«Красивые души»

Масахико Симада Красивые души

«Фортуна непостоянна, а человек упорствует в своем образе действий, поэтому, пока между ними согласие, человек пребывает в благополучии, когда же наступает разлад, благополучию его приходит конец. И все-таки я полагаю, что натиск лучше, чем осторожность, ибо фортуна – женщина, и кто хочет с ней сладить, должен колотить ее и пинать – таким она поддается скорее, чем тем, кто холодно берется за дело. Поэтому она, как женщина, – подруга молодых, ибо они не так осмотрительны, более отважны и с большей дерзостью ее укрощают».

Макиавелли, «Государь»[1]

0

Иногда ты стоишь на берегу моря, озера или реки и вдруг чувствуешь: на тебя кто-то смотрит. Оглядываешься – вокруг никого. Но тебя не пугает посторонний взгляд. Наоборот, тебе кажется, что это взгляд твоего доброго тайного защитника.

Папа смотрит на меня, – думаешь ты и, прищурившись, вглядываешься в воду. На ее поверхности не появляется папино отражение. Но на дне моря, озера или реки покоятся папины сны, они беспрерывно колышутся, как водоросли. Вот бы ухватить за хвост эти зыбкие сны и вытянуть их на поверхность, тогда сможешь приблизиться к нынешнему папе, – убеждаешь себя ты.

Все началось с твоего каприза: найти папу, от которого давным-давно не было вестей. Ты почувствовала: если бы не этот каприз, то даже тому папе, что хранится в твоей памяти, грозит забвение.

Однажды мама сказала тебе:

– Тот, кто умер по необъяснимой причине, не считает себя умершим. Он приходит в обличье призрака. Но я пока не видела призрака Каору-сан, значит, он жив и дышит земным воздухом.

Если папа жив, нужно привести его к маме, а если он уже умер, нужно забрать с собой и его прах, и его призрак.

Во время своего путешествия ты узнала: папа любил не твою маму, а другую женщину. И она потом стала принцессой рода, ведущего начало из эпохи мифов.

Похоже, нравится это людям или нег, но в один прекрасный день они внезапно снимают печать с прошлого. Даже если оставаться на одном месте, подобно сакуре, даже если, ни с кем не общаясь, бесцельно болтаться, как бутылка с письмом в морских водах, – все равно хочешь не хочешь, а придется столкнуться с историей. Ты тоже до сих пор и подумать не могла, что соприкоснешься с историей ушедшего века. Ты прожила в XX веке только три года, а когда научилась говорить о своих душевных переживаниях, он уже закончился.

Ты видела множество чужих отцов. В других семьях само собой разумеющимся считалось присутствие отца, в твоем доме – естественным было его отсутствие. Тебе завидовали только те, у кого отцы пили, шатались без работы и вдобавок били жену и детей. Мама была еще слишком молода, чтобы жить по-вдовьи, и раз в две недели она принимала у себя холостого университетского профессора, который, добиваясь ее расположения, говорил, что тебе нужно хорошее образование и воспитание. Но мама не собиралась всерьез связывать жизнь ни с кем из увивавшихся за нею мужчин. Она приглашала профессора в дом, пока он не требовал никакого вознаграждения за добро, которое делал для вас. Когда в конце концов претендент на руку и сердце стал выдыхаться, мама достала письмо от мужа, полученное, по ее словам, три дня назад. Письмо от папы было написано по-японски, мама сама перевела его на английский, распечатала и дала прочитать ухажеру, намекая тем самым, что свадьба не состоится. В письме говорилось:

Я отправляюсь еще дальше на запад от Аляски, еще дальше на восток от Японии. За то время, что я жил вдали от вас, на меня обрушились напасти, которых я и представить себе не мог, и моя жизнь стала груба и безыскусна. Я понимаю, вам может показаться, будто я скрываюсь, но я не могу вернуться, так как не вправе допустить, чтобы на тебя и на Фумио посыпались осколки моих бед. Верь мне, я не бросил вас. Я старался отвести от вас несчастье.

Наверное, я никогда больше не буду петь на сцене. Мой голос увял, да и мужская сила иссякла. Того Каору, которого ты любила когда-то, больше не существует. Другими словами, я – конченый человек Но и у конченого человека остается гордость. Я хочу выполнить свое предназначение и – пусть немного – изменить будущее нашей страны. Ставка в этой работе – мое выздоровление. Пока я не избавлюсь от всех несчастий, у меня нет права вернуться к вам.

Больше всего я страдаю от того, что не могу выполнять долг мужа и отца. Но я очень надеюсь, что ты остаешься такой же красивой, как прежде, а Фумио растет не по дням, а по часам. Я хотел бы прямо сейчас вернуться в наш дом под красной крышей, взять тебя за руку, погладить по волосам, поднять Фумио на руки, прикоснуться к ней щекой. Я подолгу стою перед зеркалом и разговариваю с тобой, живущей в моей памяти. Если появится человек, который найдет отклик в твоем сердце, следуй своему подлинному желанию.

Настоящую любовь не нужно подтверждать браком, твое сердце само найдет ее.

За время путешествия я во многом раскаялся. Почему, когда ты была рядом со мной, я так редко хвалил твою новую прическу, почему не просил добавки сваренного тобой супа, почему еще раз не поцеловал тебя на прощание, почему не пытался понять, отчего ты грустишь? Мое раскаяние заставляет меня тосковать по тебе все больше и больше.

Претендент на руку и сердце поднял глаза, прочитав письмо, и мама со слезами сообщила ему:

– Хотя мы и живем с мужем вдали друг от друга, я буду любить его, пока мы опять не окажемся вместе и я не разочаруюсь в нем окончательно.

– Посмотри, он же сам пишет. – мужская сила иссякла, если появится тот, кто найдет отклик в твоем сердце, следуй своему подлинному желанию.

Профессор настаивал, но мама говорила, что видит в нем хорошего соседа и доброго приятеля, и старалась не обижать его. Ты, в свою очередь, любила и уважала маминого друга, называла его потрясающим сэнсэем и считала своим покровителем: он угощал тебя и покупал тебе платья. Ты унаследовала от мамы силу и упрямство противостоять недостойным соблазнителям, а еще печальную любовь к Каору.

Каору впервые появился перед мамой за три года до твоего рождения. Она в то время изучала японскую литературу в аспирантуре Колумбийского университета в Нью-Йорке. Однажды мамина подруга пригласила ее на цикл концертов, которые устраивались в зале университета. В третьем концерте должна была петь меццо-сопрано, известная по выступлениям в Метрополитен-опере, но за неделю до концерта она попала в аварию и сломала ногу, и ее заменили японским контртенором. Это был Каору.

Он исполнил всю объявленную программу. Пораженные точностью исполнения зрители не жалели аплодисментов. А во втором отделении он пел в более высоком диапазоне, чем вызвал восторженные возгласы слушателей. Его голос не был мужским, более того, он вообще был не похож на голос человека. Он так легко и свободно брал высокие ноты, что казалось, внутри у него – синтезатор: нажмешь на клавишу – и зазвучит. Сам певец словно был механизмом. Наверное, он казался американцам еще одним чудом японской электроники, потому что один из зрителей восхищенно закричал: «Хайтек войс мэйд ин джапан!»[2]

Голос Каору свел маму с ума. Он поверг в прах маминого кумира Фреди Меркьюри, чьи записи она слушала на компакт-дисках. Ее сердце сжал в руках этот японец. Он стоял перед ней и исполнял незатейливые песенки двухсотлетней давности, произведения, где не было ни бита, ни крика. Не успел концерт закончиться, как она выбежала из зала, купила цветы и пристроилась к очереди в гримерку. Ей хотелось во что бы то ни стало хоть одним словом выразить ему свой восторг. Подруга подшучивала над ней: «Ты опять без ума от голубого».

Она вложила в букет записку со своим адресом и телефоном, может быть, это и помогло, через три дня мама приняла приглашение Каору поужинать. Они сидели друг напротив друга в итальянском ресторане на Четвертой улице, и мама помнит, как от смущения паста застревала у нее в горле. Каору засыпал маму вопросами. Где она родилась, где росла, почему изучает японскую литературу, что собирается делать через два года, что любит в Америке, что ненавидит, откуда родом ее японские предки – он задавал ей эти вопросы, будто хотел проверить, насколько она подходит для той роли, в которой он хотел ее видеть.

Когда они встретились во второй раз, Каору пригласил маму к себе в номер и поцеловал. Она удивилась: «Так ты не гей?» – «Был бы геем, жилось бы проще», – ответил он. Из жалости или нет, но мама ответила на желание Каору и отдалась ему.

Только раз Каору назвал маму именем другой женщины. Он тут же поправился и сделал вид, что ничего не произошло. Мама пристала к Каору с расспросами, кому принадлежит это совсем не похожее на ее имя, но Каору не проронил ни слова. Мама и сама забыла его, но ты уверена: Фудзико.

Тогда, учась в аспирантуре, мама была немного полнее; тот, кто хотя бы раз видел ее улыбку, не мог забыть ее. Глядя на фотографию Фудзико Асакавы в молодости, ты заметила у них с мамой одинаковые ямочки на щеках. Несомненно, Каору это сразу привлекло в маме: он видел в ее ямочках черты своей первой любви.

Однажды Каору пригласил маму в Атлантик-Сити и с ностальгией рассказал ей о тех временах, когда он только приехал в Америку. Мама нафантазировала, что раз Каору-сан обладает таким проникновенным голосом, который может разбудить в человеке его глубоко скрытые переживания, значит, в юности он был ранимым и беззащитным. Но, узнав, что Каору проводил дни в буйствах и разврате, она была еще больше очарована им.

Они выиграли в казино, обрадованный Каору посадил маму в красный «шевроле», взятый напрокат, и повез под венец. Он сделал ей предложение:

– Ты защитишь диплом и уедешь в Калифорнию, да? Я хочу жить вместе с тобой, выходи за меня.

А мама сказала ему:

– Хорошо, – так легко и непринужденно, будто ее, чуть захмелевшую от коктейлей, пригласили потанцевать.

Ты поехала в Нэмуригаоку, пригород Токио, где прошли детские годы Каору, и встретилась с его старшей сестрой Андзю. Из рассказов слепой Андзю, сохранившей в памяти поступки и слова Каору минувших дней, ты узнала, что твои предки жили любовью и музыкой. С чувствами, молитвами и надеждами твоего отца Каору, деда Куродо, прадеда Джей Би и его матери мадам Баттерфляй в твою жизнь ворвались войны, революции, колонии, пепелища, самураи, военные, императорский лес и песчаный берег реки Т.М. – все то, к чему ты не имела раньше никакого отношения. Разве можно говорить: XX век меня не касается? Все твои предки встретили несчастную любовь. Вот и мама отдала сердце человеку, который бросился в омут безответной любви, и на нее свалилось вдовье горе. Может, придет время и наступит твой несчастливый черед? Конечно, такие дурацкие мысли следует гнать подальше. Тебе хочется разорвать порочный круг печальной любви, раз у папы не получилось. Именно поэтому ты должна найти его, сделать так, чтобы он покончил с этой любовью и вернулся в дом под красной крышей, где за переводами и вязаньем его ждет твоя мама.

Каждую неделю ты обязательно отсылаешь маме мэйл, посвящая ее в историю, хранящуюся за семью печатями в доме Токива в Нэмуригаоке:

Я узнала, что мой прадедушка, сын мадам Баттерфляй, был шпионом. А дедушка увел у генерала Макартура любовницу, самую красивую японскую актрису.

Неудивительно, что в ответ на твои отчеты мама спрашивает:

– И кто же автор этого романа?

Оказывается, Каору никогда не рассказывал твоей маме о своем отце или деде. Он делился с ней только воспоминаниями о своей матери. Однажды мама написала тебе:

Когда я в задумчивости гляжу на стену, я почему-то вижу там Каору. Он смотрит на меня с тоской, как будто встретился со своей молодой матерью. Я полушутя спрашиваю у него: «Неужели я так похожа на твою покойную мать?» – а он серьезно отвечает: «После смерти отца мама часто смотрела на стену таким же отсутствующим взглядом. Поэтому, когда я вижу женщину, которая смотрит на стену, я не могу ее оставить». – «Значит, тебе не важно кто, лишь бы смотрела на стену?» – спросила я. «Нет, глядя на стену, она должна молиться». – «О чем же мне молиться?»

Слушая Андзю, которая лучше кого бы то ни было знала Каору в детстве, ты представляла своего папу маленьким: он видел печальный образ матери на стене в парке, слышал ее вздохи в легком дуновении ветра, едва касавшемся его ушей, в запахе тостов улавливал аромат маминой кожи. И после встречи с твоей мамой он не избавился от детских привычек и искал материнской ласки. Когда ты рассказала об этом маме, она ответила:

В конце концов Каору вернется куда-то, а ты поджидай его там. Ты скоро поймешь, где оно, это место. Он обязательно там появится, хотя, возможно, зайдет еще куда-нибудь по дороге.

Место, куда в конце концов вернется папа… Это, должно быть, место, куда возвращаются все дети с эдиповым комплексом. Его мать покоится в могиле. Если он собрался на тот свет, как ни старайся, найти его не удастся. Неужели мама хочет сказать: «Поймай Каору, когда он придет на могилу к матери?» Интересно, где могила Кирико, родной матери Каору. А может, мама верит, что место, куда Каору в конце концов вернется, – это ваш дом с красной крышей, где его ждут?

Ты пока не сказала маме о ней. Тебе не хочется верить в то, что папа всей душой и телом любил не маму, а ее. Наделив маму ролью Пенелопы, а дочь – комплексом Электры, Каору надеялся оживить любовь, которой никогда не суждено было осуществиться в этой жизни. На другом берегу Тихого океана Каору сходил с ума от любви, о которой его жена даже не подозревала. Эта любовь началась в ту пору, когда мальчик мечтает спать в одной постели со своей матерью, и длится до сегодняшних дней. Получается, он предает жену и дочь, разве не так? Значит, нужно сказать маме: это письмо, которое ты так бережешь, – тоже вранье. Значит, Япония для Каору и для вас с мамой – страна кошмаров? Но у него было полно возможностей очнуться от них. Сейчас он пересек Тихий океан, отделивший кошмар от реальности. Зачем ему возвращаться туда, где продолжается все тот же кошмар?

Впервые Каору перебрался на другой берег Тихого океана в 1983 году, за тринадцать лет до того, как он встретился с твоей мамой. Или через пятьдесят три года после того, как по решению Государственного департамента его деда Джей Би перевели на работу в американское консульство в Кобе. В поколении Каору связи семьи с Америкой совсем ослабли.

В чьих руках после смерти отца Джей Би, Пинкертона, чьей любовницей была мадам Баттерфляй, оказался дом на холме, где Джей Би провел свои детские годы? Как прошли последние годы жизни Аделаиды, приемной матери Джей Би? Что случилось с его дядей, Виссарионом Михайловичем Островским, который обещал, но так и не смог осуществить мечту Наоми, приемной матери Куродо, переехать в Америку?

Безжалостное течение времени смыло все без остатка. Для Каору, потомка Пинкертона, Америка стала чужой и непонятной страной. У восемнадцатилетнего Каору была лишь одна причина пересечь Тихий океан – желание вновь увидеть Фудзико. Каору сел в самолет Токио – Нью-Йорк только для того, чтобы детское увлечение выросло в любовь. Целью его путешествия был университетский городок Кембридж в пригороде Бостона, но он почему-то не поехал туда сразу, а задержался в Нью-Йорке.

1

1.1

Он дремал, скрючившись в кресле экономкласса, как вдруг ему показалось, что кто-то зовет его, и он открыл глаза. В иллюминаторе виднелись кварталы элитных домов кирпичного цвета. Вечернее солнце светило в глаза, ощущалось присутствие океана, он высматривал статую Свободы, но ее не было видно. Ну вот, он пересек Тихий океан и американский материк Теперь ему оставалось, постепенно сокращая расстояние, добраться по земле до города, где живет Фудзико. Он намеренно не предупредил Фудзико, что едет к ней. Каору хотел доставить самого себя, проделав тот же путь, что и письма, которые он отсылал. Почтовое отправление с ярлыком «Каору» нервничало, и сердце у него колотилось. Нужно взять себя в руки.

Он вздохнул и решил, что почтовому отправлению необходимо немного развеяться.

Выйдя из аэропорта, Каору сел в метро и доехал до манхэттенского даунтауна. Снял одноместный номер в гостинице «Челси», зашел туда, чтобы бросить вещи. Окна смотрели на север, прямо на квартиру дома напротив. Каору рассовал по карманам джинсов двадцатидолларовые купюры и отправился на юг вдоль Седьмой авеню. Через пятнадцать кварталов таблички с номером улицы перестали попадаться на глаза, и он оказался среди складов, где не было ни души. Пройдя еще двадцать кварталов, к южной оконечности Манхэттена, он увидел парк, выходящий на Нью-йоркский залив. Каору смешался с толпой ожидающих парома и спросил, чтобы проверить свой английский:

– Где находится статуя Свободы?

– Вы хотите посмотреть на статую Свободы? – переспросила его женщина из очереди, средних лет, в очках, с суровой складкой между бровей, но с добрыми глазами.

– Да. А откуда лучше всего ее видно?

Сдерживая улыбку, женщина указала на паром, который ожидала сама:

– Вот паром на Стейтен-Айленд, оттуда хорошо видно.

Каору стоял на палубе, опершись о перила и положив голову на руки; он смотрел на бледную статую, которая высилась на фоне темнеющего неба, и думал: кто послужил для нее моделью? Кто-то видел в ней мать, кто-то – любимую, с которой когда-нибудь встретится, кто-то, каждый день глядя на Свободу, которую обдували холодные ветра и обжигали жаркие лучи солнца, начинал представлять себя на ее месте; в зависимости от воображения смотрящего она превращалась то в богиню скорби, то в печальную Деву Марию, то в покойную мать. Она совмещала в себе образы тысяч богинь.

Каору проехал на пароме туда и обратно, дважды посмотрел на статую Свободы, и этот город стал ему немного ближе.

Потом на метро он вернулся на Четырнадцатую улицу, зашел в кафе, оформленное в старинном стиле, заказал гамбургер «Спешиал» и ананасовый сок. Подражая латиносу, который сидел за столиком напротив и ел то же самое, Каору щедро полил средне-прожаренный гамбургер кетчупом «Хайнц» и откусил большой кусок Он жадно поглощал гамбургер, будто соревновался с латиносом – кто справится быстрее. Наевшись, Каору стал размышлять о том, что ему нужно сделать в Америке.

Как и предвидела его старшая сестра Андзю, без Фудзико Каору впал в депрессию и пустился во все тяжкие, так что на него было больно смотреть. Когда чувства тускнеют, когда все окрашено в однообразные тона, когда нет ни радости, ни грусти, человек мучит сам себя, будто расцарапывает болячку. С тех пор как у Каору поменялся голос, он стал немногословен и спрятался в своей скорлупе, того и гляди порежет себе вены. Чем бы отвлечь Каору от желания покончить с собой? Эти размышления привели Андзю к выводу: надо отправить его к Фудзико. Сестра считала, что лучшего способа вылечить Каору не существует.

Он поставил себе цель встретиться с Фудзико, невзирая ни на какие препятствия, но достичь ее было не легче, чем туристу, посетившему с экскурсией Белый дом, побеседовать с президентом. Конечно, ему не терпелось сейчас же отправиться туда, где можно почувствовать дыхание Фудзико, коснуться ее улыбки. Бог с ним, с президентом, Фудзико наверняка приняла бы посылку по имени Каору. Но он сам не соображал, чего хочет. По меньшей мере раз шесть в день он бормотал себе под нос «Я люблю ее. Я хочу увидеть ее. Я хочу, чтобы она любила меня».

Но эти желания находились под семью замками. А механизм любви не мог прийти в действие, не открой он замки один за другим. Да и сами желания были смутными, непереводимыми на язык действий и поступков. Даже если бы он увидел ее перед собой, он бы растерялся, не смог бы пошевелиться, связать и двух слов. Пожал бы ей руку. Ну, это ладно. А потом что? Поцеловал бы ее. Но не в губы, а в щеку, по-дружески. Американка бы позволила. Но если Фудзико застесняется и уклонится от поцелуя, что ему делать дальше? Пригласить ее поужинать? А если она посмотрит на часы и скажет: «Ой, извини, у меня сейчас свидание с Дэвидом»?

До Бостона – четыре часа на поезде, до сердца Фудзико – пять лет. Чем ближе к Бостону, тем опаснее. Сама поездка в Америку может оказаться напрасной. Чтобы избежать риска, нужно подстраховаться. По совету своего отца Сигэру он решил зайти в нью-йоркский филиал «Токива Сёдзи» и устроиться слушателем в университет. А потом договориться об уроках вокала с преподавателем из Джульярдской школы. Тогда, по крайней мере, у него будет оправдание своего приезда в Америку, и он выиграет время, чтобы набраться смелости для встречи с Фудзико.

Он поднял глаза от тарелки с остатками картошки-фри и вдруг заметил, что латинос бросает в его сторону жаркие взгляды, проявляя к нему явный интерес. Встретившись глазами с Каору, латинос поджал губы и подмигнул ему. Догадавшись о его намерениях, Каору быстро рассчитался и поспешил в гостиницу.

1.2

Каору приняли слушателем на театральный факультет Нью-Йоркского университета, а меццо-сопрано, когда-то певшая в Метрополитен-опере, согласилась давать ему уроки вокала. Каору не интересовали ни театр, ни опера, зато сам он заинтересовал доцента театрального факультета и эту певицу.

Господин Маккарам наряду с преподаванием в университете ставил пьесы собственного сочинения в маленьком театрике в даунтауне и читал прозу со сцены. Его манера говорить, походка и даже любовь ко всему японскому не оставляли никаких сомнений в том, что он гей. Не успел Каору войти в аудиторию, как господин Маккарам пригласил его сыграть в своей пьесе. Он забросал Каору предложениями, не давая ему опомниться:

– Ты идеальный Бог Смерти, каким я себе его представляю. Мы оденем тебя в белый смокинг, лицо загримируем белилами. Тебе и играть ничего не надо будет: стой себе молча и смотри вдаль отсутствующим взглядом. Главное здесь – твой облик человека из непонятно какой страны. Придешь?

Напор господина Маккарама был угрожающим. Проще согласиться, чем объяснять причину отказа. Господин Маккарам вырвал у Каору лист посещения, подписал его, дал бумажку с адресом театра, сказав:

– Приходи завтра в три, – и протянул ему руку, прощаясь.

Раз уж собрался в Нью-Йорк, исправь там свой поменявшийся голос, – сказала Каору его мать, Амико Токива. Забота о голосе Каору была поручена меццо-сопрано, которая когда-то произвела хорошее впечатление на семью Токива, выступив на гала-концерте, который они спонсировали.

Меццо-сопрано Мария Попински, полька по происхождению, жила в Верхнем Ист-Сайде. Придя к ней, Каору вместо приветствия достал ноты незаконченной «Песни мертвых», последнего произведения своего отца Куродо. Конечно, мадам Попински не слышала о композиторе-неудачнике по имени Куродо Нода, но, просмотрев ноты, она села за рояль и попросила Каору спеть. От волнения Каору начал в высоком регистре – он запел грустную мелодию на слова завещания Наоми, приемной матери Куродо.

В гроб ложишься один. Но к чему печалиться? Мертвые сотканы из той материи, что и те, кто нам снится. Мы встретимся, как только захочешь.

Мадам Попински попросила Каору объяснить ей смысл песни, и он кое-как перевел. Ее до глубины души тронула эта мелодия, написанная его отцом на предсмертные слова бабушки, в исполнении сына и внука. Она попросила Каору поподробнее рассказать о его семье. И он поведал ей трагическую историю любви своей прабабушки Чио-Чио-сан, рассказал он и о путешествии Джей Би.

– Значит, ты потомок мадам Баттерфляй в четвертом колене, да? – Мадам Попински пристально вглядывалась в лицо Каору, стараясь не упустить ни одной черточки – линии носа, формы лица, цвета глаз. Она не меньше пятидесяти раз исполняла роль Судзуки в опере «Мадам Баттерфляй», и служение Чио-Чио-сан в подлинном смысле слова стало ее призванием. В опере у Судзуки не было выбора: она оставалась всего лишь свидетельницей самоубийства Чио-Чио-сан. Попински уже не пела партию Судзуки, но ведь и сейчас в каком-нибудь театре мира Чио-Чио-сан продолжала убивать себя. А оставшийся один мальчик Торабуру – Чайные Глаза приходил к могиле матери, так и не узнав причину ее смерти. Но пока трагедия Чио-Чио-сан тысячи раз разыгрывалась на театральных подмостках, реальное время не стояло на месте, и сейчас перед Попински – правнук мадам Баттерфляй. Даже если это было ложью, Попински решила в нее поверить.

– Судьба любит шутить. Надо же было прислать ко мне правнука мадам Баттерфляй. Если мне скажут: научи его петь, – я научу. Наверное, и самой Чио-Чио-сан хотелось бы этого.

Мадам Попински похвалила природные данные Каору и пообещала, что его жесткий и глухой голос месяца через три превратится в блестящий тенор такой красоты, что случайные прохожие станут за три квартала оглядываться, услышав его. Она согласилась давать ему уроки два раза в неделю.

Каору пока не мог выбрать время для поездки в Бостон. У господина Маккарама были свои планы. Он молниеносно взял Каору в оборот и втянул его в клубок странных дружеских отношений. В доме у Маккарама постоянно толклась необычная публика: бодибилдер, зацикленный на классической музыке; библиотекарь, в свободное от работы время танцующая в стриптиз-баре; актриса, помешанная на своей игуане и называющая ее «мой милый»; поэт-мясник; фотограф с Мадагаскара… Через неделю после приезда на Манхэттен Каору съехал из гостиницы «Челси» и стал снимать комнату у Маккарама. Когда Каору пришел к нему за советом насчет гостиницы, Маккарам сам предложил ему пожить в студии, отделив там комнату перегородкой, поскольку найти квартиру на Манхэттене не так-то просто.

Каору никак не мог представить себе, что могло связывать Сигэру Токива с господином Маккарамом, но он все понял, когда узнал, что на самом деле они ни разу не встречались. По словам господина Маккарама, он работает советником в отделе развлечений нью-йоркского филиала «Токива Сёдзи» и помогает закупать фильмы, мюзиклы и телевизионные сериалы. Услышав, что сын Токива отправляется в Нью-Йорк, он сам вызвался опекать его.

На своих лекциях по истории театра господин Маккарам не только отчаянно жестикулировал и размахивал руками, делясь своими широкими познаниями в теории драматургии, но и показывал видеозаписи спектаклей с участием известных актеров Шекспировского театра, кинофильмы и сцены из опер. Он говорил и о том, какая игра и какая сценография по вкусу зрителю. Весьма иронически господин Маккарам описывал известные театральные приемы, которыми пользовались президенты разных времен, а порой даже изображал в лицах Кеннеди, Джонсона, Никсона, Картера и Рейгана.

Из университетской аудитории господин Маккарам ехал в театр или отправлялся по сомнительным барам в Ист-Виллидж. Бывало, он проводил дни и ночи напролет, общаясь с похожими на павлинов и фламинго трансвеститами и киборгами с лицами, утыканными множеством железок.

В первой половине дня Каору ездил в даунтаун, на курсы английского, там вместе с корейцами и никогда не закрывавшими рта мексиканцами и пуэрториканцами ему приходилось овладевать искусством общения на английском языке. На дешевых языковых курсах, где преподавали учителя-волонтеры, собрались ученики разных возрастов, но все они жили в Америке меньше месяца.

И тайванец, работавший у себя на родине учителем физики, и доминиканец, бывший директор сигарной фабрики, уже нашли себе новую работу и втянулись в суровую конкуренцию, чтобы получить от жизни больше, чем минимальную зарплату.

Один Каору находился здесь только затем, чтобы восстановить отношения с Фудзико.

Что касается любви, то в классе существовала жестокая конкуренция. Все взгляды были направлены на тридцатилетнюю Молли, преподавательницу английского. «Рыжие ирландки распутны по ночам», – ученики между собой повторяли эту порнофразу и спорили, кому из них удастся заманить ее в постель. Предполагалось, что это выйдет у самого молодого, Каору.

После занятий они отправлялись прямо на работу, а Каору ехал то в университет, то на уроки вокала; иногда он ассистировал господину Маккараму в театре, а иногда исступленно шатался по улицам Манхэттена, будто хотел их завоевать. По дороге он встречал уличных артистов, останавливался, наблюдал за ними, потом убегал, вспоминая о чем-то, смотрел на витрины; порой ему слышалось, как кто-то окликает его, он оглядывался и, устав, спускался в метро.

Каждый уикенд собиралась вечеринка – то в студии господина Маккарама, то у мадам Попински. Каору уже не понимал, где он и что здесь делает, его окутывал дым марихуаны, окружали разговоры о «милом» и «потрясном», он купался в пивной пене и пузырьках шампанского. На этих вечеринках его особенно раздражало, что приходилось постоянно объяснять кому-то, чем он занимается и почему он здесь. К выражению лица и интонациям собеседника прилагалось примечание: а вообще ты нам не очень-то и интересен. Он с трудом понимал, о чем с ним говорят, а если и понимал, то не всегда мог поддержать беседу, и за ним закрепилась слава человека, который вызывает только недоумение. Но на любой вечеринке обязательно находились чокнутые, которым он был интересен. Как-то один подошел к Каору – тот явно чувствовал себя не в своей тарелке – и сказал с ухмылкой: «Если бы нам с тобой тут было хорошо, многие бы ушли» – и удалился. Другая спросила его: «Тебя хоть когда-нибудь приглашали на вечеринку, где был бы кто-то, кого тебе хотелось бы видеть?» Мужик с сонными глазами заметил, указав пальцем на увлеченно разговаривавших, улыбающихся людей: «Никто из них никого не слушает, а вон, все улыбаются. Видно, считают остальных полными идиотами». Почему-то на вечеринках Каору удавалось завести разговор только с настоящими чудиками.

Актеры, которых приглашали на роли в постановках господина Маккарама, кривились и говорили гадости, непременно прибавляя что-нибудь вроде «ужасно» или «чудовищно». От его пьес оставалось впечатление, будто всё в мире: и политика, и экономика, и обычная жизнь – пронизано ужасом, наполнено враждебными замыслами. Каору играл роль Бога Смерти; одетый в белые одежды, с белым гримом на лице, он обращался к гей-паре, пытавшейся совершить двойное самоубийство, бормоча по-английски с японским акцентом: «Смертный приговор должен быть отменен». Похожий на лунатика, не понимающий, зачем он здесь и что он тут делает, Каору резко выделялся на фоне других персонажей. Он всем своим видом воплощал нелепость этого театрального действа, может быть, поэтому зрители и хихикали над ним.

Вечером после спектакля все исполнители, постановочная часть и технический персонал собрались в ближайшем баре отметить премьеру. Там господин Маккарам обмолвился, что собирается прочитать драму собственного сочинения в Гарвардском университете.

– Мне тоже надо туда! – вдруг закричал Каору.

– Зачем? – спросил господин Маккарам.

– Меня там ждет один человек.

Наконец у него появился предлог, чтобы отправиться к Фудзико.

1.3

Десять дней спустя Каору ехал в Бостон вместе с господином Маккарамом. Прошел месяц с того дня, как он приехал в Нью-Йорк.

Как только Каору решил, что едет в Бостон, он отправился по бутикам Сохо, где проводились распродажи, присмотрел себе костюм, достойный внимания Фудзико, примерил его и пообещал зайти еще раз. Так он обошел семь бутиков, прежде чем выбрал черный костюм: пиджак с тремя пуговицами сидел на нем как влитой. Сбив цену на десять долларов, Каору купил его за сто тридцать. Чтобы стать похожим на посылку, нужно упаковать себя как следует.

Но он никак не мог придумать, что купить Фудзико в подарок. Он надел новый костюм и отправился в «Тиффани». Денег было в обрез, на ожерелья и кольца он даже не смотрел, хватало разве что на серебряную ухочистку. В индийских и китайских магазинах золото и серебро продавали на вес, независимо от дизайна. По всему Ист-Виллиджу – сплошные черепа, скорпионы и змеи. Случайно проходя мимо витрины ювелирного магазина на углу Пятнадцатой улицы и Седьмой авеню, Каору увидел серебряное кольцо в форме рыбки и не смог пройти мимо.

Он тут же вспомнил события семилетней давности. Почти сразу после того, как Каору «пересадили» в семью Токива, у него появилась пара золотых рыбок. Золотого вуалехвоста он назвал Радость, а черного телескопа – Грусть. Он наблюдал, как рыбки резвятся в воде, и это помогало ему справиться со своими переживаниями. Фудзико однажды пришла посмотреть на Радость и Грусть. С тех пор в сердце Каору зародилось чувство, обращенное только к Фудзико. Несомненно, под влиянием Фудзико в его нервных клетках вырабатывалось особое вещество.

Надеясь воскресить те чувства, которые он испытывал к Фудзико семь лет назад, Каору купил серебряную рыбку за сорок долларов.

Господину Маккараму как гостю выделили номер в университетской гостинице. Каору отказался от предложения пожить с ним в одной комнате и поселился в мотеле рядом с кампусом. Он нашел на карте женское общежитие, в котором жила Фудзико – всего в трех минутах ходьбы от мотеля. Точно такое же расстояние, как между домами Токива и Асакава.

Каору заранее выслал ей по почте программку выступления господина Маккарама с припиской, где поставил свои инициалы: «I request you to come. KT.».[3] Если эти инициалы сразу напомнят ей о Каору, значит, он продолжает жить в уголке ее памяти. Но если для нее KT. – это Кен Томас, Кинг Тайгер или Кинтаро Тояма, она вряд ли появится в зале. В таком случае ему придется устроить засаду у женского общежития и подкараулить ее там.

Каору надел черный костюм, вышел из мотеля и направился по улице, по которой Фудзико, наверное, ходила каждый день. Он то читал номера домов, то разглядывал здания, то становился невольным слушателем болтовни идущих мимо студентов. Он миновал женское общежитие, перешел на другую сторону улицы и медленно вернулся к главным воротам. Он проделал этот путь семь раз, пока не стемнело, и потратил полтора часа на прогулку, которая занимала пять минут в один конец. Общежитие – старое каменное здание, увитое плющом, – стояло за высокими воротами с оградой под самыми окнами. Чтобы проникнуть внутрь, требовалась хорошая спортивная подготовка и добрая порция наглости. Каору попробовал представить, как он, с кольцом-рыбкой в кармане, карабкается по стене женского общежития, хватаясь за плющ, но перед его глазами вставала только одна картина: он летит вверх тормашками, не успев добраться до окна комнаты Фудзико.

На следующий день он встал пораньше и, надеясь случайно столкнуться с Фудзико, прошелся той же дорогой, что и прошлым вечером, но она не появилась. Зато две студентки, которых он видел вчера, шептались о чем-то, издали провожая Каору взглядами. Болтаться здесь больше не стоило.

Выступление господина Маккарама было назначено на вторую половину дня в главной аудитории филологического факультета. Каору успел съесть стейк в кафе и за час до начала выступления уже стоял около аудитории, из окна наблюдая за входом. Пришедший заранее, чтобы осмотреть зал, господин Маккарам хлопнул его по плечу и спросил:

– Ждешь кого-то?

– Не то чтобы, – ответил Каору, а господин Маккарам поманил его рукой и попросил встать перед главным входом, где толпились студенты.

– Если у тебя так много свободного времени, помоги с рекламой. Стой здесь вместо афишной тумбы; в своей одежде ты соберешь много зрителей.

Господин Маккарам вручил Каору плакат с объявлением о своем выступлении, подмигнул ему:

– Так она сама к тебе подойдет, – и удалился.

Отказаться, раз уж его привезли в Бостон, Каору не мог и стоял, прикрыв плакатом нижнюю часть лица.

Две студентки, повстречавшиеся Каору утром на улице у мотеля, опять заметили его и на этот раз засмеялись во весь рот. Почему-то ему все время попадаются женщины, которых абсолютно не хочется видеть. Вот пожилая дама спросила у Каору, как пройти в зал, а какая-то студентка молча уставилась на него. Ему даже пришлось отвечать на вопросы студента с мягким южным акцентом: где он купил свой костюм, на каком факультете учится, любит ли бейсбол. Пора бы уже начаться выступлению. Он сунул плакат под мышку и направился в зал, но на лестнице, ведущей в библиотеку, остановился, почувствовав на себе чей-то взгляд. Ему не хотелось встречаться глазами с человеком, который на него смотрит, и он пробежал пять-шесть шагов, но потом подумал: «Может, это Фудзико», – и вернулся к лестнице.

– Excuse me, are you…[4]

Несомненно, голос принадлежал Фудзико. Она запнулась и неуверенно посмотрела на Каору. Разница между той Фудзико, которую он запомнил пять лет назад, и этой, нынешней, ошеломила его. За этот месяц его не раз пленяло мимолетное очарование кожи, глаз и волос самого разного цвета, и, может быть, поэтому Каору не мог сразу уловить что делало Фудзико иной.

Но Фудзико еще больше была поражена переменами, произошедшими в Каору. «Не может быть…» – подумала она и потому так нерешительно обратилась к Каору по-английски. Услышав в ответе «Ес, ай эм Каору»[5] японский акцент, она выдохнула, улыбнулась спокойно, но все еще сомневалась:

– Ты на самом деле Каору?

От пристального взгляда Фудзико лицу Каору стало щекотно. Он кивнул со смущенной улыбкой и посмотрел на нее, прищурившись, как на яркий свет. Фудзико и впрямь была ослепительна.

– Ты прекрасно выглядишь.

– Да, у меня все в порядке. А ты, как всегда, появляешься внезапно, без предупреждения.

– Мой знакомый поэт выступает сегодня, я приехал с ним. Мне хотелось побывать в Бостоне.

– А сейчас ты где? Чем занимаешься?

– Учусь вокалу в Нью-Йорке, слушаю лекции в университете.

– Да, голос у тебя изменился. И лицо. Но остались и те черты, которые были в детстве. Манера говорить, улыбка.

Последний раз Фудзико видела Каору пять лет назад, когда ему было тринадцать. Через год Каору потерял свой дискант, ему и разговаривать-то расхотелось. Останься Фудзико в Нэмуригаоке, они бы все равно не смогли толком поговорить. Когда он слышал свой голос в записи, когда неожиданно встречался со своим отражением в зеркале, ему становилось неловко, и с помощью чувств, слов, мышц он пытался отдалиться от самого себя. А Фудзико, как назло, покинула Японию именно в это время. Теперь она увидела Каору, повзрослевшего на пять лет. Он напряженно улыбался, и ему было трудно дышать от волнения. Да, он должен был улыбаться, пусть через силу, чтобы уместить эти пять лет в улыбку.

– Тебя что-то рассмешило?

– Мне не смешно, я радуюсь.

Люди говорят: в разлуке, надеясь на встречу, ты лелеешь светлый образ любимого. Но как часто встреча разбивает образ твоей мечты! У Каору с Фудзико было по-другому. Сдерживая желание сейчас же схватить ее за руку и, не слушая возражений, увести ее туда, где они могли бы остаться вдвоем, Каору откашлялся и спросил:

– Ты получила программку?

– Да. Так, значит, KT. – это ты, Каору. Я и представить не могла, что ты как-то связан с этим поэтом. А потом, откуда мне знать, что ты в Нью-Йорке?

Это точно, Каору всегда появляется неожиданно. Как герой сна. Но перед его глазами была настоящая Фудзико: порежешь – закапает кровь. Они встретились в реальности, где действовали совсем другие законы, чем во сне. Соблазнять нужно было очень осторожно. Он спросил:

– Пойдешь послушать? – но ответ был холоден:

– Прости, у меня сейчас важное занятие. Давай встретимся, когда оно закончится. У библиотеки.

Сдерживая волнение и желание расплыться в улыбке, Каору подумал: будем готовиться к дублю два. Он покорно посмотрел вслед Фудзико и поспешил в зал.

Каору сел на свободное место в последнем ряду и вполуха слушал уже начавшееся выступление господина Маккарама. В голове только мысли о Фудзико, они раздувались, как воздушный шар. Если нагревшийся воздушный шар лопнет, Каору, наверное, поймет, что Фудзико, с которой он только что встретился, была миражом. Его охватило беспокойство: а вдруг все его мысли о Фудзико – всего лишь фантазия, тень на экране сознания. Каору прокручивал в голове сцену встречи с Фудзико, то, как она появилась перед ним в кампусе, и пытался убедить себя, что это не сон и не иллюзия. Вдруг ему стало казаться, что их дружба с Фудзико, начавшаяся семь лет назад, – выдуманная история о чужих людях. А он-то поверил, что это его прошлое!

С тех пор как он приехал в Америку, ему все время было плохо и неуютно. Недовольство собой вызывало тик нижних век, а внутренняя часть бедер подергивалась, подобно извивающемуся червю. Своего рода болезнь. Точно. Когда-то в доме Токива Фудзико призналась ему, что хочет стать врачом, лечащим от любви. Вот к этому врачу и приехал пациент по имени Каору К тому же Фудзико и есть причина его болезни.

Каору нащупал кольцо, со вчерашнего дня лежавшее у него в кармане, и попытался вернуть то состояние души, которое было у него в момент покупки кольца. Он решил вести себя так, будто они только что познакомились, забыть обо всем: и как они вместе смотрели на рыбок, и как он подглядывал за ней, когда она переодевалась, и как он пробрался к ней в комнату. Мальчика Каору Токива уже не существовало. Он умер так же, как еще раньше Каору Нода, когда его «пересадили» в дом Токива.

Вдруг раздались аплодисменты, и Каору понял, что выступление господина Маккарама закончилось. Почему-то зрители оборачивались, смотрели на Каору и хлопали ему. Ничего не понимая, Каору поднял глаза на господина Маккарама, тот с кафедры посылал ему воздушный поцелуй.

– What did he say?[6] – спросил он у студента, сидящего впереди.

– Мистер Маккарам посвятил тебе стихи. А ты и правда правнук мадам Баттерфляй? – с любопытством улыбнулся студент. От неожиданности Каору покраснел и поднялся с места, став мишенью насмешливых взглядов. Ему ничего не оставалось, как убежать.

В конце своего выступления господин Маккарам, убедившись, что его герой в зале, прочитал стихотворение о любви под названием «Потомок Мадам Баттерфляй».

Юноша неизвестного гражданства, благоухающий розами, Внезапно появился предо мной и сказал: – Я пришел отомстить. — Он сказал мне: я правнук мадам Баттерфляй. Он сказал: я брожу по свету С молитвой, которую оставили Убитые любовью далекие предки Своим будущим внукам и правнукам. Месть не живет без врага, но разве он в этих краях? Мой друг, ты ошибся адресом. Есть две Америки, И ты попал в ту, что под номером два. Через сто лет американский военно-морской офицер Пинкертон Превратился в Пин Кан Тона, наркомана с эдиповым комплексом. Многослойный характер, молчаливо сжатые губы, Как у монаха-францисканца подстрижены волосы… С любовью к людям, без иронии и садомазо Я хочу обнять тебя, мой юный друг. Все, кто страдает от неразделенной любви, — Дети мадам Баттерфляй. Безумцы любви всех стран, объединяйтесь у стены плача!

Господин Маккарам признался Каору в любви, взяв в свидетели двести слушателей Гарвардского университета.

1.4

Стоило Каору сесть в поезд, идущий в Бостон, как его кулаки потеряли силу. В межбровье еще жарко клубились остатки сна, как будто он только что проснулся. Фудзико – ускользающая мечта – пьянила его. Сам того не ведая, господин Маккарам разбудил его чувства, и Каору наконец-то понял, зачем он оказался здесь. Спрятавшись в тени дерева сбоку от библиотеки, чтобы его не заметили слушатели Маккарама, Каору ждал, когда опять появится Фудзико. Десять минут ожидания, пока она не подбежала к нему от заднего входа библиотеки, показались ему часом.

В присутствии Фудзико Каору начинал нервничать. Конечно, они хорошо знали друг друга, но он приехал сюда, чтобы построить отношения, выходящие за рамки дружеских. Используя как шанс их первое свидание, когда он так неожиданно появился, Каору хотел, чтобы Фудзико почувствовала всю силу его любви. Надо увести ее из кампуса в другое место, где он мог бы приблизиться к ней настолько, чтобы она слышала его шепот.

– Пойдем, – предложил он.

– Куда?

Каору ожидал такого вопроса и ответил, стараясь не расплыться в улыбке.

– Мне нужно о многом с тобой поговорить, – сказал он. – Пойдем в какое-нибудь тихое место.

Фудзико, слегка смущаясь, согласилась:

– Хорошо. Я знаю одно кафе, я часто захожу туда почитать, – и пошла первой, указывая Каору дорогу.

Они прошли мимо мотеля, где остановился Каору y ларька с мороженым свернули направо, спустились по небольшому склону, оставляя парк по левую руку… Не важно, как назывались улицы и магазины. Все пути вели в Нэмуригаоку, туда, где они когда-то были вдвоем. Каору шел, руководствуясь только своей внутренней картой. И смеркающееся небо, по пепельной глади которого скользили фиолетовые полосы, и шелест листьев на деревьях, дышавших ветром, и надсадно кашляющие старые автомобили – все это растворялось вдали.

В кафе стояли большие напольные часы и антикварное пианино без крышки. Они сели за столик и еще раз посмотрели друг на друга, пытаясь уловить произошедшие в них перемены.

– Когда мы виделись с тобой в последний раз, ты был моего роста, а теперь мне приходится задирать голову. А еще… ты очень хорошенький.

Каору не нравилось, что Фудзико разговаривает с ним как с младшим кузеном, которого давно не видела. Ему хотелось, чтобы эти же слова звучали по-другому, горячим шепотом, но сам он сказал, стараясь попасть ей в тон:

– Такое впечатление, что мы виделись с тобой в Японии лет сто назад.

– Ты еще пишешь стихи? Поешь?

– Я хотел бросить музыку, потом опомнился, и оказалось – я продолжаю петь.

– Я бережно храню стихи, присланные тобой. Как твои, все здоровы?

– Брат, как всегда, страдает от скуки. Сестра ищет любви. Сын мясника Ханада, ты его видела, стал борцом сумо по имени Кумоторияма.

Для Фудзико время в Нэмуригаоке остановилось. Теперь, когда Фудзико была рядом с ним, Каору старался вновь завести часы, застывшие на пять лет. Подошла официантка принять заказ.

– Ты приехал ко мне, позволь мне угостить тебя в знак благодарности, – сказала Фудзико и спросила, что ей могут посоветовать.

Официантка стала перечислять: суп-пюре из моллюсков, овощной террин, стейк с черным перцем, венский шницель – и Фудзико заказала всего понемногу. Похоже, ему рады, повеселел Каору и выпалил:

– У меня есть для тебя подарок!

Он положил на стол коробочку с кольцом.

– Что там? Можно открыть? – Фудзико бросила взгляд на Каору, открыла коробочку и удивленно заморгала.

– Ой, рыбка. – Фудзико улыбнулась, и Каору заметил, что у нее один зуб заходит на другой. Каору помнил, что у Фудзико ямочки на щеках, но этот зуб, кажется, видел впервые, словно он только что вырос. А еще за эти пять лет лицо Фудзико потеряло округлость, во взгляде появилась твердость, будто она видела собеседника насквозь. Может быть, холодноватое выражение лица появилось у нее от жесткого ритма жизни? Но и в ее напряженности оставалась выразительность, которая не уставала удивлять собеседника.

– Застывшая рыбка из тех, что жили у меня когда-то, – произнес Каору, проверяя, помнит ли она, и Фудзико подхватила:

– Радость и Грусть, да?

Она не забыла.

Фудзико попробовала примерить кольцо на средний палец левой руки, но оно было маловато, и тогда она надела его на безымянный палец. На этот раз кольцо сидело как влитое. Фудзико показала руку тыльной стороной Каору и улыбнулась, прищурившись:

– Как ты угадал мой размер?

– Я примерял на свой мизинец.

– Да? Мне очень приятно. Спасибо. Буду теперь хвастаться перед подружками.

Остановившиеся на пять лет часы снова пошли, Фудзико очень хотелось поговорить о Японии. Чувствуя себя репортером, Каору рассказывал ей о новых привычках и нравах, о модных фильмах и музыке, о книгах, которые вызывали интерес, о происшествиях и скандалах и о многом другом, о чем судачили люди и молчали газеты. Казалось, она не столько стосковалась по Японии, сколько изголодалась по разговору на родном языке. А может, оба боялись, что молчание вызовет в них чувство неловкости, и из-за этого старательно пытались поддерживать разговор? Когда по виду Каору Фудзико поняла, что ему надоело сообщать новости с передовой о колебаниях моды и стиля, она сказала, смотря вдаль:

– Я боюсь забыть японский. Здесь он превращается в сухую грамматику. А мне хочется наслаждаться его нюансами.

Каору пробормотал, глядя мимо нее на остановившиеся напольные часы:

– Тебе надо полюбить.

– Что? – переспросила Фудзико. Она заморгала и посмотрела на Каору. Каору заметил ее смущение и деликатно поменял тему разговора:

– Хочешь вернуться в Японию?

– Я хочу сделать для Японии все, что в моих силах. Если так будет и дальше продолжаться, Япония лишится корней, превратится в перекатиполе.

Перекатиполе… Каору почесал висок Ему показалось, что Фудзико говорит о нем самом. Может, в ее словах таился подтекст: я не собираюсь заниматься любовью с перекатиполем?

Ужин закончился, словно и не начинался. Вкус блюд не оставил никакого впечатления, со стола убрали посуду, наступила тишина. Фудзико заговорила первой:

– Ты еще долго будешь в Бостоне?

Интересно, что бы она ответила, посмей он спросить ее о том же? Если бы она захотела, чтобы он остался в Бостоне на выходные, он так бы и сделал. Но он сказал ей нарочно, словно в отместку за то, что Фудзико заставила его ждать, сославшись на важное занятие:

– У меня завтра урок во второй половине дня.

– Как ты думаешь, мы еще увидимся с тобой?

Слова Фудзико означали, что пора прощаться. Каору, втайне раздосадованный тем, что ему так и не удалось поделиться ни одним из своих безумных желаний, ответил с напускной бодростью:

– Увидимся, наверное.

Фудзико тут же подозвала взглядом официантку; та принесла счет и, заметав кольцо на безымянном пальце левой руки Фудзико, сказала:

– Клевое колечко.

Тем временем Каору пытался вспомнить, на каком пальце его мачеха Амико носила обручальное кольцо с бриллиантом. Кажется, его носят не на указательном и не на среднем пальце, а как раз на безымянном, и не на правой, а на левой руке. Но почему Фудзико надела «Радость» именно на этот палец? Случайно, машинально? Или это был тайный знак для Каору?

– Пора возвращаться. Скоро общежитие закроют, – сказала Фудзико, но встать из-за стола не спешила.

Каору поднялся первым:

– Провожу тебя до общежития.

У него оставались считаные минуты, чтобы выяснить, что на самом деле думает Фудзико. Для этого ему требовалась такая же бешеная отвага, как и в то мгновение, когда он однажды проник к ней в комнату. Удержать сердце Фудзико или отпустить? Счет времени шел уже на секунды: каждый шаг приближал его к общежитию. Каору сунул руки в карманы, ладони тут же вспотели. Он поспешно вытащил руки, пытаясь высушить их на ветру. Как найти повод для признания? «Я люблю тебя. Я безумно хотел встретиться с тобой…» Почему он не может сказать ей эти простые слова, почему не берет ее за руку, почему не обнимает за плечи, спрашивало его сознание, которое плелось вслед за ним на расстоянии метра. Его воля и тело были в разладе, и Каору мечтал: вот бы мы сейчас заблудились, вот бы оказались на незнакомом перекрестке, не зная, куда повернуть. Но Фудзико уверенно шла в сторону общежития. Все существо Каору переполняла безутешная печаль: неужели Фудзико так и запрет его в ящике своих воспоминаний? Наверняка у нее есть кто-то другой, и, уходя к нему на свидание, она будет снимать кольцо с левого безымянного пальца и оставлять его где-нибудь у себя в комнате. Ну конечно, ее бойфренд – звезда Гарварда, белый протестант, увлеченный Японией. Он с невозмутимым видом играет джаз на рояле, а потом шепчет на ушко Фудзико что-то до слез смешное. Чем Каору может превзойти такого? Разве что своим пением? Нет, скорее тем бесконечным временем, которое он потратил, думая о Фудзико. В голове у Каору есть комната, принадлежащая Фудзико. Но найдется ли в голове у Фудзико комната для Каору? Может быть, Каору, мужчина, в котором когда-то видели младшего брата, теперь обречен ютиться в большой общей комнате, предназначенной не для возлюбленного, а для толпы друзей и знакомых?

– Фудзико… – Вконец запутавшийся Каору вложил в свой голос всю сумятицу охвативших его чувств. Он окликнул ее не затем, чтобы что-то сказать. Просто хотел назвать свою любимую по имени… Единственное, что он мог сейчас сделать. Фудзико посмотрела ему в лицо, и он отчаянно начал свое признание: – На самом деле я приехал сюда совсем по другой причине.

Он еще успеет. Еще есть пять, нет, даже десять минут, прежде чем она скроется за оградой. Он подождал, пока Фудзико спросит:

– По какой? – и ответил:

– Из-за любви.

Его собственный голос звучал словно издалека.

– Здорово. Счастлива будет та, кого ты полюбишь.

Неужели она не замечает, что он любит именно ее, Фудзико? Или же она все видит и осторожно, чтобы не обидеть, отклоняет его ухаживания? Тогда стоит ли продолжать свои признания? Вот и прошли эти последние пять минут. Он не был готов объясниться в любви? Или, может, ее сердце не было готово принять его чувства?

Несколько минут Каору нерешительно медлил. Его оборвавшееся на полуслове робкое признание заставило Фудзико замолчать, а молчание Фудзико отпугнуло его. Когда Каору пришел в себя, они уже стояли перед зданием общежития.

– Спасибо за сегодняшний день. Мне понравилось. Знаешь, у меня очень странное чувство. Я до сих пор не могу поверить, что ты – Каору.

Он молча протянул ей руку на прощанье. Фудзико пожала ее. Каору тихонько потянул ее за руку к себе, и, странное дело, Фудзико, не противясь влекущему ее движению, оказалась в объятьях Каору.

– Я по крайней мере три раза в день думаю о тебе. Все эти семь лет, постоянно. Я и сюда приехал, чтобы встретиться с тобой.

Отдавшись воле судьбы, он спешил высказать все, что было у него на сердце. Левая рука, обнимающая ее спину, дрожала от напряжения. Суд Фудзико готов был вынести приговор. Каору опустил руки и освободил Фудзико. Она отстранилась от него, откинула назад упавшую на лоб челку, поставила в сторону кожаный портфель, накрыла своими ладонями руки Каору и сложила их перед грудью, словно для молитвы. Каору почувствовал, как от прикосновения гладких ладошек Фудзико внутри его тела снизу доверху натянулась жаркая струна, и застыл, опьяненный. Только что он не мог пошевелиться, сжатый спиралью собственного сознания, а сейчас таял в полумраке, и только струна в его теле, казалось, становилась тугой и твердой, как каменный столб ворот.

– Я всегда помнила о тебе.

Слова, произнесенные Фудзико, звучали эхом, отражаясь, как волны, от барабанных перепонок Каору. Фудзико моргнула, и ее моргание повторилось в сознании Каору, как бывает в кино при замедленной съемке. Не отводя глаз от Каору, она отошла на три шага назад и нехотя повернулась к нему спиной. Каору смотрел на нее, не шевелясь, он был уверен: она непременно обернется и подарит ему еще один взгляд. Он заклинал Фудзико: обернись через пять, через шесть шагов… На девятом шагу Фудзико оглянулась и сказала:

– Напиши мне в письме, где ты живешь сейчас. Мы обязательно опять встретимся.

Как бы там ни было, начиналось что-то вроде любви.

1.5

Жизнь Каору катилась по наклонной плоскости. Господин Маккарам так старался быть для него хорошим педагогом, что начал открыто навязывать ему свои пристрастия. Выступление в университете дало возможность продемонстрировать всем, как страстно он желает Каору, и теперь господин Маккарам хотел, чтобы их сексуальные отношения казались очевидными для всех окружающих. В той компании, которая собиралась у господина Маккарама, любовь к противоположному полу, похоже, считалась страшным грехом.

Господин Маккарам сразу заметил, что страсть Каору целиком сосредоточилась на одной женщине. Он вроде бы не препятствовал Каору, но исподволь стал делиться с ним опытом мужчин среднего возраста. Он говорил: будь осторожней с бабами, в Америке надежней тусоваться с геями, давай-ка я посмотрю на твою подружку. Поутру он частенько заглядывал к Каору, чтобы увидеть его спящим. Оставаться дольше в доме у господина Маккарама было так же опасно, как гулять по южному Бронксу. Спать спокойно можно было только в его отсутствие. А во второй половине дня и поутру, когда он возвращался к себе в гнездо, Каору кочевал с места на место в поисках укрытия. Он научился пить, завел себе дурную компанию, погряз в распутстве.

Двадцать третьего ноября, когда в Японии празднуют День благодарения труду, Каору с приятелями выехали в Атлантик-Сити на подержанном автомобиле ценой всего в двести долларов. Помимо Каору и кубинца Энрике, сидевшего за рулем, – однокашника Каору по курсам английского – в поездке участвовали зеленщик кореец Чон Сон Мин и преподавательница английского Молли, работавшая по зову сердца, без гонорара. Благородным поводом для поездки послужило желание отблагодарить Молли за то, что она безвозмездно дает им основной инструмент, необходимый для жизни в Америке; впрочем, на самом деле трое учеников Молли стремились попасть в казино. Той суммы, что у них имелась, было маловато для покупки стоящего подарка, вот они и рассчитывали выиграть деньжат в казино, а заодно и разогнать тоску-печаль.

По дороге уверенные в удаче Энрике и Чон Сон Мин шумно обсуждали, как за ночь выиграют десять тысяч долларов. Если все сложится так, как они себе нафантазировали, то Америка – и вправду волшебная страна, страна мечты. Хотя, честно говоря, большинство пополняет стан проигравших и оказывается всего лишь фундаментом для чужого успеха. Подъехав к казино, они сразу посерьезнели, готовые сражаться за свою мечту, забыв о том. как тихонько занимались ремонтом автомобилей или чисткой яблок на Манхэттене. Ясное дело: успеха в жизни не добиться, пока не выиграешь.

Сначала им удавалось медленно увеличивать свой капитал за столом для блэк-джека. Выиграв около тысячи долларов, Энрике решился поднять ставки, но гора фишек то росла, то уменьшалась, внимание начало рассеиваться, и выигрыш стал таять. Чон Сон Мин прилип к рулетке, громко радовался и щелкал языком, повторяя одну и ту же цепь побед и поражений. Каору рассеянно подкармливал игровые автоматы.

Номер люкс, ящик шампанского, обильный ужин во французском ресторане, подарок для Молли… Казино не дало им ничего из этого списка. В огромной столовке самообслуживания они давились заветренным салатом в пластиковых тарелках, разваренным рагу и стейком, жестким как подметка. Неутомимый Энрике со словами: «Если ты мне друг, то одолжи» – отобрал у Каору последние пятнадцать долларов, отложенные про запас, и вернулся в казино. Чон Сон Мин пошел посмотреть, как идут дела, и вырвал у Энрике деньги на гостиницу и выпивку, пока тот не спустил их. Он снял номер в мотеле за тридцать долларов и, заливая горе бурбоном, лелеял свои честолюбивые планы. Через несколько часов к нему присоединился Энрике, который все-таки остался в проигрыше, хотя и держался до последнего. Теперь оба честили Америку последними словами. Чон Сон Мин сказал Каору:

– Того, что я натерпелся, хватило бы на десятерых таких, как ты.

Энрике добавил:

– Ты-то в любой момент можешь вернуться в свою Японию, если захочешь. А я никогда не вернусь на Кубу, как бы плохо мне здесь ни пришлось.

Чуть погодя Чон Сон Мин затянул корейские песни, а Энрике с Молли, взявшись за руки, пошли танцевать. Потом Чон Сон Мин отхлебнул дешевого бурбона и стал цепляться к Каору:

– Эй, Каору, а ты о чем мечтаешь?

Сам он хотел открыть сеть супермаркетов по всей Америке и войти в южнокорейские политические круги. Энрике же собирался вернуться на Кубу после смерти Кастро и стать владельцем курортной гостиницы. Каору слушал своих друзей и понимал, что мир их грез совсем не похож на его мир. Если бы он открылся им, сказал, что мечтает только о взаимности Фудзико, они засмеяли бы его, лишенного всяких амбиций, за такую крошечную мечту.

– Устрою революцию и захвачу власть, – брякнул Каору, хотя у него и в мыслях такого не было.

Энрике и Чон Сон Мин ошалело уставились на него: похоже, парень сбрендил.

– А что, разве Японии тоже нужна революция? – спросил Энрике, а Чон Сон Мин пробормотал:

– Каору – буржуйский сынок, для него, поди, все равно – что революцию устроить, что на машине прокатиться.

Вдруг Молли расхохоталась и стала отчитывать парней:

– В казино проиграли, виски напились, на жизнь нажаловались, а под конец еще и повздорили. И почему в Америке нет нормальных мужиков? Одни иммигранты, беглецы, парни, которым есть нечего. Они мечтают о новой жизни, а сами палец о палец не ударят. Ты свободен: хочешь – добивайся успеха, хочешь – терпи поражение. Вот они и делают что им заблагорассудится. И ты, Каору, туда же?

Энрике рассерженно возразил:

– Сначала удача была на моей стороне. Я добрался до Америки вплавь. Меня никто за это не похвалил, да и ты, Молли, вряд ли поймешь, как это опасно. Я проплыл восемьдесят километров, стремясь в Ки-Уэст и молясь лишь о том, чтобы меня не сожрали акулы Кастро, которые так любят поживиться иммигрантами, и чтобы меня подобрал американский линкор.

– Ты что, и правда сам доплыл? Люди не могут так долго плавать. – Чон Сон Мин похлопал Энрике по плечу, усмехаясь: меня, дескать, не проведешь.

– У меня не было ни лодки, ни виндсерфа. Удалось раздобыть только трубку для ныряния и доску. Я обмотался холщовым мешком, в который набил кокосы и сахарный тростник, заплатил рыбакам, чтобы они отвезли меня в открытое море, спрятав от береговой полиции, и оттуда я отчаянно плыл один. Сперва все шло хорошо, как на соревнованиях по триатлону. Потом постепенно стали уставать руки, пальцы сводило, ноги перестали шевелиться. Но я думал об акулах, плывущих вслед за мной, и мне было не до отдыха.

– И есть хотелось, должно быть?

– Еще бы. И в горле пересохло. Но у меня в плавках лежали сахарные леденцы в полиэтиленовом пакете. Ох и вкусные леденцы! Когда они кончились, я плыл, грызя сахарный тростник. До кокосов дело не дошло. Они стали мне обузой, и я их выбросил. Если боишься утонуть, до новой земли не доберешься.

– А откуда ты знал, в какую сторону плыть?

– Меня вели дельфины. С тех пор я считаю их моими ангелами-хранителями.

– Как же ты все это вытерпел?

– Если бы не вытерпел, меня бы, наверное, сожрали акулы. Когда показался корабль, я заплакал от счастья. Я очень хорошо понял, что чувствовал Колумб, когда добрался до острова Эспаньола. Меня подобрал патрульный корабль американского военного флота. Я спросил: «Это Америка?» – и, услышав: «Да», – потерял сознание. Того, что я проплыл за трое суток, мне хватит на всю жизнь. Все, для меня плавание закончилось. Даже зло берет, как увижу, что кто-то плавает в бассейне.

Чон Сон Мин наполнил стакан Энрике бурбоном и произнес:

– Давай выпьем за твое путешествие!

Молли погладила Энрике по голове, сказала:

– Бедный Генри! – и поцеловала его в щеку.

Энрике надулся:

– Я не Генри, я – Энрике, принц-мореплаватель.[7]

Молли заметила:

– Твое мужество достойно восхищения. – Тут бы и замолчать, но она съехидничала: – В этом плавании ты, наверное, совсем растратил весь свой запас удачи.

Энрике невнятно выругался по-испански и крикнул по-английски:

– Нет, я на этом не остановлюсь!

Он медленно налил Каору виски и прошептал ему, как заговорщик:

– У тебя, скорей всего, еще изрядный запас удачи… Каору, дружище, одолжи мне свои часы. Я сразу же верну.

– Вот еще. Ты их тут же в ломбард заложишь и побежишь в казино.

– Тогда давай пари. Если я выиграю, ты одолжишь мне часы. А если ты выиграешь, – он наклонился к уху Каору, – то можешь переспать с Молли.

– Так не пойдет, – прошептал Каору в ответ, – она же об этом не знает.

Молли все слышала и запустила в Энрике подушкой:

– И как у тебя язык поворачивается!

Каору молча снял часы и протянул их Энрике.

– Каору, зачем ты? Они же для тебя наверняка много значат.

– Да они больше пятидесяти долларов не стоят. Если ты мне проспоришь, Молли это не понравится, уж лучше бери взаймы. Но ты мне их вернешь.

– Обещаю. Верну обязательно. – И Энрике выбежал из комнаты.

Чон Сон Мин со словами:

– Я за ним присмотрю, – побежал следом.

Через два часа они вернулись. Как ни странно, с часами. К тому же принесли три бутылки шампанского.

– Энрике еще не оставило везенье. Мы заработали триста баксов. Главное – вовремя остановиться, – объяснял Чон Сон Мин, а Энрике недовольно бурчал рядом:

– Ну что такое триста долларов? Тоже мне деньги!

Пока Энрике в Америке, он, наверное, всегда будет стремиться к легкой наживе. Триста долларов пролежали у него в кармане всего пару часов. Каору проснулся в одной постели с Молли, и сразу накатило похмелье: тело горело, желудок бурлил. Он огляделся вокруг: Чон Сон Мин спал на диване, а Энрике нигде не было видно. Похоже, когда они втроем уснули, захмелев от шампанского, неутомимый кубинец пошел в атаку на казино, держа в руках триста долларов – свое последнее оружие. «Такого не вылечишь», – подумал Каору и собрался было вернуться в постель, но тут заметил, что у него на левой руке нет часов. Каору выскочил из мотеля и побежал в казино.

Энрике продолжал играть в блэк-джек, надеясь на проигрыш сонных крупье. У него еще оставалось несколько фишек.

– Что-то не припомню, чтобы я еще раз давал тебе часы.

– Дружище, с часами все в порядке, – хрипло ответил Энрике. Он как раз собирался сдать их в ломбард.

– Возьми себя в руки.

– Я играю в последний раз. Мне везет.

Энрике поставил все свои фишки. Раздали карты. У него выпало девятнадцать очков, не так-то плохо. Но у крупье оказалось двадцать одно. Энрике выругался по-испански и встал с места.

– Это ты прогнал мою удачу!

Словно догадавшись, что Энрике остался на мели, к нему подошла странная старуха, одетая в черное, и попросила прикурить. Она пахла как гриб, политый духами. Старуха спросила Энрике:

– Хочешь десять тысяч долларов?

Он усмехнулся:

– Какой дурак отдаст такие деньги за просто так?

И тут старуха предложила ему:

– Давай сыграем вдвоем.

Энрике сказал, что ему нечего поставить, но старуха показала пальцем на его ухо:

– На это и сыграем.

Разумеется, это была шутка, но Энрике уже готов был поверить во что угодно.

– Если надумаешь, заходи сюда, – предложила старуха и исчезла за дверью кабинета для игроков на высокие ставки. Каору как мог отговаривал Энрике от рискованной затеи, но тот сказал, что только глянет одним глазком, и вошел в дверь, на которую указала старуха. Каору ничего не оставалось, как пойти за ним. Старуха сидела за столом для игры в покер и ждала. На столе рядом с остро наточенной бритвой лежали фишки на десять тысяч долларов. Старуха не шутила: у нее действительно были эти десять тысяч.

– Я знала, что ты придешь, – улыбнулась она, и Энрике сел за стол.

Старуха дала знак, и из глубины кабинета вышли крупье с косящим взглядом и мужчина в белом халате, похожий на парикмахера. Крупье достал из жилетного кармана кости и разъяснил правила. Энрике бросит кости десять раз. Если общая сумма превысит тридцать пять очков, он получит десять тысяч долларов, а если сумма будет меньше, парикмахер тут же отрежет ему ухо бритвой. Если выпадет ровно тридцать пять, все останутся при своем, будто ничего и не было. Каору показалось, что когда-то он уже видел такую игру.

– Зачем вам это?

Наверняка все задавали этот вопрос. Неизвестно, всем ли старуха отвечала одинаково, но, посмотрев на Каору глазами глубоководной рыбы, она сказала:

– Мой кот обожает человечьи уши.

Энрике был уже изрядно измотан, но десять тысяч долларов не выходили у него из головы. Он даже забыл, что ухо, предназначенное на корм коту, его собственное. Посмотрев на потемневшее лицо Энрике, Каору понял: шансов на выигрыш нет – и попытался увести его, но Энрике уже сжимал кости в руках.

– Брошу пару раз на пробу, – сказал он и бросил кости. Выпали пятерка и шестерка. Наверное, это придало ему уверенности, и он решился:

– Хорошо, сыграем.

Понять Энрике, который так безрассудно согласился сыграть на свое ухо, было невозможно, но и побуждения старухи, предложившей от скуки сыграть в эту идиотскую игру, заставляли теряться в догадках. И эта бессмыслица творится в Америке? Хотя ухом рисковал Энрике, Каору чувствовал, как от его собственного уха по спине побежал холодок – его знобило. Загадав на победу Энрике, Каору тоже оказался втянутым в игру.

Энрике бросил в первый раз. Выпала единица. Он пробормотал что-то по-испански, подул на кости и бросил снова. На этот раз выпала четверка. Осталось тридцать одно очко. Он опять подул на кости, стараясь вдохнуть в них всю свою удачу. Шестерка. Осталось семь бросков. Если шесть раз подряд у него выпадет больше тройки, десять тысяч – у него в кармане. Старуха, подпирая руками подбородок, не сводила взгляда с костей. Энрике бросил. Выпала двойка. Каору почувствовал жар в висках, в ушах зазвенело. Итого – тринадцать очков. Если за оставшиеся шесть бросков Энрике не наберет в среднем по четыре очка, он потеряет ухо. Энрике не шевельнулся. Подул на кости, расслабил плечи и бросил. Шесть. Итого девятнадцать. Осталось семнадцать очков. Если у него не выпадет ни единицы, ни двойки, все обойдется. Как будто возвращая ощущение, какое у него было, когда выпала шестерка, Энрике потрогал кости и подул на них. Брошенная кость ударилась о локоть старухи – четверка. До десяти тысяч долларов оставалось тринадцать очков. Старуха спросила у Энрике:

– Будешь продолжать? Если жалко ухо, можешь остановиться, – поддразнивала она его.

Но Энрике не терял боевого настроя и продолжил бросать кости. Выпала тройка. Осталось десять очков. Может, оттого, что напряжение немного спало, Энрике, не останавливаясь, бросил кости в восьмой раз. Выпала двойка – наверное, он забыл подуть на кости. За оставшиеся два броска нужно было набрать не меньше восьми очков. Вероятность этого – не больше пятидесяти процентов. Энрике решил продолжить и бросил кости, будто желая избавиться от щекотки в ухе. Выпала пятерка. В это мгновение в первый раз за всю игру Энрике обернулся к Каору и сжал кулак в победном жесте. Его устроило бы любое количество очков, кроме единицы. В худшем случае, если выпадет двойка, каждый останется при своем, а в лучшем Энрике получит десять тысяч долларов. Перед последним броском парикмахер взял Энрике за ухо и приставил к нему лезвие бритвы. Если выпадет единица, лезвие отрежет его оливковое ухо. Энрике успел только подышать на кость, как игра неожиданно закончилась.

Кабинет заполнили мужчины в костюмах, они вывернули руки парикмахеру и крупье, окружили старуху и под конвоем, как подозреваемых, вывели из кабинета всех, кто имел отношение к игре. Энрике и Каору ошеломленно смотрели на происходящее. Когда один из мужчин попытался забрать фишки, горой наваленные на столе, Энрике пришел в себя.

– А вы кто такие? – яростно заорал он.

– Ты играл на свое ухо, так? – спросил мужчина деловым тоном.

– Один бросок кости – и десять тысяч баксов были бы у меня в руках! – выкрикнул Энрике, который еще не отошел от азарта и возбуждения игрой.

– Я менеджер этого казино. Вы занимались противозаконной деятельностью. Я мог бы заявить на вас в полицию, но в этот раз закрою глаза. Всё, уходите отсюда, живо.

– А что будет со старухой?

– Ее вернут в сумасшедший дом.

– Главное – ухо на месте, – сказал сидевший за рулем Чон Сон Мин.

Молли добавила:

– В казино перед рассветом сплошное безумие.

Энрике с надутой физиономией съежился на заднем сиденье и молча потирал ухо. Поспать бы, да разве уснешь, если только что упустил десять тысяч долларов. Когда автомобиль выехал на скоростное шоссе, он хрипло пробормотал:

– Обманула меня проклятая бабка.

Да, проигравший и победитель были определены заранее. Рискуя собственным ухом, Энрике еще раз столкнулся с суровой правдой страны, которая никогда не помогает неудачникам. В тот миг, когда десять тысяч с вероятностью два из трех были готовы упасть ему в руки, игру объявили законченной. Не слишком ли вовремя это произошло? И старуха, и парикмахер, и внезапно появившиеся парни – все они были повязаны. Дешевый фарс, разыгранный только ради того, чтобы побаловать старухину кошку человечьим ухом. Вдруг Молли вскрикнула, будто неожиданно вспомнила что-то:

– Я читала такой роман. Гора Видала. Забудь об этом, Генри, они все подстроили.

Каору, как и Энрике, не спалось: мешал легкий жар в висках. Ни с того ни с сего он вспомнил о Фудзико. Вряд ли она могла иметь что-то общее с людьми, сидящими в этой машине. Наверняка она в Бостоне выбирает ту Америку, которая подходит ей. А он, Каору, опять, сам того не осознавая, продолжает завязывать с Америкой свои порочные связи. Он понимал, что был одного сорта только с теми парнями, которые не могут жить без рискованных игр со смертью.

1.6

Без гроша в кармане Каору вернулся на Манхэттен и бросил свое утомленное похмельем и недосыпом тело на кровать в квартире Маккарама. Не успел он погрузиться в сон, как Маккарам окликнул его:

– К тебе заходила японка.

Услышав это, Каору вскочил, а Маккарам кинул ему телеграмму и сверток, перевязанный ленточкой. В свертке лежал шарф, наверное, в подарок Каору. Телеграмма была написана по-японски в латинской транслитерации, отправителем значилась Фудзико Асакава.

Завтра еду Нью-Йорк тчк Давай встретимся тчк Я остановлюсь Эссекс-Хаусе тчк

Телеграмма была отправлена три дня назад. Если господин Маккарам получил ее два дня назад, у него было достаточно времени, чтобы отдать ее Каору до того, как тот уехал в Атлантик-Сити. Каору сдержал гнев и спросил, не передавала ли эта девушка еще чего-нибудь. Господин Маккарам сообщил, явно потешаясь над тем, как Каору меняется в лице.

– Сказала, что сделает покупки в Баниз и вернется в Бостон пятичасовым вечерним поездом.

На часах было три пополудни. Еще можно успеть. Каору швырнул рюкзак и выбежал из дома; вдогонку ему неслись полные иронии и недоумения слова господина Маккарама:

– Значит, это она – любовь, которая не дает покоя твоему сердцу? Не могу понять, чем могут нравиться эти офисные девушки. Смотреть противно, как повторяется эта ерунда: мальчик встретил девочку и т. д. и т. п.

Каору даже не обернулся, он знал, что за ехидством Маккарама скрывается ревность. А Маккарам еще успел крикнуть в спину Каору:

– Не смей влюбляться в бабу! Очнись от этого кошмара!

Интересно, что подумала Фудзико (независимо от того, каких взглядов она придерживалась), когда увидела господина Маккарама, сексуальная ориентация которого была очевидной? Каору забеспокоился: вдруг она решила, что и он тоже блуждает по просторам однополой любви. Ему захотелось во что бы то ни стало встретиться с Фудзико перед ее возвращением в Бостон. Ну почему в его отношения с Фудзико всегда кто-то встревает? В Бостоне, когда Каору собирался встретиться с Фудзико, в его дела обязательно вмешивался Маккарам. А в Нэмуригаоке его любви постоянно препятствовал братец Мамору.

До магазина, где его ждала любимая, Каору добежал за десять минут. Увидев свое отражение в стекле витрины, он неприятно удивился: что это за землекоп? После Атлантик-Сити он не переоделся, под глазами темнели круги, следы его недавнего падения, подбородок зарос щетиной, волосы и воротник пропахли табаком и алкоголем. Стыдно показываться на глаза Фудзико таким измочаленным. В общем-то, Каору подозревал: раз она специально приехала, значит, у нее есть к нему интерес; и ему хотелось, насколько это возможно, быть искренним с ней.

Фудзико выбирала галстук в отделе мужской одежды. Каору окликнул ее:

– Фудзико-сан, – стараясь сдержать прыгающее сердце, а она посмотрела на него холодным, чужим взглядом.

– Наконец-то. Я уж думала, не встретимся.

– Меня не было дома, я только сейчас получил твою телеграмму.

– Что ж, мы хотя бы не разминулись.

– А ты не можешь остаться в Нью-Йорке еще на день?

– У меня всего полтора часа до поезда.

Времени оставалось слишком мало. Теперь он жалел, что потратил его на никчемные игры. Фудзико оплатила галстук, сказав, что это подарок отцу, и потом предложила Каору, чтобы он сводил ее в свое самое любимое место. Она была подкрашена тщательнее, чем тогда, в Бостоне, в ее позе сквозило кокетство, вероятно, адресованное кому-то. Каору не верилось, что этим «кем-то» мог быть он. Во взгляде Фудзико он прочел суровое осуждение, но, может быть, ему это только казалось из-за угрызений совести.

Холодный дождь хлестал по щекам. Они шли по Гринич-Виллидж, и Каору повел Фудзико в то самое первое кафе, куда он зашел, приехав в Нью-Йорк.

Они сели за столик друг против друга. Фудзико снова бросился в глаза изможденный вид Каору, и она спросила таким тоном, будто хотела утешить обиженного ребенка:

– Что случилось? У тебя такое грустное лицо.

Каору потупился и признался:

– Я проиграл в казино.

Его не отпускала мысль, что приятель, не сомневаясь ни минуты, поставил на кон свое ухо, а у него смелости не хватило. Энрике верил в свою удачу, хотя мог лишиться уха. И пусть он проиграл, его сила была в той страсти, с которой он отдавался игре.

– Мне не хватает мужества. Еще не начав игру, я уже боюсь проиграть. Поэтому проигрываю вдвойне.

Не скрывая замешательства, Фудзико пыталась найти ободряющие слова, но так и не смогла. Наступила тишина, им принесли кофе и яблочный пирог. Фудзико посмотрела на часы. Время свидания заканчивалось.

– Помнишь, когда мы встретились в прошлый раз, я сказал, что приехал из-за любви?

– Да, – ответила Фудзико, и Каору продолжил невозмутимым тоном, будто читал вслух меню:

– Та, кого я люблю, сейчас передо мной.

Он и сам удивился своей смелости. Стена, сдерживающая потоки слов, рухнула, и его чувства без всяких помех хлынули к любимой. Фудзико, вобрав в себя этот поток, сидела не мигая и не дыша. Каору, отдавшись порыву, вверил ей свое признание.

– Даже не знаю, как мне выразить то, что я сейчас чувствую. – Фудзико была смущена, но не опускала глаза, будто пыталась, глядя на Каору, определить, искренне ли его признание. – Времена Нэмуригаоки прошли. Мы стали взрослыми.

Хотя Фудзико и сказала «мы», она, похоже, не была уверена в своих словах и теперь пыталась найти в Каору признаки взрослости. Она пила кофе, наблюдая за ним.

– Если я тебе неприятен, так и скажи. Я не могу жить смутными надеждами.

Он безумно боялся, что она скажет «нет» его любви, и вел себя как жалкий попрошайка.

– Мне приятно, что ты меня любишь. Но я боюсь. Мне кажется, как только я полюблю тебя, ты куда-нибудь исчезнешь. Тебя нельзя оставлять без присмотра.

– Я никуда не исчезну. Только позволь быть рядом с тобой.

– Когда ты рядом со мной, мое сердце готово выпрыгнуть из груди.

– Тогда скажи, что хочешь, чтобы я был рядом с тобой. Скажи, что я нужен тебе.

Фудзико выдержала паузу, будто хотела охладить пыл Каору, приподняла брови и сказала, будто про себя:

– Я хочу, чтобы ты писал мне стихи. Хочу, чтобы ты пел для меня. Хочу, чтобы ты будоражил мои чувства.

– Если ты хочешь, я напишу сколько угодно стихов. Буду петь для тебя.

– Если ты выполнишь это обещание, ты проникнешь в самую глубину моего сердца. – Фудзико прошептала эти волшебные слова, но при этом посмотрела на часы и добавила холодно: – Каору, мне пора.

– Зачем ты думаешь о поезде? Мы же только что поняли, что нужны друг другу!

– Я бы проговорила с тобой всю ночь. Но не могу. Ну что, пойдем? Мне нужно на вокзал.

«Если она была искренней, почему она отказывается от меня? Или это пустые слова, произнесенные только для того, чтобы не разочаровывать меня сейчас? Может, ее желания расходятся с ее словами? А если существует какая-то причина, заставляющая ее вернуться, почему она не расскажет о ней? Если Фудзико хочется, чтобы я остановил ее, нужно придумать причину, которая сможет удержать ее здесь». Так и не разобравшись в хитросплетениях чувств Фудзико, Каору проводил ее на вокзал Пенн-стейшн. То ли признание Каору оказалось абсолютно неубедительным, то ли Фудзико видела в его любви лишь фантазию… Каору торопился продемонстрировать ей свой пыл, но туман любви, не имевшей реальных очертаний, вздохами рассеивался в пространстве. Любовь ускользала, ей не хватало осязаемости, плотности, ее нельзя было поймать рукой. Пока Каору соображал, что еще можно сделать, Фудзико заговорила.

– Пообещай мне, – сказала она в вагоне метро Каору, который, казалось, уже раскаивался в только что сказанном. Он был готов пообещать что угодно. – Пообещай всегда быть моим другом.

– Разве я могу когда-нибудь стать твоим врагом?

– Сейчас мы любим друг друга, но неизвестно, как сложатся наши отношения в будущем. Кто знает, вдруг наши интересы столкнутся? Но мы можем постараться навсегда сохранить дружбу. Даже если случай разведет нас по разные стороны баррикад, в нашей воле помогать и защищать друг друга. Ты веришь в это, Каору?

– В то, что мы останемся друзьями, даже если любовь закончится?

– Да. Наверное, ты удивляешься, почему я прошу тебя об этом. Может быть, любить значит радоваться сегодняшнему дню, повинуясь течению страсти. Но я пока не могу относиться к любви просто как к игре или развлечению.

Означало ли это, что она требовала от любви вечности? Нет, она думала о том, что придет на смену любви, когда она закончится. Не только о тех отношениях, к которым ведет внезапно вспыхнувшее чувство. Она пыталась разглядеть далекое будущее на берегу, противоположном страсти?!

– Даже если любовь закончится, я не предам тебя. Этого обещания хватит?

Фудзико медленно кивнула, смотря на губы Каору.

– Ты странный человек, Фудзико. Скажи, пожалуйста, почему ты заставляешь меня давать такое обещание?

– А если я скажу, что больше поверю этому обещанию, чем твоей любви, ты рассердишься? Я знаю тебя с детства. Твоя любовь может иссякнуть, но если ты сдержишь обещание, память наших детских лет никуда не исчезнет, правда? Это страховка, которая ее защищает. Когда заканчивается любовь, люди зачастую начинают ненавидеть друг друга и стараются стереть из памяти то, что было. Обменявшись такими обещаниями, мы не сможем перечеркнуть прошлое.

– То есть мы навсегда сохраним то, что было между нами?

– Да. Пусть один из нас забудет былое, другой все равно будет помнить.

Было ли это мудрым решением Фудзико или же проявлением ее душевной свободы, которую она, старшая, стремилась продемонстрировать своему младшему другу, так и осталось загадкой. Каору хотелось, чтобы эта загадка пьянила его, и он готов был выполнить условия «контракта», предложенного Фудзико.

– Обещаю, – ответил он.

– Спасибо. Это обещание мы будем хранить в тайне, ты и я. Сумеем ли мы выполнить его? Все зависит от того, как нам удастся сберечь нашу тайну. Важные обещания нужно держать под замком, чтобы их непросто было нарушить. Сложно хранить верность слову всю жизнь. Можно вообще забыть, что ты пообещал. Поэтому всякий раз, когда нам захочется нарушить нашу тайну, мы будем вспоминать о данном обещании.

Они шли, взявшись за руки. Все вокруг казалось им знакомым, как в кино с позабытым названием. От всего фильма в памяти остался только один расплывчатый эпизод: дело раскрыто, и сыщик провожал взглядом свою клиентку, которая отправлялась в далекий путь, не оставляющий надежд на их новую встречу. Молодая, красивая клиентка с темным прошлым испытывала смутное влечение к сыщику. Он догадывался об этом, но, не обращая внимания на ее томные взгляды, занес ее вещи в поезд и на прощанье холодно бросил: «Счастливо!» Поезд тронулся, сыщик поднял голову, постоял минуту, а потом вдруг сорвал с себя шапку и бросился вслед. Но поезд уже набирал скорость.

Поезд в Бостон отправлялся в пять часов восемь минут. Каору и Фудзико стояли около него лицом к лицу, глаза в глаза, печалясь о расставании. Каору не хотелось, чтобы Фудзико видела часы на платформе, и он обвил рукой ее шею. Фудзико, державшая Каору за запястье, крепко сжала его; расценив это как знак, Каору обнял ее за спину, притянул к себе и прижался щекой к щеке. Он ощутил, как сладкая волна пробежала по спине Фудзико, и вложил всю страсть в это прикосновение. Фудзико почувствовала эту силу, и щека ее мягко потянулась навстречу, будто цветок, ждущий бабочку. Каору казалось, все его существо уместилось здесь, в пространстве между щеками, которые словно силой вакуума, притягивались друг к другу. Каору пьянил сладкий аромат груди Фудзико, он ощущал жар вокруг глаз. Но в это мгновение служащий вокзала попросил пассажиров поезда, отправлявшегося в Бостон в семнадцать ноль восемь, занять свои места.

Объятия в забытьи были прерваны. Пришедшая в себя Фудзико подняла сумку и выдохнула накопившуюся в груди негу.

– Неужели тебе обязательно возвращаться? – Должно быть, в интонации Каору вопреки его желанию слышался мальчишеский каприз.

– Нет, Каору, не останавливай меня. Мне расхочется возвращаться.

– Ну хотя бы еще три часа!

Будь у него три часа, можно было бы продолжить объятия в гостинице «Челси», в которой он провел свою первую ночь в Нью-Йорке… Фудзико пошла к двери, но Каору удержал ее за руку, желая продлить объятия. Фудзико уткнулась лицом к себе в плечо, как спящая уточка, и ответила со смущенной улыбкой, уже без неги и страсти:

– На сегодня хватит.

Услышав эти слова, сказанные тоном школьной учительницы, Каору отступил. Если у нее и была какая-то причина принять объятия Каору и сразу же освободиться от них, ему об этом знать не полагалось.

Каору сказал Фудзико, севшей в поезд:

– Я полюбил этот вокзал, но ненавижу этот поезд.

– Полюби и его. Он возит тебя в Бостон, а меня – в Нью-Йорк.

Поезд умчался, увозя Фудзико, и Каору окружили звуки вокзала, которые до поры тихо прятались за их спинами. Толпы людей, отправляющихся в свои загородные дома, теперь вышли на первый план, превратив Каору в свой фон. Он потрогал щеку, еще хранившую ощущение мягкой щеки Фудзико. Мочки ушей горели. Только в них оставалось лето.

Он уже собирался уйти с платформы, волоча за собой чувство слабости и сожаления, когда встретился глазами со служащим вокзала. Тот молча показал пальцем на его щеку. Дома Каору посмотрелся в зеркало и увидел: на щеке раной алела помада Фудзико.

1.7

– Ты не ошибся в выборе любимого человека? Уверен, что она тебе подходит?

Только господин Маккарам мог задавать такие вопросы Каору, в то время как тот, мысленно возвращаясь снова и снова в объятия Фудзико, собирался начать новую жизнь. Каору даже удавалось возражать: если кто и ошибается, так это господин Маккарам. Но его собеседник слишком ловко манипулировал псевдологическими утверждениями, и Каору начинали мучить сомнения. Все, что Каору принимал от господина Маккарама: и комната в его квартире, и лекции в университете, и театральная сцена – было ловушкой, цель которой одна – заставить Каору принять его любовь.

– Почему вы так думаете? Разве вы знаете Фудзико?

– Она обыкновенная девочка из приличной семьи, которая учится в престижном университете. Вряд ли она когда-нибудь станет официанткой или танцовщицей топлесс. Что у нее в будущем? Административная рутина, скучная научная работа или безрадостный брак.

– Что вы хотите сказать?

– Она всегда будет стоять на стороне империи. А ты сейчас общаешься с теми, кого можно назвать бунтарями. Они проводят жизнь в суровой борьбе за существование без всяких гарантий на будущее. Гневные бедняки, жертвы свободы и равенства. Защитники империи используют слабаков в качестве трамплина, а сами стремятся подняться до уровня имперских правителей. Империя дремлет, краем глаза наблюдая за недовольными, которые не могут вырваться из порочного круга бедности и насилия. Империей управляют люди, выигравшие в условиях конкуренции. Они стравливают бунтарей друг с другом, манипулируют политикой и рынком. Такова игра. Рано или поздно бунтари сложат оружие и станут пешками в этой игре. Ты японец, и твоя империя не похожа на нашу. Конечно, благодаря императору все японцы находятся в равных условиях, но сможешь ли ты это принять? По-моему, ты обижен на Японию, скрывающую, что за идеей равенства стоит дискриминация. История – странная вещь. Среди твоих предков – мадам Баттерфляй, женщина, которую презирал и предал американец. Но отец мадам Баттерфляй получил меч от императора Мэйдзи, и его вынудили покончить с собой. А твой дед? Ни Америка, ни Япония не считали его своим, он был отверженным и там и тут. Да и твой отец, живя в Японии, оставался изгоем, к нему относились предвзято, а музыкальные круги и вовсе игнорировали его. Все твои предки были бунтарями, разве не так? А что можно сказать о тебе? Ты пытаешься поверить лжи под названием «равенство», как будто опыт предков ничему тебя не научил. Ты, наверное, хочешь сказать, в любви двое равны, но сам ты – игрушка в ее руках. Неужели ты этого не видишь?

Господин Маккарам громоздил одну ложь на другую, стараясь возбудить в Каору тревогу, посеять в нем ростки недоверия к Фудзико. А Каору не располагал ни доводами, ни логикой, позволяющими опровергнуть речи господина Маккарама. Ему оставалось только самозабвенно верить Фудзико. Потому что он не только любил, но и верил.

На все провокации Маккарама Каору тихо отвечал:

– Возможно, я не прав, но я верю ей. Мы пообещали никогда не предавать друг друга.

– Вот как? Что за наивность! И это при том, что три поколения твоих предков пострадали от любви, были преданы ею. Зря ты веришь в эту любовь. Нечего думать дни и ночи напролет об одной девице. Тебе пора причалить к другому берегу любви. Пора отказаться от служения двум господам сразу: и Америке и Японии.

Честно сказать, Каору не вполне понимал, зачем господин Маккарам пытался отдалить его от Фудзико. Господин Маккарам впадал в транс, будто провидец, который мог заглянуть в несчастливое будущее. Может, он и обладал талантом предсказателя, но Каору ему не верил. Сквозь маску бунтаря-анархиста просвечивало лицо разочарованного буржуа. Он был всего лишь хиппи, застывшим в своем развитии. Буржуа-интеллектуалы, жившие в странах, где быть коммунистом опасно, становились хиппи, не в силах вынести разочарования в капитализме. Господину Маккараму хотелось разделить свое бремя с Каору. Не помешай он развитию их отношений с Фудзико, Каору, наверное, откликнулся бы на его призыв. И вероятно, господину Маккараму удалось бы разбудить в Каору бунтарский дух, точно угадав то состояние, в котором он находится. Но Каору предпочел отдаться своему чувству, а не рассуждениям господина Маккарама. Ему знакомо было искусство переживать гнев как гнев, радость как радость, грусть как грусть. Он смотрел на Фудзико так же, как Энрике на свою игру. В нем не было места ни для тоски, ни для рассуждений.

После расставания с Фудзико на вокзале Пеннстейшн Каору получил от нее короткое письмо:

Мне приснилось: ты поселился в соседней комнате.

Я обрадовалась, что теперь смогу видеться с тобой каждый день.

Ф.А.

2

2.1

– А какую роль играл господин Маккарам?

Этот голубой бунтарь-интеллектуал был, с одной стороны, поручителем и гарантом Каору, а с другой – разрушителем его любви. Насколько ему удалось омрачить любовь двоих, которая только вышла из колыбели и делала первые шаги на еще нетвердых ногах? Ты расспрашивала об этом слепую Андзю, старшую сестру Каору.

– Если говорить коротко, он тоже любил Каору, – ответила Андзю, улыбаясь своим воспоминаниям.

– Тетя, а вы видели господина Маккарама?

– Я встречалась с ним втайне от Каору, когда он приезжал в центральный офис компании в Токио. Это было уже после того, как Каору вернулся из Нью-Йорка. С первого взгляда я поняла: мы с господином Маккарамом – люди одного сорта. Мужчина и женщина, которым в любви всегда достается второстепенная роль. Еще до нашей встречи мы стали помогать друг другу.

– Что вы имеете в виду?

– Мы оба были против отношений Каору и Фудзико.

Интересы голубого поэта-анархиста и девушки из буржуазной семьи сошлись в ревности к Фудзико. Андзю обратилась к господину Маккараму с просьбой, чтобы он рассказывал ей, как живет Каору, что он делает каждый день. Господин Маккарам разгадал намерения Андзю и стал отправлять ей подробные письма. Андзю же писала господину Маккараму о прошлом Каору, о его семье. Так они вступили в молчаливый сговор. В конце третьего письма Андзю написала:

Мне хотелось бы, чтобы вы проследили за отношениями Каору и Фудзико. Нельзя допустить, чтобы они перешли определенную черту. Каору должен целым и невредимым вернуться ко мне.

Андзю не стоило препятствовать Каору ехать в Америку, да и ревность свою ей нужно было спрятать подальше и радоваться, наблюдая со стороны за развитием любви Каору и Фудзико. Но, отказавшись от этой роли, она использовала господина Маккарама как шпиона, прикидывая в уме, как бы помешать их любви. Андзю контролировала любовь Каору, будто играла. Получалось, что она плела имперские интриги, Каору был бунтарем, которому отводилась роль пешки, а господин Маккарам, оставаясь бунтарем, тайно сотрудничал с империей. Андзю умело пользовалась своим положением любимой дочери директора компании и положением господина Маккарама, получавшего большую зарплату от нью-йоркского филиала «Токива Сёдзи». Донося до сведения отца положительные отзывы о заботе, которой господин Маккарам окружал Каору, взамен она требовала от господина Маккарама пристально следить за братом.

– Я и сама толком не понимала, что делала. Мне просто не хотелось стоять перед закрытым пологом. Каору – мой младший брат, и любовь к нему с самого начала была под запретом. Но мы не кровная родня, и, значит, любовь между нами все же возможна. Как бы ты на моем месте разрешила это противоречие? Осталась бы на втором плане, с радостью наблюдая, как развивается их любовь? Или бросилась бы к Каору, отдавшись непреодолимому порыву? Думаю, ты бы выбрала второе. Тебе не подходят второстепенные роли. Я же взвалила на себя все противоречия, отказавшись от выбора. Я слабая женщина, как и моя мать.

– Господин Маккарам и дальше продолжал чинить препятствия любви Каору и Фудзико? Или их любовь в Америке сложилась удачно?

– Я не знаю, что было после их расставания на вокзале Пенн-стейшн в Нью-Йорке. Кажется, в Америке они встречались всего два раза. Одна досадная случайность накладывалась на другую. Правда, некоторые из этих случайностей подстроили мы с господином Маккарамом.

– Интересно, что было бы, если бы тогда на вокзале Пенн-стейшн Фудзико решила остаться в Нью-Йорке еще на один день? Или если бы господин Маккарам отдал Каору телеграмму от Фудзико за два дня до ее отъезда? Или если бы Каору не поехал в Атлантик-Сити? Тогда бы у них все получилось?

– Не знаю. Может быть, Каору не хватило бы настойчивости, может быть, Фудзико не смогла бы решиться на любовь. Ведь она толком и не знала, что такое любовь. А потом, ей необходимо было вернуться.

Сколько времени должно было пройти, чтобы двое, узнавшие негу объятий, вновь захотели увидеть друг друга? Каору мог в любой момент сесть на поезд, который увез от него Фудзико с вокзала Пенн-стейшн. Он не стал бы довольствоваться столь короткой встречей.

– Почему Каору не поехал опять к Фудзико?

– Он собирался, но ему внезапно пришлось вернуться в Токио. Бабушка очень тяжело заболела. Здесь не было ничьей интриги. Просто я каждый день молилась о том, чтобы Каору вернулся домой. Если мои молитвы были услышаны, значит, это моя вина. С тех пор как Каору появился в нашем доме, Мацуко Токива, мать его отчима Сигэру, всегда была на его стороне. Бабушка тяжело заболела, и он должен был приехать, даже если это помешало бы его любви. Наверное, Каору в любом случае собирался обратно в Нью-Йорк сразу после кризиса, как только бабушка слегка оправится, или после ее смерти, если так случится. Но ему пришлось надолго задержаться в Токио. Каору не было в доме Токива меньше чем полгода. Но я поразилась тому, насколько он изменился за это время. Он вырос, его взгляд стал прямым, да и выглядел он гораздо солиднее. Мамору был в Америке целых два года, а совсем не изменился, только потолстел немного. Наверное, Каору и Мамору побывали в разных Америках.

2.2

Каору примчался в больницу прямо из аэропорта. Вся семья Токива стояла у постели бабушки. Ее как раз перевели в обычную палату из отделения интенсивной терапии. Она пока не пришла в себя, но врачи говорили, что кризис миновал. Ее сердце, на несколько минут остановившееся, вновь пришло в движение, наверное, почувствовав привязанность к этому миру.

– Вот и я, – сообщил Каору спящей бабушке и поздоровался с отцом Сигэру и матерью Амико.

Поблагодарив Каору за скорый приезд, Сигэру объяснил, почему они позвали его: перед тем как лечь в больницу, бабушка хотела поговорить с Каору.

– Я не знаю, что бабушка хотела тебе сказать, но она настойчиво расспрашивала Андзю, что за жизнь ты ведешь в Нью-Йорке. Бабушка высоко ценила твое умение рисковать, но сильно волновалась за тебя.

– Да. Бабушка надеялась, что ты развлечешь ее в старости. Так что ты обязан выкинуть что-то экстраординарное и порадовать старушку. – Мамору и тут не упустил случая издевательски переиначить чужие слова. Мама одернула его и стала расспрашивать Каору о занятиях с Попински, о том, становится ли лучше его голос. Андзю больше интересовала их совместная жизнь с господином Маккарамом. Члены семьи Токива абсолютно не изменились за эти пять с лишним месяцев, даже то, что бабушка была при смерти, ничуть не отразилось на них. Только Каору пребывал в другой реальности и, находясь в одной комнате с Токива, смотрел на них как будто издалека.

Бабушка выбрала момент, когда все Токива вновь собрались в ее палате, и пришла в себя. Первыми ее словами за трое суток были:

– А что это вы тут делаете? – Она произнесла это так четко и ясно, что все успокоились: бабушка окончательно вернулась к жизни.

– Бабуля, ты вернулась с того света? – беспечно брякнул Мамору, а бабушка ответила с серьезным видом:

– Никакого того света нет. А где Кюсаку? Опять по девкам пошел?

Бабушка пыталась отыскать в больничной палате своего мужа, который умер пятнадцать лет назад. Мамору покрутил головой и рассмеялся, обращаясь к Андзю:

– Все-таки она побывала на том свете.

– Мама, отец уже давно лежит в могиле. Опомнись, пожалуйста, – зашептал Сигэру на ухо бабушке, пытаясь вразумить ее.

Сначала она не соглашалась, повторяя:

– В какой такой могиле? – но затем лицо ее посветлело, она будто внезапно вспомнила о чем-то хорошем и добавила: – Значит, теперь я свободна.

Никто из присутствующих не понял, что она имела в виду.

Однако пятиминутная остановка сердца не обошлась для бабушки без последствий. Сначала никто этого не заметил, обманувшись ее четкой и ясной речью. Возвращаясь из краткого путешествия по тому свету, бабушка частично потеряла память и заблудилась в лабиринте времени.

События прошлого и позапрошлого года стерлись из ее памяти, а события двадцатилетней давности и довоенного детства так ярко высветились в ее сознании, будто случились вчера. Границы между прошлым и настоящим размылись, тот свет соединился с этим, и давно умершие внезапно воскресли. Бабушка забыла о смерти своего мужа Кюсаку. Сейчас, как и пятнадцать лет назад, она жила вместе с ним. В ее сознании муж, как всегда, непрестанно ходил по девкам, хотя все члены семьи, как один, убеждали ее в том, что дедушка умер. Бабушке это не нравилось. Говорить про живого человека как про мертвеца – дурно. Чем упорнее семья пыталась развеять заблуждение бабушки, тем больше она отдалялась от всех. Только Каору был исключением. Бабушка выбрала его своим единственным собеседником. Каору не пытался убить тех, кто жил в бабушкином сознании, а молча слушал ее истории. Бабушке нужен был слушатель, непредвзятый и прозрачный.

Каору на самом деле был прозрачным и непредвзятым. Бабушка забыла, что Каору взяли в дом Токива приемным сыном. В бабушкином сознании, где прошлое, когда был жив ее муж, непосредственно соединялось с Настоящим, существовали Мамору и Андзю. К тому же Мамору – мальчишка, которому еще не было и десяти, и Андзю, которой следовало ходить в детсад, неожиданно выросли и обращались с ней как с выжившей из ума старухой, с чем бабушка никак не могла согласиться. А Каору не присутствовал в бабушкиной памяти даже в качестве младенца. У нее не было третьего внука по имени Каору Токива.

Когда бабушку выписали из больницы домой, ее галлюцинации усилились, а рассказы стали совсем бессвязными. Сигэру это приводило в полное замешательство, и он поручил жене все заботы о своей матери. Амико также тяготилась бабушкиной беспомощностью и занималась исключительно тем, что распределяла обязанности между горничными и медсестрой. Мамору только подшучивал над старушкой, чтобы развеять скуку; Андзю гуляла с ней, угощала ее печеньем и сладостями, которые пекла сама, но при этом все время приговаривала: «Бабушка, ну приди в себя!», чего та терпеть не могла. Только ее третьему, несуществующему внуку удавалось общаться с ней, не испытывая никакой неловкости от бабушкиного восприятия времени. В ее глазах Каору становился то старшим сыном господина Отомо, тридцать лет назад жившего поблизости, то сыном ее старой подруги по женской школе, то одноклассником Сигэру.

Разговор с умершими… Этим умением Каору обладал с детства. Он любил одиноко играть в безлюдном парке, потому что вызывал отца и мать с того света к «стене плача» рядом с горкой и тоннелем. Когда бабушка звала умерших из далекого прошлого к себе в чайную комнату, в настоящее, Каору не испытывал никакого неудобства.

Однажды бабушка сказала, смотря на свое отражение в зеркале:

– Ох, что случилось. Какая я стала старая, дряхлая. Больше не смогу и показаться ему. – Она потрогала обвисшую кожу на щеках и подбородке и, вздыхая, куда подевалась девушка, которая была здесь вчера, стала накладывать косметику. Выбелила лицо, как гейша, накрасила губы ярко-красной помадой, а потом и забыла, что решила накраситься, бросила все и стала смотреть на далеких, видимых только ей призраков.

Ночью из бабушкиной комнаты слышались стоны. Весь день ее окружали прекрасные тени прошлого, но по мере наступления вечера она начинала жаловаться, а когда сгущались сумерки, жалобы превращались в проклятья. Клубившиеся в ее памяти злость и ненависть мешали ей спокойно уснуть.

Бабушкины проклятья в основном были адресованы мужчинам.

– Глупые мужики… Им все одно, лишь бы выпить, подраться да швырять деньгами. Их политика – это пирушки и банкеты, война – азартные игры, а коммерция – драки. Они рубятся без устали, а если что-то идет не так, как им хочется, спускают всех собак на женщин. Ну а когда у них вообще перестает что-нибудь клеиться, они заставляют женщин улаживать их дела и утирать им сопли. Вот она, мужская гордость! Вот она, сила! Только благодаря женщинам сохраняется мир и поддерживается власть. Склонили бы головы перед бабами! Надо бы им хорошенько понять, что будет, если женщина даст волю своему недовольству. В любой бабе есть кровавый источник Он копит в себе недовольство десять, двадцать лет, а потом закипает. Приходит конец терпению, и кровавый источник с пеной вырывается наружу. И тогда никто не может остановить его. Мужики бледнеют, власть шатается, страну трясет.

Каору молча слушал это похожее на пророчество бормотание.

В каждой женщине есть кровавый источник. Если это правда, значит, его прабабка Чио-Чио-сан перед смертью дала ему вырваться наружу. Но и Нами, родная мать Куродо, и Наоми, его приемная мать, умерли, так и не дав волю своему кровавому источнику. Да и родная мать Каору Кирико тоже не сделала ничего такого, чтобы он забурлил в ней.

2.3

Однажды бабушка позвала Каору:

– Сигэру!

Она пригласила его к себе в комнату и спросила:

– Что ты хочешь сделать с домом Токива?

Он хотел было сказать, что он – Каору, а не Сигэру, но какой смысл называть имя несуществующего внука? И он ответил, превратившись в Сигэру:

– Жить только ради зарабатывания денег неправильно.

Услышала ли бабушка его слова, непонятно. Она сидела, утопая в подушках дивана, и сверлила взглядом пространство.

– Я хотел бы жить только ради одной женщины.

Каору было интересно, что скажет бабушка, и он произнес эти слова из любопытства. Бабушка пристально посмотрела Каору в глаза, и вдруг выражение ее лица изменилось, будто она что-то вспомнила. На мгновение казалось, что в ней появилась увлеченность юной девушки.

– Мне тоже хотелось встретить такого мужчину, который бы жил любовью, что бы ни случилось: начнись ли война, разразись ли финансовый кризис, разорись ли компания… Если ты говоришь серьезно, делай как тебе хочется. Это гораздо лучший выбор, чем зарабатывать деньги или заниматься политикой. Только сын может разрушить то, что создал отец. Но тогда, Сигэру, твоя любимая должна быть женщиной, которая позволит своему кровавому источнику вырваться наружу. Я упустила этот шанс. Если бы я тогда любила его сильнее, если бы поддерживала его, я бы сейчас так не пачкала свою старость. Да и Япония была бы, наверное, гораздо лучше. Обидно. Тебе, Сигэру, вряд ли понять, отчего у меня так муторно на душе.

Что хотела сказать бабушка своему сыну Сигэру? Может быть, по ее сознанию, не отличавшему Сигэру от Каору, бродила тень мужчины, которого она когда-то любила? Кажется, она говорила совсем не о Кюсаку Токиве. Кюсаку играл исключительно роль объекта бабушкиной ненависти. До сих пор она никому не могла открыться, но, похоже, бабушка втайне продолжала жить любовью, которую не могла забыть, даже если бы захотела. Остановка сердца дала осложнение на мозг, теперь бабушка освободилась от цензуры, которой подвергала свою память, и запечатанная история ее любви возродилась четко и ярко. У бабушки больше не было обязательств сохранять тайну.

– Расскажи мне о нем. Кем он был? – Каору не мог удержаться от соблазна хоть одним глазком взглянуть на бабушкин кровавый источник.

– Его преследовала тайная полиция. В Канде.[8] Я пошла в магазин «Марудзэн» забрать пластинку, которую я заказала. Слегка задев меня, он пробежал мимо, в сторону Комагавадай. Догонявший его полицейский столкнулся со мной, я уронила добытую с таким трудом пластинку, и она разбилась. Мой любимый Шопен в исполнении Корто! Полицейский заорал: «С дороги!» – оттолкнул меня и побежал дальше, вслед за ним. Пластинку было не вернуть. Плача, я собрала осколки и пошла в храм Святого Николая. Молящиеся люди красивы. Я тоже помолилась – о том, чтобы полицейские не поймали его. Наверное, моя молитва была услышана. Я поехала домой, села в поезд, и, когда выходила на станции Ёцуя, он вышел из того же вагона, что и я. Встретиться два раза за один день в огромном Токио – больше, чем простая случайность. Наверное, пробегая мимо меня, он хорошенько разглядел мое лицо. «Мы снова встретились», – сказал он мне. Я пожаловалась, что полицейский разбил мою пластинку, и сказала: «Все это из-за тебя, потому что ты убегал от полицейского». Он рассмеялся и пообещал склеить пластинку. Никогда раньше я не видела социалиста с такой доброй улыбкой. Я молча отдала ему осколки. Он спросил, где я живу, и пообещал принести пластинку через несколько дней. Во мне начало зарождаться непонятное чувство. Он, как и обещал, принес мне домой в Ёцую пластинку, аккуратно склеенную желатиновым клеем. Я сказала, что хочу отблагодарить его, и спросила, где он живет. Я хотела написать ему стихотворение. Отправила бы его письмом, чтобы и он стал одним из читателей моих стихов. Кровавый источник пробудился. Вокруг пронзительно восхваляли свободную любовь. Те, кто занимался ею, побаивались посторонних взглядов, но гордились собой: смотрите, какие мы передовые и новомодные. Свободная любовь пьянила воображение девушек, еще не знавших любви. Он сказал: «Любящие мужчина и женщина равны». «Врет наверняка», – подумала я. Но именно это и притягивало. Мне не хотелось становиться такой, как мать, и я решила ему поверить… Он жил, меняя одно за другим свои тайные убежища. Мои стихи всегда доходили до него через его друзей. Я написала ему: «Если бы я могла быть с тобою рядом, я помогала бы тебе в твоем опасном деле», хотя и не понимала, что он собирается сделать. Он говорил: «Государство не нужно. Капитал не нужен. Теперь студенты, женщины, рабочие, люди искусства будут противостоять государству и капиталу».

События полувековой давности в один миг превращались в события прошлого месяца. Бабушка увлеченно рассказывала, взгляд ее был обращен в пустоту.

– Его надо было защитить. Я хотела спрятать его в надежном месте. Тогда мы смогли бы встречаться. Больше всего мне хотелось поселить его у себя в комнате. Но это была несбыточная мечта. Я поплакалась любовнице отца. Она могла меня понять. Может, ее мучила совесть? Ей хотелось что-то сделать для меня. Она спрятала его в доме, который отец приготовил для нее. Дом отцовской любовницы стал местом наших свиданий. Почему я отважилась на такое? Меня тоже пьянила революция, которую провозглашал он. Он не мог быть вечно со мной. Пока не изменится мир, он вынужден скрываться. Когда я думала об этом, час, проведенный вместе с ним, равнялся году обычной супружеской жизни. Я берегла каждую минуту, каждую секунду, старалась полюбить его гнев и злость. Вскоре отец заметил неладное в доме любовницы. Сначала он подумал, что любовница нашла себе молодого ухажера и тайно с ним встречается. Ради меня она хранила молчание. Однажды отец нашел в ее мусорном ведре черновик любовного письма, написанный его рукой. В письме он прочел слова, обращенные ко мне. Наверное, имя мое тоже там было. Отец применил силу, чтобы заставить любовницу говорить. Когда я увидела ее лицо все в синяках, отец сделался моим врагом. Я больше не имела права подвергать ее опасности и все высказала отцу. Открыла, что у меня есть любимый. Отец спросил: «Какого он роду и племени, твой избранник?» Я ответила: «Он собирается изменить мир». – «Значит, тебя обманул анархист?» – спросил отец. «Нет, это общество меня обманывало. У женщины тоже есть право свободно любить, право изменить мир», – ответила я, а отец ударил меня по щеке и сказал: «Брось его, немедленно».

Оставался только один выход: бежать вместе с ним. Мне хотелось этого. Бегство стало бы нашим свадебным путешествием. Он тоже принял решение. Бегство будет последним взглядом на этот суетный мир. Любовница отца сделала нам подарок на прощанье. На ее деньги мы поехали в Атами. Притворились супругами, остановились в гостинице с горячим источником и, как безумные, предались страсти. Я никому бы его не отдала. Мне хотелось родить от него ребенка. Если бы мы подолгу оставались на одном месте, нас бы начали подозревать, поэтому мы переезжали: из Атами в Кавану, потом в Сюдзэндзи. Смешавшись с постояльцами провинциальных гостиниц, приехавшими лечиться на воды, мы провели там немалое время. Деньги заканчивались. Он стал беспокоиться за своих друзей, мучился тем, что бежал, выбрав любовь. Бывало, даже говорил, что, потеряв голову от любви, предал своих друзей.

Сладкий медовый месяц был недолгим. Я была счастлива от того, что он рядом, но он мечтал о большем, чем любовь. Мне хотелось хотя бы немного продлить наш медовый месяц, и я решила съездить в Токио за деньгами. Я могла довериться только матери. Тайком я вернулась домой и со слезами обратилась к ней. Мать просила меня не принимать поспешных решений, но все же, пожалев меня, ссудила деньгами.

Я тотчас же вернулась в Сюдзэндзи, но следом пришла беда. Мать встала на сторону отца и предала меня. Я была так беспечна, что не заметила шпика, следившего за мной. Мы даже не успели провести еще одну ночь вместе, как в гостиницу ворвалась тайная полиция, его схватили и увели. Все произошло очень быстро, пока я, ничего не подозревая, принимала ванну. Когда я вернулась в номер, там сидел мой отец. Как он мог продать его? Я набросилась на отца с упреками. Я даже осмелилась сказать: «Я больше тебе не дочь». Я думала, что и жить мне незачем, раз я навлекла на себя гнев любимого.

Отец силой забрал меня домой и посадил под домашний арест. У матери сердце разрывалось при виде того, как я провожу дни в рыданьях, и она заступилась за меня перед отцом. Отец пришел ко мне и предложил сделку. «Твоего ненаглядного еще долго будут гноить в тюрьме, – сказал он. – Наверняка его будут жестоко пытать. Если хочешь, ты можешь помочь его освобождению. Но для этого ты должна выйти замуж за другого и никогда больше не встречаться со своим любовником».

Я думала двое суток. Я никак не могла принять условия сделки, которые поставил отец, но и он не шел на уступки. Мать же волновало только одно: как бы ее дочь не покончила с собой. А мне стало все равно, лишь бы с ним все было хорошо. Я не думала о том, что будет дальше, и сказала отцу «Я сделаю все, лишь бы увидеть его еще раз». Прежде всего надо было освободить моего любимого из лап полиции.

Отец обратился за помощью к полицейскому начальнику, которого знал с детства. Нам позволили встретиться дома у любовницы отца. Я надеялась, что он обнимет меня, но он держался холодно. Сказал: «Я крыса, которую приручил твой отец. Забудь обо мне, я больше не люблю тебя». Я уверена, отец заставил его сказать это, а на самом деле он так не думал. Я умоляла его: «Скажи мне правду. Если ты не любишь меня, я не смогу жить». Тогда он сказал: «У тебя, должно быть, есть подходящий жених, вот и у меня в сердце есть та, кого я тайно люблю».

Вошел отец и сказал: «Никогда больше не появляйся перед моей дочерью». Он кивнул головой и вышел из комнаты. «Видишь, что он за мужик. Забудь о нем», – отец обнял меня за плечи.

А потом он сказал: «Я выполнил то, что обещал тебе, теперь твоя очередь. Выходи замуж за старшего сына дома Токива».

Бабушка закончила рассказ о своей любви, случившейся пятьдесят с лишним лет тому назад. Плача, она обратилась к Каору.

– Прости меня, Сигару Я не любила твоего отца. Я вышла замуж за Кюсаку и родила тебя, чтобы забыть своего возлюбленного. Сигару, прости меня.

– Я прощаю тебя. Ведь ты была верна своей любви.

– Прости, Сигару, прости.

– С тех пор ты ни разу не виделась с ним?

– Мы разговаривали по телефону, всего один раз. Уже после войны. Он увидел меня вместе с тобой в холле гостиницы «Империал». Я его не видела. Ему должно было быть около пятидесяти, но я помнила его молодым, таким, как в дни нашего бегства. Его голос в телефонной трубке еще не утратил юношеских интонаций. «В молодости ты была красива, а теперь стала еще красивей, такой, пережившей войну, ты нравишься мне еще больше. Я и сейчас втайне люблю тебя», – сказал он мне. Я была счастлива. У меня перехватило дыхание, и я не могла сказать ничего путного. Положив трубку, я заплакала. На душе было пусто. Так пусто, что хотелось умереть.

Бережно хранимые воспоминания о любви были единственным, что давало бабушке силы. Память о коротком медовом месяце поддерживала жизнь в ее высохшем теле, похожем на узловатое дерево. Каору подумал: смог бы он оставить в памяти Фудзико столь сильные воспоминания о любви?

Неделю спустя бабушка умерла. Она прожила ровно месяц с того дня, когда на пять минут остановилось ее сердце. Может быть, эти дни были отпущены ей, чтобы она передала по наследству историю своей любви, случившейся пятьдесят с лишним лет назад, историю любви, о которой она никому никогда не рассказывала. Наверное, она сама назначила дату своей смерти: за день до этого она позвала к себе в комнату всех членов семьи и прислугу и сказала каждому краткие слова благодарности. Она сказала «спасибо» и Каору, продолжая по-прежнему считать его молодым Сигэру. Она думала, что третьего внука у нее нет. Ее совсем не смущало, что два Сигэру стояли друг напротив друга.

2.4

Хотя и казалось, что бабушка ничего не делает, но именно она была той осью, вокруг которой вращалась жизнь семьи Токива. После ее смерти в доме Токива наступил разлад. Отец организовал благотворительный фонд, за счет компании стал оказывать поддержку пианистам и певцам, особенно ему полюбилась одна певица – сопрано. Мать пустилась во все тяжкие. Небрежность Мамору в управлении компанией только увеличивала дефицит бюджета. Каждую ночь он шлялся по кабакам Гиндзы, разгоняя тоску. Каору стремился поскорее вернуться в Америку. Я же пыталась его остановить. Фудзико на самом деле превратилась в мою соперницу. Я уже не могла спокойно отпустить к ней Каору, как полгода назад, и готова была на все, что угодно, лишь бы он остался рядом со мной.

Отчеты Андзю заставили Сигэру думать, что Каору связался с дурной компанией, заразился странным фатализмом и ведет разрушительную жизнь панк-музыканта. Андзю тонко пользовалась отцовскими заблуждениями. Ее игра была задумана так, чтобы убедить отца в том, что от возвращения Каору в Нью-Йорк пользы не будет. Отец легко попался на ее удочку.

Однажды Сигэру неожиданно позвал Каору пойти с ним пообедать. Когда Каору пришел в указанный отцом ресторан традиционной кухни, его проводили в кабинет, заказанный на имя отца. Там его ждала женщина лет тридцати, назвавшаяся Ёсино Хосокавой. Каору полагал, что ему предстоит серьезный разговор наедине с отцом о будущем семьи Токива, но, кажется, у отца были совсем другие планы. Женщина показалась Каору похожей на девочку, певшую в детской передаче, которую он смотрел, когда был маленьким. Они представились друг другу, и Каору понял, что женщина – певица-сопрано, которой покровительствует его отец. Первое впечатление оказалось правильным: она действительно занималась музыкой. Чтобы скоротать время до прихода отца, Каору стал рассказывать, как он жил в Нью-Йорке и учился вокалу у оставившей сцену меццо-сопрано. Женщина улыбалась и слушала Каору, не сводя с него глаз. Наверняка улыбка не сходила с ее лица и в те мгновенья, когда отец грузил ее своими теориями. Каору решил выяснить до прихода отца, зачем тот устроил ему встречу с Ёсино Хосокавой, и спросил:

– Отец рассказывал вам какие-нибудь занятные истории?

– Занятные истории?

– О том, что я сын его умершего друга, о том, что моя родная мать была любовницей отца?

– Нет. А это правда?

– Да. Могу поклясться.

– Господин Токива просто попросил меня встретиться со своим младшим сыном.

– Ах вот как? Я сказал вам правду. Теперь, если вы не против, ваша очередь. Вы любовница отца?

Наверное, он застал ее врасплох, улыбка Ёсино Хосокавы застыла, глаза забегали. Каору пристально смотрел ей в рот, наслаждаясь тем, как меняется выражение ее лица. Пытаясь дать отпор наблюдавшему за ней Каору, она сказала:

– Какой ты жестокий, – и перешла в наступление: – А если бы я сказала: любовница, это бы шокировало тебя?

– Нет. Но знакомить любовницу со своим сыном – опасное дело. Отец, видимо, уверен, что я не треплюсь понапрасну. С братом он тебя вряд ли бы познакомил. Я могу сидеть здесь с тобой, потому что я не родной ему сын. Если отец тебя любит, может быть, ты родишь ему такого ребенка, как я. Вот он и хотел показать тебе образец, не так ли?

– Ты совсем молод, но можешь прочитать, что на сердце у человека.

– Я давно наблюдаю за отцом.

– Я ненавижу слово «любовница». Наверное, и твоя мать тоже его не любила.

– Музыкантам нужны меценаты. Мой родной отец тоже был музыкантом, так что мне хорошо это понятно.

– Ты тоже станешь музыкантом? Господин Токива надеялся, что мы с тобой найдем общий язык В некотором смысле у нас неплохо получается, правда?

Пока они обменивались улыбками, пытаясь догадаться, что скрывает маска любезности на лице собеседника, пришел Сигэру.

– О, да вы тут не скучаете. – Он ошибочно истолковал ситуацию в свою пользу.

Ёсино Хосокава не страдала отсутствием аппетита. Глядя на нее, можно было согласиться, что хорошо поесть – второе призвание оперных певиц. Сигэру явно наслаждался буйным аппетитом Ёсино Хосокавы. Несомненно, Сигэру привлекали женщины, являвшиеся полной противоположностью его супруге Амико. Он любил большую грудь Ёсино, его воодушевляла ее веселость, иногда переходящая в сумасбродство, поражал ее аппетит, она будто собиралась съесть все, что было в ресторане. Его супруга Амико не обладала ни одной из этих черт.

Во время еды Сигэру неожиданно заявил:

– Каору, ты больше не поедешь в Нью-Йорк. В доме Токива не любят фаталистов и игроков. Возвращайся в институт, чтобы получить хотя бы минимальное образование. Ты нужен семье Токива. Я не говорю тебе: бросай петь. Уроки вокала можно брать и в Токио. Я попрошу госпожу Ёсино заняться с тобой. А если хочешь, можешь учиться у ее преподавателя. Путь музыканта не закрыт для тебя, но необходимо застраховаться от случайностей. Откровенно говоря, мне бы хотелось, чтобы ты поработал в «Токива Сёдзи».

«А, вот оно что», – подумал Каору. Пользуясь стереотипами отцовских наставлений, Сигэру пытался отвести от себя любые подозрения, превратив свою любовницу в преподавателя по вокалу для Каору, и заодно отвлечь его от возвращения в Нью-Йорк, подкупив привилегиями второго сына семьи Токива. Что можно было ответить на это? Посмотрев в лицо Ёсино, Каору решил не церемониться:

– Я никому не скажу о твоей любовнице. А ты не станешь мешать моему возвращению в Нью-Йорк. Как тебе такое предложение?

Противник был не из легких. Именно поэтому нужно бить прямо в лоб. Однако Сигэру ответил так, будто предвидел реакцию Каору:

– Сделки не будет. Я никому не изменяю с любовницей.

Каору бросил взгляд на Ёсино: как она воспримет слова Сигэру, притворявшегося невинным ягненком. Она, похоже, была готова подтвердить эту ложь:

– Да, он никому не изменяет.

– Хорошо. Тогда я расскажу маме о нашей сегодняшней встрече, да?

– Не терплю шантажа. Ты понял меня? Я не собираюсь платить за твое молчание. Хочешь вернуться в Нью-Йорк – пожалуйста. Но мне придется предупредить отца Асакавы, чтобы тот позаботился, как бы ты не встретился с его дочерью. Мамору мне все рассказал. Хочешь пойти примаком в семью Асакавы? Если это правда, то мне грустно. Чем я занимался все эти годы? Воспитывал тебя для того, чтобы тебе в голову пришли подобные мысли?

Каору молчал. Что он мог ответить на эти слова, в которых слышалось: ты наплевал нам в душу? К тому же угрозы Сигэру не напугали его, а, наоборот, помогли ему накопить в себе злость. Какой вред Сигэру могли принести их отношения с Фудзико? Его слова – не более чем необоснованные упреки.

«Какая разница, что случится с домом Токива? Я все равно не останусь Каору Токивой. Когда-нибудь я опять буду Каору Нодой».

Ничего не говоря вслух, Каору склонил голову перед Сигэру. Когда он вновь поднял глаза, он увидел улыбку Ёсино Хосокавы. Почему-то ее лицо показалось Каору похожим на лицо его матери Кирико, которая улыбалась ему, сощурив глаза от яркого закатного солнца. Хотя Ёсино ни обликом, ни жестами, ни движениями не была похожа на его мать, она напоминала ее своей улыбкой. Вот почему Сигэру из всех кандидаток в любовницы выбрал именно Ёсино, подумалось Каору.

Говорят, многие мужчины выбирают себе новых любовниц, до мельчайших черт похожих на тех, кого они любили когда-то. Может быть, подобные пристрастия с рождения впечатаны в их подсознание? Проведя десять лет в поисках улыбки умершей любовницы, Сигэру в конце концов набрел на Ёсино Хосокаву. И у него, и у сына умершей любовницы возникал в сознании один и тот же образ.

2.5

Со смертью бабушки ранее не заметный никому разлад между супругами стал очевидным для всех.

Амико не забыла, как десять с лишним лет назад ее муж регулярно наведывался к матери Каору Кирико. Он и Каору привел в дом Токива, исполняя долг перед умершей любовницей. С тех самых пор Амико напряженно ждала дня возвращения всех долгов мужа. Но муж делал вид, что никому ничего не должен, и невозмутимо продолжал увеличивать долг. Спасаясь бегством от семьи, Сигэру стал спонсором молодой сопрано, чья популярность росла, и проводил дни и ночи напролет в ее квартире, которую он же и предоставил ей для занятий вокалом. Как бы он ни скрывал связь на стороне, его жена Амико обо всем догадывалась. За умелой демагогией муж прятал правду о том, что происходило вне дома, вычеркнув из своего лексикона слово «любовница».

Двадцать пять лет, прошедших после свадьбы, от Амико требовалось быть примерной женой и мудрой матерью и при этом терпеть вечный домашний арест. Что удивительного, если она наконец поддастся соблазну? Амико смотрела на себя в зеркало и думала: каждая ее морщинка в уголках глаз или на шее станет поводом для мести мужу. Свалив на жену всю ответственность за воспитание детей и без тени сомнения решив, что забота о доме целиком лежит на женщине, муж, по-видимому, и не собирался возвращать жене долги. В таком случае ей ничего не оставалось делать, как отомстить мужу и добиться справедливости, пока он в состоянии ответить за свои поступки. Она живет в доме Токива не для того, чтобы превратиться в старуху.

Амико скоро исполнится пятьдесят. Старые друзья и знакомые отпускали комплименты ее внешности. «С годами ты совсем не меняешься», – говорили они. Но у них просто затуманился взор, и они забыли картины далекого прошлого. С течением времени все одинаково стареют. Поэтому стареющие ровесницы стремятся к элегантной и свободной старости. Приводя в пример восьмидесятилетних старух, которые строят глазки мужчинам, годящимся им в сыновья или внуки, и ждут, когда их соблазнят, они нагло врут, что климакс можно задержать навеки.

Красивое неприятие собственного поражения!

Когда Амико просматривала альбомы со старыми фотографиями, у нее даже дыхание перехватывало – так она, нынешняя, не нравилась себе. Лет тридцать назад ей и в голову не приходило, что когда-нибудь стукнет пятьдесят. А сейчас она не могла представить себя восьмидесятилетней старухой.

Свекровь потеряла память о недавнем прошлом и умерла, вспоминая о любви тех времен, когда ей едва минуло двадцать. Быть может, она постарела слишком рано, даже и не разменяв тридцати. Пятьдесят с лишним лет, с того момента, как ее насильно, против воли, вернули в дом и в общество, она терпела свою долгую старость. И все эти годы именно она, свекровь Амико, служила опорой дому Токива и поддерживала его репутацию в обществе. Все в доме Токива подчинялись ее правилам. Теперь, что бы ни делала Амико, осуждать ее было некому. Да и воспоминаний о любви, подобной той, что испытала свекровь, у нее не было. Ее кровавый источник загустел и застоялся.

Амико и раньше ходила в косметический салон, чтобы хоть немного отсрочить свое увядание и заодно пообщаться с подругами. Но в основном из-за того, что от супруги президента компании «Токива Сёдзи» требовалось всегда быть «по-прежнему красивой». Ей нужно было выработать в себе решительность, чтобы вырваться за рамки золотой добродетели, которую она пестовала в себе все эти годы.

Хотя и запоздало, она стала поглощать дамские романы и постигала на их примере, как следует вести себя женщине, жаждущей любви. Никто из членов семьи не заметил, о чем все книги, появившиеся у нее на полке. До сих пор Амико не примеряла на себя роль героини романов. Любовь, о которой писали в книгах, всегда была для нее всего лишь историей из далекого прошлого или сказкой из другого мира. Но эти романы, по крайней мере, льстили сердцам женщин, упивающихся любовью. Любой из них начинался со случайной встречи, послужившей поводом для страстной любви. Амико стала лелеять смутные надежды на этот миг. Она планировала измену, не сомневаясь в своей правоте. Как отчаянно нуждающийся в деньгах мужчина пробует повторить преступление, о котором он узнал из книг или из фильмов, так и она решила отправиться туда, где случайная встреча более вероятна и где к тому же ее присутствие не будет казаться странным. Например, в театр. Или в концертный зал. Или на показ мод. Впрочем, она много раз бывала в подобных местах и знала, что именно там вероятность встретить любовь крайне мала. Посетители тех мест просто не представляли ее в роли своей возлюбленной. Значит, ей следует искать любви там, где можно не скрывать собственной неудовлетворенности.

Клуб для женщин… Может быть, это самое подходящее место, чтобы безопасно наслаждаться играми. Однажды супруга президента строительной компании Кудзираоки позвала ее в такой клуб, где вокруг них увивалось несколько мальчиков. Но только одного из них можно было назвать прирожденным дамским угодником. Остальные – неотесанные мальчишки, которые только и могли, что отпускать непристойные шутки и преувеличенные комплименты. Госпожа Кудзираока успешно справлялась с ролью праздной дамы, но Амико не давали покоя молодые девицы за соседним столиком. Они радовались мгновениям, проведенным в клубе, как лучшим минутам своей жизни, а порой даже презрительно посматривали на дам. Может быть, они делали это в ответ на жалость, которую читали в глазах Амико.

Один не особо популярный клубный мальчик, которому было уже за тридцать, объяснил ей:

– Это девочки из заведений. Такие же, как мы. Они зарабатывают деньги в кабаре или банях и тратят их здесь. Жизнь коротка, цветы опадают быстро. У них всего пять лет в запасе. Поэтому и мы должны ублажать их, как только можем.

Услышав это, Амико стала презирать клубных мальчиков. Худшая разновидность мужчин, они тянули деньги из женщин, уставших потакать мужским желаниям. Однако через год она стала думать, что непопулярный мальчик, слова которого были до сих пор свежи в ее памяти, просто смеялся над ней. Жизнь коротка… Да, ее жизнь была гораздо длиннее и скучнее, чем у тех девиц. Им исполнилось всего по двадцать с небольшим, и, вполне возможно, они вскоре встретят свою старость, как когда-то ее свекровь. Но женщины, в которых бурлит кровавый источник, что бы с ними ни случилось, никогда ни в чем не раскаиваются. Наоборот, они наполняют содержанием свою старость, вновь и вновь проживая опыт прошлого в своем сознании. Амико завидовала им.

Амико раскинула сеть встреч в разных местах столицы. Она выходила из дома в десять утра, будто к открытию магазинов, при полном макияже и во всеоружии. Со стороны казалось, что она увлеклась какой-то новой работой, но на самом деле она пыталась убежать от своего возраста. У нее оставалось всего пять лет в запасе. Тот, кого она встретит, должен стать ее последним возлюбленным.

У нее была подруга, владелица художественной галереи, и Амико стала ходить на выставки, которые та ей рекомендовала. Она же сопровождала Амико на банкетах, которые всегда устраивали по поводу вернисажа.

Когда Андзю обратила внимание на перемены, произошедшие с матерью, та уже приступила к исследованию глубин. Для своих игр с огнем Амико выбрала фотографа не первой молодости. Она увидела его на банкете по случаю открытия фотовыставки портретов женщин за работой. Фотограф тоже выставлял свои снимки, подруга Амико представила их друг другу, и они разговорились. Ей понравились три портрета танцовщиц кабаре: задор идущих на работу и изнеможение возвращающихся домой составляли разительный контраст. Амико поделилась с автором своими впечатлениями: «Вы смотрите на женщин добрым взглядом». Ее очаровала смущенная улыбка фотографа. Тэруо Миядзаки было тридцать пять лет, он был холост и жил в Китидзёдзи.[9] Гордость не позволяла ему заниматься чем попало, и поэтому ему приходилось довольствоваться тремя миллионами иен в год. Каждый вечер он ходил выпивать и гадал по руке молоденьким девушкам.

Владелица галереи нашептала Амико на ухо его краткий словесный портрет. Для супруги ловкого предпринимателя это было то, что надо. Увидев Тэруо Миядзаки, Амико придумала себе образ честного художника, прямо противоположный ловкому предпринимателю.

– Давайте как-нибудь поужинаем вместе.

В ответ на приглашение Тэруо Миядзаки Амико медлить не стала:

– Когда вам удобнее?

2.6

Повседневная жизнь Амико мгновенно засверкала яркими красками. Миядзаки досконально знал все закоулки Синдзюку, где Амико даже случайно не проезжала на машине. Он водил ее в свои любимые китайские рестораны и питейные заведения, приглашал в бары, где любили зависать фотографы, кинорежиссеры, писатели и поэты. Всякий раз, когда Миядзаки открывал перед ней дверь в другой мир, Амико испытывала легкое головокружение. Не везде ей было приятно находиться, но мысль, что сюда не ходит никто из ее близких и знакомых, усиливала ее единоличное наслаждение славой искателя приключений. Все завсегдатаи баров, отирающиеся у прокуренных стен, проявляли неподдельный интерес к спутнице Миядзаки. Ни ее одежда, ни запах духов не вязались с обстановкой тех заведений, где она появлялась, у нее было такое выражение лица, будто за ней кто-то гнался, а Миядзаки спас ее от преследователей. Однажды какой-то мужик лет пятидесяти скользнул по ней взглядом и проворчал, уставившись в пространство:

– Нужно освободить чужих жен, чтобы сохранять спокойствие в обществе. В их руках революция ближайшего будущего. Вы что, не знали?

Миядзаки пояснил Амико, что это великий писатель, от которого совсем недавно сбежала жена.

У Амико голова кругом шла от питейных заведений, в которых они побывали, она совсем опьянела и сказала, что должна вернуться домой до двенадцати. Миядзаки взял ее за руку и спросил, не мешкая:

– Можно, я тебя сфотографирую?

Этот вопрос расставил все по местам, Амико перестала ломать голову над тем, почему Миядзаки позвал ее, и с легкостью согласилась. К тому же у нее возник повод к новой встрече.

Теперь пришел черед Амико ответить благодарностью Миядзаки, он, хотя и был небогат, оплатил счет, заявив: здесь моя территория. Она позвала его во французский ресторан. Исключила те, хозяин которых знал бы ее в лицо, и выбрала бистро в жилом квартале на окраине города.

– Я хочу снять тебя настоящую, – сказал Миядзаки.

– Настоящую? Да я и сама себя такой не видела, как же я смогу это показать? – ответила Амико.

– Ты исполнила свой долг и стала свободной. Свобода освещает твое лицо. Ее-то я и хочу запечатлеть.

Наверное, талант фотографа проявляется в интуитивной способности за одно мгновение разглядеть душу собеседника. Амико растерялась, а Миядзаки тотчас перешел в наступление:

– Мне нравится разговаривать с тобой. Молодые женщины не интересуются ничем, кроме себя. А ты свободна даже от себя самой. Я нажму на кнопку затвора и непременно поймаю твое подсознание. Неужели тебе не хочется посмотреть?

Даже подсознание можно заснять – страшно становится. Но если оно обещает ей увлекательную старость, то это притягивает.

– Что я должна сделать?

– Доверься мне. Моя квартира, хотя в ней и очень душно, оборудована под студию. Никто нас не увидит. Если тебе хочется место поопрятнее, я сниму номер в гостинице. Скажи, где тебе проще расслабиться.

– Да где угодно.

Амико пыталась скрыть за развязной манерой свои надежды и беспокойство по поводу связи с Миядзаки. После еды Миядзаки заказал бутылку холодного шампанского, взял ее и поторопил Амико:

– Ну, пошли?

Он постоял на улице, пока Амико оплачивала ужин и шампанское, увлек ее в поджидавшее такси и сказал водителю: «Китидзёдзи». Это название, созвучное слову «дзёдзи» – «любовные утехи», пробудило в Амико предвкушение того, что, возможно, ждет ее сегодняшней ночью.

Миядзаки жил на втором этаже блочного дома. Маленькая кухонька служила заодно кладовой; в глубине квартиры, в комнате с дощатым полом, не было ничего, кроме штатива, стула и металлической кровати. Наверное, такая скудная обстановка позволяла совместить спальню и студию. Запах свежевыстиранного белья смешивался с химическим запахом лимонного ароматизатора. Миядзаки сказал Амико, что она может не разуваться, открыл шампанское, разлил его в чайные кружки и предложил выпить. Вместо того чтобы включить музыку, он стал напевать себе под нос, закрепил камеру на штативе, опустил задник, включил освещение. В комнате сразу стало светло, как днем.

– Так, садись сюда и смотри в камеру.

Амико чувствовала себя скованно, словно ей предстояло фотографироваться на документы, но стоявший по ту сторону камеры Миядзаки стал безумно разговорчив, он не только избавлял Амико от стеснения, но и пытался внушить ей, что нужно делать.

– О-о-о, какая ты красивая! Посмотри на камеру холодным взглядом. Будто ты меня презираешь. Вот так. Не смущайся. Если я тебя не устраиваю, можешь представить, что смотришь на кого-нибудь из тех, кого ненавидишь. А теперь вздохни. Глубже. Не фокусируйся ни на чем, смотри вдаль. Ты хоронишь прошлое вместе со вздохом. Отлично. Получилось шикарное отчаяние. А теперь положи ногу на ногу. Икры повыше. Хорошенькие ножки. Щиколотки тонкие. Покажи колени. Не стесняйся. Поддержи голову руками. Спина прямая, прогнись в пояснице и посмотри на камеру понежнее. Подбородок немного вниз. Да, вот так. Улыбнись. Одними губами. Поморгай медленно. Какая ты сексуальная – сил нет! И морщинки в уголках глаз такие милые. Амико… Расстегни еще одну пуговку на блузке.

Миядзаки закончил съемку и опустился на кровать, он вспотел. Амико села рядом и вытерла его лоб носовым платком. Миядзаки посмотрел вдаль, рассеянно пробормотал:

– Как хорошо пахнет.

Она налила ему шампанского, он выпил залпом, посмотрел на нее исподлобья и сказал:

– Подари мне свой платок.

Через мгновение он обнял ее, говоря:

– Подари мне свои губы, подари мне свою грудь!

Амико была готова отдать Миядзаки все, чего бы он ни пожелал. Она привыкла и к неуютной комнате, и к лимонному запаху ароматизатора.

Когда Миядзаки расстегнул ее блузку и стал гладить грудь, Амико почему-то, посмотрев на его лицо, представила Каору. В это мгновение она поняла, что скорее всего думает о Каору как о мужчине, а не как о сыне. Он никогда не знал ее груди. Амико энергично заморгала, прогнала образ Каору, засевший у нее в сознании, и сказала Миядзаки, который прикасался губами к ее груди:

– Выключи свет. Пусть будет темно. Так темно, что не отличишь, открыты глаза или закрыты.

Любовные утехи в студии Миядзаки прорвали плотину в сердце Амико, и в ней забился, забурлил кровавый источник. Радость мщения была сильнее, чем чувство вины перед мужем. Ведь и Сигэру когда-то предавался любовным утехам в простеньком доме на другом берегу реки, где жила мать Каору. Прошло десять с лишним лет, и его жена в комнате такой же простенькой квартирки – разве что находилась она в другом месте – принимала ласки фотографа на пятнадцать лет моложе ее. Впервые за эти двадцать пять лет Амико обрела свободу повернуться спиной к дому Токива, свободу предать мужа.

– Спасибо. Ты помог мне освободиться от своей фамилии, – сказала она, но предать оказалось так легко и просто, что ей стало страшно. Чтобы прогнать страх, она натянуто улыбнулась и удивилась самой себе.

Тайные встречи продолжались. Третье свиданье Амико назначила Миядзаки в заказанном ею номере люкс гостиницы «Акасака принс». Миядзаки пришел с ее фотопортретами, сделанными несколько дней назад, и с камерой в руках. Амико показалось, что она смотрит в зеркало на свое отражение, которого она никогда раньше не видела. Может быть оттого, что она смущалась, ее грустноватое лицо было похоже на фотографии десятилетней давности, как раз той поры, когда Каору появился в их доме. Она поделилась этим с Миядзаки, тот непринужденно ответил:

– В моих руках ты становишься на десять лет моложе.

Он обнял Амико за плечи и решительно сказал:

– У меня к тебе просьба. Конечно, если ты доверяешь мне как художнику. Я хотел бы поснимать не только твое лицо, но и тело.

Она переспросила, означает ли это, что он хочет снять ее обнаженной, он коротко ответил: да. Одно дело – предаваться любовным утехам, другое – остаться голой на пленке. Этого Амико не ожидала и, конечно же, отказалась. Как ни странно, Миядзаки не настаивал, он попытался разрядить обстановку шутками, а потом стал ласкать ее. Он говорил, что ему нравится ее гладкая кожа, осыпал комплиментами ее упругую грудь и точеные икры, показывал, как твердеет его член, когда он смотрит на ее обнаженное тело. Он продолжал нежные ласки под лучами закатного солнца, падающими из окна.

Когда он сжимал ее в своих мускулистых руках, Амико боялась опустошения, приходившего после любовных утех. Она желала тела Миядзаки, чтобы наполнить свою пустоту. Она убеждала себя, что никогда не забудет трепета, пронизывающего ее тело, что любовные утехи послужат ей отрадой в старости, и это приводило ее в смятение.

Миядзаки зашептал ей на ухо:

– Ну, послушай. Я прошу тебя. Ты такая красивая, такая распутная, дай мне снять тебя…

– Нет. Я стесняюсь, даже когда ты просто смотришь на меня…

– Я никому не покажу. Нужно ловить момент, если я сейчас не сниму тебя, потом у тебя не будет такого тела…

– Ну и пусть. Это сон, волшебный сон…

– Так давай оставим его на память, остановим мгновение.

Миядзаки протянул руку к лежавшей около кровати камере и сфотографировал Амико, которая в смятении кусала палец. Услышав щелчок затвора, она испугалась, оттолкнула Миядзаки, попыталась прикрыть наготу, но он успел снять и это.

Закончив заниматься любовью, Амико сказала, надевая белье:

– Пожалуйста, отдай мне мои снимки.

Опустошенный любовными утехами Миядзаки ответил холодно:

– Тело принадлежит тебе, а пленка – мне.

– Зачем ты снял меня в этом постыдном виде?

– Чего тебе стыдиться? На них ты такая, какая есть.

– Перестань. Будь хорошим мальчиком, отдай их мне.

– Тебе не стоит беспокоиться. Права на изображение – у тебя. Я никому их не покажу. Я могу проявить и напечатать их так, что никто не увидит.

– Тогда продай мне пленку.

Наверное, Миядзаки это не понравилось. Он резко переменился: отбросил ногой простыню, достал из-под кровати трусы, надел их, встал в позу грозного стража у врат храма и перемотал пленку. Затем он положил ее себе в трусы, криво ухмыльнулся и сказал:

– Нет, не продам. Вот и вылезли наружу твои замашки богатенькой дамочки. Сколько же ты хочешь заплатить мне?

– Извини, если обидела. Скажи, что мне сделать, чтобы ты отдал мне пленку.

– Если не доверяешь мне, попробуй отобрать ее у меня с помощью власти или денег.

Похоже, фотографии обнаженной Амико стали для Миядзаки своего рода залогом, под который он опустошал ее кошелек Она безропотно оплачивала ужины и гостиницы, а он просил у нее то пятьдесят, то сто тысяч иен под предлогом того, что у него заканчивается срок действия кредитки, нужно оплатить ремонт камеры, клиент задержал оплату и на этой неделе ему не на что жить, и прочее, прочее. Сегодня он так нежен со мной, – думала Амико, а он требовал все больше и больше. К каждому его поцелую, к каждой ласке и нежному слову был прикреплен незримый ценник.

Она понимала: Миядзаки вынуждает содержать его. Но когда при следующей встрече он отдавал ей те пятьдесят, сто тысяч иен, которые она ему одалживала, или невзначай хвалил ее достоинства, она поддавалась на его лесть и даже начинала подумывать о том, чтобы стать его спонсором, пусть и весьма скромным. К тому же она совершенно забывала о деньгах, когда Миядзаки нежно ласкал ее. И тут же одалживала ему и триста и пятьсот тысяч иен. Амико знала, что деньги к ней уже не вернутся, но оправдывала себя тем, что эти суммы на порядок ниже тех, которые ее муж тратил на оперную певицу. А потом, в один прекрасный момент, она и вовсе потеряла счет деньгам, которые давала Миядзаки.

Но сколько бы она ни вкладывала в Миядзаки, он, похоже, и не собирался возвращать «обнаженное тело» его хозяйке. Он использовал его как заложника. Мало кому интересно увядающее тело Амико, но ее обнаженка взбудоражила бы свет. А на этом деле можно сорвать изрядный куш. Вскоре любовь, в которую наивно верила Амико. прошла, осталась только грязная связь, где разменной монетой служили деньги и секс, шантаж и скандалы.

2.7

Сначала Андзю показалось, что мама просто стала по-другому краситься. Она не придавала этому особого значения: мало ли мелких радостей может быть в маминой жизни. Мама стала редко бывать дома, возвращалась поздно. Иногда Андзю пыталась расспросить мать, с кем та проводит время, но в ответ слышала только рассказы о концертах и выставках. Примерно через месяц Андзю обнаружила, что кто-то стал часто звонить и молчать в трубку. После каждого звонка мама обязательно перезванивала. Это повторялось слишком часто, чтобы быть случайностью. Однажды ночью, проходя мимо маминой комнаты, Андзю услышала:

– Нет. Я прошу тебя, не говори об этом.

Голос матери дрожал. Андзю забеспокоилась: похоже, у мамы что-то стряслось с этим молчуном. На следующее утро Андзю тихонько спросила у матери:

– У тебя что-то случилось?

Мама взволнованно посмотрела на дочь и сказала с улыбкой:

– Почему ты спрашиваешь? Тебя беспокоит, что я живу в свое удовольствие?

Мать ловко уклонилась от ответа, но Андзю догадалась: она что-то скрывает. Нужно было проверить свои догадки, но не станешь же следить за собственной матерью! Впрочем, сомнения очень скоро сменились уверенностью. Однажды, когда зазвонил телефон, интуиция подсказала Андзю, что это молчун, и она ответила, копируя интонацию матери. У родителей и детей голоса похожи: говори вежливо и медленно – и вообще не отличишь. Так ей удалось ухватить подозрительного типа за хвост. Он сказал:

– Я хотел бы с тобой встретиться, но меня разыскивают кредиторы. Не хочу доставлять тебе неприятностей.

Андзю не нашла, что ответить, и положила трубку. Она будет молча следить за происходящим, пока не станет ясно, что собирается делать мать.

И здесь опять пришел черед Каору. Он единственный в семье Токива, кто умеет решать проблемы.

– Похоже, мама изменяет отцу с мужчиной, который погряз в долгах. Опасная ситуация для нашей семьи. А что делать, ума не приложу, – открылась Андзю Каору. Тот спокойно ответил:

– Любить или нет – это мамин свободный выбор. Вон отец увлекся новой любовницей. Никто не вправе мешать маме любить.

Наверное, Каору был прав, но Андзю не могла настолько раскрепостить свое сознание, она поделилась с Каору своими страхами: мама перестанет быть собой, если будет и дальше крутить любовь с этим типом.

– Восстанови семейные связи дома Токива. Если все оставить как есть, наша семья распадется, – продолжила Андзю.

Каору улыбнулся:

– Моя родная мать любила твоего отца. Но она оставалась моей матерью. Что особенного, даже если семья распадется на части? И отец и мать нашли свое счастье за пределами дома Токива. Может, ты считаешь, что мать должна отдать все силы, чтобы вытерпеть скуку, и тогда в доме Токива наступит покой? Дайте ей хотя бы возможность любить.

Андзю знала, что Каору относится к дому Токива совсем не так, как она. Но ей было странно, что он одобряет мамину любовь. Она понимала смысл его слов, но, представляя, как мать тайно встречается с чужим мужчиной, она чувствовала себя преданной. Более того, Андзю даже охватывал ужас, будто это ее заставляли встречаться с неприятным ей человеком. Так проявлялись кровные узы?

Андзю держалась за семейные связи дома Токива, а Каору, наоборот, считал: семьям свойственно распадаться. Десять лет, что он прожил в доме Токива, Каору чувствовал несвободу во всем, но почему он встал на сторону Амико, увлеченной своей любовью? Не потому ли, что не был связан с ней кровной связью? Узнай Мамору об измене матери, он бы принял сторону Андзю. Уж он бы не потерпел мужика, обманывавшего мать. Наверняка тут же выследил бы его, стал угрожать. Правда, Мамору, как всегда, наворотил бы такого, что привело бы к наихудшему развитию событий, а расхлебывать последствия поручил бы кому-то другому. Опасаясь этого, Андзю пыталась мягко проконтролировать мать, не впутывая в это Мамору.

– Какой ты жесткий, – сказала Андзю, а Каору, будто удивившись ее словам, ответил:

– Чего ты хочешь от меня?

Андзю вспомнила признание брата перед отъездом в Америку. Каору тогда сказал: «Я никогда не был свободен. Я терпел эту несвободу десять лет: и когда открывал холодильник, и когда получал деньги на карманные расходы».

В тот момент она не поняла его, но сейчас ей стало ясно, что такое чувствовать себя привязанным к дому Токива. Наверное, и мама могла бы признаться: «Я никогда не чувствовала себя свободной. И когда выходила из дома, и когда тратила деньги».

Андзю верила: Каору поймет состояние матери, чувствовавшей себя несвободной в доме Токива. Не сводя с него глаз, Андзю сказала:

– Вне всяких сомнений, мама переживает. Она никогда ни в кого не влюблялась. Я думаю, все идет совсем не так, как она предполагала, и ей сейчас тяжело.

Андзю говорила, прислушиваясь к своей интуиции сестры, тайно полюбившей собственного младшего брата. Хотя дочь Амико и не имела любовного опыта, она тонула в своем кровавом источнике, и это позволяло ей без труда догадаться о смятении, захлестнувшем мать.

– Мама ищет помощи. Но она не может открыться семье.

– Мамина любовь затягивает ее, как болото?

– Ну да.

– Откуда ты это знаешь?

– Достаточно посмотреть на нее.

– А я в ней этого не заметил. Но если ты так обеспокоена, нужно что-то предпринять. Наверное, какие-то вещи может сделать только посторонний человек Сначала узнаем, с кем она встречается. Потом постараемся узнать, чего хочет сама мама. Грязную работу я, как посторонний, возьму на себя. Тебя это устраивает?

Ирония и жалость – вот что остро почувствовала Андзю в словах Каору. Тогда ее охватило беспокойство другого рода. Может, Каору собирается использовать случившееся как повод порвать с домом Токива? Когда Мамору попал в переплет с группировкой Ханады, а Каору решил проблему силой, в награду он попросил у отца выгнать его из дому. Никому из Токива невдомек, что творится в голове у Каору. Только у Андзю есть ключ. Что бы Каору ни делал, он всегда думает о Фудзико. А за спиной Фудзико вечно маячит семья Токива, наблюдая за ним. Наверное, Каору уже заметил, что все Токива постоянно встают на пути их чувств. Когда в детстве Каору восхищался Фудзико, Мамору растоптал его чистые мысли; в Америке ревность объединила усилия господина Маккарама и Андзю, и они чинили препятствия его любви; бабушка своей смертью заставила его вернуться в Токио, где он задержался по приказу отца, – в этом тоже виновата Андзю; а теперь его заставляют улаживать последствия маминой неверности.

Разузнать, кто морочит Амико голову, оказалось проще простого. В комнате Амико было полно улик. В телефонной книжке Каору нашел телефоны и адреса, помеченные теми же инициалами, что были указаны на визитках мужчин в визитнице Амико. Из тех художников, кто устраивал с персональные выставки или участвовал в коллективных проектах в галереях, куда педантично наведывалась Амико, можно было выделить две кандидатуры: Тэруо Миядзаки и Такэси Мамия. Второй отпадал естественным образом: представить себе любовь с восьмидесятилетним мастером традиционной живописи было сложновато.

Сперва Каору позвонил Миядзаки и наговорил на автоответчик: «Оставь мою бабу в покое, а не угомонишься – я тебе всю башку гвоздями утыкаю».

Затем он притворился, что идет в университет как раз в тот момент, когда Амико выходила из дома. Он сказал, что плохо себя чувствует, но должен обязательно пойти на лекцию, и напросился к ней в такси.

В машине Амико расспрашивала Каору о его учебе в университете, есть ли у него девушка, с кем он встречался в Америке, просила его как-нибудь при случае поиграть на рояле и попеть, как в детстве. Она живо реагировала на его ответы, учила его жить, но не так, как мать, а скорее как школьная учительница. «Читай книги, а то устроишься на работу – и времени на чтение не останется; ходи на лекции, даже если они скучные; будь осторожен с самоуверенными девицами; не одалживай много денег ни у своих девушек, ни у друзей».

Может быть, она чувствовала себя неловко, наставляя Каору на путь истинный, в то время как сама сбилась с него. Как бы то ни было, Амико не смотрела Каору в глаза, устремив взор в пространство. Наверняка поначалу ее сердце радостно трепетало от второй молодости, пришедшей к ней в пятьдесят лет. Какое-то время Амико казалось, что она и вправду помолодела, но очень скоро почувствовала себя истощенной. Плата за возвращенную молодость оказалась слишком высокой.

– Ты едешь встречаться с Тэруо Миядзаки? – Каору неожиданно произнес его имя. Амико, не оборачиваясь, продолжала смотреть в окно, чтобы он не обнаружил ее смятения. Она даже не спросила, откуда ему известно, глубоко вздохнула, повернулась к Каору, будто решившись, и сказала:

– Сегодня – в последний раз.

Каору поверил ей и решил не выслеживать места тайного свиданья.

2.8

Месяц спустя в дом Токива пришла беда.

– Каору старался больше всех. Уже в то время судьба дома Токива находилась в его руках, что неудивительно. Продолжит дом Токива свое существование или будет уничтожен – зависело от него. А я осознала свое бессилие. Пусть бы у меня просто не было сил, это еще ничего, но, сама того не понимая, я приближала гибель дома Токива. Бедная мамочка! Стать жертвой шантажа, сфотографировавшись в обнаженном виде… Конечно, она расплачивалась за собственную беспечность, но каким подонком оказался этот Миядзаки! Форменный сутенер! Он заставлял женщин поверить в его непризнанный талант и тянул из них деньги: вложи, мол, средства в мое будущее. Мама была не одинока, многие попались на его удочку. А в итоге оказалось, что таланта в нем никто не признавал, кроме обманутых им женщин.

Амико сказала, что встречается с Миядзаки в последний раз, но и после той встречи он не отставал от нее. Когда Амико решилась расстаться с ним, Миядзаки швырнул ей карточки:

– Возьми их себе на память. Теперь твоя обнаженка заживет собственной жизнью и будет кормить меня.

За негативы Миядзаки назначил цену в десять миллионов иен. Да еще добавил:

– Не очень-то это и дорого за покупку авторского права!

Заплати она Миядзаки назначенную им сумму, дальше будет только хуже. Но если он поймет, что денег ему не видать, то наверняка отправит фотографии Амико ее мужу Сигэру. Чтобы сохранить все в тайне от мужа, приходилось продолжать отношения с Миядзаки, на которого и смотреть-то было противно. Но, с другой стороны, если мужу все равно суждено это узнать, Амико лучше признаться самой.

Опасаясь скандала, Сигэру или примет предложение Миядзаки, или заткнет ему рот, обратившись к своим связям в преступном мире. В любом случае он замнет историю неверности Амико. Если директору компании наставили рога, то доверие партнеров неизбежно будет утеряно. Стоит только просочиться информации о распутной жене – и тотчас начнется падение акций. Тот, кто живет по жестоким правилам капитала, должен по-деловому решать проблемы, в которых замешаны личные чувства и переживания. Амико тоже оставалась верной этому принципу. Она понимала: быть женой Сигэру Токива – все равно что работать в «Токива Сёдзи». Коль скоро измена Амико приносит убыток компании, с этим должен разобраться ее директор.

Существовал и еще один выход: поручить переговоры с Миядзаки третьему лицу. Миядзаки пытался выспросить у Амико, чей голос записан на его автоответчике. Этот знакомый ей голос, угрожавший Миядзаки, давал Амико надежду на спасение. Загнанная в угол Амико и не задумывалась, каким образом голос Каору оказался на автоответчике, она лишь надеялась, что он сможет ей помочь.

Как-то ночью Амико тихонько зашла к Каору в комнату и рассказала ему о своей беде.

– У меня нет выхода. Если он не отстанет от меня по-хорошему, стыда не оберешься. Я сама виновата, и жаловаться не на кого. Но мне хотелось сделать все, что можно, до того как узнает Сигэру.

Ища защиты у собственного сына, она чувствовала себя ничтожеством. Она надеялась: Каору поможет уладить последствия ее распутства именно потому, что у них не было кровной связи. И от этого становилось совсем стыдно. Теперь она сожалела о том, что, наверное, обижала Каору в детстве своей холодностью.

Каору немного помолчал, раздумывая. Амико сидела опустив голову, будто ждала от сына вынесения приговора. Если у Каору накопилась обида на нее, сейчас самое время дать ей выход. Амико была готова на все, как бы Каору ни обошелся с ней.

– Я верну тебе фотографии, – сказал он и добавил: – Не могу видеть, как ты страдаешь.

Значит, он не обманул надежды Амико. В ответ из ее глаз хлынули потоки слез, будто прорвались слезные железы.

Через три дня ситуация резко изменилась.

Каору позвал Миядзаки в кафе в Китидзёдзи и прямо сказал ему:

– Я хотел бы получить негативы фотографий моей матери.

Миядзаки сунул в нос Каору фотографии обнаженной Амико и нагло заявил:

– Это мои работы. Публиковать их или нет – решать мне.

На фотографиях мать со смущенным выражением лица лежала на кровати, раздвинув ноги. Наверное, из-за того, что руки ее были прижаты к телу, грудь выглядела крупной, на ней виднелись следы пальцев. Не отводя глаз от обнаженного тела матери, Каору пристально рассмотрел фотографии одну за другой, аккуратно положил их на стол и молча перевел взгляд на Миядзаки.

– Ну как голая мать, впечатляет? – с издевкой спросил Миядзаки, наблюдая за реакцией Каору.

– Мы никогда не мылись вместе, так что я вижу ее голой в первый раз. Красивей, чем я ожидал.

Миядзаки злобно уставился на Каору, чье лицо приобрело выражение игрока в покер, убрал фотографии в конверт и спросил:

– И что же решили на семейном совете?

– Мать решила развестись с отцом. Сказала, что хочет выйти за тебя замуж. Но пока она жена дома Токива, она хотела бы хранить фотографии у себя, чтобы не было скандала.

Теперь пришла очередь Каору посмеяться над обескураженным Миядзаки. Не скрывая замешательства, которое вызвали в нем произнесенные по наитию слова Каору, он крикнул:

– Кончай шутить!

– Моя мать сделала свой выбор. Не мучь ее, она и так настрадалась.

– Что за чушь! Твоя мать лишь немного поиграла с огнем.

– Она полюбила не ради забавы. Если женщина дома Токива любит кого-то, она готова и на развод. Но у нее нет права позорить отца. Я думал, ты знаешь об этом.

– Не слышал ничего подобного. И я вовсе не собираюсь жениться на твоей матери. Так и передай ей.

– Ты хочешь порвать с моей матерью? Значит, ты встречался с ней только для того, чтобы нащелкать ее фоток в голом виде, а потом угрожать ей?

– Не мешай меня с грязью. Я никому не угрожаю. Я просто предложил ей купить фотографии.

– Расскажешь об этом в полиции, – бросил Каору и ушел.

На следующий день директору компании «Токива Сёдзи» пришла посылка от Миядзаки. Увидев непристойные фотографии жены во всей красе, Сигару вне себя от бешенства отменил все планы, вернулся домой и набросился с упреками на Амико. Как она и предполагала, чтобы замять скандал, Сигару решил запугать Миядзаки и обратился к Киёмасе Ханаде, бывшему главарю бандитской группировки, с которой на протяжении многих поколений была связана «Токива Сёдзи». Группировка Ханады поменяла название на «Корпорацию Киёмаса», став дочерней компанией «Токива Сёдзи». Угрозы и запугивания перешли скорее в разряд хобби, но Киёмаса взялся за эту работу, разумеется – не бескорыстно.

Амико рассказала Каору все, что знала, и он снова поехал к Миядзаки в Китидзёдзи, чтобы успеть, пока парни Киёмасы не приступили к исполнению своих обязанностей.

– Ты сразу не отдал негативы, и в дело вмешалась якудза, – сообщил Каору.

– Чего ты от меня хочешь? – Миядзаки, видно, не понял, что запахло горелым.

– Гони негативы и сматывайся, ничего другого тебе не остается.

Миядзаки нагло ухмыльнулся: будешь торопить меня – ничего не получишь. И захрустел бесплатным тостом, входящим в завтрак. Через полчаса он, жертва внезапного нападения, валялся в парке Иногасира: из носа текла кровь, ребра переломаны. Изметелившим Миядзаки головорезам было невдомек, за что они лупят этого парня, они просто подчинялись приказу Киёмасы. А Сигэру попросил Киёмасу только об одном: проучить мужика, который увивается за его женой. Работа же Каору состояла в том, чтобы отобрать негативы у запуганного Миядзаки. И тот покорно отдал их.

Но этим дело не закончилось. Миядзаки отправил фотографии голой Амико, которые прятал у своего приятеля, на имя ректора университета, где училась Андзю. Этот университет окончила и Амико, а сейчас она возглавляла Общество выпускниц. Увидев фото обнаженной Амико, ректор – большой авторитет для нее – положил их в сейф, никому не показывая, затем позвонил Амико и сказал ей:

– Я не буду расспрашивать вас, что произошло. Я полагаю, мне следует предать огню ваши фотографии?

Ректор пообещал сохранить все в тайне, Амико поблагодарила его за заботу и сказала, что хочет уйти с поста председателя Общества выпускниц по обстоятельствам личного характера. Ректор дал согласие.

Вечером того же дня Амико перерезала себе вены.

2.9

– Если бы в ту ночь я не почуяла тревогу, мама могла бы и умереть. Странно, но как только мама полоснула себя бритвой по венам, у меня начались месячные. На целую неделю раньше. Хотя до сих пор мой организм работал как по расписанию. Сердечная боль матери коснулась и меня. Наверное, наши кровавые источники каким-то образом связаны друг с другом.

– Почему она решила перерезать себе вены ради какого-то подонка?

– Она сделала это не ради Миядзаки. Не ради него и не из-за него. Она вынесла приговор – себе.

Выделив голосом слова «приговор – себе», Андзю глубоко вздохнула. Она нащупала твою руку и продолжила:

– Ты когда-нибудь резала себе вены?

Андзю с силой сжала твое запястье, ты смутилась и пробормотала, заикаясь:

– Н-н-нет.

– Женщина, вскрывающая вены, – сказала Андзю низким голосом, – опускает бритву, будто ставит точку на себе нынешней. Перечеркивает себя.

Она говорила так, словно сама обладала подобным опытом.

– Позор матери был слишком велик. Университет, который мы с ней окончили, больше всего на свете боялся скандалов. Общество выпускниц состояло сплошь из жен и невесток политических и финансовых воротил. Его даже называли клубом кандидаток в принцессы. И правда, одна выпускница, на четыре года младше мамы, вошла в императорскую семью. Я знаю трех женщин, которые были названы среди кандидатур в супруги нынешнего императора. Другими словами, это сад, где пышным цветом расцветает женское тщеславие. А в саду, где собрались женщины, которым запрещено любить, особенно презирают любовь с простолюдином. Вряд ли Миядзаки это знал. Наверное, стремление отомстить за сломанные ребра обострило его интуицию. Он смог просчитать, куда отправить мамины непристойные фото, чтобы она пострадала сильней всего. Мама потеряла лицо жены директора компании «Токива Сёдзи».

– Почему? Я не понимаю.

– Ректор сказал, что сохранит все в тайне, но сам-то он видел ее позор! А в Обществе выпускниц пошли пересуды по поводу маминого внезапного ухода. Одного этого достаточно, чтобы потерять лицо.

– Вы говорите о гордости?

– Носясь со своей гордостью как с писаной торбой, человек, сам того не замечая, постепенно опускается все ниже и ниже. Стремление буржуазии сохранить свои деньги, доверие и сложившиеся привилегии называют консерватизмом. Иногда кажется, что затевается что-то новое, но это всего лишь стремление буржуазии подстроиться к грядущим переменам, добиться наиболее благоприятного для себя положения. Громче всех кричать о реформах, стараясь не делать коренных изменений, – это и есть консерватизм. Следовать последним достижениям моды – ради того, чтобы скрыть упорное нежелание менять себя. Буржуа не влюбляются. Ведь любовь – это риск измениться самому. Риск лишиться и денег, и доверия, и привилегий. Буржуа считают любовь дикостью, уделом тех, кто потерял себя, тех, у кого ничего нет. А мама устремилась к любви, возненавидев в себе буржуа. Она – супруга директора компании «Токива Сёдзи» – хотела измениться. Но, увы, любовь ее закончилась провалом: слишком мелким оказался объект маминой любви. Мама была опозорена и даже вынуждена перерезать себе вены. Так она отрезала себя от того мира, к которому принадлежала.

– Амико всерьез хотела умереть?

– По глубине раны видно, всерьез это или просто так Мама резала глубоко. Ее любовь была скорее развлечением, но где она ошиблась, в чем? Кто-то считает любовь сделкой, кто-то – поединком, для кого-то это хобби, для кого-то – болезнь. Есть и такие, кому любовь видится обманом или местью. Останется ли увлечение безнаказанным, зависит от удачи и принятых условий. Отец умел уклоняться от ответственности. Мамору пошел по его стопам. А я унаследовала манеру поведения матери. Во мне течет кровь матери, кровь бабушки, все мы в равной мере обжигались любовью.

– Тетя, а вы не презирали Амико?

– Мама ничего не угаила от меня, она хотела, чтобы дочь знала, какую ошибку совершила ее мать. Она не побоялась моего презрения, открыв мне все как есть. И я уважаю ее за это. Но тогда у меня не нашлось слов поддержки для нее.

Раны на руках затянулись, а сама Амико сильно постарела. После выписки из больницы она редко выходила из дома, все читала книги и немного занималась работой в саду. Вопреки опасениям Андзю отношения между супругами почти не ухудшились. Сигэру не просил о разводе, не требовал от Амико абсолютного подчинения, не утешал ее и не издевался над нею; хотя он и не водил ее в театры и рестораны, но и не отказывал ей в общении. Правда, от дел домашних Сигэру полностью отошел. Он, казалось, простил измену жены, но ни с чем никогда не обращался к ней, оставаясь холодным и равнодушным.

Они появлялись вместе там, где требовалось присутствие обоих супругов, но Сигэру заботило только одно: хорошо ли Амико скрыла рану на запястье. Он всегда напоминал:

– Ты припудрила запястье?

За пределами дома Токива никто не говорил о попытке самоубийства Амико, но тем, кто хорошо знал супругов, бросалась в глаза их отчужденность.

Сигэру предпочел не лечить израненное сердце Амико, а сосредоточиться на методичной мести Миядзаки, запачкавшего прошлое его жены. Сразу после выписки из больницы мужику со сломанными ребрами раздробили скулу. Среди питомцев Киёмасы был мастер карате, Сигэру нанял его в качестве телохранителя и заключил с ним странный контракт. Каратист должен был ломать Миядзаки какую-нибудь кость всякий раз, когда тот выходит из больницы. За один раз нельзя было ломать больше двух костей. За каждую сломанную кость выплачивалась премия размером в сто пятьдесят тысяч иен.

До сих пор Андзю знала доброго и воспитанного отца. Узнав о скрывавшейся в нем жестокости, о том, как он выплачивал каратисту премии за постоянные издевательства над одним человеком, она перестала верить его улыбке.

– Именно отец виноват в разрушении семьи Токива. Заботясь о любовнице и пренебрегая матерью, он довел дело до печального финала. С тех пор как мама перерезала себе вены, отец не ел дома. Наверное, стал жить с любовницей как с женой. Он возвращался домой поздно вечером, уходил рано утром, отправляясь на работу, брал с собой завтрак, который приготовила любовница. Дом служил ему только местом для сна. Отцу больше не надо было прислушиваться к укорам совести. Наоборот, это мама до самой смерти должна была корить себя. Отец сказал, что она вольна, как и прежде, ходить и ездить куда ей захочется. Но при этом он хорошо просчитал, насколько велика ее вина.

Получалось, что Сигэру даже измену жены обернул в свою пользу.

Амико заточила себя в особняке в Нэмуригаоке и старалась найти душевное равновесие, разводя на клумбах сезонные цветы. Сад в доме Токива расцвел самым пышным цветом именно тогда, когда нарушенные связи семьи готовы были распасться. Живая изгородь из олив, беседка с глициниями, клумбы на веранде, грядки с травами, лотосы в пруду, орхидеи в тенистом участке сада. «Счастливые воспоминания», «Июньская невеста», «Валентинка», «Моя прекрасная леди», «Принцесса Микаса», «Хикару Гэндзи», «Улыбка ангела» – в комнате на подоконнике стояли горшки с орхидеями. Избегать прямых солнечных лучей, повесить кружевную занавеску, в погожие дни открывать окно, чтобы ветерок обдувал их, по вечерам увлажнять листья из пульверизатора, срезать цветок, пока он не сломался, в зависимости от температуры воздуха обогревать, подвешивать, менять место, пересаживать и удобрять. Так в заботах об орхидеях проходил день, менялись времена года. Время текло вместе с ними.

– Весь дом Токива превратился в благоухающий цветник. Наверное, мама хотела заточить себя в самую красивую в мире тюрьму. Чем пышнее цвели цветы, тем грустнее становилось. Однажды я увидела то, что, наверное, не должна была видеть. Мама в одиночестве сидела на коленях на лестничной площадке и рассеянно смотрела на расставленные на ступенях орхидеи: красные, розовые, желтые, фиолетовые. Я позвала ее, но она не откликнулась, будто разговаривала с цветами. И после этого я много раз видела, как мама сидела, погруженная в мир, где существовали только она и орхидеи. Мне показалось, она выбрала орхидеи спутниками своей старости.

В каждой семье работает закон гибели.

Всякий раз, когда кто-то из Токива терял голову от любви, дом приближался к кончине. Но члены семьи не скоро замечали это. Любовь Амико подтолкнула дом к гибели. И Андзю вслед за матерью неосознанно последовала разрушительному закону. За спинами женщин Токива всегда скрывался Каору. Может быть, их кровавый источник начинал бурлить от его присутствия? Бабушка в старческом слабоумии вспомнила о любви, которую подавляла в себе более пятидесяти лет. В ее сознании не существовало третьего внука, и образ давнего возлюбленного сливался с Каору, стоящим перед ней. Вот и у мамы перед глазами неожиданно возникло лицо Каору, когда она предавалась любовным забавам с фотографом.

В семье Токива любовь никогда не знала свободы. Для женщин Токива любовь была нарушением запретов, да и только. Но почему-то именно Каору заставлял их забыть о запретах. Сам же он был верен любви к Фудзико, которая находилась на противоположном берегу Тихого океана, и еще он любил мать, навеки оставшуюся на «том берегу». Должно быть, его любовь была так сильна, что передавалась женщинам Токива, которым и знать не полагалось, что такое любовь.

3

3.1

Шанс вернуться в Нью-Йорк был потерян. Столько сил потрачено, чтобы наладить отношения с Фудзико, и вот опять все увяло. Их связь не успела окрепнуть, и, находясь вдали друг от друга, они не могли чувствовать сердцем одним на двоих.

Каору и в Токио продолжал бездельничать и разлагаться. По-прежнему дружил с Киси Ханадой – теперь борцом сумо Кумоториямой, занявшим четвертую ступень в табеле о рангах большого сумо, и с Ино, поступившим на юрфак Университета Т., откуда, если ничто не помешает, ведет прямая дорога к бюрократической карьере. Дважды в неделю друзья собирались поразвлечься, мотались по излюбленным клубам Сигэру и Мамору на Гиндзе, напивались до беспамятства и, случалось, продирали глаза, лежа вповалку в каморке Кумоториямы.

В клубах Гиндзы Каору садился за фортепиано, как некогда его родной отец Куродо, и, не обращая никакого внимания на удивленные взгляды посетителей и клубных девочек, бодро играл концерт Бетховена «Император», начало фортепианного концерта Чайковского или нагонял на усталых клиентов сон медленным, усыпляющим ритмом «Хорошо темперированного клавира» Баха.

Владелица одного клуба, известного своими давними традициями, помнила долговязого композитора, которого как-то привел Сигэру.

– Это было лет пятнадцать – шестнадцать назад, – прищурившись, вспоминала мадам. – Стоило ему заиграть, как клиенты прекращали разговор и начинали прислушиваться. Никто не знал, что за произведения он исполняет. Он импровизировал по настроению и никогда не повторялся. Но в каждой вещи было что-то забавное, кто-нибудь из клиентов начинал смеяться, и смех распространялся от столика к столику. Во время игры он выбирал в качестве мишени одного из посетителей. Вскоре какая-нибудь сообразительная хостесс начинала догадываться: ну конечно, пианист подшучивает над этим потным, жирным директором компании.

Каору поинтересовался у мадам:

– Может, этого композитора звали Куродо Нодой?

– Именно так, – ответила она.

Совершенно неожиданно Каору встретился с женщиной, которая в уголке своей памяти хранила воспоминания о его родном отце. Мадам, в свою очередь, обрадовалась случаю, который привел в ее клуб сына чудаковатого композитора.

– Заходи к нам поиграть на рояле, выпивка бесплатно, – предложила она.

Время от времени Каору наведывался к любовнице Сигэру, Ёсино Хосокаве. В ее звукоизолированной комнате Каору брал уроки вокала, а его отец Сигэру наслаждался своей второй молодостью, обретенной им в пятьдесят лет. Отец с сыном никогда даже случайно здесь не встречались, а Ёсино Хосокаве нравилось, как они по очереди наведываются к ней. Втайне она даже мечтала переспать с обоими одновременно.

– Я ведь подвергаю себя большой опасности, – говорила она, вглядываясь в лицо Каору. – Господин Сигэру – ровесник моему отцу, а ты мне как младший брат. Вы оба годитесь мне в любовники, было бы желание. Но если рассуждать с позиции второй жены, ты для меня – сын. Мне кажется, господин Сигэру нарочно посылает тебя ко мне. Уроки вокала – формальный повод, а на самом деле ситуация двусмысленная: ему интересно, разовьются наши отношения в нечто большее или нет. Господин Сигэру хочет испытать нас.

– Что же это за испытание? – усмехнулся Каору.

– Сына на преданность и любовницы – на верность.

– Вот как? А если мы с вами предадимся любви, что тогда?

– Я стану брошенной любовницей, а ты в худшем случае будешь изгнан из лона семьи.

– Изгнан? Вот и славно.

– А что тут славного? Я потеряю покровителя, а ты не сможешь рассчитывать на помощь отца.

– Понятно. Любовь не сулит нам ничего хорошего. В словарь семьи Токива не входит понятие «свободная любовь». Но я приемный сын, и поэтому узы дома Токива не властны надо мной. Чего мне бояться: пусть выгоняют.

– Ты что, клеишься ко мне? Не обижайся, но я девушка практичная.

– То есть вы живете по законам, диаметрально противоположным тем, по которым живут героини опер?

– Да ты издеваться надо мною вздумал? Ты же не любишь меня.

– Я уважительно к вам отношусь.

– Противный!

Хотя их и разделяла линия, прочерченная Сигэру, Каору и Ёсино сближались. Ёсино своими словами и поступками удерживала Каору, чтобы он не переступил эту границу, но при этом вела себя так, будто хотела поджечь фитиль его страсти. Заметив, как твердеет у Каору член, Ёсино искоса глянула ему в лицо и скромно подала знак:

– Если тебе хочется, не стесняйся.

Каору прекрасно понимал, что означает ее взгляд, но оставался холоден. Даже если бы Ёсино предалась с ним любовным утехам, она утаила бы это от Сигэру и, сколько бы тот ни расспрашивал, никогда бы ему не открылась. Но для Каору любовные шашни за спиной у отца не имели никакого смысла. Втайне Ёсино была не прочь позабавиться с Каору. А ему хотелось увести у отца любовницу, навлечь на себя гнев Сигэру и быть изгнанным из дому. Интересы двоих, как ни странно, не совпадали. Но начало их плотских утех было вопросом времени.

В тот день Сигэру уехал в командировку в Америку. Ёсино позвала Каору к себе, приготовила еду. Глядя на расставленные на столе блюда, Каору подумал, что где-то он уже видел такое. Свинина в кисло-сладком соусе, котлеты и соленые овощи – блюда провинциальной домашней кухни, которые его родная мать Кирико готовила для Сигэру.

Да, Сигэру просил Ёсино готовить его любимую еду, которую он ел в доме у своей содержанки, где когда-то жил и Каору.

– Вообще-то я готовить не сильна, но эти блюда изучила досконально, – говорила Ёсино.

Видно, так уж Сигэру было важно это меню. И действительно, вкус приготовленных Ёсино блюд был похож на тот, что помнил Каору. Кисло-сладкий вкус ананаса со свининой, бататовое желе – конняку и говяжьи котлеты, соленые дайкон и морковь с чесноком, ярко-фиолетовые баклажаны – точное воспроизведение того, что готовила покойная мать.

Приступив к еде, Каору словно язык проглотил.

– Так невкусно, что дара речи лишился?

Ёсино донимала Каору расспросами, а он, не поднимая головы, твердил одно и то же:

– Нет, нет, что ты, – и поглощал блюда одно за другим, лишь бы она не заметила, как комок подкатывает к горлу. От кончика языка по всему телу распространялась сладкая тоска. Будто яд, зовущий Каору к умершей матери. Когда он вспоминал о том, что матери больше нет, почему-то хотелось причинить боль себе – размеренно выполняющему дела этогомира. Где-то в глубинах его души поднимался неприятный, не выразимый словами осадок, и его непреодолимо тянуло что-нибудь разрушить.

В тот вечер Каору уже собрался было уходить, но Ёсино остановила его.

– Я должен уйти сейчас. Не то будет плохо. Я перестал соображать что к чему, – твердил он, но Ёсино схватила его за руку, продолжая соблазнять:

– Ну и ладно. Зачем нужно что-то соображать?

С того вечера, как Каору отведал приготовленной Ёсино еды, уроки вокала по молчаливому согласию стали заканчиваться сексом. Ни у кого из них не возникало желания назвать эти занятия любовью. Сигэру, наверное, тоже проводил время с Ёсино, когда он «переставал соображать что к чему», стараясь забыть будни главы компании, постоянно требовавшие от него точных расчетов и смелых решений.

– Твой папа любит играть роль слуги.

– А вы его госпожа?

– Между прочим, я пела партию Царицы Ночи в «Волшебной флейте».

В постели Ёсино рассказывала Каору, что просит делать ее Сигэру. Наверное, ему хотелось играть в игры, которых он не мог себе позволить с супругой. Хозяин дома Токива никогда не скажет жене: «Пожалуйста, прости меня», – как бы его ни вынуждали. Хотя на самом деле эти слова он должен был говорить именно жене, а не Ёсино, разыгрывавшей роль госпожи.

– За пределами этой комнаты твой папа не подчиняется ничьим приказаниям. Он говорит: «Я склоняю голову только перед императором». Он живет в постоянном напряжении, ему не прощают ошибок, от него требуют правильных решений, и именно поэтому, придя сюда, он ошибается, сколько душе угодно, становится нерешительным, корит себя. На работе он постоянно кричит на подчиненных, наверное, потому ему так нравится быть никчемным, ни за что не отвечающим слугой. Ты можешь понять, что он чувствует?

Хотя для Каору это была совершенно незнакомая сторона Сигэру, ему казалось, он прекрасно понимает его. Только одного Каору не мог уяснить: почему Сигэру склоняет голову перед императором? Ему хотелось понять, какая причина заставляет Сигэру испытывать к императору уважение и симпатию. Что это? Форма вежливости, которую положено проявлять любому состоятельному японцу? Или в уважении и симпатии к императору выражается долг защищать Японию? Если это действительно так, то Каору пока не замечал в себе такого чувства долга.

– Зачем ты выдаешь мне секреты отца?

– И правда, зачем? Как увижу твою мордашку, сразу все рассказать хочется. – Ёсино крепко прижала голову Каору к своей груди.

Задыхаясь в ее ложбинке, Каору спросил:

– Ты хочешь, чтобы я презирал своего отца?

– А разве ты не стремишься превзойти отца или предать его?

– Пытаешься столкнуть отца с сыном?

– Вовсе нет. Я полюбила и папочку и сыночка. Папа хотел быть слугой, а кем хочет быть сын? Какие у тебя замыслы?

– Да нет у меня никаких замыслов. Я дурак, который живет одним моментом.

– А есть у этого дурака любимый человек, такой, ради которого он способен на все?

На секунду Каору посерьезнел, Ёсино это заметила и набросилась на него:

– О, да ты в лице изменился. Честный мальчик. – Она протянула руку к отвердевшему члену Каору и сильно сжала его.

– Кто это тебя так заводит?

– Секрет.

Ёсино сжала член Каору еще сильнее и впилась в него ногтями:

– Ну-ка, признавайся, кто?

– Ёсино, мне больно. Я сдаюсь.

– Забудь про эту девку. Он мой.

Ёсино Хосокава вертела как хотела чувствительным членом Каору. Она играла в Даму с камелиями, обучая Каору и вокалу, и сексуальным радостям. Отдаваясь любовным забавам с Ёсино, Каору не только мстил Сигэру, но и пытался заглушить тоску своего тела от невозможности встречи с Фудзико. Когда Каору удовлетворял свои плотские желания, его начинали мучить жестокие угрызения совести, но физическая неудовлетворенность, в общем-то, проходила. Именно она рождала фантазии о Фудзико, которой не было рядом. Однако после забав с Ёсино плотный туман фантазий рассеивался, и за ним оставалась белая пустота, в которой разрастались муки совести. В этой пустоте Каору нужно было построить новые отношения с Фудзико, а она была так далеко от него.

3.2

Фудзико возвращается в Японию.

Самой первой об этом узнала Андзю. Фудзико написала ей письмо, в котором просила ничего не сообщать Каору Он ведь приезжал без всякого предупреждения к ней в Бостон, вот и она тоже хочет сделать ему сюрприз.

Что было между ними, что они пообещали друг другу? Этого Андзю пока не знала. Она хотела встретиться с Фудзико до того, как та увидится с Каору. Андзю нужно было разузнать, какие у Фудзико виды на него.

Через два дня после возвращения Фудзико на родину Андзю пригласила ее на ланч во французский ресторан, где часто бывала. После долгого отсутствия Фудзико выглядела слегка похудевшей, в глазах читались уверенность и достоинство. С первого взгляда становилось ясно, что, в отличие от Андзю, научившейся в японском женском университете только учтивому соблюдению устоев, Фудзико побывала в совершенно другом мире. Андзю умела выражать себя исключительно на уровне эмоций. А Фудзико, напротив, подавляла в себе эмоции, она признавала логику и волю. Когда-то она хотела стать ветеринаром, но, завершив стажировку, сформулировала для себя четкие планы на будущее. Фудзико собиралась работать в ООН. Используя полученные знания и навыки, она хотела противостоять «макиавеллизму» Америки и прочих великих держав.

На родину Фудзико вернулась, чтобы пройти стажировку в Региональном отделе Японии и Южной Кореи Управления Верховного комиссара ООН по делам беженцев. До окончания университета оставалось несколько месяцев, но она уже набрала необходимые баллы и собиралась как можно скорее поучаствовать в экзаменах на вакантное место в ООН. Если она успешно пройдет конкурс и тем временем освободится вакансия, после окончания университета определится и ее место работы. Она выбрала путь гораздо сложнее, чем карьера чиновника в японском учреждении.

Андзю больше всего интересовал взгляд Фудзико на вопросы любви и брака. Думать о свадьбе пока рановато: и та и другая слишком молоды для этого, но, чтобы судить об идеальных любви и браке, нужно все же обладать реальным опытом. Случай с Амико приоткрыл Андзю подлинную суть семейных отношений родителей и пошатнул определенность ее представлений о браке и любви. Не переставая думать о проблемах дома Токива, Андзю решила обсудить волновавшую ее тему с Фудзико.

– Я не хочу жить, как обычная замужняя женщина.

– Когда я смотрю на мать, меня не покидает мысль, – соглашаясь с лаконичным ответом Фудзико, сказала Андзю, – что в обычном браке самое большое счастье в начале, а потом только и делаешь, что становишься все несчастнее. Мой отец тратит огромные деньги на любовниц, а мать раньше была по рукам и ногам связана домом и детьми, а теперь в одиночестве выращивает орхидеи. Можно подумать, что вся ее семейная жизнь сводилась лишь к тому, чтобы родить Токива наследника.

– Всегда смотришь на мать, правда? – подтвердила Фудзико. – Думаю, я не повторю путь моей матери. Мне бы хотелось найти свою работу, а не только быть помощницей мужа. Но тогда, наверное, я не смогу выйти замуж, как все, и жить обычной семейной жизнью. Мама всегда ездила с отцом, куда бы его ни направляли, но сможет ли ездить со мной тот, кто станет моим мужем? Впрочем, наверное, именно за такого человека я и выйду замуж.

– А за кого бы ты вышла?

– Ну… – Отвечая на вопрос Андзю, Фудзико призадумалась и продолжила с улыбкой: – За музыканта или за поэта. Ведь артисты и художники свободны ездить куда хотят.

Ее ответ звучал четко, будто был известен с самого начала. Андзю попробовала представить подходящего для Фудзико музыканта или поэта, и вдруг ее осенило. Уж не Каору ли та имела в виду?

– А в Бостоне ты никого подходящего не встретила? – Андзю попробовала коснуться отношений Фудзико с мужчинами в Америке.

– Ко мне приезжал Каору.

Это мы и так знаем. Вопрос в том, любила ли Фудзико еще кого-то помимо него.

– Да и парни из Гарварда тебе, наверное, проходу не давали.

Фудзико только улыбнулась:

– Нам всем приходилось много заниматься, не до того было.

– Но дружила ты, наверное, со многими? – Андзю попробовала зайти с другой стороны.

– Бойфренда у меня не было, но друзья-мужчины были. Дружила я и с геями. Вот только возлюбленного себе не нашла. А чем сейчас занимается Каору?

– Беспокоишься о нем?

Впервые за весь разговор Фудзико смутилась. Андзю деликатно не заметила ее смущения, но про себя решила устроить их встречу на свой лад.

– Мы два раза встречались в Америке, но в неудобное время и совсем недолго. Мы пообещали друг другу в следующий раз побыть вместе подольше, но Каору вернулся в Японию. Сказал, что бабушка умирает. Жаль. Он подбадривал меня, как сейчас помню его слова: «Теперь женщины определяют лицо эпохи, надеюсь, и у тебя получится».

– После возвращения сюда Каору много времени проводил с бабушкой.

– Он ведь заботливый, да?

– Думаю, он тоже хочет встретиться с тобой. Какой сюрприз мы ему приготовим?

– Может, нагрянуть к нему в университет?

– Интересно, удивится ли он? Наверное, меньше, чем ты.

Фудзико недоуменно посмотрела на Андзю, стараясь разгадать, что та имеет в виду. Андзю сказала, словно бы сама себе.

– Каору стал ужасным бабником. Будто напоказ старается. И чем только он занимался в этом Нью-Йорке?

Фудзико нахмурилась. Она хотела верить своим впечатлениям: Каору не показался ей таким.

– При тебе он стеснялся, прикидывался паинькой, а на самом-то деле ему все нипочем, довел себя до ручки.

Андзю старательно расписывала Фудзико образ неизвестного ей Каору, пытаясь зародить в ней предубеждение и недоверие к нему.

– Последнее время Каору пропадает у своей преподавательницы вокала. Отец покровительствует одной подающей надежды сопрано. Не хотелось бы рассказывать о позоре нашей семьи, но Каору, отец и эта певичка образовали любовный треугольник. Ужас, правда?

Услышав такое, Фудзико на несколько секунд лишилась дара речи, но тут же пришла в себя и спросила:

– А Каору тоже любит эту певицу?

В ответ Андзю обрушила на Фудзико шквал информации, призванной усилить ее подозрения. Да, он, наверное, считает любовь игрой; его и раньше-то трудно было понять, а сейчас так и совсем невозможно. До утра развлекается со своими дружками, и еще какими-то грязными делишками занимается…

Выражение лица Фудзико не изменилось, но она так часто моргала, что это выдавало ее смятение.

– Значит, он уже не такой, как прежде, – с легкой грустью сказала Фудзико, а Андзю со вздохом произнесла:

– Да, прежнего, честного, надежного Каору больше не существует, – и добавила: – Каору еще ни разу никто не бросал. Девушки так избаловали его, что он не научился любить. Он повзрослеет, только пережив несчастную любовь.

Самой Андзю, разумеется, было известно, что Каору не думает ни о ком, кроме Фудзико. Но Андзю понимала: смирись она с их любовью – и Каору будет все больше отдаляться от нее. Интуиция подсказывала: есть только один способ привязать к себе Каору – заставить его пережить несчастную любовь. И сделать это может только один человек – Фудзико. Андзю старательно копала рвы, чтобы разделить их сердца и тихо похоронить любовь Каору. Она знала, о чем думает Каору и что на сердце у Фудзико, но тьмы в ее душе не видел никто. Прячась за их спинами, она держала в руках кончики нитей, управляющих их отношениями.

– Андзю, а ты как считаешь? Может, мне лучше не встречаться с Каору?

– Каору, наверное, будет рад, но сама ты, боюсь, испытаешь горькое разочарование. Мне, как старшей сестре, хотелось бы, чтобы Каору хоть немного повзрослел.

По крайней мере, Андзю удалось заронить в Фудзико зерна сомнения. Но лицо Фудзико, как у игрока в покер, оставалось непроницаемым. Если бы она любила Каору, ее чувства должны были отразиться на лице. А что, если она никогда и не думала о Каору как о своем возлюбленном? Может быть, их любовь существовала только в фантазиях Каору и ревнивых предположениях Андзю? От этих мыслей Андзю стало жаль Каору.

Когда подали кофе и десерт, она набралась смелости и решила задать откровенный вопрос:

– Можно тебя спросить? А что ты думаешь о Каору? Ты хотела бы с ним встречаться?

Семь лет назад она уже спрашивала об этом. Тогда Фудзико ответила: он еще слишком мал для любви. Но теперь разница в возрасте сгладилась. Они давно не виделись и, наверное, могли бы свежим взглядом посмотреть друг на друга. Но примет ли Фудзико бабника Каору, каким его нарисовала Андзю?

– Неужели он успел забыть обо мне? – Фудзико будто разговаривала сама с собой, смотря вдаль. Теперь пришла очередь Андзю смутиться, и она ответила:

– Нет, он не мог забыть тебя.

– Знаешь, мне как-то страшновато становится, пожалуй, я последую твоему совету и не буду первая искать встречи с ним. Может, ты скажешь Каору, что я вернулась в Японию? Передай еще: Фудзико будет рада, если он помнит наше обещание.

Андзю попыталась разузнать, что это за обещание, но Фудзико только молча улыбнулась в ответ. Если речь о том, чтобы Фудзико пришла на концерт Каору, то о таком обещании Андзю было известно. Андзю уточнила у Фудзико, не о концерте ли идет речь, но та покачала головой:

– В Нью-Йорке мы еще кое-что пообещали друг другу. Извини, но это секрет.

Похоже, тщательно выстроенные Андзю планы несчастной любви Каору наткнулись на препятствие. Получается, их любовь зашла гораздо дальше, чем Андзю себе это представляла? Тайное обещание, которое они дали друг другу, сводило на нет любые интриги третьих лиц. Пока оно существует, их связь не разорвется. Неужели Фудзико разгадала планы Андзю и открыла ей свои козыри?

Значит, Фудзико поняла, какую тонкую работу проделала Андзю, чтобы разлучить ее с Каору. Карты Андзю были раскрыты, и она оказалась в невыгодном положении. Потушить огонь страсти Каору – непростая задача. Поэтому Андзю постаралась зародить сомнения в Фудзико. А в результате узнала об их связи, в которой нет места никому третьему. У Андзю оставалось единственное средство: быть верной своей любви, честно и открыто признаться в том, что стала соперницей. Чтобы преодолеть стыд от любви к младшему брату, ей нужно погрузиться в свой кровавый источник. У нее нет другого способа победить, кроме как отдаться чувствам, как когда-то, нарушив запреты семьи, сделали ее бабка и мать.

3.3

Наверное, из-за того, что он в пятницу ночью напился как свинья и вернулся домой только под утро, Каору проснулся во второй половине дня. Он ходил по дому в пижаме с бутылкой яблочного сока в руке и рассеянно смотрел на цветочную клумбу. Андзю спросила:

– Тебе что, делать нечего?

– А мы вчера ходили в зал Сирануи, бились с борцами низшего разряда, все тело болит, ничего делать не могу.

– Что за бред!

– Я победил одного придурка, сто тридцать килограммов весом.

– Да он в два раза тяжелее тебя! Как же это тебе удалось, интересно знать?

– А я его защекотал.

– Так это не по правилам.

– Мы поспорили. Нужно было победить, плевать как: хоть по правилам, хоть без. Проигравший неделю шестерит у победителя. А выигравший неделю жрет хлебалово сумоистов сколько влезет.

Каору пропадал в залах сумо, по ночам развлекался с Ханадой, и, наверное, поэтому речь его стала как у шпаны. Если не занять его чем-нибудь, он так и будет проводить дни в драках и спорах, играя в азартные игры и заключая пари. Пытаясь утихомирить свою злость, Каору увлекся тем, что ему было совершенно несвойственно. Андзю подумала: Каору подходит только одно – любить. И чем сложнее эта любовь, тем лучше.

– Может, погуляем, как раньше?

Каору догадался: Андзю предлагает погулять не просто так, и поплелся за ней, еле волоча свое ослабевшее тело.

Андзю направилась было в парк, где Каору часто играл сам с собой, но он остановил ее.

– Ты уже вырос из этого парка? – спросила Андзю, а Каору, со слабой улыбкой, сказал:

– Я недавно увидел тут мальчишку, который разговаривает со стеной, и как-то не по себе стало.

«Стена плача» в парке когда-то показала Каору полезные стороны одиночества, а теперь воспитывала его последователей.

Они обогнули парк, прошли мимо дома Фудзико и вышли к вокзалу. Андзю предложила:

– Давай съездим к реке.

– Ну давай.

И они сели на электричку.

Похоже, Каору с недавних пор перестал ездить к реке, чтобы разобраться в своих чувствах, перестал скучать по дому Нода.

– Ты что-то хотела мне сказать? – Каору решил поторопить Андзю, которая никак не могла начать разговор.

– Фудзико вернулась.

На зеленоватом, наверное от похмелья, лице Каору проступил румянец. Неужели и раньше упоминание ее имени имело такой живительный эффект?

– Когда она приехала? – Даже хриплый голос в одно мгновение приобрел певучее металлическое звучание.

– Четыре дня назад. Позавчера я встречалась с ней.

– У нее все в порядке?

– Да. Она просила передать тебе, что будет рада, если ты не забыл обещания, которое вы дали друг другу.

– Да? Она так сказала? Разве я мог забыть? Она хотела со мной встретиться? – Каору так светился от радости, что Андзю почувствовала себя преданной. Даже в детстве он очень редко проявлял свои чувства, но радость от новой встречи с Фудзико Каору и не пытался скрывать. Это так изумило Андзю, что она совсем забыла о своей ревности.

– А что вы с Фудзико пообещали друг другу в Нью-Йорке?

– Я не могу тебе сказать. Это секрет.

– Фудзико говорила то же самое. Каору! – окликнула его Андзю и пристально посмотрела ему в лицо.

Каору показалось, что ее взгляд, будто лиана, обвивает его, и он спросил:

– Почему у тебя такие грустные глаза?

Ресницы у Андзю задрожали, она отвела взгляд и посмотрела вдаль, на водонапорную башню. Теперь наступил черед Каору заглядывать ей в лицо. В ее глазах стояли слезы, нижние ресницы намокли.

– Что случилось? Я чем-то тебя обидел?

– Нет, мне просто взгрустнулось.

– Не надо грустить, если на то нет причин.

А причины были. Радость Каору печалила Андзю. Она сама себе была противна: как можно грустить, когда брату хорошо! Андзю пыталась объяснить, что с ней происходит, но нахлынувшие на нее чувства не признавали логических объяснений.

– Ты мой младший брат, но ты мне не родной. Поэтому и тяжело.

– Можно подумать, что раньше ты об этом не знала.

– Помнишь, перед твоей поездкой в Америку мы приходили сюда, на реку? С тех пор во мне что-то изменилось. Все из-за тебя. И дело не только во мне. Изменилась вся семья Токива.

– А что я такого сделал?

– От одного твоего присутствия все теряют рассудок – Андзю путалась в словах, она и корила его, и превозносила; ее смятение пугало Каору.

– Из-за меня? Я всех свожу с ума? То есть лучше, чтобы меня не было?

– Нет. Я не хочу, чтобы ты уезжал. Без тебя мне плохо.

– Андзю, я не понимаю. Что мне делать? – На самом деле Каору наверняка догадывался, что хочет сказать Андзю. Знал он и почему Андзю не может говорить об этом прямо.

– Ты можешь делать все, что угодно. Я не стану тебя упрекать. Ты должен быть свободен. Никто не имеет права ограничивать тебя, ты не обязан подчиняться ничьим приказам.

– Ты хочешь сказать: освободись от дома Токива?

– Не только. Я хочу, чтобы ты был свободен и от всех соблазнов, и от всех любовниц.

«И от Фудзико… – хотела сказать Андзю, – свободен настолько, что мог бы полюбить как женщину свою старшую сестру». Вероятно, Каору разгадал мысли Андзю, или, может внутреннее чутье подсказало ему перевести разговор в другое русло.

– Хочешь, чтобы я стал инопланетянином? Да я всегда был как инопланетянин.

До его отъезда в Америку они приезжали к этой реке вдвоем, и Андзю влюбилась в Каору, что приводило ее в крайнее смятение. Но она изо всех сил пыталась оставаться ему старшей сестрой, не давая воли своей ревности к Фудзико. То чувство неловкости, которое возникло между ними, стало предвестником ее любви к младшему брату. Тогда победила нерешительность. Теперь бабушки уже нет в живых. Ни отец, ни мать не станут пускаться в рассуждения о любовной добродетели и морали. Узы дома Токива распались. Нерешительность ушла, осталась ненависть.

– Каору, я больше не считаю тебя своим младшим братом. Поэтому и ты меня… – Андзю решила продолжить признание, которое она не завершила в прошлый раз у реки. Но Каору тут же потянул Андзю за руки и сказал умоляюще:

– Прошу тебя. Оставайся мне старшей сестрой.

Он пытался предотвратить признание Андзю. А она с надеждой смотрела на него, ожидая объятий и поцелуев. Каору, должно быть, понимал, чего она от него хочет, но не пытался разбить невидимую стену, существовавшую между ними.

– Ты не поцелуешь меня? Как тогда, в аэропорту, в тот день, когда уезжал в Америку?

Андзю обхватила шею Каору и смотрела на него полным томления взглядом, не давая ему отвернуться.

– Дети смотрят. – Каору попытался отодвинуться от Андзю.

– Знаю. Ты не можешь жить без Фудзико. Но я тоже не могу жить без тебя. Не называй меня больше сестрой. Я не понимаю, кто я. Чем больше я думаю о том, что мне нельзя тебя любить, тем тяжелее мне становится. Я знаю, мои признания все испортят. Но я подумала: мне станет легче, если я откроюсь тебе.

Признание – вроде мгновенной лотереи: выигрыш выдается сразу. Андзю вздохнула, отвернулась от Каору и закрыла лицо руками. Наверняка сейчас ни у кого в мире нет такого потерянного выражения лица, как у нее, подумала она.

– Что я за дура. Ненавижу себя!

Замешательство Каору вмиг охладило ее возбуждение. Теперь Андзю, наверное, придется раскаиваться бесчисленное количество раз. Новых отношений не начать, пока чего-нибудь не разрушишь. Это действительно так, но бывает, старые отношения разрушаются, а ничего нового и не возникает.

– Могу догадаться, каково тебе сейчас, сестра, – сказал Каору в спину Андзю. Сказал грубо, явно намекая, что утешать он ее не собирается. – Я вернусь к тому, к чему должен вернуться. И когда это произойдет, мне хотелось бы, чтобы ты была рядом. В прошлом году на этом месте ты мне пообещала: если, превратившись опять в Каору Ноду, я останусь твоим младшим братом, тебе этого будет достаточно. И я тоже не хочу тебя терять. Не хочу, чтобы ты была несчастной в любви.

Каору не отвергал признания Андзю. Ей ничего не оставалось, как поверить ему. Каору медленно пошел по насыпи, Андзю смотрела ему в спину и думала: куда он должен вернуться? Когда это случится? Наверняка это зависело от Фудзико. Знает ли его избранница, средоточие всех его помыслов, всех движений души, как влияют на Каору каждое оброненное ею слово, каждый ее жест? Задумывалась ли Фудзико хоть раз о том, что ее вздох, ее «да» или «нет» определяют и будущее той женщины, которая любит Каору? Почему тот, кто любит, и тот, кого любят, находятся в таких неравных условиях? Андзю желала Каору свободы, а он с радостью подчинился бы Фудзико. Чем настойчивее его отвергали, тем глубже его засасывало болото.

– Почему? – немного в нос спросила Андзю, обращаясь к спине Каору. – Почему ты так любишь Фудзико?

– Не знаю, – ответил Каору. Но он не мог не знать. В своей затянувшейся зимней спячке Каору лелеял мысли о Фудзико потому, что она находилась в дальних краях, куда его переживания не долетали. Если бы они могли встречаться всегда, когда захочется, вне всяких сомнений, сейчас их любовь вызывала бы только улыбку. Если бы они жадно стремились насытиться друг другом, то и страсть их быстрее бы остыла. Старания Андзю помешать их любви, наоборот, продлевали ей жизнь.

– Я вышла бы за музыканта или поэта – вот что сказала Фудзико, – прошептала Андзю в спину Каору.

3.4

«Нельзя забыть то, что было», – говорила Андзю и рассказывала тебе истории любви. Да и у самой рассказчицы была своя история. Андзю не скрывала, как когда-то сходила с ума по собственному младшему брату. Ты смотрела на нее, и взгляд твой понемногу менялся.

Андзю выбрала ожидание. Она решила поверить, что в один прекрасный день непременно понадобится Каору. Ей опять оставалось только наблюдать, как отношения Каору и Фудзико становятся все ближе. Но ее ревность ослабла. Ей стало казаться, что признание, которое она сделала, приравняло ее к Фудзико. Три дня спустя Андзю написала Фудзико письмо. В нем она честно рассказала обо всем. Андзю не хотела обманывать Фудзико и написала как есть: «Я люблю Каору». А еще она добавила: «Но Каору фатально влюблен в тебя». Для Андзю это и правда была роковая любовь. Спрятав ревность подальше, Андзю заявила: «Я решила ждать, наблюдая за развитием вашей любви, – и закончила письмо словами: – Можете не обращать на меня внимания». Теперь их любви никто не препятствовал. Долгая зимняя спячка закончилась, и наконец пришла пора, когда они могли безоглядно любить друг друга. Каору мог в любое время встретиться с Фудзико. Все необходимые условия для любви сложились.

Но в их сердцах появилось какое-то несовпадение. То ли письмо Андзю вызвало у Фудзико лишнее беспокойство, то ли она стала осторожной, услышав о разгульной донжуанской жизни Каору. Так или иначе, он потерял ее доверие.

Узнав о возвращении Фудзико на родину, Каору не поспешил встретиться с ней. У него было необычайно развито чувство долга в отношении семьи, он первым бросался друзьям на помощь, жертвуя ради них чем угодно, но с Фудзико он почему-то становился медлительным и нерешительным. Он отважно брался за дело и не терялся ни перед якудза, ни перед грязным вымогателем, но рядом с Фудзико у него все валилось из рук, он чувствовал себя закованным в кандалы. Ему потребовалась неделя, чтобы решиться на встречу с ней.

Он ждал в кафе неподалеку, пока она закончит работу; увидев ее через окно, он пошел за ней следом, издалека любуясь ее затылком и икрами. Наверное, Фудзико почувствовала его взгляд: она коснулась рукой затылка, оглянулась, на мгновение улыбнулась Каору, но ничего не сказала и продолжила путь, приведя Каору к платформе метро. Ему казалось: стоит броситься за ней – и она убежит, поэтому он постепенно сокращал дистанцию. Купив билет, Каору продолжил преследование, при этом чуть не опоздал на поезд. В вагоне почти не осталось сидячих мест, Фудзико смотрела на Каору, стоявшего справа от двери, и во взгляде ее было что-то суровое. Каору приблизился осторожно, будто хотел задобрить капризного ребенка, встал слева от двери и посмотрел на отражение Фудзико в темном стекле напротив. Она не откликнулась на его взгляд. В молчании они проехали две станции, и перед тем, как пассажиры направились к выходу, Фудзико прошептала Каору:

– Что ты за человек!

Каору искоса пытался прочитать по выражению ее лица, на что она сердится, как будто там был написан ответ.

– Ты мне, наверное, не поверишь, но я хотел сразу вернуться в Нью-Йорк.

– А чем ты занимался, оставив меня в одиночестве?

Наблюдал за участью женщин, преданных в любви… Что еще он мог сказать? Он мог бы вернуться в Нью-Йорк в любое время, если бы захотел, но он этого не сделал. Чтобы удержать Фудзико, ему надо было хотя бы звонить ей и разговаривать по телефону, но что может быть сложнее, чем дозвониться до женского общежития? Или там постоянно занято, или дозвонишься – но Фудзико нет, а передать ей он ничего толком не мог. Каору и писал-то ей всего три раза: отправил письмо, где кратко рассказывал о событиях в семье, и пару открыток со стихами.

Его стеснительность росла и вскоре переросла в безразличие, сопоставимое с хладнокровием Фудзико. В глубине души он даже ненавидел Фудзико, поставившую любовь под строгий самоконтроль. У него была слабая надежда: если он хоть немного симпатичен ей, то она найдет способ связаться с ним, раз ему пришлось внезапно вернуться в Токио. Но от Фудзико не приходило пламенных писем, и короткие объятия на вокзале Пенн-стейшн в Нью-Йорке стали казаться далеким прошлым. Конечно, Каору не забыл ни этих объятий, ни касания щеки Фудзико. Но мягкие, сладкие воспоминания тут же сменялись тревогой, приводившей Каору в отчаяние. Однажды он испытал наивысшее счастье, а теперь был вынужден столкнуться с неприятием и забвением. Страстно желая новой встречи с Фудзико, он боялся, что будет отвергнут.

– Ты ненавидишь меня?

Фудзико молча кивнула. Но ее ненависть была для него приятнее, чем стандартно-вежливое отношение. Раз ненавидит – значит, ждет чего-то. Он понял, что Фудзико тоже неотступно ждала от него вестей. Выяснилось, что самая важная открытка, в которой Каору вверил свою любовь строкам стихов, к несчастью, до Фудзико не дошла. Неужели даже почта была против них? Теперь Каору раскаивался в своем упрямстве. Он спешил заполнить возникшие пробелы.

– Давай погуляем?

Он жаждал ее, но это было невозможно – слишком много времени прошло с тех пор. Стрелки часов вновь замерли на том мгновении, когда Каору поджидал Фудзико на территории университета в Бостоне.

– Нет. Тебе и без меня, наверное, есть куда пойти.

Пассажиры, входившие в вагон, разделили их, и разговор прервался. На следующей станции Фудзико вышла из поезда, а Каору опять пустился вдогонку за ней. Похоже, Фудзико ненавидела его за что-то такое, о чем он и не догадывался.

– Давай поговорим в спокойной обстановке, – попросил Каору, остановил Фудзико и завел ее в пивную, расположенную в подвале обшарпанного здания. Смех и крики посетителей, сидевших в глубине зала за большим столом, усиливались акустикой каменных стен; приходилось напрягаться, чтобы услышать друг друга, и они старались говорить, используя паузы между взрывами чужого веселья.

– Ты всегда появляешься внезапно, приводишь в смятение и исчезаешь. Типичная для тебя манера поведения, разве не так?

Неужели он действительно привел Фудзико в смятение? Он-то думал, что она никогда не теряет выдержки. Стрелы пылких чувств, выпущенные Каору, нарушили душевное равновесие Фудзико. Суровые упреки, которые она обрушивала на Каору, вопреки ее намерениям приводили его в наилучшее расположение духа.

– Я беспокоился, думал: ты считаешь, я отдалился от тебя.

– Неужели я когда-нибудь давала тебе повод так думать?

Он не мог ответить ни да, ни нет. Может быть, ему удалось разгадать, что скрывалось за непроницаемой маской Фудзико, не выставлявшей своих чувств напоказ?

– Когда ты уехал, я задумалась о своем будущем. Может быть, я ревную тебя к твоей непредсказуемости. Ты ведь будешь болтаться по миру, сколько тебе вздумается. Когда мне захочется побыть с тобой, ты отправишься в какую-нибудь даль, когда привыкну жить без тебя, неожиданно вернешься.

Да, Фудзико рисовала исключительно мрачные картины их будущего.

– Я готов приехать к тебе куда угодно, где бы ты ни была. – Каору забрасывал Фудзико словами, призванными свидетельствовать о его верности, но они звучали так легкомысленно, что ему делалось стыдно. Да и Фудзико уже не верила его словам.

– Это не может продлиться вечно. Ни ты, ни я не знаем, когда отправимся в те края, где не услышишь голос друг друга. Однажды мы поймем, что живем в абсолютно разных мирах. Мы уже начали двигаться в противоположных направлениях. Я не знаю, где ты живешь, и не могу представить себе, что у тебя за жизнь.

Он впервые слышал от Фудзико столь мрачные слова. Даже голос ее звучал глухо, низко.

– Пусть так, но мы возвращаемся в одно и то же прошлое. Пока живо наше обещание.

– Прошлое застывает. А мы движемся. Даже находясь в одном месте, как сейчас, мы видим разные вещи. Произносим одни слова, а понимаем их по-разному. Идем навстречу друг другу, а проходим мимо.

Каору никогда еще не видел Фудзико в таком мрачном настроении; похоже, ее раздражали суждения Каору, и казалось, ее что-то подгоняет. Фудзико заглядывала в будущее на шаг дальше, чем он, и взывала к чему-то. А Каору все еще мечтал забыться в ее объятиях, мечтал о том, чтобы время остановилось. Он тосковал по наивысшему пределу счастья, которое доступно любящим и которого он пока не испытал. Эта тоска делала его нерешительным, и она же заставляла его мысли, подобно перелетным птицам, лететь к Фудзико.

Но Фудзико отвергала сладкие надежды Каору. Она осуждала его, и это было очевидно. В промежутках между непристойным гоготом пивной он пытался донести до нее слова, которые позволили бы ему приблизиться к ее мятущемуся сердцу.

– Я такой же, как и прежде. И ничего не решил по поводу будущего. Все время нахожусь в подвешенном состоянии. Скажи мне, Фудзико, можно ли мне любить тебя? От твоего ответа зависит моя жизнь. Я должен жить ради кого-то, иначе я стану бездельником, который мешает всем.

– И скольких женщин ты обольстил этими песнями?

От неожиданных слов Фудзико Каору потерял дар речи. Неужели, сам того не осознавая, он вел себя предосудительно? Нет. наверняка Фудзико ошибается. Но чем объяснить эту ошибку?

– Должно быть, есть кто-то еще, достойный твоей любви.

Фудзико бежит от себя самой?! Он не представлял, кого она имеет в виду, но испытывал угрызения совести. Между ними встал кто-то третий. И не один. Фудзико уже знала о том, что Андзю любит Каору. Она слышала от Андзю и об оперной певице, и о толпах девиц, вьющихся вокруг него. А еще, хотя Фудзико и не догадывалась об этом, в глубинах подсознания Каору жила его покойная мать. Но сейчас Каору видел только Фудзико, чувствовал только ее.

– Кого же мне любить, кроме той, что сейчас передо мной? – Его голос взорвал внезапно наступившую в пивной тишину, так что его услышали даже за большим столом. Не желая того, он стал центром внимания. Гоготавший громче всех красномордый дядька в пьяном угаре зааплодировал Каору. Фудзико порывалась было что-то сказать, но осеклась и превратилась в печальную статую.

– Идем отсюда.

Фудзико молча встала и вышла на улицу. Пока Каору расплачивался, в его адрес неслись насмешки:

– Не дрейфь, аристократ!

– Смейтесь, пока силы есть, – буркнул Каору и вышел из пивной, но Фудзико нигде не было. «Куда она повернула: направо или налево?» – искал ее спину Каору. Сначала он бросился налево. Каору спешил: если он сейчас не найдет ее, случится непоправимое. Пробежав расстояние, достаточное, чтобы непременно догнать Фудзико, Каору развернулся. Если она шла в противоположном направлении, то получалось, что это Каору убегает от нее. Он побежал еще быстрее, надеясь, что Фудзико остановилась и ждет его…

Каору остался один на Гиндзе, улице, где царит безразличие.

Он стоял, прислонившись спиной к стене здания, и смотрел на грозовые облака, утирая пот со лба. Чувство, что тебя бросили… Каору сейчас на собственном опыте переживал то, что, наверное, переживала Фудзико в Америке. Он ведь тогда тоже молча взял и исчез, не разъясняя причин. Такое исчезновение не могло не обидеть Фудзико. Слишком поздно он это понял. Опьяненный желанием приблизиться к Фудзико, Каору даже не представлял, как она была одинока. Он скрежетал зубами, злясь на себя – не заметившего за бесстрастным лицом Фудзико ее беззащитности. Значит, Фудзико отомстила ему.

3.5

Объятия, которыми они обменялись на вокзале Пенн-стейшн в Нью-Йорке, скрепили их договор: желать и стремиться друг к другу. Но этот же договор стал источником страданий.

Боль проникает в тело глубже любого из лекарств. Страдания разрывают сердце человека гораздо сильнее, чем любовное томление. Но в самой глубине сердца Каору скрывалась Фудзико.

Сколько всего времени он потратил на мысли о Фудзико? Не было ни дня, чтобы он не повторял ее имя, мысли о ней были как глоток воды. Иногда он погружался в грезы о Фудзико, когда смотрел какой-нибудь фильм, и переиначивал сюжет на свой лад. Каору общался с придуманным образом Фудзико и поэтому не испытывал страданий. А появись они, любовное томление их бы развеяло. Но жизнь среди иллюзий сделала его нерешительным. Теперь он метался между ненавистью к Фудзико и стыдом перед ней. Иногда ему казалось, что гораздо проще было бы изгнать ее из своих фантазий. Но он не мог замазать ее имя черной краской.

«Подумаешь – никогда не увижу ее; я и не люблю ее больше, и не нужна она мне», – уговаривал себя Каору. Тогда перед ним появлялась белоснежная стена. Он не слышал голоса Андзю, не видел улыбки Ёсино. Будущее без Фудзико казалось листом белой бумаги, на котором ничего не было…

Через три дня после того, как они разминулись, Каору пришло заказное письмо от Фудзико. Он сам только что отправил ей короткое письмо. Даже их мысли, выраженные на бумаге, летели друг другу навстречу, не пересекаясь.

Опасаясь, что Фудзико неправильно поймет его, Каору целых пять раз переписывал письмо. Он убрал все лишнее, кроме:

Хотел бы украсть твое сердце, но мне неизвестно, где оно. Шпион растерян, и в голове у него – пустота.

Он аккуратно переписал это на почтовую бумагу и поспешил бросить в ящик, прежде чем его одолеют сомнения. Вернувшись к себе в комнату, он перечитал текст и, как и предполагал, стал раскаиваться. Его письмо выглядело как насмешка над собой, а Фудзико, наверное, не испытывает к нему ни капли сочувствия.

Вечером того же дня Каору пришло письмо от Фудзико, разминувшееся с его письмом.

Раскаяние еще не угасло в нем, Каору держал в руке письмо, в котором, наверное, говорилось о том, что чувствует Фудзико. Никогда раньше несколько листков бумаги не вызывали у него такой тревоги. В конверте лежал приговор Каору, определявший его будущее, и, чтобы распечатать его, требовалась смелость. Он помылся, выпил пива для храбрости, заперся в своей комнате, сделал глубокий вдох и открыл конверт.

Ты, наверное, сейчас растерян. Я жалею, что мне не удалось объяснить, что я думаю, и раскаиваюсь, что внезапно исчезла. Понимаешь, я почувствовала себя запутавшейся. Мои слова звучат как издевка, и ты, скорее всего, возненавидишь меня.

Я сохранила все твои письма, но я уже не помню, что писала тебе. Мы с тобой изменились, и нам нужно искать новые слова, чтобы достучаться до сердца друг друга.

Ты сказал: «Кого же мне любить, кроме той, что сейчас передо мной?» – и эти слова не дают мне покоя. Я не знала, отвечать тебе на этот вопрос или нет. Мне приятно, что ты меня любишь. Но я еще не привыкла быть любимой. Наверное, и ты тоже. Подтверждением тому – твое безразличие к любви Андзю. Она честно рассказала мне обо всем. О том, что хочет любить тебя, преступив родственные узы брата и сестры. Я не могу не уважать силу ее любви.

Если я скажу: давай останемся добрыми друзьями, это, наверное, несколько огорчит тебя, но, пожалуйста, прости меня. Время, которое мы провели вместе, было столь недолгим, что его можно измерить секундомером. Друзьям, чтобы вместе что-то делать, нет нужды стесняться и бояться друг друга. Конечно, обещание, которое мы дали друг другу в Нью-Йорке, остается в силе. Я не хочу становиться твоим врагом.

Я не прощаюсь, потому что при новой встрече хочу по-дружески общаться с тобой. Я отдаю тебе себя такую, какой была в свое лучшее время.

Фудзико.

Прочитав письмо, Каору сразу положил его обратно в конверт и сунул вглубь стола. В голове у него было пусто, как он и писал в своем письме. Прошел час, он вытащил из стола и перечитал упрятанное в стол послание Фудзико, но от этого его содержание не изменилось. С каждым прочитанным словом ему становилось тяжелее дышать. Жестокое письмо душило в Каору чувства, которые принадлежали только Фудзико. Да еще почерк был ровным, а текст – связным. Что оно могло вызывать, кроме злости и мучений? Может быть, ему надо быть благодарным за то, что она не полностью разрывает отношения, а предлагает остаться друзьями? В письме не было ни капли ревности – железное доказательство того, что Фудзико не потеряла голову от любви к Каору. Или надо не выискивать эти убийственные доказательства, а скромно радоваться тому, что обещание, данное в Нью-Йорке, живо?

Сидеть, закрывшись в комнате наедине с письмом, означало разжигать в себе ненависть к Фудзико. Каору выскочил из комнаты, чтобы убежать и от письма, и от собственной ненависти. Но пока он с бледным лицом бесцельно бродил по улицам, слова Фудзико продолжали преследовать его.

Письмо было ящиком Пандоры. Каким счастливцем он был, когда держал в руках нераспечатанный конверт, надеясь увидеть в нем прощение грехов и сладкое искушение! А открыв конверт, он пришел в полное отчаяние и готов был повеситься из-за того, что лишь несколько часов назад пребывал в радостном ожидании.

Незаметно для себя он оказался перед «стеной плача» в парке. Давно бы пора вырасти из нее, но он снова бессознательно вернулся в детство, на десять лет назад. На «стене плача», когда-то таившей в своей глубине слышные лишь Каору слова утешения и примирения с жизнью, кто-то написал, желая, наверное, похоронить память о девчонке, которая его бросила:

ЗДЕСЬ ПОКОИТСЯ ХИРОМИ ЦУДЗИ ИЗ 7-ГО «Б» КЛАССА.

Внезапно Каору принял решение. Он вернулся к себе в комнату, взял со стола письмо Фудзико, порвал его, запихал обрывки в карман, опять пришел в парк и выбросил клочки в мусорный ящик Так или иначе, что-то закончилось, и он хотел провести обряд похорон. У злости и ненависти, вылетевших из ящика Пандоры, пока не было формы. А то неуловимое, что не имеет формы, сразу не похоронишь. Когда-нибудь зревшие в Каору злость и ненависть превратятся в поступки и слова, их можно будет потрогать, увидеть, почувствовать, как боль. Только тогда ему удастся их похоронить. Сейчас же он мог похоронить лишь ящик Пандоры.

Каору хотел забыться во сне, но ему не спалось. Он решил почитать книгу, но видел только пробелы, которые моментально заполнялись словами из выброшенного письма.

Под утро он внезапно вспомнил ощущение рваной бумаги в кончиках пальцев. То ли ему не хватало уверенности, то ли бумага была слишком плотная, но ему приходилось приложить усилия, чтобы разорвать ее. А может, это сопротивлялась сама Фудзико: смотри не разорви меня. Он рвал всего лишь бумагу, а не одежду Фудзико, не ее кожу. Но галлюцинация, рождавшаяся под утро, казалась отчаянно реальной. За Нэмуригаокой начинало светать. Каору можно было принять за лунатика, когда он вернулся к мусорке в парке. Отбрасывая в сторону пакеты от гамбургеров и банки из-под кока-колы, он пытался найти все до единого кусочки письма, оказавшиеся на самом дне. Бумага намокла от ночной росы и на ощупь стала напоминать кожу Фудзико. Он сложил порванную кожу в нагрудный карман пижамы и под подозрительными взглядами прохожих, выгуливавших собак, бегом вернулся домой.

Он разложил собранные клочки на простыне и попытался восстановить послание Фудзико. Он так увлекся этим занятием, что избавился от злости и ненависти и пришел, можно сказать, в благостное расположение духа.

На разорванных кусочках кожи виднелись пятна от кетчупа и кока-колы, даже больно становилось. Приступив к операции по восстановлению тканей с помощью скотча, он, как ни странно, почувствовал удовлетворение. В плавном почерке Фудзико появились неровности, текст начал хромать. В нем проступила неуверенность, которую он не заметил, когда читал письмо впервые. Дочитав письмо, Каору будто приклеился к последней фразе – к голове прилила кровь, он видел в этой фразе доброту Фудзико, которую она по неосторожности не сумела скрыть: «Я отдаю тебе себя такую, какой была в свое лучшее время».

Слова, написанные, чтобы перечеркнуть всё, сказанное до этого. Вне всяких сомнений, Фудзико вложила в эту фразу все свои чувства. Если Каору вместо благодарности возненавидит ее, он совершит ошибку, и его с Фудзико отношения закончатся. Изначально они просто не сумели понять друг друга. Фудзико вовсе не хотела расставаться с Каору. Она придумала, как сделать так, чтобы никого не обидеть. Она заботилась об Андзю и подавляла собственные чувства, надеясь на понимание Каору. В результате она приняла наилучшее решение и написала ему. Каору наконец понял это, и ему стало стыдно за свою незрелость: он-то спешил поскорее получить удовольствие и наслаждение.

Восстанавливая разорванное письмо, Каору осознал: детство любви закончилось. Теперь он должен потрудиться – сменить ненависть на сострадание, вырастить надежду из разочарования, превратить ревность в заботу и эти усилия назвать любовью. Если у него не получится, тогда Фудзико точно сбежит от него на край света. До сих пор Каору любил придуманную Фудзико. В недосягаемый образ Фудзико он вкладывал свои слова, вдыхал свои желания, во сне придавал ему форму. Он не мог по-другому. Хватит ли у него сил все изменить?

Пока любовь Каору нельзя назвать несчастной. Ключ от любовного треугольника перешел от Андзю в руки Фудзико. Еще до того, как заняться дипломатией в качестве сотрудника ООН, она стала умелым психологом. Она сдерживала свои чувства и читала чувства других, успокаивала гнев, лечила печаль… Работа, непосильная для высококвалифицированных военных и административных работников, для нее не представляла труда. По сравнению с Фудзико Каору и Андзю казались неопытными шпионами.

4

4.1

Каору решил не предпринимать решительных действий, а сначала стать мужчиной, достойным внимания Фудзико. Не гнаться за удовольствием и наслаждением, а завоевать ее уважение. Проще всего было для начала исполнить обещание, которое они дали друг другу в детстве. Его тенор стал стабильным. Именно сейчас, когда его голос приобрел силу и гибкость, он хотел пригласить ее на концерт и постараться, чтобы от его пения у нее пульсировало в висках. Он хотел вложить в свой голос все, что чувствовал, проникнуть в сознание Фудзико, возбудить ее.

Когда у него появилась эта идея, он решил посоветоваться с Ёсино Хосокавой.

– Я хотел бы выступить на сцене.

– Ну так выступай. Были бы деньги, любой концерт можно организовать, – бросила она и вдруг посмотрела на него необычно серьезно. – Ты ведь берешь «ми» во второй октаве? Я давно думала, из тебя может получиться контртенор.

Ему и в голову не приходило петь фальцетом, но Ёсино никогда не подводила интуиция.

– Ты ведь иногда пародируешь Марию Каллас. Я недавно услышала, как ты поешь арию из «Сомнамбулы», и поразилась. Прямо колдовство какое-то! Может, разучишь? Если ты позанимаешься, спокойно сможешь петь в диапазоне меццо-сопрано. Нужно только поработать над фальцетом, подняться на кварту выше. Ты еще молод, решайся: пан или пропал. Попробуй петь совсем другим голосом. Только у тебя это может получиться.

Совсем другим голосом… Наверное, это идеальный шанс начать все с нуля. Послушать Ёсино, так ничего не может быть проще. Но в ее словах полной гарантии не было.

Пан или пропал… Значит – лотерея. Предшественники контртеноров кастраты тоже появлялись в результате лотереи. Они сохраняли мальчишеский дискант, тренировали легкие, развивали диафрагму, а для того, чтобы придать особенную яркость хрупким высоким нотам, их лишали яичек еще до того, как у них начинал ломаться голос. Именно такая лотерея: пан или пропал – рождала неземной голос. Дальнейшая карьера зависела от таланта мальчика и приложенных им усилий, но многие из тех, кто лишался яичек, теряли голос и погибали для сцены. Да и вообще, каждый пятый умирал во время операции.

– А если у меня не получится?

– Ничего страшного. Я же не предлагаю тебя кастрировать. Твой драгоценный инструмент так и будет болтаться между ног, а займешься ты исключительно своим голосом. Правда, снова тенором или баритоном ты можешь и не стать. Опять же стать тенором рискованнее, чем баритоном. А контртенором – еще рискованнее, чем тенором. Но если все получится, ты будешь сводить с ума не только земных женщин, но и богиню судьбы. Такой голос переворачивает жизнь его обладателя, и тебе следует быть готовым к этому. Если до того, как начнешь сводить баб с ума, свихнешься сам, то потеряешь все.

Пусть из него и не собирались делать кастрата, все равно стать контртенором или нет – это рискованная лотерея. Тем легче Каору попался на ее удочку. Он быстро принял решение.

Начались занятия, задачей которых было спрятать голос в глубине горла и вытянуть новый, таящийся в голосовых связках. Вернувшийся на некоторое время в Японию из Европы профессиональный контртенор согласился пересмотреть свой напряженный график и дать несколько уроков Каору.

У Каору, теперь появилась цель, и он изменился. Когда его впервые привели в этот дом, он должен был петь, чтобы добиться расположения семьи Токива. На этот раз петь нужно было, чтобы удержать Фудзико.

– Ёсино Хосокава была, пожалуй, вполне заурядной женщиной, но отменным преподавателем, – сказала тебе Андзю.

За короткое время занятий и разминки голосовых связок недовольный, немного гнусавый голос Каору внезапно превратился в голос, будто принадлежащий другим мирам. Он был поразительно ярким и сверкающим, как лучи прожекторов. Казалось, даже лицо Каору сияет ослепительным светом. С таким голосом можно было выступать в ролях героев древности и мифологических персонажей. Более того, владея широким диапазоном, свободно переходя от баритона к меццо-сопрано, он мог исполнять любые партии баритона, тенора и контртенора. Что бы он ни пел, его было слышно в радиусе двух кварталов.

– Тебе наверное, хочется послушать, как пел твой папа. Я знала, что ты захочешь, вот и подготовилась заранее. – Андзю улыбнулась, позвала служанку и крикнула ей: – Принеси записи Каору.

Через три минуты перед тобой лежал компакт-диск, на обложке которого значилось «Каору Нода. Дебютный концерт». Ты сразу обратила внимание: никакого упоминания фамилии Токива.

– Когда Каору-сан вернул себе фамилию Нода?

– Начиная с этого концерта. Каору стал опять Каору Нодой. Он сам решил для себя, оставив официально фамилию Токива, выступать на концертах как Каору Нода. Наверное, когда он пел, ему хотелось быть Нодой, сыном Куродо, носившегося по столице вместе с музыкой. Ну да это не важно, лучше послушай, каким голосом пел твой отец.

Подгоняемая Андзю, ты поставила диск. Голос, звучавший под аккомпанемент фортепиано, ерошил твой затылок, теплым дыханием щекотал уши. Тебе сложно было сразу поверить, что это папин голос. Высокие ноты, мягкие, но с металлом внутри, превращались в дуновение шелка, и в то же время казалось, они пронзают барабанные перепонки. Благодаря специальным упражнениям для развития фальцета Каору смог восстановить тот высокий детский голос, который он потерял при ломке. Вот уж действительно голос вне времени и пространства. По диапазону он соответствовал меццо-сопрано, но в низких нотах совсем не было мутноватого звучания, характерного для женских голосов, не было и детской неуверенности и невнятности, он обладал жесткой ясностью металлической флейты. Голос неземной женщины. Или не женщины, а птицы? Ты представила, что Каору-сан превратил себя в птицу, способную голосом передавать любые оттенки чувства.

– Похоже, ты поражена, да? Все пришедшие на концерт слушали Каору, не веря собственным ушам.

– Даже не знаю, что сказать. Как будто слушаю, как сама пою в ванной.

– Ничего удивительного: голоса родителей и детей похожи.

– Но не отца и дочери. Как ему удается петь моим голосом? Да еще задолго до моего рождения!

Вообще-то говоря, твоя мама тоже была околдована этим голосом. Именно благодаря ему она полюбила Каору и родила ребенка. Иначе говоря, ты дочь этого голоса.

– Развивая в себе фальцет, Каору стремился попасть в другой мир. Контртеноров не очень много. В этом смысле Каору был избранным. Он мог стать и тенором и баритоном, но намеренно отказался от этого и запел голосом неземной женщины.

– А почему Каору-сан пел фальцетом? Почему он не мог петь своим настоящим голосом?

– Здесь уже ничего не поделаешь, раз у него были такие специфические связки. Ты не могла принять слишком высокий голос отца. Даже думала: отцу подошел бы более спокойный баритон. Несомненно, есть среди слушателей и те, у кого на душе становится светло от прозрачного звучания его голоса. Но ты не могла избавиться от чувства неловкости, будто слушаешь свою собственную запись.

– Если бы ты побывала на том концерте, у тебя не возникло бы подобных сомнений. Весь зал – четыреста человек – стоя аплодировал ему. И отец, и мать, и даже Мамору – все пришли в восторг. Кумоторияма, одетый в юката,[10] выкрикивал имя Каору. Контртенору Каору Ноде с самого первого концерта был обеспечен успех.

– А что Фудзико?

– Конечно, она пришла. Ведь этот концерт устраивался ради нее. Каору поставил на этот концерт всё. Фудзико убежала от него – и силой своего голоса, звучащего словно из другого мира, он хотел расшевелить ее страсть, разбудить в ней ответные чувства и привязать ее к себе.

Голос рождается вследствие вибрации двух сходящихся под углом голосовых связок.

Но рядом с нотой соль лежит граница между грудным голосом и фальцетом. Для извлечения нот выше соль надо поменять подачу голоса. При этом следует быть очень внимательным к движению воздушной струи через связки, иначе рискуешь повредить их потоком воздуха, который посылаешь из легких. Надо научиться сначала легко менять подачу, а потом направлять рожденный связками голос в затылок Если при этом добиться резонанса в нёбе, черепной коробке и носовых полостях, появится четкий, прямой звук, напоминающий звучание духовых инструментов. А чтобы обогатить основной тон обертонами, звучащими октавой ниже, и добиться красивых оттенков тембра, нужно опереть на диафрагму звук, срезонировавший в черепе.

Так фальцет выше ноты соль приобретает глубину. Но это диапазон тенора. В звучании тенора слышен мужской, природный голос. А контртенор стремится стать выше еще на октаву, он должен избегать мужского звука.

Мощный фальцет… Чтобы его достичь, необходимо произвести две противоречащие друг другу операции. Природный голос Каору постоянно пытался взбунтоваться против пения фальцетом. После ломки голоса связки стали толстыми и длинными, превратились в музыкальный инструмент другого тембра, звучащий октавой ниже. Петь фальцетом было для Каору почти то же самое, что играть на тубе фанфары трубы, на фаготе – мелодию гобоя, на виолончели – каденцу скрипки. При извлечении низких звуков приходилось старательно сдерживать связками свой природный голос, чтобы он не вырвался наружу.

Фальцет сам по себе не обладает большой силой. Если слишком напрягаться, можно сорвать голос. Нельзя грубо смыкать находящиеся друг напротив друга связки, нужно приоткрывать их осторожно, будто кружевную занавесь, давая легкому ветерку проникнуть сквозь голосовую щель. Нельзя форсировать голос, нужно встречать его в себе. На этой стадии высокие ноты пока слабы и ненадежны. Чтобы превратить неуверенный фальцет, который того и гляди сдует порывом ветра, в сильный голос, пронзающий барабанные перепонки, нужно в совершенстве владеть легкими, мышцами живота, диафрагмы, грудной клетки, носовой полостью, нёбом, языком, зубами, губами.

Заставляя слабый фальцет резонировать в черепной коробке, его преобразуют в чистый, металлический звук и одновременно возвращают этот звук в грудную клетку, усиливая его. Подобно тому как нестройный звук, образующийся на выдохе от вибрации губ, пробежав по металлической трубе, вылетает из раструба ярким звуком фанфар.

Конечно, трубы не разговаривают. Не могут окликнуть Фудзико по имени. Но голос, рожденный связками Каору, усилившийся в его черепной коробке и грудной клетке, вместе со стихами вылетает вовне. Двигая губами, прерывая дыхание, закручивая язык, раздувая ноздри, он соединяет гласные и согласные звуки, подстраивает мелодию к стихам.

Пение фальцетом вносило в стихи мольбу и страсть, невыразимую обычным голосом.

Каору увлекся совершенствованием своего голоса. Он стремился воспитать в своем теле женщину, не принадлежащую этому миру, вдохнуть в свои голосовые связки душу женщины-призрака. Это чем-то напоминало состязание с Фудзико, иногда оно заставляло его нервничать и торопиться, иногда казалось прекрасной мечтой. Он чувствовал вибрацию в висках от долгожданных высоких нот, и это было для него моментом наивысшего счастья; а допуская фальшивые ноты, не сумев справиться со своим природным голосом, он щелкал языком от досады – словом, он радовался и печалился каждому звуку, каждому вздоху. Ежедневные уроки, стремление обрести идеальный голос – все это служило одной цели: догнать убежавшую от него Фудзико.

Единственное средство, способное расшевелить ее чувства, – голос. Он изменит свой голос и даст жизнь новому Каору, не такому, как прежде. Этот новый Каору догонит Фудзико и начнет с ней все заново. Доведя до совершенства свой капризный фальцет, Каору вновь получит право любить Фудзико.

Фудзико старалась полностью реализовать свой интеллектуальный потенциал на политическом поприще, выполнить свой долг перед будущим. Есть только один способ быть достойным ее: заставить звучать данный ему природой голос максимально красиво. Прирожденный певец, Каору считал это своим долгом.

Даже при идеальных природных данных требуется минимум два года подготовки, – так говорил преподаватель-контртенор, но Каору развил сильнейший фальцет менее чем за год. Ему едва минуло двадцать, когда он добился блестящих результатов. Гарантия еще лет на двадцать, не меньше.

За это время Фудзико успешно сдала экзамены на получение должности в ООН, закончила университет и начала работать в штате Управления Верховного комиссара ООН по делам беженцев, где вечно не хватало сотрудников. Но Фудзико и Каору, даже находясь почти рядом, видели разное. Им следовало бы пристально всмотреться друг в друга или, пройдя мимо, обязательно оглянуться. Чтобы вернуть такие отношения, у Каору осталось только одно средство – петь.

4.2

Он составил программу своего концерта из оперных арий Генделя и Глюка, песен Тости и своего родного отца Куродо Ноды, а также включил отрывки из последнего отцовского произведения «Песнь мертвым». Поначалу публика не возлагала особых надежд на никому не известного контртенора, но после второго номера программы, арии Юлия Цезаря, все поняли, что присутствуют при рождении новой звезды. Когда Каору исполнил последнее произведение Куродо Ноды, его встретили шквал аплодисментов и слезы восхищения. Каору трижды спел на бис, но его не отпускали, и он выходил на сцену тринадцать раз. В гримерке толпились фанатки группы, которую он организовал подростком, и университетские однокурсники, к ним присоединились очарованные дивным голосом дамы. Чтобы концерт не провалился из-за полупустого зала, Андзю заблаговременно разослала приглашения знаменитостям, с которыми общалась семья Токива, но, как оказалось, в этом не было необходимости.

Концерт закончился, Каору отдыхал в гримерке, но выглядел он почему-то нерадостно. Андзю поторапливала его, и он принимал букеты, учтиво склонял голову в ответ на нескончаемые потоки похвал, но, казалось, восторги и одобрения вызывали в нем замешательство. Переодевшись, Каору сказал:

– Я там потерял кое-что, – вышел из гримерки – и поминай как звали. Он бросил Андзю, Ёсино Хосокаву, Кумоторияму и Ино, хотя обещал поужинать с ними после концерта, и, видимо, сбежал вместе с тем, что потерял.

Пройдя сквозь кордон девиц, жаждущих посмотреть ему в лицо и дотронуться до него, у выхода из гримерки Каору увидел Фудзико.

– Поздравляю, – сказала она и протянула ему руку.

Он молча улыбнулся, взял ее за руку, вывел на улицу и усадил в ожидавшее такси. Он похитил ее, как и мечтал в перерывах между занятиями вокалом.

– Разве тебе не нужно ехать вместе со всеми? – Фудзико пока и не догадывалась, что ее похитили.

– Поужинай со мной.

– Ну что с тобой поделаешь, – пробормотала Фудзико и улыбнулась в замешательстве.

Он привел Фудзико в ресторан традиционной кухни, где когда-то ужинал втроем с отцом и Ёсино. Время было уже позднее, поэтому им никто не мешал, и они могли спокойно поговорить. Но с губ Каору слетали холодные, чужие слова:

– Спасибо, что не забыла своего обещания.

Хотя концерт закончился, Каору продолжал нервничать, пусть и по другому поводу. Похоже, Фудзико догадалась об этом:

– Ты напряжен, как на сцене.

Так оно и было: Каору поднялся на сцену, видя перед собой одну Фудзико. Результаты занятий вокалом оправдали себя. Безупречно владея новым голосом, он смог блестяще спеть концертную программу и покорить сердца слушателей. Но, вернувшись к своему обычному голосу, он оказался безоружным перед Фудзико. Шансов на победу у него немного, и если он проиграет, Фудзико на самом деле убежит от него в дальние дали.

Он не знал, как похитить ее душу. Концерт был последним средством вернуть Фудзико и в то же время напоминал казино, где шансов на выигрыш было мало, а ставка – найти или потерять Фудзико – высока. Ему нужна была сама Фудзико, а не ее похвалы.

– Поразительный концерт. Я и не представляла, что у тебя может быть такой голос. Даже не знаю, как объяснить… Будто душа умершего человека воскресла и запела, поселившись в твоем теле.

Но Каору ее не слушал. Слова раздражали его, они не могли заполнить трещину, разделившую их сердца. Именно поэтому он пытался разбудить чувства Фудзико звучанием своего голоса. Он помнил, как ради сегодняшнего дня, ради одного мгновения, шлифуя свой фальцет, он ограничивал себя в любых желаниях, а сейчас ему хотелось нарушить все запреты и сжать Фудзико в своих объятиях.

Каору сел так, чтобы ему удобно было любоваться профилем Фудзико, и молча смотрел на нее, а она изредка поворачивалась к нему. Взгляд Каору ничуть не смущал ее, она продолжала сидеть ровно, с достоинством. Скорее Каору пребывал в замешательстве от ее невозмутимости.

Казалось, Фудзико испытывает Каору: удалось ли ему найти в себе духовный стержень, стать достойным ее. Здесь уже не было придуманной старшей сестры, которая пообещала непременно прийти на концерт. Ему нужна была другая Фудзико, не та, которую все любят, не та, которая никому не отказывает в заботе.

Даже той Фудзико, которая заботилась о других, а потом уходила, оставив изящное воспоминание, надо было куда-то возвращаться. Именно из-за того, что ее все любили, Фудзико никогда никому не могла выказывать своего одиночества и ей не с кем было поделиться собственными переживаниями. Каору хотелось быть вместе с ней, обладать ее чувствами, дарить ей блаженство.

Он боялся ее отказа, ему следовало быть решительнее.

Им всегда не хватало времени. Приходилось действовать наугад, не успев подумать.

– Я столько раз пытался представить, что будет после того, как обещание, данное в доме Токива, исполнится.

– Твой голос опьянил и очаровал всех. Мне показалось, ты на самом деле существо из другого мира.

Но Каору гораздо сильнее, чем Фудзико, ощущал, что это она принадлежит другому миру. Она отгораживалась от него прочной стеной вежливого отказа. Чем больше Каору стремился к ней, тем упорнее она замыкалась в себе. Он вдруг испугался, что, быть может, в последний раз видит ее лицо.

Не удостаивая взглядом яства, которые выносили, будто пожертвования на алтарь, Каору смотрел на Фудзико. Так, словно у них было одно дыхание на двоих.

– Что ты смотришь? – спросила наконец Фудзико, не в силах выдержать его пристального взгляда. Но Каору продолжал молчать, глядя на нее. Если бы он мог пропеть чувства к Фудзико своими связками, своей грудью; если бы он мог овладеть ими так же, как овладел своим фальцетом!

Неожиданно Каору стали одолевать другие мысли. Ему почудилось, что он вернулся в давно забытое прошлое. Когда-то он уже сидел здесь напротив Фудзико, но сейчас не мог вспомнить, что было дальше.

– Ты сегодня немногословен.

Что бы он ни сказал, любое слово могло серьезно повлиять на его будущее. Каору стал воплощением нерешительности. Чтобы избавиться от этого, он заказал саке. Готовясь к концерту, он не пил и, должно быть, поэтому захмелел очень быстро. Он и Фудзико предлагал выпить и закусить. Каору убеждал себя: этот концерт открывает новый период в его жизни.

– Значит, ты собираешься работать в ООН?

– Меня взяли в штат, так что, наверное, буду сидеть в штаб-квартире в Нью-Йорке.

– Ну если в Нью-Йорке, у нас найдется повод встретиться.

– Тебе, я думаю, предстоит объездить множество городов мира. И в Нью-Йорке, и в Бостоне многих очарует твой голос. Я примчусь на твой концерт, когда будешь выступать в Нью-Йорке. Всем похвастаюсь, что знаю Каору Ноду с детских лет.

Ну и разговор – будто на встрече одноклассников! Любовь умерла лет сто назад, осталось лишь взаимное уважение к жизни друг друга. Значит, мы так и будем иногда случайно пересекаться, посланница ООН и певец?

Каору боялся поверить словам, которые прошептала Андзю на берегу реки: «Я вышла бы за музыканта или поэта». Неужели Фудзико действительно так сказала? Интересно, чье лицо она представляла себе, какое имя не произнесла вслух, говоря «музыкант или поэт»?

– Если мы решим иногда случайно пересекаться, так оно и будет. – Фудзико опять говорила загадками. Что она имела в виду: «я готова уступить соблазну» или «для нас двоих будет лучше ограничиться случайными встречами» – неизвестно.

– Я хочу тебя попросить… – Каору волновался, что ему не хватит времени. Наверное, и в доме работников ООН на ночь запирают входную дверь. Нужно успеть дать почувствовать Фудзико то, что ему не удавалось выразить словами. – Когда мы выйдем отсюда, удели мне пятнадцать минут. Я хочу спеть для тебя одной.

Фудзико задумалась, пристально посмотрела на Каору.

– Непозволительное мотовство. Твой талант принадлежит сотням тысяч.

– Есть одна песня, которую я не исполнял на концерте. Песня любви, ее написал мой отец. Я хочу ее спеть не фальцетом, а тенором.

– А почему мне одной?

– Так надо.

Фудзико было невдомек, что задумал Каору, но, хотя и с опаской, она согласилась.

Входя в лифт, Каору боялся, что Фудзико передумает, но она не отказалась от своих слов. «Гордая», – подумал он. Лифт остановился на нужном этаже, Каору сделал шаг вперед, краем глаза глянул назад, увидел, как Фудзико идет за ним. С каждым шагом по направлению к номеру предвкушение того, что должно сейчас произойти, становилось все острее.

Они с Фудзико вошли в комнату и отразились в стенном зеркале, где до них отражались другие. Каору призывал зеркало в свидетели: смотри, это я вдвоем с Фудзико – в номере Палас-отеля.

Они прошли вглубь номера, к окну, за которым темнела ночь. Они отразились и в нем, встретившись глазами с отражениями друг' друга. Фудзико потупилась, повернулась спиной к окну, посмотрела на Каору, будто хотела что-то сказать ему, но тотчас отвела взгляд. В душном молчании и ему и ей хотелось поскорее привыкнуть к комнате. Хотя Каору так и задумывал – поужинав, затащить Фудзико в этот номер, ему до сих пор не верилось, что она здесь. Словно решившись на что-то, Фудзико поставила сумку на кровать. Каждое ее движение было наполнено сложным смыслом. Он заметил: часы около кровати показывали половину одиннадцатого. Время – самый опасный враг. Каждая минута, каждая секунда усиливали его страх: вот-вот наступит пора Фудзико возвращаться в свое гнездышко. С другой стороны, безжалостное движение стрелок подтверждало, что жизнь движется своим чередом.

– Подожди минутку, – сказала Фудзико, достала из сумки косметичку и скрылась в ванной.

Каору напряженно вслушивался: журчание воды из-под крана, тишина, а затем щелчок закрываемой пудреницы, будто точку поставили. Поправив макияж, Фудзико вернулась в комнату, Каору предложил ей сесть. С легким вздохом она опустилась на диван рядом с Каору.

– Спеть тебе? – спросил он.

– Давай немного посидим просто так.

В голосе Фудзико чувствовалась усталость. Да и Каору наконец избавился от напряжения, вызванного концертом, хмель начал распространяться по всему телу. Задуманное было достигнуто: Фудзико сидела в номере отеля – и радость сменилась тяжелой усталостью. В комнате было слишком светло. Каору дотянулся рукой до выключателя настольной лампы, и ночной пейзаж за окном сразу стал отчетливее.

– Давай немного подвинем диван? – Каору придвинул диван к окну, чтобы пейзаж оказался прямо перед ними.

– Теперь тебе не кажется, будто мы летим по небу?

Сколько раз он мечтал вот так отправиться с Фудзико в путешествие! Ему хотелось, сидеть рядом с Фудзико в кресле «боинга», пересекающего Тихий океан, любоваться ее профилем в окне поезда, мчащегося сквозь тоннель, обнимать ее в деревенском автобусе, трясущемся по серпантину горной дороги. Куда бы он ни уезжал, Фудзико всегда была вместе с ним. Призрачная Фудзико, которая исчезала, стоило только моргнуть глазами.

Фудзико улыбнулась, впервые с тех пор, как попала в эту комнату. Ее улыбка ободрила Каору, и он взял ее за руку. По едва уловимому отклику он пытался прочитать, что у нее на сердце. Вряд ли это можно назвать отказом. Но и не безоговорочным согласием на все. Через свою руку Каору передавал Фудзико биение сердца, стараясь согласовать его ритм с сердцем Фудзико. Вдруг Фудзико прошептала, будто вспомнив:

– Что там за окном? Лес императорского дворца?

– Тьма кромешная. Как черная дыра. Интересно, что за сны снятся обитателям этого леса?

– Наверное, им снится, что они отправились в путь, куда заблагорассудится, в любую точку мира.

– Говорят, люди видели, как из этого леса стартуют летающие тарелки.

– Наверное, это была твоя летающая тарелка, Каору. Когда слышишь, как ты поешь, так легко принять тебя за инопланетянина!

– Будь у меня летающая тарелка, я бы похитил тебя.

– Ты и так меня похитил.

Каору вспомнилось, как однажды он проник к Фудзико в комнату. Как сидел на коленях, не шевелясь, будто провинившийся мальчишка, стараясь вести себя как можно более правильно, чтобы не вызывать сомнений у Фудзико. У него затекли ноги, и он не мог встать, а Фудзико обняла его за плечи. С тех пор они впервые оказались одни в комнате. Каору не терпелось проверить, что стало с их любовью за эти восемь лет.

Он подался вперед, положил ладонь на затылок Фудзико, ища губами ее губы. Фудзико спряталась, уткнулась лицом в свое плечо, отвергая поцелуй. Но Каору не отступал, свободной рукой он взял Фудзико за ладошку, которой та уперлась в его плечо, и положил ее себе на шею. Увлекаемая Каору, Фудзико сползла с дивана, скользя вдоль подлокотника.

Ее щеки разгорелись, будто пламя камина отражалось в них, от шеи веяло жаром ее тела. Каору, не шевелясь, ждал, когда она приоткроет губы.

В полутьме глаза Фудзико призывно мерцали. Она тоже ждала, не произнося ни слова.

Время, казалось, замерло. Первым прервал паузу Каору. Он глубоко вдохнул через нос, легко и свободно поднял Фудзико на руки и поменял место для объятий. Ожидая, пока Фудзико привыкнет к колыханию кровати, он целовал ее в уголки глаз – и вот губы ее смягчились. Забыв обо всем на свете, Каору спешил убедиться, хотят ли ее губы принадлежать ему, он шевелил языком и издавал звуки, похожие на забавы водоплавающих птиц. Фудзико пыталась сдержать себя, не позволить своему дыханию превратиться во вскрики. Но от ушей Каору не ускользнули тихие стоны.

Каору хотел заполнить трещину, возникшую между ним и Фудзико, отдать ей все лучшее, что в нем есть. Он потратил на это целый год, и теперь пора получить вознаграждение. В тихих стонах Фудзико ему слышалось благословение.

Каору удалось сломить стену стыда и преодолеть сопротивление разума Фудзико, и теперь он стремился к еще большим глубинам. Он без устали ласкал Фудзико, надеясь, что ее плотно сжатые колени ослабнут, а установленные ею запреты слой за слоем растают. Его пальцы и язык двигались от губ к шее, от ушей к ключицам, все больше возбуждая Фудзико. Когда он расстегнул третью пуговицу на ее блузке, Фудзико хрипловато выдохнула:

– Каору!

Ее оклик отрезвил его. Фудзико ничего не говорила, не отталкивала его, а только смотрела на него холодным взором. Но чем дольше она на него смотрела, тем влажнее становились ее глаза, будто она пыталась совладать с нахлынувшими на нее чувствами. Ее неожиданные слезы привели Каору в смятение. Он не мог взять в толк, что они значат – ведь только плачущий в силах понять плачущего.

Фудзико закрыла глаза. Неужели полумрак комнаты показался ей слишком ярким? Или же, зажмурившись, она хотела, чтобы они оба утонули во тьме, гнездившейся в складках простыней? Каору пробовал снять связывающие ее путы, достучаться до сердца. Он самозабвенно наслаждался упругостью ее тела. Кончиком носа чуял касание мягких, гладких лепестков. До сих пор казавшееся укутанным в многослойные облака, представлявшееся смутным сочетанием выпуклостей и впадин, ее тело во всей своей белизне было у него перед глазами. Каору терся щекой об эту благоухающую белизну, а Фудзико со вздохом вновь окликнула его по имени, слегка в нос.

Он запускал пальцы в ее волосы, веером раскинутые по белоснежной подушке, целовал такое любимое лицо, касался языком мокрых глаз. Потом, будто прося последнего разрешения, чуть отодвинулся и взглянул на нее. Фудзико приоткрыла глаза навстречу его взгляду. Уголки ее губ были слегка приподняты. Улыбка, безоговорочно взявшая в плен мальчика Каору.

Сейчас она счастлива. Она тоже давно ждала этого мгновения.

Каору наконец-то обрел уверенность и прильнул губами к ее улыбке, задыхаясь ароматом двух цветков, распустившихся в постели. Фудзико гладила спину Каору, в ее пальцах струилась нежная сила. Хотелось полностью отдаться этой силе, и Каору сорвал с себя рубашку, обнажив мускулистое, как у пловца, тело. Теперь все было во власти крови, бурлившей в нем. Белизна Фудзико слилась с мраком, разлитым меж простыней.

До боли напряженная, налитая кровью твердь Каору приближалась к тайному потоку, пронизывавшему тело Фудзико. Момент высочайшего счастья был здесь, перед глазами. Желание, которое он подавлял, отдавая все силы работе над голосом, сейчас вырвалось наружу с необычайной силой. Но в тот момент, когда ему показалось, что край его тверди нашел вход в скрытый поток, ограды вожделения рухнули. Хлынула белая кровь, в которой смешалось все: и упоение, и раскаяние, и страсть, и стыд, и мечты.

Что за позор… Закончить все, не успев совершить то, к чему так долго стремился, обуздывая свое нетерпение. Подобной торопливости не бывает оправданий. Какая опрометчивость! Столь легкомысленно отнестись к своему желанию быть с Фудзико… Если бы он сразу умерил пыл, то смог бы сдержать свою налитую кровью твердь.

Хмельная кровь медленно текла по телу. Вместе с муками совести на него навалилась тяжелая усталость, пригвоздившая его к постели. Если бы Каору был бегуном, ему бы разрешался один фальстарт. Но на восстановление сил требовалось время. Фудзико нежно стерла пот со лба Каору и положила ладонь ему на грудь, будто старалась замедлить бег его скачущего сердца. Ему не хотелось признавать, что все кончилось. Он еще не успел погрузиться в ее суть.

Они молча лежали и смотрели в потолок, и между ними уже не было ни стыда, ни напряженности. Сомнения, съедавшие сердце Каору, тоже исчезли, он поверил, что Фудзико любит его. Жар ее тела, ее руки, гладящие его, казались ему верными-доказательствами ее любви. Беспокойство, вечный спутник Каору, рассеялось, и его стали одолевать демоны сна. Но разве можно спать? Разве можно отдавать во власть сна эти мгновения наивысшего счастья? Ему хотелось слушать голос Фудзико, предавшейся экстазу. Но, хотя он страстно желал этого, волны забвения поглотили его сознание.

Каору вновь стоял на сцене. Звучало фортепьянное вступление к арии Орфея – «Потерял я Эвридику» – из оперы Глюка «Орфей и Эвридика». Он знал ее досконально: разбуди его среди ночи – споет с любого места. Каору был уверен, его пение способно легко унять даже безутешно плачущего ребенка. Но рассеянные зрители будто не замечали, что концерт уже начался: кто-то разговаривал, стоя в проходе, кто-то собирался уходить, все нестройно шумели. Зритель в первом ряду, прямо перед Каору, ел сэндвич с котлетой. «Ну погодите у меня, вы и думать забудете про свои сэндвичи, начнете пускать слюну из разинутых ртов, скромно усядетесь на места, позабыв о болтовне», – думал Каору, ожидая, пока закончится вступление. Вот, наконец, и первая фраза. Он набрал побольше воздуха, расправил грудь: «Che faro senza Euridice…» Разве такое возможно: он запел на октаву ниже? На повторе Каору поднялся октавой выше, пытаясь взять высокие ноты контртенором. Но он будто забыл, как это делается: голос был хриплым, не звучал. Зритель в первом ряду ухмылялся, продолжая жевать сэндвич. Остальные – и чего тут высиживать – потянулись к выходу, столпились у дверей. Каору заметил среди зрителей Фудзико. Даже она взяла сумку в руки, собираясь уходить.

Каору сложил обе руки у груди, будто в молитве, и попытался спеть на октаву выше, резко направив воздух от живота к макушке. Должен был зазвучать дивный голос, зовущий в другие миры, но вместо этого раздалось сипение, будто ветер вырвался наружу. Воздух, посланный под давлением, повредил Каору связки. Он закашлялся, захлебываясь кровью. Во рту чувствовался привкус ржавого железа. Фудзико, повернувшись спиной к сцене, скрылась в толпе, идущей к выходу.

Проснувшись, он обнаружил, что лежит голым в постели. Горло пересохло до боли. Он встал с кровати, налил в стакан минералки из мини-бара, выпил залпом. Остатки сна рассеялись, и он вспомнил, что рядом с ним лежала Фудзико. Он налил воды и ей, хотел поставить стакан около кровати и оглянулся. Фудзико не было. Как будто кроме Каору в номер никто и не заходил.

Один, в темноте, он опустил голову и растерянно стоял голый посреди комнаты. Внезапно он опомнился, включил свет и заметил записку на столе:

Мне нужно уехать переодеться. Спасибо за прекрасное ночное путешествие.

Ф.А.

Пока он спал, Фудзико бросила его и сбежала. На плотские наслаждения был наложен запрет. Каору тяжело вздохнул и пожалел о том, что провалился в сон. Только он подумал: «Наконец-то у меня появилась уверенность – меня любят», как Фудзико превратилась в иллюзию. «О-ох!» – Каору за всю свою жизнь так тяжело не вздыхал. Вместе со вздохом того и гляди улетучится вся его жизненная энергия. От жажды объятий в груди все сжималось. Он хотел вернуться в сон и привести туда Фудзико. В постели еще оставался ее слабый запах. На простынях – очертания ее тела. На подушке лежал длинный черный волос. Каору зарылся лицом в подушку, он звал Фудзико по имени и пытался вернуть ее тело. Перед тем как уснуть, он чувствовал ее рядом, он желал ее… Внизу живота разливалась ноющая боль. Его мужская сила восстановилась и искала выхода, только что с того, кому она сейчас нужна? Чтобы избавиться от напряжения, которое возрастало, усиливая боль, Каору терся телом о место, где только что лежала Фудзико. Он прогнулся в пояснице, нанося удары снизу вверх, сжал подушку, тяжело, прерывисто дыша… и испачкал простыни.

За окном простирался огромный темный лес. Каору увидел, как из этого леса улетает стая ворон.

4.3

Несколько дней спустя к Каору пришел Ино. В тот вечер, когда концерт закончился, Каору внезапно исчез куда-то, а они с Кумоториямой, Андзю и Ёсино ждали его там, где договорились. В итоге вечеринка без виновника торжества не состоялась, а они поспорили, разойдясь во мнениях, где был Каору и что делал. Ино хотел разузнать, чья догадка оказалась верной, да заодно и посоветоваться с Каору о некоем разгоняющем скуку дельце.

Каору показался Ино гораздо увереннее, чем раньше. Ино пристально уставился на него, размышляя о том, что, оказывается, если с лица Каору убрать нерешительное выражение, то он выглядит очень даже благородно. Каору угостил Ино вином и сыром и провел во флигель, где раньше жила бабушка.

Ино упомянул о концерте, поделившись своими странными впечатлениями:

– Нужно завоевать мир твоим голосом призрачной женщины. Хотя вообще-то голос у тебя печальный.

– Вот как? Должно быть, я, потомок несчастных женщин, несу за плечами их неосуществленные мечты, поэтому и голос у меня такой, – сказал Каору, не поймешь – то ли в шутку, то ли всерьез, и засмеялся. Ино любил его беззаботный смех.

– Пожалуй, тебе и правда нужно было стать певцом. И в Европе и в Америке должны услышать твой голос. Ты, наверное, собираешься объездить с ним весь мир?

– Откуда мне знать, что будет дальше! – Каору был резким, как всегда. Похоже, для него успех на концерте – то же самое, что выигрыш в лотерее в соседней лавке. Казалось, он замыслил что-то более грандиозное: раскопать богатую золотую жилу. Ино стало страшно: если, разочаровавшись в делах мирских, Каору устремится в иные сферы, то наверняка произойдет что-то невероятно зловещее и дурное. Пока нет никаких предзнаменований, когда и при каких обстоятельствах случится подобное, но Ино хотелось при этом присутствовать, и он не прекращал наблюдать за Каору. О себе Ино знал: у него нет ни решительности, ни желания действовать. А у Каору такое желание было. Зато стоит только чему-то начаться – и тут Ино на коне: уж различных приемов и способов решения проблем он мог напридумывать сколько угодно.

– А что ты делал после концерта?

Ино знал за Каору привычку погружаться в глубокие раздумья. Наверняка он хотел один насладиться успехом после концерта, болтаясь по питейным заведениям окраинных районов, решил Ино. Кумоторияма нарисовал себе образ донжуана: Каору обходит дома фанаток один за другим, к утру оприходовав девиц пять, не меньше. Ёсино предположила: вне всяких сомнений, он ночью отправился на могилу родителей. Андзю же угадала: Каору догнал Фудзико и уехал вместе с ней.

– В ту ночь я напился. Все остальное привиделось мне во сне.

– Ты, наверное, был вместе с Фудзико.

– В номере на столе осталась записка от нее, на постели – ее запах.

– Да ты, видно, так увлекся, что и себя не помнил!

Ино догадался, что блеск глаз Каору – свидетельство любви к Фудзико. Каору никогда прежде не делился с Ино своими любовными переживаниями. Пока его чувства к Фудзико были спрятаны глубоко в сердце, считай, ничего и не начиналось. Теперь, слушая признание друга, Ино понимал: чувства Каору наконец стали приобретать очертания, позволявшие назвать их любовью.

– Поздравляю, если можно так сказать.

Впрочем, вид у Каору был совсем не радостный, Ино едва не поперхнулся своими поздравлениями.

– Фудзико приняла твои ухаживания? В смысле она любит именно тебя, а не кого-то там другого?

– Я плохо помню, что случилось в самую важную ночь. Когда я проснулся – ее уже не было.

Ино знал: у Каору такая привычка – бесстрастно говорить о себе, будто о ком-то другом, но он не мог удержаться от комментариев:

– Держи себя в руках, раз у тебя появился сильный соперник.

– Ты о чем? – не понял Каору.

– Вот тебе раз, – удивился Ино. Значит, он ничего не знает? На вечеринке в отсутствие Каору зашла речь о Фудзико. Говорили, что ее полюбил принц Киёхито. Когда Ино объявил это Каору, у того губы пересохли, а взгляд стал блуждающим и растерянным.

– Так ты не знал? С тех пор как Фудзико поступила на работу в ООН, она часто встречается с Хидэномией.

– А зачем ей с ним встречаться?

– Ну, когда приезжают зарубежные гости, положено устраивать приемы. На них часто зовут дипломатов, работников ООН и представителей неправительственных организаций. Стоит ли говорить, что такая красавица, как Фудзико, послужит украшением любому приему? Похоже, она пришлась Хидэномии по душе – он часто зовет ее во дворец на чай или на ужин. Жаль, конечно, Хидэномию, раз Фудзико тебя любит. Так ему об этом и не скажешь.

– Я не знаю, чего хочет Фудзико.

– Это только ты сам у нее можешь спросить. Понятное дело, чего хочет общество: чтобы принц Киёхито нашел свою принцессу. Пресса начнет преследовать его избранницу. Фудзико объявят кандидаткой в принцессы, она будет лишена права на частную жизнь. Береги ее. Если ты на самом деле ее любишь, тебе сейчас не напиваться надо. Весь мир будет на стороне Хидэномии. А на тебя они будут смотреть как на врага. Никто не встанет на твою сторону, разве что несколько близких тебе человек.

– Ты хочешь сказать, что любовь к Фудзико станет запретной?

– Не знаю. Все будет зависеть от нее. Часто девушки, ставшие кандидатками в принцессы, спешат выйти замуж за другого. Разве ты не хочешь жениться на Фудзико?

– Легко тебе говорить!

– Да ты хоть представляешь себе, что она может стать невестой императорской семьи? Тебе-то, наверное, виднее, чем мне, почему она ответила на твои чувства?

– Незачем спешить с выводами. Да и вообще плевал я на этого Хидэномию.

– Ты можешь говорить что угодно, но жизнь не стоит на месте, любая ситуация требует развязки. Фудзико живет в мире, где нет места сомнениям и нерешительности.

– Я знаю, – бросил Каору и больше не проронил ни слова. Он пил вино большими глотками, как воду, и хмурил брови, сдерживая боль, которая порывалась выплеснуться наружу из его опустевшего сердца. Что ему делать, если он даже не знает, чего хочет Фудзико?

Вдруг Каору вспомнил, как в ту ночь они вдвоем с Фудзико сидели на диване в темной комнате и смотрели на императорский дворец под окном. Фудзико не рассказала ему о том, что ходила во дворец к Хидэномии. Может, она думала, что Каору слышал об этом от Андзю? В Каору боролись восторг от объятий Фудзико и тревога быть брошенным на произвол судьбы. Может статься, от объятий той ночи не останется ничего, кроме воспоминаний? Бывает же и так, что события ночи любви впоследствии начинают называть ошибкой. Чем ближе к Каору становилась Фудзико, тем больше он запутывался.

Скорее всего, Фудзико теперь станет сложнее распоряжаться своим временем. Если уж Хидэномия полюбил, то так просто он от нее не откажется. Все, конечно, зависит от него, но, в отличие от певцов, которые могут любить кого угодно и когда угодно, любовь Хидэномии – дело государственное. А уж если дойдет до интересов государства, то Фудзико и вовсе любить запретят.

Каору и не подумал сказать Ино спасибо за его предостережения.

4.4

Оказывается, в свете вовсю судачили о женитьбе принца Киёхито, в связи с чем часто упоминалось имя Фудзико, а Каору был слишком далек от всего этого. Он пошел в библиотеку, где тщательно просмотрел всю прессу – и газеты, и еженедельные журналы – за последние два месяца. Ему не составило труда найти статьи с именем и фотографиями Фудзико. Оказывается, пока Каору наслаждался беспечной жизнью в столице, Фудзико оказалась втянутой в водоворот светских слухов.

Значит, ему следует считать чудом, что в тот вечер после концерта она не отказалась от его предложения? Должно быть, от Фудзико потребовалась изрядная решимость, чтобы, пренебрегая направленными на нее любопытными взглядами, войти в номер гостиницы с окнами на императорский дворец. Зачем она встретилась с Каору, осознанно подвергая себя опасности? Он выстроил в ряд все мыслимые объяснения, но в конце концов остановился на одном: она любит его, а не кого-то другого.

Он не был высокого мнения о своей персоне, но более правдоподобную версию придумать не мог. Чтобы окончательно в ней удостовериться, ему не хватало только решающих слов Фудзико, ее отношения. Как бы ловко ее ни уговаривали, она не выйдет замуж за принца Киёхито… Вот каких обещаний ждал Каору.

Времени на раздумья не было, но разговаривать с Фудзико без подготовки не стоило. Наблюдая за хорошо знакомыми ему улицами Нэмуригаоки, Каору поразился. Суета, которой была окружена Фудзико, выходила за рамки его воображения. В парке и на дороге вокруг стало попадаться слишком много незнакомых лиц. Они прогуливались мимо дома Асакава, неумело притворяясь случайными прохожими. Все они как обязательный атрибут носили на плече сумку, запустив в нее руку. Скорее всего, в каждой из этих сумок спрятан фотоаппарат. Если один и тот же прохожий по десять раз на дню проходит мимо дома Фудзико, его можно считать только шпиком.

В детстве его старший брат Мамору силой заставил Каору помогать в тайной фотосъемке переодевания Фудзико. Волей судьбы Каору даже проник в ее комнату. Тогда он и сам ничем не отличался от соглядатаев, вьющихся вокруг нее. Но сейчас за Фудзико следит множество неприметных глаз, полных любопытства. Особенно много их становится утром, когда Фудзико едет на работу. Он наденет костюм, смешается с толпой спешащих на службу и будет следовать за ней с начала дня. Чтобы уйти от чужих глаз и остаться с Фудзико наедине, нужно самому стать невидимкой. Она в трех шагах от него, а встретиться с ней невозможно… От одной этой мысли становилось тяжело дышать.

Он названивал ей по телефону, но всегда подходили ее мать или бабка. Фудзико поздно возвращалась домой, и если бы он вел себя слишком настойчиво, это причинило бы беспокойство ее семье. Отбиваясь от атак журналистов, домашние особенно нервно воспринимали ночные звонки и, стараясь оградить от них Фудзико, первыми снимали трубку. Если бы Каору Токива назвал свое имя, семья Фудзико не отнеслась бы к нему с подозрением. Но, попросив передать Фудзико слова благодарности за то, что она пришла на его концерт, он был бы не вправе звонить ей снова.

В этих страданиях прошло десять дней. Молясь об удаче, он позвонил Фудзико в десять утра в воскресенье, в такое время она наверняка должна быть дома. Ему повезло: Фудзико сама взяла трубку. Она была вежлива, но как-то официально деловита. Каору понял: она старается быть осторожной.

Он сказал, что хочет с ней встретиться:

– Как бы это ни было сложно, но если мы не встретимся, я заболею.

– Каору, мне так хотелось поговорить с тобой, – выслушав его, сказала Фудзико, в ее голосе появились теплые интонации. Правда, она произнесла это шепотом, будто боялась родных.

– Скажи, что случилось?

– Я и сама не знаю. Как будто все ждали дня, когда ты выйдешь на сцену, и вдруг вокруг меня подняли такой шум.

– Ну, знаешь, не каждую любит человек, которому суждено стать императором.

– Это просто слухи. В любом случае они не могут длиться вечно. Плохо будет, если они не закончатся.

– Как нам встретиться?

– Если мы встретимся сейчас, шумиха поднимется еще больше.

– У меня нет сил ждать, пока все утихнет.

– Я тоже хочу увидеться с тобой. Но прошу тебя…

– Я весь извелся. А может, он сделал тебе предложение?

– Ну вот, и ты туда же. Не волнуйся. Я своего решения не изменю. Я всем отвечаю одно и то же. Я собираюсь продолжить работу в ООН.

– А ты не можешь прийти к нам, чтобы повидаться с Андзю? Твои шпики не удивятся, если ты навестишь подругу детства.

– Это было бы здорово. Но когда мне прийти к вам? У меня очень много работы. Именно в такие моменты нужно показать: я работу бросать не собираюсь.

– Я хочу, чтобы ты всегда помнила: я на твоей стороне. Поэтому ты можешь положиться на меня. Я буду поддерживать тебя.

– Хорошо. Ты тоже верь мне.

Понедельник. Каору набрался мужества и решил прикинуться одним из преследователей Фудзико. Наверное, друзья по несчастью, не спускающие глаз со спины Фудзико, могут определить друг друга по запаху, но им и дела нет, кто маячит у них за спиной. А тогда почему бы ему, Каору – самому давнему из соглядатаев, который еще школьником провожал взглядом Фудзико, – не пристроиться куда-нибудь в конец толпы преследователей.

Восемь утра. Каору ждет Фудзико у киоска при входе на станцию Нэмуригаока. Покупает газету «Спорт», чтобы никто ничего не заподозрил. Даже в ней упоминается Фудзико. Никогда, наверное, такого не было, чтобы молодая сотрудница ООН привлекала к себе столько внимания.

Восемь тринадцать. Появляется Фудзико. Явных шпиков не видно, но три парня с сумками через плечо провожают ее взглядами. Проходя через турникет, Фудзико замечает Каору, глаза у нее делаются круглые, но она идет на платформу, не оборачиваясь. Каору следует за ней и становится в соседнюю очередь, ожидающую поезда.

Восемь шестнадцать. Она садится в переполненный вагон. Толпа тащит Каору к противоположной двери. Фудзико стоит к нему боком. Она держится за четвертый от него поручень, он пытается поймать ее взгляд и говорит бесшумно, одними губами: «Доброе утро».

Восемь двадцать одна. Толпы пассажиров выходят и заходят, Каору удается встать рядом с Фудзико. Естественно, они делают вид, что незнакомы, молча ощущают друг друга краешком глаза, надеются, что вагон качнется и они встретятся взглядом. Каору рад: он стоит так близко, что слышит ее дыхание, чувствует аромат ее волос. Но приходится смотреть на нее осторожным взглядом чужого человека, и по-другому, увы, невозможно.

Восемь тридцать четыре. Фудзико выходит из поезда. Она нарочно задевает локоть Каору своей сумкой, говорит: «Простите» – и заговорщически улыбается ему. Каору шепчет: «Удачи!» – и провожает ее взглядом. Троица с сумками, которую он видел на станции в Нэмуригаоке, радостно выходит из вагона.

На следующее утро Каору опять сел на поезд в восемь шестнадцать и проводил взглядом Фудзико в восемь тридцать четыре. И через день их молчаливая встреча повторилась. Опасаясь соглядатаев, они старались держаться подальше друг от друга.

4.5

Вот и опять наступили выходные. Фудзико позвонила Андзю. Сказала, что хочет увидеться в воскресенье. У Андзю на воскресенье уже что-то было запланировано, и она ответила, что ничего не получится. Услышав такой ответ, Каору схватил Андзю за руку и попросил ее отменить планы. Он умолял:

– Пожалуйста, придумай что-нибудь, чтобы Фудзико пришла к нам; ведь если в этот раз не получится, дальше встречаться с ней станет еще сложнее.

Он даже пообещал взамен чем-нибудь непременно порадовать ее, и Андзю сломалась.

Андзю знала: она – единственная, кто может срежиссировать тайную встречу Каору и Фудзико, но встречаться и разговаривать втроем ей совсем не хотелось. К тому же она прекрасно себе представляла, где был Каору после концерта, чем он занимался и с кем. И что ей теперь – стать бесплатным приложением к их любви? Но сейчас ситуация кардинально изменилась. Не одному Каору не терпелось поскорей узнать, что думает Фудзико о своей дальнейшей жизни. Похоже, это страшно интересовало и будущего императора.

Фудзико пришла в гости к Токива с яблочным тортом. Ее проводили в комнату, наполненную легким ароматом орхидей. Лицо у нее было немного осунувшееся, но выглядела она довольно-таки спокойной.

– Когда выхожу на улицу, так тоскливо становится. И что я сделала не так? – Фудзико сразу стала рассказывать Андзю о том, как ей теперь непросто живется, но по ее интонациям не чувствовалось, что ее это слишком утомляет.

– Не кори себя, тебя же просто позвали вместе с родителями на чаепитие в императорский дворец, и ты была на приеме ЮНИСЕФ.

Ей пока не сделали предложения, но пресса уже гудела. Что это означало? За эти несколько дней, что Каору провожал Фудзико на работу, у него возникла одна догадка. Может быть, эта шумиха специально спланирована? Сам Хидэномия мог сообщить кому-то имя своей избранницы, и его таинственный советчик решил разыграть выбор принцессы по воле народа. Были же еще кандидатуры в принцессы, так почему такая шумиха только вокруг Фудзико? Тогда получается, что Хидэномия уже определился с невестой: Фудзико. Но сама избранница пока не воспринимала всерьез ситуацию, в которой оказалась.

– А Хидэномия – влиятельный человек? – спросила Фудзико в лоб у Андзю. Каору не удержался от смеха. Фудзико так долго прожила за границей, что отвыкла от расплывчатых реалий японской жизни. В ответ на ее чудной вопрос Андзю грустно улыбнулась и пожала плечами. В отличие от Фудзико она изучала японскую классическую литературу и историю и хорошо себе представляла структуру императорской семьи.

– Даже самые важные люди склоняют голову в поклоне перед императором. А он станет императором, так что, разумеется, он великий человек. Но он коренным образом отличается от тех, кого распирает от собственной важности, он не выставляет свое величие напоказ.

– При личной встрече он производит впечатление мягкого и внимательного человека, – сказала Фудзико и посмотрела на хранившего молчание Каору.

Андзю разливала в чашки чай, спокойно наблюдая за взглядами, которые Фудзико бросала на Каору.

– Я читала в журнале, что принцу Хидэномии нравится американская актриса Джоди Фостер.

– Если бы она, подобно Грейс Келли, вышедшей замуж за принца Монако, вошла в семью японского императора, у американцев, наверное, появился бы стимул получше узнать Японию. – Фудзико со всей серьезностью поддалась на провокацию Андзю. Ее замечание можно было принять за уважение свободы выбора императорской семьи, но на самом деле она хотела задвинуть свою кандидатуру на дальнюю полку.

– Захоти они пожениться, это было бы невозможно. Даже если бы принц Хидэномия боролся за свою любовь, он не смог бы справиться с противостоянием вокруг. Да и ты, Фудзико, подходишь ему гораздо больше, чем Джоди Фостер.

Каору прервал Андзю:

– Фудзико, а если принц Хидэномия сделает тебе предложение, что ты ответишь? – Единственный вопрос, который волновал Каору.

Фудзико не долго раздумывала:

– Я не выйду замуж. Буду продолжать работу в ООН. Наверное, принца Хидэномию убедит такой ответ.

– Ты откажешь ему? – Андзю понимала решение Фудзико, но ей хотелось проверить, хорошенько ли она взвесила все «за» и «против», задумываясь о своих будущих возможностях.

– А что ответила бы ты, Андзю? Вышла бы замуж за принца Хидэномию?

– Для меня это стало бы непосильным грузом. У меня наверняка бы развился невроз. Ты приглянулась принцу Хидэномии. Вокруг полно девушек, которые могут справиться с работой в ООН, но нет той, кто успешно сыграет роль императрицы. На твоем месте я бы решила, что мне подходит стать императрицей. И для принца Хидэномии что может быть лучше?

Андзю советовала Фудзико выйти замуж за принца, и Каору не удержался:

– Ты лишишься свободы. Лучше убежать. Ты никогда больше не сможешь полюбить.

Но Андзю продолжала, не обращая внимания на Каору:

– Конечно, придется следовать форме, отказавшись от своих привычек и мнений. Но замуж в обмен на свободу выходишь не только за принца Хидэномию. Даже если вы одинаково сильно любите друг друга, не факт, что в жизни вы также будете по-настоящему равны. Я смотрю на свою мать, которая вышла замуж за директора торговой компании. Она попыталась противостоять неравенству в семейной жизни, и конец был печален. Ее опыт научил меня многому. Поэтому мне хочется более спокойной любви. Как в эпоху Хэйан. Мне кажется, сердце любящей женщины не изменилось за эту тысячу лет. В «Повести о Гэндзи» даже у императора сын уводит любимую женщину. Императрицы изменяют. Решающее право на любовь и брак принадлежало женщине. Не мужчина удостаивал женщину своим вниманием, а она управляла им. Но современная императорская семья – это мир, где невозможны ни развод, ни измена. Традиции императорского двора, когда дамы по собственной воле наслаждались любовью, прервались давным-давно, еще в эпоху Мэйдзи.[11] Знаешь, мне бы хотелось, чтобы ты, если станешь супругой принца Хидэномии, ради всех женщин нашей страны показала, что любящие друг друга муж и жена равны и в повседневной жизни. Только ты, Фудзико, способна продолжить те реформы императорской семьи, которые собиралась провести супруга наследного принца.

Каору с опаской следил за лицом Андзю: что она задумала? Как будто хотела сказать: войдя в семью императора, сможешь насладиться спокойной любовью. Фудзико, то ли разгадав тайный замысел Андзю, то ли желая тонко увести разговор в сторону, с улыбкой спросила:

– Значит, та хочешь возродить в наше время «Повесть о Гэндзи»?

Молодые женщины обменялись понимающими взглядами, а Каору почувствовал себя абсолютно лишним. Вне всяких сомнений, они мечтали о таком мире, где все мужчины: и отец, и наследный принц, и младший брат, и любимый – действовали бы по их указке.

– Я думаю, Фудзико, многие женщины встанут на твою сторону, – сказала Андзю, пытаясь вступить с Фудзико в какой-то странный преступный сговор. Но Каору, не медля, добавил:

– А я всегда на стороне Фудзико. Даже если это идет вразрез с интересами государства или семьи.

– Да, да, – высокомерно обронила Андзю. – Но мы не в силах предугадать, чего желает императорский дом. Прости, я наговорила лишнего. Давайте оставим эту тему, – сказала она, и на этом разговор о замужестве Фудзико был закончен.

Фудзико объявила о том, что скоро уезжает в длительную командировку в Нью-Йорк. Она пришла к ним в гости, чтобы сообщить об этом.

– Каору опять будет грустить. Никак вам не удается побыть вместе подольше, – сказала Андзю и посмотрела на Каору. Но он не показал огорчения, а коротко бросил:

– Даже если твоя поездка в Нью-Йорк устроилась случайно, тебе самое время уехать из Японии.

– Да, вряд ли кто-то станет преследовать меня и в Нью-Йорке, – сказала Фудзико и улыбнулась, а Каору ухмыльнулся ей в ответ:

– Как знать…

Андзю догадалась: Каору поедет за Фудзико в Нью-Йорк. Если ему захочется, он легко сможет дать концерт в Нью-Йорке. У него были веские причины отправиться туда. Если Фудзико убежит из Японии, где власть соперника Каору неоспорима и вездесуща, в Нью-Йорк, у Каору появится небольшое преимущество: ведь он свободен в своих передвижениях. В любом случае Америка – место, где Каору может серьезно заниматься музыкой и видеться с Фудзико. А до тех пор, пока она не будет там, Каору хотелось запереть под замок ее мятущееся сердце.

Андзю догадалась, что, объявив о своей командировке, Фудзико хотела бы остаться наедине с Каору, и она отправила их в сад. Интересно, о чем они договорились?

Андзю знала: заглянуть в сердце Фудзико – задачка не из легких. Пока Фудзико не поставила себя перед выбором: Хидэномия или Каору. Она твердо решила продолжать работу в ООН. Любовь Хидэномии только началась, а любовь Каору пока не созрела в сознании Фудзико. Эти двое, если не встретятся, никогда и не задумаются о существовании друг друга. Один из них – будущий император, другой – певец с голосом неземной женщины. Они слишком далеки друг от друга, и у них нет причин для соперничества или ревности.

Услышав о том, что Хидэномия неравнодушен к Фудзико, Каору не поверил своим ушам. До сих пор у Каору не было соперников. В этом смысле его любовь существовала в тепличных условиях. Хотя и с опозданием, Каору понял, что одной страсти мало, чтобы добиться успеха в любви.

Андзю делала вид, что оберегает любовь Каору, но втайне она надеялась, что Фудзико станет принцессой Киёхито. Это не важно, что у обоих до свадьбы был кто-то, к кому они испытывали нежные чувства. у него – американская актриса, у нее – японский контртенор. Андзю представила себе идеальный сценарий. Задолго до встречи с принцем Киёхито Фудзико и Каору общались как брат с сестрой. Голос Каору затронул чувства Фудзико, и она стала испытывать к нему симпатию, но ее симпатия не развилась в любовь.

4.6

Фудзико окинула взглядом сад семьи Токива и сказала, погрузившись в воспоминания:

– Помнишь, здесь устраивали праздник любования сакурой?

– Ты пришла посмотреть моих рыбок. И тогда я понял, что никогда не перестану любить тебя.

Фудзико затылком чувствовала взгляд Каору, она оглянулась, будто ей стало щекотно, и улыбнулась:

– Благодаря тебе и радость и грусть распустились пышным цветом.

Каору взял Фудзико за руку и повел к флигелю в глубине сада.

– Как много орхидей! Ты, наверное, часто сидишь в саду и любуешься ими.

Действительно, орхидеи дразнили его чувства, порождали разнообразные фантазии. Существовал целый язык цветов, и, несомненно, цветы и человеческие чувства были связаны особенной связью. Украшавшие сад и комнаты орхидеи напоминали о желаниях Каору, стремившегося к Фудзико. Но как ни красива орхидея, через пятнадцать минут на нее уже и смотреть не хочется. Если любимая подобна орхидее, то, наверное, мысли желавшего Фудзико Каору усиливались расстоянием, разделявшим их.

От шеи Фудзико исходил легкий аромат, и Каору, не удержавшись, коснулся ее волос. За пределами сада не было уголка, где бы они могли посмотреть друг на друга и поговорить. Получалось, только этот маленький сад с буйно цветущими орхидеями давал им свободу. Как бы ему хотелось запереть Фудзико в этом доме! Каору опять овладевали невыполнимые фантазии.

Заметив движение в просвете между белыми орхидеями, Фудзико остановилась. Они и не обратили внимания на Амико, которая подрезала орхидеи в саду.

– Здравствуйте. Мы давно с вами не виделись. Я Фудзико Асакава.

– Добро пожаловать, – ответила Амико и подошла, не снимая белого халата.

– У вас замечательный сад. Неужели вы все сделали своими руками?

В ответ на ее вопрос Амико сказала, глядя вдаль:

– Правда, красивый? Но орхидеи красивы сами по себе, а не для кого-то. В этом и есть смысл. Я сейчас их пересаживаю, на, возьми.

Фудзико не знала, что Амико превратила себя в пленницу сада орхидей.

Каору сидел в кресле рядом с Фудзико во флигеле, ему хотелось проверить, не произошло ли что-нибудь в ее сердце за эти две недели. Он посмотрел ей в лицо и нежно прикоснулся губами к ее губам. Но Фудзико отвернулась, уклоняясь от поцелуя, и ему ничего не оставалось делать, как поцеловать ее в щеку – по-дружески. Фудзико убрала руку Каору, обнимающую ее шею, перевела дыхание и сказала:

– Перестань. Только тяжелее будет.

– Почему? Ведь потом у нас останется еще меньше возможностей побыть наедине.

Фудзико встала, выпрямилась, подчеркнуто ровно села на колени и сказала коротко:

– Я боюсь.

Ее слова огорошили Каору, он замер в недоумении. Фудзико боится его?

– Почему? Мы знаем друг друга с детства.

– Твоя власть над моими чувствами становится все сильнее.

– А что в этом плохого? Ты когда-нибудь считала, сколько раз мы с тобой встречались? Впервые мы с тобой увиделись в парке, когда играли в мяч. Потом на любовании сакурой. Затем…

– Ты пробрался ко мне в комнату.

– И как мне это удалось! Сейчас эта история кажется мне выдумкой. Потом мы несколько лет не виделись, только доверяли свои слова почте. И в Америке мы встречались всего два раза. Потом ты вернулась, мы несколько раз случайно сталкивались, и, наконец, после концерта мне удалось рассказать тебе, что я чувствую. Да на пальцах рук можно пересчитать, сколько раз мы с тобой виделись. Прямо как Ткачиха и Пастух.[12] А теперь ты опять уезжаешь в Нью-Йорк. Я хочу достичь еще большей власти над твоими чувствами. Ты, наверное, и не догадываешься, что почти все мои радости и переживания связаны с тобой. Я хочу украсть тебя и увезти в такое место, где нет ни Хидэномии, ни императорского двора. По ночам я строю планы твоего похищения.

– Чего ты ждешь от меня?

Каору запнулся, ошеломленный холодностью Фудзико. Чего он ждет?… Да он превратился в комок ожиданий. Но они были такие смутные, что не разгадаешь. Каору поднимался по лестнице любви: одна ступенька, другая – наслаждаясь тем, что Фудзико его любит. Конечно, он надеялся, что их любовь станет еще сильнее. Но будущее представлялось туманным. Сейчас ему хотелось одного: продлить хотя бы еще немного мгновения близости с Фудзико. Вот чего он ждал. А может, Фудзико хотела отнять у Каору надежду на это? Каору осторожно спросил:

– А что, мне не стоит ничего ждать? Ты хочешь забыть, что было той ночью?

– Нет, я не могу. Той ночью я поняла, к чему стремится моя душа. Это и вызывает во мне страх.

– Чего ты боишься?

– Я боюсь чувств, которые не поддаются моему контролю. В ту ночь, когда я готова была принять тебя, я почувствовала: обратного хода не будет. Я стала подлинной собой – той, к которой бессознательно стремилась. Если я полюблю тебя, то не смогу сдержать свои чувства.

– А не лучше ли честно следовать им? Чувства не врут. Чему тогда верить, если не чувствам? Перед лицом любви логика бессильна.

Каору взял сидящую на коленях Фудзико за руку поднял ее и, обняв за плечи, повел вглубь флигеля. Там стояла фотография бабушки, которая когда-то жила здесь. Перед смертью бабушка стала честна и откровенна в своих чувствах. На фотографии в черной рамке она улыбалась, щурясь от яркого света. Да, перед самой смертью бабушка сказала Каору: «Life is short…»[13] Несомненно, бабушка часто об этом думала, только ничего уже нельзя было вернуть. А сейчас нужно объяснить это Фудзико, чтобы она поняла: раскаивается тот, кто боится раскаяться.

Каору обнял Фудзико так крепко, чтобы она не могла пошевелиться, и посмотрел прямо ей в глаза, надеясь, что избавит ее от сомнений. Фудзико отвела взгляд и сказала:

– Я чувствую себя виноватой.

– Разве в любви есть вина?

– Я не только тебя ввела в заблуждение, но и принца Хидэномию. Наверное, я одновременно предаю вас обоих.

– Можешь предать меня. Если сейчас, в этот миг ты меня любишь.

Фудзико издала вздох, похожий на всхлип, и вцепилась ногтями в спину Каору. Каору потерял всякую способность мыслить. У него не осталось никаких других способов рассказать о своих стремлениях, кроме как умолять Фудзико, жаждать ее тела. Находясь в кольце его объятий, Фудзико попятилась и прижалась к стене. И вдруг боровшемуся с сопротивлением Фудзико Каору стало легко. Оттолкнувшись спиной от стены, Фудзико бросила себя в объятья Каору, они упали на пол друг подле друга.

В комнате опять наступила тишина. Фудзико больше не отталкивала Каору и не сопротивлялась ему, она смотрела в потолок пустым взором. Безучастность Фудзико не означала, что она согласна на что угодно. На какое-то мгновение между ними образовалась пустота, будто все закончилось и никогда больше не повторится. Пытаясь заполнить эту пустоту, Каору посмотрел на Фудзико, ожидая от нее хоть какого-то отклика. Но сердце Фудзико находилось не здесь. Он прислушался к этой жутковатой тишине – дыхание Фудзико, ее пульс, несомненно, передавались ему. Здесь должна быть живая Фудзико: обратишься к ней с просьбой – и она отзовется на нее. Но Фудзико лежала будто кукла, у которой нет никаких человеческих чувств. Ее послушание было проявлением воли, куда более холодным, нежели отпор. Фудзико парализовала собственные чувства и заморозила плотские желания Каору. Он оказался в тупике. Что делать мужчине, который понял, что похитил не женщину, а куклу? Ждать, пока в теле куклы опять не затеплятся чувства.

Сколько прошло времени? Чтобы воскреснуть из этого оцепенения, нужен какой-то стимул. У входа во флигель послышались шаги. Наверняка это Андзю – пришла выяснить обстановку и поторопить их.

– Каору, – первой нарушила тишину Фудзико. Она приподнялась, посмотрела в лицо Каору, который выглядел так, будто увидел ночной кошмар, и, погладив его по волосам, сказала: – Ты почувствовал мой страх. Ты мог бы сделать со мной все, что угодно, но ты не воспользовался этим.

Каору был поражен: значит, она испытывала его. А Фудзико, будто пытаясь его утешить, водила кончиком пальца по контурам его бледного лица. К ней вернулась улыбка, которую он так любил. Увлеченность детских лет вспомнилась ему ярко и остро. У него в груди все сжалось от этой улыбки, и невольно он сказал со вздохом:

– Сестричка…

Он произнес слово, которое вырвалось у него из-под сознательного контроля. Фудзико совершенно не удивилась такому обращению, в ответ назвав его по имени:

– Каору…

Сработала сила странного соблазна. Убив в себе все чувства, отвергнув призывы Каору, Фудзико искушала его временами, которые давно прошли.

– Если бы ты был моим младшим братом, тебе не пришлось бы так мучиться.

Он был готов растаять от ее сладкого шепота. Однако если она станет для него старшей сестрой, все старания Каору, вся любовь, которую он так бережно растил, пойдут прахом. Но, будто поддавшись гипнозу Фудзико, он не мог противостоять ее улыбке. Соблазн считать ее старшей сестрой был таким щемящим и печальным, что останавливал все его мысли. Она хочет сказать: если бы они относились друг к другу как брат с сестрой, ее тревоги и страхи исчезли бы? Значит, ему всю жизнь придется кусать локти из-за того, что он младше Фудзико?

– Каору! – Из сада послышался голос Андзю. И здесь сестра, и там сестра… Он не откликался, и Андзю позвала еще раз. Каору мрачно ответил:

– Мы закончили.

Каору стоял, прислонившись к стене, и, словно окаменев, смотрел, как Фудзико поправляет прическу и одежду.

Фудзико улетела в Нью-Йорк. Бросив и принца Хидэномию, и Каору, и толпу преследователей. Перед самым отъездом она позвонила Каору и нежно сказала загадочную фразу:

– Каору, мне кажется, придет день, когда я опять полюблю тебя.

– Если ты не любишь меня сейчас, то когда полюбишь? – только и смог бессильно возразить ей Каору.

– Поверь в это, и мы опять где-нибудь встретимся и полюбим друг друга. Я до сих пор помню: ты тогда был еще совсем ребенком и спросил меня в парке, знаю ли я, почему земля круглая. Ты сказал: «Потому что Бог сделал ее круглой, чтобы те, кто расстался друг с другом, смогли опять встретиться». И точно, мы смогли с тобой встретиться, обогнув землю. Всякий раз, когда я тебя вижу, ты становишься лучше. Я не могу меняться так же, как ты. Не хотелось бы наскучить тебе. Я могу уехать куда угодно, потому что знаю: ты меня любишь. Я тоже дам тебе обещание. Я постараюсь быть честной в своих чувствах. Давай взрастим нашу любовь, чтобы в будущем она распустила самые прекрасные лепестки.

Фудзико убила любовь, пытаясь возродить отношения брата и сестры. И превратилась в спящую красавицу. Вряд ли ее разбудит поцелуй младшего брата. Каору опечалился: выходит, он был учебным пособием для чувств Фудзико. Или же ему следовало попросить ее руки и сердца? Может быть, надо было насильно сделать ее своей, не пасуя перед ее загадками, не пугаясь ее дикости? Фудзико уехала, а его сердце наливалось тяжестью, как виноградные грозди.

5

5.1

Известие о кончине императора застало Каору в Нью-Йорке.

Начиная с прошлого года все в Японии замерло и застыло из-за его болезни. Агония одного старика парализовала всю страну. Его организм был поражен раком, у него не прекращались анальные кровотечения, всякий раз ему делали переливание крови, чтобы продлить жизнь, но последние три месяца он практически не приходил в сознание. Народ следил за его состоянием и, чувствуя на себе взгляды окружающего мира, дышал тихо и ограничивал себя во всем. Токио находился в центре паралича – город погрузился во тьму впервые за сорок лет после окончания войны, когда затемнение защищало его от бомбежек. На улицах погасли неоновые огни, реклама была прикрыта, исчезли смех и улыбки из теле– и радиоэфиров и театральных залов. Если находишься в центре паралича, впадаешь в жуткую тоску – по этой причине Ино сбежал из Токио, и Каору встретил его в отеле «Челси», где обычно останавливался сам.

– Вот уж действительно ничего не поделаешь. Подумаешь, умер один старикашка, а всю Японию будто парализовало. На порнокинотеатрах черная занавеска, игровые автоматы патинко закрыты, а из телевизоров исчезла реклама. Куда ни глянь, везде император, император, император. Вот уж не знал, что японцы до такой степени обожали этого старика. Хочешь развеяться, посмотреть какую-нибудь киношку, поесть морского карася с рисом и красными бобами – и на тебе: все фильмы в прокате на руках, в магазинах – ни карася, ни красного риса, неприлично сейчас это. Вот я и поспешил сбежать к тебе в Нью-Йорк. Самолет пустой был, видно, в такие времена никто и не летает.

Окончив университет, Ино устроился работать в газету, в отдел политики. Круглый отличник, такой, что даже сам над собой посмеивался, он по крайней мере не стал аппаратным работником – тоже своего рода протест. В это время политические круги сотрясали скандалы: многие политики, связанные с правящей партией, оказались замечены во взятках. Но, похоже, из-за смерти императора эти скандалы постараются скрыть от посторонних глаз. Ино бесила позиция прессы, освещавшей события в императорской семье, и он разочаровался в работе журналистов. Все они, как считал Ино, были верными псами, бегающими за посредственными политиками. Чтобы смягчить свое разочарование, он убедил завотделом: сейчас не время киснуть в Японии, пора подышать свежим ветром мировой политики – и выпросил разрешение на двухнедельную загранкомандировку. В те же сроки Каору планировал свой первый тур по Европе: Берлин, Париж, Неаполь. Как раз те города, куда отправлялся Ино.

Сразу же после отъезда Фудзико Каору покинул Токио и вернулся в Нью-Йорк, чтобы продолжить совершенствование своего голоса женщины-призрака. Хотя и он и Фудзико жили на Манхэттене, их пути шли в противоположные стороны, не пересекаясь. Чтобы совладать с желанием немедленно броситься к ней, Каору сосредоточил все силы на певческой карьере.

Каору вновь встретился с мадам Попински, чтобы узнать, насколько лучше, по ее мнению, стал его голос. Она тотчас же позвонила своему коллеге-немцу, и Каору спел ему по телефону.

Через неделю из Берлина прилетел человек по имени Эрнст Вандарих послушать Каору. Он был немногословен. Не давал никаких оценок, а только слушал Каору с открытым ртом. Внезапно, будто очнувшись, он сказал, что хочет стать менеджером Каору и прямо сейчас заключить с ним контракт на концертный тур по Европе. Каору согласился не раздумывая. Кроме него были приглашены оркестр, состоявший из лучших студентов европейских консерваторий, и набирающие популярность молодые солисты; в программу тура входили фестивали и концерты в различных городах Европы. Мадам Попински горячо поддержала решение Каору поехать в турне – прекрасный шанс представить свой голос европейской публике.

Тем временем Фудзико провела пресс-конференцию в Нью-Йорке, где четко изложила свои намерения, не оставляя места кривотолкам. По спутниковому каналу, который транслировал эту пресс-конференцию из Японии, Каору смотрел на Фудзико, сидящую перед телекамерами в том же городе, что и он, и, покрываясь холодным потом, слушал ее слова. Она читала заранее подготовленный текст отчетливо и ясно, так, чтобы всем было хорошо слышно.

– Хочу поставить вас в известность, что я не являюсь избранницей наследного принца. Я не изменила своего твердого намерения продолжать работу в качестве сотрудника ООН и прошу оставить меня в покое.

От Ино не ускользнуло, как помрачнел Каору, услышав эти слова. Ему-то казалось, что Каору повеселеет, и он спросил:

– Что-то не так?

– Отстань, – грубо ответил тот.

Ино собирался, напоив Каору, все разузнать, но тому не хотелось говорить о Фудзико, и он обронил только:

– Женщина, которую любят все, не имеет права принадлежать кому-то одному.

На этом разговор закончился: было непонятно даже, имеет он в виду Фудзико или кого-нибудь еще.

После этой пресс-конференции все шпионившие за Фудзико вернулись в Токио.

Ино решил сопровождать Каору в поездке как его менеджер и единственный в Европе зритель, который уже знал о Каору и его таланте. Пока Каору репетировал, Ино завязывал контакты с местными журналистами, узнавал о тайных пертурбациях в политических кругах, пытаясь понять, куда движется история. А еще он нашептывал журналистам, пишущим о культуре, что есть такой замечательный контртенор Каору Нода, восходящая звезда, о которой – он гарантировал – стоило написать статью. Отношения с Каору складывались так, что рекламная деятельность стала негласной обязанностью Ино.

За день до концерта они прошли по другую сторону Берлинской стены и отправились на прогулку по главной улице Восточного Берлина Унтер-ден-Линден. Неожиданно Ино пробормотал:

– Эта стена старше нас с тобой, но скоро ее не станет.

Каору спросил, откуда он это знает, а Ино указал подбородком на людей, идущих по улице, и сказал:

– У каждого из них по отдельности силенок не хватит, но если все зрители, пришедшие послушать оперу, возьмут в руки по лому, за день они пробьют огромную дыру. На постройку стены ушло два дня, а разломать – и одного достаточно.

– Но никто и не собирается ее ломать. А начну! ломать, так их перестреляют. Погибли же те, кто пытался убежать на Запад.

– Но все-таки многим удалось убежать. Однако все считают, что Берлинская стена непреодолима. Подобные мысли – заслуга политиков. Если политика перестанет быть убедительной, стену сможет преодолеть любой. Все равно одна эпоха сменяет другую. В нашем веке разрушилось несколько крупных империй: сначала Российская, потом Габсбургов и Османская. Каждые шестьдесят лет история начинает новый цикл, и мир не может оставаться прежним. Национальное сознание тоже должно соответствовать новому времени.

– Вот и девиз правления поменялся.

– Но если стена между Востоком и Западом будет разрушена, Япония вряд ли от этого изменится.

– Значит, территория императорского дворца никогда не станет доступным для всех парком?

– Нет. Пока правит император, Япония будет оставаться такой, как есть. Император – символ того, что Япония неизменна. Сразу после поражения в войне ультраправые настаивали на том, чтобы император отошел от дел. Если даже другие страны осмеливаются совать свой нос в наши дела, определяя степень его ответственности за минувшую войну, не лучше ли вернуть императора в Киото, чтобы он жил там, тихо сохраняя изысканность древности, оставив политику и дипломатию, как было в эпоху Эдо.[14] Да и правым силам так было бы удобнее. Император объявил себя человеком, но не получил прав человека. Таков сговор консервативных политиков с Америкой. Обладай он правами гражданина, он должен был бы и жить как обычный гражданин. На самом деле со многими ветвями императорской семьи так и произошло, но не с линией, наследующей право на престол. Америка заставила нас перекроить конституцию. И политическая система, и законы, и государственное устройство, и обычаи, и культура были переделаны на американский лад, а проигравшим удалось сохранить только свою историю, берущую начало в мифах. И политики, и военные, и деятели культуры прогнулись перед Америкой, только император остался в стороне от всего.

В восемнадцать лет Каору узнал от приемного отца Сигэру историю своего деда Джей Би. Именно его дед посоветовал Макартуру не лишать императора власти, вписав его в новую систему. Сейчас Каору вспомнил об этом. Наверное, дед тоже считал, что император необходим Японии, чтобы сохранить ее такой, как она есть?

– Судьба императорского дома, вероятнее всего, окажется в руках той, кто станет супругой Хидэномии. Вот как велика роль будущей императрицы! Кстати, а как дела у Фудзико? Вы ведь пообещали друг другу встретиться, да?

– Нет…

– Хидэномия тоже ждет ее не дождется. Сразу после смерти деда не до разговоров о женитьбе. Как насчет того, чтобы воспользоваться удачным моментом и жениться на Фудзико?

– Куда мне, кузнечику, жениться на королеве пчел, – отшутился Каору, похоже, намекая, что не собирается посвящать посторонних в свои отношения с Фудзико. Но по его самоуверенной усмешке Ино догадался: Каору что-то замыслил.

Концерт в Берлине прошел успешно, но Каору спел всего две вещи и чувствовал себя неудовлетворенным. Решив выложиться по полной, он отправился в клуб. В клубе, задуманном как площадка для роллеров, играло несколько команд. Продюсер, организовавший концерт, накануне слышал пение Каору. Он и уговорил его выступить. Каору вышел на сцену неожиданно, без предварительного упоминания в программе, и спел Генделя под аккомпанемент синтезатора. Зрители онемели от восхищения и в полной тишине внимали его голосу. Удивленный молчанием зала, Каору хотел уже уйти со сцены и начал раскаиваться: выбрал место, где никто не способен оценить его пение, но тут как гром среди ясного неба на него обрушился шквал аплодисментов, и ему пришлось несколько раз бисировать.

Каору рукоплескали и в Париже, и в Неаполе. Особенно в Неаполе – на родине прославленных кастратов. Едва ли не ежедневно устраивались вечеринки в его честь, геи, любящие музыку, встречали его с неизменным радушием, а трансвеститы принимали за женщину в мужском костюме.

В конце тура Каору с Ино посетили Венецию, целый день бродили по мощеным улочкам, мостам и обходили одно за другим бакаро. Ино повторял, как попугай: встреться с Фудзико да встреться с Фудзико.

– Где тебе с ней встречаться, как не в Нью-Йорке, вдали от назойливых японских репортеров? Траур скоро закончится, и Хидэномия, поди, опять начнет ее уговаривать. А ты успей до этого закрепить с ней отношения, тогда все будет по-твоему, хочешь ты на ней жениться или нет. Даже если она когда-нибудь выйдет замуж за другого, Нью-Йорк станет для нее местом последней любви.

Аргументы Ино – плод его домыслов, не более. Но сомнения в правоте Ино не покидали Каору.

К тому же он так и не понял, что именно хотела сказать Фудзико во время их последнего свидания в доме Токива, и боялся, что его страстный порыв вновь останется безответным. Фудзико сказала журналистам: «Прошу оставить меня в покое», – но Каору показалось, что эти слова обращены именно к нему.

– Наши отношения с Фудзико никогда не закончатся. Даже если кто-то из нас умрет.

Несколько месяцев спустя, как и предсказывал Ино, люди разрушили стену. Жители Восточного Берлина, словно идущие с ночной смены рабочие, шагали по проспекту Курфюрстендамм с растерянными лицами и, не веря своим глазам, щипали себя за щеки.

5.2

После первого тура по Европе голос и внешность Каору хорошо запомнились зрителям, и предложения о гастролях потекли рекой. Мадам Попински предположила, что Опера-хаус скоро предложит ему контракт; значит, ему нужно к этому готовиться и пополнять свой репертуар. Так Каору остался в Нью-Йорке, продолжая неустанно совершенствоваться.

Господин Маккарам, который когда-то безответно влюбился в Каору и приютил его, стал профессором Нью-Йоркского университета; кубинец Энрике, живший по законам рулетки, работал автослесарем; у Чон Сон Мина был овощной магазин – словом, все вели обычную жизнь без особых потрясений. А Каору ожидало будущее, усыпанное розами, совсем не похожее на те времена, когда он впервые оказался в Нью-Йорке. Для начала Каору опять втянулся в круг общения господина Маккарама, на ежевечерних сборищах увеличивая ряды обожателей своего голоса. Пользуясь протекцией мадам Попински, он знакомился с управляющими гостиниц, врачами, депутатами Конгресса и другими известными личностями, которые обожали оперу и верили в блестящее будущее Каору.

Каору научился улыбаться важным персонам и признанным красавицам, умело поддерживать разговор и отвечать на шутки. Если у него возникало желание, он мог поужинать вдвоем почти с любым из круга своих новых знакомых – от популярной фотомодели до преуспевающего бизнесмена. Каору на собственном опыте почувствовал, как ценят сверхчеловека, поющего голосом неземной женщины, обладатели высокой мудрости, ищущие лекарство от скуки. Будешь вращаться в этом обществе – и когда-нибудь непременно встретишься с Фудзико. Каору хотелось похвастаться перед ней утонченностью и лоском, которые он приобрел.

Каору вернулся в Токио, утомленный своим триумфом. Иначе говоря, сбежал, чтобы впасть в зимнюю спячку. Он снял квартиру с хорошей звукоизоляцией в Кагурадзаке, поставил в ней полуторную кровать и пианино и затаился там. Встречаться с Сигэру и Мамору ему не хотелось, и в дом Токива он захаживал редко. Предпочитая затворничество в своей квартире, певец Каору Нода будто восстановил чайную комнату дома на противоположном берегу, где когда-то жил вместе с Куродо и Кирико. Когда он уходил из дому, в квартиру наведывалась Андзю, проветривала ее и убирала. Возвращаясь, он предавался полному безделью. Грелся на солнце у окна, выходящего на запад, и расслаблялся, чувствуя себя растением, в котором идет процесс фотосинтеза. Андзю посадила для него цветы. Она готовила ему, нянчилась с ним, слушала истории о городах, где он побывал с концертами.

Сигэру понял, что у Каору нет желания трудиться на благо «Токива Сёдзи», и не скрывал своего раздражения, высказывая Андзю все, что думает. Все вы, женщины Токива, принимаете сторону Каору, – упрекал он не только Андзю, но и Амико. Его удручало, что слава Каору могла бы служить рекламой «Токива Сёдзи», а он, похоже, всячески от этого открещивался, выступая под фамилией Нода. К тому же пел он фальцетом, от которого озноб пробирал, что было вдвойне неприятно. А если вспомнить, что этому фальцету его обучила любовница Сигэру Ёсино Хосокава – его Ёсино, которая тоже теперь сходила с ума по Каору… Ну как такое вытерпишь! Конечно, он сам был виноват, поощряя сближение Ёсино с Каору, да и Каору, переспав с любовницей отчима, явно демонстрировал ему свое пренебрежение. Плеснул помои в лицо. «Ну, ничего, я непременно проучу его», – думал Сигэру.

За счет отделов недвижимости и страхования жизни дела в «Токива Сёдзи» шли успешно, компания держалась на гребне благоприятной волны. Мамору исполнился тридцать один год, он стал начальником отдела развлечений и тратил деньги, заработанные другими подразделениями, на скупку произведений искусства и финансирование кинопроектов. Под предлогом поиска молодых актрис и певиц Мамору собирал хорошеньких девочек со всей страны и устраивал торговлю телами. Девушек с заметной внешностью и крупным бюстом он отбирал для участия в телепередачах и журнальных фотосессиях. Остальным девицам предлагал поработать в клубах и кабаре, которыми управляла «Корпорация Киёмаса», – словом, руководствовался придуманным им же лозунгом: индустрия развлечений – это удачное сочетание личных вкусов с реальной прибылью.

Благодаря успехам «Токива Сёдзи» Мамору продолжал делать хаотичные инвестиции, а Сигэру закрывал на это глаза, изо всех сил стараясь расширить деятельность компании. Со стороны казалось, что «Токива Сёдзи» активно развивается, тогда как за ее спиной маячила опасность разорения.

В доме Токива больше не собирались вместе, посемейному. Андзю пыталась найти семейные радости в «берлоге бездельника» в Кагурадзаке. Как-то Каору, с удовольствием съев паэлью, которую приготовила ему Андзю, сказал:

– А я и не знал, что ты так хорошо готовишь.

Андзю смущенно улыбнулась, а Каору, задумчиво наклонив голову, пристально посмотрел Андзю в глаза и спросил:

– Сестра, почему ты заботишься обо мне?

Кроме Андзю, Каору никто не готовил и не стирал. Она делала это как что-то само собой разумеющееся, и Каору, в свою очередь, естественным образом вписывался в сценарий семейных радостей, который разыгрывала Андзю.

– Так ты же сам ничего не умеешь!

Андзю хотела привязать к себе младшего брата, который того и гляди умчится куда-нибудь, и баловала его как могла. К тому же сама она теряла душевное равновесие, если ей не о ком было заботиться.

Время от времени Андзю звала Каору прогуляться с ней по магазинам или в кино. Примеряя новые туфли, она клала руку на плечо брата-красавчика, спрашивала его мнение о сумке, которую хотела купить, а после кино ходила с ним ужинать. С каким удовольствием она ловила взгляды своих ровесниц, завидующих тому, как они ладно смотрятся с Каору. Однажды она привела его в парикмахерский салон, который посещала сама, и попросила подстричь его только что вымытые взъерошенные волосы так, как ей нравилось.

В комнате стояло зеркало в полный рост. Обычно оно было закрыто тканью – Каору пользовался им, только когда разучивал оперные партии. Перед зеркалом он, работая над образом, соединял голос, жесты, выражение лица. Иногда в джинсах и футболке, иногда в пижаме, Каору представлял себя Орфеем или Юлием Цезарем. Поначалу его движения были скованными, как у марионетки, и это его смешило, но постепенно он стал делать все меньше лишних движений, и – странное дело – ему начинало казаться, что он видит призрачные фигуры героев мифов или древней истории. Должно быть, и на него действовала волшебная сила его голоса. Так, доведя до совершенства исполнение своих партий, Каору собирался вновь отправиться в оперные театры Европы и Америки.

Однажды во второй половине дня Андзю стояла голышом перед зеркалом в «берлоге бездельника» в Кагурадзаке. Каору простудил горло и ушел в поликлинику. Ожидая, пока он вернется, Андзю смотрела на свое отражение. Давно она себя не рассматривала. Не то чтобы она что-то искала или что-то хотела проверить, она принимала разнообразные позы, чтобы собственными глазами рассмотреть свою кожу, увидеть свое тело в разных ракурсах.

Уже три года не знавшая загара кожа Андзю хранила восковую белизну, на ней не было ни шрамика, ни следа от укуса насекомого. На боку – две родинки, еще с детства; грудь немного смотрит вверх; ключицы слегка выступают. Конечно, это было ее, родное тело, но оно утратило подростковую пухлость. Говорили, что ей идет кимоно, и действительно, ее покатые плечи и тоненькая шея были изящны, но в этом чувствовалась старомодность. Ей бы хотелось стать чуть стройнее и гибкой, как мальчик, но ни плечи, ни икры ее не могли похвастать упругостью мускулов. Объем груди с возрастом уменьшился, но и талия стала тоньше, чем в отрочестве; фигура оформилась, приобрела женские линии. Лишний жир, из-за которого Андзю так переживала подростком, исчез, стали видны очертания ребер и позвоночника. Когда она поворачивалась, на талии образовывались складки – ничего не поделаешь, фигура двадцатисемилетней женщины.

Тогда, в отрочестве, она продолжала расти, ее еще не оформившееся тело дышало свободой. Просто светилось само по себе, ни для кого конкретно. А теперь ее молодое тело увяло, так и не узнав ласки прикосновений. Вот его выставили напоказ перед зеркалом – тело, которое уже перестало расти, которому только и осталось, что увянуть и засохнуть. Ну, и кто, скажите, сможет полюбить это жалкое тело, столь далекое от совершенства? Ему, ненадежному и несовершенному, она вынуждена доверять все свои страхи, ревность и желания. А сможет ли она родить ребенка?

Теперь Андзю жалела, что до сих пор не обращала на свое тело никакого внимания. Ей бы позаботиться о красоте души, но она и этого не делала. Говорят же: тело хорошеет от любви, надо было еще подростком попробовать, подумалось ей. Наверняка закончит свою жизнь «женщиной, так и не продавшей своего тела». Такие потом жалеют, что не продали себя. Но есть же разница: «могла бы, да не продала» и «не было спросу на товар». Андзю хотелось хотя бы проверить, к какой категории женщин она принадлежит. Наверняка Мамору, хорошо разбиравшийся, кто чего стоит, может оценить, за сколько продать сестру.

Вот до чего она додумалась… Неожиданно для себя Андзю представила в зеркале обнаженного Каору. Во время репетиций он стоял перед зеркалом с голым торсом, проверяя, сколько воздуха он набирает в легкие, опустив диафрагму, насколько эффективно использует свой голос. Чтобы петь как женщина-призрак, необходимо было превратить все свое тело в резонатор, и его торс был крепок, как у пловца, что усиливало контраст: женский голос в мужском теле. Андзю представила, как в зеркале, будто плющ, обвивает тело Каору своими руками и ногами. Сердце ее заколотилось, она ощутила жар в висках, почувствовала, как ее до сих пор полое, восковое тело стало наполняться кровью.

Наступила ночь, но Андзю не вернулась в дом Токива. В квартире была широкая кровать, и на ней можно было бы поспать вдвоем, но они никогда этого раньше не делали. Еще до того, как Каору стал снимать эту квартиру, между ними существовало молчаливый уговор. Именно поэтому Андзю заботилась о Каору, а он только ей разрешал бывать в этой «берлоге бездельника». Но уговор был негласным, и точно так же, без слов, его можно было нарушить. Что бы здесь ни происходило, все осталось бы их тайной. Реальность или иллюзия – здесь не было места третьему. По крайней мере, Андзю так хотелось.

Ее все еще пьянили послеполуденные развратные мечты. Каору задремал, вернувшись из поликлиники. Вечером, после шести, он сказал, что проголодался, и Андзю осталась у него, приготовила ему салат, завернув спаржу в ломтики ветчины и добавив помидоров с соевым творогом. Позабыв о времени, они смотрели взятый в видеопрокате фильм режиссера О. Границы между сценами семейной жизни, которые неторопливо разыгрывались в чайной комнате, такой, как в доме на противоположном берегу, и сценами, которые происходили здесь, в «берлоге бездельника», где они сидели бок о бок, оказались стертыми. Им чудилось, вот-вот с экрана в их комнату войдет актриса Таэко Мацубара. И Каору и Андзю дышали одним воздухом чайной комнаты, думая о том, что прямо сидевшая на коленях на татами и молча смотревшая на них Таэко Мацубара – не кто иная, как возлюбленная отца Каору Куродо.

Пока Каору, как зачарованный, не мог оторвать глаз от возлюбленной отца, Андзю успела принять душ и теперь стояла перед Каору, обернувшись большим полотенцем.

– Каору, – вдруг окликнула она его. – Скажи, я еще гожусь на что-нибудь?

Андзю сдернула с себя полотенце и стояла перед Каору голая, как днем перед зеркалом. Каору застыл со спаржей, завернутой в ветчину, во рту, будто ребенок, впервые увидевший что-то непонятное. Но через четыре секунды он пришел в себя и опять, как ни в чем не бывало, стал смотреть видео.

– Ну, посмотри же. Как тебе мое тело? – Она стала принимать разные позы из тех, что днем перед зеркалом казались ей красивыми, будто хотела от Каору, чтобы он назначил ей цену. Каору сказал:

– Красивое, – и закрыл глаза руками.

– Почему ты закрываешь глаза? Или у меня такое тело, что и смотреть не хочется?

– Не издевайся надо мной.

– А я и не издеваюсь. Я тебя соблазняю.

– Андзю, что случилось? С тобой что-то произошло?

– Ничего. Просто я тебя люблю, Каору, сил нет. Раз ты меня отвергаешь, лучше я это тело первому попавшемуся мужику…

Каору резко вздохнул и, чтобы прервать речи Андзю, выключил телевизор, погасил свет и накинул на стоявшую в темноте Андзю ночную рубашку. Андзю понимала, что Каору пытается мягко отстранить ее, но вцепилась ему в спину, пытаясь передать жар своего тела его прохладной коже.

– Я умоляю тебя. Только сегодня ночью. Будь со мной как с женщиной.

Она скинула ночную рубашку и стала расстегивать рубашку Каору, будто читая про себя молитву. Каору стоял не шевелясь, не в силах взять себя в руки. Что ему делать? Явное сопротивление обидит Андзю. Но, ответив на ее желание, он предаст Фудзико, которой поклялся в верности. Не успел он три раза моргнуть, как оказался без рубашки. Он почувствовал, как соски Андзю прижимаются к его спине. Она сплела его пальцы со своими и легла на кровать, увлекая Каору за собой.

Но Каору необходимо было сохранять трезвость духа. Он хорошо понимал, что Андзю находится во власти инстинктов. Это не интрига, цель которой – заставить Каору забыть о Фудзико и похоронить любовь к ней. Ему казалось, если он не успокоит горячих желаний Андзю, если не остановит ее обнаженное тело так, чтобы она потом не испытывала стыда, то это приведет к непоправимым последствиям в его отношениях с Фудзико. Дрожащей рукой Андзю ласкала отвердевший член Каору. Продолжая пребывать в нерешительности, Каору погладил Андзю по волосам и ответил на ее поцелуй.

– Войди в меня, – вынуждала Андзю застывшего в сомнениях Каору. – Ты можешь потом предать меня, только на миг забудь обо всем. Прошу тебя!

Их языки переплетались, губы стали влажными. Между ними исчезла преграда родства, они больше не были братом и сестрой, носящими фамилию Токива. Время закручивалось спиралью, тьмой правило только движение тел. Она сжала губы, стиснула зубы, чтобы удержать вскрик, но ее тело, соединившееся с Каору, наполненное им, издавало стоны радости. Сознание Андзю не поспевало за ее телом, погрузившимся в чувства, которые до сих пор она никогда не испытывала. Дыхание Каору стало прерывистым, по ее позвоночнику поднималась боль. Она невольно громко вскрикнула, и боль отступила, а сознание отделилось от тела. Хотя она должна была находиться снизу, она видела капельки пота у него на спине, любовалась его мускулами, приходившими в движение всякий раз, когда он приподнимался, прогибаясь в пояснице.

Андзю лежала под Каору без чувств. Успев подумать, что пора бы ее сознанию вернуться в тело, прежде чем Каору заметит, что с ней произошло, она вновь почувствовала боль в спине и тихо вскрикнула. Под этот вскрик Каору кончил.

Тело Андзю чувствовало слабость от насыщенного удовлетворения, а сознанием Каору овладевало раскаяние, от которого и пошевелиться нельзя было. «Ну вот, опять согрешил, – думал он. – Когда-нибудь придется за это расплачиваться».

Неизвестно, сколько времени прошло, но когда Андзю пришла в себя, Каору сидел на кровати, повернувшись к ней спиной, и смотрел на призрачные тени, скользящие по полутемной комнате.

– Куда ты смотришь? – спросила она.

Он вздрогнул и прошептал:

– Ты проснулась?

– Ты думаешь о ком-то другом?

Каору тихо обернулся и с улыбкой ответил:

– Просто сижу в прострации.

Андзю не поверила его улыбке. Хотя она и не могла видеть тех призраков, которые вставали перед ним, фальшивой улыбкой не скроешь образов, отпечатавшихся у него на сетчатке. Но как бы Андзю его ни пытала, Каору вряд ли раскроет ей истинный облик тех картин, что привиделись ему. Каору старается забыть о той. Ему и понадобилось это жестокое лекарство: переспать со старшей сестрой, чтобы забыть. Так Андзю пыталась оправдать их порочную связь.

– Каору! – Андзю посмотрела на Каору, который сидел потупившись, с виноватым выражением лица, и сказала: – Спасибо.

Так и не подняв головы, Каору встал, подобрал валявшееся на полу полотенце и бросил его на кровать. По его поведению Андзю догадалась: он все еще колеблется. В этой комнате пока остается невидимый глазу третий. Может, Каору не только не забыл Фудзико, но стал чувствовать еще большую вину перед ней? Андзю так хотелось, чтобы это были всего лишь ее домыслы. В этой комнате Каору не называл ее имени. По крайней мере в присутствии Андзю. Но если Каору испытывает угрызения совести перед Андзю, может, это значит, что, оставшись один, он зовет к себе призрак Фудзико?

Фудзико… Почему Андзю так боялась думать о ней? Может быть, она тоже чувствовала себя виноватой?

На этом Андзю прекратила метания. Будь она прежней – вечно бы корила себя за то, что сделала. Но теперь она перестала верить своим опасениям и тем выводам, которые из них следовали. Довольно слов о любви. Сейчас Андзю ощущала любовь собственным телом. Вот и действуй, полагаясь только на это сладкое ощущение, пронизывающее твое тело.

– Каору… Я люблю тебя. – В ее словах не было ни тени стыда или смущения. Андзю превратилась в обычную женщину.

Каору, как попугай, скромно повторил:

– И я люблю тебя.

В его словах не было лжи. Но Андзю понимала, что любовь его к ней не может быть такой же, как к Фудзико.

5.3

Траур по императору закончился, прошла церемония назначения наследного принца Киёхито, им официально был объявлен Хидэномия. В связи с этим ответственные лица втайне возобновили поиски невесты для принца. Управление императорского двора обратилось в различные инстанции за предложениями кандидатур. Составлялись списки девушек из хороших семей, при этом получали информацию: от одноклассников и однокурсников принца, из женского университета С, где училась императрица, от заинтересованных лиц из МИДа, Министерства финансов, Министерства торговли и промышленности и прочих ведомств, из финансовых кругов. Число кандидатур перевалило за три сотни. Список был совершенно секретным, в него также вносили результаты проверок как себя зарекомендовали девушка и ее семья, есть ли у нее хронические и наследственные заболевания, и даже сведения о ее увлечениях, характере и успехах в учебе. Ответственные лица подробно изучали, чем занимались родственники девушек до третьего колена, взвешивали все «за» и «против» и отсеивали одну кандидатуру за другой. При этом сами девушки ни сном ни духом не ведали, что их оценивают как претенденток на роль принцессы.

Из трехсот кандидатур вскоре осталось тридцать, дальнейший отбор проводили, опираясь на свидетельства хорошо знавших их людей. Оценку давала и сама императорская семья. Избранница станет их родственницей и займет положение более высокое, чем у них, поэтому совместимость с членами императорской семьи была важным вопросом. Но самое главное – исполнение официальных обязанностей супруги принца являлось архисложной задачей. В число необходимых качеств входили недюжинные физические силы, умственные способности, образование и воспитание. Какой бы хорошей репутацией в обществе девушка ни пользовалась, если в ней нет терпения и покорности, она не справится со своими обязанностями, а непосильная нагрузка на ее нервную систему легко может привести к болезни. Список был сокращен вдвое – до пятнадцати человек, и ответственные лица стали приглашать девушек, чтобы их мог увидеть принц. Так Фудзико была приглашена на чаепитие, посвященное приезду в Японию королевы Великобритании. Если девушку рекомендовал одноклассник или однокурсник принца, он приводил ее на ужин. Если она принадлежала к финансовым кругам, с ней можно было увидеться на концерте или благотворительном мероприятии, которое спонсировали эти финансовые круги. В любом случае будто случайную встречу умело разыгрывал тот, кто являлся ключевой фигурой. Если у принца возникал интерес, следующая встреча происходила наедине. А когда сам наследный принц спрашивал: «Какую музыку вы любите?» – или показывал фотографии, которые он сделал в путешествии, девушке следовало догадаться, что именно она стала его окончательной избранницей. Если она не хотела стать принцессой, ей надлежало не мешкая выйти замуж за кого-либо другого.

Для одноклассниц Андзю выбор невесты наследного принца был животрепещущим вопросом, а не чужим делом. В женском университете, который окончила Андзю и в котором Амико когда-то была председателем Общества выпускниц, училась императрица, и поэтому часто высказывалось мнение, что и супругу наследного принца следует выбрать из выпускниц или студенток этого университета. Одноклассница рассказала Андзю, что три девушки из университета попали в список.

– И ты одна из них, – захихикала она. Но, скорей всего, она просто подшучивала над Андзю. – Ты дочь директора компании «Токива Сёдзи», друзья тебя уважают, ты красивая – само собой разумеется, что ты попала в список невест. Да и твоя мама была председателем Общества выпускниц. Что будешь делать?

Может быть, одноклассница ошибочно полагала, что мать Андзю сложила с себя полномочия председателя ради того, чтобы дочь стала принцессой? Председатель не могла рекомендовать собственную дочь, вот и ушла заранее с занимаемого поста. Чем не объяснение? Но Андзю-то знала обо всем, и для нее предположение, что она попала в списки невест наследного принца, было злой шуткой. Ректор мог бы скрыть пятно на репутации матери, но если дело дойдет до вопросов государственной важности, он бы не умолчал о том, что с ней случилось. Выбор невесты принца происходил в условиях строжайшей секретности, поэтому если ректор и сообщит о запятнанной репутации матери Андзю, это тоже останется в тайне. Управление императорского двора придерживалось принципа: благоразумный муж избегает опасности, так что Андзю первой должны были вычеркнуть из списков. Даже если ректор не проронил ни слова о случившемся в семье Токива, Амико и Сигэру откровенно признаются в своем позоре и дадут Андзю свободу выбора. Да и сама Андзю считала себя самой неподходящей из всех кандидатур на роль супруги принца.

Но через три дня случилось непредвиденное. В дом Токива позвонили от камергера наследного принца и сообщили, что его высочество вместе с приятельницей по университету проводит обед в своем дворце и просит присоединиться к ним. К тому же самому принцу очень хотелось бы, чтобы его приглашение приняли. Приятельница принца была одноклассницей Андзю по старшей школе, но они, насколько она помнила, никогда не были особенно дружны. После окончания школы, получив рекомендацию, одноклассница поступила в университет, где учился наследный принц. В студенческом оркестре она играла на виолончели и сидела перед принцем, игравшим на контрабасе. В том, что она обедает с принцем, не было ничего странного, но Андзю там была явно не к месту.

– Раз принц желает, отказываться нельзя, – уговаривал Андзю Сигэру, пытаясь развеять ее сомнения.

– Значит, Андзю у нас – кандидатка в принцессы. А в Управлении императорского двора сидят юморные парни. – Мамору развеселился, вспоминая скандал, случившийся в семье Токива.

– Пока ты в доме Токива, чтобы я больше этих разговоров не слышал, – сказал Сигэру, ткнув в Мамору пальцем, но настроение у него было замечательное он расценил приглашение как признание дома Токива одним из лидеров финансовой олигархии. Хотя сам-то он прекрасно понимал, что тягаться с олигархией, которая обладала не знающим разорения капиталом и прекрасной репутацией, ему, как ни крути, было не под силу.

– Если Андзю станет женой наследного принца, цена акций «Токива Сёдзи» возрастет. Я продам свой пакет и остаток жизни буду жить припеваючи, – так Мамору рисовал себе идеальное будущее.

Сигэру стоял на пессимистической позиции, но вообще-то думал о том же самом.

– Если все же случится, что Андзю станет супругой принца, это будет означать конец системы правления одной семьи.

Такое вряд ли могло случиться. Наверное, Сигэру хотел сказать, что судьба обычных людей, связанных с императорской семьей, – быть изгнанными на тот берег, который не имеет непосредственного отношения к злу капитализма, но и это было напрасным опасением.

– О чем вы говорите? – Андзю не разделяла точку зрения мужчин семьи. – Это какая-то ошибка. Если бы это была Фудзико, другое дело. Но я первая на вылет из списков.

– Не принижай себя. Дай нам помечтать, – пробормотал Сигэру и вынес такое решение: – Сходи во дворец. Посмотри сама, что за человек будущий император.

Промолчавшая весь семейный совет Амико согласилась со словами Сигэру. Но, когда мужчины разошлись, Амико заглянула к Андзю в комнату и по секрету сказала ей:

– Поговори с ним о Фудзико. Принц думает не о тебе, а о ней. Я уверена.

Мать говорила так, будто не сомневалась в своей правоте. Андзю тоже смутно ощущала, что не она была объектом внимания принца, и, услышав из уст матери имя Фудзико, осознала свою роль. Наследный принц пока не отказался от мыслей о Фудзико. С помощью Андзю он пытался нащупать нить, которая приведет его к ней.

5.4

Сигэру посадил Андзю в директорскую машину, ту самую, которой обычно пользовался сам, и они доехали до аллеи, ведущей к Дому приемов. По пути он давал Андзю всевозможные наставления: будь внимательна, по твоему поведению будут судить обо всех Токива; не говори ничего лишнего; на вопросы его высочества отвечай честно; сама ни о чем не спрашивай – не положено…

Уже выйдя из машины, Сигэру вспомнил что-то еще и знаками показал Андзю, чтобы она открыла окно:

– Я хочу, чтобы ты знала: я желаю тебе счастливого брака. Если, конечно, ты стремишься к семейной жизни.

Андзю через окно сказала ему «спасибо», верный шофер взялся за руль и повез ее дальше. Он притормозил около пункта охраны императорского замка в Акасаке и назвал имя: Андзю Токива. Охранник плавным жестом указал путь ко дворцу наследного принца. Вдруг Андзю попросила остановить машину.

– Я пойду пешком.

Нанести визит наследному принцу, пройдя своими ногами по территории императорского дворца… Хотя бы это Андзю могла сделать по собственной воле, а не по указке отца. Шофер слегка растерялся, но открыл заднюю дверь и напутствовал Андзю словами: «Берегите себя». Наверное, преданный шофер не вкладывал в свое пожелание никакой иронии, но для Андзю эти обычные слова, казалось, были полны скрытого смысла.

Каждое слово, произнесенное ею в беседе с его высочеством, может повлиять на будущее и Фудзико, и Каору, и самого принца, да и вообще изменить хоть на самую малость будущее всей страны. Ей действительно нужно было беречь себя, но она безмятежно, как во сне, шагала по зеленой траве дворцовой территории, отгороженной от шума и гвалта городского центра. Ее рассудок твердил: это самый опасный пикник в твоей жизни, но чувство реальности легким дыханием рассеивалось в лесной мгле.

Почуяв чье-то присутствие, Андзю остановилась и оглянулась. Вокруг никого не было, даже шофера и охранника. Но кто-то был рядом, она ощущала чужое дыхание. И не один, и не двое. В спину дул ветер. Он гладил Андзю по спине и по волосам, шевелил листья и ветви деревьев, пытаясь затащить ее в лес. Казалось, лес дышал в одном ритме с ней.

У ветра был слабый запах. Он напоминал легкий аромат шеи Каору. Спине стало щекотно, и Андзю вспомнилось, как он обнимал ее. Она думала о его прикосновениях, и бедра немели, ей казалось, что ее ноги, ступающие по траве, стали чужими.

Андзю не успела сказать Каору о приглашении во дворец наследного принца – Каору опять уехал из Токио на гастроли по Европе. Хотя, конечно, можно было позвонить ему. Андзю сомневалась до самого последнего момента, пока не села в машину, но все-таки решила ничего не говорить. Каору наверняка лишился бы покоя, узнай он о приглашении, потому что одним словом Андзю должна была убить чью-то любовь: или Каору, или наследного принца. Уж лучше рассказать Каору о своем визите во дворец, когда закончатся его гастроли. Он вернется в конце лета. А к тому времени, наверное, что-нибудь произойдет.

Лучше промолчать, чем причинить кому-то боль. Да и к чему говорить заранее? Она не знала, перестал ли его высочество думать о Фудзико или нет, закончились отношения между Каору и Фудзико или их чувства просто впали в зимнюю спячку. Пусть ее слова будут такими же туманными и неопределенными, как и любовь, окружающая Фудзико. Если же сказать, что Фудзико тайно хранит в своем сердце образ любимого человека, то это станет заговором в пользу Каору.

Сзади приближался «порше» с мордой как у лягушки. Он медленно проехал мимо Андзю. Интересно, чья это машина: может, личный автомобиль ее одноклассницы? Кто так уверенно едет по территории дворца, будто часто наведывается сюда? Немного с запозданием Андзю нагнал охранник. Он прибежал сказать, что правила запрещают ходить пешком по территории. Андзю ответила, что отпустила машину и ей ничего не остается, как продолжить свой путь. Охранник понимающе кивнул, предложил проводить Андзю до входа и последовал за ней.

Перед глазами Андзю открылось убранство дворца. Она больше не сомневалась. В конце концов, страдают от любви не только наследный принц и Каору. Андзю тоже любит. Нужно поверить в любовь, переполнявшую ее когда-то пустое тело. Разве безумное стремление быть с Каору не освобождает ее от лицемерия и лжи?

Есть богиня, которая всегда помогает влюбленным. Чем сильнее Андзю любит Каору, тем больше ей поможет богиня любви. Сосредоточившись на этой мысли, она почувствовала твердость земли под ногами, и ей показалось, что все будет хорошо.

У автомобильной стоянки ее дожидался распорядитель. Андзю опоздала на тридцать секунд.

– Госпожа Андзю Токива, мы ждали вас. Пожалуйста, входите.

Глядя в спину низенькому распорядителю, Андзю прошла через высокий зал в коридор с иссиня-белыми оштукатуренные стенами. До нее все отчетливее доносилась музыка. Андзю узнала симфоническую поэму «Жизнь героя» Рихарда Штрауса. Дверь в комнату была открыта, здесь уже собралось несколько человек, похоже, они беседовали с принцем о музыке.

– «Жизнь героя» – трудное произведение для контрабаса. Мощное звучание низких нот поддерживает тему героя. Обычно контрабас скромно задает ритм, а здесь он ведет свою мелодию, поэтому ошибки особенно заметны.

Собравшиеся кивали головами: принц не понаслышке знал о тонкостях исполнения «Жизни героя». Среди присутствующих выделялся мужчина могучего телосложения с солидным, низким голосом – именно он, а не принц привлек внимание Андзю. Это он обогнал Андзю на «порше».

– Ваше высочество, а почему вы выбрали контрабас? – Этот банальный вопрос задал другой однокашник принца.

Принц улыбнулся:

– Потому что моя обязанность – сидеть и не высовываться.

Обладатель низкого голоса захохотал – он и до этого смеялся в одиночку, – и все нерешительно присоединились к нему. Андзю тоже робко улыбнулась. Ей и в голову не приходило, что контрабасист и наследный принц могут быть чем-то похожи. Но, увидев, как легко шутит принц, Андзю решила отбросить предубеждения и быть искренней в разговоре с ним.

Распорядитель, объявивший о приходе Андзю, уже вышел из комнаты, и одноклассница Андзю Мако Ацуно, единственная, кто ее знал, представила ее:

– Андзю Токива, аспирантка. В настоящее время продолжает исследования «Повести о Гэндзи».

Все вежливо посмотрели на нее. Андзю поклонилась принцу со словами:

– Для меня большая честь увидеть вас.

Принц встал со своего места и ответил:

– Рад познакомиться.

Его друзья тоже встали и представились, только обладатель низкого голоса, не поднимаясь с места, помахал рукой:

– Привет. Я Ёсимура. Это вы шли по территории? Не часто увидишь человека, который приходит сюда пешком.

Эта фраза мгновенно привлекла к Андзю всеобщий интерес.

– Пришла пешком? – с легкой иронией спросила Мако Ацуно и засмеялась.

– Да. Такой приятный ветерок! Но охранник отругал меня.

Ёсимура опять приветливо улыбнулся Андзю:

– Вы интересный человек Изучаете «Повесть о Гэндзи»? «Жить любовью, жить стихами»? Прототипами героев послужили далекие предки его высочества, не так ли? – Ёсимура приехал сюда всего на несколько минут раньше Андзю, а уже находился в центре внимания, как и принц.

– Да, это так. В эпоху Хэйан не было ни газет, ни телевидения – и любовь была куда спокойнее.

Здесь царила такая непринужденная атмосфера, что Андзю чуть не забыла, что находится во дворце наследного принца и что перед ней блистает остроумием не кто иной, как наследный принц Киёхито.

– А не найдется ли фрейлины, которая написала бы современную «Повесть о Гэндзи»? – спросил Ёсимура таким тоном, будто говорил с одноклассниками.

– Нет. Здесь нет ни любви, ни ночных услад. Разве что госпожа Токива напишет. – Принц обратил свою шутку к Андзю и чистосердечно улыбнулся. Ёсимура добавил:

– Собирайте материал, не стесняйтесь.

Распорядитель объявил, что ланч готов, и принц ам проводил гостей в столовую. Подали темпуру[15] – повар принца готовил ее по рецептам, унаследованным от великих мастеров. Одно за другим на стол подавали свежеприготовленные блюда: морского угря из Токийского залива, сихаму, пильчатых креветок У каждого гостя стоял бокал для холодного саке. Андзю поразилась аппетиту принца, к тому же бокал его высочества постоянно наполняли, но он совсем не менялся в лице и не терял нить разговора.

Все это время Андзю незаметно рассматривала принца – его лицо и фигуру. Казалось, он обладал силой и гибкостью, так необходимыми для выполнения сложных обязанностей наследника императора. Он ни на миг не расслаблялся, старался не пьянеть и не дремать, – наверное, воспитывал в себе выносливость в повседневной жизни. Похоже, он не давал себе поблажек даже в непринужденной атмосфере дружеского застолья.

За ланчем его высочество говорил о музыке, яхтах и верховой езде, вспоминал детские ссоры с братом, упоминал даже телевизионные сериалы и популярные песни, он то подшучивал над своими друзьями, то спорил с ними. Точность его памяти поражала: никто не мог сравниться с принцем. Андзю хорошо понимала: такую манеру общения – не надоедая, не раздражая, не допуская ложных толкований – его высочество выработал в себе сам. В нем не было ни капли высокомерия. Андзю вспоминала – как полную противоположность принцу – своего брата Мамору.

Ёсимура старался разговорить молчаливую Андзю: его излюбленными темами были кухня и классическое японское искусство. Оказалось, он старший сын в одной из семей мастеров кёгэна.[16] Его род получил право на работу от клана Маэда в Kara в годы Гэнроку,[17] и Ёсимура представлял тринадцатое поколение. Он гордился своим могучим телом, хотя и признавал, что шириной груди и силой рук не может сравниться с принцем. Казалось, несмотря на разницу в положении, принц и мастер кёгэна испытывали чувство солидарности, так как выполняли очень сходную миссию.

Между ними не было соперничества. Соперничество только мешает нести груз ответственности за то, чтобы не прервалась нить поколений: у мастера кёгэна – тринадцати, а у императора – более ста двадцати. Пусть хвастаются традициями и преемственностью торговцы утрем и вареными овощами, чьи династии насчитывают всего три или четыре поколения. Те же, чья историческая роль давно определена, только тяготятся мыслями о традициях и семейных линиях. Чтобы забыть об этом гнете, им приходится оттачивать чувство юмора, находить островки свободы в повседневной жизни. И это единственный путь, который делает их способными достойно принять свою судьбу.

Наверное, на протяжении долгой истории семьи благородные наследники тщательно избавлялись от собственного высокомерия. Вот и жизнь их потомков, родившихся в наше время, несомненно, является ежедневным повторением истории.

На десерт подали дыню, его высочество неторопливо повернулся в сторону Андзю и обратился к ней:

– Говорят, госпожа Токива, ваш младший брат – певец-контртенор, это правда?

Андзю не выказала удивления, что самому наследному принцу известно об этом, хотя на мгновение она потеряла дар речи и только и смогла что выдавить из себя:

– Да.

Вряд ли он знает, что Каору – его соперник. Спина Андзю похолодела. Нет, если бы он знал, Андзю сейчас бы здесь не было.

– Мне очень интересны контртеноры. Как получается такой красивый голос, находящийся на грани мужского и женского? Ваш брат и в обычной жизни говорит высоким голосом?

– Нет, голос у него звучный, но низкий и немного в нос.

– Неужели? В Лондоне я слушал оперу Бенджамина Бриттена «Смерть в Венеции». В ней контртенор исполнял партию Солнца, его лицо было загримировано золотой краской… Вы часто видитесь с братом?

– Да. Я забочусь о нем, когда он в Токио.

– Если представится возможность, я бы очень хотел услышать его голос. Передайте ему, пожалуйста.

– Большое спасибо. Брат постарается оправдать ваши надежды, уделяя вокалу еще больше времени.

То ли принц закидывал пробный камень, чтобы Андзю рассказала еще что-нибудь, то ли это было привычное внимание к новому человеку – непонятно.

Каору будет петь перед наследным принцем голосом неземной женщины… Почему бы и нет? Интересно, кто будет сидеть тогда рядом с принцем? Перед глазами Андзю возник профиль улыбающейся Фудзико. Конечно она, кто же еще? Так подсказывала Андзю ее интуиция. Несмотря на присутствие принца, Каору и Фудзико встретятся взглядами и мысленно отправятся в прошлое, о котором знают только они.

– Давайте-ка прогуляемся после еды, – сказал принц.

Все поднялись со своих мест и пошли в лес, следуя за Ёсимурой, который, похоже, часто бывал на территории дворца. В глубине леса недвижно лежал гладкий как зеркало пруд, в котором отражались зеленые тени. На берегу все разделились по трое и, беседуя, продолжили прогулку. Андзю следовала за наследным принцем и Ёсимурой, почтительно слушая их разговор.

– Ёсимура, как ты думаешь, неужели нет такой замечательной женщины, которая вышла бы за меня замуж?

– Не стоит терять присутствие духа. Ваше высочество любимы народом. А разве женщины – не его добрая половина?

– Но я говорю о другом. Мне бы хотелось быть любимым женщиной необыкновенной, неповторимой.

Андзю подумала, что такие разговоры не для ее ушей, и хотела отстать, но Ёсимура обернулся и спросил:

– Госпожа Токива, вы слышали, да? Его высочество пребывают в любовных муках. Нужно что-то придумать, не правда ли?

Андзю напряглась: сейчас они наконец-то перейдут к настоящей теме разговора. Но наследный принц с Ёсимурой продолжали по привычке обмениваться шутливыми фразами.

– В прошлом месяце на Валентинов день был один смешной случай.

– Вам привезли грузовик шоколада?

– Нет, одна молодая женщина пришла во дворец. Разумеется, без предупреждения и приглашения. Она пришла пешком, как госпожа Токива, и охранники ее не остановили. Нажала кнопку домофона. И как вы думаете, что она сказала сотруднику Управления императорского двора, подошедшему на звонок? «Дайте мне увидеть наследного принца, я хочу передать ему шоколад». К сожалению, я уехал по делам, и меня не было во дворце. Если бы я был, почему бы и не взять?

– И что стало с этой то ли бесцеремонной, то ли отважной девушкой?

– Примчалась полиция императорского дворца и попросила ее удалиться.

– Потрясающе! Такого даже в романе не прочтешь. – Ёсимура нарочито громко рассмеялся в стиле кёгэна и ушел вперед. Андзю осталась наедине с наследным принцем. Как будто принц с Ёсимурой заранее договорились: Ёсимура удалится после разговора о Дне святого Валентина.

– Госпожа Токива, вы должно быть, удивлены приглашению сюда, – изменив тон, вежливо сказал принц.

– Да. Я думала о возможных причинах, и мне показалось, что ваше высочество хотели уточнить у меня некоторые обстоятельства.

– Это так. Вы проницательны. Вы ведь дружны с Фудзико Асакавой, не правда ли?

– Да, мы знаем друг друга с детства. Росли в одном городе, вместе учились в начальной и средней школе.

– Вы и сейчас общаетесь?

– Да. Перед тем как отправиться в Нью-Йорк на работу в ООН, Фудзико приходила к нам в гости.

– Я хотел бы услышать ваше откровенное мнение: как вам кажется, что она за человек?

– В ней есть потрясающее обаяние. Ей не чужда логика, у нее обостренное чувство справедливости, она всегда действует, руководствуясь своей волей. Если она с чем-то не согласна, то доберется до самой сути. Я полагаю, она редкостный человек, которого любят и старики, и дети, и женщины. Наверное, и враги могут полюбить ее. Как женщина, я могла бы завидовать ее очарованию, но у меня не возникает подобных чувств в отношении к ней.

– Ах вот как? Все говорят о ней только хорошее. Вот и вы ни слова не сказали о ее недостатках.

Недостатки… Может быть, принц стремится узнать о них, чтобы отказаться от мыслей о Фудзико… Андзю хотелось честно рассказать его высочеству обо всем, что ей было известно, но на его вопрос сложно было ответить.

– Если вы настаиваете, я могу сказать вам и о ее недостатках. Фудзико слишком сильно сдерживает свои чувства.

Это оправдывало и Каору Скорее всего, его высочество, точно так же как и он, не мог понять странное сердце Фудзико, которое то замерзало от жара, то таяло от холода.

– Я понял вас. Я верю вам и хочу спросить еще об дном…

– Если это в моих силах, я отвечу на любой ваш опрос честно и откровенно.

Принц изменился в лице. До сих пор Андзю видела только вежливую улыбку принца, которая никогда не сходила с его лица, превратившись в маску для официальных случаев – его высочество постоянно помнил о том, что в объективах камер сосредоточены взгляды десятков миллионов его подданных. Но сейчас Андзю видела подлинное лицо принца, сорвавшего с себя официальную улыбку. Перед Андзю открылись высокие чувства влюбленного мужчины, его отчаянная страсть, которой ни в коем случае не следовало пренебрегать.

Его высочество спросил:

– Может, у Фудзико есть возлюбленный, к которому стремится ее сердце?

Подумать только: ради ответа на этот вопрос влюбленный мужчина из древнего рода созвал обед и пригласил Андзю. Его высочеству хотелось узнать сокровенную тайну Фудзико, которую не смогли разгадать преданные сотрудники различных официальных учреждений, будь то Управление императорского двора, МИД или Министерство торговли и промышленности. Нужно быть очень осторожной с ответом – у нее нет права на ошибку.

– У Фудзико никого нет. И не было. – В словах Андзю не сквозило и тени сомнения. Она произнесла их на одном дыхании, практически инстинктивно.

Принц переспросил:

– Это правда? – и уточнил: – У Фудзико на самом деле никогда не было любимого человека?

– Насколько я знаю… нет. – В последнем «нет» голос Андзю дрогнул. Чувство вины перед Каору дало о себе знать. Но ничего изменить было нельзя. Тень с лица принца исчезла, и он бодро протянул Андзю руку для рукопожатия. Но Андзю, боясь почувствовать тепло ладони его высочества, не смогла ответить ему.

– У меня такое чувство, будто ваши слова спасли меня. Пусть этот разговор останется между нами. Я надеюсь, что вы сдержите обещание, и хочу сказать вам: только Фудзико находит отклик в моем сердце. И после того, как она уехала в Нью-Йорк, и после того, как объявила перед телевизионными камерами, что будет продолжать работу в ООН, я не переставал думать о ней. С каждым днем во мне крепнет желание завоевать ее любовь во что бы то ни стало. Если у вас будет возможность поговорить с Фудзико, не сможете ли вы, как добрый вестник, передать ей то, что я чувствую? Хотя мне неловко втягивать вас в свои личные отношения…

– Что вы! Я глубоко признательна вам. Я полагаю, мне будет непросто правильно передать Фудзико то, что вы чувствуете, но я постараюсь сделать все от меня зависящее. Ваше высочество, я верю в богиню любви. Она помогает тому, у кого самое сильное и крепкое чувство.

– Вы тоже влюблены?

– Да. И я тоже хочу заручиться поддержкой этой богини.

Наследный принц и Андзю заключили сделку о любви. Понимая, к чему это приведет, Андзю подарила наследному принцу Фудзико, стремясь взамен заполучить Каору.

5.5

– Почему вы солгали, сказав, что у Фудзико никого нет, притворились, будто между нею и Каору ничего не было? Получается, тетушка Андзю, что вы обманули наследного принца. Неужели вы сделали это намеренно?

Ты сочувствовала Каору и хотела вывести Андзю на чистую воду. Ты-то верила, что гордость не позволит ей прибегнуть к недостойным средствам, и теперь Андзю казалась тебе предательницей.

– Я наблюдала за Каору, после того как Фудзико уехала в Нью-Йорк; по тому, как он себя вел, можно было сделать вывод: их отношения закончились. К тому же Каору обнимал меня, чтобы забыть о Фудзико. Тогда я верила, что Каору любит меня.

– Но, тетя, вы же зачеркнули их прошлое, сказав, что между ними никогда ничего не было!

– Они знали друг друга с детства, можно сказать, относились друг другу как брат и сестра, и это не было обманом.

– Это всего лишь уловка. Отношения между братом и сестрой нельзя назвать любовью? Но вы, несмотря на то, что были сестрой Каору, полюбили его.

– Ты презираешь меня?

– Мне кажется, вы совершили непростительный обман.

Когда-то Андзю сказала тебе: «Ты не появилась бы на свет, если бы никто не препятствовал любви Каору и Фудзико». В чем заключалось необходимое условие встречи Каору с твоей мамой в Америке и твоего рождения? Некоторым образом получается, что к твоему появлению на свет стала причастна ложь Андзю. Но ты считала моральные принципы важнее. Андзю спокойно выслушала твои обвинения и сказала:

– Да, я, несомненно, виновата. И я считаю, что моя ложь послужила причиной краха дома Токива. Впоследствии мне пришлось расплачиваться за все, хотелось мне этого или нет, и мне было дано понять, как глубока моя вина. Я думаю, что слепота также была мне карой. К тому же я недооценила Каору. Каору не хотел отказываться от своих чувств. Наследный принц не мог легко отказаться от Фудзико, но и Каору смертельно боялся потерять ее. Мне не удалось разгадать, о чем он думает, и это оказалось самой большой ошибкой в моей жизни.

– Что вы имеете в виду?

– Его высочество укрепился в мысли, что Фудзико – единственная, кого бы он хотел видеть принцессой. Я передала Фудзико его слова. Моя роль на этом должна была закончиться. Дальше все зависело от самой Фудзико – от того, какое будущее она выберет.

– Но вряд ли Каору молча взирал на это. Он что-нибудь предпринял?

«Если бы он ничего не предпринял, это был бы не Каору», – с надеждой думала ты.

– Каору упрекал меня. Да, он ненавидел меня, подстегнувшую любовь его высочества. Но еще больше Каору раскаивался в своей нерешительности; он замкнулся в себе, ведь он и мои ухаживания принял только из-за того, что не смог отказать! Но, конечно, я была слишком настойчива. Я тогда всерьез думала о том, чтобы выйти замуж за Каору. Если бы Каору вычеркнули из посемейной книги Токива и он опять стал Каору Нодой, наш брак был бы признан, по крайней мере – с юридической точки зрения. Этого хотел мой кровавый источник Но Каору не соглашался. Когда Фудзико вернулась на родину из длительной командировки, любовь Каору проснулась. А лучше бы спала вечным сном!

6

6.1

Идею помолвки наследного принца начали потихоньку реализовывать, умело избегая излишнего внимания прессы. Принц и Управление императорского двора дали поручение специальному посреднику, и тот поспешил связаться с Фудзико, которая после длительной командировки вернулась домой. Посредник получил судьбоносный приказ заронить в сердце Фудзико мысли о принце и вызвать ее на откровенность, но его специальностью были международные отношения, и он пока не имел дела ни с помолвками, ни с любовными историями. Посредник был выбран из тех, кто одинаково свободно входил и в императорский дворец, и в ООН, и в дом Асакава. Этим условиям удовлетворял бывший сотрудник Министерства торговли и промышленности Тадао Судзуиси. Он имел опыт работы генеральным консулом в Нью-Йорке и заместителем министра торговли и промышленности, к тому же он учился в одном вузе с отцом Фудзико, только старше на несколько курсов, – таким образом, его кандидатуру признали подходящей.

Соблюдая все предосторожности, как на секретных международных переговорах, Судзуиси написал сценарий, который должен был привести к помолвке, и, привлекая сотрудников Управления императорского двора, членов семьи Асакава и даже своих родственников, в соответствии со сценарием режиссировал тайную встречу его высочества наследного принца с Фудзико. Он был очень упорен в своей секретной деятельности, не жалел ни времени, ни сил. Он репетировал встречу, используя вместо Фудзико свою дочь, снимал охрану императорской полиции на время выхода наследного принца за пределы дворца, сам исполнял функции шофера, который отвезет принца к месту свидания.

Чтобы пригласить Фудзико во дворец, нужно было выбрать день, когда их величества уедут по государственным делам, к примеру на церемонию открытия национальных спортивных соревнований, и журналисты, дежурящие у дворца, покинут его. Помимо этого, опасаясь слежки за Фудзико, он собирался несколько раз пересаживать Фудзико из одной машины в другую. Встреча планировалась дома у Судзуиси или в «Стране детей»[18] в нерабочий день. Дворцовым служащим было велено подавать в пустую комнату принца фрукты и лапшу, чтобы никто не заподозрил его отсутствия.

Судзуиси старался предусмотреть все, чтобы его высочество и Фудзико встретились наедине, избегая глаз журналистов, и спокойно поговорили, но повлиять на решение Фудзико мог только сам принц. Сердце Фудзико нелегко было завоевать. Прошло уже три месяца с тех пор, как Судзуиси приступил к своим обязанностям посредника, но Фудзико не собиралась менять своего решения, о котором объявила в Нью-Йорке на пресс-конференции. Может быть, она была слишком привязана к своей работе в ООН? Судзуиси пробовал поговорить с ее отцом, но тот твердо держался позиции невмешательсгва: «Выходить замуж или нет – воля дочери».

Может быть, у Фудзико существовал тайный возлюбленный? Судзуиси счел необходимым окончательно прояснить причины ее упрямства.

6.2

«Берлога бездельника», где Каору обычно запирался, чтобы подзарядить свои аккумуляторы, севшие от постоянного пребывания на публике во время концертов, сейчас превратилась в «обитель печали».

Каору вернулся из турне по Европе в конце августа и, услышав о том, что Андзю ходила во дворец наследного принца, позеленел от досады. Узнав, что принц не отказался от мыслей о Фудзико, он потерял покой и набросился на сестру, упрекая ее за то, что она не рассказала принцу о его отношениях с Фудзико.

– Почему ты похоронила мое прошлое? Если мое прошлое с Фудзико исчезнет, то и настоящего у меня нет!

А может, Андзю хотелось лишить Каору его прошлого? Но, даже если она этого и хотела, ей были недоступны воспоминания, спрятанные в сердцах Каору и Фудзико. Андзю ревновала. Ее ревность становилась тем глубже, чем сильнее Каору держался за свое прошлое, к которому она, Андзю, не имела никакого отношения.

В памяти Каору должны были остаться приятные воспоминания, связанные с Андзю, но он гнал их прочь. Как будто все это время дышал, пел, жил только для Фудзико.

– Что же ты бросил на несколько лет свою дорогую Фудзико?

– Я сомневался.

– А что станет со мной? Ты же говорил, что любишь меня! Значит, это были просто красивые слова? Зачем ты занимался со мной любовью? Чтобы успокоить бедную старшую сестру, страдающую от одиночества?

– Я хотел забыть о ней. Но… как ни пытался, забыть невозможно.

– Мне грустно. Я-то думала: с ее отъездом в Нью-Йорк все кончилось.

Каору закрыл глаза, шумно вдохнул и сказал нараспев, будто читал стихи:

– Конца нет и не будет.

Их любовь никогда не закончится? Такое бывает только в сказках. Андзю сказала как можно более невозмутимо:

– Все кончено. А наши с тобой отношения только начинаются. Она выйдет замуж за наследного принца.

– Этого не может быть. Ты что, встречалась с Фудзико? Она сама тебе об этом сказала?

. – Встречалась. Пока она не говорит о замужестве. Но Фудзико знает о том, что я полюбила тебя. И о том, что ты ответил мне взаимностью. Этого не зачеркнешь. Уже поздно, Каору.

– Я хочу увидеться с Фудзико. Она сейчас в Нэмуригаоке?

– Сейчас за ней следят пуще прежнего. С ней никто не может встретиться. Не может даже приблизиться к ней. А потом, как бы тебе ни хотелось повстречаться с ней, не факт, что она захочет видеть тебя.

– Нет, я еще могу успеть. Ты же встретилась с ней, сестра. Я должен поговорить с ней сейчас, чтобы не раскаиваться потом.

– Не называй меня сестрой.

– Прости. Андзю, я умоляю тебя, устрой нашу встречу с ней один только раз, как ты помогла мне перед ее отъездом в Нью-Йорк. Иначе я не смогу петь. Андзю, ты похоронила мое прошлое! Ты зачеркнула наши отношения с Фудзико. Пришла пора ответить по счетам. Мне ничего не нужно, только узнать, что чувствует Фудзико, спросив это у нее самой. У меня нет никаких тайных планов. Я тоже не останусь перед тобой в долгу за то, что причинил тебе боль. Поэтому…

– Нет. Это слишком опасно. И думать забудь.

– Ну уж нет. Если и отказываться от нее, то лучше сперва разослать в газеты письма, рассказывающие о нашей с Фудзико любви. А Ино напишет скандальную статью.

– Что ты несешь? Тебе тогда больше не жить в Японии.

– Да какая разница? Я всегда был чужаком. Могу жить где угодно.

Сколько бы Андзю ни противилась, Каору ее не слышал. Острым, колючим взглядом он смотрел на то, что было видно только ему. Его не смущала опасность, он хотел встретиться с Фудзико во что бы то ни стало. Андзю читала решимость в его глазах. Ей стало страшно: сценарий, нарисованный ею, по воле одного из героев неминуемо катился к катастрофе, перечеркивая благополучную развязку, которую она сама придумала.

Андзю глубоко вздохнула и со словами: «У меня есть условие» – уступила его натиску. Ей ничего не оставалось делать, как стать режиссером тайной встречи, чтобы удержать Каору от безрассудства и избежать катастрофы.

– Вам нужно встретиться вдали от людских глаз. Это понятно. Дом Токива не подойдет, потому что вашу встречу следует скрыть и от отца и от мамы. Если вдруг станет известно, что я пытаюсь устроить твое свидание с Фудзико, отец посадит тебя под замок.

– Хорошо. Я сделаю так, как ты говоришь.

– И еще одно. Проверив чувства Фудзико, ты не будешь с ней больше встречаться. Если ты не пообещаешь мне этого, я и пальцем не шевельну.

– Ну а если Фудзико…

– Никаких «если». Даже если она ответит на твое желание, ваша встреча будет последней. Нарушишь обещание – и тебе на самом деле не жить в Японии. Я не могу смотреть, как ты плюешь на свое будущее. И из-за меня убиваться не стоит. Ты можешь мне пообещать?

Как поверить молча кивающему Каору? Она не могла избавиться от охватившего ее беспокойства. Почему-то она вспомнила книгу, в которой прочитала историю о птице. Кажется, там говорилось о мужчине, который никак не мог забыть сбежавшую от него женщину. «Надо было поступить так; нет, лучше было сделать это; наверное, она тогда на самом деле думала то-то и то-то» – поток терзающих его мыслей превратился в широкую реку. Андзю забыла, как называлась та книга, но она вспомнила историю о странной птице. Об альбатросе, который летит через океан, повторяя имя женщины, которую любил, когда был человеком. Но теперь он птица, и имя его любимой стало птичьим криком. Никто не может распознать в этом крике женское имя, только сбежавшая любимая понимает его.

– Каору, после смерти ты, наверное, вновь родишься птицей, – сказала Андзю, глядя на профиль Каору, думающего о Фудзико.

Каору, конечно, не понял, что она имела в виду, и спросил:

– Какой птицей?

– Которая летит через Тихий океан и кричит: «Фудзико, Фудзико!»

Каору чуть обиженно улыбнулся – он был таким милым. Опустив голову, он сказал:

– Значит, так тому и быть. Мою судьбу определили потомки мадам Баттерфляй, ее сын и внук.

– Ты сам загоняешь себя в подобные ситуации.

– Ой, – пробормотал Каору. Он порылся в карманах, достал бархатный мешочек и положил в руку Андзю.

– Что это? – Андзю открыла мешочек В нем лежал камень голубого цвета, чистый и ясный. Аквамарин. Андзю еще раз пристально посмотрела в лицо Каору. На мгновение она задумалась: что за смысл в этом подарке? Каору прошептал:

– Я забыл сказать, я не лгал тебе, Андзю, когда говорил, что люблю.

Вряд ли подарок служил взяткой Андзю за то, что она устроит его встречу с Фудзико. Чем больше Андзю смотрела на голубой камень, тем больше ей хотелось поверить словам Каору. Как под гипнозом, Андзю не сводила глаз с аквамарина, лежащего у нее на ладони, и повторяла, будто заклинание: «Каору вернется ко мне. Обязательно вернется. Он превратится в альбатроса, который будет кричать: «Андзю, Андзю!»

Каору тоже верил в волшебную силу аквамарина. Камень должен был заставить Андзю выполнить желание Каору. Он разыскал его в ювелирном магазине в Нью-Йорке. Каору не забыл, как кольцо в форме рыбки, купленное на углу Пятнадцатой улицы и Седьмой авеню, помогло ему вновь встретиться с Фудзико.

6.3

Прошло три, затем пять дней, а Каору все ждал встречи с Фудзико. Находиться в «обители печали» было невыносимо, и он выходил в город, просто чтобы убить время. Сидел то в одном, то в другом кафе, а когда желудок разбухал, как фляга, ел опротивевшее мороженое, шел играть в автоматы, без остановки кидал в них стоиеновые монетки, погружая себя в пространство электронной вселенной. В кино он следил за полосами света, разлетавшимися влево и вправо, не обращая внимания ни на сюжет, ни на лица героинь. Когда он видел лица людей, встречающих кого-то на вокзале, или влюбленные пары, которые шли взявшись за руки, он начинал сомневаться: а вдруг Фудзико не захочет видеть его? Случись такое, и он провалится в бездонный ад одиночества, отвергнутый целым миром.

Его беспокойство росло с каждым днем, и Каору хотелось поделиться с друзьями. Он пошел в Кокугикан поболеть за Кумоторияму, потом заглянул в редакцию газеты, позвал Ино. Друзья откликнулись на зов; проигравший в поединке Кумоторияма и наспех дописавший статью Ино собрались в ресторанчике, где подавали блюда из угря. Обычно жизнерадостный Каору был бледен. И Крепыш и Дохляк стали осторожно, опасаясь разбередить рану, расспрашивать его, что случилось. Каору перед друзьями расхныкался, как девчонка.

– Фудзико, наверное, больше со мной не встретится, – пожаловался он, а Кумоторияма и Ино озадаченно посмотрели друг на друга, не зная, что и сказать. Кумоторияма широкой ладонью ободряюще похлопал Каору по плечу:

– С чего ты взял? Почему это она с тобой не встретится?

Но Ино неохотно добавил:

– Дело в том… ну, говорят, что наследный принц ожесточенно атакует Фудзико.

Похоже, Ино видел ситуацию изнутри и имел представление о том, что не попадало на страницы газет и телеэкраны.

– Все придерживают информацию о развитии событий. Даже если ты что-то знаешь, опубликовать это невозможно. Официальная установка газетчиков – «давать информацию в умеренных объемах, уважая права и личную жизнь избранницы принца», но на самом деле они сохраняют принцип секретности, которого придерживается Управление императорского двора. Свобода прессы не работает. А это странно.

– Мне плевать на прессу! Я хочу знать, что чувствует Фудзико. – Каору говорил грубо, сказывалась бессонница тревожных ночей.

– Что она чувствует – загадка. Только тебе должно быть это известно. Сейчас можно сказать наверняка лишь одно-, наследный принц думает исключительно о Фудзико. То есть для него никого, кроме нее, не существует.

Кумоторияма издал низкий стон:

– Что будешь делать, Каору? Тебя выпихивают на край ринга.

– Я с наследным принцем не в сумо борюсь. Всего лишь хочу встретиться с Фудзико свободно, как раньше.

Теперь застонал Ино тоном выше:

– Эх, пока ты порхал стрекозой, ситуация осложнилась. Сейчас можно сказать, что ты был слишком беспечен.

– Наверно.

– Пока любовь оставалась личным делом каждого, все было нормально. Конечно, и твоя любовь, и любовь наследного принца начались с ваших собственных эмоций. Но любовь принца автоматически становится делом государственной важности. Любовь как забава для него невозможна. А сейчас наследный принц охвачен любовью, которая бывает лишь раз в жизни. Если она расцветет, Фудзико никогда больше не вернется в тот мир, где живем мы. Как только ее стала преследовать пресса, Фудзико, наверное, находясь в постоянном напряжении, оберегала от посторонних глаз свою личную жизнь. Но давление со стороны Управления императорского двора и прочих государственных органов становится все сильнее. Фудзико почти лишили права высказывать свое мнение, жить там, где хочется, путешествовать. В глазах народа любовь наследного принца выглядит красивой и благородной, но за ней прячется жестокая реальность. Фудзико гораздо тяжелее, чем тебе: ей приходится бороться в одиночку, без всякой поддержки.

В ответ Каору заморгал:

– Я все понимаю. Поэтому так и дергаюсь. Мне необходимо встретиться с Фудзико и точно узнать, что она чувствует, чтобы не совершить ошибки, – пробормотал он.

Кумоторияма, сопя, сказал:

– Каору, только ты можешь помочь Фудзико. Я тоже ее люблю. Она была так добра ко мне в детстве. Но я не обижусь, если она будет твоей. Что ты собираешься делать? Я помогу тебе. Всех раскидаю.

Кумоторияма считал своим коньком бросок с разворотом, правда, успех у него был невелик. Но Каору понимал, что ни смелость, ни удача ему уже не помогут. Любовь Каору опять валялась на поросшем бурьяном пустыре, даже неутрамбованном, как ринг для сумо. Для тех, кто поддерживал любовь наследного принца, нетерпеливо ожидая благословенного дня, такие, как Каору, были все равно что треснувшие бетонные плиты на стройке. Вот их быстренько разобьют на куски, кинут в самосвал, закопают на какой-нибудь свалке – и поминай как звали.

– А что ты будешь делать, если Фудзико еще любит тебя?

Каору возлагал на это свои последние надежды.

– Где угодно, лишь бы не здесь, найду место и время, чтобы свободно и спокойно встречаться с Фудзико. И подожду, пока страсти вокруг их отношений с наследным принцем утихнут.

– Хорошо, а что ты будешь делать, если Фудзико уже решила стать женой принца?

На мгновенье тоска на лице Каору уступила место решимости, глаза его засверкали. Ино с Кумоториямой почувствовали: он что-то задумал. Они насторожились, полагая, что Каору, боясь посторонних ушей, расскажет о своих планах так, чтобы было слышно только им.

– Пока не знаю.

Обманутые в своих ожиданиях, Ино с Кумоториямой придвинулись к Каору поближе:

– Мы сохраним все в тайне.

– Что я могу сделать?

– Да ты можешь похитить ее… – сказал Кумоторияма и умолк.

Теперь пришла очередь Ино, и он продолжил успокаивать Каору:

– По крайней мере ты навсегда останешься первым возлюбленным принцессы. Единственным возлюбленным в этом мире… Одно это должно переполнять тебя гордостью, правда?

– Разве брошенному мужику есть чем гордиться? Мне хочется… – И Каору замолчал. Перед ним разворачивалась такая пустота, которую Ино и представить себе не мог. Перед этой пустотой Ино и Кумоторияма ничего не могли сделать, только молчать. И тут Ино вспомнил об одной гадалке с Акасаки, которая точно предсказывала, как сложится любовь. Если у любви Каору есть будущее, она смогла бы увидеть это на его ладони и воодушевить его. Но если на его ладони вырисовывалась печальная судьба, идея Ино не принесет ничего хорошего.

– Я пойду поищу гадалку. Подождите меня в баре «Танимати» в Акасаке-мицукэ, – бросил Ино и помчался на такси в квартал гадалок, находившийся неподалеку. Перед «мамочкой с Акасаки», как ее называли, стояла очередь из пяти молодых девушек, которые, похоже, томились любовными переживаниями. Со словами: «Извините, у меня срочное дело» – Ино влез без очереди, дал «мамочке с Акасаки» денег и предупредил:

– Через час я приведу с собой друга. Вы погадаете ему по руке, но у меня есть просьба. Я не имею ни малейшего представления, какова его дальнейшая судьба, но он остро нуждается в словах поддержки. Найдите что-нибудь светлое в его будущем, чтобы он не впадал в отчаяние.

Похоже, «мамочка с Акасаки» привыкла к подобным просьбам.

– Хорошо. В том случае, если в его судьбе не будет чего-то совсем ужасающего, – ответила она.

Через час, как и обещал, Ино привел с собой Каору и убедил его показать ладонь гадалке. За ее спиной были металлические ставни магазина традиционных сладостей, который закрылся два часа назад; она взяла ладонь Каору в свою руку и посветила на нее фонариком, чтобы лучше были видны линии. Сначала она ничего не говорила, только междометия:

– А-а, о-о, э-э, н-да… – Потом, следя взглядом за какой-то линией, пробормотала: – От него исходит опасность, опасность.

Затем она посмотрела на лицо Каору. На ней были сильные очки, от чего глаза казались вдвое больше. Гадалка говорила с акцентом, характерным для выходцев из Фукусимы:

– Ты любвеобильный мужчина. Ты всегда будешь на виду, так что тебе самому не придется особо напрягаться, чтобы тебя полюбили. Поэтому та, чьей любви ты добиваешься больше всего, не захочет полюбить тебя, зато сильно полюбят те, к кому ты равнодушен. Будь осторожен. Тебя любят, но одновременно и ненавидят. Ты награжден талантом, но легко можешь стать жертвой ревности и непонимания. Твоя жизнь должна сложиться успешно, но легко может быть сломана. Кого ты любил больше всех на свете? Наверное, мать? Она умерла, да?

Каору с трудом мог поверить, что о смерти матери написано у него на ладони, но он кивнул в ответ на вопрос гадалки и сказал:

– Уже умерла.

«Мамочка с Акасаки» продолжила:

– Для той, чьей любви ты добиваешься сильнее всего, тебе надо сделать то, что ты бы сделал для своей матери.

За спиной Каору Ино хватался за голову, жалея о том, что притащил его к этой гадалке. Тоже мне: известная «мамочка с Акасаки», а выдает такие банальные сентенции. Но Кумоторияма, привлекавший сладким запахом своей прически всеобщее внимание, стоял, сложив руки на груди, и кивал в такт словам «мамочки». Она посмотрела на лицо Ино и напоследок добавила:

– Не отчаивайся. В ближайшем будущем с тобой произойдут большие перемены. Будь готов к ним. Тебе придется выбирать: или оглушительный успех, или ужасное поражение. Ключ к этому – у одной из тех, кто любит тебя. Есть человек, которого ты должен беречь. Ты пока еще не встретился с ним. Твоя судьба ждет тебя в путешествии. Наверняка там произойдет что-то хорошее.

Предсказание было таким расплывчатым, что толковать его можно было как угодно, но Каору ответил:

– Я понял.

Ино так и остался в сомнениях, правильно ли он поступил. Он обнял Каору за плечи, Кумоторияма пошел вперед, и все трое побрели по ночному городу в поисках новых мест, где можно было зависнуть.

6.4

У Андзю кто-то есть. Что еще мог предполагать Сигэру, пытаясь объяснить, почему изменились ее одежда и макияж, почему она стала позже возвращаться домой. Сигэру радовался: после посещения дворца принца она, вне всяких сомнений, задумалась о своем возрасте – девушки на выданье. Проснуться для любви – что в этом плохого? Если она выберет себе любимого, взяв за образец наследного принца, это убережет ее от приставаний недостойных типов. Сигэру смотрел на жизнь с оптимизмом. А еще он полагал, что Андзю, опасаясь оказаться избранницей наследного принца, торопится побыстрее выйти замуж.

Ему хотелось нанять сыщика, чтобы узнать, с каким мужчиной Андзю проводит свои вечера до того, как вернуться домой к положенному сроку. Но он понимал, что дочь станет презирать его, если заметит слежку. Он спрашивал у жены, но та холодно отвечала ему, что не знает. Да и сама Андзю, похоже, не спешила показать своего приятеля. Однажды Сигэру вернулся домой раньше дочери. Надеясь увидеть, кто провожает Андзю до ворот, он прилип к окну своего кабинета на втором этаже, но мужчина так и не появился. Проклиная осмотрительность Андзю, устав от ожиданий, Сигэру однажды прямо сказал ей:

– Если ты с кем-то встречаешься, можешь привести его домой.

Андзю смутилась на мгновение, а потом сказала задумчиво, как и представлял себе Сигэру:

– У меня есть любимый человек.

– И кто он? – невозмутимо спросил Сигэру, будто о чем-то само собой разумеющемся.

– Первым привел его в дом ты, папа.

Сигэру не мог понять, о ком идет речь.

– Каору? – спросила Амико, которая прислушивалась к разговору отца и дочери за их спинами.

Андзю молча кивнула, и Амико с глубоким вздохом пробормотала:

– Я так и знала.

И для Амико и для Сигэру это было как гром среди ясного неба, но Амико хотя бы могла понять, что на сердце у дочери. Этот надуманный спектакль был обречен с того самого дня, как муж внезапно привел в дом Токива сына умершей любовницы и, не спрашивая ничьего согласия, навязал Каору и Андзю роли брата и сестры. Каору рос, с каждым днем становясь все красивее, и Амико охватывало нехорошее предчувствие – она беспокоилась, как бы Андзю не попала в сети этой красоты.

– Обсуди это с отцом, – бросила Амико и заперлась у себя в комнате.

Сигэру так оторопел, что не смог ничего возразить, и Андзю обрушила на него поток своих чувств, будто бьющий из расщелины фонтан.

– Я люблю Каору.

– Неужели вы вступили в связь друг с другом? – жалобно спросил Сигэру, и Андзю решительно ответила:

– Да.

Последняя слабая надежда Сигэру рухнула.

– О чем вы думали? – С бессильной злостью Сигару стукнул кулаком по столу. – Не позволю!

Ему нужно было вынести свой вердикт.

– Пока ты моя дочь, этому позору не бывать.

Андзю с непроницаемым, как у маски театра Но, лицом возразила отцу:

– Все равно по-твоему не получится. Ты, отец, хотел превратить меня и Каору, абсолютно чужих людей, в сестру и брата. Наша любовь не противоречит законам природы. Я перестану быть ему сестрой, а он перестанет быть мне братом.

– Даже если вычеркнуть Каору из посемейной книги дома Токива, ваше прошлое – брата и сестры – никуда не исчезнет. Попробуй представить себе, как на ваши отношения посмотрят те, кто знал вас как сестру и брата. Или вы по собственной воле хотите стать отверженными?

Отец боялся общественного мнения и говорил только об этом. Точно так же он в свое время отнесся к измене матери. Андзю сказала:

– Я тоже уйду из дома.

Но Сигару не воспринял ее слова всерьез. Он не мог выгнать дочь, опасаясь того, что скажут люди.

– Я не пущу Каору на порог нашего дома. Я не позволю вам жить под одной крышей, пока страсти не утихнут. И разумеется, ты не будешь ходить к нему. Он поживет некоторое время за границей.

Не обращая никакого внимания на желания других, Сигэру стремился защитить репутацию семьи Токива. Андзю старательно изображала готовность смиренно выслушать приговор отца. Открытое противостояние без всяких попыток идти на уступки неминуемо заводило в тупик. Отец хотел замять их отношения, а Андзю не собиралась отрекаться от любви к Каору. Она считала внешнюю покорность наилучшим решением. Вероятно, Сигэру обеспокоила позиция Андзю, которая вроде бы и не пыталась перечить ему, и он, слегка смягчив тон, сказал:

– Я не хочу отдавать тебя в руки такого ненадежного парня. Каору – пустышка, им движут сиюминутные чувства. Да ты и сама, наверное, знаешь. Ластится к любой, кто чем-то напоминает ему мать. А то, что ты чувствуешь, – не более чем наваждение. Я не хочу, чтобы ты потом пожалела об этом.

Не отводя взгляда, Андзю сказала, сдерживая смех:

– Папа, ты совсем не знаешь Каору. Может, он и ненадежный, но ты даже представить себе не можешь, какой он. Помнишь, как из-за скандала с девушкой Мамору нам стала угрожать группировка Ханады? Кто тогда в одиночку отправился к ним и вел переговоры с главарем? Каору. Он не знает страха. Для него не существует запретов. В нем есть сила: он не боится никаких угроз и не пасует перед препятствиями. Даже если я подчинюсь твоему приказу, вряд ли ты дождешься послушания от Каору.

– Ты веришь в эти романтические сказки о любви?

– Я не предаюсь мечтаниям, а говорю тебе о том, что существует в реальности.

– Нет, это только грязные, похотливые мечты. Я найду для тебя настоящую любовь.

– Папа, Каору опять заставит тебя содрогнуться.

– Что ты хочешь сказать?

– Мне все равно, выгонишь ты Каору из дома или весь мир его отвергнет, – я останусь на его стороне. Только семья может защитить Каору. Я хочу, папа, чтобы и ты его защищал.

Стрелы гнева Сигэру были направлены на Каору, и мысли Андзю не могли достучаться до него. Вид у него был растерянный.

– Значит, Каору задумал что-то совсем ужасное? – спросил Сигэру.

– Скоро узнаешь.

– Неужели ты собираешься помочь ему в его грязных делах? Говори! Что он задумал?

– Почему ты решил, что он собирается сделать что-то плохое?

– Я хочу уберечь тебя от этого. Больше ты с Каору общаться не будешь.

– Я не могу не общаться с ним. Он стоит перед лицом опасности.

– Вот поэтому я и спрашиваю тебя, что он задумал.

– Я не могу тебе сказать, пока ты не признаешь наши отношения. Или тебе будет все равно, если на дом Токива обрушится несчастье?

– Ты угрожаешь отцу? Это влияние Каору. Хочешь стать соучастницей преступления?

От гнева у Сигэру даже слезы на глазах выступили. Похожая история случилась в Стокгольме: похищенная девушка влюбилась в похитителя и стала его соучастницей.

Андзю пыталась втянуть Сигэру в запутанную сделку. Она надеялась, что отец, который ни за что не вступил бы в сговор с Каору, согласится на ее предложение. Каору пообещал больше никогда не встречаться с Фудзико, если ему дадут увидеться с ней в последний раз. После этой встречи Каору станет ее, Андзю. Но стоит отцу узнать об этом – он воспрепятствует их встрече любыми средствами и способами. Чтобы выполнить то, что она пообещала Каору, нужно во что бы то ни стало устроить эту последнюю встречу. Андзю боялась, что Каору передумает. Если он переступит через то, что пообещал Андзю, и начнет преследовать Фудзико, ситуация перевернется с ног на голову, тогда интересы Андзю и отца совпадут. Она хотела предотвратить вторую встречу любой ценой, даже если для этого придется вступить в тайный сговор с отцом. Но, конечно, она оправдывала себя тем, что делает это ради безопасности Каору.

Сигэру потупился и замолчал, не скрывая своего замешательства. В комнате воцарилось гнетущее молчание. В душе Андзю любовь к Каору сменилась благородной уверенностью, что она защищает самого одинокого человека в мире.

– Я ни за что не признаю ваших отношений с Каору. Но того, что произошло между вами, уже не изменишь. Хотя бы постарайтесь не сделать ребенка. Если ты пообещаешь мне это, я подожду, пока вы опять не станете братом и сестрой.

Как ни странно, Сигэру пошел на уступки. По слезам в уголках его глаз можно было догадаться, что он стыдится этого.

Андзю вдруг почувствовала себя виноватой, осознав, как жестока она к своему отцу.

– Спасибо, папа.

– Я обещаю помочь тебе. Расскажи, что задумал Каору.

Тщательно подбирая слова, Андзю пыталась вывести совершенную формулу уравнения.

– Дело в том, что Каору пока не отрекся от Фудзико Асакавы.

Сигару глубоко вздохнул, взъерошил волосы.

– Ну и дурак, ну и дурак, – повторял он, словно проклятье. Он выпрямился, пытаясь восстановить отцовский авторитет, и сказал: – Сколько откровений в один день!

Для Сигару это был наихудший вариант любовного треугольника.

– Наследный принц уже принял решение сделать Фудзико своей женой. Так почему Каору до сих пор не может забыть ее?

– Я не знаю. Наверное, не хочет потерять любимого человека.

– Значит, и в Фудзико Асакаве он тоже увидел свою мать. Но уже поздно. Скоро она окажется на недосягаемой высоте.

– Пока Фудзико четко и определенно не выразила своих намерений, у Каору остается слабая надежда.

– Неужели он, воспользовавшись моментом, хочет не только тебя, но и ее сделать своей?

– Наверное, ради нее он все готов поставить на карту.

– Как плохо! Непростительно не только перед семьей Асакава, но и перед самим наследным принцем. Если об этом узнают, то, разумеется, Каору, а заодно и вся семья Токива станут отверженными. Ни в коем случае нельзя допустить встречи Каору с Фудзико. Если он не знает страха, надо показать ему, что это такое. Я не позволю, чтобы мне опять плюнули в лицо.

Может быть, Каору, не сознавая того, стремился к смерти. Оказываясь перед лицом опасности, он напрягал зрение и слух, и ему открывалась тайная суть вещей. Становились слышны истинные слова, недоступные прежде. Холодный пот высыхал, и он освобождался от того, что пугало его, в теле чувствовалась легкость. Каору с детства безотчетно наслаждался этим ощущением. Близость смерти означала приближение к покойной матери. Андзю прекрасно понимала эту особенность Каору.

– Когда у тебя отнимают любимого человека, ты постараешься вернуть его, даже ценой собственной жизни. Невозможно прожить без того, кого любишь. Ради своей возлюбленной Каору готов пойти на любой риск. Не доводи его до отчаяния. Так только хуже сделаешь.

– Что ни говори, а за ним нужно хорошенько присматривать, – сказал Сигэру, но он понимал: единственный способ обезопасить себя – это отправить Каору за границу. Нужно было действовать тайком, нагрянуть внезапно, чтобы Каору не узнал о его намерениях. Требовалось такое наказание, которое заставило бы Каору раскаяться в собственном высокомерии. Чтобы он проснулся однажды утром голым в мотеле в пустыне. Хотел бы позвать на помощь, а голоса нет. Только оказавшись в подобной ситуации, он впервые почувствовал бы страх перед содеянным.

– Папа, пойми, пожалуйста. Я полюбила Каору, чтобы он забыл о Фудзико. Я хотела остановить его, уберечь от опасной любви.

Андзю не сказала о том, что именно она ищет способ устроить их последнюю встречу.

6.5

Прошло десять дней, две недели, но день встречи так и не настал. Андзю не появлялась в квартире в Кагурадзаке и не давала о себе знать. Он довел себя до исступления, перебирая причины, которые могли помешать их встрече, и ему стало казаться, что ничего так и не сдвинется с места, пока он сам не возьмется за дело. После долгого перерыва он вернулся в дом Токива в Нэмуригаоке. Была суббота, ни Андзю, ни Сигэру не было дома, но, как ни странно, дома был Мамору с которым за этот год они ни разу не виделись. Выглядел он неважно, на лице отражалась вся его распутная жизнь. Обнажив почерневшие от табака зубы, он улыбнулся Каору, изо рта у него пахло рокфором.

– Эй, пидорская певичка, как твои дела? У меня – хуже некуда. Все деньги, что я вложил в недвижимость, пропали. Хорошо жить, как стрекоза, любовью и песнями. Только, Каору, что ты опять там натворил? Отец разозлился на тебя не на шутку. И мне не говорит, почему. Мол, если скажу тебе, только хуже будет. Но я догадываюсь. Увел бабу у папашки? Конечно, ты же ненавидишь его за то, что он спал с твоей матерью – увел у тебя ту, кем ты дорожил больше всего.

Каору примерно догадывался, на что сердится Сигэру. Может, Сигэру ограничил свободу Андзю и она не может ни о чем договориться с Фудзико. Каору собирался когда-нибудь поговорить с Сигэру, чтобы тот вычеркнул его из посемейной книги, но повод к этому наступил немного раньше, чем он предполагал.

Сигэру вернулся домой около девяти. Узнав, что пришел Каору, Сигэру позвал его во флигель, в котором редко кто бывал. Каору открыл фусума,[19] ведущие в комнату в традиционном стиле в глубине флигеля, где при жизни бабушки была ее спальня, и обнаружил там Сигэру. Он стоял, сложив руки на груди, позади него – бабушкина фотография. Каору остановился в нерешительности перед приоткрытой дверью.

– Закрой фусума и садись, – приказал Сигэру, не скрывая раздражения.

Каору сел на колени перед портретом бабушки, Сигэру – напротив него, он положил руки, сжатые в кулаки, на стол и прорычал:

– Ты хочешь отомстить дому Токива?

Каору не собирался прикидываться дурачком, но у него не было никаких причин для мести. Возможно, Сигэру ненавидит его за связь с Ёсино, но с тех пор прошло слишком много времени. Каору молчал, а Сигэру сказал, нахмурив брови:

– Мне нужно знать, что у тебя на уме. Какие у тебя отношения с Андзю?

– Как у брата с сестрой, – привычно сказал Каору, подумав, что упреки отца, видимо, связаны с той ночью, которую он провел с Андзю.

– Есть вещи, которые не должны происходить между сестрой и братом.

– Да.

– Значит, ты знал об этом и тем не менее совершил то, что противоречит людской морали?

– Мы с Андзю только разыгрывали из себя брата и сестру. Андзю, пожалуй, тоже не считает меня младшим братом. – Каору пристально смотрел на Сигару – в нем не чувствовалось никаких угрызений совести. Сигару закричал, будто увидел что-то отвратительное:

– Что ты на меня вылупился, словно не понимаешь ничего? Для тебя это совершенно естественно, да? Ты скотина, которая гадит на пути человека. Страшно подумать, что ты выглядишь невинным в женских глазах. Ты и Андзю обманул своей порочной мордой.

– Я не обманывал Андзю. Мы просто отдали друг другу то, что нам было нужно.

Сигэру распалялся еще сильнее: его бесила невозмутимость Каору. Он исчерпал все ругательства, оставалось только разговаривать с самим собой, ненавидя и презирая себя.

– Подарить Андзю младшего брата с самого начала было ошибкой. Надо же было так посмеяться над собой – сделать тебя приемным сыном! А теперь Андзю заявляет, что хочет с тобой жить. Ну и издевка! Скорей бы опустить занавес в этом дурацком спектакле!

Он не мог простить Каору за то, что тот увел у него любовницу, но ему удалось сохранить свою гордость, презирая легкомысленную Ёсино. «Подумаешь, любовница. Завел другую – какие проблемы?» – бодрился Сигэру, как будто у него не женщину увели, а часы украли. Но теперь этот наглый приемыш отобрал у него дочь и подбирался к будущей супруге наследного принца. За это полагалось суровое наказание. Сигэру еще раз спросил себя и вынес приговор:

– Каору, я выгоняю тебя из дома. Чтобы ноги твоей здесь не было! Можешь больше не носить фамилию Токива.

Сигэру надеялся, что, выгнав Каору из дома, он избавит дом Токива от последствий его необдуманных действий. Каору ответил:

– Хорошо, – будто исполнилась его заветная мечта.

– Но если ты не оставишь своего желания отомстить Токива, я вытурю тебя за границу.

– Ты выгнал меня из дома. Теперь я сам решаю, где мне находиться.

– Даже если я оставлю тебя в покое, найдутся другие желающие избавиться от тебя. И ты знаешь за что.

– Я не понимаю, о чем ты.

– Не придуривайся. Тебе хочется сделать героиней своего романа не кого-нибудь, а женщину, которая, вероятно, станет супругой наследного принца. Члены семьи Асакава остерегаются тебя. Я пообещал, что не подпущу тебя к Фудзико. Похоже, она сама не горит желанием видеть тебя. Значит, у тебя нет причин оставаться в Токио. Начнешь корчить из себя невесть кого – вообще никогда сюда не вернешься. Пойми, я не угрожаю. Я знаю, что угрожать тебе бесполезно. Ты хочешь быть самым свободным и думаешь, что ни у кого не хватит сил лишить тебя свободы.

Но сейчас собственная свобода Каору казалась делом десятым. Фудзико была все равно что под арестом. Он догадывался, что Сигэру врет ему, и начинал понимать, что встреча с Фудзико становится задачей еще более сложной, чем раньше. Он снова ощутил толщину невидимых стен, окружавших Фудзико, и пришел в замешательство.

– Благодарю за предупреждение. – Каору молча поклонился, задумавшись, как ему перехитрить и застать врасплох тех, кто охраняет Фудзико.

6.6

Задул холодный осенний ветер, цикады спрятались. Каору запретили встречаться и с Андзю. Днем Андзю звонила из телефонной будки, но из-за занятости Фудзико и бдительности семьи Асакава встреча откладывалась.

Тянуть дальше было нельзя. Каору хотел, как в те времена, когда слухи о Фудзико как о невесте наследного принца только стали распространяться, слиться с утренней толпой на вокзале, попробовать приблизиться к Фудзико и сделать так, чтобы она догадалась, как страстно он желает с ней встретиться. Фудзико садилась на поезд, который отходил из Нэмуригаоки в восемь шестнадцать. Чтобы выглядеть как служащий, Каору надел мешковатый пиджак, взял в руку «Спортивную газету» и вошел в здание вокзала.

За те полгода, что он не видел ее, Фудзико заметно похудела, ее лицо казалось усталым. Она прошла мимо переодетого Каору, не обратив на него внимания. Он провожал ее взглядом, издалека смотря на ее шею, надеясь, что она хотя бы оглянется на него, пусть и не скажет ни слова. Но Фудзико старалась отгородиться от внешнего мира, она достала из сумки бумаги и погрузилась в цифры, в собственный, принадлежащий лишь ей мир. Каору зашел в вагон через соседний вход и с каждой станцией, стараясь не мешать движению пассажиров в нарастающей сутолоке, сокращал расстояние между собой и Фудзико. Подгадав момент, когда большинство пассажиров выйдет на пересадку, Каору встал с той стороны, куда смотрела Фудзико. На мгновение она бросила взгляд на Каору и вновь уткнулась в цифры. Может, она подумала, что обозналась? Может, этот дурацкий маскарад сыграл с ним злую шутку? И тут Фудзико вновь взглянула на него. Их глаза встретились, несомненно. Фудзико вздохнула, вагон стал вновь наполняться пассажирами.

Ему хотелось услышать ее голос. Хотелось коснуться ее рук, плеч, волос. Фудзико находилась так близко, что протяни он руку – и желание осуществится. Ему казалось, он мог бы увезти ее далеко-далеко, забыв о реальности, что была у них перед глазами, о той жестокой реальности, которая окружала Фудзико. Нет, не «мог бы», а должен был это сделать. Его шанс наступит через семь или восемь минут. А если он упустит свой шанс, Фудзико отправится в дальние дали, – кричал его внутренний голос.

Он любовался профилем Фудзико, видневшимся среди мрачных лиц пассажиров, и не мог унять трепет своего сердца. Время от времени Фудзико украдкой поглядывала на него. В ее глазах читался страх, но она не отвергала Каору.

Фудзико вышла из вагона. Каору шел за ней на расстоянии пяти шагов. Проходя сквозь турникет, она оглянулась в его сторону. Приняв это за знак, Каору побежал и уронил кошелек под ноги Фудзико. Она разгадала его маневр, остановилась, подняла кошелек и отдала его Каору. Благодарно склонив голову, Каору прошептал:

– Я хочу с тобой встретиться.

– Тебя могут заметить. За мной следят.

– Прошу тебя.

– Я дам тебе знать.

Встреча длилась всего семь секунд, но он убедился, что Фудзико искренне хочет вновь увидеться с ним. Ему стало легче. На прощанье она улыбнулась, и он понял: несмотря на трудности, их сердца связаны друг с другом. Теперь, когда все сомнения стали нелепыми, невозможность их встречи еще больше удручала Каору.

Остерегаясь слежки, он ждал знака от Фудзико. Прошло три дня, и в «берлогу бездельника» в Кагурадзаке пришло письмо. Отправитель был неизвестен. Он подумал, что это письмо от Фудзико, открыл конверт, но в нем лежало лезвие бритвы и бумажка с небрежно нацарапанной фразой: «Если не хочешь потерять голос, вали из Японии».

Каору не знал, кто прислал это письмо, но он вспомнил слова Сигару: «Даже если я оставлю тебя в покое, найдутся другие желающие избавиться от тебя».

Догадывался ли Сигару, кто эти люди? Еще он говорил: «Начнешь корчить из себя невесть кого – вообще сюда никогда не вернешься».

У Каору пока оставалась фамилия Токива, официально он проживал в доме Токива, и о «берлоге бездельника» знали совсем немногие: по пальцам можно было пересчитать. Получалось, что и за его спиной маячат тени соглядатаев. Вполне возможно, что бритва была предупреждением от Сигэру и слежка велась по его приказу. Сигэру все еще продолжал изощренные издевательства над бывшим любовником своей жены. Возможно, он решил применить похожие методы, чтобы сбить спесь с Каору? Хорошо, если это и правда дело рук Сигэру. На самом деле убивать Каору или лишать его голоса он не станет.

Вечером того же дня позвонила Андзю. Она сказала, что к Токива на имя Каору тоже пришло письмо с бритвой. В письме говорилось: «Или тебе не петь, или не быть в Японии».

Андзю не подозревала отца, угрозы испугали ее, к тому же она тревожилась, как бы Каору, потеряв терпение, не выкинул какую-нибудь глупость.

– Наверное, в дело ввязался кто-то третий. – Голос Андзю на другом конце провода дрожал. – Приходи завтра в три пополудни на пятый этаж книжного магазина «Кинокуния» на Синдзюку, – сказала она и повесила трубку.

У Каору не осталось сомнений: наконец-то подготовка встречи завершилась.

6.7

В назначенное время Каору пришел в магазин на пятый этаж, но Андзю там не было. Он сделал несколько кругов, ожидая Андзю, пока не наступило четыре часа. Каору забеспокоился, не случилось ли с ней чего-то плохого, и в это мгновение по радио объявили его фамилию. Он подошел к кассе, назвал себя:

– Каору Нода – это я.

– Вас к телефону, – сказали ему и передали трубку. Он услышал запыхавшийся голос Андзю:

– Делай, как я скажу.

– Понял.

– Приезжай сейчас же в гостиницу «Сенчри Хаятт». Садись в лифт, который идет на подземную стоянку, выйди на этаже В2. На стоянке увидишь красный «вольво». Номер: Синагава 33 Ва 3046. Дверь будет открыта.

– Она будет там, да?

– Пообещай ни в коем случае не останавливать и не преследовать ее. Ты спокойно попрощаешься с ней, а когда она уйдет, останешься в машине. Если ты этого не сделаешь, все мои усилия – коту под хвост.

– Я понял. Я благодарен тебе.

Каору положил трубку, сбежал по лестнице, вышел на улицу Ясукуни, поймал такси и назвал гостиницу. Вечер в конце недели, дороги безнадежно забиты. Каору нервничал: машины застряли на перекрестке Дайгадо. Он вышел из такси и побежал.

Выполнив все указания, он спустился на подземную стоянку, вытер пот, восстановил дыхание. Наверное, Фудзико тоже чувствовала нелепость ситуации: их бесценная встреча вынуждена была состояться в месте, столь далеком от красоты и утонченности. Да, им пришлось оказаться на душной подземной стоянке, но Каору испытывал душевный подъем, который побеждал все переживания. Ему совсем не хотелось ставить точку в отношениях с Фудзико в этом месте, похожем на склеп.

Красный «вольво» стоял, уткнувшись в угол, подальше от людских глаз. Стекла тонированы. Эти двадцать дней он только и думал что о встрече с ней, и, наверное, поэтому ему так трудно было поверить, что Фудзико находится за дверями этого автомобиля. Каору взялся за ручку задней двери, его руки дрожали. Он с силой сжал ручку, открыл дверь и увидел чудо.

В машине стоял аромат, напоминавший о ночи, проведенной в отеле с видом на императорский дворец. Фудзико надушилась теми же духами, что и тогда. Каору догадался: она сделала это потому, что до сих пор думает о нем. На ней было фиолетовое платье с блестками и черные колготки. Казалось, после встречи она собирается поехать в какое-то оживленное место. На среднем пальце ее левой руки сверкало кольцо с рыбкой, которое Каору купил ей в Нью-Йорке. Когда они встречались в Нью-Йорке во второй раз, это кольцо было на безымянном пальце левой руки. Теперь кольцо – символ их новой встречи – было изгнано с места, полагавшегося для обручального, и незаметно превратилось в свидетельство того, как она похудела.

– Наконец-то нам удалось встретиться. Я уже и не надеялся.

В ответ на слова Каору Фудзико смущенно улыбнулась. То ли все дело было в вечернем макияже, то ли она просто неважно себя чувствовала, но она выглядела необычайно бледной. Каору почувствовал течение времени, к которому он сам не имел абсолютно никакого отношения.

– Андзю взяла машину напрокат и организовала эту встречу. Нужно было спрятаться от посторонних глаз.

– У тебя есть время до вечера?

– Мне нужно ехать на свадьбу подруги. У меня есть не больше часа.

На этой подземной стоянке, вдали от чужих взглядов, им дан один только час… Каору казался себе преступником.

– В Токио нет места, где мы могли бы спокойно побыть вместе. Я благодарна за то, что нам удалось встретиться хотя бы здесь, в этом крошечном пространстве. – Фудзико говорила в непривычной для нее манере, проглатывая окончания. Именно в эти мгновения, когда она теряла уверенность, Каору нужно было четко и ясно выразить свои намерения.

– Я жалею о своей нерешительности. Почему я не стремился к тебе сильнее, почему не пытался стать твоим будущим?

– Прошлого не вернешь. Наше прошлое отдаляется, будто я лечу на ракете к другой звезде.

Ее слова не показались ему странной метафорой: в них было ощущение реальности происходящего. Неужели это означало, что Каору остается только молча наблюдать с земли за тем, как ракета с наследным принцем и Фудзико на борту исчезает в воздушном пространстве?

– Может, нам убежать за границу?

– Не говори глупостей. Андзю рассказала мне о бритвах, которые тебе прислали.

– Ерунда, просто есть люди, которым не нравится, что я пою фальцетом.

– Нет. Это потому, что ты мой возлюбленный, которого не должно существовать.

– Почему это мне не существовать? Я люблю тебя, и ты тоже полюбила меня, разве не так? Почему нужно это перечеркнуть?

– То, что было, никуда не исчезнет. Но о наших отношениях нельзя рассказывать никому, Каору, пойми меня. Ты слишком рискуешь. Мне нужно было встретиться с тобой, чтобы сказать тебе об этом.

– Есть люди, которым следует узнать о наших отношениях.

– Я призналась наследному принцу, что когда-то любила одного мужчину. Не обращая внимания на мои слова, он сказал: «Сейчас я люблю тебя». Его высочество знает о твоем существовании.

Она говорила об их отношениях в прошедшем времени, и это приводило Каору в отчаяние.

– Я люблю тебя и ничего не могу с этим поделать. Я хотел забыть тебя. Мне казалось, ты отвергла меня. Поэтому-то я и полюбил Андзю. Но я не могу себе представить будущего без тебя. Пойми и прими меня еще раз. Ради этого я готов на любые жертвы. Дай моей любви еще один шанс.

Выражение лица Фудзико осталось прежним. Каору говорил пустые слова о любви, а она думала о наилучшем и к тому же самом реальном для нее будущем.

– Если бы нам хотелось, мы могли встречаться где угодно и когда угодно. Но мы этого не делали. Возможно, мы мечтали о слишком разном будущем? Что сейчас вспоминать о детских годах? Чтобы заполнить ту трещину, которая образовалась между нами, нужно долгое время. Я не могу силой изменить ту ситуацию, в которой сейчас нахожусь. Ты говоришь: убежим за границу, но это доступно только тебе одному.

– Я хотел бы увезти тебя на этой машине. Тогда миру пришлось бы узнать о существовании мужчины, который тебя любит.

Фудзико холодно посмотрела на водительское сиденье. Она знала, что ключей нет и двигатель не завести. Пыл Каору работал вхолостую.

– Это будет слишком большой жертвой. Пострадают все: и ты, конечно, и семья Токива, и моя семья. Я не могу, как ты, уйти в анархисты.

Незаметно Каору становился для Фудзико кем-то безумно чужим и далеким. Анархист… Каждое ее слово разрывало сердце Каору. Ему стало стыдно за свой оптимизм: искать в запахе духов той ночи и в кольце – символе новой встречи – подтверждение тому, что сердце Фудзико рядом с ним.

Они замолчали. Эта ситуация не могла продолжаться вечно. Какое-то решение будет найдено: или наследный принц откажется от Фудзико, или Каору.

– Ты когда-нибудь задумывался о положении императора или наследного принца? Иногда государство лишает человека голоса. И император, и наследный принц – это люди, у которых есть свои желания и интересы. Но им запрещено говорить о них.

Значит, Фудзико, избранница наследного принца, узнала, что он за человек, прониклась к нему симпатией и готова ответить на его любовь?! Несколько лет назад она спрашивала у Андзю: «А господин Хидэномия – влиятельный человек?» Теперь она испытывает к нему такие чувства, которых не вызывал у нее Каору. Конечно, симпатия и любовь – это разные вещи. Но нет таких законов, которые запрещают симпатии перерасти в любовь. Фудзико пока балансировала в пространстве между симпатией и любовью. Между наследным принцем и анархистом. Пока Каору постепенно терял доверие Фудзико, наследному принцу удалось добиться ее понимания и симпатии. Поэтому можно было не сомневаться: чувства Фудзико были уже не посередине, они склонялись в сторону наследного принца. У Каору не осталось козырей. Следя взглядом за Каору, который не знал, что сказать, Фудзико продолжила:

– Наверное, у тебя совсем другой путь, чем у меня. Ты не можешь смириться с государством, которое отнимает свободу личности… Ведь так? В глубине души я стремлюсь к той же свободе, что и ты. Именно поэтому я хочу, стоя на стороне государства, прилагать усилия к тому, чтобы каждый человек стал хотя бы чуточку счастливее, чем сейчас. Я хочу работать не в интересах государства, а пусть ненамного, но смягчить его гнет. Вот в чем моя позиция. Я выбрала работу сотрудника ООН, а не поэта или певицы. Я считаю, что у меня есть обязанность добросовестно делать то, что в моих силах.

Значит, Фудзико считает, что быть супругой наследного принца – такая же работа, как в ООН? И никакой игры сладких чувств, никакой любви? Фудзико старалась отнестись разумно к тому нелепому положению, в котором она оказалась. Она считала, что это самый справедливый и безопасный выбор и для Каору, и для наследного принца, и для семей Токива и Асакава. Каору ненавидел ее рационализм. Чувства Каору, которые когда-то вызывали в Фудзико томление и негу, теперь не находили в ней ответа.

– Когда ты отказалась от любви? Перед тем как уехать в Нью-Йорк, ты, я помню точно, сказала: «Я могу уехать куда угодно, потому что знаю: ты меня любишь». А еще ты мне пообещала: «Я постараюсь быть честной со своими чувствами. Давай взрастим нашу любовь, чтобы в будущем она распустила самые прекрасные лепестки». Я помню каждый звук, каждое твое слово. Эх, значит, наша любовь уже умерла, да?

– Любовь не умирает. Живо и обещание, которое мы дали друг другу в Нью-Йорке. Если ты не забыл о нем.

Почему она вновь пыталась напомнить об уговоре, определяющем их отношения? Фудзико не смела отдаться влечению момента, так как же она могла при этом говорить о вечной любви?

– Я не забыл. Что бы ни случилось, я тебя не предам и останусь на твоей стороне. Но и ты пойми, как это тяжело: желать тебя, не зная, когда исполнится это желание. Я не могу забыть той ночи. Дай мне хотя бы один шанс провести ночь вместе с тобой. Дай хотя бы немного помечтать о любви со светлым будущим. Иначе… я сломаюсь.

Каору взял Фудзико за руку и благоговейно коснулся ее щекой. Фудзико погладила Каору по лицу прохладной рукой, запустила пальцы в его взъерошенные волосы. Она не отвергала мольбы Каору, а ободряюще гладила его по голове, по щекам. Каору потупился и уткнулся Фудзико в колени. Восстановились иллюзорные отношения брата и сестры.

Безжалостные часы показывали время расставания. Каору на мгновение успокоился, голова его лежала на коленях у Фудзико, но перед его грустными, покрасневшими от слез глазами проносились кошмарные видения.

Если бы рутинные система и порядок, господствующие в обществе, пришли бы в еще больший упадок, если бы эта страна находилась во власти дурной политики, не дававшей шансов на улучшение, Фудзико тоже превратилась бы в анархистку. Если бы разразилась война, случилось землетрясение или мятеж, похитить Фудзико стало бы проще простого. Но какая власть, какая мудрость, какая трагедия смогли бы растопить заледеневшую любовь Фудзико?

– Мне жалко наследного принца. Он любит тебя, а в твоем сердце пусто. И у наследного принца, и у анархиста одна и та же беда. Однако я могу впасть в отчаяние, а принцу и этого делать нельзя. А-ах, бедное его высочество!

Фудзико была поражена ироничным тоном Каору, она отвернулась от него и посмотрела в окно. Глядя на мертвый пейзаж подземной автостоянки, Фудзико плакала. Каору понял: она плачет потому, что они больше не увидятся. Он поднял голову с ее колен и погладил ее по щеке. Ему хотелось хотя бы вытереть своей рукой слезы, которые были пролиты и по его вине.

– Мне пора, – сказала Фудзико высоким голосом, немного в нос. Чтобы мокрые глаза поскорее высохли, она старалась вести себя как можно бодрее. Боясь натолкнуться на ее холодный ответ, Каору не стал говорить ей: «Давай встретимся еще раз».

Фудзико шумно вдохнула и на выдохе решительно выпалила:

– Береги себя. Я не прощаюсь. – С той же решительностью она открыла дверь автомобиля.

Каору машинально вытянул руку, пытаясь коснуться плеча выходящей Фудзико, но рука поймала лишь аромат ее духов. Он смотрел на удаляющуюся спину Фудзико, и пульс в висках стучал все сильнее. Он поднял и опустил плечи, стараясь унять сердцебиение. В груди все сжималось от страха потерять Фудзико. Как утопленник, хватающийся за соломинку, Каору выскочил из машины и побежал за ней.

Когда стоявшая в лифте Фудзико заметила Каору, в мольбе тянувшего к ней руки, двери уже начали закрываться. Но она придержала железные створки, не дав им спрятать себя. Каору проскользнул в лифт, решительно обнял Фудзико и попытался поцеловать ее.

Лифт медленно пошел вверх. Фудзико не отвергала поцелуя.

Они оторвались друг от друга, и лифт тут же открыл свои двери на первом этаже, полном опасности. Оставив Каору в одиночестве, Фудзико вышла в шумный холл и исчезла в толпе. Спускаясь на лифте, Каору произнес:

– Поверю Фудзико. Любовь не умирает.

7

7.1

Как только он открыл дверь, в нос ему ударил омерзительный запах: воняло потом и табаком. О непрошеных гостях говорила и снятая обувь, которая валялась в прихожей. Он решил посмотреть, что творится внутри, но, войдя в комнату, заметил перед собой черную тень и в то же мгновение получил удар в бок Потеряв равновесие, он свернулся калачиком на полу, туг его пнули в подбородок, и он потерял сознание.

Он пришел в себя от запаха жареного мяса. Глаза завязаны плотной повязкой, ничего не видно, руки заведены за спину и связаны, он лежал на животе и даже ногами пошевелить не мог. Он не понимал, что произошло, и не представлял себе, что будет дальше. Жарилось мясо, и в сладком запахе пригоревшего сахара и соевого соуса ощущалось что-то жуткое. Непрошеные гости молча ели жареное мясо. Что они задумали, было непонятно. Видимо, они раздели Каору, поскольку он лежал в одних трусах в неловкой позе, лицом вниз. Парни, похоже, не собирались ни красть деньги и драгоценности, ни похищать Каору. Наверное, мясо было съедено, они рыгали и курили. Скорее всего, мучения только начинались. Не в силах вытерпеть зловещее молчание, Каору спросил:

– С какого перепугу вы жрете мясо в моем доме? Ответил мужик с низким голосом:

– Пока ты торчишь здесь, в Японии, мы будем приходить сюда поесть каждый день.

Мужик картавил, но, судя по всему, он был японцем. Наверняка он связан с теми, кто посылал ему письма с угрозами.

– Кто вы такие? Кто вас прислал?

Теперь ответил второй, он говорил на диалекте района Кансай:

– А мы добровольные помощники. Научим тебя раскаиваться в своих поступках.

– Я понял. Мне надо уехать из Японии. Я сделаю так, как вы хотите, теперь можете убираться отсюда.

Но, как видно, они никуда уходить не собирались. Вдруг его ударили по спине, стало трудно дышать.

– Выпей-ка коктейлю.

Они перевернули Каору на спину и засунули в рот что-то вроде воронки. Он догадался: его хотят лишить голоса. Он резко выдохнул, вытолкнул воронку и взмолился:

– Остановитесь!

В ответ последовал удар кулаком в висок.

– Заткнись. Все равно тебя никто не услышит. Здесь отличная звукоизоляция.

Парни явно получали удовольствие от издевательств над Каору. Он перестал оказывать бесполезное сопротивление. Одного только он не мог вынести: ни за что ни про что лишиться голоса.

– Что там у тебя за коктейль? – спросил парень из Кансая, и второй ответил ему:

– Водка, бутылка соуса «табаско», порох, и еще я отбеливателя добавил.

– Разве от такого голос пропадет? Нам-то надо, чтобы он больше петь не смог. Давай ему пасть порвем, что ли.

Рана на виске саднила. Лишиться голоса – то же самое, что потерять мать или Фудзико. Голос был для Каору молитвой, его прошлым и будущим. Голос должен принадлежать ему, пока над его телом не закроется крышка гроба. Нужно вступить с ними в сделку. Какая им польза от того, что они лишат его голоса, той неотъемлемой составляющей, которая делает его самим собой? Что же придумать, чтобы они поняли это?

– Даже лишив меня голоса, денег вы не получите.

– Послушай, ты! Думаешь, если я родом из Кансая, так у меня в башке калькулятор крутится?

– Так чего ты хочешь?

– Мы от тебя ничего не хотим. От твоего голоса бабы сходят с ума. Надо заставить тебя замолкнуть, чтобы вернуть рассудок бабам всего мира.

– Вряд ли вы слышали, как я пою. Хотите послушать? Я могу и бабским голосом петь.

– Какая разница, слышали мы или нет?

– Пусть споет. Голос-то у него, поди, странный. Дадим ему спеть напоследок, все равно скоро голосу конец.

С завязанными глазами, со связанными руками и ногами Каору лежал голый на полу, а картавый мужик вынул из штанов ремень, ударил Каору и прикрикнул:

– Ну, пой же! А не запоешь, так убьем, кукушонок!

Он не мог ни сопротивляться, ни убежать, и ему не оставалось ничего другого, как петь. Чтобы избавиться от нынешних страданий и попытаться изменить намерения его мучителей, он завопил во весь голос:

– Эвридика!

Это убитый горем Орфей проклинает свою судьбу над телом любимой жены Эвридики!

Мужики расхохотались и, хлеща Каору ремнем по голой груди и ногам, заорали:

– Ну-ка спой что-нибудь подушевнее!

– Ладно. Тогда перестаньте бить меня. – Каору предчувствовал, что когда-нибудь на него обрушится подобная беспричинная агрессия. Почему – он не знал. Он много раз видел похожий сон. Может быть, благодаря этому сну он смог внутренне подготовиться к наихудшему развитию событий. Его сковывал страх, переполняли сомнения, сможет ли он спеть. Но если он не споет, пытка продолжится. Разве не пением он всегда решал свои жизненные трудности? Он пел, когда пришел в дом Токива. Разве ему не нужно было петь, чтобы успокоить души умерших отца и матери? А для чего он развил свой голос и, достигнув совершенства, вышел на сцены Европы? Ради уважения и любви покойной матери и Фудзико. Этот голос создавался долгими годами. Молитвы семьи, что жила любовью и музыкой, помогли ему родиться на свет. Каору вдохнул через нос, превратил свое избитое тело в единый музыкальный инструмент и запел. Чтобы пробудить в своих мучителях сострадание, он выбрал песню Хибари Мисоры «Саке в печали».

Пока еще он не потерял голоса, доказательства того, что он – Каору Нода. Пока еще он не потерял Фудзико. Потому что он поет. Прекратив петь, Каору лишится своего прошлого и исчезнет из этого мира. Так думал он и пел, не умоляя о спасении собственной шкуры, а ради тех, кто когда-то любил его.

Мужики притихли и дослушали песню до конца. Картавый сказал:

– Закроешь глаза – и будто баба поет.

Парень из Кансая добавил:

– Жалко такой голос грохнуть.

Неужели в них проснулось сострадание?

Картавый спросил:

– Ну, что делать-то будем? Лишать его голоса? А может, позабавимся с ним? Чего интересного, если мы голоса его лишим? Тебе, поди, тоже захотелось? Странный у него голосочек-то. Так и хочется…

У Каору были завязаны глаза, и он не видел, что они собираются с ним сделать. Неужели его голос пробудил в них желание убить его?… Значит, «Саке в печали» станет его последней песней? Способны ли они услышать его завещание? Каору сказал:

– Остановитесь.

В его голосе больше не было силы. Но мужики не слушали его, они волоком потащили его, бросили ничком на кровать и накрыли голову подушкой.

– Намажь ему жопу маслом, – сказал кансаец картавому.

Каору догадался, что с ним собираются сделать, и попытался сопротивляться, но его стали душить, и он не мог пошевелиться. Картавый стащил с Каору трусы.

– Супердевственное оливковое масло. То, что доктор прописал, – заржал он.

Каору почувствовал в себе скользкую жидкость. Это наказание за то, что он любил Фудзико? Без всякого суда и следствия ему сейчас вынесут этот дикий приговор? Каору стиснул зубы и, терпя пытку и унижение, представлял перед собой грустное лицо Фудзико. Он увидел и профиль покойной матери. «Фудзико, неужели любовь к тебе требует такой жестокой развязки? Мама, прости мне мою гордыню и не печалься от того, что сын твой попал в такой переплет…»

Впервые в жизни Каору возненавидел свой голос, который и в мужчинах возбуждал низменные страсти.

От боли и унижения у Каору не осталось сил сопротивляться, он неподвижно лежал на кровати. Исполнители приговора курили и обменивались шуточками:

– Ты должен быть нам благодарен. Мы твой драгоценный инструмент, которым ты торгуешь, не повредили.

– Ага. Мы сделали из тебя бабу, теперь сможешь петь еще тоньше. Будет тебе наука. В мире есть границы, через которые нельзя переступать.

Произнеся это издевательское нравоучение, они удалились.

Каору не мог сдержать стонов, но у него сразу же возник план мести: «Я убью их. И того, кто отдал им приказание, найду и убью».

Голос, вызвавший грязные желания у мужиков, сводил с ума и самого Каору.

7.2

Синяки от побоев и следы от ударов ремня отзывались болью, но он был молод, и все заживало быстро. Осмотрев рваные раны в анусе, врачи сказали, что некоторое время ему придется соблюдать постельный режим. Первые три дня он лежал на животе, не шевелясь, и только через неделю наконец смог ходить. Учитывая специфический характер ран, в больнице ему предоставили отдельную палату, относясь к нему с особым вниманием. Втайне от Сигэру Андзю и Амико ухаживали за ним. Выгнав Каору из дома, Сигэру не стал навещать его в больнице. Каору никому не рассказал, что именно с ним произошло. Андзю хотела было сообщить в полицию, но он отговорил ее. Однако это не означало, что он примирился со своей судьбой: желание отомстить оставалось прежним.

В больничной палате Андзю все время плакала и корила себя: во всем, что случилось с Каору, виновата она, Андзю, устроившая его встречу с Фудзико. Она хотела подыскать место, где Каору мог бы чувствовать себя в безопасности, а она была бы рядом с ним… Но Каору сказал, что он никуда не переедет, что если бояться нападения, то они будут вертеть тобой так, как им заблагорассудится. Каору отвергал все утешения Андзю, казалось, он превращал злость в мужество, пытаясь преодолеть страх.

Все происходило у Каору дома, глаза его были завязаны, и никаких следов преступники не оставили. Но Каору хотел заманить их к себе, а Ино и Кумоторияма пообещали, что помогут ему исполнить его план мести. Каору, ничего не скрывая, рассказал им о своем унижении. Кумоторияма выразил странное сочувствие: я прекрасно знаю, какую боль ты чувствуешь. Видимо, боль от впивавшихся трусов маваси гораздо сильнее, чем могут себе представить зрители, наблюдающие за поединком сумоистов. Не напрягая ягодицы, не соберешь силы для победы. Знающие сумо не понаслышке говорили, что борцы с обострившимся геморроем всегда проигрывают. Кумоторияма пообещал: пусть только найдут преступников, а он уж заставит их испытать боль втрое сильнее, чем испытал Каору. Ино полагал, что преступники, должно быть, связаны с какой-нибудь бандитской группировкой, и неплохо разузнать об этом у дяди Кумоториямы, бывшего главаря группировки Ханада, ныне директора дочерней компании «Токива Сёдзи». Им было бы гораздо проще осуществить свой план, прикрываясь именем Киёмасы Ханады, считал Ино. Дождавшись, когда Каору выпишут из больницы, три разгневанных товарища пошли в офис Киёмасы Ханады.

Бывший главарь бандитов Ханада не забыл Каору, благодаря которому его группировка превратилась в дочернюю компанию «Токива Сёдзи». Похоже, он больше не таил зла на юнца, в руках которого оказалось будущее группировки. Прошло несколько лет, и он встретил Каору с улыбкой, как добрый дядюшка.

– Киси рассказал мне. Ты, кажется, хочешь отомстить парням, которые вставили тебе. Помнишь хотя бы, как они выглядели?

Каору мог передать только, как звучали их голоса и каковы особенности их разговора. Знал ли их Киемаса или нет, осталось загадкой, он шмыгнул носом и сменил тему разговора:

– Кстати, сам-то ты понимаешь, в какой переплет попал?

– Похоже, я кому-то помешал. Но чем, я не знаю. Если вы это знаете, то расскажите. Глупо становиться жертвой бессмысленного насилия. Что такого я сделал?

– Не бывает насилия, которое подчиняется логике. Тебе бы радоваться, что все еще так обошлось.

Киёмаса говорил те же слова, что и любители жареного мяса. Каору насторожился: даже добропорядочный дядюшка в глубине души был на стороне поедателей мяса. Киемаса продолжил:

– А любовь разве подчиняется логике? Тебе знакома такая добродетель, как уйти с достоинством' Наблюдать из кладбищенской тени за счастьем той, которую любил когда-то, – вот что такое любовь. Разве не так?

Каору пришел сюда не затем, чтобы выслушивать проповеди Киёмасы о любви. Не скрывая раздражения, он резко ответил Киёмасе:

– Я уходить не собираюсь.

– Ты, видно, не догоняешь, – с досадой сказал Киёмаса, посмотрел на пришедших вместе с Каору своего племянника Кумоторияму и Ино, покачал головой и заорал: – Послушай, парень, я пытаюсь тебя защитить. Самое страшное только начинается. Если ты не откажешься от своей любви, против тебя ополчится вся страна. Как можно оставить в покое парня, который любит жену принца? От этого рухнет авторитет императорского двора и единство японского народа разлетится на куски. Ты пытаешься нарушить государственный порядок.

– Фудзико пока не жена принца.

– Но когда она ею станет, ты превратишься в досадную помеху. Ладно, если ты такой тупой, смотри. – Киёмаса позвал секретаря и приказал ему: – Позови Гэна и Канэсиро.

В кабинет директора вошли два парня крепкого телосложения. Одного слова приветствия было достаточно, чтобы Каору понял: это его мучители. Заметив Каору и Кумоторияму, они старались не встречаться с ними глазами. Каору небрежно встал со стула и, делая вид, что ищет сигареты, схватил стоявший в стойке для зонтов деревянный меч, обернулся и обрушил его на головы обидчиков. Не обращая внимания на попытки Киёмасы остановить его, он лупил куда придется: по макушкам, плечам, рукам парней. Схватившись за головы, те метнулись к стене, пытаясь убежать. Кумоторияма не мог спокойно наблюдать за этим, он схватил Каору, стараясь удержать его. Каору тяжело дышал, пинками раскидывал столы и полки. Он во весь голос заорал на Киёмасу:

– Значит, это твоих рук дело? Я и тебя в порошок сотру!

Кумоторияма отобрал у него деревянный меч, наставил острием на парней, приготовившихся к ответным действиям, и постарался утихомирить Каору:

– Успокойся, Каору. Если хочешь отомстить им, у тебя будет такая возможность – отведешь душу, пока тебе легче не станет.

– Да он как с цепи сорвался, – бросил Киёмаса и добавил еще грубее, чем раньше: – Короче, я приказал им напугать тебя. А меня знаешь кто попросил? Твой отец, Сигэру Токива. Чтобы показать всем, что тебя проучили. За тобой охотятся многие негодяи, и я защитил тебя, наказав первым, чтобы остальные подонки к тебе не совались. Скоро за твою голову объявят награду. Если не хочешь сдохнуть, смывайся побыстрее.

Но до Каору эти объяснения никак не доходили. Он не мог успокоиться, пока не обрушит сжатые кулаки на Киёмасу.

– Ты вообще о чем? – Кумоторияма хотел разобраться в том, что происходит.

– Директор компании «Токива Сёдзи» и господин Киёмаса сговорились уничтожить любовь Фудзико и Каору, сделать так, будто ее и не было. Эй, Ханада, разве Каору похож на террориста, который задумал свергнуть власть императора?

– Каору – просто парень, свихнувшийся от любви.

– Вот видишь. А два добровольных помощника, накинувшихся на Каору, судя по всему, элементарно испугались этого влюбленного психа. – Трясясь мелкой дрожью, Ино пытался сопротивляться Киёмасе, подтрунивая над ним изо всех сил.

Киёмаса засопел и прикрикнул на Ино:

– Эй ты, заткнись!

В уголках его губ пузырилась слюна, он напыщенно изрек:

– Защищать Японию – значит защищать императора.

– Ничего подобного! Как можно защитить Японию, не защищая ее народа? – не сдавался Ино.

– И спорт, и искусство, и политика – все это существует по воле императора. Нынешняя Япония остается Японией именно потому, что есть император. Разве не так? Приходят ли Черные корабли[20] или оккупационные войска, император не меняется. Чтобы Япония была самостоятельной страной, свободной от посягательства других государств, император должен сохранять священную неприкосновенность. А если такие отбросы, как вы, начнете пачкать императорский двор, куда покатится Япония?

Ино, которому было приказано молчать, заявил во всеуслышание:

– Он живет в довоенной Японии.

Киёмаса зыркнул на него и продолжил еще громче:

– Его величество господин император – символ доброты, он несет на своих плечах печали нашего народа. Даже если Япония обнищает, императорский двор останется. Потому что в сердцах японцев правит его величество господин император. Народ любит его и обязан заботиться о нем.

Ненависть Каору подхлестывала Ино. На висках у него бились синие жилки, он яростно набросился на Киёмасу:

– Значит, вы избивали Каору, чтобы выполнить эту обязанность? Ничего себе забота об императоре! Вы просто используете его имя, чтобы оправдать свое насилие. Говоря об уважении к императору, вы угрожаете тем, кто не разделяет ваших взглядов, издеваетесь над ними и делаете вид, что государство и вы – это одно и то же. Если вы действительно уважаете императора и хотите сделать что-нибудь для Японии, охраняйте здоровье и безопасность народа, о котором заботится сам император. Если вы настоящие патриоты, вам стоит навлечь небесную кару на политиков и бюрократов, которые обманывают народ ради собственной корысти.

– Эй ты, левый писака! Разве твоя газетенка не связана с императором? Это же вы прячете грешки политиков и бюрократов.

– Я могу бросить газету в любую минуту. Я сейчас выражаю свое личное мнение.

– Да что ты можешь сделать?

Каору шумно выдохнул, расслабил напряженное тело и, пытаясь разрядить окружающую обстановку, сказал:

– Мы не за этим сюда пришли. Господин Киёмаса, скажите, кто хочет выгнать меня из Японии? Может, существует какой-то серый кардинал? И отец и вы, похоже, боитесь его.

– Нет никаких кардиналов. Я тебе говорю о чувствах народа. Весь народ ждет счастливого брака принца и рождения наследника. А факт твоего существования задевает народные чувства.

– Кто это сказал? Народные чувства – чьи это чувства конкретно? У наследного принца свои чувства, у меня – свои.

– Хватит передергивать. В следующий раз точно убью. – Глаза Киёмасы налились кровью, он надул губы и стал похож на вампира.

Кумоторияма и Ино оробели и замолчали, только Каору впился ненавидящим взглядом в Киёмасу, будто провоцировал его.

– Меня так просто не убьешь, – сказал он. – Киёмаса Ханада, ты мне угрожал и нанес мне увечья. О причинах этого ты сам мне сказал. Я засажу твоих парней за решетку. Вот тогда и станет понятно, кто стремится меня выгнать. Если мир узнает о том, что я любовник Фудзико, все сразу станет ясно. Тот, кто от этого больше всего потеряет, и будет моим врагом. Вот тогда-то я и выведу его на чистую воду. Не люблю неясности и непонятности. Ино, напишешь статью?

– Да, – сказал Ино, заикаясь.

– Идиот, твой папаша тоже повязан.

– Он выгнал меня из дома. Вы с отцом разоритесь вместе. Никто не убьет меня и не выгонит. Я не хотел становиться террористом, но при таком раскладе я хоть в террористы, хоть в анархисты подамся.

– Я же сказал тебе: за тобой охотятся и другие негодяи.

– А с какими политиками они связаны?

– Не твое дело.

– О, значит, такие политики есть? Я вытащу на свет этих воротил теневого мира.

– У теневого мира свои правила, он уберет тебя. Несчастный случай. И никакая полиция не разберется. Вон спроси у своего писаки. Газеты не посмеют писать о теневиках. Ни газеты, ни полиция тебе не помогут.

– Какая разница. Я хочу умереть. Меня загнали в угол, и теперь один выход: похитить Фудзико. Все равно ведь умру.

Киёмаса посмотрел своим дьявольским взором на зловеще улыбавшегося Каору и прищелкнул языком от досады. Наверняка Каору блефует. Но если этот парень, которого следует похоронить во мраке, вылезет на свет и растрезвонит всем о том, как ему угрожали, его отношения с Фудзико, которые нужно сохранить в строжайшей тайне, тоже станут известны всему миру. Тогда слухов не избежать. Серый кардинал так и останется в тени, и получится, что всему виной Киёмаса, в одиночку организовавший это преступление. Да еще, поди, свалят на него всю ответственность за то, что ситуация развивалась наихудшим образом.

Киёмасе с горечью приходилось признать: он недооценил отчаянного юнца, считая, что стоит припугнуть его потерей голоса – и тот, поджав хвост, умчится за границу. «Нужно что-то придумать, чтобы этот парень и впрямь не превратился в террориста», – решил Киёмаса.

Ясное дело, сам он не собирался отступать от своего намерения до конца поддерживать авторитет императора – души правого движения. Но чувства Каору заставили его поумерить свой пыл. Этот юнец то ли не знал страха, то ли просто обезумел. Если распалить его еще сильнее, так и самому недолго обжечься.

– На какие условия ты согласен? Что нужно, чтобы ты тихо и спокойно испарился из Японии?

– Не мешайте моей любви. Помогите мне встретиться с Фудзико. Любовь еще не закончилась. Если вы можете тайком нападать и пытать меня, то сможете также защитить и устроить встречу с Фудзико.

– Что ты несешь?

– Нужно сделать вид, что я сбежал за границу. И просто не мешать мне. Пора платить за те увечья, что вы мне нанесли.

– Еще раз встретишься с ней – и на самом деле исчезнешь.

– Обещаю уехать. Лишившись ее, я потеряю всякий смысл находиться в этой стране.

Киёмаса решил подстраховаться. Выгнав Каору за границу, он мог бы повысить свою репутацию в теневом мире: мол, его угрозы подействовали, и Каору сбежал, испугавшись за свою жизнь. А потом хотя Киёмаса и топал ногами от досады: подумать только, этот сопляк обвел меня вокруг пальца! – но ненависти к нему не испытывал. Ему и самому было странно, с чего это он так разминдальничался. Поразительно, как Каору удалось убедить даже этого журналюгу: на них вообще полагаться нельзя, а тот вещал с пеной у рта. Нет, не туда парень расходует свои силы, обидно просто! Ему бы пару крутых команд в подчинение, а он тратит свою страсть ради одной бабы. Как такое понять?…

– Ладно, делай что хочешь.

– И еще одно. Накажи сам тех парней, которые напали на меня.

– И что мне с ними сделать?

– Пусть отрубят мизинцы и засунут себе в жопу.

– Ублюдок! – рассвирепел кансаец с короткой стрижкой-химией.

– Вконец обнаглел! – свирепо зыркнул картавый.

В следующее мгновение Кумоторияма бесшумно подскочил к ним и ударил ладонями по лицу. Они отлетели к стене, обливаясь кровью.

– Носы я вам переломал. Теперь гвозди, что ли, в жопу заколотить? – рассмеялся Кумоторияма.

– Спасибо. Остальное – дело господина Киёмасы. – Каору опять стал хорошим парнем и поклонился Киёмасе.

– Почему вы слушаете его? – обиженно спросили те двое, но Киёмаса прикрикнул на них:

– Заткнитесь, – и сказал Каору: – Даю тебе три дня на отъезд за границу. Когда все будет готово, возвращайся. Но я не могу организовать твою тайную встречу. Пусть Киси и писака постараются. Понял? Как встретишься с ней – исчезай. Это мое условие. Обманешь – не только тебе не поздоровится.

Услышав это, Ино понял, что стал заложником. Пристально посмотрев в лицо Ино, Каору сказал:

– Я свое обещание выполню.

Каору купил билет во Франкфурт и обратно, решив на время уехать из Японии, следуя совету Киёмасы. О своем обещании он не рассказал ни Сигэру, ни Андзю, притворившись, что убегает, испугавшись угроз. Ино проводил его до аэропорта «Нарита». Ожидая вылета, они ели гречневую лапшу.

– Второй раз провожаю тебя. – Ино хорошо запомнил, как Каору отправлялся в Нью-Йорк, впрочем, он запомнил и огромную грудь некой девицы. Обладательница самой большой груди в Японии Митиё снялась в главных ролях в десятке фильмов для взрослых, а теперь работала хозяйкой клуба на Роппонги. Ино даже не поленился проследить, как сложилась ее судьба.

– Раз ты выбрал профессию певца, для тебя привычно быть в дороге. Но только тебя так выгоняют из Японии. Хотя ты не сделал ничего плохого.

– Я пока не сделал ничего плохого, но все еще впереди. Чего мне бояться, раз я уже получил приговор: быть изгнанным из Японии. Кстати, Ино, ты знаешь, кому здесь лучше всего живется?

Ино не знал ответа и честно спросил:

– Кому?

– Воронам, – ответил Каору. Действительно, воронам было наплевать на закон и систему, они летали в императорский дворец, по оживленным кварталам и за город.

– Ты прав, воронам хорошо живется. Знаешь, Каору, а ты сам тогда красноногий ибис.

– Хочешь сказать, я исчезающий вид? – добродушно улыбнулся Каору.

Исподтишка наблюдая за происходящим, Ино зашептал:

– Я сделаю все, чтобы ты встретился с Фудзико. Кумоторияма поможет мне ударами ладони и пинками в спину. Пока Кумоторияма на твоей стороне, Киёмаса не сможет тебя продать. Сообщи, как с тобой связаться. Я не знаю, неделя потребуется или больше, но как только все будет готово, сразу же возвращайся.

– Не знаю, как тебя благодарить. Ты тоже будь осторожен. Если из-за моей любви тебя уволят, я ничем не смогу тебе помочь.

– Впервые в жизни меня так вдохновляет чужая любовь. Помнишь, ты сказал Киемасе, что хочешь умереть. Что тебя загнали в угол и теперь один выход – похитить Фудзико. У меня мурашки по телу побежали. Когда-нибудь я брошу журналистику, но пока этого еще не случилось, я хочу помочь твоей любви, поставив на кон честь и достоинство журналиста отдела политики.

– Можно подумать, что моя любовь – это политическое движение.

– На самом деле политике нужны такие необузданные люди, как ты. Я часто вижу политиков, которые думают только о своей шкуре, и получается, им удается скрыть все, что невыгодно для них, а газеты поддерживают их лицемерие. Есть темы, о которых не напишешь, даже рискуя головой. Чтобы раскрыть все злодеяния политиков, журналист сам должен обладать не меньшим, чем у них, авторитетом. Ничего, увидишь, когда-нибудь я сделаю то, что будет равноценно твоей любви.

Каору и Ино так крепко пожали руки, будто мерялись силой, улыбнулись и кивнули друг другу– На миг Ино представил себе, как обнимает Каору. Два молодых головореза Киёмасы раздели Каору догола, связали его и слушали его чудесный голос прямо перед собою. Не обязательно быть грубой шпаной, готовой войти куда угодно – была бы дырка, не обязательно испытывать удовольствие от гомосексуальных утех, будь он на их месте, вполне вероятно, он почувствовал бы то же самое. Ино представлял себе картавого, и его охватывала ненависть, процентов на сорок состоявшая из ревности. Оказавшись загнанным в угол, в безвыходном положении, Каору был красив, как никогда. Наверняка и бандиты Киёмасы невольно, по велению звериного инстинкта, откликнулись на эту красоту.

Окажись Каору на поле древних сражений, воины, находившиеся вместе с ним, с радостью приняли бы участие в битве, даже если б знали, что она неминуемо закончится поражением. Наверное, и враги залюбовались бы им. Неужели «мамочка с Акасаки» не прочитала на ладони Каору героической судьбы? Правда, она гадала о будущем его любви. Героям по вкусу любовные приключения, но лишь в редких случаях они находят счастье в любви. Может быть, и любовь Каору закончится поражением, но Ино не мог оставаться в стороне, побоявшись рисковать.

От гордости, что Каору рассчитывает на него, Ино покраснел, скрывая смущение, потер кончик носа и сказал нарочито грубо:

– Не дрейфь. Наша возьмет. – Даже в его интонациях ощущалось влияние Каору.

Ино отправил письмо в адрес Фудзико. На обратной стороне белого конверта он написал только свое имя: Ацуси Ино – и адрес и поставил печати: «срочно» и «лично».

7.3

ВСЕМ ГОСПОДАМ, ИМЕЮЩИМ ОТНОШЕНИЕ К ДАННОМУ ВОПРОСУ, НАДЛЕЖИТ ПРИЛАГАТЬ ВСЕ ВОЗМОЖНЫЕ УСИЛИЯ К ТОМУ, ЧТОБЫ НАСЛЕДНЫЙ ПРИНЦ ВЗЯЛ В ЖЕНЫ ТУ, КОГО ОН СЧИТАЕТ СВОЕЙ ИЗБРАННИЦЕЙ.

Это уведомление, разосланное правительством, стали называть «Манифестом о реставрации императорской власти».[21] Политики консервативного толка рассчитывали, что они воспользуются благоприятной ситуацией по случаю брака наследного принца, чтобы подавить разгоревшиеся споры об ответственности императора в войне, покончить с дискуссиями о пересмотре истории и сориентировать общественное мнение на защиту императорского двора. Находясь под давлением консерваторов, Судзуиси, которого мучила ежедневная боль в желудке, выжидал. Но политики не властны над любовью, поэтому он отвергал их вмешательство, стремясь все-таки поскорее решить проблему хотя бы затем, чтобы поправить собственное здоровье. Однако обратить волю Фудзико Асакавы к нужной цели – задача не из легких. Непреклонность Фудзико, отстаивающей свою позицию, больше всего привлекала наследного принца.

Расставленные повсеместно антенны доносили до ушей Судзуиси разнообразную информацию о личной жизни Фудзико. Пятнадцатого сентября она делала покупки с матерью в Сибуе, семнадцатого сентября ходила на свадьбу одноклассницы по средней школе, одиннадцатого октября была на концерте камерной музыки в Тяномидзу, двадцать пятого октября с семьей ездила на прогулку в Камакуру… Следов ее любовника нигде не было, а в поступках Фудзико не находили ничего подозрительного. Недавно, тринадцатого октября, Судзуиси сам устроил ее тайную встречу с принцем. Выходной день в парке аттракционов «Страна детей» в Йокогаме наследный принц провел наедине с Фудзико. Его высочество словно вернулся в детство: гулял по берегу озера, где плавали белые лебеди, катался на лодке, играл в серсо. Там он официально сделал Фудзико предложение.

– Не выйдете ли вы за меня замуж? – Наверное, принц специально выбрал эту простую фразу без всяких туманных красивостей.

Фудзико, чуть замешкавшись, ответила:

– Я подумаю над вашими словами со всей искренностью и серьезностью и дам вам ответ.

Однако она медлила. Наконец двадцатого октября дрожащим голосом она сообщила Судзуиси:

– Я не смогу больше встречаться с его высочеством. Я продолжу работать. Передайте это, пожалуйста, его высочеству.

Судзуиси был вынужден передать наследному принцу жестокий ответ Фудзико, каждое его слово, каждую фразу. Его высочество выглядел подавленным.

– Она сказала, что продолжит работать, да? – уточнил он, но тут же в его голосе появилась твердость, он произнес четко и прямо: – Я не отступлюсь.

«Видимо, дело в ком-то третьем», – подумал Судзуиси.

В управлении безопасности Судзуиси постарался прояснить слухи о любовнике Фудзико – певце с пронзительно высоким голосом. Оттуда пришел ответ: «Он находится за границей». Вероятно, глава консервативного крыла, тайно прибегнув к услугам бандитской группировки, запугал его. Скорее всего, чтобы не вызывать подозрений, эта группировка наняла каких-нибудь громил-азиатов, не вникавших в подробности. Похоже, предписания Манифеста о реставрации императорской власти выполнялись и в тех сферах, которые находились вне компетенции Судзуиси.

Если отношения Фудзико с этим певцом уже прерваны, у нее нет никаких причин сердечного свойства отклонить предложение его высочества. Значит, она просто остановилась в нерешительности перед рекой, перейдя которую она уже не сможет вернуться. Ее колебания вполне понятны. Работу в ООН легко бросить, если она надоест, а став супругой наследного принца, будешь ею всегда. Но Фудзико явно предпочитает продолжать работу. «Значит, – подумал Судзуиси, – есть возможность убедить ее, что быть супругой наследного принца – такая же работа». Если она считает своим призванием быть сотрудником ООН, надо пояснить ей, что работа членом императорской семьи может стать отнюдь не худшим предназначением. «Остается только этот способ», – сделал вывод Судзуиси.

Наступил ноябрь. Судзуиси посетил семью Асакава и попытался убедить Фудзико. Удостоверившись, что она твердо решила продолжать работу в ООН, Судзуиси указал на некоторые сложности, возникающие при этом:

– Наследный принц часто принимает иностранных гостей. Как сотрудник ООН, вы также встречаете гостей из связанных с ООН организаций, работаете переводчиком. Иначе говоря, вам все равно придется встречаться с его высочеством.

Фудзико вежливо кивала, соглашаясь с доводами Судзуиси.

– Я очень хорошо вас понимаю, – отвечала она.

– Разумеется, я не могу никому говорить о том, что наследный принц сделал вам предложение. Мне следует держать рот на замке ради светлого имени наследного принца и его будущей супруги, а также ради вашей спокойной жизни. Если пройдет слух, что вы отказали его высочеству, многие отнесутся к вам недоброжелательно. Когда вы будете выходить замуж, вам также следует сохранять это в тайне. От вас требуется всю жизнь вести себя так, будто ничего и не было.

– Как будто ничего не было, да? – настороженно переспросила Фудзико.

Судзуиси пытался говорить с ней как с ребенком, чтобы его слова не казались угрозой, но, похоже, Фудзико разгадала его намерения.

– Да. Разумеется, и его высочеству нужно будет вести себя так, будто ничего не было. Даже если он увидит вас во время официальной встречи.

– Его высочеству из-за меня придется испытывать дополнительное неудобство.

Судзуиси молча кивнул в ответ на слова Фудзико. Обычно молодые женщины думают только о себе, но она могла представить, каково будет ее собеседнику. Возможно, это прекрасное качество воспитано в ней, или же оно присуще ей от рождения. Судзуиси неоднократно ловил себя на мысли, что ему хотелось бы видеть среди своих подчиненных такую женщину. Даже подумалось: если бы наследный принц сам не обратил на нее внимание, он, Судзуиси, выбрал бы ее для него. Когда работники административных учреждений интересуются только своим продвижением, они теряют простой здравый смысл и превращаются в равнодушных обывателей. Все уже привыкли, что дипломаты не задумываются о том, чтобы вести самостоятельные переговоры, а слепо следуют американскому политическому курсу. Карьерного роста добиваются лишь те, кто родился в Токио, прошел экзамены на высокие посты, кто может много выпить, обладает изрядным здоровьем и физической силой, кто избегает риска, тихо и спокойно продвигаясь по службе. ООН мало чем отличается от административных учреждений. Судзуиси действительно было жаль, если такая умная женщина ограничит себя рамками этого скучного мира.

– Фудзико-сан, а что, если посмотреть на ситуацию с другой стороны? Общение с иностранными государствами – одна из важных задач императорского двора. От него тоже ожидают вклада в международное сотрудничество. Япония стремится к миру, желая поддерживать хорошие отношения со всеми странами, и важность дипломатических усилий императорского двора в создании положительного образа нашей страны будет возрастать. К примеру, в восстановлении утраченных в прошлой войне доверительных отношений с азиатскими странами императорский двор может сыграть роль большую, чем политики, дипломаты или сотрудники ООН. Будете ли вы работать как сотрудник ООН или как член императорского двора, с точки зрения дипломатии это одно и то же. Скажу вам откровенно. Если вы продолжите работу в ООН, ваша жизнь будет зависеть от политической ситуации в обществе. Естественно, вы не сможете действовать по своей воле. Но если вы станете супругой наследного принца, у вас появится эта возможность. Разумеется, с некоторыми условиями. Например, на обеде с президентом США вы сможете высказать ему свое мнение. Может быть, вам удастся выяснить у него подлинный смысл противоречивой американской дипломатической стратегии. Вам станет подвластно то, что недостижимо и для нерешительных японских премьер-министров, и для представителей ООН. Подумайте, какая из дипломатических работ имеет больший смысл? Ваш отец – замечательный сотрудник Министерства торговли и промышленности, он достиг значительных успехов в торговых переговорах с Америкой, но ему не удалось преодолеть рамки, созданные правительством. Вы, должно быть, хотите продолжить дело отца? Если вы станете дипломатом от императорского двора, вы наверняка сможете преодолеть ограничения, которые мешали вашему отцу. Для нас, знающих бессилие дипломатии, вы – большая надежда.

От Судзуиси не ускользнуло: на невозмутимом лице Фудзико промелькнула тень раздумья. Он тотчас почувствовал отклик логика его убеждений идеально подходила, чтобы подтолкнуть Фудзико к решению.

– Вы, наверное, знаете стихи Кэндзи Миядзавы «Не страшен ни дождь, ни ветер»?

Он хотел застать ее врасплох, но Фудзико тут же ответила:

– «Ни снег, ни летний зной меня не испугает, я буду крепок телом…»

– Да. «Лишен страстей, амбиций жадных, я тихо улыбаюсь постоянно… И если кто-то при смерти на юге, туда отправлюсь я, скажу: не бойся…»

– «И если кто-то в ссоре или в тяжбах на севере, скажу ему: бросай ты это дело, оно тебя не стоит…»

– «Никто не хвалит, никто не причиняет зла…» Мне раньше казалось, что это стихи крестьянина о том, как он представляет себе императора.

Похоже, Фудзико стало интересно, что еще скажет Судзуиси, на мгновение она перестала чувствовать себя напряженно и улыбнулась. Судзуиси без промедления сделал следующий шаг, перейдя к разговору о будущем императорского двора и государства:

– Императорский двор не может все время оставаться прежним. С эпохи Мэйдзи до сегодняшнего дня роль императора значительно изменилась. Ему нужно не только сохранять традиционную культуру и обычаи, но и разделять тревоги и страдания народа, давать ему надежду. Для этого необходимо отказываться от старых привычек, а иногда даже активно вмешиваться в политику. Императорский двор не остается безразличным к вопросам исторической трактовки. Сейчас сложно предсказать, в каком направлении будет развиваться Япония, но резкие изменения мировой ситуации непременно окажут на нее влияние. Можно предположить, что в дальнейшем Японию ожидают экономические кризисы, она окажется втянутой в новую войну, в обществе значительно возрастет роль дестабилизирующих факторов. Вероятно, я не должен говорить об этом, но восхождение на престол женщины или отмена самой системы императорской власти – вопросы не из области фантазий. Сейчас, когда иранская революция свергла династию Пехлеви, наше правительство также почувствовало опасность. Судьба – женщина капризная. Всякий монарх рискует быть свергнутым. Такова история. И именно поэтому императорскому двору следует быть в ладах с удачей. Хочется вам этого или нет, но я был бы рад, если бы вы приняли эту судьбу. Японская монархия отличается от всех других, существовавших в истории. По одним только письменным свидетельствам император правит в течение тысячи с лишним лет, и его власть над народом поддерживается не силой, а сердечной гармонией. Отдалившись от переменчивого сердца народа, не добьешься его поддержки. Невозможно править вечно только потому, что носишь титул императора. Подлинная власть дана лишь тем, кто любим не только японским, но и всеми народами, стремящимися к миру, тем, кто спасает сердца. От супруги принца требуются ум и душевная сила, чтобы принимать решения в различных ситуациях с учетом всех обстоятельств. К тому же она непременно должна представлять себе, как следует изменить систему императорской власти. Вы обладаете всеми этими качествами. Не вы отдаете свое будущее во власть императорского двора. Двор доверяет вам свое будущее. Ее величество нынешняя императрица создала прецедент по собственной воле. А его высочество наследный принц, унаследовав желание матери, ищет спутницу, которая вместе с ним займется преобразованиями.

Если бы Судзуиси попросил Фудзико: «Полюбите его высочество», ее сердце вряд ли открылось бы ему. Он пошел от противного, сказав: «Выберите то, что важнее любви». И разумеется, ему необходимо было подчеркнуть: никто не собирается лишать ее свободы. Бытует мнение: выйти замуж за члена императорского двора – значит, лишиться всех свобод, присущих обыкновенным людям. Но какая свобода у административного работника или у служащего? А тем более у их жен? Они просто привыкли называть свободой то положение, в котором находятся, – когда их жизнью управляют политическая и экономическая ситуация, бытовые обстоятельства или произвол мужа.

Фудзико должна была сама очень хорошо понимать, о чем идет речь.

Оставалось одно препятствие. Отношения с мужчиной, с которым она, судя по всему, была близка до встречи с его высочеством и которого знала еще с детства. Если она узнает, что официальная власть тайно стремится уничтожить ее любовника, она почувствует себя виноватой. Этого нужно было избежать во что бы то ни стало. Однако ненависть одного человека, если ее вовремя не пресечь, может надолго осложнить ситуацию. Цель Судзуиси – устроить все так, чтобы бывший любовник держал язык за зубами и даже порадовался свадьбе наследного принца.

Судзуиси поменял прежнюю тактику и по-дружески шепнул молчаливой Фудзико убийственную фразу, на обдумывание которой у него ушло немало времени:

– Став членом императорского двора, вы можете не разрывать духовную связь с тем, к кому когда-то испытывали симпатию. Если вы захотите, вы в любое время сможете услышать его пение.

Выражение глаз Фудзико изменилось на мгновение. Как будто она увидела где-то вдали огонек надежды.

Выйдя из дома Асакава, Судзуиси сел в такси и по пути домой, в Дайканъяму, неожиданно решил выйти в Накамэгуро. В одиночестве он выпивал крайне редко, но этот вечер был особенным. Интуиция, отточенная опытом торговых переговоров, подсказывала ему: помолвка состоится в течение месяца. Удалось ли его последним словам достучаться до сердца Фудзико? В ее отклике Судзуиси почувствовал скорее надежду, чем беспокойство.

7.4

Фудзико пока не приняла решения. Она попала в западню: отказаться от предложения наследного принца, прикрываясь работой в ООН, уже невозможно. Слова Судзуиси звучали убедительно. Получалось, что Фудзико обязана оправдать возложенные на нее надежды. Вместе с тем она понимала, как тяжела миссия, которую ей следует выполнить. От этих мыслей сердце начинало неудержимо колотиться. Отец и мать не пытались повлиять на решение дочери, но, похоже, и они считали, что у нее не осталось выбора.

Нельзя сомневаться вечно. Время безжалостно расставляет все по местам. Отныне каждое утро она будет просыпаться с мыслью о том, что должна принять решение. Она уже попала в поток, несущий ее к неизбежному финалу. Сколько ни греби против течения, это не даст ничего, разве только время на сомнения.

Фудзико мучилась бессонницей. Иногда тело ее каменело так, что она не могла шевельнуться. Она выключала свет, ложилась на кровать, и ее охватывало беспокойство: а вдруг ее тело опять лишится свободы. Она вертелась с боку на бок, расправляла руки, сгибала колени и никак не могла успокоиться. Она боялась, как бы эти тревоги не переросли в фобию, и никогда не выключала ночник. Лишь с ясным сознанием, крепко закрыв глаза, она могла приблизить сон. Но каждую ночь, перед тем как она крепко засыпала, ее поджидали сны, мешавшие принять окончательное решение.

В лесной глуши есть бурлящее от вздохов озеро. Неизвестно, насколько оно глубоко. В лесу постоянно дуют ветры, по озеру идут волны, на воду падают листья деревьев. Пузырящиеся вздохи будто пытаются сказать что-то. Фудзико прислушивается и понимает: в этом озере утонуло несметное количество глазных яблок, вот и сейчас на дне они продолжают смотреть бесконечные сны.

На берегу озера она видит мальчишку. Он убегает в лес, Фудзико – за ним. Незаметно она оказывается в замкнутом пространстве, окруженном ослепительно белыми стенами. Что это? Храм? Больница? Дворец? Сам вид помещения отвергает эти предположения. Мальчишка, который привел ее сюда, сливается с белой стеной и исчезает. Ей кажется, что откуда-то снизу, из-под ног, доносятся людские голоса. Перед ней появляются мужчины в белых одеждах, – они поднялись по лестнице. Возглавляет процессию человек, который неоднократно общался с Фудзико и передавал ее волю наследному принцу – Судзуиси. Фудзико вспоминает, что ей нужно сохранить в тайне свое присутствие, она наклоняет голову, делает вид, что оказалась здесь случайно, и спускается по лестнице. Темный подземный коридор кажется бесконечным. Мальчишка смотрит на Фудзико из-за угла в десяти метрах. На одном глазу у него повязка, на руках – перчатки для гольфа.

– Иди сюда! – Мальчишка машет Фудзико рукой, она поворачивает за угол, там почему-то стоят тории – красные ворота, как в синтоистском храме, и в ряд лежат тринадцать гробов. Мальчишка с повязкой на глазу облокачивается о ворота и улыбается Фудзико. – Ты пришла встретиться со мной.

Фудзико знаком его звонкий высокий голос.

Левый глаз мальчишки, что под повязкой, любуется пейзажами, которые скрыты в его сознании и доступны только ему одному, а правый, не отрываясь, смотрит на Фудзико.

– Что с твоим глазом?

– Продал.

– Зачем? Почему тебе пришлось его продать?

– Я хотел увидеть тебя. Мне сказали, если продам, смогу с тобой встретиться.

– Зачем ты это сделал?! Пойдем скорее, возьмем его обратно.

– Уже поздно. Я и правый глаз продал. Посмотрю на тебя, и его заберут.

Фудзико потеряла дар речи, сердце ее сжалось от чувства вины: из-за нее мальчуган лишился глаз. Но что она могла для него сделать? Самое большее – обнять его. Похоже, мальчик догадался, о чем она думает, и сказал:

– Я ни о чем не жалею.

– Но ты же не сможешь видеть…

– Я могу видеть сердцем. Мне пора, – сказал мальчишка, снял повязку с глаза и отдал Фудзико вместо прощального подарка.

– Если тебе надоест быть счастливой, повяжи ее на глаз.

Рука мальчишки, протягивающая повязку, дрожала. Ее дрожь передалась Фудзико, и она все поняла. Мальчишка был ее младшим братом, который умер, не родившись. Брат воплотился в Каору и пришел увидеться с ней.

Она открыла глаза, но неприятный осадок не исчезал.

Времени оставалось мало. Прежде чем принять решение, она должна уничтожить любовь к Каору. Чтобы перейти на тот берег, откуда не возвращаются, надо сперва избавиться от чувства вины перед единственным мужчиной, любимым ею когда-то. Хотя Фудзико и поверила словам, которые Судзуиси прошептал напоследок, она чувствовала себя обязанной сделать что-нибудь для Каору. Пусть они похоронят свою любовь, но ей необходимо было встретиться с ним в последний раз.

Наутро, после того как ей приснился этот странный сон, Фудзико пришло письмо с печатью «лично».

Прошу простить за внезапное послание.

Я Ацуси Ино, журналист политического отдела газеты А. Я друг Каору Токивы, который опять стал Каору Нодой после того, как его выгнали из дома. Причины, побудившие меня написать вам, не связаны с моей профессиональной деятельностью. Я хочу помочь другу исполнить его желание. Надеюсь, Вы поймете меня.

Сейчас Каору ввиду обстоятельств непреодолимого характера вынужден находиться вдали от Японии. Ему хотелось бы оказаться там, где он может свободно встретиться с Вами. Моя задача – позвать Каору обратно в Японию, а для этого мне необходимо узнать Ваше мнение. Как только Каору поймет, что встреча с Вами возможна, он в тот же день вернется сюда. Да, я осведомлен, что ситуация вокруг Вас делает встречу чрезвычайно опасной. Однако тщательная подготовка и осторожность помогут организовать Вашу встречу, хотя нельзя сказать, что это легко. Я прилагаю все усилия и ищу различные способы. Я осознаю свою обязанность сохранить все в тайне и несу ответственность за возможный риск

Не могли бы Вы освободить для Каору один день, можно даже полдня, в конце недели, когда не заняты на службе? Если Вы выйдете из дома за покупками или на выставку, то остальное я подготовлю сам. Каору держится за тоненькую ниточку оставшейся у него надежды. Другой конец этой ниточки в Ваших руках, Фудзико. Каору, как и Вы, подвергается риску. Он не велел говорить мне об этом, но я скажу: ему угрожали и нанесли увечья. Раны на его теле зажили, но никто, кроме Вас, Фудзико, не сможет излечить раны, нанесенные его хрупкому сердцу. Это последняя надежда Каору, которую он передает через меня, его друга. Я прошу Вас: непременно укажите мне день, удобный для вас. Пожалуйста, держите со мной связь по указанному ниже телефону. Это мой домашний номер. Если меня не будет, просто кладите трубку, а потом перезванивайте. Я постараюсь быть дома после девяти часов вечера.

В письмо была вложена визитка Ино и пригласительный билет на выставку живописи, которую устраивала его газета. Если она упустит этот шанс, больше с Каору ей никогда не встретиться. Фудзико, не сомневаясь ни секунды, написала краткий ответ на открытке, положила ее в конверт и отправила скоростной почтой.

В следующую субботу в одиннадцать часов утра я пойду на выставку Вермеера. С нетерпением жду встречи с еще одним талантом.

Ф.А.

7.5

Получив сообщение от Ино, Каору вылетел из Вены в Японию. За десять дней его отсутствия Ино выбрал подходящее для встречи место, обдумал, как лучше ее организовать. У них не было возможности обсудить вместе все детали, поэтому Ино то выступал в роли Каору, то превращался в Фудзико, тщательно разрабатывая порядок встречи. Он трижды отрепетировал последовательность действий, детально проверил сложный маршрут, призванный запутать преследователей, удостоверился в том, что место их тайной встречи не просматривается со стороны.

В назначенное время Фудзико появится в Государственном музее современного искусства и пойдет на выставку Вермеера. Разумеется, шпики последуют за ней. Здесь надо будет понять, сколько их и как они выглядят. Осмотрев выставку, Фудзико сядет в автомобиль, приготовленный Ино, и направится в магазин, а соглядатаи будут сопровождать ее. Ино приедет в магазин заранее, проводит Фудзико с первого этажа торгового зала на стоянку и посадит в автомобиль, где ее будет ждать Каору. Чтобы шпики думали, что Фудзико делает покупки, ее автомобиль останется у входа в магазин. А Ино вместе со своей младшей сестрой – у нее та же, что у Фудзико, прическа, и она наденет пальто, в котором только что была Фудзико – сядут в машину и поедут в направлении, противоположном тому, куда отправился Каору. Ино поймает преследователей Фудзико на крючок и заманит их куда-нибудь подальше. А заодно в кои-то веки поужинает с сестрой. Он не собирался посвящать сестру в свои планы-, сама того не ведая, она должна была подменить Фудзико.

По телефону Фудзико спросила, каким образом она встретится с Каору. Ино сказал, что пришлет за ней автомобиль, на котором она поедет в музей и потом вернется обратно.

Каору приехал в Токио в пятницу утром. Он остановился в гостинице «Рёгоку», никуда не выходил из номера, пока не стемнеет, ожидая появления друга. Ино подъехал на машине ко входу гостиницы и посадил в нее Каору.

– Поехали, посмотрим на океан, – сказал он, стараясь развлечь Каору на свой лад.

Они выехали на столичное скоростное шоссе в направлении Йокогамы, Каору молчал, как обычно, а Ино полушутя сказал:

– Посадить бы Фудзико в эту машину – и дальше как вашей душе будет угодно.

Каору грустно улыбнулся:

– Эти десять дней прошли в ожидании известия от тебя. Еще я простудился и лежал в постели. Ужасное ощущение – словно никакого будущего нет. У меня никогда не было способности предвидеть, но интуиция хорошая. Когда появляется хотя бы смутная надежда, на сердце становится радостно. В этот раз по-другому. Я не представляю себе, что будет со мной послезавтра. Можег статься, я полностью исчерпал себя.

– Во время болезни все становятся пессимистами.

– То же было и с моим отцом, который умер молодым. В юности он встретил любовницу Макартура. Любовь к ней стала вершиной его жизни. Больше ничего у него не было. Сын того, кто порхал, как стрекоза, сам останется стрекозой.

– О чем ты говоришь. Ведь потом твой отец полюбил твою мать и подарил миру талант по имени Каору! Твоя судьба на этом не закончится. Будут толпы женщин, сходящих с ума от твоего голоса.

– В этом голосе нет никакого смысла, если он не сведет с ума Фудзико.

Перед Киёмасой Ханадой Каору закипал от безумного гнева, а сейчас кровь будто застыла в нем, он был бледен как мрамор. Неужели герои, страдающие от любви, со времен Отелло измельчали и стали ничтожными слабаками?

– Мне приснилось, что Фудзико стала невестой Японии. По телевизору показывают, как Фудзико едет в лимузине, отвечая на приветствия людей, стоящих по бокам дороги. Почему-то они размахивают звездно-полосатыми флажками. Я лежу на кровати и рассеянно смотрю на это действо. На мгновение наши глаза встречаются, и она шепчет мне: «Мы больше не сможем встретиться. Прощай».

У Каору на висках выступил пот, хотя жарко не было. Он и не пытался вытереть испарину.

– Как ты думаешь, судьбу еще можно исправить? – спросил он.

– Все зависит от нее. И твоя судьба, и судьба страны, – с многозначительным видом произнес Ино.

Каору исподлобья посмотрел на него:

– В смысле?

– Что бы было с тобой, если бы не Фудзико? Пел бы ты таким голосом? Испытывал бы такие сильные эмоции?

– Нет. Наверняка я познал бы страшное падение.

– Скорей всего, стал бы заурядным бабником под стать своему прежнему голосу. Ты ведь развил в себе этот дар, от которого не только бабы, но и мужики теряют голову, только потому, что хотел быть любимым Фудзико. Разве не так?

– Так. Но мой голос, похоже, утратил всякий смысл, не успев выполнить свою изначальную цель.

– Как крейсер, который сделали только для того, чтобы он ушел под воду? Как красивая девочка, которую воспитали только для того, чтобы ее убили?

Каору рассеянно улыбнулся и вздохнул, а Ино добавил:

– Тебя нынешнего создала Фудзико. Она изменила тебя. Ты не можешь отрицать этого. Да и она, не встреть тебя, была бы, наверное, совсем другой. Ты изменил ее. Какое бы будущее она себе ни выбрала, на ее решение непременно повлияешь и ты. Я точно помню, несколько лет назад ты сказал мне в Венеции, что у ваших отношений с Фудзико нет конца.

– Да? Я и тебе это говорил?

– Тебе свойственно жить сиюминутными чувствами. Но даже если судьба предрешена, ее течение могут изменить только твои чувства. От тебя зависит, как ты распорядишься последним шансом, который я для тебя подготовил. Дай мне только одно обещание в награду за мои усилия.

– Хорошо, я пообещаю. Чего ты хочешь?

– Пообещай мне не раскаиваться.

Неожиданно к Каору вернулась его жизненная энергия.

7.6

Как они заранее договорились по телефону, Фудзико, посетив выставку Вермеера, села в поджидавший ее автомобиль. Водителю ничего не надо было говорить, он знал, куда ехать. Фудзико смотрела сквозь тонированное стекло на толпу у перекрестка, и ей было неуютно от того, что стремление укрыться от людских глаз уже вошло в привычку. Она пряталась от людей, но не хотела совсем отказываться от мира. Тем не менее она чувствовала, что все, до сих пор казавшееся ей близким, постепенно отдаляется от нее. Ослабевал даже ее интерес к внешнему миру… Может быть, от этого ей так не по себе, думала Фудзико.

Действительно, вот уже несколько месяцев она не любовалась вечерним небом, не смотрела на детей, играющих в парке. Она проводила жизнь в серых буднях, размышляя о том, как убить свои чувства. Как будто безликий мир без радостей и печалей окрасил ее в свои цвета. Не позволяя себе расслабиться, она постоянно пребывала в напряжении, словно обдумывала следующий ход в шахматной игре, где от каждого ее поступка, от каждого движения зависела судьба близких. Иногда она невольно вздыхала – в эти мгновения ей хотелось превратиться в ребенка, играющего на песке, или в старика, который любуется океаном.

Автомобиль остановился у южного входа в магазин, здесь было сравнительно мало людей. Водитель хотел было выйти и открыть дверь, но Фудзико остановила его, сказав:

– Большое вам спасибо, – открыла дверь сама и прошла в торговый зал на первом этаже. Она пришла на пять минут раньше назначенного времени, но откуда-то сбоку или сзади подошел мужчина с каталогом выставки в руке; похоже, он давно ее ждал.

– Я Ино. Пойдемте сюда, – прошептал он и повел ее к лестнице на подземный этаж Они прошли через продуктовый отдел, где смешивались запахи масла и свежей рыбы, к лифтам, ведущим на автомобильную стоянку. Убедившись, что рядом никого нет, Фудзико сказала:

– Я благодарна вам за проявленную заботу, – и поклонилась.

Ино смущенно улыбнулся:

– Я не сделал ничего особенного.

«Ничего особенного»… Эти обычные слова выражали суть встречи с Каору Фудзико видела в них двойной, тройной смысл, понятный только посвященным. Она еще раз посмотрела в лицо Ино. Организовать тайное свидание с избранницей наследного принца равносильно нарушению жесткого табу. И если Ино было об этом известно, то за его улыбкой скрывалась мысль: «Любящие нарушают запреты, в этом нет ничего особенного». Сейчас единственной мечтой Фудзико было забыть о табу и встретиться с тем, кого она хотела увидеть.

Дверь лифта закрылась, Ино сказал:

– Дайте мне, пожалуйста, ваше пальто. Те, кто следит за вами, издалека замечают его, одолжите его моей сестре. Она на часок превратится в вас и уведет шпиков в сторону императорского дворца. Передайте, пожалуйста, Каору: что бы ни случилось – срочное дело, пожар или землетрясение, он ни в коем случае не должен появляться около императорского дворца.

И тут Фудзико улыбнулась. Ино впервые видел ее улыбку, но, как ни странно, она показалась ему до боли знакомой. Долгое время Ино знал Фудзико, существовавшую в сознании друга, он передал отчаянную надежду Каору в письме к ней, а сейчас у него чуть не вырвалось: «Я так жалею, что не встретился с тобой, когда ты была в Нью-Йорке», как будто бы он сам был Каору.

Он помог ей снять пальто. Она спустила пальто с плеч, сняла правый рукав, переложила сумочку в правую руку, потом левый рукав – и все это время смотрела на Ино. На мгновение их глаза встретились. От смущения Ино затаил дыхание. В ее взгляде было достоинство и утонченность, какие редко встретишь в женщине младше тридцати. Он складывал пальто, его пальцы дрожали. Он не мог понять, откуда взялась эта дрожь.

Дело не в том, что его пугала гнетущая тень государства, нависшая над Фудзико. Он ощущал скорее восхищение, чем страх. Он видел непреклонность Фудзико, в одиночку противостоявшей давлению государственной махины. Вот почему дрожали его руки.

Шпики сейчас, наверное, прочесывали магазин. Скоро они доберутся до подземной стоянки. Ино спешил посадить Фудзико в автомобиль, в котором ее ждал Каору. Прежде чем открылась дверь лифта, Ино сказал Фудзико серьезным тоном:

– Может быть, мы с вами еще когда-нибудь встретимся. И тогда, наверное, я скажу вам: «Здравствуйте. Рад с вами познакомиться». Пожалуйста, забудьте меня. Недоверие к газетчикам – естественное чувство, спасибо за то, что вы поверили мне.

– Это я должна благодарить вас. Ино-сан, я вас не забуду. Когда в следующий раз мы встретимся, я тоже скажу вам: «Рада с вами познакомиться». Пусть эти слова станут паролем, понятным только нам двоим.

Фудзико вступила в заговор с Ино и повернула ключ в замке их тайной встречи. Ино не знал, продолжит ли он работу журналиста до следующей встречи с Фудзико, но он радовался как ребенок тому, что у них появился свой пароль.

Дверь лифта открылась, Ино указал на серебристый «БМВ» и прошептал:

– Садитесь на заднее сиденье.

Избегая взглядов людей, идущих к лифтам, Фудзико поклонилась, сказав:

– Спасибо вам, – и быстрым шагом направилась к цели.

Ино смотрел ей в спину и думал: «Какую женщину полюбил Каору!»

Восхищенный Ино тяжело вздохнул и, поглаживая перекинутое через руку пальто, поспешил к лестнице аварийного выхода. Он понял, что забыл договориться, как ему вернуть пальто, но решил тщательно обдумать этот вопрос потом, после того как отвлечет внимание шпиков. Он вдыхал аромат пальто, пользуясь привилегией гардеробщика, роль которого играл до того мгновения, как руки его сестры окажутся в рукавах.

8

8.1

Каору ждал Фудзико, положив руки на руль. Через лобовое стекло он встретился с ней взглядом, вышел из машины и открыл заднюю дверь, но Фудзико покачала головой, сама открыла переднюю дверь и села. Каору вернулся на водительское сиденье и хотел было что-то сказать, но Фудзико остановила его:

– В России в такси сиденье рядом с водителем – самое почетное, – и надела солнечные очки.

– Куда изволите? – спросил Каору.

Фудзико туг же ответила:

– Давай уедем из Токио.

В очках линии ее носа и рта выделялись четче. Раньше он не замечал эту особенность, хотя и прежде мог пристально рассматривать ее лицо. Сожалея об этом, он сказал:

– Тебе идет.

– Ино просил передать: что бы ни случилось – срочное дело, пожар или землетрясение, ты ни в коем случае не должен появляться около императорского дворца.

Каору ответил с грустной улыбкой:

– Хорошо, я понял.

Он завел двигатель и поехал в направлении, противоположном императорскому дворцу. Когда они выехали со стоянки, солнце из просвета между тучами прожектором осветило дорогу. Каору плавно повел автомобиль туда, куда указывал свет. Выезжать из магазина нужно было особенно осторожно, чтобы не привлечь внимания шпиков. Каору нахмурил брови, затаил дыхание. Лишь выбравшись с многолюдного участка пути и выехав на скоростное шоссе, он наконец-то смог дышать спокойно. Фудзико молча прислушивалась к тяжелому дыханию Каору. Только когда машина набрала скорость, она вздохнула и сказала:

– Вырвались, да?

Они дышали в унисон. Напряжение Каору, оставшееся от неспокойной ночи, понемногу спадало.

– Как будто продолжается наша прошлая встреча.

– Только на этот раз машина едет. Я не хочу туда опять. Форменный склеп. Было бы слишком печально, если бы мы больше не смогли встретиться.

– Я не говорила тебе прощай.

– Да.

– Мне приснился сон. Будто ты ждешь меня в каком-то месте, похожем на тот подземный склеп. Во сне ты – мальчик, каким был во время нашей самой первой встречи, на глазу у тебя повязка. Ты продал глаз, чтобы встретиться со мной. Сон был такой грустный.

Каору не рассказал ей о своем сне, который увидел в бреду в венском отеле.

– Поедем подальше, ладно?

Фудзико кивнула, смакуя каждое слово:

– В первый раз.

– И солнечные очки на тебе – в первый раз. Я не стану удерживать тебя против твоей воли. Обещаю.

Фудзико ответила:

– Спасибо.

В голосе Каору слышались тусклые нотки, и это ее беспокоило.

Еще утром, только проснувшись, Каору решил: никакого насилия – не потому что он боялся отказа. Каору собирался во всем следовать ее воле. Он хотел вести автомобиль, честно исполняя ее желания, предоставив ей свободу выбора пути. Он решил не смотреть на часы и не стал надевать их. Часы в машине остановил на начале первого. Заботу о времени он доверил Фудзико, стремясь стать часами, отмеряющими время по ее желанию. Он считал, что, полностью подчинившись ее воле, сможет легче принять то будущее, которое она выбрала.

Можно взять прошлое в заложники, можно угрожать будущему, но волю Фудзико уже не изменить.

Каору пришел к этому выводу с восходом солнца. Он решил обращаться с Фудзико так нежно и мягко, как только мог. Тем более если помнить, что это последний его шанс. Он поехал на запад по столичной автостраде, машина вздрагивала на соединительных швах дорожного полотна, они молча, пряча тревогу, прислушивались к этим ритмичным звукам.

Лицо Каору еще сохраняло отпечаток тяжелых ночных раздумий.

Фудзико спросила:

– Куда ты меня везешь?

– Мы можем поехать куда угодно. Если ты забудешь о времени, то хоть в Бостон или Нью-Йорк.

– Я бы хотела поехать туда, где еще не бывала.

– Давай.

– Хочу на озеро.

– До озера Асиноко час езды. Ты была там?

– Как ни странно, нет, должно быть, я единственная, кто ни разу там не бывал.

– Тогда я еду на шоссе Томэй. – Голос Каору звучал ниже обычного.

Может быть, Фудзико еще была под впечатлением сна, увиденного неделю назад, отчего ей казалось, что на его левом глазу, который находился вне ее поля зрения, повязка. Она смотрела на профиль Каору, и на него накладывалось задумчивое лицо мальчишки из сна.

Фудзико сняла очки и еще раз, без помех, посмотрела на Каору. Да, это был тот Каору, которого она знала. Задумчивое выражение лица скрывало любовь, ради которой он мог без сожаления продать свои глаза. Из всех Каору, которых она когда-либо видела, этот был самый красивый.

Каору почудилась соринка в уголке глаза. Он встал в очередь на оплату скоростного шоссе и посмотрел на Фудзико. Какое открытое лицо! Левой рукой Фудзико бесшумно обвила его шею. Она прикрыла глаза, словно в полусне, потянулась к Каору губами, смутно стремясь к чему-то. Каору удалось уголком губ ответить Фудзико, но это было так неожиданно, что он поначалу оробел. Ниточка слюны натянулась и порвалась, нить в его сознании лопнула секундой позже. Фудзико потупилась и молча вернулась в прежнюю позу. Время, на секунду замершее, пошло с прежней скоростью. Сладость поцелуя пришла в самом конце.

Гудение стоявших сзади автомобилей заставило Каору очнуться, с полуоткрытым ртом он въехал в ворота. Получив карточку, он двинулся дальше и наконец-то расплылся в счастливой улыбке.

– А за что сейчас была награда?

– Благодарность за то, что с тобой все в порядке. Каору, давай сегодня перепробуем все, что мы ни разу не делали до этого!

Фудзико вела себя как ребенок, чего никогда с ней раньше не случалось. Каору чувствовал себя обескураженным, но напустил на себя бодрый вид и сказал:

– Давай!

– Мы уже сделали три вещи. Я надела солнечные очки. Мы едем вдвоем на машине. Я тебя поцеловала. Четвертое мы уже решили – отправимся на озеро Асиноко. А потом…

– Ты расскажешь мне тайны Фудзико, которой я не знаю.

– Мы оба раскроем свои тайны друг другу, иначе несправедливо.

– Хорошо. Или ты споешь мне, я никогда не слышал, как ты поешь.

– Нет, только не это. Я стесняюсь.

Они впервые проводили субботний день как обычная пара. До сих пор им не удавалось налюбоваться друг на друга в профиль, как сейчас, даже очки от солнца были впервые. Хотя Каору любил Фудзико, но он знал о ней гораздо меньше, чем уполномоченный Управления императорского двора. Чтобы не жалеть о потерянном времени, есть только один способ: жадно копить эти счастливые минуты.

Фудзико хотела, чтобы все стало другим, даже их поцелуи. Каору всегда целовал ее на прощанье, чтобы продлить время свидания, – целовал грубо, против ее воли. А сейчас Фудзико сама поцеловала его в начале встречи. Намеренно нарушив череду плохих традиций, она хотела обновить их отношения.

Каору понял это, и его напускная бодрость сменилась искренней радостью.

8.2

– Фудзико, а какая твоя самая любимая музыка?

– Наверное, Гольдберг-вариации Баха.

– Почему? – спросил он.

– И правда, почему? – Фудзико посмотрела вдаль и тотчас ответила: – Люди не меняются за день или за неделю, но год назад я совсем не представляла себе, с кем и где проведу сегодняшний день, что буду делать. Той девушке, которой я была десять лет назад, я нынешняя вообще показалась бы чужим человеком. Удивительно, правда? Проходят сутки, двадцать четыре часа, и ты не замечаешь, что в тебе изменилось, но дни накапливаются, сливаясь, и ты видишь поразительные перемены. Даже самый хорошенький ребенок, пройдя множество двадцатичетырехчасовых повторений, незаметно превращается в старика. Всякий раз, когда я слушаю Гольдберг-вариации, я чувствую безжалостное течение времени.

– Да? А я представляю себе красавицу, у которой тридцать два разных характера. Похожую на тебя, Фудзико. В конце мелодия возвращается к своему истоку, но впечатление оставляет совсем другое, чем в начале. И это Фудзико, и то Фудзико, вот и кружатся тридцать две Фудзико!

– Так и голова может закружиться. Я давно собираюсь тебя спросить: если бы ты не стал певцом, чем бы ты занимался, кем хотел быть?

Честно говоря, он об этом никогда не задумывался. В детстве Фудзико спрашивала его, кем он хочет стать, когда вырастет. Ни минуты не сомневаясь, он ответил: певцом. Фудзико тогда сказала, что хочет быть ветеринаром. Ветеринар превратился в сотрудника ООН, а сотрудник ООН, вероятно, скоро станет еще кем-то. За множество двадцатичетырехчасовых повторений Фудзико добилась удивительного развития. А развивается ли он? Сначала у него был дискант, потом его голос начал ломаться и сделался хриплым – тогда Каору нашел себя в поэзии. Вскоре ему удалось развить свой голос, и он уже пел тенором, глубоким и ярким; затем поработал над высокими нотами и вернулся в прежнюю тональность. Теперь ему остается печально ждать, как постепенно, по полтона, с возрастом он будет терять высокие ноты?…

– Что я умею кроме пения?

– Только избранные способны дарить другим восторг. Именно благодаря таким, как ты, можно поверить в красоту мира. Я не представляю себе мир без пения. Это был бы бесчеловечный мир, в котором нет спасения. Даже на фронте поют.

– Говорят, когда один русский контртенор служил в армии, он запел в туалете – и солдаты сбежались посмотреть на бабу в сортире.

– Будь осторожен, – сказала Фудзико.

– Постараюсь, – ответил Каору на октаву выше, чем обычно.

Машина наполнилась смехом. Наконец-то напряжение первых минут свидания ушло, и влюбленные почувствовали себя легко. Теперь они наперебой открывали друг другу тайники своей души. Вот какая воцарилась атмосфера.

– Какое блюдо ты могла бы есть всю жизнь?

– Блины. А ты?

– Мясо с картошкой.

– Твой любимый цвет?

– Зеленого мха, – ответил Каору. – А твой?

– Голубой, как небо.

– Если бы ты была насекомым или цветком, то каким?

Фудзико сказала:

– Колокольчиком. Почему – не знаю.

Каору ответил:

– «Цветком с того берега» – ликорисом. А знаешь, Кумоторияма мог стать Ликорисом.

– Не очень внушительное имя. Это ты, наверное, придумал?

– А потом я подумал, что хорошим прозвищем было бы Нэмуригаока.[22] Потому что всякий раз, выкрикивая его имя, я вспоминал бы город, где мы встретились.

– Если задуматься, мы выросли в городе со странным названием. Тому, кто уезжает из него, действительно нужно пробудиться ото сна.

Каору поменял тему, спросив о самом печальном событии. Фудзико задумалась и сказала:

– В моей жизни было больше радостного.

– Но радостные и печальные события, наверное, живут бок о бок?

Фудзико начала рассказывать:

– Это случилось в Америке. Одноклассники были добры ко мне. Все они интересовались Японией, много говорили и о себе. Мне нравилось учить английский. Это было в то время, когда ты присылал мне письма со стихами. С каждым днем мне открывалось все больше тонкостей и нюансов чужого языка, но вместе с тем мой японский стал уходить в тень английского. И это было тяжело. Мне казалось, я превращаюсь в перекатиполе – и не японка, и не американка. И это очень меня тревожило…

Каору писал Фудзико стихи, а она отправляла ему в ответ отчеты о жизни в Бостоне. Эти письма и сейчас хранятся на его книжной полке в доме Токива. Может статься, в те времена они чаще думали друг о друге.

– Кажется, это было на следующий день после Хеллоуина. Я узнала, что в небольшом городке на Среднем Западе убили студента-японца. Говорят, он что-то не так сказал по-английски. Но что случилось на самом деле, неизвестно. Неужели необходимо убивать, даже если кто-то делает ошибки из-за различия культур и языков? Говорили, что семья американцев действовала импульсивно, испугавшись нападения. Не знаю, почему, увидев иностранца, они решили, что он непременно должен на них напасть. Я думала: этот студент умер, так и не поняв, за что его убили, и мне становилось печально. Сотрудники консульства не опротестовали приговор. Иначе говоря, они признали, что убийства студента нельзя было избежать. Как можно молча принимать американские порядки, да еще такие! Я не могла с этим согласиться. Убитый студент был моим ровесником. Тогда я решила стать опорой тем, кто унижен и раздавлен, и начала искать работу, отвечающую моим целям.

Каору и не знал, что свой выбор профессии она сделала под влиянием трагического случая. Оказавшись подростком в Америке, Фудзико осознала себя японкой и решила бороться с несправедливостью.

– Я чувствую, что я нынешняя все больше отдаляюсь от той себя, что была по другую сторону океана. Образ той, которая жила в стране свободы и равенства, понемногу выцветает и стирается. Наверное, у меня сердце японки, и этого не изменишь. Причиной всему – грусть, которую я почувствовала тогда. Я не знала, что могу сделать, но мне хотелось работать ради тех, кто погиб или был изгнан из страны, так и не осуществив своих целей.

Каору тронули ее слова. Выходит, он полюбил ее за благородную, красивую душу.

Теперь была очередь Каору рассказать о самом печальном событии в его жизни. Это случилось с ним еще до того, как он встретил Фудзико. Он пережил смерть отца и матери, и до встречи с Фудзико его чувства были парализованы. Именно Фудзико вернула ему способность чувствовать. Если Фудзико выбрала работу сотрудника ООН из-за благородного негодования, которое она однажды испытала, то Каору стремился стать певцом, повинуясь инстинкту ребенка, воспитанного музыкой. Каору должен был петь, молясь о своем отце Куродо, который ушел в мир иной, так и не увидев, как расцвел талант сына, и о матери, которая продала себя ради его будущего.

8.3

Они съехали с шоссе Томэй на дорогу Одавара Ацуги, поднялись по горному серпантину Хаконэ, и на спуске перед их глазами внезапно открылось озеро. Каору уже бывал на озере Асиноко. Он приезжал сюда именно в тот год, когда познакомился с Фудзико, в пятом классе. Здесь был летний лагерь. Он почти ничего не помнит, кроме одной игры – они искали сокровища на берегу озера. На полосках бумаги писали «карандаш», «ластик», «тетрадка» – и прятали эти полоски под камнями, в ветках деревьев и под скамейками. Нашедший получал приз, название которого было написано на бумаге. Ханада собирал найденные бумажки у ребят из своей группы, чтобы потом поделить призы поровну. Каору не присоединялся к ним, искал бумажки в одиночку, но так ничего и не нашел. Он не особенно переживал, но тогда впервые понял, что ему не везет.

Сейчас он поделился этим воспоминанием с Фудзико, и та сказала, что выиграла велосипед, когда училась в младших классах. Каору знал это от Андзю. В детстве он думал, что везучая Фудзико добьется большого успеха в жизни, и чувствовал себя рядом с ней неудачником. Каору считал, что ребенок попадает в ту или иную семью по результатам лотереи, которая разыгрывается еще до рождения. Ребенку, родившемуся в семье, где родители рано отправляются в мир иной, с самого начала не повезло, и потом всю свою жизнь он будет лить слезы из-за своей невезучести. Чтобы разорвать этот порочный круг, нужно совершить прыжок сделать так, чтобы тебя полюбил кто-то страшно везучий, или поставить все на карту, ввязавшись в игру, которая в один миг переменит твою судьбу… Но везучие люди инстинктивно тянутся к себе подобным. А игра, способная переменить судьбу, для невезучего скорее всего обернется полным крахом.

Вот, например, Киси Ханада, сын мясника Ханады. Они с Каору отличались и характером и телосложением, а стали друзьями, наверное, потому, что инстинктивно почувствовали друг в друге невезучих, товарищей по несчастью. Ханада старался преодолеть свою неудачливость, подмяв под себя везучих ребят, а когда решил заниматься сумо, он выбрал тренера, у которого были самые удачливые борцы. Наверное, сейчас, став чемпионом, Ханада и думать забыл о комплексах, про которые говорил Каору. Но Каору, хотя и добился успеха как контртенор, пока еще с комплексами не расстался. Если бы он пел своим природным голосом, его карьера певца не сложилась бы так удачно, везение пришло к нему именно потому, что он изменил собственный голос. По крайней мере, так он считал.

Насколько велика роль Фудзико в том, что Каору простился с унынием и стал оптимистом? Без ее ободряющей улыбки кризис, который преодолел Каору, наверняка был бы гораздо глубже. Если бы Каору пел высоким голосом только ради собственного успеха, ради собственной свободы и счастья, он просто растрачивал бы свои чувства и сопутствующая ему удача оказалась бы совсем скромной. Он стал таким, как сейчас, именно потому, что пел ради Фудзико, именно ради нее оттачивал свое дарование.

Они объехали толпу у причала прогулочных катеров и остановились на берегу озера. Солнечный свет бликами играл на водной глади, на огромной палитре перемешивались красные и желтые краски. Фудзико вышла из машины и глубоко вдохнула. Перед ней раскинулась прекрасная панорама, ветер колыхал листву деревьев, холодный свежий воздух покалывал легкие. Пальто осталось у Ино, и Фудзико зябко поежилась. Каору накинул ей на плечи свой пиджак. Он обнял ее, Фудзико положила ладонь поверх его руки. На пальце у нее было кольцо-рыбка.

Фудзико повернулась вполоборота и уткнулась в грудь Каору. Он поцеловал ее в уголок глаза.

– А почему не в губы?

– Если поцелую в губы, заразишься моим невезением. А тебе нужно быть счастливой.

– О чем ты говоришь? Если это правда, я давным-давно должна была стать несчастной.

Не выпуская руки Каору, Фудзико то и дело беспокойно поглядывала на него. Она всегда была спокойной и сдержанной в выражении чувств, но сейчас в ее глазах явно читалось волнение и сожаление. Ее руки дрожали.

– Холодно.

Но Каору чувствовал: она дрожит не только от холода, но и от невысказанного страха. Сможет ли его поцелуй развеять ее опасения и вернуть лето ее губам? С губ Фудзико стерлась алая помада, они были холодными, как подтаявшие льдышки.

– Я не хочу тебя терять.

Каору чувствовал то же самое. Но почему с ее губ слетели эти слова? Значит, уже решено, что им придется расстаться? Чтобы прогнать эти мысли, Каору целовал ее снова и снова. От холодного воздуха у Фудзико слезились глаза, от смущения – она чувствовала Каору своей слизистой – раскраснелись щеки.

– Поехали. Нам нужно еще что-нибудь попробовать в первый раз.

Фудзико стерла пальцем свою помаду с губ Каору и засмеялась: что у нас дальше по плану? Каору спросил, не хочет ли она повести машину. Вдоль озера до ресторана. Движение здесь не оживленное. Самое главное – никуда не врезаться.

– Ты согласен доверить мне свою жизнь? – спросила Фудзико, а Каору ответил: кому же еще доверять, как не ей.

Фудзико села на водительское место. С автоматической коробкой передач ехать не сложнее, чем на машинке в парке аттракционов. Фудзико, волнуясь, крепко сжимала руль.

– Расслабься. Смотри вперед и спокойно нажимай на газ. Машина сама поедет.

Фудзико закусила нижнюю губу, раза три посмотрела по сторонам, повернула руль и выехала на дорогу.

– Поезжай быстрее.

– В первый раз страшно, – говорила Фудзико, ведя машину со скоростью тридцать километров в час. Но через три минуты она улыбнулась, и они стрелой рассекли окрестный пейзаж.

Показалась огромная вывеска гостиницы.

– Давай выпьем чего-нибудь. – Каору попросил ее подъехать поближе.

Фудзико светилась от счастья, ее взгляд, брошенный на Каору, был полон непривычной радости. Выражение ее лица напомнило ему их первую встречу в парке, в Нэмуригаоке, когда она увлеченно играла с ним в мяч. Фудзико бросила мяч прямо в грудь Каору, тогда у нее был такой же взгляд.

– Хочешь съесть чего-нибудь, чего ты никогда не пробовала?

На это предложение Фудзико опять ответила согласием, не сомневаясь ни минуты. По дороге они стали придумывать, какие блюда выбрать. Может быть, конину? Или зайчатину? Или же кенгурятину? Но Фудзико была против. Грибы мацутакэ или сайра – слишком прозаично.

– А ты пробовала тушеные потроха?

Фудзико покачала головой.

– Тогда пойдем в какое-нибудь питейное заведение.

Наверное, подобные места Фудзико в своей будущей жизни никогда больше не посетит.

– Ты помнишь, что мы ели в ресторане в Кембридже, когда встретились во второй раз? – внезапно спросила Фудзико.

Застигнутый врасплох, Каору затруднился с ответом. Он был тогда так взволнован встречей, что совершенно не обращал внимания на еду, которая оказалась у него в желудке.

– Ты выбрал суп-пюре из моллюсков и стейк с черным перцем, а я – овощной террин и венский шницель.

Каору поразился ее памяти.

Они въехали на шоссе Томэй в Йокогаме, направившись в Хонмоку. Плохо ориентируясь в окрестностях, подъехали к краю дороги и стали расспрашивать работягу на велосипеде.

– Тушеные потроха? Да в любой закусочной с красным фонарем! Вон там впереди есть одна, «Такатихо» называется.

Они решили зайти туда. У стойки в форме латинской буквы «U» стояли круглые стулья, на доске мелом написано меню. Тушеные потроха, рыбное филе, тушеный окунь, имбирь «Танинака», огурцы в соевом соусе… На стене почему-то висел детский рисунок «Извержение Фудзи». Поначалу Фудзико настороженно рассматривала обстановку, но когда принесли тушеные потроха, ее внимание переключилось на еду. Даже когда она брала палочками потроха и подносила ко рту кусочки рыбы, она выглядела изысканно и элегантно.

– У вас сегодня тайное свиданье? – бойко спросила официантка из-за стойки.

Неужели она узнала Фудзико? Взгляд у Каору посуровел.

– Не смотри на меня такими страшными глазами. Не часто к нам приходит такая красивая пара, не иначе сегодня ночью снег выпадет.

– Да вы, наверное, в молодые годы были куда красивее, – парировала Фудзико, в одно мгновение расположив к себе официантку.

8.4

– Мне хочется поехать туда, где ты жил, пока не перебрался в Нэмуригаоку.

Ему нравилось исполнять желания Фудзико. Он готов был отправиться хоть на край света, если бы она этого захотела. Поселок, в котором Каору провел детские годы, сильно изменился. Число торговых автоматов, пунктов видеопроката и круглосуточных магазинов росло – похоже, поселок и не собирался подолгу задерживать что-либо в своей памяти. Они медленно ехали по торговой улице, где большая часть магазинов уже закрылась. Каору искал дорогие его памяти дома, но все они были перестроены, и только монумент на иссиня-бледных ногах одиноко возвышался в парке на фоне полной луны.

От дома, в котором Каору прожил до семи лет и который часто посещал Сигэру Токива, не осталось и следа, на его месте стояло небольшое бетонное здание. Забавно, на нем была табличка с фамилией Тано. По странной случайности в доме, где когда-то жила семья по фамилии Нода, поселилась семья по фамилии Тано – те же иероглифы, только в обратном порядке. Каору выключил двигатель, открыл окно, посмотрел на оранжевый свет, струившийся из комнаты на втором этаже, прислушался – кто-то тихо играл на фортепиано. Наверное, ребенок Он сражался с менуэтом Баха: путался, останавливался, возвращался к началу; играл робко и неуверенно. Каору засмеялся, вспомнив свое детство, Фудзико спросила:

– Что ты?

– Вспомнил эту музыку. В детстве я пришел домой, уставший от игр, а мама ждала меня за роялем. Она сразу же заставила меня заниматься. Я начал рассеянно играть, даже в ноты не посмотрел. Получилось совсем не так, как надо, хотя и похоже на менуэт. Я сразу сообразил, что ошибся, но продолжал гнуть свое, сыграв до конца. Мама велела: «Сыграй так же еще раз». Но у меня не получилось. Пришел отец, сказал: «Ты сыграл вот так», – и исполнил мою версию. Так я впервые понял, что сочинять музыку значит уметь играть ее не один раз.

Фудзико задумалась. Играть на рояле, слушать музыку – то же самое, что вспоминать о редких встречах с Каору: улыбаться и испытывать раскаяние. Если попытаться объяснить любовь таким же образом, как Каору объяснил сочинительство музыки, то любить – значит еще и еще раз переживать сильные чувства.

– Если бы ты не уехал из этого поселка, мы бы с тобой не встретились… Да?

– Ну да. А если бы здесь не было реки, я не перебрался бы на другой берег.

– В древности люди сравнивали реку с судьбой. Может, и нами играет судьба, которую принесла река.

Каору слабо кивнул в ответ и опустил голову. Хотя ими и играла одна судьба, они совершенно по-разному принимали ее вызов. Каору слишком поздно понял это.

– Давай выйдем на берег?

Может быть, постояв на берегу реки, которая так часто уносила его радости и печали, он покорно опустит голову, соглашаясь с судьбой, или, наконец, откажется от своих чувств. Фудзико тоже хотелось постоять на берегу реки и проникнуться тайнами судьбы.

Они подъехали к насыпи и спустились в мискантовое поле у реки, ярко освещенное луной. Звонкое пение сверчков звучало как сигнал, зовущий в другие миры. Если бы эти миры действительно существовали, он похитил бы ее, украв у времени.

Несколько скамеек на берегу. Над ними фонари. В их свете Каору и Фудзико выглядели бледными, подавленными. Приближалось время думать о том, чего совсем не хотелось. Однако радость сегодняшнего дня, проведенного вместе, согревала их.

– Помнишь, как на этой реке было наводнение?

Фудзико тогда было одиннадцать, а Каору – девять лет. Как будто разлившаяся от наводнения река Т.М. свела их друг с другом.

– Я своими глазами видела, как город уходил под воду. Тогда я впервые поняла, что есть вещи, неподвластные человеку.

– Разлившаяся река показала мне мир, которого я совсем не знал.

Если течение реки воплощает судьбу, то суша переполнена капризами и непостоянством. Но в разных городах и странах, в политике и в истории, в любви и в женщинах текут реки, которые в любую минуту могут выйти из берегов. Да, несомненно, кровавый источник Фудзико связан с рекой судьбы. И эта река течет в сторону, противоположную судьбе Каору.

– Ты тоже показал мне мир, которого я не знала, – прошептала Фудзико Каору, молча смотревшему на темную реку.

– Я просто восхищался наводнением, пока ты думала о том, как его предотвратить. Точно так же я отдался болезни под названием «любовь», пока ты хладнокровно наблюдала за потоком судьбы.

Фудзико смотрела в погрустневшие глаза Каору.

– Не считай меня бесчувственной.

– Чтобы противостоять судьбе, которая уносила тебя, мне оставалось только одно: любить тебя сильнее, чем кто бы то ни было. Но ты выбрала то, что важнее любви.

– Я смотрю тебе в глаза, и в моем сердце закипает все, что там спрятано: страх, печаль, обожание. Я любила тебя. Так же, как и ты, я хотела отдаться своим чувствам. Пускай есть что-то важнее любви, но я хотела выбрать любовь к тебе и думала об этом серьезно.

– Я ждал явных подтверждений твоей любви.

– Каким образом я должна была показать тебе их? Почему ты не поверил моим словам?

– Разве я мог поверить словам? Ты и правда любила меня?

Фудзико посмотрела Каору прямо в лицо и кивнула. Каору пробормотал дрожащим голосом:

– Какое счастье! – Но слова его, казалось, значили: «Как печально!» – Ну почему только сейчас я это понял!

– Я считала, мое сердце не создано для любви, не в Бостоне, когда я увидела тебя и услышала твой голос, я поняла: оно раскрылось навстречу чувству. Мне показалось, что-то начинается.

– Тогда началась любовь.

– Да. Поэтому я поехала в Нью-Йорк, чтобы увидеть тебя. Но мне тогда показалось, что ты не доверяешь моим чувствам.

– Меня не отпускала тревога. Я не чувствовал себя любимым.

– Мне тоже было страшно. Я боялась: а что, если, ответив на твои ухаживания, я сразу же надоем тебе? Если бы ты еще хоть раз приехал ко мне, наши страхи рассеялись бы. Но ты вернулся в Японию, а мои сомнения остались.

Вот где судьба стояла на перепутье… Он понял это сейчас, когда уже стало поздно. Почему сегодняшнее прозрение не пришло семью годами раньше? Каору потратил эти семь лет только на то, чтобы самому разрешить доверие Фудзико. Сколько раз судьба давала ему шанс протяни руку, и Фудзико – женщина твоей судьбы – будет рядом с тобой. Именно в такие мгновения ему следовало поступить уверенно и решительно, но Каору медлил и сомневался, и женщина его судьбы махнула на него рукой.

Теперь пришло время расплаты за его сомнения, за то, что он считал Фудзико холодной и безразличной, за то, что не хотел поверить в ее любовь. Ночная тьма внезапным грузом опустилась на плечи Каору, и у него не было сил сопротивляться этой тяжелой темной печали.

Каору закрыл лицо руками и заплакал, не в силах удержаться.

До сих пор река Т.М. принимала самые разные проявления чувств Каору, но вот слез его она не видела. Только Фудзико могла понять их язык. Она обняла его за дрожащие плечи и прошептала:

– Прости меня.

Широкие, сильные плечи Каору съежились от печали.

Сегодня, когда мужчина встретился с женщиной и их одинокие любящие сердца наконец-то открылись навстречу друг другу, оказалось, что уже ничего нельзя вернуть, слишком много было в их прошлом случайностей и ошибок.

Никакие слова, никакие чувства не могли повернуть время вспять.

Фудзико Асакаву уже нельзя было назвать по-иному, превратив в другую женщину с другой судьбой.

И даже если бы Каору отказался от своего имени, они не смогли бы вернуться к той точке отсчета, когда один мальчик встретил одну девочку.

8.5

Самый счастливый день в жизни подходил к концу. Наступала самая печальная ночь. Взглядом, затуманенным от слез, Каору провожал Фудзико на другой берег любви. Он помедлил, двигаясь параллельно реке, вверх по течению, не переезжая мост, ведущий в Нэмуригаоку. Фудзико тоже вытирала платком уголки глаз. Они хотели уехать туда, где никто не увидел бы их слез. Вдали среди холмов, как маяк, возвышалась башня.

Между холмами располагались участки, подготовленные для жилищного строительства. Пока там не было ни домов, ни автомобилей, даже адреса не было. Они поднялись по широкой дороге, которая когда-нибудь станет главной магистралью района, и оказались на площадке, откуда был виден далекий центр Токио. Незримые для всех, они смотрели на освещенные полной луной кварталы небоскребов на Синдзюку, районы Нагата и Касумигасэки.[23]

В промытых слезами глазах Каору отражался профиль Фудзико, так четко, как никогда раньше. Он хотел навсегда сохранить в памяти ее взгляд, ее грустное лицо, ощущения от прикосновений к ее щекам и губам. Каору вечно будет вспоминать этот день, снова и снова возвращаясь к нему. Никогда раньше он не воспринимал Фудзико так, как сегодня, – всем сердцем, чисто и прямо. Он физически ощущал нить, которая связывала воедино их кровь и плоть. Но и это было возможно только сегодня.

– Мы опять будем жить каждый сам по себе. Ты заставляешь меня чувствовать себя одинокой. Даже вместе с тобой я боялась одиночества: вдруг я моргну – и ты исчезнешь.

– Это сон. Мне кажется, все было сном. И как я пробрался к тебе в комнату, и как мы касались друг друга щеками на вокзале Пенн-стейшн в Нью-Йорке, и как я чувствовал тебя своей кожей в ночь после концерта. Если бы все это было сном, он не приносил бы боли, но сладкое прошлое – яд. Как легко и просто было бы потерять память!

Фудзико молчала, глаза ее были закрыты. В ее умиротворенном профиле читалось желание принять и понять все. Каору тихонько опустил спинку автомобильного сиденья, бережно уложил Фудзико и одну за другой стал открывать створки, скрывающие ее белую мягкую кожу.

Принимая ласки Каору, Фудзико думала: наверняка ей придется расплачиваться за то, что она полюбила его, если это не сон. Связав друг друга кровью и плотью, они впустят в себя и грехи друг друга. Но стоит растворить грехи Каору в своем кровавом источнике – и их любовь станет бессмертной, считала она. Пусть сами они окажутся далеко друг от друга, эти грехи свяжут их сердца воедино.

Фудзико казалось: она знала имя Каору с давних-предавних времен. Все, что струилось как вода, все, что жило и дышало, она называла его именем. Теперь она будет беззвучно повторять его имя бесчисленное количество раз в день. Будет обращать к Каору свои вздохи. Смотреть в голубое небо, среди снега искать Каору. Прислушиваться к шуму прилива или журчанию ручья, пытаться различить его голос.

Они вернулись в Нэмуригаоку. Остановили машину около парка, где впервые увидели друг друга, и слушали тишину. Фудзико выйдет из машины, и они больше никогда не увидятся. Они знали об этом и старались сдержать свои чувства.

– Ты приняла решение, да? – прошептал Каору, отчаявшись.

– Да, приняла, – твердо ответила Фудзико. Ее ответ эхом отозвался в его сердце, пустом как пещера. Каору больше не чувствовал ни боли, ни печали.

– Когда?

– Я долго сомневалась. Но сегодня, увидевшись с тобой, я смогла решить. Полюбив тебя, я встретилась лицом к лицу со своими сокровенными желаниями. Благодаря тебе я поняла, к чему стремлюсь.

– Не я один нуждаюсь в красоте твоей души. Незаметно наша любовь пришла к истокам Японии.

Они опять замолчали. Каору ради Фудзико. Фудзико ради Каору.

Истративший все свои слезы Каору, будто внезапно вспомнив, хрипло сказал:

– Обещаю, я никогда не предам твою красивую душу.

– Спасибо. Каору, не забывай и о том, что мы пообещали друг другу раньше.

– Пока живо наше обещание… любовь не умрет.

– Да. Любовь не умрет. Я верю в это. И мы обязательно встретимся, как встретились в первый раз.

В голосе Фудзико чувствовалась уверенность, и Каору вновь поверил, что этот день обязательно наступит.

– Спасибо. Я буду ждать сколько потребуется. Поеду куда угодно. Если в Японии не найдется места для нашей встречи, я непременно отыщу его. И мы проведем этот день как сегодня.

Фудзико неспешно кивнула и еще раз посмотрела на профиль Каору. Ее взгляд показался ему чужим.

– Моя величайшая гордость – твоя любовь ко мне.

– Любить тебя – мое предназначение, ради которого я живу в этом мире.

Словно пытаясь сдержать нахлынувшие на нее чувства, Фудзико взялась за ручку двери. Когда она выйдет из машины, Каору сосчитает до десяти, заведет двигатель и, не оглядываясь, поедет в противоположном направлении. Он медленно закрыл глаза. Холодный воздух ворвался в салон. Аромат духов Фудзико и ощущение ее присутствия еще не исчезли. Пять, шесть, семь… В уголках глаз оставалось воспоминание о ее белых щеках. Восемь, девять, десять.

Из пустынной Нэмуригаоки без единого провожающего тихо уезжал автомобиль, в котором сидел мужчина, только что убивший свои чувства.

9

9.1

Любовь, начавшаяся и пришедшая к завершению в Нэмуригаоке, не оказала никакого влияния на историю… Впрочем, пока еще рано делать выводы.

Двадцать пятого ноября Фудзико пригласили во дворец принца, где она встретилась с его высочеством. Исчерпав все свои возможности, наследный принц решил целиком и полностью положиться на волю Фудзико, считая встречу в этот день последней. Он готов был принять любой ее ответ.

Две недели спустя через сотрудников Управления императорского двора Фудзико официально выразила свое почтительное согласие. Манифест о реставрации императорской власти прозвучал по всей Японии от центра к окраинам. На всех телеканалах, во всех газетах и журналах появились фотографии улыбающейся Фудзико. Управление императорского двора делало все, чтобы народ, с опаской относящийся к умным женщинам, полюбил Фудзико. За короткий срок ей создали другие образ и характер, совсем не такие, как у той Фудзико, что любил Каору. Появились вторая, затем третья улучшенные версии девушки, обожаемой миллионами.

Царственная улыбка… Так люди стали называть улыбку Фудзико. Но Каору думал: эта царственная улыбка получалась, если убить все чувства в улыбке, предназначавшейся ему одному. Красивая улыбка, превратившаяся в окаменелость.

Парад по случаю свадьбы наследного принца Каору смотрел вместе с Андзю по телевизору в «берлоге бездельника» в Кагурадзаке. Сон, увиденный в гостинице в Вене, оказался вещим. Андзю запомнила выражение лица Каору до мельчайших деталей.

– Такое впечатление, что это его вовсе не касалось. Наверное, глубоко под кожей он скрывал сожаление и печаль, но не давал выхода наружу никаким чувствам. В душе он, несомненно, ощущал себя неуютно. Но в моем присутствии он вел себя как обычно: пил зеленый чай, сосал свои любимые леденцы от горла с куркумой. Я спросила: «Может, выключить?» А он сказал-. «Нет, давай порадуемся за них».

Интересно, о чем думал Каору, глядя, как женщина, которую он любил, становится звеном, мягко объединяющим сердца народа? Неужели он действительно радовался?

Ты не могла не спросить у Андзю, как Каору, который так желал Фудзико, который так хотел отдать ей все свои чувства, мог столь легко отказаться от нее?

– Неужели Каору на самом деле смирился с поражением?

Прежде всего Андзю сказала:

– Любовь не знает поражений. – И стала описывать состояние Каору перед свадьбой принца и после нее: – Это было в тот день, когда в прессе объявили о свадьбе наследного принца. Каору появился в доме Токива и сказал мне: «Все кончено. Прости, я причинил тебе много неприятностей. Я собираюсь сосредоточиться на карьере певца. Поэтому прошу: помогай мне в моей жизни, как и прежде». Я ответила ему одной фразой: «С возвращением!» Хотя Каору был изгнан из семьи Токива, и отец и мать молча приняли его в доме. В одно мгновение дом Токива вернулся к прежней жизни. Я опять стала его старшей сестрой, а Мамору – вымещающим на нем злобу старшим братом.

– Как будто ничего и не было?

В твоих словах Андзю почувствовала подвох, она нахмурилась и сказала:

– Как будто ничего и не было…

В этом-то и заключалась ирония.

– Каору тогда напоминал мальчишку, каким он впервые оказался в доме Токива.

– Семилетнего?

– Да. Он пришел к нам с совершенно бесстрастным видом. Ничего удивительного в этом не было. Он только что похоронил родителей. Как семилетнему ребенку справиться с огромным горем, свалившимся ему на плечи? Чувства его будто парализовало. Вот и после расставания с Фудзико Каору выглядел точно так же. Когда горе слишком велико, люди теряют способность плакать или возмущаться. Каору словно бы вернулся в детство, когда он остался без родителей. Но, в отличие от того времени, теперь он был певцом, который пел голосом неземной женщины. Дарования контртенора Каору Ноды в полной мере раскрылись только после расставания с Фудзико.

Чувства Каору были парализованы, и единственное, что его занимало, – совершенствование техники вокала. Певцы поют не о своих чувствах. Они соревнуются друг с другом в технике исполнения, пробуждая чувства слушателей песней или оперной арией. Каору вернулся к мадам Попински, попросился в ученики к профессору, известному воспитателю звезд, и продолжил оттачивать свое мастерство. Наверное, твоя мама в Нью-Йорке услышала именно этот голос, ставший к тому времени гораздо сильнее. Каору часто принимал участие в международных конкурсах, завоевывая множество призов. У него появились преданные поклонники, сопровождавшие его везде, где бы он ни выступал. Мамору, желая извлечь выгоду из голоса Каору, уже известного в Европе, решил записать альбом сладких песен о любви и предложил это Каору. Певцы, которых находил Мамору раньше, никуда не годились, и он хотел, чтобы младший брат осуществил его замысел, что стало бы их первым совместным проектом.

Фудзико спрятала за семью печатями чувства, которые некогда питала по отношению к одному певцу, и стала принцессой, супругой наследного принца, чья задача – мягко объединять сердца народа. А убивший свои чувства Каору оттачивал технику, успокаивая одинокие сердца слушателей.

9.2

Прошло несколько лет, и в «Токива Сёдзи» наступили ужасные времена. Ситуация в отделе развлечений, которым руководил Мамору, значительно ухудшилась, и банк принялся отзывать инвестированные средства. Но беда не приходит одна. Крупный супермаркет, главный держатель акций «Токива Сёдзи», разорился, и запланированный доход резко снизился. Дефицит платежей в таких масштабах, которых «Токива Сёдзи» не знала со дня основания, оказался неизбежен.

Состоялось срочное совещание сотрудников, где рассматривался вопрос о продаже активов. Первым делом было решено продать другим компаниям активы отделов развлечений и страхования, которыми руководил Мамору. Проект выпуска компакт-диска Каору в числе прочих продали фирме-конкуренту. Совместное дело братьев так и не реализовалось. Мамору понизили до уровня директора без права голоса. Да и главе компании Сигэру пришлось серьезно задуматься об уходе: на собрании акционеров был четко поставлен вопрос о его ответственности за сложившуюся ситуацию. Но Сигэру так и не успел принять мужественное решение: сердечный приступ сбил его с ног. Незаметно наступило время расставания «Токива Сёдзи» с семьей Токива.

– Насмешка судьбы. Казалось бы, какая связь между окончанием любви Каору и падением дома Токива, но, похоже, эти события повлияли друг на друга. Да и стремление Мамору заработать на голосе Каору оказалось разумным. Этот проект был бы в сто раз выгоднее, чем бессмысленные инвестиции в попсу, которую Мамору выбирал по своему вкусу. Только, к сожалению, на этом диске разбогатела конкурирующая компания.

– Он стал хитом?

– Да. Мамору было очень досадно. Активам «Токива Сёдзи» наибольшую прибыль принес именно голос Каору. Мамору, дав заработать конкурентам, так сокрушался, что полностью утратил здравый смысл.

– И что с ним случилось?

– Он и так обезумел от выпивки и наркотиков, а тут еще желание насолить конкурентам. Мамору пытался продать Каору совсем в другие сферы.

– Что вы имеете в виду?

– Не знаю, о чем он думал, но он зачем-то решил испортить репутацию Каору, вытащив из забвения одну историю из прошлого. Это случилось в середине девяностых, – сказала Андзю. – За год до того, как Каору встретился с твоей мамой. В то время с колоссальным размахом стал развиваться интернет, туда-то Мамору и запустил слухи о любовнике принцессы Фудзико.

«Некто, выдающий себя за бывшего любовника принцессы Фудзико, которая, наконец-то привыкнув ко дворцовому ритуалу, живет с наследным принцем в дружбе и согласии, скрывается в нашей столице и строит опасные планы, грязно желая принцессу».

На первый взгляд казалось, что эти слухи распространяет патриот, беспокоящийся за судьбы страны.

«Фамилия этого недостойного – Нода. Он поет голосом кастрата, вызывая у женщин нашей страны грязные фантазии. Однажды он хвастал тем, что проник в комнату принцессы Фудзико и украл ее нижнее белье. А когда она работала в ООН, этот негодяй охотился за ней, как маньяк. Вот и теперь Нода неотступно следует за принцессой Фудзико, когда она выезжает по делам императорского двора, и выискивает возможность совершить свое черное дело. Разве мы можем допустить, чтобы такие подонки хозяйничали в нашей столице? Разве можем молча смотреть на компании, которые выпускают в продажу его диски, организуют концерты, на один из которых, потакая грязным желаниям этого отщепенца, когда-нибудь пригласят его высочество с супругой?»

В сети можно было сколько угодно публично клеветать и обливать грязью, вот Мамору и строчил свои пасквили. А потом – трудно себе представить – он объявил награду за голову Каору в размере пяти миллионов иен. Если бы это осталось простым сообщением в Интернете, можно было отнестись к нему как к злой шутке, но появились люди, которые восприняли его всерьез. Несколько компаний, принадлежавших улыраправым, обратились непосредственно к Мамору за выяснением обстоятельств, и ему пришлось подтвердить, что это не вранье, что тому, кто принесет голову негодяя, он тайно выплатит пять миллионов.

Теперь ты наконец поняла, почему осквернена могила Каору и почему Андзю установила надгробие, не зная, что с Каору и где он.

Каору вновь пришлось покинуть Японию.

– Голос Каору свел с ума не только женщин семьи Токива. Он и Мамору лишил рассудка.

Затем семью Токива накрыла волна катастроф.

После третьего инфаркта Сигару больше не вернулся в этот мир.

Мамору подсел на какую-то дрянь и оказался в больнице. Там его арестовали за нарушение закона о наркотиках. Амико искала способы вызволить Мамору. Продав дальний флигель, она выручила некоторую сумму денег. Но Мамору свел все усилия матери на нет: дома, как только его отпустили, он выпил огромную дозу снотворного, оставив короткую записку:

Эта страна скучна до безобразия. Раз уж она никуда не девается, остается умереть мне. Это как-то проще. Каору, чтобы ноги твоей не было в Японии! Не то сдохнешь. Мама, Андзю, простите меня. Семье Токива ура!

Мамору спасли, но жить самостоятельно он уже не мог. Шок от попытки самоубийства сына вызвал у Амико кровоизлияние в мозг. В течение трех дней она была на грани жизни и смерти и скончалась, не приходя в себя. Так за какой-то месяц с братом случилось непоправимое, а родители умерли. У Андзю не было сил дальше жить в этом доме, она проводила дни и ночи в «берлоге бездельника» в Кагурадзаке – в пустой квартире, где не было Каору. Она надеялась на его поддержку, но он колесил с гастролями по Европе и Америке. Пока известие от Андзю догнало его и он смог втайне от всех вернуться в Японию, прошло пять дней. За это время Андзю перестала видеть свет.

– Каору разбудил кровавые источники женщин Токива. Вместе с тем, может быть, именно он и перекрыл их. Жуткая выходка Мамору сорвала все тормоза, и несчастье, зревшее под крышей дома Токива, поглотило его.

На книжной полке в «берлоге бездельника» стояла бутылка бренди многолетней выдержки, подаренная Каору его поклонниками. На этикетке стоял 1965 год – год рождения Каору. Бутылка была открыта, Андзю налила себе бренди, она верила: стоит мгновенно осушить бокал – и грусть отступит.

На языке остался привкус кислоты, через секунду ее бросило в жар, будто к лицу поднесли раскаленные угли. Затем она почувствовала жгучую боль в глазах, что было потом, она не помнила. Наверное, ей удалось набрать номер 119 и вызвать «скорую помощь». Иначе кто мог обнаружить ее, когда она лежала без сознания? Должно быть, в душе Андзю еще не иссякла воля к жизни. Она почувствовала, как кто-то держит ее за руку, сознание вернулось к ней, но она ничего не видела.

– Где я? Развяжите мне глаза! – закричала она.

– Сестра, – услышала она голос Каору. – Ты видишь меня? – спросил он, гладя ее по щеке.

Она открыла глаза, но не увидела ничего. Она попыталась коснуться глаз. Было больно, будто она проткнула их пальцами. И она по-прежнему ничего не видела.

Кто-то подмешал в бренди яд. Кто – неизвестно. Головорезы, напавшие на Каору, клялись, что они ни при чем. Вероятно, не они одни проникли в квартиру к Каору. Эта бомба в форме бренди должна была взорваться в его день рождения, в какой-нибудь памятный или просто радостный день, но Каору забыл о ней, и вместо него удар приняла на себя Андзю.

Чувствуя свою вину, Каору говорил, что всегда будет вместе с Андзю, станет ее глазами. Слушая его слова, Андзю приняла решение: самое страшное уже случилось, больше бояться нечего, надо жить.

9.3

Смерть обоих родителей семьи Токива, болезнь Мамору, потеря зрения Андзю. Почему, пережив все эти несчастья, Каору решил жениться на маме? Печальная завеса разрушения повисла над домом Токива в декабре 1995 года. В феврале следующего года, оставив слепую Андзю, Каору вернулся в Нью-Йорк. Он поспешно женился на маме, подождал до июня 1997 года, когда мама защитила кандидатскую диссертацию, и стал жить вместе с ней в Сономе, штат Калифорния, где родилась ты. Интересно, о чем думал Каору в то время?

Ты спросила об этом у Андзю.

– Почему Каору женился?… Наверное, об этом лучше знает твоя мама.

– Но, скорее, можно предположить, что он должен был жениться на вас, тетя Андзю.

– По вине Мамору Каору считался врагом государства. Потребовалось немало времени, чтобы исправить эту ошибку. Каору было сложно жить в Японии. Он уже разменял четвертый десяток. Жизнь за границей не была ему в тягость, но, наверное, ему хотелось осесть в каком-нибудь спокойном месте, похожем на «берлогу бездельника». Каору оказался изгнанным слишком далеко от чайной комнаты его матери, и ему нужно было место, где он мог найти хотя бы временный покой.

– Тетя Андзю, а вас это устраивало?

– Каору жил вместе с вами втроем в Калифорнии, пока ты немного не подросла, так?

– Да. Правда, я почти ничего не помню.

– Потом он несколько раз приезжал в Японию. По крайней мере, до две тысячи пятого года. Что случилось с ним дальше, никому не известно. Но наверняка где-то должна быть подсказка. Каору говорил, что будет моими глазами. Вместо меня, ослепшей, он ищет красивые души, еще оставшиеся в этом мире.

– Красивые души? А кто это?

– Этого никто не знает, но, наверное, это те, кто очень хочет спасти мир. Я думаю, у Фудзико и у Каору красивые души. Втайне от всех они дали друг другу обещание.

– О том, что, где бы они ни находились, всегда будут защищать друг друга?

– Не только. Мне кажется, существует какое-то более реальное, большое дело, которое они тайно осуществляют. Я не знаю, в чем оно заключается, но у меня такое предчувствие.

– Что-то невероятное?

– Такое дело, которое значительным образом изменит Японию, но это не связано с войной или противостоянием. Оно подвластно только обладателям красивой души. Если у них это получится, Каору, несомненно, вернется. А те, кто охотится за его головой, встретят его с радостью, позабыв о своих планах. Это единственное, что я могу сказать сейчас. Я устала. Пора наконец и отдохнуть, – сказала Андзю, заканчивая свой рассказ.

Ты и представить себе не могла, что за дело может быть у Каору, помимо пения голосом неземной женщины.

Вот и заканчивается история семьи, которая прожила XX век в любви и музыке. Но неужели и твое путешествие, назначение которого – отыскать пропавшего папу, закончится ничем?

– Попробуй встретиться с Ино, – это было последним указанием Андзю.

10

И но ушел из газеты в политику.

Первый год, открывший XXI век… Он стал началом эпохи, которая втянула Японию в войну вокруг нефти с применением оружия массового поражения и в мировой экономический кризис. Кроме того, в этот год принцесса Фудзико стала матерью. Весь год Ино писал военные репортажи, а потом неожиданно бросил газету и выдвинул себя в качестве независимого кандидата на выборах в палату представителей. Тогда у него не получилось стать депутатом, но активная и убедительная позиция, участие в теледебатах и журнальной полемике, а также в антивоенном движении принесли ему широкую известность, и три года спустя он завоевал место в парламенте. Политические воззрения Ино вкратце выглядели следующим образом:

На основании девяносто девятой статьи Конституции добиться от императора заявления о том, что он не поддастся на давление Америки в отношении ремилитаризации и пересмотра Конституции, соблюдая ее девятую статью.[24] Вернуться к принципам и положениям мирной Конституции, отказаться от всех видов вооружения и в срочном порядке добиться отмены системы японо-американской безопасности.

Пацифизм Ино можно было бы назвать простой одержимостью, но многие политики Европы и Азии придерживались подобных миролюбивых взглядов. Политическое кредо Ино перекликалось с пацифистской позицией далай-ламы, Папы Римского и императорского двора Японии. От него ждали немалого вклада в дальнейшее развитие японской дипломатии, но и остерегались его действий.

Выкроив время в своем плотном графике, Ино встретился с тобой в Депутатском клубе. Увидев тебя, он сказал:

– Вы дочь Каору? В вас собраны черты всех женщин, которых он любил.

Ино улыбался, но глаза его оставались серьезными.

Ты попросила Ино обязательно поделиться с тобой любыми предположениями о том, где находится Каору. Ино старался быть внимательным, но к нему постоянно приходил с сообщениями секретарь, которому он тут же давал указания, поэтому разговор то и дело прерывался. Наконец он и сам понял, что здесь пообщаться не удастся, и предложил:

– Пойдем поедим гречневой лапши.

Он привел тебя в лапшичную в традиционном стиле, где часто обедал сам, и сказал:

– Хочешь, наверное, встретиться с отцом, да?

Вспомнив многочисленные истории Андзю о дружбе Ино и Каору, ты поклонилась и сказала:

– Большое спасибо за вашу помощь отцу.

Негромко, не для чужих ушей, Ино произнес:

– Если я скажу тебе: я стал политиком, чтобы помочь исполнению мечты Каору, что ты ответишь?

– А какая мечта у моего отца?

– Ты ведь знаешь о женщине, которую он любил?

– Вы говорите о Фудзико?

– Фудзико… Для меня тоже в звучании этого имени есть особый смысл. Я устроил их с Каору последнее свидание. Я был всего лишь другом и помощником Каору, но я горжусь тем, что мне удалось оказаться рядом с их любовью. Я вспоминаю торговый зал и лифты магазина на Синдзюку, который скоро будет перестроен. В холле у лифтов, ведущих к автомобильной стоянке, мы обменялись с Фудзико нашим паролем. Когда Фудзико стала супругой наследного принца, мне удалось встретиться с ней всего один раз. Она помнила те слова, которые мы пообещали сказать друг другу: «Рада познакомиться» – «Рад познакомиться».

Ино запрокинул голову и засмеялся во весь рот, будто кто-то неожиданно пощекотал его. Ты подумала: надо же, политики тоже могут так непринужденно смеяться.

– Все думали, что любовь Каору закончилась с замужеством Фудзико. Но и сейчас он тоскует по ней, хочет следовать ее воле. Каору до сих пор верит, что его любовь достигнет успеха. Для меня самое важное – это то, что у Каору, у Фудзико и у меня – одна и та же мечта. Я верю, что будущее, о котором мы мечтаем, непременно наступит. Встреча девочки и мальчика бессмертна. Пусть девочка стала принцессой, а мальчик – певцом, трепет того мгновения, когда они впервые увидели друг друга, не исчезает, Подобно фрескам, которые оставили нам древние люди, их любовь до времени скрыта во мраке. Помимо самих участников, никто, кроме твоей тетки Андзю и меня, дурной компании Каору, об этой любви не знает. Но особенность истории такова, что она должна быть рассказана последующим поколениям, и нельзя сделать вид, будто чего-либо не было. Вот и тебе тоже нужно ее знать. Я верю, что Фудзико расскажет эту историю своим детям. Когда-нибудь об этой запретной любви узнают все. Наверное, ни Фудзико, ни Каору, ни меня в эту пору не будет на свете, но уже выросла молодая рассказчица, которая передаст историю любви новым поколениям. Я говорю о тебе. И когда-нибудь слава Каору возродится. Если я все сделал правильно, то ему позволят вернуться на родину вопреки всем препятствиям. Более того, многие с радостью поприветствуют его заслуги. Вот тогда-то он вновь встретится с Фудзико.

– А где Каору сейчас, что он делает?

– Он живет в таком месте, которое хотя и Япония, но таковой не является. Как единственный японец.

Услышав это, ты отчетливо вспомнила фразу из письма, которое Каору прислал маме.

Я отправляюсь еще дальше на запад от Аляски, еще дальше на восток от Японии… Я хочу выполнить свое предназначение и – пусть немного – оказать влияние на будущее нашей страны.

– Западнее Аляски, восточнее Японии… – пробормотала ты, словно в бреду, а Ино, широко раскрыв глаза, прислушивался к тебе. – Скажите мне, где это? Я очень хочу встретиться с отцом.

Ино шепотом сказал тебе:

– Поезжай в Курильск.

– В Курильск?

– На Итуруп. Атаковавший Пёрл-Харбор японский флот вышел из порта Хитокаппу, что на этом острове. Новая история тоже начнется оттуда. Будущее Японии, такое, которого она достойна, откроется именно на этом острове.

По случайному стечению обстоятельств тебе было восемнадцать лет. Столько же, сколько Чио-Чио-сан, когда она убила свою любовь. Столько же, сколько твоему деду Куродо Ноде, когда он отказался от любви к любовнице Макартура. Столько же, сколько Каору, когда он приехал в Нью-Йорк. Именно в этом возрасте ты решила отправиться туда, где находился Каору, твой отец, возлюбленный твоего сердца. Через четыре поколения ген любви от Чио-Чио-сан передался тебе, дочери Каору, и ждал своего часа.

Такое и в последнем сне не могло присниться ни Чио-Чио-сан, ни ее сыну Джей Би. Их любовь окажет влияние на любовь их потомков, на их будущее. Откроется занавес войны в Тихом океане, и на сцене соберутся их дети, внуки и правнуки.

Неосуществленные желания Каору перенеслись на другой берег. Но этот берег похож на колыбель, из которой выйдет новая история. Любовь Каору не умерла. Она превратилась в желание, способное изменить будущее.

Красивые души возлюбленных непременно воскреснут, когда все забудут о них.

Послесловие

«Красивые души» – это самостоятельное произведение и вместе с тем вторая, центральная часть трехтомника «Канон, звучащий вечно». Первая книга – «Хозяин кометы» – рассказывает о детских годах любви Каору и Фудзико, а также об истории любви четырех предшествующих им поколений. В третьей книге – «Любовь на Итурупе» – изображено будущее любви Каору и Фудзико, разворачивающееся на меланхоличной святой земле Итурупа. Если уподобить эту любовь временам года, то первая часть – это весна, вторая – лето и осень, третья – зима. Читать эти книги можно в любом порядке, как вам захочется. Если вы выберете 1–2 – 3, то будете читать в соответствии с течением времени: от прошлого к будущему. Если выберете 3–2 – 1, будете возвращаться из будущего назад, в прошлое. Можно читать в порядке: 2–1 – 3, 2–3 – 1 или 3–1 – 2, 1–3 – 2, удовольствие от распутывания загадок любви и радость от следования исторической нити останутся неизменными. В зависимости от порядка прочтения ваши впечатления будут различны, так что можно прочитать эти три тома шестью разными способами.

«Канон, звучащий вечно» не увидел бы свет, если бы не поддержка множества людей. Я склоняю голову в благодарном поклоне перед Ютакой Яно, Тадаси Кадзамото, Норитакой Кисаити, Аратой Като и всеми сотрудниками издательства «Синтёся», перед моими читателями, терпеливо ожидавшими выхода книги в свет, и моими коллегами, подбадривавшими меня.

Говорят, Бетховен в последние годы жизни лил слезы умиления, сочиняя каватину Тринадцатого струнного квартета. Хотя к тому времени он уже потерял слух, напоминающая молитву мелодия экстаза звучала в его голове. Помнится, узнав об этом, я пришел в восторг: талант – это тот, кто способен рыдать над собственными произведениями. Впрочем, с годами неизбежно становишься слезливым. На самом деле музыка Бетховена приводит слушателя в благочестивое состояние. Я услышал ее подростком, и мне все время хотелось написать что-то такое, от чего я буду содрогаться в рыданьях.

Глядя на старлеток в купальниках, я думаю: она еще не появилась на свет, а я уже писал романы. Если тебе не во что верить, двадцать лет подряд не продержишься. Но у меня нет ни бога, ни отца-основателя, которым бы я поклонялся. Всякий раз я находил что-то, во что не стыдно было поверить, и продолжал писать. В этот раз я решил поверить в любовь. Любовь – религия личности. Люди с радостью теряют от нее голову.

Любимый человек проникает в сердце глубже, чем любая религия.

Я родил героя по имени Каору, чтобы вернуть к жизни ген любви, унаследованный из давней эпохи Хэйан. Мужчина не может родить, он создает сына в своих фантазиях. То же самое было и с Гэндзи, рожденным желаниями придворных фрейлин. Вот и наш герой-любовник Каору живет исключительно любовью, и, наоборот, – любовь играет им, переворачивая всю его жизнь. Тот, кто познал радость любви вдвое сильнее других, вдвое глубже вдыхает ее яд. Ничто так не вредно для здоровья, как любовь.

Обо всех перипетиях, связанных с публикацией книги, я написал в «Слове о неопубликованном» (сборник «Приятный национализм», издательство газеты «Майнити»), поэтому я не буду повторяться. Формально что и как писать – воля автора. Но польза от этой свободы достается только тем, кому удалось пробежать по минному полю запретов и не подорваться. Мне недавно минуло сорок два, для мужчины опасный возраст. Меня окружили стены, которые я не мог разбить собственными силами; хотя и с запозданием, я научился быть скромным и запомнил молитвы. Я вынес из этого один урок.

Чтобы написать о том, кто, забыв себя, бросает вызов любви, сопряженной с большими трудностями, сам писатель тоже должен забыть о себе.

Не важно, любишь ли ты или пишешь романы, спасение придет к тому, кто может забыть о себе. А работу, которая позволяет это сделать, наверное, и называют призванием. Макиавелли сказал: «Натиск лучше, чем осторожность». Но я надеюсь, что больше мне не придется покрываться холодным потом. Что хорошего в том, чтобы сидеть одному с глазами, мокрыми от слез? Поэтому вместе со мной плакал и редактор. Теперь очередь читателя. Над этой слезоточивой любовной историей вы расплачетесь не менее трех раз. Так что запасайтесь носовыми платками, а еще лучше – полотенцами.

Примечания

1

Перевод Г. Муравьевой.

(обратно)

2

Голос высоких технологий, сделано в Японии! (англ.) (Здесь и давнее – прим. перев.)

(обратно)

3

Я прошу вас прийти, KT. (англ).

(обратно)

4

Простите, вы… (англ.)

(обратно)

5

Да, я Каору (англ.).

(обратно)

6

Что он сказал? (англ.)

(обратно)

7

Энрике (Генрих) Мореплаватель (1394–1460) – португальский принц, путешественник, с чьим именем связаны успехи Португалии в Великих географических открытиях.

(обратно)

8

Кандя – район Токио.

(обратно)

9

Китидзёдзи – город в окрестностях Токио.

(обратно)

10

Юката – летнее кимоно.

(обратно)

11

Эпоха Мейдзи – 1868–1912 гг.

(обратно)

12

По преданию, влюбленные Ткачиха (Вега) и Пастух (Альтаир) могут встретиться друг с другом только 7 июля, один раз в год. если небо не затянуто тучами.

(обратно)

13

«Жизнь коротка…» (англ.)

(обратно)

14

Эпоха Эдо – 1603–1867 гг.

(обратно)

15

Темпура – овощи, рыба, креветки в кляре.

(обратно)

16

Кёгэн – фарс, вид традиционного театрального искусства Японии.

(обратно)

17

Годы Гэнроку – 1688–1704 гг.

(обратно)

18

«Страна детей» – парк аттракционов.

(обратно)

19

Фусума – раздвижная дверь-перегородка.

(обратно)

20

Черные корабли – военно-морская флотилия США под командованием коммодора Перри, который вынудил японское правительство подписать договор (1854 г.), положивший конец более чем двухвековой изоляции Японии от внешнего мира. Так назывались и крупные иностранные суда, заходившие в порты Японии, когда страна еще была закрыта.

(обратно)

21

Название дано по аналогии с одноименным основополагающим документом реставрации Мэйдзи

(обратно)

22

Нэмуригаока– букв, сонные холмы (яп).

(обратно)

23

Нагата, Касумигасэки – примыкающие к императорскому дворцу районы, где располагаются государственные учреждения.

(обратно)

24

Девяносто девятая статья говорит о долге императора и других должностных лиц уважать и соблюдать Конституцию. Девятая статья Конституции Японии провозглашает отказ Японии от ведения войны и создания армии.

(обратно)

Оглавление

0

1

  1.1

  1.2

  1.3

  1.4

  1.5

  1.6

  1.7

2

  2.1

  2.2

  2.3

  2.4

  2.5

  2.6

  2.7

  2.8

  2.9

3

  3.1

  3.2

  3.3

  3.4

  3.5

4

  4.1

  4.2

  4.3

  4.4

  4.5

  4.6

5

  5.1

  5.2

  5.3

  5.4

  5.5

6

  6.1

  6.2

  6.3

  6.4

  6.5

  6.6

  6.7

7

  7.1

  7.2

  7.3

  7.4

  7.5

  7.6

8

  8.1

  8.2

  8.3

  8.4

  8.5

9

  9.2

  9.3

10

Послесловие

Реклама на сайте