«Поселок кентавров»

Поселок кентавров

1

Шум был изрядный, когда звероловы Гнэс и Мата привели амазонку в поселок, держа ее с двух сторон за волосы. Она моталась меж ними, визжа от ярости и боли, охотники же поддавали ей передними копытами под зад, дивясь и радуясь тому, как же мягка в этом месте их пленница. Прискакали, дробя галопом по твердым дорожкам, со всех сторон кентавроны и кентаврицы, взрослые и детвора, стали шумной оравой ловить оседланную лошадь, которая прибежала вслед за пленной хозяйкой от самого леса.

Там, выломясь из кустов с двух сторон, Гнэс с Матою и сдернули с кучи хвороста отдыхавшую амазонку, не дав ей опомниться и схватиться за меч. А визжавшую от испуга гнедую кобылу, которая попыталась вступиться за хозяйку, кентавры изрядно покусали и, повернувшись к ней лохматыми задами, измолотили копытами. И та, обливаясь кровью, отбежала в сторону, но, преданная хозяйке, ее не оставила. А теперь, захлестнутая арканом, покрытая пеной, летевшей белыми клочьями с ее боков, кобыла шаталась, приседая, но вновь с отчаянным усилием вскидывалась на дыбы, хрипела, крутила хвостом, роняя из-под него дымящиеся яблоки. Самки кентаврские рычали на нее, а розовые кентаврята, высоко подскакивая, хлестали ее по голове колючими ветками. На что лошадь, выкатив кровавые глаза и прижимая уши, злобно храпела и скалила зубы.

За свободный конец аркана держались трое лохматых кентавронов, гоготали и дергали веревку, стараясь повалить кобылу. Та уже изнемогала, едва держась на ногах, когда сквозь толпу кентаврят к ней пробился лохматый, как медведь, седой кентавр Пассий с громадным облысевшим брюхом. Изображая крайнюю степень благородной страсти, чего у старого ветродуя и быть не могло, шутник навалился пузом на кобылу, беспрерывно при этом поддавая пахом, где бесполезно мотался вялый, хотя и внушительный на вид темно-багровый елдорай[1].

Подобрался к нему сзади совсем еще розовый кентавренок, белокурый, с глубокой ложбинкою на отроческой спине, схватил обеими руками старика за хвост и, оседая назад, с силою потянул на себя. Пассий, не успев оторваться от вздрагивавшей в ужасе кобылы, крякнул от боли и попытался достать мальца копытом задней ноги, но тот отскочил на всю длину унижаемого хвоста, который старикан никогда не подрезал, не заплетал, а неряшливо волочил за собою, собирая на него пыль дорог, колючки и репьи. Неуклюже соскочив с кобыльего зада и при этом получив-напоследок копытом по скуле, Пассий со свирепым рычанием кинулся на тонкошеего гибкого кентавренка. А тот, приподняв грибком свой кудрявый хвостик, со смехом понесся по дороге, далеко обгоняя пыльное облачко, поднятое его копытами и несомое вслед за ним попутным ветром.

Пока часть толпы забавлялась с пойманной кобылою, Гнэс и Мата, окруженные другими галдящими и радостно перхающими кентаврами, подтащили амазонку к площади, откуда лучами расходились по сторонам соломенные улицы поселка кентавров. Коренастый вороной Мата потянул пленницу в свой проулок, однако Гнэс, заранее ждавший этого, молча воспротивился: выпустил человеческую самку, прыгнул вперед, схватил Мату за косматые волосы, пригнул его голову и хряпнул носом о свое приподнятое конское колено. Тот фыркнул мгновенно хлынувшей кровью, однако добычи из рук не выпустил, облапил обмякшую амазонку, прижал к груди и тяжелым галопом понесся в сторону своей хижины.

От рева и криков смеющейся толпы и от неотвязных кулаков Гнэса вороной кентаврон ежился, человеческую спину свою выгибал горбом, но не бросал своей ноши и на бегу лишь крепче прижимал к себе нежное тело двуногой самки. А его здоровенный елдорай, вынырнув из-под плащ-попоны, выразительно застучал по муругому брюху охотника. Гнэс наконец, видя безуспешность своего кулачного боя, захватил и стянул попону вместе с завязками со спины противника на его круп, чем и сковал, словно путами, задние ноги убегающего Маты. Тот грянул оземь, кувыркнувшись со всего маху, и едва не раздавил своим грузным телом амазонку, которая откатилась по пыльной дороге к обочине.

Когда Мата, кряхтя и чихая кровью, подымался с земли и натягивал, словно штаны, сползшую попону, Гнэс обхватил его под мышками, передними конскими ногами обвил человеческую талию противника и попытался, свистя носом от натуги, повергнуть его на землю. Но могучий вороной, кое-как справившись с плащом, с силою тряхнул холкой, затем взвился на дыбы и легко сбросил с себя Гнэса, повисшего на нем. Зарычав, как лев, он обернулся и пошел на противника грузной иноходью, растопырив толстые руки по бокам своего широкого человеческого торса. Гнэс не осмелился на прямую схватку — взвизгнул по-жеребячьи и, лягая воздух задними ногами, отбежал в сторону. Но когда Мата повернулся и заковылял к лежащей в пыли человеческой самке, Гнэс вновь разъярился и под гогот всего племени выхватил из ножен бронзовый меч, занес над головою и пошел в атаку.

Он давно дружил с ловцом пушных зверей и истребителем львов Матой, вместе они рыскали. по лесам и горам, спали рядом на разостланных попонах у костров, поровну делили добычу. Но теперь, видя, как здоровяк Мата утаскивает голоногую человечиху, чтобы одному текусме ее в своем вонючем углу, гнедой Гнэс был готов снести голову своему товарищу… И эта косматая голова с разинутым от испуга ртом была уже рядом, но увернулась от разящего меча, который со свистом пронесся, мимо уха Маты, лишь отсек прядь волос и снова взвился вверх!

Неизвестно, чем кончился бы ревнивый бой двух охотников, может, гибелью кого-нибудь из них, не раздайся тут истошный визг скачущих во весь опор через луг молодых кентавриц.

На мгновение толпа замерла, как единое звериное тело, и занесенный над годовою меч застыл, нетерпеливо вздрагивая острием. А мчавшиеся к поселку кентаврички, подхватив руками свои груди, оглядывались на всем скаку и пронзительно верещали с подвизгиваниями:

— Итанопо! Томсло! — Что означало — там люди на лошадях.

И не успели молодые кентаврицы, с мокрыми волосами, с каплями воды на своих кобыльих боках, преодолеть летучим галопом луг между рекою и поселком, как раздался беспорядочный грохот сотен копыт, забарабанивших по глиняным тропам. Поднялась над поселком пыль, кентавроны рассеялись во все стороны, спеша к своим хижинам, чтобы вооружиться по военной тревоге. А через минуту громадный мухортый битюг Пуду крутился посреди широкой площади, вскидывался на дыбы и, потрясая тяжелой кизиловой дубиной, хрипло ревел:

— Кентаврион! Стройся!..Убью!

И послушные столь грозной команде кентаврские воины галопом выскакивали из проулков, от усердия роняя яблоки дымных раккапи на дорогу. Поспешно облачаясь на бегу в доспехи, оки выстраивались в длинную шеренгу. А позади них в неистовстве командирского рвения носился взад-вперед тяжело скачущий Пуду, свирепо крутя подвязанным в узел хвостом, и колотил дубиной по крупам кентавронов, выравнивая их с тыла. Последними прибежали охотники Гнэс и Мата, задержавшиеся потому, что вместе относили свою пленницу в земляную тюрьму и заключили ее туда до следующего спорного поединка. Увертываясь от гневных тычков командирской палицы, они проскакали к дальнему концу строя, влились в него — и сразу же раздалась новая хриплая команда Пуду:

— Кентаврион! С левой передней и правой задней!.. Вперед марш!

Мимо привязанной к дереву кобылы-пленницы с грохотом копыт проследовал ровно выстроенный кентаврион — к выходу из деревни далее через пойменный луг, занимавший берег реки. За рекою была просторная степь, откуда время от времени набегали враги кентавров — двуногие люди и дикие лошади.

Позади же деревни стеною отвесных скал вздымались к небу горы, и на далеких вершинных утесах изредка появлялись одни лишь круторогие муфлоны да спускались оттуда по неведомым ночным тропам снежные барсы, чтобы наделать переполоху в поселке и утащить какого-нибудь зазевавшегося кентавренка.

Выходом в неведомый мир был, таким образом, ровный луговой берег реки, на котором кентавры проводили военные учения, а иногда и давали настоящие сражения пришлому воинству степных жеребцов, амазонок и лапифов… Выбравшись широким проходом за глиняные стены поселка, кентаврион по команде начальника Пуду разомкнул строй и вытянулся по лугу вдвое длиннее. Однако верные многолетней выучке воины безупречно держали равнение, печатали строевой шаг и, ревниво косясь друг на Друга, старались даже хвостами крутить одновременно.

ОТСТУПЛЕНИЕ 1

Одновременное вращение хвостом в строю никак не получалось, несмотря на взаимное рвение командира и воинов, и поэтому во всем безукоризненный с фронта кентаврион с тыла являл беспорядочный хаос машущих хвостов, что портило красоту и ладность строя. Один из самых великих кентавров, военачальник Пуду, попытался устранить этот недостаток с помощью подвешенных к хвостам длинных жердей, кои отягощали непослушные махалки и должны были их дисциплинировать. Но это нововведение, оказалось, мешает выполнению ряда команд, таких, как повороты фаланги в сторону и «кругом марш», и тем самым значительно ухудшает маневренность кентавриона — пришлось отказаться от жердей. Пуду, ожесточенный неудачей, сгоряча приказал всем кентавронам воинского возраста обрезать хвосты по самую репицу, чтобы вообще исключить хвостомахание в строю, но тут воспротивились и солдаты и кентаврицы, находившиеся с ними в содружестве независимого брака. Первые оттого, что им-де не подыхать же от мух, комаров, слепней и оводов во время лесного кормления и при заготовке дров на зиму, а кентаврицы забунтовали потому, что им, мол, тошно будет постоянно видеть перед собою раккапи текус (навозные дырки) своих мужей, для чего, то есть чтобы не видеть этого, им пришлось бы шить сожителям плащ-попоны, закрытые сзади, что при обычной неряшливости кентавронов привело бы к неслыханной пачкотне одежды. Итак, хвосты остались необрезанными и махали как попало.

***

Кентаврион развернул строй и двинулся к реке, откуда, с шумом разбрызгивая волу, выбирались на берег шесть всадниц на мокрых лошадях. Косые меховые безрукавки у всадниц были схвачены на правом плече круглой застежкою, левая грудь бугрилась свободною, плечо обнажено — это были амазонки, воительницы и охотницы на львов.

Довольно часто они, преследуя дичь или возвращаясь с набега из страны диких лошадей, забирались в небольшую замкнутую долину кентавров, порой мимолетно воевали с ними, но чаще уходили восвояси, лишь издали понаблюдав за жизнью конеподобных чудищ.

На этот же раз амазонки были настроены воинственно — одну из их отряда захватили Гнэс и Мата, напав у костра, где она жарила кабана, ожидая содружниц с охоты. Теперь, чтобы выручить товарку, разъяренные содлатихи-амазонки решили напасть на кентавров.

С громким криком одна за другой вынесясь из реки, всадницы поскакали вдоль фронта надвигающейся на них с пиками наперевес конноногой пехоты кентавров. Сухие высокие лошади воительниц неслись, вскинув головы на гибких, откинутых назад шеях, амазонки припадали к ним, сжимая могучими ляжками конские-бока. На скаку они доставали луки и клали ка тетиву длинные стрелы.

Увидев полдюжины воинственных человеческих баб, четвероногая солдатня обрадованно загоготала и, взмахивая хвостами, превесело застучала по своим конским животам напруженными елдораями. Но их военачальник Пулу, сам поначалу также захваченный видом голоногих человеческих самок, несущихся на лошадях, спохватился вовремя и зычно скомандовал:

— Кентаврио-он! Кончай елдораить! Готовь луки к бою! Дротики в зубы!

Эта команда живо напомнила конеподобным солдатам, что их ожидает, заставив притихнуть, а многих и поежиться в предчувствии уже совсем скорой серемет лагай. Всякие чувства, кроме робости перед скорой смертью, опали в них Кентавры поспешно разинули широкие рты и, зажав зубами пики по средине древка, свободными руками принялись снаряжать к стрельбе луки.

Амазонки — бабы широкоплечие, рослые, с очень длинными руками, обнаженные левые груди у них выпущены на волю, а с правой стороны плоско, прикрыто полосой шкуры — там грудь выжжена для удобства стрельбы из лука. Луки имели они большие, из дикой яблони, и мощно стреляли своим особым способом: натягивая тетиву так, что рука с зажатым в ней оперенным концом стрелы оказывалась далеко за плечом. Целились, жмуря один глаз, круто выгибая грудь, повернув верхнюю часть тела над широкими бедрами в левую сторону, и спускали длинную, с железным наконечником стрелу свою с легким выкриком: «Хес-с!».

Кентавры же с короткими руками не могли пользоваться большим луком и стреляли они от живота, держа оружие поперек тела, так что их куцые стрелы летели вдвое ближе, чем у амазонок. Пользуясь сим преимуществом, те вели бой на скаку, погоняя выученных лошадей шенкелями. Они носились перед выстроенным кентаврионом и с далекого расстояния доставали его своими смертоносными стрелами. Сходиться же врукопашную отважные солдатихи не решались: их смущала совершенно непостижимая для разумения вольных всадниц дисциплина пехотного строя, равномерная шагистика и несокрушимый вид атакующей фаланги, ощетиненной острым рядом пик с бронзовыми наконечниками.

Конноногие же пехотинцы видели явную опаску всадниц перед их сомкнутым строем и могли еще раз испытать в душе воинское самодовольство да непомерную гордость за командира Пуду, который все это ввел в кентаврской армии. И хотя стрелы кентавров жалким образом втыкались в землю далеко от крутившихся на конях амазонок» а стрелы воительниц выбивали одного за другим из марширующего строя, кентаврион живо смыкал ряды над убитыми, четко выполнял команды вождя, делая развороты налево, направо, — пер фронтом на отскакивавших голоногих солдатих.

Так продолжалось до тех пор, пока у амазонок не кончились стрелы в колчанах. На зеленом лугу валялось немало подстреленных кентавров, роя копытами землю в предсмертной агонии. Сойдясь в кучу, солдатихи с великим удивлением смотрели на мохнатых чудищ, которые опять развернулись к ним фронтом и, перебежками выровняв строй, С дружным топотом нога в ногу двинулись вперед.

Воительница Апраксида, командирша амазонок, с толстыми, как бревна, волосатыми ногами, грузная, с наползавшими на края меховых штанишек складками сала на брюхе, привстала на стременах и проревела в сторону поселка кентавров:

— Оливья! Мы не смогли отбить тебя! Умри и знай: когда-нибудь отомстим за тебя, детка! Это сказала я, Апраксида!.. Апраксида-а-а!

Дважды выкрикнув под конец свое имя, суровая солдатиха нагнулась и, приподняв свою левую грудь, вытерла ею лицо, покрытое бранным потом и слезами. После этого она первою бросилась на коне в реку, отступая и уводя за собою отряд.

Узрев отступление врат, а значит, победу и конец упоительного боя, командир Пуду ощутил в душе злость неудовлетворенного азарта и, забыв обо всем, бросил кентаврион и помчался к реке тяжелым галопом Строй вмиг рассыпался, кентавроны взревели, засвистали в пальцы и, потрясая дротиками, тоже кинулись вскачь к реке. Самые резвые, обогнав военачальника, влетели по брюхо в воду и, торопливо наладив луки, открыли стрельбу по плывущим рядом со своими лошадьми амазонкам. Пуду вломился, грозно храпя и гневно пукая от ярости, в горлопанящую толпу солдат и в сердцах, размахивая кизиловой дубинкою, убил двух подвернувшихся под руку кентавронов. Остальные дружно прыснули от кого в сторону, разбрызгивая воду, и продолжали веселую беспорядочную стрельбу уже с оглядкою на командира.

ОТСТУПЛЕНИЕ 2

Кентавры не знали мнительного страха и жалости при виде ближнего умирающего, и этим объясняется их равнодушие к павшим на поле боя соплеменникам, которые валялись еще несколько дней средь луга, задрав к небу копыта Мимо трупов бегали кентаврята на спокойно проходили взрослые, пока от мертвецов не завоняло. Лишь тогда раздутые, поклеванные вороньем туши павших кентавронов были сброшены в реку.

***

Пуду с беспомощным рычанием, исходившим из его широкой командирской глотки, смотрел вслед амазонкам, которые уже выбирались на противоположный берег. Лошади встряхивались, разбрызгивая воду, солдатихи вскакивали на них, ложась вначале животом на конскую спину, затем перебрасывая через мокрый круп ловкие могучие ноги. И лохматый, громадный военачальник издали впивался алчным взглядом в зад военачальницы Апраксиды, обтянутый меховыми штанишками из барсовой шкуры. Никак не ожидал Пуду, что бой закончится столь быстро и неинтересно — ни повоевать вдоволь не удалось, ни взять в плен толстозадых амазонок. Сморкаясь в кулак и вытирая сморчок о свой мухортый конский бок, смотрел он угрюмо на то, как удирают на резвых лошадях уже недоступные человеческие бабы.

Кентавроны в мокрых доспехах, с лоснящимися разномастными телами, вразнобой выкрикивая «ипари няло кокомла» и «мяфу-мяфу», слова торжества и победы, выходили на берег. Они галдели, смеялись, перхая при этом с высунутым языком, шутливо перепукивались, встряхивались по-собачьи, поднимая над головою луки и колчаны со стрелами, чтобы не забрызгать их водою.

Тут на глазах у всех кентаврон Гнэс пустил стрелу в спину зверолову Мате, и тот, в это время обсасывавший свежую рану на руке, задетой стрелой амазонок, взмахнул этой рукой, прогнулся назад в своем человеческом теле и, проскакав вперед шагов двадцать, рухнул на землю.

Стрела попала в человеческое сердце — у кентавров было по два сердца. Туловище человеческое успокоилось быстро, сникнув к земле, лошадиный же низ могучего зверолова упорно пытался подняться на ноги, иногда достигал этого и стоял, широко расставив копыта. Человеческий торс при этом свисал вниз головою, вытянув обмякшие руки. Но, вздрагивая от предсмертного напряжения, конские ноги долго не могли удерживать тело — вдруг резко подламывались в суставах, и все двуединое мертво-живое обрушивалось наземь, мелькая в воздухе копытами, поднимая тучу пыли.

Кентавры чуть было притихли, глядя на свежую легкую смерть (серемет лагай), но вскоре она вполне влилась во всеобщую картину, где по широкой приречной долине лежали и дрыгали ногами десятка три конченых солдат. И кентавроны следовали мимо, обходя их стороною, лишь изредка кто-нибудь приостанавливался, чтобы снять с убитого долбленый панцирь, забрать его меч и лук со стрелами.

Возле вероломного Гнэса оказался военачальник Пуду, брат застреленного зверолова Маты, и мгновенно впал в ярость. Увидев перед собою топавшего с самодовольным видом убийцу брата, Пуду решил достать вероломца ударом дубины, но одновременно с этим он начал мочиться, широко расставив задние ноги, и никак не мог прервать ккапи, а за это время Мата успел уйти далеко вперед, и Пуду постепенно забыл о своем намерении. Довершив свое дело, командир тяжело заковылял вслед за своим воинством, с победой возвращавшимся в поселок.

А тут навстречу неслись во весь опор табунки кентаврят, которые шустро рассеивались по бранному полю, чтобы собирать разбросанные стрелы. Очень ценились амазонские зюттии, потому что у них были железные наконечники, которых не умели изготовлять кентаврские бронзовых дел мастера. Разномастные кентавронцы и совсем еще розовые кентаврята первым делом подскакивали к убитым и тормозили со всего ходу, откидываясь назад и скользя на выпрямленных ногах. Схватить вперед других торчащую в теле погибшего стрелу значило почти что завладеть ею, но не всякому кентавренку было под силу выдернуть всаженную в кость амазонскую боевую стрелу. И если малыш не мог справиться с делом, то начинал верещать:«Меролимо! Сунгмо!» Что означало меняю на жвачку-сунгмо. И тогда кто-нибудь из более старших менялся с ним, отдавая за трофейную стрелу жвачку из дикого пчелиного воска, выплевывая ее изо рта в подставленную ладонь кентавренка.

Темно-гнедой кентаврон с торчащей под горлом стрелою лежат в траве, и его лошадиное тело со вздутым брюхом, валявшееся на боку, изредка поводило ногами в последних конвульсиях Подскакавший к нему кентавронец, которого звали Мулу, с молодой черной шерсткой на боках, с ходу ухватил и дернул стрелу но она не поддалась. И тут пробужденное болью конское тело кентавра начале судорожно биться, взбрыкивать задними ногами, крутить хвостом, отчего концевая оперенная часть стрелы вырвалась из руки Мулу и стала неуловим крутиться в воздухе.

Поблизости оказался кентавронец Хелеле, сын погибающего, такой же темно-гнедой, как и отец. Он увидел старание Мулу добыть стрелу и вмиг возмутился. Лук и меч убитого отца он уже забрал, а на стрелу как-то не обратил внимания, и теперь этот Мулу, хардон лемге, хотел забрать чужую добычу! На мысках копыт тихонько иноходью подкравшись сзади, Хелеле пропорол отцовским мечом бок вороному, разворотил брюхо от ляжки до самого ребра, так что большая гроздь лиловых кишок вмиг вывалилась из кровавого разреза и закачалась над землею. Испуская пронзительные вопли, Мулу кинулся в сторону поселка, но не смог далеко отбежать и вскоре лег на траву шагах в тридцати от гнедого отца Хелеле.

А этот юнец сам взялся за дело и, упершись передними копытами в грудь родителю, чтобы тот не дрыгался, выдернул стрелу, бросил в колчан и тоже направился к поселку. Он протопал рысью мимо поверженного Мулу, который с земли, чуть приподняв голову, с укором посмотрел на своего приятеля — еще утром они вместе бегали на водопой к реке. Но Хелеле преспокойно обошел вороного, на боку которого громоздились вспученные кишки, и поскакал дальше, сильно встревоженный тем, что внезапно все взрослые кентавроны сорвались с места и понеслись галопом в направлении поселка. Вслед за ними устремились и кентаврята, собиравшие стрелы.

Это могло означать, что какая-то неведомая опасность надвигается на речную долину, где среди валявшихся трупов уже никого, кроме него, не осталось. И Хелеле завопил от страха, покрепче прижал к груди отцовский колчан с луком и стрелами, пустил струю ккапи и во весь опор помчатся вслед за другими.

А всеобщий внезапный рывок кентавров к поселку начался из-за охотника Гнэса, который, избавившись от своего лохматого соперника, решил первым добраться до пленной человеческой самки. Но об этом же после боя с амазонками начали подумывать и многие другие распаленные кентавроны; и как только Гнэс рванулся вперед, так с дюжину солдат сразу же устремились вслед за ним. Все остальные, ничего не знавшие о пленнице или позабывшие о ней, кинулись вскачь вследствие внезапной паники. И сзади всей лавы несущегося галопом кентавриона грохотал тяжелыми сбитыми копытами военачальник Пуду, выглядевший вдвое больше обычного кентаврского воина.

ОТСТУПЛЕНИЕ 3

Стадная паника была свойственна племени кентавров, и это приводило к трагическим последствиям. Так, лет за сто до последних событии народ беспечных конелюдей насчитывал несколько тысяч голов и в один день вдруг сократился до одной тысячи. Причиною послужило то, что в древнем кентаврском поселении наверху, в горной долине, где раньше проходила вольготная жизнь томсло-танопо (как они себя называли), появился некий сумасшедший по имени Граком. Никто из кентавров до этого не знал, что значит сойти с ума, никому и в голову не приходило опасаться сивого Гракома, когда он вдруг принялся грызть и съедать свой собственный хвост. Но однажды сивый начал биться головою о стену, прошиб насквозь глинобитный тын своего двора, выскочил на площадь и с диким визгом стал носиться по кругу. К Гракому вмиг пристроился какой-то вороной бронзоковач с прожженной попоной, усатый и толстый. Затем еще кто-то примкнул — и вот посреди широкой площади закрутилась жуткая карусель из обезумевших от невнятного страха, дико орущих кентавров. Граком наконец помчался вон из поселка, за ним последовали остальные — и вот по дорогам, соединяющим кентаврские деревни, понеслась бесконечно длинная, грохочущая тысячами копыт лава взбесившихся конелюдей. Невдолгих все население страны кентавров мчалось вслед за сивым предводителем, обуянное единым безумием. Затем долго падала со скалы в пропасть живая струя из кувыркаюшихся к воздухе кентавров. И уже давно первый из них, сивый Граком, упокоенно лежат внизу на камнях, разбившись в лепешку, а сверху все еще падали темные, дрыгавшие ногами тела. С той поры уже кентавры не стали жить наверху, а спустились звериным ущельем в долину и поселились возле широкой, спокойной реки.

***

Зверолову Гнэсу не удалось первым доскакать до поселка, нашлись ноги порезвее. Но когда трое, далеко опередившие кентаврион, выскочили на площадь и подскакали к земляной тюрьме, где обычно держали пойманных страусов-мереке, то увидели, что яма пуста. На краю же площади старый бездельник Пассий и с ним еще один, старичок Хикло, давно уже не ходивший на войну, прикрутили к дереву пленницу и текусме ее гинди бельберей калкарай! Вернее, это делал желтолицый Хикло, а толстый Пассий топтался рядом, с завистливым видом наблюдая за действиями приятеля.

— Хар-р-дон лемге! — выругался один из прискакавших кентавронов, раздосадованный тем, что гнусные старики опередили. — Калкарай малмарай!

Услышав грозный крик, старики оглянулись оба разом и обмерли со страху. Затем подхватили попоны за концы и резво махнули прочь, мотая елдораями. Кто-то из солдат оглушительно свистнул, и старики попытались пуститься вскачь, но Пассий с огрузлым брюхом, достававшим почти до земли, споткнулся о камень и, валясь с ног, снес кусок глиняной стены, мимо которой пробегал. Хикло же успел завернуть за угол и скрылся в проулке.

Один из тройки прибывших кинулся было их преследовать, размахивая дротиком, направленным тупым концом вперед, но, спохватившись, не доскакал десятка шагов до Пассия, который вяло копошился среди обломков стены, — резко осев на задницу, солдат затормозил и развернулся назад.

Возле столба уже шла драка — и с такими тяжкими взаимными ударами, что оба дерущихся попеременно глухо охали, получив плюху в скулу или пинок копытом в брюхо. Коротко пережидали, кружась друг возле друга, готовясь сделать новый выпад или, наоборот, отразить таковой. Воспользовавшись их боевым ослеплением, третий хитрый кентаврон живо задрал попону и, привстав на задние ноги, беспрепятственно чиндо бельберей лемге в текус привязанной амазонки. Но только было он двинул своим каурым крупом, как из узкого переулка с громовым топотом вымахнула на площадь тесная толпа отставшего кентавриона.

Оный был на некоторое время задержан давкою в воротах стены, окружавшей поселок, где из-за сшибки в тесноте образовалась плотная затычка из живых тел. В эту орущую затычку сзади ударил грудью слоноподобный Пуду и сразу задавил насмерть пятерых кентавров. Вожак с хриплым рычанием стал пробиваться к воротам, подминая под себя тех, что застряли на его пути; проникнув в самую тесноту, командир принялся могучими руками раздергивать затор и поотрывал многим головы и руки. Наконец он проскочил сквозь живую пробку в поселок, после чего она сама распалась, и вновь кентаврион хлынул вперед, опережая своего вождя. Напрасно он крушил направо и налево своей грозной кизиловой балдой — солдаты шустро обегали его с двух сторон и мчались дальше по улице.

И вот они, вылетев из узкой горловины проулка, набежали, закружились возле дерева с привязанной к нему амазонкой. Двух дерущихся около нее отшвырнули на самый край площади, а наяривавшего с оглядкою каурого грубо сдернули с места, и он покатился по земле, собирая пыль на свой влажный елдорай. В тот же миг попытался пристроиться к привязанной пленнице охотник Гнэс, но его живо снесли с копыт долой. И забурлил бешеный водоворот на площади — кентавры дрались и кусали, уже не разбирая, кто кого. Ржали, как дикие кони, вскидывались на дыбы, таскали друг друга за волосы, крушили ребра, лягались задними ногами.

И все же Гнэс с окровавленным ртом подполз к дереву, распутал веревки и, подхватив пленницу, под общий шумок потащил ее в сторону. Но его заметили, и некто белый в серых яблоках, с длинным конским телом, со всего наскока выхватил у зверолова его добычу и поволок за собою. Только не удалось ему ускакать далеко: сразу с двух сторон с криком «хардон» налетели на него здоровенные битюги, один лысый, савраска по масти, другой широкоплечий, без шеи, бородатый, — они мгновенно ухватили амазонку за ноги и вырвали у белого. При этом бородатый воин, нагибаясь, звучно стукнул лбом по лысой голове саврасого кентаврона, как булыжником по булыжнику, и лысый пошатнулся, его повело в сторону, однако захваченной женской ноги он не выпустил. Приостановившись в замутнении, он невольно задержал устремленный бег бородатого — и кентавры чуть не разорвали свою добычу пополам.

Но их окружили, растащили по сторонам, а растерзанное дранье выхватили другие и поволокли по земле в сторону, грызясь на ходу, с визгом лягая друг друга, вскидываясь на дыбы, и, сцепившись в объятиях, обрушивались наземь. На минуту обозначились среди толкотни громадные плечи и лохматая голова военачальника — он что-то пытался там ухватить, но более мелкие и резвые, чем он, подхватили окровавленную тушу человеческой самки и стремглав унеслись через боковой проулок.

Вся возбужденная толпа конелюдей с гиком ускакала с площади, только валялись там и сям несколько изувеченных в сутолоке борьбы кентавров. Сидел на заду, словно собака, передними ногами упираясь в землю, ошеломленный лысый савраска с окровавленным носом, с багровой шишкой на лбу. Угрюмо понурившись, шагал в сторону своего дома кентавроводец Пуду, тер кулаком глаза и, ощеривая лошадиные зубы, утомленно зевал на ходу.

А разыгравшиеся вояки проскакали через всю деревню и снова выскочили на простор речной долины. Там они уже разделились на несколько независимых кучек, каждая старалась удержать у себя окровавленную тушу, на скаку перебрасывая ее друг другу.

Понаблюдать за их игрою высыпала из поселка пестрая веселая толпа — быстроногие кентаврята и молодые кентаврицы в цветных вязаных подхвостниках. Сзади ковыляли несколько стариков и старух, зябко кутаясь в длиннополые теплые попоны. И только молодые кентавронцы, увлеченные совсем иной забавой, ушли в другую сторону к роще, ведя на веревке упиравшуюся кобылу-пленницу.

А на приречном лугу до самого вечера шла неугомонная игра, и уже затемно возвращались в поселок взмыленные, еле волочащие ноги кентавроны, сопровождаемые кентаврицами, которые делали им насмешливые жесты и при этом поднимали хвосты, тем самым намекая, что вряд ли теперь мужики хоть на что-нибудь годятся.

То, что было когда-то амазонкой, осталось валяться у самой реки, брошенное в траву, и это истерзанное нечто ничем больше не напоминало человеческое тело. Над затянутой в сумеречный лиловый туман долиною зеленело небо, первая звездочка еще не мелькнула на нем. И тихо покоились под этим ярким небом вечера мертвые тела кентавров, разбросанные по недавнему полю брани.

Но вот показалась бредущая вдоль воды понурая тень — невнятное пятно темноты, ковыляющее на тонких ногах, низко свесив голову. И это был не кентавр, восставший из смерти в предночный час, — это была почти до смерти замученная лошадь погибшей амазонки. Избитая палками, с обнаженными у холки ребрами, изнасилованная доброй сотней юных кентавронцев, кобыла еле смогла подняться на ноги и, выйдя из рощицы, где ее бросили, полагая, что она сдохнет, с трудом добрела до реки.

Попив воды, она ощутила приток сил и, словно подчинившись какому-то зову, тихонько пошла вдоль берега. Вскоре кобыла набрела на тело хозяйки, сразу узнала ее, хотя у той ни головы, ни рук не было и ничем не напоминала эта окровавленная туша амазонскую воительницу. Долго стояла лошадь, нюхая останки своей подруги и всадницы, затем молча принялась рыть землю.

Она рыла передним копытом, отбрасывая песок назад; повернулась в другую сторону и так же мощно копытила, расширяя яму. Долго она трудилась, постепенно зарываясь в землю с головою, выбрасывая песок резким гребком под брюхом… И когда показалась достаточной глубина вырытой могилы, она подошла к кровавому ошметку, ухватила его за ремешок сандалии и осторожно стащила в яму. Зарыв хозяйку, лошадь глухо прогудела утробою, посмотрела напоследок в сторону поселка кентавров и побрела прочь. Подойдя к тому месту, где днем переправлялись амазонки, кобыла бесшумно вошла в воду и поплыла через реку. Перебравшись на другой берег, она уже безбоязненно шумно отряхнулась и направилась в степную темноту.

2

Торговец несколько лет тому назад уже побывал в поселке, но если прошлый раз кентавры выпрашивали у него пуговицы, теперь никто даже внимания не обратил на самые превосходные изделия чужедальних мастеров. А кентаврицам было почему-то смешно, когда купец вынимал из коробки и протягивал им пуговицы. Глубоко засунув в рот большой палец, другою рукой теребя себя за грудь, лохматая женокобылица при этом пучила на сторону глаза и едва сдерживалась, чтобы не расхохотаться.

Вначале торговец даже подумал, что он попал в другое племя, но при виде знакомых кентавров, таких, как зверолов Гнэс и старикан Пассий, он убеждался, что племя прежнее. Только нет у причудливых конелюдей должной памяти, счел купец, словно у человеческих младенцев. Никто в этом поселке не помнил, что и кому задолжал, но никто и о возвращении себе долгов не поминал. И остался купец со своим коробом, полным гремящих пуговиц, а корней кимпу никто и не думал ему приносить, как обещали в прошлый раз многие, одолжаясь пуговицами. И не понять было человеку, почему столь ценимые тогда кентаврами пуговицы теперь даже простого любопытства у них не вызывали. Он же ничего другого с собою не привез, и теперь нечего ему было предложить за корни кимпу и, главное, за черную смолу янто, пахнущую овечьим навозом. К тому же не время было сейчас копать корни, и за смолою охотники пойдут в горы не скоро. Смолу собирали осенью, лазая по скалам, и это в прошлый раз делали для него звероловы Гнэс и Мата. И вот, оказывается, Мату стрела укусила (как обычно говорили кентавры: стрела укусила, меч укусил, и его постигла серемет лагай, то есть Быстрая смерть.

Купец не смог уговорить Гнэса пойти за смолою раньше осени или хотя бы просто на охоту в горы, чтобы завалить себе на мясо горного козла. Кентавры не ели мяса, они питались лесной растительной пищей, домашними корнеплодами-лачачой, и торговцу приходилось здесь почти что голодать. А в эти дни как раз созрела на полях лачача, и для всех елдорайцев поселка началась совсем иная охота. Весь поселок вылез за стены, одни чтобы подкрадываться к полям и воровать земляные плоды, а другие — караулить и не давать этого делать.

Обычно кентавры на еду выкапывали коренья и луковицы, собирали грибы и ягоды веруську, рвали и ели с кустов молодые побеги. И только самки кентаврские умели выращивать одно: сочную кормовую лачачу, семена которой хозяйки бросали в скважины-текус, проткнутые в земле заостренной палочкой. Это делалось ночью, самки разбредались в темноте поодиночке и совершали посадку в тайном месте. Ели лачачу в сочном виде, для привлекательности помыв в воде и развалив бронзовым секачом на большие куски.

Купец же не мог обходиться одним сыроедением, как племя кентавров, использовавшее огонь только для зимнего обогрева жилищ и бронзового кузнечества. А теперь, летом, чтобы сварить себе горсть диких бобов, торговцу приходилось разжигать очаг в какой-нибудь хижине, вызывая недовольное ворчание хозяев, которых беспокоил дым, — топились дома у кентавров по-черному. Он стал готовить еду на дворе, собирая щепки по проулкам.

Но вот у него стащили походный медный котелок. Кентавренок Ресятирикопаличек унес посудину, пока хозяин спал, и, выйдя на улицу, тотчас натянул котелок на голову. Тут подкрался сзади кентавронец Афоня и, размахнувшись, пристукнул сверху и плотно насадил посуду на череп Ресятирикопаличеку. Тот глухо взвыл от боли и помчался вслепую, натыкаясь на заборы и стены. Кто-то подвел беднягу к воротам и выпустил на простор — кентавренок помчался по лугу, отчаянно крутя пушистым хвостиком и пытаясь на бегу стащить, с головы удушающую каску. Ресятирикопаличек упал в реку с берега и утонул вместе с котелком, а вся деревня, высыпав за глиняную ограду, с громовым хохотом следила до самого конца за его нелепыми прыжками и слепыми метаниями.

Лишившись единственной посудины, торговец мог теперь есть только жареное на угольях мясо ящериц и сусликов, которых ловили и приносили ему кентаврята. Охотник же Гнэс в эти дни совсем не ходил на охоту: за имевшиеся у него в запасе шкуры лисиц и муфлонов кентаврицы готовы были давать ему не только калкарай чиндо ленге, но и пожрать лачачи сколько хочешь… И Гнэс блаженствовал, объедаясь сладкими корнеплодами, а торговец слонялся голодный, кое-как питаясь испеченными на палочках кусочками лачачи. Однако и эту малопригодную для него еду приходилось добывать с трудом — никто ему плодов задаром не давал, воровать же он боялся — бдительные хозяйки полей могли и зашибить насмерть. И приходилось ему зарабатывать еду пением и пляской, до коих кентаврицы были большими охотницами.

Никому не нужные, обманувшие его надежды пуговицы он решил раздать детворе, но и малолетние кентаврята с полным безразличием отворачивались от них. И только беспредельный голодарь Фулю единственный брал протянутые. ему горсти черепаховых пуговиц, тут же высыпал их в рот и не жуя проглатывал. Теперь, тоскливыми глазами посмотрев на купца словно бы в ожидании добавки, юный голодарь икнул и отправился дальше в поисках пищи.

А вскоре он уже забавлялся тем, что влезал на кучу хвороста и прыгал оттуда, чтобы, когда он приземлялся на все четыре, слышать вместе с еканьем селезенки и стук костяных пуговиц. Подобный звук занимал не только Фулю; вскоре около него собралась кучка таких же любопытных юнцов, и Фулю вновь и вновь залезал на хворост и прыгал, а завороженно-восторженная толпа стояла вокруг и слушала, как брякают в его утробе костяные пуговицы.

Тогда и другие кентаврята прибежали к торговцу, прося у него пуговицы, чтобы глотать их и, подскакивая на месте, прислушиваться, как звучат они в животе. Купец щедрой рукою раздал все запасы из своей коробки, и вскоре штук пятнадцать кентаврят прыжками неслись по деревне, словно стадо бесноватых. А следом ходили многочисленные зрители, юнцы и взрослые, громкими криками и хохотом выражая свой восторг.

Но веселие это кончилось тем, что вскоре все кентаврята, проглотившие пуговицы, умерли в страшных корчах, и лишь обжора Фулю отделался благополучно, сумев извергнуть из себя разом девяносто пуговиц. При этом он весь покрылся потом и мелко дрожал.

Освободив коробку от пуговиц, торговец стал настойчивее приставать к знакомым кентаврам, чтобы они пошли в горы за смолой янто. Одна эта шкатулка лечебной смолы, если бы ее удалось набрать, принесла бы ему столько же золота. Исцеляющее от множества тяжелых недугов, средство это шло среди людей именно на вес золота. То же и с корнями кимпу — они стоили еще дороже, ибо, кроме лечебных свойств, обладали чудодейственной способностью пробуждать и мертвого к стремлению чиндо текусме и, самое главное, наращивать и наращивать бельберей елдорай, который начинал как бы даже звенеть от собственного перенапряжения. И эта дивная редкость водилась в лесах Кентаврии, и осенью конечеловеки могли выкапывать и жрать корешки сколько угодно, увеличивая главную мужскую силу, хотя им-то все подобное было вовсе ни к чему!

В эти дни поселок был почти пустым, оставалось в нем лишь немного дряхлых стариков да младенцев со старыми бабушками. И уныло бродили пустыми улицами прирученные страусы-мереке, выковыривая из щелей проросшую в глиняных стенах молодую травку. Старцы собирались возле источника на краю площади, лежали на траве и дремали, привычно думая о самом дорогом для всех кентавров — о серемет лагай. Торговец иногда сиживал среди них и, тоскливо ковыряя пальцем в носу, слушал стариковские разговоры — все о том же, о легкой Быстрой смерти, даруемой некоторым счастливым кентаврам благосклонной к ним судьбою.

Торговец хорошо обучился кентаврскому языку, мог лопотать не хуже любого из них, но по-человечески он мог поговорить только с двумя кентаврами: военачальником Пуду и старым Пассием, которые когда-то были захвачены в плен и долго прожили среди греков. Вот и мог бы купец развлечься беседою с ними, коротая томительные дни, ожидания осени, но Пуду в мирное время обычно ходил в одиночестве по берегу, заложив за спину руки, и думал о воинских уставах, а Пассий засыпал на третьем же слове, склонив огромную лысую голову и пуская шипучие ветры. И от тоски одиночества древнему греку часто приходилось разговаривать самому с собой.

А вокруг поселка было шумно от женского гомона, яркие попоны и подхвостники пестрели повсюду. Сытые кентаврицы стояли или возлежали посреди своих полей, недавно еще тайных, и множество крупных черных птиц прыгало подле развороченных ямок, откуда уже были вынуты крупные глыбы лачачи.

Все кусты, растущие вокруг этих полей, шевелились словно живые: за каждым из них прятался какой-нибудь охочий кентавр, выслеживающий из своей засады хозяйку поля. Он ждал, когда она задремлет, навалясь сытым животом на кучу собранных корнеплодов. И когда это происходило, елдораец высовывался из-за куста и, замерев неподвижно, еще какое-то время следил за хозяйкой, сомневаясь, уснула она на самом деле или только притворяется. Не уверившись, что все надежно, он на полусогнутых, растопырив руки и приподняв плечи, султаном воздев хвост, крадущейся иноходью подступал к наваленному лачачовому холмику, на вершине которого возлежала, уткнувшись лицом в подложенные руки, похрапывающая кентаврица…

По всей кентаврийской долине в эту пору зрелого лета шла однообразная брачная игра. Когда созревала лачача, каждая хозяйка уютно вычищала поле от сорной травы, оставляя одни лишь торчащие из земли круглые плоды. И начиная с края, кентаврица принималась вытягивать их и сносить к середине поля, складывая в кучу. Собрав урожай, хозяйка тут же принималась поедать его, возлежа рядом с лачачовым холмиком в позе отдыхающей лошади и сидящей женщины. Эта женщина чистила ножом мажущую соком лачачу и, нарезая ее крупными кусками, насыщала лежащую лошадь.

Тогда и начинали шевелиться кусты возле полей, и за кустом прятался кентавр, жадно принюхивавшийся к тому, как пахнет любимое лакомство, а также и сама кентаврица в эту пору. На задремавшую хозяйку он налетал сзади и всегда удачно попадал куда надо, а она, лежащая в удобной позе, сначала даже не оглядывалась, хотя уже не спала, и ни в чем ему не противилась. И лишь потом, глубоко удовлетворенная, бросала первый взгляд на него, желая узнать, кто таков сей внезапный ее жених. Если он продолжал ей нравиться, она бывала нежна к нему и позволяла мужику нажраться плодов до отвала, пока у него глаза на лоб не полезут. А если жених был ей почему-либо не по нраву, она разрешала ему слегка угоститься начищенными лачачинами — и внезапно давала здоровенного пинка в зад и выпихивала вон с поля.

При любой попытке какого-нибудь наглого елдорайщика воспротивиться или к тому же ухватить и унести охапку чужого добра женокобылица быстро поворачивалась к нему задом и молотила его по бокам тяжелыми твердокаменными копытами. С тем и провожала гостя хозяйка, вскидывая при каждом взбрыке подхвостник выше головы. И уже на краю поля, глядя вслед удирающему галопом жениху, она успокаивалась, поправляла подхвостник, отклоняясь всем своим женским корпусом назад, заодно расправляла на себе задранную попону.

Если же в кентавре жеребец оказывался слишком дик и необуздан, то кентаврица звала на помощь, и на ее вопли сбегались молодые девушки, бродившие по лугам с венками на головах. Сии молодицы еще не сажали лачачи, игр с жеребячьими кентаврами не затевали, и взрослые кентаврицы опекали их, подкармливали лачачой, учили, как отражать внезапное нападение елдорайца с тыла, нещадно колотя его по зубам задними копытами. И вот пять или шесть гибких красоток, прилетевших на зов матроны, гнали с поля мохнатого битюга, атакуя его задом наперед и вскидывая свои стройные бабки выше спины.

Все это видел пришлый торговец, бродя полями в поисках заработка. И если хозяйка поля бывала настроена добродушно после недавнего свидания с каким-нибудь гостем, то позволяла человеку зайти на поле и немного попеть и поплясать перед нею. Ублаготворение вздыхая и лениво поигрывая приподнятыми на ладонях грудями, она смотрела, как иноземец танцует под свое пение и хлопанье в ладони. Потом она вознаграждала его корнеплодом и недолго разговаривала с ним по-кентаврски, забавляясь тем, как смешно он произносит слова.

— Что будешь делать, — спрашивал торговец, — если придет начальник Пуду и сожрет всю твою лачачу?

— Где Пуду? — оживлялась кентаврская баба и оглядывала ближайшие кусты. — Если ты увидишь его, то скажи ему, пусть приходит ко мне.

— Значит, все вы одинаковы, — бормотал тоскливый иноземец. — Всем вам одно только подавай, да побольше.

Женокобылица молча взирала на него, щуря раскосые глаза, и он, видя в них немой вопрос, давал объяснения:

— Ну да, этого самого: бельберийским лемге тебе в текус.

Но тут четвероногая хвостатая женщина закрывала глаза и, обронив на грудь голову, сцепив на животе руки, погружалась в неодолимую дрему.

А иноземец бормотал, уставясь пустыми глазами в ее лохматую макушку:

— Какими тяжкими путями я добирался до вашей проклятой страны! Но это во второй раз. В первый же раз мне пришлось сделать всего два шага, чтобы оказаться у вас. Передо мною раскрылась завеса мира!.. Это случилось, когда я шел с караваном по финикийской каменной пустыне. От каравана я отстал, но зато оказался почему-то в вашей Кентаврии, и карманы мои были полны пуговицами.

ОТСТУПЛЕНИЕ 4

Когда люди начали умирать в караване от кровавой, холеры, купец стал срезать с их одежды пуговицы, ибо заметил, что у каждого на одежде они особенные. Он хотел эти пуговицы сохранить в память о погибших. Караван был огромным, каждый день умирало много людей, и скоро карманы у купца наполнились пуговицами. А от каравана осталось всего шесть человек. Тут начался холерный понос у самого купца, и он подумал с горечью, что напрасно собирал чужие пуговицы. Когда он, ослабев, свалился с седла, пятеро спутников даже не оглянулись и уехали дальше. Вслед за ними ушла и его лошадь — в числе других лошадей, которые оседланными, но без седоков следовали за караваном. Купец увидел недалеко от того места, где лежал, белый песчаный оползень на крутом склоне холма, заросшем небольшими раскидистыми деревцами. И в неимоверной тоске захотелось ему умереть, лежа на этом белом склоне. Он поднялся на ноги и, пересиливая смертную слабость, направился к холму. До песка он, кажется, добрался — и тут разошлась перед ним завеса мира, ставшая на миг видимой для него. Надо было совершить усилие и пройти сквозь эту завесу — он сделал всего два шага. И вдруг оказался сидящим на площади в окружении большой толпы кентавров. Он был жив и, оказывается, совершенно здоров, и в карманах у него гремели пуговицы.

***

Объедение лачачой и сопутствующие обжорству брачные игры продолжались ровно столько дней, сколько нужно было, чтобы съесть урожай корнеплодов. За это время все дряхлые старики, слабые на ноги, умирали голодной смертью и высыхали где-нибудь на задворках, не удосуженные быть похороненными. В поселке почти никого, кроме больных и неходячих кентавриархов, не оставалось в эти дни. Даже старухи с младенцами на руках ночевали в лугах, расположившись под открытым небом возле костров, потому что кормящие молоком матери стерегли свой урожай и бегать домой к грудным кентаврашкам не могли. Старенькие няньки теперь были у них под рукой, за услуги свои получали любимое лакомство.

Кентаврская же молодежь в дни сбора лачачи сбивалась в собственные кентавронческие табуны и отправлялась в лес на кормежку. Обычно еду для детей и стариков приносили из лесу матерые кентавроны, ведь на слабых и малых могли напасть хищники, но в страдные дни взрослые переставали заботиться о молодом поколении, потому что были заняты иным делом. Тогда дети заботились о себе сами.

У юных кентавричек в эти дни появлялись свои заботы. Понаблюдав из-за кустов за тем, как их родительницы, охваченные мужскими руками, вытягиваются и раскачиваются взад-вперед, младые полукобылицы сами желали заняться тем же. И находили, что едва покрытые лошадиной шерсткой бесчинствующие на улицах поселка сверстники, то и дело пребольно хватающие их за груди, вполне годятся для этого дела. Так что в пору любовных оргий взрослых розовые подростки устраивали себе не менее веселые игры с совместными походами в лес.

Один лишь кентавр Пассий в эту пору ничего не хотел кроме того, чтобы поесть чего-нибудь; с тем и ходил каждый день в лес.

Проходя мимо полей с обжирающимися и брачующимися, он делал вид, что совершенно не интересуется ими, и даже голову отворачивал в сторону. На своей обрюзгшей курносой физиономии он хранил твердокаменное выражение и только звучно плевался от избытка набегающей слюны.

Однажды, встретившись с торговцем, который выбирался с какого-то поля с пустыми руками и бормотал под нос кентаврские ругательства, Пассий приветствовал его на греческом языке:

— Удачи тебе, любимец Гермеса!

— Э, никто уж не любит, — отмахнулся с досадой торговец. — Вот, пел перед ней и прыгал, как козел, а она, гада, ккапистая текус, даже лачачинки не дала! Куда идешь, досточтимый Пассий?

— В лес пожрать то, что боги дадут, а не эти калкарайки, — ответствовал кентавриарх. — Пойдем имеете, рекеле чужеземец.

— Что ж… — согласился торговец.

В прошлый раз он мгновенно попал в страну кентавров, пройдя сквозь завесу мира, но зато выбирался два месяца, карабкаясь по горам и каменным распадкам. И воображая эту тяжкую дорогу назад, и мир людей, да еще и без драгоценных кимпу и янто, он обмирал в тоске и думал: «Зачем я пришел сюда? Для чего боги открыли мне эту кошмарную страну?»

Когда они вдвоем, мохнатый кентавриарх со свисающим почти до земли брюхом и унылый человек в изодранном платье, шли по вытоптанной копытами дорожке, мимо них пронеслась, обгоняя, ватажка кентавричек, словно стайка щебечущих ласточек. И пока два пустых желудка медленно продвигались к лесу, их успели обскакать еще несколько табунков молодых кентавриц и кентавронцев. Они тонкими голосами напевали:

— Инкерс працу келеле! Катвах десис текусме!

Старый Пассий только башкою вертел туда и сюда, выслушивая все эти несусветные оскорбления, да испуганно при этом моргал сырыми набрякшими глазами. Торговец же попытался ответить, выкрикнув вслед обидчикам: «Бельберей калкарай…» Но тут один из кентавронцев отстал от дружков, развернулся и, с хмуроватым видом подскакав к торговцу, принялся гваздать его задними копытами, повернувшись к нему юным задом, и при этом все время норовил заехать по скулам. Лишь тогда отвязался злой кентавренок от человека, когда тот догадался нырнуть под грузное брюхо Пассия. Кентавриарх остановился, благожелательно растопырив ноги, тяжело вздохнул и столь пристально уставился на драчуна, что тот не выдержал взгляда, отвел глаза в сторону и, развернувшись на одной ножке, стреканул с места в карьер — догонять свою компанию.

— Нелепость моего положения еще и в том, — говорил торговец, выползая из-под брюха стоявшего враскоряк кентавра, — что я ведь не из вашего полуживотного мира, а из человеческого. И все, что я испытываю здесь, не имеет к моей жизни никакого отношения.

— Точно так же я думал про себя, когда был у вас в плену, — пробормотал кентавр, с рассеянным видом пустив струю ккапи в затылок торговцу.

Утираясь пучком травы, купец отполз в сторону и уселся на землю сохнуть. Старик Пассий тоже присел на дорогу, упершись передними ногами, а человеческие руки скрестив на груди. Огромное брюхо его при этом пузырем легло на вытоптанную траву, елдорай согнуло пополам.

— Почему эти жеребятки бегут в лес? — вслух рассуждал торговец. — Вон их сколько проскакало туда, а из деревни скачут все новые засранцы.

— Они собираются в лесу все вместе, чтобы раньше времени, чем когда им можно тыкаться, совершать совместную ырыд илеши калкарай, — с задумчивым видом отвечал старый кентавр. — Видывал я такое в селениях карликов киркеров, у них молодежь, перед тем как всему племени вымереть, начинала бешено илеши ырыд калкарай…

— Но этим не спасешься, — злорадно молвил купец, осторожно слизывая кровь с разбитой губы. — Что толку для племени, если его сосунки начинают калкараить своими зелеными огурчиками.

— Спасения в этом нет, — согласился кентавриарх, — однако что поделаешь, если им хочется стукнуть елдораем по брюху, как мечом по щиту? Это утешительно и для молодежи и для стариков.

— Так что же, старина? Чуете вы, что ли, свою скорую погибель? — спросил человек.

— Не мы чуем, — ответил кентавр. — Она чует.

— Кто это?

— Серемет лагай.

— Вот как… Но вы же любите умирать, — молвил человек, — ваши старики только об этом и говорят.

— Мы не любим умирать, — отвечал кентавр, — мы любим помахать. Но для меня это не имеет больше никакого значения, — продолжал он, вздохнув грустно. — Когда я был в плену у людей, то видел, что ваши самцы и самки тоже любят помахать не хуже кентавров. Я понял, что в этом вся истина — сулукве. Но однажды ночью некая знатная дама с большим белым задом стала текусме со мной через решетку клетки, в которой меня возили напоказ по разным городам и селам. Ее поймали прямо на мне, потому что с нами случилось то же самое, что бывает между собаками. И у меня хозяин тут же вырезал елдолачу… С этого дня вся сулукве этого мира для меня уже ничего не значит, иноземец, но ты об этом никому из кентавров не рассказывай и не объясняй им — они ведь ни о чем таком не знают, не понимают, и не надо их пугать.

— Что ж, в твоих словах есть своя сулукве, — согласился торговец. — А как же ты, бедняга, сумел убежать из плена и вернуться домой?

— Передо мною разодралась завеса мира, — был ответ.

— Как?! И перед тобой также? — воскликнул иноземец.

И поскользнувшись на жидком раккапи, оставленном на дороге каким-то поносным кентавренком, он чуть не упал. Они были уже на полпути к лесу, где закурились там и сям беловатые хвосты дыма, поднимаясь из темно-зеленых кущ.

— Это, я понимаю, случается в самое неожиданное время и самым непонятным образом, — с задумчивым видом произнес Пассий.

— Совершенно непонятно и неизвестно когда! — подтвердил человек. — Ведь так и не нашел я ту прореху, через которую первый раз пришел сюда. А второй раз путь мой к вам был долгим и страшным — как и путь отсюда, дорогой Пассий. И никакой завесы передо мною уже не раскрылось. Так кто же, по-твоему, раздергивает эту проклятую занавеску?

— Тот, кто и сейчас внимательно наблюдает за нами, иноземец, — сказал кентавр. — И кому смешно, что я тащусь сейчас по дороге со своим бесполезным елдораем. Кому смешно, что мы такие смешные.

— Когда я много дней шел сюда по горам со шкатулкой пуговиц под мышкой и с лаконийским мечом в руке, то мне и вправду показалось, что кто-то смеется надо мной, — бормотал торговец. — А что смешного в том, что я хочу стать богатым? Ведь в этом вся сулукве нашей человеческой жизни — каждый хочет разбогатеть. Вы, животные, не понимаете этого, значит, вы не знаете сулукве, не знаете, зачем вы живете…

Когда они подошли к лесу, в глубине его мелькали, словно чьи-то красные зрачки, огненные пятна начинающегося лесного пожара. И на свету пламени мелькали темные и шустрые, как муравьи, фигурки кентаврят.

— А я хотел поесть хотя бы грибов мрычи! — разочарованно воскликнул Пассий. — Ведь похоже на то, иноземец, что все пропало. Лес сгорит, и нашему народу грозит голод!

Жаркое лето высушило лес, и он воспламенился в одно мгновение от костров, разведенных юными кентавронцами. Теперь они, бегая по огненным смыкающимся лабиринтам, на всем скаку падали в огонь, вдохнув полную грудь пламенного жара. Некоторые успевали выбежать на край леса и, роняя клочья догорающих попон, стремительно неслись по чистому полю. Стараясь ускакать от огненной муки, иные оказывались довольно далеко от опушки леса — там и валились наземь в рое искр, взятые смертью на всем скаку.

Старый кентавр и пришлый торговец стояли и смотрели издали, как огненное бедствие уничтожает большой лес с главным пропитанием кентаврского народа и как гибнет в пожаре молодежь, цвет нации. Небесный ветер между тем обрушился с неимоверной мощью на горящий лес и погнал пламя в его глубину по широкому и длинному ущелью как по трубе. Хвойные и эвкалиптовые деревья, основное население леса, вспыхивали и сгорали в одно мгновение, принесенные в жертву какому-то неизвестному и непостижимому замыслу, Кентавр и человек понимали это, глядя на огненный бурлящий ад, который устремил свой поток в сторону гор.

— Ну вот, теперь вам всем будет и на самом деле серемет лагай, — кривя разбитые ударом кентавронца губы, молвил торговец. — И мне, похоже, незачем уже дожидаться здесь осени. Пропали мои корешки и смола янто!

— А я боюсь, Быстрой смерти моему народу не видать, — вздохнул мудрый кентавр. — И для меня ясно одно: с этого дня начну медленно, а не быстро подыхать с голоду. Если только ты не поможешь нам, иноземец.

— Ты шутишь, наверное, Пассий! — воскликнул купец. — Мне и самому жрать нечего!

— Шучу, конечно, — подтвердил кентавр.

И еще более голодными, чем были, они возвращались назад, уже ни о чем не заговаривая друг с другом. Когда возле самого поселка они собирались разойтись по разным дорогам, то увидели темную густую толпу кентавров выбегавших из ворот. Не обращая внимания на горевший лес, добрая сотня разномастных воинов понеслась галопом к реке, на бегу надевая деревянные доспехи и опоясываясь мечами.

— Томсло! Томсло! — кричали некоторые из них и добавляли для ободрениея самих себя:- Хардон лемге!

— Где они увидели людей? — встрепенулся торговец и тотчас пустился бегом вслед скачущему кентавриону.

Последним из ворот вынесся тяжело скачущий Пуду, размахивая над головой громадной дубиной из цельного кизилового ствола:

— Кентаврион!..На месте стой! Стройся! — хрипел он, кашлял и отхаркивался на всем скаку, пальцем свободной руки зажимал ноздрю и сморкался на землю тяжелой соплей. — Убью!

Но убежавшие вперед кентавроны не слышали его или делали вид, что не слышат; обнаружив странное явление на берегу реки, они были настолько захвачены увиденным, что вмиг забыли про воинскую дисциплину, вколоченную в них командиром Пуду.

ОТСТУПЛЕНИЕ 5

Когда-то кентавренок Пуду был похищен амазонками и затем продан фракийским купцам. Те перепродали его македонцам, и у них Пуду, вымахавший с небольшого слона, был оценен в своих воинских достоинствах и зачислен в фалангу правофланговым. Не было солдата более надежного и доблестного во всех македонских армиях всех времен. Там, в своем родном подразделении, наставляемый мудрыми командирами, изучил он строевой устав и обрел несокрушимую веру в воинский порядок. Затем в одном заморском походе македонцы были разбиты противником. Отступив к берегу, они сели на остатки кораблей и бежали морем. Однако буря разметала флотилию, и триера, на которой плыл раненный в ногу Пуду, перевернулась; все находившееся на ней воинство утонуло. Лишь Пуду, несмотря на торчавший в ляжке наконечник стрелы, за четыре дня добрался до суши. Он вынужден был во все эти дни хватать зубами из воды и жрать рыбу — не как пищу, а ради ее пресного сока вместо питья. После моря звериный нюх провел его через многие страны, которые он миновал глухими и безлюдными ночами, днем же прячась в болотах и лесах, — и вывел к родной родине, к единокровному племени… Не мог он не дать соплеменникам такого блага, как строевой устав, потому что сам без него был уже не способен существовать.

***

Подбежавшие первыми к реке кентавроны без строя увидели перед собою некий большой предмет, содержащий явный соблазн для них. Сей предмет был похож на огромный корнеплод лачачи самой дивной формы и такого же зеленовато-серебристого цвета. А перед ним, выстроившись в недлинную цепочку, стояли четыре томсло, и один из них махал поднятой рукою. Но в этой руке с четырьмя пальцами (больше не было) он как раз держал настоящий плод лачачи вполне обычных размеров. Видимо, жест этот означал призыв к вниманию всех кентавров, и они замерли, выпучив глаза, раскрыв рты.

Затем он начал им внушать, ни слова не произнося вслух, — в головах кентавров зажужжала мысль, как бы выраженная на их языке. Они внимали: «ПРОНОРИ КУЫРК AM КУКЕМВРИ, СОРИМАР ТАНОПО И МАНГ Ю ЛЕМГА ВИРЕМБИ ЛАЧАЧА МЯФУ-МЯФУ. ЗОМЕ АМДА МЕН ШУ МЕТЬ ЕЛДОРАЙ, ПАСИВАСИ ЛЕКЮНТРОПУСКАЙТЕПАРЕК, И ЧЕНГА МИЛЕЙШИЕ Ю МЕНДО, ГАМ ЧЕ САТЬ НЕ ЕВПАТИ». И услышав все это, кентавры обрадованно замахали хвостами. Большеротые физиономии их расплылись в самой добродушной улыбке, губы развесились, как ягоды веруськи. Ибо услышанное означало: «Дорогие кентавры, ваш лес горит, и скоро всем будет нечего жрать. Вам здесь все равно придется пропадать, потому что не дадут жить ваши милейшие соседи — дикие лошади амазонки. Поэтому мы хотим переселить вас всех на другую планету, где растет в изобилии вот такая лачача и вы можете есть сколько душе угодно. И там вам придется жить прилично, елдораи завязать в узел, а вашим дамам носить подхватывающие их груди мешочки на лямках, и это все».

Тот, кто держал плод лачачи в руке, сделал шаг вперед и внятным тонким голосом произнес:

— Меролимо?

— Уаф! Уаф! — живо отозвались некоторые кентавры и, высунув языки, стали шумно перхать, как это делают горные козлы, когда они чем-нибудь очень довольны!

Молодой кентаврон Потогришечек, лохматый, бородатый и румяный, коренастый, приземистый и маленький, не выдержал больше и, торопясь скорее к счастью, кинулся первым к огромному светящемуся телу, которое кентавры быстро назвали елдолача, яйцо то есть. За Потогришечеком рванулись еще несколько кентавронов, но тут налетел на них сзади подоспевший Пуду и с ходу уложил одного ударом кизиловой балды. Он хотел зацепить и Потогришечека, тот едва успел увернуться и отскакать назад к остальным.

— Кентаврио-о-он! Стройся! — грозно заревел главнокомандующий, попутно пытаясь зацепить еще кого-нибудь своей дубиной. — Воевать, калкарай малмарай! — ревел он. — К бою готовьсь!

И пришедшие в себя солдаты вновь обретали чувство дисциплины, выбегали на ровное место и привычно выстраивались в две шеренги. Возбужденное безудержное хвостомахание постепенно упорядочилось, строй выровнял носки копыт. Пуду отошел в сторону и для вящего порядка заставил кентаврион помаршировать на месте, считая:

— Ду! Прал! Пайн! Чимбо!

Четыре круглоголовых томсло между тем разомкнули строй пошире, и тот, кто поднимал над собой лачачину да внушал соблазнительные мысли, теперь отбросил в сторону не нужный больше корнеплод и стал копаться четырьмя своими ручными присосками у себя за поясом. По его примеру и три остальных томсло полезли за пояса и вынули оттуда какие-то скрюченные предметы о двух концах.

Удачно выстроив кентаврион, военачальник Пуду приказал взять дротики в зубы и приготовить луки к стрельбе. Полководческая наука предписывала при встрече с неизвестным противником не сразу сходиться врукопашную, а сначала попытаться достать его издали стрелами. Все враги, думал Пуду; кто не кентавр, тот и враг. Пускай его сначала куснет стрела, а там посмотрим, лемге хардон.

Но в продолжение сей полководческой мысли кто-то считывал ее прямо с мозговой извилины Пуду и возражал на нее обратной мыслью: а что, если стрелу не пускать и не воевать, а сейчас же начать переделку всей жизни, уаф? На что мозг главнокомандующего кентавра отвечал: раккапи все это, никакой переделки не получится, обман все это! А надо бить врага до полного уничтожения…

— Кентаврион! Готовьсь! — скомандовал он, стукнув по земле дубиной, которую крепко сжимал обеими руками.

Стрелы полетели в четверых, короткие тяжелые кентаврские стрелы. Но еще в воздухе они превратились в мягкие веревки и бесславно упали в траву, не долетев до цели.

Мало этого — упавшие стрелы, ставшие веревками, вдруг зашипели, задымились с одного конца и начали гореть огненными комочками, которые быстро передвигались к другому концу стрелы, как бы пожирая ее. Подобравшись же вплотную к бронзовым наконечникам стрел, бегущие огоньки мгновенно сливались с ними в едином оглушительном хлопке с разлетающимися искрами. И на лугу словно заплясали огненные блохи, окутанные клочьями голубого дыма.

Четверо стояли неподвижно, выставив перед собою блестящие изогнутые предметины, а необычайно возбужденные кентавры с громовым хохотом побросали строй и кинулись рассматривать вблизи скачущие огненные трескунчики. Четвероногая пехота уже не обращала снимания ни на маячивших перед нею в строю томсло, ни на свирепую колотьбу дубиною командира, который словно с ума сошел и крушил направо и налево, разбивая набалдашником кизиловой дубины хохочущие головы своих солдат.

Удивленные томсло наблюдали за кентаврской Быстрой смертью и не могли взять в толк, почему серемет лагай сопровождается столь бурным весельем, боковым дурашливым поскоком прыгающих кентавров, умирающих под ударами кизиловой балды с широко разинутой от смеха зубастой пастью. И вот по знаку одного из томсло все четверо навели свои изогнутые предметы на прыгавших в веселье конелюдей, и раздались пронзительные «пик! пик! пик!» И лишь прозвучали эти писки, стали мгновенно исчезать в воздухе один за другим, целиком, особи резвящихся кентавров. И только соловый Лютее, съевший когда-то семь ящериц, исчез не сразу, а после семи прозвучавших «пиков, точнее, Лютее после выстрела сначала исчезал, но тут же появлялся снова, хохоча и прыгая, как прежде. Но после третьего выстрела он исчез кентавра продолжали бесноваться на месте. После четвертого выстрела произошло нечто замечательное: левая нога отделилась от правой, обретя совершенно независимое скакание, хвост также отделился, продолжая самостоятельно махать, распалось единое тело, и обнаружилось, что оно до сих пор было не чем иным, как союзом независимых членов! И на уничтожение каждого из них понадобилось по одному выстрелу.

Эти ли мгновенные исчезновения кентавров, внушение свыше или попросту возымевшие действие доводы кизиловой дубины Пуду, но что-то повлияло на поведение разложившегося воинства. Остаток кентавриона вдруг сам, безо всякой команды бросился в сторону на широкий бугор и выстроился на его вершине в две шеренги.

И остался на ровном лугу один командир Пуду да молодой бородач Потогришечек подхватил с земли отброшенную пришлым томсло лачачину, которую шустряк давно заприметил, и пустился галопом наутек, прижимая добычу к груди. Одинокое «пик» прозвучало вослед убегающему, но, видимо, стрелявший промахнулся: Потогришёчек благополучно исчез за бугром. И тогда четырехпалые каратели (или спасатели?) открыли беспорядочную стрельбу по оставшемуся в одиночестве кентавроводцу Пуду. Но все было напрасно: он не исчезал. Видимо, Пуду (как и Лютее), евший мясо в молодости, будучи солдатом македонской армии, съел этого мяса столько, что его тело стало непроницаемым для лучевых снарядов пикающего оружия пришельцев. И только задняя правая нога его, когда-то раненная стрелою, вдруг без крови отскочила от бедра и заскакала независимо.

В это время кентавроны, выстроившиеся на вершине бугра, начали без всякой команды маршировать, да так ладно и с таким усердием, что даже хвостами замахали совершенно одновременно и единообразно! Калкарай малмарай! Так именно предписывал их командир Пуду и многие годы тщетно пытался добиться такого хвостомахания от подчиненных.

А теперь он на трех ногах продвигался к марширующим, тихонько рыча от радости и едва сдерживая слезы восторга. Между тем, выйдя строевым скорым шагом на самый верх широкого бугра, уцелевший кентаврион как бы затанцевал весело… Затем сделал четкий поворот направо, оказавшись фронтом к приближавшемуся командиру, и стал звонко чеканить копытами шаг на месте!

Полководец Пуду наконец приблизился к своему войску, стал под бугорочек и хриплым от волнения голосом начал держать счет:

— Ду! Прол! Цайн! Чимбо!

Войско безупречно печатало шаг, держало строй; Пуду отступил, любуясь им. И тут же рухнул на землю, тяжело завалившись назад. Он еще не привык к тому, что не хватает ноги, и попытался опереться на пустоту. Когда- он упал, грохнув всеми своими членами и грузными мышцами, остаток кентавриона на бугре продолжал маршировать, как на параде. Одинокая задняя нога Пуду, когда-то раненная стрелой и теперь отделившаяся от него, резво подскочила к нему по лужайке и стала льнуть нежно, словно соскучившаяся по хозяину собака. Оглушенный падением кентавр, тщетно пытавшийся подняться на ноги, сначала просто отстранил ее рукою, затем, когда нога вновь полезла ласкаться, Пуду схватил свою чимбо танопото за мохнатую бабку и далеко отшвырнул лошадиную ногу от себя.

Но с этим последним усилием Великий Кентавр всех времен потерял всю свою решимость и командирскую волю. Он не захотел больше подниматься и продолжать командовать своими солдатами. Как-то очень быстро успокоившись, громадный кентавр лежал на брюхе, подвернув под себя передние ноги, и, сутуло выгорбив человеческую спину, потупив голову ковырял пальцем в носу.

Между тем отстрел кентавров продолжался, и они исчезали один за другим из пространства, вычеркнутые пикающими выстрелами оружия томсло. «Пик!» — и как не было здоровенного лохматого кентавра с его боевой попоной, деревянным панцирем и тяжелым яблоневым луком. «Пик!» — и нет в строю уже и другого солдата, только что рядом месившего воздух ногами в старательном шаге на месте. За исключением двух случаев, когда разделился на суверенные члены единый организм Лютеса и не удалась попытка вычеркнуть из пространства воителя Пуду, оружие томсло действовало вполне успешно. И вскоре на бугре гваздал копытами в строевом шаге на месте всего один воин из исчезнувшего в воздухе кентавриона.

Четверо пришельцев, стоявших перед своим полупрозрачным плодом лачача размером с гору, опустили руки с зажатым в них орудием. Трое это сделали почти одновременно, и лишь один опустил оружие вычеркивания чуть позже, ибо он удалял из пространства последнего кентаврона, одиноко маршировавшего на вершине бугра. По его исчезновении все четверо сошлись вместе и о чем-то говорили между собою, издали поглядывая на безучастно лежавшего, словно усталая лошадь, поверженного наземь великого военачальника и реформатора кентавров.

За всей этой великой битвой следило со стен поселка и из-за кустов множество кентаврских глаз. Наблюдателями были кентаврицы всех возрастов и те кентавры, которые опоздали в строй и потому не смогли участвовать в сражении. Поодиночке же или самостоятельно, без команды кентавры сражаться не умели, так их приучил воевода Пуду. Когда бой кончился и последний кентавром на бугре, а именно гнедой по имени Вонахорт, исчез в воздухе вслед за писком блестящего оружия томсло, жители поселка взволновались, задвигались беспокойно на стенах и под прикрытием кустов. Им хотелось жрать, как всегда, но они находились в тоскливой нерешительности: можно ли теперь разбегаться по своим делам или еще нельзя? И тогда к ним обратился один из пришельцев.

Вначале он согнул три пальца из четырех, а последний оставил торчать, и этот выпрямленный палец он приставил к своему виску. В таком положении, вращая этим приставленным к башке пальцем, он повернулся на все четыре стороны и сказал, не произнося ни слова вслух:

— Кентавры, вы есть очень глупый народ. Мы вас хотели спасти, переселить на другую чудесную планету, но вы начали с нами войну. Теперь черт с вами, живите как знаете, а мы уходим домой.

Внушив это по-кентаврски прямо в мозговые извилины всех аборигенов, пришелец вновь отошел назад к товарищам, и четверо, спрятав оружие за пояса, повернулись и пошли к своему голубовато-серебристому кораблю, названному кентаврами елдолачей.

И тут из-за куста выскочил торговец-пуговичник — побежал, отчаянно размахивая руками, вслед за гордо уходящими томсло — четырехпалыми, могущественными и страшными в своем загадочном могуществе. Но это были именно те, догадался пуговичник, кто имеет власть раздвигать чудесную завесу мира, — и можно было снова попросить сделать это… Однако странно повели себя четверо, увидев бегущего к ним человека, существо, столь похожее на них самих, Они вдруг бросились от него бежать и, достигнув корабля, живо скрылись в нем.

И тогда купец, охваченный великой тоской и злобой, крикнул им вслед, потрясая над головою кулаками:

— Выведите меня отсюда, козлы! Неужели вам не жалко человека?! Возьмите меня с собой, бельберей калкарай! Я погибаю!

Тут он набежал на серо-голубую огромную лачачу, хотел упереться в нее руками, чтобы удержаться с разбега, — но сначала руки, а затем и сам он весь беспрепятственно проскочил сквозь невесомый материал, из которого был построен этот горообразный круглый предмет. Купец вбежал таким образом внутрь молочно-голубоватого сияния и ничего особенного не почувствовал, кроме легкого шелеста в ушах. Он с ходу проскочил через все это шаровидно-туманное тело и затем, остановившись, удивленно посмотрел вокруг. Перед ним была знакомая площадь в Мегарах, навстречу ему шел, зевая от сонной скуки, городской философ Евклид.

3

Когда сгорел лес и есть стало нечего, кентавры дружно кинулись на поля, охраняемые кентаврицами, и, позабыв о всякой любви, сметали с пути хозяек, чтобы наброситься на собранный ими урожай. В два дня самцы сожрали все, что вырастили трудолюбивые женокобылицы. Надо сказать, избитые, рыдавшие на краю своего поля кентаврицы время от времени тоже принимали участие в жадном пиршестве, утоляя свой естественный голод, и кентавры их не прогоняли, потому что доблестные мужи обжирались до такого состояния, что в полном изнеможении валились отдыхать прямо на земле, откинув в стороны копыта и блаженно жмуря глаза. Тут уж обозленные и обиженные кентаврицы пинали их и кусали, таскали за хвост по земле и, присаживаясь над их сонными головами, мстительно поливали их своей горячей ккапи. А иные из самых разъяренных, пользуясь беспомощным состоянием обжор, сдирали с них попоны с подхвостниками и, хищно согнувшись над ними, молча мялоу сшунду пилорме, и, чиндо няла елдорай, при этом мяфу содигму прундо симапрандидас!!

Однако текусме на фуму хардон малмарай, — и, ничего не добившись, полукобылы в сердцах так колотили своих бесполезных грабителей копытами, что у тех проламывались ребра и порою слетали черепушки с незадачливых голов.

Лес кое-где оставался, но очень далеко в стороне, за полдня кентаврской рыси по извивам одного небольшого ущелья, не тронутого пожаром. Остальное, что было поближе к поселку, начисто выгорело. И для того, чтобы поесть молодых побегов папоротника или полакомиться ягодами веруськи, кентаврам приходилось теперь тащиться очень далеко от поселка. Но и перебраться поближе к корму они не могли, потому что в этом случае удалялись от водопоя. И прибрежная речная долина в эти дни была наполнена бредущим разрозненным народом, ибо кентавры кормились поодиночке, каждый когда хотел — одни предпочитали с утра выходить на кормежку, другие с вечера, по прохладце, ночью жевали на ощупь, утром шли на водопой.

Солнце поднималось над равнинным краем заречной степи. Кентавры пили, стоя в ряд вдоль реки, — и каждый из них время от времени отрывался от воды и, роняя с мокрой морды капли, очень долго, зачарованно смотрел на востекающий в небо шар солнца.

Но однажды увидели кентавры подбиравшиеся с разных концов неведомой и враждебной степи темные табуны лошадей, которые двигались неспешно, на ходу поедая подножный корм. Сойдясь на реке, стоя разделенные водою, лошади и кентавры рассматривали друг друга, принюхивались к воздуху, текущему наветренно, и оставались безмолвными, словно оба народа не могли поверить в то, что уже началось. А началась война, хотя еще не было ни одного соприкосновения между теми, кому предстоит грызть друг друга, бить копытами, драться в напряжении всех своих сил и в яростном махании косматых хвостов.

Но военные действия долго не начинались, потому что кентавры не помышляли переплывать реку ради вступления в битву, а дикие лошади пока преспокойно паслись на хорошей траве, произраставшей в приречной долине на том берегу. Столь же спокойно они поглядывали на кентаврский берег, где буйно зеленела высокая трава, не едомая кентаврами, и где возвышались глиняные стены поселка, в котором скрывались трепещущие от страха самки кентавров. И предвкушая тот миг, когда он привстанет на дыбы над круглым задком кентаврицы и впервые прикоснется к ней елдораем, дикий жеребец выпускал оный почти что до земли, а затем с силою стукал этой штукою себя по брюху. И вот нарастающий шум позволял кентаврам судить, насколько уже близок час форсирования реки табунами лошадиной армии.

Пока звуки из-за реки были барабанно-разрозненными, похожими скорее на мирные удары крупных рыб, мечущих икру в прибрежных камышах, кентавры могли не особенно беспокоиться, и они продолжали все бегать в лес на кормежку. Однако постепенно при тысячекратном усилении заречных звуков, переходящих в сплошную канонаду, уже оставаться спокойным не мог ни один кентавр. А накануне форсирования реки густыми полками жеребцов стоял такой обвальный грохот, что всем было ясно: война на пороге.

В эти дни кентавры, глядя на темные тысячные табуны диких лошадей, коими была покрыта вся заречная сторона от края и до края, все отчетливее понимали, что им не устоять перед пришлым врагом. Тем более что такой защиты, как строевое воинство, у них теперь не было, хотя солдат оставалось еще предостаточно. Их главный воитель Пуду, сочинивший кентаврионы и фалангу четвероногой пехоты, теперь сам остался с тремя ногами и в последнее время сильно голодал, питаясь через день, ибо хромать на трех до отдаленного леса великану приходилось в течение многих часов, а там ночь напролет кушать, ощупью нашаривая папоротники и втемную безразборно обирая языком ягоды веруськи с кустов, и наутро сразу же отправляться в обратную сторону на водопой. Так что Пуду все время был в пути, чтобы не умереть с голоду, и времени для военных занятий с солдатами у него не оставалось.

А без командира с кизиловой дубиною в руке армия вмиг рассыпалась, и, радуясь свободе, кентавроны отрастили длинные хвосты, а некоторые так и стали сразу бегать иноходью, за что раньше командир тут же убивал на месте. И возможно, чуя приближение гибели, многие из них принялись текусме словно безумные, елдорайствуя день и ночь и тем самым принося кентаврицам неслыханные дотоле радости и беспокойство. В эти дни самкам, чтобы попросту добраться до еды, приходилось красться разными потайными дорогами к лесу. Но на всех путях их все равно поджидала засада. И в лесу, стоило лишь кентаврице нагнуться к папоротнику, как из-за ближайшего куста в треске ломаемых сучьев выскакивал самец с раскаленным елдораем и входил до отказа и на самом бешеном аллюре махал, скосив к переносице глаза. Дошло до того, что кентавроны отощали на треть своего боевого веса, и к водопою выходили уж не прежние лоснящиеся бравые солдаты, а сущие одры, обтянутые пыльной разномастной шкурой.

В тот день, когда первые отряды диких жеребцов, переправившись через реку, двинулись на поселок, кентавры еще продолжали махать елдораями в лесу и дома, на дорогах и прямо посреди деревенской площади. К нападению лошадиных орд и к их отражению воины кентаврского народа, таким образом, совсем не готовились.

Но дикие лошади не бросились сразу в бой, они мирно расползлись по отлогим лугам со свежей травою, которую кентавры не употребляли в пищу. И весь день и всю ночь в долине около поселка сохранялась глубокая тишина, нарушаемая лишь отрывистым ржанием какого-нибудь молодого жеребца, о чем-то вопрошающего соседей, да монотонным, как шум моря, звуком всеобщего перетирания лошадиными зубами поедаемой травы.

Наутро был перекушен кентавренок громадным вороным жеребцом, и то была первая жертва начавшейся войны, но это произошло скорее случайно, нежели по воинской злобе. Тощенький ребенок кентаврский, недавно родившийся, но брошенный матерью в эти неблагоприятные дни, заполз в густую траву за воротами поселка и там лег, скорчившись на земле и вытянув длинную и тонкую, как веревочка, узловатую шейку. Черный жеребец с повисшими до земли блестящими прядями гривы в удивлении покосился на откатившееся вздрагивавшее безголовое тельце — не больше зайчонка — и, вывернув глаза в другую сторону, посмотрел на оторванную голову, еще моргавшую глазами. С отвращением фыркнув, вороной жеребец выплюнул испачканную кровью траву и поскорее прошел дальше.

Общий переход через реку неисчислимой орды диких лошадей был завершен ночью, и уже на следующее утро кентавры увидели вокруг поселка тесный сплошняк пасущихся животных. Пришельцев было так много, что над их горячими телами, заполнившими все окрестные пределы, стояло сплошное облако тумана, пропахшее конским потом.

Первые два дня лошади в поселок не заходили, занятые поеданием травы на окрестных пустырях. Но зеленый корм вскоре был съеден сплошь, до самого горелого леса, после чего конский поток начал заворачивать назад и медленно кружиться вдоль глиняных стен поселка кентавров. Население его эти дни голодало, испуганно сидя в своих дворах за крепко запертыми воротами. На исходе третьего дня кентавры, дрожа от страха и слабости, начали высовываться на улицу, где уже вольготно разгуливали длинногривые завоеватели. Они пока что со спокойным любопытством рассматривали улицы и площади, ничего не трогали, и лишь кое-где любопытствующие молодые жеребцы расколотили копытами глиняные корчаги с дождевой водой, выставленные в разных местах для общественного пользования.

Вскоре появились первые жидкие струйки кентавров среди густых толп лоснящихся степных коней, битком набившихся в глиняный поселок. Смельчаками были кентаврята-подростки, для которых голодное сидение в домах стало совершенно невыносимым.

И тонконогие кентаврятки, держа друг друга за хвосты, стали робко прогуливаться среди конских толп. Поначалу никто, казалось, не замечал появления на улицах аборигенов, молча и внимательно рассматривал лошадиный народ предметы и строения вокруг, изучая чужеземную культуру… Однако со временем взоры лошадиные стали обращаться и на появившихся перед ними жителей захваченного поселка.

Уже и взрослые кентавры прокрадывались по улицам, ежась от смущения и глубоко подтягивая со страху свои голодные животы. Прятались по домам по-прежнему лишь самки кентаврские, опасаясь насилия со стороны степных тяжеловесных жеребцов, чьи малмараи были все же больше самых крупных кентаврских лемге…

Но дикие кони пока никого не трогали, и хотя траву около поселка они всю съели, долго задерживаться здесь им было ни К чему. По этому поводу в широкоротых головах кентавров шевельнулась обнадеживающая мысль: а вдруг кони уйдут, не нанеся стране большего урона, чем разбитые глиняные корчаги да горы свежего раккапи повсюду?.. Тогда, наверное, можно будет рвануть к лесу на кормежку… И оголодавшие, отощавшие до предела кентавры с нетерпеливой надеждой посматривали на захватчиков, словно бы готовые подсказать им, как надо поступить.

Но вот началось новое движение в теснящихся на узких улочках поселка войсках диких лошадей: они стали разбивать ворота кентаврских домов И проникать в крытые дворы. Все это кони делали молча, лишь под негромкое деловитое пофыркивание. И мужская часть поселка не смела оказывать хотя бы малейшее сопротивление, кентавроны отходили в сторону со стесненной ухмылкой, и жеребцы пока их не трогали.

Входя во дворы, кони стали деловито разрушать все, что попадало на глаза: дробили копытами глиняную посуду, ломали деревянные навесы из жердей и тростника, валили наземь обмазанные хворостяные стены, пробивая их насквозь ударами передних копыт. Ухватившись зубами за углы хижин, растаскивали их и обрушивали крыши наземь.

Выбегавшие из-под рухнувших обломков кентаврицы не успевали опомниться, как уж бывали придавлены неимоверной тяжестью, от которой у них трещали все косточки и подгибались ноги… Распаленные жеребцы наваливались на них всем корпусом, превосходящим кентаврский почти вдвое, и у хрупких кентавричек тут же ломались хребты. И самки умирали, биясь в пыли, не успев даже воспринять конское оккупантское насилие и грубость. Неутоленные жеребцы дико злобились и, бешено выкатив глаза, добивали свалившихся кентавриц короткими ударами задних ног.

Когда началось всеобщее избиение самок, один из кентавров, Потогришечек, попытался оттащить за хвост жеребчика от своей подруги, истошно вопившей от страха и звавшей на помощь именно Потогришечека… И когда каурый жеребчик, оставив орущую самку, обернулся к кентавру и пошел на него, поднявшись на дыбы, молодой кентаврон совершенно непроизвольно, неумело сунул мечом в брюхо коню — и нечаянно зарезал его. Тут дикие лошади принялись уничтожать кентавров со всей свирепостью и беспощадностью полных победителей, не встретивших сопротивления побежденных. Древняя вражда и таинственная ненависть сопровождали безумие истребления степными жеребцами мирных и беспомощных кентавров. Эти гибли почти без всякого боя, не умея сражаться в единоборстве.

ОТСТУПЛЕНИЕ 6

Жестокие войны между кентаврами и лошадьми шли с незапамятных времен. Никакие другие враги не были страшны я ненавистны кентаврам так, как дикие кони. Почему-то само их сходство наполовину и, очевидно, некое скрытое родство происхождения вызывали непримиримую вражду лошадиного народа по отношению к кентаврскому. В сравнении с лошадьми более подвижные и мелкие, кентавры приспособились когда-то жить в горных местностях, где укрывались они от нашествий лошадиных орд и откуда сами совершали набеги в степные края своих врагов. Прячась по оврагам и заросшим кустарниками балкам, кентавры подстреливали из засады взрослых жеребцов и кобыл, у которых они отрезали их длинные хвосты. Подстерегая пасущиеся в степи небольшие табуны диких лошадей, кентавры за один поход могли настрелять помногу хвостов каждый, и с этим военным трофеем они возвращались домой, где их ждали с великим нетерпением жены-подруги, для коих и предназначалась добыча — шла кентаврицам на парики и фальшивые хвосты. Но не всегда кентавронам удавалось благополучно вернуться домой — порою стремительно сбивались отдельные конские табуны в огромный косяк и, разворачиваясь лавой, настигали отряд кентавров и окружали его со всех сторон. Впопыхах выпустив все стрелы, кентаврские вояки гибли самым жалким образом под натиском бешеных жеребцов, которые забивали их копытами и рвали на части зубами. Много белых кентаврских костей валялось по степи, растасканных шакалами, не один кентаврион пропадал безвестно в чужом краю. Но, не имея памяти и не наученные Жестоким опытом, легкомысленные кентавры из поколения В поколение продолжали свои походы за конскими хвостами.

***

Итак, в разрушенном поселке конелюди погибали почти без сопротивления. Они умели стрелять из засады, наступать македонским строем, обученные полководцем Пуду, но нападать и защищаться от врага в одиночку никто не умел. Матерого зверолова Гнэса забил совсем молодой жеребчик, стройный каурый-трехлетка. У зверолова был в руке меч, деревянный щит прикрывал его человеческую грудь, но, замахнувшись мечом, кентавр не решался опустить его на голову атакующего коня, это казалось ему почему-то почти невозможным. Если бы сам кентавр нападал, да еще и сзади, исподтишка, — было бы другое дело, но обученные убивать только того, кто сам не нападает, а боится или убегает или находится в одиночестве вне сплоченной, мерно грохочущей фаланги, кентавры были совершенно беспомощны в поединке. Зверолов Гнэс так и стоял перед нападающим каурым, то и дело замахиваясь и не смея ударить, а в конце совершенно пал духом и даже отбросил в сторону щит свой с мечом. И он погибал, безоружный, закрывши голову руками, — клонился все ниже И ниже к земле, пока каурый жеребчик лягал, повернувшись к нему задом, а после бешено кусал его подставленную шею и колотил передним копытом по затылку.

А виновник того, что кентаврское воинство не знало приемов рукопашной схватки и одиночного ведения боя, сам военачальник Пуду оказал могучее сопротивление, потому что обучался всему этому, служа в македонской армий. Прыгая на трех ногах, слоноподобный Пуду крутился на тесной площади, окруженный со всех сторон возбужденными кровью жеребцами, и, размахивая своей кизиловой дубиной, лупил их по чему попало.

— Хардон лемге… — хрипел он. — Текусме ю чондо… Танопо… Р-раккапи!

И очень ловко поражал балдою кизиловой палицы какого-нибудь близко подскочившего жеребца. Против кентавра-великана хотели выступить много богатырей лошадиного войска, и были среди них настоящие гиганты, не меньше ростом, чем сам Пуду. Но по природному свойству лошадиного боя дрались они всегда в единоборстве и не знали привычки бросаться скопом на одного. Поэтому дикие жеребцы кружились в громе копыт и теснились около исполинского кентавра, огненными глазами пожирая его. Им было неясно, против кого лично направлен беспримерный бой трехногого инвалида, размахивавшего стволом дерева, удары которого по костям и черепам лошадиным были весьма сокрушительными. Выйти же один на один против него пока что никто не решался — даже и трехногий, кентавр-инвалид внушал почтительный страх.

Пыль на площади поднялась густым туманом, и лишь головы лошадиные, высоко задранные, да разлетающиеся по ветру космы длинных грив взметывались над пылевой завесой. Пуду с ревом крутился посреди лошадиной толпы, иногда вскидывался на дыбы, стоя на одной задней ноге, и тут же резко припадал на передние, одновременно вытягивая весь исполинский человеческий торс вперед и доставая ударом набалдашника далеко отстоявшего противника. Он успел изувечить уже нескольких жеребцов — тряся головами и припадая на ослабевшие ноги, они ковыляли в сторону, чтобы лечь где-нибудь на землю и испустить дух.

Вскоре почти все самые видные воины лошадиной армии прибежали на площадь, жаждая вступить в бой с бесновавшимся Великим Кентавром. От тесноты в окружающей Пуду лошадиной толпе жеребцы не могли повернуться, плотно притирались мокрыми боками друг к другу, и когда нужно было выбираться из толпы, каждый мог это сделать, только пятясь и рывками выдирая себя из общей мышечной теснины. А возле хромого исполина вскоре образовался круг, куда ступил наконец лоснящийся и черный, как ночь, вороной гигант. Голова этого колоссального жеребца вздымалась даже выше, чем бородатая, взлохмаченная башка кентавра, да и корпусом сей конь казался выше, чем его противник. Но Пуду был зато почти вдвое массивнее в своем лошадином туловище — это была целая гора воинских мышц. И если бы не увечье Великого Кентавра, вряд ли кому из лошадиных богатырей пришло бы в голову выйти с ним на единоборство.

По представлению диких лошадей, четвероногое существо, потерявшее хотя бы одну конечность, уже не могло считать себя принадлежащим к миру радостных елдорайцев, бодро скачущих на пастбищах жизни. Несчастного должен был обязательно добить кто-нибудь из сильных и здоровых, и никогда не бывало так, чтобы в этом благотворительном для инвалида последнем поединке побеждал увечный, а не полноценный четырехногий. Однако сейчас все стало как-то непонятно: уже стольких жеребцов изувечил и убил этот трехногий кентавр, что в умах лошадиных возникло даже сомнение: а собирается ли вообще умирать мохнатое чудовище и не считает ли оно, что ему можно оставаться жить ковыляющей на трех ногах несуразицей, в то время как вокруг скачут по земле и едят траву вполне бодрые четырехногие существа?..

Пуду не задумываясь первым кинулся на вороного, но запальчиво устремившись на трех ногах, не успел изготовиться и подняться на дыбы, в результате чего вынужден был с ходу, стоя передними ногами на земле, замахнуться дубиной, чтобы нанести удар по голове черного гиганта. Но тот сам вспрянул на дыбы — оказался воспарившим над кентавром, который занес двумя руками палку огромного размера. И удар кизиловым набалдашником пришелся по черному тугому животу вороного, у которого загудело и грохнуло в утробе и вылетело горячее раккапи из-под хвоста.

Кони дружно заржали, пятясь, — натиск задних был столь силен, что места для единоборствующих почти не осталось, и они вынуждены были драться без простора и разбега. Дубиной другой раз было не размахнуться, и Пуду отбросил ее. Вороной с дыбков, с высоты, рухнул на кентавра и обхватил его передними ногами, чтобы удобнее было запускать в человеческое тело противника свои зубы и рвать его мясо. В ответном порыве Пуду также стиснул передними лошадиными ногами шею вороного, а свободными руками зажал ему храп, схватил и скрутил жгутом верхнюю губу жеребца. Но удержаться на одной ноге кентавр-инвалид не мог, и, потеряв равновесие, он рухнул на землю, увлекая за собою и вороного жеребца. Оба стали бешено ворочаться под ногами лошадиной толпы, скрытые от нее густыми клубами пыли.

Когда оба они поднялись, вновь возвысившись над более мелкой толпою, воитель Пуду и вороной гигант стали неузнаваемы. У кентавра отсутствовала нижняя челюсть — на его человеческой голове лишь мотался длинный язык, по обеим сторонам которого кровавыми сосульками торчали слипшиеся остатки бороды. Вороной жеребец лишился одного глаза, который висел на кровавой нитке, выскочив из глазницы, и храп его вместе с верхней губою был разорван надвое, отчего зубы обнажились и жеребец казался смеющимся.

Погибая, исполинский кентавр был еще достаточно силен, чтобы размахнуться волосатым кулаком и так хватить по впадине виска противника, что конь коротко проржал, словно охнул, зашатался, пытаясь удержаться на ногах, — и рухнул как подрубленный. А лошади вокруг ржали, визгливо грызлись, неистовствовали, сцепившись в пары дерущихся между своими, храпящих и бесноватых… Такими вдруг стали все жеребцы, собравшиеся на этой площади, — и уже давно вороной гигант бездыханным валялся под их-ногами, затоптанный насмерть, и воитель Пуду без нижней челюсти выбрался из толпы и побрел куда-то в сторону, пригнув голову и чихая в пыль дороги брызгами густой кентаврской крови.

Охватившее лошадиную толпу яростное бешенство передавалось от этого места далее, все шире и шире — и вскоре все лошади, а за ними и кентавры, убиваемые завоевателями, стали попарно драться и убивать друг друга, заразившись неудержимым конским бешенством.

По истечении недолгого времени в поселке кентавров было убито всех душ ровно половина, считая вместе и хозяев и оккупантов. Оставшаяся в живых половина коней и кентавров ползла, изнемогая от усталости, в разные стороны сквозь проломы в глинобитной стене. Вся долина перед ущельем, от реки и до громадного пожарища, оказалась заполненною бредущими в одиночку, натыкающимися в темноте друг на друга кентаврами и дикими лошадьми.

Дети и женщины кентавров, также принявшие участие во всеобщей потасовке безумства, пострадали меньше мужского населения, потому что розовые кентаврята и изнеженные растительной пищей кентаврицы не умели убивать до смертельной окончательности. Бредущие в глубоких сумерках маленькие фигурки кентавренышей, утирающих на ходу слезы, изредка оказывались среди множества изнуренных коней и полуживых поникших кентавров. Иной детеныш плакал навзрыд, и в предночной тишине его писклявый голосок, призывавший мать, звучал столь заунывно и скорбно, словно плакал это последний оставшийся живым на земле человек:

— Келиме-е! Уо, келиме! Кугай сунгмо, урели ми юн лачача, уо! Купай чиндо, уо. — И так далее и тому подобное.

Ночь после побоища была одна из самых страшных за всю историю лошадей и кентавров, но ни те и ни другие не осознали этого. Многие из диких жеребцов самого отменного здоровья вдруг легли на землю и, выпустив елдорай на полметра, почему-то умерли в эту трагическую ночь. Тогда же и народ кентаврский, подвергшийся захвату и избиению, потерял три пятых своего мужского населения.

Эти умирали в лихорадке, в частой припадочной дрожи, сотрясавшей все конско-человеческое тело от копыт до макушки. Скорчившись на земле животной своей половиной и ссутулившись человеческой, сунув скрещенные руки под мышки, так и закоченели в однообразном виде по всей долине вокруг поселка.

Когда тусклый рассвет одолел-таки ночь смертей, во мгле сырого воздуха, намешанного с туманами, двинулись безмолвные и тихие, словно призраки, неисчислимые тени уходящих лошадей. Дикая орда двигалась к реке и, одолев ее молчаливой переправою, утекала широкой живой лентой в невидимую за туманом даль. К восходу солнца вся земля кентаврская была вновь свободна от диких лошадей, и последние оккупанты выбирались из воды на противоположный берег, встряхивались и; роняя дымное раккапи, удалялись восвояси.

Итак, взошел первый день свободы над поселком кентавров, а они, уцелевшие, совершенно подыхали от голода. Пожар в лесу и нашествие степных лошадей, военная разруха и огромное количество конских и кентаврских трупов, валявшихся на земле, — все это устрашило подавленную душу нации. И, не сговариваясь, кентавры двинулись в беженство по направлению к горам. Народ навсегда бросал свои обжитые места и оставлял в развалинах родного пепелища всю бронзовую и глиняную утварь, а также обессилевших детей и стариков, не умерших еще раненых, глухо стонавших из-под глиняных развалин.

Кутеремиколипарек, один из тех, кто был завален обломками рухнувшего дома, старик саврасой масти, высунул руку из груды обломков и схватил за край попоны проходившего мимо приятеля Хикло. Тот в диком испуге вскрикнул «хардон» и рванулся прочь, но рука не выпустила его. Жалобный голос раздался из щели под рухнувшей глинобитной стенкою:

— Оу, кикамвре ми юн, рекеле Хикло! Оу, кугай серемет лагай!

Это он просил, чтобы старинный друг разобрал обломки и, добравшись до заживо погребенного, предал его скорой смерти, ибо он, Кутеремиколипарек, был в безнадежном состоянии, придавленный бревенчатой балкой, перебившей ему крестец. Не получив серемет лагай (Быструю смерть) от судьбы, Кутеремиколипарек попросил этого величайшего для всех кентавров блага у своего приятеля. Но от последнего услышал вот какой ответ:

— Мен юн чиндо ламлам, рекеле! Чиндо кугай, Кутеремиколипарек, бельберей калкарай малмарай! Кировапунде сулакве, чирони мерлохам текусме. Мяфу-мяфу!

После этих слов рука, торчавшая из груды обломков, безнадежно поникла, и старичок Хикло, поскорее высвободив из разжавшихся пальцев свою попону, рысцою затрюхал прочь, звонко екая селезенкой.

Как и все в этот первый день свободы, Хикло спешил в сторону леса, чтобы поскорее добраться до корма. Кентавры во дни осады и набега степняков ничего не ели — и голодному сроку настало несколько дней… Голод сводил с ума кентавров, пустота брюха вытесняла из них человеческое и сдвигала их гораздо ближе к скотскому.

Спеша к лесу широкой разрозненной толпою, народ кентаврский помнил, что все большое лесное пространство недавно погорело и там одни черные головешки. И тем не менее ноги сами несли в ту сторону, где раньше было многолетнее привычное место кормления.

Итак, весь кентаврский народ от мала и до велика бросился в голодном отчаянии в сторону леса, которого уже не было, чтобы утолить мучительный голод привычной лесной пищей, которую уже не найти было на старом месте.

И когда последние кентавры, способные сами передвигаться, ушли в сторону гор, из зеленой рощицы вышла одинокая гнедая кобыла. Неспешно прошагала она знакомой дорогой от поселка до дальней излучины реки, где была когда-то похоронена амазонка Оливья, бывшая хозяйка и подруга гнедой кобылы.

Во время набега она вместе с другими лошадьми переплыла реку и в отдельном косяке кобыл ходила по долине кентавров, объедая траву и не вмешиваясь в солдатские дела жеребцов. Когда же все было сделано и лошадиная орда ушла обратно, гнедая кобыла осталась одна на кентаврийском берегу, спрятавшись в рощице. Она знала, что сразу же, как только уйдет конская армия, кентавры побегут в горы искать пищу, и тогда можно будет выйти из укрытия и спокойно навестить могилу бывшей хозяйки. Этого она не могла сделать и в присутствии лошадей, своих диких соплеменников.

После кентаврского плена и смерти амазонки кобыла попала в один вольный косяк при том гигантском вороном жеребце, который погиб в бою с кентавроном Пуду. Постепенно все привычки прежнего существования совместно с людьми были ею позабыты, но, живя среди диких подруг-кобыл, сполна познав любовь могучего степного супруга, гнедая не могла забыть только одного: своей любви к человеческой самке, к храброй воительнице-амазонке, — и ночами потихоньку плакала, скрывая свои слезы от других кобыл, когда вспоминала про то, как хоронила кровавые останки Оливьи на берегу кентаврской реки.

Однажды гнедая рассказала вороному-мужу про поселок кентавров, про то, как была изнасилована молодежью почти что до смерти. Жеребец покосился на нее синеватым черным глазом и удивленно прифыркнул: сколько же их было там, сопливых елдорайцев, чтобы такая лошадка, как эта жена, пришла в столь плачевное состояние? Он вспоминал, как дрожит от нетерпения и, поворачивая назад голову, жарко взглядывает на него гнедая, когда он входит в нее. И при этом грива на холке у нее поднимается дыбом. И круто, туго притираясь к нему, она вращает в одну сторону и в другую своим налитым крупом, и так порою круто, что у него даже что-то с хрустом смещается в самом основании елдорая и там сбоку образуется некий желвак…

А гнедой хотелось добиться того, чтобы семья, весь косяк вороного о полсотню кобыл с жеребятами, отправилась бы в сторону долины кентавров и там ходила, кормясь вдоль пограничной реки. В это время гнедая и рассчитывала как-нибудь ночью отделиться от косяка и потихоньку сбегать через реку к могиле амазонки.

Звериная жизнь гнедой кобылы наладилась превосходно, степная свобода была сладка, и муж ее любил. Дважды она успела понести от него и родить красивых жеребят, ей от этого не было худо, она даже помолодела, стала стройной, глянцевито поблескивала чистой шерсткой, отрастила хвост до земли и столь же длинную черную гриву… Она уже позабыла, что ее когда-то подстригали, корнали ей хвост, что клали ей на спину седло и в зубы вставляли трензеля. Все это она не помнила — и лишь одного не могла избыть в своей памяти: любви к амазонке Оливье.

Эта любовь была единственной и ни на что не похожей во всей жизни рыжей кобылицы. Любовь сия существовала лишь в ее душе и больше нигде на свете; вместе с оной любовью кобыла гуляла в своих сновидениях по-каким-то дивным степям, где она ощущала себя вовсе не лошадью и даже не человеком, подобным амазонке Оливье. Каким-то дивным третьим существом без запаха и цвета бывала она в этих ярких снах! Не по-лошадиному она и передвигалась во сне среди облаков, плавно пролетая над протекающими далеко внизу реками и островершинными скалами. И во сне кобыла вздрагивала, вся напрягаясь от страха, потому что в земном своем существовании очень боялась высоты, крутых склонов и никогда не забиралась на вершины гор… Всхрапнув от тайного ужаса, кобыла вскидывала голову, которая обычно покоилась на чьем-нибудь плече, и тихо взвизгивала, а порой даже кусала кого-нибудь спросонья, за что немедленно получала в ответ крепкий удар копытом по брюху.

Словом, не могла гнедая забыть про могилу на берегу кентаврийской реки, где была похоронена амазонка Оливья. Возможно, преображенное существо, которым становилась в своих сновидениях кобыла, являло собою суть кентаврову — именно соединение начал лошади и человека, их любовное слияние. Возможно, эта изглубинная, во тьме времен сокрытая устремленность лошади к человеку и создала на земной поверхности такое реальное чудище как кентавр существо с человеческим верхом и лошадиным низом, с членораздельной речью и конским елдораем.

Что бы там ни было, но гнедая стремилась к стране кентавров, где был похоронен человек (вернее, самка человеческая), с которым она воссоединялась в мире снов. И это идеальное совокупление двух начал, лошадиного и человеческого, порождало не страшилище, подобное кентавру, а некое задушевное и светлое существо без конского смрада и человеческих соплей, способное летать по небу меж облаками, не роняя при этом раккапи из-под хвоста.

Значит, это гнедая кобыла явилась причиной свирепой войны и последнего нашествия степных лошадей в страну кентавров — ее тайное постоянное желание приблизиться к этой стране. Поедая корм в широкой травяной степи, гнедая непроизвольно двигалась в сторону зовущего пространства, и вместе с нею бездумно направлялись, опустив головы в траву, в ту же сторону и другие лошади. Для них все направления в вольготной степи были одинаково призывными сочной травянистой зеленью и прохладными водопоями на берегах многочисленных рек и озер. В глубокой сосредоточенности безмятежного приема пищи лошади могли качнуться в любую сторону света и двинуться по самой прихотливой линии. И для этого нужно было хотя бы самое малое дуновение чьей-нибудь воли. Чаще всего, разумеется, подобная воля исходила от косячного главаря или от какой-либо из его приближенных кобылок.

Но в степи, где рай для лошадиного племени, часто бывало так, что в табуне наступало полное оцепенение всякой воли выбора. Тогда табун останавливался и, сгрудившись где-нибудь на высоком открытом месте, погружался в дремоту, охлестываясь роскошно-длинными хвостами от мух и слепней.

При появлении следующего, хотя бы самого малого желания куда-то двигаться лошади легко просыпались и охотно шли в любую сторону — вслед за тем, в ком пробудилась воля следовать почему-то именно этим путем.

Дальнейшее заражение чувством движения происходило от одного табуна к другому, от косяка к косяку — и вот оказывалось, что, почти не глядя друг на друга, поедающие траву в бескрайней степи собрались вдруг вместе в одну громадную армию, которая уж должна была непременно двигаться куда-то. Тут и бывало достаточно любого незначительного вздора, чтобы оный мог стать целью и причиной нового грандиозного военного похода степного племени в какую-нибудь сопредельную страну.

Например, причиной одного из самых свирепых набегов на соседние земли амазонок явилась в старину одна каверза, неизвестно кем пущенный слух, мгновенно распространившийся по всем табунам. Мол, под мышками у амазонок пахнет, как ырдымор пелеярва нгифо. И этого было достаточно, чтобы произошло нападение на страну самых опаснейших, сильных и могущественных врагов.

Гнедая же кобыла рассказала мужу, вороному жеребцу-гиганту, всего лишь о том, что у кентавриц нет постоянных мужей, как у кобыл, что они живут в свободном бесстыдстве, на каждый раз выбирая себе нового мужа. Вороной выслушал эту новость спокойно, не прекращая щипать траву, но при этом все же его елдорай, такой же аспидно-черный, как и сам хозяин, наполовину выставился из своего вместилища. И вроде бы ни с кем не делился он узнанным и не общался с соседними жеребцами, разве что подрался кое с кем из них на водопое, — но вскоре вся орда степняков в ее жеребячьей половине уже упорно думала о свойстве кентаврских самок свободно предоставлять свой текус всякому елдорайщику из чужого табуна… Вот так и привели семейные жеребцы своих разномастных кобыл и их приплод к берегам кентаврийской реки.

Несколько дней гуляла армия семейных вдоль берега, пока подходили, еще и еще, табуны холостых жеребцов, диких и необузданных драчунов, зверей с огненными глазами. Этих тоже интересовали кентаврицы, но их интерес был гораздо проще, чем у женатых. Бельберей, елдорай кал карай! — вот что было для них главным. А там хоть серемет лагай и хоть трава не расти! Лишь бы поскорее добраться до кентавриц! Но вот все уже произошло — на кентаврском берегу трава съедена, все кентаврские самки чиндо текусме по-воински, и многих из них постигла серемет лагай, потому что они оказались слабыми и у них легко ломались хребты. Но несмотря на эту опасность и ожидаемый ужас, ничего особенно страшного для многих кентавриц не было в нападении лошадей. Некоторые из молоденьких кентавричек, выдержавшие испытание конским насилием, даже влюбились в иностранцев и готовы были идти за ними хоть на край света…

Разочарование же конское было глубоким и сокрушительным! Нет, не понравились степным жеребцам мелковатые кентаврские самочки, и не понравились настолько, что теперь им было совершенно непонятно, почему же хотелось так чиндо, до исступления в елдораях, вломить этим косопузеньким кентавричкам…

Вожаки уводили свои табуны с поспешностью воришек, желающих скорее уйти с того места, где натворили дел, за которые больно бьют. Нежно и виновато косясь на гаремных своих подруг, жеребцы тихим ржанием просили их не отставать и быть поосторожнее — не наступать на ядовитых змей, коих так много в этой занюханной долине кентавров.

Холостые жеребцы ушли еще затемно после ночи безумств и смертей — именно холостых, молодых больше всего в ту ночь просто легло на землю и умерло от непонятной тоски. Эта глухая тоска напала на них после текусме с кентаврскими самками. Глубоко входя в них, дикие жеребцы вдруг почувствовали в полной мере, что такое безысходность. Любовная ярь, вызывающая извержение елдолач, как рвоту после съеденного ядовитого гриба химуингму, — ядовитая любовь с чудовищами опустошала не только елдолачи жеребцов, но и их звериные души. И они бежали без оглядки вон, на рысях выносясь из ворот поселка к реке, а в предрассветной полумгле несколько кентаврийских самочек, влюбившихся в них, кинулись следом. Но, приостанавливаясь и яростно набрасываясь на них с оскаленными зубами, молодые кони нещадно били их и отгоняли назад, не желая брать с собою.

Итак, поселок кентавров был до основания разрушен, а затем дикая орда лошадей ушла назад в степи, а жители поселка кинулись в сторону гор, чтобы поскорее найти себе хоть какую-нибудь пищу. Раненые и засыпанные в руинах домов несчастливцы умирали спокойно, мертвецы же, валявшиеся повсюду, вели себя еще спокойнее. И лишь птичий истошный крик нарушал тишину наступившего дня — со всех краев серенького душноватого неба летели неисчислимые стаи ворон.

Гнедая кобыла одиноко брела по берегу реки и пыталась отыскать то место в земле, куда она зарыла остатки растерзанного тела амазонки. Обнюхивая землю, гнедая попробовала найти могилу по запаху тления, но кентаврский берег весь провонял трупным смрадом, и не было пяди на нем, где бы не валялся когда-нибудь какой-нибудь мертвец.

За все время существования поселка погибло от насильственной смерти больше половины кентавров, рожденных на свет. Своей смертью, лежа где-нибудь под кустиком и глядя перед собою в землю, умирали немногие. И наблюдая вокруг такое большое число мучительных смертей, кентавры понимали их неотвратимость, не противились судьбе и желали себе только одного: Быстрой смерти, легкой и милосердной серемет лагай.

ОТСТУПЛЕНИЕ 7

Кентавров спустилось с гор в долину около 1000 голов. В долине они размножились, и в годы расцвета народ насчитывал 27 436 особей обоего пола. Во время набегов на земли амазонок, в страны диких лошадей и лапифов сложили головы в чужих краях не менее 9-10 тысяч кентавров. Из-за введения Великим Кентавром Пуду македонского строя и системы всеобщей воинской повинности погибло мужского населения около 2500 кентавронов. Причем почти половина из них — 1200 солдат — была убита ударами кизиловой дубины знаменитого военачальника. Остальные умерли от тягот муштры и казарменной тоски, когда в один достопамятный год полководец решил загнать всю кентаврскую армию в казармы. В результате последнего нашествия диких лошадей племя потеряло около 1500 голов, остальные попали в плен к амазонкам. К пленным можно причислить и последнего в роду кентавра Пассия, который попал в столицу Амазонии Онитупс через раскрывшуюся перед ним завесу мира.

***

Потеряв надежду отыскать место захоронения своей хозяйки Оливьи, гнедая кобыла остановилась на вершине бугра и, сумрачно оглядевшись окрест, вдруг увидела внизу, на берегу, возле самой воды, несуразную темную фигуру громадного кентавра. Находясь в позе сидящей собаки и погрузив передние ноги в реку, он пытался напиться, макая длинно висевший язык в воду. Это был воитель Пуду без нижней челюсти, потерянной в поединке с вороным жеребцом.

Напиться кентавру никак не удавалось, вода стекала с длинного языка, а прихватить струю было невозможно без нижней губы — Великий Кентавр сидел в реке и умирал от жажды. Шумно хрипя и булькая кровью, пузырями кипевшей в глубине раны, Пуду с беспомощным видом смотрел на гнедую кобылу, когда она приблизилась к нему. Встать на ноги он уже не мог, великая мощь его истекала последними струйками слабых усилий, от которых лишь надувались жилы на волосатом человеческом торсе да вздрагивали мышцы конского тела. Плачущими глазами, но без слез смотрел великий Полководец на меркнущий день мира, в котором совсем еще недавно был он самым сильным существом и убивал вокруг себя столько, сколько ему хотелось.

Кентавронам в шеренгах и в сарайных казармах, куда он их нещадно загонял, было неудобно и тягостно, но все же были созданы его волей и маршировали по холмам боевые кентаврионы! Это было, было! Гром согласно топающих, нога в ногу, кентаврских копыт прозвучал под этим небом!

Спокойно он встретил первую атаку гнедой кобылы, которая с разбега ловко, словно кошка, извернулась всем телом и, вскинув задние ноги, обеими копытами ударила снизу вверх по голове кентавра. Он только мотнул этой головою да жарко отфыркнулся кровью. Гнедая видела, что кентавр и так погибнет, без ее стараний, но вспоминая свою растерзанную подругу и хозяйку, кобыла изнывала лютой жаждой мести и лупила копытами по кровавой ране на голове кентавра.

Наскакивая второй раз, она уже спокойно понимала, что будет убивать этого чудовищного полуконя, не только мстя за Оливью, но еще и потому, что он являл собою подлинное соединение человека и лошади; но, являясь таковым, был настолько нелеп и уродлив, что одним своим существованием унижал то горячее устремление к человеку, которое носила она в своем сердце. Кентавры явно намекали софою, что невозможно и не нужно это — любить лошадям людей. От этой любви родятся страшилища, никем не любимые и для всех смешные —. даже для страусов-мереке, которых кентавры приручили и держали у себя ради красивых хвостов. Вспомнила гнедая кобыла, как две эти птицы заливались хохотом в той маленькой рощице, где юные кентавронцы насиловали ее, но они смеялись не над нею, которую кентаврята, прикрутив головою к дереву, мусолили сзади, а над самими юнцами, чьи губы выворачивались и обвисали, как ягоды веруськи, глаза закатывались под лоб, а малмарайчики при этом часто попадали вовсе не туда, куда следует, а мотались в воздухе, и тем не менее все заканчивалось скоропалительным выстрелом, сопровождаемым тоненьким горловым писком сопливого кентавреныша, — последнее-то и вызывало веселый смех одомашненных страусов, пасущихся в лесу… Кобылица, вновь хотела ударить острыми копытами по кровавой ране, подсечь этот висящий, словно дразнящий окровавленный язык кентаврона, Но он вдруг вялым движением руки случайно поймал ее за бабку задней ноги.

Столь же вяло он махнул этой мощной рукою и отбросил лошадь далеко в воду, но сам не удержался и, покачнувшись, упал лицом в реку, да так и остался лежать распластанным на ее поверхности. Кобыла же, сначала с головою исчезнувшая в воде, потом вынырнула и отфыркивалась, чихала с брызгами, наглотавшись водицы, ошеломленно таращила глаза и совалась то в одну сторону, то в другую, не зная, куда ей плыть. Тем временем громадное тело кентавра, ставшее в воде невесомым, всплыло и, подхваченное течением, тихо двинулось вдоль берега. Оказавшись головою в воде, раненый кентавр хлебнул наконец и стал жадно пить через кровоточащую рану рта без нижней челюсти. Так и пил он, не отрываясь, ничком покачиваясь на воде, уплывая вниз по течению, пока не захлебнулся и не умер. А возле него кружилась злая кобыла, уже пришедшая в себя после падения в воду, и, ощерившись, кусала его человеческое тело, погруженное в реку лицом, широко раскинувшее руки.

Таким образом проводив до излучины реки убийцу своего мужа, гнедая кобыла отцепилась наконец от тела врага и поплыла к степному берегу. Выйдя из реки, она с удовлетворением встряхнулась, разбрызгивая вокруг себя воду, и бодрой рысью двинулась вслед за ушедшей армией.

По мере того как удалялась гнедая кобыла от кентаврийских берегов, сердце ее обретало лошадиное спокойствие и наполнялось кобыльим весельем. Она поняла, «Что больше ничто не будет призывать ее сюда, в этот край. И гнедая стремительной рысью убегала от своей былой любви и тоски по амазонке Оливье.

Проскакав час-другой по пустынной степи, она увидела вдалеке, на фоне ковыльной равнины, еще одну несуразную темную фигуру кентавра. Приблизившись, кобыла поняла, что это молодая кентаврица, бредущая вслед за ушедшей армией степных лошадей. То была одна из тонконогих кентавричек, выдержавших жеребячью тяжесть, кому очень понравились дикари из холостых банд, скачущие по степным просторам, мотая выпущенными елдораями… Кентаврица плелась, Понурившись и спотыкаясь на ровном месте, проливая горючие слезы на смуглую грудь, которую нещадно же теребила на ходу руками. Увидев гнедую кобылицу, подлетавшую к ней с приподнятым хвостом и прижатыми к черепу ушами, с оскаленной мордой, кентавричка вскрикнула «уо, келиме» и попыталась убежать, но провалилась передней ногою в сусличью нору и со всего маху грохнулась на землю. С земли она так. и не смогла больше подняться:,с разбега гнедая вскочила ей на грудь передней ногою, прижала к земле, а копытом другой ноги принялась колотить кентавричку по запрокинутому лицу…

Мигом лошадь забила юную полукобылу-полуженщину до смерти. После этого, ощутив полное удовлетворение, кобыла поскакала ликующим галопом вослед запаху дикого пота, в котором уже ничего человеческого не было и не могло быть.

А у только что убитой кентаврицы, оказывается, тоже был под мышками запах ырдымор пелеярва. И на самом же деле весьма нгифо, то есть отвратительно и непримиримо для всякой кобылы, которая любит своего супруга и не хочет, чтобы он унюхал это не у нее самой, а в каком-то ином случае, далеком от супружеской любви.

4

Извилистым и длинным ущельем продолжалось то замкнутое пространство между отвесными скалами, которое раньше было наполнено живым лесом, а теперь из-за неосторожности кентаврской молодежи с огнем выгорело дотла. Пепел и обугленные кочерыги стволов наполняли Большую предгорную равнину, и лес горел здесь сплошняком, как в печке дрова. Для кентавров не осталось ни единого съедобного корешка или побега, и нация решила, не сговариваясь, устремиться через звериное ущелье в нагорную страну, где раньше жили древние кентавры и где, по рассказам стариков; было очень много леса и еды. Там росла даже дикая лачача, которую никто не сеял, и ее можно было есть сколько угодно, не вступая с самками в разные хитрые и трудные игры!

Пробежавшие первыми кентавры оставили за собою в сером пепле отчетливые черные цепочки следов, по которым двинулись остальные беженцы, испуская голодные стоны и мучительно перхая, кашляя и чихая от гаревого удушья. Первые, самые сильные и проворные, пробежали выгора поодиночке, а следом идущие брели скопом, поднимая тучи черной угольной пыли, едва видимые в ней, как черти, идущие в тумане ада на свою работу.

А те первые, что раньше других вбежали на каменистые донные уступы ущелья, увидели на крутых склонах не тронутые огнем пожара кусты, отливающие синеватым налетом, — заросли веруськи со вполне зрелыми ягодами. И полезли, с грохотом оскальзываясь на камнях, оголодавшие кентавры по малодоступной крутизне. Кое-кто из них без особого труда добрался до еды и повис в скалах, утвердившись на камнях лошадиными ногами, одной рукой держась за куст, а другою обчищая с его веток синие ягоды. Но для многих подъем был неудачным — они съезжали вниз, испуганно припадая на брюхо, вместе с гремящей каменной осыпью. Некоторым же совсем не повезло: добравшись до куста и кое-как утвердившись на скале, сгорбясь в старании удержать равновесие и судорожно хлеща в воздухе хвостом, кентавр только начинал собирать с куста ягоду горстями, как вдруг ветка, за которую он держался, внезапно обламывалась, и несчастный запрокидывался через голову назад, взмахнув в воздухе всеми четырьмя копытами, и стремительно улетал вниз, разбиваясь на каменных уступах.

И все же с кентаврион голодных воинов благополучно пристроились к ягодным кустам, наконец-то заимев возможность наполнить хоть чем-то свое беспредельно оголодавшее брюхо. Но тут стали набегать последующие, обсыпанные пеплом, с черными лицами, на которых сияли непонятным блеском глаза с яркими белками. Эти угольно-черные тоже пополни наверх к тем, которые уже пристроились к еде и которые, узрев подбирающихся к ним снизу, стали махать задними ногами, отлягиваясь, но при этом не отвлекались от начавшегося процесса насыщения. И на крутосклонах завязывались драки, в результате дерущиеся вместе скатывались вниз, колотясь о каменные уступы, оставляя на них кровавые кляксы. А на освободившееся место к ягодному кусту подбирались другие черные кентавры, щелкая зубами от голода, — по несколько воинов на кустик веруськи.

Некто мохнатый, черный догадался стрелять из лука в тех, кто подбирался к одному из ягодных кустов. Стоя внизу, под скалою, кентаврон прицельно всаживал стрелу меж лопаток очередному, который пристраивался к ягодам. И катились один за другим вниз подстреленные мохнатцем однополчане, пока у него не кончились все стрелы. Тогда он сам полез к кусту, но кто-то вослед идущий, такой же угольно-черный, как и другие, схватил его за хвост, намотал на кулак и сдернул вниз. И мохнатец рухнул на камни, сжимая в руках вырванный из земли куст веруськи.

И таким образом вскоре все кусты ягодные были выдраны с корнем, драться было не из-за чего, и, осознав это, кентавры сползли со скал и побежали в ущелье. Там тянулся извилистый каменный коридор, холодный, темный и безветренный, пропахший странным звериным смрадом. Сюда никакие кентавры не проникали с тех давно позабытых времен, когда они переселились с — гор в речную долину. Здесь, в тихом ущелье, было царство горных хищников, для которых самой природою было создано множество весьма удобных нор и пещер.

Красивые пятнистые снежные барсы и огромные бурые львы удивленно прижмуривали глаза и, склоняя головы то на одно плечо, то на другое, смотрели на измызганных черных кентавров, высунувшись из своих пещер. Беженцы же кентаврские тесной толпою валили мимо, чихая, перхая, кашляя и отхаркиваясь черным пеплом прямо под ноги царственных хищников. Не сдерживаясь, многие, из встревоженных своей судьбою кентавров пускали шипучие голодные ветры в нос чувствительным зверям. И косматый лев с громадной головою, настоящий великан, не выдержал, вскочил с места, яростно рявкнул и, развернувшись, с возмущенным видом удалился в глубину пещеры.

Передние наиболее шустрые кентавры проскочили самое дно звериного ущелья, и вскоре перед ними явился узкий ход наверх, к вершине горного перевала. То был путь по извилистому распадку, заваленному камнями, — унылый и безжизненный камнесброс, где надлежит громоздиться до скончания веков всем этим случайно скатившимся сверху бездушным обломкам скал… И многие из кентавров, выбравшихся на это место, начали в отчаянии хвататься за животы, скорбно перхать и вякать и падали на камни, а некоторые так и умерли.

Впереди никакой пищи не было видно и воды тоже. И кентавры все как один громко взвыли: «Серемет лагай! Серемет лагай!»- призывая милосердную Быструю смерть. Но она и не думала являться ко всему племени: лишь несколько счастливчиков испустили на этом месте дух от тоски и испуга, остальным надо было набираться мужества и карабкаться вверх по каменистому распадку.

Тем более что и пути назад для них не было — уже давно хищники, живущие семьями в ущелье, опомнились от растерянности и начали ловить проходящую мимо добычу.

Из каменного ущелья неслись жалобные вопли детенышей и кентавриц. Ленивые львы и осторожные барсы хватали наиболее доступное и одновременно самое, вкусное — молодняк кентаврский и женщин. Выпрыгивая из своих пещер, львицы настигали кентаврят и, схватив их за шеи, тащили еще живыми в свое логово, где складывали в кучу про запас. Суета в ущелье поднялась изрядная. Огромный лев-великан, растерявшись во всей этой неразберихе, то налетал и ударом лапы сваливал какую-нибудь жирную кентаврицу, то, бросив ее, кидался преследовать подвернувшегося кентавренка, с отчаянным визгом убегавшего от него. И наконец лев, совершенно осердившись, заревел во всю глотку так, что оглушил всех находившихся в ущелье, после чего схватил заваленную кентаврицу, закинул ее на плечи и бегом унес в свою глубокую пещеру.

ОТСТУПЛЕНИЕ 8

Арьергардная часть кентаврского исхода, состоявшая из кентавриц, их детенышей и слабосильных стариков, не смогла пройти сквозь охотничий заслон хищников вслед за остальными кентаврами. Пришлось отсталым, спасаясь от львиных клыков, поворачивать назад и бежать на пожарище. И эта испуганная толпа самок кентаврских с кентаврятами составила табун голов в пятьдесят; мужская же часть народа вся проскочила через ущелье и ушла в нагорные края. Оставшиеся на старом месте образовали новый кентаврский народ, получивший от самого себя название «Янто хи лери», что означало «Кентавры, черные, как смола янто». Они выжили благодаря тому, что, выбежав на пожарище, рассеялись в разные стороны, гонимые хищниками, и неожиданно обнаружили выросшие под слоем пепла съедобные грибы — мрычи. Они росли в таком количестве, что в иных местах корка пепла, образовавшаяся после недавнего дождя, подымалась над землею непорушенною, воздетая тесно составленными шляпками выросших грибов. Это было любимое лакомство кентавров, но раньше, до пожара, мрыча попадалась не столь уж часто, и редко кому удавалось поесть ее вволю. Теперь же грибов под пеплом наросло столько, что они стали спасением остатка нации; благодаря этим грибам кентавры в конце своей истории попади живыми на небо — ведь если бы они умерли с голоду или были съедены львами, конец был бы, само собой разумеется, совсем другим.

***

Те же кентавры, которые друг за другом полезли по камням вверх по распадку, еще долго мучились голодом и погибали от жажды. Примерно 170 голов прошло сквозь ущелье хищников, 5–7 из них получили от судьбы серемет лагай, ощутив безысходную тоску, 37 размозжили головы, споткнувшись и грянувшись на камни, когда карабкались к вершине перевала. Пятеро сломали ноги или сорвали копыта, из-за чего вынуждены были лечь на землю и умирать мучительной смертью.

Остальные, почти полтора кентавриона, благополучно добрались до вершины горы и, перевалив через нее, оказались на обширном высокогорье. Оно было пересечено множеством заснеженных гребенчатых хребтов, один вид которых устрашил робких кентавров так, что у многих немедленно пошло жидкое раккапи, хотя желудки их уже несколько дней ничем не наполнялись.

Где-то правее от вершины перевала, на котором стеснились жалкой кучкой кентавры, находилась их древняя родина, в лощинах которой в изобилии произрастала дикая лачача. Но никто из нынешних кентавров не знал обратной дороги к покинутому раю, и они пошли не направо, а налево, ведомые новым несчастным вожаком народа.

Самым крепким, самым голодным и решительным среди добравшихся до Амазонии (а это была Амазония на ее горной границе со страной Халиб, где знали железное ковачество) был кентаврон по имени Кехюрибал — в серых яблоках савраска, широкоплечий и совершенно лысый. Он и направился первым в левую сторону, навстречу своей ужасной судьбе, и сделал это не по какому-то внутреннему зову, а единственно потому, что чутким ухом вдруг уловил далекий шум воды. А остальные кентавры зашагали вслед за ним, удовлетворенно взмахивая хвостами; по-прежнему они не знали, как жить и куда идти, если их не погоняли и не вели за собою разные верховоды и копытоводители.

Кехюрибал не ошибся — вскоре привел всех к небольшому водопаду, чем окончательно и утвердил себя как новый командир кентавров. Его власть началась с того, что он сразу же убил двух кентавронов — так учил властвовать Великий Кентавр Пуду.

Первого, Хеленболика, новый вождь схватил одной рукою за хвост у самого основания, а другой рукою за волосы на его человеческом затылке. и, рванув на себя, сбросил с мокрой скалы. Сделал это новый командир потому, что нетерпеливый кентаврончик Хеленболик, кудрявый и смазливенький, сунулся первым на каменную площадку, с которой удобно было пить, хватая ртом низвергающуюся в пропасть струю горной воды. Когда отчаянно мотавшее головою и сучившее в воздухе ногами тело Хеленболика грянулось внизу о камни и осталось неподвижно лежать на месте, кентавры все как один подняли головы и с немым вопросом уставились на лысого командира.

Посмотрел на него и Потогришечек с косматой гривою и с такою же косматой бородкой. Он посмотрел столь же неопределенно, как и все остальные кентавроны. Но он стоял ближе всех к новоявленному вождю, и это предрешило его участь. Коротко вскинувшись на дыбы, Кехюрибал двумя передними ногами обрушился на грудь Потогришечеку. Этот охнул испуганно и, взмахнув руками, мгновенно исчез за краем обрыва.

Два трупа неподвижно лежали внизу один возле другого, чуть ли не обнявшись, и, полюбовавшись на них, кентавры вновь подняли глаза на лысого Кехюрибала, и в их взглядах новый копытоводитель уже не увидел никаких смутных чувств. Общий единообразный взгляд кентавронов был ясным, исключительно одобрительным безо всякого сомнения. Кехюрибал тут высморкнулся, зажимая большим пальцем по очереди широкие ноздри своего вздернутого носа, наклонился к струе и принялся жадно пить. И никто в это время не подумал к нему приблизиться. Командир основательно напился прохладной водицы и неспешно уступил место следующему, мухортому битюгу Гухемгухему, буйно бородатому, с полуседой сивой гривою.

Утолив жажду, отряд кентавров спустился с водопойной скалы и направился в сторону ближайшего леса, зеленеющего на склоне горы. Свежее лесное веяние пробудило надежды кентавров, они жадно потянули воздух ноздрями, зачихали жизнерадостно и бодро зашагали, выпрямив свои человеческие станы, покачивая широко расставленными локтями, деловито махая хвостами. Лес обещал им долгожданный корм, впереди отряда шел новый командир, сверкая шаровидным голым черепом, и его лысина казалась теперь кентаврам совсем не такою, как вчера. Это была отныне совсем не смешная, а какая-то особенная лысина: можно сказать, она была похожа на самую лучшую в мире круглую лачачину, только что вымытую в чистой воде… И подобным образом мечтая о лучшем будущем, кентавры незаметно для себя перешли на рысь.

Когда они были уже близко к опушке леса, длинными гривками зелени уходящего вверх по склону, вдруг под купою отдельно растущих деревьев обозначился человек. Он был с голыми ногами, одетый в шкуру овцы, с обнаженным левым плечом, в руке держал короткую палочку. Кентаврский отряд дружно замедлил бег и, пыля копытами, притормозил возле неизвестного томсло. Тот с удивленным лицом взирал на них и, держа на плече палочку, шагнул навстречу кентаврам. Эти также раскрыли рты от удивления, ибо в стоявшем перед ними существе они учуяли и увидели человеческую самку, выпустившую на волю свою голую левую грудь. На месте правой женской груди у нее было плоское. место, прикрытое полосою белой овечьей шкурки. Под легкой меховой одеждой амазонки бугрилось и дышало могучее тело, снизу на ней были короткие меховые штанишки из пятнистой барсовой шкуры, голые свободные ляжки ее, толстые и дебелые, были искусаны комарами и расцарапаны до багровых полос.

Учуяв вблизи здоровенную текус, едва прикрытую барсовой шкурою, из-под края которой выглядывали ее собственные темные, длинные, буйно вьющиеся волосы, кентавры радостно заперхали, высунув языки. И несмотря на многодневный голод, их елдораи начали высовывать свои головы из капюшонов.

А лысый командир Кехюрибал чуть не до самой земли вывалил свои жеребячьи возможности и, широко расставив руки ладонями вперед, крадучись двинулся к амазонке. Он как бы играл в ловлю птицы мереке, чьи хвосты украшали головные уборы кентаврийских щеголих. При этой игре так и двигались: как бы бесшумно подкрадываясь, на мысках всех четырех копыт, иноходью, растопырив руки и в знак высшей настороженности шевеля кончиком высунутого языка и скосив к переносице глаза.

Неожиданно повела себя, при этом амазонка: не побежала прочь, испуганно оглядываясь, не вскрикнула со страху, а спокойно шагнула в сторону, упрочилась на широко расставленных ногах и, встряхнув рукою, расправила по земле то, что оказалось прикрепленным к концу палочки. Это был плетенный из бычьей кожи чудовищной мощности пастушеский бич — самое надежное оружие против горных хищников, волков и барсов. О существовании такого оружия кентавры ничего не знали.

И когда крадущийся «птицелов» с мотавшимся причиндалом приблизился на вполне подходящее расстояние, амазонка шагнула вперед и с воинственным вскриком «хэс-с-с» нанесла бичом первый удар по конскому телу кентавра. От неожиданности и страшной боли конечеловек так и взбился на месте — приземлился, отскочил в сторону, споткнулся о камень, упал. Тут же щелкнул следующий удар, оставивший на человеческом плече кентавра мгновенно вздувшийся багровый рубец. — Хэс-с! хэс-с! — продолжались удары, И амазонка безжалостно катала по земле корчившегося кентавра. Тот вскочил, кинулся прочь, остальные кентавры также бросились врассыпную, отбежали И остановились, оглядываясь через плечо назад. Но амазонка не дала убежать их копытоводителю — змеей пустила бич над травою, его конец обвился за бабку передней ноги Кехюрибала. Мгновенно с силою дернув ременный бич на себя амазонка вновь повергла наземь лысого кентавра и. резво подбежав к нему, уселась верхом на его пятнистое брюхо задом наперед.

Саврасый был крупным кентавром и сильным воином, но, не зная приемов самозащиты без оружия, Кехюрибал лишь визжал от щекотки и мотал копытами в воздухе, подбрасывая на своем брюхе сидящую верхом амазонку. Ее звали Полифимьей, то была здоровенная амазонская солдатиха, охотница на львов. Она ненавидела все мужское на свете — подскакивая на чувствительном Жеребячьем пузе, свирепая андрофобка озверела от ненависти и схватилась за рукоять ножа, висевшего на поясе в ножнах.

Полифимья любила холостить рабов, уже с дюжину их бегало по Амазонии с отрезанными лично ею елдолачами. Но на этот раз она действовала в ослеплении такой ярости, что и до причин не добралась, а в гневе ухватилась сразу за то, что моталось под самым ее носом. Стоило только ей это сделать, как саврасый испустил одновременно стон сладострастия и струйку щедрого кентаврского семени. Но сие последствие особенно взъярило андрофобку. Бешено мотнув стриженой головою и даже плюнув от злости, она широким ножом, зажатым в правой руке, смахнула то, что держала левой. Оружие было сделано в стране Халиб, нож был железным, одним из немногих, имевшихся в стране амазонок. Темная кровь хлынула страшным потоком из круглой раны, столь же страшным был последний крик Кехюрибала. И затем он сразу умер, получив от судьбы серемет лагай.

Солдатиха Полифимья была одна из тех амазонок, которые когда-то под командованием воительницы Апраксины преследовали стаю львов и попали в страну кентавров. Там они имели сражение с конечеловеческой четырехногой пехотой — амазонки впервые увидели кентаврскую фалангу. Нелепая и смешная с виду, марширующая пехота была тем не менее неприступна для атакующей конницы… Пришлось амазонкам тогда отступить. И с тех пор ненависть к кентаврам у Полифимьи была особенно велика; размахнувшись тем, что-моталось у нее в левой руке, она швырнула это в толпу трепещущих кентавров и не промахнулась: амазонские солдатихи одинаково хорошо владели и левой и правой рукою. От ужаса взвизгнув и заржав по-лошадиному, кентавры галопом ушли в рассеяние по всей горной долине, бросив у ног амазонки своего нового предводителя, который был добродушно-покоен в смерти. Полифимья тщательно вытерла нож о его пятнистую шкуру и вложила в деревянные ножны — охотница очень дорожила своим редкостным оружием и берегла его от ржавчины.

Вдруг загремела земля — из ближайшего леска вылетело в долину вытянувшееся в длину стадо быков, поднимая над собою тучу пыли. И в этой пыли скакали, пригнувшись к лошадиным шеям, две молодые амазонки, размахивая и щелкая бичами.

Полифимья едва успела отскочить за дерево, как стадо быков набежало, и самые передние начали с ревом бить рогами и топтать труп кентавра. В одно мгновение он был превращен в грязное отрепье, заляпанное кровавой пылью, опутанное блестящими кишками. И растоптав дранье, стадо быков кинулось дальше — преследовать разбежавшихся по долине кентавров И ничто уже не могло остановить разъяренных рогатых зверей, почуявших запах вражеской крови.

Две юных амазонки, уже голоногих, как взрослые воительницы, но еще обоегрудых, не прошедших обряд выжигания правой груди, крутились на своих лошадях перед охотницей Полифимьей и прокричат ей, чтобы она догоняла их, а они поскачут за быками. После чего амазонки шенкелями разгорячили коней и вмиг умчались за зеленый холм

Охотиться на хищников по горам и ущельям было трудно, куда легче делать это, выманивая львов из их горных убежищ, для чего Полифимья и пригнала сюда быков. А ей помогали два подпаска, молодые амазонки, не прошедшие еще военной подготовки и всех сопутствующих этому испытаний и обрядов. Девицы-подпаски попались буйные, неуемные, именно такие и нравились матерой охотнице на львов. И Полифимья мечтала со временем сама им выжечь правую грудь и священным каменным елдорайчиком по-матерински дефлорировать каждую…

Полифимья пронзительно свистнула, заложив два пальца в рот, — из леса выбежала стройная и сильная лошадь соловой масти, заржала радостно И галопом помчалась к хозяйке. На бегу она игриво кособочилась и, отбрасывая задние ноги, лягала воздух. Подбежав на пять шагов, кобыла вскинулась На дыбы, грозно пророкотала грудным голосом, как бы собираясь броситься на хозяйку, но Полифимья на это лишь улыбнулась и, оглушительно хлопнув ладонью о ладонь, с места стремительно побежала к дереву, где на ветке были развешены легкое седло, а также колчаны с луком и стрелами. Лошадь следовала за нею не отставая и пыталась куснуть за бронзовую пряжку, которою были скреплены на правом плече амазонки передняя и задняя половинки ее мехового хитона… Пробегая мимо останков растоптанного быками кентавра, соловая приостановилась и, выгнув дугою шею, раздув ноздри, горящими лиловыми глазами скосилась на мертвое чудище.

Тем временем быки разметали по всей долине кентавров и добивали их, поодиночке. Голодные конечеловеки не могли уйти далеко и умирали покорно. А вокруг огромных валунов, лежавших посреди зеленой лощины, закрутилась настоящая карусель кентаврской смерти. Не в силах бежать вдаль, десятка три кентавронов стали носиться вокруг камней, преследуемые взбесившимися быками.

ОТСТУПЛЕНИЕ 9

Странную и необъяснимо жестокую вражду испытывало рогатое племя к кентаврам. Совершенно необоримое желание охватывает даже самого ленивого и тупого быка при виде конечеловека: всадить острый рог в его брюхо. Сами же кентавры ничего, кроме ужаса, не испытывают перед рогатыми тварями, мычащими и ревущими, роющими землю передними копытами, подымающими хвост палкой, когда их донимают мухи, оводы и слепни. С древних времен страдая от быков, кентавры вынуждены были уйти из долины в горы; не употребляя в пищу мяса, они не умели охотиться (только кентавры-звероловы промышляли хищников, чтобы воспользоваться их теплыми шкурами) и потому были перед парнокопытными совершенно беззащитны. А тех эта кентаврская беззащитность только возбуждала и, похоже, вызывала жажду крови у мирных скотов. То же самое наблюдалось впоследствии, через тысячи лет, когда во время корриды, проявляя высочайшее искусство тавромахии, пикадор упирался копьем в окровавленный горб дичайшего быка, а тот как бешеный рвался вперед, желая приблизиться к коню настолько, чтобы всадить ему в брюхо рог.

Не представлялось ли быку в тот вожделенный миг, когда с треском рвались чужие кишки, что сидящий в высоком седле ненавистный пикадор и кляча, испуганно пукающая под ним, это одно существо — кентавр? И таким образом проявлялось начало слепой и яростной ненависти быка к конечеловеку, могущей быть названною — кентавромахия.

***

Да, кентавромахия была на этот раз высокой скорости и небывалой жестокости: быки легко нагоняли усталых кентавров, скачущих вокруг камней посреди лощины, и, в последний миг невероятно увеличивая резвость, всаживали громадный изогнутый рог в нежный пах убегающего кентавра… И таким бесславным образом погибло много конечеловеков посреди этой горной долины; лишь девятнадцать кентавронов сумели спастись от ненависти быков, успев вскарабкаться на высокую скалу — быки лазать по скалам не умели.

Тут, на камнях, и застигли конечеловеков Две юные амазонки, ударами длинных плетей отогнали прочь быков, а потом, вставив большие пальцы рук в губы, удивленно взирали на кентавров снизу вверх. В самых невероятных положениях, вызванных поспешностью и ужасом, застыли на скале девятнадцать спасшихся кентавронов. Одни полувисели, уцепившись руками за выступы скалы, всеми своими копытами упираясь в неровности каменной глыбы. Другие держались за кусты и ветви стелющихся деревьев, голодным брюхом прижимаясь к обрыву, опасливо помахивая хвостом и боязливо оглядываясь через плечо назад. Амазонки засмеялись, достаточно полюбовавшись на них, послав, чем-то негромко поговорили между собою и начали разматывать длинные волосяные арканы.

Этими арканами амазонские девицы начали стаскивать кентавров вниз. С размаху ловко бросив петлю аркана и накинув ее на шею лохматому кентаврону, юная силачка принималась с глупым хохотом дергать за конец веревки. Удерживаясь изо всех сил на крутой, почти отвесной стене обрыва, взлетевший туда чудом кентавр испытывал сейчас не меньший страх, чем перед рогатыми скотами: на его глазах безжалостная амазонка ножом отделила от лысого Кехюрибала то, чего каждый из них никогда не хотел бы, лишиться.

Но эти две гологрудые, голоногие, с нахальными глазами, восхитительно пахнущие амазонские девки внушали кентаврским воинам не только чувство священного ужаса. Воплощение горячей и страстной любви лошадей к людям, кентавры сию минуту представляли из себя все же начало больше лошадиное, нежели человеческое: несмотря на свое безнадежное положение, они не впали в отчаяние и у большинства из них елдораи высунулись из своих природных укрытий и с самым откровенным видом повисли со скалы.

Но юные амазонки не давали им особенно мечтать — зацепив кого-нибудь арканом, они сдергивали с места этого елдорайца, и тот срывался со скалы и мчался вниз, бурно размахивая руками для удержания равновесия. Разлетевшись на огромной скорости, кентавр во время стремительного движения бывал остановлен грубым рывком веревки за шею, и это было столь сокрушительно-ошеломительно, что каждый слетал с копыт долой и катился по земле, отчаянно взмахивая хвостом. А потом, приходя в себя, копошась в пыли йод бдительным оком всадниц, кентавроны судорожно кашляли и отплевывались; тут уж было им не до мечты или природного желания.

Стащив всех кентавров со скалы, амазонские девки-подпаски сбили пленников в кучу и погнали к лесу. Тут вновь со всех сторон- набежали быки и, охваченные страстью кентавромахии, хотели поднять врагов на рога, но были вовремя отогнаны свирепыми ударами бичей. Амазонки не допускали рогатых зверей ближе чем на двадцать шагов — вот и шли быки, полукругом обволакивая с двух сторон стадо кентавров ревущей толпой фанатиков, жаждущих крови. И столько было ярости и злости в этом реве, что не только кентавроны, исходящие со страху жидким раккапи, но и сами подпаски амазонские опасливо косились на дико ревущий, готовый бодаться скот. И были рады обоегрудые, когда увидели скачущую им навстречу воительницу Полифимью.

Она подскакала, оглушительно щелкая бичом, разогнала во все стороны быков — и в маленьком стаде кентавров началась настоящая паника. Двое тут же упали и умерли. Осталось их семнадцать. Кентавроны покрывались холодным потом, лица их бледнели, морщились, как ядовитые грибы химуингму, а один кромешно черный вороной на глазах у всех поседел и стал из черного совершенно белым кентавром. Звали этого чудака, теперь редкостной среди конечеловеков масти, Каволодьловор, и если раньше он был очень красивым среди кентавров, то теперь, став белоснежно-белым, явился самым красивым. Великий ужас перед угрозой лишиться елдорая не лишил, стало быть, Каволодьловора его внешней привлекательности.

Амазонки сошлись поближе и, кружась на беспокойных лошадях, громко между собою посовещались, и Полифимья решила гнать пойманных кентавров в большую амазонскую деревню Овотямену, а обоегрудым велела оставаться пасти быков и беречь их от нападения львов. И сразу же как было принято решение, девицы соскочили с лошадей и мигом связали между собою кентавров в длинную цепочку, скрутив каждому руки за спиною. В таком виде и погнала охотница Полифимья остаток кентаврской армии в плен. Обоегрудые живо отбили рогатых кентавроненавистников ударами бичей и повели свое стадо в обратную сторону.

Большая деревня Овотямена находилась в полудне ходьбы от места охоты на львов, и весь этот путь пленники прошли голодной трусцой, от близкого присутствия елдомакчи, как они прозвали Полифимью, позабыв даже о голоде и не переставая дрожать. Однако Полифимье это вонючее от страха стадо полуконей казалось чем-то опасным и подозрительным, замышляющим недоброе. Солдатиха участвовала во многих войнах и брала пленных, перегоняла их с места на место тысячами, уж она-то знала, что мысль военнопленного работает лишь в одном направлении: как бы совершить побег; и она свирепо бичевала пленников, чтобы у них не возникали лишние мысли, и при этом тщательно следила, чтобы не был пропущен ни один из гонимых в конвое кентавров.

Когда пылящая цепочка кентавров появилась на виду деревни Овотямена, со стороны ее соломенных крыш и глиняных стен навстречу пленным побежали темные фигурки людей, показались несколько скачущих на лошадях всадников. Стоило только приостановиться ведомому Полифимьей стаду пленников, как оно было плотно окружено большой толпой амазонских жителей. В большинстве это была молодежь, обоегрудая еще, одни были голоногими, а другие, совсем еще юные, прикрыты до колен юбочками. Прибежали и рабы, трудившиеся на ближних полях, сморщенные и коричневые от солнца люди мужского пола. На шеях у них имелись широкие тусклые бронзовые обручи. И всего лишь несколько всадниц, возвышавшихся на лошадях среди толпы, были взрослыми амазонками, солдатихами с одной отрезанной грудью.

Эти-то одногрудые и раскупили с ходу, не доведя до деревни, всех пленников у охотницы Полифимьи, отдав ей по два железных наконечника стрелы за раба. А за красавчика Каволодьловора, который шел нарасхват, Полифимья в придачу к наконечникам заполучила еще и узкий ножик, которым пользовались для кастрирования жеребцов и мужчин-рабов. На радостях охотница хотела тут же опробовать ножик и предложила одной из новых хозяек кентавров выхолостить кого-нибудь из них, причем она бралась сделать это совершенно бесплатно. Но широколобая, приземистая силачка Рукюма, с довольным видом сидевшая на лошади, положив одну ногу поперек седла так, чтобы можно было чесать рукоятью плетки себе пятку, сдержанно усмехнулась и покачала головой, отказываясь: мол, не надо, спасибо, в случае чего и сами справимся. И молча продолжала почесывать пятку.

Затем добровольные помощницы, двугрудые девочки в юбках, развязали кентавров, веревки отдали Полифимье и с веселым шумом стали разбирать купленных рабов, теперь принадлежащих разным хозяйкам-всадницам. Вышло четыре кучки пленных кентавров, и владелица каждой из них, сопровождаемая оравой босоногих девочек, своих дочерей и родственниц, погнала к поселку новоприобретенных четвероногих рабов.

А двуногие рабы с бронзовыми ошейниками, стоявшие в стороне поодаль, стали разбредаться по полям, каждый к месту своей работы. И хотя они все время молчали, на их грубых загорелых лицах ясно читалось злорадство, смешанное с тоской. Вид полновесных, крутых, лоснящихся елдолач, сегодня еще украшающих заднюю часть кентавров, вызывал у двуногих рабов едкую зависть и грустные воспоминания.

ОТСТУПЛЕНИЕ 10

Использование мужчин на тяжелых полевых работах и в рудниках заставляло амазонок много воевать и брать пленных. Но имея дело с елдорайщиками, у которых только одно на уме, гражданки амазонской республики должны были подумать о том, что им делать с ненадежной природой и животными началами своих рабов. И решение было найдено самое простое и надежное: освобождать от этих начал все мужское население страны, включая и рабов и собственных сыновей. Граждане Амазонии из этих последних, лишенных мужества, могли принимать участие во всякой деятельности, кроме военной службы. Здесь евнухи ни на что не годились, даже на то, чтобы обеспечить тыловую службу и продовольственно-фуражное снабжение. Почти поголовно мужчины амазонской страны, и рабы и вольногражданские, были пьяницами, и им нельзя было доверять материальные ценности — они. могли все пропить. Пробовали время от времени вводить в стране сухой закон, но получалось еще хуже. Вместо благородного вина, производимого из тучных гроздьев, созревающих на местных вертоградах, кастраты Амазонии начинали варить тайком самогон из испорченного зерна и брагу из виноградных выжимок. Рабам из военнопленных, которых пригоняли амазонки после своих походов, была уготована одна участь: их вначале держали в общественных или частных гаремах, затем, повыжав из них все соки, одалисков холостили и отправляли на сельскохозяйственные работы или в рудники, также на заводы, где они плавили медь и бронзу, изготавливали оружие и строили боевые колесницы. С этого момента вся дальнейшая жизнь бывшего елдорайщика становилась совершенно…. работать, и от подобной жизни рабы приходили в такой душевный упадок, что выглядели менее веселыми и привлекательными, чем даже домашняя скотина. Постепенно они забывали всё о елдорайиых забавах и о личной свободе. Правда, некоторые из них от безысходности принимались работать на полях и в кузницах страны с огромнейшим усердием, за что получали от хозяев похвалу и разные привилегии. Основными из них были: пища, жилье и железный ошейник вместо бронзового. Передовые работники вместо двухразового питания в день получали трехразовое, жить их переводили из общей казармы, где по ночам валялось до сотни тел, в бараки-общежития, где в одной комнате обитали всего четыре-пять евнухов. Ну а те из них, которые достигали высших хозяйских милостей, получали на шею вместо бронзового ошейника железный, а в руки — кнут надсмотрщика.

***

Ничего не знающие о своей будущей участи, пленные кентавры испуганно проследовали под конвоем амазонских юниц в разные концы богатой деревни, дома которой отстояли друг от друга на большом расстоянии. Стреноженные лошади паслись на пустырях, подняв головы, удивленно смотрели они на прогоняемых мимо по дороге чудищ, грязных, голодных, усталых. Амазонские боевые собаки-энкеведы, обученные рвать на куски человека, зверея на привязи в крепких загородках, рвались с шестов, к коим они были прикреплены за ошейники (как к цепям), и самым бешеным образом оглушительно лаяли. Никогда не видевшие а не слышавшие собак, кентавры начали дрожать и ронять жидкое раккапи, и это несмотря на совершенно пустой желудок.

Но наконец пленники попали каждый туда, где их накормили. Давали им пищу, какую обычно ели рабы в Амазонии, — грубой выпечки хлеб и похлебку из корнеплода, напоминавшею но вкусу лачачу. Уже много дней ничего не евшие, почти умирающие от голода кентавры накинулись на еду с таким остервенением, что сразу же были биты надсмотрщиками. Но несмотря на самые жестокие удары бичом, кентавры рвали руками черный хлеб и запихивали в рот огромными кусками; не имея терпения как следует прожевать его, они давились, и некоторые из пленных, недешево доставшихся хозяевам, так и умерли, широко разинув рот, с непроходящим хлебным комом в глотке. За что двуногие рабы-надсмотрщики, на попечение которых были отданы кентавры, понесли суровое наказание: кто-то был переведен на полевые работы, кому-то пришлось немедленно перебираться в общие свальные бараки. Но самым страшным и немыслимо тяжелым наказанием было лишение железных ошейников — этих совсем узеньких и таких красивых и прочных ободков из стальной проволоки! Раб, наказанный столь суровым образом, обычно не выносил позора и кончал с собою, подвешиваясь за бронзовый ошейник, которым оковывали его хозяева взамен железного в наказание.

Оставшиеся в живых кентавры были вымыты теплой водою, к вечеру умащены благовониями и перевязаны у основания хвоста пестрыми лентами. Их увели в те охраняемые теплые покои, где хозяйки содержали свой мужской гарем. Выбракован был и отправлен в рабочий барак лишь битюг Гухемгухгм, который не понравился хозяйке из-за чрезмерной громоздкости конских членов и звериной волосатости его человеческого тела. И на следующий же день Гухемгухем, связанный по рукам и ногам, был повален на землю и выхолощен рабом-оскопителем, проворным мастером своего дела.

Обычный путь, проходимый каждым рабом-военнопленным в Амазонии, был уделом и для пленника-кентавра. Грубые в любви солдатихи, побаловавшись с ними какое-то время и не найдя в том ничего особенного, перепродавали кентавров другим амазонкам или, при отсутствии желающих заиметь в гареме полуконя-получеловека, кастрировали их и отправляли в рабочие команды. Там они исполняли в основном тягловую работу, как обыкновенные лошади, потому что копаться в грядках им было несподручно из-за своего конского телосложения, а в ремеслах, кроме грубого бронзового ковачества и плетения корзин, они были неискусны. Люди-рабы все это делали гораздо лучше, и их в Амазонии, постоянно воевавшей с соседними странами, было предостаточно. И возили кентавры, превращенные в меринов, небольшие тележки, на которых доставляли бадьи и корыта с пищею для рабов, трудившихся на дальних полях. А некоторым из кентавров, наиболее смышленым и крепим, повезло стать чем-то вроде лошади-кучера и возить хозяек в легких домашних колесницах.

Не умея разговаривать на тех языках, которыми пользовались остальные рабы при общении друг с другом, кентавры Постепенно разучивались говорить и на своем родном. И если случалось, что где-нибудь возле забора на привязи, ожидая хозяек, гостивших у своей подруги, бывшие кентавроны из одного кентавриона встречались ненароком, то они и не смотрели теперь друг на друга, оба равнодушно погруженные в дремоту. Так и не произнеся ни слова, не поздоровавшись, не попрощавшись, они увозили — в разные стороны своих захмелевших в гостях хозяек.

Их отличие от лошадей заключалось, кроме внешнего, еще и в том, что кентаврам не надо было вставлять удила в зубы и навязывать вожжи — кентавры возили хозяек по команде и, если знали дорогу, могли сообразить сами, куда ехать, и доставить домой совершенно пьянющую госпожу.

Итак, почти все пленные кентавры кончили дни на грузовом и легковом извозе, прожив в неволе не очень долго. Серемет лагай они не получили, но и особенно страшной их рабскую смерть нельзя было назвать.

Только один из них, ослепленный для гарема, завершил свою жизнь неслыханной смертью. Каволодьловор, белоснежный кентаврон, бывший когда-то вороным по своей конской масти, настолько полюбился хозяйке, широколицей силачке Рукюме-воительнице, что она сделала его своим постоянным одалиском. Со временем чувства суровой на вид, но нежной в душе солдатихи стали такими сильными, что она постепенно забросила весь свой гарем и сосредоточилась исключительно на одном своем четвероногом любимце. Даже уходя в военные походы, она не хотела с ним расставаться и водила его за собою в обозе, поручив ухаживать за ним одному кастрированному, рабу-лапифу.

Дело дошло до того, что Рукюма решила сделать его своим супругом и подала в Высший Совет Всадниц прошение об этом. В Амазонии супружество в редких случаях разрешалось, и на то было необходимо решение ВСВ, но мужем амазонской гражданки мог стать только свободный гражданин Амазонии. Однако по закону этой страны каждый рожденный мальчик кастрировался еще в младенческом возрасте, поэтому мужчины не вырастали там и выходить замуж амазонкам было вроде бы не за кого. Лишь в исключительных случаях, когда волки или громадные орлы даксы утаскивали младенца и он у них вырастал — на таком амазонце при возвращении его в родную страну могла пожениться амазонка. И за то, что он не кастрирован, уж никто не отвечал, и государство его не преследовало. Но если какая-нибудь малодушная и негражданственная мать утаивала рождение сына и, не подчинившись закону, не кастрировала его вовремя, то по изобличении преступного деяния оба, мать и сын, подвергались немедленной казни через расстрел из боевых луков или поднятие на копья.

Но если все подходило для супружества, муж амазонки должен был подвергнуться ритуальному ослеплению. Ибо в стране традиционной андрофобии не должны были мужчины оставаться полноценными, каким их создал Бог, ведь иначе они могли потребовать равноправия или поднять рабий бунт, бессмысленный и жестокий. Идея всеобщего сдерживания мужского начала путем отсекновения главной причины его нахального самодовольства была неоспорима. А одногрудых гражданок Амазонии, воинственных всадниц, она подвигала на совершение все новых военных походов: стране нужны были для пополнения гаремов чужестранные елдорайцы. А в устремлении к этому их слепые мужья опять-таки не могли представлять никакой помехи.

Итак, Каволодьловор предстал перед Высшим Советом Всадниц Амазонии, весь состав которого был небывало заинтригован прошением на брак между амазонкой и кентавром, пришедшим в столицу из деревни Овотямена. До неблизкого Онитупса всадница Рукюма вела любимого кентавра за руку, сама ехала рядом, пустив свою лошадь тихим шагом, внимательно следя за тем, чтобы она ненароком не укусила изнеженного одалиска. Он был одет в красный хитон из тончайшей шерсти, подпоясан чеканным серебряным поясом, а белоснежный лошадиный торс его был накрыт богатым финикийским ковром.

Когда старые, седые, а иные и совершенно лысые конгрессорши все увидели перед собою красавца кентавра во всем его великолепии, у многиx из них отвалились челюсти и широко открылись беззубые рты. Тихое и злобное шипение началось с их стороны. И на широкой площади Советов стало тихо. Спикеры Совета и просто зеваки, даже не слезшие с лошадей, настороженно примолкли.

Взволнованная потная Рукюма стащила с любимца красный хитон, убрала коврик с его лошадиной спины, просунула руку к нему в просторный пах и подкачала елдолачу, чтобы вызвать движение елдорая, и в таком виде провела своего картинного кентавра по кругу и вновь поставила перед конгрессоршами Совета. Каволодьловор был действительно хорош! Рукюма даже слезу смахнула пальцем с правого глаза.

Лицо слепого кентавра с широко раскрытыми белыми глазами, нежное, розовое, обрамленное бронзового цвета кудрями, было прекрасным, как у Адониса. Статный и гармонично составленный человеческий верх кентавра напоминал торс Аполлона, а белый-белый, с блестящей шелковистой шерстью конский корпус его был не менее прекрасен… И достойным завершением всего этого явился блестящий и черный, как обсидиан, упруго-внушительный, хотя и лишь наполовину явленный, безукоризненный елдорай кентавра.

— Смотрите сами и судите, матушки-командирши! — воскликнула Рукюма. — Могла ли я не полюбить его, если он сам весь белый, как ромашка, а вон там у него черненькое, как аспид! По законам нашего государства запрещается солдатихам жениться на рабах. Но ведь разрешается любить нам то, что отличает их от нас?

Тут одна из старейшин, совершенно беззубая, но упитанная старуха с огромной, как мешок, грудью и с жирным брюхом, нависавшим на меховые штаны, буркнула недовольным голосом:

— Ну и люби… Для чего жениться — замуж идти?

И при этом вытерла вспотевшее красное лицо грудью, неторопливо приподняв ее на ладони. Все конгрессорши настороженно притихли и, выставив сморщенные подбородки, пронзительными глазами уставились на солдатиху Рукюму.

Та собиралась еще подкачать для красоты своего кентавра, но при последних словах старейшины замерла согнутая, с протянутой рукою, потом медленно выпрямилась. И выйдя на середину круга, ответила твердым мужественным голосом:

— А затем, мать-воительница, что я хочу от него родить ребенка.

— Как!!! — вскричали тут все старейшины разом. — Да как она смеет, деревенщина! Это что она такое сказала!

Старуха, совершенно лысая, но с рыжей бородкой, Генеральная старейшина Елена проверещала злющим голосом, произнося каждое слово отчетливо и ядовито:

— С давних пор считается, что ублюдки кентавры были рождены кобылами от мужиков, а не женщинами от жеребцов. Это святая правда, и тех, кто хочет исказить ее, надо расстреливать, расстреливать. Теперь же я что слышу? Солдат Рукюма из деревни Овотямена хочет доказать нам, очевидно, что женщина может родить кентавра? Неслыханная дерзость! Понятно, если здоровая солдатиха полюбит конский елдорай, пускай он черный даже, как головешка, шут с ним. Это я могу понять, сама была такая… Но чтобы гражданка нашей страны хотела родить от этого, пусть даже оно будет не только черным среди белого, а и зеленым с красными полосками…

Народ, наполнивший площадь Советов, буйно захохотал, амазонки засовывали пальцы в рот и свистали, лошади под ними волновались и подсекались. В этом шуме сказать что-нибудь у Рукюмы надежды не было, и она выхватила меч из ножен, чтобы заколоть первого же, кто осмелится приблизиться к ней и ее любимцу. Рукюма поняла, что проиграла: не только разрешение на брак не получить ей, но и придется, наверное, распроститься с жизнью.

Рукюма взмахнула над головою своим бронзовым мечом, и — дзам-м! — он был перерублен стальным, которым действовала проскакавшая мимо всадница. В руке у деревенской силачки остался коротенький обрубок ее оружия. И тут она решительно сбросила с плеч коротенький плащ, выкинула остаток меча и, широко разведя полусогнутые ноги, поприседала, одновременно прижимая локоть к середине живота и выставив вперед сжатый кулак. Этим движением она вызывала щеголих-солдатих Онитупса на смертный кулачный бой. И тотчас же из плотного круга толпы вышла вперед молодая мускулистая широкоплечая амазонка, дотоле стоявшая в сторонке с огромной собакой-энкеведом на поводке. Передав кому-то боевую собаку, столичная солдатика тоже скинула плащ и оказалась в черном пантерьем меху, из которого были сшиты штанишки, ладно облегавшие ее бедра и зад. _ Это была новая мода богатых столичных амазонок: мех черной пантеры.

Выйдя на самую середину раздавшегося круга, бойчихи поплевали на руки и сжали кулаки, обмотанные узкими ремешками. Деревенская бойчиха выставила вперед левую руку, правую прижала к подбородку, прикрывая его в защите, а столичная красавица встала перед нею, вольно бросив кулаки на бедра и презрительно глядя в глаза противнице.

Рукюма сделала шаг вперед в легком выпаде — вдруг пантерная щеголиха взвилась в воздух и, сжавшись в клубок и тут же резко развернувшись, ударила боковиною мощной ноги в горло деревенской силачке. Та только крякнула и тяжко рухнула наземь. Бой был закончен, к большому разочарованию зрителей, которые ожидали увидеть интересный поединок достойных друг друга противников. Но искусство столичной воительницы оказалось несравнимо выше старинной солдатской выучки деревенщины.

Однако толпа утешилась самосудной казнью, которой был предан белый слепой кентавр. Вначале его долго гоняли по площади ударами плеток, затем спустили на него собак-энкеведов. Те мгновенно настигли слепца и, повиснув на его боках, живо выпустили ему кишки. Когда кентавр со страшным криком упал и забился на земле, псы стали с живого драть куски мяса. Вскоре с ним было покончено, но молодые одногрудые солдатихи, раззадорившись, решили позабавиться с наибольшим смыслом. Они взяли и отсекли мечами его лошадиное туловище, отделив его от человеческого, но оставили при последнем его передние ноги. Получился как бы человек с лошадиными ногами. В таком виде и приставили труп к стволу дерева, насадили его спиною на торчащий сук. И он стоял, странный человек с лошадиными ногами, будто прислонившись к дереву, и можно было бы принять его за грустного. фавна, если бы только не был он столь красив: юношеским торсом Аполлон, кудрявой головой Адонис.

Собаки крутились возле него, слизывая с земли кровь, дрались меж собою, рычали и гавкали, пока их не отогнали камнями дети. Они подошли и, став полукругом, со смехом разглядывали стоявшего диковинного фавна. Это были девочки в длинных еще юбках, подростки с торчащими грудашками. Они, громко тараторили меж собою, а грустный фавн слушал их, склонив голову с белыми, по амазонскому способу выжженными глазами, как бы внимал детским шуткам, лукаво улыбаясь.

Подошли еще дети, совершенно голые мальчики, тащившие на головах корзины с мокрым бельем. Остановились и с хмурым видом постояли, глядя на распятого, — но маленькие кастраты хмурились не потому, что вид казненного вызывал у них страх или недовольство. Мальчики остановились поодаль от юных амазонок и так же, как они, с большим любопытством рассматривали разрубленного кентавра, но голые амазонцы с корзинами белья на голове делали это без живости в глазах, не улыбаясь, — мужское население великой Амазонии не знало улыбки.

5

Оставшиеся в долине кентавры, в основном самки и их детеныши, выжили благодаря грибам-мрычи, в изобилии произраставшим на месте сгоревшего леса. Ведя полузвериное существование, кентавры постепенно одичали и мало-помалу стали растворяться в горах и лесах, расположенных вдали от прежнего поселка. Исчезновение в дикой природе остатков кентаврского племени было тихим и незаметным. Кентаврицы с кентавренышами разбрелись поодиночке, и гибель каждого — от голода ли, холода или от нападения хищников — оставалась совершенно безвестной для мира. И плавный уход в небытие кентаврского народа происходил в такой тишине, что порою, когда на окраине горелого леса показывалась крадущаяся фигура кентаврицы, ведущей за руку кентавренка, то оба они, мать и дитя, казались призрачными видениями иного времени.

«Янто хи лери», — сказал однажды старый кентавр Пассий, показывая своему другу Хикло на пасущихся кентаврских женщин с детьми. Черный, как смола янто, народ — означали слова Пассия.

И это потому, что покрытые угольной пылью кентаврицы и все их потомство были теперь одной масти — черные, как головешки на лесном пожарище. И старики, два оставшихся в живых поселковых кентавра, тоже были черным-черны, как негры, ибо они, подобно всем другим янто хи лери, жили теперь на лесных выгонах, где росли грибы-мрычи.

В эти закатные тихие дни кентаврского племени снова появился в долине торговец из Мегар, побывавший в Кентаврии уже дважды. На третий раз он прибыл не один — его сопровождала дюжина городских пролетариев, отправившихся вместе с торговцем в экспедицию за кентаврскими сокровищами.

Мегарские пролетарии наслушались рассказов торговца о стране конелюдей, где можно выменять за какой-нибудь пустяк драгоценную смолу, от которой прибывает мужская сила и остаются вечно молодыми старики, желающие утех с девушками.

И захотелось беднякам разбогатеть — вот и сколотилась дюжина охотников до легкой наживы во главе с торговцем, и они сообща внесли плату за проезд на корабле, переплыли море, а затем, высадившись в Финикии, — пошли дальше пешком. Но когда после мучительного путешествия они пришли в страну кентавров, то увидели лишь разрушенное городище и среди руин — двух черных от угольной пыли стариков Пассия и Хикло, уныло бродивших в поисках вчерашнего дня…

Философ Евклид из экспедиции тотчас вступил с кентаврами в беседу, узнав, что Пассий хорошо говорит по-гречески. Торговец же сделал вид, что не знаком с Пассием, и к нему не подошел, потому что былых дружеских чувств у него не пробудилось при встрече, и кипела в душе купца одна лишь досада на то, что проклятые кентавры почему-то вымерли и никаких надежд на обогащение пролетариям не оставили. Два дряхлых старика не могли служить провожатыми в горный поход за смолой янто, это было ясно торговцу с самого начала. И надо теперь думать, что предложить спутникам, чтобы они от разочарования и огорчения не захотели бы вдруг придушить его или сбросить в пропасть.

— Куда же делся твой народ, о Пассий? — спрашивал философ Евклид. Ведь слышали мы, что он многочислен и могуч.

— Елдорай и текус его размолотили, — был ответ кентавра.

— Как понимать тебя, мудрый Пассий?

— А так. Когда-то жеребцы текусме амазонок, а может быть, и наоборот.

Появились от этого мы, кентавры. А потом лошади прогнали нас от себя: мол, у ваших кобыл вымя не сзади, а спереди, не снизу, а сверху, и не одно, а целых два. Мы ушли от лошадей и отправились к амазонкам. А эти вовсе повернулись к нам задом: мол, выкусите это, звери, не рожали мы вас, никогда не давали жеребцам и привычки такой не имеем. Вас родили, мол, кобылы, которым понравились малмарайчики человеческих самцов, этих несусветных паскудников. Вот поэтому вы такие уроды, скоты и чудища — пошли вон! И амазонки стали нас расстреливать из своих дальнобойных луков, протыкать нас стрелами с железными наконечниками, знаменитыми зюттиями. Мы побежали от них, но с другой стороны понеслось на нас видимо-невидимо самых свирепых и диких жеребцов. Итак, чужеземец, ты теперь знаешь, как был размолочен наш великий народ между текус и елдораем, словно между ступой и пестиком.

Пока философ Евклид и кентавр Пассий беседовали, устроившись на земле среди развалин поселка, старичок Хикло почтительно маячил рядом, стараясь не чихать и не пукать, а если его распирало, он отходил в сторону и производил звуки потихоньку.

Между тем мегарские плебеи и торговец придумали, как им теперь поступить. Они дружной толпой подошли к философам и, окружив их, схватили старых кентавров за шиворот и немедленно общупали их елдолачи. Люди при этом выглядели деловито.

— Э-хе! — сказал один из них, тот, который обследовал толстого Пассия. — Да тут в мешке поросят уже нету. Увели поросят, одни пустые мешки остались.

— Ах, я же забыл! — вскричал тут торговец. — У старика, верно, ничего нет! Его кастрировали лапифы, когда он был у них в плену…

— Значит, ты все же помнишь меня, рекеле иноземец! — усмехнулся старый кентавр. — Ну, если не меня самого, то хотя бы про мои выдолбленные яйца.

На эти слова торговец ничего не ответил и отошел в сторону, туда, где Пролетарии возились со вторым кентавром.

— Ну, ничего, граждане! — успокоил он своих товарищей. — Зато у этого кролика в мешке полно еще, как у горного барана! Думаю, что выжмем из него кое-что.

Решение, к которому пришли мегарские плебеи, было следующим. Надо изловить в горелом лесу и в дальнем ущелье одичавших кентавриц и заставить их размножаться, поместив на ферме вместе с самцом.

Поощрительно хлопая тощего Хикло по холке, одноглазый мегарский пролетарий подморгнул своим единственным глазом:

— Эй, старичок! Твой дротик еще послужит, не правда ли? — И схватил его за елдорай.

Старый Хикло бесшумно заплакал, вытирая слезы кулаком; ему показалось, что люди хотят сделать с ним то, что они сделали когда-то с его другом Пассием. Но сам Пассий и успокоил его: они хотят поймать одичавших келеле для тебя, чтобы ты поскорее начинил их кентаврятами, объяснил он испуганному Хикло.

— Зачем? — удивился повеселевший старичок. — Зачем это им нужно, рекеле Пассий? — спрашивал он у друга.

— Мы смешные, рекеле Хикло, — отвечал Пассий. — Поэтому томсло хотят угнать к себе побольше кентавров. Чтобы показывать их по разным городам за деньги — вот как меня, когда я был у них в плену.

Пришельцы тут же начали строить из жердей просторную круговую осаду, а старые кентавры стояли рядом и смотрели на их работу. Когда загородка, была готова, плебеи отделили Хикло от Пассия и, связав первому руки за спиною, велели ему проследовать за ворота ограды. Ничего еще не понимая, Хикло послушно проследовал туда, куда ему повелели, и ворота тотчас были закрыты и заперты с наружной стороны. Старый кентавр хотел выйти назад — но туг стало ему ясно, что это невозможно. В три ряда жердей была собрана загородка, через верхнюю нельзя было перепрыгнуть, под нижнюю жердь не пролезешь: кентавры так же, как и лошади, совсем; не умели ползать. Хотел старик Хикло открыть запор на воротах, просунув руку сквозь жерди, и тут как бы впервые почувствовал, что руки у него связаны; никогда не скручивали ему рук за спиною — это было необычайно новое ощущение для кентавра.

— Оу, рекеле Пассий, — с беспомощным видом позвал он друга. — Хардон малмарай… Что бы все это значило?

— Считай, что ты как страус-мереке, запертый в земляной тюрьме, — пояснил ему Пассий.

— Но туда, в земляную тюрьму, страусов сажают, чтобы они несли яйца! — воскликнул Хикло в отчаянии.

— Вот и тебе придется делать что-то вроде этого, рекеле Хикло, — сказал Пассий. — Только надо будет не просто нести яйца, а носиться с ними от одной молодки к другой. Но думаю, что это не доставит тебе удовольствия.

— Почему это? — забеспокоился Хикло. — Почему ты так нехорошо думаешь, рекеле!

— Потому что ты это будешь делать не по желанию, а по принуждению, — с глубокомысленным видом изрек Пассий.

— Нет, по желанию! — возразил Хикло. — У меня всегда это идет по желанию.

— На сей раз не будет этого, — сурово отрезал Пассий. — Потому что народ наш уходит в Большую смерть. А когда это происходит, никто из елдорайцев ничего уже не хочет.

— Но я же хочу! — сердито проворчал Хикло. — Я и сейчас не прочь…

— Ничего ты не хочешь, — оборвал его Пассий. — Это тебе кажется, что хочешь. У тебя просто сказывается привычка помахать, и это, рекеле, вовсе не то священное хотение, которое знавал наш кентаврский народ когда-то. Да и я сам, признаться, еще помню кое-что из своей давно прошедшей молодости.

Два старых кентавра разговаривали, — стоя по разные стороны загородки; Пассий держался за забор, положив руки на жердь, и связанный Хикло с завистью смотрел на эти свободные руки. А невдалеке мегарские пролетарии обедали, сварив в котле птицу мереке, которая накануне сама подошла к ним с любопытствующим видом и была убита ударом палки по голове… Один древнегреческий пролетарий вдруг вскочил с места и стал подзывать Пассия, взмахивая рукою, в которой была зажата крупная птичья кость.

Старый Пассий понимал жесты людей, знал их привычки, поэтому он покорно направился на призыв, хотя мудрому кентавру вовсе не хотелось этого делать Но знал он также, что если не послушается человека, будет хуже, ибо он за непослушание хватает палку и бьет ею по голове непослушника. Воля людей к насилию была известна Пассию, и он боялся этой злой воли. Но сейчас старому кентавру было особенно страшно.

ОТСТУПЛЕНИЕ 11

Когда Пассия не стало в Кентаврии, ферма по разведению конелюдей изрядно разрослась: голов пятнадцать самок с детьми изловили греки в лесах у Дальнего ущелья и на старом пожарище. Одичавшие кентаврицы кусались и царапались, но мегарские пролетарии связывали им руки, так же как и старичку Хикло, из-за чего последнему приходилось любить самок, не обнимая их за талию. Но несмотря на это, все кентаврицы вскоре понесли, что стало заметно по их округлившимся животам и, главное, по их заметно смягчившемуся поведению. До этого своего положения они все были злы как черти, беспрерывно грызлись, лягались, даже, бывало, дрались головою, не имея возможности пустить в ход руки, скрученные у них за спиной. Их особенно раздражало сие обезрученное положение, при котором они даже есть должны были как животные, хватая ртом из долбленых корыт куски лачачи, которую научились выращивать чужеземцы на обрабатываемых полях кентавроводческой фермы. К тому же лишенные привычной возможности беседовать стоя друг против друга и при этом накручивая на палец свою длинную грудь, кентаврицы вовсе разучились улыбаться и разговаривать. Со связанными за спиной руками кентаврские кумушки общаться меж собою не могли. Как молчаливые тени бродили они внутри загородки, каждая сама по себе, и рядом семенил на тоненьких ножках ее лагерный ребенок. И только один Хикло суетился среди угрюмых кентавриц, со скуки болтая сам с собою или ведя безответный односторонний разговор с какой-нибудь дремлющей кентаврицей. И вот однажды люди, державшие их в невольничьем лагере, вошли внутрь его со смотанными веревками в руках. Они стали ловить и вязать беременных маток в одну длинную цепь, собираясь гнать их караван в сторону моря. Малых кентаврят решено было не вязать, потому что они никуда от матерей никогда не убегали. Когда все кентавроматки были связаны в одну длинную колонну, два плебея подошли к ее голове, где находился старичок Хикло, и хотели его развязать, чтобы отпустить на все четыре стороны — он был не нужен больше людям. И вдруг перед ними раскрылась завеса мира, из-за которой выступили несколько круглоголовых томсло с четырьмя пальцами на руках. Они каким-то невероятно мощным ветром сдули в одну сторону всех древнегреческих пролетариев и крепко прижали их к жердям ограды. Затем на глазах у греков развязали пленниц и старенького их мужа, пошире раздвинули завесу мира — и одного за другим провели сквозь нее всех кентавров. Онемевшие от страха мегарские плебеи стояли, прижавшись к забору, и таращили глаза на то, как уходит за полупрозрачную, словно радуга, и такую же чудесную завесу не очень длинная вереница последних на земле кентавров. Во главе с худеньким лысым старичком Хикло кентаврицы удалялись, ведя за руки своих детей, — все выше и выше в глубину открытого неба.

***

Старый кентавриарх Пассий, приблизившийся к обедавшим древним грекам, был ими осквернен следующим образом. Торговец рассказывал своим товарищам, что кентавры никогда не едят мяса и что даже звероловы, добывающие меха на потребу, выбрасывают туши благородных оленей и горных муфлонов. Это сообщение торговца и раззадорило мегарских плебеев на одну выходку: они решили накормить жирным супом из птицы мереке достопочтенного Пассия. Налили полную чашу бульона, сунули ее в руки старику, и он, зная, что пропал, зажмурился и выпил всю чашу до дна. Потом он, к большому разочарованию зрителей, вернул посудину и преспокойно отошел в сторону, свесив на грудь лохматую голову с большой лысиной.

Не видя в нем никаких изменений, фермеры еще несколько раз кормили его мясной пищей, ожидая от этого хоть каких-нибудь последствий Но поначалу ничего не было заметно. Вкушение еды, для приготовления которой надо убить кого-нибудь и отрезать от него кусок, не оказало вроде бы никакого воздействия на кентавра. Обладатель просторнейшего брюха, Пассий благополучно переварил съеденное мясо, не умер, но вскоре стал заметно жиреть, и с живота его…

Тогда и стал замечать кентавр, что люди начали все чаще задумчиво Посматривать на него, а иной древнегреческий пролетарий прямо подходил к нему и заинтересованно ощупывал его бока, с озабоченным видом хлопал его по лысому брюху. Однажды приблизился к нему философ Евклид и начал такой разговор:

— Скажи, о мудрый Пассий, за кого ты сам себя принимаешь — за человека больше или за лошадь?

— За елдорайщика все же, — последовал ответ, сопровождаемый глубоким у вздохом.

— Ну а таковой, которого ты назвал, кем больше является — человеком или животным?

— На это трудно дать ответ, о чужестранец, — молвил кентавр без особенного воодушевления. — Амазонки в соседней стране считают, что всякий, имеющий меж ног что-то иное, чем у них, уже не человек. А дикие лошади из степей Танопостана считают, что с такой висюлькой, как у человеческих самцов, нечего даже и думать, чтобы считать себя елдорайцем. Нас же они признают — кентавр может стукнуть себя по брюху бельберей елдышкой ничуть не хуже какого-нибудь дикого жеребца.

— Это все интересно, но мне желательно узнать другое, — сдержанно произнес философ. — Не насколько елдорайцами, а насколько человеками или лошадьми вы сами себя считаете? Кентавр — конь или человек?

— Елдорайщик, — последовал уверенный ответ. — Или, если на правильном греческом языке, елдораец. Иным себя ни один кентавр не считает… А зачем тебе нужно знать, о чужеземец, наше кентаврское мнение по этому поводу?

— А затем, — отвечал Евклид, — что от этого зависит многое, о, очень многое! И в первую очередь твоя собственная жизнь, Пассий. Буду откровенным с тобою, потому что ты полюбился мне своей мудростью. Мои спутники уже давно обсуждают меж собою, можно ли есть мясо кентавра или нельзя. Мы поистратили все свои стрелы, охотясь в лесу, и теперь нам живется голодновато, сидим мы на одной рыбе, которую, ты знаешь, не очень легко поймать в глубокой реке… Вот мы и думаем: можно ли съесть тебя? И это нелегкий вопрос! Если ты больше животное, нежели человек, то какой грех в том, чтобы употребить твое мясо в пищу? А если ты больше человек, чем животное, то как можно съесть тебя? И это не легкий вопрос! Если ты больше животное, нежели человек, то какой грех в том, чтобы употребить твое мясо в пищу? А если ты больше человек, чем животное, то как можно съесть тебя? Это же, сам понимаешь, почти людоедство… Вот мне и хотелось выяснить, как ты разбираешься в этом сложном философском вопросе.

— Я понимаю так, что нижнюю мою часть, которая лошадиная, вам съесть можно, — отвечал Пассий. — А верхнюю, которая человеческая, есть нельзя.

— Какая мощная диалектика! — восхитился Евклид. — Какая прямота и логичность мышления! Ты все больше восхищаешь меня, о Пассий! Так ты считаешь, что можно съесть твою лошадиную часть?

— Вполне, — подтвердил кентавр. — Ешьте на здоровье.

— Однако вот здесь у тебя, на брюхе, где выпали все волосы, тело выглядит совсем как у человека, — засомневался философ Евклид. — Вот и кожа такая же, как у меня, и пупок торчит.

— Это, рекеле, не пупок, а старая грыжа, — отвечал кентавр. — Но ты глянь пониже грыжи: что там видишь? Эта штука у меня, конечно, сейчас бесполезная, но по виду ведь не скажешь этого. Разве у человека может быть такая вещь?

— Нет, не может, Пассий, — с почтением молвил философ. — Ты прав: все нижнее у тебя вполне лошадиное.

И Евклид покинул собеседника, чтобы сообщить своим компаньонам мнение кентавра о самом себе. Мегарские пролетарии выслушали философа и задумались. Ум мелких людей, всецело направленный на то, чтобы выжить и что-нибудь выгадать в жизни, зашел в тупик. Зачем кентавру нужно, чтобы его непременно съели? Не проглядеть бы тут какой-нибудь опасной хитрости, думали эти древнегреческие плебеи.

И для прояснения вопроса решено было подвергнуть старого кентавра бичеванию. Скрутили ему руки за спиной, привязали за шею к дереву и с двух сторон взяли в плети. Недоумевающий кентавр перебирал ногами на месте, вздрагивая при каждом ударе, косил глазами направо и налево, хрипел, захлестнутый веревочной петлею, и на его толстом бородатом лице читался отчаянный вопрос: за что бьете?

— Говори! — приказали бичевавшие кентавра…. остановившись передохнуть.

— Что… говорить? — едва слышно просипел Пассий, полузадушенный веревкой.

— О чем ты думал, когда предлагал съесть себя? Только правду говори, не то снова начнем бить.

— Женщина и конь… нас породили, — забормотал старый кентавр. — Текус, и елдорай.

— Ну и что?

— Мы не злы, но мы смешны. Мы смешны, а не злы…

— Дальше!

— Мой народ не может больше жить на свете.

— Почему?

— От нас воняет.

— Ты старая, действительно вонючая, лысая скотина! — вскричал туг одноглазый древнегреческий плебей, угрожая плетью. — Говори наконец правду! Почему предлагал съесть себя? Твое мясо отравлено? Или невкусно?

— Не знаю, рекеле… Но то, что намесили конский елдорашник и лохматая текус солдатики, не может быть вкусным. И это не может хорошо пахнуть… Мой народ не хочет больше вонять, как ырдымор нгифо пелеярва.

— А тебе-то что?

— Поэтому самая большая его мечта — это серемет лагай. Вот я, чужеземцы, и захотел получить ее из ваших рук. Но вы почему-то не убиваете меня, а бьете…

— Что он такое несет, — возмутился снова одноглазый и ударил-таки кентавра плетью по спине. — Скот грязный! Дурачина! Говори дело!

— О, нет, нет! Тут глубокая мысль! — возразил ему философ Евклид, выступая вперед. — Однако если послушать его, народ этот прелюбопытный, господа! Они как сама природа, предпочитают не противостоять беде, а отступать перед нею. Не нападать, а уступать. Вот вам и натурфилософия!

— Довольно болтать, Евклид! Ты не на базарной площади в Мегарах, — нетерпеливо перебил философа одноглазый пролетарий. — Отойди-ка в сторону, дай я ожгу его еще разок!

И палач стал расправлять бич, чтобы нанести особенной сокрушительности удар.

— Подожди, Горгий! — удержал его философ. — Ты свое всегда успеешь, а пока дозволь мне поговорить с ним. Ведь когда ты его зарежешь, не смогу же я беседовать с мясной тушей!

— Валяй, Евклид, — снисходительно уступил кривой Горгий. — Поболтай с ним, а я наточу пока ножик. — И он отошел в сторону.

— Досточтимый Пассий, все кентавры, которых я наблюдал, мало чем отличаются от животных, и уровень их интеллекта невысок, — начал философ Евклид. — Ты же замечательным образом выделяешься среди них. Чем это объяснить?

— Объяснить ничто невозможно, — последовал усталый ответ кентавриарха. — Потому что нечем.

— Почему же «ничто», Пассий? Я ведь говорю о твоей мудрости.

— Я о том же самом. Это и есть ничто.

— Ну, тогда я по-другому задам вопрос… Почему это «ничто»?

— Потому что еще в молодые годы мне отрезали елдолачу.

— Неужели причина твоего незаурядного ума только в этом, о Пассий?

— Совершенно верно, о Евклид.

— Но я не понимаю, какая тут может быть связь?

— Я не мог жить елдораем, как все добрые кентавры, поэтому вынужден был жить разумом. Что же тут непонятного, иноземец?

— Значит ли это, что, елдорайствуя, кентавр не мыслит?

— Совершенно верно. Елдорайствующий не мыслит, а существует Я елдорайствую, значит, я существую.

— Однако это чисто по-кентаврски! — воскликнул философ, пожимая плечами — По-твоему, выходит, не надо елдораить, чтобы мыслить?

— Нет, я говорю надо елдораить. Кто не елдорайствует, тот не живет.

— Но по ходу твоих мыслей получается, уважаемый Пассий, что ты не ценишь разум? Не любишь философию? — воскликнул Евклид. — Основой существования ты признаешь одно только елдорайство?!!

— Я кентавр, о Евклид, и ничто кентаврское мне не чуждо, — последовал ответ. — А каждый кентавр не любит заниматься пустым делом, если рядом крутится пустая текус, которую можно живо наполнить. Для этого мы и существуем.

— Да это же какой-то половой экзистенциализм! — вскричал Евклид, весь красный от гнева. — Нет, ты все же не человек, ты настоящее животное. В твоем понимании сути вещей наличествуют всего две точки, между которыми можно провести всего одну прямую… И только животное может не любить высокую человеческую мысль!..

— И грязное притом, — грустно подтвердил кентавр. — В особенности когда это. животное находится в таком положении, в каком нахожусь сейчас я… Как мне полюбить высокую мысль, о Евклид, если на шее у меня веревка, руки связаны за спиною, а на моем елдорае, залитом кровью, копошатся проклятые мухи?

— Горгий! — громко воззвал философ Евклид, уже не обращая внимания на слова кентавра. — Иди продолжай свое дело, приятель. С этой скотиной я уже разобрался в достаточной мере. Я уверился, что по своим убеждениям это не человек, но чистейшее животное.

От кучки мегарского плебса, сидящего вокруг костра, над которым висел котел в ожидании мяса, отделился одноглазый Горгий и, поглаживая о ладонь лезвие наточенного ножа, направился в сторону привязанного к дереву кентавра. На полпути он разминулся с шагавшим к костру философом, лицо которого было скучающим и кислым. Горгий подмигнул ему своим единственным глазом… Евклид не ответил.

За оградою сераля в одном месте столпилось стадо кентавриц и с тревогой наблюдало за происходящим. Их мужской предводитель, старичок Хикло со связанными руками, в тоске и страхе грыз жердь на пряслах, сгорбив свою костлявую спину. Проходя мимо кентавриц, одноглазый Горгий пугнул их, метнувшись на самок с поднятым кривым ножом, и те с визгом бросились в стороны, тряся грудями. Так как руки у них были связаны за спиной, самки не могли делать неприличных жестов, дразня неприятеля, поэтому они стали высовывать языки и кричать издали:

— Инкерс працу келеле!..

Ничего не понимающий Горгий в ответ также показал им язык и после с деловитым видом направился к одинокому дереву, где был привязан кентавр, предназначенный к закланию.

Когда он подошел шага на три-четыре к жертве, перед ним вдруг сверкнула молния, и кривой Горгий на какое-то время ослеп, потеряв из виду дерево с привязанным к нему кентавром. Плебей выронил нож и схватился за свой единственный глаз, в котором неимоверно жгло. А когда он смог открыть его, то увидел, что ни дерева, ни кентавра перед ним нет. На том месте, где они были только что, теперь дымилась широкая и глубокая яма. Подбежали остальные фермеры во главе с торговцем и стали молча, с ошеломленным видом созерцать место таинственной катастрофы.

— Я знаю, кто это сделал! — воскликнул первым пришедший в себя торговец. — Это они…

— Кто такие?! — спросили испуганные мегарские пролетарии.

— Я их видел уже. Это те самые, которые могут кого угодно вычеркнуть в пустоту. Вот как дерево и кентавра. Помилуй меня Зевес!.. Они умеют раздвигать завесу мира и переносить тебя куда угодно. Они не похожи на нас, у них на руках по четыре пальца…

Только он успел произнести это, как фермеры, стоявшие на краю ямы, дружно ахнули, ибо на другой ее стороне увидели внезапно появившегося там четырехпалого с большой круглой головою. Четырьмя этими пальцами он сжимал изогнутое блестящее оружие, увидев которое торговец вдруг сорвался с места и побежал прочь, как заяц, виляя из стороны в сторону. Но большеголовый спокойно поднял оружие на уровень своих глаз и одним коротким пронзительным писком-выстрелом вычеркнул грека на всем бегу.

ОТСТУПЛЕНИЕ 12

Когда торговец увидел себя вновь лежащим на белом песке оползня, он ничуть не удивился. Все вышло так, как он и предполагал. В прошлый раз, когда холерный караван бросил его умирать на этом же месте, перед ним раскрылась завеса мира, и он оказался в поселке кентавров. Невидимые, что следили за ним, пожалели его потому, что он сам жалел умирающих от злой холеры и собирал пуговицы с их одежды, чтобы доставить родным и близким вещицы, помнящие последнее прикосновение тех, кто уже никогда не вернется домой. Многие из погибающих прощались с торговцем, благодаря и благословляя его душевную заботу. И пуговиц набралось у него полные карманы. Когда он по милости загадочных сил попал в поселок кентавров, там он выменял пуговицы, весьма заинтересовавшие кентавриц, на волшебную смолу янто и живительные корни травы кимпу. Тогда-то он и понял скрытый ход действий невидимых спасателей. Если человек хотя бы раз в своей жизни подумает о ближнем своем, умирающем, как о самом себе, то такого человека они примечают и в нужный момент приходят к нему на помощь. И в час, когда великая печаль и смертная тоска одиночества одолеют его душу, они внезапно, совершенно чудесным образом даруют ему избавление, жизнь и богатство. А затем наблюдают, что он будет делать со всем этим. И если спасенный поступит так, как поступил он, мегарский торговец, то они огорчаются и наказывают нечестивца… Все это он понял сейчас, лежа на песке с холерным-огнем в животе, вспоминая, как сам поступал в жизни. Он не утешил вдов и сирот тех, что погибли на караванном пути от холеры, никого не навестил, никаких пуговиц им не снес, потому что все их обменял у кентавров на смолу и корни. И никаких даров не сделал осиротевшим, хотя сам разбогател. Но все богатство потратил на то, чтобы покупать красивых продажных женщин самого разного телосложения и жить с ними в неге и роскоши во дворцах. Разбазарив все деньги, он решил самостоятельно добраться до поселка кентавров и вновь наменять драгоценных снадобий на пуговицы. Однако, с величайшим трудом добравшись до Кентаврии, он заработал там круглый ноль — не пожелали кентавры на сей раз и смотреть на его пуговицы.

И в то тяжелое для него время пришлось ему воочию увидеть этих таинственных томсло. Отчаяние, раскаяние, злоба толкнули его тогда кинуться к ним с криком «козлы»- и это рассмешило их, и они снова пропустили его сквозь завесу мира, и он слышал, следуя светящимся проходом потустороннего пространства, их громовой богоподобный хохот. Но, возвращенный в. родной город, он еще ничего не понял, и в дальнейшем жизнь его круто покатилась вниз. Он связался с городскими подонками попрошайками, мегарскими пролетариями, которые и уговорили его предпринять третью экспедицию в страну кентавров. И здесь он совершил то, из-за чего был теперь наказан: он велел зарезать на мясо кентавра Пассия, который всегда был добр к нему и приобщил его к самой дорогой мечте всех кентавров — пронзительной мысли о серемет лагай. А совершил торговец подлость потому, что ему стало невмоготу каждый день чувствовать на себе укоризненный взгляд старых глаз Пассия, который был ему когда-то самым близким существом в поселке. От взглядов Пассия торговец чувствовал себя отвратительно — мерзким гадом в этом мире представлялся он себе. И постепенно торговец возненавидел самого себя. Таким образом он и пришел к желанию уничтожить старого кентавра — возненавидев ближнего своего как самого себя. И теперь он лежал на песке, глядя на плывущее перед горизонтом мира смертное марево, и думал, что, возможно, ничего и не было такого чудесного, как благоуханная занавесь мира, за которою кентавры, далекая родина, честь и бесчестие, красавицы, пуговицы, звезды над караваном, шелест песков, сны, ангелы, птицы мереке. Возможно, всего этого и не было, великого испытания любовью к ближнему, которая проста, ясна, чиста, всемогуща и счастлива, — наверное, всего этого еще не было, ни спасения, ни испытания, иначе почему, почему он не выдержат его? Почему он возвращен умирать на этот белый песок?.. И ему все больше казалось, что ничего этого и на самом деле не было: ни любви, ни ненависти, ни богатства, ни бедности, ни гор, лесов, спасения, кентавров — ничего, кроме приближающейся холерной смерти, не было, и никто его ничем чудесным не одаривал, не спасал, не испытывал. А только всегда лежал он-на чистом песке и с нежной грустью ожидал приближения легкой и прохладной серемет лагай.

***

Избитый кентавриарх Пассий был перемещен тайными силами и выставлен посреди бурьянного пустыря на окраине столичного города амазонок Онитупса.

Кентавр был таким же, как и прежде: старым, толстым, со связанными руками, до крови высеченным плетьми, с далеко выпадающим вялым елдораем; но дерево, к которому он был притянут веревкой за шею, стало обугленным, совсем без листвы. Ничего не собирался предпринимать для спасения своего усталый кентавр, не понимал он, как очутился на новом месте, никаких не питал надежд — стоял Пассий на привязи понурившись, закрыв глаза, и старался ни; о чем не думать, ничего не чувствовать. И только временами, когда со стороны города, видимого за дальним краем пустыря, раздавался какой-то необычайно мощный, сотрясающий землю удар, кентавр вздрагивал и, чуть приоткрывая глаза, поднимал голову.

В одно из таких мгновений приоткрыв глаза, он заметил несущуюся по пустырю в его сторону стаю псов, и, стряхнув безразличие, старый Пассий снова зажмурился со вздохом облегчения: «На этот раз серемет лагай…» Собак он боялся и ненавидел с дней своего плена, но сейчас, имея к ним особый интерес, он старался думать о гнусных псах с любовью и нежностью: вот они подбегут, голодные, кровожадненькие, и разорвут его на части… Что и собирались сделать псы, судя по виду стаи. Впереди ее громадными прыжками несся исполинский черный кобель-энкевед, видимо, сбежавший со службы. За черным великаном пласталось в зверином галопе десятка полтора лохматых бездомников. Они стремительно приближались, неотвратимые, как ангелы смерти, — и вдруг землю потряс такой мощный удар со стороны города, что псы на всем скаку слетели на землю с ног долой, покатились в пыли, затем вскочили и, с обалделым видом встряхиваясь, принялись, тявкать и подвывать, обратившись мордами в сторону испугавшего их шума.

И тут как из-под земли появились перед кентавром два неких человека, замахали руками на собак, стали бросать в них камни, отгоняя прочь. Оба явившихся были с четырьмя пальцами на руках, но в коротких рваных штанах и с рабьими бронзовыми обручами на шеях. Кентавриарх поначалу принял оных за те существа, которым дано таинственное могущество переносить себя и других в иные миры и пространства, однако, приглядевшись и, главное, прочтя мысли в их головах, Пассий понял свою ошибку. (Оказывается, пройдя через перемещение в пространстве, Пассий мог уже считывать мысли с чужой головы; но зачем ему это, мелькнуло в его собственной.) А считал он сейчас весьма дурно пахнущие мысли, и таковые не могли принадлежать благородным томсло, не раз являвшимся к кентаврам. Эти же двое приближались с общей для обоих мыслью: «Наварим ведро свежей конины! А то надоело питаться тухлятиной!»

Два раба сбежали с хозяйских полей и уже много дней прятались на пустыре, возле ямы, куда жители города выбрасывали околевших животных. Ими и питались стаи одичавших собак да эти двое беглых. Но чего-то давно падали не было в яме, и вот сегодня рабы увидели привязанного к дереву кентавра, издали приняли его за старую лошадь, которую хозяева выставили поближе к свалке, чтобы самим не возиться с убоем.

Рабы подбежали с цветущими улыбками голодных, которым предстоит насытиться, но вблизи увидев не лошадь, а кентавра, разочаровались, улыбки на их лицах постепенно увяли. И кентавр считывал с грубых извилин рабьих мозгов недоумение, подозрительность и страх: а что, если этот полулошак, кентавришка, возьмет и донесет куда-нибудь, что мы скрываемся здесь?.. И так далее. Тут тяжкой силы удар вновь чудовищно сотряс землю и воздух над нею. Собаки болезненно взвыли, вякнули и разбежались в стороны, гонимые лютым ужасом. Рабы попадали во ржавую осеннюю полынь пустыря.

ОТСТУПЛЕНИЕ 13

В стране амазонок изготовили неслыханное во всем древнем мире железное оружие, с помощью которого нетерпеливые воительницы хотели наконец покончить со всеми мужчинами окружающих стран, начиная от Халиба, Лапифии, Ахейи — и вплоть до гиперборейских стран. Халибов амазонки уже покорили и теперь выкачивали от них весь железный запас, чтобы отлить Железную Падающую Дубину. Мысль о ней пришла в лысую мудрую голову Генеральной Старейшины по имени Елена, которая признала амазонок создать всенациональную железную балду со стальным набалдашником, чтобы она, поднимаемая веревками, грозно вставала торчком, а потом резко падала бы вперед, разбивая вражеский строй Железную дубину решено было делать длиною в триста пятьдесят широких пехотинских шагов, на передней части ее была наварена круглая стальная головка в 340 быков весом, нижняя же часть палицы крепилась к двум лачачеобразным приливам, над которыми и могла подыматься и с этого стоячего положения падать вперед грандиозная железная башня ЖПД. Возить ее нужно было на огромной платформе с восемьюстами огромными колесами, толкали телегу прикованные под ее днищем рабы. Но оттягивать, ставить в стойку и обрушивать на врагов железную балду должны были только солдатихи амазонского воинства. Десять тысяч отборных воительниц тотальной гвардии предполагалось ставить на подъем и пуск ЖПД, остальное войско всадниц должно было с мечами и луками обеспечивать охрану Всеамазонской дубины.

***

Двое сбежавших рабов отвязали кентавриарха Пассия от мертвого дерева, распутали ему руки, усадили на траву, сели рядышком и принялись тянуть из горлышка глиняной бутылки какое-то жутко пахнущее пойло.

— А я-то тут при чем? — с глубоким недоумением в голосе произнес кентавр, думая о чем-то своем и с удовольствием потирая грубые следы веревок на запястьях, освобожденных от пут.

— А при чем тут ты, старичок? — с таким же недоумением переспросил один из рабов с потертым бронзовым обручем на жилистой шее, с глазами синими-синими среди темных морщинок лица. — О тебе и никакой речи нет! Мы же говорим о своих делах, дедушка. Так что ложись и отдыхай, пока тебя не поймали и не запрягли в телегу. А поймать нас всех поймают о на все равно зацапает, уж будь спокоен.

— Откуда вы, рекеле? — отечески спрашивал у рабов Пассий на греческом языке. — По какой земле вы гуляли, пока не поймали вас амазонки?

— Мы полночные, — ответил один из них, вздыхая. — Загиперборейские. У нас там хорошо, мы пили пшеничное зеленое вино. Оно будет получше, чем это…

— Ладно тебе! — сердито прервал его второй раб, — И это неплохое, пей! — И он передал обеими четырехпалыми руками глиняный сосуд товарищу. — Вот она наладит свою елдышку железную, перемолотит все вокруг, тогда и такого пойла нигде не увидишь.

— А кто это, кого вы всё называете «она»? — полюбопытствовал Пассий.

— Кто, кто… — недовольным голосом проворчал раб, оглядывая близкие кусты бурьяна. — Она… Военная… Вот кто.

И видя, что кентавр не понимает его, сделал предположение:

— Ты, наверное, иностранец… Но кто же тогда вычистил тебя снизу?

— Лапифы, когда я был у них в плену, — смиренно ответил старый кентавр.

— А наши яички выпотрошила она.

— Кто это?

— Военная… Змеюка, которая, шипит в лохматых зарослях… Амазонская стерва, которая хочет ездить верхом на мужике, как на лошади… Лысая Елена, у которой растет рыжая бороденка…. Понятно теперь?

Кентавр молчал, по-прежнему ничего не понимая. С недоумением и любопытством смотрел он на то, как, держа глиняную бутыль обеими руками, на которых было по четыре пальца, загиперборейский человек пьет из сосуда дурно пахнущую жидкость.

Это был, как и его товарищ, онитупский раб из пьяниц, коим хозяева поотрубали большие пальцы, чтобы выпивохи не могли обхватывать одной рукою емкий стакан или бутылку. Такая мера несколько ограничивала возможности неисправимых пьяниц, делая их заметными перед надсмотрщиками. Теперь раб не мог, как раньше, до операции, прикрыться полою халата и, держа бутылку в одной руке, быстренько махнуть прямо из горлышка…

— Можно мне, рекеле, уйти? — спросил Пассий, зачарованно глядя, как острый кадык пьющего раба прыгает вверх-вниз…

— Куда пойдешь? — спросил второй раб.

— Искать ее, — ответил кентавр. — У меня ведь тоже есть она.

— Кто это? — спросил первый раб, отставив питье, подвинув бутылку ко второму.

— Серемет лагай, — ответил кентавр

— Так чего же ее искать? — улыбнулся второй и протянул сосуд Пассию. — Вот она, держи. Так бы сразу и сказал, что хочешь выпить.

— Но я ищу другое, господа, — устало вылупив глаза и близоруко разглядывая ужасно пахнущий сосуд, отвечал Пассий..

— Ты же сказал, старичок, что ищешь шербет лакай? — дружески молвил второй раб и вновь протянул бутылку. — Вот это И есть то самое.

— Серемет лагай…

— Ну да… Мы это пойло так и называем: щербет лакай.

Тут грохнуло вновь: ух! — столь тяжко, страшно, что земля на целую пядь подскочила под ногами, и старый кентавр невольно осел на хвост, а затем и завалился на бок. Рабы вскочили и помогли ему подняться. Кентавриарх по-собачьи, тяжко отдуваясь. Тут вновь сунул ему сосуд морщинистый раб, Пассий смог перенять бутылку в свою руку, ибо большой палец на ней Не у него удален, как у его новых приятелей, рабов Амазонии, Вот так, опираясь одной рукою о землю, а другой приподняв над собою глиняную бутылку, старый кентавр Пассий и принял напиток бессмертия

Его изготавливали амазонские рабы из виноградных выжимок и ядовитых грибов химуингму, народное название, его действительно было созвучно крылатому выражению кентаврской речи, но это оказалось чистой случайностью, и «щербет лакай» означало «сладкое питье», что, впрочем, не соответствовало действительности, ибо питье это было горчайшим и не приводило к скорой смерти, но наоборот — приобщало к бессмертию,

Оно заключалось вовсе не в том, чтобы его достигать, а в том чтобы его постигать. Серемет лагай вовсе не означало простого желания немедленно сдохнуть, а являло устремление к легкой, блистательной смерти, каковая одна только намекает на то, что смерть вообще ничто, некий фокус и обман, чистое надувательство. И ее не надо бояться… Настойка «щербет лакай» давала мозгам выпившего эту дрянь способность задымиться ядовитыми воспарениями сока химуингму, в которых вдруг обнаруживало себя другое существование души и другая, вовсе не елдорайная, ипостась живого существа.

Вдруг открывшийся для этой истины, кентавр Пассий пошел куда-то, едва чувствуя землю под ногами- И перед ним уже ничего не осталось такого, что могло быть страшным для него или мучительным. И даже последовавший самый страшный двойной удар земли, от которого все вокруг мгновенно взлетело в воздух, ничуть не задел плавного и безмятежного хода его воздушного передвижения. Он плыл, шевеля ногами, как при ходьбе, средь каких-то радужных легковесных складок, которые драпировались на всем его пути справа и слева.

Куда он попадет, было ему неизвестно, но очень любопытно, и знал кентавр лишь то, что будет ему не хуже, а несравнимо лучше. Легчайшая и непроницаемая завеса мира скрывала за собою радость жизни, похожей на Божественное существование, И этот дивный полог отвесно стоял в воздухе, подобный земной многоцветной радуге, которая становится видимой лишь в минуты влажного просветления солнца после чистого дождя. Окруженные изгибающимся пространством иного бытия, кентавры и люди, амазонки и лошади и все прочие твари земные, балующиеся елдораем, не могли так просто попасть за волшебную завесу мира, — ибо там не жаловали этого дела. Даже тем, кому жестоко навязали безгрешность, опустошив с помощью бритвы сосуды греха, не дозволено было приблизиться к благоуханному внеземному пологу без помощи волшебного снадобья. И одно только изобретение рабами напитка из виноградной браги и грибов химуингму, пойла настолько мерзкого, что оно вмиг очищало существо, употребившее эту отраву, от всех былых грехов, — лишь добрый глоток «щербета лакай» дозволял нечистому грешнику приблизиться к полувоздушным драпировкам завесы мира.

Невидимые доброжелатели, находившиеся где-то совсем близко, громоподобно хохотали. Им нравилось, что бывает на свете такая смехота: обездоленные рабы, измученные гнусным трудом из-под палки, с отрезанными большими пальцами рук, словно бы для того отрезанными, чтобы рабы не могли показать кукиш своим господам, ежедневно избиваемые суровыми амазонками, бесправные да еще и выскобленные в том месте, где раньше у них мотались жизнерадостные висюльки. — сии чудаки ко всему еще пили эту мрачную гадость, дергаясь и глубоко вздрагивая чревом от неимоверного отвращения… И, удоволенные столь забавным зрелищем, незримые режиссеры позволяли пьяным рабам и кентавру порхать, словно пушинкам, среди кулис вселенского театра, возле обшитого золотыми звездами занавеса, отделяющего зрителей земли от небесных артистов.

Старик Пассий, последний кентавр из поселка, плыл по воздуху через бурьянный пустырь на окраине Онитупса — и катастрофический удар земли о воздух даже не отразился на его бесподобной сомнамбулической иноходи… А вокруг вся местность мгновенно покрылась облаками пыли, которая поднялась над рухнувшими глинобитными домами столичного города.

Землетрясение последовало от удара, происшедшего при падении ЖПД во время испытаний этого нового оружия. Кентавр ничего об этом не знал — он только видел перед собою смутно, как во сне, взвившиеся в воздух клубы белесой пыли.

Изготовив величайшую в мире железную дубину, на что пошло все железо из недр завоеванной амазонками страны Халиб, воинственные андрофобки решили испытать новинку на своих рабах, для чего и согнали их к полигону в количестве двенадцать тысяч елдораев. Половина их пошла под платформу, на тягло, чтобы катить вперед и удерживать при откате восемьсот колес телеги, на которой зижделась железная чушка. Вторая половина рабов, выстроенная в виде македонской фаланги, должна была при поднятии дубины промаршировать под нее сомкнутыми рядами и занять то место, где покоился до своего воздымания к небесам отливающий синеватым блеском многотонный стальной набалдашник.

Десять же тысяч спешенных всадниц взялись тянуть канаты, коими силою женских мышц должно было быть приведено в боевую готовность это грозное оружие для уничтожения всякой власти мужчин на земле. Но случилось так, как не раз бывало при самых первых попытках подготовить ЖПД к испытанию: начала откатываться платформа, плохо удерживаемая рабами, загнанными под нее, и совсем невысоко поднятая за головку балда упрямо грохнулась назад, не дав возможности фаланге, составленной из рабов, зайти на предопределенное ей место и принять на себя испытательный удар. Новые попытки привести оружие в действие толку не давали — согласованности усилий амазонок и рабов не получалось, балда падала назад, не поднявшись до надлежащего уровня, и только шум производила большой да сотрясала землю.

Тогда великая воительница, Елена-лысая-и-бородатая, Главнокомандующая новым оружием, приказала уложить непосредственно под каждое колесо платформы по 10 рабов… Накатываясь на мягкий упор, огромные деревянные колеса должны были затормозиться — без нерадивого удержания их рабской силою- Но когда рабы перед угрозой все той же самой смерти легли друг на друга под каждым колесом поперек его хода, произошло нечто чудесное и непредвиденное.

Пушка вдруг стала сама воздыматься — в наступившем величественном молчании, без всякого усилия со стороны, преодолевая непомерную тяжесть стального набалдашника. И поднявшись почти в вертикальный стояк, на что и не рассчитывали проектировщицы, дозволив целую минуту полюбоваться своим грозным и могучим видом, великая дубина покачнулась слегка, словно бы задумавшись, что ей делать, затем стремительно и неудержимо рухнула вперед.

Удар железного столпа был настолько силен, что невольно подскочила и задняя утяжеленная часть с двумя мощными лачачеобразными приливами, они так же грандиозно шмякнулись назад, с ужасающим треском раздавили деревянную платформу и тысячи рабов, загнанных под нее. Все восемьсот громадных колес оторвались и покатились в разные стороны, попутно давя мечущихся в панике людей.

В то мгновение кентавр Пассий и остановился посреди большого пустыря, перед только что рухнувшим городом Онитупсом — и странным предстал перед ним окружающий многосложный мир. С одной стороны пустыря клубились светлые вихри пыли над развалинами города, с другого края, со стороны полигона, где испытывали Оружие, бесшумно катились громадные колеса, виляя на ходу И между ними бежали, шарахаясь из стороны в сторону, обезумевшие толпы людей.

Стоя меж стремительно надвигавшихся стихий земного потрясения — облак пыльных и толп человеческих, — кентавр Пассий заметил еще одну, третью, стихию- нисходящую с неба армию потустороннего мира.

Широчайшей полицейской цепью спускалось к земле воинство таинственных и всемогущих томсло, сжимая в четырехпалых руках свои грозные изогнутые пипикалки, которыми они собирались вычеркивать с земного пространства непригодных для дальнейшей истории Земли злонамеренных андрофобок. этом решении небесных воителей было сообщено непосредственно в плешивую голову кентавра Пассия.

И встрепенувшись всей своей измученной душою, кентавр подумал: «Возможно, я перенесен сюда, чтобы заодно быть вычеркнутым вместе с ними — ведь и кентавры не нужны больше истории. Только мне непонятно, почему всякая тварь, убивающая другую тварь, чтобы съесть ее, считается виноватой и ей нет спасения, а этим лохматым елдорайщицам, сожравшим за свою жизнь столько мужичьего мяса, выпадает столь славный и долгостоящий конец?

Ведь слава о них будет вечно стоять в мире›Но я тоже в молодости баловался елдораем и ел мясо — заслуживаю ли сам того, чтобы заполучить прекрасную серемет лагай? Во всяком случае, что бы там ни было, но уже подходит мой финал», — думал кентавр.

В это мгновение пылевая волна, мчавшаяся со стороны разрушенного города, и люди, бежавшие от полигона, сшиблись и смешались посреди пустыря, где находился кентавр Пассий. Мимо него прокатилась громадная тяжеленная махина — деревянное колесо. Промчалась небольшая сплоченная толпа оборванных рабов. И совсем рядом галопом проскакала голая обоегрудая амазонка, лохматая в паху, обдала кентавра жаром и пылом юного разгоряченного тела, вильнула ягодицами и скрылась в пыли.

И тут кентавр Пассий почувствовал, как что-то увесистое набухает у него меж задних ног. И зачем-то опять вдруг захотелось ему стукнуть ожившим елдораем по брюху, хотя времени уже ни на что не оставалось, да и все это было вроде бы ни к чему, потому что в налетевшей пыли ничего не стало видно и в любое мгновение могло накатить исполинское деревянное колесо.

Примечания

1

Кентаврское слово. Далее будут отмочены курсивом и другие слова кентаврской речи. (Прим, автора.)

(обратно)

Оглавление

. . . . . . . . . . . . . .

Реклама на сайте