«Врачеватель. Олигархическая сказка»

Андрей Сергеевич Войновский Врачеватель. Олигархическая сказка

Светлой памяти моего отца Сергея Викторовича Войновского посвящается

От автора

Историю, которая должна была случиться в феврале две тысячи четвертого года, много лет назад мне рассказала старушка. С ней я встретился на едва заметной среди зарослей тропинке в непроходимых лесах Тверской области, где-то между районным центром Максатиха и деревней Батуриха, куда приехал к своим друзьям собирать грибы.

История, услышанная мною из уст обаятельной старушки, настолько меня поразила, что я, помню, даже предпринял тщетную попытку начать новую жизнь и наконец-то избавиться от никотиновой зависимости и ряда других вредных привычек.

Правда, признаюсь, начало ее рассказа мне показалось банальным и довольно скучноватым. Когда ты сам доезжаешь до Батурихи на последнем литре бензина, так и не сумев наскрести на третью бутылку водки, купив при этом только две, – вдруг услышать в дремучем лесу историю о жизни и здоровье набивших оскомину олигархах-небожителях. Согласитесь, никакой иной реакции, кроме зевоты или протеста, эта многократно обглоданная до кости и намертво прилипшая к зубам тема у простого смертного тогда вызвать не могла. И поначалу я, естественно, испытывал огромное желание поднять свой «musculis gliteus maximus» с прогнившего, лет десять назад упавшего бревна и отправиться на соседнюю поляну, где из травы торчали коричневые шляпки крепких боровиков. Но по какой-то непонятной для меня причине я все-таки усидел. И с тех пор, откровенно вам могу сказать, об этом не жалею.

Много раз потом я вспоминал рассказанное старушкой, и вот, когда настал февраль две тысячи четвертого, счел необходимым, по возможности ничего не упустив, поведать эту странную историю вам, дорогой читатель.

Часть первая

Глава первая

Месяца два назад один респектабельный господин – назовем его Пал Палычем – обмывал в ресторане очередную крупную сделку. После ужина, органично переместившись в бильярдную, за коньяком и партией в русскую пирамиду он почувствовал резкую боль в груди. Надо отметить, что ранее ничего подобного с пышущим здоровьем Пал Палычем не случалось. Впрочем, скоро боль прошла, и он, скорее всего, забыл бы об этом трехминутном недоразумении, но назавтра в разгар рабочего дня в его роскошном офисе боль снова напомнила о себе. Только на сей раз она пронзила этот крепкий организм в области абсолютно жизнеспособной печени. С этого момента боль стала посещать нашего героя с завидной периодичностью. Вольно разгуливая по его телу, она обнаруживала себя в самых неожиданных местах, заставляя Пал Палыча совершать резкие наклоны вперед, когда он устраивал разнос своим нерадивым подчиненным, хвататься за голову при подписании важных бумаг и даже прыгать на одной ноге во время экстренного собрания акционеров, что, согласитесь, для человека, обладающего миллиардным состоянием, выглядело, по меньшей мере, несолидно. В результате однажды утром Пал Палыч не встал с постели и, соответственно, не смог плодотворно трудиться на благо и процветание собственного бизнеса.

Полное медицинское обследование в очень дорогой и престижной клинике не дало никаких результатов. Врачи, трясущиеся от перспективы быть втянутыми в разборку с серьезным пациентом, пребывали в состоянии шока, ибо диагноз был неумолим: Пал Палыч абсолютно здоров. Разве что после проведенной колоноскопии был обнаружен солидный «генеральский» геморрой, который, впрочем, никак не мог повлиять на спазматические боли в висках или острую резь в области правой лопатки.

Хождение по ворожеям, бабкам, колдунам и прочим экстрасенсам также ничего не дало. Правда, иногда шестое чувство скромно и ненавязчиво советовало Пал Палычу сходить в церковь, побеседовать для начала с батюшкой, поставить свечки всем святым… Однако пять остальных чувств быстро и безапелляционно ставили шестое на место.

Пал Палыч угасал, хотя при этом не худел, а в те моменты, когда боль отступала, как и прежде, ел с завидным аппетитом. Однако стоило ей вернуться обратно – муки его снова становились нестерпимыми. В довершение всего гнетущие неизвестность и неопределенность неумолимо подкашивали его некогда боевой дух. И далеко не ясно, чем бы все это могло закончиться, если бы, казалось, не сама судьба подарила ему надежду.

Близкая подруга его жены, дама публичная во всех отношениях, то и дело мелькавшая на разных каналах телевидения, отстаивая идеи феминизма, зная о несчастье, обрушившемся на Пал Палыча, поздно вечером приехала к нему домой с ошеломляющей новостью.

– Павлуша, выход есть! Только слушай меня внимательно и, пожалуйста, не перебивай, как ты это любишь делать.

– Ну, говори же. Что там еще? – простонал Пал Палыч, на этот раз держась за левый бок.

– Так вот, и слушай. В Москве дня три-четыре назад появился человек. Кто он и откуда – никто ничего не знает. Снял скромную двухкомнатную квартиру в районе Садового… Кстати, где-то недалеко от Склифа. Ведет себя непринужденно, с пациентами обходителен. Правда, деньги дерет по высшему разряду и исключительно валютой. Так что для простого смертного сей эскулап, как понимаешь, недоступен. Да даже для нашего брата цены весьма кусачие. Вот, например, для меня…

– Эльвира, мать твою!.. Можно покороче?

– Покороче? Можно. Короче: главное, Павлуша, это результат! И результат сногсшибательный. Ты думаешь, куда Зузу подевалась?

– Зузу? А это еще что такое?

– Зузу – известная певица. Стыдно не знать, Пашенька. Между прочим, на данный момент это самая рейтинговая попса. Неужели не знаешь? Ее еще сам Филькин раскручивал…

– Эльвира! Будь у меня силы, клянусь, я бы тебя побил. Иди ты в жопу вместе с Зузу и своими мудатскими рассказами. Мне плохо, понимаешь? Ты вон лучше поведай эти бредни своей лучшей подруге, а то она, бедняга, вся исстрадалась, не зная, куда себя девать от безделья.

Пал Палыч бросил тяжелый взгляд в сторону своей жены Ларисы, высокой ухоженной блондинки, примерявшей на себя в этот момент перед зеркалом роскошное бриллиантовое колье. Все поведение Ларисы подчеркнуто говорило о том, что происходящее в этой комнате ее интересовать не может.

– Ларк! Ну хоть ты ему скажи, что он меня все время перебивает. Слова не дает сказать. А я, между прочим, только ради него к вам сюда среди ночи и приперлась.

– А что я, по-твоему, могу ему сказать? С небожителями вообще трудно общаться. Эти ребята давно себя в бессмертные отрядили. Да только на деле-то получается, что и они, неприкасаемые наши, тоже под Богом ходят.

Пал Палыч вспыхнул, как сухая солома, и только острая боль помешала ему вскочить с кресла и наброситься на свою «законную» с кулаками.

– А ты, подруга, не устала в своих ушах таскать бриллиантишки с кулак? Ты, видать, позабыла, что все, что ты килограммами на себя напяливаешь, – благодаря мне, неотесанному мужлану и быдлу! Кажется, так ты меня величаешь в кругу своей богемы?

Ни один мускул не дрогнул на лице Ларисы. Спокойно выслушав переполненную эмоциями тираду мужа, она вынула серьги из ушей и положила их на трюмо.

– Только не надо этих красивых жестов! Умоляю, не надо! Насмотрелись! Этот театр мы уже изучили, и репертуар ваш нам известен, – негодуя, выпалил Пал Палыч из последних сил.

После этих слов несчастного скрючило окончательно.

– Ну все! Хватит! Я не желаю быть свидетелем вашей отвратительной грызни. Или ты меня все-таки выслушаешь, или я немедленно уезжаю! А вот уже тогда ты сам отправишься, куда тебе угодно. Или в жопу, или на тот свет.

– Хорошо. Я слушаю тебя, – жалобно простонал миллиардер.

– Так вот, Зузу…

– О, Боже!

– Так вот, Зузу! То ли она как-то неудачно чихнула, то ли еще чего. Короче, голос, а его и так-то не было, пропал окончательно. Куда она, бедняжка, только не бегала! Врачи сказали: все, кранты. И что же ты думаешь? Всего один сеанс! Что уж он там с ней делал, я не знаю. Однако факт неоспоримый. Я ее видела два часа назад. Говорит, что словами это передать невозможно.

В ту же секунду яркая вспышка молнии озарила небо за окном, послышались сильные раскаты грома. Согласитесь, явление для наших широт в феврале, в лучшем случае, неординарное.

Пал Палыча, словно катапультой, подняло вместе с креслом. Он даже не заметил, как боль, разрывавшая его нутро, прошла.

– Где он? – с щемящей надеждой в голосе прохрипел страдалец.

– Эх, что бы ты без меня делал, хамло ты чертово? Что бы вы все тут без меня делали?

– Не иначе как удавились, – снова надевая серьги, чуть слышно сказала Лариса. Реплика ее осталась неуслышанной.

– На вот, держи. Его адрес. – Эльвира протянула Пал Палычу клочок бумаги. – Сегодня на 24.00. Ну что ты на меня так смотришь! Видимо, другого времени для тебя не нашлось. Я и так еле вымолила, чтобы он тебя принял. Там знаешь, какие тузы в очереди?

– Так ты его видела?

– Да в том-то и дело, что нет. Я с ним по телефону разговаривала. Ох, Пашка, знал бы ты, что я пережила за эту минуту разговора. Говорит так мягко, спокойно. И речь у него такая плавная, интеллигентная, а меня в пот как шибанет! И матка, прости Господи, раз десять в пятки уходила.

– Ну и как ощущения? – с абсолютно серьезным лицом обратилась Лариса к своей подруге.

– Ты это о чем, Ларка?

– Я про твою матку, которая в пятки. Это круче оргазма?

– Да иди ты к черту! Тебе бы только шутить! – слегка наигранно возмутилась Эльвира.

– Какие могут быть шутки? Я совершенно серьезно. Десять раз за минуту. Везет тебе, феминистке. Искренне завидую.

Пал Палыч мельком посмотрел в зеркало и оторопел. Он тупо глядел на свое отражение и не мог вспомнить, когда и каким образом он успел одеться. Как этот важнейший в его бытии ритуал мог проскользнуть мимо его сознания.

Второй раз Пал Палыч очнулся в подземном гараже своего дома, где наряду со стандартным набором, состоящим из бронированного «Брабуса» для хозяйской задницы и двух «Гелентвагенов» для охраны, в четыре фары на него преданно смотрели его недавние приобретения – черный «Хаммер» и серебристый красавец-кабриолет «BMW» серии «Z-8».

Надежда на скорое избавление от всех проблем окрыляла Пал Палыча. Он ощущал ее всеми фибрами. Он ее наконец-то поймал, эту свою надежду. Она была материальна. Казалось, ее можно было потрогать. И прямо сейчас, но только осторожно. Сей хрупкий и нежный хрусталик мог рассыпаться в любой момент прямо на глазах.

– Нет, господа-товарищи, к такому человеку только красиво. Красиво и с ветерком… – как полоумный, твердил Пал Палыч, садясь в свой роскошный кабриолет. – Пусть увидит, оценит, что мы тоже не лыком шиты.

Едва заметный поворот ключа, и машина завелась. Разницы между заглушенным двигателем и работающим не было никакой, а посему это нисколько не мешало бурному потоку мыслей Пал Палыча. Через секунду он выехал из гаража и оказался на огромной территории своего загородного особняка, утопающего в соснах. Ночь встретила Пал Палыча февральским снегопадом и сильными порывами ветра. Однако печка в салоне работала ничуть не хуже мотора под капотом. Внутри машины было тепло и уютно.

На выезде дорогу кабриолету преградила выросшая из снега здоровенная фигура охранника из дежурной смены. Держа руки по швам, громила не без дрожи в голосе произнес:

– Пал Палыч, извините меня, но я не имею права выпустить вас без надлежащего сопровождения. Нужна санкция начальника вашей службы безопасности.

– Тебя как звать-то, богатырь?

– Коля… Николай.

– Ты вот что… Коля-Николай, открой врата мне в неизвестность. Пойми, мой рок зовет меня в неведомую даль. Увижу ль свет в конце тоннеля – я не знаю. А там – пускай сам черт решает за меня. Вот так-то, Коля-Николай, во мне почти пиит родился, а ты меня не выпускаешь, – удивившись, казалось, самому себе, закончил он свою импровизацию.

– Пал Палыч, я вас очень хорошо понимаю, но, действительно, не имею права.

– Не зли меня, Николенька. С твоим шефом я сам разберусь. А заодно передашь ему, что хотел бы видеть тебя его заместителем.

В считанные минуты сверкающим болидом машина Пал Палыча пронеслась по Рублево-Успенке, пролетела Рублевское шоссе, хищной акулой вынырнула на Кутузовский проспект и, проехав квартал, неожиданно остановилась.

– Черт! Духота, как в Египте! В задницу эту печку. Да и крышу тоже в задницу. С ветерком! Только с ветерком!

Не утруждая себя поиском, Пал Палыч быстро нажал нужную кнопку панели, крыша плавно и бесшумно отъехала за спину нашего героя, сама сложилась и мирно упокоилась за задним сиденьем. Резкий порыв ветра напомнил о некоторой разнице российских и африканских широт, но Пал Палыч этого не заметил.

Водитель проезжавшего мимо «Москвича», увидев в ночи машину с отсутствующей крышей, остановился и, открыв на треть окно, осторожно спросил Пал Палыча:

– Извини, старичок, у тебя все нормально?

– Нормально? Это у тебя «нормально». А у меня все здорово, как никогда! Как нигде, как ни у кого, понимаешь? Нет, старичок, не понимаешь. Да и не поймешь, наверное. Ладно, закрывай свое окно и поезжай, не то замерзнешь. На дворе-то, поди, не май месяц.

Пал Палыч полной грудью вдохнул в себя свежий морозный воздух. Боль, изрядно измотавшая его организм за эти два месяца, казалось, покинула его навсегда и больше уже никогда не вернется. Ему чудилось, что тело его, преодолев законы гравитации, воспарило над всем этим миром с его неприглядной действительностью. Никогда раньше ничего подобного он не испытывал. А то, что в реальности происходило рядом с ним и вокруг него в эту минуту, он не замечал. Не замечал удивленных взглядов водителей автомашин, стоявших рядом с ним на светофорах, да и самих светофоров он, похоже, тоже не замечал. В эти мгновения он жил только одним – скорой встречей со своим кумиром, которого еще не видел, но которого чувствовал каждой своей клеткой, которого любил уже всем сердцем. Нет, господа хорошие, берите выше! Он обожал его. Он его боготворил.

Пал Палыч стоял перед заветной дверью с номером 13 и взглядом, лишенным всяких эмоций, смотрел на картонную табличку, прибитую четырьмя ржавыми гвоздями, где отвратительным трафаретом было выведено: «Херувимов Ч. П. Врачеватель». От былого душевного подъема не осталось и следа. Пал Палыч буквально физически ощущал, как к его рукам прицепили свинцовые гири. Он был не в состоянии дотянуться до дверного звонка, но неожиданно дверь отворилась, и на пороге материализовалась роскошная сексуальная блондинка в белом халате с зачем-то вышитым на груди большим красным крестом. Она приветливо улыбалась.

– Пал Палыч, дорогой! А мы вас уже заждались. Признаться, вы не отличаетесь пунктуальностью. Опоздали на семь минут и 34 секунды. Но тем не менее, невзирая на адскую загруженность, Петрович ждет вас и с удовольствием примет. Проходите, пожалуйста, вон в ту дальнюю комнату. Ах, да!..

Вздрогнув, Пал Палыч остановился, как вкопанный.

– Чувствуйте себя, как дома и позвольте ваше пальтишко, – ласково промяукала она.

Но «как дома» Пал Палычу почему-то совсем не чувствовалось. Он прошел в дальнюю комнату «нехорошей», почти по-булгаковски, квартиры, где от окна, раскинув руки и широко улыбаясь, ему навстречу шел человек среднего роста и стандартных параметров упитанности.

– Ох уж мне это олигархово племя! Никого и ничего, кроме себя, видеть не желают. Я его тут, понимаешь ли, жду, а он позволяет себе опаздывать. Нет, баронесса тысячу раз права: непунктуальность – скверная черта характера.

– Согласен. Извините меня. Вы понимаете, пробки… – непонятно зачем соврал Пал Палыч.

– Хорошо, что не запоры. Кстати, очень частое явление при геморрое. Батенька, если мы будем начинать наши отношения с мелкой и никому не нужной лжи, то я, боюсь, поставлю вам неправильный диагноз. Нет чтобы честно признаться: «Петрович, мол, так и так. Приехал-то я как раз вовремя. Просто семь с лишним минут преодолевал свой животный страх, который, надо сказать, не испытывал долгих двенадцать лет – с тех пор, как заработал свой третий миллион… Стоял перед дверью, как дурак, и никак не мог решиться нажать на кнопку звонка».

– Как, вы и это знаете? – еще больше округлил глаза вконец обескураженный олигарх.

– Да ерунда. Просто баронесса завела себе дурную привычку. Точнее сказать, две дурных привычки. Все время смотрит то на часы, то в этот никчемный дверной глазок. Как будто раньше ничего подобного в глаза не видела.

В эту секунду, опять же словно ниоткуда, появилась так называемая баронесса в своем обтягивающем халате на голое тело, который только подчеркивал ее и без того манящие формы. В руках у нее была бутылка довольно замысловатой конфигурации.

– Петрович, вы, как всегда, ко мне несправедливы. Кому в этой жизни помешала осторожность? А вместо того, чтобы говорить о моих дурных привычках, вы бы лучше предложили Пал Палычу присесть.

– Да, воистину! Пал Палыч, дорогуша, вот вам большое и мягкое кресло. Присаживайтесь и расслабляйтесь, а мы меж тем выпьем с вами за знакомство по рюмочке арманьячку. Держу пари, такого вы еще не пробовали.

Баронесса исчезла так же непонятно, как и появилась, а Пал Палыч, выпив с Петровичем по рюмке, сразу же и осознал, что такого он, действительно, не пробовал. Тягостное состояние, гнетом придавившее Пал Палыча, понемногу стало покидать его. Он даже начал ощущать некоторые зачатки какой-то блаженной расслабленности.

– Невероятно! Какая потрясающая вещь!

– Еще бы! Трехсотлетней выдержки-с.

– Трехсотлетней? Не может быть! Но, если не секрет, откуда у вас такая роскошь?

– Оттуда, голубчик. «Omnia mea mecum porto». Все свое ношу с собой, в отличие от вас, новых русских, которые все это, с позволения сказать, «свое» (при этом он хлопнул себя по заду) – возят. А вот я ношу. Ну так как, дернем по второй?

– С превеликим удовольствием.

Вторая рюмка, опрокинутая Пал Палычем, показалась ему несоизмеримо приятнее и вкуснее первой. Его давно дремавшее воображение начинало рисовать ему райские кущи, лазурное море, чистое голубое небо… И так далее, и тому подобное.

– Можно я задам вам один вопрос? – осмелел Пал Палыч.

– Вопрос? Валяйте.

– У вас там, на двери, табличка. Я так понимаю, что Херувимов – это вы?

– Вне всяких сомнений.

– Но там написано: «Херувимов Ч. П.» Ваша очаровательная дама называет вас Петровичем. Одним словом, можно еще узнать ваше имя?

– А вы, батенька, сами из двух зол выберите себе наименьшее: «Честный Парень» или «Чрезвычайный Полномоченный». Что вам больше по душе? Лично мне симпатичны оба варианта.

Петрович лукаво захихикал, явно довольный своей шуткой.

– Я ценю ваше чувство юмора, но все же испытываю некоторую неловкость.

– А я вижу. Вижу, что испытываете. И, поверьте, очень доволен этим фактом. По крайней мере, появляется хотя бы небольшая надежда на начало процесса вашего исцеления. Я надеюсь, вы не забыли, что пришли ко мне со своей проблемой, а не арманьяк трескать? Кстати, голубчик, не пропустить ли нам еще по одной?

Петрович ловким и привычным движением разлил содержимое бутылки по рюмкам.

– Ну-ну, дорогуша, что-то я гляжу, опять вы у меня совсем потерялись. Соберитесь немедленно. Все вам мои инициалы покоя не дают. Закроем эту скучную тему. Впредь, милостивый государь, прошу покорно именовать меня исключительно по отчеству – Петровичем. В честь моего легендарного папаши – Святого Петра. Хе-хе. Шутка опять же. Пошлая и неуместная. Признаю, но прошу отметить: своевременная самокритика резко снижает ответственность за вышесказанное. Итак, берите рюмку и давайте-ка махнем по третьей за ваше драгоценное здоровье. Оно, как понимаю, вас сильно беспокоит, не так ли?

Третья рюмка оказалась как нельзя кстати. Пал Палычу подумалось, что именно ее-то ему и не хватало для обретения должного уровня свободы в беседе со своим визави. «И какого черта я так тушуюсь, как последний идиот?» – смело задал себе вопрос Пал Палыч.

– Да не то слово, Петрович. Я вот вам честно скажу: я так измучился! А самое поганое то, что никто ни хрена ничего не знает. Я столько бабок отвалил этим докторам – вы себе просто не представляете.

– Почему? Представляю, даже очень представляю. Не считая пощипывания ляжек и попок медперсонала, восемнадцать тысяч шестьсот пятьдесят зелененьких. Согласитесь, Пал Палыч, при ваших-то доходах сумма просто незаметная. А они вас, уроды… Это я как бы продолжаю ход ваших мыслей, промурыжили там две недели и в итоге ничего не нашли, кроме «генеральского» геморроя.

Резкая боль прошила Пал Палыча в области селезенки.

– Что, голуба, селезеночка пошаливает? Кольнуло, да? Ну надо же! Вот видите, Пал Палыч, как нехорошо несправедливо думать о людях, которые, пусть небескорыстно, но честно и профессионально выполняют свои обязанности. Да и потом, доктора ваши не такие уж и уроды, как вы о них думаете. Все, что от них зависело, они сделали и диагноз вам поставили точный. Вы, голуба моя, действительно, здоровы, как бык в начале корриды (геморрой не в счет). Просто это уже за пределами их компетенции. Интересно другое: почему именно вы?

– Так вы знаете, что со мной?

– Ну, конечно же, знаю. Причина вашего недуга стала мне понятна, как только вас увидел. Если не гораздо раньше. Но почему вы? Почему именно вас?

– Меня? А что меня?.. Вы говорите, что именно меня. Я не совсем понимаю. И что я вообще тогда такое?

– Да в том-то и дело, что вроде бы и ничего особенного, однако вот…

– Доктор! Дорогой мой, я умоляю вас!..

– Я не доктор. Я врачеватель.

– Ну хорошо, пусть так… Петрович, не мучай меня! Я тебя как человека прошу!.. Если знаешь, так скажи прямо, чем же я, наконец, таким болен? Ну что же ты душу-то из меня тянешь?

– А ну-ка сядьте! Голуба моя! Обратно! Вон в то свое мягкое кресло. И берегите нервы! Авось, пригодятся еще. Эка ведь, какие мы нетерпеливые – сословие новообразованное. Привыкли, понимаешь ли, по первому требованию. Это вам не кабак, душа моя, не сауна с девочками и не ваш аляповато-шикарный офис в километре от Кремля. Вот там и безобразничайте! А здесь, можно сказать, таинство! Но вам бы только все в балаган превращать. И потом, милостивый государь, давно ль мы с вами перешли на «ты»? Что-то не припоминаю…

Петрович подошел к окну и некоторое время постоял возле него, скрестив руки на груди.

– А крышу надо было все-таки закрыть. Заметет ведь красавицу. Ну да ладно, это недоразумение мы сейчас исправим. Баронесса, душенька! У меня к вам просьба. Не сочтите за труд спуститься вниз и закрыть машину Пал Палыча.

– Как говорит наш обожаемый клиент: «С превеликим удовольствием», – донеслось откуда-то из соседней комнаты.

– Петрович, простите меня, если можете. Действительно, нервы ни к черту, – попытался оправдаться олигарх.

– Ах, оставьте, голубчик. Какие там еще нервы? Нетерпимость и внутренняя распущенность – вот и все ваши нервы.

Попробовал бы кто-нибудь сказать Пал Палычу нечто подобное за последние семь-восемь лет демократии, после его, Пал Палыча, окончательного становления в крутом водовороте бизнеса. Но сейчас эта мысль даже мимолетно не осмелилась посетить его. Застыв в кресле, Пал Палыч смотрел на врачевателя не то чтобы как кролик на удава, а, скорее, как баран на новые ворота.

– Ладно, Пал Палыч, не будем о грустном, – в сердцах произнес врачеватель. – Поговорим лучше… О еще более грустном. О вас и вашей болезни. Ну, это я опять шучу. Не пугайтесь. Не так страшен черт, как его малюют. Уж мне-то можете поверить, хотя ваш случай очень тяжелый. Я бы сказал, из ряда вон выходящий. Боюсь, придется с вами попотеть. Поэтому предупреждаю сразу – вам это встанет в копеечку.

– Да я готов на любые затраты, – искренность пациента не знала границ.

– А куда вам деваться, голубчик. Тем более, что в вашем положении никакая медицина помочь вам не сможет. Они просто этого не знают. За всю историю человечества ничего подобного не случалось. Вы у нас такой «красавец» первый и пока, хвала Создателю, единственный, не то бы тут такое началось, что и в страшном сне не привидится. Кстати, вас и бессонница одолела. Бедный! Бедный вы мой Пал Палыч! Искренне вам сочувствую.

Появилась пышущая свежестью баронесса с легким румянцем на щеках от февральского мороза.

– Пал Палыч, вот ваши ключики. Вы их оставили в замке зажигания. Непростительная беспечность. Но я все закрыла. Теперь ее не заметет.

– Спасибо вам, баронесса, – поблагодарил Пал Палыч, – только не стоило себя так утруждать.

– Напротив. Это мне было чертовски приятно услужить такому импозантному мужчине. Ах, какая у вас великолепная машина! Я всю жизнь мечтала именно о такой.

– Не вижу проблемы, баронесса. Считайте, что с этой минуты она ваша.

– Как, это правда? – изумилась она. – И вы не шутите, Пал Палыч?

– Нисколько. Мне вообще в последнее время не до шуток.

Легко и непринужденно, не лишенной грации походкой баронесса подошла к сидящему в кресле Пал Палычу и, обхватив его шею руками, уселась к нему на колени. Пал Палыч покраснел, как сваренный в кипятке рак. Давно позабытое чувство за долю секунды овладело им и поглотило его полностью. С какой-то непонятной для себя радостью он вдруг понял, что его душа способна на смятение. Пал Палыч и вправду смутился, как ребенок, чего нельзя было сказать о баронессе.

– Петрович, – пожаловалась она. – Вы же знаете, что это моя вечная проблема. Я долгие годы искала свой идеал. И вот, наконец, впервые встречаю мужчину, способного на такие поступки. Пал Палыч, – ее глаза горели, – я влюблена в вас, будьте моим спутником жизни.

– Некоторая неточность, баронесса, – вмешался в эту трогательную сцену Петрович. – Вынужден напомнить, что вам дарили и замки, и полцарства в придачу, и даже табун породистых рысаков. К тому же Пал Палыч женат и имеет сына. Мальчик учится в Англии. Надо сказать, учится неплохо, почти отличник. Кстати, Пал Палыч, не припомните, где учится ваш сын, в Кембридже или Оксфорде?

Пал Палыч озадачился не на шутку. Он, действительно, не мог вспомнить, в каком именно из этих университетов учится его сын.

– Сын Пал Палыча учится в Кембридже, ему девятнадцать лет, и зовут его Сережа, – слегка щелкнув Пал Палыча по носу, промурлыкала баронесса, вставая с его колен. – А вы, Петрович, черствый сухарь, никогда не желавший понять, что у женщины творится на душе.

– Одну секунду, баронесса, – задержал ее Петрович. – Положите ключики на стол.

Обворожительно улыбнувшись Пал Палычу и положив ключи на стол, баронесса испарилась, а Петрович, достав с полки курительную трубку, расхаживал взад и вперед по комнате.

– Вот хожу, мой дорогой, и размышляю. Вся жизнь людская из сплошных несоответствий. Вы подумайте, как вши, веками ползаем по телу матушки-Земли, а она все терпит и терпит. Овечку состряпали и тут же за себе подобных принялись. Социум клонируем! Ведь это ж додуматься надо! А до идиотизма простая мысль – нельзя переходить грань дозволенного – господам, жаждущим прогресса, в голову-то не приходит.

– Я вас очень хорошо понимаю.

– Меня? Хе… Нет, батенька, не меня. Вы прежде всего должны понять себя. Это! Это для вас сейчас является главным. И от этого будет зависеть то… как рано вы состаритесь душой и телом! Ха-ха-ха! Это я опять шучу! Ладно, не сердитесь на меня, голубчик. Знаете, имею слабость – взять да пошутить неожиданно. Вы, Пал Палыч, привыкайте к моим странностям.

Пал Палыч в очередной раз вытер платком пот с лица, неоднократно выступавший за время беседы, и как-то интуитивно понял, что настал момент истины. Собрав остатки мыслей и воли в кулак, наконец-то выдавил из себя.

– Петрович! Я вижу – вы удивительный человек. Не знаю, как это все объяснить, но чувствую – вы человек удивительный! Скажите, что со мной?

– А-а-а… У вас совесть болит, – как-то уж очень обыденно произнес врачеватель, раскуривая трубку. – Перманентный воспалительный процесс. Синдром метеоризма.

Словно свинцовая туча, в комнате повисла мхатовская пауза. Пал Палыч сидел в своем кресле неподвижно, как изваяние, и немигающим взглядом смотрел в одну точку, слегка приоткрыв рот. Он походил на человека, которому совсем недавно хулиганы дали по голове матрасом, плотно набитым песком. Между тем Петрович, явно не желая отвлекать пациента от тяжелых раздумий, подошел к столику, где стояла початая бутылка, и налил обе рюмки. Немного подумав, одну выпил и тут же наполнил снова. Затем, взяв рюмки, не торопясь, подошел к Пал Палычу.

– Ну-с, батенька, еще по одной?

– Куда?

– Внутрь. В себя, естественно. Куда ж еще?

– Петрович, а что я, действительно?..

– Да, голуба моя, именно так – единственный и неповторимый. На всем белом свете. Аналогов не имеем. Иначе я бы непременно знал об этом. Можете мне поверить.

– Я готов понести любые расходы.

– Эх, Пал Палыч, не творческая вы натура, честное слово. Вы же у нас своего рода феномен получаетесь. Это ж все равно, что тридцать третий зуб заиметь. Другой бы радовался на вашем месте. Выпьем?

Они выпили.

– Зуб можно вырвать, – упаднически пролепетал Пал Палыч.

– Спорить не стану. Разница, конечно, имеется, но я решительно не понимаю причину вашей подавленности. Такой серьезный человек, машины направо-налево раздариваете. Если подумать, испокон веков лучшие умы страдали всевозможными там… угрызениями. Бывало, целыми народами болели. А тем более матушка-Россия. «Кто виноват?», «Что делать?», «дураки и дороги», «воруют…» Ой, я вас умоляю!

– Да все я вроде понимаю, только вот как кольнет – хоть на стену лезь!

– А как же вы думали, голубчик? Феномен – это, в определенном смысле, большая ответственность. Pour étre belle il faut souffrir…

– А? Как вы сказали?

– Да это я так. Навеяло что-то… Из детства.

Лицо Пал Палыча выразило такое неподдельное удивление, что Петрович громко расхохотался, что называется, от души.

– Ой, дорогуша, у вас сейчас лицо, как у школьника. Вы так поражены тем фактом, что у такого, как я, могло быть детство? А вы знаете, возможно, оно и было, но только весьма мимолетное. Если это, конечно, вообще можно назвать словом «детство». Извините меня, Пал Палыч, но я, действительно, не могу сейчас смотреть на вас без смеха.

Вдоволь насмеявшись, Петрович принял серьезный вид.

– Так, все. Юмора достаточно. Теперь о деле: диагноз вам мною поставлен. Диагноз точный. Точнее и быть не может. Я гарантирую. Так что будем считать, первый этап благополучно нами пройден. Значит… Значит, это надо отметить, как и принято в этой стране. Одним словом – везите-ка вы меня в ресторан, дорогуша!

– Какие проблемы? Я с радостью! Только вот не знаю, это нормально? – растерялся Пал Палыч.

– А что тут ненормального? Разве у вас сейчас что-нибудь болит?

– Пока, слава Богу, нет.

– Ну так в чем же дело? Одеваемся – и вперед!

То-то и оно, что «пока». А может, и «слава Богу»?

– Ладно, поживем – увидим, – как-то загадочно произнес Петрович вслед выходящему из комнаты.

В прихожей, подавая Пал Палычу пальто, баронесса не скрывала своих эмоций. Ее большие, красивые, наполненные слезами глаза готовы были выплеснуть из себя все содержимое.

– Пал Палыч! Обожаемый мною Пал Палыч! Вы всецело завладели моим сердцем. Мою плоть раздирает безудержная страсть. Я полюбила вас, как только может полюбить женщина. Женщина, страдающая в поисках истинного чувства.

– Баронесса, я… – лепетал Пал Палыч, неловко натягивая на себя пальто. – Быть может, вы составите нам…

– Не будем задерживаться, голубчик! – не дав договорить, перебил его Петрович. – А вам, баронесса, пора бы уже, наконец, научиться владеть своими эмоциями. Повторяю, Пал Палыч женатый человек. Что он может о нас подумать?

Баронесса, крепко схватив Пал Палыча за уши, страстно поцеловала его в губы и, громко зарыдав, куда-то удалилась.

Они спускались по грязной лестнице, наполненной букетом подъездных ароматов.

– Ну что вас так тяготит, дорогой мой? Что вы с этой баронессой никак не угомонитесь?

– Да как-то некрасиво получилось: я же подарил. Петрович, может, вернемся и отдадим ей эту машину? Ну что у меня, в конце концов, машин, что ли, мало?

– Нет, это просто уму непостижимо! Вот психология! Богатеи, понимаешь ли! Раздал, подарил, осчастливил!.. А на чем я, по-вашему, поеду в ресторан? В этом городе до костей промерзнешь, пока поймаешь приличного шофера. Нет, я не спорю – машин много, но ведь цены-то варварские! А что касаемо нашей страстной натуры, то сколько ее знаю – она каждый раз умирает за очередную любовь.

– Да, но она же еще совсем… Совсем молодая! – недоумевал Пал Палыч.

– А при чем здесь возраст? Молодая, да ранняя. Кстати, не такая уж она и молодая. Короче, не берите в голову.

Не успели они толком поудобнее устроиться в салоне, как сразу же напомнил о себе мобильный телефон Пал Палыча, впопыхах оставленный в машине. Звонил начальник службы безопасности.

– Я отвечу. Не возражаете?

Петрович утвердительно кивнул головой.

– Да, Никита Митрофанович, слушаю вас. Не надо так волноваться. Я жив и здоров. С другом… Замечательно проводим время. Нет. Не надо мне никого присылать. Никита Митрофанович, я повторяю: не надо! Да, черт возьми, это мое прямое распоряжение. Что? Когда вернусь?

Пал Палыч вопросительно посмотрел на Петровича. На что тот как-то неопределенно пожал плечами.

– По настроению. У нас еще очень обширная программа. Буду возвращаться – позвоню. Да, и вот еще что. Там у тебя в этой смене Коля, охранник. Здоровенный такой. Ты присмотрись к нему. Неплохой парень, по-моему. Все. До встречи.

– Никита Митрофанович Скобликов, – сказал Петрович, глядя в окно автомобиля. – Полковник ФСБ. Действующий резерв. Орденоносец. Участник операций в Афганистане и Чечне в первую компанию.

– Петрович, кто вы?

– Да что ж такое? Опять он за свое. У вас болит?

– Нет.

– Скажи вам, что я гений, – это будет нескромно с моей стороны. Такой замечательный вечер, а вы меня в краску вгоняете. Скажите лучше, куда мы поедем вечерить?

– Да куда угодно. Я, например, «Прагу» люблю.

– Вы слишком консервативны, Пал Палыч. «Прага» – это банально, хотя и весьма добротно. Если не возражаете, есть у меня на примете один уютный ресторанчик. Правда, название у него пошловатое. Но сам интерьер очень недурен.

– А как называется?

– «У черта на рогах». Не слыхали?

– Что, действительно, так далеко?

– Да почему же? В самом центре. От нас езды, от силы, три минуты. Я укажу вам дорогу. Только, пожалуйста, не вздумайте открывать крышу.

Уютный ресторанчик «У черта на рогах» находился, как оказалось, в одном из живописных переулков между Большой Бронной и Тверской, недалеко от Патриарших прудов. Выйдя из машины, Петрович глубоко вдохнул порцию свежего морозного воздуха.

– Согласитесь, Пал Палыч, прелестное местечко. Очень мне здесь нравится. А вам как? «Булгаковщиной» не повеяло? Читали, поди, Михал Афанасича?

– Признаться, нет. Только фильм смотрел. «Доктор Живаго».

– Ну-ну. Может, это и к лучшему.

– Да я по образованию технарь, а времени как-то всегда не хватало.

– Я прекрасно вас понимаю. Зарабатывать такие деньжищи!.. Откуда взять время на литературу?

Ресторан, действительно, поражал богатым интерьером, но главное – обилием рогов. Каких здесь только не было: оленьи, лосиные, козьи, бычьи, рога архара… Практически все представители рогатой фауны внесли свою лепту в это убранство. Вероятно, по замыслу владельца заведения, вся эта костяная растительность должна была принадлежать именно «ему». То есть черту, в различных эволюционно-биологических вариантах. Посетителей было немного, но в глаза бросалась разношерстность присутствующей публики. За двумя соседними столиками, к примеру, спокойно уживались два солидных гражданина, а рядом молодые парень с девушкой с «ирокезами» на головах, переливавшимися всеми цветами радуги. При этом и те, и другие весьма искусно орудовали ножом и вилкой. Атмосфера в ресторане была спокойной и располагавшей к приятной беседе. В углу, правда, стоял небольшой рояль, но пианист отсутствовал.

При появлении врачевателя ему навстречу засеменил маленький лысый человечек, похожий на колобка. Вероятнее всего, сам хозяин ресторана. Во всех его движениях читалось не то чтобы уважение или почтение, а, скорее, неподдельная подобострастность. Он долго тряс Петровичу руку.

– Дорогой вы мой! Великий вы наш человечище! Ну почему же вы меня не предупредили, что приедете? Что осчастливите своим присутствием? Такой человек! Ах, такой человек!

– А что бы изменилось, дружище? Вы бы мне отдельный столик приготовили? У вас, дружище, мне везде достаточно комфортно. Скажите лучше, как здоровье вашей прелестной девочки?

– Замечательно! Ведь вы подумайте, никто же не верил. Мы с супругой каждый день молимся за вас!

– А вот этого не надо, дружище. Не докучайте Ему своими упоминаниями о моей скромной персоне. Там и без меня проблем хватает.

Несколько растерявшийся от услышанного, круглый человечек все же проводил гостей к дальнему столику.

– Располагайтесь, господа. Не смею вас более обременять своим присутствием. Алеша!

В ту же секунду появился официант. Готовый по первому требованию сделать сальто назад, Алеша учтиво подал господам меню.

– Спасибо, милый. Мы выберем и позовем тебя, – снисходительно улыбнувшись, врачеватель отправил Алешу восвояси. – Ну, любитель «Праги», чем будем радовать желудок? Признайтесь, не иначе как подумали о шницеле по-пльзеньски? А вот я вам предлагаю альтернативу. Давайте поедать морских гадов. Кстати, здесь подают замечательных устриц.

– Не смею возразить вам. Пусть будут устрицы, – глядя на рога, Пал Палыч скривил рот в ироничной улыбке. – Тогда уже и водка не ко двору. Как я понимаю, хорошее белое вино? Только право выбора, как всегда, за вами. Я в этом деле не специалист.

– Не переживайте, я справлюсь. Только с чего вдруг мы стали такими серьезными? Вам здесь не нравится?

– Не сказал бы. Место неплохое.

– Так что же нам мешает радоваться жизни?

– Учитывая, что не колет и не ноет, – в общем, ничего. Петрович, посмотрите, – после некоторой паузы продолжил он. – Вон за тем столиком у противоположенной стены сидит женщина с молодым самцом. Это моя жена Лариса со своим любовником. Я даже знаю, как его зовут. Так что, если вы меня хотели удивить, то на этот раз не получилось. Но, надо признать, при наличии такого количества рогов шутка довольно изысканная.

– Вы ревнуете? – прищурился Петрович.

– Нет. К сожалению, нет, – невозмутимо ответил собеседник. – Мы уже давно не ревнуем друг друга.

– Вы знаете, Пал Палыч, я оправдываться то не привык, но если сможете, то поверьте: для меня это тоже явилось неожиданностью.

В этот момент Лариса повернула голову в их сторону и, увидев Пал Палыча, ни секунды не раздумывая, направилась к нему.

– Ты ничего пооригинальнее, чем следить за мной, не мог придумать?

– Не льсти себе, Лариса. У тебя завышенная самооценка. Зачем мне это надо, если мы и так все друг про друга знаем? И потом, неудобно. Я же не один.

– Да мне плевать. Это, что ли, твой спаситель? – при этом Петрович не был удостоен Ларисиным вниманием. Она даже не взглянула в его сторону. Петрович же, напротив, мило улыбнулся, слегка привстав со своего места.

– Я скромный врачеватель, Лариса Дмитриевна. Позвольте представиться, Петрович.

Скромный врачеватель и на этот раз остался без внимания.

– Вижу. Хорошо ты тут лечишься, но своего ты все-таки добился. Настроение мне испортил. Спасибо, дорогой!

Она резко повернулась, но, пройдя несколько шагов, остановилась, как вкопанная.

– Господи! Что это на меня нашло?

Вернувшись к Пал Палычу, она села на пол возле его ног, положив руки ему на колени.

– Пашка, прости меня, дуру! Иногда я сама не знаю, что говорю. А ты на меня обижаешься. Ты думаешь, я не прошу Бога, чтобы ты был у меня здоров? Прошу, Пашенька! Еще как прошу! Ты знай – я все тебе простила.

– Извините, что вмешиваюсь, – еле слышно напомнил о себе Петрович, – но не могу не поблагодарить вас, Лариса Дмитриевна. Человек, которому плохо, больше всего нуждается в сострадании. Спасибо вам. Вы теперь идите, Лариса Дмитриевна.

Согласно кивнув головой, она встала и, подойдя к своему столику, села за него. Немигающим взглядом Лариса смотрела в лицо своему молодому другу, совершенно его не замечая.

– Зачем вы ее заставили так себя вести? – глядя в стол, спросил Пал Палыч врачевателя.

– Не люблю, когда обижают моих друзей. А признайтесь, Пал Палыч, вы наверняка хотите съездить мне по роже?

– За элементарный гипноз?

– Не совсем так. Если человеческое подсознание копнуть поглубже, то в этих недрах можно обнаружить куда более истинное, чем на поверхности. Просто все это «истинное» у Ларисы Дмитриевны вы в свое время педантично зарывали все глубже и глубже. Разве не так? Ну вот, видите. А вам бы только сразу по морде.

Молодой самец несколько раз щелкнул пальцами перед самым лицом Ларисы и с третьей попытки добился желаемого. Придя в себя, она, наконец, заметила его.

– А, это ты, Жорик?

– Ну, привет! Я уж думал, ты заснула с открытыми глазами. Слушай, Лар, а это что за мужичок, которому ты в ноги плюхнулась?

– Я?.. Это тебя не касается.

– Да я просто спросил. Не хочешь, не говори. Мне твои дела вообще по барабану, – молодой друг изобразил обиду на лице.

– Жорик, может, тебе удвоить содержание, чтобы ты мне не хамил?

– Лариса Дмитриевна, я, конечно, понимаю, что хамить позволено только вам. Но мы с вами квиты. Вам что от меня надо? Постель? Так вы ее сполна и получаете. И подо мной попискиваете не от брезгливости, а о чувствах мы с вами не договаривались.

С размаху Лариса влепила своему любовнику увесистую пощечину.

– Ну, тварь, ты об этом пожалеешь! – Жорик вскочил со своего места.

– Что? Что ты сказал, ублюдок? Раздавлю, как клопа! Но ты прав. Я тварь, только пошел отсюда вон, ничтожество!

– Как скажете, Лариса Дмитриевна. Понадоблюсь – телефончик знаете.

– Вон, я сказала.

Едва Жорик успел скрыться из поля зрения, как на входе в зал в роскошном вечернем платье появилась баронесса. Не обращая внимания на присутствующих, она, во всеуслышание крикнув Пал Палычу: «Павлуша, страсть моя неувядаемая!», через весь ресторан грациозной, но быстрой походкой направилась к нему. Не дав Пал Палычу опомниться, она снова ловко уселась к нему на колени и принялась целовать его лицо и шею с шокирующей откровенностью.

– Пашенька, любовь моя, не сердись! Я знаю, у тебя деловая встреча, но я поняла, что если сейчас тебя не увижу, то просто умру. Ну вот, увидела – теперь могу жить дальше. Извините меня, пожалуйста. Не буду вам больше мешать, – обратилась она непосредственно к Петровичу. Затем, вспорхнув с колен Пал Палыча, баронесса направилась к выходу. Остановившись в центре зала, она послала ему воздушный поцелуй.

– Павлуша, любимый! Умоляю, не задерживайся. Приезжай быстрее!

Так и не успев до конца опомниться от визита баронессы, Пал Палыч тяжело поднял голову и увидел в двух шагах от себя стоявшую перед ним Ларису.

– Клоун! Жалкий клоун!

Ветер стих, и в воздухе заметно потеплело. В свете ночных фонарей легкий снег, серебрясь, равномерно осыпал старушку Москву. Врачеватель и олигарх выходили из ресторана.

– Вот и поужинали. Согласитесь, Пал Палыч, с этими бабами всегда все шиворот-навыворот. Оставили голодным. Ну да ладно. Будем считать, что сегодня вечером я на диете. Огромная просьба, голубчик, отвезите меня домой.

– К сожалению, не могу оказать вам этой услуги, – весело улыбаясь, произнес Пал Палыч. – Рад бы, да не могу.

На том месте, где некогда стояла его машина, на белом снегу был отчетливо виден след протектора. Петровича сие происшествие, похоже, рассердило не на шутку. Он даже позволил себе сотрясти воздух кулаком.

– Это не баронесса – это оторва! Сущая оторва, хоть и баронесса! Не поверите, я с ней уже замучился. Ну ничего. Объявится – я ей устрою.

– А я думаю, не стоит. По-моему, она очень хорошая девушка.

– Девушка?.. – Петрович чуть было не задохнулся.

– Ну какая разница? Пусть себе катается на здоровье. По правде сказать, машина-то женская. Вы лучше успокойтесь. Сами же говорили, что нервы надо беречь. Давайте лучше присядем, подышим воздухом. Да и погода какая-то божественная. Располагает…

Они присели на ступеньки у входа в ресторан.

– Пал Палыч, ведь я был уверен, что вы мне скажете: это, мол, ваша достойная ученица или что-нибудь в этом роде… Слушайте, а давайте позвоним вашему Скобликову. Пусть пришлет машину. Он же обещал.

– Увы, Петрович, но этого я сделать тоже не могу. Мобильник-то снова остался в машине, а его номер я не помню. Он у меня в памяти телефона записан.

– Да, представляю себе последствия, если в данный момент эта шпана разговаривает с ним по телефону.

– Ну и что? Допустим, она ему скажет, что меня наконец-то грохнули злые недруги и тело мое бренное валяется на мусорной свалке, где-нибудь под Звенигородом. Как ни скрывай, а такая стратегическая информация все равно просочится и в прессу, и на телевидение. С утра на бирже начнется переполох, котировки резко упадут, его Величество Доллар сначала зазнобит, затем бросит в жар… А тут и я – живой и невредимый. Что, скажу, не ждали? И не дождетесь! Если, конечно, завтра опять не скрутит в три погибели… Или не согнет в бараний рог.

– Может и скрутить. Не ручаюсь. Только диагноз я вам поставил точный.

– Да я это и сам чувствую. И лечиться мне, похоже, придется самому.

– Ох, не имею я права так говорить, но скажу, – подобно Муссолини, Петрович вытянул вперед свою нижнюю губу. – Испытываю к вам, Пал Палыч, искреннюю симпатию.

– И я вам очень благодарен. И баронессе вашей.

– Ой, не упоминайте! Хорошего ремня этой баронессе.

– Я взрослый человек, – неожиданно послышался ее звонкий голос. – И никому не позволю так обращаться с собою. Какой может быть ремень, если я – женщина?

Кабриолет, за рулем которого, действительно, восседала баронесса, подъехал так тихо, что сидящие на ступеньках этого не заметили.

– О, добрый вечер, баронесса, – Пал Палыч был сама любезность. – Петрович, вот вам и решение всех проблем. Садитесь и поезжайте домой.

– А как же вы? Она же двухместная. Вот что, голубушка, – нетерпящим возражения тоном произнес врачеватель, обращаясь к баронессе, – отвезешь меня и немедленно за Пал Палычем. Вернешь ему машину. Ты меня поняла?

– Не слушайте его, баронесса. Отвезите этого ворчуна домой, а сами потом по ночной Москве, да с ветерком. Ищите свою любовь. Я же с удовольствием прогуляюсь. Давно мечтал об этом.

– Это до Жуковки-то? – изумился Петрович.

– А что? Часа за три, думаю, дойду. А может, и пробегусь еще… Трусцой.

– Ой, не могу больше! Сейчас мое маленькое сердце разорвется в клочья! – баронесса выскочила из машины и, подбежав к Пал Палычу, крепко обняла его.

– Разве можно, баронесса, – улыбнулся он, – имея маленькое сердце, так крепко обнимать?

– Пал Палыч, вы хоть телефон-то свой не забудьте, – донесся из машины голос Петровича. – Ты с кем-нибудь по нему разговаривала?

– Да ни с кем я не разговаривала. Отстань ты уже.

– Ну все, баронесса, – сказал Пал Палыч, тактично высвобождаясь из ее объятий. – Садитесь в свою машину и поезжайте уже. Петрович, а я вспомнил. Как-то само собою вспомнилось. «Доктора Живаго» написал Пастернак. Конечно, стыдно признаваться в своем невежестве, но я все-таки вспомнил.

– Невероятно другое, – ответил тот. – С вашими речевыми оборотами никогда не подумаешь, что вы не читали классику. Удивительная страна! Аналогов не имеем.

– Я Пушкина читал. Правда, в детстве. Господа! – улыбка не сходила с лица Пал Палыча. – Не знаю, какова ваша миссия и как долго вы задержитесь в этом городе, но, если у вас будет возможность и желание, приезжайте ко мне в гости. Буду рад вам.

– Ну да. А ваша жена меня побьет.

– Не думаю, баронесса. Петрович, – обратился он к сидящему в машине Херувимову Ч. П., – самое главное – сколько я вам должен за визит?

– Ни цента. За диагноз денег не беру.

– Тогда у меня к вам просьба. Только пообещайте, что обязательно исполните.

Какие-то секунды они пристально смотрели друг другу в глаза.

– Хорошо, – сказал Петрович. – Я вам обещаю, что не стану принимать участие в судьбе дочки хозяина этого ресторана. Довольны?

– Спасибо! Прощайте, господа.

– И вам не хворать, – пожелал на прощание Петрович.

Баронесса управляла автомобилем похлеще братьев Шумахеров, вместе взятых. В профессионализме ей было трудно отказать. Настроение же Петровича можно было назвать приподнятым, а тон – ироничным.

– Не гони. Мешаешь думать. Что, по-твоему, скажешь, я проиграл?

– Вчистую, хозяин. С вами такое редко случалось.

– А в этой стране всё вне логики и вне законов. Объясни мне, гонщица, как можно годами обкрадывать собственный народ, сохраняя при этом духовность, которой позавидовал бы Папа Римский? Каким образом они вдруг умудряются ее выцарапывать с самого дна? Причем, без разницы – что богатей, что нищий.

– Вас должно радовать, что таких меньшинство.

– В том-то и дело, что он один может стоить сотен. Я «проиграл». Наивная. Смешно даже. Кому? Миллиардеру?

– Может, стареете, хозяин?

– У меня нет возраста.

– Ну вы же сами про меня ему на лестнице сказали.

– Что я сказал?

– «А при чем здесь возраст?»

– Палку, баронесса, не перегибай, пожалуйста. Как думаешь, он понимает, что это только начало?

– В глупости его не заподозрила.

Немного постояв, Пал Палыч не спеша пошел по переулку в направлении Садового Кольца. Не успел он пройти и десяти шагов, как дорогу ему перекрыли два знакомых нам по гаражу «Гелентвагена», из которых высыпало с дюжину плечистых молодцов, вооруженных пистолетами. Впереди бежал Скобликов. Увидев Пал Палыча, они в недоумении остановились.

– Ребята, ну чего вам не спится? – всплеснул руками олигарх, узнав своих охранников.

– Пал Палыч, нам позвонила женщина с вашего же телефона. Назвала адрес и сказала, что вам угрожает опасность.

– Как видите, опасность мне не угрожает, а телефон женщина вернула. При том сама и добровольно. Однако вы оперативно. Молодцы, нечего сказать. Вы что, сюда на ракете прилетели?

– Пал Палыч, с вами, действительно, все в порядке? – не унимался Скобликов.

– Так, ребята, слушай мою команду! Р-р-равняйсь! Смирно! Благодарю за службу! Объявляю выходной! Вольно! Р-р-разойдись!

В любой другой точке на третьей планете от Солнца подобная картина могла бы вызвать, по меньшей мере, удивление. По пустынной заснеженной ночной Москве, по самой середине Кутузовского проспекта, в сопровождении двух джипов с мигалками шел человек в незастегнутом дорогом кашемировом пальто, с непокрытой головой, шевеля губами и что-то нашептывая себе под нос. Иногда он останавливался, пританцовывая в такт одной ему слышной мелодии. Затем, подобно дирижеру, жестикулируя руками, снова отправлялся в путь. Вместе с падающим февральским снегом на его непокрытую голову сыпались рифмы и ноты, где сочеталось несочетаемое, создавая удивительную гармонию души.

«В диких лугах, что за синей дубравою, Знаю, божественный есть родник. Будь я греховной опоен славою, Я бы губами к нему приник. Может, я вновь отчужденности пленник, Вечно пленен мириадами звезд. Может, во мне мой счастливый наследник. Ему и отдам мир своих грез, Своих грез, своих грез. Млечный путь исканий и судьбы. Там, где бродит вечность, Там цветут сады. Дивный мой наследник, В них родишься ты».

Происходит же такое, господа. На расстоянии каких-нибудь двухсот метров, между Бородинской панорамой и Триумфальной аркой, в этом человеке одновременно рождались и поэт, и композитор.

«Сорок ночей по Земле этой странствуя, Духом своим обретаю рассвет. Две тысячи лет раболепствуя, властвуя, Вере слагает оду поэт. Радость моя! Не дремли с моей прихотью, Келью открой и впусти в нее свет. Дай сотворить с необузданной лихостью То, что постиг за две тысячи лет, Две тысячи лет, две тысячи лет. Млечный путь исканий и судьбы. Там, где бродит вечность, Там цветут сады. Дивный мой наследник, В них родишься ты».

До загородной резиденции олигарха оставалось всего-то семь-восемь километров. Действительно, а почему бы и не пробежаться трусцой? Благо, что погода к этому располагала.

Глава вторая

Остаток ночи и половину следующего дня Пал Палыч спал крепко, и сны ему не снились. Едва открыв глаза, он сразу поднялся с постели и, не надевая халата, отправился в душ. Включив холодную воду, простоял под ней с полчаса, затем, одевшись, спустился вниз на кухню. Кухня малыми габаритами не отличалась, и в ней можно было спокойно разместить роту солдат. Не без проблем разобравшись с электрическим чайником, Пал Палыч слегка растерянно обвел взглядом изрядное количество полок и буфетов. Искать нужную вещь среди такого нагромождения предметов показалось ему бессмысленным. Улыбнувшись, он спокойно сел за стол.

– Доброе утро, Пал Палыч! – послышался бархатистый женский голос. – Вы что-то искали? Вы скажите, я все сделаю.

– Здравствуй, Анечка. Спасибо, не надо. Я сам. Ты мне только скажи, есть ли у нас зеленый чай? И где он находится?

Анечка достала из буфета большую железную коробку и поставила ее на стол.

– Вот. Это очень хороший сорт. Только я не Анечка. Я Женечка.

– Да? Извини. А я почему-то всегда думал, что ты у нас Анечка. Извини.

– Ничего страшного. Я вам сейчас заварю. По науке.

– Спасибо за науку.

– Вы завтракать или обедать будете?

– Нет. Что-то совсем не хочется.

– Пал Палыч, а как вы себя чувствуете?

– А вот чувствую я себя, Женя, превосходно. Бодр и весел. Только «бодры» надо говорить бодрее, а «веселы»?..

– Веселее! – Женя улыбнулась. – Ну, слава Богу! А то, если честно, мы уже все за вас испереживались. Сколько же можно?

Она заварила ему чай, поставив все необходимое для чаепития на стол.

– Пусть немного потомится. Аромат наберет. Может, чего-нибудь сладенького к чаю?

– Не-не, упаси Боже! Я однажды в детстве украл из буфета килограмм конфет и тут же их съел. Мало того, что сыпью покрылся, так меня потом еще и выпороли. С тех пор я сладенькое не люблю.

Заметив на Женином лице удивление, Пал Палыч рассмеялся.

– Ты удивлена, что у такого, как я, могло быть детство?

– Да нет… Ну что вы, Пал Палыч?

– Все нормально, Женя. Скажи, а чего ты торчишь на этой кухне?

– Я здесь работаю.

– Понимаю. А парень у тебя есть?

– Да, есть, – немного смутившись, ответила Женя.

– Слушай, а давай мы тебе устроим отпуск. Внеочередной. На недельку, а? Вот что: прямо сейчас поедешь в центральный офис, в отдел кадров. Там у нас есть очень серьезная начальница. Мария Федоровна. По секрету тебе скажу – член КПРФ. Но это строго между нами. Они и так уже скоро перейдут на полулегальное положение. Сечешь проблемку?

– Конечно, Пал Палыч.

– Скажешь, чтобы оформила тебе отпуск и выдала премиальные, скажем, три тысячи долларов. Пойдет?

– Ой, мамочка моя родная! – Женя не могла поверить своему счастью.

– Но не больше, а то загордишься. А чтоб не возникало вопросов, дай мне ручку и листочек какой-нибудь. Я ей записочку «чирикну».

Что-то написав на листе бумаги размашистым почерком, он отдал записку Жене.

– Здравствуйте, хозяин! Откуда столько благородства?

Эта фраза принадлежала Ларисе Дмитриевне, неизвестно когда появившейся на кухне.

– Пал Палыч, я пойду? – при виде жены хозяина Женя смутилась окончательно, густо покраснев.

– Пойди. Только, пожалуйста, сделай так, как я тебе сказал. И прямо сейчас.

– Здравствуйте, Лариса Дмитриевна! – еле слышно пролепетала Женя, выбегая из кухни.

– А вас-то сюда каким ветром занесло, сударыня? – поинтересовался Пал Палыч.

– Да вот, сказали, что ты здесь. Решила на тебя посмотреть, сударь.

– И не боишься испортить себе настроение?

– Все равно хуже не будет.

– Тогда приглашаю тебя попить со мною чаю. Теперь я даже знаю, где в этом доме находятся чашки. Представляешь?

Пал Палыч достал чашку, блюдце, ложку. Поставил на стол.

– Присаживайтесь. Чего стоять в дверях? В ногах-то правды нет.

Они сели напротив друг друга.

– И как мы себя чувствуем? – первой начала разговор Лариса.

– Минуту назад меня уже об этом спрашивали, но подушевнее.

– И за это сразу получили три куска.

– Неужели тебе жалко, Лариса? Да, так вот о моем драгоценном здоровье, которое тебя так сильно беспокоит. Едва проснулся, пошел в душ. Минут двадцать стоял под ледяной водой. Что-нибудь подобное со мной припоминаешь? То-то.

– Действительно, стоящий доктор?

– Он не доктор, Лариса. Он гений. Только со знаком минус. А я ноль, но с огромными деньгами. Вот мы и составили очень даже гармоничный дуэт.

– А подпевает вам вчерашняя ресторанная шлюха.

– Да нет, она не шлюха. Это его помощница. Но у нее проблема. Она ищет свою любовь. Причем, очень давно.

– И вот наконец-то она ее отыскала. В твоем лице.

Пал Палыч встал из-за стола и подошел к окну. Одинокий луч солнца пробился сквозь свинцовые тучи и осветил заснеженные макушки вековых сосен.

– Млечный путь исканий и судьбы… – задумчиво произнес он, глядя в окно.

– О, нас потянуло на философию?

– Даже если и так, что тут плохого?

– Познакомь меня со своим доктором.

Пал Палыч отошел от окна и, подойдя к столу, пристально посмотрел Ларисе в глаза.

– Если б это было в моих силах, я сделал бы все, чтобы этого не случилось. За тебя я бы боролся до конца. И знаешь, Лариса, если что, я тебя ему не отдам.

– Что вчера произошло? – в Ларисином вопросе уже не чувствовалось иронии.

– Встретились, выпили арманьяку трехсотлетней выдержки. Потом поехали в ресторан. Ну а дальше ты в курсе.

Он взял ее руку в свою, и она ее не отдернула.

– Лариса, мне очень важно, чтобы ты отнеслась к моим словам серьезно. Сможешь?

– Постараюсь. Я слушаю.

– Я ему нужен, и он меня не оставит. Так уж получилось: для него именно я, как кость в горле.

– Что вчера произошло?

– Ты слушай меня, Лариса. Слушай и запоминай. Не вздумай искать с ним встречи. Во-первых, это бесполезно. По тому адресу его уже нет. Я в этом уверен. Да это и не важно. Главное! Если тебе суждено с ним встретиться – не бойся его. Заклинаю тебя! Только не бойся!

Пал Палыч крепче сжал Ларисину руку.

– А я с тобой.

– Ты очень странно говоришь, Паша.

– Большего я тебе пока сказать не могу. Важно, чтобы ты поверила мне.

Какое-то время они, не отрываясь, смотрели друг на друга и каждый думал о своем. Но по выражению их глаз без труда угадывалось, что мысли обоих тянулись параллельно, образуя некую дорожку, ведущую в прошлое этих людей, которое было пусть и не безоблачным, но все же настоящим.

– Ну что же ты? Сам меня пригласил чай пить и не ухаживаешь?

Пал Палыч находился в кабинете своего загородного дома, облаченный в костюм и готовый к выходу. Зазвонил мобильный телефон.

– Да, Митрофаныч. Тебя и жду. Поднимайся наверх, я в кабинете. Ты уже здесь? А чего не заходишь? Слушай, прекращай!

Дверь отворилась, и в кабинет вошел Никита Митрофанович. Они обменялись рукопожатием.

– Ну что мне тебе доложить, Пал Палыч? Были мы по этому адресу. Там живут пенсионеры. Старичок со старушкой. Они, естественно, ни ухом, ни рылом. На всякий случай я оставил «наружку».

– Это уже не нужно. Только ребят будешь морозить. Собственно, ничего другого я и не ожидал услышать. Все. Закрываем эту тему.

– Слушай, Палыч, там такие ароматы, что нос сводит. Ты уверен, что вчера был именно там?

– Да вот как сейчас тебя вижу. Скажи лучше, ты мог бы мне достать адрес последнего Ларисиного ухажера?

Никита Митрофанович потупил взор, изображая смущение. Пал Палыч, глядя на него, улыбнулся.

– Ой, Никит, не надо демонстрировать плохую мину при нормальной игре, правила которой давно известны всем. За полчаса сможешь?

– Этого не потребуется. Он у меня есть.

– Во как!

– На всякий случай. Из соображений безопасности.

– Из соображений безопасности, говоришь? – Пал Палыч рассмеялся. – Уважаю и ценю.

– Хочешь подъехать? Дать тебе парочку испытанных молодцов?

– Не надо. Сам разберусь.

– Хорошо. Только вот что, Пал Палыч, впредь давай без фокусов. Без охраны я тебя больше не выпущу, или увольняй меня.

– Исключено и то, и другое, – ответил Пал Палыч, положив руку на плечо Скобликова. – С кем я тогда останусь? А эти понты с мигающим эскортом мне уже осточертели. Сам ведь знаешь: захотят грохнуть – замочат прямо в сортире, и никакая охрана не поможет.

– Возьми хотя бы пару человек.

– Ладно. Будь по-твоему. Только за руль сяду сам. Мне это вчера очень понравилось.

Квартира Жорика находилась на первом этаже в обветшалой хрущобе, где-то в районе Дегунино. Пал Палыч позвонил в дверь.

– Кто там? – донесся из-за двери голос Жорика.

– Извините, я от Ларисы Дмитриевны. Мне надо передать вам важную информацию.

– Какая там еще информация? – с этими словами Жорик открыл дверь и в ту же секунду получил увесистый удар кулаком в челюсть. Пролетев по маленькому коридору и ударившись спиной о стену, он осел на пятую точку.

– Это тебе, говнюк, за то, что ты вчера позволил себе оскорбить Ларису Дмитриевну.

– Гошенька, сыночек, что там? К тебе гости? – послышался женский голос из комнаты.

– Сиди, как сидишь. Дернешься – будет хуже.

Пал Палыч вошел в комнату, где среди почти нищенской обстановки в самом углу стояла кровать, на которой лежала пожилая седая женщина. Рядом на табуретке – недопитая чашка с чаем и какие-то галеты не первой свежести. Внизу под кроватью он увидел судно. Женщина, заметив это, прикрыла ладонью глаза.

– Извините меня, видите, как в жизни бывает. А вы к Гоше в гости? Вы, наверное, из агентства?

– Да, да. Мы с ним давние приятели. Это вы меня извините. Я не надолго. Я сейчас уйду.

– Вы помогите ему, пожалуйста. Он так на вас надеется.

– Хорошо. Не волнуйтесь. Обещаю вам.

– Да хранит вас Господь!

Пал Палыч вернулся в коридор. Жорик четко выполнял его указания, оставаясь сидеть на полу.

– Давно это с мамой?

– Два года.

Пал Палыч достал из внутреннего кармана пиджака чековую книжку. Что-то написав, оторвал чек и положил книжку обратно.

– Теперь встань и возьми чек. Здесь на первое время хватит. Но это исключительно для матери. Вижу, как глазки загорелись. Попробуй только копейку потратить не по назначению. Думаю, ты все понял.

Пал Палыч взял валявшуюся на полке бумажку и написал на ней телефон.

– Сегодня же позвонишь по этому телефону, попросишь Ситникова. Скажешь ему, что ты от Пал Палыча. Скажешь также, что я лично попросил устроить маму по высшему разряду. Так и передай – по высшему разряду. Оплату возьму на себя. Пусть позвонит мне сам.

– Спасибо вам! А вы родственник Ларисы?

– Ларисы? В какой-то степени да. Я ее муж. Удивлен? Ладно, не дрожи. Я все знаю. Но одну мою просьбу тебе все-таки придется исполнить. Если она позвонит и попросит о встрече, ты под любым предлогом ей откажешь. Понял?

– Понял.

– Ну все, Гоша, бывай. Не кашляй.

– Пал Палыч…

– Что еще?

– Вы свою ручку забыли.

– Оставь себе. На память.

Путь в центр из забытого богом района на севере столицы пролегал по Дмитровскому шоссе. Не без подсказки своих охранников Пал Палыч вырулил на Ленинградку и помчался прямо по направлению к Тверской. Проехав пересечение с Бульварным кольцом, когда до его офиса оставалось совсем немного, он неожиданно свернул в Леонтьевский переулок, затем налево в Елисеевский и на стыке Брюсова и Елисеевского остановился напротив церкви.

– Подождите меня в машине, ребята, – сказав это охранникам, он буквально вылетел из салона. Ребята его не послушались и, также выйдя из автомобиля, встали поодаль с разных сторон.

Возле ступенек, ведущих ко входу в церковь, на маленьком раскладном брезентовом стульчике одиноко сидела старушка. В это время служба еще не началась и церковь была закрыта. Подойдя к старушке, Пал Палыч поздоровался.

– И ты здравствуй, добрый человек.

Видя легкое замешательство Пал Палыча, старушка добродушно рассмеялась.

– Так, наверное, тебя давно никто не величал?

– Наверное. Только я почему-то уверен, что оказался здесь не случайно и вы меня ждали. Это так?

– Чудес и случайностей в этом мире не бывает. Все в нем продумано и гармонично. Это мы, люди, делаем все, чтобы разрушить эту гармонию. Человек – существо неразумное. Зачем так долго искать дорогу к Богу, если Он сам нам указал к Нему кратчайший путь?

– Какой?

Старушка указала на церковь.

– Церковь?

– Да, церковь. Но церковь – это форма. Или, как сейчас говорят, инструмент. А суть – она в другом. И настолько проста, что должна быть видна всем. Она лежит на поверхности. На твоих же ладонях.

Пал Палыч смотрел на свои ладони и понимал, что она, действительно, где-то рядом. Что еще немножко – и он сможет постичь смысл слов, сказанных старушкой, но какая-то неведомая сила властно уводила его в сторону.

– Не мучайся, не надо. Ты к этому уже пришел. Пришел, но забыл. Такое бывает, – возможно, своими словами она хотела придать уверенности Пал Палычу.

– А вы мне можете помочь?

– Не могу. Иначе бы это потеряло всякий смысл. Мы так устроены: либо рано или поздно к этому приходим сами, либо не приходим никогда.

Пал Палыч бережно помог старушке подняться с ее хрупкого стульчика.

– А ты все-таки добрый человек. Пока ко мне шел, уже успел меня пожалеть. Денег мне этих своих хотел надавать. Подумал, что я здесь на паперти побираюсь. А я на самом деле очень счастливая. Я тут живу совсем недалеко, а сюда прихожу с Богом поговорить. И если очень захотеть, то это совсем нетрудно. Он ведь в каждом из нас.

– Переезжайте ко мне. Насовсем. У меня там тоже есть церковь. Совсем рядом.

– Да я не одинокая, – улыбнулась старушка. – У меня сыновья и трое внуков. И правнуки есть. Видишь, опять меня пожалел. А это ведь мне бы в пору тебя пожалеть. Над тобою, вон, во весь рост дьявол завис.

– Я его знаю, – спокойно ответил Пал Палыч.

– Тот, о ком ты говоришь, ему служит, – поправила его старушка. – И не думай, что там, наверху, будет битва за тебя. Бороться за свою душу каждый должен сам. Видно, так угодно Богу. Но одну сущность ты уже в себе одолел: для них всего страшнее, когда их не боятся. Ничто так не порождает грех, как страх, который в нас самих.

Старушка сложила стульчик и повесила на руку.

– Спасибо. Знаю, что хочешь, но не провожай меня.

Сделав несколько шагов, она остановилась и повернулась к Пал Палычу, который так и остался стоять на месте.

– Ладно. Пусть завтра кто-нибудь подойдет на это место часам к шести вечера. Сам не приходи. Не надо. Я для тебя кое-что передам.

Пал Палыч стоял и смотрел вслед удалявшейся старушке, мысленно провожая ее до дома, пока она не скрылась в одном из дворов.

Он сидел в своей машине и не слышал, как надрывается мобильный телефон. Наконец, один из охранников осторожным потрепыванием Пал Палыча по плечу привел его в чувство. Пал Палыч взял трубку. Какое-то время слушал, затем заговорил:

– Не могу не ощущать прилив бодрости от осознания того, что вы все по мне соскучились. Однако вынужден вас огорчить, мои несравненные, сегодня на работе меня не будет. Так что – рыдайте! А вот завтра, как обычно, ровно в девять да вместе со мной дружно приступаем к своим обязанностям. На том с вами и прощаюсь. А тебе, Нина Сергеевна, мое персональное «пока».

Он отключил телефон.

– Ну что, пацаны, поехали домой?

– Как скажете, Пал Палыч.

– Скажу, что поехали.

Пал Палыч гнал, как на пожар. Ему хотелось как можно быстрее попасть домой. В Москве начинался час пик. Гипертрофированное количество иномарок, «Газелей» и обшарпанных «Жигулей» уже успели запрудить основные магистрали. Проехав по встречной полосе практически весь Кутузовский проспект, напротив Парка Победы Пал Палыч остановил машину.

– Сережа! Ах ты, Господи! Сережка! Ну как же это? Почему все так?

– Случилось что, Пал Палыч? – спросил один из охранников, но Пал Палыч его не услышал. Он схватил свой телефон и нажал на кнопку включения.

– Ну, давай же! Скорей включайся, – как будто от этого тот мог быстрее поймать свою сеть. Наконец телефон заработал. Пал Палыч судорожными движениями пальцев, тыча на кнопки, набрал номер. – Лариса, это я. Ты дома? Это здорово! Ты помнишь, Сережка Плотников? Да, и в армии вместе служили, и начинали… Ну. Ты еще с его женой дружила. Ира ее, по-моему, зовут. Да! Помоги, пожалуйста. Посмотри в своих записях, может, у тебя остались какие-то телефоны? Да, и перезвони мне. Я буду ждать.

– У нас что-нибудь покурить есть? – обратился он к своим телохранителям.

– Мы не курим, Пал Палыч. Вы, вроде, тоже. Леденец хотите? Очень успокаивает.

– Давай.

Пал Палыч сосал свой леденец и думал о том, как мучительно тянется время. На самом же деле Лариса перезвонила очень быстро. Слюна олигарха еще не успела добраться до «взрывной свежести» данного продукта.

– Да, Лариса! Черт! – Пал Палыч выбросил в окно свой «Чупа-чупс». – Ну, конечно, помню. Мама. Анна Андреевна. Да, подожди. Запишу телефон. Ребята! Бумагу, ручку.

Пал Палыч, что называется, пошарил по всем карманам и ничего, кроме чековой книжки, у себя не нашел. Ручку ребята ему предоставили.

– Диктуй, Лариса. Ага. Все, записал. А других телефонов нет? И на том тебе спасибо. Перезвоню.

– Пал Палыч, извините. Конечно, не наше дело, но зачем чековую книжку-то портить? Вы ж могли сразу в свой телефон записать, – скромно заметил один из охранников.

– Да? Действительно. А я как-то не сообразил. Ну и черт с ним.

Верзилы понимающе переглянулись, а Пал Палыч тем временем уже набрал номер Анны Андреевны.

– Анна Андреевна? Вы? Здравствуйте, Анна Андреевна! Это я – Пал Палыч… Да Боже ты мой! Какой, к черту, Пал Палыч?! Я, Пашка! Да – Пашка Остроголов. Сережкин друг. Да, да, Анна Андреевна. Ничего. Ничего, спасибо. Нормально. Я вас скоро обязательно увижу. Обо всем поговорим. Анна Андреевна, а где Сережа? В больнице? В какой? В 17-ой? А где это? В Солнцево? Во второй хирургии? И какая палата?.. Ладно, найду. Анна Андреевна, я вам обязательно перезвоню.

Пал Палыч Остроголов завел машину.

– В Солнцево, Пал Палыч?

– Да, только вот где именно эта больница?

– Пал Палыч, без проблем. Мы эту больницу хорошо знаем.

– Не сомневаюсь.

И у охранника, сидевшего в будке и отвечавшего за въезд машин на территорию больницы, также не возникло никаких сомнений по части открывания ворот черному «Хаммеру», к тому же нервно мигавшему фарами. У Пал Палыча хватило ума не заехать прямо на пандус приемного отделения, где в это время стояла «скорая», из которой на носилках выгружали очередного больного или пострадавшего.

Худощавого вида секьюрити хотел было преградить путь вошедшему в приемное отделение Пал Палычу, но, увидев за его спиной двух тяжеловесов, нервно дернул головой и вытянул руку вперед, как бы говоря при этом: «Добро пожаловать, дорогие гости!»

Пал Палыч, попутно прихватив рукав «секьюрити» и протащив его с собою добрых пять или десять метров, спросил:

– На каком этаже вторая хирургия?

– Ой, извините, не помню! Пятый или седьмой. Нет, скорее, шестой или четвертый.

Люди, стоявшие у лифта, не стали спорить с хорошо одетым человеком о правилах очередности, когда створки лифта открылись и оттуда вышел человек в белом халате, немедленно схваченный Пал Палычем за плечи.

– Вторая хирургия. Какой этаж?

– Пятый. А что, собственно?..

Это был даже не вопрос. Лифт закрылся и поехал вверх.

Войдя в отделение второй хирургии, троица направилась к первому облаченному в белый халат существу, сидящему на месте дежурной медсестры.

– Так, это что за дела? У нас карантин! Почему без сменной обуви?

– Плотников. Сергей Плотников. Какая палата? – отчеканил Пал Палыч. По его решительному виду и по тому, как он это произнес, становилось понятно, что лучше ответить сразу, если, конечно, знаешь, о ком идет речь. Да даже если и не знаешь.

– Это батюшка-то? В 530-й. Так он сегодня на выписку.

– Батюшка? Проводите.

Любая больница, для сильных мира сего или простых смертных, вряд ли может вызывать в человеке положительные эмоции. А здесь каждый миллиметр кричал о поразительной нищете, дьявольской неустроенности и бесконечном космическом вакууме, где царило человеческое безразличие.

Мест в палатах на всех не хватало, и вдоль коридора стояли кровати, на которых лежали больные. На одной из таких больничных коек лежала старушка лет восьмидесяти-восьмидесяти пяти. Трудно сказать, какое надо иметь сердце, чтобы не содрогнуться при виде этих страданий. Ее душераздирающие стоны были слышны в обоих концах коридора. Она находилась в сознании, и было видно: помимо невыносимой боли, старушка испытывала острое чувство стыда, что не могла сдержать своих стонов, причиняя неудобства окружающим.

– Господи! Когда же ты стонать-то перестанешь, бабуля? – попутно бросило существо в белом халате, проходя мимо ее кровати.

Это настолько поразило Пал Палыча, что на какое-то время он даже забыл, ради чего примчался сюда, разметая в разные стороны на постах ДПС курящих гаишников. Он остановил бойкую медсестру, взяв ее за рукав халата.

– Послушай, ты, сестра, а разве ей нельзя как-нибудь помочь?

– А кто ей будет помогать без денег? Хочешь, чтобы ухаживали, – плати. Не я эти законы сочинила. Жизнь у нас такая.

– А ты здесь зачем?

– А мне и так не платят. Однако я здесь. И работаю. Ты же вместо меня не пойдешь. Или, может, лично ты мне приплатишь за сострадание? А то ведь у меня двое детей.

Она вызывающе смотрела на своего визави, стоимость одной одежды которого не могла быть и близко приравнена к ее зарплате за несколько лет.

– Пусти, барин. Халат помнешь, а он казенный. Тем более что пришли уже. Вот его палата.

Нечто подобное Пал Палыч уже испытывал. И совсем недавно, когда стоял перед дверью врачевателя. Вот и сейчас он отчетливо понимал, что не сможет открыть эту дверь и войти в палату. Нет, он не боялся окунуться в атмосферу духоты и нестерпимой душевной затхлости. Он точно знал, что за этой дверью его снова ждет мир, либо совсем ему чужой, либо давно им забытый.

– Такой смелый, а больных боишься. Не бойся, они не кусаются, – медсестра настежь отворила дверь в палату и, что-то себе напевая под нос, пошла обратно к своему посту, погрозив старушке пальцем.

Пал Палыч сделал шаг вперед, но дальше идти не смог, грузно всем телом привалившись к дверному косяку. Едва ступив за порог большой семиместной палаты, он сразу нашел того, в ком так нуждалась его душа. Облаченный в монашескую рясу, с большим серебряным крестом на груди, возле второй от окна кровати стоял Сергей и собирал в потертую кожаную сумку остатки своего небогатого скарба. Его спокойное лицо, голубые глаза, окладистая с проседью борода, длинные волосы, убранные в хвостик, движения его рук – все источало в нем умиротворение и душевный покой. Но за этим умиротворением чувствовалась удивительная внутренняя сила и уверенность в своих действиях.

Пал Палыч закрыл глаза. По его телу прошла сильная дрожь, и на лице появились крупные капли пота. Как давно они не виделись! Как наша память бывает жестока, и как она умеет беспощадно мстить нам! Как могло случиться так, что вчера он даже не подумал об этом? С трудом подняв веки, увидел немного удивленные, но все же спокойные голубые глаза. Боже праведный! Это даже не сходство. Это одно лицо! Лицо врачевателя.

– Вот радость Бог послал! Нежданную, но великую. Ты меня все-таки нашел. Но мог и не застать. Меня, как видишь, уже выписали. Братья, это друг мой. Храни тебя Господь!

Сергей подошел к Пал Палычу и, перекрестив, обнял его.

– Вот только поднять тебя, как раньше, пока не могу. Приехал в Москву мать проведать, а ночью меня аппендицит прихватил. Смех, да и только. Не было бы болезней, не было бы и покаяния.

Неужели и в России богатые тоже плачут? Выходит, что бывает. Но ведут себя при этом, надо сказать, очень достойно. Вот и Пал Палыч по-прежнему стоял, не шевелясь, и смотрел в одну точку, куда-то в потолок, а слезы сами собой катились из его глаз, и он не мог, да и не хотел их сдерживать.

– Хорошо, что не стыдишься. Слезы – это облегчение. Прости, Паша, я только попрощаюсь.

Сергей поочередно подошел ко всем, кто лежал в палате. Перекрестив, поблагодарил и каждому сказал что-то отдельно.

– Спасибо вам, братья, и прощайте. Надеюсь, до скорого. Приезжайте, будет хорошо. Куда – помните. Найдете с Божьей помощью. Да прибудет с вами Христос – Спаситель наш!

– Прощай, отец!.. Спасибо тебе!.. Приедем, батюшка… Обязательно будем… – слышалось с разных сторон палаты.

Еще раз попрощавшись со всеми, Сергей взял Пал Палыча за руку, и они вышли.

– Они меня все время батюшкой зовут. Думают, что я мирской священник, а я – иеромонах. Хотя для них это одно и то же. Смех, да и только. Господи, помилуй.

Проходя мимо несчастной старушки, они остановились. Сергей наклонился и что-то шепнул ей на ухо. Затем, читая молитву, положил старушке на лоб свою руку. После этого, похоже, боль ушла и стоны прекратились.

– Мне так стыдно. Я здесь всем мешаю. Скорей бы умереть, – еле слышно проговорила старушка.

– Не нам это решать. Знай только, что Он с тобой. Будет легче.

Когда они поравнялись с тем местом, где сидела сестра, Пал Палыч как-то неуклюже вскинул обе руки вверх, затем резко схватился ими за голову. Его отбросило к стене, и он медленно начал сползать по ней на пол. Далеко не отпускавшая его от себя охрана оперативно подхватила Пал Палыча, не дав ему упасть.

– Ребята, отведите его вот в эту дверь, в перевязочную. Сестра, ты позволишь?

– Вообще-то не положено, но ради вас, святой отец, сделаю исключение. Может, доктора позвать?

– Нет-нет, пока не надо.

Они усадили его на кушетку.

– Спасибо вам. Вы молодцы. Только, пожалуйста, пойдите, постойте за дверью. Мы здесь вдвоем побудем.

Молодцы переглянулись, но, странное дело, послушались.

– Ну как ты, Паша? Плохо тебе? То не голова, то душа твоя болит. Вижу. Может, полежишь?

Пал Палыч отрицательно покачал головой.

– Все нормально. Уже лучше.

Пал Палыч как-то странно посмотрел на Сергея. Он мучительно пытался найти хотя бы какие-то различия в абсолютном физиогномическом сходстве Сергея и того, с кем схлестнула его судьба прошлой ночью. Разве что глаза? Да, они другие. А может, ему только кажется? Проклятая боль мешает сосредоточиться.

– Помнишь, как тогда, в армии, ты спас мне жизнь?

– Конечно, помню, Паша, да дело прошлое.

– Что я тебе тогда сказал? После отбоя? В каптерке?

Сережа тихо рассмеялся.

– Что будешь последней сволочью, если предашь нашу дружбу. Ой, Господи, помилуй.

– Да. Но он тоже может это знать. Он знает все! Говори мне прямо: это ты или он? Черт бы вас всех побрал! Я схожу с ума! Нет. Докажи! Слышишь, докажи немедленно! Ну, дай мне какой-нибудь знак, что это ты! Ты мне нужен, понимаешь? Очень!

– Успокойся и посмотри на меня, Паша, – еле слышно произнес Сергей, но, казалось, его услышала вся больница. – Видишь на мне крест? Тот, о ком ты говоришь, его носить не может. Теперь я понял, о ком ты. Господи, помилуй! Все очень просто – сатана многолик. И если ты его в себя впускаешь, он начинает жить с тобой одной жизнью. Ты перестаешь принадлежать себе, становишься его слугой и носителем его морали.

– А ты, Сережка, так спокойно об этом говоришь. Я сейчас смотрю на тебя и точно знаю: ты ведь его не боишься. Почему?

– А чего мне его бояться, если со мною вера. И если она настоящая, то страха в душе быть не может. Смех, да и только. Это же такая простая истина…

– Да. Настолько простая, что лежит на твоих ладонях?

– Видишь, как ты точно сказал.

– Это не я сказал, к сожалению.

– Неважно. Только от понимания этой истины до принятия ее твоей душой путь может быть очень долгим. Порою в целую жизнь.

– Но ты же к этому пришел! А вот я, Серега, полный засранец. За все эти годы я ведь о тебе ни разу и не вспомнил.

– Ты не вспомнил, а душа твоя помнила. Да и не обо мне речь.

Пал Палыч попытался встать, но Сергей усадил его обратно.

– Не спеши, Паша. Посиди немного. Пусть совсем пройдет.

– Знаешь, Серега, когда ты пропал тогда, растворился куда-то… Так неожиданно, никому ничего не сказав… Я же искал тебя, а ты как в воду канул. Ведь все, что сейчас имею, – благодаря тебе, твоим идеям. Ты же был гением, Сережка! Мы и сына-то с Ларкой в честь тебя назвали! Помнишь?

– Помню, Паша, помню.

– Вот ты подумай, Серега, те принципы, которые ты тогда закладывал в свои финансовые схемы, – многие работают и по сей день. Понимаешь? Сегодня работают!

– Мне за эти схемы, Паша, до смерти не отмолить свой грех.

– Да брось ты, честное слово. Не ты, так кто-нибудь другой. Время такое. А мы… Ну что мы? Мы – продукт этого времени.

Сергей подошел к Пал Палычу и сел рядом с ним на кушетку, положив свою руку ему на голову.

– Ничего, ничего. Так надо. Ты спрашиваешь: почему я исчез тогда? Не скрою, поначалу все было ново, живо, интересно. Мы вместе, наша дружба. Это захватывало. А потом настал момент, когда надо было идти по головам. Помнишь? Сегодня или завтра, но человек неизбежно встает перед выбором, и он должен сделать этот выбор. А время здесь ни при чем. Я тогда очень хорошо понимал, что тебя уже не остановить, но что даже и не попытался – снова грех на мне. Ну как ты? Должно полегчать.

– Совсем не болит. Ты как руку положил на голову, так сразу и прошло. Ты что, людей лечишь?

– Да вот все говорят, что Божий дар имею. Смех, да и только. Разве в этом дело?

– Серега, давай выйдем отсюда, а то мне как-то не по себе от этой обстановки.

Они вышли из перевязочной.

– Ну как, святой отец, гляжу, оклемался друг ваш?

– Спасибо, сестра, все в порядке. Жив-здоров, слава Богу.

– Скажи, – обратился к ней Пал Палыч, – а ваш главврач или зав. отделением – не знаю, как он называется, – он на месте?

– Здесь он. Вон его дверь.

– Серега, подожди меня пять минут. Ладно?

Пал Палыч постучался в кабинет заведующего отделением и, не дождавшись ответа, вошел в него. В стороне стояли низкий столик и небольшой диван, на котором сидел утомленного вида человек и курил сигарету.

– Извините, я без приглашения.

Заведующий отделением внимательно посмотрел на Пал Палыча.

– Вы все же постучали. Так что будем считать, что нормы этикета соблюдены. Присаживайтесь.

– Спасибо, насиделся.

Доктор иронично улыбнулся. Пал Палыч это заметил.

– Думаете, еще предстоит?

– Я ничего не думаю. Слушаю вас.

– Там у вас в коридоре бабушка…

– Знаю. Кто она вам?

– Никто. Просто старушка. Скажите, сколько нужно денег, чтобы облегчить ее страдания?

Доктор встал с дивана и подошел к Пал Палычу.

– А сколько вы могли бы оставить своих денег, чтобы мне не было стыдно хотя бы за свое отделение? За все это убожество, в котором вы сейчас находитесь? Сколько не жалко? Я узнал вас. Я вас видел на последнем саммите в Давосе. По телевизору, конечно. Вас там часто показывали. И довольно крупно. Вы там, часом, эти проблемы не обсуждали?

Пал Палыч стоял и молчал. Сейчас ему ответить было нечего. Он только мог удивляться своему собственному спокойствию, что не испытывает чувства гнева, когда его отчитывают, как последнего двоечника. Напротив, он смотрел на этого уставшего человека и понимал, что ничего, кроме уважения, к нему не испытывает.

– Слушайте, как вы вообще сюда попали? Какой, простите, черт вас сюда занес? Невероятно! Девяносто процентов ресурсов этой дивной страны принадлежат сорока двум людям. И одного из них я имею счастье лицезреть. И где? В моем занюханном отделении. Парадоксы какие-то! Вы водку пить будете?

– Нет, спасибо. Я за рулем.

– Он еще и за рулем. Фантастика! Скажите, я сплю или уже в Кащенко?

Доктор загасил дымившийся в пепельнице окурок и сразу же прикурил новую сигарету.

– А что касается старушки – ей недолго осталось. Сыночек ее, подонок, один раз приехал, и то за подписью вместе с нотариусом. Не знаю, оставьте долларов триста-четыреста. Сейчас есть все. Были бы деньги. Я сам ей куплю хорошие препараты.

– У меня с собою нет наличных. Есть карта. Возьмите, пожалуйста. Распорядитесь, как считаете нужным. Не знаю точно, но здесь, по-моему, и на больницу должно хватить. Извините.

Пал Палыч положил пластиковую карту на стол и вышел из кабинета.

– Никак совесть заболела. Благодетель хренов, – произнес зав. отделением, когда дверь за благодетелем закрылась.

Подойдя к старушке, Пал Палыч взял ее за руку.

– Я знаю, вы поправитесь.

– Спасибо тебе, сыночек, только я не поправлюсь. Я скоро буду там. Это такое счастье!

В феврале темнеет рано, и на улице давно включили освещение. Небо было закрыто тучами, но снег не падал. С северо-запада дул неприятный холодный ветер. Какое-то время назад Пал Палыч и Сергей вышли из больницы. Сейчас они стояли возле машины, и было видно, что ветер им не помеха.

– Прости, Паша. Знаю, что ты искренне, но, поверь, мне тяжело тебе отказывать во второй раз. Мама заждалась. Хотя бы ночь с ней побуду, а завтра рано утром надо в монастырь возвращаться. Боюсь только, к заутрене-то уже не успею. Я и так в Москве задержался дольше некуда, а там ведь на мне все хозяйство. Лучше ты ко мне приедешь. Увидишь, какая у нас благодать. Душа радуется. Я вот почему-то уверен, что ты скоро ко мне приедешь. Ведь приедешь, Паша?

– К тебе я и пешком приду.

– Вот и слава Богу! Если бы ты знал, как я буду тебя ждать.

– Ладно, Серега, садись в машину. Отвезу тебя домой.

– Нет-нет, Паша, и не думай. Здесь автобус идет прямо до метро. Не волнуйся, я доберусь. Да и не гоже мне, грешному, разъезжать на таких автомобилях. Смех, да и только. А Ларисе от меня низкий поклон.

Они крепко обнялись и долго так стояли под этим наполненным сыростью, пронизывающим февральским ветром, не чувствуя холода.

– Ну, прощай, Паша. Только ведь вот что хотелось сказать тебе. Великое испытание для человека, который живет, ни в чем себе не отказывая. Когда любое его желание, любая прихоть исполняются в ту же секунду, по первому требованию…

– Как ты сказал? – Пал Палыч изменился в лице. Он сразу вспомнил, что эту же фразу вчера говорил врачеватель.

– Я хотел сказать, – спокойно продолжил Сергей, – что тогда он перестает видеть окружающий его мир и сердце с каждым днем становится все черствее, пока не превращается в камень. А ты все-таки нашел меня, Паша! Ты помог старушке, сделал благое дело. Я видел – это не откуп. Это искренне, по велению сердца твоего. Но сколько их, таких старушек? А бездомных брошенных детей? Подумай об этом, если к тому испытываешь потребность. Ну, храни тебя Господь!

– Прощай, Серега!

– Да это я в миру Серега, а в монашестве – Филарет.

Он трижды осенил Пал Палыча крестным знамением, прочитав над ним короткую молитву, еще раз обнял его, попрощался с охраной, не знавшей, как себя вести с монахом, – «Храни вас Господь!», «Спасибо, батюшка!», затем повернулся и пошел спокойной, уверенной походкой по направлению к автобусной остановке.

– Я приду к тебе, Серега. Рано или поздно, но приду, – сказал Пал Палыч, когда в миру Сергей Алексеевич Плотников, а в монашестве казначей Филарет садился в автобус, помахав ему рукой на прощание.

Пал Палыч еще долго стоял на ветру и смотрел на пустую остановку, пока, наконец, к нескрываемой радости охранников, не сел в машину и они не отправились в путь.

От солнцевской больницы по окружной до поворота на Рублево-Успенку добрались сравнительно быстро. Потом намертво увязли в пробке. Деловая и политическая элита после трудов праведных горела желанием побыстрее добраться до своих загородных очагов, создавая немыслимую толчею мигалками, клаксонами и различными рискованными маневрами с выездом на встречную полосу, что только усугубляло ситуацию на узкой дороге, создавая дополнительные трудности. Пал Палыч был спокоен и черепашил строго в потоке. Зазвонил телефон. Пал Палыч взял трубку.

– Лариса, ты прости, забыл тебе перезвонить. Но какое же тебе огромное спасибо! Да. Нашел. Конечно, встретились. Увидимся – все расскажу. Что? – брови Пал Палыча медленно, но верно ползли вверх. – Ты хочешь поужинать со мной? И где? В «Царской охоте»? Знаешь, я только сейчас подумал, что не ел уже двое с лишним суток. Идея классная, только есть одно «но». Давай обойдемся без ресторана. Поужинаем дома. А, Женечку в отпуск? Ничего страшного. Можно подумать, что я никогда не чистил картошку. Главное – знать, есть ли она у нас и где находится. А ты бы пока, Лариса Дмитриевна, поскребла по сусекам, а я скоро буду. Мы уже в Раздорах.

На громадной кухне, где сегодня утром наша супружеская пара мирно попивала зеленый чай, нам предстала картина, достойная кисти художника или, на худой конец, пера сочинителя. Два человека, облаченные в фартуки, как минимум, лет десять не подходившие к плите, готовили себе ужин. Не желая обидеть хозяев, мы не станем говорить о том, что на кухне стоял невообразимый чад. Лишь скромно заметим, что до нас доносился приятный аромат слегка подгоревшей рыбы. На бесконечно длинном разделочном столе, наряду с тостерами, блендерами, мясорубками и миксерами, вперемежку лежали груды апельсиновых корок, картофельной кожуры и немалое количество открытых консервных банок. Лица кулинаров были предельно серьезными и сосредоточенными. Однако первых жертв избежать не удалось. Лариса Дмитриевна то и дело дула на свою обожженную кисть руки, а Пал Палыч носился по кухне с наскоро перевязанным пальцем, который он умудрился порезать, открывая банку с черной икрой. Но все эти мелочи мало заботили людей, занимавшихся на данный момент конкретным делом.

О, чудные мгновения! Ужин наконец-то был готов, стол сервирован и накрыт здесь же на кухне, свечи зажжены, в центре бутылка красного вина и два уже наполненных его содержимым бокала.

– Вот чего я, Пашка, от тебя не ожидала, так это такой молодецкой прыти.

– Да я, признаться, тоже немало вами удивлен, Лариса Дмитриевна.

– Тогда давай выпьем, и ты мне про Сережку обещал рассказать.

– Давай выпьем.

– За что будем пить?

– Только не за «что», а за «кого». Давай выпьем за Филарета.

– За какого еще Филарета?

– За Серегу. Серегу Плотникова. Это он в миру Серега, а в монашестве Филарет.

– В каком монашестве?

– Сережа монах. Служит в монастыре в Тихоновой пустыни. На нем там все хозяйство держится.

Лариса поставила свой бокал на стол.

– Сережа монах? Как это? Подожди, я что-то не понимаю. А?.. А Ирка где?

– Не спрашивал. Ну, если он монах, значит, они расстались. Монахам, насколько я знаю, в браке состоять нельзя. Я думаю, они давно расстались.

Лариса, словно застыв, неподвижно сидела за столом, глядя на бокал с вином, и не могла оторвать от него взгляд. Стоило пройти оцепенению, как воспоминания шквалом обрушились на нее. Лариса подняла голову. Она смотрела на Пал Палыча своими влажными от слез глазами, хотела что-то сказать, но не могла этого сделать.

– Монах?..

– Прости, Лариса, но не мог же я тебе не сказать об этом. Я ведь знаю, если ты в этой жизни кого-то по-настоящему и любила, так это Сережку.

Она кивала головой, и слезы катились из ее глаз.

– Я тогда тебя ужасно ревновал к нему.

– У нас ничего не было.

– Знаю. Он бы никогда меня не предал.

– Ты все о себе. Это я хотела. Очень хотела, а вот он не захотел. Таким и остался. Я поэтому и не искала с ним встречи. Боже, монах!.. Простил бы ты меня, Пашка. Что там говорить, сука я последняя. Тебе жизнь испортила, сама мучаюсь. Верно говорят: за все надо платить в этой жизни. Господи! И все-то у нас не по-людски, и все не по-христиански. Собственного сына сбагрили за кордон и довольны. Сидим тут на кухне, кукуем. Он и так за этими проклятыми миллионами ни любви, ни ласки не видел.

– Дай мне дня три, Лариса. Мне обязательно надо кое-что доделать. Клянусь тебе, завтра же закажу билеты.

– Да знаю я все твои клятвы. Сколько раз уж собирались. И дела твои знаю. Все, как в болото, затягивает. Я бы сама давно поехала. Просто знаю, что он нас вместе ждет. Потом целый год переживать будет: почему его любимый папочка не приехал.

– Больше такого не будет. Сегодня что, вторник? На субботу заказываю билеты. Все. Решено.

Лариса вытерла рукой заплаканные глаза.

– Мне час назад твой Петрович звонил, – шмыгая носом, сказала Лариса.

Пал Палыч ощутил, как за долю секунды сократились все мышцы на его теле.

– Петрович? А как он узнал твой телефон?.. Ну да, конечно… И что он от тебя хотел?

– Да вроде ничего. Извинялся за вчерашнее. Ты что, этой проститутке свой кабриолет подарил?

– Скажи, Лариса… Только соберись. Тебе его голос не показался знакомым? Он тебе никого не напомнил?

– По-моему, нет, а что?

– Точно?

– Да точно. Слушай, а чего ты так напрягся, будто кол проглотил. И что у тебя вообще с этим Петровичем происходит? А ну, давай, выкладывай.

– Я не знаю, что произойдет, но то, что происходит, уже знаю наверняка. Только я не хочу, чтобы ты об этом думала. Лучше готовься к субботе. К сыну полетим! Наконец-то! Кстати, ты знаешь, где учится твой сын?

– Как где? В Англии.

– Дураку понятно, что в Англии. В каком университете?

– Да иди ты к черту! В Кембридже, конечно.

– Молодец! Правильно. Вот об этом и думай.

– О чем?

– О субботе! О ней, родимой. Ты хоть понимаешь, что уже в субботу я увижу сына? Хочешь стихи послушать?

«Там, где бродит вечность, Там цветут сады. Дивный мой наследник, В них родишься ты».

– Красиво?

– Красиво. А чьи это стихи?

– Не поверишь, сам сочинил. И даже запомнил.

– Да будет тебе заливать-то, пиит доморощенный.

– Тем не менее это правда, Лариса. Можешь не верить, а жаль.

– Да ладно, уж поверю. Трезвым, поди, сочинял, если запомнил?

– Как горный хрусталь. И музыку к ним. Впервые в жизни.

Пал Палыч почувствовал, как в области груди, где, как принято считать, находится душа, к нему возвращается боль. Она стремительно нарастала и становилась мучительной. Пал Палыч прислонился к спинке стула, закрыл глаза и положил руку на больное место.

– Что, опять?

– Ничего. Пусть поболит. Это полезно. Я потерплю. Жаль, что Филарета нет рядом. Он бы меня вылечил.

Ужин остался нетронутым. Поднявшись на лифте на третий этаж, где размещались их давно уже раздельные спальни, Лариса спросила мужа: «Паша, может, я с тобой побуду?»

– Спасибо тебе, не нужно. Ты иди к себе, отдохни. А за меня не волнуйся. Поболит и отпустит. В первый раз что ли? Во всяком случае сегодня не помру. Это я точно знаю.

– А давай я с тобой лягу. Прижмусь, как раньше, расскажу тебе все сплетни за день, ты меня обнимешь крепко, скажешь, что моя грудь самая красивая на свете и что более страстной натуры ты в своей жизни не встречал…

Пал Палыч обнял Ларису и нежно провел рукой по ее волосам. Она всем телом прижалась к нему.

– Да. Более страстной и более противоречивой натуры я в своей жизни не встречал, но сейчас это будет выглядеть нелепо.

– Ты, как всегда, прав, – еле сдерживая слезы, ответила Лариса.

Он поцеловал ее, и они разошлись по разным комнатам.

Войдя в свою спальню и подойдя к кровати, Лариса обеими руками схватилась за лицо.

– Господи! Филарет! Зачем? Как же все глупо в этой жизни! – она упала на кровать и, не думая о том, что ее могут услышать, громко зарыдала.

Пал Палыч же лежал в своей спальне, на своей кровати, тупо уставившись в потолок. Он отчетливо слышал Ларисины рыдания, так как по какой-то непонятной причине оба не удосужились закрыть за собою двери, чего раньше, надо отметить, никогда не случалось. Пал Палыч встал с кровати, вышел из комнаты и, подойдя к Ларисиной двери, закрыл ее. Вернувшись к себе, закрыл свою. Взяв с тумбочки телефон, сел на кровать и, поискав на дисплее нужный номер, нажал кнопку соединения.

– Эмиль Моисеевич? Здравствуй, матерый крючкотворец. Не разбудил? Хорошо, давай сразу о деле. Мне надо, чтобы ты срочно составил полное завещание на Сережу, моего сына. Ты все про нас знаешь, и все необходимые данные у тебя имеются. Завтра, скажем, к девяти пятнадцати у меня в конторе, успеешь? Хорошо, к девяти тридцати. За скорость и ночной тариф оплата, как понимаешь, в тройном размере. Жду.

После разговора с нотариусом он сразу же набрал следующий номер.

– Сергевна, привет. Это я – твой прямой и непосредственный начальник. Чего делаешь? На кухне куришь? Я тебе сколько раз говорил, чтобы ты бросала. В общем так, лишу премиальных и урежу зарплату к чертовой матери. Как это тебе плевать? А, ты у нас акционерка! Извини, забыл. Слушай, Нинуль, мне надо, чтобы ты завтра всю эту байду, которая называется Совет директоров, собрала часикам к десяти. Не получится? Спят, что ли, долго? А когда?.. Идет, давай к одиннадцати. Кто? Господин Чижиков? Ничего, отсутствие господина Чижикова для нас не катастрофа. Все, Нинуль. Много не кури. До завтра.

Дверь тихо отворилась, на пороге появилась Лариса. Заплаканная и в ночной рубашке.

– Пашка, мне что-то совсем плохо и тоскливо. Можно я все-таки сегодня у тебя переночую? Ну в кои-то веки!

– Да ложись ты уже, неугомонная. Места хватит. Даже для Ленина.

Она запрыгнула в постель и укрылась одеялом.

– А зачем нам с тобою нужен Ленин?

– Ну как?.. Он же всегда с нами. Или уже нет? Только учти, подруга, я ставлю будильник на семь часов, а ты у нас к такому графику непривычная.

– Ты же знаешь, что я все равно не проснусь.

– Откуда мне это знать, Лариса Дмитриевна?

– Так, все. Тихо. Давай, читай мне свои стихи.

Глава третья

Омерзительный звук мобильного телефона Пал Палыча, казалось, мог и мертвого поднять, но только не Ларису Дмитриевну. Она спокойно посапывала на противоположном краю широченной кровати, эгоистично натянув на себя практически все одеяло.

Пал Палыч открыл глаза, взял телефон и выключил эту богопротивную мелодию. Сны, как и прошлой ночью, Пал Палыча не посещали, хотя спал он не так крепко и выглядел невыспавшимся. Ему вовсе не хотелось нежиться в постели: просто он чувствовал, что проснулся уставшим. Однако выработанная за долгие годы привычка вставать рано и сразу взяла свое. Встав с постели, он направился в душ.

Пал Палыч уперся взглядом в стеклянную дверь гидромассажной душевой кабины фирмы «Hoesch», где можно было не только принимать душ, но и жить, как в отдельной квартире со всеми удобствами. Он остолбенело стоял перед ней и напряженно думал: «Каким образом я умудрился вчера проторчать под ледяной водой такое долгое время?» Пал Палыч никогда не любил север, холодный климат и арктические ветры, но сейчас его внутренний голос, словно заведенный, упорно твердил ему одно и то же: «Не будь слюнтяем, включи холодную воду и встань под душ». Ежась от предчувствия неминуемого стресса, он вошел в кабину, встал под душ и включил кран с холодной водой.

Вы когда-нибудь видели голого олигарха, да еще орущего благим матом? Разве что только последнее. И то на ранней стадии развития. Если бы его резали без наркоза, он, наверное, орал бы меньше. Нецензурная брань Пал Палыча была слышна за пределами его громадного участка, утопающего в соснах. Впрочем, со временем проклятия, посылаемые в адрес тех, кто в эти жуткие мгновения проносился в его памяти, стали понемногу утихать. Он перестал извиваться, как червяк на крючке, приосанился и оперся руками о свои бока, напоминая доброго лесного великана из рекламы овощей, только без одежды. Не иначе как начал привыкать. Более того, ему это уже нравилось.

После водных процедур, вернувшись в спальню, бодрый и слегка помолодевший, долго стоял и смотрел на Ларису, вероятно, переживавшую во сне кульминацию лихо закрученного сюжета.

– Чувствую себя, подруга, аки младенец. Ничего не болит. Почти летаю. Только вот ощущение, что больше тебя не увижу, меня почему-то не покидает. Так что, на всякий случай, прощай, родная, и будь счастлива, если сможешь. Бог нам всем судья.

Сказав это крепко спящей супруге, он вышел из спальни, осторожно закрыв за собой дверь.

В сопровождении охраны шестисотый «Брабус» вез своего хозяина на работу. Время было раннее, машин относительно немного. В Москву въехали, не останавливаясь, но на первом светофоре, в самом начале Крылатского, «Брабус» недовольно уперся носом в затор. Впереди, метрах в ста пятидесяти, две иномарки не поделили между собой три полосы и поцеловались, но столь неудачно, что в итоге для проезда свободной оказалась всего одна. Теперь по новым правилам было совершенно необязательно устраивать между собой разборки прямо на месте, кидаясь друг на друга с кулаками и взаимными обвинениями. Теперь, по уши застрахованные, оба пострадавших спокойно дожидались сотрудников ГИБДД, мирно беседуя по мобильным телефонам.

Пал Палыч посмотрел в заднее стекло своего притормозившего «Мерседеса». На обочине дороги он увидел здоровенный рекламный щит, которыми, как ежик иголками, утыкана вся Москва. На нем был изображен симпатичный коттедж, впрочем, экстерьер которого в подметки не годился особняку, где в деревне Жуковка жил Пал Палыч. Да и смотрелся он уж больно скромно на фоне написанного на этом щите. А написано на нем было следующее: «Купи свой Челси».

– А я, дебил, всю свою жизнь честно проболел за московский «Спартак». Век живи – век учись, – улыбаясь, задумчиво произнес Пал Палыч.

Лариса Дмитриевна спустилась в столовую, предварительно заказав себе крепкий кофе. Обслуживала Ларису Женина сменщица, весьма недовольная как ее неожиданным отпуском, так и вызовом на работу в неурочное время в авральном порядке.

– Серафима Яковлевна, ты чего такая неулыбчивая? – не без иронии в голосе обратилась Лариса к своей прислуге.

– Как пахать в три смены без передыху, так это я, а как в отпуск – так другие.

– Так Женька-то у нас юная и привлекательная. Не то что мы с тобой, старые клуши, – засмеялась Лариса Дмитриевна.

– Нашли с кем сравнивать. Мы с вами в разных весовых категориях.

– Это уж точно! – еще больше расхохоталась Лариса, намекая на тучность Серафимы Яковлевны, остававшейся по-прежнему в неблагодушном настроении.

– Еще чего изволите?

– Нет, спасибо. Иди.

Серафима удалилась. Не успела Лариса сделать глоток крепкого свежезаваренного кофе, как раздался звонок ее мобильного телефона. Номер абонента не определился.

– Алло! – в трубке молчали. – Слушаю вас.

– Лариса, здравствуй. Это Сергей.

Он бы мог не представляться. Лариса сразу узнала его голос по прошествии стольких лет. Рука ее задрожала, и содержимое чашки в любую секунду готово было выплеснуться через край.

– Извини, я, наверное, не вовремя?

– Нет-нет, все в порядке. Все хорошо, Сережа… Ты разве не уехал?

– Пока нет.

– Да, да… А мы только вчера о тебе говорили… Ты ведь виделся с Павлом?

– Да, конечно. Но по телефону всего не расскажешь. Скажи, ты днем, часиков в двенадцать-тринадцать, свободна?

– Я? Свободна.

– Отлично. Давай увидимся, если не возражаешь? Где-нибудь в центре. Где тебе удобно? Хочешь, заеду за тобой?

– Нет-нет, не надо. Я могу сама приехать. У меня машина.

– А давай на Маяковке? Напротив театра Сатиры? Помнишь, как ты, Пашка и я ходили на «Женитьбу Фигаро» с Андреем Мироновым?

– Помню.

– Ну вот и встретимся на том же месте. Так, во сколько?

– Давай в двенадцать, Сережа.

– О'кей! До встречи!

Он первым повесил трубку. Лариса сидела неподвижно, и только тремоло от частых соприкосновений блюдца и чашки выдавало ее внутреннее состояние.

В центральном офисе корпорации царило всеобщее возбуждение. Сегодня все без исключения работники этого здания постарались не только не опоздать, но кто-то даже умудрился приехать заранее. Слух о возвращении хозяина еще вчера в считанные минуты разнесся по всему учреждению. Штат сотрудников в полном составе готов был к этому событию во всеоружии.

Ровно в девять нога Пал Палыча переступила порог главного входа и вместе со второй твердой походкой направилась через холл непосредственно к лифту. Голова хозяина отвечала кивком на сдержанные или очень радостные приветствия подчиненных, никого не обидев своим невниманием.

Поднявшись на лифте на верхний этаж, Пал Палыч направился к своему кабинету, где перед приемной на рецепции сидела молодая девушка, поприветствовавшая Пал Палыча вставанием.

– Здравствуйте, здравствуйте! А вы у нас, по-моему, новенькая? Как вам работается на новом месте?

– Работается мне замечательно. Но я не новенькая, Пал Палыч, а скорее старенькая. И работается мне здесь уже больше года. Меня приняли к вам по рекомендации Нины Сергеевны.

– О! Это самая серьезная рекомендация. «Это нога, кого надо нога». Что ж, простите за неосведомленность, а может, и некоторую забывчивость.

– Да чего уж там… – девушка улыбнулась.

Оставив охрану подле «псевдоновенькой», Пал Палыч вошел в приемную своего кабинета, где за массивным столом сидела его секретарь-референт Нина Сергеевна.

– Ну, мать, ты уже здесь? Опять вперед меня?

– Лишь бы не вперед ногами.

Пал Палыч подошел к Нине Сергеевне, а она встала из-за своего стола. Они обнялись и даже поцеловались.

Думаем, требуется небольшой экскурс в прошлое, дабы не возникало вопросов по поводу отношений секретаря (хоть и референта) со своим боссом. Нина Сергеевна была вместе с Пал Палычем, что называется, с самых истоков его бурной карьеры и поначалу делила с ним все радости и невзгоды набиравшего ход олигархического капитализма. В свое время окончив романо-германское отделение Московского института иностранных языков, она вместе со своими многочисленными мужьями-дипломатами объездила полсвета, неизменно в каждом из посольств работая личным секретарем посла. Если кто не знает этой кухни, поясним: по значимости должность посла лишь на втором месте. Пал Палычу несказанно повезло, что женщина с таким умом и колоссальным жизненным опытом в ту пору оказалась рядом с ним. Вообще надо сказать, в их отношениях было все, что только может быть между мужчиной и женщиной, если к тому же они знали друг друга со второго класса школы.

– Я смотрю, ты хорошо стал выглядеть. А ну-ка, в профиль повернись. Помолодел, что ли? Точно, помолодел. Вот Гадюкин! Ну ты посмотри, все кругом молодеют. Одна только я высыхаю от этой действительности.

– Не прибедняйся, ты у нас по-прежнему дама чеховского возраста.

– Бальзаковского, неуч. А еще есть тургеневские женщины, двоечник.

– Ты же знаешь, что у меня в школе по литературе всегда был натянутый трояк, а высыхаешь ты не от действительности. Скоро вообще засохнешь, если будешь курить одну за одной.

– А какие у меня радости в жизни? Севка, паразит, последнюю сессию провалил напрочь. Я ему сказала: «Больше за тебя, засранца, просить не буду. Выкручивайся сам». Вот ты мне, Пашка, ответь – я что, трехжильная? Одна всех тащу на собственном горбу. Сына обеспечиваю, родителей… Ну это ладно, но тоже обеспечиваю… Мужа – и то обеспечиваю!

– Так ни хрена и не делает?

– Ни хрена! Но с очень гордым видом. Я ему еще по гроб должна, что он со мною мучается. С чего мне быть веселой?

Пал Палыч обнял Нину Сергеевну.

– Ну будет тебе, мать, не переживай ты так.

– Да ну их всех в задницу! Ладно, Пашка, пусти. Рабочий день начался, так что какие будут указания?

– Первое. Закажи нам с Ларкой на субботу первым рейсом два билета на Лондон.

– К Сережке? Вот это ты правильно.

– И я так думаю. Второе. Пока не придет нотариус – ко мне никого.

– Поняла. Кстати, о птичках. Я думаю, не считая двадцати шести бакинских коммерсантов, к тебе сегодня будет очередь побольше, чем в мавзолей в застойные годы. Будем фильтровать?

– Всенепременно.

– Есть такое дело. Пашка, прости…

– Чего?

– Я вижу, ты опять с утра не жрамши. Сказать, чтобы тебе чего-нибудь приготовили?

– Нинуля, не поверишь: трое суток во рту не было маковой росинки. И не хочу. Мне это нравится. Ты знаешь, когда кишка свободна от дерьма – как-то по-другому думается. А еще я второй день стою под ледяным душем. Как тебе?

– Да ты что? Ты, Пашка, как будто себя к чему-то готовишь.

– Не исключено.

Находясь в своем кабинете, Пал Палыч просматривал документы, заранее подготовленные Ниной Сергеевной, когда ровно в девять тридцать вспыхнула лампочка связи с секретарем. Он включил селектор.

– Пал Палыч, Эмиль Моисеевич Свирский.

– Просите, Нина Сергеевна.

В кабинет вошел худощавый, подтянутый, одетый с иголочки и убеленный сединами еврей. Пал Палыч поднялся со своего кресла и направился ему навстречу. Они пожали друг другу руки.

– Здравствуй, дорогой Эмиль Моисеевич. Точность – вежливость королей, – сказал Пал Палыч, посмотрев на часы. – Прости, что так рано вытащил тебя на воздух.

– Если рано, значит надо. А если надо, значит я здесь. Здравствуй, Пал Палыч.

– Присаживайся, старина.

– Благодарю.

Они сели за длинный стол для «нагоняев» напротив друг друга.

– Ну, как ты жив-здоров?

– Жив, хоть и не очень здоров. А точнее, совсем нездоров, но пока еще жив. Давай не отвлекаться, Пал Палыч. Не будем тратить на меня одного наше драгоценное время.

Эмиль Моисеевич достал из недр своего портфеля составленное им завещание. Как и полагается в подобных случаях, для оглашения такого рода документов он встал, поправил галстук, одернул полы пиджака и попытался придать своему виду максимальную серьезность и торжественность.

– Я… – начал было он, только Пал Палыч сразу, но не грубо прервал своего нотариуса.

– Моисеевич, дорогой, не первый год друг друга знаем. Обойдемся без этих формальностей. Я, такой-то, будучи в здравом уме и твердой памяти… Завещаю все движимое и недвижимое… В случае моей внезапной кончины… Видишь, все знаю. Давай бумаги, сам прочту. Посиди лучше, отдохни.

– Да я и не устал еще. Не успел, – сказал Эмиль Моисеевич, садясь на свое место.

Пал Палыч очень внимательно, но быстро прочел текст завещания.

– Браво! Как всегда гениально. Точно и лаконично.

– Да что тут гениального? Все по клише. Как живем по шаблонам, так и работаем.

Пал Палыч подошел к сейфу и, открыв его, достал запечатанную пачку денег.

– Вот, Моисеевич, здесь тысяча, купюрами по двадцать долларов. Вы, евреи, не любите тратить помногу, поэтому для тебя очень удобно. Возьми, пожалуйста, и спасибо тебе.

– Я человек не бедный, – невозмутимо ответил Свирский. – Скопил кое-что на старость. На себя мне хватит. А внуков Бог не дал, так что деньги копить не для кого. К тому же за этот документ я денег с тебя брать не стану сугубо по принципиальным соображениям. Забери обратно. Скажешь Ниночке, пусть официально перешлют полагающуюся сумму на мой счет. Давай расписывайся, да я пойду. И в реестре не забудь, – сказал Эмиль Моисеевич, доставая из портфеля увесистый реестр.

Расписавшись, Пал Палыч отдал завещание Свирскому, который аккуратно вернул его обратно в недра своего портфеля.

– Еще раз спасибо тебе, Моисеевич. Тебя ждет машина и охрана. Клади эту бумагу в свой пыльный ящик.

– За машину благодарю, а вот охраны не надо. Зачем привлекать лишнее внимание. Тихо пришел, тихо уйду. Вот только насчет пыльного ящика ты не прав. Есть документы, которые нельзя хранить наряду со всеми остальными.

Пал Палыч подошел к телефону и нажал кнопку.

– Нина, не надо охраны. Только машина.

Они молча попрощались, и Свирский вышел из кабинета, закрыв за собою дверь.

Оставшись один, Пал Палыч вернулся на свое рабочее место и снова нажал кнопку соединения с секретарем.

– Да, Паша.

– Сергеевна, что у нас там на одиннадцать с Советом директоров?

– Процентов восемьдесят уже в курсе. Заерзали. Много вопросов задают.

– Это хорошо. Постараемся ответить.

– Паша, к тебе тут Линьков. С самого утра отирается.

– А это что за чудо?

– Партия «Мира и Возрождения». Он к тебе давно записывался. Каждый день звонил, справлялся о твоем здоровье. Не иначе как переживает за тебя. Так что мне приказываешь с ним делать?

– А зови его сюда. Сейчас я тебе подниму настроение. Только селектор сделай погромче.

В кабинет вошел политик. То, что это именно политик, догадался бы и даун. Если бы такое можно было прописать в уставе партии, то ему бы очень подошла татуировка на лбу, где строгим шрифтом было бы наколото: «Партийная дисциплина прежде всего!» Она бы неплохо гармонировала с пробором, шедшим от самого уха и аккуратно закрывавшим больше половины выстраданной лысины.

– Пал Палыч, утро доброе! Как наше драгоценное здоровье? – наигранно бодро произнес политик, умудрившись при этом слегка подпрыгнуть.

– Здоровье? Наше с вами?

Политик немедленно потерялся, не найдя что ответить. Пал Палыч помог ему выкарабкаться из этой непроходимой для Линькова ситуации.

– Вас как по батюшке?..

– Данилыч… Степан Данилович.

– Слушаю вас, любезный Степан Данилыч, – радушно сказал Пал Палыч, не предложив при этом стоящему в дверях по стойке смирно Степану Даниловичу присесть.

Задним местом почуяв неладное, Степан Данилович попытался сохранить в себе бодрость духа, но чем больше непринужденности хотел он придать своему поведению, тем громче сопел и чаще моргал глазами.

– Так ведь… Пал Палыч… Дела большие… Внеочередной на носу…

– Я так понимаю, у вас на носу новый лидер?

– Ну что вы! Как вы могли подумать? Авторитет Николая Николаевича непререкаем.

– То есть незыблем? – уточнил Остроголов.

– Так точно, – отрапортовал политик.

– А вот это правильно! Николай Николаевич – монолит. Так что же у нас тогда на носу?

– Съезд, Пал Палыч. Внеочередной съезд нашей партии по поводу экстренного принятия новой программы.

– Ах, съезд! – всплеснул руками олигарх. – Ну что же вы, как говорит мой знакомый, «голуба моя», раньше-то молчали? Вам денег, что ли?

– Естественно, – нервно улыбаясь, выдохнул Степан Данилыч, подпрыгнув во второй раз.

– Вы подходите поближе, Степан…

– Данилыч.

– Многоуважаемый Степан Данилыч, чего стоять в дверях при решении таких глобальных вопросов, жизненно важных для партии.

Нервная улыбка не сходила с подрагивающих губ Степана Даниловича. С надеждой на лучшее он осторожно подошел к столу, за которым сидел их главный спонсор, так и не предложивший ему стула.

– Ну что мне вам сказать, комрад Степан Данилыч. Все бы ничего, если бы не одно несущественное обстоятельство. Вы только представьте себе: сегодня, проснувшись рано утром, будучи в здравом уме и твердой памяти, я вдруг неожиданно понял – политика-то дело грязное. А вы как думаете?

Будто воды в рот набрав, второе лицо партии молчало и чувствовало, что «кандратий» не за горами.

– Хорошо, – продолжил Пал Палыч, – давайте разбираться вместе. Как мы называемся? Правильно. Партия «Мира и Возрождения». Начнем с того, что миром у вас там и не пахнет. Вы уже давно перегрызлись, как пауки в банке. А вот возрождаетесь вы только тогда, когда получаете от нас, в виде подачек, сворованные у народа деньги, которые прямиком идут на строительство особнячков в ближайшем Подмосковье, а также в предместьях Сочи, Анапы и Геленджика. До Средиземноморья вашей партии пока далековато. Масштабы не те. Вот и получается, Степан Данилыч, что мы, в отличие от вас, воруем куда честнее. Во всяком случае, за лозунги не прячемся и не декламируем на всех углах любовь к Отечеству и своему народу. Так зачем же мне давать вам деньги, дорогой вы мой, на уже третий по счету, хотя пока еще и недостроенный дом? По моим данным, третий. Я не ошибся? Зачем вам столько? У меня и то всего один.

– У вас, Пал Палыч, в одной только Европе недвижимости на миллиарды! – Степан Данилыч уже плохо понимал происходящее.

Пал Палыч посмотрел в недобрые глаза Линькова и во весь голос расхохотался. Он смеялся долго, откинувшись в своем кресле.

За это время Степану Даниловичу хватило ума полностью разобраться в ситуации. Теперь уже миндальничать было незачем.

– Вы можете сколько угодно оскорблять заслуженного человека, но лить грязь на мою партию я вам не позволю! Людей, которые все эти годы лоббировали ваши же интересы в законодательном собрании, и это вам с рук не сойдет! Людей, кристальная честность которых…

Пал Палыч буквально взлетел со своего кресла. От его веселости не осталось и следа. Глаза его горели.

– Ты с кем разговариваешь, чмо болтливое?! А ну-ка встань, как учили!

В первую секунду, от изумления подпрыгнув в третий раз, во вторую Степан Данилович окаменел, но Пал Палыч не унимался.

– Кого пугать вздумал? Ты, пулемет «Максим»! Кому угрожаешь, демагог языкастый? Трибун заспиртованный! Да я вас сам, паразитов, так пролоббирую, пропассирую, проглазирую и прочелюстирую, что вы у меня всю оставшуюся жизнь будете бегать с голыми жопами на свои внеочередные съезды! Понял?

Это раньше «кандратий» Степана Даниловча был не за горами, но сейчас он стоял во весь рост прямо перед ним и мило улыбался. И только вера в светлые идеалы достроить третий загородный дом для дочки от второго брака помешала ему окончательно сдаться и допустить к своей нервной системе улыбающегося «кандратия».

– Так вот, комрад Степан Данилыч, резюме мое на сей счет! Вердикт, говоря простыми словами. Финансирование монолитной партии Николая Николаевича я сворачиваю, ваш счет в своем банке закрываю, но даю напоследок дружеский совет, который, надеюсь, поможет вам поднять рейтинг вашей партии, не набравшей на последних выборах и двух десятых процента: смените название, родной мой. Поскольку Мир, слава Богу, вам не принадлежит, первую часть мы, само собой, опускаем, а вот касательно второй части… Здесь есть очень интересный вариант. «Возрождение» сменить на «вырождение». Во всяком случае, созвучно. Пару стыренных процентов от электората Жириновского я вам гарантирую. Такого рода советы стоят денег. И немалых. А я вам их даю бесплатно. По старой дружбе, так сказать.

– Ваше поведение, Пал Палыч, недопустимо. Я буду вынужден…

– Идите-ка вы с миром, любезный Степан Данилович! Да и с возрождением туда же. И вот еще. Николаю Николаевичу, тузику, от меня поклон нижайший.

Политик умудрился раствориться так, что позавидовала бы сама баронесса. Когда Пал Палыч дошел до входных дверей своего кабинета, второе лицо партии было уже как минимум на полдороге к первому с подробным отчетом о произошедшем.

Пал Палыч открыл дверь и увидел возле селектора две женские фигуры: Нины Сергеевны и той, которую он встретил на входе в приемную, приняв за новую сотрудницу. Согнув руки в локтях и сжав в кулачки, женщины синхронно подняли их вверх, сказав при этом: «Yes!»

Девушка подбежала к Пал Палычу.

– Пал Палыч, а вы клевый! Можно я вас поцелую?

– А чем я хуже других? Конечно, можно.

Крепко обняв, она поцеловала его в щеку.

– Как звать-то тебя, «новенькая»?

– Женя.

– И ты Женя?

– И я Женя. Но в отпуск можете меня не отправлять. Мне и здесь с вами очень интересно.

– Постой, а ты откуда знаешь? Мать, – обратился он к Нине Сергеевне. – Что происходит? У нас солидное учреждение или рассадник для сплетен?

– И то, и другое, как везде, – невозмутимо ответила ему одноклассница. – Ты знаешь, Пашка, я потому всю жизнь с тобой ношусь, что ты самый гениальный двоечник на свете.

Забавная картина предстала перед нами. В центре приемной две женщины с солидной разницей в возрасте обнимали своего шефа, положив свои головы ему на плечи. Быть может, в учреждениях подобного рода такая мизансцена и является обычной, но нам, во всяком случае, ничего такого видеть не приходилось.

Когда Пал Палыч взялся за ручку двери, чтобы войти в свой кабинет, его окликнула Нина Сергеевна.

– Пал Палыч, я заказала вам на субботу билеты.

Согнув в локте и сжав в кулак, он поднял руку вверх, сказав при этом:

– Yes! Тогда уж соедини меня с Баторинском.

– С директором?

– Нет. Судя по всему, он круглый идиот. С главным инженером. Только перед тем, как соединять, скажи мне, как его зовут. А то неудобно.

Оставшись вдвоем, Женя спросила Нину Сергеевну:

– А «Тузик» – это что, партийная кличка?

– В данном случае – это порода, Женечка.

Лариса Дмитриевна посмотрела на часы, висевшие на стене ее гардеробной. По мнению Ларисы, циферблат сошел с ума: стрелки имели наглость неумолимо двигаться вперед, показывая уже пятнадцать минут одиннадцатого. Если предположить, что за час при нынешних пробках она доберется до площади Маяковского, у нее для окончательного выбора верхней одежды оставалось всего сорок пять минут. С нескрываемым раздражением она отвергла очередную примеренную шубу из каракульчи и принялась за изделия из меха, пока, наконец, не остановила свой выбор на голубом соболе. В сочетании соболь и Лариса Дмитриевна были неподражаемы. Постояв возле зеркала, Лариса направилась в спальню, где лежал ее мобильный телефон. Взяв его, набрала номер, но затем, вероятно, передумав, отключила кнопку соединения с абонентом. Она сидела на кровати, держа в руках свой телефон, и, глядя на него, о чем-то напряженно думала, пока снова не набрала номер. На противоположном конце связи услышала спокойный голос мужа.

– Да, Лариса. Что-нибудь случилось?

– Нет, все в порядке. Просто решила тебе позвонить.

– Ну и молодец. А у меня для тебя новость. Думаю, что хорошая. Я заказал билеты в Лондон на субботу.

Лариса молчала.

– Я что-то сделал не так?

– Нет, Паша, ты все сделал правильно. Ты вообще в последнее время все делаешь правильно.

– Я стараюсь, Лариса.

– Ладно, не буду тебя отвлекать. Позвоню позже.

Выйдя из спальни и пройдя через холл третьего этажа, она спустилась по широкой, отделанной мрамором лестнице вниз к центральному входу. Уже в гараже, заведя свой красный «Корвет», Лариса не решалась нажать на педаль акселератора.

– «Женитьба Фигаро»… Ты помнишь, как я незаметно взяла тебя за руку, а ты, боясь меня обидеть, весь спектакль просидел не дыша. А потом полгода избегал со мною встречи.

Она нажала на педаль и выехала из гаража.

На рабочем столе Пал Палыча снова загорелась лампочка.

– Пал Палыч, к тебе Шлыков. Бьет копытами.

– Сильно бьет?

– Не то слово. На дыбы встает. Фильтруем?

– Как раз наоборот. Загоняй ретивого. И обмотай ему копыта, не то весь пол попортит.

– Нет уж, Пашенька, уволь. Я необъезженных боюсь.

В кабинет Пал Палыча вошел Антон Григорьевич Шлыков, глава крупной риэлтерской фирмы под скромным названием «Шлыков», по моде подстриженный, набриолиненный, с большим рубином на среднем пальце правой руки и кричащих расцветок галстуком на шее. Он бодренько подбежал к столу Пал Палыча и протянул ему руку.

– Палыч, ну наконец-то. Мы все уже тебя заждались. Кстати, как ты себя?

– Великолепно.

– Это радует, – не спрашивая разрешения, он сел в ближайшее кресло за длинным столом поближе к Пал Палычу.

– Рассказываю… Надеюсь, у тебя найдется с червонец минуток для старого товарища? Думаю, уложимся.

– Для тебя, Антоша, у меня и с полтинник минуток находилось. А бывало, и пятихаточку просиживали, но сегодня, извини, действительно, ограничимся червонцем.

– О'кей. Основное. Итальяшки ждут только тебя. Все необходимые бумаги уже давно подготовлены. Макаронники готовы чуть ли не на этой неделе прилететь на подписание. И с глаз долой этот комбинат. Пускай сами это дерьмо разгребают.

– Понятно, Антоша. А скажи, этот Баторинский комбинат?.. И сам этот Баторинск?.. Что они из себя представляют?

– Да что они могут из себя представлять, Паша? Занюханный городишко. Правда, церквей много. И очень красивых. Да там вся жизнь только вокруг этого комбината и вертится. Продадим басурманам – и вымрут, как мамонты.

– А не жалко, Антоша?

– Кого?

– Людей.

– Людей? Смотря каких людей. Ты там был? А я там был. Это не народ. Это население. А если сказать точно – «уродонаселение». Притом поголовно пьющее.

– Так, может, потому и пьют, что заняться нечем. Стимула-то нету. Предприятие банкрот, доходов никаких, громадные долги перед нами. Безысходность.

– Палыч, – насторожился Шлыков, – я что-то не пойму, куда ты клонишь? Я, что ли, его банкротил? Твоя идея, твоя схема… Да чем ты так озаботился? В первый раз, что ли?

Пал Палыч встал со своего кресла и, обойдя рабочий стол, сел напротив Шлыкова.

– Сколько тебе итальянцы пообещали за сделку?

– Прости, Паша, но тебе-то что за дело? Я выполняю свою работу. И делаю это профессионально. Кстати сказать, по твоему заказу. Не кто иной, как ты мне поручил найти покупателя, а кто он именно, чукча или турок, в контракте не прописано. Скажи прямо, куда ты клонишь?

– Антоша, хочу, чтобы ты меня правильно понял. Я не буду продавать этот комбинат.

Шлыков вскочил со своего места и стал расхаживать по кабинету, нервно закусив губу. Затем остановился и, взяв себя в руки, сел обратно в кресло.

– Так. Спокойно. Ты не хочешь его продавать именно итальянцам?

– Я вообще не хочу его продавать.

– А что ты тогда хочешь?

– Это вопрос следующий. Свой процент, оговоренный в контракте, ты в любом случае получишь.

– Да на кой черт мне сдался этот гребаный процент?! – Шлыков снова вскочил со своего кресла.

– Значит, я думал правильно. Твоя ставка все-таки на итальянцев.

– Да! На итальянцев! Дальше что?!

– Извини, Антоша. Похоже, что я решил окончательно.

Повисла пауза. Они долго и не отрываясь смотрели друг другу в глаза. Первым молчание нарушил Шлыков.

– Мне сначала показалось, что ты заболел, но теперь вижу, что это не так. Я не знаю, что ты там задумал, но ты, Паша, предатель. Полгода кропотливой работы – коту под хвост! Знай, Паша, я тебя ненавижу.

– Я это знал, Антоша, и без Баторинского комбината. Но твоя искренность не может не вызывать у меня уважение.

– Да срал я с высокой колокольни на твое уважение! И на тебя тоже, сволочь!

Он резко повернулся и направился к выходу.

– Стой, Шлыков, – очень спокойно сказал Пал Палыч, но Антон Григорьевич сразу остановился. – Смотри на меня. Сутки тебе на раздумье. Завтра здесь же и в это же время со своими чистосердечными извинениями. В противном случае сотру твою контору в мелкий порошок. Вместе с тобой, естественно.

Шлыков криво улыбнулся.

– А не боишься, что можешь не дожить?

– Касательно тебя – не боюсь. Ты всегда был прыток, но на деле – кишка у тебя тонка, Антоша.

– А я не о себе, Пашенька. Я что? Червяк. Но есть и анаконды. Я же о тебе, дорогой, беспокоюсь, ибо здесь «тенденцию» чую с твоей стороны. А вот это уже страшно.

Он вышел, сильно хлопнув дверью.

Пал Палыч подошел к окну. Внизу, во внутреннем дворе здания, где располагалась стоянка для парковки машин со спецпропусками, наметилось движение. Автомобили разных мастей, но непременно представительского класса друг за другом въезжали во двор.

– Слетаетесь, господа-товарищи. Что ж, милости прошу.

Он отошел от окна и подошел к сейфу. Открыв его, достал тонкую черную папку. Закрыл сейф и, подойдя к столу, положил на него папку.

В аэропорту «Внуково-2» к только что приземлившемуся самолету подогнали трап. По нему спустился человек. Человека звали Игорь Олегович Скрипченко. Он сел в лимузин и в сопровождении ГАИ и двух спецмашин через главные ворота выехал на Киевское шоссе в направлении Москвы.

Благодаря постоянно перекрывавшемуся движению по ходу следования эскорт промчался без остановки через весь город до Старой площади, остановившись напротив центрального подъезда большого серого здания. Человек вышел из лимузина и, не пройдя и десяти шагов, скрылся во внутренней части этого здания.

Ровно в одиннадцать часов Пал Палыч вошел в громадную комнату, специально предназначенную для заседаний Совета директоров, где посередине стоял немалых размеров овальный стол с симметрично расставленными креслами вокруг него. Все приглашенные, кто в это время оказался в Москве, находились уже здесь. Взоры собравшихся были обращены к стоявшему в дверях Пал Палычу. Все молчали. Молчал и Пал Палыч. Секунду-другую он стоял, не двигаясь, затем, закрыв за собою дверь, спокойно прошел к оставленному для него центральному креслу и, положив перед собой черную папку, сел за стол.

Гнетущее молчание затягивалось, и Пал Палыч понимал это. Он мог предположить, что «прыткий» Шлыков уже успел поделиться своими впечатлениями о состоявшейся накануне встрече с кем-нибудь из членов Совета, со многими из которых у него были отношения и общие дела. Если это так, значит, знают все. А если знают, то преамбулы не потребуется.

– Господа, рад вас видеть. Думаю, не стоит тратить время на риторические вопросы о моем здоровье, поэтому предлагаю вам сразу перейти к делу. Но все же, для начала, здравствуйте, господа!

Совет директоров сдержанным гулом ответил на приветствие Пал Палыча.

– Итак, с помощью элементарного арифметического действия смею предположить, что вместе со мною нас десять человек. Кворум, господа?

Все присутствующие согласно кивнули головами.

– Отсутствуют: господин Чижиков… Я так понимаю, по строго заведенному графику он всегда в это время на Багамах…

– На Вануату. У него там фазенда, – поправил Пал Палыча один из членов Совета.

– Прошу прощения, на Вануату. Не знал. А также господа Гостев, Кулбужев, Щетинин. Кворум, господа. Осталось выбрать председателя на сегодняшнее заседание.

– Раз уж ты нас в такую рань собрал, ты, Пал Палыч, и председательствуй. Вношу предложение. Думаю, никто не будет против. Голосуем? – спросил у собравшихся седой мужчина с коротко подстриженной бородой. – Единогласно. Можем начинать.

– Благодарю за доверие.

Пал Палыч поднялся со своего кресла и подошел к стоявшей неподалеку доске, взяв с ее полочки фломастер.

– Я пригласил вас, господа, чтобы сообщить вам… – он улыбнулся. – Нет, ревизор нам не страшен. Мы солидная, богатая компания с идеальной прозрачной бухгалтерией. Я пригласил вас, чтобы на ваше усмотрение внести свое конкретное предложение в связи с продажей Баторинского комбината зарубежным инвесторам, и… И очень рассчитываю на ваше понимание и вашу поддержку.

Судя по тому, как после его слов лица членов Совета синхронно уставились в стол, Пал Палыч окончательно убедился, что Шлыков уже поработал.

– И тем нее менее, господа, прошу минуту вашего внимания.

В левом нижнем углу доски он нарисовал первый квадрат, вписав в него слово «кредитор».

– Если нам не изменяет память, в свое время мы специально создали фирму, которая стала так называемым «большим кредитором», и по решению арбитражного суда забрали основные средства у дышащего на ладан Баторинского комбината.

Он протянул стрелку вверх к центру доски и нарисовал второй квадрат, обозначив его аббревиатурой «Б. К.»

– Пал Палыч, ты и создавал, по своей же инициативе. И идея изначально тоже была твоя, – не отрывая взгляда от стола, произнес один из присутствовавших.

Отвечать было некому. На Пал Палыча по-прежнему никто не смотрел. Он только мог рассчитывать на то, что его хотя бы слушают. Но, судя по всему, его слушали. И слушали очень внимательно. Он посмотрел на Женю, которая вела протокол этого собрания, и улыбнулся. Ее большие, выразительные глаза красноречиво свидетельствовали: «Все они козлы, а вы, Пал Палыч, клевый. И вы мне очень нравитесь». От ее взгляда ему стало очень легко, и он вдруг почувствовал себя совершенно свободно.

– Я этого не отрицаю, господа Совет, но все-таки позволю себе продолжить. Итак, после данной процедуры бедолага комбинат объявил себя банкротом и при ликвидации, соответственно, снял с себя огромные долги перед бюджетом. Как вы понимаете, я имею в виду бюджет Российской Федерации, гражданами которой мы с вами являемся.

От квадрата с аббревиатурой «Б. К.» стрелка по вертикали доползла до третьего квадрата под названием «Бюджет».

– Ну а дальше, что называется, все было делом техники. С аукциона, который мы в таких случаях называем «заряженным», при непосредственной, так сказать, «заряженности» на энную сумму губернатора области и мэра славного города Баторинска, за копейки был приобретен комбинат нашим же «кредитором». Просто и гениально.

Стрелка от «Б. К.» вернулась к первому квадрату.

– Правда, многострадальный бюджет при таком раскладе поимел гроши, а проще говоря, шиш, но без масла, зато мы-то с вами получили абсолютно чистенькое предприятие. Теперь продавай, кому хочешь, но уже совсем за другие бабки. Ведь так, господа Совет директоров?

– Ты же нас собрал не на урок черчения, – наконец, подняв седую голову, сказал господин с коротко подстриженной бородой. – Пал Палыч, говори уж толком, что задумал. Впрочем, я думаю, и так всем все понятно. Ты его не хочешь продавать. Но тогда где логика? Мы же его и банкротили только для того, чтобы потом продать.

Пал Палыч подошел к столу и сел в свое кресло.

– Ты прав, Семен Аркадьевич, логики здесь нет. Но ее нет с твоей точки зрения. И все же я продолжу, так как по-прежнему рассчитываю на ваше понимание, господа. Как я уже сказал вначале, мы солидная компания, и денег у нас, попросту говоря, куры не клюют. Двадцать минут назад я разговаривал с главным инженером комбината. Кстати сказать, очень толковый мужик. Если открыть только одну дополнительную линию, мы получаем полторы тысячи рабочих мест. А их, как выяснилось, при желании можно открыть аж три! Площади позволяют. При закупке хорошего оборудования продукция может очень высоко котироваться на рынке, но главное то, что предприятие само по себе градообразующее. Следовательно, начнет быстро развиваться инфраструктура. А если еще правильно подойти к вопросу о близлежащих деревеньках, реанимировать наших полудохлых фермеров… Не все же спились, в конце-то концов?! Дать возможность задышать тем, кто еще хочет работать. А они есть! И таких много!..

Пал Палыч обвел взглядом собравшихся.

– Я понимал, что разговариваю с самим собой, но все же счел необходимым донести до вас мое предложение. Давайте не будем терять время и приступим к голосованию.

Женя, ведя протокол, едва сдерживала слезы. Пал Палыч это видел. Он встал с кресла и, подойдя к ней, тихо сказал: «Не переживай, «новенькая», мы еще повоюем». Он вернулся к своему месту, но садиться не стал.

– Итак, господа Совет, кто за то, чтобы принять мое предложение?

Никто, кроме Пал Палыча, не поднял руку.

– Кто против?

Все без исключения подняли руки.

– Понятно. Следовательно, и воздержавшихся мы не имеем.

– Извини, Пал Палыч, но предложение твое не проходит. Секретарь, занесите это в протокол, – резким тоном произнес один из присутствовавших.

– Не торопись, Женя, – остановил ее Пал Палыч. – Мне крайне неприятно отнимать у вас драгоценное время, – продолжил он, обращаясь к Совету, – но все же осмелюсь попросить у вас еще минуту внимания. После черчения, господа, вернемся к арифметике. Как вам всем известно, я имею 22 % акций и стою на том, чтобы не продавать комбинат. Даже если не учитывать отдыхающего на Вануату господина Чижикова с его полутора процентами… А я не сомневаюсь в его стопроцентной солидарности с вами… Пусть вдевятером, но вы имеете 32,5 % акций, и, следовательно, мое предложение не проходит. Однако не торопись, Женечка. Не торопись.

Он открыл лежавшую перед ним тонкую черную папку, которую взял с собой, идя на совет, и достал три листа бумаги.

– Это заверенные нотариусом три генеральные доверенности от господ Гостева, Кулбужева и Щетинина, где они предоставляют мне право выступать и голосовать от их лица на Совете директоров. Можете ознакомиться, – с этими словами он отдал бумаги одному из членов Совета, который тупо уставился в текст доверенности.

– В совокупности названные мною господа имеют 44 %. Приплюсуем сюда моих двадцать два… Итого: шестьдесят шесть. Жутковатая цифра, но тем не менее кворум, господа.

– Паша, ты шутишь, – с побелевшим подстать цвету волос лицом произнес Семен Аркадьевич без знака вопроса.

– Разве я когда-нибудь шутил при решении серьезных вопросов? Господа! – обратился он ко всем присутствующим. – Прекрасно понимаю ваше состояние. Каждый из вас наверняка строил свои планы от этой сделки, но правила есть правила. Кворум, господа! Секретарь, занесите в протокол решение Совета.

Забрав доверенности из рук так и не пришедшего в себя члена Совета, Пал Палыч вышел из зала. Собрав бумаги с записями собрания, Женя последовала за ним. Выйдя в коридор, она прижалась к стене и, опустившись на корточки, заплакала. Не успевший далеко отойти, Пал Палыч вернулся и поднял ее. Нежно поцеловав Женю, сказал: «Успокойся, доброе создание. Они не стоят твоих слез. А я – тем более. Пойдем хлебнем зелененького чаю».

Стоит ли говорить, какая буря поднялась, когда за президентом компании захлопнулась дверь. Кто-то громко кричал, кто-то задыхался от гнева, кто-то делал и то и другое единовременно. И лишь Семен Аркадьевич сохранял видимое спокойствие. Наконец, и он не выдержал.

– Хватит орать! – громко крикнул он, и все замолчали. – Что толку от вашего ора?! Вы что, не поняли, что происходит?

– А что тут понимать? – ответил ему один из орущих и задыхающихся. – Наворовал, падла, а теперь хочет быть чистеньким! Под новые веяния, сука, подстраивается, а мы – все в говне!

– С твоими мозгами привычная для тебя ситуация, – сказал Семен Аркадьевич и тоже вышел из зала заседания Совета директоров.

Без пяти двенадцать Лариса Дмитриевна подъехала к театру Сатиры. Ей повезло. Она припарковалась с первой попытки, так как прямо перед ней только-только отъехал джип, освободив тем самым единственную вакансию в длинном, до самой Тверской, ряду стоявших автомобилей. Заглушив мотор, она пребывала в некотором раздумье. Лариса не знала, что ей делать: оставаться в машине или подойти к центральному входу театра. Собственно, так, как они с Сергеем и договаривались. Ко всему прочему она никак не могла справиться с охватившим ее волнением. Лариса прикурила сигарету, но, сделав пару затяжек, нервным движением руки загасила окурок. Наверное, она бы еще долго принимала решение, если бы не простая мысль, пришедшая ей в голову: Сергей в машине ее может просто не увидеть – побудила Ларису немедленно выйти из автомобиля и, забыв его закрыть, подойти к главному входу.

Она стояла на холодном ветру в своей собольей шубе и вертела головой в разные стороны в надежде среди прохожих отыскать того, к кому неслась сюда, не думая о правилах дорожного движения.

Ровно в двенадцать ноль-ноль напротив места, где стояла Лариса, остановился серебристый «Роллс-Ройс». Водительская дверь открылась, и оттуда вышла стройная блондинка в черных очках. Она была в форме, в которую обычно облачаются персональные водители, возящие своих хозяев именно на «Роллс-Ройсах». На голове у нее была фуражка, соответствовавшая ее костюму, с эффектно загнутым вниз козырьком. Обогнув машину со стороны капота, изящной неспешной походкой она подошла к задней двери и плавным движением ее открыла. Из «Роллс-Ройса» вышел Сергей. На нем был черный дорогой костюм изумительного покроя, под пиджаком черная рубашка и черный галстук с большим бриллиантом. Его длинные волосы были распущены, но уложены каким-то удивительным манером, образуя ряд частых проборов, идущих параллельно ото лба к затылку.

В совокупности все это действо произвело столь ошеломляющий эффект на окружающих, что прохожие невольно останавливались и завороженно глядели на происходящее, не скрывая своего удивления. И это в Москве, в самом ее центре, где вообще кого-либо чем-то удивить не представляется возможным.

Лариса и Сергей сразу увидели друг друга. С едва заметной улыбкой он прямиком направился к ней. Состояние Ларисы в этот момент можно было определить двумя точными словами: паника и страх. Глаза заволокла пелена, а ноги стали ватными и отказывались держать собственное тело. Ее последней мыслью было: «Боже! Помоги мне. Я же теряю сознание».

Она открыла глаза и увидела перед собой склонившуюся голову Сергея. Казалось, он застыл, целуя ее руку. Через лайковую перчатку она не ощущала прикосновения его губ. Ларисе было ужасно холодно, но она почему-то ясно понимала, что это не влияние пронизывающего ветра. Крупные слезы, ручьями покатившиеся из глаз, мешали ей видеть четкие формы и грани предметов. Лариса положила другую руку ему на голову и сказала:

– Сережка, родной мой, если бы ты только знал, как я ждала этой встречи.

Он поднял голову и спокойно посмотрел ей в глаза.

– Тебе холодно. Ты вся дрожишь, Лариса. Если бы я только мог предположить, что наша встреча доставит тебе столько сердечных мук, я бы никогда не позвонил тебе.

– Ну что ты такое говоришь, Сережка? Может, все это время я только и жила этой встречей с тобой. Может, это все, что есть настоящего в моей жизни.

– Я благодарен тебе за такие слова, но не хочу, чтобы ты стояла на ветру. Пойдем в машину. Там тепло и есть хотя бы крыша над головой.

Он бережно взял ее под руку и повел к машине. Когда они подошли к автомобилю, женщина-шофер открыла им заднюю дверь. Сергей, усадив Ларису, не торопясь, обошел машину и сел с другой стороны, дождавшись, однако, когда водитель откроет ему дверцу.

Оказавшись рядом с Ларисой на заднем сиденьи, он нажал на кнопку и поднял стекло, разделяющее переднюю и заднюю части салона. Нажатием на другую автоматически задернулись шторы, изолировав сидящих сзади от внешнего мира со всех сторон.

– Ну как, хоть немного согрелась?

– Спасибо, Сереженька, согрелась. И даже немного успокоилась. Только никак не могу поверить, что вижу тебя.

Она уткнула голову ему в грудь и замерла, не шевелясь, не двигаясь и не дыша. В таком положении они находились довольно долго. Сергей не торопил ее. Неожиданно Лариса подняла голову и откинулась на спинку сиденья, глядя перед собой.

– Ненавижу! Урод! Жалкий самовлюбленный урод! Никогда я тебе этого не прощу! Тварь! Гадкая тварь! Ненавижу!

– Лариса, что с тобой? Чем я тебя обидел?

Она бросилась к нему на шею, обнимая и страстно целуя его руки, губы, волосы…

– Что ты, Сережка!.. Как ты мог подумать?! Родной ты мой! Любимый мой! Как ты мог подумать! Никогда не прощу!.. Хочешь, бери меня прямо здесь! Прямо сейчас!

Лариса судорожно начала срывать с себя соболиную шубу, однако Сергей очень деликатно, но вместе с тем движением, не терпящим возражений, остановил ее.

– Лариса, неужели ты думаешь, что я так плохо могу относиться к тебе, что позволю этому случиться в машине? Прошу тебя, успокойся. Успокойся и расскажи мне, что это вдруг на тебя нашло?

– Скажи, ты правда виделся вчера с Остроголовым?

– Да, правда. Но что случилось?

– Случилось то, что он был гнидой – гнидой и остался!

– Лариса, я прошу тебя!.. Мое отношение к тебе – это мое отношение к тебе, но Паша – это Паша. Он был моим другом, им и останется.

– Сереженька, каким, к черту, другом?! Он мне вчера сказал, что ты монах. До слез меня довел, сволочь!

– Я – монах? Ты бредишь, Лариса?

– Это не я. Это он, наверное, бредит. Но он не бредит. Он знал, что говорил. Никогда не прощу!

Сергей провел рукой по лицу.

– Подожди, Лариса. Это серьезно. Мне надо подумать. Ах, Пашка, Пашка… Почему именно монах? Я еще вчера подумал, но как-то не придал этому значения… А ты ничего странного в его поведении не замечала?

– А чего тут замечать? Он, по-моему, после того, как съездил к этому доктору, совсем свихнулся.

– К доктору? Да он же всегда был здоров, как бык.

– Был здоров, да вот заболел.

– А какой диагноз?

– В том-то и дело, что определить не могут. А тут к этому Петровичу съездил и стал стихи писать.

– Петрович – это доктор, что ли?

– Да вроде того. Не знаю, что у них там случилось, но после этого посещения он явно не в себе. Сказал, что ты сегодня утром уехал в свой монастырь.

– Да, дела… Я, конечно, сегодня улетаю, но вечером. Обратно в Париж, но в монастырь я пока не собирался. Зря ты так на Пашку ополчилась, – после небольшой паузы заметил Сергей. – Ты же понимаешь, что с ним это очень серьезно.

Лариса закрыла лицо руками.

– Господи! Ну почему? Ну почему все так? Я так ждала этой встречи, а должна говорить о том, что мой муженек сошел с ума!

– Лариса, я прошу тебя – успокойся. Сделаем так… Я не могу не улететь сегодня, но дня через три-четыре вернусь, и мы с тобой подумаем, как нам поступить в этой ситуации. Хорошо?

– Хорошо, Сереженька.

– Вот что, Лариса, я остановился в «Национале», и поскольку я пока еще не монах, хотел бы тебя пригласить пообедать со мной. Мне нравится, как там готовят. Ты не против?

– И ты еще спрашиваешь?

Ларису нисколько не удивило, что после ее слов машина плавно тронулась с места. Она, не отрываясь, смотрела на Сергея и понимала, что ей не хочется тратить время на ресторан. И она совсем не думала о том, что годы берут свое, что Сергей, конечно же, постарел. Пусть немного, но постарел, и на его лице появились морщины. Но ее воображение рапидом проматывало этот отрезок времени, прожитый без него, без Сергея, возвращая в прошлое, в полную сил и энергии бесшабашную молодость. Сейчас он виделся Ларисе таким, каким остался в ее памяти. Нет, ей не хотелось убивать эти счастливые минуты на поедание омаров и лобстеров.

Сергей смотрел на Ларису, и спокойная, еле уловимая улыбка не сходила с его губ.

– А почему тебя не удивил тот факт, что я остановился в гостинице, а не дома?

– Не знаю, Сереженька. Я как-то не подумала об этом. А действительно, почему?

– Я приобрел во Франции крупную парфюмерную компанию. В Москву приехал по делам фирмы, поэтому удобнее жить в гостинице. Здесь же и провожу свои деловые встречи. Все под боком. Плохо, что маму вижу только мельком. Зову ее к себе, а она никак не хочет. Что за поколение?

– Я теперь поняла, Сережа. Остроголов не сумасшедший. Он просто испугался тебя. Но он не знает, что, если бы ты только захотел, я бы голой побежала за тобой на край света. Но ты не захочешь. Да и ладно. Значит, не судьба. Только я сейчас смотрю на тебя и уже счастлива. Уже могу сказать, что моя жизнь не полная бессмыслица.

Сергей не ответил, а машина тем временем остановилась. По внутренней связи послышался приятный женский голос шофера: «Сергей Александрович, машина у подъезда. Какие будут распоряжения по поводу моих дальнейших действий?» Все это было сказано на английском языке.

– Спасибо, голубушка, мы выходим, – ответил Сергей по-русски.

От площади Маяковского до гостиницы «Националь» ехать по прямой, никуда не сворачивая. Но все же, учитывая интенсивность движения, надо было как-то преодолеть это расстояние. Непонятно, как они смогли добраться до цели меньше чем за минуту.

Сначала открылась дверь со стороны Сергея. Он вышел и, обойдя «Роллс-Ройс», встал у задней двери с противоположенной стороны. Затем то же самое случилось и с Ларисиной дверью. Выйдя из машины, она остановила свой взгляд на женщине в форме. Та по-прежнему была в черных очках и очень ей шедшей фуражке с загнутым книзу козырьком.

– Я могу чем-нибудь вам помочь, мисс? – по-английски обратилась она к Ларисе.

– Нет, благодарю вас. Вы замечательно водите машину.

– Спасибо вам за добрые слова, леди. Это моя профессия, – обнажив свои идеальные белые зубы, учтиво ответила водитель «Роллс-Ройса».

Лариса повернулась к стоящему за спиной Сергею и обомлела. Он держал в руках огромный букет черных роз. Спокойно отдав их Ларисе, Сергей снова взял ее под руку, и они направились в гостиницу.

Поднимаясь по «золотой» лестнице, когда-то воспетой известным композитором, Лариса остановилась и взяла Сергея за руку.

– Сережка, любовь моя, я не хочу в ресторан. Пожалуйста, пригласи меня к себе в номер.

– Неужели мне так и не суждено в этом городе нормально поесть? Но твое желание для меня закон.

Если бы Совет директоров проходил в самом глубоком изолированном бункере, об этом все равно бы узнали. Со временем узнали бы и то, что там происходило и о чем говорилось. Такова уж наша российская ментальность, и ничего ты с этим не поделаешь. Мы, наверное, такими родились и по-другому не умеем. Для нашего человека всегда было важным, чтобы в его жизни свершалось как можно больше событий, а уж какого они рода и какие влекут за собою последствия – дело десятое.

Вот и то, что случилось на Совете директоров, уже два часа как открыто обсуждалось рядовым составом в курилках на всех без исключения этажах, так и келейно за закрытыми дверями кабинетов сотрудниками рангом повыше. Обстановка в офисе напоминала кипящий котел, где много пузырей и не меньше пара. Беспорядочная беготня клерков и секретарш по коридорам, из комнаты в комнату, с этажа на этаж создавала невообразимую толчею на лестницах и в лифтах. Каждый из сотрудников первым пытался донести до товарища по работе пока еще одному ему известную информацию, и каждый, естественно, интерпретировал ее по-своему. Кто-то бил себя в грудь и кричал ничего не слышащему из-за общего гула соседу о неизбежности грядущих перемен; кто-то, нервно докуривая пятую сигарету, доказывал оппоненту неправильность поведения государства по отношению к крупному капиталу, а кто-то уже подумывал о предстоящей зарплате, которую могут и не заплатить. Происходящее было похоже на старый анекдот, в начале которого Пушкин объяснился в любви госпоже Керн, а закончилось все тем, что – не без помощи вездесущего поручика Ржевского – Гоголь сидел на суку дуба и страшно матерился. Только при всей этой бессмысленной нервной суматохе все единодушно сходились в одном: «Хозяин-то какой-то не такой, каким был раньше!»

А хозяин в это время нервно ерзал в своем кресле.

– Семен Аркадьевич, дорогой мой, ты понимаешь, что я больше не могу. Битый час ты тянешь из меня жилы, сам до конца не понимая, чего хочешь. Вот клянусь тебе, если бы не наши давние отношения, давно бы уже послал тебя куда подальше. Какая же ты зануда, ей-Богу! Твои соратники по борьбе с новыми идеями куда последовательнее. Поорали, да разъехались.

– Эти кретины думают только о своих карманах.

– «Браво, Суржиков! Еще одну песню!» Потрясающая мысль! И что интересно, подкупает своей новизной. Прости, Сеня, а ты у нас сегодня о чем подумал?

– Я? О перспективе, если хочешь.

– Да ты что? И не жалко тебе упущенной доли от продажи?

– Если честно, то да, жалко. Но я человек небедный и на мой век хватит.

– Как, Сеня? А дети, внуки? Ты о них забыл?

– И внукам, Паша, хватит.

– Так это смотря в каких пропорциях. У внуков тоже могут быть внуки. Так что работать и работать «не покладая рук!»

– Пусть эти внуки сами думают о своих внуках, а я уже старый. Ты, Паша, конечно, мне не поверишь, но я порой сижу один и думаю: «Что я полезного сделал для своей страны?» И понимаю, что ровным счетом ничего.

– Говоришь, не поверю? Отчего же не поверить? Поверю. Еще как поверю! И пик твоего понимания аккурат пришелся на момент голосования. Молчишь? И правильно. Что можно сказать, когда все мысли целиком заняты думами о будущем страны.

– Конечно, Паша, тебе легко иронизировать.

– Легко? А в чем, по-твоему, заключается моя легкость? Может, в том, что вы меня сегодня на Совете в секунду бы сожрали с потрохами, думая о Родине?

Пал Палыч встал и подошел к окну.

– Вон, гляди, все патриоты разъехались. Один твой 760-й «Бумер» остался. Скучает, поди, в одиночестве.

Было видно невооруженным глазом, что Семен Аркадьевич решил держаться до последнего: либо пока не выведает хотя бы что-то, либо пока не выгонят пинком под зад. Ну, это мы, конечно, слегка утрируем.

– Ладно, Сеня, вот тебе задачка с тремя неизвестными, а там уж думай сам о будущем державы. Вариант первый. Я был вызван на ковер, и мне не оставили выбора. Вариант второй. Думая, как ты говоришь, о перспективе, я четко понял, что рано или поздно мне этот выбор могут просто не предоставить. И наконец, вариант третий. Все это время я не болел, а выздоравливал. И так же, как и ты, сидя в кресле, подумал о внуках. Но не только о своих.

Семен Аркадьевич улыбнулся.

– Извини, Пал Палыч, но в третий вариант мне верится с трудом.

– Тем лучше для тебя. Теперь задачка уже с двумя неизвестными. Вот и думай на досуге, сидя в кресле.

На столе Пал Палыча загорелась лампочка. Он подошел и нажал на кнопку селектора.

– Пал Палыч, Игорь Олегович Скрипченко на проводе. Срочно.

– Извини, Сеня, власть на проводе. А здесь, как понимаешь, уже не до дискуссий. Вынужден с тобою попрощаться.

Семен Аркадьевич, понимающе кивнув головой, вышел из кабинета.

– Как же ты меня достал, зануда! – сделав громкий выдох вслед вышедшему Семену Аркадьевичу, Пал Палыч снял трубку.

– Приветствую тебя, Пал Палыч! С выздоровлением.

– Спасибо. Здравствуй, Игорь Олегович.

– Пал Палыч, я только сегодня прилетел, а завтра утром опять улетаю. Уже вместе с «хозяином». Но встретиться и поговорить надо. Сам понимаешь, дел невпроворот, но часик для тебя я бы выделил. Заодно и пообедаем. В четыре сможешь?

– Где?

– Давай в «Метрополе».

– Если хочешь по-настоящему вкусно поесть, то для нашей беседы больше подойдет «Грин». Кутузовский, 12, если помнишь.

– Резонно. Что тебе заказать?

– Минеральной воды.

– Я серьезно.

– Я тоже, Игорь Олегович. В четыре буду.

На другом конце провода повесили трубку. Пал Палыч сидел в своем кресле и, глядя на дверь, слушал короткие гудки, когда дверь открылась и в кабинет вошла Нина Сергеевна. Нина с каким-то подчеркнутым усилием закрыла ее за собой.

– Радость моя! Не дремли с моей прихотью. Келью открой и впусти в нее свет, Дай сотворить с необузданной лихостью То, что постиг за две тысячи лет,

– по-мальчишески задорно продекламировал свое поэтическое творение Пал Палыч.

– Очень красиво, – услышал он в ответ, – но вот что, Пашенька, иди-ка немедленно сядь на свое место и слушай меня внимательно.

– Ради тебя я бы сделал это с большим удовольствием, но где я, по-твоему, сейчас нахожусь?

– Ты мне ответь, только прямо и честно: ты почему ничего не жрешь? – говоря это, она зачем-то оглянулась и посмотрела на дверь, словно боялась, что их разговор могут услышать.

– Нинуля, что с тобой? Я просто не хочу.

– Нет, мой хороший, это не просто. Это далеко не просто. Мою кошачью бабью интуицию не проведешь. Стоило мне только утром тебя увидеть – сразу поняла, что здесь что-то не так. Почему ты ничего не жрешь? Ты чего задумал, идиот чертов? Я не имею в виду этого гоблина Линькова и твой долбаный Совет директоров. Это все игрушки. Но я-то тебя знаю, как облупленного! И понимаю, что тебя ведь не остановишь. Значит, дальше будет только круче и, как итог, ты со своим упрямством долго не проживешь, кретин! А поэтому я хочу знать и немедленно – во имя чего? Какой в этом смысл? Ты же идиот! И всегда им был! И ты, Пашенька, не понимаешь, что ты делаешь!.. Нет, ну ты посмотри на него! Чему ты улыбаешься, полоумный?

Пал Палыч встал и, спокойно подойдя к Нине Сергеевне, попытался взять ее за руки. Она резко их отдернула.

– Не трогай меня! Не то как заеду по твоей тупой деревяшке!

Она ткнула своим кулачком ему в лоб. Он снова взял ее руки в свои. Нина опять попыталась высвободиться, но на этот раз Пал Палыч держал их крепко. Он смотрел на нее с необыкновенной нежностью. Спокойно смотрел Нине в глаза и улыбался. Потом поднес обе ее руки к своим губам и несколько раз поцеловал.

– Нинуля, родная моя, я всегда в твоих глазах, по определению, был круглым идиотом – с этим спорить не стану. Боюсь, что ты права на все девяносто. Но в остальном с тобою я никак не соглашусь. Теперь-то я знаю точно, что я делаю и во имя чего.

– Я же за тебя, дурака, боюсь.

– А ты не бойся. Знаешь, наверное, есть вещи, которые происходят в нас помимо нашего сознания. Бывает, что они гораздо сильнее нас, а бывает, что надо просто научиться к ним прислушиваться. Но ты, как всегда, права, моя бесценная умница, меня уже не остановишь, и по-другому я не смогу. Так надо. Как мне сказала одна великая старушка: «Видно, так угодно Богу». И не думай, что я безрассуден. Я, как и все мы, боюсь и боли, и смерти.

Эта железная леди, наверное, никогда не терявшая самообладания, на этот раз его обронила. Нина Сергеевна не плакала. Она смотрела поверх его головы, и слезы сами катились по ее щекам, а Пал Палыч их осторожно вытирал. Он взял Нину за плечи.

– Не помню, в каком это было классе?.. В девятом или десятом?.. Не помню. Но, кажется, на уроке истории. Я, как отпетый двоечник, сидел на последней парте, а вы с Ленкой передо мной. У меня в руках был циркуль… Откуда он взялся на уроке истории?.. Ну, неважно. И я им периодически тыкал в твою попу. Помнишь? Ты каждый раз вздрагивала, резко поворачивалась ко мне и говорила одну и ту же фразу: «Скотина! Циник! Пошляк!» Но потом, глядя на мою идиотскую рожу, начинала смеяться. А я сидел за твоей спиной и мечтал на тебе жениться. Мечтал и тыкал. Тыкал и мечтал. И ты на меня ни разу не пожаловалась. Так и по сей день носишься со мной. Ах, Нинон, какая у тебя была задница!

Она обняла его.

– Скотина, циник и пошляк, она у меня и сейчас не самая худшая.

– Мать, да кто бы спорил?

Он снова взял ее за руки.

– В общем… если со мной что-нибудь случится… Короче, у тебя должны быть дубликаты от сейфов…

– Не переживайте, Пал Палыч. Я знаю, что мне делать.

– Не сомневаюсь, Нина Сергеевна.

Пал Палыч отвел Нину к столу и усадил в кресло. Сам сел рядом с ней.

– Хочешь, я принесу тебе твои сигареты?

– Перебьюсь. У тебя в кабинете не курят. Не будем нарушать заведенный порядок. Во сколько ты со Скрипченко встречаешься?

– В четыре.

– Ради всего святого, Пашка, не делай глупостей. Ну хотя бы ради меня.

– И ради тебя, и ради всего святого – больше уже никаких глупостей.

Он встал и подошел к рабочему столу.

– Хочу позвать к нам Женю. Какой номер?

– Двенадцать.

Он набрал внутренний номер.

– Слушаю вас, Пал Палыч.

– Женечка, зайди к нам, пожалуйста.

Пал Палыч вернулся к Нине Сергеевне. Постучав, Женя вошла в кабинет.

– Иди к нам, присядь.

Женя подошла к столу для «нагоняев» и села напротив.

– У меня к тебе просьба, Женя. Ты знаешь церковь, что в Брюсовом переулке?

– Знаю, Пал Палыч.

– Сегодня в шесть часов очень нужно подойти ко входу этой церкви. Там ступеньки… Там будет старушка или кто-то от нее… В общем, надо будет у нее взять что-то и сразу принести ко мне. Я не знаю, что именно, но для меня очень-очень важное. Сможешь?

– Смогу, Пал Палыч.

– Возьми машину и охрану.

– Пал Палыч, – Женя попробовала ему возразить, – да тут идти три минуты. А если на машине, то только час объезжать придется.

– Нет, ты все-таки возьми. Поезжай заранее. Возьми этот черный… Как его?.. «Хаммер». Может, по нему тебя и узнают.

– Спасибо тебе, Женечка, – сказала Нина Сергеевна.

– Да пока как бы не за что, – она улыбнулась. – Все, Пал Палыч? Я пойду?

– Иди, Женя. Поезжай часов в пять, а Нина Сергеевна насчет всего распорядится.

Женя встала и направилась к выходу.

– А я прямо сейчас поеду, – сказал он. – Хочу до Скрипченко к родителям заехать.

– Куда, на кладбище? Понятно, Паша. О, Господи!

Женя открыла дверь и едва не была сбита с ног влетевшей в кабинет в своей собольей шубе Ларисой Дмитриевной. Супруга Пал Палыча была в ярости. Она буквально прошила мужа взглядом, полным ненависти и презрения.

– Я пришла сюда, чтобы сказать тебе – и пусть знают все, – что ты жалкое ничтожество! Ты – мелкая трусливая тварь, и я тебя ненавижу! Ненавижу и презираю!

На этот раз ни один мускул не дрогнул уже на лице Пал Палыча. Он смотрел на Ларису с невозмутимым спокойствием.

– Что ж, радует хотя бы то, что ненависть – сильное чувство, – обратился он непосредственно к Нине Сергеевне. – Не хочешь поприсутствовать? Будет интересно.

– Нет уж, Паша, избавь меня от такой радости.

Нина Сергеевна встала и вышла из кабинета. Лариса проводила ее взглядом и, дождавшись, когда закроется за Ниной дверь, повернулась к Пал Палычу, чтобы выплеснуть ему в лицо все, что наболело. Только он не дал ей этого сделать, спокойно, но жестко опередив ее.

– Знаешь, Лариса, я почему-то был абсолютно уверен, что больше уже тебя никогда не увижу. Однако, видно, не судьба. Но ты, кажется, хотела мне еще что-то сказать? Перебивать тебя не стану. Продолжай.

Эта тирада Пал Палыча в какой-то степени остудила эмоциональный настрой Ларисы. Она подошла к столу и села в то кресло, где сидела Нина Сергеевна, достав из сумочки сигареты и зажигалку.

– Здесь не курят, Лариса, – сказал Пал Палыч тоном, заставившим Ларису, не мешкая, положить сигареты обратно.

– Так, я слушаю тебя.

Лариса сделала несколько глубоких вдохов, словно хотела продышаться после того, как чуть было не подавилась семечкой. Она посмотрела на мужа глазами, из которых ушло негодование, но в них остались презрение и брезгливость.

– Ты знаешь, где я сейчас была? И с кем?

– Думаю, что мне это неинтересно. Извини.

– А я думаю, что тебе станет очень интересно, когда я тебе скажу, с кем я провела в постели, в его номере, эти два часа. Интересно?

– Мне все равно, Лариса, – с улыбкой произнес Пал Палыч.

– Ну ничего, я тебе все-таки скажу. Я спала с «монахом». В его номере. В гостинице «Националь». Теперь, надеюсь, тебе стало интересно?

Пал Палыч по-прежнему спокойно смотрел на Ларису Дмитриевну, и только слегка приподнятая бровь свидетельствовала о том, что сказанное ею было им услышано.

– Какая же ты, Паша, сволочь. Извращенец и глуп к тому же. В твоих больных мозгах ничего поприличнее не могло родиться, когда ты врал мне про Сережу? Но в одном ты прав – ты меня, действительно, больше никогда не увидишь. Я сегодня вечером улетаю с Сережей в Париж. А по поводу имущественных вопросов, как говорится, пришлю тебе своих адвокатов. Ну как, стало еще интереснее?

Пал Палыч нажал на кнопку связи.

– Слушаю тебя, Паша.

– Нинуля, попроси Женю, пусть принесет пепельницу.

В кабинет вошла Нина Сергеевна и сама поставила перед Ларисой пепельницу. Затем немедля вышла, закрыв за собой дверь.

– Что, мне уже разрешается курить?

– Думаю, да, Лариса. Сигарета тебе понадобится. Могу даже налить коньяку. Тоже не будет лишним.

Подойдя к бару, он достал рюмку и бутылку коньяка. Поставив их на стол, наполнил рюмку.

– Извини, что только коньяк. А скажи, Лариса, арманьяком трехсотлетней выдержки он тебя не угощал?

Лариса резко вскинула голову, посмотрев на Пал Палыча с затаенной тревогой.

– Нет, не угощал. Мы пили шампанское. А к чему ты это говоришь?

– Тогда еще один вопрос. Ты приехала к нему прямо в гостиницу, или вы где-то встретились?

– Ты мне что, решил учинить допрос?

– Не хочешь – не отвечай.

– Да пожалуйста! Мы с ним встретились. Он посадил меня в машину, и мы поехали в гостиницу. Какие еще будут вопросы?

– Я, скорее, рассуждаю. Сажать такую респектабельную мадам в грязное такси – несолидно. А не было у него в качестве шофера обворожительной блондинки? И не поразило тебя ее удивительное сходство с той, которую ты видела тогда в ресторане? Мне помнится, что ты очень хотела познакомиться с доктором, к которому я ездил той ночью. Боюсь, что сегодня тебе представилась такая возможность. И, как выясняется, быстро удалось расположить его к близости. Впрочем, тебе опыта не занимать.

Лариса не отрываясь смотрела на мужа, и было видно, как дрожит ее нижняя губа.

– Я вчера не сказал тебе одну очень важную вещь. Хотел ведь, но почему-то не сказал. А вот сейчас понимаю, как правильно я сделал, что забыл сказать об этом… Что с тобой, Лариса? Хочешь, выпей коньяку, покури сигарету.

Лариса взяла рюмку, но коньяк был немедленно расплескан по столу. Она поставила рюмку на место. Пал Палыч, подойдя к столу, снова ее наполнил.

– Лариса, тебе как, объявить сразу то, что я вчера забыл тебе сказать, или ты сначала закуришь?

От ворвавшейся минуту назад в кабинет гневной Ларисы Дмитриевны не осталось и следа. Это была ее бледная копия, послушно пытавшаяся прикурить сигарету.

– Так вот, Лариса, вчера я тебе не сказал, что Сережа и этот доктор – одно лицо. Только у Сережи поверх рясы был на груди православный крест, а на голом теле Петровича ты вряд ли бы углядела что-нибудь подобное. К тому же он никакой и не доктор. Это сущность. Сильная материализованная сущность, принимающая различные формы и обличия, а, думаю, ткни эту сволочь пальцем…

Лариса залпом опустошила рюмку. Пал Палыч налил ей еще. Она, не задумываясь, выпила вторую.

– Ты мне все врешь. Ты – дьявол. Я тебе не верю.

– Поэтому, – невозмутимо продолжал Пал Палыч, наливая ей третью рюмку, – я сильно сомневаюсь, что у вас в этом плане могло что-то произойти. Это, я думаю, не его конек. Да и не это ему было надо от тебя. То-то ты у нас влетела такая рассерженная. Обычно после двух часов «строгого постельного режима» вы бываете куда добрее. А тут прямо гром и молнии.

За окном послышались раскаты грома. Пал Палыч отреагировал на это явление так, словно громыхнуло не в феврале, а в мае.

– Да, что-то странное у нас с природой происходит. Ох, любишь ты, Лариса, пребывать в состоянии, далеком от реальности.

Повернув ее к себе за плечо и, чуть ли не в упор, пристально глядя в глаза Ларисы, Пал Палыч произнес, будто отчеканил:

– А мой Сережка истинный. И он, в отличие от нас с тобой, человек. Из плоти, крови и своей души бессмертной. Поняла теперь? Вот так-то, милая.

Выпив третью рюмку, Лариса смотрела на стену кабинета, раскачиваясь в кресле взад-вперед, словно маятник.

– Извини, дорогая, но больше времени я уделить тебе не смогу. У меня еще дела. К тому же, насколько я знаю, тебе тоже надо торопиться. Ты мне вроде вчера говорила, что открываешь выставку нудистов-авангардистов или как их там еще?.. Нехорошо заставлять людей ждать себя. Я так понимаю, без тебя перерезать ленточку не осмелятся. Так что поторопись, Лариса.

Он нажал на кнопку вызова секретаря.

– Слушаю, Пал Палыч.

– Нина Сергеевна, Лариса Дмитриевна выпила коньяку и нуждается в помощи. Поэтому, пожалуйста, проследите, чтобы она не села за руль. Выделите ей машину с водителем, и пусть он ее доставит, куда ей заблагорассудится: домой, в деревню Жуковка, на Выставку Достижений Народного Хозяйства или в аэропорт «Шереметево-2». И вот еще, отмените заказ на билет в Лондон для Ларисы Дмитриевны.

– Будет исполнено, Пал Палыч.

– Спасибо, Нинуля, а я уже выхожу.

– Твоя машина давно у подъезда.

Он подошел к столу для «нагоняев» и встал напротив Ларисы.

– Я уверен, собираясь в Париж, ты ни разу не подумала о нашем сыне, поэтому в Лондон, если Бог даст, полечу один. Я обещал бороться за тебя, да, видно, не получается. Как всегда, оказался слишком самонадеянным. Прости меня. И последнее… Ну, не могу умолчать: с твоими-то энциклопедическими познаниями в изобразительном искусстве не научиться отличать черное от белого… Не понимаю.

Пал Палыч смотрел на Ларису, как вдруг где-то в затылке, на задворках серого вещества, стали возникать пока еще нестройные ряды нот тревожной мелодии. Мелодии простой, но захватывающей, и, подобно выносящемуся из тоннеля локомотиву, они обрушивались на его слух, приобретая ритмическую стройность. Бушующим водопадом низвергались к сердцу и мириадами брызг стремительно поднимались вверх, создавая музыкальную гармонию. И конечно же, благодаря открывшемуся в нем несомненному поэтическому дару, в такт этой мелодии рождались первые поэтические строфы:

Вымети за мной сор. Выветри за мной избу. Я полуденный вор, Я украл твою судьбу. И ты речам моим не верь, Что я вернусь к тебе, что смогу. Ты запри за мной крепче дверь. Я все лгу тебе. Лгу.

Обойдя рабочий стол, он подошел к по-прежнему качающейся, подобно маятнику, Ларисе и, осторожно взяв за плечи, поцеловал ее в темечко. Оказавшись подле двери, обернулся и еще раз посмотрел на жену, сидевшую к нему спиной в том же положении:

И мне судьбою не стать твоим. Я слышу рядом дьявола смех. А Богом я, увы, не храним, По пятам за мной грех. И по пятам моим нелюбовь. Только столп прожитых лет. Так не зови меня. Не зови вновь. Не проси. Не вернусь. Нет.

Пал Палыч вышел из кабинета. Он обнял выбежавшую ему навстречу Нину Сергеевну, сказав ей: «Не смотри на меня так, будто я невозвращенец. Увидимся еще». Выйдя из приемной, он нежно провел рукой по Жениным волосам и вместе с последовавшей за ним охраной вошел в лифт:

И не проси меня. Не прощай Мне мою неверную суть. Я на зов спешу в антирай. Грехами устлан туда путь. Там с восторгом воспримут мой стон, И с любовью меня закуют, И с любовью отвесят поклон, И мне гимн любви пропоют.

Пал Палыч сел в машину, и она немедленно тронулась в путь. Вместе с эскортом понеслась в направлении Ваганьковского кладбища на Красную Пресню:

И заслушаюсь я от любви, Когда пламя лизнет меня. Так не зови меня! Не зови! Я в любви сгорю от огня. Я в добре не нашел добра, А от зла я не стал добрей. Значит – срок мне. И мне пора. Отпусти же меня скорей!

«Мерседес» несся по запруженной автомобилями слякотной зимней Москве, а Пал Палыч, сидя в нем, творил и пел свои стихи, которые, наверное, были так сильно необходимы ему, его душе. Он чувствовал, как рифмы мощным энергетическим потоком вонзались в его голову:

Да я б навзрыд заорал тебе, Что тобою уж я не горю. И твой залог в моей судьбе Тебе я просто отдаю. В тот же час, в тот же миг, теперь. Всем страданьям своим вопреки, Ты запри за мной крепче дверь. Пусть задыхаясь от тоски,

Машины въехали на территорию кладбища:

Вымети за мной сор. Выветри за мной избу. Знай, сгорел полуденный вор, Что украл твою судьбу.

Сильная возвышенная симфоническая кода звучала в его голове, когда машины, обогнув справа колумбарий Ваганьковского кладбища, остановились на узкой аллее напротив сорокового участка.

Родители Пал Палыча были похоронены недалеко от могилы Андрея Миронова. Пал Палыч стоял перед надгробиями из черного мрамора, над которыми возвышались в человеческий рост два православных креста из того же камня. Он смахнул ладонью снег с надгробий, где были высечены даты рождения и смерти его родителей. Пал Палыч подумал, что вся человеческая жизнь умещается в одном тире между этими двумя датами. Всего одно тире, а дальше только память.

– Нет, не только память, – произнес он вслух. – Еще любовь.

Он смотрел на высеченные в холодном камне буквы: «Анна Андреевна Белоцерковская. Павел Афанасьевич Остроголов».

– Привет, родные мои. Сегодня вы меня уж точно не ждали. А я к вам, как снег на голову… О! Вместе со снегом.

Не успел он это сказать, как повалил крупный и пушистый снег. Погода была на удивление безветренной, и снежинки падали на землю с завораживающей неторопливостью. Пал Палыч вытянул вперед руки ладонями вверх. На них падали снежинки и сразу же таяли.

– Такая простая истина, что лежит у тебя на ладонях. Что же вы в детстве так меня и не покрестили, а? Коммуняки вы мои любимые. Убеждения не позволяли или чего-то боялись? Боялись, наверное.

Выйдя за ограду, он еще раз посмотрел на родительские надгробия.

– Ну, прощайте. Кто знает, может, скоро увидимся. Сие только Он ведает.

Прикрыв дверцу ограды, Пал Палыч пошел по узкой тропинке между могилами.

Машины развернулись и ждали хозяина. Выйдя на аллею, Пал Палыч подошел к водительской двери «Мерседеса». Она сразу открылась, и появился его водитель.

– Гриша, ты только не обижайся… Нехорошо в таком месте раскатывать на машинах. Впрочем, я сам виноват. Надо было сказать тебе.

– Извините, Пал Палыч. Я так подумал… Когда в последний раз…

– Забудь ты, Гриша, про последние разы. Не будет их больше. Я пойду пешком, а вы езжайте вперед и за воротами меня ждите. И вы все тоже идите, – обратился он к охране. – Один дойду. Ничего со мной не случится. Ребята, ну дайте мне немного побыть одному.

Процессия из людей и машин двинулась вперед, а Пал Палыч периодически махал рукой охране, не желавшей его далеко от себя отпускать. Начинало смеркаться, и на кладбище было пустынно.

Подойдя к церкви, он остановился перед входом. Немного потоптавшись на месте, неловко перекрестился, неуклюже поклонился и, улыбнувшись, сказал: «Прости ты, Господи, раба твоего грешного». Пал Палыч закрыл глаза, поднеся руку к груди. Он почувствовал сильную резкую боль. Словно острым клинком пронзив его сердце, боль моментально ушла. Он открыл глаза. С большой, висевшей над самым входом иконы на него смотрел Сын Божий в окружении четырех ангелов.

– Скажи мне, Господи, неужели мы так устроены, что приходим к чему-то разумному только через боль и страдания?

Пал Палычу показалось, что Он тоже улыбнулся.

Ровно в шестнадцать ноль-ноль за домом под номером «десять» бронированный «Брабус» свернул с Кутузовского проспекта и, проехав около пятидесяти метров, остановился возле дома под номером «двенадцать», стоящим в некотором углублении. Высадив хозяина с телохранителем, не торопясь поехал на охраняемую стоянку для машин посетителей ресторана в сопровождении «Гелентвагена», также освободившегося от бремени тяжеловесных охранников.

Поднявшись на второй этаж по ступенькам лестницы, ведущей ко входу в ресторан «Грин», Пал Палыч оказался в фойе, где столкнулся лицом к лицу с выходившим из зала управляющим, которого хорошо знал.

– Добрый день, Пал Палыч! Давненько вы нас не навещали.

Они обменялись рукопожатием.

– Здравствуй, Алеша. Извини, дела замучили.

– Бывает. Все равно искренне вам рады, – сказал управляющий, помогая Пал Палычу снять пальто.

– Спасибо. Ну а вы как? Все матереете?

– Признаюсь, да, – не без гордости ответил Алексей. – Сейчас под этим же названием открываем первый русский ресторан в Женеве. Чтобы уже не так за державу было обидно.

Пал Палыч улыбнулся.

– А вот это ты, Алеша, правильно сказал.

В сопровождении управляющего Пал Палыч вошел в ресторан. Надо сказать, что это был один из немногих в Москве ресторанов с великолепной кухней, куда ездили специально для того, чтобы вкусно поесть и спокойно пообщаться. Поражала изысканная скромность интерьера, без малейшего намека на безвкусную, кричащую роскошь. Все было выдержано в безупречных тонах и отличном стиле.

Пал Палыч обвел взглядом посетителей и, не найдя среди них Скрипченко, хотел, было, обратиться с вопросом к Алексею, но тот, мгновенно разобравшись в ситуации, сказал:

– Пал Палыч, вероятно, тот, кого вы ищите, ждет вас в «Пиано» баре. Дальний угловой столик за роялем. Вас проводить?

– Спасибо, Алеша, я найду.

Пройдя наискосок через зал, Пал Палыч оказался в «Пиано» баре – комнате немногим поменьше, так же, как и зал, стилизованной под «маракеш». Розовые стены, на которых висели симпатичные творения художника Тимошкина, вместе с приглушенным освещением создавали приятную атмосферу уединенности.

Сидящий за столиком в самом дальнем углу Скрипченко сразу увидел Пал Палыча и помахал ему рукой. Пал Палыч направился к уже что-то поедавшему Игорю Олеговичу. Усадив охрану за ближайший к выходу столик, он по пути бросил бармену: «Пусть мои ребята что-нибудь себе закажут. Скажи им, что я так сказал». Не вставая, Игорь Олегович протянул руку Пал Палычу.

– Еще раз здравствуй, дорогой.

Пал Палыч не торопясь сел напротив Скрипченко и только тогда протянул ему свою.

– И ты еще раз здравствуй, Игорь Олегович.

Настроение у Скрипченко было приподнятым. Он с аппетитом поглощал модный в наши дни салат «Руккола» с черри, пармезаном и оливковым маслом.

– Ты, Пал Палыч, очень верно поступил, что напомнил мне про этот ресторан. Замечательная кухня. Помнишь, как мы с тобой пожирали здесь бычьи хвосты? Неординарное блюдо. Или, как сейчас говорят, прикольное. И ведь вкусное, зараза!

– Помню, Игорь Олегович, помню.

Появился официант, держа в руках меню:

– Добрый день, Пал Палыч. Что будете заказывать?

– Меню не надо. Спасибо. Бутылку «Перье» без газа.

Учтиво кивнув головой, официант удалился.

– Ты что, действительно, не будешь ничего есть?

– Именно так, Игорь. Иногда очень полезно посидеть на одной воде.

Скрипченко внимательно посмотрел на излучавшего спокойствие Пал Палыча.

– Хозяин – барин. А я вот с удовольствием. Проголодался, понимаешь ли.

Игорь Олегович закинул в себя очередную порцию салата.

– Знаешь, а я ведь уже наслышан. Доложили, так сказать.

– И что же тебе доложили?

– Сказали, что ты очень энергично начал наводить порядок на своей кухне. А от себя могу добавить, что делаешь все по-умному и своевременно. Многое меняется в этой жизни, и главное – надо это понять в нужный момент. А ты – умница. Уважаю.

– Ты имеешь в виду отделение мух от котлет? На моей кухне всегда был идеальный порядок. Конечно, в зависимости от того, как на это посмотреть, но за добрые слова тем не менее спасибо.

– Не за что, мой дорогой. Пока не за что.

Появился официант с бутылкой «Перье» на подносе. Он налил в бокал Пал Палыча воды и, забрав у Скрипченко пустую тарелку с приборами, собрался уходить. Игорь Олегович жестом остановил его.

– Милейший, а что у нас там с рыбкой?

– Скоро уже будет готово, – сказав это, официант незаметно растворился.

– Я себе заказал запеченного в фольге «морского волка». «Сибас» называется. Не пробовал?

– Хороший выбор. Очень вкусно.

Отпив из бокала красного вина, Игорь Олегович закурил сигарету.

– Вот, сколько тебя, Паша, знаю, а завидовать тебе не перестаю. Знаешь, почему? Потому, что не куришь. Чего я только не перепробовал, чтобы бросить, пока, наконец, не понял, что бросать мне вовсе и не хочется.

– А завидовать не перестаешь.

После глубокой затяжки, выпустив дым изо рта, Игорь Олегович радушно улыбнулся.

– А вот завидовать не перестаю. Видать, это в моей чиновничьей крови.

– А как спится по ночам?

– Что ты сказал? Не расслышал.

– Я говорю, бессонница тебя от зависти не мучает?

– Ах, бессонница… Н у, если за день надергаешься, как бобик, то, прости, не до нее, родимой. Вообще, конечно, устаю, Паша.

Он сделал еще глоток вина.

– Ладно, Пал Палыч, давай поговорим о деле, – серьезным тоном произнес Скрипченко, заметив, что Пал Палыч украдкой посмотрел на часы. – Ты, конечно же, знаешь о существовании в нашей стране такой крупной нефтяной компании, как «ЕвроСиб».

– Конечно же, знаю.

– Значит, наверняка до тебя уже дошла информация, что она стоит на грани банкротства.

Пал Палыч молчал. Как опытный переговорщик и хороший психолог, он отлично понимал, что самым важным в этот момент является способность не выказать на своем лице мины удивления, так как то, что сейчас сказал Игорь Олегович, для него стало именно событием. Он слышал об этом впервые. А если учесть, что об этом говорит сам Скрипченко, значит, это очень серьезно. Спокойствие удава покинуло Пал Палыча, но даже самый пристальный взгляд не смог бы этого определить. Однако надо было что-то отвечать.

– Насколько я знаю, процедуры банкротства еще не было.

– Правильно знаешь. Пока не видим смысла, потому и отмашку не даем. Так вот, Паша, как раз поэтому я и попросил тебя сегодня встретиться со мной.

– А какое отношение я имею к «ЕвроСибу»?

– Раньше не имел, а теперь будешь иметь. И прямое, и непосредственное.

Это была не просто информация. Это было конкретное предложение, от которого отказываться не принято. Щекотливая вырисовывалась ситуация: тебе не открыли и четверти колоды, но ты уже стал посвященным, а, значит, мосты если не сожжены до конца, то уже горят вовсю ярким пламенем. Оставаясь внешне абсолютно спокойным, Пал Палыч испытывал колоссальное напряжение, только не было одного – страха.

На его счастье официант принес запеченного в фольге «морского волка», источавшего столь изысканные ароматы, что неимущему впору было удавиться только от одного созерцания данного блюда, так аппетитно оно выглядело. Появилось время подумать и выработать дальнейшую линию поведения.

На минимальное расстояние Игорь Олегович приблизил свой нос к дымящейся рыбе и, прикрыв глаза, осторожно вдохнул в себя ее аромат.

– Ух, от одного запаха мурашки по коже. Зря ты, Паша, на водичку перешел, – сказав это, Скрипченко вооружился приборами и приготовился отчленить от «Сибаса» первый кусок.

Пал Палычу подумалось, что он слишком долго был занят собой, если такие события могли происходить вне поля его зрения. Прикинуться дурачком и дать понять, что ты совершенно не в курсе (что и было на самом деле), – неприемлемо. Да и поздно уже. Значит, остается одно – сыграть в заинтересованность и попытаться выведать тем самым какие-то подробности.

Пока Игорь Олегович смаковал во рту первый кусок деликатеса, Пал Палыч выстроил на своем лице органично смотревшуюся задумчивость.

– Ты о чем задумался, Пал Палыч?

– Да как тут не задуматься? Умеешь ты заинтриговать, нечего сказать.

– А как ты хотел? Не у Пронькиных, понимаешь ли, на именинах.

– Так ты уж тогда не томи, Игорь Олегович. Раскрой нам, непосвященным, под рыбку-то, суть дела.

Как было сказано ранее, настроение у Скрипченко было хорошее, и от поедания «морского волка» оно явно не ухудшилось. Он засмеялся.

– Хорошо, хорошо. Сейчас дожую и раскрою. Больно вкусная, зараза.

Наконец, очередной кусок был проглочен через нужное горло и благополучно опущен вниз, в пищепровод.

– Так вот, Паша, дорогой ты мой, рассказываю тебе, так сказать, подноготную. Есть мнение обанкротить «ЕвроСиб». И мы хотели бы поручить это дело тебе. Ты человек свой, надежный, проверенный. К тому же твоя компетенция в этом вопросе ни у кого не вызвала ни малейших сомнений. Скажи, в твоем Совете директоров есть реально толковый товарищ? Но только чтобы не из старперов. Упаси, Господи!

– Допустим, найдется.

– Вот и замечательно. Возьмешь кого-нибудь из молодых «грызунов», так чтобы землю рыл, но по букве закона. Ставишь его арбитражным управляющим, и пусть под твоим неусыпным оком спокойненько банкротит компанию. А кто из наших людей потом чего купит… Н у, это добыча, переработка, сеть заправок… И так далее. Мы этот списочек с конкретными кандидатурами после тебе предоставим. Отдельно, так сказать, от мух.

Очередной кусок «Сибаса» отправился к Игорю Олеговичу в рот.

– А что касается твоей доли? Один из заводиков мы тебе «нарежем». Гарантирую лично. Можно на выбор. У «ЕвроСиба» очень мощная перерабатывающая группа: Волжский, Нововолжский, Таранский… В общем, выбор есть. О чем опять задумался?

– Да я вот о чем думаю. Я же очень хорошо знаю Сашу Троянова и могу тебе сказать, что это не зеленый пацан. Хотя бы потому, что сумел создать такую компанию. Это очень сильная личность. Я, честно говоря, не думаю, что он вот так послушно побежит к вам укладывать свою голову на жертвенный алтарь.

Игорь Олегович перестал жевать и недоумевающе посмотрел на Пал Палыча, положив приборы на край тарелки.

– Пал Палыч, с тобою все в порядке?

– А что случилось?

– Ты что, телевизор не «читаешь»? Твой добрый приятель Александр Леонидович Троянов уже две с лишним недели в Лефортове. По делу о неуплате налогов и сокрытии прибыли в особо крупных размерах. Ты что, не знал?

Если Штирлиц, встретив в приемной Гиммлера – Олега Павловича Табакова, был на грани провала, и только по счастливой случайности ему удалось этого избежать, то Пал Палыч провалился по самые уши. Причем, бездарно и по-глупому. Времени на обдумывание у него не было. Надо было выкручиваться и немедленно.

– А что со мной? Как раз сейчас-то со мною все в порядке. Ты, вот, знаешь, что такое колоноскопия?

– Ну, поясни.

– Это когда тебе в жопу засовывают двухметровый шланг. Напором не то газа, не то воздуха раздувают кишку, и сантиметр за сантиметром его туда пропихивают. А на конце этого шланга микрокамера. И вот она смотрит, что там тебе отрезать, а что оставить.

– Ужас какой! Ну а причем здесь?..

– Да при том. Во время этой замечательной процедуры многое из твоей башки вылетает, но не все потом возвращается. Я это к тому, что сообщили мне про Троянова как раз накануне всего этого безобразия, а, видишь, напомнил ты мне об этом только сейчас. Нет, теперь, конечно, картина ясная. Непонятно мне только одно: как вы умудрились так лихо свалить такую глыбу? Фигура-то, как понимаешь, миру известная. К тому же у компании были очень хорошие социальные программы, да и «хозяин», насколько я знаю, не питал к Сашке особых антипатий.

Игорь Олегович снова принялся за «морского волка». Он по-отечески улыбнулся.

– Вот, к примеру, мне до твоего состояния, как до Луны. Но я на этот счет особо не переживаю. Мне хватает. Однако знаешь, чем ты разительно отличаешься от меня? Тем, что, когда едешь на работу, для тебя никогда не станут перекрывать движение. Эх, Пал Палыч, хоть ты вечно и отбрыкиваешься, но тебя надо двигать в политику, а оттуда уже во власть. Кстати, есть мнение на этот счет.

На вилке Скрипченко нарисовался самый мясистый серединный «сибасовский» кусок, немедленно отправленный по назначению.

– А будь ты в политике, не задавал бы детских вопросов. Вот ты говоришь: «Хозяин». А что хозяин? Хозяин не Бог. Страна-то большая. Дел много, проблем еще больше. Одному за всем не углядеть. Главное – как эту проблемку подать. На каком подносе и под каким соусом. Как вот эту рыбу, например. Было бы желание, а повод всегда найдется. Тем более что твой приятель сам этот повод и предоставил. Стал много собственных мыслей высказывать о будущем развитии страны. И все, заметь, с политическим душком. Ну чем не повод? А насколько эти высказывания здравые или, наоборот, расшатывают государственные устои – это уж, простите, нам решать.

Пал Палыч налил себе воды и, сделав глубокий выдох, словно намеревался единоразово пропустить, как минимум, сто пятьдесят, залпом опустошил бокал.

– Вот что, Игорь Олегович, я тебя внимательно слушал, но теперь ты послушаешь меня. А пока с присущим тебе аппетитом можешь доедать свою рыбу. Теперь я тебе поведаю «подноготную», только из области экономики, в которой ты разбираешься куда хуже, нежели в политике. Ты-то хоть сам понимаешь, что вы просто убьете инвестиционную привлекательность России на корню. После слияния «Евразии» с «Сибирью» «ЕвроСиб» стал четвертой в мире компанией по запасам нефти. Четвертой! Да после того, как вы свалили фигуру такого масштаба, западники не дадут в Россию ни копейки. Такие вещи не прощаются никому. А нам – тем более. Даже если бы мы были по влиянию на уровне Штатов.

Лицо Скрипченко снова выразило неподдельное удивление.

– Я что-то не пойму, Паша. Ты что, решил изображать из себя блаженного, или, действительно, этот шланг на тебя подействовал? Успокойся для начала. Твои Штаты увязли по уши в Ираке, и цены на сегодняшний день сумасшедшие. ОПЕК может порвать себе задницу на британский флаг, но всего мирового потребления она не закроет. С этим, надеюсь, ты спорить не станешь?

За время этой бурной дискуссии Игорь Олегович нашел возможность проглотить очередную порцию рыбы, не забывая тщательно ее пережевывать.

– И что, Игорь Олегович?

– По-моему, все замечательно. И потом, с чего ты взял, что компания, обанкротившись, окончательно разлетится на мелкие части. Хотя поначалу – да. Согласен. Ну, пополоскает нас в печати какой-нибудь там «Вашингтон Пост» на пару с «Ньюс Виком», «Би Би Си» обязательно в свой микрофон погорланит, ОБСЕ поорет для проформы, Сенат, конечно же, будет шипеть, как змея. Это уж к гадалке не ходи. Ну и что с того? А мы спокойненько через полгодика соберем компанию в единое целое, но уже с другими людьми, где ты, кстати сказать, будешь играть не последнюю роль.

Пал Палыч взял бутылку, чтобы налить себе воды, но она оказалась пустой. Не отрываясь, глядя на бокал, он поставил ее на место.

– Знаешь, Паша, – с некоторой настороженностью посмотрев на Пал Палыча, продолжил Скрипченко, – у меня ощущение, что я разговариваю со стеной, а не с человеком, который лучше других в стране разбирается в этих вопросах. Может, ты и правда не совсем здоров?

Оторвав свой взгляд от бокала, Пал Палыч поднял глаза и пристально посмотрел на своего жующего визави.

– Сейчас в народе, который мы с тобой так ненавидим, бытует расхожая поговорка: «Не воруй! Государство не потерпит конкурентов». Как метко, не правда ли? Ты мне сможешь привести хотя бы один пример из практики, когда вы, стоя у руля, развалив все начисто, сумели что-то собрать? Я лично не припоминаю. С кем ты, уж прости за тавтологию, собрался собирать компанию? С такими же, как ты? С вашей психологией мелкопоместных князьков? Вот, как ты сейчас сожрал этот «Сибас», разрезав его на куски, так завтра вместе с утренним говном и спустишь его в канализацию. Согласись, рыбка-то очень созвучна с «ЕвроСибом». Сибас, ЕвроСиб… Прямо мистика какая-то.

Вероятно, заметив, что у клиента закончилась вода и тот не против выпить еще, откуда ни возьмись, появился официант с подносом и поставил открытую бутылку с водой перед Пал Палычем. Не желая мешать и поэтому не став наливать воду Пал Палычу в бокал, он немедленно удалился.

Пал Палыч сделал это сам. Налив воды, с жадностью ее выпил.

Игорь Олегович молчал, напряженно глядя на Пал Палыча. По всей видимости, он ждал очередной тирады, которой разразится его оппонент. Он понимал, что главное Остроголовым еще не сказано.

– Я ведь как раз перед Новым годом встречался с Трояновым. И вот что интересного он мне поведал по старой дружбе. А я ему верю. У них уже тогда было все готово для заключения сделки с «Шевроном». В результате чего «ЕвроСиб» приобретал двадцать пять плюс три процента акций «Шеврона», а Россия получала контроль за второй в мире компанией по добыче и переработке нефти. Когда ты брызгал слюной с высокой комсомольской трибуны, страна, если помнишь, называлась Советский Союз. Так вот, в то время коммунисты могли об этом только мечтать, потому что, если бы сейчас сделка состоялась, уже бы можно было влиять на тот же ОПЕК. И это – стратегия государственная! Но, как я понимаю, вы, гниды, не дали этому случиться. И во имя чего? Чтобы раздербанить этот пирог на мелкие кусочки, где каждая сволочь искренне печется о будущем собственных внуков? Это вас давно пора в Лефортово.

Игорь Олегович с трудом проглотил застрявший в горле кусок «морского волка». После таких слов его настроение, конечно же, поменялось. И не в лучшую сторону.

– Ты не смотри на меня так, Игорь Олегович. Я ничем не лучше тебя. Такая же гнида. Только я, в отличие от вас, хотя бы начал в этом признаваться. Уже неплохо, согласись. Ты рыбку-то кушай, государственник.

– А ты за меня не переживай. Я кушаю, – теперь настала очередь Скрипченко демонстрировать невозмутимое спокойствие. – Ты продолжай, Паша, я тебя внимательно слушаю.

Демонстрировать невозмутимое спокойствие у Игоря Олеговича получалось не очень здорово. Надув щеки, он смотрел на последний недоеденный рыбный кусок и был очень похож на фонвизинского Недоросля, которому только что отказали в его вполне естественном желании обременить свою жизнь узами брака.

– Хорошо, – продолжил Пал Палыч, – тогда слушай самое главное. Ты ведь знаешь, что я (что при нынешнем, что при прежнем) делал все возможное и невозможное, чтобы меньше светиться перед светлыми очами и не привлекать внимание к своей скромной персоне. Но сейчас я тебе обещаю, что завтра же встречусь с твоим хозяином. Я в этом абсолютно уверен. Только от одного большого удивления, что я сам к нему пришел, у него найдется для меня десять минут времени. А мне этого хватит вполне, чтобы рассказать о том, что вы делаете и какие вы у нас замечательные. Думаю, ему будет очень интересно узнать, на кого он вынужден опираться в решении стратегических вопросов укрепления российской государственности.

– И про свои подвиги, Паша, тоже не забудь ему рассказать. Ладно? А то некрасиво получается.

– Да про меня ему и так все известно, а вот с вами, товарищами, разобраться крайне необходимо.

Пал Палыч встал с уютного и мягкого диванчика.

– А знаешь, в чем еще одна разница между тобой и мной? Ты очень боишься, а вот я уже нет. Так что пусть для моей задницы и не перекрывают движение, но вам я кислород перекрою. Можешь к гадалке не ходить. Но в одном ты прав, Игорек: в этой жизни когда-нибудь должно хотя бы что-то поменяться, – он резко повернулся и направился к выходу.

Проходя мимо барной стойки, поблагодарив, отдал бармену стодолларовую купюру и вышел из «Пиано» бара. Охрана, выпившая за это время по чашке крепкого кофе, последовала за ним.

Оставшись один, Игорь Олегович долго сидел, не двигаясь, глядя в одну точку. Отдельно от лица работали только челюсти, механически дожевывая последний кусок деликатеса. Затем, откинувшись на спинку дивана, он схватил мобильный телефон, беспорядочно тыкая в его кнопки. С третьего раза набрав нужный номер, стал нетерпеливо ждать, когда абонент ему ответит, нервно и отрывисто бормоча себе под нос: «Ах, Пашенька, сокол ты наш ясный… Какая же ты умница-то, а!.. Спасибо тебе, родной мой, что ума хватило предупредить меня…»

Он уже готов был окончательно расстаться с остатками своего терпения, когда на другом конце провода услышал столь знакомое ему: «Слушаю вас, Игорь Олегович».

– Ну, здравствуй, товарищ полковник! Долго себя ждать заставляешь. Что? Срать мне на твое «здравия желаю». Плохо работаем, Никита Митрофанович. Очень плохо!!! Оказывается, твой шеф сошел с ума, а ты мне почему-то об этом не докладываешь. Через полчаса у меня на даче. И не мешкая, родимый! Не мешкая.

Нажав на кнопку отключения с абонентом, сразу же набрал новый номер.

– Борис Васильевич, хорошо, что тебя застал. Ты где? Уже дома? Еще лучше! Не сочти за труд – через полчасика зайди ко мне по-соседски в ближайшую калиточку. Случилось, Боря. Меры надо принимать. И срочно. А не то все можем накрыться медным тазом.

Если, конечно, абстрагироваться от произошедшего, во всей этой истории радовало одно: «Сибас» не остался недоеденным.

– Нинуля, Женя не возвращалась? – с порога спросил Пал Палыч, войдя в приемную.

– На часы посмотри. Время только без пятнадцати.

– Ладно. Пока Женя не придет, ко мне никого.

– А к тебе и так никого. Всех как ветром сдуло.

– Так это же замечательно.

– Что замечательно? – Нина Сергеевна встала из-за стола и подошла к Пал Палычу. – Ты со Скрипченко встречался?

– С полчаса как расстались.

– И что?

– Ничего. Мило побеседовали. Причем, встреча прошла настолько в дружеской и благоприятной обстановке, что в данную минуту меня, думаю, уже «заказывают», как рыбу, запеченную в фольге. Да только болт им трехметровый! Не успеют, пидары! Для этого нужно время, а у них его нет. Зато оно есть у меня. А еще вот эта штука.

Он достал из кармана свой мобильный телефон.

– «Simens» фирма солидная. Она не вставляет в корпуса игрушечные фотоаппараты. Зато в них есть диктофоны с прекрасным разрешением.

Нина Сергеевна подошла к столу и, когда Пал Палыч закрывал за собою дверь в свой кабинет, неожиданно схватив увесистую пепельницу, с размаху зашвырнула ее прямо в него. Вовремя закрытая дверь спасла Пал Палыча от этого снаряда, вдребезги разлетевшегося в разные стороны. В ту же секунду в приемную влетела охрана.

– Нина Сергеевна!..

– Ребята, всё тип-топ. Не мешайте работать. Ну что, не видите, разбила любимую рабочую пепельницу.

Охрана вышла. Она уселась в кресло и, положив ноги по-ковбойски на стол, закурила сигарету.

Дверь кабинета осторожно открылась, и в проеме нарисовалась половина лица олигарха.

– Мать, ты чего, дура, что ли? Так же и прибить недолго.

– Вот и я об этом думаю. И знаешь, что я решила, Пашенька? Я тебя первая пристрелю. Чтобы не мучился. И других не мучил. Кстати, у меня есть официальное разрешение на ношение оружие. Ты знал об этом?

– Нет, не знал.

– Теперь будешь знать. Закрой дверь, придурок. Видеть тебя не могу.

Дверь за Пал Палычем тихо захлопнулась.

Снова задул сильный северо-западный ветер. Женя стояла в Брюсовом переулке у входа в церковь, ежась от холода, когда у самого уха услышала тихий, проникновенный голос:

– Это вы меня ждете, милое дитя.

Вздрогнув от неожиданности, Женя повернулась и увидела перед собой старушку, в одной руке державшую зонтик, а в другой – тонкий полиэтиленовый пакет.

– Здравствуйте! Да, наверное, вас.

– Вот, возьмите, пожалуйста. Это для него.

Женя взяла пакет и обеими руками прижала его к груди, словно хотела укрыть от холодного ветра, боясь, что он может замерзнуть.

Старушка смотрела на Женю и улыбалась.

– А вы его любите, милое дитя. Это не только страсть. Это гораздо больше. Даже странно для такой молодой девушки. Но вы должны знать, что будет непросто. У него удивительная судьба. Он избранный, а это ноша непомерно тяжела. Вы готовы быть рядом с ним в трудную минуту?

– Не знаю. Я об этом еще не думала, Анастасия Николаевна.

– А откуда вы знаете, как меня зовут?

– Не знаю. Просто я почему-то была уверена, что вас зовут Анастасия Николаевна.

– Вы не ошиблись. Наверное, это не случайно. Н у, бегите. Он вас ждет.

Поблагодарив и попрощавшись, Женя села в машину, которая незамедлительно тронулась с места и через секунду скрылась за поворотом.

– Храни вас Господь! – Анастасия Николаевна повернулась к церкви и, осенив себя крестным знамением, произнесла: «Ужели этой девочке суждено повторить мою судьбу? Помоги им, Господи!»

Достав из компьютера дискету, Пал Палыч вложил ее вместе с кассетой в желтый конверт из плотной бумаги. Затем взял мобильный телефон и набрал номер.

– Андрюша, здравствуй! Да я здоров, как бык… Прости, старина, очень мало времени. Я никогда у тебя ничего не просил, но сейчас обращаюсь с просьбой именно к тебе. Скажи, ты сможешь завтра устроить мне встречу с хозяином? Минут десять, не больше… Да, я знаю, но он улетает во второй половине дня. Дело важное и отлагательств не терпит. Зная меня, ты должен понять, что слишком веская причина заставила меня попросить тебя об этом… Спасибо тебе, Андрюша. Очень прошу, постарайся. И вот еще. Если завтра этого не произойдет, а со мной уже что-нибудь случится, поклянись мне, что отдашь ему лично в руки тот пакет, который передаст тебе Нина Сергеевна. Ты ее хорошо знаешь. Спасибо за дружбу. Жду звонка.

Стрелки часов показывали десять минут седьмого, когда на столе Пал Палыча загорелась лампочка.

– Паша, Женечка приехала!

– Наконец-то! Давайте ко мне.

В кабинет вошла Нина Сергеевна с полиэтиленовым пакетом и положила его на стол.

– А Женя где?

– Видно, ты ее совсем заморозил. Вся в соплях и температурит. Я ее отправила домой на машине.

– Если первая ее увидишь, передай от меня огромную благодарность.

Она утвердительно кивнула головой.

– Нинуля, родная моя, ты только спокойнее, прошу тебя. Жизнь есть жизнь. Все мы под Богом ходим. Если со мной что-нибудь произойдет, ты обязательно передашь этот пакет Андрею Алексеевичу Куранову. Прости меня, но больше никому я доверить это не могу. Хорошо?

Нина Сергеевна снова согласно кивнула головой, взяв пакет из рук Пал Палыча.

– Спрячь его, Нинуля, ладно? А я сейчас немного один посижу. Не сердись.

– Я не сержусь на тебя, Паша.

– Ты бы ехала домой. Поезжай, Нин, отдохни.

– Вот когда ты поедешь, тогда и я поеду. Не сердись.

Держа в руках желтый пакет из плотной бумаги, она вышла из кабинета, оставив Пал Палыча наедине с другим пакетом. Тем, который через Женю ему передала старушка.

Когда Пал Палыч, взяв его, наклонил к себе, чтобы осторожно достать содержимое, из пакета на стол выпал среднего размера деревянный крестик на обычной веревочке. Если веревочка была самой что ни наесть обыкновенной, то о крестике этого сказать было никак не возможно. С тонкой резьбой и с очень необычным, причудливым орнаментом, он был вырезан из темно-красного эвкалипта. Даже если учесть, что дерево прекрасно сохранилось, – сомнений не было: сей раритет создал человек, входивший некогда в «когорту» первых христиан, проживавших где-нибудь в Ливане или Палестине не менее полутора тысяч лет назад.

Положив крестик на ладонь, Пал Палыч сжал руку и поднес к губам. Закрыв глаза, каждым нервным окончанием он ощущал, как ничтожно маленький кусочек дерева отдавал ему свое тепло, как будто в этой точке двух перекрещенных линий хранился опыт человечества за последние два тысячелетия. «Что, ничего до этого не существовало? И Его пришествие на эту пропитанную грехом Землю предопределило новую, Им же привнесенную систему поступков и систему отношений.

Голова шла кругом. Мозг Пал Палыча в клочья раздирали противоречивые мысли. Но, опять же, где-то на задворках снова зарождаясь, словно ком, росло нисколько им не забытое, необъяснимое словами желание постижения истины. Истины простой, единой и неотделимой от того, что лежало на его ладонях. Вера! Боже, как просто!

Остроголов открыл глаза. Перед ним на столе по-прежнему лежал пакет, переданный старушкой. В нем еще оставалось что-то очень тонкое и практически невесомое. Пал Палыч извлек пожелтевшую от времени газету, сложенную вчетверо. Развернув, прочитал название: «Биржевой вестник». Она была датирована февралем 1914 года. Газета, ставшая свидетельницей трех войн и трех революций, при которых дважды сменилась общественно-экономическая формация страны, справляла своего рода девяностолетний юбилей, с достоинством демонстрируя на дорогом столе из орехового дерева возможности типографской печати того времени. На первой странице, под патриотическим заголовком статьи «Свиной кризис австро-венгерской политики» сразу обращала на себя внимание напечатанная в газете фотография, запечатлевшая Государя Императора Николая Второго, удивленно взирающего на мир глазами ребенка. Он стоял в центре фотографии среди своих приближенных, слегка отставив в сторону правую ногу. Его коротко подстриженная голова едва заметно была наклонена набок, словно Государь пытался разобрать слова, которые вкрадчиво говорил ему на ухо один из стоявших с ним рядом сановников высокого ранга, а взгляд Государя поверх голов был устремлен куда-то в небо. При своем маленьком росте Николай действительно казался ребенком в сравнении с теми, кто окружал его на фотографии.

Внимательно вглядевшись в фотографию, Пал Палыч без труда узнал среди лиц, запечатленных на ней, одно до боли ему известное.

Словно при резком наборе высоты, его с силой отбросило назад. Какое-то время он был намертво пригвожден к спинке своего кресла, не имея ни малейшей возможности от него оторваться, оставаясь без движения и тупо глядя перед собой.

Когда оцепенение прошло, Пал Палыч снова впился своим острым взглядом в газетный снимок. От правого до левого виска здоровенным победитовым сверлом его голову насквозь прошивала электрическая дрель, не давая ни единого шанса вновь собрать в одно целое мысли, будто взрывом разнесенные в разные стороны от увиденного на фотографии: «Черт с ним, с этим поганым Петровичем! С этой тварью мне давно все ясно. Но почему Сережка?! Почему опять его лицо?! И почему такая схожесть? А с кем, собственно, схожесть? Это что, реинкарнация? Ну не до такой же степени! Стоп! А к чему мне эта тварь говорил тогда про овечку? Что, клон? Бредятина! Боже, сохрани мне разум!»

– Эх, черт побери, зачем мы так устроены, что столь эмоционально реагируем на всякую ерунду, – в дальнем углу кабинета, под несущей балкой мансарды, где располагались кожаные диваны и кресла для ведения тихих, уютных переговоров, Пал Палыч услышал хорошо ему знакомый голос врачевателя. – А что у нас произошло? Ах да, старушка, божий одуванчик, приносит ему дряхлую издательства господина Альтшуллера газету, которая повергает его в шок. Почему она попутно не прихватила с собой что-нибудь посвежее? Газету «Правда», например. Скажем, за двадцать восьмой, тридцать седьмой или тридцать девятый год? Там можно иметь счастье лицезреть меня с не меньшим удовольствием. Да и качество печати куда лучше. Кстати сказать, с Иосифом Виссарионовичем я смотрелся гораздо колоритнее. Представьте себе, Пал Палыч: весь в орденах, сапоги начищены, строгий мундир, лично «отцом народов» подаренные командирские часы… Приятно вспомнить, черт побери! Меня уважали и к моему мнению очень даже прислушивались. Хорошее было время, хочу вам сказать. Огромная страна, но порядок везде идеальный. От Бреста до Камчатки. Не то что теперь – один разброд да шатания. А при Джугашвили, ласточке? Украл, выпил – в тюрьму. Сказал не то – тем более. Потому что понимали: по-другому строить порядок на такой громадной территории нельзя. Какая, к черту, может быть демократия на этих бескрайних просторах? В Лихтенштейнах, Люксембургах, на худой конец, в какой-нибудь занюханной Швейцарии – да. Там спокойно можно докричаться друг до друга, находясь, к примеру, один на южной, другой на северной границе. А у нас? Попробуй докричись. Неужели вы со мною не согласны, Пал Палыч? Кстати, добрый вам вечер, друг вы мой сердечный!

Там, где вальяжно, закинув ногу на ногу и раскинув руки по спинке дивана, сидел Петрович, горело всего одно бра матового света, но этого было достаточно, чтобы отчетливо разглядеть неожиданного гостя. Он был одет в монашескую рясу, на лице густая окладистая борода, а волосы на затылке убраны в хвостик.

Не стоит подробно описывать, как поначалу, приняв черное за белое (в чем, кстати сказать, он еще недавно обвинил Ларису), Пал Палыч вскочил со своего кресла, дабы броситься в объятия Сергея, но затем, поняв, кого он видит перед собой, рухнул обратно.

– Я прекрасно понимаю, – продолжал Петрович, – что незваный гость хуже печенега… Пардон, татарина, но слишком серьезные обстоятельства заставили меня вот так, без звонка, без приглашения заявиться к вам в кабинет, многоуважаемый Пал Палыч. Слишком уж много поставлено на кон, дорогой вы мой. Камушки-то разбросали, а теперь вот надобно, как говорится, их пособирать. Очень сожалею, да только жизнь такая серьезная штука, что буквально за каждую мелочь рано или поздно приходится нести ответственность. И ничего ты с этим не поделаешь. «Петелька – крючочек» – как в свое время любил говаривать Константин Сергеевич. Его-то вы, надеюсь, помните?

– Помню, – смог из себя выдавить Пал Палыч. – Слышал, во всяком случае. Целую систему создал, но, говорят, артист был никудышный. Подобно вам сейчас, «Петра творенье». В этой рясе вы напоминаете мне коверного с плохими манерами. Как вижу, Петрович, креста-то на вас нету. Что, слабо?

Сие изречение Пал Палыча никоим образом не смутило врачевателя.

– Слабо. И не отрицаю. Паче того, признаюсь: не всесилен. Чего не дано – того и не будет дадено. Но что дадено, то, извините, все при мне, – Петрович сделал небольшую паузу, изображая задумчивость.

– А с чего это я, собственно, так заскромничал? – задал он вопрос непосредственно себе.

Достав из-под дивана словно заранее заготовленный большой серебряный крест, спокойно надел его себе на шею.

– Как видите, Пал Палыч, нет предела совершенству. Главное – не стоять на месте. А на Константин Сергеича вы зря так несправедливо наехали. С гениями вообще надо поаккуратней.

На лице Петровича читалась обида.

– Очень уж печально, что не рады вы мне, Пал Палыч. А, помню, в гости приглашали.

– Вы тогда казались интересней.

– Ужель я так разочаровал вас? И двух суток не прошло! А вы, наверное, за Ларису Дмитриевну на меня в обиде пребываете. Что ж, каюсь, не безгрешен. Но, впрочем, как на это посмотреть? Мне так казалось: вы должны быть благодарны, что я помог вам наконец-то разрубить этот гордиев узел. Теперь внутренне вы совершенно свободный человек. «Уходя – уходи», – говорили прежде. Что вы с успехом и сделали. Да еще под такую лихую песенку. Простите, конечно, Пал Палыч, не мое дело говорить это взрослому, сформировавшемуся человеку, но вам бы тоже не мешало изредка взглянуть на себя со стороны. Если так рассуждать, то Лариса Дмитриевна агнец Божий в сравнении с вами – монстром. Она – просто искренне чувствующая женщина. Да, с чрезмерно подвижной психикой. Но вы-то, дорогой мой! Что же с вами-то могло произойти такое, что лицо своего, как я понимаю, любимого друга вы умудрились вспомнить только через сутки! Гордыня помешала? Замучило тщеславие? Или, может, временная амнезия злым недугом парализовала вашу память? Это же вам не название овоща запамятовать. Я про пастернак… Это совсем иное, не находите?

Приклеенный к своему креслу, Пал Палыч молчал, не отрываясь глядя на врачевателя.

– Не знаю, Пал Палыч, – Петрович вытянул ноги вперед, переложив с одной на другую. – С точки зрения логики, ничего, кроме искренней благодарности, вы ко мне испытывать не можете. Просто, я бы сказал, не имеете морального права. Посудите сами, с момента, как мы встретились, какие невероятные изменения стали происходить в вашем сознании. Диву даешься! Куда ни глянь – сплошные благородные поступки. Голова идет кругом! Не успеваешь уследить за вами. Старушку в больнице пожалел и тут же, не задумываясь, отвалил доктору триста тысяч баксов. А тот, не будь дураком, побегал вокруг карточки, помучился, да и поскакал наутро козликом покупать себе новый джип из салона. И новую квартиру, кстати.

– Надеюсь, про старушку не забыл? – еле слышно спросил Пал Палыч.

– А зачем старушке лекарства? Они ей уже не понадобятся.

Остроголов поднялся с кресла и, обойдя свой рабочий стол, подошел к тому месту, где после Ларисы остались рюмка и бутылка с коньяком. Он не торопясь налил в рюмку коньяк и, глядя перед собой, спокойно произнес: «Царствие тебе небесное». Затем, опустошив рюмку, повернулся к Петровичу.

– Уверен, что она сейчас не в вашем департаменте.

– Вам, Пал Палыч, лгать – язык не поворачивается. Радуйтесь. Не нашего поля ягодка.

Пал Палыч улыбнулся.

– А чему, интересно знать, мы так благодушно улыбаемся? – не меняя позы, проговорил врачеватель. – С вашим-то вселенским воровским беспределом думаете, что откупились? Благополучно разрешившаяся смерть старушки стоит триста тысяч долларов? Нет, батенька, это далеко не так. Ходите вы, сытые, бьете поклоны на Рождество да на Пасху, а, по сути, к Богу относитесь, как к своему «пацану» из «бригады». Если, конечно, Господь при этом не выпендривается. С ним же можно в любой момент договориться. По ситуации, так сказать. Были бы бабки. Но они-то у нас, как известно, в избытке. Нам-то что одна карточка, что их десять… Не так ли? Ну а тогда какие проблемы? Да никаких! Жируем себе и думаем, что человек сугубо биологическая субстанция. Что после окончательного отмирания клеток мозга ни за что в дальнейшем отвечать не придется.

Пал Палыч не успел заметить, как доносившийся из дальнего угла кабинета голос врачевателя перекочевал в пределы отчетливой слышимости. Он поднял голову и увидел перед собой политика Линькова. Того самого Данилыча, пробор которого закрывал половину его выстраданной годами лысины.

Опять же описывать удивление на лице Остроголова от увиденного было бы, по меньшей мере, нелогично. После всего пережитого за эти три дня ничего, кроме усталой улыбки, это непонятное для многих событие вызвать у Пал Палыча не могло. Он отнесся к метаморфозе врачевателя так, словно за окном снова громыхнуло.

– Ради вас стараюсь, – произнес Петрович со слезами в голосе, – дабы не тревожить вашу чувствительную память. Раз уж вам так дорог образ Филарета, то, испытывая к вам искреннее уважение, решил выбрать что-нибудь попроще для вашего восприятия. Так, надеюсь, лучше?

– Петрович, – сквозь зубы процедил Пал Палыч, – говорите прямо: на кой черт материализовались, «сердечный»? Конкретно – что от меня надо?

– Вот! Мы, русские, все таковы! Любим быструю езду. Результат нам подавай. И немедленно. А процесс? А запрягать кто будет? Идея в том, что долго запрягаем. А вам бы только с ветерком. Хватит с нас кабриолетов, дорогуша.

– Мой «дорогуша» будет с тебя ростом. Ясно? Давайте-ка мы так договоримся: впредь, Петрович, без амикошонства.

– Замечательно! – с нескрываемой радостью согласился Петрович. При этом, как бы невзначай, сопоставив рост Линькова с «дорогушей», не без удивления покачал головой. – Согласен. Перейдем на сугубо официальный тон. В этом тоже есть своя прелесть. Тогда уж для начала: как наше драгоценное здоровье? Не беспокоит?

– Пусть это будет исключительно моей личной проблемой, а мы с вами этой темы касаться более не будем, но за диагноз – еще раз спасибо.

– Принимаю вашу благодарность как должное, ибо заслужил! Сделал ему, понимаешь ли, такое доброе дело – поставил правильный диагноз, а он отказывает нам в финансировании нашей динамично развивающейся партии. Совесть бы поимел, монополист!

После этих слов слезы в три ручья брызнули из глаз Данилыча. С каменным лицом Пал Палыч смотрел на рыдающего в голос Линькова-Петровича и медленно соображал: что для него лучше – сойти с ума или расхохотаться. После некоторых раздумий он выбрал все-таки второе.

Так какое-то время они и просидели друг против друга: один – смеясь, другой – рыдая. Только смех Пал Палыча с большой натяжкой можно было назвать веселым. Скорее, это являлось некой серединой между нервным срывом и ясным пониманием, что с тобою происходит, когда ты в состоянии смеяться над самим собой. Поверьте, такое бывает и стилистика здесь ни при чем.

Когда у обоих эмоции иссякли, новая метаморфоза ждала Пал Палыча. Понимая немудреную логику поведения врачевателя, несложно догадаться, что следующим в очереди богатой, как выяснилось, палитры перевоплощений Петровича был… совершенно верно: Антоша Шлыков навылет простреливал Остроголова дерзким взглядом своих, как амбразуры дзотов, маленьких прищуренных глаз.

– Не надо пугаться. Это по-прежнему я, ваш добрый и искренний друг. Зашел на огонек. Смотрю – свет горит. Значит, не спите. Значит, думаю, пофилософствуем о разных там несоответствиях бытия и сознания, причины и следствия, а может, формы и содержания. Вы как, не против?

– Жалею об одном, – подперев рукою голову и глядя в стол, тихо сказал Пал Палыч, – что вы у нас, Петрович, тварь бестелесная. Так сказать, газообразная. Пощупать вас как следует нет никакой возможности.

– Что, никак побили бы? Кишка у вас тонка! – наигранно парировал Шлыков. – Только и можем, что разглагольствовать да оскорблять, а на деле – нет, батенька, тонка кишка. Тонка.

– Послушайте, Петрович, – оторвав тяжелый взгляд от стола, Пал Палыч поднял голову. – Вам, наверное, очень несладко, раз вы вот так паясничаете? Давно мыкаетесь по нашей грешной матушке-Земле? Поди, успокоения души алчите, да все никак не получается. Но мне почему-то вас не жалко. Да и как можно жалеть то, что…

– А мне вот очень жаль, – перебил его Шлыков, – что я не снискал у вас сочувствия. Было бы приятно, черт побери, хотя, как вы понимаете, я в этом не нуждаюсь. А что касаемо моих мытарств по грешной матушке-Земле, так это не сразу. И ваше замечание на счет успокоения души – не что иное, как наивный религиозный бред. Простите, конечно. Да и время здесь не имеет никакого значения. Какая разница, если мы с вами ровесники. Удивлены? Но это именно так, дорогой мой. Нам с вами тринадцать с лишним миллиардов лет, и родились мы в одну и ту же долю секунды, после той самой критической точки сжатия, за которой последовал Большой взрыв. Так с тех пор, как вы изволили выразиться, и мыкаемся, неся в себе эту невероятную по объему и смыслу информацию.

– Только мы с вами почему-то на разных полюсах, – не опуская глаз, заметил врачевателю Пал Палыч.

– А вы себя, конечно же, не задумываясь, безапелляционно приписали сразу к плюсу? Что ж, Пал Палыч, спишем это на ваше тщеславие и некоторые другие особенности характера. Зато вы не оставили мне выбора. Видно, не суждено. Приму как данность. Получается, что я – пресловутый представитель мракобесия. Знаете, Пал Палыч, обидно мне не за себя, а за убогое человеческое представление о добре и зле. Так вот, представьте себе существование, скажем, Земли, но лишь с одним единственным полюсом. И что? Где бы мы все тогда были? То-то и оно. А я – скромный, всеми гонимый труженик. Действительно, мыкаюсь по свету для сохранения этого самого баланса, повсюду наталкиваясь на полное непонимание.

Теперь уже Шлыков готов был брызнуть слезою, но Пал Палыч вовремя этому воспрепятствовал.

– Нет-нет, Петрович, умоляю! Обойдемся без сцен. Я уже это видел и, поверьте, оценил по достоинству.

– Хорошо, не буду, – согласился врачеватель, – но иногда очень тяжело сдерживать свои эмоции. Надеюсь, вы меня понимаете?

На этот раз Пал Палыч промолчал.

– Ну вот, и вам меня не суждено понять. Каждый способен думать только о себе, и никто – о мироздании. А ведь ему, мирозданию нашему, без гармонизации никак не обойтись. На то и войны. И если Америке, к примеру, хорошо, то России обязательно должно быть плохо. Иначе – хаос. Но Создатель – честь Ему и хвала – на то и сотворил столь несовершенное существо, обозвав его «человеком», чтобы такие, как мы с вами, могли только винтики подкручивать в этом сложном организме под названием «социум». То бишь – общество.

– А какого рожна, позвольте спросить, теперь вы столь безапелляционно приписали меня к своей «бригаде»?

– Так вы, Пал Палыч, избранный.

– И что? Вы хотите, чтобы я с вами на пару у социума закручивал болты и гайки? Я это с успехом проделывал на протяжении пятнадцати лет.

– Так это же здорово! У вас богатый опыт. Вы – настоящий профессионал.

– Вот что, Петрович, – Пал Палыч встал с кресла, – пора заканчивать, но, так как вы все равно без этого не сможете, предлагаю сократить количество действующих лиц. Следующий, как я понимаю, у нас по сценарию Семен Аркадьевич, но мы его пропустим и сразу примем облик Скрипченко. А мне, избранному, будет интересно посмотреть, как вы это делаете. Договорились?

– Вам я отказать не в силах.

– Вот и замечательно!

Антоша Шлыков, сильно ударив ногой в дверь кабинета, вынул из-за пояса огромных размеров тесак и с душераздирающим воплем: «Сволочь! Компенсируй мне те бабки, которые из-за тебя, гниды, я потерял на макаронниках!» – бросился на Пал Палыча, безболезненно пройдя сквозь него. Когда Пал Палыч, не моргнув и глазом, машинально повернулся на сто восемьдесят градусов, перед ним у стены во всей красе уже стоял Игорь Олегович Скрипченко в черном смокинге, с бабочкой, в розовых, надетых на голые небритые ноги, чулках и с наколотым на вилку куском «Сибаса».

– До чего же вкусно готовят, заразы! – отпилив своими крепкими зубами половину куска, жуя и улыбаясь, промычал Игорь Олегович.

В ту же секунду дверь в кабинет Пал Палыча отворилась настежь, и на пороге появилась Нина Сергеевна, держа в руках весьма увесистый предмет непонятного предназначения.

– Паша, что случилось?.. – увидев жующего, напевающего что-то себе под нос и пританцовывающего Скрипченко, она застыла на месте.

– Здравствуйте, дорогая Нина Сергеевна. Вы, хотелось бы вам сказать, величайшая из женщин! Эх, если бы я был свободен от удушающих меня брачных уз, мое сердце всецело принадлежало бы вам. Но это, к сожалению, только риторика. Хотя, возможно, и лирика тоже. На самом деле я тут немножко поперхнулся рыбкой, а Пашенька так сильно долбанул меня по спинке, что я невольно закричал, – с нежностью глядя на Пал Палыча, проблеял Скрипченко, продолжая пританцовывать.

Нина Сергеевна перевела свой недоуменный взгляд в сторону Пал Палыча.

– Нина Сергеевна, поверьте, на самом деле все нормально, – невозмутимо ответил тот.

– А как он смог мимо меня?..

– Ну а что тут странного, – попытался успокоить ее Пал Палыч. – Обладая такой властью и неограниченным влиянием, можно иногда позволить себе залететь прямо в окно. Правда ведь, Игорь Олегович?

– Душка ты мой, разумеется! Впрочем, есть еще чердаки и подвалы. А сколько их было в наших с тобой стремительно развивавшихся отношениях? Не сосчитать! Правда ведь, Павлик? – кокетничал чиновник, поправляя чулок.

Нина Сергеевна выронила из рук тяжелый предмет непонятного предназначения, который с грохотом ударился об пол, немало повредив дорогой паркет из бука. Она резко повернулась и сделала первый шаг к выходу, чтобы, возможно, навсегда покинуть этот кабинет.

– Стой, Нина! – произнес Пал Палыч тоном, заставившим ее немедленно остановиться. – Дождись меня, пожалуйста. Я скоро выйду.

– Хорошо, Паша, – она вышла из кабинета, закрыв за собою дверь.

– Ну вот что, клоун, – Пал Палычу стоило больших усилий удерживать себя, что называется, в рамках дозволенного, – напрасно тратим время. Крутить болты с тобой я не намерен. По-людски с эдаким уродом разобраться нельзя. Даже послать тебя куда подальше не представляется возможным. Поэтому дуй-ка ты отсюда вон, голубчик! Правда, надоел ты мне, Херувимов Ч.П., хуже горькой редьки.

Скрипченко с трудом проглотил недожеванный остаток рыбы и посмотрел на Пал Палыча кричаще-наивными, удивленными глазами ребенка, у которого только что несправедливо отобрали любимую формочку в песочнице.

– Вот так, сразу? А как же истина?

– Что? – Пал Палыч вздрогнул.

– Я только хотел сказать, что истины без справедливости ведь не бывает, – сейчас его устами говорил ребенок. – Так было бы слишком просто. Сначала нагрешил, потом понял, что неправ, затем покаялся… И все что ли? А кому тогда отвечать за тобою же содеянное? – продолжал щебетать Скрипченко, глядя на Пал Палыча широко раскрытыми детскими глазами. – Кому тогда расплачиваться за твои собственные грехи? Опять поэту Пушкину? Нет, папуля, так нельзя. Это бяка получается, – перед Пал Палычем, в метре от него, стоял его 5-летний сын Сережа. – Ты меня, конечно, потом ремнем по попе, но я тебе все же напомню ту сказочку, которую ты сочинил, когда я был у тебя совсем еще маленьким. Очень красивая и поучительная сказочка, как тобою, папочка, скупались мелкие банки, раскручивались под супер-рекламку, накачивались денежками вкладчиков, ставились в правительственные программки на восстановление городов и регионов, а при получении бюджетных денежек – банкротились. И миллиардики, вместе с крохами несчастных старушек, уходили в офшорчики. Смысл этой сказки в том, папуля, что куда ты так безудержно стремишься, туда с тобой нам путь заказан. Дорога к Богу для тебя закрыта. Смирись и выкинь ты всю эту ерунду из головы.

Пал Палыч не спеша подошел к окну с видом на внутренний двор, где у ворот стоял, готовый к отъезду, его бронированный «Брабус».

– Петрович, – с удивительным спокойствием произнес Остроголов, глядя в окно, – вынужден повторяться. Ты напрасно тратишь время. Я не твоего поля ягода. Лучше займись гармонизацией мироздания. А я свой выбор уже сделал. И он окончательный. Видно, так угодно Богу и моей грешной душе. А время придет – отвечу. Я к этому готов.

– Все бы ничего, вот только времени у тебя не осталось совсем. Ты идешь на заседание «Массолита», а в твоей жизни уже все предопределено.

Пал Палыч внимательно посмотрел на Скрипченко, успевшего вновь переоблачиться, но теперь уже в рясу священника, на этот раз католического.

– Ты хочешь сказать, что Аннушка уже пролила подсолнечное масло?

– Именно так.

Возможно, со стороны это и выглядело странным, но Пал Палыч, сделав сильный выдох, почему-то улыбнулся.

– Оперативно, нечего сказать. А я-то думал, что у меня, как минимум, сутки в запасе.

– Слишком уж много всего за один день вы натворили такого, что несовместимо с жизнью человека вашего уровня. Но все еще можно исправить.

Детскость во взоре Скрипченко пропала. Мина на его лице выражала предельную серьезность. Они смотрели друг другу в глаза, не произнося ни слова, пока Пал Палыч не прервал эту немую сцену.

– Если ты впускаешь дьявола в себя, то становишься его слугой и носителем его морали. Нет, Петрович, ничего менять не будем. Видно, так угодно Богу.

– Идиот! – взорвался Скрипченко, бегая туда-сюда вдоль длинного стола, как угорелый. – Малохольный кретин с дебелой романтикой в заднице! Чего ты заладил, будто полоумный. «Так угодно Богу, так угодно Богу…» Кому угодно? Ему? Да плевал он на ваше человечество с небес высоких! Разбирайтесь сами со своими мирскими передрягами. Он же, как вампир, только вашей верой и питается, да только воспаленному мозгу это невдомек. Тебе, дурак, жить осталось не больше десяти минут. Пописать не успеешь. Грохнут, как только выйдешь из здания. Знай – нет на свете идеалов! И правды тоже нет. Давай, беги, как баран на заклание, подставляй свою глупую башку под свинец. Только вопрос: за что подставляться будешь? За веру, за любовь, за дружбу? А известно ли тебе, что исполнителем заказа является тот, кому ты доверял больше остальных?

За все время бурного монолога врачевателя Пал Палыч не сделал ни одного движения. Словно застыв на месте, он смотрел в окно, оперевшись обеими руками о подоконник.

– Так что, Пал Палыч, да или нет? – Круг замкнулся. Перед ним снова стоял врачеватель. – У меня, действительно, больше не осталось времени.

– Я не нуждаюсь в клерках, а посему вас не задерживаю, – не оборачиваясь, ответил ему Пал Палыч. – Если бы я знал, что моя душа умрет со мною вместе, то все равно сказал бы «нет».

Он разжал свою руку. От напряжения ладонь налилась кровью и стала красной. Аккуратно распутав веревочку, Пал Палыч надел крестик себе на шею, тщательно запрятав под рубашку. Затем отошел от окна и, встав в центре, окинул взглядом свой кабинет.

Врачеватель исчез. Он испарился столь же быстро, как и появился. И для Пал Палыча это было очевидным. Вместе с Петровичем улетучился едва уловимый сладковатый запах плесени. Почему сладковатый? Наверное, так казалось самому Пал Палычу.

Оказавшись возле стола, он налил рюмку коньяку и выпил залпом.

– Ну что, Остроголов, приплыл? Если нечисть не блефует – знать, судьба. Ну а если так, то прятаться не стану. Да и грехи мои не сосчитать, – улыбнувшись, Пал Палыч опрокинул вторую рюмку. – Кровь на мне, а вот ее ничем не смоешь. Прав Филарет: время здесь ни при чем.

Он подошел к встроенному шкафу и достал пальто. Не торопясь надел его и, еще раз взглянув на комнату, переступил порог приемной, где его терпеливо ждала Нина Сергеевна. Их взгляды встретились.

– Не смотри ты на меня так, Нина Сергеевна. Я не голубой, а это был не Скрипченко.

– А кто это был, по-твоему? – в ее вопросе звучали глумливо-презрительные ноты.

Грузно привалившись спиной к стене, Остроголов закрыл глаза.

Нина Сергеевна встала с кресла и, внимательно посмотрев на Пал Палыча, спросила:

– Пашка, что с тобой?

– Артист, фигляр, лицедей, клоун… – глядя перед собой в одну точку, продолжил Пал Палыч. – Назови, как хочешь, но это был не человек. Как-нибудь я тебе расскажу эту историю в мельчайших подробностях. Хорошо? А чтобы тебе сегодня спокойно спалось, знай: я, моя родная, люблю только вас, милых моему сердцу баб. Как молодых, так и не очень. Понятно?

Нина Сергеевна подошла к нему. Она обхватила голову Пал Палыча руками и, прижав к груди, нежно погладила его волосы.

– Понятно, Пашка. Все мне понятно. Ты просто дьявольски устал. Вот и все. Тебе надо хорошенько выспаться.

– Ладно, прощаться не будем, – ответил он, деликатно высвобождаясь из ее объятий. – Завтра увидимся.

– А чего прощаться? Я сейчас с тобою тоже спускаюсь.

Пал Палыч, будто очнувшись, пристально посмотрел на Нину.

– В том-то и дело, Нинуля… Если можно, задержись на полчаса.

– Зачем?

– Надо принять очень важный факс из Баторинска. Если ровно через тридцать минут не придет, тогда не жди. Езжай домой.

– Хорошо, Паша, я задержусь, – спокойно ответила она. – Твоя машина во внутреннем дворе.

– Спасибо, я знаю. До завтра, – поцеловав ее, он направился к выходу.

– Пашка, подожди!

– Что, мой родной?

– Ты что, действительно, со мною прощаешься?

– Тебе показалось. Давай вечерком созвонимся. Потреплемся на разные «отвлеченные темы». Идет?

– Хорошо, договорились.

Он вышел из приемной, где у дверей его ожидала охрана. Они спустились в лифте на первый этаж. Выйдя из лифта, Пал Палыч обратился к своим телохранителям:

– Насколько я понимаю, мужики, во время сопровождения моей драгоценной задницы вы подчиняетесь непосредственно мне.

– Не совсем так, Пал Палыч, – ответил один из телохранителей.

– Тем не менее. Спорить не будем. Считайте, что это мой приказ. Немедленно отойти от меня ровно на двадцать шагов и не приближаться до тех пор, пока я сам не сяду в машину. Так надо, ребята. Именно сегодня. Я прошу вас, – видя некоторое замешательство на непрошибаемых лицах охранников, он положил руки им на плечи. – Ну, посудите сами, что со мною может случиться в закрытом дворе нашего офиса?

Переглянувшись, они отошли на требуемое расстояние. Подойдя к двери служебного входа, которая выводила непосредственно во внутренний двор, Пал Палыч достал из кармана пиджака мобильный телефон и, отыскав в его памяти нужный номер, нажал на кнопку соединения с абонентом. В трубке послышались гудки. Пал Палыч твердо знал, что на другом конце на дисплее высвечен номер его телефона, и ни на йоту не сомневался, что в данную секунду на него смотрят и думают только о том: сказать «алло» или захлопнуть крышку мобильника. «Алло» так и не прозвучало. Автомат отключил соединение. Пал Палыч нажал повтор. После пяти-шести гудков трубку все-таки сняли.

– Здравствуй, Никита.

– Здравствуй, Паша, – после некоторой паузы ответили на том конце провода.

– Выслушай меня, Никита, и, пожалуйста, не вешай трубку.

– Слушаю тебя, Паша, – опять же не сразу услышал он в ответ слегка хрипловатый голос начальника своей службы безопасности.

– Я сейчас нахожусь у служебного входа и как только выйду во двор, сразу буду у тебя на мушке. Но ты должен дать мне слово, что не нажмешь на курок, пока я не окажусь в центре двора. Я буду один. Охрана в двадцати метрах. Можешь мне поверить, я в точности исполню, что сейчас говорю тебе, поэтому если с тобой дублер, то дай ему отбой. Не хочу, чтобы стреляли в затылок. Договорились?

В трубке молчали.

– Будем считать, что твое молчание – знак согласия. Это именно тот случай. Тебе нужно время, чтобы созвониться с помощником?

– Не нужно, Паша.

– А я знал, что ты, старый служака, хрен кому доверишь такое ответственное дело. Ты же у нас ворошиловский стрелок, и рука твоя не дрогнет в «критические дни». Знаешь, Никита, я абсолютно спокоен и отношусь к предстоящему мероприятию как-то чересчур философски. Сам не понимаю, почему. Наверное, Никита, потому, что внутри чудовищная пустота и твоя жизнь прожита без всякого смысла. А может, и от понимания, что раз уж маховик раскручен, то не сегодня, так завтра. Промажешь ты – взорвут по дороге. Но ты, уверен, не промахнешься. Поэтому пусть лучше это будет рука друга, а не какого-нибудь бесчувственного робота, которому все равно. Только помни: когда меня уберешь, немедленно беги. У тебя времени нет. Ты теперь фигура крайне нежелательная. Да ты и сам все понимаешь не хуже меня. Ну что, Митрофаныч, я пошел. Не вешай трубку.

Набрав код, Пал Палыч открыл дверь и вышел во двор. Твердым, размеренным шагом дошел до центра двора и остановился. Краем глаза он увидел, что охрана следовала за ним, строго соблюдая дистанцию.

– Ну вот, Никита, как сказал, так и сделал. Ты уж меня, старина, подкорректируй, пожалуйста. Так, чтобы я встал к тебе лицом.

– Повернись немного левее, – глухо прозвучало в трубке.

– Вот так нормально?

– Спасибо, Паша, лучше не бывает.

– Тогда у меня к тебе небольшая просьба. Так сказать, по старой дружбе. Не хочу я лежать в гробу на собственной панихиде с простреленной башкой. Сделай одолжение, пальни мне в сердце. Благодарю за службу. Прощай и не тяни резину.

Остроголов отбросил в сторону свой телефон и прикрыл рукою крестик, нащупав его под рубашкой.

С четырех сторон двор был изолирован от ветра, и снег, падавший на старушку Москву, покружив над крышей, медленно ложился на уединенный пятачок безветрия. А Пал Палыч, подняв голову, смотрел на эту завораживающую красоту и не думал о смерти: «Добро там, где любовь. А любовь всегда там, где красота».

Прицел задрожал, но еле слышный, как щелчок, выстрел раздался.

Пал Палыча с силой отбросило назад, но он остался стоять на ногах. В эту секунду его широко открытые глаза выражали столь неподдельное удивление, что могло создаться впечатление, будто он давно забыл, зачем здесь оказался. Держась обеими руками за сердце, Пал Палыч сделал несколько шагов вперед и упал в метре от карниза одного из внутренних подъездов двора.

С точки зрения киллера, место для соприкосновения с землей жертва себе выбрала, мягко говоря, крайне неудачное. Не было ни малейшей возможности произвести контрольный выстрел в голову. Плохо, когда профессионалу для четкого выполнения поставленной задачи катастрофически не хватает времени. Вообще, такое ощущение, что матушка-Россия, куда ни сунься, один большой аврал на вечно тонущем корабле.

Глава четвертая

Первое, что увидел Пал Палыч, открыв глаза, идеально побеленный потолок. «А ведь не случайно свет называют белым», – подумалось ему. Но, повнимательнее приглядевшись и заметив на «белом свете» некоторые разводы с шероховатостями, слегка расстроился: «Так это всего-навсего потолок. Значит, я, судя по всему, где-то в больнице. Но не дома. Это точно».

Слегка повернув голову, увидел над собой стеклянную капельницу с прозрачным раствором, перманентно пускавшим пузыри. Проследив глазами путь стекания жидкости по тонкой трубке вниз, добрался до своей руки, в вену которой была введена игла. «А вот это уже лишнее», – сказал он себе и другой рукой спокойно вытащил иглу из вены. То же самое произошло с наклеенными на виски, предплечье и грудь электродами, служившими, вероятно, в качестве датчиков. Освободившись от обилия проводов, Пал Палыч без малейших усилий поднялся с кровати, свесив с нее босые ноги. И движение сие – разве что немного скрипнула кровать – было им проделано с такой необычайной легкостью, словно каких-нибудь десять минут назад он прилег немного отдохнуть, даже не успев толком задремать. Затем, опустив голову, уставился на свою грудную клетку, на которой с момента его рождения никогда не было, что называется, креста. А сейчас он был. Вырезанный из эвкалипта, с причудливым орнаментом, на обыкновенной хлопковой веревочке.

Положив крестик на ладонь, Пал Палыч глубоко задумался, просидев так несколько секунд, не шелохнувшись, не отрывая взгляда от ладони: «И что? Прожил почти полвека в своем дурном, но очень событийном анекдоте, который, впрочем, так далек от логики и понимания нормального, простого человека, под вечер приходящего домой с рутинной, опостылевшей работы к унылой, вечно недовольной, уставшей от убогости жене. И вот он ритуально надевает у порога свои законные протертые до дыр вельветовые тапки, целует мимоходом обиженных вниманием и ласкою детей, проходит в ванную, где много лет назад, словно ирония, от стенки откололся кафель в изящном шахматном порядке, – тогда простой, нормальный человек включает в ванной воду до упора, на полную катушку, чтобы, не дай-то Бог, его рыданья мог услышать кто-то из домашних, садится на пол и, закрыв лицо руками, зло шлет проклятия жестокостям судьбы.

Лишь формы разные, но суть одна: мы с ним похожи, как две капли, и смысл проблем один и тот же. И он и я с рожденья и до смерти пред Богом одинаково равны. Я только миллиарды в гроб с собой не положу, а он не сможет заработать их при жизни. Ибо не создан, не рожден для риска. Он расплатился бедностью за трусость… А я? Богатством за уныние души?..

Да, впрочем, истина проста. Мы с ним похожи тем, что одинаково пусты и бездуховны. Ведь только мысль, несущая в себе любовь, способна созидать и придавать гармонию творцу».

– Мой Боже! Я же тебя видел! – застегивая пуговицы пижамы, вслух произнес Пал Палыч, глядя на потолок с улыбкою ребенка. – Когда к тебе приходят после этой суеты, твое сияние не знает укоризны. Вокруг тебя всегда одно тепло и в бесконечность уходящее прощенье. А твой, как свет звезды, неповторимый юмор?.. Не это ль есть любовь? Недаром говорят: от Бога.

Так он просидел еще какое-то время, погруженный в свои мысли и воспоминания, а когда решил осмотреться, его взгляд встретился с обезумевшими от страха глазами Эльвиры, вероятно, уснувшей в большом, стоящем в углу палаты кожаном кресле и недавно разбуженной звуком еле слышно скрипнувшей кровати.

Да, да. Это была та самая Эльвира, которая поздним февральским вечером приехала к нему домой с ошеломляющей новостью.

– Здравствуй, Эльвира Тарасовна Касперчак, в девичестве Зусман. Ты чего тут делаешь, феминистка?

– Я!.. Я, Пашенька!.. – Эльвира никак не могла прийти в себя, отчего собственный язык плохо ее слушался, а нижняя челюсть часто ударялась о верхнюю. К тому же у нее перехватило дыхание, и она, будучи человеком крайне эмоциональным, в довершение всего была готова органично хлопнуться в обморок. Говоря иными словами: за Эльвиру Тарасовну становилось страшновато.

Видя такое состояние своей старой знакомой, Пал Палыч хотел, было, встать с кровати и подойти к ней, чтобы хоть как-то немного успокоить, но подобные действия с его стороны вызвали у Эльвиры куда более странную реакцию: с вытаращенными слезящимися глазами, безадресно помахав рукой перед своим носом, она громко промычала что-то совершенно невразумительное, зачем-то при этом запрокинув ноги на оба подлокотника, плавно сползая по спинке кресла.

Дабы легко возбудимой мадам Касперчак, в девичестве Зусман, не сделалось еще хуже, Пал Палычу пришлось незамедлительно ретироваться на прежнее место. Немного подумав, он лег обратно в свою больничную койку, тихо сказав ей: «Ты, Эльвирочка, успокойся, а я пока полежу. Когда придешь в себя, позови меня! Хорошо? Не волнуйся, я спать не буду».

«Да, видно, долго я отсутствовал, – подумал про себя Пал Палыч, – раз такие реакции на мое пробуждение. Ладно, полежим еще немного. А то ведь и впрямь скорую вызывать придется».

– Паша!.. – донеслось наконец из дальнего угла палаты. Боясь сделать лишнее движение, Пал Палыч осторожно повернул голову в сторону Эльвиры, по-прежнему оставаясь, будто в гробу усопший, неподвижно лежать на кровати.

– Пашенька!.. – госпожа Касперчак сделала еще одну попытку обратиться к нему, при этом часто всхлипывая и шмурыгая носом. – Ты меня спрашивал, что я здесь делаю? А я дежурю, Паша. Мы тут график дежурств установили. Сегодня как раз моя очередь. Вот… Пашенька, а как ты себя чувствуешь?

– Да, по-моему, этот вопрос мне, скорее, впору задать тебе.

– Нет-нет, я уже все… Я уже нормально.

– Скажи, встать-то мне теперь можно? А то с тобою все бока отлежишь.

– Конечно, Пашенька. Ты меня прости. Просто так неожиданно.

– Ну, за неожиданность и ты меня тоже прости.

Не без удовольствия, во второй раз встав с кровати, внимательно посмотрел на Эльвиру. Да, можно было сказать, что она уже оправилась от шока, но, как ему показалось, еще не до конца.

– Я не знаю, Эльвира, ну, хочешь, ущипни ты меня, что ли?

Касперчак едва заметно улыбнулась.

– Слава Богу! Наконец-то нормальная человеческая эмоция, – весело отреагировал на ее улыбку Пал Палыч.

В ответ Эльвира даже рассмеялась.

– Правильно, родная. Чем пугаться – лучше рассмеяться. Кстати… Телевизор вижу, хотя зачем он мне здесь? А вот зеркало… Может, я, действительно, со стороны ничего кроме испуга и не заслуживаю?

Он поискал глазами зеркало. Найдя его в углу над раковиной, подошел и без всяких эмоций посмотрел на свое отражение.

– Да нет, вроде без особых изменений. Может, даже посвежел чуток, – сказав это, вернулся к своей кровати и, лихо перемахнув через спинку, изящно приземлился на пятую точку.

– Эльвира, – глядя на нее открытыми и ясными глазами, с неподдельным спокойствием в голосе произнес Пал Палыч, – раз уж мое возвращение на эту грешную землю по графику совпало именно с твоим дежурством, значит, это не случайно. Согласна? Значит, ты должна мне рассказать все, что я о себе пока не ведаю. С момента, как понимаю, моей отключки, до того кошмарного мгновения, когда я тебя, как слон, так беспардонно разбудил, вставая с кровати.

Он еще раз оглядел палату.

– Так, судя по убранству, это ЦКБ. У меня такое ощущение, что за это время немало утекло воды. Сколько я был в коме? Ну или просто спал? Скажем так.

– Почти два месяца, Пашенка, – снова начав всхлипывать, ответила она.

– Не надо, Эльвира, успокойся, – совершенно безмятежным тоном сказал Пал Палыч, и Эльвиру Тарасовну почему-то сразу покинуло возвращавшееся к ней беспокойство.

– Все, Паша, я уже абсолютно спокойна.

– Ну тогда скажи мне, какое сегодня число и месяц?

– А… Сегодня как раз Чистый четверг, – затараторила феминистка, – завтра, соответственно, Страстная пятница, а через два дня уже Пасха. Представляешь, в этом году наша Пасха совпала с иудейской и католической. О! И с твоим днем рождения, кстати. Тоже одиннадцатого апреля. Как необычно, правда?

Переварив в себе Эльвирину конкретику и без особого труда высчитав сегодняшнее число, Пал Палыч спросил ее со вздохом:

– Так что со мной случилось?

– Как? А разве ты не знаешь?.. Боже! Идиотка, что я говорю?!

На сей раз рассмеялись оба.

– Эльвира Тарасовна, вы удивительное создание природы. О вас нужно писать трактаты. И все же, дорогая моя, соберитесь и поведайте мне эту занимательную историю про мое, так сказать, временное отсутствие.

– О, Господи! Даже не знаю с чего начать, – она снова занервничала. Было видно, что эмоции ее переполняют, но от этого насквозь публичная особа – вылитый коккер-спаниэль – выглядела еще более трогательной. – Ну, короче, Пашенька, тебя убили, но не совсем. Однако ты все-таки не умер.

– Поясни, пожалуйста, поподробнее, – Пал Палыч не смог сдержать улыбки.

– А что тут пояснять? Тебя, Паша, застрелили, но пуля прошла мимо. Как это называется?.. Навылет, вот. У тебя под пижамой должен остаться шрам. Ты можешь посмотреть. Я разрешаю.

Пал Палыч не обратил внимания, как после очередного перла Эльвира Тарасовна зажала себе рот рукой. Он без лишней суеты расстегнул шелковую пижаму и чуть ниже левого плеча увидел практически зарубцевавшийся небольших размеров шрам в форме звездочки. Остроголов поднял голову и с некоторым удивлением посмотрел на Эльвиру.

– Так вот и я говорю, твое ранение, Паша, убить тебя никак не могло. Ты умер совсем от другого. То ли болевой шок вызвал сердечную недостаточность, то ли наоборот, но, в общем, что-то случилось с сердцем, и оно остановилось. Паша, только мы все почему-то уверены, что врачи сами толком ни черта не поняли в причине твоей смерти, – интригующе и таинственно закончила она свою фразу.

– Ну хорошо, а почему ты все время говоришь о моей смерти, если я пока еще здесь? – не переставал улыбаться Пал Палыч, слушая Эльвирино повествование.

– Да в том-то и дело, Пашенька, что медицина зафиксировала не клиническую, а биологическую смерть, и тебя мы похоронили.

– То есть как? – улыбка сошла с лица Пал Палыча.

– Ну, я неправильно выразилась. Конечно, тебя сначала отправили в морг, а уже потом…

– Подожди, подожди. Не все сразу. Давай, родная, по порядку. Я тебе буду задавать вопросы, а ты мне будешь на них спокойно отвечать. Идет?

– Я согласна, Пашенька.

Пал Палыч тщательно оглядел свой «девственный» живот, лишенный признаков какого-либо хирургического вмешательства патологоанатома.

– Мне что, не делали вскрытие?

– Нет. Лариска встала на дыбы… Н у, в смысле, грудью… Не разрешила, одним словом.

– Постой. Насколько я знаю, ни один патологоанатом не возьмет на себя ответственность давать заключение без вскрытия.

– Паша, ну ты как маленький ребенок, ей-Богу! – ее удивленные глаза напоминали кубические аквариумы, где плавало много красивых рыбок, возмущенных наивностью Пал Палыча. – С финансовым благополучием твоего семейства в этой стране возможно все. Как заказали, так и сделали. К тому же Лариска орала как полоумная: «Не дам его резать!» И все. Прямо как чувствовала.

– Ну, допустим, Лариска молодец… А на какой день меня похоронили?

– Кажется, на третий. Как всех. Стоп! Или на четвертый?.. Ой, Пашка, прости. Я уже что-то не помню.

– Да не переживай ты так, Эльвира. Поверь, в данной ситуации это не важно. Но согласись, в любом случае я уже должен был вонять на всю Ивановскую.

– Почему? Совсем не обязательно. Сейчас такие средства, Паша, закачаешься! Я закурю?

– Кури.

Эльвира прикурила сигарету.

– Кстати, в этом вопросе я теперь очень даже подкованная.

– Верю. Я вообще поражен твоими глубокими познаниями в области медицины.

– Зря смеешься. Мне сами врачи рассказывали. Я лично с одним из них очень долго беседовала. Есть какая-то спиртоглицериновая смесь с формаклоном…

– С формалином.

– О, точно! С формалином. Так ее хватает от пяти до десяти суток. Представляешь? И потом не забывай, это же ЦКБ. Здесь температура в камерах плюс четыре – плюс шесть, как в домашнем холодильнике.

– И что?

– А то, что при такой температуре происходят «замедленные жизненные процессы». Микроорганизмы… Ой, нет, постой!.. Или клетки, что ли?.. Не помню точно. Ну, неважно. Так вот они, как не размножаются, так и не умирают. Понимаешь? К тому же, Пашенька, думаю, в морге за тобою ухаживали похлеще, чем за королем Иордании, чтобы ты у нас выглядел настоящим свежачком… Ой, Паша, прости! – Эльвира снова зажала рот рукой.

– Прощаю, не переживай, – продолжал улыбаться Пал Палыч. Забавную историю ты мне рассказываешь. Только все-таки это никак не вяжется с моей биологической смертью. Ну да ладно. А как же вы меня похоронить-то умудрились?

– Паша, ну я же говорю: я неправильно сказала. Сначала была панихида. Тебя отпевали, потом привезли на кладбище, а когда уже после прощания хотели закрыть крышку… Ой, мамочка, до сих пор мурашки по коже! Ты вдруг как вздохнешь, да так громко!.. Как будто застонал. Аж приподняло тебя! Можешь себе представить, что тут началось?

– Да уж, представляю, – провел по лицу рукой Пал Палыч.

– Боюсь, Паша, что не представляешь!

– Что-нибудь еще случилось на моих похоронах? – тяжело было выслушивать эту, по сути, жуткую историю, сохраняя серьезный вид. Да еще имея напротив себя, в лице Эльвиры Тарасовны, такого потрясающего рассказчика.

– Хватит ржать, как сивый мерин! – в сердцах воскликнула она, хотя Пал Палыч этого делать вовсе и не собирался. – Я не шучу! С Лариской очень плохо! Она после этого совсем с ума сошла. Свихнулась окончательно. Понимаешь? Она у нас теперь в «Кащенко»! – Эльвира сделала глубокий вдох своей пышной грудью, чтобы немного успокоиться. – Правда, условия замечательные. Уход отменный, ничего не могу сказать. Она тоже в отдельной палате, как и ты, так что на этот счет можешь быть абсолютно спокоен, – на этот раз очередной собственный перл остался ею незамеченным. – Мы сделали все возможное, чтобы ей там было комфортно, хорошо и уютно. Главное, ты не должен сейчас волноваться, Паша.

На каком-то подсознательном уровне Пал Палыч ясно ощутил, что в данную минуту самое оптимальное для него – просто тупо посмотреть на потолок. Что он, собственно, и сделал. Сидел на своей кровати, задрав голову вверх, и мерно покачивался взад-вперед, оставаясь внешне абсолютно спокойным.

– Скажи, Эльвира, – после некоторой паузы возобновил разговор Пал Палыч, – а Сережа знает о том, что с нами произошло?

– Ты о сыне?

– А о ком же еще?

– А как, по-твоему, Сережка может не знать, если он прилетел на следующий день после того, как тебя застрелили?

– Так Сережа в Москве?

– Да он только час назад, как от тебя уехал. Сережка вообще у нас молодец! Он и тебя и мать по два раза каждый день навещает.

– А где он сейчас? В Жуковке?

– Нет. Там ему почему-то не нравится. Он на Котельнической живет. И то говорит: «Временно. Слишком пузато». Хочет в квартиру бабки с дедом переехать. «Там, – сказал, – мне легче дышится». Представляешь?

– Конечно, представляю! Потому что моя кровинушка.

Пал Палыч встал с кровати и направился к входной двери палаты. Подойдя, открыл ее и, выглянув в коридор, увидел двух здоровенных охранников, стоявших по обе стороны от двери. В одном из них он узнал Николая, который не хотел выпускать Пал Палыча за ворота без санкции вышестоящего начальства в ту памятную февральскую ночь.

Увидев Остроголова, здоровенный добряк ничего лучше не смог придумать, как, по-детски удивленно вытаращив глаза, откозырять, вытянувшись по струнке.

– Пал Палыч, вы проснулись? Честь имею! Ура!

Эта неприкрытая искренняя радость большого человека настолько поразила Пал Палыча, что он бросился обнимать своего старого знакомого.

– Здравствуй, Коля-Николай! Здравствуй, дорогой! А ты меня все охраняешь? И не надоело тебе?

– Никак нет, Пал Палыч. Служба есть служба.

– Эх ты, служака! – после этих слов он повернулся к другому охраннику и поприветствовал его кивком головы.

– Добрый день, Пал Палыч. С выздоровлением, – улыбнувшись, ответил ему тот.

Пал Палыч жестом попросил его подойти к нему поближе.

– Вот что, ребята, два таких гарных хлопца для охраны моей скромной персоны – это перебор. В общем так, максимум через полчаса нужна машина и одежда. И чтоб ни одна живая душа – особенно в белых халатах – об этом ни-ни.

– Пал Палыч, – сказал второй охранник, – отсюда без шума так просто не выехать.

– А мозги у нас на что? Кстати, не познакомились. Паша.

– Костя.

Они пожали друг другу руки.

– Официально отсюда я могу выйти и вечером, да уж больно время дорого, ребята.

– Придумаем, Пал Палыч, – глядя на своего напарника, ответил Коля-Николай. – Вы пока идите к себе в палату, а мы вас позовем.

– Есть, господа офицеры. Жду отмашки.

Пал Палыч вошел в палату и сразу же наткнулся на вновь испуганные глаза Эльвиры.

– Что, Эльвира, пока я отсутствовал минуту, опять случилось что-то непоправимое?

– Нет-нет, Пашенька, все нормально, просто ты опять так неожиданно, что я немного испугалась.

– Эльвира, умоляю, испугами своими меня так больше не пугай. Подай-ка лучше мне мобильник. Я свой, похоже, выкинул давно, а позвонить мне нужно очень срочно… О, Боже праведный! – Пал Палыч воздел руки к небу. – Теперь в твоих глазах я вижу удивленье, а что ж на этот раз я совершил такое, что вызвал эдакий восторг на вашем милом девичьем лице?

– Паша, да ты же стихами заговорил! Не слышишь, что ли?

– Да? Ну и правильно. А чем плохо? У нас самый богатый, самый красивый, самый музыкальный и поэтичный язык, а мы толпами изучаем эту забугорную тарабарщину. Пусть лучше они попробуют наш язык поизучать. Только для этого, как минимум, нужно научиться мыслить образами, да и грамматика наша не для их мозгов. Ну ничего, – игриво подмигнув Эльвире, продолжил Пал Палыч, – выравниваем баланс, поправим полюса, и картина поменяется. Заговорят. И не только по-русски, но и по-украински. Давай телефон.

Она протянула ему свой мобильник.

– Пашенька, только ты не долго, ладно? А то у меня там денежек совсем не осталось.

– У тебя «Билайн»?

– Нет, «МТС».

– Тем лучше, – сказал Пал Палыч, набрав номер справки, где приятный женский голос-автомат ему незамедлительно ответил: «Баланс вашего лицевого счета равен 87$, 74 C».

– Слышала? Баланс вашего лицевого счета равен 87$, 74 C, – в точности сымитировал автомат Пал Палыч. – Ай-ай-ай-ай, Эльвира Тарасовна! Двадцать пять часов в сутки с голубого экрана вы без устали втюхиваете нашему замученному народу священные идеи феминизма, сея вместе с ними, как водится, разумное, доброе, вечное, а в обыденной жизни – такая жадина. Стыдно вам должно быть. Надо исправляться. Но ты, родная, не горюй. Подарю тебе пожизненный безлимитный тариф. Я ведь, своего рода, твой должник, а, судя по охране у дверей, похоронить меня вы так и не успели. Но это речь не о тебе. Не обижайся.

Он набрал номер, и, в отличие от прошлого раза, ждать долго ему не пришлось. Трубку сняли практически сразу.

– «Интер-Континенталь холдинг», слушаю вас, – Нина Сергеевна сидела в массивном секретарском кресле в своей излюбленной позе, закинув ноги на стол, и, естественно, дымила сигаретой на всю приемную.

– Нинон, родной мой, здорово! Это я, – послышалось на другом конце.

– О, проснулся, сокол ты наш ясный, – на удивление спокойно ответила Нина Сергеевна.

– Нинуля, радость моя, если бы ты знала, как я по тебе соскучился.

– А вот я по тебе не очень.

– Почему?

– А с чего мне по тебе, дураку, скучать, если я только вчера целую ночь проторчала в твоей палате. Даже побрила твою протокольную рожу лезвием «Жиллетт-Сириус». Но я, тем не менее, несказанно рада твоему пробуждению, хотя бы потому, что теперь с этим идиотизмом покончено. Тут особо ретивые решили организовать «клуб подобострастия» к телу спящего олигарха, состоящий в основном из сентиментальных слезливых дур. Установили какой-то маразматический график…

– Нинон, да я в курсе, – давясь от смеха, ответила трубка.

– Между прочим, зря смеешься. У меня зуб на тебя вырос.

– За что?

– За вранье. Про факс из Баторинска помнишь?

В трубке трусливо промолчали.

– Ну то-то же.

– Искуплю, родная, кровью. Не сердись.

– Кровью не надо. Уже достаточно. Лучше текилой.

– Текилой? Превосходно! Давай сегодня же и искуплю.

– Не обещаю. Посмотрим, как фишка ляжет. Ладно, чего звонишь? Хочешь узнать, как дела?

– Да, было бы неплохо. Заодно.

– Хорошо, слушай. Когда тебя все-таки шлепнули, как я и предупреждала, железная леди, конечно, порыдала для приличия, а после думаю: «Чего ревешь, дура, если срочно дела надо делать?» В общем, все, что было нужно, я до начавшейся потом суматохи вывезла в неизвестном направлении, а уж затем, извини, Пашенька, твой кабинет неожиданно загорелся. Да так сильно! Как это могло произойти, ума не приложу! Правда, сейчас, слава Богу, общими, так сказать, усилиями ремонт почти закончен, так что к моменту счастливого возвращения главного героя этой трагикомедии все должно быть готово. Одним словом, приезжай, родимый. Потанцуем.

– Нина Сергеевна, будьте моим «мужем», – услышала она в трубке благодарные нотки.

– Иди ты в жопу, юморист. А, впрочем, я и так с тобою всю свою жизнь выступаю в этой роли.

– Нинон, ты гений! А как тебе моя история? – на том конце явно не скучали.

– Мне? Ничего, кроме проблем и неприятностей. Шумиха-то была большая. От одних только сайентологов и представителей белого братства приходится держать круговую оборону. Я уже молчу про разную нечисть калибром поменьше.

– Если я еще президент компании, – прозвучало в ответ, – разрешаю использовать водометы. Под мою личную ответственность.

– Хорошо, подгоним, – улыбнулась Нина Сергеевна. – На самом деле, наглость и напор, с которым действуют хранители веры, просто запредельные… О! Пашка, чуть не забыла! Хочешь анекдот из жизни нашего заведения? На следующий день после твоего грациозного падения мордой в снег наш гениальный еврей Эмиль Моисеевич Свирский позвонил куда надо и сообщил, – она придала своим словам ярко выраженный, в нашем понимании, еврейский акцент, – что в его офисе на него же и готовится покушение, чтобы-таки изъять важные бумаги. Как в воду глядел! Два тупоголовых барана из твоего Совета директоров, Лисин и Морозкин, – помнишь таких? – вероятно, ностальгируя по началу девяностых, без посредников, наняли каких-то отморозков, которые прямиком завалились к Эмилю в контору. Ну, естественно, там, на месте, их и повязали. Те, конечно, долго не раздумывали и с чистой совестью своих заказчиков выложили на блюдечке. Теперь эти два австралопитека под подпиской о невыезде. Ведется следствие. А где ж их лепший кореш, господин Чижиков, спросите вы меня? А он по-прежнему на Вануату. Решил в своей бухте Радости пересидеть сезон штормов. Ведь еще совсем молодой, а уже такой умный.

– Да какой он молодой?! – возмутились на том конце, заливаясь гомерическим хохотом. – Он, засранец, на три года старше меня.

– Вот как? Ну хорошо. Значит, это я так, к слову. Для забавы, чтобы товарищу майору, беспрестанно висящему у нас на проводе – а это, согласись, лучше, чем конкуренты, – стало немного веселей. Они очень любят шутки про юмор.

Скорее всего, случайно, но в обеих трубках что-то щелкнуло.

– О, кажется, мы ему надоели, – отметила Нина Сергеевна.

– Скажи, Нинон, – тон Остроголова стал несколько серьезнее, – как поживает мой начальник службы безопасности?

– Боюсь тебя расстроить, но он никак не поживает. Через полторы недели был обнаружен на квартире своей первой жены в городе Самаре. Причина смерти – сердечная недостаточность. Вот уж никогда не думала, что Митрофаныч был у нас таким заядлым сердечником.

– Нина, а что с пакетом?

– Потом, Паша. Об остальном при встрече. За бутылочкой текилы. Ты лучше поезжай быстрей к Сереже. Я с ним общалась два часа назад.

– А где он сейчас?

– После Ларисы поедет на Котельническую и будет там до вечера. Я так понимаю, насчет своей жены ты тоже уже в курсе.

– Да, я знаю.

– И вот еще. К тебе тут каждый день ходит какой-то врач из семнадцатой больницы. Уверяет, что ты его знаешь и ему обязательно нужно лично с тобою встретиться. Паша, – он уловил в голосе своего секретаря романтические нотки, – если он еще раз заявится, клянусь, у нас начнутся отношения. Хочу тебе сказать, весьма импозантный «мундзчина».

– Ладно, радость моя, спасибо за все и до скорого. Люблю тебя! А доктору, если есть телефон, прямо сейчас дозвонись и скажи, что я обязательно с ним встречусь.

– О, я это непременно сделаю. И прямо сейчас. Да с превеликим удовольствием.

– Ну тогда все. Целую.

– И ты береги себя, сокол.

Как истинный джентльмен Пал Палыч все-таки дождался, когда Нина Сергеевна первая повесит трубку. Затем, повернувшись к Эльвире и отдав ей телефон, сказал:

– Благодарю вас, мадам Касперчак. Надеюсь, я не выговорил все ваши деньги?

– Паша, я нехорошо сказала, но и ты тоже не ерничай. Мне эти деньги даром не достаются, я же их не печатаю.

– Это точно, мы их с тобой куем. А скажи, Эльвира Тарасовна, на какой машине мы нынче ездим?

– На той же. «Саньонг-Муссо», а что?

– «Саньонг-Муссо»? Ух ты! Джип? И стекла у тебя там, скорее всего, тонированные?

– Да, но не все. Только задние.

– А больше и не надо. Вот в багажнике ты меня и вывезешь.

– Ой, как романтично! А зачем?

– Затем, что не могу я ждать до вечера, пока меня выпишут отсюда. И то я сильно сомневаюсь, что это произойдет сегодня. Слышала? Мой сын приехал! А я тут торчу, как идиот. Отсыпаюсь.

В этот момент в дверь тихо постучались.

– Эльвира! – взмолился Пал Палыч. – Только не пугайся! Это свои в доску.

В сквозняке открывшейся двери появилось лицо охранника Николая.

– Пал Палыч, это я. Не помешаю?

– Давай, заходи быстрей. Ну что? Костя где?

– Он контролирует коридор, – ответил Николай. – А план у нас таков, Пал Палыч… – он с некоторой подозрительностью посмотрел на Эльвиру.

– Все нормально. Коля. Это наш друг, как говорил турецкий подданный.

– Тогда так, через час Гриша… Это ваш водитель…

– Я помню, Коля. Дальше.

– Понял. Он будет ждать в двухстах метрах от ворот больницы на той стороне, что по направлению к Москве. Через десять минут дежурный обход. Пал Палыч, придется еще немного поспать. А иголочку, – Николай мимоходом взглянул на капельницу, – я вам аккуратненько на прежнее место. Не волнуйтесь, я умею. Ну а дальше, как говорится: «Бог не выдаст, свинья не съест». Костя попробует вас вывезти на своей машине. Пропуск на выезд имеется.

– А зачем нам Костя, если это сделаю я? – вмешалась в разговор Эльвира Тарасовна.

– Боюсь, это уже невозможно. Простите, как ваше имя-отчество? – тактично спросил Николай.

– Можно просто Эльвира.

– Эльвира, ваша помощь потребуется здесь.

– Зачем?

– Вы, наверное, обратили внимание, что врачи и сестры имеют обыкновение время от времени заглядывать в палату и спрашивать: «Как дела?» Чаще всего просто так, для порядка. Заглянут, спросят, у вас же, и дальше по своим делам…

– Я все поняла, – перебила она Николая с завидной решимостью в голосе. – Мужики, я готова. Можете всецело мною располагать. Паша, – обратилась она к Остроголову, – и забери ты этот дурацкий телефон! Он тебе сейчас нужнее.

Пал Палыч подошел к Эльвире и обнял ее.

– Эльвира Тарасовна, ты – супер! И я тебя люблю. Только в тебе есть один существенный недостаток, который, впрочем, легко можно исправить.

– Это какой, Паша? – в ее взгляде отразился некий симбиоз откровенного недоумения и неподдельной заинтересованности.

– Замуж тебе пора. Чем скорее, тем лучше. И не надо бояться повторных браков. Они, как правило, счастливее первых.

Возникшую паузу первым нарушил Николай.

– Пал Палыч…

– Да, Коля.

– После обхода, если не возражаете, я вместо вас на коечке полежу. Благо, что кроватка удобно стоит. Со стороны двери как раз только затылок и видно.

– Коля, а как быть с пижамой? – спрашивая об этом, Пал Палыч уже твердо знал, что в этой палате тапки для него не предусмотрены.

– Одежду Гриша привезет из Жуковки. Женя вам подберет. Свой отпуск она уже отгуляла и просила передать вам огромный привет.

– Спасибо!

– Кстати, скоро замуж выходит. Мечтает, чтобы вы, извините, конечно, были у нее на свадьбе свидетелем. Хорошая девчонка.

– Я – свидетелем?! – размахивая руками, Пал Палыч в своей шелковой пижаме широкой поступью отмерял углы палаты. – Да, конечно, буду! Ты ей передай, что это я мечтаю быть свидетелем на ее свадьбе. Вот видишь, Эльвира, – сказал он ей, – все нормальные женщины обязательно должны побывать замужем. А некоторые даже по нескольку раз.

– Пал Палыч, – скромно вмешался Николай, – извините, время. Пора баиньки.

Своими перемещениями Пал Палыч и охранник Костя напоминали партизан из соединения Ковпака времен Великой Отечественной, скрытно пробираясь по коридорам Центральной клинической больницы. Два взрослых человека с мальчишеским задором целеустремленно шли к своей цели – добраться до машины, соблюдая максимальные меры предосторожности. Все было рассчитано до метра. Один страховал другого. Там, где необходимо было использовать короткие перебежки, – использовали короткие перебежки; где надо было бездыханно замереть, – замирали. А если бы потребовалось залечь на пол и притвориться убитыми – сделали бы это, не задумываясь. Все шло по плану. Когда они оказались на улице и до заветного багажника Костиной машины оставалось пробежать по тенистой хвойной аллее каких-нибудь пятьдесят метров, Остроголов лицом к лицу встретился со стройной красоткой, шедшей ему навстречу.

Если бы Пал Палыч ее не узнал – все равно бы невольно остановился или, по крайней мере, замедлил шаг. Повстречавшаяся на аллее женщина относилась к той категории представительниц слабого пола, на которых не обратить внимание нормальному мужчине не представляется возможным. Это была баронесса!

– Боже! Баронесса! – невольно вырвалось из уст Пал Палыча.

Да, это была именно она. Он узнал бы ее из тысячи.

Пройдя мимо, женщина, остановившись, обернулась.

– Мужчина, чегой-то вы меня так обзываете? Я вам что, что-нибудь не это? Наглость какая!

Широко улыбаясь, Пал Палыч смотрел на баронессу и чувствовал себя очень счастливым, что видит сейчас перед собой это удивительное создание. Он ощущал искреннюю радость и необыкновенную легкость на душе. Ему стало ужасно смешно от созерцания маски плохо скрываемого негодования, которая не может быть у коренной москвички, а может быть только у провинциалки, приехавшей завоевывать столицу.

– Ну как знаешь, баронесса, – весело ей подмигнув, отправился он своим путем.

– Пал Палыч, подождите, – окликнула она его.

Он остановился, продолжая улыбаться.

– Баронесса, а посмотрите, какая замечательная лавочка. Может, присядем, поговорим. Меня, дорогая моя, не покидает ощущение, что мы с вами встретились не случайно. Вы, как пить дать, знали, что именно сегодня я вновь обрету способность говорить.

– Да, знала, – с несвойственным для нее смущением ответила она. – Но это издержки прошлой жизни. Теперь все по-другому. А лавочка, действительно, замечательная, и нам с вами, пожалуй, следует присесть и немного пообщаться.

Со стороны взирая на происходящее, совершенно обоснованно Константин всем своим видом начал выказывать обеспокоенность.

– Не переживайте вы так, Костя, – успокоила она его. – Ничего такого, что помешало бы вам добраться до Григория, который подъедет не раньше, чем через пятнадцать минут, вам с Пал Палычем не грозит. Вы спокойно можете расслабиться на соседней лавочке.

В это время проходящая мимо внушительная группа медиков не обратила на них ровным счетом никакого внимания.

– Костя, верь ей, – заметил Пал Палыч, – эта женщина знает, что говорит!

Уверенность, с которой произнес последнюю фразу недавно проснувшийся олигарх, позволила Константину, недолго думая, присесть на рядом стоявшую лавочку и даже закурить сигарету, чего раньше он никогда себе не позволял на службе. Чудеса, да и только! Он вдруг почувствовал такое внутреннее спокойствие и умиротворение, которые, наверное, не смог бы пережить одержимый океанолог, наконец-то достигший дна Марианской впадины, опустившись в своем батискафе на глубину одиннадцати тысяч метров.

Затянувшись отвратительной сигаретой, Константин открывал для себя новые краски и оттенки. Оказывается, ели могут иметь иголки не только зеленого цвета. Есть еще и голубые. А его убогая по дизайну девятая модель «Жигулей», если смотреть сбоку, ничуть не хуже «Альфа-Ромео».

В то время, когда он выпускал дым изо всех дыр, кои присутствовали на его лице, сладкая парочка, мило взявшись за руки, уселась на соседнюю лавочку. Положив правую босую ногу на не менее босую левую, Пал Палыч игриво шевелил пальцами, не стесняясь своих до неприличия отросших ногтей, и совсем не замечал холода, исходившего от земли, еще не успевшей прогреться под скудными лучами апрельского солнца.

– Ах, баронесса! Моя баронесса! – напевал Пал Палыч. – Как хорошо, что я встретил тебя. Ах, Маритана, моя «Мариванна», как хорошо, хорошо, что я встретил тебя.

– Пал Палыч, – начала баронесса, тактично дождавшись, когда он допоет последнюю ноту, – пожалуйста, не называйте меня больше баронессой. Я ведь теперь не баронесса.

– А кто же ты у нас теперь? Стоп! Да неужели? Нашла-таки свою любовь?

Она смущенно потупила взор, крепче сжав руку Пал Палыча.

– А ну-ка давай немедленно рассказывай – кто он? – сгорал от любопытства Пал Палыч. – Откуда взялся? Супермен, что ли?

– Да какой, к черту, супермен? Скорее, совсем наоборот. Всему виной, Пал Палыч, ваш кабриолет.

– Не мой, – поправил ее Остроголов, – а твой, баронесса. Не забывай.

– Хорошо, мой… Только я же просила не называть меня так.

– Ой, прости! Я по привычке. Так ты тогда скажи уж, наконец, – как нам теперь тебя величать-то?

– Я теперь Елена Ивановна, – глубоко вздохнув, ответила баронесса. – А фамилия моя Зямкина. Имею паспорт и московскую прописку.

– Как твоя фамилия? – от неожиданности Пал Палыча приподняло с удобной для сидения скамейки.

– Ну вот, у всех одна и та же реакция, – с обидой в голосе произнесла гражданка Зямкина. – А по мне, так очень даже красивая фамилия. По-моему, в ней есть что-то музыкальное.

– Зямкина?.. – на секунду задумался Пал Палыч – А ты знаешь, действительно – звучит очень поэтично: Зямкина. Нет, правда, красиво.

– Вот и мне так кажется, Пал Палыч. Только почему-то даже в ЗАГСе эта дура со здоровенной блямбой на груди, вытаращив глаза, тоже два раза переспрашивала.

– С каких это пор, – попытался успокоить ее Пал Палыч, – ты стала обращать внимание на дур? Черт с ними, с дурами! Ты мне про Зямкина расскажи.

– Да, в общем-то, все до банальности просто, – ответила она. – Еду как-то вечером в кабриолете по Тверской. Кругом огни. Все сияет. А тут смотрю – он идет, весь какой-то худой, нестиранный. Ну, останавливаюсь и говорю ему: «Юноша, давайте я вас до дома подвезу, что ли?» Вот с тех пор я Зямкина Елена Ивановна. А он у меня, Пал Палыч, умный. Университет закончил. Химик, между прочим. Правда, сейчас работает не по специальности, в одной частной фирме. Оклад, конечно, скудный, но мне работать не разрешает.

Она посмотрела на Пал Палыча своими бездонными, словно два моря, глазами.

– Да и не желательно мне сейчас, – было заметно, что баронесса (кто бы мог подумать!) сильно волнуется. – У меня ведь друзей, кроме тебя, пожалуй, что и нету. Потому и повидаться хотела… Я беременна, Паша.

Она положила голову ему на плечо, а он, нежно обняв баронессу, вместе с ней прислонился к спинке скамейки, и лицо его в этот момент выражало непомерную мальчишескую гордость, словно минуту назад он при всем честном народе в собственном дворе начистил харю местному признанному авторитету.

– А я, Ленуся, всегда говорил, что наша российская сперма самая сперматозоидная на всем белом свете, раз уж такое чудо, как ты, к рукам прибрали. Ах, Зямкин! Красавец ты наш! Может, мы еще и не все постиранные, но нас никакой кислотой не вытравишь. Пусть и не мечтают!

– Паша, – еле слышно произнесла Елена Ивановна, – это еще не все. Машина твоей жены тоже у меня.

– Какая машина?.. Подожди, а как она у тебя оказалась-то?

– Да ты не волнуйся. Она в целости и сохранности. Просто когда Лариса Дмитриевна встречалась с Петровичем, то от волнения забыла ее закрыть. Ну, ты пойми, такая халява. Не смогла удержаться. Чисто профессионально.

– Ты вот что, профессионалка, – в голосе Пал Палыча послышались укоризненные нотки, – машину жены вернешь. Ясно? Не хочу я тебя видеть в таком качестве.

– Так я потому тебе и сказала! Как ты не поймешь – я же теперь другая.

– Ну хорошо-хорошо. Считай, что я это уже понял. С тобою мне более-менее все понятно, а вот с твоим начальничком не совсем. Где эта нечисть? Кому кровь портит?

– Сейчас, думаю, никому. Он в серьезной опале. Пока не востребован. Работает стилистом в Саратовском драматическом. На подносе «кушать подано» на сцену выносит. Открытку мне, гад, прислал. С 8 Марта поздравлял, но я ему, Паша, не ответила, хоть он и очень жаловался на одиночество.

– Значит, когда я вам оказался не по зубам, – глядя на выглянувшее солнышко, произнес Пал Палыч, – вашу бригаду расформировали.

– Что-то в этом роде. Только я уверена – не долго ему осталось на одиночество жаловаться. Скоро опять призовут. А он, собака страшная, только этого и ждет. Ничего другого-то не умеет. Ты же теперь сам отлично знаешь, что эта суета из-за этого чертового баланса – вечная, без конца и края. А мне, Паша, только бы ребеночка родить. Тогда и море по колено. Тогда я стану такою же, как все бабы. Не хуже и не лучше. Ладно, ты иди, – сказала баронесса, поцеловав Пал Палыча. – Укладывайся в багажник. Гриша твой через две минуты уже будет на месте.

Они поднялись с лавочки.

– Вот что, Елена Ивановна, садись-ка ты в свой кабриолет да дуй за Зямкиным. Пока не родишь, у меня поживете. Места всем хватит, и мне так спокойнее будет. А достойную работу твоему химику мы подыщем. Я тебе обещаю.

– Спасибо, только он не согласится. Зямкин хоть и бедный, но очень гордый организм.

– А ты не переживай, – уверенно ответил Пал Палыч, – я найду нужные аргументы его уговорить.

На Рублевском шоссе в двухстах метрах от въездных ворот Центральной клинической больницы, вплотную прижавшись к обочине дороги, стоял черный «Гелентваген», четырьмя желтыми лампочками изображая аварийную остановку. Из припарковавшейся сзади девятки пулей вылетел Константин и, мгновенно открыв багажник, помог Пал Палычу из него выбраться.

В считанные секунды Остроголов оказался на заднем сиденье «Мерседеса», где уже была приготовлена одежда и обувь.

– Здорово, Гриня! Ну, как вы тут без меня? – весело спросил своего водителя Пал Палыч, натягивая на себя штаны.

– Здравствуйте, Пал Палыч! Как это сказать?.. С пробуждением вас, что ли?

– Спасибо, дорогой!

– А без вас плохо. Тоска зеленая.

– Ничего, теперь будет весело. Это уж я тебе гарантирую.

– Так я только «за»! Куда поедем, шеф?

– Гони на Котельническую.

Когда машина проехала несколько сот метров, Пал Палыч неожиданно передумал.

– Нет, Гриша, давай сначала заедем в солнцевскую больницу. Это очень важно.

– Как скажете. Только я точного адреса-то не знаю.

– Поехали, покажу.

«Мерседес» остановился у шлагбаума, преграждавшего въезд на территорию больницы. Пал Палыч вышел из машины и быстрым шагом направился к приемному отделению.

На входе он увидел тщедушного секьюрити, которого два месяца назад протащил за собой по коридору. Охранявший вход человек сразу же узнал Пал Палыча. Было видно, что их встреча оставила в его памяти неизгладимый след. Он отскочил от нежданного посетителя метра на три и встал в защитную стойку.

Несколько удивленно посмотрев на охранника, Пал Палыч тем не менее счел нужным обратиться именно к нему:

– Многоуважаемый, окажите услугу. Мне необходимо повидаться с вашим врачом… Отделение неотложной хирургии. Будьте так добры, пропустите меня, пожалуйста.

– Я не против, – ответил секьюрити, явно не ожидавший такого к нему обращения со стороны Пал Палыча. – Но у нас сейчас неприемные часы.

– Ну я вас очень прошу.

– Да ладно, проходите. Только вот без сменной обуви нельзя.

– Я могу только разуться, – Пал Палыч мгновенно присел на лавочку, начав развязывать шнурки на ботинках из крокодиловой кожи.

– Да вы что, товарищ, не надо! – остановил его охранник – Я вам дам пакеты. Наденьте их на ноги.

– Пакеты?.. Вот за это огромное спасибо! – поблагодарив, Пал Палыч пожал ему руку.

Оказавшись в отделении неотложной хирургии, Остроголов подошел к уже знакомой нам медсестре, по-прежнему – словно и не уходила – сидевшей на том же самом месте.

– Здравствуйте, сестра.

Она подняла голову и, узнав Пал Палыча, не скрывая своего удивления, сказала:

– О! Барин опять приехал! Кого на сей раз проведать собрались?

– Если у вас, сестра, карантин, то на сей раз я в сменной обуви.

– А одно с другим не связано. Карантин карантином, а порядок порядком.

– Не могу с вами не согласиться. Скажите, ваш заведующий у себя?

– У себя. Попробуйте, зайдите. Только не знаю, примет ли он вас? Операция была сложная. Еле ноги доволок.

– Спасибо, сестра.

– Не за что.

Он подошел к двери кабинета зав. отделением и постучал.

– Да, пожалуйста, – услышал в ответ усталый, слегка хрипловатый голос.

Открыв дверь, Пал Палыч вошел в кабинет.

– Это вы? – нисколько не удивившись, сказал доктор, сидя за столом и что-то записывая в свой органайзер. – Признаться, не ожидал. Добрый день.

– Здравствуйте, доктор.

– Вам, наверное, уже докладывали, что я хотел с вами встретиться?

– Извините, не имел физической возможности.

– Да, я в курсе. Кстати, как ваше здоровье?

– Думаю, лучше не бывает.

– Конечно, произошедшее с вами не укладывается в рамки человеческого сознания, – встав из-за стола, доктор подошел к окну. – Скажите, вы Его видели?

– Да, видел. И могу утверждать, что Он есть, был и будет всегда, но только верить в это или нет – исключительно личное дело каждого.

– Соглашусь. Но вам, вероятно, открылись какие-то особые истины?

– Не более, чем духовный мир верующего человека.

– Вот как? – доктор внимательно посмотрел на Пал Палыча, затем, подойдя к нему, протянул свою руку.

– Фамилия моя Комиссаров, а зовут меня Алексей Николаевич.

– А меня зовут Пал Палыч, и фамилия моя Остроголов.

Они пожали друг другу руки.

– Извините, я не предложил вам стула.

– Ничего страшного, – улыбнулся Пал Палыч, – я уже порядком подзабыл, что это такое, если, конечно, рассматривать стул не как предмет мебели.

Улыбнувшись в ответ, Алексей Николаевич подошел к столу и достал из органайзера кредитную карту.

– Наконец-то с легким сердцем вам ее возвращаю. Здесь только не хватает той суммы, которую я потратил на приличный гроб.

Заметив некоторое недоумение на лице Пал Палыча, пояснил:

– Видите ли, памятуя о вашей просьбе – я о старушке, – зашел к ребятам в морг и когда увидел, в какой ящик этот мерзавец положил собственную мать… Знаете, Пал Палыч, я много в жизни повидал, но даже мне, глядя на это, стало не по себе. Одним словом, вот ваша карточка. Цела и невредима.

– Спасибо, Алексей Николаевич, но я к вам не за карточкой пришел.

Теперь уже Комиссаров удивленно смотрел на Пал Палыча.

– Алексей Николаевич, – глядя на доктора спокойными и ясными глазами, продолжил Остроголов, – я хочу создать на государственном уровне серьезную социальную программу с большими вложениями средств, которая бы смогла поднять нашу систему здравоохранения на должный уровень. И я точно знаю, что теперь я это сделаю. Можете мне поверить.

– А я вам верю. И то, что вы говорите, – не просто замечательно. Это стратегическая необходимость. И если этого не сделать сейчас, то с такими понятиями, как генофонд и здоровье нации, можно распрощаться навсегда.

– Много чего в этой стране нужно делать, не откладывая в долгий ящик, – взяв со стола зажигалку, Пал Палыч помог Алексею Николаевичу прикурить сигарету. – Ну уж коли здесь мы с вами, Алексей Николаевич, как я понимаю, единомышленники, то я вам и предлагаю… Точнее сказать, очень прошу, встав, как говорится у руля, возглавить эту программу.

– Я? – удивление Комиссарова было неподдельным. – Да вы шутите, Пал Палыч. Из меня администратор… Знаете, есть такая поговорка – как из кое-чего пуля. Да и потом, кто за меня будет «резать» тех, у кого просто нет денег на свое здоровье? Нас и так в Москве таких, как я, идиотов осталось разве что по пальцам пересчитать. Пал Палыч, я вам очень благодарен за оказанное мне доверие, но вынужден извиниться. Я не могу оставить больницу.

– Значит, будем этим заниматься в «свободное от работы время».

– У меня есть еще семья, – улыбнувшись, ответил Комиссаров.

– Что ж, семье придется объяснить. Если потребуется, будем объяснять вместе. Но я почему-то уверен – семья поймет. Нам с вами, Алексей Николаевич, по-другому никак нельзя, – спокойно резюмировал Остроголов.

Комиссаров молчал, глубоко затягиваясь сигаретой.

– А касательно всяческих чиновничьих функций?.. – прервал паузу Пал Палыч. – Не знаю… Лично я с некоторых пор человеческую порядочность ценю несравнимо выше административного таланта. К тому же я в состоянии привлечь вам в помощники лучших экономистов. Подумайте. А вообще, очень рад нашей встрече. Жалею только, что мало мы сегодня с вами пообщались. Ну ничего, наверстаем в другой раз. А сейчас я, с вашего позволения, поеду. У меня сын в Москве. Давно не виделись. Надеюсь, до скорого.

– Пал Палыч, – остановил его в дверях Комиссаров, – кредитку-то забыли.

– Ничего я не забыл. Вот и давайте, не откладывая в долгий ящик, начнем хотя бы с вашего отделения неотложной хирургии. Когда-нибудь такие, как я, должны же, наконец, начать отдавать долги своей стране и своему народу. И ведь при этом совершенно не обязательно забывать о себе. Просто не надо терять чувство меры. Вот и все, что требуется. А «иначе – хаос», – как любил говаривать один товарищ, канувший в небытие. И еще у меня к вам личная просьба, – уже взявшись за ручку двери, сказал Остроголов. – Вот это я, действительно, чуть не забыл. Абсолютно уверен, уважаемый Алексей Николаевич, что ваша семья заслужила куда более достойного существования. Разве не так? Так что нам мешает восстановить справедливость?

Сказав это, Пал Палыч вышел из кабинета Комиссарова.

Сев в машину, он обратился к своему водителю:

– Гриша, ты мне позволишь воспользоваться твоим мобильником? Всего один звонок. Я потом компенсирую.

– Да вы что, Пал Палыч! Скажете тоже. Какая компенсация? Звоните, конечно.

– Спасибо, – он набрал номер. Через две секунды после соединения услышал голос Нины Сергеевны. – Нинуля, это я. Я сейчас в Солнцево. Еду на Котельническую. Выдели мне пять минут. Давай в центре встретимся. Ты же сейчас в офисе?.. Гриша, – спросил он водителя, – за полчаса до Никитских ворот доедем?

– Без проблем, – ответил Григорий.

– Нина, давай через тридцать минут в переулке возле ГИТИСа. Там потише.

Когда через полчаса «Гелентваген», свернув в Собиновский переулок, через сто пятьдесят метров оказался напротив сквера Академии театрального искусства, Нина Сергеевна уже была на месте. Она прогуливалась вдоль ограды. Увидев подъехавший «Мерседес», спокойно села в открывшуюся заднюю дверь.

– Пал Палыч, – сказал Григорий, – я пока возле машины покурю.

Когда Гриша вышел из машины, встреча одноклассников не обошлась без горячих объятий.

– Ну что, балбес, ожил?

– Нинка, родная моя, как же я рад тебя видеть!

– Потом мне расскажешь про свои радости, а сейчас слушай «сюда» и не перебивай. Пакет Куранову я отдала через день после случившегося. Конечного адресата в Москве уже не было, и передавать было некому. А потом, после твоего фортеля в гробу, мы, естественно, с Андреем Алексеевичем встретились и решили повременить. Либо когда ты придешь в себя, либо, уж прости, после окончательных похорон. Одним словом, теперь этот вопрос решать будешь сам. Пакет у меня.

Нина Сергеевна взяла его за руку.

– Я тебе ничего не говорю. Знаю, что бесполезно. Теперь тебя тем более ничто не остановит. Но ты, Пашка, знай: что бы опять с тобой ни стряслось – я рядом. А там будь что будет… Гриша! – приоткрыв заднюю дверь, позвала она водителя. – Добрось меня до конторы.

Машина тронулась, а Пал Палыч не мог отвести взгляда от Нины Сергеевны, задумчиво смотревшей в окно автомобиля.

– Нинон, ну почему я на тебе не женился?

Она повернула к нему голову и невозмутимо ответила:

– Потому что у тебя никогда не было на этот счет никаких мыслей. Школу во внимание мы не берем. Да и слава Богу. Думаю, тогда наши судьбы сложились бы совсем по-иному.

Выходя из машины, она вскользь заметила Пал Палычу:

– Ты, Пашка, все-таки поаккуратнее. Скоро пропажу пациента обнаружат и объявят план «перехват». Смотри, чтобы не перехватили. Ведешь себя, как последний пацан.

– Нина Сергеевна, – весело и беззаботно обратился к ней Григорий, – тогда я тоже вроде как не совсем взрослый.

Посмотрев на улыбающиеся физиономии Пал Палыча и Григория, она, пожав плечами, сказала:

– Твоя Эльвира круглая дура, но в одном я с ней согласна полностью: вы, мужики, все патологические идиоты.

– Так у нас, Нина Сергеевна, химический состав крови от вашего и то отличается, – крикнул вслед удалявшейся Нине Сергеевне Григорий.

В этот момент в салоне «Гелентвагена» царили смех и веселье: «Остроголова поймалы? – Поймалы. – А хто он? Лопух! – Ха-ха-ха!..»

«Охватившее меня волнение было сравнимо с предчувствием надвигающегося землетрясения, когда пласты пород на десятки метров поднимаются вверх или низвергаются во всепоглощающую бездну», – примерно так можно было выразить состояние Пал Палыча, когда он еще раз нажал на кнопку звонка своей квартиры, купленной десять лет назад в доме на Котельнической набережной. Плотно прижав ухо к двери, сгорая от нетерпения, он пытался уловить малейшие звуки человеческого присутствия.

– Сережка, ну где же ты? Неужели уехал? – по артикуляции его губ можно было в точности воспроизвести неслышно произносимые им слова. – У меня ни телефона под рукой, ни ключа… Я ведь не знаю номера твоего телефона… Да какое там!.. Я даже не знаю – есть он у тебя или нет!

Пал Палыч не заметил, как дверь открылась, и он под тяжестью собственного тела, с грохотом задев дверной косяк, ввалился в прихожую, рухнув на пол, словно мешок, наполненный известным нам всем содержимым.

Открывшая ему дверь юная особа, облаченная в его же рубашку, вскрикнув от неожиданности, отпрянула от Пал Палыча, как от чумы, и, прикрыв рот своей тонкой, почти прозрачной ладошкой, испуганно прижалась к стене.

– Нет-нет, милое дитя, вы только не пугайтесь! – вставая с пола и неуклюже вытянув руки вперед, попытался ее успокоить Пал Палыч. – Я не грабитель… Я Сережкин папа. Вы меня, пожалуйста, извините, что я без предупреждения. Честно говоря, я даже не подумал, что не помню, какой сюда номер телефона… Скажите, а Сережа дома?

До конца не успев прийти в себя от испуга, юная особа тоненьким, будто соломинка, пальчиком указала на дверь в дальнюю комнату, в проеме которой в эту секунду показался Сергей.

– Мартышкин, что за шум? А ну-ка докладывай – кто это к нам без звонка раньше времени?

Увидев отца, Сергей остановился, словно наткнулся на стекло, оказавшееся на дороге.

– Папка, ты?

– Я, сынок. Я.

Взглянув на «Мартышкина», Сергей смущенно сказал:

– Пап, если можно, давай без слез.

– А если, Сережа, я их не смогу сдержать, – ты меня не прогонишь?

– Да ты что, отец!.. – забыв о смущении, он подбежал к отцу и крепко его обнял.

– Вот видишь, сыночек, я и не плачу, – чуть слышно лепетал Пал Палыч, и слезы вовсю катились по его лицу. – Просто я счастлив. Вот и все. Сейчас-сейчас… – он вытирал ладонями слезы. – Ты не думай – это совсем другое. С утра мучаюсь… Ну надо же!.. Что-то в глаза попало, и с самого утра больно моргать. Бывает же такое. Прямо напасть какая-то.

– Папка, пожалуйста, посмотри на меня.

Пал Палыч безропотно выполнил просьбу сына.

– Отец, я почему-то твердо уверен, что теперь будет все, как надо. Слышишь?

По-прежнему стоя у стены, сентиментальная «Мартышкин» даже не пыталась сдерживать переполнявшие ее эмоции и в плане слезоизлияния была полностью солидарна с Пал Палычем.

– Ну а ты чего ревешь? – немного растерянно обратился к ней Сережа. – Да что же это такое! Прямо какое-то сборище сентименталов.

– Ну да, такая встреча… Отец все-таки, – новая волна эмоций захлестнула «Мартышкина».

– Так, все. С этим пора кончать, – Сережина растерянность в миг улетучилась, и он перешел к решительным действиям.

– Ребята, давайте-ка я вас лучше представлю друг другу, – он взял их руки и соединил, похлопывая по ним своей ладонью. – Отец, познакомься – это моя старая знакомая, и зовут ее Лиля.

– Я тебе больше, чем знакомая.

– Согласен. Это моя больше чем знакомая Лиля. А это, «Мартышкин», самый замечательный человек на свете – мой отец.

– Сережа, ты правда так думаешь? – с замиранием в сердце спросил Пал Палыч.

– А почему в настоящем времени? Я, папка, всегда так думал, хотя вы меня с матерью и сослали, не спросив, в эту тухлую Англию, как Ленина в Шушенское. Ладно, чего стоим? Познакомились? Тогда пошли на кухню. Вина что ли выпьем за встречу. «Мартышкин», у нас ведь, кажется, еще осталось?

– Да, еще есть полбутылочки.

– Дядя Гриша, ты?! Здорово! – проходя мимо двери, Сергей увидел стоящего на лестничной площадке Григория.

Выбежав за дверь, он обнял персонального водителя отца, как давнего доброго друга.

– Здорово, Сережка. Хорошо, что вернулся.

– А ты чего тут стоишь? А ну-ка пошли в дом.

– Ничего-ничего, Серега, ты не парься. Я тут лучше у двери покараулю. На всякий случай.

– Дядя Гриша, да какие там, к черту, «всякие случаи»? Все «всякие случаи» уже случились. Хуже, уж «во всяком случае», не будет. Так что давай, дядь Гриш, заходи.

Вся компания плавно переместилась на кухню, где Лиля, нисколько не утруждая себя поисками, достала из буфета четыре бокала и початую бутылку «Божоле».

– А вы так хорошо знакомы? – поочередно глядя то на сына, то на Григория, удивленно спросил Пал Палыч.

– Батя, ты как с Луны свалился. Честное слово. Впрочем, с твоею-то космической занятостью обращать внимание на такие мелочи… Дядь Гриш, – Сергей положил руку ему на плечо, – а я ведь твой должник. Я тебе в сику пятьсот двадцать рублей продул. Помнишь?

– Сережка, – Григорий сокрушенно покачал головой, – ты, наверное, хочешь, чтобы меня уволили.

– Что? Да это я их всех поувольняю! Батя, – он повернулся к отцу, – если я тебе дорог, знай – дядя Гриша мой самый настоящий по жизни друг.

– Я ничего против не имею, сыночка, – Пал Палыч напоминал блаженного.

– Господа, – послышался ласкающий ухо тонкий голосок «Мартышкина», – я уже все налила. Предлагаю отметить встречу.

– Дядь Гриш, – сказал Сергей, – ты, естественно, опять за рулем, но, может, ради такого случая?..

– Конечно, выпью, – ответил Григорий. – Ради такого готов поступиться принципами. Да, думаю, такие промили они и не унюхают.

– Лиличка, – обратился Пал Палыч к «Мартышкину», – а у вас какой-нибудь корочки занюхать не найдется? А то я уже два месяца не закусывал. Боюсь, развезет меня. Что тогда будете делать?

– Спать тебя уложим, – ответил за нее Сергей.

– Спать сегодня мне пока еще рано. Дела есть. Да и выспался я, сынок, лет на десять вперед.

– Лиль, – по-хозяйски распорядился Сергей, – найди чего-нибудь из закуси.

– Да голяк, Сереженька, – послышался в ответ все тот же тонкий, нежный голосок «Мартышкина».

– Бать, не переживай, – сказал Сергей, когда все подняли бокалы, – тебя от литра водки никогда не развозило, а тут какой-то красный виноградный сок.

Пал Палыч согласно кивал головой и блаженно улыбался.

– Ребята, – продолжил Сергей – мы тут все свои, поэтому скажу, что думаю. Отец, я хочу поднять этот бокал за тебя. Знаешь, на твоих похоронах все что-то изображали: плакали, всхлипывали, пытались маски скорби на себя напялить… Нет, я ничего не говорю… Многие это делали искренне. А вот я, твой сын, не испытывал в тот день никаких эмоций. Я потому был спокоен, как бульдозер, что твердо знал: все это из другой жизни, а на самом деле реальность в этот момент существует в каком-то ином, параллельном, мире. Понимаешь? И когда ты в гробу очнулся, задышал, я нисколько этому не удивился. У меня тогда в голове крутилась только одна единственная мысль: «Ну вот, случилось то, что и должно было случиться».

– Только благодаря тебе Господь меня и вернул на эту землю, – почти шепотом произнес Пал Палыч.

– Нет, папка. Извини, но я почему-то уверен, что это не так. Моим участием здесь и не пахнет. Во всяком случае, я это очень хорошо чувствую.

– Наверное, ты прав, Сережа. Я вот только смотрю на тебя и не могу поверить: ты стал совсем взрослый.

– Да по большому счету, никакой я не взрослый. Ровно на свои девятнадцать… Бать, ну ты долго будешь меня перебивать? Я же за тебя тост говорю.

– Прости, не буду.

– Так вот, отец, я пью за тебя, и пусть твоя дальнейшая жизнь складывается, как какая-нибудь поэма, красивая и чистая. И чтобы мы с тобой редко расставались, заботились бы друг о друге, а значит, любили бы друг друга… Пьем до дна!

– Спасибо, сыночек.

Раздался звон бокалов, а особо сентиментальные не преминули снова пустить слезу.

Когда присутствующие опустошили свои бокалы, Сергей подошел к отцу и обнял его.

– Отец, в Англию я больше не поеду. Там тоска болотная. От их чопорности меня воротит. Не по душе мне там. И потом, с чего вы вдруг с матерью решили, что я должен стать экономистом? Сейчас, куда ни плюнь, одни сплошные экономисты. Их же как собак нерезанных. Как будто ничего другого не существует. Меня, например, интересует микробиология. Ты только, бать, с ботаникой не путай. Короче, я решил – буду поступать в МГУ. Но учти, отец, если узнаю про какие-нибудь там протекции – поссоримся не на шутку. Я на себе прочувствовал, как там смотрят на «золотую» российскую поросль. Не спрашивал, как другие, но лично я от этого не знал, куда себя девать. Дядь Гриш, ну так ведь? – неожиданно переключился он на Григория.

– Да все так, Сережка, – от неожиданности тот даже вздрогнул, – а вот смотри, если не поступишь, то с твоими-то… Как сказать?.. Лихими принципами и в армию загреметь недолго. А сейчас, сам знаешь, время какое. Не дай Бог в Чечню!

– И что? Классно вы все рассуждаете. Допустим, я со своим максимализмом мало еще чего в этой жизни понимаю, но тогда, по-вашему, получается, что в Чечню должны идти только «Ивановы» из деревни «Пупкино».

– Туда, сынок, должны идти те, кто сам этого хочет и за большие деньги.

– Начнем с того, отец, – парировал Сергей, – что ни туда, ни в какое-либо другое место никто не должен ходить с автоматами наперевес ни за какие деньги, но если это данность и из этой данности, куда ни копни, бьет столь дорогой вашему сердцу готовый шестьдесят шестой бензин, то эти вопросы должен решать ты со своими друзьями. Понимаешь, о чем я?

– Понимаю, Сережа. Понимаю и горжусь тобой.

– Если прямо так и гордишься, тогда уж скажи спасибо бабуле с дедом. Они же со мной в основном и носились, как с писаной торбой. Слушай, а давай их завтра навестим! Съездим на кладбище, а?

– Обязательно поедем.

– Ладно, бать, ты не переживай. Я поступлю. А не поступлю – тоже не трагедия. Не все же, в конце концов, погибают в армии. Ну а если кирпич вспомнить, который прямо на башку с двенадцатого этажа?.. Ты лучше скажи, что нам с матерью делать? С мамкой-то у нас совсем беда. Она даже меня и то не всегда узнает. Вроде и называет правильно, а ощущение, что говорит с другим.

– С мамой, Сережа, все будет в порядке, – спокойно и уверенно произнес Пал Палыч. – Я сейчас за ней заеду и привезу домой. Обещаю, наша мама будет в здравом уме и твердой памяти. Абсолютно здорова. Веришь, сынок?

– Верю. Хотя и странно мне то, что ты сейчас говоришь.

Он взял отца за руку.

– Я, папка, всегда тебе верил, потому что тоже горжусь тобой.

В работавшем на кухне телевизоре, в фоновом стрекотании динамиков Пал Палыч неожиданно уловил своим чутким ухом очень знакомые ему интонации.

– Лиличка, будь добра, сделай погромче.

На экране телевизора перед многомиллионной аудиторией, вероятно, когда пресс-конференция уже закончилась, продолжая отвечать на вопросы журналистов, преисполненный стати предстал небезызвестный нам Игорь Олегович Скрипченко.

«… Я сам родом из русской глубинки. Из простой, между прочим, крестьянской семьи. Кому, как не мне, знать проблемы, существующие в наших регионах. Я лично понимаю, что развитие экономики в стране в целом шло бы куда интенсивнее и динамичнее, если бы малому и среднему бизнесу давали развиваться, не выстраивая эти чудовищные со стороны чиновников барьеры в виде взяток, полного подчинения силовых структур местным князькам и, соответственно, давления с их стороны на этот самый малый и средний бизнес. Я сам чиновник. И чиновник высокого ранга. Следовательно, фигура непопулярная. Только мне это не страшно. За славой не гонюсь и обещать ничего не буду, но своим коллегам-чиновникам заявляю, что вновь созданная при президенте комиссия по борьбе с коррупцией, которую я возглавляю, каленым железом будет выжигать всю эту скверну как в центре, так и на местах, невзирая на чины и связи. Демократия, дорогие мои, не анархия. Ее еще надо построить. И начинать надо с собственного сознания. И что закон не кистень, – как говорил Шарапов, – и он одинаков для всех…»

– Папка, что с тобой? – Сергей тряс отца за плечо и не мог вывести из оцепенения. Тяжелым свинцовым взглядом Пал Палыч смотрел на экран, словно окаменевший. Затем он неожиданно повернулся к Сергею и как ни в чем не бывало невозмутимым спокойным голосом, улыбаясь, сказал:

– Сережка, мне твой «Мартышкин» ужасно понравился. Вся точеная, как олененок. А красивая-то какая! Ты с ней понежнее. Создание ведь очень хрупкое. Прямо голубая кровь. Береги ее. А вообще, надо сказать, мне до невозможности приятно, что у моего сына такой хороший вкус.

– Да ладно тебе, бать, – смутился Сергей.

– Ничего не ладно. Знаю, что говорю. Теперь давай обнимемся, да я за матерью поехал. Не волнуйся, как пообещал, так и будет.

Уже в прихожей Пал Палыч подошел к Лиле и, взяв ее руку, поцеловал.

– Лиля, есть одна проблема, и я могу рассчитывать исключительно на вас. Поможете?

– Помогу. А в чем вопрос?

– Сегодня у нас семейный ужин по поводу выздоровления нашей мамы, поэтому часам к восьми… Нет, ровно в восемь прошу вас вместе с моим сыном быть в деревне Жуковка, которую Сережа не очень жалует. Признаюсь, она мне тоже все меньше начинает нравиться, но пока, так сказать, за неимением… Одним словом – милости прошу. И помните, без вас за стол не сядем.

– Ну ты, батя, галантен, – сказал вслед выходящему из квартиры отцу Сергей, на что в ответ увидел поднятый большой палец правой руки, явно относившийся к обворожительному «Мартышкину».

На Садовом кольце в первом тоннеле по направлению от Павелецкой к Октябрьской намертво застряли в пробке. Пробка образовалась внушительная, причем, по обеим сторонам движения. Опытные водители отлично понимали, что в ближайшие пятнадцать—двадцать минут никакого движения вперед не намечается, поэтому многие заглушили двигатели, экономя тем самым топливо.

– Вот черт меня дернул поехать по Садовому, – сокрушался Григорий, – как минимум час здесь проторчим.

– Не переживай, Гриша, время есть. Господи! Ты только посмотри! Как он сюда попал? – Пал Палыч протянул руку к лобовому стеклу «Геленвагена».

Между опорных колонн, разделявших посередине тоннель по всей длине, на бордюрном возвышении, служившем фундаментом тем же колоннам, на ветхом раскладном стульчике сидел седовласый мужчина лет шестидесяти и самозабвенно давил на клавиши своего баяна. Он добродушно улыбался решеткам радиаторов, фарам и капотам стоявших в пробке автомобилей. Судя по отсутствующей шляпе или коробочке для денег, он не просил за свое творчество награды у «запорожцев», «крайслеров» и «мерседесов», просто он весело и безвозмездно дарил каждому бамперу частичку своей души:

«Малиновый звон на заре, Скажи моей милой земле…»

Пел он трогательным, слегка дрожащим голосом, не всегда правильно нажимая на нужную клавишу, —

«Что я в нее с детства влюблен, Как в этот малиновый звон…»

– Гриш, дай взаймы рублей двести.

– Палыч, ты опять за свое. Скажи еще – до получки. Я им сам всегда все раздаю, хоть и знаю, что мафия. Но этот, похоже, не из них. Какой-то не от мира сего. Пойду отдам, – он достал из портмоне две купюры и, поставив машину на паркинг, хотел уже открыть свою дверь, но Пал Палыч его остановил.

– Не, Гриш, дай мне. Я сам.

«Малиновый звон на заре…»

Он вышел из машины и, подойдя к «не от мира сего» баянисту, протянул ему деньги, на что тот отрицательно покачал головой, продолжая петь и улыбаться попавшим в пробку автомобилям, а Пал Палыч будто застыл на месте с двумя купюрами в руке, завороженно глядя на этого человека, в очередной раз не взявшего нужную ноту.

Когда настала очередь проигрыша, баянист неожиданно обратился к Пал Палычу:

– Вы слова запева знаете?

– Запева?.. Нет, не знаю.

– А припева?

– Припева – знаю.

– Хорошо, запев я сам спою, а припев мы вместе. Приготовьтесь. Я вам кивну.

Пал Палыч был похож на изваяние. Он стоял, слегка приоткрыв рот, и боялся пошевелиться, чтобы не пропустить команды к вступлению.

Дождавшись кивка, Остроголов запел, вступив при этом четко и своевременно, в той же тональности, в которой исполнял песню баянист. Он пел богатым, красивым баритоном, громко и размашисто.

«Малиновый звон на заре, Скажи моей милой земле…»

Из люка на крыше стоявшего рядом «Паджеро» появилась половина туловища мужчины в дорогом костюме, который, размахивая в такт рукой, превратил только что образованный дуэт в трио.

«Что я в нее с детства влюблен, Как в этот малиновый звон…»

Уже через минуту к раскатистому многоголосью внутренней стороны виадука присоединились встречные полосы движения, вдвое увеличив амплитуду звучания при и без того идеальной акустике. И, когда неожиданно быстро возобновилось движение и стоявшие впереди вне тоннеля машины жадно ринулись по своим делам, неоднократно спетая песня звучала вновь и вновь, не давая ни малейшей возможности, хотя бы на сантиметр, продвинуться вперед сзади стоявшему транспорту.

«Малиновый звон на заре, Скажи моей милой земле, Что я в нее с детства влюблен, Как в этот малиновый звон…»

Увидев вошедшего человека, Лариса Дмитриевна вскочила с кровати и, несколько раз безадресно шарахнувшись в разные стороны, в итоге забилась в угол палаты, одной рукой прикрыв лицо, другую выставив вперед. Не меняя положения рук, она села на корточки и замерла. В этой позе с распущенными светлыми густыми волосами Лариса напоминала добротный снимок профессионального художника-фотографа, и лишь слегка подрагивающая вытянутая рука выдавала в ней присутствие жизни.

Пал Палыч, будто вкопанный, стоял у входа не в состоянии шагу ступить и только слышал, как бешено колотится его сердце, готовое в любую секунду вырваться из груди и добежать до женщины с распущенными светлыми волосами, чтобы заключить ее в крепкие объятия.

– Лариса, это я. Ты меня не узнаешь?

Она опустила руки и на удивление ясным, осмысленным взглядом окинула Пал Палыча с ног до головы. Лариса казалась совершенно спокойной, словно минуту назад не металась в панике по палате, ища себе безопасное место.

– Как я могу тебя не узнать? – сказала она с едва заметной улыбкой на треснувших губах. – Ты – Павел. Мой бывший муж… Да, бывший. Потому что ты умер. Ты меня бросил и умер. И теперь я одна, и меня некому защитить. А сейчас ты пришел потому, что тебя послал сатана, чтобы снова мучить меня. Он каждый день присылает ко мне своих прислужников, и они пьют мою кровь. Вот, посмотри, – Лариса показала свою исколотую иглами руку. – И ты тоже пришел, чтобы пить мою кровь. Ты пей, Паша, я не против. Я это заслужила. Я теперь его раба. Раба дьявола, потому что он в меня вошел, Паша!.. – это были не слезы, не надрыв, не плач, не рыдания, не отчаяние… Сидя в углу, Лариса плавно размахивала руками в такт завываниям, похожим на шаманские песни, которое издавало ее сознание, до краев наполненное ощущением безысходности.

С силой оторвав от пола по колено вросшие ноги, Пал Палыч подошел к жене и, подняв ее, отвел к кровати.

– Он вошел в меня, Паша! Он во мне!.. – не уставала повторять Лариса.

– Ничего, Лариса, как вошел, так и выйдет, – сказав это, Пал Палыч положил Ларисе на лоб ладонь правой руки.

Судорога прошла по всему ее телу. Какая-то неведомая сила подняла Ларису с кровати, и она, вытянувшись по струнке, зависла над полом палаты на высоте десяти—пятнадцати сантиметров вопреки нашему пониманию закона земного притяжения!.. Во всяком случае, со стороны так кому-то могло показаться.

По-прежнему держа руку на голове жены, Пал Палыч стоял не двигаясь, закрыв глаза. Его лицо выражало сосредоточенное спокойствие и уверенность человека, полностью отдающего отчет своим действиям. В этот момент были подвержены движению только губы Пал Палыча, неслышно произносившие, словно заклинания, одному ему понятные слова.

Так продолжалось с минуту, а может, и меньше. Затем ее стопы плавно коснулись пола.

Лариса Дмитриевна оказалась на кровати. Сидя на ней, она терла руками виски, лоб, глаза, как будто хотела поскорее смыть с себя грязь, налипшую на ее лице. Затем, словно вспомнив о чем-то важном, она резко вскинула голову и пристально посмотрела на мужа своими, надо признать, поистине красивыми карими глазами.

Выразить на бумаге ту невидимую грань, которая отделяет нормального человека от психически больного, – лично нам не представляется возможным, а посему мы и не станем этого делать. Но мы все же со своей стороны можем смело и ответственно утверждать, что ее красивые, удивительно выразительные глаза стали едва уловимо немножечко другими. Именно теми, что могут перейти, как Рубикон, эту невидимую грань… Недуг Ларису Дмитриевну покинул.

– Паша, что ты со мной сделал? Ты Бог? Ведь так не бывает. Я же все чувствовала. Я была в сознании. Я даже не чувствовала, нет… Я понимала, как эта дрянь выходит из меня!.. Да ты же меня вылечил, Паша!

– Милая моя Лариса, – он сел рядом с ней на кровать, – если бы ты только что родилась, то мне тогда бы не пришлось говорить тебе об этом. Видишь ли, на сегодня это пока твоя единственная жизнь, и она продолжается. И есть даже те, кому вместе со мной это в радость. Считай, что сегодня какой-то новый этап в твоей жизни. Но я не хочу, что бы ты начинала с ошибок. Я не Бог. И не могу им быть. Я лишь в Него верю. Ведь это же так просто. И еще, – Пал Палыч взял Ларисину руку и крепко сжал ее в своей. – Дорогая моя, второй раз для тебя я сделать этого не смогу. Мне просто не дано такого права. Твоя дальнейшая судьба, невзирая ни на какие прогнозы астрологов, будет зависеть исключительно от образа твоих мыслей, природа которых станет прямым следствием твоих поступков. Второй раз я не смогу тебе помочь.

– А что мне делать, Паша? Подскажи тогда – как быть? Ведь я должна быть тебе благодарна до конца своих дней!.. Но я же не люблю тебя, Паша! И не смогу тебя полюбить никогда! Я знаю! Что мне теперь делать?

– Да ничего. Успокоиться и продолжать жить, не думая, что ты мне чем-то обязана. А знаешь, мне стало за тебя спокойнее, – Пал Палыч улыбнулся и как-то очень нежно, по-доброму посмотрел на Ларису. – Ты быстро постигаешь истину, Лариса. Начинаешь говорить языком своего сердца. Смотри, как сразу становится легко, правда? Ты не бойся – я не потребую от тебя любви. Я, признаюсь, сам ее ищу. А может, и нашел уже, пока не знаю. Но чувствую, что она где-то рядом, совсем-совсем близко. Вот только протянуть ладонь.

– Эх, как красиво ты сказал. Пашка, обними меня.

Он обнял Ларису, а она тихо заплакала.

В который уже раз в этой странной истории Пал Палыч вытирал слезы на лицах женщин, таких разных и таких неразгаданных, как сама природа, многоликая и неповторимая.

– Лариса, сейчас мы уйдем отсюда и поедем домой, потому что в восемь часов вечера к нам на ужин приедет наш сын Сережа со своей очаровательной девушкой. Она, правда, мне очень понравилась. Зовут ее Лиля. И я был бы счастлив, если бы она родила нам внука или внучку. Странно, но я только сегодня подумал о том, что у нас могут быть внуки. Как интересно, правда? – он поднялся с больничной койки. – Так что, дорогая моя, вставай и пойдем. Прямо так, в халате. Какая нам разница, что о нас могут подумать? Я ведь тоже сегодня сбежал из больницы босиком в одной пижаме. И ничего. Как видишь, добрался до тебя. Давай-ка мне руку, и пойдем.

Они вышли из палаты в коридор психиатрической больницы имени Кащенко и, как ни в чем не бывало, размеренной походкой направились к выходу одного из многочисленных корпусов этого учреждения, где им еще предстояло по территории клиники преодолеть немалое расстояние до ворот, вдыхая свежесть апрельской весны.

Медперсонал корпуса до странного индифферентно отреагировал на покидание пациенткой своей палаты. А повстречавшийся на пути дежурный врач, начав, было, звать санитаров, вдруг как-то быстро обмяк и, усевшись в кресло, довольно улыбаясь, сказал: «Ну и что? Все правильно. Полная ремиссия. Пора выписывать».

Строгая вневедомственная охрана у ворот также никак не отреагировала на белый махровый халат Ларисы Дмитриевны. Напротив, один из блюстителей внутреннего порядка на территории больницы напутственно пожелал ей вслед: «Аккуратней, дамочка. На улице будьте внимательны. И с выздоровлением вас!»

Повернуть направо и проехать через Профсоюзную или по недавно открытому третьему кольцу не удалось. Там перекрыли движение и в очередной раз что-то ремонтировали. В результате снова оказались на Садовом кольце.

До Крымского моста доехали достаточно быстро, но на самом мосту опять застряли в пробке.

На противоположной стороне в начале виадука было заметно скопление людей. Стояли четыре машины милиции и одна скорой помощи.

– Там что-то случилось, Палыч, – сказал Григорий.

– Вижу. Ты вот что, Гриша, отвези Ларису Дмитриевну домой, а я попозже сам доберусь, – сказав это, он вышел из машины.

– Пал Палыч, ну подожди ты, ей-Богу! – остановил его Григорий. – Как ты доберешься, если у тебя нет денег? Автостопом что ли? На вот, прошу тебя, – он протянул Пал Палычу пятисотрублевую купюру, – возьми, пожалуйста.

– О, спасибо, Гриша! – Пал Палыч улыбнулся. – Верну в день зарплаты.

– Идет, Палыч.

Сунув деньги в карман и лавируя между застрявшими машинами, он быстрым шагом направился к противоположной стороне моста.

– Пашка, подожди меня! – Остроголов услышал голос Ларисы Дмитриевны, бежавшей за ним вдогонку. – Я с тобой. И не говори ничего!

– Хорошо, Лариса, – секунду подумав, ответил Пал Палыч, – только давай быстрее, а то можем не успеть.

Включив аварийные огни и запрыгнув ногами на прочный капот «Гелентвагена», Григорий крикнул вслед удалявшимся хозяевам:

– Палыч! Буду здесь вас ждать. На этом месте. Слышишь?

Усевшись на капоте и закурив, он ни с того ни с сего декларативно заявил: «Хрен кто меня сдвинет отсюда!»

В самом начале моста со стороны метро «Парк Культуры», где еще до реки под ним проходит проезжая часть набережной, все было оцеплено милицией, не допускавшей многочисленных зевак к месту происшествия.

Пробравшись сквозь толпу, Пал Палыч лицом к лицу столкнулся с майором, суетливо раздававшим приказы своим нерадивым подчиненным: «Лещук, ты что, не можешь с ними связаться?.. Ну где эти чертовы пожарники с брезентом? Там же не река, там асфальт! Ведь разобьется, дуреха, вдребезги!..»

Положив руку на погон майора, Пал Палыч пристально посмотрел ему в глаза.

– Майор, пропустите меня к девочке.

– Это еще что такое! Вам что?.. – майор запнулся, узнав Остроголова. – Как, это вы?! Здесь? Это же вы?..

– Наверное, я. Пустите, майор.

Не дождавшись ответа, он оставил позади себя майора вместе с его оцеплением.

На краю широкого каменного парапета, держась маленькой тоненькой ручкой за вертикальную опору строительных лесов, стояла белокурая девочка лет десяти, отрешенно глядя большими голубыми глазами на собравшуюся толпу. Она была одета в некогда цветастую дешевую болоньевую курточку, на которой, вероятно, от проведенных в грязных подвалах ночей преобладал только один цвет – серый. Ее ангельское личико с божественно-тонкими чертами давно уже не знало мыла, даже хозяйственного, и было странно, каким образом этот бедный, всеми забытый и никому не нужный ребенок смог привлечь к себе столько внимания. Но об этом мы сможем узнать не сейчас. Если только потом, в следующем повествовании.

Когда Пал Палычу осталось только протянуть руку и ухватиться за некогда цветастую курточку несчастного ребенка, девочка своим тихим, нежным голосочком произнесла фразу, которая заставила Пал Палыча, будто с помощью натянутой, прикованной кольцом к его ноге цепи, в мгновенье остановиться: «Не нужно, дяденька. Не подходите. Я все равно ведь прыгну, а вы и не успеете. Не надо волноваться за меня. Мне все равно».

«Как эта девочка в такую минуту может думать о моих волнениях!» – эта мысль пронзила Пал Палыча, на секунду сковав его движения. Он отошел на шаг и сел на парапет.

– Да, ты права, Лариса, не успею. Но посмотри, как интересно: мою жену зовут Лариса, и ты Лариса тоже… Ведь так? Такое ощущение, что это неспроста, ты не находишь?

– Да, это интересно, дяденька, я знаю – вы хороший, но зря вы так пытаетесь меня спасти. Мне в этой жизни больше ничего не нужно. Наверное, я маленькая, глупая, но больше ничего я не хочу.

Она посмотрела вниз, и Пал Палыч понял, что сейчас эта девочка совершит то, что уже давно задумала.

– Постой, дитя! Ну поживи еще минуту! Ты прыгнешь, я не сомневаюсь!.. Послушай только, что хочу тебе сказать! Неужели это сложно? Ведь я прошу всего минуту!

– Ты хочешь, дяденька, сказать мне, что ты меня удочеришь? – непосредственность ребенка дробила глыбу взрослости, как сахар.

– Я?.. Конечно! Но зачем мне это делать, если и так я твой отец! Я признаю – мы с мамой виноваты. Вон посмотри, стоит в своем халате, плачет, как ребенок… В двухлетнем возрасте ты потерялась, а мы не знали с мамой, как тебя найти. И вот сейчас, как провидение Господне, я вновь тебя увидел! Ну а теперь скажи, скажи, что так не может быть!

– А ты не врешь мне, папа? – с приоткрытым ртом, во все свои глазенки глядя на новоиспеченного отца, ребенок спрыгнул с парапета, оказавшись, слава Богу, на мосту.

– Я вру? Лариска, чтоб я провалился! Спроси у матери, она тебе расскажет… Да пропустите ж, наконец! – крикнул он майору.

Пробившись в первые ряды зевак, Лариса Дмитриевна, как ураган, не ведая преград, ринулась навстречу белокурому созданию, упав, разбив колено и не заметив этого совсем.

– Мама! Мамуля! – сама доверчивость бежала ей навстречу.

Когда Лариса бросилась в объятия ребенка, Пал Палыч, подойдя к майору, тихо произнес ему на ухо:

– Майор, когда ты станешь генералом, а ты им, без сомненья, станешь, хочу, чтоб помнил, как устав: ничто на белом свете, никакая мука не может быть сравнима с тем одиночеством, в которое заблудшая душа себя ввергает в страшной бездне космического хаоса и мрака, там, где царят бесцветие и бесконечность. Но там не только холод. Там есть еще сияние, а значит, есть любовь. Поверь мне, я там был, – он снова положил ладонь своей увесистой руки майору на погон. – Я это испытал, я знаю. Теперь же распускай зевак. Пожарникам отбой – брезент уже не нужен – и дай спокойно нам уйти отсюда.

– Вы знаете, а я хоть редко, но молюсь, – глядя в сторону, ответил ошарашенный майор.

– Уже неплохо, но молитва без деяний – звук пустой. Без веры, без любви, одна – не стоит ничего. Молитве надобен посыл, идущий изнутри, венец которого, как высшая гармония, – нетлеющая жажда к состраданию. Твой Бог вначале должен быть в тебе самом, тогда тебя услышат и на звездах.

Утопающий в любви белокурый ангелочек бодро шагал по Крымскому мосту, держа за руки своих вновь обретенных родителей: «Папуля, знаешь, а я помню. Мне рассказала нянечка недавно. Она хорошая и добрая. Всегда меня конфетой угощала. Она работает у нас в детдоме. Она сказала, что я в детстве потерялась, но очень скоро вы меня найдете… Мамуля, не поверишь, я знаю много-много сказок, а некоторые даже наизусть…» – стрекотал без умолку ребенок, рассказывая столько интересного и поучительного своим взрослым родителям, которые либо еще совсем не знают, либо уже успели основательно забыть, сколько в этой жизни замечательного и захватывающего открывается твоему взору на каждом шагу.

Да, эти взрослые даже не заметили, как прошли мимо своей машины, как на противоположной стороне Григорий, стоя на капоте аварийно моргавшего «Гелентвагена», что-то им кричал и отчаянно размахивал руками, как, наконец, поняв тщетность всех своих попыток обратить на себя внимание, в сердцах что-то высказав апрельскому небу, спрыгнул с машины и, не обращая внимания на несущийся на него автомобильный поток, побежал их догонять…

Да, эти взрослые – они хорошие, но очень заняты всегда собой.

«Нет, никогда! Покуда жив, я не отдам небесной красоты. Она живет во мне, звучит во мне. То есьм мой Бог! Моя надежда, вера, мой предел в земном раю. Я не отдам на поругание священный луч. Он в моей жизни свет, за жизнью свет. То есьм мой Бог! Моя надежда, вера, мой предел в земном раю. Шумит листвою синий бор За синею горою. Там возгорается костер, Вступая в спор со мглою. Протуберанцем он горит, Протуберанцем верности. Я знаю – он меня хранит, Мой Бог, от скорой ветхости».

Пал Палыч уже не слышал и, соответственно, не мог понимать смысла бесчисленной череды вопросов, нескончаемым журчащим ручейком, искринками вытекавших из уст белокурого ангелочка. Крепко держа за руку это посланное ему Богом счастье, он только согласно кивал головой и дурашливо по-детски улыбался, перекладывая приходившие ему в голову рифмы на рождавшуюся в душе музыку.

«Укрой мой дух теплым платком своей любви Или спали до тла мне сердце радужной мечтой… Ты есьм мой Бог! Моя надежда, вера, мой предел в земном раю. Открой мне мир. Дай заглянуть в него с небес твоих. Дай ощутить парение души!.. Ты – есьм мой Бог! Моя надежда, вера, мой предел в моей любви. Шумит листвою синий бор За синею горою, Там возгорается костер, Вступая в спор со мглою…»

«Женя, ты, наверное, подумала, что я звоню поблагодарить тебя? Конечно, это так… Но если сказать правду – мне почему-то очень захотелось услышать твой голос…»

«…Протуберанцем он горит, Протуберанцем верности. Я знаю – он меня хранит, Мой Бог, от скорой ветхости».

Возможно, многим может показаться, что наша странная история, по всем незыблемым канонам Голливуда, логично обрела счастливую концовку. Естественно, куда Америке без «happy end» – а?.. А вот куда России без любви? Память – уже история, любовь – всегда начало. Начало нового витка грядущих мук, страданий, радостей и наслаждений, печалей, откровений, грехов, несбывшихся надежд… И, наконец, как ты сама, природа, – лихая, необузданная тяга славянина вершить уже свершившееся, вдохновенно надрывая сердце от предвкушения любого продолжения, каким бы страшным иль смешным оно ни оказалось. Куда России без любви?

А напоследок нам, конечно же, хотелось бы сказать огромное спасибо той замечательной старушке, так неожиданно возникшей в дремучем девственном лесу, однако если вспомнить расположение планет на небе прошлой ночью, то можно смело утверждать: история на этом лишь берет свое начало. До встречи, господа!

Часть вторая

Глава первая

– Папуля, сколько можно спать? Еще минута – мы с тобою опоздаем. Ты только посмотри на это небо: ни облачка, ни дымки, – белокурый ангелочек настойчиво пытался разбудить Остроголова. Сидя на нем верхом, ребенок что есть силы теребил зеленую пижаму олигарха.

Пал Палыч смог с трудом открыть глаза. Тревожный сон его еще не отпустил.

– Лариска Пална, ты – жестокосердное создание! Отлично знаешь: есть всего один лишь день недели, когда могу я хоть немножечко поспать. А ты берешь и так несправедливо будишь. Скажи, ну и «пошто» я это заслужил?

– Папуля, я тебя люблю. Ты это тоже знаешь. А потому и в мыслях не имею права допустить, что можно взять да и проспать такую красоту.

– О, Боже праведный! Какую?

– Какую?! Папка, ты – балбес!.. Когда восходит солнце!

– И что с того, Лариска Пална? Оно восходит каждый день. Ну почему же именно сегодня? Скажи, за что в твоем лице ниспослано мне это наказание? Я спать хочу! И все готов отдать за тридцать семь минут в «нирвану погружения».

– Папулик, ты хитер, как лис. Нет. Хуже. Ты хитер, как росомаха. Ты просто тянешь время. А ну, немедленно «подъем»! И если ты сейчас не встанешь, я объявляю всем бойкот и долгосрочную крутую голодовку.

Ребенок подбежал к гардине, настежь растворив большое широченное окно.

– Папулик, милый, ну иди скорее! Вот-вот сейчас на этом горизонте появится верхушка диска. О, Боже-Господи, какая чудотворность!

– Скажи мне, кто ты? Кто тебя создал? – покорно подчинившись воле ангелочка, по-прежнему богатый человек, кряхтя, безвольно, нехотя поднялся с уютной, мягкой и нагретой за ночь, трепетной постели и, подойдя к окну, приник губами к темечку ребенка, всем существом своим желавшего увидеть восхождение светила. – Откуда ты взялась? Откуда эти фразы? Откуда эти обороты речи?

– Стой! Не мешай. Смотри, оно восходит!

Еще не жадный, не горячий, едва явившийся на свет, дитя по праву, первый лучик солнца пастельными цветами обрек к существованью новых красок пол, стены, потолок огромной спальни олигарха, буквально за секунду сотворив метаморфозу от серых неуживчивых тонов до радужных рождений нового, живого.

– Папуля, вот послушай. Я долго думала над этим, как может то, что в миг испепелит любое, связанное с жизнью, дарить нам эту жизнь? Вот мы вчера с Сережкой по телеку смотрели передачу. И там один ученый – кстати, очень пожилой – занудно говорил про космос. И я подумала: «Что значит бесконечность?» Ну вот, к примеру, мы с тобой прекрасно знаем, что есть пределы у окна, у дома, у Москвы, у солнечной системы. В конце концов, у космоса ведь тоже должен быть предел? Ну, так? Но что тогда за ним? И что за тем, что этот космос окружает? Я думаю, ты должен знать. Ты же туда попал. И вдруг так неожиданно вернулся. Ведь это ж не случайно, правда? А ты не говорил об этом с Богом?

Все выше диск вставал над горизонтом. Пал Палыч, глядя на него, обняв за плечики «исчадие вопросов», как будто невзначай, ничуть не напрягая память, спокойно произнес: – Ты знаешь, милая Лариска Пална, все это время я наивно думал, что тогда со мною разговаривал Господь. Я знаю, он был рядом. Он присутствовал повсюду, но чтоб со мной…Увы, не говорил.

– А кто же это был?

– Сияние. Громадный сгусток света. Он обволакивал меня великим ощущением добра, которого, пожалуй, на земле-то не бывает. И то, что я почувствовал в тот миг, обычными словами мне не передать. Язык великого поэта здесь бы был бессилен. Такое не передается.

– Так, может, это все же был Господь?

– Нет-нет. Скорей субстанция, но с наделенным, данным ей от Бога правом вершить судьбу моей души, которая тогда уже была вне тела моего. Я помню, растворился в этой неземной любви, а он меня вдруг неожиданно спросил: «Зачем так было неразумно подставлять себя под пулю негодяев?» Да, точно помню, так мне и сказал: «Зачем так неразумно подставлять себя?»

– А ты, папуля, что-нибудь ответил?

– Да, я ответил… Мысленно, конечно… Я ему сказал, что этого хотел, а он сказал, что это слишком просто. И что заклание – есть путь порочный. Имея силу, предпочесть бессилие – не меньший грех. Сказал: «Ступай обратно».

– И ты тогда вернулся?

– Нет, не сразу. Я закричал… Нет, я к нему взмолился: «Ну дай же мне всего одну секунду, чтобы взглянуть в твои божественные очи! Всего одно мгновение – и я познаю истинное счастье!» И вот когда моя душа, истерзанная предвкушеньем чуда, от неземной любви разорвалась на миллиарды маленьких частичек, тогда я понял, что поднялся всего лишь на одну ступень той лестницы, которая, взмывая вверх, ведет к Создателю. Быть может, это-то и есть, к большому счастью, бесконечность?

Рассвет уже вовсю играл палитрой невообразимых красок, столь безответственно перемешав тона, при этом с легкостью и беззаботно творя гармонию теней и света.

– О чем задумалось, любимое дитя? – Пал Палыч улыбнулся, – дитя, которую зовут Лариска Пална. Надеюсь, что на этот раз я, хоть частично, смог вам ответить на поставленный вопрос?

– Ну, не совсем. Но то, что ты сказал, мне тоже очень интересно. Я должна подумать. Подумаю, а после кой о чем спрошу. О'кей?

– Ну, кто бы в этом сомневался?

Ребенок поднял вверх обе руки.

– Папулик, а теперь не отвлекайся! И как всегда, на счет «четыре». И раз, и два, и три… Четыре!

На славу разбежавшись, оба с впечатляющей синхронностью нырнули рыбкой в широченную кровать. Лишь прочность, качество и непомерная дороговизна спасли кровать от неизбежного постыдного крушения. Даже не скрипнув, она все же подумала невольно: «А если бы по мне проехал его «Брабус»? Хотя мне жаловаться грех. Я в общем-то хозяином довольна».

Лежа на спине в своей постели, Пал Палыч не терял надежды еще немножечко вздремнуть. Он терпеливо ждал, когда, упершись ему в грудь «острющим» локотком, ребенок завершит намеченный на утро список тем… Ну и, конечно, череду вопросов.

– Папулик, хочешь, я тебе открою маленький секрет? О нем еще никто не знает.

– Хочу, – вздохнул Пал Палыч обреченно.

– У нашей тети Лены– баронессы…

– Лариска Пална, – прервал ее Остроголов, – мы же с тобой договорились. Ты отлично знаешь: она не любит, когда ее так называют. Даже за глаза.

– Ну не сердись, Пал Палыч, каюсь. Просто с губ слетело. Но ты и сам не хуже меня знаешь, что все кругом ее так называют. Да тот же Зямкин, например. Я лично слышала, как он ей говорил: «Ты, баронесса, моя вечная любовь, и я для счастья нашего ребенка ни сил, ни средств не пожалею».

– Так в чем секрет, Лариска Пална? Не то немедленно усну. А вот подслушивать, подруга, по меньшей мере, неприлично.

– Папуля, как ты можешь? Да не подслушивала я! Он это говорил на кухне, при народе. И мама слышала, и я, и Женя…

– Ну хорошо, прости. Так в чем секрет?

– У Лены будет девочка. Отнюдь не мальчик.

– Что, в этом твой секрет? – зевнул Пал Палыч. – УЗИ же показало: будет мальчик. А там, я знаю, очень классные врачи. Они сказали, что уверены на сто процентов.

– Твои врачи да и твое УЗИ об этом знать не могут.

– Ну, конечно. Зато об этом знаешь ты.

– А я, папуленька, не знаю. Я чувствую, а, значит, знаю. И вот когда она родит, тогда посмотрим: кто был прав. Ну, а пока можешь считать, что я дуреха и на меня не стоит обращать внимания.

Лариса Павловна надула щеки, изобразив обиду на лице. Пал Палыч, взяв ее за руку, улыбнулся:

– Какая ж ты у нас дуреха? Ты – умница. Ну и тем более не обратить вниманья на тебя – ну просто невозможно. Давай-ка лучше поцелуемся носами.

Носы соприкоснулись, после чего немедля был продолжен разговор.

– Я вот еще о чем подумала, папуля, – сказал ребенок, глядя в потолок, – вот если б вы меня нашли чуть раньше, наверно б не успели с мамой разлюбиться.

– Лариска, кто тебе сказал?..

– А говорить не надо. Я же не слепая. Просто очень жаль. Но и, в конце концов, не так уж страшно. Достаточно того, что я вас одинаково люблю. А это главное. Ведь так, папуля?

Кивнув согласно головой, Пал Палыч промолчал.

– А мама наша все равно уйдет в монахини, – бесстрастно произнес ребенок.

– Что ты такое говоришь, Лариса? – Пал Палыча буквально в миг приподняло с кровати. Он не мигая пристально смотрел в глаза ребенку. – Что ты такое говоришь?

– Я говорю, что чувствую и вижу. Наверное, все то, что раньше дорого ей было в жизни, ушло и больше не вернется. Она не сможет жить, как прежде, а в будущем ей просто некем жить. И, значит, есть одна дорога – к Богу.

– Как некем? Что ты там плетешь? – Пал Палыч окончательно расстался с мыслью под утро подремать с часочек. – А ты, Сережка?.. Как же некем?

– Ну, мы с Сережкой… Мы скорей с тобою. И мама это знает. И ей в душе от этого за нас спокойно. Она у нас хорошая и добрая, вот только… Только мамуля никогда не знала, что она будет делать завтра. Нет-нет, она уйдет в монахини, увидишь.

– Она тебе об этом говорила?

– Ни словечка. Об этом никому не говорят. Ты знаешь, где она сейчас?

– Как где? Наверное мамуля спит еще…

– А вот и нет. Она еще вчера чуть свет уехала к дяде Сереже в Тихонову пустынь… Ой, прости, опять забыла! Я знаю, что его нельзя так называть, но он мне разрешает. Всегда смеется, говорит, что можно. О, Боже-Господи, как я его люблю! В нем тоже сгусток света. Я Филарета вижу хорошо. В нем тоже нет ни серого, ни черного, ни злого. Одно сияние, одно добро.

Ребенок потянул Остроголова за рукав пижамы.

– Ну что ты все сидишь? Ложись уже.

Пал Палыч лег обратно на кровать, не зная, что ответить существу, которое, казалось, было мудрей его на целое столетие.

– К нам в детский дом, – невозмутимо продолжал звенеть бубенчик, – два раза приезжали монашки из монастыря. Они совсем-совсем другие. Они все очень скромные и тихо говорят. У них, папулечка, спокойные и добрые глаза. И видно, как ко всем они относятся с любовью. Я с ними…

Ребенок замолчал и, положив изящную по-детски, глазасто-белокурую головку на твердокаменную грудь Остроголова, мирно посапывал, еще не зная, что он станет делать, когда проснется в свете солнечных лучей, дающих жизнь всему живому на этой самой замечательной планете, которую придумал Бог.

Совсем уж не желая случайно потревожить так неожиданно ворвавшуюся в его жизнь любовь, Пал Палыч очень осторожно прикрыл ее лежавшим рядом пледом и замер, будто изваяние, боясь пошевелиться.

На небе был конец июля две тысячи четвертого от Рождества Христова. Нежно обняв уснувшего ребенка, Остроголов лежал в своей постели, и память пестрой лентой, словно на дискете, проматывала круг за кругом события прошедших месяцев, невольно заставляя пережить их снова…

Часов около двенадцати ночи ему позвонила Нина Сергеевна и попросила приехать к ней домой. Долго не раздумывая, оккупировав первую попавшуюся в его гараже машину, он помчался к Нине, ясно понимая, что случилось что-то серьезное хотя бы потому, что никогда раньше подобных просьб от нее не слышал.

Она открыла ему дверь и жестом пригласила пройти за ней на кухню. Очень уютная на первый взгляд кухня оказалась большой и просторной: места для общения было предостаточно.

Нина села за стол, предложив Остроголову сделать то же самое, но он отказался. Было заметно, что она очень нервничала. Пыталась найти нужные слова, чтобы начать разговор, но у нее это плохо получалось.

– Мать, ты чего так волнуешься? – видя ее замешательство, первым начал Пал Палыч. – На тебе прям лица нет. Говори, что случилось?

– Ничего особенного, если не считать, что я тебя предала.

– Да неужели? – Пал Палыч улыбнулся. – Ну и в чем, скажи, заключается твое предательство?

Нина посмотрела на него глазами, влажными от слез:

– Понимаешь, Пашка, эти твари… В общем, они забрали Севку, – совершив над собой титанические усилия, чтобы не разрыдаться, она закрыла лицо руками.

Остороголов сел за стол напротив ее.

– Нина, умоляю, успокойся. Кто забрал? Куда забрали? Когда?

– Во вторник. На второй день после Пасхи… Ну, позавчера, одним словом. Он домой шел… Подъехали, сказали, что я якобы просила его поехать с ними. Севка говорит, что это где-то за городом. Место, конечно, не помнит…Ты же знаешь, какой он у меня раздолбай. Каких свет ни видывал! Ни черта вокруг себя не видит…

– Подожди. Так он дома, что ли?

– Да. Вон сидит, в компьютер свой дурацкий втыкает. Они мне его сразу же и вернули. Слава Богу, что он, кажется, толком так ничего и не понял. Слышишь, Пашка, говорит мне: «Мать, я тебя ждал, ждал. Потом мне сказали, что ты задерживаешься. Ну я поужинал, да и спать лег». Прикинь?

– Нина, кто они и что от тебя хотели?

Она пыталась успокоиться, взять себя в руки, но получалось это у нее не здорово. Остроголов хотел подняться со стула и подойти к Нине, но она его остановила.

– Пашка, не надо. Сиди на месте. Не подходи ко мне.

Он остался сидеть на стуле, терпеливо ожидая, когда Нина немного успокоится и найдет в себе силы продолжить.

– Видишь ли, Пашка, – наконец, она вновь заговорила, – я всегда думала, что железная, что все в этой жизни могу преодолеть… Только никакая любовь к человеку, никакая дружба, никакие интересы никакого государства не могут быть дороже жизни моего ребенка! Я тебя предала, Паша.

– Что они от тебя хотели?

– Они позвонили и сказали, что если я хочу видеть живым своего ребенка, то немедленно должна им отдать этот проклятый пакет. Откуда они узнали, ума не приложу! Но главное-то – я! Я, которая столько лет варюсь в этом компоте! Как я могла не сделать хотя бы дубликат? В общем, прости, Паша, но я долго не раздумывала. Я тебя предала.

– И что, это все? – улыбнувшись, безмятежным тоном спросил ее Пал Палыч.

– А тебе этого мало? – вероятно, от столь нестандартной реакции босса в ее взгляде присутствовало так много наивного удивления, что Пал Палыч засмеялся.

– Как они могли узнать, говоришь? Мне ли тебе объяснять, что если очень надо, то в миг узнают, что творится в любом офисе где-нибудь на Пятницкой или в сортире на Спиридоновке. Ты у меня в кабинете ремонт делала? Делала. Пришли гарны хлопцы из Закарпатья и отштукатурили его, як трэба, по всем канонам прослушки.

Он поднялся со стула и, подойдя к Нине, опустился на колени, положив голову ей на ноги.

– Родная, любимая моя Нинка, и ты из-за такой хреновины сутки мучаешься, места себе не находишь? Меня подняла среди ночи? Да пропади он пропадом, этот чертов пакет вместе с дубликатом, который, кстати, ты так и не сделала.

– Я тебе что – круглая дура? Чего ты меня успокаиваешь? – она нежно гладила его голову, другой рукой утирая слезы, катившиеся по ее щекам.

– А что мне тебя успокаивать? Севка дома? Дома. А все остальное – ты абсолютно права – вторично. Даже интересы государства, да простят меня, грешного, если смогут. А за мою буйную головушку ты больше не бойся. И нашему славному борцу с коррупцией твоего Остроголова уже не одолеть. Борец, бедолага, из-за меня ночами не спит и не подозревает, что я о нем даже не думаю. До поры, до времени, конечно же. Так что, мать, на эту тему больше не парься. Ладно? Будем считать, что это директива начальства.

Он поднялся с колен и, взяв с барной стойки зажигалку, помог Нине прикурить очередную сигарету.

– Опять смолишь одну за одной. Лучше бы курить бросала. Нам с тобой дел предстоит невпроворот. И куда более важных, чем вся эта туфта с пакетами.

– Пашка, ты что, не понимаешь, я больше у тебя не работаю. Просто не смогу. Я предала тебя! И теперь с этим живу. Не понимаешь? – она сделала глубокую затяжку. – Замену себе я уже подготовила… Ты знаешь, о ком я… Лучше меня во всем разбирается, да и мозги без никотина посвежее будут. К тому же любит тебя, дурака.

Нина бросила на него взгляд, в котором отчетливо читалось: «А что, можно подумать, что ты этого не знал?»

Пал Палыч ответил не сразу, возобновив диалог неожиданным вопросом:

– … А что наш Вовик-то делал, когда Севку забрали?

– Кто? – от резкой перемены темы разговора Нина не сразу поняла, о ком идет речь. – А, ты об этом?.. – на ее лице промелькнула едва заметная улыбка. – А что он мог сделать? Углы отмерял да бил себя в грудь. Кричал, что перестреляет всех этих подонков, но за Севкой со мной не поехал. Ну, в интересах дела, как ты понимаешь. Да и что он вообще может, господи?! Кроме как скандалы мне устраивать, что за двенадцать лет совместной жизни я его, видишь ли, так и не трудоустроила. Слушай, а может, твоя Эльвира не такая уж и дура?

– Володя, – Пал Палыч повернул голову в сторону входа на кухню, – ты чего там трешься-то за дверью. Иди сюда. Здесь лучше слышно.

Пусть и не сразу, но все же через какое-то время в дверном проеме кухни нарисовалось упитанное тело Володи, мужа Нины Сергеевны, в уютных домашних тапках на босу ногу и махровом халате бордового цвета.

Непосвященному было понятно, что особой радости от этой встречи он не испытывал.

– Добрый вечер, Паша, – произнес Володя, пытаясь что-то разглядеть на кухонном полу. – Рад тебя видеть.

– Да какой к черту вечер? Ночь на дворе. Поэтому, дорогой, давай-ка сразу к делу. Очень скоро нашей компании предстоит широкомасштабное строительство в близлежащих губерниях, а именно Тверской, Владимирской, Ярославской и Ивановской. Надеюсь, помнишь, что такие еще существуют? И, смею заметить, это только начало. Поэтому заявляю тебе со всей ответственностью: будем крайне нуждаться в хороших специалистах. Предлагаю тебе возглавить одну из строительных бригад. Тем более, насколько помню, ты у нас как раз МИСИ и заканчивал. Неплохая перспектива: глядишь, и до прораба недалеко. Вложения будут солидные, так что даже простому рабочему гарантируем очень хорошую зарплату. Взамен, естественно, потребуем качество. Ну как тебе мое предложение?

От такого заманчивого предложения муж Нины Сергеевны не мог себя не почувствовать еще более неуютно. Его плотные телеса неприятно поежились в объятиях ласкового махрового халата.

– Видишь ли, Паша, – выдавил из себя Володя, покусывая нижнюю губу, – мы, как говорится, люди взрослые. А мы-то уж с тобой не один год друг друга знаем…

– Не отрицаю.

– Вот я и хочу сказать, что у каждого человека своя субъективная правда и любую ситуацию можно трактовать с разных точек зрения. Одно, к примеру, как ее видит Нина, и совсем другое, как есть на самом деле. Как, скажем, вижу ее я. «Не судите, да и не судимы будете». А вот в совокупности, как понимаешь, выстраивается картина, которую…

– Я понял, – перебил его Пал Палыч. – Так ты берешь бригаду или в совокупности предпочтешь по-прежнему сидеть на шее у своей жены?

– Ты, как всегда, меня перебил и не дослушал, а моя мысль заключается в том…

Действительно, так и не дослушав мужа Нины Сергеевны, Остроголов подошел к нему и повернув его за плечи по направлению к двери на сто восемьдесят градусов, не сильно, тремя пальцами руки подтолкнул к выходу.

– Иди, Вовик, посмотри вечерние новости. И благодари Бога, что состоишь в законном браке с этой женщиной. Во всяком случае, пока еще.

Об ущемленном достоинстве взрослого человека в эту минуту речь не шла. В глубине души Владимир испытывал неописуемую радость от того, что так быстро и безболезненно удалось убраться с кухни.

– Тьфу, бездельник! Трутень хренов! – бросил вслед Пал Палыч, как казалось, удалившемуся восвояси обитателю Нининой квартиры.

– Пашка, да оставь ты его в покое! Ну я прошу тебя! – куда-то в сторону махнув рукой, в сердцах произнесла Нина Сергеевна. – «Сосед говно, зато свое». И потом, знаешь, пусть лучше при мне болтается. Мне так спокойней. Да я уж и привыкла, чего там говорить. Не трогай его, Пашка, не надо.

– Понятно, – глядя на Нину ответил Остроголов. – Извини, я не прав. В конце концов, это действительно твое… сугубо личное дело… Правда, Нинка, прости меня. Я дурак, только какого хрена подслушивать, что тебя не касается? В твоем-то возрасте?

– Да этот-то как раз безобиден, – Нина улыбнулась, – в силу обстоятельств, естественно. Из него и штукатур-то никудышный, а ты его в бригаду… Пусть лучше философствует.

Пал Палыч вернулся к столу и сел напротив Нины на прежнее место.

– Вот что, подруга: поплакали, пострадали, угрызениями совести помучились – ну и баста. Давай-ка теперь о деле поговорим. Ты знаешь, это даже хорошо, что сегодня вытащила меня среди ночи. Завтра на тебе сэкономлю время.

– Сейчас уже сегодня.

– Тем не менее… Не перебивай олигарха! Так вот, ты очень правильно заметила, что больше у меня не работаешь. Если помнишь, в свое время часть своих акций я разбросал по доверенным людям. По друзьям детства, проще говоря. Ты должна помнить Сашку Щетинина… Ну, Алька… Мы с ним с четырнадцати лет дружим.

– Да, помню.

– Вот у него тринадцать процентов акций. Он тогда пошел на все это безобразие только ради меня и по сей день этим обстоятельством ужасно тяготится. Он человек самодостаточный, всей Европе известен. Он строит дома, мосты…

– Паша, я его отлично помню. Дальше-то что?

– А дальше то, что тебе, моя несравненная, придется купить у него эти тринадцать процентов. Заплатив налоги, естественно. Как, это уже не твоя забота? Впрочем, кому я это говорю? Так что теперь ты у меня не работаешь, а со мной сотрудничаешь, как равноправный партнер. И будешь отныне, как миленькая, торчать на каждом совете директоров. Ну, а мне так только в радость. Буду видеть перед собой хоть одно родное лицо на этом шабаше. Только пепельницами не швыряйся.

– А курить мне разрешишь, олигарх? – затушив в пепельнице окурок, Нина Сергеевна прикурила новую сигарету. – А то уж больно нервную работенку ты мне предлагаешь.

– Разрешу, если хотя бы вдвое сократишь количество выкуриваемых тобой сигарет… Вовик, – уловив своим острым слухом едва различимый шорох за дверью, не оборачиваясь, сказал Пал Палыч, чуть повысив при этом голос, – ты неисправим! Пойди займись чем-нибудь. Попробуй написать философский трактат. У тебя должно получиться.

Нина снова махнула рукой, но на сей раз куда спокойнее, с улыбкой на лице. И если бы у сидящих на кухне был надежный акустический прибор, то он, наверное, зафиксировал бы, что шум, исходивший от уютных мягких тапок и махрового халата цвета «бордо», отдалился от кухонного дверного проема метра на три, но не более.

– И суждено тебе, любовь моя, – продолжил Пал Палыч, – заняться реконструкцией многострадального Баторинского комбината. Не скрою, придется туда помотаться. Может, даже какое-то время пожить там. А кому сейчас легко? Я же пока за Севкой послежу, и можешь мне поверить: у меня он ни одной сессии не провалит. Зуб даю. Представляешь, – в его глазах играли живые огоньки, – городишко-то всего тридцать тысяч, а церквей аж тридцать четыре! Я узнавал. Да говорят, красоты необыкновенной. И большинство каким-то чудом хорошо сохранились. Лепота да и только! Понимаю, мать, что не Париж, – он откинулся на спинку стула, – зато познаешь отдохновение души в самом сердце русской глубинки! Да, зная твою романтическую натуру, уверен: тебя потом оттуда за уши не вытянешь.

За время бурного монолога Остроголова Нина Сергеевна, не отрываясь, смотрела на него, и едва уловимая улыбка грусти не сходила с ее губ.

– Всем давно известно, что ты у нас, Пашка, великий психолог, но зачем так долго агитировать меня за Советскую власть? Если для тебя это важно, то я поеду.

– Нинуля, без красивых слов, это важно нам всем, если мы еще нация.

– Будь по-твоему. Всего одна проблема: ты же понимаешь, что всю свою сознательную жизнь я только и делала, что занималась реконструкцией комбинатов. Что я в этом понимаю?

– А что ты понимала, когда двенадцать лет назад одна поехала в «Рокфеллер-центр» на переговоры? То-то они до сих пор каждый год, заранее, аж за два месяца, всю контору начинают бомбить факсами, чтобы ты, наконец-то, приехала к ним на их Рождество. Короче, Нина Сергеевна, расклад вам понятен, и если вы принимаете эти условия, то настоятельно прошу вас завтра же… А точнее, уже сегодня, подать заявление об уходе. Мое мнение: вы, мадам, на этой должности девальвируете.

– Смотри, как бы ты на своей не пересидел, – иронично парировала она.

– Нет, мать, теперь я этим креслицем дорожу как никогда. Если хочешь творить добро, то оно должно быть рентабельным, иначе, сама знаешь, куда благими намерениями вымощена дорога.

Нина не ответила. Затем, затушив очередную сигарету, неожиданно спросила:

– А все-таки, почему же ты, паразит, так ни разу и не предложил мне руку и сердце?

– Все потому, что «тогда наши судьбы сложились бы совсем по-иному».

– Что хочешь сказать: за меня боялся? – улыбнулась она.

– Если честно, то за тебя я боялся всегда, ибо «всегда тебя любил, но и всегда я был любим тобою». Это, Нинка, все она – судьба-злодейка.

– Ладно, трепло худое, может, у меня останешься?

– Нет, поеду.

Уже в прихожей у порога Нина крепко обняла его:

– Знаю, что простил меня. Только теперь ничего не изменить. Прежних отношений уже не вернешь. Я предала тебя, и это всегда будет стоять между нами. Но ты не думай, Пашка, я сделаю все, как ты скажешь.

– Сегодня я тебе уже все сказал и буду терпеливо ждать, когда ты выкинешь всю эту трихамудию из головы. Но только чем скорее, тем лучше. И для дела, и для нас с тобой. Поняла?

Поцеловав Нину Сергеевну, будто перекрестив, сначала в лоб, затем, едва коснувшись губ, затем в подрагивающие веки, Остроголов, открыв дверь, вышел за порог.

Пал Палыч вспомнил, как на следующее утро проснулся часа на три позже обычного. По обыкновению принял холодный душ, как уже нечто прочно вошедшее в привычку и, надев строгий дорогой костюм, бодро спустился по лестнице с третьего этажа, в результате оказавшись на кухне.

Слегка хлопнув по плечу сидящего к нему спиной Григория, – от чего тот вздрогнул от неожиданности – весело и беззаботно произнес: «Здорово, Гриня!»

– Палыч, ну ты чего, заикой хочешь сделать?.. Здорово.

– Тебя? Заикой? Да никогда! Скорее сам заикаться стану. Григорий Алексеевич, ну будь снисходительным, прости дурака… О, утро доброе, сударыня! – расплывшись в широкой улыбке, обратился он к Жене, хлопотавшей возле плиты.

– Здравствуйте, Пал Палыч, – в тон настроению хозяина ответила Женя, сотворив легкий реверанс.

– А скажите, сударыня, что у нас сегодня по утрянке жрать дают?

– Любимую вами, сударь, яичницу с беконом. Я как чувствовала, что вот-вот нарисуетесь. Осталось только на сковороду. И кофеек с молочком. Но, прошу заметить, без сладенького.

– Браво, сударыня! Надеюсь, яйца на троих?

– Увы, сегодня почревоугодничаете без меня, – отказала ему Женя, доброжелательно улыбнувшись, при этом укладывая тонкие ломтики бекона на сковороду. – Зато я с радостью понаблюдаю за жующими и глотающими.

– А кофеек?.. – развел руками Пал Палыч.

– А вот кофеек я с вами попью.

– Ну и на том спасибо. – Остроголов, словно впервые оказавшись на кухне, вертел головой по сторонам, пока его блуждающий взгляд не остановился. В освобожденном от шкафов углу и, соответственно, от находившейся в них кухонной утвари, на новых привинченных изящных полочках стояли две иконы с изображением Иисуса Христа и Божьей Матери. Иконы старые и, судя по всему, дорогие.

Проследив за взглядом Пал Палыча, что впрочем не мешало Жене готовить завтрак, – она как бы невзначай заметила:

– Это Ларисы Дмитриевны идея. И, по-моему, очень правильная. Этот «полигон» сразу стал каким-то теплым и уютным.

– Представляешь, Палыч, – вмешался в разговор Григорий, – выяснилось, что в доме дрели-то, оказывается, и нету. Весь гараж облазил. Пришлось на рынок ехать.

– А почему не в магазин? – глядя на иконы, отрешенно спросил Пал Палыч.

– Там вроде дешевле. Наценка меньше.

– А еще Григорий Алексеевич, – добавила Женя, – повесил иконы в столовой. Вы не видели?

– Ой, дорогие мои, – задумчиво произнес Остроголов, – что я вижу, кроме собственного носа? Права ты, Женечка, права: дом без икон – это что-то совсем иное.

Завтрак был уже на столе, и две трети из присутствовавших поглощали его с завидным аппетитом. Одна треть, как и обещала, спокойно попивая кофе, не без интереса наблюдала за усердно жующими и глотающими.

– Женечка, – попытался выговорить Пал Палыч, смакуя, как ему казалось, совершеннейший деликатес, – скажи, ну как можно из обычных яиц сотворить произведение искусства?

– Да, Палыч, – вторил ему сотрапезник, – Женя у нас, что ни говори, кудесница.

– Так кто бы спорил, Гриша, – согласился Остроголов. – Вот если бы мне сейчас не за руль, клянусь, Женечка, махнул бы стопочку-другую за твой кулинарный гений.

– Палыч, я безработный? – перестав жевать, спросил Григорий.

– Ты это о чем? О, Господи!.. – махнул рукой Пал Палыч. – Григорий Алексеевич, уж кто-кто, но только не ты. Что мы без тебя делать будем? С голоду помирать, что ли? Семья-то теперь большая, а, значит, затариваться придется основательно. Мы же это, по-моему, позавчера за ужином обсуждали. Кстати, ты же первый эту точку зрения с пеной у рта и отстаивал. Не помнишь?

Григорий молчал, усердно потирая висок.

– Гриш, – не отставал Пал Палыч, – лучше вот что сделай: поезжай прямо сейчас на авторынок или в салон… Ну тебе видней. Купи какой-нибудь «Фольксваген» – микроавтобус. Закрытый. И с «энтава» момента плавно и органично перетекаешь под неусыпное Женино око. А также – что тебя должно особо радовать – в полномасштабные объятия Серафимы Яковлевны.

Женя не смогла удержаться от смеха, чуть не выплеснув кофе прямо на стол.

– Спасибо, Палыч. Значит, заслужил, – не скрывая обиды, произнес Григорий. – «Перетекаешь»… Это как говно, что ли?

Встав из-за стола, Остроголов подошел к Григорию и, хлопнув его по плечу, улыбаясь сказал:

– Гриша, ну посуди сам: как может друг моего сына, мой друг, человек, с которым я на «ты», быть моим персональным водителем? Ну, нонсенс? Нонсенс. К тому же ты не думай – это временно. Дела начнутся – у меня для тебя такое припасено, что еще будешь за мной с заявлением бегать, чтобы я тебя уволил. Но я буду непреклонен! И наконец, отлично знаешь, что машину я вожу не хуже тебя.

– У меня никогда не было возможности в этом убедиться, – буркнул Григорий, глядя в сторону.

– Григорий Алексеевич, – вмешалась Женечка, – я так этому факту ужасно рада. Мы же за вами будем, как за каменной стеной.

– А для тебя, значит, это уже факт. – Григорий пристально посмотрел на Женю. – Что ж, Палыч, раз так – выписывай деньги. Куплю «Фольксваген». А лучше «Форд». Он дешевле.

– Лексеич, да без базара! – радостно выдохнул Остроголов. – Правда, старина, не дуйся. Говорю же: временно. Ты лучше пока сил набирайся. Работенка-то предстоит о-го-го!

– Что за работенка? – казалось, Григорий начал понемногу оттаивать.

– Не по телефону. Всему свое время. А пока есть тема поважнее. Когда у нас свадьба? – обратился Пал Палыч к Жене с неожиданным вопросом.

– Чья?.. Моя?.. – явно не ожидая такого поворота в разговоре, Женя, как могло показаться, даже немного растерялась.

– Ну не моя же.

– В июне. А что, Пал Палыч?

– Так это ж замечательно. Надеюсь, не забыла, что я свидетель с твоей стороны? Постой. Или я должен быть свидетелем со стороны жениха? Ну, не столь важно. Разберемся.

– Ну, надо же… А вы, сударь, об этом помните.

– Конечно, помню, сударыня. Свадьбу-то мы отгуляем. И отгуляем ее на славу. Только ведь вот я о чем, Женечка, подумал: лето, июнь… Ну какого черта мы будем потеть в каком-то дурацком ресторане? Накроем столы прямо здесь, на участке. Места столько, что дивизию разместить можно. Посидим от души, попоем. Я тебе такого гармониста приведу – закачаешься. Ну, как тебе моя идейка?

– Я… – она с трудом сдерживала слезы. – Я, сударь, счастлива.

– Ну, вот и договорились. Как жениха зовут?

– Павел.

– Так тем более! Уверен, что он не будет против. Такая девушка, как ты, за плохого человека замуж не пойдет. Ведь так? Только у меня к нему одна просьба: если он не знает слов песни про малиновый звон, то к свадьбе пусть обязательно выучит. Хорошо?

– Хорошо, Пал Палыч, я скажу ему.

Обсудив и эту проблему, две трети с аппетитом продолжили трапезу.

– Знаешь, Палыч, – нарушил возникшее молчание Григорий, – я почему-то всегда тебя уважал. Даже когда ты был совсем другим человеком. Не знаю, почему.

– А я тебе отвечу, – сказал Пал Палыч. – Не думаю, что я так сильно изменился. Просто в каждом из нас сидит Петрович. Но в каждом из нас есть и Филарет.

– Это, извини, кто такие?

– Это, Гриша, как ни крути, часть моей души. Да и твоей тоже.

Посмотрев на иконы, добавил: «А ведь было время на Руси: без молитвы за стол не садились. «…Хлеб наш насущный даждь нам днесь…»

– Да. «…И остави нам долги наша, яко же и мы оставляем должникам нашим…», – Женя смотрела на Остроголова широко раскрытыми удивленными глазами. – Как странно, Пал Палыч… Я же секунду назад подумала именно об этом. А вы вдруг произнесли вслух.

– И ничего тут странного, Женя, нету. Наоборот – нормально, – допив кофе, резюмировал Григорий Алексеевич.

И совсем неважно, на каком из своих многочисленных автомобилей приехал на работу Пал Палыч. Обращало на себя внимание лишь то обстоятельство, что впервые в должности главы компании он прирулил сам, без персонального водителя, эскорта и охраны, упершись бампером в шлагбаум, преграждавший въезд на территорию внутреннего дворика, столь нам знакомого по произошедшим там событиям.

Из оборудованного, внушительных размеров КПП ему навстречу выдвинулся человек предпенсионного возраста в черной камуфляжной форме, жестом показывая опустить водительское стекло. Что, собственно, Пал Палыч и сделал.

– Добрый день, товарищ. Ваш пропуск, будьте любезны.

– И вам, товарищ, день добрый. Только пропуска у меня пока нет, но смею вас заверить: первое, что я сделаю, когда доберусь до своего кабинета, – дам указание немедленно его изготовить.

– Это ваше право, товарищ. А пока дайте задний ход и освободите проезд на территорию.

– Извините, товарищ, может, вы на меня повнимательнее посмотрите? Дело в том, что я руковожу этой компанией. Я ее глава.

– А мне хоть сам черт или президент России, – бесстрастно ответил охранник. – Должен быть пропуск. Без пропуска, товарищ, не могу. Дайте задний ход и не создавайте себе излишних неприятностей.

– Бюрократ ты, дядя, – закрыв окно дверцы и давая задний ход, через лобовое стекло сказал привратнику Пал Палыч.

Судя по артикуляции губ человека предпенсионного возраста, в ответ главе компании столь же бесстрастно было произнесено нечто куда более нелестное.

Проехав по узкому переулку половину квартала, Остроголов, наконец-то, обнаружил небольшую брешь между припаркованными автомобилями. Ура, товарищи! Едва втиснулся туда со второй попытки, все же отставив четверть корпуса на проезжей части.

– Все, – сказал он себе, выйдя из машины, – будем ездить на метро.

– Но в собственном вагоне, – услышал за спиной чей-то до боли знакомый ему голос.

Пал Палыч резко повернулся, но в переулке не было ни души. В салонах рядом стоявших автомобилей присутствия кого-либо также не наблюдалось.

Немного постояв, он быстрым шагом направился к зданию своей компании.

Пройдя через главный вход, прямиком рванул к милиционеру, стоявшему на пропускном пункте:

– Здравствуйте, товарищ. Я глава этой компании, но у меня нет пропуска. Скажите, в порядке исключения вы можете меня пропустить? В противном случае немедленно вызывайте начальника охраны.

– Здравствуйте, Пал Палыч, – ответил милиционер, изрядно смутившись, – конечно, проходите, пожалуйста.

Сделав несколько шагов, Остроголов неожиданно остановился и вернувшись к милиционеру, протянул ему руку:

– Весьма вам признателен, что узнали меня.

Как и прежде, твердой походкой направился к лифту. Скромный, завуалированный приезд на работу дал ему возможность гораздо реже кивком головы отвечать на приветствия подчиненных. Однако от его острого взгляда не могла укрыться картина всеобщего мистического трепета, который присутствовал в глазах тех, кому посчастливилось лицезреть своего шефа в данную минуту.

За спиной снова услышал голоса. Правда, на этот раз голоса были женскими.

– Ой, Машка, смотри, сам шеф, что ли?

– Какой шеф?

– Да вон, гляди, у лифта. Это же Остроголов.

– Да нет, это не он. Он всегда с головорезами ходит.

– Да он это. Я тебе точно говорю. Черт, жалко что со спины. Эх, посмотреть бы, как они выглядят? С того света-то?

– Ты чего несешь, дура! Типун тебе на язык!

Сотворив на лице белозубую голливудскую улыбку, Пал Палыч, повернувшись к ним, прощебетал, подобно райской птичке:

– Девчонки, там кайф сумасшедший! Я теперь не хожу. Я теперь летаю. Помолодел на тридцать три года. И заметьте, никакой омолаживающей косметики.

С этими словами он вошел в лифт. Лифт был вместительным, но почему-то никто не осмелился составить шефу компанию. Так в полном одиночестве он и добрался до верхнего этажа, где находился его кабинет.

На рецепции, располагавшейся перед входом в приемную, сидела молодая девушка и читала книгу. Видимо, она была так увлечена своим чтивом, что даже не услышала приближавшихся шагов.

– Здравствуйте, товарищ! – поприветствовал читавшую Остроголов, всем телом привалившись к стойке.

От неожиданности, резким хлопком закрыв книг у, девушка вскочила со своего рабочего места.

– Сидите-сидите, – улыбнувшись, спокойно сказал Пал Палыч, жестом усадив ее обратно. – Скажите, если, конечно, вы меня помните до «того»… Как я выгляжу после возвращения с того света?

– За… Замечательно, – девушка-книгочей была не просто растеряна, она была обескуражена.

– Бьюсь об заклад, – уставившись в стену, невозмутимо продолжил Пал Палыч, словно не замечая в метре от себя широко раскрытых испуганных глаз, – вы – не новенькая. Вы у нас скорее старенькая. А до этого работали где-нибудь в отделе по каким-нибудь внешним сношениям. Естественно, в совершенстве знаете английский… Еще что-нибудь… Так?

– Да…

– Конечно же, вы по рекомендации Нины Сергеевны – а «это нога – кого надо нога» – и зовут вас… Постойте, как же вас зовут? А зовут вас, скорее всего, Ольга.

– Да…

– Согласитесь, прекрасное имя, – он перевел свой взгляд на бедную девушку, не знавшую, куда себя девать. – Нет, дураку понятно, что я ничего о вас не знаю. Просто что-то в последнее время стала бешено работать интуиция.

Он резко повернул голову, будто опять услышал за спиной чьи-то голоса. В просторном длинном коридоре вновь никого не оказалось. Что и требовалось доказать.

– Ольга, а что, мой секретарь на месте? – как-то отрешенно спросил Остроголов.

– Да, конечно… Евгения Андреевна… Она на месте.

– И давно Евгения Андреевна на месте?

– Как и полагается. С девяти ноль-ноль.

– Какая же она умница, – покачав головой, произнес Пал Палыч, открывая дверь в приемную.

Женя сидела на стуле возле массивного секретарского стола Нины Сергеевны и просматривала какую-то документацию.

Увидев Пал Палыча, она спокойно поднялась со стула и, положив на стол бумаги, посмотрела на него своими огромными карими глазами, которые не говорили. Нет… Они, казалось, кричали, но безмолвно, искренне и без притворства: «Мне ничего этого не надо. Я здесь только потому, что хочу тебя видеть. Потому, что хочу быть рядом».

Остроголов всем телом грузно привалился к входной двери в приемную.

– Пал Палыч, вы мне сейчас что-то сказали? – тихо спросила она.

– Нет, Женя, я сейчас не произнес ни слова, – ответил он.

– Странно. А я отчетливо услышала, что вы зачем-то попросили у меня зеркало.

– Зеркало? – Пал Палыч рассмеялся. – Нет, я об этом только подумал. Впрочем, зачем человеку смотреться в зеркало, если и так понятно, что черт у него за плечами. Так, кажется, у Гоголя? Нет-нет, Женя, только подумал, но слов не говорил… Боже, как же ты красива!

– Пал Палыч, – сказала Женя, сев обратно на стул, смешно и как-то по-детски кусая ухоженный, идеально отполированный ноготь, – я после ваших слов не стану кидаться вам на шею. И не рассчитывайте. Хотя… Хотя всю ночь, как полная идиотка, только и думала об этом.

– Ты на моих похоронах была? – неожиданно спросил Пал Палыч.

– Была, – спокойно ответила она, словно ждала этого вопроса.

– Ну и как я выглядел в гробу, будучи пока еще на этом свете? Плакала, поди?

– Нет.

– Почему?

– Я знала, что ты живой.

– Вот и Сережка, мой сын, тоже так говорит.

– А мы с ним почему-то тогда рядом оказались.

– А если бы я не очнулся, меня бы, наверное, так и закопали.

– Нет. Не закопали бы. Я бы не дала. Я больше никому не дам тебя закапывать, только, пожалуйста, Пал Палыч, стойте там, где вы сейчас стоите и не приближайтесь ко мне. Прошу вас учесть, осознать, иметь в виду, что я, в конце концов, на работе.

– Простите меня, Евгения Андреевна, я все осознал, – почти шепотом произнес Остроголов, продолжая, как вкопанный, стоять на прежнем месте.

Поднявшись со стула, Женя подошла к дверям, ведущим в кабинет Пал Палыча, и распахнула их резким движением:

– Нина Сергеевна просила вам передать, что приказ о моем назначении на должность вашего… личного секретаря уже готов. Осталось только завизировать бумагу вашей… опять же личной подписью. Приказ я вам занесу чуть позже. Также она просила передать, что всей надлежащей документацией по покупке тринадцати процентов акций у Александра Наумовича Щетинина займется сама, и чтобы вы, как Нина Сергеевна изволила выразиться, «свою дурную башку не нагружали». Все остальные более-менее заслуживающие вашего внимания документы я, если не возражаете, занесу вам минут через десять-пятнадцать вместе с приказом. Сейчас же, Пал Палыч, вы должны пройти в свой кабинет и для начала немного освоиться в новой обстановке.

Неуклюже кивнув головой, Остроголов послушно исполнил просьбу своего секретаря, после чего двери за ним закрылись.

Оставшись одна, Женя подошла к столу и, обойдя его, буквально рухнула в огромное секретарское кресло, закрыв лицо руками.

Казалось, и секунды не прошло, как на ее столе загорелась зеленая лампочка.

– Слушаю вас, Пал Палыч.

– Евгения Андреевна, добрый день.

– Здравствуйте, Пал Палыч.

– Позвольте мне сначала поздравить вас с первым рабочим днем в новой должности.

– Благодарю.

– У меня к вам небольшое поручение.

– Вся во внимании, Пал Палыч.

– Меня сегодня не пропустили на территорию во внутренний двор. Пришлось парковать машину за квартал в переулке. Одним словом, мне надо состряпать какой-нибудь пропуск на въезд, там, выезд, вход, выход… Я, честно говоря, даже не знаю: был ли он вообще у меня, пропуск этот?

– Если я вас правильно поняла: сегодня вы приехали на работу без охраны.

– А что, безобразие?

– Пал Палыч, я за место секретаря не держусь, и если вы завтра это безобразие повторите снова, не вижу смысла заносить вам приказ о моем назначении. Можете считать, что я зарываюсь.

В селекторе молчали.

– Пропуск я вам, безусловно, сделаю, – продолжила она, – а вы мне сейчас отдадите ключи. Я попрошу кого-нибудь из охраны перегнать ваше «транспортное средство» во внутренний двор.

– Евгения Андреевна, а стоит ли? Ну что с ним будет?.. С этим транспортным средством?

– Я думаю, Пал Палыч, что так все же правильнее. Прошу вас, не возражайте. Пожалуйста.

– Ну как скажете. Давайте я вам вынесу ключи.

– Спасибо. Я сама зайду… Если вы не против.

Возможно, увидев что-то непонятное во сне и не желая с этим непонятным соглашаться, Лариска Пална, недовольно промурлыкав, перевернулась на живот, покинув твердокаменную грудь Остроголова.

Тихонько высвободив плед, он аккуратно им укрыл пускающее пузыри создание и, подойдя к окну, задернул его шторой, чтобы горячий, яркий летний луч не смог прервать неторопливо-плавное течение безоблачного сна ребенка.

Стоя у окна, он вспомнил, как, находясь в своем отремонтированном кабинете и просматривая подготовленные Евгенией Андреевной документы, массивной кипой лежавшие на столе, услышал за окном хлопок с последовавшей за ним взорвавшейся бравурной какофонией автомобильных сигнализаций.

Пал Палыч не помнил, сколько прошло времени с момента этого обойденного его вниманием события до той минуты, когда настежь распахнулись двери кабинета и он увидел стоявшую на пороге Евгению Андреевну с искаженным от ужаса лицом.

Встав из-за стола и выйдя ей навстречу, с нескрываемой тревогой в голосе спросил:

– Что еще?

Бросившись ему на шею, она неистово целовала его лицо, не пытаясь сдерживать сковавших ее горло рыданий:

– Боже Всемилостивый! Господи! Молю, не дай его забрать у меня! Оставь мне его, Господи, оставь! Молю тебя! Забери меня, но оставь его, прошу тебя!

Осторожно освободившись от объятий и крепко взяв Женю за кисти рук, еще раз спросил, пристально глядя ей в глаза:

– Что там, Женя?

– Тебя только что хотели убить! Господи, да что же это такое?!

Остроголов резко повернул голову в сторону окна, мгновенно вспомнив про хлопок, которому не придал значения.

– Да, Паша, они взорвали твою машину! – удушающий спазм мешал ей членораздельно произносить слова, не говоря уже о фразах.

– В машине кто-нибудь был?

– Да… Там был…

– Кто, Женя? Кто там был?

– Там был, – Женя периодически всхлипывала, и ей было трудно дышать, – там был… Там был из твоей службы безо… безопасности…

– Кто именно?! Кто?! – он тряс ее за кисти рук.

– Ко… Костя…

– Кто? Костя? Нечаев? Кто меня из больницы вывез? Он?

– Да… Костя…

Нам точно неизвестно: воют ли белуги. Мы этого не слышали, но, во всяком случае, так говорят. Вот и Пал Палыч, сжимая Женины руки в своих, завыл этой самой белугой. Да так, что в эту минуту, казалось, сами небеса были готовы разверзнуться и опрокинуть хляби слез, дабы залить пожар, пылавший в сердце от горя, охватившего его, и ненависти, всецело подчинивший разум.

Глядя поверх Жениной головы он произнес стальным, не терпящим возражения тоном, расплющивая каждую букву, будто молотом по наковальне:

– Женя, ты никуда отсюда не уйдешь. Ты должна оставаться здесь, пока я не вернусь.

Наконец отпустив затекшие кисти ее рук, он, словно одержимый, рванул из кабинета и, выбежав в коридор, стремглав понесся вниз по лестнице, по пути срывая, будто перья, висевшие на стенах огнетушители.

Эмоции оставили Евгению Андреевну. Не в силах стоять на ногах, она опустилась на пол отремонтированного кабинета, тишину которого нарушали лишь протяжные стоны, рвавшиеся из глубины ее терзаемой души.

Взрыв был такой силы, что практически в клочья разнес крепкий кузов джипа, покорежив с десяток рядом стоявших автомобилей. ФСБ, МЧС, милиция – все оперативно прибыли на место, оцепив квартал. Только спасать уже было некого. По обеим сторонам тротуара на расстоянии пятнадцати-двадцати метров прошитые осколками, как решето, лежали две жертвы разыгравшейся трагедии. Их накрыли чем-то матерчатым, и было трудно понять, какого они пола и возраста.

Застыв как изваяние, Остроголов стоял и смотрел на еще дымившиеся искореженные останки кузова. Он снова ясно и отчетливо услышал за спиной у самого уха все тот же до боли знакомый ему голос: «Остроголов – ты прах и тлен. Из-за тебя погибли люди, на которых не было вины».

Движением мангуста Пал Палыч мертвой хваткой сковал локти человека, оказавшегося у него за спиной. Взглядом, способным пробуравить землю, он смотрел ему в глаза:

– Что ты сейчас сказал, майор? Повтори.

– А-а-ай! Что вы делаете?! Боже, идиот! Вы же своими пальцами разрежете мне руки! Мне больно! Помогите!

– Что ты сейчас сказал, майор?

– Да я молчал! Сука! А-а-ай, пусти! Больно!

Остроголов разжал пальцы. Несчастный милиционер, отскочив метров на пять, выписывал круги, странным образом поднимая колени, как это обычно делают при зарядке, когда бегут на месте. Он пытался шевелить плечами, но онемевшие руки висели, как плети.

– Сволочи! Что же вы себе позволяете? – негодуя, стенал майор, продолжая бегать по кругу. – Думаешь, наворовал миллиарды, так тебе все позволено? Ненавижу таких!

Вглядевшись в лицо несправедливо обиженного им человека, Остроголов узнал в нем того майора, который тогда на Крымском мосту руководил операцией по спасению ребенка.

– Простите меня, майор, – сказал Пал Палыч, подойдя к нему. – Простите, прошу вас! Мне действительно что-то не то послышалось. Позвольте, я помогу вам.

– Да отойдите вы от меня!.. К едрене матери! Вы мне чуть не сломали обе руки. Вы что, ненормальный?

– Наверное. У меня в этой машине погиб мой друг. А я знаю, что у него двое маленьких детей.

– Руки-то зачем ломать? – майор понемногу начал шевелить руками.

– Простите меня, майор, простите.

– Да, ладно, будет вам. Что вы заладили? В конце концов, я вас могу понять. Мне в этой жизни тоже приходилось терять близких. И не раз. Только вот надо уметь владеть своими эмоциями. Однако же и хватка у вас.

Они присели на капот рядом стоявшей машины с разнесенным вдребезги лобовым стеклом.

– Ну, как вы? – спросил Пал Палыч.

– Да ничего, спасибо, отойду. А я, признаюсь, вас не сразу узнал, – он достал из кармана пачку «Явы».

– Да и я вас тоже.

– Закурите? – майор протянул ему пачку.

– Нет, благодарю. Я, к сожалению, не курю. А, впрочем, давайте.

Они прикурили. Сделав первую в своей жизни затяжку, Пал Палыч даже не закашлялся, как это принято показывать в кино.

– Как хорошо, что я вас встретил. Давно у вас хотел спросить, – сделав вторую в своей жизни затяжку, Остроголов тонкой струйкой выпустил дым изо рта, – как могло получиться, что никому не нужный беспризорный ребенок мог привлечь к себе столько внимания со стороны государства?

– Все очень просто, – массируя руку, ответил майор, – по ошибке. У господ вашего круга пропал ребенок. Тоже девочка. Неделю искали. Всю Москву на уши подняли. А тут вдруг сигнал. И по приметам все сходится. Упыри эти, помню, примчались, и пяти минут не прошло, как из соседнего дома вышли. Ну что, посмотрели – не она. Сели в машину и укатили. Нет, Москва – поганый город. Раньше такой не была.

– Москва еще не вся Россия, майор. А за девочку вам спасибо.

– За девочку благодарите только себя, – он выбросил наполовину недокуренную сигарету. – Ладно, извините меня, но я пойду. Кажись, начальство прикатило.

Отшвырнув от себя подальше свою первую в жизни недокуренную сигарету, Пал Палыч поднялся с капота машины и, пройдя несколько шагов, остановился, медленно скользя взглядом по окнам верхних этажей и крышам домов:

– Костя! Костя, я знаю что ты еще здесь. У тебя, наверное, еще не прошло удивление от того, что с тобой случилось. Так знай, что я, стоя на этом месте, даю тебе клятву, что твои дети ни в чем не будут нуждаться. Никогда, слышишь, никогда! Даже если завтра меня не станет. Ты сейчас должен меня слышать, Костя! Если слышишь, то дай какой-нибудь знак. Я пойму.

В ту же секунду он почувствовал, как что-то мохнатое коснулось его ноги. Опустив голову, Пал Палыч увидел нечто совершенно несуразное, грязное, с рождения не стриженное, но смотревшее на него такими завороженными от собственной преданности глазами существо, что оторваться от этой пучеглазой лучезарности не представлялось ни малейшей возможности. Рыжего окраса, естественно, с некупированным, тонким, как огрызок веревки, хвостом это нечто имело в своем экстерьере ластообразные мохнатые лапы русского спаниеля и морду американского. Но, конечно же, главным во всем этом умопомрачительным пестрящем великолепии были его собачьи глаза.

– Пал Палыч, извините, – услышал он теперь уже откуда-то сбоку, – вынуждены вас потревожить. Мы должны взять у вас показания.

– Конечно. Где вам удобно? Хотите пойдем ко мне в контору?

– Да, это оптимальный вариант, – ответили ему.

– Только, извините нас, – сказал Пал Палыч, подняв с асфальта существо, вобравшее в себя все ароматы городских помоек, – но мы пойдем вместе. Да, Жуча?

Прижав к груди этот беспризорный русско-американский симбиоз, кстати, уже успевший неоднократно лизнуть олигарха, Остроголов вместе с представителями следственных органов направился к офису.

Войдя в приемную, встретился с уставшими, красными от слез глазами своего секретаря.

– Евгения Андреевна, мне срочно нужны начальник отдела кадров и мой нотариус. Эмиля Моисеевича хоть из-под земли достаньте. А это чудо пока побудет с нами, – Пал Палыч бережно потрепал Жучу за болтавшееся само по себе, длинное, свалявшееся от грязи ухо. – Эта собака Костиных детей… Главное – найдите нотариуса.

– Кстати, Евгения Андреевна, – заметил один из следователей, – мы бы и вам потом хотели задать несколько вопросов.

– А я никуда не ухожу. Вы бы лучше с меня и начали. Отпала бы необходимость задавать вопросы моему шефу.

«Поспать не удалось, – стоя у окна, подумал про себя Остроголов. – Что ж, значит, плавно перейдем к воскресным водным процедурам. И хоть песок по выходным не равноценная овсу замена, мы этот маленький щелчок судьбы перенесем стоически, задрав небритый подбородок. Кстати, вот и побриться тоже не мешало б. Пойдем-ка в душ, Остроголов».

Проходя мимо крепко спящего ребенка, он остановился, слушая, будто мелодию, еле уловимое посапывание Лариски Палны:

– Ох, кто же ты, дитя? С каких небес душа твоя явилась? Слова твои – елей. Но мысли… Мысли мудреца. Ты среди нас плывешь, как в океане «Наутилус», чиста, красива и свободна, словно деяние творца. Так что же меня гложет? То, что ты свободна? То, что плывешь средь урагана, будто в штиль? Иль то, что кровь твоя с моей не однородна? Что рядом будучи, живешь за сотни миль? О, Господи! Все это бред, дитя! Мои сомненья – глупость заскорузлого кретина. Мои тревоги – вызвали бы смех. Ты – Божий дар! Ты вся, как радужная лень аквамарина!.. И если ты зачата во грехе, тогда ты высший грех!

Привычно подбоченясь, Пал Палыч монолитом стоял под ледяной водой, при этом глупо, но счастливо улыбаясь: «На этой маленькой планете, кроме любви, другого счастья не бывает. Люби, дурак, люби! А если не умеешь, так учись! Ребенок больше тебя знает! Учись любить рассвет, закат, дурной характер, вечные проблемы, глупцов, завистников, усталость, вдохновенье… Учись любить, балбес, учись!»

После бодрящего душа, окончательно смывшего следы хронического недосыпания, Пал Палыч, облачившись в халат, вернулся в спальню. Распластавшись поперек кровати непомерной дороговизны, Лариска Пална, судя по всему, просыпаться и не собиралась. А, действительно, зачем? Рассвет-то уже встретили.

Осторожно присев на край постели, Остроголов вспомнил, как спустя месяц после случившегося в переулке недалеко от здания его компании он поехал встретиться со своим давним и любимым другом. Пал Палыч был рад этой встрече. И не потому, что смог урвать кусочек несвободного времени, не потому, что надо было обсудить ряд чрезвычайно важных вопросов, а потому, что уже очень долгое время своего друга не видел. Потому, наконец, что по-человечески ужасно соскучился.

Когда Пал Палыч оказался в приемной председателя правления «ТоргИнвестБанка» Гостева Э.С. (о чем свидетельствовала золотая табличка на ореховой двери, преграждавшей вход в «святая святых» хозяина), обворожительной улыбкой его поприветствовала особа женского пола, по сравнению с которой какая-нибудь Клаудия Шифер выглядела бы, по меньшей мере, бледновато. Да при этом особа еще и не поленилась встать из-за стола.

– Здравствуйте, Павел Павлович! Эдуард Станиславович вас ждет и готов принять.

– Да? Благодарю. А давно ждет Эдуард Станиславович?

– Судя по тому, что нервничает, думаю, давно, – вновь, и не менее обворожительно, улыбнулась она и длинным тонким пальцем изящно нажала на кнопочку соединения с боссом. – Эдуард Станиславович, к вам Павел Павлович Остроголов.

– Значит, я уже встал с кресла и иду ему навстречу, – прозвучало в ответ по селектору.

Будто бегущие по волнам, легко и непринужденно, потрясающие воображение ноги, выпорхнув из-за стола и грациозно продефилировав перед Пал Палычем, оказались подле двери с золотой табличкой, дабы та не препятствовала вхождению Остроголова в «святая святых» его давнего друга и соратника по борьбе с «коммунистическим прошлым».

– Пашка, скажи, это ты? Мы что, наконец-то, с тобой встретились? «Не верю!» – говорил Станиславский и бился в истерике. – Слегка наклонив голову, Эдуард Станиславович стоял в центре своего громадного кабинета и улыбался как ребенок, при этом очень смешно и неуклюже раскинув руки в стороны.

– Ой, а ты все никак не избавишься от своего местечкового юмора. Не тронь Станиславского. С гениями надо поаккуратнее. Кстати, меня об этом как-то однажды уже предупреждали.

Они крепко по-мужски обнялись, хлопая друг друга по лопаткам.

Банкиры бывают разные. Бывают худые, как жерди, и толстые, как пивные бочонки; бывают, как коленки, лысые и с роскошной шевелюрой; красивые и не очень, подтянутые и со свисающими по бокам «жопьими ушками», молчуны и говоруны, однолюбы и бабники. Среди них даже встречаются – что, впрочем, бывает крайне редко – люди искренние и порядочные. Но это, действительно, скорее исключение. Не бывает же банкиров глупых и бедных, иначе бы они просто не были банкирами. А так, банкиры бывают разные.

Если вы обратили внимание, то мы на протяжении всего нашего повествования ни одному из персонажей не давали портретных характеристик. Вот и господину Гостеву не станем делать исключения. Лишь отметим, что в его внешности, манере говорить да и во всех его движениях была видна порода. Эдуард Станиславович в кругах, «приближенных к императору», слыл банкиром породистым. Ну а то, что авторитетным, – само собой разумеется.

– Ну что стоим-то, старый хрен? – в этот момент, вероятно, запамятовав о породе, как-то совсем уж по-простецки буркнул Эдуард Станиславович Остороголову, продолжая, правда, при этом радушно улыбаться. – Пойдем присядем, что ли? В ногах правды нету.

– Ну пойдем присядем, хрен моложавый.

Они уселись в мягкие кожаные кресла, стоявшие в углу кабинета.

– Когда не знаю, что сказать, тоже всегда говорю эту банальщину про правду в ногах. О, кстати, о них несравненных: если бы я в твоей приемной узрел иные параметры, покороче, то тогда, гусар ты наш вечный, очень бы удивился. А так – «у рояля то же, что было и раньше». Главное, как понимаю, планку не ронять?

Радушная улыбка не сходила с губ старого друга. Он пожал плечами, как бы говоря: «Пашка, о чем ты? Я не понимаю.»

– Ну что, денежный мешок, докладывай, как поживаешь? – хитро прищурившись, спросил Пал Палыч Гостева – Как сыны?

– Сыны? Это, Павлуха, моя самая великая отрада. Правда, вот старшой на тебя больно обижается. Полтора часа никому не давал сесть за стол. Тебя, негодяя, ждал. Ну да ладно.

– Владька!.. Ах, ты черт! – Пал Палыч сильно хлопнул себя ладонью по лбу, после чего, достав мобильный телефон, стал судорожно нажимать на кнопки. – Вот, едрена макарона! У меня же книжка в том телефоне осталась. Ну как же я мог забыть, склеротичная калоша?!

– Не мучайся, – нажав на клавишу, Эдуард спокойно протянул ему свой. – Если уж так приспичило пообщаться с Владиком, возьми мой.

Буквально выхватив гостевский мобильник, Пал Палыч нетерпеливо ждал, когда на другом конце провода снимут трубку. Трубку «сняли».

– Нет, Владька, это не папаня, но, все равно, здорово! Да, это я. Да, твой любимый дядя Паша – негодяй, – всецело поглощенный телефонным разговором, Остроголов повернулся к Гостеву спиной, будто его рядом и не существовало. – Здравствуй, Владька!

Здравствуй, мой дорогой! – какое-то время он слушал, периодически, словно оправдываясь, кивая головой. – Ты помнишь, старина, когда-то мы с тобой условились, что будем говорить друг другу только правду, какой бы она ни была. Вот я тебе и заявляю: никакой другой причины, кроме того, что забыл, у меня нет. Если сможешь, прости. Даю слово: найдем время и обязательно увидимся. Отметим отдельно. Лады? Уж лучше поздно, чем никогда. Ты мне скажи: как ты?.. Что? У тебя книга выходит? Твоя? Что, фантастика?.. Нет?.. Ни фига себе! – Пал Палыч вскочил с кресла, широко шагая по просторному кабинету банкира. – Ах ты умница! Кстати, Владька, а ты знаешь: Сережка-то мой туманный Альбион похерил окончательно… А, так вы с ним виделись… Ну да, понятно… Да нет, он мне ничего об этом не говорил… Приеду, писатель, приеду… Да и ты бы в Жуковку заглянул. Пивка бы с Сережкой попили. Не так уж и далеко друг от друга живем… Я?.. Да, обещаю: на этой неделе увидимся. Все. Заметано. Что? А, отца?.. Сейчас даю.

На каком-то автопилоте протянув Эдуарду телефон, он буквально плюхнулся в кожаное кресло и, уставившись в одну точку, задумчиво улыбался, думая о своем.

– Хорошо, сын, договорились. Я перезвоню. – Гостев захлопнул крышку мобильника. – Остроголов, тебе просили передать, что ты прощен, но в первый и в последний раз. Нарушать семейные традиции не позволено даже олигархам, – с прежней доброжелательной улыбкой резонно заметил Эдуард Станиславович.

– Эдька, но это же и было в первый и, можешь мне поверить, в последний раз. Ну точно: склеротичная калоша, – он продолжал не отрываясь смотреть в одну точку. – А ты не заметил, хрен моложавый, что наши дети – они совсем другие. Казалось ведь, должны были вырасти мерзкими и капризными эгоистами, с такими-то родителями. Ан, нет! Они другие. Они лучше нас. Вне всякой логики. Ну почему так?

– Наверное, в том есть и наша заслуга, – невозмутимо ответил банкир.

– Твоя – да. Безусловно. Но я, увы, а, может, и к счастью, к этому процессу непричастен. Они сами по себе другие. Наверное, так надо. Наверное, вообще что-то должно поменяться вне зависимости от нас.

– Ну, Пашка, что жизнь, что экономика – единый организм. Естественно, все обязательно должно меняться, иначе инфляция, стагнация, стагфляция и, как итог, – застой, – с неизменной улыбкой на лице ответил Гостев. – Ладно, Остроголов, говори, что же такое экстраординарное заставило тебя, занятого человека, найти время для старого друга? А то ведь, знаешь, если бы не веский повод повидать тебя на твоих же собственных похоронах, я бы, наверное, еще как минимум года три тебя не увидел.

– Да, Эдька, признаю: дела меня к тебе и привели. Но ты, старый, не думай, не только дела…

– Ладно, не звезди. Давай без лирики.

– Согласен. Давай без лирики. В общем так: «дай взаймы до будущей зимы».

– Для тебя – сколько потребуется. Если необходимо, можно прямо сегодня, – даже не моргнув, ответил Эдуард Станиславович, словно речь шла о пустяшном одолжении. – А что, Павлуха, так плохо?

– Да нет, дружище мой дорогой, ты меня не понял, – Пал Палыч улыбнулся. – Отдай мне Нежмакова. Мне эта гениальная башка необходима позарез.

– Игорястого?.. Да, брат, ну ты и виражи закладываешь. Ну, допустим. А зачем, если не секрет?

– Повторюсь: Игорястый, хоть и лопух по жизни, все равно гений. И этого не отнять. А я сейчас в четырех соседних с Московской областях начинаю строительство клиник, которые, естественно, будут оснащены самым первоклассным оборудованием, и обслуживание в них будет исключительно бесплатным. Причем это должна быть единая система, единый, как ты сказал, организм. Все земли под строительство по договору-аренде принадлежат моей компании. Ну, если за оставшиеся девяносто девять лет закон о земле все-таки примут, значит, выкупим. Если нет, что же… Но жизнь у меня одна, и ждать я не намерен. Казалось бы, я должен понимать, что само по себе мероприятие убыточное… Так вот, прибыли от других производств мы туда и пустим. Если учесть, что у компании свободных средств девать некуда, – всего двух моих коммерческих проектов более чем достаточно для полной самоокупаемости.

– Свободные средства, говоришь? – улыбнулся банкир. – Почему же тогда они еще не в моем банке?

– Пока не думал, но могут и оказаться, – серьезно ответил Остроголов.

– Узнаю старого друга, – Гостев был неисправим в своей привычке постоянно улыбаться. – Скажем, если учитывать некоторую налоговую амнистию на медицину, то «помыть бабулички» под это дело очень даже неплохая идея. А знаешь, Пашка, я как раз недавно разговаривал на эту тему с одним из сотоварищей по твоему олигархическому цеху. С господином Хлопцовым. Признаюсь, психология на уровне полного анабиоза. Я лично всегда наивно полагал, что «умнее» смотреть вперед, а не назад. Им же почему-то важнее набить карманы именно сегодня, нежели завтра – чемоданы. И совершенно безбоязненно. К тебе же, дурашка, в любой момент могут постучать. Тем более, что прецедентов хватает. Времена меняются. Ведь бездарное, тупое «смывание» – это же кратчайший путь к налоговой. Или уже так осточертели Багамы, что для контраста хочется в Лефортово?

– Ты все правильно говоришь, только акценты расставил неверно. Не учел, как говорят, «человеческий фактор»… Господи, какое же глупое словосочетание… Я, Эдуард Станиславович, затеял это не для того, чтобы преумножить капиталы. Дальше их преумножать просто неприлично. Четыре области – это только начало. У людей нет денег платить за медицину, за обучение детей. Жизнь-то нищая, гарантий никаких, вот и рожать не хочется. А мы тут потом изошли от интенсивности наших переводов в офшоры, – Пал Палыч, опустив голову, уставился в стол, разделявший кожаные кресла, на которых расположились собеседники. – Я ведь это говорю не Хлопцову, не Медянину, не Храпуцкому. Я это говорю своему старому другу. Человеку умному, образованному и интеллигентному, у которого – извини, но я это знаю, – не может не болеть душа за все происходящее. Так вот, Гостев, так случилось, что теперь она болит и у меня. Только одной боли мало. Действия нужны.

Эдуард Станиславович наконец-то перестал улыбаться. Он внимательно смотрел на Остроголова с неприсущим ему в нашем восприятии серьезным выражением лица.

– Поэтому-то мне наш Игорястый и нужен, – продолжил свой бурный монолог Пал Палыч. – Необходимо этот процесс структурировать. Создать четкую продуманную схему, учесть все мелочи. Кто, по-твоему, сможет это сделать лучше? Да никто.

– Н-да. Что ж, я не против, Паша, – после небольшой паузы ответил Гостев. – Правда, есть небольшое «но». Игорюха уже полтора года в Петербурге, вместе с семьей. Возглавляет филиал. Он хоть и гений, но с одним серьезным недостатком. Ты же знаешь, Нежмаков у нас однолюб и, значит, прочно под Маринкиным каблуком, а Маринке Питер нравится куда больше, чем Москва. Вот если эту проблему решишь, я не против.

– Старый, а чего тут решать? Завтра же к нему и полечу. А заодно выпьем водки да вспомним молодость. К тому же для моего дела ему совершенно необязательно возвращаться в Москву. Мы ему и там сможем создать все необходимые условия.

– Тогда я рад за вас обоих, – Эдуард Станиславович вновь расплылся в улыбке.

– Рано радуешься. Это еще не все, – заметил Остроголов.

– Тем более радуюсь. Появилась возможность подольше поглядеть на твою сосредоточенную физиономию. Прямо такой серьезный, будто без пяти минут банкрот. А ему, видишь ли, свободных средств девать некуда. Хитрюга чертов!

Встав с кресла, Гостев подошел к столу и нажал на кнопку соединения с секретарем.

– Слушаю вас, Эдуард Станиславович.

– Виктория Адольфовна, извини, не предупредил, но думаю, ты поняла: я умер. Еще как минимум на час.

– Не волнуйтесь, Эдуард Станиславович. Могли бы и не предупреждать. Я скрупулезно составляю список скорбящих. Среди них, правда, есть парочка, заслуживающая вашего внимания.

– Хорошо, милая, потом, – он вернулся к Остроголову, удобно устроившись в кресле. – Ну, дядька, рассказывай: что ты там еще удумал? Какие неуемные фантазии бродят в твоей голове?

– Эдуард Станиславович, – Пал Палыч пристально посмотрел на Гостева, – как вы посмотрите на перспективу прокредитоваться в вашем богатом банке тверским, ярославским, владимирским и иже с ними ивановским фермерам? Для начала человек по тридцать-сорок с «кажной» губернии. Впрочем, думаю, больше и не наберется. Что вам стоит, а?

– Расхожая в банковских кругах поговорка гласит: «Если хочешь окончательно расстаться с деньгами, вложи их в сельское хозяйство», – невозмутимо ответил банкир.

– Да. Верно. Но и, конечно же, если хочешь неплохо заработать, – продолжил его мысль Остроголов, – то опять же вложи их в сельское хозяйство. Под сельхозпродукцию! Даже не придется утруждать себя написанием паршивой закорючки, дабы показать на бумаге хоть какой-нибудь «приход». А зачем? «Чистая» обналичка! Знаю. Проходили. Только здесь вариант принципиально иного характера.

– Ох, я бы на твоем месте все-таки еще раз крепко подумал, Паша, – слегка качнув головой, произнес Эдуард Станиславович. – Но, в общем, особой проблемы не вижу. Не понимаю только: какой тебе смысл в этом вопросе советоваться со мной? Двадцать процентов акций твоей компании как бы номинально принадлежат мне, но на самом деле это же твои акции. Ты мне их доверил. К тому же я, как твой старый друг, да и просто профессионал, не мог допустить, чтобы эти бумажки лежали мертвым грузом. Хочу заметить, на данный момент они не просто ликвидны, они еще и оборотисты, как хохлятский самогон.

– Да, Эдька, все так, – Пал Палыч махнул рукой, словно хотел разрубить пополам нить гостевских рассуждений. – И за оборотистость тебе огромное спасибо, только не то говоришь, не то. Суть в другом. Суть в том, чтобы именно ты, твой банк дал этим людям кредиты. А эти двадцать процентов понадобятся нам для другого.

– Боюсь, мои коллеги могут меня не понять.

– Да поймут! Через полгода, через год, но поймут. А пока, на всякий случай, можешь утроить охрану, – Пал Палыч вскочил с кресла. Он размашистыми шагами отмерял диагональ громадного кабинета. – Что для твоего банка эти кредиты? Да ничего. Капля в море. Я же не говорю, чтобы они были беспроцентными. При этом дьявольском неуважении к собственному народу ноль процентов бывает только в «Эльдорадо», к тому же для банков существует ставка рефинансирования ЦБ. Все это понятно. Но ведь при желании можно же сделать недорогой кредит, чтобы процент за него не рубил рентабельность фермеров. А я, уж можешь мне поверить, как-нибудь прослежу, чтобы им никто не мешал работать. И вот тогда пойдут возвраты по кредитам. Да, признаю, при этом твой богатый банк не намного станет богаче, но и не обеднеет. Ведь главное – люди начнут понимать, что за этими стенами сидят не монстры, а такие же люди, которые стараются увидеть и их проблемы. При этом, как ты догадываешься, это только одна сторона медали. Клиники, восстановление церквей, создание при храмах детских приютов – часть программы. Я реанимирую, заставлю быть рентабельными все те предприятия, которые должны были уйти у меня с молотка. И конечно же, дороги. Дороги – обязательно! Без них развитие инфраструктуры невозможно. Ну как же можно всего этого не понимать? «Умнее смотреть вперед, а не назад». Кому, интересно, принадлежит эта фраза? Пупкину? Чего ты уперся как баран?! Чем ты рискуешь?! Ну грохнут меня, так во сто крат покроешь мою прихоть этими чертовыми акциями!..

– Да ты заткнешься?! Нет?! – сильно повысив голос, Гостев тоже вскочил с кресла. – Ты что, совсем ополоумел?! Чего ты там лопочешь?! Кто уперся как баран?! Я тебе что-нибудь сказал?! Совсем уже в маразме?!

Такое количество вопросов, к тому же заданных в столь эмоциональной форме, несколько охладили пыл оппонента. Вытянув руки по швам, Пал Палыч стоял в центре кабинета и, широко раздувая ноздри, делал глубокие вдохи. Подойдя к Остроголову, Гостев, как ни в чем ни бывало, невозмутимым тоном произнес:

– Все мы, Пашка, в какой-то мере бараны. Различаемся лишь степенью упертости. К примеру, твоя степень наивысшая. И стреляли в тебя, и взрывали, и чуть живьем не похоронили… Но ты все туда же. А вот лично я – баран-комфортист, а, значит, менее упертый. Зови своих фермеров. Будем дружить, но с одним условием.

– С каким?

– Ты должен мне позволить участвовать в твоем «прожекте».

Улыбнувшись и в знак согласия утвердительно кивнув головой, Остроголов крепко обнял старого друга за плечи.

– Все? – после дружеских объятий спросил Гостев. – Официальная часть переговоров завершена?

– Завершена.

– Можем приступать к неофициальной? Вспомним опять же традиции? Вроде договорились впредь их не нарушать?

– Какие традиции?

– Эх, Павло, свинья ты, свинья, честное слово, – сокрушенно покачав головой, Гостев подошел к встроенному в стене бару и извлек оттуда бутылку «Столичной», два граненых стакана, две одноразовые вилки, консервный нож, полбуханки черного хлеба и жестяную банку килек в томате. Расставив всю эту красоту на рабочем столе, принялся за открывание консервов.

– Эдька, а ведь ты меня ждал, – по-ребячески улыбаясь, сказал Остроголов.

– А как же ты думал? Паче того, совершил невероятное: сам заехал в магазин и с удивлением обнаружил, что любимый закусон по-прежнему свободно лежит на прилавках, – он налил по полстакана водки, жестом приглашая Пал Палыча присоединиться.

Глухо чокнувшись донышками стаканов, они залпом их опустошили, занюхав черным хлебом и закусив килькой, после чего немедленно наполнили стаканы снова и в том же объеме.

– А чего же ты меня про тот свет-то не спрашиваешь? – подняв стакан, обратился к другу Остроголов.

– Ну, во-первых, ты мне не предоставил такой возможности, а потом, хочется верить, что там все-таки лучше.

– Не всем, Эдька. Не всем. Бессмертие души куется здесь.

Граненые стаканы еще раз глухо ударились друг о друга, и старые друзья молча опрокинули по второй.

Как и следовало ожидать, неофициальная часть переговоров с господином Гостевым затянулась до позднего вечера, ибо неукоснительное соблюдение традиций требовало куда более долгого общения, нежели предполагалось ранее.

Около одиннадцати часов вечера Остроголов подъехал к дому на Котельнической набережной. Не без проблем избавившись от охраны, вошел в лифт, испытывая огромное желание принять душ, побыстрее добраться до постели и наконец-то выспаться в полном одиночестве, отключив все телефоны. Нет-нет, конечно же, сначала обязательно предупредив в Жуковке всех домашних, но предварительно отзвонившись Евгении Андреевне.

По мере того как лифт все выше поднимал Пал Палыча к заветному этажу, где находилась его квартира, радужный, но еще размытый абрис перспективы поспать хотя бы до полудня с каждым пролетом обретал все более реальные очертания.

Выйдя из лифта и сделав пару-тройку шагов, услышал за спиной щелчок. Обернувшись, метрах в четырех от себя увидел направленное на него дуло пистолета с глушителем. Слегка подняв глаза, встретился со взглядом, в котором читалась незапланированная тревога.

– Что, братан, заело? – с издевательски убийственным спокойствием произнес Остроголов, что называется, медленно, но верно приближаясь к киллеру. – Бывает. Порой десять раз проверишь, но в самый нужный момент – бац!.. И осечка. Попробуй еще. Хотя уже вряд ли получится.

До момента, когда он подошел вплотную и жестко придавил локтем кадык стрелка, тот еще сделал пару попыток спустить курок, но, как и предрекал ему Пал Палыч, безуспешно.

– Отдай игрушку, братан. А то ведь придушу ненароком, а мне ох как не хочется брать грех на душу. По-хорошему: отдай волыну. Все равно же не стреляет.

Забрав пистолет, Остроголов неторопливым шагом направился к своей квартире.

От места, где находился киллер-неудачник, до дверей, выходящих на лестницу, расстояние было не больше пяти-шести метров. Вероятно, этим и решил воспользоваться обезоруженный «убивец», что есть силы стремительно рванув к выходу.

Однако в руках Пал Палыча оружие почему-то сработало. Сотворив изящную окружность в стене, пуля прошла в сантиметре от коленной чашечки киллера, заставив беднягу, дрожащего всем телом, буквально «врыться» ногами в дорогой паркет лестничной площадки.

– Забыл тебя предупредить, братан. В армии я был лучшим стрелком в батальоне. Поэтому, если ты предпримешь повторную попытку, я буду вынужден прострелить тебе коленку. Отойди, пожалуйста, от стены и встань вон в тот дальний угол.

Без каких-либо возражений просьба Пал Палыча была немедленно исполнена.

– Видишь, как в жизни бывает: когда надо – не стреляет, когда не надо – наоборот. Извини, братан, но отпустить тебя не имею права, потому что завтра ты придешь убивать мою семью, моих детей, а я этого допустить не могу. Но я также не могу допустить того факта, что передам тебя в руки правоохранительных органов, не оставив на твоем теле отметины, которая всякий раз будет напоминать тебе о случившемся. Согласись, братан, ты это заслужил.

С этими словами Остроголов поднял пистолет аккурат на уровне гениталий стоявшего в углу товарища и, закрыв один глаз, хладнокровно прицелился.

Подобно футболисту, находящемуся в «стенке» во время штрафного удара, сильно дрожащими руками, гомосапиенс укрыл, вероятно, наиболее дорогую ему часть тела и, упав на колени, впал в беззвучную истерику, широко открыв рот и мотая головой.

– Прошу вас!.. Пожалуйста!.. Не надо!.. – молило сознание киллера, пронизывая ультразвуком всю лестничную площадку.

«Вот он сейчас глубоко вдохнет, – подумал Пал Палыч, – и начнет рыдать во всю глотку. Весь дом мне перебудит».

Подойдя к убийце, своей увесистой рукой он ударил его по щеке, после чего тот, сделав кувырок, встал обратно на колени, недоуменно глядя на Пал Палыча. В ответ Остроголов прижал указательный палец к своим губам, и этот жест вызвал полное понимание у противоположной стороны. Сидящий на коленях гражданин несколько раз согласно кивнул головой.

– Как тебя величают-то? – шепотом спросил Пал Палыч.

– А-а-а… Артур.

– Хорошо, Артур, сейчас ты мне спокойно и без эмоций расскажешь: в каком месте тебя ждет машина, сколько в ней человек и как она выглядит. В противном случае ты понимаешь, что я буду вынужден…

Он снова прицелился и опять в то же место…

– Нет-нет, не надо, пожалуйста! Я все понял! Машина стоит у монастыря, на горке… Там только шофер… Это «девятка» коричневого цвета… Номера я не знаю… Честное слово, не знаю! Но там других нет!

– Молодец, Артур, верю. Вернись в свой угол и жди.

Достав из кармана мобильник и отыскав в памяти нужный номер, нажал на кнопку.

– О, полковник Васылык? Василь Василич? Здоровеньки булы! Ты еще там не «загинул» на работе?… А, домой собираешься?.. Рано, Вася, рано. Слушай сюда, старина. Ко мне тут киллера подослали, да вот ружьишко почему-то не выстрелило… Да, будь спокоен, вон стоит в углу, под полным контролем. Я сейчас на Котельнической, а ты бери опергруппку и дуй ко мне. Но сначала возьмите подельника. Он ждет этого кренделя на коричневой девятке напротив ворот «Афонского подворья». Совершенно верно, на горочке, самое начало Гончарной. Ну, а потом, Василич, милости прошу ко мне на ужин. Помнишь адресок, надеюсь? Все ж таки не один литр упал на печень по молодости. Только водку захвати, а то, боюсь, у меня в доме нет. Ну, а мы пока с Артурчиком чайку попьем, вас дожидаючись. Да, Артурчик?

Вероятно, в знак полного согласия Артурчик сокрушенно опустил голову, периодически потирая левую щеку.

– Вася, – продолжил Пал Палыч разговор по мобильнику, – ты чего там разорался? Указания раздаешь, что ли?.. А, уже выехали? Браво, Суржиков! Смотри, сам не задерживайся. Ситуация-то уникальна тем, что заказчик мне известен, но прямых доказательств нет. Поэтому будет очень интересно пробить всех посредников. И взрыв, и сегодняшняя канитель – это все звенья одной цепи, и Костю этим тварям я не прощу. Пепел Клааса стучит в мое сердце!.. А?.. Хорошо, Василич, понял. Жду.

Положив телефон обратно в карман, Пал Палыч как-то совсем уж безучастно обратился к киллеру:

– Ну что, Артур, заходи. Гостем будешь.

Открыв ключом и распахнув дверь настежь, он встал возле нее и, слегка качнув дулом пистолета, пригласил Артура войти в квартиру.

– Выключатель слева, – сказав это, Пал Палыч сразу сообразил, что в прихожей горит свет.

Они вошли в квартиру, и Остроголов захлопнул за собой дверь. Оказавшись в прихожей, он увидел, что на кухне тоже горит свет. Оттуда послышался звук приближающихся шагов. Отскочив в угол и плотно прижавшись к стене, Пал Палыч крепко сжал рукоять пистолета, настороженно выжидая.

Появившись в прихожей, одетая по-домашнему, но элегантно и со вкусом, Евгения Андреевна застыла на месте. Впрочем, ей немного понадобилось времени, чтобы понять и воспроизвести картину, произошедшую за дверью. Любящая женщина бесстрашна и способна на многое: с яростью дикой кошки она набросилась на несчастного Артурчика, вцепившись своими ухоженными отполированными ногтями ему в лицо.

Остроголову стоило немалых трудов оттащить Женю от своей жертвы и даже на время расстаться с оружием, положив его на полку гардероба.

Переживший повторный шок Артурчик с окровавленным лицом лежал на полу, издавая при этом какие-то совершенно непонятные звуки. И было очевидно, что окажись он в данную минуту перед следователем, с радостью бы рассказал о том, чего и в помине не было.

Когда Евгения Андреевна немного пришла в себя, она бросилась Остроголову на шею, как одержимая целуя его во все доступные места.

Пал Палыч с трудом смог дотянуться до пистолета, хотя Артурчик даже и не думал предпринимать каких-либо попыток, чтобы сменить дислокацию.

– Женька, погоди. А ты как здесь? – с неподдельным удивлением спросил Остроголов, – ты разве не дома?

Евгения Андреевна резко отстранилась, недоуменно глядя на него:

– А разве не ты мне звонил два часа назад из какого-то банка и просил, чтобы я бросала все и немедленно ехала на Котельническую?.. Господи, девки, да он же пьяный!

– Да, теперь вспомнил, – после некоторой паузы, сильно мотнув головой, ответил Пал Палыч. – Но сейчас уже почти нет… Не пьяный… Роднуля моя, как бы там ни было надо его перевязать и сделай нам чаю. Покрепче! Кстати, сейчас еще гости приедут. Ты уж прости.

Перевернувшись на спину, ребенок неожиданно открыл глаза, взяв за руку Остроголова.

– Нет-нет, папулик, ты не думай: я не проснулась. Я еще немножечко посплю. Мне снится сон. Он очень интересный. Я не могу его не досмотреть. Он яркий и совсем нестрашный. А ты пока, пожалуйста, сиди со мной и никуда не уходи.

Лариска Пална вновь сомкнула веки, изящно уложив на полщеки густые длинные ресницы.

Когда на трибуне Государственной Думы появляется какой-нибудь из адептов исполнительной власти, заведомый антагонизм, изрыгаемый депутатами, данному представителю обеспечен. Впрочем, следует признать, что и господа, плодотворно корпящие над профицитом бюджета в Доме Правительства, также не жалуют наших законодателей замечательным, всеобъемлющим чувством, кое в простонародии зовется словом «любовь».

А с другой стороны, если подумать логически: с какой такой стати две ветви власти должны любить друг друга? Зачем, к примеру, исполнительной, добравшись до кассы, делиться с законодательной? Ну и почему бы тогда законодательной не «дозаконодаться» до того, чтобы когда-нибудь не стать исполнительной?

«Господа любезные! Да что за чушь? Что это за ахинею несусветную вы нам вдуваете в наши непросвещенные уши?» – справедливо заметите вы, дорогой читатель, и будете по-своему абсолютно правы. А мы в ответ, растерянно разводя руками и вроде бы согласно кивая головой, может, с болью, а может – чем черт не шутит – и с радостью, но все же осмелимся с вами не согласиться. Видите ли, дело в том, что так уж устроена человеческая природа депутата, что ни один закон этот самый депутат не станет принимать без хотя бы минимального намека на собственную выгоду. С рождения, генетически сидит в нем растущая с годами червоточина самоутверждения и не дает возможности видеть по ночам цветные радужные сны. «Ну скажите мне, люди добрые, – мысленно обращается он к своим избирателям, – ну почему розовощекий, малограмотный, провинциальный хмырь сидит в этом зажравшемся правительстве экономических импотентов? Почему он – а не я?! С моим-то умом и моим интеллектом я мог бы куда достойнее воспользоваться теми возможностями, которые почему-то предоставлены ему, а не мне!» «Сиди, где сидишь, выскочка. И умей радоваться тому, что предоставила тебе судьба», – нет-нет да и подумает про законодателя крупный государственный чиновник, решая мимоходом архиважную геополитическую задачу. Нет, господа хорошие, что бы там ни говорили, но любому представителю исполнительной власти антагонизм в стенах Государственной Думы обеспечен.

Вот и пламенная, зажигательная речь Игоря Олеговича Скрипченко, изобиловавшая фактами, статистическими данными, цитатами и даже афоризмами, казалось бы, должна была «запасть горячим откликом в сердца» присутствовавших в зале депутатов, искренне радеющих за судьбу страны. Ан нет! Никакого «откровения» в ответ. На Игоря Олеговича смотрели три с лишним сотни пар глаз холодным взором украденного Снежной королевой Кая. Да-да, того самого Кая, который в ледяном дворце воровки педантично составлял из льдинок слово «вечность».

О, умный, добрый и сострадающий всему читатель, умоляем вас: не жалейте Скрипченко! Не надрывайте свое сердце! Игорь Олегович стойкий, прошедший горячие точки боец. Он выдюжит, будьте покойны. Договорит, что положено до конца и с гордо поднятой головой сойдет с трибуны, иронично улыбаясь телекамерам в ответ на отсутствие аплодисментов. И пусть «единоросы» в едином порыве опускают уголки своих ртов и смотрят на него со скепсисом здравомыслящих центристов, пусть «великоросы» прожигают Скрипченко взглядом великого презрения до корней волос, а «малоросы», игнорируя происходящее, читают свежую прессу, ибо отлично понимают, что от них вообще мало что зависит, – Игорь Олегович выдюжит.

Закончив свою речь и не ответив ни на один вопрос по причине того, что вопросов не последовало, Скрипченко сошел с трибуны и спокойным размеренным шагом направился вон из зала в коридоры нижней палаты, дабы поскорее покинуть нелюбимое им заведение и после трудов праведных, сев в персональный лимузин, отправиться уж, наконец, на дачу. «Ну в самом деле, братцы, надо же когда-то отдыхать!»

Не успел он сделать и двадцати шагов, как непонятно откуда появившийся Остроголов крепко прихватил его руку выше локтя.

– Здравствуй, Игорек! Ну как ты, родной? – мило улыбался Пал Палыч, глядя ему прямо в глаза.

Светлые очи стойкого бойца заволокла пелена, а по телу прошла легкая дрожь, предвещая выброс солидной порции адреналина. Как-то неестественно глубоко вздохнув, он чуть ли не шепотом проблеял:

– Ох… Охрана!…

– О чем ты, милый? – искренне удивился Остроголов. – Зачем тебе охрана? Здесь же кругом все свои. Охрана ждет тебя у выхода и, видит Бог, она тебя дождется. Ты не дрожи, родимый, надолго я тебя не задержу… А чего стоим? В ногах правды нет. Пойдем-ка мы с тобой присядем вон на тот уютненький диванчик в уголочке. Пойдем, голуба моя, пойдем. Приглашаю.

Не отпуская его руку, Пал Палыч довел Скрипченко до места назначения и усадил на диван.

– Ну что, Игорек, – сказал Пал Палыч после некоторой паузы, – тяжко тебе? Все никак меня не умертвишь? Понимаю и сочувствую. Жить с таким камнем на сердце и врагу не пожелаешь. А я, убогий, все никак не взорвусь, не застрелюсь, и даже похоронить меня по-людски и то не получилось. Что я за человек? Сам себе порой удивляюсь. А вот за тебя, родной, мне боязно. Ведь так глядишь, еще пара неудачных попыток покушения и – маниакальный синдром… Или, что хуже, совесть начнет мучить… Но это, конечно, не приведи Господь!

– Чего ты хочешь, Паша? – создавалось впечатление, что в этот момент Игорь Олегович глотал не собственную слюну, а голыш с Черноморского побережья.

– Хочу, чтоб ты покаялся, – невозмутимо ответил Пал Палыч.

Естественное, искреннее изумление от услышанного напрочь задавило животный страх Скрипченко, который тот испытал при неожиданном появлении Остроголова.

– Нет, Игорек, – лукаво подмигнул Пал Палыч, – тебе до Бога, как до Луны. Вначале покаешься у прокурора. В генпрокуратуре. Расскажешь о себе, любимом, о соратниках… Впрочем, что за бред я несу? Ты же у нас не из той породы. К тому же выяснится, что прокурор, как пить дать, с тобой учился в одном классе. Нет, Скрипченко, этот путь не для тебя. А что же мне тогда с тобой делать? Грохнуть меня тебе не под силу. Ну, думаю, ты и сам уже это понял… Вот я тебя – легко и непринужденно, но делать этого пока не стану, и Божья заповедь здесь ни при чем. А знаешь, почему я до сих пор с тобой не разделался? Я вдруг подумал, что ты у нас еще можешь послужить Отечеству.

Складывалось впечатление, что Остроголов поставил перед собой задачу целенаправленно удивлять Игоря Олеговича. Глядя в его широко раскрытые глаза, Пал Палыч не мог сдержать улыбки.

– И, тем не менее, можешь быть полезен, Игорек. А вот тебе и первое задание. «Постановление за номером 231 от шестого мая две тысячи четвертого об утверждении размеров средних разовых доз наркотических средств и психотропных веществ для целей статей 228, 228-1 и 229 УК РФ». Вступило в силу 12 мая. Согласись, важное постановленьеце! Мы стали еще ближе к Европейскому Сообществу. Теперь можно смело с собой таскать героин, кокаин, а невысушенной марихуанки аж до четырнадцати граммов. Правильно: «лучше сорок раз по разу, чем ни разу сорок раз». Карманы не отвиснут? – Пал Палыч крепко прихватил Скрипченко за горло, отчего у крупного государственного чиновника чуть было не повылезали глаза из орбит. – Без твоего участия «сотоварищи» такое бы не протащили никогда! Так вот, Игоречек, время у тебя на исправление ровно до того, как наши законотворцы разбегутся на летние каникулы. В противном случае, я вас буду отстреливать как бешеных псов, начав, естественно, с тебя.

– За такое время нереально, – прохрипел Игорь Олегович.

– А у тебя, родной, сейчас должно быть все реально, ибо для шкуры твоей поганой это очень даже актуально. Очень! Сечешь, засранец, мою глубокую мысль? – разжав пальцы, он отпустил горло Скрипченко, дав ему возможность немного отдышаться.

После доклада Скрипченко депутаты с энтузиазмом приступили к обсуждению поправок к закону о пчеловодстве и, может, поэтому в кулуарах Думы для этого времени суток было на редкость безлюдно, что, в общем-то, и способствовало мирной, дружелюбной беседе двух старых приятелей.

– Хотелось бы тебе заметить: ты, Остроголов, идиот. – Игорь Олегович недобро ухмыльнулся, оттянув свой туго завязанный галстук. – На что рассчитываешь? Непонятно. И вообще, что за игру ты затеял? Какая муха тебя укусила? Я же никогда не поверю, что ты так наивен, что считаешь, будто от меня одного много зависит…

– Меня это беспокоит меньше всего, – перебил его Пал Палыч. – Срок тебе, школьник, до каникул.

– Знаешь, Паша, – после некоторого молчания ответил Скрипченко, – ты мне, конечно, можешь, не верить. Дело твое. Но машину твою я не взрывал. Нет. Видать, не только нам ты поперек глотки. Ты бы подумал об этом, Паша.

– Я тебя предупредил.

Проводив взглядом Остроголова, скрывшегося за поворотом длинного коридора, Игорь Олегович еще какое-то время неподвижно сидел на диване, тупо уставившись в одну точку. Затем, словно очнувшись, порывистым движением достал из кармана пиджака телефон и начал было судорожно тыкать на кнопки, но, промычав что-то невнятное, с силой долбанул его об пол законодательной палаты.

Не доезжая Калчуги, машина свернула с Рублево-Успенки направо и, проехав по узкой лесной, но хорошо заасфальтированной дороге, оказалась перед массивными раздвижными воротами.

Служба безопасности, предупрежденная о прибытии «персоны», пребывала, однако, в некотором недоумении (если не сказать растерянности), глядя на одиноко сидящую фигуру за рулем грузового микроавтобуса марки «Фольксваген-Каравелла».

После повторного тщательного обследования автомобиля на предмет оружия и взрывчатки невозмутимо сидящему за рулем господину наконец был вынесен вердикт:

– Все в порядке, Пал Палыч, проезжайте.

Остроголов завел машину, и та, тронувшись с места, неторопливо заехала на внутреннюю территорию, после чего ворота за ней закрылись.

Уже поднимаясь по лестнице в сопровождении «секьюрити», Пал Палыч вначале замедлил шаг, а затем и вовсе остановился. Он вдруг поймал себя на мысли, что не испытывает ни малейшего волнения. Пожав плечами, Остроголов невольно улыбнулся собственной безмятежности: «Странно, ведь я так ждал этой встречи, так к ней готовился, продумывал ходы, проигрывал варианты предстоящего разговора, а теперь вдруг ясно понимаю, что мне, в общем-то, все равно. И ведь это не равнодушие. Совсем другое. Господи, какое же удивительное чувство – ощущение внутренней свободы! А тогда зачем я здесь? Какого черта сюда приперся? Да в конце концов, пусть они сами решают свои проблемы. Чего я лезу? Зачем взваливаю на себя чужие кармы?.. Слушай, Остроголов, а действительно, может, развернуться да мотать отсюда прочь? К тому же завтра у Женечки свадьба… Да нет, нельзя. Существует этика. Тем более я сам просил о встрече».

Улыбнувшись и кивнув сопровождающему, он продолжил путь по лестнице наверх.

Глава государства встретил его в кабинете своей загородной резиденции. Подойдя к Пал Палычу, он протянул ему руку:

– Добрый вечер, Пал Палыч.

– Здравствуйте, господин Президент.

– К чему так официально, Пал Палыч? По вечерам в кругу семьи я, как и все, состою из плоти и крови. Представляете? И так же, как и все, имею и имя, и отчество. Бывает же такое.

– Извините, господин Президент, – Остроголов улыбнулся, спокойно и открыто глядя на него, – лукавить не стану: я пока к этому не готов. Конечно же, глупость, но сам не знаю почему. Может, чуть позже, в процессе разговора.

– Ну смотрите, вам видней. Да я уж, честно говоря, ко всему привык. Как говорится: la noblaisse oblige… А чего стоим? В ногах правды нет. Давайте присядем. Располагайтесь, Пал Палыч.

Они уселись в мягкие кресла, которые, впрочем, по стоимости были несколько скромнее тех, что стояли у Гостева в кабинете.

– А знаете что, Пал Палыч, – обратился к нему президент, – давайте-ка начнем нашу беседу с того, что выпьем с вами по рюмочке коньячку. Коньяк отменный. Гарантирую.

Не дожидаясь согласия Остроголова, он взял стоявшую здесь же на журнальном столике рядом с фруктами бутылку армянского коньяка и разлил его в коньячные рюмки.

– С огромным бы удовольствием, – ответил Пал Палыч, – но, к сожалению, в последнее время имею потребность ревностно соблюдать закон. Я за рулем.

– Как, вы что, сюда сами приехали? Без шофера, что ли? – казалось, глава государства был удивлен не на шутку и даже, думаем, несколько расстроился этому обстоятельству. – Во у нас олигархи пошли! Ну надо же! Прям не демократы, а народники какие-то… А с другой стороны: что за проблема-то? Ну оставите свой лимузин здесь, а я уж изыщу какой-нибудь транспорт, чтобы вас с ветерком доставили до дома. Тем более, если не ошибаюсь, мы соседи. Правда, с одной очень существенной разницей: у вас свое, а у меня казенное.

Непринужденно рассмеявшись, они выпили.

– А действительно, что за проблема? – Пал Палыч с удовольствием закусывал лимоном. – Здесь пару шагов. Я и пешком допрыгаю.

– Нет, Пал Палыч, пешком от меня вы прыгать не будете. – Президент внимательно посмотрел на Остроголова. – Я, конечно, уважаю ваше бесстрашие, но, насколько мне известно, за последние три или четыре месяца вас уже четырежды пытались отправить на тот свет. Ведь так? Ох, смотрю не любят вас ваши коллеги!

– На том свете я уже побывал, – невозмутимо ответил Остроголов, – и окончательно туда отправлюсь лишь тогда, когда Он сам меня призовет. А эти пигмеи лично со мной ничего сделать не смогут, сколько бы они меня ни взрывали. Страшно другое: из-за меня ведь стали гибнуть невинные люди, и в последний раз только по счастливой случайности обошлось без смертей. Поэтому теперь передвигаюсь только самостоятельно.

Они выпили, на этот раз не чокаясь.

– Господин Президент, – продолжил Пал Палыч, – мне бы не хотелось на этом заострять внимание, тем более, что взрывают меня не коллеги по бизнесу, и я к вам приехал не жаловаться на свою судьбу. Я просил о встрече, чтобы, во-первых, предупредить вас: Скрипченко – враг. И враг опасный. У меня были прямые доказательства, но так получилось, что их больше нет. И второе: развал «ЕвроСиба» государству Российскому пользы не принесет. С Трояновым всегда можно было разговаривать. Среди нас есть куда более одиозные персонажи. А вот Скрипченко – враг. Он и иже с ним и затеяли эту компанию. Если бы они еще что-то в этом понимали, а так ведь все прахом. Одна жадность да зависть.

– Налить вам еще коньяку? – после некоторой паузы возобновил разговор президент. – Мне-то лично достаточно.

– Нет, благодарю. Я больше водку люблю.

Поднявшись с кресла, президент подошел к рабочему столу и, не поворачиваясь к Пал Палычу, произнес:

– Да даже если бы я этого не знал, все равно бы вам поверил. Ну а если я вызываю доверие у вас, тогда вы сможете понять, что я вам сейчас скажу. Порой и сам до конца не понимаю этого стечения обстоятельств, но так уж получилось, что я президент этой страны, а, значит, обязан обдумывать каждый свой шаг и отвечать за каждое свое действие. А наследство-то, как понимаете, – не сундуки с золотом. И уж если нужны компромиссы, то я на них пойду. Главное, знать во имя чего. А я знаю. Если тот же Скрипченко «энд компани» пока барахтаются, значит, еще не время. Да этот холуй и не так опасен. Опасны те, кто иже с ним. Понимаете? А вот мы тем временем, скрипя зубами, но обязаны… Вопреки всему обязаны быстрее становиться сильными. И вот во имя этого я готов идти на компромиссы, потому что с открытым забралом здесь не получится. Только вот при этом еще и дело надо делать. Надо! Никуда не денешься. Испокон веков мы всегда всех раздражали нашими богатствами и территорией. Сильными этому миру мы не нужны, но и слабыми нам быть нельзя. Просто недопустимо. Им только крикни: «Ату их! Они уже лежачие!..»

Президент повернулся к неподвижно сидевшему в кресле Пал Палычу, который застывшим взглядом уставился на бокал: по стенке тонкой маслянистой струйкой стекал на дно отменного качества коньяк.

– Пал Палыч, пойдем, что ли, на балкон выйдем. Хоть воздухом подышим. Вечер-то какой замечательный. Ни о какой чертовой политике даже и думать не хочется.

Стоя на балконе, оба с наслаждением вдыхали удивительную свежесть вечернего воздуха, отдыхавшего от дневного зноя. Пропитанного ароматами подмосковной сосны, неповторимого воздуха теплого лета. Лета две тысячи четвертого от Рождества Христова.

– Знаете, Пал Палыч, – первым продолжил разговор президент, – вроде старая, как мир, истина, но я, наверное, человек консервативный и давно уже не верю словам. Верю только поступкам. Я слышал, вы в Баторинске собираетесь наладить производство инсулина?

– Не только. Вообще у нас по проекту будет пять линий. Бог даст, к концу ноября торжественно, так сказать, но без «помпы» запустим две. Думаю, к тому времени разберемся и с дорогами. Только бы не мешали и не вставляли палки в колеса, а так ведь все лежит под боком, да вот беда – мертвым грузом. А надо сделать так, чтобы работало. Экономика и, соответственно, инфраструктура, как тот же взрыв, должны иметь отправную точку. А у нас она пока одна – вечный Кремль. И то в зависимости от направления ветра. Да и пособия по экономике – вместе с букварем, кстати – умникам нашим рекомендовал бы почитать исключительно на русском языке… Хотя бы потому, что так понятнее.

Вдыхая вечернюю прохладу, какое-то время они стояли молча, глядя на чистое, усеянное звездами безоблачное небо. И очень бы хотелось надеяться, что в этот момент эти двое не думали о политике, коррупции, человеческом факторе, горячих точках, европейском парламенте и прочем из того, что так мешает безмятежно смотреть на чистое, усеянное звездами безоблачное небо этого фантастического по красоте и невероятно обаятельного, но до поры до времени всепрощающего мира.

– Ученые головы говорят, что человеческая душа весит всего два грамма, – задумчиво произнес обитатель государственной загородной резиденции. – Правда, некоторые утверждают, что она на порядок тяжелее… А там, наверное, все строго пропорционально содеянному здесь. Да?

– Именно. Богом на этой земле стать очень просто. Труд невелик, – Пал Палыч улыбнулся. – А вот там куда сложнее. Там есть «Планета глупцов», на орбите которой висят вниз головой все земные боги и в отсутствии мечты и фантазий мучительно бьются над неразрешимой задачей, ежесекундно задавая себе один и тот же вопрос: «Если Бог не я, то кто же? Если Бог не я, то кто же? Ну если Бог не я, то кто же?!!» Ад – это безумие души.

– Пал Палыч, а известно ли вам, что мы с вами, уважаемый, почти уж как тридцать лет знакомы? – после некоторого молчания неожиданным вопросом возобновил диалог собеседник. – Когда Куранов мне сказал, что вы хотите со мной встретиться, я, видимо, так обрадовался, что, по-моему, в немалой степени озадачил этим обстоятельством Андрея Алексеевича, – он рассмеялся. – Да вижу, и вас тоже. Между тем наше давнее знакомство – это факт. Если помните, еще в прошлом веке, а именно в семьдесят шестом году в Питере, тогда еще в одной из квартир состоялся совместный сейшн «Машины времени» и «Аквариума». Ну, акустика, естественно… Тусовка, помню, удалась на все сто. Отрывались по полной. Ну вот и вы тогда прикатили в наше «захолустье» с группой продвинутых товарищей. И, судя по всему, в качестве лидера.

– Да, точно, было. Семьдесят шестой год. Десятый класс.

– Вот видите. Значит, не вру. А после концерта, как водится, под парами доброго портвейна «Алыбашлы» – схлестнулись. Причины, естественно, были до безобразия банальны: кто круче «Led Zeppelin» или «Deep Purple» – и кому быть столицей: Питеру или Москве. Ну мы, конечно же, не могли стерпеть этот неприкрытый снобизм заезжих из столицы баловней судьбы, – пусть внешне он и казался спокойным, но чувствовалось, что рассказывая об этом, испытывал, что называется, веселое, но великое томление души, вспоминая о времени, которого вернуть нельзя, какой бы властью ты не обладал, – а в результате, Пал Палыч, вы, между прочим, своему будущему главе государства расквасили губу, да так, что он потом неделю пребывал в припухшем состоянии души.

– Едрена мать! – всплеснул руками монополист. – Ну то-то я затылком чувствую что-то до боли знакомое, а вспомнить не могу.

– Так я вам и напомнил. Зато в старости будете рассказывать своими внукам, каким злопамятным был президент в их юные годы. Тридцать лет помнил.

– Да, но у меня их нет пока еще, к сожалению.

– Да у меня пока тоже. Ну и что? Ничего страшного. Со временем все равно появятся. Не это главное. Главное, когда появятся, суметь дотянуть их до пенсии.

Женщины, как известно, создания космические, и было бы трудно представить между ними подобного рода диалог. Еще более невозможно представить, что эти неземные, общающиеся с космосом существа, что-либо обсудив, могли бы вот так просто, в сущности, ни с того ни с сего, подойдя друг к другу, с размаху синхронно ударить ладонью о ладонь собеседника, испытывая при этом какую-то непонятную радость, заливаясь, мягко говоря, неадекватным смехом и потрепывая друг друга по плечу. Определенно: особи противоположного пола, то бишь мужского – существа предельно приземленные и несколько примитивные, неспособные, в отличие от женщин, ощущать тонкую природу полутонов.

– А вот телегу на меня строчить не советую, так как за давностью… – ей-Богу, словно юродивый, улыбался один из собеседников. – У меня очень солидные адвокаты. О, кстати, имею полные основания подать ответный иск. Я тогда, между прочим, вернулся в родную столицу с солидным бланшем под глазом и светился почти две недели. Есть разница?

– Только в том, что один смеется, а другой дразнится.

Существо, общающееся с космосом, не в состоянии понять истинную причину нового взрыва смеха, вызванного небезызвестной и к тому же не совсем точно произнесенной шуткой. Воистину, мужчины – странное творение природы.

– Паша, а давай еще по коньячку? Но только в качестве аперитива.

– А давай.

– Надеюсь, на ужин-то останешься? Заодно и с семейством познакомлю.

Женечкина свадьба удалась. Все прошло как по маслу: зал бракосочетания; свадебный кортеж с остановкой и распитием шампанского сначала на «Поклонке», а затем и на Воробьевых горах; приезд в Жуковку; богатое праздничное застолье на участке с обилием тостов и душевных речей в адрес новобрачных; замечательное, безоблачное июньское небо и теплый, не разродившийся дождем вечер; уставший, но счастливый гармонист; веселые лица собравшихся гостей (некоторые из присутствовавших, правда, уже успели изрядно подзабыть о причине, по которой они оказались на этом празднике жизни); неумолкающе громкий и раскатистый смех отца жениха, добродушно реагировавшего на любое изречение соседа и, наконец, лимузин, ожидающий своего часа отправления, чтобы доставить молодоженов в «Шереметьево-2», где по заранее купленным билетам, они должны будут отправится в свадебное путешествие не иначе как куда-нибудь на Маврикий.

Женечкина свадьба удалась. Ну и слава Богу!

Попрощавшись с сопровождающими, перед тем как сесть в машину, Женя подошла к Пал Палычу и крепко обняла его:

– Спасибо вам, сударь. Это самый счастливый день в моей жизни.

– Спасибо, Пал Палыч, – сказал ее молодой супруг, пожимая руку Остроголову и сосредоточенно глядя в землю. – Вы только не думайте, я все отработаю.

– Ай-ай-ай. Неправильный глагол, Паша, – улыбаясь, спокойно ответил ему Пал Палыч. – Ты заработаешь. Вот вернешься и заработаешь. Для себя и для семьи. Только помни, о чем мы с тобой говорили. Я на тебя очень рассчитываю.

– Пал Палыч, это даже не обсуждается, – серьезным тоном произнес Павел.

– Ну, а с вас, моя красавица, – Остроголов взял Женину руку, – спрос будет особый.

– Это какой, сударь?

– Ну, скажем так: замечательный Пашкин отец будет смеяться еще громче, когда ты родишь ему внука.

– А кто же вас будет кормить? – она готова была расплакаться.

– Не переживайте, сударыня. С нами широкомасштабная Серафима Яковлевна. Да и мы с Ларисой Дмитриевной еще кое на что способны. Так ведь, мать? – он повернулся к рядом стоявшей жене, на что та задумчиво кивнула головой.

– Лариса Дмитриевна, – обратилась к ней Женя, – спасибо вам за все. Вы не волнуйтесь. Всего месяц, и мы вернемся.

Лариса опять не ответила, молча перекрестив молодоженов.

Выехав за ворота, машина повернула налево и уже через каких-нибудь секунд десять-пятнадцать скрылась за поворотом дороги, на которую высыпала шумная веселая толпа провожавших.

– Отец, – чуть слышно произнес ребенок, отчего Пал Палыч почему-то вздрогнул, – я окончательно проснулась.

Ребенок мило улыбался, но на Пал Палыча смотрели совсем не детские глаза:

– А хочешь, я в секунду угадаю, о чем ты думаешь сейчас? Ты вспоминал, как выдавали замуж Женю. Ну так? Я угадала? Ну скажи.

– Ты угадала. Я действительно сейчас об этом думал.

В неописуемом восторге Лариса Павловна захлопала в ладоши.

– Папулик, кайф! Ведь получается, что я читаю мысли, – ее ажурный, словно колокольчик, и заразительно-искрящийся веселый смех, казалось, мог услышан быть внизу, на первом этаже, на кухне. – Мне кажется, что я ребенок гениальный. И это происходит потому, что я пошла в отца. Любимый мой папулик, Остроголов Пал Палыч, стандартный гений в современном мире. И пусть завистники считают его жадным, но я-то знаю: он прямой, открытый, честный человек. «Завистники умрут, но зависть никогда». Она останется и будет жечь сердца, способствуя заболеванью раком. А жаль. Могли б еще пожить. Что делать: «каждый выбирает по себе. И выбирает сам себе дорогу. Женщину, религию, молитву…»

Сие услышав, и не в силах даже шелохнуться, Остроголов стоял в оцепенении, но главное, страшась при этом – не приведи Господь! – о чем-нибудь подумать.

– Папулик, ты сейчас такой серьезный, что очень даже и смешной, – счастливая улыбка не покидала детского красивого лица. Лица, что в полной мере можно было бы назвать великим «сотворением» Господним. Ведь каждому из нас творцом дана короткая по времени попытка прожить в объятьях безмятежности мгновенью равный срок, что мы на языке «речем» счастливою порою детства. И, видно, так уж «там» заведено, что было бы неправильным обременять сознание ребенка, навесив на него тяжелый опыт прожитых годов, чтоб тот по праву мог бы оценить и пользоваться трепетно подарком, которым одарили его «там», на небесах, вначале его жизненной дороги.

– Пал Палыч, ну очнись, – ребенок соскочил с кровати, – лучше послушай, что я видела во сне. Ко мне старик явился в белом одеянии, с большой седой и длинной бородой. Немного помолчав, он вдруг сказал, что хочет мне поведать значение креста, как символа, как знака… Папулик, что с тобой? Тебя, смотрю, трясет, как в лихорадке. Я что-нибудь не то сказала?

– Нет-нет, Лариса, вроде все в порядке… И что тебе явившийся во сне старик поведал? – закрыв глаза, спросил Остроголов.

– Да в общем ничего такого. Просто объяснил. Сказал, что если два энергетических потока идут по отношению друг друга строго параллельно, они не смогут пересечься никогда, а, значит, не способны к созиданию. И в этом смысл… Но только ты меня, папулечка, нашел! – не разбежавшись толком, будто пребывая в невесомости, движеньем легким прямо с места, шальная егоза запрыгнула Пал Палычу на грудь, обвив руками его шею. – А ты меня нашел и, значит, наши параллели пересеклись, и мы теперь с тобою вместе! Вместе навсегда. Ведь ты меня не бросишь? – своим пылающим лицом она прижалась к свежевыбритой щеке растерянного олигарха. – Немедленно скажи, что я твоя любовь, что мы с тобою связаны навечно, что никого и никогда так сильно ты не сможешь полюбить! Ну говори, я жду!

– Нет, никого и никогда!

Держа, как перышко, прильнувшего к груди ребенка, Пал Палыч медленно кружил его по спальне, как будто в доме в это утро играл оркестр «Венский вальс», а звуки скрипок и виолончелей, сливаясь с вечностью космических гармоний, неповторимым извлеченьем нот благословляли любящее сердце, не знавшее до сей поры, что и на этом свете может быть любовь подобно той, что некогда смогла постичь душа, оставив тело.

– Папулик мой, ты мне не должен возражать ни в чем. Ты слышишь? Тогда я стану вечностью и сделаю тебя счастливым. Тогда смогу, от вечности урвав кусочек, его припрятав в тайном уголке, отдать тебе потом частицу сокровения. Поверь, что это выше, чем любовь. Но и она останется со мной: моя любовь к тебе. Поверь, отец!

– Я верю, – кружил Остроголов ребенка в вихре вальса, – верю, ибо я тебя люблю.

«Калейдоскоп нежданных встреч, Мелькают лица на экране… Мне б найденное в них сберечь В своем неначатом романе…»

– Папулик, а пойдем-ка поедим! Голодная как черт!

«Где каждый тащит боль свою… Как много правд на этом свете… Когда-нибудь я растворю В одной своей все правды эти».

Звеня бубенчиком иль колокольчиком… Любая из метафор смогла б отлично подойти под звонкий смех нам, честно говоря, не очень-то понятного создания, но так как наш герой, надеемся, любим и уж наверняка он хочет быть любимым, нельзя его ни в коей мере за это упрекнуть в наивности и слепоте.

«Когда-нибудь проговорю Всю разноликость всех свиданий, Врывающихся в жизнь мою В еще неначатом романе. Как мало маленьких миров… Как много вас – миров великих… Гудит мой дом от их шагов — Их отсветов враждуют блики».

Эх, славная ты наша, мраморная лестница! Ужели существуешь в этом доме только для того, чтоб по тебе – при всей твоей дороговизне – лишь спускались. И то не больше, чем два раза в месяц. Вот лифт – совсем другое дело. Вот кто поистине трудяга. Работает без устали, «не покладая рук», вверх-вниз безропотно таская на себе ленивых тучных домочадцев.

«Все ждут услышанными быть, Со мной общаясь беспрестанно В надежде по теченью плыть В словах рожденного романа. И с каждой встречей гнусь к земле Под тяжкой и счастливой ношей. И лист начальный на столе — Он мне самою жизнью брошен».

По лестнице – бегом, быстрее вниз, на кухню. Там в холодильнике есть рыба и икра… Должны быть колбаса, сыры, соленая капуста… Наверняка осталось что-нибудь от нежного копченого большого осетра… Фруктовый, обалденно вкусный торт вчера не съели точно, а, значит, будет и десерт. Как на витрине: батарея яств кисломолочных, как в супермаркете на выбор – шальной от свежести ассортимент.

Бегом, быстрее вниз, на кухню. Там для голодного гурмана сущий рай. Там цитрусы, большой арбуз и фрукты… Дерзай, дружок! Беги быстрей. Банзай!

«В гипнозе белого пятна Все чаще пульс воспоминаний. Когда-нибудь судьба одна Мне той последней каплей станет. Тогда мучительный недуг Отдам, напрягшись волей всей, Быть может, в миллионы рук Иль просто – дочери своей».

Глава вторая

Время было обеденное. Где-то в районе Малой Бронной, в тихом уютном ресторанчике за угловым столиком, оттененным легкой перегородкой, неприметно расположились две женщины: Нина Сергеевна, естественно, не выпускавшая изо рта длинную дымившуюся сигарету, и Евгения Андреевна, пребывавшая в этот момент явно не в приподнятом настроении.

– Так, Женька, ну хватит тебе нюни-то распускать. Прям как баба, честное слово! – чтобы не дымить собеседнице в лицо и не вертеть при этом головой, Нина Сергеевна изящной струйкой выпускала сигаретный дым в сторону через уголки ярко накрашенных губ. – По себе знаю: стоит женщине влюбиться по-настоящему – она моментально становится бабой. Знаешь, эти чувства ни к чему хорошему не приводят. Все, как правило, заканчивается мудовыми рыданиями, а толку никакого… Чего коньяк не пьешь?

– Ой, Сергеевна, да не хочу я что-то. Прости, ну не лезет в меня этот коньяк. Тошно мне все! Понимаешь, руки опустились. Я места себе не нахожу. К тому же мне еще в контору надо: там работы завались… Ай, и машину я отпустила… У Мишки жена должна вот-вот родить, ну он меня и попросил, чтобы я его…

– Что? – Нина Сергеевна возмущенно нахмурила брови. – Какая работа? Да пошла она в жопу, работа эта. Имеем полное право на отдых. Ясно? Достаточно того, что я из этого Баторинска не вылезаю неделями… И на тебе, смотрю, вон совсем лица нет.

– Это не из-за работы.

– Да уж понимаю. Не дура… Так, роднуля моя, давай-ка все-таки выпьем. Для расширения, так сказать, наших сугубо женских гормонов… Ой, Господи!.. Сосудов!

Евгения Андреевна улыбнулась, и «под это дело» они все же выпили.

– То, что Остроголов тебя бросил, – Нина Сергеевна затянулась сигаретой, – это я уже поняла. Но чем мотивировал? Причина-то должна быть? Я, слава Богу, Пашку почти сорок лет знаю. И чтобы вот так, без объяснений – не в его натуре. Н у, естественно, проституток из бани я в расчет не беру. Это и ежу понятно… Что говорит-то?

– Я, Ниночка Сергеевна, хочу от него ребенка, – как-то отвлеченно сказала Женя, внимательно рассматривая пузатый коньячный бокал. – Но в жены при этом не набиваюсь. И он это отлично знает.

– А он что, против ребенка?

– Нет, был не против. Наоборот, очень даже хотел. Мы обсуждали…

– Так, стоп, – Нина Сергеевна, сделав глоток, закурила новую сигарету. – Начнем с того, что наш сердцеед формально пока еще женат, хотя, думаю, это дело времени. С Ларискиными-то закидонами: от неприкрытого блядства через сумасшествие да с головой в религию, как в омут… Ой, Господи, прости мне мой язык грешный!.. Но все равно, как бы там ни было – официальный развод не за горами. Не та проблема… Женька, ты мне что-то не договариваешь. Я ведь могу и обидеться. Ты как сама чувствуешь: он тебя разлюбил?

– Думаю, нет. Скорее, наоборот. Я смотреть не могу, как он мучается.

– Да что ж такое! Клуб мазохистов, что ли? Так, все. Будешь со мной играть в молчанку, я прямо сейчас при тебе ему позвоню, – она достала телефон. – Я теперь крутая. Мне теперь все можно.

– Нин, не надо, – глядя в сторону, Женя тихо рассмеялась. – Здесь, в общем-то, и тайны никакой нет. Просто тяжело и в голове не укладывается. Давай-ка, действительно, выпьем.

Они чокнулись и снова выпили.

– Вот эта девочка, – казалось, Женя подыскивала нужные слова, – которую он спас… Он же ее удочерил…

– Я знаю. Но официально, по-моему, еще нет.

– Возможно. Но это не важно. Я ведь ее ни разу не видела… А с другой стороны, какое я имею право обвинять в этом ребенка?..

– Так, Женька, ближе к телу.

– Вот она поставила условие: либо я, либо она. Хотя странно, она меня не знает и уж тем более не могла знать о наших отношениях. Паша тоже, естественно, ей ничего не говорил. Правда, он как-то обмолвился, что ребенок необычный, что иногда сам теряется от ее какой-то невероятной проницательности.

– Ну все правильно, – Нина Сергеевна посмотрела на часы. – А теперь пусть только кто-нибудь мне попробует сказать, что я не гениальная баба. А чего ты такая удивленная? Ты хоть знаешь, о чем я?

– Нет.

– Я накануне созвонилась с некоей баронессой… Думаю, знаешь о существовании таковой. Это, кстати, еще один плод Пашкиной добродетели. Так вот, я попросила, чтобы эта мадам к двум часам сюда подъехала. Однако уже на десять минут опаздывает. Нехорошо. Может, пробки? Как думаешь?

– Ой, Господи, Нин, зачем?

– А затем, моя драгоценная, затем. А знаешь, твой Остроголов оказался прав: в Баторинске действительно лучше. Уж во всяком случае для души. Меня что-то все меньше и меньше тянет сюда. В этот Третий Рим.

– Вынуждена извиниться, Нина Сергеевна. Здравствуйте! – у сидевших за столиком женщин создалось впечатление, что баронесса появилась ниоткуда. – Я приехала вовремя, но долго не могла найти место для парковки. Здравствуйте, Евгения Андреевна, – Елена Ивановна поздоровалась с Женей.

– Ну здравствуйте, милочка, – Нина Сергеевна не стеснялась внимательно разглядывать опоздавшую с ног до головы. – Присаживайтесь.

– Благодарю, – абсолютно индифферентно, с улыбкой отреагировав на откровенные смотрины и подальше отодвинув стул, она осторожно присела за столик, положив обе руки на свой большой живот. Дело в том, что за изящным резным витражом ресторанного окна сентябрь догуливал последние деньки, балуя прохожих теплой погодой, и баронесса, соответственно, уже была в конце седьмого месяца беременности.

– В вашем положении, милочка, предлагать вам коньяк, думаю, было бы безнравственно, – не унималась Нина Сергеевна. – Может, хотите соку?

– Нет, спасибо. Я ничего не буду… Нина Сергеевна, – госпожа Зямкина продолжала безмятежно улыбаться, – если бы вы знали, сколько мне на самом деле лет, то уверена, не стали бы тогда обращаться ко мне подобным образом. А, впрочем, это несущественно. Извините. В любом случае «милочка» звучит лучше, чем какая-нибудь «злыднячка».

– А сколько вам лет? – Нина Сергеевна продолжала гнуть свое, нисколько не обращая внимания на то, что Женя ее откровенно не одобряла. – Если двадцать, то я вам завидую. Если тридцать – прекрасно выглядите. Завидую еще больше.

– Нин, перестань, – вмешалась Евгения Андреевна.

– Женька, молчи! Не лезь!

– Нина Сергеевна, – баронесса поражала своей невозмутимостью, – я отлично знаю причину, по которой вы хотели меня видеть, и даю вам слово, что отвечу с предельной откровенностью, даже если вы не смените свой гнев на милость.

– Ладно, – Нина Сергеевна хотела прикурить новую сигарету, но, взглянув на живот баронессы, делать этого все же не стала. – Ну и какова причина, если не секрет? Раз уж вы так все хорошо знаете?

– Вы хотите узнать о девочке, которую Пал Палыч спас, а затем удочерил. И может ли меня что-то связывать с ней, – говоря это, госпожа Зямкина пристально смотрела на Евгению Андреевну. – И чем больше будет у вас, Нина Сергеевна, воли, чтобы меня не перебивать, тем мой ответ будет более исчерпывающим, – плавным и неторопливым движением головы она перевела свой взгляд на бывшего личного секретаря главы компании «Интер-Континенталь Холдинг». – Искренне благодарю за понимание, но вы спокойно можете курить. Нам, – она погладила живот, – табачный дым не страшен. Да, малышка? Мы вообще своего рода исключение.

Обе женщины не мигая, смотрели на баронессу, и могло создаться впечатление, что они находятся в легком состоянии гипноза. Но так могло только показаться. На деле это была максимальная концентрация внимания. Но самым интересным было то, что даже Нина Сергеевна ясно понимала, что опоздавшая на десять минут Елена Ивановна Зямкина начинает ей нравиться.

– Нина Сергеевна, – словно почувствовав это, продолжила беседу баронесса, – я о вас, и о вас, Евгения Андреевна, очень много знаю и не могу не испытывать к вам обеим огромного уважения, как, наверное, к одним из самых близких и преданных людей человека, который для меня, в моей невероятно долгой жизни, сделал самое главное – подарил надежду. Поверьте, я не могу быть ему врагом. Теперь обо мне и об этой девочке, – она провела рукой по животу. – Я с абсолютной уверенностью могу сказать, что между нами существует связь. Связь очень прочная, но в чем она – не знаю. И это сильно меня беспокоит. Тем более в преддверии родов. Если говорить о внешней форме наших с ней отношений – это полная идиллия. Но мне очень тревожно, и тревога эта растет с каждым днем.

– Может, ваши тревоги – это вполне нормально, – с пониманием отнеслась к сказанному баронессой Евгения Андреевна, – учитывая ваше нынешнее состояние.

– Нет, – госпожа Зямкина снова улыбнулась, – мое нынешнее состояние здесь совершенно ни при чем. Я вообще редко ошибалась, а тем более в таких делах. Плохо, что не смогу вам объяснить, а вы не сможете меня понять. Сочтете ненормальной, а мне бы этого не хотелось.

– Ну, я думаю, не такие уж мы круглые идиотки, чтобы чего-то там не понять из того, что вы нам могли бы рассказать, – куда более дружелюбным тоном произнесла Нина Сергеевна и при этом даже улыбнулась.

– Дело не в этом, Нина Сергеевна, – спокойно глядя на нее, ответила баронесса. – Это связано с миром, который существует и с нами, и в нас самих, и помимо нас. И который не подвластен ни нашему влиянию, ни нашему пониманию. Пока, во всяком случае.

– Ну допустим, – Нина Сергеевна взяла сигарету, но снова ее отложила, – нам, дурам, далеко до понимания высоких материй и параллельных миров, но что вы конкретно в этой ситуации посоветуете нам делать? Девочка-то, помимо нас и нашего желания, уже как свершившийся факт, с нами. И, как выясняется, прочно засела в одном из нас. Что посоветуете, если вы, действительно ему друг?

– Я ради этого и приехала. Главное, девочки, забыть на время о ее существовании. Так будет лучше прежде всего для Паши. Уверяю вас, скоро все должно само собой разрешиться. Потерпите немного. Ждать осталось недолго. Думаю, всего два месяца… Рада была вас видеть, но, простите, мне пора, – она поднялась со стула и, поравнявшись с Евгенией Андреевной, положила руку ей на плечо. – Вы абсолютно правы, Женя: он вас любит и очень мучается. Мучается, что не имеет возможности видеться с вами вне работы. Прощайте, девочки, – баронесса, как всегда, исчезла так же непонятно, как и появилась.

Тупо глядя друг на друга, женщины молчали, не в состоянии произнести ни слова.

– Вот и поговорили, – первой нарушила молчание Нина Сергеевна, закуривая сигарету. – Н у, что скажешь?

– Скажу, что она абсолютно права, и я верю каждому ее слову. Она не играет, я чувствую.

– Да? А что у нас через два месяца?

– Она должна родить.

Сев в машину, баронесса хотела завести двигатель, но резко отдернула руку от замка зажигания. Глядя перед собой в лобовое стекло, в сердцах процедила сквозь зубы:

– Твою мать!

Затем она медленно повернула голову в сторону мужчины, сидевшего на пассажирском сидении ее машины. Мужчины средних лет и средних параметров упитанности.

– Ну, и какого черта? – она пристально посмотрела в глаза Херувимову Ч.П., не скрывая явного раздражения.

– Прокатимся, Шумахер? – мило улыбался Петрович.

– В метро прокатишься. Для тебя, ненаглядный, более привычная среда. Вылезай.

– Ну не так быстро, баронесса. Все-таки давно не виделись. Неужели тебе трудно уделить жалких пять минут старому боевому товарищу? Мало того, что ты демиург, ретроград и изменница, ты еще и жестокая. Может, мне плохо, – он приложил руку к той части тела, где у нормальных людей обычно находится сердце.

– Зато мне хорошо, и тебе, мерзость, я не позволю портить мне жизнь. Понял? – она схватила пуговицу его плаща и резким движением оторвала ее. Вместе с пуговицей был вырван клок материи на плаще Петровича.

Глядя на испорченную вещь, Петрович тихо заплакал. Это был плач беспомощного бомжа, у которого злые люди отобрали старый плед, и этой ночью несчастный будет обречен на замерзание. Слезы крупными каплями стекали по щекам и, раздробляясь о щетину, бесхозными водяными шариками падали на отвороты порванного плаща.

– Слушай ты, «кушать подано», ну какое же ты чудовище! Не пойму, как такое дарование могли выгнать из Саратовского Драматического?

– Все очень просто, голубка моя, – Петрович шмурыгал носом и ладонью вытирал заплаканные глаза. – Виной всему она: безграничная человеческая зависть. Коллектив оказался склочным, а «главреж» – сущая бездарность, неспособная отличить серость от истинного таланта.

– Да, – сказала баронесса, качая головой, – «главреж» действительно идиот.

– Бог ему судья. Зато, у тебя, моя вечная красавица, – глядя на живот баронессы и хитро сощурившись, проблеял Петрович, – вижу все в порядке. Ну ничего, крепись. Всего два месяца осталось. Да?

Достав из сумочки маленький дамский пистолет, Елена Ивановна буквально вонзила дуло в щеку Петровичу:

– Не смей, тварь! Слышишь, не смей!

– Да, баронесса, – на сей выпад Петрович никак не отреагировал, – а нервишки-то у вас ни к дьяволу. Прости, хозяин, – он закатил глаза к натянутой крыше салона кабриолета, – что упоминаю всуе величайшее из имен твоих!.. Госпожа Зямкина, – оба его глаза усердно косили в ее сторону, – вы, вероятно, забыли, что у меня нет возраста, и вашим «пестиком» меня не напугать. Впрочем, раз уж так хочется, шмаляйте на здоровье, ежели вам, конечно, не жалко денег на дорогущее стекло. К тому же пистолет – вещь сугубо механическая и при выстреле издает много шума. Вам таки это надо?

С силой ткнув пистолетом в щеку Петровича, она швырнула его за сиденье:

– Что тебе от меня нужно?

– Эх, всем друг от друга обязательно чего-то нужно. Нет, чтобы просто посидеть по-дружески, пообщаться…

– Короче, Петрович.

– Что ж, хорошо. Попробую объяснить. Кстати, твой благодетель, которого ты так обожаешь и которому так предана, не рассказывал тебе по вечерам, что даже самые достойные, самые известные люди планеты не видят ничего зазорного в том, чтобы идти на компромиссы? Нет? Не рассказывал? Ну, да ладно. А, собственно, это я тебе и предлагаю. Для тебя ведь сейчас главное что? Правильно: родить. А для меня вернуть утраченное реноме. И момент для этого самый что ни на есть подходящий. Актуальный, я бы сказал. Этот одержимый и впрямь взялся за поднятие российской экономики. А дурной пример, как известно, заразителен. Дай им волю: они все с ног на голову перевернут. А кому интересно менять установленный порядок вещей? – было видно, что и Петрович меняться не собирался. Ораторствуя, оттянутой нижней губой он снова очень походил на Муссолини.

– Я поняла, – баронесса сжала руль с такой силой, что тот готов был переломиться. – Им нужно, чтобы я его предала.

– Ах, баронесса, вы же родились в Западной Европе… К чему эта славянская прямолинейность? Прям, «не в бровь, а в глаз». Мягче, тоньше, толерантнее. Просто и со вкусом: пойти на компромисс. Если согласишься, тебе дадут родить и отпустят с миром, а мне, страдальцу за идею, снова предоставят доступ к телу. И не только к телу. Таковы условия. Я тебя не тороплю, но и не затягивай. Согласие, как понимаешь, должно созреть в тебе. И когда это произойдет, не переживай – я почувствую. Ну что, прокатишь с ветерком?

– Пошел вон.

– Жаль, – на лице Петровича по-прежнему красовалась безмятежная улыбка. – Что ж, спустимся под землю.

Он вышел из машины и, аккуратно захлопнув дверь, пошел по направлению к метро «Арбатская», что-то насвистывая себе под нос.

Такое везение случается нечасто: припарковав машину аккурат напротив центрального входа компании «Интер-Континенталь Холдинг», Алексей Николаевич Комиссаров с большим букетом красных роз прямиком направился в здание холдинга.

Показав пропуск и пройдя контроль, через какое-то время оказался у лифта. Поднявшись на верхний этаж и подойдя к рецепции, весело обратился к девушке, с головой погруженной в литературу:

– Здравствуйте, Оленька!

– Ой, здравствуйте, Алексей Николаевич!

– А я смотрю, вы все больше на классику налегаете. «И это все о нем»? И правильно, – отсоединив от букета три розы, он протянул их Ольге. – Это вам.

– Ой, спасибо, Алексей Николаевич. Какая прелесть! Ну надо же.

Войдя в приемную, увидел сидевшую за рабочим столом Евгению Андреевну. Оставив у себя один цветок, он подошел к ней и торжественно вручил букет:

– Женечка, дорогая, поздравляю тебя! Будь счастлива!

– Ух ты! Спасибо, Алешенька! А с чем ты меня поздравляешь?

– Как?! Если мне не изменяет память, двенадцатое октября день твоего рождения. А сегодня у нас как раз двенадцатое.

Женя долго стояла, не в состоянии двинуться с места, спрятав лицо в огромный букет шикарных роз, и, казалось, ей совсем не хотелось расставаться с этим маленьким благоухающим эдемом.

Она подняла голову и, грустно улыбнувшись, сказала:

– Спасибо, Алеша. А я чуть было не забыла. Как странно. Зная, что сегодня именно это число, у меня ведь даже и мысли не возникло.

– Ну что тут, Женечка, странного? – Комиссаров подошел и поцеловал ее руку. – Просто все устали. И ты не исключение. Сама же знаешь, какие дела закрутили. А теперь уж обратной дороги нет. Иначе будет очень некрасиво. Я сам существую на автопилоте. Лечу к себе в больницу и вдруг в какой-то момент включаюсь и понимаю, что все это время работала только мышечная память. Вот и сейчас, пока к вам ехал, всю дорогу вспоминал, где я мог вчера оставить свой драгоценный мобильник. Кстати, надеюсь, Пашу-то я застал?

– Увы, дорогой Алексей Николаевич, вынуждена вас огорчить. Они с господами Гостевым и Нежмаковым четвертые сутки во Владимирской губернии-с. Мотаются по объектам, а по вечерам, скорее всего, пьют водку, закусывая килькой в томате, и вспоминают бурную молодость. Сегодня протелефонировать пока еще не соизволили-с.

– Ну не переживай так, Женя. Если приехать не сможет, то уж позвонит обязательно. Что ж, жаль. Я тут на досуге поразмыслил, коньюктурку, так сказать, поизучал: есть очень интересная идейка по Баторинску.

– Так Нина Сергеевна сейчас здесь. Она у себя в кабинете. Заодно и навестите. Право, Алексей Николаевич, не лишайте нас, женщин, удовольствия видеть вас почаще, – она протянула ему четыре розы. – Не волнуйся, мне для радости хватит.

Оставшись одна, Женя набрала номер Нины Сергеевны по внутренней связи:

– Сергевна, не падай в обморок, а лучше срочно наводи макияж. С букетом алых роз к тебе направляется сам Комиссаров, элегантный, как рояль… А вот так. Правда, пока только с коммерческим предложением. Но кто знает, что у них там на уме… Да погоди, не суетись. У тебя еще как минимум минуты две в запасе… Слушай, есть повод выпить, подруга. Выяснилось, что у меня сегодня день рождения. Представляешь?

Встретив Комиссарова в приемной, строгого вида секретарь препроводила его в кабинет Нины Сергеевны.

– Всемилостивый Боже! – с места в карьер, без артподготовки да при этом зачем-то стукнув кулаком об стол, первой ринулась в пучину общения Нина Сергеевна. – Никогда в жизни не встречала столь элегантного мужчину. А он у нас к тому же еще и доктор.

– Нина Сергеевна, – Комиссаров едва заметно качнул головой, – ваш гениальный ум опережает мои мысли. Он ставит меня в патовую ситуацию. Ведь секунду назад примерно что-то в этом роде я же хотел сказать вам! И что мне теперь прикажете делать? А вот вам за это цветочки, просто так. Будете знать!

– Ой, какая прелесть! Розы! Мои любимые. Спасибо, Алексей Николаевич!… А вы присаживайтесь. В ногах, как говорится… Ну, в общем, сами знаете…

– Благодарю.

– Так что? Может, чай, кофе, потанцуем?..

– С вами, величайшая из женщин, в любой момент и с радостью, но только то, что касается танцев. А чай и кофе отпадают по причине исключительно тривиальной: не хочу.

– Ну и правильно. Я, знаете ли, тоже. Можно ведь замечательно общаться и без этой приевшейся атрибутики… О! Коньяк?

– А вот это бы в точку!

Нина Сергеевна с готовностью вскочила с кресла.

– Но я на машине, – с сожалением заметил Комиссаров.

– Да? – искренне удивилась она, садясь обратно в кресло.

– Да.

– Ну и правильно… Ну рассказывайте тогда, как поживаете. Я же вас тысячу лет не видела… Как семья?

– Семья? Да вроде ничего, если не считать, что я медленно, но верно разочаровываюсь в близких.

– Да как же это возможно, Алексей Николаевич? Это ж семья! – в интонациях Нины Сергеевны было столько подчеркнутого соучастия и неприкрытого интереса к семейным проблемам Комиссарова, что Алексей Николаевич, до того мило улыбавшийся, не выдержал и рассмеялся.

– Однако ж, Нина Сергеевна, метаморфозы случаются. Все дело в том, что мой замечательный друг, человек, которого я по-настоящему уважаю и зовут которого Пал Палыч Остроголов, положил мне в нашей конторе такую зарплату, что мои домочадцы стали портиться прямо на глазах…

Горевшая во взгляде Нины Сергеевны заинтересованность требовала только одного – немедленного и безотлагательного продолжения рассказа. Выбора у Алексея Николаевича не оставалось.

– Вернувшись с дочкой из Турции, – улыбаясь, продолжил Комиссаров, – жена теперь на Новый Год собирается в Гоа. Там, видишь ли, к этому времени спадает жара, да и вообще «прикольно зависать». У дочки же обязательно должен быть телефон не просто с камерой, но чтоб «по бабкам самый дорогой в классе». Это я, как понимаете, цитирую. О возвращении жены на работу речь уже не идет. Это тяжелое прошлое, о котором не следует вспоминать. Только если еще учесть, что она великолепный врач. Ну то, что «мы» сейчас сдаем на права и уже присмотрели себе не дешевую иномарочку, это эпизод, на котором вообще не стоит заострять внимание. И то, что в срочном порядке подыскивается участок в тридцатикилометровой зоне, и непременно в соснах, также воспринимается «народом» как уже само собой разумеющееся. Запросы, как видите, растут в геометрической прогрессии! Они учитывают все: мою дружбу с олигархом, его отношение ко мне, папочкин карьерный рост… Они уже все просчитали, Нина!

– Ой, Алексей Николаевич, какие же страсти-то вы мне рассказываете, – завороженно глядя на Комиссарова, это действительно умнейшая женщина не придумала ничего лучшего, как, положив руку себе на грудь, произнести именно эту фразу. Эту и никакую другую.

– Страсти, дорогая моя Нина, – глядя на нее, Комиссаров снова рассмеялся, – они кипели всегда и всегда кипеть будут. Важна ведь изначальная природа этих самых страстей. Вот, к примеру, римское общество – ну, о рабах потом – оно делилось элементарно: патриции и плебеи. И третьего сословия не было. А если это рассматривать, как говорят, в сугубо нравственной плоскости, то получается, что люди, ради которых ты живешь, – далеко не патриции. И когда ты это понимаешь, тебе почему-то становится грустно.

Сколько уж этих пауз возникало за время нашего повествования? Не сосчитать. На сей раз она повисла в кабинете Нины Сергеевны. И сколько она там провисела, точно сказать не беремся.

– Ладно, Нина, я же к вам по делу пришел, а сижу и отнимаю у вас время своими разглагольствованиями.

– А вы мне нисколько не мешаете, Алексей Николаевич… Да, так а в чем у нас проблема?

– А ее, собственно, нет. Проблема одна, и она в наших широтах вечная – инфантилизм. Плюс невежество. В остальном все просто. У нас с вами речь пойдет о профилировании пятой линии Баторинского комбината. Вот теперь смотрите: есть группа разработчиков. Молодые талантливые ребята… А я вижу людей, и я поверил сразу. Реальные чертежи. Реальный проект. Замечательные рецензии. И написали их имена в науке не последние. Великолепные опытные образцы, прошедшие полное тестирование… А знаете, какой вывод? Наши мозги все равно лучшие в мире! Мы опять сделали лучше! Идея же такова: запустить в производство аппараты искусственной вентиляции легких, искусственного кровообращения, аппарат «искусственная почка». Пока только три, но, согласитесь, уже неплохо! Если мы, к примеру, аппарат искусственной вентиляции легких за границей покупаем от двадцати тысяч долларов, то у нас он выходит по себестоимости – ну смешно сказать! А еще прелесть в том, Ниночка, что есть возможность, создав производство, не зависеть от поставщиков. Просчитали: совершенно спокойно обходимся сами. Силами нашего же холдинга! Ну что скажете, Нина Сергеевна? Как вам?

– Я торчу, – и пусть останется загадкой: от чего или от кого в эту минуту «торчала» Нина Сергеевна, от самого Комиссарова или все-таки от его предложения.

– В смысле? – не понял Алексей Николаевич, так как только что увлеченно говорил о серьезном и очень важном деле, а не разглагольствовал о патрициях и плебеях.

– Смысл в том, – сейчас Нину Сергеевну уже никто не смог бы опустить на землю, – что вы, Алеша, большая умница, и я очень завидую вашей жене. Какой, к черту, Гоа?

Однако Комиссаров, в отличии от собеседницы, вовсе не собирался терять контакт с земной твердью, и легкая, едва уловимая улыбка скользнула по его лицу. Только ее, видно, заметили.

– Алексей Николаевич, – после секундного молчания услышал он совсем другие интонации, – мне кажется, вы сейчас не совсем верно обо мне подумали. Я серьезная деловая женщина и с большим интересом выслушала ваше предложение. Считаю, что оно не просто заслуживает внимания… Оно… Да оно великолепно! Я в шоке!.. Я, по-моему, так и сказала… Вы можете полностью положиться на меня… В том плане, что можете рассчитывать на мою пламенную поддержку… Боже, что я несу!

Поднявшись с кресла, Алексей Николаевич подошел к Нине Сергеевне и спокойным, неторопливым движением бережно взял ее руку и поцеловал. Он стоял, склонившись, не отрывая губ от ее руки, абсолютно статичный, забывший о движении человек. Подняв голову, тихо сказал:

– Ну какой же я идиот. Вместо того, чтобы ловить мгновения и наслаждаться общением с такой женщиной, зачем-то говорю с ней об искусственной почке.

– Ладно, Алексей, уж так тоже не стоит. Я же не последняя дура. Зачем так со мною? – она говорила это спокойно и без укоризны. Нина улыбалась и смотрела в глаза Комиссарову, а во взгляде ее была щемящая женская грустинка, которую словами выразить нельзя и которую не встретишь у женщин молодых, как бы сложно ни складывались их судьбы. – Эх, черт побери, все у нас в России с другого боку: стоит раз в милениум по-серьезному положить глаз на настоящего мужика, так выясняется, что он порядочный. Ну что ты будешь делать?

– О, удивительная, магическая, сводящая с ума женщина, – Алексей снова рассмеялся, – как же вы точно сказали обо мне. Порой самому тошно от этого, но, видно, ничего уж здесь не поделаешь.

– Да? Жаль. А как собираетесь бороться со своими заевшимися домочадцами?

– Только кнутом. Пряник в сложившейся ситуации бессилен. Но уж если не поймут, тогда не знаю.

– Тогда обращайтесь ко мне. Я-то вам всегда подскажу.

– Всенепременно.

Перед тем как покинуть здание компании, Алексей Николаевич решил еще раз заглянуть к Евгении Андреевне.

– Ну что, Женечка, Паша звонил?

– Пока нет.

– А ты ему звонила?

– Абонент недоступен, а по спутниковой сказали, что он на объекте.

– Ладно, не переживай. Позвонит.

– Спасибо, Алеша, за участие, но ты мне об этом уже говорил. К тому же я не переживаю и не волнуюсь. Я абсолютно спокойна, – она переломила пополам грифельный карандаш, который держала в руках. – Конечно, позвонит. Хотя бы один раз, но позвонит. Дочурке-то своей новоявленной, наверное, раз по двадцать в день звонит. Вот и мне хоть раз, да соизволит. Ты не волнуйся, я ему скажу, что ты его искал. Извини меня, Алеша. Ты иди. Спасибо тебе за поздравления. Спасибо, что вспомнил.

Однако, вместо того, чтобы выполнить Женину просьбу и покинуть приемную, он подошел к ее рабочему столу и сел на стоящий сбоку у стены офисный стул.

– Прости, Женя, я сейчас уйду. Всего один вопрос. Только ответь откровенно: что ты думаешь о Ларисе? Я имею в виду Пашину, так сказать, дочку.

После такого вопроса она резко вскинула голову, и сейчас ее взгляд был сосредоточен на каком-то конкретном предмете, стоявшем на ее рабочем столе.

– А что я могу думать, если я ее ни разу не видела? Странно, вроде детдомовская… Только что же ты себя ведешь, как последняя сучка? Что я тебе сделала плохого?.. Ты знаешь, что она ему поставила условие: если он будет со мной встречаться, то она, видишь ли, уйдет из дома? Скажешь, детская ревность? Эгоизм детский?

– Скажу, что по мне все это очень странно. Кстати, о ней… Ты знаешь, Пашка меня недавно попросил об одном одолжении. Вероятно, его тоже что-то беспокоит.

– О каком? – Женя разом отключила все телефоны в приемной.

– Ну, в общем, под предлогом обычного медицинского обследования, через моих знакомых, в центральной детской республиканской на Ленинском, взять у нее анализ на ДНК. И девочка спокойно, я бы сказал, безропотно, сдав все анализы, пройдя все процедуры – а мы были с ней вдвоем, – затем, глядя на меня своими светлыми очами, безмятежно так, как ни в чем не бывало, заявляет: «Дядя Алеша, вот вы, взрослые, очень странные люди. Зачем ломать такую долгую комедию? Зачем эти дурацкие баночки с мочей, УЗИ, лазанье в ушные раковины? Почему бы сразу не сказать, что вы хотите у меня взять кровь на анализ ДНК?» Представляешь? И я стою, как идиот, не зная, что ответить. Но когда я рассказал об этом Павлу, то не увидел на его лице ни малейшего удивления. Знаешь, что он мне ответил? «Это нормально. Она все видит». Ну если она все видит и ты все знаешь, тогда действительно зачем ломать эту комедию? Или он считает, что у меня вагон свободного времени, чтобы заниматься всем этим?

– А анализ сделали?

– Ну естественно. Распечатка у меня.

– Алешка, – она схватила его руку, – я в отличие от некоторых ничего ясного пока не вижу, но предчувствий, и не самых хороших, у меня хоть отбавляй. Ты эту распечатку храни. И мне на всякий случай сделай копию, по дружбе.

– Хорошо, Женя.

– Слушай, а, может, останешься. Коньячку или вина хорошего выпьем. Все-таки день рождения, – она с надеждой посмотрела на Комиссарова. – Сергевна к нам подтянется. Да и поговорить, согласись, есть о чем.

– Прости, Женечка, – он поднялся со стула, – клянусь, я бы с радостью остался. Ты же знаешь… Но у меня на сегодня куча дел. И все неотложные. А завтра в семнадцатой две очень трудные плановые операции. Прости, не могу.

Уже в дверях, махнув ей рукой на прощание, сказал:

– Телефоны включить не забудь.

Когда он вышел, Женя так и сделала. Боже! Что тут началось! А точнее сказать: продолжилось.

Джип ехал в направлении области по Щелковскому шоссе. В салоне автомобиля «Land Crauser 100» находились четыре человека. За рулем сидел Сергей, сын Остроголова, и, надо отметить, он вел машину достаточно уверенно и профессионально. Рядом на переднем пассажирском сидении расположился старший сын банкира Эдуарда Гостева Владислав. Из прочитанного ранее не трудно сделать вывод, что они с Сергеем дружили с детства, и поэтому его присутствие в данный момент, не вдаваясь в подробности, можно считать абсолютно оправданным. Владислав периодически отклонял голову назад, чтобы в очередной раз посмотреть в боковое зеркало заднего вида. Убедившись, что ситуация «на хвосте» не меняется, иронично улыбался, слегка покачивая головой.

Сзади за спиной у Владислава сидел Леонид, мужчина лет сорока, сурового вида охранник с непроницаемым лицом. И, наконец, за Сергеем неприметно устроилась Лариса Дмитриевна, одетая в темное демисезонное пальто. Ее голова была покрыта черным шелковым платком. Она, не отрываясь, смотрела в окно на проносившиеся мимо дома, деревья, бензоколонки, и во взгляде ее ощущалось удивительно всепонимающее спокойствие, которое, бывает, посещает человека, когда уже все решено, но от этого решения, как правило, на душе не остается тяжести. Вероятно, это состояние можно было бы назвать еще одним красивым словом – умиротворение. Но это только вероятность. В глазах Ларисы Дмитриевны тоненькой прозрачной пленкой, пусть и незаметно, но все ж перемешались легкая грусть с почти детской по ощущениям тревогой, которые, наверное, не позволяли ей забыть, а значит, и отрешиться полностью от прошлого.

Так они проехали поворот на Щелково; миновали Бахчиванджи с поворотом на Звездный городок; деревни Юность, Райки; затем еще двадцать километров до «крестов»; после слева обогнули Черноголовку и через тринадцать километров, въехав в деревню Мележа, покинули Московскую область, оказавшись во Владимирской. Затем еще двенадцать километров – и направо по «бетонке» мимо деревни Оленино, по мосту через живописную речку Шерна до поворота на Киржач, ничем непримечательный городок во Владимирской области, в котором, впрочем, раньше шили парашюты, а теперь, наверное, для государства Российского парашюты стали рудиментом… Итак, еще пятнадцать километров после поворота и, может, километр с небольшим до центра города, где с девятнадцатого века сохранились торговые ряды, а с двадцатого большая ленинская голова на центральной площади.

Обогнув площадь и оставив справа по борту пожарную часть, машина остановилась возле ворот женского Зачатьевского монастыря. Все четверо не спеша вышли из машины. Хотелось бы отметить одну характерную деталь: за все время следования никто из них не проронил ни единого слова.

Чуть поодаль остановились два джипа, из которых вышли бравые ребята в костюмах и галстуках и принялись внимательнейшим образом осматривать местность и близстоящие строения.

– Владик, – обратилась к нему Лариса Дмитриевна, – я тебе очень благодарна, что ты не оставил Сережу и поехал с нами. У тебя замечательное сердце, и ты настоящий друг. Благослови тебя, Господь!

– Да ну что вы, тетя Лариса, это же не мешки таскать. Хотя… – он окончательно потерялся, не зная, что ответить. – Ай!.. В общем, все нормально.

– Леня, – она посмотрела на охранника, – вы с Владиком оставайтесь здесь, а меня Сережа проводит.

Так и не сумев поднять глаза, Леонид утвердительно кивнул головой.

Осенив их крестным знамением и поклонившись, она едва слышно произнесла:

– Да пребудет с вами Господь, спаситель наш! Прощайте, дорогие мои.

Взяв за руку сына, Лариса Дмитриевна неспешной, но твердой походкой направилась к открытой калитке монастыря. Подле нее они и остановились.

– Сереженька, родной мой сыночек, – она посмотрела на него глазами, полными любви, но странно, не было в них сейчас ни горечи, ни сожаления. Эти глаза смотрели ясно и открыто. – Ты уже взрослый. Ты вырос и все понимаешь. Я, как видишь, свой выбор сделала. Надеюсь, со временем ты меня простишь. Вообще знай: без прощения ничего бы не было. И нас, наверное, не было бы тоже. Ты только не грусти. Я же не умерла. Я живу, и мне так будет, наверное, легче. А у тебя не должно быть повода для грусти. Слышишь? Уныние – грех.

Лариса обняла сына, и они долго еще так стояли у ворот Зачатьевского монастыря, не обращая внимания на редких прохожих, карканье ворон и сильный порывистый осенний ветер. Такой же резкий и пронизывающий, как во дворе больницы, когда прощались Филарет с Остроголовым.

– Ты береги их всех, Сереженька, – она с нежностью гладила его мягкие волосы. – Люби сестру, отца и, конечно, же Мартышкина своего. Она у тебя очень хорошая. Я ее полюбила. А отца почитай. Он этого больше многих заслуживает… Ну что, сыночек, все? Давай прощаться?

Когда Лариса скрылась за стенами монастыря, Сергей неподвижно стоял и смотрел на калитку, которую его мать без суеты, одним движением руки закрыла за собой, и лишь абстрактному, усердно-творческому воображению не стоило б особого труда представить, что эта застывшая человеческая фигура стоит здесь уже очень и очень давно. Может, даже раньше, чем появилась на центральной площади ленинская голова или – что еще удивительнее – торговые ряды, сохранившиеся аж с девятнадцатого века.

– Дядь Лень, – обратился к охраннику Владислав, когда они остались вдвоем, – а зачем нам столько охраны? БТРа только не хватает со взводом автоматчиков. В сортир тоже будут сопровождать?

– Если потребуется, то будут, – невозмутимо ответил Леонид.

– Да-а-а, – задумчиво протянул Владислав. – Не вижу особого смысла. Если захотят, то все равно достанут. И потом, мы-то для них какой интерес можем представлять? Правда, если только нас взять в заложники…

– Сам же все понимаешь, – сказал охранник, набивая трубку табаком. – Чего тогда спрашиваешь?

– Да это я так, больше к слову. Просто мне такая жизнь не по душе.

– Зато не бомжуешь и по вокзалам не побираешься.

– Видно, у нас без крайностей никак не получается, – Владислав иронично улыбнулся, – либо бомж, либо в сортир с охраной. Когда же, наконец, что-то посередине появится?

– Это ты спроси, – Леонид усердно раскуривал трубку, – у Сережкиного отца. Да и у своего тоже.

Владислав не ответил. Он только задумчиво качал головой, глядя на неподвижно стоящего Сергея у ворот Зачатьевского монастыря.

Время шло, и становилось понятно, что Сережу уже давно пора каким-то образом выводить из оцепенения, но делать это очень осторожно и очень-очень деликатно. И дело даже не в том, что Леонид с Владиславом ясно осознавали: сам он с места не сдвинется, – но в том, что эмоционально это честное и пока еще открытое всему миру сердце могло бы просто не выдержать переживаний, лавиной свалившихся на него.

Подойдя к Сергею, Владик тихо спросил:

– Сережа, ты как? Может, пойдем? Или ты еще хочешь побыть здесь? В конце концов, мы же никуда не торопимся.

– Ну что ты со мной, как с ребенком, – услышал он в ответ тихий и на удивление спокойный голос Сергея. – Со мной все в порядке. Просто стою. Стою и думаю. Ладно, все, пойдем.

Они подошли к машине. Передняя пассажирская дверь была открыта, и Сергей как-то грузно и неуклюже опустился на порог автомобиля, сжав обе руки в кулак и опустив голову:

– Владька, скажи: ну и что мне теперь делать?

– Я не знаю, Серега. Не могу себя представить в твоей ситуации.

– А у тебя ее и не будет. У тебя «товарищи родители» из другого теста. Да и слава Богу.

– А я что, в этом виноват? – искренне удивился услышанному Влад.

– Да ты что, старик? – Сергей поднял голову и грустно улыбнулся. – Во всем виноваты обстоятельства. И все, что связано с ними. Вот так… Мне кажется, что я эту дорогу до Киржача могу проехать от начала и до конца с закрытыми глазами. Я за эти месяцы, наверное, раз двадцать мать сюда возил. Это дядя Сережа, друг отца… Ну, в смысле, Филарет… Одним словом, духовник ее сюда определил. Она же здесь месяц жила… Как послушница, что ли?

– А что, Сережа, мать окончательно решила принять постриг? – ненавязчиво встрял в беседу Леонид.

– Да, дядь Лень, да. Окончательно и в ближайшее время.

– Подожди! – встрепенулся Влад. – Так ведь по канонам, насколько знаю, нельзя. Лариску же удочерили, а она несовершеннолетняя.

– В том-то и дело, что можно. Мать с отцом, видно, договорились. Официально мы ее еще не удочерили. Поэтому можно. А так, и у игуменьи уже есть благословение епископа-смотрителя, и понятно, что отец этот монастырь приведет в порядок… Вот и получается, что всем хорошо и обоюдно выгодно. – Сергей поднялся и, достав из кармана пальто сигареты и зажигалку, закурил. – Я тебя с Федей Зямкиным знакомил? – спросил он Влада.

– Нет. А кто это?

– Это муж нашей загадочной баронессы. Клевый парень, кстати. Мой друг. Он меня к поступлению готовил, да видать микробиолог из меня хреновый. Но зато имею другой талант и куда более существенный: сын богатого человека. А это, как понимаешь, редкий дар.

– Серега, ну а чем я тогда от тебя отличаюсь? – засмеялся Влад.

– Самым главным. Ты вон уже книгу написал, да такую, что ее сразу издать решили. И отец твой, уверен, в протекции не участвовал. Я же его знаю. А мое будущее жестко определено – наследник… Слушай, Влад, что-то очень водки хочется. Ты как?

– А я только «за».

– Ну тогда вот как сделаем: мы с Федькой в подвале флигеля лабораторию оборудовали. Так вот там, старик, то ли аура какая-то особенная, но пьется, я тебе скажу, лучше, чем на свежем воздухе. Дядь Лень, – обратился он к охраннику, – ты с нами?

– Я с вами, – по-прежнему невозмутимо ответил тот. – Только сначала до дома доедем. Ладно? Хочешь, я поведу?

– Нет, спасибо, не хочу. Я в порядке.

Докурив сигарету, Сергей, огибая капот машины, неторопливо направился к водительской двери, но затем, вдруг резко обернувшись, помчался к монастырским воротам. Добежав до калитки, остановился, с силой стукнув кулаком по кирпичной стене. Слезы катились по лицу, а он и не пытался этому воспрепятствовать. Просто стоял оперевшись руками о стену и плакал. И кто знает, что в эту минуту творилось в душе Сергея? Может, смятение? Но кому позволено его за это упрекать? Да и кому вообще когда-либо было позволено кого-то осуждать за слезы? Пусть даже и мужские. Это все, наверное, она, русская осень, так действует на нас.

А поздняя русская осень, да впрочем, как и ранняя, чаще всего явление хмурое, само по себе унылое, с мокрым дождем, холодным ветром и отвратительным настроением. Круглые сутки низко висящие над головой тяжелые свинцовые тучи и давящий на тебя атмосферный столб совсем уж не способствуют положительному заряду эмоций, и, соответственно, мысли твои в эту пору далеки от того, чтобы их можно было бы назвать веселыми и беззаботными. И как ты ни старайся, но такова уж ментально-климатическая действительность умеренно-континентальной среднерусской полосы.

А как порой нелогично, смешно и неестественно смотрятся в наших широтах некоторые модели дорогих иномарок. (Думаем, вы помните начало нашей истории). Вот, к примеру, в знакомом нам по предыдущим описаниям Брюсовом переулке недалеко от той самой церкви, где Остроголов повстречался со старушкой, припарковался серебристый кабриолет BMW Z-8. Но невзирая на утраченный напрочь в крепких объятиях московской осенней слякоти свой первозданный цвет, нам все же нетрудно будет догадаться, кому принадлежал автомобиль и кто именно в данный момент в нем находился. Однако некоторое удивление, разве что, мог бы вызвать тот факт, что рядом с баронессой в машине сидела Евгения Андреевна, с надеждой всматриваясь то в переулок, то бросая взгляд на площадь перед церковью.

– Женька, знаешь, по-моему, мы с тобой занимаемся ерундой. Битый час здесь торчим. Она, мне кажется, не появится. Поверь, я бы почувствовала.

– Сейчас вся твоя интуиция, – улыбнулась Женя, взяв за руку баронессу, – работает только на одно. И ни на что другое. И хорошо! Так и должно быть… Нет-нет, не зря сидим. Я вот тоже очень хорошо чувствую: мы обязательно ее сегодня увидим.

– А я почему-то боюсь с ней встречаться, – закрыв глаза, тихо произнесла баронесса.

– Не говори глупости. Увидишь ее, и страх пройдет. Уверяю тебя: там только добро. Я это еще тогда поняла… Вон она! Я же говорила! Пойдем, – открыв дверь, Женя выскочила из машины и бросилась навстречу идущей по переулку старушке.

– Анастасия Николаевна, здравствуйте! – чуть ли не кричала Женя на весь переулок. – Вы меня помните? Я та, которой вы тогда передали пакет!..

– Да помню я все, девочка моя, помню, – вытирая морщинистой ладонью слезящиеся глаза и добродушно улыбаясь, спокойным тихим голосом ответила старушка. – Только зачем так кричать? Я пока еще слышу… Ой, не люблю жаловаться, но что-то сегодня совсем плохо себя чувствую, не хотелось выходить. А потом думаю: ну как же, она ведь меня ждет. Вот и поплелась потихоньку, а зонтик все же забыла.

– Как? Вы это прямо вот так почувствовали?

– Думаешь, чудо? – Анастасия Николаевна засмеялась. – Чудо скорее в том, что ты, видя меня тогда в первый раз, точно назвала мое имя. Да и отчество, по-моему. Но еще большее чудо, что с тех пор не забыла. А нынешнему поколению это свойственно: забывать. Только это не их вина. Это их беда. Чтобы помнить, нужно для начала хотя бы что-то знать. А что они, бедные, знают? Зачем дьяволу тратиться на ракеты? Он же скаредный. Дешевле отнять духовность. А начинать всегда проще с молодых.

Не без помощи Жени Анастасия Николаевна опустилась на свой неизменный хрупкий раскладной стульчик:

– Не могу долго стоять. Чувствую: в ногах правды нет. С каждым днем все тяжелее, да видно, Господу зачем-то нужна пока здесь. Вот видишь, и тебе понадобилась.

– Анастасия Николаевна…

– Не нужно, девочка, – она как-то смешно махнула рукой, не дав Жене закончить фразу, – не жалей меня. Я счастливая. Вот хочу, чтобы и ты была счастливой. Только для этого ты должна быть с ним. И если любишь, то не имела права идти на поводу у этого ребенка. Тем более, что там не просто детские капризы. Все куда серьезнее.

– Но откуда она взялась? – от волнения Женя невольно снова перешла на крик. – Кто она? Скажите, Анастасия Николаевна, что мне делать?

– Прежде успокойся. Я не гадалка, не хиромант и не ясновидящая. Я просто считаю, что любовь и добро – понятие единое, а без веры человека не бывает. Тогда это пластилин. И кто бы ни был этот ребенок, он не должен быть помехой твоей любви. А за любовь, конечно, если она истинная, нужно бороться до конца. Но помни: мир – это одно целое, связанное мириадами невидимых нитей, и только от тебя самой – и ни от кого другого – будет зависеть его прочность и целостность. А теперь помоги мне, пожалуйста, подняться.

Анастасия Николаевна не без труда поднялась, привычно повесив на руку легкий брезентовый стульчик, верный спутник всех ее уличных прогулок:

– Ты, девочка моя, теперь иди. Посиди в машине. И только, пожалуйста, не благодари меня на прощание. Не надо. Я ничего не сделала. А вот подруге своей, будь так добра, скажи, что с места не сдвинусь, пока она ко мне не выйдет.

– Как?!. Конечно, Анастасия Николаевна… – едва смогла произнести Женя. – Да, конечно… Я так и скажу… Да…

Словно лунатик, Евгения Андреевна все же доплыла до кабриолета, и через некоторое время в переулке появилась баронесса, не совсем уверенной походкой направившись к стоявшей поодаль старушке.

Они долго стояли, глядя друг другу в глаза, и молчали. Но во всей этой сцене молчания, если посмотреть со стороны, чувствовалась какая-то несуразность, абсурдность в происходящем, вызывающая улыбку нелепость и так далее и тому подобное… Даже если представить гипотетически, теоретически – да как хотите назовите, – что столетняя старушка повстречала, к примеру, свою внучку и та, мерзавка, ни разу не доставила бабушке беспутной жизнью своей ни одной минуты радости, то все равно тогда бы обиженная старушка смотрела бы на внучку совсем иными глазами, но уж не так, как сейчас смотрела Анастасия Николаевна на баронессу, которая была уже, кстати сказать, на девятом месяце беременности.

– Княгиня, – держа руки на животе, почти прошептала гражданка Зямкина, – а я ведь знала, что это именно вы. Я была в этом уверена и не ошиблась. Еще вчера почувствовала.

– Что ж, а мне в свою очередь, баронесса Изольда фон Рейзен, отрадно видеть лицо, на котором остановилось время. Уверена: у вас и мысли не возникло, что я вам позавидовала. Может, это и неправильно, но никогда подобным не грешила, – во фразе, произнесенной Анастасией Николаевной, слышались интонации, звучавшие еще тогда, в веке девятнадцатом. Том самом, что являлся свидетелем постройки торговых купеческих рядов в ничем не примечательном городке во Владимирской губернии под очень поэтичным, но очень непонятным современникам названием Киржач.

– Все очень скоро закончится, княгиня, – по-доброму и немного грустно улыбнулась баронесса, – посмотрите на мой живот.

– Да, вижу. Честно вам признаюсь: была удивлена, но несказанно рада вашему выбору. И поверьте, баронесса, оставшиеся дни, что мне дарованы, я неустанно буду молить Господа, дабы простил вас за мою семью, казненную в восемнадцатом и за мужа, расстрелянного в тридцать седьмом. Лично я вас уже давно простила. Восемь месяцев назад.

Баронесса не ответила. Она молчала, глядя на мокрый асфальт Брюсова переулка. Затем, подняв голову, еле слышно сказала:

– Спасибо вам за это, княгиня, но только мне уже осталось совсем чуть-чуть.

– Ничего. Там, думаю, – Анастасия Николаевна едва заметно улыбнулась, – для обретения души мои молитвы могут пригодиться. Если, конечно, завтра не призовут. На все воля Божья. Но не сатаны, нет. Здесь он слабоват передо мной.

Сказав это, с трудом передвигая ноги, княгиня направилась, вероятно, к дому, но, пройдя несколько шагов, остановилась и, обернувшись к баронессе, произнесла:

– Изольда, знаю одно: ребенок, который у тебя родится, не должен быть рядом с той девочкой, которую он спас. Слышишь? Подумай об этом. И прощай. Больше не свидимся. Бог нам всем судья.

Елена Ивановна долго смотрела вслед княгине, медленно удалявшейся по переулку, тихо сказав, наконец:

– Спасибо тебе, Анастасия, да только от меня, боюсь, уже ничего не зависит. И ты это знаешь не хуже меня. Прости меня, княгиня. За все прости.

Сев в машину, баронесса посмотрела на Женю и, улыбнувшись, несколько отрешенно произнесла:

– Да, Женька, ты была права. Действительно, необычная старушка. Как-то сразу легко стало на душе.

– Ну вот видишь! Я же говорила, а ты боялась. Только как она может все знать обо мне? Удивительно!

– Я думаю, она скорее чувствует. К тому же, наверное, богатый жизненный опыт.

С огромной охапкой хризантем, будто взлетев на четвертый этаж древней как мир пятиэтажной кооперативки в микрорайоне Давыдково (пожалуй, единственного в Москве, где цены на хрущобы падать и не собираются из-за выгодного местонахождения), Сергей уперся лбом в допотопную филенчатую дверь. Такие двери, наверное, не выпускают, как минимум, уж лет двадцать, а то и двадцать пять… Да и вообще хотелось бы сказать хотя бы пару слов об этих удивительных давыдковских кооперативках.

В свое время спроектированные французами как двухэтажные бараки и рассчитанные на пять лет для временного проживания строителей, эти чудо-дома вот уже четвертый десяток лет радуют ощущением крыши над головой не одно поколение. Все дело в том, что пращуры ныне живущих в этих времянках потомков в свое время, залезая по уши в долги, отдали последние кровные, чтобы забыть как страшный сон великую идиллию коммуналок и оказаться, наконец, пусть на пятиметровой, но своей, отдельной кухне.

После того как сын олигарха нажал на кнопку идеально сохранившегося с начала второй пятилетки брежневского застоя дверного звонка, ему оставалось только ждать и надеяться, что объект его вожделения находится в данный момент за этой филенчатой дверью и, услышав неблагозвучное треньканье, со всех ног устремиться к порогу. Что распахнув любовные врата своего сердца, заключит-таки в страстные и нежные объятия это нерадивое, бестолковое, но все ж пришедшее с повинной сокровище. Так, во всяком случае, хотелось думать Сергею.

Дверь открылась. Во взгляде Мартышкина, казалось, не было удивления. Она спокойно смотрела на Сергея, как будто десять минут назад отправила его в ближайший магазин за хлебом.

– Доча, – послышался женский голос из пятиметровой кухни, – это к тебе или ко мне?

– Это ко мне, мама, – ровным, индифферентным тоном ответила матери Лиля.

– Лиля, ты позволишь мне войти? – после несколько затянувшегося молчания еле смог выдавить из недр души Сергей. Он стоял с этой огромной охапкой хризантем и чувствовал себя полным идиотом. – Или, может, лучше здесь поговорим? Мне… Мне собственно, – он глупо улыбался, – все равно.

– Да мне, собственно, тоже, – опустив голову, Лиля сосредоточила взгляд на паркете.

– Лиля, ну не придирайся к словам. Я просто растерян и не знаю, что сказать. А мне надо сказать тебе что-то очень и очень важное. Понимаешь?

– Пока нет… Конечно, Сережа, ты проходи. Пойдем ко мне в комнату.

Сделав не более двух шагов, они миновали прихожую, а всего за три шага, пройдя через смежную, так называемую «большую» комнату, оказались в так называемой «маленькой», в которой едва умещались кровать, тридцать шестой диагонали телевизор и платяной шкаф небольших размеров.

– Ну ты присаживайся, Сережа, – они сели на Лилину кровать.

– Лиля, вот… Это тебе, – он протянул ей хризантемы.

– Спасибо, Сережа. А откуда ты знаешь, что я их больше всего люблю?

– Я точно не помню, Лиля. Но, по-моему, ты как-то об этом говорила. Кажется, в компании.

– Наверное, – она грустно улыбнулась, утопив свое юное лицо в огромном, будто сноп, букете разноцветия.

– Лиля, – Сергей осторожно коснулся ее руки, – скажи, ну что мне сделать, чтобы ты меня простила? Знаю, я был тогда неправ. Сорвался и наговорил, чего никогда и в мыслях не было! Видишь, что мать-то учудила… Нет-нет, я ее ни за что не осуждаю… Лилька, ну прости, если можешь! Я люблю тебя! Люблю и хочу, чтобы ты вышла за меня замуж.

Лиля медленно подняла голову и внимательно посмотрела на Сергея.

– Да, Мартышкин, именно так. Выходи за меня замуж… И только, пожалуйста, не говори мне сейчас про этот идиотизм! Про эти чертовы социальные различия! Ну что нам до них?

– А я тебе ничего и не говорю, – спокойно ответила она.

– Вот и правильно, – вскочив с кровати, он опустился перед ней, обняв ее колени, – мы с тобой переедем, будем жить в квартире у деда с бабушкой. Они мне ее завещали… Ты думаешь, я белоручка? Думаешь, боюсь работы? А хочешь, я завтра же устроюсь куда-нибудь.

– Да кто тебе позволит? – Лиля тихо рассмеялась, гладя его по мягким волосам. – Пусть лучше все будет так, как будет. Главное, не строить никаких планов. Я этого больше всего боюсь.

– Так ты не выйдешь за меня? – он смотрел на нее широко раскрытыми глазами, в которых наивность органично сочеталась с решительностью и одновременно с каким-то смешным юношеским страхом, в мгновенье вырвавшимся из его подсознания.

– Да почему же не выйду? – по-прежнему спокойно и без ненужных эмоций ответила Лиля. – Конечно, выйду. И с радостью. Выйду, потому что я тебя тоже очень люблю, Сережа. И без всяких различий. Только знай: если когда-нибудь на меня крикнешь, то больше не увидишь.

– Лилька, любимая, – он крепко обнял ее, – ну прости!

– А еще, Сережка, я принимаю твое предложение потому, что с детства ненавижу безотцовщину, – она едва заметно улыбнулась, держа Сережино лицо в своих ладонях и пристально глядя ему в глаза. – Я достаточно насмотрелась, как моя бедная мать всю жизнь тащила на себе в одиночку эту лямку. И такой участи я не желаю ни себе, ни, тем более, моему будущему ребенку. А он у нас с тобой, Сережка, должен будет скоро появиться. Думаю, месяцев через семь, по моим скромным подсчетам. Ну, что смотришь? Не передумал еще после такого заявления?

Эх, все-таки, что ни говори, как удивительна эта пора, когда мы молоды, влюблены и безгранично верим в свою мечту. Когда будущее рисуется исключительно радужными красками, потому что полны сил и не можем даже мысли допустить, что с каждым днем мы не становимся моложе. Когда счастливо и беззаботно полагаем, что люди вокруг нас думают только о хорошем и созидательном, что этот мир существует одинаково для всех, что вера и любовь незыблемы и неподвластны трансформации, что законы существуют только для того, чтобы идти бок о бок с истиной… Удивительная, прекрасная пора!

Совсем не желая во что-нибудь вляпаться, Эльвира Тарасовна Касперчак, в девичестве Зусман, старательно обходила как свежие, так и засохшие плевки, разбросанные окурки, неаппетитно попахивающий помидор, пустую бутылку из-под портвейна и много еще чего похожего и однородного, в изобилии лежавшего на лестнице, по которой она в данный момент поднималась на четвертый этаж. И снова хрущоба, только на этот раз где-то в пределах Садового кольца. Ужель такие еще сохранились?

Стоя перед дверью квартиры за номером тринадцать, она долго не решалась нажать на кнопку звонка, бараньим взглядом уставившись на прибитую четырьмя ржавыми гвоздями табличку, где отвратительным трафаретом было выведено: «Опискин Ф.Ф.»

Вдруг дверь резко распахнулась, и Эльвира Тарасовна, немало испугавшись от неожиданности, узрела в ее проеме здоровенного детину, одетого как рядовой медбрат. Такие обычно возят на каталках трудноизлечимых больных в операционную и обязательно обратно. Не всегда, правда, возвращая их в палату. «Что делать?» – как в свое время резонно поставил вопрос Чернышевский. Таковы превратности судьбы.

Юноша – возвращаясь к нашим баранам, – надо признать, имел при себе красивое лицо, и сей факт был немедленно отмечен в сознании феминистки со стажем. Однако его действительно красивое лицо в многократно пробитой серой ауре светилось ярковыраженным пороком, и мимо такого обстоятельства пройти, этого не заметив, было совершенно невозможно. Впрочем, Эльвира Тарасовна подобному пустяку не придала решительно никакого значения, вновь блеснув своей неординарностью. А, может, так и надо? Сначала форма, содержание потом.

– Эльвира Тарасовна, непунктуальность – скверная черта характера, – голосом кастрата заговорил медбрат, что откровенно диссонировало с его могучим торсом и здоровенными, как у молотобойца, ручищами. – Вы опоздали на семь минут и тридцать четыре секунды, а у Фомы Фомича время расписано по секундным долям. При его-то адской загруженности…

«Господи, только бы не прогнали! Когда я еще к нему попаду?» – ощутив в глубинах своей феминистской души панический ужас, с пеленой во взоре подумала госпожа Касперчак, в девичестве Зусман.

– Феликс, – откуда-то из дальней комнаты раздался голос Фомы Фомича, – не дави страждущему на психику. Мало ли какие могут быть причины? Может, пробки.

– Да, – едва проблеяла Эльвира, – они, проклятые.

– И не держи клиента за порогом, – бодро верещал невидимый Фома Фомич. – Проходите, девушка.

– Это он мне? – машинально ткнув себя пальцем в грудь, удивленно спросила медбрата вконец растерянная Эльвира Тарасовна.

– Вам-вам. Милости прошу. Только верхнюю одежду придется снять. Не положено.

Фома Фомич встретил госпожу Касперчак милой, излучавшей благое настроение улыбкой:

– Ну-с, красавица вы наша, какой такой недуг мешает наслаждаться нам всяческими там прелестями жизни? Давайте-ка посмотрим на него, а затем изгоним негодяя прочь из нашего, увы, бренного тела. А вы меж тем, голубушка, присядьте пока вон в то мягонькое уютненькое креслице. Как говорит один мой замечательный товарищ: «В ногах правды нет». И ведь прав, сволочь, прав.

Подойдя вплотную к уже сидевшей в мягеньком креслице Эльвире Тарасовне, тяжелым свинцовым взглядом неотвратимо посмотрел ей в глаза:

– Итак, мамочка, что же нас беспокоит?

– Ой, Фома Фомич, даже не знаю, как вам сказать… – госпожа Касперчак пребывала в полной растерянности. Да еще этот гнетущий взгляд Фомы Фомича… – Так, вроде ничего не болит, но вот как-то постоянно ощущаю, знаете, общее томление… Думаю, души, наверное…

Своими пальцами задрав до предела веки Эльвиры Тарасовны, он внимательнейшим образом сначала рассмотрел ее глазное дно, затем, беспардонно расстегнув блузку и сняв с плеч лямки лифчика, принялся за ощупывание обоих сосков груди, бесстрастно глядя в сторону и напевая себе под нос знаменитую песню Исаака Дунаевского из кинофильма «Весна»: «Товарищ, товарищ, в труде и в бою храни беззаветно Отчизну свою…» В завершение же обследования, взяв госпожу Касперчак за запястье, счел, вероятно, необходимым просчитать ее пульс. Естественно, пульс Эльвиры Тарасовны оказался учащенным.

– Ну что ж, голубушка моя, – безучастно произнес Фома Фомич. – Кстати, можете одеваться… Картина у нас с вами вырисовывается ясная и вполне определенная: ярко выраженное плоскостопие и полное расстройство психики. В этом случае мои рекомендации будут следующими: здоровый конструктивный секс и полная диета. Оптимальное соотношение – три к одному. Впоследствии, во избежание необратимых процессов, не исключаю принятия вами одной из форм религий. Думаю, либо магометанство, либо индуизм. Сейчас, к сожалению, точно сказать не могу. Дня через три необходимо будет провести повторное обследование… Нет, сейчас сказать не могу.

– Так, а где же я, Фома Фомич, такое соотношение… – порядком вспотевшая, Эльвира Тарасовна так и не нашла в своем лексиконе нужных слов, чтобы закончить фразу.

– А, вы про секс? – помог ей целитель. – Да, понимаю. Сейчас такая жизнь, что везде одни только проблемы. Чем же мне вам помочь-то, голубушка вы моя? Так, навскидку, разве что Феликс? Но этот балбес – с такими-то данными, – да не вашего поля ягода. А, впрочем, вот вам телефончик. Лечитесь, – он что-то написал на клочке бумаги. – Звать Петя. А Петя – он у нас и в Африке Петя.

– Благодарю вас, доктор!

– Я не доктор. Я врачеватель.

– Ах, спасибо вам, Фома Фомич, – она достала из своей сумочки пять стодолларовых купюр и протянула их ему. – Правильно? Как договаривались?

– Что вы, голубушка! Упаси Боже! – Фома Фомич даже отпрянул на пару шагов. – К деньгам касательства не имею. Вон в углу кубышка в форме свиньи, туда, будьте любезны.

Понимающе кивнув головой, она опустила деньги в копилку.

– Феликс, – врачеватель немного повысил голос, – проводи даму. А вы, голубушка, – с серьезным видом обратился он к ней, – не затягивайте с повторным обследованием. В ваших же, мадам, интересах.

Уже в прихожей, не без помощи Феликса надев пальто, Эльвира Тарасовна с нескрываемой досадой, не стесняясь, оглядела его с головы до ног:

– Эх, Феликс ты, Феликс!.. – вздохнула она. – Как жаль, что Фома Фомич, похоже, всегда и во всем прав.

– Он гений. Его надо беречь. До свидания, – бесстрастно ответила Эльвире «не того поля ягода».

Когда за госпожой Касперчак закрылась входная дверь, в прихожей появился врачеватель:

– Феликс, позвони Петру и в жесткой форме напомни ему, что пятьдесят процентов мои.

– Будет исполнено, шеф, – от резкого, режущего ухо фальцета прихожая, казалось, содрогнулась.

– Феликс, – Фома Фомич немного поморщился, – умоляю, не баси! Здесь все свои.

Чуть раскосыми, карими блестящими глазами, настежь распахнутыми от негодования, Женя простреливала по периметру подвальное помещение флигеля, куда вихрем или, что еще хлеще, стремительным болидом влетела секунду назад.

– Зямкин, мать твою! Ты муж или где? – было заметно, что неплохо прижившийся загар с острова Маврикий за время хмурой московской осени не успел до конца сойти с ее лица. В своем праведном гневе она была похожа на очаровательную креолку.

– А что, собственно, Женя, случилось? – невозмутимо спросил Федор, интеллигентно поправив средним пальцем очки на переносице.

– Мужики, ей-Богу, ну какие же вы все засранцы! – закричала Женя, одновременно обращаясь и к Федору, и к Сергею, который в это позднее время находился здесь же. – Вы тут еще не одурели от переливания из пустого в порожнее? Не растворились еще в пробирке с серной кислотой? Нет?

– Женька, а действительно, что стряслось? – спросил Сергей.

– Что стряслось? Да ничего не стряслось, если только не считать, что у твоей жены, Зямкин, начались схватки! И вместо того чтобы быть рядом с ней, ты, как ни в чем не бывало, сидишь в этой чертовой лаборатории в обнимку со своими дебильными колбами! Время два часа ночи! Хорошо, что я случайно проходила мимо.

– А неотложку вызвали? – окуляры Федора растерянно и деструктивно блуждали по многочисленным закуткам лаборатории, вероятно, выискивая в них нужный для себя ответ.

– А что ж нам прикажешь: тебя ждать? Пока реактивы не закончатся? – не унималась Женя.

– Не надо никакой неотложки, – неожиданно строго отчеканил Сергей, вызвав своим заявлением недоуменные взгляды присутствующих. – Комиссаров сказал звонить только ему, – с этими словами, на ходу надевая куртку и одновременно набирая номер на мобильном телефоне, он побежал по лестнице вверх.

– Алло! – услышал Сергей голос Комиссарова, когда уже оказался на улице.

– Дядь Леш, это я. Извини, что поздно. Я тебя не разбудил?

– Нет, все нормально. Я еще не дома. Что случилось, Сережа?

– Да у баронессы нашей схватки начались.

– Тогда записывай или слушай внимательно и запоминай, – Алексей Николаевич, прижавшись к обочине, припарковал машину. – Когда приедет скорая, объяснишь…

– Да никакой скорой! – перебил его Сергей. – Я сам повезу. Ждать некогда.

– Тогда слушай, – спокойным тоном ответили Сергею в трубке. – С Кутузовского поедешь по Дорогомиловке и после Бородинского моста, не доезжая Садового, свернешь направо на Плющиху. Проедешь всю Плющиху и после «Арт-Центра», что справа, – это как ориентир – Плющиха переходит в улицу Еланского… Запоминаешь?

– Дядь Леш, да я этот район наизусть знаю, ты говори куда.

– За «Арт-Центром» белая церковь, а вот сразу за ней большое длинное здание. Там в центре фасада памятник Снегиреву. Так вот, если смотреть на фасад, то справа с торца приемное отделение. Там шлагбаум. Помигаешь. Я уже минут через пятнадцать буду на месте. Скажи, чтобы не волновались. Я уже давно обо всем заранее договорился.

– Спасибо, дядь Леш! Скоро будем, – выскочив из уже заведенной машины, Сергей побежал навстречу баронессе, которую под руки выводили из дома Зямкин и муж Жени Павел. Чуть позже появилась и сама Женя, на ходу укладывая в сумку халат и домашние тапочки.

Когда через силу пытавшуюся улыбаться баронессу усаживали на заднее сидение джипа, словно из ниоткуда вырос сурового вида охранник Леонид:

– Сережа, надо подождать немного. Без охраны нельзя.

– Дядь Лень, извини, ну ты что, опух, что ли?! Какая на хрен охрана, если она вот-вот родит?!

– А-ай, ладно! – в сердцах махнул рукой охранник. – Только я тогда с тобой поеду… И не возражай!

– Да не волнуйся ты так, дядь Лень. Я что, против, что ли? Паша, – обратился он к Жениному мужу, – ты тогда оставайся. Ну куда столько народу? Скажи лучше охраннику, чтобы ворота открывал.

Молча кивнув головой, Павел резко рванул по аллее к воротам.

Словно снаряд, пролетев Рублево-Успенку и Рублевское шоссе, джип стремительно вырулил на Кутузовский проспект.

– Сережа, – обратился к Сергею Леонид, сидевший рядом с ним на переднем сидении, – скажи мне точный адрес, куда мы едем. Я обязан вызвать охрану.

– Дядь Лень, – немного раздраженно отреагировал на его слова Сергей, – я не знаю точного адреса. Только визуально. Долго объяснять. Ну что ты перестраховываешься-то, честное слово? Ну кому мы нужны? Да еще в такое время?

В ответ Леонид только недовольно покачал головой.

– Елена Иванна, – улыбнувшись, Сергей посмотрел в зеркало заднего вида, ты там как, родная? Держишься?

– Спасибо, Сереженька, держусь. Только ты уж меня прости, но я, кажется, испортила тебе весь салон.

– Лена, что случилось? Что это значит? – держа ее за руку, испуганно спросил сидевший рядом Федор, при этом в очередной раз поправив на переносице очки.

– Это значит, – баронесса улыбнулась, прикрыв ресницами глаза и едва заметно покачивая головой. – Это значит, дорогой и любимый моему сердцу Зямкин, что у меня отошли воды, и мне бы очень не хотелось рожать прямо в машине.

– Не переживай, Ленуся, – подбодрил ее Сергей, по достоинству оценив этот, что называется, юмор на грани, – насколько мне известно, все не так быстро. Довезем.

После Бородинского моста, не доехав до поворота на Плющиху, джип, нырнул в Седьмой Ростовский переулок и, чуть поднявшись на горку, затем резко ушел вниз к небольшому перекрестку и, повернув за ним сначала налево, после направо и снова налево, оказался на Плющихе.

Меньше, чем через минуту джип стоял у шлагбаума и нервно моргал всеми имевшимися у него осветительными приборами. Шлагбаум открылся, когда из приемного отделения вышел Комиссаров, показывая Сергею место, где тот должен был остановиться.

– Ну, как там наша будущая мама? – сказал Алексей Николаевич, помогая баронессе выйти из салона автомобиля.

– Дядь Леш, – Сергей уже был рядом, – у Лены по дороге отошли воды. Скажи, это же, по-моему, пока не страшно?

– Это замечательно, – рассмеялся Комиссаров. – Ну вот что, хлопчики мои, будем считать, что вы свою миссию уже выполнили. Вас туда все равно не пустят. Так что давайте сумку с вещами, разворачивайтесь и дуйте обратно.

– Нет-нет! – Зямкин так сильно замахал руками, что чуть было не сшиб очки с собственного носа. – Я здесь останусь. Я лучше тут кругами похожу. Вон скверик под боком имеется, – Федор как-то уж очень неуклюже и по-детски гладил плечи и руки баронессы, а она, слегка приоткрыв рот, смотрела на него своими большими бездонными глазами, где влажной пеленой смешались благодарность, слезы и любовь к этому смешному, угловатому в движениях человеку.

– Правильно, Федька, – согласился Сергей, – мы лучше здесь подождем. За свою жизнь еще успеем отоспаться.

– Ну, хорошо, – вероятно, поняв, что не стоит тратить время на уговоры, Алексей Николаевич указал Сергею на большую стоянку, находившуюся в десяти шагах, между церковью и самой клиникой. Там на стоянке было припарковано всего несколько автомобилей. – Тогда заруливай сюда. Кстати, можете подождать и в приемном. Там два кресла и диванчик. Но имейте в виду, это в лучшем случае часа на три.

Периодически поглядывая по сторонам, подошел Леонид и поздоровался с Комиссаровым. Они перекинулись несколькими фразами, и в завершение короткой беседы Алексей Николаевич сказал Леониду:

– Да нет, Лень, в принципе здесь всегда тихо. Да и кто сейчас об этом может знать?

Джип поставили на стоянку. Пожелав баронессе ни пуха ни пера, Леонид остался возле машины обозревать окрестности, старательно набивая свою курительную трубку.

Уже будучи в домашнем халате, обутая в мягкие плюшевые тапочки с заячьими мордочками, баронесса, улыбнувшись и помахав Федору с Сергеем на прощание, тихо сказала:

– Мальчишки вы мои любимые, ехали бы вы домой. Со мной все будет о'кей.

– Не переживай, Лен. Мы разберемся, – в ответ, помахав ей рукой, сказал Сергей.

После чего в сопровождении сестры и облаченного в белый халат Комиссарова Елена Ивановна скрылась за дверью Института гинекологии и акушерства при первом «Меде», что на московском сленге у избранных зовется не иначе, как роддом на «Пироговке».

Оставшись вдвоем, Федор с Сергеем устало опустились на диван очень маленького по габаритам приемного отделения.

– Ну что, Серега, здесь посидим, – утомленным голосом спросил Федор, – или пойдем на улицу подышим?

– Да давай уж пока здесь, – ответил ему Сергей, проведя ладонью по лицу. – Вроде бы никому пока не мешаем.

Уже на втором этаже, проходя по коридору, баронесса, взяв под руку Комиссарова, проникновенно шепнула ему на ухо:

– Судя по всему, меня уже прямо сейчас в родильную… Ты только не перебивай. Мне нужно сказать тебе что-то очень и очень важное…

– Здесь посидите, – сказала сестра, незаметно скользнув в дверной проем не то палаты, не то кабинета.

– Слушай меня, Алеша, – тяжело дыша, продолжила баронесса, – я рожу легко и очень быстро. Так вот знай: как только мой ребенок появится на свет, я сразу этот мир покину. Будь готов, чтоб потом не удивляться.

– Да ты у нас еще лет двести проживешь, – попытался успокоить ее Алексей Николаевич, думаем, многократно повторявший эту фразу своим больным.

– Алеша, не надо со мной, как с пациенткой. Я уже прожила эти двести лет. И даже больше. Только не считай меня помешанной. Скоро сам все поймешь, – в ее взгляде было что-то такое, что заставило Комиссарова отнестись к ее словам куда серьезнее, нежели воспринимать то, что она сейчас говорила, как стрессовое состояние роженицы. – Это очень серьезно. Это важно для всех нас. Когда у меня начались схватки, я вдруг все поняла…

– Леха, здорово, черт! – перед ними неожиданно выросла могучая фигура врача.

– О! Стас! Так мы аккурат на тебя попали, что ли? – они обнялись с Комиссаровым, как старые друзья.

– А, ну все понятно, – внимательно посмотрев на баронессу, могучий доктор расплылся в широкой улыбке, – такие дамочки у нас рожают легко и быстро. По опыту знаем. Что ж, мадам, милости просим, как говорится, к нашему столу. Накроем поляну в три секунды.

Комиссаров, вторя настроению коллеги, показал Елене Ивановне большой палец, как бы говоря ей: «Не волнуйся, милая моя, твои тревоги были напрасны. За этого человека я ручаюсь».

Поднявшись со стула, без малейшего страха в глазах, баронесса, следуя выразительному жесту акушера, направилась в родильную палату. Поравнявшись с Комиссаровым, по-прежнему тихим голосом сказала ему:

– Алеша, не оставляй меня при родах. Я тебе не сказала главного.

– Не волнуйся. Я и не собирался. Будем рожать вместе.

Ребята, естественно, не помнили, когда заснули. Возможно, это произошло одновременно: Сергей притулился в кресле, а Федор неуклюже развалился на диване, который, впрочем, полностью не вмещал его далеко не хрупкое тело.

А их и вправду никто не беспокоил. Спали себе, мирно посапывая в потолок.

Волноваться за то, что, скажем, не померили давление или забыли надеть на палец датчик, считывающий пульс, по меньшей мере, было бы несправедливо по отношению не только к высококлассным специалистам, но и просто к людям, которые посвятили этому благородному занятию всю свою сознательную жизнь. Все было готово к одному из величайших событий в природе, которое в сухой медицинской терминологии называют «прохождением плодом родовых путей». Работал монитор, четко показывая сердцебиение оного и тонус матки, а врачи пребывали в спокойном сосредоточенном ожидании.

Ну вот и случилось! Плод пошел. Пошел нормально, как и положено, головой вперед. Судя по настроению и отрывистым репликам принимавших роды, процесс протекал как нельзя лучше.

Все это время баронесса не выпускала руки Комиссарова, крепко сжимая ее. Она тяжело дышала, но ни на секунду не отрывала от него пристального взгляда, то и дело собираясь ему что-то сказать, но у нее это пока не получалось.

– Все отлично, Маруся, – продолжал шутить могучий доктор, – это у нас только Кесарю кесарево, а мы будем рожать по-народному. Будем тужиться, как на горшке при запорах. Договорились? А теперь лихо вздохнули и по маленькой, по маленькой…

Персонал, наверное, давно уже привыкший к профессорскому юмору, реагировал на его шутки сдержанно, с улыбкой, но без особых эмоциональных всплесков, спокойно и профессионально продолжая делать свое дело.

Еще какие-то секунды – и родильная палата озарилась недовольным плачем существа, не на шутку возмущенного новой и непривычной для него данностью, пусть пока еще и подсознательного, но все же мироощущения.

Взяв на руки новорожденную, могучий доктор добродушно засмеялся, осторожно положив девочку матери на грудь:

– Вот уж крупняк, так крупняк. Сто пудов – за четыре кило потянет.

Обняв дочь, молодая мать нежно поцеловала ее крошечную головку.

– Ну вот видишь, – Комиссаров прижался щекой к лицу баронессы, – все обошлось. Теперь все будет хорошо.

Совсем обессиленная, но абсолютно счастливая, она нашла в себе силы улыбнуться в ответ Алексею Николаевичу.

Кто-то из ассистентов заметил профессору:

– Станислав Юрьевич, обратите внимание, пульсация пуповины прекратилась.

– Да, вижу. Действительно быстро, – на секунду задумавшись, ответил тот. – Сильная девочка. Судя по всему, жадиной будет. Перерезаем.

Столь же неординарно быстро, как и прекратилась пульсация пуповины, вышел похожий на сдутую камеру от волейбольного мяча послед, освободив тело роженицы от уже ненужной оболочки.

– Станислав Юрьевич, смотрите: у матери падает давление!.. Редкий нитевидный пульс…

– Это еще что за фокусы? Не с чего ему падать, – старый приятель Комиссарова не шутил. – это уже какая-то мистика! А ну-ка быстро!..

– Алеша, – баронесса едва шевелила губами, – заклинаю!… Не отдава… Не отдавайте моего ребенка ей… Не отдава…

– Кому? Кому, Лена? Стой! Ты куда?! – что есть силы закричал Комиссаров, но, похоже, баронесса его уже не слышала.

Она закрыла глаза и поднялась, с немного грустной улыбкой наблюдая сверху, как доктора отчаянно пытаются вернуть ее обратно, делая прямой массаж сердца, искусственную вентиляцию легких… И только Комиссаров стоял, как вкопанный, и задрав голов у, завороженно смотрел вверх, будто на потолке родильной палаты увидел радугу.

– Мой Боже всемилостивый, какие же они люди неразумные, – с сожалением подумала она. – Как же можно не понимать, что вся эта земная жизнь не что иное, как тягостное ежесекундное притяжение.

С неописуемым, ни с чем не сравнимым ощущением легкости, взмывая ввысь, уже неземная гражданка Зямкина в неопределяемую долю мгновения трансформировала дом два, строение один по улице Еланского в микроскопическую точку, затерянную на фоне огромного светящегося мегаполиса.

Возможно почувствовав какой-то сильный внутренний толчок, Федор, секунду назад спавший крепким беспробудным сном, открыл глаза и, словно неваляшка, вскочив с дивана, тут же сел обратно.

– Серега, ты спишь? – скорее даже самому себе задал он вопрос, в котором, однако, прозвучали тревожные, будоражащие слух, таинственные и почти мистические нотки.

– Я?.. Нет, не сплю, – еще во сне ответил Сергей, после чего моментально проснулся. – Нет-нет, я не спал, – говорил он, удивленно озираясь по сторонам.

– Серега, чуешь, – Зямкин взволнованно бормотал себе под нос, почему-то не отрывая взгляда от верхнего угла окна, – я сейчас в один миг … Вот прям в одну секунду, ясно так, совсем отчетливо увидел всю картину, как у меня родилась дочь. Представляешь?

– Ну и отлично, – устало улыбнулся Сергей. – Только ты во сне перепутал пол. Врачи же сказали: пацан будет. И как я думаю – похожий, к сожалению, на тебя. Но будем надеяться, что, может, еще и не на тебя.

– Нет. Теперь точно знаю – девочка, – не отреагировав на иронию Сергея, серьезно ответил Федор. – И потом… Слушай, давай позвоним Комиссарову. У меня такое чувство, что я больше Лену не увижу.

– И двух часов не прошло, – Сергей взглянул на часы, – а Комиссаров говорил, как минимум, три. Так быстро не рожают… Старый, ты вот что: не мельтеши и не мели вздор. Лады? Давай так: или поспи еще, или пойдем лучше на воздух покурим. Посты проверим заодно. Дрыхнет, поди, без задних ног… О! Ты когда-нибудь слышал, как он храпит? Нет? А вот мне, представь, приходилось… Мама, не горюй!

– И правда, пойдем лучше на воздух.

Они вышли из приемного отделения, глубоко вбирая легкими свежий и холодный ноябрьский воздух. Хотели, было, закурить, но, подумав, делать этого не стали. Положив сигареты обратно в пачку, кто-то из них сказал:

– Воздух чудный… И тишина какая-то зловещая…

– Ослáби, остáви, прости, Боже, прегрешения нáша, вóльная и невóльная, яже в слове и в деле, яже в вéдении и в не вéдении, яже во дни и в нощи́, яже во уме и промышлéнии: вся нам прости, яко Благ и Человеколюбец.

Не став пока монахиней, будучи еще послушницей и не нареченная именем новым, в маленькой келье, где были разве что деревянная жесткая кровать да маленький столик, при свете горевшей лампадки, перед иконами Спасителя и Богородицы, с покрытой головой и облаченная в подризник, Лариса Дмитриевна в ночи усердно и неистово молила Бога, дабы простил, на путь истинный наставив, всех тех, кого она любила и тех, кого знать не могла.

– Федор Аркадьевич, гляди, – улыбнулся Сергей, показывая на джип, стоявший от них в двадцати шагах, – охрана спит, служба идет. Странно, что до сих пор от Лениного храпа не повылетали стекла. Слушай, а давай приколемся. Я тихо залезу в салон и брошусь радостно ему на шею. Скажу, что баронесса тройню родила, а ты у нас теперь самый счастливый папаша на свете.

– Только зубы не потеряй, прикольщик, – в тон ему ответил счастливый отец. – От неожиданности люди, бывает, лбом стены прошибают. Так что лучше не буди в спящем зверя.

Подойдя с противоположной стороны, Сергей осторожно открыл дверь джипа, где на заднем сидении неподвижно сидел Леонид, вовсе не издавая своей гортанью столь ожидаемого громкого храпа.

– Ненавидящих и обидящих нас прости, Господи Человеколюбче, – осеняя себя крестным знамением и не чувствуя собственных колен, молилась Лариса Дмитриевна. – Благотворящим благотвори. Братиям и сродником нашим даруй яже ко спасению прощения и жизнь вечную. В немощей сущия посети и исцеление даруй…

Приблизившись вплотную к Леониду, прислонившему голову к заднему стеклу автомобильной двери, Сергей сразу же увидел в размер калибра черную дырочку, зиявшую на лбу и резко контрастировавшую с бледным, безжизненным лицом охранника. Обернувшись, он еще успел запечатлеть в своей памяти направленное на него вытянутое глушителем жадное дуло пистолета с последовавшей мгновенной, им так и неосознанной, но очень яркой вспышкой.

– Заповедавших нам недостойным молитися о них помилуй по велицей Твоей милости. Помяни, Господи, прежде усопших отец и братий наших и упокой их, идеже присещает свет лица Твоего. Помяни, Господи, братий наших плененных и избави я от всякого обетояния. Помяни, Господи, плодоносящих и доброделающих во святых Твоих церквах, и даждь им яже ко спасению прощения и жизнь вечную…

– Удушу, тварь! – подбежавший Федор неуклюже схватил киллера за шиворот, но отшвырнул его с такой силой, что тот, выронив пистолет, отлетел метров на семь-восемь, больно ударившись об асфальт. С неприсущим ему проворством, Зямкин в долю секунды оказался рядом с убийцей, грузно навалившись на него. Его сильные руки намертво сковали горло лежавшего под ним.

Попытавшись поначалу сопротивляться, но быстро поняв, что противник на его удары не реагирует, профессионал высокого уровня, оставив надежду, теперь хрипел и хрюкал, как раненый кабан, и секунды его, похоже, были сочтены.

Неожиданно тело Федора обмякло, он разжал руки на горле, всем своим весом придавив прощавшегося с жизнью недочеловека.

– Ты жив, надеюсь? – держа руку на горле и тараща глаза, услышал номер первый голос номера второго, ногой сбросившего тело Зямкина с номера первого. – Я тебя не задел? – бесстрастно спросил второй, выстрелив повторно в Федора Аркадьевича, который к тому моменту был еще жив. – Давай руку. Уходим.

– Спасибо, брат, ты вовремя. Этот какой-то внеплановый, – ответил ему первый и, не без труда поднявшись, прихрамывая подошел к тому месту, где лежал его пистолет. – Ты прав, уходим. Иди к машине. Я за тобой.

Не успел второй сделать и трех шагов, как получил в спину пулю от первого. Выронив оружие, словно срубленный, упал ничком. Подойдя, к своему спасителю, первый, как и положено, произвел контрольный выстрел в голову. А как же вы хотели? В таком серьезном деле правила надо соблюдать неукоснительно.

Сев в припаркованную недалеко от памятника Снегиреву машину, первый завел двигатель и, дав задний ход, вырулил на проезжую часть. Не особо торопясь, направился в сторону Пироговки.

– Помяни, Господи, и нас, смиренных и грешных и недостойных раб твоих, и просвети наш ум светом разума Твоего, и настави нас на стезю заповедей Твоих, молитвами Пречистыя Владычицы нашея Богородицы и Присно-девы Марии и всех Твоих святых: яко благославен еси во веки веков. Аминь… А-а-а! Что?! Сережа?! – лишившись чувств, Лариса Дмитриевна простерлась на холодном каменном полу монастырской кельи.

– Да ну нет же! Нет! Черт бы вас всех подрал! – как кипятком ошпаренный, я вскочил с прогнившего, лет десять назад поваленного бревна и, сотрясая воздух, орал от отчаяния и беспомощности, размахивая руками и в ожесточении разметая резиновыми сапогами прошлогоднюю листву. – Дрянь твоя история, бабуля! Дрянь! Ну почему же Сережку-то?! Ну почему обязательно должны умирать молодые, чистые душой, красивые люди?! Что, время такое? Или без крови сюжетец будет бледен? Бледен? Да? Без горчинки не обойтись? Не получается? Никак? Эх, не дурна была история. Нравилась, потому что развивалась, но при этом кровь реками не текла. А теперь… Нет, бабуля, дрянь твоя история. Дрянь.

Бесцельно поболтавшись по поляне и окончательно успокоившись, я вернулся к старушке. И что бы вы думали? Правильно: уселся поудобнее рядом с ней на прежнее место. А чего греха таить? Да, эмоции иссякли, но интерес-то остался, и меня снова магнитом потянуло к прогнившему лет десять назад поваленному бревну. Видно, непреодолима в нас эта жажда к неизвестному и до конца не пройденному. Не умеем и не хотим остановиться вовремя. «А стоит ли, – спросите вы меня, – если на все это взглянуть с несколько иного ракурса?» «Да уж, наверное, – отвечу я вам, – до конца, так до конца».

– А история-то действительно скоро закончится. Потерпи. Осталось не долго, – словно угадав мои мысли, бесстрастно сказала старушка, вороша тонким прутиком прошлогоднюю листву. – Да, если честно, куда уж без горчинки, когда такие деньги на кон поставлены? Что в сравнении с ними человеческая жизнь? Власть – она страшная штука. Без крови не обходится. Это, к сожалению, аксиома. Ее притяжение сильнее земного.

В сопровождении охранника Игорь Олегович Скрипченко совершал обязательный, согласно его личному расписанию, променад, обходя вдоль внушительного по высоте и массивности кирпичного забора свои загородные владения.

Дело было вечером, и крепкий морозец изрядно пощипывал лицо прогуливающегося. То и дело снимая перчатки, Игорь Олегович усердно тер свои уши, а иногда и нос. Нахватав легкими солидную дозу свежего воздуха, Скрипченко, не торопясь, направился домой.

Неожиданно охранник, постоянно следовавший за ним на расстоянии трех-четырех метров, остановился и, как подкошенный, упал сперва на колени, затем рухнул лицом в свежий декабрьский снег, уже успевший покрыть в немалом количестве московский регион.

Игорь Олегович даже не успел заметить произошедшего за его спиной события, так как в ту же секунду рядом с ним по обе стороны оказались два плечистых молодца, один из которых ловким профессиональным движением вонзил ему шприц в область шеи, после чего обездвиженное тело чиновника было подхвачено, что называется, под белы рученьки и вынесено через проходную, где находившийся в ней секьюрити, к слову сказать, так же не подавал никаких признаков движения. Скрипченко быстро подтащили к большому черному джипу и погрузили в багажный отсек через заднюю дверь.

Плечистые ребята попрыгали в салон, а джип, взревев своим мощным мотором, уже через мгновение скрылся за поворотом.

Блистательная операция! И здесь, похоже, нам нет равных. А у этих лакированных – между нами, девочками, – так ведь только в кино и бывает.

В зале довольно внушительных размеров, вдоль стен уставленного искусственными венками, на ритуальном постаменте стоял двухкрышечный самшитовый гроб, инкрустированный ценными породами дерева. Стоимостью не менее восьмисот пятидесяти тысяч рублей, такие «произведения искусства» изготавливаются только в США и Канаде, поражая даже посвященных качеством отделки и внутренним убранством.

Обе крышки заоблачного по цене гроба, отделанного, к слову сказать, изнутри светлым велюром, были открыты, и без малейшего сомнения следовало бы констатировать тот факт, что в этом роскошным продолговатом ящике находилось тело, и принадлежало оно не кому иному, как Игорю Олеговичу Скрипченко, еще недавно с таким наслаждением вдыхавшего в себя свежий морозный декабрьский воздух.

При этом его руки и ноги странным образом почему-то были закованы в широкие стальные браслеты, привинченные к внушительным по толщине стенкам изящно инкрустированного «деревянного бушлата», а на уровне грудной клетки, практически вплотную к ней и перпендикулярно самому телу, ввинченная в обе стенки металлическая трубка, при желании, не давала ни малейшей возможности лежавшему производить какого-либо рода телодвижений.

Следует признать, что картина вырисовывалась весьма неординарная: зачем, казалось бы, покойнику нужны такие, с позволения сказать, «хэвиметалловские» прибамбасы? Трудно себе представить, что при жизни, в свободное от государственных забот время, Игорь Олегович был горячим поклонником группы «KISS» или красавчика Мэрлина Мэнсона. Впрочем, сия загадочная ситуация начала моментально проясняться, когда высочайшего ранга чиновник открыл глаза и в ужасе – пусть и не сразу – стал озираться по сторонам.

Вообще, справедливости ради, нельзя не обойти тот факт, что Игорь Олегович был человеком далеко не глупым, иначе бы он просто не смог достичь таких высот в своей непростой политической карьере. Скрипченко очень быстро оценил положение, в котором оказался и с радостью готов был умереть до того, как с ним может случиться то, что в один миг ему нарисовало его же собственное, объятое паникой и диким страхом воображение.

Светлый велюр сильно пропитался влагой, а губы чиновника потрескались до крови. Периодически мелкая дрожь прошибала от головы до пяток все его тело, и он, закатив глаза, бился головой о мягкую подушку, иногда выкрикивая нечто совершенно невразумительное.

– Паша, ты? – его взгляд, казалось, сразу просветлел, когда вплотную к изголовью гроба подошел Остроголов, держа в руке шестигранный ключ.

– Да, Игорь, это я. Ты не обознался, – бесстрастное эхо прокатилось по залу. Тяжелый взгляд Пал Палыча казался нечеловеческим, застывшим, непроницаемым. Это был взгляд каменного гостя. Взгляд, способный раздавить гору.

– Паша, – взмолился Скрипченко, – это не я! Это ошибка, Паша! Я не убивал твоего сына! За то, что ты хочешь сделать со мной, – ты будешь проклят! Проклят на веки! Паша, я не убивал! Паша, ты не судья. Не тебе меня судить!

– К сожалению, больше некому, – столь же бесстрастно ответил Остроголов, захлопнув ножную часть крышки гроба. Вставив в отверстие боковой стенки ключ, повернул его по часовой стрелке. – Ты можешь перед смертью немного облегчить свою душу, и, наверное, там тебе это зачтется. Скажи, Скрипченко, кто вам сообщил тогда, что Сережа поехал в роддом?

– Да ну, что же мне сделать, чтобы ты мне поверил? – Игорь Олегович рыдал, и рыдания его были похожи на плач новорожденного: такой же громкий и беспомощный. – Это не я! Не я это! Говорю тебе, не я! Твои же тебя и взрывали, кретин! И сына твоего они же!

– Кто?

– Да не знаю я, но это не я! Боже, помоги мне!.. Паша, – он был на грани безумия, – ты – убийца! На тебе всегда была кровь, она на тебе и останется! Тебя ждет кара! Кара небесная!..

– А тебя ждет ад, – во взгляде Остроголова ничего не изменилось. Он был по-прежнему непроницаем. – Сейчас тебя опустят вниз, перекинут гроб на монорельсовую дорогу и через десять метров последнего пути за тобой опустится металлическая шторка. А там, Игорь, все очень быстро. Когда температура тысяча градусов, гробы не горят. Они взрываются. Прощай.

Сказав это, он захлопнул вторую часть крышки, хладнокровно закрыв ее ключом, после чего постамент с гробом стал медленно опускаться. Когда его верхняя часть скрылась в нижнем ярусе, створки за ним закрылись. Вот только тишина, подчеркивающая торжественность момента, не наступала. Снизу еще были слышны душераздирающие крики, одновременно молившие о прощении и посылавшие проклятия.

– Коля! – словно вырвавшись из крепких оков оцепенения, что есть мочи заорал Остроголов. – Коля! Останови гроб! Останови, Коля! Наверх его! Наверх!

– Мужики, стоп. Отбой, – не моргнув и глазом, Коля-Николай с нескрываемой досадой передал команду по селектору вниз. – Давайте эту гниду обратно, наверх. А жаль, хозяин.

– Нет, Коля, нет, – сказал Пал Палыч, отдавая ему ключ. – Не наше это право. Не нам судить, Коля. И это только мой грех. Мой и ничей больше. А я вас втянул в это мракобесие. Господи, слышишь, мой грех это, мой!

– Зря ты, Палыч, передумал, – с убийственным спокойствием ответил Николай. – Вот я бы сегодня согрешил с легкой душой. Хотя бы ради будущего своей дочери. Да и твоей тоже. Что нам теперь с ним делать?

– А с ним, боюсь, уже ничего не надо делать. Как, впрочем и со мной. Мы со Скрипченко одновременно кончились. Хотя нет. Я, наверное, раньше.

Как и опускался, столь же неторопливо и торжественно постамент с гробом из самшитового дерева с инкрустацией, будто из преисподней, выполз наверх и как ни в чем ни бывало встал на прежнее место. Правда, с торцевой стенки от надвигавшегося жара, словно коровьим языком, слизанное лако-красочное покрытие убедительно свидетельствовало о том, что далеко не дешевое произведение канадских мастеров со всем его содержимым остановили в каких-нибудь двух шагах от этой самой преисподней.

Подойдя к гробу, Николай дважды вставил ключ в боковые отверстия и дважды повернул его против часовой. Затем распахнул обе крышки, бросив холодный взгляд на содержимое. Брезгливо поморщившись, быстро отошел в сторону.

Игорь Олегович никогда не был ни шахтером, ни учителем, ни руководителем КБ на оборонном заводе, который с потрохами за гроши продали иностранным инвесторам, он не был матерью-одиночкой, выкинутой с тремя детьми на улицу за непогашение задолженности по квартплате… Он ими не был, потому что так, наверное, распорядилась судьба. И скорее всего, именно по этой причине Игорь Олегович никогда не объявлял голодовку. А жаль. Конечно бы пахло, но все-таки не так. Но разве Скрипченко можно назвать пророком в своем Отечестве? Или хотя бы человеком, способным видеть наперед?

Сейчас же он лежал в дорогом гробу и, не чувствуя ни стыда, ни едких запахов, исходивших от него, блаженно улыбался. Периодически что-то, вероятно, пробуждалось в его сознании, и тогда глаза Игоря Олеговича загорались ярким блеском, и он с необъяснимым восторгом во взоре начинал говорить одному ему понятные слова, меж тем рассчитывая на полное понимание той, к кому сейчас обращался:

– О, ты моя прудастая русалочка! Агнеска, мое уподобие! Прибрежь, прибрежь в мою сусаль. Я задымлю тебя от сызраньства. Ты со мной, Агнеска, как на штычниках засоришь ярким помножеством. Мы с тобой, диодная моя, отбрешем всю антропоцентрику и заблудвинемся, как напопятную. Агнеска, прибрежь, не пырься! Ты не страхуй, я уроложу всю обрубистость… Что? Конечно же! Дебаркадирую, как на Врубле. Запомянем с тобой на кадык вероокий – и в трахимию! На хуторобище!..

Абсолютная скованность в движениях ни в малейшей степени не причиняла Игорю Олеговичу неудобств. Он их просто не замечал. Ему, судя по всему, было хорошо и комфортно, так как многие вещи в этом подлунном мире его элементарно перестали волновать.

– Ребята, – обратился Николай к двум плечистым молодцам, стоявшим все это время здесь же рядом, – вы развинтите эту мразь. Пусть пока погуляет.

– Коля, – тихо сказал ему один из них, – хозяин хозяином, но ты же понимаешь, что его все равно оставлять нельзя.

– А что он может рассказать? Про Агнеску разве что, – невозмутимо ответил Николай. – Ты же видишь: ему теперь уже много не надо. Обрел полную свободу. От всего. Абсолютное счастье. Знаешь, я сейчас подумал: надо будет на всякий случай брату сказать… В общем, если когда-нибудь со мной произойдет что-нибудь подобное – пусть меня сразу пристрелит. Ладно, мужики, идите, отвинтите этого крупного политика.

Пока плечистые парни освобождали Игоря Олеговича от оков, он ни на секунду не забывал о своей прудастой Агнеске и, если прислушаться к тому бреду, что нес – теперь уже точно можно сказать – не всегда восторженный сумасшедший, то в его по меньшей мере странных словах и выражениях можно было отследить определенную логику:

– … мы их, пустот натыренных, перелубяним в закопченку! Откуражируем, Агнеска, в носочницу, а уже от нас увяжет ястребавный протохрен каторжавый! Заблумятся, Агнеска! Ох, заблумятся! Каблумятицей монастырнутся!.. – и вновь блаженная улыбка на потрескавшихся губах. – А мы – скобой позалюбовностью рожнемся, просвирнемся умятицей, уварню подзалыним… Рульню, рульню пролопопим!… Да, да, Агнеска, рульню!..

Трудно сказать, сколько еще пролопопенных рулен могло всплыть из недр взорванного сознания Скрипченко, но первое, что он сделал, когда освободилась его правая рука, – поднял ее вверх и не терпящим возражения тоном грозно скомандовал:

– Круасану мне! Шнырь – немедля, насепомповые! Подать круасану в сусаль! В кровь узалуплю, сциллы хабридовы!

Будучи полностью отвинченным в прямом и в переносном смыслах, Игорь Олегович, легко перемахнув через боковую стенку гроба, оказался на полу и, схватив, будто древко знамени, металлическую трубку, еще совсем недавно давившую ему на грудь, бодрым и задорным шагом лихо замаршировал вокруг ритуального постамента. На четвертом или пятом выписанном круге теперь уже «бывший» крупный государственный деятель неожиданно запел. И запел Игорь Олегович не песню про бухгалтера, не про оренбургский пуховый платок, а запел он «Марсельезу» – официальный гимн независимого государства Франция:

– Allons enfants de la Patrie, Le jour de gloire est arrive Contre nous de la tyrannie L'etendard sanglant est levê L'etendard sanglant est levê Entendez-vous dans les campagnes Mugir ces fêroces soldats! Qui viennent jusque dans vos bras Egorger vos fils vos compagnes Aux armes citoyens, Formez vos bataillons. Marchons, marchons, Qu'un sang impur Abreuve nos sillons!

– Коля, – обратился к нему один из его людей, – и какие будут дальнейшие указания на счет певца-революционера? Куда нам теперь это счастье девать прикажешь?

– Выгрузите его рядом с ментовкой. Только отвезите куда-нибудь поближе к центру.

– Он же нам всю машину провоняет.

– Ничего, клееночку постелите. И обязательно проследи, чтоб гроб сожгли. И мужикам денег дай… за дополнительную уборку.

Все это время, не отводя глаз и, кажется, не моргнув ни разу, Остроголов смотрел на Игоря Олеговича пристальным, но каким-то отрешенным, затуманенным взглядом. Словно смотрел, но не видел. Все понимал, но опять же будто был не в состоянии дать хотя бы какую-то оценку происходящему. Странная, не поддающаяся выражению фаза очерствения души, но при этом абсолютно простая и до азбучной истины понятная.

– Amour Sacre de la Patrie… – продолжало нарушать тишину огромного ритуального зала прощаний с усопшими громогласное пение Игоря Олеговича. – Conduis, soutiens nos bras vengeurs …

Все-таки следует признать, господа, что с самого начала этой – как мы уже отмечали ранее – странной истории постоянно происходят совершенно непонятные, подчас необъяснимые, идущие вразрез со здравым смыслом и логикой события. Да вот вам и свежий пример налицо: как и чумазый, который играть не может, так и Игорь Олегович Скрипченко, не мог знать французского по определению. Уж извините, граждане, но даже у бывших чиновников высокого ранга все же есть пределы совершенства.

Как водится, при крематории есть и кладбище. Остроголов стоял на асфальтированной дорожке между рядами могил, казалось, без мысли в глазах застывшим взглядом уставившись на чей-то мало чем отличавшийся от остальных надгробный памятник из обычной плиты. К Пал Палычу подошел Николай и слегка коснулся рукой его плеча. Даже не вздрогнув, Остроголов медленно повернул голову и, посмотрев в глаза Николаю, безучастно спросил:

– Скрипченко увезли?

– Увезли, Паша. Давно увезли. Минут двадцать назад. Поехали отсюда.

– Нет, – он отрицательно покачал головой. – Если хотите, оставьте мне какую-нибудь машину. Я поеду позже. У меня здесь, кажется, рандеву наметилось.

– Какое еще, к черту, рандеву? – не на шутку насторожился Николай. – Ты что удумал, Палыч?

– Не дрейфь, Климент Ефремыч Ворошилов, – легкая ухмылка появилась на лице Остроголова. – Я вовсе не склонен к суициду. Мне пока еще есть ради кого жить. Да и долги не розданы. А ты знаешь, Коля, – снова бросив взгляд на памятник, Пал Палыч затем подошел к нему поближе, – Скрипченко-то к Сережиной смерти непричастен. Я это сейчас очень хорошо понял. Стоя здесь. Да и Костю, похоже, тоже не он.

– Я, Пал Палыч, офицер, – в спину Остроголову ответил Николай, – и честь свою еще не утратил. Скрипченко – мой враг. Я таких давил и давить буду. Он враг мне, моей семье, а, значит, моей стране. Что бы там ни было, но она пока есть, и разрушить эту страну никто и никогда не сможет. Кроме нас самих. Изнутри.

Как раз в этот момент, взрывая кладбищенскую тишину, каркнула сидевшая на кресте ворона. Косо посмотрев на эту отнюдь не райскую птичку, Николай холодно заметил:

– Не надо, Палыч, не малодушничай. Пусть эта тварь скажет спасибо, что еще легко отделался. Хотя… Ладно.

– Коля, – не сразу ответил Пал Палыч, – я ужасно волнуюсь за дочь.

– Да там и мышь не проскочит. Я тебе отвечаю.

– Спасибо, Коля. Вы поезжайте… Ты же знаешь, со мной ничего не может случиться. Но главное-то, что я уверовал в эту свою неуязвимость. И, судя по всему, в непогрешимость тоже. А следовательно, и в безнаказанность.

– Палыч, мне все это не нравится. Ты уж меня извини, но я тебя здесь не оставлю, – твердо заявил Николай.

Отойдя от могилы, Пал Палыч вплотную приблизился к Николаю и спокойным, лишенным малейшего напряжения взглядом посмотрел ему прямо в глаза:

– Клянусь тебе памятью сына, что не более чем через два часа буду в Жуковке. В конце концов, меня ждет дочь. Только дай слово, что вы сейчас же уедете.

– Хозяин-барин, – после некоторой паузы ответил Николай. Отдав ключи от машины, он резко повернулся и твердым шагом направился в сторону кладбищенских ворот.

Оставшись один, Остроголов неспешно присел на врытую возле одной из оград небольшую скамейку и достав телефон, набрал номер:

– Доченька моя любимая, прости, что разбудил… Как, ты еще не спала?… Леночка капризничает? Так что ж там никого… А, ну да, понятно, – он улыбался, как ребенок. – Поступай, как считаешь нужным. Ты же у меня теперь хозяйка… Что? Я?.. Нет, все хорошо. Просто хотел тебе сказать, что твой отец не самый хороший человек на свете, но ты – самое дорогое, что есть в его жизни. И отныне я живу только ради тебя… А?.. Ну, конечно, и Леночка тоже. Она же теперь твоя сестричка, а ты для нее как мама. Я понимаю. Постарайся поспать, родная. Я скоро приеду.

Поднявшись со скамейки, Остроголов неторопливым шагом направился по асфальтированной дорожке в глубь кладбища, пребывая в спокойном безмятежном ожидании. Он периодически вглядывался в ночные силуэты памятников, улавливая острым слухом малейшие шорохи и звуки среди этой мистической, гнетущей, жуткой, но торжественной кладбищенской тишины.

– Пал Палыч, – услышал он за спиной тихий, проникновенный женский голос, ласкавший ухо приятным завораживающим тембром. – Вы уже прошли мимо меня. Прошли и не заметили.

Пал Палыч остановился, но обернулся не сразу. Метрах в десяти от асфальтированной дорожки, в глубине могильных рядов, за крохотным деревянным столиком сидела женщина с распущенными волосами. Изысканно одетая, но явно не по погоде – слишком легко, – холода меж тем, и это было видно, совсем не испытывала. Мило улыбнувшись, она жестом пригласила Пал Палыча присесть напротив:

– Вы присаживайтесь, Пал Палыч. В ногах правды нет. Ведь так? Вы же сами всегда и всем говорите эту фразу.

Неторопливо обойдя ограды, он подошел к женщине с распущенными волосами и сел напротив нее.

Женщина оказалась очень красивой с большими карими выразительными глазами, открыто и спокойно смотревшими на Остроголова. И не сказать, чтобы от нее веяло холодом – холодом, скорее, веяло от декабрьской зимы, – не сказать, что она была неестественно бледной, что ее красивые глаза источали зловещую роковую неотвратимость… Нет, ничего подобного. Неестественным было лишь ее летнее одеяние.

– А я вас все жду, жду… А вы все не идете и не идете. Не будь я такой морозостойкой, давно бы уже околела. На дворе-то, поди, не май месяц… Кстати, тоже часто повторяемая вами фраза. Не удивляйтесь, моя осведомленность говорит о том, что слежу за вами постоянно. Признаю: проявляю к вам повышенный интерес. Несравнимо больший, чем к остальным. И это тоже признаю.

– А явились за мной в лице Евгении Андреевны тоже из-за повышенного интереса? – подперев ладонью подбородок, Остроголов улыбался. Глядя на Женино лицо, он ощущал где-то в глубинах своего сознания неясную, пока еще не понятную ему радость. Вероятно, оттого, что может, наконец – пусть даже и при таких обстоятельствах, – увидеть это лицо ночью. Давно, надо признаться, ему не представлялся такой случай.

– А вы, наверное, думали меня увидеть не иначе как с косой и без мяса? Да? Это все больное воображение псевдогениальных живописцев. Им бы только детей пугать. На самом деле я существо удивительно коммуникабельное и глазу приятное. В людях силен мистический страх, поэтому они меня всегда отождествляют с покойниками. А это не так. Вот, вы, например, постоянно думаете о своей очаровательной Женечке. Так я вам и решила сделать приятное. А захотите подумать о своей бывшей жене – немедленно переменюсь. Понимаю, что подобные метаморфозы для вас не в новинку. Так все рано или поздно повторяется… И потом, вы, так тонко интуитивно чувствующий ситуацию человек: ну с чего вдруг решили, что я пришла за вами? Рано вам еще. Поживите.

– А зачем же вы пришли? – искренне удивился Пал Палыч.

– Да в том-то и дело, что нарушаю неписаный закон, – кто бы мог подумать, но на молодом красивом Женином лице появилось едва уловимое легкое волнение. – Я вообще-то, по идее, идеальный исполнитель и обязана быть нейтральной, как Швейцария. Но, как говорится, и на старуху… Естественно, я себя таковой не считаю… Ну, одним словом, скучаю по вас, Пал Палыч. Очень скучаю. Вот как тогда свела нас с вами судьба, так с тех пор и забыть не могу. Что и говорить, грешна, как все: питаю слабость к интересным неординарным людям. А уж тем более вы, господин Остроголов. Вы же у нас избранный. И вот результат: не выдержала да и приперлась раньше времени. Сижу и отнимаю у вас это самое время.

– Если я вас правильно понял: вы и есть мой самый настоящий, искренний, добрый друг. Ну то, что преданный – само собой, – сложно было понять, к кому именно сейчас обращался Пал Палыч: к самой Жене или к той, что приняла облик ее.

– Безусловно, – весело ответила женщина с распущенными волосами. – На этот счет у вас не должно быть никаких сомнений.

Они оба дружно, но не громко рассмеялись.

– Нет-нет, Пал Палыч, не спрашивайте меня про Сережу, – неожиданно серьезно заговорила она. – Я субстанция мимолетная. Всего-то между жизнью и жизнью. Скажем так. А вот вторгаться в те области, куда вам, людям, вход заказан, не следует. Лично вам, Пал Палыч, и так слишком много позволили. Одно вам могу ответить: туда явилась чистая душа и навряд ли надолго там задержится. И еще. Вы, конечно же, раскаиваетесь в том, что содеяли часом назад. Хочу предупредить: не тратьте понапрасну время. Вы не сможете повторить то, что когда-то вам удалось совершить в отношении жены. Вас этого дара лишили.

Последние слова Пал Палыч воспринял спокойно и даже, можно сказать, хладнокровно. Не меняя позы, он сидел за этим крошечным столиком, по-прежнему подперев ладонью подбородок, и, не отрываясь, смотрел на Женино лицо, словно выискивая в нем какие-то новые, совсем незнакомые ему черточки.

– Ну и, наконец, последнее, что мне хотелось бы вам сказать, дорогой мой миллиардер: человек обретает полное одиночество только тогда, когда он сам этого сильно захочет. Поверьте моим вечным наблюдениям за этим человечеством. А обстоятельства – это всего лишь палка о двух концах… Не знаю, к чему я вам это сказала? Что ж, до встречи, Пал Палыч.

Она не растворилась, она поднялась и медленно пошла прочь, обходя могилы, памятники, ограды, пока совсем не скрылась из поля зрения.

Посидев еще немного, встал и Пал Палыч. Он не спеша добрел до кладбищенских ворот и, выйдя через незапертую калитку, оказался на заснеженной аллее, где одиноко стоял джип черного цвета.

Откуда-то сбоку появился Николай и, подойдя к Остроголову, расплылся в своей добродушной широченной улыбке:

– Палыч, прости, но я не выполнил приказ. Ну не мог же я тебя оставить здесь одного среди покойников. Я понимаю: человеку иногда хочется побыть одному… Ты не думай, я не подглядывал.

– Ты только следил, – улыбнулся Пал Палыч. – Ну и как, заметил что-нибудь подозрительное?

– Никак нет, шеф. Ничего подозрительного. Ну что, поехали уже?

– Да, пора, пожалуй.

Старушка замолчала, шебурша тонким рябиновым прутиком эту, уже опостылевшую мне прошлогоднюю листву. Вероятно, она устала и ей захотелось немного передохнуть. Однако не исключено, что по какой-то причине просто расхотела продолжать мне рассказывать эту историю.

– Ну хорошо. А дальше-то что? – в нетерпении пытал я старушку. – Что дальше-то? Я так понимаю, это же не конец? Так ведь истории не заканчиваются.

– Истории, мой дорогой, заканчиваются по-разному, но у этой – ты прав – еще осталось небольшое продолжение, – не глядя на меня, невозмутимо ответила она. – Да, с тех пор Остроголов разделил свою жизнь как бы на две составляющих: днем работал как вол… Как одержимый. Строил дороги, клиники. А вечером, будто сумасшедший, мчался домой к своей приемной дочери. И так каждый день. Раза два в неделю обязательно находил время, чтобы съездить на могилу сына… Ну и чету Зямкиных навестить заодно. Их, как понимаешь, всех похоронили рядом. И Леню, кстати, тоже.

Несколько раз встречал на кладбище Лилю. Они почти не разговаривали, и ее уже заметная беременность то ли случайно, то ли осознанно была оставлена им без внимания. А она и не стала говорить ему об этом.

Пару раз навестил жену в монастыре, а вот с Филаретом так ни разу и не встретился.

Все бы ничего, – старушка достала из кармана потертой ветровки носовой платок и высморкалась с нескрываемым удовольствием, – только не было человека, который бы не сказал про него, что олигарх стал молчаливым, нелюдимым и каким-то сосредоточенно-замкнутым.

Его секретарь, Евгения Андреевна, не выдержав, уволилась и, насколько мне известно, с тех пор они не виделись. А вот Нина Сергеевна осталась с ним и была, пожалуй, единственным человеком, с кем Остроголов еще мог перекинуться парой не относящихся к делу фраз. Да и то, думаю, больше для видимости. Но скорее потому, что Лариска, его приемная дочь, не воспринимала Нину как соперницу.

– Да что ж это такое? – не выдержал я. – Взрослые же люди! Разве они не понимали, что это непростая девочка?

– Конечно же все все понимали, кроме самого Остроголова. А он богач и, значит, самодур. Куда против танка с лопатой? Вот и получилось, что эта девочка под самыми разными предлогами разогнала всю челядь. Кто сам ушел, а кто и с молчаливого согласия хозяина. Сия чаша не миновала даже Женю с Григорием. Правда, Гришу забрала себе водителем Нина Сергеевна, а вот Женя ушла. И только Серафима Яковлевна оказалась авианосцем непотопляемым.

– Я понял! – схватившись за голову, в порыве закричал я на всю поляну. – Это же она, сука гнилая, сообщила тогда, что Сережа повез баронессу в роддом. Она гадина!

– Ну это, к сожалению, не доказано, – в противовес моим эмоциям наша добрая замечательная рассказчица оставалась абсолютно спокойной. – И, по всей видимости, мы уже никогда этого не узнаем, но дом, еще недавно наполненный веселыми и добрыми людьми, стал каким-то холодным и пустым: Остроголов, дочь баронессы, от которой, кстати сказать, Лариса не отходила ни на шаг, словно в прошлой жизни ее лишили материнства, и сама Лариса. Новый год они встретили втроем, без наряженной елки, при задернутых шторах и выключенном телевизоре. Охрана при этом усилилась, но Николай старался общаться с хозяином только в рамках служебной необходимости… Так, кого мы забыли? Скрипченко?.. Ну, с этим вроде все понятно… В общем, с момента насильственного помешательства Игоря Олеговича прошло почти три месяца. Шла, по-моему, третья декада февраля две тысячи пятого года от Рождества Христова.

Оторвав, наконец, взгляд от прошлогодней листвы, старушка, едва взглянув на мое идиотское – будем надеяться, что только на тот момент – выражение лица, радушно и как-то трогательно по-старушечьи засмеялась:

– Что, милый моему сердцу терпеливый грибничок, дождался-таки финальной стадии аккордов? Ну, слушай же, любопытный.

При появлении в приемной хозяина известная нам как страстная почитательница классической литературы его новый секретарь Ольга буквально взлетела со своего рабочего места, встав чуть ли не по стойке смирно.

– Сиди-сиди, Оля. Да не прыгай так, поранишься, – волевым движением руки Остроголов жестом усадил девушку обратно. – Значит так, сейчас мне будет трезвонить костромской губернатор, скажешь ему, что я еще не вернулся.

– Пал Палыч, он уже несколько раз звонил, – вкрадчивым тоном, идеально соблюдая субординацию, заметила ему секретарь.

– Да? Ну, тем лучше. Скажешь, что задержался на объекте и вернусь завтра к вечеру… Постой, – он взглянул на часы, – а ты чего на работе торчишь? Время, слава Богу, двенадцатый час.

– Ну как?.. Вас дожидалась. Вы же сказали, что приедете.

– Давай-давай, чеши домой. Отдыхать тоже надо. Ну, а я еще поработаю. И вообще, Ольга, кроме как для дочери, меня до завтрашнего вечера ни для кого нет. Я в командировке. Поняла?

– Так точно, Пал Палыч, уяснила.

– Ну и молодец. Давай, дуй домой, – с этими словами Остроголов прошел в свой кабинет, резким движением захлопнув за собой массивную ореховую дверь.

Не успел он как следует поудобнее устроиться в кресле и раскрыть какую-то синюю папку, которую принес с собой, как тут же загорелась пресловутая зеленая лампочка соединения с секретарем.

– Оля, я же просил… Ну что там еще?

– Пал Палыч, извините Бога ради! Вот прям напротив меня Алексей Николаевич Комиссаров…

– Понимаю, но я же вроде просил, – не скрывая явного неудовольствия, ответили по селектору.

– Паша, – подойдя к столу секретаря, Алексей Николаевич спокойным, но твердым, не допускающим ослушания тоном, громко и четко сказал, как отрубил, – дело срочное и не терпящее отлагательств. Касается тебя, но это не по работе. В твоих интересах нас выслушать. Я не один. Со мной человек.

Не дождавшись ответа и жестом пригласив стоявшего неподалеку седовласого мужчину следовать за ним, решительным шагом направился к кабинету.

– Алексей, ну какие могут быть дела среди ночи? – вместо «здравствуй», мимоходом бросив тяжелый взгляд на Комиссарова, раздраженно спросил Пал Палыч. – Ты меня прости, но я занят, как черт. Может, завтра?

– Завтра ты мне можешь этого не простить, хотя подобные сентименты в наших с тобой отношениях с каждым днем меня волнуют все меньше и меньше. Ну так что, ты уделишь нам время или мы уходим?

– Хорошо, Алексей Николаевич, я слушаю тебя. Только, если можно, в темпе.

– Познакомьтесь для начала, – повернувшись к стоявшему у дверей седовласому мужчине, сказал Комиссаров.

Они обменялись сухим холодным рукопожатием через стол, не посмотрев друг другу в глаза, причем Остроголов не стал утруждать себя вставанием.

– Егор Борисович.

– Пал Палыч… Вы, господа, присаживайтесь, если хотите, – равнодушно предложил им олигарх.

– Спасибо, Паша, – ответил за Егора Борисовича Комиссаров, – но рассиживаться нам некогда. Твоя приемная дочь, Паша, сегодня вечером исчезла вместе с ребенком. И, естественно, никто не знает, как это произошло. Лично я предполагал, – недобро ухмыльнувшись, добавил он после секундной паузы, – что они обе в газообразном состоянии ушли через дымоход твоего роскошного камина с изразцами. Ну а дальше, как водится, при помощи метлы и ступы…

Не будем описывать стадии восприятия Остроголовым данного события: от банального «не верю», затем, как «ушат холодной воды» на голову, до памятникоподобного оцементированного состояния тела и сознания. Опустим богатую палитру внутренних переживаний героя и продолжим повествование на его конкретном физическом действии, когда судорожными движениями пальцев Пал Палыч схватил телефонную трубку.

– Не надо, Паша! – непререкаемо-твердо остановил его Комиссаров, отчего олигарх вздрогнул, растерянно, как пятилетний пацан, глядя на Алексея. – Не надо звонить Николаю. Не надо. А то ты сейчас дров наломаешь, а он здесь совершенно ни при чем. В этой истории, кроме меня и тебя, виноватых нет. Произошло то, что и должно было случиться.

– Что?! Что должно было случиться?! – вскочив с кресла, как резанный заорал Остроголов. – Чего ты там мелешь, идиот?! Что естественно?! Что ее украли?! Это, по-твоему, должно было случиться?! Я же знаю, как вы все ее ненавидите! Ну как же, она же вам всем кормушку перекрыла! Да я все отдам! Слышишь, все, любые деньги, чтобы мне ее вернули!.. Господи, доченька моя, – он упал на колени, неистово крестясь, – только бы ты была жива! Только бы они с тобой ничего не сделали! Только бы ты была жива!..

– Прекрати истерику, олигарх, – не то с презрением, не то с сожалением прервал стенания Пал Палыча Комиссаров. – Жива твоя Лариса. Живее всех живых. Никуда не денется, к сожалению.

– Что, что тебе известно? Говори! Убью! – Остроголов набросился на своего бывшего друга, схватив его за отвороты плаща.

Хирурги, как правило, ребята не робкого десятка. Когда ежедневно имеешь дело с анатомией человеческого несовершенства, философия страха трансформируется невероятно, приобретая иные пласты восприятия бытовых ситуаций.

Без суеты, отодрав от плаща руки Остроголова и крепко держа их за запястья, Комиссаров медленно и членораздельно произнес:

– Угомонись, всемогущий. Успокойся и выслушай, пожалуйста, то, ради чего мы с Егором Борисовичем приперлись к тебе сюда среди ночи. Была охота смотреть на твою самодовольную физиономию. Иди, сядь в свое кресло и слушай.

Пал Палыч смотрел на Алексея взглядом изрядно подвыпившего человека с полуопущенными, залитыми свинцом веками и, вероятно, только невозмутимое спокойствие, исходившее от Комиссарова, заставило Остроголова вернуться к себе на рабочее место. Грузно, всем телом рухнул он в большое кожаное кресло.

– Егор Борисович патологоанатом, – невозмутимо продолжил Алексей Николаевич. – Он делал вскрытие скончавшейся при родах Елены Ивановны Зямкиной. То бишь баронессы. Егор Борисович, – обратился он к доктору, – может, вы нам лучше сами расскажете.

– Да-да, конечно, – тоже без лишней суеты ответил тот. – Только я все-таки, если можно, с вашего позволения, присяду.

Не произнеся столь «редко» повторявшуюся в этой истории фразу: «В ногах правды нет», Егор Борисович присел на край одного из стульев, стоявших вдоль длинного стола для нагоняев.

– Постараюсь не отнимать у вас много времени, Пал Палыч. Видите ли, у меня довольно солидная медицинская практика. Вот уже почти тридцать лет, как я только и занимаюсь тем, что режу покойников… – было заметно, что Егор Борисович сильно взволнован. – Да-да, я буду краток… В общем, то, с чем я столкнулся при вскрытии вашей… подопечной, ни по каким законам… И ни в какие рамки здравого ума не укладывается. Это, конечно, абсурд, сумасшествие, но только я это видел своими собственными глазами. Сначала я решил, что сошел с ума, но потом, к счастью, поговорив с Алексеем Николаевичем… дай вам Бог здоровья, кстати, – он благодарно кивнул Комиссарову, – понял, что это, слава Богу, пока еще не так. Видите ли, Пал Палыч, на моих глазах за минуту ее органы истлели и превратились в труху… В пыль, одним словом… И то же самое происходило с тканями, – не спрашивая разрешения, он закурил сигарету, тут же начав стряхивать в никуда еще не образовавшийся на ней пепел, широко раскрытыми глазами глядя перед собой в одну точку. – Судя по всему, сознание-то я не терял, так как, когда очнулся, по-прежнему был на ногах. Скорее всего оно просто отключилось или же что-то другое… В общем, передо мной уже был скелет. И не просто скелет, а череп и кости, которым не меньше двухсот – двухсот пятидесяти лет! Вы себе представляете? А я очень хорошо разбираюсь в антропологии…

– Теперь ты понимаешь, чего мне стоило похоронить все то, что от нее осталось, ну хотя бы по-людски, – услышал Пал Палыч глухой усталый голос Комиссарова. – Чтобы все это, в конце концов, не просочилось куда не надо. А, не дай Бог, пронюхали бы. И что? Куда труп дели? Ведь никто бы не поверил. Потому что, действительно, такого не бывает… Понимаешь ли… Да ты еще тогда все доставал меня, руками как полоумный размахивал: почему в закрытом гробу? Да какая тебе разница-то, по большому счету?

– Признаю: весьма забавная история. Только при чем здесь моя дочь? И какая связь с ее сегодняшним исчезновением? – это говорил не Остроголов. Это произносил робот металлическим голосом, лишенным интонаций.

– А уж это, если позволишь, я тебе сам дорасскажу, – Алексей Николаевич не стал садиться. Он стоял в центре кабинета, скрестив на груди руки. – Если еще помнишь, ты как-то попросил меня сделать твоей приемной дочери анализ крови на ДНК? Помнишь? Ну так вот, я его сделал. Перед самой смертью, наверное, что-то поняв в последний момент, баронесса заклинала меня не отдавать ее ребенка. Кому именно, сказать не успела. Теперь-то понятно, кому. А тогда какое-то шестое или десятое чувство подсказало мне необходимость сделать такой же анализ и у новорожденной. Что меня побудило: до сих пор не пойму, – он вплотную подошел к столу, за которым, съежившись, прилипнув к креслу, в неестественной позе сидел глава крупнейшего холдинга в стране. – Вот только, господин Остроголов, я себе даже гипотетически не могу представить четырнадцатилетнего Федора Зямкина – царство ему небесное – отцом твоей приемной дочери. А то, что баронесса никогда раньше не рожала – могу, где хочешь, убедительно этому свидетельствовать. Однако, факты, гражданин олигарх, как известно, вещь очень упрямая и против них не попрешь. И вот когда сравнили – а здесь ошибки быть не может – анализы Ларисы Павловны и новорожденной, то выяснилось – ты уж не обессудь, – что они самые что ни на есть родные сестры и кровь у них одна. Вот так-то, Паша. Такие у нас чудеса. Теперь ты, надеюсь, все понял?

– Да, теперь я понял все, – становилось жутко от этого роботоподобного металлического тембра. – Я их найду. Найду тех, кто это сделал и отрежу им головы. И если выяснится твоя причастность к этому делу – берегись.

– Да пошел ты… – горькая ухмылка скривила лицо Комиссарова. – Егор Борисович, – в пол-оборота бросил ему Алексей, – ты уж меня прости за все. Пойдем, дорогой. Нам с тобой здесь больше делать нечего.

Уже в дверях Алексей Николаевич резко обернулся и, едва сдерживая себя, процедил сквозь зубы:

– А ты хоть знаешь, сволочь, что у Лили от Сережи будет ребенок?

Реакции не последовало, но слишком трудно поверить в то, что Пал Палыч мог не услышать последней фразы Комиссарова.

Сильно хлопнув дверью, врачи покинули кабинет Остроголова, оставив его наедине с самим собой. Чего он собственно и хотел с самого начала их встречи.

– Он ждал ее! Ну, конечно же, он все время ждал ее! – прикрыв ладонью глаза, я, как неврастеник, сидя на этом чертовом прогнившем бревне, бормотал себе под нос. – Он забросил дела, перестал следить за собой, осунулся, оброс щетиной, не жалел денег на частных детективов и государственных сыскарей, то и дело звоня по телефону в надежде услышать хотя бы какую-то информацию о девочках. А ночью бродил как приведение по этому нескончаемому пустынному особняку, заглядывая в темные комнаты и боясь сойти с ума… Да, надежда! И только она помогала ему окончательно не лишиться рассудка. Он верил, что рано или поздно, получит от Ларисы какую-нибудь весточку, или же она сама, невероятным образом освободившись из жестких лап похитителей, прилетит к нему чуть ли не на ковре-самолете, и они уже не расстанутся никогда…

– Молодец, грибничок, – громко рассмеявшись, перебила ход моих мыслей старушка, – складно рассуждаешь. Того, гляди, и сам писать начнешь. Только ведь вот незадача: от похитителей-то никаких требований не поступало, а в остальном, как говорится, верной дорогой идете, товарищ.

– Ага! – воодушевился я до крайней степени, – Значит, она все-таки появится? Да? Ну, хотя бы по законам драматургии. Должно же это ружье, наконец, в третьем акте… Или не должно, бабуля? – непонятно чему, но я не на шутку встревожился.

– Ну что ты так взъерошился? – попыталась успокоить меня рассказчица. – Конечно же, появится. Куда она денется? Должна же она, наконец, добить этого самовлюбленного сумасброда.

– Как самовлюбленного?! Как самовлюбленного?! – физически, как мог, я вытаращил от удивления глаза, словно давно и неизлечимо страдал базедовой болезнью. – Он же мучается страшно. Он ведь искренен в своей любви к этой злобной фурии.

– Можно, извини меня, и отлить при народе, когда совсем невмоготу. Куда уж искреннее. Да многое можно. А вот любить, когда именно тебе это необходимо для тебя же самого, любимого, – нельзя. Это, в моем понимании, не любовь. У настоящей любви другое начало, божественное.

– Ах, точно! Как же я не подумал? – от базедового удивления – через некоторую умственную прострацию – теперь я уже впал в состояние глубокой задумчивости патологического двоечника. – Как точно: божественное. Господи, ну где ж ее найти-то, эту невидимую грань?

– Так, собственно, об этом и вся наша история, – снова громко и, что называется, от души расхохоталась старушка, слегка потрепав меня по плечу.

Будто проживший сотню лет и вот теперь как всеми вдруг забытый старец, лежал Пал Палыч в своей спальне на кровати до неприличия безмерной ширины и дьявольской дороговизны, глядя застывшими глазами в потолок, как первобытный человек тысячелетия назад смотрел на звезды. Едва пошевелив губами, он тихо безразлично произнес:

– Ты все-таки пришла. Пришла… Я знал, что ты не можешь не прийти. И Комиссаров оказался прав: с тобой случиться ничего не может. Ты – юный, но лукавый маленький бесенок, как на живца, поймавший на любовь большую жадную акулу, не знавшую и не умевшую доселе ничего другого, как, издали почуяв запах крови, стремглав лететь с открытой пастью к своей жертве.

– Твой Комиссаров, милый мой папулик, уж слишком много на себя берет. Нет, я не говорю: такие люди не опасны, но доставляют множество хлопот. От этой никому не нужной правды страдают все вокруг, – услышал он ласкавший слух, ажурный детский голосок, чуть слышно доносившийся из двери спальни, шагах в пятнадцати от буковой кровати, ужасно – повторимся – непомерной ширины и неоправданной дороговизны. – Зачем рубить, как топором, с волосик тоненькую ниточку надежды? Его ли это дело, наконец? И уж, конечно, вовсе не ему судить о сходстве нашей крови: моей и этого прекрасного ребенка. Да, пусть увядшей, канувшей в ничто, великой грешницы… забытой Богом баронессы. Но и чья миссия сводилась, в общем, лишь к том у, чтоб в надлежащий срок произвести на свет мессию. Не человека-бога. Истинного бога! Того, кто принесет нам свет и вечное от жизни наслаждение. И, наконец, чье имя лжетрудами теософов праздных, погрязших в смрадности слепого бытия, веками пребывало в извращении, не смея донести величие своей отверженной идеи. Достаточно лишь вспомнить имя и правильно его произнести: он Люцифер – «несущий свет» дословно.

– Приду опять, – не шелохнувшись, глядя в потолок, сказал Остроголов.

– Папулик, ты, родной, куда собрался или цитируешь из Библии слова Господни? – послышалось в ответ из мрака темной спальни, не освещенной электрическим прибором.

– Да если б знал, цитировал поболе, а так лишь то, что скудно сохранилось в голове. Как дилетант. Воистину, верхушек нахватавшись. Невежеству не будет оправданья никогда. Как и душе в зияющих пустотах. – Остроголов смотрел на потолок, и только его губы, едва заметно шевелясь, лишившись цвета, побелев, как известь, несмело говорили нам о том, что он еще пока на «этом» жизненном пространстве.

Подобно кошке, грациозно и легко, запрыгнув на кровать, Лариса Павловна, как прежде, изящно уложила белокурую головку на твердокаменную грудь Остроголова. При этом олигарх, не вздрогнув, лишь вздохнул всем существом своим, как будто воздухом в мгновенье наполнили все тело. И этот вздох подобен был стенаниям раба, давно воспринимающего боль как нечто равное еде или простому омовению.

– Папулик, помнишь, как встречали мы рассвет? Как были счастливы, когда всходило солнце? – подняв кудрявый золотистый сгусток локонов с его груди, она смотрела на лежавшего в ночи глазами, в которых детства не осталось и в помине, – одна не знавшая преграды, неодолимая осознанная страсть и жажда обладать сиюминутно. – Папулик, вспомни, как тогда я обещала подарить тебе частицу сокровения, что несоизмеримо выше, чем любовь, – ее язык блуждал по телу олигарха и губы, жаркие как зной, впивались, будто пьявки, с желанием вобрать в себя все целиком и без остатка. – Я с этим и пришла к тебе. Папулик – я твоя! Ты клялся мне в любви: пришла пора исполнить свою клятву.

Пал Палыч, крепко взяв Ларису Павловну за плечи, на локоть приподняв перед собой и, намертво сковав ее движения, смотрел застывшим воспаленным взглядом на это юное творение порока, как некогда креститель Иоанн смотрел в глаза властительнице перед смертью.

– Что так, папулик? Думаешь, мне рано? – откинув белокурую головку, она лукаво улыбнулась, а ее губы, влажные, набухшие, как почки вербы по весне, изяществом греха, избавленного от оков морали, неспешной чередой своих фигур выписывали шепотом слова и фразы. – Так возраст вовсе не помеха. Я повзрослею очень быстро… А хочешь, прям сейчас вся моя плоть нальется молоком?

– Взрослее не бывает, – заметил с грустью ей Остроголов.

– Ах, мой кумир, не нравлюсь! Что ж, тогда смотри, – она, подобно метеору, вскочила на кровать. Но вот затем, совсем без суеты, смакуя каждую деталь, сняла с себя одежду, при этом повзрослев примерно лет на десять… А ведь верно, как и обещала, манящей свежестью изящных и упругих форм она была похожа на Венеру, а грудь ее, наполненная естеством, на зависть силиконовым мадоннам, могла свести с ума любого. От ее жадного дыхания, казалось, шевелилась штора на окне, и удивительно красивые глаза, объятые пожаром страсти, готовы были разом поглотить предмет своих вселенских вожделений.

– Ты все равно не сможешь устоять. Теперь ты мой! Я это знаю, – она упрямо, властно, с одержимостью царицы, ласкала его тело. – Теперь ты мой! Ты – мой! И ты не сможешь устоять, папулик!

– Я не хочу тебя, дочурка. Ни с молоком, ни с водкой… Никакую, – чуть слышно произнес Остроголов, но ощущенье было таково, что в спальню олигарха откуда ни возьмись, вдруг сверху прилетела бомба, пробив при этом недешевый потолок с лепниной. – Ты бы не тратила напрасно время на убогих. Мотай-ка ты к своей сестренке, да лучше проследи, чтоб злые волки ненароком твою мессию не сожрали с потрохами, а то тогда ведь будет некому нести идею света и добра в умы людские. Чеши, Венера! Я лучше здесь один перекантуюсь. Но только не с тобой.

Словно зачумленную кошку, стряхнув с себя так скоро повзрослевшую красотку, он повернулся на бок и неторопливо натянув пуховое большое одеяло, укрылся с головой.

– Что ж, очень-очень жаль, папулик, но твой Бог свидетель: я пришла тебя спасти от одиночества и смерти. Теперь тебе осталось лишь одно – неслышно умереть, и о тебе забудут. Забудут очень быстро, – она лежала на постели и извивалась как змея от нарастающего чувства наслаждения, откинув голову и закатив глаза.

– Я к этому давно готов, – глухо ответил самому себе Пал Палыч. – Тем более, что там по мне скучают. А одиночество, наверное, и есть моя заслуга перед Богом. Другого, видно, я не заслужил… Послушай, доченька, прошу: уйди! Найди для сокровения другое место.

– Ах, милый мой папулик, ну какой же ты дурак! – пронзительный, извергнутый из плоти стон, прошил насквозь все стены этой спальни. Как видно, чтоб достичь высот блаженства, совсем не обязательны ни чувства, ни любовь, ни даже соприкосновение. У многих в жизни все и так – «путем».

Она перевернулась на живот и, подперев ладонью подбородок, с улыбкой Клеопатры смотрела на Остроголова. Точней сказать, на тот могильный снежный холм, что представлял собой лежавший олигарх под белым и большим пуховым одеялом.

– И все же ты у нас, папулик, достойный уваженья человек. И не имею силы не признаться в этом.

– Я это уже слышал. От Херувимова Ч.П.

– Кто? Это жалкое ничтожество? Папулик, не смеши. Мыльный пузырь не так тщеславен, как этот круглый дурачок. Ты вспомни, мой хороший, уже буквально через час ты знал об этом идиоте все. Его предел – крутить мозги таким же бестолковым, как и сам, с ума сошедшим от любви к себе, отпетым дурам-феминисткам.

– Я признаю, что ты талантливей во всем. И про баланс давно мне все известно… Одно лишь не пойму: зачем так быстро ты раскрыла карты? Тебе ж не стоило труда всецело завладеть огромным состоянием. И к этому я был готов, ты это знаешь.

– Ну, видно, есть на то причины, и не тебе судить об этом.

– Что ж, хорошо. Не буду. Хотя вот именно сейчас я это вдруг и понял… Все, теперь прошу, уйди. Дай мне спокойно умереть. Судьба сведет – значит, продолжим наш диалог в иных пространствах. Прощай. Я больше не скажу ни слова.

– Прощай, папулик мой. И все же очень жаль.

Она исчезла, даже не одевшись. Еще одна морозостойкая особа.

– Ну, наконец-то! Женька, мать твою налево! Ну скажи, зараза, с кем ты там треплешься по три часа? Я никак не могу тебе дозвониться, – Нина Сергеевна действительно негодовала. – В общем так: через пять минут выходи, в чем есть. Мы с Гришей подъедем прямо к твоему подъезду. Поняла?

– Да, Нинулечка, поняла, – Евгения Андреевна с трудом сдерживала слезы. – Ты не поверишь, но у меня было занято, потому что все время набирала тебе. Я идиотка, но только у меня плохое предчувствие, Нина!

– О! – услышала она в трубке. – Никак и тебе приснился? Да? Вот всем говорю: мою бабью интуицию не обманешь. Вот чует мое сердце, что эта, прости Господи, мудила, решил расстаться с белым светом. Ну прикинь, а! Чудовище поганое! Нет, я всегда всем говорю – вот чует мое сердце… Так, Женька, мы уже практически у тебя. Давай, подруга, шевелись.

– Да-да, я… Я вот уже все… Готова давно… Нинка! Нинка, но он же умер уже! Он же умер, Нинка! – вырвавшиеся из Жениной груди рыдания, казалось, имели полное право в клочья разорвать мембраны на обоих концах провода.

– Дура, мать твою! Не истери! Спускайся, – послышался грозный командный голос в чудом уцелевшем телефоне.

Конечно, надо признать, что Женя обманывала Нину Сергеевну и была, естественно, не одета, но, не задумываясь, пулей выскочила из своей квартиры, забыв, как водится, закрыть дверь и даже надеть хотя бы что-нибудь из верхней одежды. А чему удивляться? У женщин всегда все на эмоциях: будь они порядочные или совсем наоборот.

– Боже! Как же я их люблю! Как же я их люблю!!! Знаешь, вот этот ни с чем не сравнимый, истинный, великий, благородный порыв. Нет, бабуля, на поступок способна только женщина. Мужик – дерьмо! Но женщина!.. – подобно Скрипченко с Марсельезой на устах, я так же выписывал круги вокруг этого еще более прогнившего за время старушкиного рассказа бревна, и усердно, не жалея рук, бил себя в грудь… Да чего скромничать, грудь тоже не жалея. – Вот честное слово – брошу пить! И курить тоже брошу! Ведь куда ни глянь – кругом одна глупость да невежество. А все почему, бабуля? Да потому, что где едим, там обязательно и гадим. Ну так ведь? Все же под себя! Ну почему бы не начать с того, чтобы хотя бы не выбрасывать ошметки от бананов из окна своего персонального автомобиля? Вот в этом-то он и весь, наш уже слишком долго зарождающийся средний класс! Я хоть ошметки и не выбрасываю – я бананы не ем, – но вот окурки от сигарет – за милую душу!

Ну, в общем, что там говорить, забыл я про грибы. Не думал я о них. Такое в мыслях завертелось, что языком те мысли мне не передать.

– Про ошметки это ты все верно, грибничок, – она по-прежнему была невозмутима. – Вот хорошо б к тому среднему классу еще и законы человеческие. Нефть-то она нефтью, а вот чтоб начать производить… Вот тогда, глядишь, может быть, и законы сами бы по себе другие образовались. Ну это я так, ворчу по-стариковски. Хотя, конечно, пенсии бы побольше, а то, действительно, нередко уж очень тяжело бывает.

По аркообразному с небольшим уклоном коридору какого-то немыслимого сияния и режущей глаза невероятной белизны, смешно перебирая босыми ногами, бежали два очень пожилых человека: мужчина и женщина. Было видно, что он устал и то и дело останавливался, чтобы перевести дыхание. Она же, напротив, казалась очень энергичной и волевой. Женщина возвращалась к своему спутнику, каждый раз помогая ему подняться, когда он, обессиленный, опускался на пол этого нескончаемого коридора немыслимого сияния и режущей глаза невероятной белизны.

– Пашенька, ну что же ты у меня такой тюфяк-то, ей-Богу? Всю жизнь я только и делала, что подгоняла тебя. Давай, родной, вставай.

– Анюточка, прости, но что же мне делать, любовь моя, если силенок-то уже и не осталось, – он тяжело дышал, но все-таки вставал и продолжал движение. – Ты беги, родная моя, не жди меня. Я сам. Как смогу.

– Да ты что, Пашенька, не понимаешь, что ли?! Там же твой сын! Ему же плохо! Мы же ему сейчас нужны как никогда! Оба!

– Да-да, все… Вот видишь, я и встал уже. Бегу, радость моя, бегу.

И снова этот длинный без конца и края коридор, по которому два существа, одетые словно ангелы, бежали куда-то по едва уловимому глазом уклону, то и дело останавливались и, что-то эмоционально обсудив, снова спешно отправлялись в путь.

– Да будь она проклята! Эта чертова Рублево-Успенка, – Григорий с силой дубасил кулаками по крепкому рулю «Геленгвагена». – Ну сколько же вас, нуворишей, наплодилось-то?! И все сюда лезут. Уже ведь и плюнуть-то негде! Пусть под одной единственной гнилой сосной, но чтоб обязательно с престижем! Нет и не будет предела человеческому тщеславию!

В надежде проскочить по прямой, чтобы не делать крюк по «Новой Риге» через Ильинское, в результате, как и следовало ожидать, намертво увязли в пробке. Аккурат между Раздорами и Барвихой.

– Я же знаю, – не меньше Григория нервничала Нина Сергеевна, – даже уже когда вконец свихнулся, не было такого ни разу, чтобы он не ответил на мои звонки. Ну не было! А тут всю вторую половину дня звоню ему, звоню… И одно гробовое молчание. Ну что ты будешь делать? А под утро, сволочь, является мне во сне и говорит: «Нинка, прости меня за все».

– И мне он тоже самое сказал! Во сне! – послышались громкие рыдания Евгении Андреевны, в домашнем халате клубком свернувшейся на заднем сидении автомобиля.

– Не реви, сказала! Мало ли что там тебе могло присниться?.. Гриша, ити иху мать! Ну ты можешь что-нибудь сделать?

– Могу, Нина! Могу! – в той же тональности ответил ей Григорий. – Взлететь? Могу! У меня же вертолет, не машина, правда? Я все могу! – при этом он зачем-то сильно надавил на клаксон. – Да пропади оно все пропадом!

– Гришенька, не произносите таких слов никогда. В них губительная для вашей души энергетика, – облаченные в свои белые балахоны эти дивные существа, вероятно, наконец-то преодолев сверкающий белизной коридор, вырвались в заснеженную и холодную плоскость иного измерения и сейчас, стоя возле машины, пытались достучаться до сидящих внутри нее, но их почему-то никто не слышал и не замечал.

– Ниночка, Женечка, дорогие вы наши, ну что же вы сидите? Выходите из этой машины и бегите к нему! Н у, бегите же! Бегите же скорее к нему, умоляем вас! – семеня босыми ногами вокруг этой прочной железяки, они стучали в каждое стекло автомобиля в надежде, что вот-вот кто-то, наконец, их услышит и внемлет горячим мольбам…

– Господи! – словно ошпаренная кипятком, Женя вскочила со своего сидения, больно ударившись о крышу салона, но, кажется, совсем этого не заметив. – Да что же я тут сижу, идиотка! Нинка! Нинка! Надо же бежать! Пешком, понимаешь? Давно бы уже с тобой были там! – она стремглав выскочила из машины и быстро побежала по обочине дороги, потеряв на пятом или седьмом шаге свой левый тапок.

– Женька, да стой же ты! Куртку мою надень, – вслед за ней бежал Григорий, пытаясь на ходу надеть на Женю снятую с себя куртку.

Не забыв вытащить ключи из замка зажигания и поставить автомобиль на сигнализацию, Нина Сергеевна – и надо отдать должное этой потрясающей женщине – ни на шаг не отставала от вырвавшихся поначалу вперед Женечки и Григория, успев на бегу подхватить утерянный домашний тапок, ну и, естественно, умудрившись при этом сделать пару затяжек от наполовину недокуренной сигареты.

Слава Богу, холода земного не ощущая, как два маленьких фонарика среди кромешной темноты, из последних сил, пытаясь не отстать, по той же обочине, спотыкаясь, падая и поднимаясь, бежали две души, вернувшиеся в этот мир, чтобы спасти своего сына, которого когда-то зачали здесь же, на Земле, в любви и с великой, неувядаемой верой, что он вырастет и станет самым счастливым человеком на свете.

А меж тем, если бы взглянуть нечаянно с высоты птичьего полета, то даже самому что ни на есть неразумному из смертных немедленно бы стало очевидно, что этот нескончаемо длинный, извивающийся автомобильный червь за это время не сдвинулся вперед ни на один метр, мегатоннами извергая в атмосферу дикую, неразумную, негативную энергию. Любой из нас уж точно не один раз задумывался над тем, что мы подобны скорпионам, пожирающим самих себя. Да, видно, все не впрок. Ужели мы действительно так созданы?

Когда тебе – как сказала одна девочка – нечем жить, ты падаешь на колени, вымаливая прощение и кров у последней инстанции. Босая, в постригальной рубашке и с распущенными волосами простираешься крестообразно ниц в замкнутом кругу мантийных сестер под пение хора «Объятия Отче». И сейчас, подтягивая свое тело на локтях и испытывая сильную физическую боль, стеная поползешь к амвону, где архиерей, трижды проверив тебя на истинность веры твоей, наречет тебя именем новым. И с именем этим начнется твоя новая жизнь…

Но когда кончается радость, наступает пустота, и тогда к тебе неминуемо приходит красивая смерть с лицом любимой женщины. И ты вместо того чтобы бороться с ней, готов ее воспринимать как избавление. Все потому, что к этому пришел ты сам, и сам так захотел. У отшельника радость в душе от веры. Да-да, от той самой его несгибаемой веры. А ты у нас, увы, ни то, ни се. Ведь радости без общения и любви к себе подобным не бы-ва-ет. Все остальное не она. То – суррогат.

– Господи, забери меня. Молю тебя. Мне, правда, больше нечем жить, – чуть ли не цитируя свою приемную дочурку, с которой встретился когда-то на мосту, Остроголов лежал в своей постели и, глядя в потолок с лепниной, едва мог шевелить бескровными потрескавшимися, будто в засуху земля, как известь белыми губами.

Вероятно, Бог его услышал и сжалился над ним. И случилось это, как нам кажется, именно в тот момент, когда он ясно ощутил, как его давно умершая мать нежно коснулась холодной руки сына.

– Мама! Мама! Я не хочу! Спаси меня, мама! – плача как ребенок, будто недорезанный орал респектабельный господин, когда открыл свои переполненные ужасом глаза, бессознательно вращая головой во все стороны.

Немного отдышавшись, понял, что сидит в своем любимом, огромных размеров кресле в гостиной напротив камина, в котором мелодично потрескивали сухие березовые поленья.

– Мишенька, Боже мой, что случилось? – на крик в гостиную вбежала высокая красивая ухоженная блондинка, держа в руке дорогое бриллиантовое колье. – Ты сейчас так кричал, не представляешь. Что, тебе опять плохо?

Медленно поднявшись с кресла, респектабельный господин – назовем его Михал Михалычем – вплотную подошел к жене и, как-то неестественно тараща в сторону глаза, тихим и спокойным бархатным голосом сказал:

– Скажи, Людмила, такие вот камни на себя напяливать… Не жирно ли будет? Для Жорика-то? И потом, ну что за пошлый ресторан ты выбрала для кормления своего любовника? Что нам с тобой, своих рогов что ли не хватает? Или это намек? Если намек, то вдвойне пошло. Иногда отказываюсь тебя понимать. Ты же у нас эстетка.

Часто задышав и не сказав ни слова в ответ, Людмила Георгиевна опустилась на широкий кожаный диван, так удачно в тот момент оказавшийся как раз под ней. И слава Богу. Иначе бы гарантированно прямо на пол.

– Да и вообще, Людка, – невозмутимо продолжил респектабельный господин, – я тут подумал на досуге: неплохо бы было нам с тобой развестись. А что? Ты станешь одинокой богатой женщиной. Но главное-то – при этом абсолютно свободной. Представь, какой сразу приобретешь невероятный статус. Роями мух кружить будут. Совсем другой интерес. Не то что жена. Жена – она везде жена. А Димка?… Ну что Димка? Он уже взрослый, и ему, родная ты моя, боюсь, не до нас.

– А как же наш юбилей, Миша? Этой, как ее?.. Совместной жизни, – едва смогла выдавить из себя вконец обескураженная супруга. – Я же уже, вроде, и пригласительные всем разослала…

– Да какой, к черту, юбилей? Не пойму, на хрена тебе со мной еще целый год мучиться? И потом, какие могут быть пригласительные? – искренне удивился Михал Михалыч.

– Миша, ты, наверное, забыл, – не без легкой грусти в голосе заметила она, – мы с тобой поженились в восемьдесят пятом.

– Да ничего я не забыл. Вот и посчитай. Сейчас-то только две тысячи четвертый, – убежденно ответил олигарх.

– Миша, я понимаю, тебя эта проклятая болезнь совсем измотала, но сейчас две тысячи пятый.

Доведенным до автоматизма движением Михал Михалыч посмотрел на умопомрачительный циферблат своих возлюбленных часов фирмы «Rolex», с которыми расставался только в том случае, когда ложился в постель. И то, следует признать, не всегда.

Трудно себе даже представить, что изготовленные по специальному заказу часы, стоимостью уж не менее пятидесяти тысяч долларов, могли так грубо ошибаться. Однако они упрямо показывали олигарху, что за окном февраль две тысячи пятого.

Он подбежал к любимому кожаному креслу возле камина, где рядом на журнальном столике наряду с бутылкой коньяка лежал его мобильный телефон. Но и сей аппарат ничтоже сумняшеся выказал свою полную солидарность с Людмилой Георгиевной и часами «Rolex».

Подобно своей жене, он опустился в полной растерянности, но только не на диван, а в кресло.

Неожиданно появившаяся в гостиной внушительной комплекции женщина заставила обоих вздрогнуть, выведя семейную пару из глубокой задумчивости:

– Людмила Георгиевна… Здравствуйте, Михал Михалыч! Там к вам эта… О, Господи, забыла… В общем, телезвезда.

– Мама моя родная, только не это, – устало всплеснула руками Людмила Георгиевна. – Скажи, что мы уехали. А лучше – померли.

– Ну здравствуй, Серафима, – Михал Михалыч бросил тяжелый недобрый взгляд в сторону женщины, отчего тучная прислуга не почувствовала себя более комфортно. – Так какой, говоришь, у нас нынче год-то?

– Что?.. Год?.. – вытаращила глаза Серафима Яковлевна. – Две тысячи пятый, Михал Михалыч. А что?

– Да нет, все нормально. Я просто хотел сказать, что давай-ка ты ее сюда, телезвезду эту.

Могло показаться, что Серафима Яковлевна еще не успела окончательно покинуть гостиную, как в ней уже появилась Эльвира Тарасовна Касперчак, в девичестве Зусман. Убежденная феминистка, с пеной у рта отстаивающая свои прогрессивные идеи на всех существующих каналах российского телевидения, не брезгуя даже теми, что работают исключительно в дециметровом диапазоне.

Мимоходом, дежурно облобызав подругу, она подлетела к креслу, в котором сидел Михал Михалыч, и, уставившись на него горящим, подчеркнуто-преданным феминистическим взором, села на пол прямо перед ним, схватив обеими руками его колени:

– Мишенька, выход есть!

– Да? А что, Зузу опять поет? – не поведя бровью, спросил Михал Михалыч. – Она снова радует своим мяуканьем миллионы почитателей ее огромного таланта? При этом не имея представления об элементарной музыкальной грамоте, не обладая слухом и редко попадая в фонограмму?

– Миша, но откуда ты это… – широко открыв рот, Эльвира Тарасовна застыла в оцепенении. Она так и не смогла закончить фразу: уж столь была поражена осведомленностью человека, далекого от серьезных проблем российского шоу-бизнеса.

Встав с кресла и беспардонно перемахнув ногой поверх Эльвириной головы, он подошел к камину и протянул обе руки к горящему очагу:

– Я так понимаю, на двадцать четыре ноль ноль?

– Да…

– Адрес не надо. Сдается мне, что я его знаю. Поздновато, конечно, ну да ладно… Что ж, так и быть, прокатимся.

Неторопливо проходя мимо госпожи Касперчак, по-прежнему сидевшей перед креслом, как русалка из города Копенгагена, олигарх, неожиданно резко повернувшись, оказался прямо перед ней, крепко схватил ее за плечи:

– А ну, говори быстро! Только не думай: какой сейчас год? Н у, говори, четвертый?

– Ты о чем, Мишенька, – феминистка была близка к обмороку.

– Год какой? Сейчас, по календарю? От Рождества Христова, понимаешь? – он тряс ее за плечи, отчего голова Эльвиры Тарасовны болталась в разные стороны, будто на шарнирах, вопреки правильности физических законов. – Какой сегодня год? – чеканил он каждую букву.

– Пятый, Господи, пятый! – визжала феминистка. – Пусти меня, псих! Да что же это такое? Ты же мне голову оторвешь!..

Моментально успокоившись, он оставил несчастную дамочку, словно к ней и не подходил, решительно направившись вон из гостиной. Остановившись возле одной из дверей, не оборачиваясь, он сказал жене:

– Люда, сообщи охране, чтобы собирались. За рулем поеду сам. Пожалуй, на кабриолете… Да, ты все-таки подумай о своих перспективах после нашего развода. А юбилей, так и быть, отгуляем.

Сказав это, Михал Михалыч окончательно покинул гостиную, оставив обеих женщин пребывать в состоянии полной растерянности. Впрочем, у каждой из них были на то свои веские основания.

Уже находясь в салоне роскошного, стилизованного под ретро кабриолета «BMW» серии Z-8, он набрал из записной книжки нужный номер и стал терпеливо ждать, когда абонент ему ответит. Правда, долго ждать не пришлось.

– Димка, здорово, сын. Это я, твой отец. Удивлен? Ты там как, над книжками корпишь или в пабе с девочками? Ну молчу-молчу, сынок… Да вот прямо сейчас, хочешь дам тебе клятвенное обещание, что никогда не стану вторгаться в твою личную жизнь… Я тебе, собственно, зачем позвонил-то: ты, я слышал, на каникулы домой собрался? Так вот очень прошу тебя – пока не приезжай. Если не возражаешь, я бы сам к тебе приехал. Тем более, что есть важные дела в Лондоне. Я тебе еще перезвоню… Да, еще один момент… Я тут спросил и у ясеня, и у тополя… Одним словом, если ты мне, сынок, сию же секунду сообщишь, какой нынче год, то, что бы ты ни ответил, я поверю в это безоговорочно… Что? Все-таки пятый? Ладно, понятно. Ну все, сынок, тогда обнимаю.

Притормозив у ворот, Михал Михалыч заметил внушительную фигуру охранника.

– Коля, – опустив стекло кабриолета, громко крикнул ему олигарх.

– Вы мне? – удивленно спросил здоровяк. – Здравия желаю, Михал Михалыч. Извините, а откуда вы знаете, как меня зовут?

– Да я теперь, брат, много чего знаю. Что ж, поздравляю тебя с наступившим две тысячи пятым годом.

– Спасибо, Михал Михалыч. И я вас тоже, – смущенно улыбался великан. – Только ведь уж как два месяца прошло.

– Понимаю, не дурак. Так лучше поздно, чем никогда. Правда?

– Так точно.

Михал Михалыч вышел из машины, и они обменялись крепким мужским рукопожатием.

– Ладно, Коля-Николай, еще увидимся. И обязательно поговорим.

В считанные минуты в сопровождении двух джипов охраны сверкающим болидом машина Михал Михалыча пронеслась по Рублево-Успенке, пролетела Рублевское шоссе, хищной акулой вынырнула на Кутузовский проспект и, проехав квартал, неожиданно остановилась. Джипы, соответственно, тоже. Правда, один проехал вперед и прижался к обочине впереди кабриолета.

– Ну, где этот «Москвич»? – опустив стекло и глядя на дорогу, спросил себя Михал Михалыч. – Где этот флагман отечественного автомобилестроения?

И действительно, вскоре на пустынной заснеженной дороге появился сильно пострадавший от солнца, дождя, воздуха и реагентов обшарпанный хэтчбек «Алеко». Существенно снизив скорость аккурат напротив кабриолета, не останавливаясь, поехал дальше.

– Ирка, здорово, мать! Ну как ты там, радость моя! Надеюсь, не разбудил? Ну и отлично. Поди, сидишь на кухне дымишь? Понятно… Скажи, мать, денька через два ты мне сможешь собрать этих бездельников на совет директоров? А через три? Хорошо, давай попробуем… Что? Какая будет повестка? Экспроприация экспроприаторов. Причем можно вместе со мной. Что? Да нет, как раз наоборот: собираюсь предпринять усиленные шаги к выздоровлению. Видишь ли, я, кажется, определился с диагнозом. В общем, задача тебе ясна? Тогда действуй, и я тебя целую. Все, отбой, – он надавил на газ и помчался в сторону центра.

Для такого автомобиля скорость практически не ощущается. Все равно, что стоишь на месте. Михал Михалыч черепашил не больше ста—ста десяти километров в час, но как он смог затормозить – известно лишь Богу или дьяволу. Как смог он заметить на этом, почему-то не освещенном в ту ночь, участке Кутузовского проспекта одиноко стоявшую на проезжей части человеческую фигуру, пожалуй, загадка из разряда неразрешимых. Однако, он затормозил, не в пример джипам сопровождения, которых разнесло в разные стороны. Благо, что обошлось без жертв и столкновений.

Михал Михалыч вышел из машины и застыл на месте: в двух метрах от капота его автомобиля стояла девочка лет двенадцати, в цветастой болониевой курточке, подобно распятию, раскинув в стороны ладонями вверх свои детские ручонки и запрокинув к небу непокрытую голову. А сильный пронизывающий февральский ветер теребил ее белокурые локоны, и могло показаться, что ему, ветру, холодному и злому, ничего не стоит сбить с ног это хрупкое существо или просто взять да и унести с собой в заоблачные дали, где границ не существует.

Девочка опустила свою белокурую головку и, внимательно посмотрев на Михал Михалыча, тихо и безмятежно прощебетала:

– Зачем вы это сделали? Зачем затормозили? Я больше не хочу здесь оставаться. Мне нету места на Земле. Я больше не могу.

Олигарх долго и неотрывно смотрел ей в глаза. Затем, наверное, уж как-то слишком жестко для подобной ситуации сказал:

– Ты еще слишком молода, чтобы такое говорить. Немедленно садись в машину. Со мной поедешь. Только молчи, не говори пока ни слова, – он подошел и взял ее за руку. – Н у, а зовут тебя, конечно же, Лариса.

– Нет, меня зовут Евгения.

Я долго потом бродил по едва заметным тропинкам непроходимых лесов… Хорошо еще, что каким-то чудом не заблудился в этих бесконечных лесных лабиринтах, возникающих из ниоткуда и выводящих в никуда, как, в общем-то, и вся моя бескрайняя страна с названием Россия.

Эмоционально, сердцем перемалывая и перекручивая в себе услышанное, я на непонятном мне подсознательном уровне все время задавал себе вопрос, один и тот же, навязчивый как муха: «Ну почему?» Даже если начать с этой зыбкой поверхности, под которой скрыта океанская глубина, недоступная ни моему артериальному давлению, ни довольно бедному неталантливому воображению, то почему, прожив с этим человеком огромный кусок его жизни, поверив ему окончательно и, что греха таить, полюбив этого, не похожего на других, олигарха, я теперь должен признать, что все-таки не зря самое большое количество сказок сочинили не в Дании, а именно на этой территории. И если когда-нибудь мне снова встретится старушка в непроходимых девственных лесах и захочет рассказать о том, какие интересные события случились в жизни и в судьбе неординарного богатого индивидума, клянусь, я слушать не стану. Не за-хо-чу. На сей раз продолжения не будет.

– Не зарекайся, грибничок. Еще не вечер, – отчетливо услышал я откуда-то с верхушки ели. Но вот что интересно: кроме дятла, там больше никого не обнаружил.

Оглавление

От автора

Часть первая

  Глава первая

  Глава вторая

  Глава третья

  Глава четвертая

Часть вторая

  Глава первая

  Глава вторая

Реклама на сайте