«Якутия»

Мир есть мое развлечение. Якутия вырастает из всего, как подлинная страна, существующая в мире, полном любви, изумительности и зла. Она таит в себе тайны и пустоту, обратимую в любое откровение этого света, который присутствует здесь, как неизбежность, или сущая красота, прекрасная, словно смысл чудес. Слава есть откровение ее образа; тайна есть ее истинное бытие; легенда есть ее высшая цель; смирение есть ее качество; восторг есть ее величие; победа есть ее будущность и лучшее из всех ее проявлений. Ее земля подобна огню, или волшебному коню, летящему в рай. Ее земля подобна незыблемости срединного пути, разделяющего небо и землю. Ее земля подобна пашне, жаждущей семян и бороны. Ее земля подобна орлу, смотрящему на скалы с гордостью истинного царя выси. Ее земля простирается здесь, словно необъятная плоскость, служащая моделью для вечности. Ее земля покрыта белым льдом, как фатой новобрачной, и снег падает на ее поверхность беззвучно и легко, будто желая ее ласкать и любить. Ее земля существует в мире, как конкретная истина, явленная в определенный миг действительности среди смертей, идей и воплощений. Ее земля черна, словно пространство, и тяжела, как суровое бремя у существа, сознающего свой высший долг. Ее земля красна, словно губы любимой, и огромна, как синее небо над всем. Ее земля бела, как будто самый первый снег творения, и легка, как чистая невинная душа. Ее земля есть все; ее земля есть воплощение ее имени. Ее земля есть гибель ее идеи; ее идея есть ее суть. Ее имя есть слово, состоящее из звуков, в которых заключен целый мир. Ее имя есть истинный полет; ее имя есть Вселенная, замыкающаяся сама в себе. Ее имя есть тайна, вызывающая страх и трепет. Ее имя есть ответ, не требующий вопросов; и каждый знающий ее имя, знает и все остальное. И все остальное есть ее имя, так же, как и все остальные есть ее имя. И если существо способно сказать нечто, то оно говорит ее имя, а потом наступает все, что угодно, и никто не умирает в самый первый миг. И когда ее имя было произнесено впервые, это было настоящее сотворение, но ничто не может быть сотворено, что не существует. Ибо ее имя всегда было и всегда будет, как и она сама, и никто не в силах познать ее, без того, чтобы не ужаснуться. И ее имя похоже на полет радужных птиц, летящих в лучшую страну. Ее имя звучит: Я-ку-ти-я, и ничего другого. Ее имя похоже на сон.

И когда ее имя возникло, ее реки вздрогнули; и когда ее реки вздрогнули, ее душа очнулась от грез; и когда ее душа очнулась от грез, ее горы не сделали ничего; и когда ее горы не сделали ничего, ее лучший житель нашел свой путь и свой знак.

И ее тайна есть ее река, так же как ее желания есть нечто высшее вообще. И ее горы есть сокровенность, радость и величие, а ее нежность есть ее море и подлинная блистающая глубина. И любовь сияет в образе ее, как абсолют, сверкающий в каждой дурацкой вещи мира. И любовь сияет в образе ее, как абсолют, сверкающий в каждом лучшем предмете мира. И любовь сияет, словно солнце, встающее над этой страной. И когда встает солнце, ее лошади играют в лучах зари, как дети, или музыканты, или друзья; а ее реки становятся истинно бездонными и золотыми, и ее растения горят огнем жизни и тепла, а ее земля остается такой же, как всегда. Ее дух, словно спрятанная суть, таится в ее изумительных недрах и рощах, а ее поляны полны красных и синих ягод, светящихся в полумраке диких лесов, как невероятные глаза ее великих жителей, сквозь которые виден вечный дух этой страны. И духи ее сильны, как ее герои, а ее предметы прекрасны, как ее сны; и ее горы великолепны, как ее девы, и все, что есть, есть она, и все, чего нет, есть она. И она есть все, и через нее все происходит и существует, и если есть что-то, что есть все, то это она. И ее название есть чудо, а чудо есть любовь.

И ее душа возносится над ее прекрасным телом, словно солнце, или ангел, или боевой флаг. И когда ее дети увидели свой главный сон, они поняли истину, и страшная вера воцарилась над их садами и домами, и озарение пронзило их, как волшебный меч, и тайны предстали перед ними, будто откровения, или духи, или деревья. Но ее конец невозможен, так же, как и невозможно ее начало; и ее конец есть ее начало, а ее начало есть начало всех остальных чудес. Она похожа на фею в звездном платье с улыбкой.

Что можно сказать о ней, когда слова есть высшая реальность, но не есть реальность? Что есть страна, как не она? Ибо не существует мира без стран, и не существует жизни без минут, и не существует уборной без говна. Существует лишь прелесть под небом, множество тайн в глубинах морей и стран, и несколько существ, имеющих смысл. Все остальное есть все, а все есть она, и она называется Я-ку-ти-я, и ее можно любить как Родину, или ненавидеть.

Ее рыбы добры и плавают в ее реках, меча икру. Ее птицы жирны и летают в ее небе, откладывая яйца. Ее звери быстры и бегают в ее лесах, умирая, когда приходит их срок. Ее люди сильны и ходят по ее земле, высоко подняв левую руку. Ее собаки больны и ползают по снегу, мерзко ощерясь. И нет смысла в воде.

Вода есть ее дитя, лучшее призвание, ловушка света, огонек в ночи. Страсть движет ее чувствами и реками, как великий промысел, сотворенный для этого мира и страны. В ней воистину есть все; и если существу нужно нечто, или ничто, то он найдет здесь любые явления и события - всегда прекрасные и величественные - и выберет именно то, что по-настоящему должно быть с ним; и счастье, как немеркнущее солнце всегда будет светить над его судьбой. Ибо река есть символ земли, или страны, так же, как свет есть присутствие тепла, или любви. И синий цвет становится голубым и белым, а тьма остается тьмой, пока огонь не зажжет факел смысла над грустной бездной. И синий цвет превращается в голубой и в белый так же, как черный ночной цвет преображается и умирает под нарастающим сиянием зари. Наверное, река есть самое главное, поскольку она состоит из воды и земли; а вода есть женщина, и земля есть мать; и поверхностное натяжение - эта задумчивая нежная гладь - есть выражение некой доисторической, вселенской невинности, нарушаемой постоянно каждым легким веселым ветерком, или лодкой, но вновь, с неизбежностью живота будущей роженицы, рост которого неуловим и неумолим, рождаемой своей умиротворившейся обладательницей. Итак, именно река действительно есть у нее, и можно лишь увидеть ее реку, чтобы понять всю ее, и можно только один раз войти в ее реку, чтобы стать ей. И только одна река возможна!

Река есть ее красный закат, ее сон о будущем, ее герой и пророк. Река есть начало и конец, дно и высь. Река похожа на часть реки среди мелких лесотундровых лесов, в которых деревья, умирая, становятся белыми и сухими; и птицы щебечут в чащах, и дождь льет с небес, и светит солнце; и пахнет сыростью и свежестью, и, может быть, морем; и когда наступает ночь, все исчезает во тьме. На берегу лежат острые камни и коряги, и в воде отражаются коричневые скалы. Река - это обманчивая тайна, ослепительный венец, начало слов, высший путь. Ее река - это ее вода, а ее воздух - над всем.

Когда ее народ обрел свою реку, тогда началась история и правда. Ее народ – это люди, достигшие вершин. Если народ не сдается, его уничтожают, если народ смиряется, его спасают, если народ молчит, его возвышают. Народ этой страны есть народ вообще, его земля есть земля вообще, его слава есть истина и река. Народ есть сад, взращенный ангелом. И когда ангел явился, небо стало синим, а когда небо стало синим, народ получил свое дерево. Дерево Якутии есть ее душа; так же как народ Якутии есть ее сердце. И ангел Якутии есть явленное чудо и цветок; и пророк Якутии есть ее тайный отец и смысл. Кто имеет ноздри, да вдыхает. Когда народ становится деревом, река уходит в небо, и земля получает предназначение и цель. Когда море обращается в камень, птица улетает вдаль, а созвездия меняют свой облик. Когда некто берет себе истинное имя, посох его превращается в тело, и лев видит сон. Когда господь сотворяет месяц, меч падает в ручей, и где-то закрывается дверь. Когда Якутия - страна, все прекрасно и чудесно, как всегда. Когда овен получает ключ, дева зачинает орла.

Ее лес есть ее гора над ее рекой, впадающей в великое море. Ее лес есть ее мамонт, олицетворяющий вечность. Ее лес состоит из деревьев и птиц, и бог присутствует там.

Ее бог есть ее слава, ее надежда и ее высший путь. Ее бог есть она сама, как таковая. Ее бог есть так же, как есть она, или что-нибудь еще, или ее река, или ее море. Ее бог есть ее внутреннее напряжение и внешний облик; ее бог есть ее спокойствие и страсть; ее бог есть ее душа и сила. Ее бог есть Бог, олицетворенный в ней, точно так же, как ее Бог есть некий бог, присутствующий в ней. Бог - это просто - Бог, вот и все; а ее бог - это просто ее бог, и ничего. Ее бог есть отбросы ее помоек, и говно ее уборных, и сердца ее красавиц, и чемоданы ее жителей. И восхитительность - это тоже ее бог. Когда ее бог создавал ее, она возникла, словно новое творение; и другие страны были рядом, как ее подруги, и другие боги творили миры, как творцы. И ее бог пребудет всегда с ней, так же, как любовник прилепится к любовнице своей навеки, и сын не оставит мать никогда. Пока бог существует, она тоже есть, и если бог погибнет, начнется что-то другое. И бог есть над ней, словно солнце. И если бога зовут Юрюнг Айыы Тойон, то это большая удача для неба и народа, и если бога зовут Заелдыз, то он - самый великий.

И вот, когда возникли звуки и птицы, старик опустил свой безымянный палец в большое море и сказал: <Ааааа. Ооооо. Ыыыыы. Иииии.> И тогда наступил свет, и руки простерлись над миром, и кто-то шевельнулся во чреве серой змеи. А когда зажглась звезда в реке, в которой жил истинный дух, пророки услышали победный стон священного существа, и небеса отразились в глазах царя. И тут пришла свобода на синие просторы и зеленые равнины, и самый меньший из всех получил свою судьбу и свое право, и тот, кто был устремлен вверх, продолжил свое развитие и узрел призрачного ангела. И высь стала красной, как будто наступило начало света, и тогда огромная книга приснилась тому, кто сидел посредине горы. Потом время обратилось вспять, дойдя до своего конца, а потом один из тех, кто вел борьбу, получил свою цель и свой венец; и тот, кто говорил два небольших главных слова четыре раза в день, увидел святое облако; а тот, кто занимался внешним зрением и разбрасывал желуди, чтобы они не достались свиньям, встал на одну ногу и не удержался на ней. Только якут способен быть якутом; только рожденный в Якутии родился в Якутии; только якутская речь звучит тогда, когда говорит божественный дух. Ибо дух есть дух Якутии, потому что Якутия есть страна, а страна не может не иметь имени, цели и гибели; и когда великие деревья жаждут мира, а старец щурит свой взор - значит, пришло якутское время, и древняя тайна открывает свое лицо.

Если высь зовет и зовет, то внимающий узрит радость и радость. Если мир возник из ничего и ничего, то значит, то был бог и бог. Если ты и ты придешь и придешь, то время и время прейдет и прейдет. Если кровать и кровать станет собой и собой, то цель и цель станет звездой и звездой.

И высший свет наступает для тех, кто видит настоящую землю из любви и травы. И все начинается, и ничего не продолжается для того, кто познал начало, содержащее что-нибудь. И чудо происходит лишь однажды в полдень, когда владеющий тайной спит и не видит ничего. И тигр пророчествует о дереве, когда дух мамонта слышит музыку зари и превращается в свет. И река перестает состоять из воды и земли, чтобы достичь сразу неба. Свинец есть главный смысл, и истина есть главный смысл; поэтому совершенномудрый не занимается высшим и частным, а отдает все свои помыслы действительному и разному. Ибо бог есть главное и не-главное, и все существует в одном числе. Кто имеет почки, да перерабатывает жидкость.

Когда настоящая земля образуется из неведомого, проходит много времени, прежде чем страна обретет имя и черты. Есть время выставлять вперед четыре пальца на руке, и время не делать ничего того, что может помешать городу и ветру. И из всех времен есть только одно время, знающее любовь и судьбу; и если это время вдруг наступит на вершине священного холма, то значит, кто-то выиграл эту игру, а кто-то получил настоящий знак в виде слова, или цветка. И здесь содержится первое откровение, ждущее каждого, кто с закрытыми глазами и чистым сердцем приступил к осознанию действительности и всех ее чудес, похожих на искры. Вода переходит в свет, и тепло переходит в рай; а путь существа, обращенного к стране, может быть любым, и этот путь всегда имеет самый лучший конец. Бог знает, что делает, если это так.

Вот так все возникает, и бог может быть кем угодно и где угодно, если угодно. Ведь только великая страна достойна иметь подлинный храм, и все страны есть великие страны, как и все остальное. Никто не должен пренебрегать голосом и пониманием, поскольку зов наступает неожиданно и прерывается внезапно; и если цветок рождается в душе того, кто желает стать меньше, чем изначальный предел творения, то это означает возникновение тайны и другого пути; и необходимая радость должна присутствовать в предметах и во всем вообще, и страны должны стать небесными, словно облака. Бог есть светящееся чудо, бог есть Якутия, бог есть грязный поселок на краю земли, бог есть скучный мещанин. Если нужно, то все будет, а если было что-то, оно останется. Прекрасен высший путь в сторону других рек, в которых старцы и агнцы черпают свою мудрость и глупость, и в которых живет абсолютный конь, летающий над всем существующим с улыбкой загадки как таковой, и ждущий своего героя и своего часа, чтобы продолжить то, что было осуществлено.

Якутия присутствует, как страна, явленная в мире, полном преданности, тепла и доброты. И если ее земля простирается здесь, как абсолютное поле для ее имен, рек и тайн; и если ее сады цветут там, как высшие деревья, звезды и моря; и если ее народ рожден тут, словно ангел, человек, или сад, - значит, птицы и боги всегда пребудут с ней, как ее лошади; и таинственное слово будет произнесено в конце концов, чтобы начать историю, время и книгу; и белое небо закроет черную вечность, не существующую нигде в нашем мире, и можно будет сделать шесть шагов. Второй шаг означает цифру 2. Но имя есть слишком неустойчивое понятие, чтобы быть у бога, и слава есть слишком определенное понятие, чтобы быть у страны. И, в конце концов, после всех вершин, чудес и приключений, только Якутия существует. Амба! В первый раз мир был сотворен просто так.

Амба первая

Он был Софрон Исаевич Жукаускас, и все остальное существовало вокруг него. Он был иркутянином и жил в изумительном великом Якутске. Он работал старшим инструктором Добровольного физкультурного общества и почти каждый день ходил на эту работу, которая располагалась в прекрасном старом деревянном доме возле магазина. Сегодня он проснулся от писка будильника и, после разнообразных обязательных процедур, связанных с водой, одеждой и постелью, вскоре увидел свою жену, которая стояла на кухне и разбивала яйцо.

- Привет, Надя! - воскликнул Жукаускас, подходя сзади. - Мне снилась заря!

- Отлично, - сказала жена, выбросив скорлупу, - а мне снилась тьма. Ты будешь глазунью, Софочка?

- Не называй меня так!.. - гневно крикнул Софрон, садясь на табурет. - Это наглое безобразие и издевательство. Я не могу терпеть мерзостно-ласкательных слов; они воняют, словно гнилая река. Ты должна быть другой женой!

- Ладно, мальчик, главное в жизни - политика, - рассудительно заявила Надя, почесав ягодицу. - Только борьба, война и победа способны осуществить мужскую мечту о власти, женщине и вечности. Мой же удел - яйца, и я их буду жарить и жарить. Ты слышал последние известия? Советская Депия рассыпается, словно высохший скелет огромного безобразного динозавра, и даже армия ничего не может сделать, поскольку она в первую очередь отражает всю ненависть разных наций к разным нациям. Какому болвану пришло в голову соединять чучмеков и греков? Я предвижу смерть.

- Да брось ты! - пискнул Софрон, щелкнув пальцами. - Все это надоело; это - бабьи, кухонные разговоры. Все будет нормально: у нас есть выход к морю! Мы убьем всех красных и растопим вечные льды. Может быть, мы станем штатом США. Или поднимем древний флаг. Близится новое время! Сегодня иду на сбор. Что же касается болванов, то это называется история человечества; и этот предмет всегда вызывал уважение в мудрых головах великих людей. Ясно?

- Говно это, а не история, - ожесточенно произнесла Надя, снимая сковородку с конфорки, - всех перережут. Ни у кого не написано на лбу - коммунист он, еврей, или нормальный.

- Да мы - русские! - расхохотался Софрон, ударив себя по животу в предвкушении завтрака.

- Хрена! - сказала Надя. - Я - коми, а ты - вообще непонятно кто.

- Это - бред, - убежденно проговорил Софрон, - все будет чудесно, как всегда. Победит общая якутская нация. Возникнет новая раса солнечно-северных людей. Советская Депия родит новую Якутию. Гора родит землю обетованную; из дерьма возникнет Бог! Армия будет с нами; она не захочет самоуничтожиться из-за каких-то различий носов, или характеров. Все эти народы вольются в одну большую якутскую семью; и ореол великого будущего воссияет над этой радостной, счастливой страной!..

- Да ты - коммунист, Софочка! - рассмеялась Надя, поставив перед Жукаускасом тарелку с глазуньей из двух яиц. - Ты просто настоящий красный!

- Не называй меня так! - крикнул Софрон, стукнув ладонью по столу. - Я - якутянин! Я есть истинный якутянин, и я желаю блага своей Родине! Ты помнишь что говорил великий якутский патриот и писатель Иван Мычаах? <Я зрю сквозь века... Я вижу счастливый свой народ на прекрасной земле, которая зовется моей Родиной, и которая могущественна и свободна. Я вижу его расцвет и величие; и я вижу его равным среди самых больших народов нашей планеты, и никакой враг не смеет грозить ему. Я вижу это так, как я вижу солнце, или небо, или зеленую траву летом, и я убежден, что будет так.> А?

- Да ты - националист, Софик, - хихикая, сказала Надя, - но у тебя нет узких глаз. Ничего не выйдет!

- Чепуха, - рассержено произнес Жукаускас и отрезал одно поджаренное яйцо от глазуньи. - Я - патриот, я люблю свою страну, свою землю, свой клочок пространства, свой родимый пейзаж. Все будет замечательно. Мы свергнем гадов, скрестимся с аборигенами и создадим новый язык. Сегодня я пойду на сбор, и все будет ясно. Я хочу тебя.

- После завтрака! - воскликнула жена.

- Хорошо. Но ничто не собьет нас с пути к счастью.

- Уедем в Удмуртию? - предложила жена.

- Никогда! - ответил Жукаускас и немедленно доел яичницу. - Я должен быть здесь, и я буду здесь и здесь.

Молчание охватило кухню, словно мистическое озарение, наступающее в храме для всех, устремленных внутрь и ввысь. Жукаускас пил кофе, мрачно смотря в окно на родной город. Надя Жукаускас терла сковородку зеленой тряпкой. Софрон думал о величии, издавая хлебающие звуки, и гордость за себя и за всех остальных зрела в его душе подобно яйцу, зарождающемуся в птице, или в ящерице, участь которого неизвестна и непонятна, и возможна, как продолжение рода и любовь, или же как пустая гибель в зубах неизвестно кого. Но печали не должно быть места в сверкающем будущем, и поэтому уверенная улыбка подлинного деятеля утвердилась на лице Софрона после того, как он решил, что все - прекрасно, отлично и чудно; и ничто дурное не разрушит идиллию сотворяемого мира, который присутствует везде, словно атомы, из которых он состоит.

- Ура! - крикнул Софрон и отодвинул от себя чашку. - Спасибо, дорогуша моя; прошлое закончилось, мы осуществим прорыв.

- Я, конечно же, за тебя, Софрон Исаевич, - серьезно ответила жена, моя чашку. - Но ведь сейчас только с Лениным разобрались; везде слышно - <ленинщина>, <ленинщина>, как будто он один во всем виноват. Нет, дружок, прошлое продолжается; пока над нами будут тяготеть Плеханов и Маркс, ничего не выйдет.

- Плеханов мечтал о справедливости, - сказал Софрон, - а у Маркса надо взять рациональное зерно. Ленин все извратил. Он скрыл записку Маркса своей любовнице

К., в которой примерно говорилось: <На хер коммунизм в России и в Африке?> Отсюда все и пошло. А у нас вообще ни то и ни другое; у нас - Якутия, поэтому-то мы и примем американскую модель.

- Якутия когда-то была в Африке, - мечтательно проговорила Надя.

- С чего ты взяла?!!

- Я знаю это, - убежденно сказала Надя.

- Все это - женская чушь, - отмахнулся Жукаускас, - Маркс не виноват, что Ленин...

- Знаю я все это! - перебила Надя. - Никто ни в чем не виноват, все хотели добра, а получилась в результате Советская Депия.

- Да нет же! - возмутился Жукаускас. - Все виноваты!

- Знаю я все это, - опять сказала Надя. - Все во всем виноваты, все хотели власти своего тельца, а в результате получилась Советская Депия. Так что? Человек человеку коммунист? Значит, так и должно быть, Софочка, и вы ничего не сделаете.

- Наша Якутия по ошибке попала сюда. Ее место не здесь,- вдохновенно проговорил Софрон. - Она заслуживает неба и любви. И я тоже хочу тебя, моя попочка родная...

- Тьфу, - сказала Надя.

- Якутия есть страна, явленная в мире, полном преданности, тепла и доброты, - важно сказал Жукаускас и поднял вверх указательный палец.

- Все это развлечение, - прошептала Надя.

- Якутия есть женщина!

- Я не очень хочу.

- Ну, Наденька, ну, прошу тебя.

- Отстань, Исаич, мои мысли заполнены иным.

- Дай мне!..

- Бее!

- О, мое солнце, река и небо! Когда я люблю тебя, то горы перестают сиять, и просторы перестают цвести. Когда я с тобой, то реки выходят сами из себя и планеты перестают вращаться вокруг оси. Я должен сделать это, я буду с тобой, только с тобой, царица дня, Якутии и Вселенной. Иначе мир перестанет течь, и солнце перестанет образовывать протуберанцы. Иди ко мне, ты!

- Ну ладно, Софрон, - сказала Надя, расстегнув пуговицу. - Я знаю, что ты не отстанешь. Хотя ты и такой, я - такая. Хрен с тобой, мальчик, дерзай. Пусть во мне ты найдешь силу для свершений во имя какой-нибудь Родины. Пошли.

Она прошла в комнату, легла на кровать, задрала юбку и сняла трусы. И Софрон пришел туда.

- На, пожалуйста.

- Это - чудно! - воскликнул Софрон, снимая трусы и штаны. Он поцеловал Надю в пупок и начал совершать половой акт.

Амба вторая

Как путешествие по дикой и мрачной реке, как открытие новых секунд, хранящих суть очарования; как путь, обращенный вперед сквозь пустоту, или вечную страну, как стремление к цели - такой была дорога, существующая здесь; и по ней ступали стопы Софрона, и его душа воспринимала всю реальность, как нечто, созданное именно для него.

Впереди была работа, заполненная бумагами и телефонами, и здесь был Якутск, имеющий любой облик. Он шел в этом Якутске, разноцветные небоскребы блестели на солнце, и великая Лена отражала их контуры и огни. Вечная мерзлота была под Софроном, словно недра, полные секретов, и тальник шелестел в такт свистящему ветру, сдувающему пыль с его листьев. Он шел мимо скособоченных изб, стоящих среди болотных камышей, и они были черны и грязны; и никаких прямых линий не было здесь, только кривые трубы, помойки и блеклые здания; и серый мрак заполнял все это утро, словно добавляя некую забавную неприглядность в окружающее, и на пыльных травинках блестела роса. Витрины, лишенные света, были будто обнажены, как девушки на утро, и, манекены стояли в них, демонстрируя разноцветные наряди, и загадочно молчали, пусто наблюдая идущих мимо жителей этой страны. И там, за бульварами и витринами, были пляжи Лены, которые золотились воздушными дюнами из чистого песка; и девушки ступали по голубой воде, улыбаясь солнцу, как любви; и прекрасные слова звучали в воздухе, в котором умирали нагретые комары и мошки. Пальмы росли из этого песка, как призраки, или подлинные деревья, и маленькие полярные финики трогательно зрели наверху, словно дети свиньи, доверчиво впившиеся в ее сосцы. Город состоял из чумов, квадратных якутских балаганов и костров. Мерзлота была видна в каждой вещи; лошади скакали через улицы и поля, и их доисторические гривы развевались на ветру, как древнеякутские флаги.

Якутия была призрачной, как и полагалось настоящей стране. Город Якутск, словно молекула, по своему определению обладающая свойствами какого-нибудь вещества, заключал в себе все самое лучшее и характерное для этой чудесной земли. Здесь должно было быть все, что угодно, и здесь было все, что угодно. Ведь только единственное бытие имеет право существовать, и Якутск был этим единственным бытием; и только единственный город имеет тысячу ликов и один облик, и Якутск был этим единственным городом. Софрон ступал по его булыжникам, по его гудрону, по его земле, по его песку, по его траве, по его льду, и восторг истины и жизни воцарялся в сердце Софрона с каждым шагом. Огромные мосты висели перед ним, как лабиринты грез, или полярные просторы; сияющие дома вставали справа и слева, словно воздушные дворцы, или скалы, или Ленские столбы. Предстоящая работы манила своим величием, ненужностью и легкостью; справедливая политическая цель радовала душу и щекотала нервы. Белые домики умиротворенно образовывали свои очертания сквозь рассвет, как нежно замеревшие цветы на поверхности реки; туман окутывал набережную, и мостовая была покрыта выбоинами и вмятинами, как будто по ней прошел огромный ископаемый зверь. Свет от далекого солнца словно рождал светлых призраков, присутствующих в каждом блике на белых стенах, и черные двери с огромными засовами, наверное, были входами в роскошные жилища, таящие пустоту и уют, а, может быть, вели в нищие квартиры, или комнаты, в которых стоят пестрые диваны и висит календарь. Софрон посмотрел направо и увидел торжественный дом с большим подъездом и фонарями. Над подъездом был герб, изображавший двух мамонтов, стоящих на задних лапах друг напротив друга, а в центре находился полукруглый щит, заштрихованный косыми линиями и квадратиками, и над ним была надпись:

REPEAT MUNDUS FIAT YAKUTIA

Это был дом Степана Лйчыыылыйы, видного якутского горожанина, но сейчас тут располагался детский сад для детей коммунистов. Айчыыылыйы был замечательным богатым якутом, бежавшим из Якутии в Японию, которая тоже существовала, после того, как коммунисты захватили власть в стране. Когда он шел по родному Якутску, одетый в шубу и унты, то все кланялись этому человеку, потому что он действительно имел право на все, что имел. Золото было с ним, и золото было для него. Мычазх был абсолютно неправ, когда в своей пьесе <Николай Осипов> назвал таких людей, как Айчыыылыйы <куркулями и кровопийцами своего бедного народа>. Мычаах был низкорослым студентом ублюдочного вида, с которого постоянно слетало пенсне, когда он нагибался. В Петербурге друзья называли его <Ванька-встанька>. Его поздние сочинения, написанные на якутском, полны всевозможных мистических озарений, посетивших его, в большинстве своем под влиянием мухоморов, к которым он пристрастился в последние годы жизни. За год до смерти он принял посвящение в шаманство под Намцами. Когда он умирал, он сказал: <Шэ.> Сейчас Софрон видел памятник ему рядом с площадью Орджоникидзе; красногранитный Мычаах стоял на постаменте, вперив очкастый взор в небо, и в своей правой руке он держал книгу.

- Ауа, - сказал Софрон и продолжил свой путь. Слева возвышался дом Семена Марга. Говорили, что род его был древним. Подъезд был прекрасен; герба не было; ананасы, словно чудесные плоды, росли в зеленом саду. Марга был убит своим сыном, который вступил в партию коммунистов, и затем стал главой Якутска. Когда сын вышел на пенсию, он часто прогуливался по улицам и дворам со собакой и виновато улыбался, думая о своем. Вероятно, он был жив.

Софрон проходил мимо других домов и пустырей великого города, который хранил тайну и потенцию быть чем-нибудь еще; и, увидев развалины башни Саргыланы Великой, сказавшей однажды <Якутия есть все>, он с восторгом обнаружил в каждом камне этого прекрасного памятника других времен все запахи и ощущения якутской земли: и разноцветность тундры, где яркий свет может воссиять немедленно, как фотовспышка, и зажечь каждую точку пространства вокруг; и янтарную медовую пену полярного моря, имеющего выход в иной мир, или в никуда; и дождливую буйность обширной тайги, в которой переплетены коряги и деревья, и полумрак пронизывает все, словно сладкий сон святого духа таежных трав; и пустыни, и саванны, и горы, и плато; и небоскребы на берегу заливов и озер.

<Как я счастлив, - подумал Софрон, - я родился и живу здесь. Что может быть лучше Родины, Страны, Якутии, Якутска? Ничего нет вне этих пределов, все есть внутри их>. Он ухмыльнулся, вспомнив соски своей жены Нади. Над ним было небо, и под ним была земля.

- Мы свергнем! - крикнул Софрон, обращаясь к Якутску, по которому ехали легковые машины, везущие счастливых людей. Все было создано тут для всех и солнце вставало над городом, над Леной и над Софроном. И тут он перешагнул через трубу канализации, прошел по узкой деревянной дощечке, которая лежала на большой луже, перепрыгнул канаву, разрытую строителями три года тому назад, и оказался прямо перед дверью в вонючий деревянный домик, состоящий из двух этажей. На этом его путь был закончен; здесь располагалась его работа; и, обернувшись в последний раз назад - на все великолепие, оставляемое им, - он открыл дверь.

Амба третья

И он поднялся по лестнице, которая вела в полутьму, и коридор открылся его взору, и людей не было в нем. Он вошел в комнату, где стояло два стола, и в окне был свет; и за одним из столов сидела женщина с белым лицом и белыми руками. И он наклонил свою голову, и сказал слово, а потом вытащил книгу из сумки, чтобы открыть ее.

- Софрон Иваныч? - сказала женщина, взяв в руку бумажный лист.

- Исаев и ч.

- Да! - воскликнула женщина, привстав. - Вы опаздываете. Но это чепуха. Позвоните в Депутатский.

- Сейчас ровно, Елена Яковлевна, - улыбаясь, ответил Софрон. - Я позвоню. Они выслали нам отчет?

- Они еще не собрали, звонили.

- Они уже должны.

- Да, они должны.

- Я звоню.

- Звоните. Якутия наша рушится.

- Это неправда! - взвизгнул Софрон, вскочив. - Сейчас.

Он набрал телефонный номер и рассеянно посмотрел на какую-то исписанную бумажку у себя на столе. Через некоторое время в трубке ответил самоуверенный голос мужчины.

- Говорите.

- Жукаускас, старший инструктор, - по-деловому сказал Софрон.

- Великолепно! - воскликнул мужчина сквозь телефонные помехи.

- Вы задерживаете нам отчет.

- Мы еще не собрали.

- Надо бы побыстрее, многие уже прислали.

- Мы собираем.

- Собирайте.

- Хорошо.

- До свидания, - твердо произнес Софрон.

- До свидания, - ответил мужчина и повесил трубку. Софрон мечтательно посмотрел в окно и увидел рабочего, который возился около лужи.

- Они еще не собрали, - сказал Софрон.

- Я знаю, - проговорила женщина, посмотрев в телефонную книгу. - Они должны собрать, надо их торопить. Другие уже прислали.

- Да, многие прислали.

- Якутия наша рушится.

- Неправда! - взвизгнул Софрон и вскочил. - Все еще начинается! У нас будет новая прекрасная земля с богатствами и хорошим климатом! Якутия - страна будущего! У нас будут настоящие пальмы, а не это дерьмо! У нас будет золото и автострады!

- Успокойтесь, Софрон Иваныч, - вкрадчиво прошептала женщина.

- Я Исаевич!

- Все пальмы - чушь, и автострады - чепуха; конец Якутии приходит, айя-айя-айя-йя.

- Вы даже не знаете наших планов, - гордо сказал Софрон, стукнув по книге двумя пальцами. - Я не могу вам сказать, я связан тайной и секретом, но если бы вы знали, то радость обуяла бы вашу душу!

- У меня нет души, - мрачно проговорила Елена Яновна. - Все ваши планы - чушь, и все ваши тайны - чепуха. Есть только одна история в мире, и есть только одна Якутия под солнцем. И она рушится. Но вы не знаете этого.

- Рушится не Якутия, а Советская Депия, и это хорошо.

- Ой, не богохульствуйте, как можно говорить эти вещи на работе, в учреждении, в Добровольном физкультурном Обществе!

- Эти вещи сейчас в газете пишут, - засмеялся Жукаускас.

- Газета - чушь! - крикнула Елена Яновна. - Все - в прошлом.

- Будущее зовет!

- Вы ничего не понимаете. Я расскажу вам, Софрон Исаевич, обо всем, если вы будете слушать меня внимательно, как мать, пророка, или друга. Ведь я знаю истину.

- Ну, - сказал Софрон.

- Так вот. Вот так. Вот так. Было шесть мамонтов, и было восемь детей. Мамонты шли по кругу в большой мировой луже, именуемой Шэ. Дети появились от соприкосновения огня и шерсти второго мамонта. И сразу начали петь:

Ыыыыыуки

Аааааааки

Жеребец.

Когда мамонты услышали детей, их уши задвигались, рождая новые земли. Из первого уха первого мамонта произошла Айп-сюрия, из второго уха первого мамонта произошла Весть, из первого уха второго мамонта произошла Чукотия, из второго уха второго мамонта произошла Якутия, из первого уха третьего мамонта произошел Заелдыз, из второго уха третьего мамонта произошла Аша, из первого уха четвертого мамонта произошла Депия, из второго уха четвертого мамонта произошла Область Сераль, из первого уха пятого мамонта произошла Австрия, из второго уха пятого мамонта произошла Пипия, из первого уха шестого мамонта произошла Аааааааа, из второго уха шестого мамонта произошла Макия. Произойдя, эти земли существовали друг над другом, и не могли занять свое место, ибо не было еще мест; и было там сумрачно, сыро и погано; и они носились над лужей Шэ, и мамонтам было плевать. <И тогда шестой ребенок хлебнул воды из лужи и подавился ею. Он начал громко кашлять, и от ветра производимого им, Якутия вылетела из общей кучи земель и взметнулась вверх. Потом, ребенок прокашлялся, ветер стих, и Якутия опустилась прямо на спину третьего мамонта, который замер под такой ношей, встал на колени, и больше уже не сдвигался с места. Что было с остальными землями, нас не касается. Но Якутия началась.

- С чего вы это взяли? - спросил Софрон. - Вы это видели, или слышали? Это сказки, легенды?

- Это есть, - сказала Елена Яновна, гордо вынимая большую книгу из ящика своего стола. - Вот. Я продолжаю.

- Ну.

- Якутия появилась как подлинная страна, существующая в мире, полном любви, иэумительности и зла. Она таила в себе тайны и пустоту; ее земля была подобна огню, или волшебному коню, летящему в рай. До сих пор мы находим остатки тех мамонтов, на которых стоит она. Они сейчас лежат в ее земле, которая покрыта белым льдом, словно фатой новобрачной.

- Но был еще мамонтенок Дима, - возразил Софрон.

- Это ничего, - сказала Елена Яновна, - это все поэзия и тайна. Не надо перебивать; я говорю о Якутии. Ведь тогда в ней не было существ и проблем; тогда в ней не было пальм и нищих домов; тогда в ней не было войны и партий. Еще было долго до образования Советской Депии, которая, словно ласковая птица, под крыло взяла нашу дивную Якутию, чтобы согреть ее снега и ее жителей. Истории еще не было в вашем понимании, милый Софрон Исаевич. Был только свет, и он был над водой, и он был над землей. И только в верхнем мире замер в своем вечном просветлении Юрвднг Айыы Тойон, но его не интересовали другие миры, и вообще ничего; и ничто, казалось, не способно было вдохнуть новую идею и жизнь в эту землю, и даже имени у нее еще не было - только земля и только свет.

- Якутия по-древнему означает <коровья вода>, - сказал Софрон.

- Замолчите! - закричала Елена Яковлевна, привстав со своего стула. - Слушайте, что говорится об этом! Между прочим, имя нашей страны вообще было запрещено для произнесения; только Высший Шаман мог произнести его один раз в Ысыах. Это потом наступили времена пьянства и разврата, когда каждый ублюдок, лежа в грязи мог орать: <Якутия, Якутия!> Но это не главное. Главное есть то, что ее имя есть слово, состоящее из звуков, в которых заключен целый мир. И перестаньте перебивать меня, Иваныч; Якутия наша рушится! В первый раз мир был сотворен просто так, но больше это не, сойдет нам с рук! Однажды, на дальнем Юге, среди гор, степей и озер родился большой человек, которого звали Эллэй. Говорят, что его левый глаз плохо видел. Сражаясь с дикими племенами гнусных народов, которые кишели там, он потерпел сокрушительное поражение. Сын царя, он был молод и красив. Удирая от негодяев, он сел в длинную лодку, оттолкнулся от берега и поплыл по великой реке на Север, чтобы найти новую страну. Там, где сейчас стоит наш великий город Якутск, он вышел на берег, будучи совершенно голым. И вот тут-то его и увидел Омогон-Баай и его две дочери, одна из которых была красивой, а другая - дурнушкой.

- Откуда ж они взялись?! - раздраженно спросил Софрон. - Вы сами сказали, что был только свет, и он был над водой и он был над землей.

- Они были дети света.

- Чушь какая! - воскликнул Софрон, ударив ладонью по листку бумаги. - У света нет семьи!

- Какая разница?! - сказала Елена Яновна. - Предположим, это были тунгусы. А тунгусы есть везде. И вообще, разве в Якутии может чего-то не быть?!! Я продолжаю. Омогон-Баай подошел к голому Эллэю и сказал ему: <Амба! Замба! Жеребец! Ты - вонючий член, пошто ходишь по нашей земле, мнешь нашу траву, смотришь на мое небо?!> <Я - работник>, - ответил Эллэй. Два года он был батраком у Омогон-Баая. <Выбирай одну из моих дочерей>, - однажды сказал тот. Эллэй начал присматриваться, как обе девушки мочатся. Он заметил, что моча красивой просто проливается жидкостью, а у дурнушки же оставляет на месте значительную пену. Значит, она должна была быть детной! И Эллэй женился на дурнушке. Красивая повесилась с горя; разгневанный Омогон-Баай выгнал молодых из дома. Отсюда пошли якутяне. Но потом возник Тыгын.

Раздался телефонный звонок. Софрон взял трубку и после долгого молчания, сказал:

- Да. Хорошо.

И повесил трубку.

- Тыгын был большим, волосатым, злым и великим, - вдохновенно проговорила Елена Яновна, щелкнув пальцами. - Он убил дикое количество разных существ. Он убил всех намцев, когда у них вдруг родился мальчик с серьгой в ухе. Он убил несколько своих сыновей, поскольку их было много, а Тыгын страшно боялся того, что они убьют его и станут править. Он вообще всех убивал, или приказывал убить. У него был сын Му-ос-Уол. Тело его сплошь было покрыто рогом. Решив убить его, Тыгын спросил у няньки: <Где тело его уязвимо?> Старушка ответила: <Под левой подмышкой имеется очень небольшое родимое пятно, ничем не защищенное>. В это самое место Муос-Уола и закололи. В старости Тыгын стал, как Бог; он сидел на возвышении, и все поклонялись ему. И только после его смерти - потом - появился Ленин, который образовал Советскую Депию.

- Ха-ха, - сказал Софрон.

- Ленин был сыном учителя в речном городишке. Он был лысеньким от рождения. Задумав образовать Советскую Депию, он собрал большое множество злобных людей. Когда он вставал на броневик, чтобы сказать слово <Шэ>, все испытывали воодушевление и радость. Он появился в Якутии сразу после смерти Тыгына, и сразу же приказал убить сына Тыгына Чаллаайы, что и было немедленно исполнено.

- А вы знаете, что на самом деле он говорил не <батенька>, а <муденька>? - с издевкой спросил Софрон.

- Молчать, ты, Исаевич! - закричала Елена Яновна, встав в полный рост. - Ленин есть великий якутский герой, и я не позволю издеваться над ним! Ленин есть все; Ленин есть тайна, полная любви, изумительности и зла. Ленин всегда был и всегда будет; Ленин есть Вселенная, замыкающаяся сама в себе; Ленин есть река, текущая среди лесов и степей. Ленин есть дитя, лучшее призвание, ловушка света, огонек в ночи. Он замыкает собой троицу Эллэй-Тыгын-Ленин; в нем происходит истинное воплощение якутского духа и якутской идеи; через него наступает полная самореализация якутского существа. Хула на Эллэя простится, на Тыгына - тем более, но хула на Ленина никому не простится! Ибо когда Ленин образовал Советскую Депию, тогда все снова возникло и образовалось, и Якутия воцарилась в составе ее, как алмаз, обрамленный золотом, платиной, или кимберлитом.

- Вот именно, дорогая моя, кимберлитом! - обрадованно воскликнул Софрон. - А у нас есть партия, которая и является той обогатительной фабрикой, что, отбросив ненужную породу, то есть эту самую Дспию, выделит истинный алмаз, в виде отдельной Якутии!

- Стойте, - устало сказала Елена Яновна. - Я оговорилась. Я не сильна в сравнениях, мне ближе возвышенные метафоры. Но никакой Якутии не может быть вне Советской Депии. Об этом еще Ленин писал. Вы помните его знаменитую телеграмму? <Пошли все на хуй, Якутия - нашенская>? Так что, то что происходит сейчас - ужасно. Разве можно отделяться от своего народа?

- Просто вы не якутка, - заявил Софрон.

- Я - якутянка! А вы кто?

- Я - житель этой земли! - гордо сказал Софрон.

- Комитет <Ысыах> доберется до вас. Тогда вы испытаете настоящую якутскую казнь.

- Это экстремисты, сволочи и хулиганы.

- Сейчас нет такой партии, которая могла бы принести в Якутию счастье и тепло.

- Есть такая партия! - воскликнул Софрон, встав со стула. - Это партия ЛДРПЯ!

- Чушь, - отмахнулась Елена Яновна, - послушайте лучше дальше. Когда Ленин увидел Лену - нашу великую реку, текущую через страну, он сразу понял, что нашел место обетованное. Он крякнул, подпрыгнул, щелкнул пальцами и сказал: <Еб твою мать!> И тут же начались бои за Советскую Депию. Разные тунгусы терзали нашу землю, желая ее отделить. Но Ленин двинул свои полки, и вскоре вся Якутия от юга до моря была повержена.

- Вот видите! - заметил Софрон.

- И наступило счастье, тепло и доброта, - грустно сказала Елена Яновна. - Но Ленин умер. Конечно, он воскрес через шесть часов и сел рядом с Юрюнг Аиыы Тойоном, но здесь все уже было без него. Первое время еще ощущался жар его дел, но вскоре все постепенно начало приходить в упадок: А сейчас, вообще не поймешь что. Якутия наша рушится, это видно и слепому, слышно и глухому. Мне печально. И все-таки я верю. А теперь, делайте, что хотите. Я сказала.

- Все? - спросил Софрон.

- Все, - ответила Елена Яновна.

- Чудесно! - нервно проговорил Софрон, подойдя к окну. - Чудесно!

За окном была лужа, и были рабочие; за окном был великий Якутск, сверкающий под полуденным солнцем; и его пальмы и небоскребы искрились, излучая восторг, умиротворение и покой; и его Лена лениво текла вверх по земному шару, и ее воды были чисты, как небесные замыслы, или волшебные девы, или только что полученный из руды металл. В Якутске существовало все; в нем были рестораны и деревья, лианы и алмазы, люди и насекомые, и внутренний свет. Бытие было здесь, и если мир существовал вообще, то мир был здесь, и если тайна существовала вообще, то тайна была здесь. И Софрон Исаевич Жукаускас был Старшим Инструктором Добровольного Физкультурного Общества, и он стоял в здании этого общества и смотрел в окно. Потом он сказал:

- Нет, все было не так,

Он снова замолчал и снова сказал, говоря:

- Нет, было не так. Начнем, как говорится, от яиц. Вначале не было ничего, и Якутии не было, и мамонтов не было, и света не было над водой, и не было безжизненности, и не было пустоты. А существовала только возможность возникновения всего. Все было маленькой точкой, в которой все было заложено.

- Вы же сказали, что не было ничего, откуда же взялась точка? - ехидно спросила Елена Яновна.

- Она и была ничто.

- Чушь какая! - воскликнула Елена Яновна. - Ничто есть ничто, а точка есть точка. Вот как!

- Какая разница? - сказал Софрон. - Предположим, что эта точка была всегда. Что-то ведь должно быть всегда. Я продолжаю. И потом вдруг возникло - бумц, хрясь, шип, бек, бак - все взорвалось. В результате многочисленных пертурбаций, описывать которые мне неохота - они есть в книгах - возникла все-таки Якутия.

- Ага! - торжествующе произнесла Елена Яновна.

- Спокойно. Спокойно, Я не хочу останавливаться на вопросе происхождения якута из обезьяны, я хочу сказать о другом. Однажды, на дальнем Юге, среди гор, степей и озер родился большой человек, которого звали Эллэй. Говорят, что его левый глаз плохо видел. Когда русские стали истреблять его народ, он сел на плывущую по реке корягу и поплыл на ней. Доплыв до места, где находится сейчас наш великий родной город Якутск, он вышел на берег и стал там жить, охотясь на уток. Выше по реке жил Оногой и его шесть дочерей. Однажды он увидел, что по реке плывут утиные перья и щепки, рубленные пальмой. Вы ведь знаете нашу якутскую пальму - это страшное оружие! Оногой заинтересовался: <Кто это там охотится?> Он пошел вниз по реке и увидел Эллэя. Он сказал: <Заелдыз! Жадыз! Ыз! Пыз! Эй ты, вонючий глаз, пошто охотишься в моей земле, спускаешь утиные перья в моей воде?> <Я - охотник>, - отвечал Эллэй. Оногой взял его в услужение. Однажды, Оногой предложил Эллэю жениться на одной из своих дочерей. Одна дочь была красивой, остальные дурны. Эллэй стал смотреть, как девицы мочатся. Все дочери мочились, будто дождем оросит, а моча одной дурнушки оставляла большое количество белой пены. Эллэй подумал, что она будет детной. И женился на ней. Остальные удавились с горя, а разозленный Оногой выгнал молодых. Отсюда пошли якуты. Также тут жили тунгусы, в которых ничего особенно плохого, в общем-то, не было. А еще были эвены. Потом пришли русские и другие народы Советской Депии. А потом образовалась Советская Депия - эта гадость, это дерьмо, это издевательство над людьми. Ведь все народы братья, а коммунисты считали по-другому. Ведь все люди любят работать, а коммунисты считали по-другому! И наступила ленинщина. Якут пошел на русского, русский на нанайца. Но сейчас все кончилось. Мы родим новую нацию из всего. У нас есть великий план возрождения нашей страны! Север будет над всем! Якутяне воцарятся. Советской Депии больше не будет, будет Якутия, Америка и... остальное не важно. Мы поднимем новый флаг! Я зрю сквозь века, я вижу счастливый свой народ на прекрасной земле, которая зовется моей Родиной, и которая могущественна и свободна. Я вижу его расцвет и величие; и я вижу его равным среди самых больших народов нашей планеты, и никакой враг не смеет грозить ему. Я вижу это так, как я вижу солнце, или небо, или зеленую траву летом, и я убежден, что будет так. Я тоже сказал.

Софрон сел на свое место и положил руки на стол. - Ну что ж, - сказала Елена Яновна, - ваша позиция мне ясна, Софрон Исаевич. Однако работать надо. Сейчас идите пообедайте, а после обеда уж будьте любезны дозвониться в Намцы. Отчет, однако, нужен.

- Ну конечно! - ответил Софрон, потом жалобно прогнусавил: - Елена Яновна, можно мне сегодня уйти пораньше, у нас сегодня сбор, у нашей партии, важное сообщение, надо быть...

- Хорошо, я отпущу вас на полчаса пораньше, - презрительно сказала Елена Яновна и раскрыла книгу.

- Спасибо, - прошептал Софрон.

Он встал, еще раз посмотрел в окно, взял листок бумаги, сунул его в свой карман, подошел к двери, замер на мгновение, и тут же вышел прочь из этой маленькой комнаты в которой сидела женщина с книгой, размышляющая о прошлом и будущем; и устремился вперед - к новым событиям своего неповторимого бытия.

Амба четвертая

И наступил сбор. Надвигающийся закат напоминал зарю; зал был светлым и просторным; человеческие существа издавали гул и шебуршания.

Стулья были желтого цвета, и перед ними стояла старая трибуна, над которой висел лозунг, написанный синими буквами на желтой тряпке: <Да здравствует якутское солнце!>. И в больших окнах виднелись вечерние проспекты Якутска с витринами, огнями и машинами; и счастливые люди шли по ним, улыбаясь друг другу, и смотрели на журчащие фонтаны с чувством любви и радости. Но это было снаружи, а здесь был зал, и был сбор, и был Софрон Исаевич Жукаускас, севший на стул между двадцатилетней девушкой и вонючим стариком; и было напряжение, нужное для политики и зажигательных речей; и была печаль, необходимая для общественных потрясений. На трибуну вышел человек в полосатом двубортном пиджаке, и лампа, висящая прямо над трибуной, осветила его высокий лоб с четырьмя четкими морщинами, так что он заблестел. Человек кашлянул, все замолчали. Человек поднял руку, улыбнулся и произнес два слова:

- Здравствуйте, приятели!

- Фью-фью-фью-фьюить!! - прокричали все хором.

- Приятели! Итак, я предлагаю открыть восьмой сбор нашего городского отделения Либерально-Демократической Республиканской Партии Якутии. Кто против?

- Я! - крикнул вонючий старик, вскакивая с места. - Я - член Марга. Вы еще не представили кворум.

- Вы хотите устроить перекличку? - спросил человек на трибуне, доставая из портфеля нечто, напоминающее школьный журнал.

- Никак нет, что вы! Просто счетоводы должны были уже представить количество присутствующих и написать на доске...

- Здесь нет доски!

- Объявить...

- Спасибо, член Марга. Мы учтем это. Мне кажется, - человек окинул взглядом светлый и просторный зал, - что кворум есть. Кто так считает?

- ЯП! - закричали члены партии.

- Определенное большинство. Итак, кто согласен с тем, что сбор ЛДРПЯ нужно открыть?

- Я!!! - опять закричали члены.

- Принято! - восторженно произнес человек и поднял вверх палец.

- Слово для главной речи имеет Президент нашей Партии приятель Павел Дробаха! Все присутствующие захлопали, ища глазами Дробаху. Наконец Дробаха вышел на трибуну, поправил очки, высморкался, прокашлялся, икнул и бодро сказал:

- Здорово, приятели!

- Фью-фью-фью-фьюить! - ответили члены.

- Я должен сообщить вам, приятели, несколько разных сообщений. Сообщая их, я буду нечто выделять. Нам надо главное, отсюда следуют другие вещи. А то и по-всякому может выйти у нас. Главное, чтобы Якутия была, и мы были, и чтоб все работали, и всех выбирали, и чтоб никто просто так ничего не говорил. А то и по-другому может случиться, так что сообщая вам разные события, которые - прямо скажем - имели место, нужно еще учитывать, что и другое бывает, и может быть. Или некоторые и отдельные говорят, что все это не так, а иные и вовсе по-другому видят всю эту телегу, но я, со своей стороны, должен прямо и откровенно заявить, что я стою на одном месте, хожу в одном направлении, лежу на одной кровати, висю на одной веревке. Мы все ею повязаны. Иначе и быть не может, так как может быть всякое, но это, приятели, уже отдельный разговор, ибо мы говорим о других сейчас вещах, я просто хочу сообщить вам разное, что очень важно; мы переживаем и внутрипартийно и внутриякутско переломный момент нашей земли, которая есть вот здесь под солнцем, и существует, и слава богу, и очень хорошо. Но если вдруг кто-то желает вернуть прежнее дерьмовокоммунистическое время, когда всякая разная ленинщина портила нашу жизнь, нашу работу, наш отдых, то это - прямо скажем - пусть он берет на свою ответственность, поскольку мы все - а я убежден в этом - не будем плыть в его лодке, хлебать его щи, как говорится. Это все надо понимать, понимать надо все это, понимать это. А то это, это получается так, что и все остальное так, а так не получается, поскольку это не то. И вот бывает, что возвращается Советская Депия, а мы уже говорим ей решительный отпор. Решительнейший отпор, приятели, со своей стороны я даю волос на отсечение. А то у нас развелось много разных общественных течений, и война идет, и вообще, и в частности, и многие умирают, погибают, а коммунисты греют руки. Так что, наша ЛДРПЯ должна стать костью у них в горле, комом, затычкой. Чтоб они, стервозы, задохлись, нечисть поганая. Сегодня, когда мы возвращаемся к великому Плеханову, вспоминая его наследие, его критику ленинизма, в которой> он гневно обличал Лысого Ильича, мы знаем, что наша обновленная Якутия должна выйти из Советской Депии, иначе ведь - душно, приятели, плохо, кошмарно. Ну что нам предлагают эти красные коммуняки? На словах, понимаете, плюрализм, а на деле, понимаете, монизм одной их вонючей партии; на словах, понимаете, процветание, а на деле, понимаете, говно. Я убежден - я убежден - я убежден, что программа ЛДРПЯ совершенно соответствует будущему Якутии, ибо чего мы с вами добиваемся, приятели? Свободы слова, свободы печати, подлинной свободы печати! Частной собственности, приятели, землю - крестьянам, фабрики - рабочим, мир - народам, вот чего! Многопартийная система, приток иностранного капитала. Ведь вот оно что, все ведь просто, уже все подсчитано, что это выгоднее, чем ленинские перегибы. Но за это нужно воевать! Воевать надо, а не то краснозадые нас с вами арестуют и сошлют, как они это делали при Ленине, при Владимире Ильиче. Иначе другие будут такими, как они хотят, а прочие вообще перестанут, и отстанут, и это все очень опасно, тут нужно внести ясность. Мы - за парламентскую республику, тут двух мнений быть не может. За конец узурпации власти красными большевичками. За отделение Якутии от Советской Депии, я это заявляют со всей ответственностью. У нас в Якутии будет новое многонациональное процветающее государство. Вы посмотрите на наши пальмы, приятели?! Разве это пальмы? Это - депские пальмы! А у нас должна быть жара и баобабы!! Чем мы хуже? И все это из-за Ленина! Почему у нас такие морозы зимой?! Из-за коммунистов, из-за Советской Депии. Ничего, мы устроим перекос Земли, и тоща посмотрим - кто кого. И вот тут я перехожу к содержательной части своих важных сообщений, приятели. Вы дадите мне еще время?

Раздался непонятный гул.

- Я думаю, большинство за это. Итак, вот что, приятели, мы ведь давно уже имеем тайное соглашение с Канадой и Америкой. Мы - ЛДРПЯ - наша партия. Ведь у нас в Якутии есть все! Алмазы, золото, брильянты! И они нам сделают все. Но мы не хотим с ними связываться через Москву - сами понимаете почему, да и через Дальний Восток тоже плохо, там японцы, а они хитрые и себе на уме. Наша партия интернациональная, в ее основе лежит будущий якутянин; а если бы мы действовали через японцев, то у нас к власти бы пришли одни якуты, и что тогда делать нам, русским? Или нам - как я - украинцам? Или - как Софрон Исаевич - не знаю, уж кто он там? Поэтому, и через японцев действовать нам нельзя. А нужно! Ведь канадцы с американцами в случае отделения Якутии от Советской Депии сделают нам все! Настоящие небоскребы и настоящие пальмы; и гамбургеры и улыбки! Что же делать? - спросите вы. А выход есть. Выход ясен! У нас ведь прямая граница с Канадой и Америкой, через Северный Полюс. Вы скажете: ну и что? Это же труднодоступное место? Как можно наладить торговый, военный и прочий контакт через полюс? А можно, приятели, можно. Нужно лишь построить Великий Туннель под океаном! Или по дну! Вы думаете - это невозможно? Вы ничего не знаете. Современная техника настолько стала мощной, что, в принципе, уже сейчас можно все. Но это упирается в деньги. Вот так! Так у нас их завались! У нас их завались, приятели!! И вот план. Мы захватываем власть, отделяемся от Советской Депии, продаем всю Якутию в Америку; они строят Великий Туннель, вывозят наши богатства, делают нам все, что нужно; мы становимся частью Великой Американской Страны; потом, с развитием космической промышленности, мы изменяем немножко орбиту Земли, или еще как-нибудь, есть разные проекты, короче, мы в результате делаем в Якутии мягкий приятный климат. Даже жаркий!

- И персики будут? - удивленным радостным голосом спросил кто-то.

- Ананасы! Настоящие ананасы, а не это советское дерьмо. Все будет, приятели!

- Так это же... чудо, - с места сказал прослезившийся Марга.

- Именно, именно. И в этом заключена политика нашей ЛДРПЯ. Но вот возникла загвоздка.

- Что? Где? В чем? - раздались обеспокоенные возгласы.

- Спокойно, спокойно, ничего страшного. Как вы знаете, одна группа наших членов сражается здесь в Якутске против коммунистов, чтобы захватить власть и отделиться от Советской Депии.

- Да! - ответил зал.

- Вторая же малочисленная группа раскидана по Якутии. Она связывается напрямую с Канадой и с Америкой и договаривается о Великом Туннеле. По радио!

- Да, - прошептал зал.

- Так вот, в условиях нашего времени, приходится использовать жестокую конспирацию. Короче, есть несколько агентов, каждый из них знает только предыдущего и последующего. И, наконец, окончательный находится у океана и напрямую связан с Америкой и Канадой. Сведения по цепочке передаются нам. Получается громоздко, но что поделаешь, - конспирация! Даже я знаю только одного агента, он знает меня и следующего, и так далее. Так вот, мой агент, которого я знаю, передал недавно, что самый главный агент - тот, что у океана - куда-то исчез. Он не отвечает на вызов и сам не проявляется. Предыдущий агент передал по цепочке тревогу. Он ждет вашего решения. Дело получается очень серьезное. Если бы пропал один из агентов цепочки, мы бы все-таки восстановили бы связь - у нас для этого есть некоторые специальные придумки - но пропал самый основной агент, осуществляющий наш главный контакт! В этих условиях Высший Орган Партии принял решение послать двух членов нашей партии по цепочке с целью разобраться в ситуации; по возможности найти агента, или же установить новые связи. Само собой, они узнают всю цепочку, поэтому ее придется устанавливать заново. Это делается просто: они находят, или завербовывают главного агента, он сам, без их ведома завербовывает себе другого агента, и так далее. Единственное, что знают эти агенты - мое имя. Последний находит меня в Якутске, и устанавливается новая связь. Итак, я все сказал. Добавлю, что Высший Орган Партии выносит этот вопрос на рассмотрение всех членов.

Павел Дробаха вытянул вперед руку и внимательно посмотрел на зал. Все зашумели, и Марга растроганно произнес:

- Да, дела... Молодцы, мальчики, дожил старик.

- У меня вопрос! - крикнул кто-то сзади. - Член Мычаах.

- Вы не внук?

- Однофамилец. Почему бы предыдущему агенту не занять просто-напросто место того, кто пропал? К чему вся эта канитель? И пусть себе передает.

- Поймите, мы же не знаем, что там произошло. Конечно, можно было бы выяснить местонахождение этого последнего агента и поехать туда. Или самим попробовать передавать. А вдруг кто-то из других агентов врет? Или вообще - шпион, стукач, враг? Может быть, он и прервал цепочку? Что тогда? Вот мы и хотим послать двух наших членов, чтобы они заодно проверили всю цепь, увидели этих агентов и доложили нам. Потом ведь агенты должны стать нашими приятелями на местах. А мы их не знаем! Мне доложили по другим каналам, что американцы и канадцы уже страшно обеспокоены потерей этой связи через океан; тот агент осуществлял ее каким-то необыкновенным образом. И все равно она должна остаться, даже если я из своего дома смогу звонить нашим заокеанским приятелям; все равно, такая связь незаменима, мало ли что может случиться!.. А ведь коммунисты коварны, злы.

- А кто же завербовал этого последнего агента?! - послышался голос.

- Предыдущий агент. Я его не знаю. У него была задача найти человека, разбирающегося в радио и живущего у океана. Он нашел, мы передали для него рацию в условленное место (помните, сдавали на нее деньги?), и он ее получил тайно, так и не раскрывшись нам. Еще вопросы?

- Но ведь два члена, которые туда поедут, узнают всех агентов! И доложат нам. Где же будет вся ваша хваленая конспирация?!! - раздраженно воскликнул Мычаах.

- Ну и что? - удивился Павел Дробаха. - Мы сделаем новую цепочку, снова! А эти агенты останутся нашими друзьями, соратниками, приятелями! Главное, выяснить - кто они, что они. И где последний. Даже я их не знаю. Но и это еще не все. Если два наших человека не найдут главного агента, мы пошлем кого-нибудь нового, я дам ему сведения, и он опять попытается установить эту американо-канадскую связь через океан; ведь там же просто - полюс и все! Нам нельзя терять этого! Надо все-таки попробовать найти агента, или узнать в чем дело. Вдруг остальные лгут, или продались кому-нибудь?!

Мычаах что-то пробурчал про себя и сел.

- Я думаю, надо приступать к голосованию. Я думаю так. У кого-нибудь есть другое мнение?

Зал зашумел.

- Я думаю, большинство со мной согласно. Я так думаю. Голосуем. Кто против того, чтобы послать двух членов? Поднялось несколько рук.

- Явное меньшинство. Явное меньшинство! Предложение принимается. Итак, я зачитываю фамилии тех, кого Высший Орган решил послать на это ответственное и трудное дело. Жукаускас!

- Я!

- Головко!

- Я!

Софрон вскочил, еще ничего не понимая. На другом конце зала встал какой-то огромный мускулистый красивый человек с белыми волосами.

- Вам доверяется благородная и опасная миссия. Вы должны наладить связь, приятели, найти агента! И доложить нам обо всем увиденном. Пройдите в комнатку за трибуной, вы получите имя первого агента, и пароль. Поздравляю!

- Но... - начал говорить Софрон.

- Это удача, приятель! Пройдите в комнатку. Софрон пошел через ряды стульев, видя вокруг пристальные взоры членов партии. Это было странным ощущением. Дробаха сошел с трибуны и сказал, обращаясь к сидящим членам:

- Сейчас прослушайте разные объявления нашего секретаря, а я пойду заниматься с этими.

И он немедленно вошел в маленькую комнатку. Софрон увидел своего напарника, подходящего к нему; у него было умное лицо и черные глаза. Он остановился, подошел к Софрону, протянул руку, и сказал басом:

- Абрам Головко.

- Софрон Жукаускас, - представился Софрон и пожал руку Головко.

Они вошли в комнатку и закрыли за собой дверь. Дробаха сидел за зеленым столом, на котором стояла лампа.

- Итак, приятели, я вас поздравляю и не буду тратить время ни на что лишнее. Вы отправляетесь завтра утром в девять на грузовом корабле <Пятнадцатый Сибирский> из Жатая. Капитан - наш человек, его зовут Илья. Пароль: <Заелдыз>.

- А что это значит? - спросил Софрон.

- Это значит пароль, - строго ответил Дробаха, - не перебивайте. Вы поплывете на этом корабле до поселка Кюсюр. Там находится агент, которого я знаю. Вы должны запомнить, как его зовут и найти его. Записывать ничего нельзя. Его зовут: Август. Когда вы его встретите, вы ему тоже скажете: <Заелдыз>. А пароль для следующего агента он вам сообщит.

- Он - якут? - спросил Софрон.

- Он - агент! - повысив тон, сказал Дробаха.

- Ну и что мы должны делать? - спросил Софрон.

- Вы посмотрите на него, запомните все хорошенько, а потом он вам скажет, где найти другого агента и вы поедете туда. И так далее. Потом вы попытаетесь найти последнего, главного, океанского агента. А потом возвращайтесь. Вы должны все выяснить!

- А как нам связаться с вами с случае чего? - спросил Жукаускас.

- У вас что, нет моего номера телефона?

- У меня есть, - басом сказал Головко.

- Вот и прекрасно, можете идти и собираться. Завтра в восемь вы получите у меня всякие деньги и наставления. Вы разбираетесь в радио?

- Нет, я - Старший Инструктор.

- А я - биолог, - улыбаясь ответил Головко.

- Вот и чудненько. Я вот вам и расскажу, как в крайнем случае передать мне сигнал по радио, если такая возможность вдруг представится.

- Но постойте! - воскликнул Софрон. - Я не могу так просто уехать! Я работаю, мне надо звонить в Намцы...

- Успокойтесь. Все уже улажено. Вам обоим оформлена командировка на любой срок.

- Но как это? - спросил Софрон.

- Какая разница, - с улыбкой проговорил Дробаха. - Ну хорошо, в вашем случае, Жукаускас, могу сказать, что золовка Елены Яновны - наш член.

- А, - сказал Софрон.

- Поэтому, до свидания, приятель, желаю вам счастья и удач. Во имя Якутии!

- Ура! - крикнул Софрон.

И он вышел оттуда, не глядя на Головко, решив, что времени для знакомств и обсуждений предстоит еще достаточно, прошел через зал, где сидели члены ЛДРПЯ, и попал на улицу, на которой рос тальник. Уже наступила ночь, небоскребы зажглись огнями, и скособоченные избы осветились желтыми фонарями. Вечерний Якутск был призрачным и прекрасным, как и полагалось настоящему городу будущего. Якутия существовала вокруг, словно мать, обернувшаяся клубком вокруг своего спящего детеныша. И Софрон, почувствовав вдруг какой-то невыразимый восторг и начало приключений, вдруг взмахнул зачем-то своими руками, словно хотел взлететь ввысь, и гордо пошел вперед, к себе домой, откуда должно было начаться его историческое путешествие, и куда он должен был снова вернуться в ореоле победы и славы.

Жеребец первый

Путь начинается, когда существо, готовое к встрече, делает свое первое деяние и в первый раз вступает в реку, которая есть суть мира и дорога. Прекрасно открытие высшей реки среди обыденности простых каждодневных истин, наполняющих мгновения проживаемых времен. Это есть слава! Это есть величие! Это есть смысл! И он присутствует в реке, он един, он совсем, как чудо, сотворенное духом; и если подлинный дух есть, он есть именно в реке. Горний эфир хранит тайны настоящего корабля, плывущего среди огромной глубокой глади; свет сфер озаряет две белые палубы чудесной баржи, устремленной к началу миров; и если какое-то лицо возникает над лесом, полем, травой и горой, то это, без сомнения, священный лик. Вот так происходит открытие новых стран и открытие новых людей; вот так начинается битва за высшую жизнь и начинается любовь; вот таким образом тот, кто есть тот, произвел то, что есть то; и именно этим способом вода заполняет овраги, русла и большие пространства, образуя реки и моря. Дерево, растущее на берегу, становится межой, разделяющей волшебный мир таинственных вод с волшебным миром таинственных лесов. И тьма есть между ними, и свет есть над ними. История должна начаться, и начало ее исходит из воды; река есть повсюду, и двое плывут по этой реке; и Луна сияет в синем небе, и волны, журча, набегают на берег. Может быть, просто существует Бог, и вся река вместе с кораблем и птицами есть творение Его, или проявление Его, или Он. Может быть, в темной глубине загадочных вод сокрыт прекрасный дух, заключающий в себе целый мир этой великой речной бездны. Может быть, сквозь все это можно видеть Ничто, присутствующее везде, словно ненаходимое основание реальности, которая просто существует. Может быть, река есть Якутия.

Но тот, кто знает, тот видит только корабль с двумя существами на реке, и он знает, что ничего нет другого - только корабль с двумя существами на реке; и не может быть ничего большего или меньшего, - только корабль с двумя существами на реке.

Так, среди тьмы и света совершается чей-то путь, обращенный вперед - к началу; и некая цель возникает, как тайна, ждущая своего верного поклонника и рыцаря; и весь мир может менять черты, распадаться и соединяться вновь в любых формах, частях и обличиях, но нечто неубиваемое всегда присутствует в нем.

Те, кто существуют внутри нынешнего момента описываемого мира, имеют имена, состоящие из звуков, в которых заключено все. И все остальное есть их имена, так же, как и все остальные есть их имена. Их имена звучат <Головко и Жукаускас>, и ничего другого. Их имена похожи на все.

Головко и Жукаускас плыли по великой реке в самую высшую часть света, и их лица излучали решительность и тайну, которая была ведома только им. Они сидели в каюте корабля и пили портвейн <Анапа>, не говоря ничего. Капитан этого корабля Илья стоял в своей рубке, мрачно смотря вдаль, на Север, где был конец реки и начало моря, и иногда вертел разные рычажки, чтобы управлять своим кораблем, и приставлял к глазам большой черный бинокль, висящий у него на груди, будто амулет.

Жукаускас задремал, выпив стакан <Анапы>. Его сны были похожи на свет и высшую любовь; радость мира пульсировала в каждом красивом видении, которое проносилось перед его внутренним взором, и Головко совершенно не присутствовал в этих снах, оставаясь полностью в ином мире, где он попивал сейчас портвейн маленькими, неторопливыми глотками. В каюте был волшебный полумрак; за окном виднелся прекрасный якутский берег, на котором росла буйная лиственничная тайга; и ни одного живого существа, к удовольствию Головко, не было там.

- Восторг, - сказал он, хлебнув <Анапы>. Головко очень любил природу без людей, потому что люди обычно громко кричали всякие мерзости, оскорбляя величественные и безмолвные пейзажи, и сильно гадили, оставляя после себя всякое дерьмо и продукты своей деятельности, которая, как правило, была довольно гнусной. Сейчас здесь не находи лось никого, кроме деревьев, берега и реки, и это было подлинным счастьем, что ни одно человеческое существо не вторглось своим непрошенным присутствием в этот хрупкий великий природный мир.

- Это похоже на изнасилование, - сказал Головко, представив, как человеческие кеды, или кроссовки ступают по мхам, или травам. - Вообще, пожалуй, человечество - самое убогое явление на нашей планете. Вот вам Человек, который несовершенен, которому надо спасаться, который первородно греховен, который вечно пытается, но никак не может соблюсти хотя бы самые естественные нормы существования здесь! Не убий, не укради... Надо было еще написать: не совокупляйся со свиньями, и так далее. Животные тоже мерзки. Удивительно: нескладный, вечно стремящийся куда-то, как он сам считает, вверх, человек, и - совершенное прекрасное дерево. Лиственница - вот смысл этой реальности! Она не нуждается в спасении, она вне этого! Как красиво здесь без людей!

- Что?! - закричал проснувшийся Жукаускас.

- Добрый вечер, напарник, - холодно сказал Головко.

- Вы можете звать меня Софрон, - сказал Жукаускас, улыбаясь.

- А вы меня Абрам? Ну что ж, хорошо, Софрон.

- А вы - биолог? - спросил Софрон, садясь на койке.

- Ну да, - презрительно ответил Головко. - Биолог.

- Как интересно!

- Да чушь это, дерьмо. Вот посмотрите в окно, и вы увидите чудеса, а я занимаюсь ерундой.

- Да, ну а все-таки, что вы делаете...

- Занимался парасимпатическим подавлением сокращений семеновыводящего протока у морской свинки, - немедленно сказал Головко.

- Ясно.

- Вы видели сон? - спросил Головко.

- Я не помню, - медленно проговорил Софрон. - Мы далеко уже проплыли? Ведь мы плывем давно?

- Не знаю, - сказал Головко. - Здесь есть капитан Илья, как его назвал Дробаха, и он должен нас высадить вовремя.

- Я хочу спать, - пробормотал Софрон и лег на свою койку.

- Желаю вам приятного времени! - усмехнулся Абрам Головко и выпил маленький глоток портвейна.

- Разбудите меня, если что, - сказал Софрон.

- Я разбужу вас, если все, - прошептал Абрам и вышел из каюты, захлопнув за собой дверь.

Он прошел по чистому коридору мимо железной двери корабельного туалета, и вышел на палубу, где было холодно и прекрасно. Потом он сел на стоящий рядом с лестницей раскладной стульчик, который чуть не сломался от такого тяжелого мускулистого тела, и стал смотреть на проплывающие мимо виды с умиротворенной улыбкой праведника, завершающего свой земной путь.

Природа была абсолютным явлением в мире случайных связей и непонятных вещей. В тайге росли лиственницы, лианы, плющи и разные цветы; они все росли, переплетаясь друг с другом, словно любовники, наконец-то встретившиеся после разлуки; и когда вставало солнце, то ничто не менялось внутри тайги - только наступал свет; и когда, заходило солнце, то наступала ночь, и тайга была огромной тайной в центре темного мира, который был одной страной. Одинокие полярные пальмы грустно стояли на берегу, склонив светло-зеленые листья к воде; карликовые баобабы иногда росли под лиственницами, напоминая гномов, или дедов-Морозов, стоящих под новогодней елкой. Воздух был таким, каким он и должен быть; все было одинаково. И грибы, живущие тут, любили эту тайгу и реку. Иногда над тайгой пролетали якутские утки и гуси, и иногда над рекой пролетали якутские чайки. Головко одобрительно подмигивал им, словно женщинам, или друзьям, и потом снова смотрел и тайгу, как будто хотел найти там что-то другое.

Природа была естественной данностью в мире причинно-следственных связей и строгой ясности. Тайга стремилась стать лесотундрой, словно личинка, тяготеющая к превращению во взрослого жука; пальмы совершенно не могли здесь жить, выродившись в какие-то тоненькие кустики; а серые коряги лежали повсюду, где только не росли лиственницы, и преграждали все входы в тайгу, как запертые двери, ведущие в другую действительность. Доисторическое бытие, существующее вне корабля, было привлекательным и жутким, как будто самый первый пейзаж, открывающийся взору путешественника, посетившего другой мир; и что-то по-настоящему странное было в каждой прекрасной мельчайшей частичке его. Головко вспомнил, как они сели на этот корабль, сказав: <Заелдыз> капитану, который оказался застенчивым двухметровым человеком в форме, и потом, пройдя в предложенную им каюту, немедленно выпили по стакану вина <Анапа>. Головко поморщился, вспомнив довольную рожу Софрона Жукаускаса и его дурацкий радостный всхлип, последовавший за словами Головко о том, что можно выпить еще один стакан. Головко подумал, что его сейчас стошнит, так как он вспомнил пухлые белые ноги Жукаускаса, который тот обнажил при переодевании штанов. И тут, воспроизведя в своей памяти выцветшие тренировочные штаны Жукаускаса, Головко явственно ощутил физическую дурноту и какое-то остервенение внутри своего тела. Тоща, сосредоточившись на представлении того, как он отрезает связанному Софрону половой член и ногу, Головко переборол это неприятное состояние и почувствовал себя свежим, бодрым и спокойным.

- Подонок! - расхохотавшись, проговорил Головко, с удовольствием ощутив холодный ветер, овевающий его лицо.

- Ублюдок! - засмеявшись, сказал Головко, посмотрев вдаль, где была бесконечная таинственная тайга, постепенно становящаяся лесотундрой.

- Я люблю тебя, мир! - вдохновенно воскликнул Головко, обратив свой взор к небу, которое было над всем.

И корабль плыл вперед по Лене, и вокруг была Якутия, и все продолжалось, несмотря ни на что, Головко долго сидел на палубе, ничего не говоря, и не делая никаких движений, но потом, увидев начавшийся закат, он резко встал, обворожительно улыбнулся и быстро вошел внутрь корабля, захлопнув за собой деревянную желтую дверь.

Жукаускас лежал в каюте, разложив по обе стороны от себя свои белые пухловатые руки, и противно храпел. Стакан с осадком <Анапы> стоял на тумбочке. Тренировочные штаны Жукаускаса висели на стуле и слегка покачивались, словно демонстрируя то, что они находятся на корабле, который плывет по реке вдаль. Головко бодро отворил дверь, подошел к своему спящему напарнику и быстро ущипнул его за щеку. Софрон Жукаускас вздрогнул и взмахнул рукой, словно это имело смысл.

- Подъем, человече! - крикнул Головко, хлопнув в ладоши, - ночь наступает, тайга вокруг!!

Софрон взмахнул другой рукой, открыл глаза и пусто посмотрел на тренировочные штаны.

- Это вы... Ээ... Бы...

- Зовите меня Абрам! Ай-ля-ля! Вставай, богатырь, тебя ждет якутская ночь!

- Перестаньте, - серьезно сказал Софрон, почесав свой пупок, - мы с вами выполняем серьезное патриотическое, почти революционное дело. Вы не должны кричать и смеяться! Сейчас вечер, я выпил и сплю. Нам нужно быть ко всему готовыми. Вдруг нас зарежут люди иной нации и культуры?! Ведь здесь уже есть где-то тунгусы!

- Ерунда, ерунда! - бодро отмахнулся Головко, щелкнув пальцами. - Пойдемте, постоим, подумаем, посмотрим на реку, лес, луну и закат. Мир перед нами, дорогуша, а вы говорите про революцию! Надо пользоваться моментом своего местонахождения, иначе вы завернетесь в дурно-бесконечном водовороте абстрактного несущественного маразма. Надо просто вдохнуть воздух, и энергия пронзит вас, как божественный античный разряд!

- Это не для меня, - недовольно сказал Софрон, садясь на кровати и беря тренировочные штаны в правую руку. - Но выпить немножко вина на палубе я не откажусь.

- Вперед и вперед! - воскликнул Головко, подпрыгнув. - Пока мы еще не приплыли куда-нибудь, мы можем пить, хлопать себя по животам> или спать. Но лучше всего смотреть вдаль и видеть, как наступает тьма. Потому что, все остальное - это просто политика, да и все.

- Тогда зачем мы вообще согласились сюда ехать, выполнять нашу цель?! - укоряющим тоном спросил Софрон.

- А я люблю реки и горы, - серьезно ответил Головко, доставая из сумки бутылку <Анапы>.

- Мы все, якутяне, должны выйти из Советской Депии, а с такими настроениями, как у вас, я не уверен, что это удастся...

- Я люблю коммунизм, - мрачно сказал Головко. - Обожаю Ленина.

- Вы - провокатор! - с ужасом закричал Жукаускас, озираясь по сторонам.

Головко подошел к Софрону, ударил его по плечу и протянул ему руку.

- Да бросьте вы, друг мой, я с вами шучу все время, а вы так насторожились. Конечно, я не верю в коммунизм, ненавижу Ленина и Советскую Депию - да и можно ли по-другому, если я в своем уме; но просто мне показалось, что вы слишком взволнованы, а этого совсем не нужно; пойдемте, выпьем вина, посмотрим на реку и тайгу, на то, как приходит тьма, как блестит вода; и поговорим о любви.

- О любви?! - переспросил Жукаускас.

- Именно с любви! - нежно повторил Головко, приобняв Софрона. - Но вы... Вы действительно с нами, с ЛДРПЯ?

- Я создал эту партию! - воодушевленно ответил Абрам Головко. - О чем вы говорите?! Когда мы с Дробахой все это начинали, никому и в голову не могло прийти, что что-то может быть в Советской Депии кроме Советской Депии. Вы оскорбляете меня, Софрон Исаевич! Ваш партийный стаж не дает вам права...

- Ну ладно, - растрогано произнес Софрон, - пойдемте, выпьем,

- Да, - бесстрастно сказал Головко и вышел из каюты.

И они пришли на палубу в безлюдный восхитительный вечер их путешествия, в котором белый корабль плыл по великой реке, рассекая ее воды, и искривленные деревья росли на двух берегах, образуя тайгу. Маленькое красное солнце коснулось горизонта, расплываясь в малиновых отражениях речной поверхности, и оно постепенно исчезало, унося с собой весь свет в другую сторону, находящуюся за этой землей и морем; и луна, существующая сейчас в виде молодого месяца, появлялась вместо него, становясь с каждым мигом ярче и желтее, и почти не освещала ничего вокруг, блекло оттеняя наступающую всюду мрачную тьму, и безразлично находилась на небе между облаком и звездой.

Головко пошел вперед, держа в обеих своих руках две бутылки вина, которые он успел взять с собой, и Жукаускас медленно следовал за ним, посматривая направо и налево, и все еще недоумевая по поводу неожиданного высказывания своего напарника. Головко шел мимо связанных бревен, направляясь на нос корабля, и весело посвистывал. Темные чайки без всяких криков летели рядом. Головко быстро забрался по лестнице на открытую площадку, перед которой была только огромная река и небо, и, топнув ногой, радостно сказал:

- Восторг, мой друг, смотрите, какое чудо, прелесть, волшебный миг!.. Вот почему я люблю нашу страну, ибо река есть красный закат, ее сон о будущем, ее герой и пророк. Может быть, у вас есть нож, или спички, чтобы открыть нашу великолепную бутылку?

- Есть, - тихо ответил Софрон, доставая маленький тоненький ножичек из заднего кармана.

- О! - воскликнул Головко, разрезая пластмассовую пробку. - Это настоящая якутская штука!.. По-моему, этой вещью убивали коз?

- В глаз, - мрачно сказал Софрон. - Они приставляли эту вещь в глаз козе, и вонзали ее ей в мозг.

- Зачем?!

- Чтобы убить, чтобы съесть, - произнес Софрон, отворачиваясь. - Наши предки были жестоки, странны и невероятны. Но такова наша история. Надо принимать ее такой, какая она есть.

- Вы - якут, Жукаускас? - спросил Головко, отшвыривая пробку.

- Я - якутянин, житель этой земли.

- Но, может быть, ваши предки были добрыми, понятными и великими?! Может быть, литовцы в древности были очень красивы и хороши?

- Я не литовец, я живу здесь! - гневно воскликнул Софрон. - Не говорите мне, не надо. Я родился и вырос в Якутске, я помню сквер Ильича еще когда там ходил трамвай!

- Зато сейчас там вечномерзлотный фонтан. Выпейте приятель; здесь действительно красиво и чудесно. У меня тоже есть свои причины и виды, хотите я выпью первым?

- Все равно, - обиженно сказал Софрон.

Головко выпрямился, посмотрел вдаль, запрокинул бутылку, и не отрываясь выпил половину. После этого он вздохнул, посмотрел налево и передал бутылку Софрону.

- Теперь отлично, - пробормотал он, - сейчас я вам скажу о любви,

- Почему о любви? - спросил Софрон, делая маленький глоток.

- Я хочу. Здесь слишком прекрасно. Здесь прекрасная природа, и почти нет ничего человеческого. И мы стоим на носу корабля, словно подлинные путешественники, и в нас есть наша любовь, которая сияет, словно святое солнце, и нам лучше говорить именно такие слова именно сейчас; потому что дальше будет интересная деятельность, либо скучное существование, и мы будем что-то выяснять и о чем-то говорить; и, возможно, нам будут нравиться наши споры, или рассуждения, но все это не стоит любви. Ибо любовь есть высшее; ничто не сравнится с нею; любовь есть чудо, явленное в подлинной тайне.

- Разве ничто не может сравниться с нею? - проговорил Жукаускас, делая большой глоток. - А как же дружба, государство, какое-нибудь искусство, на худой конец?

- Ничто мне не чуждо, - сказал Головко, - но любовь есть высшее из всего, что вообще есть. Послушайте меня, приятель, и вы поймете, что Якутии нет вне любви, так же, как ничего нет вне любви; и если что-то вообще возможно, а не Ничто, то это есть, потому что везде любовь. Любовь движет нами и не нами; и каждая книга содержит в себе любовь, иначе ее нет, как книги, л каждая мелодия содержит в себе любовь, или же, это - не музыка.

- Ненависть! - воскликнул Софрон, делая небольшой глоток. - Не всегда любовь, иногда ненависть!

- Вы знаете книги, полные ненависти? - усмехаясь, спросил Головко, облокачиваясь о парапет.

- Конечно!

- Так это любовь, - загадочно произнес Головко, улыбаясь. - Это великое чувство, которое охватывает все, которое принимает любое обличье, которое становится противоположным самому себе, которое перестает быть вообще, и которое всем является!

- Ненависть есть любовь? - сказал Жукаускас, делая большой глоток. - А любовь есть все?

- Воистину так! Воистину так!

- И если я ненавижу свою жену, то я люблю ее?

- Вы всегда любите, - серьезно проговорил Головко, щелкнув пальцами.

- Даже когда мне все равно?

- Это есть высшая любовь. Послушайте.

Головко поднял руки, посмотрел вдаль на темные волны реки, на мрачные деревья тайги и на Луну, и стал вдохновенно говорить.

- Любовь, мой друг, есть слава, сила, бытие и смысл. Любовь есть цель страны, ее правая рука, ее пульс. Бог мира есть бог любви; и любовь есть Бог, свет и все божественное. Когда существо любит, оно существует, рождается и рождает. Гибель любви есть смерть, суд и тьма. Но любовь не имеет гибели, поскольку гибель есть лживое понятие мира-без-любви. Любовь есть в мире, хотя любовь не есть мир. Якутия - это любовь; мы с вами - это любовь, наш капитан - это любовь, и наш долг - это любовь. Когда возникает любовь, возникает тайна, и когда умирает любовь, умирает тайна. Не может быть ничего вне любви; и когда вы смотрите на горы, на реку, на море, на Лес - это есть любовь. И если ваш смысл совпадает с вашей целью, и если ваш путь является вашим смыслом, и если ваш мир преображается в вас, то это - любовь. И когда птица взлетает на вершину и смотрит на солнце, не закрывая глаз, то это - любовь. И вы приходите туда, где есть свет, и вы видите тайну и красоту, и вы есть любовь. Каждый, кто любит ветку, любит и дерево; и если вы любите мир, вы любите и бытие. И когда вы любите, вы есть, и когда вы не любите, вас нет. И вас не может не быть, ибо любовь неубиваема и неразложима, и любовь - не от мира сего. И если вы - мир, то в вас всегда есть любовь; и в любви заключено все, и познавший любовь познает все. Я могу говорить, и я могу не говорить, но слова могут быть любовью, потому что в начале была любовь, и любовь была словом. И все не имеет смысла, потому что я всего лишь могу сказать: любовь. И все. И любовь - это женщина.

- Вот именно! - вскричал Жускаускас, внимательно слушавший Абрама Головко. - Не знаю, к чему говорить столько разных размышлений и слов, когда есть женщина, и она может не любить.

- Неужели, - презрительно сказал Головко.

- Да! Вот сейчас я выпью и расскажу вам. Когда она предает, изменяет, моя любимая, тело, которое я гладил, целовал... Разве это любовь? Это ненависть, это скотство, это ужасно...

- Не имею такого опыта, - холодно проговорил Головко, откупоривая вторую бутылку.

- Вам повезло, повезло! Любовь - это страшно; она кончается, и женщина кончает... То есть, она начинает! Изменяет, и я хочу убить, хочу уничтожить, но люблю, или уже не люблю...

- У вас какая-то каша в голове, - заметил Головко, делая большой глоток.

- У меня каша в сердце! - воскликнул Софрон. - У меня каша в сердце! Слышите? У меня каша в сердце!

- Слышу, - сказал Головко.

- А я вот до сих пор не хочу слышать. Этот ласковый стон...

- Вы что, застали ее с другим? - спросил Головко.

- Да! Это было очень давно. Через два месяца после свадьбы. Я пришел домой с работы раньше, слышу какие-то характерные звуки... Открываю дверь; она... Это... Как бы это выразить...

- Ясно. - сказал Головко.

- Нет... Это... Как бы сосет... Этот ласковый стон... Такой черный... Потом начала лизать... Как бы это... Зад... Попу... Лижет, сосет. Характерные звуки.

- Что вы сделали? - быстро, спросил Головко.

- Я сказал: <Ах ты, ебаная пизда, вонючая блядь>.

- А они?

- Вскочил огромный брюнет, надел трусы, ударил меня в лоб. Сказал, что служит в КГБ, оделся, ушел.

- А вы?

- Я сказал: <Ах ты, блядь>, и пошел, взял бутылку шампанского...

- Почему?

- Чтобы выпить... Было только шампанское... Убить ее хотелось... Парализовало.

- А она?

- Она пришла на кухню, сказала: <Послушай меня. Послушай. Люблю только тебя - навсегда. Но мне хотелось проверить, испытать, что такое измена. И теперь я могу точно сказать, что я тебе изменить не могу>.

- А вы?

- Я выпил. Очень хотел ее ударить по лицу, но как-то так... Она сказала: <Мы ничего не успели. Ничего не было. Успокойся. Не бросай меня! Я сойду с ума. Я чувствую себя последним дерьмом>.

- А вы?

- Я сказал: <Как ничего не было? Когда было? Когда я видел? А?>

- А она?

- А она сказала: <Только в рот. Только так. Больше никак. Он не ебал меня в пизду. Поэтому, я не изменила тебе>.

- А вы?

- А я сказал: <А в жопу? А в жопу? А в жопу, сволочь, он тебя не ебал?!>

- А она?

- А она потупила взор. И я понял: да. Было. И я снова выпил.

- А она?

- А она сказала: <Ударь меня, любимый, только не бросай. Он изнасиловал меня. Что я могла сделать? Она сказал, что работает в КГБ, посадит. Он сказал: соси, а то устрою тебе пропаганду против Советской Депии. И я уступила. Это ужасно. Пойди. Убей его>.

- А вы?

- А я вступил в ЛДРПЯ, чтобы бороться с такими, как он. Я возненавидел Депию. И наступило новое время. И я его встретил.

- А он?

- А он улыбнулся, поздоровался, сказал, что он - активный деятель нашей общей партии, любит Якутию, едет в Австрию налаживать контакт.

- А КГБ?

- Он не сказал. Он был очень дружелюбен, сказал, кто старое помянет... И все такое.

- А вы?

- А я попробовал дать ему пощечину и что-то сказать.

- А он?

- А он знает у-шу, избил меня очень сильно. Я два месяца лежал в больнице, а он уехал.

- А она?

- А она поехала в командировку в Чуйскую долину, се там изнасиловали, убили и расчленили.

- А вы?

- Я очень рад. Женился опять - на ее двоюродной сестре. Ничего так. Но без любви.

- Так вы ее очень любили?

- Сначала любил, потом ненавидел.

- Так об этом я и говорил все это время! - воскликнул Головко, подпрыгнув на месте и сделав очень большой глоток <Анапы>. - Значит, я прав, вы подтвердили! Любовь есть ненависть, и только в ненависти есть любовь, и кто ненавидит, тот любит, и кто любит, тот знает все.

- Что-то я разговорился, - с сожалением пробормотал Софрон, отхлебнув вина.

- Прекрасно, восхитительно, чудесно! Такие великие слова о великой любви! Под такой луной! Воистину, это чудо! Любовь!

- Здравствуйте, приятели, - сказал кто-то. Головко и Жукаускас обернулись, и тут же увидели приближающегося к ним с фонарем капитана Илью.

Он уверенно шел по палубе, одетый в красно-зеленую куртку, и имел очень серьезный внушительный вид. Он подошел, протянул свою руку и поздоровался.

- Как партия, как планы? - спросил он.

- Тайна! - ответил Головко, протягивая бутылку <Анапы>. - Мы говорим о другом. О любви.

- Любовь? - без всякого интереса проговорил капитан и быстро допил все, что осталось от вина.

- Любовь - это вершина, - воодушевленно сказал Головко.

- Как вас зовут?

- Я - Абрам, а это - Софрон.

- Ну вот, приятели, - произнес капитан, - это вот так вот все, а остальное по-другому, а тот, кто думает, что это не так, он неправ, и, на мой взгляд, не понимает главное, которое, если взять любовь, видно в том, что любовь прекрасна в Америке и очень плоха в Коми. Поэтому...

- Вы - коми? - быстро спросил Головко.

- Я - наполовину ненец. Наполовину. Но просто в Коми очень много бурят нефть - бурят нефть. И еще там добывают газ - добывают газ. У нас в Депии очень много бурят нефть - бурят нефть. И еще у нас в Советской Депии вообще очень много добывают газ - добывают газ. А в Америке сексуальная жизнь намного выше. Я помню, в Сан-Франциско я зашел в <магазин для взрослых>, как он там называется, это в North Beach, и там столько всего - и члены разные резиновые, что лично мне очень близко, и разные журнальчики, и для таких, и для сяких; и порнушку крутят, которая, что ни говори, при всем при том, имеет определенную цель, и смысл, и назначение, и своих, как говорят, приверженцев, и своих, как говорят, противников. Но там ее крутят - зашел в кабинку, заплатил пятнадцать центов, и можно смотреть - и можно смотреть. В Коми же нет такого - нет такого!

- Видеоклубы есть, - сказал Софрон.

- А членов же не продают, что мне близко?! В Америке-то лучше! В Лос-Анжелесе пойдешь на пляж, там девушки в бикини, мужчины в плавках, что мне близко, а в Коми холодно! Разве пальма Коми сравнится с пальмой Санта-Барбары?! Любовь неотделима от политики, поскольку любовью жив наш человек, ему любовь дана от природы, чтобы он любил, и чтобы было хорошо и волшебно, и ваша ЛДРПЯ борется за это, и я рад, что мы присоединимся к Америке и сделаем в Коми все нормально.

- Так вы за Коми, или за Якутию? - сказал Софрон.

- Я - ненец наполовину. Наполовину. В Коми я живу - в Коми я живу. В Якутии я работаю - в Якутии я работаю. А в Америке мое сердце. Вот так!

- А когда прибывает наш корабль в Кюсюр? - спросил Головко.

- Завтра ночью, - ответил капитан.

Жеребец второй

Наступила прекрасная ночь, и корабль вступил в безбрежные просторы тундры. Берега здесь были темными и разноцветными, и узловатые коряги лежали у воды, омываемые волнами, и каждая из них настолько, в высшей степени, была на своем месте, что казалось, если стронуть какое-нибудь небольшое высохшее бревно с остатками коры и поместить его как-то по-другому, например, перпендикулярно прежнему положению, то исчезнет весь этот мир. И баобабы стали совсем маленькими и тоже узловатыми, как коряги, и издали напоминали застывших на месте дикобразов. И не было тьмы, поскольку был полярный день; но ночной свет все равно был мрачным и каким-то ненатуральным; и все вокруг походило скорее на царство теней, чем на мир, где отсутствует ночь. Но какая-то высшая свежесть чувствовалась в воздухе и во всем; и какая-то истинная энергия пронзала все окружающее - все, что здесь было; и эта реальность как будто была еще более реальной и настоящей, и словно светилась изнутри; и она не требовала от любого индивида ни проникновения в себя, ни пренебрежения собой, а только дарила каждому желающему существу свое великое существование; и в этом было что-то совершенное и подлинно таинственное, и все буквально искрилось радостью, счастьем, покоем и теплом.

Головко и Жукаускас сидели в каюте и смотрели в окно, которое выходило на палубу. Софрон с сожалением допивал последний стакан <Анапы>. Абрам задумчиво глядел на берег, который постепенно становился совершенно голым, теряя всякую растительность, и его глаза излучали восторг и понимание. Жукаускас был одет в красно-желто-зеленую куртку и серые штаны, и сумка с его вещами лежала перед ним. Головко ничего не пил и только иногда постукивал большим пальцем руки по стеклу. И все было так; и тут Софрон резко выпил все вино у себя в стакане. Головко никак не отреагировал на это, только стукнул пальцем по стеклу.

- Мы прибываем? - спросил Жукаускас, икая.

- Мы есть всегда, - многозначительно проговорил Головко, не отворачиваясь от окна.

- Не понимаю вас, - сказал Софрон. - И вообще, простите за мои речи. Все это - ерунда.

- Знаю! - ответил Головко, зловеще улыбнувшись.

- Это - тундра? - спросил Софрон, посмотрев на белую корягу, лежащую около самой воды.

- Это - тундра, - произнес Головко после паузы, - тундра - это победа над лесотундрой, венец тайги, вершина земли. И мы здесь. И все это будет нашим.

- Чьим? Якутским? Якутянским? Не-советско-депским?

- Якутским, - с удовольствием проговорил Головко, - якутянским. Готовьтесь, напарник, скоро мы будем выходить. Вам понравилось наше плавание?

- Прекрасно! - сказал Софрон. - Я в который раз убеждаюсь, насколько прекрасна наша Якутия, а особенно наши баобабы.

- Это так, - прошептал Головко.

- И я с удовольствием приму участие в освобождении этой земли от всего, что ей мешает!

- Да, - ответил Головко.

Они замолчали, Софрон лег на кровать. Двигатели корабля мерно шумели, и их шум словно был частью напряженной тишины, царившей вокруг, и совершенно не нарушал ее умиротворенного величия. Прошло много времени; Софрон Жукаускас полудремал, видя перед глазами какие-то нежные яркие цвета, которые вспыхивали и сверкали, как переливающиеся под разными фонарями журчащие фонтаны, и потом вдруг появились две женщины, и одна из них была голой и красивой. Софрон во сне дотронулся пальцем до ее уха ярко-красного цвета и почувствовал шелковистость и прелесть кожи этого уха. Вторая женщина в коричневом платье подошла к нему и поцеловала его подбородок. Софрон ощутил нечто невероятно-прекрасное в своей душе; его тело начало как будто пульсировать, переполняясь блаженством и возбуждением, и он словно стал воздушным и безграничным. Потом он увидел окно, и в нем было небо и закат солнца. И тут прямо к окну подошла огромная синяя лошадь. И Софрон понял, что любит ее. Он открыл глаза и увидел окно своей каюты, Головко и тундру.

- Абрам, - позвал Софрон, пытаясь привстать.

- Я вас слушаю.

- Со мной что-то было... Это волшебство... Цвета и синяя лошадь... И женщины...

- Тундра, - не оборачиваясь, ответил Головко торжествующим тоном, - это воздух тундры. Это плоть тундры, это тайна тундры. Вы когда-нибудь бывали здесь?

- Нет, - испуганно сказал Софрон.

- Ну что ж, тогда вам, может быть, предстоит что-нибудь новое. Вы видели синюю лошадь?

- Да... И... вообще все.

- Ну что ж... У меня сперва был один зеленый цвет. Только зеленый. А сейчас - ничего.

- Как ничего?

- Ничего, кроме того, что есть. А самое высшее - это то, что есть. Поэтому я смотрю сюда.

- А я - нет.

- Еще бы! - усмехнулся Головко. - Вы должны сейчас закрывать глаза и спать. Но мы выйдем на берег!

- И что тогда?

- Не знаю, - безразлично ответил Головко. - Может быть, ничего. Или все.

- Я не хочу! - воскликнул Жукаускас, вставая с кровати. - Мне достаточно меня и всего остального... Мне не надо...

- Это и есть вы, и все остальное. И синяя лошадь.

- Плевать, - сказал Софрон. - Это просто сон, и все.

- Сон - это все, - улыбаясь, произнес Головко. В каюту постучали.

- Войдите! - одновременно проговорили Абрам и Софрон. Дверь открылась, вошел маленький матрос в тельняшке и черных штанах.

- Заелдыз, приятели, - сказал он шепотом. - Наш капитан передает вам, что через полчаса он высадит вас в Кюсюре. Будьте готовы: мы очень тихо подойдем к берегу, и вы спрыгните. Да здравствует ЛДРПЯ!

- Ура, - прошептали Жукаускас и Головко. Дверь закрылась, матрос ушел.

- Вот так, - серьезно сказал Головко, - смотришь на прекрасные вещи, и что-то начинается.

- Вот и наступило время действовать, - удовлетворенно заявил Софрон. - Вы все запомнили, что нам говорили? Приплыть в Кюсюр, найти агента по имени Август, сказать опять же <заелдыз>, спросить у него местонахождение следующего агента и пароль, и потом - снова в путь. Вам Дробаха, надеюсь, не забыл дать партийных денег?

- Путь - все, движение - ничего, - произнес Головко. - У меня много денег. Может быть, они уже ничего не стоят. Хотите взять тысячу рублей?

- О, - обрадованно сказал Софрон, - пусть они пока будут у вас. Это же рабочие деньги, а не просто так. Вообще - гнусное слово <рубль>. Я думаю, когда мы добьемся самостоятельности в составе Америки, у нас будет, скажем... якутский доллар. Или своя единица.

- У меня много денег, - повторил Головко, засовывая руку в карман. - Впрочем, я могу все оставить у себя. Мне кажется, лучше иметь свою денежную единицу. Я предлагал Дробахе. Я считаю, что она должна называться рублейчик.

- Рублейчик? - Переспросил Софрон, садясь на стул. - <Что это?

- Это новая якутская денежная единица, готовая конкурировать с долларом. Она называется <рублейчик>, и это название указывает на то, что это все-таки бывший рубль. Ведь мы не должны так просто перечеркивать нашу историю! А заимствовать какую-то известную денежную единицу, типа марки, или йены, значит, не уважать себя. Именно поэтому, я говорю: рублейчик. Дробаха почти согласился.

- Но ведь это очень сложно, дорого! Печатать эти <рублейчики>. Надо хотя бы первое время перейти на доллары. А уже потом... Да и глупо как-то... <Рублейчик>! Почему не <рублик>?

- Послушайте, - усмехаясь, сказал Головко, - вы меня извините, но вы прямо как идиот какой-то, ей богу. Не обижайтесь! Ну а если б я сказал <рублик>, вы бы меня спросили: <Почему не рублейчик?> Да?

- Да нет... - обескураженно промолвил Софрон, - просто можно какое-нибудь более якутское слово... Например, <рублях>... Или, вообще, никаких рублей.

- Это в комитете <Ысыах> хотят все исключительно якутское, - немедленно ответил Головко. - А у нас - многонациональная страна. Мы - якутяне, а уже потом якуты, или литовцы, - Жукаускас поморщился, - и, между прочим, суффикс <эйчик> существует в древнеякутском языке, а слово <лейч> на хоринском диалекте древнеякутского значит <бабка лошади>.

- Ну и причем здесь бабка лошади?! - возмущенно воскликнул Софрон.

- А при том, что где лошадь, там и якут. Нет ничего более якутского, чем лошадь. Итак, этот суффикс в сочетании с русским корнем [рубл' ] дает прекрасный пример русско-якутского прошлого и нового якутянского настоящего нашей страны. Нечто более якутское в названии уже было бы национализмом.

- А тунгусы? - спросил Софрон. - Они ведь никак не отражены в этом названии!

- Ну знаете, - расхохотался Головко. - Вы просто невозможны. Мало ли кто у нас живет! Армяне тоже есть. Надо всегда выделять главное. Зато копейка у нас станет центом. Это будет указывать на про-американскую ориентацию новой Якутии.

- Значит, - сказал Софрон, - можно будет купить бутылку коньяка за... тринадцать рублейчиков восемьдесят центов?

- Именно так, - согласился Головко, - только я надеюсь, что коньяк будет дешевле. Мы уже передали предложение американцам о рублейчиках через цепь агентов.

- И как?

- Им все равно, - радостно сказал Головко, - и нам тоже. У нас много золота, алмазов и прочего, и им безразлично, как мы назовем свои деньги. Так что вопрос в принципе решен.

- Тьфу, - произнес Софрон. - Ладно, если вы погибнете, выполняя наше ответственное задание, я думаю, ваш портрет выгравируют на первом рублейчике.

- Спасибо, - серьезно сказал Головко. - Но Дробаха забил его для себя.

- Может, и меня изобразят на центе, - вздохнул Софрон.

- Наши центы будут из золота! - самодовольно воскликнул Головко. - И вам в лоб вставят якутский алмаз!

- Но чтобы все это было, - мечтательно сказал Софрон, - мы должны правильно и замечательно выполнить наше ответственное задание, найти всех агентов и восстановить связь с Америкой и Канадой; и вступить сейчас на путь, который сулит нам большие пальмы и ананасы, доллары и улыбки! Вперед, напарник, готовы ли вы, приятель, к выходу и к началу?!

- Да здравствует Якутия, - проговорил Головко. - Прощай, корабль. Мы выходим в новый мир. Мы увидим разных людей.

- Где же Кюсюр? - спросил Софрон.

- Вот он, - ответил Головко.

Жеребец третий

И в мрачную белую ночь они сошли на таинственный северный берег, покинув приятный корабль и свою каюту, где были койки и <Анапа>, и ласковый матросский уют. Они почувствовали острые камни у себя под ступнями, и увидели зелено-фиолетовые грибы, растущие под крошечными пальмами, обвитыми тоненькими лианами красного цвета, но сейчас все было здесь серо и неявно, и только простор присутствовал везде, схватывая реку, Кюсюр и горизонты, и только разноцветные чумы стояли рядом - более ничего, и только умиротворенный рокот каких-то слов и звуков был слышен там, и только мутное небо простиралось над ними. В каждой растущей травинке был заключен внутренний свет, и каждое деревце излучало какое-то сияние; и можно было сесть и сложить руки, и посмотреть вдаль - неважно куда - и ничего не увидеть, и ничего не пожелать, и смотреть только на розово-голубой узор чума перед собой и на пальцы своих рук, и на свое колено, и пребывать здесь всегда, ощущая все во всем и время во времени. Здесь словно не было цвета, но были любые и единственные цвета, здесь был полумрак этой ночи, но в нем был абсолютный свет, пульсирующий и струящийся, как сверкающий под фонарем фонтан; и здесь были цветы, закрытые до утра, но хранящие свою красоту под прекрасными маленькими бутонами, и здесь не было облаков, а была только разреженная ясность открытого в вышину неба; и размазанное в этой атмосфере блеклое солнце только собиралось пронзить поверхностный простор тундры, приподняв свой нечеткий край над слоем облаков, и зажечь все это таинственное великолепие неожиданным живым огнем.

Пока что растения выглядели почти неодушевленными и в чем-то сумасшедшими, дикими и неприрученными, казалось, что они могут пищать, или нежно шептать, или что их нет вообще, и можно наступать на траву, или на маленький куст своей ногой, ничего не нарушая в мире, потому что все сейчас являлось тенью и ерундой - в этот миг; и никакая нога была не в силах ничего разрушить, в то время, как днем то же самое дерево превращалось в нечто, вроде знакомой уличной собаки, которую нужно гладить, кормить и не принимать всерьез.

Поселок Кюсюр, находившийся здесь, представлял из себя несколько красочных чумов, установленных прямо на разноцветной почве на берегу огромной глубокой Лены напротив другого берега, где не было ничего. Каждый чум имел свой цвет и свой узор, и все вместе они выглядели как стекляшки в сломанном калейдоскопе, в котором сохраняется общее цветовое сверкание, но потеряна удручающая симметричность. Легкий дым шел из некоторых чумов, показывая на то, что там не спят. Какой-то вдохновенный шепот слышался из розового чума, стоящего на правом краю Кюсюра; два голоса восторженно произносили:

Шика

Сыка

Шика

Сыка

Шика

Сыка

А может быть, что-то совсем другое, более завораживающее, осмысленное и прекрасное; и их голоса струились и не смолкали, образуя ритмический фон всего окружающего, и словно добавляли еще один невидимый цвет в весь остальной многоцветный Кюсюр. Один чум был ярко-зеленым, и желтыми лентами на нем были вышиты какие-то знаки, или буквы неизвестного языка, другой чум был серо-черным. В центре стоял большой фиолетовый чум без единого узора. И дыма не было над ним. Чумы как будто пропадали и снова появлялись, меняли свои очертания, и превращались в какое-то одно, огромное цветовое пятно. Но они все-таки были, и они все-таки были чумами, и это все-таки была тундра, и здесь все-таки был Кюсюр. И каждый чум стоял словно в собственном ореоле, или ауре, и радужное свечение исходило от всех них, как от линзы, если повернуть ее особым углом. И великий покой царствовал над всем.

Головко и Жукаускас осторожно ступали по нежной тундровой почве, словно боясь испортить ее иллюзорное волшебное существование и разрушить какую-нибудь связь: между нераскрытым цветком и землей, или между землей и баобабом. Здесь везде существовали связи, и они были тонкими и неуловимыми, словно волоски маленького, еле различимого зверька; их разрыв никогда не мог обозначать гибель и конец всей совокупности прекрасный вещей, но лишь их преобразование в новое единство, не обязательно столь же таинственное, но обязательно присутствующее. Трепет охватывал Головко, когда он видел нежный шерстистый цветок белого цвета, вырастающий из болотистого мокрого окружения, - он не мог бы закрыться, он мог только умереть. Хотелось сорвать цветок, или быть цветком. Жукаускас млел, поворачивая свой взгляд направо, и не видя никаких чумов. Он мечтал возродиться палочкой, лежащей здесь на кочке. Они тихо шли, приближаясь к чумам, и несли свои сумки с вещами, и в лужах отражалось все то, что они видели перед собой. Они встали, больше не хотелось ничего, и не было нужды ничего совершать. Абсолютная тишина установилась вдруг; наверное, это произошло оттого, что смолкло <шика-сыка>. Никто из них не мог раскрыть рот и издать звук, но тишина давила своей невероятностью, как будто заставляя неожиданно взорваться разными разрозненными звуками и погибнуть от распада всего на неведомые фразы и слова. И тут из предпоследнего чума вышел человек в бежевом халате и посмотрел вперед ясным взглядом. Жукаускас поставил свою сумку на траву.

- Вы здесь, - сказал человек, подойдя к ним. - Почему бы и не здесь. Можно быть здесь, можно не быть, можно сказать, можно и не сказать. Меня нет там, вы пришли.

Софрон удивленно посмотрел на белую бороду этого человека. Головко медленно спросил:

- Это - поселок Кюсюр?

- Я не говорил с вами, - просветленно улыбаясь, сказал человек. - Я говорил с вами. Мне неведома ваша цель, и мне без разницы мое поведение. Я могу, или не могу. Хотите сказать?

- Вы имеете в виду меня? - спросил Софрон. - Меня зовут Софрон Исаевич Жукаускас, я - старший инструктор Добровольного Физкультурного Общества... Человек стал улыбаться еще сильнее, как будто увидел перед собой подлинный рай.

- Чудесно! - сказал он. - Просто чудо. Конечно, что можно было ожидать, но это все. Я теперь все. Я даже могу убить.

- Меня?! - воскликнул Жукаускас, почему-то посмотрев направо.

- Вас? - спросил человек, потом начал долго смеяться. - Ну это просто невероятно! И вас тоже.

- Вы шутите?! - холодно вмешался Головко, засовывая руку в карман.

- Я? Я шучу. Я есть. Между прочим, это - поселок Кюсюр.

- Вот это все? - сказал Софрон, показывая пальцем на чумы.

- Кюсюр - это все, - ответил человек. - Хотите видеть?

- Скажите, - дружелюбно проговорил Софрон, - можно вас спросить обо всем?

- Все, что я знаю, я знаю, - сказал человек серьезно. - И все знают. Но вы здесь, и я говорю. Это - Кюсюр!

Жукаускас достал перчатки.

- Вам холодно?

- Мы прибыли, - недовольно проговорил Жукаускас. - Я хочу в гостиницу, хочу спать, нам необходимо кое-что, я ничего не понимаю. Почему чумы, где дома, где поселок, где люди?! Кто говорит у вас <шика-сыка> ночью? Вы - якут? Вы всех знаете здесь? Могу я узнать у вас про одного человека?

- Назовите имя, - сказал человек. - Имя есть слово, состоящее из звуков, в которых заключен целый мир. Имя есть истинный полет, имя есть Вселенная, замыкающаяся сама в себе. Имя есть тайна, вызывающая страх и трепет. Вы сами все знаете, и я знаю. Бесполезно заниматься этим, но вы хотите. Хорошо, видите: есть чум. Мне непонятно, но это и есть счастье. Пойдемте в мой чум, там мы говорили <шика-сыка>, я сделаю вам костер, кипяток, еду и место для сна. Вы прибыли, а я - нет. Я преклоняюсь, мне интересно. Наверное, так нужно. Отныне буду я. Итак, вы должны познать то, что вы есть.

- Как зовут вас? - дружелюбно спросил Головко, щелкнув пальцами.

- Мое имя есть все остальное, так же, как и все остальные есть мое имя. Назовите меня Хек, ведь это - лучшее.

- Вы здесь живете. Хек? - бодро спросил Софрон, надевая перчатки и беря свою сумку.

- Поюли, - сказал этот человек и отошел от них.

Он стал медленно идти в сторону желто-зеленого чума, держась руками за свой халат. Головко и Жукаускас последовали за ним, стараясь не ступать в лужи.

И они все подошли к красивому чуму, и Хек отодвинул какую-то занавесь и открыл вход. И там внутри был очаг и шкуры, и на рыжей шкуре лежал человек в красном халате с белыми усами. Хек указал на него левой рукой и прошептал:

- Это - Васильев. Он не спит.

Жукаускас и Головко остановились у входа и стали смотреть на лежащего человека. У него были открыты глаза, и он сказал:

- Каждый, кто входит, получит осознание цели. Каждый, получающий цель, станет собой.

- Меня зовут Абрам, - растерянно сказал Головко, зачем-то выставляя вперед руку.

- Если имя обретет почву, мир превратится в дух, - проговорил лежащий человек и поднял руку. - Я - Саша. Моего друга в этой реальности зовут Иван. Иван, а?

- Шэ, - сказал первый человек.

- Но вы сказали, что вы - Хек! - воскликнул Софрон.

- Иван Хек, - мягко сказал Иван Хек, проходя внутрь чума и садясь на белую шкуру. - Идите сюда, ложитесь, или садитесь.

Жукаускас быстро подошел к черной шкуре и поставил рядом с ней свою сумку. Головко проследовал за ними, нагнувшись, потому что из-за своего большого роста он еле помещался внутри. Они уселись, потом Головко снял с себя коричневую куртку. Посреди чума была печка с зеленой трубой, выходящей вверх; в ней горели дрова. Рядом с дыркой для трубы висела лиловая электрическая лампа, она слегка покачивалась, непонятно отчего, и повсюду бегали красивые таинственные тени. Все стенки, составляющие чум, внутри оказались белыми, но было непонятно - сделаны они из шкур, или из чего-нибудь еще. От печки шел уютный жар; Жукаускас протянул к ней ладони. Иван Хек погладил левой рукой свою бороду, а потом достал откуда-то маленькую веточку с засохшими желтыми листьями.

- Растение, - сказал он и положил веточку перед собой.

- Вы просто приехали сюда, или вы имеете цель своего пути? - спросил вдруг Саша Васильев.

Жукаускас смущенно улыбнулся, посмотрел вокруг и тихо сказал:

- У вас есть электричество? Мне показалось, что тут только чумы и тундра.

- Это - поселок Кюсюр, - насмешливо проговорил Васильев.

- Но если у вас в Кюсюре чумы и костры, откуда у вас в чуме лампа и свет? И где ваша гостиница, почта, поселковый совет?

Васильев ударил ладонью по шкуре, на которой лежал.

- Совет здесь, - сказал он. - Все, что есть здесь, есть совет. Свет вокруг и внутри. Все, что вы видите - свет. Вы видите свет и хотите знать совет, но наша географическая точка, в которой сейчас пребывает Иван Хек, вы, вы и я, давно электрифицирована. Однажды некто раскрасил столбы в цвет зари, и провода - в цвет небес. Но вы не заметили этого. Вам все равно. Но я прошу прощения, хотя это не то.

- Вы хотите сказать, что сюда проведены провода? - спросил Софрон, оглядываясь.

- Не будьте таким настырным, - прошептал Головко. - Разве это главное?

- Да, - сказал Софрон.

- Хорошо! - воскликнул Хек. - Я могу высказать свою уверенность в том, что электричество проходит по кабелю, существующему внутри, в вечной мерзлоте. Это - прекрасный современный красивый кабель. Он проложен давно.

- Замечательно, - проговорил Софрон, - но тогда почему у вас все так?!

- Как?! - сказали хором Хек и Васильев и засмеялись.

- Ну так, - задумчиво произнес Софрон Жукаускас, - так. Не по-советски, не по-депски. Этого не должно быть, должен быть совет, должна быть проблема, должно быть недовольство, должен быть хаос. Ведь мы ехали недолго!

- Но здесь космос, - ответил Хек. - И ведь вы не хотите своей Депии, как вы называете это образование. Радуйтесь, смотрите на огонь!

- Я смотрю, - тихо сказал Софрон. - Это странно. Почему я увидел цветок, и он мне понравился? Почему здесь существуют чумы разных цветов? Где вы работаете, если я - Старший Инструктор, а Головко - биолог? Скажите пожалуйста, как пройти в гостиницу?!

- Мы не работаем, - проговорил Васильев и привстал. - Мы говорим. Мы говорим <шика-сыка>. Другие делают другое. Здесь чумы, потому что здесь тундра. Вам понравился цветок, потому что вы - в тундре. Здесь нет гостиницы, но есть чум. Вы можете уйти туда. Шамильпек?!

- Что?!

Васильев засмеялся, лотом сел на пол.

- Вы так удивились, как будто я что-то сказал. Но я ничего не сказал, я только произнес несколько звуков, не имеющих смысла, но имеющих нужную интонацию. Возможно, это мой язык. И потом, так ли уж вас интересуют слова? А если они вас так интересуют, вы можете внести в мою речь любое восхищение и любовь, на которую вы только способны; и новое великое слово воссияет над всеми нами, словно волшебный венец!

Проговорив это, Васильев встал, потом сделал два приседания.

- Почему вы так взволнованы, вы же уехали и приехали. И потом, вам нужно другое; хотя, кто я такой, чтобы говорить об этом?

- А что такое тундра? - ошарашено спросил Софрон. Хек подошел к печке, вынул оттуда горящую палку, потом засунул ее обратно.

- Тундра - это все, - сказал он. Они все замолчали; и только пламя издавало свой характерный шумящий звук.

- Подождите, - вдруг сказал Головко, - подождите, подождите. Софрон Исаевич - мой напарник, он с вами поговорил, видимо, он не так выразился, дело в том, что мы приехали по делу; если можно, отведите нас туда, где можно переночевать, мы, разумеется, заплатим, мы бы очень вас попросили; и еще у нас есть вопрос, нам нужен такой человек, который здесь живет, в общем, он должен быть, его зовут Август.

- Август? - презрительно сказал Хек. - Кто это - Август?

- Я знаю, - вмешался Васильев. - Ты знаешь. Это такой юноша, он не блещет умом и талантом, он бледен и довольно вежлив. Но его сейчас нет!

- Я не знаю! - воскликнул Хек. - Я знаю все! Я знают всех! Август - это не то.

- Ты знаешь, - настоятельно проговорил Васильев и сел на свою рыжую шкуру. - Он слушается нас. Он член какой-то партии, ты помнишь.

- ЛДРПЯ, - сказал Хек.

- Да. У него стоит радиопередатчик, они собираются присоединить Якутию к Америке и прорыть туннель под Ледовитым океаном. Полный маразм! Бредовые ребята, но они ничем не хуже других людей. По крайней мере, это весело.

- Блядь! - крикнул Софрон.

- Вот видите, - вкрадчиво прошептал Саша Васильев. - Теперь вы говорите слово, не несущее, в принципе, ни для вас, ни для меня никакой смысловой нагрузки. Опять-таки, оно имеет лишь интонацию, а не истинный Смысл! Конечно, можно внести в него любое восхищение и любовь, на которую вы только способны, и новое великое слово воссияет над всеми нами, словно волшебный венец!

- Нет, - сказал Софрон, - туннель возможен. Прямо под Северным полюсом!...

- Ерунда, - быстро перебил его Абрам, скорчив рожу. - Где же этот Август?

- Его никогда и не было, - высокомерно проговорил Хек.

- Он у нас работает. Как раз он работает. Он собирает священные плоды жэ. Он и сейчас их собирает. Жэ - это прекрасный летний цветок, распускающийся на заре; это - сердце тундры. Мы продаем их и получаем электричество, покой и уют.

- Вас не трогают из-за жэ? - спросил Софрон.

- За жэ нам дают обувь и краски! - горделиво ответил Васильев. - И мы существуем здесь, как подлинные жители и главные существа, и мы говорим!

- Шика-Сыка?

- Шамнльпек!

- Так можно у вас где-нибудь поспать? - спросил Головко.

Васильев вскочил со шкуры, хлопнул в ладоши, закрыл глаза, а потом вдохновенно улыбнулся.

- Вы не понимаете, - сказал он счастливым голосом. - Вы видите разные цвета и разные цветы, слышите звуки и можете сами производить звуки, и не обязательно их единственной целью будет контакт с каким-то небольшим существом, стоящим в единой бессмысленной цепи с другими разными существами; вы пришли в тундру и ощутили тундру, и вы видите нас и знаете других, почему же я должен обратить к вам свое лицо и свое тепло, если вы имеете собственный лик и свой великий дух?! Ведь вы знаете, что, когда ангел явился, небо стало синим, а когда небо стало синим, народ получил свое дерево! И вы увидели зарю и реку, и безлюдный простор, и волшебный восторг. Но я знаю одного из вас. Конечно, все равно, чем заниматься, и мы присутствуем здесь, и мы произносим <шика-сыка> и что-нибудь еще, и мы носим наши халаты, в конце концов. Но вы можете прийти сюда и узреть тундру; и вы можете склониться над водой и увидеть истину; и вы можете посмотреть вдаль и, понять свой путь. И если вы говорите <Август>, мне становится смешно, и если вы говорите <ЛДРПЯ>, я хихикаю, и если вы говорите <Якутия>, мне вас жалко. Но я должен сейчас говорить, и хотя обычнейшее отличие розового цвета от голубого выше всего остального и другого, о чем вы можете нас спросить, я все-таки остаюсь в своем счастливом непонимании и знании, и готов даже рассказать обо всем, и прежде всего о том, что плывя дальше по реке, вы достигнете океана и льдов.

- Спасибо, - сказал Софрон, когда Васильев замолчал.

- Простите, а у вас нельзя чего-нибудь съесть? - спросил Головко.

- Блядь! - крикнул Хек.

- Вот видите. - начал Софрон.

- Я могу вам дать фабричный бутерброд, - проговорил Васильев. - Он в специальной упаковке. Мы питаемся ими, потому что нам все равно.

- Вы их получаете за жэ? - спросил Абрам.

- Да, - обрадовался Саша Васильев. - Однако, вы умеете делать логические выводы. Возьмите вот эту коробочку, сорвите красную ленточку, откройте синюю крышечку, разорвите зеленую бумажку и достаньте белый хлеб с маслом, сыром и мясом! Приятного аппетита!

- Спасибо, - поблагодарил Головко и немедленно съел бутерброд, произведя предварительно все, что ему рассказали. Коробочку, ленточку, крышечку и бумажку он зажал в правой руке, желая потом их выбросить куда-нибудь в тундру. Софрон совершенно не смотрел на него в этот момент; Хек опять достал палочку из печки и держал ее в руке, словно специальный флажок.

- Значит, у вас какая-то секта? - спросил Софрон, зевнув. - А где же другие жители?

- Мы есть все, и мы есть все, - промолвил Иван Хек, засовывая палочку обратно в печку. - И все, кто был - есть; и все, кто будет - будет; но нет никаких сект, и нет никаких жителей; есть тундра, небо и мы; послезавтра утром придет Август и принесет плоды жэ; поговорите с ним на политические темы и на темы любви; узнайте у него все; а у нас завтра будет великий вечерний праздник <Кэ>; и будет так.

- Пойдемте, я отведу вас. - сказал Васильев и резко встал со своей шкуры.

Софрон Жукаускас и Абрам Головко, взяв свои сумки, молча вышли из чума на утренний свет. Вокруг все буквально зажглось под разреженно-резкими, неожиданными лучами появившегося маленького солнца, расцвечивающего простор в разные оттенки; и каждая травинка как будто засияла внутренним сиянием и тайным теплом, возгорающимся наподобие раскрытию под солнцем нежного цветка, похожего на красавицу, обнажающую свое белое прекрасное тело, И каждая крошечная пальма хранила в себе целую реальность, ждущую своего царя и мессию. И в небе было три облака.

- Прекрасно! - воскликнул Софрон, посмотрев вперед.

- Это мир, - сказал Хек.

- Куда мы идем? - задумчиво спросил Головко.

Перед ними возник красный чум с коричневым узором. Узор состоял из кружков и квадратиков. Иван Хек открыл занавесь, заглянул внутрь и подал знак рукой. Жукаускас и Головко подошли, и вошли внутрь. Там не было никого.

- Вот чум, здесь есть печка, спички, дрова и одеяла. Нам не надо денег, нам нужны слова. Спокойной ночи!

Когда Хек ушел, Софрон сел на одну из своеобразных лежанок, которых как раз было две, и, кашлянув, громко спросил:

- Ну и что все это означает?!

- Надо спать, - ответил Головко.

Жеребец четвертый

Наступил великий солнечный вечер, и вся тундра как будто проявилась под светом северных небес, словно блаженная земля, данная народу для правды и истории. Где-то были иные страны и существа, но здесь кончалась одна суша из всех возможных и явленных, и было что-то действительно озаряющее в каждой суровой незначимой клеточке здешнего невероятного простора, где зимой бывал ад и лед, а лето возникало и тут же гасло, нереальное, словно призрак любви, и где каждый житель был одинок, прекрасен и совершенен, как единственный герой посреди плоской, нигде не прекращающейся ничтожной равнины, по поверхности которой стлались еле различимые травы, убогие деревца и блеклые цветы. Здесь была своя идея и свой космос, спрятанный в беспорядке перепутанных карликовых баобабов и синих грибов. И никто не мог открыть этой тайны, даже если бы она существовала; и никто не в силах был избежать этой тундры, даже если бы здесь присутствовал только свет. Возможно, тундра была сердцем Якутии; но тогда ее душой была, несомненно, река и земля.

Жукаускас открыл один глаз, чтобы посмотреть перед собой и увидеть узор на стенке чума, изображающий квадратик и кружок. Он чувствовал себя легко и бодро, и он не знал, сколько прошло времени, ив чем смысл его сиюсекундного существования. Жукаускас протянул вперед левую руку, и она выглядела такой же как всегда, и ни одного волоска не росло на ней. Жукаускас открыл второй глаз.

- Напарник мой, - сказал ему Головко, стоящий сзади, - мы попали а тундру, я приветствую вас, это прекрасно и загадочно. Я думал над словами этих людей, они не лишены информации, но мне странно все это. Видимо, наша Якутия необъемна.

- Уажау, - сказал Жукаускас.

Ничего не было слышно вне чума, словно все замерло и приготовилось к каким-нибудь грядущим звукам. Везде царила великолепная тишина, которая заключала в себе и речь, и музыку, и вой отчаянья, кошмара и восторга.

- Напарник мой, - воскликнул Головко, почесываясь и кашляя. - Вы что-нибудь поняли из всего этого?! Сколько времени? Когда, наконец, приезжает Август? Они, кажется, все знают про него. И про нашу партию. Это ужасно. Может быть, сообщить Дробахе? Нам нужен Август, едрить его! Он пошел за жэ. Глупое красивое место. Как вам Хек?

Воздух был летним и холодным, словно загадочное дыхание светлого духа этого края, который существовал во всем. Иногда был ветер, а иногда наступала полная тишь, и тогда все вообще преображалось, и даже внутренние стенки чума становились похожими на двери в иные великие миры. Может быть, когда-то здесь бродили мамонты, похожие на слонов, и, может быть, их было шесть.

- Напарник мой, - прошептал Головко, наклоняясь в Софрону, - прошло дикое количество времени, мы спали, как тунеядцы. Но мы ведь политики, якутяне! Мы - главные преобразователи этих мест; помните о Ленине, о смысле! Вставайте, Жукаускас, наш ждет Август вместе с жэ! Они, по-моему, говорили, что он придет завтра утром? Но надо уточнить, выяснить, узнать. Я страшно хочу есть. Пусть будет фабричный бутерброд, или какая-нибудь оленина. Даже коренья можно покушать! Может быть, нам татуироваться?

Софрон Жукаускас лежал с закрытыми глазами и думал о цветах и их лепестках. Он не хотел фабричный бутерброд, он хотел какую-нибудь прекрасную пищу, состоящую из крови, молока и настоящей плоти диких существ. Ему было лень говорить. Возможно, он не выспался, хотя он спал весь день. Головко был одет в желто-красно-зеленую куртку и кожаные ботинки с длинными шнурками. Румянец удовольствия покрыл его щеки, и он желал бегать, загорать и разговаривать с Хеком и с кем-нибудь еще о мироздании, странах и жэ. Но Софрон лежал и тонул в дреме, уносящей его в фиолетовую даль забытья и сладкой тьмы. Его сумка валялась рядом с ним, и оттуда выглядывали какие-то трусы.

- Вставай! - крикнул, наконец, Головко, пнув Жукаускаса ботинком в бок. - Поднимайся, Исаич! Мы в стране врага; хрен их знает, кто это такие. Мы не имеем права здесь быть, нам нужен Август, ты свихнулся, нам нужна Якутия, вперед!!! Головко нагнулся и ущипнул Софрона за мышцу плеча. Жукаускас открыл глаза, приподнялся и плюнул.

- Какое право вы имеете бить меня, щипать? - спросил он обиженно. - Кто вам дал это право? То, что вы сильнее, более рослый, объемный?! А если бы я был больше? Или, у меня был бы пистолет?! Или - лом? Вы знаете приемы?! Мы - напарники, вы не должны так вести себя. Я доложу Дробахе и Марга. Я отдыхаю!! Август будет завтра.

- Да ну тебя, расквакался!... - засмеялся Головко, стуча Софрона по спине. - Я в шутку тебя малость потыркал, а ты уже собрался из этого политику делать. Ты прямо какой-то чудик. Надо ведь тебя разбудить. Я же тебя слегка щелкнул, ты тоже можешь - я не обижусь. Пошли к Хеку.

- Ну ладно, ладно, - заискивающе сказал Софрон и встал. - Я не хотел ничего, я просто думал, что все это бред и веселый сон. Но меня оскорбил ваш щипок.

- Извините меня, - проговорил Абрам.

- Ну конечно, - растрогался Софрон. - Пора идти. Уажау. Мне здесь нравится. Вы думаете, здесь что-то не так?

- Я думаю, - торжественно заявил Головко, - все, что есть так, есть не то, а здесь есть все, и, если это так, то это именно то.

- Но это не здесь! - воскликнул Софрон.

- Идемте туда, - весело сказал Головко и открыл дверь чума.

Перед ними возник великий солнечный вечерний простор таинственной тундры. Треугольные чумы горели разными цветами и около них сидели и стояли люди в разных одеждах. Рядом с белым цветком на красном матрасе лежал Хек, одетый в синий халат. Рядом с Хеком на коричневом матрасе сидел Васильев, одетый в зеленые штаны. Невдалеке от Васильева около карликовой пальмы стояли две женщины с черными волосами и золотыми лентами. Одна из них улыбалась, а другая мрачно смотрела вдаль. Рядом с ними стоял мальчик в красных штанах, и он был курчавым, как негр. Головко медленно сделал четыре шага и остановился. Хек и женщины посмотрели на него.

- Кто вы? - спросил Головко. - Откуда вы? Куда вы отправляете жэ?!

- Вам повезло, а вам не очень, - тихо сказал Васильев. - Но сейчас у нас скоро начнется вечерний праздник кэ, вы примете участие. Вы видите нашу жрицу, ее зовут Саргылана и Елена. Они сделают. И вам повезло.

- Кого зовут Саргылана?

- Жрицу зовут Саргылана и Елена,

- А кто жрица?

- Саргылана и Елена.

- Но их двое! - возмущенно воскликнул Головко.

- Тело и личность - это прах, - вкрадчиво сказал мальчик в красных штанах. - Меня зовут Август.

- Заелдыз! - громко крикнул Софрон пароль, бросаясь вперед.

- Заелдыз, - повторил Головко, с недоверием смотря на мальчика.

Мальчик звонко засмеялся, хлопнув себя смуглой рукой по штанам.

- Я не тот Август, - сказал он. - Я - тот Август. Август, который член вашей идиотской партии, у которого рация в чуме, который вас ждет, потому что связь не налаживается, сейчас собирает жэ. Он - дурак, он хочет прорыть туннель под Северным полюсом. Но все уже есть!

- Проклятье, - прошептал Софрон. - Вы слышите? Они все знают. Что делать?

- Мы ничего не знаем, - сказал Васильев. - Это просто Кюсюр, тундра, цветы. Нам все равно. Мы уважаем мир и любим полюс. Мы вам сказали, что Август будет завтра. Садитесь, я приготовил для вас фабричные бутерброды.

- Ну... - сказал Софрон.

- Пойдемте, напарник, - злобно проговорил Абрам Головко, - у нас все равно нет выбора. Завтра приедет наш Август. Но я уж с ним разберусь!

- Для начала вам придется разобраться с собой, - заметил Хек, лежащий на матрасе, и все присутствующие засмеялись.

- Я готов! - мужественно воскликнул Головко, подпрыгивая.

- И мы скоро что-нибудь начнем, - тихо сказала одна из двух женщин, а вторая отвернула свое лицо.

Жукаускас и Головко медленно подошли к сидящим, стоящим и лежащим разноцветным людям и увидели какой-то огонь, который горел невдалеке; это был костер, зажженный из сухих баобабов и пальм, и человек в желтой одежде стоял перед этим костром и опирался на палку большого размера; и вся тундра вокруг словно озарялась этим горящим светом и загадочным дымом, и весь этот костер как будто заключал в себе все.

Головко посмотрел в центр костра, и увидел фигуры, лица и цветы; а потом стал одной из частей пламени, и тоже стал гореть, извиваться и плескаться в ласковых переливах журчащего оранжевого огня, и возносить в абсолютную синюю высь свою мерцающую огненную голову. Он отталкивался от сплетенных веток, превращающихся в черно-красные угли, и взлетал вверх, словно ныряльщик в зеленых мутных водах реки, достигший дна и спешащий на поверхность; и вокруг так же пульсировали огненные друзья, сохраняя неизменными только лишь свои улыбки, и нечто женское виднелось в переплетении разных ярких цветов, и оно было безмятежным, словно застывший водопад. Можно было все, и можно было всегда, и можно было быть. Головко сгорал дотла, не оставляя даже своей первосущности, и блаженно не-существовал, не присутствуя ни в чем; но потом он вдруг опять происходил от дыхания огня и льда, или просто так, и нес вместе с собой тайну, бытие и тепло, и становился отблеском, или зарей, или снова нутром костра, и видел фигуры, лица и цветы, уничтожающие его. Головко увидел слово <путешествие>, и, ощутив кончиком пальца его песчаный рельеф, испытал радость, похожую на счастье. Он видел букву <у>, и видел букву <п>; и он горел между этими буквами и был их связью и их любовью, и он был каким-то словом, нужным для букв. И буквы сгорали, превращаясь в пепел, и пепел рождал новые слова; и эти слова были прекрасными, как заснеженные пальмы у входа в красный чум. Огонь прекращался и превращался в трепещущие на ветру воздушные ленты, подсвеченные фонарями огненного цвета; Головко был лентой и был ветром, и он был тем, кто дует на эти ленты, долго вдыхая перед этим морозный воздух, и он раздувал костер, чувствуя дымный запах гари и сырых дров, и он был углем, дающим жар пекущейся еде, и он был еле теплой золой, оставшейся от пожара, в котором погибло все. И он видел человека в желтой одежде, стоящего перед костром, которым он был, и этот человек опирался на палку большого размера, и вдруг ткнул ею в полусгоревшее бревно. Головко сгинул оттуда, издал какой-то всхлип и зажмурился,

- Я думаю, что-то начнется и что-то закончится, - сказала одна из женщин, стоящих около карликовой пальмы.

- Вы смотрите? - спросил Софрон. - Что там?!

- Существо существует в мире, - проговорил Хек, улыбаясь. - И его бог есть он сам, как таковой.

- Я готов! - воскликнул Головко, обнаружив себя около Софрона и всех остальных.

- Нет ничего, что способно изменить нас, или не нас. Покажите мне ваше жэ, будьте Еленой и Саргыланой, все равно существует Якутия, и в конце концов, есть еще Дробаха, и я.

- Вы потише, - ткнул его Жукаускас, - вы начнете говорить им все.

- Все нельзя сказать, - презрительно проговорил Васильев.

- Можно сказать ничего, или кое-что,

- Ничего - это почти все, - задумчиво сказал Хек и засунул большой палец правой руки себе в рот.

- Ерунда! - радостно вскричал Головко. - Я хочу сидеть. Он сел на светло-зеленую траву и почувствовал, что почва под ним мокрая и холодная. Он посмотрел вниз и увидел белый ворсистый цветок, растущий прямо между его коленей. Лепестки этого цветка были невесомы, тонки, словно странные нити застенчиво-белого цвета, сотканные таким образом, чтобы быть не толще седых волос на голове восьмидесятилетней прекрасной женщины, в предсмертном просветлении лежащей у раскрытого окна; и это вообще были не лепестки, а какой-то пучок трепещущих длинных стебельков, прикрепленный к зеленому стеблю без листьев, и в нем было что-то мягкое, женственное и шерстяное, и хотелось его гладить, дуть на него и любоваться им, и хотелось смотреть на него снизу вверх. Головко окружил этот белый цветок собой, проник в центр его волоскового воздушного цветения, и растворился в шелестении и струении его пульсирующей белизны. Вдали горел костер; около костра стоял человек в желтой одежде, и к нему подошли Хек, Васильев и две женщины. Они все подняли руки и сказали что-то, может быть, <шика>, а может быть, <заелдыз>. Потом человек взмахнул палкой, и тут же Головко увидел нечто хрустальное во всем. Шерсть цветка стала хрустальной, словно везде начался легкий мятный звон; белый цвет рождал загадочные светлые горы, звенящие, как морозные ледышки, падающие на лед; горы вырастали в фиолетовом небе, в котором падали снежинки, и покрывались снегом и сиянием Луны; и Луна была наверху, посреди неба, и венчала собой грань мира и смерть, и белый цветок рос под Луной, и был цвета Луны, и великая смерть присутствовала в каждом легком пушистом лепестке его. Его шерсть была его смерть, и его смерть была белым цветом. Головко ощутил смерть и ощутил ее как нечто хрустальное, лунное, белое, цветковое. Он коснулся рукой грани, существующей в конце каких-то начал, и почувствовал колкий ворс приятной иголочной границы между смертью и чем-то еще. Он встал напротив, раскрыл глаза, и увидел прозрачную Луну, которая лежала на блюде, как отрубленная голова, или срезанная дыня. Головко дунул на Луну> как на цветок, и снег взлетел с Луны, закружившись в фиолетовом небе. Головко шагнул вперед, ткнув пальцем в дверь вечности. И его палец умер и воскрес, и потом снова умер, и снова воскрес. Луна скрывала в себе тайну хрусталя и распространяла вокруг небесный умиротворяющий запах ласкового угасания, похожий на вечерний ветерок величественных синих гор. Головко стоял рядом с веткой кедра и смотрел на радостный мрак перед собой. Хрустальные звезды испещряли небо, как снежинки. Луна была над всем, как смерть, или божественное присутствие. И цветок рос в тундре, и Абрам Головко наполнял собой его светлую ауру, которая, словно сверкающая корона, окружала каждый тонкий белый лепесток цветка, растущего под Луной. И чум стоял в тундре, и Абрам Головко был воздушным призрачным духом белого цветка, растущего между его коленей.

- Вы все думаете? - спросил Софрон Жукаускас, сидящий на матрасе. - Можно есть, или спать, все равно Августа нет. И там есть кэ.

- Что?! - вздрогнул Головко.

- Я не хочу есть. Я не хочу спать. Меня бесит этот костер. Мне надоел Кюсюр.

- Я хочу подойти, - сказал Головко.

Он встал и сделал шаг в сторону костра. Его штаны и трусы абсолютно промокли, и болотистая влага тундры холодила его задницу. Левой рукой он сжал свою левую ягодицу, а потом сунул руку в карман и быстро зашагал вперед.

- Меня тошнит! - крикнул Жукаускас. - Попросите у них средство. У меня в голове какая-то ерунда!

Головко шел к костру, не обращая никакого внимания на эти слова. Он насмешливо улыбался, и был готов ко всему.

- Мы рады видеть вас у нашего великого костра прекрасным летним вечером в Кюсюре, что расположен в тундре у края земли, - одновременно сказали Саргылана и Елена.

- Существо подходит к осознанию тайн, и больше не нуждается в задаче и цели, - проговорил Хек, бросая темную палку в костер. - Его дух есть его душа, и его тело есть его смысл. Он становится выше себя, и он зовет все высшее, что есть. Бог может предстать. Когда вы видите белую стену, вы смотрите в ее центр, и тени постепенно пропадают и разбегаются по несуществующим краям; и тогда величие может начаться, и все может произойти, и понимание вас настигнет, словно стрела, сеть, или мудрость.

- Это и есть ваш <Кэ>? - спросил Головко.

- Садитесь на матрас и думайте, что хотите, - сказал человек в желтой одежде. Головко медленно подошел к Хеку, который сидел на красном матрасе и смотрел в костер. Головко сел рядом и щелкнул пальцами, улыбнувшись. Тут же Хек резко повернулся к нему; у него в руках была большая потухшая щепка какого-то пахучего дерева, и она сильно дымила. Хек дунул на дым, усмехнувшись, и дым тут же ожег лицо Головко, заполнив его глаза, ноздри и рот;

Головко начал кашлять, протирать глаза и отворачиваться от костра, и через какое-то время он пришел в себя, и открыл глаза, но Иван Хек был уже по другую сторону костра.

- Это что?! - крикнул Головко прямо в пламя.

- Мой свет, - громко сказал Хек и повернулся спиной. Головко захотел встать и начал вытягиваться в длину, словно лента, или какое-то аморфное существо, обладающее возможностями быть одним и стать другим. Он вдруг явственно ощутил присутствие всех своих пальцев на руках и увидел огненный свет разных цветов, сверкающий между ними. Он достиг неба своей головой и почувствовал, что ее осенило нечто великое и сияющее; и небо стало голубым, бездонным и ласковым, и он занял в нем свое единственное место, и его спина была пряма, как высший путь познания, и его ноги покоились на почве, рождающей миры, идеи и любовь. Головко преобразился. Словно что-то святое родилось в нем, а может быть, это он стал святым, так как все тайны и высшие свойства мира стали ему ясны и видны настолько, что не было нужды в их понимании, или осознании, достаточно было просто быть во всем и быть всем; или, точнее, быть собой - Головко - и находиться в центре божественных проявлений и повсюду. Смех счастья пронзил Абрама Головко, как сверкающая шпага, дающая освобождение от страданий тяжелораненному пленнику. Головко щелкнул пальцами, и огненные искры посыпались в разные стороны; Головко поднял ладонь высоко над головой и увидел, что она сияет радужным излучением и испускает добро, тепло и какую-то невероятною веселую энергию. Головко был уверен, что его глаза светятся, и его лоб тоже горит разноцветным огнем, и ему захотелось не быть ничем и только сидеть здесь и везде, и только смотреть туда и никуда, и только думать и не думать, и только видеть эти волны божественности вокруг.

- Шика-сыка, - сказал он чуть слышно. Это были чудесные звуки, и они произносились и присутствовали в воздухе, как сияющие синие лучи. Головко протянул вперед свою пульсирующую светом руку, напоминающую какого-нибудь магического светлячка в ночи, и взял веточку, лежавшую на земле, она была коричневой и неровной. Головко поднес ее к своим глазам, находящимся в небе, он посмотрел на нее вневременным взором, зная, что может испепелить ее, - и веточка не изменилась ничуть, только ее края еще больше очертились, и ее древесина под корой стала еще более красивой, и в ней стало еще больше смысла, чем вообще было в ней, и она стала еще более разноцветной. И сейчас мир был в веточке, и веточка была каким-то великим вселенским цветком.

- Я отдал за тебя все, чего у меня не было, - сказал Головко. - Я любил Бога, потому что любил Тебя. Он замолчал, и прошла вечность.

- Бог, - сказал Головко.

Веточка цвела перед его лицом, которое было прекрасно, как вход в рай, и ее совершенство заключало в себе ее причину, се неизбежность и ее гибель. И воскресение было неизбежно, потому что Бог был. Одним движением можно было разрушить мир, и десятью движениями можно было создать десять миров. Головко чувствовал мудрость, существующую в каждой его клетке, и некая связь, в которую он не мог поверить, и которую он не мог вынести, обнаружилась вдруг в своем абсолютном виде, так, что ее можно было в самом деле ощутить; и Головко пролил слезы и улыбнулся и схватил руками свои ноги, и запрокинул голову, обращая свой взгляд прямо вверх. Там было истинное волшебство и подлинное многоцветие; и некие светящиеся существа летели справа налево; и в зените было единственное солнце и одна корона; и, может быть, там был дух.

- Бог, - сказал Головко, сотрясаясь в блаженном восторге. - Время. Я должен.

Тут же какое-то исступление поразило его, и он опустил голову.

- Сейчас не то, - многозначительно произнес он. - Сейчас другое. Заелдыз, Якутия, жеребец. Жэ, кэ. Тьфу, бе, зачем жэ, если есть Бог?!

Он опять поднял свое лицо к вершине неба. Небо было небесным, и звезды были солнечным. Некие цветы, излучающие тепло, летели снизу вверх. Там был настоящий венец и главное чудо; там были творения по краям и престолы у центра, и там было то, что все затмевало, и Головко не отрываясь смотрел туда. Все перестало быть, и ничего не могло быть. Все могло быть, и все было возможно, и не было смысла в действии, потому что его вообще не могло быть, потому что был смысл. Смысл был свет, и свет был луч, и луч был дух, и дух был Бог. И не было слова, потому что было по-другому. Бог - это слава, надежда и высший путь. Бог - это Бог, Бог есть так же, как есть река, или море; и после того, как увидишь это, больше ничего слышать не захочешь. Все равно, все равно.

Головко смотрел в центр, не зная ничего. Его глаза превратились в ангелов, и его руки превратились в архангелов. Величие охватило его, высшее захватило его, чудо схватило его и принесло в новую страну. И там был Бог, и там не было целей и задач. И там было бессмертие, и там не надо было говорить <заелдыз>. Там существовал только один величайший звук, и этот звук был <уажау>. Там был только один свет, и этот свет был самим собой.

- Уажау! - крикнул Головко. - Уажау! Уажау! Уажау! Уажау! Уажау! Уажау! Уажау! Уажау! Уажау! Уажау! Уажау! Уажау! Уажау! Уажау!

Рдение оплело его святые грезы, исцеляющие мироздания от зла и бездействия. Красота спасла его невероятные плечи, сотканные из тепла, и мягкая розовая синь убаюкала его победный венок, висящий без движения между морем и землей. Присутствие знания развеяло его непостижимость, и Бог был. Павел Дробаха развеселил его семью из трех членов, и желтый нимб зажегся над его усталым челом. Слова могли быть им написаны, но он не признавал ни буквы ни точки. И он все-таки смотрел вверх.

- Там, конечно же, была любовь, и там, конечно же, был конец. На этом закончилась история. Вечность не кончается, все остальное было вне. Итак, смысл был найден.

- Я понял! - сказал Головко. - Я возвращаюсь. Я вернулся! Громовое величие повторило его мысль, и благость возникла опять, родившись из звезды, или просто так. И когда наступила абсолютная ясность, святая музыка заполнила собой все, и звуки проникли в душу Головко, и он остался там.

- Вы все еще здесь? - спросил Софрон Жукаускас, стоящий у матраса рядом с костром. - Меня очень тошнит, меня, кажется, отравили. Блюю, как сука. Изжога охрененная. Хек хохочет, да и все. Может, поспать?!

- Писюсю, - сказал Головко, падая с матраса на влажную почву.

- Что с вами? - озабоченно спросил Софрон, наклоняясь над Абрамом. - Вам тоже плохо?

- Чудо может спасти все, - пробормотал Головко. - Но чудо - это не все.

- Что вы несете?!.. - воскликнул Софрон, приставляя свою ладонь к щеке Головко.

- Я, - сказал Абрам.

- Они отравили нас, - сокрушенно проговорил Жукаускас, тыча пальцем в грудь Головко. - Надо немедленно обороняться, или бежать, или не знаю... Но как же Август, партия, цель?! Что делать? Придите же в себя!

Софрон размахнулся и дал Головко сильную пощечину. Головко сел на землю, сжал руки в кулаки и широко раскрыл глаза.

- Извините, я еще, - сказал Жукаускас и ударил Головко по другой щеке.

Головко сложил ноги по-турецки и поднял руки вверх. Он открыл рот, потом моргнул.

- Вы просто дурак, - негромко проговорил Головко не глядя на Софрона, - вы не знаете, истину и смысл. Но нет ничего; Якутии не бывает; есть Бог, и есть все. Я останусь здесь и найду себе имя, вечность и любовь. Ибо рожденный должен сиять! Убивайте меня, отворачивайтесь от меня. Говорите свои буквы, слова и звуки. Неужели вы так и не видели блеск и не поняли присутствие тайны и тепла в мире и вне мира?! Вы просто хотите. Но более не нужно делать вид и играть самого себя. Я есть.

- Да вас просто околдовали... - пробормотал Софрон, отходя от Головко. - Да... А ведь скоро прибудет Август, мы все узнаем, все так хорошо, ЛРДПЯ, заелдыз... Или с Августом они тоже что-то сделали? Ведь его нет!

- Изыди! - коротко крикнул Головко. - Я везде.

- Постойте, - сказал Софрон, - ведь вы сейчас говорили как будто разумно. И все-таки, это бред. Или... Это специально?! Вас купили? Что же они вам посулили? Сколько долларов, рублейчиков? А я-то не разбираюсь в радио! Ах, Дробаха, Дробаха!

- Заткнись, болван, - рявкнул Головко. - Мне посулили вечность, радость и красоту. А ты можешь заниматься дальше своей грязной политикой которая груба, гнусна и глупа. Видишь, какой я гениальный - я могу сказать сразу три слова на букву <г>! И мир, в конце концов, это - мое развлечение.

- Но они могут убить, их надо остановить, коммунисты коварны, они убьют наших детей, жен, нас, изнасилуют, погубят... И они наступают! Только прямая связь с великой Америкой, только туннель спасет нас!

- Маразм! - крикнул Абрам Головко, засмеявшись. - Жизнь есть тундра, а не Якутия. Бог есть солнце, а не Юрюнг Айыы Тойон. Я есть я, а не Абрам Головко. И вы есть.

- Вот это правда! - злобно сказал Жукаускас. - Я как раз есть, и меня ничего не собьет с пути. Я знаю цель! У меня есть задача! И в этом мой смысл! Завтра на заре придет Август, если он еще жив, и я скажу ему <заелдыз>. И он узнает меня, и он даст мне адрес следующего агента. И его имя. И он свяжется с Дробахой, и я все тогда расскажу про вас. И что вы говорили про коммунизм и про Ленина на корабле. И как меня здесь отравили. Как же тошнит! И если я выживу, если вы меня не убьете до этого, предатель, или ваши новые (или старые) дружки меня не доотравят или еще чего-нибудь, я сделаю все. Слава Якутии!

Сказав все это, Жукаускас опасливо посмотрел по сторонам, затем бросил испуганный взгляд на мирно развалившегося рядом с матрасом Головко, и тут же начал быстро убегать куда-то прочь, прямо по бескрайней, болотистой, гладкой тундре; и ноги его взрывали маленькие лужи> расположенные повсюду и от одного шлепающего резкого удара тут же превращающиеся в сноп брызг, и руки его болтались по бокам его коренастого неспортивного тела, словно незаполненные рукава у какой-нибудь детской куклы для театра; и во всей его фигуре были видны решимость и страх, и он бежал, петляя и задыхаясь, как будто измученный марафонец; и наконец он упал лицом в грязь, зацепившись за баобаб, и замер. Через несколько секунд он вяло приподнялся, встал на четвереньки, и его начало тошнить. Далеко разносились его рыкающие звуки, чередующиеся с краткой тишиной. Головко насмешливо смотрел на потешную фигурку этого Жукаускаса, блюющего сейчас на почву Якутии. Только жалость и презрение мог вызвать неряшливый, плюгавый вид этого политика, поставившего всякую дрянь во главу угла. Мерзость и тошнота были естественными вещами для этого человека, которого рвало посреди тундры, рядом с рекой и океаном. Говно и хаос были средой и Вселенной для этого субъекта, отпавшего от Бога и величия. Какая-то Якутия, или Пипия стали миром этого ублюдочного существа. Позор и смерть ожидали его. Вонь и дерьмо были подходящими словами для его уст. Гниль, небытие, бесконечное множество имен, глупых личностей и пластмассовых предметов - вот что было реальностью. Каркасы, кошмары, белье, боги, троевременье, шесть главных людей, предел гадости, равнозначность, равнозначность, равнозначность были здесь. И это было правдой. Головко облизал губы и посмотрел вверх. Был провал двадцатитрехдонный, и на дне были слова. Одно дно было черненькой проталиной, в котором рявкал бог Бляха - его звали Ты. Второе дно было мрачненьким креслицем, где сидел шестиногий бог Пип, состоящий из звуков, костров и воспоминаний. Третье дно было машинкой, машинкой, машинкой, а за рулем бог Я. Четвертое дно представляло собой голубоватое облако в тумане рождения чуда из зари, или любви, или сна. Пятое дно было похоже на вонюченькую примоченьку из слезиночки стариканчика. Бога звали Гавот. Шестое дно было желтым говном. Седьмое дно было лучшей победой человека на его пути к религиозному венцу. Тамошний бог Библия был сухоруким, седовласым, светлоглазым, сероликим старцем, живущим всегда. Он ждал всех отовсюду для всего. Он смеялся: <Хи-хи-хи-хи-хи-хи>. Он говорил:

- Не желаете ли не жить так, чтобы жить? Снимите с себя себя. Отдайте себя мне и возникнете вы, как я. Я есть ты, и ты есть.

Восьмое дно было надоедливым морским морем с паром, бесконечностью и воздухом. Бога звали Посейдон. Девятое дно было оно с ним, без нее, без него. И был бог Оно. Девятое дно походило нарозовенькую кровушку, проступившую между звездочек после смертушки человечишки с раскроенным черепком на поле битвы за свободу. Бог Илья напоминал промокашку в десятом классе, на которой расплывающимися чернилами были написаны формулы, признания и стихи. И нарисованы мерзкие рожи, представляющие из себя одиннадцатое дно, где бог Шапильпек-Аар-Тойон восседал в шести обликах на резиновых подушках своего ненастоящего дворца из аппликаций. Тошнота подступала к горлу. Двенадцатое дно напоминало вшивую затычку в трусах старика, рожденного для счастья. И в нем царствовал бог Орел, и у него была собака Киса и кошка Миса, и у него была дочка Клава и внучка Клава. И у него был большой, розовый, красивый хвост. Тринадцатое дно было зелененькой зеленкой, наложенной на кровавенькую ссадинку на коленке девчонки с выпрямительными скобами на зубах. Она сама и была бог дна. Четырнадцатое дно было Космосом, возникшим из Хаоса, как и полагается, ибо так нужно и необходимо. Бог Шива носил кличку Иегова, сын Будда был известен, как Рай. Пятнадцатое дно было вечностью, счастьем, теплом, любовью, чистотой, добром, благодатью, чудом, звездой. Его бог был Мариф Филиппович Шершеневич, он курил. Шестнадцатое дно было обманом; там не было дна, там был бугор, холм, выбоина. Бог умер. Семнадцатое дно больше всего напоминало звериный зев гнилого полдня, когда дерьмом несет с полей, и грязь черна, как конский навоз. Бог-пастух был женщиной, вывалявшейся в пуху подушки. Восемнадцатое дно было крайним пределом вырождения Духа, когда плесень личности четверится и запутывает какое-то несчастное <Я>, но не уничтожает его. И бога нет. Девятнадцатое дно было красивеньким узорчиком на темненьком личике уродки-негритянки. И бог был ее подмышечный пот. Двадцатое дно было похоже на наглую лысину в очках, которая пыталась эректировать, вообразив себя хуем, но оставалась круглой, как жопа. И бог этого дна был царем земли. Двадцать первое дно было ужасом, страхом отчаянья и позора, и диким криком умерщвляемого идиота, донесшимся из глубин. Там сидел бог Артем, и он был мрачен, как ад. Двадцать второе дно было маленькой мартышечкой, горящей на христианском костре в пользу священничка в черненькой рясочке, который подбрасывал уголечки, да думал о своем. В этом дне стоял бог Аполлон. Двадцать третье дно было концом конца, и там виднелись другие прелести, бесконечности и какие-то небольшие мирки. И был бог.

Головко перестал рассуждать, и понял, что грудь - его главная часть тела, души и духа - больше не способна управлять ногой и сможет потерять свой мир и покой. Мир и покой. Мир и покой. Мир и покой. Головко глубоко вздохнул, пытаясь стряхнуть зеленые, метастазные, бесконечные паутинки гадостной смерти, которые опутали его мозговые клетки, его печеночные клетки, его селезеночные клетки, клетки его гланд, клетки его глаз, и клетки его гольф. Он вспомнил: <Отче наш, иже еси на небеси, да святится имя твое, да приидет царствие твое>. Он вспомнил: <Харе Кришна, Харе Кришна, Харе Кришна, Харе Харе>. Он вспомнил: <Нет Бога, кроме Аллаха, и Магомет - пророк его>. Он вспомнил: <Му!> Он вспомнил: <Нет Бога, кроме Юрюнг Айыы Тойона, и Сергелях - провозвестник его>. Он вспомнил: <Шика-сыка, шамильпек, пука-сука>. Он вспомнил: <Но>. Он вспомнил все. Но тот, кто был позади него, не узнал его. И тот, кто был впереди него, не заметил его. И тот, кто был сбоку от него, не увидел его. И тот, кто был сверху, не любил его. И тот, кто был снизу, не принял его. И тогда он облизал губы, заметив противное разноцветно, прыгающее в его глазах, и положил руку на грудь, в поисках сердца, или каких-нибудь чудес. Тут же возникли чудо один, чудо два, чудо три и чудо четыре. Но они не были ничем.

- Якутия, Якутия, родная сторона, - сказал Головко, глядя на Головко. - Якутия, Якутия, Якутия, родная ты земля, - сказал Головко, глядящий на Головко, который глядел на Головко.

Это было, поэтому кончилось, но остался ядовитый, гнусный цветок. И везде была пульсация болезни, бездумье и бараний грех. Можно было именоваться Хрен. Головко заплакал, вставая с двадцать второй почвы.

- Навсегда... - прошептало его лицо, возвышающееся над землей.

- Я понимаю, - сказал улыбающийся Хек, стоящий около костра. - Я вижу вас. Отвернитесь и глубоко вздохните. Это пройдет. Следующая секунда будет иной. Головко медленно переместил свой взор и увидел красный чум. Это чум стоял, и больше ничего.

- Неспособность... - потрясение проговорил Головко. - Способность... И я...

- Вы здесь, - бодро отозвался Хек.

- Я узнал... - сказал Головко.

- Не будем об этом, - сказал Хек. - Эти знания бездонны, как ваш мир.

- В них что, нет дна? - дрожа, спросил Головко.

- Напротив, - улыбаясь, ответил Хек, - там есть одно только дно. Одно дно, и все. Не правда ли, интересно?

- Да нет... Где я? Что это? Почему я полусижу на мокрой почве, и у меня в голове какой-то страх, Бог, предел? Это гибель, это начало? Я вижу рядом с вами еще одну девочку.

Головко встал, не спеша вытянул вперед руки, потом поднял правую ногу и дотронулся носком до большого пальца левой руки.

- Все это одно, единственное, - сказал Хек. - Вы должны понять. Бог, страх, Якутия. Вам дается возможность. Это просто праздник <Кэ>. Просто Кюсюр, тундра. Девочки нет, но это неважно. Оставайтесь с нами, вы можете быть всем.

- Не знаю... - пробормотал Головко, подпрыгивая. - Мне страшно. Мне надоела эта глобальность внутри меня, это приближение к какому-то верху, или низу. Не хочу мудрости! Оглупите меня.

- Вы и так дурак, - сказал Иван Хек. - Но ведь ото же правда. Зачем вам нужно что-нибудь еще, какая-то жизнь, страна? У нас есть природа, красота и истина. И безобразие, и свет, и мрак.

- А Жукаускас? - спросил Головко.

- Он есть, - ответил Хек.

- А я? - спросил Головко.

- Вы здесь, - ответил Хек.

Головко посмотрел вокруг. Костер почти догорел, и человек в желтой одежде ломал новые ветки карликовых баобабов и тоненькие стволы пальм. Он бросал их в еле тлеющее пламя, которое тут же меняло цвет, становясь сперва желто-зеленым, а затем синим. Невдалеке от костра стояли Саргылана и Елена, взявшись за руки, и их глаза были закрыты. В другой стороне все так же сидели разные люди у чумов, и чуть слышно что-то говорили. Может быть, <шика-сыка>, Может быть, <шамильпек>. А может быть, <у>. Далеко в тундре блевал Жукаускас.

- Он ушел от меня, он считает, что я - предатель Якутии... - пробормотал Абрам, сложив руки за спиной. - Ему плохо, а мне все равно.

- Вы - предатель Якутии? - спросил Саша Васильев, появившийся здесь. - Почему вы так думаете? Может быть, вы - Бог Якутии?!

- Я? - ужаснулся Головко.

- Вы! - сказали Васильев и Хек хором, - Запрокиньте голову, вытяните вперед левую руку, выставьте мизинец.

- Что? - сказал Головко.

- Вы должны сказать простую фразу, - проговорил Хек: -

Амба-Кезелях-Сергелях

Шу-шу-шу

- Что за бред, - сказал Головко, - почему небо стало голубым? Где?

- Сделайте так! - крикнул Васильев и ударил Абрама Головко ладонью по пояснице.

- Я могу, - сказал Абрам.

Он запрокинул голову, вытянул вперед левую руку, выставил мизинец и отчетливо произнес:

- Амба-Кезелях-Сергелях Шу-шу-шу.

- Все!!! - торжественно воскликнули Васильев и Хек и захлопали себя руками по ляжкам. - Вы - Бог Якутии. Преображение произошло!

- Ну и что? - спросил Головко.

- Ничего, - сказал Хек. - Теперь вы - Бог.

- Целой Якутии? - спросил Головко.

- Конечно. Якутия находится у вас в пупке.

- Да идите вы! - крикнул Головко.

- А вы посмотрите.

Головко расстегнул рубашку и осмотрел свой пупок. В нем была какая-то синяя шерстинка. Он вытащил ее и положил на ладонь.

- И что, это - Якутия?

- Якутия, - согласился Васильев.

- Вы издеваетесь?!

- Нет.

- Но это же какое-то дерьмо! От рубашки, от штанов, не знаю от чего...

- А разве Якутия не может быть дерьмом? Или вы не знаете ее происхождение? Все правильно: Якутия находится в пупке Бога, произошла от его рубашки, в минуты гнева воспринимается им, как дерьмо.

- Да ну вас! - воскликнул Головко и дунул на ладонь. Шерстинка исчезла.

- Конец света, - тут же сказал Хек. - Бог не призрел Якутию, уничтожив ее, и она отпала от Бога, оказавшись предоставленной самой себе.

- Жукаускас ушел от меня, и считает, что я - предатель Якутии, - пробормотал Головко. - Ему сейчас плохо, его тошнит, а мне - плевать.

- Вы - предатель Якутии? - спросил Саша Васильев. - Почему вы так думаете? Может быть, вы - Бог Якутии?!

- Я? - поразился Головко.

- Вы! - сказали Васильев и Хек. - Поднимите правую ногу, закройте левый глаз и чмокните ртом четыре раза. И будет все.

- Какая дурь... - прошептал Головко.

- Давайте! - крикнул Хек и ударил Абрама Головко кулаком по колену.

- Да на здоровье, - сказал Головко и тут же поднял правую ногу, закрыл левый глаз и четыре раза чмокнул.

- Все! - воскликнул Васильев, - Итак, вы - Бог Якутии. Воплощение возникло.

- Целой Якутии? - спросил Головко.

- Да, - подтвердил Хек. - Целой, огромной, великой, самой крошечной Якутии.

- Как, почему самой крошечной?! - обиженно спросил Головко.

- Потому что Якутия - это то, что предшествует мельчайшей частице материи; это - переходная ступень от идеальной возможности к реальности.

- Но вы сказали <огромная>...

- Потому что она - во всем! - радостно проговорил Хек. - Она везде, где есть творение; и творение находится всюду и в каждой вещи и в каждом слове; и Якутия возникает и гибнет бессчетное множество раз за мельчайшую единицу времени; и она пронизывает все становящееся и прекращающееся, словно дробленый лед, пронизывающий коктейль <Дайкири> как снег; и она присутствует как незримый и одновременно осязаемый дух свершающегося преображения, возникновения, зарождения; и она сочетает в себе бессмертие и смерть, вечное и преходящее, хаос и космос, божественное и животное... Человек, в конце концов, - это есть Якутия. И вы ее Бог!

- Ну что ж... - задумчиво сказал Головко. - Ладно. Стоит только почмокать, как становишься Богом такого невероятного понятия.

- Это не понятие! - вмешался Саша Васильев. - Это - Якутия!

- Знаю, - гордо произнес Головко. - Ну и что же мне теперь с ней делать?

- Все, что угодно.

- Все?

- Все.

- Да ну, - сказал Головко. - Не верю я в такую Якутию. Ну ее к чертям!

- Бог не верит в свой мир... - ошарашенно проговорил Хек.

- Бог сам послал свой мир к чертям... - поражение прошептал Васильев.

- Ну и что? - раздраженно спросил Головко.

- Якутии больше нет, - ответил Хек. - Вы уничтожили ее. Отныне есть только идеальная возможность и реальность. А перехода нет. Нету Якутии!!!

- Жукаускас сказал мне, что я - предатель Якутии... - задумчиво сказал Абрам Головко. - Он сейчас блюет в тундре, а я стою у костра, смотрю в небо, вижу глаза разных существ, сижу на почве.

- Это вы-то предатель Якутии? - спросил Васильев. - А может быть, вы - Бог Якутии?

- Я? - удивился Головко.

- Вы! - воскликнул Хек и Васильев. - Помолчите шесть секунд.

- Да хоть семь, - сказал Головко.

Он не помнил, что такое секунда; какие-то лица были справа от него, их лбы светились голубоватым светом и их одежды были красными, как спинка некоторых рыб; он подумал, что сейчас начнут бить в гонг, или стучать палкой по табуретке, отмеряя время по правилам, принятым в этой стране, имя которой он не помнил, - но все получилось наоборот: въедливая тишь вгрызлась, как пушистый грызун, в его жаждущие звуков уши, вечное молчание заполнило все своей таинственной сумеречной глубиной, возможность пения пронизала пустой, неколеблемый ни одной мелодичной волной воздух, и величие вневременья наступило повсюду, застигнув всех, кто был в пути или в конце, и перевернула все цифры, обратив их в лица, светящиеся голубоватым светом, словно глубоководные рыбы, плывущие во тьме. И он не был, и ничего не слышал, и видел только целлофановый пакет, лежащий на траве рядом с куцым кустиком, и на этом пакете стоял маленький милиционер.

- Итак, - объявил Васильев. - Отныне вы - Бог Якутии. Таинство свершилось.

- Якутии? - спросил Головко.

- Якутии, - ответил Хек.

- А что такое Якутия?

Васильев и Хек посмотрели друг на друга в недоумении.

- Сложный вопрос... - сказал Хек.

- Не знаю, - признался Васильев.

- Но она есть?

Хек и Васильев переглянулись, изобразив на своих лицах непонимание и сожаление.

- Это трудно... - сказал Васильев.

- Неизвестно... - проговорил Хек.

- Возможно, - сказал Васильев.

- Существование Якутии в принципе недоказуемо и неопровергаемо. Она вырастает из всего, как подлинная страна, существующая в мире, полном любви, изумительности и зла. - Хек замолчал, щелкнул пальцами, потом продолжил: - Постигший Якутию постигает и все, а узревший Якутию узревает и себя. Кто хочет, тот поймет, ибо Якутия приблизилась. Развлекайтесь! Развлекайтесь! Развлекайтесь! Якутия есть внутри нас и вне нас. Она предвечна; она темна и неопределенна; она есть любовь. Имеющий Якутию в сердце и почках своих постиг все тайны и смыслы над солнцем. Таинство якутское приближается к Якутии, а Якутия существует под всем. Ибо так возлюбил Бог Якутии нас, что сотворил нам Якутию, чтобы мы были в Якутии, а Якутия в нас. И славен Бог Якутии - Абрам Головко! Ее Бог - ее сын, а ее сын - ее царь. Ее царь - ее дух, а ее дух - ее Бог. Я верю в Якутию, я есть я, а Якутия есть.

- Что вы мне тут мозги пудрите!.. - раздраженно проговорил Головко. - Опять какая-то хуйня.

- Верю, потому что хуйня! - гордо сказал Хек.

- Ну и верь. Мне этого не надо!

- Бог отказался от творения своего! - тут же хором воскликнули Васильев и Хек. - О, ужас, о, смерть, о, страх! Головко заплакал и сел на матрас.

- Софрон сказал мне, что я - предатель всей Якутии, что я - шпион, сволочь, сумасшедший. Что делать? Я не спас его, ему плохо, у него болит живот, печень... Его рвет там, на холодной чужой земле.

- Это вы-то предатель Якутии, - воскликнул Васильев, ударив Головко левой рукой по плечу. - А, может быть, вы - Бог Якутии?!

- Я? - спросил Головко.

- А почему бы и нет? Якутская АССР входит в состав Советской Депии, богатая республика, в которой добывают золото и цветы жэ. Она находится вон там в лужице рядом с зеленым камнем. Сделайте, пожалуйста два приседания, и этого достаточно.

- Конечно, - согласился Головко, встал с матраса и сделал два приседания.

- Вот и все, - удовлетворенно сказал Хек. - Вы - не Бог Якутии. Ничего у вас не получилось.

Это было, поэтому кончилось, но остался ядовитый, гнусный цветок. И везде была пульсация болезни, бездумье и бараний грех. Можно было именоваться Хрен. Головко застонал, сел на матрас, закрыл глаза и опять широко раскрыл их. Перед ним стоял Хек; костер догорел, и Васильев, сидящий на корточках рядом был одет в коричневый халат с желтой полосой.

- Праздник <Кэ>, - сказал Хек и взмахнул рукой.

- Пожалуйста, ответьте мне на один вопрос... - попросил Головко, ударив себя двумя своими кулаками по голове. - Я прошу только одного, ищу только одно, жду только ответ.

- Готов, - сказал Саша Васильев.

- Кто Бог Якутии? Кто это?

- В принципе, Юрюнг Айыы Тойон, - ответил Хек, - а вообще, непонятно. Возможно, его нет.

- Избавьте меня! - закричал Абрам Головко. - Я больше не выдерживаю Бога!

- Молитесь, - сказали Васильев и Хек.

Хек подпрыгнул четыре раза, издал из себя какое-то сопение, поднял ногу, потом топнул ей по земле. Васильев подошел к человеку в желтой одежде, ударил его кулаком в спину, засмеялся и произнес: <Вы-же-бы-же. Вы-же-бы-же>. Потом он нагнулся, набрал в костре золы и засунул ее человеку за шкирку. Тот взвизгнул, встал на колени и стал пищать. Тут же все прекратилось; они все застыли в идиотских позах и больше не делали ничего. Саргылана и Елена, взявшись за руки, подошли к костру и запрокинули головы. Они начали петь, или выть, обратив свои прекрасные закрытые глаза в небо; и вся тундра вокруг как будто превратилась в один огромный гудящий колокол, или пустой старинный храм, в котором забытые миром монахи свершают свою службу; и небо, блекло развернутое над всем, что здесь было, стало непроницаемым и непостижимым, словно гениальный дирижер, и было непонятно, то ли небо рождает эти странные диссонансные прекрасные звуки, то ли они в самом деле исходят из глоток двух жриц, обращающих природу и реальность в музыку и свет. Они пели так, как будто хотели изменить чей-то лик и зародить новый мир. И даже когда их пение прекратилось и они подняли руки вверх, эти пронзительные звуки воистину существующего невероятия все равно остались повсюду: и на поверхности луж, и внутри шерстистых цветков, и в сердцах всех людей, и в душах всех существ. Тут же Хек и Васильев подошли к Саргылане и Елене, и все стали в ряд.

- Насмарку, - сказал Хек. - Будьте деревом! И они поклонились.

- Насмарку, - опять сказал Хек. - Будьте деревом! И они опять поклонились.

- Насмарку, - в третий раз сказал Хек. - Будьте деревом! И они снова поклонились.

- Что, что, что вы делаете?! - закричал Головко, вскакивая с матраса. - Зачем, зачем? Сделайте что-нибудь!

- Обряд, - сказал Хек. - Молитесь.

Головко, шатаясь, подошел.

- Я тоже хочу, - сказал он. - Насмарку! Будьте деревом! Тьфу-тпру-шру. А-а-а-ар. Поцелуйтесь! Поцелуйтесь! Так?

- Нет, - сказал Хек. - Не так. Сядьте туда, откуда пришли. Молитва!

Головко поплелся обратно и сел на матрас.

- Декламация, - сказал Хек.

Тут же Васильев вышел вперед, кашлянул, щелкнул пальцами и проговорил:

- Ее бог есть ее слава, ее надежда и ее высший путь. Ее бог есть она сама, как таковая. Ее бог есть так же, как есть она, или что-нибудь еще, или ее река, или ее море. Ее бог есть ее внутреннее напряжение и внешний облик; ее бог есть ее спокойствие и страсть; ее бог есть ее душа и сила. Ее бог есть Бог, олицетворенный в ней, так же точно, как ее Бог есть некий бог, присутствующий в ней. Бог - это просто Бог, вот и все; а ее бог - это просто ее бог, и ничего. Ее бог есть отбросы ее помоек, и говно ее уборных, и сердца ее красавиц, и чемоданы ее жителей. И восхитительность - это тоже ее бог. Когда ее бог создал ее, она возникла, словно новое творение, и другие страны были рядом, как ее подруги, и другие боги творили миры, как творцы. И ее бог пребудет всегда с ней, так же, как любовник прилепится к любовнице своей навеки, и сын не оставит мать никогда. Пока бог существует, она тоже есть, и если бог погибнет, начнется что-то другое. И бог есть над ней, словно солнце. И если бога зовут Баай-Байанай, то это большая удача для неба и народа, и если бога зовут Заелдыз, то он - самый великий.

- Заелдыз! - крикнул Головко с матраса. - Заелдыз! Откуда вы знаете?! Какая разница... Ерунда, какая же чушь. Заелдыз. Что мне делать? Избавьте меня от Бога, я заполнен Богом, я везде вижу Бога, и во мне тоже Бог! Я не могу!

- Молитесь, - сказал Хек.

Головко встал на матрасе на колени и произнес:

- Уажау! А! Изыди, Бог, отовсюду изыди.

И с небес, и с земель, и с души, како камень, и с духа и с телес.

Да укреплюсь я оставлением твоим. Господь постылый.

Да наполнит меня жизнь, пустота, заелдыз, да не гляну я в очи твои.

Да будет блаженством оставление Твое.

Господи, оставь, господи, оставь, господи, оставь.

Оставь меня, Боже, в покое, с самим собою и с кем захочу. Уа!

Головко вздохнул и поднялся.

- Что ты? - сказали Саргылана и Елена, подходя к нему. - Никакого Бога нет и не было, успокойся. Нет тайн, нет ужаса, нет вечных вершин! Есть только Заелдыз, Головко, Якутия...

- Софрон Жукаускас? - спросил Головко.

- Он есть.

- Абрам Головко?

- Он здесь.

- Якутия?

- Да.

Головко посмотрел на красивых жреческих девушек, словно созданных из воздуха, прелести и тепла. Их руки были переплетены, их волосы пахли нежностью, истомой и чистотой, их лица сияли в свете светлого вечера, переливаясь волшебством улыбок и загадочных желаний, их одежды трепетали, скрывая восторг и тайну их тел, их брови были устремлены ввысь, как дух праведного блаженного существа, и их глаза излучали радужную энергию в виде красных-оранжевых-желтых-зеленых-голубых-синих-фиолетовых лучей ласкового неистовства, струящегося невесомым горячим лотом любви и величия, который затоплял все что только было вокруг, мерцанием высшей женственности, рождающей из всего возможного свои дерзкие, розово-белые, нежно-волосяные, сплетенные в один огромный радостный клубок, прекрасные образы истинной желанности и чуда. Один наклон головы Саргыланы стоил всех звезд, которые сыпались с ее ресниц, как сияющие алмазы, похожие на божественные капли небесной росы. Щиколотка Елены была прекрасна, словно первый шаг, совершенный ясным умом на пути к знанию, счастью и высшему наслаждению. Они стояли вдвоем, как ворота в мир космоса и любви. И Головко, почувствовав венок на своей голове и плащ на своих плечах, встал на одно колено, протянул руку в небо и воскликнул:

- Как прекрасны вы, возлюбленные мои!..

Они мурлыкали, извиваясь в нежном вихре своих сверкающих воздушных одеяний, и танцевали, и взлетали, и кружились, запеленывая Головко в кокон своей страсти.

И Абрам стоял над землей, будучи единственным мужчиной, сотворенным под небесами от начала этого мира и до конца света, и был недвижим в своей белоснежной незыблемой мраморности, запечатлевшей его навсегда в бесстрастном облике утвержденного совершенства; и потом только - через долгие блистательные времена - он вдруг сменил этот свой величественный вид на лучезарный блеск живого перламутра, призывающего всех женских существ, и стал похож на поцелуй царя зари, бесконечный, как искрящееся весельем пространство. Елена раскрыла прекрасную грудь, напоминающую два небесных купола и горящие в них две звезды, и Саргылана взмахнула ногой, протянув ее до звезд и отбросив вдаль свое ярко-желтое переливающееся платье, и превратилась в теплоту ночного тела в полумраке огоньков, мигающих на морском горизонте, или во влажную, беспокойную нагую принцессу в разноцветной летней тундре на берегу реки. Она положила свою пунцовую мягкую ручку на грудь Елены, и раскрыла свои бедра, развернув черную зеницу в центре радужных дверей, - и там было начало, тайна и венец, и там была утроба космоса, объявшая Головко, Якутию и мир; и тачбыла бесконечность, провал, труба, и там было воскресение, и там была смерть. Это был сочащийся слипшийся комок жизни, обращающийся черной дырой. Нельзя было смотреть туда; там скрывалось безумие и смысл. Головко расстегнул пуговицу на своих красных штанах, он спустил свои фиолетово-зеленые трусы, он вытащил наружу свой бирюзовый член, похожий на детскую волшебную палочку со звездочкой на конце, и он гордо поднял его вверх, как знамя войск добра, идущих на битву во имя вечного возрождения, и он подошел к Саргылане и положил свою ладонь на ее точеное плечо и посмотрел вниз.

- Нет, нет это нельзя, - ужаснулся он, заглянув в ее животворящее загадочное нутро. - Я не достоин, я не...

Он повернул ее спиной, по которой текла река сверкающей энергии, озаряющая крылья лопаток и волшебные самоцветы позвонков, и увидел ее напряженный, упругий, бежевый зад, напоминающий уютные фонари над кишащим, чавкающим зоопарком; и в центре было белое, горящее одной точкой-вспышкой основание, выбрасывающее все телесное в мир - ибо прах должен быть с прахом - и душа начиналась отсюда, рождаясь, как ракета, отталкивающаяся от окружающей среды выбросом накаленных плазменных ненужных материальных веществ вон; и дух зачинался от этой двери, вырастая от полного своего отсутствия в тайну самого себя, и только этот абсолют и символ конца мог поддержать бытие и высшую власть и сделать все чудесное истинно чудесным; и только эта жемчужная, сокрытая обволакивающей белизной изнанка любви могла принять позыв поклонения и стать подлинным началом чувств, и Головко бесстрашно вонзил свой воссиявший голубым свечением гордый жезл в этой труднодоступное узилище существа, и Саргылана охнула, поняв все, и закрыла свои глаза, чтобы лучше видеть свет. Елена подняла множество юбок и обняла Головко сзади, давая ему импульс и толчок энергией своей груди и своего духа. Головко словно встал на колени перед женственностью, объясняясь в своей недостойности коснуться настоящих тайн, но Елена сказала <да>, и он повернулся к ней, смущенный и счастливый. Ее лицо было красным, ее губы были синими, как океан, или как василек; ее юбки были пышными, и ее лоно было зовущим и бездонным, как величие мрачного пространства между двух теплых планет. Наступил взрыв; его всего охватила вибрация космических смыслов и божественных игр; он влетел в туннель рождения, обратившись факелом украденного огня, и распространился на все, распавшись и растворившись в ласке мириад зажженных им любовных свечей, каждая из которых улыбалась лицом его Высшей Женщины. <Я>, -- сказала Саргылана, появившаяся сбоку, нырнувшая вниз и обратившая свое лицо вглубь совершающегося таинства, происходящего среди звезд; и все улыбнулось, и Головко оказался посреди них, и его трепещущий орган любви был стиснут черными губами и двумя прекрасными радостными лицами великих подруг; и потом он увидел их одних, целующих самое себя, и заключенных в самое себя, и он тоже стал самодостаточным> неприступным, гордым и ироничным; и потом они, смеясь, расстались, разомкнули все связи и смычки, и Головко опять оказался в них, и над ними, и под ними; и проходили века в их играх и в их занятиях; и время было только двумя единственными женщинами и одним единственным мужчиной; и Головко сиял, и все они сияли; и Головко был словно свет и все было словно свет; и однажды Головко вознесся в горную высь, обратившись самым главным смыслом своим, и пролился дождем, светом, зарей, кровью, соком своим, на них, в них, через них, около них. И умер, погиб, закончился Головко; и взлетели, родились, восстали Саргылана и Елена.

- Что я видел? - спросил Головко, отдыхающий на матрасе.

- Ты видел все, - ответил ему женский голос откуда-то из других стран.

Жеребец пятый

Однажды что-то случилось, и он открыл свои существующие глаза, обнаружив солнечные лучи, землю и реку вдали. Он лежал на какой-то цветной подстилке, и рядом валялись две палки. Он понял, что его зовут Абрам Головко, что он - один из жителей Якутии, и что он должен бороться за счастье этой Якутии, и осуществить ряд мер по переустройству Якутии в какую-то новую, более правильную Якутию, чтобы старая Якутия отошла в историю, включавшую в себя все то, что уже произошло. Над тем, что уже произошло, не было его власти. Прошлое было сильней. Значит, лучше утверждать старую Якутию?

- Вот он! - раздался торжествующий голос справа. Головко повернул свою голову и увидел бледного Софрона Жукаускаса с каким-то щуплым черноволосым человеком, одетым в брезентовый комбинезон.

- Я здесь, - машинально сказал Головко, ощутив легкую тошноту. - Вы уже встали?

- Да мы здесь уже хрен знает сколько времени... - возмущенно проговорил Софрон, но Головка его перебил:

- Кто это?!

Софрон улыбнулся и начал нарочито подмигивать.

- А вы не догадываетесь? Нет? Подумайте. Может, вы вообще не помните, для чего мы здесь?!

- Друг мой, - бесстрастным тоном произнес Головко, - мы здесь так же, как и там, но это тоже здесь, которое там. То, что я лежу, а вы стоите, не дает никому никаких оснований для таких утверждений. Вы же знаете, что, в конце концов, Якутия есть все. Поэтому, зачем...

- Заелдыз! - вдруг крикнул черноволосый человек, делая шаг вперед.

- Что? - осекся Головко.

- Заелдыз! - повторил человек, выставляя вперед левую руку.

- Ах, вот вы о чем... Да, конечно, заелдыз, это наш пароль в этом чудесном розовом Кюсюре... Правильно? А вы, насколько я понимаю, Август?

- Ну конечно! - злобно воскликнул Жукаускас. - Мы три часа ждем вашего пробуждения! Он мне все объяснил, и я больше не обижаюсь на вас и не считаю вас предателем, но все-таки, пора уже и делом заняться!

- Делом... - задумчиво повторил Абрам Головко, - глупости ума. И что же вам мог объяснить этот прекрасный юноша со светом в глазах?

- Это все жэ, - немедленно ответил Софрон.

- Что - жэ?!

- Все - жэ. Все ваши видения и прочие... грезы. На празднике <Кэ> они обычно бросают в костер цветы жэ, вы вдыхаете дым и...

- И что?

- Ну и испытываете там всякое. Меня, например, страшно тошнило. Еле отошел. Головко улыбнулся.

- Значит, жэ?

- Жэ.

Головко засмеялся.

- Но я ничего не испытывал. Ничего не менялось. А разве может что-то измениться?! Жэ, пэ, рэ, сэ, кэ, фэ, тэ. Какую чушь вы несете, Софрон Исаевич! Тошнило, видения... Я есть, меня нет... Не существует таких понятий. Но я готов приступить к деду.

- Вот: это типично, - неожиданно сказал Август. - Я же говорил вам о его реакции.

- Какая реакция? - улыбаясь, спросил Головко. - О чем вы вообще говорите?! Я просто спал, или не спал, просто жил, просто был. Какой еще костер, какое еще жэ?! Может, завтра вы скажете, что Бог состоит из медного купороса, и поэтому ангелы нам видятся в нежно-голубых тонах?! Или лучше так: благодать есть диэтил-триптамин. Я сам биолог, и сам могу разобраться в жэ, или в зэ. Разве это имеет смысл? И разве что-то его не имеет?

- Вот-вот, - сказал Август. - Это абсолютно характерно. Ну ладно. В конце концов, не все ли равно.

- Да! - торжествующе воскликнул Головко.

- Да, - хитрым тоном промолвил Софрон.

- Или нет... - произнес Август, зевнув. - Вставайте, я вам все расскажу, если вас это интересует.

- Меня интересует все! - вскричал Головко и немедленно встал с матраса.

Они неторопливо пошли куда-то в сторону от остатков пахучего догоревшего костра, от цветных чумов, в одном из которых, наверное, был Хек, - прямо в голое безлюдие, в чистую, лишенную всяческих вмешательств, тундру, где, как всегда, было все, что угодно и все миры; и где не было ничего, кроме цветов, карликовых растений и земли.

- Зачем мы идем? - спросил Головко. - Мы же были там?! Я хочу есть.

- Вот все ваши вещи, - сказал Софрон. - Нам повезло. Хорошо, что вы проснулись. Август вам расскажет.

- Что?! - воскликнул Головко.

Они отошли уже от Кюсюра на некоторое расстояние, когда Головко повернулся и посмотрел на фиолетовый чум.

- Там нигде никого нет, - сказал он.

- Они где-то там... - проговорил Август. - Да ну их. Я скоро уеду отсюда. Надоели мне все эти откровения и тайны!

- И куда же вы денетесь?! - насмешливо спросил Головко. Август недовольно посмотрел на него, но потом улыбнулся.

- А... Я же забыл, что у вас сегодня дебют. Первый раз в первый класс... Своего рода духовная дефлорация... Да ну его в жопу!

- Ха-ха, - сказал Головко.

- Мне надоело, - тихо проговорил Август, посмотрев почему-то в небо. - Я хочу чего-то еще.

- Правильно!... - засмеялся Головко.

- Вы не поняли! - крикнул Август. - Я хочу чего-то еще!

- Ну конечно, - с чувством превосходства отозвался Головко. - Так вот же оно.

- Ничего... - сказал Август. - Ничего. Попробуйте жэ раз пятьдесят, тогда поговорим.

- А сколько раз мне попробовать зэ? - усмехнулся Головко.

- Хватит! - вдруг сказал Софрон Жукаускас. - Вы, пожалуйста, возьмите свою сумку, а то мне надоело ее нести; и вообще, надо думать о будущем. Сейчас мы с вами улетим.

- На небо? - спросил Головко, беря сумку. - Я могу.

- На небо, - сказал Жукаускас. - Все могут. На вертолете. Нам очень с вами повезло.

- Это было известно с самого начала! - вмешался Август. - С агентами ведь надо иметь постоянную связь, и лучше всего, когда есть возможность лично встретиться. Хотя я все равно не решился. Я сообщил в центр нашей партии, и мне ответили, чтобы я ждал двух представителей. И я вас дождался! Но вам действительно повезло. Дело в том, что я как раз занимаюсь сбором цветов жэ, которые наш поселок посылает в город Мирный. Из Мирного нам приходит обувь и краски, а также электричество! Они сами его провели, хоть это и незаконно! Ведь жэ в Мирном запрещено. И оно стоит больших денег. Но там какие-то дельцы... В общем, мне все равно. Так вот, второй агент ЛДРПЯ как раз живет в Мирном. И иногда я с ним связываюсь даже не по рации, а через вертолет, перевозящий жэ, который скоро как раз прилетит. Я пишу нормальные шифрованные письма, и пилот их всегда передает. Он ведь зарабатывает дикое количество денег на перевозке жэ! Опасно, правда, но...

- Послушайте! - вдруг, словно что-то вспомнив, перебил его Софрон. - А почему это, собственно, в вашем Кюсюре все все знают про то, кто вы такой, про нашу партию, про наши планы?... Это как понимать?

- Да ну, - махнул рукой Август. - Они вообще все знают. Но им абсолютно все равно. Это неважно...

- Постойте? - крикнул Софрон. - Как это неважно?! Что значит, <все знают>? Вы нас предали?! Я прав?!

- Да отстаньте! - рявкнул Август. - Я тут живу в этой глуши с этими сумасшедшими, постоянно принимаю жэ, чтоб они меня не выперли к черту, жду каких-то сведений от партии родной, а вы... Я вообще скоро уеду отсюда в Мирный, и плевать я хотел. Не знаю, не помню, не хочу. Про нашу ЛДРПЯ во всех газетах Мирного писали. Как про очередной курьез. Ну и что?! Ничего ведь не изменилось! Сейчас вы полетите в Мирный (кстати, мне придется еще заплатить пилоту какое-то количество жэ, чтобы он вас взял, и то я в этом не уварен), увидите вашего агента - вот его телефон, его зовут Павел Амадей Саха - скажете ему <заелдыз> (пароль тот же), и все будет нормально. Все он вам расскажет и покажет. И поедете дальше. Мне-то что?! Я выполняю свою работу, получаю свои деньги, и хрен с вами. Стройте хоть мост на Луну, чтобы она лучше озаряла Якутию. Еще немного, и я уеду в Мирный. У меня там деньги в банке.

- Ах ты сука!.. - пораженно воскликнул Софрон. - Ты, значит не веришь в нашу цель, в нашу Якутию, в наш смысл?! И ты нас продал из-за денег?!

- Да про вас в каждом разделе юмора печатают, - сказал Август.

- Замолчи, гад! - патетически крикнул Софрон. - Надо бы тебя убить здесь, но у нас нету специальных приказов. Необходимо срочно связаться с Дробахой. Эй, Абрам! У вас его телефон?

- Это еще неизвестно, кто кого убьет, - сказал Август, засмеявшись. - Я посмотрю, как вы без меня отсюда выберетесь. Пилот из Мирного, если что не так, вас за яйца повесит. Или вы надеетесь, что Хек и Васильев буду вас укрывать и сажать на пароход?! Этим старым наркоманам нужны обувь, тепло и краски. Жить им осталось немного, так что им тем более все равно. Вы думаете, они простят вам потерю связного?! А у них ведь нету никаких других контактов с Мирным! Все через меня! В лучшем случае, вы будете скитаться по тундре все оставшееся время до голодной смерти. Но есть и другой вариант.

Август вытащил из кармана пистолет.

- Эй, эй! - замахал руками Софрон. - Что ты!.. Это же все была шутка. Ты же наш агент! Давай, поехали в Мирный!..

- Какой же все это маразм, - вдруг задумчиво проговорил Абрам Головко.

Август улыбнулся, спрятал пистолет в карман и опять посмотрел в небо.

- Ладно. Я наговорил это все просто так. Хотел проверить вашу реакцию. Вот этот человек сейчас счастлив, - он указал пальцем на Головко, - но у вас есть подлинная цель. Сейчас прибудет вертолет. Вы должны спрятаться. Я поговорю с пилотом. Мы обменяемся товарами. Если все нормально, он довезет вас до Мирного. Он высадит вас где-нибудь за городом. Вы должны будете сесть на любой транспорт и приехать в центр. Только не привлекайте внимания полиции - а то у вас могут потребовать паспорт, и будут неприятности. У вас есть деньги?

- У нас полно денег! - гордо заявил Софрон и посмотрел на Головко.

- Рубли? Их вы можете сразу выбросить. Они в Мирном не идут. Доллары есть? Рубляшники?

- Что это?!

- Рубляшник - это денежная единица Мирного. Возникла недавно, но уже конвертируемая. Ладно - я вам дам сто рубляшников, вот они, вам на первый день хватит, а дальше вас уже должен будет устроить Ваня.

- Ваня?

- Да. Он же Павел Амадей Саха. Вообще-то он Ваня. Ну, он там что-то рисует, и вот - выебнулся. <Художник и поэт Павел Амадей Саха>! Он вас встретит и потом отправит к следующему агенту, которого я не знаю.

- Хорошо! - сказал Софрон. - Но я все-таки не понимаю, почему это вы, которому, кажется, на все наплевать, работаете на нашу партию.

- Не понимаете?

- Нет!

- Просто я хочу счастья Якутии, всей нашей великой, прекрасной, магической земле, расположенной под небом у моря среди рек.

- Чушь! - воскликнул Софрон.

- Правильно, - согласился Август. - Так получилось. Все, что я вам сейчас сказал, было искренне - я всегда так думал. Я вступил в ЛРДПЯ одним из первых. Меня послали сюда. Здесь я нашел свой бизнес. Я стал связным с Мирным, познакомился с человеком, которому я поставляю жэ, и получаю свои рубляшники.

- Неужели, никто в самом деле не знает всех агентов? - спросил Софрон.

- Никто! - восторженно вскричал Август. - Поэтому я преклоняюсь перед нашей партией; ее уничтожить невозможно. Вот сейчас, если вы доберетесь до конца цепочки, меня уже нужно заменять. И тогда я уеду в Мирный, и буду там жить в свое удовольствие. Но я всегда буду помогать нашей партии. Потому что, если бы не она, разве бы я смог разбогатеть?! Я всегда буду благодарен!.. И вас я люблю. Я вас так ждал!.. Хотите, я вам дам еще сто рубляшников?

- Нет, спасибо, - брезглива ответил Софрон. - А что там, в этом Мирном? Что там, там хорошо?!

- Другой мир... - мечтательно проговорил Август. - Я не был там.

- Ха-ха-ха-ха!.. - вдруг засмеялся Абрам Головко, услышав эти слова. Он посмотрел на Софрона, потом на Августа, потом в небо, потом в землю, и все время бешено смелея. Наконец, он замолчал, весело улыбнулся и сказал:

- Это смех!! Как вы сказали? <Другой мир>! И он опять начал смеяться.

- Ну, вот видите, - сказал Август.

- Не знаю... - озабоченно прошептал Софрон.

- Все! - закричал Август. - Вертолет появился! Он летит! Убегайте куда-нибудь. Я вас позову.

- Побежали, - сказал Софрон Абраму.

- Мы же должны лететь,- ответил тот.

- Да тьфу же ты! - воскликнул Софрон и начал быстро убегать. Головко последовал за ним и скоро перегнал его.

- Все, падаем, он прилетает.

Они рухнули на влажную почву тундры, и Софрон Жукаускас даже закрыл голову руками, как будто ждал атаку бомб.

Раздался характерный, приближающийся стрекот, и точка в блеклом безоблачном небе тундры превратилась в красивый сияющий вертолет серебряного цвета, на боку которого было написано желтыми буквами:

MIRNY ZU-ZU Service # 6

Софрон посмотрел туда и сморщился.

- Это бред, - шепнул он Головко. - Что означает <зу-зу>? И почему номер шесть?! Неужели в Мирном есть такие великолепные вертолеты?! Кто-то мне вообще-то говорил, что там все поменялось...

- Это не вертолет, это геликоптер, - сказал Головко, лежащий на спине. - Зу-зу мне нравится. Наверное, в Мирном есть метро.

- Да откуда!.. - возмутился Жукаускас. - Чтобы при вечной мерзлоте выкопать метро, нужны дикие деньги и сверх-техника! Что вы такое говорите?

- Ничего, - сказал Головко. - Что бы я ни говорил, мои слова имеют смысл. Видите, геликоптер приближается сюда.

- Я вижу сурового пилота внутри, - согласился Жукаускас и пригнул голову.

- Он будет садиться. Вы слышите страшный грохот? - спросил Головко.

- Да ну вас, это невозможно! - крикнул Софрон, закрывая уши своими указательными пальцами.

- Держись, Софрон, - сказал Головко, но Жукаускас его не услышал из-за жуткого рева, производимого садящимся вертолетом.

Август, как ни в чем не бывало, стоял на своем месте и улыбался.

- Вот как, - ошарашено прошептал Софрон. - Я сейчас сойду с ума от этого гнусного шума, а этот делец наркобизнеса стоит себе совершенно спокойно и даже не шелохнется! Может быть, так действует постоянный прием жэ?! Вдруг, человек превращается в высшее существо?!

- Ну конечно, - сказал Головко. Жукаускас изумленно посмотрел на него, потом замахал руками.

- Да ну вас! - крикнул он. - Вы не должны были меня слышать, я не должен был вас слышать! Что это за бред?! Телепатия, жэ, зэ!

- Просто вертолет уже сел, и его мотор смолк, - напыщенно проговорил Головко.

- Так быстро? - спросил Софрон и поглядел вдаль. Из вертолета вышел пилот в желтом костюме. Он подошел к Августу и пожал ему руку. Август отдал пилоту свою сумку, и пилот вошел с ней в свой вертолет. Потом он снова вышел, неся с собой большой белый мешок. Август взял мешок, потом стал что-то говорить пилоту. Тот покачал головой. Август топнул ногой, махнул левой рукой, а правую засунул в карман и достал оттуда небольшой зеленый сверток. Он протянул этот сверток пилоту. Тот взял его, развернул, посмотрел, и опять завернул. После этого он засунул сверток во внутренний карман своей желтой куртки.

- Выходите! - крикнул Август.

- Это нас! - тут же отреагировал Софрон и вскочил. - Давайте, побежали, быстрее, спешите!..

- Как вы мне надоели, - блаженно улыбаясь, сказал Головко. - Все время куда-то бежать, стремиться...

- На этот раз мы, кажется, улетим, - сказал Софрон.

- Вот это хорошо! - воскликнул Головко и немедленно встал.

Они подошли к вертолету.

- Здравствуйте, - сказал Жукаускас, обращаясь к пилоту.

- Да мне плевать! - сказал он, недовольно осмотрев мускулистую фигуру Головко. - Мне заплатил Август очень много, чтобы я вас доставил, и я согласился. Кто вы и что вы, я не знаю, и мне чихать. Но если вы проговоритесь, вас тут же уберут. Раз, вжик, хрясь, бум, и мне срать на это.

- Видите, сколько средств я потратил на наше общее дело!..- растроганно воскликнул Август.

- Не видим, - сказал Головко.

- Да ну вас! Впрочем, я на вас не обижаюсь. Но я вас уверяю, что очень много.

- Я верю, - произнес Софрон.

- Эй, вы, - рявкнул пилот. - У меня нет времени. Я не могу больше здесь оставаться! Полезайте в вертолет, и мы взлетаем.

- Это геликоптер, - сказал Головко.

- Прощайте, друзья! - воскликнул Август. - Передайте там привет Ване и Дробахе, как только увидитесь! Я пошел.

- Вы когда-нибудь летали на этой штуке? - спросил Софрон у Головко, когда тот был уже в проеме входа в вертолет. Абрам Головко обернулся и сказал:

- Я всегда летаю без штук, мой глупый сослуживец. Во сне я даже был баллистической ракетой.

- И вы думаете, все будет нормально?

- Ну конечно! Ведь там высь!

Замба первая

Небо было вокруг них, когда они летели вперед к другим событиям своего прекрасного пути. Вертолет тарахтел и дребезжал, как какой-нибудь шумный строительный агрегат, который забыли выключить беспечные рабочие, обрадовавшиеся весне; летчик решительно нажимал на рычажки и кнопки, устремляя свою машину серебряного цвета вдаль с почти реактивной скоростью; справа сияло солнце и слева сияла луна, и непонятно было, что из них отражает что; и все было блекло-сияющим и сизым, словно на некачественной цветной фотографии; и тундра внизу выглядела, как какое-то единоцветное бесконечное поле> в котором, если приглядеться, можно было усмотреть разные оттенки, складывающиеся в общий фон, как в красивой ткани, состоящей из самых различных ниток, сочетающихся в один пестрый монолитный цвет, уже практически неразложимый ни на какие другие.

- Это - рай тундры, это - поднебесье севера, это - вершина света земли, - шептал Головко.

- Я люблю лететь, я чувствую страх, я зрю смысл. Полет есть серия падений, каждое из которых рождает взлет. И мы качаемся в воздухе, как в божьей колыбели, и рука, нас качающая, есть бензиновый механизм. Преодолеть ветер значит оказаться где-нибудь еще.

- Что вы делаете? - спросил Софрон Жукаускас, пристегнутый ремнями к креслу. Головко отвернулся и плюнул.

- Я так хочу есть, что я, наверное, свихнусь. Эти гады в Кюсюре ничем не кормили! - воскликнул Жукаускас.

Головко открыл рот и высунул язык. Из его глаза выкатилась слеза.

- Вы плачете?!

Пилот сурово сжимал штурвал, и не обращал внимания ни на Жукаускаса, ни на Головко. Он был в кабине, они же сидели в узком салоне, где не было ничего, кроме большой лейки коричневого цвета. Салон плавно переходил в эту кабину, завершающуюся широтой синего простора в сферической оконной открытой вертолетной передней части, и был похож на сумеречный туннель смерти, заканчивающийся слепящим выходом в воскресительный новый свет, или на глазной нерв, пробивший себе путь сквозь череп в ширь закругляющегося самим собой перед миром глаза. Пилот, сидящий в высоком кресле был одет в красный шлем, на котором было синими буквами написано <Мирный ЗУ-ЗУ>. Жукаускаса вдруг обуял дикий животный страх.

- Все впустую! - крикнул Головко жалобно. Пилот повернулся прямо в кресле и посмотрел на них, улыбнувшись.

- Это - сверхскоростной, гениальный американский вертолет! - отчетливо произнес он. - Мы скоро прилетим в прекрасный Мирный. Видите - заправляться по пути и не надо!

- Вы управляйте!.. - озабоченно воскликнул Софрон. - А то мы будем падать!..

- Спокойствие! - рявкнул пилот. - Я включил автомат. Скоро я повернусь. Да и нужны вы мне! Но смотрите: если кто-нибудь узнает, что я такое делаю, считайте, что вы трупы.

- Так точно! - подобострастно проговорил Софрон. - А что такое <зу-зу>?

Пилот рассмеялся и ответил:

- <Зу-зу> называется специальная экологическая служба тундры. Она охраняет численность мошки. Жукаускас сморщился.

- Вот именно, приятель мой, на хер эта мошка, ее и так до фига, верно?! Гадость такая!.. Я б ее всю переморил. Да в Мирном ее и нету, не осталось. Ее вывели, и правильно сделали, а <зу-зу> развыступалось, доказывая, что нарушили какой-то хренов баланс. Но ни черта не нарушили, еще лучше стало. Она вся вымерла от жары, вот и слава богу!

- Отлично! - крикнул Жукаускас.

- Как отлично? Ты что хочешь сказать? В конце концов, <зу-зу> - моя фирма, и я не позволю говорить всякую дрянь... Это уж мое дело, куда я летаю. На бумаге я изучаю наличие мошки. Но ведь ее и так полно?

- Конечно! - крикнул Жукаускас.

- Да помолчи ты!

- Послушай, - вдруг сказал Головко угрожающим тоном, - помолчал бы ты сам!

Пилот быстро поглядел на Абрама и недовольно повернулся обратно.

- Спасибо вам!.. - растроганно пробормотал Жукаускас.

- Да ну! - мрачно произнес Головко и хлопнул ладонью себе по колену.

Они летели и летели под шум стрекочущего, надоедающего своей надежной громкостью, мотора. Казалось, что беззвучие может существовать только во сне, или вне всего. Фоном жизни стала вечная машинная вибрация. Внизу опять началась лесотундра с чахлыми лиственницами и кривыми хилыми пальцами. Полярный день стал превращаться в приполярный вечер. Вертолет был крепким и ладным, как великолепно произведенный, выставленный в витрине, какой-нибудь красочный товар, на который указывает своим длинным крашеным ногтем характерная большеротая фотомодель. Наверное, он мог выдержать настоящую войну. Жукаускас мрачно посмотрел на иллюминатор и закрыл один глаз.

- Я хочу есть! - воскликнул он.

- Все напрасно! - тут же отозвался Головко.

- Да что такое?!

Абрам Головко всхлипнул и жалостливо вздохнул.

- Все впустую, все не имеет смысла, все оказалось ерундой и маразмом; и нету никаких точек опоры, ценностей и главных жизненных идей!.. Ведь я - еврей, я всегда был счастлив и рад, что я - именно еврей, представитель Божеского народа, а оказалось, что это то же самое, что и землеройка, коммунизм, или большая свеча. Я ехал с вами ради своей цели, я в чем-то обманул вас всех - и Дробаху, и Мычыаха и прочее тамошнее людье, и всю нашу ЛДРПЯ (тоже пример идиотизма - надо же вообразить такое название!!); ведь я плевать хотел на вашу Америку, и Якутия мне тоже постольку поскольку; ведь главный смысл и цель моей жизни был всегда Великий Израиль; ведь я - Абрам, Авраам, я ношу это прекрасное имя, и я должен быть достойным его!! А что получается? Ведь было так: вначале Бог сотворил небо, землю и реку, земля была пуста, Бог сказал: <Да будет свет>, стало так, потом было еще много всего, людье стало делать разные гадости я гнуси. Бог осуществил потоп, Ной выжил в своем корабле на вершине какой-то армянской горы, у Ноя был сын Эллэй, который пустился в плавание и плыл очень долго - несколько лет - и наконец оказался в прекрасной стране гор, степей и озер. Или не совсем так: вначале Бог сотворил небо и землю, земля была безвидна, и только дух любви, нежности и тепла царил в вышине и пронизывал собой все; и сказал Бог: <Да!> и стало все так, как есть, и возник рай, и возник Адам, и у него был род, и родился Эллэй, и он решил увидеть свет и поплыл вперед, и плыл много лет вперед и вперед, и оказался в прекраснейшей стране гор, степей и озер. Я не помню, мне теперь все равно, возможно это звучало как-то так: вначале был Бог, и Бог был у Бога и Бог был Богом. И сказал Бог: да будет Бог. И стал Бог. И отдал Бог Богово Богу, и увидел Бог, что хорошо быть Богом. И был Эллэй. На дальнем Юге, среди гор, степей и озер жил большой человек, которого звали Эллэй. Он знал, что он рожден Великим Израилем, он был обрезан и говорил по-арамейски, и у него была книга; но он знал, что из всего вырастает Якутия, как подлинная страна, существующая в мире, полном любви, изумительности и зла. Он ведал, что ее земля подобна пашне, жаждущей семян и бороны. И что тунгусы противны евреям, и юкагиры тоже! И рай был в Якутии, ибо в Якутии текли реки Фисон и Гихон, и в Якутии были мамонты и золото, и в Якутии были плоды, просторы и цветы! Мне кажется, я уже с ума сошел, мне все равно, я ничего не помню, я знаю, что Якутия - это небесный Израиль, и что Арарат принадлежит Якутии, и что Якутия есть сектор Израилев, и что дщери якутские сладки, черны и румяны. Я знал свою задачу, но теперь она больше не имеет надо мной власти. Я помнил, что великие мудрецы моего кудрявого народа объединились наконец, чтобы разбить всю эту чертову повсеместную власть тельца, и захватить все золото и алмазы в свои руки, и управлять миром и молиться единому нашему Богу! И что Якутия принадлежит Израилю и только ему. И Америка тоже, но там другие работают. Я же здесь. Якутия - это ложе для израильтянина, фундамент будущей еврейской вселенной, страна обетованная! Не о ней ли говорили пророки?! Ведь не об Уганде?! Современный Израиль же мал! Где же царить народу первому из первых! Ну конечно, в Якутии! Якутия вместит сто пятьдесят Израилей! Вот оно как! И я вступил тогда в ЛДРПЯ, прошептав про себя древнюю семитскую молитву. Ведь когда в Вавилоне произошло рождение самых прекрасных языков, возник и якутский, и когда у апостолов все эти языки объединились в двенадцать единородных огненных язычков прямо, над ними, то иврит и якутский стали одним языком! Ведь в Боге все есть язык, и в Боге все есть Израиль, и в Боге все есть Якутия! И поэтому, когда я говорю <шолом-алейхем>, это значит <Юрюнг-Айыы-Тойон> и когда я говорю <Моисей>, это значит <сергелях>. И вообще, <Израиль> значит <Якутия>! Какая разница, какие звуки произносить, если эти звуки суть одно единственное слово, которое было в начале всего? Но мир стал ужасным, Израиль был ликвидирован, евреи расселились повсюду, Якутию за грехи эвенские постигло оледенение, обратившееся вечной мерзлотой; и выродилось все, и пальмы стали карликовыми и кривыми, и баобабы стали мерзкими, и мамонты стали замерзшими. И пришел ужасный лысый зверь, копирующий прекрасный еврейский акцент, и Ленин было его имя, и был он вонючим демоном во плоти, и так им и остался, ибо могила не приняла его. И расфигачил все Ленин, и образовал Советскую Депию, похожую на говно. И - о ужас! - великая прекрасная Якутия стала подчинена этой Депии, а не Великому Израилю. Но сейчас, когда есть Израиль, а также есть Еврейская Автономная Область на Дальнем Востоке, даже и ежу понятно, что все, что находится между ними - тоже Израиль. Конечно, Израиль только один, но в таком случае можно назвать вышеупомянутую большую страну, например. Великая Еврея. И все остальное тоже есть Еврея, потому что ведь Земля круглая! И она вертится, блин! Поэтому, с какой стороны не повернуть - Еврея, Еврея, кругом одна Еврея. И надо сражаться, драться за это! И я, как Авраам, отдам всю кровь свою до капли за это. На своем месте, в своей Якутии, за того еврейского парня, который не увидел Якутии, я буду приближать светлый всееврейский миг счастья. И солнце есть еврей, и пространство, и время! Еврей Эйнштейн говаривал, что все относительно, но все эти относительности сливаются в одном едином Вечном Жиде, который обнимает собой все! И вот зачем я вступил в ЛДРПЯ! Дробахе все равно, да к тому же, на первых порах я полностью с вами согласен. Разрушить Советскую Депию, туннель под Ледовитым океаном, связь с Америкой - это хорошо, а вот потом уже - дудки! Потом, как написано во всех наших текстах, протрубят разные горнисты, и всемирная битва всех евреев во всем мире установит единый порядок. И я буду наместником Якутии! Но все впустую, все тщетно, все оказалось бредом... Ведь - Якутия - родина тунгусов, Израиль вообще оказался малюткой. Бога по всей видимости, еще не было, а я понял смысл бытия, и мне теперь все равно. Но как грустно! Я могу распылиться на двенадцать тысяч точек, могу летать, могу видеть свет, радость, восторг и все тайны; могу любить и быть любимым, могу гореть и зажигать, могу жить и воскресать, но я не могу больше вернуться в этот сладкий, одномерный и самый лучший мир простого Израиля, где есть я, Якутия и моя цель; и где мы просто можем плыть на корабле посреди Лены, и нам не нужно ничего говорить!.. Где моя глупость, где моя религия, где моя война!.. Неужели, Израиль - то же самое, что и Советская Депия, только с другой стороны?! И что тогда есть Якутия? А может, она и есть все?!!

- Ах вот вы какой, - сказал Софрон Жукаускас, выслушав эту тираду. - Когда мы прилетим, я все о вас сообщу. Или вам лучше лечь в психбольницу?!

- Говорите, мой друг, говорите... - жалобно сказал Головко. - Ваше слово сделает меня другим существом, или даст мне шанс. Я ведь могу убить вас, мне наплевать. Ведите меня, куда угодно, я буду подчиняться вам. Хотите, захватим этот геликоптер?

- Я подумаю, - серьезно ответил Софрон и отвернулся. Они продолжали лететь на юго-запад, и там существовали другие земли и реки под небом, и в них происходила жизнь и наступала смерть. Абрам Головко плакал.

Замба вторая

Где-то внизу была легкость, и мир был в городе, и огни горели на сверкающих крышах зеркальных цветных домов. Внутри были бокалы, чудесная дезодорированная чистота, красное ночное свечение букв и картинок и убедительный уют жизненного удовлетворения, заключающегося в удовольствии труда, любви и утреннего фруктового сока. Произведенный блеск преобразованной реальности был ненавязчивым, необходимым и нарочито приятным; ласка мерцающих вечерних бассейнов вспоминалась сразу же при одном только взгляде на совершенство нескольких кусочков льда в зеленом напитке; утомление от разнообразной деятельности было милым и слегка смешным, словно счастливая старость, и неизменное настроение уверенности, сосредоточенности и ожидания удачи парило везде. Мир превратился в напряженную легкоть. Вспышка построенной красоты стала любимой средой обитания. Задворки прекрасных районов города, осуществленного в самом лучшем виде, источали неотвратимое благополучие, И реки, текущие, как всегда, излучали какое-то счастливое свечение, похожее на радужное блистание веселящихся каждую ночь улиц, или на праздник довольной семьи, не подозревающей о своей изначальной несостоятельности, и откровенно любящей розовый торт на именинном столе.

Жукаускас и Головко дремали, привязанные в своих креслах в вертолете. Видимо, рядом был Мирный, потому что свежесть пронизывала ветер полета блаженным присутствием какой-то незримой, но прекрасной устойчивости мира, явленного сейчас внизу лучезарными огнями мягкого, почти волшебного света, словно взорвавшего бесконечную лесотундру, заполнившую все, и очерчивающего красивые контуры зданий, полей и дорог призрачными линиями подлинной нереальности. И это действительно существовало внизу и вдали, и этого как будто и не было, и все же лесотундра кончалась и переставала больше быть; и там на самом деле начинался волшебный туман, город грез, ласковый сонный массив мостов, домов и новых путей; и, может быть, там скрывался бредовый сотворенный океан из пляжей и рыб, а может быть, там просто был необычный поселок, превращенный жаждущим взглядом в чудо. И кресла, наверное, там были лиловыми и белыми, как цветы тундры; и скатерти там пахли крахмалом и духами, словно воротничок лорда, поцеловавшего прекрасную даму; и вода там была прозрачной и нежной, как будто кружевной пеньюар возлюбленной; и деревья там были изящными и большими, как лошади лучших пород. Может быть, это Мирный. Пена лучшего пива есть его суть, соломинка среди льда в коктейле есть его цель, ванная в розовой полутьме есть его любовь, шкаф со стеклянной дверцей есть его радость. Если наступает новый месяц и зажигается неоновый свет на стенах его домов, то, значит, приходит время веселья и буйства, и баров, сокрытых всюду, где только есть подвалы и углы; и некто в розовом пиджаке, в зеленых запонках и в очках будет танцевать свой танец около пушистой кушетки рядом с торшером, и кто-то будет просто спать в коричневой кровати посреди спальни, и никто не увидит голый белый северный полюс, который тоже существует, и никто не захочет пить кумыс. Мирный есть фабрика блаженного бодрствования в мельтешений улыбок, встреч и лжи. Мирный есть миг удачи сияющим полднем у моря на песке. Мирный есть все чудесное, лакированное, заученное наизусть. Мирный есть ядовито-зеленый велосипед.

Когда его автострады возникли среди лиственниц и пальм, его солнце осветило переливающиеся радугой капли его бензина. Когда его мороженое стало голубым и фиолетовым, его магазины покрылись гирляндами пластиковых ослепительных цветов и ожерелий. Когда его телефонные будки стали пахнуть зноем, одеколоном и чистотой, его туманные волшебные набережные спрятались в тени таинственных парков и садов, и их ограды вдоль рек увились хмелем и плющом,

Когда его автомобили раскрыли свои двери и включили свою музыку, быструю и красивую, их стекла стали абсолютно зеркальными и смогли отразить весь мир.

И если комфорт существует в этом городе, похожем на мечту о нем, то все существа становятся уверенными и прекрасными и получают новую цель, тайну и смысл. Если этажи его ослепительных зданий устремляются вверх, словно дух святого, то его замечательно сконструированный облик превращается в его истинное лицо, и его бензоколонки начинают сиять, как будто елочные игрушки. Если коридоры уютных размеренных контор, расположившихся по обеим сторонам шестой улицы выкрашены в великолепный цвет нежной речной волны, то ручки подъездов парадных особняков, построенных вдоль аллеи, ведущей в лес, сверкают золотым блеском на белом фоне, и ждут руки хозяина, который скоро придет. Если потолки комнат фешенебельных квартир в лучшем районе белоснежны, словно фата, манжеты, или вершины высоких гор, то тайны подвальных кафе, сокрытых в переулках, где нет деревьев и трав, обволакивают всех пришедших существ своей любовью и загадочностью.

И его слава есть разноцветные пакеты, и его величие есть серебристый лазерный диск. Хрустящий бутерброд есть его роскошь, картинка с глупой собачкой есть его суть, резиновая улыбка загорелого учителя есть его гордость. Прекрасным трудовым спортивным здоровым утром появляется его имя общим выдохом счастья, напоминающим одно из упражнений на зарядке, и замирает на устах у всех единственным словом, заключающим в себе истину, успех и добродетель.

Его имя есть дух его пьезоэлектрических зажигалок, раковина его пляжей и красота его вечеров. Его имя есть белый автомобиль, проезжающий мимо жасминового куста. Его имя есть его шоссе, раскрашенное сияющей под солнцем разметкой, и его имя есть все. Когда произносят его имя, мир очаровывается новой верой и благоухающими растениями. И если его имя было сказано шесть раз, значит наступает прекрасный миг.

Вот так все возникает, и является бог, и становится всем, чем угодно, и нет ничего невозможного, и нет другого пути. Его бог есть любовь его жителей, сверкание его небоскребов, высшее число его денег, глянец его журналов. Его бог есть прекрасный город, похожий на мечту о нем, говно его уборных, отбросы его помоек, и изумруды его красавиц. Его бог есть так же, как есть что-то еще, как есть он, как есть его фонарь, его окно, его свет. Его бог заключен в его имени, которое есть слово, написанное на здании его аэропорта.

И в конце концов, после всех путешествий, смеха и реки, только этот город может существовать. Замба! В следующий раз Мирный был сотворен именно так.

Жукаускас и Головко дремали, привязанные в своих креслах. Вертолет куда-то прилетал, снижаясь. Пилот мрачно сжимал штурвал и ничего не говорил.

Замба третья

- Ну что, приятели, - сказал, повернувшись, человек, управляющий вертолетом, - скоро мы уже прибудем в прекрасные окрестности великого и светлого города Мирного! Пробуждайтесь, людье, я буду садиться в чистом поле у шоссе, так мне нужно, и там вы и покинете мой летательный аппарат, вы доберетесь, а мне надо передать кое-что кое-кому, кто меня там ждет, и полететь дальше. Я же еще должен отчитаться перед <зу-зу>, сказать, что мошки стало больше, работа идет в правильном направлении, и прочая муть, а потом пойду в бар к несовершеннолетним девочкам - это уж моя слабость!.. Ведь после такого напряженного полета, надо и-ха-ха - расслабиться, не так ли?!

Софрон Жукаускас открыл глаза и осоловело посмотрел в иллюминатор. Внизу все горело красными и синими огнями; желтым светом мерцало прямое шоссе, ведущее в призрачный город вдали, и по нему ехали светящиеся огни стремительных машин, похожие на стайку насекомых-светляков, или на подсвеченные пузырьки в аквариуме, и где-то на горизонте взлетал ввысь белый самолет, мигающий, словно милицейский автомобиль, - и от всего этого создавалось впечатление какого-то постоянного мерного рева за бортом, но этот рев как будто был ласковым, естественным, и невозможно приятным.

- Просыпайтесь, мой несчастный друг, - сказал Жукаускас, ткнув Головко в плечо.

- Мы прилетели в какую-то странную, не-советско-депскую реальность.

- Мирный - самый богатый город, - сказал пилот, - здесь есть все.

- Но почему?

Пилот загадочно улыбнулся и ничего не ответил, занявшись своими делами.

- Вставайте, бедное существо! - нежно воскликнул Софрон, ударив Головко в щеку,

- Мы скоро уже будем на месте.

Головко издал неопределенный звук и поднял вверх правую Руку.

- Надо пробудиться, - вкрадчиво произнес Софрон. Головко поднял голову и внимательно посмотрел на него.

- Где мы? - сказал он. - Мне снилась заря! Я был одним из старых облаков, летевших на юг, чтобы достичь волшебной зарницы. Я не хотел этого пробуждения; здесь, наверное, нищета, убогость и бездуховный крах.

- Посмотрите лучше вон туда, и вы удивитесь! - воскликнул Жукаускас. - Там вообще что-то не то. Или это просто так сверху? Или декорация? Или галлюцинация? Или непонятное свершение, осуществленное неизвестно кем?

Абрам Головко бросил взгляд на иллюминатор и потом прильнул к нему.

- Все верно, все так... - прошептал он. - Вот одна из возможностей, данная кому-то среди всех других...

- Приготовься! - крикнул пилот.

- Что? - быстро спросил Головко, отпрянув назад.

- Я сейчас буду садиться. Там на шоссе меня ожидают люди. Вы должны будете лечь на пол, как будто вас нет. Я пойду, сделаю дела и вернусь. После этого вы можете отправляться куда угодно, я же полечу на базу.

- А куда нам идти? - спросил Софрон.

- Да куда хотите! - рассмеялся пилот. - Мне-то что?! Если вам надо в город - там есть автобус, или пневматический путь.

- Что это?

- Увидишь, приятель. Пневматический путь!

- Да, - сказал Головко.

- Ну!.. - закричал пилот.

Вертолет громко заурчал и застыл в воздухе. Пилот сосредоточенно что-то делал, внимательно смотря перед собой. Вертолет начал снижаться. Шоссе, находящееся справа, приближалось. По полю, на котором росла высокая пышная трава, веером расходились воздушные трепетания от садящегося стрекочущего вертолета. Наконец последовал тупой удар, и все вздрогнуло.

- Ложись! - скомандовал пилот, глуша мотор.

- Ложимся, - шепнул Жукаускас, дернув Головко за рукав.

- Опять, - недовольно буркнул Абрам. - То ложимся, то падаем, то бежим, то летим. Разве в этом есть смысл?

- Заткнитесь! - злобно рявкнул пилот, снимая с себя желтую куртку. - Я пошел. Лежать здесь!

Он открыл дверь и выпрыгнул наружу. Пахнуло теплым, упоительным ароматом прибрежных кустов, цветов и плодов; воздух был свежим и южным, и струился роскошью благоухания нежных растений прямо в кабину и в салон, где лежали Жукаускас и Головко; легкий ветер дышал теплотой и мягкостью неспешной жизни курортного великолепия, пригрезившегося заключенному в зимней колонии среди снегов; и стоило только лишь одно мгновение насладиться запахом этой прелести природы, словно превратившейся в сплошную сладость и рай, как дверь захлопнулась, и все прекратилось и растаяло, оставив лишь почти неосязаемые воздушные крупицы, хранящие то, самое чудесное, веяние умиротворительного восторга, да и они скоро сгинули, растворившись в машинной вентиляции и парах топлива.

- У вас деньги? - шепнул Головко.

- У вас деньги! - прошептал Жукаускас.

- У меня деньги, и у вас деньги, - сказал Головко.

- Какие?

- Рубляшники.

- Ах, черт, блин, маразм!.. Ну конечно... Вот они!

Софрон вытащил из кармана синие бумажки и повертел ими.

- Смотрите-ка, вы, оказывается, все помните и соображаете, а сами мне говорили буквально недавно и раньше такой бред, что я думал, вы совсем тронулись! Надо же!..

- Ерунда, Софрон, - рассмеявшись, проговорил Абрам. - Вес ничего не значит. Расслабимся, мне уже нравится здесь. Вы вдыхали?

- Чего?

- Этот восхитительный воздух, напомнивший мне мою мечту. Софрон поднял вверх указательный палец.

- Непонятно все это.

- Просто вы не хотите любить... - сказал Головко. - Вам трудно...

- Это я-то не хочу любить?! - возмущенно крикнул Софрон.

- Тихо вы... - злобно шепнул Головко. - А то прибежит этот мудак со своими приятелями.

- Ну и ладно, - обиженно буркнул Жукаускас, отворачиваясь.

Они лежали, ничего не делая, и слушали шум машин, проносившихся по шоссе, которое было совсем рядом. Через пятнадцать минут дверь опять открылась, впуская внутрь великий воздух юга.

- Подъем, людье! - радостно произнес пришедший пилот. - Я все уже сделал, и все нормально. А теперь - прощайте, я свое обещание выполнил, если встретите Августа, передавайте там... Ну, в общем, вы сами знаете.

- Знаем, - сказали Жукаускас и Головко, поднимаясь.

- Ну... - начал пилот.

- До свидания, - проговорил Головко и протянул руку.

- Ни пуха вам? - сердечно пожелал пилот, пожимая огромную ладонь Абрама.

- Попутного ветра, - сказал Софрон, присоединяясь к рукопожатию.

- Мягкой посадки, - добавил Головко.

- Удачи и успеха, - сказал Софрон.

- Красивого девичьего несовершеннолетия! - воскликнул Головко.

- Чуда! - сказал Софрон.

- Счастья, - прошептал Головко,

- Ну полно, полно, - пробормотал пилот, поднял вверх свои сцепленные руки и потряс ими. - Идите-ка вы вон туда. Они кивнули и по приставной лесенке спустились на поле.

- Бежим, - сказал Софрон. - А то он будет взлетать. Они отбежали в сторону шоссе и остановились, тяжело дыша. Жукаускас посмотрел по сторонам, увидев тени каких-то причудливых цветов, птичек и огромных листьев, свисающих с небольших прямых стеблей. Где-то далеко за шоссе переливалось разноцветное зарево мигающих огней. Было душно, и в то же время как-то легко.

За ними раздался уже надоевший характерный вертолетный стрекот, нарастающий, словно снежная лавина, неотвратимо низвергающаяся с прекрасных горных вершин. Жукаускас закрыл уши ладонями и изобразил на своем лице выражение полного неудовольствия и измученности. Головко с интересом смотрел перед собой. Они упали в мягкую высокую траву, не в силах выдержать порывы ветра, и лежали там до тех пор, пока вес не успокоилось. Потом Софрон встал и подпрыгнул на месте. Абрам Головко тоже поднялся и щелкнул пальцами.

- Ну что ж, - задумчиво сказал он. - Пойдемте куда-нибудь. Наконец-то будет город, душ, еда и свет. У вас телефон?

- Телефон? - переспросил Жукаускас.

- Телефон Павла Амадея Саха.

Софрон хлопнул себя ладонью по ляжке и усмехнулся.

- Вот, блин!.. Как же вы все помните! Значит, вы прикидывались? А ваша Еврея? Или кончилось действие жэ, как говорил Август? Телефон у меня здесь. Деньги, телефон. Все в порядке. Может быть, свяжемся с Дробахой?

- Да ну его! - устало проговорил Головко. - Я дико хочу есть. Я хочу есть, хочу сесть в кресло и смотреть большой цветной телевизор. И читать коммунистическую газету. И чтобы все было ясно и плохо. И чтобы не было евреев. Ведь мы сутки ничего не ели!

- Вы ели какой-то бутерброд. А вот я вообще ничего! Я сейчас с ума сойду!

- Мне так надоела моя сумка... - пробормотал Головко. - Она такая тяжелая... Неужели это все для чего-то нужно?! Вот, например, пожалуйста. Мирный. По-моему, здесь и так все нормально. И страшная жара. И настоящие небоскребы и пальмы! И вообще все.

- А Дробаха нам ничего не говорил! - подхватил Софрон.

- Да. Вы видите эту чудную траву?

Головко сорвал нежную, пушистую верхушку растения, которым было засажено все вокруг; оно пахло степью и зноем, ее мягкие кисточки были синевато-оранжевыми, и не было ничего более противоположного ему, чем тундра, снег, или поселок Кюсюр.

- А вы видите, что там впереди? Шоссе, город, огни, восторг! Что же это значит?! Вы здесь были?!

- Никогда... - прошептал Головко, перекинув сумку на другое плечо.

- И я... - ошарашено сказал Софрон. Они шли по траве, приближаясь к светящемуся фарами машин шоссе. Головко остановился, снял куртку и остался в легкой майке. Жукаускас расстегнул куртку, но не снял ее. Они вышли на шоссе, сверкающее фосфоресцирующей дорожной разметкой, и тут Головко молча указал куда-то вперед.

- Что? - крикнул Софрон и посмотрел туда. Он увидел низкое небольшое здание справа от шоссе, и на нем горели зеленым и красным светом две буквы П.

- Пэ-пэ, - сказал Головко весело. - Пневматический путь. Молодец, пилот, доставил нас в лучшем виде!

- Спасибо Августу, - обрадовался Жукаускас. Они пошли туда, перейдя через прекрасное, ровное, словно ледовая дорожка на стадионе, шоссе.

Около входа Головко помедлил, потом резко толкнул дверь и вошел в проем. Дверь оказалась круговая, и Софрон быстро вступил в свой отсек и пошел вперед, смотря в широкую спину Головко. Они оказались в светлом вестибюле красного цвета. Никого не было кроме молодой якутки в розовом костюме, на рукавах которого переливались сине-бордовые блестящие буквы П. Жукаускас и Головко остановились, потом Головко шагнул вперед.

- Извините... - нерешительно сказал он.

- Ялду, шу-шу, слушаю, ура, мои радостные! - улыбаясь и кланяясь, немедленно ответила якутка.

- Нам бы нужно в центр...

- Уа! Лы - сюда - уан-ту-фри, стопка и вы тама. Парочка рубляшников с носа мэна, луковица и любовь!

- Я ничего не понимаю... - шепнул Софрон.

- Тихо вы!.. - оборвал его Абрам. - Давайте четыре рубляшника.

- Нате.

Абрам протянул синие бумажки якутке. Ее сияющая улыбка тут же была омрачена выражением глубокого сожаления и грусти.

- Же ту грюшничаю, шо - лы - ку - сы - уан - ту - фри - фо - синк! Нужа отра деньга, и фуфы.

- Да что же это!.. - отчаянно проговорил Софрон.

- Помолчите! Еще один.

- Да, пожалуйста!

Головко дал якутке еще одну бумажку. Опять же на ее широком лице засияла восхитительная улыбка.

- Грация! Плена! Спасибушки, милые! Прошу пани в Пневмопуть. Жу-жу!!!

Она указала руками куда-то вперед, и Жукаускас вместе с Головко подошли к стене. Стена вдруг раздвинулась, и они увидели, что внутри находится закругленный вагон с мягкими креслами. Они быстро прошли туда, сели в кресла, и тут же стена опять задвинулась.

- Жу-жу!! - сказал приятный мужской голос в динамике. - Осторожно, великие люди, следующая остановка <Жеребец>.

- Я сейчас опупею... - сказал Софрон.

- Ничего приятель! - воскликнул Головко. - Да здравствует бытие!

Замба четвертая

Со страшной, но почти не ощущаемой скоростью они неслись вперед в вагоне, где больше не было никого. Через три станции после <Жеребца>, называемых <Амба>, <Эль-Тайга-Паса>, <Мирная Люся>, на станции <Трубка> вошло шесть человек. Один был одет в зеленые шорты с изображением на них желтого пеликана, держащего в клюве розовую рыбу; другой был лысым и мускулистым, словно натренированный борец; две женщины несли синие сумки с белыми пакетами внутри; старичок глупо хихикал, сжимая гантель в руке; а подросток был на больших оранжевых роликах, и за спиной его висел бежевый воздушный шар. Все они расселись в креслах, только подросток остался стоять. Вагон опять поехал вперед, и никто не смотрел ни на Жукаускаса, ни на Головко. Через какое-то время голос вдруг неожиданно объявил <Остановка <Центр>. Софрон пихнул Абрама в бок, они вскочили и немедленно вышли из вагона. Не спеша выехал подросток и плюнул куда-то вправо.

Перед ними возник светлый вестибюль с желтыми стенами. Ступая по мягкому зеленому коврику они подошли к выходу. Открылись двери, они вышли и остановились, поставив сумки.

- Вот это да, блин! - ошарашенно проговорил Софрон. Головко загадочно улыбнулся и посмотрел вверх.

- Вы думаете, это и есть действительно что-то подлинное и настоящее?!

Веселый, лакированный, блестящий, сияющий, почти невесомый город открылся перед ними. Огни огромных небоскребов сливались в одно радужное зарево разноцветного свечения, пронизывающее теплый благоухающий воздух, который заполнял ласковую южно-волшебную атмосферу этого места; небо над всем было откровенно темно-синим, словно очищенная от всех примесей прекрасная натуральная морская синь зовущих глубин; тротуары и улицы были совершенно прямыми и как будто живыми от прохожих, машин, музыки, слышимой повсюду из машин, и от бесчисленных заведений, приглашающих провести время там; высокие пальмы, растущие вдоль улиц, отбрасывали на освещенные фонарями тротуары ажурные колеблющиеся тени, похожие на кружевные черные женские чулки, медленно снимаемые с ровных длинных ног; и каждое слово, написанное на какой-нибудь вывеске и каждая машина, выезжающая из-за угла, и каждый скомканный обрывок фольги, валяющийся около бордюра, дышали таким великолепием, свежестью и счастьем, что хотелось обнять всю эту действительность, возникшую вдруг за автоматическими дверями, и пропасть тут навеки, став абсолютно кем угодно, но принадлежащим всему тому, что здесь. Реальность, существующая в виде ошеломительного города, звенела, сверкала, звучала в любом окне, в любой побрякушке, висящей на девичьей шее, в любом шампуне, стоящем на матовом кафеле кофейного цвета, в любом смехе, раздающемся около стойки бара, где подают напитки с огромным количеством льда, в любой нитке, вместе со всеми другими составляющей фрак. Все было там, как было: и здесь не существовало тайны, поскольку был город, и здесь не существовало реки, потому что был неоновый свет.

- Я сейчас опупею... - сказал Софрон.

- Вы думаете, это - дар? - спросил Головко, подняв вверх левую руку.

- Пойдемте же скорее туда! - крикнул Софрон, хватая свою сумку и бросаясь вперед.

- Мой ординарный партнер... - прошептал Головко, ухмыляясь, - вы забавны!

Он пошел вслед за Софроном, не смотря по сторонам. Жукаускас бежал впереди, бросаясь то к вывеске, то к пальме, словно зверь, попавший в западню и ищущий лучшего места для последнего рывка к свободе, или к смерти. Прохожие не обращали на него никакого внимания, только один улыбающийся блондин в красной кожаной куртке неожиданно схватил пробегающего Софрона за локоть, развернул к себе и сказал:

- Ты какой хваткий, мэняга! Уа?

Жукаускас побелел и стал напряженно озираться, высматривая Головко.

- Все в шмат? - спросил блондин, заразительно рассмеявшись.

- В шмат... - машинально сказал Софрон.

- Ну и плезиринство! Давай - самонаслаждайся!

С этими словами блондин сильно хлопнул Жукаускаса по спине, потом плюнул перед собой и неторопливо пошел по направлению к находящемуся рядом <Зу-зу бару>.

- Эй! - крикнул Софрон.

Вдруг на него налетел маленький коренастый якут со злобным лицом. Софрон отпрянул; якут тут же встал в какую-то странную позу, пригнувшись и выдвинув руки перед грудью, как будто собираясь сделать одно из физических упражнений.

- Кааранай! - воскликнул он. - Баарай! Ты шо, чи упупел, желобок грязный, конь лысый?!! А ну - шубайся!..

- Я... - сказал Софрон, но тут якут сильно пнул его рукой в грудь.

Жукаускас охнул и стал задыхаться.

- Ща я тебе проведу шуяму, шоб ты, пер выенный, не шлепал, як дерьмо у мешке! Кааранай!

Якут размахнулся, но тут же упал, как подстреленный, на тротуар и начал корчиться там, издавая обиженные стоны. Над ним стоял Абрам Головко и с гордостью осматривал свой большой кулак.

Софрон подошел к Абраму, обнял его за поясницу, как своего папу, и заговорил:

- Спасибо, спасибо, чего они от меня хотят, не понимаю, спасибо вам...

- Пошли отсюда быстро, мало ли что! - скомандовал Головко, хватая Софрона. На них с интересом смотрели шесть прохожих, вставших в полукруг.

- В шмат! - сказал один, с благодарностью посмотрев в глаза Абраму. - Так их, ну их!

- Конечно-конечно, - сказал Головко, и они с Жукаускасом немедленно ускакали куда-то в толпу.

- Вы что, ослепли?! - с возмущением воскликнул Головко, когда они ушли уже далеко. - Вам что, хочется в милицию попасть? Что это вы так разбегались?! Софрон виновато шел рядом.

- Ой, не знаю... Здесь так ужасно, так чудесно... Такие цвета, такое тепло. Я не знаю, что это! Давайте съедим что-нибудь, я так хочу есть, я не ел больше суток...

- Нам нужно позвонить агенту! - резко сказал Абрам.

- Ну один бутерброд!..

- Хорошо, - недовольно согласился Головко, взял Жукаускаса за руку и быстро пошел с ним куда-то вправо.

- Вы что, знаете куда идти?.. - спросил Софрон.

- Какая разница! Вам нужен бутерброд, или нет?!

Софрон обиженно замолчал.

Через пять минут они оказались перед вывеской: <Каафееаай Кюсюр>.

- Вот это да! - изумился Софрон. - Как это вам удалось? Мы же как раз только что из Кюсюра.

Головко загадочно посмотрел вверх и ничего не ответил.

- Это - хороший знак, - сказал Софрон.

Абрам открыл серебристую дверь, и они вошли внутрь. Из полумрака вышел человек, одетый в черный фрак и белую рубашку с жабо.

- О! Приветик, - улыбаясь до ушей, сказал он, - мои радостные! Курим, нюхаем?

- Что? - удивленно спросил Жукаускас.

- Как я понял, нет. Вам нужна зала не для нюхачей и не для курцов. Пройдите, ради бога, вон туда, где синяя мать.

- Я ничего не понимаю... - прошептал Софрон, но Головко, мрачно схватил его под руку, быстро направился в указанную сторону.

- Что за синяя мать... - пробурчал Софрон, когда они вошли в небольшой зал с красными стенами, на которых были развешаны какие-то странные светильники, сделанные как будто из оленьей кожи, разрисованной желтыми фосфоресцирующими полосами, и где в белых глиняных горшках стояли карликовые баобабы, совсем как в тундре Кюсюра.

К ним вышел человек в красном фраке и синей рубашке с жабо.

- Приветик, мои радостные! - сказал он так, словно всю жизнь ждал этого момента, и, наконец, момент наступил. - Садитесь, ради бога, вот за этот чудеснейший столик!

Он указал налево, где стоял столик синего цвета на двоих. На столике лежали розовые салфетки, стояли какие-то приправы в фигурных бутылочках, и не было ни ножей, ни вилок.

Головко сел первый, Жукаускас за ним. Тут же человек в красном фраке дал им два меню.

Софрон открыл свое меню и начал его изучать.

- Смотрите, я ничего не понимаю! Что это за чушь?

- Написано латинским шрифтом, - сказал Головко.

- А! Так-так... Ну и что же такое съесть? Здесь дорого - видите, одно только кофе стоит рубляшник. А блюда... семь, восемь, девять...

- Официант! - негромко проговорил Абрам Головко.

Тут же подошел все тот же человек.

- Рекомендуйте! - коротко сказал Головко.

- Шля-жу, например... - улыбаясь так, как будто у него сейчас лопнет кожа на лице, предложил официант.

- Что? - спросил Софрон.

- Жеребец с ананасом, - прояснил официант.

- Да, - сказал Головко.

- Уажау! - крикнул официант и исчез.

- Вот видите, мой милый, добрый напарник, - весело проговорил Абрам. - Сейчас мы с вами будем есть прекраснейшее, якутское блюдо в гениальном городе Мирный. Вам нравится здесь?

- Это лучшее место в мире, лучший ресторан, лучшее мгновение, - серьезно сказал Софрон. - Но что это, почему это так? Разве такое может быть в Советской Депии? Ведь наша партия борется именно за это! А здесь уже все...

- Да ну! - усмехнулся Головко. - А я-то думал, что ЛРДПЯ сражается за демократию, гласность, либерализм, счастье и свободу!

- Но вот же они!

- Пока что я вижу только синий стол.

К ним подошел официант, неся огромный золоченый поднос. На подносе стояли две овальные тарелки с какими-то многочисленными, непонятного цвета, кусочками.

- Я вам радуюсь! - сказал официант.

- А где же жеребец? - спросил Софрон.

- Вот он! Это же Шля-жу - блюдо любви и зари! Полный шмат!

И, поставив тарелки на стол, официант удалился.

- Эй! - крикнул Софрон. - Стойте! Подождите! Ау!

- Вы что, охренели? - удивился Головко.

- А где же ножи и вилки?! И вода? Я хочу вина, хочу выпить, хочу алкогольного напитка, вкусного и красивого!

- Арык-тоник? - немедленно спросил тут же появившийся официант.

- Дайте нам какого-нибудь шампанского, - сказал Головко.

- О... - официант смутился, потом вдруг встал по стойке смирно, а затем подобострастно наклонился прямо к самому столику. - Конечно, ля-ля-ля... Ха-ха, су-су. Не желаете ли икры нельмы с мамонтятиной?

- Нет, - сказал Головко.

- Уажау!!! - заорал официант на весь зал и собирался уже уходить, когда Софрон возмущенно промолвил:

- А вилка?!

Официант поправил жабо и сделал такое лицо, что он сейчас заплачет. После небольшой паузы он жалобно проговорил тихим голосом:

- Шля-жу едят руками...

- Вот так! - сказал Головко, зачерпнул из своего блюда пригоршню кусочков и положил их себе в рот.

- Ну и ладно, - буркнул Жукаускас.

Через некоторое время у них на столе появилось золоченое ведерко, где во льду стояла бутылка шампанского, называемого <Лучший мир>.

- Будем пить? - предложил Головко, доставая бутылку. Софрон протянул руку и, гадливо морщась, взял несколько кусочков пищи из своего блюда. Он попробовал один, и на лице его изобразилось блаженство.

- Так это же великолепие и восторг! - воскликнул он. - Жеребятина!

- Ну да, - сказал Головко, громко выстреливая пробкой шампанского в синий потолок зала.

Жукаускас жадно заполнил свой рот кусочками <Шля-жу>. Абрам разлил <Лучший мир> в два хрустальных бокала, которые официант принес вместе с бутылкой, и, после того, как пена осела, Головко долил еще шампанского, а потом взял свой бокал, поднял его и посмотрел Жукаускусу в глаза.

- Я хочу выпить за любовь, реальность и чудо. Вы видите, что мир есть лучший мир, и все возможно, и все есть. Поэтому, выпьем лучшее вино лучшего мира за лучший мир в лучшее из мгновений! Я люблю счастье и высший миг, и я чокаюсь с вами здесь, и я знаю все и ничего, и я помню вас и Кюсюр. Да здравствует Мирный и вечность!

- Ура!.. - растрогано произнес Софрон ударяя своим бокалом о бокал Головко.

Они выпили залпом и закусили жеребятиной с ананасами.

- Как вы хорошо говорите... - пробурчал Софрон, жуя. - Любовь, свет. Мирный, счастье... Мне кажется, нам надо поселиться здесь.

- Как?

Софрон помолчал, дожевывая.

- Вы правы, - сказал он серьезно, - Нам нельзя. Мы должны бороться за то, чтобы вся Якутия стала такой. Да! И как это у них получилось?!

Головко налил еще.

Через некоторое время они все съели и выпили. Подошел степенный официант, вежливо поклонился и протянул счет на желтой бумажке.

- Шестьдесят четыре рубляшника - проговорил Софрон, посмотрев. - O-го-го!

- Платите, - сказал Головко.

Софрон достал из кармана деньги Мирного и отсчитал три двадцати и одну десятку.

- Сдачи не надо! - гордо заявил он.

Официант взял деньги, медленно положил их во внутренний карман, потом проникновенно посмотрел в лицо Софрона и тихо произнес:

- Я вас люблю.

- Да-да, - сказал Головко, хлопнув ладонью по столу. - А отсюда можно позвонить?

- Ну конечно... - тут же засуетился официант. - Пойдемте...

Они встали и пошли куда-то в узкий проход мимо разных столиков, за которыми сидели важные люди и ели руками всевозможные блюда.

- Сюда... - торопливо говорил официант. - Здесь. Он указал на большой светло-коричневый телефонный аппарат с зелеными кнопками.

- Где номер? - спросил Абрам Головко.

- А... может быть, я... - сказал Жукаускас.

- Дайте-ка номер! - приказным тоном объявил Головко. Софрон послушно сунул руку в задний карман штанов и вытащил скомканную бумажку. Головко взял ее, развернул, снял трубку и нажал на девять кнопок. Через какое-то время он отчетливо произнес:

- Заелдыз!

Потом последовала длинная пауза, а затем Абрам сказал: <Да!>, и повесил трубку.

- Пойдемте на улицу, напарник, - торжественно обратился Головко к Жукаускасу. - Павел Амадей Саха сейчас заедет за нами. И он очень рад!

Замба пятая

Они стояли на тротуаре, ощущая прекрасное, легкое, почти воздушное опьянение и сладость любования прелестями нежной, теплой ночи, украшенной разноцветными огнями вспыхивающих и гаснущих надписей и фонарей, словно новогодняя елка. Где-то вдали слышались звуки танцевальной музыки, почти сливающиеся с общим восторженным гулом веселья, заполнившим сейчас весь город, или только его центр; и центр этого города радостно сверкал и как будто бы искрился пузырьками счастья и смеха, как освещенный трепещущим огнем свечи бокал небесно-голубого коктейля со льдом в момент, когда его пьет, наслаждаясь, какая-нибудь красивая девушка с черными ресницами и лиловой помадой на губах. Хотелось жить и дышать, и бежать по улице, ведущей вдаль, и пить шампанское за синим столом, и есть жеребятину с ананасом руками. Великое предощущение некоего иллюзорного начала бурной головокружительности, ослепительного успеха, шума и красочной пестроты пронизывало всю атмосферу многообещающего, очаровательного города Мирного. Возможно, в других районах и окраинах царила все-таки жестокая тундра, уныние, советский морок, или же магическое запустение, но здесь все было роскошно и прекрасно, как только может быть в мире, сотворенном истинно счастливым существом, которому нет нужды в утрировании говна и в забвении чудес. Прислонясь к подсвеченному стеклу витрины кафе, приятно было, не закрывая глаз, смотреть перед собой на розовую скамейку, стоящую на другой стороне, и мечтать об удовольствии носить красные брюки с разноцветной рубашкой и жилеткой, любоваться своим запястьем, или думать о. блаженстве свежевымытой головы под воздушной струей ласкового фена, Софрон Жукаускас почти задремал, увидев в полусне, что у него загорелые перекатывающиеся мышцы, и он выставляет их напоказ перед девятью обнаженными блондинками с фотоаппаратами. Руки его подняты вверх; он пыжится, улыбаясь, чтобы мышцы были еще рельефнее, и бесконечные фотовспышки, высвечивающие его тело, делают его похожим на какого-нибудь гордого волшебника, демонстрирующего свою энергию и мощь в виде таких вот импульсивных разрядов. Он улыбался, задорно раскрывая рот. Блондинки тяжело дышали, нажимая на затворы своих фотоаппаратов. Потом его кто-то пихнул в бок; он встрепенулся, крутанул головой, словно желая стряхнуть неотвратимую другую реальность, и тут же увидел серьезное лицо Абрама Головко, наклоняющееся над ним.

- Вы что, заснули, что ли?! - громко спросил Головко.

- Да я...

- Сейчас Амадей уже приедет. Встаньте прямо, руки по швам, носочки в стороны, затылок касается воротника. Живот уберите, грудь выставьте. Подбородок выше головы.

- Чего?!

- Да ну тебя в зындон, Исаич!.. Что, так понравилось вино лучшего мира?!

- Я устал, - мрачно сказал Жукаускас;

- А мне все равно, - прошептал Головко.

- Это он?

Прямо на них ехала большая желтая в коричневую полоску машина с открытым верхом. За рулем сидел загорелый седой человек с улыбающимся приветливым лицом. Он насвистывал и курил тонкую сигару. Подъехав, машина остановилась, и человек вопросительно посмотрел на Головко.

- Я... Это... Ну... Давайте... - запинаясь, пробурчал Софрон Жукаускас. Головко презрительно повернулся к нему, потом подошел к машине, усмехнулся, хлопнул в ладоши и крикнул:

- Заелдыз!

Человек выключил мотор, неспеша открыл дверцу машины, высунул одну ногу, а потом вдруг стремительно выпрыгнул из машины и бросился Головко на шею. Он обнял изумленного Абрама, громко поцеловал его в подбородок, издал какой-то торжествующий визг и начал выкрикивать:

- Заелдыз!.. Заелдыз!.. Ура!.. Наконец-то вы здесь!.. Любимая партия любимой страны!.. Заелдыз! Я так волновался!.. Я давным-давно передал Августу о том, что связь прервалась, и я уже думал... Ведь я предлагал! Но я не могу пойти против. Заелдыз!.. И вот вы тут, дорогие мои! Как вы делаете?

- Чего? - спросил оторопевший Софрон, когда человек перешел к нему и обнял его за плечи.

- Меня зовут Ваня. Я агент Либерально-Демократической Республиканской Партии Якутии, и я наконец вас дождался. А вы можете сказать свои имена?

- Меня зовут Абрам Головко, - мрачно сказал Головко. - А это - Софрон Жукаускас. Где следующий агент?

Лицо человека помрачнело и он затараторил:

- Нет, потом, потом... Я вам все объясню, может, и не надо ничего этого... Тут такое дело...

- Где агент?! - угрожающе спросил Головко.

- Да я вам все расскажу! Поедемте ко мне, вы ведь устали, я уже все приготовил - радость-то какая! Все равно, раньше завтрашней ночи вы не улетите...

- Опять лететь?! - воскликнул Софрон.

- Ну... Это. Вот сюда садитесь, в машину, поедем, у меня переночуете, у меня дом, мастерская там, я - художник, поэт, историк культуры, поговорим, я вам все расскажу, покажу свои работы, посидим...

- А что вообще здесь происходит? - спросил Жукаускас. - Откуда у вас в Мирном вот это все?

Павел Амадей Саха лукаво улыбнулся, щелкнул пальцами и медленно проговорил:

- Я все обо всем расскажу. Садитесь, пожалуйста, внутрь моего красивого автомобиля,

- С удовольствием, - сказал Головко, открывая переднюю дверцу машины.

- Ну хорошо, - согласился Софрон, садясь назад.

- Чудесно! - вскричал человек, занимая водительское место. - Итак, мы сейчас поедем со страшной прекрасной скоростью вперед, ко мне, в мой великолепный счастливый дом, расположенный в конце тенистой улицы, на которой растут магнолии и бананы!

Сказав это, он резко завел мотор и рванул вперед с таким остервенением, что Жукаускас чуть не вылетел из машины. Они выехали на темную, кривую, пустынную улочку, и быстро понеслись по ней, еле успевая поворачивать так, чтобы не врезаться в углы домов или в низенькие деревья с большими лиловыми цветами. Павел Амадей Саха включил фары, и их яркий свет петлял впереди, словно загоняемый собаками заяц. Он держал руль одной рукой, а другую поднял вверх и выставил три пальца, как будто это имело какой-нибудь смысл. Тормоза визжали, мотор чуть слышно урчал, теплый свежий ветер дул Жукаускусу прямо в лицо, заставляя его закрывать глаза, или отворачиваться; Головко улыбался, развалившись в своем кресле и смотря направо; и высоко в небе, с севера на юг, летел белый самолет, и его красные ритмичные мигания были похожи на световые эффекты в какой-нибудь дискотеке.

- В шмат!!! - крикнул Павел Амадей Саха, громко расхохотавшись, совсем как торжествующий свою победу отвратительный наглый злодей.

- Лапоша! Вырежу! Жрю! На авениду Гвоздей!

Он крутанул рулем, и машина выехала на широкий оживленный проспект, по которому ехало много автобусов, троллейбусов, мотоциклов и автомобилей. Он постоял несколько секунд, а потом быстро повернул налево, и тут же обогнал мотоцикл с коляской. Он устремился вперед, давя на газ с наслаждением наркомана, нажимающего большим пальцем на поршень шприца, который отправляет вожделенный раствор в жаждущую вену. Он бросил руль, хлопнул в ладоши, и затем снова его схватил, довольно усмехнувшись, как нашкодивший воспитанник детского сада. Он закрыл глаза, изобразив слепого, управляющего автомобилем, обреченного на жуткую кровавую катастрофу, а потом снова их открыл, весело ухмыльнувшись, словно девочка, правильно выполнившая все упражнения игры в веревочку. Он вытащил левую ногу и положил ее на дверцу, скособочившись при этом, будто неумелый ученик циркового училища, и через какое-то время поставил ее обратно рядом с педалью тормоза, загадочно улыбнувшись, как находящийся при исполнении своих обязанностей натренированный тайный агент разведки, или гангстер. Он увеличил скорость.

- Эй, - сказал Софрон сзади, - может быть, немножко потише?

Павел Амадей Саха громко тормознул, пропуская старушку в розовых шортах, которую он чуть не сшиб, и ничего не отвечая, поехал дальше. К Жукаускасу повернулся Головко. Софрон наклонился к нему, но Абрам ничего не сказал и отвернулся.

- Эй! - крикнул Софрон. - Почему вы так едете?!

Тут машина резко остановилась у тротуара, и мотор смолк. Наступила пауза, ничего не произошло, трое существ сидели в этом механизме для более быстрого перемещения в пространстве и не произносили ни слога. Наконец Павел Амадей Саха медленно открыл дверцу, неспеша вышел из машины и подошел к сидящему Софрону Жукаускасу. В глазах его виднелись слезы, мерцающие желтым светом из-за фонарей авениды Гвоздей.

- Вы что!.. - жалобно воскликнул он. - Какой же якутянин не любит быстрой езды?!..

И он так напряженно и укорительно посмотрел в центр лба Софрона, что тот подумал, что сейчас взорвется череп и его мозги выстрелят вверх. Софрон кашлянул, слегка ударил ладонью по своему бедру, сделал виноватое лицо и мягко сказал:

- Простите... Извините... Я не думал... Я с вами!

Павел Амадей Саха отошел и снова сел за руль.

- До свидания, обиды! - крикнул он, поворачивая ключ зажигания. - Жизнь так легка.

- А я там был, - неожиданно сказал Головко.

И они опять помчались вперед по веселой бешеной дороге, наполненной автомобилями, мотоциклами, троллейбусами и автобусами, и ветер опять обвевал их лица, шеи и грудь, принося с собой нежную свежесть, дух ласкового ночного воздуха, и благоухающую насыщенную палитру запахов прекрасного города Мирного, существующего в густоте цветущих деревьев, в брызгах озерной, речной, океанской, дождевой чистой алмазной влаги, и в окружении своей загадочной нереальности, возникающей вдруг среди остальной действительности, как подлинно явленная сладкая греза. Все слилось в проносящемся мимо пестром мельтешений; кончились проспекты и улицы, и начались темные поля и новые уютные дома; бананы сменялись баобабами, и пальмы уступали свое место тальнику; бульвар превращался в стремительное шоссе, ведущее неизвестно куда; и когда наконец желтая, в коричневую полоску, машина с Павлом Амадеем Саха, Жукаускасом и Головко доехала почти до того самого места, где совершил недавно посадку вертолет, работающий на службу <зу-зу>, она вдруг свернула направо в узенький проезд, и, проехав пять домов, остановилась напротив шестого, напоминающего увеличенный в четыре раза якутский четырехугольный балаган. Бесшумно раздвинулись бежевые ворота, раскрывая въезд, Павел Амадей Саха радостно поднял руки вверх.

- Ну что, приятели, вот мы и здесь! Как вам нравится мой чудесный дом?! Жукаускас весело вздохнул, радуясь концу езды. Головко тут же открыл дверцу и выскочил из машины. Он подошел к низенькому зеленому дощатому забору, посмотрел на темное верхнее правое окно в доме и щелкнул пальцами.

- А вот сейчас я - вжик, хрясь - загоню свой чудный автомобиль в гараж, и мы - бум, дрюк - войдем внутрь, чтобы там действовать.

Сказав это, Павел Амадей Саха нажал какую-то черную кнопку в машине, и в левой стороне дома раздвинулись незаметные раньше, белые, как и весь дом, ворота.

- Ауа! - крикнул он, нажимая на газ.

Машина с ревом поехала туда.

- Подождите, я выйду! - крикнул Софрон, хватаясь за дверную ручку.

- Не блюй! У меня там вход в дом, в гараже, эй вы, прекрасный парень, идите сюда!

Абрам Головко медленно и гордо пошел за ними и вошел в гараж, как только въехала машина. Немедленно задвинулись ворота, и наступила полная тьма.

- Ха-ха-ха-ха!!! - засмеялся Павел Амадей Саха. - А теперь я раскрою свою мистерию, господарики, я ведь член буржуазно-социалистической партии западной русской Якутии, и просто заманил вас сюда, чтобы покончить. Сейчас я резко удалюсь, нажму на еще одну кнопочку, и вас раздавит огромный пресс, существующий сейчас в виде потолка. И хрен с ней с моей машиною. Мне платят много! Куплю две!

И... Раз, два, три, четыре!

- Абрам... - с ужасом прошептал Жукаускас.

- А я там был, - сказал Головко, не меняя своего положения.

- Да я шучу, ребятоньки, что вы в самом деле!.. - воскликнул Павел Амадей. - Такой партии нет нигде, даже на полюсе. Впрочем, я слышал, что появился Союз Борьбы за Освобождение Полюса. Но это мотня. Да будет свет, сказал монтер, и член засунул в полотер.

Немедленно все вокруг засияло нежно-голубым прекрасным свечением, заполнившим весь небольшой гараж блаженной мягкостью вновь увиденного мира.

- Вы просто невозможны... - с пафосом пробормотал Софрон.

- Да я шучу! Пойдемте наверх, будем есть моржовый ус, а также моржовый уд, и пить кумыс с тоником, или ледовитую водку. У меня есть еще кое-что...

- Необязательно, - сказал Головко.

- Я хочу тюленя и моржа! - восторженно воскликнул Жукаускас.

- Вперед! - крикнул Саха, вылезая из машины и подходя к началу дубовой лестницы наверх. - Итак, господарики, добрэ дошлы у мою расписную якутскую хату в могучем Мирном, что стоит рядом с Вилюем посреди лесов, песков и пальм. Истинно, истинно говорю вам: <заелдыз>!

Замба шестая

Они сидели в мягких креслах за низким столом темного дерева в большой комнате с белыми стенами, на которых висели яркие картины, рога каких-то животных и всевозможные амулеты. Горел камин, пахло жареной дичью, Павел Амадей Саха в шелковом халате бирюзового цвета, громко чавкая, ел мозг из большой вареной кости. Жукаускас попивал <жиздру>, Головко курил кальян. В большом готическом окне можно было видеть их отражения, поблескивающие на витраже. Абрам Головко закрыл глаза и зевнул.

- Чудеса и небо без ливня, - сказал Саха, отложив кость. - Мне так хорошо с вами. Ну, расскажите же подробнее, как борьба, как Дробаха...

- Нормально, - ответил Софрон, - все это нормально. Вы что, знаете Дробаху? Откуда? Где же все-таки последний агент?

- В жопе... - засмеялся Саха. - Да, я знаю Дробаху. Он принял меня в партию. А где агент, я в самом деле не знаю. Но как вы видите, нам вообще этого ничего и не надо.

- Ах, да, да... - Жукаускас отхлебнул <жиздры> и пристально посмотрел в камин.

- Чего?

- Да ничего. Откуда у вас это все?! Откуда в Советской Депии вот эта вся... вообще... ну это... западная... южная... вот прямо... жизнь. А? Прямо ведь так?

- Прямо ведь так.

- Ну?

- Не догадываетесь?

- Я - Старший инструктор.

- Алмазы.

- Алмазы?

- Алмазы.

Софрон резко допил <жиздру> и налил себе <чучу>.

- Но ведь это невозможно! Алмазы принадлежат государству! Вы не распоряжаетесь ими! Их увозит специальный самолет - и все. И никто не знает. Оборонные дела.

- Взятки, - сказал Саха.

- Но нельзя же всех...

- Почему?

Софрон резко выпил <чучу> и налил опять <жиздру>.

- Нет, но это невозможно, ведь есть же план по алмазам, там ведь надо сколько-то добывать, это фиксируется, куда-то складывается, там следят...

- Приписки.

- Но нельзя же все приписать!

- Почему?

- Не получится, ведь это же маразм какой-то... Ну там чуть-чуть... Немного... Но ведь не все!

- А взятки?

- Ну хорошо, хорошо... Но я знаю, что существует план продажи алмазов в мире и твердая цена. И больше продавать нельзя. Иначе будет скандал, снижена цена, и там начнется уже большая политика. И вы что, ограничились это, как говорится, дозированной продажей?

- Нет, конечно.

- Но я что-то не слышал о каком-то буме мирненских алмазов. По-моему, на мировом рынке все спокойно.

- Взятки.

- Ну хорошо, и там взятки, но ведь алмазов-то больше! Реально больше! Куда их девать?! Не можете же вы утверждать, что вы продали два, когда вы продаете пять!

- Почему?

- Как это почему?! Потому что вы продали пять!!!

- А приписки?

- Приписки, как я понимаю, уже в отрицательном смысле?

- А почему бы и нет?

- Но кто пойдет на такие чудовищные приписки?

- А взятки?

- Но ведь вы выходите уже на государственный уровень! Там своя система проверок! Там... президент, там парламент, там разведка. Вы что, можете все это подкупить?

- А почему бы и нет?

- Но ведь есть честные люди! Они не будут молчать!

- А кто им поверит?

- А если у них есть факты?

- Их можно заткнуть.

- Убить, что-ли?

- Ну почему, сразу так убить.., - Павел Амадей Саха ухмыльнулся и постучал пальцами по столу. - Можно отправить их куда-нибудь в Якутию. В тундру... Или в город Мирный. В алмазный карьер. Или еще куда-нибудь...

- Значит, ваше благополучие стоит на костях?! - возмущенно выкрикнул Софрон.

- Нет, на алмазах. Что плохого в том, что мы выгодно продали свои алмазы и построили здесь прекрасный город с одним из самых высоких уровней жизни в мире?

- Но остальным-то плохо! И вообще: это не ваши алмазы!

- А чьи же?

- Общие! Алмазы нашего государства!

- Советской Депии?

- Да, в конце концов! То есть, нет! Якутии! Эти алмазы принадлежат Якутии!

- Да здесь якутов-то никогда и не было. Здесь была одна тайга. Пришли геологи, нашли алмазы. И все.

- Но это территория Якутии!

- А почему не Эвенкии?

- Блин, да потому что есть такая страна - <Якутия>, и нету такой страны - <Эвенкия>. А в Якутию входит все.

Павел Амадей Саха вскочил и налил себе большой бокал шампанского.

- Дорогой вы мой, да ведь это ж правда!.. И я так считаю! И поэтому я вхожу в партию! И я хочу, чтобы нашими деньгами и связями пользовала вся Якутия! Ведь мы уже давным-давно вложили алмазные деньги в оборот, и теперь уже существуем за счет своих банковских дел. Но можно и всю Якутию преобразовать! Чтобы везде были пальмы и цветы! Я сам из Намцев, и знаешь, паря, как мне больно, что у нас вот так, а у них вот так! У нас жарко, а там холодно. У нас настоящий киви, а у них совстско-депский. И я готов бороться за это! У нас-то, ясное дело, все думают: пошли они все!.. Но я - истинный якутянин, патриот. Давай выпьем!

Жукаускас встал, прослезившись.

- Спасибо друг, - сказал он, хлопнув Саха по плечу. - Ты - настоящий человек. Они чокнулись и резко выпили.

- А почему вы ничего не говорили Дробахе обо всем этом? - спросил Софрон, садясь на свое место.

- Я говорил! Я говорил! Я говорил! А он мне отвечал: иди, проспись, и так далее. Ведь моя идея была такой: соединить наши связи. Точнее: подменить здешнюю связь вещей. Замкнуть два конца. Чтобы никто ничего не понял. Чтобы здесь думали, что деньги поступают в Мирный, и там думали, что отправляют в Мирный разные штучки-дрючки-товары-машинки, а все это шло бы в ЛДРПЯ. Ну а уж там Дробаха, или вы, друзья, внедряли бы это во всю Якутию.

- Да, но ведь у нас пока советско-депский режим... - задумчиво сказал Софрон. - Как же это все внедрить? Вот если бы у нас была власть...

- Так ее можно взять.

- Как это? Восстание, что ли?

- Восстание организовать нетрудно. Ты читал Ленина?

- Да, но ведь, послушай, здесь-то поймут, что деньги и штучки-дрючки-товары-машинки идут не вам. И что делать?

- А взятки?

- Но ведь реально же ничего не поступает! Как же этот человек выкрутится, даже получив взятку?!

- А приписки?

- Но ведь есть же какой-нибудь у вас самый главный, которого не проведешь. Иначе, как же это все функционирует?!

Павел Амадей Саха налил себе еще шампанского, и посмотрел Жукаускасу прямо в глаза.

- Да, - сказал он просветленно. - Он есть. Его зовут Адам Купча, и он придумал и осуществил все, что произошло. Когда-то он был Семеном Копошилко, первым секретарем Мирненского горкома партии, но сейчас его духовное имя в Мирном - Адам Купча. И он давно больше не секретарь. Хотя для Якутского начальства все по-прежнему. Но я знаком с ним! - слеза умиления повисла на реснице Павла Амадея Саха. - И я уверен, что он согласится. Он любит Якутию; он просто ее Бог, который есть ее река, и ее море, ее спокойствие и ее страсть, ее внутреннее напряжение и ее внешний облик, ее душа и ее сила, ее надежда и ее высший путь. И он также есть отбросы ее помоек, и говно ее уборных...

- Ладно, - перебил его Софрон, - скажите мне лучше, как это вы построили тут такую огромную хренятину, и про это никто не знает. Ведь летает же в Мирный разное начальство, люди...

- А мы сохранили старый Мирный, - тут же сказал Саха. - Когда летят всякие непосвященные, они попадают прямо туда. И там все нормально, прохожие ходят... Это их работа. Они работают жителями старого Мирного. Очень, кстати, неплохо платят. По-моему, четыре тысячи рубляшников в месяц. Давайте выпьем,

- Давайте, - согласился Софрон, наливая себе <чучу>. - И что, так никто и не узнал, что у вас тут?! Что же это - незаметно?!

- Мы маскируемся. Нет, был один юркий третий комсомольский секретарь из Якутска Осипов. Он как-то пролез. Но мы ему тут же дали дом, стипендию, машину и все такое. До сих пор живет здесь, и не думает возвращаться. А там считается погибшим. Но, кажется, жена тоже не больно-то тоскует. Так что, все так.

- Какой же все это маразм, - вдруг задумчиво сказал Абрам Головко.

Павел Амадей Саха одобрительно посмотрел на него, хитро улыбнулся и мигнул левым глазом.

- Милый мой! - воскликнул он. - Милый! Я вот что хочу вам заявить: завтра вы полетите к третьему агенту. Его зовут Ефим Ылдя, и живет он в городе Алдане, Пароль: <Заелдыз>.

- Ничего себе, - заметил Жукаускас, смешивая пополам <жиздру> и <чучу> в своем бокале. - Опять <заелдыз>?

- Да. Да, Но это еще не все. Главное, что там сейчас происходит какая-то глупая война, или просто буча. Говорят, что комитет <Ысыах> захватил власть и установил национальную якутскую диктатуру. Тамошние эвенкы, они же тунгусы, конечно же против. И эвсны, они же тунгусы, тоже конечно же, против. И русские против. И советско-депские, а особенно армия. И другие якуты, В общем, хрен их там разберет, по крайней мере, самолеты сейчас туда не летают. Во всяком случае, от нас.

- Ну и что же делать? - озабоченно спросил Софрон.

- Вам надо будет лететь до Чульмана, а там в Нерюнгри, или прямо в Чульмане договориться, чтобы вас привезли в Алдан на машине. Придется так.

- А это далеко?

- Да нет, километров двести пятьдесят, правда вечномерзлотные советско-депские дороги...

- Ну и похождения!.. - ошарашенно проговорил Софрон.

- Что, надоело странствовать по миру? - насмешливо спросил Саха.

- Для меня это лучшее время в моей сегодняшней полуглупой, длинной, как якутское шоссе, жизни! - торжественно сказал Абрам Головко, булькнув кальяном.

- Я по жене соскучился... - грустно проговорил Жукаускас.

- Ничего, - жестко произнес Саха. - Ничего. Якутия требует странствий. Надо полететь туда через <не хочу>. Как лекарство!

- Послушайте> - устало сказал Софрон, - ну, может быть, вы знаете, где, хотя бы примерно находится этот последний агент? На Индигирке, на Колыме?..

- Да все возможно! - выкрикнул Саха. - Но я не знаю! Я говорил Дробахе: дай мне координаты, и я сам все сделаю, мы бы уже осуществляли прекраснейший план. Может быть, в Якутске уже сегодня бы рос не тальник, а нежный бамбук!

- Ох! - мечтательно выдохнул Софрон.

- Но он заладил: конспирация, да конспирация. И вообще, говорит: <Я не знаю>. Вот и получается. Но ничего, когда вы все сделаете, вы сразу получите полмиллиона. И мемориальные доски на роддомах, где вы появились на свет. Уже это я вытребовал от Дробахи.

- Правда?.. - трепетно спросил Софрон.

- Правда.

- А можно будет потом поселиться... ну, скажем... здесь, у вас?

- Посмотрим, приятели, посмотрим! - важно сказал Саха. - Конечно, не так просто получить гражданство в городе Мирном, но с моей поддержкой...

- Какой же это все маразм... - проговорил Абрам Головко.

- Милый> - сказал Саха, - ничего страшного. Давайте теперь пить, танцевать, слушать нашу музыку и смотреть мои картины!.. В конце концов, вся эта политика - дерьмо, и она нужна нам только для того, чтобы получить свои деньги, блага и удовольствия, и заниматься всякими желанными вещами с легким чувством подлинного наслаждения и страсти! Баанай!

- А когда же нам лететь? - тихо спросил Софрон.

- Завтра вечером. Завтра вечером! Билеты я вам куплю!

И Саха, загадочно улыбаясь, медленно встал со своего места и подошел к ореховому большому шкафу у камина; нежным прикосновением тонкого мизинца он нажал изумрудно-зеленую кнопку на каком-то черном магнитофоне, проигрывателе, или радио, и тут же произошло открытие шума, воздушный звук во всей комнате, и из глубины шуршащего пустотой фона явилась невероятно восторженная, неразрываемая на части, хотя и состоящая из своеобразного клубка всевозможных звучаний, музыка, похожая на буквенную арабскую ювелирную вязь, прекрасную, словно ожерелье, и заключающую в себе бездны красивого смысла и откровений. Она лилась из стен, сверху и снизу, как будто пузырящаяся мятная бодрящая жидкость, заполняющая вдруг пространство, как некий расплавленный, тягучий щербет, затопивший окружающее своей ласковой приторностью; она входила в души, умы и тела всех, подвластных ей, словно неостановимая, невидимая, смертоносная нейтронная волна, испускаемая неожиданно разорвавшимся, стратегическим сокращенным снарядом; она умерщвляла эти души, умы и тела, преобразовывая их в радостную единую сущность, вожделеющую высшей музыки, и преисполненную смехом, добротой и призрачным блаженством; и она истинно звучала и истинно существовала, будто доисторический, дословесный первоголос, обращающий нечто невразумительное в мир. Возникли барабаны, гул, гром и стрекот каких-то веселых странных инструментов, создающих пестрый, словно цветная кутерьма красок бездарной претенциозной картины> ритм, дышащий, спотыкающийся, подпрыгивающий, и стучащий четырьмя сердцами вразнобой, как больной бешеный зверь, кувыркающийся на огромных нереальных литаврах среди живой умиротворенной гармонии леса, неба и тихой почвы. Ритм сочленялся с голосами, торжественными органными звуками, писком и басом, словно веревочки у куклы в театре, проводящие к ней импульсы игрушечной жизни. Саха, будто факир, изображающий шамана, распахнул свой шелковый халат, сделал вдохновенное лицо, которое вдруг зажглось каким-то предчувствием волшебства, поднял вверх обе руки, растопыривая пальцы, как шарлатан, демонстрирующий свою связь с космосом, быстро взмахнул правой волосатой ногой, со стуком поставив ее обратно на пол, и потом, гикнув, как рыгающий скоморох, ринулся в бешеный идиотский танец, чуть не опрокинув низкий уютный столик темного дерева, за которым сидели Жукаускас и Головко, и на котором стояли тарелки, рюмки, бутылка <жиздры> и бутылка <чучи>. Саха откинул голову назад, словно истекающий слюной дебил с некрепкой шеей, выпучил глаза, показывая свой экстаз и наслаждение, развел руки в обе стороны, как актер, играющий роль гуся в детской сказке, и начал вихлять задницей, руками и торсом в ритм музыке, будто свихнувшаяся проститутка, которую зациклило на моменте привлечения клиента. Он танцевал, он закатывал глаза, он был переполнен удовольствием. Он начал покрикивать, подсвистывать, подхрюкивать. Он припрыгал к столику, взял Головко за руку и весело посмотрел ему в лицо.

- Мой милый, пойдемте ж попляшем; дансандо мой танец, мой ранец, мой сансц! Ведь это ж мирненская <якутка>!

Он помолчал, потом стал напевать под музыку:

Играо мирнинг якутису

Во сне увндео агдрису

Шейк, май пнса, девчоночка,

Брейк, якутка, юбчоночка!

- Давайте выпьем... - тихо предложил Софрон.

- Отзалунь-ка! - крикнул Павел Амадей Саха, махнув на него. - У нас тута, в Мирном, каждый сам знает свой шмат. Мне в шмат, а ты? Кого тяготит моя радость?

- А мне не в шмат, - твердо сказал Жукаускас.

- А?! - огорченно воскликнул Саха, отпустив руку Головко и переставая пританцовывать. - Ладно, рсбя, пидсмо в бассейн, у меня е бассейн, там усирательная водичка, мы будем делать бюль-бюль! Ну?! Быстро-быстро-быстро. Уа! Он опять взял Головко за руку и резко дернул на себя, так что Абрам немедленно оказался на ногах.

- Это все кино, - произнес он.

- Ну и что! - сказал Жукаускас. - Ну и пойдем! Но я возьму с собой капельку <чучи>.

- Да хоть <жиздры>! - крикнул Саха и немедленно устремился вперед, вон из этой комнаты, где была музыка, стол, камин и рога каких-то животных. Головко поплелся за ним, многозначительно улыбаясь. Софрон Жукаускас встал, взял со стола бутылку и рюмку и тоже пошел следом. И они все вышли в одну огромную, орехового цвета, дверь.

Пройдя комнаты и коридоры, они оказались в приятном вечернем внутреннем дворике, огороженном бежевым забором; светили мягкие синие круглые фонари, струящие повсюду свое меланхолическое размытое сияние; стояли белые стулья и стол, посверкивающие в полутьме, как жемчужные зубы какого-нибудь киноактера в свете прожектора ночью; и в центре был прямоугольный бассейн, наполненный голубизной мерцающей таинственной умиротворенной воды, и гладь его звала в его глубь, и не было на небе Луны, которая отразилась бы в нем.

- Друзья! - патетически воскликнул Павел Амадей Саха, встав у края бассейна. - Насладимся же реальностью, данной нам в Мирном! И пусть страхи ваши улетучатся, как сдуваемая с книжной полки пыль, и пусть решимость ваша увеличится, как воздух в надуваемой велосипедной камере! Давайте купаться, плескаться, любиться! Ведь жизнь - это бассейн, разве нет?!

Он отбросил халат красивым жестом и остался в ярко-розовых блестящих трусах. Он хлопнул себя руками по животу, издал какой-то победный клич и бухнулся в воду. Раздался резкий всплеск, и несколько брызг, словно молниеносные иголочки, ожгли щеку Жукаускаса.

- Я тоже купнусь, - сказал он, расстегивая пуговицу на своей рубашке.

- Я поплаваю, - басом проговорил Головко, немедленно раздеваясь.

Софрон подошел к столику и поставил бутылку с рюмкой на него. Абрам обнажил свое атлетическое тело, встал в стойку борца и начал дрыгать большими, литыми мускулами груди; Потом он снял свои аккуратные черные трусики, выставляя напоказ длинный толстый член и поджарую спортивную попку, которая отчетливо забелела на остальном загорелом теле. После этого он немедленно подошел к бассейну, слегка подпрыгивая, как готовящийся к очередному тайму футболист, завел обе руки за спину, пригнулся, и красиво прыгнул в воду, почти бесшумно войдя в нее.

- Браво! - раздался визжащий голос откуда-то из левого угла бассейна, Софрон посмотрел туда, это был Павел Амадей Саха, висящий на бортике и вожделенно взирающий на плывущего абсолютно правильным баттерфляем Головко.

- Что ж, и я туда... - задумчиво прошептал Софрон, быстро оголил себя, и, оставшись в цветастых семейных трусах, <солдатиком> прыгнул в воду.

И они начали плавать там, наслаждаясь свежестью вечерней воды, звездным небом над ними и прекрасной радостью внутри них. Головко, точно заведенная машина, не оборачиваясь и не останавливаясь, плыл туда и обратно, каждый раз изящно отталкиваясь от борта, словно дрессированный обитатель дельфинария. Саха, зависнув в углу, следил за его большим плывущим телом своими горящими глазами, вертя головой, совсем как специальная телекамера, установленная у входа в некоторые организации для наблюдения над входящими и проходящими. Жукаускас, прилежно работая руками и ногами, плыл по-собачьи по диагонали бассейна, все время норовя столкнуться с Головко, и постоянно отфыркивая воду. Наконец, через какое-то время, Головко вдруг не оттолкнулся от борта, а наоборот, на миг замер, шумно выдохнул воздух ртом, и, подтянувшись, выпрыгнул из бассейна. Жукаускас поплыл дальше, Саха спросил:

- Вы все, мой дорогой?! Я тоже кончаю; разрешите, я вытру вам спинку, можно?!

- Ну, - мрачно сказал Головко.

Саха немедленно выскочил из воды, куда-то убежал, принес огромное полотенце ядовито-зеленого цвета, подбежал к Абраму и стал вытирать ему спину.

- Вот, вот, вот... И вот здесь. И вот тут, и вот там.

- Эй вы, вы чего это?! - недоуменно воскликнул Головко, обнаружив, что правой рукой Саха поддерживает его мошонку, поглаживая, а левой норовит залезть ему в жопу.

Павел Амадей потупил взор и защебетал:

- Ну я... Ну немного... Ну вот здесь... Ну хотите - вы... Дай в рог, а? Ну быстро, ну ты такой красивый... Я все буду, можно поцеловать тебя? Такие мышцы... Я только посмотрю...

- Да иди ты на хер, педрила! - злобно сказал Головко, одним движением руки отбросив от себя Саха.

Тот упал рядом со столиком, выронив полотенце, как-то ойкнул и заплакал.

- Вот вы... Вот вы какой... Не можете... Да, я - такой... Что же тут такого... Нас, знаете, сколько? Трудно что ли? Всего-то прошу в рот... Или так... Ну и ладно.

Павел Амадей Саха вскочил, бросил злобный взгляд на надевающего трусы Абрама и быстро заговорил:

- Ну и хорошо. Не хочешь - не надо. Я насиловать не буду. Все, мальчики, я пошел спать. Я приготовил вам спальни, там увидите. Прямо, потом одна - налево, а другая - направо. Там есть постели и халаты. И хрен с вами. Это не повлияет на наши официальные связи. Завтра проведете день, потом отбудете. Имею честь!

И он немедленно куда-то удалился, громко хлопнув дверью.

- Смотри-ка, - хохотнув, сказал Головко, - этот педик что-то еще из себя воображает. А я бы им всем яйца поотрезал! Фу, какая же это все-таки гадость! Жукаускас, все так же плывущий по-собачьи на середине бассейна крикнул:

- Ну зачем вы так! Человек не виноват! Можно ведь помягче!

- Помягче ему надо было бутылку вставить в задницу! - сурово проговорил Головко.

Тут дверь открылась и выбежал Саха, неся перед собой огромного надувного резинового мужчину с большим розовым членом в состоянии эрекции. Он поставил его на землю, укоризненно посмотрел на Абрама и сказал:

- А ты мне и не нужен. У меня вот что есть - лучшая модель. Просто машина любви!

От сети, от батарейки. Я кончаю восемь раз! А когда я его - он визжит и кричит,

как прекрасная волшебная принцесса на брачном ложе в первую ночь с Властелином

Зари. Ясно тебе?!

Он хлопнул резинового мужчину по спине, и тот тут же мертвенно мигнул своими

длинноресничными веками, совсем как детская кукла в легком платьице, совершенно лишенная каких бы то ни было членов, или наоборот.

- Ну и обсоси его, - презрительно проговорил Головко и отвернулся.

- Ишь какой! - возмущенно сказал Павел Амадей Саха. - А вот у него тут, между прочим, есть задний проход. Очень узкий и страстный.

Он развернул мужчину и развел обеими руками его резиновые ягодицы. Потом правой рукой он схватил за его нижнюю резиновую губу на безжизненном лице.

- А вот здесь у него рот. И превосходная смазка! - проговорил он обиженным тоном.

Головко одевался, не смотря ни на Саха, ни на его мужчину. Саха помолчал, пощелкал пальцами, потом вдруг повернулся, нагнулся, сиял штаны и показал жопу.

- Вот вам! - выкрикнул он, просовывая лицо между ног. - Идите в жопу!

После этого, он быстро подхватил своего резинового любовника и убежал.

- Ну и дуронька же этот Саха! - добродушно усмехнулся Головко, повернувшись к бассейну, где все еще плавал Жукаускас. - Друг мой! Пойдемте спать, пойдемте ляжем в прекрасную, мягкую великолепную постель. Давайте жить, давайте наслаждаться, давайте любить друг друга! Ведь мы в Якутии, и мы существуем. Вам нравится там плыть? Плывите, мое ближайшее существо, и вы откроете новый свет и мир.

Софрон Жукаускас застыл посреди бассейна. Он смотрел вверх, и руки его почти не двигались под водой.

- Я, кажется, что-то понял, - сказал он. - Может быть, это самое лучшее мгновенье.

Замба седьмая

Как поездка по сияющему шоссе восторженной светлой ночью, как фейерверк секунд, заключающих в себе истинный смысл прекрасных тайн, как цель, зажженная вдали великим светом других стран, как путь вверх - такой была дорога, существующая здесь, и по ней шли Софрон и Абрам, и их души трепетали от счастья находиться здесь сейчас, и реальность была повсюду, словно пространство, образованное сотворением мира.

Впереди был целый день: встреча с Павлом Амадеем Саха в пять часов вечера в баре <Порез>, предстоящий улет в Чульман, и что-нибудь еще, - а здесь был Мирный, ласковый, как любящая дочь, или жена, и небоскребы сияли на солнце блестящими цветами, и где-то, не так далеко, тек великий Вилюй, и его вода была бездонно-синяя, словно небо над ним. Они шли в этом Мирном, не торопясь никуда и как будто не желая ничего; вокруг проносились пестрые торопливые существа, устремленные туда, или сюда; машины и мотоциклы ехали по проезжей части, создавая единый шумный поток, откуда доносились дебильные музыкальные ритмы, улицы благоухали цветочными запахами южного блаженства, словно ботанический сад, и румяные сосиски продавались за углом, как и везде в мире, и хотелось заплакать при взгляде на густую желтизну их горчицы, и на скоротечную убогость их бытия. Жукаускас и Головко, словно нереальные гости из другого мира, проходили как будто сквозь здешнюю буйную, блистательную действительность, которая функционировала во всех мыслимых видах и обличьях, как сложный прибор, и в то же время была нарочито, убийственно спокойной, будто правильно понятая мирская суета, не затрагивающая истинной сущности свышерожденного субъекта. Улицы были невыносимо чисты, как гладко выбритые щеки мужчины-манекена, рекламирующего пуловер; дома были аккуратными и совершенными в своем роде - совсем как аппетитные домики на проектном столе какого-нибудь одаренного архитектора, сконструированные его любящей, прилежной рукой; растительность скверов была четко подстриженной и походила на ухоженную щетину жестких усов некоего франта, надушенного цветочным одеколоном, напоминающим интимный привлекательный аромат скверов; и вывески на домах были яркими и резко контрастирующими с приглушенными, комнатными оттенками домов, как цветастый галстук молодого жениха, оттеняемый его шикарным однотонным костюмом. Все вызывало звенящую радость немыслимой восхитительности жизни, и можно было улетать обратно, или упасть в ленскую речную волну, - это все был Мирный, это все было в Мирном, это все было, и здесь располагался город, существующий посреди страны под небом, и божественность сверкала в каждом великом камне, составляющем бордюр его тротуара.

Мирный - любимая якутская любовь, сон о вере, ставший чудом и грезой, высшая звезда, упавшая из небытия в свет, заря, вспыхнувшая алмазом свершения. Все могло быть в Мирном, он был истинным городом вдали от льда, и он был именно сейчас вот здесь, и не стоило открывать глаза, или делать шаг, или улыбаться, ибо золотая душа вырастала из космического тела духа города, и четырехцветный шестиполосый флаг развевался на маленькой избушке, прекрасной, как отчий дом. Ведь есть шика, а есть сыка, но есть святое, и если есть Якутия, то есть Мирный, а Мирный - это зуб мудрости якутской, ее пищевод, ее целеустремленный всадник в авангарде доброго войска без слонов, ее нежная старушка-мать, умирающая от счастья жить в своей стране, ее сын, воплощающий лучшее, что может быть - своего рода <якутизм>; ее тайна. И Мирный - мир, и мир - якутский предел, и в Мирном есть время ставить палки в щели и время кидать палки в безгрешную девушку; и вне Мирного есть сосиски и сардельки, но лишь в Мирном они так невероятны, и, поэтому, Мирный - это таежное чудо, нереальная планета волшебства, праздник животворной запредельной силы посреди красивой природы, подчиняющейся общему детерминизму вещей. Рожденный в Мирном рожден в душе своей, так же, как рожденный в Якутии создан в образе своем. И жидкость Мирного есть хлеб. Жукаускас и Головко, словно истинно существующие хозяева своего мира, шли по ровному тротуару среди разных существ, и они смотрели перед собой, не закрывая глаз, и какая-то красота сквозила в каждом их движении и во взгляде. Было тепло, светило солнце, был полдень - и он был первым.

- Мне все-таки нравится это географическое пространство, где мы находимся сейчас, - сказал Софрон, не понимая своих слов.

- Здесь отпадно, - согласился Головко. - У вас есть еще деньги?

- За завтраком этот Саха дал мне двести рубляшников на всякие развлечения, как он сказал. Я ел яичницу с ветчиной и пил какао.

- Не могу видеть этого пидораса! - воскликнул Головко. - Вы хоть позавтракали, а я решил не выходить.

- Ну и зря. Он был обходителен, как заботливая няня.

- У, жопник чертов! - выругался Головко. - Но я не хочу есть. Я потом съем кусочек мамонта, а сейчас мы погуляем с вами. Можно что-нибудь посетить. Какое же это все же наслаждение: видеть будущее страны в настоящем!

- Якутия вся будет такой! - немедленно вскричал Софрон и поднял вверх зажатый кулак. Ни один прохожий не обернулся.

- Тише, дружище... - проговорил Абрам, беря Жукаускаса за локоть, - мы же все-таки на ответственном задании, надо соблюдать. Давайте-ка отдохнем!

- Давайте, - прошептал Софрон.

Они пошли дальше, и шли довольно долго, пока не пришли на круглую площадь, по которой не ездили машины и на которой возвышался маленький открытый стадион зеленого цвета, и возле его входа толпились какие-то старые люди, а прямо под желтым стендом, рекламирующим тампоны фирмы <Утренняя Заря> стоял человек в красном костюме с мегафоном и отчетливо произносил:

- Господарики-сударики! Мои дамы! Дитятки! Вас приглашает комрадовый трест <Зук> на соревнование-компетицию слепоглухонемых старичков. От семидесяти годин! Кросс с препятствиями и интегральные прятки. Двадцать пять рубляшников с рожи. Попрошу, попрошу, попрошу!!! Аужэлей, зизей! Инвали-до безо спорта яко пенис без яичек - гы-гы-гы!.. Вас приглашает <Зук>!

- Вы видите? - сказал Головко.

- Как это так?! - спросил Софрон.

- Хотите пойти? - предложил Головко.

- Я что - трехнутый?! - возмутился Софрон.

Головко подошел к четырем пожилым женщинам в тренировочных костюмах, потом вернулся обратно.

- А я пойду. Это же восхитительная прелесть - такой невероятный способ проводить время. Может быть, здесь нам откроется внутреннее зрение, или произойдет чудо, которое изменит все. Неужели вам не надоели обычные зрячие рыла?

- Вы - чудик! - воскликнул Жукаускас, засовывая руку в карман. - Мне, конечно, все равно, и даже любопытно, и я могу пойти с вами, хотя мне более по душе был бы стриптиз в полутемном зале вечером, но неужели не лучше купить какую-нибудь замечательную одежду или магнитофон на наши деньги, и вообще - посмотреть, что, собственно, здесь продают в магазинах и киосках?!

- Вы рассуждаете, как обыватель! - высокомерно сказал Головко. - Магазины, тряпки, железки... Вам дается уникальная возможность узнать настоящие нравы иного общества, существующего здесь тайно, наподобие Шамбалы, Китежа, или страны Женщин, а вы хотите вместо этого заняться постыдным мещанством, распространенным в самых рядовых районах планеты и недостойным возвышенных существ. Или вы просто-напросто вещист?

- Да нет... - проговорил Жукаускас, покраснев. - Я ничего не имел в виду, я хотел только глянуть, пройтись... Сумочки у меня нету, маечки... Конечно, я понимаю, что слепоглухонемые старички поважнее...

- Тогда вперед! - жестко сказал Головко. - Давайте рубляшники - и туда. Ну?

- Вы очень категоричны, - промолвил Софрон, доставая синий бумажник.

Головко размахнулся и ударил его по плечу.

- Бросьте, напарник мой дорогой! Ведь это же просто гениальное приключение, ради таких мгновений стоит жить! Быстро пошли.

Через некоторое время они оказались в шестом ряду сектора <Г> этого стадиона, заполненного людьми примерно на одну десятую, и внизу на беговой дорожке стояло восемь старцев в атласных трусах и ярких разноцветных майках, и они все подпрыгивали, блаженно улыбаясь, как йоги, достигшие своей высшей стадии, и махали руками. На зеленом поле возвышались какие-то низенькие черные палатки, лежали большие бетонные трубы, и был еще своеобразный лабиринт, построенный из досок. Рядом с ним располагалась настоящая детская площадка из качелей, каруселей, песочницы, горки, шведской стенки и брусьев, и были спортивные снаряды - конь, козел, кольца, перекладина, и тренажеры сложной системы для накачки мускулов. По всей беговой дорожке были поставлены, построены и проложены разнообразные препятствия - деревянные столбы, лужи, ямки и небольшие заборчики высотою до колен. Играла тихая бодрая музыка, и слышался шум разговоров.

- Я хочу есть, - сказал Головко.

- Внимание! - раздался радостный бас из многочисленных громкоговорителей. - Ахтунг-шисн! Фить-фить! Мы усе рады приветствовать наших славных ситизенчиков эдеся на компетиции. Сумма идет в наш трест <Зук>! Уа! Ща мы начнем соревнование имени Юлиуса Усун-Ойуна, выдающегося слепоглухонемого. Якутское двоеборье - <писиах> - состоящее из двух частей: кросс с препятствиями и интегральные прятки, или же <слепой цикл>. Напоминаю: восемь участников от семидесяти лет, ни разу не видевшие и не слышавшие мира, будут бежать-бежать-бежать, а потом должны достичь детской горки, двигаясь по схеме: палатка, лабиринт, конь, козел, песочница, брусья, перекладина, тренажеры. И они должны там прятаться! А если один коснется другого, тот отступает на этап! Вот так! Надо достичь горки и избежать соперника! Побеждает первый достигший горку. Приз - медаль!

- Занятно, - сказал Софрон.

- Называю ихние именашники, - продолжал голос. - Дима, Петя, Софрон, Джим, Пафнутий, Идам, Альберт, Израиль. Они актируют интуицией! Осязание и нюх, и нечто большее, если хотите. Через две с половиной минуты будет старт!

Старики все так же прыгали и улыбались, и тут к ним подошли люди в оранжевых костюмах, взяли за руки и повели к стартовой площадке. И каждого установили на свою полосу.

- Вы их различаете? - спросил Софрон.

- Вы сами, что ли, слепой! - раздраженно воскликнул Головко.

- У меня минус, - признался, Софрон.

- Вон же у них на майках написано - <Софрон>, <Израиль>...

Жукаускас сощурился.

- Да! - крикнул он. - Я увидел. Я буду болеть за своего тезку, а вы?

- Я срал надвое это, - мрачно сказал Головко.

Тот, у кого на желтой майке было написано <Софрон>, был высоким костистым стариком с прекрасными льняными волосами и румяными щеками. Идам был приземистым негром. Дима стоял ближе всего к зрителям, а Петя производил боксирующие движения руками, как будто готовился к поединку. Они все приняли характерную стартовую позу, и за каждым из них встал человек в оранжевом костюме. Эти люди в костюмах одновременно отвели назад правую руку, словно готовясь в нужный момент шлепнуть своих старичков по заднице, или спине, и замерли. Софрон спросил:

- Что это?

- Они их кольнут по сигналу иголкой в попку, - сказал вдруг человек, сидящий справа. - Нужно ведь как-то дать старт! Пистолет-то старички не услышат, а флажок не увидят.

- А как же они будут бежать? - заинтересовался Жукаускас.

- Увидите, приятель. Зрелище преуморительное.

- Готовьсь! - рявкнул бас в громкоговорителе. - Целься... Вотри!

Тут же иголки безжалостно вонзились в старые зады соревнующихся; они вздрогнули, Альберт даже издал какой-то протяжный вопль, и они все бросились вперед, образовав запутанную кучу из своих неуклюжих тел, и начали отбиваться друг от друга руками и ногами, пытаясь куда-то вырваться, хотя понятие направления было для них столь же условно, загадочно и чудесно, как, наверное, свет, или музыка,

- но их на самом деле влекло к началу препятствий и к победной горке, сулящей медаль, и истинная воля, знающая смысл и цель, переполняла их, словно подлинное откровение, явившееся среди тьмы и безмолвия. Петя побежал направо, сошел с дорожки и врезался в барьер, отделяющий трибуны со зрителями, Джим медленно пошел, нащупывая правой ногой путь перед собой, Израиль побежал трусцой, двигаясь в сторону детской площадки, а Софрон развернулся и быстро бежал в обратном направлении. Идам и Пафнутий столкнулись и упали, и теперь никак не могли встать, потому что их ноги запутались, а сзади о них споткнулся Альберт и со страшной силой рухнул на дорожку, перепрыгнув своих конкурентов и ободрав себе щеку. Дима двигался влево. Во всем этом был подлинный разброд; некое броуновское человеческое движение, не имеющее видимой цели, но обладающее строгим внутренним законом,

- Замочись! - воскликнул вдруг голос в громкоговорителе.

- В шмат! У-ля-ля!

Стадион тут же взорвался воплями и поощрительными восклицаниями, в которых слышались имена участников. Группка молодежи, сидящая высоко сзади, хлопала в ладоши и кричала:

- Пы-пы-пы!

Пы-пы-пы!

Справа от Головко раздавался отвратительный громкий свист и топот, и пьяный голос ревел:

- Якутское старчество!

Слева от Софрона подросток пищал:

- Мандустра!

Что-то щелкнуло, и заиграла энергичная маршевая музыка. Потом она оборвалась, и опять включился тот же самый голос-бас:

- Напряженная, великолепная борьба! Приятели, мы здесь! Софрон, Софрон... Туды, сюды. Израиль продвигается! Он победит? Идам встает... Ха-ха-ха, ребятишки! Альберт достиг Димы! Шо это?

Приземистому Идаму, видимо, надоело выпутываться из Пафнутия, и он сильно ударил его кулаком наобум, попав в нос. Пошла кровь, которую не видел ни тот, ни другой. Пафнутий осоловело водил своей головой туда-сюда, но руки его цепко держали трусы Идама. Идам размахнулся и ударил еще раз.

- Ай-яй-яй! - прогремел голос. - Суд назначает фук. Нельзя драться на дорожке. Это не детская площадка!

Тут же подбежали два человека в оранжевых костюмах, взяли Идама за локти и резко поставили на ноги. Один из них пробил Идаму четыре пощечины. Тот склонил голову и поднял руки вверх. Немедленно с него сняли майку, обнажив белый костлявый торс с выпуклым безобразным животом. Потом его развернули и оставили в покое. Врач в зеленом халате подошел к Пафнутию и начал делать различные манипуляции, останавливающие кровь из носа. Пафнутий встал, как-то благодарно рыгнул, и, зажимая свой нос ватой, шатаясь, побежал вперед. Дезориентированный Идам медленно пошел к центру стадиона.

- Вам не надоело? - спросил Софрон Жукаускас.

- Не все ли равно, - равнодушно сказал Головко.

- Вы хотите это перенять для вашего великоеврейского всемирного Израиля?

Головко помолчал, потом рявкнул:

- Хватит меня донимать! Я вам душу вылил, я изобрел целое будущее, придумал возможный путь, открыл новый свет!.. А вы меня упрекаете! Ты сам ведь - Исаич, приятель!..

- Я - якутянин! - гордо заявил Софрон.

- А я - гражданин мира.

- Гражданин Мирного?

- Отвяжитесь, - отрезал Головко и стал нарочито внимательно смотреть на беговую дорожку.

Там продолжались великолепные чудовищные соревнования, доставляющие возможность несчастным обездоленным ощутить свою неожиданную мощь и насладиться забрезжившим азартом; и все участники настолько были устремлены в свои иллюзорные цели, объективно оказывающиеся разнонаправленной неразберихой, в которой никто никому не мешал ощущать свое лидерство, что все это старческое потешное представление походило на какую-то панк-казнь, где вместо нормальной головы, издеваясь, собираются отрубить специально подготовленный разрисованный, приклеенный арбуз, но потом, промахнувшись, рубят настоящую живую татуированную кисть руки. Все смешалось во всеобщем стремлении к победе. Идам пошел в лабиринт и блуждал там на четвереньках, все время улыбаясь от того, что он осознал, что он - в лабиринте, и движется вперед. К нему подошли двое в оранжевых костюмах, взяли его и вывели оттуда, и он закричал, пытаясь драться, но его отнесли к палатке, и он остался там, разочарованно начав пускать слюну. Израиль нащупал брусья и завис на них, раскачиваясь. Со стадиона кричали: <Вернуть Идама!>, и тогда двое в оранжевых костюмах опять подошли к слюнявому Идаму, подхватили его и снова впустили в лабиринт. Он пошел внутри лабиринта вперед, протянув руку и подняв голову вверх. Израиль раскачивался на брусьях, словно не желая ничего другого. Пафнутий споткнулся о бордюр песочницы, упал туда внутрь и остался лежать. Джим сел на дороге и тяжело дышал, как будто все, что он здесь делал, не имело смысла. Софрон уперся в козла и ощупывал его. Альберт подошел к нему и тронул его. Тут же двое в оранжевых костюмах отвели упирающегося Софрона к коню. Неожиданно он вскочил на коня, сел верхом и стал бить пятками по черному кожаному покрытию коня. Петя производил боксирующие движения руками и стоял на месте, выказывая безразличие. Дима вошел в палатку и пропал там. Пафнутий лежал в песочнице и не поднимался. Через какое-то время три служителя в оранжевых костюмах подошли, перевернули его, и стала видна кровь на его неподвижном лице. Они взяли Пафнутия за руки и за ноги и унесли с поля.

- Инфарктус Лены у Пафнутия! - мрачно заявил голос в громкоговорителе, и все продолжалось.

Их стало семеро - существ, идущих своим путем. Каждый незрячий и не имеющий слуха шел по дороге, ведомый любовью и надеждой> и вдали его ждал его собственный венец и его истина. Неисповедимы были тропинки стадионовые, по которым ступали белые, как лотос, ступни всех тех, кто был свободен от шумокра-сочной суеты этого привычного мира. Руки их чувствовали духовный рассвет с каждым их шагом, сделанным в любом направлении, ибо все линии ведут к одной точке, что расширяется до границ Бесконечности, словно Ничто, вбирающее Все. Души их были едины, и были чем-то одним в одном единственном главном пути их всех во имя всего остального, спасаемого их преданностью. Их дух горел перед их внутренним взором, как первая звезда, сотворенная в мире, не знающем света; их тела были прекрасны и совершенны, как прекрасно все, что озарено любовью и чудом. Их разноцветные одежды были похожи на радужное свечение божественного белого света, нисходящего с небес в души тех, кто ищет и идет. Они двигались медленно, так как достичь цели возможно лишь тому, кто прошел весь путь от начала до конца, ощутив весь его ужас, восторг и тщету; и тот, кто пробежал куда-то вдаль, ничего не понял и никуда не попал, и тот, кто испугался и остановился в начале, или в середине, застрял там навсегда, и только высшая милость может освободить его. И они были неравны, как и все существующее под атмосферой, и кто-то был выше других, и кто-то прошел дальше других, но они были одним целым существом, с одной единицей, воюющей за чудо и подлинное преобразование мира и себя, и вся эта великая группа, идущая по зову тайны вперед, напоминала огромного, расправившего крылья, орла, летящего над бездной, которая манит и притягивает своей твердой почвой и пищей. И было неважно, кто победит и кто дойдет, ибо даже когда всего лишь одно существо испытывает сладость и святость достигнутой цели, это значит, что все остальное - и самое высокое и самое низкое - освящено этим прорывом в подлинно явленное, и наступает новая блаженная эпоха сверхблагодати, готовая затопить и взорвать старое, беременное новым, мировое тело, и учредить одну-единственную любовную световую вспышку, в которой пропадут время, пространство, личности, самости, тела, предметы, понятия, верх, низ, перед, зад, право, лево, ничто, нечто, Бог, Дух, душа, материя, астральное, ментальное, витальное, супраментальное, супервитальное, надбожественное, сущее, трансцендентное, имманентное, жизнь, смерть, добро, зло, женское, мужское, черное, белое, тьма, свет, вода и огонь. И наступит то, что должно наступить; и будет кое-что другое. И вот идут семь великих имен сквозь радостный вход к выходу из обыденного состояния ни-во-что-не-втыкания, и кто-то сознает что-то, и кто-то видит волны, составляющие все, и кто-то вибрирует, как метафизический пневмомолоток и испускает вокруг себя сферические зоополя розового цвета, и кто-то создал дифференциальный провал из алго-энергий, творящих космический смысл, и кто-то издает звук. Высшая интуиция озаряет их счастье в мистерии восхождения на священную горку, где рождается свет. Имеющий острое зрение зрит все вокруг и вдаль, имеющий зрение похуже зрит перед собой и внизу, не имеющий зрения, зрит в корень всего; имеющий уши слышит шумы и шорохи, имеющий плохой слух слышит громкие возгласы и крики, не имеющий слуха слышит истинный Глас, находящийся повсюду. Ибо если священно число <шесть>, то шесть плюс один объемлют весь мир, и эта единица есть духовный взрыв, творческое начало бесконечного великого Пути для изначальной до-сотворенной шестерки; она есть ее возвращение в саму себя и обращение в новое <семь> царствия иного, которое есть Тайна, видная тому, кто обрел веру и взял посох в левую руку, чтобы идти туда, откуда послышалось слово и где растет дерево. Поэтому их семь; и потому их зовут Дима, Петя, Софрон, Джим, Пафнутий, Идам, Альберт, Израиль, что эти звуки рождают имена, которые являются ключами страны Верховных Чудес, и которые слышны сердцем и видны душой. И высшая медаль, ожидающая дошедшего до конца, кто прозреет начала всего, что только может быть и не быть, воссияет над всемсмятенным мирозданьем, словно божественное солнце, переполняемое светом истины и любви и восходящее по воле Того, кто есть Он, даже если Он не знает того. И нет смысла в воде.

Идам шел в лабиринте, упорно пытаясь его преодолеть, чтобы выйти к новым этапам соревнования, но ничего не получалось у этого старика, и он запутывался все больше и больше, и мог теперь уповать только на случайное освобождение, которое, однако, никак не наступало. Софрон ушел от коня и полз по траве. Альберт подошел к козлу, вдруг раздался голос:

- Пафнутий умер! Мир домешнику его, пусть прах станет пухом, а земелька пером. Помолчим?

Все встали, Головко пихнул Софрона в бок, и они тоже встали. Все смолкло; были только слышны разнообразные шебуршания старичков, продолжающих свое состязание, и какие-то извращенные взвизги Пети, которые все еще боксировал. Через какое-то время все сели. Голос в громкоговорителях сказал:

- Итак, уа, продолжаем! Старички занимаются главным из всех дел!.. Израиль вышел в конец!..

Головко ухмыльнулся и тут же посмотрел на Израиля, который, пошатываясь, взмахивая руками, медленно двигался в сторону детской горки, нащупывая перед собой путь правой ногой, и лишь затем делая осторожный шаг. Какой-то истошный голос сверху завопил:

- Изра-иль!.. Изра-иль!..

- Это вы наколдовали! - возмущенно воскликнул Софрон.

- Еще ничего не известно, - довольным тоном проговорил Головко. - Все происходит так, как должно происходить.

- Ах вот оно что! - крикнул Софрон, и в это же время, взмахнув как обычно левой рукой, Израиль ударился о детскую горку. Он ойкнул, остановился и стал дуть на руку. Стадион заревел, все опять встали как при известии о смерти Пафнутия, и торжественный голос отчетливо произнес:

- Победил Израиль!!!

- Уа!!! - раздалось вокруг.

- Вот блин, - прошептал Жукаускас.

- Дорогой мой, - сказал продолжающий сидеть на своем месте Головко, - неужели вы не чувствуете истинной прелести воплощенной в реальности глупой символики, дразнящей петушащихся индивидов, когда они этого хотят, и не означающей ровно ничего больше самой себя?! Вам ведь понравилось это выступление старчества? У нас ведь в Якутске они сидят по углам, да по домам престарелых?

- Надоело все, - пробурчал Софрон.

- Сколько времени? - спросил Головко. - Не правда ли, занятная раса в этом Мирном живет, не правда ли, смешная?

- Времени полно. Надоело, не хочу в магазин, не хочу в бар. Ну это все в попочку, я уже хочу назад. А как считаете вы?

- Я хочу посадить дерево, - сказал Головко.

- Я не думаю, что это трудно, - проговорил Софрон Жукаускас и тут же направился к выходу из стадиона, где уже толпилось большое число самых разнообразных людей. Обернувшись, он увидел, как улыбающемуся Израилю длинный человек в лиловом плаще вещает на шею большую золотую медаль, и все хлопают вокруг. И он отвернулся, и пошел вперед, а за ним шел Абрам Головко, и солнце сквозь облако освещало этот город в стране, и его людей; и эта история, словно устремленный к победе старик, продолжала свое движение.

Замба восьмая

- Вам ведь не безразлична вся наша величайшая Якутия и прекрасная тайга? - спросил Павел Амадей Саха, одетый в блестящий голубой костюм.

Они сидели в полутемном баре <Порез> за круглым белым столиком и пили пиво. Громко играла примитивная музыка и сверкали какие-то лазерные блики, высвечивающие полуголые тела длинных женщин, танцующих в кружок в центре бара, и отражающиеся матовым светом на большом лбу Саха, который от этого ритмично мигал, словно сломанная трубка неонового светильника. И когда включалось что-то специальное, пробегали целые световые пузырьки - радужные зайчики - струящиеся по креслам, стенам и столам, и проносящиеся также по уверенной фигуре сидящего напротив Абрама Головко, делая его похожим на ангельское существо, прибывшее с небес или звезд, и переполненное своей прекрасной добротой и яркой энергией. Софрон Жукаускас тоже был здесь, и пил жиздру со льдом, наслаждаясь умиротворительным весельем, царившем в этом месте, и не желая ничего говорить. Головко отхлебывал пиво и презрительно окидывал взглядом худую блондинку, стоявшую у стойки.

- Вы не понимаете моих словечек?! - выкрикнул Павел Амадей, стараясь перекричать музыку. - Вы ж должны сражаться за якутскую идею?!

- А ты здесь танцевать будешь?.. - рявкнул Головко, нагло улыбнувшись блондинке.

- Так вы танцуйте! - сказал Саха. - Я ж вас привел для этого!

- Не хочу, - твердо заявил Абрам, не смотря более на блондинку. - Плевать я хотел на этот мир!

- На Мирный?

- И на Мирный.

- Чего это он? - спросил Саха.

- Он хочет создать Великий Израиль, включив в него Якутию, - сказал Жукаускас. Павел Амадей Саха замолчал, потом достал сигарету и громко засмеялся.

- Но это ведь чушь, бред!..

- Как и все остальное, - решительно сказал Головко, залпом допивая пиво: - Впрочем, я все время шутил. На самом деле я готов умереть во славу Якутии. Я могу осуществить <пиф-паф> во имя якутское. Я согласен сделать <хрясь-хрясь> ради будущего счастья всей Якутии. Ибо Бог есть Якутия.

- Уа! - крикнул Саха, хлопая в ладоши. - Я знал, что вы - прекрасны! Эй, половой, несите пива!

Через три минуты подскочил услужливый человек в розовом фартуке и выставил три огромных кружки пива.

- Мне бы жиздры, - нерешительно проговорил Софрон.

- На здоровье! - обрадовался Саха. - Только смотрите! Вам сегодня лететь! А завтра придется трудно. Поэтому пейте. И танцуйте! Но будьте осторожны! Вот так! На-на!

- Перестань верещать, - грубо сказал Головко.

- Да будет вам... - обиженно буркнул Павел Амадей Саха.

- Глупая у вас, дурацкая, сытая реальность, - злобно проговорил Головко. - Вы, гады, продали все наши алмазы и кайфуете тут, а мы мерзнем и воюем. Ничего - если мы победим, конец вам. Закончится ваше солнце и всякие интегральные прятки глухих старичков!

- Слепоглухонемых старичков, - поправил Жукаускас.

- Какая разница?! Они тут, падлы, наши с тобой алмазы пропили и пропидорасили!

- Да! - крикнул Софрон.

- Да вы что?.. - пораженно сказал Павел Амадей Саха. - Я вообще художник и поэт, при чем тут я?

- Какой ты там поэт!.. - мрачно воскликнул Абрам, допивая свое пиво. - Ну, прочти свое стихотворение.

- Ну, хорошо, - сказал Саха. - Пук-пук.

- Это что, стихотворение?

- Да.

Головко хлопнул себя рукой по ноге и громко рассмеялся, так что даже брюнетка в красном лифчике обернулась на него.

- Такое стихотворение и я могу написать: пись-пись.

- Ну и что? - спросил Саха. - Разве смысл творчества в единичности, уникальности данного произведения искусства? Это ведь как раз уже было неоднократно, такой подход давно устарел. Сейчас существует другое письмо, основанное на расхожести, тривиальности, глупости и безличности. Стих, который я вам сказал, есть истинно смиренное творение: он даже не является текстом, даже не заставляет обратить на себя внимания, даже не позволяет подумать о себе, как об искусстве. Такой стих есть пример стремления к абсолютной незаданности, несмоделированности, контрдетерминизму, чего, кстати, всегда и добивалось истинное искусство. Если дадаисты, культивируя всяческую дребедень, были забавны и смешны, то этот стих настолько глуп, что не может быть ни смешным, ни забавным. Вообще, в искусстве ведь главное не искусство, а его понимание, поэтому правильное понимание этого недо-текста и является его до-сотворением воспринимающим индивидом, даже если этот индивид и не воспринял его, - и прежде всего, когда он не воспринял его. Всегда, конечно, остается аргумент, что это просто-напросто лишено таланта, бездарно, но вопрос о таланте также уже давно не входит в парадигму современного искусства. Еще отец Шри Ауробиндо убедительно нам показал, что талант можно просто развить, и что каждое гениальное, либо талантливое озарение, рождающее искусство, есть всего лишь один из духовных уровней, кстати, далеко не самый высший. Да и задача-то заключается в низведении света вниз, а не в достижении уже неоднократно достигнутых эмпиреев. В этом смысле мой <пук-пук> есть духовный фонарь, освещающий бездны бессознательного и животного, своего рода искра божественного, вспыхивающая астральным огнем в мрачных глубинах метафизического подполья.

- А мой <пись-пись> - это, наверное, ангельский луч, озаряющий бренные ужасы физиологического ада? Так, что ли? - насмешливо спросил Головко.

- Почему бы и нет, - гордо сказал Павел Амадей Саха. - Важно ведь не то, что вы создали, а как вы это назвали. Предположим, если вы говорите, что <пись-пись> - это космическая ракета, летящая к Венере, то это так и будет.

- А если я скажу, что <пись-пись> - это алмаз?

- Значит, это алмаз.

- Ну и где же этот алмаз?! - возмущенно воскликнул Головко.

Павел Амадей Саха посмотрел по сторонам и начал прикладывать палец к губам, строя при этом противные рожи.

- Тихо... - сказал он. - Они действительно кончились, но это тайна.

Софрон Жукаускас резко допил свою жиздру.

- Вы что же, в самом деле продали все наши алмазы?! - пропищал он. - А <Удачное>?

- В <Удачном> больше нет ничего... - грустно пробормотал Саха. - Нигде нет. Мы, конечно, вложили деньги в оборот, но на мой взгляд это ничего не даст. Отключат систему обогрева, и все.

- И что? - спросил Жукаускас.

- Будет зима, тайга, чахлость и грязь.

- Но куда же все это может деться, ведь уже все построено, небоскребы, бары, коктейли?..

- Вы преувеличиваете... - проговорил Саха. - Они только такими выглядят. Все ведь меняется, все под Богом ходим...

- Или рядом с Богом, - сказал Головко.

- Или вокруг, да около Бога. И все это может лопнуть, словно пшик, улетучиться, как мираж, видение, или дурацкая греза. Одна минута, и все есть сон. Или бред. Разве вы не видите, какой же это все бред? Вот почему я член ЛРДПЯ. Вот почему я хочу прорыть реальный тоннель в Америку, чтобы вся Якутия целиком поддержала наш прорыв, и словно черная дыра, втянула бы в себя все богатство Запада и Севера! Только бы успеть!

- У вас же был какой-то другой план? - сказал Софрон. - Вы говорили, что лучше рассчитывать на мирненские связи...

- Мой милый... - горестно произнес Саха, - ничего не известно... По крайней мере, у вас там настоящая жизнь, борьба, коммунисты. А у нас - вы видите, что. Жареные мамонты и вечное киви. Этот Мирный должен погибнуть! Но я хочу, чтобы его жертва не была напрасной. Чтобы Якутия очистилась и возродилась через это. Чтобы ЛРДПЯ победила! И чтобы был рублейчик, а не рубляшник.

- Ага!.. - злорадно сказал Головко. - Кажется я понимаю, почему к вам везли жэ. По-моему, вы просто даете всем гражданам жэ через водопровод, или через гамбургер, и они видят эти великолепные пальмы, небоскребы и разнообразную горчицу. Уж меня не обманешь!

- А хрен его знает, - недоуменно проговорил Павел Амадей. - Я думаю, вряд ли. За жэ у нас сажают пожизненно. Кстати, не желаете? Довольно-таки неплохая штучка, и я думаю, в этом баре можно достать...

- Ну уж нет! - отрезал Абрам Головко.

- Как хотите. Вообще, мне кажется, это скорее заговор. Кому-то это выгодно, наверное, в Америке. Они, возможно, исследуют советско-депскую психологию, завалив нас авокадо и усыпив бдительность. Половина из нас, по всей видимости, роботы, и они-то передают всякие сигналы за океан. А там готовят вторжение. Подбавят авокадо, вооружат еще больше тунгусов, и приберут нашу Якутию к своим рукам.

- Вы так думаете?! - возмутился Головко.

- А почему бы и нет?!

- Тогда надо воевать, сражаться, разбить янки и отстоять Якутию, - вмешался Софрон, показав половому у стойки, что он хочет еще жиздры. - Надо выявить здесь всех роботов и демонтировать их. А еще лучше, перепрограммировать на нашу сторону. Вот об этом мы и доложим Дробахе!

- Как только вы прибудете в Якутск, - сказал Павел Амадей Саха, - действительно доложите Павлу Дробахе все то, что я вам сказал. И дальше мы уж будем действовать сообща. А я ему передам, что вас отправил. Уажау?

Софрон Жукаускас залпом выпил свою жиздру, встал и вдруг стукнул кулаком по столу.

- Знаете, что?! - крикнул он так, что танцующая шатенка в желтых колготках обернулась. - Я не верю во всю эту чушь, жэ, зэ. Какая разница?! Вот я вижу жиздру, я пью жиздру, и это реально. А вы говорите - какие-то роботы, американцы... Ел я вашего жеребца, и никуда он не сгинул. Я верю в этот мир! Я верю в Мирный! И Якутия будет такой безо всяких богов!!! Понятно? А сейчас я буду танцевать и отдыхать, ибо завтра мы летим в Алдан, где творится неизвестно что, но мы будем следовать своей задаче во что бы то ни стало. Изыдите, все сомневающиеся, уйдите, все паникующие, отойдите, все неверующие. Надо просто идти своим путем и пить все то, что тебе предложат. Вот так вот. Понятненько?

- Ясненько, - довольным тоном проговорил Саха.

- Ну и жеребец, то есть заелдыз! - воскликнул - Софрон и бросился вперед, в центр бара <Порез>, в гущу танцующих полуголых девушек в разноцветных одеждах, которые извивались, вертели руками и топали ножками под ритм глупой громкой музыки, и выглядели, словно стая светящихся глубоководных рыбок, пляшущих в жути мрачной черной пучины, которую неожиданно заселили несущие прожекторный свет небольшие батискафы. Лучи и тени скользили по загадочным лицам с накрашенными губами; пряди волос падали на лбы и откидывались назад; бедра ходили ходуном, напрягая то одну сторону юбок или штанов и высвобождая другую, то наоборот; груди разных размеров сотрясались с лифчиках и кофточках; прелесть была здесь. Грациозные девические движения были сексуальны, словно схватка вольной борьбы, когда кажется, что двум потным мужчинам в трико, переплетенным на ковре, остается совсем чуть-чуть для достижения всеобщей победы и ласки, но происходит все та же дразнящая напряженная возня с зажиманием разных членов тела и сопеньем, и хочется наплевать на эту мускулистую бессмысленность и смотреть балет, где можно представить себе все. Танцующие глаза сверкали и зажмуривались; какой-то дурманящий дух окружал дев; они ускользали, как будто почти уже отдаваясь, и были неприступны, как огромный дуб, в сундуке которого находится в утке яйцо с иглой твоей смерти; они призывали, они не смотрели, они были сами по себе; и Софрон Жукаускас, словно единственный оставшийся в живых воздыхатель, или Кришна среди опьяненных опийной сладостью религии гопи, явился к ним, гикнув и хлопнув в ладоши, и начал свой невторимый, чудовищный, безумно-божественный танец.

Он припадал на одно колено, чтобы потом встать, он подпрыгивал вверх, чтобы потом приземлиться, он брал прекрасную девушку за ручку, чтобы потом отпустить ее, он волшебно улыбался, чтобы потом отвернуть свое лицо и как будто бы перестать участвовать в чуде этого танца, и он любил этот <Порез>, и он любил все, что было здесь, и если бы не было Якутии и Мирного, то он бы остался здесь навсегда вместе с этими девушками, и ни одна цель не потревожила бы его рай. Они чувствовали волны блаженного величия, исходившие от его изящно двигающегося тела, они тянулись к нему, заигрывая, и окружали его, как лепестки, окружающие пестик с тычинками, и он благодарно устремлялся к ним, и будто готов был обнять их всех, как резинка для волос, или ленточка, соединяющая вместе благоухающий букет цветов, и их было восемь прелестниц вокруг него, а Головко, не обращая на них никакого внимания, пил пиво.

Жукаускас вибрировал, трепетал, падал ниц и возносился вверх, потом музыка смолкла, и сразу проявился идиотский шумок разговоров и звон бокалов и блюдец.

- Как зовут вас, любимые мои?! - воскликнул Софрон, прижав руку к сердцу.

Они засмеялись и встали в ряд.

- Майя, - сказала первая, одетая в длинное белое платье.

- Зоя.

- Сесиль.

- Сэбир-Параша.

- Ия.

- Джульетта.

- Надя.

- Маарыйя.

- Мне это очень приятно! - воскликнул Жукаускас. - Мое имя Софрон!

Начался нежный медленный танец. Софрон пригласил Майю, обнял ее за талию, прижал к себе, ощутив свежесть духов и восторг теплого тела рядом с собой. Она склонила голову на его плечо, она сжала его своими перламутровыми ногтями, он соединил свой живот с ее животом, и тут вдруг увидел прекрасную Сэбир-Парашу, грустно стоящую у стены рядом со стойкой. Он был сражен, он отстранился, он пробормотал шутливые слова и побежал туда, где стояла она, и склонился перед ней, и взял ее за руку, и положил свою жаждущую ладонь на ее лопатку. Она посмотрела на него снизу вверх своими доверчивыми черными глазами, вытянула вперед лиловые блестящие губы, и он поцеловал ее, мягко упершись языком в ее жемчужные ровные зубы. Она раскрыла рот; их языки переплелись, как уже упоминавшиеся борцы вольной борьбы, их зубы соприкоснулись, образовав своеобразный любовный квадрат, очерчивающий сладкий поцелуй, и тут он мельком увидел печально сидящую на стуле Маарыйю, и высвободился, улыбнувшись, и откланялся, словно танец уже был закончен. Он подошел к Маарыйе, не в силах сдержать свое учащенное дыхание и румянец на щеках. Она сидела, положив ногу на ногу, и ее малиновый лифчик в блестках, поверх которого не было ничего, будоражил воображение, словно звездное небо, или готическая башня. Он припал, он поцеловал ее колено, она встала, и он вскочил, положив свои ладони на ее торс у основания сисек. Они застыли в этой позе, словно скульптор и его статуя, и он медленно повел свои руки вверх, к началу чудесной полноты, и влез под лифчик, и указательными пальцами достиг теплой нежности пупырышков-сосков, раскрывшихся ему навстречу в каком-то беззащитном преданном порыве, но тут он посмотрел налево и увидел обнаженную белую спину склонившейся над желтым коктейлем Сесили, и тут же отпрянул от Маарыйы, отдернув свои руки, как будто обжегся. Он подмигнул той, которую оставлял, сделал несколько шагов к стойке и губами прикоснулся к сесилиному позвонку, правую руку свою положив на шелковистую кожу ее изящного бедра. Она обернулась, она влюбленно посмотрела в его обожающие глаза, и он провел свою руку под короткую зеленую юбочку прекрасной девушки, нащупав мягкость ее трусиков, и - под ними - жесткость ее волосиков, заставивших его вздохнуть, поперхнуться, закатить глаза, и ощутить бешеный бой своего сердца, готового как будто бы прорвать штаны и стать солнцем на небе, зачинающим новую зарю. Сесиль смущенно улыбнулась, но тут Софрон в зеркале увидел саму с собой танцующую гордую Ию, и все смешалось в душе его, и померкла гениальная Сесиль, как маленькая тусклая звездочка, заслоняемая роскошью полной Луны. Он достал руку так поспешно, что услышал даже, как хлопнула резинка от трусов. Ничего не говоря, он повернулся кругом, подскочил к Ие, схватил ее, сжал, покрутил, пообнимал, выставил вверх свой средний палец на правой руке и тут же, подсунув руку под левую штанину ее шорт, минуя шелк трусиков, словно готовый улетучиться от одного дуновенья, как пыльца на крыльях бабочки, вставил этот палец прямо в ее сочное влагалище. Ия подняла руки вверх и соединила их над головой, как какая-нибудь таджичка, собирающаяся исполнять национальный танец. Софрон начал хватать воздух ртом, словно пойманная рыба, и тут вдруг мельком увидел проходящую рядом с его лицом огромную, вихляющую задницу, принадлежащую Зое. Он издал какой-то вопль, и, как ошпаренный, отпрянул от Ии. Зоя повернулась к нему, улыбнувшись; у нее были рыжие волосы, подстриженные под мальчика, и курносый конопатый нос. Они обнялись, они стали танцевать, Жукаускас поцеловал Зою в щеку, и тут, заведя свою левую руку ей за спину он повел ее по спине, и дальше - под штаны, и когда он достиг начала ложбинки, идущей вниз, взгляд его случайно упал на стоящую на четвереньках Джульетту, как будто бы что-то ищущую на полу бара <Порез>. Он отошел от Зои, благодарно пожав ей руку. И он выставил вверх указательный палец на левой своей руке, подскочил к Джульетте, все еще стоящей на четвереньках, откинул ей юбку, приспустил горчичного цвета трусы, и вставил свой палец в ее теплый упругий задний проход. Она вздрогнула, но с местане сошла. Жукаускас возопил, ужаленный напряженной невозможной силой, распирающей его доведенный до грани мужской орган, рвущийся хоть куда-нибудь, и увидел Надю, скромно стоящую перед ним. Он зверем кинулся к Наде, взял ее за руку, расстегнул ширинку, стал пихать Надину мягкую безжизненную руку к себе, но тут его кто-то тронул за плечо.

- Поехали, напарник дорогой, - резко сказал Головко. - Время отправляться в полет!

Он обернулся, Надина рука выпала из его штанов. Улыбающийся Головко презрительно смотрел в его глаза.

- В путь, дорогуша, вот билеты, там Саха - он нас проводит.

- Как, что?.. - пролепетал изнемогающий Жукаускас.

- Поехали, говорю! - строго повторил Абрам. - Самолет через два часа!

- Да я... - задыхаясь, начал Софрон.

- Поехали!

- Да мне бы хоть сейчас, я успею, быстро, пожалуйста, вот Надя, Маарыйя... Отойдем, быстренько, я туда, сюда, или вот так, или как-нибудь еще, надо хоть как-нибудь, и я сразу, вот, подождите меня, вон там Джульетта, Сесиль...

- Что там мелет этот придурок?! - воскликнула Сесиль.

- На что он намекает?! - возмутилась Маарыйя.

- Он же некрасивый, толстый, невоспитанный, смешной, - заметила Джульетта, все еще стоя на четвереньках.

- Идиот, - проговорила Надя. - Козел недоделанный! Что, не терпится? Иди вон туда, займи себя...

- Засранец, - сказала Сэбир-Параша.

Софрон остолбенело раскрыл рот и развел руки в разные стороны, не в силах ничего вымолвить, как будто на него только что вылили ведро мочи.

- Закрой рот, вафли не летают, - насмешливо проворковала Ия, держащая в руках большой бокал.

Головко по-отечески приобнял Жукаускаса и легко похлопал его по плечу.

- Ничего, ничего, мой друг, пойдемте, улетать уже надо, все будет хорошо, Алдан, Чульман, самолет...

Он повернул Софрона и повел его к столику, за которым сидел довольный румяный Саха.

- А вы, молодой человек; уже уходите? - спросила Надя.

- Вы его уведите, а сами возвращайтесь, пожалуйста! - крикнула Маарыйя вслед Головко.

- Уведите отсюда это говно, и...

Абрам Головко величественно обернулся, помахал девушкам ручкой и сказал:

- К сожалению, я сегодня должен отбыть по служебным делам, отложить которые я не в силах. В следующий раз!

Вежливо поклонившись, он пошел дальше к столику вместе с унылым Жукаускасом, похожим сейчас на великовозрастного слюнявого дебила, которого ведет на прогулку его родственник.

- Вот это мужчина!.. - восхищенно сказала Сесиль Наде. - Джентльмен! Не то, что этот - сразу вонючие пальцы совать...

Головко и Жукаускас сели за столик, и Павел Амадей Саха, хохоча, стал говорить:

- Как вы прелестно танцевали, Софрон, как вы прекрасно приставали! Чудеса, я просто вам завидовал, такие дамы... Не для меня, конечно, мне другое ближе... - он бросил печальный взгляд в сторону Головко. - Ну, что же, давайте выпьем последний стакан жиздры, и - отправляйтесь. Я вам тут приготовил сверток с разной едой, побрякушками...

- Почему?! - тупо воскликнул Софрон, посмотрев Абраму в глаза.

- Знаете, друг мой, - степенно проговорил Головко, - есть такая якутская поговорка: за восемью зайцами погонишься, получишь что? - правильно, хуй. Вот так вот, хи-хи.

- Аааа! - крикнул Жукаускас.

- Выпьем? - предложил Павел Амадей, указывая на уже налитые большие стаканы с жиздрой.

Софрон Жукаускас взял свой стакан и тут же выпил его.

- А вот это уже невежливо! - строго заметил Саха. - Милый мой, давай за Якутию, за то, Аобы все хорошо было, и - за тебя!

Он чокнулся с Абрамом, и они тоже выпили.

- А теперь, вперед! - крикнул Головко. - Мы улетаем вдаль!

Жукаускас вдруг понял, что стал абсолютно пьяным в один миг, его заволокло веселое ватное забытье, и он почти не ощущал, куда его волочили, где его везли; он словно сквозь наркоз видел кабину машины, какие-то огни, шоссе, людей; он чувствовал ветер, горячий воздух, потом видел свет, мигание каких-то приборов, мускулистые руки Головко, поддерживающие его, там стоял некий третий человек, похожий на его жену, разные девушки, которых не было; были слова, мысли, бумажки, документы, вечная надобность куда-то идти, и, наконец, удобное неожиданное кресло. Мотор взревел и ударил в спину со страшной силой, словно неумолимо толкающая вперед струя какого-то огромного брандспойта. Через временной провал Софрон открыл глаза, увидел, где он, и всхлипнул. В иллюминаторе было ночное небо, и под ним - облака. Перед его взором проносились стаи женских половых органов, летающие по кругу, словно утки над прудом, и немедленно упархивающие, исчезающие, испаряющиеся, стоило всего лишь протянуть к ним руку, или просто обратить горящий взгляд. Появились и сиськи, и лица, и все это сплелось в единый общеженский ком, оказавшийся почему-то внутри головы, внутри тела, под кожей, и как будто желающий взорвать, уничтожить, сломать весь этот несчастный организм, чтобы он превратился в кровавые объедки бывших чувств и желаний. Слезы текли по лицу Жукаускаса; рядом в кресле безмятежно спал Головко. Софрон расстегнул штаны и засунул туда дрожащую руку. Двух движений хватило. Он еле успел достать из кармана грязный носовой платок и подставить его под выстрел своего горячего болезненного горестного обильного семени. Он засунул липкий платок обратно в карман, медленно застегнул штаны, и пусто замер. Самолет летел на юг Якутии.

Пипша первая

Был безбрежный утренний мрак, был шумный свист, была вопиющая неуютность полуприсутствующего сознания, было мягкое зависание над воображаемой твердой почвой, был конец полета. Съежившись в кресле, печальное тело выполняющего великую задачу существа по имени Софрон испытывало усталость и холод в предчувствии скорого вынужденного пробуждения, и ему хотелось отрастить крылья и взлететь самому в неощущаемую прекрасную высь, а не быть сейчас, в этот миг, начинкой какого-то противного рейсового механизма, который, скрипя всеми своими соединительными узлами, вот-вот был готов куда-то прибыть; и хотелось не испытывать душевные мучения по поводу собственных несовершенств, или неудач, а просто существовать по ту сторону приятной ласковой суеты в виде многовекового дерева, айсберга, или целой волшебной страны. Страна обволакивала все бытие, окружая его своей гениальной явленностью, пронизывающей мир. Умиротворение ожидало преданного пути индивида, словно сияющий божественный дар, находящийся в душе любого, кто его может открыть. Вдруг одновременно произошло два толчка - один о землю и другой о Софрона. Очевидно, Софрона сильно стукнули по шее, потому что он немедленно возник из своей напряженной дремоты, вздернув вверх голову, как будто тонущий в проруби бедолага-рыбак. Рядом сидел Абрам Головко, он смеялся, он еще раз ударил Софрона своей мощной рукой и щелкнул пальцами.

- Дорогой мой друг!.. Мы прибываем, смотрите, вот уже южная таежная зона!.. Здесь почти нет пальм; преобладает низкий кедрач. Однажды я увидел здесь плаун, он рос рядом с грибом. Подъем, приятель! Якутия вне всего! Мы победим!

- Вы-же-бы-же... - пробормотал Жукаускас, высвобождая свою затекшую левую ногу.

- Бу-бу-бу! - весело воскликнул Головко. - Нас ждут серьезные приключения, и наша родина - это лучшая игра!! Вы пришли в себя?!

Самолет, бешено несущийся по посадочной полосе, остановился. Было объявлено, что он прилетел в Чульман, и что температура шесть градусов.

- Ду-ду-ду, - сказал Абрам, расстегивая ремни, которыми он был пристегнут к креслу, - мы здесь заледенеем. Это не Мирный, не бар <Порез>!.. Ой извините, извините.

- Тьфу на вас! - злобно буркнул Жукаускас, вспомнив вчерашние танцы. - Я очень хочу пива, или шампанского.

- Деньги у вас?

- Какие?

- А какие здесь в ходу? Ладно, увидим; поехали же быстрее в Алдан, в это пекло народных беспорядков.

- Да подождите вы... - жалобно проговорил Софрон, посмотрев вверх. - Что вы ко мне привязались?! Я еще сплю, я еще сижу. Вы хоть помните, к кому мы едем?

- Ефим Ылдя, пароль прежний! - немедленно ответил Головко. - Не знаю как мы его найдем, этот Саха потерял его из виду, есть только какой-то старый адрес. Но попробуем, попытаемся, постараемся!.. Он обрисовал его мне и сказал, что тот обязательно должен быть в Алдане. На звонки, правда, почему-то не отвечает. Саха хотел с ним вчера связаться, ничего не вышло. Если этот Ылдя исчез, то вот вам ответ, почему связь прекратилась. Но Саха утверждает, что недавно он был, и вся цепочка работала. Кроме последнего агента, как нам и говорили. В любом случае, мы должны все это выяснить. Если мы его не найдем, мы возвращаемся в Якутск, и на этом наша миссия пока заканчивается. До новых распоряжений. Павел Амадей тоже со своей стороны сообщит Дробахе о нас. Видите, сколько дел я сделал, пока вы там амуры крутили? Ой, извините...

- Ууу - злобно выкрикнул Софрон, ударив себя ладонью по ляжке. - Какой же вы... плохой! Я пива хочу, цыпленка, рыбки!

- Может быть, здесь есть какой-нибудь секрет, - торжественно проговорил Головко, вставая со своего места, - но я люблю это утреннее чудо, застывшее в игольчатых листьях лесных ветвей своей земли и в росистой дымке прекрасного очарования! Пойдемте ж вперед, друг, будем, как свет!..

- Ну и ладно... - прошептал Софрон. - Все равно, я есть я.

- Ну и жеребец с тобой!.. - добродушно расхохотался Головко, похлопав Жукаускаса по щеке. - Ничего, мужайся, человече!..

Через определенный период времени они оказались стоящими у выхода из серого противного здания аэропорта перед скучной дорогой и мелким омерзительным дождичком, создающим здесь неприятную, как будто дымовую, завесу, которую хотелось стереть с этого мира, словно туманную запотелость со стекол очков, или же зажечь какое-нибудь дополнительное солнце вместе с сияющим морем и прекрасными телами загорелых нежащихся дев. Не было ничего, не было пальм, не было маленьких, похожих на уютных гномиков, баобабов, не было реки, был только засасывающий душу своей неотвратимостью серый мрак, только будничный свист сзади и абсолютное отсутствие коктейлей впереди. В этом месте реальность была словно недосозданной, как будто недоразвитый идиот с мутным взором; и она, в общем, напоминала своеобразный божественный плевок, который хотелось растереть ногой по благодатной живородящей почве, и что-то было в ней мучительно-неважное, грустно-несущественное, почти не-истинное, и, казалось, можно лишь дунуть и махнуть рукой, и все это сгинет обратно - откуда вышло - и наступит нечто совсем другое, таинственное и неизвестное. Но эта действительность тоже была якутской, и ее тоже надо было любить, преобразовывать и ласкать; и надо было сражаться за нее, плакать при каждом воспоминании о ней, и задушевно наслаждаться ее гнусной неброскостью и ее недоделанным кедрачом. Настоящий патриот всегда увидит в трущобах сверкающие небоскребы, и в пихте - ананас. Ибо в этом сила существа. И Якутия была здесь.

- Как же тут ужасно... - гнусавя, произнес Софрон, поставив свою сумку на грязную землю.

- Ладно, хватит ныть! - строго сказал Головко. - В конце концов, нам сюда и не нужно.

- Но ведь здесь невозможно! Ууу! - пропищал Жукаускас.

Пустота заключалась в пейзаже, который открылся двум отважным агентам, прилетевшим в это место. Неприятный обесцвеченный морок затоплял простую дорогу, простой лес и простое небо. Хотелось раскрасить эту дорогу, этот лес и это небо, как контурную карту, или включить ее в живительную электросеть, словно бездвижную до поры до времени игрушку, лежащую в неестественной позе под кроватью в пыли. Не-красота была неким главным законом, управляющим всем тем, что здесь было. Даже желтизна облаков была совсем как синяки на роже справедливо побитого маньяка, и совершенно не напоминала о золоте, цветах, или луне. Редкие ежащиеся субъекты ходили туда-сюда. Восторг был всему здешнему противоположен.

- Я хочу назад! - завопил Жукаускас. - Я хочу жиздры! Почему мы не взяли с собой бутылку? Где моя жена? Где же настоящее?!

- Да перестань ты, козел! - злобно сказал Головко. - Если ты не заткнешься, я не дам тебе вина, которое я для тебя, дурака, взял.

- А! - крикнул Софрон.

- Помолчи, - огрызнулся Абрам.

Невероятная гадость была будто сконцентрирована в каждой веточке, в каждой травинке, в каждом листике, растущем здесь. Дух отвращения затоплял все окружающее, словно канализация, вышедшая из недр и поглощающая беззащитную природу своей вонью и гнилью. Но почти не воняло; все это походило на убийственно-огромную серую дыру, куда проваливаются прекрасные мифы и нежные предметы, как в трясину аморфного, копошащегося, небольшого мирка, и откуда не может выйти ничего, кроме скверного духа серого порошка, в котором не заключено ничего, и где нет подлинного пламенного не-существования, а есть лишь влажная жизнь не претендующих ни на что физиологических теней. Надо было сжечь это, спалить, взорвать, но мешали сырость и скука. Являлось ли это якутским пределом? Наверное, только война способна оживить, уничтожить и возродить этот глупый провал в великой стране. И нужны были лошади, и нужен был злой победитель.

- Не могу-у!! - завопил Жукаускас, топнув ногой в лужу. - Или дайте мне вина, или я умру здесь, сгину, погибну. Проклятый Дробаха, куда меня заслал!.. Мне очень плохо.

- Подожди, - по-деловому сказал Абрам Головко и отошел от Софрона.

Он подошел к стоящему такси, внутри которого сидел толстый сонный таксист.

- Здравствуйте!

- Привет.

- Нам бы в Алдан.

Таксист поднял вверх изумленные глаза, засвистел, засмеялся и ударил ладонью по креслу рядом с собой.

- Ты - трехнутый?!

- Почему?

- Ты охуел?!

- Почему?

- Ты пьян?!

- Нет.

- Ты знаешь, сколько отсюда до Алдана?!

Головко сделал виноватое лицо, вежливо хихикнул и сказал:

- Туда самолеты не летают, а нам надо, нам сказали, что отсюда можно, пожалуйста, мы заплатим сколько скажете, хотите тыщу, полторы?! Нужно ведь, братан, понимаешь, и ничего не летает! Я бля буду, вона это как эва, туды-сюды, раскудриться мне в сиську, захезать сосиску! Нас двое - мы раз, вжик, и все. Таксист уважительно помолчал, потом проговорил:

- Я не поеду.

- Почему? Полторы штуки.

- Я не трехнутый, - жестко сказал таксист. - Правильно, туда ничего не летает, да кто туда полетит?! Там эвенки, тунгусы, якуты, война, трах, бум, блокада, смерть, кровь. На хер мне это? Жизнь ведь подороже, чем твои тыщи. Если бы еще доллары...

- Нет уж, друг, - проникновенно ответил Головко. - Доллары у нас у всех появятся, когда мы расфигачим их всех, наладим прямой контакт с американцами и канадцами через полюс, и будем цвести, любить и прекрасно жить. Но у меня есть рубляшники.

- А у меня какашники! - насмешливо сказал таксист. - А ты что, хочешь завоевать Алдан?

- И Алдан тоже! - гордо воскликнул Абрам.

Таксист посмотрел на его мощную фигуру и одобрительно кивнул.

- Уж не знаю, не знаю... Но могу тебе посоветовать. Я могу отвезти вас в Нерюнгри, на автостанции договоришься. Попробуй. Они могут поехать в Алдан. Им все равно. Они - русские люди, они не боятся, и они любят рубли.

- Так поехали! - обрадовался Абрам.

- Шестьдесят, - строго сказал таксист.

- Ура! - крикнул Головко и побежал к Софрону. - Вперед, дорогой мой! Я договорился, мы едем в Нерюнгри, там русские люди, они любят рубли и самовар! Поехали!

- Где вино? - мрачно произнес Жукаускас.

- Я дам вам в машине.

- Почему Нерюнгри? - сокрушенно спросил Жукаускас. - Почему?

- Оттуда мы попробуем доехать до Алдана. Оттуда. Ну, поехали в Нерюнгри?!

- Да хоть в жопу, - печально промолвил Софрон и взял свою сумку.

Они резко выехали, выстрелив из-под колес дорожной вязкой грязью. Головко вытащил бутылку вина и дал ее Софрону; тот зубами открыл пробку и сделал первый сладостный глоток.

- Вот наша бедная Россия, - сказал таксист, показав рукой неопределенно куда. - Грязь, унылость, леса, поля...

- Мы же в Якутии! - перебил его Софрон, булькнув вином.

- В Якутии?.. - изумленно проговорил таксист. - Какая ж это Якутия?! Это вообще-то Эвенкия, здесь эвенки были. Но мы их всех выгнали. Они теперь, гады, в лесах ходят и режут наших людей. И с якутами воюют. А мы держимся. Но мы им ничего не отдадим, во-как!

- А кто вы? - спросил Головко осторожно.

- Русские, конечно! Я вот как думаю: все - Русь!

- Это понятно... - начал Абрам.

- Нет! Все, что есть - Русь. И всех надо выпереть. Развели тут пиздоглазие...

- А евреи? - спросил Головко.

- А евреи меня не интересуют. Я - русский человек.

- А эвены? - спросил Софрон.

- Тьфу, - с омерзением произнес таксист.

- А как же Советская Депия? - спросил Абрам;

- Все - Русь, - повторил таксист и обиженно замолчал.

Они мчались по вопиюще неровному шоссе с большой скоростью; машина визжала, словно работающий на пределе старый механизм; никто не ехал ни впереди них, ни сзади; и таксист, как бывалый человек, крепко сжимал свой руль и безучастно смотрел вперед.

- Это Ленин, или Сталин, или Свердлов, или Горбачев сделал всю эту Депию, а на самом деле есть Россия и только Россия, и никаких тебе чучмеков и литовцев! - возмущенно выпалил таксист, повернув свою голову назад и посмотрев в глаза Жукаускасу, пьющему вино. - Были разные губернии, княжества, деревушки, селушки, а всего этого говна разнородного не должно быть. За что сражались? За нанайцев, что ли? Вот всему и крышка, вот всему и конец, вот и трубочка наступила. Еще Петруха Первый когда-то сказал: <Еб вашу мать!> И построил Ленинград, нашу Пальмиру. А если всякая чучуна, всякая мордва, разная там хохлота, беларусня будет права качать, то что же будет-то?! Вот в Америке захотели краснорожие потребовать себе землицы, им сразу - хрясь! И никаких томагавков, никаких бесед. А у нас, значит, надо любую ненчуру уважать? Никогда; я верю, что Россия возродится! Надо их просто по шее, по морде, по почкам, по дыхалке - и все. Ничего; появится еще внушительная русская палица, которая разгромит ихнее у-шу. Воскреснет Иван и покажет свою мотню. Мы еще уничтожим это кощеево племя, разотрем ноженькой эту погань. Мы уже их выгнали из Чульма-на, из Нерюнгри. Я сам чульманец, в Нерюнгри все свихнулись немного на этой - хе-хе - русской идее, но я за Россию готов яйца отдать! Чульман переименуем в Ивановск, А Нерюнгри - в Андреевск. И все это будет Владитунгусская губерния. Или Нижневладитунгусская губерния. Но это еще обсудим, я-то считаю, что Чульман должен стать Николаевском, а есть мнение, что - Андреевском. Но это все неважно, главное их размочить, а они сильны, гниды. Алдан-то не отдают. Так, что, если у вас есть идея захватить Алдан, я с вами. Чтоб везде Русь была! Потому что мир - это Русь, и любовь - это Русь, и хлеб - это Русь, и песня - это Русь, и Бог - это Русь, и я - Русь. И без меня Русь не наполнена, не целиком, не вся. Я - часть, я - даль, я слаб, я смог! Во мне Русью пахнет, в конце концов! Потому что все это - правда, и все это - истина, наше дело - самое наиправейшее, и кривду мы захуячим. С тех пор как Владимирское солнышко встало над большим небом, с тех пор как течет Волга и плещется Селигер, с тех пор как рыщет медведь и работает радио, и до последней битвы с мировой Чучмечью мы будем сражаться за каждую букву твою, о, Русь, доченька моя, цуценька, ладушки. И кто не с нами, тот дурак, а кто дурак, тот козел, а кто козел, тот осел. Понятны вам речи мои, или плохо доходит?!

- Нормально, - надменно сказал Головко.

- Вот и матрешка! - обрадованно воскликнул шофер и снизил скорость.

Абрам Головко подмигнул Софрону Жукаускасу и шепнул:

- А ну-ка дай-ка мне бутылочку, я тоже хочу выпить. Софрон обиженно посмотрел на этикетку и протянул бутылку Головко. Тот вставил ее в рот, наклонил и одним булькающим глотком допил почти все, что было.

- Оставьте мне! - пискнул Жукаускас.

- Ха-ха! - засмеялся Абрам. - Не волнуйся, у меня еще есть. Понял, с кем едешь! Что бы ты без меня делал!

- Вы... - сказал Софрон. - Вы - мой настоящий друг.

- А вот и уголь! - рявкнул таксист, показывая рукой налево.

- Чего? - воскликнули хором Жукаускас и Головко.

- У-голь!!! - прокричал таксист, нажав на клаксон, так что раздалось мощное бибиканье. - Это наша гордость, наше русское чудо, наше достижение, наше черное золото, наше тепло. Видите, какой карьер?! А эти гады - эвенские коммунисты - продали все япошкам. А где деньги, никто не знает. И угля уже почти нет. А может быть, есть. А ведь это нашенский, русский уголь!! Вот какие говнюки, вот какие чудаки. Надо все прибрать к рукам. Вы только посмотрите, как же здесь восхитительно-черно!..

- Да уж, - сказал Софрон и рыгнул.

Слева от дороги на множество километров простирался огромный черный карьер, похожий на некий выход ада на поверхность, разверстую глубь мрака, нереальную земляную тьму. Там стояли большие грузовики, и не было людей; и все было покрыто серебристо-блестящим углем, напоминающим сверкание инея, или бижутерии, и только на горизонте начиналось нечто буро-зеленое, обычное полевое, или лесное. Карьер затоплял простор, словно искусственное безобразное озеро с полностью испарившейся водой; он был громаден и чудовищен, как дракон, распластанный по земле божьей рукой; он потрясал воображение и чувства, как будто великий актер, гениально сыгравший гибель героя; он давил своим существованием, как толща океана во впадине на дне. Он был здесь, как смерть Якутии, как откровение ее недр, как слава ее образа. В нем заключалось Ничто.

- Вот карьер? - спросил Жукаускас.

- Мы их выперли! - гордо заявил таксист. - Мы не дадим им нашего угля, он принадлежит России, так же, как трава, или снег. Впрочем, он им и не нужен, его трудно вывозить, трудно продавать, трудно доставать. Они хотят золото. Вот почему эти падлы в Алдане!

- Да кто это - они? - спросил Головко.

- Да все, - махнул рукой таксист и нажал на газ. - И юкагиры тоже.

Они ехали и молчали, и пили вино, которое было прекрасно на вкус, как лучшая земляника, или поцелуй. Через какое-то время появилась грязная белая табличка с надписью <Нерюнгри>, и тайга справа кончилась, и начались скособоченные разноцветные бараки, как будто собранные изо всех существующих предметов, и они утопали в лужах, словно южные коттеджи в зелени, и телеантенны стояли на каждом из них; а вдали виднелись низкие небоскребы.

И Нерюнгри нахлынул на них, как сияющая волна смыслов, откровений и тайн, и унес их в ужасающую чудную даль своей сумасшедшей кустарной определенности, мистических явлений неожиданных домов из замшелого пестрого мрамора, дрожащего светлого воздуха напряженных радостных небес и блаженных мечтаний о светло-зеленом таежном прошлом, в котором эвенки, словно якуты, произносили великие слова. Он был горбатым, маленьким и большим; в этом городе были дороги и дороги, здания и здания, люди и люди; и он начинался с двух, и существовал, как два. Нерюнгрн жил, будто псих, полюбивший свою искореженную психику, как самого себя. Он вставал над поверхностью почвы, словно белоснежный бог своей красивой земли, зовущий народ на бой и счастье. Он весь состоял из тряпичных ошметок, картонок, ящичков, ржавых труб и ломаных кирпичей. Он был дебильным и приятным на вид, как будто умный лысый пес, стыдящийся своей розовой кожи и смотрящий в женское лицо мудрым звериным взглядом. Нерюнгри звенел льдинкой на морозе, лоснился шелковым бельем на атласных девичьих бедрах, топорщился рогожей на пыльном полу, трепетал красным вымпелом над избой. Он был любым, он был неуловим, он был Россией, он был Андреевском. Он приближался, как высь веры к душе, жаждущей истины, и пронзал величайшую грудь стрелой смирения, словно блестящий творец. Он возносился в чертог победы, как ликующий свет всеведения, и распылялся на всепроникающую субстанцию, словно главный закон мира. Он воскресал из сгоревшего чуда любви, как ангел, победивший самого себя, и низвергался в восторг неизвестного, словно воин правды, не знающий рождения. Он наступал, он был русским, он носил лапти, он пил сбитень и мед. Он соединил в себе Европу и Азию, и он угрожал уже Якутии и плевал на Америку; в нем сочетался призрачный блеск российских трущоб, знойное будущее якутской земли и американская страсть вечно улыбаться. Он был подлинной столицей Тунгусии, и если Россия существовала, она являлась всего лишь небольшим словечком на карте Сибири, а Якутия была сломлена и почти сокрушена этой неизвестной страной, и здесь должна была состояться последняя битв?

- Мы приехали! - объявил таксист. - Вот вам Нерюнгри - столица нашей новой России. Все есть столица России, они ведь считаются только со столицами!

Такси остановилось у большого пустого здания, около которого находилось много желтых автобусов, и на зеленой скамейке сидел человек, одетый в розово-желтую куртку. Он не имел ни бороды, ни усов. Вид у него был усталый, рядом лежал его большой синий рюкзак.

- Сейчас я спрошу, - сказал таксист и вышел из машины.

- Как-то тут пустынно... - пробормотал Жукаускас, допив последнюю каплю вина. - Я хочу спать.

- Я здесь ничего не понимаю, - признался Абрам Головко.

Через десять минут таксист подошел.

- Что ж, друзья, вам повезло. Вот там сидит попутчик, ему тоже надо в Алдан, но у него мало денег. Платите по четыреста рублей за человека, и Идам довезет вас.

- Идам? - спросил Жукаускас.

- Да, это водитель автобуса. Поедете на автобусе. Надеюсь, что с вами ничего плохого не случится. А теперь - прощайте, ха-ха.

- Пока! - хором крикнули Софрон и Абрам и вышли из такси, расплатившись.

Они подошли к скамейке; человек поднял свое лицо, надменно улыбнулся, потом встал и протянул руку.

- Это вам я обязан удачей своего путешествия?! Как прекрасно! Меня зовут Илья Ырыа, я - поэт. Я должен быть в Алдане! Поехали?

- Поехали, - согласился Головко, хлопнув ладонью по ладони этого Ырыа. - И нам нужно быть в Алдане. Мы потом вам скажем свои имена, Я думаю, мы доедем?

- Я хочу спать, - сказал Жукаускас.

Пипша вторая

- Я суть поэт! - громогласно заявил Ырыа, сидящий на своем месте в автобусе, который проезжал огромный угольный карьер, похожий на некий выход ада на поверхность, разверстую глубь мрака, нереальную земляную тьму.

- Что? - переспросил Софрон.

- Я - поэт! - гордо повторил Ырыа. - Я хочу вам рассказать об искусстве. Прежде всего, есть искусство якутское и не якутское, и тот, кто в Якутии занимается искусством не якутским и не по-якутски, тот недостоин даже собственного тела, не говоря уже о душе, или одежде. Я понял, что только Древняя Якутия должна по-настоящему привлечь нас, только дряхлые шаманы могут обратить на себя наше внимание, только культ гриба <кей-гель> в силах что-то раскрыть нам. Сэвэки, описываемый в Олонхо в пятой онгонче, так говорит о зындоне: <Лилипут Лилит!> Это примерно можно понять как <починитесь>, или <запузырьтесь>, или же, еще точнее, <выпестовывай-те яички>, то есть <будьте>. В этом главная примочка творчества. Легендарный Софрон-Кулустуур, сложивший Двойной Величины Мерзлотную Скрижаль, отмечал в разговоре с полумифическим китайцем Хуэем: <Пиши всем ничто, что есть все>. Для меня вот это абсолют, предел откровения. Ведь поэзия должна быть мудаковатой, точнее - далековатым сочленением мудаковых понятий, но национальное зерно в ней есть главная жерловина, в которую всовывается творец, создающий Новое по сути, по смыслу, по предмету, по цели, по определению, по звучанию. Я не могу описать лучше, наверное, нужно иметь в виду собственный опыт; может быть, стоит что-то зачесть - какую-нибудь шестую часть текста - но это позже. Стихосотворение требует такой предельной отдачи, такого служения, что из мозгов идет дымок. Талант есть чудесная россыпь, брошенная Богом тебе в душу, но чтобы стоять, ты должен держаться родных якутских свиней и обращать свой внутренний взор взад, то есть в блаженное славное прошлое, когда люди махали мечами и сочиняли длинные телеги. А разве мы не якуты, разве не родились мы здесь, разве не сосем свою землицу, не целуем листву? Л поэт - это ведь сердце страны, ее руки, жилы, подмышки. И поэтому я пишу по-древнеякутски, в то время, как современная молодежь не знает даже современного якутянского. Я изучил, освоил, прочитал эти старые тексты, ощутил заплесневелость мудрых букв, прикоснулся к смердению ломких истлевших переплетов. Я осознал великую истинность двоичного древнего стиля, когда каждое слово повторяется дважды, я зарубил себе на носу, что он звучит намного сильней современной скороговорки. Не правда ли, мощно: <Я и я пошел и пошел в туалет и в туалет, а потом я и я вышел и вышел из туалета и из туалета, и пошел и пошел в ванную и в ванную, а потом я и я вышел и вышел из ванной и из ванной, и сел и сел на табуретку и на табуретку, и ко мне и ко мне пришла и пришла любимая и любимая, и я и я ее и ее поцеловал и поцеловал>, Я специально не говорил ничего возвышенного, утонченного, ибо подлинная ценность видна в малом, незаметном, повседневном. Так изъяснялись наши предки, так кричал Эллей, так рычал Тыгын, так пробовал писать Мычаах. Ведь божественность в те времена была размазана по Якутии, как сладкая манная кашица Духа, и все субъекты были преображены, и похожи кто на золото, а кто на алмазы. Это сейчас эпоха вони, коммунизма, упадка и маразма. А тогда мир был благостным, как старец, и чистым, как квинта. И я творю оттуда, у меня есть настоящий якутский нож, которым я иногда себя немножечко режу, чтобы сбрызнуть кровью свежснаписанные строчки. Я еду в Алдан, поскольку там сейчас сердце Якутии, там Ысыах, там настоящие якутские мужчины! Я должен воспеть славу и битвы, должен запечатлеть разгром этих русских и тунгусов, должен развлечь мир великих вождей! Я всего лишь студент, меня зовут Степан Евдокимов, но я - Ырыа! Илья Ырыа! И я круче Мычааха, я как Саргылана! Я хочу прочесть вам свою поэму, все равно нам ехать очень и очень долго.

- Но ведь вы же не якут! - сказал Жукаускас, сидящий сзади.

Ырыа помолчал, сделал значительное лицо, потом твердо произнес:

- Я хочу стать якутом! И я им буду!

- Ну прочтите, - зевнув, проговорил Головко, сидящий спереди, недалеко от шофера.

Ырыа встал, схватившись руками за верхние поручни, усмехнулся и топнул ногой. Выпыра пусы сысы

Кукира жаче муты

Ласюка сися пина

Ваката тапароша

Пипюпка ликасюка

Карана памероша

Вуки панызадеда

Пешодацуп пешода

Капалапопа сопа

Пупупалупа супа

Рукинявакащая

Кисяцапунадуда

Вовощапоссяная

Гагуссы уссатела

Эхужа врабаеда

Насека паламоза

Яку пидажачина

Камаринош и замба

Вуныся усисяся

Ракука лопотоша

Засис усся киссюся

Тарарпа харкотена

И пу и пу и пу

И пу пу пу пу пу

- Я ничего не понял, - сказал Головко.

- Еще бы! - надменно воскликнул Ырыа. - Это ведь по-древнеякутски!

- Да ну! - рассмеялся Абрам. - Что-то непохоже.

- Но это же заумь! - гордо заявил Илья, садясь на свое место. - Это древнеякутская заумь. Надо чувствовать истину сфер, запах времени, величие божества, единое слово, возникающее из таинственных эзотерических звуков, рождение нового языка, воскрешение древней судьбы, молитву о пределе бессмысленности, который знаменует собой подлинное преображение и любовь! Кстати, как же вас все-таки зовут?

- Софрон Жукаускас!

- Абрам Головко!

- Хорошо, хорошо... - мечтательно проговорил Ырыа, улыбаясь. - Но надо называться по-якутски. Разве не прекрасно звучит: <Буруха, Намылы...> И все в таком духе. Я думаю, скоро всех оформят именно так.

- Но ведь <Илья> - не якутское имя, - сказал Жукаускас, - например: <Илья Ульянов>...

- Это так, для начала, для того, чтобы подчеркнуть русскую колонизацию. Скоро я буду просто <Ырыа>! И все будет <Саха>!

- А почему, не <уранхай>? - хитро спросил Головко.

- <Уранхай> - высшая цель, истинное прибежище всякого подлинного якута, там прошлое соединяется с будущим, а верх объемлет низ. Ведь написано в древних ичичках: <Уранхай и уранхай>. Я напишу об этом роман в жанре древнеякутского романа. Как известно, древнеякутский роман состоит из пяти амб, трех жеребцов, восьми замб, шести пипш, трех онгонч и десяти заелдызов. Эта древняя форма символизирует собой Вселенную, а также еще и человеческое тело и Землю, да и вообще - весь мир. Это и есть Якутия. И это и есть та самая идеальная великая книга, заключающая в себе все, данная Богом нам в дар; очевидно, именно эта книга была у Эллэя - первого якута. Но искать ее бессмысленно: она внутри нас. Каждый, ощутивший Якутию, воссоздает какую-то часть ее книги; и, может быть, я, смиренное существо, только мечтающее о милости быть якутом, тоже (чем черт не шутит!) внесу свое скромное слово во всеобщий горний якутский венец! Я видел эту книгу, она являлась мне, это Якутия, это Бог!!! Вы верите?

- Ну, не знаю... - сказал Головко.

- А почему бы и нет?! - отчеканил Жукаускас и потом вдруг тихо произнес:

- Абрам, может быть, у вас есть еще вино... Я спать расхотел, а похмелье продолжается.

- Да вот, как вам сказать...

- Я не пью! - заявил Ырыа, подняв вверх левую руку.

- Тогда хорошо, - деловым тоном произнес Головко, засунул руку в сумку и вытащил бутылку жиздры.

Слезы проступили на глазах Жукаускаса. Он встал, подошел к Головко, обнял его и поцеловал в щеку.

- О, прелесть, о, восторг! Где сейчас наш любимый сверкающий Мирный!..

- Мирный? - злобно спросил Ырыа. - А что Мирный? Вы что, из Мирного?

- Мы из Якутска, друг, - ответил ему Головко, открывающий бутылку. - А в Мирном наше сердце.

- А что там? Говнястые, по-моему, улочки, чахлые пальмочки...

- Это не тот Мирный! - быстро проговорил Жукаускас, но Головко сделал ему знак, и он замолчал.

- Ах, да, я что-то слышал... Но по-моему, это все туфта, маразм. Небоскребы фальшивые, а киви резиновые. Говорят, эти падлы продали все алмазы и кайфуют, но это только городская верхушка, а народ нищенствует, ему-то какой прок от нарисованных автострад и игры в лето? Да и не сделаешь всего этого ни за какие алмазы. Вы там были?

- Ну, как вам сказать... - уклончиво ответил Софрон, беря у Головко жиздру.

- Ну и что там, нормально?

- Ну так...

- Так это они для вас старались! И вообще - разве справедливо, что какой-то там Мирный наслаждается, когда вся Якутия мерзнет и умирает? И еще наши кровные алмазы продают!

- Вот за это спасибо, друг! - честно сказал Головко. - Мы полностью с тобой согласны. Давай, твое здоровье; пей, Софрон, видишь, Илья совсем наш!

- За Якутию - величайшую из величайших! - воскликнул Жукаускас и отхлебнул большой глоток жиздры.

- Да здравствует Якутия! - крикнул Головко и тоже выпил.

- Якутия восстанет!

- Я-ку-ти-я!!! - завопил Жукаускас, хлопая в ладоши.

- Я-ку-ти-я!!! - поддержал его Абрам, топая ногами. Ырыа презрительно посмотрел на них, потом, дождавшись, когда они замолчали, медленно проговорил:

- А меня это вообще не интересует... Я - поэт, я - гражданин искусства! Все это - тщета, бред. Я еду в Алдан, чтобы творить, чтобы почуять кровь и смертельную опасность. И вся Якутия, в конце концов, всего лишь один прием, и весь Мирный - это материал. Что мне разные страны, когда поэзия - единственная вечная страна? Что мне ваша свобода, ананасы, путешествия, когда искусство - вот главная цель всего, вот в чем ответ! Пускай я подохну в очке вонючей параши, как крыса, пусть судьба меня в блевотину засунула, я знаю - это Бог меня осенил, это маленькая волшебная снежинка села мне на губу!

Головко изумленно посмотрел на него, но тут автобус остановился.

- В чем дело? - испуганно спросил Жукаускас, вынимая из своего рта бутылку с жиздрой.

Водитель Идам встал и повернулся к ним. В его руках был пистолет.

- А ну быстро отсюда! - рявкнул он.

- Что?! - ошарашенно спросил Головко.

- Вы, гады, оказывается, за этих пиздоглазых! Мы их еле выперли, а вы хотите тут сделать, как вы говорите, <великую Якутию>!.. Вон из моего автобуса, в тайгу! Я - русский человек, и не потерплю тут предателей. Здесь русская земля, и вы еще попляшете! Идите в Алдан пешком к своим якутам. Я вас дальше не повезу!

- Но деньги, договор.... - пьяным слабым голосом пролепетал Софрон.

- А я не с ними, я просто поэт! - вкрадчиво сказал Ырыа, - меня зовут Степан Евдокимов!

- Я слышал, что ты там плел, змееныш! - злобно отрезал шофер.

- Но Идам... - вопросительно произнес Головко.

- Я не Идам, я - настоящий русский Иван! И я вам не дам! Вон отсюда!

Из тайги раздался выстрел.

- Это что еще, е6 твою в душу богомать! - выругался Идам и посмотрел направо. Прозвучал еще один выстрел. В туманном белесо-сумеречном воздухе за окнами автобуса проступили черные фигуры. Они приближались, становились все четче и четче.

- Блин, тунгусы! - с сожалением вымолвил Идам, быстро садясь за руль.

- Как? - спросил Софрон, но тут дверь автобуса резко открылась. Ворвался высокий статный человек, одетый в черные сапоги и черную куртку. В руках у него был автомат, который он тут же направил на голову Идама.

- Руки вверх! - крикнул он - Вы окружены! Бросай пушку, и не вздумай дурить. Одно нажатие на педаль, и твои мозги выстрелят из твоей башки, как юбилейный салют! Понял?!

Наступила напряженная пауза.

- Усритесь, гады! - наконец вымолвил Идам, поднял руки, выпуская свой пистолет, который упал и негромко стукнулся об пол.

- То-то же, - миролюбиво проговорил вошедший, нагибаясь и подбирая пистолет. - Здравствуйте. Я - младший лейтенант Энгдекит, Национальный фронт Освобождения Эвенкии. И прошу сразу иметь в виду: мы - не тунгусы, мы - эвенки! Куда направляетесь?

- В Алдан, - вежливо улыбаясь, ответил Головко, - к другу на свадьбу.

- К другу? Свадьба? А друг, наверное, якут...

- Да нет...

- Ясно! - прогремел Энгдекит. - А вы откуда?

- Я - поэт! - сказал Ырыа.

- А что вы делаете на территории Эвенкии?

- Я?.. Живу.

- А почему вы не сражаетесь с русскими, якутами, эвенами, советскими?

- У меня... статья.

- Вы - дебил?

- Я - поэт!

- Ясно... - проговорил младший лейтенант, подойдя к шоферу. - Вас я, кажется, знаю. Вы из Нерюнгри. Наш главный враг.

- Да я сам эвенк... - хмуро сказал шофер. - Во мне есть кровь эвенкийская... Я всегда был за вас, я просто вез их, для вас...

- Понятно! - строго произнес младший лейтенант. - Я думаю, вам всем нужно сейчас пересесть в вездеход и поехать с нами в наш лагерь. Там мы разберемся кто вы. Особенно меня интересуют вот эти двое, которые якобы едут на свадьбу. Выходите из автобуса!

- Но дорогой мой... - прошептал Софрон.

Энгдекит четкими уверенными шагами подошел к нему и злобно посмотрел в глаза.

- Ты что, не понял, ублюдок!

Он размахнулся и резко ударил Жукаускаса в солнечное сплетение. Софрон охнул, согнулся и стал кряхтеть, задыхаясь. Энгдекит отошел немного назад и быстро врезал Жукаускасу ногой в подбородок. Софрон упал.

- Отнесите его, - сказал Энгдекит Головко, потом, наставив на Идама автомат, сделал ненавидящее лицо, повернулся и вышел из автобуса.

- Вот и все... - мрачно произнес Идам. - Они нас убьют. Они всех убивают.

- Неужели это действительно происходит?! - восторженно воскликнул Ырыа.

Идам посмотрел на него, вздохнул и сплюнул.

- А-бэ-бэ-бэ... - никнул избитый Жукаускас на грязном автобусном полу. Головко заботливо склонился над ним, взял его за туловище и резко поставил на ноги. Софрон шатался, закатив глаза, словно поисковая антенна, выслеживающая нужную частоту; нижняя губа распухла и кровоточила, пачкая бордовой кровью его подбородок, измазанный сапожной ваксой; руки его болтались, как мертвые змеи, повешенные на ветке; и если бы не Абрам, крепко державший его торс обеими руками, он бы тут же рухнул обратно на грязный автобусный пол.

- Пойдем, дружище, пойдем, делать нечего, что-нибудь придумаем... - шептал Головко в ухо Жукаускасу.

Ырыа сложил руки за голову и, нагло улыбаясь, вышел из автобуса. За ним, осторожно озираясь, последовал шофер Идам. Вдруг Жукаускас воспрял, отчетливо посмотрел на Абрама и завопил.

- Вы что!.. - укоризненно сказал Головко.

- Я не пойду! Я никуда! Я не хочу! Поедем обратно! Мирный, Якутск, жена моя, жена...

- Надо, - виновато проговорил Головко.

- Пусть Дробаха! Сделайте это с ним! Аааа! Замучили! Замучили!

- Да никто тебя еще не мучил! - раздался игривый голос Энгдскита. - Выходи, милашка, а то еще получишь.

- Пойдемте, Исаич, хуже ведь будет, - вкрадчиво произнес Абрам Головко, смотря Жукаускасу в лицо.

Софрон посмотрел ему в грудь. Потом, как будто что-то сообразив, обиженно сжал губы и сделал первый шаг.

Они вышли на пустынное шоссе, прорубленное сквозь волшебную густую тайгу. Автобус окружало шесть человек в черном с автоматами наготове. Они стояли, и их глаза были бесстрастными, как у хищных рыб, когда они разрывают трепещущие тела своих жертв. Они были похожи на какие-то устройства по расстрелу, или просто на идеальных солдат, лишившихся своих личностей, вследствие долгих упорных упражнений. Возможно, так только казалось. Или уже нет. Энгдекит стоял около лиственницы, весело улыбаясь, как будто удачливый биржевой маклер, проделавший выгодную операцию и наживший какие-то деньги. Рядом с ним стоял большой зеленый вездеход, располагающийся передней своей частью на шоссе и задом в тайге. Вездеход выглядел, как переделанный танк; на его гусеницы налипла земля, и на его брезентовом покрытии лежал желтый пальмовый лист.

- Прошу вас, милашки, - с издевкой проговорил Энгдекит, показывая рукой на вездеход. - Зря вы сюда приехали. Ведь здесь наш пост, здесь я командую, здесь мои люди!! А теперь поедем вон туда. И посмотрим, что с вами делать.

Ырыа, маршируя, подошел к вездеходу, хлопнул у себя над головой в ладоши и скрылся внутри.

- Вот бравый парень! - одобрительно кивнул Энгдекит. - А вы, что же?

Идам, запинаясь, осторожно пошел вперед, искоса поглядывая на двух людей, стоящих вблизи него, которые наставили на него автоматы и вели ими соответственно его передвижению, как собаки, устремляющиеся за рукой, сжавшей кусок желанной пищи. Он что-то бормотал про себя и постоянно плевался. Наконец он тоже скрылся в вездеходе.

- А теперь вы! - скомандовал Энгдекит.

Жукаускас слегка повернул голову, увидел дуло, смотрящее прямо в его нос, издал какой-то слабый звук и упал на руки Абрама.

- Опять эта неженка, дрянь! - злобно воскликнул младший лейтенант, приближаясь.

- Что с ним?!

- Обморок, - вежливо ответил Головко, преданно взглянув на Энгдекита.

- Тащите внутрь этот мешок с дерьмом, я вижу, вы - паренек сильный, а там его приведут в чувство!

- Да, да... - согласился Головко таким тоном, как будто готов был поцеловать ширинку Энгдекита. - Я сейчас, сейчас...

Он грубо схватил Жукаускаса, взвалил его на плечо и быстро пошел к вездеходу. Внутри, положив руки себе на колени, сидел Ырыа, на другой скамье, вжавшись в угол, притаился Идам. Абрам Головко снял с себя Софрона и ловким движением вбросил его внутрь. Жукаускас тупо шмякнулся о вездеходный пол. Абрам быстро вошел, нагибаясь, и сел рядом с Ырыа.

Тут же раздались отрывистые команды, и весь вездеход заполнился людьми в черном с автоматами. Энгдекит сел рядом с водителем. Вездеход взревел, зарычал, развернулся и поехал в темные глубины тайги.

И они начали свой путь в таинственные неисследованные просторы этой странной страны, существующей вокруг; они перемещались, тарахтя и вздымая за собой огромные клубы желтой пыли, забивающейся в нос, рот, уши; они сидели внутри мощного механизма, проходящего всюду и как будто работающего на некоем принципе ирреальности, когда кажется, что ты просто пролетаешь сквозь эти коряги, лужи, пни и темные углы, и словно твое истинно существующее другое тело летит над почвой, почти не касаясь ее, а стоит сделать только мысленное усилие, как все прекратится, и жесткие препятствия пронзят неуклюжее настоящее тело, будто вторгшийся не в свои пределы чуждый тяжелый организм. И так было в вездеходе, когда он, рыча, зависал над бугром и преодолевал его, переваливаясь, словно неуемный воин, взобравшийся на вражескую стену и с последним усилием кубарем ввергающийся внутрь обороняемого города. Именно такие ощущения, усиливаемые противной мучнистой пылью, охватывали тех, кто сидел здесь сейчас; и лишь иногда в проталинах пыльного облака можно было увидеть извилистую тайгу, предстающую пышной бездной перед смиренным взором смотрящего, и только на какой-то миг мелькала синева бесчисленной голубики, покрывающей землю единым ягодным пестрым узором, и лишь на секунду видение смысла показывалось в лучах света между ветвей. Все клубилось, вибрировало, исчезало. Реальность была словно куском стекла, который игольчато треснул от резкого удара копьем. Тайга, словно тайна, казалась выходом истины на свет божий, огненным лесом надежд. Божества и чудеса роились в таежных тропах и листве, словно волшебные светляки, собранные воедино в святую чашу. Небо обнимало тайгу со всех концов, как ее прибежище, или ее Бог; и океана не было тут. Тайга состояла из всех имен и всех энергий; ее низины были полны мхов и гиен, ее вершины заполонили гусеницы и эльфы, ее восток был праздником всех цариц этой Земли, и ее юг был напряженной жарой блаженства. Никто не мог разобраться в тайге; тайга была страной самой по себе, она была зарей самой по себе. Только простое присутствие могло спасти того, кто рискнул вступить на дорогу тайги, только окончательная смерть могла освободить прекрасную личность, желающую стать жужелицей, или не могла, только незапятнанная душа была способна увидеть единое древо во всем древесном таежном переплетении, только герой мог издать настоящий, подлинный, сказочный вопль. Когда существо приходит к пониманию Бога как тайги, тогда его дух возрождается как <да>, и тогда его шаг будет мягок, как мох. Если высь папоротника сравняется с ананасностю приятного моря, тогда и будет ран, или конец, или начало. Когда же любовное пожелание станет любым, или для субъекта не будет разницы и не будет пустоты, тогда вот и случится что-то подлинно новое, а до сей поры будет навсегда - тайга, тайга, тайга. Если же рука вершины оскудеет, и все тайны окажутся загадками, то навечно останется умиротворение земной тайги, пропахшей грибочками, листочками, дождичком и снежочком, и все придется совершать снова, снова и снова, как будто ты просто глупый баобаб, растущий в тайге. И в этом заключался смысл вездехода, едущего через тайгу, и в этом пряталась подоплека всех, кто был в нем. Все герои были просто жителями этой какой-то страны, и они ехали туда, где их, наверное, ожидали очередные приключения и слава, и гибель, и любовь. И страна, как мир, простиралась повсюду, словно все. И мир, как мультфильм, был занимателен и разноцветен.

СЕГМЕНТ ВТОРОЙ

Эвенкия произрастает во всем, как истинная страна, существующая в мире, полном величия, счастья и

добра. Волшебство есть ее секрет, любовь есть ее причина, звезда Чалбон есть ее венец. Ее дождик есть ее землишка под солнышком, которое есть ее творец. Ее история началась со сверх-яйца, разбитого лягушкой в реке Пук-пук; ее богатыри бились с великим мамонтом Сэли, угрожавшим ее реальности и чуду; ее девушки были знойными, словно радость сосков любимой; ее змеи были зверски глупы и бесстрашны. Ее почва подобна песку веков, ее лик похож на свет тайн бытия, ее водопады огромны, как священная гора, ее вершины величественны, словно небо над морем. Сэвэки из Сюнга создал ее братьев, дунув в ил. Софрон из Тимптона омыл свои руки в ее водах, напоминающих грезы души. Хек из фон Мекки озарил ее закат святой водичкой из себя. Ее наименование звучит: Э-вен-ки-я, и только так, блин. И Эвенкия есть божество на палке.

Когда она возникла, свет померк в глазах автора, ее выдумавшего и воплотившего в пот и кровь. И сказал он: <Бабах! Пусть будет цвет!> И стало так: охрой покрылись спины рыб, зеленью воссияли животики птиц. И увидел тот, что это херово, и смазал эту краску одним росчерком своего могущества, и обрезал все сущее, утопив в великом пруду, и затопал, и захлопал, и Эвенкия выплыла из ночи Ничто, как славная пава, и утвердилась она посреди, а под ней установилась вонь, зад, зындон. И когда ее кони понюхали друг у друга писки, ее сердце вознеслось над звездой и луной, а ее блеск достиг очей мировых чар. И когда ее тряпоньки стали главным прибежищем, а ее тапочки ликвидировали первородственный грех, ее дух стал смыслом блаженства небесного и сокровищем сна. А океан омывал ее, словно ласковый кейф, и ветер овевал ее, будто влюбленный муж.

Название есть ее сила, маразм есть последнее, что остается. В глубине ее главной пещеры спрятан ключ от сундука жертвенных слез, пролитых героем над гробом своей любви; в дупле ее святого дерева сокрыт клад ее свободы, достигнутой в борьбе за ее гордость; в груди ее старейшины клокочет благородный гнев правды; в омуте ее цели виднеется золотой шар.

Главное слово, когда-либо произносимое, главная буква, когда-либо начертанная на скрижалях, главный звук, когда-либо изданный пророком - все это есть Эвенкия. Эвенкия - страна чудес и морей, женщин и пальм, желтого и синего. Ее воины мускулисты, как обезьяны, и быстры, как гепарды. В бою они налетают незаметно, как комары, и разят наповал, как пятьсот вольт. Они пьют великое вино славы в чертоге своей страны и спят чутким солдатским сном на ложах вечной любви. Их дух горит, словно звезда, влекущая чистые души, и их руки держат луки, готовые смотреть в цель. Если придет враг, то их позовет бог, и если выступит чужой царь, то наступит ослепительный день. Победа, словно оргазм, осенит напряженный онанизм войны; труба, будто тромбон, продудит прекрасные ноты свершившегося свершения; герой, как вождь, поднимет вверх гордую правую руку; и на небе появится большая розовая буква <Э>.

Эвенкия - мечта о высшей прелести, обетованное пространство теплого льда, страна мужчин, готовых дать отпор и зажечь костер, прелестное пристанище танцующих жриц, чарующее чудо. Она весела, она говорлива, она мудра, она бурлива. Ее лес есть ее желтоватая лужица у пригорка, на котором всегда возвышается храм.

И ее тайна есть ее река, когда она вяло течет по грязной божественной равнине, чтобы влиться в ужасающую глыбу океана; а ее загадка есть ее небо, распростертое над мерзлой землей наподобие преображенного церковного купола. Ее имя возникло единственно возможным названием, и никто не в силах был вымолвить его; и се имя открылось народу, словно истина, или книга, и все были озарены <Э>, <В>, <Е>, <Н>, <К>, <И>, <Я> - его буквами. Ее имя сперва замерзло, словно пойманный тигр, а потом взвилось вверх, как знамя. И отныне это есть.

Когда Бог сказал имя, пророк услышал слово. Когда Сэвэки послал лягушку за миром, Жужуки засунул себе палец в нос. Когда Чалбона возжелал Цолбон, Рокаускас выпил с Кукаускасом. Когда четыре дочери облачного господина взглянули на нечто неведомое, существо, владеющее ключом, сказало <пук-пук>.

Ее Бог есть говно. Ее Бог есть уборная. Ее Бог есть чемодан.

Ее Бог есть ее имя, лучший эвенк, палец эвенка, засунутый в половую щель. Ее Бог есть река, летящая над черным океаном, сковавшим собой солнечный простор, ее Бог есть море, плещущееся возле дерева познания смерти, ее Бог есть Бог. Ее бог есть один из ее четырех богов; ее бог есть никто, или Ничто. Бог неотвратим, как Эвенкия, бог неисповедим, словно путь, бог несотворим, словно материя в одной из идей, бог недостаточен, будто смысл без бреда. Не-бог есть ее река, летящая над океаном, обнимающим мир, не-бог есть море, замерзшее у ног размышляющего царя, не-бог есть что-то невозможное, невыразимое, незнакомое, не-бога нет. Бог есть бог без не-бога, и не-Бог есть Бог в боге. Без Бога нет бога, и не-бог есть Бог. И Эвенкия, и Эвенкия есть.

Когда серый заяц ее легенд встанет в полный рост своего безумия, богатырь Софрон, сотворенный любовью самых старых ее жен, сядет на своего хвостатого коня и умчит в рай, где живет дева. Однажды маленький шаманенок увидел след крокодила на заснеженной дивной тропе, и тогда расцвели лилии в небесах и произошло подлинное лето, пахнущее ананасом и теплым песком. Как-то раз девчонка из чума обратила свой взор внутрь, и тут же случилась война бурь лазоревых зорь, завершившаяся миром, мамонтовым сыром, и согласием с творцом-кумиром. Когда-то народ услышал дорогую его сердцу весть, и счастье поселилось в душе каждого, как надежда на любовь.

И нет больше никакого страха, и нет более никакого праха; есть Эвенкия, есть страна, есть сосна, есть народ. Лиственница мудрости горит огнем загадки во тьме эзотерических побасенок; банан верности сверкает отблеском жаркой старости и доблести в мерцании смеха; киви благородства наливается соком откровений в шепоте восхищенных юношей; абрикос святости ликует и сияет в лучах ореола радости и благости. Нет большего наслаждения в мире, чем просто иметь страну, иметь имя, иметь сосну. Нет лучшего развлечения под атмосферой, чем любить страну, любить реку, любить жену. Нет чудесней приключения над почвой, чем страдать от красоты, богатства, бессмертия. Нет восторженней похождения между небом и землей, нежели полет в эвенкийскую даль.

Вот так все и возникает, и если бог позволяет, Эвенкия воскресает. Вечный бой сменяется бесконечной битвой; заря религии превращается в сумерки веры; откровение одной страны переходит в откровение другой страны. Море, река, лес, океан - это только обыденные названия для тайн и настоящих неведомых вещей; и только эвенк знает истину и вершит правду в своей выдуманной земле, и только эвенк может уничтожить (заелдыз!) Якутию. И ее нет.

Змеи, книги, вспышки и путешествия захватывают свободное создание, чтобы убить его, чтобы преобразить его, чтобы освободить его. Это бессмысленно, потому что нереально; ведь реальность - это Эвенкия, ведь Бог - это Бог Эвенкии, ведь Сэвэки - Жужуки, ведь стран никаких нет. И когда наступает величие и добро, нет резона прятаться в толщу небесную из цветков, смеха и гибели, - нужно лишь есть. Все ничего не означает, все - это она сама, все страны - ее страны, все чувства - ее чувства, все увиденное - ее бред. Ее имя - Э-вен-ки-я, и больше ничего.

Народ имеет право на единицу, двойка начинается с первого шага, шестерка замыкает ромб. Слово - всегда лишь слово, надо быть проходящим, и нужно пролететь сквозь душу, чтобы окончательно избавиться от нее. И если ангел позволит человеку не быть, время станет книгой, и мир станет звездой. Четвертый шаг означает цифру 4. Все слишком не то, что кажется и есть. И в конце концов, после всех стран, богов и чудес, оно существует. Замба! В первый раз мир был сотворен.

Онгонча первая

Он не был Софроном Исаевичсм Жукаускасом, он был эвенкийцем. Он и он стоял и стоял у входа и входа в белый и белый чум и чум. Вокруг и вокруг был и был большой и большой лагерь и лагерь, пестрящий и пестрящий разноцветными и разноцветными чумами и чумами, возле которых и которых суетились и суетились вооруженные и вооруженные серьезные и серьезные люди и люди. Тайга и тайга окружала и окружала это и это поселение и поселение войны и войны, словно естественный и естественный буфер и буфер дикой и дикой природы и природы, в котором и котором можно и можно сгинуть и сгинуть, или Превратиться и превратиться в страшное и страшное маленькое и маленькое существо и существо. Весь и весь лагерь и лагерь напоминал и напоминал стойбище и стойбище любителей и любителей авторской и авторской песни и песни, сменивших и сменивших почему-то и почему-то гитару и гитару на ружье и ружье. В центре и центре возвышался и возвышался большой и большой ослепительно-белый и ослепительно-белый чум и чум, рядом и рядом с которым и которым росло и росло невысокое и невысокое пробковое и пробковое дерево и дерево. У входа и входа в него и него стоял мускулистый и мускулистый смуглый и смуглый человек и человек с наглым и наглым лицом и лицом. Он и он не был и не был

Софроном и Софроном Исаевичем и Исаевичем Жукаускасом и Жукаускасом, он был и был эвенкийцем и эвенкийцем.

Лагерь и лагерь располагался и располагался в глубине и глубине знойной и знойной тайги и тайги, пахнущей и пахнущей кедрачом и кедрачом, лианами и лианами и родной и родной землей и землей. Воинственные и воинственные эвенки и эвенки колготились и колготнлись там и там, выполняя и выполняя свои и свои разнообразные и разнообразные дела и дела, словно осы и осы в бумажном и бумажном гнезде и гнезде. Горели и горели костры и костры, жарилась и жарилась птица и птица, кто-то и кто-то любовался и любовался изяществом и изяществом папоротников и папоротников. Слышались и слышались четкие и четкие приказы и приказы и деловитые и деловитые рапорты и рапорты. Жужуки и Жужуки ковырялся и ковырялся в моторе и моторе мотороллера и мотороллера; Жергауль и Жергауль чистил и чистил небольшую и небольшую пушку и пушку. Женщина и женщина сидела и сидела на траве и траве и читала и читала журнал и журнал. Группа и группа людей и людей в зеленом и зеленом отрабатывала и отрабатывала приемы и приемы рукопашного и рукопашного боя и боя под командованием и командованием толстенького и толстенького лысенького и лысенького человечка и человечка в круглых и круглых очочках и очочках. На длинной и длинной палке и палке развевался и развевался коричневый и коричневый флаг и флаг с оранжевой и оранжевой цифрой и цифрой четыре и четыре. Еле и еле была и была слышна и слышна барабанная и барабанная дробь и дробь; на широком и широком пне и пне возле коричневого и коричневого чума и чума виднелась и виднелась чья-то и чья-то кровь и кровь. Часовые и часовые стояли и стояли около лиственниц и лиственниц, пальм и пальм, пихт и пихт, и не мигая и не мигая, смотрели и смотрели перед собой и собой. Собаки и собаки бегали и бегали повсюду и повсюду и лаяли и лаяли друг и друг на друга и друга и нюхали и нюхали друг и друг у друга и друга жопы и жопы.

Вездеход и вездеход, рыча и рыча, подъехал и подъехал к белому и белому чуму и чуму. Энгдекит и Энгдекит вышел и вышел из него и него и подошел и подошел к стоящему и стоящему возле чума и чума человеку и человеку. Одновременно и одновременно с этим и этим люди и люди в черном и черном с автоматами и автоматами вывели и вывели Головко и Головко, Ырыа и Ырыа, Идама и Идама, Жукаускаса и Жукаускаса. Головко и Головко поддерживал и поддерживал еле и еле идущего и идущего Жукаускаса и Жукаускаса под руку и руку. Ырыа и Ырыа вдруг и вдруг вышел и вышел вперед и вперед и громко и громко сказал и сказал:

- Я и я, поэт и поэт Якутии и Якутии, сейчас и сейчас в тайге и тайге. О и о, радость и радость, счастье и счастье, жеребец и жеребец! Здравствуй и здравствуй, меня и меня зовут и зовут Ырыа и Ырыа!

- Это двоичный стиль! - крикнул человек, стоящий возле белого чума. - А, мерзкие якуты!.. Вы что, не поняли, где вы?!

- Мы проезжали мимо.., - почтительно проговорил Головко. - Мы не якуты, мы же вообще не монголоидной расы...

- А что ты имеешь против монголоидов?! - рассерженно рявкнул человек и подошел к Абраму.

- Ничего, я наоборот... А его мы вообще не знаем, и стиля никакого не понимаем - двоичный, четвертной... Мы на свадьбу к другу...

- Лжешь! - злобно перебил его человек и агрессивно сжал зубы. - Вижу, что лжешь. Меня зовут Часатца, я - царь Эвенкии. Мы здесь сражаемся за свободу Эвенкии. Надо освободить нашу эвенкийскую тайгу и наши эвенкийские холмики и поляны. Чтобы всюду звучала эвенкийская речь, которую мы не понимаем из-за разных якутов. Сейчас разберемся, что у вас за свадьба.

- Они ехали в Алдан, к якутам, наверняка, с каким-нибудь заданием, - сказал Энгдекит.

- Разберемся. А этот юноша просто нагл! - обратился он к Ырыа.

- Я не нагл, я творю искусство! - презрительно сказал Ырыа. - Мне нравится все это событие, меня это развлекает.

- Посмотрим, как это тебя дальше развлечет, - сказал Часатца.

- Ха-ха-ха-ха!!! - засмеялся Энгдекит.

- А ты кто? - Часатца подошел к Идаму.

- Он вел автобус, у него был пистолет, он из Нерюнгри...

- Ах, гнида! - воскликнул Часатца.

- Я - эвенк, я - эвенк, - затараторил Идам. - Я этих вез, я их хотел вам отдать, я про вас листовку писал, в школе расклеивал, в бане рассказал, в булочной старушек бунтовал, дядю Васю агитировал, я - ваш агент, я за вас, я с вами.

- Он действительно хотел вас передать эвенкийской народной армии? - спросил Часатца.

Идам умоляюще посмотрел на Абрама. Жукаускас открыл свой распухший рот, но тут Абрам сказал:

- Он врет. Он считает, что все - Русь.

- Русь? - переспросил Часатца. - Что это?

- Ну, Россия.

- Ах, Россия... - ухмыляясь, проговорил Часатца, хлопнув в ладоши. - Видишь, что говорят твои сообщники...

Идам повернулся к Головко, смачно харкнул в него и произнес:

- Подлец!

Головко рванулся вперед, размахивая правым кулаком, но его остановил Энгдекит автоматом:

- Стоять!

- Я тебе дам, падла русская! - рассерженно выговорил Абрам, - Будешь дерьмо мое лизать!

- Лижи сам, - с издевкой ответил ему Идам.

- Молчать! - рявкнул Часатца. - Я вас спрашиваю! Итак, зачем ты их вез?!

- А кто их знает, - сказал Идам, - они, вроде, хотят Якутию отделить. Деньги мне заплатили.

- Ага... - кивнул Часатца, - понятно... А тебе что здесь надо?! - он подошел к Илье Ырыа.

Ырыа весело захохотал, развел свои руки в стороны, выставил левую ногу и проговорил нараспев:

- Я и я, цуп и цуп, поэт и поэт, билет и билет, Якутия и Якутия есть и есть Бог и Бог. Мне все равно; я - высшее создание, я воспою вас, я могу вас уничтожить, не воспев. Молитесь мне, слушайтесь меня, пужыжа, гажажа, рузика. Масалюда жоня.

- Ясно, - сказал Часатца. - Мне все ясно.

- Слушаю вас, - вопросительно обратился к нему Энгдекит.

- Вот этот вот, - он указал на Идама, - житель Нерюнгри, активный русский. Казнить без всего. А этот вот, - он показал на Ырыа, - дурачок, сумасшедший. Тоже казнить, к чему нам дальше слушать его пужыжы.

- Именно так! - гаркнул Энгдекит.

- А вот с этими двумя надо разобраться. Ну что, будете говорить, или нет?

- Мы все сказали, - рассудительно начал Головко, - мы...

- Жергауль! - крикнул Часатца.

Тут же откуда-то, наверное, из бежевого чума, появился огромный, очень мускулистый человек с толстым злобным лицом. Он выглядел вдвое больше Абрама Головко, и в руках у него была палка. Он подошел ко всей этой группе разбирающихся между собой людей и подобострастно посмотрел на Часатца сверху вниз. Вдруг раздался какой-то тупой стук; Жукаускас вздрогнул, Энгдекит резко вскинул автомат. Это был Идам, он упал в обморок и теперь, словно лишенное каркаса чучело, мешковато лежал в траве.

- Это... что еще за дерьмо? - презрительно спросил Часатца.

- Сейчас уберем его, - четко ответил Энгдекит.

- Не понимаю! - весело воскликнул Илья Ырыа. - Разве не прекрасно быть казненным в станс гнусных достойных врагов?! Об этом можно только мечтать! Умереть, чтобы твоя отрубаемая голова выкрикнула какой-нибудь <пук-пук> в момент достижения топором его цели; прошептать свою последнюю тайну, когда огонь, охватывающий тебя, уже готов испепелить твой язык; напряженно молчать на колу; проповедовать гомосексуализм на кресте; являться целой поэмой из самого себя, болтаясь на веревке!.. Разве это не высшее чудо, смысл, восторг!.. Воистину, я счастлив!

- Посмотрим, как ты будешь дальше счастлив, - злобно сказал Часатца.

- Ха-ха-ха-ха!!! - засмеялся Энгдекит.

- Да уберите же вы его наконец! - крикнул Часатца. - И этого тоже ведите к нашим заворачивателям и готовьте к заворачиванию.

- Слушаюсь! - отчеканил Энгдекит.

Неожиданно Идам как будто пришел в себя и приподнял голову. Он испуганно посмотрел на Часатца и

Жергауля и пролепетал:

- Че...го? За...за...ворач...

- А то вы не знаете, - рассерженно проговорил Часатца, - Заворачивание - национальная эвенкийская казнь. Эвенки всегда заворачивали своих врагов. По нашей великой вере завернутый человек в следующем своем рождении становится эвенком, то есть с нами. А ведь это прекрасно!

- Ка-ак... - прошептал Идам и уронил большую испуганную слезу на траву возле чума.

- Как-как, - довольным тоном передразнил Часатца, - а то вы не знаете! Все нерюнгринцы знают! Но я могу вам напомнить. Я могу. Мне это очень даже приятно!

Было видно, что ему действительно приятно.

- Одно мгновение, дорогой Энгдекит! Подождите, Жергауль! Послушайте и вы, поэты и агенты. Это же восторг! Заворачивание - древний чудесный ритуал убийства эвенкийских врагов, радость жителей великой Эвенкии, ужас якутов и юкагиров! Оно осуществляется очень просто, нужен лишь небольшой станок, специальное устройство, оставленное нам замечательными нашими предками: красивый лиственничный заворачиватель, окропленный кровью дятла и освященный святым именем. Я не могу его нарисовать; вы скоро его увидите и опробуете. Там площадка и два раздвижных шеста, которые приводятся в движение специальным штурвалом; и еще там есть разные шестерни и прочие штуки, но это уже чистая механика. Казнимый враг кладется на площадку на спину и потом его ноги резко сгинаются и привязываются к шесту, а голова просовывается между ними и вся это часть туловища за подмышки прочно привязывается к противоположному шесту. Руки должны быть связаны и не мешать заворачиванию. Затем, когда приготовления закончены, громко читается приговор и говорится священный эвенкийский звук, например <Хэ!>, или <Пэ!> Казнящий медленно, или же наоборот быстро (это зависит от приговора) вращает штурвал, шесты раздвигаются, и человек заворачивается. Смерть наступает от неудобной позы, или же от каких-нибудь растяжений и переломов. Иногда немного завернут и так и оставят, но это редко, мы же не подонки. Интересно, что даже в Коране, который мы чтим, как побочную литературу, в суре <Завернувшийся> есть слова <О, завернувшийся!>, что подчеркивает высочайшую ценность заворачивания и существа, который ему подвергся. В самом деле, после совершения этой гениальной казни, бывший враг, а в будущем эвенк, торжественно и пышно измельчается и засовывается в задницу лося, что в Эвенкии всегда считалось наиболее почетным способом захоронения. Я не знаю, как там сейчас, по-моему у вас всего один постоянный лось, да и тот уже истлел - сами понимаете, времена не те, что когда-то, когда вся Эвенкия была наводнена лосями, как мошкой - но мы попробуем засунуть вас всех ему в жопу. И скоро четыре эвенка осенят мир своим рождением. Ясненько?

- Ай-яй-яй-яй-яй! - запричитал Идам, потом замолчал, тупо посмотрел вверх и снова упал в обморок.

- Мне понравилось, - сказал Ырыа рассудительно, - но мне кажется, лучше засовывать не в жопу лося, а в пизду лисы.

- При чем здесь лиса! - не выдержал Энгдекит. - Она вообще - хитрая якутско-русская тварь. В

Эвенкии никаких лис никогда и не было; были осы и козы, а лось - это целый мир!

- Вы это серьезно?.. - тревожно спросил Головко.

- Конечно, серьезно. Лисы были завезены из внутренней Монголии во времена моголов.

- Я не об этом! Я не об этом! Вы что, хотите нас завернуть?!

- А, испугались!.. - торжествующе воскликнул Часатца. - Ну, будете говорить?

- Нет! - гордо сказал Головко.

- А ты, слюнтяй?

Жукаускас стоял рядом с Абрамом и выглядел так, как будто ему только что отрезали половой орган. Губы его были сухи, щеки были белы и лоб был мокр. Он открыл рот, но Часатца отвернулся от него.

- Жсргауль! - сказал он по-деловому. - Давай-ка, начни с этого пугливого агента. А ты, Энгдекит, убери этих. Но без меня не казнить!

- Слушаюсь! - отчеканил Энгдекит и свистнул. Тут же появились два эвенка в черном, они взяли за руки

за ноги Идама и унесли его. Ырыа, улыбаясь, последовал за ними. Энгдекит выставил автомат перед собой и ушел, замыкая все это шествие, нарочито маршируя.

- Вот так, - удовлетворенно промолвил Часатца. - Ну?

Жергауль посмотрел вверх, крякнул, выставил перед собой свои бычьи руки, отбросил палку, потряс кулаками, неспеша подошел к Головко, и вдруг со страшной силой ударил его ногой в пах.

- Уй! - только и смог вымолвить Абрам и тут же рухнул на траву, забившись в конвульсиях своей муки. Жукаускас зашатался, оставшись без опоры. Жергауль внимательно посмотрел на корчащегося Головко и резко опустил свой большой локоть на его дергающуюся шею. Головко как-то хрюкнул и мгновенно откинул голову назад, словно его поразил электрошок. Жергауль усмехнулся и отошел. Через четыре минуты Абрам затих и поднял голову. Его лицо было испуганным и бледным.

- Будешь говорить? - спросил Часатца. - Кто вы, откуда вы, куда вы едете?

- На... на... на... свадьбу, - выдавил из себя Головко, жалобно взглянув на Софрона.

- Понятно, Жергауль, давай-ка, сделаем ему притырки.

- У-гу-гу,- ответил называемый Жергаулем и быстро ушел в стоящий справа красный чум.

Он тут же вернулся, неся с собой две тонкие металлические трубки с утолщениями и ручками на конце.

- Ты залил? - спросил Часатца.

- У-гу-гу, - радостно ответил Жергауль.

- Так. Замечательно. Будем тебя, человечек, притыривать. Это наше новое эвенкское изобретение. Это просто. Притырка похожа на насос. Туда, в толстый конец, залита едкая злая кислота. Трубка притыривается тонким концом в какое-нибудь нежное место пытаемого, и потом - ух! - резкое нажатие на ручку, струя кислоты устремляется вперед и внедряется в тело. Больно; своего рода иглотерапия наоборот. Можно начинать с мясистой ягодицы, животика, а если враг упорствует, то в дело идет какой-нибудь глаз, яйцо. Ну, будешь говорить?

Головко со страхом посмотрел на трубки, проглотил свою слюну и сказал:

- Я... Правду говорю. Мы... на свадьбу едем. Нас... В Алдане ждут. Он... не врет.

- Тырь его! - приказал Часатца.

Жергауль быстро склонился над Абрамом и резким движением сильных рук сорвал с него штаны с трусами, обнажив длинный толстый член и поджарую спортивную попку. Он положил Головко ни живот и поставил на поясницу свою массивную ногу, прижав его к траве. Затем поднес к ягодицам две трубки и упер их в кожу задницы, держа за ручку. После этого он вопросительно посмотрел на Часатца и подмигнул побелевшему от ужаса и тоски Жукаускасу.

- Ух! - крикнул Часатца.

- Уй! - тут же взвизгнул Головко, дернувшись, как только мерзкая жидкость ужалила его плоть.

- Будешь говорить?

- Я... правду...

- Ух!

- Уй!

- Будешь говорить?

- Честно...

- Ух!

- Уй-юй-юйя!

- Давай-ка, Жергауль, к сосочкам.

- Вы - палачи... - промямлил еле стоящий Жукаускас и заплакал.

Жергауль резко перевернул ошарашенного Головко на спину. На его ягодицах были две раны, Абрам

тяжело застонал, когда жесткая трава впилась в них. Жергауль взял свои трубки, но Головко скрестил руки на груди и неистово посмотрел в его толстое лицо. Жергауль отложил трубки, улыбнулся и вдруг неожиданно шесть раз быстро и сильно ударил Головко по лицу и животу. Губы Абрама окровавились, руки ослабли. Жергауль вытащил из кармана веревку и шило. Одним движением перевернув Головко обратно попкой к верху, он разжал сопротивляющиеся его руки и шилом быстро проколол их насквозь в запястьях. Продев веревки, он крепко связал руки, не обращая внимания на обильно сочащуюся кровь и громкие вопли. Потом, вновь перевернув свою жертву, он приставил притырки к волосатым большим соскам.

- Будешь говорить?

- Да я... У, гады... Вонючки, говночисты... Не скажу!

- Ух!

Жергауль нажал на ручки, и Головко мгновенно выгнулся дугой, как будто ему вставили в анус раскаленный шампур.

- Ааааааааааа!!! - возопил он. - Уууууууууу!!!

- Может, второго попробовать? - хитро спросил Часатца и посмотрел на полуобморочного Жукаускаса.

- Мы... ничего вам не скажем, подонки!.. - тяжело дыша, вымолвил Головко. - Убивайте, жгите, притыривайте, заворачивайте! Вам нас не сбить. Да здравствует Якутия!

- Давайте-ка второго попробуем, - повторил Часатца, и Жергауль кивнул и повернулся в сторону Софрона.

Раздался характерный звук и сильно завоняло. Жукаускас упал на колени, поднял вверх руки, и быстробыстро заговорил, глотая сопли и слезы:

- Я скажу... Не надо... Только не это, умоляю... Не притыривайте... Нет... Мы - агенты ЛДРПЯ... Это партия... Мы хотим отделить Якутию и присоединить ее к Америке... Или Канаде... Или, на худой конец, к Японии... Прорыть туннель под океаном... Построить настоящие небоскребы, сделать тепло и бананы... Продать алмазы и все... Наш агент потерялся... У нас цепочка... Мы едем и добираемся до этого агента... Надо восстановить связь... А то Америка передумает, и Канада не захочет... Нам нужны пальмы побольше и жизнь получше... Мы за Якутию... Мы уже были в Кюсюре и в Мирном... Сейчас едем в Алдан, там агент

Ефим Ылдя... Вы нас захватили... Но мы не против эвенков, мы за... В Якутии должно быть все...

- Отлично! - довольным тоном проговорил Часатца. - Прекрасно. Вот так вот я и узнал. Видите, какая чудесная вещь - притырки. По-моему, вы обкакались, приятель. То, что вы наболтали, это конечно же, полная околесица, но сейчас все возможно. Одного я не понял. Вы говорите: <Якутия, Якутия>, а что это еще за Якутия? Нету никакой Якутии, есть Эвенкия. Эвенкия произрастает во всем, как истинная страна, существующая в мире, полном величия, счастья и добра. Якуты - всего лишь жалкое племя на эвенкийской территории. Скоро с ними будет покончено. Они вольются в единый эвенкийский народ. Хотите сражаться за Эвенкию?

- А Якутия? - с досадой воскликнул Софрон. - Все - Якутия, она везде!

- И вы так считаете? - обратился Часатца к Головко.

- Нет! - сипло выкрикнул Абрам. - Бог!

- А как же ваш Израиль? - спросил Жукаускас.

- Бог, - повторил Головко.

Часатца хитро ухмыльнулся и ударил себя руками по штанам.

- Ну, - приятели, вы вообще охренели. Мир, Бог, май... Чушь все это, дрянь. Якутская сказка. И я, как царь, приговариваю вас к заворачиванию. Вы предали нашу страну, и еще хотите уничтожить нашу пушистую зиму и ледяной океан. Тащите их, Жергауль!

- Нееееет!!! - заорал Жукаускас, почувствовав, как неумолимая рука дотронулась до него.

- Вас ждет зад лося! И эвенкская утроба, разумеется!

- Шу, - сказал Головко и закрыл глаза.

Жергауль обхватил шеи Жукаускаса и Головко и потащил их вперед. Сзади величественно шел Часатца, подняв вверх руки, и перед ним склонялись разнообразные эвенки около своих чумов, а он торжественно кивал им в ответ. На поляне стояли заворачиватели, и в двух из них уже находился Идам и Ырыа.

- А вот и вы! - весело крикнул Илья, увидев окровавленного Абрама и обосравшегося Софрона. - Я уже придумал стихотворение: <Капоша варара>. Как, вы думаете, оно подходит этому прекрасному последнему моменту нашего тутошнего бытия?

- Да иди ты в член свиньи! - злобно выругался Головко.

Жергауль быстро привязал их к шестам заворачивателей и сказал:

- Если быстро сдохнешь - легче будет. Серьезно, пацаны.

- Ну, все готово? - предвкушающим голосом спросил Часатца.

Жергауль кивнул. У каждого заворачивателя встал эвенк в черном и положил руки на штурвал.

- Ну и...

Онгонча вторая

Раздался оглушительный выстрел, и Часатца рухнул на землю, простреленный в переносицу. Жергауль недоуменно посмотрел куда-то вправо и тут же упал, сраженный резкой автоматной очередью. Сразу начались дикие вопли, шум, возня, шелест листьев, стрельба, взрывы, всхлипы. Кто-то орал: <Га-га-га!!!> Кто-то бегал и прыгал, и кто-то дрался и мычал. Все эти звуки напоминали радиопередачу о войне, или же кинофильм о налете отважных героев на стойбище татуированных гадов. Жукаускас закрыл глаза и уткнул голову в свой воняющий пах, стараясь ни на миллиметр не высовываться на поверхность этого опасного мира. Головко, измученно улыбаясь, с любопытством смотрел вокруг. Но бой был недолгим. На поляну прибежало шестеро строгих мужчин в оранжевых одеждах с автоматами. Один из них подошел к йдаму и спросил, перекрикивая уже прекращающийся военный огнестрельный шум:

- Вы кто?!

- Мы... Мы... Мы... - начал мучительно соображать Идам, но тут вмешался Головко:

- Мы - враги эвенков.

- Верно! - обрадованно воскликнул человек. - Долой этих гадов, этих эвенков, этих самозванцев. Я вижу, мы успели вовремя! Вы с нами?

- А кто вы? - наглым тоном спросил Ырыа. Человек подозрительно осмотрел его скрученную фигуру, привязанную к шестам заворачивателя, потом усмехнулся, расставил ноги на ширине плеч, выставил вперед левую руку и гордо проговорил:

- Мы - эвены! Мы сражаемся за свободу Великой Эвении! Мы должны сбросить наконец ярмо русских, советско-депских, эвенкских, юкагирских и якутских самозванцев. Единственный морозно-северный подлинный народ - это эвены. Наша территория огромна; раньше она простиралась до южного моря и до западных сверкающих огней. Но падлы нас ужали и уменьшили; теперь мы всем все покажем! Эвения - единственная земля, существующая под небом среди гор, рек и костров; родина любви, заря чудес, золото истории! И мы воюем; сейчас мы выследили лагерь гнусных эвенков и неожиданно напали на них. И, насколько я слышу, наше пиф-паф сработало, и мы их всех засунем в рот кролику! Меня зовут Часатца.

- Неужели?! - удивился Ырыа и засмеялся. Человек злобно посмотрел на него и сказал:

- Не вижу ничего смешного. Ладно, сейчас мы посадим вас на лошадей и отвезем к себе. Там разберутся, кто вы, да что вы.

- Мы за эвенов! - воскликнул Идам, подобострастно улыбаясь.

- Посмотрим. Мне не нравится вот этот. Кто это?

- Я - поэт! - гордо заявил Ырыа. - Я - творец искусства. Перед своей несостоявшейся смертью я

написал великое стихотворение: <Капоша варара>. Я хочу в Алдан, потому что там война, и мне все равно. Я не хочу в Алдан, я хочу быть звеном, или эвенком, а еще мне нравится печатать на пишущей машинке огромный идиотский роман, в котором в принципе заключено все, но в такой дебильной форме, что хочется просто подтереться черно-белыми страницами. Пойдемте гулять в лес?!

- Не слушайте его! - заверещал Жукаускас: - Он - сумасшедший, он вообще не имеет к нам никакого отношения, мы ехали на автобусе к другу на свадьбу, и тут нас захватили эти ублюдки. Спасите нас, развяжите нас, мы любим Эвению, я сам на восьмушку эвен.

Часатца недоверчиво оглядел его, но тут Головко громко закричал.

- Вот этот человечек действительно вытерпел муку. Освободите его немедленно, как тебя зовут, солдат? Двое в оранжевом отвязали йоги и тело Головко, перерезали веревку на его руках и медленно выдернули ее из двух кровоточащих ран на запястьях, от чего Головко стонал, несмотря на свои мужественно стиснутые зубы. Эвены заботливо подняли его и, поддерживая под локти, подвели к растроганному Часатца, который протянул вперед правую руку и четыре раза хлопнул Абрама по плечу.

- Ничего, братишка, мы за тебя отомстили. Видишь, валяются эти гниды на почве, сдохли твои мучители. Вот за что мы сражаемся; а о тебе надо написать, как они тебя истязали, собаки.

- Спасибо, - благодарно сказал Головко.

- Кто ты, откуда, ты - эвен?

- Не знаю, - ответил Головко загадочно. - Все равно. Мы ехали к другу на свадьбу.

- К какому другу?

- В Алдан.

- Так. Так. Так. - Часатца помрачнел. - А ты не врешь?

- Нет, - изумленно ответил Абрам.

- Но там же якуты, там же эта мразь... Ты за якутов?

- Бог, - промолвил Головко.

- Якутский? Юрюнг Айыы Тойон? Они ему молятся, плюя на Коран и на Сэвэки. Нам тоже коран не близок, и русского Христа-да-Марью мы не приемлем, но этих тюркских жеребцеедов мы все равно расхреначим! Ясненько все с тобой. А ну-ка, развяжитс-ка их всех, сейчас мы узнаем, что это за группа. Люди в оранжевом немедленно набросились на лежащих в идиотских деревянных штуках пленников, буквально через шесть минут освободили их и встали в шеренгу перед своим командиром в ожидании дальнейших приказаний.

- Отлично, отлично, - сказал Часатца, оглядывая Жукаускаса, Идама и Ырыа. - А почему этот так воняет?

- А он обделался, - сказал Головко.

- Не выдержал... Понятно, понятно... А ты кто такой? - обратился он к Идаму.

- Да я шофер, я вез их, хотел вам сдать, я сам эвен, я ехал из Нерюнгри...

- Ах, из Нерюнгри! Так ты - русский, гад! Правильно тебя заворачивали. А автобус мы ваш отбили у эвенков, и теперь там наша охрана.

- Да я за вас!!!

- Это правда? - строго спросил Часатца. - Он действительно хотел вас вместо гнусного якутского Алдана привезти в штаб эвенской освободительной армии?!

- Нет! - пискнул Жукаускас. - Он сказал, что все - Русь!

- Русь?..

- Ну, Россия.

- Ах, Россия... - ухмыляясь, проговорил Часатца, хлопнув в ладоши. - Видишь, что говорят твои сообщники...

Идам повернулся к Софрону, зажал одну свою ноздрю большим пальцем и смачно сморкнул в его лицо желтой соплей.

- Вонючка хезаная! - выкрикнул он.

Жукаускас отпрянул, достал носовой платок, медленно вытерся, потом расстегнул штаны, засунул сзади руку и вытащил небольшой комок своего дерьма. Слегка размахнувшись, он бросил говно в Идама, но промахнулся и чуть было не попал в Часатца. Он тут же хотел повторить это действие, но разгневанный Часатца бросился на него, и после двух ударов в пах, Софрон неподвижно лежал в траве.

- И зачем только мы спасаем такую срань!.. - воскликнул Часатца, внимательно осмотрев свою ногу и вытерев ее о куртку Жукаускаса. - Ладно. Вижу, вы все лжете, вы за якутов, или за русских, что одно и то же, но я думаю, вы должны наконец расколоться. Итак, кто вы, откуда вы, куда вы идете?

- Мы ехали на свадьбу к другу в Алдан, - доброжелательно проговорил Головко.

- Врешь! Жергауль!

Из строя вышли два эвена в оранжевом.

- Видите, у нас целых два Жергауля. И оба чудесны! Жергаули, сделайте вот этому присыпку, а то он много о себе думает. Он уже подготовлен, поэтому резать не стоит. Ну что, будешь говорить?

- Я уже сказал, - твердо ответил Головко.

- Ну, как хочешь. Присыпка - это наше эвенское изобретение. Мы делаем рану, а потом сыпем на нее специальный гадкий порошок, который разъедает все кости. Это очень больно; это даже не соль, а вообще нечто ужасное. Не будешь говорить?

- Нет, - сказал Абрам,

- Жергаули! Приготовься!

Два звена резко положили голого Головко на живот, выставив кверху его поджарую спортивную попку с двумя ранами на ней. Затем они достали из кармана два блестящих металлических цилиндра, напоминающих перечницы, и, держа Головко за руки, поднесли эти цилиндры прямо к его ранам.

- Ух! - скомандовал Часатца.

- Уй! - крикнул Головко, как только сыпучая злая дрянь вошла в соприкосновение с его сожженной кислотой несчастной плотью.

- Будешь говорить?

- Мы на свадьбу, друг, Алдан, Софрон, автобус...

- Ух!

- Уя!

- Будешь говорить?

- Я сказал, сказал.

- Перевернуть! Присыпьте его соски. То, что от них осталось. Я думаю, когда дойдем до глаз, ты все скажешь.

- Да он умрет сейчас от боли, - заметил Ырыа. - Вышыша мукыра ляна.

- Ничего, он парень крепкий. Я думаю, связывать руки тебе больше не надо? Это ведь еще больнее. Ну, будешь говорить?

- Никогда! - с пафосом воскликнул Головко и попробовал плюнуть, но у него ничего не получилось.

- Ну и ладно. Жергаули!

Они перевернули Абрама на спину, наступили сапогами на его руки и приготовились присыпать огромные кровавые провалы бывших пухлых сосков.

- Ух!

- Ооооооооо!!! - возопил Головко и потерял сознание.

- Смотри, какой молодец! - с гордостью произнес Часатца. - Не раскололся. А ты, говнюк, тоже такой? Он подошел к Софрону, который пришел в себя после избиения, и теперь с ужасом наблюдал пытки его стойкого напарника.

- Я скажу... Я скажу... Только не надо, умоляю... Не надо меня присыпать... Мы - агенты ЛДРПЯ... Это - партия Якутии... Мы за Якутию... Надо отделиться от Советской Депии... Наладить контакт с Америкой... Или с Канадой... Туннель под океаном и ананасы... Пляжи и бикини... За алмазы нам сделают все... Мы не хотим мерзлоту, мы хотим киви... Но наш агент потерялся... У нас цепочка... Мы должны его найти... Мы были уже у двух - в Мирном и в Кюсюре... Теперь нам надо в Алдан... Там агент Ефим Ылдя... Нас захватили эвенки, теперь вы... Мы против эвенков, но мы за эвенов... И пусть будет Якутия...

- Ах вот как! - сказал Часатца. - А как же Эвения? Нет такой страны <Якутия>, есть страна <Эвения>, понятно?! Мне стало все ясненько, сейчас мы их отвезем к нам, там покажем своему царю, он решит, как их казнить. А может быть, их вообще отпустят в великую тайгу грызть какой-нибудь корень. Мы вас посадим на две лошади и привяжем. Все будет именно так! Ля-ля-ля?!

- Эвения! - хором рявкнули люди в оранжевом. Через какое-то время связанных Жукаускаса, Ырыа и

Идама привели в разгромленный лагерь эвенков, теперь кишаший их трупами. Головко волокли по земле, обвязав его мощный торс. Разноцветные чумы были повалены, белый чум забрызган кровью, а розовый чум стоял как ни в чем ни бывало. Слышалось ржание; это были кони эвенов.

- Это же якутские лошади с огромной гривой! - радостно воскликнул Жукаускас и тут же получил палкой по лбу.

- Не якутские, а эвенские, мразь! - злобно сказал ему Часатца.

- Да, конечно... - быстро согласился Жукаускас.

- То-то же. Жергаули! Сажайте их вон на тех коней и привязывайте. А этого уложите поперек.

Лагерь пах кровью, потом и гарью. Травы и пальмы были обожжены боем, словно сердца, опаленные военным горем. Искореженные тела беспорядочно валялись в шкурах бывшего уюта, и их кровь стекала в очаги, туша огни жизни. Враги, будто наглые пришельцы, топтали разрушенный порядок и даже не думали о новом воцарении хаоса и запустения в этом месте мира. Распад был еще сочен, горяч, яростен. Холод ужаса еще только начинал касаться своим ледяным бездушием этой проигранной вотчины мужества и неистовства. Лунный блеск будущего безлюдья и сгнивания до абсолютной сухости и ломкости мягкой и почти теплой материи еще не сковал своим умопомешательным ничтожеством начинающую цепенеть и коченеть бывшую буйную реальность. Лагерь еще был лагерем, хотя и разрушенным лагерем. Другие лагеря находились в иных краях, там существовали какие-то еще имена, цари и приключения. Здесь все кончалось; лошади вяло смотроли на трупы, какие-то женщины прятались за таежным баобабом, неслышно плача, некоторые эвены разбирали оружие врага и занимались мародерством. Дух обычности и предельности царил над этой действительностью; и если можно было здесь остаться навсегда и извлечь чудо и любовь, то это в самом деле было бы подлинно великой задачей и развлечением.

Они сидели, привязанные к лошадям, и перед Жукаускасом лежал наподобие свернутого ковра Головко, не приходящий в себя, а Ырыа, гордо восседающий на крупе другой лошади, выглядел словно лучший жокей Вселенной, победивший умелого блюдцеобразного инопланетянина, или всадник, собирающийся завоевать новую великую страну.

Смешной жестокий царственный лагерь эвенкийского волшебства и надежды прекращал свое движение в ночи убийственно реального ослепительного бытия. Он замыкал собою себя, рождающегося из потенции народа быть одним из великих чудес божественности, проявляемой в каждом и понимаемой так или так. Некоторые фрукты падали с деревьев, похожие на грезы о мечте пить нечто наисладчайшее, и черты лагеря теряли очертания, становясь прозрачными, незаметными, невесомыми, словно призрачные цепи, растворяемые страшным заклинанием, как крепкой кислотой. Тлен и мрак ждали бывшую солнечную воинственность и радостный азарт возможных побед; и восторженность имен одной нации сменились восторженностью имен другой нации. Будто две песчинки встретились на дне лужи, колеблемые волной от чьей-то ноги, и одна оказалась сильной, и другая оказалась могущественной, и сила была сокрушена, раздавлена и уничтожена славой, абсолютностью и величием. Теперь здесь был развал, темь, предчувствие серых вечеров. Если и стоило присутствовать здесь, то только ради самого главного и единственного, и тогда это становилось истинной целью и восхищением, и смысл существовал, словно Бог.

Лошади стояли, готовые ринуться в путь; Жукаускас, Ырыа и Идам были на них, изможденные и ждущие всего. Жукаускас как будто бы уже умер и пусто смотрел в темнеющую тайгу, Головко свешивался с двух концов лошади, как коромысло, Ырыа же возвышался над своим конем, будто рыцарь, устремленный в Святую Землю и видящий в своих великолепных снах чашу и любовь.

- Мы и мы поедем и поедем по тайге и тайге, чтобы достичь и достичь других и других событий и событий и народов и народов. Это и это говорю и говорю я и я - Ырыа и Ырыа!!

И они и они устремились и устремились вглубь и вглубь тайги и тайги; и их и их сопровождали и сопровождали воины и воины в оранжевом и оранжевом, и Часатца и Часатца гордо и гордо ехал и ехал впереди и впереди и показывал и показывал своему и своему отряду и отряду путь и путь. Лианы и лианы обвивали и обвивали большие и большие хвощи и хвощи; земляные и земляные груши и груши росли и росли повсюду и повсюду. Чавкала и чавкала мягкая и мягкая почва и почва под копытами и копытами. Эвены и эвены пели и пели песню и песню на староэвенском и староэвенском; и не было и не было понятно и понятно ничего и ничего. Тайга и тайга казалась и казалась преддверием и преддверием рая и рая. Какоето и какое-то легкое и легкое сияние и сияние разливалось и разливалось и тут и тут, лошади и лошади вступали и вступали в гусеничные и гусеничные следы и следы вездехода и вездехода и почти и почти не спотыкались и не спотыкались. Все и все как будто и как будто осталось и осталось позади и позади; только и только замученный и замученный Головко и Головко, да вонючий и вонючий Жукаускас и Жукаускас напоминали и напоминали о происшедшем и происшедшем. Софрон и Софрон убаюкивался и убаюкивался ходящим и ходящим под ним и ним ходуном и ходуном шерстистым и шерстистым лошадиным и

лошадиным телом и телом. Иногда и иногда ему и ему казалось и казалось, что он и он сейчас и сейчас просто и просто выпадет и выпадет из седла и седла, но веревки и веревки прочно и прочно держали и держали его и его. Головко и Головко все так же и все так же мертво и мертво болтался и болтался у гривы и гривы. И они и они ехали и ехали очень и очень долго и долго. Ырыа и Ырыа почти и почти заснул и заснул, как вдруг и вдруг показался и показался просвет и просвет, и они и они очутились и очутились на шоссе и шоссе. Прямо и прямо перед и перед ними и ними стоял и стоял автобус и автобус. Там и там горел и горел свет и свет. Внутри и внутри сидели и сидели люди и люди в розовом и розовом.

- Гэ-гэ-ган!! - заорал Часатца, остановив своего коня. - Это я приехал; ко мне, эвены!

Немедленно раздался выстрел, и он упал в грязь, простреленный в бровь.

- Да здравствует Эвенкия! - закричал вдруг со своего места Идам, желая, очевидно, сразу же подольститься к очередным неприятелям. Протарахтела автоматная очередь; мертвый Идам свесился на левый бок, и только веревки удержали его. Загорелся яркий прожектор; за ним стояла розовая тень.

- Что это?!! Что я слышу?!! Мерзкие тунгусы! Разве вы не знаете, что в мире есть только одна земля и только один народ, и только одна страна охватывает собою все?! И страна называется ЯКУТИЯ!!!

Онгонча третья

Они ехали в автобусе, и за окнами простиралась великая Якутия, таинственная, словно призрак неведомых земель. Их охватывали грезы и жуткое успокоение, рожденное предчувствием неотвратимого будущего, ждущего впереди в конце пути. Чудесное смирение заполнило их души, словно надежда на внезапное преображение реальности и на свободу. Дорога была длинна, как жиденькая борода какого-нибудь мифологического старца, и начинались сумерки, печальные, будто признание в нелюбви. Автобус сопровождали два небольших грузовика с якутскими воинами внутри, и за рулем его сидел Семен Софронов. Головко лежал, укрытый собственной курткой, и отключение спал; рядом с ним сидел несгибаемый Ырыа; впереди дремали двое людей в розовом с автоматами; а в стороне от всех, развалясь, сидел Жукаускас, переодевшийся в другие штаны, и с грустью смотрел в пыльное окно.Это был комитет <Ысыах>, их везли в Алдан, и им снова надо было изворачиваться, испытывать подлинный ужас гибели, хранить свою тайну и выполнять свой долг. Позади остались чудовищные тунгусские пытки и трупы; впереди была головокружительная неизвестность, и осознание ее неизбежности рождало ноющий, словно боль, страх. Штаны с дерьмом остались там же, где и мертвый Идам, и с их утратой кончились иллюзии, жалобнотребовательное отношение к жизни, ощущение своей неповторимости и бессмертия, и отчаянная жажда существовать. Появилось прекрасное безразличие настоящего существа, наконец-то испытавшего гибель и позор; и свет смерти зажегся в Софроне, словно долгожданная ночная знакомая звезда, указующая на берег, или конец леса.

Он откинулся назад, улыбнулся, схватил себя за руку, прошептал какое-то слово и закрыл глаза. Его пронзила истома, переходящая в волшебный сон, и внутренние краски открылись ему, как откровения высших миров.

И была голубизна, был остров Хорватия, была тайна, была белокурая Эзра - его любовь - и были переливы ледяных волн у домика с камином, седоватая борода с золотой цепочкой на шее, какие-то коричневые ходули, чтобы переступать через трупы и мжи, и счастье. Он порхал, щебетал, наслаждался и был настоящим светлорожим хорватом с хохолком, его звали Софрон Исаевич Жукаускас, и он был богат, весел и любим. Однажды он шел через езду и желал свободу своему народу, который был присоединен перешейком к полюсу. Каждый хорват - в чем-то землеройка; если все объединятся и перекусят перешеек, наступит радость, и остров выплывет из сладкого ледникового плена, и Бог посетит его. Такова была задача; надо было растить зубы, бунтовать народ, осматривать прочность земли и молиться, чтобы все состоялось и закончилось в лучшем виде.

Эзра была ленивой прелестью, нежной размазанной шалуньей, возникающей из ледяной пены, нисхождением красоты в небо, восторгом страны, концом тьмы. Эзра пряталась в вагонных лилиях, светилась в ночи разгадкой секрета небытия, кружилась в мишуре будущих народных битв, смотрела в лик Софрона своим взором, ждала смысла. Когда он видел ее странную скованную фигуру, он трогательно улыбался и поднимал указательный палец вверх. И они обнимались, целовались, и занимались любовью, и писали друг другу письма, и говорили о Хорватии - стране мечты, зари и развлечений.

Хорватия существовала под землей, как истинный остров говна Бога. Узревший ее, узрел все, понюхавший ее, унюхал все, услышавший ее, услышал все, потрогавший ее, потрогал все, но лучше было трогать, чем нюхать.

Софрон вышел из комнаты, вошел в дом, увидел Эзру, стоящую у окна, обращенного в тайгу, взял ее сосок, пощекотал мысок, подарил ей туесок и сделал прыг-скок.

- Мир есть суть Хорватии, ее даль, ее цель. ее история, ее религия, - сказал он. - Если перешеек не будет размыт нашим великим теплом и верой, мистерия будет проиграна, и настоящий бой так и начнется. А что есть служение, как не битва и надежда?! Ибо умножающий свой хохолок, умножает себя.

- Зу-зу, - сказала Эзра.

- Бог нам не понятен, но мы ему непостижимы, - продолжил Софрон. - Достигая предела смирения, мы вообще покидаем мир, и оказываемся в мире, который миром не является, потому что является миром. Все это есть пустое кручение колеса, или квадрата, и мы постоянно идем из точки А в точку Б, и думаем, что это А, а на самом деле это Б. Потому что это невозможно, и это невозможно, и единственный вывод, который можно сделать, будет все той же изначальной посылкой, и остается только все время говорить: <Нет, нет, нет>, и это будет то самое <Да>,которое подспудно было нами желаемо. Потому что сложность, или гениальность системы, или высказывания, не имеют никакой ценности; если одно существо говорит: <Так!>, громко пукая, а другое, говоря <Так!>, получило первый приз за лучшее произнесение <Так!>, между ними нет никакой разницы. И я выбираю страну; в конце концов, то, что я - хорват, это по-настоящему реально; и поэтому я буду перекусывать свой перешеек и любить тебя, и чудеса мне интересны, и тайны тоже, но мир не для меня и не для тебя. Если мы созданы дуроломами, почему бы нам не стать чуточку умнее? Итак, мир есть Хорватия, а Хорватия есть все.

- Песеццо, - сказала Эзра.

- Мне нет нужды напрягаться и осмысливать, обдумывать, оценивать все; надо делать дело, надо что-то совершать, надо перекусить перешеек, вот - ясная цель и задача. Творение не может творить, а если может, то это какой-то онанизм. Так существо вырождается, и кровь его гниет, и кости сохнут, а он считает, что просто что-то преодолело и стало выше. На деле же это дристня. Не надо путать интерес и власть; но если тебе интересно, не бойся в этом признаться. Могущества нет, как нет никаких стран; и только Хорватия существует. Хорошо?

Эзра ничего не ответила.

Софрон Жукаускас, как высший король, подошел к ней, обнял ее плечо и коснулся своим лбом ее восхитительных волос. Он тронул ее пушистый затылок, погладил ее лаковое предплечье, подул на ее жаркий позвонок, потерся о ее шелковую скулу, потеребил ее мягкий пупок. Она была нежна, как отдающая жрица;

Хорватия простиралась вокруг, как родина любви. Софрон в этом. сне прошел сквозь Эзру, растворяясь, стал легким, невесомым, любимым, раскрылся, распахнулся, раздался вширь и внутрь, объял собою лучший миг и предел, и как раз когда начался рай и засиял смысл, резкий голос вдруг прокричал:

- Кусысы!

Софрон немедленно проснулся, открыл глаза и поднял голову. Он сидел в темном автобусе, едущем в ночи посреди тайги. Автобус остановился; зажегся свет, шофер повернулся, и два дремавших человека в розовом резко пробудились и встали.

Абрам Головко неподвижно лежал на своем сидении; в его глазу торчала синяя отвертка, и оттуда стекала свежая красная кровь. Рядом стоял Илья Ырыа и победно улыбался.

- Это я! - воскликнул он. - Я убил его и сказал: <Кусысы!> Это мое произведение; это искусство. Я наконец создай!

- Вы... - прошептал Софрон, со страхом посмотрев на мертвого Абрама, - вы...

- Я! - гордо повторил Ырыа. - Я!

- Аааа! - заорал Софрон, устремляясь к Головко. - Аааа!

- Ты... чего? - ошарашенно произнес один из людей в розовом, подходя к Илье.

- Что же это, куда... как... - залепетал Софрон, наклоняясь над своим напарником, - он... мертв?! Как же, где же, где же сон, мою любовь, моя Эзра, моя Хорватия, мой... мой... мой... Абрам... - Жукаускас всхлипнул и начал рыдать.

- Мы же... плыли... летели... воевали... любили страну... Ой... Мой друг... Друг... Мой друг... Моя... Любовь... Любовь... Мое...

- Нету никакой Хорватии, есть Якутия, - жестко сказал Ырыа. - И я - ее первый поэт. Мое творение есть убийство вот этого плюс <кусысы!> Я мог это сделать настоящим якутским ножом, но я это сделал отверткой. Нравится?

В автобус вбежало два человека из грузовика сзади.

- Что это у вас? - озабоченно спросил один.

- Убийство, - ответил шофер, указав на Головко.

- Чего?! А кто убил?

- Вот этот... - печально сказал один из ошалевших, но все еще зевающих конвоиров.

- Вы что, заснули?!!

- Да мы...

- Вы охренели, что ли, ладно, будете отвечать, нам все равно.

Два человека ушли.

- Ну, парень, - сказал один из охранников в розовом, обращаясь к Ырыа, - сейчас тебе будет очень и очень плохо.

- Ааааааа!!!! - еще раз завопил Софрон.

- Заткнись ты! - рявкнул другой в розовом.

Через шесть минут избитый прикладами связанный Ырыа лежал на полу и кротко смотрел вверх заплывшими кровью глазами. Вокруг была безбрежная ночь; Софрон прижался к груди Абрама Головко, гладил его щеки, шею, шептал что-то нежное и громко рыдал.

- Ну, пора ехать, что ли, - деловито сказал шофер, нажимая на клаксон. - Там разберутся. До Алдана уже недалеко.

Онгонча четвертая

И Алдан возник вместе с розовым рассветом, и был похож на сыромятную скрипучую кожу погонного кнута, или на горсть квадратных якутских балаганов, устремленных в Верхний Мир, где скисающее молоко мироздания образует лунно-блеклую кожу мечущегося по льду чучуны, который ищет чум и другой народ. Город сиял древностью и роэовостьвд, словно свежесрубленная коновязь, окунутая в кумыс. Заря бездоннопусто светилась над ним, представляя из себя несуществующий божественный колпак над мерзлотным простором запыленных золотоносных тальников. Жилища звенели горловым восторгом воскресшего мамонта и хранили в себе тайну лихих камланий и вымирающих оленей. Национальные бусинки на одеждах красавиц поблескивали, будто красная икра под огромной люстрой волшебного светлого ресторана; лошадиные хвосты как будто бы были везде. Дух северной черноты царил в образе этой атмосферы, но это был юг севера, и он словно резал саблей путаную паутину околополярности, которая, как паразит, словно пыталась высосать соки из зрелой мужественности таежной зоны. Проспекты, отсутствие небоскребов и округлых линий бросалось в глаза; в пальмах было нечто саблезубое и будто бы настоящее; и чудесные зимние сладкие плоды росли здесь у балаганов, и люди в розовых одеждах с удовольствием срывали их со стеблей. Храмы Юрючг Айыы Тойона стояли, натянув свою расписанную кожу, как корабль на якоре, в огромный парус которого дует попутный ветер. Шоссе, словно Млечный Путь Среднего Мира, шло прямо и не сворачивало назад.

Алдан был желтым огоньком засады в мечте о золотом веке, вторым или третьим пришествием аборигена в собственный утерянный мир, строганиной чудес на пылающем морозе любви, обращением в истинную белую веру, спасающую и золото, и моржа, тетивой страны. Он потрясал своими скалами, своей незыблемой старостью, развалинами своих школ и воинственностью своих деревьев. Все розовело вокруг; и люди были одеты в розовое, и розовый флаг развевался над большим белым балаганом. Розовый был тайным цветом Якутии, ее любовью, ее надеждой. Розовым цветом красилась Саргылана Великая; розовым блеском горел утренний Алдан.

Копья и мечи пулеметов охраняли въезд и вход в этот великий пригородный город, где мясо варили на улицах, и где в лесу не стреляли куликов. Танки с якутскими знаками напоминали пушистую водочную стылость туманных зимних сумерек, или же кобылиную улыбку отдыхающего бойца. Город был самой историей, состоящей из крови, гнева и счастья; он как будто бы имел сухожилия, скрепляющие его мрачный живой остов; в нем хотелось бороться за него и побеждать, и убивать; и дети здесь были омерзительнокрепки и широконоги, и бегали повсюду, ничего не боясь и визжа какие-то военные звуки.

Энергия золотой древности пульсировала тайным током в каждой частице алданской, в каждом добывающем драгоценность механизме, в личиках милых девочек. Неотмытость была очарованием, зовущим к себе. Таежные абрикосы трогательно выглядывали из-под пней; бананчики свисали с кустиков, как какие-то забавные стручки. Вонь сортиров мешалась с сочным запахом пота солдат в многочисленных палаточных казармах; якутские рабочие степенно шли на фабрику. Но везде были дозоры, розовые флаги, танкетки и зенитки.

Они ехали по шоссе в автобусе, сопровождаемом двумя небольшими грузовиками, и в нем лежал мертвый Абрам Головко, убитый находящимся там же Ильей Ырыа, и Софрон Жукаускас сидел на сидении и буквально сходил с ума от горя и тоски.

- Я отомщу за тебя, мой добрый друг!.. - сказал он сквозь слезы и стукнул кулаком по своему колену.

- Сейчас, если можно, - попросил лежащий на полу окровавленный Ырыа.

Жукаускас бросил на него взгляд, полный высокого гнева и отвернулся к окну. Он посмотрел на Алдан, и ему не понравился Алдан.

- Вот жуть, дрянь! - воскликнул он. - И я здесь - один!! И такое страшное отдаление, и такая гнусная реальность! О, мой милый!..

- Заткнись! - приказал один из людей в розовом с автоматом. - Нам и так из-за вас грозит порка, а то чего похуже.

- Это ты заснул! - крикнул второй в розовом.

- Нет, ты!

- Нет, ты!

- Это он заснул!! - проорал первый, обращаясь к Ырыа.

- Я мог бы вас убить, - сказал тот, - но я...

Он не договорил, потому что тут же получил прикладом в челюсть. Автобус остановился около большого белого балагана. Вокруг царило множество людей в розовом с автоматами наготове. Шофер обернулся, укоризненно посмотрел в салон и сказал:

- Ну, приехали, идите, докладывайте...

- Я буду докладывать! - воскликнул он.

- Нет, я!

- Нет, я!

- Пойдем вместе.

- Хорошо, пойдем.

Они вышли из автобуса, подбежали к балагану, остановились на какое-то время, а потом быстро зашли внутрь. Ырыа хрипел у себя на автобусном полу. Жукаускас посмотрел на водителя и когда он отвернулся, быстро ударил Илью ладонью по щеке.

- Вот тебе! - прошептал он.

- Вуныса... - издал из себя Ырыа. - Куры.

Неожиданно в автобус зашло четыре человека в розовом.

- Пошли к царю! - приказал один. - Труп можно оставить здесь.

- Его тоже нужно взять! - возразил другой.

- Ну и неси его. А ты вставай, гнида, и ты, завязанный.

Жукаускас поднялся, печально посмотрел на начинающего коченеть Головко, и вышел из автобуса. За ним двое вели Ырыа, Остальные волоком вытащили труп Абрама.

И они все вошли в большое квадратное помещение, в углу которого в кресле сидел высокий якут с черными усами. Он был одет в розовый костюм с золотыми блестками. На пальце у него посверкивало маленькое золотое колечко, а в одном ухе висела большая золотая серьга. Там же находились четверо вооруженных воинов с бесстрастными лицами и два перепуганных конвоира из автобуса.

Жукаускас встал слева, Ырыа поставили на колени около него, а рядом положили труп. Все замерли.

- Ну?! - жестко спросил якут, сидящий на стуле.

- Я... убил его! -гордо прошамкал Ырыа.

- Это мне уже доложили. Кстати, представлюсь: я - царь Якутии Софрон Первый, князь Алдана, хан

Томмота. Ну, Томмот мы, правда, еще не взяли. Я также повелитель реки Алдан. Мы ведем войну с русскими, советско-депскими, тунгусскими войсками, поскольку считаем, что Якутия принадлежит акутам. Вначале мы были комитетом <Ысыах>, а теперь мы настоящая якутская армия и настоящее якутское государство. Для якутов!! Мне кажется, великий народ заслуживает этого.

- Да, конечно... - пролепетал Софрон.

- Помолчите, здесь я говорю. Я просто хочу всем попадающим к нам изложить о нас все. Чтобы не было никаких неясностей. Потом говорить будете вы. Понятно?

- Ясненько, - ответил Софрон.

- Вот и хорошо. Прежде всего, Якутия есть подлинная страна, существующая в мире, полном любви, изумительности и зла. Она таит в себе тайны и пустоту, обратимую в любое откровение этого света, который присутствует здесь, как неизбежность, или сущая красота, прекрасная, словно смысл чудес. Но в Якутии есть народ: якуты, то есть саха, или уранхай, в конце концов!! Он появился под ярчайшим якутским солнцем в незапамятные времена; его родил сам Эллэй со своей книгой, который по стружкам пришел вверх по реке и женился на дурнушке, мочившейся с пеной. И был Тыгын - поедатель детей, убийца хоринцев, царь Якутии, полубог звезд, и был Ленин - лысенький вонючка, обхезавший саха. Это из-за него, во многом, и из-за Советской Депии наш народ захирел, начал вырождаться и терять свою истинную энергию зверской могучей Природы. И теперь мы словно засунуты в попочку этого непонятного гособразования, а многие даже и не знают о нас и путают нас с мерзкими тунгусами, или удэгэ. Но мы - великие; мы - солнечные; мы - свежие, светлые; мы - цимес планеты, короли севера, зерно расы!! Мы - не какиенибудь тофалары, не захудалые белорусы!.. И поэтому мы сказали: хватит. Разве это справедливо?! Хватит сосать нашу землю, испытывать нашу стойкость, ковырять наши алмазы, копать наше золото. Долой пришельцев, бичей, бродяг, лимитчиков, пьянь, рвань. Они корежат нашу великую якутскую землю, гадят в наши прекрасные якутские реки, грязнят наше древнее якутское море, засирают наши чудесные якутские пальмы. В основном, это русские, но и украинцы тоже. И армян этих носатых сколько!.. А тунгусы проклятые, которых мы давно еще выгнали отсюда, как расплодились?! Я думаю, вы с ними уже познакомились.

- Ох... - проговорил Софрон.

- Да. И нам кажется, что надо их всех срочно выпереть куда-нибудь в задницу, и жить своим народом в своей гениальной стране. И у нас тогда все-все будет, ведь у нас же все есть!.. Тунгусов надо засунуть на крайний север, чтобы их сковало льдами и продуло разной там пургой, русских на хер, а армян вообще вон, хоть в унитаз. Я их не люблю. В Якутии должны жить только якуты; и так уже много попили всякие переселенцы из наших чистых вечномерзлотных вод, и много уже истратили эти скоты наших волшебных богатейших изысканных руд. Об этом еще Кулаковский предупреждал, еще Мычаах писал: <Да идите вы все!..> Так вот, наконец, этот момент настал. Они должны все уйти; мы - бывший комитет <Ысыах>, который начинал, как вполне парламентская импотентская партеечка, сейчас представляем собой всю Якутию, всех якутов и ее армию. И я ее царь, и буду биться за то, чтобы изгнать все не-якутское из Якутии. А как вы сами знаете, вне Якутии - вонь, мрак, носовой скрежет и грусть. Ну и черт с ними со всеми, мы их не звали, не приглашали, не хотели.

- А если кто-нибудь захочет остаться с вами? - спросил Софрон с заинтересованным видом.

- Как якут? - спросил царь.

- Ну... как это - как якут? А если он не якут от рождения?

- Ах, вот вы о чем! - улыбнулся царь. - Это можно сделать. Пластическая операция, потом плотное изучение языка, включение в себя подлинно якутского духа, изменение психики по якутскому типу, безмерная любовь к Якутии, вера в Юрюнг Айыы Тойона, и, может быть, у вас получится. Мы об этом поговорим позже, а сейчас, когда я вам кое-что рассказал, я хотел бы расспросить вас. Прежде всего, хотелось бы узнать у этого наглого побитого типа, зачем же он умертвил столь выдающийся человеческий экземпляр, сейчас в виде трупа лежащий перед нами?!

- Это - мой друг Головко!.. - воскликнул Жукаускас и заплакал.

- Понимаю, понимаю, - мягко сказал царь. - Ну, зачем вы это сделали? Мне даже просто любопытно.

Ехали ведь в автобусе...

- Я - поэт! - немедленно заявил Ырыа, гордо подняв голову. - Это - мое искусство!

- Убивать?

- Я не убивал! Я ехал сюда воспевать якутскую войну. Я сам придумал дрсвнеякутский и пишу на нем стихи, например: <Кунака пасюся>, или <Арона вука>. Но мне мало, я хочу истинного творения, которое стоит жизни, судьбы, и потрясает на самом деле, а не просто как-то там эстетически, или этически. Вот - мое стихотворение. И вы - мои читатели, слушатели, зрители; вы не можете больше от меня отмахнуться, вы теперь не скажете, что это все дрянь, ерунда, чушь! Это - искусство, а не убийство. И кусысы, понятно?!

- Непонятно, - сказал царь, - просто маразм какой-то. Ты человека убил, а сейчас какую-то дуру гонишь. Искусство, говоришь? Я ничего в этом не понимаю, но искусство, по-моему, прежде всего, воспевает прекрасное, как олонхо, онгончи, или узорчатые сэргэ... А ты убил! Ладно, если не хочешь говорить, мы тебе поможем. У нас есть припеточки, муськи. Отвечай правду, ясненько?!

- Да он не врет, - вдруг вмешался Жукаускас, - он просто трехнутый, сумасшедший. Вы посмотрите на него: разве это нормальное существо? И все эти кусысы-мусысы.

- Арасюк! - крикнул Ырыа.

- Вот-вот.

- Ты в самом деле ущербен в мозгах? - тихо спросил царь.

-Я - поэт!!! - вскричал Ырыа. - Я пишу стихи! Этот трупик - мое стихотворение!!! И кусысы!!!

Делайте со мной, что хотите, все равно мжа, шубища, казяса! Жну!

- Похоже на то, - согласился царь. - Дебил какой-то. Ну что ж, я - не психиатр, время военное, убийство совершено, надо наказывать. Придется его распять.

- Какой кайф! - воскликнул Ырыа.

- Да, он точно сдвинутый, - убежденно сказал царь Софрон. - Так бы его, конечно, надо было заключить в непроницаемую камеру для дураков и содержать, пока не околеет...

- Какой кайф! - воскликнул Ырыа.

Царь подошел к Илье и заинтересованно посмотрел в его открытое добродушное лицо.

- Ты что, в самом деле мудачок, или прикидываешься? Мы же не шутим. Мы распинаем тебя, понятно?! Прибиваем гвоздиками твои руки-ноги, крест встает, и...

- Какой кайф! - воскликнул Ырыа.

- Уберите его! - злобно приказал царь. - Он мне уже надоел. Заладил одно и то же. Наденьте на него чернявый венок, поколошматьте дубинушками по лопаткам и распните. И труп этот тоже отсюда уберите и закопайте его. А мы сейчас займемся допросом этого интересного человечка, оставшегося в живых.

- Слушаюсь! - завопил один человек в розовом.

- Слушаюсь! - закричал другой человек в розовом.

Они схватили ухмыляющегося Ырыа за связанные руки и увели. Илья при этом отбивал чечетку и радостно кричал: <Манана, манана!> <Искусство - это все!> Два оставшихся человека в розовом быстро вынесли труп Абрама Головко за дверь и затем вернулись. Царь улыбнулся, достал трубку с длинным металлическим мундштуком, набил ее какой-то сизой травой и закурил. Потом он посмотрел направо и увидел уныло стоящих автобусных конвоиров, которые испуганно смотрели в пол и не говорили ничего.

- А! - предвкушение заявил царь, выпуская в их сторону клубы зеленоватого пряного дыма. - Вот с кем еще надо разобраться!

Люди в розовом, относившие труп, щелкнули каблуками и взвели затворы своих автоматов. Конвоиры вздрогнули, один из них уронил себе на колено слезу.

- Мы случайно, мы не знали, это ведь какой-то маразм, зачем он убил!.. - запричитал конвоир, протянув свои руки в сторону злорадно курящего царя.

- Почему вы заснули?! - спросил он.

- Мы... мы виноваты... мы устали... Напряжение, сила, сопротивление...

- Ах, вот оно что... - издевательски проговорил царь.

- Мы... Извините... Мы дальнейшей службой оправдаем... Смоем... И нас смоет... Виноваты... Но мы - якуты...

- Ха! - воскликнул царь. - Они мне еще будут говорить! По сто палок в копчик каждому! Ясно?

- Да-да! - хором отчеканили два человека в розовом, подошли к конвоирам и стали утаскивать их за дверь.

- Нет! Нет! - в ужасе кричали те, пытаясь сопротивляться, но после нескольких ударов прикладами в скулы и бедра, заткнулись и подчинились. Люди в розовом, отведя их, немедленно вернулись и встали слева от царя, который сейчас весело рассматривал оцепеневшего Жукаускаса, стоящего напротив.

- Итак, ты остался один. Как тебя зовут?

- Софрон Жукаускас, - четко отвечал Софрон Жукаускас.

- Куда вы ехали?

- В Алдан.

- Что вам нужно в Алдане?

- Мы ехали к другу.

- К какому?

Софрон задумался. Сложный миг разнообразия возможных уловок, ускользаний и хитростей предстал перед ним, словно божественный лес перед путешественником в чудесной стране. Неизвестно было, что делать, и имел ли смысл риск, и была ли нужна ложь, и возможно ли было все, что угодно, и оставалась ли цель и задача. Ведь все утекло, протекло и изменилось так быстро и неотвратимо, что, возможно, изначальная радужность веселого предприятия уже растаяла и обратилась в мутную жидкость новой обыденности, гае нечто вершилось и закончилось; а может быть, все было не так. Но этот миг был истинно прекрасен и волнующ, как мягкий белый цветок у щеки прелестного существа, чья улыбка похожа на смех, - и, наверное, было все равно, существовал ли смысл этого мига, или важно было только некое преображенное присутствие его; ведь происходящее являлось предощущением провала в предательство, или в успех, и все дальнейшее в любом случае могло быть только неприятной деградацией этого великого состояния, или же его счастливой заменой на нечто неожиданно столь же блистательное и волшебное. Неизвестность царствовала сейчас, как дух осени, пронизывающий осеннюю рощу. Наступило счастье, словно откровение, озаряющее свободу. И истинное понимание победы затмило все, как чудный чертог.

- Его зовут Ефим Ылдя, - сказал Софрон. Царь удивленно поднял глаза и воскликнул:

- Вот ты и раскололся, приятель! Меня зовут Ефим Ылдя, понимаешь меня! И больше таких в Алдане нету, а я тебя первый раз вижу, дружок! Ну а то, что я - Софрон Первый, то это, сам понимаешь, духовное имя.

- Ефим Ылдя? - обескураженно переспросил Софрон.

- Ефим Ылдя!

- Духовное имя?

- Духовное имя!

- Вас зовут Ефим Ылдя?

- Меня зовут Ефим Ылдя! - смеясь, повторил царь и чмокнул, целуя воздух.

Жукаускас помолчал, нерешительно замер, потом вдруг резко поднял руки вверх, сделал шаг вперед и крикнул:

- Заелдыз!

Царь отшатнулся, будто его ужалили в нос. Он побледнел, посмотрел по сторонам, положил свою трубку на подлокотник кресла и сел в него.

- Оставьте нас наедине, - приказал он.

Онгонча пятая

Они сидели друг напротив друга, смотрели вниз и молчали. Софрон уселся на корточках прямо перед креслом Ылдя и постукивал пальцами по полу. Где-то вдали слышалась стрельба и крики; неразборчивые приказы сливались со звуками марширующих ботинок.

- Итак, ты из ЛДРПЯ, - сказал Ефим.

- Да, - согласился Софрон. - А вы - третий агент?

- Третий? - изумленно спросил Ылдя. - Что это еще значит?

- Третий агент в цепочке, связующей нас с Америкой и Канадой.

- Ах, вот ты о чем!.. - расхохотался Ылдя, хлопая себя ладонями по груди. - А я уже забыл всю эту муть. Да, как же, как же - туннель под полюсом, ананасы и улыбки!.. Тьфу! Тебя Ваня прислал, а?! Зачем я понадобился?

- Но вы же... - удивленно начал Жукаускас.

- Да все это муть. Я - царь Якутии, вот кто я. А то, что я влез в вашу смешную партейку, так это давно и по пьяни. Тебя Ваня прислал?

- Какой еще Ваня?!

- Ну, Павел Амадей Саха, как он себя сейчас называет, педрила этот мирненский. Отвечай, он тебя заслал?! И чего ему надо?

- Да нет... - быстро залепетал Жукаускас. - Мы из Якутска, я и Головко... - Софрон заплакал. - У нас задание... У нас ведь цепочка по всем городам... Для конспирации... А последний агент у океана... Он связан напрямую с Америкой... Или с Канадой... И он пропал - вы же сами это знаете, Павел Амадей нам говорил!.. И мы выясняем... Инспекция... Вот мы и приехали... А Абрама убил этот злостный поэт... А я здесь...

- Да перестань ты ныть! - сказал Ылдя:

- Вы же наш, как же так!.. - рыдая, проговорил Жукаускас. - Почему вы - царь, почему вы - якут? А как же будущее, цель, свет, тепло, истинные баобабы?! Дробаха говорил, что все агенты - нормальные, настоящие. И Саха...

- Заткни свою слезу! - раздраженно воскликнул Ылдя. - Ты прямо как доченька. Я что-то такое помню, но смутно. Я думал, что это шутка, ведь это же маразм! Туннель, киви, абрикосы, небоскребы... Какая на хср Америка, когда у нас сплошная мерзлая стылость и рухлядь! Да, мы бухали с этим педиком в Мирном, он все лез, а я ему в торец давал, а потом он нажрался совсем, блевал в кафетерии, и начал мне рассказывать про свою партию, про отделение от Депии, про полюс, про солнечную жизнь. Я подумал, что он гебист, сука, но тогда уже все равно было, и я сказал: <Замочись! В шмат!> Он говорит: теперь ты наш член, а я ему: соси свой собственный член, а он мне: ты агент, ты ведь из Алдана, а я ему: я из Намцев. Понятно, как все это было?!

- Нет, - честно ответил Софрон. - Как же он мог, как же вы согласились, когда же это все...

- Когда Депия Советская начала переживать закат!.. - нараспев проговорил Ылдя. - Не помню. Я собирался в Алдан за золотом, приехал, тут началась всяческая буза, мы создали комитет <Ысыах>, я стал саха-председателсм, потом выперли всех русских, коммунистов, хохлов и армян и создали саха-армивд. Я думаю, что в Коми есть коми-армия. Депия в результате так и закончилась, или нет, мне плевать, а мы боремся за нашу собственную власть.

- А как же Саха?

- Армия? - быстро спросил Ефим.

- Нет, Павел Амадей!

- Ху-ху, - засмеялся царь, - этот гнойный гомосексуал, пьяный в дупелицу, сказал мне: будешь нашим агентом. Я: на хера мне это? Он опять: продаемся в Америку, выращиваем какао, делаем попкорн и занимаемся утренней пробежкой. Я: да в задницу! Он: я тебе плачу. И сунул мне какие-то не такие уж маленькие рубли. Я: другое дело, что надо? Потом я задумался, откуда у этого вонючки однополого деньги, видно, дурачок, алмаз спиздил. Он: наймешь другого агента и будешь ему передавать все в точности; в суть не вникай, это наша связь с Америкой и с Канадой. Установим цепь, последний агент у океана свяжется. с американцами и с канадцами. В общем, такой вот маразм. Пароль, если что, <заслдыз>. Я подумал и сказал: да на здоровье, какая мне разница! Я на самом деле обожаю все эти шпионские бреды и политическую муть. И самое смешное, что я действительно нашел агента и передавал какую-то шифрованную чепуху - прямо детский сад!.. Ну а потом, конечно, пошли уже другие дела, и я это все послал. Ваня, правда, до сих пор иногда звонит и шлет всякие глупейшие телеграммы, типа <Выслал килограмм урюка больному дяде подтверди получение>, но мне уже совсем не до того. Я приказал, чтобы на звонки из Мирного вообще не отвечали. Вот так-то вот. А тут вдруг ты: <заелдыз>! Что, в самом деле есть эта партеечка? А деньги-то я давно размотал. Да мне и плевать.

- А где следующий агент? - бесстрастно спросил Жукаускас.

Ылдя внимательно посмотрел на него, усмехнулся и подмигнул.

- Ну ты - шустрый парень!.. Ты что, не понял, кто я такой? Я, конечно же, срать хотел на ваше смехотворное объединение, но мало ли что... Ни про каких агентов я тебе не расскажу. Еще чего! Вдруг, это нам как-то навредит, хотя бы и в отдаленном будущем? А то будешь потом трезвонить, что царь Софрон Первый - агент какой-то ЛДРПЯ... Лучше вообще тебя убить на всякий случай.

- Я никому... - воскликнул Софрон, но Ефим его перебил:

- Молчать! Это уж я решу. Сейчас время такое, сам понимаешь, главное, как еще когда-то говорил эта падла Ленин, кто кого. Или мы, или нас. Если мы - то еще неизвестно, что из всего этого получится. Может, в результате будет какое-нибудь ханство Пук-Пук со столицей в Тикси, мне все равно, главное, чтобы я был ханом. Если я не буду> то кто-то другой будет, вот это и есть главное, а не какие-нибудь там великие цели и высшие задачи. Поэтому, я тебе ничего не скажу, и еще подумаю, что с тобой делать!

- Но вы же сами говорили: Якутия, якуты, справедливость...

- Да говно все это! - весело рявкнул царь. - Никаких стран нет, есть только пистолеты, ракеты, мышцы.

Какая разница, комитет <Ысыах>, или <Писиах>; <Якутия>, или <Якотия>? Называйся хоть <пись-пись>, но имей бомбочку. Язык - говно, он вообще постоянно меняется, метафизика - тоже говно, религия - тоже.

И Бог - говно, хоть мы ему и молимся. Все это для собственной убедительности придумано, чтобы не стыдно было солдатику отдать свое здоровье, или жизнь за меня. Но на самом деле он все понимает. Есть просто абстрактная земля, почва, можешь ее и взять и понюхать, и ты поймешь, что она пахнет говном. А потом можешь назвать ее Якутией, Эвенкией, или вообще Кусысы. И объявить своей. В этом все и дело. Главное, что ты объявил се своей. И ты что, думаешь, я - такой великий якут? Да их вообще не существует, это просто какие-то отколовшиеся тувинцы. Ну, если ты сейчас оскорбишь мою национальную гордость, я конечно же буду страшно возмущен и так далее, но это ведь - кровь, бессознательное, это как если мне на ногу наступят, я сразу же машинально дам в харю.

- Так это вы разорвали цепочку?! - сокрушенно сказал Софрон.

- Не знаю. Мне надоели эти игрушки, я занимаюсь важным наиприятнейшим делом. В конце концов, я - царь, блин!

- Это вы передали, что это последний агент пропал?! А что с ним на самом деле?

- Да что ты прицепился ко мне! - сердито воскликнул Ефим Ылдя. - Я не помню! Кажется, этот последний на самом деле пропал. А может, я передал. Хрен его знает. Мне сейчас не до этого.

- Ну скажите, пожалуйста, имя и местонахождение следующего агента... - гнусаво попросил Софрон.

- Заткнись! Сейчас получишь в копчик!..

В это время в дверь громко постучали.

- Войдите! - приказал Ылдя и шепнул Софрону: - Встань.

Жукаускас резко вскочил, дверь распахнулась и вошел человек в розовой форме с пистолетом.

- Ваше величие, - сказал он, - чрезвычайное известие!

- Слушаю.

- Отряд русских оккупантов Ильи Мышки захватили драгу, которая добывает золото. Они отбили атаку советско-депского весьма ограниченного контингента, большая часть которого перешла на их сторону, и уже объявили все наше золото принадлежащим России.

- Вот гады... - выпалил царь.

- Что будем делать?

- Как что, болван, овца!.. Вперед, в бой, тревога! Собирай все войско на молебен и - сражаться! Мы отобьем у них драгу, покажем кузькину мать. Понятно?!

- У них пушки, ваше величие!

- А у нас зенитки! Вперед, воин!

Человек слегка присел, поднял вверх три пальца, повернулся кругом и быстро убежал. Ефим Ылдя взволнованно встал, взял свою трубку и нервно закурил.

- А ты будешь со мной! - сказал он Жукаускасу, стоящему рядом. - Будешь воевать за меня, понятно?! Хорошо себя проявишь - награжу, плохо - убью. И никаких дрючек!

- Да, - вяло согласился Софрон.

- Приготовься к жаркому бою. Сейчас мы им покажем, ведь правда, друг?

- Надеюсь, - сказал Софрон.

- Тогда пойдем, надо помолиться перед битвой; это ведь все серьезные вещи! Ты верующий?

- Верю в славу и величие Якутии! - серьезно провозгласил Софрон.

Ылдя захохотал, икнул и шлепнул Жукаускаса ладонью по заду.

- Ну, ты выдал, приятель!.. Прямо хочется встать <смирно> и уронить слезу. Вот сейчас и будешь сражаться за славу Якутии, а точнее за меня.. Ясненько?

Софрон что-то пробурчал и высоко поднял свой подбородок.

- Ладно, вперед, будем рубиться, чтоб было жарко! На молебен!!

Ылдя торжественно вышел из своих покоев, и за ним угрюмо последовал Софрон Жукаускас. Солдаты в розовом наклонили головы и подняли вверх указательный палец на левой руке. Ефим кивнул им и встал прямо у входа в свой царский балаган, смотря как перед ним шебуршатся различные подчиненные и осуществляют всевозможные солдатские построения из шеренг и рядов. Люди с желтыми повязками на шее бегали и покрикивали на людей без этих повязок. Человек в большой коричневой пилотке стоял неподалеку от Ылдя и злобно глядел на происходящее, иногда потрясывая кулаком и вопя какие-то непонятные восклицания. Наконец, через некоторое время, все было кончено. Люди в розовом стояли в одну напряженную линию в своих шеренгах и рядах, расставив носки ног и соединив пятки, и выгибали свои подбородки налево-вверх, словно антилопы, тянущиеся за сочными побегами, или как парализованный, у которого работает только голова, наблюдающий красоту луны. Люди с желтыми повязками встали у своих групп и выставили вперед ногу, подняв вверх указательный палец на левой руке. Человек в коричневой пилотке хлопнул себя ладонями по ляжкам, тяжело повернулся кругом, и, маршируя, подошел к лукаво сощурившемуся Ылдя. Он снял свою пилотку, поднял ее вверх над головой, как будто хотел бросить в лицо Ефиму, и отчеканил:

- Зу-зу! Ваше величие! Царская армия Великой Саха построена! Рапортовал Тюмюк.

- Спасибо за службу, - негромко сказал Ылдя, потом сделал шаг вперед, простер перед собой руки, как актер, демонстрирующий свое восхищение какой-нибудь живописной природой или женским платьем, и властно воскликнул:

- Здорово, прекрасные мои якуты!..

- Уранхай! Уранхай! Уранхай! - хором прокричали все.

- Наступило, саха мои милые, время славы, битв и побед. Русские подонки захватили нашу великолепную якутскую драгу, на которой добывается наше замечательнейшее якутское золото, принадлежащее нашей самой великой Якутии!

- Айхал! Айхал! - гневно ответили люди в розовом.

- Розовое наше знамя призывает нас на смертный бой с широкоглазой падалью! Ситуация осложняется наличием советско-депских, правда малочисленных, соединений.

- Ай, буйака-ам! Уруй! Уруй!

- Зарежем гнид, вонзим им ножички в печенку, засунем им сэргэ в задницу, зальем их кумысом, настрогаем их, как строганину!

- Куй! Куй!

- Золото для Якутии!!

- Саха!!! - в экстазе заорали солдаты и их командиры, и застучали сапогами о землю, требуя немедленно начинать поход.

- Саха, - жеманно повторил Ефим Ылдя и послал войску воздушный поцелуй.

- Саха!!! - взревело все вокруг. Жукаускас, стоящий подле царя, виновато отвернул взгляд и увидел раскидистую маленькую пальму у зенитки.

- А теперь, сахи мои, якуты ненаглядные, пойдемте ж молиться нашему Юрюнг Айыы Тойону, и пусть Первый Шаман благославит нас и покамлает за нашу победу!..

- О... - вдохнули все, и опять начались приказы, перестроения, повороты и команды.

- Вперед, со мной, ласточка, - издевательски прошептал Ефим Ылдя Софрону Жукаускасу. - Я вас от себя не отпущу. Плевать, что подумают. Мало ли, что вы там наболтаете обо мне! Царю этого не нужно.

- Почему же вы не говорите по-якутски, если вы - якуты? - спросил Софрон, горько усмехаясь.

- Молчать! - злобно отозвался Ылдя. - Это все из-за вас, из-за различных армяшек, русских... Это из-за вас у нас не было школ и любви к родной речи! Ничего, скоро я забуду вашу мерзкую мову! Вся эта мать, муть!..

- А вы читали Мычыаха? - трепетно произнес Жукаускас.

- На хер его, в жопу, в дерьмо!.. Предатель нации, удмуртский выкормыш!

- Ну и что, что его жена была из Ижевска? - быстро проговорил Софрон.

- Заткнись! - крикнул царь так, что на них обернулся человек в коричневой пилотке, укоризненно посмотревший на Софрона. - Иди рядом со мной.

Они пошли вперед, обойдя перестроившееся войско, и Ылдя гордо встал во главе его.

- А теперь иди за мной, - злобно шепнул он и пояснил недоуменно поглядевшему на него человеку в пилотке, который проследовал за ними:

- Это мой пленник. Важное дело. Никому не могу доверить. Человек почтительно кивнул и занял свое место за Жукауска-сом. Все замолчали, потом Ылдя вдруг завопил:

- Уранхаааа-ай!!..

И быстро пошел вперед, не оборачиваясь.

Армия двинулась следом, и по звуку состояла как будто бы из одного-единственного непомерно четкого воина, который недавно сдал на <отлично> зачет по строевой подготовке. Жукаускас быстро семенил, не попадая в общий ритм. Иногда ему наступал на пятки человек в коричневой пилотке и сердито бил его кулаком в поясницу.

И они подошли к огромному ослепительно-белому, сияющему белым светом остроконечному шатру посреди поляны с высокой зеленой травой. Шатер возвышался в бездонном сером небе, как белый дворец божественного героя или же как символ вечного очищения, наверное, ждущего души. Его жуткая, воздушная, невероятно чистая белизна будто поглощала окружающее, преображая краски, взгляды, ощущения и вещи. Великий молочный дух исходил от него, словно живительная сила, заключенная в волшебном горном хрустале. Дверь была открыта; внутри было белым-бело, и у входа стоял высокий якут в белой одежде, и он улыбался.

Царь остановился перед ним, склоняя голову, и войско остановилось перед ним, и Софрон остановился. Седой якут поднял вверх руки, поднял вверх лицо и поднял левую ногу. Он закрыл глаза и нараспев проговорил:

И тут наступила благодатная тишина, прозрачной прелестью чуда накрывшая существовавшую здесь суету, словно последняя великая белая ночь перед временем новых небес, опустившаяся на весь мир. Радость грядущих истинных тайн заполонила пространства и души волшебным восторженным чувством подлинного приобщения, произошедшего в один-единственный миг; пламя озаренной умилением любви охватило существа, сраженные прекрасным постижением, словно всеобщим сиянием, разлитым повсюду великой ослепительной рекой, и напряженная легкость разорвалась в невидимом воздухе, поразив унылую тяжесть недоделанных настроений и молитв. Холод воспарения ожег пьяным поцелуем свободы рутинообразность разнообразных индивидуальностей; изумленное забытье воцарилось, как другая эпоха, или мгновение; величие возникло внутри шатра. Звездное солнце свершения вспыхнуло, словно смысл пути, венчающий предел. Звуки бездонной тишины, в которой утонули откровения и упования, зажглись искрящейся радугой прибежища. Глаза всевозможности и любви проявились повсюду, будто высшее око, открытое взору надежды, и вихри веры взметнули ввысь простые жизни и сомнения созданий. Слезы смирения стали славой и трепетом в музыке чудесных миров; лики неведомого склонились над убаюканным духом существующих, как отцы. Неотвратимый водоворот бесконечного становления звал все в свои счастливые объятия, унося субъекты и эффекты в глубокую высь своей загадочной цели. Блаженство омыло сущности и всякие глупости сверкающей волной божественности, имеющей милость, ужас и имя.

Они стояли в светоносном центре шатра, поверженные и вознесенные его невероятием. Наступила великая размытость, воздушная благость, невесомость райского голоса. Они были придавлены своим собственным совершенством, и преображались в нечто едино-прекрасное, молящее на коленях о праве быть на коленях и о том, чтоб не быть. Что-то сияло вокруг, или впереди; кто-то взлетел, пробивая верх шатра и впуская ослепительный блеск в самое нутро того, что было здесь; время словно наступило на пятки самому себе и стало огненным кольцом; и слово было произнесено. Кто-то обратился к ним, нисходя потоком искрящихся откровений, несущий энергию, любовь и радость, и благо-славил их, обратив к себе. Кто-то явился и был, присутствуя внутри, словно солнечная точка тайны в сердце смысла, и искупление было в нем, будто безмерная душа, а реальность сияла вокруг него, как нимб. Кто-то возник из ничего на самой грани красоты и могущества, и был всегда здесь и объял всех. Кто-то открылся жаждущему взгляду пришедших, словно их мечта или последнее чудо, и стал ими, оставаясь им, и остался с ними, оставаясь с собой.

Как будто зарница конца ужалила холод начала знанием всеведенья. Картина мира выстраивалась и перестраивалась. Империя выросла из цифры шесть, закрыв змеей вход в ось. Красное было грязным, зеленое предшествовало изумруду, белое просилось наверх. Птица пролетела тьму, чтобы сгореть в двери. Раб поднял ковш и посохом нарисовал ромб. Царь надел два кольца и скрестил пальцы на руках, указав вниз. Сон родил видения квадратиков и кружков, фигуры теней указывали на наступление света. Река истины стала смешным ручьем. Двое сочли, что их двое и разговаривали об этом. Рыба величия не принадлежала никому, но все было в ее звездной пасти. Карта тайны упала на корону.

Невыразимая прелесть зацвела в благодарной душе поверженного в высшее счастье существа пышным святым деревом, выросшим за один блаженный миг у гор. Вечные ответы звенели в ушах, имеющихся у слушателя, будто освобождающие рассудок от скверны колокола, повешенные на вершине храма; слезы выступали на видевших образ глазах, словно капли нектара. Индивид был погружен вовнутрь, объяв окружающее, как вывернутая перчатка, по теории относительности вместившая в себя мир, и смеялся чистым смехом приобретаемой безгреховности, словно мальчик, постигший здоровый юмор подлинного неприличия. Огни желанных чудес преобразили зарево обыденности, и восторг воссиял, как небесный фонтан добра, власти, венца и любви.

- Это - Бог!.. - прошептал потрясенный Софрон.

Он стоял здесь, посреди шатра, не видя ничего другого, кроме того, что было видением и не слыша ничего другого, кроме того, что было слышаньем. Юрюнг Айыы Тойон был, и был вовне, внутри, везде. Якутия была Саха, А Саха был Уранхай. Бесстрашие и легкость охватили Софрона, заставив его раскрыть глаза, и вспышка невыразимой благодарности, пронзающей дух, ослепила его зрение и душу, и повергла его в белое ничто, рождая его. Он пал, взлетел, вскричал, вошел. Он стал, он стал им. И когда уже <напряжение дошло до своего начала, и истина не выдерживала саму себя, возник разноцветный взрыв и показалось что-то синее другое, и Софрон перестал принадлежать миру.

- Вставай, дурачок, вставай, чудик! - через бесконечное несуществующее время он услышал над рождающимся собой.

Они находились рядом с белым ритуальным шатром; дверь шатра была закрыта. Жукаускас лежал на зеленой траве, а над ним стоял усмехающийся Ылдя.

- Что, кайф словил?! Вставай, мы уходим, молебен окончен. Понравилось? Честно говоря, все это - дерьмистика! Но необходимо.

- Что это?.. - пролепетал Софрон, тряся головой. - Было ведь...

- Встать!- рявкнул Ылдя.

Жукаускас вскочил, но его шатало. Ефим ударил кулаком в его щеку, засмеялся и крикнул:

- Зу-зу!

- Ду-ду! - отвечало войско.

- Юрюнг Айыы Тойон с нами! Вы все видели! Слышали! Нюхали! Мы идем! Приготовить автоматы, прочистить зенитки! Жрец нам накамлал! Победа нас ждет!

- Кру-гом! - вдруг рявкнул человек в коричневой пилотке. - Раз, два!

Воины четко развернулись.

- Хан Марга!

- Я-я!! - выкрикнул маленький шустрый якут с желтой повязкой на шее.

- Ведите армию на правый бой, - зычно сказал человек в пилотке.

- Да-да! - проорал тот и побежал во главу войска.

- Мы двинемся следом, - ухмыльнувшись, тихо проговорил Ылдя. - А ты, чудик, будешь закрывать меня от случайных пуль. Ясненько?!

- Смерти нет, - блаженно улыбаясь, сказал Софрон.

- Вот и отлично! Хорошо будешь защищать - не убью!

- Ха-ха-ха, - пробормотал Софрон.

- Молчать! - разозлился Ефим, но тут армия двинулась вперед, четко маршируя, словно метроном, отбивающий ритм боевого марша.

- Песню... Затягивай! - приказал идущий вначале Марга. Через два шага все запели:

Мы - знойные якуты

Пу-пу, ду-ду, зу-зу,

Засунем всех врагов своих

Мы в задик жеребца.

А после их порежем

Жо-жо, ло-ло, мо-мо,

На мерзкие обрезки

И облюем тогда.

Мы русских расхерачим,

Армяшек и мордву,

А после их засунем

В дерьмо мы омулей.

Чтоб ни один народик

Ви-ви, зи-зи, ки-ки,

Не пудрил наши мозги -

Великий Уранхай!

- Что это за предел маразма! - воскликнул Жукаускас. - Большего говна я, наверное, не слышал!

- Это - наша строевая песня! - злобно сказал Ылдя. - Я написал. Ясненько?!

Софрон промолчал.

- Ты осмеливаешься иметь что-то против нашей гениальной песни - великого якутского военного гимна?! - разъяренно спросил Ылдя. - Сейчас я тебе ноздрю на посох натяну!

Воины шли вперед, вздымая коричневую пыль, и с ними ехали машины, везущие какие-то розовые зенитки, или пушки. Солнце вышло из-за мутных облачков и противно слепило глаза, неприятно нагревая головные уборы. В этой мерной ходьбе слышалось позвякивание и шелест, и на солдатских якутских лицах появлялись капли ратного пота, образующие целые ручейки на лицах тех, кто вез зенитки. Все эти существа устремлялись биться за золото, как в доисторические эры, и командиры с желтыми повязками гордо поднимали подбородки вверх, склоняя голову направо, и любовно поглаживали приклады своих автоматов, почти как головки маленьких донек перед сном, и жаждали доблести, храбрости и упоения.

Они прошли мимо скособоченных изб, каменных желтых зданий и разнообразных балаганов, и вышли на узкое шоссе, уходящее вдаль; и справа от этого шоссе был пустырь, а на пустыре стоял высокий крест. Жукаускас посмотрел направо и вдруг увидел замученную окровавленную фигурку Ильи Ырыа, прибитого за руки и за ноги к этому кресту. Какие-то колючки опутывали его голову, синяки и ссадины покрывали его худосочное тело, но бледное лицо насмешливо смотрело вниз, а пересохшие, с запекшейся кровью губы что-то шептали. Ырыа вздрогнул и напрягся. Голова его медленно начала подниматься вверх; от напряжения кровь потекла из ран; раздался глухой стон. Илья поглядел на проходящее войско взглядом дебила и стал делать ртом пукающие звуки в такт марширующим.

Софрон сжал кулаки и остановился; Ылдя презрительно хрюкнул.

- Что, увидели? - спросил он у Жукаускаса. - Ну пойдемте, подойдем к этому бедняге.

Они перепрыгнули через канаву и предстали перед сияющим в лучах солнца крестом. Ырыа, пукая ртом, безучастно осмотрел их, потом медленно улыбнулся и хрипло, с большим усилием произнес:

- Кукуня...

- Что ты там еще выделяешь! - нагло проговорил Ылдя. - О душе надо сейчас думать, а не обо всяких кукунях!

- Я хочу кончить его! - воскликнул Софрон.

- Да он и сам скоро отойдет. Ну, может, скажешь нам перед смертью что-нибудь вразумительное, а?!

Ырыа сощурил глаза, растянул губы в мерзкой гримасе, так, что они треснули и выступила кровь, напрягся еще больше и четко произнес:

- Жуй!

Потом быстро прошептал:

- Искусство победило, убийство, крест, смерть, жизнь - все искусство, все для искусства, все ради искусства. Мамчик мой, пушыша саваланаима, прими надпочечник мой через жир, почему ты наставил мне рога, почему ты не засунул мне в рот зук?!

- Вот гнида! - возмущенно крикнул Софрон. - Он опять за свое!

- Крепкий парень... - задумчиво сказал Ефим. - И все же, какое отвратительное зрелище! Пойдем отсюда, мне кажется, он сейчас уже околеет.

- Если бы не злость, меня бы сейчас стошнило, - проговорил Жукаускас.

Голова Ырыа упала на грудь; казалось, он потерял сознание.

- Смотри-ка - фффу!! - насмешливо воскликнул Ылдя, - он обмочился!

Софрон отскочил в сторону, как будто ему чем-то грозила безобидная желтая жидкость, трогательно стекающая по мертвенно-синим ногам Ильи, прибитым к кресту.

- Какая пакость!.. - сказал Ылдя. - Ладно, все с ним ясно. Он уже готов.

- Он что-то еще говорит! - вдруг заметил Софрон.

Они осторожно подошли к висящему вонючему Ырыа и прислушались. Глаза его были закрыты, тело казалось мягкой трухой, но рот упорно шевелился.

- Я... Я... Я... - шептал Ырыа.

- Ну, ну, давай же, скажи что-нибудь!

Ылдя смотрел на тело, теряющее жизнь, с азартом математика, совершающего последнее действие сложной большой задачи, или с задором игрока, ожидающего установки комбинации в игральном автомате.

- Я... Я... - уже хрипел Ырыа.

- Ну!

- Ямаха, - наконец произнес Илья и пусто замолчал, может быть, умерев.

- Тьфу, овца! - расхохотался Ефим Ылдя, повернулся и отошел от креста.

Жукаускас с пафосом посмотрел последний раз в грудь убийцы Головко, высморкался и тоже вернулся на свою дорогу. Солнце зашло; стало сумрачно; шум войска слышался уже где-то далеко впереди.

- Побежали, ласточка! - весело сказал Ылдя. - Видишь, надо догонять. Только смотри, без дурачков! У меня ведь есть пистолетик!

- Мне очень грустно, - промолвил Софрон.

Онгонча шестая

Они медленно приближались к мятежной драге, готовые на славу и смерть и ведомые великолепным ханом Марга, который, злобно сопя, уверенно маршировал впереди войска и яростно сжимал пистолет в кобуре. Солдаты шли уже тихо, и тревожно посматривали вдаль, где возвышались изборожденные тракторными гусеницами пригорки и сверкали грязные небольшие пруды. Ылдя, нагло улыбаясь, вразвалку шел позади всех, подталкивая перед собой Жукаускаса; Софрон вытянул вперед руки и шагал, широко раскрыв глаза, твердо и уверенно ступая по дороге и напоминая своим видом какого-нибудь истинного паломника, или психотерапевта. Тюмюк в коричневой пилотке постоянно вращал головой туда-сюда, как будто выискивая опасных незаметных врагов, и иногда внезапно отрывисто шипел, словно подстегивая свой боевой дух, устремленный к драге. Солнце все еще было на небе, но сумерки уже чувствовались в безмятежной атмосфере этого обманчиво-успокоенного места. Они свернули с шоссе и пошли по пыльной дорожке; и слева от них текла затхлая речушка, в вонючей воде которой валялись какие-то доски и шины.

- Приготовимся!.. - крикнул Марга. - Идем врассыпную, тихо. Сними с предохранителя и взведи затвор!! Могут стрелять.

Все смешалось; солдаты рассредоточились по обеим сторонам дорожки и начали производить некие действия со своими автоматами; Тюмюк достал пистолет и злобно потряс им, усмехнувшись. Откуда-то появилось розовое знамя, и щуплый солдат высоко поднял его.

- Опусти, козлососина!.. - рявкнул Марга. - Они же нас обнаружат!

Солдат медленно опустил. Ылдя, радостно посмотрев вверх, достал из внутреннего кармана своей желтой куртки небольшой револьвер и взвел курок.

- А мне? - спросил Жукаускас, жалобно поглядев ему в глаза.

- Я не верю! - отрезал Ылдя. - Будешь меня закрывать. И смотри, если что не так, я тебя чик-чик.

- Но мне нужно обороняться! - убежденно возразил Софрон.

- Ничего, увертывайся. Вообще, мы будем сзади: я - как царь, а ты - как раб.

- Шагом марш... - полушепотом, но отчетливо произнес стоящий впереди Марга, и все пришло в движение. Тут же раздался скрип, ругань и шум, и оказалось, что большая розовая зенитка увязла в грязи.

- Это что еще?! - недовольно воскликнул Тюмюк, устремляясь туда.

Обескураженный офицер, ответственный за это орудие, растерянно стоял, взмахивая руками, словно дирижер, и выкрикивал отчаянные приказы, направленные на то, чтобы сдвинуть с места засасываемые жижей колеса зенитки. Шестеро солдат, напрягшись, толкали ее; седьмой стоял около них и задавал ритм возгласами <А-ах! А-ах! А-ах!>, шофер, управляющий машиной, яростно жал на газ. Разгневанный Тюмюк подбежал к офицеру, поднес свой оскалившийся рот к его лицу и выпалил:

- Ну ты, овца, куда смотришь, свинина конская! Как фамилия, гусь ослиный?!

- Уняны... - пролепетал офицер, сведя свои зрачки к переносице.

- Ты что, эвенк?!!

Все войско остановилось и смотрело на них.

- Нет, нет, что вы, это - дедушка, бабушка, пращур... Я - вилюйский, я - коренной, мерзлотный...

- Эвенк?! Как пролез, кто пропустил?! Саботируешь, псина?!

- Да я... - роняя слезу, начал офицер, но тут Тюмюк выхватил пистолет и быстро застрелил его, попав в нос. Уняны упал прямо на одного из солдат, толкающих пушку; тот резво отскочил, и Уняны мягко осел в грязь, окровавив ее.

- Вот так! - в экстазе прокричал Тюмюк. - Вы на войне, дорогие, и предателей нужно вычислять и отстреливать, как будто бы пушных зверей, или уток. Уберите его с нашего пути, и давайте же, быстрее доставайте орудие. - Он указал своим толстым коротким пальцем на коренастого солдата со смуглой кожей и сказал: - Отныне ты - командир этого отделения. Как фамилия?

- Илья Эчик! - бодро откликнулся солдат. Тюмюк заулыбался, вытер пот со лба засмарканным носовым платком и засунул пистолет в кобуру.

- Молодец, якут!.. - бросил он Эчику и быстро ушел на свое место.

- А ну, навались! - крикнул новый командир. - Убери труп! Возьмись за колесо! И-раз, и-два!

Ошарашенные солдаты немедленно выбросили куда-то в кусты тело Уняны и тут же вытолкали зенитку.

- Чего уставились!.. - вдруг раздался громогласный голос Марга. - Команды <остановиться> не было! Вперед, овцы! До вечера драга должна быть нашей!

- Уруй!.. - раздался нестройный ответ, и воины осторожно двинулись вперед.

- Ну, как вам? - тихо спросил Ылдя, стукнув Софрона кулаком в спину.

- Омерзительно, чего и говорить, - ответил Жукаускас, кинув задумчивый взгляд в сторону кустов, в которые забросили труп Уняны.

- Все правильно, но моего приказа не было. Разошелся что-то этот Тюмюк; после боя поукорочу ему руки-то. Сейчас пусть ведет войско; они его боятся и любят.

- Несчастное животное... - с сожалением пробормотал Со-фрон.

- Это кто, Тюмюк?! - расхохотавшись спросил Ефим. - Да, он - зверюга страшная... Я его нашел в следственном изоляторе, он сидел за изнасилование старика.

Тюмюк, идущий прямо перед Софроном, услышал свое имя и обернулся, презрительно посмотрев в глаза Ылдя.

- Вы что-то хотите спросить, тойон Тюмюк? - строго сказал тот.

- По-моему, это вы говорили нечто обо мне, ваше величие... И говорили какому-то странному пленнику, которого вы откуда-то знаете... Конечно, это не мое дело...

- Вот именно! - властно воскликнул Ылдя. - Выполняйте свой долг!.

- Слушаюсь... - горько усмехнувшись, проговорил Тюмюк, поклонился и отвернулся. Они пошли дальше вперед, обходя неглубокие овраги и переходя через нагромождения перерытой экскаваторами земли, почти целиком состоящей из песка. Везде были человеческие следы; кое-где валялись гильзы. Воины шли теперь медленно, осторожно, с опаской посматривая по сторонам и почти бесшумно ступая по дорожке. Идущий впереди Марга достал откуда-то бинокль, остановился и стал смотреть в него. Все замерли, выжидая, потом Марга обернулся, озабоченно проговорил: <Что-то ничего не видно...> и пошел дальше. Солдаты последовали за ним, преодолевая ужас, затопляющий их души, и вслушиваясь в каждый шорох или писк, готовые немедленно выстрелить.

Они все были похожи на ползущего по-пластунски человека, незаметно продирающегося сквозь высокую жесткую траву, чтобы выполнить свою задачу. Чувство яростной жертвенности обуревало мужественные умы этих воинов, служащих величию якутскому, словно религиозная сладость истинного приобщения к вере. Каждая частичка их существа была начеку, как будто опытный дозорный с замершим лицом. Их родная земля несла их к битве, обволакивая их сапоги своей нежной песочной или травяной пуховостью, а их небо загадочно манило их пытливые сердца, обещая победу и вечность. Восторг тихого мига ожидания был упоителен, словно трепет пьяницы, сжимающего в руке любимый стакан; радость блаженного мгновения предчувствия боя казалась необъятной, как великая музыка. Это движение было неумолимым, прекрасным и каким-то нерукотворным; здесь будто страна встала на дыбы и приготовилась к своему судьбоносному прыжку. Костер войны пылал в крови любви к Родине, отцам и Богу. Золото святых недр притаилось во мгле Отчизны, и благородное негодование вскипало в воинских душах, устремленных к нему, ибо вражеские руки посягнули на его блеск и истинную принадлежность. Родное солнце сияло над смиренными макушками героических солдат, своими действиями сотворяющих новый мир на этой почве. Воодушевленное бесстрашие читалось в их очах; праведная сила сквозила в их точных жестах; великое будущее, словно ангел, вставало перед ними, указывая высший путь. Они были чисты,будто новорожденные девочки, и красивы, как лучшие девушки. Когда они шествовали по своей славной дороге, звезды выстраивались перед ними в одну парадную шеренгу, и месяц принимал горизонтальное положение и покачивал своими рожками туда-сюда. Реки салютовали им водопадами и фонтанами сверкающих брызг; море бурлило водоворотами и звенело льдами в честь начала бессмертных боев; лошади громко фыркали, радостно ржа, и заполняли всю эту реальность целыми табунами, предрекающими победу. Подвиг ожидал каждого воина, и гибель ждала некоторых; страх ран отступал перец счастьем долга; и зарево истины вспыхивало вдали. И они шли, как пророки, несущие в себе свет;автоматы их сверкали, как древние мечи, командиры их напоминали серафимов; и духовное пламя пылало над всеми ними, как нимб.

Они вдруг остановились по знаку руки Марга, и там, вдали, был грязный прудик, за которым начинался чахлый лес, а да нем возвышался какой-то кривой плавучий деревянный домик, похожий одновременно на фабрику и на грузовое судно. Это была драга.

Марга достал бинокль, недоуменно посмотрел в него, потом причмокнул и вытащил пистолет. Все замерло; солдаты присели на корточки и сжимали свои автомат, прижав указательные пальцы правых рук к спусковым крючкам.

- Я никого там не вижу... - озабоченно пробормотал Марга и снова открыл рот, чтобы сказать что-то еще, но тут же некая пуля, выпущенная из тайного укрытия, попала прямо в этот раскрытый рот, пробила горло и затылок, увязнув в мозгах, и прервала жизнь Марга, который упал ничком в лужу.

- Вставайте, люди русские!.. - раздалось откуда-то слева, и тут же началось что-то невообразимое.

Со всех сторон, словно воробьи на корм, налетели румяные солдаты в красной форме, бешено стреляющие по якутам. Начались какие-то взрывы, вспышки, хрипы, взвизги; кто-то куда-то падал, кто-то с кем-то боролся; якуты в конце концов тоже начали стрелять, но неожиданность оказалась слишком большой, и засада была четко организована: якутов полностью окружили. Их расстреливали со всех сторон прямо у драги под крики: <Мать твою, у, бля>.

Золотоносная прекрасная земля покрывалась павшими телами. Зенитчики валялись около своих зениток с развороченными животами, пробитыми лбами или простреленными сердцами; шофер одной из зениток лежал в своей кабине грудью на руле, и из его глаза стекала темная кровь на педаль сцепления. Шофер другой зенитки выпрыгнул из машины, штыком ударил толстого блондина, бросившегося к нему, но тут же был зарезан в спину длинным ножом, который кто-то метнул. Ылдя и Жукаускас, крепко обнявшись, словно влюбленные педерасты, прижимались к земле, изображая мертвецов. Уши словно заволакивал какой-то ватный туман от беспорядочной отрывистой стрельбы, слух терялся в нем, вздрагивая от истошных звериных воплей торжествующих русских.Кто-то сопротивлялся, пытаясь прорваться из кольца; четверо высоких якутов, остервенело стреляя, пробились на берег прудика, но в них кинули гранату, и их расшвыр.-ю резким взрывом. Остатки войска прятались за зенитки и машины, отстреливаясь, но их становилось все меньше. Этот натиск был стремителен и мгновенен: уже через пятнадцать минут третья часть якутов была мертва, а половина корчилась от ран. Повсюду раздавалось:

- За русь!

- Да здравствуют щи!

- Золото России - России!

Ылдя, губами прижавшись к уху Жукаускаса, жалобно шептал:

- Что это... Уя... Господи, господи, когда кончится... Нас убьют, уя...

- Перестаньте, - жестко сказал Софрон, раскрыв левый глаз и осмотрев окружающее.

- Лежите тихо, может быть, не обнаружат.

Но тут вдруг мощный далекий взрыв потряс всех участвующих в битве. Это разъяренный Тюмюк, ухитрившись зарядить зенитку, выстрелил куда-то наобум вдаль. Русские недоуменно повернулись туда; Тюмюк, воспользовавшись замешательством, торжественно воскликнул:

- За Якутию! За царя Софрона! Ко мне!!

Оставшиеся в живых бросились к нему, создав отряд обороны, укрывающийся между зениток. Тюмюк подбежал вдруг к лежащему вместе с Жукаускасом Ылдя, своей рукой повернул его лицо, и сказал:

- Ваше величие! Вставайте, вы нужны войску!

- Я... - залепетал Ылдя, - передаю командование тебе, давай, ну...

- Вы нужны войску! - твердо повторил Тюмюк и одним движением поставил Ефима на ноги. Софрон остался лежать.

- С нами царь! - закричал Тюмюк, застреливая небольшого рябого паренька, с любопытством посмотревшего на Ылдя из-за машины.

- Куй! - прокричали те, кто был жив и тут же начали вести сокрушительный огонь. Русские растерялись, их ряды несколько дрогнули, они спрятались в своих укрытиях и начали отвечать на стрельбу, не предпринимая атак.

- Мой телохранитель! - вдруг вскричал бледный Ылдя. - Он там, он должен меня закрывать! Вставай, гад, а не то...

Жукаускас, улыбаясь, поднялся, и, как будто бы совсем не боясь пуль, неторопливо подошел к Ефиму.

- Я готов, - многозначительно проговорил он. - Смерти нет.

- Готовимся к прорыву! - взревел Тюмюк. - Отступаем! По его команде оставшиеся якутские воины с диким криком:

<Тыгын!> ринулись назад от драги, стреляя во все стороны. Несколько русских, вставших на их пути, были убиты. Якуты побежали по той же дорожке, по которой пришли, и тут же их начала преследовать небольшая разъяренная кучка русских.

- Ура! - кричали они, стреляя. - Русь! Русь!

Якуты неслись назад, отвечая огнем на огонь. Большой русоволосый русский, получив пулю в живот, громко ойкнув. Тяжело рухнул в песок, словно тюк муки. Жукаускас бежал за Ылдя, прижимаясь к его спине, чтобы защитить его, а Ефим пригнул свою голову, потому что был выше Софрона, и его вполне могли бы застрелить в затылок. Тюмюк организовал все это отступление, отрывисто ругаясь и производя одиночные выстрелы из своего пистолета, которые почтя всегда попадали в цель. Рядом с Софроном бежал худосочный задумчивый якут; он повернул голову налево, тут ему отстрелили ухо. Он вскрикнул, остановливаясь и закрывая рану ладонью, но Тюмюк ударил его ногой в зад, и этот якут превозмогая боль и шок, побежал дальше, роняя большие капли крови. Они так бежали и бежали, и никто не попадал, в Жукаускаса, которого словно несло вперед на божественных крыльях истинной веры и красоты. Ылдя бежал так быстро, что Софрон, чтобы не отставать, схватил его руками за плечи, и они вдвоем стали похожи на каких-то взбесившихся исполнителей еньки-еньки, или же на сросшихся таким образом близнецов, пытающихся удрать от внезапно возникшей опасности. Кого-то продолжало ранить, но выстрелы становились все реже. Обернувшись, Жукаускас увидел, что отряд русских их больше не преследует, а стоит возле небольшого неровного пригорка, иногда постреливая.

- Вперед! - заорал Тюмюк, взмахнув рукой с пистолетом, словно комиссар на известной фотографии. - Они отстали! Со стороны русских раздался звучный писклявый крик:

- Только суньтесь, чурбаныыыы... Идите назад к тюленю!

- Дерьмо!! - не выдержав, воскликнул Ылдя, выбегая из-под прикрытия Софрона, и вытаскивая пистолет.

Он пробежал сквозь все поредевшее воинство, присел на одно колено, прицелился и быстро выстрелил. Ничто не произошло в стане отряда русских воинов. Кто-то там усмехнулся; взбешенный Ефим вскочил, сжав руки в кулаки, и тут случилось нечто неожиданное и непонятное: чье-то тело резко выпрыгнуло перед Ылдя, и тут же пало навзничь, сраженное вражеской пулей. Ылдя отскочил назад, смешавшись со своими солдатами и в ужасе посмотрел туда, где он только что был.

- Это Тюмюк... - потрясение прошептал он. - Он спас мне жизнь, он закрыл меня от пули...

- Войско! - рявкнул он. - Вперед! Отходим!

Они вновь побежали, бросив застреленного в висок Тюмюка на дорожке, и Софрон снова бежал за спиной Ефима, и опять держал свои руки у него на плечах.

Ылдя плакал, утирая слезы кулаками в грязи.

- Я... несправедлив... Я... Он спас... он... Такой...

- Так вы хоть тело его возьмите! - возмущенно сказал ему Жукаускас на ухо. - А может, он вообще жив?!

- Точно!.. - ошарашенно проговорил Ылдя. -Воины! Стоять! Осипов! Чюппюю! Взять тело!

Все опять остановились; вышел один рослый якут с печальным лицом.

- Осипов погиб, ваше величие, - сокрушении доложил он.

- Вечная память, - отозвался Ылдя. - А Борисов?!

- Я! - выпалил маленький толстый солдат и, промаршировал к Ефиму.

- Ваше величие! Воин Борисов по вашему приказанию прибыл! Айхал!

- Добре. Вместе с воином Чюппюю, немедленно принесите тело наиславнейшего тойона Тюмюка. Ясненько?!

- Приказ понял.

- Все уяснили?

- Наиточнейшим образом.

- Старший - Чюппюю.

- Конечно, - сказал рослый якут, приобннмая Борисова за плечо.

- Выполняйте.

Чюппюю и Борисов зигзагообразно побежали назад. Русские все еще стояли и беседовали о чем-то своем, громко смеясь. Якуты достигли лежащего бездыханного Тюмюка и осторожно наклонились над ним, направляя автоматы на русских. Но ничего не произошло; никто не собирался на них нападать.

- Забирайте свою падаль!.. - раздался русский писклявый крик. - Нам не надо!..

Там опять рассмеялись, и Борисов с Чюппюю резко схватив труп, помчались обратно, тяжело дыша.

Их ждал грустный Ылдя, теребящий носовой платок. Перед ним положили Тюмюка, лицо его было бледным, глаза смотрели в темнеющее небо.

- Вечная слава! - торжественно проговорил Ылдя, обращаясь к воинам. - Вот герой Якутии, спасший царя Якутии! В его честь я переименовываю город Алдан. Отныне Алдан будет называться Тюмюк! А он - герой - будет торжественно похоронен на главной площади, и его памятник будет стоять в ее центре, вместо лысого Ленина, который никого в своей жизни не спас! И рассказ о сегодняшней битве, а главное, о подвиге Тюмюка, займет свое почетное место в будущих наших олонхо. Пусть этот тойон станет примером для вас всех, ибо вот она - истинная жизнь за царя!.. Его дети, если таковые имеются, станут для нас любимцами, а его род будет вечно почитаем династией Софронов. И река <Алдан> будет рекой <Тюмюк>! Я учреждаю орден Тюмюка для особо храбрых, и выделяю деньги из казны на премию Тюмюка для особо талантливых. Воина Борисова я награждаю первым орденом Тюмюка!

- Куй! - радостно воскликнул Борисов и поднял вверх три пальца. - Гоп-гоп, процветай, Якутия!

- Вот так вот. И пусть не закончится слава этого дня, не стихнет музыка этих битв, не уйдет память этих дел. Пусть никто из потомков не забудет подвигов предков! Якутия - это все! Якутия - это мир! Якутия навсегда!

Ылдя наклонился над телом Тюмюка, любовно посмотрел на него и закрыл Тюмюку глаза.

- Спи спокойно, великий муж, мы отомстим за тебя и сложим о тебе песнь и торжественный рассказ! А теперь, воины, мы уходим. Шагайте вперед; мы отправляемся назад - в Тюмюк!

Все двинулись; Жукаускас пошел рядом с Ефимом и похлопал его по плечу, утешая. Борисов подошел к телу Тюмюка, готовясь взять его за ноги, но тут, прямо над ним, выросла огромная фигура разгневанного Чюппюю.

- А почему это тебе дали орден, а мне нет?! - злобно спросил он.

- Не знаю, - безразлично ответил Борисов.

- А я знаю, - сказал Чюппюю и вонзил длинный якутский нож Борисову между ребер.

Онгонча седьмая

Чюппюю был тут же схвачен Семеновым и Чохухом, как только Борисов, сдавленно крикнув, замертво рухнул на Тюмюка. Он попытался вырваться, ударив ногой Чохуху в колено, но Семенов резко заломил ему руку, и Чюппюю злобно застонал.

- Что там? - громко осведомился Ылдя, кладя свою ладонь Жукаускасу на голову.

- Ваше величие! - немедленно ответил Хабырылла. - Он только что убил Борисова!

- Как?! Что?!

- Чюппюю убил Борисова!.. Кавалера вашего ордена!..

- Мы вместе труп несли, - пожаловался Чюппюю, сопротивляясь цепкой хватке Семенова, - а орден только ему дали! Почему?!

- А тебе какое дело?! - гордым голосом проговорил Ылдя, подходя к нему. - Ты еще будешь царя обсуждать?!

- Нет-нет... - испуганно промолвил Чюппюю, задыхаясь, - я как раз не вас, а его, так просто вышло, не сдержался, это случайно, извините,, я смою кровь, мне ударило в голову, виноват, я не прав, я обиделся, надо быть смиреннее, отмотать бы минуточки две назад...

- Поздно, дундучина!.. - сожалеющим тоном воскликнул Ылдя. - Омерзительное преступление! Гнуснейший поступок! Ты сам засунул свою душу в Нижний Мир! Ведь зависть - это самое вонючее, что есть под небом. Если ты режешь из-за зависти, то проклят будешь. И вот мой приговор: пожизненное заключение в ямке, среди дерьма. И имя твое будет обессмертено, чтобы никому неповадно было заниматься такими вещами, и пускай никто тебя не кончает, даже если попросишь сам, иначе твое место займет.

- Да вы что!.. - ошарашенно крикнул Чюппюю. - Ни хрена себе!

- А ты думал, - усмехнулся Ефим. - Вот так вот.

- Да я ж только что за вас проливал...

- Все! - громогласно заявил Ылдя. - Это - указ царя! Обсуждению и пересмотру не подлежит!

- Да тьфу же!.. - сокрушенно вымолвил Чюппюю и смачно плюнул Чохуху на сапог.

- Войско, идем! - скомандовал Ылдя. - Плечи вперед! Нас не сломят временные неудачи! Тюмюк ждет нас!

- Марш!.. - раздались голоса старших, оставшихся в живых.

Они уверенно пошли обратно в места своего расположения, неся с собой два мертвых тела. Некто командовал: <Раз-два, раз-два>, и ноги уставших солдат четко ступали по неровной песчаной дорожке, как будто бы это было репетицией победного парада, или же смотром строя. Грусть и острое желание взять реванш вызревали в душах воинов в качестве единственных сильных эмоций, заглушая смятение, сожаление и страх; странная решимость обуревала их, словно страсть. Они были оскорблены и разозлены быстрым поражением и утратой зениток, но какая-то высокая вера в свое предназначение и незыблемость своего будущего грела их болящие сердца, как будто хорошее известие или доброе письмо. Они буквально колотили ступнями по дорожке с остервенением офицера, избивающего ногами партизана. Никто не хотел ничего говорить; все были подавлены и обескуражены; и никакой песни не слышалось от этого яростного шествия; никто их не преследовал, и это было оскорбительно и неприятно. Софрон понуро шел рядом с надменно шагающим Ылдя, и, как ни странно, тоже был опечален и смущен, и иногда задумчиво вздыхал, бормоча про себя неясные звуки.

- Я, конечно же, совершенно не согласен с вами! - сказал он, обращаясь к Ефиму.

- Но я переживаю ваше поражение, почти как крах моей собственной партии; словно крушение идеалов свободы и жары!

- Не говорите: <поражение>! - немедленно отреагировал Ылдя. - Это просто небольшая стычка, по которой нельзя судить о нашей мощи и потенции! Сейчас мы их недооценили, но завтра они попляшут у нас присядку!..

- Точно, ваше величие!.. - хохотнув, согласился солдат, идущий в первом ряду, услышав беседу.

Ылдя строго посмотрел на него и сказал:

- Вам слова не давали! Соблюдай дисциплину!

Солдат осекся и стал нарочито безразлично смотреть перед собой.

И они продолжали свой безрадостный путь по родной земле, которую собирались захватить, и они вышли по шоссе, ведущее вперед и назад, и сапоги их зацокали набойками по асфальту, словно подковы на лошадиных копытах, а солнце уже стало катиться к закату и краснеть, как варящиеся креветки в закипающей воде, и свежий предсумеречный ветер ласково подул на них, будто какой-то утешительный дух этих мест. Они прошли мимо креста с Ырыа, на котором он повис в жалкой позе, прибитый руками и ногами, и Жукаускас кинул всего лишь один взгляд в сторону этого мучительно умеревшего поэта. Ылдя, ни на что не обращая внимания, вел войско за собой и выглядел воплощением какого-то высшего самодовольства. Они дошли уже почти до начала первых строений Алдана, переименованного в Тюмюк, но тут им дорогу преградил рослый человек в странной военной форме абрикосового цвета. В руках он держал карабин с длинным Стальным штыком.

- Стой! Кто идет?! - мрачно рявкнул он.

Ылдя изумленно посмотрел на него, потом поднял вверх правую руку и отчетливо проговорил:

- Ты кто тут, овца?! Я - царь Якутии Софрон Первый, это - мое войско, мы возвращаемся из похода! Как ты смеешь здесь стоять?! На колени, несчастный! Человек отошел назад, поднял вверх левую руку, засмеялся и громко сказал, обращаясь к кому-то:

- Вот они, эти козоньки. Сейчас я с ними разберусь; а вы пока тихо.

- Чего это?! - взревел Ылдя, вытаскивая пистолет.

- Спокойно-спокойно, - тут же проговорил человек, взводя затвор карабина. - На вас наведено в пять раз больше орудий отовсюду, поэтому не рекомендую выступать. Пока вы там играли в войну, в Алдан вошла национальная армия Якутии вместе с царем Семеном Первым. Вы, как самозванцы и негодяи, все приговариваетесь к ужасной смерти особым якутским способом, но царь настолько велик и добродушен, что он прощает всех и приглашает присоединиться к своей славной армии, чтобы сражаться за Якутию! Все, кто согласен, следуйте за мной, я проведу вас к царскому балагану и приведу к присяге.

- Чего?.. - пораженно воскликнул Ылдя.

- Чего слышал! С тобой разговаривает младший тойон Марга, понятно?!

- Какой еще Семен Первый?.. - ошеломленно спросил Ылдя, опуская пистолет. - Погоди... Подожди... Ах, блин, это ж Ваня Инокентьев, мы вместе учились в институте связи, вот гад, точно, мы пили, и он назвал себя Семеном Первым... И блевал потом, и икал, и рыгал...

- Молчать! - крикнул Марга. - Сейчас получишь! Я обо всем доложу его величию!

- А. где же мои городские войска, охрана?! - сокрушенно воскликнул Ефим.

Марга довольно усмехнулся и криво сплюнул.

- Они все перешли на нашу сторону. И вас я тоже приглашаю. Ну, кто желает служить великому царю Якутии, а?

Наступило напряженное молчание, потом какой-то воин сзади осторожно и тихо произнес:

- Да все, наверное, как я понимаю...

Тут же началась оживленная неразбериха, и воины устремились к одетому в абрикосовую форму Марга.

Ылдя недоуменно смотрел на это движение, вертя головой туда-сюда. Солдаты проходили мимо, не обращая на него внимания, только Чюппюю, проследовавший справа от Ефима без конвоя, отщелкал ему смачный щелбан по лбу и, ухмыльнувшись промолвил:

- Ужрись, скотина!

- Что это... Как это... - лепетал Ылдя, видя, как его покидают все подданные. - Я же ваш царь! Вы же со мной! Как же клятва, присяга, песня!

- Да иди ты! - бросил ему Чохух и злобно харкнул. Скоро все войско в розовом выстроилось за человеком с карабином в абрикосовом. Перед ним остались стоять только Ылдя и Софрон, и остались лежать трупы Тюмюка и Борисова.

- Ну вот и все, - радостно проговорил Марга, чмокнув губами. - А вы, значит, не желаете присоединяться к прекрасному войску великолепного царя Якутии?.. Или вы против Якутии?..

- Я - царь Якутии! - твердо произнес Ылдя. - Я родился царем и умру таковым. Делай свою гнусь, гадина!..

- Да кому ты нужен! - расхохотался Марга. - Вы объявляетесь вне закона. Сейчас вы свободны, но вы должны тут же покинуть Якутию и никогда не пересекать ее границ. И прежде всего границ замечательного города Алдана! Убирайтесь вон, в тайгу, в ямы, в болота. Схоронитесь там, пока мы вас не нашли. Все равно вы никуда не денетесь! Но мы вам даем шанс - ха-ха-ха-ха!!

- Да чтоб вы все сдохли! - раздраженно взвизгнул Ылдя, взял Жукаускаса за руку и прошептал ему: - Побежали, или вы хотите остаться с ними?

- Зачем они мне? - поразился Софрон. - Вы же агент! Я не ел, наверное, уже больше суток. Вы умеете кушать мхи и мастерить силки?

- Ты что, думаешь, мы в самом деле в лесу будем?.. - сказал ему Ылдя, а потом громко добавил: - Мы уходим!

- Давай, давай!.. - засмеялся Марга. - Желаю приятной мерзлоты и приполярных фруктов. Десять минут я не стреляю, а потом уж пеняйте. И - раз!!

Жукаускас и Ылдя тут же со страшной скоростью бросились в сторону от шоссе, и, петляя, побежали в какую-то рощицу, где росли вялые северные бананы с крошечными, похожими на пупырышки какой-нибудь детской игрушки, плодами. Они затерялись в пышных молодых лиственницах, нежно щекочущих их ладони своими мягкими иголочками, когда они раздвигали перед собой их ветки, и наконец тяжело дыша, остановились. Марга и солдат не было видно.

- Надо дальше бежать! - сказал Ылдя. - Сейчас стрелять будут.

- Я устал... - мрачно сказал Софрон.

- Давайте, а то облаву сделают!

- А куда нам бежать?! Мы обречены.

- Перестаньте! - строго крикнул Ылдя. - Побежим на аэродром. Там летчики Советской Депии. Если их не захватили, попробуем спрятаться там. Я вообще знаю туда ходы - золото-то вывозили в свое время...

- Так вы еще и вор! - жестко сказал Софрон.

- Перестань, сейчас главное выбраться из этого чертового Алдана. Ну, Семен, ну, гнида... И мои войска хороши. А ведь так раболепно ходили!..

- Не надо из себя дохлого разыгрывать на поле битвы! - нравоучительно сказал Софрон.

- Ну хватит вам! Вперед!

И они побежали, задыхаясь. Сзади донесся насмешливый голос:

- Время истекло! Стреляю!

Раздалась автоматная стрельба; стали падать какие-то ветки. Жукаускас и Ылдя, затравленно пригибаясь, бросились в сторону виднеющегося просвета - туда, где, как казалось, кончалась роща и начиналось что-то еще. Буквально через минуту стрельба закончилась.

- Это они так... - устало сказал Ылдя, - на всякий случай. Теперь можно не спешить. Пусть совсем стемнеет, и мы влезем в запретную зону аэродрома.

- А еда? - спросил Софрон. - А вода? Я скоро умру!

- Надо стойко переносить все, что с тобой происходит! - важно ответил Ефим. - Мы попробуем подцепить что-нибудь в аэропорту. В конце концов, купим каких-нибудь дерьмовых котлет, или коржиков.

- Нас же схватят!

- Перестань!.. - осуждающим тоном сказал ему Ылдя. - Надо бороться, дружок! А ты хочешь, чтобы тебе на блюдечке все принесли?

- Извините, - буркнул Жукаускас.

Ылдя вдруг остановился, лукаво посмотрел в усталое лицо Софрона, подмигнул ему и щелкнул его по плечу.

- Дружище мой! Ты же знаешь лучше меня, что в Алдан сейчас самолеты не летают. Значит и аэродром закрыт. А раз он закрыт - откуда же котлетки?

- Ух, е! - обескураженно выдохнул Жукаускас. - Так что же, блин, делать?!

- Вешаться, друг, - хитро улыбаясь, сказал Ефим. - Ничего, потерпишь, брат, человек может долго ничего не жрать.

- А пить, жажда?.. - укоряюще спросил Софрон.

Ылдя злобно развел руками, топнув ногой о почву.

- Ничего, обойдешься! - крикнул он прямо Софрону в лицо, брызнув слюнями. - Попьешь в унитазе!

- Так он же закрыт! -- воскликнул Жукаускас, отворачиваясь и утираясь.

Ылдя, разозленно вздохнув, прошептал какое-то ругательство.

- Ты что - болван? Стекло разобьешь. Водопровод работает!

- А если нет?! - жестко спросил Софрон.

- Да иди ты в задницу! - обиженно отрезал Ефим и быстро пошел вперед, не оборачиваясь.

Софрон смотрел ему вслед некоторое время, потом побежал за ним, догнал и положил свои руки ему на плечи.

- Что? - рявкнул Ефим, поворачивая голову и останавливаясь.

- Извини, пожалуйста, не обижайся, - залепетал Жукаускас, - я - глуп, я не прав, я случайно. Давай забудем, давай, как будто ничего не было, давай опять идти, чтоб все нормально. Это просто мои нервы, моя психика, мои особенности, моя слабость. Ну имей же снисхожденье, отнесись по-человечески, будь другом, прости засранца. Ну хочешь, я сделаю приседания, попрыгаю, покукую, поползаю?

Ылдя посмотрел на Софрона, растроганно усмехаясь, потом слегка постучал его ладонью по щеке, погладил затылок, причесал вихор на лбу, три раза чмокнул воздух перед ним и тихо проговорил:

- Ладно, полно, полно. Все забыто, все в прошлом. Я попробую достать и воды, и еды, нам нужно только проникнуть туда. И чтобы нас не взяли, и чтобы нас не забрали. Ничего, милый, главное - надеяться, любить и не бояться. И тогда самое высшее будет с нами, и Бог снизойдет.

- Я верю в Юрюнг Айыы Тойона! - тут же воскликнул Жукаускас.

- Слова и имена могут быть разными и любыми, - сказал Ылдя. - Важна истина и красота.

- Так пойдемте же в аэродром! - радостно вскричал Софрон. - Перехитрим советско-депский контингент, обойдем иннокентьевцев, покажем кукиш кому-нибудь еще. Я верю в Якутию!

- На-на, - сказал Ылдя.

Они вышли из лиственничной рощицы, в которой росли жалкие бананы, заставляющие мечтать о роскоши и несбыточной сочности, и медленно пошли вперед через пустое поле, простирающееся до зыбкого горизонта вдали, где были видны забор, маленькая башня и синий огоиек. Начались сумерки, ветер стих, бодрый холод таил в себе надежду на существование тепла, и темные, похожие на мрачные клубы дыма, облака вверху застилали звезды и луну, не позволяя им воссиять и осветить путь. Они молчали; их путь их вел через этот безумный огромный простор вокруг, напоминающий целую странную страну, или пропавший мир, в котором умер свет; и никакой музыки не звучало для них ниоткуда, и никакие чудесные существа нс шли им навстречу. Не было зари, не было покоя и уюта - только это одинокое бегство от врагов к врагам; их души излучали затерянность в опасной забытой реальности, существующей так же, как и все; их лица ощущали свежесть страшного воздуха, в котором чудились смерть и оставленность, и только синий огонек был добр, словно волшебная сказочная крестьянка. Травы настороженно шелестели под их ногами, будто ночные змеи; наслаждение возможностью близкой гибели кружило им головы и вселяло в них тяжелую веселость, напоминающую опьянение пыткой, или прощальный тост воина-смертника; тропа, пересекающая это поле надежды, была пряма, как для праведника дорога в рай, а деревья, оставшиеся позади, были черными и загадочными. Жукаускас и Ылдя шли в поле навстречу своей судьбе, склонив головы я напряженно смотря перед собой; у каждого из них существовала своя цель и задача, и каждый проживал собственные мгновения и шел по собственному пути, таинственному, словно истина, - но сейчас этот путь был для них единственным, и реальность принадлежала им вдвоем, и они были готовы остановить этот миг и праздновать здесь свой час; и они были счастливы.

- Как же здесь убийственно-тоскливо!.. - шептал Софрон, с восхищением озираясь вокруг.

- Здесь невозможно! - восклицал Ефим, вытягивая перед собой руки.

- Я люблю это поле и нас сейчас! - говорил Жукаускас, лихорадочно щелкая пальцами.

- Эта тропа стоит короны! - выкрикнул Ылдя, запрокидывая голову вверх.

Они шли, смеясь и грустно обнимаясь, и вечерняя тьма опускалась на них, как будто призрачный кокон. Поле было бесконечно-прекрасным, как Якутия, но оно закончилось в одной из своих точек, словно вселенная, завернувшаяся сама в себе, и перегорождающий забор возник из небытия, как демонический страж, или запрещающий знак.

- Мы подошли, - сразу же сказал Ылдя, указав на забор. - Надо перелезать и бежать к самолету.

- Зачем нам самолет?! - спросил Жукаускас. - К тому же сейчас они не летают!

- Военные летают, - убежденно ответил Ылдя, - если их не захватили какие-нибудь тунгусы, или нанайцы.

- Но они же летают на свои базы и городки!..

- А вы что, хотите здесь оставаться?! Слышали, что сказал Марга? Конечно, можно побороться, переманить мое войско обратно, распять Ваню Инокентьева, но это все долго и почти безнадежно. Одна маленькая пулька из автомата- и мне конец. Поэтому я собираюсь сменить место своих развлечений. Да и гиблое это дело - Якутия!

- Полетели к следующему агенту, - как бы невзначай предложил Софрон. - А потом в Якутск вернемся, я вас представлю... Ведь Якутия - это высшее! И только наша партия способна создать рай, рынок и фейерверки счастливых лиц! Кстати, где же этот агент-то находится?..

Ылдя улыбнулся, насмешливо посмотрел на Софрона и покачал головой:

- Да уж бросьте... И дался вам этот агент...

- Но теперь-то вы можете сказать! Вы же больше не царь!

- А теперь я денег с тебя потребую, - сказал Ефим.

- Пожалуйста, - обрадовался Жукаускас. - У меня их полно! Рубли, рубляшники...

- Да погоди ты, дурачок!.. - воскликнул Ылдя. - Давай хоть отсюда как-нибудь улетим! А там поторгуемся. Ну-ка через за6ор полезай - раз-два!

Софрон четко выполнил команду и скоро уже стоял прямо у летного поля с темными самолетами, по ту сторону забора. Наверху забора появилось кряхтящее лицо Ылдя; он подтянулся, охнул и спрыгнул неподалеку от Софрона, не устояв на ногах и упав на мокрый песок.

- Стой, кто идет! - тут же раздалось откуда-то, и послышались стремительно бегущие шаги.

- Блин! - выругался Ылдя. - Это караульный! Прячьтесь, сейчас мы его встретим. Софрон вжался в забор, стараясь быть неразличимым; Ефим вытащил свой пистолет и поднял его вверх.

Шаги приближались, учащаясь. И тут, когда показалась бегущая трусцой вдоль забора черная тень воина, прижимающего к груди свой автомат, Ылдя вдруг выскочил прямо перед ней с резвостью циркача и громко крикнул:

- Жуй!

От неожиданности караульный дернулся и на миг застыл. Тут же Ылдя со страшной силой ударил его рукояткой пистолета в лоб; караульный пискнул и упал назад, ударившись затылком об асфальт.

- Чудесно! - сказал Ылдя, пряча пистолет.

- Правильно, - радостно согласился Софрон. - Это все потому, что вы сказали <жуй>!

- Да, мне нужно было звучное слово... Жуй, шуй... Не все ли равно. Берите его автомат, и бежим в самолет. Быстрее!

- Но он же закрыт!

- Вон там, по-моему, они не догрузили, тот открыт, спрячемся за грузами, быстрее...

- Я боюсь брать автомат!.. - воскликнул Софрон.. - Он очнется!

- Ну и трахните его прикладом в рот!

- Слушаюсь! - отчеканил Жукаускас, подошел к караульному, посмотрел в его закатившиеся глаза, дебильное курносое лицо, и осторожно снял с него автомат, приподнимая его туловище и голову. Караульный не пришел в себя. В центре его лба кровоточила огромная рана, внутри которой белела черепная кость. Софрон надел автомат на себя, молодцевато щелкнул каблуками и положил указательный палец на спусковой крючок.

- Перестань, уходим, сейчас другие могут появиться!.. - злобно прошептал Ылдя. - Давай, вперед, раз-два.

Они побежали к самолету зеленого цвета, стараясь не слишком громко стучать своей обувью, и останавливаясь через какие-то промежутки, чтобы осмотреться. Но все было почему-то тихо; может быть, остальным солдатам было просто на все плевать, а может быть, они занимались друг с другом любовью, или изготавливали какой-нибудь наркотик для своих удовольствий.

Ылдя и Жукаускас подбежали к самолету, забежали за его хвост и увидели, что его низ раскрыт и представляет из себя широкий вход в самолетное нутро, а там виднеются аккуратные штабеля темных больших ящиков.

- Видите, как замечательно! - сказал Ылдя. - Пошли туда!

- И откуда вы все это знаете!.. - воскликнул Жукаускас, проходя в самолет. - Это вы так золото перевозили, да? Или это невозможно?! И где же мы тут разместимся? И где же вода?!

Ылдя молча взял его за руку и повел во тьму, вглубь самолета, а потом, зайдя за один из штабелей, сел прямо на металлический упругий пол, указав Софрону место напротив. Софрон с удивлением посмотрел на него; Ефим облокотился о стенку самолетного корпуса и заулыбался.

- Милый мой братик! - сказал он, зевнув. - Будем спать здесь. Это чудесное место; здесь лучше, чем в поле. Кто знает, что будет завтра! Надеюсь, что нас с вами не заметят, и мы куда-нибудь улетим, если этот военный лайнер полетит. Перевозил я в своей жизни и золото, и алмазы, и кислоту, и вазы. Я не скажу вам, как и где. Я даже вот царем был, блин! Ложитесь на пол и отдыхайте, друг мой, пусть вам приснится ваш облик мира, ну а мне пусть приснится мой.

- Во сне я вижу только Якутию! - горделиво ответил Софрон, садясь перед Ылдя на корточки. - А где же вода!! Вы же обещали, я сейчас умру...

- Ну и зануда же вы!.. - произнес Ылдя, засунув руку за пазуху и вытащил плоскую желтую фляжку.

- Вот вам, держите, наслаждайтесь, пейте. Это - вода прекраснейшей в мире реки Алдан, бывшего Тюмюка. Ох, Алдан, Алдан... Ты - моя религия, ты - мой Бог! Все в прошлом, приятель мой, завершилось мое царство, прошло мое время, закончился мой миг. Я сейчас буду плакать и размышлять, и, может быть, душа моя даст мне ответ, а, может быть, скажет совет. Неужели реальность напрасна, и я - пустое смешное существо?!

- Успокойтесь, - мягко сказал Софрон, беря флягу и отпивая большой глоток. - Все правильно, все происходит. Завтра наступит что-то новое, и, возможно, вы станете князем и объявите мир своим. Сейчас действительно нужно спать, и в самом деле надо ждать. Ведь Якутия здесь!

- Значит, мы уснем и отдохнем?.. - трепетно спросил Ылдя, забирая флягу назад.

- Мы будем во сне, - сказал Софрон.

Они легли.

Онгонча восьмая

Наутро солнечный луч пронзил иллюминатор, и красное лицо сопящего во сне Жукаускаса воссияло, отражая яркий свет. Софрону стало горячо и неприятно, как будто бы его обмочил подошедший ребенок с фонарем. Вспышки радуг сверкали перед его глазами, и он открыл их, прекращая это цветовое буйство. Он тут же узрел нечто невыносимое, направленное на него, некий белый световой провал, точку без границ и центров, вмещающую остальную блеклость вокруг и затопляющую возможность ее видеть своей чудовищной над-видимостью; это был божественный клинок, сжигающий тебя, это был сам переход куда-то еще, это был ослепительный ноль. Было чудом туда смотреть; там наступало воскресение и сменялось высшей гибелью; там святость становилась славой и преображала ужас; там тайна сгорала в разрушительном огне высшего творчества и рождалась из ничего; и там был смех, бред и зной. Софрон готов был вернуться, уничтожиться и вознестись - и он отвел свой взгляд, закрывая глаза ладонью.

- Что, проснулись наконец? - прошептал чей-то голос. Софрон посмотрел туда, и сквозь яркие световые пятна, застилавшие перед ним все, он увидел бодрого Ефима Ылдя, сидящего около темно-зеленого ящика и курящего папиросу.

- Выж... - издал из себя Жукаускас, попытавшись сесть. В голове его звенело и тарахтело; он пытался вспомнить свои сны, но помнил только крик: <Айхал!> и какой-то охряной фон; он понял, что он не на корабле и не в машине, потом обнаружил, что это самолет. Он захотел сказать что-то важное и обратился к Абраму Головко, но тут он осознал, что Ылдя - не Головко, и тогда глаза его ожгли слезы.

- Чего вы!? - спросил Ефим, затягиваясь. - Пока все нормально, нас не обнаружили...

- Ах, вот в чем дело!.. - воскликнул Софрон, вспоминая на этот раз все.

- Тихо! - строго сказал Ылдя. - Здесь солдаты ходят, надо сидеть тихо. Кажется, мы можем улететь. Пока вы спали, самолет догрузили и закрыли. Нас не увидели: мы лежали за ящиками. Теперь будем ждать.

- Ах вот почему я слышал тарахтенье!.. - проговорил Софрон, нетвердо садясь.

- Да, это грузили, они начали на рассвете, куда-то торопятся. Я как раз от этого проснулся, и с тех пор сижу, а вам все по фигу.

- Я хочу в туалет! - сказал Жукаускас.

- Потерпеть придется, - вкрадчиво заметил Ылдя.

- Не могу. Как это - потерпеть?! А если мы улетим только к вечеру?!

Ефим раздраженно посмотрел на Жукаускаса, остервенело затушил папиросу прямо в пол и сплюнул куда-то назад.

- Как же вы мне надоели! - воскликнул он. - То пить, то наоборот... Вы на войне, приятель! Что, в вашей партии вас не учили тяготам и лишениям? Как же вы будете сражаться и бороться?

- Я не знаю такой партии, которая может научить человека не писять, - негромко сказал Жукаускас.

- Есть такая партия!.. - весело заявил Ылдя. - Это - партия ЛДРПЯ!

- Э, вы не очень-то! - рявкнул Софрон, вставая - ЛДРПЯ не трогай, понятно?.. И вообще, может, я по-большому тоже хочу, что мне, так и сидеть здесь внутри?!

- Фу, - сказал Ылдя. - Ладно, вылезайте из этих ящиков как-нибудь, и там должен быть туалет.

- Вот так бы сразу! - обрадовался Софрон, удаляясь вдоль штабеля.

- Ублюдок, - проговорил про себя Ылдя и достал новую папиросу.

Через продолжительное время Жукаускас вернулся и выглядел очень радостным.

- Я нашел там прекрасный ход! - проговорил он. - Эти ящики кончаются, потом направо, и сразу уборная!

- Дурачок, - сказал Ефим. - Я уже утром там был несколько раз.

- Так вы что, надо мной издевались!?.. - жалобно спросил Софрон.

- Так, пошутил, - довольно ответил Ылдя.

- Ах ты...

- Подождите, там что-то не то снаружи... Подойдем к иллюминатору!

Они осторожно посмотрели сквозь толстое круглое стекло. По летному полю бегали озабоченные солдаты, некоторые из них несли зеленые ящики, офицеры отдавали команды, самолеты вдалеке заводили моторы, издавая характерные звуки. Все как будто бы дышало какой-то неуверенностью, настороженностью; казалось, что происходят приготовления перед бегством.

- Их что, тоже завоевал Семен?.. - проговорил Ылдя, но тут раздался какой-то грохот под полом и моторный шум. Через две минуты послышались голоса и шаги.

- Они открыли нижний вход!.. - шепнул Ылдя. - Сидим тихо.

- Кладите сюда, - сказал высокий голос. - Вот так. Осторожно.

Послышался стук об пол укладываемого тяжелого предмета.

- Все, пошли, - тихо произнес высокий голос, и через какое-то время шаги смолкли.

Ылдя опять уставился в иллюминатор, присвистнул и повернулся к Жукаускасу.

- Смотрите, они все встали <смирно>, ничего не понимаю...

И тут раздался рев какого-то радио, усиленный многократно большим числом всюду установленных громкоговорителей; это был человеческий злобный голос, и он вещал:

- Товарищи! Говорит подполковник Сасрыква! Товарищи! Говорит подполковник Сасрыква! Товарищи! Говорит подполковник Иван Сасрыква!

Наступила пауза, голос замолчал и вновь возник:

- Я - советско-депский гвардии подполковник! Я командую эскадрильей, бля! Мы все служили нашей депской родине, коммунистам, нах.. И теперь этого нет?! Где моя Депия, которую я защищал, вжоп... Где она?! Прокукали ее, продали, прохезали, проныкали. Одни комитеты ысыах, писиах, а Депии нэмае, нах... Это что - новый мир, бля?! Я не могу этого потерпеть, товарищи, я - вьетнамец, я - афганец, и у меня сердечко болит, вжоп... Я не могу жить, когда эти пидорасы и говно управляют, нах... Сплошные пидорасы и говно! Они армию променяли на серпы с яйцами, и думают, что им что-то пожнут и вылупят, бля. Так вот, что я решил, товарищи, нах... У меня есть одна ядерная бомбочка, вжоп... Одна-единственная, но довольно приличная, десять хиросим, ядерная ядреная бомбочка, бля. И я подумал: да ебись все это конем, ваш Алдан, гондон, гандан. Через полчаса я сброшу ее на ваши бошки, ха-ха-ха... Простите меня, товарищи, вжоп... Я знаю: среди вас есть коммунисты, и они меня правильно поймут. Я ухожу из жизни стойко, вместе с вами! Чтобы все эти эвены, якуты и прочие чурки и русопяты не измывались над нашей Депией Советской. Я остаюсь здесь и отпускаю свои самолеты: летите, милые, летите, воины ни в чем не виноваты. Да здравствует Депия, армия, социализм, нах...! Прием окончен.

Сразу же после этого последовали быстрые команды, и солдаты суетливо побежали к самолетам, одетые по боевой выкладке. Ылдя повернулся к Софрону, поражение на него уставился и не смог выговорить ни звука.

- Да. - сказал Жукаускас, опускаясь опять на корточки там, где он спал этой ночью.

- Это... как?! - спросил Ылдя, закрывая и снова открывая глаза.

- А... вот как! - выпалил Софрон, ударяя ладонью об пол..

- Это... серьезно?

- Мне кажется, вполне.

- А мы?!! - со страхом на лице воскликнул Ефим.

- А мы улетаем, разве вы не поняли? Только сидите тихо...

- Верно, верно, верно, верно... - зашептал Ылдя, пригибая голову к своему паху.

- Только бы взлететь, только бы взлететь...

- Молчите. Кажется, наш вход закрывают.

Действительно, раздались знакомые звуки. После этого послышались отдаленные шаги, хлопанье двери, и в самолете начал работать двигатель.

- Летчик сел!- торжествующе сказал Ылдя, поднимая голову. - Но почему больше никого нет?

- Не знаю, - безразлично ответил Жукаускас. - Как бы то ни было, мы, кажется, куда-то улетим. На какую-нибудь базу, или в городок.

- Да хоть в задницу! Только бы здесь не остаться!

- Неужели же вам не жалко ваш Алдан, или Тюмюк?! Тут же было ваше царство!

- Ну, и что делать?- быстро спросил Ылдя.

- Надо попробовать остановить этого безумца! Как же можно допустить этот ужас, эту катастрофу, эту блажь старого маразматика! Ведь тут же люди живут!

- Ну, попробуйте... - вяло улыбнувшись, сказал Ылдя. - Не знаю, как это у вас выйдет... А я, в конце концов, плевал. Здесь сейчас гнусный Ваня Инокентьев, вот пусть и накроется, А что до Алдана, так это - дерьмовый город, мерзкий, грязный. Пускай взорвется к чертям; вдруг на его месте много золота образуется? Золото лучше,чем жители. Вы, конечно, если хотите, можете попытаться что-нибудь сделать...

- Я... - начал Жукаускас, но тут их самолет пришел в движение и медленно поехал на свою стартовую полосу.

- Все! - торжественно молвил Ефим. - Мы отбываем. Перестаньте, не надо строить из себя благородного защитника вшивых городков, главное, радоваться, что мы с вами уцелеем!

- Это плохо, несправедливо, - мрачно заметил Жукаускас.

- Ну и ладно! - довольным тоном воскликнул Ылдя и вытащил из кармана папиросу.

- Ничего, - тихо заявил Софрон. - Вы еще пострадаете, помучаетесь, совесть-то - вещь упорная.

- Да брось ты!.. - засмеялся Ефим.

Они ехали мимо спешащих солдат, мимо складов, деревьев и высокой травы к прямой ровной дороге, с которой летательные аппараты отправлялись в небо, разверзшееся сейчас над этим обреченным местом наподобие солнечного последнего спасительного прибежища, куда можно сбежать, имея крылья и мотор, и которое словно звало в свою высь спастись от жуткой гибели, и было прекрасно-синим, словно лучшая бирюза. С какой-то другой полосы взлетал большой зеленый самолет, и дым струился из его зада, как будто погребальный дым из трубы крематория; и этот прощальный знак уносящихся прочь спасающихся военных людей был похож на лицемерную слезу какого-нибудь мерзкого дрессировщика, сперва ломающего животному лапу, а потом, с притворным состраданием, ее лечащего, чтобы привязать несчастную тварь к себе. Другие самолеты тоже готовились к отлету; наверное, все, что высказал назвавшийся Сасрыквой, действительно было правдой, и его ужасный приказ собирались выполнить.

- Мы сейчас взлетим... - лихорадочно прошептал Ылдя, затягиваясь своей папиросой.

Их самолет выехал на полосу, замер на ней, готовясь отправиться вверх, потом взревел турбинами, издавая становящийся все выше и выше характерный свист; и когда этот свист превратился почти в ультразвук, самолет резко устремился вперед, скрипя своими швами и подскакивая на легких дорожных колдобинах, и некий ящик, стоящий наверху позади Жу-каускаса и Ылдя, со стуком упал на пол и отскользил к стене, ударившись о нее, а пепел папиросы Ефима стряхнулся ему на штаны.

- Наконец-то!.. - облегченно воскликнул Ылдя. - Едем!

Софрон смотрел в иллюминатор на покидаемую ими красивую местность, и мучительная грусть охватила его, словно подлинная вера в Бога. Они неслись, убыстряясь; пол вибрировал, крылья тряслись; и вдруг все разом прекратилось, и какая-то сила словно вытолкнула их вверх, и они стали куда-то взмывать, словно на качелях, а потом, вместо того, чтобы рухнуть обратно вниз, размыто зависли в пустом пространстве, невесомо там застыв.

- Чудесно! - восхищенно сказал Ылдя, держась руками за ручку ящика. - Пусть они остаются! Не правда ли, здорово?

Жукаускас был бледен и дрожал.

- Что с вами? - испуганно спросил Ефим, смотря ему в глаза.

Софрон положил ладонь на свой потный лоб, вздохнул и опустил лицо вниз.

- Мне... очень страшно... он... так летит... поворачивает...

Самолет действительно летел почти под прямым углом к земле, выруливая на свой курс. Ылдй расхохотался, хлопнул в ладоши, на время отпустив руки от ящика, и громко сказал:

- Перестань, немножечко поболтает, и амба! А так бы взорвались!

- Да, я понимаю... - вяло вымолвил Жукаускас.

- Ну и вот! - воскликнул Ылдя и прыснул.

Они летели прочь от Алдана, достигая все более большой высоты. В небе не было никаких облаков, и скоро полет стал совершенно незаметен для находящихся на борту. Ефим отпустил ручку ящика и стал смотреть в иллюминатор, довольно причмокивая; Софрон слегка порозовел, но головы не поднимал и не издавал никаких звуков. Они летели вдаль, словно ангелы, покидающие место божеского суда, и реки, текущие под ними, были извилистыми, как маковые стебли. Поля и леса, разноцветно расположившиеся внизу, заставляли восторгаться красотой земной суши; никаких домиков и дорог уже не было видно - только дикая якутская природа; тень самолета живописно перемещалась по поверхности тайги, и солнце отражалось в небольших озерках и прудиках, пуская зайчики в глаза наблюдающего полет Ылдя. Он щурился, улыбался и мотал головой, Софрон робко посмотрел на него, пожевал губами, а потом нерешительно сказал:

- Дайте мне тоже закурить, что ли.

- На здоровье! - образованно ответил Ылдя. - Берите, дружок, зажигайте, вдыхайте.

Через некоторое время самолет начал резко поворачивать, Софрон съежился, закрыл уши руками и выронил свою почти докуренную папиросу. Ефим озабоченно привстал и посмотрел в иллюминатор.

- Что же это?.. - проговорил он. - Мы никак возвращаемся!

- Чего?.. - тихо спросил Жукаускас.

- По-моему, мы летим туда же, откуда вылетели. Это же маразм!

- Да не может быть! - сказал Софрон, отнимая руки от ушей.

- Сейчас посмотрим... Увидим...

Развернувшийся самолет выровнялся, и его полет опять стал незаметным и приятным. Ылдя всматривался в пролетаемый ими пейзаж, пытаясь найти в нем какие-нибудь знакомые черты. Реки извивались, точно маковые стебли, тайга была необъятной и зеленой. Появилось прямое шоссе, идущее прямо через тайгу. Виднелись прудики и озерки. И вдруг, когда начались маленькие строения, и самолет начал снижаться, Ефим Ылдя отпрянул от иллюминатора, издал пораженный вопль, ударил себя ладонью по животу и печально сел на свое место.

- Что такое? - испуганно спросил Жукаускас, беря в руки свою потухшую папиросу, лежащую около его моги.

- Мы подлетели обратно к Алдану! Что он - камикадзе?!... Или все это было шуточкой?! Козел лысый, ничего, у нас есть оружие, мы его заставим...

Софрон насмешливо посмотрел на суетившегося Ылдя.

- Вы что, ничего не понимаете?..

Ефим изумленно поднял глаза.

- О чем? А вы понимаете? Так что? Что же это?

Жукаускас засмеялся, слегка вздрогнув, когда самолет провалился в воздушную яму и на миг словно бы стал стремительно падать.

- Она у нас на борту! Сейчас мы сбросим ее!

- Ее? Кого ее? Вы свихнулись? - раздраженно воскликнул Ылдя.

- Да бомба же атомная!.. - нервно расхохотался Софрон, защелкав пальцами. - Нам ее погрузили, а сейчас ее сбросят. Вот почему в этом самолете никого больше нет. Сейчас пилот нажмет на кнопочку...

Ылдя замер, тупо отвернувшись налево. Потом он вскочил, топнул ногой и положил руку в правый карман.

- Точно! - рявкнул он. - Какие же мы болваны!.. Но ничего; берите автомат, побежали в кабину, мы должны не допустить...

Самолет уже кружил над алданским центром. Софрон и Ылдя вскочили и быстро помчались вперед по проходу вдоль ящиков. Выбежав оттуда, они попали в небольшой коридорчик, слева от которого был туалет, а в конце находилась зеленая металлическая дверь с большой, похожей на носорожий рог, ручкой. Ефим двумя прыжками достиг этой двери, выхватил из кармана свой пистолет, взвел курок и резко дернул ручку на себя. К удивлению Жукаускаса и Ылдя, дверь тут же открылась, освободив вход в кабину. В кресле пилота сидел приземистый человек и сжимал штурвал. Заслышав шум, он ойкнул и быстро повернул голову, показывая курносое румяное лицо.

- Вы кто?.. - пораженно спросил он. - Как вы здесь оказались?!

- А вот так!.. - грозно ответил Ылдя, подходя к нему. - Все, приятель, взрыв отменяется, лети-ка ты куда-нибудь далеко-далеко отсюда...

Реакция летчика была молниеносной, словно удар ногой мастера у-шу. Он резко дернул штурвал на себя, крутанув его вправо. Жукаускаса и Ылдя словно подкинули вверх при неожиданном одновременном подземном толчке; Ефим грудой упал на пол, так, что его отбросило обратно в коридорчик и в конце концов стукнуло о ящики, а Софрон, сбитый им с ног, врезался головой в самолетную обшивку и рухнул навзничь, сильно ударившись поясницей о приклад своего автомата, который он на себя нацепил.

- Ах ты, дрянь!.. - завопил Ылдя, стреляя. Пуля пробила туалетную дверь.

- Держись! - крикнул Ылдя, хватаясь руками за угол ящика.

Тут самолет мгновенно пошел вниз, и Жукаускас кубарем покатился обратно к кабине пилота, широко расставив руки, чтобы как-то задержаться. Автомат бил его по всем частям тела, в конце концов ударив в пах. Софрон согнулся пополам, сворачиваясь в клубок, и в таком виде доскользил до кабины, остановившись на пороге. Ылдя каким-то образом ухитрился встать, но при этом маневре пилота он тут же упал лицом вперед, чуть-чуть не попав глазом на какую-то железяку на полу, и тяжелый ящик сорвался сверху, со страшной силой обрушиваясь на его спину. -Аааа! - заорал Ефим, почувствовав, что в нем что-то сломалось.

Софрон никнул, постанывая, и не в силах был сделать ничего. Ящик соскочил со спины Ефима, и то понял, что несмотря на сильный удар, его позвоночник цел и конечности двигаются.

- Ну слава тебе... - пробормотал он, как вдруг раздался победительный вопль пилота, состоящий из многих слов, которые были совершенно непонятны, и сразу же начал открываться наружу тот самый вход, через который Жукаускас и Ылдя проникли сюда. Ылдя, сидящий прямо на нем, заскользил вниз. Справа от него точно так же устремился вниз длинный зеленый ящик, как будто специально уложенный на это место.

- А-а!.. У-у!.. - закричал Ылдя, пытаясь затормозиться и одновременно схватить вытянутой рукой это ящик.

Жукаускас перевел дух, собрался с силами, поднял голову и тут же увидел открывающийся проем, скатывающийся по этой своеобразной нижней двери ящик и пораженного смертельным ужасом Ефима Ылдя, который пытался хоть за что-нибудь зацепиться в этой мрачной ситуации. Ылдя, выпучив глаза и раскрыв рот, отчаянно шевелил своими руками-ногами, как будто божья коровка, перевернутая на спину. Проем расширялся со скрежетом, открывая прекрасный вид утреннего светлого Алдана под самолетом; пистолет Ефима выскочил из его обезумевшей кисти, ищущей какой-нибудь опоры, и улетел вниз, словно маленькая бомбочка, или какая-то оторвавшаяся деталь; ящик продолжал скользить, убыстрясь, а Ылдя, вдруг как-то извернувшись, ухитрился подползти к краю выбрасывающей его вон площадки-двери этого входа и ухватился обеими руками за некий выступ, наконец-то остановив свое гибельное движение.

- Давай!.. - в экстазе завопил Жукаускас, пытаясь встать.

Ылдя лежал, держась за выступ, и его одежда трепетала на сильнейшем встречном ветру, словно красные ленточки на театральной сцене, изображающие костер. Раскрытие входа прекратилось; ящик слегка подскочил на небольшой колдобине, достиг, наконец, конца своеобразной горки, по которой он скользил, будто прыгун с трамплина, и бесшумно полетел вниз.

- Это она! Прощай, Алдан! - горько вскричал Ылдя, но Софрон не услышал его. Софрон еле-еле встал, держась одной рукой за половой орган, а другой заправляя автомат за спину. Самолет снова резко взлетел вверх, и Софрон упал вперед, ударившись бровью об угол туалета. Ефим, лежащий на входе, пыжился, пытаясь подтянуться, но руки его слабели. Он что-то кричал и отчаянно смотрел внутрь самолета. Жукаускас,превозмогая свою немощь, снова вскочил и тут же побежал к проему, в котором виднелось синее небо и город. Ухватившись рукой за какую-то торчащую железку из стены, он сорвал с себя автомат и протянул его ствол изнемогающему, напрягшемуся Ылдя. Тот, понял, отпустил от выступа правую руку и стал ловить ею конец ствола. Это было трудно; пару раз он сильно получил стволом по пальцам, но словно ничего не почувствовал. Жукаускас, держащийся за железку, изогнулся до предела, суя ствол в руку Ылдя. Тот уже был на полном пределе своих небольших сил; пальцы его левой руки сами собой уже разжимались, отпуская выступ; и тут он собрал все свои резервы, всю энергию, что-то рявкнул, как разозленный убиваемый хищник, и цепко схватил ствол. И тут же Жукаускас,проявив нечеловеческую мощь, одним импульсивным рывком втащил Ефима внутрь, так что тот еле успел отпустить занемевшую руку, которая сжимала выступ. Ылдя схватился ею за край щели между самолетным полом и началом его подвижной части, раскрывающей вход, подтянулся, пыхтя, и влез к обрадованному, дрожащему от чувств Жукаускасу. Ефим обрадованно усмехнулся, сделал шаг вперед, и тут вдруг внизу невдалеке разорвалось что-то непостижимое, чудовищное, яростное и бесконечно смертельное; что-то, прерывающее мир и и останавливающее время; что-то ярчайшее и грозное, словно конец реальности и огонь гнева; и Софрон с Ефимом, сметенные этой глобальной убийственной неожиданной волной, рухнули на пол, забившись в конвульсиях ужаса и смирения, и потеряли сознание.

Онгонча девятая

Самолет летел вдаль, прочь, оставляя позади уничтоженный им город, и его пилот насмешливо и горделиво сжимал штурвал, как будто не интересуясь никакими последствиями своего нажатия на чудовищную кнопку, прервавшую множество жизней и разрушившую здания и дороги. Пилот сделал свое дело, и своеобразная лихорадочная радость переполняла его, словно пьянящее чувство азарта у только что выигравшего игрока. Все было позади; самолет был устойчив и надежен, как спасительный ковчег в небе, и можно выполнять новые задания новых командиров, или улететь куда-нибудь вообще, но двое нападавших, наверное, еще на борту, и они могут быть опасны, и могут внезапно напасть...

Пилот быстро поставил свой самолет на <авто-пилот>, встал с кресла, потянулся, и осторожно отправился на поиски. Алдан в это время горел, заполняясь радиоактивным излучением, и характерный гриб завис над ним, словно прощальное издевательство. Пилот медленно пробирался вдоль ящиков, вертя головой по сторонам. В Алдане никого не осталось в живых, а некоторые обратились в ничто, или в тень. Пилот чихнул, тут же нервно дернувшись и застывая в глупой позе. Алдан представлял из себя жуткое пекло. Пилот медленно пошел дальше,начиная икать от страха. Река Алдан вскипала, сваривая своих рыб, и принимала в свои прозрачные воды гибельные редкие вещества. Пилот пукнул, приближаясь к раскрытому входу, в котором виднелось небо. В Алдане все становилось страшной золой, и дети тоже сгинули в великом взрыве и встретили свою смерть, не успев осознать ее. Пилот резко отпрянул назад, хрюкнув, и чуть не наткнулся на лежащих в обнимку недалеко от широкого проема Жукаускаса и Ылдя. Алдан был сокрушен.

- Ах вот вы где!.. - прошептал пилот, рассматривая автомат у ног Софрона.

Софрон и Ефим совершенно не отреагировали на небольшой шум, произведенный этим пилотом, и продолжали лежать без сознания. Пилот смотрел и смотрел на автомат, потом крякнул, резко дернулся вперед, схватил автомат обеими руками и быстро сорвал его с туловища Софрона. Жукаускас тут же открыл глаза, издал невнятный звук и увидел направленный на себя автомат.

- Э! - крикнул он.

- Кто вы?! - сурово спросил пилот. - На кого работаете?!

- У, - испуганно сказал Софрон, пихая Ылдя в бок. - Я - член ЛДРПЯ! Мы работаем на Якутию!

- Ах, гады! - закричал пилот, взводя затвор, но тут очнувшийся Ылдя нащупал у себя в кармане носовой платок и быстро швырнул его пилоту в рожу. От неожиданности тот отпрянул; Ефим и Софрон тут же вскочили и бросились в разные стороны, укрываясь за ящиками. Пилот потряс головой, еще не понимая в чем дело, и злобно нажал на спусковой крючок.

Раздалась автоматная очередь; потолок самолета был пробит в нескольких местах, и в дырочках зашипел воздух.

- Вот, бля!.. - растерянно промолвил пилот, опуская автомат. - Они мне самолет сломали. Надо вообще прыгать отсюда, а то еще хрен долетишь...

Пилот побежал обратно в кабину, останавливаясь буквально через каждый шаг и направляя автомат то налево, то направо. В кабине он схватил парашют, надел его и медленно пошел обратно. <Да ну их!!> - подумал он и побежал, но тут же упал вперед, споткнувшись о подножку Ылдя.

Ефим выскочил из-за ящика, и, как тигр, бросился не лежащего пилота. Он оседлал его и стал бить кулаками по голове. Пилот скрипел, визжал, пытался руками стащить Ефима, но тот сидел прочно. Наконец, осуществив мощное усилие, пилот резко поднял вверх свой зад, и Ефим кубарем слетел, падая вперед и ударяясь подбородком, так, что его зубы чуть не откусили язык. Пилот резко вскочил, вскинул автомат, который на нем висел, и тут же стал стрелять в спину Ылдя. Одна пуля попала в лопатку, другая в поясницу. Ефим вздрогнул, взвизгнул и затих. Пилот ухмыльнулся, поправляя автомат, но тут Жукаускас, подкравшийся сзади с дикой силой обрушил на его голову небольшой ящичек. Пилот охнул и рухнул. Жукаускас переступил через его распростертое тело и подошел к неподвижному

Ефиму.

- Вы мертвы?.. - тяжело дыша, спросил Софрон, персворачивая Ылдя.

Лицо Ылдя было бледным, глаза закрыты, но ноздри чутьчуть трепетали.

- Вы не мертвы!.. - воодушевленно воскликнул Софрон, наклоняясь к Ефиму, приставляя свой рот к его рту и вдувая в него воздух.

Ылдя отпрянул, закашлялся и раскрыл глаза.

- Дорогой мой! - умильно проговорил Софрон, отстраняясь. - Что с вами? Вы сильно ранены?! У, гада!..

- Ммм... - замычал Ылдя, но тут сзади Жукаускаса раздался какой-то шум. Софрон повернулся и увидел пытающегося встать пилота, который, тупо смотря перед собой, медленно поднимал автомат.

Софрон немедленно бросился к нему и резким ударом ноги в живот поверг его обратно на пол. Пилот бессмысленно выпучил глаза, и Софрон сильно ударил его каблуком по лбу. Пилот затих; Софрон немедленно снял с него автомат и парашют и вернулся к Ефиму, наклоняясь над ним и кладя парашют рядом.

- Ну скажите же, ну что с вами, ну как же вы... - жалобно шептал Софрон, сжимая автомат. - Хотите я вам что-то расскажу, покажу... Не умирайте! Не покидайте меня!

Вдруг его схватили сзади за шею и, цепко ухватившись, стали пытаться свалить и придушить. Жукаускас захрипел, зашатался, потерял равновесие, но тут, мгновенно подняв руки вверх, он ударил противника по почкам. Хватка ослабла, напавший пилот, сдавленно ойкнул и как-то обмяк. Но он все еще держал горло Жукаускаса и пытался его душить. Тогда Софрон завел руки назад, схватил пилота за воротник, издал победный вопль и резко рванул его на себя, нагибаясь. Пилот полетел вверх ногами, как какой-нибудь умелый циркач, перелетел через Жукаускаса, изобразив сальто, с грохотом упал на площадку все еще открытого входа, заскользив вниз, и, дико закричав, скрылся в небе. Софрон откашлялся, вздохнул, помотал головой туда-сюда, поводил плечами и подошел к Ефиму.

- Это ужасно... - печально сказал он. - Я убил его, сбросил, кончил... Но он же сам... Это же оборона... Как же нам теперь лететь?!

- Кхе... - издал звук Ылдя.

- Как вы?.. Скажите?..

- Пло...хо... - наконец выдавил из себя Ылдя, пытаясь улыбнуться.

- Может, вам чего-нибудь надо?.. Ну скажите, говорите...

- Не-ст... Я... Умираю... Умираю...

- Ну подождите же! - засуетился Жукаускас, осматриваясь.

- Ну немного, ну сейчас... Что же теперь делать?!

- Пры...гайте... - прошептал Ылдя.

- Да я не умею! Да я вас не брошу!

- Я...все... - тихо сказал Ылдя, мужественно посмотрев на Софрона.

- Да нет, да я попробую, да мы...

- Там... кольцо... дерните... раскроется... Я хочу... скааать... вам... про... агента...

- Да как же это! - печально вскричал Софрон, мечась из стороны в сторону. - Как же мне вам помочь! Тут аптечка же должна быть! Я вас перевяжу!

- Не... надо... Агент... моя... любовница... - тут Ылдя слабо ухмыльнулся, - она... в...Якутске...

- Да что вы! - поражение воскликнул Софрон. - Я ж там живу!

- Баба... очень... хорошая... В постели... замечат...

- Вам нельзя вести такие разговоры! - строго сказал Софрон. - Отдохните, расслабьтесь! Я попробую посадить самолет, или связаться по рации. Мы просто так не погибнем!

- Ее... зовут... Надя... Жукаускас...

- Что?!!! - заорал Софрон, подпрыгивая. - Надя Жукаускас?!! Моя жена?!!! Надя Жукаускас?!!!

- Оче... оче... очевидно... - вымолвил побледневший Ылдя.

- Ее... адрес...

- Знаю я ее адрес!.. - взревел Софрон, роняя слезу. - Так вот ты как! Твоя любовница - моя жена! И еще агент моей же партии! У, сука! Так вот зачем она ездила на похороны бабушки в Алдан! И она с тобой, гад!.. И я тут всю Якутию изъездил для того чтобы к своей же жене вернуться! У, скоты! Вернусь, всех раздеру! Дробаха, Марга... И бедный Абрам погиб из-за... У, гад, я тебе дам, гад, ты, сука, знал, что ты, сволочь, мою жену, паскуда... это самое! Да я тебе...

Жукаускас поднял вверх автомат и с остервенением ударил Ылдя прикладом в нос. Раздался хруст, брызнула кровь.

- Вот тебе, вот тебе, вот тебе! - кричал Софрон, молотя Ефима прикладом, словно в каком-то опьянении злобой и чувством справедливости.

Когда в очередной раз он поднял автомат и вдруг увидел красное неподвижное мертвое месиво перед собой, он застыл на какое-то время, потом грустно выругался и отошел от обезображенного тела.

Самолет летел как-то неровно, снижаясь, и словно вот-вот собираясь упасть. Труп одного из царей Якутии лежал внутри него; сзади оставался уничтоженный атомной бомбой город Алдан. Софрон Жукаускас, находящийся в этом самолете, вытер кровь со своих рук, печально посмотрел на труп, отвернулся и вдруг резко отбросил от себя автомат, судорожно сгибаясь. Его начало рвать мерзкой зеленой желчью, и он затрясся, словно роженица от схваток.

Обтошнив штабель ящиков рядом с мертвым Ефимом, Софрон вздохнул и вдруг вздрогнул от того, что самолет резко устремился вниз.

- Что же это, что же это... - запричитал Жукаускас, еле удерживаясь на ногах. - Что же делать, как же это...

Самолет продолжал почти падать, куда-то заворачивая; Софрон, шатаясь подошел к трупу и поднял лежащий рядом с ним парашют.

- Где, что? - спросил он вслух, надевая его на себя.

Нащупав кольцо, Жукаускас подергал за него и осторожно подошел к проему. Внизу была прекрасная разноцветная земля.

- Не могу я! - крикнул он. - Страх, страх!

Никто не отвечал; самолет падал, словно потерявший свои загадочные свойства бумеранг.

- Жизнь за Якутию! - торжественно провозгласил Софрон, обращаясь вниз. - Эхма! За Головко! Якутияааааа....

Он подпрыгнул и резко бросился в проем, ступив на всю ту же площадку-дверь, по которой недавно скользили атомная бомба, Ылдя и пилот. Пробежав по ней несколько шагов, грохоча ботинками, он сорвался и упал головой вперед - вниз, расставляя свои руки в стороны, как будто в самом деле хотел полететь и все изменить.

Все заструилось вокруг, стало легким, никаким, смазанным. Какие-то пятна, какой-то промозглый ветер, огни и ужас пронзили это существо, оказавшееся в прекрасной стихии. Воздух пел вокруг; свобода как будто переполнила мир и выплеснулась наружу чудесным мельтешением незримых взвешенных частиц, которых нельзя было поймать, или ухватить, и которые заполняли всю среду своей царственной вездесущностью. Реальность полетела кувырком, невесомо замерев в одной из инерциальных систем. Что-то приближалась, фокусируясь; отчаянный трепет обнажал сердце и будто бы прекращал жизнь; душа забилась в теле, как пойманная птица.

И в этом мгновении, достойном сна, страшном и невероятном, холодеющая рука

Софрона Жукаускаса нащупала некое кольцо и дернула за него, как если бы что-то могло быть заключено в кольце.

Громкий шелест и шорох раздались немедленно; и тело было поддержано невидимыми расправляемыми крыльями и сохранено; и оно словно упало в подставляемую люльку, или гамак, и закачалось там, ублажаемое мягкой опорой, - так жук рождается из личинки, взлетая ввысь, так паук спускается на выделяемой собой паутине, так летучая рыба вновь ощущает ласковую упругую волну, возвращаясь в море после своего прыжка. Ласковый купол образовался наверху, как нежная граница хаотического мира, поставившая предел его необязательности и непроявленной размазанности. Это были словно любящие руки таинственного высшего друга, подхватившего того, кто падает, и убаюкивающие его, подвешивая на своих волшебных нитях. Мир вокруг принял зримые формы и был спасен от гибели прекрасной чашей, обращенной вниз. Невесомый ужас закончился, и наступило мягкое блаженство безопасной чудесной высоты; Софрон Жукаускас наконец посмотрел вниз и вверх, протянул перед собой руки и схватил держащие его стропы, согнул ноги в коленях и опустил их, и опять посмотрел вниз. Под ним была Якутия.

- Неужели я существую, - сказал Софрон.

Он летел посреди неба, и сверху распростерлась огромная сверкающая полотняная полусфера, надежная, как ангельская охрана, или эпоксидный клей; он был прямолетящим восторженным существом посреди голубого воздушного великолепия, принявшего его в свое возвышенное царственен блаженно улыбался, загадочно смотря на мир, существующий, словно огромная великая страна, и он желал ступить на ее волшебную мягкую почву и сделать свой божественный шаг.

Якутия находилась внизу, как подлинная страна, явленная в мире добра, прелести и красоты. Любовь была ее развлечением, река была ее достижением, звезда была ее горением, слава была ее наслаждением. Над ней царил Бог, и он падал и взлетал, уничтожаясь и являясь. Якутия сверху выглядела, как красавица, расстегивающая верхнюю пуговицу своего нежного одеяния, и была похожа на вершину холма, где сидят влюбленные, или на верх храма. Ее тайны горели огоньками, сокрытыми в пещерах и чащах, и не были различимы с высоты. Ее птицы летали в том же невероятном небе чуда, и почти не издавали звуков, храня величественную тишину горних смыслов. Ее хребты напоминали выброшенные на песок кишки какого-нибудь принесенного в жертву священного животного, и туман стоял над ними, словно пар. Ее леса были непричесанными, бескрайними и зелеными, как речные волны, отражающие хвойные заросли лиственниц и пихт; ее озера, будто кляксы на промокашке, или разбросанные дворником по тротуару льдины, беспорядочно сверкали повсюду, и ее пальмы были не видны.

Если оглядеть всю бесконечность Якутии из сияющей выси над Якутией, то сладостный ужас пронзит дух, словно святой меч. и предчувствие света заполонит душу, как прекрасное искушение. Рай мечты воплотится в цветок любви этой земли зари, и огонь красоты воссияет флагом небесного пламени. Яркая корона пышной власти царя вершин сверкнет в сладостной дали таинственным манящим сокровищем, дающим жизнь и славу; и путь в царство ослепительных глубин и истин откроется для всех, кто летает, и станет не нужен для всех, кто идет по пути. Скипетр счастья разрушит дверь очарования, и единственная страна сокроет в себе все, и имя будет произнесено.

Ее книги находились в ее склепах, и в них были написаны странные слова и нарисованы знаки могущества ее властителей, богов и душ, а ее недра хранили ее силу и ее драгоценности, незаметные с небес, и ее корабли были лучезарны, как улыбки детей святых. Когда великое существо снисходило с высот, вся страна раскрывалась ему навстречу, словно радостная ежиха, желающая накормить своих ежат, и она как будто вставала на одно колено перед тем, кто наверху, и была прекрасна,как отдающаяся женщина, тревожно-сладостно замершая на ложе в ожидании любовника. Якутия распахнула свои объятия, пахнущие нектаром, росой и снегом; и она была единственной из всего возможного. Ее воды текли в ней, как ее кровь, как ее магический сок, дающий смысл и созидающий реальность; ее морское величие, обращенное к другой стране, стало границей добра и зла и рубежом чудесного; ее восторженные старцы исповедовали ее нечеловеческую религию, молясь Богу и Богу; и ее водопады мерцали во тьме живительной влагой энергии и указывали дорогу победы.

Якутия сверху выглядела прекрасной, словно сказочный сон о волшебной стране, и казалось, что в ней таятся любые ответы и таинственные растения, и ореол любви сверкает над ней, как нимб. Все было в Якутии, все было для Якутии, Бог был в Якутии, и Бог был Якутией. Время замерло, не выдерживая ее величия, смерть стала невозможной, и шаг был сделан. Если страна оказывается внизу и ее земля объемлет собою весь ее мир, то ее цель торжествует и ее звезда возгорается, словно ее свеча, а ее будущее осеняет ее прошлое, будто корона, и ее история становится главной дорогой всей эры. Если народ не виден с высоты полета, и тайга заполняет бескрайний блистательный простор, значит, задача будет все-таки выполнена, и что-то окажется не случайным, и слова были произнесены не просто так. Если два раза говорится одно и то же, можно прислушаться к этим речам и сделать что-нибудь,или ничего. Имеющий руки держит парашютные стропы. И Якутия приближалась к Софрону, словно вожделенная отчизна, и прямо перед ним было прямое, рассекающее тайгу, шоссе.

Он летел, дрожа от холода и страха, опасаясь упасть на лиственницу и проткнуть себе тело ее острой веткой и закрыл глаза, чтобы не смотреть вниз. Потом он открыл глаза, инстинктивно начав дергать за стропы, чтобы как-то управлять своим полетом и не попасть на лиственницу, а попасть на шоссе. По шоссе никто не ехал, и по обеим его сторонам начинались бесконечные надоевшие таежные заросли. Софрон задрыгал ногами, пытаясь лететь точно над шоссе, и тяжело задышал, почувствовав вдруг неожиданный ветер, который начал сносить его влево.

- Да чтоб ты!.. - выкрикнул Софрон, и тут же этот ветер смолк.

Он сделал еще несколько движений, елозя и чуть ли не кувыркаясь в своем парашюте; шоссе приближалось, и тайга приближалась. Софрон поджал ноги, съежился, сжался в какой-то клубок, как-то крякнул, осознав конец полета, и вдруг неожиданно замечательно приземлился на обочину шоссе.

Тут же его куда-то понесло; захлопал парашют; он упал, его потащило вперед, словно он был привязан к дикой лошади и таким образом его казнили; он ободрал себе руку и щеку, хватаясь за травинки и цветки, чтобы остановиться, и потом, как-то изогнувшись и что-то отстегнув, он выскочил из этого парашюта и одновременно из своей куртки, и резво пробежал по инерции четыре шага вперед. Парашют улетел прочь, зацепился за дерево и опал, словно обмякшее умерщвленное тело,или сдувшаяся резиновая игрушка. Жукаускас добежал до него, схватил свою куртку и сумку, и одел куртку.

Он вышел на пустынное шоссе, посмотрел по сторонам, вернулся на обочину и сел на лежащий пол у разломанный красный кирпич, поджав ноги и положив руки на колени. Величественное успокоение вдруг снизошло на него, словно благодать; время как будто замерло и перестало течь; и когда раздался нарастающий тарахтящий звук и запахло бензином, Софрон Жукаускас неторопливо встал, поглядел вдаль и увидел приближающийся мотороллер.

Он поднял руку; мотороллер подъехал и остановился,

- Куда вам, что вам? - спросил длинный дружелюбный шофер в очках.

- Мне? - улыбаясь, переспросил Жукаускас. - Мне туда; я хочу в Якутск.

- Сколько? - быстро сказал шофер. - Я как раз еду в Якутск.

Софрон достал кошелек, вытащил оттуда скомканные рубли и рубляшники и протянул шоферу.

- Возьмите, тут...

- Вот это дело! - обрадованно воскликнул шофер, сгребая рубли. - Садись, я тебя домчу.

- Не сомневаюсь, - ответил Жукаускас, усаживаясь сзади и обхватывая руками его талию. - Поехали!

- Поехали! - весело проговорил шофер, ставя правую ногу на педаль.

- Неужели, после всех этих приключений, ужасов и восторгов я снова буду в Якутске?! - сказал Жукаускас, поворачивая голову направо. - Неужели я увижу эти маленькие небоскребы, жену, партию и глупых существ?!

Шофер крутанул ручку руля, изрыгая мощный моторный рев.

- Мне нравится все! - серьезно проговорил Жукаускас, бросив взгляд на свой парашют у дерева. - И ведь это еще не конец! И это еще не начало! Где же возможно царство, если страна столь прекрасна?

И он торжествующе захохотал, едва только мотороллер отправился в путь, а потом замолчал, и больше не издал ни звука за всю дорогу.

Заелдыз первый

Как путешествие по прекрасной широкой реке, как полет на парашюте, как драка в тайге, как танцы в сверкающем кафе, как надежда и скука, как вечное развлечение, - такой была улица, ведущая вперед, и по ней шагали ноги Софрона Жукаускаса - старшего инструктора Добровольного физкультурного Общества - и душа его любила весь мир и была готова вместить его ужасы и прелести.

Там, где кончался чахлый сквер, находился его дом, и вок-руг был Якутск, имеющий любое обличье. Он шел в этом Якутске, небоскребы переливались разноцветным блеском, великая Лена отражала крошечные пальмы и розовые флаги, и огромные толпы людей злобно шлялись повсюду, голодно рассматривая скудную продающуюся пищу, и ничего не курили, мрачно разглядывая друг друга. Вечная мерзлота, залегающая под тротуарами, совершенно не ощущалась, словно несуществующий мировой эфир. Тальник был пылен, как заработавшийся летний строитель, и буйно рос по обеим сторонам улицы, перемежаясь с крошечными ананасиками; фонтан не работал и не журчал, высохше замерев в углу площади, а над башней Саргыланы Великой, сказавшей однажды: <Якутия есть все>, возвышался трезубец.

Софрон шел мимо скособоченных изб, кривых гнилых заборов, помоек, труб и магазинов. Призраки киви мерещились повсюду, словно мечты о разноцветных коктейлях в изящных руках; звуки музыки доносились из знойных дворов, где сидели подростки в кепках и писали на стенах американские слова; желание жары было видно на лицах девушек песчаного пляжа, в воздухе которого роились тучи мошки; и легкость тончайшего белья, выставленного напоказ в витрине богатого магазина, напоминала сон о сладостной жизни высших существ. Розовые флаги утомляли своей вездесущностью и слегка походили на обилие нарумяненных разговаривающих лиц в одном месте; памятник Мычааху был тоже окрашен в розовый цвет и смотрелся совершенно по-дурацки среди опунций. Город состоял из домов, якутских <балаганов> и пустырей. Маленькие грязные речки, похожие на сточные канавы, текли рядом с проспектами, по которым ездили велосипеды, длинные автомобили и мопеды. Небольшие лошади скакали через улицы и поля, и их гривы развевались на ветру, как флажки на посольских машинах.

Якутия была настоящей страной, и город Якутск был ее истинным сердцем, ее центром, ее душой, ее славой. Здесь существовало все, что угодно, и каждая помойка скрывала целый мир. Софрон шел по его мостовым, его лугам, его набережным, его саваннам, и восторг чуда охватывал его, как внезапная любовь. Направо от него стоял длинный красивый пятиэтажный дом, а слева от него возвышался дом с большим подъездом и фонарями. Над подъездом был герб, изображавший двух мамонтов на задних лапах друг напротив друга, и над ними виднелась надпись:

REPEAT MUNDUS FIAT YAKUTIA

Это был дом Степана Айычыыылыйы, видного якутского купца, а сейчас здесь была биржа. Подъезд, ведущий в дом, напоминал о прелестях полутемного, сияющего синим светом, бассейна под звездным небом, и о дружбе, о вине, о мудрости и мягких креслах. Софрон посмотрел на подъезд, широко раскрывая глаза и сжимая кулаки, и слезы благодарности заклокотали у него внутри, словно чувство счастья, а невыразимая радостная грусть пронзила его, как стрела вдохновения. Он продолжил свой путь, наслаждаясь тем, что видел, и тем, что слышал, и прекрасные ощущения переполняли его, затопляя душу божественным блаженством и смыслом.

Люди озабоченно ходили по Якутску в поисках продуктов питания и различных товаров. На лотках были выставлены разноцветные банки сарделек и всевозможные книги. Мальчики, продающие кошельки из кожезаменителя, надрывно об этом кричали, размахивая руками. Живописные женщины с сумками толкались у входа в туалет и предлагали друг другу купить шоколадки, конфетки и спички. На деревянных ящиках стояли бутылки с водкой, и люди, продающие их, мрачно греди руки своим дыханием. Красивая девочка стояла рядом с деревом <ти> и продавала газету педерастов и лесбиянок. Огромные мосты висели перед Софроном, как лабиринты грез, или полярные просторы; сияющие киоски вставали справа и слева, словно воздушные дворцы, или скалы, или Ленские столбы. Все было, как всегда.

Жукаускас шел по родному городу, как плывущий корабль в любимом море, или же белоснежная птица, летящая над горой. Кто-то продавал брошюры, кто-то - мастику, кто-то пел песню, кто-то играл на народных инструментах. Запах вони был подлинным запахом жизни, и нужно было вдыхать и вдыхать его, цепенея от удовольствия, чтобы иметь право хоть на что-то. Предстоящий родной дом манил, как нераскрываемая тайна, или неизвестный ранее ответ, а аптека вдали напоминала тропическую звезду в небе тундры, и там, наверное, продавалось чудесное волшебное вещество, действительно что-то изменяющее и преображающее, и можно было не покупать его, потому что вокруг был великий Якутск.

Софрон сжимал свою сумку; презрительно смотрел исподлобья, ухмыляясь и сплевывая; вспоминал свои странствия, ощупывая грязь и пыль на своих штанах; и люди изумленно смотрели на него, расступаясь, и ничего не предлагали ему купить.

Слева стоял дом Семена Марга. Подъезд был красив; герба не было; ананасы, словно райские существа, росли в саду. Жукаускас подошел ближе и положил ладонь на стену этого дома, лучезарно улыбнувшись, как будто врач, узнающий температуру любимого больного. Из подъезда вышла большая серая собака и со страшной злостью стала на него лаять. Софрон послал ей воздушный поцелуй и пошел дальше.

Город Якутск, словно молекула, по своему определению обладающая свойствами какого-нибудь вещества, заключал в себе все самое лучшее и характерное для этой чудесной земли. Нищие были нескончаемы и восседали на своих тряпках через каждые несколько метров, как стоящие уличные фонари. Калеки выставляли напоказ свои искалеченные органы; старушки пытались камлать. Это путешествие хотелось длить и длить, но его конец был не менее великолепен, чем его начало. Чудесный Софрон Жукаускас, окинув великим взором пестроту пейзажей, существ, символов и строений, распростер свои руки перед сказочным городом у священной реки и увидел везде белый свет призрачных тайн, пронизывающий всю эту реальность и составляющий ее царственную магию и дух.

- Как я счастлив, - сказал он вслух, - что я родился здесь и вернулся сюда. Что может быть лучше путешествия по Якутии и возвращения в Якутск?! Ничего нет вне этих пределов, все есть внутри их.

Кто-то пристально посмотрел на него, кто-то повернул голову в его сторону, но Софрон, ни на что не обращая внимания, маршируя, подошел к подъезду своего дома и вошел в него.

Он медленно поднялся на третий этаж, стараясь нс шуметь, достал ключи, остановившись перед своей квартирой, и тихо открыл дверь,

В коридоре было темно; слышалась какая-то возня. Софрон, поставил сумку и прошел вперед; на миг задержавшись перед дверью в комнату, он протянул руку и резко распахнул ее.

Первое, что он увидел, была разобранная кровать и на ней огромная мужская жопа, которая с характерными звуками, напоминающими чмоканье и хруст, двигалась вниз-вверх, туда-сюда. От этой жопы отходили длинные ноги, испещренные толстыми венами, и их обнимали другие - белые и нежные - ноги. Наверх жопа продолжалась спиной, которую сжимали руки с длинными перламутрово-розовыми ногтями, с остервенением впивающимися в эту спину. И кто-то стонал, и кто-то тяжело вздыхал, охая. На тумбочке горела небольшая лампа, завешанная красными кружевными трусиками, и вся комната от этого светилась мягким красным светом.

- Кхе, - нарочито громко сказал Софрон, скрещивая руки на груди.

Обладатель спины и жопы испуганно вздрогнул и чуть не упал с кровати. Он повернул голову, не меняя своей позы, и злобно посмотрел на Жукаускаса.

- Чего это?.. - недовольно спросил он, опираясь на локоть.

- Павел Дробаха!.. - изумленно воскликнул Софрон, делая шаг вперед,

- Софочка! Любимый мой! - раздался пронзительный женский голос из-под Дробахи. - Ты вернулся!

Дробаха слез, Надя Жукаускас встала с кровати и радостно посмотрела на Софрона Жукаускаса.

- Наконец-то! Ты жив! Как я переживала! Выйди, пожалуйста, мы сейчас оденемся...

- Ах ты... - начал Софрон, но Надя его тут же визгливо перебила:

- Не надо! Ничего не надо! Я тебе все объясню! Не надо! Выйди на секундочку!

- Сука, блядь, - коротко произнес Софрон, повернулся кругом и вышел из комнаты.

За ним тут же с шумом захлопнулась дверь.

Софрон сел за кухонный стол, печально обхватил свою голову, всхлипнул и, дрожа, произнес:

- Вот так всегда...

Через несколько минут в кухню вошли Надя Жукаускас и Павел Дробаха. На Наде был полупрозрачный голубой пеньюар, под которым виднелись красные кружевные трусики и не было лифчика, а Павел был одет в разноцветную шелковую рубашку, розово-лиловый шейный платок, бежевые штаны, с большим количеством цветных нашивок, белые носки и черные туфли с серебристыми пряжками. На руке у него были изящные золотые часы со сверкающими брильянтами, или фианитами, вместо цифр, на пальце другой руки красовался массивный золотой перстень-печатка с изображением мамонта. Он был коротко подстрижен, гладко выбрит, румян, и пах каким-то прелестным одеколонным запахом, напоминающим горные жесткие травы, горьковатый медовый вкус ранней весны, или же свежее сладостное утро любви.

- Ну, здравствуй, - приветливо сказала Надя, садясь на табуретку. - С возвращением!

- Здравствуйте, - немного сухо, но доброжелательно проговорил Дробаха.

Софрон изумленно поднял голову, внимательно осмотрел их довольные лица и фигуры, завел свои подрагивающие руки за спину, открыл рот и вдруг завопил:

- Да вы что, издеваетесь надо мной, что ли!.. Как это так?! Я приезжаю домой из ужасной командировки, где происходило все, что угодно, открываю дверь, вижу, как моя жена ебется с чужим мужчиной, а они и ухом не ведут, как будто все так и нужно!.. Ах ты ж, стерва, сука, блядь, ты - прямо как сестра твоя, моя первая женушка! Ничего, гадина, допрыгаешься, доизменяешь, я уже не тот; я много чего пережил, прошел, и так этого не оставлю! А эта расфуфыренная гадина еще смеет со мной здороваться!.. Ну, твари, ну...

- Помолчите, Жукаускас, - негромко перебил его Дробаха.

Софрон осекся и замолчал, гневно посмотрев на Дробаху.

- Мы думали, вас уже нет в живых! Я собирался жениться на Наде, извините. Это все, что я могу сказать.

- Да, нам казалось, что ты - мертв, что ты - труп!! - остервенело выкрикнула Надя, закуривая коричневую сигарету. - От тебя же не было никаких известий! Тут, знаешь, что писали! Ну, прости меня, я уже собиралась замуж, а с Павлом Самсоновичем ты так не разговаривай, он сейчас - председатель нашего города и консул Якутии!

- Нс Якутии, а Свободноякутской Сажреспублики Урьян-Хай, - властным тоном поправил Дробаха. - Сокращенно <ССУХ>. Пока вы ездили, у нас произошли большие изменения: ЛДРПЯ пришла к власти.

- Да в жопу мне ваша ЛДРПЯ! - раздраженно воскликнул Софрон, ударяя кулаком по столу. - Из-за нее Абрам погиб, а эта гадина мне вообще, оказывается, постоянно изменяла. Но одного я убил, суку. Когда взорвали Алдан...

- Жукаускас, перестаньте, - строго сказал Дробаха. - Я очень рад, что вы вернулись, вы нам очень нужны, я хотел вас сделать Главным моим заместителем по спорту ССУХ, но вы должны серьезней относиться к происходящему. Обо всем, что вы увидели, напишите мне в отчете. После этого вам надо явиться на сбор и изложить все приятелем. ЛДРПЯ теперь - правящая партия. Советской Депии больше нет, мы расфигачили всех коммунистов, Якутия теперь - наша, отдельная, но надо двигаться дальше. И ваша задача ведь так и осталась невыполненной? Вы ведь не нашли последнего агента?

- Заелдыз, - сердито произнес Софрон и мрачно отвернулся.

- Как же давно я это ждала!.. - воскликнула Надя, усмехаясь. - Но ты прости меня, ты же не говорил мне ничего, если бы я знала, зачем ты едешь, я бы тебе сказала, что четвертый агент...

- Все правильно! - важно сказал Дробаха. - Он везде побывал, провел инспекцию. Нам доложит. Как, кстати, там наши представители на местах, осуществляют реформы?

- Да какие представители! - возмутился Жукаускас. - Алдан взорвали атомной бомбой, а Мирный вообще похож на Америку!..

- Вот! - обрадовался Дробаха. - Америка-то нам и нужна с Канадой! Задача-то остается прежней! А вы ее воплощаете! Такие люди, как вы - герои! И ваш Абрам! Я назову в его честь площадь, улицу, школу!

- Он говорил, что его выгравируют на рублейчике... - грустно заметил Софрон.

- У нас будут не рублейчики, а рублюзники, от американского глагола <чае> - использовать, польза!.. Можно вспомнить старославянские <юс малый>, <юс большой>...

- Еще тормозят <юзом>... - вставила Надя, затягиваясь своей сигаретой.

- Вот-вот! - восторженно воскликнул Дробаха. - Как же с вами хорошо, друзья, но пора и за дела браться... Уезжаю я, шофер меня внизу ждет. Жукаускас, завтра к дсвяти я жду вас с отчетом в Доме Правительства, в конференц-зале. Отчет передадите мне, а уж приятелям расскажите о вашей поездке. Только из-за конспирации не называйте настоящие города и имена, говорите другие. Например, вместо <река Амга> говорите: <река Оленек> и тому подобное. Ну а уж мне напишите все в точности! Я награжу вас орденом, и дам вам премию. Елену Яновну вашу выгнали за противоположные взгляды, ну а вам мы обязательно найдем местечко. Рад вас увидеть живым!

Дробаха широко улыбнулся, потом засунул руку в карман и вытащил большое красное яблоко.

- Держите, соратник мой! - сказал он весело. - Покушайте; вам сейчас витамины - ой, как нужны!..

- Пока, Паша, - мягко сказала Надя, облизываясь.

Дробаха сделал строгое лицо и собрался уходить. Софрон пораженно посмотрел на него, потом встал и расправил плечи.

- И ты что, вот так прямо и уйдешь, гад?! - угрожающе спросил он.

- Вы чего это? - укоризненно проговорил Дробаха. - Мы же вам объяснили...

- И ты так и уйдешь, вонючка?! - с пафосом повторил Жукаускас, пытаясь принять какую-то восточную борцовскую стойку.

- Софочка, прекрати! - осудительно воскликнула Надя.

- Не называй меня так! Жаль, я забыл свой автомат! Давай-ка драться! Я сейчас убью тебя!

Дробаха хмыкнул, жалостливо оглядел Софрона и достал из внутреннего кармана сигарету и маленькую золотую зажигалку.

- Вы ведете себя, как пацан, Жукаускас, - сказал он, закуривая. - Я ведь могу и разозлиться. И что это за куриные ужимки... И это вы хотите изобразить мне - черному поясу по каратэ, мастеру кун-фу, у-шу, пу-пу, якутской борьбы <жэ>, самбо? Просто смешно! Перестаньте, вы устали, у вас больное воображение, ничего я с вашей женой не делал. Мы думали, что вас подстрелили, а я собирался ей сказать, что она мне нравится. Тут-то вы и появились! И очень хорошо, что появились, в последний раз повторяю: я очень рад, что вы вернулись живым и здоровым. Но, простите, как я должен реагировать на угрозу убийства консула

ССУХ? Ведь это же уголовщина, да еще со свидетелями... Ай-яй-яй... Ладно, будем считать, что я ничего не слышал. Завтра жду вас в девять.

Дробаха послал Наде воздушный поцелуй, вежливо улыбнулся и ушел.

Софрон Жукаускас замер в нелепой позе, обалдело раскрыв рот и тупо смотря перед собой. Послышался звук захлопываемой входной двери.

- Ну, что ты рот раскрыл? - насмешливо спросила Надя, туша сигарету в большой хрустальной пепельнице. - Вафли-то не летают!

Софрон тут же вздрогнул, встрепенулся и сел.

- Ну, здравствуй, что ли, муженек мой... - ласково сказала Надя, протягивая руку. - Ну, извини меня, я действительно думала, что тебя больше нет!

- Здравствуй, - жалобно ответил Софрон, пожимая руку жены. - Ты думала, я умер?

- Ну конечно! Мне было так горько! Я сходила с ума! Ужас! А тут еще победа! Все радовались! Паша меня утешил...

- Не будем об этом, - тихо сказал Софрои.

- Хорошо.

- Послушай! - вдруг выпалил Софрон. - Но ты же трахалась с Ефимом Ылдя, третьим агентом из Алдана, ведь я его убил прикладом, ведь я...

- Ылдя? - презрительно переспросила Надя, косо посмотрев на Софрона.

-Да!

- Ылдя? - еще раз переспросила Надя, как бы пытаясь что-то вспомнить.

- Да!

- Ах, Ылдя... Такой юркий... мудачок... Так щурится... Смешной такой... И ты что, мог поверить, что... я... с ним?!

- Так он же сказал мне! - отчаянно воскликнул Софрон. - Перед смертью!

Надя надменно хмыкнула и четко произнесла:

- Ложь!

- Ложь?.. - с надеждой сказал Жукаускас.

- Ну конечно, ложь!.. Да, он приставал ко мне, но я над ним посмеялась и послала его... Ты что, думаешь, я могу спать с каким-то... Ылдя?... Он, наверное, разозлился и тебе наговорил... Но это бред же какой-то: я и... Ылдя!

Жукаускас преданно поглядел Наде в глаза и тихо спросил:

- Это правда?

- Ну конечно!

- И ты действительно?..

- Ну да! Как ты мог подумать, что этот Ылдя...

- А я убил его!

- Ты же у меня настоящий мужчина! - улыбнувшись, сказала Надя. - Ты, наверное, и на войне был, и полком командовал, и по воздуху летал!

- Да, да... - радостным тоном прошептал Софрон, потом вдруг встал со своего стула, упал на колени, дополз до Нади, обнял ее ноги и заскулил:

- Ну, прости меня, пожалуйста, ну, прости... Я не поверил тебе, я усомнился, я думал, что ты... Я так тебя оскорбил, наговорил... А ты, оказывается, страдала, переживала, и Дроба-ха... Павел Самсонович... Он теперь никогда не простит меня?

- Я его попрошу, - сказала Надя, гладя Софрона по голове. - Все будет хорошо. Ты напишешь отчет, расскажешь все, и он забудет.

- Правда? - рыдая, произнес Жукаускас. - А ты... простишь меня?

- Прощу, любимый мой. Ведь ты так намучился, похудел...

- Я не ел с позавчерашнего дня! - гордо заявил Жукаускас.

- Да, да...

- А можно, мы будем сегодня с тобой... Заниматься. Можно ведь? Я так хочу...

- Глупенький ты мой, - сказала Надя. - Мне сегодня нельзя. Тебе надо писать отчет. Ведь это очень важный отчет! А еду я тебе приготовлю. Хочешь яичницу?

- Хочу! - весело воскликнул Софрон, вставая. - Я пойду мыться и чистить зубы, а ты приготовишь мне ужин. И мы будем сидеть, смотреть в окно, разговаривать и мечтать. И чудо осуществится прямо здесь, и ты будешь прекрасна и загадочна, словно волшебный образ высшей красавицы,а я буду рядом с тобой. И это будет так, и все будет здесь. Ты согласна?!

- Да! - ответила Надя.

- Как я счастлив! - сказал Софрон и вошел в душ.

Заелдыз второй

И наступил сбор. Огромный розовый зал был переполнен серьезными сидящими людьми в костюмах, которые шебурша-лись и негромко разговаривали друг с другом. На сцене стояла массивная трибуна из инкрустированного дерева, похожего на карельскую березу, а на задник сцены был приколот большой розовый флаг с мамонтом в центре, нанизывающим на бивни желтое солнце. Слега висел транспарант с надписью яркими голубыми буквами: <ЛДРПЯ ССУХ>. За окнами было пасмурно и пустынно; несколько людей на площади образовали небольшую очередь у серого одноэтажного домика. Софрон Исаевич Жукаускас, одетый в розовый костюм, сидел на откидном кресле с красивой девушкой, которая пусто глядела на полную пожилую женщину справа, и постукивал по подлокотнику указательным пальцем. На сцену вышел высокий молодой человек в бархатном пиджаке и кроссовках, все захлопали. Человек подошел к трибуне, весело посмотрел в зал, усмехнулся и зычно проговорил:

- Здорово, приятели!

- Фью-фью-фью-фьюить! - хором отвечали все.

- Приятели! Открываем очередной сбор нашей партии и правительства!

- Ура! Ура! Ура!

Человек хитро улыбнулся, выдержал паузу и сказал:

- Сегодня, приятели, у нас радость. В сборе примет участие наш любимый лидер, наша легенда, человек, приведший нас к победе, консул нашей страны, председатель нашего города и партии - Павел Самсонович Дробаха!

Начался какой-то всеобщий экстаз, грохот аплодисментов, топот ног, взвизги, вскрики, всхлипы; кто-то стучал ладонями по спинкам кресел, кто-то орал неразборчивые лозунги, кто-то истерически хохотал, кто-то рыдал. Человек на трибуне смотрел направо, и на лице его было написано выражение подлинного счастья.

Через четыре минуты истошного ликования, поразившего зал, на сцену вышел Павел Дробаха в розовом фраке, отороченном золотым галуном. Тут произошел вообще какой-то дикий взрыв восторгов,по своей силе несколько напоминающий атомное крушение Алдана. Дробаха подошел к трибуне с поднятыми вверх руками и начал делать ими колебательные движения, похожие на пассы экстрасенса, показывая залу, чтобы он замолчал. Зал не слушался; некий старик, резко что-то завопив, схватился за сердце и упал с кресла, а девушка, сидящая рядом с Софроном, издав низкий стон, засунула себе руку под юбку и принялась отчаянно мастурбировать, исступленно смотря на Дробаху.

Дробаха нахмурился и резко взмахнул руками, как будто грузчик, показывающий подъезжающей к складу машине, чтобы она немедленно остановилась. Зал тут же смолк; старика подняли и усадили, а девушка быстро вытащила руку и замерла во внимательной позе, как ученица за партой.

Дробаха встал рядом с трибуной, небрежно оперся о нее и негромко сказал, причмокивая:

- Здрастс, я очень рад, польщен вашему приему, вот, вырвал несколько минуток, чтобы встретиться... Но я не для этого здесь. Помните наш сбор еще в условиях подполья, наши планы о прекрасной жаре и гамбургерах, об агенте, связанном с Америкой и Канадой?

- Ах! - единогласно вымолвил зал.

- Так вот, мы же посылали двух людей, один из них трагически погиб за Якутию, кстати, давайте-ка помолчим в его честь немножко... Встать!

Все встали и застыли, потупив головы.

- Сесть! Все сели.

- Так вот, его звали Абрам Головко, он был моим личным другом и одним из основателей ЛДРПЯ!.. - Дробаха важно поднял указательный палец вверх и покачал им. - Я уже дал указание назвать в его честь улицу, площадь, школу... Корабль тоже неплохо.

Софрон гордо посмотрел по сторонам.

- Но другой наш действительный член вернулся, и находится здесь! Давайте похлопаем его мужеству, сейчас он доложит нам о своей поездке!..

Все захлопали и стали вертеть головами туда-сюда. Дробаха внимательно поглядел в зал, нашел, наконец, Софрона и торжественно объявил:

- Софрон Жукаускас! Ну, что же вы не встаете, не идете?..

- Я! - резко вскрикнул Софрон, вскакивая. Девушка, сидящая рядом с ним, изумленно ойкнула.

- Идите, поведайте нам о своих странствиях,.. Дружок мой, вы написали мне отчет?

- Да!!! - рявкнул Жукаускас, поднимая над собой аккуратную зеленую папку.

- Чудно, чудненько...

- Я всю ночь писал!.. - воскликнул Софрон, задорно откидывая голову назад.

- Гениально! - проникновенно сказал Дробаха. - Вы заслужили мою личную похвалу. Вы просто молодчина!

Зал опять захлопал; послышались одобрительные смешки.

- Я готов! - промолвил Софрон, принимая стойку <смирно>.

- Вот и хорошо, вот и хорошо, - деловым тоном сказал Дробаха. - Выходите на трибуну и рассказывайте. А уж отчет дайте мне - секретно, все-таки...

Началось подобострастное хихиканье.

- Да, - ответил Софрон и пошел к сцене.

Он шел и цепенел от волнения; на него были направлены взоры всех; старик Марга довольно кивал головой, а какая-то женщина, подстриженная под мальчика, пристально глядела на Жукаускаса, словно желая пригласить его на танец, или сказать ему комплимент. На лбу Софрона выступил пот, но он молодцевато взобрался на сцену, отдал свою папку улыбающемуся Дробахе и зашел за трибуну, войдя затем внутрь нее.

- Итак, послушаем!.. - объявил Дробаха, отступая назад. - А я уж посижу здесь на стульчике... Я тоже еще ничего не знаю; интересно!

Дробаха уселся рядом с трибуной и вытянул ноги, обнажив белоснежные носки.

- Ну вот... - запинаясь, сказал Софрон, кладя свои руки на трибуну, как будто, чтобы не упасть.

Зал молчал, стояла напряженная тишина.

- Вот... - повторил Софрон, достал грязный носовой платок и вытер лоб. Потом он шумно вздохнул, засунул платок обратно, слегка щелкнул пальцами и начал свой рассказ:

- Вот, значит, мы поехали, значит, с Абрамом покойным, беднягой, на корабле <Восемнадцатый краснодарский> из Покровска, капитана звали Егор, он был большим любителем женщин - наш человек, преданный партии - помню, много беседовали о любви, о дружбе, первый агент был в городе Чернышевский, мы там вышли, увидели много-много чумов разукрашенных и двух людей. Они говорили всякие странные вещи, все время повторяли: <Шули-мули> и хлопали в ладоши. Мы спросили: <Где Ноябрь?> - так звали первого агента, а они нам ответили, что его нет, он собирает какие-то идиотские цветы в тундре и будет завтра, мы и заснули. На следующее утро у них был праздник, все походило на какой-то дикарский культ, они взяли эти цветы, которые, кажется, называются <цэ> и положили их в костер, а цветы-то были ядовитые; я пять часов блевал, умирал, а Абрам вообще чуть нс свихнулся, и потерял сознание. Вот какие гады - жители этого города Чернышевского! Я каким-то образом пришел в себя, встретил Ноября, сказал ему: <кишки> - это пароль - он обрадовался, и мы пошли приводить в чувство Абрама. Еле-еле его распихали, он вообще ничего не соображал, пошли на поле, там прилетел вертолет. Оказывается. Иоябрь"лродавал это <цэ> в Намцы, и следующий агент тоже находился в Намцах, и вообще этот Ноябрь, оказался почти предателем, но все-таки выполняет свою задачу. Где последний агент, он, естественно, нс знал. Прилетел вертолет, нас туда усадили, мы полетели, поскольку Ноябрь договорился с пилотом. Там Головко бредил, и рассказал мне целую речь про то, что на самом деле он не за Якутию, а за Уганду, и он мечтает присоединить Якутию к Великой Уганде, которая завоюет весь мир. Я это воспринял несерьезно, так и подумал, что это бред, и мы прилетели. А там! Что-то несусветное. Огромные небоскребы, настоящие большие пальмы, бананы, хот-доги, коктейли, автострады, и даже, кажется, киви! Мы обалдели, Абрам тут же пришел в себя, мы пошли в ресторан. Кайф! Все было чисто, прекрасно, деньги там другие - рублешиньки - нам их дал Ноябрь, и мы оттянулись, просто ништяк, извините, ели диплодоков с текилой. Потом позвонили второму агенту- его звали Иван Себастьян Бог - и он примчался на своей машине. Мы встретились, я сказал: <кишки>, и все нормально. Кайф! Потом мы у него еще поддали, в его личном бассейне купались, потом, на следующий день, ходили на соревнование бабушек без-рук-без-ног (они играли в <балду>), и опять в бар! Просто в шмат, извините! Там такое выражение. Пили, ели; мы спрашивали, откуда здесь такая жизнь, Иван Себастьян говорил, что они продали все свои изумруды (падлы), дали всем взятки и это построили. Так что все считают, что есть один город Намцы, а на самом деле их два, и в этот второй никого не пускают. Ну, а уж нам повезло! Абрам опять нажрался, мы его тащили, там какие-то бабы, сели в самолет и полетели в Депутатский к третьему агенту. На самом деле, он живет не в Депутатском, а в Куларе, но туда ничего не летает, потому что там комитет <Сэргэ> взял власть и воюет за Якутию исключительно для одних юкагиров. Тем не менее, нам обязательно надо было туда. Мы прилетели в Депутатский, там живут чукчи, они выгнали всех русских, которые теперь рыщут по тайге, и там мы встретили молодого скульптора по имени Андрей Дыра, он тоже хотел ехать в Кулар. Мы все сели в автобус и отправились. В автобусе говорили про Якутию, шофер повернулся и сказал: <А я - чукча, есть только Великая Чукотка, а ну вылезайте!> Мы испугались, но тут вошли какие-то вооруженные люди в красных юбках и сказали, что они - русские, сейчас они повезут нас к себе в лагерь и там будут допрашивать и пытать. Мы стали говорить, что мы - тоже русские, особенно шофер, но они не поверили, особенно ему. На вездеходе мы приехали в их лагерь. Там нас подвели к их князю, которого звали Обшивуль. У него был охранник Килтырой, и он начал нас пытать, жег огнем, загонял иголки под ногти, но мы молчали, правда, скульптор все время говорил какую-то чушь. Князь решил нас казнить, и-когда нам уже собирались рубить головы, на них напали прусские - то есть немцы из Намцев - они всех перебили и стали нас допрашивать. Мы сказали, что мы за Якутию, они нас связали, стали пытать, а потом повезли обратно к автобусу, который они захватили. Приехали. Тут застрелили их князя, которого звали Обшивуль, и шофера, который крикнул, что он русский. Оказывается, автобус у них уже отбили юкагиры. В результате нас втроем забрали эти юкагиры .и повезли в Кулар. Я заснул, а эта скотина скульптор задушил Абрама Головко. Он сказал, сука, что хотел сделать из него скульптуру и объяснил, что это называется <концептуализм>. Сволочь! Мы приехали в Кулар, нас привезли к герцогу юкагиров, которого звали Эрзя, он распорядился сжечь на костре скульптора, а потом стал меня расспрашивать. Я возьми, да и скажи: < кишки>. И оказалось, что он - третий агент, член нашей партии, знает Павла Самсоновича, и не только его... - Софрон всхлипнул. - Тут прибежали его люди, сказали, что какие-то кереки захватили цех по переработке платины, и объявили его собственностью своей Керекии. Эрзя немедленно построил войско, и мы отправились в путь. Мне он сказал, что с ЛДРПЯ завязал, занимается устройством Юкагирии, и вообще плевать на все хотел. Говорить про следующего агента он отказался. Мы пришли; кереки нас разбили, как каких-то салабо-нов, и мы убежали. Да, пока мы шли, я видел горящего гада-скульптора, и очень обрадовался. Мы вернулись в Кулар, а там уже новые войска, оказалось, что победила другая группировка юкагиров - чуванцы, все перешли на их сторону, а мы с Эрзя убежали. Мы добрались до аэродрома, засели в самолет, а тут какой-то советско-депский генерал Тлепш объявил по радио, что в гробу и на своем члене все это видал, и сейчас взорвет весь Кулар. Мы взлетели, пытались драться с летчиком, потому что бомба была в нашем самолете, но он начал делать фигуры высшего пилотажа, сбил нас с ног и сбросил бомбу. И весь Кулар взорвался, я сам видел гриб. Ну уж а потом мы его начали автоматами - бац! а он ножичком - хрясь! Эрзя оттуда, я отсюда, он на нас, мы на него... Я его ногой в почки, а он мне рукой по яйцам, а я его головой в кадык, а он, гад, жилистый был, захватил и начал меня душить, а я его каааак - круть! - и выкинул из самолета. Но он к этому времени уже подстрелил беднягу Эрзя, так что я одел парашют, спрыгнул и автостопом приехал в Якутск, Эрзя-то сказал мне перед смертью, что четвертый агент - это его знакомая Елена Жукова, да я и сам ее немного знал. И вот я перед вами, все, я кончил.

Софрон кашлянул и поклонился.

Была тишина; Дробаха натянуто улыбался, старик Марга изумленно крутил у себя в ухе.

Вдруг из четвертого ряда встал молодой человек сердитого вида и громко сказал:

- Разрешите, уж я. Член партии Осипов. Послушайте, дорогой мой докладчик, вы что, пьяны, или наглотались какого-то там <цэ>?

Софрон покраснел, удивленно развел руки в стороны и пробормотал:

- Я... Не понимаю... Что...

- Как же можно так долго говорить такую чушь! - воскликнул Осипов, хлопнув ладонью о спинку кресла перед собой. - Извините меня, Павел Самсонович... Но это ж невозможно! У меня все уши завяли. Он что - издевается?! Я уже не говорю о цели вашего путешествия, дорогой мой, в реальность которого я, впрочем, вообще не верю, но все остальное!.. Как это вы из Покровска на корабле лопали в Чернышевский?.. А из Депутатского на автобусе в Кулар?.. И там какие-то юкагиры, кереки, слава богу, что не японцы... Хоть врите, да не завирайтесь! А вся это джеймсо-бондовская часть с пытками и доморощенным каратэ!.. Да вы в зеркало вообще смотрелись? Вас же пятиклассник, извините, завалит. И эти <кишки>, цветы, вертолеты, настоящие небоскребы в Намцах!.. Да у меня дядя в Намцах, он ни разу сардельку не ел, не то что <хот-дог>, и ананасы у них нормальные, якутские. И последнее. Извините, вы тут, кажется, говорили про атомный взрыв. В Куларе. Так вот. Я сам - куларец, и я бы, наверное, знал бы что-нибудь об этом! И мы все бы знали! В газетах было бы написано! Вон недавно в Алдане был выброс радиации - так он уже в печенках у всех сидит! А Кулар? Не пудрите нам мозги. Или протрезвитесь, или проспитесь, а такой ерундой больше не занимайтесь. Это просто маразм! Стыдно!

Человек тихо выругался и сел на свое место.

Софрон издал какой-то звук, но тут поднялся улыбающийся Дробаха. Все захлопали, но он сделал запретительный жест руками, и стало тихо. Он сказал:

- Не надо, дорогой мой Коля, так уж сплеча рубить нашего приятеля. Не надо. Я понимаю тебя, ты высказался, все услышали, но тут не все так просто, как ты сказал, и это яе маразм. Вот что бы ты мне ответил, если бы я тебе сказал, что этот человек выполнял мое задание и не говорил вам правды из-за конспирации? А? Иногда он даже давал ложную информацию - время-то непростое? Что - съел? Так что, ие суди Коля, и тебе это зачтется.

Все весело захлопали; Осипов сжался в кресле и опустил голову вниз.

- Так-то вот, - продолжил Дробаха. - Я лично с удовольствием прослушал рассказ Жукаускаса. Какие-то части мне больше нравились, какие-то меньше, иногда он пробуксовывал, иногда ему ие хватало изобразительных средств, но в главном рассказ получился. Ведь Софрон исследовал нашу власть на местах, видел конкретных живых людей, разговаривал с ними, толкал идеи ЛДРПЯ, расхваливал киви. Это все важные вещи, приятели! Ведь мы победили, а Америка-то осталась с Канадой, и океан остался, и агент у океана!.. Все остается; и наши задачи, и цели, и наш тайный смысл. Ведь мы должны сделать нашу ССУХ жаркой страной с гамбургерами и коктейлями! Преувеличенный рассказ получился у Жукаускаса, но он идет от жизни! Туннель-то нужен подо льдом! Земная ось еще не поколеблена! Так что, я думаю, Софрон Исаевич должен найти последних двух агентов и восстановить связь. Теперь он уже не подпольный революционер, а официальный наш представитель, а терять старые контакты, несмотря на новые дипломатические возможности, мне бы не хотелось. Могу я позвонить и Бушу и кому угодно - но зачем это надо?!Ведь мы же граничим с Америкой через полюс, ведь стоит только руку протянуть - и вот Канада! А наша рука - это Софрон Исаевич Жукаускас, гениальное существо, способное свернуть горы и обратить реки вспять в борьбе за свою страну. Поэтому, я думаю, чудесно, что так получилось, что он оказался сейчас у нас в процессе выполнения своей задачи, ну а уж мы должны его благословить на удачнейшее ее завершение. И пусть дорогой Софрон Исаевич с честью осуществит то, что я ему поручил, пусть он найдет последнего агента, пусть наладит связь, пусть начнет великий якутский прорыв нашей планеты, пусть соединит нашу любимую Землю сверху так же, как она объединена посредине экватором и разными тропиками!.. Давайте ж похлопаем герою, а потом он пройдет со мной в маленькую комнатку, и я ему все расскажу, когда и как ему отправляться.

- Э?! - немедленно произнес Софрон, обескураженно посмотрев на Дробаху. - Это чего еще?.. Как, отправляться?.. Куда еще отправляться?...

Дробаха слегка удивленно обернулся в его сторону, сердито сверкнув глазами, но потом добродушно сказал:

- Ну как же, вы же не закончили свою славную миссию, свое основное дело! Надо найти остальных агентов и узнать, почему же все-таки прервалась наша прекрасная цепочка! Мы на сей раз дадим вам специальное удостоверение, подписанное лично мною, подпись будет заверена, дадим командировочные, вещи теплые, если надо...

- Да... вы что?! - обомлев, спросил Софрон. - Я уж, по-моему, наездился, хватит. Сколько можно! Пускай еще кто-нибудь теперь поедет - вон сколько наших членов сидит... - он демонстративно указал на сидящих в зале людей, которые внимательно смотрели на сцену. - Мне как бы и отдохнуть немного хочется, придти в себя, надо перевести дух...

- Дух только закаляется, приятель мой, от испытаний и путешествий, - жестко проговорил Дробаха, глядя Софрону в лицо. - Как же вы можете допустить, что вашу задачу, которую вы, надо сказать, так замечательно выполняете, мы вот так возьмем и перепоручим сейчас другому!.. А как же тайна, конспирация? Или вы думаете, что если мы победили, то все уже замечательно, и нам ничего не надо бояться?! Напрасно, говорю вам, напрасно... Сейчас трудное время, надо быть бдительным; сопротивление свергнутых коммунистических гнид очень сильно; они планируют восстания, мастерят втайне баррикады... Даже по вашим рассказам получается, что вес неоднозначно, армия вообще способна выкинуть любой фортель! А тут вы со своей несознательностью!.. Немедленно, пока мы еще сдерживаем напор недобитых краснозадых, нужно наладить нашу связь и начать преобразования! Люди ведь ждут от нас монорсльсовых экспрессов и запотелых хайболов в бассейне, а если мы в ближайшее время это не устроим, то нам будет очень и очень стыдно. Так что, не дурите, я уверен, вы пошутили, и завтра же с улыбкой на устах и с песней в сердце отправитесь в путь.

- Как завтра?.. - вскричал потрясенный Жукаускас. - Да я только приехал, да я...

- Тьфу! - разозлснно плюнул Дробаха перед собой. Стояла накаленная тишина. - Вы это бросьте, за такие вещи можно и угодить... и получить. Хватит проявлять свою несознательность. А то... сами знаете, что. Военное время, приказ... Что с вами?..

Дробаха медленно приблизился к перепуганному Софрону и укоризненно зацыкал. Потом вдруг усмехнулся, повернулся к залу и с сожалением воскликнул:

- Вот существо!.. Не ожидал. Не этого я ждал от своего будущего заместителя... - по залу прошел пораженный гул. - А я-то дурень, уже кабинет приготовил, табличку <Жукаускас> прибил, секретаршу посадил... Ну, что ж поделаешь...

- Что? - резко выпалил Софрон, делая шаг к Дробахе. - Я... Вы не так поняли...

Я...

- Ну, что вы? - бесстрастно спросил Павел.

- Я... наоборот. Я, конечно же, поеду. Я... сразу хотел поехать, а как же, ведь это мое дело, моя задача! - Софрон молодцевато топнул ногой. - Но... так неожиданно... Я не знал, что надо, так быстро... Вы уж извините... За секретаршу я готов все сделать, - прошептал он.

Дробаха подошел к нему, хлопнул его ладонями по плечам, хмыкнул и провозгласил:

- Вот так! Другое дело. Ну, приятели, я думаю, вы тут разберетесь, а мы с Софроном Исаевичем тоже разберемся. Пойдемте, Софрон Исаевич.

- Постойте! - вдруг раздался визгливый голос из зала. - Можно вопрос?

Дробаха рассерженно посмотрел в зал, ища того, кто это сказал. Потом недоуменно поморщился и кивнул. Вскочил длинный прыщавый человек.

- Я - член Мычаах. Я хочу спросить - так ли уж нужно нам посылать сейчас этого клоуна к каким-то вряд ли сохранившимся агентам и давать ему деньги, в то время как у нас ужасная ситуация с едой, с товарами и с жильем? И потом, мы ведь официально завоеванная власть, значит, мы можем и просто так наладить с той же Америкой и той же Канадой! Пусть Павел Самсонович, или какой-нибудь представитель, полетит в Вашингтон или Оттаву, там установит контакт и предложит идею этого планетарного сдвига. И поторгуется о наших минералах и золотишке. Или пусть к нам пригласят президентов, мы их встретим, сводим на охоту, предложим кумыс...

- Да заткнитесь вы! - раздраженно рявкнул Дробаха. - Вам не удастся сейчас сорвать собрание, втянуть в дискуссию! Вы, Мычаах, неизвестно чем занимались во время нашей победы, а сейчас лезете! Я уже объяснял, что мне, как два пальца... извините, связаться с Бушем, или с Колем, и вообще с любым Колей, но у нас уже есть четкая завязанная конспиративная связь! И одно не отрицает другого! Я не думаю, что Бушу понравится идея нашего тепла и ихнего холода, а люди, с которыми я тайно имел дело, брались это устроить за определенную плату. У них свои каналы в Хьюстоне, может, они вообще могут ракету угнать, или какой-нибудь гигантский земснаряд. Нам надо все попробовать, Родина-то не ждет! Вы бы помолчали; мы обо всем думаем и все знаем. Будем выходить с официальной дипломатической деятельностью и параллельно тайно играть полярную карту. Все ясно? Жукаускас, пойдемте.

- На двух стульях-то не усидишь... - нагло заметил Мычаах, но тут на него все зашикали, кто-то засвистел, а большой мускулистый человек встал со своего места, подошел к нему, и резким движением посадил Мычааха обратно в кресло. Раздались какие-то протестующие его трепыхания и гневные возгласы, прерываемые зажимающей его рот сильной рукой, но скоро, после отчаянного взвизга, все смолкло. Дробаха строго посмотрел в зал, слегка улыбнулся и воскликнул:

- Спасибо! Я думаю, тут уже всем ясно, говорено уже неоднократно, голосовать не стоит, да и вообще. Благодарю всех вас, родные мои приятели, пожелайте Софрону Исаевичу ни пуха, мы пошли!

Опять произошел взрыв всеобщего экстаза; старик Марга зарыдал, хлопая в ладоши, какие-то женщины попытались запеть добрую песню, а некий юноша, издав высокий вскрик, упал в обморок. Дробаха взял Софрона за руку, помахав другой рукой членам своей партии, и они скрылись за массивной дубовой дверью.

Дробаха деловито подошел к столу, стоящему в центре комнаты, и решительно сел за него. Жукаускас встал напротив.

- Извините меня... - промямлил он, слегка наклонившись вперед. - Вчера... Сегодня... Я... Если б не вы...

- Будет, хуйня!.. - дружелюбно, по-свойски отозвался Дробаха, рассмеявшись. - Ладно, перейдем к серьезным вещам. Вам Надя назвала агента?

- Нет еще, мы... не успели...

- Ладно, она мне назвала, мы же думали - вы мертвы!

Дробаха лукаво подмигнул Софрону и четко проговорил:

- Вы отправляетесь завтра утром в девять на теплоходе <Пятнадцатый Сибирский> из Жатая, капитан Илья, пароль <заелдыз>. Да я думаю, вы это уже и так знаете. Кстати, передайте Илье, что я переименовываю его корабль в <Абрам Головко>. Понятно? Так что, на <Абраме Головко> поплывете!..

- Спасибо, - благодарно прошептал Софрон.

- Вот так-то. Доплывете до Тикси, точнее, до Быкова мыса, короче, где-то там есть катер <Лысьва>, курсирует там... Агента зовут Август Петров, он работает на этом катере, я уж не помню кем. Ну, вы найдете. Пароль: <заелдыз>. И у него спросите о последнем агенте. А потом уж находите его... и действуйте по нашим прежним инструкциям. Ясненько?

- Да! - крикнул Жукаускас.

- Ну и все.

- Все? - растроганно переспросил Софрон.

- Все.

- А, может, у него какой-то адрес есть, у этого агента, вдруг я не найду?

- Да ну, - отмахнулся Дробаха, - он вообще минчанин, нс знаю я, найдете, очень ведь просто: <Лысьва>, Август Петров. Ясненько?

- Ясненько, - ответил Софрон.

- Так что же?... Идите, вперед!

- Ну... Скажите мне напутствие, раскройте секрет, дайте мне силу, произнесите последнее слово!.. - трепетно воскликнул Жукаускас, вставая на одно колено. - Дайте мне знак, образумьте...

- Вы получите все, что нужно у моего секретаря, - хмуро сказал Дробаха и отвернулся.

Большая слеза протекла по щеке Жукаускаса, словно знак проникновенной горечи, укора и надежды; он медленно поднялся, поправляя пиджак и печально улыбаясь, как разочаровавшийся в истине мудрец, повернулся и ушел из комнаты, бросив последний странно-восторженный взгляд, похожий на молчаливое признание в любви, или на внезапное уверование в Бога. Он прошел через зал, в котором сидели члены ЛДРПЯ, занимающиеся своим делом, вышел на улицу, где рос тальник и было небо. распростертое над Якутией, и остановился, потря-сенно посмотрев на лежащий рядом с ним камешек в грязи. Он восхищенно поднял руки вверх. Мир опять был перед ним, готовый на все, словно проститутка, которой только что хорошо заплатили, или верный друг. Приключения снова продолжались и начинались. И Софрон глупо усмехнулся, представив свое величие и ощутив свою храбрость, и пошел вперед по дороге, уверенно ступая по ней, будто хозяин этой страны; и огонь славы ждал его вдали, освещая его душу, как свидетельство> о чуде, и безмерная прелесть мира преобразила реальность в этот миг, как сотворение света, и Софрон Жукаускас существовал в нем, словно ангел, или прекрасный святой.

Заелдыз третий

Путь начинается, когда существо, готовое к озарению, творит свой первый мир и вступает в реку, впадающую в море, которое есть суть земли и дух.

Может быть, просто существует Бог, и все море с рекой и кораблем есть Он, или проявление Его, а, может быть, это Якутия.

Природа была случайным явлением в абсолютной стране свободы и благости; путь вел сквозь мгновения и развлечения, притаившиеся в каждом речном атоме осуществленной возможности великого творчества; и так происходила битва за высшую жизнь и любовь, и так продолжалась история.

Когда дерево растет на берегу, а раковина лежит на морском дне, день сияет теплом и тайной, словно волшебный лес, а ночь трепещет огоньками загадочных гор, как милость.

Орел, догадывающийся об истине, не расправляет крыльев, летя ввысь; человек, не знающий своего высшего лика, свободен от него и властен над всем.

Река Лена заключала в себе льды, травы, мхи и коряги; море Лаптевых омывало почвы, льды, растения и корпуса кораблей.

Народ незаметен для того, кто слит с водой, как прекрасный несуществующий царь; сила людей находится в их нелюдимости, а правды нет.

Птицы летают над Леной и садятся на ее скалы; будущее разверзается над Якутией, словно бредовое пророчество.

Горний эфир хранит тайны настоящего корабля, плывущего среди огромной глубокой глади; и свет сфер озаряет две белых палубы чудесной баржи, устремленной к началу миров; и если какое-то лицо возникает над лесом, полем, травой и горой, то это, без сомнения, священный лик.

Тот, кто существует второй раз внутри описываемого момента нынешнего мира, имеет имя, состоящее из звуков, и его имя звучит <Жукаускас>, и оно похоже на все. Софрон Жукаускас снова, но без Головко, плыл на этом корабле по Лене на Север!.. Он опять пил <Анапу>, опять сидел в каюте, опять смотрел вдаль, опять видел сны!.. Все происходило почти точно так же, только не было Абрама и того счастья, что тогда, и Софрон плакал украдкой, и думал, что вид моря утешит его!.. Как было грустно ходить здесь по палубе, узнавать те самые запахи и переходы и вспоминать Кюсюр, блистательный Мирный, мерзкий Чульман, Нерюнгри, ужасную дорогу перед Алданом, да и Алдан!.. Неужели, все это было зря, просто так, не к чему?.. Неужели, это ничего не значило?..

Жукаускас плыл посреди Якутии на корабле, и стоял сейчас на носу этого корабля, смотря вперед - в прекрасную величественную дымку чарующих вод - и попивая вино <Анапа>. К нему подошел капитан Илья, одетый в красно-зеленую куртку, но Софрон продолжал мечтательно смотреть вдаль, не слыша ничего. Корабль проплыл уже Жиганск и Кюсюр, и теперь, по обеим сторонам огромной речной шири, простиралась победная тундра, в которой совершенно не было чахлых дурацких лиственниц и баобабов, надоевших своей гадостной неопрятностью и какой-то недоделанностью, и она напоминала знойные бугры жарких берегов, или холмы других планет. Илья хлопнул Софрона по пояснице и обнял его за плечо.

- Вы все плывете?

- Да! Плыву!

- Партия?

- Партия.

- Победа?

- Цель.

- ЛРДПЯ?

- Заелдыз!

- Якутия?

- Якутия.

- Смысл?

- Я.

- Существование?

- Просто так.

- Вам не надоело все это? Это же бессмысленно; никому не нужно; вы уже плыли; вы были вдвоем; того уже нет; Якутии нет; Коми есть; вы ничего не добились; стало хуже; я так и плаваю; что-то меняется; все то же самое; я разочарован; займитесь чем-нибудь приятным; над вами издеваются; вся ваша история просто глупа; это маразм.

- Да нет же! Я счастлив! Для меня это и есть все! Якутия - моя любимая! Путь - моя радость! Задача должна быть выполнена! Страна должна возникнуть, как весь мир! Я осуществлю свою цель! Я найду то, что мне поручили! Мы сделаем, во что бы то ни стало, несмотря ни на что, вопреки всему! Вы - настоящий друг и капитан! Скоро я увижу море!

Илья погладил щеку Софрона, растроганно чмокнул губами и сказал:

- Жаль мне вас. Опять здесь, опять неизвестно зачем. Давайте поговорим о любви? Жукаускас всхлипнул, высвободился из капитанских объятий и отхлебнул <Анапы>.

- Нету любви, обман все, ложь.

- Да как же это?.. - поразился Илья, пододвигаясь к Жукаускасу.

- Так. Я верил, мечтал, любил, а оказалось, все - чушь, ерунда, дребедень. Но у меня осталось мое дело; у меня осталось все!! Этого не отнять; славу и приключения не присвоить!

- Вам в Быков мыс, в Тикси? - хмуро спросил Илья.

- Да! Вы переименовали корабль, как я вам указал?

- А как же, - усмехнулся капитан. - Он теперь называется <Коми>.

- Как это?..

- Сами разбирайтесь со своим начальством! Мне они не указка, а вы - тем более. Завтра их вообще не будет; я делаю то, что хочу. Мне плевать. Скажи спасибо, что я тебя вообще везу, понял?!

- Ладно, капитанчик... - злобно пробормотал Жукаускас.

- Чего ты там вякаешь?!! - взвился капитан, вставая в угрожающую позу. - Сейчас за борт полетишь!

- Да я ничего... - испуганно проговорил Софрон, задрожав. - Я так...

- Смотри! - рявкнул капитан и улыбнулся.

Софрон миролюбиво сложил руки перед грудью, капитан ударил его ладонью по животу и ушел.

Они плыли дальше в безграничном царстве священной воды, величественной, словно космос.

Ни звери, ни ангелы не встречались на их северной дороге, обращенной к высшей точке Земли.

Софрон помнил, как он сел на этот корабль, сказав: <заелдыз>, и он пил чай в столовой корабля, наслаждаясь его сладостью, словно приобщению к вершинам веры. Чайки летали повсюду, как белые призраки конца одного из миров.

Пахло морем, будто свободой, и там, где было море, был, наверное, выход из чего угодно, и существовал небесный край.

Софрон представлял рокот моря, сияющего радужными льдинами в холоде восторга и смеха, и его руки сверкали изумрудным свечением надежды и царства выси, а его голова разноцветно переливалась, словно калейдоскоп, или прекрасный предсмертный сон о главных тайнах. Травы, воспоминания, чувства и устремления сплелись в его душе в один-единственный белый клубок истин и откровений, и он был готов завершить то, что было начато, и продолжить то, чего еще не было. Дорога вела его вперед - в сторону великого полюса, связующего страны, народы и моря - и над полюсом разверзались миражи битв и славных поражений, и какие-то божественные женские фигуры вставали над ледяной пучиной, словно силуэты торжеств.

Однажды корабль вышел в абсолютную водную бескрайнюю гладь, некий речной раструб, захвативший берега и небо, и Илья приблизился к Софрону, стоящему около своей каюты и серьезно посмотрел в его глаза.

- Что? - спросил Софрон. - Где Тикси? Где Быков мыс?

- Вот он, - сказал Илья, никуда не показав.

- Где <Лысьва>, катер? Мне нужен человек, агент...

- Все не так просто, дружок - усмехнулся Илья. - Видишь, корабль стоит, мы отъездились, все из-за вас, из-за политических дурачков...

- Вы же с нами! - гордо заявил Жукаускас, глотнув последний глоток <Анапы>. - Вы же наш!

- Да мне уже все равно... - печально вздохнул Илья. - Давненько я на берегу не был. Тут забастовка, бунт, они никого не пускают в город и в море тоже. Точнее, в море пускают, но не всех. Видите, там стоят кораблики? У них и пушечки есть.

- А чего им? - устало спросил Софрон. Илья хмыкнул, поковырял в зубе и сказал:

- Они не хотят отдавать новой власти родные льды. Они заявляют, что не пропустят в любимый холодный гениальный океан разных якутов, чучмеков, коми, ненцев и украинцев. Украинцев можно. Я не понял, я запутался. Они обороняют море Лаптевых, баррикадируются. У вас ничего не выйдет: никакой жары не наступит при таких героях.

- Да ну!.. - изумился Жукаускас. - И здесь какие-то штучки-дрючки. Но мне нужен катер <Лысьва>!..

- А хер его знает, где он! - огрызнулся капитан. - Идите в рубку, вызывайте.

- В какую рубку?! - воскликнул Софрон. - Давай вступим в бой с этими дураками! Нам нужен полюс! Они что - коммунисты?

- У них ледокол <Ленин>, и они не любят всего этого бреда. Они не отдадут северный простор. Вы просто идиотик.

Жукаускас подступил к капитану, беря его за грудки. Капитан оскалил зубы и зарычал. Софрон сильно отбросил его, плюнув ему на колено. Капитан ударился затылком об иллюминатор и охнул. Жукаускас бросился на него, но капитан успел ударить его ногой в пах. Жукаускас согнулся, запыхтел и пукнул. Капитан подошел, тяжело дыша, и похлопал его по спине. Жукаускас поднял голову и всхлипнул.

- Как я люблю вас, милый мой друг!.. - воскликнул Софрон, благодарно рыдая. - Простите меня, извините!.. Просто мне слишком нравится эта реальность, этот мир, эта действительность, и я немножечко обиделся и огорчился, но я все равно верю во все самое любое, и никогда не променяю ничего на ничего! Вы же прекрасны и море прекрасно, и пушечки чудесны, и истории занимательны! Не надо делать так, не стоит расстраиваться из-за расстройств, не нужно участвовать, чтобы быть! Давайте, повоюем, или, давайте, пошлем это все?..

- Вы глупы, но вы - великий!.. - растроганно сказал капитан, обнимая Софрона. - Ерунда, вы все найдете, я помогу во всем, вы закончите то, что хотели закончить и начнете то, что решили осуществить. Пойдемте в рубку, мы поищем человека и <Лысьву>, а эти козлы пусть себе стоят, все равно их айсберги всем до пизды!..

- Конечно!.. - обрадовался Жукаускас. - Ведь Ленин сдох, а Якутия перед нами!

- И с нами Бог, и Бог с нами! - добавил Илья. Они быстро побежали наверх по железной лестнице, радостно хохоча и подпрыгивая. Они открыли белую дверь и вошли в небольшую каюту, где стояла какая-то мигающая огоньками аппаратура, и прямо перед ней сидел на стуле большой рыжеволосый человек в тельняшке, и он озабоченно смотрел на стрелку прибора, замершую около цифры <шесть>.

- Давай! - бесцеремонно сказал Илья. - Свяжись. Мне нужен катер <Лысъва>.

- Они никого не пускают, в поселке почти война, а здесь морской бой! - озабоченно проговорил человек.

- Свяжись, тебе говорят! - крикнул Илья, топнув ногой. - Скажи: <Лысьва>! Человек нажал на кнопку и бесстрастно произнес:

- Порт? Говорит <Коми>. Дайте <Лысьву>.

- Чего? - промяукал голос из динамика. - А в рот тебе не плюнуть?

- Вы видите... - извиняющимся тоном сказал рыжий человек, указав толстой рукой на свои приборы.

- Дай-ка, я попробую, - предложил капитан, нагибаясь вперед. Человек нажал кнопку, капитан отчетливо проговорил:

- Порт?

- Ну? - раздался тот же наглый мяукающий звук. Илья пододвинул свой рот прямо к микрофону и медленно, делая паузы, проговорил неожиданным гипнотическим чарующим голосом:

- Если ты не дашь <Лысьву>, у тебя отвалится хуй.

Никто ему не ответил; послышалось только напряженное сопение. Потом, после долгого молчания, раздался раздраженный высокий вскрик:

- Да хрен с тобой!.. Получай свою <Лысьву>!..

- Вот как! - победительно произнес Илья, подмигнув Жукаускасу.

Тут же в громкоговорителе что-то запищало, а потом появился сердитый голос:

- Передовая охрана <Лысьва>! Чего надо!

Жукаускас немедленно бросился к радио и протараторил:

- Мне нужен работник Август Петров.

Все смолкло; рыжий радист закурил длинную папиросу.

- Я - Август Петров! - сказал в громкоговорителе злой бас. - Кому я нужен?!

- <Заелдыз>! - взволнованно пискнул Жукаускас.

- Надя?.. - радостно спросил бас.

Софрон что-то пробормотал про себя, потом ответил:

- Нет, не Надя. Инспектор ЛДРПЯ Софрон Жукаускас.

Бас захохотал.

- Вы чего, в самом деле существуете? А где же Надя? Бабенка - чудо!

Софрон издал злобный рык.

- Я - инспектор ЛДРПЯ, вы - агент, я приехал восстанавливать связь! Вы что - не с нами?!

Бас опять заразительно захохотал, затем проговорил:

- Ну вы вообще даете! Я думал, вас нет, Надя просто так что-то придумала - любовная игра, она вообще такая прикольная, а в ротик как берет... а в попочку... а сбоку... обовьет собой, жаром пышет, поцелуи, прелесть... Да как стонет, орет прямо, кошечка моя!.. Бывало, кончишь ей...

- Да замолчите вы! - проорал взбешенный Софрон, стукнув по какому-то прибору. - Блядь!

Бас изумленно осекся, потом осторожно проговорил:

- Ты чего это, может, в рожу хочешь? А... Понимаю, понимаю. Ты же ейный муж, точно, Жукаускас, это ее фамилия... Вот, блин, бывает же! Ну, ты извини меня, братан, я не знал, видишь, как глупо получилось... Серьезно, не думал, не хотел обидеть, по-дурацки все...

- Ладно, - замогильным тоном сказал Жукаускас. - Это все игры, в конце концов. А я хочу и должен. Где находится последний агент, или вы вообще его не завербовали?

- Как же, - уверенно ответил бас. - Да, ну дела... Да я ради Нади на все готов, блин! Ой, извините... Я завербовал одного чудика. Но он, по-моему, абсолютный псих. По-настоящему. Просто дебил. Да я ж не знал, что это в самом деле! Это ведь игра была такая, как с Надей встретишься... Извините. Но он просто тронутый окончательно, он...

- Где находится последний агент?! - яростно спросил Жукаускас, сжав кулаки. - Где?!

Август Петров закашлялся и послушно сказал:

- Да он недалеко. На Яне. В Нижнеянске. Зовут Николай Уренгой. Улица Первомайская, дом два, квартира шесть. Телефон - четыре, четыре, четыре. Одни четверки. Но он - трехнутый, шизанутый!

- Как? - возмутился Софрон. - Вы наняли агента-дурачка!?! Значит, вся связь с Америкой и Канадой...

- Да было там что-то, узнаешь! - оборвал его бас. - Вообще, если это все не полное вранье и бред, то я - наш враг. Вы, гады, собирались всю эту Якутию дурацкую преобразовать, чтобы она расцвела, а на фига она вообще нужна?! А мы, значит, получаемся по-вашему <лимитчики>, <минетчики>?! И надо нас выпереть? Не пройдет; не отдадим океан! Мы здесь стоим, и нас никто с места не сдвинет. И наоборот напустим на вас все льды. Пусть вас еще больше заморозит, не хрена устраивать такие бучи! Пусть у нас будет теплое русское море, а у вас - стылая якутская мерзлота, флот - наш, порт - наш, и полюс - наш! И алмазы мы у вас заберем, и вообще у вас ничего не будет. Все будет так, как было, а было все нормально. Здесь была пурга, и будет пурга, и никаких.

- О чем это вы? - бесстрастно спросил Жукаускас. - Я ничего не понимаю. И чего это вы все хотите? Все ведь совершенно.

- Не ври, парень, бля! - злобно завопил в громкоговорителе бас. - Мне Надя рассказывала, но я думал, это - бред. Я и сейчас так думаю, но мало ли что... И вообще, маразм и разброд. И Советской Депии нет, и Якутии нет, и тундра уже испорчена и пропала, и почвы нет, и алмазов нет, и бананов нет.

- А что же есть? - насмешливо спросил Софрон.

- Есть флот и Ледовитый океан - наша родина, и мы будем биться за нее и никого не пустим. Пусть нас спасут наши льды - единственная истина, которая еще существует!! - проорал бас.

- Вот козлы... - тихо заметил капитан Илья.

- Ну а мне-то ведь нужно... - умоляюще проговорил Софрон. - Мне в Нижнеянск, я...

- Да я за Надю разобьюсь! - выпалил Август Петров. - Если б не Надя, я бы тебя, гад, в лед бы вмуровал, а из-за Нади я тебя отправлю. Только если ты мне пообещаешь одну вещь.

- Какую? - взволнованно спросил Жукаускас.

- Когда ты вернешься, поцелуй ее от меня. Скажи: от Августа. Обещаешь?

- Обещаю, - твердо промолвил Софрон.

- Хорошо, - радостно заявил бас. - Тогда слушай. Через полтора часа из Тиксей выйдет танкер <Ленанефть>, мы его пропускаем. Он идет как раз на Яну. Я скажу капитану, он подойдет к вам, заберет тебя. Уяснил, братан?

- Да! - весело ответил Жукаускас.

- Но... ты помнишь?

- Да! - сказал Софрон.

- Ладно, пока. Прием окончен, люди. Все равно мы вас всех утопим в жутких застывших льдах, и ничего живого не останется... Я - черт, я - дьявол, я - Август! Скоро здесь будет вечная мерзкая зима... Скоро! Ха-ха-ха-ха, ха-ха-ха-ха!!

- Любопытный персонаж, - проговорил Жукаускас, выпрямляясь. - Хорошо, посмотрим, как он сдержит свое слово.

- А пока пойдемте есть нельму, - сказал капитан.

Софрон и Илья сели за белый стол, налили себе воды, взяли хлеб и большой кусок жирной прекрасной нельмы. Они молчали и ели ее, и больше в этой каюте не было никого. Жукаускас думал о чуде, и о величии, и о Якутии, и о единственности мига, и о равнозначности прекрасного - доброго, злого и непонятного, и нельма была вкусна, как невероятное кушанье, и хлеб был свежим, словно юные девушки в утреннем озере. Жукаускас не имел сейчас никаких чувств, только одно восхищение затопляло его, будто неподдельный любовный восторг. Пахло бензином, морской водой, холодом и туалетом. Жукаускас пил воду, Илья медленно зажигал спичку, а где-то слышались звуки мотора и плеск, и какой-то далекий протяжный крик заставлял мечтать о сладких снах и о всеобщем преображении. Они сидели, смотрели друг на друга, Софрон произносил ничего не значащие слова, а Илья улыбался, будто ангел, и не отвечал ему. И вот пришла <Ленанефть>, Софрон пожал руку капитану, вступил на ее борт, пожал руку своему новому капитану, прошел в каюту и лег на койку, замерев от блаженства. И тогда корабль повез его вперед, и через некоторое время вышел в огромное, ужасное, черно-медовое полярное - море, похожее на вечность.

Заелдыз четвертый

Был утренний блеклый рассвет, запах гари и мокрых опилок. Танкер <Ленанефть> вошел в Нижнеянскии речной порт и пришвартовывался к старому деревянному причалу, стукаясь бортом о висящие потрескавшиеся автомобильные шины, смягчающие удар. Матросы, бодро суетясь, затягивали канаты на специальных чугунных устоях, и канаты скрипели, как собирающееся упасть дерево. Слышались далекие крики, шум работающих моторов, едва различимые звуки радио; накрапывала изморось, и иногда, когда из-за серой тучи показывался солнечный луч, воздух становился душно-влажным, словно пар. На грязной, радужной от бензина, речной воде покачивались обломки бревен и почерневшие доски; неожиданно раздавался гулкий пароходный гудок, и опять смолкал; чайки садились на белую корабельную трубу и долго сидели там; и какие-то люди в спецовках медленно ходили по берегу туда-сюда, куря короткие сигареты. Огромные краны застыли в ряд вдоль берега, а справа от них тянулся дощатый забор, покрашенный облупившейся выцветшей зеленой краской, который ограждал весь порт. Над входом в низенькую кирпичную проходную почему-то горела электрическая лампочка, и рядом стоял рослый чумазый солдат и ел батон белого хлеба, запивая его молоком из пакета. Везде валялись поломанные доски, остатки ящиков, ржавые железные листы, гвозди.

Мускулистые матросы, завязав канаты на узел, установили трап, и встали невдалеке от танкера, заглушившего мотор. По трапу сошел пожилой лысый человек с коричневым небольшим чемоданом, в зеленом плаще и очень грязных ботинках. Он кивнул стоящим матросам и неспеша пошел к проходной, перепрыгивая через лужи. Софрон Исаевич Жукаускас лежал в каюте и дремал. В дверь постучали, он встрепенулся и поднял голову.

- Эй, пассажир! - раздался из-за двери звонкий голос. - Вставайте, приехали! Софрон Исаевич громко зевнул и медленно встал с койки, подтягивая свои ситцевые красные в белую крапинку трусы; его коричневые носки лежали на стуле, на спинке которого висели затертые старые джинсы, клетчатая синяя рубашка и бежевый джемпер.

Софрон Исаевич неторопливо оделся, насвистывая невнятную мелодию, подошел к зеркалу и большой бордовой расческой расчесал свои в меру длинные темно-каштановые жесткие волосы на прямой пробор. Он осмотрел свое курносое небритое лицо, тонкую поперечную морщину на лбу, светло-карие, какие-то выцветшие глаза - не широкие, и не узкие, длинные загибающиеся кверху ресницы, оттопыренные уши, немного скошенный вниз подбородок, и раскрыл рот, оскаливаясь и обнажая большие, широко расставленные резцы и сильно пломбированные задние зубы. Высунув бледно-розовый язык, он скорчил какую-то идиотскую рожу, но тут, заметив красноватый прыщ на щеке около уха, озабоченно закрыл рот и вздохнул. Он приставил к прыщу указательные пальцы обеих рук и сильно нажал. Тут же выскочило белое содержимое прыща, которое Софрон Исаевич сбил с ногтя щелчком, а затем он нажал еще раз и выступила кровь с лимфой. Жукаускас вытер кровь, взял одеколон, стоящий на тумбочке, и прижег это место.

Он вошел в туалет, расстегнул ширинку и пописал круто-желтой; резко пахнущей мочой. Спустив воду, он застегнул штаны и слегка вымыл руки под заржавленным краном, торчащим из стены.

Через пять минут Софрон Исаевич уже спускался по трапу, сжимая в правой руке средних размеров сумку из кожезаменителя; в это же время на палубу вышел капитан и окликнул его.

- Ну что, все нормально? Как вам?

- Море - просто чудесно!.. - обернувшись, ответил Софрон Исаевич. - Спасибо вам большое!

Он ступил на грязную землю Нижнеянска и пошел вперед по направлению к проходной.

Он вышел из проходной, совершенно не обратив внимания на сонного человека в черной форме, сидящего внутри за стеклом и пьющего чай из граненого стакана; остановился и посмотрел налево.

Он стоял на грязной покореженной бетонной мостовой, продолжающейся до трехэтажного серого кирпичного дома, а дальше виднелись скособоченные деревянные трех-четырехэтажные дома, теплотрассы, и на них деревянные тротуары для ходьбы. Под теплотрассами располагались свалки и огромные бесконечные озерки стоячей воды, напоминающие какие-то канализационные каналы, а на домах пестрели разноцветные лозунги: <Суть социалистической дисциплины в полной отдаче каждого на своем рабочем месте>, <Партия делает все во имя человека, для блага человека>, <Ручной труд - на плечи машин>, <Мы - хозяева поселка, наш долг - его благоустраивать>, <Человек славен трудом>, <Успех начинается с порядка>, <Да здравствуют советские бананы!> Софрон Жукаускас, улыбаясь окинул все это счастливым взглядом и решительно направился к серому дому.

На доме была табличка: <Ленское речное пароходство. Нижнеянский речной порт>. Софрон вошел в раскрытую дверь и оказался перед широкой пыльной лестницей. Прямо на него двигался большой толстый человек в засаленном черном костюме, держащий темно-коричневый портфель. Софрон Исаевич посторонился; человек выскочил на улицу. Жукаускас поднялся на второй этаж и остановился около огромной карты-схемы, изображающей море Лаптевых и реку Яну, на которой стоял Нижнеянск. Рядом со схемой висела доска почета, и на ней вверху было написано: <Мы придем к победе коммунистического труда! Ленин>; тут же был его красный профиль. На доске были многочисленные фотографии людей; Софрон рассмотрел каждую из них, особенно задержавшись на упитанной женщине с аккуратной прической, под которой значилось; <Леонтьева Ольга Сергеевна. Ст. бухгалтер>. Жукаускас долго с завистью глядел в это пожилое лицо, потом наконец отвернулся и пошел направо по коридору. Рядом с двенадцатым кабинетом был начертан призыв: <Увеличим темпы на... (пустовало) процентов!> На четырнадцатом кабинете висела табличка: <Волков Олег Васильевич. Замзавснаб>.

Софрон Исаевич медленно, шаркая ногами, прошелся по коридору, потом повернулся и ушел обратно на лестницу. Какие-то люди встречались ему на пути, но они как будто бы не замечали его и быстро проходили мимо.

Жукаускас вышел из серого дома и пошел в поселок Нижнеянск. Он поднялся на деревянный тротуар теплотрассы и стал идти по нему, смотря по сторонам. Слева возвышался серо-синий дом странной формы, на котором была большая надпись: <Бассейн Умка>. Справа на стене неказистого деревянного домика изображалось северное сияние. В каждом окне виднелось обилие разнообразнейших комнатных растений. Над уродливой, запертой на висячий замок дверью желтого оштукатуренного домика красовалась яркая вывеска: <Диско-бар>. Софрон шел вперед.

Неожиданно он остановился, зажимая нос. Омерзительный гнусный запах поразил его; он стал недоуменно вертеть головой, рассматривая все окружающее, потом расхохотался и развел руками.

Под ним, в водяных канавах вместе с объедками, строительным мусором, бумажками и тряпками, плавало большое количество говна. Застойная вода этих канав, поросшая осокой, была вся пропитана экскрементами, и имела характерный ржаво-коричневый цвет, распространяя повсюду невыносимую вонь. Размалеванные женщины в ярких нарядах, ходящие взад-вперед по теплотрассам, казалось, совершенно не замечали этой вони и спокойно шли по своим делам стуча тонкими каблучками и дыша полной грудью. Софрон смотрел на них, откровенно изумляясь несоответствию кричащих цветов их макияжа с говняной канализационной водой под ними. Он попытался вдыхать воздух через край своей рубашки, чтобы не чувствовать в полной мере дерьмовый аромат, и какая-то женщина осуждающе оглядела его, а потом тряхнула головой и пошла дальше.

- Все в говне, и я во всем, - сказал Софрон.

Он вошел в столовую, располагающуюся через три-четыре дома после <диско-бара>. У конвейера выдачи стояло четверо рабочих в брезентовых одеждах. Софрон встал за ними, взяв плохо вымытый, слегка жирный темно-коричневый поднос. Очередь подвигалась; Софрон взял салат из моркови, какой-то старой и почти почерневшей, зразы с вермишелью и чай. Заплатив в кассу небольшое количество рублей и копеек, он схватил свой поднос двумя руками, вышел, осмотрелся и сел за свободный голубой стол.

Морковь оказалась с сахаром и с небольшим количеством жидкой противной сметаны, которая слегка пахла блевотиной. Жукаускас съел се и приступил к зразам. Зразы были невразумительной формы и цвета и не имели никакого запаха; их окружала холодная слипшаяся вермишель без подливы. Жукаускас съел одну зразу и половину вермишели, потом быстро выпил чуть теплый сладкий чай, положил тарелки на поднос и отнес все это в окно кухни.

- Спасибо! - сказал он худой пожилой женщине в белом халате, виднеющейся за этим окном.

- На здоровье! - ответила она.

Софрон удовлетворенно погладил живот правой рукой, рыгнул и вышел из столовой. Прямо напротив возвышался скособоченный бревенчатый коровник, откуда пахло навозом и сеном, и перед ним со скучающим видом стояла пегая корова, и ее ленивая морда была вся облеплена копошащимися в ее меху маленькими мошками. Корова иногда делала вращательное движение головой, стряхивая мошек, но они тут же садились обратно. Софрон осторожно обошел корову сзади, обратив внимание на ее лениво покачивающийся хвост, и завернул за коровник по теплотрассе. Он оказался у магазина <Вино>, рядом с которым стоял молодцеватый человек с руками в мазуте и пил пиво из бутылки. Софрон открыл тугую зеленую дверь на пружине и вошел внутрь.

У прилавка находилось трое мужчин, один из них купил две бутылки <Золотой осени> и отошел. Софрон посмотрел на витрину и увидел три вида водок, два коньяка, несколько сухих вин и несколько крепленых. И пиво, и <Беломор>. Он встал; подошла его очередь.

- Слушаю, - гнусаво, не смотря на Жукаускаса сказала полная продавщица с густо насиненными веками.

- Бутылку вермута, - сказал Софрон.

Продавщица медленно взяла деньги, пересчитала их и положила в выдвижной ящик перед собой. Потом вразвалку подошла к какому-то ящику и вытащила оттуда большую красивую бутылку с жидкостью золотого цвета внутри. Она протянула ее Софрону, и он взял.

- Могу я вас спросить о чем-то?

- Вы не здешний? - подозрительно оглядела его продавщица.

- Я из Якутска. Что у вас тут происходит?

- А что такой?..

- В Якутске давно уже Советской Депии нет, коммунистов свергли, Якутия распадается, черт знает что творится, даже в Тиксях бунт, а у вас как-то непонятно...

- Да вы чего такое говорите!.. - с ужасом произнесла продавщица. - Заберут ведь!..

- Вы ничего не знаете?.. - поразился Жукаускас.

- У нас проходимости нет, связь не работает, север ведь, кто его знает, что там происходит...

- А про Алдан ничего не слыхали, про Мирный, про... Кюсюр?

- А чего там? - тупо спросила продавщица. - Вот будет проходимость, чего-нибудь скажут. Мы работаем, живем. Не знаю; пусть они там, на материке - в Якутске - разбираются. Газета у нас выходит. По-моему, ты меня, парень, разыгрываешь, или шпион какой-то! Иди-ка лучше отсюда, а то я обращусь! Или ты псих?

- Спасибо вам за вермут, - сказал Софрон и немедленно ушел из магазина.

Он тут же обнаружил улицу Первомайскую, которая оказалась самым широким из всех деревянным тротуаром над теплотрассой, увидел дом два, вошел во второй подъезд, поднялся на второй этаж и позвонил в квартиру шесть.

Ему открыл дверь долговязый небритый человек в тренировочных штанах.

- Вы че?.. - рассерженно сказал он, указав пальцем себе в щеку. - У меня ж бюллетень!

- Заслдыз, - грустно проговорил Софрон.

Несколько секунд человек бессмысленно глядел на Софрона, шевеля губами, потом вдруг резко улыбнулся, широко распахнул дверь и громко проговорил:

- Ах, это вы, заходите, очень рад, я и не думал!!

- Спасибо, - ответил Софрон, входя внутрь. Он повесил куртку на вешалку, снял ботинки и прошел в единственную комнату. У окна, рядом с разобранной постелью стояла рация с большим слоем пыли.

- Так значит, это правда?.. - воодушевленно воскликнул Софрон. - Вы связаны с Америкой и Канадой?! Почему же вы молчали?.. Я всю Якутию объехал, я...

- Николай Уренгой, - вежливо сказал человек, протягивая худую, бледную руку.

- Софрон Жукаускас, - ответил Софрон, крепко пожимая руку.

- Садитесь, - неожиданно предложил человек, - или стойте. Вы... агент? Мне дали эту штуку, и я ее получил в каком-то месте, я, правда, не умею с ней обращаться, но ведь мир и так гол и един, так что - ха-ха-ха-ха - электроникой не поможешь! Чаю могу предложить. Как доехали?

<Он в самом деле сумасшедший,> - с ужасом подумал Жукаускас и тихо спросил:

- Вы... Вы... давно здесь живете?.. Вы... не пользовались рацией? Вы связывались с... э... Августом Петровым?

- Да, он же мне это предложил, был здесь, говорил что-то, но я сразу подумал, что он немножечко того... вы понимаете? - Уренгой захихикал. - Ну и рассказывал какую-то чушь, я и не упомнил всего. А рация, на самом деле, у меня давно была, она - списанная, с корабля, я раньше был радистом, до открытия глубины, она в общем как бы хлам, ничего не может, только пищать, можно, наверное, починить...

- Да что вы!.. - сокрушенно воскликнул Софрон.

- А что, это так важно? - недоуменно проговорил. Уренгой.

- Я думал - игра, развлечение... Мне надоело, я и перестал с ним... это... кон-так-ти-ро-вать. Я здесь живу, и мне хорошо, уютно, сладко. Она стоит, я лежу, работаю, правда, говорят, мне нельзя, вот пока дома оставили. Но вы сами посудите: этот Петров говорил такую ерунду, что даже в детском саду было бы стыдно. Там туннель под полюсом, жаркий климат, связь с Америкой... Бред же, а возможно, он издевался. Садитесь, я сейчас чай сделаю!..

- Подождите, - оборвал его Софрон, - значит, вы ни с кем не связывались? Вы... лгали?

- Ну почему же! - лукаво проговорил Уренгой. - Я связывался. Я умею. Мир гол и един, я могу все. Я летал на гору Аляски и оттуда смотрел вниз. И вернулся. Я там связался с Биллом и Джоном, мы общались, переговаривались, смеялись. Я вам докладывал. Потом мне надоело. И им тоже. Они упорхнули в цветущий цвет. А я остался здесь, и мне нравится. Хотите, покажу, как это делается?

Уренгой вдруг резко подпрыгнул, вскрикнул, закрывая глаза, и встал на одной ноге посреди комнаты. Он начал громко выть, ухать и взмахивать руками, изображая, наверное, птичий полет, а потом постепенно затих и замер, согнувшись и закрыв лицо ладонями. Жукаускас с сожалением смотрел на все это и печально качал головой, что-то шепча про себя. Через несколько минут, после неподвижного стояния, Уренгой поднял ошарашенное лицо, встал на обе ноги и медленно улыбнулся.

- Больше не нужно связи, - торжественно заявил он, - Билл и Джон в цветущем цвете, все, что вы имеете в виду, это в самом деле - абсолютный маразм, но вам до этого вообще нет никакого дела, или, наоборот есть самое прямейшее, что одно и то же.

- Что вы говорите... - испуганно сказал Жукаускас, посматривая на дверь. - Может быть...

- Я знаю, кто вы! - радостно воскликнул Уренгой. - И, что самое странное, не испытываю по этому поводу никаких чувств. И, очевидно, в этом еще одно доказательство. Да, да... Мне нечего сказать, я даже мычать на хочу. И все так обычно.

- Ну, и кто же я? - подозрительно спросил Софрон, слегка отступая назад.

- Вы есть Верховная Личность Бога, то есть, собственно Бог. Я не знаю, зачем вы здесь в этом облике; я знаю, что пути неисповедимы и все такое, но это я знаю точно, да и вы - слава Богу! ха-ха - это знаете.

- Вы правы, - сказал Софрон Жукаускас. - Я - Бог. Мне нравится Мое нисхождение, деградация, маразм. И Я это осуществил так, чтобы не помнить. Но теперь эта история закончилась, вас Я сделаю жойным наместником, а сам останусь здесь. Наиболее чудесное из всего увиденного в этом усечении - несомненно, Нижнеянск. Вот здесь и будем, только хочется еще меньшего, более дурацкого, интересного. Спасибо за чай! До свидания!

И он тут же превратился в жужелицу.

Оглавление

СЕГМЕНТ ПЕРВЫЙ

  Амба первая

  Амба вторая

  Амба третья

  Амба четвертая

  Жеребец первый

  Жеребец второй

  Жеребец третий

  Жеребец четвертый

  Жеребец пятый

  Замба первая

  Замба вторая

  Замба третья

  Замба четвертая

  Замба пятая

  Замба шестая

  Замба седьмая

  Замба восьмая

  Пипша первая

  Пипша вторая

СЕГМЕНТ ВТОРОЙ

  Онгонча первая

  Онгонча вторая

  Онгонча третья

  Онгонча четвертая

  Онгонча пятая

  Онгонча шестая

  Онгонча седьмая

  Онгонча восьмая

  Онгонча девятая

  Заелдыз первый

  Заелдыз второй

  Заелдыз третий

  Заелдыз четвертый