать те, кого вы могли бы спасти во время операции, но не спасли, потому что знаний не хватило. А знаний не хватило, потому что плохо слушали, как вот вы, например, молодой человек, - у вас кладбище будет очень-очень большое...

Но он никогда не говорил, что сам иногда старается избегать некоторых операций. Если интуиция говорит, что не хочется делать какую-то операцию (хотя видимых причин для беспокойства нет), все равно что-нибудь случится. Или послеоперационное осложнение, или больной умирает прямо на столе.

Феликс Прогар бросил взгляд на непромытый снимок - можно было видеть, что образование перекрыло мочеточник, а вся остальная картина тонула в каких-то петлистых художественных извращениях... Что за жизнь она себе сделала, что так запустила? Мы, конечно, отток мочи для начала наладим через брюшную стенку, чтобы она дальше не отравлялась, трубку выведем вот сюда. Но не лежит душа, что-то будет. Хорошо бы сейчас оказаться дома, где ждет его нетускнеющая любовь - шахматы. Жена, правда, в последнее время часто грозила тряпкой ни в чем неповинным фигурам (включая сюда и фигуру мужа): "Я вам всем покажу!"

Но нечего делать. Срочный случай. Отступать некуда. "Граф попытался отогнать дурные предчувствия"...

Он сказал коллеге Скачкову:

- Сейчас выведем трубку, гистология, потом сердце подкрепим, да еще непонятно, что там у нее с болями в молочной железе. Не организм, а Тришкин кафтан.

Размывая руки, ожидая, когда пациентка Лукоянова окончательно замрет в анестезиологической истоме, Феликс спросил:

- Что же моей пить от аллергии: супрастин или кларитин?

- Бессмертин, - безрадостно буркнул через маску анестезиолог.

"Графиня вскрикнула: "Вы подлец!""

- Давно такого не видал, - ворчал Скачков. - Не в один же день все это произошло! Она с высшим образованием. Не в деревне...

- Справимся, - вяло ободрил его Феликс Прогар.

- Лука ты наш, Лука!

Феликс с жаром вспомнил:

- Привезли, помнишь, Ефимовских? Кричали: последняя стадия (он проглотил слово). А старик пошел в туалет, кровь хлынула горлом, оказалось просто язва.

Скачкову тоже вдруг захотелось, чтоб все было уже позади и он бы выпил немного спирту и пошел по палатам - править позвоночники желающим. Но капельница вот она, больная интубирована, Афанасьич дал отмашку: "Начинайте".

А Юле все-таки показалось странным, что наркоз на нее не действует. Она догадалась, что бригада хирургов ждет какого-то командира. И вот он пришел человек в черной маске. И то снимет ее, то наденет. Ходит тут, раскомандовался, всем под руку говорит... Снимет маску - хирурги двигаются бодрее, глаза - заводные! Наденет командир свою черную маску - все тайком вздыхают, глаза утомленные...

Феликс почувствовал, что пот змеится по переносице. "Повернись", сказал он операционной сестре и вытер лоб - об ее халат сзади.

- Пульс нитевидный. Она уходит!

Юля удивилась, зачем этот неприятный надел маску на все тело. Черную.

- Эта дренажная трубка здесь нужна, как слону сифилис, - заскрежетал Скачков.

- Метастаз на метастазе сидит, - голос Феликса оборвался.

И тут, как будто всего этого было еще мало, раздался частый стук в окно. Феликс подошел еще в маске: с той стороны две синички долбили клювами стекло. И это соединилось у него с упоением, с которым они бились за эту дистрофичную красавицу.

- ...! - сказал он, удивляясь, что восторг не прошел, а перешел в нечто вроде: "Теперь уже не будет мучиться - летальный исход наступил". Мелькнуло и замерцало: хорошо? Да, хорошо, а вдруг бы не было такого фокуса природы, как смерть? И захватывающий восторг до вечера продолжался, мысль о всеобщем космическом избавлении жужжала, не ослабевая. Что-то патологическое? Зима очень холодная, авитаминоз, может, нервы. И в этом году он перестал ходить в шахматный клуб, вот что. Раньше его не очень раздражало, что там (втихую от властей) играют на деньги. А нынче почему-то не смог этого выносить. Пальцы загнул - посчитал. До отпуска оставалось четыре месяца. И тут снова две синички постучали к нему в окно кабинета.

- И вы замерзли? Да, холода стоят... как никогда!

Засиял свет, но не тот, что трогает наш студенистый глаз. Яркость такая милосердная, какую Юля никогда не видела еще. Все было просто и унесено отсюда. Вечные глаза ловили этот нетленный свет, это бесконечное струение Сути. С каждым мигом все помогало. Она выхватила взглядом-шаром все вокруг.

Выделились две фигуры. Две и в то же время одна.

- Мы все знаем. Арсика ждет детский дом.

Тут Юля заметила, что отец выделился ярче:

- Я буду Богородицу просить за внука!

- Проси, чтобы Юлю вернули назад! - озабоченно добавила Любовь.

Вспышки, отрывки каких-то музык, затем помрачения с долбящими ритмами это были сигналы ухода всяких сил. Юля понимала, что она ощущает только в этом вечную борьбу. "На земле мы себя ощущаем отдельно от всех, а здесь границы устанавливаются взаимной любовью!" Ей было навечно ясно, что родителям уже хорошо.

- Мы не хотим, чтобы он оказался в детском доме...

Как только это отзвучало, в небесной обстановке произошла наводка на резкость, и в нижнем углу появилось тухлое здание, битком набитое одинокими детскими существами. Лицо матери Юли было наполнено сияющими слезами, а отец говорил голосом надежды, зовущим со всех сторон:

- Госпоже наша, Богородице, да святится имя Твое, помоги!

Юля увидела вмиг, что слова тут - уже и дела. Только отец упомянул о просьбе, Дева уже встала вдали перед самым большим сгущением Света и, видимо, собралась попросить за горестную Юлю, которая вот-вот оставит сына сиротой. Но это желание Ее уже было молитвой. И все мгновенно вложилось друг в друга. И Сын ответил:

- Верните ее на землю!

- Но у нее обрезаны волосы!

- Так дайте ей косу.

Юля даже не разглядела ангела, который вручил ей обрезанную ее косу. Мелькнул, восшумел и все. Она словно уже знала, что нужно перебирать по косе вниз. И вот уже телебашня завиднелась сбоку, на земле. Значит, уже точно близко земля, есть верх и низ. И все другое. Арсик, скоро я увижу тебя, родной! Она сообразила, что до больницы надо взять левее, пусть эти хирурги зашьют меня как следует, а то что - на живую нитку сметали! Юля поняла: надо взять левее, она искосила косу, а может, ангел помог ей в этот миг, потому что опять что-то восшумело над головой. И тут Юля увидела нянечку Георгиевну, которая выполняла ее просьбу и надевала крестик на тело еще теплое. Еще Юля в своем нисхождении видела, сколько, оказывается, входов и выходов есть во всех наглухо закрытых помещениях. И сверху, и снизу в них беспрестанно входили утешители и соблазнители... Значит, весь мир прорыт этими входами?

Приблизившись к окну, Юля успела увидеть картино-мысли Георгиевны, которыми та жалела сироту Арсика. Но тут Юля соединилась со своим телом, и все выключилось. Человеческими глазами она смотрела на глухие стены морга и пыталась кричать:

- Люди! Люди же! Зашейте меня еще раз.

Но голос почти не выходил из горла. Нездешний свет появился еще раз и пробежался бликом по стене, делая ее в своем пробеге прозрачной. И Юля увидела, что по двору деловито ступают люди.

Вроде бы прошло какое-то время. Закутанный от мороза сторож въехал с каталкой, на которой лежало очередное тело из терапии, о чем говорили штампы на простыне. Усталое лицо санитара-сторожа выражало: "Ну когда же вы перестанете! Я хотел сейчас прилечь немного... А вы сюда да сюда! Одна из хирургии, один из приемного прямо, два ДТП. Куда в такой холод вас понесло, а?" Навидался он здесь родственников. Вот что странно. Все ведь атеисты, а тут атеизм словно слетает. "Как же я на военную хирургию пойду - не поспал, с дымной головой?!" (Забегая вперед, скажем: напрасно студент Б. тревожится о своей голове - на экзамен он не попадет- его увезут с реактивным неврозом.)

Юля попыталась его поманить бескровной рукой, он закричал: "А-а-а-а" и с этими "А-а-а" вбежал в корпус. От страха его крик звучал как бы дурашливо.

- Что случилось? - спросил дежурный врач Скачков.

- Я чуть глаза там не оставил! Как человек медицины понимаю: эта бескровная рука... это пришла! А-а-а! Оживают они!

- Ужысь, ужысь, - вздыхала над ним санитарка.

Она недавно похоронила мужа, но если Никанорыч встанет и снова будет пить да ее бить?! Значит, зря радовалась, что он навсегда успокоился...

Скачков лично отправился в морг. Когда он подошел к Юле, она все еще не могла говорить, а словно шелестела:

- Ра-дуй-ся...

- Что?

- Радуйся, безнадежных надеждо!

Он взглядом умолял ее растаять, как мираж. А словами обещал немедленно зашить-перешить-посмотреть-увезти...

В прожекторе жизни Юля сразу увидела себя - школьницу, потом - невесту, наконец - разведенную жену. И вспомнила огнезрачный престол, который дважды видела в печи... Зашьют, сто свечей поставлю Богородице!

В операционной Феликс Прогар снова услышал стук в окно. Он уже знал, что это синички. После такого решил внимательно их рассмотреть, но ничего особенного не нашел: птички как птички, ну разве что похожи на двух горбоносых старушек.

- Так, - сквозь зубы проговорил Скачков, - метастазы где?

- Ошиблись. Это были не метастазы, а просто похожие...

- А похожие... где?

- Не знаю.

- Не был бы я кандидат медицинских наук, в Бога поверил бы!

...Потом, когда хирурги все перешили и оправились, они говорили друг другу, что, конечно, природа так сильна, и у организма такой запас прочности! Кутузов тут мелькнул с турецкой пулей, пролетевшей через всю голову, и Ленин, конечно. Так уговаривали они друг друга, выставляя на стол заветные мензурки со спиртом. Лишь один растущий молодой талант Клинов перед тем как выпить перекрестился. Тут все навалились на него с жалостью: путевку в Усть-Качку дадим, курс антидепрессантов... А он им говорит:

- Мне и так хорошо. Я все понял.

Афанасьич, анестезиолог, за спиной Клинова покрутил у виска: мол, все больше ему не говорите ничего. И вообще об этом не надо. Но остановиться было невозможно.

- Она же ушла у нас на столе, - разводил руками Феликс. - А вот дышит, и глаза блестят. Я специально глаза посмотрел - блестят.

- Ну и что блестят? Подумаешь, - Афанасьевич видел, что мужики натурально не в себе, но значит, мало выпили; он подлил всем побольше.

Скачков заговорил отрывисто, как пародист на эстраде:

- Ну, я вскочил, лечу, прибежал, говорит... "Радуйся!"

Клинов, приняв добрую порцию спирта, решился на целый рассказ: мол, дед по секрету... Это... к Сталину приезжал один священник, и ему было видение-знамение или как... что надо вокруг Москвы обнести икону Богородицы, тогда немцы не войдут, а уже куда обнести - они на подступах, и что придумал Сталин - на самолете облетели с иконой!

- Вот что интересно: кто она такая, что ее вернули сюда? - спросил Феликс Прогар. - Надо изучить... по карточке. История болезни, то-се.

А по палатам уже рос и ширился слух о чуде, рождались подробности: свет в морге был немилосердный, глаза не выдерживали. Воскресло уже пять человек. Потом - семь.

А Юля очнулась в палате, но не решалась открыть глаза. Попробовала мысленно прочесть "Символ веры" - получилось! Значит, память со мной!.. Арсик, скоро мы увидимся...

- Смотрю: тут трубка из меня торчит, там обрубка - куст такой из человека сделали, - говорила низким грудным голосом женщина на соседней кровати.

- А ко мне слетел сегодня сон, - начала рассказывать другая. Хорошева, ты почему отключилась от наших бесед?

Забегая вперед, скажем, что Хорошева здесь не скажет ни слова - она отключилась на трое суток: как потом выяснилось, сочиняла грандиозную благодарность врачам и сестрам.

В это время на каталке привезли вновь прооперированную. Оказалось, что каталка не снижается - сломалась. Сестра выбежала, а больная слезла и отвезла каталку в коридор, вернулась и легла на свободное место. Приехала сестра с пустой каталкой и закричала в ужасе:

- Каталка где?

- Чего кричите? Я ведь не украду ее, - ответила новенькая. - Отвезла в коридор.

- Да как вы не понимаете: я хотела вас со сломанной переложить на другую, снизить и потом - на кровать... - не договорив, сестра убежала за хирургом.

Все забегали. Примчался Феликс Прогар, стал осматривать швы.

- Что, понравилось тебе что-то у меня? - спросила новенькая игриво.

- Мне сейчас не до шуток! Проверю швы и бежать...

- Вот бы мне с вами пробежаться. Вы куда?

- У меня будет двадцать минут у трупа.

- Труп, наверное, холодный... мне двоих не разогреть.

Юля не выдержала и открыла глаза: новенькая разбитная девушка ресницами приглашала хирурга... потом... куда-нибудь... Какой-то грубый оптимизм излучала вся эта сцена в послеоперационной палате. Нужный всем.

Когда Феликс Прогар ушел, новенькая представилась:

- Марго. Я им говорила: все там у меня уберите, чтобы я могла сколько хочу и когда хочу. А они: мы не там режем, мы аппендицит...

- Марго, у нас тут лежит знаете кто? Воскресшая, да-да, - сказала женщина-куст и тоже представилась: - Меня зовут Валерия.

- А меня - Юля, - представилась тихим голосом Юля.

- Хитрая проснулась! Ну вы и хитрая! Мне и раньше говорили, что верующие специально хитро организуют чудеса, чтоб всех обмануть... но я в первый раз воочию вижу!

- Бог свидетель, я ничего не организовывала, - растерялась Юля.

- Вопрос так не стоит, - сказала Марина, к которой слетел сон.

- Вопрос не стоит, и это подчеркивает импотенцию его, вопроса, отрезала Марго.

На нее так цыкнули, что она заповторяла все слова из предыдущего диалога: "Ну, организуют чудеса, чтоб всех обмануть, верующие, дальше что?"

Но в этот миг прибежала нянечка, у которой недавно умер муж. У нее все лицо уже сбежалось в рот, который тоже уносился куда-то внутрь, оставив узкую щель доброй улыбки:

- Ты, наверно, какая-то необыкновенная, раз тебя оживили ТАМ? зашептала она. - Или сын необыкновенный?

Юля отрицательно покачала головой.

- У Бога разряды, думаете, есть какие-то? - шепотом отвечала она. Если и есть, то все наоборот: кому много дано, с того много и спросится.

И уже через минуту Юлю на каталке суматошно повезли в другую палату, у дверей с перепугу поставили двух милиционеров. Им сказали, что ужасная Лукоянова нарушила все законы (забыв добавить, что это законы природы). Две недели они пасли дверь.

Вот как так получается, что, когда выбирают пару людей, один из них маленький и толстый, а другой - исключительно высокий и сухопарый?! Милицейские взгляды просто выметали больничный коридор. Юля была одна в палате. И стражи прожигали взглядами каждый раз молодую медсестру, входящую к больной, так что юная Катя чувствовала приятное волнение, понимая их внимание в нормальном смысле. Милиционеры как бы ненароком, игриво, прижимались к Катюше. И не знала она, бедная, что каждый из милиционеров бедром прощупывает карманы ее халата: нет ли там диктофона от враждебных радиоголосов. Говорят, две передачи уже было, и несли такую чушь! Пермь назвали старинным сибирским городом, Лукоянову возвели в дворянство, но потом, правда, опровергли. Якобы им позвонили из ФРГ и сказали, что у Юлии Петровны в Германии отыскался дядя, из коренных крестьян. Милиционеры от нечего делать высчитывали, сколько лет дяде Юли, оказавшемуся в Германии. Если его угнали немцы в сорок первом, а было подростку четырнадцать, то... Забегая вперед, скажем, что кое-что хорошее от наличия милиционеров все же случилось: в конце концов красавица Катюша вышла замуж за одного из них (того, который высокий).

Студент Павел Тилайкин в морге застонал от скуки вслух, и ему ответил стон из глубины холодильника. Он оглянулся: уже несколько дежурств его мучили эти ослышки! С тех пор как воскресла Лукоянова и напарник Паши, свидетель случившегося, попал в больницу, сам Паша уже сколько раз подбегал к месту рождения звука, а то и на цыпочках подкрадывался, страшась столкнуться с кем-нибудь из восставших. Третий сменщик - странный старик Котилло - уже донимал Пашу страшильными сюжетами: то у него якобы летаргические девушки вспархивали с прозекторского стола, то оттаявшие граждане будили сторожа. "Прикинь: я задремал, а клиент за ногу дергает". Паша оглядел холодильную камеру: ничего уже нет в этих фигурах, кроме скопища медленно гаснущих клеток. Как там мы проходили: нейроны окочуриваются через пять минут, клетки в крови - через два часа и тэ дэ. Он еще раз вздохнул. Странное эхо сегодня: возвращает вздох с какой-то подвывающей добавкой. "Я тебя, зараза!" - горячо шептал Паша. Или собаки, или бомжи, или бомжи, или собаки. Забирались и те, и эти, всякое бывало на памяти Паши. Он подрабатывал здесь уже третий год. Сам же считал себя мудрым и бессмертным. Казалось, что все жизни и все опыты лежащих вокруг тел спрессовались в нем. Так что же было? Какие звуки? Вооружившись штыковой лопатой, он побрел по ярко освещенному коридору морга. Стоны и поскуливания плыли такие, что можно было призадуматься. Наконец Пашу осенило: в камеру забрался сам Котилло, в голове того, старика, потрескивает "Северное сияние" (медицинский спирт- 60%, газировка - 40%). Никого, однако, не обнаружив, Паша решил успокоиться записыванием своих мыслей и впечатлений. "А ведь это рассказ получается", - понял он и стал выбирать себе красивый псевдоним. Забегая вперед, скажем, что сейчас он известный писатель, живет в Санкт-Петербурге. Но его псевдоним мы не будем здесь раскрывать - не имеем на то его разрешения...

Юля не понимала, почему ей дали первую группу, ведь руки-ноги-голова все в порядке, но, впрочем, и понимала. Еще в больнице медсестра Катя шепотом поведала, что хирурга таскают и обвиняют, будто бы он задел во время первой операции не тот нерв, а анестезиолога - что передозировал наркоз. С самой Юлей несколько раз беседовали и советовали молчать, никому ничего не рассказывать, не проповедовать.

- Я и не проповедую!

- Вообще об этом не говорите никогда.

- Я не могу. Я должна...

Валентина Лихоед однажды принесла Юле газету со статьей, честно говоря, весьма сумбурной: есть, мол, мнение, что пора оживить антирелигиозную пропаганду, ибо есть всякие явления природы, которые выглядят, как чудо, но только - для темных людей! А на самом деле все это не что иное, как волновые процессы и магнитные игры от взрывов на солнце. Природа-матушка, она ведь такая сложная, брат! Она ведь заковыристо-хитрая, почти и не знает, что делает.

Народ - он разнокипящий.

Одни сразу поняли, что было что-то такое чудесное в родном городе.

Другие - народные мыслители, Кулибины-Можайские, говорили о чрезмерных запасах сил организма.

Третьи вспоминали, что 26 января в шесть с четвертью в окрестностях населенного пункта Дивья потерпело крушение космическое блюдце, после чего в рядом стоящем утесе образовалась расщелина, по которой старушки со всей области бодро вползали наверх, приобретая необыкновенную молодость (так что даже многие из них после поступили в техникум).

А четвертые посмеивались: эх, народ ты наш народ, каким ты был до революции темным, так тебя советская власть и не переделала, что тебе надо еще, народушко, что?!

И это все бурлило, несмотря на то, что городское общество "Знание" от Башни смерти до самых до окраин произвело ковровые бомбардировки лекциями о ложных чудесах. Одновременно радио и телевидение переполнились выступлениями ученых об успехах советской реаниматологии. "Не чудо, а установленный научный факт". Это утверждалось в разных вариантах. Оно, конечно, можно у нас воскресить любого, но не при помощи какого-то фокуса, а силой самой современной науки. Но тут самая ничтожная часть населения не поверила властям: какая реанимация, если Лукоянова лежала уже в морге?!

29 июля Юлю вызвали в КГБ. В кабинете сидел смутно знакомый Юле человек.

- Генка, ты, что ли? Так ты же в Армении!

- Отец заболел, я попросил о переводе сюда.

Она подумала, что его специально вызвали, чтоб воздействовать сильнее на нее, но он сразу развеял ее подозрения: сейчас пойдет и доложит по начальству, что ему нельзя с нею работать, так как они учились в одном классе. Но и не только учились! Генка выделял Юлю в классе, один раз на перемене задал такой вопрос: "Ты знаешь одно из самых совершенных творений природы - еще Дарвин посвятил этому свой гимн?!" - "Бабочка, что ли?" "Бабочка вообще ни хрена не делает, только летает". - "Ну кто же?" - "А вот кто!" И он показал дождевого червя в банке. Нашел, чем испугать. Она в огороде этих червей видала-перевидала... Потом родители Генки получили квартиру с городе, и он стал учиться в другой школе. Доходили слухи, что он работает в КГБ, но в Армении... Только... у него же зубы были - свитые в косу, а сейчас - голливудская улыбка прямо. Ну, сменили, выправили, в этой организации нужны люди неприметные.

Как дочь шьющей матери, Юля с первого взгляда уловила, какой мир искусства скрыт в скромном сером костюме, что на Генке. Словно лекала другие были, по которым сшито. (Сейчас слово "лекало" не звучит с такой волшебной силой, как тогда.) Такой же костюм, как приросший к фигуре, Юля увидит вскоре на своем дяде из ФРГ. Об этом дяде и говорил что-то Генка: мол, его, брата Юлиного отца, в двухлетнем возрасте не повезли в ссылку, а оставили у крестного, потом немцы угнали в Германию... КГБ его разыскало, он за нею приедет: дядя Ганс/Иван Лукоянофф. Тут же, заметив Юлин меряющий взгляд, Генка довольно сказал:

- Это нам из Японии привезли.

Многолетняя ухоженность Геннадия Витальевича при невнимательном взгляде могла сойти за породу. Но при внимательном взгляде Юля разглядела некую общую несвинченность ухоженных черт.

- Может, скоро вообще наш придет к власти, - продолжал он особым доверительным голосом, - так что зря нас не любят - мы все больше и больше силы набираем.

- Андропов, что ли? - поразилась Юля, потому что Андропов только впечатление тела производил (видела его фотографию в окружении других политбюровских божков).

- Леонид Ильич очень-очень болен, - с заботой сказал Генка. - Все ведь не вечные. Это лишь кое-кто верит в чудеса, потому что... научная база не проникла в массы.

Не дай Бог, если кэгэбешник заберется на верхнюю ступеньку власти, думала Юля, ведь их не любят, а отсюда комплексы. Это будет сплошной детдомовец, сплошной Сережа Упрямцев - выпил и сразу: "Я вам всем покажу! Вы у меня поплачете-попляшете!"

Маленький человек, сколько надежд питали вокруг тебя умные люди, сколько мечтали: вот ты вырастешь! А он и не думает расти, он лишь планирует подравнять всех под себя (или ниже).

- Юльк, а почему ты не сменила фамилию? Я-то думал, что ты давно не Лукоянова!

- Долго объяснять... советская власть все сделала, чтоб наш род прекратился... а мы не хотим. Фамилию вот хотя бы сохраняем.

- Ну, хорошо поговорили, - с облегчением завершил беседу Генка (в глазах его был ужас: если она будет всем говорить то, что думает, то с нею сделают... сделают... а вот ничего и не сделают, сами же говорили, что нельзя ее уничтожать, а то эта "сука по небу полетит, и все полетят с должностей"). Он так поспешно убежал, что Юля поняла: она его больше не увидит никогда в жизни. Как хорошо, Генка!..

Ей принесли чаю, и юноша, подавший чашку, исчез в каком-то шкафу. Пить Юля не стала: вдруг там что-то подмешали. Вскоре пришел невысокий лысоватый человек. Видно, что он себя изрядно накрутил, потому что кипел возмущением не из собственной сердцевины, а по поверхности. Его розовые черты лица перепончато дрожали.

- Итак, известное событие с вами произошло... какого числа тысяча девятьсот восемьдесят второго года от гипотетического Рождества Христова?

Эх, сам ты гипотетический - сомнительная личность, подумала Юля. Он смотрит на меня так, словно у меня взгляд антисоветский, дыхание антисоветское и каждое движение антисоветское.

Дрожь лица перекинулась у него на голосовые связки, и он завизжал:

- Сука! Ты будешь отвечать резко, четко, без заминки?! - и он поводил кулаком возле ее подбородка, а потом схватился за сигарету.

Юлю никогда никто не называл сукой до этого мига, даже Сергей во время подпитий максимум, что мог сказать, это: "Я вам всем покажу!"

"Господи, подскажи, как спастись!" - испуганно бормотала она.

В это время кэгэбэшник, показывая, как его расстроила подлая фанатичка, щелкнул газовой зажигалкой, чтобы закурить. Вдруг высунулся длиннущий язык пламени и одним махом слизнул у мучителя ее сперва и ресницы, и брови, потом перекинулся на волосы. Запахло так, как у них на Стахановской осенью, когда резали и опаливали свиней. У Юли был пиджак на локте - еще ничего не поняв, она бросила его своему мучителю. А он сразу закутался и выбежал вслепую, вытянув руки и громко мыча от того, что припекло. Юля слышала из коридора его громкие заикания:

- Это все она, он-на! В-вс-се она...

У нее ручеек потек по спине между лопатками. Она, конечно, слышала, как здесь пытают! Что делать? И вдруг в запредельной тишине здания стали слышны какие-то нормальные слова:

- Она - зажигалка - сама...

- Валера, я так за тебя испугался!

- Слишком с-сильно я крутанул просто.

- "Скорую" вызвать?

- "Скорую" не нужно - глаз видит.

- А что болит?

- Просто ожог на лбу...

Комплексы комплексами, а где-то они кончаются. "Я вам всем покажу!", а как прихватило, так заговорили человеческими голосами, и потрясены, и сочувствуют, и готовы помочь. Ну, а с другой стороны, даже шакалы в стае не едят ослабевшего товарища... Получается, что выход один: ушибленных, закомплексованных должно быть меньше, а значит - меньше КГБ... Спецслужбы должны занять свое рабочее место - ловить шпионов, маньяков, и тогда их будут уважать.

Юля заметила, что она бессознательно приняла позу жертвы: голова набок, позвоночник согнут. Надо бы выпрямиться! Но она не смогла этого сделать тело не слушалось, замерло словно. И за какую часть ущипнуть себя, чтоб тело задвигалось?

В этот миг вошел третий - с веселым животом. Было ему лет пятьдесят: лицо-то уже книзу стекает, как бы к земле, наверху - в глазах и на лбу остатки усилий к пониманию. Он воздел руки:

- Ну, обжигающая и испепеляющая! - и изобразил веселыми короткопалыми руками, будто он возносит чашу с чем-то пузырящимся, радостным, золотым. Все будет хорошо.

И он ей поведал, что КГБ, конечно, бывает всякое, но для нее, Юли, оно нашло дядю в ФРГ. С каждым его ласковым словом весь мир вокруг все более и более вылизывался страхом, и тогда она решила гоношиться:

- КГБ - не оно, а он!

Тут молитва, задержанная мерзким страхом, пробилась сквозь эти липкие комки и заструилась опять по кругу: "Царю Небесный", "Верую", "Достойно есть", и снова "Царю Небесный"...

Он посмотрел на нее и сказал:

- Этим настроем вы мешаете нашему... вы не помогаете мне спасти вас!

Юля вдруг ясно увидела всю его внутренность, но не тело, а другую. С виду-то все как у людей: две руки, две ноги, мысли - мечты о курорте, и как ему хорошо, что в нем все привычно стекленеет во время спецбеседы. И все же Юля видела, что под толстым фиолетовым стеклом душа его бьется, разевает рот в удушье и хочет очередным толчком, самым последним, передать, что она есть.

Река пота на спине была у Юли такая: уносила силы в землю. "Для того Ты меня послал обратно, чтобы... сейчас так?"

- Ваш дядя - Ганс Лукоянофф - сейчас очень богат!

- Я не поеду в Германию, - сипло сказала Юля. - У меня здесь родные могилы.

Он секунду думал над ее очередной хитростью, потом сказал:

- Денег даст вам, по крайней мере, и вы переедете, куда хотите.

- У меня подруга в Москве.

- Вот, туда и поезжайте! А то тут вас все знают, безобразные слухи. Они и нас огорчают, мы вынуждены вас огорчать. А кому это надо?!

- Но в Москве еще больше вас... - она язык чуть не перекусила пополам, чтоб не сказать такое, после чего она уже никогда отсюда не выйдет,- таких вот работников (неловко закончила, но в рамках внешней приличности).

- Я вас понял. Завтра сидите дома. Мы вам обеспечим встречу с дядей. Он плохо говорит по-русски, с ним будет переводчик...

Э-э, дядюшка-то, наверное, подменный, мой уехал в четырнадцать, так он не может забыть материнский язык.

Но мы-то знаем, что дядя оказался настоящим: он - копия Юлиного отца, Петра Борисовича. На секунду она даже подумала: уж сходить с ума, так сходить, может, его загримировали. Поэтому она так почти взасос его целовала (то в одну щеку, то в другую) - проверяла, нет ли косметики, тонального крема какого-нибудь. А дядя Ганс (Иван) в свою очередь говорил: "Я радый... Арсик - ксерокс моего внука... Антон!" Переводчик откровенно скучал: видел, что дело рассасывается, наверняка ему будет премия, а эта хитрожопая дура уедет в Москву для головной боли тамошних коллег... купит дом в Подмосковье, все равно...

* * *

Казалось бы, Юля сама видела, что ее родители живы там, наверху, зачем трястись над этими могилами! Но на самом деле они стали ей еще дороже - как врата, через которые они ушли туда.

Юля и Арсик пришли на кладбище перед самым отъездом из Перми - билеты были уже в кармане, чемоданы сданы в камеру хранения. Они собирались обложить дерном провалившиеся места на могилах, покрасить заново оградку. Они уже привыкли выделять топтунов из пейзажа. Для Юли фигура топтуна, ничем не отличавшаяся от других, словно была обведена фломастером. Впрочем, те и не особенно скрывались...

- Расскажи еще, как дедушка на цыпочках ходил, - попросил Арсик.

- Утром, чтоб не разбудить меня и маму, твою бабушку, он без тапок, на цыпочках, выходил во двор кормить поросенка...

Ветер водил за нос принесенными издалека непонятными запахами. Память тускнеет - о, если бы она была такой же яркой, как у святых, которые каждую секунду помнят о высших мирах! Юля многое забыла из того возлетания из морга, но понимала ясно: с тех пор она стала еще больше любить эту хрупкую, земную, незадачливую жизнь, которая по сравнению с той, вечной, была такой больной и щемящей.

- А Варя хороший дом нашла для нас? - спрашивал в который раз сын.

- Варя плохого нам не сделает, ты же знаешь, Арсик!

Целый год ушел на телефонные переговоры с подругой, наконец она присмотрела им домик в Клязьме: две комнаты и кухня. На невидимом воздушном круге Юля вернулась к своему топтуну. Очень у него был довольный вид - как у земледельца, который вспахал хорошо свое поле. Ей было открыто, что он с удовольствием занимался своей работой: видимо, какая-то склонность к подглядыванию врожденная. Но мало ли какие у всех склонности кишат. Один говорит: "Я не виноват, что меня тянет к рюмочке, к умничке", другой "голубой", третий - воровливый. Раньше люди рассуждали проще, видимо это испытание, которое свыше, и, пожалуй, временами они чувствовали азарт: "Эх, сейчас схлестнусь с рогатым, я ему не сдамся!" А сейчас все больше заботятся о сохранении своей уникальности. На самом деле битва человека с темной силой всегда проходит уникально. Если б о такой уникальности думали...

- Я буду приезжать к вам! - сказала Юля родителям и отправила Арсика погулять подальше от краски (аллергия продолжала его мучить).

Прозрачно ветвится нагретый воздух, трепещут две бабочки, в отдалении бродит топтун. Сын кашляет. Пермское время Юли иссякает. Мыслей вдруг стало так много, что они толпились со всех сторон: и кресты - мысль, и бабочки мысль, и только бедный топтун - как провал во всеобщей мыслительной способности. Где-то на окраине ее сознания мелькнул Василь Васильич. Он в самом деле промелькнул на днях на большой скорости, в обманной надежде, что она будет его притягивать. Но путь его лишь слегка искривился - силы притяжения Юли иссякли, и он ушел безвозвратно в мировое эротическое пространство - гладко выбритый, словно отполированный бритвой.

Объяснив родителям, что пора на вокзал, Юля позвала сына. Она заметила, что фигура, словно обведенная фломастером, последовала с кладбища за ними. Они еще не дошли до ворот... навстречу шел Сережа. Какое-то неназванное время Юля стояла, как одна оболочка. Потом пришли вопросы: "Неужели это ее бывший муж? Вот он какой - таким был задуман Богом до своего рождения". Но это оказался совсем неизвестный хороший человек. Читатель уже ждет, что сейчас будет встреча, на будущее намек, и что неизвестный симпатяга побежит за Юлей, бросив все, в том числе и встречу с другом у входа в вечный свет? Юля подумала: хорошо, что вы, атеисты, хоть на кладбище что-то понимаете не одни вокруг унылые атомы. Он прошел мимо. Теперь скорее на вокзал.

Сторож у ворот сидел неподвижно с видом летописца. Чувствовалось, что невидимая запись идет беспрерывно. Сторож думал: "Вот идет женщина, с которой хорошо бы поговорить! Хоть бы она спросила меня о чем-нибудь (и он высоко поднял руку, якобы смотрит время).

- Который час? - спросила у него Юля, чтобы свериться часами.

Сторож встал и отрапортовал:

- Местное время четырнадцать часов три минуты. Сегодня двадцатое июля одна тысяча девятьсот восемьдесят третьего года. Давление выше нормы. Но скоро будет падать.

* * *

В 1999 году полковник (в отставке) Упрямцев приехал в монастырь, чтобы увидеться с Юлей. Обитель стояла на холме, и все - миряне и монашки напоминали Сергею, уже взобравшемуся наверх, героев вестерна, которые, тяжело пригнувшись, идут на преодоление судьбы.

Рядос с ним стояли двое, возможно, муж и жена - развернули свертки, перекусывали, переговаривались. "Благодать". - "Благодать". - "Ты чувствуешь?"- "Да". Голос у мужчины был, как у Ельцина. С тех пор как Сергей увидел по телевидению президента со свечкой в храме, он про себя твердил: "Так вот что! Значит, это на самом деле правда? А я-то, а я-то... надо успеть!"

Сергей, словно с кем-то споря, замечал, что вот, монахи-то, не только о небе думают. Идет стадо коров немалое, а здесь постройка грандиозная хозяйственная начата, чуть ли не цех будет. А с другой стороны, они ведь есть-пить должны.

Куры у него под ногами занимались своим глупым клеванием, а петух вдруг замер на ходу и посмотрел куда-то вдаль, этим показывая, что опасности бегут от его огненного взгляда. Затем он побрел, по-гусарски загребая ногами, и вдруг на него напал припадок кукарека. Откричав, он в изнеможении оглянулся - и вот уже с видом Шварценеггера рвет когтями землю, показывая, что силы-то у него есть.

"Да! - вскинулся вдруг Сергей: - с чего это я уставился?" А вот когда Арсику исполнился год, он был ростом с петуха. Это был другой петух, лукояновский, на улице Стахановской. Арсик недавно научился ходить и всем подражал: то примерял стригущую походку отца, то важную кулачную поступь темно-красного петуха, который шел, словно иллюстрируя всем известную сказку (вот-вот под мышкой появится коса, которою он выгонит лису из избушки лубяной).

Сергей думал, что, конечно, от монастырской жизни у Юли пергаментное лицо, но не сомневался, что узнает ее. Ведь эти брови казачки - они бегут над глазами прямые-прямые, и вдруг - резкий слом, от которого сердце ухает вниз... Но она подошла, повязанная платком глухо, никаких бровей не видно. И все же он сразу узнал ее: то же розовое лицо, разве что глаза словно посветлее.

- Здравствуй, Сережа! Я письмо твое получила... Арсений гостит у меня, сейчас подойдет. Он женат, ждут первенца. Его рукоположили, - иссякнув новостями, она замолчала, говоря взглядом вот что: "А теперь расскажи о себе - зачем вдруг приехал?" (а то, что она думала в глубине, Юля перехватывала на полпути к взгляду и не пускала наружу: "Ой, Сережа, какой ты весь животами со всех сторон обложенный стал. А раньше у тебя гири-гантели по всем углам. Может быть, ты улетал в свою вину перед нами, а тело без присмотра все загребало в пределах досягаемости и совало в себя").

Он всегда искал самое основное начальство. Одно время по училищу прошла эпидемия вызывания духов. Курсант Кокшаров (кстати, в гору идет - надо поздравить его с очередным званием) спросил у блюдечка: "Когда я сдам дисциплину 34-10?" Само собой предполагалось, что духи настолько выше, что даже знают, какой засекреченный учебный курс имеется в виду под "34-10". А Сергей тогда спросил, в каком чине он выйдет в отставку. Блюдечко недолго думало: генерал-майором. Он тогда еще огорчился: почему не полным генералом. Юля смотрит так вопросительно, вот-вот спросит, с какими звездами я попал на гражданку.

Но она не спросила. Подошел Арсений, сын, а теперь его нужно называть "отец", вот времена, и познакомил со своей женой, то есть матушкой. Матушка Наталья по контрасту с мужем выглядела очень нарядно: в обширной шляпе из мелкой соломки и в необъятном длинном платье из ситца в мелкий цветочек, месяце так на шестом, прикинул Сергей.

Юля вздохнула: непонятно, для чего тебе эта встреча нужна, но, может, зачем-то это нужно.

Сергей слышал какие-то слухи, даже, кажется, Кокшаров писал ему в Москву, что Юля участвовала в каком-то нелепом шоу с воскрешением якобы, на что только эта церковь не пойдет... чтобы... Он опасливо посмотрел вверх: прости, забыл, где нахожусь. Видимо, Наталья, невестка, знала все и относилась к Сергею без тени родственного чувства. От ее колючего взгляда Сергей побагровел, отвернулся в сторону и кинул в рот таблетку.

- Вот что я хотел... Арсений, у тебя есть брат. Николай, - отдышавшись от сердечного стрекотания, сообщил Сергей.

Юля положила узкую руку свою на грудь и нетерпеливо заперебирала пальцами. Сын слабо улыбнулся: мол, принял к сведению.

- Давайте обменяемся телефонами... со временем будет видно.

- Спешить некуда, - добавила льда матушка Наталья. - В ближайшие два года мы будем в цейтноте.

После всех приличных слов расставания Сергей шел и плакал, надеясь, что тот Маршал, который на небе, понимает, для чего он приезжал сюда. Подумаешь, не сказал пары фраз каких-то: "Юля, прости", то-се...

На него оглядывались миряне, но не потому, что он плакал (многие сюда приезжали с проблемами), а потому что в последние годы Сергей стал сильно походить на Зюганова. Впрочем, Юля этого не заметила - не смотрела вообще телевизор.

На другой день Юля получила бандероль от Вари - там была книга стихов, изданная в Израиле, где Варя с мужем и двумя дочерьми жила уже двенадцать лет. Среди прочего подруга писала: "Когда будете в Париже, обязательно загляните на бульвар Сен-Мишель - там такие музеи!"

Юля показала письмо сыну, он покивал:

- Да, конечно, ведь Париж начинается прямо вон за тем лесом - просто все некогда как-то туда отправиться.