«Больно.Ru. Разорванное небо»

Евгений Ничипурук Больно. гu; Разорванное небо

Эта книга о любви и жестокости… Красивая и бесстрашная, интригующая и шокирующая. Это очередная попытка изменить мир. После… становится больно.

Лера Массква

Быть читателем – не больно. Быть автором – это диагноз. Мне кажется, интересно соединять книгу с тем, кто ее написал. Так можно гурманить. Приблизиться максимально. Появляются особые сопереживательные, сострадательные оттенки. Этот автор – молодой амбициозный мужчина, порой беспринципный стратег и бизнесмен, представляете, но ко всему этому жутко ранимый и трогательный мальчишка, идеалист и романтик. Я думаю, или он совсем не спит, или же вся его жизнь – dream. Он должен успевать реализовывать все свои грани. Весь светлый день он – рацио, вечером – он принимает гостей клуба, ночью – у него красавица жена, а под утро, на рассвете, он сублимирует нерастраченные эмоции в творчество. Он – настоящий герой нынешнего времени, и я действительно так думаю. Он не подавляет себя, это – работа для ленивых. Он – яростный воплотитель своих мечтаний, идей, фантазий. Мы познакомились в сети пять лет назад. Он собирался в Москву из Волгограда. Из сотен писем Женино стало событием. В каждой фразе было аргументированное стремление прогнуть мир, и энергия, чтобы это сделать. С тех пор поглядываю за ним. Прогибает. И эта книга – только начало. Он слишком прозорлив и работоспособен, чтобы положиться только на природу и недолгую инерцию юности, и чрезмерно талантлив, чтобы быть незаметным.

Елена Кипер

Больно. ru

Город сжигает огни,

можно заснуть – не проснуться.

Вмиг растоптать

всех тех, кто на тебя молится.

Слова на листке

Мы так увлекались красотой ран, что забывали о боли. Как завороженные, смотрели на раскрывающиеся, словно бутоны роз, рваные красные края. Слезы текли по щекам, а мы все рвали и рвали наши тела и души, вынимали друг у друга сердца и клали их на золотые подносы, чтобы красное на золотом помогло вспомнить закат в пустыне, в Долине фараонов. Ты помнишь Долину фараонов? Я всегда мечтал залезть на самую верхушку пирамиды Хеопса и, накурившись убойной марокканской дури, смотреть на бесконечный закат над бескрайней пустыней… Я бы умер, наверное, от осознания всей этой красоты… Красное на золотом… Ты кусала мои губы до боли… до ран, из которых вырывалась на свободу пенистая жидкость. Я проглатывал, наверное, по стакану крови, прежде чем мне становилось дурно. Перед глазами все плыло… лишь ты… А толпа кричала: «Давай, давай!» Они не знали, что это изнасилование, этот бой, который казался им страшным сном, на самом деле доставляет нам дикое удовольствие…

Потом мы лежали голые на матах в центре ринга… У нас не было даже сил подняться и уйти… Мы лежали несколько часов, прижимаясь друг к другу. Наша кровь смешивалась… Кто победил – наплевать. Мы знали, что нашли друг друга, нашли нечто настоящее и правдивое…

На полученные деньги ты покупала себе настолько вызывающие наряды, что прохожие оборачивались, а я готов был драться с каждым из них за голодные взгляды в твою сторону. Какие это были взгляды! Когда наши раны заживали, твои шаги становились музыкой, голос казался мне песней. Мы не боялись обличить мир в уродстве, дать ему пощечину своим внешним видом, яркостью и непредсказуемостью.

Потягивая «пятку» и пуская струйки дыма в потолок, я наблюдал за тем, как ты примеряешь шмотки. С каждым новым платьем ты надеваешь на себя и новую маску. Ты меняешься, фантазируя о том, куда могла бы в нем пойти и какую реакцию вызвало бы твое появление в нем… Мне было легко угадывать твои мысли, когда ты стояла перед зеркалом, задумчиво разглядывая свое отражение. Мир в такие минуты казался театром одного актера для одного зрителя. Я смотрел все эти мини-пьески с переодеванием и будто вместе с дымом поднимался к потолку. Спускаясь чуть ниже, обнимал тебя за плечи, кружился по комнате. С нетерпением ждал конца спектакля для того, чтобы зайти за кулисы…

И вот я уже лежу на огромной кровати в одних только джинсах, и ты для меня показываешь этот бесконечный стриптиз. Оказывается, летать – это просто. Нужно только оттолкнуться от краев постели и через мгновение оказаться где-то рядом с тобой. «Спектакль окончен», – я шептал тебе на ушко и тянул обратно в кровать, поворачивал к себе лицом и целовал в губы. Сначала ты сопротивлялась, говорила, что сейчас примеришь еще пару «маечек-кофточек» и тогда придешь, но во мне было достаточно сил для того, чтобы сказать тебе «нет». И все твои новые вещички без жалости и уважения к их внушительной родословной разлетались по полу…

Я встретил тебя весной. Цвела черешня. Запах ее маленьких цветочков, окружающих мой дом со всех сторон, сводил с ума. Проходя мимо, я плакал… от аллергии, в прямом смысле слова чихал на всю эту красоту. Я был несчастен и жалок. Красные воспаленные глаза и опухший, постоянно сопливый нос. Нет ничего ужаснее аллергии! Четыре таблетки, прописанных врачом против этой напасти, превращали меня в засыпающего на ходу «обдолбыша». Лучше не становилось – только хуже и хуже. Я мечтал, чтобы вся черешня сгорела к чертовой матери! К двадцати пяти годам я стал страшным аллергиком и понял, что, видимо, умру. Захлебнусь во сне соплями или засну и не проснусь от передозировки этих бесконечных лекарств. А еще был вариант отправиться туда, где черешня не цветет. Пришлось выбрать последний вариант и поехать в Питер. Честно говоря, этим городом я бредил давно. Он виделся мне в снах, притягивал своей музейной аурой и многотысячными рэйвами. Он сочетал несовместимые, казалось бы, энергетику старинного «картинного» города и моднейшую молодежную тусовку. Именно Питер, а не Москва держал «шишку» в бесконечном споре двух столиц за право называться клубным центром. Все эти «форты» и «Восточные удары», с их фантастическим разгулом быстрых наркотиков и не менее быстрого секса заставили меня с каким-то особенным волнением произнести фразу: «Говнилково – Санкт-Петербург, в один конец» и протянуть в окошечко вокзальной кассы мятую крупную купюру.

Когда доктор предложил поехать пожить в северном климате, мне не пришлось выбирать маршрут – все было решено давно. Я засовывал сумки на верхнюю полку купе, чувствуя небывалое перевозбуждение. Всю ночь под стук колес не мог сомкнуть глаз. В голове кружилось такое количество мыслей, что утром не смог вспомнить ни одной. Хотя нет, думал о том, что вот в Питере и встречу ту самую девушку… Ту самую, которую должен встретить в своей жизни каждый мужчина. О которой говорилось в фильме Де Ниро «Бронкская история».

В Питере, на вокзале, я повстречал тебя.

Помнишь, шеф попросил тебя встретить на вокзале важного чела. Ты стояла у бюста Ленина, теребя листок с написанным от руки названием твоей конторы. Как будто уже тогда знала, что все закончится встречей со мной. Может, жизнь специально так устроила – заставила сады цвести в тот год особенно сильно, а тебя послала на вокзал встречать незнакомца. И, конечно, не случайно этот самый незнакомец не приехал, а приехал родной и любимый я…

До сих пор в ушах стоит этот страшный крик: «Давай, давай!» Толпа не могла успокоиться. Она хотела смерти одного из нас. Она не понимала, что мы родились не для смерти, а для жизни. Для жизни вместе. Но мы нарушили ход наших судеб. Мы разрушили все. Разрушили наши души, наши тела и сгорели… Нас больше нет. Мы растворились в крике «Давай! Давай!»…

Первый раз я сделал тебе больно случайно. Я хотел не боли, а удовольствия, но оно всегда идет рядом с болью. За все надо платить. Тогда я еще не знал… но позже разобрался в этих жестоких правилах и совершенствовал технику.

Та девушка не была какой-то особенной. Просто мне вдруг стало интересно – каково это трахнуть ее на столе в этом чертовом баре. Дал тридцать баксов бармену, чтобы он ушел в служебку на полчаса, оставив нас одних в пустом темном помещении, среди бутылок виски и кранов с капающим в подставленные бокалы горьким пивом. Мне было важно схватить ее за здоровые сиськи, стянув трусы, войти в нее и трахать, трахать и кончить… А потом потерять к ней всякий интерес.

Когда кончил, ее не стало. Мне было на все плевать. Если бы с неба упал здоровенный кусок железа и размозжил ей голову, я бы лишь отряхнулся и, закурив (опять я начал курить!), вышел из этого бара… Так все и было. Я трахнул сучку и забыл, как ее зовут. И никогда бы не вспомнил о ней, если бы не ты. Наша ссора ничего не значила! Я бы вернулся, и все было бы нормально… Но тебе зачем-то вздумалось искать меня, и ты заглянула в этот бар. Я стал рассказывать этой сися стой дуре анекдот… Да так громко, что ты услышала мой голос… услышала ее смех. Ты не вошла внутрь, не ушла прочь. Ты стояла у окна и смотрела. Смотрела, как я входил в нее, как она закрывала глаза, хватая меня за задницу длинными пальцами с наманикюренными ногтями. Ты хотела вырвать их кусачками и засунуть глубоко, прямо в нее, чтобы она, задыхаясь от боли и слез, стала умолять прекратить все это. Но ты бы не перестала, желая, чтобы она испытала все, что чувствовала ты, пока стояла у этого окна…

Ты проводила меня на Итальянскую улицу, где я снял комнату за триста рублей в сутки. Большую, светлую, чистую комнату с огромной кроватью и плакатом с голой девицей на стене. Я поначалу не смотрел на тебя как на самку. Но когда я увидел эту кровать, когда ты подошла к тумбочке и взяла с нее забытую предыдущим жильцом книжку (Борис Виан, «Пена дней»), когда ты совсем по-кошачьи изогнула спину… Сейчас я с особым трепетом вспоминаю, как красиво ты изогнула спину, как вверх поползла маленькая белая маечка, сдвигая в сторону рисунок, закрывающий от посторонних взоров твои маленькие упругие груди…

Все это я не смогу забыть, но тогда я хотел, чтобы ты поскорее ушла, дав мне возможность завалиться спать. Я был благодарен тебе за помощь, но боялся обмана и не доверял тебе. Чужак в твоем городе, я знал, как любят девочки вроде тебя, носящие маленькие прозрачные маечки, наебывать таких приезжих олухов, разводить их на деньги и исчезать, растворяясь во дворах-колодцах, среди мерцающих витрин и блестящих автомобилей.

Ты оставила листок с номером своего телефона на тумбочке, забрала книгу и ушла, улыбнувшись мне краешками губ. Длинный коридор коммунальной квартиры мог свести с ума кого угодно. Сначала я слышал удаляющиеся шаги. Потом – скрежет замка. Дверь захлопнулась, где-то в подъезде стукнула форточка. Ты ушла, а я остался. Сел на подоконник, пытаясь увидеть серое петербургское небо, но это оказалось невозможным – из окна моей комнаты виднелись лишь стены домов. Я оказался в клетке, и единственный шанс выбраться из этой холодной западни – подхватить гоняемый сквозняком по полу клочок бумаги с твоим именем и семью заветными цифрами, долго вертеть его в руках и, дождавшись вечера, крутануть тугой диск облезлого красного телефона.

Что еще мог забыть в квартире предыдущий жилец помимо книги? Под тумбочкой одиноко вонял вечный спутник холостяка – грязный носок, а в ящике стола я нашел два листка бумаги, исписанных мелким неразборчивым почерком. Это были стихи. Красивые и грустные. Что-то запомнилось, что-то потом я прочитал тебе и, глядя в твои восхищенные глаза, соврал, что это мои стихи, написанные специально для тебя! Мне было не сложно врать, я бы посвятил тебе стихи, если бы умел их сочинять.

Разорван мир на четыре кусочка. Тебе и мне. Сыну и дочке. Рука сжимает маленький ключик. От сердца дверца… и солнца лучик.

Так просто и так легко. Как те самые чайки, что стартовали в небо по сигналу петропавловской пушки, когда мы прогуливались мимо зеленых дворцов и мечтали, что когда-нибудь у нас будет много денег. Ты купишь себе платье от Гуччи (через две недели ты его купила), а я приобрету «Дукатти». Я шутил, что если смогу купить эту быструю игрушку, то не жалко будет и разбиться. Погибнуть на «Дукатти», как утонуть в шампанском, – лучшая смерть! Ты дала мне пощечину! Ты не хотела слышать все это, смотрела мне в глаза и умоляла никогда не говорить о смерти. Я еще не знал, что твой бывший парень – Лерка – разбился на мотоцикле… Когда ты стояла на Московском вокзале и ждала меня, был ровно год, три месяца и четыре дня с того момента, как сильный ливень, отмывая Питер к предстоящим праздникам, заставил потерять управление маленькую 1200-кубовую «Хонду» и впечатал ее на скорости 180 км/ч в белую стену…

Самые страшные сны приходили к тебе ночью, когда его уже не было рядом. Ты укутывалась в теплое пушистое одеяло и смотрела в окно: луна рисовала картинки на воде, а смех тормозов будил и пугал дневных птиц. Все, что у тебя есть, – это он. Но где он? Его уже нет.

Можно сесть в машину и помчаться по ночному Невскому. Мимо будут мелькать улыбчивые лица – на Невском даже ночью полно народу – и огни модных мест, а ты – педаль в пол! Чтобы все смешалось, спуталось, чтобы никто не догнал! Чтобы сирены выли позади, признаваясь в своей несостоятельности, чтобы если подведут тормоза и лысая резина, то уж наверняка… в мочалку, в дым, как он… Так, чтобы ни одним автогеном не вырезали… Педаль в пол… А можно выпить снотворного – тогда снов не будет. Придет темнота… Утром будет кружиться голова и даже кофе не даст облегчения. Можно болтать по телефону с сонной подругой. Вытащить ее из кровати и слушать последние новости, от которых тебя уже давно тошнит. Подруга проговорит с тобой примерно минут сорок, а потом скажет: «Все, Ляль, я спать – завтра на работу. Малыш, держись! Целую!» И повесит трубку: «Ту-ту-ту…» Глаза закрываются… «Не спать! Спать нельзя!» На кухне бутылка коньяка. Если выпить коньяк с колой и сыпануть в стакан еще и щепотку кофе, то можно продержаться до утра. Если не спать две ночи, то снов не будет… Это очень важно. Если приснится он, то уже не спасет ничто! Не выбраться из этой липкой пустоты. Так уже было. Врачи напрасно кололи руки иглами и нащупывали пульс. Сердце решило больше не стучать. Ему было плевать, что за окном весна, плевать, что Светка с Димкой женятся… На ВСЕ плевать! Его нет – вот что важно для сердца. Встать на краю. Один шаг, и снова с тобой. Нет снов, нет страха. Вниз, как те самые огоньки модных кафешек. Мимо пролетят освещенные окна, отблески чужого счастья, и мягкое покрывало примет и полюбит… Но ты не решилась… Ты не была уверена, что ТАМ что-то есть, что вновь встретишь его где-то за чертой. Потом я много думал, почему во всей этой истории ты повела себя именно так, а не иначе. Наверное, дело в том, что ты уже прошла школу больших потерь, ты знала, как сильно нужно держать в руках счастье, чтобы оно не ускользнуло из рук, чтобы его никто не украл. Ты была мудрее меня, и глупость, которую ты в итоге совершила, обернулась самой большой мудростью…

Ты стояла в самом центре вокзала с листком бумаги в руках, демонстрируя прибывающим надпись: «Оазис». Понятия не имею, что заставило меня спросить у тебя про комнату. Думал, что, приехав в Питер, сразу же наткнусь на какую-нибудь бабульку с табличкой «Сдаю комнату». Но бабульки не было. В центре зала стояла ты.

Оазис – место, где отдыхают путешествующие по пустыне. Караваны, измученные многонедельными переходами по бесконечным безводным желтым далям, находят в оазисе воду, еду, прохладу. Все то, что нужно для отдыха и продолжения пути, о чем может мечтать человек, почти потерявший себя среди вечной пустоты. Я тоже потерял себя. Я хотел пить, дышать прохладой, видеть небо, жить полной жизнью, любить, ненавидеть, мчаться навстречу… Оазис – это именно то, что я должен был первым делом найти, приехав в Питер…

А еще, «Оазис» – это название твоей конторы. Вы занимались установкой аквариумов, бассейнов и прочей аквафигни. Тебя послали встречать поставщика из Москвы, но за два часа до отправления поезда у него открылось кровотечение. Язва. С ней не шутят. Ему было так плохо, что он даже и не подумал позвонить вам в контору и предупредить о том, что не сможет приехать. Какие, на фиг, продажи, когда через пару часов, вместо поездки в Питер, можно отправиться на свидание с Богом…

Ты посмотрела на меня, потом на часы, потом еще раз на меня. Я не понял, что именно ты хотела разглядеть. Хотела убедиться в моей платежеспособности или понять, не маньяк ли какой стоит перед тобой. Тогда, впрочем, мне даже показалось, что ты просто прикидывала, сколько денег можно вытянуть из такого провинциала. Потом ты все-таки сказала: «Пойдем!» Твоя дальняя родственница сдавала две комнаты на Итальянской улице. Как раз за три дня до нашей встречи ты случайно столкнулась с ней у матери дома. Родственница предложила селить у нее приезжих гостей твоей фирмы. «Дороговато, конечно, но им – москвичам, не привыкать: у них там вообще цены знаешь какие!» – говорила она, пообещав тебе небольшой процент от привлеченных клиентов. И вот я стою перед тобой в джинсах D&G и майке Diesel и прошу помочь мне с жильем. «Больших денег у таких, как он, обычно нет, но все, что есть, подобные перцы тратят на шмотки, развлечения и тусовки. Комната на Итальянской – то, что ему нужно», – наверняка подумала ты.

А толпа кричала: «Давай! Давай!» Толстый, небритый, потный и волосатый «хач» орал громче всех, стоя у самого края площадки. Я видел его лицо, даже когда не смотрел в его сторону. Он орал: «Выеби эту суку!!!» Его крик был всего лишь одним из множества возгласов, но я слышал его явнее всех. Хача звали Давид. Он организовал этот бой. В его кармане лежат мои деньги – круто свернутый куль из зеленых купюр. Он отдаст их мне сразу после того, как все закончится, ты перестанешь трепыхаться и я смогу несколько раз вставить тебе. Однако торопиться не будем, к тому же я засмотрелся на Давида и прозевал удар в нос твоего маленького, колкого кулачка.

Две недели назад ты просила меня научить тебя драться. Поначалу ты, в лучшем случае, попадала мне в плечо, удары были совсем неуверенными. Но вскоре мне пришлось просить тебя прекратить атаку, потому что от слабых, но очень четких ударов, сделанных твоими маленькими, колкими кулачками, у меня начали неметь руки. Тебе стоило профессионально заняться боксом, но ты была слишком красива для этого безжалостного спорта. Тебе сломали бы нос точно так же, как ты сломала его мне. Я чуть не захлебнулся собственной кровью, прежде всего от неожиданности… Все было по-настоящему: и кровь, и боль… Я припал на одно колено, а ты стояла в центре круга, выставив вперед свои кулачки. На тебе не было блузки, лишь белые трусики, сильно заляпанные моей кровью. Ты дико озиралась по сторонам, а вокруг стояли эти страшные люди: бритоголовые с цепями, в очках с черепаховой оправой, в спортивных костюмах, в майках и джинсах… Разные люди. Мужчины… Все они были готовы в любую минуту сделать то, что пока не удавалось мне, – трахнуть тебя! Навалиться всем телом, вжать в матрас и войти в твою попку. Чтобы ты орала от боли и унижения.

Эта кипящая масса ходила ходуном вокруг нас. Ты понимала, что бежать некуда, и, как загнанный зверек, вертела головой по сторонам… Ты могла дать отпор любому из них. Но только не мне… Я сбил тебя слабым ударом слева… ладонью в шею. Потом схватил тебя за плечо. Ты вонзила в меня когти, но я превозмог боль и скрутил твои руки за спиной. Нас разделяли какие-то сантиметры. Ты попыталась ударить головой по моему кровоточащему носу, но я вовремя увернулся и, используя приданный тобой телу импульс, уложил на маты. Борьба продолжалась еще минуты три… Вскоре я кончил… в тебя.

У Солнца много лучей-детей. Оно, как огромный подсолнух, разбрасывает свои семена по Вселенной. Несколько таких семян я ловлю своей кожей. Мы сидим на огромном камне. Ты положила голову мне на колени. Я перебираю пальцами твои густые светлые волосы, слушая твое нежное мурлыканье. Когда-нибудь лучи прорастут и во мне будет жить маленькое Солнце. Сижу с закрытыми глазами, думаю о бескрайнем, спокойном море, о белоснежном айсберге, плывущем в огромном, холодном океане, – ровеснике самых страшных земных катаклизмов, которому миллионы лет и который видел самого Бога… Волны бьются об его ледяные стены, и под их мощными ударами кусок этой громадины обрушивается в пену, чтобы начать самостоятельное плавание к экватору. Мимо будут проплывать большие китобойные суда. Капитаны нахмурят брови, но уже прошли те времена, когда айсберги пугали даже бывалых моряков. Теперь все решают эхолоты и компьютеры, умело изменяющие курс «китоубийцы» и позволяющие судну спокойно двигаться дальше. А один самый загорелый матрос долго еще будет стоять на корме корабля, смотря на белую гору: там, где находится его дом, такие же снежные вершины обрамляют родное небо…

Стая фрегатов облюбовала неприступную скалу. В их бесконечном странствии на пути к гнездовью это последний шанс почувствовать что-то твердое под когтистыми лапами. Впереди недели пути… Фрегаты приводят себя в порядок, а огромное южное солнце соревнуется с оперением птиц-странников в яркости и красоте.

Пройдет несколько месяцев, и острые края ледяного гиганта начнут терять свою королевскую форму. Ветер и теплый воздух сделают свое дело: белая гора, напоминавшая самую неприступную из вершин Тянь-Шаня, станет похожа на здоровенный праздничный торт, который кто-то приготовил к торжеству и случайно уронил в океан… На двадцатой параллели к айсбергу пришвартуется корабль с японским морским флагом. Матросы зафиксируют множество железных тросов, вобьют в твердый, как алмаз, кристалл острые крепежи и погонят взятый на абордаж айсберг к своей базе. Там его распилят на куски, растопят в естественных условиях и разольют прозрачную чистейшую воду в миллионы маленьких бутылочек. Так айсберг станет водой «Фреидж», которая будет продаваться по подписке богатым и знаменитым. Они будут пить ее во время завтрака…

«А на что мы будем жить? – спрашивала ты, заставляя меня вернуться к реальности. – Нам нужны деньги. Много денег, потому что мы должны жить как боги, сошедшие с небес на землю. Мы должны одеваться только в самое лучшее. Тебе нужен быстрый мотоцикл, а мне… Мне много чего нужно. Новая фотокамера. Я хочу увидеть весь мир собственными глазами. Хочу фотографировать закат солнца в пустыне и его восход над Японским морем. Еще хочу покупать модные вещички в Токио, в районе Сохо. Хочу, хочу, хочу! Хочу, чтобы ты был рядом. Мы должны жить, как гореть! А то не успеем. А то жизнь кончится».

– У нас будет все, что мы только захотим! Главное – не бояться!

– Нам нечего бояться. Самое страшное с нами уже случилось…

Что с нами случилось? Мы встретили друг друга в мире, где боль лишь одна из многих составляющих жизни. Развороченные головы самоубийц, которым выстрелом снесло пол-лица, языки повешенных… лица синего цвета… вены, порванные тупыми лезвиями… Мы живем в городах, где каждый второй начинает день с мысли о суициде, а другой – с мысли об убийстве… Но даже если твое утро начинается с чашки кофе и улыбки родного человека, это вовсе не означает, что места боли в твоей жизни нет. Она просто притаилась и ждет момента… Однажды боль придет и разорвет твое сердце на части. Когда ты поймешь, что твоя любимая трахается в соседней комнате с твоим другом, уверенная в том, что ты спишь пьяный, что это, бля, Новый год и все спят, потому что все пьяны. Но ты-то не спишь! Ты лежишь на диване, слушаешь их и думаешь о двух вещах: убийство или самоубийство?! Ты чувствуешь боль.

Что с нами случилось? Мы нашли друг друга, но не захотели себе врать, притворяться, гримасничать и кокетничать. Отдали себя волнам и поплыли… А вокруг нас – весь мир с огнями машин и витрин. Где любовь продается. Где боль продается. Где сытый платит деньги за право почувствовать себя выше голодного. Где на торгу самое дорогое, где все бегут ото всех. Где чувства… настоящие, честные, те, что недоступны пиджакам и бритым головам, прыщавым подросткам и откормившим жирные жопы офисным девицам, заканчивающим день сериалом «Секс в большом городе». Они готовы отдать все ради того, чтобы испытать настоящие чувства! А что может быть сильнее любви и боли. На, бери! Я вонзаю в твою руку перьевую ручку, как Джо Пеши в фильме «Казино» втыкал в горло ручку какому-то мажору. Тебе больно? Тебе не нравится. Никому не понравится. Зато теперь ты знаешь, что такое боль. Теперь пора узнать, что такое любовь.

Свет с трудом проникал в комнату сквозь занавески. Я сидел в кресле и прикладывал к носу мешочек со льдом. Пересчитав купюры, ты посмотрела на меня и улыбнулась. 20 000 долларов – это серьезно. У нас будут каникулы. Нас ждут Милан и Венеция. «Нужно купить солнечные очки и грим, – сказала ты, посмотрев на мое лицо. – Мне они тоже могут пригодиться…» Красная опухлость на твоей щеке начинала синеть. Это была просто игра. Игра, правила которой выдумали мы сами, в которую впустили боль и деньги. Не так уж и плохо играть, когда знаешь, что выиграешь при любом раскладе, потому что ты Бог своей игры.

Первую жертву нашли в Ростове, необычном южном городе, пропитанном жестокостью. Здесь когда-то наводили на народ ужас живодеры-душегубы Муханкин и Чикатило. Что-то в этом городе не так. Нам не надо было ехать в Ростов. Лучше бы мы полетели в Прагу. Но в Праге все сложно, а в Ростове – запросто. Чехи бы с ума сошли от нашего безумия.

Помнишь, тогда в Барселоне одного немца даже вырвало. Он смотрел на нас. У него посинело лицо, зрачки стали большими-пребольшими, и через мгновение изо рта полилось дерьмо. Никто, наверное этого и не заметил, но я всегда подмечал подобные вещи. Я вглядывался в лица зрителей. Параллельная история. Мы здесь, а они у экранов с широко раскрытыми от ужаса глазами. И, честно говоря, крутят совсем не детский фильм… Тот немец явно не знал, на что купил билет. Помнишь немца? Он потом отошел в угол и пытался вытереть блевоту с пиджака куском эластичного бинта. Бинт он подобрал на подоконнике. Это был мой бинт. У меня еще не зажила нога после нашей поездки в Краснодар, и поэтому приходилось носить повязку. Помнишь? Нет, ты ничего не можешь помнить. Ты была в отключке. Твои ноги безжизненно свисали с моих плеч, а руки были связаны за спиной чулками. Груди качались в такт моим движениям. Ты была бледна. Я подумал, что вот так однажды умрут все…На одной ноге – кроссовок DKNY, а вторая просто в белом носке, потому что другой кроссовок я так и не нашел. Он улетел в толпу, и кто-то его спиздил…

Надо было ехать в Чехию. Чехи еще слабее, они бы все стояли с синими лицами! Это вам не Ростов. Ростовские ребята в спортивных костюмах даже не кричали, у них не горели глаза. Они молча стояли плечо к плечу и смотрели. Красные рожи, потные лбы. Школьный спортзал. Тотализатор. Никто не ставил на тебя, жертву, все ставили на время. Мы убегали из Ростова с большой суммой денег. Я на автобусе, а ты сразу же улетела на самолете. Я надел парик и сбрил бороду. Нам было страшно, что нас убьют. Мы показали им часть фильма и прервали сеанс, выключив проектор. Дали им что-то новое и тут же отняли игрушку. Боялись, что обман раскроется и нас ждет наказание. Нас пугало, что они захотят узнать конец этой истории. И я должен был догадаться, что им очень понравится.

Ее звали Наташа Пономарева. Мы не были с ней знакомы, но убили ее именно мы. В момент убийства ты покупала себе новую сумочку в Милане, в одном из бутиков на Виа Монтенаполеоне, а я смотрел матч «Ювентус» – «Лацио»… Когда Наташино тело нашли в прибрежной парковой зоне, наш самолет набирал высоту. Я прочитал о ней в газете. Сука-журналист смаковал подробности. Если бы эти тридцать шесть строк прочитал отец погибшей двадцатилетней девочки, он бы отправился в психушку. Половину газетной полосы писака смаковал подробности похождения «нового Чикатило», которого он окрестил Игроком. Он описал все раны, предположил, что с жертвой долго игрались, давая возможность сопротивляться, а потом несколько раз изнасиловали в самой извращенной форме и убили, перерезав горло осколком пивной бутылки. Я свернул газету и убрал ее на дно дорожной сумки, подальше от глаз. Скоро там появятся и другие подобные вырезки. Память нельзя сжечь, но ее можно на время спрятать. Ты не читала газет. Ты могла спать спокойно. Тебе не снились кошмары еще целых четыре месяца. Первую жертву звали Наташа Пономарева. Других имен я не запомнил. Все эти статьи про извращенные убийства молодых девушек одна к одной ложились в мою дорожную сумку, как в братскую могилу. Девушек убивали мы.

У любви много лиц. Любовь иногда улыбается, иногда смеется, иногда плачет, а иногда она, как разъяренная дикая кошка, гримасничает, шипит и через мгновение бросается тебе в лицо, чтобы выцарапать глаза. Бойся такой любви.

Вечером я набрал номер телефона, записанный на клочке бумаги, и услышал в трубке твой голос. На улице зарядил обычный питерский дождь, и почему-то хотелось повеситься. Я представил свое тело со сломанной шеей покачивающимся туда-сюда под потолком, взял телефонную трубку и набрал твой номер. Это был ключ, который нужно вставить в замок и повернуть. Прокрутить диск телефона несколько раз в нужном порядке, и твой голос скажет в трубку:

– Приезжай.

– Куда?

– Ко мне…

Люди здесь привыкли к дождю. Вечный дождь. Если захочется заплакать, не заплачешь. Слишком много вокруг воды. Такая жизнь делает петербуржцев очень сильными и невосприимчивыми к катаклизмам. Их не удивишь соплями. Они мечтают о солнце, о деньгах, о белом самолете, летящем к белому песку на далеком пляже. А по ночам они танцуют в свете тысяч маленьких, ярких, солнечных лучей… Улыбаются, целуются, отдаются друг другу, играют в любОГГ, утром оставляют записки и уходят в дождь. Я еду на такси играть в любовь, чтобы утром уйти…

– У меня никого здесь нет, кроме тебя.

– Думаешь, я у тебя есть? Меня тоже нет.

– Но тебя я знаю.

– Ты знаешь только мое имя. Ты ничего не знаешь обо мне.

– Разве это не повод?

– Повод?

– Ну да, повод узнать.

Все так просто. Два человека. Один город… «Оазис» – было написано у тебя на табличке. Мокрые, чуть пухлые губы. О них мечтает любой, заблудившийся в пустыне. Два тела… одно тепло… пополам… чтобы утром уйти, забрать свою часть тепла, а следующим вечером думать о покачивающейся на потолке люстре, телефоне, губах, тепле… и с ненавистью смотреть на огромную кровать. Сорвать со стены, скомкать и бросить в помойное ведро картинку с пышногрудой блондинкой. Телефон уже вовсе не ключ, а замок. Огромный, амбарный телефон, который не сломать. Он не поддастся. Здоровенный, старый, пластмассовый, красный телефон. Он не звонит. Она мне не звонит. Ты не звонишь. А за окном опять дождь. Можно же сойти с ума! Как ты не сходила с ума все эти годы? Сколько раз ты думала о самоубийстве? Сколько раз изучала свои вены, глядя на них с хирургическим интересом? Сколько раз высыпала на ладонь горсть транквилизаторов, которые могут дать не только здоровый сон без снов, но и темноту без дождя? Я заебался думать об этом. Я позвонил тебе сам.

Хрустальная ваза разбилась, и ее не склеить. Я давно хотел узнать, как бьется хрусталь. Помнишь «Смеющийся хрусталь»? У Осипа Мандельштама? Я хотел услышать, как смеется бьющийся хрусталь. Но не бить же ради этого хрустальную вазу! БИТЬ! Но я не слышал ничего.

Ваза неожиданно коснулась моей головы и разлетелась на части. Стало темно.

Газеты продолжали писать про нового Чикатило – Игрока. Он играл с жертвами, как кошка с мышкой. Но финал был предсказуем: тела девушек находили мертвыми и сильно изуродованными. Смерть наступала в результате колотого ранения осколком бутылки. Правда, одна девушка, кажется, умерла от внутреннего кровотечения. Ее бросили на месте преступления, не опасаясь того, что она сможет выжить, добраться до людей и все рассказать. Это тоже была игра… Жертве дали шанс. Она пыталась ползти по этому бесконечному подземному гаражу. Мимо равнодушных машин. Но Игрок знал, что она не доживет до выхода. Может, уже где-то впереди светилась табличка «exit», только значила она уже нечто совсем иное.

Я вырезал все заметки о гибели девушек от рук Игрока и клал на дно своей дорожной сумки… Потом писать про Игрока перестали. В «АиФ» опубликовали интервью с тем самым следователем, что поймал Чикатило и Муханкина. Его спросили про новую «звезду» криминальных сводок. Следователь ответил, что, если перестали находить изувеченные женские тела, это еще не значит, что маньяк не активен. Может, он стал более осторожным и прячет тела жертв… Я вырезал заметки и отправлял их в «братскую могилу» на дно своей большой дорожной сумки. Я научил этому Игрока.

Я дал ему правила игры. Я убиваю. Я хотел сказать тебе об этом еще до поездки в Киев, но боялся, что ты не захочешь быть со мной, если будешь ЗНАТЬ все это.

Мы придумали простые правила: Ты и Я не знаем друг друга. Мы видим друг друга впервые. Я должен тебя трахнуть. Трахнуть! Не делай такие удивленные глаза – все трахают всех. Даже если тебе это не нравится. Так ведь часто бывает. Ты можешь попытаться дать сдачи, а можешь лечь… Можешь сопротивляться. Все по-настоящему. Жизнь – она настоящая… и боль… и любовь… и смерть… А это просто игра.

Мы лежали на огромной кровати в доме на Итальянской и смеялись. Я прижимал к губам разодранную руку, а ты разглядывала красноту на своем плече… Что-то нашло на нас. Мои полные страсти глаза видели в твоих глазах свободу. Что-то внутри тебя требовало оспорить мое желание. Сопротивление. Движение. Нет! Все не так. Ты все делаешь не так! Ты ведь рядом. Ты такая близкая, такая родная… Уходи! ИДИ на хуй!!! Какая-то возня. Это игра… Удар по щеке. Сильно. Сука! Это просто разорванная подушка, просто пришла зима и по комнате кружит снег, а мы, как малые дети, возимся на полу в белом и красном, а с потолка сыплется белый пух.

Игра с двумя сильными игроками может показаться обычной, если вам двадцать пять лет и кажется, что все надоело. Жизнь надоела. Дождь надоел. Хочется, чтобы по-честному. Любовь? Ну, люби! Что смотришь?

Ты подошла к зеркалу и вытерла разбитую губу розовой гигиенической салфеткой.

– Извини, – сказал я. – Что-то нашло…

– Ладно, только как же я завтра на работу пойду. Губа распухнет…

Губа распухла. Мы прикладывали к ней мешочек с колотым льдом, но все было бесполезно. Утром на работу ты не пошла. Позвонила и сказала, что заболела. Больше ты там уже не появлялась.

Шанс есть всегда. Можно поставить на то, что она устоит, но никто не ставит на жертву. Ставят на время. На первый взгляд, это очень необычно – все же смотрят порно на своих компах. Посмотрите последние открытые сайты. Никто не знает тебя лучше, чем твой системный администратор. Что ты смотришь на компе? Мальчики? Девочки? Секс с животными? Тебя правда интересуют все эти сайты? Тебе это нравится? Как бы ты хотел, чтобы все это ожило. Ты бы стоял и смотрел. Ты бы поставил деньги на эту суку? Нет, не поставил. Он выебет ее. Он трахнет ее, не пройдет и пяти минут. Пять минут – это вечность. Простые правила. Клерки сошли с ума – они хотят быть богами зла.

Мы не знаем друг друга. Я – плохой мальчик. Ты – девочка-пай. Можешь заплакать, но, если некуда бежать, ты дерешься. Тебе некуда бежать…

Я знал, что ты не простишь. Больно… Больно бывает не тогда, когда ударят по голове вазой, а когда насрут в самое сердце! Вот это боль! Дрожать хочется. Бежать и плакать. О стенки биться. Что сделать для того, чтобы отмыть сердце?! Я пришел вовремя. Он лежал на тебе. Он уже был в тебе. Смуглый затылок. Загорелая спина. Прыщ на левой лопатке. Он ритмично двигался, часы тикали. Кровь в ушах. Сердце в груди: «Баб-бам…» Музыка. Напишем музыку? Изменим ритм? Урод! Я не помню, как это было. Я просто вдруг оторвался от земли и полетел на него. Упал с неба в дерьмо. Упал на него и стал крошить его в мясо. Я крошил его в мясо… Меня крошили в мясо. В котлету… Я бил его по лицу, он меня бил по лицу. Я не знаю, что было, но что-то было точно. Ты орала. Голая и потная прыгала на кровати рядом с нами. Я чувствовал твой запах. Даже потом долго чувствовал твой запах, смешанный с чужой вонью. Запах, ставший теперь страшным, ядовитым газом, выжигающим глаза и легкие… Ты не знала что делать. Мужики дерутся – отойди в сторону. Не лезь! Я отмахнулся от тебя локтем, попав тебе прямо в лицо. В ответ получил удар в челюсть. В глазах все забегало… Ударил его в пах. Потом эта ваза. Темно. Ты ударила меня вазой. Ты говоришь, что не ты, но я знаю, что именно ты разбила эту дурацкую вазу о мою башку. Потом я сидел на паркете весь в крови среди битого стекла и перебирал наши фотки. Темно. Пусто. Сердце в говне… Болит, тонет…

Тебя не было три дня. Фрукты на кухонном столе стали кормом для мошек. А я все сидел на паркете и засыпал прямо на разорванных фотографиях. Потом лежал в ванной, опять садился по-турецки на яркие осколки хрусталя и обрывки нашей жизни. Где ты провела эти дни, я так и не узнал. Мы больше никогда не говорили об этом. Ты пришла и принесла какие-то книги и еду. Прошла на кухню и выкинула фрукты в мусорное ведро. Мое сердце полетело вместе с ними. Сгнило так же, как они, и стало кормом для мошек – маленьких летающих свиней.

– Ты думал, я забуду эту суку… Никогда.

Я встал с пола и пошел бриться. Напечатаем новые фотки с пленок, склеим рамки и купим вазу. У меня будет новое сердце. Нужно тщательно удобрить почву, вырастить на ней новый цветок. Будут новые яблоки на корм мошкаре…

Порнокороли, наверное, спят в розовых пижамах, прижимая к груди плюшевых кроликов. Именно так я себе представляю всех этих набриолиненных, смуглых, подкрашенных пятидесятилетних владельцев легальных порностудий. В их мире все должно быть большим, иначе кто-то может не разглядеть. Они снимают фильмы для тупых офисных жоп из Америки и Германии, из тех, кому свисающий живот мешает рассмотреть собственный член.

Если их попросить описать свою голую подругу, то первое, что они скажут, – «ЖОПА». У них плохое зрение, полжизни они проводят перед компьютером, вторую половину – перед телевизором, все время пожирая пиццу с гамбургерами, не беспокоясь о своем кислотно-щелочном балансе и запахе изо рта. Они могут не разглядеть что-то недостаточно большое, они могут не «догнать», если будет какая-то двусмысленность. Зрелище должно быть простым и конкретным. Все смотрят порно. Дома с подружкой, на работе в сети, перед сном в одиночестве.

Мы тоже смотрели порно, покупали легальные кассеты вроде «Ночей Содома» и «Оргазма XXL». Мы лежали на огромной кровати и покатывались со смеху над гидропиритными блондинками с огромными силиконовыми грудями, которые закатывали глаза и стонали в неземном блаженстве, когда здоровенный негр с членом, больше похожим на отбойный молоток, пихал им по очереди во все отверстия. Блондинки тискали сиськи, открывали густо напомаженный рот, и негр выстреливал им в лицо полкило спермы. Бедные дядечки-порнокороли. Они тоннами скупали йогурты, вылавливали оттуда кусочки фруктов и стреляли в рот порноактерам из здоровенных ЛОР-шприцов всю эту кисломолочную гадость. По пять дублей. Чтобы все поняли, что это и есть оргазм XXL…

Помнишь, мы решили снять свой собственный домашний порнофильм? Ты сделала чудовищный макияж, я купил йогурт, мы установили камеру и разделись. Ты состроила точно такое же выражение лица, как у героини «Клеопатры», а у меня не встал… У кого встанет, если все тело сотрясается в спазмах, когда не можешь прекратить смеяться, а ты, сучка, еще стала брызгаться йогуртом! Фильм для взрослых, бля! Я его не выкину, но и никому не покажу. Когда-нибудь я смогу его посмотреть и так же смеяться над двумя голыми двадцатипятилетними придурками…

Мы покупали порно в одном и том же ларьке. Продавца звали Миша. Он улыбался мне и протягивал очередной выпуск «Оргазма». А потом как-то сказал, что, может, хватит покупать всю эту чепуху, потому что настоящее порно не стоит на прилавках. Его не тиражируют миллионами, не грузят на склады, не упаковывают в цветные обертки. Его не снимают пятидесятилетние дядьки из Майами. Его делают в Алтуфьево, в Голицино, в Ростове, ну еще в Амстердаме, Ганновере, в Берлине. Тираж кассет не больше тысячи, стоят по сотне баксов. И Миша может достать. Мне нужно? Нужно, конечно.

Там было все по-настоящему. Красивые, но при этом реальные тела и жесткий, бескомпромиссный секс. Мы посмотрели фильм вместе и под конец так завелись, что удержаться было невозможно. Это был лучший секс в моей жизни. Я был просто зверем… Сложно не быть зверем, когда перед тобой такая сука. Ты даже испугалась. Съежилась, сжалась, впустила меня в себя и сдалась. Сдалась чужой воле, чужой силе, открылась и забыла про другие проявления жизни. Чтобы изнутри все выворачивало, чтобы сильные руки поднимали твое тело, чтобы что-то твердое и горячее входило и выходило из тебя. И чтобы крик из беззащитной души маленькой девочки, которая только вчера перестала верить в сказки про принцев и Деда Мороза, вырывался сам, без команды мозга и напряжения связок.

Мы стали все время покупать эти кассеты. Актеры, явные психи, чертовы энтузиасты, вытворяли друг с другом такое, что нашему больному воображению и не снилось. Хотя нет, вру. У нас в головах тоже рождалась масса идей. Помнишь, мы сняли в Амстердаме проститутку, красивую, чуть полную мулатку. Ты трахала ее розовым резиновым членом, который купила в секс-шопе на Дайвен-стрит, а я дрочил. И кончил тебе в рот. Потом мы трахались между собой, совсем позабыв про эту шлюху. Никогда не забуду, как округлились глаза мулатки, когда ты объяснила, что именно мы сейчас будем с ней делать. Ха. Уходя, она раз сто повторила «руськие-руськие»…

Так или иначе, порно стало частью нашей с тобой жизни. Помнишь, мы сидели на балконе и размышляли, почему нас так все это заводит? Ты сказала, что мы жадные, что нам всего мало. В том числе друг друга и самих себя. Хотелось размножиться, чтобы нас стало много, чувствовать острее и жить ярче. «Мы должны жить, как гореть, а то не успеем, а то жизнь кончится», – звучало в голове. Интересная теория. Я же думал, что мы просто психи. И мы нашли друг друга.

За восемь месяцев, что мы прожили вместе, успели стать настоящими звездами питерской тусовки. Ни одна крутая пати не обходилась без нас. Рецепт счастья мы выучили наизусть: по таблетке «ангела» или «стрит денсера», по одной дорожке, танцы в «Паре», потом чай в «СССР», флеш-бек, танцы в «Планете», шампанское, потом опять нас накрывали флеши. Еще чуток кокса – и домой, с головой в жесточайший трехчасовой секс. Иногда принимали «бутират», иногда амфетамин… После «бутирата» всегда автоматом приходилось блевать, а после «амфика» я не спал по три ночи: сердце упорно хотело выскочить из груди. Оно точно знало, что значит жить на всю катушку. Но мы ведь спешили, мы хотели чувствовать все острее.

И жертвы были оправданны. Зайдите на питерские клубные или тусовочные сайты. Наверняка найдете там наши фотки. Мы сотню раз попадали в объективы камер. Наши лица излучали такое счастье, что нам могли бы позавидовать боги. Люди не должны были быть такими счастливыми. Много веков назад они стали несовершенными, когда пошли на первую свою подлость и обманули Бога. Но потом, по прошествии времени, перехитрили Всевышнего, изобретя экстази и тем самым вновь перешагнув грань добра и зла. Выдумали способ быть счастливыми без всяких на то оснований. Но у нас и в реале все было охуенно! Я ощущал себя быстрой спортивной машиной с форсированным движком, с добавками окиси азота в горючее. Такие тачки живут недолго. Они стоят огромных денег, их покупают для крутых гонок. Мы с тобой гнали так быстро, что было понятно – не догонят!

Мы лежали в постели. Дверь на балкон открыта, и с улицы в комнату врывался холодный воздух. Когда в комнате было морозно, больше ценишь тепло близкого человека. Он дает тебе жизнь, без него замерзнешь насмерть. Ты говорила, что мы заработаем еще чуть-чуть денег и уедем туда, где тепло. Ты мне родишь маленькую девочку. Я стану солидным папой, а ты мамой. Мы будем жить иначе. Жить для нашей дочки. Я закуривал, подходил к окну (мне нравилось абсолютно голым стоять у нашего огромного окна с видом на ночной Петербург), почесывал яйца и мечтал. Подсвеченные ночными огнями большого города облака казались мне далекими островами, а крыши домов – океаном. Едва не окоченев, я прыгал обратно в кровать под одеяло. Ты визжала, когда я прижимался к тебе своим покрытым мурашками телом, холодными как лед ногами, руками, ушами. Но скоро ты согревала меня, и ко мне возвращался спокойный, безмятежный сон. А ты еще долго не спала. Пила на кухне горячий чай и думала о чем-то своем.

К тому времени в дорожной сумке скопилось пятнадцать газетных вырезок. Я даже начертил карту Игрока. Ему уже было мало Ростова. Тела находили в Краснодаре, в Сочи, в Донецке… Потом он как будто исчез, но я знал, что он просто вышел на новый уровень. Ведь это игра. Когда соберешь все бонусы и убьешь всех, автоматически переходишь на новый уровень. Значит, он где-то рядом и играет по-крупному.

В последние наши счастливые выходные мы летали в Москву. Тусили по клубам и сорили деньгами. Прошлись по магазинам в Третьяковском проезде. Блистали в «Шамбале», заехали в «Европу». Ты поставила на «22» и выиграла! Тогда тебя попросил сделать ставку какой-то грузин в дорогом черном костюме от «Бриони». Ты поставила на «12», и он выиграл тоже. Ты была королевой вечера. Я сидел у барной стойки, потягивал «Черного пешехода» и искоса поглядывал на тебя. Ловил восхищенные взгляды мужчин и завистливые женщин и буквально задыхался от гордости – ты была великолепна. Если бы выключили освещение, темнее не стало бы – ты излучала достаточно света для пяти таких казино!

Мы поймали машину и поехали в гостиницу, медленно и сладко целуясь всю дорогу. Покусывали губы. Зубы вонзались в наши языки, но, сделав больно, автоматически переставали. Таксист поглядывал в зеркало заднего вида и улыбался. Я так хотел тебя прямо в тачке… Нужно было дать водителю денег, чтобы он остановился и вышел ненадолго, но я что-то стормозил…

Хотелось выжать из этого мгновения все самое лучшее. Каждую каплю счастья выдавить и положить в сердце. Оно заканчивалось. Оно могло закончиться совсем. Так больно… Когда счастья больше нет.

– У меня есть для тебя кое-что особенное. Дороговато, но такой псих, как ты, должен заценить. – Миша знал, чем можно меня заинтриговать. – Пятьсот долларов абы за что не просят!

– Да… недешево. А что там такое?

– Понимаешь, кассет этих выпускают всего лишь сто штук. Распространители могут продавать их только постоянным, проверенным клиентам. Ты из таких. Ты купил у меня порно на целое состояние. Похоже, что вы с подружкой настоящие чокнутые шизики. Я могу продать тебе кассету, но рассказывать тебе, что там, я не имею права. Скажу лишь, что это настоящий жесткач. Я сам более жесткого порева в жизни не видел. Вам понравится… наверное. Правда, это не для слабонервных, но у вас ведь нервишки-то крепкие… – Миша загадочно улыбнулся.

– Ок. Когда будет кассета?

– Завтра будет. Деньги сегодня.

– И что на ней? – Ты залезла под одеяло со здоровой тарелкой клубнично-фисташкового мороженого.

– Пока не знаю. Но мороженое, наверное, лучше отложить… Мишка сказал, что это очень жестко. – Я возился у телевизора, настраивая домашний кинотеатр. Вчера твоя кошка запуталась в проводах и повредила штекеры. Чертова дура, на фиг ты взяла ее у матери. Она неплохо обжиралась «китикетом» и там.

Нажал кнопку Play. Полосы на экране. Шип. Темнота. Лицо в маске. Татуировка на груди «NO PAIN NO GAME». Креативно люди подошли к процессу. Уже боюсь. Готика. Кожаная маска палача. Садо-мазо снова в моде. Голливудские блокбастеры переполнены этой эстетикой. Все как будто с ума посходили. А что же творится в садо-мазо-клубах? Там битком. Черная блестящая кожа – красиво. «Матрица», «Блейд», «Пароль рыба-меч», «Люди икс». Поп-культура впитала лунные семена. Иди купи плеть. Это модно. Дома в подвале декоративная камера пыток. «Испанский сапог», «Мельница», «Дыба». Все ненастоящее, все не до смерти. Жена надевает кожаные трусы и вгоняет мужу в жопу гладкий эбонитовый кол. Прекрати-прекрати… Сильным мира сего нравится иногда быть слабыми. Забитым тираном-начальником клеркам, напротив, вершителями судеб. Поп-культура самообмана. Садо-мазо на службе у общественной психиатрии. Это модно.

– Купим кожаные комбезы?

– Нам не надо. Дай кусочек мороженого. Вкусно. Тает на языке холодный сладкий шарик…

Человек в маске ходит туда-сюда. Камера дрожит. Множество лиц, размытых постобработкой пленки. Никто не хочет быть узнанным. Игры в шпионов – у каждого тайны. Секреты не сдать, не купить. Облажавшийся разведчик выпивает ампулу с цианидом… Такие игры. С возрастом люди не перестают играть, просто игрушки становятся все дороже и опаснее. Парень в маске здоров. Нет, не огромен, но чувствуется недюжинное здоровье и сила. Он проходит сквозь толпу и под возбужденные крики выволакивает за волосы в центр круга молодую девушку. Мне сразу расхотелось мороженого. No pain no game… Слова застряли в горле комом. Девчонка была в джинсах и белой рубашке. На вороте кровь. Губа разбита. Она смотрела по сторонам и не понимала, что происходит. Страх, как холод. Ты понимаешь, что нужно что-то делать, но ноги уже не слушаются. В венах застыл лед. Не пошевелить рукой. Не сбежать. Сил нет. Воли нет. Борьба? Нет ничего. Только страх в глазах. Ужас.

«Теперь ты умрешь, дорогая. Ты готова умереть?» Я сидел на диване и чувствовал эту страшную энергетику. Человек с татуировкой поднял руки вверх, призывая всех замолчать. Я нащупал под одеялом твою холодную руку Сжал ее в своей ладони: вместе дойдем до конца. Ты уже не ела мороженое. Ты так же, как и я, поняла, ЧТО БУДЕТ! Более того, я знал, КТО этот человек в маске! Игрок подошел к жертве почти вплотную.

Девушку затрясло. Она стала терять сознание, вся обмякла, вот-вот упадет к его ногам. Игрок разорвал на ней рубашку и ударил тыльной стороной ладони по лицу. Девчонка упала на пол. Игрок покачал головой. Он был недоволен. Жертва должна бороться за жизнь, иначе не интересно. Вышли двое, окатили девочку холодной водой. Игрок поднял ее за плечи. Она стала вырываться, попыталась вцепиться ногтями ему в лицо, сорвать маску, чтобы увидеть своего мучителя, запомнить своего убийцу. Именно это ему и было нужно. Я понимал, что бой начнется лишь тогда, когда жертва будет готова бороться. Все это было лишь прелюдией – немножко нежности перед болью… Девчонка вырывалась, лупила насильника по коленям… Он отпустил ее. Девочка вскочила, широко расставив ноги, выставила вперед руки. Из-под разорванной рубашки виднелась грудь. Твердые соски, сжавшиеся от холода и страха. Кожа в мурашках. Слезы на щеках. Некуда бежать. Только пытаться драться. Где-то прозвучал гонг. Толпа взорвала мозг криком. Я слышал голос каждого. У какого-то парня был очень высокий голос. Он истерично вопил: «Убей ее! Эту тварь!!! Порви ей жопу!» Мне стало плохо, закружилась голова, вкус фисташек, смешанный с желчью, застрял в горле. Я повернулся – ты уже не смотрела кино. Ты уставилась в стенку, не пытаясь спрятать слезы. Потом ты заорала: «ВЫКЛЮЧИ! ВЫКЛЮЧИ ЭТО!» Но твой крик утонул в грохоте толпы. Я был парализован, растерян. Ты не могла быть там, среди них. Ты должна быть где-то рядом. Вот твоя рука, ногти, впившиеся в мою кожу. Я крепко сжимаю руку. Значит, ты здесь… Это ОНА кричала… Все свои силы она вложила в этот крик. «Нет!» Рядом была ты, а на экране вопила ОНА. «Нет!» Я слышал ее из всех двенадцати колонок, разбросанных по комнате. Каждый хрип. Каждую краску ЕЕ ужаса. А еще голос каждого из этих уродов с размытыми лицами. Гул этой живой и жестокой биомассы врывался в мой мозг из двенадцати хитро спрятанных динамиков. Проклятый домашний кинотеатр! Кто его придумал? Можно сойти с ума! Где пульт? Выдерни этот херов шнур! Я не могу это смотреть! Игрок завалил девку на мат, разодрал всю одежду, сорвал джинсы. Он ебал ее в жопу, а та визжала, пыталась вырваться и делала себе еще больнее. Двенадцать колонок. Я много денег отдал за эту технику. Отстроил средние и высокие частоты, низкие сделал такими, чтобы от глубокого баса дрожала печень. Теперь не спрятаться. Звук вокруг. Сердце рвется, толпа ритмично качает из сабвуфера. Потные руки не находят пульт. Нужно выдернуть шнур. Но как заставить себя сделать хоть один шаг? Как не смотреть на экран? Ведь там Игрок. Он сделал дело и обходит круг с поднятой вверх рукой. С его члена капает сперма. Член преподавателя физкультуры… Девчонка лежит на полу и пытается прикрыться остатками одежды. ЕЕ колотит. Она рыдает. ЕЕ душа улетела далеко и ничего не чувствует. Зрачки, как блюдца, – в них шок. Игрок взял в руки бутылку пива. Холодное пиво, что может быть лучше после хорошей игры?! Выпил его залпом, под рев толпы разбил бутылку об пол, поднял большой острый кусок стекла и подошел к девчонке. Я зажмурился. Из всех моих двенадцати колонок вырвался последний крик, который растворился в гуле толпы. Стало темно. Полосы на экране. Клерки сошли с ума – они хотят быть злыми богами.

Никто не знает тебя лучше, чем твой системный администратор. Ты правда все это смотришь?

Весь пол был в пленке. Она соплями свисала с люстры, опутала телевизор и кресло. Черная лента плавно опускалась на темный паркет, как та самая гидра из мифов Древней Греции… Но ведь этого монстра нельзя было убить, отрубив голову.

– Мы же ничего не сможем доказать! – Я зачем-то стал собирать с пола куски кассеты.

– А что ты хочешь доказывать? Что? Что ты вообще хочешь?

У тебя была истерика. Тебя трясло. Если бы ты не смогла разломать эту чертову кассету, ты разломала бы телевизор, расхерачила домашний кинотеатр. Я пришел вовремя.

– Прекрати. Это не мы… Это просто зло. Его очень много в мире… Еще одно зло. Еще один кошмарный сон. Надо просто проснуться. Мы проснемся и уедем отсюда. Мы больше никогда не будем ЭТОГО делать. Уедем туда, где тепло. Ты родишь мне маленькую девочку, я устроюсь работать барменом в маленький бар. У нас есть немного денег. Нам хватит. Все будет хорошо. Мы собираем вещи. Мы уезжаем из этого кошмарного сна…

Я схватил дорожную сумку и начал запихивать в нее шмотки. Ты вскочила с кровати и стала тянуть ее у меня из рук. Красная кожаная дорожная сумка «Конверс». Она была в Милане, в Барселоне, в Египте, в Краснодаре, в Нижнем Новгороде, в Ростове, в Амстердаме, в Москве, в Екатеринбурге. Ты тянула и орала, что мы не можем никуда ехать. НЕ МОЖЕМ!

– Не можем, пока может он! Пока он все это делает! Ты понимаешь, это мы его научили. Мы все это придумали. Это наша игра, а он изменил правила! Мы его придумали и теперь должны его остановить!!!

– Бля… ты разломала кассету! Это уже проблемы ОРГАНОВ. Он убийца, а мы не отряд коммандос. Ты насмотрелась фильмов, дура! Нас просто убьют. Мы ничего не можем. Мы уедем! Оставь мою сумку в покое! Собирай свои шмотки. Мы едем на Кубу. Там все дешево. Нам хватит на пять-шесть лет. Визы не нужны. Давай, первым же самолетом. Ты всегда хотела на Кубу. Вот, все сбылось. Мы едем к солнцу. Давай. Ну, отпусти же…

Ты рванула сумку так, что одна из ручек порвалась. На пол выпали свитера, по комнате закружились газетные вырезки. Белая бумага – черные буквы. Красивые строчки-черточки. Подведем черту? Пошел снег. Стало холодно. Я упал на колени и стал плакать. Как будто трупы откопали из братской могилы и выложили передо мной. Они воняют, все эти девочки с разодранными лицами. Они давно лежат в могиле. Их красивые некогда тела жрут черви. Им до сих пор больно. Черви впиваются в кожу, лезут по тоннелям вен к самому сердцу чтобы выесть остатки тепла. Ты подобрала листы и села рядом.

– Все это время ты знал… Урод! Ты подонок! Ты их всех убил. Ты все знал и продолжал убивать!

Ты ударила меня по лицу и убежала рыдать на кухню.

У любви много лиц. Любовь иногда улыбается, иногда смеется, иногда плачет, а иногда она, как разъяренная дикая кошка, гримасничает, шипит и через мгновение бросается тебе в лицо, чтобы выцарапать глаза. Бойся любви…

У нас был план. Собрать доказательства, отправить их куда следует, тому самому доброму следователю, грозе маньяков, и раствориться, смыться на Кубу или в Индию. Миша у кого-то покупает кассеты, значит, их кто-то производит. Это ниточка. Нужно дернуть за нее нужное количество раз, и дверца откроется.

– Ну, Миша, и фильм же ты подогнал…

– Хм… Я знал, что ты чокнутый. Вот тебе и понравилось…

– Знаешь, я хочу пойти дальше. Не просто смотреть, а действовать. Ты меня понимаешь?

– Это невозможно. Действуй дома, со своей подружкой.

– Мы с тобой два взрослых человека и давно поняли, что за деньги возможно все. – Я положил на прилавок свернутый тугой зеленый куль. – Здесь полторы. Узнай. Я хочу принять участие.

Деньги правят миром. За деньги люди делают много глупостей: убивают других людей, убивают себя… Мы убили себя за деньги. Теперь я отдаю их, чтобы воскреснуть. Аллилуйя!

Мы с тобой почти не разговаривали. Все мои попытки поговорить о будущей жизни натыкались на твой жесткий и непримиримый взгляд. Все попытки прижать тебя к себе приводили к глубоким царапинам на руках. Ты жила лишь одной мыслью. Ты хотела найти Игрока. Он снился тебе в кошмарах. Без боли нет игры! Эти слова ты не сможешь забыть… А я все отдавал и отдавал Мише деньги. Пока веревочка вилась, из наших карманов он выкачал почти десятку тысяч долларов. Это не маленькая сумма. Нам еще нужно было на что-то жить ПОТОМ. Но разве ты думала о ПОТОМ?

Я предложил оставить эту затею, но ты сказала, что я могу убираться ко всем чертям, а ты сама найдешь и удавишь эту тварь. Я пошел на кухню, налил себе стакан вискаря и выпил залпом. Мне оставалось только пить. Для тебя все это важно, а мне плевать! Да, мы совершили ошибку. Но мы раскаиваемся и обещаем, что больше не будем. Но Игрок тоже промахнулся. Он выпустил кассету. По ней его найдут. Может, даже раньше, чем на него выйдем мы. А деньги уже не вернуть. Деньги, которые мы заработали своей болью. НАШИ деньги. На которые мы сможем купить себе новое небо и вырастить под ним новые сердца. Вылечить нашу любовь.

В очередной понедельник Миша протянул мне листок с номером телефона.

– Вот. Можешь позвонить сюда. Но это очень дорого. И еще… С этой минуты мы друг друга не знаем. И я ничего тебе больше не продам.

Я забрал листок бумаги и пошел домой. Поднял воротник. Свернул на набережную. Зеленые дворцы состарились. Они равнодушны ко всему. Они давно стоят и многое видели. Не в первый раз люди убивают друг друга. Не в первый раз убивают чувства. Мир давно сошел с ума, и не нам его лечить. Все, что мы можем, – убегать на скорости 180 км/ч, пока не упремся в стену. Чистую белую стену, которую распишем красным и черным…

Трубку никто не брал. Может, Миша нас обманул и дал левый номер? Но скоро мне перезвонили. Хриплый голос на том конце, преодолевая помехи, потрескивания и постукивания, создавая страшное, пугающее, заставляющее теряться эхо, сказал, что он может сделать то, что меня интересует, но это будет стоить сто двадцать тысяч долларов. Он ждет моего ответа три дня. Если я не отвечу, то в дальнейшем звонить будет бессмысленно. Ту-ту-ту…

Я побрел домой, в душе радуясь такой крупной цифре. У нас таких денег нет. Теперь мы можем быть свободны, просто сдадим номер операм, и они продолжат дело, доведут его до конца, а мы с чистой совестью можем свалить…

– Я продам квартиру.

– ТЫ с ума сошла!!! Зачем? Мы сделали все, что могли!

Ты потеряла рассудок. Котенок, я должен был настоять на своем. Нужно было отговорить тебя…

– Ты просто моральный урод! Неужели ты не понимаешь, что, если мы его не остановим, его не остановит никто. Теперь у них очень много денег. Их хватит, чтобы купить молчание ментов и заткнуть рот всем, кто подкопается слишком близко. У них есть «крыша», с которой они делятся бабками. Это уже не игра, это бизнес! На одних кассетах они зарабатывают такие деньги!!! Какой тираж? Сто? Хрен там. Наверняка, это видео можно купить во всей Европе. А ставки? Все уже серьезно. Это отлаженная машина. Чтобы ее сломать, нужно узнать все! Узнать, как она работает!

Милый малыш, ты была так серьезна и рассудительна. Ты была права. Но я должен был схватить тебя за плечи, скрутить и увезти из этой страны. Ты стояла у окна и говорила такие умные вещи. Ты прочитала столько детективов и триллеров, что… Ты прекрасно понимала, как нужно действовать. Обычное дело, когда тебе двадцать пять и все надоело до смерти. Надоел дождь, зима, город, эти лица с синими вывернутыми языками и газетные статьи на полу. Обычное дело, когда тебе двадцать пять, ты стоишь у окна, на тебе свитерок «Miu Miu», потертые джинсы «Rocco barocco», кроссовки Puma, у тебя есть деньги, а внутри горит огонь. Ты думаешь, что сможешь изменить мир. Что у нас хватит сил. Но ведь силы нужны нам для жизни!

– Ты пойдешь до конца. Ты будешь участвовать в этом. Нет, ты, конечно, не будешь убивать… и насиловать. Хм. Там должна быть я. Мы все разыграем. Никто ничего не поймет…

Жить на полную катушку. Если быстро разогнаться, то уже не догонят.

– Ты сошла с ума! – Я не верил своим ушам. – Ты не можешь в этом участвовать. Я не буду в этом участвовать.

– Я продам квартиру. Звони, говори, что согласен. Я посмотрел тебе в глаза и понял, что ты лишь стараешься быть сильной. Ты боишься до смерти, но уже все решила. Ты не свернешь. Мотоцикл набрал скорость и мчится к белой стене. Есть лишь один шанс выжить – пробить эту преграду своим телом, как снарядом. Изменить ход событий…

«Давай, давай!» – толпа не могла успокоиться. Она хотела смерти одного из нас. Она не понимала, что мы родились не для смерти, а для жизни. Для жизни вместе. Но мы разрушили наши души, наши тела и сгорели… Нас больше нет. Мы растворились в крике: «Давай! Давай!..»

Я на холодный пол… На колени. Уверенным справа рисуются тени. Слезы и красное… Зато очень честно. Для боли в сердце всегда будет место…

Эти строчки написал тот самый неизвестный жилец из комнаты твоей тети на Итальянской улице. Я выучил их наизусть. Строчки про нас. Я никогда не читал их тебе. Теперь же повторяю про себя, как мантру, не понимая, зачем. Просто твержу их, пока в голове не начинается короткое замыкание. Мы могли бы уехать – просто сесть на самолет и улететь в лето. А вместо этого я еду в машине с какими-то отморозками. А о тебе мне вообще страшно думать… Где ты? Мне уже дурно от всей этой истории. Да хуй с ними, с этими деньгами! Хуй со справедливостью и возмездием! Квартира твоей бабки была продана за полцены. Все деньги ты сложила в большую коробку из-под шоколадных конфет, добавив наши последние сбережения. Получилось даже чуть больше, чем было нужно… Такой вот «шоколадный сейф». Я нашел его утром на кухонном столе вместе с твоей запиской. Милый котенок, ты спятила совсем. Мир не изменить. Даже если умереть сто раз. Даже если убить сына Бога. Ничего не изменится. Никто даже не заметит. Всем плевать. Ты сошла с ума, раз написала эти строки.

«Ты должен все довести до конца. Я знаю, ты сможешь. Также знаю, что ты не можешь ничего. Ты будешь колебаться и все завалишь. Во всей этой истории виноваты только МЫ. Это наша цена, наша ставка в этой игре. Без этого никак. Ты найдешь меня там. Я боюсь до смерти, и ты легко смог бы меня отговорить… Поэтомуя иуезжаю… ТУДА. Уезжаю, чтобы нельзя было свернуть. Понимаешь? Надеюсь, все получится. Прикинусь дурой. Скажу, что хочу просто посмотреть. Они не откажут. Представляешь, жертва сама придет на казнь! Глупо упускать такую возможность. Я буду там. Ты должен оказаться там же. Иначе мне уже не выкарабкаться. Простые правила. Ты и я. Мы не знаем друг друга. Мы видим друг друга впервые. Ты должен меня трахнуть. Я могу сопротивляться. Все по-настоящему. НО это просто игра. Давай выиграем?!»

Я закурил, потом поднес горящую спичку к записке и долго разглядывал пожирающее ее пламя. Когда уже не было сил терпеть подобравшийся к пальцам жар, отпустил пепел в открытое окошко. Он полетел куда-то вверх, обманув закон тяготения.

Позвонил. Мне назначили встречу. Подмосковье. Пушкино. Завтра. Дорожная сумка, такси самолет, опять такси, электричка. В сумке сто двадцать пять тысяч долларов. Забавно. Я могу уехать куда угодно, но еду туда, куда совсем не хочу.

В назначенном месте меня встретил черный 140-й «Мерседес» и двое бритоголовых парней. Они обыскали меня и попросили сесть в салон. В машине пахло марихуаной и бензином. Странное сочетание.

– Все пройдет завтра, – коротко сказал один из них.

Машина тронулась с места. Больше за время пути никто не произнес ни слова.

Частный дом. Белый, кирпичный, с красной черепичной крышей. Таких тысячи в Подмосковье. Какая-то хренова деревня. Грязь да дерьмо. Может, меня просто хотят убить и забрать деньги? Грохнут, а тело закопают во дворе. Может, предварительно расчленят. Отпилят голову тупым кухонным ножом. Тот, что был за рулем, явно чуть важнее, он сам пилить не станет, прикажет второму. Тот еще совсем пацан, ему станет плохо, и он блеванет прямо на рваную рану на моем горле. Потом справится с собой и дорежет, помучавшись, конечно, с позвоночником и гортанью. Мою голову положат в пакет и по пути в город кинут в холодную речку – старший выйдет из машины, достанет из багажника этот страшный груз и бросит с моста. Мешок медленно опустится на дно, и я увижу, что там множество точно таких же пакетов с чьими-то головами, и все они смотрят на меня, хлопая глазами. «Привет, новенький! Нам здесь теперь долго лежать!»

Вся проблема в нашем с тобой больном воображении. Мы всегда видели мир не таким, как все. Шли дальше, додумывали, выкрашивали в свои цвета. Сейчас цвета темные и грязные… Может, меня хотят убить? Ну и пусть. Какая разница, если жизнь уже не значит ни хрена? Есть только одна ниточка, я держусь за нее, чтобы не утонуть в своих кошмарах. Эта ниточка – ты. Сразу находятся силы не терять сознание, держаться.

Я попытался абстрагироваться. ВСЕ БУДЕТ ХОРОШО. Огромный белоснежный айсберг плывет в океане…

Маленькая комната на втором этаже. Восемнадцать ступенек вверх по лестнице. Внизу кухня. Мне объяснили, что удобства во дворе, а если захочу пить, в холодильнике найду морс и пиво. Большая кровать, куча подушек. Я прилег, положил сумку с деньгами под голову и, к собственному изумлению, тут же провалился в глубокий сон.

Огромный красный цветок вырос прямо на вершине бархана. Здесь ему не выжить. Нет воды, нет даже земли, ему не во что пустить корни. Однако он вырос. Огромный мак, красивый, как мифическое божество жизни. Маленький осколок предзакатного солнца. Он покачивался на ветру. Я сел рядом, поняв, что это ты.

– Я уже начал беспокоиться. Думал, что ты и в самом деле поехала сюда. Где Игрок?

У мака нет рта. Он не может ответить. Он очень хочет пить, ведь раньше он рос там, где шло много дождей, и успел привыкнуть к влаге. Теперь его дом – пустыня. Здесь нет воды. Мак может засохнуть и умереть. Я поцеловал его лепестки, а он погладил меня по щеке.

– Все будет хорошо. Мы едем очень быстро. Мы прорвемся. Сломаем стену. Кто-то должен ее разрушить.

Утром меня разбудил шум подъехавших машин. «Мш-мш-шм трр…» Одновременно хлопнули четыре дверцы. В дом вошли, наверное, человек пять. Чьи-то легкие шаги зацокали по лестнице, в комнату зашла девушка. Красивая высокая брюнетка в брючном костюме. Белый воротничок и такие же безупречно белые рукава. «Снежная королева», – почему-то подумал я. В этой глуши она выглядела вызывающе. Безупречная деловая женщина. На ее ногах красовались остроносые, чистенькие и, видимо, дорогие, Jimmy Choo или Manolo Blahnik туфли, выглядывающие из-под темно-синих брюк. Брюнетка посмотрела на мою заспанную физиономию, перевела взгляд на сумку, потом холодно, по-королевски улыбнулась.

– Доброе утро. Меня зовут Даша. Со мной вы можете обсудить все необходимые вопросы. – Она улыбнулась еще раз, теперь, скорее, самой себе. – Ммм… Что касается оплаты, то вы должны произвести ее сейчас, в смысле до… мероприятия.

Она старательно подбирала слова. Малыш, ты была права, это уже бизнес. Может даже, наша с тобой игра – не единственное дело, которым занимаются эти люди. Только у парней с огромными деньгами могут быть такие красивые, холодные, бездушные секретари-распорядители.

– Да… Конечно, но… – Я потянулся, чуть приподнялся на кровати, даже и не думая вставать. – Но какие гарантии? Я отдам деньги и с чем останусь? Ведь может что-то пойти не так. Что-то сорвется. Деньги у меня есть – вот они. – Я указал рукой на сумку– Предлагаю составить какой-то контракт. Понимаю, что он возможен на неком джентльменском уровне, но все же… Я оплачу пятьдесят процентов сейчас и пятьдесят процентов, когда пойму, что все идет так, как надо.

Брюнетка Даша еще раз улыбнулась и отошла в угол комнаты. Достала из маленькой черной сумочки крохотный мобильник и набрала чей-то номер используя короткий набор. Минуты четыре что-то мурчала, старательно прикрывая ротик руками. Я разобрал лишь несколько слов, но составить представление о том, с кем она говорит, не смог. Суть была понятна: Даша звонила какому-то реальному боссу, тому, кто принимал решения.

– Хорошо, – сказала она, окончив телефонный разговор. – Но не о каких документах речи идти не может, – моя выходка со сбором вещественных доказательств не прошла. – Сейчас вы отдадите половину суммы, потом, перед мероприятием, остаток. Мы не бандиты, мы, так же как и все, делаем свой бизнес, а бизнес без порядка невозможен. Есть четкие правила, и нарушать их никому не выгодно.

Я забросил полегчавшую сумку себе на плечо. Мы спустились вниз, где ждали вчерашние хмурые парни и еще два непонятных персонажа. Они кивнули мне, и от этого приветствия стало как-то не по себе. Я почувствовал себя одним из них. Даже хуже. Они делают деньги, как и все. Неважно, на чем. А я плачу деньги за ЭТО. Я – их клиент, полный ублюдок и псих. Двое в костюмах, что они здесь делают? Кто они? Вчерашние, в черном, коротко стриженные, понятное дело, – бойцы-охранники. А эти кто? Теперь очевидно то, что меня не убьют. По крайней мере сейчас. Может, потом, когда все закончится. Даша передала одному из парней пакет с деньгами, и они молча вышли из дома. Через открытую дверь я видел, как они месили грязь дорогими ботинками к стоящему у крыльца «круйзеру». Входная дверь со скрипом закрылась. Я услышал рев сорвавшейся с места мощной машины.

– Холодно здесь. – Захотелось как-то разбавить тишину.

– Ничего… через пятнадцать минут мы тоже поедем, – ответила Даша.

Что делать в эти пятнадцать минут? А ты? Где ты все эти пятнадцать, двадцать, тридцать минут? Где ты уже целых два дня? Жива ли ты? А может, уже столкнулась со своей белой твердой глыбой? И я здесь все это делаю зря? Может, пора выкручивать руль и спасаться? Этот поезд в огне…

Я пошел вверх по лестнице, решив провести остаток времени перед тяжелой дорогой в полной тишине и одиночестве… С закрытыми глазами. Сел на кровать, зажав между ног ненавистную красную сумку. Почувствовал, что вспотела мошонка. Это страх. Нет, больше чем страх. Это страх из детства, когда тебя посылают в кладовку за вареньем, а там темно, и не знаешь, что тебя ждет. Боишься, а идти надо. Там лежит варенье. Мое варенье, и я делаю шаг в темноту.

У каждого свои истории. У тебя они есть тоже, но ты их мне не расскажешь. Ты всегда прятала демонов в темной комнате. Они жили там в тепличных условиях, копили силы и вот наконец вышли на прогулку. Ты же сидишь где-то рядом и удивленно поглядываешь снизу вверх: «Какие вы большие! Какие вы страшные!» – говоришь им ты, а они смеются. Вся твоя жизнь напоминает жесткий мультик в стиле аниме, где банальный, но и красивый сюжет перерастает в хард-кор-секс…

До встречи с тобой у меня тоже была жизнь. Если ты спросишь, какая, отвечу: «Я рос без отца и с утра до вечера был загружен всякими секциями и кружками. Потом я бросил всю это херь и оказался на улице, которую толком еще не знал. Мне тут же уделали лицо и разбили губу. Я пришел домой весь в слезах и сказал матери: „Как же так, я три года хожу на бокс, а они меня побили? " Мама сказала, что их было много, что я не мог справиться, но позже я понял, что это чушь. Просто на их стороне была правда. Я был левым игроком в их игре, а именно таких и бьют». Сейчас мы с тобой вышли поиграть и думаем, что это наша игра только лишь на том основании, что мы придумали правила? Наши с тобой правила давно стали слишком простыми! Ты не думала, что мы такие же левые игроки, которых по-любому будут бить? Потом была моя хреновая юность. Кое-как закончил школу, кое-как поступил в институт. У меня всегда были более важные дела, чем учеба. А у тебя? Ты наверняка была прилежной ученицей. Не хотела, а все равно шла на нелюбимую статистику и писала в тетради формулы. А я сразу понял, что бороться с самим собой бессмысленно и, как только начинался какой-то конфликт с моим внутренним раздолбайским Я, тут же «ложился». Никаких разборов-завалов. Что принимал разум или сердце, то и становилось своим. Сердце приняло многое. Потом в один момент все рухнуло и появилась пустота. Так бывает, когда ты выглядываешь за окно, а там осень. Оборачиваешься, а позади лишь шкаф со скелетами… Сколько у меня было женщин до тебя? Скольких из них я любил? Сколько раз после секса я лежал на чужом теплом теле и думал о те бе, не зная, кто ты? Сколько раз я вдруг вставал, оде вался и уходил в ночь, оставляя плакать очередную влюбленную в меня дуру, которой вдруг вздумалось наградить меня качествами своего идеала и пове рить в то, что я – это Он. А я никогда не был Им. А кем я был? Все повторялось вновь и вновь… Большая двуспальная кровать и телевизор в спальне. Часто, чтобы не кончить слишком быстро, я отвлекался на изображение в телевизоре. Там крутили клипы. Иногда телик работал без звука. Я пытался вспомнить эти песни и мысленно напевал их. Все придумывают нечто подобное для того, чтоб избежать преждевременной эякуляции. В книге Чака Поланика «Удушье» главный герой представлял себе поврежденные болезнями внутренние органы… Кто-то думает о всяких гадостях, а кто-то щиплет себя украдкой за яйца. Я знал одного парня, который во время секса думал о своей матери. Это ему очень помогало, и он мог не кончать довольно долго. Правда, потом у него выработался устойчивый рефлекс и при слове «мама» его член начинал вставать. Если бы об этом узнала его мать, то наверняка захотела бы сесть в машину времени и, отмотав назад этак года двадцать два, смыть этого выродка в сортир гинекологического отделения. Если думать во время секса о блевотине, то потом может встать на блюющего перепившего друга. Организм привыкает, он заменяет образы. Уничтожает неприятные ассоциации и заменяет их новыми, более приятными. Куда уж лучше думать о музыке. Она все время разная… Я пялился в голубой экран и порол очередную подружку. Так же, как и она, пытался награждать ее идеальными качествами, старался влюбиться, хотел поверить ей, отдаться целиком и полностью, раствориться в ней, стать тем, кем она мечтала меня видеть. Но не мог. Для меня было очень важно оставаться собой… Потом я встретил тебя. В сердце стало много пустоты. Ее можно было заполнить болью или тобой. Так случилось, что вышло второе. Тогда еще я не знал, что ты тоже превратишься в боль. Я и понятия не имел, что любить – означает терять…

«Такая любовь убьет мир», – пела группа «Маша и медведи». Такая любовь может убить все что угодно, убить все живое… Я прижимал к кафелю и входил в тебя. Ты закрывала глаза, прикладывая ладони к стене. Щекой касалась гладкой и влажной керамической плитки, а твои твердые соски терлись о шершавую поверхность стыков. Тебе было одновременно и холодно, и жарко. Мои руки крепко держали тебя, обвивали бедра, пальцы гуляли по бархатистому низу живота, потом скользили по спине и замком смыкались на тонкой загорелой шее. Ты выгибала спину, как кошечка, и я медленно двигался. Потом быстрее. Очень важно не спешить, старайся слушать сердце. Оно подскажет. Если побежит вперед, то и ты беги за ним. Давай. Побежали. Бегом! Три километра на скорость. Больно в боку. Больно где-то внутри, но ты привыкаешь, если надо. Если ты хочешь дойти до конца, не будешь обращать на это внимание. Я двигаюсь в такт сердцу и все глубже проникаю в тебя. Оно бьется в агонии. Оно на грани жизни и смерти. Если заставить его разогнаться еще сильнее, оно может вырваться наружу. Быстрее!!! Глубже. Твоя спина… Изгиб твоих бедер… Рукой коснуться. Губами. Капли пота на спине на вкус попробовать, чтобы запомнить момент, чтобы забрать с собой все. Как губка всосать воспоминания, эмоции, красоту движений и ощущений. Все тело уходит в скорость. Можно вырезать аппендикс без наркоза. Я чувствую только свой член, который глубоко в тебе. Сердце, не останавливайся!!!…Тишина. Я ничего не слышу. Сердце остановилось. Это смерть. Да, ЭТО СМЕРТЬ, ЭТО ЖИЗНЬ, ЭТО ВСЕ, ЧТО ЕСТЬ У НАС С ТОБОЙ СЕЙЧАС.

Я выхожу из тебя и падаю на дно ванны. На голову льется прохладная вода. Ты тяжело дышишь, прижавшись к кафелю. На плитке пальчиком рисуешь птичку. Запотели зеркала – я напишу на них твое имя. Чувствую твой запах, лучший на свете. Вдыхаю его глубоко ноздрями, как пес, пьянею… Кружится голова. Я бы мечтал о таких духах, я хотел бы пахнуть так же, как и ты! Сижу по-турецки на дне ванны и лью на голову прохладную воду, чтобы вернуться к реальности. Сердце замедляет свой ход. В комнате тикают часы, теперь они опять могут задавать ход жизни.

Если хочешь выжить, научись драться. Мы живем на войне, где каждый сам за себя. Некоторые сбиваются в стаи, чтобы было проще грызть горла одиночкам. Но любой может предать, кинуть, разорвать на части даже того, с кем он много раз бился за общий кусок счастья. И лишь безумцы вроде нас с тобой придумывают что-то большее и пытаются идти до конца. Я вот сейчас иду один. Но ты где-то рядом. Если бы тебя не было, то как бы я мог идти? Меня бы тоже тогда не стало.

Сидя позади водителя 140-го «Мерседеса», я тупо рассматривал унылый пейзаж за окном. В салоне играла на редкость приятная музыка. Учитывая, что машина принадлежала банде насильников-убийц, можно было предположить Мерлина Менсона или Роба Зомби… Хотя, нет. Скорее какой-нибудь слабенький образчик русского шансона. Песни про то, как кто-то завалил козла-мента, а прокурор дал ему слишком много лет тюрьмы. И вот этот кто-то сидит на зоне и горько плачет о маме-старушке, которую, видимо, уже никогда не увидит живой, поскуливает о своей бывшей любовнице, которая не пишет ему писем, ну и все такое… Ан нет! Depeche Mode. Водитель – здоровенный малый в черной кожаной куртке—с довольной улыбкой вставил этот диск в CD-проигрыватель сразу же, как мы отъехали от дома. Не могу даже понять, хорошо это или плохо? Еду вместе с убийцами и слушаю хорошую музыку, от которой по телу разливается мифическое тепло. Нет, наверное, это все-таки плохо. Не могу настроиться на отрицательный лад. Не могу поймать в себе протестующую волну. Мне начинает казаться, что я ОДИН ИЗ НИХ. От этого не становится страшно, лишь безумно тоскливо.

Толпа кричала: «Давай! Давай!» Ты колыхалась передо мной, как ЛСД-галлюцинация. Я смотрел на тебя сквозь густые красные струи. Пытаясь вытереть эти крупные капли, я только размазал вязкую, солоноватую грязь по лицу. У меня была разбита голова, из огромного пореза на лбу текла кровь. Но я не чувствовал боли. Просто все вокруг потихоньку начинало размываться, терять очертания. Была ли это ты на самом деле, или это еще одно видение, из тех, что часто посещали меня в последнее время?

Толпа ухала теперь не из динамиков домашнего кинотеатра. Все эти люди стояли лишь в нескольких метрах от меня, и я отчетливо слышал их разочарование: «Слабак!» – кричал очень знакомый визгливый голос, а мне было плевать. Все шло не так, как мы задумали. Впрочем, у нас не было никакого плана, лишь безумное желание оказаться здесь… где все до смерти. Клянусь быть с тобой, пока смерть не разлучит нас. Это наше венчание. Клятва, узы, освобождение. Три в одном…

Я сразу понял, что ты не узнаешь меня. Пиптин натрия + героин + две доли аммониевой кислоты. Так накачивают шахидок, и они идут взрывать дома и самолеты, а заодно и самих себя. Их разносит на сотни частей, их мозги падают на крыши соседних домов, а им плевать. Они уже не понимают разницы между жизнью и смертью. У них есть цель, и они знают, что, достигнув ее, окажутся в РАЮ. У нас тоже была цель – саморазрушение. И мы избрали самый извращенный способ самоубийства – решили жить по-настоящему. У тебя теперь другая задача – убить меня. Ты вышла в центр круга и, как только прозвучал гонг, кинулась на меня, вцепилась ногтями в мое лицо и стала бить меня ногами. Я растерялся, упал, пропуская удары по почкам. Ты молотила меня изо всех сил. У тебя всегда хорошо получалось решать свои задачи.

Если бы мне пришлось выбирать, какой смертью умереть, то, пожалуй, я выбрал бы смерть от твоей руки. Хруст сломанного уже в третий раз носа от удара столь родных жестких кулачков… Я почти не сопротивлялся. Было понятно, что сценарий изменился и на этот раз жертвой должен быть я. Ты визжала и колотила меня кулаками по лицу, впивалась в кожу когтями, вырывала клочья моих волос. Из ран тут же начинала струиться кровь. Твоя изначально белая майка вскоре стала совсем красной. Я запрокинул голову, подставляя под удары шею, и решил для себя, что вот так я, наверное, и умру. Сегодня. Любой день хорош для смерти. Особенно если тебе двадцать пять лет и все, что ты сделал в этой жизни, – придумал извращенный способ обмана, из-за которого погибли красивые девушки. Особенно если тебя убивает твой самый любимый человек. Особенно если впервые в жизни тебе не хочется делать ему больно в ответ.

Даже самый сильный, самый бесстрашный человек тоже когда-нибудь умрет. И самые страшные душегубы: Чикатило, Джек Потрошитель, Игрок – тоже. Всех закопают в одну землю. Все равны… и нет разницы, как ты жил, скольких душ погубил, кого любил, ждал… Все пустое… И вот я лежу, а ты убиваешь меня. Я уже почти ничего не вижу. Твое изображение исчезает, и мыслей тоже больше нет.

Холодно и мокро. Меня окатили водой. Взяли за руки и оттащили в сторону. Я лежал на бетонном полу и думал: «Что теперь?» Кажется, метрах в семи хрипела ты, пытаясь вырваться. Зрители разочарованно шипели. Я попробовал приподняться и открыть глаза – сквозь тонкие щелочки опухших век все эти морды показались особенно омерзительными. Они смотрели на меня, как на кусок дерьма.

Какой-то парень стал светить мне в лицо маленьким фонариком. Яркий свет заставил застонать от боли и посильнее сжать толстые, непроницаемые веки. Через пару минут я все-таки открыл глаза и увидел рядом с собой Дашу. Она брезгливо морщилась, боясь испачкаться моей кровью. Дура, ты и так в ней по уши!

– Мне очень жаль… Наверное, то, что получилось в итоге, сильно отличается от того, чего ожидали вы. Но игра есть игра. Вы заплатили деньги за то, чтобы получить возможность в ней поучаствовать. Никто не гарантировал вам определенный результат. Здесь все, как в жизни, и у вашей соперницы был шанс. Она его не упустила. Вы растерялись не смогли сохранить самообладание… – Даша замолчала.

Она посмотрела по сторонам. Я проследил за ее взглядом и опять увидел все эти лица, читая не презрение уже, а ненависть. Никто не ставит на жертву. Все ставят на игрока. Шанс у жертвы, конечно, есть, но кто рискнет оценить его? Тем более, своими собственными наличными. Игрок, кем бы он ни был, конечно же, выебет и убьет ЕЕ по-любому. Ставлю тысячу на то, что он сделает это быстрее, чем за восемь минут. Ставлю десять тысяч на то, что он успеет трахнуть ее два раза, прежде чем она потеряет сознание… Никто не будет ставить на жертву. Все хотят выиграть… И тут мы. Ты побеждаешь. Кто-то ставит на тебя крупную сумму денег и срывает банк. Кто? Тот, кто накачал тебя наркотиками, тот, кто украл у нас эту игру. Тот, кто еще раз поимел нас. Кто просчитал все до мелочей. Мы и сами не раз делали так же: выигрывали по-крупному а потом уносили ноги. Может, даже, он догадался, кто мы на самом деле. И тогда… Тогда, как только все закончится, нас с тобой убьют. Нам не выжить. Нам, конечно, должны сказать спасибо… Мы дали им возможность еще раз срубить крупный куш. Я видел, как мелькала в толпе видеокамера. Получится настоящий маниачный триллер, и я – в роли главного злодея… Все просчитано. Даша смочила носовой платок водой. Я попытался как-то очистить глаза от крови. Очень больно. Дашино лицо нависало надо мной, как тень огромной сказочной птицы. Тень заговорила со мной снова: «Мы остановили игру! Вы проиграли. Наш врач осмотрел вас и пришел к выводу, что вы не сможете продолжать, у вас болевой шок, а в таком состоянии, простите, эрекция просто невозможна. У нас тут не боксерский поединок, когда можно в полукоме махать кулаками, у нас – хард-кор-секс. Вы выбываете из игры!»

– А что будет с ней? С этой девушкой? – Возглас вырвался у меня как-то сам собой. Даша странно на меня посмотрела. Неужели и у таких красиво-холодных помощниц главных злодеев есть сердце. Нет… Мне показалось.

– Это вас не должно волновать. Это наши проблемы. Сейчас вам окажут первую помощь и довезут до города.

Конечно, помогут… Я сразу же вспомнил тех здоровых парней и речку с отрезанными головами в целлофановых пакетах… И Ты… Куда они уведут тебя? Нужно что-то делать. Нужно выбираться из всего этого дерьма. Зачем мы вообще сюда залезли. Нужно было собрать все силы в кулак и ударить тебя тогда, в Питере. Чтобы ты упала на пол и навсегда потеряла хоть малейшее желание строить из себя героиню. А теперь нужно как-то тебя спасать. Как? Ты стоишь на противоположном конце площадки. В этом заброшенном бетонном «аквариуме». Котельная? Гараж?

Непонятно. Большое холодное помещение без окон. Каменный колодец. Хорошо подходит для глупой, тоскливой смерти. Они убьют тебя. И меня тоже убьют, если я прав насчет их догадки о нас.

– Я в порядке. Я могу продолжить.

– Нет. Это исключено. Все кончено. Ты больше не участвуешь. У тебя просто не встанет!

Отвратительные отечные лица озабоченных толстосумов, топ-менеджеров и бандитов. Всем им так сильно не хватало настоящих эмоций, что они пришли сюда, чтобы посмотреть на чужую боль. На чужие слезы. У них давно нет своих… А, может, я все усложняю, может, они просто больные извращенцы, которые не могут кончать по-другому. Они ненавидят меня. Они хотят, чтобы я сдох здесь, потому что облажался. Из-за меня они лишились своих денег. Но они единственные, кто может нас спасти. Пока тебя никуда не увели, пока они не разъехались, есть шанс. Мы будем бороться. Скоро у тебя кончится наркотический приход и ты сможешь узнать меня. Тогда я наброшусь на одного из этих парней, и все будет, как в лучших боевиках, – мы угоним машину и спасемся. Главное не отчаиваться. Главное продолжать жить. Шанс есть. И помочь нам могут все эти извращенцы. Никогда бы в жизни не подумал, что буду смотреть на них с таким теплом.

– Я могу! У меня встанет! Мы должны продолжить! В конце концов, я же ЗАПЛАТИЛ ЗА ЭТО ДЕНЬГИ! – Магическое слово ДЕНЬГИ, я практически прокричал эту фразу, чтобы ее услышали ВСЕ. Чтобы у каждого из присутствующих в мозгах зазвонил золотой колокольчик: «Дзинь-дзинь! А где твои денежки, парень? Твои денежки уплывают». – И что, это все? – продолжал орать я. – Эта сучка лишь завела меня. Я деньги заплатил. Я хочу еще! Это еще не конец! Мне мало. – «Мало… мало, мало!» – отозвалось у меня эхом в голове. Как будто звонкая монетка упала в унитаз и фонит: «Дзинь, дзинь и бульк…» Нам с тобой всего было мало. Поэт этот безвестный на листках тех чертовых написал:

Ты в веселье, а я в тоске. На виске крестик. Промахнусь и опять сначала. Мне мало.

Стихи про нас. Теперь я кричу. Стою на этом ледяном колодезном полу и воплю: «Мне мало!!! Всего мало! Воздуха мало!»

Часы тикают в груди, и каждая секунда стоит миллиона.

– Я готов продолжать! – орал я. Встал в полный рост, выпрямился и старался казаться вполне пригодным для продолжения игры.

Толпа одобрительно загудела. В подтверждение своих слов я достал из штанов член и начал мять его перепачканными кровью руками, пытаясь заставить этого полудохлого червяка встать. Но тот скукожился от страха, боли и холода, явно не планируя принимать боевую форму. Секс? На самом деле я не был похож на парня, которого интересует секс. Да, я знал, о чем нужно думать, чтобы не кончать слишком быстро. Но какие мысли должны были роиться в голове, чтобы член встал в такой экстремальной ситуации? Я, конечно, редкий псих, но все-таки не могу бегать с готовым к действиям органом, несмотря на разбитую голову, разодранное лицо, дикий страх и страшнейший холод. Но, если у меня не встанет, тебя убьют. И меня, скорее всего, тоже. Не лучшие мысли для вызова эрекции.

Мы с тобой придумали эту историю, а потом решили стать ее героями. Может, думали, что здесь будет голливудская концовка? Нет! Это европейское кино, а оно может закончиться совсем не happy end'oM. Ларе фон Триер, бля! Камера шатается… Нет, это меня мотает из стороны в сторону. Мну в окровавленных руках свой торчащий из грязных джинсов хер и, пошатываясь, шагаю к тебе. Неужели это я стою среди психопатов и дрочу? Тру свой конец и медленно иду к тебе, к моей девочке. Неужели это моя жизнь? И она должна закончиться вот так?! Вставай! Вставай! Ты столько раз вставал, столько раз хотел ЕЕ. И что теперь? Это же твоя кошка. Твоя разъяренная кошка. Она не может жить без тебя. Смотри на нее! Ради тебя она разорвала свою рубашку в лоскуты, испачкалась твоей кровью. Она сжала кулачки, потому что таковы правила игры, потому что нам было скучно, потому что нам было МАЛО. Слишком мало денег и любви. Ведь настоящая любовь не может быть без боли… и без денег тоже. Вставай!!!

Я чувствовал, как жалкий заморыш потихоньку крепнет в моих руках. «Жить хочешь? Трахаться?! Трахаться?! Ты же хочешь трахаться? Войти и кончить. Сзади. Двигаться туда-сюда. В теплое и влажное. Ты же не хочешь, чтобы этого никогда больше не было? Вставай!» Я смотрел на тебя глазами бешеной собаки. У меня лишь слюна изо рта не капала, а так чисто больной кобель! Я пытался вынуть из души самых страшных и мерзких монстров. Представлял тебя совсем маленькой, пятнадцатилетней девочкой, сосущей мой хер, стоящей на коленях, в трусиках и гольфиках… Представлял тебя беременной. Да! Да! Я зацепился за эту фантазию. Беременной. Что может завести больше, чем секс с беременной от тебя любимой женщиной? Твои сиськи стали большими и твердыми, зад округлился, животик выпирает, пупочек торчит наружу. И в животе бьется родное сердце… Врачи уже не рекомендуют заниматься сексом, но разве можно удержаться? Ведь так хочется нежно и сильно сжимать крупные соски и двигаться в такт сразу трем сердцам…

Все качается. Все так зыбко. Все может рухнуть в любой момент. Я стою перед тобой и тереблю руками член. Время остановилось, оно подыгрывает нам. Я представляю тебя рядом с собой, но не здесь, а дома. Далеко, там, где теплое одеяло и огромный теле визор. Такое вот тупое человеческое счастье. Мы лежим под этим одеялом и смотрим фильм про любовь. На тебе фланелевая пижама. Я снимаю ее и целую тебя прямо в татуировку на бедре… Если я и сошел сума, то давным-давно. Лечиться поздно. Можно умереть прямо здесь и сейчас. Это так легко. А можно выжить и изменить мир своей любовью к тебе… Но сейчас надо стать зверем! Я УЖЕ НЕ ЗНАЮ, ЧТО ЕЩЕ СЕБЕ ТАКОЕ БОЛЬНОЕ ПРЕДСТАВИТЬ, чтобы член встал! И он, родной, рос в моих грязных руках! Еще чуть-чуть, и он сможет… Давай-давай! Я лишь в паре метров от тебя. Ты в белых, очень коротких шортах, что купила в каком-то бутике на Тверской. Твоим красивым, спортивным, длинным ножкам так идут эти шорты… Рубашка разорвана. Взгляд дикого зверька – ни грамма разума. Ничего не понимаешь. Тебя выпустили из клетки и сказали: «ФАС!» Ты маленькое, царапающееся, взбесившееся животное, а я – маньяк-игрок, стою в центре круга из таких же психопатов и, размахивая членом, ору: «Я могу! У меня встал!» И эти маньяки-коллеги хлопают меня по плечу. У некоторых из них появился шанс не проиграть свои деньги. Они радуются. И я смеюсь. Держу в липких ладонях свой, как по волшебству, вставший член и кричу: «У меня встал!» – и я плачу! Смеюсь, а по щекам текут слезы. Щиплет глаза, но я ничего не могу поделать. Я смотрю, прищуриваясь, прямо в лицо Даше, показываю ей член и плачу.

– Хард-кор-секс продолжается! – кричу я, и толпа, сначала не особо дружно, но потом все слаженнее отвечает всевозможными грубостями, которые сейчас для меня звучат как песня. Пока они орут, мы живем.

Толпа вопила: «Давай, давай!» – и мы растворились в этом крике. Снежной королеве Даше и ее ручным псам ничего не оставалось, кроме как отпустить тебя, толкнуть ко мне на растерзание. И мы бросились друг на друга…

Не знаю, кончилось ли действие наркотика или к тебе пришел какой-то волшебный глюк, но ты прильнула ко мне губами. Наши языки обвились, как змеи в брачном танце. Ты была такая теплая, такая сладкая. Вся в моей крови. Мы целовались в полной тишине. Я ласкал твою шею и груди, освободив их от обрывков рубашки. Потом мы упали на грязный бетонный пол. Стало так тихо, что можно было услышать, как кто-то дрочит, не снимая штанов. Как кто-то сглатывает слюну. Как бьется сердце каждого. Оркестр из одних барабанов отбивает дробь. Грохот сердец. Я слышал, что почти каждый сделал несколько шагов к нам. Несколько маленьких, шаркающих шагов. Они подошли поближе, чтобы посмотреть на чудо: мы лежим на ледяном каменном полу и целуемся. Ты касаешься губами моих век, и мне кажется, что раны сразу же затягиваются. Целуешь в лоб, и кровь прекращает литься по тонким дорожкам морщин.

Под ребрами бьется твое сердечко. Оно как птица в клетке, ему бы на свободу, ему бы летать. Улететь далеко-далеко и никогда не опускаться на землю – здесь так грязно. Давай улетим?! Я поднял твои руки, провел по плечам большими пальцами, почувствовал колкие, маленькие волоски у тебя в подмышках. Мы перехитрили время. Пока занимаемся любовью – живем. Пока живем – занимаемся любовью. Пока любим – живем. Если любим, живем. Кто не любит, тот не живет. Так банально и так чисто. В самом грязном месте на земле, среди крови и пыли, мы нашли простую и чистую истину. Мы загнали друг друга в рамки, когда между любовью и жизнью стало возможным поставить знак равенства. Это вершина. То, о чем мечтает каждый, когда тебе двадцать пять лет, у тебя было пятьдесят любовников или любовниц, а любовь толком не приходила. Настоящей, чтобы до смерти, не было вообще. А вот теперь есть. На, бери! Я вонзаю в твою руку перьевую ручку. Теперь ты знаешь, что такое боль. Теперь посмотри мне в глаза и реши для себя, имеет ли она какое-то отношение к любви… А сердце бьется, как птичка в клетке. Сердце воскресло. Аллилуйя! Мы его подобрали, вернули на место и теперь сладко целуемся.

Я вошел в тебя. Положил твои ноги себе на плечи. Я двигаюсь. Там тепло и влажно. «Оазис» было написано у тебя на табличке… Я слушаю песенку воскресшего сердца, и твои холодные, гладкие ноги трутся о мои разодранные щеки. Твои маленькие пальчики с маникюром касаются моего порванного уха. Ты любила носить босоножки. У тебя самые красивые пальчики на ногах! Ты вообще самая красивая. В голове уже не шум, а музыка. Ты улыбаешься и говоришь: «Малыш, так хорошо. Давай чуть медленнее!» И я слушаюсь тебя. Я почти останавливаюсь. Я чуть ли не выхожу из тебя и проникаю в тебя вновь. Ты говоришь: «Малыш, мне так хорошо с тобой!» Вижу и слышу лишь тебя. Их нет. Они давно умерли, а мы живем. Ты говоришь: «Малыш, мне так грустно. А что будет потом? Давай, малыш!.. Так больно!.. Малыш, сердцу больно! Нет воздуха. Кончился совсем воздух…» Потом ты молчишь… А я лежу на тебе и плачу, потому что больше не слышу стука сердца. Потому что музыка кончилась и птичка перестала петь. Потому что теперь ничего не будет. Я не могу остановиться, слезы текут. Глаза щиплет от соленой воды. Грудь сжимается и разжимается. Воздух с силой входит в легкие. Я хватаю предательский воздух зубами и кричу что-то невнятное: «Тук-тук-тук, была песня и кончилась! Тук-тук-тук. Музыки больше не будет, потому что ХОЛОДНО!» Кто-то пытается оторвать меня от тебя. Я луплю его ногой. Уже несколько рук вцепляются в мои плечи, разлучая нас. Я вскакиваю и с ревом бросаюсь в толпу. Хватаю кого-то за горло, бью в переносицу кулаком. Нос трещит, кровь брызгает ИМ в лица. А я продолжаю дубасить всех, до кого дотягивается рука или нога. Вкладываюсь изо всех сил. Кто-то сбивает меня с ног. Плавающая камера. Это такое ЕВРОПЕЙСКОЕ кино. ДОГМА. Тут никогда не знаешь, чем все закончится, и понятия не имеешь, к чему все это вообще. Здесь любят всяких извращенцев, и камера шатается, как пьяная. Это такое кино… «Кина не будет – электричество кончилось!» Чем-то металлическим по голове, сильно, глубоко… И приходит темнота – липкая и соленая.

Иногда просыпаешься утром и не можешь понять, сон ли это или все было на самом деле. Когда сны так правдоподобны, что на время способны заместить реальность, заставить тебя напрягаться, соображать, что тебе все-таки приснилось, а что было на самом деле. Хорошо, если привиделось нечто доброе, красочное, эротическое, а если жестокий кошмар? Из тех, что снятся зимой, когда лежишь один дома с ангиной. Открываешь глаза и думаешь, что жизнь кончилась, потому что все близкие погибли и ты остался совсем один. А реальность подыгрывает – на кухне капает вода из крана, а в комнате стоит мертвая, злая тишина. И не дай бог в такую минуту зазвонить телефону! Сердце уйдет в пятки, потому что в этот момент ты уверен в том, что звонить уже некому, а значит, этот звонок может принести лишь известие еще об одной гибели – твоей. Страшно. Но все меняется. Берешь трубку потной рукой. Подносишь к уху, и мир, выстроенный ночным кошмаром, рушится. Родной голос интересуется твоим состоянием, обещает примчаться сразу после работы, заехать в аптеку за новым чудодейственным лекарством, которое уж точно поможет. И нет больше страхов. Шаг за шагом тени отступили, и в окошко снова светит солнце.

Очнувшись в салоне «Мерседеса», я молил Бога о том, чтобы все случившееся оказалось лишь страшным сном. Чтобы прямо сейчас застрекотал телефон, я сунул ноги в тапочки и побрел в коридор. Чтобы из трубки раздался твой голос. Но телефон не звонил, и будильник тоже. А боль была настоящей. Голова просто раскалывалась. На затылке вздулась огромная шишка. Некоторое время я лежал и делал вид, что нахожусь в отключке. Но потом застонал, тем самым выдав себя. Рядом сидела Даша. За рулем был тот самый крепкий парень, рядом с ним сидел второй, помоложе. Лица не меняются. Лишь те два пижона, что приезжали в деревню на «Лендкруйзере», остались для меня загадкой. «Мерседес» несся по узкой дороге. Обилие встречных грузовых машин подсказывало мне, что едем в сторону большого города. Наверное, скоро будем в Москве. И что? Меня не убьют? Посадят на самолет и отправят домой? Нет, так не пойдет. Для нас с тобой это путешествие должно закончиться одинаково. Я попытался сесть ровно. Боль, словно огромной швейной иглой, тут же пронзила все мое тело. Слезы полились из глаз, но я все-таки смог приподняться. Даша внимательно посмотрела на меня. Потом не выдержала:

– Ну и шоу же вы устроили… Я много чего видела, но вам надо лечиться! Это не порно! Это дурка.

– Зачем вы накачали ее наркотиками? Хотели срубить лишних денег на ставках, так попросили бы нас, мы бы вам такое шоу устроили… Безо всяких наркотиков… У нее сердце не выдержало… Теперь и меня тоже убейте. Я не хочу возвращаться…

Мне хотелось быть похожим на героев фильма о Джеймсе Бонде. Храбрым и дерзким. Хотелось говорить Даше правду сильным и уверенным голосом. Но на самом деле получалось лишь поскуливать что-то невнятное. Кажется, она понимала лишь половину моих слов. У меня не хватало трех передних зубов (видимо, после удара по голове меня еще немного попинали ногами), а губы раздулись.

– Замолчите! Мы хотели бросить вас там, но решили довезти до больницы. Под присмотром врачей вы придете в себя и потом самостоятельно улетите домой. Были и более радикальные мысли насчет вас, но тогда доверие к нашему бизнесу было бы подорвано. Хотя после всех ваших выходок его и так осталось не много.

Я подумал, как все-таки это ужасно. Тебя больше нет. А я остался здесь. Меня вылечат, и я буду вечно мучиться от вины и страха. Я буду жить вечно! И самое страшное для меня наказание – жить без тебя. Если уж эти выродки не убили меня, то и ангел смерти пролетит стороной…

– А где она? – Длинные предложения я произносить все еще не мог– Где тело девушки? Мне оно нужно.

– Слушай, козел! Ты нас уже достал! – вдруг отозвался «бычок» с пассажирского сиденья. – Я много ублюдков на веку повидал, но таких, как ты, вижу впервые. Тебе мало, тварь, что ты ее удавил, так ты еще и над трупом надругаться хочешь?! Толик у нас тоже этих сук мочит, но у него работа такая. – Он ткнул пальцем в водителя. – У него к ним ничего личного. Просто сделал дело и ушел. А ты, скотина, никак успокоиться не хочешь. Уж как я тебя, суку, пиздил, как я тебя, гада, мочил в том подвале, а эта, – он кивнул в сторону Даши, – кричала: «Не надо его бить! Не велено!» Да всем по хуй! Зарыли бы, и все. Вот скоро остановимся бабу эту хоронить, и, если ты, сука, не заткнешься, я тебя рядом с ней положу!

Я заткнулся, но не потому, что испугался. Напротив, даже обрадовался. Теперь есть шанс остаться с тобой навсегда. Я заткнулся потому, что должен был переварить свалившуюся на меня информацию. Во-первых, этот молчаливый здоровяк за рулем и есть тот самый Игрок, которого мы с тобой мечтали удавить. Во-вторых, он вовсе не маньяк, а просто выродок-садист, который делает все за деньги. Безмозглый исполнитель. В-третьих, «не велено». Кем? Кем-то большим и важным, кто рулит деньгами? Тем, кому звонила Даша? Головоломка, но я понимал, что мне ее никогда не разгадать, да и не нужно. Ты хотела удавить Игрока. И вот мы добрались до него. Мы вместе с ним едем в одной машине. Ты лежишь в багажнике, а я сижу здесь рядом с Дашей. Ты мертва, а я почти мертв. «Почти» означает, что я что-то еще могу.

И я смог. Я сидел тихо-тихо, как будто я действительно испугался, а потом собрал все оставшиеся силы и дернулся вперед. Все произошло так быстро, что никто не успел ничего понять. Я и сам ничего не понял. Я просто сидел и смотрел на пролетавшие мимо груженые КамАЗы, а потом рванул вперед и крутанул руль. Игрок не смог меня остановить.

Машина вылетела на встречную полосу и в то же мгновение врезалась в мчавшийся на полной скорости грузовик. Удар, и опять темнота… Ничего, я уже привык.

Ангел смерти пролетел мимо, лишь слегка коснувшись крылом. Теперь я буду жить вечно, и эта жизнь будет моим наказанием. Как Прометею послали вечную муку – орла, клюющего печень, так и мне – занозу в сердце.

Я вылетел через лобовое стекло и поэтому выжил. Все остальные, если не умерли сразу, то сгорели чуть позже в огне. Сумка с деньгами тоже сгорела. Я вытащил только тебя, положил твой измученный труп на плечо и отполз в сторону, а в это время сзади прогремел взрыв. Потом я долго сидел на обочине, положив безжизненное тело к себе на колени. Так мы и сидели вдвоем, пока не приехала «скорая помощь» и менты. Я рассказал им всю правду, и меня избили, правда, не очень сильно. Поколотили немножко дубинками через газеты и посадили в одиночку, испугавшись, что меня – извращенца – задушат сокамерники. Ангел смерти был с ними заодно. Они подыграли ему – вначале спасли мне жизнь, а потом и вовсе отпустили на свободу потому что сажать меня в тюрьму было, в принципе, не за что. А у нас ведь просто так не сажают в тюрьму?

Теперь у меня ничего нет… На работу никуда не берут, все друзья отвернулись, потому что за те два месяца, которые я провел в тюрьме, пока шло следствие, эта история обросла невероятным количеством наводящих страх слухов. Ну и хрен с ним! Может, хоть теперь я сдохну. Вот сижу и пишу тебе письмо. Пишу, потому что не могу больше молчать, потому что я должен рассказать тебе правду: как все было на самом деле и зачем… Чтобы хотя бы ты меня поняла, ощутила мою боль. Все, что было в моем сердце, я выложил тогда на эти листы бумаги. Все свои мысли и чувства, без лжи и фальши. Думал, что станет легче. Не стало.

Ежегодно почти десять тысяч человек пропадает без вести… В их числе молодые девушки, среди которых наверняка есть и те, что заканчивают свою жизнь на бетонном полу в луже крови во имя всеобщего безумия клерков, которым все время МАЛО. Зайдите в интернете на сайт, посвященный пропавшим без вести, или наберите в поисковиках: «Ушла из дома и не вернулась»… Всмотритесь в лица девушек со дна моей красной дорожной сумки… Им всем около двадцати, и каждая из них о чем-то мечтала… Как и мы с ТОБОЙ, когда прогуливались мимо зеленых дворцов… И птицы срывались в небо по сигналу пушки.

Теперь я не читаю газет: боюсь увидеть твое лицо в криминальной хронике. Боюсь, что сейчас какой-то сука-журналюга напишет об очередной жертве Игрока и я узнаю в этом безобразном черно-белом снимке твое лицо.

Если на душе плохо, надо писать письма… Писать письма тому, кто их никогда не сможет прочесть. Выносишь всю свою боль и страдания на бумагу, и сразу становится легче. Так ты выпускаешь своих демонов на прогулку. Кто знает, может, им понравится гулять, и они больше никогда не вернутся…

Можно написать такое письмо-откровение и сразу же убрать его в самый дальний ящик стола. Если кому-то в руки попадет эта дребедень, призраки поселятся и в ЕГО сердце. Прячь эти листы. Но никогда не сжигай. Сжигая свои мысли, сожжешь часть своего сердца. Просто напиши такое письмо тому, кто его никогда не получит. Я писал это письмо тебе. А потом подумал: «Ну почему же? Эту историю должны узнать многие!» И теперь кто-то незнакомый читает эти строки, обращенные к самому близкому мне существу, и не понимает, что только что впустил в свою душу моих демонов. Теперь они будут жить ТАМ, а мне станет немного легче…

Может быть, когда-нибудь я смогу дышать воздухом и не чувствовать в нем твоего запаха, закрывать глаза и не видеть твоей улыбки. Может быть, когда-нибудь все мои демоны разбредутся по свету и оставят меня в покое…

Мне намного лучше, потому что теперь не только мне одному БОЛЬНО!

2003 г.

Разорванное небо

Сначала я дрался, потому что не мог признать поражение, затем – потому что не мог остановиться… Я дико молотил разбитыми руками, попадая чаще лишь по воздуху… Продолжал драться от бессилия, и когда, наконец, упал к их ногам, подумал, что теперь-то могу прекратить всю эту бессмыслицу…

Они долго вбивали меня в грязь дешевыми ботинками, топтали каблуками лицо, били под ребра. Они были моложе, сильнее, злее. Им нужны мои деньги, телефон, часы – слабые символы глянцевого мира, куда я всегда стремился попасть. Они не могли не победить. За ними стояла вечная сила голодных волков, настигших отставшего от стада молодого наглого лося.

Очнувшись в больнице, я не испытал боли. Не испытал и ужаса, когда увидел в зеркале свое разбитое лицо. Не удивился сломанному носу и покалеченным ребрам. Мне не было обидно. Я вдруг вздохнул по-настоящему спокойно. Глядя на ровный ряд капель раствора, уходящего куда-то глубоко в мои вены, я понял – жизнь прекрасна! Самостоятельно выдернул иглу, встал, подошел к окну и, распахнув тяжелые, слипшиеся в зимнем оцепенении больничные ставни, посмотрел на равнодушное апрельское небо. Я вдыхал еще холодный воздух каждой клеточкой своего битого тела и понимал, что живу. Как безумец улыбался неровному ряду белых облаков, разрывающих голубое пополам…

* * *

Старинный особняк был выбран не случайно. Здесь все, даже глубокие трещины вековой штукатурки, хранили неведомые тайны. Последний владелец дома, граф Рыжов, затерялся в историческом хаосе революции. Он умер в Париже глубоким стариком в конце 70-х. Рассказывают, что на жизнь во французской столице Рыжов зарабатывал, содержа приют для домашних любимцев, чьи хозяева по причине личных обстоятельств должны были оставить их на какое-то время. В молодости же граф был страстным поклонником вина, женщин и, говаривали, грешил совсем не дворянскими забавами. У особняка Рыжовых была настолько дурная слава, что впечатлительные гимназистки, проходя мимо парадного, опускали глаза и заливались пунцовым румянцем.

В 1908 году из окна второго этажа выпала и ухитрилась разбиться насмерть известная певица. Пешкова. Ее полуобнаженное белое тело в расплывающемся по неровной мостовой красном собрало большую толпу зевак. Пьяный граф, еле держась на ногах, стоял в оконном проеме второго этажа и орал «Вечерний звон». Он призывал Елену Степановну прекратить «этот дурацкий спектакль» и подняться к нему в опочивальню.

Был еще один темный эпизод, о котором шептались в свете, – в 1910-м в этом особняке скончался пожилой китаец – торговец опиумом. Вместо того чтобы выдать тело семье или жандармам, пирующие устроили опыт бальзамирования, влив в совершенно желтого азиата весь его проклятый опиум. Несмотря на все усилия экспериментаторов, через два дня китаец, все это время сидевший во главе стола, начал-таки нестерпимо вонять. Пришлось вызвать санитаров и, заплатив червонец за молчание, ничего не объясняя, сдать китайца на опыты в анатомичку.

Граф сбежал в 17-м. Адом остался. ЧК, по слухам, здесь расстреливало заговорщиков. Во времена НЭПа в особняк вселилась крупная контора, которую позже сменил НИИ… Ну а когда все это хозяйство разорилось к чертовой матери, особняк купил Гоша Гришковец.

Нашло на него что-то, вот и купил. Зато теперь к особняку вернулась дурная слава и по комнатам, хранящим страшные вековые тайны, вместе с призраками стали бродить не менее прозрачные «ночные жители» – золотые детки и проверенные временем модники-интеллектуалы. В пятницу четырнадцатого здесь опять устраивали вечеринку, и у меня в кармане с прошлого вторника лежал золотистый кусок картона с выдавленным именем…

Огромная лестница проводила меня к тяжелым дверям. Я нажал кнопку домофона и объяснил обладателю хриплого мужского голоса, кто я такой. В парадной меня встретил и принял куртку маленький азиат в традиционной, то ли монгольской, то ли китайской одежде. Я зашагал по комнатам, впитывая запахи, цвета, звуки, выражения лиц, настроения, но почти не обращая внимания на происходящее вокруг. Бледные хозяева ночной жизни, скучая, бродили по пространству дома в кожаном, шерстяном и джинсовом, лениво шевелили губами, вдыхали гашиш и кокаин. Они встряхивали лохматыми головами, целуя в длинные шеи худых загорелых девиц. В одной из комнат стоял огромный антикварный рояль, а рядом, на маленькой золоченой табуреточке, сидела девочка-кукла лет одиннадцати, декламировала стихи Рембо под аккомпанемент вальса Шопена. Хлопая длинными ресницами, беззвучно потряхивая золотыми кудряшками, кукла-девочка монотонно, тоненьким голоском читала про «фиолетовые пальцы на эмалевой стене». Скоро я обнаружил, что таких детей в особняке много. В Москву пришла мода на маленьких развратных девочек и невинных белокурых мальчиков. Под звуки патефона в зале кружила пара – партнеру лет 12, партнерше не больше 10. Глядя на танцующих, сын любимого народом режиссера разравнивал на стеклянном столике белые дорожки. Его подруга с ослепительно белым бантом на шее курила гашиш, делая головокружительно глубокие затяжки.

Я плавал по комнатам и искал Нат. Ту самую Нат, что, поцеловав меня холодными мокрыми губами в щечку, вручила маленькую карточку – пригласительный билет в этот декадентский рай. Здесь было много известных людей, я видел все эти рожи по телику. Но подходить к ним не хотелось, мне нужна Нат… Пусть кто-то хоть немного родной и знакомый возьмет меня за руку и вырвет на мгновение из этого путешествия в 1907-й, чтобы я мог упасть на диван, насладиться абсентом и марихуаной…

Недавно Нат устроилась сюда на работу. Здесь другие деньги. Не те жалкие гроши, что она срывала в «Яме» или «Шапочке». Она могла лишь танцевать и пороть чепуху. Но все же она личность, сильная и независимая. Человек, который сам выбирает направление движения. Она где-то здесь. Возможно, пока в гримерке. Я упал на кожаное кресло в «восточной» комнате. Сидевшая рядом девушка протянула косяк. Благодарно кивнул, сделал несколько затяжек и хотел было вернуть, но девушка куда-то исчезла. Я докурил и ворвался в загадочные манипуляции доброго джинна во внушительной белой чалме. Совсем не такого, как в дурацкой рекламе «Дью», а понастоящему доброго, в шлепанцах с загнутыми аж до колен носами. Джинн колдовал над кальяном, поглаживал свою «хоттабычевскую» бороду, бормотал что-то по-арабски и потягивал ароматный дымок. Джинн улыбнулся мне, я улыбнулся ему.

Надо найти Нат… В одной из комнат маленькую девочку поставили на рояль и длинной школьной указкой задирали ей пышную юбку. Трое. Все лица мне знакомы. Этот, кажется, политик, этот бывший редактор модного журнала. А этот… Понятия не имею, кто он. Но видел его где-то миллион раз. Девочка нарочито обиженно визжала, чем приводила озорующих в дикий восторг. Под пушистым розовым платьем – белые кружевные панталоны.

Как я познакомился с Нат… Не помню. Хотя, кажется, вот так:

– Хочешь, я угощу тебя?

– Давай, – ответила она и подсела.

– Может, поехали ко мне?

– Поехали. – Она перестала рыться в своей маленькой сумочке.

Утром.

– Ты будешь завтракать?

– А у тебя фрукты есть? Или сок? Я ничего другого сейчас на завтрак не ем.

– Есть, – ответил я, натягивая джинсы.

…В большом зале, где когда-то устраивали балы, колбасило так, что устоять невозможно. Легкие пульсировали в такт техно. На столах море выпивки. Я сам налил виски, запоздавший официант услужливо предложил лед.

Она подошла сзади, обняла за шею. Я узнал ее. Привет!

– Привет!

– А когда ты будешь танцевать?

– Я уже работала сегодня.

– Жаль, я не видел.

– В «бархатной комнате». Минут сорок назад.

– Ну что ж, в другой раз.

– Я тут еще побегаю по делам, а ты не уходи без меня.

– Не уйду.

Я ушел в другую комнату. Плюхнулся на диван. Ко мне на колени села девочка-кукла, сосущая огромный красный леденец.

– Как тебя зовут?

– Надюшенька, – манерно ответила кукла и облизнула конфету.

– Слушай, вали-ка ты отсюда, Надюшенька, – неожиданно грубо сказал я кукле, и та послушно спорхнула с колен.

Я глотнул виски, почувствовав холод коснувшегося губ льда. Повинуясь внутреннему зову, пошел в «бархатную» комнату. У дверей полуобнаженный негр выдал черную маску. Я послушно натянул скрывший лицо кусок материи, отворил двери и оказался в полной темноте, нарушаемой лишь блеском малюсеньких свечей. Все в комнате – пол, стены, потолок, мебель – было обито тяжелым бордовым бархатом. На полу, на диванах, на креслах – обнаженные тела в полумасках. Мужчины, женщины, дети. Я сел на уголок дивана, увлеченный безумной, пугающе красивой картиной истеричного массового секса. Тела двигались под «Massive Attack», блаженные стоны и порхание свечей оттеняли сложные ритмы бристольских электронщиков.

Я смотрел на это действо, как грызун, завороженный блеском глаз приближающейся гремучей змеи, я слушал эти звуки, как шорох чешуи прекрасного и столь же опасного дракона. Чудный голос сквозь ветер музыки надрывно пел «Энджел, Энджел…», и ему вторили десятки безымянных голосов «Бархатной комнаты». Чья-то рука вдруг коснулась моей ширинки. Мужская. Она умело расстегивала ремень на брюках. Я сбросил оцепенение, грубо вывернул шарящие по мне пальцы, ударил по маске кулаком. Ответное «ой» потонуло в слышимых всюду стонах. Я резко встал, оправился и вышел. Луч света осветил ничего не выражающее лицо мальчика, кажется, того самого, что танцевал вальс. Маленький урод!

– Знаешь, мне плохо, пойдем отсюда.

– Езжай один, я еще потусуюсь.

– Ок. Увидимся.

Еле нашел свою куртку. Азиат куда-то делся, а заменивший его старик-швейцар ни хрена не сек где что. Наконец вырвавшись из темного дома, я зашагал домой, по пустынным мартовским улицам самого красивого города на земле.

* * *

Весь тот год я жил как у Христа за пазухой. Я был в ударе, совершенно не приходилось напрягаться, чтобы поднять достаточно большие деньги. Все мои идеи принимались на ура, все работы раскупались мгновенно, все проекты осуществлялись. Иногда получалось одним лишь телефонным звонком зарабатывать баксов 200. Я обленился, окончательно уверовав в свои безграничные возможности, и просто прожигал свою молодую жизнь. Родители, конечно, были в шоке, и, чтобы не травмировать их и без того затравленную психику, я снял пятикомнатную квартиру на Патриарших, на время, пока ее владельцы, мои близкие знакомые, уехали жить в Прагу. Снял за копейки. Года на два. Но уже через неделю понял, что жить одному в таких апартаментах мне не только скучно, но и невыносимо тяжело. Флэт мой быстро зарастал, так что приходившая время от времени домработница все чаще и громче ругала беспечного жильца, а потом вдруг и вовсе перестала захаживать, решив, что жалкие гроши не стоят ее здоровья.

Так появился Дэн, мой старый близкий товарищ, потом Лиз, чуть позже оказалась в числе проживающих Нат, последним заехал Димыч. Места стало намного меньше, квартира уже не казалась огромной и пустой. Иногда я даже уставал из-за обилия соседей, но, в конце концов, все мы были настоящими друзьями. Нам, не прилагая особых усилий, удалось создать богемную среду, втянув под свое покрывало самых безумных представителей «глянца».

Дэн – DJ, Димыч – фотограф, Лиз – скульптор, Нат – танцовщица. Ну и я, Марк, просто Марк, который брался за все, что не напрягало и что приносило деньги, а на вопрос, чем я занимаюсь, отвечал, что писатель, хотя не написал ни одной книги, но когда-нибудь, возможно, все-таки напишу.

Вот типичное утро в нашей квартире. Я стою и жду, когда освободится ванная. А там никуда не спешат Лиз и Дэн. Они всегда трахаются в ванной по утрам. Но почему они всегда трахаются в ванной по утрам?! Почему они делают это именно в ванной, когда я очень спешу? Куда? Да неважно куда, уже, блин, полдень, и мне пора принять душ. Ненавижу садиться завтракать, не приняв душ. А завтракать я очень даже хочу. Последнее время просыпаюсь с диким аппетитом. Подхожу к ванной комнате – а там Лиз и Дэн. Почему я должен слушать их смех и стоны? Самое ужасное, что они никогда не убирают за собой, оставляя на кафельном полу настоящее море лужиц мыла и спермы. Меня вовсе не радует перспектива поскользнуться на этом дерьме и умереть, ударившись башкой о бачок унитаза. Представляю лица моих родителей, когда в заключении патологоанатома они прочтут – «поскользнулся на сперме»! К тому же на чужой… Более глупой смерти не придумаешь.

Лиз неплохая девочка, я знаю ее лет пять. Когда-то давно я жил с ее подругой, мы даже собирались пожениться, но все рухнуло. Та девочка исчезла из моей жизни, а Лиз осталась. У нее слегка завышенная самооценка, но в остальном она прелесть. Сейчас они очень сблизились с Дэном. Я не против. Если они будут счастливы, мне тоже будет хорошо. Но это не повод надолго занимать ванную по утрам! Лиз неплохой скульптор, несколько ее работ мне удалось продать за довольно неплохие деньги. Однажды случился курьез. Лиз слепила скульптурку под названием «Губы», я привел покупателя, немца лет сорока, сотрудника совместного предприятия. Он долго рассматривал фигурку и начал было слюнявить бумажки, и тут Лиз взялась пояснять муки своего творчества: «Сначала я хотела слепить жопу, ну ту дырочку, откуда какашки лезут, но жопа не получилась. Получились губы…» Немец перестал слюнявить бумажки и молча ушел. Лиз не расстроилась. Теперь «Жопогубы» украшают нашу гостиную. Дэн сразу стал относиться к Лиз совсем иначе, чем все. Он называл ее «инопланетной обезьянкой», «маленькой пружинкой». И теперь они вместе.

Наконец ванная освобождается, и я осторожно, чтобы не поскользнуться сами знаете на чем, пробираюсь к умывальнику, мылю щеки, чтобы впервые за четыре дня подвергнуть их бритью. Тут же в ванную влетает Нат.

– Марк, дорогой, выйди, выйди поскорей, я опаздываю, это вопрос жизни и смерти. Я спешу. Мне нужно принять душ и спешить-бежать…

– Если хочешь купаться, купайся, пока я бреюсь, но уходить никуда я не собираюсь. К тому же, что нового на твоем теле я могу увидеть, или ты для продвижения карьеры тайно отращиваешь член?

Натали раздевается, показывает мне средний палец и скрывается под теплой пеленой водных струй.

Что сказать про Нат? Она необычный человек. Пока живет, танцует. На сцене, дома, на улице. Не подумайте, что она как умалишенная дергается в метро или в потоке пешеходов в переходе на Пушкинской. Нет, но вся ее жизнь – это танец, на который так приятно смотреть со стороны. Там все ненастоящее, все игра, но именно это так притягивает к этому маленькому худенькому существу. С каждым днем я отношусь к ней все лучше и лучше. Но это не любовь мужчины к женщине. Это любовь к прекрасному, в которой нет места ревности. Прекрасным должны наслаждаться многие. Настоящую красоту в сейф не спрятать. Я мог бы шагнуть сейчас под водную пелену, прижаться к ее легкому телу, почувствовать себя в ней, ощутить небывалое счастье близости, как это было уже не раз. Но… Я просто провожу лезвием по щекам, чищу зубы и, дождавшись, когда птичка выпорхнет, спеша по своим делам, иду в душ… один.

Димыч уже убежал в обнимку со своим «Никоном», Дэн заперся в комнате и слушает новые пластинки, а Лиз вырезает на кухне из картона странные фигурки для вечернего сейшена. Мы, конечно, не Гоши Гришковцы, но наши домашние пати славятся в определенных кругах. Когда несколько творческих людей собираются вместе, они всегда придумают, как можно неплохо поразвлечься.

– До вечера! – кричу я выходящим из дома Лиз и Дэну, и в слабом движении золотистых волос Лиз читаю «до свиданья».

* * *

Я никогда раньше не был в настоящих горах, хотя они притягивали меня всегда. Я читал про горы, рассматривал фото белоснежных вершин, проглатывал рассказы Сенкевича про бесстрашных покорителей Эвереста. И когда надо было бежать, я сбежал в горы. На наш Советский Кавказ, в Приэльбрусье. Поезд увез в Минводы. А там такси, и уже через два часа ты оказываешься в Стране Мальборо. Все знают эту страну. Ее придумал лет этак тридцать назад Лео Вернет. Но в России это не так хавается. Нужно было хоть чуть-чуть акклиматизировать эту потрясающую идею, перенести ее на нашу почву. Ведь у нас есть своя Страна Мальборо, страна настоящих мужчин. Это пойма реки Баксан, дорога в Приэльбрусье. Кто видел, тот поймет. Отвесные скалы и быстрая река, блистающие медью на солнце отвесные выступы и зелень весенней травы. Все как на тех картинках, на щитах 3x6, что расставлены по всему миру. Только ковбоев нет, да откуда в России ковбои. Вместо диких мустангов и небритых мужчин в шляпах здесь гордые свободные люди, покоряющие жизнь как самую страшную и непокорную стихию.

Час путешествия по ущелью – и ты попадаешь в другую сказку, туда, где сады цветут на фоне снежных шапок Чегета и Эльбруса. Мир меняется, и ты, вдыхая полной грудью, сбрасываешь с плеч ношу самых невыносимых проблем. Может быть, я здесь первый и последний раз, крутилось в голове. Уж лучше остаться навсегда здесь, чем вернуться и погибнуть там.

Остановился в маленьком частном отеле. Хозяйка предложила голодному с дороги путнику шурпу и шашлык. Я сел за грубый деревянный стол и жадно съел все до последнего кусочка. Выпил стакан глинтвейна и облепиховый чай. А потом, добравшись до своей комнаты, свалился на кровать, погрузившись в глубокий черный сон.

Следующий день я провел на Эльбрусе. Конечно, Воробьевы горы чего-то стоят, но здесь совсем другие ощущения, совсем другая манера катания. Доска не слушается поначалу. Ее надо приручить, подчинить своей воле, как того дикого мустанга. Я выучил, как молитву, названия горных станций «Азау», «Крогозор», «Мир». Поднимался и спускался вновь и вновь, пока, наконец, не остался на горе один. В последний свой спуск я падал не по неумению, а от дикой боли в непривыкших к такой нагрузке ногах. Спускаясь пешком от «Азау» к Чегету думал, как же здорово, что я сбежал сюда. Это самый потрясающий побег от проблем в жизни, лучше уже не будет.

Уже стемнело, когда я проходил по мосту через бурный Баксан. Чуть в стороне заметил могучую фигуру незнакомого горца. Он стоял и смотрел на быструю воду. Потом повернулся ко мне, и я почувствовал некоторый дискомфорт: горец был высок, плечист, от него исходило что-то недоброе. Он еще постоял в темноте и направился, чуть прихрамывая, в сторону Терскола.

А я пошел спать… Удивительное дело, несмотря на дикую усталость, заснуть не удавалось. Напрасно я считал овец и слонов с закрытыми глазами, вспоминал картинки сегодняшних безумных скоростных спусков. Сон не приходил. Не появился он и после того, как я спустился в гостиную и хорошенько поел. Ночь звала меня куда-то, и противиться было невозможно. В такие моменты нужно слушать, что говорит твое внутреннее Я, и идти, следуя его указаниям. Но мое Я никуда меня, как ни странно, не звало, ему просто не хотелось спать. Поразмыслив, я решил провести время в баре ближайшего большого отеля, выпить пару стаканов глинтвейна, послушать истории бывалых рейдеров. Так я познакомился с дядей Мишей.

* * *

– Высоцкий, он здесь жил. Знаешь? – Дядя Миша опрокинул рюмку с водкой в рот и поморщился.

– Да, я видел табличку.

– Табличку… Городские. Туристы. Он здесь жил и песни свои писал, а потом здесь умер…

– Здесь? – Я посмотрел на старого альпиниста с явным недоверием. – По-моему, в Москве.

– По-моему, в Москве… – передразнил дядя Миша. – Он здесь умер, на горе! Когда его гора победила… Ты вот послушай, как бывает. Я здесь с восемьдесят пятого года. Давно. Приехал кататься и не смог уехать. Дочь у меня в Москве… Вот фотку, смотри прислала. – С помятой карточки улыбалась девушка лет двадцати пяти, каких миллион. – А здесь горы. Они лечат. Нет, не так, слабого они убивают – сильного лечат. Я с восемьдесят пятого тут и проводником, и инструктором. Приходят люди – говорят: «На Эльбрус пошли?» – я отвечаю: «Пошли». Мы с товарищем собираем группу человек из пяти и идем. В «Приюте одиннадцати» последняя теплая остановка. Пьем чай. Все молчат, говорить ничего не надо. Гора этого не любит. Пятеро здоровых мужиков, которые хотят победить гору, собрались здесь и молча пьют чай. А потом мы идем дальше… Но из пяти до верху доходят двое. Нет, остальные не гибнут, у меня только один раз турист погиб, просто не могут больше идти, воздуха там нет совсем. Мы их вниз спускаем. Они сразу уезжают, потому что гора их победила. Если не готов, туда идти нельзя. А тот, кто дошел, стоит на самой высокой точке Европы, дышит воздухом без кислорода и оставляет в снегу флажок со своим именем. Только там же в снегу воткнуты вот такие флаги, – он широко развел руки, – с именами Янь, Хуянь, Ганс, Фриц. Чертовы иностранцы с Красной поляны на Эльбрус на вертолете прилетают фотографироваться. Гору совсем изнасиловали. Она молчит, копит, потом даст им под зад!

Он замолчал, молча налил еще рюмку, выпил и продолжил, он, видимо, был рад, что нашел такого благодарного слушателя.

– А Высоцкий тоже не дошел. Он любил гору, а она его не приняла, потому что он уже был слаб. Физически-то его сердце остановилось в Москве, после того как вернулся, но все-таки умер он здесь.

Мы сидели с дядей Мишей в пустом баре гостиницы и пили: он водку, я пиво. Он поначалу щурился на мой легкий напиток, но потом перестал, люди здесь пьют то, что хотят и что здоровье позволяет. Кататься утром с бодуна может далеко не каждый. Дядя Миша – здоровый, высокий, грубый, чуть седой, красивый русский мужик лет сорока пяти. В синем лыжном костюме. Я – двадцатичетырехлетний раздолбай в джинсах и «ониловской» ветровке, по виду явный мажор. Что нас свело вместе, усадило за этот столик? Наверное, то самое мое внутреннее Я, что не давало мне спать.

– Здесь живут кабардинцы, балкарцы, черкесы. И они не спрашивают, чьи это горы. Это наши горы. Твои, мои, их. Наши родные Кавказские горы. И кабардинцы с балкарцами тоже наши родные. Русские, если хочешь. Это Россия. Им без России нельзя, а нам без Кавказа. А «чехов» здесь не любят. Точно не знаю почему. Больше всего их не любят черкесы. У них на этот счет своя байка есть. Вот слушай. Знаешь, почему Сталин всех «чехов» с Кавказа сослал? Когда немцы на Кавказ рвались, тут все с не мцами насмерть бились – и черкесы, и кабардинцы, и балкарцы. И как-то небольшой отряд с полковником во главе прорвался и пришел в чеченское селение. А его встретили с хлебом, с солью, полковнику подарили белого скакуна, бурку и кинжал. А знаешь, что это значит для Кавказа? Ну, это все равно, если бы я назвал тебя своим братом и был готов до конца отвечать за свои слова. А они врагу… Их по закону войны расстрелять всех могли, а он, Сталин, когда узнал, всех выслать приказал. Вот так. Такая притча кавказская есть, может, и правда так было. Местные здесь мирные. Ничего не надо бояться. Здесь ведь не люди, а горы правят. А горы, они всегда справедливы. Если что не так – наказывают. Отсюда не уйти, двести километров по ущелью, так что не убежишь от судьбы. Поэтому здесь не воруют, не убивают. Все мирно. Туристов любят. Они хлеб приносят. Их берегут. Ладно, все, поздно уже, надо спать идти, завтра группу на лыжи собрал. Возись с ними целый день… А ты летом сюда приезжай, вон на верхнем Чегете круглый год снег лежит. Катайся на здоровье.

– А на Эльбрус? Там же тоже снег круглый год.

– Нет, на Эльбрус не надо. Эльбрус – это гора. Там люди умирают.

Он махнул еще рюмочку и зашагал, чуть покачиваясь, к себе. Его преклонение перед Эльбрусом передалось и мне. «Эльбрус – это гора, там люди умирают». Звучали у меня в голове его слова. Ответов и подсказок я не получил, зато наслушался историй, которыми можно будет при случае веселить у костра друзей.

* * *

Люди на Эльбрусе действительно умирали. Обозревая окрестности с подъемника, я то и дело выхватывал взглядом из общего пейзажа памятные плиты в честь погибших на горе альпинистов и лыжников. Гора не была простой. Но я ее не боялся. Я знал, что смерть моя не тут, она очень и очень далеко, за много сотен километров отсюда. Поэтому катался и не о чем не думал. Пока меня снова не настигло то самое, с чем отчасти связаны все события. Я снова, как тогда на нашей вечеринке с Лорен, все понял и очень испугался…

Тот самый великан-горец опять стоял на мосту и смотрел на воду. Был солнечный апрельский день. Проходя мимо, я, повинуясь неясному чувству, поздоровался. Великан повернулся, и я разглядел его лицо, потемневшее от кавказского солнца, заросшее черной как смоль щетиной, густые брови и хищные глаза.

– Здорово, здорово, русский, – в совершенно непривычной мне манере поприветствовал меня великан.

Я остановился и тоже стал глядеть на воду. Подумалось, что этот горец, может быть, сейчас расскажет что-нибудь интересное для моей коллекции впечатлений.

– Меня Махмуд зовут, – сказал он. – Иди, русский, и запомни это имя. Я отдыхаю сейчас после ранения, а так бы сожрал тебя. Понял? Иди с миром.

Я отступил, ошарашенный, и тут все увидел. Село в горах, танки, Махмуда, стреляющего из автомата, русского паренька со скрученными проволокой руками, страх в его глазах. Увидел, как Махмуд стреляет ему в голову из пистолета, а несколько таких же бородатых, как он, смеются. Потом Махмуда, раненного, переправляют в Балкарию к двоюродной сестре, подлечиться. И, наконец, увидел его смерть. От взрыва минометного снаряда, где-то в далеком ущелье, где горы совсем не похожи на русские. Увидел все, как тогда на вечеринке.

Конечно, может, это мое воображение разыгралось, но я знал точно, что это совсем другое. Все как тогда, когда все началось. Когда я впервые увидел подсказку.

* * *

Бойфренд Лорен пришел в галстуке. Идиот.

– Лорен, мацо, где ты нашла это чудовище? – прошептал я ей на ушко, открывая дверь.

– Не обижай его, Марк. Он мне нравится.

– А как же я? Мы, кажется, тоже неплохо проводили время.

– Ну, возможно, я буду долго думать, если ты позвонишь и позовешь. И, скорее всего, приду, даже если к этому времени и выйду замуж за какого-нибудь парня в галстуке. Хотя, знаешь, быть с тобой вместе долго невозможно. Это выше моих сил. Терпеть всех твоих друзей и подруг…

– Ладно, расслабься, иди со своим кентавром веселись, пиво в холодильнике.

На нашу ночную пати народ слетался, как бабочки на свет фонаря. Вход только для своих. И стоит это бутылку виски или коньяка или несколько литров хорошего пива. Короче, мы как организаторы обычно заботились обо всем, но выпивка за счет гостей. В квартире легко затусовывало человек шестьдесят. У наших вечеринок было огромное преимущество – чувство свободы, достигаемое лишь при употреблении изрядного количества алкоголя и наркотиков в компании друзей. Ни один клуб не давал такого выплеска положительных эмоций.

Дэн занимал свое место за вертушками, Лиз оформляла комнаты, драпируя их тканями, украшая фигурками из пенопласта и картона, а Нат умудрялась разводить почти всех приходящих на вечеринку девчонок на спонтанный стриптиз. Bay! Что еще можно сказать.

Какое-то время я тусовался у двери и встречал приходящих, проверяя у них наличие «клубной карточки» – клочка картона с подписями всех жителей нашей беспокойной квартиры. Тадир, драгдилер из клуба «Яма», Тарелка, милая девушка-полНат уже втащила на стол какую-то малознакомую мне девицу и под аплодисменты раздела ее почти догола. Девица не чувствовала себя ни на грамм дискомфортно. Напротив, улыбаясь, подставляла свою красивую грудь под струи открытого кем-то шампанского.

Мне нравятся такие мероприятия, но, честно говоря, с трудом нахожу на них свое место, хожу все время туда-сюда. С одной стороны, в курсе всего происходящего, с другой – как следует не расслабиться. Конечно, все это верно до момента, пока не напьюсь.

Я залпом выпил большой стакан виски и упал в свободное кресло, растекся в нем, наблюдая за танцующими. Люблю смотреть, как люди танцуют, особенно если они по-настоящему расслаблены и в танце раскрываются полностью. Отпускают себя полетать: именно так я называю состояние, когда тело живет отдельно от головы, а мозг занят лишь осознанием собственной свободы и раскрепощенности.

Нат двигалась великолепно. Хотя я знаю, что она никогда не отпускает себя, всегда следит за своими движениями. А может, наоборот, она родилась уже такой, и ее тело всегда просто знает, как надо двигаться, а мозг всегда в полете. Она не такая, как я, и мне ее понять трудно.

Я закрыл глаза и увидел огромных белых птиц, летящих над бескрайним морским простором. Одна из этих птиц – я, и эта птица летит дальше всех других. Та, что справа, уже почти прилетела, ее остров показался на горизонте, та, что слева, прилетит на гнездовье совсем скоро, до ее родных скал минут сорок лета, ну а моя земля еще очень далеко, дни, недели, месяцы пройдут, пока наконец-то не появится клочок обледенелой суши. Или так не бывает, чтобы три птицы летели к разным землям… Я очнулся, когда поблизости оказалась Лорен. Она плакала. Потянул ее к себе, обнял.

– Что ты, малыш, не плачь, – шепнул я ей на ушко.

– Просто мне грустно. – Она была пьяна или просто много курила. Не знаю, но все равно она очень красивая.

– Пойдем?

– Пойдем, – услышал я ее дыхание, и через мгновение мы оказались в свободной комнате. Мир умер, на планете Z осталось в живых только двое – я и Лорен. А это значит – надо любить друг друга. Немедленно! А то придет рассвет и суровый Бог воскресит никчемное человечество… Надо любить друг друга, руки на ощупь найдут единственно верную сейчас правду – рядом есть кто-то, кто нуждается в твоем тепле, а так хочется это тепло подарить!

– Бери! Оно твое!

* * *

Под утро я несколько раз просыпался в холодном поту. Видимо, стонал во сне, и Лора целовала меня в лоб. Я открывал глаза, но все равно видел одну и ту же картину: Лорен мертва. Ее прекрасные светлые волосы разметаны по ванной комнате, она лежит в лужи крови и никогда уже не встанет. «Это сон, дурной сон», – шептала она мне где-то совсем рядом. Это сон, просто сон, твердил я себе, пока не провалился в темноту, где не бывает никаких снов.

Очнулся – в голове пусто. Никаких мыслей. Потянулся. Лорен рядом нет. Наверное, она в душе. Надеюсь, гости большей частью разошлись. А Лора хороша. Безумно хороша. Может, она порвет с этим парнем в галстуке и немного поживет у меня? Встал с дивана, автоматически фиксируя дикий беспорядок в комнате, подошел к окну, и прорывающийся сквозь жалюзи утренний солнечный свет одел меня в полосатую рубашку арестанта. Лениво потянулся еще раз. Дойдя до шкафа, сунул себя в шорты. Сделал шаг к двери и… замер, застигнутый врасплох страшным воплем. Крик ужаса и отчаяния. Я остановился, а потом рванул туда, где кричала Лиз. Да, это она. Случилось что-то страшное. Лиз сидела у двери в ванную, прислонившись спиной к стене, мотая головой, что-то бормоча. Вся в слезах и крови.

Крови было много: на полу, на стенах, на двери. Опередивший меня Дэн пытался поднять и прижать к себе Лиз, но она все время вырывалась и сползала вниз по стенке. Я поднял глаза и увидел то, что породило это крик. Больше я ничего не видел и не слышал, как визжала Тарелка, как блевал Тадир, как Димыч, сползший на корточки, тер виски и твердил: «Дерьмо, дерьмо…» Бредовый сон обернулся явью. В луже крови лежало то, что еще совсем недавно было Лорен. Та, кого я целовал сегодня ночью, та, кому шептал ласковые слова. Лорен… Она была изрублена, искрошена, лицо обезображено, красивые волосы увязли в тягучем месиве крови и мозгов, а на умывальнике лежал аккуратно вымытый мизинчик с маленьким колечком…

– Где этот ублюдок? – заорал я в бешенстве. Рванул по комнатам, открывая двери ногой. Я искал его. Я знаю: это он. Ревнивый мудак. Чудовище.

– Марк, остановись! – Я почувствовал руку Димыча у себя на плече. Вырывался, но Дэн и Димыч крепко схватили меня за руки. Мы упали. Я ударил кого-то в челюсть, в ответ получил отрезвляющий удар в ухо и затих, уткнувшись лицом в затейливый узор испанской плитки. Я не хотел рыдать, слезы сами текли из глаз.

– Пустите меня! Я убью его! Убью! – хрипел я.

– Кого ты убьешь, Марк? Кого?

– Этого мудака. Лорен с ним пришла! Он убил ее из ревности. К тому же его нет среди нас! Он либо уже сбежал, либо прячется! Это он! Конечно, это он! Да пустите вы меня!

Меня подняли с пола.

– Возможно, он прав. Давайте найдем этого парня и просто спросим обо всем. Только без глупостей! И кто-нибудь! Вызовите ментов! – Это Димыч, даже в самой критической ситуации он не терял самообладания.

Мы пошли искать по комнатам. Мудака в галстуке нигде не было. Потом зашли на кухню. Он храпел под столом.

– Сука, вставай! – заорал я и ударил его ногой в живот.

– Марк, не надо, может, это не он.

– Не он? Тогда кто? Я? Или ты, Дэн? Вставай, мудак. Расплата пришла.

Он поднялся. Он был все еще пьян. Рубашка вся в красном. Галстук как тряпка болтается.

– Ты убил Лорен?!

– Лорен убита… Как это, что за бред?

– Да, убита, и убил ее ты.

– Лора убита… Кем… Где… Как… Как это возможно… Я так напился… Она ушла с тобой! Мы поругались! Она ушла с тобой! Ребята, вы же помните, я заснул. А Лора была с ним. Что с ней? С ней ничего не могло случиться. Это какой-то злой розыгрыш. Да?

Он нагло врал. У него вся рубашка в ее крови. Урод! Маньяк! Псих! Я схватил его за горло и потащил к ванной. Меня никто не удерживал. Он сопротивлялся, но я сильно ударил его ногой в пах и бросил лицом в кровавую лужу.

– Твоих рук дело, мразь.

Мне хотелось ударить его ногой в лицо, но я сам получил удар в колено и отскочил. Он поднялся и испуганно смотрел на меня. В руке у него блеснул непонятно откуда взявшийся нож.

– Не подходи. Не подходи! – заверещал он. – Это не я, это не я!

Я увидел на полу ножку от добитого вчера танцами стола. Поднял ее и молча нанес удар. Один, второй, третий… шестой, седьмой… пятнадцатый… двадцать первый… Первый пришелся по встретившейся на пути руке, третий по голове, десятый по тому, что еще недавно было головой… Потом я опустился на колени. Мне стало плохо. Меня вырвало.

Приехала милиция, всех забрали. Я ехал в «бобике» и думал о Лорен. О том, что я предвидел ее смерть, что мог ее спасти, если бы отнесся ко сну как к предупреждению. «Бобик» перестало трясти, мы приехали.

* * *

– Димыч, что означает обувь?

– В каком смысле?

– Ну, пожалуй, я имею в виду символизм. Что она может означать как символ?

– Обувь означает только обувь – и все!

– Но ведь что-то она должна означать! Кто-то не просто так положил эти босоножки на дорогу. И туфли на порог в мусарне.

– Какие туфли? Какие босоножки? Ты бредишь, что ли?

– Я говорю тебе про символы. Я спрашиваю тебя, что может означать обувь как символ, как подсказка? Зачем она? Не смейся, это серьезно.

– А какая обувь?

– Детские босоножки, женские туфли и грязные домашние тапочки.

– Без людей? Просто обувь?

– Да, просто обувь.

– Не знаю, давай спать.

Димыч замолчал на какое-то время, я даже подумал, что он спит. С дивана в Димкиной комнате, где он приготовил для меня постель, его не было видно. Я лежал в темноте, ощупывая глазами протекший потолок, и даже начал было засыпать сам, но он заговорил снова.

– Обувь без человека – это грустно. Если это не обувной магазин или не прихожая, конечно. Это как корабль без команды или как самолет без экипажа.

– А что она означает?

– Ничего не будет.

– ?!. Чего не будет?

– Ничего не будет совсем. Ни детей, ни женщин, ни дома. Ничего. Мне почему-то так подумалось.

– Хреново.

– Да уж. Невеселая картинка.

– А чем все кончится?

– Ты о чем?

– Ну если ничего не будет, то чем все кончится?

Он задумался опять. Я вдруг обратил внимание на безумно громко тикающие часы. Свет луны теперь падал на циферблат. Стрелки показывали четыре сорок.

– Я не знаю, чем все кончится, – отозвался опять Димыч. – Чтоб это узнать, ты сам должен вернуться к тому, с чего все началось.

* * *

Двойное убийство в нашей квартире наделало немало шуму, телевизионщики из программы «Криминал» на НТВ сняли на потеху обывателям жутковатый сюжет. Пытались даже журналистское расследование провести. Но что уж там. С меня и ментов хватило. Мурыжили две недели в СИЗО! Обвинили сначала только в убийстве Влада (так звали того парня), но потом следствие окончательно запуталось, и мне попытались пришить и Лорен. Как они прессуют, все, конечно, слышали. Я и шкаф держал (это когда ставишь ноги на максимальную ширину и обхватываешь руками большой канцелярский шкаф; попробуйте так выстоять пару часов, сума сойдете!), и сейф слушал (засовываешь голову в сейф, а они по нему молотком барабанят), и просто ловил конкретных пинков. Ну что уж там говорить – у них работа такая. Когда доказательной базы маловато, клиента нужно ломать, чтоб хоть как-то дело закрыть. Но я не сломался. Они утверждали, что я этого парня специально в кровь Лорен бросил, чтоб все улики уничтожить, точнее говоря наоборот, чтоб они против этого парня были. Да разве я тогда хоть о чем-нибудь думал?!

Помурыжили они меня, помучили и отпустили до суда. По статье «превышение необходимой обороны». Дело об убийстве Лоры закрыли, сделав заключение, что виновный – этот самый Влад (а то кто же). Вот тогда на допросах и маячили передо мной эти туфли на самом видном месте в кабинете у следаков. Я все думал – сидят три здоровых мужика, а на подоконнике у них женские стоптанные туфли-лодочки. Зачем? Даже спросил как-то. Они посмотрели на меня, как на идиота: какие, мол, такие туфли. Я решил, что надо мной в очередной раз глумятся, и больше не спрашивал.

Свобода встретила ласковым мартовским солнцем, грязью, оттаявшим собачьим дерьмом и машинами-поливалками. Дома мне устроили теплый прием с тортом и водочкой. Никто из наших меня в смерти Лорен, конечно же, не винил. Все были рады, что этот кошмар скоро закончится и мы заживем все той же беззаботной жизнью. Наше безумное семейство переживало небывалый творческий подъем. Лиз пристроила три свои работы в хорошую частную галерею, и на одну статуэтку намечался неплохой спрос. Дэн играл в четырех ночных клубах, иногда за ночь по три сета, съездил на гастроли в Самару и Питер, денег неплохо стал зарабатывать и звездой себя почувствовал. Ну а Димыч готовил к выпуску свой фотоальбом «Всадники апокалипсиса». Тема была выбрана несколько странная, но именно на нее клюнуло одно крутое издательство. Дим гонял по городу и снимал катастрофы, делал шикарные черно-белые снимки дорожных происшествий. Там было все: настоящие эмоции, жизнь, смерть, огонь, ветер, ужас и счастье. Как-то, разглядывая их, я наткнулся на снимок покореженной «Ауди», улетевшей в кювет в пригороде. Рядом лежал труп парня. «Ауди» такая же, как у Дэна. Мне стало не по себе.

– Дурацкий снимок, – сказал я Димычу.

– Ты находишь? И чем же?

– Тачка на дэновскую похожа. Не публикуй его. Убери.

– Ну, не знаю. А сам снимок супер. Смотри, как тени легли. Не нужно пульс у парня трогать, чтобы понять – он мертв!

– Дим, сходи к врачу. Иногда мне кажется, что у тебя не все дома.

– Ладно, ладно. Это ты после того случая отойти никак не можешь. Успокойся.

Успокойся… Легко сказать! Мне предстояло еще пережить суд. Хотя адвокат смотрел на мое будущее с полным оптимизмом. Он уверял, что добьется оправдания. Но это еще не скоро. Объявлено, что в лучшем случае суд состоится в мае.

* * *

Машина вылетела с трассы, то ли не вписавшись в поворот, то ли водитель резко крутанул руль, увидев что-то на дороге. Ночь. Скорость сто сорок. В таких случаях все происходит за считанные секунды. Раз! И картинки вокруг тебя смешиваются. Все мелькает в неровном свете фар. А потом ничего. Я тысячу раз так улетал на своем «Порше» стоимостью пятьсот шестьдесят тысяч долларов и прекрасно знал, что нельзя резко жать на тормоза. Нужно успокоиться, выровнять руль и, чуть притормаживая, дождаться момента, когда бездорожье погасит бешеную скорость. Но иногда на обочине попадаются дерево, глубокая яма, столб какой-нибудь. И вот тогда машина ломается пополам, обнимая своим металлическим телом твердую непоколебимую преграду, и, кувыркаясь, становится для всех находящихся внутри подобием кухонной мясорубки. «Нид фор СПИД» – хорошая игра. Правда, ремонт «Порша» всегда стоил денег. Но деньги ведь ненастоящие, и, к тому же, после ремонта машина никогда не теряла своей стоимости и ходовых качеств. Это игра. В жизни все иначе…

Дэн вылетел с трассы на скорости 140 км/ч, перелетел через заградительный ров и, подняв огромный фонтан земляных комьев, уперся носом в незримую земляную преграду метрах в тридцати от дороги. Он не жал на тормоз, он пытался справиться с управлением, если бы скорость чуть сбавилась, мы бы умерли на 10 метров ближе к дороге. А так…

Я выжил, а Дэн погиб. То, что он мертв, я понял сразу. Не нужно было трогать рукой пульс, хлопать по щекам. Глядя на стул или кровать, у вас никогда не возникнет желания искать у них пульс. И мысли не возникает искать даже крохотную искорку жизни. Дэн был мертв, как стул, как кровать, как пепельница. Я выбрался из машины весь в крови, его и своей. Голова кружилась, ноги подкашивались, я падал в грязь, но все-таки добрался до дороги. Сел на корточки на разделительной полосе и, раскачиваясь из стороны в сторону, принялся тереть кулаками глаза. Дотер до того, что зрение практически пропало. С трудом разглядел две приближающиеся светящиеся точки. Машина. Я вскочил и побежал навстречу. Зрение не возвращалось. Кто-то схватил меня за плечо. Рядом были люди. Трое. Один протянул мне чистую тряпку, и я с ожесточением стал тереть лицо и глаза.

– С вами был ребенок. Скажите, где ребенок?

– Какой ребенок? – кричал я. – Мы ехали вдвоем. Я и Дэн. Дэн погиб, я живой. Но плохо вижу… Не было ребенка…

Сосредоточившись, кое-как разомкнул набухшие веки и увидел в свете фар, в том самом месте, где машина слетела с трассы, детские босоножки. Прямо на дороге.

– Может, вы сбили ребенка? О боже…

Я слышал, что от удара тело запросто может вылететь из обуви. Но мы никого не сбивали. Это были просто босоножки, детские, красненькие, с большой блестящей застежкой. Я сел на корточки и потерял сознание.

* * *

Мне всегда нравилось, как работают наши аудио-пираты. Во всем мире еще не вышел в свет Exiter от Depeshe Mode, а я уже вовсю гонял его в наушниках. Правда, потом, когда состоялась мировая премьера альбома, в продажу поступили лицензионные диски, и из всех мыслимых и немыслимых колонок зазвучали Dream on и Free love, оказалось, что мои пиратские версии несколько отличаются от тех, что в итоге пошли в тираж. Но я не расстроился, а даже обрадовался, теперь мой «ДМ» станет коллекционной редкостью.

Под звуки того самого пиратского «ДМ» я спускался с Эльбруса по жесткому утреннему снегу. Жесткий снег – самое ужасное, что может с тобой случиться на горе. Доска не тормозит совсем, а падать больно так же, как если бы ты свалился на голый асфальт. Можно запросто разбить колено или сломать копчик. Сначала я хотел дождаться момента, когда высокогорное апрельское солнце растопит ледяную пленку и полоумные лыжники разрыхлят наст, но передумал: нельзя терять эти минуты. Скоро придется либо возвращаться, либо бежать куда-то еще дальше. Мое исчезновение будет замечено, и менты с удовольствием изменят меру пресечения. К тому же наверняка меня запрашивают свидетелем еще по паре дел.

Я подкатился к отвесному склону. Спускаться по нему было бы самоубийством, сейчас тем более. Далеко внизу, где снег уже заканчивался, обнажая черные камни, одиноко тянулась белая дорожка, оставленная сошедшей лавиной. Шириной метра три и длиной триста. Она петляла между огромных валунов, пока наконец не добралась до отвесного обрыва, опрокинувшись в бездонную пропасть. Зрелище обычное для этого времени года. Необычным было другое – след от доски, полоска на белой дороге.

За двадцать метров до обрыва райдер наконец-то поставил доску на кант и начал торможение. Скорость была безумно высока. Прорыв снежное покрывало до камней и черной земли, доска мчалась к неминуемой гибели, но все-таки замерла в полуметре от пропасти. Тут экстремал отстегнулся, сделал несколько шагов по белому, выбрался на камни и пошел пешком вниз.

Представить, как проходил этот спуск, было несложно. Но, честно говоря, не отказался бы увидеть его воочию. С этим безбашенным парнем, профессиональным райдером, я как-то оказался вместе на подъемнике, и он, здоровый, лохматый, с торчащей в разные стороны бородой, громогласно смеялся и пальцем указывал на след своей доски. Я бы тоже хотел уметь вытворять такие фокусы, но мне еще далеко до профи.

Внизу меня ждал облепиховый чай и шурпа. И дядя Миша.

– С новичками тяжело бывает. Вот попадутся бестолковые, и капец. Вся группа тормозится. Возись с ними, объясняй по двадцатому разу. Ты на лыжах катаешься?

– Нет, только на доске.

– Я доску не понимаю. Лыжники не понимают сноубордистов, а те не понимают лыжников. Но и те и другие на одной горе, и потому друг друга уважают. Вместе рискуют.

– Слушайте, дядя Миша, бывает так, что человек многое знает про других? Что было, что будет… А про себя ни хрена. И главное, не поймет, то ли дар у него такой, то ли проклятие.

– Ты про себя?

– Ну, в общем, да. Много беды из-за этого уже случилось…

– А ты что, все знаешь? Или так, моменты?

– Моменты. Как подсказки. Да и то не всегда. Как будто кто сверху кидает фантики, а я подбираю. И не мне решать, какой фантик упадет. Вот про вас ничего, к примеру, не вижу.

– Был тут старик один, в прошлом году умер. Плита памятная о нем на Азау стоит. Сто девять лет прожил, на Эльбрус пятьдесят семь раз ходил, в последний раз в сто четыре года. Гора его любила. А он силы из нее черпал. Вот и жил столько. У него, говорят, тоже дар был. Если кто недоброе сделал, он знал всегда. Придет к провинившемуся домой, поговорит, и тот сам с повинной идет. Бабки говорят, гора ему подсказывала. Уважаемый человек был. Когда умер, все Приэльбрусье оплакивало. У него добрый дар был, он как отец за всеми людьми приглядывал. Может, и твой дар добрый, надо тебе самому только понять, зачем он.

– А если злой?

– Тогда с ума сведет тебя, душу порвет. Я не знаю точно, я так – треплюсь. Тебе к старикам сходить надо.

– Да уж спасибо и за это. А к старикам не успею. Я уезжаю завтра. Берегите себя.

– Приезжай еще.

– Хотелось бы…

Я встал из-за стола и побрел в номер. И вдруг понял, что убегать больше нельзя, нужно разобраться, понять себя, а потом будь что будет.

* * *

Минводы встретили оглушительным запахом цветущих садов и войной. Я впервые вдруг ясно осознал, что на Юге идет настоящая бойня. Не где-то на экране ТВ, а здесь, лишь в нескольких десятках километров от меня взрываются мины, гремят автоматные очереди, гибнут люди. В этом городе-саде о войне говорило все – небывалое количество милицейских патрулей и блокпостов с ощетинившимися пулеметными гнездами, люди в военной форме, рядовые, офицеры, уже побывавшие В жестоком месиве, и те, кто только приехал в этот рай на земле, который в одно мгновение мог превратиться в ад.

Совсем недавно прогремел взрыв на Центральном рынке. Город жил в страхе перед новыми терактами, и беспокойные милиционеры обыскивали всех и вся. По пути к вокзалу меня, обладателя типичной славянской внешности, остановили для проверки документов три раза. Я смиренно доставал паспорт, расстегивал сумку и показывал ее содержимое.

Один особенно старательный мент пошарил по моим карманам.

– Деньги, валюта в больших количествах есть? – задал он совершенно неуместный сразу после обыска вопрос.

– А большое количество – это сколько? Мы, например, люди небогатые, для нас и сто долларов деньги большие.

– Пусть идет, что ты с ним возишься, – сказал второй мент, и оба удалились искать террористов в каком-нибудь другом месте.

Я купил билет и в ожидании поезда съел в привокзальном кафе пару безвкусных бутербродов, наблюдая за крепкими парнями, методично обходившими торговые точки. Хозяева молча передавали им конвертики-пакеты. Что было внутри, догадаться нетрудно. Меня поразила эта картина – бандиты собирают еженедельную дань, не обращая внимания на ментов, военных, непрекращающиеся спецоперации.

Жизнь идет своим чередом.

* * *

Убивать друга – это очень сложно, но все-таки Костик выстрелил в бритый Мишкин затылок. Сухой звонкий хлопок разнес по округе недобрую весть. Костя прикопал теперь уже не нужный ему трофейный пистолет, сел на поросший жесткой травой бугорок и закурил. Перед ним, раскинув руки как крылья, лежал друг детства. Одной рукой он вцепился в жесткую кавказскую траву, будто хотел оттолкнуться и взлететь прямо в низкое небо.

Костик затушил окурок о подошву армейских ботинок и взвалил тело убитого им товарища на плечо. До части идти двенадцать километров. А Мишка оказался гораздо тяжелее, чем можно было предполагать. «Хуйня, прорвемся», – проскрипел сквозь зубы Костик и зашагал вниз к холодной быстрой речке. Если перейти вброд, выйдет гораздо короче, правда, запросто можно напороться на «чехов». На прошлой неделе отряд Газаева совершил нападение на колонну бронетехники, погибло пятнадцать человек, а «чехи» преспокойно ушли.

Костик осторожно перешагивал с камня на камень, оступись он, и быстрые воды реки, название которой он никак не мог запомнить, унесут тело Михаила. А он должен был доставить тело Мишки в часть, чтобы друга похоронили, как положено.

Костик давно планировал это. Он мучился, не спал по ночам, но все же решился. С войны должен был вернуться только один из них! Скоро домой. Маринка будет рыдать, упадет на Костино плечо, и вся рубашка станет мокрой и соленой. «Как же так? Как ты его не уберег?» – спросит она. «Прости, прости. Я с тобой. Все будет хорошо», – ответит он.

Костик оступился, провалившись по колено в ледяную воду, но не отпустил тело, выпрямился, выбрался на скользкий камень и зашагал дальше.

Еще метров десять, и он на берегу. А там перейти через сопку, потом лесом минут тридцать и по дороге часа полтора. Или еще быстрее, если кто-то подберет.

Блин, Костик всегда думал, что Мишка гораздо легче. Когда они, шутя, боролись, он без труда отрывал его от земли, но сейчас ясно понимал, что стоит уронить тело, и поднять его на плечи вновь будет стоить огромных трудов. Как только он ступил на берег, Миха все-таки соскользнул с плеч. Костя упал на мокрый песок и лежал минут десять, уткнувшись лицом в острые прибрежные камни. Пуля обожгла плечо в тот самый момент, когда он попытался вновь взвалить на себя мертвое тело. Вырвав кусок Костиного мяса, она расплющилась о черный валун. Костик упал, схватил автомат и стал стрелять.

Со стороны леса к нему приближались трое…

Когда немолодой майор с обожженным лицом прикалывал Константину на грудь медаль, ему уже самому казалось, что дело было именно так, как сказали по Центральному каналу. «Разведгруппа, возвращаясь с задания, напоролась на засаду боевиков. В ожесточенном бою погиб старший сержант Михаил Ряскин. Несмотря на гибель товарища и ранение в руку, рядовой Константин Больших сумел уничтожить отряд боевиков из трех человек и, раненный, истекая кровью, добрался до части, неся тело своего товарища более семи километров».

Костик долго мыл руки, но запах не исчезал. Он принимал душ снова и снова, но этот запах преследовал его вновь и вновь. «Слышь, Лень, – обращался он к молодому, – ты ничего не чувствуешь? Запах вроде какой-то». «Не-а», – отвечал белобрысый Леня, принюхавшись. «Странно, а мне кажется, что пахнет чем-то». Костик знал, чем. Так пахло мертвое тело Мишки. Мозг навсегда запомнил этот запах и не хотел стирать из памяти…

Костик ехал в моем плацкартном вагоне. Он лежал на нижней полке и уже третий раз прокручивал в наушниках кассету Prodigy. Я смотрел на него, зная все. Про смерть Миши, знал про то, что Маринка уже полгода как вышла замуж за некоего Митю. Она не дождалась, но сообщать письмом не стала, дабы не омрачать последние месяцы службы. Я знал, что после долгих бесплодных попыток хоть как-то устроиться в жизни Костик навсегда исчезнет для своих родных. Зато убойные отделы всей страны собьются с ног в попытках поймать безжалостного киллера по кличке Большой. Будут у Кости деньги, будет девушка, будет машина. Но до конца дней своих он не сможет избавиться от запаха Мишкиной смерти. Ранним январским утром двое крепких парней проберутся на арендуемую Костей виллу на Рублевке и задушат его и случайно оказавшуюся с ним девчонку. В марте их расчлененные тела найдут в водах маленькой, холодной, почти как та, речке.

Поезд летел сквозь пространство и время. А я, широко раскрыв глаза, видел прошлое, настоящее и будущее одновременно. «Это опасно!» – орало в наушниках не знакомого мне солдата, возвращающегося с войны. Он выключил плеер и, звякнув медалью, перевернулся на бок.

* * *

Дома меня ждала пустая квартира. Не было ничего, что напоминало бы о существовавшем некогда веселом братстве. Слой пыли на хозяйской мебели подсказывал, что ребята разъехались недели две назад, сразу после похорон Дэна и моего бегства. Я побродил по комнатам в надежде обнаружить чьи-нибудь личные вещи или записку. Но не нашел ничего, кроме грязных домашних тапочек, я не мог припомнить таких у кого-либо из нас. Это не Дэна, не Лиз и не Нат. И уж, конечно, Димыч таких пошлых тапок не носил принципиально. Димыч… Куда мог деться он?

Лиз наверняка в шоке. Мне кажется, что смерть Дэна совсем сломала ее. Когда она узнала, чуть с ума не сошла, рыдала сильнее, чем дэновская мать. Она трепыхалась, словно птичка, в крепких руках своего отчима и несла всякую околесицу. «Он был гений, и ОНИ его убили! Кому нужен гений, он был пятном на белой скатерти, разноцветное пятно с зелеными и оранжевыми разводами. А такие вещи все хотят вывести, выстирать! Дэна убили ОНИ!» Лиз многозначительно смотрела по сторонам и плакала, тихо-тихо. Я тогда думал, что тоже умру. Сердце лопнет. Было так больно, так страшно. Я отвернулся, прижался к некрасивым обоистым стенам, а когда набрался смелости повернуться и вновь взглянуть Лиз в глаза, на стене осталось маленькое соленое пятнышко на уровне моей левой щеки.

На следующий день Лиз загремела в больницу. Добрые врачи тыкали ее худые руки иглами, вгоняя в невидимые вены литры успокоительного дерьма. Это не помогало, Лиз вновь и вновь пыталась расковырять ногтями сонную артерию и догнать безнадежно ушедшего далеко вперед Дэна.

Тогда, на следующий день, я и сбежал в горы.

Раздался звонок. Знаете, как звонит телефон в пустой квартире, где уже никто не живет? Он звонит как приговор. Как смертельное послание, как вызов. Я обшарил все комнаты, но никак не мог найти источник раздражающего меня звона.

– Где ты? – закричал я.

Телефон, разумеется, не отозвался, но и не переставал звонить. Словно звонящий знал, что я дома и что мне понадобится немало усилий разыскать эту адскую машинку. Наконец я нашел наш старенький аппарат LG. Он был в комнате Дэна, под горой журналов о музыке.

– Да, – очень нервно заорал я в телефонную трубку, – слушаю.

– Привет, старик! Я так и думал, что ты здесь. – Это звонил Димыч. – Бери-ка ты в зубы свои пожитки и мотай ко мне. Не думаю, что ты хочешь ночевать в этой дьявольской квартире один.

– Да, да. Конечно, Дим. Спасибо.

– Ты как там? В порядке? Приезжай – поболтаем! А то после всего этого дерьма, честно говоря, так одиноко!

* * *

Ветер догнал, когда я уже садился в маршрутку. Он ударился о закрывающуюся дверцу и грустно пошевелил мои волосы, просунув ручонку сквозь форточку. Машина тронулась. Ветер, кажется, не желал ее преследовать. Мимо проносились странные предметы, похожие на людей, тачки, дома. Вместе со мной в маршрутке ехал мой микромир, со своим временем, законами, обитателями. Странно глядеть по сторонам, ощущая это вселенское движение относительно себя. Кажется, весь мир плывет куда-то, а ты и еще человек восемь – последние жители маленького клочка неколебимой суши. Я огляделся. Увидел ее. Молодую, красивую. Она читала книгу, улыбалась, потом вдруг хмурила брови, забавно вытягивала губки и через какое-то мгновение улыбалась вновь. Интересно, что она читает?

Я нескромно наклонился влево, пытаясь разглядеть название книги, но сумел увидеть лишь суровые черты кубинского революционера на обложке. Внимательно осмотрел незнакомку с ног до головы. Хорошо одета, английскую классику умело сочетает с итальянским секси-хулиганством, милые правильные черты лица, пухленькие губки, серые глаза и волосы цвета кованой меди. Красивое, чуть смешное создание.

– Остановите вот здесь, за перекрестком. – Она убрала книжку в сумочку. Наши взгляды встретились.

– Как тебя зовут? – спросил я.

Она не ответила, лишь улыбнулась и шагнула к двери.

– Оставь мне свой номер, пожалуйста, мы созвонимся, и ты расскажешь мне об этой книге, – не унимался я.

– Как? А ты не читал ее?

– Нет, а надо было? Тогда тем более созвонимся. Я что-то отстал от жизни, нужно проконсультироваться что к чему. Меня зовут Марк.

– Лучше ты дай мне свой номер телефона. Я позвоню. Правда. Я Таня. – Она еще раз улыбнулась. – И я выхожу.

Машина остановилась, Таня открыла дверцу и шагнула на улицу. Я успел ей сунуть в ладошку визитку.

– Позвони!

Дверь захлопнулась, и я не услышал ее ответа.

Таня стала переходить через дорогу, как вдруг ее расплющил догнавший нас ветер. Он подбросил ее метров на пять в воздух и прошелся по ней тяжелым своим дыханием. Нет, это не ветер. Ее сбило машиной… Джип «Чероки»… в номере две семерки… Мы завернули за угол, никто, кроме меня, не видел этого. Я один сидел лицом назад. Мне хотелось закричать: «Стойте, стойте! Здесь человек погиб!» Но я сидел молча. Увиденное поразило и испугало меня. Несовместимость двух этих миров, микро и макро, таила в себе смертельную опасность. Я вцепился руками в сиденье, чувствуя незримую угрозу каждой клеточкой своего тела.

* * *

– Теперь ты знаешь все! Всю мою историю. Я болен? Или, может быть, я какой-нибудь колдун. Я знал заранее о гибели Лорен, о гибели Дэна.

Помнишь, ты показывал мне фотографию разбитой «Ауди»?

– Какой такой «Ауди»? Не показывал я тебе ничего.

– Ну как же, из твоего альбома, ты тогда катастрофы фотографировал.

– Снимал, но никакой разбитой «Ауди» не помню.

– Странно… Ну ладно. Вот… Я знал про всех этих людей их истории, хотя они мне ничего не рассказывали. Солдат в поезде и чеченец в горах. Думаешь, я псих?

– Нет, что ты.

Димыч замолчал. Заскрипел диван. Мне показалось, что ему уже порядком надоело выслушивать мои бредни и он решил попытаться заснуть.

– Не спи, это очень важно для меня! Понять, что все это значит! Иногда кажется, что я могу изменить мир. Не в смысле чего-то большого и глобального, но что-то могу. Словно я меняю прошлое и будущее усилием своей воли. Я изменил будущее Лорен и как-то повлиял на будущее Дэна. И те люди, они тоже случайно оказались в тисках моих мыслей… Когда я об этом думаю, мне становится очень страшно.

– Уже вставать скоро, а ты никак не угомонишься. Слушай, мы же хотели с утра съездить к Лиз и Нат. Спи ты, блин, колдун чертов! Это воображение у тебя шалит. И неудивительно, у любого от таких заморов крыша поедет. Спи давай.

Димыч замолчал и минут через десять сладко засопел. А я лежал с открытыми глазами, изучая подсвеченный восходящим солнцем неровный потолок. Трещины штукатурки образовывали загадочный узор, и чем дольше я смотрел на него, тем больше казалось, что это какое-то письмо и если прочитаю, то все смогу понять. Я ломал голову, всматриваясь в эти неровности, пока черточки не начали расплываться и я вслед за Димычем не провалился в глубокий сон.

Проснулся часа в три дня. Димыча уже не было. Я умылся и поехал на встречу с Лиз.

* * *

Мысли мои – маленькие человечки. Они пританцовывают под звуки случайных мелодий, дрожат, опасаясь грубости, умирают, потеряв маленькое желтенькое пятнышко на горизонте. Они воскресают вновь лишь при шепоте моем, стоит только губам, ссохшимся и слипшимся во сне, произнести страшное ругательство, обращенное к новому дню. Мои маленькие, озорные, глупые, бегущие к закату человечки… Они совершенно не разбираются в жизни. Они не знают, что притяжение земное есть сила, противостоять которой невозможно, что музыка – это смех бога, вера – свет, деньги – все, воздух – дерьмо! Я мыслю! Я еще могу мыслить! Я могу посмотреть на это небо и разорвать его на составляющие цвета одним лишь легким указующим взглядом. Если я захочу, мои маленькие человечки устремятся туда, в даль. Я мыслю, значит, я бегу!

Все знают, что бывает с лучом света, проходящим чрез толстое стекло. Там, в глубине, повинуясь законам физики, он преломляется и изменяет свое движение. Так и путь мой совершил скачок в толще стеклянного города, бросил меня в совершенно незнакомую местность. Я зашагал к серому некрасивому зданию, аккуратно перешагивая через лужи. Дождь, зарядивший с утра, грозил стать настоящим ливнем. Одна особенно крупная капля жестко навернула меня по носу. На стене дома висела вывеска с указателем «10 м». Не задумываясь, я зашагал в направлении, предложенном судьбой, в надежде найти укрытие. Погрузившись в темноту мрачного цоколя, отворил тяжелую скрипучую дверь и оказался в мире приятных запахов и звуков. Восточное кафе.

– Два кофе, – выдавил я после неловкого молчания и сел за самый дальний столик. Белокурая, пышнотелая, в белом фартуке официантка-китаянка кивнула и отправилась выполнять заказ.

Я сомкнул веки, слушая изящные суфийские мелодии, сдобренные африканскими барабанами. Звякнуло блюдце – мне принесли кофе. Сделал большой глоток, не открывая глаз. Вот захочу – и Лорен, и Дэн войдут в эту дверь… Я захотел… Открыл глаза… Неправильно переоценивать свои силы. Вернуть к жизни людей может только Бог, но Бог занят.

Промокшие ноги дали о себе знать чуть раньше, чем я рассчитывал. Нос заложило, я побрел в туалет высморкаться. Посмотрел в зеркало… и тут меня откинуло в угол! Шандарахнуло по голове так, что в глазах на мгновение стало совершенно темно. Боль ничто по сравнению со страхом. Я медленно подполз к умывальнику, приподнялся и заглянул в зеркало вновь. Стало страшно, плохо, холодно. На меня смотрел демон. Его окровавленные челюсти судорожно сжимались в бесполезной попытке изобразить смех. Бездонные глаза забирали все желание бороться с болезнью. Меня вырвало.

– Девушка, мне плохо! Я болен. Вызовите мне, пожалуйста, такси. Умоляю. Я хочу домой. Вот за кофе, а это вам. Возьмите. У вас наверняка есть дети. У китайцев всегда дети. И налейте водки…

– Телефон не работает…

Я выбрался на улицу и зашагал к дороге. Свернул в арку…

Их было трое. Не знаю, я ли набросился на них или это они схватили и потащили меня за угол, но бой был страшный. Я ревел как лев! Кусался, бил руками и ногами, в конце концов силы меня оставили, я упал к их ногам и затих…

* * *

Лиз молча посидела у края постели, потом ушла, оставив на больничной тумбочке несколько яблок и дежурные апельсины. Приходила Нат, но ее не пустили без сменной обуви. Она передала с сестрой записку. «Милый Марк! Мы тебя так любим! Поправляйся быстрее и все станет на свои места!» Мама каждый вечер приносила что-нибудь вкусненькое. Все наши разговоры обязательно заканчивались словами: «Ну все, теперь ты будешь жить у нас!»

Приходил человек из милиции. Он протянул мне стильный черно-белый фотоснимок с мертвой красивой девушкой.

– Узнаешь? – строго спросил он меня.

– Узнаю, – ответил я устало.

– Ни документов, ничего. Хорошо хоть визитка твоя в кармане была. Тело никак не востребуют. Кто она?

– Не знаю. Мы в маршрутке познакомились. Я ей визитку дал. А что с ней случилось?

– Машиной сбило.

– Значит, правда, а я думал, это воображение мое разыгралось. Книжка… у нее должна быть книжка.

– Книжка нам вряд ли поможет. Ну что же, спасибо.

Человек из милиции ушел, а я остался. Дни шли своим чередом, скоро меня должны были выписать. Беспокоило только отсутствие Димыча. Почему он не приходит? Что-то случилось. Наверняка что-то случилось.

– Мам, что-то Димыч не появляется, ты не знаешь, с ним все в порядке? – спросил я вечером маму.

– Какой Димыч?

– Друг мой. Вместе в квартире Берхиных жили. Дэн, Лиз, Нат, я и Димыч.

– Марк, ты, наверное, хочешь меня разыграть. Я не знаю никакого Димыча. У Берхиных вы снимали квартиру вчетвером. Хотя, может, у вас кто еще жил, а я не знаю. Ты ведь мне не докладывал.

– Лиз! Как ты там? Привет! – орал я в телефонную трубку– Ты не знаешь как там Димыч? Он что-то пропал совсем.

– Какой Димыч? Это с Верхнего, мотоцикл у которого?

– Нет! Наш Димыч! Только не разыгрывай меня, мне это очень важно!

– Марк, ты, видимо, совсем плохой стал. Не стоит пить в больнице. Знаешь, алкоголь может быть очень опасен в сочетании с некоторыми лекарствами. Я завтра забегу, и мы поболтаем.

Она повесила трубку.

– Марк, подумай сам. – Нат решила призвать на помощь логику. – Квартира у нас была пятикомнатная. Одна комната твоя, вторая – моя, третья – Лиз, четвертая – Дэна, а пятая – зал! Где бы жил с нами твой мифический Димыч?

Я не понимал, зачем им всем надо издеваться надо мной, доказывая, что я спятил. Может, с ним беда, и они не хотят меня расстраивать.

Димыч пришел за день до выписки. Он встал напротив окна и долго изучал квадратик неба.

– Здорово, что ты все-таки заявился! Я уже черт-те что подумал. У меня друзей почти не осталось, если и с тобой что-то случится, мне совсем плохо будет. Апельсины будешь? Мне все приносят апельсины. А я их почти не ем.

Димыч повернулся, позволяя лучу света запомнить все неровности его правильного лица.

Он сделал несколько шагов по палате и стал рассказывать всякую чепуху – про новый клип «Мумий Тролля», про «Секретные материалы» и прочее. Звучало так фальшиво, что я не выдержал и заорал:

– ЗАТКНИСЬ!!!

Димыч пожал плечами и отошел к окну.

– Знаешь, все так напутано, – начал я. – Кажется, разгадка совсем рядом, но где? Я вроде бы собрал все подсказки.

– Ты все усложняешь, – попытался меня успокоить Дим, – наделяешь мифическими свойствами совершенно простые вещи. На самом деле все просто, как огурец. Тот парень убил Лору, Дэн разбился в катастрофе, а все остальное – это твое разыгравшееся воображение…

Я офигевал, как это ловко он все может объяснить, как находит нужные слова, чтобы успокоить. Настоящий человек! Настоящий друг! Он понимает меня как никто другой. Если бы мне пришло в голову написать роман о настоящей дружбе, то прототипом главного героя обязательно стал бы Димыч. За размышлениями своими я не заметил, что Димыч продолжает говорить со мной. Задает вопросы и получает ответы. Я не вдумывался в наш диалог, всего лишь наслаждался удивительной возможностью слышать себя со стороны, а при желании, и не слышать совсем.

Увлекшись ловлей подсказок, зашифрованных в жестах и играх теней, я перестал контролировать и вообще хоть как-то воздействовать на события. Димыч же не замечал изменений и держался естественно. Разговор наш, видимо, был очень содержателен. В абсолютной тишине Димыч двигал губами, плавно перемещал в воздухе пальцы рук и темные ресницы, шагал по комнате, щурился. И я точно так же участвовал в этом немом спектакле, поддерживал наш беззвучный диалог. Горячо манипулировал мышцами лица. И вдруг все обрушилось!

Я все понял и узнал. Я узнал Димыча! Своей бесплодной попыткой улыбнуться он выдал себя.

Я узнал его – того демона из зеркала. Эти желтые глаза, мощные челюсти, как я не видел их раньше! Я все понял про него, как уже много раз понимал про других. Это он разорвал на части Лорен и подстроил катастрофу Дэну!

– Убийца! – орал я. – Убийца!

Димыч смотрел на меня, не пытаясь что-либо возразить.

– Это ты! Всегда это был ты! Это ты играл со мной и забирал все, что становилось мне дорого!

В повисшей вдруг мертвой тишине я услышал его, как обычно, спокойный голос.

– Я – это всего лишь ты. Только я всегда шел дальше мыслей и не боялся действовать. Я помогал тебе. Я хотел уберечь тебя. Спасти!

Димыча медленно окутывал свет, вливающийся в комнату из огромного экрана на стене. Он возник вдруг на месте больничного окна.

Облако света поглотило Димыча.

– Нет! Стой! – заорал я, бросился на Димыча, но натолкнулся на невидимую жесткую преграду и упал на кафельный пол. Падая, я видел, как принявший Димыча свет возносится туда, в голубое и бесконечное, которое постепенно обросло ставнями и превратилось в больничное окно.

Убийца Лорен и Дэна никогда не будет пойман. Я лежал какое-то время молча. Потом мысли обрели форму слов, и я сначала тихо, потом все громче и громче стал кричать: «Димыч – убийца! Его уже не поймаешь! Я в полном дерьме!»

– Что кричишь? – спросила вошедшая медсестра.

– Димыч убийца, но его уже не поймать. Он вознесся на небо, а я в полном дерьме! – поспешил сообщить я ей.

– Псих… – сказала медсестра и ушла.

Мои крики стали хрипами, потом шепотом. Я провалился во мрак, а когда очнулся, декорации поменялись. Я в больничной палате, только другой. На окнах решетки. Рядом сидит мама. Она вся в слезах.

– Димыч. Это он всех убил.

– Да, да, конечно, Марк. Мы знаем, – сказала мама и заплакала. Она плакала потому, что Димыча уже не поймать! Точно. Пришла медсестра, сделала мне укол. Веки стали тяжелыми, просто свинцовыми. Мама провела доброй рукой по моему лбу.

Я дождался, когда стихнут за дверью ее шаги, прокусил себе указательный палец и преодолевая чудовищную психотропную усталость, медленно вывел красным на белой стене никогда раньше не виданный мною знак. Черт знает откуда, но я знал, что на языке давно исчезнувшего народа он означает «возвращение».

Я беззвучно отделил его от стены, развернул, перенес в центр комнаты и, зажмурив глаза, полетел в это красное пятно, разрывая все встречающееся на своем пути – небо, облака, звезды. Полетел обратно в точку своего первого вздоха.

* * *

Когда небо обросло, наконец, решетками, мир стал привычен, ограничен и предсказуем.

2000 г.

Стихи

* * *

написать бы о чем-то хорошем. ведь так хочется, о том, что на работе прет, в принципе, и есть свет в конце тоннеля. жизнь – вовсе не одно и то же, такая разная, и летит, а не ползет еле-еле. и… любовь есть, словно из космоса, и дружба, несмотря на всякие мои косяки. бывает жарко, но сегодня что-то холодно… видимо, кондиционер или сквозняки. пиво радует, и кофе заставляет просыпаться, еще чуть-чуть – и год закончится, а за ним совершенно новый, и я буду упираться стараться, чтобы он вышел лучше, чем этот, откровенно хуевый… а далее вообще сплошные светлые дни. так утверждают мои пророчества… главное, что мы не одни, посреди вселенского одиночества.

* * *

мне немного грустно, я человек-снег, я таю. улыбаюсь искусно и исчезаю.

* * *

живем вместе… умираем в одиночестве, но всегда наедине с самим собой, даже если одинаковые отчества, один на один бой… и утром, когда кофе ни хуя не будит, опухшие веки пытаются разглядеть друга, все, что было, и все, что будет… это судьба, но на всякий случай возьми руку…

* * *

у простых людей простые запросы: любовь-бабло-вино-папиросы. немного моря, немного света, наутро кофе, и два минета… и я такой же, бля, зуб даю! но мне чуть проще – я не курю!

* * *

больше воздуха! простите мне это чудо! я выбрасываю на помойку! всю старую посуду и посудомойку! диван облезлый и торшер пыльный! все – бесполезно. я – сильный. дневники-тетради, строчками ошибочные дорожки, здесь я был одинок, здесь просто пьян, а в этот день болел и меня кормили из ложки, только память уже не может, как не может вмещать мой дом тонны одного и того же. прочь, вон!

* * *

разбит весь мир на четыре кусочка, тебе и мне. сыну и дочке, рука сжимает маленький ключик, от сердца дверца… и солнца лучик.

* * *

иногда просыпаешься с чувством, будто не спал ни часу. мрачное утро, пятнадцать шагов к унитазу. мешки под глазами и улыбка неуверенная садишься в ванную, льешь на голову воду растерянно. думаешь, что Бог мог бы послать приступ. во сне умирают праведники. а ты не справил и тридцати праздников. да и не святой, чтобы надеяться на легкие завершения. самая обычная, самая простая версия Его творения. так уж вышло… терпи, боец. хотя бывает, что прям… пиздец.

* * *

холодно, прости… я был за три квартала, и пули слышал, и крики, но далеко все это было, сейчас мне кажется, что ты просто устала… и все вроде бы остыло. а как дальше, нервов отрезки. все чувствуем, даже прошлое проходит ножом по коже, я всегда был немного резким… в этой точке ложь и правда одно и то же.

* * *

что-то сердце стало притормаживать… видимо, упустил что-то важное, ошибка пилота однажды убьет, так грустно, прости, самолет.

* * *

ничего никуда не исчезает, все просто внутри нас. бабочка за стеклом… крыльями хлопает, умрет потом, останутся сухие узоры, на иголку и на стену, улыбалась, и вот с укором, перемены. измена, испуг, обстоятельства. такие вот мы все живые… все способны на предательство на подвиг – лишь некоторые. но ты не бойся, я видел снов множество… ты не умрешь, и я буду жить вечно. наши божества – убожества. любовь – бесконечна.

* * *

гадалки всегда врут, и принцев в принципе нет. я знаю, на любой вопрос возможен любой ответ. и все, что нас держит у предела, такие маленькие нитки веры, что все-таки сбудется… и все сразу. а иначе… как-то без мазы.

* * *

море у меня внутри, а над ним бескрайнее небо, каплями тишины, внутри царствует лето. вспарывая кожу, я выпускаю наружу тепло, пусть вам тоже будет чуть меньше стужи. синоптики слетают с катушек — парниковый эффект, крышка. а просто выпустил лето, вскрыв вены, простой мальчишка.

* * *

Бог, ты знаешь мое сердце — в нем так много всего хорошего. даже если убью – то честно, а не ядом, в бокал подброшенным. если предам, то от безысходности. когда все грани стерты… и не понять, что хорошо, а что – зло. в мире, где так много подлости, мне хочется творить добро…

* * *

наша любовь чуть больше, чем это огромное небо, улыбки теплей и тоньше, жарче лето. а в принципе все неважно, ведь мы давно на краю, нужно быть очень отважным, чтобы сказать ЛЮБЛЮ.

* * *

пластмассовые цепи на грудь. не продохнуть, не вздохнуть, не выдохнуть… щемит сердце и нет надежды никакой. как-нибудь, еще чуть… а дальше… будь, просто будь… веры, их было так много, теперь на дне бутылки, три глотка воздуха, пепел в кошельке и опилки мыслей, так сложно заново, и ты крадешь в отчаянье, кто-то скажет «добрый день», и он вдруг станет добрым… случайным. четыре номера в быстром наборе, поочередно, но «недоступно» и «switched off», занятно, в вечном споре Ад выигрывает, а ты – джаст FUCK OFF…

* * *

очень тихо, ты и не услышишь. подойду и послушаю, как дышишь… как вдыхаешь сон… я почувствовал, как он пах. корица, пыльца ландыша, шоколад и страх. спи… не бойся, даже на небе буду с тобой рядом, самые красивые сны тебе, прямо из сонного сада…

* * *

ненавижу вечера и соль в носу я в городе, где холодно, прости, прощай. черным черкаю черную полосу. я прилетаю завтра… встречай. кончай, так беззаботно было, это в детстве. теперь тебе не до сказок. а я торгую сказками по соседству. все мечты в жопу одним разом.

* * *

красиво, салют, часы полночь, уходим по улицам, такси стайками пытаются нам помочь, разлучить воспоминания реки с чайками.

* * *

в этот дождливый вечер столько планов и у тебя не меньше, и так устало, малюем на стекле рисунки мужчин и женщин, и просто буквы. стекло… на нем так просто снова и снова начинать новое, легким движением после стирать, что вышло бестолковое, а после дождем меченные, в ночь под музыку и нежные шептания, пять минут беспечные перед расставанием.

* * *

давай представим, что мы и не в Москве вовсе… и надо спасать мир, а его уносит на льдине… что не зима, а вечная осень, добро и зло. мы – посередине. а в трубке табак смачно тлеет, и запах уносит ошибочно в воспоминанья, на полусогнутых мягких лапах крадется отчаянье… не бойся, героев не убивают в первой серии, на нас еще много должны сделать кассы, будут фейерверки и феерии, шоу – в массы.

* * *

грустить можно, грустить модно, когда все сложно, неоднородно. зажми в кулак, слезы стеклышко, царапает опухшие веки солнышко. и пусть продует. на ветру без одежды. just do it ну и надежды…

* * *

руки возьмут весь жар. в пепел цветы и винил, если ты петь устал, тебя превращают в дым. ветер раздует потом на тысячи дней полета, расчертят небо крестом два маленьких самолета…

* * *

осень, мои нервы – клавиши. и ты играешь ветром, так банально. не надо фальши. давай признаемся во всем. ускользает буквально мысль. но я не держу в себе дым. мне нужно высказаться. но слова застревают в горле. тук-тук-тук-тук… сезам, сим-сим. азбука морзе. шампанское нам поможет, танцуй, выплевывай улыбки, по волосам осторожно… оставим, после, будем гибки. балетки и джинсы на полу, утром все не так, но все внутри, всегда острее и уже не вру. мы вместе, верь и просто живи.

* * *

нам бы эту осень на подносе, и слезы, и стекла осколки, чтобы грустить у книжной полки про виски, ложь и папиросы, вопросы написать помадой, пятнадцать слов и только матом, и раствориться, выйти в осень, я извиняюсь, я вас бросил.

* * *

ты ненавидишь записки. от них веет анонимным предательством, побуждениями низкими и непредвиденными обстоятельствами. и, когда видишь под половичком послание, с изрезанными не пишущей ручкой словами, просто проходишь мимо, незнание — лучше. аминь.

* * *

когда-нибудь все будет иначе. ты сможешь любить прошлое. а я просто, лежа на даче, на клавишах набирать что-то пошлое. и похую на рейтинги, похую на обороты. похую на бабки и на новости по ящику. два счастливых обормота, словно сбежавшие из Кащенко… я буду рассказывать про цвет кувшинок и пить императорский чай из кружки, а ты, разглядывая на стекле узор льдинок, дышать в ушки.

* * *

сны без сна, и сон без снов, дрожь, и сердце вот-вот в полет, человек-самолет ищет любовь, что найдет?

* * *

книгами Мураками на цыпочках, прямо в сердце, словно перышком заточенным, если не умру, то стану ангелом…

* * *

ласковы ль глаза хаски? когда дождь в сердце, и краски текут с маски? так тоскливо, что не хочется совсем. сильно. спасибо всем.

* * *

убегаю, самолеты, чемоданы, образы прошлого алкоголем, извините, случайные страны беру боем. мы – как арестанты, нам терять нечего, на утро кофе без сахара, но с коньяком, усталостью и грустью мечены, плохим сном.

* * *

дым выпустить с силой из легких, нелегко каждый раз начинать снова, мир живых и мир мертвых… они рядом, и это здорово.

* * *

нам нужно было проститься, чтоб продолжать сниться, чтоб снять однажды свое КИНО, где все неважно, лишь ТОКИО.

* * *

ты уходишь, но… так хочется остаться. оставить еще чуть-чуть воспоминаний. в сердце, в пальцах, в волосах… отдышаться… и снова бы. с некоторым налетом отчаяния. книги пишут не те. в них все неправда. советов не найти и в помине. готовлюсь к зиме. в этом году рано проступает на коже иней.

* * *

мосты в небо, мостят дороги, с разгона в звезды, а там и в боги… не пустят. вход по спискам. да и небо не близко.

* * *

усталые звезды, мудрые взгляды, нам поздно, вам рано, но жертвовать надо, разложим на картах, кто будет спасеньем, поищем приметы, поверим в везенье.

* * *

кольца на пальцах, и с тихим шуршанием, я перелистываю страницы. каждое новое расставание заставляет хотеть стать птицей. не спится, и сны не такие приходят. в них слишком холодно и слишком скучно. в них кто-то от кого-то все время уходит. и растворяется благополучно. а небо любыми красками готово мигать и размазывать акварель по губам луны, мы расстаемся снова и снова, видимо, потому что Мы – это МЫ.

* * *

я прячусь в тени, очень страшно, один, учиться жить надо without the queen.

* * *

такие искренние, такие усталые… камни и стекла, закатом алые. а мы телефонами улыбаемся, я хочу и ты хочешь… так глупо… стесняемся. босиком, по лужам, наступил и дно видно, воробьи купаются… так легко и бессмысленно, я никому не нужен, и мне никто не нужен, я сам – Вселенная, я сам – Истина.

* * *

легкие секундными стрелками царапаны. нотами и красками разукрашены. это последствия уикенда. плата за приближение к хэппиенду.

* * *

до свиданья, в полет с полосы, в разбег человек-самолет, и вот – нет. словно глюк, одиночество тут же. звонок. Друг, уже лучше.

* * *

линии света, очерчены дороги дождевыми потоками и чувством опасности. я видел все это в снах, только нет никакой ясности. то ли выживем, то ли газетами, патрулями и скорыми распишемся. нам легко жить, точные ответы для нас излишества.

* * *

умираем, сухими лепестками, опадаем под тихое шуршание, нам повезло родиться цветами… умирать наше призвание. больно?! нет, что вы. всего лишь отрезали голову. мне еще пять дней видеть этот сон. темнота – и вот уже новыми запахами наполняют дом.

* * *

так вышло, и крыши темнеют. здесь рано солнце за горы прячется. немного прохладно, скорее холодно… кожа мурашится. нерешительно и нелепо. писать углом сапога послание на мху… ты все равно слепа к моим стараниям. а я лгу и лгу… лгу и лгу…

* * *

не хочу умирать, а придется, пульса музыка однажды прервется, ограниченное количество времени, всем нам выдали… хоть в России, хоть в Йемене. В общем-то это не так уж и плохо, должны же мы отличаться от Бога… нам даже лучше… мы раз – и «довольно!» а ему вечно должно быть больно. кофе и сигареты, наркотики и просто пуля, нервы, плохая экология… мне кажется, нас надули, ведь умереть гораздо больше поводов, а чтобы жить нужна сила воли… в этом-то и главное отличие — плыть против течения или шевелить руками, так, для приличия.

* * *

не смешно. в огне нет брода. другого рода все эти потери. и боль другая… ты помнишь роды? мне так же. только я не верю. сон, переулки, соль на ботинках. на выброс, сам вслед за ними. персонаж не раскрылся. в журнале новинка. знакомые лица, удивился. о чем? коньяк, сигарета. гламур и слезы — весной будет больше. на стенках твои портреты в почтовом ящике угрозы. а на щите: «будь тоньше». убегаем. просто все… так устало дышим, и сердце стучит быстро, холодные ноги под одеялом, из глаз искры.

* * *

утренний чай… шоколад, сигара, чтобы проснуться этого мало, надо б еще в чай капнуть виски, но велики в этом случае риски… гаишник, не тронь меня, ведь мне так удобней! я же не пью на желудок голодный! иначе не можем, потому и пьем, ведь пьяный лучше спящего за рулем!

* * *

это должно было случиться, я стал человеком-птицей, а ты Нео из матрицы…

* * *

я тот, кто прячется во мне. его найти – моя задача, он знает: «истина в вине» и «мальчики не плачут»…

* * *

однажды мы сгорим, поговорим? об этом? утро, чай, сигарета… и мы не спим. дрожь в пальцах, слезы на ресницах, сны и бессонница по очереди беспокоят, понимаешь… это… столица, она всегда в поиске героя. мне бы тоже обмануть звезды, нарисованные на плакате, однажды выверну душу… без пизды. на блюдо из золота, нате.

* * *

мечты разбиты о камни реальности, кока-кола выдохлась – новые миражи, секс – это просто любовь без формальностей, без двусмысленностей и лжи.

* * *

я не случайно, и ты, и небо. так отчаянно и так нелепо… пытаемся, читаем книги и слушаем радио, но все зашифровано, а мы глупые или просто маленькие, чувствую, что есть какие-то мессэджи, какие-то убийственные креативы. и неслучайно так бывает весело, или грустные звучат музыкальные мотивы, не случайны встречи, и расставания… письма и слезы, минуты отчаянья, мне очень нужно на это надеяться, что я не случайно и ты рядом тоже, разумеется…

* * *

ты меня разорвешь… ложь, разведешь, обманешь, уйдешь, я тону, в глубину, ко дну, оставляя тебя одну…

* * *

тарелки, на кусочки мелкие, босиком боязно, дыши ровнее, стали часов стрелки, считаем до десяти, все склеим. я выплеснул, и ты тоже. держать в себе? там и так океан и маленькое море! нам нет никого дороже… но спорим. верим, любим, дышим одними мечтами, одним воздухом. спим вместе, сны одни и те же мучают. нам нужны испытания, иначе все ссохнется. иначе скучно.

* * *

когда утро смывает краски… тушь потекла, просто слезы от дыма. так хочется ласки. но МИМО. и улетаем на скорости, точки. елка погасла, улыбки смазаны. наши праздники на лопатках, все сказки рассказаны.

* * *

нам не сбыться. разные судьбы. перекрестки мигают желтым. одинаковые будни и праздники. запотевшие стекла… так мокро. но что-то осталось на дне. может, конечно, лишь запах. неожиданно подкралась усталость на кошачьих лапах.

* * *

чужие руки. мозоли, морщинки. так скучно, так холодно. дождь, на стекле лобовом льдинки. и можно разбиться – стекло, картинки. прости, финальная часть вечеринки.

* * *

ты возьми в руку… по коже бежит дрожь… морзе, стук-стук… невтерпеж… прости… не разобрать наверное, я еще узлы секретные умею, и уравнения про переменные… а прямо в глаза не смею.

* * *

мое утро будит меня небом. оно падает на голову, не успев раскрыться. сейчас бы на море, в лето… чтоб потягиваться спросонья, лениться… не спеша так, закуривая терпкий табак, строить планы на день – и все лень… но все не так, родная, все не так. Москва, зима, куча дел, мигрень…

* * *

на снегу роспись, их автограф, последнее доказательство, остановился хронограф… предательство? подстава! тормоза и резина, телефон звонит, не знают, брюнетка и два блондина… сгорают.

* * *

я тебя никому не отдам. все что есть, я делю пополам, пополам, но есть слезы и боль… надо ль этим делиться с тобой?

* * *

иногда оно догоняет — и ты падаешь на колени… и темнота наступает, а в темноте тени. это не аллегория, я правда ничего не вижу… моя жизнь – мои истории… которые я ненавижу.

* * *

молчим, слушаем тишину, тебе одной через все дворы, темно… не пускать одну, там убийцы, маньяки, ворЫ. но отпускаю, и мелкими шагами, ты исчезаешь, и фонари гаснут, мне тебя опять искать странами… в тысячах других людей разных.

* * *

не понять, чего не хватает. за окном уже снег тает, и хлебные крошки с ладошки голуби клюют, за ними следят кошки. по чуть-чуть отступаю к краю. что-то продал, что-то сдал в наём. больно смотреть вот так на солнечный свет… куплю темные очки и пистолет. а ты не звонишь, не пишешь. в арке кого-то избили, и он плюет кровью. это был я, слышишь? я обблевался нашей любовью.

* * *

она другая… тихонько тает. советы шепчет на ухо мудрые. родная… все прощает… и исчезает опять под утро…

* * *

мы не умрем. у нас не получится. просто бессонница… в кармане ключница, запрем все замки и не дышим. не бойся, нас не услышат.

* * *

мое небо смотрит на меня лукаво… оно устало, оно отдыхает, через люк машины его так мало, туннель… Лефортово, все исчезает.

* * *

искры по загорелым ладошкам… прыжком последние три метра, одышка, и сердце колет… не хватит воздуха, тепла, света, монеты в кармане и фотки улыбчивые, конфеты мятные шуршат смачно, мы прокляты… мы святые, застенчивые, обидчивые… вечно одинокие… однозначно. модели, фотографы… на сцене актеры, в толпе не понять, кто Ты. суфлеры… бесконечные споры, страх будущего, поиск мечты, схватиться – и голову в улей, любить… а зачем еще сердце? чтоб больно, золото, на него купим пули, откроем дверцы… идет все удачно. вытрем слезы, улыбнемся криво, уверенность лишь в одном – мы живы, есть шанс… однозначно.

* * *

линии, дороги, перекрестки, свертки и сумочки, цветы в ладошках, лепестки рвем аккуратно, мечтаем, дышим на снежинки, таем. в окошках застыли в ожидании, кому-то улыбки, а нам признания.

* * *

люблю… скучаю… пью чай, встречаю… не знаю… чем отвечать на улыбки. в кармане пыль, на счетах ошибки. золотые рыбки, в аквариуме все знают, их выловят, выпотрошат… пожарят.

* * *

мой ангел… еще одно послание с неба. объявлением частным про «куплю-продажу»… я скупаю все журналы, газеты… «Сад и огород» даже! может, мелькнет знакомое личико? может, черкнешь строчки лично мне? не шизофрения, просто иллюзия… что я дорог кому-то… дорог тебе. по утрам пью кофе, листаю прессу. сажусь на подоконник и рассматриваю людские тени, чувствую себя, будто под прессом, и не человек, ни фига, и не привиденье, так просто поверить, и купить не сложно, бумажные послания надежней, ты все правильно делаешь, разве возможно любить еще более осторожней?

* * *

это море тебе и мне. пополам делим кристаллы. Соль. на дно опускаться… прости, поверь. а что дальше… боль? моя роль играть, прятаться, лгать… твоя – вера, любовь, кресты.. на «ты» перешли, вашу мать… но кто ты? кто я? и где наши дни? дома ласты склеили, на дно пошли. не врали… просто такие мы. облако вскроем вдали… а там конфеты… фантики на эполеты… и морфий под кожу. все одно и то же.

* * *

я тебе подарю Истамбул с его пылью и запахом роз, в море крыш черепичных тонул, чтоб найти тебе море слез, чтоб на теле тебе довезти, кристалл соли и вкус табака, я потратил все деньги… прости, но купил тебе их облака.

* * *

улетаю к тебе, я замерз, добываю хрусталики слез, на ресницах моих снег, не открыть подо льдом век. а что там, я не знаю сам. чудесам, небесам, сказам не верю, пишу рассказы. сидели и молча ждали. в печали взлетишь едва ли… в дали дали дали дули… …обманули.

* * *

лучше уже не будет… утренние тени на лицах, шумом машин будит столица. а руки сами находят солнечные зайчики… под одеяло спрячемся… играем пальчиками…

* * *

измениться, изменить… напиться, выбросить и сжечь, пароли, явки провалить… всех сдать успеть. чтобы мосты огнем. и от чернил две дороги. мы тоже лжем, предаем, бьем… и умираем… не будьте строги. не боги. часы, нарисованные на картоне, застыли, и время лишь сердце мерит. так одиноки на этом перроне… на этой сцене.

* * *

слушай, у меня сердце не на месте… загнано в угол, по ребрам удары считаю… в такие минуты быть вместе? думаешь? знаю… тАю… таЮ от тебя мысли… прячу под скатерть вилки-ножи, чтоб не пришли… тру виски, ты близко, на расстоянии одной лжи.

* * *

руками пепел… я первый встретил. обнял всем телом – и вот уж снится… углем и мелом дорогу метил… чтобы вернуться… чтобы проститься. звонки короткие… в кармане сотка. хватит на водку, салат из капусты. музыку закажем… мажем… так бывает… просто… …пусто.

* * *

острыми краями по мягкой коже… боль и счастье – одно и то же? когда гаснут звезды и небо гаснет, никак не понять, что опасней. в вазе цветы, на столе записки, перешли на «ты», подсчитали риски…

* * *

дышим на стекла и дождь рисует… гасят окна… Just do it…

* * *

она дышит в ушко, целует ладошку… такая странная… эта кошка…

* * *

чай, плюшки… ты в моей рубашке, пишем записки на мятой бумажке… три слова я, три слова ты. Поджарим тосты, польем цветы…

* * *

никогда не умирать, остаться… снимками, улыбками друг друга спасти, потеряться, спрятаться, заиграться, спутать карты, стрелки перевести. в дождь, под одеялом с фонариком, читать стихи Бодлера и Лорки, собственные мечтания проживем от корки до корки.

* * *

взорвем… ни к чему теперь сопли… по переносице, на переправе, Так Надо! слышишь эти вопли? они из Ада! прямо, смело, до угла… перестрелка, мелком начерчена карта, светофор лжет, наше будущее подделка? Бог спасет? тебе бы в голубей стрелять из рогатки, перья белые как снег на голову, фотографиям на стене зябко… сердцам холодно.

* * *

умирая, дыши глубоко, я отпускаю тебя… прощаю себя, такие простые слова, так легко, отпускать и прощать… не любя.

* * *

мы будем вместе, снова и снова. лёд… на губах вкус кока-колы… жадными глотками… невозможно напиться. ночь. двое, жарко. не спится… а утром… потянуться во всю ширь… замяукать, мятный чай заварить… налить в чашки, запахами греться, хрустящие плюшки… давай завтракать… на балконе… по-турецки есть орехи грецкие… крошки убирать поцелуем и лаской. сказка.

* * *

ты мое небо, я твое солнце, ракета следом правит оконце. и птица ручная на руку садится, три ночи без сна я… не спится… проститься… оставить записку на полке. ушел, не вернусь, в обоях иголки… и фотки в кармане, мятые, рвутся… чтоб позабыть и не вернуться… она улыбается, знает, приснилось, забылось на утро и не явилось… в альбомах рисунки про домик и море… ты мое солнце… я твое горе.

* * *

любим украдкой звериные повадки… по шерстке гладкой гладим гладко… ночью в снах, а утром дымом в форточку, обнять одеяло, мечтать… проснуться, мятая кофточка… слезы на подушке, черные полоски… волосы растрепаны… календарь в черточках, не ставить точки, лишь многоточия… будущее, прошлое… ночи, где я…

* * *

не отступать, рвать края, чтоб найти, где Я. в сердце тоску снять лаской, смешать у виска краски. мы любили играть – ты плохая, стой, где стоишь, – стреляю…

* * *

фотки, ноты… тексты… музыка, телевизор, кресло… холодно ночью и жарко днем… еще чуть-чуть и умрем… станем цветами, розами с шипами… сорвут, поставят в вазу… будут поить рассказами.

* * *

разорвана грудная клетка, поставлена метка, вот он я, детка, стреляй метко, запросто отправишь к камню могильному простым звонком по телефону мобильному. глаза наполнены печалью, пью чай, скучаю… засыпаю… на завтрак две строчки — одни точки…

* * *

тень от дерева по земле, перед грозой потемнели скалы, два льда, тебе и мне, а небо наполнит бокалы. праздники, вспышки боги рисуют, босяком, кто первый на край света, мотыльки с фонарем молчаливым танцуют, лето.

* * *

убегая, решаем остаться. так трогательно… две полосы… целоваться. верить, мечтать, но сжечь билеты. и потерять… искать… где ты?

* * *

тебе мои улыбки и стихи на песке… розовый, липкий, узор на виске…

* * *

нервы рвать на ленты… писать фанты, вязать банты, скучно… где ты?

* * *

руку дай, я укрою крылом. от дождя, от ветра… письма пишем пеплом… оставляем себя на потом. ртом хватаю воздух. так трудно, так колюче. легким разжиматься и сжиматься. мы сильней, красивей, реальней, круче. но не удержаться.

* * *

тебе и мне не убежать, не изменить движенье судеб, ночь, телефон, окно, кровать… а дальше будет так, как будет. разбить случайно зеркала, порезаться о стекла, пришел, а тут твоя щека… мокро.

* * *

самолеты чертят в небе кресты, прям как я, ставлю в календаре крестик еще вчера мы стали с тобой на «ты»… а вот уже просыпаемся вместе… ветер размазывает полосу… рвет, нас тоже время однажды убьет.

* * *

небо… его всегда не хватает, устанешь, так хочется стать птицей, белый пар облаков на губах тает… не спится? давай… на двоих… просто так. нам никто не нужен. на завтрак помидоры жареные и тосты. отпусти меня утром, приеду на ужин… все так просто…

* * *

я бы мог стать дождем, подожжем и потушим. убежим, в мобильники спрячем души. там мыши в тиши гудками скребутся… молчи. секунды из душа льются… так холодно. изменой поймали. стрелки примерзли и перестали…

* * *

ангелам снятся красивые сны. со вкусом корицы, цвета росы… я знаю… закрывая глаза, я отправляюсь к ним в небеса.

* * *

на другом конце неба Ты. я рву для тебя цветы. мну в руках золотую траву и жду… к тебе не добраться, должен остаться, сдаться, напиться, тихо злиться…

* * *

смотреть в тебя… а там лишь дно. темно и так холодно. река не бежит, в темноте ни звука, ил, кости рыб… скука.

* * *

скрежетом колес выжимаю слезу, как пес на луну вою. жду грозу… теперь мне проще быть жестче я и сам стал легче на 21 грамм…

* * *

мой ангел, мой малыш. не спишь? ждешь… все ложь. от нее не уйдешь. даже если откроешь, убьешь. разорвешь, сразу же как прочтешь. вот так… мне на небо – тебе в кабак…

* * *

чужие квартиры машины друзей… осколки витрины летят в лицо. Ты так хотела, а я не смог… подлецу не к лицу примерять кольцо. а утром… снег за окном не лечит. коленкой об плитку со скрипом и воем. обнять не пытайся за плечи. меня нет с тобою…

* * *

разорвем пополам и уйдем. разменяем, слиняем, пропьем. плохо, кроха, тебе и мне… переждем и оттаем к весне…

* * *

крестом не отмечено синим, где нам удалось разбиться, прикрыта рождественским инеем сгоревшая колесница. на нашей высотной трассе особо страшно падение. НО ангел держит в запасе контрольное воскресение.

* * *

у меня есть ТЫ у тебя есть я. просто тишине дали имена, чтобы не одни сквозь дни… идти…

* * *

мое стамбульское небо… мои ветра над Парижем… Был долгое время слепым, но теперь вижу. как сносит крышу, как руки дрожат в полночь. будущее в огне, жду помощь. будем, и завтра тоже будем, нас разбудят? депеша? и депеша, телефонные звонки и скрип двери, живем не спеша… ВСЕ НА САМОМ ДЕЛЕ.

* * *

моя весна приходит молча, скотчем заклеивая рот птицам, рисует улыбки водою талой, меняет лица…

* * *

оглянись назад, дни в огне, кресты в календаре тебе…

* * *

нервы наружу, наизнанку душа… в кармане ни гроша, в календаре кресты, в шкафу скелеты, билеты в места, цветы и… запах вчерашней мечты… вера… ее на две части делим, тебе чуть больше и мне для силы, письмами одиночество мерим… жесть… вилы…

2003–2007 гг.

Оглавление

Больно. ru

Разорванное небо

Стихи

Реклама на сайте