«Хозяин кометы»

Масахико Симада Хозяин кометы

Я бродил вокруг могил под этим добрым небом; смотрел на мотыльков, носившихся в вереске и колокольчиках, прислушивался к мягкому дыханию ветра в траве – и дивился, как это вообразилось людям, что может быть немирным сон у тех, кто спит в этой мирной земле.[1]

Эмилия Бронте, «Грозовой перевал»

Я сейчас видел сон. Мы встретимся. Обязательно встретимся. Под водопадом.

Юкио Мисима, «Весенний снег»[2]

1

1.1

Тебе восемнадцать, и с маминого благословения ты отправляешься в путь. В путешествие, которое неизвестно когда закончится. Наверное, гены взяли свое. Разве мама могла этому воспротивиться? Ты покидаешь провинциальный американский городок, а она смотрит тебе вслед. В дорожную сумку, которую мама подарила тебе на восемнадцатилетие, ты положила черный брючный костюм – в нем ты выглядишь совсем взрослой, сексуальное оранжевое платье, подчеркивающее твою фигуру, фотоаппарат «Лейка» – в крайнем случае можно продать и «Грозовой перевал» Эмили Бронте – с ним мама никогда не расставалась. В «Грозовом перевале» лежала ваша с папой единственная фотография. Со словами: «Поддержит тебя в трудную минуту» – мама всучила тебе любимую книгу всей ее жизни. И чего с ней таскаться? Могла бы и сама по себе путешествовать. В результате ты потеряла и книгу, и лежавшую в ней фотографию. Книги-то продаются на каждом углу. Если понадобится, можно взять в библиотеке или стащить в книжном магазине, а фотографию жалко. Теперь пропал не только сам папа, но даже его изображение.

– Хочу попробовать папу найти, – однажды пробурчала ты, выходя из ванной.

Мама потеряла дар речи. Только посмотрела на тебя, будто увидела змею с узором в цветочек Но по твоему невозмутимому виду она вряд ли могла разгадать твои истинные намерения. Да у тебя и не было никаких тайных планов и замыслов – одно любопытство.

Мама не сказала ни да, ни нет. Только спросила:

– Зачем?

Чтобы скрыть смущение, ты пошутила:

– Жалко его. Играет сам с собой в прятки – и никто его не ищет.

Маме хотелось, чтобы вы с ней еще какое-то время пожили вместе, но ничего не поделаешь: папа со своей кометы как магнитом притягивал тебя.

Что и говорить, первые шаги давались нелегко. Есть два типа походки. Одни идут – словно врастают корнями в землю, другие – словно отрываются от нее. От папы тебе досталась летящая походка. Она позволяла в одно и то же время быть в нескольких совершенно разных местах.

Путешествие началось задолго до твоего рождения, еще с прадедушки. Дедушка продолжил его и, как эстафету, передал папе, а теперь – твоя очередь. Путешествие твоей семьи продолжается уже больше ста лет.

Началось оно в Нагасаки. Твой прадедушка переплыл Тихий океан на американском военном линкоре «Авраам Линкольн».

Было это в 1894 году.

Прадедушке тогда исполнилось всего три года. Путешествие твоей семьи началось по воле одного янки.

Ты никогда не слышала истории своих предков. На самом-то деле ее должен был рассказать тебе папа, но он сгинул где-то на просторах вечности, и путешествию его нет конца. Папа потерял из виду свой конечный пункт назначения. Суждено ли закончиться твоему путешествию? По крайней мере, ты начинаешь его, поставив себе четкую цель: ты – путешественник, идущий по следу, папа – путешественник-беглец.

Ты хочешь собрать папу по фрагментам, разбросанным по всему миру. Это твой дочерний долг. Твоя мама называла его негодником. Надо понять, что же натворил этот «негодник». Иначе папа превратится в мираж, и никто никогда о нем не вспомнит. О том, что он «негодник», как раз можно забыть, думаешь ты. Но тебе известно, что в сети истории попадают не только святые, великие и гении. Похоже, обычно добрая ко всем история не спешила погладить папу по головке. Каково чувствовать себя дочерью изгоя? Лопаться от гордости или умирать от стыда? Какая разница. Тебе нужно найти папу. И сейчас никто, кроме тебя, не справится с такой задачей.

Может, это и неподходящая для тебя роль, но ты хочешь стать рассказчиком забытой истории. Ты соберешь, как головоломку-пазл, кусочки, оказавшиеся бог знает где, и тогда увидишь неизвестного тебе папу, перед тобой откроется весь пройденный им путь. В тех местах, куда упали осколки папиной кометы, обязательно остались свидетели. Один из таких свидетелей – твоя мама, и, должно быть, ее показания ты слышала не однажды. Все они сводились к тому, что папа – «негодник». Но это лишь одна из папиных масок, которую он выбрал для мамы. У папы их должно быть гораздо больше.

Наверное, твое путешествие похоже на дедушкино. Так же, как папино похоже на путь, которым прошел твой прадед.

Путешествие прадеда было столь же безумным и суровым, как его время: первая половина XX века. За что бы он ни брался, все заканчивалось неудачей. Но он «вытерпел нестерпимое, избежал неизбежного». Путник, которого везде и всюду ожидали унижения и гонения, – такова была участь твоего прадедушки.

Дедушка не испытывал ни малейшего желания повторять жизнь своего отца, но он в совершенстве овладел его мудростью выживания. Страдания отца должны были стать наукой для сына. Иначе сыну, как и отцу, не миновать встречи с жестокостью. Твой дедушка научился ориентироваться в окружающем мире с гораздо большей ловкостью и сноровкой, чем это удавалось прадеду. Отличная способность приспосабливаться к жизни передалась дедушке скорее от матери, чем от отца. Да это и неудивительно: его мать, то есть твоя прабабушка, принадлежала к народу, который выжил, несмотря на мучения и издевательства, длившиеся две тысячи лет.

Дедушка не забывал о том, как распорядилась история с его матерью и отцом. Он вывел свою формулу жизни. Но не сумел передать ее твоему папе. Потому что умер слишком рано.

Вот и ты пересекла Тихий океан и оказалась здесь.

Твой папа, когда ему было восемь, тоже пришел сюда, его привел человек, ставший ему приемным отцом. Папу приняли в свою семью новые родители, брат, сестра, с которыми он не был кровно связан, и он десять лет жил здесь. А когда ему исполнилось восемнадцать, он, на год раньше, чем прадед, отправился в путешествие, побывал в таких местах, что даже представить себе трудно, встретился с твоей мамой, у него родилась ты, и он опять пустился в путь. Кажется, во время долгого своего путешествия он несколько раз возвращался сюда.

Если устроить ему тут засаду, то когда-нибудь встретишься с ним… Может быть. Даже если он умер.

Говорят, здесь есть папина могила.

Могилы существуют не для мертвых – для тех, кто вспоминает их.

Разве папе, о котором неизвестно – жив он или умер, нужна могила? Может, он пока что вовсе и не собирается отдыхать на кладбище. С папиной точки зрения – это излишняя забота. А как назвать тех, кто излишне заботится о лишних людях? Не иначе как придурочными. Такая вот ситуация: придурочная, которая любила негодника, ждет не дождется его возвращения. Соорудила пустую могилку, чтобы он мог вернуться, когда ему заблагорассудится. Вернется ли папа живым, или вернутся только его косточки, или ни то ни другое – ничего, могилка не пропадет. Придурочная запихает туда папин призрак, а когда-нибудь и сама туда уляжется, когда придет ее время умирать.

Однажды ты получила письмо. Отправителем значилась папина старшая сестра, иначе говоря – твоя тетка. Она писала:

«Я хочу, чтобы ты обязательно приехала сюда, пока я жива. Здесь осталось многое из прошлого твоего отца. Приезжай, поживи в его комнате, если, конечно, не возражаешь. Здесь его любимые вещи ждут хозяина, а вернется ли он, неизвестно. Мне бы хотелось, чтобы они перешли к тебе, его дочери».

В отличие от дедушки тебе не удалось непосредственно у своего отца получить уроки выживания в обществе. А когда ты была маленькой, мама гладила тебя по голове и твердила свое заклинание:

«Не вздумай подражать папе. Все будут завидовать тебе.

Не влюбись в такого, как папа. Будет жизнь, как у мамы.

Пусть тебе встретятся только достойные мужчины. Аминь».

Подействовало ли на тебя мамино заклинание, как ей того хотелось, неизвестно. Как ты могла подражать папе или чему-то учиться у него, если ты его совсем не знала? Но тебе нужно узнать его. Папа, так же как и ты, не перенял у своего отца никаких умений и навыков. Так чему и у кого он учился? И зачем до сих пор продолжает свое бесконечное путешествие? Может, он совершил какую-то непоправимую ошибку?

1.2

Тучи, похожие на шматки сала или на подтаявшие сугробы, стремительно заполняли голубое небо впереди тебя. Ты устала идти, остановилась, оглянулась на пройденный путь. Позади на небе оставались перистые облака, напоминавшие то ли человеческие следы, то ли следы автомобильных шин.

Жарило послеполуденное летнее солнце, ты шагала по безлюдному жилому району – то в гору, то с горы, – вспотела и даже перестала понимать, с какой стороны пришла. Карта, которая до сегодняшнего утра лежала у тебя в кармане, куда-то запропастилась, и ты шла, пытаясь восстановить по памяти линии улиц и повороты, но добраться до кладбища так и не сумела. Ты спросила у паренька, который показался тебе приветливым:

– Скажите, как пройти на кладбище?

Паренек вертел головой в разные стороны, левая рука у него была согнута в кисти наподобие серпа. Он улыбнулся, как будто вспомнил что-то смешное. И даже остановился, чтобы посмеяться над тем, что ему вспомнилось, а вовсе не для того, чтобы ответить на твой вопрос.

Ну и пусть заблудилась – все равно в конце концов окажусь на кладбище, – ты решила не отчаиваться и отправилась вслед за улыбчивым пареньком. Он шел вперевалку в ту сторону, куда плыли тучи, и что-то выкрикивал на непонятном языке.

У автомата с напитками он снова остановился, осмотрел каждую банку, обрадовался, завопил истошным голосом: «Ааа-ааа!» – и зашагал дальше. Воспользовавшись остановкой ты смогла наконец-то смочить пересохшее горло лимонадом и опять последовала за пареньком.

Тучи, похожие на шматки сала, предвещали скорый ураган, но солнце палило нещадно, будто пыталось лишить города малейших признаков дождя. Приветливому пареньку наплевать было на жару, от которой спекались мозги, и он продолжал истошно вопить. Сидевшие на стволах деревьев в аллее бесчисленные цикады стрекотали пронзительно, без умолку. Казалось, они переводили на свой язык вопли переполненного желаниями безумца.

Ааа-ааа! Как хочется! Ооо-ооо! Как хочется!

Больше ничего не было слышно. Город как будто погрузился в глубокий обморок от летнего зноя. Он не издавал ни звука и даже пытался поглотить неумеренно жизнерадостное соло безумца вместе с хором вторящих ему цикад. Люди, которые, должно быть, сидели за высокими живыми изгородями и каменными заборами, за роскошными воротами и тяжелыми дверьми, продолжали хранить упорное молчание.

Примерно с час ты промучилась в этой духовке, пока наконец не вышла на склон – и оттуда увидела кладбище. Как ни странно, дурной паренек успешно сыграл роль провожатого – он жил по соседству с кладбищем. С криком: «Хочу льда!» – он вошел в выкрашенный розовой краской деревянный дом. Проводив его взглядом, ты стала спускаться по лестнице, расположенной сбоку от автостоянки.

Кладбище было разделено на ровные прямоугольные участки. Ты забыла и номер могилы, и ее место на карте, так что пришлось бродить по кладбищу, читая одно за другим имена, выбитые на могильных камнях. Спросить бы кого-нибудь, но вокруг – ни души. От палящего солнца не было спасения, мозги жарились, как, впрочем, и могильные плиты, – того и гляди задымятся.

В домике у служителя ты взяла ведро и ковш и плеснула воду на раскаленные лоб и шею. Увидев это, похожий на костыль старик прошепелявил:

– Эта вода, девочка, как бы жарко тебе ни было, – не для того, чтобы на голову лить. Эта вода для могил.

Ты прежде никогда не ходила на кладбище и, подумав: а что, могилам тоже жарко бывает? – вслух произнесла:

– Надо же, – и немного погодя добавила: – Скажите, а где могилы семьи Токива?

Старик приоткрыл рот, нахмурил лоб, сморщил нос, пристально посмотрел на тебя и, жмурясь от бившего ему в глаза солнца, сказал безразличным тоном:

– Эс-тринадцать, внизу. На твой вопрос:

– Где это? – он показал на холм:

– На южной стороне.

– Спасибо. – Ты поклонилась и направилась в сторону холма, у которого даже названия не было.

– Смотри могилу не порушь, – буркнул тебе в спину служитель.

К чему такое беспокойство? – ты оглянулась в недоумении. Старик, похоже, был серьезен: в его лице ты не заметила ни тени насмешки или издевки.

– А что, на вашем кладбище могилы не посещают, а разрушают?

Ты встряхнула мокрой головой и произнесла это с бесстрастным выражением лица, как у гипсового Гермеса. Служитель еще сильнее скрючился, заискивающе глянул на тебя снизу вверх и что-то прошамкал.

– Что вы сказали? – переспросила ты, но он только махнул рукой:

– Так, ничего особенного, – и скрылся в домике. Тебе здесь явно не были рады.

На безымянном холме росли три большие сакуры, а темноватая бамбуковая роща на склоне служила границей между кладбищем и жилым кварталом. Дорожки были усыпаны круглым белым гравием, ослепительно сверкавшим в лучах летнего солнца, здесь не было ни соринки, как на заводе, где производят сверхточные приборы. Но бамбуковая роща, хотя она и примыкала к кладбищу, выглядела заброшенной. Неубранные сухие листья покрывали землю, никто не срубал засохший бамбук, который лишал света молодые побеги. От таблички «Не выбрасывайте мусор» не было никакого толку: повсюду валялись банки из-под сока, старые журналы, лопнувшие пластиковые шланги, велосипеды без колес и ржавые холодильники.

Ты даже подумала, не свалка ли соседствует тут с кладбищем. Пологий склон холма, на котором росла бамбуковая роща, переходил в незастроенный участок земли, и, вероятно, поэтому сюда стали выкидывать крупный мусор. Кто-то приволок забавы ради холодильник, кто-то – велосипед, и мусорная свалка, постепенно разрастаясь, стала пожирать кладбище. Однако даже если называть эту свалку кладбищем вещей, то это еще не повод, чтобы стирать границу между нею и человеческим кладбищем. Или же те, кто вышвыривает сюда все ненужное, полагают, что человек после смерти тоже превращается в мусор?

Старик служитель, наверное, принял тебя за одну из тех, кто мусорит. Это раздражало вдвойне. Кто бы мог подумать, что могилы семьи Токива, которые так сложно было разыскать, оказались в таком заброшенном месте.

В бамбуковой роще виднелся просвет, там стояли ворота, метра два высотой, и сломанная железная ограда; даже святилище мертвых было усеяно пустыми банками.

Здесь и находились могилы семьи Токива. Хотя они и пребывали в запустении, участок размером с однокомнатную квартиру был посыпан замшелым гравием и на табличке значилось: «Усыпальница семьи Токива». По бокам стояли каменные фонари и статуи будд.

Зеленая тень от бамбуковых деревьев, зелень сорной травы, проросшей сквозь гравий, пушистая зелень мха, покрывавшего камни, казалось, хранили сон мертвых. Но тут ты заметила с обратной стороны ворот надпись красной спрей-краской: знак зловещего прошлого, опутавшего твою семью.

Размашистая надпись на воротах кричала:

«Грязная свинья! Заткнись навсегда!»

Сбоку от ворот ты увидела плиту из черного мрамора, на которой белой краской были нарисованы свастика и звезда Давида. Ты догадалась, что это и есть папина могила. Кто-то вывел на ней два символа: нацистский и еврейский.

Здесь, на кладбище, присутствовал папа, которого ты не знала.

Хотя папиных останков тут не было – только папино имя, выбитое на камне, все равно сюда наведывались непрошеные гости. Твоя мама называла папу негодником, но в ее словах чувствовалась любовь. А на папиной могиле и намека на почтение к умершему не ощущалось, – ничего, кроме неприкрытой ненависти. Словно памятник дважды похороненному.

Ты полила водой папино надгробие и попыталась стереть надписи сухим бамбуковым листом – не получилось. Ты попробовала соскоблить надпись ногтями, подошвой туфли, камнями, но быстро поняла, что без растворителя не обойтись, и села на могильную плиту.

Странная у нас вышла встреча, – рассуждала ты. Мама называла папу негодником, осыпала его потоком ругательств, а увидела бы эту могилу – наверное, молча расплакалась бы. И может быть, даже подумала: хорошо, что он к нам не вернулся. Пока папы не было, он мог оставаться хорошим отцом. Он существовал только как красивое воспоминание маминой любви. Получается, что этот замороженный в морозилке маминой памяти папа до сего прекрасного момента дурил тебе голову. Дом, в котором жили вы с мамой, оказался всего лишь местом, где папа смог ненадолго расслабиться. Теперь у тебя не было никаких сомнений: за время своего отсутствия папа оказался втянутым в какие-то передряги. Ты и во сне себе представить такого не могла. Наивная дурочка! Стоя перед оскверненной папиной могилой, ты стискивала зубы и топала ногой от досады.

Может статься, что папу убил какой-нибудь урод.

Эта мысль пронзила тебя холодным ветром.

Нет, под этим камнем ничего нет. Значит, он жив. Говорят же: дурным людям на свете раздолье.

Ты приободрилась, достала из сумки «Лейку» и навела объектив на папину оскверненную могилу.

Собрав с могилы столько мусора, сколько смогла удержать в руках, ты потащила его к домику служителя и швырнула под ноги старику. Хотела упрекнуть его, мол, плохо исполняет свои обязанности. Старик с ненавистью посмотрел на тебя:

– Поди, родственницей Токива приходишься? Вот из-за их могил у нас покоя и нету.

1.3

Ты носила мамину фамилию, Фумио Цубаки. На папиной могильной плите было выгравировано: «Каору Токива». Мама называла папу, который не жил с вами, «Каору-сан». Ты тоже, подражая ей, говорила: «Интересно, где сейчас бродит Каору-сан, если он жив?» Мама в зависимости от настроения называла его «папа», «отец», «он», «этот», но для тебя привычным оставалось только «Каору-сан». Обращаться «папа» или «отец» было не к кому, и тебе казалось стыдным разыгрывать этот дешевый спектакль. Однако у тебя не было и тени сомнения в том, что Каору-сан – твой настоящий отец. Не будь отца, как бы ты, интересно, могла появиться на свет? Каору-сан напоминал экзотический фрукт, о котором ты слышала, но никогда не пробовала. Ты могла что-то объяснить словами, но собственных впечатлений у тебя не было. Этим Каору-сан, а точнее твой папа, дико раздражал тебя.

Иногда ты спрашивала у подруг: «Что ты чувствуешь, живя вместе с отцом?» Твои подруги жили со своими отцами под одной крышей, слышали их голоса, говорили с ними, вдыхали их запах. Они отвечали: «Он неряха», «От спины его тоской веет», «Он как карликовое дерево», «Он как буйвол», «Скучный», «Изображает вселенское терпение», «Он милый». Были и те, кто шутил: «Сдох бы поскорее». Все их слова звучали издалека. Они непосредственно общались с отцами, и ты завидовала их чувствам, которые они бережно хранили в себе и не могли толком объяснить чужому человеку. Тебя завораживали эти слова. – отцовская спина, голос, запах – все то, что вызывало какие-то особенные чувства.

Мама не только знала запах, голос, спину Каору-сан, она любила его. Сейчас эта любовь засохла наполовину, а ненависть вдвое разрослась, но мамино сознание было до отказа забито осколками Каору-сан. Что-то напоминало маме о его словах, о его жестах, и она, повинуясь порыву, рассказывала об этом своей дочери. В такие моменты на щеках у мамы появлялся румянец, голос дрожал от волнения.

«У Каору-сан всегда было непроницаемое лицо, – говорила мама. – Но он потел во сне, когда ему снились кошмары. Меня холод пробирал, а у него на кончике носа появлялись капельки пота…

Каору-сан иногда так пристально смотрел на людей – прямо сверлил взглядом. Спросишь его:

– Чего тебе? – а он, ничуть не изменившись в лице, пробормочет:

– Ты красивая. – А потом непременно добавит с ухмылкой: – Ради всех святых, ну, пожалуйста.

«Опять за свое», – думала я, но устоять не могла и всегда отвечала ему лаской…

Каору-сан – он как кит. – умрет, если не поплавает. Все время гнался за чем-то, убегал от кого-то. Где угодно бы прижился. Но не мог оставаться на одном и том же месте. Ему сейчас пятьдесят, если жив. Устал, наверное, бегать. Так что если повезет, скоро его поймают. Каору-сан наверняка хочет увидеться с тобой, Фумио. Только он, поди, и не догадается, что ты его дочь: такая высокая и красивая стала…

Мне часто снится, как Каору-сан возвращается домой – тихо, бесшумно. Я сплю в своей постели и вдруг пальцами ноги чувствую что-то колючее. Другой ногой хочу проверить, что это, и понимаю: это нога Каору-сан. Пальцы моей ноги касаются его волос…

Или однажды вижу – у парадного топчется бомж. Я спрашиваю его: – Вы к кому?

Он просит подать ему воды, я приношу ему воды со льдом и хлеб с арахисовым маслом, а он бормочет.-

– Ради всех святых, ну, пожалуйста. Тогда я понимаю:

– Ой! Каору-сан! Ты, как Улисс, возвратился домой.

И чего он боится? Пусть хоть бомжем стал, хоть якудза, пусть хоть из ума выжил – лишь бы вернулся».

Если даже папина могила вызывает такую ненависть, то нужно поскорее разыскать его самого, пока его и вправду не убили. Может, твое путешествие превратится в битву с теми, кто хочет стереть папу с лица земли. Твое путешествие только началось, но если, отчаявшись, ты вернешься в дом, где ждет мама, никто не посмеет осудить тебя. Ведь вас с Каору-сан связывают только кровные узы. Ты почти совсем не помнишь папу. Он для тебя, можно сказать, вымышленный персонаж. Но все же кровь гуще меда.

Или ты ревнуешь его к маме? Она любила настоящего Каору-сан, целовала его, ругалась с ним, носила тебя и даже, после того как он ушел, у нее было немало переживаний! Ты жалеешь ее, но на самом деле хочешь подобно ей почувствовать папу.

Твои ровесники табунами ходят вокруг тебя. Но в твоих глазах мелькает только смутный образ неизвестно куда канувшего Каору-сан. Подруги часто подтрунивают над тобой, пытаясь проследить, куда направлен твой взор: «Фумио одним взглядом может убить и папу, и якудза, и учителя».

Не отдавая себе отчета, ты нарисовала в своем воображении портрет отца, каким он тебе представлялся. Пятьдесят, если жив. Но выглядит не старше сорока. Он хорошо одет, спина у него прямая-прямая. Он вечно где-то витает – взгляд его устремлен вдаль. Он не из тех, кто постоянно вздыхает, он – человек солидный, но может и подурачиться, его любят дети. Ты пыталась совместить придуманный тобой образ мужчины средних лет с твоим папой.

Вспоминала потерянную папину фотографию. Он держал тебя, трехлетнюю – или тогда тебе было меньше? – на руках и улыбался. Ему было года тридцать четыре – тридцать пять. В острых чертах его лица еще чувствовалась сила, но проглядывала и неудовлетворенность. Когда фотография была у тебя, ты накладывала прозрачную пленку на папино лицо и пририсовывала ему седые волосы и морщины. Представляла себе, что он слегка располнел и выражение лица его стало добрым.

Было еще одно, чего тебе хотелось бы от папы. Девушке на выданье, если она того захочет, ничего не стоит свести с ума мужчину средних лет, у которого есть деньги, время и тяга к развлечениям. Если бы страдающая от одиночества девушка твоего возраста поедала папу глазами, то тебе бы хотелось, чтобы он не отводил взгляда, разгадывал бы, что она чувствует, приглашал бы ее поужинать и развлечься. Она задавала бы ему миллионы вопросов: «Твой любимый цветок?», «Нелюбимое блюдо?», «Твой самый хороший и самый плохой день в жизни?», «Твой самый любимый город?», «Твой самый любимый человек?». А он отвечал бы ей честно и без обмана. Если бы он проводил время с этими девушками, то однажды таким же образом встретил бы собственную дочь.

С этими мыслями ты и путешествовала. На кладбище ты подобрала один из папиных осколков, разбросанных по всему миру. Осколок папы, которого мама не знала. Мама говорила: «Лишь бы только Каору-сан вернулся домой, не важно, что с ним стало».

Мама приняла решение вечно ждать папиного возвращения.

На папе лежало проклятье заткнуться навсегда.

Что делать тебе?

Собрать папины осколки все до единого и составить из них своего папу. Тогда ты убедишь маму, что ждать не стоит. Тогда ты сможешь снять с папы лежащее на нем проклятье.

Конечно, ты уверена в том, что кроме мамы существует множество женщин, которые продолжают любить папу и не могут не говорить о нем.

1.4

Ты не знаешь этого города, не знаешь его прошлого. К городу ведет одна из линий частных железных дорог, лучами расходящимися от столицы. Каких-то пятнадцать минут на поезде. Ты проехала свою остановку и благодаря этому увидела, что город стоит на возвышенности и обращен к реке. Привокзальная площадь была светлой и просторной. Хорошо одетые пешеходы прогуливались мимо торговых рядов по тополиной аллее. В садах особняков, огороженных глиняными, каменными заборами и живыми изгородями, росли большие деревья, слышалось пение цикад.

В городе было много зелени, он как будто утопал в парке, деревья бросали зеленые тени на асфальт и бетон, воздух был напоен душным запахом трав.

Жителей не было видно. В каждом особняке существовала четкая граница между внутренним и внешним миром, постороннему не дано было знать, чем там занимаются, что спрятано за стенами особняка.

Посторонними были и пролетающие над городом черные тени, которые оглашали пространство недовольными криками. Непонятно, где жили эти стайки ворон – то ли в редких, еще оставшихся в городе рощах, то ли в садах особняков, то ли на кладбище, а может, они просто пролетали мимо. Могли ли они чем-то поживиться здесь, в городе, или держали путь к своим кормушкам в столицу?

Интересно, Каору-сан тоже смотрел на пролетавшие стаи ворон? Хорошо ли ему жилось в этом городе? Могилы рассказали тебе о зловещих тенях, преследовавших Каору-сан. Почему-то пролетающие над твоей головой вороны очень напоминали тебе его.

Это место называлось Нэмуригаока – Сонные холмы. Когда-то вокруг простирались сельские пейзажи, а сейчас плотными рядами стояли особняки, на заборах висели таблички, например: «Нэмуригаока, квартал 1, дом 25». Обычно привокзальным городам максимум лет пятьдесят, но этот город был погружен в свой сон уже более ста лет.

Еще в те времена, когда столица была совсем маленькой и всего за десять километров от нее начинались пахнущие навозом деревни, на грунтовых дорогах поднимались клубы пыли, в речках жили раки, а в полях змеи лопали лягушек, этот город уже был разделен четкой сетью кварталов и его жители спокойно спали, выйдя победителями в борьбе за выживание.

Нэмуригаока пребывал в заоблачных далях. Здесь не слышны были ни ругань, ни плач младенцев, ни гудение клаксонов. И у ворон и у цикад были тонкие, пронзительные голоса. Рост, прогресс, развитие всегда сопровождаются шумом, разнообразием запахов, но этот город был погружен в тихий, прозрачный сон среди легких ароматов роз и османтуса.

В этой стране о тех, кто разбогател и добился фантастического успеха, говорили: «Он построил дом в Нэмуригаоке». О такой жизни, как здесь, население Японии мечтало сотню лет. В ясный выходной день поздним утром позавтракать на террасе, в большой комнате с камином почитать сказки ребенку, сидящему у тебя на коленях, выпить пополудни чаю из чашек мейсенского фарфора или фарфора Джинолли, приготовить ужин с травами, выращенными в своем саду, позвать друзей на домашний концерт. Посмотреть вверх и увидеть голубое небо высшей пробы.

Некий владелец железных дорог на линии, соединяющей Токио и Иокогаму, решил построить город для начинающих появляться и в этой стране дзенторуманов.[3] От одного англичанина он слышал, что дзенторуман – это человек, живущий в пригороде, вдали от городского шума, и всерьез размышляющий о будущем страны. Эта идея пришлась многим по вкусу. В Нэмуригаоке один за другим стали вырастать огромные особняки. Здесь и в самом деле собрались вершители политической и экономической судеб страны, девиз которых – в любой ситуации придерживаться золотой середины. Образ жизни этих людей можно назвать совершенным, они не знали ни крахов, ни потрясений. Не было здесь места и риску – касалось ли это денежных инвестиций, политической деятельности или любви. Опасаясь создать прецедент, они не говорили лишнего, вели себя воспитанно и достойно, бережно сохраняли связи, доставшиеся им от отцов и дедов, не позволяли себе расточительства. При этом отличались щедростью и не забывали о своих идеалах – свободе, равенстве и братстве.

Подобные города и районы были раскиданы в столичном округе и за его пределами, однако лес, где жили небезызвестные господа, стоял особняком, подобно святой земле, окутанной безбрежным туманом. Находясь в центре бодрствующей круглые сутки столицы и занимая обширную площадь, он был погружен в сон среди непрозрачной тиши. Этот лес поглощал любые тайны, любую грязь, любые крики протеста, как будто был продолжением царства теней.

Предпочтения и манеры тех, кто жил в городе-парке, и господ, обитавших в безмолвном лесу, были очень схожи. Однако сами они отличались друг от друга, как мертвые от живых, и места, где они жили, находились так же далеко одно от другого, как тот свет и этот. Только вороны могли свободно летать и в город-парк, и в безмолвный лес.

Город был известен тем, что в нем вместе с родителями, с дедом и бабкой со стороны матери, младшими сестрами-близнецами и собакой некогда жила одна женщина с ясным взглядом. Сейчас она хранит молчание в безмолвном лесу. Что чувствует ее сердце, с тех пор как она стала обитательницей леса? Может ли оно, подобно воронам, свободно парить меж двух этих мест на крыльях воспоминаний о прошлой своей жизни в городе?

1.5

Ты добралась до дома Токива, когда солнце уже скрывалось за спинами деревьев. Воронам было пора возвращаться в свои гнезда. Ты нажала кнопку домофона, прятавшуюся в черном мраморе ворот, и в ожидании ответа рассматривала красный кирпичный дом в европейском стиле, которому было уже лет шестьдесят. Кирпичи слегка поросли мхом – казалось, на стене отпечаталась тень какого-то мохнатого чудовища. Из-за каменной ограды высовывались кривые ветви сакур и дзелькв, бросавшие тени на дорогу.

Раздался чей-то голос – наверное, горничной, – ты представилась, щелкнул замок с облупившейся краской. Ты поднялась по каменным ступеням, прошла по черной брусчатке, вошла в дом; с хриплым стоном отворилась дверь из некрашеного дерева. Тебя встретила горничная, вероятно тайка, и легкий запах лаванды защекотал твои ноздри. С обеих сторон просторной прихожей вместо привычных собакольвов стояли большие рукомойные тазы: один доверху был наполнен сухими ароматными цветами, в другом три золотые рыбки резвились среди водорослей.

Ты подняла голову и увидела на лестнице стоящую в профиль к тебе женщину в темных очках, она улыбалась. У нее была прямая осанка и мягкие, слегка волнистые волосы с проседью, расчесанные на прямой пробор. Ты сразу поняла, что эта дама в белой блузке и длинной белой юбке – не кто иная, как твоя тетя Андзю. Это она написала тебе письмо, она поставила памятник на папиной могиле. В ее загадочном облике, по которому непросто было определить ее возраст, чувствовалась врожденная изысканность.

– Я предполагала, что ты вот-вот появишься. Заходи. Скажи что-нибудь, я хочу услышать твой голос.

Она медленно спускалась по лестнице, держась рукой за перила. Ты сказала:

– Меня зовут Фумио Цубаки. Очень рада нашей встрече.

Тетя Андзю слушала тебя, устремив взгляд куда-то вдаль.

Сильный, звонкий голос… Такой же, как у Каору в детстве, – подумала Андзю и попыталась прислушаться к голосу Каору, звучавшему из далекого прошлого, но он был таким тихим, что ей не удавалось его расслышать.

Андзю вдохнула запах, исходивший от твоего разгоряченного тела. Сколько лет прошло с тех пор, как этот дом впитывал в себя чистое пружинящее дыхание, как в него врывался жар молодого, горячего, словно свежевыпеченный хлеб, тела? У Андзю было предчувствие, что однажды этот дом воспрянет. Но при этом она ощущала неловкость от того, что ты внесла в этот дом, наполненный иссушенным воздухом, какие-то чужие, непривычные запахи. Как будто застала тебя незаконно ворвавшейся в чужое жилище.

– Будь как дома, не стесняйся. Клади вещи, давай попьем чаю.

В центре просторной гостиной – в ней, наверное, было татами[4] сорок – стоял овальный стол – такой большой, хоть танцы на нем устраивай. Все было приготовлено для чаепития. Ты беспокойно скользила взглядом по предметам, находящимся в комнате, картинам на стенах, темноватому саду за окном, заросшему сорной травой. Чтобы привыкнуть к этому дому, требовалось время.

На стенах, обитых тканью, одиноко висели медные гравюры, каждая размером с салфетку для ланча. В рамках, покрытых пылью, томились порок и вожделение. Карлики с учеными лицами похотливо смотрели на возвышавшуюся над ними в жеманной позе девушку в туфлях на высоком каблуке. Мужчина, стоя на четвереньках, облизывал дамскую ножку. Женщина топтала одетого в строгий костюм мужчину, лицо его выражало наслаждение. Женщина возлежала в постели с конем. Мужчина с букетом цветов пытался сладкими словами соблазнить женщину, но она отвергала его… На этих гравюрах в постельных сценах был изображен один и тот же мужчина. Предметом его желаний была, как правило, одна и та же модель. Вероятно, художник, поместив рядом с собой в мир своих фантазий реально существующую женщину, стремился увековечить их отношения.

В гостиной царило душное молчание, слышен был лишь звук наливаемого горничной чая. Не в силах справиться с этой тишиной, ты спросила о происхождении гравюр на стене. Андзю с улыбкой пробормотала:

– Жизнь одного извращенца.

У тебя невольно промелькнула мысль: может, эта модель – тетушка Андзю в молодые годы?

– Сними их, если не нравятся. Тот, кто собирал эти гравюры, сам давно стал призраком.

– А кто их собирал?

– Мамору-сан. Мой старший брат. Твой дядя. Он купил их у одного еврея – торговца картинами. Это гравюры работы еврейского художника Шульца, мечтавшего об успехе в Париже. Серия «Книга идолопоклонничества». Мамору молился на них, как на иконы.

– Тот самый Шульц, что придумал Снупи?

– Нет, это другой Шульц. Того, о ком ты говоришь, всерьез воспринимали только дети. Шульц, который поражал воображение Мамору, подчинялся любому женскому капризу. Брат представлял себя на месте героя этих гравюр.

Ты даже и не подозревала о существовании такого дяди.

Мамору Токива умер пять лет назад.

Этот дом, построенный в тот год, когда он родился, был свидетелем его смерти. Другими словами, вся жизнь Мамору отразилась в нем.

– Мне ничего не известно о семье Токива. Не получи я от вас письма, так никогда бы и не узнала о том, что отец жил в этом доме. Даже моя мать говорит: «Я не знаю подлинного Каору-сан». Откуда он пришел, куда исчез?

– Каору привели с того берега реки. А потом он был изгнан в дальние края. Хотелось бы надеяться, что не на тот свет.

Андзю нахмурилась и вздохнула. Казалось, она пыталась собраться с мыслями.

– С чего же начать? Может, с тех времен, когда в саду этого дома пышно цвели цветы? Здесь жили бабушка, папа с мамой, Мамору и Каору, работало несколько человек прислуги, в гостиных всегда царило оживление и веселье: собирались художники, дипломаты, друзья Мамору мамины ученицы, которым она преподавала каллиграфию. Наверное, тебе хочется узнать, каким Каору был в детстве. Я очень хорошо помню тот день, когда Каору впервые появился в этом доме. Ты заметила золотых рыбок в прихожей? И об этом нужно будет рассказать. У нас много времени, и я постараюсь все изложить так, чтобы ты не запуталась, – сказала Андзю.

Ее лицо в темных очках было обращено в сторону сада, на который спустилась тень; она на ощупь взяла чашку, допила остывающий душистый черный чай, левой рукой нащупала блюдце и поставила на него чашку. Робко посмотрев снизу вверх, ты пыталась заглянуть в тетины глаза, спрятанные за темными очками. Она никак не реагировала на эти твои странные жесты, и тогда ты поняла: в глазах тети Андзю не отражалось ничего.

Даже если взгляд ее был направлен на твое лицо – гладкое, как у статуи Гермеса, даже если в ее темных очках отражался сад за окном, в котором слишком яростно для английского сада разрослись сорняки и который, кажется, отказался таковым называться, она не видела ничего, кроме тьмы. День или ночь, лето или зима, движущееся или покоящееся, живое или мертвое, прошлое или настоящее – все было погружено в однородную, ровную тьму. Но в этой тьме была глубина, пространство, она постоянно менялась. Уши, нос, кожа, кости Андзю улавливали каждый миг этих изменений. Тьма пахла, шумела, двигалась.

1.6

Трудно вспомнить, с какого момента дети, которые приходили поиграть в городском парке, прозвали дом Токива «Замком». Поначалу они называли его «Замок с привидениями», но потом длинное название сократилось. По сравнению с соседними ухоженными домами он выглядел как заброшенные руины, и это возбуждало детское любопытство. Говорят, что один первоклашка, возвращаясь с дополнительных занятий, услышал кошачье мяуканье, заглянул через забор и увидел, как «жирный дядька» в небрежно накинутом нижнем кимоно ярко-красного цвета, стоя на четвереньках, поедал грибы и смеялся.

Андзю не видела «жирного дядьку», но предполагала, что это был призрак Мамору.

Выходит, Андзю обитает в «Замке» вместе с привидениями. Все, кто когда-то жил здесь, умерли, и только одна Андзю вспоминала о них и могла принять их в доме. Она изо всех сил старалась сохранить все так, как было раньше, чтобы мертвые имели возможность свободно приходить сюда и не чувствовать стеснения и неудобства.

В ее глазах отражались те, кого уже нет в живых, тот, чье местонахождение никому не известно, и та, что жила в никому не доступном месте. Андзю напоминала музей, где хранились воспоминания об умерших и о событиях прошлого. На события дня сегодняшнего и завтрашнего ее глаза были закрыты. Зато она могла здесь и сейчас общаться с умершими как с живыми и быть в гуще событий прошедших дней.

Бывало, легкий ветерок трепал ее по щеке. Издалека доносились знакомые голоса. Кромешная тьма ощущалась не так, как обычно. В такие минуты Андзю чувствовала приближение призраков. Это чувство особенно обострялось в часы отлива. Уловив момент, когда границы между тем и этим миром становятся расплывчатыми, Андзю тихонько подходила к месту, где лежал призрак, свернувшись клубочком, и гладила его по спине. Андзю было прекрасно известно, что призраки прячутся в тех местах, где вихрятся сгустки воздуха, температура которых отличается от окружающей.

– Быть незрячей – не такое уж наказание. В этом мире на многое и смотреть не хочется. Я счастливый человек, потому что могу этого не видеть, – сказала Андзю, провожая тебя в чайную комнату. С чем-то она смирилась, что-то проклинает, – подумала ты. Было страшно приоткрыть завесу, скрывающую ее сердце. Но ты не могла не спросить:

– Почему для вас счастье быть незрячей? Ведь в этом мире так много красоты.

Андзю опустила голову, намотала на палец прядь, упавшую на щеку, и, с выражением лица как у статуи Будды, спросила:

– Сколько тебе лет?

Услышав:

– Восемнадцать, – она шумно вздохнула.

– Ты женщина, у которой все впереди. Я женщина, отслужившая свое. Мне не нужно ни на что смотреть. А перед тобой не раз еще возникнет нечто красивое и обольстительное, оно очарует и обманет тебя. Я в молодости была такой же. Много раз обманывалась, обжигалась, теряла тех, кого любила, потом потеряла свет, и тут-то меня озарило: вот, оказывается, как все устроено.

Женщина, отслужившая свое… Это в ее-то годы, – подумала ты. Но в наше время полно женщин, которые после пятидесяти влюбляются, рожают детей, начинают новое дело. Впрочем, сказать этого ты не могла. Все в ней отвергало дешевую лесть утешений.

Андзю сидела на коленях на полу чайной комнаты и прислушивалась к тишине. Ты сказала:

– Вы, тетушка, наверняка что-то задумали. Иначе не стали бы звать меня сюда.

– Догадалась?

Ты решительно ответила:

– Да.

Андзю не стала выяснять, о чем именно ты догадалась.

– Мы далеки друг от друга, как тот мир и этот, – с улыбкой вполголоса заговорила она, словно обращаясь к самой себе, – но, как ни странно, у нас есть точка соприкосновения: полоска берега после отлива. Я похожа на плесень, разросшуюся в этом доме с привидениями. Но и в твоем сердце, пока ты беспокоишься о Каору где-то глубоко спрятаны чувства, отдающие плесенью. Ты, наверное, тоже каждый день сталкиваешься с призраками и иллюзиями. На кладбище ничего такого не почувствовала?

Нет, присутствия потусторонних сил там не наблюдалось. Только в том углу, где свалка мусора, казалось, ничто не напоминало о кладбище. Но, так же как и в саду дома Токива, ты не почувствовала там ничего, кроме пустоты «отслужившего свое» места. А может, Андзю хотела сказать, что привидения любят пустые места и скапливаются там? В таком случае в этом отслужившем свое доме, где всему пришел конец, живут привидения, и тебе придется с ними общаться.

– Мамору часто запирался в этой чайной комнате и предавался своим грязным играм. Каору тоже приходилось в них участвовать, хотя и не хотелось. Ну а в обычное время в этой комнате мама и бабушка проводили чайную церемонию для гостей.

Интересно, а что думала тетя Андзю о пустой папиной могиле, об этом «отслужившем свое» месте?

– Мне стало грустно, когда я увидела могилу Каору, – тихо сказала ты с обезоруживающей невинностью своих восемнадцати лет. На это последовал вопрос:

– Почему?

Неужели тетя не знает о надписях на могиле Каору-сан? А может быть, горничная Реджина, увидев то, чего не желала бы видеть Андзю, скрывает от нее правду? Тебя так и подмывало рассказать все как есть. Не узнав, почему осквернены могилы семьи Токива, ты не смогла бы разгадать прошлого Каору-сан.

– Кто исписал могильную плиту Каору-сан? Почему на могилах семьи Токива устроена свалка? – резким тоном набросилась ты на тетю Андзю. Тебе по молодости лет пока не удавалось справляться с собственным гневом.

Она ответила неопределенно:

– Ну, знаешь ли… – вздохнула и, тут же улыбнувшись, добавила: – Даже если это и так, к чему грустить?

По ее реакции ты догадалась, что она ни о чем не знала. Все хранили молчание. Те неизвестные, кто разбрасывал мусор и писал на плите, и те, кто знал об этом, но намеренно скрывал, казалось, вступили в молчаливый сговор. Андзю была похожа на больную раком, от которой утаивали диагноз. Сказать правду – только лишнее беспокойство, так и не надо ничего говорить. Жестоким молчанием была окутана могила, весь город был погружен в него.

Ты решительно процитировала надпись на воротах, ведущих к могиле. «Грязная свинья! Заткнись навсегда!» На мгновение Андзю нахмурила брови и ответила, пытаясь прогнать дурное заклятье:

– Спасибо, что рассказала.

У нее были смутные предчувствия. Вокруг могил ощущался застоявшийся кислый запах разгоряченных тел, совсем как на задворках спортивного зала. Странным казалось, что перед могилой Каору пришедшие вместе с ней дальние родственники внезапно становились чужими и холодными. Но могила Каору существовала ради одной-единственной цели. Не забывать его, как бы ни притуплялись собственные чувства.

– Тебе не кажется, что эти вандалы противоречат сами себе? Пишут «заткнись навсегда», тем самым превращая могилу Каору в памятное место. Благодаря им большее число людей проявит интерес к человеку по имени Каору Токива. Да и те, кто сочиняет эти надписи, не могут забыть о Каору. Нет необходимости их стирать. И не нужно подбирать мусор. Оставим все как есть, как на исторических могилах императоров. Но, в отличие от императорских усыпальниц, куда не может попасть простой смертный, могилы семьи Токива открыты для всех посетителей. Они послужат местом тайных свиданий влюбленных, здесь будут ночевать сбежавшие из дома девчонки, озабоченные мальчишки и бомжи. И Мамору и Каору были бы только рады. Хотя маме с бабушкой это не понравилось бы.

С какой легкостью чувства тети Андзю уступают место друг другу, – подумала ты. Когда тебе грустно, тоска и уныние охватывают тебя целиком. А она могла сменить гнев на благодарность, перевести горе в шутку, превратить скуку в удовольствие. Ты смотрела на тетю Андзю взглядом, полным любви.

1.7

Наконец настал момент, когда ты должна была спросить самое важное: что совершил Каору Токива?

Андзю не сразу ответила на твой вопрос, она прислушивалась к мутному молчанию чайной комнаты. Ты последовала ее примеру и тоже стала прислушиваться к тишине, которую хранили стены.

– Что-нибудь слышно?

Ты ничего не слышала и отрицательно покачала головой.

– Здесь все рассказывает о Каору.

Андзю молча встала, вышла из чайной комнаты и остановилась у окна, из которого был виден соседний дом.

– Раньше на месте этого дома и дома напротив была наша земля. Я не вижу, что там построили, и это хорошо.

Она поманила тебя рукой и показала тебе гостиную, чем-то напоминающую гарем: на полу лежал трехметровый квадратный гобелен, небрежно набросаны большие подушки. Андзю указала на рояль, стоявший в комнате:

– Умеешь играть?

– Немного, – ответила ты.

– Когда-нибудь сыграешь мне, – сказала тетя Андзю и продолжила показывать тебе дом.

На первом этаже кроме столовой, гостиной и чайной комнаты находились студия и библиотека. Студию здесь устроил «художник по выходным» – потомственный хозяин дома, отец Андзю, в ней еще оставался слабый запах скипидара. Тридцать холстов разных размеров стояли повернутые лицом к стене. В библиотеке покоилось огромное количество блеклых томов, которые никто не читал, и зачем-то стоял бильярдный стол, покрытый чехлом из грубой ткани. Из маленьких окон струился скудный свет, так что библиотека напоминала катакомбы.

В подвале располагалась кладовая и винный погреб. Сначала здесь хотели устроить ядерное бомбоубежище, но бабушка Андзю так сильно воспротивилась, что эту идею оставили.

– Бабушка сказала: «В этой крошечной комнатушке все равно никого не спрячешь. Да и что хорошего, если только мы одни и выживем. Все равно захочется умереть от ужасов увиденного». Все признали, что бабушка права, и так появились кладовая и винный погреб.

В кладовую были убраны картины-свитки, чайная утварь, игрушки пятидесятилетней давности, свыше сотни пар обуви. В винном погребе хранились тридцать с лишним покрытых пылью бутылок вина и две бутыли выдержанной окинавской водки.

– Это вино лежит здесь уже лет десять. «Романе-Конти», если я не ошибаюсь. Я хочу открыть все бутылки, когда Каору вернется. А пока давай откроем одну в честь твоего приезда.

Она вытащила бутылку и передала ее Реджине со словами:

– Дай вину подышать немного.

Тетя Андзю свободно ходила по дому, лишь иногда она касалась рукой стен и отсчитывала шаги. Она говорила, что в каждой комнате есть свой особенный запах и особое ощущение окружающего пространства. Но ты не могла уловить этих отличий. Андзю провела в этом доме больше пятидесяти лет, и для нее каждая из комнат стала частью ее самой.

На втором этаже жили члены семьи. Тетя Андзю спала в комнате, которая раньше принадлежала ее матери. В глубине в большом встроенном шкафу рядами висела одежда тети и ее матери – прямо целый отдел в магазине. Большая часть платьев и костюмов оставалась в целлофановых пакетах, не распакованных после химчистки. Было трудно и предположить, что когда-нибудь придет их черед быть надетыми.

Комната, наполненная ароматами сухих цветов, казалась пустынной. Плюшевый мишка на кровати выглядел тоскливо.

В тетиной комнате была еще одна дверь, которая вела в другую комнату. Когда-то там была спальня отца. Супруги спали в разных комнатах, но всегда могли зайти друг к другу.

Кабинет отца располагался отдельно. В конце длинного коридора находились комнаты детей – за ними можно было незаметно присматривать. В бывшей комнате тети Андзю теперь жила Реджина. Комнаты Мамору и Каору сохранялись подобно музейной диораме: их столы, кровати, магнитофоны, телевизоры, картины, фотографии и даже чучело кошки – все было «выставлено» без изменений. Только смотреть на это было некому.

Тебя пригласили в комнату Каору. На первый взгляд в ней не было ничего особенного. Ни стены, о которые он облокачивался, ни кровать, на которой он видел сны, ни стол, за которым он мечтал, не говорили тебе ровным счетом ни о чем. Это была скучная комната чужого человека. Если бы тебе сказали: здесь жил Хироси Судзуки, один из ста тысяч хироси судзуки, которые проживают в Японии, ты бы бросила: «Да?» – и прошла мимо. Единственное, что беспокоило тебя, – это большое треснувшее зеркало, в котором отражалась комната – то, что было справа, оказывалось слева, и наоборот. Ты встала перед зеркалом – в него долгое время никто не смотрелся. Зеркало, в котором когда-то отражался Каору, теперь немного искаженно отражало твое лицо, лицо его дочери. Интересно, с этой трещиной тоже связана какая-то история?

В углу зеркала ты заметила улыбающееся лицо девушки. И, оглянувшись, увидела на столе фотографию в рамке размером с ладонь. Из деревянного обрамления на тебя смотрела девушка, она улыбалась, словно кто-то приятно удивил ее. Это была не тетя Андзю. Знакомое лицо, будто где-то видела, но не вспомнить где.

– Тетушка Андзю, ну хоть одним словом ответьте на мой вопрос. Так что же…

– Опять, – перебив тебя, пробормотала Андзю. – Хочешь знать? Впрочем, это неудивительно. Если сказать одним словом, опустив все подробности, Каору…

1.8

…полюбил.

Тетя Андзю сказала именно так. Любви безразлично, день ли, ночь ли, везде – на городских улицах, на взморье, в полутемной маленькой комнате – она подобна не знающим устали постоянным приливам и отливам. Что же это за любовь такая, от которой становишься «грязной свиньей» и должен «заткнуться навсегда»? Ты не могла себе и представить ничего подобного. Любил, пожалуй, и не один раз. Да и ты сама появилась как результат любви Каору-сан и твоей мамы. Эта любовь тоже, наверное, была греховной. Раз уж мама называла его негодником, то, скорее всего, у него была и другая женщина, которую он любил. Но ты верила, что Каору-сан и твоя мама, открывая друг другу одинокие сердца, были искренни в своей любви. Если бы он, повинуясь какому-то порыву, вступил с твоей мамой в связь просто по воле обстоятельств, то твое появление на свет можно было бы считать неудачной шуткой.

Наверняка тетушка Андзю расскажет тебе сейчас историю путешествий казановы. Казанову ненавидят как женщины, так и мужчины. Соперники, сжигаемые пламенем ревности, и брошенные женщины хотели бы стереть Каору-сан с лица земли. Неужели анонимным сообщникам удался этот заговор?

Но тетя Андзю сказала абсолютно противоположное тому, что ты себе представляла.

– Каору полюбил одну женщину сильнее жизни. Любовь эта закончилась ничем, но для Каору она все еще продолжается. Десять лет назад он даже проговорился мне, – тетя Андзю сказала, подражая голосу Каору – «Андзю, я не могу отказаться от нее. Пока моя любовь будет оставаться без взаимности, я не умру, даже если меня убьют».

Не маме были адресованы эти слова, хотя любовь к маме была взаимной – на свет появилась ты. Да и сама мама говорила: лишь бы Каору-сан вернулся живым.

Ты опять посмотрела на стол Каору. В рамке из красного дерева – фотография улыбающейся девушки, она как будто радовалась встрече с добрым знакомым. Но почему-то казалось, что ее уже нет в живых.

– Это ее не мог забыть Каору-сан?

– Да. Этот снимок был сделан в то время, когда они обратили внимание друг на друга. Было это тридцать шесть или тридцать семь лет тому назад. Они знали друг друга с детства и впервые встретились лет сорок назад.

Значит, семена этой фатальной любви были посеяны задолго до того, как в американском захолустном городке Каору-сан встретил маму. Ты по-новому посмотрела на улыбающуюся девушку. Она выглядела гораздо моложе тебя, было ей лет пятнадцать или шестнадцать. Куда смотрели ее широко открытые глаза? Она была полна невинной радости, но в глазах читалось одиночество. Похоже, она пыталась разгадать, какие чувства отражаются на лице ее визави, и вместе с тем, охваченная внезапной радостью, прислушивалась к себе. В ее взгляде, возможно, есть сила, которая ободряет, делает счастливым и не дает скучать, – подумала ты. Наверняка Каору-сан все бы отдал за ее улыбку. Почему-то тебя тоже завораживало ее лицо – она будто разгадала что-то важное, – и ты зачарованно смотрела на портрет.

Тридцать шесть или тридцать семь лет тому назад в этом городе мальчик встретился с девочкой. И сегодня где-нибудь на улице или в школе, на берегу реки, в парке или в кафе мальчики встречаются с девочками. Если это преступление, то на какой ужасно преступной планете мы живем.

В то время ее звали Фудзико Асакава. Хорошо воспитанная, умненькая; когда она была рядом, на душе становилось тепло и радостно. Если бы Фудзико и Каору оставались просто друзьями детства, то они смогли бы сохранить приятные воспоминания детских лет, которые есть у каждого. Но, выйдя за рамки детской дружбы, они захотели более тесной духовной и физической близости. Если бы они смогли усыпить любовь, пока Фудзико носила фамилию Асакава, у Каору, наверное, сложилась бы совсем другая, яркая и блестящая жизнь.

Подумав об этом, Андзю глубоко вздохнула. Обычно она запрещала себе вздыхать, чтобы не вгонять в еще большую тоску этот и без того унылый дом. Но когда она вспоминала о любви Каору, вздох непроизвольно вырывался из ее груди.

– А какую любовь называют запретной? – Узнать, чем кончилась их любовь, не удавалось, и тебе приходилось закидывать Андзю прямыми вопросами.

– Обычно люди не способны любить настолько серьезно. Сходить с ума от любви равносильно самоубийству. Повзрослевший человек приходит к выводу: любовь – это игра, развлечение. Большинство играет только по общепринятым правилам. Даже так называемую недозволенную любовь, в конце концов, признают и одобряют. Но любовь Каору… – Тетя Андзю не закончила фразы, нащупала твою руку и, понизив голос, сказала: – Любовь Каору была разорвана насильно. Поэтому он и не может успокоиться.

Ты словно почувствовала песок во рту и спросила:

– Почему разорвана? Кем разорвана? – и сжала холодную тетушкину руку.

– Слишком многим мешала их любовь. Все население страны было на стороне того, другого, который тоже любил Фудзико. А Каору с тех пор превратился в мужчину, который отслужил свое.

«Почему?» – хотела было спросить ты, но тетя Андзю прикрыла тебе рот своей пахнущей розовым маслом рукой и тем самым твердо дала понять, что больше не будет отвечать на твои детские вопросы. Пальцы тети Андзю ощупали твой подбородок, щеки, лоб, дотронулись до век и скользнули от уголков глаз до кончика носа. Ты подумала: «Смотрит на мое лицо» – и не стала препятствовать ей.

– У тебя гладкая кожа. Линия ото лба до носа и рот напоминают Каору. Если поставить рядом тебя и Каору, каким он был в детстве, вы наверняка будете похожи, как брат с сестрой. У тебя рост – сантиметров сто семьдесят?

– Откуда вы знаете?

– По колебаниям воздуха, когда ты движешься. Ну а нагрузка на пол… Весишь ты, наверное, килограммов пятьдесят, не так ли?

Андзю вновь подумала, что, пока дочь Каору находится здесь, рядом с ней, надо бы, чтобы она выполнила ее последнее желание. Дочь отслужившего свое мужчины пришла в этот отслуживший свое дом и слушает отслужившую свое женщину, которая рассказывает историю забытой любви. Эту историю хранят в глубине своей памяти только три человека: пропавший Каору, Фудзико, которая находится в недоступном для других месте, и она, Андзю, окруженная мраком, в котором не видно ни настоящее, ни будущее. Фумио пока не разбирается в том, как устроен мир, не знает о происхождении своего отца. Сможет ли она понять эту любовь?

Ты легко можешь ошибиться или что-то перепутать; непросто следовать за нитью рассказа Андзю и не сбиться с пути. Даже если тебе станут известны обстоятельства скрытой от всех любви, в твоем будущем ничто не переменится. И дом Токива не восстанет из руин. Впрочем, никому не дано познать будущее. Так же как ни отцу Каору, ни его матери, ни его деду с бабкой, ни прадеду с прабабкой не дано было предвидеть его жизнь.

Но у тебя есть право узнать о любви, про которую Каору сказал: «Я не умру, даже если меня убьют». Тем более что и на тебя, и на твою маму попали ее брызги.

Можно подойти и с другой стороны.

Если бы Каору похоронил безнадежную свою любовь, он не встретился бы с твоей мамой, и тебе незачем было бы рождаться на свет.

Может быть, именно поэтому ты здесь – в месте, где начиналась эта забытая любовь.

До твоего рождения любили многие. Каору любил дважды; Мамору любил бесчисленное число раз, в совершенстве прожив жизнь извращенца; любили друг друга мать Каору и потомственный хозяин дома Токива; настоящий отец Каору и его мать; была поздняя любовь у деда Каору, печальная любовь – у его прабабки, что не могло не повлиять на твое настоящее. А если к тому же предположить, что это в какой-то степени определяло поступки Каору, то тебе обязательно нужно узнать обо всем. Узнав, ты, скорей всего, что-нибудь предпримешь: повторишь на свой манер любовные истории, создавшие тебя, или отвергнешь их, или как-то упорядочишь в своем сознании. Твое будущее пока неизвестно, так что тебе заранее разрешено все. У отслуживших свое людей к тебе есть дело. Если ты ничего не предпримешь, им никогда не обрести покоя.

Тетя Андзю хочет, чтобы ты исполнила волю покойных. Она взяла тебя за руку и повела вниз.

– Пойдем выпьем вина. С теми, кто отслужил свое.

2

2.1

Андзю очень хорошо помнила, что она прошептала на ушко отцу перед своим четвертым днем рождения. Отец взял ее на руки и спросил, что бы ей хотелось получить в подарок.

– Хочу братика.

С этого ответа Андзю все и началось. Отец переспросил еще раз, так чтобы мама, которая сидела за столом напротив, тоже услышала. А еще Андзю помнила, что к ее ответу отец и мать отнеслись совершенно по-разному.

– Почему бы и нет, – легкомысленно пообещал отец, а мать с изумлением посмотрела сначала на мужа, потом на дочь и сказала:

– И где ты его возьмешь, интересно?

Мать, Амико Токива, больше не испытывала желания подвергать себя родовым мукам: ей достаточно было кесарева сечения при родах Мамору, случившегося потом выкидыша и бесконечной борьбы за сохранение ребенка, когда она была беременна Андзю. Четыре года, прошедших с рождения Андзю, между супругами существовало молчаливое согласие: детей больше не рожать.

Время от времени отец брал с собой Мамору и Андзю, и они шли гулять. Всякий раз, когда они выходили, отец внезапно вспоминал о каком-нибудь срочном или неотложном деле. Для него пойти погулять вовсе не означало бродить бесцельно – он тогда вспоминал о забытых делах. Прогулка обычно прерывалась в парке или на вокзале неподалеку от дома, и Мамору с Андзю приходилось одним возвращаться домой.

Отец всегда вспоминал об одном и том же деле. Попрощавшись с детьми, он или ловил такси, или проезжал две остановки на электричке по направлению к дому, который стоял на противоположном берегу реки. Считалось, что в этом доме живут муж с женой, друзья отца. Мать воздерживалась от излишних расспросов, закрывая глаза на его тайные проделки. Эти загадочные прогулки были для отца единственным шансом пройтись пешком – обычно он ездил на машине с шофером. В его походке, немного носками внутрь, чувствовалась какая-то неестественность, может, из-за того, что он когда-то занимался бальными танцами. Андзю долго смотрела вслед отцу, а он то и дело оборачивался, радостно улыбался дочери и махал ей рукой. Мысль о том, как бы дочь не проследила, куда он идет, явно его не беспокоила.

Однажды, Андзю тогда уже исполнилось восемь лет, она, как всегда, гуляла с отцом. Сидя на скамейке в парке, он смотрел, как увлеченно играет дочь. Время от времени Андзю поглядывала на отца: когда он вспомнит свое срочное дело? А отец всякий раз улыбался и махал ей рукой. Когда же она отводила взгляд, он погружался в раздумья, обхватив руками голову. И то ли разговаривал сам с собой, то ли прислушивался к разговору молодых женщин, сидящих на соседней скамейке.

В этот день, как ни странно, отец вернулся домой вместе с Андзю. По дороге она спросила его:

– Папа, а почему ты сегодня не пошел к своему другу?

Отец остановился. Он посмотрел в лицо дочери, которая обладала редкой интуицией, и сказал, как будто пытался убедить себя:

– Мой друг умер. У него остался ребенок, младше, чем ты, Андзю. Что происходит с людьми после того, как они умирают? Они исчезают? Или перерождаются в кого-то другого?

В глазах отца стояли слезы. Андзю подумала, что он пытается сам себя успокоить.

– Папа, ты сейчас в парке разговаривал со своим умершим другом, да? Мне кажется, люди, когда умирают, прячутся в параллельном мире. Можно приоткрыть воздушную пленку и встретиться с тем, кто умер.

Андзю сказала первое, что пришло ей в голову, но отца очень тронули ее слова, и он обнял свою умную дочь.

Хотя друг отца умер, отец продолжал свои прогулки. Мамору исполнилось четырнадцать, Андзю – десять лет, оба уже выросли из того возраста, когда гуляют с отцом.

Со старшим сыном, у которого начался трудный возраст, отец общался исключительно во время игры в бильярд. Отец научился играть у чемпиона Японии и теперь передавал свое мастерство сыну, невзначай расспрашивая его про школьную жизнь и отношения с друзьями. Отец частенько ругал сына за лень, но предоставлял ему относительную свободу. Заботу об учебе он поручил репетиторам, а сам рассказывал Мамору разные поучительные истории из жизни, стараясь выглядеть в его глазах достойно и значительно.

Андзю иногда изрекала что-нибудь эдакое, от чего у родителей глаза лезли на лоб, но знания свои она большей частью черпала из книг, а сама оставалась ребенком и до сих пор боялась темноты. Отец любил разговаривать с Андзю и хотел, чтобы она еще какое-то время ходила гулять с ним.

Одним зимним днем – была суббота – Андзю собиралась пойти на урок фортепиано. Отец как раз выходил на прогулку. Андзю помнила, что в тот день на ней было ее любимое красное пальто с капюшоном, а на отце – он очень редко так одевался – кожаная куртка и джинсы.

– Папа, ты куда идешь? – спросила Андзю, когда они вышли за ворота.

– Прогуляться по берегу, – ответил он.

«Никак у него опять появились дела на том берегу», – удивилась Андзю, ведь с тех пор, как умер его друг, прошло уже много времени. И полушутя добавила:

– Опять у тебя срочное дело?

И тогда отец с серьезным видом прошептал:

– Андзю, ты помнишь, что тебе подарили на четырехлетие?

Андзю уже получила за свою жизнь десять подарков и не могла сразу вспомнить, чем отличался четвертый. Но в ее памяти отпечаталось, как она хотела младшего брата и как мать недовольно смотрела на нее. Отец же проверял, не забыла ли она о тогдашней своей просьбе. И спросил, хочет ли она до сих пор тот подарок, который не получила на четырехлетие.

Дома жили собака Павлов и кошка Тао, но с младшим братом они не могли сравниться. Недолго думая, Андзю ответила:

– Хочу.

Отец сказал:

– Я ведь тебе обещал, – расплылся в улыбке и попрощался с Андзю.

Она смотрела ему вслед, но отец ни разу не оглянулся. На какое-то мгновение ее охватило беспокойство, что отец ушел из дома и больше никогда не вернется.

В то время Андзю уже догадывалась, что у отца был второй дом, который он временами навещал. Его друг умер, так что у отца не должно быть каких-то дел в доме на том берегу реки, но там оставались жена и ребенок друга, и раз в неделю отец заходил к ним.

В доме на этом берегу, где жили мать, Мамору и Андзю, он вел себя так, как будто никакого другого дома не существовало. Во время прогулки он освобождался от детей, перебирался на другой берег и в одно мгновение забывал о жизни на этом берегу. А когда наступало время возвращаться, он выходил с сыном друга прогуляться вдоль реки, вдруг вспоминал о важном деле, прощался с мальчиком и пересекал реку.

Андзю наконец-то поняла, что скрывалось за словами матери:

– Не оставайтесь с папой до конца прогулки. Не ходите на тот берег.

Она хотела сказать, что на том берегу существовал мир, о котором детям знать не следовало. Мамору уже догадывался, что у папы есть женщина, к которой он наведывается. Своим близким друзьям он говорил:

– Скоро пойду проведаю папашкину содержанку.

Однако маленькому приключению Мамору не суждено было осуществиться. После прогулки с десятилетней Андзю отец никогда больше не вспоминал о срочном деле.

Не прошло и месяца с той последней прогулки, как любовница отца покинула этот мир.

2.2

Отец сказал, что уезжает на осмотр нового проекта компании, и отсутствовал три дня. Время от времени он уезжал в командировки, но им всегда сопутствовала какая-то тайная работа, о которой не знали ни на службе, ни дома. Чтобы не вызывать излишних подозрений, он никогда не скупился на подарки: привозил сувениры из своих поездок и жене и детям, а иногда даже горничным. Все, кроме матери, с радостью покупались на это. Отец оставлял неурядицы за порогом дома, и мать, хотя ее и мучили сомнения, неохотно подчинялась его благоразумию.

Но в иные моменты она превращалась то в пантеру, то в ведьму.

Возвратившись из командировки, отец вместо подарка привез с собой мальчика. Горничная почтительно открыла дверь, отец крепко держал мальчика за руку. В грозной позе, как буддийское божество-хранитель храма, он встал в прихожей и закричал:

– Андзю, ты дома? Соберитесь все здесь!

Горничная побежала по коридору:

– Хозяин зовет!

Первой, радуясь возвращению отца, из комнаты выбежала Андзю. За ней в холл вышли горничные и бабушка, которая была в чайной комнате на первом этаже, потом мать, последним неохотно выполз Мамору. Все онемели. Переводили взгляд с отца на мальчика, но тут же отводили глаза, делая вид, что совсем на него не смотрят. Только Андзю и бабушка поняли, как неловко мальчику, и улыбнулись ему. Но тому было не до улыбок, он стоял, как велел ему отец, выпрямив спину, сжав губы в узкую полоску, ни с кем не встречался взглядом, уставившись на рукомойный таз в холле.

– Андзю, я привел тебе брата, как обещал.

Собравшаяся в холле семья хранила гробовое молчание. Было очевидно, что положение отца незавидное. Он заранее был готов к отпору и понимал, что у него нет другого выхода, кроме как настойчиво убеждать свое семейство, призвав Андзю в союзники.

– Какого такого брата? Откуда этот ребенок?

Мать тотчас же приступила к допросу. Отец, не замешкавшись ни на секунду, напомнил об обещании, которое дал Андзю на ее четвертый день рожденья, но в ответ получил:

– И где, интересно, вы встречали безумцев, всерьез воспринимающих детские капризы?

Отец ответил:

– Да вот здесь, в Японии, – чем вызвал еще большее возмущение.

– Папа, а где ты купил его? И за сколько? – с ухмылкой спросил Мамору, свесившись с перил лестницы.

– Что ты сказал? – Отец с ненавистью посмотрел на Мамору, занес было кулак, но справился с гневом, сделал выдох и произнес заранее заготовленный текст: – Это сын моего друга. Его отец умер рано, а недавно не стало и матери. Я давно заботился о нем, и он ко мне привык. Если бросить мальчика на произвол судьбы, его ждет участь сироты. Я пробовал искать его родственников, но не нашел ни одной семьи, на которую можно было бы положиться. В приют отдавать его жалко. И потому я решил взять его в нашу семью. Мать мальчика перед смертью дала свое согласие. Отныне он член нашей семьи и будет носить фамилию Токива. Его зовут Каору. Каору Токива. Имя прекрасно подходит к нашей фамилии. Это неудивительно, потому что я дал ему имя. Амико, с сегодняшнего дня Каору – твой сын. Мамору, Андзю, с сегодняшнего дня Каору – ваш младший брат. Мама, с сегодняшнего дня Каору – твой внук. Фумия, Мадока, Харуэ, позаботьтесь о Каору, чтобы он как можно быстрее привык к этому дому Я все сказал.

– Все сказал? Что это за сюрпризы? Здесь не богадельня и не гостиница. Я понимаю, когда у нас останавливаются на ночь приятели Мамору или Андзю, а тут ты ни с того ни с сего приводишь чужого ребенка и объявляешь: «Познакомьтесь, это ваш младший брат…» Ты шутишь? И комната ему не приготовлена, да и морально мы не готовы. И потом, что это за друг такой? Я надеюсь, это не твой ребенок? Со мной не посоветовался, все решил сам, как же так?

Мать впала в панику, элегантная улыбка Моны Лизы скомкалась, и она превратилась в плачущую женщину Пикассо. Отец придерживался той же тактики, что и на совещаниях у себя в компании: с твердостью феодального правителя подавить все возражения сотрудников, четко высказать свою позицию, а потом постепенно склонять их на свою сторону.

В ту ночь из спальни матери подобно майскому тропическому ливню доносились рыдания.

2.3

Бабушка не сказала ничего. Только подумала, что наконец-то ее сын Сигэру стал делать добрые дела, на что мало кто теперь способен. К тому же семья Токива начиная с эпохи Мэйдзи[5] занимала видное место благодаря появлению в своих рядах людей способных и талантливых, так что отказываться от мальчика, которого хотел усыновить Сигэру, не было никаких причин. Что ни говори, а старший сын, Мамору, был неудачным ребенком, и Сигэру беспокоился за дальнейшую судьбу семьи, вот и привел в дом этого мальчика, чтобы подстраховаться, – думала бабушка. Для Мамору в этой ситуации не было ничего интересного – похоже, у него появился соперник. Он наверняка станет игнорировать этого Каору Представив себе, как будут развиваться события, бабушка решила принять сторону мальчика.

Андзю никак не могла заснуть этой ночью. Самые разные мысли – справа, слева, прямо и наискосок – перепутывались у нее в голове. Только она привела эти мысли в порядок и уснула, как наступил черед беспокойных снов.

Отец попросил Андзю взять Каору к себе, пока ему не подготовят комнату. Мамору отказался жить вместе с чужаком, а спать одному в огромной гостиной Каору было бы страшно. Выбор комнаты объяснили так только Андзю по возрасту подходит Каору и может хорошо повлиять на него. Так первую ночь они провели в одной комнате.

Каору спал на полу спиной к Андзю, с головой закрывшись одеялом. С того момента, как мальчик вошел в дом Токива, он не произнес ни слова. На Андзю была возложена задача разговорить этого молчуна. Отцу предстояло всю ночь убеждать и уговаривать мать. Мамору выбрал тактику неприятия. Бабушка молча наблюдала за происходящим. Никто не пытался заговорить с Каору. И он, видимо, воспринял это как приказание молчать.

Андзю хотела было заговорить с мальчишкой, но его упрямое молчание выглядело дерзким. Что ж, посмотрим, кто кого перемолчит, решила она.

К тому же Андзю не верила, что отец и в самом деле приведет ей младшего брата. Она и представить себе не могла, что ее детский каприз вызовет семейные распри. Она-то хотела брата, как хотят котенка, не более того.

Внезапно Андзю пронзила мысль: а какая у них с Каору разница в возрасте? Каору скоро восемь. Это значит, что, когда ей было четыре года, Каору исполнилось два. То есть, когда она сказала: «Хочу братика», – братик уже был готов.

Андзю охватили сомнения: похоже, отец использовал ее в своих корыстных целях. Если предположить, что у отца был внебрачный ребенок и он вынашивал планы привести его в дом Токива, не раскрывая правды, то получается, что она, Андзю, послужила ему сообщницей.

Мамору в свою очередь считал, что папа сделал ребеночка на стороне. Он гораздо раньше Андзю заметил, как неловко себя чувствовал отец, выходя на эти свои прогулки, и понял, что дело нечисто. Как он мог принять с распростертыми объятиями злополучного братца, из-за которого дома все пойдет наперекосяк?

Сумели ли поладить родители? Мамору и Андзю не находили себе места. На часах было три утра, когда дверь материной спальни открылась, послышались всхлипывания, звук шагов по направлению к туалету. Вслед за ними – топот отца. Кажется, они продолжили разговор внизу, в гостиной.

Андзю не хотела, чтобы мир в семье был нарушен. Если причина в Каору, то пусть не сегодня, не завтра, но на этой или на следующей неделе его отдадут в другой дом. Да ему и самому неплохо будет, если его усыновит какая-нибудь знакомая отцу бездетная богатая семья. Андзю поклялась, что никогда больше и словом не обмолвится, что хочет младшего брата. Да и вообще, в том, что в ее комнате спал чужой человек, было нечто противоестественное. Не в поезде же. И чем, собственно, этот мальчишка отличался от случайного попутчика в спальном вагоне поезда? Приехали на место, попрощались: «Пока. До свидания» – и разбежались в разные стороны.

Пока Андзю так думала, ее наконец-то окутал сон, и она заснула.

Ей приснилось, что драгоценная мамина кофейная чашка Джинолли разбилась, и Андзю проснулась. Рассвело. Толком поспать так и не удалось. Андзю открыла глаза, увидела Каору, закутанного с головой в одеяло. Несколько часов назад он лежал точно так же.

Спокойно спит, не ворочается, – подумала Андзю, снова взглянула на него и заметила, что он дрожит мелкой дрожью. Было слышно тихое сопение, как будто мальчик к чему-то принюхивался. Андзю подумала, как странно он дышит во сне, но, прислушавшись, поняла: он плачет, зажав рот рукой. Каору застыл в одной позе, чтобы Андзю не догадалась, что с ним происходит. Всю ночь он тихо лежал, не сомкнув глаз, не видя снов, изо всех сил стараясь не пошевелиться. И только под утро не выдержал и заплакал.

Увидев это, Андзю решила забыть то, о чем думала в три часа утра. Она перестала играть в молчанку и произнесла, обращаясь к дрожащей спине:

– Завтра можешь опять поспать у меня.

2.4

Имя Каору предназначалось для второго сына, который должен был родиться вслед за Мамору. Как мог муж назвать этим именем ребенка, рожденного другой женщиной?! Амико не могла простить ему такого бессердечия. Хорошо, она пойдет на огромную уступку: согласится с именем Каору. Но пока не будет доказательств того, что отец ребенка – не ее муж Сигэру, она мальчика в доме не оставит. Мать твердо стояла на своем. Она не признает его, если муж, желая усыновить ребенка, не исходит из чистого альтруизма.

Состоялся семейный совет.

Справа, за длинным, как коридор, столом сидели Каору и отец, напротив – бабушка, мать, Мамору и Андзю. На все задаваемые вопросы Каору должен был отвечать самостоятельно. Проверяли, совпадают ли его ответы с тем, что говорил отец. Отцу не разрешалось дополнять Каору или перебивать его.

Мать старалась выглядеть приветливой и улыбалась своей элегантной улыбкой. Мамору, не скрывая неудовольствия, сидел с надутой физиономией, бабушка сохраняла нейтралитет, Андзю в глубине души была за Каору.

Мать начала допрос:

– Отвечай нам честно. Даже если этот дядя, который сидит рядом с тобой, попросил тебя отвечать по-другому, говори правду. Понял?

Каору кивнул и бросил быстрый взгляд на Андзю.

– Как зовут твоих настоящих папу и маму?

– Папу зовут Куродо Нода, маму – Кирико Нода.

Это были первые слова, которые произнес Каору с того момента, как он появился в семье Токива.

– Чем занимался твой папа?

– Он композитор.

– Ты о нем что-нибудь помнишь?

– Помню его похороны.

– А дядя Токива когда стал приходить к вам?

– Не знаю. Но мама говорила, что еще до того, как я родился, папа и дядя были друзьями.

– А что дядя делал у вас дома?

– Когда папа был жив, они разговаривали про работу. А когда папа умер, он подбадривал маму, покупал мне игрушки.

– А что мама говорила про дядю?

– Она говорила, что он очень хороший. Сказала: когда я умру, делай то, что говорит тебе дядя.

Промолчавший весь вечер Каору отвечал на мамины вопросы четко и как подобает мальчику восьми лет. После бессонной ночи, выплакав все слезы, он, наверное, смог взять себя в руки. Казалось, он твердо решил стать членом этой семьи.

– Умненький мальчик. И держится молодцом, хотя совсем недавно потерял мать. Удачное приобретение. Вырастет – женщины прохода давать не будут. К тому же голос у него хороший. – Бабушка бросила Каору спасательный круг. На мгновенье его лицо озарилось. Отец принял бабушкино высказывание за счастливый шанс и сказал:

– Верно. Он сын композитора и хорошо поет. Ты же много раз пел для меня, то есть для папы Сигэру, да? Под мамин аккомпанемент. Может, споешь для всех нас? Андзю, подыграй ему на рояле.

Вот так неожиданно начался концерт. Каору прекрасно знал, что ему делать.

Андзю спросила:

– Что ты будешь петь?

Каору ответил неприветливо:

– Какая разница.

Отец тут же сказал:

– Каору, давай эту, – достал из сумки ноты издательства Рикорди и поставил их на пюпитр.

«Песенка герцога» из «Риголетто». Андзю тоже знала эту арию. «Разве ребенок справится с оперной арией», – подумала она и начала играть в простом размере три восьмых. Как только Каору запел, все застыли. На лицах слушателей было написано. – «Не может быть!» Андзю непроизвольно заиграла громче. Каору с ненавистью смотрел в пустое пространство, на висках у него пульсировали синие жилки, он пел таким пронзительным голосом, что казалось, сейчас лопнут барабанные перепонки. Произносил ли он фразы на итальянском языке или посылал проклятия – было непонятно, он словно пытался ошеломить всех своим пением. Он легко брал и верхние и нижние ноты и закончил петь так, будто у него голос пробивался сквозь макушку В какой-то момент горничные тоже собрались в гостиной и теперь бурно аплодировали. Каору прекрасно владел своим голосом, и трудно было поверить, что это поет восьмилетний ребенок И не фальшивит. Но самое большое впечатление этот дискант рассерженного мальчишки произвел на мать и на Мамору – они тоже захлопали. Его искренность покорила всех. Отец с довольным видом подмигнул Андзю. Андзю посмотрела на бабушку, и та молча кивнула в ответ.

Каору покраснел и в первый раз улыбнулся. Своим пением он убедил членов семьи Токива – он может войти в их круг. Именно тогда Каору смутно осознал, что музыка обладает большей силой убеждения, чем любые разумные доводы.

2.5

Каору выделили комнату, которая прежде служила кладовой. Рождественская елка, куклы для праздника девочек, гимнастический трамплин, масса ненужных игрушек были перенесены в дальний склад, вместо них в комнату поставили стол и кровать. Тем временем привезли вещи: любимую подушку Каору, подушечки для стульев, вещи родителей, книги и ноты. Их занесли в комнату, и в ней поселились призраки навсегда покинутого дома на том берегу реки и покойных родителей Каору. В этой комнате Каору всегда мог погружаться в мир воспоминаний о своей исчезнувшей семье.

Среди вещей, доставшихся по наследству от родителей, был короткий меч, хранившийся в мешочке из узорчатой ткани. Каору не знал, откуда он взялся. Отчим Сигэру принес его: на потертой камчатой ткани был вышит герб – хризантема, ножны украшала золотая лаковая роспись – дракон с рубиновыми глазами и хрустальным шаром в пасти. На гарде меча кольцом свернулась змея, а на клинке была выгравирована надпись на китайском языке. Бабушка прочитала ее:

– Не умеешь жить во славе – умри вместе с ней. – И добавила: – Эта вещица – не иначе как подарок от императора Мэйдзи. Откуда у мальчика такая ценная вещь?

Никто не мог ответить на бабушкин вопрос, таинственный меч положили в коробку с надписью «Наследство родного отца Каору» и убрали в глубь стенного шкафа.

Формальности по переводу Каору в начальную школу были пройдены, теперь он каждый день за завтраком встречался со всей семьей. Мамору ездил на электричке в частный лицей, Андзю ходила пешком в католическую женскую школу, а Каору – в местную муниципальную школу. Им было по пути, и пять минут в день Каору и Андзю могли делиться своими переживаниями.

Каору знал: если Андзю его невзлюбит, жизнь в семье Токива будет для него день ото дня невыносимее. Что бы такое сделать, чтобы ей понравиться? Он нервничал, старался не говорить и не делать ничего лишнего, но от этого выглядел все более неприветливым.

Рано потеряв родителей, он, сам того не замечая, утратил способность к эмоциональным переживаниям. Если его хвалили, он не радовался, а, наоборот, делал вид, будто ему все надоели. С теми, кто проявлял к нему свою любовь, он держался подчеркнуто холодно. Как будто был уверен, что в один прекрасный момент эта любовь обернется предательством. Вообще-то Каору уже пережил огромное предательство. Смерть отца и матери, бескорыстно любивших его, открыла Каору одну странную истину, все, кто любят его, обязательно умирают.

Как ни печально, Каору виделась вдалеке смерть тех, кто был в семье Токива на его стороне: бабушки, Андзю и Сигэру Токива.

Каору честно хотел понравиться Андзю, но у него пока ничего не получалась. Со стороны Каору казался странным ребенком, у которого неизвестно что творится в голове.

Тем не менее Андзю пыталась понять то чувство одиночества, которое он испытывал. Оставаясь одна, Андзю повторяла про себя слова, произнесенные сестрой-монахиней во время школьной молитвы: «Возлюбите самого одинокого человека в мире».

Пожалуй, Каору был самым одиноким мальчиком в мире из всех людей, когда-либо встречавшихся Андзю.

2.6

Мамору в Каору не нравилось ничего. Его раздражало непроницаемое выражение лица Каору, бесило, что хоть толкай его, хоть пинай – тот и не пикнет. Каору никогда не смотрел ему в глаза, и это тоже было противно. Мамору выплескивал на безропотного братца все свою мутную страсть к разрушению, которую сам не мог контролировать.

Нет, он не боялся, что Каору станет угрожать его положению единственного и неповторимого сына семьи Токива. Он был абсолютно уверен в своем превосходстве: тоже мне соперник. Но Мамору не выносил ласковых взглядов, какими смотрели на этого «самого одинокого ребеночка на свете» отец, бабушка и Андзю. При виде того, как его семейка прыгает вокруг этого придурка, подобно толстухам, дефилирующим перед тощими, как скелеты, негритятами Биафры[6] со вздувшимися животами, его так и подмывало издеваться над Каору.

– У буржуа на роду написано издеваться над слабаками, – хвастался он одноклассникам. Младший брат Каору был в этом смысле идеальной мишенью.

– Так и прибил бы его, – бормотал себе под нос Мамору, сидя запершись у себя в комнате, – он клеил модели, и от запаха ацетона дурела голова.

Отец строго-настрого приказал Мамору:

– Не вздумай обижать Каору. Будешь вымещать на нем злость – готовься к тому, что однажды она, усилившись вдвое, вернется к тебе. Не воспринимай Каору как чужого. Не можешь признать в нем брата – заботься о нем как о младшем товарище.

Мамору настроился по-своему выполнять сказанное отцом. Бить Каору, издеваться над ним, держать на побегушках – это и значит заботиться о младшем товарище.

Мамору так «заботился» о Каору, чтобы на его лице и теле не оставалось следов. Он просовывал ему карандаши между пальцами, а потом с силой сжимал руку; он говорил: потренируем-ка мышцы живота – и лупил по нему баскетбольным мячом; он отрабатывал на нем приемы: бросок с захватом «ножницы», удушающий захват и захват «коброй». Каждый день он старательно, будто выполняя домашнее задание, мучил Каору.

– Я о тебе забочусь, чтобы не прибить. Перестану лупить тебя – вот тогда берегись. Только попробуй настучи кому-нибудь, худо будет.

В ответ Каору, потупившись, что-то пробормотал себепод нос. Мамору это не понравилось:

– Чтоты там сказал?

– Так, ничего, – ответил Каору, смотря на Мамору исподлобья.

– Что ничего? – Мамору с силой потянул его за волосы, но «самый одинокий на свете ребенок» почему-то сохранял при этом презрительную усмешку.

У Мамору на душе стало паршиво, он стукнул разок Каору по голове, как по барабану, и удалился в свою комнату. Мамору злился все больше: «Вот гаденыш, такую рожу скорчил, будто ждет не дождется наихудшего».

Но Каору, видимо, уже испытал наихудшее. После потери родителей любая неприятность казалась ему пустяком. Так что для него издевательства Мамору были некой «предустановленной гармонией»,[7] как, к примеру, мультики по телевизору.

– Станет издеваться – беги ко мне, – постоянно убеждала Каору бабушка.

Она вместе с горничной жила во флигеле; чтобы попасть туда, надо было перейти по мосту через пруд в саду. Когда Мамору бывал не в духе, Каору от него там скрывался. А Мамору настойчиво продолжал свои издевательства. Но что бы он ни говорил, что бы ни делал, Каору не оказывал ему никакого сопротивления, притворяясь бесчувственным. Впрочем, в нем постепенно накапливалась усталость.

– Нечего сказать, хорошо пристроился. Шел бы ты отсюда куда подальше, – постоянно попрекал его Мамору.

В доме негде было расслабиться, и Каору стал чаще наведываться во флигель, чтобы избежать встреч с Мамору. Старший брат редко заглядывал сюда: больно надо выслушивать бабушкины нотации. Каору частенько спал днем в комнате горничной. Фумия, которая ухаживала за бабушкой, любила песни, и ей очень нравился голос Каору. Она покупала ему много дешевых сладостей, которых обычно не держали в доме. У Каору, можно сказать, была целая кондитерская.

Андзю считала Каору своим младшим братом. Мамору обращался с ним как с прислугой. Отец любил его как сына своего лучшего друга и любовницы. Для матери Каору так и остался приемышем. А бабушка справедливо оценивала обоих внуков. Она взяла на себя роль беспристрастного наблюдателя. У горничных были свои предпочтения. Харуэ поддерживала Мамору, Мадока – Андзю. А Фумия, не принимая в расчет интересы семьи Токива, легко и просто общалась с Каору. Собака Павлов служила Андзю, кошка Тао была игрушкой Мамору.

В благодарность за то, что Каору иногда пел ей, Фумия подарила ему двух рыбок. Бабушка дала ему рукомойный тазик, он запустил в них рыбок и принес к себе в комнату Золотого вуалехвоста он назвал Радость, а черного телескопа – Грусть.

Бабушка понимала, что Мамору издевается над Каору, но при этом мальчик никогда не жаловался. Поэтому бабушке было интересно узнать, как воспитывали Каору до того, как он появился у них.

Однажды, когда Каору пришел отдохнуть к Фумии, бабушка позвала его на веранду и стала расспрашивать:

– Каору, а где родился твой настоящий отец?

Каору попытался вспомнить, что рассказывала ему мать после смерти отца.

– В Маньчжурии. В Харбине.

– Вот как, в Харбине? А ты видел своего дедушку?

– Нет.

– А бабушку?

– Нет, ни разу не видел. Они умерли до того, как я родился.

Бабушка как-то по-новому посмотрела на Каору и подумала: может, в нем течет не только японская кровь. Миндалевидные глаза со складкой на веках, прямая линия носа, белая, как воск, кожа, коричневатые волосы. Все это казалось бабушке очевидными доказательствами. Впрочем, сейчас на улицах можно встретить людей и с рыжими волосами, и с накладными ресницами, и с резкими чертами лица. Такие времена пошли, что редко где увидишь настоящее японское лицо. Может, Каору и не выбивается из общей массы.

– А твои дедушка или бабушка не были иностранцами? В те времена в Харбине было много русских и евреев.

Но Каору, похоже, совершенно не интересовала история его предков.

– Не знаю, – ответил он, но при этом вспомнил, как мама, которая тогда уже не вставала с постели, взяла альбом и со словами: «Это твой дедушка» – показала ему фотографию мужчины со светлыми глазами. Еще она сказала: «Это твоя бабушка» – и указала на женщину, которая хотя и была одета в кимоно, но совсем не походила на японку.

Но пока бабушка не завела с ним этот разговор, Каору и в голову не приходило, что в нем течет какая-то особая кровь.

2.7

Прошел год с тех пор, как Каору поселился в доме Токива. Он нашел себе место, где ему было хорошо и удобно, он с удовольствием заботился о Радости и о Грусти, смог подружиться с Андзю – в общем, неплохо приспособился. Мамору продолжал «заботиться о младшем товарище», но ему самому наскучили одни и те же приемы. Каору достаточно было выполнять все поручения старшего брата, и, если тот не пребывал в особенно дурном настроении, Каору мог даже отдыхать в доме, в гостиной. Когда гостей не было, Андзю занималась здесь музыкой, все остальное время в комнате было тихо, как в часовне, солнечный свет из окна и маятник настенных часов становились ее полновластными хозяевами. Здесь Каору предавался мечтам. Под роялем кошка Тао грелась на солнышке, это было ее излюбленное место. Но Каору выгонял ее оттуда, раскладывал подушки, ложился и закрывал глаза. Он слушал звуки рояля, на котором играла Андзю, голоса птиц в саду и представлял себе миллионы зрителей со всего мира, замерших в восхищении. Их взгляды были обращены на него – такого, каким он представлял себя в будущем. Его голос, так поразивший семью Токива, звучал великолепно – Каору пел песню, которую оставил ему умерший отец.

Когда-то Каору мечтал о том, как однажды они с отцом разделят успех у миллионов слушателей. Мальчик надеялся, что в тот момент он обретет подлинную свободу. Однако случилось иначе – он оказался в чужом доме, на птичьих правах, в неравном положении с детьми Токива. Но он вытерпит это ради славы, которая обязательно придет к нему и к его умершему отцу.

О своей мечте Каору рассказал только Андзю, Фумии и золотым рыбкам.

– Одними мечтами сыт не будешь. Так что ешь как следует, – сказала Фумия и стала каждый месяц давать ему из своего заработка немного денег, которых хватило бы на две чашки кофе. На эти деньги Каору покупал себе котлеты в мясной лавке около вокзала и корм для Радости и Грусти.

Андзю занималась с Каору, чтобы его мечта исполнилась. Она говорила: «Спой это» – и играла ему небольшие фрагменты сонаты Моцарта, которую разучивала сама, или усаживала Каору рядом с собой за рояль и заставляла его играть этюды Черни.

Ноты, написанные рукой его отца Куродо, лежали в ящике из павлонии. Каору относился к ним так бережно, как будто это был прах его отца. При жизни ни одно из произведений не увидело свет, они продолжали свой сон, не покидая ящика из павлонии. Всего там хранилось тридцать сочинений: были среди них и длинные – страниц двадцать, и короткие – всего на страничку. На титульном листе «Колыбельной» было написано карандашом «Посвящается Каору».

Мальчик показал ноты «Колыбельной» Андзю и сказал:

– Ее мой папа написал, когда я родился.

– Интересно, что это за музыка. – Андзю сразу же поставила ноты поверх сонаты Моцарта и попробовала сыграть.

Тоскливая мелодия в трехдольном размере медленно развивалась по хроматической гамме вверх-вниз. Представлялось, как в неспешной послеполуденной деревне зевают все: женщины, дети, старики, собаки. «Колыбельная» была написана в форме вокализа для пения без слов.

Уловив настроение, Андзю запела так, будто громко зевала: «Аа-аа». Но Каору поправил ее:

– Петь надо не отрывисто, а протяжно: ааааааааа, – и спел один такт.

Андзю с сомнением подумала: неужели композитор так представлял себе зевоту? Похоже, она выражена не просто звуками глиссандо, а хроматической гаммой, в которой были скрыты разнообразные оттенки. Зевота, как замедленные кинокадры, причудливо вплеталась в мелодию «Колыбельной», обладающей приятным расслабляющим эффектом.

Как ни странно, эта вещь понравилась Мамору. Она, кажется, в точности совпадала с его настроением: изо дня в день он жил с неясным ощущением бесполезности происходящего. Удивительно, но когда Мамору слушал «Колыбельную», его постоянная злость на рыхлое, сонное общество ослабевала, начинала казаться глупой. Он представлял себе Винни-Пуха, который так объелся, что не может встать, валяется на полу и бормочет какую-то фигню на никому не понятном языке. Мамору даже стало интересно, что представлял собой предок Каору, написавший музон, от которого наступала такая расслабуха. Теперь ему хотелось узнать о прошлом Каору.

– Эй, Каору! Давай-ка сходим в твою старую халупу. Хочу поглядеть, где ты жил раньше.

Субботним днем, когда Каору играл в футбол со школьными приятелями, Мамору позвал его и увез на электричке. Вместе с ними поехала Андзю. Так и не догадавшись, зачем это понадобилось Мамору, Каору пересек реку по мосту в направлении, противоположном тому, каким они переправлялись год назад с отчимом Сигэру.

Когда поезд проезжал над рекой, Андзю вспомнила, что нарушает обещание, данное матери: не бывать на том берегу. Но любопытство пересилило угрызения совести. У Мамору же была слабая надежда: вдруг на том берегу найдется нечто такое, что способно рассеять его злость. Словом, ни у кого из них не было какой-то особенной цели, но каждого тот берег завораживал по-своему.

Поселок совсем не изменился за год. И вокзал, и торговые ряды, и дома, и столбы с линиями электропередач – все было как прежде. Только самого Каору там не было. Не было мамы. Здесь больше не гулял отчим. От тех, кто бросил этот поселок, не осталось никаких следов.

Каору не сомневался – именно здесь он столько раз гулял с отчимом, пробегал сквозь эти торговые ряды, взбирался на насыпь, кидал камни с прибрежной полосы. Но он, прошлогодний, казался себе, нынешнему, вымышленным персонажем.

Тогда кто я теперь? Привидение, кукла, герой чужого сна?

Незаметным образом поселок превратился в беспредельно далекое место, хотя и находился поблизости.

Троица подошла к дому, где Каору прожил до восьми лет и куда восемь лет подряд наведывался Сигэру.

Видимо, уже привыкнув к жизни в особняке Токива, Каору удивился, как он мог раньше жить в таком крошечном домишке. Ему показалось, что за этот год сам он вырос в два раза.

В доме уже поселилась незнакомая семья.

И входная дверь, обитая фанерой, и крыша из оцинкованного железа, и покрытые известкой стены – на всем лежала печать провинциальной убогости. Так вот в каких местах скрывают содержанок, – Мамору смотрел на дом Каору, в котором теперь жили чужие люди, с интересом и разочарованием. На втором этаже на ветру сушилось мужское и женское белье, детская одежда. У входа стоял велосипед с приделанным детским сиденьем. Откуда-то доносилась вонь сточных вод, дымился костер из сухой листвы. По дороге, вдоль насыпи, нескончаемым потоком двигались автомобили, домохозяйки в тренировочных штанах выгуливали собак.

– Так вот где тебя выкормили. Понятно-понятно. – Мамору погладил Каору по голове. – Ну-ка, расскажи, что там внутри. – Мамору прикинул, что сможет при удобном случае шантажировать отца, если узнает, чем тот занимался в чужом доме.

За входной дверью, в прихожей, пол был выложен голубой плиткой. Ботинки Сигэру сверкали, как и его зачесанные назад волосы. Аккуратно поставленные носами к выходу, они всем своим торжественным видом напоминали их владельца. Когда Сигэру приходил сюда, он надевал деревянные сандалии Куродо и выходил в сад. Там стояли цветы в кадках, и Сигэру, указывая пальцем на каждый из них, спрашивал у мамы: «Что это за цветок? А что он означает?» Видимо, он совсем не разбирался в растениях. В саду росло сливовое дерево, и когда сливы созревали, их собирали и делали сливовое вино. При жизни Куродо сливы еще и мариновали.

Если идти по короткому коридору на первом этаже, то справа располагалась комната в европейском стиле, метров тринадцати, там стоял рояль, за которым отец сочинял музыку, а мама учила Каору основам пения и игры. В конце коридора была чайная комната, чуть больше семи метров. Сигэру садился по-турецки в этой маленькой комнатке и разговаривал с Куродо о музыке, с мамой – о будущем Каору.

Отчим всегда появлялся внезапно. Он приходил во второй половине дня, приносил торт, и они втроем пили чай. Когда солнце начинало садиться, он шел с Каору прогуляться по насыпи и на обратном пути уезжал домой; а порой они все вместе шли поужинать в ресторане, Каору с мамой провожали его, он садился в такси и уезжал. Или же Сигэру появлялся рано утром на черной машине, завтракал вместе со всеми бобами натто[8] и супом мисо[9] с водорослями и подвозил Каору в школу.

– Но он и на ночь, наверное, оставался. Где он спал? – спросил Мамору, следя взглядом за колыхающимся на ветру бельем на втором этаже, где была спальня.

– Мы засыпали в рядок, втроем.

– В доме у реки, как рыбы в банке?

– Но утром я просыпался в своей комнате, а дяди Сигэру уже не было.

– Уж конечно. – Мамору усмехнулся, и его воображение нарисовало ему картины ночных похождений отца, о которых тот никогда никому не рассказывал.

Наверняка папаша уносил уснувшего Каору в комнатенку напротив по коридору, а сам, стараясь не шуметь, водил шуры-муры с его матерью. И когда ночная тьма приобретала светло-серый оттенок, он бросал ей: «Приду через неделю» – и садился в вызванное такси. Когда же он подъезжал к своему дому, изнеможение от любовных игр превращалось в усталость после работы. Он принимал душ, смывал с себя запах любовницы и залезал в кровать, чтобы уснуть снова.

Андзю спросила Каору.

– Здесь папа чувствовал себя как дома?

Этот вопрос казался важным и для отца, и для семьи Токива.

– Да, он отдыхал здесь. И когда я прощался с ним на вокзале, он говорил: «Не хочу возвращаться домой, но надо».

– Мамору, как ты думаешь, почему папа не хотел возвращаться к нам домой?

Андзю казалось, что отец их предал. Она поняла, почему мать иногда бросала на отца холодные презрительные взгляды. Родители всеми силами старались скрыть от детей свои плохие отношения, но они охладели друг к другу еще до появления Каору. Андзю так хотелось, чтобы старший брат сказал ей, что она ошибается. Но Мамору ответил сладеньким голосочком:

– А ему, наверное, не отдыхалось в доме Токива. Папочке нравилось это пошлое местечко. Пошли, хватит, – раздраженно буркнул он и стремительно направился к вокзалу.

Андзю бросила ему вдогонку:

– Но почему ему не отдыхалось? Это же его родной дом!

– Может, он придумал себе другую жизнь. Богачи часто завидуют простому народу. Не бери в голову, он всегда возвращался домой и никогда больше здесь не появится, – ответил Мамору А про себя подумал: «Что было бы, если бы мать Каору не умерла? Неужели предок продолжал бы наведываться в эту лачугу, в один прекрасный момент поселился бы здесь навеки и не вернулся в дом Токива? Наверное, мать Каору была стоящей бабенкой».

– Эй, Каору, твоя мама добрая была?

– Угу. Добрая.

– А готовила хорошо?

– Угу. Особенно свинину в кисло-сладком соусе, котлеты и соленые овощи.

Ну и дела, всё любимые блюда отца, – подумал Мамору. Да, в этом доме для отца закусочную держали. Мамору и сам собирался когда-нибудь завести себе содержанку и наведываться к ней, но он не понимал, как отец мог так надолго зависать в чужой семье и расслабляться там получше, чем в своем собственном доме. Или в таком возрасте мужиков тянет отдыхать в деревенских чайных комнатах?

«Будь у меня содержанка, – фантазировал Мамору, – она бы жила не в такой провинциальной плебейской лачуге, а в пентхаусе многоэтажного элитного дома в центре Токио. Посредине комнаты стояло бы кресло, как в парикмахерской, я садился бы в него, откинув назад спинку, а моя любовница брила бы меня. В просторной ванной стояла бы огромная прозрачная ванна, я бы наряжал любовницу русалкой, и она танцевала бы в воде. А я бы пил шампанское и смотрел на нее».

Наверняка в те времена, когда был жив дед, содержали именно таких любовниц. У деда была содержанка – гейша с Синбаси.[10] Говорят, ему не нравились ее зубы, и он выложил восемьсот тысяч иен, чтобы исправить их. А в те времена начальная зарплата выпускника университета была пятьдесят тысяч иен. Зубной врач, идиот, выслал счет домой, его увидела бабка – в общем, некоторое время деду путь домой был заказан. Мамору с удовольствием вспоминал истории из жизни деда.

Прежние поколения Токива принадлежали к придворной аристократии и долгое время жили в Киото. Во время реставрации Мэйдзи[11] они потеряли свои позиции, подружились с английскими торговцами и создали основы для торговой компании «Токива Сёдзи». Говорят, что дед с десяти лет узнал вкус спиртного и табака, а в тринадцать стал пропадать в публичных домах. В семье Токива детей рано приучали ко взрослым забавам. Это объяснялось тем, что скромность и мужественность самурайского толка по прошествии времени выливались в протест, приводивший к неуемным возлияниям и разврату. Опыт предыдущих поколений семьи показывал, что приучать к пороку лучше в подростковом возрасте. Однако бабка, происходившая из самурайской семьи, воспитывала детей в строгости и следила за тем, чтобы муж не подавал им дурного примера. Ее воспитание повлияло на отца, и он, наверное, ходил к любовнице, волоча за собой чувство вины. Мамору же хотел во всем подражать деду.

Его дед, Кюсаку Токива, умер от сердечного приступа в доме у любовницы. В семьдесят два года. Мамору тогда было десять лет.

3

3.1

В то время Кюсаку был директором «Токива Сёдзи». Тридцатипятилетний Сигэру Токива в антракте на спектакле итальянской оперы встретил в фойе своего однокурсника, который работал в звукозаписывающей компании. Однокурсник познакомил его с одним композитором. Это был худой высокий мужчина, – он на целую голову возвышался над толпой, – с резкими, как у итальянца, чертами лица. Композитор кого-то очень напоминал Сигэру, но кого именно, ему никак не удавалось вспомнить. Они представились, пожав друг другу руки, обменялись впечатлениями от оперы, и тут Сигэру вдруг осенило: «Кафка». Лисьи глаза, как будто остерегающиеся чего-то, были в точности как у Франца Кафки.

Поразительная сила голосов Джузеппе ди Стефано[12] и Тито Гобби[13] потрясла всех троих, и, когда опера закончилась, они, чтобы остудить возбуждение, отправились на Гиндзу.[14] Там поели бифштексов, и Сигэру пригласил своего однокурсника и композитора в клуб, куда сам он частенько захаживал. Композитор был молчалив, но хорошо понимал юмор и оказался идеальным собутыльником. Сигэру спросил его, какую музыку он сочиняет.

– Хотите сыграю? – И композитор, согнав клубного пианиста с его места, исполнил свое произведение.

Это был меланхоличный вальс. Перед глазами возникала ясная картина: на поле, окутанном северным туманом, разбитая ревматизмом старуха, утопая в грязи, танцует вальс с призраками – зрелище, надо сказать, комическое. Ритм терялся, будто старуха подворачивала ногу, а потом о мелодии словно совсем забыли, – она поперхнулась и внезапно оборвалась.

Сигэру с приятелем улыбнулись:

– Как называется эта вещь? Сначала мы думали, это грустный вальс, но потом словно послышалось щелканье суставов.

– Эта вещь называется «Элегантные сентиментальные утопленники», – пробормотал композитор тихим голосом. – Я хотел представить, как утонувшие пассажиры «Титаника» танцуют вальс под звуки волн.

Улыбка застыла на лице Сигэру. Приятель прошептал ему на ухо:

– Вот почему он ничего продать не может. – только такое и пишет.

– Но музыка запоминается с первого раза. И давно ты написал этот вальс утопленников? – спросил Сигэру.

– Только что, – бесстрастно ответил композитор.

Сигэру был поражен: надо же, импровизация, которая вызывает у слушателей четкий образ, да к тому же заставляет смеяться… То ли он гений, то ли ненормальный.

– Он чувствует по-другому, не так, как мы, – прошептал Сигэру приятель. – Может представить себе ощущения танцующих утопленников. Удивительный человек.

Так Сигэру Токива встретился с Куродо Нодой. В ту ночь они зашли еще в три бара. Сигэру проникался все большим интересом и уважением к таланту и оригинальности Ноды, на прощанье он спросил:

– Ты откуда?

– Я родился в Харбине, – ответил Нода. – Мой отец – в Нагасаки, а мать – в Петербурге. Наша семья любила путешествовать. Началось путешествие в конце девятнадцатого века, и сам я родился в пути. Вот и тяну эту лямку, доставшуюся мне от отца, продолжаю путешествие. Это тебе не эстафета.

– Ты японец? – спросил Сигэру. Он был пьян и не стеснялся задавать прямые вопросы.

Нода вздернул брови, пристально посмотрел на Сигэру и сказал:

– Во мне намешано много кровей, но я японец. Как лапша Нагасаки-тянпон.[15] Ты любишь тянпон?

– Да, вкусное блюдо.

– В следующий раз приготовлю тебе.

Сигэру уже и думать забыл, что его обещали угостить тянпоном, когда на его имя пришел большой конверт. Отправителем значился композитор, с которым они выпивали полгода назад в барах Гиндзы и который произвел на Сигэру сильнейшее впечатление. В конверте лежали три страницы – ноты фортепианного произведения. К нотам была приложена записка:

Уважаемый господин Сигэру Токива,

разрешите поблагодарить Вас за прекрасное угощение.

В знак благодарности примите эти ноты, мой скромный подарок.

Куродо Нода.

На титульном листе стояло шутливое название «Нагасаки-тянпон № 1».

Оказалось, что композитор живет на противоположном берегу реки, всего в двух станциях езды от дома Токива. Они стали вместе выпивать, с того времени и начались прогулки Сигэру. У Куродо Ноды и его жены Кирико недавно родился мальчик, и в знак дружбы Куродо попросил Сигэру дать ребенку имя.

Мальчика назвали Каору. Всякий раз при звуках «Колыбельной», которую написал для него отец, он с беспокойным выражением лица начинал сучить ручонками, как будто пытался ухватиться за что-то, и агукал. Если никто не обращал на него внимания, он повышал голос на три тона и заходился в крике.

Каору с самого младенчества кричал хорошо поставленным голосом.

Куродо Нода изучал композицию самостоятельно, по учебнику Шенберга. Может быть, из-за надменного отношения к окружающим, которое выражалось и в словах и в поступках Куродо, а может быть, из-за того, что он не принадлежал к узкому академическому кругу – так или иначе, ему приходилось мириться с положением, абсолютно не соответствующим его способностям. Ему не давали работу ни на радио, ни на телевидении, ни в кино. На конкурсах композиторов он никогда не доходил до последнего тура. Чтобы содержать семью из трех человек, он работал концертмейстером, брался за аранжировки популярных песен.

Сигэру часто приглашал Куродо в ресторан, на скачки и на теннис, выступая в роли товарища по развлечениям. Кроме того, он давал ему заработать – например, во время приемов в «Токива Сёдзи» устраивал салонные концерты, где известные пианисты исполняли произведения Ноды.

Посещать дом на противоположном берегу реки стало для Сигэру естественной потребностью – так жарким летом хочется отправиться в горы подышать. Почему-то ему казалось, что сюда нужно возвращаться, и, сам того не замечая, Сигэру очень привязался к этому дому, который стал для него тем местом, где можно быть самим собой, никого не стесняясь. Вздыхать, когда вздыхается, громко смеяться, когда смешно. Конечно, все это благодаря незаметной заботе жены Ноды, Кирико. Когда Сигэру сидел по-турецки на полу чайной комнаты в доме Ноды, пил саке, которое наливала ему Кирико, ел восхитительную еду, которую готовила Кирико – от этой еды никогда не бывало изжоги, – ему хотелось передать кому-нибудь ждавшее его кресло управляющего «Токива Сёдзи» и остаться просто сыном хозяина, беззаботно живущим на доход от акций. Только одно останавливало его от исполнения этих праздных желаний: Кирико была женой его друга. Если бы не это обстоятельство, она могла бы стать для Сигэру самой желанной любовницей.

3.2

– В нашей семье во всех поколениях обожали матерей. Я был чрезвычайно привязан к матери, и мой отец тоже. Наверняка и Каору станет таким. Мужчины нашей семьи в любом возрасте очень нежно любили матерей, и тому есть глубокая причина, – однажды заметил Нода, рассказывая о своей семье, что бывало с ним крайне редко. Наверное, трехлетний Каору, с которым в чайной комнате играла мать, натолкнул его на эти мысли. Может быть, Нода хотел сказать, что ревнует жену к сыну.

– Значит, есть глубокая причина того, что все мужчины в семье сильно привязаны к матерям? Что же это за причина? – спросил полушутя Сигэру, и Нода ответил ему с многозначительной улыбкой:

– Когда-нибудь я подробно расскажу тебе об этом.

– Кирико похожа на твою мать? – спросил Сигэру, попробовав зайти с другой стороны.

Немного подумав, Нода тихо ответил:

– Просидев несколько часов кряду за сочинением музыки, я смотрю на Кирико, на ее непринужденные жесты и вспоминаю мать. Я не свожу с нее глаз, а она говорит мне с улыбкой: «Что смотришь?» Ее голос не отличишь от голоса матери в молодости. Правда, Кирико родилась в Ёсино провинции Ямато, а мать – еврейских кровей, что у них может быть общего? Но, как ни странно, море и небо похожи. В пасмурные дни граница между ними исчезает. Так и мать с женой, наверное, связаны линией горизонта.

– А каково быть сыном еврейской матери? – Сигару задал и этот вопрос.

Нода ответил:

– Да ничего особенного, – и в свою очередь спросил:

– А каково воспитываться в буржуазной семье?

Пока Сигэру пытался найти ответ, Нода сказал:

– Мы с тобой как принц и нищий. Завидуем жизни друг друга. Ты приходишь в эту заячью норку, чтобы примерить на себя кусочек моей жизни. Тебе до смерти надоели гольф и теннис, тебе хочется найти какое-то новое увлечение, вот ты и общаешься с бедным музыкантом. Разве не так? Ну, и я тоже, общаясь с тобой, узнал о мире, который не мог себе и представить. Но, как и ты, я увидел только маленький его кусочек, да и то краешком глаза. Ну а потом и я и ты, мы оба возвращаемся к своей, более подходящей нам жизни. Ты – исполнительный директор компании, успешно проворачиваешь торговые сделки, я сижу у рояля и пишу музыку, которую некуда пристроить.

На третий год знакомства Нода стал понемногу рассказывать о своей матери, об отце, о своем детстве, которое нельзя было назвать счастливым, а также о своих мечтах.

У Ноды было две матери.

Одна мать, еврейка, воспитала его, другая – дала ему жизнь, а сама умерла.

В его памяти осталась только еврейская мать, но и она умерла в разгар послевоенной сумятицы. После окончания войны они вместе с отцом были депортированы в Японию и некоторое время жили в Ёсино, на родине кровной матери Куродо.

– Моя любовь к матери непростая. Я не смог ничем отблагодарить мою еврейскую мать Наоми, которая научила меня игре на рояле и азам композиции. Наоми на иврите значит «радость». Имя матери всегда было связано в моем сознании с радостью от занятий музыкой. Я продолжал сочинять музыку, хотя бы в память о матери. В моей музыке кто-то может услышать нечто высокопарное и издевательское, но в ней – мои молитвы. С другой стороны, я всегда думал о той матери, которая дала мне жизнь. Я совсем не помню ее и не успел полюбить. Я узнал от отца о своей настоящей матери после смерти Наоми. У меня и сомнений не было, что я – сын Наоми. Хотя во мне текла другая кровь, внешне мы были похожи. Вообще-то нет, не знаю, как было на самом деле. Может, я действительно родной сын Наоми, как я считал до тринадцати лет, а может, и нет. Иногда я думаю, что отец солгал мне, чтобы воспитать из меня японца. То есть он взял и придумал другую, кровную, мать?!

Фотография Наоми сохранилась, а вот фотография родной матери пропала куда-то в послевоенной суматохе, и Куродо так и не узнал, похож ли он на свою родную мать.

– Но если твоя мать не еврейка, почему ты похож на Кафку? – спросил Сигэру.

– Это от отца, – коротко ответил Нода.

Отец Ноды был наполовину американцем, и Ноде передалась четверть дедовской крови.

– Во мне много чего перемешалось: и американцы, и евреи, и японцы из Ёсино. Кстати, Кирико тоже родом из Ёсино.

После войны Куродо вместе с отцом на время покинул превратившийся в пепелище Токио и поселился в деревне Кудзумура в Ёсино, на родине кровной матери, у ее родственников. Оказалось, что фамилия родственников – Нода. Так Куродо стало известно, что он носит фамилию матери.

Мать, о которой Куродо ничего не знал, звали Нами, она была из семьи потомственных синтоистских священников, служивших в местном храме. Отец с сыном прожили полгода во флигеле в семье человека, который приходился Нами дядькой, а потом вернулись в столицу.

Куродо было тогда пятнадцать лет. В деревне Кудзумура он давал уроки игры на фортепиано дочери деревенского старосты, которая впоследствии стала его женой. В ту пору Кирико исполнилось восемь лет.

– Деревня Кудзумура оказалась удивительным местом. Она словно растворилась в мире старинных легенд. Если задуматься, я впервые прикоснулся к Японии именно в Кудзумуре. Там был густой лес, где чувствовалось тихое дыхание деревьев, и поле, где жуки и букашки вели бесконечный обмен тайными знаками, и подвесной мост в долине, куда падали тонкие лучи света. Издалека сквозь туман слышался звон колокола. Отец много знал о Кудзумуре и рассказывал мне о ней, но, когда пришло время туда ехать, сокрушался: «Там моего японского не понимают».

Куродо родился в Харбине. Едва он вернулся в Токио, как его отправили в лагеря для иностранцев в Иокогаме и Каруидзаве, после войны он жил в гостинице «Империал», а затем провел по нескольку месяцев в Кобе и Нагасаки. То есть до Кудзумуры он жил в местах, напоминающих резервации. Сигэру название «Кудзумура в Ёсино» не говорило ни о чем. Правда, от приятеля, который работал в Министерстве финансов, он слышал, что там растут бумажные деревья, из которых делают бумагу для купюр. Он спросил Куродо, что за жизнь была в этой деревне, тот прищелкнул языком и ответил:

– Сладкая это была деревня.

– Что значит сладкая? – В отличие от гения, жившего одними эмоциями, Сигэру всегда нуждался в разъяснениях.

– Я часто ел там одно блюдо, его готовили из вареной редьки дайкон и батата и добавляли конняку – желе из сладкого картофеля. Сахара там не водилось, но привкус был сладковатый. Оказывается, в блюдо при варке добавляли сушеную хурму, которая и давала сладость. Деревенские жители ели и тушеную хурму, которую называли дзукуси. Чашечку у хурмы отрывали, выливали мякоть – этакое красное болотце – и хлебали ее деревянными ложками. Почему-то мне казался знакомым этот сладкий привкус хурмы, липко обволакивающей язык. Как будто я бывал там раньше. Я не знал свою мать, она умерла сразу после моего рождения, но каким-то образом чувствовал ее присутствие, пока жил в этой забытой богом деревне. В голосах цикад и шелесте веток мне чудился настойчивый шепот. На самом деле мне это только слышалось. Я поминутно оборачивался: все казалось – кто-то окликает меня по имени. Я думал, мама вернулась в свои родные места… Раз уж ты мой единственный слушатель, можно, я еще кое-что тебе расскажу? – спросил разрешения Куродо и, понизив голос, начал: – Это давнишняя история, поэтому не разберешь, где правда, а где вымысел, но в Ёсино, по слухам, был император, который происходил из другого рода, не из того, что император, ставший главным героем мировой войны. Впрочем, ко мне это не имеет никакого отношения.

– Ты о потомке южного двора?

– Мне Кирико об этом рассказала. Ты, наверное, слышал историю о том, как император по имени Годайго захватил власть, чтобы единолично править Японией?

– А, ты про реставрацию Кэмму?[16]

– Говорят, тогда шла гражданская война.

– Сам я свидетелем не был, но в школе на уроках истории это проходили.

– Ну вот, значит, тогда в Японии было два императора. Верно?

– Но южный двор прекратил свое существование через пятьдесят лет после смерти Годайго.

– А Кирико говорила, что он просуществовал больше ста лет. В тех местах, где она родилась, ходило много легенд. Говорят, у ее дальних родственников даже был дом, где император Годайго останавливался на три дня.

– На целых три дня, – еле удержался от смеха Сигэру. И потом добавил, как будто его озарило: – Нынешний император – потомок северного двора, а законным считается южный двор.

– Значит, получается, что нынешний император не принадлежит к законной ветви? То есть девиз «один двор на века» неправильный?

– В истории императорской династии полно противоречий. Так что не следует об этом распространяться.

– Почему не следует?

– Не знаю почему. Даже после войны никто не пытался разобраться в этих противоречиях, император правил, не нарушая официального принципа «один двор на века». На территориях, где скрывался южный двор, до сих пор вынуждены хранить молчание. История не любит отщепенцев. Может, на родине твоей матери остались старинные предания, но предания о побежденных безжалостно вычеркиваются со страниц истории.

Куродо был связан с родиной кровной матери только фамилией Нода, которая, как корона, украшала его имя. Наверняка отец дал сыну фамилию умершей жены, чтобы успокоить ее одинокую душу.

Отца вызвали в столицу, и Куродо вместе с ним уехал из Кудзумуры. Своей ученице Кирико он пообещал когда-нибудь встретиться вновь. Наблюдая, как маленькая Кирико старательно играет на рояле, Куродо представлял себе свою родную мать в детские годы.

Кирико исполнилось девятнадцать лет, и она приехала в столицу, надеясь, что Куродо поможет ей устроиться. Шел 1959 год. Куродо было двадцать шесть. В тот год наследный принц, ровесник Куродо, познакомился с принцессой. Куродо встретил Кирико как младшую сестру и поселил ее в своей пятнадцатиметровой квартирке. Для Кирико Куродо стал нитью, которая связывала ее с Кудзумурой.

3.3

Как только Сигэру Токива исполнилось сорок, его отец умер, словно он откладывал свою смерть до юбилея сына. Сигэру подавил заговор директоров «Токива Сёдзи», унаследовал восемьдесят процентов акций отца и стал новым президентом компании. Он начал проводить кадровые реформы, ввел новые направления бизнеса, пропадал на работе, вырабатывая план большой рекламной кампании, которая была призвана оповестить всех о грядущем росте фирмы. Только через три месяца у него появилось время, чтобы предаться горю в связи с кончиной отца.

Сигэру хотелось сделать что-нибудь для отца, который теперь покоился на кладбище. И он придумал заказать Ноде реквием.

Он тотчас же позвал Ноду в ресторан и рассказал ему об отце, так же как Нода когда-то рассказывал ему о своей матери. Нода слушал молча, разделяя с Сигэру печаль о покойном. На предложение Сигэру он ответил согласием, но с одной оговоркой:

– Я не христианин и не могу написать такой реквием, как Верди или Форе. Но я постоянно тоскую по мертвым, и моя душа с ними. Я не верю в бога, но верю в мертвых. Если тебя это не отталкивает, я с удовольствием примусь за работу.

– Вот и договорились. – И Сигэру пожал ему руку. Однако «Песнь мертвым» совершенно не продвигалась.

А вот рак, развившийся в горле у Ноды, прогрессировал с устрашающей быстротой, перекинувшись на лимфоузлы и легкие.

Кто мог предугадать такое развитие событий? Зловещим образом «Песнь мертвым» становилась реквиемом по композитору, ее сочинявшему. Несмотря на это, Куродо работал, отложив борьбу с болезнью на потом. Взяв заказ, он сразу решил, что это будет мелодия для сопрано. На первой странице партитуры Куродо написал слова, которые прошептала ему в свой предсмертный час его еврейская мать: «В гроб ложишься один. Но к чему печалиться? Мертвые сотканы из той же материи, что и те, кто нам снится. Мы встретимся, как только захочешь».

Нода положил на ноты эти слова матери, воспитавшей его, и больше не сумел написать ни строчки «Песни мертвым».

– Извини. Кажется, я не смогу выполнить своего обещания.

Из его тела словно выкачали все соки, он терял голос. Сигэру говорил первое, что приходило ему в голову:

– Да что ты. Не смей верить врачам. Ты сильнее рака. Я знаю кучу людей, которые избавились от этой болезни усилием воли. Возьми себя в руки. После «Песни мертвым» напишешь оперу. Я тебе закажу. – Так он пытался подбодрить Ноду, но тот уже подчинился неизбежному.

– Вот незадача. Ни деньги, ни слава меня никогда не любили, зато полюбила болезнь.

– Не только болезнь. Тебя любили твоя мать, и Кирико, и я, буржуйский сынок, – говорил Сигэру.

Нода ответил со вздохом:

– В нашей семье все не только были чрезвычайно привязаны к матерям, но и умирали рано. Об этом-то я совершенно забыл.

Сигэру переживал: не сократил ли Ноде жизнь его заказ написать «Песнь мертвым»? Как тут было не вспомнить историю последних дней жизни Моцарта.

Однажды к Вольфгангу пришел человек, одетый в черное, и попросил его написать реквием. Моцарт согласился, взяв в качестве аванса какую-то сумму денег. В те годы Моцарт ушел из-под опеки дворца, стал фаворитом буржуа – любителей музыки, стремился изменить свою жизнь. Он был очень занят: сочинительство, дирижирование, частные уроки и любовные похождения. Бывший вундеркинд, вступая в зрелый возраст, чувствовал упадок физических сил и духовное опустошение и только в сочинительстве достигал совершенства. Однако эта троица: упадок сил, опустошение и вместе с тем достижение совершенства в музыке – не покидала Моцарта, изматывая его до предела. В обществе после французской революции царило смятение, прежней элегантности, изысканности как не бывало. Мария Антуанетта, которой он сделал предложение в шестилетнем возрасте, была казнена на гильотине. И вот он получает заказ на реквием.

Наверное, как только он обмакнул перо в чернила из кальмара и написал первые строки реквиема, у него в голове зазвучала грустная мелодия, исполняемая на альтовом кларнете. Эта мелодия казалась Моцарту голосом, провозглашавшим конец утонченному и щедрому XVIII веку. Мужчина в черных одеждах время от времени приходил поторопить его. Вольфганг, как ребенок, увидел в нем ангела смерти и тем самым приблизил свой последний час.

Сигэру чувствовал себя обязанным искупить роль ангела смерти, которую он невольно сыграл. Перед смертью Нода часто шептал: «Бедные Кирико и Каору». Сигэру пообещал, что будет помогать им сколько сможет. Пусть это станет реквиемом, который он посвятит Ноде.

3.4

– Я не хочу умирать, но отпущенный мне срок не изменишь. Люди умирают со стопроцентной вероятностью.

Сознание Ноды было затуманено морфием, он изо всех сил старался улыбнуться, что ему не было свойственно.

– Хотя ты и не лампа Аладдина, – обратился он к Сигэру Токива с просьбой, – но может, все-таки выполнишь три моих желания?

– Я сделаю для тебя все, что в моих силах, – прошептал Сигэру на ухо Куродо.

Первое желание состояло в том, чтобы Сигэру стал опекуном Каору.

Умер отец или уехал надолго – для шестилетнего Каору это были пока что события одного порядка. Но постепенно он начнет понимать, в чем разница. Наверное, что-то напомнит ему об отце, хотя бы отцовский день[17] в школе. А может, когда он будет писать сочинение «Мой папа» или когда пойдет в парк с аттракционами, в зоопарк или в аквапарк… Всякий раз он почувствует пустоту, печаль, будто ему чего-то не хватает… И наконец поймет значение этих слов: «отец умер». Сигэру хотел заменить Куродо до тех пор, пока Каору не осознает смерти отца. Кроме того, в его обязанности опекуна входила забота о будущем Каору. Ноде было нестерпимо жаль оставлять «Песнь мертвым» незаконченной, и он хотел поручить ее Каору. Он надеялся, что придет день и Каору продолжит начатое отцом: закончит произведение и передаст его заказчику – Сигэру Токива. Сигэру пообещал, что будет помогать и поддерживать Каору, чтобы тот мог сочинять музыку.

Второе желание состояло в том, чтобы Кирико не страдала от одиночества.

– Кирико должна постоянно о ком-то заботиться, иначе она впадает в депрессию. Прошу тебя, заходи сюда время от времени. Кирико, наверное, захочется окружить тебя заботой. Если ты не против, не отказывай ей в этом удовольствии. Она наверняка испытывает к тебе симпатию. – Этими словами Нода намекал, что будет рад любому развитию отношений между Сигэру и Кирико.

Последнее желание Ноды заключалось в том, чтобы Сигэру запомнил и передал Каору историю его семьи. Нода боялся, что с его смертью будут навечно забыты его отец и две матери, его дед и бабка, что история его семьи будет стерта из памяти потомков.

– Биографии членов моей семьи, которые страдали излишней привязанностью к матерям и рано умирали, к тебе не имеют никакого отношения и, вероятно, не представляют для тебя никакого интереса. Но если рассудить так, то вся история будет состоять из сплошных пробелов. Если оставить все на произвол судьбы, моей семье суждено полностью исчезнуть со страниц истории. Не забывай того, что я расскажу тебе, по крайней мере пока Каору не вырастет. Потом передай ему. Если ты пообещаешь, что Каору узнает хотя бы часть истории своих предков, мне не так тяжело будет умереть.

Сигэру дал обещание передать все Каору.

Куродо Нода умер в тридцать семь лет.

Его сыну Каору было всего шесть.

У Каору остались лишь смутные воспоминания.

– Папа зовет тебя. Иди сюда, – позвала его медсестра.

Он зашел в палату, и когда приблизился к отцу, тот улыбнулся ему и сказал:

– Я уеду ненадолго, позаботься о маме. Если соскучишься – я приду к тебе во сне.

Эти слова стали для Каору завещанием.

Сигэру продолжал посещать чайную комнату в доме на противоположном берегу реки и после смерти Ноды. Он, конечно, выполнял обещание, которое дал Ноде перед смертью, но вместе с тем его сочувствие к Кирико незаметно превратилось в сладостное желание. Он запрещал себе желать ее, но это порождало еще более безумные мысли. Был бы я подлецом, смог бы убедить Кирико принимать мои ласки в обмен на заботу о ее тяжелой вдовьей жизни, – думал Сигэру Но сбросить с себя маску друга Куродо он не мог.

Кирико пыталась прожить на свой заработок: она готовила школьные завтраки и переписывала ноты. Сигэру каждый месяц перечислял ей на банковский счет двести тысяч иен под предлогом оплаты жилья. Но Кирико к ним не притрагивалась. Эти деньги предназначались для обучения Каору.

– Когда понадобятся деньги на учебу, я заплачу. Приоденься чуть-чуть, выйди куда-нибудь, развейся, – говорил Сигэру, но Кирико всегда отвечала-.

– У меня есть траурное кимоно, и этого достаточно.

Кирико даже в домашней одежде, стоило ей немного подкрасить губы, выглядела красавицей. Наверное, именно такая красота сражает наповал. Белая, упругая кожа, не загрубевшая от ежедневного труда, стройная осанка, твердый, прямой взгляд говорили о гордости матери, воспитывающей сына в одиночку.

Когда во время траура по Ноде Сигэру смотрел на Кирико в траурном кимоно, ему казалось, он понял, что любил в ней этот композитор, болезненно привязанный к матери. Непосредственность, с какой она старалась не опускать руки ни при каких обстоятельствах. Трогательная улыбка в тяжелые минуты жизни. Сигэру попытался примерить на себя материнский взгляд, которым она смотрела на Каору, и ощутил нежность, какую никогда не вызывала в нем жена. С детских лет Кирико испытывала материнские чувства ко всему хрупкому и утонченному. Без сомнений, композитор, болезненно привязанный к матери, тоже искал в Кирико материнскую заботу.

У могилы Ноды Сигэру следил за каждым движением Кирико. Кирико ставит цветы на могилу. Кирико обнимает Каору за плечи и что-то шепчет ему. Кирико закрывает глаза и складывает ладони в молитве. Кирико припадает к могиле, склоняет голову и молится. В голове у Сигэру была одна только Кирико. Он завидовал лежащему в могиле Ноде, над которым Кирико произносила свои молитвы. Если бы я превратился в пепел, Кирико так же молилась бы обо мне? Сигэру стоял и не сводил глаз с ее спины.

Может быть, Кирико почувствовала взгляд Сигэру и обернулась. Глаза Сигэру, который смотрел в пустоту своего сердца, и влажные глаза Кирико встретились. Она попыталась скрыть свои слезы и улыбнулась ему. Сигэру отвел взгляд, боясь, что его мысли будут разгаданы.

В ту ночь, когда Каору уснул, Сигэру и Кирико, оставшиеся вдвоем в чайной комнате, не говоря друг другу ни слова, жадно искали губы и тела друг друга.

3.5

– Он был для меня старшим братом, учителем музыки, мужем. Ощущение такое, будто я потеряла в одночасье трех дорогих мне людей. Я не знаю, как другие справляются с горем от потери любимого человека.

Сигэру был нужен Кирико для того, чтобы вспоминать о Куродо. Быть может, она приняла его ласки, чтобы мертвец мог приходить в этот мир. Несомненно, Куродо придет посмотреть на свою жену в объятьях друга. И у мертвеца есть право на ревность. А может, Куродо, потерявший человеческое обличье, воспользуется телом Сигэру, чтобы прикоснуться к своей жене.

В объятьях Сигэру Кирико наслаждалась призрачными ласками Куродо. Она всегда представляла себе, что Куродо присутствует в чайной комнате и слушает, что говорит Сигэру или Каору. Во время еды она ставила на стол тарелку и чашку Куродо. Внезапно она вспоминала что-нибудь из прошлого и, рассказывая об этом Сигэру и Каору, обращалась к Куродо, который, должно быть, тоже сидел в чайной комнате: «Правда ведь, так и было?»

– Когда я приехала в Токио, Куродо-сан встречал меня на Токийском вокзале у выхода Яэсу. Оказавшись рядом, мы не заметили друг друга. Ничего удивительного. Куродо-сан помнил розовощекую девятилетнюю девочку с короткой стрижкой, а я – шестнадцатилетнего Куродо с вечно всклокоченными волосами. Наконец мы узнали друг друга, и Куродо-сан сказал: «Вот уж не думал, что ты так вырастешь».

…Куродо-сан часто звал меня в кино. Ему нравилась актриса Таэко Мацубара, и он с уважением относился к режиссеру Я. О. Ему хотелось написать музыку к фильму, где она играет главную роль, но режиссер умер, а актриса ушла со сцены.

…Осенью, когда созревает хурма, он говорил: «Хочется спелой хурмы». Возьмет еще незрелую, с вязким вкусом, положит в корзину в укромном месте и ждет десять дней. Такие старания, а ни разу не вызрела. Кажется, спелая хурма у него была связана с какими-то воспоминаниями о Кудзумуре.

…Он говорил, что хочет свозить меня когда-нибудь в Харбин – туда, где он родился. Этому тоже не суждено было сбыться.

Когда в разговорах с Сигэру наступала пауза, Кирико всегда начинала говорить о Куродо.

Может быть, она решила последовать за Куродо, отказавшись от любви Сигэру?

Это был слишком короткий медовый месяц. К тому же медовый месяц, которому не хватало искренности. Кирико никогда не открывала Сигэру своего сердца. Еще шаг, еще два… Если бы ему удалось поглубже проникнуть в сердце Кирико, может быть, им открылась бы совсем другая жизнь? – думал Сигэру. Но с рассветом он отгонял от себя сомнения, пересекал реку и возвращался в дом в Нэмуригаоке. Да и Кирико не просила его остаться.

Они хотели друг друга, но существовала черта, которую они по молчаливому уговору не преступали. В знак благодарности Кирико отдавалась другу мужа, который заботился об их семье после его смерти. Сигэру избавлялся от мук совести за то, что любит жену умершего друга, давая ей деньги на жизнь. Но у этих отношений не было будущего.

Она покинула этот мир, оставив Каору, пока дух Куродо еще не успел исчезнуть из чайной комнаты.

Любовь Сигэру опустила занавес под короткое завещание Кирико:

– Прости, что не смогла заботиться о тебе. Береги Каору.

Мальчик не понимал, что происходит, и беспокойно оглядывался вокруг. Кирико сказала ему:

– Мама тоже уезжает далеко. Слушайся дядю Сигэру и хорошенько следи за домом. Я приду к тебе во сне, как только захочешь. – Кирико улыбнулась Каору, закрыла глаза и умерла, будто уснула.

Сигэру вернулся вместе с телом Кирико в чайную комнату, куда он так привык приходить. Он гладил Каору по голове, пребывая в полном замешательстве. Почему они остались вдвоем с этим мальчиком? Почему Каору стал сиротой – это божий промысел или несчастливый жребий, уготованный кому-то? Каору играл неподалеку от тела матери – собирал лего, катал машинки вдоль кромки татами. Худенькая спинка, слишком хрупкая, чтобы взвалить на себя груз материнской смерти. Каору надоело играть одному, и он спросил Сигэру:

– А где мама?

Каору не решался смотреть на тело матери, которая еще несколько часов назад говорила с ним. Каору догадывался, что ее там уже нет.

Сигэру считал, что позаботиться о будущем Каору нужно прежде, чем горе раздавит его. Он вызвал сотрудника из секретариата компании и распорядился насчет похорон. Все, кто пришел на похороны, были полны жалости к Каору и не могли сдержать слез, но сам он не плакал. Внимательно слушал сотрудника секретариата и даже помогал в проведении траурной церемонии.

Два дня после похорон Сигэру не отходил от Каору, был вместе с ним в доме на противоположном берегу реки и носил траур. Затем обратился в фирму, занимающуюся перевозками, оттуда приехали и упаковали оставшиеся вещи. Все закончилось. Каору упирался:

– Не хочу никуда уезжать.

Но отчиму удалось убедить его:

– Ты же обещал маме. Мы бросим старый дом и будем жить в новом. В новом доме у тебя есть родители, старшие брат с сестрой, бабушка. А здесь пусто.

Но для Каору дом на берегу реки был наполнен голосами родителей, запахами, музыкой. Дом Токива, куда его привели, был для него пустым.

Прежде всего отчим повел Каору в парикмахерскую, где его постригли, обращаясь с ним как со взрослым господином. Потом он отправился с Каору в отдел детской одежды, где ему купили все новое: начиная с пиджака и брюк и заканчивая ботинками, бельем и ремнем. Продавщицы говорили ему: «Тебе идет, мальчик», и от этого ему становилось не по себе.

Это была церемония превращения сына Куродо Ноды в сына Сигэру Токивы. Отчим намекал ему: чтобы носить фамилию Токива, нужно и выглядеть подобающим образом. К тому же он опасался, как бы Каору своим жалким видом не вызвал у семьи Токива отторжения. Порог дома Токива нужно было переступить во всеоружии.

Каору, совсем еще ребенку, было страшно и неспокойно: возьмут и сделают из него другого человека. Увидев себя в зеркале, он понял, что больше не сможет вернуться в свой старый дом.

В первую ночь в доме Токива, в комнате Андзю, Каору так был смущен и так стеснялся, что не мог заснуть. Он тогда хорошо понял, что чувствуют попавшие в зоопарк обезьяны. Если бы на рассвете Андзю не подбодрила его, Каору, наверное, ни чуточки не задумываясь о последствиях, сбежал бы в пустой дом и носа бы из него не показывал. Бросить тот дом значило для него бросить самого себя – единственного оставшегося там человека. Что может быть страшнее?

Тем не менее со следующего утра началась жизнь в доме Токива. Стали устанавливаться отношения с матерью, Андзю, Мамору, бабушкой и Фумией. В конце концов Каору не оставалось иного выбора, как стать Токива. «Завтра можешь опять поспать у меня». Каору на всю жизнь запомнил эти слова Андзю. В благодарность он решил стать ей хорошим братом. Впоследствии Каору узнал, что все началось с детского каприза Андзю.

«Хочу братика» – так сказала четырехлетняя Андзю. И через шесть лет Каору привели в дом Токива, для того чтобы он стал ее младшим братом. Каору поклялся быть верным только Андзю. Прежде всего он был ее младшим братом, а уж потом вторым сыном Токива. Он не собирался подчиняться никому, кроме Андзю. Даже подумывал о себе как о зловещем младшем брате, посланном нарушить семейные узы Токива. До чего одинокая и незавидная участь! Только бы Андзю понимала, как он одинок

3.6

Каору исполнилось одиннадцать лет. В школе у него было много друзей, но чаще он проводил время в одиночестве. Воспринимал это как свое естественное состояние. К тому же, когда он оставался один, его никто не называл Токива, и он мог опять стать Каору Нодой, которого бросили на противоположном берегу реки. Фамилия Токива постоянно заставляла Каору притворяться. Ему удалось с грехом пополам усвоить уроки мачехи: как вести себя за столом, как разговаривать, но он не мог привыкнуть к общению с гостями, которых приглашали Токива. И смотрели гости на него не так, как на Мамору и Андзю. От этих еле уловимых различий во взглядах Каору становилось не по себе. Никто не называл его приемышем и не относился к нему свысока, но перед родственниками и теми, кто дружил с Токива семьями с незапамятных времен, его притворщицкий талант притуплялся, и у него ничего не получалось. Каору чудилось, будто он находится под пристальным наблюдением и будто за каждое его действие – за то, как он здоровается, как ходит и даже как пьет сок – ему выставляется оценка. Это делало его совсем неуклюжим. Когда мачеха спрашивала его на следующее утро: «Вчера что-то случилось?», Каору хотелось швырнуть оземь эту дурацкую фамилию Токива, как сорванную с головы шапку, и броситься со всех ног в чайную комнату в доме на противоположном берегу реки.

Прошедшие три года он самозабвенно пытался стать киборгом. На занятиях в школе, плавая или играя в футбол, он хотел достичь предела своих возможностей, как сделал это, впервые оказавшись в новой семье, когда пел перед ними. Пожалуй, это было единственное средство, способное успокоить его одинокое сердце.

Но Каору стал понимать, что его старания доказывают только одно: он и в самом деле киборг. Он получал сто баллов из ста по контрольной, а ему говорили: «Молодец, Токива. Хорошо постарался». Он забивал гол на футболе, а ему кричали: «Токива! Токива!» Мачеха тоже хвалила Каору. Но от него не ускользала едва заметная тень в ее улыбке. Как прекрасно было бы, если бы Мамору, а не Каору получил сто баллов и забил гол – вот что хотела сказать мама, – догадывался Каору.

Мальчик представлял себя героем из мультика и размышлял так даже потеряв руки и ноги, киборг Каору Токива исполнит свою миссию – он будет служить семье Токива. Но при этом рождались и другие мысли: киборг раньше был человеком. Так же как Каору Токива раньше был Каору Нодой. У киборга – человеческое сердце. Ради своих отца и матери, которые когда-то любили его, киборг может даже предать организацию. Он утешал себя тем, что когда-нибудь ему удастся перебежать от Токива к Нода.

Мамору исполнилось семнадцать лет, и он преуспевал в познании порока. Ему не приходилось ни о чем беспокоиться: он легко поднимался по уготованной ему лестнице – от младших классов до престижного университета, где учились сынки финансовых воротил и дочки местных знаменитостей. Мамору соревновался с одноклассниками в освоении глубин падения.

Однажды, когда родителей и бабушки не было дома, Мамору привел своих дружков и заперся с ними в гостиной. Вместо обычных оглушительных, сотрясающих стены звуков рок-н-ролла из гостиной послышался женский голос. Откуда там взялась женщина, непонятно. «Подожди, мне больно, не туда, перестань», – кричала она. Мамору привел девушку по вызову, которую нарядил в мальчишескую школьную форму, и вместе с приятелями увлеченно занялся пошлыми играми.

Он и Каору хотел сделать своим соучастником, чтобы тот никому не наябедничал. Мальчику завязали глаза и заставили играть в жмурки. «Направо, налево, назад» – вопили Мамору и его дружки, вынуждая Каору ходить по комнате с вытянутыми вперед руками. В довершение всего они ткнули его лицом во что-то мягкое, теплое, с кисло-сладким запахом. Каору показалось немного знакомым это ощущение, он сдернул повязку с глаз – перед ним сидела женщина лет двадцати с такой же повязкой на глазах и с обнаженной грудью.

Каору порывался убежать, но Мамору схватил его, завел ему руки за спину и силком заставлял прикоснуться губами к соскам девушки:

«Ну что, соскучился, поди, по мамкиной сиське?»

На груди девушки виднелись следы грубо хватавших ее пальцев. Каору вывернулся, упал на пол, укусил Мамору за ногу и убежал.

Он заперся в своей комнате и, стиснув зубы, поклялся своей умершей матери: «Я всегда все буду делать не так, как он. Буду злиться, когда он радуется, смеяться, когда ему грустно, и возненавижу все, что он любит».

3.7

– Здравствуй.

Каору, как всегда, в одиночестве кидал теннисный мячик об стенку в парке, когда с ним заговорила девочка чуть постарше его.

– Ты один?

Она остановилась, не слезая с новенького велосипеда, и с улыбкой смотрела на Каору, как будто знала его. Каору кивнул, смутившись от неожиданности, а девочка сказала:

– Ты ведь Каору, младший брат Токива.

Точно, она приходила на день рождения к Андзю, – вспомнил Каору. И велосипед ее он помнил. Год назад газета «Асахи для школьников» разыгрывала велосипед. В газете была напечатана фотография девочки, которой посчастливилось выиграть его. Везучей девочкой была она.

– Ты хорошо поешь, правда? Хочешь стать певцом?

– Я буду композитором, – со смущенной улыбкой ответил Каору.

Девочка слезла с велосипеда, подбежала к стенке и подняла обе руки:

– Сыграем!

Каору легко бросил мяч, который, пролетев по дуге, попал ей прямо в руки.

– Бросай как следует, – сказала она, и мяч, пущенный ею по прямой, угодил Каору в грудь. По ее осанке, по тому, как она держала мяч, было видно: она знает, как надо бросать.

Каору сделал, как она велела: завел руку за голову и бросил, вложив в бросок всю силу своего тела. Она поймала мяч обеими руками и сказала:

– Хороший удар.

Ему понравилось. Сердце у него прыгало от радости куда сильнее, чем в те мгновения, когда он вкладывал в удар о «стену плача» свою злость и обиду.

– Скажи сестре. Я скоро опять приду к вам в гости. – С этими словами она села на велосипед, улыбнулась белозубой улыбкой и умчалась.

– Каору, ты, говорят, играл в мяч с Асакавой-сан? – спросила его Андзю. Так Каору впервые услышал ее фамилию.

Фудзико Асакава – так звали ту везучую девочку. Ее имя в памяти Каору было как удар мяча, летящего по прямой.

Она училась с Андзю в одном классе, была первой и в ученье и в спорте, все уважали ее. Обо всем она догадывалась раньше своих одноклассников: до них через день-два наконец доходило, что она была права. В третьем классе учитель написал на доске числа от одного до десяти и спросил учеников, какие из них делятся на два. Дети называли четные числа, и только одна Фудзико сказала: «Все». Она уже знала про дроби. Эта история стала школьной легендой.

Ей не только легко давалась учеба в школе, она к тому же отличалась мгновенной сообразительностью. В шестом классе учитель загадал загадку: «После какого путешествия потом думаешь: лучше бы я остался дома?» Фудзико тотчас ответила: «После путешествия на корабле». Одноклассники недоумевали, почему, и Фудзико ответила: «Потому что раскаешься».[18] И засмеялась.

Будучи на редкость способной, Фудзико никогда не вредничала и не хвасталась, умела подбодрить в трудную минуту. Ее любили и учителя и одноклассники. Она была смелой и заступалась за тех, кто был не в ладу со школьными порядками.

– Андзю, ты дружишь с Асакавой-сан? – спросил Каору.

Андзю ответила:

– С третьего класса. С ней все хотят дружить. Да и ты, по-моему, тоже?

– Да нет, не особо, – уклончиво ответил Каору, но в глубине души он ждал встречи с ней.

В семье Токива существовала традиция-, в апреле, когда в саду расцветала сакура, они звали близких друзей и устраивали праздник любования цветами. Детям тоже разрешалось приглашать друзей и праздновать как им вздумается. Этот день в доме Токива был самым шумным и веселым в году.

Бабушка во флигеле собирала своих подруг по женской школе и устраивала турнир по сочинению хайку. Мать в чайной комнате встречалась с однокурсницами, посещавшими вместе с ней кружок живописи. Дети играли в доме или в саду во что хотели. Вечером в гостиной давали концерт. В столовой угощали блюдами, приготовленными специально нанятым поваром из европейского ресторана. В саду повар из сусечной на лотке готовил суси по заказу гостей. Горничные жарили барбекю.

Вечерняя сакура была во власти взрослых. После наступления темноты в дом Токива приходили друзья Сигэру. Они откупоривали дорогие вина, курили гаванские сигары, играли в бильярд на часы, галстуки и запонки, потом выходили в сад, будто внезапно вспомнив о празднике цветов, садились вокруг костра, затевали разговор о серьезных вещах и смотрели на вечернюю сакуру.

Одному Мамору разрешалось принимать участие во взрослых беседах, и он слушал истории друзей отца о необычных происшествиях во время их поездок, о странностях известных людей, чьи имена не назывались открыто, о любовных похождениях, которые выходили за рамки общепринятой морали. Так старшего сына знакомили с непростыми и весьма причудливыми особенностями общества, с которыми ему, разумеется, предстояло столкнуться.

Каору приглашал на праздник любования сакурой только одного своего друга, Киси Ханаду. Ханада был самый крупный в классе, дерзкий, непослушный мальчишка, страдавший гайморитом. Этот буян, которого открыто ненавидели и учителя и одноклассники, почему-то очень хорошо относился к Каору.

От него всегда пахло котлетами и пельменями, и он постоянно хлюпал носом, что напоминало бульканье кипящего соуса карри. Ханада был сыном владельца мясной лавки и занимался карате. Среди младших школьников, живших в этом районе, ни одного подобного Ханаде не было. И вот наконец-то появился новенький, и Ханада интуитивно понял, что этот паренек – из того же теста, что и он сам. Каору это было неприятно, но что поделаешь. Ханада явно видел в нем Каору Ноду, брошенного на противоположном берегу реки.

Каору не признавался в том, что он неродной сын Токива, что на самом деле он сирота, потерявший родителей. Ему хотелось проверить интуицию Ханады и было интересно, долго ли продлится хорошее отношение Ханады к притворщику, играющему роль второго сына Токива.

А еще Каору собирался по-своему обставить встречу с Фудзико Асакавой. Фудзико придет как гостья Андзю на праздник любования сакурой. Наверняка заговорит и с ним. И если в тот момент рядом окажется Ханада, Фудзико должна будет догадаться, что коль скоро этот инородный, выбивающийся из общей атмосферы семьи Токива субъект принимает его за своего, значит, он, Каору, не такой, как Мамору и Андзю, а одинокий младший брат-киборг.

В саду Андзю со школьными подружками сидели кружком на скамейках, застеленных шерстяными коврами, и ели клубничный торт. Каору оставил Ханаду, с жадностью пожирающего суси, а сам подошел к Фудзико, которая сидела вместе со всеми. Андзю представила Каору одноклассницам, и они наперебой заговорили:

– Какой хорошенький!

– О! Это тот самый брат, который хорошо поет.

– А вы с ним не очень-то похожи.

На Фудзико было темно-синее платье и желтый кардиган поверх него. Она спросила Каору:

– Ты один? Или с друзьями?

– С друзьями. Вон один, суси ест. Мы здорово поиграли с тобой тогда в мяч. Спасибо. Хочешь посмотреть золотых рыбок?

Фудзико заинтересовалась:

– А где они у тебя?

Обрадованный Каору повел Фудзико на балкон. Там было солнечно. По воде в рукомойном тазу скользили солнечные зайчики. Они запрыгали и по лицу Фудзико, которая наклонилась к золотым рыбкам.

– У них есть имена?

Каору кивнул и заговорщицки прошептал Фудзико на ухо имена рыбок Она смотрела на них: рыбки касались друг друга хвостами, уплывали в разные стороны, описывали круг и сталкивались носами. На мгновение она как будто немного смутилась.

– Радость и Грусть хорошо ладят друг с другом, – тихо сказала Фудзико.

Каору не отрываясь смотрел на ее глаза: у нее были веки со складочкой. Когда она открывала глаза, из-под длинных ресниц светилась радость. И только в те моменты, когда веки закрывали ее огромные зрачки, она грустила. Так смотрела на Каору мама перед смертью. В ее взгляде были ободрение и надежда – ей не хотелось опечалить Каору. Мама вглядывалась в его будущее.

– Спасибо. Еще сыграем с тобой в мяч, – сказала Фудзико и встала. От ее волос слегка пахло ромашкой.

Каору спиной почувствовал, как кто-то смотрит на него, и обернулся: Мамору со стаканом пива в руке раздевал взглядом Фудзико. Не заметить его было большой оплошностью.

– Этот прожорливый болван – приятель Каору? Не пускайте его в дом. – Мамору кивком показал на Ханаду – тот стоял не шевелясь, с поднятыми руками.

– Что с ним такое? – смеясь спросила Фудзико.

– Я сказал ему: руки вверх и не двигайся, – объяснил Мамору.

Продолжая улыбаться, Фудзико освободила Ханаду, с которым обошлись как с преступником, забравшимся в дом, и вернулась вместе с ним в сад. Мамору и Ханада казались Каору ворами, которые украли у него минуты наслаждения взглядом Фудзико и запахом ее волос. Ханада, которого он привел сюда в качестве своего помощника, увел у него даже нежную улыбку Фудзико.

– Это подружка Андзю? Хорошенькая. Похожа на твою маму?

Каору хотел молча уйти с балкона, но Мамору сказал, словно бы самому себе, но так, чтобы Каору услышал:

– Записать ее, что ли, в список своих любовниц?…

Каору шумно втянул в себя воздух, затаил дыхание и с ненавистью уставился на усмехающегося Мамору.

– Ой, что это? Не трогай мою телку? Не рановато ли? Подожди еще с десяток лет.

Внутри у Каору что-то закипало и бурлило. Будто пена, которую не назовешь ни радостью, ни грустью. И не злость и не ненависть. Зря он завел рыбок с такими именами.

Через неделю Радость умерла, осталась только Грусть. А еще через два дня Грусть перестала плавать и всплыла кверху брюшком.

Он похоронил Радость и Грусть в углу сада, и в опустевшем рукомойном тазу плавали одни пузырьки.

Каору смотрел на них и пытался понять свои смутные чувства, которым не знал названия. Пузырьки то появлялись на поверхности воды, то исчезали и напоминали о взгляде Фудзико, превращались в голос Фудзико, становились ее улыбкой.

4

4.1

В конце лета Андзю отловила одиннадцатилетнего братца, который постоянно болтался в парке, и пристала к нему с расспросами: – И что ты вечно околачиваешься у этой стены? Тебе разве в школе не говорили-, после уроков сразу возвращайся домой?

Каору отвел взгляд в сторону и тихонько ответил:

– Я жду друзей.

Андзю знала младшего брата как облупленного: он никогда не смотрел собеседнику прямо в лицо, когда хотел что-то скрыть.

– Что-то я здесь никого не вижу.

– Подожди, скоро придут.

– Кто придет?

– Точно не знаю. Может, Ханада или Мамору, а может, твоя подруга. Сюда часто приходят и незнакомые мне люди. Здесь многие бывают.

– Тебе что, домой не хочется идти, да?

– Не в этом дело. Дом – единственное место, куда я могу возвращаться.

Андзю не нравились ответы брата – он как будто отказывал ей в понимании. В его решении: «Я стану членом этой семьи» – угадывался один нюанс: «Но только через силу».

– Выходит, тебе нравится бывать в парке.

– Не то чтобы.

– А что ты делаешь, когда остаешься один?

– Да так, кидаю мячик, книжки читаю, катаюсь кругами на велике или лазаю на деревья. Я – хранитель этого парка.

Андзю начала догадываться. Каору кого-то поджидает в парке. Он не расстается с мячом, чтобы кинуть его со всего размаха в этого «кого-то».

– Каору, может, тебе хотелось бы другую старшую сестру?

Каору недовольно раздул ноздри. Потом вздохнул, словно не знал, как избавиться от воздуха, распиравшего грудь, и спросил как можно грубее:

– С чего ты взяла?

– Да так. Показалось просто, – ответила Андзю как можно суше.

– Пошли домой, – заявил Каору и заспешил, будто хотел убежать от чего-то.

С первой ночи, которую Каору провел в доме Токива, с тех самых пор, как Андзю по его спине догадалась, что он плачет, у нее словно появились волшебные очки, которые позволяли ей увидеть, что у Каору на сердце.

По дороге мальчик, обернувшись, произнес с серьезным видом:

– Ты для меня и вправду настоящая сестра.

– Ах вот как? – Стараясь не рассмеяться, Андзю ущипнула Каору за щеку, словно хотела сказать: «А ты, младший братец, не должен разочаровывать свою настоящую сестру».

4.2

Почему все возвращаются к себе домой?

Что там такого особенного?

Каору пытался вспомнить, чему он радовался, чему печалился в доме на противоположном берегу в те времена, когда были живы и его отец Куродо, и мать Кирико, но хотя прошло всего несколько лет, воспоминания о прошлом исчезли, будто их счистили напильником. Наверняка ему тогда не о чем было беспокоиться. Да он и не задумывался, почему находится там, что делает. Просто сиди себе в чайной комнате в том доме или валяйся на полу, не размышляя ни о чем, – и больше ничего не надо, ты – один из членов семьи. И папа и мама жили здесь и до его рождения. Когда он родился, они улыбались, глядя на него, и молча смотрели, как он сосет грудь, капризничает или спит. И этого было достаточно, чтобы отец был отцом, а мать – матерью.

Но в новом доме, что бы он ни делал, всё нужно было объяснять. Почему ты стоишь здесь? Почему не можешь сосредоточиться? Почему не стараешься привыкнуть к семье? И отец Сигэру, и мать Амико постоянно набрасывались на Каору с расспросами. У них и в мыслях не было издеваться над ним. Но чем больше внимания обращали на него родители, тем сильнее ему казалось, что они подозревают его в чем-то. А вот Андзю и Мамору оставались дочерью и сыном, от которых не требовалось никаких объяснений, что бы они ни делали. Каору завидовал их беспечности и беззаботности. И ненавидел себя за излишнюю чувствительность.

До чего же грустно и одиноко быть в семье!

Конечно, Каору ни с кем не делился своими мыслями: он в одиночестве стоял перед «стеной плача» в парке. Это безлюдное место успокаивало его.

«Стена плача» могла превращаться в зеркало, в котором отражалась чайная комната в доме на противоположном берегу.

Каору не просто бросал мяч в стену. Там, в стене, прятался его отец Куродо, который играл с ним. Ку-родо мог поймать любой мяч и тут же отбивал его обратно, так что игра развивалась стремительно. Чем быстрее кидал мяч Каору, тем быстрее следовал ответный удар. От низкого броска мяч возвращался к нему по земле. Иногда отец закидывал мяч куда попало. Но он никогда первым не просил закончить игру.

В стене пряталась и его мать, Кирико. Когда Каору шептал что-то, прильнув лбом к стене, мать кивала головой, удивлялась или улыбалась ему. Каору приклеивал к стене свои контрольные, и те, за которые он получал сто баллов из ста, и те, за которые не смог получить больше восьмидесяти. Он старался не говорить ничего такого, что расстроило бы мать. Но мама обладала телепатическими способностями, и на следующее утро ее печаль росой проступала на поверхности стены.

Парк не был чьим-то домом, он был домом для всех. Каору мечтал поставить в парке палатку и поселиться здесь. Он решил, что попросит отца Сигэру купить ему палатку в подарок на двенадцатый день рождения. И однажды он позовет туда ее, – тайно планировал Каору.

Перед «стеной плача» Каору не только воскрешал умерших родителей, но и пытался создать новую семью. Среди гуляющих в парке он выбирал себе другую сестру вместо Андзю, другого брата вместо Мамору, другого отца вместо Сигэру и другую мать вместо Амико. Он компоновал семью в зависимости от настроения. Существовало бесчисленное количество вариантов. Девчонка без царя в голове, вприпрыжку пробегающая вдоль торговых рядов, становилась его старшей сестрой, дядя Киси Ханады, глава бандитской группировки, – его отцом, официант-кореец из ресторана, где подавали жареное мясо, – его старшим братом, мадам с головой-капустой, раз в три дня вместе с пуделем посещавшая косметический салон, – его матерью.

«Если бы я был его сыном, если бы он был моим братом… – то так, то этак фантазировал Каору и тихонько посмеивался. – Будь я сыном владельца мясного ресторана – каждый день задыхался бы в дыму от жареного мяса и глаза бы у меня постоянно слезились. С утра меня пичкали бы комплексными обедами с этим самым жареным мясом, а одноклассники дразнили чесночной вонючкой. Мой папаша-кореец, напиваясь, учил бы меня жизни, говоря со мной по-корейски, а мне приходилось бы твердить в ответ: кентянаё, кентянаё.[19]

Будь девчонка-попрыгунья моей сестрой – прощай нормальная походка: она заставляла бы меня скакать вместе с ней, носиться вприпрыжку наперегонки по торговому центру.

Будь моим отцом Нагасима из «Джаянтс»,[20] я бы словил свой мяч: попросил бы у него кучу автографов, продавал бы их одноклассникам по сто иен за штуку и так заработал бы себе на карманные расходы.

Будь моей матерью Хибари Мисора,[21] она учила бы меня петь, я бы дожидался ее после работы, и мы бы шли с ней поесть лапши тясю,[22] а перед сном она бы пела мне «Саке печали».

Будь моей сестрой Фудзико Асакава, я бы прихватил с собой палатку, мы бы пошли с ней в горы, всю ночь смотрели бы на звезды, а на рассвете уснули бы в одном спальнике».

Семьи в один прекрасный момент распадаются, люди уходят один за другим. А раз уж семейные узы столь непрочны, ничего не стоит превратить всех, кто приходит в этот парк, в большую семью. Так Каору, общаясь со «стеной плача», стал изобретателем семей.

А когда начинало темнеть и в парке загорались фонари, придуманная семья распадалась. Каору становился младшим сыном семьи Токива до завтрашнего своего прихода в парк.

Каору словно бы играл в парке, но на самом деле он напряженно ждал. Ждал, пока придет его очередь стать свободным.

Одна только Андзю знала. Когда Каору играл сам с собой, она по спине его угадывала: печаль, принесенная им из далекого прошлого, не покидает его.

4.3

Долг старшего брата – закалять младшего.

Есть ли такое семейное правило, Мамору не знал. Но Каору был ему нужен как средство от скуки.

Всякий раз, когда Каору попадался ему на глаза, Мамору напоминал:

– Ты мой младший брат.

Предчувствуя очередную порцию издевательств, Каору кивал головой.

– И через десять лет ты будешь моим младшим братом.

– Наверное.

– Что значит наверное?!

И на Каору внезапно обрушивался удар кулаком.

– А что ты будешь делать через десять лет? Ты когда-нибудь об этом думал? Тебе сейчас одиннадцать. И чем ты будешь заниматься в двадцать один?

Если сказать: не знаю, опять получишь удар кулаком. Каору сделал вид, что задумался, потянул время и неторопливо ответил:

– Наверное, буду помогать тебе в твоей работе.

Мамору криво усмехнулся и попытался прочесть, что у Каору на уме:

– Ты это серьезно?

Каору давно усвоил, какие ответы могут избавить его от неприятностей. В борьбе с Мамору он даже придумал особое выражение лица: как у игрока в покер. Обманывая Андзю, он чувствовал себя виноватым, но обвести вокруг пальца Мамору было проще простого. Андзю полагалась честность, Мамору – дух противоречия.

– Через десять лет мне исполнится двадцать семь. Я закончу университет и буду работать на фирме приятеля отца, допустим, секретарем, чтобы понять, каким должен быть управляющий. Что ни говори, мне ведь предстоит наследовать дело «Токива Сёдзи». Конечно, если жизнь не наскучит. Есть у меня и совсем другие планы на будущее. Что бы я ни делал, все равно в конце концов стану директором «Токива Сёдзи». так почему бы не заняться тем, чем хочется, пока молод? Например, я мог бы стать гинекологом или попробовал бы открыть ресторан или бар. Мне не нужно ни перед кем кланяться. Только перед императором. Я ничего не боюсь. У меня один враг – скука. Чтобы не сдохнуть, мне надо научиться бороться со скукой. Понял, Каору, в чем твоя работа? Будешь помогать мне избавляться от скуки.

Видя, как Мамору проводит дни, Каору понимал, что брат действительно страдает от скуки.

Однажды Мамору включил дедушкин граммофон, стоявший в углу гостиной, и, греясь на солнышке, прослушал несколько раз подряд вальс в исполнении Бенни Гудмена. При этом Мамору упорно точил вилку точильным камнем. Заточенные зубцы стали острыми, как иглы, так что вилку можно было даже вонзить в пол. К чему такая острая вилка? Всё оттого, что он скучал.

В другой раз он заперся в ванной, вытянул нить для чистки зубов метра на два, привязал ее к крючкам на стенах, зажал нить между зубами и вжи-ик, вжи-ик! – носился от одной стены к другой. Для чего зубам бегать по канату? Все оттого, что он скучал.

Мамору частенько повторял младшему брату.

– Хорошо тебе, ты сирота. Я бы тоже хотел стать сиротой. Тогда бы, наверно, я чувствовал себя по-другому, и, глядишь, скука прошла бы. Я ужасно боюсь, что через десять лет моя скука совсем замучит меня. Эй, Каору, сделай что-нибудь.

Сдох бы ты от скуки и не рыпался, – думал Каору, скрывая свои мысли за льстивой улыбкой.

Сам он тоже пытался хотя бы примерно представить, каким будет через десять лет. Станет ли он в двадцать один год свободнее, чем в одиннадцать? Придет ли его очередь? Дети думают, будто только они одни несчастны на этом свете. Страдая от этого, они возлагают слишком большие надежды на будущее. В прошлое их совсем не тянет. К тому же в далекое прошлое и не вернешься, а вернулся бы – все равно через несколько лет тебя поджидает несчастье.

Отец Куродо тоже возлагал слишком большие надежды на то, что произойдет через десять лет. И умер, продолжая надеяться, что впоследствии все образуется. Если Куродо мечтал об успехе, который наступит через десять лет после рождения Каору, то этого будущего у него не было. Ну, допустим, он сел бы в машину времени и отправился в путешествие на десять лет вперед. Узнав, что его уже не будет на этом свете, Куродо наверняка улыбнулся бы и со вздохом пробормотал: «Выходит, мое счастье – на дне могилы?»

На того, кого нет, не может обрушиться несчастье. Тех, кто нашел приют на кладбище, ждет вечный покой, – нашептывает хорошо знакомый бог судьбы. Но кого это может утешить?

Рано умерший отец преподал сыну урок «Тебя ждет вовсе не такое будущее, каким ты себе его представляешь». Но к этому можно добавить: «Именно потому тебе не придется страдать от скуки. Ты не можешь предугадать свое будущее, а значит – свободен от судьбы».

«Если Мамору ждет такое будущее, каким он его рисует, то наверняка он умрет от скуки. Перед Мамору простирается пустыня скуки. А вот меня, – подумал Каору, – в будущем ждет свобода. До того как начнешь скучать, нужно стать свободным». Но как этого добиться, Каору не имел ни малейшего представления. Ему казалось, что он отправляется в будущее на двадцать лет вперед на раздолбанной машине времени, которой потребуется как раз двадцать лет, чтобы довезти его до пункта назначения. И Каору решил:

«Что бы плохого со мной ни случилось, буду петь. Пока я буду петь, скука не сможет овладеть мною».

4.4

Каору, как обычно, играл со своей придуманной семьей перед «стеной плача». В тот день вместе с ним был Киси Ханада, сын хозяина мясной лавки. Из картонных коробок, взятых в супермаркете, они соорудили дом с двориком и сидели в нем: ели картофельные котлетки, которые Ханада принес из дома, смотрели журналы и комиксы – их Ханада вытащил из мусорного ящика на вокзале. Потом Каору стал увлеченно наблюдать через щелку в коробке, что происходит на улице, а Ханада вырезал фотографии голых девушек и приклеивал их скотчем к картонным стенкам. Обустроив свою галерею, Ханада лег на спину и, глядя на фотографии, непрерывно вздыхал; от него пахло картофельными котлетами.

– Тебе кто-нибудь из класса нравится? – Ханада предавался мечтаниям, запустив левую руку между ног и сжав свой затвердевший член. – Мне Коидзуми нравится. Вот бы с ней вместе в ванну залезть… А тебе кто?

– Мы с ней редко встречаемся. Хотя она живет неподалеку.

– А у тебя твердеет, когда ты о ней думаешь?

И надо же было Фудзико Асакаве появиться именно в разгар этого разговора.

Она была вместе с Андзю. Каору встретился взглядом с Андзю через щелку в своем убежище. Он молился, чтобы они прошли мимо, но Андзю прямиком направилась к картонному дому.

– Каору, ты там? Чего это ты придумал подражать бомжам?

Каору быстро надел ботинки и хотел было пуститься наутек, но Андзю и Фудзико уже заглядывали в картонный домик. Каору даже не успел рассмотреть Фудзико как следует. Только подумал: «Теперь она меня возненавидит», – и закрыл лицо руками.

– Что вы тут делаете? – спросила Андзю.

– В дочки-матери играем, – сказал Ханада и захихикал.

Андзю взглянула на фотографии и нахмурилась.

– Мальчишки в дочки-матери? Фу, какая гадость!

Услышав резкие слова Андзю, Каору впервые понял, что играл в недостойные игры. Ему захотелось оправдаться. Хотя бы объяснить Фудзико, что он не такой, как Ханада.

– Пошли домой скорее, – сказала Андзю и направилась к выходу из парка, на ходу говоря Фудзико: – Правда, братик у меня с приветом?

Каору закричал им в спину:

– Это не дочки-матери!

Фудзико обернулась – она улыбалась. Воспользовавшись моментом, Каору продолжил:

– Я молился.

– О чем? – спросила Андзю, не поворачиваясь к Каору.

– Чтобы мертвым не было скучно в загробном мире.

– А, так это у вас церковь. – Голос Андзю удалялся.

Каору снова закричал им в спину:

– Знаешь, почему земля круглая?

– Почему? – услышал он голос Фудзико.

– Потому что Бог сделал ее круглой, чтобы те, кто расстался друг с другом, смогли опять встретиться.

Фудзико остановилась, издали посмотрела Каору в лицо:

– Значит, мы еще встретимся. До свидания, – и помахала рукой.

Ханада, который наблюдал за развитием событий, высунув голову из картонной коробки, с уверенностью прошептал:

– Это она тебе нравится, да?

Каору повернулся лицом к «стене плача», проигнорировав Ханадины слова. Его бесило, что Ханада начнет смаковать то сладостное чувство, которое он, Каору, прятал в своем сердце. Ему не хотелось, чтобы приятель-онанист пачкал своими фантазиями его мысли о Фудзико. И почему Фудзико никогда не появлялась, когда он был один, а тут пришла, будто на зов Ханады? Злость накапливалась в кулаках и в кончиках пальцев ног, и Каору обратил ее на дом из картонок Ханаде тоже не хотелось сидеть без дела, и он стал крушить придуманный дом вместе с голыми красотками.

4.5

В день, когда Каору исполнилось двенадцать, Мамору протянул ему завернутый в бархат подарок.

– Вот, решил хоть иногда вести себя как подобает старшему брату.

В свертке лежали солнечные очки. Мамору их подарил дед, очки были того же дизайна, что у Дугласа Макартура, когда тот высадился в Ацуги. Проявление подобного дружелюбия со стороны Мамору было настолько необычно, что Каору приветливо улыбнулся, пытаясь скрыть растерянность, и взял подарок. Но приготовился выслушать мучительные требования, которые Мамору выдвинет взамен.

И тот не заставил себя долго ждать:

– Каору, тебе пора доказать, что ты никогда не продашь меня. Раз тебе уже стукнуло двенадцать…

– Угу, – кивнул Каору.

Мамору велел ему надеть темные очки и поставил его перед зеркалом в холле.

– Тебе идет. Настоящая шпана.

В словах Мамору чувствовалась ирония.

– Ты все еще продолжаешь дружить с Ханадой. Разве я не говорил тебе – не смей общаться с такими?

– Почему с ним нельзя дружить?

– У него родственники – якудза. Семья Токива с якудза не общается.

– Я дружу только с Ханадой, а до его дяди мне и дела нет.

– Если у него дядя – якудза, то и сам он, скорей всего, станет якудза. Он парень крупный, занимается дзюдо. К тому же к наукам не способен. Одно к одному.

– Умные якудза тоже бывают.

– Если голова соображает, лучше в «Токива Сёдзи» пойти.

В рассуждениях Мамору вроде бы присутствовала логика, хотя что-то не сходилось. Из его слов следовало: хочешь быть сыном Токива, делай то, что я тебе велю. Таковы порядки банды Токива.

– Подожди-ка. – Мамору достал из гардероба лямки, чтобы нести груз на спине, надел их на Каору, снял со стены зеркало в золотой раме и продел его между лямок. Что он задумал? Наверное, опять собирался бороться со скукой с его помощью. Повесив себе на шею фотоаппарат с телеобъективом, Мамору сел на велосипед, поманил за собой Каору и поехал. Каору с зеркалом на спине побежал вслед за ним.

Мамору направился к однокласснику, который жил в том же районе. Этот самый одноклассник с сигарой в зубах молча открыл дверь и проводил их в комнату на втором этаже, окнами выходившую на запад. У парня всегда был румянец на щеках, а когда он волновался, то краснел так, будто его выкрасили красной краской. За это его и прозвали Румяным.

У окна стоял бинокль на штативе, сквозь деревья в саду виднелось окно дома напротив, метрах в пятидесяти отсюда. Неделю назад садовник обрубил здесь ветки садовых деревьев, и теперь можно было подглядывать за девчонкой в том самом окне. Ради этого Мамору притащил фотоаппарат и теперь настраивал фокус телеобъектива по свету, отраженному от зеркала.

– Девка уже в комнате? – спросил он.

– Еще не вернулась, – ответил Румяный.

Мамору велел Каору стать на балконе лицом к стене таким образом, чтобы зеркало отражало солнечные лучи на нужное окно. Два скучающих парня по очереди посматривали в бинокль, терпеливо ожидая, когда вернется обитательница комнаты. Все это время Каору стоял на балконе, а те двое давились сигарным дымом и показывали друг другу альбомы с фотографиями. В альбомах была спрятана «добыча», за которой они гонялись с фотоаппаратами, соревнуясь друг с другом.

Парни тайком выслеживали красоток района, страстно желая заполучить их снимки. Незаметно преследуя выбранную «добычу», они выясняли, в какой школе она учится и где живет, наблюдали за тем, как строится ее день, подкарауливали там, где ее наверняка можно было поймать, и фотографировали. То была настоящая охота. Они хвастались своими трофеями, а иногда менялись ими и ради этого порой часами могли просиживать в засаде на платформах вокзалов, на автобусных остановках и в кафе, что выходили на дорогу, ведущую к школе.

Красоток, способных привлечь внимание, было немного, и за каждую из них разгоралась борьба. Именно поэтому – не дай бог опередит кто-нибудь – они даже прогуливали школу, гоняясь за девчонками, в которых влюблялись с первого взгляда. Бывало, влюбишься в нее, глядя издалека, а потом смотришь на фотку – ничего особенного, просто она ярко одевается, или обнаружишь, что лицо у нее в прыщах или веснушках, а то и кривое. Случалось и наоборот: издалека простенькая или хмурая девчонка на снимке выглядела такой красавицей, что дух захватывало.

Трофеи, добытые долгим трудом и терпением или благодаря неожиданной удаче и везению, становились их сокровищами, валютой, на которую можно было купить все, что угодно. Ничего не подозревавшие девушки превращались в «добычу» и в соответствии со вкусами охотников подразделялись на кандидаток в любовницы, репетиторш, бебиситтеров для «сынков», кухарок и разменных девок, а также служили объектами сделок. На несколько кухарок и разменных девок можно было выменять стоящую девицу, добытую кем-то из друзей. Кандидаток в любовницы и у Мамору и у Румяного было всего штуки три-четыре, они стоили семерых кухарок и дюжины разменных девок. Бывало, что кандидатку в любовницы под номером один нельзя было заполучить путем обмена, и тогда в ход шли наличные деньги.

4.6

В коллекцию Мамору входило девятнадцать девиц, среди которых были даже молодая домохозяйка из соседнего дома и его собственная сестра Андзю. Румяному хотелось заполучить карточку Андзю, сушившей волосы в одном белье. В обмен на фотографию младшей сестры Мамору требовал фотографию ее ровесницы в нижнем белье. У Румяного была одна такая на примете, и он позвал Мамору к себе:

– Приходи ко мне и снимай сам.

Девушка все не появлялась, и уставшие от ожидания скучающие парни принялись за бренди. Ответственный за свет Каору снял с себя зеркало и приступил к выполнению роли наблюдателя.

– Ты тоже выпей, – предложили ему.

Отхлебнув бренди, он почувствовал жар в висках; голоса скучающих типов, перечислявших достоинства своей «добычи», стали удаляться, и Каору, сочувствуя бедной девушке, на которую будут пялиться омерзительные уроды, мысленно перенесся в комнату метрах в пятидесяти отсюда.

Вскоре солнце село – значит, в темной комнате ничего нельзя будет увидеть. Только он подумал об этом, как зажегся свет, и в окне промелькнула тень. «Пришла», – чуть не вырвалось у Каору.

Она опять появилась внезапно, застигнув его врасплох. Почему она оказалась здесь? Почему именно ей суждено было стать «добычей» скучающих типов? Каору всмотрелся повнимательнее: неужели это она? Может быть, окуляры бинокля поймали просто похожую на нее девушку? Но чем ожесточеннее он всматривался, тем очевиднее становилось: перед его глазами не кто иная, как Фудзико Асакава.

Она вернулась домой после игры в софтбол и сейчас на глазах у Каору расстегивала воротник блузки. У Каору было такое ощущение, будто он находится в одной комнате с Фудзико, и он невольно отвернулся. Но тут же понял, что на самом-то деле его там нет и что ему нельзя отрываться от бинокля, иначе не спрячешь полуобнаженную Фудзико от взглядов этих скучающих типов.

Еще одна пуговица, и еще одна – стала видна грудь Фудзико. Она поправляла перекрутившуюся бретельку белого лифчика. При дрожащем свете лампы чудилось, что и ложбинка между грудями у нее колышется. Сердце Каору забилось, пульс ощущался даже в глазах, между ног разливалось тепло. Делиться увиденным ни с кем не хотелось – хоть бы скучающие типы отрубились и больше не возникали.

– О, свет горит, – ударил по барабанным перепонкам голос Румяного.

Мамору оттолкнул Каору, взглянул в видоискатель и, не теряя ни секунды, нажал на спуск. С каждым щелчком затвора Каору казалось, что на руках, груди, щеках Фудзико остаются следы от ударов кнутом.

Вдруг Мамору оторвался от фотоаппарата и ударил Каору по лицу.

– Могли бы всю съемку из-за тебя упустить!

Каору сжал зубы и посмотрел на Мамору полным ненависти взглядом.

– Что, так хотелось эту девку голой увидеть? На, смотри.

Мамору схватил Каору за ухо и подтащил к биноклю. Вытянешь руку – дотронешься, окликнешь – отзовется в ответ – вот как близко она была. Фудзико переоделась в футболку, кардиган и белую хлопчатобумажную юбку. Она сидела на кровати и смотрела в окно, будто чувствовала взгляд Каору. Даже казалось, что она чем-то опечалена.

– Эй, Каору, пошли домой. Бери зеркало.

Темнело. На обратном пути Каору спросил брата – зачем он меняется фотографиями Андзю и Фудзико Асакавы в нижнем белье? Зачем делает то, что им неприятно?

– Что ты несешь? Я же твой день рождения на свой манер отмечаю.

– Какая связь между фотками в нижнем белье и моим днем рождения?

– А где мы сейчас с тобой были? Дома у Румяного, так? Он может подглядывать за Фудзико Асакавой в любой момент, когда ни пожелает. Если он ее сфоткает, она станет его добычей. Поэтому я и сменял ее на Андзю. Он теперь на нее прав не имеет. Тебе же нравится Фудзико. Ты же не хочешь, чтобы ею попользовался этот извращенец.

– А ты отдашь мне то, что снял?

– С чего это вдруг? Ты еще малявка, даже и дрочить-то толком не умеешь.

– Что ты сделаешь с фотками? Пообещай, что не будешь их продавать.

– Продавать не буду. Фудзико – моя кандидатка в любовницы. Мне нравятся бабы с головой. Если уж заделать ребеночка, то крепкой и умной девке. Андзю сказала, что она лучше всех в классе. Я с идиотками детей делать не собираюсь.

Мамору собирался убить все связанные с Фудзико, даже самые скромные мечты, которые Каору вынашивал в своем сознании. Теперь объектом разрушительной страсти брата стала Фудзико. Каору инстинктивно чувствовал: этого нельзя допустить.

Тому, кого полюбит Мамору, суждено умереть.

Нужно убить любовь Мамору до того, как она убьет Фудзико.

Каору понял свое назначение. Только он один может защитить Фудзико. Сам того не ведая, Мамору распалил иссушенные чувства Каору. Они ярко разгорелись, подобно бамбуковым углям.

4.7

– Фотки готовы. Хочешь посмотреть? Помнишь, какого цвета было белье у Фудзико? – Мамору листал альбом, пытаясь спровоцировать Каору но тот принял специально рассчитанное на Мамору выражение лица игрока в покер и прикинулся, будто его абсолютно не интересуют никакие фотографии.

– Неужели и вправду не хочешь взглянуть? Быть того не может.

Мамору разгадал, что творится на душе у Каору, и решил не настаивать. А Каору, представляя себе, как Мамору хвастается карточками Фудзико на сборищах таких же, как он сам, скучающих типов, жаждал немедленно отобрать их и бросить в огонь. Каору выжидал момент, чтобы стащить фотографии.

Невольно оказавшись в числе соглядатаев, Каору теперь постоянно видел перед глазами Фудзико в нижнем белье, она будто отпечаталась в его сознании. И в разгар занятий, и перед «стеной плача» в парке, когда бывал один, он вызывал в памяти образ Фудзико, увиденный в бинокль.

Неделю спустя Каору пробрался в комнату Мамору и нашел фотографии Фудзико в альбоме. На восьми из них она была запечатлена в процессе переодевания. Не думая о последствиях, Каору вырвал все эти снимки из альбома; затем на книжной полке, за энциклопедией, где обычно Мамору прятал порнографию, он нашел негативы и прихватил их с собой.

Он понимал, что Мамору сегодня же поймает его и отберет карточки. Ему было отпущено всего несколько часов на то, чтобы еще раз встретиться с Фудзико в нижнем белье.

Каору разложил фотографии у себя на столе и, вздыхая, водил пальцем по лицу Фудзико и ее груди. Очень скоро это ему наскучило, он достал блокнот и попытался перерисовать ту фотографию, от которой сильней всего билось сердце. Однако ему никак не удавалось передать выражение ее лица. Каору наложил на фото кальку и обвел профиль Фудзико. Но получился скорее иероглиф, обозначавший Фудзико, чем ее изображение.

Он почувствовал скованность в нижней части тела, стало тяжело дышать. Каору казалось, что в глазах Фудзико он превращается в никчемного, грязного червя. Хорошо, что покойная мама не видит его таким, – думал он, но греховные мысли пьянили.

Сладкое чувство вины, как зверь, облизывало его, медленно разжевывало и пыталось проглотить. Ему не хотелось расставаться со щекочущими, постыдными мыслями.

Как и следовало ожидать, Мамору позвал Каору в свою комнату и потребовал вернуть фотографии и негативы.

– Я их уже сжег, – сказал Каору, но Мамору не поверил и, войдя в комнату брата, начал поиски.

– Я скажу маме и бабушке, что ты торгуешь фотографиями Андзю в нижнем белье и тайком фотографируешь, как переодевается Фудзико.

Мамору побагровел:

– Ишь чего надумал! Ты же вместе со мной был.

– Если хочешь, чтобы я молчал, про фотографии забудь.

– Куда ты их дел? Я все равно найду.

– Понятия не имею.

Внезапно Каору получил удар ногой в бок и упал. Мамору стал изо всех сил колошматить его. Каору обхватил голову руками и терпел, напоминая черепаху, спрятавшуюся в панцирь.

– Тебе это дорого обойдется! – бросил Мамору и перевернул Каору лицом вверх. Тот дерзко засмеялся, глядя на брата. Давай придумывай свою месть! Клятва верности скучающему братцу не избавляла от града несправедливостей, обрушивающихся на голову Каору.

И Каору объявил старшему брату войну.

5

5.1

Когда Каору засыпал, сладостное греховное чувство росло в нем и плоть его таяла.

Вот он в одиночестве бегает по городу, в котором остановилось время.

Люди замерли в своем движении, ветер застыл, кружившиеся листья деревьев, капли пота и крови, летящие пустые банки, подброшенные мячи – все повисало в воздухе, не падая на землю. Слова в устах людей теряли всякий смысл, улицы, площади, конференц-залы, кафе, вокзалы и разные другие места наполнил жалобный звон гласных и шорох растерянных согласных; звуки шагов и удары вещей друг о друга, шум проезжавших автомобилей, визг велосипедных тормозов, крики птиц наполняли пространство, не растворяясь в нем.

Пользуясь данной ему одному свободой, Каору пробрался в комнату Фудзико. В тот момент, когда он сел на кровать, время, похоже, остановилось: подпрыгнув на кровати, Фудзико застыла в воздухе. Каору расстегнул пуговицу у нее на блузке, ткнулся носом в ложбинку между грудей – и ощутил слабый аромат ромашки. Он попробовал коснуться губами полуоткрытых губ Фудзико, и в этот момент остановившееся время опять пришло в движение. Поцелую не суждено было состояться, бежать Каору было некуда, и под тяжелым взглядом Фудзико он попятился.

– Что ты тут делаешь?

Каору потерял голос и, ничего не отвечая, отступил к подоконнику. Фудзико сама расстегнула блузку и подошла к нему. Тут Каору заметил, что на нем нет брюк. Фудзико сбросила с себя блузку, сняла лифчик, обернула его вокруг шеи Каору и стала душить его. У него онемели пальцы рук и ног, мышцы ослабли, и он полностью отдал себя во власть Фудзико. Онемение сковало все тело, мышцы превратились в студень. Потом онемение сменилось ужасной щекоткой. Каору, не зная, куда себя деть, выпрыгнул из окна. Он почувствовал, как теплый ветер, пронизав снизу доверху все его тело, выходит через макушку и вместе с ним уходит накопленная в теле неудовлетворенность.

Это была его первая поллюция.

Рано утром, пока все спали, Каору стирал свое промокшее белье в ванной, и щекочущее постыдное чувство переполняло его.

Даже если бы Каору сходил с ума от своих мыслей, у него не было возможности поделиться ими с Фудзико. Раз не способен пошевелить ни рукой, ни ногой – живи в мире своих иллюзий, ничего лучшего он придумать не мог. Он стыдился своей плоти, которая твердела при мысли о Фудзико, мучился своими фантазиями, пачкая спермой образ Фудзико, являвшейся ему во сне.

Наверное, для Фудзико он был всего лишь младшим братом подруги. Она-то о нем уж точно не вспоминала. Может, и видела его во сне, но каким он ей представлялся? Носился без штанов по городу или играл в свои детские игры в картонном доме? Каору хотелось поселиться в уголке ее фантазий; пусть даже и в самом дурацком виде.

Каждый вечер, лежа в постели, Каору мечтал: «Вот бы превратить в порошок какую-нибудь часть своего тела и дать его выпить Фудзико, тогда она в эту ночь увидит меня во сне. Вот бы спеть для нее, и песня, приняв мой облик, наверняка проникнет в ее сон».

5.2

Беда нагрянула внезапно.

Когда Каору делал уроки перед «стеной плача», его неожиданно окружили подростки и заломили руки за спину. Он еще и понять ничего не успел, как они затащили его в заросли парка, сунули в рот кляп, раздели по пояс, сдернули брюки. Похоже, они сговорились заранее: связали Каору руки сзади, протянули ленту к плечам и между ног, на пояснице сделали бант, а к шее прикрепили карточку, на которой было написано: «Для Фудзико Асакавы». Затем они надели на Каору плащ-дождевик и отвели к дому неподалеку. Перед воротами скинули с него плащ и толкнули ко входу. Это был дом Фудзико, мимо которого он проходил сотни раз. Подростки сгребли в охапку его одежду, швырнули за забор, нажали кнопку домофона и пустились наутек.

В домофоне послышался старческий голос. Нужно скорее смываться, – подумал Каору. Но как он побежит по улице голым? Да и ответить на вопрос «Кто там?» ему было нечего, так он и стоял, как идиот. Увидев свое отражение в стекле входной двери, он наконец понял, что с ним произошло: это была месть Мамору. Судя по школьной форме подростков, они учились со старшим братом в одной школе. Ну и что с того, что он догадался. Все равно стыда не оберешься.

Входная дверь приоткрылась. Единственное, что пришло ему в голову, – надо бежать от неминуемого позора. Каору бросился во двор, куда кинули его одежду. Туда вела железная калитка, и, к счастью или на горе, она оказалась не заперта. В это время входная дверь распахнулась, и из нее выглянула бабушка, одетая в кимоно. Слава богу, обошлось: она не заметила мальчишку – перевязанный лентами подарок для Фудзико.

Одежда висела на азалии. Каору схватил ее заведенными за спину руками – она еще хранила его тепло – и спрятался у стены, которая не была видна ни от входа, ни из окон. Со связанными руками не удастся одеться – сначала нужно распутать веревку. Но узел был такой тугой, что затекли руки. Будь это во сне, все решилось бы само собой, без всяких усилий. Каору умолял, заклинал, внушал себе: это сон. Сосчитаю до трех и окажусь в кровати в своей комнате.

Но чары не рассеивались, приходилось смириться с мыслью, что все происходит наяву. Ему показалось даже, что он предвидел нечто подобное. Как будто сейчас его заставляют испытать в реальности продолжение недавнего сна. В том сне он выпрыгнул из окна комнаты Фудзико во двор, как раз на то место, где он прячется в данный момент. Его, испытывающего удовольствие от ночного семяизвержения, вырвали из сна и поставили – уже в действительности – на край пропасти. Вот оно, возмездие за украденные фотографии Фудзико в нижнем белье, наказание за то, что он пачкал ее образ своими снами и фантазиями, – думал Каору.

Чтобы хоть как-то избежать позора, нужно было или выбраться со двора и переждать до темноты в безлюдном парке, или попросить кого-нибудь о помощи. Каору попытался открыть железную калитку и опять подойти ко входу, но не смог: услышал голоса Фудзико и Андзю. Голос, о котором он мечтал постоянно, прозвучал в тот момент, когда ему этого меньше всего хотелось.

– Ну, до завтра. Передавай привет своему хорошенькому младшему брату.

Фудзико прощалась с Андзю. В связи с чем упоминался младший брат, Каору было неведомо. Фудзико и представить себе не могла, что этот младший брат голым прячется у нее во дворе. Андзю – единственный человек, которого можно было бы просить о помощи, ушла.

Оставался только один способ избежать этой унизительной пытки: рвануть наутек, улучив момент, когда Фудзико войдет в дом и закроет дверь; догнать Андзю, пока она не ушла далеко, и попросить ее развязать веревку. Но случилось невероятное: Фудзико закрыла на ключ приоткрытую калитку, ведущую во двор, и отрезала Каору все пути к отступлению.

Он ненавидел Фудзико. Проклинал псов Мамору, крепко затянувших узел. Клялся убить брата, придумавшего такую ужасную месть.

5.3

Теперь Каору ничего не оставалось, как прятаться во дворе, затаив дыхание. Тем временем стемнело. В комнате Фудзико и в комнате над головой Каору зажегся свет, послышался звук льющейся воды. Судя по всему, за стеной, к которой прижимался Каору, была ванная комната. Издалека донесся женский голос, наверное, матери Фудзико:

– Фудзико, прими ванну первой.

Через некоторое время в ванную вошли, заплескалась вода. Должно быть, за стеной принимала ванну обнаженная Фудзико. А по другую ее сторону, как крот, по ошибке вылезший на поверхность земли, затаив дыхание, трясся от холода голый Каору со связанными за спиной руками. Стена развела их на огромное расстояние друг от друга. Каору оказался здесь не по своей воле, и ему лучше было бы превратиться в прозрачную тень. Фудзико и представить себе не могла, что он стоит за стеной ванной комнаты.

Каору беззвучно позвал мать. Она всегда оберегала его, растворившись в воздухе, которым он дышал. Когда Каору не хватало на что-то смелости, когда он нуждался в терпении, когда ждал утешений, он вдыхал в себя воздух, в котором чувствовалось присутствие матери. Мамы здесь нет. Он не может вернуться в чайную комнату, не может вернуться в то время, когда она была там. Сейчас он очень далеко от нее. Но все равно Каору вызывал ее с того света, чтобы вспомнить о том, какой ужас он пережил, лишившись матери.

Однажды его уже охватывало чувство беспросветной тоски, ему нечего больше бояться. По сравнению с потерей человека, который любил его сильнее всех, никакое самое жестокое испытание не сможет причинить ему боль.

Каору вздохнул и посмеялся над собой, голым, трясущимся от холода. За кого бы его ни приняли: за маленького извращенца или за жертву хулиганов, – можно было только посмеяться над этим. Не дождавшись, пока ему улыбнется удача и решатся все его проблемы, он своим смехом поборол и беду и стыд. И в это мгновение ему показалось, что он превратился в невидимку. Его смех, вздохи, стыд, злость – все стало прозрачным и невидимым. Веревка развязалась, и его руки были свободны.

Каору надел брюки, натянул свитер и стал искать пути отступления. Через калитку, закрытую на ключ, на улицу не выйдешь, оставалось только перелезть через забор. По-кошачьи крадучись в тени деревьев, он подобрался к забору. Но забор оказался выше, чем он думал, и перемахнуть его, ухватившись за что-то или оттолкнувшись, оказалось невозможно. Обескураженный Каору решил: нет другого выхода – придется обратиться к жильцам дома. Но разве они поверят, что он не нарочно пробрался сюда, разве он сумеет доказать, что невиновен? Что бы он ни придумал, все будет воспринято так, будто он пришел подглядывать за голой Фудзико. Нет, сама Фудзико, скорей всего, ему поверит. Наверняка выслушает его, обо всем догадается и незаметно выпустит отсюда. Но как дать ей знать, что он здесь? Постучать в окошко ванной комнаты или позвать ее по имени? А если она все же не поверит ему, что делать тогда?

Как будто что-то взорвалось, осколки разлетелись в темноте, и один из них с дикой скоростью прокручиваемого назад фильма попал Каору в голову.

Если Фудзико не поверит ему, если возненавидит его, он не сможет передать ей свои тайные мысли и они бесследно исчезнут. А раз так – будь что будет – лучше открыться ей.

Каору вернулся к стене ванной комнаты и прислушался. Похоже, Фудзико мыла голову. Каору представил себе ее мокрые, падающие на плечи волосы, пенные струи, стекающие водопадом по ложбинке между грудей, и ему захотелось раствориться в воде, омывающей ее тело.

– Фудзико, Фудзико, – звал Каору, когда журчание воды немного стихало. Голос у него был хриплый, то ли от смущения, то ли от возбуждения. На мгновение в ванной комнате наступила тишина, возможно, Фудзико прислушивалась.

– Это Каору. Каору, младший брат Андзю Токива.

Его дрожащий голос напоминал жужжание комара. А Фудзико уже вышла из ванной, так и не услышав его. Теперь ее не догонишь. Каору пополз вдоль стены и вдруг наткнулся на бочку с дождевой водой. Он поднял голову – прямо над ним находился балкон комнаты Фудзико. Он влез на бочку и запрыгнул на балкон. Если этот извращенец Румяный сейчас навел окуляры своего бинокля на комнату Фудзико, то он наверняка его здесь увидит. Каору посмотрел в сторону комнаты Румяного, показал ему язык и изобразил жестами: «Чтоб ты сдох в аду».

Окно было открыто, и Каору удалось пробраться в комнату, где горел свет. Отважный поступок, о котором еще несколько минут назад он и подумать не мог, оказался легко осуществимым. Увиденный им в прошлом месяце сон воплотился в реальность. Каору спросил себя: неужели это наяву? Лицо его горело, кровь стучала в висках. Он перешел грань между сном и явью, которую нельзя было переступать. Каору еще раз позвал мать и попросил у нее прощения. «Я не раскаиваюсь. Мне не страшны позор и непонимание. Я просто пришел увидеться с Фудзико». Воздух, в котором пряталась мама, улыбнулся ему. По крайней мере, мама его прощала.

Каору разулся, осмотрел комнату и остановился в нерешительности, не находя места, где бы можно было приютиться непрошеному гостю. Простыни источали неуловимый аромат женщины, Каору казалось, будто он попал в запретный сад. Мучительно тянулось время: одна минута, десять, двадцать – комната неохотно поделилась с ним местом, где он мог оставаться незметным. Каору осторожно опустился на колени рядом с кроватью, на которой Фудзико обычно смотрела свои сны, и стал ждать ее.

5.4

Дверь открылась, и Фудзико вошла в комнату.

– Ой! – вскрикнула она и замерла.

Каору с мольбой посмотрел на нее и прошептал:

– Прости меня.

– Что ты здесь делаешь? Как ты сюда вошел?

К счастью, Фудзико не потеряла самообладания и, похоже, была в состоянии выслушать его.

– На меня вдруг накинулись хулиганы, связали и бросили к вам во двор. Я не смог оттуда выйти и пробрался к тебе в комнату. Очень прошу, выпусти меня, чтобы никто не заметил.

Фудзико пристально посмотрела в глаза Каору Под ее строгим взглядом любые тайные намерения станут явными.

– Ты на самом деле Каору? Не призрак, не привидение?

– Нет, я не призрак и не привидение. Будь я призраком, давно бы исчез.

Его спасло то, что Фудзико не особенно удивилась. Интересно, почему она сохраняла спокойствие? Снизу кто-то позвал ее. Она ответила звонким голосом, а Каору сказала:

– Посиди здесь еще немного. Я обязательно тебя выпущу, – и уже собиралась выйти из комнаты, когда Каору взволнованно попросил ее:

– Подожди.

Фудзико улыбнулась ему.

– Удивительно. Я почему-то почувствовала, что ты здесь.

Каору ждал возвращения Фудзико, сидя на коленях, выпрямив спину и не шевелясь. Хоть какая-то жертва с его стороны – свидетельство честности его намерений. Придумывая себе семью перед «стеной плача», он в своих фантазиях, подогреваемых снами и подглядыванием, превратил Фудзико в воображаемую старшую сестру – мечта, которой не суждено было сбыться. А сейчас он в одно мгновение стал ее младшим братом. Вряд ли когда-нибудь он снова окажется здесь. Как только он выйдет из этой комнаты, его Фудзико опять вернется в страну снов и фантазий. Каору так расстроился, что уткнулся лицом в ее подушку. Ему хотелось стать домашним призраком Фудзико.

Она вернулась в комнату, и, увидев сидящего в той же позе Каору, сказала:

– Похоже, ты хорошо себя вел. Когда я подам тебе знак, ты тихо спустишься по лестнице и осторожно выйдешь на улицу.

Каору молча кивнул и хотел было встать, но от сидения на коленях ноги у него затекли и не слушались. Раз уж так случилось, Каору попросил выслушать его и рассказал Фудзико о том, что ее комната – объект для подглядывания, и о том, что его старший брат Мамору тайком сфотографировал, как она переодевается, и о том, что он, Каору, спрятал эти фотографии и негативы. Фудзико нахмурилась и вздохнула. А потом Каору признался, что он не родной сын Токива. Фудзико улыбнулась и обняла его за плечи:

– Я знаю. Мне рассказала Андзю. Мне тоже хотелось, чтобы у меня был младший брат. Правда, я пока никому об этом не говорила. Давай сохраним в секрете то, что ты пробрался ко мне в комнату.

5.5

Как Фудзико восприняла неожиданный визит Каору?

Много лет спустя Андзю услышала об этом от самой Фудзико. Секрет двоих бережно хранился около пятнадцати лет, а потом стал достоянием Андзю.

– Мне тогда показалось, что у меня на самом деле появился младший брат. А спустя какое-то время я стала думать, что это мне приснилось.

– И ты не испугалась, когда увидела его в комнате?

– Я знала, что он там. Странно, правда? Перед тем как войти в комнату, я принимала ванну и думала о Каору. Когда я вошла, он тихонько сидел на коленях, словно говоря: «Я готов ко всему».

Наверняка у него было такое же выражение лица, как в тот день, когда он впервые пришел в дом Токива, – подумала Андзю.

Фудзико продолжила:

– Интересно, что чувствуешь, внезапно став членом незнакомой семьи? Придет время, и мы тоже уйдем из своих семей, чтобы связать себя семейными узами с чужим человеком. Тогда, наверное, придется переродиться, распрощавшись с прежней собой. Как бы я повела себя на месте Каору?

И после этого события, и до него Каору был единственным мужчиной, которому удалось пробраться в комнату Фудзико. Происшедшее навечно сохранилось в их памяти. Влюбленность Каору впервые выразилась в форме самостоятельного поступка. Фудзико было четырнадцать, Каору – двенадцать лет. Будь они старше или младше, такого бы не произошло. Одиннадцатилетнему Каору не хватило бы смелости совершить подобную дерзость, а движимого сексуальными порывами тринадцатилетнего Каору не приняла бы сама Фудзико. Тогда в комнате между ними ничего не было. Просто у них появился общий секрет.

6

6.1

Ты спросила: когда и почему Фудзико раскрыла Андзю секрет, принадлежавший только ей и Каору?

– Я узнала об их секрете незадолго до свадьбы Фудзико. Наверное, она рассказала мне о нем потому, что больше не было необходимости хранить все в тайне. Но между ними появилось гораздо больше секретов. Ничего удивительного: они полюбили друг друга.

– Это была первая любовь Каору, да?

Первая любовь, которая началась под звуки фанфар. Тебе было неловко слушать о смелой папиной первой любви, хотя она и вызывала улыбку. Ты гордилась папой, который уже в двенадцать лет проявил себя как покоритель женских сердец, – попробуй добиться доверия девушки, пробравшись в ее комнату. Несомненно, и Фудзико что-то привлекало в Каору, раз она восприняла его вторжение так, будто ждала его.

– Фудзико иногда расспрашивала меня: а чем сейчас занимается Каору? Какой у него характер? Чем он интересуется? Но мне тогда не показалось, что она влюблена в него. Может быть, она стеснялась меня. Каору, как обычно, пытался скрывать свои чувства, но я-то знала. Его глаза говорили, что он без ума от Фудзико. Честно говоря, я ревновала. Я даже боялась потерять брата. Один раз втайне от Каору я прямо спросила у Фудзико: как тебе Каору? Не хотела бы встречаться с ним? И что, ты думаешь, она ответила?

– Он еще слишком мал.

– Верно. Для начала любви чего-то недоставало. В сердце Каору жила влюбленность, но для того, чтобы она переросла в любовь, требовалась большая сила.

Каору – двенадцать лет, Фудзико – четырнадцать. Шестеренки любви пока не зацепились друг за друга, не пришли в движение. И Каору и Фудзико далеки от флирта, эффектных жестов и сантиментов, которыми сопровождается любовь. Но, находясь рядом с Фудзико, Каору чувствовал, как у бесцветного, прозрачного воздуха появлялся легкий аромат. Чтобы понять, на что он похож, Каору нюхал фрукты и ягоды, травы и деревья, даже бумагу, стены, ткань и стекло, но ему так и не удалось найти желанный запах. Его нельзя было ни с чем сравнить, это был аромат Фудзико. Если влюбленность чем-нибудь пахнет, то наверняка у нее такой запах.

Интересно, а чем на самом деле пахнет влюбленность? Ее аромат доступен каждому, но это не запах флирта, эффектных жестов и сантиментов, его нельзя ни продать, ни купить, нельзя им и надушиться. Лишь те, кто любят, чувствуют этот ни с чем не сравнимый запах.

Тебе, наверное, понятно, о чем я говорю? Но аромат влюбленности рано или поздно подвергается ферментации, превращается в более сложный запах, который очаровывает и ослепляет, но потом наступает гниение, и появляется невыносимое зловоние. И, в конце концов, теряется всякий запах и вкус.

Что ни говори, нужно было набраться терпения, пока влюбленность, подвергшаяся ферментации, не превратится в любовь. Другого выхода у Каору не было' Оставалось терпеливо ждать, когда он повзрослеет и к нему перестанут относиться как к ребенку; напряженно ждать, когда придет его черед, когда у «стены плача» в парке появится Фудзико.

Каору покинула смелость, которая помогла ему проникнуть в комнату Фудзико. Он даже не мог собраться с духом, чтобы нажать кнопку домофона, останавливаясь у двери ее дома. Набирая номер ее телефона, он решался выдержать максимум три гудка. Перед любовью Каору вознеслась толстая стена нерешительности, у которой он переминался с ноги на ногу. Любовь, влюбленность иссушили сердце Каору, научили его стыдиться.

У него была масса возможностей встретиться с Фудзико. Но он прятался от нее, издалека смотрел ей вслед – словно предавал свои подлинные чувства.

Каору перешел в среднюю школу[23] при университете O.K., в котором учился Мамору. Хотя ему совсем не дали времени на подготовку к вступительным экзаменам, он успешно сдал их, чем в хорошем смысле обманул ожидания родителей Токива, и они решили купить ему что-нибудь в качестве поощрения. Каору попросил электрогитару. Невинные детские годы закончились. Ему нужно было оружие, которое могло бы разогнать желания, стремящиеся вырваться из его тела, разрывая его в клочья. С помощью этого оружия он собирался научиться владеть собой.

Сердце Андзю порой начинало учащенно биться, когда она смотрела на брата. У влюбленного мальчика меняется выражение лица. Незаметным образом лицо, которое в первую ночь, проведенную в доме Токива, выдавало волнение и беспокойство, теперь приобрело умное выражение, он как будто стал любимцем бога разрушения. Мамору больше не мучил Каору, не заставлял быть мальчиком на побегушках. Он разрабатывал план, каким образом, контролируя брата, который стал представлять для него угрозу, эффективно уничтожить его.

Однажды Фудзико пришла в гости к Андзю. Они о чем-то говорили, запершись у нее в комнате, а потом Андзю позвала Каору. На несколько минут они с Фудзико остались вдвоем в комнате: Каору стоял как истукан, даже взглянуть на нее не смея. Не мог ответить на ее улыбку, не знал, куда спрятать глаза, – он застыл с окаменевшим лицом, и можно было подумать, что он болен.

– Каору, ты кем хочешь стать?

Каору ответил холодно:

– Певцом.

– Споешь песню, которую написал твой отец, да? Мне Андзю рассказала. Обязательно позови меня на свой концерт.

– Хорошо.

– Обещаешь? Не забудь, даже если десять лет пройдет.

– Не забуду. А ты кем хочешь стать?

– Даже не знаю. Раньше хотела стать ветеринаром, но мечты меняются.

– Полечишь меня, если я заболею. – Каору был серьезен, будто чувствовал, что уже превращается в дикого зверя.

Фудзико улыбнулась и неожиданно сказала:

– Я хотела бы стать врачом, который лечит от любви.

6.2

Расставание нагрянуло внезапно. Даже не было возможности попрощаться.

В то лето Фудзико исполнилось пятнадцать, Каору – тринадцать лет. Отца Фудзико отправили работать за границу, и она уехала вместе с ним на восточное побережье Америки. Любовь Каору прервалась, оставшись нечеткой и расплывчатой.

Каору ненавидел Фудзико за то, что она уехала без всякого предупреждения. Он-то старался стать мужчиной, достойным ее, а объект его любви исчез, и страсть повисла в воздухе. Он набрасывался с упреками на Андзю: почему, зная об отъезде Фудзико, она скрыла это от него? Но Андзю была уверена, что Фудзико сама рассказала ему обо всем.

Фудзико, без сомнения, намеренно уехала не попрощавшись. Лишь оставила одно обещание. Хотя она и не знает, когда вернется в Японию, но обязательно придет на его концерт. Если бы она объявила, что прощается с ним, любовь Каору закончилась бы. Но пока было живо обещание, данное на десять лет вперед, любовь не могла умереть. Догадываясь о страсти Каору, Фудзико наверняка хотела его испытать. Но в то время Каору не сумел разгадать ее мысли.

Через год после отъезда Фудзико у Каору начал ломаться голос. Он больше не мог петь фальцетом, как в то время, когда появился в доме Токива. Это повергло Каору в тоску, и он стал подолгу просиживать в своей комнате. А у Мамору пропала всякая охота его изводить. Школьные оценки Каору становились все хуже и хуже: во втором классе средней школы он был лишь сто тридцатым из ста пятидесяти учеников, но все равно продолжал пользоваться расположением одноклассников. И отличники, и спортсмены, и хулиганы – все хотели дружить с Каору. Даже Андзю не понимала, в чем тут дело. Быть может, в обмен на голос Каору стал источать яд, сводящий людей с ума?

– У вас не осталось писем Каору к Фудзико?

– К сожалению, нет. Но я могу себе представить, что в них было. Потеряв голос, Каору начал писать стихи. Он самостоятельно изучал композицию, перелагал свои стихи на музыку и исполнял их. Ты, верно, тоже их где-нибудь слышала. Все стихи, которые Каору написал в молодости, посвящены Фудзико.

Андзю попросила тебя открыть несгораемый сейф, встроенный в стену гостиной. Там должна лежать тетрадка, – сказала она. Обожженная по краям тетрадка действительно была там. Каору бросил ее в огонь, а Андзю спасла, вытащив из пламени. Тетрадка стала собственностью Андзю. Ты робко открыла ее: она была полна слов, которые в смятении писал Каору, когда был еще моложе тебя. Что ни слово, то рана, и каждое кричало о страсти и безумии Каору.

Почему мне четырнадцать? Стать бы старым, завидовать молодым. Ну чего хорошего в молодости? Орешь дурным голосом, Боишься разрушиться полностью. В горле сухо, жадно пьешь молоко. Просыпаешься мокрым от пота, пачкаешь трусы. Пятнадцатый год – живой труп. Прикидываешься бодряком, Но за что-то все любят. На вопрос: «Как у трупов дела?» — Отвечаю друзьям: «Стоит только начать! Дыхания нет, пульс не бьется. Волны мозга – прямая линия. В глазах – мухи роятся. Электричество пустят – прыгаю, Кинут в реку – поплыву в океан. Бросят в огонь – сгорю. Черви меня щекочут, Вороны клюют. Бояться мне больше нечего. Мерзкого прошлого нет. Я не ветхая плоть, А приятное воспоминание». Праздник зимы в деревне, где – неизвестно. Ледяные богини – пять долларов штука. Уснули рядом – кровать льдом покрылась, И любимая, кого я убил во сне, превратилась в ледышку. Праздник матерей в городе, где – неизвестно. Грандиозная распродажа – матери за бесценок! Купил себе пару дюжин сразу. Только куда положить? Под дождем промокают. Праздник ведьм в стране, где – неизвестно. Мисс Ведьма, что победила в конкурсе красоты, Оправляется на костер без промедленья. Смотрю, как сжигают любимую, и смеюсь, Из последних сил скрывая, что на сердце кошки скребут. Я узнал о ней – значит, должен молчать. На вершине горы лес хранит ее тайну. Я ее повстречал – нужно петь и плясать. Мои кости смеются и пятки летают. Я коснулся ее – значит, мозг мой угаснет. Тлело тело, а сердце в крови растворилось. Я ее полюбил – значит, смерть или праздник Я за смелость соперникам брошен на милость. Я ей отдал себя – значит, должен проститься. Не такие, как я, по земле ходят люди. Я кричу ей фальцетом – странная птица. Ты по-птичьи поймешь, когда мира не будет.[24]

6.3

Наверное, Каору выбирал слова из тетрадки, дышащей темной страстью, и отправлял их Фудзико. Интересно, что писала Фудзико в ответ на эти письма? Андзю будто догадалась о том, что тебе хотелось узнать, и попросила снова поискать в сейфе. Ты отодвинула в сторону лежащие там в беспорядке драгоценности, документы на дом, часы на память, сунула руку вглубь сейфа и нащупала пачку писем.

Письма были адресованы Каору Токива, отправитель – Ф. А Самый старый штемпель – на письме из Бостона, от 9.8.1979.

Каору Токива,

спасибо тебе за письмо. Я сейчас далеко от того города, где ты. Когда у тебя садится солнце, в моем городе – рассвет. Когда здесь заканчивается день, у тебя – набирает силу завтра. Когда ты спишь, я бегаю, пою, думаю. Если ты увидишь меня во сне, то я смогу быть и в Японии и в Америке.

С сентября я буду ходить в среднюю школу Бостона. Сейчас я учу английский с репетитором, чтобы не отстать от других. Гуляя в парке неподалеку, я часто вижу ребят, играющих в мяч. И тогда вспоминаю о тебе: что сейчас делает Каору? Интересно, когда мы сможем увидеться? Из-за папиной работы я, наверное, пока буду жить в Америке. Помнишь, что ты мне сказал, когда мы виделись в последний раз? Мы с тобой говорили о том, кем стать в будущем. Я сказала, что хочу стать ветеринаром, а ты – музыкантом. Станешь ли ты певцом или композитором, наверняка отправишься в путешествие по миру. Моцарт с раннего детства до самой смерти был в пути, призвание музыканта – донести до всех уголков земного шара мелодию, дарящую людям успокоение. Так что где-нибудь на твоем пути мы с тобой обязательно сможем встретиться. А пока до встречи. Я еще напишу тебе.

Та, которая мечтала о таком младшем брате, как ты.

Они находились далеко друг от друга, и письма служили единственной нитью, связывающей их сердца. Может быть, для того чтобы открыться и говорить честно, им требовалось расстояние. Нетрудно догадаться, что Каору по несколько раз переписывал письма, давал им отлежаться и только потом отправлял. Он подбирал слова, будто кидал в сердце Фудзико камешки, терпеливо ожидая, когда волны, которые они вызывали, доберутся до него через Тихий океан. За проживание в памяти Фудзико он должен был стихами оплачивать аренду. Так любящие и становятся поэтами.

Твой взгляд остановился на стихах, примерно в середине тетрадки.

Посмотрю я в небо и спрошу у облака: Как моя любимая, здорова ли она? Облако ответит мне: не видело, Чтоб кто-нибудь по небу пролетал. Посмотрю на землю и спрошу у камня: Любит ли она меня? Дорожит ли мной? Мне ответит камень: разве дело мне До каких-то женщин мягкотелых. Я спрошу у ветра у залетного: Видит ли она меня во сне? Вместо ветра тень ответит мне: Помнишь ли, чем пахнет ветер, Тот, что дул вчера? Помнишь ли, как тверд был камень, На который ты ступил два дня назад? Знаешь ли, где облако, Которое видел ты сейчас?

Одиночество и беспомощность мальчика Каору передавалось тебе, его дочери. Интересно, что написала Фудзико в ответ на его признания?

На втором письме стояла дата: 20.12.1979. После первого письма прошло много времени.

Каору Токива,

с Рождеством! И с Новым годом!

Желаю тебе в новом году исполнения твоих желаний.

P. S. Я заняла первое место на спич-контесте в хай-скул.

Ф.А

Письмо – холоднее не бывает. Может быть, между ними за это время возникло какое-то недопонимание. А может, те письма Фудзико, в которых она обнажала свои подлинные чувства, были взяты Каору из сейфа и сейчас путешествуют вместе с ним? Ты поделилась этими мыслями с Андзю.

– Дома хранится только часть писем от Фудзико, – сказала она. – На самом деле они приходили каждый месяц. Это значит, что и Каору тоже старательно писал ей.

Ты по очереди читала тетрадку Каору и письма фудзико.

6.4

Та, с которою ищешь встречи, та, что к тебе подходит сама, та, что отдает себя до конца, та, которая учит, та, что злится безумно… У каждой есть имя. Я оставляю фамилию, а вместо имен пишу: Фудзико. Судзуки Фудзико, Сато Фудзико, Накамура Фудзико, Танака Фудзико, Абэ Фудзико, Симидзу Фудзико, Цудзи Фудзико, Минэ Фудзико, Идзуми Фудзико, Одзаки Фудзико… Я расставляю в ряд сотню Фудзико и последней – Фудзико Асакава. Перейду через мост – Фудзико. Выбегу из леса – Фудзико. Навру с три короба – Фудзико. Вмажу кому-нибудь – Фудзико. Выпью воды – Фудзико. Вздохну тяжело – Фудзико. Фудзикофудзикофудзикофудзико. Сотни Фудзико несутся с горы, увлекаемы собственным весом. Сотни Фудзико в школьных купальных костюмах проходят парадом мимо рядов супермаркетов. Сотни Фудзико – в магазине «Цветы», в очереди покупают по лилии. Сотни Фудзико одна за другой вырезают на теле моем свое имя.

Письмо от 11.02.1980 служило подтверждением тому, что Каору действительно отправлял Фудзико стихи, которые записывал в тетрадку.

Милый Каору,

стихи, которые ты мне посылаешь, так же теперь необходимы мне, как вода или соль. В них я вижу дом, в котором жила, парк, который ты считал своим, и твое немного смущенное лицо.

Я каждый день говорю по-английски, и мне кажется, что японский начал понемногу выпадать из моей памяти. Когда дома я разговариваю по-японски с родителями и младшими сестрами, то, словно бы никуда и не уезжала из Японии. Но, если болтаю с подругами по телефону, а потом сразу надо перейти на японский, мне начинает казаться, что я говорю как-то не так. Нам много задают в школе, но когда мне удается выкроить свободное время, я стараюсь читать побольше японских книг. Последнее время я полюбила романы Юкио Мисимы и ОсамуДадзая.

Но больше всего мне нравится читать твои стихи. Знаешь почему? Потому что в них я непосредственно чувствую твой смех и твою грусть. Все, что я читаю, написано людьми, которых уже нет на этом свете. Все тексты напоминают завещания. Поэтому я не могу дождаться твоих слов, которые ты говорил всего неделю назад. Отправляй мне их, как журнал, каждый месяц.

А еще будет здорово, если ты напишешь к ним музыку и споешь когда-нибудь.

Ф.А.

Воодушевленный словами Фудзико, которая с нетерпением ждала его стихов, Каору погрузился в сочинительство. Во второй части тетрадки мчались наперегонки откровенные слова, написанные им.

6.5

Мама, ты – сны в изголовье. Я простужен любовью. Ты в моих легких, мама, с ветром от Фудзиямы. Мама, ты в моих мыслях — тайных, как тропы лисьи. Мама – свет на безлюдной улице пополудни. Ты в сердце, середке, глуби девушки, что меня любит. Она заложница Штатов — чванливой страны закатов. Легко ли в этой стране? Тревога кричит во мне. Что, если ее янки, вонючий и потный, с пьянки, тащит к автофургону на дороге к Каньону? Там белые балахоны, пылающие кресты и огненные похороны американской мечты. Если в одеждах белых уходит толпа клансменов, будет обуглено тело похотью полисмена. Публичный дом, Аризона. Тоска моя, мама, бездонна. Оттуда приходят письма, но неспокойны мысли. Янки ли виноваты? И дед мой на берег Ямато — Америки младшего брата — приплыл оттуда, из Штатов — чванливой страны закатов. Мама, спроси у отца ты, он ненавидел Штаты?[25]

Письмо от 03.07.1980, наверное, пришло в ответ на эти стихи.

Милый Каору,

завтра – День независимости США. В Бостоне тоже будут праздновать. Нас пригласили на вечер, который устраивает профессор университета, коллега отца. Меня попросили произнести там речь по-английски. Сейчас я только что закончила ее.

В своем последнем письме ты писал, что ненавидишь самую чванливую в мире страну. Что ты беспокоишься за меня, ставшую ее заложницей. На самом деле здесь и вправду встречается высокомерие. Но каждый из жителей этой страны противопоставляет высокомерию власти добрые намерения и разум. У меня есть друзья, которым я доверяю, учителя, которых уважаю. Я верю, что нити, которыми я связана с ними, оберегают меня. Если бы ты приехал сюда, то понял бы меня. В Бостоне есть и японцы, которых любят американцы, такие как Сэйдзи Одзава.[26]

Ты говоришь, у тебя изменился голос. И тебе противно слышать самого себя. Слушать запись своего голоса в самом деле как-то неловко. Но не надо грустить. Смена голоса – это испытание, выдержишь его и будешь петь еще прекрасней. Ты сейчас проходишь через те же врата, что и все прославленные певцы. Хотелось бы услышать тебя. Подойдешь к телефону, если я позвоню?

Ф.А.

6.6

Фудзико знала даже о том, что у Каору изменился голос.

Вдруг ты подумала: а не может ли быть такого, что чувства Каору к Фудзико были безответны? Умелые подбадривания, суждения отличницы – разве этого он ждал? Тебе казалось, что Фудзико выстраивает вежливые фразы, не переходя границу приятельских отношений. Мог ли удовлетворять Каору мягко отстраненный стиль писем Фудзико? А может быть, три десятка лет тому назад любовь и была такой?

Ты откровенно поделилась своими мыслями с Андзю, и она сказала со вздохом:

– В наше время все и вправду происходило спокойно и неторопливо. Письма писали от руки. Чтобы отправить письмо, нужно было пойти на почту. В мире люди, вещи, ценности существовали по отдельности: сами по себе, каждый на своей территории. Любовь могла продолжаться и два и три года. Если бы ты очутилась в том времени, тебе бы показалось, что жизнь течет в замедленном темпе. А ты когда-нибудь писала стихи?

– Стихи? Нет. Дневник писала, примерно около года.

– А твоя мама пишет стихи?

– Нет. Она скорее будет давиться ненавистным молоком, чем начнет писать стихи.

– В семье Токива тоже никто не писал стихов. Только один Каору. У него в тетрадке должно быть стихотворение «Отец не писал стихов…».

Ты перелистала страницы. Такое стихотворение действительно там было.

Отец не писал стихов.

И мать не писала тоже. Сплели из музыки кокон без окон, но без оков. Для трио родился я. Меня отец учил играть на фортепьяно. Он говорил, что музыка дает свободу. «Избавься от себя, оставь лишь уши. Свободна музыка, как ветер в поле. Как волны, беспокойна и, как луна, изменчива». Со мною пела мать: «С сестрою-музыкой найдешь любовь во всех. Безбедно проживешь, где б ни был ты. Заговоришь без языка — от сердца к сердцу. Печаль сумеешь превратить в улыбку и мертвых воскресишь». Любовь и музыка — дуэт отец и мать. Они мне говорили, что музыка всегда поможет. «И даже если умрут они. И если встанет миллион врагов. И если любимая предаст. И если буду голодать. Зачем писать стихи?» Отец и мать писать стихов не собирались и верили лишь музыке. Они не знают, что я пишу стихи. И что случится от того? Меня возненавидят люди? Или лишат свободы? И запретят мне петь? Умрут все те, кого люблю? И все равно писать я должен. Из-за досады на отца и мать, покинувших меня, и с благодарностью семье Токива за воспитанье. Смеясь над миром, обманчиво-красивым, открывая путь оттаявшим желаньям, которыми забито тело. И, конечно, ради Фудзико.[27]

6.7

– Поэтом Каору сделала Фудзико, да?

В ответ Андзю покивала головой и сказала, немного подумав:

– Да, это она виновата.

– В чем виновата? Разве это плохо – писать стихи?

– Да. Каору лучше было бы заниматься одной только музыкой, как советовали ему родители. Тогда никто бы не пострадал. Начав писать стихи, Каору погрузился в мир, полный опасностей. Каору, можно сказать, стал жертвой поэзии.

Тебе было невдомек, что подразумевала Андзю, и ты еще раз просмотрела стихи Каору. Из-за досады на отца и мать… с благодарностью семье Токива… смеясь над миром… открывая путь желаньям… и, конечно, ради Фудзико… Что в этом плохого?

– Несомненно, стихи сблизили их. Каору желал Фудзико и писал ей стихи, Фудзико желала стихов и сохраняла тоненькую связующую нить с Каору. Ты тоже, наверное, почувствовала это, когда читала стихи. Разве скажешь, что их писал школьник? В стихах Каору был яд, сводящий людей с ума. Этот яд свел с ума даже рассудительную Фудзико. Разумеется, Фудзико не писала стихов. Я думаю, ее привлекали стихи Каору именно потому, что в ней самой не было такого яда. Если бы Каору не писал стихов, каждый их них пошел бы своей дорогой, и они не встретились бы и пять лет спустя. Стихи вновь свели их вместе.

И что произошло между ними потом? Они расстались, когда Фудзико было пятнадцать, а Каору – тринадцать лет. Через пять лет, когда они увиделись вновь, Фудзико исполнилось двадцать, Каору – восемнадцать лет.

– Там должно быть еще одно письмо.

Письмо со штемпелем от 07.07.1982.

Каору Токива,

я видела сон. Ты выступал вместе с Бостонским симфоническим оркестром и пел таким высоким голосом, какой был у тебя в детстве, известную арию из «Орфея и Эвридики» Глюка. Ту полную скорби арию Орфея, когда он, пытаясь вернуть любимую жену из царства мертвых, нарушил уговор, оглянулся и потерял ее навеки. Помнишь ту свою фотографию, которую прислала мне Андзю на Рождество? Ты там в джинсах. И в моем сне ты одет как на этой фотографии.

Мне было очень приятно, что я смогла увидеть тебя, нынешнего. Я и не знала, что ты так вырос. Ты ведь уже во втором классе старшей школы. Наверняка девчонки шепчутся о тебе.

А я с этого лета – студентка. Решила поступить в Гарвард на экономический факультет. Я говорила тебе, что хочу стать ветеринаром, но мои планы изменились. Наверное, я еще долго буду жить в Бостоне, но в будущем мне хотелось бы хоть как-то послужить на благо Японии.

Я слышала, ты организовал группу. Помнишь, что ты обещал мне три года назад?

Может быть, уже не за горами тот день, когда я увижу тебя на сцене? Пришли мне обязательно пленку с твоими песнями, если у тебя есть. Я буду слушать ее и представлять тебя поющим на сцене.

Ф.Л.

Вне всяких сомнений, они продолжали переписываться и дальше, но писем, которые были написаны после праздника Танабаты[28] в 1982 году, не видел никто. Вообще-то говоря, и те пять писем, которые ты прочитала, уже не должны были оставаться в этом мире. Последней их читала Андзю, но, после того как она перестала видеть свет, этим письмам суждено было умереть во мраке. Если бы Андзю собиралась выполнить обещание, данное ею Фудзико, письма следовало бы сжечь. Но она их не сожгла, так как считала: такие письма невозможно предать забвению.

7

7.1

Я и раньше говорила тебе, что до твоего рождения ваша семья пережила несколько любовных историй. И тебя и Каору обожгли искры этих историй, начавшихся еще в позапрошлом веке. Вряд ли сами влюбленные могли предположить, что их любовь повлияет на судьбы детей. Бывает, что невинное чувство, зародившееся как легкий аромат влюбленности, приводит к непредсказуемым последствиям.

Любовь служит нескончаемым источником удовольствий, во сто крат усиливает все эмоции, от веселья до гнева, искажает реальность и даже искушает смертью. У любви нет конца. Любящие могут умереть, но их любовь не знает смерти.

Цезарь и Клеопатра умерли, а их любовь стала историей. Ни Ромео, ни Джульетты нет в живых, а их любовь превратилась в легенду.

Более того, цветы любви распускаются и после смерти возлюбленных. Любовь – это бесконечное стремление, направленное в будущее, о котором сами влюбленные не могли и помыслить. Любовь – это желание с того берега, которому никогда не суждено быть удовлетворенным в этой жизни.

Ты согласишься с тем, что любовь папы оказала на тебя влияние, но вряд ли тебе придет в голову, что и любовь твоего деда и прадеда отбрасывает тень на твое настоящее. Но, как я тебе уже говорила, путешествие твоей семьи, начавшись с поколения прадеда, продолжается больше ста лет. Вот и ты приняла эту эстафету. У путешествия нет ни целей, ни задач, но с его помощью ты сама сможешь собрать воедино осколки любви, забытой твоей семьей. Отчаянная любовь, которую они испытали, несомненно, будет повторяться на протяжении истории. Потому что неисполненные желания остались на том берегу и втягивают вас, потомков, в свой водоворот.

Ты узнала, что твой дедушка, которого звали Куродо Нода, был композитором. Мужчина с непривычным именем, отправившийся на тот берег еще до твоего рождения, внезапно поселился в твоем сознании. И сейчас ты смотришь на ноты, написанные его рукой, они стоят на книжной полке семьи Токива. Среди них – и «Колыбельная», которую он пел Каору в детстве, и «Нагасаки-тянпон № 1» с посвящением Сигэру Токива. Но последнего, незаконченного произведения Куродо, «Песни мертвым», среди них нет.

Одним ясным днем ты спросила у своей тетки Андзю о последнем произведении дедушки.

– А-а, реквием, – сказала она. – Наверное, путешествует вместе с Каору.

Закончил ли Каору «Песнь мертвым», как завещал ему Куродо? Взял ли он с собой в путешествие ноты, чтобы ознакомить с ними как можно больше людей? А может, он не расставался с наследством отца, чтобы не забывать, что они одной крови: любимы немногими, проклинаемы большинством? Или же, находясь все время в пути, не имея возможности приходить к отцовской могиле, он носил с собой ноты, как табличку с его посмертным именем?

По просьбе тети Андзю ты наиграла «Колыбельную» на рояле. Мамору, когда он учился в средней школе, говорил, что в этой хроматической мелодии ему слышалось бормотание Винни-Пуха, который, объевшись, не может встать. «Колыбельная» и вправду у некоторых вызывала хохот, доводивший до полного изнеможения. А если внимательно вслушаться, то начинало казаться, будто младенец отчаянно пытается что-то сказать своей матери. Может быть, и в самом деле Куродо положил на музыку детский лепет Каору? – подумала ты.

Андзю, наверное, вспомнила, как маленький Каору дремал вместе с котом Тао под роялем, и со вздохом сказала:

– Интересно, как получаются такие удивительные мелодии? Твой дед был гением, правда?

Ты покачала головой:

– Я думаю, ему не хватило сил и здоровья, чтобы стать гением.

– Может, ты и права. По крайней мере, чтобы стать великим, не стоит гнушаться тем, что приводит в восторг множество простых людей. А дедушка, пожалуй, не был на это способен. Мой отец мечтал, чтобы Куродо написал оперу.

– Оперу? Хотелось бы послушать, что за опера могла получиться у человека, сочинившего «Колыбельную», которая звучит как лепет младенца. – Ты представила, как герой и героиня оперы бормочут что-то и ворчат друг на друга или выкидывают веселые номера, и тебе стало смешно.

Но Андзю покачала головой и сказала:

– Куродо всерьез задумывался об опере. Он пообещал моему отцу, закончив реквием, приступить к ней. Он вынашивал эти планы еще с тех пор, как ему минуло двадцать лет. Даже название ей дал.

– Да-а? А какое название? – спросила ты с нескрываемым любопытством.

– «Сын Чио-Чио-сан», – ответила Андзю.

– Чей сын? – переспросила ты. И Андзю объяснила:

– Баттерфляй Джуниор. Сын мадам Баттерфляй. Куродо хотел написать продолжение к опере Пуччини «Мадам Баттерфляй». Как ты думаешь, почему?

– Почему?

– Потому что Чио-Чио-сан была родной бабушкой Куродо. А Баттерфляй Джуниор – его папа.

7.2

Тетя Андзю разыгрывает тебя, подумала ты, ожидая, что на ее непроницаемом лице появится улыбка. Мгновенно поверить в эту историю было непросто. Ты слушала «Мадам Баттерфляй» Пуччини, по крайней мере – самые известные арии. В те времена Япония еще представала миру загадочной страной, чему немало способствовали гравюры укиё-э[29] и Парижская всемирная выставка. Все знали о трагедии японской девушки, которая вышла замуж за американца и родила от него ребенка, но муж бросил ее, и, чтобы сохранить свою честь, она покончила с собой. Благодаря Пуччини Чио-Чио-сан стала самой известной в мире японкой. Если бы тебе раньше сказали, что ты ее родственница, ты наверняка бы ответила: «Шутить изволите?»

Все полагают так Чио-Чио-сан – вымышленный персонаж, ее американцы и итальянцы придумали. А истории о сыновьях и внуках женщины, которой не существовало, со стороны могут показаться сказками, не более того. Даже если то, что говорит тетя Андзю, – правда, тогда ты кто такая? Если среди твоих предков героиня повести, ты и сама превращаешься в вымышленную личность. Как император, у которого предки – герои мифов.

Но ведь и Каору, и ты, и император, и наследный принц реально существуют, ходят по одной и той же земле, дышат одним и тем же воздухом. А значит, не важно, кто твои предки – герои опер или мифологические персонажи, важно лишь то, что ты существуешь в реальности?

– Эту историю Куродо рассказал Сигэру Токива, да?

Ты расспрашивала Андзю, как заправский сыщик.

– Да. И я и Каору узнали об этом от отца.

– А Куродо узнал от своего отца Баттерфляя Джуниора, да?

– Да, наверное.

А откуда еще он мог об этом узнать? Интересно, что подумали Каору и Куродо, когда услышали эту историю от своих отцов? Вряд ли они восприняли ее как нечто само собой разумеющееся. Может, поразились, как много в их далеком прошлом загадок и белых пятен?

– Удивлена? – спросила тетя Андзю, и ты кивнула, смущенно улыбнувшись. – Ничего страшного, ты быстро привыкнешь. – Андзю взяла тебя за руку.

В один прекрасный день человек находит своих предков, о которых он и помыслить не мог, и внезапно осознает, что находится на передовой линии истории. Но если вернуться на четыре поколения назад, исторические факты утрачивают достоверность и постепенно превращаются в миф.

– Но мадам Баттерфляй существовала на самом деле.

– Откуда вы знаете?

– Отец выяснял это. Рассказывая Каору историю его предков, которую он услышал от Куродо, Сигэру хотел предоставить мальчику реальные доказательства того, что Чио-Чио-сан не вымышленный персонаж. Наверное, отцу и самому хотелось узнать, какой она была в действительности. Он нанял человека, который стал собирать сведения об эпохе Мэйдзи, оставшиеся в мэрии, библиотеках и полицейских архивах Нагасаки. Так как американский флот стоял в Нагасаки только во время японо-китайской войны,[30] то расследование сосредоточилось именно на этом периоде, но, разумеется, найти какие-либо свидетельства о событиях тех лет практически оказалось невозможно. Тогда отец предположил, что следует поискать упоминания о женщинах, покончивших с собой в то время в Нагасаки.

– И каков результат?

– В записях о происшествиях двадцатых годов эпохи Мэйдзи,[31] сохранившихся в полиции, сообщалось, что ежегодно поступало около десятка сообщений о самоубийствах, но самоубийство мечом было совершено только единожды – в сентябре тысяча восемьсот девяносто четвертого года. Погибшей было восемнадцать лет. Интуиция подсказывала, что это и есть бабушка Куродо; дальнейшие поиски наконец вывели на «Вестник Нагасаки» от двадцать седьмого сентября тысяча восемьсот девяносто четвертого года.

Изъеденная жучками газета – клочок бумаги, в левом верхнем углу которого и находилась та самая заметка.

Предельно краткая: прочти и поскорее забудь об этом происшествии. К тому же самые важные иероглифы, обозначавшие фамилию, были, как назло, изъедены жучками.

БЫВШАЯ ГЕЙША СОВЕРШИЛА САМОУБИЙСТВО МЕЧОМ

26 сентября в 7 часов пополудни в особняке лейтенанта морского флота США по адресу Хигаси Яманотэ №…, бывшая гейша… – сан совершила самоубийство, перерезав себе коротким мечом верхнечелюстную артерию. Предполагается, что причиной самоубийства стала усталость от жизни.

26 сентября 1894 года… День смерти Чио-Чио-сан. Летом того года началась японо-китайская война, а 17 сентября произошло сражение в Желтом море. Внимание людей приковывали события на фронте, и самоубийство бывшей гейши оставило их равнодушными.

И тем не менее благодаря этой заметке было доказано существование Чио-Чио-сан.

7.3

Настоящего имени мадам Баттерфляй никто не помнил. Имена женщин эпохи Мэйдзи часто менялись в зависимости от того, как складывалась их жизнь или жизнь человека, с которым они связывали свою судьбу. Наверное, и у нее было несколько имен. Чио-Чио-сан ее называли, когда она была гейшей, возможно, и выкупившему ее американцу понравилось это имя, и он обращался к ней то «Чио-Чио-сан», то Баттерфляй. Наверняка в детстве ее звали О-Цуя или О-Сигэ. Детское имя – что собачья кличка, все равно какое.

Почти сразу после ее рождения умер отец. Кем он был, наверное, можно прочитать на его могиле. После смерти отца Чио-Чио-сан жила в Нагасаки; чтобы помочь семье, пошла в гейши. Ее родина – Фукабори. Отец был самураем из Фукабори, который принадлежал к бывшему сёгунату Сага. Вероятно, отец имел отношение к так называемой смуте Сага – восстанию против центрального правительства, которое подняли недовольные самураи во главе с Симпэем Это.[32] Восстание было подавлено, но и после него по всему Кюсю, начиная с Кумамото, самураи, лишившиеся в результате действий центрального правительства своих привилегий, поднимали восстания, а правительство ужесточало контроль. Сёгунат Сага считался особенно опасным, и во время Сацумского восстания,[33] происшедшего три года спустя, его вынудили подчиниться правительственным войскам.

Но для отца Чио-Чио-сан было бы позором предать товарищей, погибших во время восстания Сага, и он примкнул к самураям Фукабори, которые тайно планировали нападение на префектуральное управление Нагасаки. Возможно, среди них был предатель, заговор раскрыли и всех арестовали. Они изначально готовились к смерти, и часть из них покончила с собой, а остальные приняли смертный приговор. Отец Чио-Чио-сан получил в дар от императора Муцухито меч с лаковой росписью в виде дракона, держащего в пасти хрустальный шар, и ему было дозволено умереть с почетом… Так говорится в оперном либретто. Этот меч – орудие исполнения приговора, который вынес сам себе мятежный самурай, – Чио-Чио-сан получила в память об отце и впоследствии, прочитав выгравированное на мече «Не умеешь жить во славе – умри вместе с ней», перерезала им себе горло. А через восемьдесят лет этот меч, свидетельство сопротивления микадо,[34] попал в руки Каору, который совсем не знал истории.

Из дочери мятежного самурая – в гейши, из гейши – в жены офицера Военно-морского флота США. Все эти головокружительные перемены произошли с Чио-Чио-сан, когда ей было всего пятнадцать лет. Сладкие грезы любви обернулись жестокой реальностью. Чтобы выжить, девушка сама сделала выбор из скудного набора возможностей, но она не настолько разбиралась в жизни, чтобы предугадать, к какой развязке приведет ее решение. Многое осознав за три коротких года, она не изменила своей воле и перешла на другой берег реки, откуда не возвращаются.

Американец, сделавший Чио-Чио-сан своей женой в Нагасаки, был гораздо легкомысленнее. Раз уж тебя сослали на остров, на азиатскую базу, почему бы не найти себе подходящее развлечение, иначе, того гляди, боевой дух придет в упадок Он сорил деньгами, выкупил хорошенькую, как куколка, девушку, которая прекрасно танцевала, и снял на девятьсот девяносто девять лет дом на холме. Дом находился в начале Хигаси Яманотэ в американском квартале, куда шла дорога от побережья Оура, где стояли военные суда, через проход в горах и вверх по голландскому холму, мощенному камнем. Потрясающее место с видом на море. Американец, всего-навсего младший офицер, свил себе любовное гнездышко, откуда, как на ладони, был виден весь Нагасаки, и поселился там с пятнадцатилетней гейшей – чем не развлечение для иностранцев и обитателей города.

Надо сказать, что жители Нагасаки начиная с XVI века на протяжении нескольких сотен лет общались с южными варварами (португальцами) и рыжеволосыми (голландцами). Сначала они казались им дьяволами странной внешности, но постепенно выяснилось, что и дьяволам бывают присущи как страсти, так и скромность и что они такие же человечьи дети, как и сами нагасакцы. В Нагасаки, единственный город, открытый для иностранцев, эти люди ввозили некий набор ценностей: что-то от капитализма, а что-то от христианства. И не прекращали засылать в Нагасаки так называемые стрелы желания и стрелы духа. Ввозили из Европы, Индии и Китая ружья, ткани, произведения искусства и прочие предметы, однако же никогда с ними не было женщин. Разумеется, от долгих плаваний и жизни на непривычной земле сердца их грубели. В женщинах Нагасаки они искали утешения. На протяжении нескольких сотен лет нередко случалось, что нагасакские женщины становились местными женами южных и рыжеволосых варваров.

Для моряков порт – это женщины. Именно ради них моряки приплывают сюда на торговых и военных судах. В ночь перед началом японо-китайской войны, когда Чио-Чио-сан встретилась с американским военно-морским офицером Пинкертоном, несколько супружеских пар из порта проводили свой мимолетный медовый месяц. В большинстве случаев спустя некоторое время мужчина говорил первое, что приходило ему в голову, к примеру: «Вернусь, когда малиновки начнут вить гнезда», – и уплывал на корабле, а женщина принималась искать себе нового покровителя. Если мужчина столь легкомыслен, то чем женщина хуже? – вроде бы логично. Но Чио-Чио-сан была другой. Ей не передалось легкомыслие мужчины, ставшего ее мужем, она пыталась жить по закону дочери воина.

Для Пинкертона Чио-Чио-сан была любовницей на два месяца. Портовая женщина должна это понимать, – с презрением думал он. Но Чио-Чио-сан, пережив падение – от дочери мятежного самурая до гейши и от гейши до любовницы американца, – не желала мириться со своей участью, она стремилась стать настоящей женой. Пинкертон был для нее господином, которому она поклялась в вечной верности.

К такому решению ее подвел не кто иной, как сам Пинкертон. Он не разрешал родственникам Чио-Чио-сан приходить в дом на холме. Поразившись числу ее родни, пришедшей на их свадьбу, он представил себе, как эти люди будут вмешиваться в их жизнь, и ужаснулся.

– Порви все связи со своими предками, – заявил он Чио-Чио-сан. – Так тебе будет легче. Зачем осложнять себе жизнь, если среди твоих предков или родни есть грешники и преступники. Я возьму на себя роль твоих предков.

Чио-Чио-сан попросила, чтобы ей позволили посещать предков хотя бы на праздник поминовения усопших Бон.

– Нет, – сказал Пинкертон: – Избавься ты от этих старых предрассудков.

Разрубить нить, связывающую ее с предками, – для Чио-Чио-сан было все равно, что лишиться опоры, обрубить ноги, превратиться в призрак. Слова Пинкертона, вроде бы шутливые, сказанные с улыбкой, заставили Чио-Чио-сан осознать, насколько сурова жизнь жены американца.

Она уже больше не сможет мысленно общаться с отцом и с дорогими предками, которые пребывают в ином мире. И ее собственная душа, оказавшись отрезанной от прошлого, будет парить в пространстве. Даже после смерти она не сможет попасть в мир предков, и связь с людьми на этом свете будет прервана. К тому же ей не удастся заботиться о родителях.

Чио-Чио-сан заплакала – так ей стало страшно, но Пинкертон лишь равнодушно посмотрел на нее:

– Если хочешь, я познакомлю тебя с нашим Богом.

7.4

Чио-Чио-сан поняла: чтобы стать женой Пинкертона, нужно перестать поклоняться предкам и поверить в Бога по имени Иисус.

Она пошла в храм в районе Минами Яманотэ, где жили англичане и французы, и спросила священника: как Бог Иисус спасает души людей?

Священник прочитал ей, что было написано в Евангелии:

Рожденное от плоти есть плоть, а рожденное от Духа есть дух.

Не удивляйся тому, что Я сказал тебе: должно вам родиться свыше.

Дух дышит, где хочет, и голос его слышишь, а не знаешь, откуда приходит и куда уходит: так бывает со всяким, рожденным от Духа.

Евангелие от Иоанна, глава III.

Не думайте, что Я пришел принести мир на землю; не мир пришел Я принести, но меч;

Ибо Я пришел разделить человека с отцом его, и дочь с матерью ее, и невестку со свекровью ее.

И враги человеку – домашние его.

Кто любит отца или мать более, нежели Меня, не достоин Меня; и кто любит сына или дочь более, нежели Меня, не достоин Меня;

И кто не берет креста своего и следует за мною, тот не достоин Меня.

Евангелие от Матфея, глава X.

Пинкертон наверняка приведет ее в страну нового Бога.

Так казалось Чио-Чио-сан, и никто не имел права посмеяться над нею. Она поняла условие брака, о котором намекал Пинкертон, логически соединив его со словами Иисуса, прочитанными для нее священником. А еще она думала: даже если наступит день, когда ей придется порвать связь с родственниками и предками, новый Бог защитит ее.

Обращение Чио-Чио-сан в новую веру вызвало бурю негодования у всей ее родни. Они рассчитывали, что брак с американцем улучшит их финансовое положение, но, узнав, что Чио-Чио-сан пытается избавиться от них, отгородившись Богом Иисусом, они явились в дом на холме выразить свой протест. Пинкертон встретил их холодно, и они ушли ни с чем, называя Чио-Чио-сан «самой неблагодарной дочерью в Японии».

Чио-Чио-сан дорого заплатила за этот брак Японское законодательство вообще не признавало браков с иностранцами. И по законам США этот брак считался недействительным. Пинкертон, разумеется, знал об этом и шутки ради взял себе в новые жены пятнадцатилетнюю девушку. Не подозревавшая ни о чем Чио-Чио-сан ночью, после того как родственники отказались от нее, взяла Пинкертона за руку и сказала:

– Я самая счастливая на свете.

Однажды Чио-Чио-сан попросила свою помощницу по хозяйству Судзуки:

– Теперь называй меня мадам Пинкертон. Разве я не похожа на императрицу? Когда мой супруг надевает военную форму, расшитую золотыми галунами, он – вылитый принц.

В те времена чайные комнаты украшали портреты императора Муцухито в военной форме, и поскольку Чио-Чио-сан, не таясь, ставила своего мужа в один ряд с микадо, это не могло не вызывать слухов о ее неблагонадежности. Но Судзуки, услышав ее слова, не стала распространять слухов, напротив, прониклась к ней молчаливой симпатией. В том, что сказала Чио-Чио-сан, была и ненависть к императору, и протест дочери мятежного самурая.

Прошло больше года, как ангел Чио-Чио-сан отправился в путь, и неведомо было, когда он вернется.

Ожидая возвращения мужа, Чио-Чио-сан ходила в храм и на занятия английским языком. Такой привычный для нее Нагасаки теперь превратился в город, невыносимый для жизни. Взоры прохожих, идущих по каменной мостовой, обдавали ее холодом. К тому же надвигалось нищенское существование.

Некоторые говорили: коль скоро брак с американцем не считается действительным, найди себе нового господина и стань его наложницей. К ней даже привели одного богача, который бывал в Америке, но Чио-Чио-сан оставалась непреклонна: я жена Пинкертона и не собираюсь становиться кем-то еще.

Американский консул в Нагасаки как американец испытывал моральную ответственность за поведение соотечественника, он приходил к Чио-Чио-сан и убеждал ее: забудь о Пинкертоне, восстанови отношения с родственниками. Иначе в самом деле останешься одна.

– А я не одна.

Чио-Чио-сан родила мальчика – вылитый Младенец на руках у Девы Марии. Редкие волосики, светло-карие глаза.

Чио-Чио-сан называла мальчика Торабуру[35] – Чайные Глаза. Она хотела забыть о тех невзгодах и неприятностях, которые принес ей брак с Пинкертоном, отвлекаясь на шаловливого Торабуру. Чио-Чио-сан возлагала на мальчика все свои надежды: он должен был помочь матери, которая разрывалась между Японией и Америкой, должен был ускорить возвращение американского спасителя.

Торабуру был ребенком, рожденным «между». Он спал, капризничал, улыбался, пребывая между Японией и Америкой, между гейшей и военно-морским офицером, между восемью миллионами боговками и Иисусом Христом.

Пинкертон на «Аврааме Линкольне» вернулся в Нагасаки. С началом японо-китайской войны американцы сосредоточили свою дальневосточную флотилию в заливе Оура и планировали сохранить полученное преимущество, выступая посредником между воюющими странами.

Чио-Чио-сан украсила комнату цветами, зажгла свечи, нарядила сына, сменила его имя Торабуру на Джой, сделала макияж, став самой что ни на есть красивой, и принялась думать, чем бы ей еще удивить Пинкертона.

Она пришла в такое возбуждение, будто наконец-то вернулась из ссылки, которая длилась три с половиной года. Не могла ни сидеть, ни стоять. Три года – большой срок, а три с половиной – еще больше. Сколько раз ею овладевали сомнения: а вдруг он больше не вернется? И она молилась новому Богу, плакала вместе с Торабуру и даже украдкой надеялась на помощь богини Каннон. Каждый день она со своего холма смотрела на порт. Все глаза проглядела. Это уже не были глаза наивной девушки, которая встретилась с Пинкертоном. Грусть сменялась в них надеждой, надежда – грустью; от слез и улыбок у нее появились морщины – совсем другое лицо.

За годы и месяцы тоски и нетерпеливого ожидания Чио-Чио-сан до боли осознала: я люблю его. И именно потому что люблю, я и смогла выдержать одиночество.

Она часто вспоминала короткий медовый месяц, проведенный с Пинкертоном. Как он смотрел на луну, курил сигару, как говорил: «Иди ко мне, моя Лунная принцесса Кагуя-химэ». Как нежно обнимал ее за плечи и учил всевозможным поцелуям: американским, французским, итальянским и прочим. Она вспоминала его широкую грудь, сладко пахнувшую одеколоном, его улыбку, когда он шептал ей по-японски: «Тебе нравится? Ты красивая». Как поразил его узел на поясе ее кимоно и он сказал, что хочет развязать его сам. Разве на такое способен японский мужчина?

Вот он взбежит на холм, увидит ее и Торабуру – и что он скажет прежде всего, что сделает? Может, прольет на нее ливень из тысячи поцелуев и задушит в объятьях? А Торабуру испугается и убежит.

Но Пинкертон не появился в полном ожиданий доме на холме. Пойти самой в порт – поступок продажной женщины, поэтому три дня она ждала, почти не сомкнув глаз, но цветы завяли, а свечи выгорели.

Чио-Чио-сан стала беспокоиться и пошла к консулу. Консул вручил ей пачку денег и передал слова Пинкертона: «Спасибо за красивые воспоминания. Желаю тебе счастья».

Чио-Чио-сан не прикоснулась к деньгам.

– Разве без него я могу быть счастливой? – сказала она.

Когда Пинкертон шептал ей на ушко сладкие слова, любовь Чио-Чио-сан была еще нераскрывшимся бутоном. Он научил ее искусству сиюминутной радости. Он говорил ей: забудь о предках, забудь о потомках, погрузись в беспечную жизнь. В этом и заключался принцип рационального стремления к удовольствию, по-американски. Но цветы любви Чио-Чио-сан начали понемногу раскрываться уже после того, как Пинкертон высосал из них весь любовный нектар и покинул гнездо. И в тот момент, когда любовь Чио-Чио-сан достигла наконец такой силы, что смогла соответствовать мужской силе и принципам Пинкертона, у него осталось только воспоминание о любви.

А затем произошла случайная встреча, которая тихо опустила Чио-Чио-сан на самое дно.

В консульстве появилась блондинка и сказала:

– Отправьте, пожалуйста, телеграмму моему мужу, лейтенанту Пинкертону. – И четко продиктовала текст телеграммы, так что Чио-Чио-сан услышала каждое слово: – «Встретилась с ребенком и няней тчк он хорошенький зпт возьмем его воспитаем Америке тчк».

Чио-Чио-сан поняла, что американка – законная жена Пинкертона. Судя по всему, в ее отсутствие женщина встретилась с Торабуру и Судзуки. Вполне вероятно, что Чио-Чио-сан была готова смириться с судьбой, отбирающей у нее не только мужа, но и сына. Она тихо сказала побледневшему консулу:

– Передайте, пожалуйста, привет господину Пинкертону. А его супруге – пожелайте счастья.

– Что вы собираетесь делать? – спросил ее обеспокоенный консул.

Чио-Чио-сан, склонив голову в низком поклоне, ответила:

– Буду жить танцами, – и ушла.

Поглядев в лицо сыну, она сказала:

– Ты теперь больше не Торабуру – Чайные Глаза и не Джой – мальчик радости, ты Сороу – горе, – и прижалась щекой к его щеке.

Мальчик пока мог только понять, сердится его мать или радуется, и с недоумением смотрел на ее полное грусти лицо.

– Ты ребенок, рожденный «между», поэтому, как перелетная птица, ты будешь летать между папиной и маминой странами. Мама попросит милосердия у богини Каннон, чтобы та приняла ее в том мире. Даже если мамы больше не будет на этом свете, ее душа всегда будет рядом с тобой. Душа легче, чем воздух, и никому не мешает, поэтому возьми ее с собой в папину страну. Да полюбит тебя новый бог в стране свободы и равенства.

7.5

В Японии никто не рассказывал историю о безымянной гейше, которая, потеряв все, покончила с собой. Может быть, потому что осуждали женщину, принявшую американский образ жизни, – сама, мол, виновата? А может, потому что трагедия Чио-Чио-сан позорила всех японцев? Так или иначе, о Чио-Чио-сан в Японии забыли.

Однако благодаря тем, кому было жаль ее, эта трагедия стала известна в стране по другую сторону океана. Историю, которая бросала тень на американцев, смело рассказала в Америке супруга американского священника, жившего в Нагасаки как раз во время японо-китайской войны. Говорят, она узнала эту историю от пришлого торговца. И вероятно, прониклась сочувствием к молодой, наивной девушке, которая не смогла поступиться честью дочери воина. Однако супруга священника была возмущена поступком солдата-соотечественника, который поиграл с девушкой, как с куклой, и, как куклу, бросил. Не то чтобы так повелось со времен великих морских походов, но священникам часто приходилось улаживать последствия распутства, которому предавались военные и торговцы.

Единственное, что могла сделать супруга священника в память о Чио-Чио-сан, – так хотя бы запомнить ее историю. К тому же пострадала репутация американца, и забывать об этом тем более нельзя было.

Супруга священника рассказала о трагедии Чио-Чио-сан своему младшему брату. Он написал небольшую повесть, назвал ее «Мадам Баттерфляй» и опубликовал в журнале. Япония тогда только-только начинала развивать торговые отношения с разными странами, и интерес к ней был велик. «Мадам Баттерфляй» появилась как раз вовремя и вызвала небывалый отклик. По повести был поставлен спектакль, и Пуччини, увидев его в Лондоне, поспешил за кулисы, едва закрылся занавес, чтобы заключить контракт на написание оперы.

Премьера оперы состоялась в 1904 году в миланском театре Ла Скала, спустя всего десять лет после того, как настоящая Чио-Чио-сан покончила с собой.

А что стало с Торабуру?

Как и завещала его мать, он перебрался через океан. Едва мальчик начал что-то понимать, как внезапно у него появилась другая мать, его взял на руки великан, говоривший так, будто скручивал язык в трубочку; целых двадцать девять дней мальчик смотрел на безбрежный простор океана, совсем не похожего на тот океан, который он привык видеть из своего дома на холме. По бортам корабля с жутким грохотом вращались водяные колеса. Для трехлетнего малыша путешествие ужасное. Наверняка он оказался самым маленьким ребенком из тех, кто когда-либо пересекал Тихий океан.

На борту «Авраама Линкольна» Торабуру получил свое американское имя.

Бенджамин Пинкертон Джуниор.

Отец, лейтенант Пинкертон, звал его Джуниор, жена Пинкертона Аделаида – Маленьким Беном. Вскоре они стали называть его Джей Би, взяв первые буквы от «Джуниор», «Бен» и, конечно, «Баттерфляй».

26 ноября 1894 года семья прибыла в Сан-Франциско.

– Вот мы и в Америке, Джей Би. С сегодняшнего дня ты должен быть верен этой стране, – сказал отец, глядя, как Джей Би ступает по его родной земле.

Мальчик сделал всего три шага, оступился и упал. Америка качалась, как корабль. С первым шагом земля уходила из-под ног, со вторым – вздымалась.

Запечатлевшаяся в памяти тела корабельная качка преследовала его еще недели две. Только начавшему познавать мир Джей Би Америка показалась качающейся страной.

7.6

Для Пинкертона Джей Би был искуплением греха, а его жене Аделаиде пятно на репутации мужа давало преимущество. Обоим не было чуждо милосердие, и они решили дать Джей Би хорошее воспитание. Сообществу Сономы, штат Калифорния, где поселилась семья Пинкертонов, они объяснили, что усыновили сироту, и всячески кичились своей добротой. Убившую себя и оставившую сына Чио-Чио-сан они представили как невежественную и эгоистичную женщину.

В сономском доме никто никогда не вспоминал о Нагасаки и не произносил имени Чио-Чио-сан. Единственную мать Джей Би звали Аделаида, Чио-Чио-сан, самовольно покинувшей мир, было отказано в звании матери. Аделаида была и единственной женой Пинкертона; ему не разрешалось предаваться воспоминаниям о прошлом.

Но в памяти Джей Би сохранились смутные черты Чио-Чио-сан, ее лицо, голос, фигура. Всякий раз, когда Аделаида говорила ему: «Я твоя единственная мать», – он думал: «Я никогда не сосал грудь Аделаиды. Где теперь та женщина, которая давала мне грудь?»

С началом жизни в Калифорнии воспоминания о доме на холме в Нагасаки исчезли в далекой дымке. Океана не было видно, вокруг простирались виноградники, похожие на зеленое море. Джей Би совсем перестал понимать язык, на котором говорили в доме по другую сторону океана. Здесь не было ни любимой груди, по которой он скучал, ни белого риса. Не было тети, которая пела ему странные песни, не было прохладных татами, пахнущих травой, не было сёдзи,[36] с которыми он играл, проделав языком отверстие в рисовой бумаге, не было темного туалета. Не было здесь и младенца по имени Торабуру – Чайные Глаза.

Длившееся двадцать девять дней морское путешествие превратило берег океана в мираж, а родную мать Джей Би – в женщину из сна Торабуру.

Но даже если Чио-Чио-сан исчезла во сне вместе с Торабуру, ее образ должен был оставаться в чертах лица растущего Джей Би.

Америка – место, где события прошлого переплетаются самым причудливым образом. Джей Би понял это, когда ему исполнилось четырнадцать лет.

У каждого из одноклассников в школе были свои предки, свои разные имена. Были потомки пуритан, которые приплыли на «Мейфлауэре».[37] Встречались труднопроизносимые фамилии. Костюшко, Неизвестный, Краузевицер. Макхенесси и О'Брайен говорили ему:

– У тебя, Джей Би, лицо не подходит к твоей фамилии.

– Откуда ты приехал?

Когда Монгомери, потомок приплывших на «Мейфлауэре», посмотрел на него свысока своими сонными глазами, Джей Би впервые остро ощутил связь между собой, до приезда в Калифорнию, и своей родной матерью. И при этом подумал: если не вглядишься в свое прошлое, запечатанное в младенческих снах, то превратишься в безвестного изгоя.

Впрочем, он и до этого всякий раз, когда смотрелся в зеркало, не мог понять, почему у него лицо чужака.

Макхенесси издевался и колотил его, приговаривая:

– Ты, наверное, не Пинкертон, а китаец Пин Хер Тон.

– Я приехал сюда, перебравшись через Тихий океан. – Джей Би всегда отвечал только так, не добавляя больше ни слова. Он даже не знал имени, которое подходило бы к его лицу.

Монгомери сказал:

– Племена навахо и апачей тоже, наверное, перебрались через Тихий океан, – и стукнул его.

Джей Би без всяких на то оснований стали считать полукровкой, в котором якобы смешалась кровь коренных жителей Америки и белых людей.

Действительно, когда они путешествовали всей семьей по пустыне, он видел мальчишку, который был очень похож на него. И на самом деле почувствовал удивительную родственную близость с ним. Джей Би помнил лишь обрывки слов языка, на котором говорили по ту сторону Тихого океана. Помнил, что его звали Торабуру – Чайные Глаза. Что тетю, которая пела ему странные песни, звали Судзуки. Он знал, что «уми» значило океан, «оокий» – большой. Помнил, что Баттерфляй – это «Чио-Чио», а «как вы считаете?» – «икага дэска».

Японские слова, черты лица, явно отличающегося от лиц одноклассников, в конце концов привели Джей Би к мысли, что в нем течет кровь людей с другого берега Тихого океана.

Джей Би хотелось узнать, с каким прошлым он приехал в Америку. Образ матери, которую он видел в младенческих снах, мелькал в его сознании, превращаясь в ветер, дождь, цветы. Джей Би не терпелось понять подлинный смысл того смутного воспоминания, которое бередило его сознание.

7.7

Учась в старшей школе в Сан-Франциско, Джей Би стал время от времени наведываться в Чайна-таун, впитывать в себя запахи и звуки Азии, искать то, что вызовет отклик в его сердце. Но от запахов кунжутного масла и сушеной рыбы у него, привыкшего к тостам и маслу, чесалось в носу, а звучание кантонского диалекта он пропускал мимо ушей, так же как музыку, исполняемую на инструментах из бамбука.

Однажды, когда он, как обычно, спускался по дороге, ведущей от Чайна-тауна к Юнион-сквер, он услышал до боли знакомое: «Икага дэска». Он побежал на эти слова, как ловец бабочек. И увидел невысокую полную женщину, по ее виду и движениям ему с первого взгляда стало понятно, что она не китаянка. На ней было кимоно с рисунком из цветов ириса. Джей Би смотрел ей в спину и, понемногу сокращая расстояние, шел за ней до самой Юнион-сквер. Она обернулась, почувствовав, что кто-то ее преследует, и Джей Би стал забрасывать ее японскими словами, которые помнил^

– Оисий, оокий, тёотё, икага дэска.[38]

Женщина с удивлением посмотрела на него снизу вверх, а он, тыча себя пальцем в грудь, говорил:

– Тямэ, тямэ,[39] – а потом, указав на ее грудь, воскликнул: – Оппай! Оппай![40]

Женщина снова повернулась к нему спиной, будто хотела поскорее отвести взгляд от чего-то неприятного, и уже собиралась уйти, когда Джей Би крикнул:

– Судзуки!

Она остановилась, оглянулась и спросила:

– Откуда вы знаете мое имя?

Может быть, в этом была какая-то мистика, но женщину на самом деле звали Судзуки, она приехала сюда из Японии учиться в университете.

Джей Би попросил, перейдя на английский:

– Научите меня японскому, пожалуйста.

Занятия японским с мисс Судзуки начались через две недели после этой встречи в Чайна-тауне. Джей Би приходил к ней – она снимала комнату в доме у священника.

Неужели его мама в Японии разговаривала на таком сложном языке?

Джей Би не умел выражать свои мысли и желания на каком-нибудь другом языке, кроме английского; он потерянно смотрел на иероглифы, которые казались ему бороздами, вырезанными на камне, или спутанными нитками. Чтобы вернуть утраченный японский, нужно было опять превратиться в ребенка и слушаться мисс Судзуки. Джей Би, тоскующему по своей матери из снов, втайне даже хотелось этого.

Он никому не говорил о том, что учит японский: ни одноклассникам, ни родителям. Наверное, если бы и рассказал, они не были бы против и не стали бы ему препятствовать. Аделаида даже сказала бы: «Это язык страны, в которой ты родился, и учить его – совершенно естественно». Но Джей Би намеренно хранил свои занятия в тайне, он мечтал, как в один прекрасный день заговорит на языке, который не знают ни его одноклассники, ни учителя, ни родители, как он расскажет о лживой свободе и лживом равенстве. Он надеялся, что выучив японский, сумеет перебороть покорность, с какой он принимает идеалы Аделаиды, найдет в себе силы противостоять насмешкам одноклассников и дискриминации со стороны преподавателей.

Джей Би выкраивал оплату за уроки мисс Судзуки из карманных денег, которые ему давали каждый месяц. Два раза в неделю он приходил в комнату, которую она снимала в доме священника, учил японскую грамматику и переводил английские тексты. И уроки, и беседы на отвлеченные темы проходили на японском, это помогало совершенствоваться в разговорной речи. Всего за три месяца Джей Би достиг таких успехов, что мог объясняться по-японски на бытовом уровне. Когда-то падре, приехавший из страны Южных варваров,[41] был настолько обескуражен сложностью японского языка, что даже высказал предположение: «Японский язык придумал дьявол, чтобы помешать распространению Евангелия». Упомянув об этом, мисс Судзуки сказала, что в Джей Би наверняка течет японская кровь.

Как мать малому ребенку, мисс Судзуки тихо, спокойно, чуть гнусавя, рассказывала Джей Би легенды и детские сказки. Голос ее, словно шум прилива, завораживал Джей Би, и он не отводил взгляда от ее пухлых губ, пытаясь впитать в себя японское произношение и специфические интонации.

Особенно много услышал он историй о привидениях и о любви. Мисс Судзуки знала все их наизусть, она свободно меняла речевые обороты и линию повествования, рассказывала гладко, без запинки.

Мисс Судзуки посоветовала Джей Би вести дневник по-японски. Каждое занятие она проверяла его, исправляла ошибки и писала свои комментарии. Раз в три дня они передавали дневник друг другу.

Джей Би писал в дневнике о событиях в школе, об отце и Аделаиде и о родной маме, чей смутный образ теплился в его памяти. А еще он делился своими сокровенными желаниями: как он поедет в страну, в которой родился, положит на могилу мамы цветы и посмотрит на порт Нагасаки из дома на холме, где он воспитывался до трех лет.

Мисс Судзуки в свою очередь писала о том, что ее командировали в американский женский университет изучать педагогику для того, чтобы повысить социальный уровень женщин Японии, и о том, что помимо педагогики она занимается американской литературой. А еще она писала, что японский язык Джей Би день ото дня становится лучше и это дает ей дополнительный стимул как преподавателю, но, как ни странно, когда она говорит с ним по-японски, то начинает относиться к нему как к младшему брату.

Для Джей Би мисс Судзуки была единственным «кораблем», который мог доставить его в страну по ту сторону Тихого океана. Пока у Джей Би не было реального способа перебраться через океан, ему не оставалось ничего другого, как отправиться в воображаемое путешествие на корабле «Мисс Судзуки».

Джей Би забрасывал мисс Судзуки всевозможными вопросами.

Жарко ли в Японии летом? Холодно ли зимой? Отмечают ли там Рождество? Что надевают под кимоно? Какие спиртные напитки пьют в Японии? В какие игры играют дети? Много ли в Японии живет китайцев и индусов? Ходят ли самураи с мечами? Какие водятся животные? Понимают ли там английский язык? Работают ли женщины? Где был и что делал император до революции Мэйдзи?

Мисс Судзуки терпеливо отвечала на все вопросы, а если чего-то не знала, то шла в консульство Японии и спрашивала там.

А еще мисс Судзуки говорила, что хочет научить японскому как можно больше американцев, чтобы они понимали образ мыслей японцев, чтобы Америка не считала Японию своим врагом. Благодаря Джей Би она приобрела опыт преподавания японского и открыла свое новое призвание. Как ни странно, мисс Судзуки не потратила ни цента из тех денег, что получала от Джей Би за уроки; она складывала их в коробку из-под чая и однажды вернула ему все. Он не хотел брать, но она стояла на своем: благодаря тебе у меня появилась цель в жизни, эти деньги – знак признательности за то, что ты избавил меня от одиночества.

Тогда Джей Би купил на эти деньги в подарок мисс Судзуки белое платье из хлопка. Мисс Судзуки, кажется, впервые в жизни засмеялась по-американски – показав белые зубы; она застыла, прижимая к себе первый в жизни подарок, полученный от мужчины, по ее растерянному лицу текли слезы. До сих пор она старалась управлять своими чувствами: плакать, когда радуется, смеяться, когда печалится, быть серьезной, когда весела. От излишней радости можно и умереть раньше срока, я счастлива, а кому-то сейчас плохо, кто-то сердит и зол. Трудно было отделаться от такого рода мыслей.

Джей Би пока не мог усвоить сложную науку управлять эмоциями, что характерно для японцев, но внезапно он вспомнил о грусти его родной мамы. Он понял, что улыбка Чио-Чио-сан, смутно отпечатавшаяся у него в подсознании, на самом деле скрывала глубокую печаль.

По просьбе Джей Би мисс Судзуки достала из коробки белое платье, надела его и показалась Джей Би. Подол касался пола, пальцы терялись в рукавах. Но мисс Судзуки очень радовалась кружевам на груди и вороте, плавной линии плиссе и все повторяла слова благодарности. Наблюдая невинную радость японки, которая была старше его на семь лет, Джей Би подумал: «Наверняка у моей родной мамы глаза так же светились от счастья, когда она впервые надела платье».

Он почувствовал, как все его тело наполняется щемящей любовью. Джей Би потерял контроль над собой и крепко обнял маленькую мисс Судзуки. Он ощутил слабое сопротивление, но не разжал рук Прошептал ей на ухо:

– Онэисан,[42] – и она тотчас расслабилась и отдала себя в его объятия.

Джей Би стал первым мужчиной, с кем мисс Судзуки соединила губы в поцелуе, но в этом доме священника-методиста в даунтауне Сан-Франциско учитель и ученик, условные старшая сестра и младший брат, не могли позволить себе большего. Мисс Судзуки гладила Джей Би по каштановым волосам и пристально смотрела в его пепельные глаза.

– Ты ведь снова пересечешь Тихий океан. Тебе необходимо знать японскую культуру и историю. Тогда и ты будешь нужен Японии. Ты рожден «между», и жить тебе следует так же. Мне кажется, ты станешь человеком, который думает не как японец и не как американец и действует ради всеобщего будущего. Почему-то у меня такое предчувствие.

Так говорила мисс Судзуки, как будто читала по лицу Джей Би или озвучивала мысли его родной матери.

7.8

Однажды Джей Би увидел в книжном магазине на Юнион-сквер одну книгу. Он всегда думал, что встреча с той или иной книгой не более чем случайность. Но, пролистав ее, он подумал, что она оказалась на полке специально для того, чтобы он прочитал ее.

1910 год. Джей Би – девятнадцать. В руках у него – «Мадам Баттерфляй» Джона Лютера Лонга. Даже если бы Джей Би прошел мимо той полки, он все равно когда-нибудь увидел бы эту книгу. Она была опубликована в 1903 году в Нью-Йорке и до сих пор привлекала внимание людей, интересующихся обычаями и чувствами тех, кто жил на противоположном берегу Тихого океана. Наверное, у этой книги и журнала «Нейшенл джеографик» были примерно одни и те же читатели. Тогда Япония еще оставалась загадочной, живущей особняком страной Дальнего Востока.

Джей Би сунул книгу за пазуху и, не заплатив, унес к себе в общежитие. Он в буквальном смысле слова похитил «Мадам Баттерфляй».

В книжке не было и ста страниц, и Джей Би прочитал ее трижды за вечер. Сначала он воспринял ее как историю жизни абсолютно чужих людей, потом – как трагедию, произошедшую в тех местах, откуда сам он был родом, а читая в последний раз, уже ронял слезы на подушку, убежденный, что эта повесть – несомненно, о нем и его родной матери. Ему казалось, что потерянная память вернулась к нему и он встретился с матерью, спрятанной в глубинах его подсознания. Воспоминания, которые отец оставил в Нагасаки, а Аделаида старалась аккуратно стереть, теперь благодаря тоненькой книжке четко и ясно возникли перед его мысленным взором. Больше отцу и матери не удастся оправдывать себя душещипательной историей. Повесть так потрясла Джей Би, что он даже задумался о правомерности отцеубийства.

Вернувшись в Соному Джей Би аккуратно упаковал книгу перевязал ее ленточкой и подарил отцу. Это был подарок не ко дню рождения и не в связи с получением ордена, и полковник Бенджамин Пинкертон не скрывал радости от неожиданного внимания сына, так же как чуть позже не смог скрыть своего замешательства.

Многие его друзья и знакомые, прочитавшие этот бестселлер, ядовито осведомлялись: «Уж не о тебе ли здесь речь?», «Похоже, ты попал в переплет в стране на другом берегу», – но то были его приятели, морские офицеры, которые сами поступали подобным образом, так что он мог уходить от ответа да и просто отшучиваться. В конце концов, «Мадам Баттерфляй» – художественное произведение, основанное на вымысле, и даже если там фигурирует негодяй с его именем и даже если там написано о том, что было и чего не было, – вполне можно прикинуться, будто это не имеет к нему никакого отношения. Однако в разговоре с Джей Би неумелое вранье могло бы оскорбить память его матери, покончившей с собой.

Вот и пришло время воскреснуть призракам. Чио-Чио-сан, шестнадцать лет назад перерезавшая себе горло, появилась в калифорнийском доме, подобно Иисусу – не с миром, а с мечом, как написано в Евангелии от Матфея.

Отец позвал Джей Би к себе в комнату и сказал:

– Я хотел открыться тебе, когда придет время. Но время пришло немного раньше, чем я предполагал. В книге говорится о мальчике по имени Торабуру ты, как и он, сын гейши из Нагасаки. Твоя мать приняла мучительную смерть. Выбора не было, и тебе пришлось переправиться с нами на другой берег океана. Представляешь, что такое воспитываться в приюте? Ты не смог бы учиться, как сейчас, жил бы ужасно, с одной заботой – о еде. Стать сиротой в Японии или приемным ребенком в Америке – кто бы не выбрал второе? Но не у всякого есть такая возможность. Тебе повезло. Ты должен быть благодарен Аделаиде. Она позаботилась о твоем будущем.

– Не будь Аделаиды, я не называл бы тебя отцом. Аделаида исправила твою ошибку. Это тебе надо быть благодарным ей. Но ты должен попросить прощения у другой моей матери. Потому что это ты убил ее.

– Она умерла по своей воле. Я не желал ее смерти.

– А если бы она не покончила с собой, ты тоже взял бы ее с собой в Америку?

– Вряд ли.

– А что сказала Аделаида? Давай возьмем ее как служанку или как няньку?

– Как ты все переворачиваешь. Забудь о мертвых. Мир существует для тех, кто живет будущим. Ты и душой и телом настоящий американец. Подумай о своей обязанности защищать нашу страну, дав клятву звездно-полосатому флагу.

Джей Би решил, что пришла пора рассказать о том, что он до сих пор скрывал. Он пробормотал на языке с другого берега-.

– Аната ва хаха о урагитта. Ватаси ва амэрика о урагиттэяру.[43]

Полковник Пинкертон онемел, услышав, как с губ Джей Би без запинки слетают незнакомые слова. Он увидел сына, какого и представить себе не мог. Джей Би дерзко улыбнулся и рассказал на языке с другого берега о том, что тайком учил японский, что открыл свое предназначение – добраться до страны своей родной матери.

– Хочешь стать самураем и сделать харакири? Как твои мать и дед? Не вздумай превращаться в японца. Или ты решил умереть молодым?

– Довольствуйся своим счастьем, до остального нет дела – так живете вы, янки. Для вас не существует ни Японии, ни Индии, ни Китая. Вы полагаете, что мир принадлежит вам.

– А ты сам разве не один из янки?

– К счастью, Америка – свободная страна, и я могу перестать быть янки. Я буду сражаться не ради Америки, а ради людей на другом берегу и ради будущего человечества.

– Никак, решил стать религиозным деятелем? Или у Маркса набрался этих идей? Мой сын заделался коммунистом?

Полковник с опозданием понял, что, прикрываясь маской послушания, сын методично готовился к бунту. Воспитание Аделаиды не могло зародить в нем подобные безумные идеи. В таком случае у Джей Би должен был быть какой-то учитель – наглец, оказавший на него столь странное влияние. Но сколько он ни расспрашивал, Джей Би не проронил ни слова.

Может быть, далекие голоса прошлого долетали только до ушей сына? Или же Чио-Чио-сан постоянно являлась в снах Джей Би, обвиняла его, Пинкертона, и остерегала сына: не будь таким, как отец? Несмотря на то, что ему дали американское образование, Джей Би, как все японцы, слышал голоса мертвых, пытался встретить мертвых на этом свете и сопоставить мораль и интересы реального мира с принципами того света? Хотя никто ведь не рассказывал ему о религиях, основанных на подобных воззрениях. А может, они у него в крови, от японцев, и он с самого рождения носил их в себе? В таком случае Джей Би не похож на отца, он похож на Чио-Чио-сан.

Пинкертон осознал, что детство Джей Би закончилось. Отныне сын будет отдаляться от отца – он станет для сына чужим человеком, чьи действия и поступки сложно понять.

7.9

Джей Би еще не перестал быть янки, когда его отправили в армию. К счастью, ему выпало провести два года на военно-морской базе и на корабле, просто выполняя ежедневные приказы. По окончании службы Кен Примроуз, с которым Джей Би жил в одной казарме, ел одну и ту же еду и спал на соседней с ним койке, предложил ему поработать в компании, занимавшейся импортом пуха альбатросов. Пух альбатросов привозили с необитаемых островов Тихого океана, где гнездились эти птицы. Поставки пуха осуществлялись японской компанией «Тамаоки компани», так что Джей Би получил возможность совершенствовать свой японский, и его мечты о Японии становились все ярче и отчетливей. Импортируемый пух, превратившись в подушки и матрасы, стимулировал интенсивное ночное времяпрепровождение американцев, дарил им сны, от которых таяло сердце, и приносил радость влюбленным и уставшим.

Со своим товаром Джей Би обходил публичные дома и, после полудня, кварталы элитных домов. Экзотическая внешность Джей Би и его натренированное в Морфлоте тело вызывали любопытство у полнеющих буржуа среднего возраста и их скучающих жен-блондинок. Джей Би доставал пуховый матрас, гордость компании «Примроуз Бединг», и со знанием дела рассказывал, как на нем удобно спать, как хорошо он пропускает воздух и сохраняет тепло. Чтобы дать почувствовать, насколько нежен и мягок его товар, он учтиво проводил щеточкой из самого легкого пуха, взятого с груди альбатроса, по чувствительным шеям и между пальцев чужих жен и затем с серьезным видом предлагал им самим убедиться, как хорошо спать на таком матрасе, и оставлял его на ночь. На следующий день он снова приходил в этот же дом справиться о впечатлениях, и в каждом третьем доме матрас покупали. Для тех, кто делал покупку, Джей Би сообщал, откуда привозили пух альбатроса, и рассказывал, что сам он – несчастный сирота, родился на острове альбатросов, а привез его сюда его отец, военно-морской офицер. Одна из девяти чужих жен под впечатлением от этой романтической истории зазывала Джей Би к себе в постель, желая испробовать мягкость матраса вместе с сиротой с острова альбатросов.

Продавать матрасы из японского пуха и совращать чужих жен, стоявших на страже американской морали, – Джей Би считал своего рода местью. С помощью альбатросов «япошка» Джей Би пытался водить за нос янки.

Но от этой мести никому не было больно. Чужая жена, переспавшая с Джей Би, звала его к себе в постель из чистого альтруизма. Случалось, кто-то из этих женщин выражал желание продолжить отношения с Джей Би и после того, как они увеличили спрос на пуховые матрасы в Америке и улучшили положение «Тамаоки компани». В конце концов Джей Би оказался в роли клоуна, который служил для сексуальных утех. Однажды, раздраженный напором одной американки, Джей Би прибег к угрозам: «Вот расскажу твоему мужу о нашей порочной связи», – но, к несчастью, ее муж оказался адвокатом, он использовал тайные отношения своей жены с Джей Би в качестве аргумента для ускорения бракоразводного процесса, и к тому же попытался обвинить Джей Би в угрозах. Чужая жена, развлекаясь с Джей Би, не нарушала границ безопасности и вовсе не стремилась порвать со своей роскошной жизнью. Месть Джей Би оказалась напрасной.

Джей Би искал утешения у проституток По крайней мере, с ними он старался быть честен. Иногда в тени их улыбок он чувствовал что-то общее с маминой грустью.

Кен и его семья сколотили состояние на пуховом бизнесе и вложили деньги в бары и дома терпимости. Они предложили Джей Би стать совладельцем индустрии развлечений, которая разворачивалась с размахом, но у него не было желания этим заниматься. Он не имел права забывать о том, что говорил несколько лет назад: не хочу жить как янки и наслаждаться сиюминутными удовольствиями.

Деньги, которые он накопил за три года, занимаясь проверкой пуха на нежность, достойны были лучшего применения.

Каждый месяц Джей Би проводил в объятиях четырех-пяти дорогостоящих проституток, что вполне отвечало его финансовому положению. Пресытившись женщинами, он общался с такими же, как он, разбогатевшими приятелями, наслаждался вкусом коньяка «Хенесси ХО», дымил гаванскими сигарами по доллару штука и искал рациональные способы зарабатывания денег… Бросить такую жизнь было совсем не жалко.

Когда он наконец избрал другой способ применения денег, заработанных на альбатросах, большая их часть уже была промотана в публичных домах и барах. Джей Би начал новую жизнь: оставшаяся скромная сумма пошла на оплату обучения и пропитания. Он изучал антропологию в Калифорнийском колледже, набрал необходимое количество часов и решил продолжить образование в Колумбийском университете в Нью-Йорке, где было восточное отделение. Но деньги кончились, на помощь отца рассчитывать не приходилось, надежда была только на стипендию. Джей Би исполнилось тридцать лет, за последние годы он прочитал книг больше, чем за всю свою жизнь, изучил диалектику и был готов поделиться с американцами своими разрозненными мыслями. Для того чтобы продолжать занятия в университете, существовал один-единственный способ – учиться на «отлично».

7.10

Благодаря своей первой преподавательнице японского мисс Судзуки Джей Би чувствовал себя на восточном отделении как рыба в воде, но в кампусе прославленного университета Восточного побережья он выделялся азиатским типом лица и цветом кожи. Слиться с толпой ему не удавалось, и он старался прятаться среди книг.

Япония была предметом изучения антропологов. Благодаря своей внешности Джей Би вызывал такой же интерес, как представители коренных жителей Америки – племен квакиутль, пуэбло, как потомки ацтеков и инков, как маори или самоа с юга Тихоокеанского побережья. Студенты, не стесняясь, расспрашивали Джей Би, выказывая свое понимание иной культуры, но при этом были уверены в абсолютном превосходстве американцев. Впрочем, и Джей Би, и его однокурсники могли получать всевозможные знания о Японии только опосредованно – изучая опыт и исследования других людей. Во время обучения все были равны – и провинциалы, и эмигранты, и элита.

В университете учились также стажеры из Японии, но Джей Би обходил их стороной. Они неустанно критиковали старомодность японской цивилизации, презрительно относились и к Китаю, который, между прочим, оказал на японскую цивилизацию огромное благотворное влияние, они радовались, что их не угораздило родиться китайцами, и печалились оттого, что не родились американцами. Узнав, что Джей Би – сын японки и американца, военно-морского офицера, они говорили: «Наверное, теперь таких детей любви, как ты, станет больше», полагая, что самый быстрый путь установления равенства в мире. При этом они ворчали, что американские женщины не хотят знаться с японскими парнями, а янки, такие как отец Джей Би, уводят японских гейш и что это несправедливо. Таким образом, Джей Би был для них воплощением неравенства и несправедливости и потому раздражал их одним своим видом.

– Хорошо, если бы в один прекрасный день судьба Чио-Чио-сан постигла какую-нибудь американку, – тихо пробормотал один из стажеров, дергая волосы в носу.

Кто мог ожидать, что это имя прозвучит в такой обстановке. Джей Би попытался разузнать у него, о ком идет речь, а стажер омерзительно ухмыльнулся и ответил:

– Это гейша из оперы. Я недавно слушал эту оперу в театре Метрополитен. Там поет жирная белая тетка, разряженная в кимоно, просто жуть берет. Мне даже приснилось, что она чуть не задушила меня.

Услышав об этом, Джей Би понял, что его родная мама странным образом перевоплотилась. К тому же на оперной сцене?!

Он написал в письме отцу: «Твоя Чио-Чио-сан превратилась в оперную диву. И ты, и Аделаида, и я в ту пору, когда меня звали Торабуру – Чайные Глаза, тоже появляемся там. Сходи посмотри хотя бы раз, поплачь о ней».

Через некоторое время от отца пришел ответ. Очень короткий: «Пока жива Аделаида, бабочке не летать».

Но отец все же сел на трансконтинентальный поезд и добрался до Нью-Йорка. Чтобы донести до сына свое мнение.

Так спустя три года после того, как Джей Би уехал из Калифорнии, отец с сыном встретились вновь. Отец молча вошел в театр. Опере «Мадам Баттерфляй» исполнилось двадцать лет, и со времени премьеры в нее были внесены некоторые изменения и исправления. Даже в Метрополитен-опере она входила в число самых популярных спектаклей.

Никто из зрителей не мог и предположить, что среди них сидит военно-морской офицер, прототип героя оперы. Отец во время первого действия беспокойно оглядывался по сторонам и хватался за голову, а в конце второго действия, когда преданная Пинкертоном героиня решила отправиться в мир своих предков, он закрыл глаза руками, чтобы не разрыдаться. Живя с Аделаидой, Пинкертон старался забыть о своем прошлом, но бередящий душу голос оперной дивы Дель Монте разрушил крепость в его сердце. На сцене он был такой, как четверть века назад, а в зрительном зале – он же, которому минуло шестьдесят и который никогда не пытался понять, что творилось в душе его возлюбленной из чужой страны. Пинкертону захотелось покаяться перед собственным сыном прямо здесь, в оперном театре, где он был впервые.

– Я забыл о войне и был опьянен любовью. Твоя мать была лучше всех. Покорная, она уважала меня, как самурая, выполняла все мои желания. Мы прожили вместе недолго, но это была идеальная любовь.

Джей Би позвал отца в ирландский бар, чтобы помянуть мать. Отец сидел у стойки бара и пил джин, чего никогда не делал при Аделаиде, и говорил без умолку Джей Би впервые видел отца таким откровенным.

– Мне удалось дожить до солидного возраста, ни разу не побывав в настоящих сражениях. Война с Испанией закончилась мгновенно. Настоящий военный понимает: чтобы добиться успехов, нужно отправляться на передовую. Мне же повезло, а может, и наоборот, я лишь издали наблюдал за войнами между другими странами и, кажется, только выгадывал от их обоюдного разрушения. Так было и во время японо-китайской войны. И во время русско-японской войны.

Америка посылала флот поближе к передовой, но занимала наблюдательную позицию. И во время войны, начавшейся на Балканском полуострове, в которую оказалось вовлечено две трети населения земного шара, Америка также сохраняла нейтралитет до полного истощения других стран, прикидывая, какие действия принесут ей максимальную выгоду. А что произошло с той страной, где Пинкертон полюбил и где родился Джей Би? Страна, которая существовала за счет войны и изо всех сил добивалась скорейшего признания ее полноценным членом мирового сообщества, – эта страна с детским азартом сразу же ввязалась в Первую мировую войну.

Войны редко ведутся по написанному сценарию. Длительные боевые действия требуют большого количества оружия и боеприпасов, и во время войны без разбора взрываются и городские кварталы в тылу, и морские суда, убивают не только солдат, но и мирных жителей, вся территория страны становится военной зоной. Вопрос уже не в запасах военного снаряжения, а в промышленной мощи государства.

Америка методично укрепляла свое положение. Успешно присоединив в конце прошлого века Гавайи и получив в результате войны с Испанией Филиппины и остров Гуам, она стремилась усилить свое влияние в Тихом океане и на Дальнем Востоке, завершила строительство Панамского канала, соединившего Тихий и Атлантический океаны, и стала извлекать огромную прибыль за счет внешней торговли. Во все времена так бывало: страны, чье историческое развитие несколько запаздывало, в итоге получали преимущество. Так и Япония, используя свое отставание, создала вокруг себя монопольный рынок. Интересы двух стран, смотрящих друг на друга через Тихий океан, в будущем неизбежно должны были столкнуться.

– Сейчас наша страна – самая богатая в мире. На что направить избыток средств – на образование или на развлечения? И то и другое было бы правильным. Это гораздо умнее, чем вести войны. Конечно же, я сел на военный корабль для того, чтобы воевать, но в результате получилось, что я стал военно-морским офицером для того лишь, чтобы полюбить Баттерфляй, привезти тебя сюда и дать тебе образование.

Здесь больше не было отца, который гордился принципами и честью воина, охраняющего семью и страну. Тот отец, которого боялся и уважал маленький Джей Би, оказался всего лишь фантомом, живущим в доме в Сономе. А страсть к любовным приключениям, которая пряталась в тени фантома, выдохлась с тех пор, как гейша из Нагасаки опьянила его.

– Иногда я вижу Баттерфляй во сне. На той же постели, где спит Аделаида. Когда мне становилось плохо, я всегда вспоминал дни, проведенные в доме на холме. Любовь оказалась для меня важнее войны.

Пинкертон, однако, упускал одно немаловажное обстоятельство. Даже если образ военно-морского офицера был всего лишь приманкой, он использовал его, купил Чио-Чио-сан, а потом выкинул ее, как вышедшую из обихода сумку. А она умерла, любовь была похоронена, остались только сладостные воспоминания самого Пинкертона да повесть, написанная американцем. Отец каялся только ради себя самого.

– Что ты собираешься делать? Американец должен быть готов и к войне с Японией. Я в молодости погрузился в любовные переживания, а тебе придется сражаться. Или ты не изменил своего решения перебраться в Японию?

Джей Би твердо ответил:

– Да, я должен это сделать.

– Понятно. Хочу с тобой посоветоваться. Для тебя есть одна работа, и я очень надеюсь, что ты возьмешься за нее. Конечно, ты вправе отказаться. Но пойми, эта работа по плечу только тебе, и никому больше.

Пинкертон протянул ему листок бумаги:

– Встреться с этой женщиной.

На листке были написаны имя и фамилия: Маргарет Бертон – и указан ее адрес.

8

8.1

По протекции отца Джей Би получил задание: провести анализ японского национального характера и предоставить отчет американскому правительству. Сотрудники Государственного департамента давно начали такого рода исследования с целью выработки рациональной политики в отношении Китая, Японии, а также живущих в Америке китайских переселенцев и американцев японского происхождения. Но реальная работа мало чем отличалась от обычных университетских исследований. До нового путешествия Джей Би оставалось подождать еще шесть лет. Он по-прежнему был убежден: нет другого способа понять Японию, кроме как пожить там, позаимствовав у японцев глаза и уши. На это его начальница, культуролог и антрополог Маргарет Бертон, возражала: речь ведь идет не об изучении литературы и живописи, а о выборе политических решений. Но неожиданно пришел приказ – ехать. Джей Би получил назначение в американское консульство в Кобе.

Через тридцать шесть лет Джей Би вновь стал пассажиром корабля, пересекающего Тихий океан, но теперь ему необходимо было избавиться от чувства любви к родной матери. Порученное Джей Би задание сильно напоминало шпионскую деятельность. Ему надлежало сблизиться с японскими военными и получить информацию о действиях войск на территории Китая. Не обладая ни уверенностью, ни знаниями для выполнения этого задания, Джей Би, получив приказ, втайне поклялся не предавать ни Японию, ни Америку. Шел 1930 год. Все страны стремились к разоружению, волны экономического кризиса из Нью-Йорка расходились по всему миру, люди искусства не в меру бодрились, модно стало думать о том, как распорядиться свободной жизнью. Куда только не бросаются люди, когда ситуация нестабильна и не знаешь, чего ожидать от будущего. Население, обретя мнимую свободу, которую государство нещадно контролировало, все больше увлекалось эросом. Вести здоровый образ жизни в те времена считалось вредным.

Кобе оказался холмистым городом на берегу Тихого океана, там был и Чайна-таун, словом, город выглядел как зеркальное отражение Сан-Франциско. Секретарь консульства так и называл его – японский Сан-Франциско. Джей Би быстро привык к этой удивительной симметрии, центр которой находился в Тихом океане, но все-таки ему чего-то не хватало. Лафкадио Хэрн,[44] приехавший сюда сорок лет назад, тоже не любил приметы европейского влияния в Кобе, он сбежал оттуда в Идзумо, полный легенд и фольклора, проводя время в чайных комнатах мама-сан.

Мисс Судзуки, обучавшая Джей Би основам японского языка, стала директором женской школы в Кобе. После возвращения на родину она занималась женским движением, замуж не выходила. Когда они вновь встретились с Джей Би, ей было сорок семь лет. Мисс Судзуки старалась сдерживать радость, смех ее напоминал стон, она протянула Джей Би руку для рукопожатия, а глаза ее смотрели куда-то вдаль. С двадцати лет мисс Судзуки отдалилась от линии любви и жила как монахиня. Она называла Джей Би своим младшим братом из Сан-Франциско и знакомила его со всеми, с кем была дружна. Одна из учениц мисс Судзуки тронула сердце Джей Би, да так там и осталась. Она была похожа на женщину, которую он с детских лет видел во сне. Он повторял ее имя, Нами Нода, по нескольку раз в день. Вскоре она стала завсегдатаем его снов, образцом японской женщины, а также рассказчицей японских сказок, как мисс Судзуки когда-то. Джей Би был опьянен Японией. Но все мужчины, с которыми он находился в дружеских отношениях, были похожи на него самого тех времен, когда он кормился за счет альбатросов. Джей Би понял, что та Япония, страна мечты, о которой он читал в книгах и которую видел на картинках, не более чем иллюзия, созданная американцами и итальянцами, заключившими его отца и Чио-Чио-сан в рамки повести. Чтобы найти нечто японское в Кобе, нужно было проникнуть в глубины сознания джентльменов и дам, которые носили европейскую одежду и немного говорили по-английски. Только один человек, Нами, своими глазами, интонациями напоминала Джей Би родную мать.

Их отношения развивались ровно.

Они открывали друг другу свои сердца только в письмах, но избегали откровенных слов, чтобы не поддаться соблазну. Джей Би был не столь молод, чтобы вкладывать в любовь весь свой пыл. Нами тоже уже минуло двадцать пять лет, и поговаривали, что у нее больше нет шансов выйти замуж. Она не скрывала, что был человек, с которым она обещала связать свою судьбу, но из-за какой-то ничтожной ссоры родственников их брак расстроился.

Нами жила вместе с братом, старше ее на семь лет, в доме на холме, с которого вдалеке виднелся океан. Она была родом из семьи потомственных жрецов синтоистского храма в Ёсино, но ее родители умерли, когда она была подростком, и она ходила в женскую школу на деньги своего дяди. Ее брат Макио служил капитаном сухопутных войск и, должно быть, владел информацией, которая нужна была Джей Би. Но не это было причиной его сближения с Нами. Любовь и служебные интересы совпали случайно.

Капитан Нода разрешил Джей Би приходить к ним в дом. Всякий раз, посещая дом на холме, Джей Би приносил с собой граммофонные пластинки. И брат и сестра безумно любили слушать произведения для виолончели и кларнета. Джей Би поднимался по холму, неся за спиной альбомы с записями Вагнера, Пуччини, Дебюсси, которых они еще не слышали. Он проводил несколько часов, сидя, скрестив ноги, на солнечной веранде, пил чай и слушал красивые голоса примадонн или виртуозные фортепианные пассажи. Когда металлическая иголка стиралась, капитан с Джей Би вырезали иголки из бамбука, затачивали колючки кактуса, отчаянно соревнуясь, чья иголка дает лучшее звучание. Капитан потчевал Джей Би саке и просил Нами приготовить угощение. О политике они совсем не говорили. Их связывала только музыка.

8.2

Так мирно и спокойно прошло два года. Капитан Нода не мог разгадать истинных намерений Джей Би и часто расспрашивал Нами о нем. И чего же он, собственно, хочет? Не похоже, чтобы он особенно скрывал свою биографию и полученные знания, но при этом и не пытался расспрашивать о том, что известно капитану. Водить дружбу с журналистами и писателями естественно для работника консульства, но что его так привлекает в доме бедного военного? Капитана охватывали сомнения. Если цель визитов Джей Би – Нами, то он уже мог бы признаться ей в любви или сделать предложение. Хотя, откровенно говоря, капитан побаивался, что Джей Би решится на это. Лучше бы он оставался вежливым чужестранцем, приносящим музыку в их дом.

В тот год все говорили о самоубийстве студента из Университета Кэйо и его возлюбленной, чьи сердца соединились в раю. Но труп девушки был украден, и романтическая история превратилась в фарс. Если жизнь общества превращается в абсурд, то и любовь тоже.

Капитану Ноде казалось, что если Джей Би и Нами любят друг друга и намерения влюбленных серьезны, то им не остается ничего другого, как «соединить свои сердца в раю», поскольку их любовь будет принесена в жертву милитаризму.

Из Маньчжурии дул ветер с запахом пороха. Продавшие себя девушки из Тохоку и с Хоккайдо отправлялись в публичные дома. Кто-то планировал покушение на императора, кто-то пытался совершить переворот, кто-то бросался в кратер вулкана, а кто-то с налитыми кровью глазами гонялся за коммунистами и шпионами, чтобы посадить их за решетку… Люди порой совершали отчаянные поступки вопреки собственному желанию. Капитана Ноду ждало назначение на фронт в Маньчжурию. Весна прошла. Наступило время прощаться с солнечным светом и умиротворением, с музыкой, которая заставляла думать о вечном. Перед отправкой на фронт капитану во что бы то ни стало нужно было узнать о намерениях сестры и Джей Би.

– Ты любишь его, да? – неожиданно спросил капитан, полируя красивый коричневый корпус любимого граммофона из красного дерева.

Нами молча кивнула.

– Что бы сказали отец и мать, если были бы живы?

– Но и ты не испытываешь к нему отвращения.

– Я не хочу, чтобы это принесло тебе несчастье.

– Не бывает любви несчастной с самого начала.

– Но он – человек из абсолютно другого мира. Это любовь льда и пламени.

– Я уже решила. Чем обманывать себя, лучше пусть мое сердце будет встревожено им.

– Он может оказаться американским шпионом. А шпионов любить нельзя. Твоя любовь будет предавать и убивать других, и сама ты погибнешь. Я не буду говорить тебе о плохом. Убей в себе любовь, пока ты не умерла сама.

– Нет. Лучше умереть самой, чем убить любовь.

– Неужели ты не понимаешь? За ним – сонм врагов. Или ты готова предать родину?

– Послушай, я уже решила. Я выйду замуж за Джей Би. Страны ведут войны, когда им заблагорассудится. Но я хозяйка своей любви. У Джей Би тоже серьезные намерения. Чтобы шпионы любили всерьез – такого не бывает. Сегодня он придет сюда услышать мой ответ. Мы с ним так договорились.

– Вот оно что? – Капитан отвел глаза. Он подумал, что, хотя прошло семь лет, помолвка, расторгнутая, когда Нами было двадцать, и сейчас могла повлиять на ее решение. Ее жених принадлежал к третьему поколению торговцев деревом из Осаки, – противный парень с напомаженными длинными волосами, сыпавший плоскими шутками. Джей Би куда приятнее как мужчина, но общественное мнение несвободно от предрассудков. Может быть, Нами хотелось отомстить бывшему жениху, который оставил ее старой девой. Этот подонок распускал о Нами слухи, будто она взбалмошная девица, отравленная крамольными идеями. Из-за этого к Нами больше никто не сватался. Хотя и с опозданием, капитан понял, что его сестра также как и он сам, унаследовала мятежную кровь Ноды. Нами была полна решимости отчаянно стоять на своем.

Как всегда, Джей Би поднимался по холму, в руке он держал ананас.

Нода встретил его в военной форме. В Джей Би чувствовалась непривычная напряженность.

Нода сказал ему твердо:

– Я не испытываю к тебе неприязни, но ты не мог бы переменить свое решение о браке с моей сестрой? Мы же не можем предать наши страны. – И еще он сказал, так и не дав Нами вставить ни слова: – Если любишь Нами, то тихо и спокойно возвращайся в Америку, оставив эти два года в своих воспоминаниях. Тогда и любовь Нами, и моя дружба будут вечны.

Чио-Чио-сан, наверное, так не думала. Она хотела быть рядом с Пинкертоном даже ценой своего разрыва с предками. Джей Би улыбнулся Ноде и тихо сказал:

– Я не знаю, что будет дальше. Может быть, твои предчувствия верны и наступят самые ужасные времена. Но именно тогда важно быть вместе. Если любовь может быть уничтожена войной, то о такой любви и говорить не стоит.

С детских лет внутри у Джей Би янки и джап были неуживчивыми сиамскими близнецами. Отец и мать – янки – стремились воспитать Джей Би добропорядочным американцем, стараясь уничтожить в нем джапа. Но с его лица нельзя было стереть черты родной матери. Именно из-за своего лица он терпел издевательства. Тайно воспитывая в себе джапа, Джей Би создал другого себя, кто держался особняком – не янки и не джап, результатом чего был весьма хрупкий душевный баланс. Лишь достигнув зрелого возраста, он привык к неудобствам своего «я» и даже осмелел настолько, что влюбился. Вероятно, Нами была его первой и последней любовью.

– Если начнется война, вам негде будет жить. Ты не сможешь оставаться в Японии, а Нами подвергнется необоснованным подозрениям, ее будут ненавидеть.

Джей Би не стал этого отрицать, но ответил:

– За эти два года я принял решение. Мне больше некуда возвращаться. Отец бросил мать и сбежал обратно в Америку, а я останусь здесь. Буду препятствовать конфликту между янки и джапами с самого начала, буду давить на корню ростки ненависти и непонимания. Нынешняя Япония подобна зеркалу, в котором отражается Америка. Политики, выступавшие против расовой дискриминации, стали придерживаться западных принципов и осуществили вторжение в Маньчжурию. Это случилось под влиянием американцев. Оба государства считают друг друга захватчиками. Но если начнется война, кто извлечет из этого выгоду? Вопрос непростой. Янки опять начнут насаждать справедливость на свой лад.

– Но даже если это случится, ты-то не пострадаешь. Ты же янки. А я должен буду сражаться до самой смерти как солдат императора, даже если Япония станет проигрывать.

Нами схватила брата за руку:

– Я тоже приняла решение. Что бы ни случилось, я не пожалею, но если не выйду замуж, то буду жалеть об этом до самой смерти.

Убедившись в решительности сестры, Нода попросил ее принести саке. Протянул Джей Би чарку и молча наполнил ее. Когда они, не говоря ни слова, осушили бутылку, Нода сказал:

– Я пока что этот брак не признал. – И добавил: – Но надеюсь, придет день, когда я смогу с чистым сердцем благословить вас. – А еще Нода шепнул на ухо Джей Би: – У меня нет никаких гарантий, что я доживу до этого дня, так что я решил заранее выпить за это. Ты уже не молод и вряд ли сможешь долго ждать. Нами пойдет за тобой куда угодно. У меня тоже есть женщина, которая живет в моем сердце. И сейчас я пойду и приму ее в объятия.

С тех пор Нода не возвращался в дом на холме.

В марте 1933 года Джей Би и Нами Нода сыграли скромную свадьбу; среди приглашенных были: мисс Судзуки, дядя Нами, ее одноклассницы и несколько сотрудников американского консульства. После окончания церемонии гости были приглашены в дом на холме, где угощались китайской кухней и слушали музыку. Прошел месяц с небольшим с тех пор, как Адольф Гитлер стал рейхсканцлером. Секретарь консульства, наверное из злорадства, несколько раз ставил запись Дамии «Мрачное воскресенье»,[45] изъятую из торговли за подстрекательство к самоубийствам.

Той ночью Джей Би впервые принял Нами в объятия. Он подумал: как бы со мной ни играла судьба, я никогда не буду роптать на нее, если смогу касаться этой белой, как воск, гладкой кожи.

Медовый месяц, который они провели в доме на холме, был недолог. Не прошло и двух месяцев, как военное информационное управление дало Джей Би новое задание.

«Место назначения Маньчжурия тчк Заняться новой разведдеятельностью тчк».

Секретарь, любитель «Мрачного воскресенья», следил за Джей Би и доложил о том, что сомневается в его преданности звездно-полосатому флагу. Развлекаться с японскими женщинами – это одно, а жениться – означает допускать эмоции в разведывательную деятельность. Кроме того, существуют опасения, что сверхсекретная информация, поступающая в здешнее консульство из Вашингтона, через японскую жену Джей Би может просочиться на японскую сторону. Эти сведения о Джей Би побудили военное информационное управление отослать его в Харбин. Чем нежиться в Кобе, лучше пусть исследует японский национальный характер в Маньчжурии, наблюдая там за зверствами Квантунской армии, тогда, глядишь, и ненависти в отчетах прибавится, – таково было мнение руководителя военного информационного управления госпожи Бертон.

Джей Би и Нами, стараясь улыбками обратить беспокойство о будущем в светлые надежды, сели на корабль, который отправлялся из Цуруги к еще одному «другому» берегу. Нами в то время носила ребенка, которому впоследствии дадут имя Куродо.

8.3

День рождения сына, 23 декабря 1933 года, стал днем смерти Нами. Для Джей Би в этот день умерла радость и родилась печаль, но его плач утонул среди голосов, славящих рождение будущего императора. И на следующий день, и после он непрестанно вздыхал, слыша поздравления с Рождеством. Смерть была настолько внезапна, что он не успел впустить ее к себе в сердце. Для него Нами продолжала жить. Просто потеряла сознание от мук при родах. Вот она придет в себя к концу Рождества и вместе с ним порадуется их здоровенькому сыну. Но ни дыхание Нами, ни ее голос, ни улыбка, ни память не вернулись к ней, ее такое знакомое лицо постепенно приобретало чужие расплывчатые черты, а тело начало разлагаться.

Может быть, это было наказанием за то, что он полюбил японку, или возмездием за легкомыслие отца, или проклятьем за то, что его мать порвала связь с предками, или насмешкой над тем, кто живет «между»… Впервые Джей Би не мог справиться со свалившимся на него испытанием. Ему самому хотелось умереть от смертельного приступа. Так было бы гораздо проще, чем давать надежду новорожденному сыну.

Но прошло три дня, и ему захотелось взять ребенка на руки. Не чувствуя материнской ласки, не получая груди, малыш тем не менее не знал отчаяния, он спал, давал понять, что проголодался, сучил ручонками, какал. Медсестра передала ему мальчика, он взял сына на руки, и ему тотчас показалось, будто это он сам сорок с лишним лет тому назад. Но ему больше повезло, чем малышу, – он, по крайней мере, смог провести три года с матерью.

Джей Би перестал ходить в больничный морг и смирился с тем, что тело Нами положат в гроб. Лежать в гробу – не то что сидеть в чайной комнате, веселья мало. Но если он не похоронит Нами, то не сможет позвать ее дух прийти к ним в чайную комнату и посмотреть на сына.

Джей Би верил в бессмертие души больше, чем в физическое воскрешение, поэтому он предал тело Нами огню. Он считал, что лучше положить прах в урну, чтобы его можно было брать с собой куда угодно, чем зарывать останки в промерзшую зимнюю землю Харбина. Будь она жива, наверное, захотела бы когда-нибудь вернуться в Кобе или Ёсино, поехать в Нагасаки, где родился Джей Би, или в Соному, где он провел детство, или в Сан-Франциско. Но прах тоже имел право на свободу передвижения. К тому же Джей Би и сам не знал, куда ему предстоит отправиться дальше. Ясно одно: уехав однажды из этих мест, он, возможно, никогда сюда не вернется. Похоронить ее здесь означало бы бросить навсегда. Он прошептал, обращаясь к Нами, ставшей прахом:

– Я сам стану тебе могилой. Тебя нет, но любовь продолжает жить.

Джей Би попрощался с Нами и забрал сына из роддома. Но воспитание ребенка было для него слишком тяжелым делом, и он решил взять в няни медсестру, которая ухаживала за мальчиком в роддоме. Сын получил имя через тринадцать дней после рождения. Джей Би назвал его Куродо, подобрав иероглифы к имени Дебюсси, которого очень любила Нами. Он колебался, не зная, какое выбрать для ребенка гражданство, американское или японское: ведь мальчик, так же как и сам Джей Би, был рожден «между». Станет взрослым, сам и решит, паспорт какой страны получить, а пока Джей Би заполнил два бланка заявления о рождении. Один он подал в американское консульство в Нанкине, указав имя ребенка: Клод Пинкертон. Другой бланк отправил в японское консульство, написав в нем имя: Куродо Нода, сын покойной Нами Ноды. Графу с именем отца он оставил незаполненной, намеренно выступая не отцом Куродо, а его гарантом, отчимом. Благодаря этому у Куродо будет право сделать собственный выбор: стать американцем или японцем.

8.4

В заботах о воспитании ребенка и напряженной разведывательной работе пролетело три года.

Постепенно в Харбине стали поселяться вооруженные японцы. Большинство из них составляли крестьяне-переселенцы из северных районов Тохоку и Нагано, но появились также работники военных предприятий, кинокомпаний, они обживали центр города с архитектурой, напоминающей русский стиль. В воздухе Харбина смешивались разнообразные запахи. Джей Би заговаривал с этими людьми на вежливом японском, за рюмкой саке они делились с ним своими мечтами, надеждами, он выслушивал их ворчание, жалобы, тревоги и продолжал отсылать отчеты в военное информационное управление, прогнозируя действия японцев на тот случай, если они занесут Америку в список своих врагов. Формально Джей Би числился внештатным корреспондентом газеты «Дейли ньюс». В его квартире, которая также служила ему офисом, был телефон, пишущая машинка, радиоприемник и граммофон, доставшийся ему от одного русского. В городе практически не было американцев, и связь с консульством в Нанкине осуществлялась всего два-три раза в неделю. Создавалось впечатление, что Джей Би отправили в ссылку, и ему ничего не оставалось, как смириться с невыносимыми условиями. Никто не принимал его за американца. Пока он не заговаривал по-японски или не произносил несколько фраз по-китайски, его считали то полукровкой от брака русского с маньчжуркой, то казаком. Некоторое время за Куродо присматривали по очереди несколько медсестер, но когда он научился ходить и говорить, Джей Би нанял ему гувернантку. В квартиру Джей Би стала приходить преподавательница музыки из России, еврейских корней. Ее семья покинула родину, бежав от революции и последовавшей за ней гражданской войны. Они перебрались из Петербурга в Харбин, а после Маньчжурского инцидента,[46] когда Квантунская армия оккупировала Маньчжурию, уже не смогли вернуться в Россию – боялись преследований, но и уехать им было некуда, у них не было гражданства, так что пришлось остаться здесь, в Харбине. Девушка играла на фортепиано, немного говорила по-японски и по-английски, звали ее Наоми, чтоу евреев означает Радость. Джей Би ее имя напоминало имя покойной жены и притягивало его. Куродо тоже легко привык к Наоми.

День ото дня Наоми совершенствовалась в японском, читая Куродо книги и разговаривая с Джей Би. Жизнь у нее была тяжелая: она потеряла отца и жила с больной матерью. Девушка мечтала перебраться в Америку, получить помощь от соотечественников и начать там новую жизнь. Втайне она надеялась, что Джей Би, будучи американцем, поможет ей превратить мечту в реальность.

В июле 1937 года неподалеку от Пекина произошел вооруженный конфликт между японскими и китайскими войсками, по всему Китаю вспыхнули очаги войны. Японцы отправили войска в Шанхай и Нанкин, и начались резня и погромы. Это тотчас же возбудило живущих в Харбине японцев, в воздухе запахло кровью, а к русским, таким как Наоми, и китайцам стали относиться как к животным. Маньчжурия превратилась в военную базу, противостоящую Советскому Союзу, в нее поступал огромный капитал для производства военных ресурсов и провианта. Но японо-китайская война словно погрязла в болоте, все шло не по плану, это вызывало гнев и раздражение как военных, так и предпринимателей. Мало того, что у китайцев и корейцев отобрали весь урожай, так еще их принуждали к рабскому труду. Если кого-либо признавали непригодным к работам, то его, еще живого, безжалостно швыряли в «шахту тысяч смертей». «Шахты тысяч смертей» устраивали в угольных шахтах или на рудниках, земля вокруг была усеяна костями. Если так реально выглядит гармоническое сосуществование пяти народов на счастливой земле со справедливым правлением, то в Маньчжурии нет ничего вечного и безграничного, – думал Джей Би.

Он оформил Наоми и ее мать как своего секретаря и кухарку и выделил им комнату в своей квартире. Чтобы обеспечить безопасность всех четверых, включая самого себя и своего сына, он поддерживал дружеские связи с японскими дипломатами, ответственными лицами в Маньчжурской корпорации освоения земель, военными врачами противоэпидемического отдела Квантунской армии. Он приглашал их в дом, угощал саке и ставил для них грампластинки, сам принимал приглашения и ходил на вечера в сопровождении Наоми.

На одном из вечеров, где состоялся просмотр нового кинофильма, Джей Би познакомили с военным врачом по фамилии Исии из отдела водоснабжения и борьбы с эпидемиями. Врач много говорил о прогрессе в медицине и предположил, что в области патологии и бактериологии Япония вскоре станет самой передовой страной мира. На вопрос Джей Би:

– Откуда у него такая уверенность? – Исии ответил с самодовольной ухмылкой:

– Скоро узнаешь.

Впоследствии Джей Би узнал, что Исии возглавлял отряд 731, который заражал китайцев, русских и корейцев чумой и оспой, проводил операции без наркоза, использовав для своих экспериментов около трех тысяч человек.

В сознании Джей Би поднималась мощная антияпонская волна. Он приходил к выводу, что остановить зверства японцев смогут только Советский Союз или Америка, которая пока придерживалась политики нейтралитета и невмешательства.

С каждым годом Джей Би, его сыну и Наоми приходилось все больше рассчитывать на свои силы, не надеясь на помощь со стороны. Когда на Халхин-Голе советские и монгольские войска дали отпор японцам, русских в Харбине стали преследовать, на них часто нападали на улицах. Немецкие войска, начав с Польши, расстилали ковер в форме свастики по всей Европе. Когда Япония, Германия и Италия подписали союзнический договор, стали доходить слухи, что волна антисемитизма докатится и до тех далеких дальневосточных городов, где присутствует страна-союзник Япония. В то время многие евреи, боясь притеснений, бежали на Дальний Восток Узнав, что Джей Би – американец, они один за другим приходили к нему домой и просили помочь им оформить визу в Америку. Почему-то у всех у них была японская виза, выданная в Каунасе консульством Японии в Литве. Джей Би навел справки в американском консульстве, но там ему ответили, что выдача виз сопряжена с определенными трудностями, так как сейчас США сократили прием беженцев. Тогда у Джей Би созрел хитрый план: он написал несколько рекомендательных писем знакомым японским предпринимателям. У японцев не было поводов для антисемитизма. Напротив, они стремились перенять у еврейских коммерсантов их технологии и навыки, и этим можно было воспользоваться. Вот и все, что Джей Би мог сделать для соотечественников Наоми.

Мать Наоми умерла, оставив странное завещание:

«Мне больше не придется отчаиваться. Болезнь принесла мне спасение».

Джей Би мог сказать многое, что утешило бы потерявшую мать Наоми.

Он сказал:

– Есть способ, избавляющий от отчаяния получше, чем смерть, – позвал Наоми в постель и ласкал ее всю ночь, не смыкая глаз.

Джей Би стал обращаться с Наоми как со своей второй женой. Куродо исполнилось семь лет, и впервые появилась женщина, которую он мог бы назвать мамой, но это как-то не прижилось. Куродо продолжал называть ее Наоми-сан. В их доме в ходу было несколько языков: японский, английский и язык музыки. Куродо знал некоторые фразы на русском, он считал его языком волшебных сказок и песен. В доме всегда звучала музыка, призванная развеять все тревоги о будущем.

После подписания договора о Тройственном союзе Джей Би посетил необычный гость. Тот самый второй секретарь, который предложил отправить его в Харбин. На вопрос, что привело его в столь опасные места, он ответил:

– Я приехал за тобой. Американские войска будут поддерживать Чан Кайши. Вероятность войны с Японией очень высока. Американцы, оставшиеся на территории Японии или ее колоний, будут или высланы, или отправлены в плен. Нужно успеть уехать до того, как нас убьют по обвинению в шпионаже. Возвращайся пока в Кобе. Если начнется война, консульство закроют, а нас, заложников, посадят на корабль, обменяют на посла Японии в США и сотрудников посольства и вернут на родину. Как бы там ни было, надолго здесь не останешься. Вот наконец и пришел твой черед госдепартамент надеется на твои отчеты.

Так на семилетней жизни в Харбине внезапно была поставлена жирная точка. Рождение Куродо, смерть Нами, женитьба на Наоми… Бесчисленное количество убитых китайцев, как бревна сваленных в ямы и засыпанных землей… Японские солдаты принимали участие в резне и погромах, отчаянно бросались в гущу боевых действий… Вот какие это были семь лет. Голова Джей Би стала совсем седой. Он не мог забыть слова одного китайского крестьянина. Старик копал могилы, в одной из которых могли похоронить и его, и посмеивался над японцами: «Людских рук дело – не вечное».

8.5

В 1941 году – минуло пятьдесят лет с тех пор, как Джей Би родился в Нагасаки, – японская армия нанесла удар по Пёрл-Харбор. Воды Тихого океана превратились в воды войны, граждане вражеского государства под предлогом предотвращения шпионской деятельности и охраны личности были интернированы, общаться с внешним миром им было запрещено. Джей Би и его семья вместе с сотрудниками американского посольства находились под надзором полиции в Йокогаме, в районе Ямасита, в гавани, где стояли яхты. Посол США в Японии Джозеф Грю и офицеры военно-морского флота, приписанные к посольству, требовали от Джей Би «важной стратегической информации о Японии», и ему приходилось давать удовлетворяющие их ответы на одни и те же вопросы. Вопросы были конкретные и предполагали несомненную победу Америки.

– Сможет ли Америка выиграть войну, не высаживаясь на территорию Японии? Или же нужно быть готовыми к партизанской войне?

– Даже если территория Японии превратится во фронт военных действий, они будут воевать, пока император не прикажет им остановиться. Японцы готовы жертвовать жизнью ради славы. Их нельзя понять исходя из американского прагматизма. Погибшие в бою становятся богами и помогают им.

– Значит, нужно взорвать императорский дворец и свергнуть императора, раз он контролирует волю народа?

– Император похож на жреца, он – связующая нить между древностью и современностью. Его нельзя свергать руками американцев. Это оскорбит культ предков, принятый у японцев, разрушит семейную систему. Неизвестно, что взбредет в голову тем, кто потерял духовную опору. Наверняка в разных регионах произойдут массовые самоубийства, везде будут валяться горы трупов. Японцы возненавидят Америку и в своих следующих жизнях.

– Значит, Японии нужна революция?

– Черные корабли[47] пробудили Японию ото сна и насильно затащили в капиталистический мир. Чтобы не стать американской или европейской колонией, Япония выдвинула в качестве главы современного государства всеми забытого императора и привлекла синтоизм в политику с целью объединения лояльного народа. Император, который раньше белил лицо, чернил зубы, носил накидку и высокую шапку, теперь отрастил усы, переоделся в военную форму с галунами и стал жить на европейский манер. И земли и народ формально принадлежали императору, народ поклонялся ему как богу, при этом пытаясь соревноваться с капиталистическим миром. Люди называли это реставрацией или революцией, стрелки часов японской души оставались неподвижны, но агрессивные государственные планы продвигались вперед. Капитализму, который постоянно приходится признавать системой безнравственной, дискриминационной, жестокой, требуется религия, дающая ему очищение и оправдывающая его. В случае с Японией такой религией стал культ императора. Американцы сделали свое государство процветающим, очищая капитализм от скверны с помощью Церкви и Библии и считая врагами тех, кто не принимает их нравственные ценности. Действительно, Японии нужна революция. Но и Америке она также необходима, поскольку капитализм сам по себе разжигает искры войны по всему миру.

Американцы, слушавшие Джей Би, никогда не сомневались в правоте Америки, поэтому с подозрением воспринимали его слова, не пытаясь понять точку зрения человека, знающего Японию изнутри. Некоторые полагали, что Джей Би пропагандирует японскую идеологию, другие опасались его, принимая за коммуниста. Ни до кого не мог дойти подлинный смысл его рассуждений. А им руководили не чувство ненависти к японским захватчикам и не коммунистическая идеология – решающую роль играла печаль его родной матери, которую бросил американец и у которой оборвалась связь с предками. Джей Би не верил ни в императора, ни в Иисуса. Он направлял свои молитвы к матери, которая находилась на том свете. В голосе, чертах лица, гладкости кожи мисс Судзуки, Нами, Наоми он пытался найти что-то, что напоминало бы ему мать. Он молил о том, чтобы на их долю не выпали такие страдания, какие пришлось испытать его матери. Революция в голове Джей Би… Она означала не что иное, как служение женщинам, которых толкали на путь его матери.

До конца следующего года большая часть интернированных была отправлена кораблями на родину, но Джей Би с семьей оставались в Японии. Прошел Новый год, наступила весна 1943 года, и их перевели в лагерь в Каруидзаву Под надзором жандармов Джей Би каждый день отправлялся на вокзал на погрузочно-разгрузочные работы, им заинтересовалась и тайная полиция. В какой-то момент пленные американцы перестали с ним общаться. В то время, когда патриотизм был близок к истерике, этот странный человек – тихоокеанская перелетная птица с женой-еврейкой и ребенком от первой жены-японки, сознавая опасность своего положения, все же утверждал, что окончательный победитель в этой отчаянной войне окажется истинным захватчиком, что прагматичная Америка прежде Японии захватит Азию.

Джей Би злило, что его миролюбие абсолютно неэффективно, ему только и оставалось делать ироничные предсказания, скрывая за ними тот дискомфорт, который создавала ему его позиция нейтралитета. Конечно, Джей Би хотелось, чтобы война поскорее закончилась, но ему ближе была отчаянность японцев, нежели правота американцев. Эта война пожирала обе страны, выжигала улицы и дома, где жили радость и печаль, выкорчевывала идеалы и традиции, убивала по своему произволу парней, которые шли на смерть. Чем больше уничтожалось человеческих судеб и материальных ресурсов, тем больше обнажался весь идиотизм войны. Но при этом Джей Би полагал, что отчаянность японцев ничему не могла научить, учиться нужно было у китайцев, следующих истории и природе. Окончательным победителем в этой войне могли стать только китайцы. Вместе с лагерным рисом Джей Би пережевывал слова китайца, с которым он повстречался в Харбине…

Людских рук дело – не вечное.

Даже если этого китайского крестьянина сбили с ног и швырнули в яму, как бревно, он выбрал позицию невмешательства и несопротивления. Какой смысл завоевывать, если все равно потом придется убираться восвояси. Китаец, даже угодив в пучину безумия, наблюдал за происходящим с того берега. Там не было ни иронии, ни комплекса неполноценности, ни проигрыша, ни досады, ни мольбы о спасении. С древних времен воспринимая вторжение варваров как наводнение Хуанхэ, китайцы «природным» взором прозревали далекое будущее из далекого прошлого.

8.6

От работы грузчиком на вокзале постоянно болели суставы. В лагере вместе с интернированными отбывало свой срок время. Куродо рос день ото дня, но время в сознании Джей Би становилось мутным и не хотело двигаться в сторону будущего. Из японских газет и радио он, казалось бы, мог узнавать о том, что происходит во внешнем мире, но все сообщения содержали отчаянную ложь и имели мало общего с реальностью. Его эмоции начали стираться. Достаточно было пребывать в плену собственных иллюзий, и это хотя бы немного скрашивало его жизнь в лагере. Связь Джей Би с миром мертвых сама собой становилась крепче, прочнее. Семья из трех человек спала в комнате размером в восемь с небольшим татами, ела незамысловатую пищу, вела беседы, а стены и потолок комнаты превращались в гостиную, где встречали умерших.

Джей Би всматривался в пятно на стене, произносил имя Нами, умершей на харбинской чужбине, и в очертаниях пятна начинал проглядывать ее профиль. Она сидела на коленях перед зеркалом и красила губы. Джей Би снова окликал ее по имени, и Нами, так и не перешедшая тридцатилетний рубеж, смотрела на него немного печально. Джей Би говорил: «За это время много чего произошло, смотри, я совсем состарился». А Нами вздыхала: «Куродо растет день ото дня, ты постепенно превращаешься в старика, и только я одна не меняюсь… Мертвым одиноко…»

«Помнишь, в Кобе с нами вместе всегда была музыка? Куродо – ребенок, рожденный музыкой. Он, верно, станет композитором. Моя мать после смерти переродилась в героиню оперы, а ее внук напишет много музыки. Ребенок навсегда остается звездой надежд. Что, и на том свете так же?»

На вопросы Джей Би Нами отвечала: «Да, это так», – а ее грустные глаза спрашивали у мужа: «Ты до сих пор хочешь увидеться со мной? Ты любишь меня? Если бы я воскресла, ты бы опять женился на мне?»

Чтобы ставшую призраком жену не мучила ревность, Джей Би предложил: «Вот закончится война, я стану свободным, и поедем в Ёсино. Сядем в саду, куда возвращаются с того света твои предки, и подумаем, что нам лучше делать дальше».

Джей Би оставался в Японии даже в качестве пленного, потому что поклялся вернуть прах Нами в сакуровый сад, где она родилась. Но призрачная Нами, наверное думая о Наоми, расспрашивала его: «Что тебе в самом деле хочется сейчас больше всего? Куда поехать?» Желание Наоми ему тоже хотелось исполнить. Она еще продолжала мечтать об Америке. Джей Би знал, что американская мечта жестоко расправляется с иммигрантами, но для Наоми Америка пока оставалась местом, дающим надежду. Гораздо больше, чем Япония. Джей Би сказал призрачной Нами:

«Я хочу сделать клумбу. Скажи мне названия цветов. Мы посадим вместе с Наоми сто разных видов, и у вас с мамой будет место, куда вы всегда сможете возвращаться».

Призрак Нами тихо исчез в пространстве.

А в другой день Джей Би посмотрел на потолок, поморгал несколько раз, и на потолке проступили смутные очертания его матери, одетой в кимоно. Джей Би соединил ладони, помолился перед призраком матери и стал представлять себе детские годы, которые могли бы у него быть. Как он ест суп мисо или жареную летучую рыбу, приготовленные матерью, или как мать идет с ним вверх по склону, держа его за руку, или как они вместе любуются океаном, или как он пишет письмо отцу, чтобы доставить матери приятное. Если бы отец взял мать с собой в дом в Сономе, то как бы сложилась ее жизнь? Стала бы она такой, как мисс Судзуки? Или же ее вдвоем с Джей Би выставили бы в квартал иммигрантов и ей пришлось бы жить, работая с утра до ночи в прачечной, подобно китайцам? Джей Би спрашивал призрачную маты «О какой жизни ты мечтала?» Она улыбалась сыну «Мне никогда ничего не было нужно, лишь бы ты был счастлив…» А может, ему так казалось. Думая о матери, Джей Би глубоко вздыхал, вновь осознавая, что, в конце концов, он не знает настоящего имени матери, не знает, почему она покончила с собой. Единственное, что он мог сделать, – это прижаться к призрачной матери своим сердцем перелетной птицы, как смотришь на небо, как слушаешь шум прибоя, как ощущаешь дуновение ветра в саду.

Вот закончится война, думал Джей Би, и он поедет в Нагасаки, где родилась, полюбила и рассталась с жизнью его мать, разыщет людей, которые помнят ее, и это поможет ему увидеться с ней в мире мертвых. Иисус, наверное, не встретил в раю ее – женщину, покончившую с собой. Духа, порвавшего с предками, скорее всего, не видел никто из этого мира. Похоронить ее сможет только сын, который живет, скитаясь «между».

С каждым днем рождения Джей Би понемногу приближался к старости, ведущей в ад. В лагере граница между тем и этим светом становилась смутной и расплывчатой. А его сын Куродо с каждым днем рождения все больше познавал глубину и широту мира. На теннисном корте построили деревянную времянку, интернированные стали вести там занятия и называть их «школой». Добровольные учителя с энтузиазмом взялись за изготовление миниатюрных школьных садов для каждой из представленных в лагере стран. Это была необычная школа, где тринадцать женщин с разным гражданством, разными обычаями, разными богами, которым они молились, разными языками, на которых говорили, стали преподавателями – каждая в той области, которую лучше всего знала, – и начали обучать детей. Подобно сельской школе в удаленном районе, где мало детей, здесь учителей было больше, чем учеников, все собирались в одном классе, но у каждого был свой учитель – разнобой царил жуткий. Только музыкой, рисованием и физкультурой все занимались вместе. В этой школе, находящейся «между», гражданином Японии был единственный ученик – Куродо.

Каждый день Куродо вместе с Наоми ходил в церковь и учился игре на фортепиано. С детской непосредственностью мальчик забегал в дома, где жили итальянцы, немцы, русские, англичане и турки, он существовал среди разных языков и песен. Русский Старухин, который был питчером[48] у «Джаянтс», учил Куродо ловить мяч и угощал кофейным напитком, сваренным из поджаренных соевых бобов. Он часто болтал с Наоми по-русски. Сын одного турка, построившего в Токио мечеть и создавшего исламский центр, бегло говорил по-японски и веселил всех. Впоследствии он взял себе американское имя Рой Джеймс и стал популярным диджеем на радиостанции.

Джей Би дал Наоми несколько обещаний. Все ее мысли были о послевоенном будущем, которое скоро должно наступить.

Она сказала, что хочет построить маленький домик на холме, так, чтобы был виден океан, и чтобы их никто никуда не гнал, и чтобы, вставая утром, слушать шум прибоя и наслаждаться свободой. А еще она говорила, что хочет уехать на другой берег Тихого океана, чтобы оказаться как можно дальше от собственной злобы и ненависти. Джей Би сказал ей: «Если Тихий океан опять превратится в мирный океан, Америка станет гораздо ближе, чем сейчас». Он спросил ее: «Чего бы тебе хотелось в Америке?» Наоми ответила: «Посмотреть Большой Каньон, увидеть статую Свободы, а еще – найти своего дядю, который двадцать пять лет назад уехал в Америку и с тех пор от него ни слуху ни духу». Наоми очень хотелось, чтобы ее мечта осуществилась. Она каждый день писала письма и упорно отправляла их на адрес пропавшего дяди. В письмах Наоми рассказывала о том, где она сейчас и что делает, как она живет каждый день и о чем думает, писала о своем муже Джей Би и маленьком музыканте Куродо и о многом-многом другом. Она делилась своими радостями и горестями то на русском, то на английском языках, и после прохождения цензуры ее письма первыми отправлялись в Америку до того как она поехала бы туда сама. Адресат всегда был один и тот же: Виссарион Михайлович Островский, а адрес все время менялся: Центральный почтамт Манхэттена, или почта Бруклина, или почта Стейтен-Айленда, или гостиница «Плаза», или Карнеги-Холл, или иммиграционное управление Элис-Айленда, до востребования. Ответ не приходил ниоткуда, но Наоми не унывала. Потому что сами письма были для нее надеждой. И надежда жила, лишь бы письма достигали Америки, не важно, если до самого адресата они и не доходили.

Джей Би сблизила с Нами Нодой, родной матерью Куродо, музыка, звучащая из граммофона, и Куродо, без сомнения, можно было назвать «дитя музыки». А крепко-накрепко связала его с музыкой его приемная мать Наоми.

Куродо прожил семь лет в Харбине, четыре года – с семи до одиннадцати лет – в лагерях для интернированных в Иокогаме и Каруидзаве. Особенно обострился его слух за те полтора года до окончания войны, что они провели в Каруидзаве. У мальчика появилась способность воспринимать звуки радости и печали, надежды и тревоги и даже перемены времен года. Наоми постоянно спрашивала у него: «Какой звук у голода? Какой сегодня звук у неба? Как звучит летнее утро, осенний полдень, зимний вечер?»

Куродо всегда к чему-то прислушивался. И к звукам войны, и к звукам наступившего мира.

8.7

И вот пришел август 1945 года. Для пленных – лето свободы, для отчаянных солдат – конец убийственным играм, для детей – начало совсем другого будущего.

10 августа 1945 года Куродо услышал крик своего отца Джей Би. Известие о том, что на Нагасаки, город, где Джей Би родился и прожил три года вместе с родной матерью, была сброшена «безжалостная бомба», пришло в Каруидзаву с опозданием на день. Реакция на весть об атомных бомбардировках Хиросимы и Нагасаки была незамедлительной: по всему лагерю слышались радостные возгласы, лица интернированных на какой-то момент озарились счастьем – вот и кончилась война. Куродо и Наоми тоже присоединились ко всеобщему ликованию, и только Джей Би пребывал в растерянности. Одиннадцатилетнему Куродо было невдомек, что с отцом. Он не понимал, почему отец реагирует так же, как японцы, почему он ведет себя так, что окружающие смотрят на него с подозрением.

Но очень быстро радостная атмосфера в лагере сменилась на гнетущую.

Все надеялись, что «безжалостные бомбы», сброшенные на Хиросиму и Нагасаки, станут козырем для их освобождения, но наступило одиннадцатое число и тринадцатое, а со стороны далекой столицы продолжал доноситься гул взрывов. И свобода и мир были совсем рядом, но все боялись, что прежде Япония примет последний безумный смертный бой. Японцы не отдадут легко и спокойно свободу и мир в их руки. Не только солдаты, но и крестьяне и служащие, девушки и жены, старики и больные, даже беременные и младенцы, вооруженные мотыгами, молотками, бамбуковыми кольями и игрушками, нападут на пленных. Многие из обитателей лагеря тоже были готовы обрести свободу и мир в смертном безумном бою, пусть ценой собственной крови.

Куродо думал, что отец, лучше других понимая, как тяжело без утрат вывести семью через дверь, на которой написано «свобода», плачет от безнадежности. Но на самом деле Джей Би смотрел на судьбу интернированных не столь пессимистично, как другие обитатели лагеря. Что бы ни говорили, он верил, что японцы не до такой степени безумны. А безумцами считал американцев, которые швырнули целых две атомные бомбы, словно выкинули из окна испражнения. Вера в благоразумие японцев и недоверие к прагматизму американцев, похоже, были в крови Джей Би. Он всегда задавал себе два вопроса: что бы он сделал как японец? И что бы он сделал как американец? Получалось, что японец придет в себя, а американец впадет в безумие.

Родину его матери, которая была и его родиной, выжгла родина отца. Он не знал, с какими чувствами принять эту реальность. «Безжалостная бомба» сожгла чувства и эмоции Джей Би. Он рыдал, как ребенок, и надеялся, что, когда кончатся слезы, ему, наверное, удастся оправиться от страданий. Джей Би пытался спастись сном. В периоды бодрствования он отчаянно грыз ногти, дергал брови, его мучила тошнота. Наконец, истерзанные чувства вернулись к печали, а эта бездонная печаль вместе с окончанием войны понемногу стала сменяться гневом. Хотя Куродо не понимал печали отца, он остро чувствовал каков его гнев.

Ночью 14 августа Куродо по радио из Сан-Франциско узнал об окончании войны. Дядюшка Галуа, бывший когда-то консулом Франции, незаметно для жандармов пронес в лагерь коротковолновый радиоприемник. Куродо время от времени наведывался к дядюшке Галуа и слушал новости и музыкальные передачи из Сан-Франциско – города, в котором жил его отец, когда ему было столько же лет, сколько сейчас ему, Куродо.

WAR IS OVER.

Короткое объявление об окончании войны – его ни с чем не перепутаешь. Чтобы не слишком нервировать жандармов, пленники стали про себя напевать песню победы.

15 августа в полдень всех известили о том, что об окончании войны будет объявлено по радио, на этот раз на японском языке. Сам император обратится к народу, и вам будет дозволено услышать его голос. Каким голосом, с какой интонацией он будет говорить? – к пленным, уже погрузившимся в радость освобождения, вернулось любопытство. К полудню у домов бригадиров стали собираться старики и молодежь, мужчины и женщины. На улицу вынесли грубый деревянный стол, на него положили подушку, на подушку, будто статую будды, бережно водрузили радиоприемник. Жители уселись вокруг стола и склонили головы в низком поклоне. Куродо наблюдал за этой картиной с крыши дома дядюшки Галуа, находившегося немного поодаль, и удивлялся: с каких это пор радиоприемникам стали оказывать такие почести.

Голос императора, который он слышал впервые в жизни, на самом деле принадлежал не этому миру.

На земле никто больше не мог так говорить. А если и мог кто-то, то мертвые, призраки или боги – в любом случае страшные существа. Так думал Куродо. Радиоприемник, восседавший на троне из подушек, ловил волны с того света и передавал, то и дело прерываясь, слова его великого правителя.

Рескрипт был выдержан в традиционной форме, отчего слова были абсолютно непонятны. Даже отец, который знал японский в совершенстве, мало что понял. И в ушах жителей деревни нефритовый голос был окутан смутным фиолетовым туманом. Они разобрались в смысле сказанного только после того, как диктор передал высочайшие слова императора языком этого мира.

«Нашим добрым и верным поданным. Глубокие размышления об общей направленности развития мира и о положении, сложившемся в сие время в нашей империи, привели нас к решению нормализовать ситуацию в стране, прибегнув к чрезвычайным мерам.

Враг применил новую безжалостную бомбу, способную произвести воистину неисчислимые разрушения и уничтожить множество невинных людей. Ежели мы будем упорствовать в своей борьбе, упорство сие приведет не только к окончательному краху и гибели японской нации, но и к полной гибели мировой цивилизации. Не предотвратив это, мы не сможем спасти миллионы наших подданных. Как тогда держать нам ответ пред святыми душами наших предков?

Нашей нации предстоят непомерные трудности и лишения. Однако во имя будущих поколений мы приняли решение проложить дорогу к великому миру. В этих обстоятельствах мы должны вынести невыносимое».

Куродо слушал голос императора, звучавший будто с того света и похожий на голоса героев театра Но, а когда понял смысл его слов, подумал только одно: теперь наконец он сможет свободно поехать туда, куда хочет, свободно слушать те звуки, какие хочется.

8.8

Предсказание Джей Би сбылось. Обитатели лагеря были поражены и ошеломлены. Они поняли, хотя и с опозданием, что японцы приняли весть о поражении без сопротивления, что те, кто уверял, будто они станут сражаться до последнего, оказались обманщиками.

16 августа Куродо слушал совсем другие звуки и голоса. Эти бодрые голоса и звуки становились оживленнее день ото дня. Японцев словно подменили: решив, что для рыданий достаточно одного-двух дней, все, кто лил слезы у приемников, теперь, как один, улыбались и смеялись.

До сих пор Куродо ни разу не встречал японцев, которые бы улыбнулись ему. Обычно они смотрели на него сурово, с каменными лицами. Избегая этих злобных взглядов, Куродо старался не встречаться с ними глазами, всегда был осторожен, прислушиваясь к их голосам.

– Японцы тоже умеют улыбаться.

Услышав, как Куродо сказал это Наоми, Джей Би ответил ему.

– Я был воспитан этими улыбками. Они забыли, как улыбаться, на очень долгий срок.

– А, вот как? Значит, они копили свои улыбки?

И точно, теперь японцы пытались сразу истратить весь запас накопленных улыбок.

Полицейские и жандармы тайной полиции обходили один за другим дома, где жили иностранцы, кланялись, будто только вчера научились любезности, и с улыбкой поспешно задавали вопрос, которого от них ждали еще раньше: «Могу ли я чем-нибудь вам помочь?» Ответственные за продовольствие тоже обходили всех и раздавали припрятанные ранее саке, консервы, муку, стараясь искупить свою вину за то, что морили голодом пленных.

Война закончилась, и у Куродо впервые появилась возможность общаться со своими сверстниками. Дети обнаружили в себе способность улыбаться всегда и везде и подходили к Куродо с сияющими лицами. Куродо прежде думал, что на земле вообще не существует детей, и поначалу искал потайной смысл в улыбках маленьких японцев, но потом, когда он посмеялся вместе со всеми над пукнувшим мальчишкой, его сердце оттаяло. Его водили к тайному источнику в глубине березовой рощи, угощали сушеным бататом и курагой; поздним летом в Каруидзаве он наслаждался жизнью.

Даже через две недели после окончания войны оккупационные войска так и не появились в столице.

Боялись, что на них обрушится месть, как только они опрометчиво высадятся в Японии, ведь в этой стране даже крестьяне и служащие кричали, что скорее сделают харакири, чем сдадутся врагу. В небе над столицей низко кружили «Б-29», они не собирались сбрасывать бомбы, но их гул разрывал барабанные перепонки у горожан, которые пытались наладить свою жизнь в выжженной столице.

– Достали уже. И так все ясно. Мы все поняли. Неукротима ваша сила. Сделаем все, что скажете, только летели бы вы куда подальше, – бормотали про себя люди и смотрели вдаль на небо – небо столицы, каким оно бывает поздним летом.

Вскоре летние каникулы носившегося по полям и горам Куродо закончились. Джей Би, который во время войны работал в информационном управлении, получил от оккупационных властей повестку, и вся семья села в поезд, отправлявшийся в столицу. Для На-оми и Куродо этот день стал историческим, впервые связавшим путешествие и свободу. Все предыдущие поездки проходили под надзором, на любое изменение маршрута или для остановки на отдых требовалось специальное разрешение, к тому же его давали редко. Поэтому, увидев перед собой поезд, идущий в столицу, они сперва застыли в нерешительности. Как будто ждали окрика: «Чего замешкались! Пошли внутрь!» – от мужчины в черной форме с армейской саблей, на лице которого было написано: «Ваш закон – это я».

Однако на полицейского в черной форме и с армейской саблей, что стоял на вокзале, похоже, нашло просветление – он обратился к ним со словами:

– Проходите сюда. Если сдвинуть вещи, можно будет сесть. Подать вам багаж?

В поезд набились пассажиры, вещей у них было немного, только самое необходимое, чтобы начать новую жизнь. Еще совсем недавно сто человек, собравшихся вместе, могли соединиться в огненный шар, а теперь за какую-то неделю сто человек разбежались кто куда, начав интенсивное движение каждый по своему маршруту. Если император говорил: «Мои верные подданные, не жалейте жизни своей, станьте огненными шарами», – они тотчас следовали этому, если говорил: «Мои верные поданные, славя свободу и мир, займитесь строительством нового будущего», – они начинали двигаться по собственному усмотрению. В переполненном вагоне Джей Би со вздохом обратился к сыну. По-английски, чтобы не поняли верные поданные японского государства, ставшие свободными.

– Сейчас не к месту это говорить, но император – великий человек. И тысяча мне подобных не сравнится с ним. Ты родился в один год и в один день с наследным принцем. Один принц, другой нищий. Но ты можешь добиться большего успеха, чем принц. Потому что теперь император стал дышать тем же воздухом, что и люди в этом поезде. Всякий раз в день рождения ты, наверное, будешь вспоминать о наследном принце, но это не имеет никакого значения. Лучше ты помни о том, что в этот день умерла твоя мать. Хотя бы раз в год вспоминай о матери.

8.9

Внешне Япония казалась изменившейся. Но грязь в канавах осталась прежней.

В столице Куродо повсюду слышал потрескивание горящей бумаги. Здесь еще стояла летняя жара, но где бы он ни оказывался, везде джентльмены в белых рубашках, вытирая пот, будто наперегонки предавали бумаги огню.

– Папа, а что делают эти люди?

– Готовятся к встрече нового хозяина, – ответил сыну Джей Би.

Пока ни в Касумигасэки, ни в Нагата-мати, ни в Маруноути не было видно солдат оккупационных войск. Пользуясь представившейся им счастливой возможностью, служащие старой системы, политики и военные в спешке сжигали документы, в которых отразилась «слава» их прошлого. Такая «слава» не должна была попасться на глаза новым властителям.

– Смотри, сынок, вот как стирается история. Но на самом деле нельзя превратить то, что было, в то, чего не было.

Эти люди были приперты к стенке. Времени катастрофически не хватало. По слухам, новые правители собирались кастрировать японских мужчин, а всех военных отправить на принудительные работы.

Если это правда, то быть мужчинами им оставалось всего несколько дней. Поэтому они спешили разделаться со своим прошлым, чтобы снискать милость нового хозяина и избежать кастрации. Пока оккупационные войска медлили входить в столицу, лидеры бывшей империи, военные и должностные лица старались обеспечить себе безбедное существование в условиях новой системы.

Джей Би и его семье была выделена комната в гостинице «Империал», уцелевшей среди пожаров. И Куродо и Наоми первый и последний раз в жизни останавливались в гостинице. Когда Куродо наконец научился, выходя один из комнаты, нигде не плутая, добираться до холла, ресторана или внутреннего двора, в Маруноути и на Гиндзе появились джипы оккупационных войск.

Первое время работа Джей Би заключалась в составлении отчетов для военачальников, находящихся в непосредственном подчинении у генерала Макартура, их интересовала обстановка в столице и отношение японцев к оккупационным войскам. Те, кто раньше кричал: «Вонючие америкашки и англичане!» – теперь превратились в больших почитателей Америки, однако военачальникам в это трудно было поверить. Видимо, столь легкомысленное перевоплощение японцев воспринималось ими как анекдот или шутка. Между тем молодые американские солдаты, скромно выходившие на улицу, заметили, что становятся объектом всеобщего внимания. Когда они попробовали взять с собой шоколад и жвачку, к ним тут же сбежалась детвора. Молодые девушки тоже хватали их за оттопырившиеся карманы. В тот момент солдатам было все равно, сами они привлекают внимание или содержимое их карманов. Они несли радость на выжженные поля и были уверенны в том, что сеют семена демократии и капитализма. Заодно им хотелось, чтобы девушки с пепелищ Дальнего Востока в полной мере почувствовали мужское очарование американских солдат.

Как только американцы зашагали по улицам, звуки столицы стали другими. Улыбки сменились хохотом, ворчанье и бормотание на японском – отрывочными английскими словами и окриками торговцев на черном рынке, скрип колес велосипедов и двухколесных тележек – грохотом проезжающих джипов. «Б-29» больше не появлялись на бреющем полете в небе столицы, а куски крыш и стен под какую-то какофоническую музыку незаметно превращались в бараки.

Осенью дочерна обгоревшие руины преобразились в кварталы с ровно стоящими домиками с оцинкованными волнообразными крышами. Погребенные под развалинами дороги были восстановлены, столбы электропередач поставлены, дома получили свои номера. Жизнь в столице всего за какой-то месяц преобразилась: первобытная эпоха уступила место эпохе современной. Правда, и риса и мисо было совсем немного. Но люди довольствовались скромной пищей, порой перебивались шоколадом и консервами, которые раздавали им американские солдаты, и, выполняя указ императора, принимали участие в «строительстве будущего».

Куродо по сравнению с детьми выжженных районов повезло с питанием. Ему не нужно было ни с кем сражаться за шоколад и жвачку, они доставались ему и так, а по утрам он ел свежевыпеченный хлеб с джемом. Три месяца в гостинице «Империал» Куродо прожил как принц.

У Джей Би не было выходных. Некоторое время он провел на линкоре «Миссури», который стоял в Токийском заливе. В другой раз он занимал комнату в бывшем здании компании «Дайити Сэймэй», ныне дворце Макартура.

От Джей Би постоянно требовали его мнения. Командование союзных войск полагало, что именно сейчас пришло время Джей Би поделиться всем опытом, который он накопил за долгие годы жизни на Дальнем Востоке и в плену. Он мог бы поведать о злодеяниях, излив накопившуюся ненависть на японцев и императора. Мог бы предложить, чтобы император отрекся от престола. Мог бы вспомнить лица тех парней, которые сжигали документы, представлявшие угрозу их будущему и указать пальцем на каждого из них. Но Джей Би остерегался стать прислужником правящих сил, он не забывал о «безжалостной бомбе», – воспоминания о ней не покидали его. Он не хотел служить ни императору, ни Макартуру. При этом, разумеется, не оправдывал военных преступников и не был приспешником американского командования. Но ему не хотелось общаться ни с солдатами-победителями, ни со здешними жителями, с лица которых после окончания войны не сходила улыбка при виде американцев.

Джей Би оставалось только сохранять нейтралитет перелетной птицы как во время войны, так и потом. После подписания акта о капитуляции вчерашние враги сегодня стали друзьями, а нейтральной перелетной птице приходилось с позиции «между» молча взирать на заговор, который Япония и Америка рука об руку претворяли в жизнь.

Кабинет министров и кадровый состав работников администрации претерпели изменения, военные преступники были арестованы, шли суды. Реформы, естественно, проводились в американском духе, но с течением времени эти реформы искажались на японский манер.

Коммунисты, китайцы и русские требовали свергнуть и повесить императора, но Макартуру, кажется, пришелся по душе Хирохито, и он оставил ему жизнь. Если бы император продолжал считаться живым богом, то генерал, вероятно, приговорил бы его к смерти. Но император в смокинге появился в американском посольстве и встретился с генералом Макартуром, одетым в домашнюю одежду; и потом Макартур поделился со своими приближенными – увидев, с каким достоинством и решимостью император ведет себя, будучи готовым к смерти, он подумал: «Он мне как сын». И пусть позже, во время войны на Корейском полуострове, генерал и предлагал сбросить атомную бомбу, но приговорить к смерти собственного сына он, видимо, не мог.

Поговаривали, будто мнением Джей Би интересовался сам генерал Макартур. Инициатива исходила не от Джей Би, – вроде бы главнокомандующий, попыхивая трубкой-кукурузкой, попросил его разработать в деталях оккупационную политику.

– А ты что думаешь? Ты согласен, что существует какая-то польза в том, чтобы оставить императора в живых?

Джей Би ответил так.

– Если вы хотите сделать Японию частью Америки тогда, наверное, необходимо свергнуть императора. Если вы оставите империю, эта страна все окрасит в свои цвета: и демократию, и экономику, и конституцию. Император – жрец, который сохраняет туманность и непостижимость этой страны.

И тогда Джей Би услышал слова, ставшие самыми известными из всего сказанного генералом:

– Я хочу сделать из этой страны восточную Швейцарию.

Может быть, он собирался превратить императора, который до сих пор являлся главным действующим лицом войны, в символ вечного мира? Или генерал действовал в пику ненавистным ему коммунистам, призывавшим свергнуть императора? Джей Би не удалось тогда расспросить генерала о его подлинных намерениях. У него была другая задача: посмотреть в глаза генералу, в чьих руках была судьба Японии, и швырнуть ему в лицо хотя бы несколько слов, полных ненависти:

– Вы сбросили атомную бомбу на родной город моей матери. И еще хотите превратить эту страну в лакея Америки.

Что ему ответил тогда Макартур?

– Мы не могли поступить по-другому, надо было поскорее закончить войну.

Но Джей Би хотел услышать от него не эти слова, а гораздо более простые. I am sorry. Простите. Если бы генерал произнес их, у Джей Би на душе стало бы немного светлее.

С тех пор Джей Би больше ни разу не был во дворце Макартура.

8.10

Джей Би не вступал в активное сотрудничество с оккупационными войсками и продолжал сохранять нейтралитет перелетной птицы. Для себя он вообще решил отказаться от какой бы то ни было борьбы и считал своим долгом занимать нейтральную позицию, хотя и обладал паспортом страны-победителя. Он полностью сосредоточился на работе переводчика – переводил то, что говорили в свое оправдание военные преступники, и показания свидетелей, не внося ничего личного. В Дальневосточном военном суде проходил парад доносов. Чтобы избежать ответственности, офицеры Квантунской армии знай твердили одну и ту же фразу: «Мои подчиненные сделали это сами». Джей Би переводил и показания Исии из бактериологического отряда в Харбине. Оккупационные власти предлагали этому военному преступнику сделку: ему простят его зверства в обмен на результаты исследований – какова минимальная смертельная доза бактерий чумы для человека. Вскоре Джей Би, измученный адским трудом переводчика, а также ложью и обманом, стал мечтать об отшельнической жизни. Если для построения будущего, о котором твердят оккупационные власти, понадобится гора трупов, то хорошо бы отправиться в то будущее, о котором мечтали умершие, – думал он.

Джей Би взял с собой Наоми и Куродо и отправился в путешествие в Кобе и Нагасаки.

Дом на холме, где он провел с Нами короткий медовый месяц, сгорел, вместо него стоял барак, в котором жил дядя Нами. Джей Би узнал, что старший брат Нами погиб на острове Лейт. Дядя сказал, что похоронит останки Нами в усыпальнице их предков в Ёсино. Но в семье Нода не было наследника, и если сын Нами Куродо не унаследует родовой храм, то после смерти дяди он перейдет в чужие руки. Дядя собирался уехать из Кобе и вести уединенную жизнь в Ёсино.

– Так что приезжайте в любое время, – сказал он.

Залив Оура, которым каждый день любовался маленький Джей Би вместе с матерью, качался в лучах солнца, как будто ничего не произошло с тех пор; так же, как и пятьдесят с лишним лет назад, в нем стояли американские военные корабли. Город еще не оправился от «прагматических» разрушений, вызванных атомной бомбой. Смотря на руины, Джей Би сказал матери:

– Ваша с отцом любовь стала свидетелем такой вот ужасной развязки.

Ступая по камням голландского холма, по которому он, должно быть, неоднократно ходил, держась за руку матери, Джей Би, напрягая память, пытался соединить образ матери с героиней оперы и повести. Ему хотелось разыскать дом на холме, где он жил когда-то, но у него ничего не получилось.

– Папа, это школа?

На воротах, куда показывал Куродо, было написано «Тинсэй гакуин». Немного побродив по окрестностям, они вышли к церкви. Джей Би подумал: не та ли это церковь, куда мать приходила посоветоваться, стоит ли ей принять новую религию. Он открыл дверь и спросил у монахини, убирающей в храме:

– Не знает ли здесь кто-нибудь о Чио-Чио-сан?

Монахиня посмотрела на Джей Би и сказала:

– Может быть, – тут она прищурилась, – вы господин Тямэ, которого ждала госпожа Судзуки?

В этой церкви хранилось завещание старой женщины по имени Судзуки: «Сын Чио-Чио-сан обязательно придет сюда, передайте ему прощальный подарок от его матери, – двадцать четыре года назад она оставила здесь одну вещь».

Это был короткий меч с инкрустацией в виде дракона.

Наоми умерла в мае 1947 года. Джей Би не смог выполнить данного ей обещания. Она не добралась до Америки, земли своей мечты, и превратилась в прах в Кобе. Перед смертью Наоми сказала Куродо:

– В гроб ложишься один. Но к чему печалиться? Мертвые сотканы из той же материи, что и те, кто нам снится. Мы встретимся, как только захочешь.

Ее радости и печали, ее надежды на будущее и сейчас продолжают блуждать по Нью-Йорку.

9

9.1

Твой прадед Джей Би был все время в пути: от одной границы к другой, от одного народа к другому, от матери к возлюбленной и к двум супругам.

Твой дед Куродо родился между путешествиями Джей Би и в Токио получил крещение путника.

Путешествие Джей Би, начатое в 1894 году, было столь долгим и дурацким, что тебе и представить такое сложно. Что и говорить, границы государств, казалось, находились гораздо дальше друг от друга, чем в наши дни, а пространство между ними было почти что бесконечным. Джей Би скитался по этому «между» почти шестьдесят лет. Но, наверное, в его скитаниях все же был какой-то смысл. В те времена, чтобы пересечь Тихий океан, требовался целый месяц, а земля представлялась раз в сто огромней, чем сейчас.

Но ты, вероятно, подумаешь: как хорошо, совсем без изъянов, сохранилась история жизни твоего прадеда, Бенджамина Пинкертона Младшего. Память твоего деда Куродо также достойна восхищения, да и Сигэру, отчим Каору, похоже, предельно точно передал своему приемному сыну каждую фразу, каждое слово Куродо, для того чтобы история твоей семьи не была смыта рекой забвения. А ты сейчас слушаешь эту историю из уст твоей тетки Андзю. Память – страшная вещь. Люди, которые еще до твоего рождения оказались на том берегу, разговаривают, печалятся, смеются, любят и отправляются в путь. Значит ли это, что они продолжают жить в нашей памяти? Если так, то они, позабыв горький опыт, продолжают путешествовать, любить, говорить, печалиться и смеяться в сознании тети Андзю и в твоем.

Ясным прохладным осенним субботним днем тетя Андзю отправилась с тобой на другой берег реки, где однажды Каору был со своими новыми старшим братом и сестрой. На этом берегу родители играли с детьми в мяч, домохозяйки выгуливали собак, ребята носились на горных велосипедах.

И был там один мужчина, который, казалось, дышал другим воздухом, не таким, как все остальные. Будто разговаривая сам с собой, он наигрывал на гитаре короткие музыкальные фразы. Потом, встряхнув головой, словно отказывался от только что сыгранного, опять бормотал что-то свое и принимался играть новые мелодии, совсем не похожие на предыдущие. Казалось, его совершенно не заботило чужое внимание и играл он не для того, чтобы кто-то услышал.

– Ну вот, опять он здесь. Этот чудак-гитарист.

По словам тети Андзю ты поняла, что она его знает, и спросила:

– А кто он?

– Он все время приходит сюда. Я и раньше слышала эту мелодию.

– Разве такое можно назвать мелодией?

– Почему же нет? Послушай его гитару повнимательней. Она звучит, будто разговаривает с кем-то. Вот, эта мелодия…

Легкий ветерок с реки донес до них короткую музыкальную фразу. Ты обращала больше внимания на внешность мужчины, которая не особенно располагала к себе, и никак не могла сосредоточиться на звучании его гитары. А тетя Андзю, напротив, полностью концентрировалась на звуках – только эти звуки да тихое бормотание гитариста говорили ей о его присутствии.

– Что вы слышите?

Тетя Андзю по-своему интерпретировала мелодию:

– Еще один раз, один только раз. Встреться со мной.

Вот как. Действительно, тебе тоже стала слышна мелодия. Наверное, это было кому-то адресованное послание. Гитарист бормотал так, чтобы никто не услышал: «Еще один раз, один только раз. Встреться со мной», а потом подбирал музыку к этой фразе. Для тех, кто собирался на берегу реки, звучание гитары казалось странным, фальшивым. И что он тут делает? – наверняка все пребывали в недоумении, никто и не пытался разгадать его тайну. И только одной незрячей тете Андзю удалось найти ответ.

Гитарист заиграл другую мелодию. Ты спросила:

– А что он говорит сейчас?

Тетя Андзю приставила ладони к ушам и стала прислушиваться.

– «Помнишь, я сказал тебе, что люблю?» – вот что мне слышится. На последнем слове интонация повышается, значит, он спрашивает кого-то.

– Как вы хорошо все понимаете.

– Понимаю. Сама не знаю почему. Конечно, я слышу его не в первый раз, так что уже привыкла.

– А теперь он что говорит?

Тебе стало интересно, и ты просила Андзю переводить тебе всякий раз, когда менялась мелодия.

«Седьмого июля на будущий год давай увидимся снова».

«К чему мне лгать, ты до сих пор мне дорога».

«Придется умереть, если я полюбил ее».

Ничего другого гитарист не играл. Наверное, полюбил когда-то, но не в силах забыть свою любимую и приходит к реке в поисках ее образа. Он решил, что здесь он сможет увидеться с давней своей возлюбленной; здесь, в одиночестве, он превращается в поэта, а его невнятное бормотание – в мелодии. Тебе было и жаль его, и становилось смешно.

– Фумио, а какое лицо у этого гитариста?

Пришла твоя очередь поделиться с тетей Андзю своим зрением. Но как-то не получалось с ходу описать его внешность, и ты сказала банальность:

– Странное у него лицо.

– А что в нем странного? – с грустной улыбкой спросила тетя Андзю, а ты мучительно подбирала ответ:

– Лицо – как у заблудившегося орангутанга.

– Ну, можно и так.

Что именно можно, было непонятно, но тетя Андзю уже стала торопить тебя к парому, перевозившему на другой берег. Когда-то давно паром отменили, но семь лет назад по просьбам местных жителей движение было восстановлено, а пенсионеры, домохозяйки и безработные добровольно взяли на себя контроль за переправой. К старому деревянному парому, который впервые спустили на воду лет сорок назад, был прикреплен блок с тросом, тянувшимся от берега к берегу, и импровизированный паромщик управлял этой посудиной, подтягивая трос руками.

Ты взяла на себя роль паромщика и перевезла тетю Андзю на тот берег, где когда-то Каору жил вместе с Куродо. Наверное, не осталось ничего, что напоминало бы о жизни здесь сорок лет назад. Хотя ты и верила словам тети Андзю, но в душе все-таки надеялась: а вдруг сохранилось что-то от пейзажа, который видел твой отец Каору в детстве. Тетя Андзю приходила к реке, чтобы послушать чудака гитариста, но в поселке, где жил Каору, она последний раз была лет десять назад. Несколько минут ходу от парома – и ты рядом с тем, что осталось от чайной комнаты, куда захаживал Сигэру; но с тех пор, как Андзю перестала видеть свет, она похоронила во тьме и это дорогое ее сердцу место.

Тетя Андзю стала твоими надежными ушами, а ты – ее ненадежными глазами.

– Десять лет назад здесь пахло по-другому. Везде стоял тяжелый запах свиного сала и кунжутного масла, на каждом углу готовили китайскую еду, а теперь пахнет бульоном и сушеной рыбой. Неужели вернулись давние времена?

– Какое-то затхлое местечко.

– Может, это тебе и кажется, но в моем детстве так пахло в любом провинциальном городишке. Все жили в таких районах.

Бенджамин Пинкертон Младший пересек Тихий океан, Куродо Нода пересек Японское море, а Каору – эту реку. Аты снова пересекла и Тихий океан, и эту реку. Однако ты пока не испытывала никаких особенных чувств по этому поводу, просто смотрела на скучные торговые ряды и такое же, как везде, голубое небо.

– Ты еще и столицу не очень хорошо знаешь, правда? Ту столицу, по которой Куродо ездил на велосипеде с гитарой за спиной.

– Дедушка Куродо ездил на велосипеде по столице с гитарой за спиной?

Образ Куродо моментально соединился у тебя с образом чудака гитариста с берега реки, и тебе это совсем не понравилось, но тетя Андзю сказала:

– Это была его работа.

– Дурацкая какая-то работа.

– Почему? Он занимался доставкой музыки.

Тетя Андзю ни разу не видела Куродо. Она знала его только по рассказам своего отца Сигэру и по той музыке, которая осталась от него. Для нее Куродо тоже был призрачным композитором, не более того. Наверняка, если бы Андзю в детстве случайно встретила Куродо на берегу реки, он произвел бы на нее точно такое же впечатление, как на тебя этот чудной гитарист, за которым ты наблюдала издалека. Ведь Куродо был тем невезучим талантливым композитором, написавшим «Колыбельную», – причудливую мелодию, похожую на бормотание объевшегося Винни-Пуха, не способного даже шевельнуться. От сутулой спины чудного гитариста тоже исходила уверенность в его никем не признанном таланте.

9.2

Внук Чио-Чио-сан, сын Баттерфляя Джуниора, Куродо Нода в послевоенной суматохе менял школы одну за другой.

Те три месяца после окончания войны, когда семья жила в гостинице «Империал», он ходил в начальную школу Таймэй на Гиндзе. По учебникам, подвергшимся цензуре оккупационных властей, Куродо занимался японским с японскими учителями. Гадая с друзьями, что именно вычеркнуто тушью, он усваивал язык, соответствующий жизни среди руин. Куродо никогда не задерживался в одной школе дольше полугода. Его отец, Джей Би, рос в путешествиях, работал в путешествиях, его радости и печали были связаны с ними. Так же и у Куродо жизнь проходила от путешествия к путешествию. Школы отмечали его жизненный путь, да и сам этот путь был для Куродо школой. Уехав из Токио, он провел полгода в школе в Кобе – городе, где его родная мать Нами встретила Джей Би, еще полгода – в школе в Ёсино, где Нами родилась. Три месяца – в школе в Нагасаки, где родилась и умерла его бабушка. Школы менялись беспрерывно: Татикава, Ацуги, Ёкосука – места, где находились базы оккупационных войск. Из-за соседства баз школы эти притягивали к себе, атмосфера в них была напряженная. Сразу за школьным зданием располагались бары, рестораны, танцевальные залы для американских солдат, на перекрестках средь бела дня стояли девицы, размалеванные яркой помадой, в платьях, сквозь которые просвечивало белье; они торговали своим телом. Из окна класса Куродо наблюдал за силуэтами Америки – страны, в которой вырос его отец.

Джей Би всячески старался приучить сына к самостоятельности, чтобы он усвоил правила выживания среди руин. Хотя у Куродо было японское гражданство, он скорее походил на иностранного студента-стажера, и Джей Би заставлял его узнавать Японию собственными глазами, носом, языком, руками и ногами. А еще Джей Би говорил, что ему самому жить, наверное, осталось недолго и перед тем, как покинуть мир, он должен найти Куродо опекуна. Бесконечные переходы из школы в школу научили Куродо быть общительным и приветливым, а позже, используя эти качества, он на свой манер завоевывал столицу.

После уроков Куродо каждый день ходил в танцевальный зал, пока в нем не было посетителей, и с разрешения управляющего доводил до блеска технику игры на фортепиано. Вскоре управляющий оценил его способности, вручил ему ноты – постоянный репертуар танцевальной музыки и предложил поработать тапером. Куродо исполнилось тогда четырнадцать лет. Его игра возбуждала – американские солдаты и купленные ими женщины плясали, пьянели, приходили в восторг. Куродо узнал, что удары пальцев по клавиатуре могут превращаться в деньги, и вот тут ему открылось его предназначение. Выплачивая ему первую зарплату, управляющий сказал Куродо:

– Это тебе стипендия от нашего заведения, – и подарил ему гитару. Увидев, как искренне Куродо радуется подарку, он пробурчал: – Ты и на гитаре быстро играть научишься. В отличие от фортепиано гитару можно повсюду таскать с собой. Ты все время меняешь школы, так что я подумал – гитара тебе жизненно необходима. От твоей игры на фортепиано рождаются дети любви, один за другим. Интересно, что произойдет, когда ты запоешь и заиграешь на гитаре?

Может быть, управляющий танцевального зала в Татикаве предчувствовал что-то недоброе?

К своим семнадцати годам Куродо самостоятельно выучил все гитарные аккорды и научился свободно играть и импровизировать. Жил он тогда в Токио, где все кипело и бурлило в связи с войной на противоположном берегу. Он ежедневно угождал какой-нибудь женщине. Стал альфонсом содержанки хозяина ювелирного магазина, спал в комнате площадью четыре с половиной татами, которую она сняла ему напротив своего дома. По вечерам он брал гитару и наигрывал грустные мелодии, напоминающие стрекот цикад.

До школы он так и не добирался, ноги несли его туда, где его дожидались женщины. Для Куродо Токио стал столицей музыки и женщин. Он садился на велосипед, который купила ему содержанка ювелира, и объезжал столицу, неся с собой музыку. На Гиндзе он работал уличным артистом, в Уэно аккомпанировал студентам-вокалистам, в Асабу отправлялся играть Шопена на послеполуденном чаепитии у праздных дам. Всякий раз он получал немного денег, запихивал их в карман и опять садился на велосипед, крутил педали, раскачиваясь всем телом, – держал путь к следующему пункту назначения. Может быть, в нем накопился протест за четыре года войны, когда он томился в лагерях Йокогамы и Каруидзавы, – так или иначе, теперь Куродо наслаждался свободой передвижения по столице. Эту свободу принесла оккупация, но он независимо от Генерального штаба с помощью своей музыки стремился единолично захватить Токио. С каждым оборотом педалей еще несколько метров столицы превращалось в его колонию.

9.3

На заработанные деньги он мог промочить горло и насытить желудок, а то, что оставалось, откладывал на покупку рояля. У него не было времени на любовь, но женщины, которые платили деньги за его музыку, были не прочь завладеть и его сердцем. Девица, снявшая ему комнату в четыре с половиной татами, ласкала руки, плечи, спину, уши Куродо, прижималась к нему щекой и постоянно проклинала свою судьбу:

– Ну почему все богатеи такие мерзкие и страшные? У них изо рта воняет. С ними рядом тошно становится. Богатеи выдыхают яд и отравляют мир. А ты, Куродо, очищаешь то, что они отравили.

Она служила мерзкому уроду и содержала красивого мальчика. Неудивительно, что ей не нравилась эта роль. Куродо хорошо понимал ее и стремился всячески удовлетворять ее плотские желания. Пусть это была показная верность, пусть душа в этот момент улетала в другие края, но девица была без ума от его тела – гибкого, без грамма лишнего жира.

Девки с Гиндзы называли Куродо Куро-тян – Черныш, а в звуках его гитары искали успокоение сердцу, издерганному колыбельными пьяных клиентов. Они все, как одна, соблазняли его. «Черныш, развлечемся на выходные! Пойдем поедим бифштексов, поплаваем на лодке в Тамагаве, поедем в гости к клиенту в Камакуру», – шептали они ему, но Куродо не чувствовал себя обязанным кому-либо из них, просто по выходным он старался как можно больше поездить на велосипеде.

Одна из праздных дам была настолько добросердечна, что предложила Куродо продолжить занятия музыкой. Так он познакомился с композитором, который преподавал в Консерватории Т. X. и слыл несколько странноватым. Композитор встретился с Куродо, бросил взгляд на пьесу для фортепиано, которую тот написал, вполуха послушал его игру и тут же взял в ученики. Дама обрадовалась: видишь, твой талант признали, но интуиция подсказала Куродо, что в глазах маэстро скрывается презрение к его музыке. Но тогда почему он взял его в ученики? Тайна открылась очень быстро. Маэстро хотелось от неожиданно представшего его глазам семнадцатилетнего красавчика того же, что и девке, содержавшей его в четырех с половиной татами.

В тишине звукоизолированной комнаты, где уши начинали болеть и становилось тяжело дышать, маэстро молча сидел, утопая в подушках дивана, и не сводил с Куродо своих глаз глубоководной рыбы. Не в силах выдерживать это непонятное молчание, Куродо спросил:

– Учитель, чего не хватает моим сочинениям?

Маэстро ответил пронзительным голосом:

– Им недостает изящества. Твоя музыка – что радиопрограммы оккупационных войск. Твои уши, наверное, слышат только звуки развалин. Говорят, ты вечно без дела носишься на велосипеде. Зарабатываешь деньги, играя на гитаре и распевая дешевые популярные песенки.

– А это плохо?

– Тот, кому это нравится, не в состоянии понять, что такое изящество.

– А что такое изящество в музыке?

– У тебя уши японца?

– Думаю, да.

– Тогда, я полагаю, ты слышишь звуки полей и гор, песни ветра, ритм рек и морей, плотную гармонию колоколов в буддистских храмах. Пребывая среди этих звуков Японии, ты должен пробудить в себе чувства.

Не очень понимая, о чем идет речь, Куродо давал неопределенные ответы, будто пытался запихать туман в коробку, а маэстро закрывал глаза и хмурил брови, казалось, он напряженно думал о чем-то. Куродо не знал, куда деться в минуты этого бездыханного молчания, а маэстро продолжал спрашивать:

– Ты чувствуешь?

– Что?

– Я посылаю тебе «ци».

– Какого ци?

– А ты глуп. Если действительно хочешь учиться у меня, тебе нужно почувствовать «ци» так же, как это чувствую я. Давай-ка я научу тебя, как это делается.

Маэстро велел Куродо лечь на диван и начал осматривать его: задрал рубашку, положил ему руку на живот и помассировал. Куродо растерялся, но маэстро объяснил:

– «Ци» собирается в животе, – и велел лежать смирно.

Вскоре рука маэстро спустилась к низу живота Куродо, и он почувствовал неприятные ощущения между ног.

– Изящество, Куродо, предполагает нарушение табу. Надо нарушать табу и вырабатывать яд внутри себя. Тот, кто выбирает музыку делом своей жизни, должен полностью отдать себя Эросу. Не стоит думать о практической пользе. У музыки нет ни цели, ни смысла. Она не должна соприкасаться с жизнью. Ты связан с никчемной музыкой, которая служит только низменному в человеке. Чистая музыка – это яд, она существует вечно, развращает и сводит людей с ума. Ты можешь писать такую музыку. Поверь мне. Отдайся чувству, что живет в тебе без смысла и без цели.

Куродо казалось, что в этих словах, произносимых гипнотически, скрывается истина, которой трудно противостоять. Куродо даже подумал, что его работа – засыпать, сидя у постели одиноких сердец. Но пальцы маэстро, двигавшиеся в такт словам, копошились у него между ног. Куродо соглашался со словами, но его тело отвергало соблазнителя.

– Учитель, пожалуйста, перестаньте.

– Не бойся. Ты еще лучше сможешь писать музыку.

Дыхание маэстро стало учащенным, широко раскрытые глаза поедали Куродо. Увидев эти глаза, Куродо пнул маэстро коленом в подбородок.

Так у Куродо не стало ни учителя, ни рояля.

9.4

Как обычно, Куродо обходил клубы на Гиндзе с гитарой в руках. В последнем из клубов, куда он зашел спеть что-нибудь на заказ, он исполнил «Серенаду» Шуберта по просьбе мужчины, которого хостесс называла то господином, то режиссером. Господин, пряча улыбку в усах, с большим интересом слушал Куродо. Когда он закончил петь, господин предложил Куродо выпить и заказал «Джинджер эль», после чего попросил спеть «Серенаду» еще раз и стал тихонько ему подпевать.

– У тебя очень хороший голос. У кого ты учился петь?

Куродо ответил:

– У матери.

Господин заинтересовался:

– Скажи, а кто твоя мать?

Куродо рассказал о Наоми – матери, воспитавшей его, и господин задал вопрос об отце. Когда Куродо рассказал, как отец Джей Би набросился на Макартура, господин подался вперед и захлопал в ладоши от восторга. Он налил Куродо пива и предложил супа одэн,[49] за которым послал девочек из заведения.

Господин называл Главнокомандующего Маком или Мацукасой.[50] Говорят, Главнокомандующего, который свысока смотрел на императора из кабинета Главного штаба и обладал властью большей, чем у него, называли «императором у рва». Господин рассказал Куродо, что у Макартура есть еще прозвище «Пупок». Кажется, руководящее лицо компартии первым обнародовал непристойную шутку, которая ходила среди учащихся начальных школ района Кансай. «Пупок», мол, выше «члена» (императорского двора).

Господин, вероятно, предпочитал называть Макартура исключительно прозвищами, он и так и этак склонял его, а потом, будто вспомнив, попросил спеть Куродо «Липу» Шуберта и стал подпевать ему. Часа два провел Куродо с пьяным господином и уже намеревался уходить, когда тот позвал его в рёкан[51] «Тигасаки». Куродо засомневался.

– А ты не думай о завтрашнем дне, – подбивал его господин и вместе с двумя хостесс затолкал в поданное такси.

Господин был кинорежиссером и четыре года подряд останавливался в этом рёкане неподалеку от места съемок. Тут никто не перечил его причудам, одну из комнат он сделал своим кабинетом и вообще взял на себя функции здешнего хозяина. Войдя во вкус, он зазывал к себе гостей и пьянствовал с ними ночи напролет. Не привыкший к спиртному Куродо напился в стельку и, придя в себя, обнаружил, что лежит на татами в глубине комнаты вповалку с обеими хостесс. Он пошел искать режиссера и нашел его на балконе. Тот курил в одиночестве, погруженный в раздумья. Куродо поблагодарил господина за гостеприимство и собирался было уже вернуться домой, в свою комнатенку в четыре с половиной татами, когда господин сказал неторопливо:

– У меня есть к тебе просьба.

Куродо откашлялся, думая, что ему опять придется спеть Шуберта, но господин спросил:

– Ты не мог бы сходить по этому адресу? – и протянул ему листок бумаги, на котором был указан адрес дома в пригороде Токио на берегу реки и имя женщины.

– А что я должен сделать, придя туда?

– Эта женщина очень несчастна и нуждается в поддержке. Я хочу, чтобы ты пошел туда и утешил ее.

Услышав столь неожиданное предложение, Куродо растерялся.

– Спой ей, стань ее собеседником, – сказал господин.

– А что это за женщина?

– Увидишь – поймешь.

– Одинокая старуха?

– Нет, ей еще нет сорока.

– Она больна?

– Она так здорова, что способна осчастливить любого. Ты не знаешь Таэко Мацубару самую красивую женщину в Японии?

– Не знаю. Но если она настолько здорова и красива, зачем ей мои утешения?

– Наверное, тебе сложно это понять, но она стольких сделала счастливыми, что это стало причинять ей боль. Слишком красивые люди, сами того не замечая, притягивают к себе несчастье. Ну что, выполнишь мою просьбу?

Господин завлекал Куродо в мир изящных историй, может быть, он задумал написать сценарий на этот сюжет? Соблазнительные легенды обычно вызывают нехорошие предчувствия. Но Куродо уже был подкуплен алкоголем и деньгами, и отказаться было непросто. Он пообещал, по крайней мере, сходить к этой женщине. Господин сказал, что предупредит ее: придет юноша по имени Куродо Нода сыграть на рояле – и передал ему письмо.

9.5

Через два дня Куродо взял письмо, сел на велосипед и поехал за город через поля, где росли дайкон и лук. Грузовики, доверху груженные щебенкой, обдавали его душем из песка и пыли. Асфальт то и дело обрывался, колеса велосипеда буксовали, брюки выпачкались. Он жалел, что не поехал на электричке, но что могло быть приятней, чем вихрем скатиться вниз по не очень крутой горке. Куродо проехал по петляющей в полях дороге, оставляя лес по правую руку, и почувствовал, как ветер ласково поглаживает его по лицу – где-то рядом, наверное, была река. У него ушло полтора часа, чтобы добраться до места, указанного в адресе, и он весь взмок Дом находился в небольшой бамбуковой роще. Он проверил, совпадает ли имя на табличке с тем, что написано на бумажке, отряхнулся от пыли, подождал, пока высохнет пот, и открыл ворота. Затем прошел вглубь по каменной дорожке, проложенной среди сосен, и увидел парадную дверь, пахнущую свежей криптомерией. Куродо позвонил в колокольчик и крикнул:

– Здравствуйте! – после чего наступила тишина.

Куродо смотрел на ирисы, посаженные у входа, и прислушивался к доносящемуся издалека пению камышевок Совсем молоденькие весенние камышевки, которые еще и петь-то как следует не научились. Через некоторое время за дверью послышались шаги, и он представился:

– Я Куродо Нода.

Появилась прислуга, бросила взгляд на Куродо и тотчас проводила его в ванную комнату. Он вымыл руки и лицо мылом, которое пахло лилиями, а заодно и голову. Наконец он привел себя в порядок, и его пригласили в гостиную. В комнате европейского типа со свежевыбеленными стенами стояли рояль и диван, обтянутый белой кожей, угол занимал огромный граммофон из красного дерева с симметричным рисунком. Прислуга в темно-синем с прожилками кимоно сказала:

– Садитесь здесь и подождите, пожалуйста, – и скрылась за дверью, на которой была изображена пара павлинов.

Куродо сразу же подошел к роялю и стал перед клавиатурой. Он расплылся в улыбке, увидев золотые буквы «Стейнвей». В Японии таких роялей были единицы, настоящий инструмент для пианиста.

На стене висело несколько фотографий в рамках. На Куродо смотрело одно и то же улыбающееся лицо. Хотя улыбка выражала смущение, взгляд говорил о том, что его обладательница видела собеседника насквозь, и это было хорошо заметно на всех фотографиях. Куродо подумал, что где-то уже видел такой взгляд. С одной стороны, казалось, что это очень близкий ему человек, с другой – что это жительница какой-то далекой, неведомой страны. Рассматривая фотографии одну за другой, Куродо заметил еще и господина, который возил его в Камакуру Интересно, в каких он отношениях с этой женщиной? Вполне вероятно, что это дядя и племянница. Или учитель и ученица. Куродо бросил взгляд на другую фотографию и вытаращил глаза от удивления – хозяйку особняка окружали японцы в костюмах и американец, раза в два выше их, там же Куродо увидел своего отца, Джей Би. Фотография была сделана в зале для приемов гостиницы «Империал», в которой Куродо провел три месяца после окончания войны. Он даже помнил узор на стенах зала. Интересно, кто эта женщина? Почему отец на фотографии едва сдерживает смех? Даже предположить трудно. Сердце Куродо забилось: может статься, он попал в ловушку?

– Добро пожаловать. Присаживайтесь.

Послышался шелест одежды, и появилась женщина, которая выглядела немного старше, чем на фотографиях. Она улыбалась так ясно и открыто, что слова господина о том, что она слишком красива и не может не приносить счастья другим, показались правдой. Куродо смотрел на ее лицо будто из самшита, на котором была вырезана вечная улыбка, и не мог справиться со своим колотящимся сердцем. Он передал ей письмо и, сдерживая дыхание, ждал, когда она его прочитает.

– Ты приехал на велосипеде, да? Откуда?

– С Ёцуи.

– Далеко, наверное.

– Теперь я смогу приезжать быстрее.

– Говорят, ты очень хорошо поешь и играешь на фортепиано.

– Да.

В ее присутствии у Куродо не получалось умело связывать слова.

– А что сказал господин? Чтобы ты приехал сюда – зачем?

– Он сказал: пой, играй на рояле, чтобы утешить ее.

– Вот как? Интересно, что это он задумал?

– Господин сказал, что ему очень жаль вас. Он сказал, что вы так много счастья приносите другим людям, что сами стали несчастны.

– Ты тоже так думаешь?

– Я…

Куродо запутался в словах, а она на мгновение стерла улыбку с лица и сказала:

– Предположим, все так и есть, но это жизнь, которую я выбрала себе сама, так что свое несчастье я должна принимать с радостью. Поэтому тебе не стоит беспокоиться.

Прислуга принесла чай. Улыбка вернулась к женщине. Неожиданно Куродо увидел в ней что-то такое, что напомнило ему недавно умершую Наоми, мать, воспитавшую его. На самом деле своим пышным телом и крупными чертами лица она походила на русскую красавицу. То знакомое, что он уловил в ее взгляде, было свойственно и Наоми. Заметив это сходство, Куродо, наконец-то справился с сердцебиением и смог прямо посмотреть в улыбающееся лицо женщины. Он сказал, что хочет поиграть на рояле, она разрешила ему, и он выбрал Баха – «Иисус, радость и надежда наша».

Сколько он просидел за роялем – час с небольшим? Он играл, не зная, какого цвета и какой формы ее несчастье. Когда он поднимал глаза от нот, перед ним была фотография, с которой на него смотрел отец. Куродо показал пальцем на Джей Би и спросил:

– Вы помните этого человека? Она взглянула на фотографию:

– А, это переводчик, – и еще раз бросила взгляд на Куродо, как будто заметила что-то. – Ты знаешь этого переводчика?

– А как вы думаете, я не похож на него? – спросил Куродо, а она поднесла ладонь ко рту, и ее и без того большие глаза стали еще больше. – Мне и во сне не могло присниться, что в вашем доме меня будет поджидать отец.

Куродо сказали:

– Приходи еще в гости, – и он покинул загородный особняк.

Перед уходом прислуга протянула ему деньги в конверте, но он сказал:

– Я не возьму. – И попросил: – Вместо этого я бы хотел заниматься у вас музыкой, а то у меня нет рояля.

Ему разрешили.

9.6

Так же непринужденно, как он захаживал в клубы Гиндзы, Куродо стал наведываться в особняк, где его ждала Таэко Мацубара. Даже если у нее допоздна были съемки, на следующий день она с радостью встречала юношу, который приносил ей музыку. Куродо ходил в дом улыбок всякий раз с новым произведением. Иногда он прихватывал с собой мясо или вино, которые дарили ему посетители клубов. Если ее не было дома, он шел в кино, чтобы увидеть ее там. Она смотрела с экрана немного исподлобья и со смущенным видом, наклонив голову, шептала: «Нет, папочка». Куродо видел в ней идеальную старшую сестру. Гоняя на велосипеде, он тысячи раз представлял себе ее в одной из сцен фильма и тихо говорил: «Сестричка».

Медовый месяц, посредником которого стала музыка, продолжался. Но Куродо стал понимать, что образ Таэко Мацубары как цветка страны Ямато,[52] который существовал на экране, был создан кинорежиссерами. В реальности она была столь же ослепительна, как в кино, но более резка в своих поступках манерах, иногда казалось, что ей идеально подошло бы сыграть красавицу, одетую мужчиной. И говорила она, может быть подстраиваясь под Куродо, более низким голосом, чем в кино, более просто и открыто.

Наверное, она догадывалась о тайных мечтах Куродо и обращалась с ним как со своим младшим братом. Она стала называть его Черныш, подобно девицам с Гиндзы. Он почернел от летнего солнца, от постоянно сыпавшихся на него песка и пыли, и она подшучивала над ним, подражая служанке Асе, которая первая стала звать его так. Даже дома она всегда была хорошо одета, от нее пахло лилиями, а Куродо, хотя и не мог в этом ей соответствовать, старался, по крайней мере, не выглядеть грязным и не пахнуть потом, поэтому стал возить с собой в сумке смену чистой одежды.

Вообще-то он преследовал совсем другую цель. С тех пор, как Аса, не вынеся запаха его пота, велела ему вымыться, он взял привычку принимать ванну в особняке. Ванна там всегда была готова: хочешь – принимай в любой момент. Пропотеть хорошенько, впитать в себя запах мыла – вот минимум того, что он мог сделать перед встречей с ней.

– У нас вообще-то не общественная баня, – ворчала Аса и давала распаренному Куродо полотенце.

Куродо говорил, не утруждаясь прикрывать свою наготу:

– Это самая замечательная ванна в моей жизни. Лучше, чем ванна в гостинице «Империал».

За исключением нескольких месяцев, проведенных в гостинице, Куродо на самом деле не везло с ваннами. В лагере банный день был один раз в неделю, и при этом разрешалось не более пяти минут по очереди отмокать в грязной воде. Когда он жил в Харбине, раз в три дня можно было мыться в деревянном корыте, а летом жгли дрова, нагревая воду в железной бочке, и мылись в ней. В разрушенном Токио он или ходил в баню, или кто-то из клиентов по доброте душевной пускал его в свою ванну. Когда он рассказал об этом Таэко, она молча расчесала щеткой его мокрые волосы на косой пробор и застегнула заново пуговицу на его рубашке.

Однажды ей захотелось узнать о детстве Куродо, и он рассказал ей о четырех годах, прожитых в лагерях в Йокогаме и Каруидзаве, вспомнил дни, проведенные в Харбине. В основном он говорил о своей матери Наоми. Все детские воспоминания в его памяти были связаны с покойной матерью. Наоми научила Куродо играть на фортепиано, от Наоми он узнал о том, что звучание есть и у леса, и у рек, и у камней, и у ветра, и у чувств, и у разума, и научился разделять их.

– Я всегда так играл с мамой, – говорил он и садился рядом с Таэко за рояль, играл с ней в четыре руки, подражал пению птиц и цикад, сочинял импровизации на слова из ролей Таэко.

Может быть, благодаря маме у него сформировался особый слух, и Куродо свободно говорил и понимал японский и английский языки, но, обучаясь японскому в лагере, он упустил возможность выучить иероглифы. Поэтому сложных книг он читать не мог.

Когда он признался в этом, Таэко сказала:

– Если кто-то будет тебе читать вслух, ты ведь поймешь, правда? – и стала читать ему свою самую любимую пьесу Чехова «Вишневый сад».

Куродо слушал ее, закрыв глаза, и звук вырубаемых вишневых деревьев и печальные возгласы Раневской накладывались в его сознании на воспоминания о русских кварталах в Харбине и лагерной жизни в Каруидзаве. Постепенно ее голос – когда она читала роль Раневской – и голос матери Наоми, сохранившийся в его памяти, соединялись в кварту и делали его сентиментальным.

Таэко иногда ругала Куродо за грубые жесты, удивлялась его зверскому аппетиту. Они вместе ели клубнику, и когда Куродо просыпал сахарную пудру себе на голую грудь, она сказала:

– Смотри, сейчас муравьи сбегутся, – и вытерла ему грудь салфеткой.

Всякий раз, когда она невольно заботилась о нем, он вспоминал мать. Семнадцатилетний сын, наверное, должен был сторониться материнского внимания. Но перед ним была вымышленная мать, ненастоящая старшая сестра. А Куродо был ненастоящим сыном, играл роль вымышленного младшего брата. Он видел приятный сон. А чего стыдится во сне? Она заботилась о нем так, как могли бы заботиться о нем мать и старшая сестра в его детские годы. Умершая мать баловала его, а по несуществовавшей сестре он тосковал.

По молчаливому согласию они заключили договор видеть друг друга во сне. Он дарил ей музыку, она давала ему купаться в ванне и читала Чехова, и все это оставалось сном, который можно было увидеть только в доме улыбок.

Однажды содержанка ювелира поймала Куродо:

– Куда это ты ходить повадился? Да с такой радостной физиономией.

– На работу, – сухо отвечал Куродо, но от взгляда женщины, считавшей себя самой несчастной в Японии, невозможно было скрыть, что он светится от счастья.

– Черныш, ты влюбился, да? – Куродо хотел промолчать в ответ на вечные ее упреки, но девица сказала: – Хитрый ты.

– А что такого хитрого я сделал?

– Хитрый, хитрый. Взял и влюбился без спросу. А мне вон приходится подмазываться к нелюбимому мужику.

– Так ушла бы от него.

Девица вдруг швырнула в него пудрой.

– Перестань. Ты, может, еще накрасить меня вздумаешь?

В ответ девица распалилась еще больше и стала осыпать его словами, полными ненависти:

– Знаешь, что мне приходится терпеть ради нормальной жизни? А у тебя нет никакого права говорить мне такое… Порхаешь стрекозой, песенки свои распеваешь. Я тебе и комнату дала, и велосипед, думала, прогонишь мои печали. А ты вон как платишь за добро? Ну, говори, в кого ты там влюбился, кто она и откуда? Смотря кто, могу ведь и не простить…

Куродо назвал ее имя. На мгновенье девица потеряла дар речи, а потом рассмеялась:

– Влюбился в Таэко Мацубару? Все-таки у тебя с головой не все в порядке. – Она решила, что Куродо шутит.

9.7

Если проехать от дома улыбок на велосипеде минут пять или шесть, то внезапно перед тобой открывается необозримое пространство – ты выезжаешь к широкой реке. Таэко очень любила гулять по насыпи вдоль аллеи сакур. Здесь она могла вдали от посторонних глаз любоваться цветами. Обычно Аса сопровождала ее в прогулках, но в тот день Куродо шел первым, прокладывая путь Таэко, которая следовала за ним под зонтиком от солнца. Рыбаки сидели к ним спиной, и никто не смотрел на них с любопытством, но вообще Куродо пугало людское внимание. Он думал: вот они идут рядом по насыпи, и что можно подумать об их отношениях? Самое очевидное – это гуляет старшая сестра с младшим братом. Но у мужчины и женщины, которые пришли на насыпь полюбоваться молодой сакурой, скорее всего, более глубокие отношения. Разве обычно так старшая сестра гуляет с братом?

Куродо неторопливо обернулся и спросил у Таэко:

– Можно, я возьму тебя за руку? Здесь так много камней.

Мужчина и женщина, пришедшие на насыпь, должны идти держась за руки, – был уверен Куродо. Она улыбнулась, глядя на него немного исподлобья, и молча протянула ему руку. Ее ладонь была холодной и гладкой, как мрамор, она будто магнитом притягивалась к ладони Куродо.

– Большая рука. Этими длинными пальцами ты играешь свою музыку, да?

Сердце Куродо забилось сильнее. Он встревожился: вдруг его пульс через ладонь передается Таэко? Из-за того что они взялись за руки, молчание стало невыносимым. Наверное, догадавшись о смущении Куродо, Таэко неожиданно сказала:

– Ты свободный. У тебя будто крылья на ногах.

Она ужасно завидовала легкости, с какой Куродо разъезжал повсюду на своем велосипеде.

– Черныш, а куда бы ты хотел поехать?

Куродо немного задумался и ответил, что хотел бы поехать в Америку. Он объяснил, что его отец родился в Нагасаки, в три года пересек Тихий океан, поездил по Америке и опять вернулся в Японию, потерял в Харбине первую жену, потом вынужден был жить в лагерях для интернированных, а после войны не захотел возвращаться в Америку. Но ему, Куродо, казалось, что он от этого что-то теряет. К тому же мать, воспитавшая его, была еврейкой, и ее мечта перебраться в Америку так и не осуществилась, поэтому он хотел бы вместо матери исполнить ее мечту и найти ее дядю.

Куродо спросил Таэко, а куда она хотела бы поехать. Она прошептала:

– В Рим, – и громко рассмеялась.

– Я закрываю глаза, представляю себе, что я в Риме, открываю глаза – и все, что вокруг, тоже становится Римом. Вот, например, тот лысый, что гуляет с собакой. Это Муссолини.

Сказав это, Куродо застеснялся, высвободил вспотевшую ладонь, побежал вниз, к реке, и, подобрав камешек, пустил его по воде. Таэко тоже спустилась к реке и стала считать, сколько раз камешек прыгнет по поверхности воды. Раз, два, три, четырепятьшесть. Камешек подпрыгнул целых шесть раз.

– А теперь брось так, чтобы он долетел до середины реки. Раз, два, три, четыре… Ой, как жалко. Ну, Черныш, еще чуть-чуть.

Решившись, Куродо сказал, смотря прямо на профиль невинно радовавшейся Таэко:

– Здорово было бы, наверное, если бы ты поехала со мной.

– Да, наверное, весело было бы, – ответила она и улыбнулась такой улыбкой, от которой Куродо становился счастливым. Он немного догадывался, что означала ее улыбка. Слова: «Да, наверное, весело было бы» – наверняка имели такое продолжение: «Но, скорей всего, нам не суждено путешествовать вместе».

От Куродо не ускользнуло, что в улыбке Таэко, так же как в улыбке его матери Наоми, скрывалась глубокая печаль.

9.8

Пришло лето, и Таэко с головой погрузилась в съемки. Почему-то Аса теперь стала относиться к Куродо с прохладцей. Он крутил педали, мокрый от пота, приезжал в дом улыбок, а Аса грубо отшивала его:

– Барышня сейчас все дни проводит в Камакуре.

Как только Таэко перестала здесь бывать, загородный дом превратился в неприступную крепость. Вне всяких сомнений, Аса остерегалась Куродо и пыталась отдалить его. Куродо не мог припомнить, чем он вызвал ее неприязнь, но у него не было другого выхода, кроме как терпеть эту несправедливость. Ему не говорили, когда вернется Таэко, множество раз давали от ворот поворот, но Куродо выработал в себе упорство: он никогда не возвращался ни с чем. Постепенно он стал обмениваться с Асой большим количеством слов, ожидание перед закрытыми воротами сменилось разговорами в саду порой ему даже удавалось проникнуть через входную дверь.

Чтобы любовь развивалась так, как он задумал, Асу необходимо было приручить. Да, Куродо стремился из младшего брата вырасти в любовника. А тому, кто любит, необходимо доказать свою страсть. Куродо хотел продемонстрировать Асе всю серьезность своих намерений.

Аса, хотя и находила поведение Куродо с его ежедневными визитами возмутительным, стала все же пускать его в комнату для прислуги и поить там чаем. В глубине души она жалела «барышню», и если бы обстоятельства позволили, она всю жизнь оставалась бы подле нее и служила бы ей, – однажды открылась она Куродо и добавила:

– Барышня относится к тебе как к хорошенькому младшему брату. Жалеет тебя оттого, что ты рано потерял мать. Так что не питай напрасных надежд.

Услышав это, Куродо, хотя и смутно, понял причины столь холодного отношения к себе Асы. Она хотела сказать ему: ты на коне, пока тебя жалеют.

– Но мне сейчас не нужно, чтобы меня жалели. Аса, ты понимаешь, зачем я езжу сюда?

– Забудь об этом.

– О чем забыть? Я пока еще ничего не сказал.

– Я знаю, что ты задумал.

– Ну-ка, скажи. Так что я задумал?

– Ничего не получится. Барышня никогда не полюбит такого мальчишку, как ты. Она любит только в кино. Да и ту любовь постоянно сдерживает.

– Это она сама так сказала?

– Я давно с барышней и понимаю без слов. – Она никогда никого не любила?

– Этого я сказать не могу.

– Аса, можно спросить тебя одну вещь? Почему мне нельзя любить ее?

Аса посмотрела на печальное лицо Куродо – у него от мук и переживаний уже появились морщины, – похлопала его по плечу и в качестве ободрения сказала нечто странное:

– Тебе еще нет и семнадцати. Ты ведь родился в тот же день, что и наследный принц. А барышне будет тридцать. Она старше тебя больше, чем на двенадцатилетний цикл.[53] Сколько бы ты ни тарахтел: это любовь, это любовь – барышня не сможет воспринять тебя всерьез. Именно поэтому она пускает тебя в дом. Ты такой красавчик, да еще и на фортепьянах играешь, ни одна молоденькая девушка в округе тебя бы не отпустила. У взрослых много запутанных обстоятельств, и часто не получается так, как хотелось бы. Если ты и дальше хочешь видеться с барышней, играй на рояле, веди себя вежливо и скромно. Не допускай никаких грязных мыслей – и всем будешь нравиться.

Куродо догадался: она что-то утаивает. Кого-то боится и всячески старается прикрыть его. Наверняка кто-то был влюблен в барышню. Этот кто-то наводил страх на нее саму, не только на Асу. Аса никогда не назовет его имени, даже спрашивать бесполезно. Куродо подчеркнуто вежливо кивнул, постаравшись избавить Асу от подозрений. Если ему не удастся привлечь Асу на свою сторону, он не сможет исполнить своего тайного желания, – думал Куродо.

9.9

Наступил сентябрь. Как-то в полдень Куродо заметил у ворот дома улыбок черный автомобиль. Он догадался: к ней приехал тот, кто живет в заоблачной выси. Что ж, возвращаться несолоно хлебавши? Печально ретироваться при виде соперника – удел тех, кто с легкостью отказывается от своей любви. Нет, о таком Куродо и помыслить не мог. Я хочу ее увидеть, хочу рассказать, как эти дни мне было тяжело без нее, – его тело пришло в движение, повинуясь этому порыву. Куродо подошел к черному ходу, прикинулся посыльным из винного магазина и завопил беззаботно:

– Добрый день!

Тотчас же появилась Аса, она взглянула на Куродо и сказала, понизив голос:

– С возвращением.

– Я приехал за Таэко, – отважно сказал Куродо; Аса, услышав такое, стукнула его кулачком в грудь:

– На велосипеде, поди? Вот уж действительно нашел самый подходящий момент. Барышня уезжает. За ней пришел автомобиль.

– А куда она собралась? С кем встречается?

– С важным господином в Хибия. Ну, давай езжай обратно.

– Я никуда не уйду, пока Таэко не скажет, когда сможет со мной встретиться.

– Послушай меня. Если не хочешь, чтобы барышня тебя возненавидела, возвращайся домой. Позже я обязательно организую тебе встречу с барышней.

У входа послышался голос Таэко: она звала Асу. Та бросила на Куродо умоляющий взгляд и побежала ко входу, чтобы проводить барышню с тем, кто приехал за ней. Сквозь ограду он увидел ее спину. Она заметила велосипед, прислоненный к воротам, и огляделась вокруг, ища Куродо. Он высунулся из-за ограды, пытаясь поймать ее взгляд, но она не могла увидеть его за растущей у ворот сосной. Водитель-американец в цивильном костюме помог ей сесть в автомобиль, закрыл дверь, и машина стала удаляться от дома улыбок.

Куродо вскочил на велосипед и погнался за машиной, увозившей Таэко. Он был уже метрах в пяти от машины, но так и не смог коснуться ее волос.

9.10

Прошло несколько дней, и в его комнату в четыре с половиной татами пришла телеграмма. Отправителем значилась Аса, но по тексту он сразу догадался, что Асе диктовала она.

Господину Куродо Ноде

Рояль скучает тчк привезите ему музыку завтра второй половине дня тчк

Куродо смаковал каждое слово этой телеграммы, которая, казалось, пришла из иных, далеких миров. Мои пальцы тоже тоскуют по роялю. Отложу все дела и повезу музыку. Ему хотелось пуститься в пляс, будто наконец пришло приглашение, которого он с нетерпением ждал несколько лет. Его охватило щекочущее чувство радости, подобное тому, какое он испытал, когда услышал ликующие голоса «WAR IS OVER» в Каруидзаве. Куродо накачал шины велосипеда, смазал цепь маслом, отполировал до блеска раму и поехал по только что вымощенной улице, думая о том, как радостно она его встретит.

Но с каждым оборотом педалей в душе Куродо возрастало беспокойство, а радость, которую он ощутил, получив телеграмму, набухла от влаги, отяжелела и опустилась на дно. Он уже не испытывал того прежнего душевного подъема, когда ничего еще не знал о существовании соперника. Ленивые лучи сентябрьского солнца светили прямо в глаза, свежий воздух был горек.

Таэко встретила Куродо, погладила его по щеке и извинилась за то, что в последний месяц они никак не могли встретиться.

– Ты недавно приезжал как раз в тот момент, когда я уезжала, да? Прости меня, мы разминулись.

Зачем она извиняется? Казалось, она пытается что-то скрыть с присущим ей изяществом. Он не мог принять окутывающую ее тайну.

– Извините, что долгое время не давал о себе знать. Спасибо, что пригласили меня. – Куродо отчужденно поклонился и бросил на нее бесстрастный взгляд: она смотрела в пол. Явной стала ее холодная красота, прежде скрытая за улыбкой, во взгляде проступала прятавшаяся в ней воля. Она словно решилась отказаться от чего-то, была похожа на человека, носящего траур. Кого-то оплакивала?

Улыбка обычно отвлекала Куродо от ее пышного тела. А сейчас он посмотрел на ее застывшие в печали губы, перевел взгляд на грудь и сглотнул, как будто впервые заметил ее округлые формы. Она стояла скрестив руки и слегка наклонив голову.

– Что с тобой? Ты не поиграешь мне, как прежде? Гордиться внезапно вскипевшим желанием не имело никакого смысла – Куродо сел за рояль и начал наигрывать сонату Моцарта. Но когда он касался клавиш, ему казалось, что трогает ее грудь, и он постоянно ошибался. Куродо убрал руки с клавиатуры и прошептал:

– Таэко…

Вдруг зазвонил телефон. Аса позвала ее, и она вышла из комнаты. Вскоре через дверь послышался ее голос:

– Хорошо, я приеду.

Куродо разглядывал украшавшие полку декоративные блюда и фарфоровые куклы, и вдруг ему показалось, что кто-то за ним наблюдает. Он оглянулся и заметил солнечные очки «Рэй-Бэн», которые следили за ним с книжной полки, где стояли Достоевский и Чехов. Куродо надел их и открыл первый попавшийся том: «Преступление и наказание».

– Черныш, ты что делаешь?

– В этой книжке так много иероглифов, замучаешься.

– Сними очки.

Услышав голос Таэко, Куродо смутился и положил обратно на полку очки, которые, возможно, забыл здесь его соперник.

– Говорят, ты недавно встречалась с дорогим для тебя человеком в Хибия, – сказал Куродо с таким видом, как будто он все знает, а она ответила:

– Да, – и посмотрела на него. – Ну и что здесь такого?

– Этот человек – твой возлюбленный?

– У меня никого нет. Что ты выдумываешь, Черныш?

«Таэко, ты… хитрая», – хотел сказать он, но осекся. Он чуть не бросил Таэко те же обвинения, что ему предъявляла «самая несчастная женщина в Японии», и кусал губы от стыда. Он не знал, куда направить стрелы мучившей его ревности. И вдруг вспомнил слова, которые она обронила во время недавней прогулки по реке. Она сказала тогда: «Ты свободный». Может быть, завидовала свободе Куродо потому, что ее кто-то лишал собственной свободы?

– А куда ты ездила в Хибия? – Куродо решил продолжить разговор во что бы то ни стало. Лучше легкая беседа, чем гнетущее молчание.

– В гостиницу «Империал».

– Я там жил. И даже какое-то время ходил оттуда в школу. А что ты делала в гостинице «Империал»?

– Все-то тебе хочется знать. Больше ничего не скажу.

– Пожалуйста, скажи мне. Ответь просто: «да» или «нет».

– Но это последнее. Договорились?

– Ты выйдешь замуж?

Для Куродо это был самый серьезный вопрос. Если она намерена выйти замуж, рано или поздно мальчишку, который доставлял ей музыку, выкинут на улицу. Да и отношения старшей сестры с младшим братом станут невозможны. У него было только одно желание. Чтобы в дом улыбок никогда не приходила зима. Ее ответом было: «Нет».

И тогда Куродо решил, что они смогут вернуться к тем чувствам, какие испытывали, когда гуляли, взявшись за руки, по насыпи. Он опять сел к роялю и сыграл две пьесы, которые написал за этот месяц.

Первая пьеса называлась «Вальс у реки».

На следующий день после той их прогулки он запечатлел воспоминания о ней в нотах, как в дневнике. Пальцы его правой руки прыгали по клавиатуре, подобно гальке по воде, и застывали в арпеджио, словно запинаясь. Левая рука брала аккорды пианиссимо – сверкающие чешуйки света на водной глади послеполуденного речного пейзажа. Арпеджио сближались с аккордами, руки пересекались, и возникал вдруг ритм вальса, пьеса заканчивалась троекратным повторением коротенькой мелодии.

Следующая пьеса называлась «Улыбка Таэко», что и было написано на нотах.

Он надеялся, что сможет передать улыбку Таэко в музыке – улыбку, которую не выразишь словами, не запечатлеешь на картине. Пьеса далась ему с большим трудом, но теперь он мог в любое время, когда ему захочется, прикоснуться к улыбке Таэко, даже если ее не было рядом. Соединяя квартовые аккорды, Куродо создал – в форме хабанеры – образ улыбающейся Таэко, которую он видел на экране, под сакурами и в этом доме.

Закончив играть, Куродо вручил Таэко ноты, написанные карандашом. На обложке разбегающимся детским почерком было выведено: «Посвящается Таэко». Увидев надпись, она почему-то прикрыла рот рукой. На мгновение Куродо увидел в ее взгляде пустоту.

– Не понравилось? – спросил Куродо. Она покачала головой и ответила, потупившись:

– Замечательная пьеса.

Он пытался заглянуть ей в глаза, но она отвернулась. Плечи ее мелко дрожали, он подумал, что она сдерживает смех, а она плакала.

Он хотел спросить ее, почему она плачет:

– По… – и осекся.

Чуть погодя она сказала:

– Спасибо, – и улыбнулась своей обычной улыбкой. – Черныш, когда ты приходишь сюда, наш дом наполняется музыкой.

10

10.1

Хотя Куродо жил самостоятельно, отдельно от отца, каждую неделю он навещал слабого здоровьем старика, рассказывал ему о том, что видел и слышал, о людях, с которыми встретился. То, что Куродо бросил школу и шляется ночами по увеселительным заведениям, отца не волновало: если тебе так хочется, что ж, я молчу. Мысли отца уже не были устремлены в будущее, да и интерес к настоящему, которое олицетворял его сын, ослаб. Вероятно, отец жил исключительно воспоминаниями и привязанностью к потерянному прошлому. Куродо сказал:

– Угадай, где я видел тебя на днях.

– Я больше нигде не бываю, – равнодушно ответил отец.

– Папа, ты ведь встречался с самой красивой актрисой Японии, да? – сказал Куродо.

В глазах Джей Би вспыхнул огонь, и он спросил хрипло:

– Ты видел ее?

– Я был у нее дома и играл на рояле.

– А кто тебя познакомил с ней?

– Господин, которого я встретил в клубе на Гиндзе.

– Чем он занимается?

– Говорит, что известный кинорежиссер.

– Его зовут господин Н.?

– Нет, господин О. Некоторые называли его Ясудзиро.

– Интересно, зачем господин О. познакомил тебя с ней? Что он задумал?

– Не знаю. Он сказал, что она сыграла многих героинь в его фильмах.

– У Таэко все в порядке?

– Она напомнила мне покойную маму.

– Да? Она так красива, как если бы соединить красоту Наоми и матери, родившей тебя, и придать этой красоте большую утонченность.

– В гостинице «Империал» был прием, да? И ты, наверное, был ее переводчиком?

– Скорее всего, ты имеешь в виду фотографию, сделанную на приеме, который устроили для главнокомандующего. Киношники привели ее туда. После этого она встретилась с Маком. Мак не удостоил своим вниманием других японцев, а встретился только с ней. Я и переводил эту встречу.

– Так она встречалась с генералом? Ты помнишь, о чем они говорили?

– Не очень. Но точно помню, как Мак сказал ей: «Ты наверняка могла бы добиться успеха в Голливуде». Это не было комплиментом, все на самом деле так думали. К сожалению, война отправила в отставку звезд Голливуда японского происхождения. Я не очень хорошо понимал, зачем киношники привели ее в Главный штаб. Чтобы снова продать в Голливуд? Нет время уже ушло. Какой бы великолепной, какой бы красивой она ни была, янки никогда бы не приняли японку – представительницу враждебной страны. Честно говоря, я был просто очарован ею.

– Ты хотел бы на ней жениться?

– Нет, мне было жаль ее.

– Господин О. говорил то же самое. Почему все жалеют самую красивую женщину в Японии?

– Мне показалось, что ей приходится идти по тому же пути, что и моей родной матери. Я видел, как она с улыбкой принимает уготованную ей участь. В ее мужестве чувствовалась трагедия.

И Джей Би решил посвятить сына, беспокойно нарезавшего круги по столице, в историю, находившуюся за теми бесовскими вратами, в которые незаметно для самого себя вошел Куродо. Джей Би догадывался, что жить ему осталось недолго, самое время рассказать сыну о трагедии, постигшей его родную мать, бабушку Куродо мадам Баттерфляй.

Впервые слушая историю любви своей бабушки, Куродо тяжело вздыхал, а когда узнал, что долгое путешествие отца началось после ее самоубийства, потерял дар речи. Наконец раскрыта тайна: почему отец, работая на Америку, был настроен антиамерикански, почему, постоянно подозреваемый в прояпонской позиции, оставался в Японии. Неприятие отца, сочувствие к матери изматывали его, война и смерть жены лишили его жизненных сил и способности разумно мыслить; когда Джей Би оглядывался назад, на прожитую жизнь, становилось ясно: ему досталась трагическая судьба, можно лишь скрежетать зубами, но ее не изменишь. На лице отца, сохранившем черты гейши из Нагасаки и американского военно-морского офицера, последнее время появились глубокие морщины от испытанных им мук и страданий.

Джей Би казалось, что с актрисой Таэко Мацубарой может повториться трагедия его матери, тогда как Главнокомандующий Макартур с его высокомерием словно копирует его отца, Пинкертона. И поэтому он не мог не испытывать сострадания к Таэко.

Внезапно перед глазами Куродо вырос грозный соперник.

Сразу стало понятно, кто внушал страх Асе, с кем на встречу уезжала Таэко в черном автомобиле. Он и предположить не мог, что узнает имя этого человека от своего отца.

Значит, она попала в зону внимания генерала Макартура?!

Это казалось каким-то абсурдом. Куродо мысленно поставил себя рядом с генералом-великаном, и ситуация представилась ему еще более парадоксальной. Если Главнокомандующий союзных войск и самая красивая актриса Японии будут любить друг друга, мир, наверное, перевернется, думал Куродо. Японские мужчины, видевшие в ней идеальную дочь, супругу, сестру, придут в отчаяние и возненавидят генерала.

Но неужели такое возможно на посту Главнокомандующего?

Нет, конечно. Прежде всего, генерал слишком стар. Это казалось Куродо гораздо более существенным недостатком, чем его собственный юный возраст. Ведь когда мачо – властитель мира теряет волю, поддавшись чарам красавицы, годящейся ему в дочери, то вся слава, которую он приобрел в мире на протяжении шестидесяти лет, тает как дым. Пусть даже генерал раскаивается в том, что потратил большую часть жизни на войну и борьбу с коммунизмом, пусть мечтает провести свои последние годы в восточной Швейцарии вместе с красавицей – из тех, что рождаются раз в пятьдесят лет, – государство ему этого не позволит, пока есть солдаты и бюрократия, думающие и действующие по его приказу, пока огромное число военных преступников ждет его решения: помилует или казнит.

На полуострове, что на противоположном берегу, начиналась новая война. Генерал, который говорил, что хочет превратить Японию в восточную Швейцарию, за каких-то четыре года создал полицейский резервный корпус – армию, насчитывающую семьдесят пять тысяч солдат, и приступил к охоте на коммунистов. Разве у него могло оставаться время на романтические мечты, разве он не вернулся опять к своей миссии «война и антикоммунизм», ради которой поставил жизнь на карту?

Более того, у генерала была верная, безмерно уважавшая его жена. Брюнетка Джин, которая своей жизнерадостностью заражала всех вокруг. Генерал женился на ней спустя восемь лет после развода со своей первой женой, Луизой. Джин была дочерью богатого владельца мукомольных заводов, выходца с юга, ей тогда уже исполнилось тридцать семь лет. Получив от отца огромное наследство, она отправилась в шикарное кругосветное путешествие на борту корабля «Президент Гувер», встретила Дугласа и полюбила его. Она не поехала в Шанхай, как планировала, а сошла в Маниле, месте назначения Макартура, и вскоре стала идеальной женой военного. Она всегда сохраняла образ первой леди: и во время войны в Тихом океане, и при бегстве с полуострова Батаан[54] она ни на минуту не покидала мужа, и после переезда в Японию принимала участие в официальных мероприятиях, заменяя его, – генерал не любил встречаться с людьми. Когда генералу было пятьдесят восемь лет, у них родился единственный сын, и, в соответствии с традицией семьи Макартуров, мальчика назвали Артуром.

Как же генерал решился содержать любовницу, обманывая жену и сына?

Было известно, что Макартур ведет правильную и размеренную жизнь. Ежедневно он дважды проделывал путь от американского посольства в кабинет Главнокомандующего и обратно. Работу он начинал в десять тридцать утра, в два часа дня возвращался домой: обед и дневной сон, в пять вечера снова был в своем кабинете, а в девять отправлялся домой. Народ знал, что генерал четыре раза в день появляется в определенном месте, и в эти часы люди собирались и приветствовали его.

Макартур сторонился общения, не подпускал к себе чужих и эффектно демонстрировал японцам то величие, которое когда-то было у их императора. Император же, наоборот, ездил по всей Японии, стараясь больше общаться с народом. Генерал встречался только с императором, премьер-министром, министром иностранных дел, председателями обеих палат парламента и председателем Верховного суда. Говорили, что не набралось бы и пятнадцати японцев, которые видели его и беседовали с ним.

Как он мог найти время и место для встреч с любовницей?

Существовало только одно решение, которое не мешало развитию любовных отношений, не препятствовало четкому выполнению служебных обязанностей и сохраняло власть и авторитет Главнокомандующего: окружить все стеной тайны и держать под замком. Для человека, который обладал властью, большей чем когда-то имел император, не было ничего невозможного. Когда ему удавалось добиться того, что казалось невозможным, к нему возвращалась молодость.

Джей Би посмотрел в пространство и сиплым голосом продолжил свой рассказ:

– Таэко, видимо, понравилась Маку с первого взгляда. Так же, как император Хирохито при их первой встрече. Макартур определял свое отношение к человеку по первому впечатлению. Я забыл, о чем они говорили, но очень хорошо помню, какое выражение лица было у Мака.

Такого выражения не увидишь в кабинете дворца генерала. Волшебство улыбки Таэко сразу подействовало на Макартура: его взгляд смягчился, губы больше не сжимались в тонкую прямую линию, он превратился в доброго дядюшку. Так она сделалась любовницей генерала.

Это был заговор, в котором любовное влечение служило ловушкой. Не только представители кинематографических кругов, но и закулисные политические деятели японского правительства, посовещавшись, приняли решение продать ее генералу. Наверно, мнение всех совпало: Таэко – единственная женщина, которая подходит Макартуру. И, как они ожидали, генерал попал в плен ее улыбки.

Макартур держал в руках ключ от будущего Японии, от будущего капиталистов и политиков, которые стремились, скрыв злодеяния времен войны, господствовать и в послевоенном мире. Добиваясь его расположения ради защиты собственных интересов, они не гнушались любыми средствами и принесли в жертву Таэко. Кинематографисты надеялись, что им простят потоки пропаганды, выражавшей государственную политику во время войны, и они смогут увеличить выпуск фильмов; теневые предприниматели стремились монополизировать поставку и перевозку провианта на американские военные базы, разбросанные по всей Японии, желая нажиться на спекуляциях американскими товарами. Политики-консерваторы скрупулезно выполняли политическую программу генерала и стремились укрепить свои позиции после войны. Каждый хотел добиться исполнения своих алчных желаний с помощью одной актрисы.

– Кажется, прошло уже года четыре. Ты, может быть, знаешь, что как раз тогда я высказал Маку все, что думаю, и с той поры во дворец – ни ногой.

– Таэко на самом деле любовница генерала? Неужели она не может убежать от него?

– Пока он здесь, в Японии, никто не в состоянии вмешаться в эту историю. Многие недоумевают: почему она не выходит замуж? Да если бы и хотела, она не может этого сделать. Ведь она на службе. Гостиница «Империал», в которой ты жил сразу после окончания войны, стала местом их свиданий с Маком. Каждый день по дороге домой, в американское посольство. Мак выходит из своего кабинета на шестом этаже дворца и тайно посещает номер люкс. После ланча дома с семьей, когда ему хочется, он заходит в гостиницу, отдохнуть. Она ждет его там. Об этом никто не знает. А если и знают – должны молчать. Для всех остальных она остается актрисой. В кино она может выйти замуж, полюбить. Только на экране она свободна. Она смотрит на зрителей с улыбкой, и народ счастлив. Так выполняет свой долг самая красивая актриса Японии. Мак доволен, капиталисты, политики, киношники не внакладе. И только одна она страдает от тоски.

Джей Би во время встречи актрисы со старым генералом стал невольным пособником клики, помог привести их планы в исполнение. Хотя переводчик и не виноват, Куродо был ненавистен сам факт, что не кому-то иному, а его отцу, выпало быть тем переводчиком. Гостиница «Империал», единственное место его детских воспоминаний о роскоши и изяществе, из-за свидетельств отца превратилась в грязное пристанище плотских утех старого генерала. А женщина, чей облик напоминал ему о покойной матери, оказалась несчастной содержанкой.

– Папа, почему ты не помог Таэко?

– Что я мог сделать? Единственное, что в моих силах, – это рассказать тебе то, что я должен был хранить в тайне. А господин О.? Он знает ее лучше, чем кто-либо другой: ее самое чудесное выражение лица, голос, ее привычки, походку, она безгранично доверяет ему, но что он может сделать для нее в реальной жизни, когда она сходит с экрана? Самое большее – отправить такого никому не известного парня, как ты, в дом ее тайны. Как ты думаешь, почему он заставлял ползать на коленях по татами женщину, чье лицо и тело сводили с ума этого американца, почему заставлял ее говорить языком девиц из бедных кварталов, почему отдавал на откуп истощенным японским мужикам? В фильмах господина О. скрыта жажда мести японцев, которых оккупационные войска лишили женщин; японцев, чья гордость была изодрана в мелкие клочья. Мне кажется, я могу понять ту неловкость, какую испытывал господин О. Одно только хочу тебе сказать. Не ходи больше к ней домой. Это место слишком опасно для тебя. Больше никто не будет считать тебя ребенком, как тебе бы этого хотелось. Если тебе дорога собственная судьба, не приближайся к опасности. Даже если она пригласит тебя, не ходи. Нечего надеяться на свои быстрые ноги.

Куродо показалось, что за словами отца скрывались его надежды, обращенные к сыну. Совет «не ходи туда» он воспринял как намек будь бдителен, но прояви решимость и иди. В сердце Куродо уже плескалось восторженное чувство, с которым справиться было не так-то просто.

– Запомни это хорошенько, – сказал напоследок отец, и они попрощались.

Куродо гнал велосипед, маневрируя между еще остававшимися то здесь, то там следами пожарищ; поднимая брызги, он мчался наперегонки с армейскими джипами по залитой сточными водами дороге и мысленно кричал: «Наконец-то я нашел! Ту, что сводит меня с ума!»

Он множество раз становился единственным обладателем ее улыбки, предназначенной для миллионов. Как часто он приходил в невероятное возбуждение, увидев, что она улыбается ему! Она перестала быть для него только женщиной мечты. Конечно, приходилось платить за эти моменты возбуждения. Через миг после разлуки Куродо начинали мучить запретные желания. Когда он находился вдали от нее каких-то три дня, ужасное беспокойство овладевало им, как будто его оставили одного на отвесной скале глубоко в горах. Кроме того, в ее улыбке ему чудились черты его матери Наоми, которая никогда больше не сможет улыбнуться ему. Даже будь этот дом логовом дьявола, здесь витал призрак его матери, здесь его возбуждала музыка. И пусть бы ему пришлось спрыгнуть с обрыва, никакая опасность не могла удержать его от встречи с ней. Чтобы никогда больше не спутать реальную женщину с видением.

10.2

Куродо пригодились теории, которые излагал композитор, домогавшийся его тела: ими он теперь объяснял свою собственную страсть. Маэстро говорил: «Изящество предполагает нарушение табу». Если это действительно так, то сейчас его влечет к себе изящество. Ради обладания ее улыбкой ему нужно было обставить генерала, опустившего на колени все население Японии. До чего суровое испытание! Неужели она позволила Куродо войти к ней в дом с целью испытать его? А может, она втайне надеется, что он перейдет запретную черту? Может, она считает его подходящим на роль молодого соперника генерала? Или же, напротив, недооценивает его, считая ребенком, не способным вызвать гнев Макартура? В любом случае ему, Куродо, требовалось доказать свою страсть, совершив запретный поступок.

А еще Маэстро говорил: «Чистая музыка – это яд, она существует вечно, развращает и сводит людей с ума». Если это так, то он, Куродо, сделает музыку своим оружием и войдет в эту опасную комнату, ничего другого ему не остается. Как только он сядет за рояль – она у него в руках. Ему останется только, не задумываясь о смысле и цели, отдаться переполняющим его эмоциям. Его не беспокоило возможное наказание, а волновало блаженство, которое он мог бы получить. Тот, кто играет чистую музыку, вырабатывает в себе яд, и, значит, этим ядом он сможет искупить вину за нарушенное табу.

До сих пор в разговоре она ни разу не упоминала о генерале. Но когда Куродо, дурачась, нацепил темные очки «Рэй-Бэн», когда заговорил о гостинице «Империал», когда спросил, не собирается ли она замуж, всякий раз тень генерала маячила за занавеской. Куродо теперь показалось, что медовый месяц старшей сестры и младшего брата был игрой с жесткими правилами, скрывавшимися за внешней невинностью отношений. Нарушив эти правила, он тут же будет изгнан из рая. Но с тех пор, как Куродо стал ходить в этот дом, он готов был отказаться от положения выдуманного младшего брата. Потому что в нем бурлили желания молодого тела. В доме улыбок табу, одетое в военную форму, молча наблюдало за тем, как Куродо подавляет свою страсть. Подлинный облик тени, не дающей ему покоя, был разгадан, и, значит, пришла пора бороться. Он надеялся, что в этой битве ему будет сопутствовать удача. А вдруг она полюбит его как мужчину, а не как выдуманного младшего брата?

Но непомерно разраставшиеся ночью фантазии наутро скукоживались, и он становился нерешительным мальчишкой.

В округе то здесь, то там раздавались хриплые крики: «Не посылайте учеников на фронт!», «Мальчики, не беритесь за ружья!». Чем дольше шла война на противоположном берегу, тем дольше отсутствовал генерал и тем больше Таэко хотелось музыки Куродо и его самого. Так думал Куродо. Для жителей округи его существование не значило ничего, или, точнее говоря, для них было бы лучше, если бы его не было вовсе. Наверное, когда они жили в лагере в Каруидзаве, японцы точно так же относились к его отцу, матери и к нему самому. Если бы страдающий от непосильной любви юноша растворился в дымчатом свете октябрьского дня, никого бы это не опечалило.

Совсем было отчаявшись, Куродо внезапно осознал, что повторяет путь отца. Мужчина по имени Джей Би существовал в отдалении и от Японии и от Америки, и есть он или нет – кому до этого дело? Чтобы сын не видел печальную старость отца, Джей Би жил хотя и на тех же развалинах, но отдельно от Куродо.

Может быть, Таэко испытывала сострадание к молодым американским солдатам, сражающимся на другом берегу? Если так, то, чтобы привлечь ее внимание, нужно совершить героический поступок. Не с оружием в руках, но как-то по-другому Кто он такой – обычный мальчуган, который с помощью музыки и благодаря приветливому к себе отношению пытается вклиниться между нею и генералом? Если во время медового месяца самой красивой японской актрисы и Главнокомандующего, в руках которого судьбы Азии, и отражалось некое подобие идеальных отношений между Японией и Америкой, он, Куродо, – всего лишь увивающаяся за ними муха или ничтожная пылинка. Какой может быть героический поступок у мухи, какое у пылинки сопротивление?! Чтобы обставить генерала – если вообще возможна какая-то стратегия, – надо добиться ее ласки, быть капризным и непослушным. Что еще тут придумаешь?

Битва еще не началась, а Куродо уже стало стыдно.

Генералу исполнилось семьдесят лет. Когда ему было сорок пять, Таэко – всего пять лет, а до рождения Куродо еще оставалось больше восьми лет. В то время генерал содержал любовницу в Маниле. Через два года, в сорок семь, он развелся со своей первой женой, а в пятьдесят четыре женился во второй раз. Официальных жен у него было две, а скольких он называл своими любовницами? Какой по счету была Таэко? Учитывая его возраст, она наверняка станет последней. Куродо хотелось узнать, насколько она искренна в своих чувствах с мужчиной, который старше ее отца. Но он понимал, что свихнется от ревности, если узнает. Впрочем, незнание изводило его еще больше. На кроватях и диванах гостиницы «Империал», наверное, строилось будущее Японии в миниатюре. Таэко сознавала свою ответственность, свой долг перед следующими поколениями японцев и старалась исполнить его. И хотя Куродо понимал, в чем тут суть, его чувства отказывались воспринимать реальность.

10.3

Увидев Куродо, Аса спросила:

– Ты, часом, не заболел?

Он, силясь улыбнуться, ответил:

– Со мной все в порядке, – а она пошутила:

– Когда ты устаешь – выглядишь совсем взрослым.

Куродо сел за рояль, сыграл американский гимн, добавив в него диссонансов, посмотрел на Асу и спросил как бы невзначай:

– Генерал последнее время часто в разъездах, правда?

Аса вздернула правую бровь, но ответила ему таким тоном, будто это вовсе ее не касалось:

– Война отнимает у него много времени. Вот пройдет безбожный месяц,[55] и он, наверное, вернется. Боги оккупированной Японии покинули Идзумо,[56] временно перебравшись на Корейский полуостров. Пока боги отсутствовали, Куродо любил ее как старшую сестру, единолично владел ее улыбкой. Генерал руководил стратегической операцией по отражению натиска войск Северной Кореи; целью операции было установить мир на полуострове и восстановить государственные границы. Замешанная на азарте операция генерала осуществлялась успешно, его войска все дальше и дальше продвигались на север.

Темные очки, лежавшие на том же месте, что и в прошлый раз, всем своим видом говорили: смотри, этот дом – тоже территория нашего хозяина. Наверняка генерал, отправляясь на фронт, навстречу опасности, оставил Таэко небольшую память о себе. Если он погибнет, очки достанутся ей в наследство. Куродо, дурачась, надел очки и посмотрел в зеркало; представив себя генералом, нахмурился, оскалил зубы. И стал думать: «А чего, собственно, хочет генерал? Любой ценой добиться выполнения своего плана наземных боевых действий, напоминающих азартную игру? Продвигать войска ООН все дальше на север, требовать от Японии роста вооружений, заставлять ее охотиться на ведьм? Укладываться в постель с самой красивой актрисой Японии, жадно засыпать днем?»

– Пока войска продвигаются вперед, генерал не вернется. А мне так удобней.

– Что ты такое говоришь? Какое отношение ты имеешь к генералу?

– У нас любовный треугольник.

– Что за чушь?

– Не прикидывайся. Лучше скажи мне. Она на самом деле любит его?

У Асы задергалась правая бровь.

– Она относится к нему с уважением. Барышня молится о том, чтобы генерал любил Японию и создал для японцев самое прекрасное будущее.

– Она, наверное, просит его об этом при личных встречах, не так ли? Ведь он ее любит.

– Ты от кого услышал эти небылицы?

– Когда папа рассказал мне об этом, я и сам подумал: лучше бы это оказалось небылицей.

Никто из них не заметил, что Таэко стоит у двери. Она не улыбалась, взглянула на Куродо и сказала:

– Черныш, сними очки.

– Хотелось увидеть, какими глазами на тебя смотрит генерал.

Она прошептала:

– Черныш… – тяжело вздохнула и села на диван.

Аса схватила Куродо за воротник и заорала ему в ухо:

– Твоему папаше только романы писать. Обманул он тебя.

– Перестань, Аса. Черныш уже знает обо всем.

– Но… – запнулась Аса, так и не выпустив из рук воротник Куродо, посмотрела на Таэко, сказала: – Хорошо, – и сняла темные очки с его носа.

Они остались вдвоем. В комнате стояла гнетущая тишина. Куродо набрал побольше воздуха и сказал взволнованно:

– Что будет, когда кончится война?

Может быть, этот вопрос нельзя было задавать. Куродо понимал, что от него требуется: продолжать играть на рояле, оставив все как есть, без дальнейших выяснений. Но когда-нибудь так же, как и в войне, в отношениях Таэко с генералом и у него с Таэко наступит финал. До того, как это случится, у Куродо оставалось единственное право: отдать себя на ее суд.

– Какие у генерала планы на тебя?

– Он так тебя беспокоит? Черныш, ты не хочешь остаться моим любимым хорошеньким братиком?

– Я больше не могу быть твоим братом.

– Почему?

– Потому что я полюбил тебя.

– Ох, Черныш, – вздохнула Таэко и покачала головой. – Нельзя. Тебе нельзя любить меня.

– Я люблю кого хочу. Даже если генерал запретит мне.

– Твоя любовь останется без ответа. Так что и думать забудь.

– Если любовь можно легко забыть, ее не называли бы любовью. Ты сидишь здесь, я могу протянуть руку и дотронуться до тебя, но твое сердце далеко. Как будто ты оставила его в другом мире. До него непросто добраться. И поэтому мои чувства к тебе становятся все сильнее. Я прошу тебя. Даже когда война закончится, даже когда генерал вернется, не запрещай мне любить тебя, не запрещай мне быть очарованным тобой.

– Я неподходящий объект для твоей любви. Ты же видишь во мне свою покойную мать, разве нет?

Слова Таэко задели Куродо за живое. Он осознавал это сам и оттого становился еще более капризным и неуправляемым. Но эти капризы заставляли его чувствовать себя виноватым и перед своей матерью, и перед Таэко. Куродо попытался заглянуть прямо в глаза Таэко, чей взгляд был направлен вдаль, и продолжал настаивать на своем:

– Я не откажусь от своей любви, пока ты не будешь уважать меня как мужчину. Я ухожу, но еще вернусь. И тогда я вернусь за тобой.

Куродо побледнел и выскочил из комнаты, как будто разрубил воздух. Он не услышал ответа:

– Черныш, подожди, – отстранил Асу, пытавшуюся преградить ему дорогу, запрыгнул на велосипед и умчался куда глаза глядят.

10.4

Таэко одной фразой словно вскрыла нарыв внутри него. Но Куродо пока не удалось затронуть ее чувств. Он выбежал тогда из комнаты, проигнорировав ее просьбу остаться, потому что все свое мужество истратил на сделанное признание. У него не было душевных сил принять ее подлинные чувства. Он сам стер улыбку с ее лица, но побоялся слов, которые она могла бы сказать ему, и убежал.

Дни проходили в муках. Каждые полчаса Куродо вспоминал о ней, о генерале; чтобы избавиться от этих мыслей, он носился на велосипеде, смотрел в небо на пустырях, сочинял музыку под деревьями. Тысячи раз он брал в руки карандаш, чтобы написать ей письмо. Но слова не ноты, они не выстраивались в ровные линии так, как ему хотелось. И все заканчивалось упражнениями в написании иероглифов. От нее писем не было.

Сколько раз он выезжал к дому улыбок, исступленно крутя педали. В дождливые дни садился на электричку и выходил на станции у берега реки. Но вороны, голуби и собаки растаскивали все его мужество по кусочкам, стоило ему оказаться перед воротами дома улыбок.

Решимость пришла оттуда, откуда он меньше всего ее ждал.

– Так твою разлюбезную зовут Аса Такано, да? «Самая несчастная в Японии женщина» прятала письмо от Таэко. И к тому же заявила, что не собирается отдавать его просто так.

– Чего же ты хочешь?

– Или живи где придется, или расстанься с ней. Ну, выбирай!

Куродо выбрал жить где придется. Тогда она сказала:

– И велосипед тоже верни.

Куродо не колебался ни секунды. Она продолжала говорить, но ему было все равно: он молча собирал вещи. Взял все наличные, что у него были, сунул ей в руки и отобрал письмо. Когда он выходил из квартиры, в спину ему полетели слова, полные ненависти:

– Устанешь, придешь весь в слезах побитой собакой – и не надейся, все равно не пущу. Эй, три тысячи за велик – это слишком много.

– Цветов себе купи.

– Цветы мне не нужны. Я тебя хочу.

10.5

Как только он увидел Таэко, его искренние чувства вылились в невнятное бормотание. Оно стало и коротким ответом на ее письмо.

– Я так хотел увидеть тебя. Безумно.

Она улыбнулась. Как стосковался он по ее улыбке! Но в это мгновение совершенно неожиданно его сознание оказалось во власти матери. Куродо прилагал все усилия, чтобы образ его матери не сливался с образом Таэко, но он все глубже проникал в каждый уголок его сознания. В запахе лилий, щекочущем нос, – мама, в ветре, что гладит его по щеке, – мама, в воздухе, который он жадно вдыхал, – мама…

– Черныш, а ты разве не хочешь ванну принять?

Неужели в его осунувшемся лице проступили черты бездомной жизни? Или Таэко пыталась повернуть стрелки часов обратно в лето? Ему надо было принять ванну еще и для того, чтобы смыть образ матери, которая неотступно следовала за ним.

Он задыхался от запаха лилий, и его преследовали тяжелые мысли. А вдруг он в последний раз принимает ванну в доме улыбок? Но он не может отказаться от своего решения, созревшего за тот месяц, что он не был здесь. Ему нужно было свергнуть престарелого соперника и гордо предложить себя в качестве нового кандидата в любовники.

Приняв ванну Куродо бросился к роялю, чтобы выразить накопившуюся в нем страсть. «Стеинвеи» чутко отзывался на каждое движение Куродо. «Токката» Шумана была подготовкой к признанию.

Напор Куродо, похоже, сразил Таэко, и она сказала, прерывисто дыша:

– Потрясающе. Я единолично завладела твоим талантом.

– Я мог бы всегда играть только для тебя одной.

– Что ты! Жалко будет, если больше никто не услышит.

– Если ты отдашь за мою музыку улыбки всей твоей жизни, я был бы согласен.

– А твоя покойная мама, наверное, была бы не согласна.

Опять начинается. Мама. Выходит, Таэко думает точно так же, как месяц назад? Терпение влюбленных без конца подвергается испытаниям. Приходится вечно ждать, пока чувства возлюбленной не переменятся. Без всяких гарантий на то, что тебя выслушают.

– Если ты не можешь принять мою любовь, я хотел бы, по крайней мере, сделать то, что ты хочешь. Я никогда не предам тебя. Поэтому скажи мне, чего бы тебе хотелось на самом деле. Я признался тебе в своих чувствах и не могу общаться с тобой так же, как прежде. Я больше не мальчик и не младший брат. Если ты велишь мне никогда больше не приходить, я так и сделаю. Только открой свои истинные чувства.

– Черныш, что ты вынуждаешь меня сказать? Я ведь люблю тебя. И не хочу, чтобы все закончилось. Но ты пытаешься открыть ящик, который открывать нельзя.

– Какие у генерала планы на тебя? Он оккупировал тебя так же, как и Японию?

– Если ты узнаешь, в каких я отношениях с генералом, ты, наверное, возненавидишь меня. А это очень печально. Но ведь ты не успокоишься, если не узнаешь, да?

Куродо кивнул. Она взяла его за руку и спросила:

– Ты можешь пообещать мне, что никому не расскажешь?

– Конечно, – ответил он, и она добавила:

– Если ты по глупости разболтаешь кому-нибудь то, что я тебе скажу, знай – крест на своем будущем придется поставить не только генералу и не только мне, но и тебе, и режиссеру О. Кроме того, может случиться нечто более ужасное.

Куродо был еще настолько молод, что собственное будущее его мало волновало. Какие тучи могут сгуститься над генералом или режиссером О., он с трудом себе представлял. И он ответил:

– Таэко, ради твоего будущего мой рот превратится в камень.

Таэко отвела взгляд от Куродо, который не сводил с нее пронзительного взора, посмотрела вдаль и тихим шепотом начала свой рассказ:

– Через своего секретаря генерал сообщает мне время. Секретарь знает все мое расписание, и я не могу отказаться, разве что заболею. Ты сам видел. Большой черный автомобиль. Он всегда появляется перед моим домом за два часа до назначенного времени. Я сажусь в автомобиль, и он привозит меня в нужное место. В гостиницу «Империал», где ты жил. У генерала там есть номер люкс для дневного сна и размышлений. Об этом знают очень немногие, включая секретаря и владельца гостиницы. Разумеется, никто никогда там не был. Кроме меня. Генерал проходит в номер не через холл, его всегда тайным путем провожает управляющий. Этим же путем прихожу туда я. Генерал обычно появляется в гостинице или в два часа пополудни, или в восемь вечера. Проведя три часа в номере, он возвращается в посольство, где его ждет семья. Он никогда не остается на ночь в гостинице. Он не пьет спиртного, курит сигары или трубку и, ни слова не говоря, смотрит на меня своими серыми глазами. Смотрит и смотрит не отрываясь. Почувствовав мою неловкость, генерал говорит: «Включи короткие волны». В комнате звучит музыка, выражение лица генерала смягчается, глаза становятся добрыми. Я не знаю, чем занять руки, мне не по себе оттого, что я ничего не делаю, хочется превратиться в статую Будды. Если подумать, что я могу дать генералу, кроме успокоения? В таком случае, мой долг – показывать генералу самое красивое свое лицо, и я решила играть перед ним, как будто рядом сидит режиссер. Я вспоминала прежние свои роли, думала о создании образов в будущих фильмах и, в зависимости от настроения генерала, улыбалась ему, или делала печальное лицо, или напускала на себя задумчивый вид.

– А генерал? Он просто сидел – и все?

– Может быть, эта комната существовала для того, чтобы генералу было где вздохнуть. Когда близилось время его возвращения в посольство, он с изможденным видом говорил: если накапливается усталость, ни о чем хорошем не думается. По слухам, когда началась война, генерал помолодел лет на десять и при этом еще старался держаться изо всех сил, помня, что на него обращены взоры множества людей. Обычно, когда он входил в номер гостиницы, он тоже выглядел на десяток лет моложе, но уже часа через два превращался в семидесятилетнего старика. Чтобы чувствовать себя бодрым, прежде всего необходим отдых. Мне казалось, если генерал переутомится, случится что-то нехорошее, и я считала своей обязанностью создать ему такие условия, чтобы он мог пребывать в мирном расположении духа и принимать наилучшие решения.

Таэко видела подлинное лицо генерала, о котором не знал никто. Слышала слова генерала, которых никто не слышал.

– Генерал часто рассказывал о своей матери. «Это мама сделала меня Верховным Главнокомандующим; я так долго был холостяком, потому что не мог встретить женщину, подобную моей матери», – откровенничал он. Занимая высокое положение, равное императору или президенту, генерал боялся бога и матери. А еще он говорил, что до сих пор раскаивается в том, что предал мать, когда женился в первый раз. При этом выражение лица у него было как у наказанного ребенка. Даже такой великий человек, как генерал, вспоминая о матери, превращался в обыкновенного сына.

Генерал открывал Таэко беззащитные стороны свой натуры. А потом пристально смотрел на нее, думая о будущем японских матерей и их сыновей.

– Однажды он спросил, как, по моему мнению, нужно поступить с Японией? Я не в ладах с английским и могу только кивать в ответ на слова генерала, но ему было очень важно, что думают про него японцы. Он печалился оттого, что ненависть за сброшенные на Хиросиму и Нагасаки ядерные бомбы никогда не исчезнет; он радовался, узнав, что от японцев приходят письма благодарности в связи с признанием права женщин участвовать в работе властных структур и в связи с земельной реформой. Он впервые приехал в Японию вместе с отцом-военным в разгар русско-японской войны, когда ему было двадцать пять лет, и поверил в будущее этой страны. Бомбардировка Пёрл-Харбор превратила Японию в страну-врага, а ему автоматически продлила военную карьеру. На Филиппинах американцы проиграли японцам, и если бы не отступили, его, нынешнего, здесь бы не было. Тогда он поклялся захватить Японию. Он рассуждал сурово: ядерная бомбардировка была возмездием за удар по Пёрл-Харбор и за поражение на Филиппинах. Всякий раз, говоря о войне, он спрашивал меня: «Был ли я прав? Простишь ли ты меня?»

– А что ты ему отвечала?

– Победителя не судят. Значит, вы правы и прощены.

Наверняка она упаковывала свою иронию в улыбку, наклеивала подарочную этикетку и дарила генералу. По-английски это у нее звучало так: «You won. You are right. Nobody says No. You are our new Emperor. You must be right».[57]

Получается, она заключила с генералом мир – свой, собственный. А ее ломаный английский независимо от ее желания превращался в стрелы иронии, которые пронзали сердце генерала.

– Генерал говорил, что японцы, словно юноши-подростки, восприимчивы к новым идеям и системам, поэтому в ближайшем будущем у них могут прочно установиться идеалы свободы и демократии. Война – зло, необходимое для культурного прогресса. Несмотря на многочисленные жертвы, Япония получила в распоряжение свободу, которой раньше у нее не было, и за это я благодарна генералу. У нас нет сейчас сторонников войны. А это очень большой шаг вперед. Те деньги и людские ресурсы, которые до сих пор тратились на армию, теперь пойдут на кино, музыку, литературу, любовь.

Народ, входящий в средний исторический возраст, рассказывает о свободе народу, встречающему историческую юность, побуждая дать клятву вечной верности. А что Таэко? Получила ли она свободу от генерала?

– Глядя на меня, генерал говорит: «Вам нужно быть свободными. Своими силами поднять заводы, научиться конкуренции, стремиться защитить себя военной мощью. Мы не пожалеем средств, чтобы помочь вам в этом».

Когда-нибудь и Таэко освободится от положения любовницы генерала, – понял Куродо.

– Когда генерал покинет Японию, ты освободишься. И тогда я тоже стану свободным в своем праве любить тебя.

Но Таэко все так же туманно смотрела на него.

– Черныш, мне нужно сказать тебе одну вещь. Даже если генерал вернется в Америку, я не смогу нарушить обещания, данного ему.

– Какого обещания?

Таэко слегка вздохнула, отвела взгляд от Куродо и равнодушно сказала, щурясь от солнечного света, который проникал сквозь ветви колыхавшихся на ветру деревьев:

– Я пообещала никогда не выходить замуж.

Зачем ей нужно было давать такое обещание, зачем хранить верность генералу? Этого Куродо не мог взять в толк.

– Генерал совсем не думает о тебе. Он жаждет безраздельно властвовать; все должно исходить от него и принадлежать ему и военные подвиги, и оккупационная политика, и любовница. Для меня ты – жертва ревнивого старика. Генерал заставляет тебя разделять его мысли.

Таэко подошла к окну, будто хотела скрыть свое лицо, и сказала, смотря вдаль:

– Ты ребенок. Ничего не понимаешь. И не пытаешься понять.

Наверное, она больше никогда не обернется к нему, не взглянет на него. Ее спина казалась такой далекой, а сама она не принимала его слов, не принимала его самого.

Где-то в подкорке у Куродо вдруг промелькнули последние слова матери. Перед самой смертью она прошептала: «Мертвые сотканы из той же материи, что и те, кого мы видим во сне». Куродо так и не смог сказать ей ничего на прощание – пока он пытался справиться с собой, дыхание матери остановилось, и она превратилась в ту, с кем можно увидеться лишь во сне. Подталкиваемый отцом, Куродо поспешно взял мать за руку, но она уже не смогла сжать его руку в ответ.

А сейчас Таэко тоже пытается уйти в сны. Мама предупреждает его об этом. Если она дорога тебе, не отпускай, держи крепко. Тот, кто потерял мать, как никто другой, обречен на одиночество, на изгнание, на страдания. Даже если он добьется славы и успеха, но у него не будет матери, которой он мог бы посвятить этот успех, лучи славы не согреют его. Можно честно выполнять обещание, данное покойной матери, но все равно никогда не избавишься от душевной пустоты.

В следующий момент Куродо, повинуясь порыву, обхватил Таэко за плечи. Даже если бы за это его приговорили к смертной казни, он бы не остановился. Хоть на миг удержать любимую от ухода в сны.

Таэко бессильно пошевелила плечами, молча отвергая его. Куродо не расценил это как отказ, прикоснулся губами к ее шее и в то же мгновение почувствовал влагу на своей щеке. Она плакала. Ее слезы остановили его. Куродо посмотрел на ее лицо – красная помада казалась макияжем мертвеца. Может быть, не желая, чтобы он увидел ее мокрые от слез глаза, она отстранила его, но потом… сама прикоснулась губами к его губам. Ощущение чего-то теплого и мягкого пришло чуть позже. Он боялся потерять эти нежные прикосновения, ему хотелось убедиться, что это действительно ее губы. От ее груди исходило тепло. Запах ее тела, похожий на аромат ландыша, опьянял Куродо, его щеки раскраснелись. Она осыпала его дождем поцелуев, будто находилась под воздействием чар.

Таэко то поддавалась, то сопротивлялась соблазну, и это еще больше усиливало возбуждение. Наконец она оторвалась от Куродо, который, прерывисто дыша, изо всех сил пытался справиться со своим желанием, и вышла из комнаты. Но, расценив упавший на пол шарф как знак, Куродо бросился вслед за ней. Боясь, что она воспротивится искушению, он затворил за собой дверь спальни, подошел к ней размашистым шагом, наклонился, подхватил ее и бережно опустил на постель. Ее волосы растрепались и прикрыли лицо. Куродо отвел их, жадно прильнул к ее губам, а потом уткнулся в ложбинку между грудей. Шелест одежды, ее дыхание доносились до него откуда-то издалека. Раздеться самому, раздеть ее, не во сне, а наяву ласкать ее тело, справиться с трюком: войти меж ее белых бедер – все это казалось ему абсолютно невыполнимым. Но она открыла свои влажные глаза, улыбнулась своей обычной улыбкой и тем же уверенным жестом, каким не так давно смахивала сахар с его груди, позвала его…

Слыша ее голос – то не были ни возгласы радости, ни рыдания, – чувствуя во всем теле бесконечную дивную муку, Куродо кончил.

Он чувствовал кожей тепло Таэко, но все, что произошло минуту назад, казалось ему сном. Чтобы убедиться, что это не сон, Куродо снова прикоснулся к ее груди. Но теперь уже встретил отказ. Послышался голос Асы. Поняв, что они в спальне, Аса хрипло вскрикнула.

– Аса, не говори ничего. Черныш сейчас уедет.

Куродо, послушавшись, торопливо оделся. Не вставая с постели, она сказала, чуть гнусавя:

– Прощай, Черныш. Тебе больше нельзя приходить сюда.

– Почему?

Таэко вытерла слезы простыней и позвонила в колокольчик Дверь спальни открылась, и Аса поманила Куродо рукой. Он словно стал жертвой женского заговора.

– Ты ведь еще встретишься со мной?

– Прошу тебя. Ты же хороший мальчик. Уезжай.

Ее голос был похож на голос его матери, когда она говорила ему свои последние слова. Куродо почувствовал, как холод пробежал у него по позвоночнику, он не нашел, что ответить, ему ничего не оставалось, как выйти из комнаты. Улыбка дома улыбок застыла, а испытанное им возбуждение было насильно запечатано в снах.

10.6

Куродо не успел даже осознать, что Таэко приняла его любовь, а потом превратилась в снежную королеву и оттолкнула его. Сначала одарить его наивысшим счастьем, дать исполниться любовным мечтам и тут же все равно что кастрировать – до чего же переменчиво сердце актрисы… Чтобы разгадать эту тайну, Куродо сотни раз переживал заново события того дня. Но линии ее тела, волнующий оттенок кожи, ощущения от прикосновений, запах, движения, нега – все стиралось в памяти, подобно сну. Единственное, что росло в нем, так это желание хотя бы еще один только раз прикоснуться к ее коже, возродить любовь.

С тех пор как Куродо превратился в бездомного, он по очереди останавливался то в университетском классе для занятий фортепиано, то в общежитии студентов вокального отделения, то возвращался в дом для иностранцев, где жил Джей Би.

Он ездил на велосипеде и в загородный дом, но Таэко часто бывала в Камакуре на съемках. С того дня Аса никогда больше не разговаривала с ним. Генерал вернулся в столичный дворец и, как обычно, по четкому графику ездил на черном «крайслере-империал» в американское посольство и обратно. Режиссер О. говорил, что генерал построил ей дом в Камакуре. Наверняка этот дом был похож на тот дом на холме в Нагасаки, где Чио-Чио-сан провела три года. Но генерал никогда не бывал там. Война на Корейском полуострове оборачивалась для союзных войск неудачей, и у генерала не оставалось времени на отдых в новом доме улыбок. Кажется, он был раздражен и утомлен действиями Мао Цзедуна и КНР. В начале года Сеул оказался в руках северокорейских войск. В марте союзные войска отбили Сеул, но терпение генерала было на исходе. Он с давних пор открыто ратовал за применение ядерной бомбы, теперь же, придя в ярость, намеревался атаковать Китай.

В это время Джей Би, прикованный к кровати, обрушивал свой гнев на бьющегося в истерике генерала и говорил Куродо:

– Будь я так же молод и легок на подъем, как ты, я бы убил его. Проклятье, у меня было полно возможностей. Сколько еще позволять ему экспортировать убийства! Генерал свихнулся от самодовольства. Отчаянно бьется за то, чтобы расцветить свою старость красками славы.

Джей Би изрыгал проклятья на английском. Куродо был поражен: его отец задумывался даже об убийстве! К тому же генерал свихнулся?!

– Он стал слишком важным. Слишком старым. Он уже не способен думать о будущем. Снять его с поста может только президент. А президент сам не прочь воспользоваться ядерной бомбой. Никто не может остановить этого безумия. Надо было убить его тогда. Жаль, что я этого не сделал. Я не хочу умереть раньше него.

Джей Би ничего не оставалось, кроме как нанизывать одно на другое пустые слова, страдая от собственного бессилия.

По сути они были похожи: Джей Би, мечтающий об убийстве генерала, и генерал, настаивавший на применении ядерного оружия. Вне всяких сомнений, в их дальнозорких глазах уже маячили далекие картины того света. И возраставшая привязанность к этому свету порождала отчаянные слова и планы. Ненавидя быстротечный мир, старые воины готовились к последнему бою.

Внезапно Куродо понял: только один человек может воздействовать на генерала, ставшего слишком важным и неприступным. Человек этот мягко прекратит старческую истерику, заставит задуматься о будущих детях, об их счастливой жизни без ядерных бомб, без разжигания огня войны. Только Таэко может отговорить генерала.

У Куродо, хотя и с запозданием, появилась уверенность.

Она старалась излечить генерала от безумия, принося в жертву свое тело, свое будущее.

Наконец, Куродо понял смысл ее слов: «Ты еще ребенок», – и ему стало тяжело дышать от стыда и раскаяния. Он и вправду был своенравным мальчишкой, у которого одно в голове: любят его или нет.

Нужно было искупить свою вину. Извиниться перед ней.

10.7

Подгадав время, когда генерал выходил из дворца и направлялся на ланч, Куродо помчал на велосипеде вдоль рва. На дороге перед дворцом уже собралась толпа, жаждущая приветствовать генерала, более великого, чем сам император. Образовывавшие живую изгородь мужчины и женщины размахивали звездными флагами и источали улыбки. Генерал не мог понять смысла этих улыбок. Они отличались от улыбки Таэко – так улыбаются униженные рабы, которые меняют выражение лица в зависимости от настроения хозяина. Куродо презирал их, но и себя не мог понять: что он тут делает? Может, обратиться с прошением прямо к генералу? «Господин генерал, освободите мою любимую!» А может, вывести его из равновесия, крикнув: «Эй, Мак! Я отберу у тебя любовницу!»

Голоса зазвучали громче. Генерал в этот день появлялся на «сцене» во второй раз. Подумаешь, возвращается домой пообедать, а столько крика. Кто-то показал на него и произнес: «Сара Бернар». Куродо приподнялся на педалях велосипеда и застыл, глядя, как шествует эта звезда первой величины. Генерал сел в «крайслер-империал», и автомобиль бесшумно отъехал от дворца. Из толпы моментально выскочило несколько мужчин, они побежали за автомобилем. В это мгновение Куродо понял: убить генерала проще простого.

Четыре раза в день он, возможно бравируя своей смелостью, появляется перед толпой абсолютно незащищенный. Если из толпы, подобно тем мужчинам, выскочит убийца, генералу негде будет скрыться. Куродо представил себя с коротким мечом, которым Чио-Чио-сан свела счеты с жизнью, на месте бегущих за автомобилем мужчин. Этот меч глубоко войдет в живот генерала, и лестница перед дворцом окрасится кровью. Перед смертью генерал наверняка скажет: «Мама, прости мое высокомерие».

В этот миг многократно прославленный военный превратится в обычного, любящего свою мать сына. Точно, у генерала тоже эдипов комплекс.

За пять последних лет генерал практически каждый день появлялся на этом месте. Но никто ни разу не покушался на его жизнь. Неужели ни один коммунист, ни один бывший японский солдат не задумывал убить его? Неужели он настолько страшен японскому народу и настолько любим им?

– What are you doing here?[58]

Куродо направлялся на велосипеде к гостинице «Империал», когда перед ним неожиданно возникли два американских солдата, схватили его за руки и стащили с велосипеда. Его поставили лицом к стене, обыскали, открыли сумку, которая была привязана к багажнику. Увидев ноты Баха, солдат спросил:

– Who are you?[59]

Куродо нарочно не отвечал на вопросы, заданные по-английски, и мирно улыбался. Улыбка, совершенно непонятная двум американским солдатам. Они заорали: «Get out![60]», как будто спешили избавиться от чего-то неприятного, и прогнали Куродо.

– С какой стати американцы указывают, где мне быть, сами убирайтесь отсюда, – пробормотал по-японски Куродо и, нарочито замедляя свои движения, взялся за велосипед.

Пока он ехал, удаляясь от дворца, его обогнал джип с теми двумя американцами и черный автомобиль, который стоял перед воротами. Такой же автомобиль доставлял Таэко в гостиницу, где ее поджидал генерал. Вдруг Куродо вспомнилось, как он касался ее кожи. Зазвучала ее улыбка, превратившаяся в кварту.

10.8

11 апреля 1951 года генерал Макартур внезапно по приказу президента был снят с должности Главнокомандующего союзных войск. Предполагать этого не мог никто, кроме самого президента, отдавшего приказ. Президент остерегался самоуверенного генерала, который играл на публику, демонстрируя всем свои харизматические способности. Не подчиниться этому приказу генерал мог только в том случае, если бы сам стал президентом.

Через пять дней Макартур покинул Японию. Обе палаты парламента вынесли ему благодарность, признательные граждане провожали его, выстроившись вдоль дороги, ведущей в аэропорт Ханэда. Куродо тоже стоял у дороги, с ненавистью провожая глазами его черный автомобиль.

А на следующий день, 17 апреля 1951 года, в Токио умер Джей Би, так и не дождавшись своего шестидесятого дня рождения.

У постели умирающего отца Куродо рассказал Джей Би обо всем, что с ним происходило.

Джей Би приоткрыл глаза, шмыгнул носом, сказал:

– Так ты увел у Мака женщину? – и улыбнулся. – Говорил я тебе, не заходи слишком далеко, так ты тут же влез по самые уши. – Джей Би хрипло засмеялся, будто закашлялся. – Дурачок Хотел убить отцовского врага?

– Она сама позвала меня.

– Вот как? Она была нежна?

– Да, очень.

– Вот и хорошо.

– Ага. Вот и Мака больше не будет.

– Приходит ваша эпоха.

Поняв, что смерть ждет за дверью, Джей Би взял короткий меч, оставшийся в память о Чио-Чио-сан, который лежал у него под подушкой, и сказал:

– Этот меч полон маминых страданий. – Джей Би облизал потрескавшиеся губы и попросил пить.

Куродо дал ему воды, Джей Би смочил рот и сказал хрипло:

– Я устал. Хочу уснуть. Ты, наверное, как и я, будешь бродить где-то «между» вместе с призраком матери. Но уставать нельзя. Никогда.

Это были его последние слова.

Куродо потерял отца, и у него остались только короткий меч Чио-Чио-сан и одиночество, с которым он не мог справиться. Теперь ему нужно было учиться искусству одному встречать ночи как ночи, утра как утра, первое января, тринадцатое марта, седьмое июля и двадцать третье декабря.

Ему больше нечего было делать. День наивысшего пика его жизни миновал. Только он понадеялся, что нашел место, где можно оставить свое неприкаянное сердце, как надежда растаяла. Она оставалась с ним не более чем миг. Все закончилось так внезапно. Нега и страсть, которую подарила ему Таэко, казалось, скоро будут погребены среди пустых ожиданий. Она ввела ему наркотик, и теперь он мучился от ломки.

За помощью можно было обратиться только к мертвым. Единственной живой из всех была Таэко. Куродо тяготился тем, что не понял ее. Чтобы искупить свою вину, он должен во что бы то ни стало встретиться с ней. Но так хотелось ему. А ей? Не было никаких гарантий, что она пожелает его видеть. И тут не помогли бы ни рекомендательные письма, ни чьи-либо просьбы. Пусть даже его ждет отказ, он все равно должен пойти к ней. Даже если это станет шагом к тому, чтобы забыть ее, без этого он не успокоится, тем более что и заняться-то ему нечем.

После их последней встречи прошло три месяца. Каждый день он наведывался к дому улыбок Дверь в лом, а иногда и ворота были заперты. Он звонил, слышал голос Асы, но как только он называл себя, его прогоняли одной и той же фразой: «Барышня не будет с вами встречаться». Его настойчивость только усилила бы непоколебимую позицию Асы, а сидеть в засаде он не решался. Зато каждый день сочинял короткие мелодии, бросал ноты в почтовый ящик и уезжал. Даже если его не пускали в дом, он мог привозить туда музыку. Куродо верил – лишь так он в состоянии доказать свою верность.

Только соловей, который пел в тот день, когда Куродо впервые приехал сюда, все так же приветствовал его. С тех пор прошел уже целый год, Куродо повзрослел и научился великому множеству вещей, о которых не имел понятия в прошлом году. Но он готов был забыть обо всем, наделать ошибок и испытать вдвое больше страданий, лишь бы вернуться в прошлую весну. Опуская ноты в почтовый ящик и садясь на велосипед, он всегда думал об одном и том же: не узнай он про ее отношения с генералом, их медовый месяц все еще продолжался бы?

Генерал уехал бы в Америку со своей женой Джиной и сыном Артуром и, наверное, никогда больше не вернулся бы в Японию. Отношения между генералом и ею навсегда были бы запечатаны в их памяти, не оставив и следа. Номер люкс, где днем отдыхал генерал, заняли бы незнакомые постояльцы, черный автомобиль, привозивший ее, мчался бы по столице, везя тоску, не принадлежащую никому. А он, Куродо, ни о чем не ведая, продолжал бы обменивать музыку на ее улыбки.

Если бы он тогда внял предостережениям Асы и остановился за шаг до любви, наверное, их отношения продолжались бы вечно.

Бескрайнее сожаление, как смывающие песок пенные волны, то накатывало на него, то отпускало.

10.9

В день, когда Куродо приехал с двенадцатой мелодией, он услышал звуки рояля, доносившиеся из комнаты. Музыка, которую он написал для Таэко. Куродо понял, что она получала его ноты и сама играла его произведения, а значит, усилия его были вознаграждены.

Ворота не были заперты на засов. Он прошел во двор, ему хотелось взглянуть на нее, играющую на рояле, и передать ей свои похожие на молитвы мысли. Он подошел к закрытому окну и позвал ее по имени. Она заметила его, закрыла рот рукой и с испугом на него посмотрела. Куродо прижался лицом к стеклу и думал об одном: улыбнется ли она ему еще раз, назовет ли Чернышом, откроет ли окно и позовет ли его в комнату?

Она подошла к окну. Ее грудь вздрагивала от нахлынувших рыданий. В глазах стояли слезы. Через стекло она соединила свою ладонь с его ладонью и позвала: «Черныш». Стекло гасило ее голос, он звучал глухо, как из радиоприемника. Дышавший по ту сторону стекла Куродо ждал, что она откроет окно, но она не решалась и смотрела на него, как на фотографию в раме. Куродо хотелось сжать руку в кулак, разбить стекло и прикоснуться к ней. Но делать этого не стоило, так как он мог бы поранить ее, стоявшую у окна. Он еще раз посмотрел на нее. В ее лице была не радость от новой встречи, а печаль расставания.

В следующее мгновение Куродо увидел за ее спиной плотную тень человека и невольно отпрянул. Незнакомый мужчина показал пальцем на Куродо и бросил ей какое-то слово. Она опустила глаза, улыбнулась и кивнула головой.

Куродо понял, что дом улыбок уже захвачен – не генералом, другим мужчиной.

Робкие его надежды были убиты. Его миссия – доставлять музыку – тоже завершилась.

20 июня 1951 года любовь Куродо умерла. В этот день он получил от горничной, которая сотни раз не пускала его на порог и до последнего момента поучала, сто тысяч иен наличными, рекомендацию на имя одного композитора и письмо. В письме говорилось:

Уважаемому господину Куродо Ноде

Благодаря Вам я научилась радоваться музыке. Я надеюсь, деньги помогут Вам еще больше развить Ваш талант. Если возникнет желание, возьмите эту рекомендацию и пойдите к моему знакомому преподавателю. Я передала ему ноты Ваших произведений. Я желаю Вам добиться успеха как композитору и как пианисту. С нетерпением буду ждать Вашего концерта и приду на него. Даже если мы далеко друг от друга, мы – друзья. Прощай, Черныш. Не грусти.

М.А

В конце письма стояли инициалы ее настоящего имени, о котором знали немногие.

10.10

Еще одна забытая любовь оживала в повествовании слепой рассказчицы. Может, история – это кладбище любви?

Заканчивая свой очередной рассказ, Андзю неизменно повторяла:

– И войны, и политика, и заговоры – все связано с любовью. Но история ее ненавидит. Хотя на самом деле нет ни одного исторического события, за которым не стояла бы любовь.

Твой дед Куродо не просто носился как угорелый на велосипеде по Токио. Он стремился реализовать свою любовь. От нее, вероятно, не осталось никаких следов в истории оккупационного периода. Да и повторить ее никогда ни у кого бы не получилось. Такая любовь могла состояться лишь однажды. И для Куродо она осталась безответной.

Как жил Куродо после 20 июня 1951 года?

На деньги, которые дала ему Таэко, чтобы он мог продолжить музыкальное образование, Куродо поступил слушателем в консерваторию на отделение композиции и начал заниматься с композитором, которого она рекомендовала. Кроме того, два раза в неделю он стал брать уроки у пианиста Y. Любовь закончилась, и, чтобы успокоить свое неприкаянное сердце, избавиться от пустых сожалений и самообмана, то и дело овладевающих им, ему оставалось только погрузиться в мир музыки. Единственное место, где могли осуществиться его робкие мечты о новой встрече, – это концерты. Куродо мечтал о том, как будет играть на рояле только для нее одной: она улыбнется ему с балкона в переполненном концертном зале.

Таэко послала Куродо деньги на обучение как компенсацию за убитую любовь, но, вполне возможно, это был способ остановить падение Куродо, раздавленного несчастной любовью. Весьма характерная для нее забота. Но главная загадка так и осталась неразгаданной.

Почему она убила любовь, почему выгнала его из дома улыбок? Куродо никак не мог понять, что послужило реальной причиной. Удалось ли Андзю разгадать самую важную загадку этой истории?

– Таэко до самого конца обращалась с Куродо как с ребенком?

– Не думаю.

– Значит, она пыталась по-настоящему полюбить Черныша?

Андзю ответила уверенно:

– Она любила его.

– Откуда вы знаете? Потому что она с ним переспала?

– Она спала с ним всего один раз. Это было единственной ошибкой, которую она совершила. Из-за этой ошибки она потеряла Куродо.

– Мне непонятно. Почему так случилось?

– Ей хотелось, чтобы Куродо всегда был рядом с ней. Как младший брат. Но Куродо хотел стать ее возлюбленным, она уступила его страсти, и их отношения стали отношениями мужчины и женщины. Она знала: если Куродо начнет вести себя как ее любовник, скандала не миновать. Она должна была выполнять обязанности киноактрисы, и мир не простил бы того, кто помешал бы ей в этом. И тогда Куродо как музыкант лишился бы будущего. Она хотела спасти его.

– Она задумывалась даже об этом?

– И не только. Чтобы навсегда предать забвению свои отношения с генералом, ей нужно было всю жизнь вести себя так, будто ничего и не было. Разглашение тайны не только погубило бы ее саму, но и сказалось бы на судьбе всех тех, кто пытался ее использовать. Представляешь, какова была бы их реакция, узнай они, что их заговор раскрыт. Любить ее было слишком опасно. Даже если бы Таэко захотела выйти замуж, она ничего не смогла бы рассказать избраннику о своем прошлом. Но, как ты думаешь, может ли муж закрыть глаза на тайны прежней жизни своей жены? Обычно мужчины не успокаиваются, пока не докопаются до прошлого любимой женщины. А в таком случае можно понять, почему она всю жизнь оставалась не замужем. Даже когда закончился период оккупации Японии, она единственная всю жизнь продолжала находиться под властью генерала. А тот, кто слишком много знал об этой тайне, должен был молчать. За мирным договором скрывалось множество тайных соглашений, и политики правящей партии, которые в течение долгого времени держали власть в своих руках, тщательно замалчивали этот факт. Иначе подверглась бы сомнению вся послевоенная политика. Ее тоже заставляли держать язык за зубами. Только Куродо узнал от Джей Би слишком много того, чего знать не следовало. А Куродо она лгать не могла. И, рассказав ему обо всем, она заключила его в объятия в первый и последний раз, они оставили в своих сердцах память прикосновений и похоронили свою любовь. Куродо, правда, не мог отказаться от своих чувств, а она ушла по ту сторону экрана с твердой решимостью никогда больше не оглядываться на прошлое. Выбор с наименьшей долей риска. Но при этом самый грустный, тоскливый выбор. Позаботившись обо всех, начиная с Куродо, она полностью отказалась от радостей любви. Ей было всего тридцать лет, а она поклялась никогда больше не любить.

– А кто был в комнате, когда Куродо пришел, чтобы увидеть ее в последний раз?

– Не знаю. Куродо, наверное, принял его за ее нового любовника. В таком случае этот человек сыграл свою роль – заставил Куродо отказаться от любви. А может, это был тот закулисный деятель, который спланировал заговор с историей любви. Или же…

– Кто?

– Тень генерала Макартура пришла к ней, перебравшись через Тихий океан. Но, конечно, эту тень мог увидеть только Куродо.

Слушая эти истории, ты удивлялась, как тебе удается проникнуть в тайны, вроде бы скрытые от всех. Значит ли это, что все тайное когда-нибудь становится явным? Андзю объяснила:

– В конце концов, Таэко не удалось совсем похоронить свои отношения с генералом. Так что даже после смерти всех участников событий о тайном треугольнике продолжали говорить. Разумеется, Куродо всю жизнь, как и обещал, хранил молчание, он оберегал Таэко и был благодарен ей за искренность, с какой она рассказала ему всю правду. Но перед самой смертью он все же нарушил обещание и открыл тайну моему отцу Сигэру Токива. Не мог больше скрывать ее.

История забытой любви, которую Сигэру услышал от умирающего Куродо, была потом рассказана последней из Токива – Андзю, а она в свою очередь сейчас поведала ее тебе, внучке Куродо. Наверное, Куродо женился на Кирико и воспитал твоего отца Каору, так и не отболев любовью, которой не суждено было сбыться. Сейчас, с высоты наших дней, мы можем сказать: не будь у Куродо несчастной любви, в этом мире не существовало бы ни Каору, ни тебя. Эта мысль тебя очень удивила.

– Вы сказали, что Таэко на самом деле любила Черныша. Неужели ей так необходимо было с ним расстаться? Они могли бы вдвоем хранить тайну и лелеять свою любовь. Не обращая внимания на то, что скажут вокруг.

– Тебе еще восемнадцать, поэтому ты так думаешь. Но после тридцати поймешь. Она отказалась от любви с Куродо из-за разницы в возрасте. Как бы ни старался Куродо, Таэко становилась бы старше быстрее него. Глядя в зеркало, она наверняка думала: когда Чернышу будет столько же, сколько мне сейчас, я стану старухой. Она заботилась об усталом генерале, а потом встречалась с Чернышом, и его молодость на фоне старости, должно быть, казалась ей даже безжалостной. Именно потому, что она знала, насколько жестока старость, ей не хотелось, чтобы Черныш видел, как она стареет. Тем более что она была гордой актрисой.

Как жила после 20 июня 1951 года киноактриса, которая поставила точку в истории любви с музыкантом много моложе ее?

Она играла главные роли в многочисленных фильмах, вошедших в историю кинематографа, способствуя расцвету послевоенного кино, а в 1962 году отказалась от псевдонима Таэко Мацубара и вернулась к своему настоящему имени. Однако ее прежнее имя помнили, поэтому множество журналистов и любителей кино пытались разыскать ее, но она никогда больше не появлялась перед публикой, скрыв свою благородную старость в особняке в Камакуре. Как бы там ни было, она тихо боролась с затянувшейся скукой, ставшей ее уделом с тех пор, как она похоронила свою последнюю любовь.

11

11.1

По воскресеньям и четвергам Андзю приглашала тебя пообедать. Она говорила, что в ее возрасте важны правила и определенный ритуал, иначе все становится в тягость. Ты всегда охотно принимала ее приглашения. Андзю говорила: коль скоро ты приехала в Токио, какой смысл сидеть взаперти в этом доме с привидениями. Но на самом деле ей, похоже, хотелось еще раз пройтись вместе с тобой по местам ее воспоминаний. Однако каждые пять лет менялось примерно десять процентов окрестных пейзажей, значит, от тех мест, где ходили они с Каору, сохранилось меньше половины. А там, где Куродо катался на велосипеде, кроме Императорского дворца, ничего вообще не осталось.

Ты вела Андзю, следуя ее указаниям. Вы вошли в итальянский ресторан неподалеку от Управления национальной обороны, он и сейчас кое-как функционировал. Официант провел вас к столику в самой глубине зала. Андзю спросила:

– А где Ханада?

– Минуточку, – сказал официант и ушел.

Вскоре появился смуглый мужчина средних лет с бычьей шеей.

– О, давненько не виделись! Как здоровье? – Он пожал руку Андзю и улыбнулся тебе, но глаза его не улыбались. Хотя жарко не было, на лбу и на кончике носа у него выступил пот; одно его присутствие говорило о недюжинном напоре. Интересно, где могут пригодиться такие ручищи, богатырская грудь, брюхо, которое вот-вот лопнет? – думала ты.

– Ханада, как ты полагаешь, кто эта девочка?

Мужчина еще раз взглянул на тебя немного косящим взглядом и выпалил:

– Раз ты меня об этом спрашиваешь, это, наверное, какая-то известная красавица.

Ханада… Ты уже слышала это имя из уст Андзю. Одноклассника, с которым Каору в детские годы сооружал дом из картона, звали Ханада.

– Это Фумио Цубаки. Дочь Каору.

От этих слов глаза Ханады увеличились вдвое и он издал хриплый возглас восторга. Да, похоже, это тот самый Ханада. Интересно, чем он сейчас занимается, этот Ханада, которого никто особенно не любил, а Мамору так и вовсе презирал?

– Каору? Вот интересно, где он пропадает.

В его какой-то детской манере разговора ты уловила дружеское расположение и догадалась, что Каору и Ханада продолжали общаться и после того, как выросли из картонного домика.

– Тебя, значит, Фумио зовут. Ищешь отца?

Ты молча кивнула, а Ханада, будто и не собираясь ничего сообщать и ни к кому не обращаясь, сказал:

– С ним много чего приключалось, только теперь это все легендами стало.

– А что случилось с папой?

В ответ на твой, как всегда, прямой вопрос Ханада пробормотал, хихикая:

– Много будешь знать – скоро состаришься. – И хотя никто ему не предлагал, сел за их столик и сказал официанту: – Эй, принеси-ка самого дорогого вина.

Андзю решила познакомить тебя с Ханадой, чтобы тот рассказал о Каору, когда ему было столько же лет, сколько Куродо, страдавшему от неразделенной любви. Тебе все в Ханаде не понравилось: его манера говорить, его одежда, запах его одеколона и то, как он заказывал блюда в ресторане. С серьезным видом он заявил:

– Самое дорогое значит самое вкусное.

Ты была в шоке.

Когда он отошел в туалет, ты поделилась с Андзю:

– Он мне не нравится.

Андзю отшутилась:

– Это потому что у тебя есть зрение. Не старайся полюбить его. Но каким бы неприятным ни был человек, в его жизни есть мгновения, когда он начинает сиять. Так что потерпи. Скоро появится сияние.

– У него что, привычка снимать парик в минуты возбуждения?

Но Ханада так и не засиял. Да, он рассказывал о том, что помнил, но в его памяти сохранились лишь обрывки событий, никак не связанные между собой.

– Каору любил спагетти с икрой кефали и студень из костного мозга. Они часто обсуждали баб вместе с поваром этого ресторана. Одна ирландка, работавшая в топлес-баре, положила глаз на Каору, а у него и без нее баб хватало. В драках он был слабаком, но умел так повернуть дело, что всегда выходил сухим из воды. Мы с ним часто играли в мяч. Он иногда бросал мяч по кривой. У него было развито чувство долга. Он пришел посмотреть мой первый поединок сумо. Когда мы встретились в Америке, он был какой-то потерянный. Сколько бы ни старался, вознаграждения обычно не получал. В этом мы с ним похожи, наверно. Все хорошее достается другим парням. Всегда выигрывал Мамору, а в проигрыше оказывался Каору. Но это все в прошлом. Мамору умер, а Каору пропал. Вот и сестричка Андзю не видит ничего. Но нашу связь с ним не разорвать. Времена меняются. Теперь приходит твое время, Фумио. Наследников создают. Мы подготовили сырье, а ты приготовь из него блюдо повкуснее.

Тебе волей-неволей приходилось слушать Ханаду, не понимая что к чему, но Андзю, кажется, удавалось найти в его словах – вне всякого контекста – некую причинно-следственную связь и нарисовать фон.

Раньше Ханада занимался сумо. И, по странному стечению обстоятельств, их с Каору связала крепкая дружба.

На прощанье Ханада обнял Андзю за плечи, пожал тебе руку и сказал, протягивая визитку.

– Я однажды спас твоего отца, а он спас меня. В благодарность за то, что он спас меня, я хочу помочь тебе, его дочери. Так что если понадобится, звони.

– Что понадобится? – без всякого интереса переспросила ты Ханаду.

– Мало ли, пристанет какой урод или угрожать кто будет. Ты молодая, красивая, можешь попасть в какую-нибудь передрягу. А я помогу тебе. Знаешь слово такое – долг?

– Слышала.

– Вот и хорошо.

На визитке было каллиграфически выведено черной тушью «Киси Ханада, глава группировки Ханада» и от руки приписан номер мобильного телефона.

Ты посмотрела вслед Ханаде, который укатил на ярко-красном «мерсе», и спросила у Андзю:

– Он якудза?

Андзю ответила:

– Старой закалки.

– Почему он так много места занимает?

– По-моему, он еще сильно похудел. Когда он выступал, то вообще походил на самосвал, доверху груженный гравием.

– Он был борцом сумо?

– Да. Добрался до первых мест.

У Каору был друг – борец сумо. Тебе, совсем не разбиравшейся в сумо, невозможно было представить, что общего между ними.

– Насколько он был силен?

– Он побеждал и ёкодзуна.[61] Старые поклонники сумо, наверное, помнят Ханаду, выступавшего под именем Кумоторияма. Взял в качестве псевдонима название самой высокой горы в Токио.

Что могло связывать Каору с Кумоториямой?

Всякий раз, вновь приближаясь к тайне Каору, ты терялась в догадках и лишалась дара речи.

Андзю сказала:

– Людские встречи – ночной кошмар, да? – и, усмехнувшись, продолжила: – Даже если в младших классах школы снятся одни и те же кошмары, то через десять лет они становятся разнообразнее. Правда, Каору, по-моему, эти кошмары доставляли удовольствие. Я очень хорошо помню то время, когда Каору было столько же, сколько тебе сейчас. В год, когда ему исполнилось восемнадцать, Каору по собственному желанию оказался в нескончаемо долгом кошмаре.

11.2

В тот день Каору исполнилось восемнадцать. Его отчим Сигэру собрал всю семью в итальянском ресторане, который он посещал, когда ему хотелось остаться одному – там никто не мешал погрузиться в размышления. Все члены семьи помнили о дне рождения Каору и приготовили ему подарки, но главным героем дня был Мамору, который после двухлетней стажировки в Нью-Йорке только что вернулся домой.

Мамору учился в бизнес-школе Колумбийского университета и по протекции директора нью-йоркского филиала «Токива Сёдзи» заводил знакомства с семьями управляющих американскими нефтяными компаниями и компаниями, торгующими зерном, – в будущем эти управляющие должны были стать его бизнес-партнерами, – а также с директорами компаний, работающих с ценными бумагами, страховых компаний, банков и с адвокатами, специализировавшимися в области патентного и торгового права. После возвращения домой Мамору получил назначение в самый прибыльный отдел «Токива Сёдзи» – отдел страхования жизни. Под присмотром начальника отдела, – а он пользовался большим доверием директора компании Сигэру Токива, – Мамору без всякого риска заключал приготовленные ему контракты на крупные суммы, что приносило ему немалый успех, и планировал сделать стремительную карьеру, что не должно было вызывать никаких сомнений со стороны.

И отец и мать надеялись, что их сын за два года пребывания в Америке приобретет солидность будущего управляющего, но этого не случилось, зато он буквально закармливал родителей кучей разных историй и прожектов:

– Что ни случись, американцы тут же в суд подают. Поэтому, куда ни глянь, везде адвокаты. Среди них попадаются и красавицы. Но попробуй жениться на адвокатше, она при разводе тебя как липку обдерет. Так что я решил на таких не жениться.

На улицах – полно бездомных. У них вся территория поделена на кварталы; выходишь из дома – кругом одни и те же рожи. Постоянно давать им деньги – замучаешься, вот я и решил нанять их за пятьдесят баксов в месяц. Они говорили мне: «Счастливого пути!», «С возвращением», охраняли меня по дороге.

Надо откапывать неиспользованные патенты и скупать их. Создать в «Токива Сёдзи» банк патентов, обогнать другие компании, перехватить у них инициативу на разработку новых товаров.

Придумать персонаж, способный конкурировать с Микки-Маусом, залицензировать производство товаров с его символикой и деньги на этом зарабатывать.

Надо придумать новые условия страхования жизни, чтобы можно было пользоваться страховой суммой, пока живой, занимать из очередных взносов.

Мать семейства Токива кивала каждой идее Мамору, радостно улыбаясь: как бы там ни было, от Мамору можно ожидать возвращения инвестиций в будущее дома Токива. Но Сигэру не был настроен столь благодушно:

– Признай, Мамору, твои способности к наблюдению заурядны. Любой, кто прожил там два года, смог бы перенять американский образ жизни. Ты же, кажется мне, стремишься улизнуть. Выдвигаешь идеи, но их реализацию хочешь спихнуть на других, разве не так? В бизнесе не бывает полумер. Если начинаешь что-то новое, должен довести до конца. А если с самого начала собираешься свалить вину за неудачу на других, люди не пойдут за тобой.

Мамору выставил большой палец, дослушал проповедь отца – давненько не слышал – и со смущенным видом, не скрывая, впрочем, и радости, уклонился от дальнейших разговоров:

– Я понял.

Сигэру допил оставшееся в бокале «Пьемонти Бароло», убрал с лица маску строгого управляющего «Токива Сёдзи» и, не стесняясь показать себя отцом, понимающим своего непутевого сына, сказал:

– Строишь из себя невозмутимого, а на самом деле, наверное, на душе-то неспокойно. Никто не говорит об этом, но у тебя к шее привязана табличка: наследник отцовской славы. В «Токива Сёдзи» немало сотрудников, которые будут рады твоим просчетам. Ты еще начать ничего не успеешь, а о тебе уже будут думать: пришел тут всем палки в колеса ставить.

– Если бояться неудач, ничего не получится. Папа, ты же хочешь, чтобы я наследовал твое дело? А для этого нужно стать незаурядной личностью.

– Вот уж этого о тебе не скажешь, ты, скорее, парень с большим прибабахом. Хорошо, если ты не боишься, что тебя неправильно поймут, но вопрос в том, добьешься ли ты славы и уважения.

– Важно побеждать в конкурентной борьбе и добиваться успеха, разве не так? А для этого, папа, ты своими талантливыми мозгами создашь мне надежные тылы.

Мамору с самого начала полагался на поддержку отца. С раннего возраста на нем стояла печать: будущий хозяин дома Токива. Ему говорили: и особняк в Нэмуригаоке, и дачи в Хаконэ и Каруидзаве, и кондоминиум на Гаваях – все станет твоим. Его сажали в кресло директора «Токива Сёдзи» и говорили: когда-нибудь ты будешь сидеть здесь. Он писал в школьных сочинениях: «Я стану директором «Токива Сёдзи». Когда-то предыдущий глава семьи Токива Кюсаку то же самое говорил Сигэру. В семье Токива, чьи предки восходили к придворной аристократии и у которых не было просчетов в торговле даже в смутную пору реставрации, подобные слова всегда говорили старшему сыну. А второй сын – лишь для подстраховки. Каору был не просто вторым, но еще и приемным сыном и довольствовался этим положением в течение десяти лет. Мамору всегда добросовестно следовал установленному в семье порядку.

С Андзю Сигэру строил свои отношения совершенно иначе. Семья Токива готовила Андзю к любви и браку и при этом предъявляла свои требования: любовь должна быть чиста от ревности, злобы и дурной молвы, а брак должен принести дому Токива гармонию и стабильность. Амико отвечала за воспитание дочери: чтобы ее не увлекла страсть, чтобы она очертя голову не закрутила бурный роман, противоречащий морали и долгу, чтобы она была умеренна в эмоциях. Андзю должна была видеть в матери образец супруги. Даже если любви уже нет, брак в тягость и супруги отвернулись друг от друга, долг женщин Токива – терпеть. До сих пор ни одну из женщин Токива не могли обвинить в неподобающем поведении. Так должно продолжаться и дальше. Это было молчаливым правилом в доме.

Сигэру, играя в либерального отца, который способен все понять, спросил у Андзю:

– О какой любви ты мечтаешь?

Андзю тогда исполнилось двадцать лет, она изучала японскую литературу на филологическом факультете женского университета, то есть дочь пошла по тому же пути, что и ее мать Амико двадцать пять лет назад. Мамины одноклассницы теперь стояли за кафедрой и рассказывали о раскрепощенной психологии женщин в романе «Повесть о Гэндзи». Для Андзю, еще не знавшей мужского тела, любовь существовала только в романах. Ее тело посещали смутные мечты и желания, названия которым она не знала.

Оставшись одна, Андзю часто повторяла слова, сказанные ей монахиней, когда она училась в средней школе: «Полюби самого одинокого человека в мире».

Что это за человек, Андзю не могла себе представить. На вопрос отца Андзю ответила так.

– Мне бы хотелось полюбить такого человека, который однажды, совершенно неожиданно, может подарить своей дочери младшего брата.

Сигэру бросил взгляд на жену; увидев, что у нее дернулась бровь, он подозвал официанта и заказал другого вина.

– Что ты так смутился? Дочь растет, видя спину отца, так что гордись.

Уклоняясь от иронии Амико, Сигэру вдруг перевел разговор на второго, приемного сына:

– Кстати, Каору, а ты чего хочешь? Чем собираешься заниматься в университете?

В ту весну Каору поступил на юрфак университета, в котором учился Мамору С этим своим выбором Каору не связывал никаких планов и надежд. Он остановился на юрфаке потому, что здесь он мог наиболее хладнокровно порвать с самим собой, пишущим стихи и поющим песни. Каору знал, что приемному сыну не простят, если в университете он будет только коротать время, поэтому он так ответил на вопрос отца:

– Мне хочется узнать, какие у меня есть права, насколько свободным я могу стать.

– И для этого ты поступил на юрфак? Я был уверен, что ты пойдешь по пути своего отца.

– Музыкой и стихами законов не изменишь.

– Это точно. А ты хочешь изменить законы?

– Нет, я хотел бы изменить образ жизни.

– Неужели университет – это такое место, которое может изменить образ жизни? Я, наверное, что-то запамятовал. А ты, Мамору, как думаешь?

Мамору только что закончил аспирантуру и преподал невозмутимому Каору странный урок:

– Тебе, наверное, нужно оружие? Нож, или пистолет, или закон, на худой конец, какая разница? Я тоже был таким в восемнадцать лет. Короче, университет – это место, где собирают подобных тебе опасных парней и вырывают им клыки. Никогда не слышал, чтобы кому-нибудь в университете удалось их заточить.

Каору усмехнулся, пропустил мимо ушей слова Мамору и тихо сказал отцу:

– Я выберу другой курс, не такой, как был у брата. Чтобы не доставлять неприятностей тебе, папа.

– Говорят, от твоей музыки молоденькие девушки сходят с ума.

– Да не то чтобы… Просто некоторые интересуются, – равнодушно сказал Каору.

– Что это ты скромничаешь? – тут же парировала Андзю. – Когда ты выступаешь в клубе – аншлаг. И у меня в университете много поклонниц твоей музыки.

Услышав это, Амико спросила:

– И много приходит зрителей?

– В зале на двести человек собирается триста.

– Вот как? Надо будет сходить на концерт Каору.

– Теперь концерты не скоро будут. Я распустил группу.

– Да? Если ты хочешь серьезно заниматься музыкой, я тебе помогу и денег не пожалею. Потому что ты унаследовал талант Куродо Ноды. А если ты тоже хочешь работать в «Токива Сёдзи», так и скажи мне. Плохого не сделаю.

Сигэру тонко играл роль отца. Мамору он уступал свой престол, а для Каору был покровителем. Насколько разросся долг Каору? Он завидовал Мамору, который принимал помощь отца как должное. Добрые помыслы Токива оборачивались для Каору непомерной тяжестью. Доброту не измеришь деньгами. Поэтому долги превращались у Каору в клубок эмоций. Если бы ими можно было расплачиваться, Каору почувствовал бы себя необыкновенно свободным.

Задумываясь о том, что уже два поколения – его отец и он – пользуются добротой дома Токива, Каору еще сильнее чувствовал свою зависимость. Ему казалось, что его долги значительно возросли за эти два года, пока отсутствовал Мамору, для которого он – приемный сын – служил объектом для насмешек. Насмешки и издевательства Мамору избавляли Каору от комплекса неполноценности. Выполняя сумасбродные требования и приказания Мамору, Каору понемногу возвращал свои эмоциональные долги и чувствовал себя все свободнее. Кроме Мамору, никто не требовал от Каору чего-либо взамен. Но ни отец, ни мать, ни Андзю не замечали, что по отношению к Каору это было еще более жестоко.

11.3

После восемнадцати Каору изменился. По крайней мере, так показалось Андзю. До семнадцати лет, пока он увлеченно писал стихи и отправлял их Фудзико в Америку, его лицо еще сохраняло детские черты, но в осанке и голосе уже чувствовались упорство и воля. Его черные глаза из-под длинных ресниц смотрели вдаль, он жил мечтами, не находил себе места, не мог успокоиться.

Но все это как будто было наносным: однажды его метания прекратились, он стал ленивым, много лежал. Исчез энтузиазм, с которым он сочинял стихи и музыку. Округлые детские щеки осунулись, его взгляд, прежде обращенный прямо в глаза собеседника, стал безвольным и потупленным; он перестал бывать на солнце, гладкая кожа, без единого прыщика и царапины, теперь была похожа на воск. Андзю беспокоилась, не заболел ли он, но Каору отвечал: «Мне просто ничего не хочется», – и поворачивался к ней спиной.

При виде вялого лица и безвольных жестов младшего брата у Андзю разрывалось сердце от нехороших предчувствий. В ее памяти сохранился дрожавший от страха восьмилетний Каору; и теперь восемнадцатилетний Каору, который отказывал ей в понимании и все глубже погружался в водоворот одиночества, напоминал ей инопланетянина, внезапно проникшего в дом Токива. Но это был безумно красивый инопланетянин, до дрожи в теле.

Каору разговаривал с Андзю так же, как и прежде, но Андзю стала замечать, что начинает теряться от близости брата-красавца. Когда она задумалась над тем, что они с Каору не состоят в кровном родстве, ее смущение усилилось.

Стоило Каору взяться за книгу, как он бросал ее на середине; если и садился к роялю, то не вкладывал в игру ни капли чувства. Как будто все в его жизни кончилось и он пытался втиснуть время в тянучку расслабленных будней.

Андзю думала: это время бездействия наверняка даст свои плоды. Подобно тому, как личинка превращается в куколку, а та потом становится взрослым жуком.

Однажды Сигэру, глядя вслед Каору, поделился с Андзю:

– Каору стал похож на Куродо.

Андзю видела Куродо только на фотографии, где ему было за тридцать, и нашла у него мало общего с восемнадцатилетним Каору. Но отец уверенно возразил:

– Нет, он все-таки сын Куродо. Я знал Куродо живым и полным сил, поэтому мне виднее. И то, как он тянет себя за мочку уха, и то, как складывает руки и подносит их ко лбу – даже привычки у него те же. Как ты думаешь, что он делает в эти моменты? Слушает тишину.

Странно. Каору рано потерял отца и не мог бы подражать ему, так откуда у него такие же привычки?

– Итак, Каору уже восемнадцать. Куродо преодолел великую любовь века, когда ему было семнадцать.

Андзю услышала об этом впервые; ей было так интересно, что она даже не стала скрывать своего любопытства и закидала отца вопросами.

– Ты, кажется, до бесконечности можешь слушать истории о любви, – заметил Сигэру. – Каору исполнилось восемнадцать, так что, наверное, уже пора ему рассказать. Если я не передам Каору эту историю, она будет забыта. Но сначала пообещай мне, что никогда не станешь рассказывать ее кому попало просто ради интереса.

Потом отец позвал Каору и Мамору, взял с них такое же обещание и поведал им историю несостоявшейся любви Куродо Ноды и Таэко Мацубары; может быть, не слово в слово, как услышал ее от Куродо, но тем не менее стараясь восстановить действительный ход событий.

Сначала Каору не выказывал большого интереса, но, когда часто стало упоминаться имя генерала Макартура, он начал таращить глаза, постоянно облизывать губы, дергать себя за ухо, стараясь не пропустить ни слова из того, что говорил Сигэру.

Заканчивая повествование, Сигэру сказал:

– Хотя об этом, наверное, и говорить не стоит… – и поделился собственными впечатлениями: – Как поется в арии из «Тоски», Куродо пытался «жить песнями, жить любовью». Повиноваться чувствам. Я завидую ему. В семнадцать лет он испытал то, что никто не смог бы повторить. Семнадцатилетний мальчик отбил у Макартура любовницу… Это все равно что поставить мировой рекорд в плавании вольным стилем на сто метров, как мне кажется.

Глаза Сигэру увлажнились, а когда он произносил «как мне кажется», голос его дрогнул. Хотя после этой истории уже прошло лет тридцать, хотя ее рассказал ему друг, умерший более десяти лет назад, почему Сигэру хранил эту историю, ничего не забывая, пока не передал ее Каору? Воспоминания друга, который и своим рождением, и воспитанием, и теми звуками, которые он слышал, и теми вещами, к которым прикасался, полностью отличался от Сигэру, глубоко отпечатались в его сердце, сердце ревностного поборника капитализма. Без воспоминаний Куродо жизненный выбор нынешнего Сигэру не состоялся бы. Когда Сигэру встретился с Куродо, ему приоткрылось что-то новое в музыке, он поверил, что любовь бессмертна, и узнал, что друг может стать объектом поклонения. Каору об этом и не догадывался, а Сигэру хотел выразить Куродо свою признательность тем, что взял к себе его сына и воспитал его.

Мамору улыбнулся Каору, кивнул головой и изо всех сил хлопнул его по плечу:

– Да ты сынок крутейшего мужика!

Разве бывает так, чтобы события, случившиеся задолго до твоего рождения, чтобы любовь, не имеющая абсолютно никакого отношения к твоему существованию, отбрасывали тень на тебя нынешнего? Будь любовь болезнью, передающейся по наследству, у Каору непременно обнаружились бы ее гены. У Андзю появилось предчувствие, что Каору тоже будет жить песнями, жить любовью. Он вновь пытался разжечь свою страсть к Фудзико, находившейся по ту сторону Тихого океана.

11.4

Каору распустил свою группу и распрощался с тем, чем занимался до сих пор, – прекратил сочинять мелодии на собственные стихи, которые писал, чтобы восполнить отсутствие Фудзико, и начал искать новые способы воплощения эмоций в музыке. Он наплевал на фанатов, толпы которых он собирал своими сладкими стихами и голосом, и погрузился совсем в другой мир. Тихий мир, в котором не слышно ни радостных возгласов, ни крика, не чувствуется запаха духов, не видно ярких красок и оттенков. Девушки, очарованные стихами и песнями Каору, зазывали его, писали письма, звонили домой, пытаясь возбудить в нем интерес, выстаивали перед воротами дома. Но только одному человеку было позволено входить в его тихий мир.

Внезапно возникший на горизонте приятель по имени Ацуси Ино учился с ним в старшей школе. Внешне ничем не примечательный паренек, разве что нижняя губа оттопырена. Там, где появлялся Каору, становилось светло и радостно, а там, где появлялся Ино, сгущался мрак Со стороны эта пара выглядела более чем странно. Андзю спросила: что это у тебя за друг такой, ради которого ты бросил всех девчонок, одну другой краше? На что Каору весьма оригинально ответил:

– Ино ничего не умеет, кроме как учиться – на Всеяпонских вступительных тестах он целых три раза занял первое место.

Когда Андзю спросила, почему он начал дружить с этим Ино, Каору ответил, ни минуты не сомневаясь, как будто заранее ждал подобного вопроса:

– Реально изменить законы и общество могут такие парни, как Ино. Япония управляется по планам, разработанным кучкой людей, у которых мозги работают лучше всех. Наверняка Ино тоже войдет в эту группу. Поэтому я дружу с ним. Случится ли революция, начнется ли война – бюрократы все равно будут писать свои планы для властей предержащих. И наоборот: и в революциях, и в войнах за невидимые нити дергают все те же бюрократы. Если успеть промыть мозги парням, которые собираются влиться в ряды этой бюрократии, Япония станет немного лучше, чем сейчас.

Усмехаясь уголком рта, Каору давал весьма правдоподобные объяснения, но трудно было поверить, что он думает так всерьез, и Андзю, воспользовавшись случаем, попыталась выспросить о том же самом у Ино. Почему он общается с Каору, который живет среди стихов и музыки? Ино ответил, опять же без всяких раздумий:

– Мне интересен Каору, так как он очень далек от того, что принято считать обыденным.

Андзю пожала плечами, не понимая, что Ино хотел сказать, и тогда он пояснил:

– В нем есть сила гнева и печали. Он и скучает не в пример другим – талантливо. Потому и стремится к большим радостям и удовольствиям, нежели человек заурядный. Меня в Каору привлекает его отчаянность. Ему свойственны сильные эмоции. И если считать эмоции стимулом всех поступков, он дает другим мощные стимулы для поступков. Я не испытываю таких сильных эмоций. Я могу дать объяснения обычным явлениям, происходящим в обществе, но не могу понять эмоций, которые лежат в их основе. Принято считать, что общество меняет разум людей, хотя на самом деле общество меняется под воздействием конгломерата эмоций. К сожалению, никто не знает, куда деваются сложные эмоции. А Каору способен это почувствовать.

Действительно, Каору жил чувствами. Всех, кто находился рядом с ним, увлекал вихрь его ярких, красочных эмоций. В комнате становилось светлее, когда туда приходил Каору. Ино искал в Каору эту эмоциональную силу, а Каору, видимо, был необходим аналитический ум Ино. Наверняка они искали друг в друге то, чего не хватало каждому их них. Девушкам в их отношениях не находилось места.

То ли в шутку, то ли всерьез они часто говорили о революции. Это слово давно стало мертвым, да и сами они ни в грош не ставили революции, о которых когда-то твердили коммунистическая партия и ультралевые.

Ино считал, что революции происходят естественным путем. У него были какие-то смутные мысли о XXI веке. Общество, экономика и система ценностей значительным образом меняются лет за двадцать. Но эти изменения происходят постепенно, поэтому почти незаметны. Когда меняющееся эволюционным путем общество насильно изменяют за год, все осознают это как революцию, но если через двадцать лет революции не происходит, возникает практически аналогичная ситуация. Насильственная революция неизбежно рождает противодействие, революция выхолащивается, и старые силы воскресают. А порой революционная власть превращается в консервативную. Впоследствии выясняется, что внезапная революция приводит к кровопролитию и разрушениям, а ее результат – всего лишь смена правящей верхушки. Тогда как без революций в экономике происходит постоянное движение, в связи с чем меняется и общество, и система ценностей. Получается, что революция – всего лишь акция, направленная на удовлетворение страсти человечества к разрушению.

Что же тогда является по-настоящему революционным?

Усилия каждого, направленные на то, чтобы предвосхитить изменения, которые произойдут за двадцать лет, и чтобы не допустить насильственную революцию. Велика в этом роль Художника.

Каору восторженно отнесся к анализу Ино, в котором проявилось, по сути, обожание Художника. Образ Художника, призванного произвести истинную революцию, накладывался в его сознании на образ покойного отца, Куродо.

Может быть, именно Куродо благодаря своей любви к Таэко Мацубаре бессознательно стал революционером, стремящимся изменить будущее Японии. Правда, эта революция, как и любовь, не была реализована, но Куродо, пусть и недолго, находился в такой сложной и деликатной ситуации, которая не могла не влиять на судьбу Японии, и действовал он так, как подсказывали ему чувства. Тем самым он сдвинул слои эмоций в своем сыне Каору и способствовал возникновению новой горы.

У Каору был еще один друг, вызывавший недоумение у Андзю. По какой-то неведомой причине Каору был крепко связан дружбой с сыном хозяина мясной лавки Киси Ханадой, который бывал в доме Токива. Андзю всегда казалось, что и в начальной школе, и в средней Каору окружало множество гораздо более подходящих приятелей, и ей было невдомек, почему он выбрал именно Ханаду и дружил с ним целых десять лет.

Закончив начальную школу, Ханада перешел в муниципальную среднюю школу, в которой количество учеников сокращалось год от года, потом поступил в старшую школу, известную благодаря участию во Всеяпонских соревнованиях по дзюдо, и даже сам стал участвовать в этих соревнованиях. Затем он повздорил с тренером, ушел из школы и поступил в ученики к борцу сумо.

На майском турнире он прошел отборочную комиссию в качестве молодого борца, принял участие в поединках новичков, выиграл три боя подряд и быстрее всех вошел в низшую лигу. Каору вместе с Ино ходили смотреть на его первый настоящий бой. Бритый наголо Ханада вышел на ринг: в сравнении с остальными жирными тюфяками он выглядел подтянутым и скорее напоминал борца-реслера, чем сумоиста. Он одержал свою первую памятную победу всего через две секунды после начала боя.

В честь первой его победы Каору подарил Ханаде калькулятор и сказал:

– Считай по нему, сколько раз еще осталось победить, чтобы тебя стали показывать по телевизору.

Наверное, эти слова Каору снова сблизили старых друзей, которые начали отдаляться друг от друга, принадлежа теперь совсем разным мирам. Ханада был очень тронут тем, что Каору сам пришел посмотреть его первый поединок, хотя Ханада ничего не говорил ему об этом. Через две недели после первого поединка Ханада, возвращаясь от родителей внезапно, заглянул к Токива и рассказал, как стал сумоистом.

Поначалу ему совсем не хотелось сверкать голым задом перед людьми. Но тренер по дзюдо сказал:

– Твоей борьбе не хватает достоинства.

Ханада на это ответил:

– А чего еще нужно? Победил, и ладно.

Но его обругали и перестали пускать на занятия. Именно это и послужило причиной перехода в мир сумо, но Ханаде захотелось объяснить это проще:

– Короче, я хочу стать самым сильным борцом на земле.

Ханада считал, что из всех многочисленных боевых искусств сумо – для самых сильных и если он проявит свои способности в этом виде борьбы, ему будет проще доказать, что он самый сильный на земле. Он наметил себе цель: до того как на его бритой голове отрастут волосы и он сможет завязывать их в традиционный узел, ему нужно подняться в рейтинге борцов сумо до третьего разряда.

Ханада, так же как и Ино, был не из тех парней, что живут эмоциями. Придай побольше силы пушечному мясу и – вперед; иными способами он себя выражать не умел. Ханада добросовестно накачивал свои мускулы ради исполнения единственного, простого желания: стать сильным. Он готовил себя к чистому насилию, без всяких иных целей. Конечно, насилие неразрывно было связано с четко просчитанным умением. А Каору хотел придать этому насилию эмоциональную составляющую. Его задача состояла в том, чтобы дать почувствовать не знающему эмоций телу Ханады и не знающему эмоций разуму Ино радость, грусть, гнев и удовольствие.

Благодаря человеку, живущему сменяющимися чувствами, встретились кусок мяса и головастик Отношения этой троицы могли послужить только фантастическому будущему, о котором они мечтали.

Через год Ханада продвинулся в рейтинге до сорокового места во втором разряде. До этого он выступал под собственным именем, но теперь его учитель сказал: настало время выбрать тебе подходящее имя, которое оправдает наши надежды, и Ханада попросил Каору и Ино придумать ему такое имя.

В «Кокугикане»[62] при объявлении борца, выходящего на ринг, сообщали место, откуда он родом. Ханада родился в районе особняков в Токио, что уже само по себе было необычно. Сначала друзья пытались придумать ему имя, связанное с Токио. Каору сказал, что самая высокая гора в Токио – Кумоторияма, а Ино сказал, что рядом течет река Тамагава. Ханаде хотелось, чтобы имя было пострашнее и поприметнее. Ино стал перечислять все возможные названия железнодорожных станций и географических пунктов. Эбису Дайкан-яма, Хигаси Накано, Ниси Ниппори… А потом закричал, будто его осенило:

– Дзиюгаока![63] Вот что подойдет.

Ханада неожиданно ударил Ино по лицу и сказал:

– Фальшивка! Я такого терпеть не могу!

Теперь была очередь Каору придумывать что-нибудь пострашнее. Соноуми, Уцунотани, Ганнояма, Сандзунокава, Додзаэмон, Амидабуцу…[64] Каору от Ханады тоже досталось.

– Я не больной и не мертвец. Вы что, издеваетесь надо мной?

– Тогда давайте придумаем что-нибудь простое и емкое.

Ино продолжал упорно перечислять географические наименования и названия станций. Тодороки, Оокаяма, Кухомбуцу, Футако-тамагава… Ханада засопел, схватил Ино за голову и зажал ему рот.

Каору сказал:

– Надо придумать такое имя, чтобы туда входил иероглиф Хана.[65] Ханамидзуки, Ханацубаки, Ханабёбу, Хананомияко, Хосэнка, Хиганбана…

Ханада не стал распускать руки, но пробурчал:

– Я не из тех, кого топчут, я и сам могу растоптать.

Ино тихонько сказал:

– А мне кажется, Хананомияко[66] хорошо звучит, – но Ханада его проигнорировал.

– Может, эти?

– Каору начал перечислять имена, образованные от названий насекомых и животных. Коганэмуси, Кабутомуси, Сэмимару Мияко-тётё, Тораноана, Кудзурю, Усикороси…[67] Ханада явно был недоволен. В ответ на Усикороси Ино придумал:

– Никуноханада.[68]

Каору засмеялся, терпение Ханады лопнуло, и Ино оказался на полу.

– Так же называется наш ресторан. Все, не буду вас ни о чем больше просить. – Ханада сжал кулаки, встал в позу грозного стража ворот и пнул стул, на что Каору тут же отреагировал:

– Садись, Кумоторияма.

В это мгновение Ханада стал Кумоториямой. Странное дело, но как только Каору назвал его так, Ханаде показалось, что у него всегда было это имя. Его учителю тоже понравилось:

– Если поднимешься до таких высот, откуда можно дотянуться до облаков рукой, то и звезду достанешь.

И со следующего поединка в рейтинге борцов сумо появилось имя самой высокой горы в Токио.

12

12.1

– У Каору не очень получалось ладить с друзьями, но с этой парочкой они были неразлейвода. Почему? Никто не смог бы ответить. Наверное, и Ино и Ханаде было достаточно, чтобы Каору просто находился с ними рядом, тогда они освобождались от сомнений и нерешительности. Ино был настолько талантлив, что даже вызывал беспокойство у своих родителей; у него всегда были лучшие оценки в классе, но он не мог найти применения своим выдающимся способностям. Наверное, ему хотелось, чтобы Каору воспользовался его умом, причем каким-нибудь «революционным» путем, о котором Ино смутно мечтал. Ханаде хотелось с помощью Каору понять какова цель насилия и в чем состоит его, Ханадина, миссия. А Каору, используя мозги Ино и тело Ханады, наверное, планировал самую большую месть за все свои детские годы. Это стало ясно, когда все уже закончилось, но, пока они были вместе, у каждого из них были смутные надежды, что сообща они могут совершить нечто тревожно-необыкновенное. Их разрушительные мечтания, возможно, призваны были заполнить череду печальных дней, еще отделявших их от поколения двадцатилетних. Может быть, однажды кому-то из них придется держать пари, которое не принесет никакой выгоды. И они обещали друг другу не жалеть своих мозгов, тела и эмоций.

– Старая добрая дружба…

– Может быть, и так. Дружба – это своего рода страховка. Наличие друзей многое меняет. Наверное, именно потому что у него были такие друзья, Каору не побоялся поссориться с якудза.

– Поссориться с якудза?

Значит, у Каору было и такое лицо – настоящего мачо. История твоего отца начинала казаться тебе все более увлекательной. Андзю перешла к еще одному рассказу о почти забытых событиях, которые она пыталась извлечь из глубин своей памяти.

– Как всегда, не обошлось без Мамору.

– От Мамору всегда были одни неприятности, да?

– Да, похоже, для того он и появился на этот свет.

Происшествие, о котором рассказала Андзю, поставило под угрозу существование семьи Токива и «Токива Сёдзи». Все началось с того, что Мамору завел шашни с девицей, у которой была огромная грудь.

Ныне покойный директор «Токива Сёдзи» в шестом поколении, глава семьи Токива в тринадцатом поколении по имени Мамору, говорят, боготворил большую грудь. Еще во время стажировки в Америке он стал захаживать в топлес-бары, тратил уйму денег на полногрудых танцовщиц из Нью-Джерси, не жалел чаевых. С тех пор это переросло у Мамору в манию. Бывало, за день он находил приют у двадцати четырех красавиц, у сорока восьми сисек. Форма и цвет отличались, но все они превосходили объем в тысячу кубиков, а то и в две. Мамору измерял размер груди как объем двигателя мотоцикла.

После возвращения домой его страсть к большой груди не исчезла; как только у него выдавалась свободная минутка, он обходил клубы на Роппонги и Гиндзе, выискивал там груди, отвечающие его вкусам, и, пользуясь влиянием в модельных агентствах и продюсерских офисах шоу-бизнеса, предлагал им найти его идеал в обмен на спонсорство. Но предпочитал он не те груди, что произведены в Америке, а нечасто встречающиеся большие груди японского производства, именно из-за них он и терял чувство меры. К тому же Мамору осознавал, что в нем течет порочная кровь его деда, и, словно стремясь доказать это, каждую ночь отправлялся на исступленные поиски пышных грудей.

– Почему его привлекали только пышные груди? У него был какой-то комплекс?

Ты нахмурилась, почему-то представив себе, что и на твою грудь будут покушаться.

– Наверное, он думал, чем больше, тем лучше. Все мужские мечты – об этом.

После возвращения на родину, потратив на поиски полгода, Мамору встретил грудь, близкую его идеалу. Уже не осталось в живых никого, кто мог бы сказать, вправду ли эта грудь была столь хороша, но раз она отвечала идеалам Мамору, значит, была действительно выдающаяся, правда, резко контрастировала с детским, невинным личиком ее обладательницы; грудь розовая, с круглыми сосками и настолько упругая, что казалось, вот-вот лопнет. С пышногрудой девицей по имени Митиё Мамору познакомил директор одной продюсерской конторы, и она на девяносто процентов удовлетворяла запросам Мамору.

Мамору не намерен был ограничиваться только удовольствиями, он планировал еще и потешить свое тщеславие.

И Мамору задумал сделать Митиё обладательницей самой большой груди в Японии. Пока что в обеих грудях у нее не набралось бы и тысячи кубиков, и Мамору изложил Митиё свою безумную идею: с цветом и формой у тебя все в порядке, но, извини меня, по размеру ты проигрываешь американским сиськам; не хочешь ли увеличить грудь, чтобы в ней было две тысячи кубиков, как в настоящем «Харлее»? Когда-то его дед Кюсаку Токива исправил зубы своей любовнице-гейше с Симбаси, ему, видите ли, не нравился ее прикус. Мамору пошел дальше своего деда.

У Митиё не возникало сомнений в том, что она навеки стала любовницей Мамору. Ради любимого она была готова даже сделать операцию по увеличению и без того огромной груди. И дело было не только в этом. Она поверила тому, что Мамору просто сболтнул, изрядно напившись, ей показалось, что сокровище семьи Токива, их благородный сын, заинтересовался ею всерьез. Вот что Мамору пообещал Митиё:

– Я бы на сиськах твоих женился.

Мамору отвел Митиё в клинику пластической хирургии и попросил ввести ей в каждую грудь силикон объемом в пятьсот кубиков. Ему отказали. Они обошли три клиники, но везде услышали отказ по одной и той же причине. Врачи уверяли, что в Японии нет таких технологий, максимум возможного – по триста кубиков в каждую грудь. Если ввести большее количество, грудь может лопнуть. Мамору смеялся: такие истории бывают только в комиксах, но врачи объясняли ему это с самым серьезным видом.

При введении силикона ткани груди начинают расширяться, пытаясь избавиться от постороннего вещества. Точно так же разбухают ткани на месте пореза. Спустя какое-то время после операции в груди появляются затвердения. Если не начать делать массаж, даже через боль, чтобы ткани постепенно привыкли к силикону, то грудь на самом деле может лопнуть.

Но Мамору не давала покоя мысль о двух тысячах кубиков. Он занялся поиском американских клиник пластической хирургии и обнаружил специалиста по увеличению груди в Беверли-Хиллз – тот брался увеличить грудь до любых размеров. Мамору не жалел денег на свои прихоти и, сказав Митиё, что хочет показать ей Голливуд, полетел с ней в Лос-Анджелес. Он почти силой заставил ее лечь на операцию.

Операция прошла успешно, теперь вместо груди у нее были сверхбаллистические ракеты. Они превратились в оружие, которое сводило с ума. Но Мамору радости не испытывал, наоборот, ему стало казаться, что это выглядит как патология. На самом деле результатом операции была серьезная травма груди. Вся грудь у Митиё была в затвердениях, соски опухли и болели, даже если просто соприкасались с футболкой, кроме того, невероятной тяжести грудь создавала нагрузку на позвоночник. Врачи рекомендовали разминать грудь, но Митиё говорила, что ей больно, как только Мамору легонько клал на нее руки. Но Мамору не обращал на это внимания и безжалостно мял ей грудь пальцами, а Митиё кричала от боли и сбрасывала его руки.

– Если не делать массаж, твоя дорогая грудь лопнет.

Она кивала в ответ на уговоры Мамору, но, видимо, боль в груди была просто невыносима, и она в слезах умоляла его:

– Ну, пожалуйста, не надо.

Тогда Мамору перешел к силовым методам. Он напоил ее саке, привязал руки к спинке кровати, связал ноги, вставил в рот кляп и начал разминать ей грудь: снизу вверх, от боков к центру. Митиё беззвучно кричала, извивалась всем телом, лицо ее покраснело, по щекам текли слезы. Мамору стало жаль ее, и, чтобы немного уменьшить ее страдания, он вошел в нее.

Митиё посмотрела на Мамору заплаканными глазами и попросила:

– Давай скорей поженимся.

12.2

Вообще-то Мамору вовсе не собирался жениться на Митиё. В его поле зрения не существовало ничего, кроме ее груди. У Митиё было очаровательное детское личико, которое могло давать успокоение уставшему, избавлять от напряжения. Преданная Мамору, она исполняла любое его желание, но Мамору было на это наплевать, он поклонялся ее гигантской груди, как двум идолам, и больше его ничто не интересовало. Его совсем не привлекали ее человеческие качества.

Митиё чувствовала, что Мамору становится холоднее день ото дня, но она продолжала верить в его порядочность. Разве может человек, который так самозабвенно массировал ей грудь после операции, предать ее? Она была уверена в нем. Даже когда Мамору заявил: «Я не женюсь на тебе», – Митиё посчитала эти слова его минутным капризом и отнеслась к ним несерьезно. Боль в ее опухшей груди пока еще не переросла в ненависть.

Мамору позвал Каору. Он строил тайные планы переключить Митиё на Каору, чтобы исправить это недоразумение с большегрудой девицей и заставить ее отказаться от мечты выйти за него замуж. Нельзя было допустить, чтобы в его блестящей биографии появились пятна. Он позвал Каору в бар гостиницы «Империал» и объявил ему:

– У тебя, наверное, есть интерес к большегрудым телкам? Все мужики, даже те, у кого нет эдипова комплекса, ищут успокоения в большой груди.

Каору сказал, что особого интереса не испытывает.

– Я вообще-то не собираюсь навязывать тебе свои пристрастия, – продолжил Мамору. – Проблема в том, что хотя у этой девки сиськи огромные, я бы хотел, чтобы ты взял ее себе, если ты не против. Ей двадцать лёт, работает моделью, хочет стать актрисой.

– Братец, ты же никогда ничего не предлагаешь просто так. В чем тут дело?

– Да ни в чем. Мне сиськи ее нравятся, а вот характер и образ мыслей – нет. Я бы взял от нее только сиськи, а остальное тебе отдал.

Как всегда, Мамору был само откровение. Каору только и мог, что усмехнуться.

– Я же не уговариваю тебя полюбить ее, – добавил Мамору. – Надо сделать так, чтобы она увлеклась тобой. Этого достаточно. Когда ты поешь и двигаешься, любая баба тает. Пусть твои красивые голос и лицо послужат на благо дома Токива.

По расчетам Мамору, если бы Митиё полюбила Каору, она бы перестала говорить о замужестве и он смог бы, как и прежде, баловаться с ней, как с любимой игрушкой. Полюбив другого мужчину, Митиё, наверное, почувствует себя виноватой перед ним, Мамору. А он тогда продемонстрирует ей свое великодушие. Выполнив свою миссию, Каору быстренько исчезнет из поля зрения Митиё. И тогда все вернется на свои места. И он сможет продолжать наслаждаться большой грудью.

Каору решительно отказался от роли фальшивого соперника, которую ему навязывал Мамору. Но, судя по всему, Мамору с самого начала предугадал его реакцию и сперва изобразил великодушие, а потом вдруг огорошил:

– В Америке я встречался с Фудзико.

Каору давно не слышал этого имени из чужих уст, по его невозмутимой физиономци пробежала тень.

– Я ездил к адвокату, консультанту /Шкива Сёдзи», который живет в Бостоне, и позвонил ей домой.

Мы с ней поужинали. Пять лет я ее не видел – она стала красавицей. Скучает по Японии. Я спросил ее: что ты будешь делать, когда вернешься? И знаешь, что она ответила? Встретилась бы с друзьями. Мы и о тебе поговорили. О том, что женщины тебя в одиночестве не оставляют. Но я сказал ей, что в сердце Каору есть место только для двух женщин.

– Двух?

– Ну, я имел в виду твою маму и Фудзико. Мне, пожалуй, подошла бы такая жена, как Фудзико. Если бы ты разрешил, я написал бы официальное письмо семье Асакава и попросил: позвольте Мамору Токива встречаться с вашей дочерью Фудзико Асакава в преддверии свадьбы.

По выражению лица Мамору было невозможно угадать, говорит ли он всерьез. Наверное, врет. Но Каору ухватился за эту ложь:

– Зачем ты встречался с Фудзико?

– А что странного в том, что люди, которые жили в одном городе, встречаются в другой стране?

Странного ничего, но как-то неестественно. О тех чувствах, которые Каору испытывал к Фудзико, не знал никто, кроме Андзю. Наверняка Мамору разузнал у Андзю, что они переписываются и что Каору посвящает Фудзико стихи. И рассказ Мамору о встрече с Фудзико был не чем иным, как издевательством над Каору. Вернувшись домой, он и словом об этом не обмолвился, и только сейчас, после нелепого своего предложения, он решил извлечь выгоду из той встречи.

– Я не предлагаю тебе поменять твою любимую на девку – гигантские сиськи. Я в любой момент могу отказаться от Фудзико, если ты мне поможешь. Ты когда-то избавил Фудзико от подглядываний извращенцев. Я еще тогда понял, что ты боготворишь ее. Фудзико тоже хотела с тобой встретиться.

– А почему ради Фудзико я должен обманывать твою большегрудую подружку?

– Потому что я мудак. Если бы со мной все было в порядке, разве я стал бы тебя мучить? Не хочешь – заставлять не буду. Просто встреться с ней разочек. На такие сиськи стоит посмотреть. Будь другом.

Перемешать благородные принципы защиты чести фамилии с самоуничижением, добавить в качестве приправы угрозы и мольбы, завлечь ароматом эроса, стекающего каплями с пышной груди, – в этом был весь Мамору. Он заранее знал, что Каору согласится, пусть и с кислой миной.

12.3

Каору появился в кафе гостиницы, где была назначена встреча Митиё с Мамору. Не говоря ни слова, он сел перед Митиё и склонил голову в поклоне. Застигнутая врасплох Митиё скрыла свою растерянность за улыбкой и поклонилась ему в ответ. Помолчав немного, Митиё сказала, внимательно разглядывая Каору:

– Где Мамору? А ты кто?

– Мамору сюда не придет. Я Каору, его младший брат.

Каору посмотрел прямо на нее и произнес заранее заготовленные фразы:

– Мамору Токива не женится на вас. Я искуплю его вину. Я сделаю для вас все, что смогу. Скажите, чего вы хотите.

Митиё спросила:

– Почему так случилось?

И Каору рассказал ей все, как есть, пытаясь передать пожелания Мамору. В данном случае у него не было другого выхода – он должен был открыть ей глаза: Мамору не интересуется ничем, кроме ее огромной груди.

– Так, значит, он меня бросил? – тихо спросила побледневшая Митиё.

Каору сдавленным голосом ответил:

– Да.

– Что же мне теперь делать?

– Не знаю.

– Ты считаешь: лучше умереть?

– Не умирайте, пожалуйста. Глупо умереть из-за Мамору.

Ему показалось, что у Митиё линзы на глазах; тушь текла из уголков, оставляя на щеках черные полосы. Приходится принять приговор, если его произнес кто-то третий. Этому третьему не понять, какую боль он вызвал. Но кого следовало бы ненавидеть, здесь нет. И Митиё заплакала, не стесняясь посторонних, которые то и дело бросали любопытные взгляды на Каору. Из кафе он проводил Митиё домой, избавив Мамору от кровавых сцен; он терпеливо слушал ее монолог, пока она не выплакалась и к ней не вернулась способность думать о том, как быть дальше.

В той самой квартире, что снимал Мамору для своих грязных утех, Митиё пила саке, которое подливал ей Каору, и жаловалась на свою печальную участь: вот что значит быть преданной Мамору. Ее рассказ звучал как заунывная энка.[69]

– У Мамору есть другая? И у нее грудь больше, чем у меня? Он говорил мне: «Давай завладеем всем миром с помощью твоей груди. Исполни мою мечту». Я не хотела уродовать свое тело, которое дали мне родители, но он встал передо мной на колени, и я согласилась. Еще до операции мне казалось, что у меня слишком большая грудь. Она будто зазывала всех маньяков: давай, потрогай меня. А теперь это вообще уродство, прохожие смотрят на меня, вытаращив глаза. Никто не замечает моего лица. Сиськи нагло вылезают вперед, задвигая меня как человека. Я нахожусь под их властью. Хоть денечек пожить бы, не вспоминая про них. Тебе не понять, насколько треклятые сиськи мучают меня. Это не просто стыд и позор. Они еще и тяжелые ужасно. Попробуй привесь себе по два кило на шею и плечи, тогда поймешь. Ладно бы только тяжелые были, так они еще и болят. Десять лет пройдет, двадцать, а моя раздутая грудь не изменится, только я сама постарею. Превращусь в морщинистую старуху, а сиськи останутся такими же, как в двадцать лет, прямо воспоминание юности. Кто возьмет за это ответственность? Я перешла через мост, и обратно ходу нет. Я-то думала, Мамору всю жизнь будет заботиться о моих сиськах. Что мне теперь делать? Не хочу быть мишенью для извращенцев. А мне так хотелось выйти замуж, как все. Директор агентства тоже обалдел. Зачем, говорит, тебе эти громадины? Женщины такие сиськи терпеть не могут, для чайной комнаты они совсем не подходят, придется с самого начала продавать себя как монстра. Сделай что-нибудь. Эти сиськи набиты страданиями и ненавистью.

Она без конца повторяла свои полные злобы слова, и это продолжалось до поздней ночи. Каору добросовестно выполнял роль внимательного слушателя, помогал ей утопить горе в саке и с нетерпением ждал того момента, когда она упадет и заснет от усталости.

Казалось, Митиё высказала все, что было у нее на душе, но, вероятно, так и не успокоилась. Будь она одна, глядишь, поплакала бы и уснула, но с нею был третий, и он не давал ей уснуть. Этот третий строил планы запугать Мамору, воспользовавшись грудью Митиё как грозным, хотя и необычным оружием. В отдел страхования жизни компании «Токива Сёдзи» пришло письмо на имя Мамору. Отправителем значилось продюсерское агентство, в котором была зарегистрирована Митиё, но письмо было подписано: «Киёмаса Ханада, глава группировки Ханада».

В письме не содержалось ни единого слова, в котором сквозила бы угроза, оно было написано напыщенным, преувеличенно вежливым стилем. Сначала шли обычные сезонные приветствия, потом пожелания счастливого брака идеально подходящих друг другу Мамору и Митиё, далее говорилось: мы не пожалеем сил, чтобы успех Митиё как актрисы и Мамору как предпринимателя стал широко известен миру. Посторонний человек воспринял бы это письмо как поздравление, не увидев в нем скрытого смысла, но для Мамору там явно содержалась угроза. Короче, отправитель письма сообщал ему: я позабочусь о том, чтобы всем стало известно о твоей грязной связи с Митиё.

Откуда у парня по имени Киёмаса Ханада появилась эта информация? Да и вообще, кто он такой? Мамору тут же попросил верного друга Сигэру, который работал в отделе расследований, собрать данные на этого Ханаду. Удивительно, но это оказался дядя дружка Каору, Киси Ханады, учившегося борьбе сумо. Может, Мамору дал мало денег за молчание директору агентства и в деле оказалась замешана мафиозная группировка? Но тогда ему не так просто будет отделаться. Прежде чем обо всем рассказать отцу, Мамору решил: Митиё должна стать любовницей Каору, а сам он прикинется, будто у них ничего и не было. Иначе вся эта история может помешать его помолвке с дочерью банкира, помолвке, которая в будущем значительно укрепила бы положение «Токива Сёдзи». Переговоры с мафией он поручил Каору, а сам занялся переговорами с директором агентства, настоятельно убеждая его молчать.

Позвав к себе Каору, Мамору сказал ему:

– Помнишь, я когда-то предупреждал тебя? Говорил тебе: не путайся с одноклассником, у которого родственник – якудза. А ты, видно, до сих пор общаешься с Ханадой. Дядя этого Ханады угрожает мне. Тебе следует встретиться через своего друга с главой их группировки и сказать, что Митиё – твоя девка. Ты уже переспал с ней? Если еще нет, давай не мешкай.

От мысли, что в дело вмешалась группировка Ханады, у Мамору закипали мозги, и он, даже не слушая, что говорил ему Каору, набросился на него. Мамору словно забыл, что все зло изначально исходит от него самого, сейчас его волновала миссия старшего сына, который пытается спасти дом Токива от надвигающейся опасности. Каору решил молча следовать указаниям Мамору. Он предчувствовал, что это последняя услуга, которую он может оказать старшему брату.

Мамору взял миллион иен из своих карманных денег, заранее приготовленных на случай скандала, и отправился к директору агентства. Но тот опередил его: поклонившись, завел разговор о том, что они, мол, и сами оказались вовлечены в ужасную ситуацию, о какой и предположить не могли. Вот что следовало из слов директора.

Ладно бы Митиё просто стала обладательницей самых больших сисек в Японии, но когда Мамору бросил ее в безвыходном положении, что же ей было делать? Все бы ничего, если б у нее была грудь нормальных размеров, но такая громадина ни на что не годилась, и для Митиё не оставалось иного пути, кроме как сводить концы с концами в порнобизнесе. Если бы она устроила шумиху из истории своих отношений с каким-нибудь принцем, наследником крупного предпринимателя, тогда не только ее гигантская грудь, но и ее личность привлекла бы интерес. Услышав, как она болтала о случившемся, один из инвесторов агентства подучил ее: Митиё, сруби с него бабки. Кроме того, он пошел к знакомому главе группировки поговорить об этом. В результате дело приняло серьезный оборот. Оно вышло из-под контроля. Будет скандал или нет, теперь зависело только от Митиё и главаря группировки.

По странному стечению обстоятельств судьба Мамору и «Токива Сёдзи» теперь находилась в руках Каору. Если бы Каору допустил ошибку в отношениях с Митиё и поссорился бы с группировкой Ханады, то Мамору ничего бы не спасло и «Токива Сёдзи» столкнулась бы с небывалой опасностью. Кроме директора компании, об этом не знал никто, да и Каору откуда было знать. Искусственная грудь Митиё встала в немыслимо высокую цену. Существовало ли решение этой проблемы, насколько следовало увеличить сумму, чтобы всем удалось избежать плачевных последствий, невозможно было понять.

Митиё нисколько не трогало, что ее искусственную грудь используют как орудие шантажа. Над этим пусть взрослые ломают голову, ее же увлекла задача заарканить неожиданно появившегося перед ней парня. Это он присутствовал при крахе ее любви, это он сказал, что сделает все, что в его силах, чтобы облегчить ее страдания от потери возлюбленного. Это он выслушивал ее жалобы, пока она окончательно не напилась и не уснула, а на следующее утро бесследно исчез. Благодаря ему она на некоторое время даже забыла о своей раздутой груди. Она надеялась, что он увидит в ней ее человеческие качества, которые окажутся ничуть не хуже ее груди, и эта надежда приятно согревала ей сердце. Но больше всего Митиё волновала его красота. Надо же, родной брат Мамору – и нисколько на него не похож!

Каору зашел к ней домой и сказал, что хочет о чем-то спросить, но Митиё предложила:

– Давай пойдем куда-нибудь, не хочу здесь.

Она посадила Каору в свою машину и поехала в парк аттракционов, который находился за городом, на другом берегу реки Т. М.

Каору был в этом парке еще в детстве, когда его звали Каору Нода, вместе с отцом Куродо и матерью Кирико. Казалось, это происходило в далеком прошлом, и в то же время как будто он совсем недавно видел это во сне. Точно, здесь была белая пагода, а здесь – лыжный трамплин, а здесь должны лежать останки военного самолета, который летал над Тихим океаном и бомбил американские корабли. Каору вспомнил, как он сидел в кабине самолета и говорил матери: «Вот бы нам всем вместе жить в парке с аттракционами».

Теперь на том месте, где когда-то был самолет, находился огромный аттракцион с американскими горками. Самого большого в Азии чертова колеса и рассекающего пространство корабля-челнока тоже не было в его детстве.

Митиё сказала:

– Американские горки придуманы для того, чтобы забывать о печали. Потому я с тобой сюда и пришла.

Она взяла Каору под руку, и они отправились на горки. Там она пыталась выкричать свою печаль вперемешку со страхом.

– Ты тоже покричи, – просила она его.

Переходя с аттракциона на аттракцион, Митиё жаждала острых ощущений. Она то клала голову ему на плечо, то прижималась грудью к его груди, будто пробовала нового любовника. Каору представлял себе, что Митиё, которая была старше его на два года, – это Фудзико, и наслаждался ностальгическими воспоминаниями о парке аттракционов двадцатилетней давности.

В маленькой кабинке чертова колеса Каору сказал, задыхаясь от соседства с Митиё – от ее баллистических ракет, маячивших в его поле зрения:

– Есть люди, которые сходят с ума от огромной груди, а есть такие, кто шантажирует ею. Эта грудь провоцирует на грех.

– А тебе чего хочется?

– Мне… Мне бы хотелось, чтобы эта грудь… помогала тебе в жизни, Митиё.

Неожиданно для самого себя он покраснел и стал заикаться, тут же превратившись в мишень для ее атак.

– Тоже мне отличник нашелся. Сам-то совсем о другом думаешь.

Каору смотрел на видневшиеся вдали кварталы столичных небоскребов, вновь раздумывая о своей роли. Он должен был заменить Мамору, стать любовником Митиё и отразить угрозы якудза.

– Мой брат считает: если я стану твоим любовником, то все будет хорошо.

– А ты сам что думаешь?

– Я думаю, что с якудза такие детские игры не пройдут.

– Тогда почему ты встречаешься со мной?

– Действительно, почему? Наверное, чтобы защитить твою грудь.

– Младший братец тоже без ума от больших сисек?

– Вовсе нет.

– Но, наверное, лучше большие, чем маленькие?

Что бы ни говорила Митиё, на самом деле она явно использовала свою гигантскую грудь в качестве оружия обольщения. Если бы он поддался, то четко выполнил бы наивный сценарий, разработанный Мамору.

– Можно потрогать твою полную печали грудь?

Каору пробормотал это еле слышно, а Митиё улыбнулась:

– Нравится, да? – и расстегнула третью и четвертую пуговицы блузки.

Каору робко протянул руку, и груди сами потянулись к нему. Каору нежно погладил их и погрузил пальцы в глубокую ложбинку между ними. И в то же мгновение влажноватые груди с едва заметными синими прожилками изловили пальцы Каору, будто росянка, не давая им выбраться.

– Поймала.

Митиё схватила Каору за руку вынудив его опуститься на колени. Наверняка Мамору наслаждался грудью Митиё именно в такой позе. Кусая губы и улыбаясь, Каору думал о том, что должен спросить ее о важном.

– Ты на самом деле хотела выйти замуж за моего брата?

– До совсем недавнего времени. Но теперь я больше никаких чувств к нему не испытываю.

– Что говорил глава группировки Ханада? Что он хочет сделать с Мамору Токивой?

– Да какая разница?

– А ты, Митиё, чего хочешь?

– Хочу уехать куда-нибудь подальше. С тобой, Каору.

– Хочешь? Оставив в покое якудза?

– Я, наверное, скоро полюблю тебя, Каору.

Каору тихонько вытащил пальцы, зажатые опасной грудью, которая пыталась засосать его, и уткнулся в нее носом. Митиё обняла голову Каору и прерывисто задышала.

– Каору, давай убежим вместе. Как-то надоело все.

У Каору было такое же настроение. Как только Митиё избавится от своих чувств к Мамору и встретит новый радостный день в объятиях другого, его задача будет выполнена. И если ничего больше не потребуется, он быстро отыграет свою роль. Надо только поскорее отвезти Митиё куда-нибудь, оставить в ее памяти воспоминания о короткой любви и убедить ее взять деньги как компенсацию за опухшую грудь и разрыв отношений.

Когда кабинка вновь коснулась земли, Каору застегнул пуговицы на блузке Митиё и сказал со вздохом:

– Мне нужно встретиться с главой группировки.

– Да забудь ты об этом. Пусть Мамору с ним разговаривает. Тебе не время там появляться.

– Может, и так, но брату нельзя общаться с якудза.

– И что теперь? Ты к ним придешь спокойненько, а они из тебя котлету сделают?

– Если сделают котлету, они у меня в руках. Тот, кто применяет силу, всегда проигрывает.

– Ну, чему ты радуешься?

У Каору был шанс на победу.

12.4

Как лучше всего появиться перед Киёмасой Ханадой? Каору обратился за советом к Ино. Ино сказал, что самое верное – прийти по рекомендации достойного человека. Но таким человеком в данном случае мог быть только Киси Ханада, а его Каору хотел приберечь на потом, как последний козырь.

– Тогда, – сказал Ино, – нужно взять с собой адвоката.

– Но если вовлечь в это дело адвоката, консультанта «Токива Сёдзи», то все станет известно директору компании.

В результате Каору принял самое безрассудное решение – он отправится в офис группировки Ханады один, как посланец Мамору.

Он пришел на пять минут раньше установленного времени к дому в районе Кабуки-тё на Синдзюку – адрес у него был – и решил подождать у входа, но тут навстречу ему вышел парень примерно одного с ним возраста и спросил:

– У тебя дело какое-то?

Каору назвал себя и сказал, что пришел встретиться с главным. Его проводили в приемную. У входа в комнату молча стояло несколько бугаев, Каору казалось, что они одним своим дыханием давят на него. Из дальней комнаты вышел крепкий дядька среднего возраста в пиджаке в гусиную лапку, все бугаи тут же поклонились ему, Каору тоже изобразил нечто подобное. Дядька, который, наверное, и был главарем, предложил Каору сесть. Он присел на диван и представился:

– Я младший брат Мамору Токивы, Токива Каору.

Дядька, протянув ему визитку сказал басом:

– Я Киёмаса Ханада, – и тут же перешел к делу: – Почему не пришел сам Мамору Токива?

Каору ответил решительно:

– Мой брат больше никак не связан с Митиё.

– Но совсем до недавних пор он с ней встречался, да?

– Да. Но сейчас не встречается.

– То есть поскорее решил от нее избавиться? – засмеялся главарь, а вслед за ним и его подчиненные.

Каору тоже посмеялся вместе со всеми, но главарь зыркнул на него: не тебе тут смеяться – и со вздохом сказал:

– Ты зачем сюда пришел?

– Я пришел попросить вас, чтобы вы не сообщали в средства массовой информации о связи моего брата с Митиё.

Каору достал из внутреннего кармана пиджака копию письма, подписанного главой группировки, и, не говоря ни слова, показал его с таким видом, будто он понимает, чего тот добивается.

– Рассказывать правду – работа СМИ. Мы к этому отношения не имеем. Если же ты хочешь скрыть правду, то, наверное, об этом и просить надо по-другому, или не так?

Каору казалось, что главарь строит из себя дурачка, но тот внезапно заговорил грубо, пытаясь заставить Каору подстраиваться под его переменчивый характер.

– Простите, если я чем-то вас обидел.

Каору сам удивлялся своему спокойствию. Инстинкт подсказывал ему: замолчишь – проиграл.

– Раз ты – один из Токива, тебе тоже не помешает узнать. Так вот, группировка Ханады и «Токива Сёдзи» имеют давние прочные связи. Твоему папаше хорошо это известно. Я хочу, чтобы твой братец сделал выводы из нынешнего случая и как следует усвоил себе, насколько прочна эта связь. Наши отношения – услуга за услугу. Понял? Раз ты теперь знаешь об этом, нам нужно стараться сотрудничать. А твой брат, похоже, чего-то не догоняет. Если он собирается стать наследником «Токива Сёдзи», то должен бережнее относиться к нам, его тайной поддержке.

Каждое слово из сказанного главарем, было понятно, но что стояло за этими «связями», «сотрудничеством», оставалось загадкой.

– А что именно нужно понять нам с братом? – спросил Каору как можно вежливее, чтобы не оскорбить главаря.

– В твоем брате течет развратная кровь. Требуется проучить его, чтобы он понял, как дорого обходится разврат. Превратил, понимаешь, в урода девицу, которая обещала быть хорошей актрисой. За это надо платить.

– Заплачу я. Митиё тоже возражать не будет.

– Что ты сказал?

Кажется, он рассердил главаря, и тот немедленно перешел к угрозам. Отступать было некуда.

– Я считаю, что ей нужно выплатить деньги в качестве извинения. Но почему вы, господин Ханада, взяли на себя контроль за ситуацией? Мне кажется, это проблема одной только Митиё.

– А ты вроде посмелее, чем твой братец. Но какого черта ты суешься не в свое дело, явившись сюда? По просьбе агентства Митиё теперь я ее опекун. А ты чего тут шныряешь, вынюхиваешь? Вали-ка домой и поспрошай у своего отца: что бывает с теми, кто делает из Киёмасы Ханады идиота? Дело-то не такое простое, как ты себе вообразил.

– Скажите, пожалуйста, что мне нужно делать?

Стоявший за спиной главаря молодой парень схватил Каору за волосы и повалил на пол. Как перевернутая черепаха, Каору инстинктивно сжался в комок и, открыв глаза, стал ждать следующего удара. У самого своего лица он увидел несколько ног, готовых его пнуть. Каору схватил одну и изо всех сил вцепился в нее зубами.

Главарь заорал:

– Прекратить! – и в одно мгновение в комнате опять наступила тишина, прерываемая сопением.

– Чего лыбишься? – Главарь посмотрел на Каору остановившимся взором: ему показалось, что тот смеется. Во всяком случае, он догадался, что Каору по какой-то особой причине не боится якудза.

– Я могу много чего порассказать о грязных делишках «Токива Сёдзи». До сих пор я помогал их замазывать, но мне ничего не стоит в любой момент переметнуться на правую сторону. Скандал с Мамору – это только верхушка айсберга ужасных злодеяний.

– Каких таких злодеяний? Если вы собираетесь бороться со злом, пожалуйста, расскажите мне об этом.

– Ты все еще упираешься, шмакодявка? Тебе памперс не пора ли сменить? Спроси у папаши своего, сколько взяток раздала «Токива Сёдзи» политикам и бюрократам. Вряд ли он забыл, сколько денег они заплатили под предлогом выделения средств на выборы или оплаты консультантов, когда закупали большую партию пассажирских самолетов в Америке, или когда купили картину Пикассо у мафии, или когда скупали земли у старых аристократов, или когда строили гостиницу. Раскинь-ка мозгами, благодаря кому собрания акционеров проходили без сучка и без задоринки? А когда по доносу сотрудника компании могло открыться, что «Токива Сёдзи» занималась незаконным экспортом в СССР высокоточного оборудования, кто заставил молчать этого идиота и местного прокурора, как ты думаешь? Только мы и укрепляем доверие к «Токива Сёдзи».

Наверное, Сигэру Токива собирался когда-нибудь раскрыть Мамору теневые стороны управления компанией, но случилось так, что Каору узнал об этом раньше старшего брата и оказался в странном положении. Перед Каору стоял главарь группировки Ханада, для которого источником дохода служила нерасторжимая связь с домом Токива. От того, как поведет себя сейчас Каору, зависело, осуществит ли свои угрозы Киёмаса Ханада. Если только мольбы о прощении окажутся действенными, то останется договориться взрослым мужчинам, Ханаде за его молчание опять заплатят какую-то сумму, и нерасторжимая связь будет проверена на прочность. Ему же, Каору, с самого начала здесь нечего было делать.

– Вы имеете в виду, что мне лучше хранить молчание?

– Точно. Ты же павлин. Не крикнешь – не пристрелят.

И тут Каору догадался, что коль скоро Киёмаса Ханада связан одной веревочкой с «Токива Сёдзи», его угрозы не возымеют действия. Если Ханада примется разоблачать злодеяния Токива, его группировку обвинят в тех же преступлениях. Ханада издевался над «Токива Сёдзи», понимая, что компания не готова разрубить эту связь. Интересно, сильно бы растерялся Мамору, окажись он здесь? Скорее всего, он действовал бы по указке Киёмасы Ханады, ведь для Мамору раны Токива – собственная боль, потери Токива – собственный ущерб. Но в теле Каору не текла кровь Токива. Кризисная ситуация у Токива по сути не имела к нему никакого, даже малейшего отношения. Ханада угрожал Токива, а не ему, Каору.

– Хорошо. Я передам папе и брату то, что вы сказали, господин Ханада. Я правильно вас понял?

– Больше от тебя ничего не требуется.

Каору встал, отодвинул сопящих парней, сделал два шага к выходу, поклонился главарю и сказал:

– Всего доброго. В следующий раз я приду с Ку-моториямой. Я не хочу, чтобы меня избивали из-за Токива, надеюсь, Кумоторияма постоит за меня.

При упоминании имени Кумоториямы лицо главаря просветлело, будто с него сошла тень. Каору схватился за ручку двери, изготовившись бежать в любую секунду, и сказал, чтобы оставаться верным себе до конца:

– Я в ином положении, чем отец и брат. Я не имею отношения к нерасторжимой связи дома Токива с группировкой Ханады. Что бы ни случилось с «Токива Сёдзи», меня это не касается.

Глаза главаря стали треугольными. Каору, понимая, что ему нельзя оставаться здесь ни секунды, проскользнул в дверь и побежал что есть мочи.

12.5

Требование от Киёмасы Ханады о встрече с Сигэру Токива пришло без малейшего промедления. Последние пять лет дела в «Токива Сёдзи» шли успешно, стоимость акций была стабильной, вмешательства группировки Ханады не требовалось, и Сигэру думал, что их отношения прекратятся сами собой. Но думать так было легкомысленно с его стороны. Группировка Ханады ждала благоприятного момента, чтобы возобновить отношения.

Сигэру позвал Мамору и Каору и заставил их рассказать, что происходит. Не дослушав всю историю до конца, Сигэру схватился за голову и застонал.

– Хоть и говорят, что посеешь, то и пожнешь, но что мне теперь с этим делать?

По крайней мере, вмешательство группировки Ханады в свадьбу Мамору нужно было предотвратить любыми средствами. Каору не знал, что уже велись переговоры о помолвке Мамору с дочерью директора банка Мияко, который являлся главным банком-партнером «Токива Сёдзи». Проблема состояла в том, чтобы не просто уладить отношения с Митиё, но и навсегда их похоронить, иначе существовала опасность расторжения помолвки. Даже если Каору удалось бы уговорить Митиё отказаться от Мамору, то как заставить молчать Ханаду, выглядывавшего из-за ее огромной груди? К молчанию Ханады прилагался прайс-лист с непомерными расценками.

Группировка Ханады была помехой для инсценировки медового месяца «Токива Сёдзи» и банка Мияко. Сигэру хотел установить важные для Мамору связи с банком, который составлял основу управления компании, и укрепить положение наследника. От связей с мафиозной группировкой, возникших в эпоху Кюсаку Токива, нужно было отказаться, что и делал Сигэру, вежливо отдаляясь от Киёмасы Ханады.

Некоторое время после войны и якудза, и торговые компании оказались на одних и тех же развалинах. И те и другие испытывали досаду от поражения и от необходимости подчиняться оккупационным войскам, и те и другие втихую повторяли устаревшую брань: «Вонючие америкашки и англичане!» Кюсаку нужна была помощь якудза, чтобы выжить после распада финансовой олигархии, в период проведения аграрной реформы. Чтобы возродить компанию «Токива Сёдзи», которая разделилась на девятнадцать торговых компаний и девятнадцать раз переживала кризис управления, Кюсаку и группировка Ханады, объединившись, собрали информацию о спросе на товары для оккупационных войск, укрепили связи между всеми торговыми компаниями и американскими военными базами и нашли каналы, по которым товары, предназначенные для оккупационных войск, уводились налево. Манипулируя спросом и предложением оккупационных войск, Кюсаку Токива пытался собрать воедино акции и капитал своих разрозненных компаний. При Макартуре компания «Токива Сёдзи» оказалась раздробленной, но когда попыталась возродиться и войти в мир финансовой олигархии, ей понадобились связи с оккупационными войсками, которые служили бы ей мощной поддержкой. В то время как «Токива Сёдзи» расправлялась с торговыми точками, не входящими в ее сеть, группировка Ханады действовала столь активно, что ее можно было назвать личной армией «Токива Сёдзи».

Кроме того, «Токива Сёдзи» занималась скупкой земель, перешедших в руки крестьян-арендаторов в результате аграрной реформы. В преддверии послевоенного спроса на жилье, а также в связи с высвобождением сельскохозяйственных земель в окрестностях столицы развернулась жестокая конкуренция в сфере куплипродажи. И здесь группировка Ханады внесла свой вклад – скупала землю, порой с применением силы, добросовестно выполняя поручения Кюсаку Токивы.

Сигэру Токива помнил, как предыдущий глава группировки рассказывал ему о медовом месяце финансовой олигархии и якудза во времена пожарищ и черного рынка. Но пожарища и черный рынок исчезли за кварталами небоскребов, и, по мере того как бизнес становился все более цивилизованным, он отходил от тех организаций, которые преуспевали и пользовались уважением в мире, основанном на беззаконии. Еще при жизни Кюсаку Сигэру Токива понял, что он окончательно порвет с группировкой Ханады.

Даже если бы Киёмаса Ханада настаивал на возобновлении отношений, Сигэру намерен был решительно отказать ему. Но теперь якудза могли не только сорвать брак Мамору, но и до предела осложнить ситуацию: обедневшие бандиты с отчаянностью самоубийц раскрыли бы все подробности прошлого «Токива Сёдзи». С другой стороны, деньги за молчание возобновили бы их нерасторжимую связь. В довершение всего Киёмаса Ханада был ужасно раздражен поведением Каору, из-за чего сумма, которая могла бы заставить банду Ханады молчать, возросла на двадцать процентов. И о чем только думал Каору, задевая гордость главаря?

Ломая голову над планом действий, Сигэру сначала обратился за советом к Мамору. Тот злился на недостойное поведение группировки Ханады, при этом не выказывая никаких признаков раскаяния по поводу собственного поведения.

– Надо прикончить Киёмасу Ханаду, – сказал он.

– У тебя такие же бандитские замашки, как и у него, – только и мог со вздохом ответить пораженный Сигэру. Не ожидая ничего хорошего, Сигэру все же спросил, каково мнение Каору на этот счет.

– Надо, чтобы группировка Ханады стала дочерней компанией «Токива Сёдзи».

И откуда у него взялась такая идея? От удивления Сигэру потерял дар речи и рассмеялся. Но, подумав немного, пришел к выводу, что эта мера куда более здравая, чем убийство Киёмасы.

– Ну-ка, расскажи поподробнее, – попросил Сигэру.

– Я подумал, – продолжил свою мысль Каору, – что ведь жизнь у якудза непростая. Офис у них в Кабуки-тё грязный, в подчинении народу мало. Так что если попросить Киёмасу, не задевая его гордость, он запросто разгонит группировку и создаст хоть дочернюю компанию, хоть что угодно. Пусть это будет кабаре, или хостесс-клуб, или центр с игральными автоматами. И если мы станем инвестировать в его бизнес, то формально связь «Токива Сёдзи» с группировкой Ханады прервется. Если же у них ничего не получится, можно будет отделаться от них. Кстати, в их ночном клубе Мамору сможет сколько угодно развлекаться с гигантскими грудями. И они сохранят все в тайне.

– Неужели ты думаешь, что якудза так легко можно уломать?

Разумеется, Мамору, который сам ничего не сделал и которого, кроме огромной груди Митиё, ничего не интересовало, даже и помыслить не мог, что уговоры якудза – это его задача.

– Я попробую поговорить с ними. Если действовать по закону; Киёмаса не откажется. Мамору, ты тоже пойдешь со мной извиняться.

– Каору, когда все уладится, верни мне Митиё.

Услышав это, Сигэру в гневе раздул ноздри и отхлестал по щекам Мамору, который, не чувствуя никакого раскаяния, продолжал приударять за огромными сиськами.

– До каких пор ты будешь строить из себя инфантильного идиота!

У Мамору из носа пошла кровь, он посмотрел снизу вверх на суровое лицо отца и вышел из комнаты. Сигэру взглянул на оставшегося в комнате Каору и проворчал:

– Не понимаю я тебя. Выглядишь этаким «ботаником», начитавшимся всевозможных книжек, и неожиданно совершаешь безрассудства. Как тебе в голову пришло одному отправиться к Киёмасе?

– Брат сказал мне: иди.

– Я не об этом тебя спрашиваю. То, что ты сделал, выходит за рамки всякой логики. Твой поступок привел к наихудшему развитию событий. Знаешь, что сказал Киёмаса? «Если будешь вытирать об меня ноги, твои сынки понюхают запах крови». И еще: «Проучи Каору как следует». Если я этого не сделаю, Киёмаса займется твоим воспитанием сам. Что такого ты ему сказал?

– Я сказал ему «Не лезь в чужие проблемы». И еще: «Мне все равно, что станет с «Токива Сёдзи».

– Совсем ничего не понимаю.

– Наверное, Киёмаса воспринял это так: «Пусть бы группировка Ханады и «Токива Сёдзи» совершили двойное самоубийство, мне все равно». Впрочем, я на самом деле хотел так сказать.

– Чтобы раздразнить якудза?

– Иначе они окончательно обнаглели бы. Раз в их привычках цепляться к слабостям Токива, почему я не могу воспользоваться их слабостью?

– Получается, ты ничью сторону не держишь.

– Правильно. Иначе Киёмаса полностью прогнул бы меня.

– Ты все больше и больше подвергаешь себя опасности. Тебе что, жизнь недорога?

– Когда-нибудь и так умру. Вероятность человеческой смерти – сто процентов.

На самом же деле, находясь под шквалом угроз в офисе группировки Ханады, Каору думал совершенно о других вещах: «Если бы меня ранили так серьезно, что я был бы при смерти, Фудзико, возможно, вернулась бы ко мне».

Впрочем, Каору не грозило серьезное ранение. У него не было оснований на это надеяться. Скорее, он молился об этом. С трудом мирясь с долгим отсутствием Фудзико, он все же верил: где бы она ни находилась, она обязательно приедет и раскроет ему свои подлинные чувства, если узнает, что он на грани жизни и смерти. Точно такие же мысли вызывали у Каору его покойные мать и отец. Они приходили в его сны между ночью и утром и постоянно оберегали его. Во сне не отличишь мертвых от живых. Единственным живым человеком, к которому Каору возносил свои молитвы, была Фудзико.

Если бы вознаграждением за ту опасность, которой себя подвергал Каору, была встреча с Фудзико, страх совсем покинул бы его. Пока Каору верил в Фудзико, он мог оставаться храбрецом, даже выйдя за пределы сна.

Может быть, Каору и хотел умереть. Он стал находить некое удовольствие в опасности, которой подвергал себя, играя со смертью. Погрузиться в опасную ситуацию и в полном спокойствии оглядеться вокруг. Взгляд различает даже движение воздуха, уши открыты для всевозможных звуков. Время растягивается, становится вязким, разнообразные предметы движутся мягко и плавно. И когда высыхает холодный пот, ты освобождаешься от того, что до сих пор было источником твоего страха, и тебе становится легко. Каору, наверное, с детских лет неосознанно играл с такого рода ощущениями и получал удовольствие. Приблизиться к смерти означало, что покойная мать окажется рядом с ним. А теперь источником подобного удовольствия стала Фудзико. Бросая вызов Киёмасе, он думал о Фудзико, преобразуя нависшую над ним опасность в удовольствие. О Токива в это мгновение он даже и не вспоминал.

– Ты что, ненавидишь семью Токива? – спросил Сигэру, будто угадал, что творится в душе у Каору.

– Я благодарен Токива. Именно поэтому я, как мне кажется, придумал хороший способ решения проблемы. Я сделал что-то не так?

– Нет, все правильно. Если бы Мамору пошел на встречу с Киёмасой, он бы попался на его удочку. Теперь мой черед. Но имей в виду, среди членов группировки Ханады могут быть такие, кто захочет поквитаться с тобой. Я не позволю, чтобы с тобой что-то случилось, но ты никогда больше не бросайся на амбразуру.

– А проучить меня? Вам же нужно меня наказать, чтобы это убедило Киёмасу.

– Ты говоришь об этом так, будто тебя это не касается. И какое наказание тебе придумать?

Сигэру хотел поощрить Каору, назвав это наказанием. Чтобы утихомирить гнев Киёмасы, достаточно было каких-то видимых мер. Но Каору выпалил нечто совершенно неожиданное:

– Выгоните меня из дома.

– Формально я так и сделаю.

– Нет, не только формально. Выгоните меня на самом деле.

– Что ты несешь? В этом нет необходимости. Или тебе самому этого хочется? Неужели ты готов порвать связь отца с сыном?

Каору молчал. Молчание означало утвердительный ответ.

– Тебе же некуда будет податься. Куда ты хочешь? Уехать за границу, пока все не утихнет? Может, поучишься в университете в Америке? Хорошо, так и сделаем. Как будто бы я выгнал тебя. Для того только, чтобы надавать тебе по морде, бандюки за тобой в Америку не поедут.

Каору немного подумал и сказал без обиняков, будто принял решение:

– Спасибо. Я так и сделаю.

12.6

Киёмаса Ханада стоял напротив Сигэру Токива, скрестив руки на груди, и рычал. Только что Сигэру посвятил его в свой план создания акционерной компании под названием «Корпорация Киёмаса». Главарь группировки становился директором компании, бандиты – ее сотрудниками, боевые подвиги превращались в маркетинговые успехи, вводилась систематическая выплата зарплаты. «Токива Сёдзи» предоставляла «Корпорации Киёмаса» уставной капитал и забирала пятьдесят процентов акций. Основная сфера деятельности корпорации состояла в торговле недвижимостью и содержании питейных заведений и клубов. Корпорация существовала на самоокупаемости.

Киёмаса сказал:

– Отродясь не слыхивал, чтобы якудза сливалась с торговой компанией.

На самом деле это было не слияние, а полное подчинение. До сих пор группировка Ханады угрожала «Токива Сёдзи» и получала оплату услуг якобы за консультации. Оплата консультаций даже не входила в бухгалтерскую отчетность, а шла как черный нал, и пользы от нее не было никакой. Но если этот черный нал превратить в инвестиции в «Корпорацию Киёмаса», то как главный акционер «Токива Сёдзи» сможет следить за работой корпорации и рассчитывать на прибыль. Более того, вытянув на свет тех, кто пребывал в тени, можно скрыть все зло, с ними связанное. Как только Киёмаса возьмет деньги и станет самостоятельным юридическим лицом, судьба этого юридического лица окажется в руках «Токива Сёдзи». Представляя дело так, чтобы Киёмаса не догадался о сути, Сигэру убеждал его трезво оценить тяжелое положение группировки, расписывал ему прелести работы юридического лица и из кожи вон лез, чтобы добиться его утвердительного кивка в ответ на свое предложение.

Три дня спустя Киёмаса Ханада согласился ликвидировать свою группировку.

Роль Каору еще не была сыграна до конца. Хотя Сигэру наказал ему больше не соваться в это дело, Каору вновь пришел в контору группировки Ханады, чтобы засвидетельствовать свое почтение. И взял с собой Кумоторияму, как и предупреждал. В джинсах и кожаной куртке с растрепанными, не собранными в традиционный пучок волосами, Кумоторияма скорее напоминал молодого якудза, чем борца сумо. От Сигэру Киёмаса узнал, что его племянник Кумоторияма и Каору – друзья, и изменил свое отношение к этому юнцу, который погладил его против шерсти.

Каору низко склонил голову в поклоне, извинился за свою недавнюю выходку и объявил о приказе отца поехать в Америку остудить свой пыл. Кумоторияма, обнимая Каору за плечо и всячески демонстрируя дяде свою дружбу с ним, сказал:

– Мамору – полный говнюк, а Каору – совсем другой. Он один пришел к тебе, дядя. Не попросил меня заступиться за него и пойти вместе с ним. Хотел полностью взять на себя ответственность. Дядя, он настолько крутой, хоть в якудза его бери.

Киёмаса сверлил Каору тяжелым взглядом, но глаза его смеялись.

– Этот малец уничтожил группировку Ханады. Что за поганые друзья у тебя, Киси!

В конечном счете Каору обвел Киёмасу вокруг пальца. Прожженный якудза никогда бы этого так не оставил, но на решение Киёмасы свернуть деятельность группировки повлиял его племянник Кумоторияма. Поначалу Киёмаса упрямо отвергал предложение Сигэру но как только речь зашла о его племяннике, упорно продвигавшемся в карьере сумоиста, он стал покладистым, будто забыл о своем упрямстве. В мозгу у Киёмасы мелькнуло опасение: а вдруг его принадлежность к якудза помешает Кумоторияме добиться высот в сумо. Еще до встречи с Киёмасой Каору рассчитывал на то, что Кумоторияма станет последним козырем в решении проблемы. Так и получилось – Каору незаметно для Кумоториямы сумел использовать его. Может быть, чтобы загладить свою вину, Каору пообещал Кумоторияме то ли в шутку, то ли всерьез:

– Группировка Ханады не исчезнет. Она просто уходит на временный отдых. Когда Кумоторияма закончит свою карьеру, вернется Ханада. Ты возродишь группировку Ханады. А я тебе помогу.

Каору считал правильным сказать Киёмасе о своем обещании. Услышав это, Киёмаса щелкнул языком: «Все-то ему шутки шутить», – но спросил Каору о подлинности его намерений. Каору ответил:

– Важнее узнать, что думает об этом Кумоторияма.

– Да мне все равно, – сказал Кумоторияма и спросил у Киёмасы: – А есть такие, кто из сумоистов становился главарем якудза?

Киёмаса зыркнул сначала на Каору, потом на Кумоторияму и сказал:

– Я таких историй не слыхивал, но какая разница, – и налил стаканчик своим подопечным. – Группировка Ханады укладывается в зимнюю спячку. Хочу выпить с вами, пока я еще здесь главный.

Кумоторияма ухмыльнулся и прошептал Каору на ухо:

– Ну, ты даешь!

– Да ладно тебе, – спокойно ответил Каору.

Увидев такое хладнокровие, Киёмаса аж губами причмокнул и пригрозил:

– Если кто предаст того, с кем выпил, кара будет страшной.

– Знаю, – сказал Каору.

Несмотря на это, Киёмаса добавил, пригрозив:

– Если группировка Ханады не возродится, размажу, как букашку. Или ты не сын Токива?

Каору ответил с невозмутимым видом:

– Если я выпью с тобой, разве это не будет означать, что ты взял сына Токива в заложники? А тогда чего тебе беспокоиться?

– Киси, ты-то понимаешь, о чем думает твой дружок? – спросил Киёмаса племянника.

Тот ответил:

– Нет, не понимаю, – и тогда Киёмаса неожиданно рассмеялся и заявил Каору.

– А ты хорош гусь. Скажу своим лоботрясам, чтобы не трогали тебя. Если попадешь в какой переплет, скажи мне.

Киёмаса перестал сердиться.

12.7

Почему же Каору хотелось, чтобы его выставили из дома?

Сигэру позвал Андзю, рассказал ей о том, как Каору сам настоял, чтобы его выгнали из дома, и попросил разузнать, чего хочет Каору, о чем он думает. Кому как не Андзю, говорил он, удастся разбить стену, которой Каору наглухо огородил свой внутренний мир.

Андзю выбрала ясный день, когда на небе не было ни облачка, и предложила Каору прогуляться: ну зачем сидеть сиднем дома в такую чудную погоду, пойдем погуляем, как в детстве. Они проехали на велосипедах до насыпи на реке Т. М. Ярко светило солнце. Каору надел темные очки и ехал по теневой стороне. Сам он явно был где-то далеко. Андзю посмотрела на противоположный берег реки и спросила:

– Ты иногда бываешь там, где родился?

– Нет. Ни разу не был, с тех пор как мы ездили туда втроем.

– Может, поедем на тот берег?

Но Каору отказался. Похоже, ему интереснее было не то место, где он родился, а место, связанное с первой любовью его отца.

– Наверное, Куродо Нода встречался с Таэко Мацубарой где-то дальше, в верховье реки.

Вероятно, это километрах в двух отсюда. Каору позвал туда Андзю, и они поехали. Песчаный остров посреди реки, которым тридцать с лишним лет назад любовались его отец и великая актриса, устоял перед наводнением, случившимся более десяти лет назад. Поблизости открыли большой магазин, от насыпи к острову построили мост, здесь было много гуляющих. Каору и Андзю оставили велосипеды, перешли мост и оказались на острове. Андзю смотрела на освещенную солнцем спину Каору, и вдруг ее охватило нехорошее предчувствие.

– Каору! – крикнула она.

Каору обернулся, щурясь от солнца, и Андзю вдруг потеряла дар речи – так красив был брат. Так красив, что ей даже не по себе делалось оттого, что она его старшая сестра. Эта красота и вызывала нехорошие предчувствия.

– Ну, чего тебе? – грубо отозвался Каору.

Андзю глубоко вздохнула, пытаясь унять колотящееся сердце.

– Ты ведь мой младший брат, да?

Каору улыбнулся, закусив нижнюю губу, и спросил:

– А что случилось?

– Я слышала, ты сказал, будто хочешь, чтобы тебя выгнали из дому.

– Я пошутил.

– Папа говорит, у тебя был серьезный вид.

Каору фыркнул, повернулся спиной к Андзю и стал смотреть на сверкающую водную гладь.

– Я просто так сказал.

– А зачем ты говоришь то, о чем не думаешь? Отвечай честно.

– Если я отвечу честно, то, наверное, расстрою и тебя и папу.

– Расстроишь или рассердишь – не узнаешь, пока не скажешь.

Каору искоса посмотрел на Андзю и сказал обиженно:

– Хорошо бы папа согласился с тем, что я исполнил свой долг как сын Токива и могу опять стать Каору Нодой. Мне хотелось бы отдалиться от фамилии Токива и стать свободным.

– А разве, будучи Токива, ты не можешь быть свободным?

– Тебе это сложно понять, но я… – Тут Каору запнулся, вздохнул и, отбросив сомнения, выпалил: – Я никогда не был свободен.

Теперь Андзю не нашлась, что сказать.

– Я терпел эту несвободу десять лет: когда открывал холодильник и когда получал деньги на карманные расходы. И ты и мама были очень добры ко мне. Папа и бабушка журили меня, когда это было нужно. Все относились ко мне как к члену семьи Токива. Я пытался им стать, и вы все прилагали большие усилия. Но мне надоели эти усилия. Наверное, жестоко говорить такое.

Сказав то, что он должен был сказать, Каору повернулся к свету так, чтобы не было заметно, как ему стыдно, и спустился к реке.

Андзю нерешительно пошла за ним и села рядом на бетонную набережную. Некоторое время они слушали журчание реки и следили за пролетавшими птицами. Каору моргал и исступленно чесал за ухом. Тут Андзю впервые заметила это за ним. Она положила ладонь ему на спину, почувствовала мышцы и погладила его. Спина была горячая.

– Тяжело тебе пришлось, Каору, – нарочито бодро сказала Андзю, и спину Каору забило мелкой дрожью. Как в ту ночь, которую он впервые провел в доме Токива. Андзю постоянно наблюдала за тем, как взрослеет спина Каору. Когда он в одиночестве играл в парке, его спина, казалось, сгибалась от печалей, тянущихся из далекого прошлого. Сейчас его спина научилась противостоять печалям, которых – Андзю это хорошо было известно – Каору вовсе не опасался.

– Как ты думаешь, я внес достойный вклад в дом Токива?

– Глупый. Почему это тебя беспокоит? Посмотри на братца Мамору. Твердит, что все делает ради дома Токива, а на самом деле приближает его конец.

– Какое мне дело до брата? Уничтожить Токива или добиться их процветания – это его право. Отрицать Токива может только тот, кто сам принадлежит этому семейству.

– Каору, тебе нет необходимости замаливать грехи Мамору. Не думай о будущем дома Токива. Но не надо ненавидеть семью Токива. Мне все равно, как тебя зовут: Каору Токива или Каору Нода. Лишь бы ты остался моим младшим братом.

Каору хрипло сказал:

– Спасибо. – Наверное, он подумал, что Андзю не расслышала, поэтому через некоторое время еще раз повторил: – Спасибо, – как будто благодарил за что-то еще.

– А за что второе спасибо? – спросила Андзю, и тогда он извинился:

– Прости. Помнишь, когда меня первый раз положили в твоей комнате, ты сказала: «Завтра тоже можешь поспать здесь». Тогда у меня ком к горлу подступил, и я не смог сказать тебе спасибо. Меня это все время беспокоило. Прошло уже десять лет, но я до сих пор тебе благодарен. Если бы я сейчас не сказал тебе этого, наверное, опять долго не смог бы решиться.

Каору потупился и потерся лицом о плечо Андзю. Девушка никогда еще не видела Каору таким ласковым, она прижала его к груди и коснулась щекой его виска. Каору стал для нее кем-то средним между младшим братом и близким мужчиной, она не могла бы сказать, кем именно. Андзю растерялась: в ее сознании будто лопнуло что-то, в ней появились порывы, о которых она раньше и не подозревала. Казалось, стирается граница запретного, молчаливо установленная между братом и сестрой. Ей стало щекотно, как бывает, когда начинает отходить затекшая спина. Внезапно она почувствовала, как Каору гладит ее по спине левой рукой.

– О, Каору… – будто в сладком кошмаре, произнесла Андзю хриплым голосом имя мужчины, который до недавнего момента был ее младшим братом.

В это мгновение она подумала – солнце потому такое слепящее, что хочет испепелить их. Внезапно ее милый Каору, которого она нянчила и воспитывала, занял место мужчины ее мечты, до сих пор остававшееся вакантным. Больше Андзю не могла отвергать Каору. Пожелай он этого, она позволила бы ему все.

– Андзю, сестра… – прошептал Каору ей на ухо. Он пытался сказать еще что-то, но Андзю остановила его:

– Не говори ничего. – В словах Каору Андзю почувствовала его противоречивое отношение к Токива, доверие к ней, Андзю, душевные порывы, которые невозможно выразить словами.

Вдруг в небе над рекой послышался вороний крик, и Андзю пришла в себя. Она сделала резкий вдох и оцепенела, в то же мгновение Каору испугался своей слабости, отодвинулся от Андзю и закашлялся. Возле его глаза остался след помады Андзю. Она вытерла пятнышко носовым платком. Они оба чувствовали себя неловко и старались не смотреть друг на друга.

Чтобы избавиться от гнетущей тишины, Андзю спросила:

– Ты, наверное, хочешь поехать в Америку?

Не скрывая замешательства, Каору бросил взгляд на Андзю и кивнул, весьма неуверенно. Андзю настаивала:

– Значит, поедешь?

Каору ответил тихо:

– Поеду.

Андзю поняла: мысли Каору – там, где Фудзико. Про это Андзю не стала расспрашивать. Ей казалось, стоит произнести имя Фудзико, как та отберет у нее все чувства Каору, обращенные к ней. Андзю убеждала себя: Каору просто хочет уехать из Японии, он хочет поехать в страну, где родился и вырос его дед. Она заставляла себя думать так, чтобы избавиться от ревности к Фудзико.

На следующий день после того, как Каору приоткрыл Андзю свое мятущееся сердце, он начал собираться в путь. Взял в университете академический отпуск, подал документы на загранпаспорт, получил визу и за две недели закончил сборы. Он намеревался стать слушателем в американском университете, куда его устроил сотрудник «Токива Сёдзи» в Америке. Из города, где находился университет, можно было доехать до Бостона, где жила Фудзико, за два часа на поезде или за три часа на автобусе.

Узнав от Андзю о том, что Каору не чувствовал себя свободным в доме Токива, Сигэру вздохнул:

– Вот как? Неужели он был настолько несвободен… И постоянно старался доказать, что он – настоящий сын? – Голос Сигэру задрожал, и он закрыл глаза руками.

Так Андзю впервые увидела, как отец плачет из-за Каору.

Хотя Сигэру не мог скрыть своей жалости к Каору, хотя он и раскаивался как отчим, все же взять фамилию Нода он ему не разрешил.

– Если тебе во что бы то ни стало хочется стать Каору Нодой, – сказал он, – возьми это имя как неофициальное или как псевдоним. Но настоящее твое имя – Каору Токива.

На просьбу Каору выгнать его из дома Сигэру ответил другим наказанием:

– Токива никогда не выгонят Каору.

Каору не стал перечить.

Проводить Каору в аэропорт приехали четверо: Андзю, прогулявший тренировку Кумоторияма, призер Всеяпонских вступительных тестов Ино и самая большая грудь Японии Митиё.

В зале аэропорта, пытаясь утешить плачущую Митиё, которая жаловалась, что ее предали оба брата, Каору сказал:

– Познакомься с моими друзьями. Перспективный сумоист Кумоторияма и бестолковый умник Ино. Они оба боготворят гигантскую грудь. Предсказываю тебе, Митиё: ты станешь иконой для всех маменькиных сынков мира.

– А я-то хотела купить тебе что-нибудь на свою денежную компенсацию. Хитрый. Сбегаешь, да? В Америке опять прицепишься к большим сиськам, подлюка. Ничего, я другим мужикам тоже дам к моим присосаться.

Кумоторияма и Ино ошеломленно поглядывали на Митиё, которая вопила пронзительным голосом на весь аэропорт. Услышав ее последнюю фразу, Ино тут же встрепенулся:

– Дайте, пожалуйста.

Кумоторияма залепил Ино пощечину, Андзю и Каору рассмеялись, а Митиё, словно впервые увидев Ино, сказала:

– Это еще что за бледная поганка?

Пока Каору не скрылся за воротами таможенной зоны, Митиё не отходила от него ни на шаг, прижималась к нему грудью, осыпала поцелуями. Когда пришла пора расставаться, Каору пожал каждому руку отстранился от Митиё и пошел вниз по лестнице. Но тут же взбежал обратно, будто забыл что-то, подошел к Андзю, с которой толком не попрощался, наклонился к ней, как будто хотел шепнуть ей что-то на ухо, и опять побежал вниз. Никто не мог понять, что произошло за эти несколько секунд и что хотел сделать Каору. Только губы Андзю знали это.

– Тетя Андзю, вы тоже были влюблены в папу?

Кажется, Андзю не хотелось отвечать на твой вопрос, она улыбнулась, не раскрывая губ. Хотя она охотно рассказывала о любви Каору и Куродо, не скрывая никаких подробностей, о себе она отшучивалась:

– Это истории прошлого века.

Может быть, ей нужно было как следует покопаться в своих воспоминаниях, чтобы быть честной перед собой? А возможно, когда из глубин ее памяти всплывало давнее, щекочущее ощущение и она встречалась с той, двадцатилетней Андзю, ей хотелось разобраться в своих тогдашних чувствах, оставшись наедине с собою.

– Это была любовь? Как ты думаешь? – спросила у тебя Андзю.

– Ну, в некотором смысле да, наверное.

– В некотором смысле, – многозначительно засмеялась Андзю.

– Вы, скорее всего, решили не мешать Фудзико, да?

– Нет, не в этом дело. Я потом бесконечное число раз прокручивала в памяти тот день. Что я чувствовала, когда обнимала Каору, что за нехорошее предчувствие у меня возникло? Что Каору было нужно от меня?

Казалось, Андзю прислушивалась к голосам, звучавшим из далекого прошлого.

Вот что пришло в голову тебе, ровеснице тогдашнего Каору.

Несмотря на то что для них, не связанных кровным родством, изначально не существовало никаких табу, десять лет они играли роли брата и сестры, и эту стену преодолеть было непросто. Даже если у Каору – после того как он ушел из дома Токива – появилось право стать возлюбленным Андзю, то она сделала свой выбор: навсегда считать Каору младшим братом. Она полагала, что только это может продлить ее любовь к Каору и надолго удержать их от расставания.

Андзю выслушала тебя и сказала:

– Я тоже раньше так думала, но сейчас у меня другая точка зрения. Захоти Куродо в свое время продлить отношения с Таэко Мацубарой, он бы поступил так, как ты говоришь. Но у нас с Каору все было иначе. Может быть, если оглянуться на результат, покажется, что нет никакой разницы, но, по-моему, в тот миг Каору жил ощущением момента. У реки Т. М. были не только мы с Каору, но и еще один человек.

– Кто же?

– Фудзико. Каору смотрел на меня – я была у него перед глазами, – а видел он Фудзико, которой там на самом деле не было. То есть я выступила в роли Фудзико.

Любовь Каору не умерла. Несмотря на то что их разделял Тихий океан, нет, именно потому, что их разделял Тихий океан, любовь Каору продолжалась. Прошло уже пять лет с момента их расставания. Чио-Чио-сан, предайная Пинкертоном, прождала три года и сама убила свою любовь. Но Каору не терял надежды даже спустя пять лет.

– Я считала: пока они обмениваются письмами, пока Каору продолжает писать стихи и петь песни, его любовь жива, – продолжала Андзю. – Но однажды образ Фудзико исчез, и Каору, до тех пор не находивший себе покоя, перестал действовать. Я думала, что его съедает червь тоски и что эта тоска – от несчастной любви. Но я ошибалась. Его любовь просто впала в зимнюю спячку.

– А потом Каору очнулся ото сна, да?

– Закончилось его детство. А любовь из наивного детского увлечения переросла во взрослое безумие. Тогда и тоска Каору, и его безрассудство становятся легко объяснимы. Я думаю, отважно решив опасные проблемы Токива, он доказал, что повзрослел. Действуя в своей манере, он хотел получить право любить Фудзико. И превратился из гусеницы в бабочку. В тот день на берегу реки Каору в последний раз был моим младшим братом. В моей памяти навсегда останутся дрожащая спина Каору в ту его первую ночь в доме Токива и выражение его лица тогда, у реки.

– Тетя Андзю, а почему вы не остановили Каору? Если вы любили его, у вас же была возможность не отпускать его в Америку?

– Ах, Фумио, ты же забываешь об одной важной вещи. Останови я тогда Каору, он бы не встретился с твоей мамой. Иначе говоря, ты находишься здесь именно благодаря тому, что я тогда не остановила Каору.

– Может, и так…

Ты почему-то нервничала, и тебе не удавалось сформулировать то, что ты хотела сказать. Но Андзю поняла тебя.

– Ты говоришь о том, что должна была сделать любящая женщина. Спасибо. Честно говоря, я не хотела отпускать Каору. Потому что он был только моим и больше ничьим младшим братом. Я провела с ним больше времени, чем любая из женщин. Но я не смогла остановить его. Даже если и любила его, даже если и знала, что его любовь ждет печальный финал.

Услышав о печальном финале, ты вспомнила о надписи на могиле Каору. Что же случилось между ними?

– Любви Каору не суждено было сбыться?

– Пока рано делать выводы. Потому что любовь Каору продолжается и сейчас, в этом две тысячи пятнадцатом году.

Значит, любовь еще не закончилась?! Ты услышала самое важное. Один из героев этой истории любви пропал без вести. А что делает сейчас Фудзико и где она?

– Фудзико отправилась туда, куда Каору попасть не может, верно?

Андзю повернулась к тебе лицом и тихо кивнула. Тебе показалось, что она видит не только выражение твоего лица, но и то, что творится у тебя в глубинах подсознания, – и ты почувствовала дрожь в спине. Несомненно, в невидящих глазах Андзю отражалось настоящее, прошлое и будущее Каору и Фудзико.

– Фудзико живет сейчас в тихом, никому недоступном лесу. Люди называют это место императорским дворцом.

Каору было восемнадцать лет. По случайному стечению обстоятельств именно в этом же возрасте Чио-Чио-сан убила свою любовь, а Каору пытался возродить ее. Гены любви через четыре поколения, несомненно, передались Каору от Чио-Чио-сан и расцвели воистину пышным цветом. Чио-Чио-сан в последние свои дни не могла и мечтать о том, что ее любовь передастся далеким потомкам и повлияет на них. Любовь искажает радости и печали, разрушает рациональное, даже подвергает жизнь опасности, но она не заканчивается, не погибает, она и сегодня живет в ком-то из нас. Даже если возлюбленные умерли и о них забыли, их неисполненные желания воскресают в будущем.

Послесловие

Когда я неожиданно осознаю, что уже почти двадцать лет пишу романы, мне хочется схватиться за голову. Конечно, я всегда писал только то, что и сам не прочь был бы прочесть. Раз в шесть лет я старательно менял свою манеру письма. И все это время продолжал испытывать праведный гнев по отношению к истории и обществу. Я боялся забыть прошлое, но даже во сне старался держать за руку настоящее. Я чаще других испытывал как восторги по поводу выхода в свет своих книг, так и нервотрепку после критики старших товарищей по перу. Но при этом не мог закрыть глаза на собственное отношение к своему творчеству: похоже, я пока не пишу таких романов, которых не может написать никто другой.

Мне еще не было сорока, когда я начал работу над большой книгой, полагая, что должен развеять свои творческие сомнения. Это было в 1997 году. В промежутках между публикациями в журнале «Бунгэй» и других я был поглощен безумием любви. Для начала я разобрался в своем прошлом. Тогдашняя моя любовь предвещала начало новой жизни, совсем иной, чем прежде. И еще я стал размышлять о любовных историях, которые оказали значительное влияние на историю мира. Разумеется, я прочитал бесчисленное количество книг о любви, увидевших свет. И наконец, нашел любовь, о которой мог написать только я один. Эту любовь, если подумать, опасно описывать, и сладко, и необычайно трудно. Но я убежден: если бы такая любовь существовала на самом деле, она открыла бы совершенно иные исторические перспективы. Я решил написать о ней, используя в качестве красочного фона столетнюю историю двадцатого века. Я стремился придать рельефные очертания этому веку, взяв за основу эмоции несчастных влюбленных.

Получилось, конечно же, не сразу. Нужно было найти подходящего рассказчика этих историй, объединить все связанные с любовью чувства, собрать воедино великое множество деталей, обдумать их, сложить и добавить красок любви. К тому же обычно не хранят ни материалов, ни доказательств забытой любви. Писатель может их найти, только мобилизовав все чувства. Я постарался вложить в это произведение все свое умение, предельно используя при этом возможности романа как жанра.

Слепая рассказчица повествует об одной забытой любви – о еще одной в числе многих. Неужели история – это кладбище любви? Или свидетельство того, что никакой любви вообще-то и не было? Но ведь и войны, и политика, и заговоры – все это связано с любовью.

Любовь XXI века начинается вместе с окончанием любви века XX.

«Хозяин кометы» увидел свет благодаря поддержке господ Ютаки Яно из издательского отдела компании «Синтёся», Тадаси Кадзамото из редакционного отдела «Синтё», а также всех помогавших мне работников журнала «Синтёся», наборщика Кунио Ёсиэ и других. Мне хотелось бы поклоном выразить свою благодарность читателям, поприветствовать тех, с кем мы встречаемся впервые, словами: «Я ждал вас», а моих старых читателей – словами: «Вот мы и увиделись вновь».

15 октября 2000 г.

Масахико Симада

Информация об отце Чио-Чио-сан и дате ее смерти взята из исследований господина Кодзаки, изложенных в книге Джона Лютера Лонга «Чио-Чио-сан. Оригинальное произведение» в переводе Хироси Кодзаки (издательство Колледжа Нагасаки Уэслеян).

Кроме того, я черпал откровения в книгах и эссе: Хеллен Миарз «Япония. Зеркало Америки» в переводе Эндзи Ито (издательство «Медиафактори»), «Сборник стихов Симбольски», перевод и редакция Митико Цукады (издательство «Доёбидзюцуся»), «Известные японские дзуйхицу», том 97, под редакцией Сюнскэ Цуруми (издательство «Сакухинся», 1926 г.) и во многих других.

Примечания

1

Перевод Н. Вольпин.

(обратно)

2

Перевод Е. Струговой.

(обратно)

3

Дзенторуман – джентльмен (яп.).(Здесь и далее – прим. перев.)

(обратно)

4

Татами – единица измерения площади, около 1,6 кв.м.

(обратно)

5

Эпоха Мэйдзи – 1868–1912 гг.

(обратно)

6

Биафра – республика на юго-востоке Нигерии, просуществовавшая с 1967 по 1970 г. От голода, вызванного гражданской войной, там погибло около миллиона человек

(обратно)

7

Предустановленная гармония – понятие, введенное в философию ГЛейбницем (1695 г.) для объяснения всеобщей взаимосвязи и согласованности в мире.

(обратно)

8

Натто – блюдо из перебродивших соевых бобов со специфическим запахом.

(обратно)

9

Мисо – суп из соевых бобов.

(обратно)

10

Синбаси – район Токио.

(обратно)

11

Реставрация Мэйдзи – буржуазная революция 1867 г., завершившаяся свержением власти сегунов Токугава и восстановлением власти императора.

(обратно)

12

Джузеппе ди Стефано (р. 1921) – известный итальянский тенор.

(обратно)

13

Тито Гобби (1913–1984) – известный итальянский баритон.

(обратно)

14

Гиндза – район Токио, где много ресторанов, клубов и фешенебельных магазинов.

(обратно)

15

Нагасаки-тянпон – блюдо китайской кухни, распространенное в Нагасаки, – вареные мясо и овощи с лапшой. «Тянпон» также означает «сборная солянка».

(обратно)

16

Реставрация Кэмму – восстановление единоличной императорской власти в Японии императором Годайго (1334) после периода, когда реальная власть в стране принадлежала военному правительству.

(обратно)

17

Отцовский день – в этот день отцы приходят в школу, чтобы узнать, как занимаются их дети.

(обратно)

18

Загадка основана на игре слов. По-японски «плыть на корабле» и «раскаиваться» звучит одинаково – «кокай».

(обратно)

19

Кентянаё – искаженное корейское «квенчхианаё» – ну да; ничего; не стоит.

(обратно)

20

Нагасима – известный бейсболист. «Джаянтс» – название команды.

(обратно)

21

Хибари Мисора – певица, популярная в послевоенной Японии.

(обратно)

22

Лапша тясю – лапша с жареной свининой, блюдо китайской кухни.

(обратно)

23

В Японии обучение начинаемся с шести лет и проходит в три ступени: начальная школа – шесть лет, средняя три года и старшая три года.

(обратно)

24

Перевод С. Харисовой.

(обратно)

25

Перевод С.Харисовой.

(обратно)

26

Сэйдзи Одзава – всемирно известный японский дирижер, в 1973–2002 гг. возглавлял Бостонский симфонический оркестр.

(обратно)

27

Перевод С.Харисовой.

(обратно)

28

Танабата – традиционный праздник, отмечаемый 7 июля. По преданию, в этот день один раз в год встречаются влюбленные Ткачиха (Вега) и Пастух (Альтаир).

(обратно)

29

Укиё-э – ксилография, возникшая как особое направление японской графики в середине XVII в. Работы Утагавы, Хокусая, Сяраку, Утамаро и др. приобрели мировую известность.

(обратно)

30

Японо-китайская война 1894–1895 гг.

(обратно)

31

80 – 90-е годы XIX века.

(обратно)

32

Симпэй Это (1834–1874) – политик эпохи Мэйдзи, первый министр юстиции. В 187 3 г. вышел из состава правительства вместе с Сайго Такамори и др., выступая за начало военных действий в Корее.

(обратно)

33

Сацумское восстание – самурайское восстание в княжестве Сацума на о. Кюсю (1877 г.), явилось апогеем антиправительственных выступлений, цель которых состояла в возвращении сословных привилегий, реставрации власти феодальных князей даймё, изгнании иностранцев, отмене запрета на ношение мечей и проч. Самурайские войска под предводительством «последнего самурая» Сайго Такамори были жестоко разгромлены.

(обратно)

34

Микадо – император Японии.

(обратно)

35

Торабуру – неприятность, проблема (от англ. trouble).

(обратно)

36

Сёдзи – перегородки в японском доме, сделанные из дерева и рисовой бумаги.

(обратно)

37

«Мейфлауэр» – название корабля, на котором в 1620 г. приплыли в Северную Америку переселенцы из Англии.

(обратно)

38

Вкусно, большой, бабочка (Чио-Чио), как вы считаете? (яп.)

(обратно)

39

Чайные Глаза (яп.).

(обратно)

40

Сиська (яп.).

(обратно)

41

Страна Южных варваров – имеется в виду Португалия или Испания.

(обратно)

42

Онэисан (искаженное онээсан) – обращение к старшей сестре, молодой девушке.

(обратно)

43

Ты предал маму. А я предам Америку (яп.).

(обратно)

44

Лафкадио Хэрн (1850–1904) – писатель, переводчик, журналист, исследователь японской культуры. С 1889 г. жил в Японии, женился на японке и принял японское имя Коидзуми Якумо.

(обратно)

45

«Мрачное воскресенье» – печально известная песня, написанная венгерским композитором Реже Шерешем в 1933 г.; ее кавер-версия стала популярной во Франции в исполнении шансонье Дамии. Пессимистическая песня вызвала волну самоубийств и была запрещена в ряде стран, в частности в Японии.

(обратно)

46

Маньчжурский инцидент – бомбардировка японцами железной дороги в районе Мукдена 18 сентября 1931 г.; в этом инциденте обвинили китайцев, что послужило поводом для оккупации Маньчжурии японской армией.

(обратно)

47

Черные корабли – военно-морская флотилия США под командованием коммодора Перри, который вынудил японское правительство подписать договор (1854 г.), положивший конец более чем двухвековой изоляции Японии от внешнего мира. Так назывались и крупные иностранные суда, заходившие в порты Японии, когда страна еще была закрыта.

(обратно)

48

Питчер – игрок в бейсбол, подающий мяч.

(обратно)

49

Одэн – блюдо японской кухни, тушенные в соевом соусе картофель, редька дайкон, яйца, соевый творог, желе конняку, рыбные палочки и проч.

(обратно)

50

Мацукаса – японская фамилия, букв. – сосновая шишка, созвучна с японским произношением фамилии Макартур – Маккаса.

(обратно)

51

Рёкан – гостиница с номерами в японском стиле.

(обратно)

52

Ямато – древнее название Японии.

(обратно)

53

Двенадцатилетний цикл – система счета годов по названиям животных, символизирующих двенадцать знаков Зодиака: мышь, бык, тигр, заяц, дракон и проч.

(обратно)

54

Батаан – полуостров на о. Лусон (Филиппины). После захвата японцами Манилы в январе 1942 г. американско-филиппинские войска вынуждены были отойти на полустров Батаан, где были окружены японцами и капитулировали. В феврале 1943 г. американские части под командованием генерала Макартура изгнали японцев с Батаана.

(обратно)

55

Безбожный месяц (каминадзуки) – месяц без богов, старое название октября.

(обратно)

56

Считалось, что в месяц каминадзуки все боги собираются в Храме Идзумо.

(обратно)

57

Вы победили. Вы правы. Никто не говорит: нет. Вы наш новый император. Вы должны быть правы (англ).

(обратно)

58

Что ты тут делаешь? (англ.)

(обратно)

59

Кто ты? (англ.)

(обратно)

60

Вон отсюда! (англ.)

(обратно)

61

Ёкодзуна – чемпион в сумо.

(обратно)

62

«Кокугикан» – стадион национальных видов спорта в Токио, где проходят соревнования сумо.

(обратно)

63

Дзиюгаока – городок в пригороде Токио, известный своим тематическим кулинарным парком, где представлены самые популярные блюда японской кухни.

(обратно)

64

Соноуми – Океан Маний, Уцунотани – Лощина Тоски, Ганнояма – Гора Рака, Сандзунокава – Река Стикс, Додзаэмон – Утопленник, Амидабуцу – Будда Амида (яп).

(обратно)

65

Хана – цветок (яп.).

(обратно)

66

Хананомияко – столица цветов (яп.).

(обратно)

67

Коганэмуси – Майский Жук, Кабутомуси – Жук-носорог, Усикороси (букв, усмиритель быков) – растение семейства розовых, из ветвей которого делают кольца в нос быкам (яп), и т. д.

(обратно)

68

Никуноханада – Мясо Ханада (яп).

(обратно)

69

Энка – мелодичные эстрадные песни в жанре городского романса, часто рассказывающие о несчастной любви.

(обратно)

Оглавление

1

  1.1

  1.2

  1.3

  1.4

  1.5

  1.6

  1.7

  1.8

2

  2.1

  2.2

  2.3

  2.4

  2.5

  2.6

  2.7

3

  3.1

  3.2

  3.3

  3.4

  3.5

  3.6

  3.7

4

  4.1

  4.2

  4.3

  4.4

  4.5

  4.6

  4.7

5

  5.1

  5.2

  5.3

  5.4

  5.5

6

  6.1

  6.2

  6.3

  6.4

  6.5

  6.6

  6.7

7

  7.1

  7.2

  7.3

  7.4

  7.5

  7.6

  7.7

  7.8

  7.9

  7.10

8

  8.1

  8.2

  8.3

  8.4

  8.5

  8.6

  8.7

  8.8

  8.9

  8.10

9

  9.1

  9.2

  9.3

  9.4

  9.5

  9.6

  9.7

  9.8

  9.9

  9.10

10

  10.1

  10.2

  10.3

  10.4

  10.5

  10.6

  10.7

  10.8

  10.9

  10.10

11

  11.1

  11.2

  11.3

  11.4

12

  12.1

  12.2

  12.3

  12.4

  12.5

  12.6

  12.7

Послесловие

Реклама на сайте