«Бермуды»

Юрон Шевченко Бермуды

Бессмертный роман ЧАСТЬ ПЕРВАЯ Арнольд

Летопись автокооператива «Бермуды» своими корнями уходит в историю. Когда-то на этом месте находился жидкий лесок, по которому бродили козы и коровы. Потом пришли люди. Они, естественно, уничтожили растительность, соскоблили гумус и стали добывать глину для кирпичного завода номер три. Так же внезапно, как началось, рытье котлована закончилось. В 1970 году котлован какое-то время простоял гигантским дуплом в зубе, конкурируя с подобным явлением в американском штате Колорадо. Но вскоре рукотворный каньон отдали под застройку гаражами. Каньон имел форму неправильного треугольника, из-за чего в народе его прозвали «Бермуды». Название перекочевало и в официальные бумаги. Вскоре дно котлована покрыли унылые постройки, в которых ковырялись возле своих «Москвичей», «Жигулей», «Запорожцев» и реже «Волг» их владельцы.

Это было время, когда румяных от старости членов Политбюро ЦК КПСС вносили в Кремлевский зал заседаний, где они боролись за мир во всем мире, принимая судьбоносные решения о выпуске новых ядерных ракет. Еще они изо всех сил старались облегчить жизнь советского народа, регулярно понижая цены на поваренную соль, горох и шариковые ручки. Это было время, когда мировой капитализм вел подрывную работу против Советского Союза, тайно переправляя через железный занавес свое идеологическое оружие: джинсы, кроссовки, пластинки с рок-музыкой и джазом, мешая гражданам СССР сосредоточиться на строительстве коммунизма. Потом империалисты договорились с новым Генеральным секретарем, бывшим помощником комбайнёра – романтиком. СССР исчез.

Именно в 90-х годах, во времена жуткого бардака становления государственности Украины, на «Бермудах» появился вернувшийся из эмиграции Арнольд Израилевич. Нужно отметить, что в эмиграцию он подался не из экономических или политических соображений и не потому, что ему повезло с пятой графой. Причиной отъезда была угроза водилы-дальнобойщика Толика Кулика набить морду Арнольду за то, что тот сделал его рогоносцем. Честно говоря, Арнольд не испытывал особых угрызений совести по этому поводу. С одноклассницей Светкой он реализовывал свои сексуальные фантазии с 9-го класса. Задолго до ее свадьбы с Толиком.

В то утро Светка позвонила Арнольду и сообщила: «Толик уезжает в Черновцы».

Арнольд спросил Светку:

– Когда прийти?

Та ответила:

– Да хоть сейчас.

Арнольд пришел к Светке в десять. Стоял июль. Природа сдурела.

Термометр показывал плюс тридцать пять. Все окна и балкон были открыты. Вентилятор не спасал. Все плавилось. Арнольд ткнул пальцем на рулоны обоев и ящики с кафельной плиткой:

– Вы что, ремонт затеяли?

– Да, – ответила Светка равнодушно, – Толик гнездо вьет.

Светка подошла к Арнольду. Он остановил ее:

– Подожди, мне нужно принять душ. И еще прошу, накорми меня. Я не успел позавтракать.

Светка пошла на кухню. Арнольд с удовольствием стоял под прохладными струями.

Внезапно в ванную ворвалась взволнованная Светка:

– Быстро! Толик приехал!

Арнольд выскочил, как ошпаренный, и побежал в комнату искать трусы, забыв, что одежда в ванной. Страх сковал его волю и сознание.

А на спасительную комбинацию было отпущено только одну секунду.

– Ложись! – показала на рулон линолеума более хладнокровная Светка. Они мгновенно развернули его и Арнольд упал, как подстреленный. Светка завернула его в линолеум. И в горячке подняла стасемидесятикилограммовый кокон, поставив его возле серванта.

Потом мотнулась в ванную, схватила одежду Арнольда, засунула ее между стеной и стиральной машиной. Пробегая по коридору, услышала звук входившего в замочную скважину ключа. Глаза наткнулись на обувь Арнольда. Светка подхватила кеды, забежала в комнату и швырнула их в верхнее отверстие рулона, в котором уже хранился Арнольд.

– Ой, Толик! Что случилось? Почему ты вернулся? – вытирая пот со лба, искренне удивилась Светка.

– Да вот, приехал проверить, кого ты тут прячешь?

– Дурачок ты мой ненаглядный, у тебя одно на уме.

– Светка, а чего линолеум стоит посредине?

– Ой, Толик, это я рассматривала. Какой же ты все-таки молодец! Рисунок просто обалденный, – Светка обняла мужа.

– Давай я поставлю на место. Тебе нельзя двигать тяжести, – предложил Толик.

Арнольд в рулоне похолодел, неловко дернул головой, и один кед сполз ему на лицо.

– Да бог с ним, потом поставим. Я как чувствовала, завтрак приготовила.

Светка увлекла Толика за собой на кухню. Через некоторое время они вернулись. Толик рассказывал про каких-то идиотов, которые неправильно составили путевые документы. Неожиданно голоса смолкли. Светка засмеялась, и после этого началась возня на диване.

Находясь в линолеуме, Арнольд испытывал большой дискомфорт. Было невыносимо душно и жарко. Не хватало воздуха. Он немедленно покрылся липким потом и, как поршень в цилиндре, постепенно сползал на дно рулона. Вместе с ним опускалась его обувка. Кед, съехавший ему на лицо, так вонял, что Арнольду казалось, будто у него на голове разлагаются дохлые мыши. Слушая прыгающие звуки на диване, он дал себе страшную клятву – никогда больше не шляться по замужним бабам и до такой степени не запускать ноги. Сколько он стоял и как он выдержал эту изощренную пытку, Арнольд не знал. Ему пригрезилось, что остаток жизни он проведет в линолеуме. Арнольд ужаснулся этой мысли и чуть не закричал.

Зазвонил телефон, Толик с кем-то поговорил и засобирался. Наконец, он ушел. Светка пошла его провожать и вернулась только минут через двадцать. Увидела рулон, и ее пробил приступ смеха. Она упала на диван и ржала до икоты, до слез. Арнольд стоял мокрый, задыхаясь от смрада, умолял, чтобы его освободили. Наконец Светка приступила к спасению любовника. Но не тут-то было. Она не могла сдвинуть с места рулон. У нее теперь не хватало мотивации. Провозившись и изрядно попотев, с грохотом повалила линолеум на пол.

После этого Арнольд зарекся – к Светке ни ногой. К тому же, добрые и внимательные соседи оперативно оповестили Толика о похождениях его супруги с Арнольдом…

Через полгода, скрываясь от Толика, Арнольд очутился в Италии в пересылочном пункте, где их готовили для жизни в Канаде. Прибыв в Канаду, он сразу понял – это не его страна. Слишком либеральна, размеренна и предсказуема для его беспокойного характера. В свободном полете он перебрал Аргентину, Коста-Рику, США, ЮАР, Израиль и бог знает еще что. На чужбине Арнольд был пожарным, сантехником, учителем танцев фламенко, грузчиком, ритуальным рабочим в крематории, тренером по фехтованию, лесником, искусствоведом, автослесарем и сельхозрабочим в кибуце. Объездив полмира, он снова очутился в Канаде, где готовился к переезду в далекую Австралию, по-видимому, уже навсегда.

Первый раз в жизни он делал всё без спешки, толково и основательно. Собрав необходимые документы, сдал в посольство. Получив положительный ответ, Арнольд купил билет. Упаковал вещи. До отлета оставалась неделя. Гуляя по осеннему Торонто, он строил планы на будущее. «В Сиднее, сейчас, небось, все пляжи забиты. Приеду, возьму кредит, куплю дом, небольшую яхту, схожу на концерт АС/DС»…

Пошел дождь. Зонт остался дома. «Канада достала», – подумал он.

Дождь, тихо шелестевший по опавшим листьям, превратился в ливень. На улице потемнело. Пришлось забежать в кассовый зал мюзик-холла. От нечего делать он рассматривал афиши. Его внимание привлек скромный плакат с групповой фотографией и текстом. Текст гласил: в Торонто на гастроли прибыла капелла бандуристов из Киева. Группа артистов в украинских костюмах с бандурами в руках сфотографировалась на Владимирской горке с видом на левый берег Днепра.

Арнольд хорошо знал это место. Еще будучи студентом нархоза, он исследовал все лавочки, всю зеленую зону и все генделыки старого города. На него вдруг нахлынули воспоминания. Вспомнил он свое советское детство. Пятикопеечную прозрачную конфету из жженого сахара – «петушок» на палочке. Походы в кинотеатр «Малятко», размещавшийся в салоне автобуса. Украшенные дубовыми и еловыми ветками портреты Ленина-Сталина в букваре. Развороченное войной здание вокзала, возле которого он жил с родителями и братьями и всегда ждал субботу. Только в субботу ему давали тринадцать копеек. Столько стоили сто граммов сливочного мороженого. Арнольд бежал в ларек, зажав монеты в ладошке. К любимой мороженщице. И, выстояв очередь, впивался глазами в предмет своего обожания – крупную улыбчивую брюнетку, которую Арнольд позже, в 12 лет, страстно полюбил. Он наблюдал, как она неторопливо накладывает мороженое в вафельный стаканчик, сосредоточенно смотрит на весы. Как передвигает пустые алюминиевые бидоны. Юного Арнольда приводила в экстаз работа ее соблазнительных объемов. Получив вместе с заветным стаканчиком новую порцию впечатлений, он обычно стоял, восхищенный, желая в них разобраться, пока мороженщица не спрашивала:

– Ну что же ты, деточка? Иди. Следующий.

В эти минуты Арнольд мечтал – после армии женюсь на ней. Вспомнились ему школа и ее бессменный директор Виталий Андреевич с боевой кликухой «поц на льдине». И одноклассники, и первая любовь Светка. И то, как в классе украли его единственный ценный предмет – подарок дяди из Вильнюса – китайскую авторучку с золотым пером. Он владел ею всего три дня. И уроки пения под руководством Лилии Ивановны, боже, как они орали песню: «Последнюю пулю пошли по врагу, живые спасайтесь на том берегу, а пули свистят недолет-перелет, и раненный в руку Чапаев плывет»… И летний пионерский лагерь на Ворскле, и как там шухерили, и…

Такое было детство, другого не было.

Арнольд купил билет и вечером пошел на концерт. После песни «Ой ти, дівчино, з горіха зерня» к горлу подкатил ком. Перед глазами снова замелькали страницы жизни. Душу пронзила мысль об одиночестве. Почему Австралия? Куда я хочу от себя сбежать? Концерт закончился овацией. Многие зрители плакали. Капелла так вставила Арнольда, что тот дома вскрыл свои запасы и один выпил в ту ночь бутылку виски. С каждой рюмкой Австралия съеживалась и теряла краски. К утру она была такой же серой и неприветливой, как Канада.

Бреясь, Арнольд заметил в прическе седую волосину – «думи мої, думи мої, лихо мені з вами»… В мозгу гудели бандуры.

Желая развеяться и сбросить с себя ночные мысли, он решил прогуляться и непонятно как очутился у консульства Украины. Арнольд хотел остановиться, передохнуть, еще раз все взвесить, но ноги сами понесли его в помещение писать новое заявление…

В день вылета время тянулось особенно медленно. Гуляя по уже абсолютно чужому для него городу, Арнольд забрел в православную церковь. Шла служба. Он дослушал ее до конца и совершил еще один непредсказуемый поступок. Еврей Арнольд покрестился.

Он больше ни разу не вспомнил ни о пляжах Сиднея, ни о яхте. Мысленно Арнольд уже проходил таможню в аэропорту Борисполь. Его раздражало, что он еще не в воздухе. Наконец Арнольд с огромным облегчением занял свое место на борту «Боинга». Стюардесса подарила ему служебную улыбку. Арнольд вспомнил свою мороженщицу. Грустно улыбнувшись, подумал: «Теперь мне, как порядочному человеку, придется на ней жениться. Интересно, сколько ей теперь? Девяносто, сто пять?» Ему стало спокойно и весело. Куда-то пропал ком в горле. Он посмотрел в иллюминатор – самолет выруливал на взлетную полосу. Прощай Торонто, прощай Канада. Спасибо за всё.

Бермуды

На родину Арнольд привез с собой динамизм, опыт ведения различных бизнесов, интуицию и нереализованный потенциал.

Светка имела уже третьего мужа. С ней у Арнольда остались приятельские отношения, но не более.

Судьба свела Арнольда с председателем автокооператива «Бермуды» Опанасом Охримовичем и его друзьями. Круг новых друзей состоял преимущественно из неординарных личностей и отцов города. Они всё чаще и чаще зависали в конторке Опанаса, бухали, играли в преферанс. А в беседах своих всё дальше удалялись от службы и семей.

Как-то, гуляя по городу, Арнольд прочитал в витрине специализированного магазина рекламный слоган – «Ритуальная икебана, гробы и другие мелочи». Его порадовала точность формулировки. Прошлая жизнь безвозвратно уходила, переходя в разряд других мелочей. В глаза лезла атрибутика новой жизни – страховое агентство «ФОБОС». «Только в магазине «ШОПЕНГАУЭР» вы сделаете полноценный шопинг». На колхозном рынке его восхитил обувной ларек «ДЕНДИ». Город наводнили лысые, наглые рожи бандитов, торчавшие из окон бумеров. Несмотря на регулярный взаимный отстрел, они не выводились и становились хозяевами нового мира. Своими думами Арнольд поделился с Опанасом.

– Что ты хочешь, – вздохнул председатель. – Наступила эра дворняг. Посмотри, кто пришел к власти – директора овощных баз и комиссионок, кугуты, урки, комсомольцы.

– Так что же вы сидите, в карты режетесь? Давайте чего-нибудь замутим. Самое время.

Предложение упало на подготовленную почву.

Уже назавтра Арнольд представил на суд друзей бизнес-план. Первую операцию «Автозапчасти» готовили тщательно. Она состояла из двух этапов. Первый – приобретение автозапчастей в России, второй – реализация их в г. Днепропетровске. Операция прошла успешно. Друзья получили неплохой подъем. Они решили закрепить успех по уже проверенной схеме. Но на этот раз сценарий был нарушен. Через двое суток водитель арендуемого грузовика вернулся без грузовика, без груза и с черным фонарем под глазом. Он, взволнованно трогая фингал, рассказывал:

– Всё конфисковано какими-то бандюганами. Более того, они требуют деньги за предыдущую операцию.

На совете в «Бермудах» очень активную жизненную позицию занял начальник регионального СБУ из 93-го гаража. Быстро нашли решение, позвонили в Днепропетровск и предложили бандюкам вместо денег четырехлетнюю БМВ-пятерку.

– Вот это другой базар, – довольно сказали в трубке.

Через сутки, ближе к вечеру, хрустя по замерзшему снегу резиной «Пирелли», у проходной автокооператива остановились две черные бехи.

– Где тут СТО, голубчик? – томно спросил пассажир в кашемировом пальто.

– Туда поезжайте, голубчик, – показал рукой охранник, – вас уже ждут.

В недостроенном цехе СТО делегацию с большим нетерпением ожидало спецподразделение в черных масках, с короткими злыми автоматами. Командовал этими ребятами капитан Кавун Андрей Андреевич.

– Опаздываете, господа, замерзли ждать.

Через пять минут, немного полетав, бандиты лежали в одинаковых позах, прижавшись мордами к ледяному полу, широко раскинув ноги и сложив кисти рук на загривках. От быстрого соприкосновения с бетоном многие стонали. Капитан принялся за протокол задержания, рассматривая горку из документов, мобилок, жвачек, пистолетов, долларов, презервативов и сигарет. Ручка не хотела писать на морозе. Капитан решил перебраться в теплое помещение. Его остановили ставшие подмерзать братки и напомнили капитану о своих правах.

Андрей Андреевич спорить не стал.

– Сержант, – позвал капитан.

– Слушаю, – рявкнул в ответ сержант Лютый.

– Ты работал в Хьюман райтс вотч? – спросил Андрей Андреевич.

– Так точно, – козырнул сержант.

– Расскажи ребятам о правах человека, – капитан вышел.

Лютый с товарищами приступили к лекции. На полу появились выбитые зубы и лужицы крови. Потом Лютому не понравилось, как разложены братки, и любивший красоту сержант выложил из бандюков снежинку. Лютый вспотел, когда расстегнул замок куртки – повалил пар, как из перегретого коллектора. Вошел капитан и замер у входа, изумленный увиденным.

– Молодец, сержант, – похвалил Андрей Андреевич. – Красиво! Такие вещи нужно фотографировать на память.

Полюбовавшись на «снежинку» из братков, он подошел к главненькому и, скрипнув суставами, присел возле него на корточки.

– Ну, как ты, бобик?

– Я вас прошу, – заскулил главненький, у меня простатит, мне нельзя на холодном.

– Не волнуйся, – по-отечески похлопал его капитан, – простата тебе больше не понадобится. За нее не беспокойся. Сюда уже едут спецы. Сейчас прозвоним ваши документы, мобилки. Пиздец вам, ребята.

После этого заявления из капитана медленно полез пу-у-у-у-к. Звук был очень низкий с множеством обертонов необычайной силы и продолжительности. Главненький тоскливо подумал: «Наверное, так тревожно ревел «Титаник», прощаясь с Саутгемптоном перед прыжком к собственной погибели в холодных водах Атлантики». Дождавшись последней ноты, главненький сломался и заплакал.

– Ладно, пошли, потолкуем, – предложил капитан.

Высокие стороны договорились.

«Бермудам» вернули через сутки отнятые деньги за товар и огромные по тем временам отступные. Получив стартовый капитал, Опанас и Арнольд убедили своих партнеров продолжать бизнес. Было создано ЗАО «Бермуды», которое очень быстро приумножало свой капитал.

Используя служебное положение акционеров, бермудовцы брали самые выгодные кредиты, которые немедленно превращались в товар. Проданный товар в свою очередь превращался в валюту. Валюта оседала на оффшорных счетах каких-то банановых островов. Кредиты возвращались тогда, когда инфляция превращала их в пыль. Эта схема знакома любому, даже самому задрипанному, украинскому олигарху. «Бермуды» покупали и продавали всё: спирт, водку, сигареты, нефтепродукты, подсолнечное масло, лекарства, лес, косметику.

Апофеозом деятельности стала покупка мясокомбината и организация сети магазинов. Деятельность концерна не могла остаться незамеченной другими крупными игроками нарождающегося рынка. Они пытались наезжать. Тогда «Бермуды» превращались в крепость.

Бермудовцы помогали сержанту Лютому выкладывать на бетоне новые «снежинки» и устраивать в недостроенном цеху симпозиумы по правам человека.

Лютый последовал совету начальства. Купил фотокамеру. Он фотографировал своих клиентов. У него собрался приличный фотоархив. Однажды, участвуя в очередном «Интерпрессфото», сержант в номинации «События и человек» взял гран-при, что впоследствии решило его судьбу. После дембеля Лютый стал папарацци. Он чувствовал время, а время летело вперед.

Вместо кожаных лысых дебилов с волынами в моду стали входить юристы. Бермуды тоже почувствовали ветер перемен – и на них уже трудился штат белых воротничков.

Возросшие доходы позволили бермудовцам провести генеральную реконструкцию гаражного кооператива. К Бермудам были проведены канализация, вода, отопление. Заасфальтировались и осветились улицы, по-старому называвшиеся линиями, были высажены цветы и деревья.

Акционеры реконструировали свои гаражи, достраивали вторые, третьи, нулевые этажи. Возвели несколько зданий, огромный платный пятиэтажный паркинг, салон по продаже японских автомобилей. И гордость Арнольда Израилевича – круглое десятиэтажное здание отеля. Собственно, отель занимал четыре этажа, остальные помещения отдали арендаторам под офисы. В свое время Опанас Охримович сомневался в целесообразности возведения многоэтажки на дне котлована. Ему казалось, что над этим проектом будут смеяться даже вороны с мясокомбината. Но Арнольд сумел убедить акционеров, и произошло чудо. В отеле был открыт самый крутой в городе ресторан. Арнольд переманил туда лучших поваров и кондитеров. От клиентуры не было отбоя. Прибыльным также оказался и конгресс-холл, интенсивно использовавшийся разными организациями для симпозиумов и конференций.

Совместная борьба за выживание превратила «Бермуды» в социум со своими правилами и законами. Бермудовцы понимали – отношения между людьми носят всё более эфемерный характер. События, лица, вещи быстрее, чем раньше, исчезают в песке времени. Этот темп всё сложнее выдерживать. Бермудовцы понимали – основная масса людей строят свои отношения на прагматичной функциональной основе. Они понимали также – за стихией быстротекущих перемен шлейфом тянутся глобальные проблемы – урбанизация, экология, этнические конфликты, миграции, терроризм, преступность, голод, новые болезни, наркотики. «Бермуды» противопоставили этому – простоту взаимоотношений, постоянство, единство взглядов, дружбу. В «Бермудах» образовался здоровый коктейль из казацкой общины и английского клуба. Случайные люди, не сумевшие пройти тест на совместимость, в «Бермудах» не приживались.

Такую философию формировали беседы и книги. В практику вошли лекции, которые готовили сами бермудовцы. К примеру, обладатель буйного детства, а ныне профессор университета Бандоля подготовил материал, посвященный теоретику футуризма Филиппо Моринетти: «Новая религия – мораль, скорость»; заслуженный хулиган города Хунька своей темой избрал книгу Олвина Тоффлера «Столкновение с будущим», Блин из 13-го гаража прочитал доклад, посвященный авангарду и китчу.

Бермудовцы занимались самовоспитанием и самообразованием. Софиевка, Кочановка, Тростянец, Олэсько, Каменец-Подольский, музеи, монастыри, крепости, гастроли, премьеры, имена. В своем сообществе они сумели закрепить тезис: «НЕ ВСЁ МОЖНО КУПИТЬ ЗА ДЕНЬГИ!»

На «Бермудах» не прижился мобильный телефон. В ходу были коротковолновые радиостанции. В их жизни стали лишними FM-станции. Бермудовцев оскорбляла позиция телетехнологов, видевших в людях только материал для манипулирования сознанием. Поэтому Опанас Охримович отказал известной программе известного канала с формулировкой: «Мы не желаем быть фаршем для вашего шоу». На «Бермудах» была создана библиотека с очень приличным фондом, где, кроме книг, можно было взять диски с фильмами и музыкой. Издавалась газета «Бермудская правда». Геник из 5-го гаража получил задание организовать теле- и радиовещание на территории кооператива.

Душа и мозги «Бермудов» Опанас Охримович и Арнольд Израилевич долгими вечерами разрабатывали стратегии реализации своих идей. Отдавали своему детищу и сердце, и время. Прошло несколько лет. Возле автокооператива появился большой супермаркет «Бермуды». Мимо него пролегло несколько маршрутов городского транспорта. И голосистая кондукторша, певуче растягивая слова, кричала водителю маршрутки: «Иааарьок, зробы астаноачку. Деачки, хто пытав Бермуты, вылазым».

Опанас

Судьба часто экзаменовала Опанаса Охримовича, поэтому жизнь у него складывалась непросто. Отец его, Охрим Опанасович, не мог простить советской власти свой хуторок, который та у него отняла. Но, несмотря на это, служил в кавалерии Буденного, участвовал в боях, имел награды. Дослужился до майора, а после демобилизации работал на ипподроме. Охрим любил лошадей, жалел их, кормил хлебом и сахаром. В тысячный раз рассказывал своим жеребцам и кобылам, какой у него был славный богатый хуторок. Лошади сосредоточенно слушали, сочувственно кивая головами.

Выйдя на пенсию, Охрим совсем забыл про Буденного и на праздничных застольях любил вспоминать, как, будучи подъесаулом, еще совсем молодым черноусым красавцем, на горячем коне разгонял в Юзовке первомайские демонстрации рабочих. Гости после таких историй, стараясь не смотреть друг на друга, томились. Охрим принимал оцепенение гостей за интерес к рассказу и, продолжая, показывал огромный кулак и хвастливо объявлял:

– Во, где они, все у нас были! Нужно было меньше евреев слушать! Это они подстроили революцию.

Далее он обычно пересказывал своими словами Сионские дневники.

– Папа! – со значением останавливали подъесаула сын Опанас и его жена Люся.

– Арон Моисеевич, возьмите грибочки, сама собирала, – отвлекала сидевшего во главе стола главного районного архитектора Люся, сглаживая выступление свекра.

Охрим мутными глазами с ненавистью смотрел на представителя Палестины, кряхтя, поднимался и, пукнув на прощанье, уходил обиженный.

– Старый человек, – покраснев, оправдывалась невестка Люся.

Охрим не любил и не понимал современной жизни. Всё казалось ему глупостью. «Це все пусте», – говорил он по любому поводу. Он не любил четвертого этажа. Не понимал, почему нельзя мочиться с балкона на клумбу с цветами. Ему отвратительны были обои с мелким геометрическим орнаментом, купленные по блату, и только память и внук были светлыми полосами на сером матрасе его жизни.

Каждый день перед обедом Охрим выпивал свой полустаканчик водки, выкуривал в сутки пять термоядерных сигарет «Памир».

– Когда бриться будем, Андрюшка?

– Дед, сегодня вторник, мы бреемся в пятницу.

Охрим с любовью смотрел на коренастого внука и шептал: «Моя кровь, казак».

В пятницу Охрим блаженствовал. Внук брил его аккуратно и сосредоточенно. А дед рассказывал про свой чудесный хуторок. И давал своему любимцу из пенсионной заначки червонец. Потом побритый, пахнущий «Шипром», снимал со стены свою саблю и, умостившись в кресле, отковыривая ею раздражавшие его обои, летел с мыслями назад в молодость.

Умер Охрим в 1987 году во сне, не дожив месяца до ста лет.

Опанас Охримович унаследовал от родителя могучее телосложение, густой бас и хозяйскую хватку. Имел он идеально лысую, загоревшую голову, украшенную пегой бородой, в которой вечно торчали крошки. Уши, нос, глаза, рот – все было срублено просто и основательно, то ли Сократ, то ли Тарас Бульба.

В отличие от отца, он всячески поддерживал власть. Был членом КПСС. И вместе с партией волновался за судьбу Гондураса. Любимым генсеком у него был Л. И. Брежнев. При нем Опанас хорошо поднялся, работая инженером по сельскому строительству в одном из бесчисленных НИИ. Приобрел кооперативную квартиру, построил дачу, гараж, купил «Волгу». Потом наступило время Ю. В. Андропова – у Опанаса появились неприятности. Пришлось залечь на дно. В ничтожной должности завхоза сельской школы. Но и на этом посту он сумел рассмотреть свою перспективу.

Руководство школы вяло отбивалось от капитального ремонта, мотивируя недокомплектом учащихся. «Вы не верите в положительную динамику роста населения», – совестил начальство Опанас. Начальство не верило. Тогда Опанас взял в союзники родительский комитет и день, когда к школе привезли первые стройматериалы, взволновал Опанаса. Опанас любовно поглаживал доски, размышляя, где и кому потом их будет продавать. Два дня тому назад он украл из школы сирену воздушной тревоги, ее тоже нужно было пристроить. Да мало ли что!

Досадное недоразумение прервало его бурную деятельность. Сбой случился не по его вине. Стыдно сказать – воспаление легких. За всю свою жизнь Опанас Охримович никогда ничем не болел, да и некогда ему было болеть. Двустороннее воспаление легких усугубилось аппендицитом. Врачам пришлось повозиться, прежде чем Опанас Охримович стал на ноги. Только через два месяца он смог приступить к своим обязанностям. Приехав в школу, остолбенел. На него смотрел остов здания. Без крыши. Без оконных рам. Не было даже деревянных балок перекрытия. Не было ничего, всё сперли. Он зашел вовнутрь. По бывшей школе носились воробьи. А вверху, там, где была крыша, куда-то плыли облака.

Опанас заплакал: «Как же так можно? Меня не было только два месяца! Не люди, а сволочи какие-то». Тихо причитая, он пошел прочь и только возле машины обернулся. Его приветствовали бетонные пионеры – мальчик и девочка. Лица у них были отстраненно восхищенные. Мальчик собирался дунуть в бетонный горн. Девочка застыла в пионерском салюте. На их груди бугрились бетонные галстуки.

Опанас вспомнил, как год назад местный хулиган, испытывая рогатку, отбил мальчику нос. Хозяйственный Опанас произвел реставрацию лица. Правда, не имея скульптурного опыта, он замешал бетона несколько больше, чем требовала операция. Нос получился на славу. Но он очень изменил образ юного горниста. Теперь на пионерской тушке сидела голова пожилого еврея с носом муравьеда. «Заберу хоть их», – всхлипнул Опанас, хлопнул дверью машины и укатил. Ночью он прибыл с кумом и сыном к бывшей школе. Они выкорчевали пионеров, которые потом несколько лет салютовали ему при входе на дачу. Позже он нашел им другое место, но этому предшествовала его поездка в Ивано-Франковск, к институтскому товарищу.

– Понимаешь, людей перестал любить, всю душу они мне изгадили, – после второй бутылки жаловался другу Опанас.

– Душу мы тебе подлечим, – обнадежил его друг Тарас. Завтра начинаем.

Утром они пошли на базар за мясом и за лекарством для души.

Опанас, не успевший за ночь полностью протрезветь, с трудом вникал в премудрости местного диалекта.

– Кіко? – указывая на ошеек, спрашивал Тарас.

– Двіста, – отвечала хозяйка.

Тарас крутил кусок, внимательно его рассматривая.

– Как звали кабана? – получив покупку, спросил торговку Опанас, настроенный элегически.

– Панасом, – не удивилась женщина.

– Ты хочешь лечить меня шашлыком из Панаса? – загрустил Опанас.

– Мой друг, не нужно копать так глубоко, – философски заметил Тарас.

«Ненормальные какие-то», – пересчитывая деньги, подумала женщина.

Позже, потушив тлеющие угли, они сидели с водкой в Яремче на горе, с видом на другую гору. В конце сентября южные склоны еще зеленели. А северные – уже желтели, оранжевели и краснели. Красиво, тихо, спокойно.

– Ну, как душа? – спросил Тарас.

– Стало попускать, – обрадовался Опанас. – Красота спасет мир! Только вот водочка заканчивается.

– За это не волнуйся, – успокоил друг Тарас.

Кочуя по Карпатам, они очнулись на балконе номенклатурного дома через два месяца. Под балконом шла демонстрация трудящихся.

Первой ползла гигантская карта Ивано-Франковской области. Ее везли на двух грузовиках. На макете Ивано-Франковщины выделялась Говерла, верхушку которой покрывал ватный снег. Флора, сделанная из мочалок, веток хвои и пенопласта, была ярко раскрашена гуашью. Из флоры выглядывали, поблескивая стеклянными глазами, чучела местной фауны от зяблика до лося. На Говерле возле искусственного медведя стоял настоящий гуцул и дул в трембиту, извлекая из нее звуки, заглушавшие лозунги громкоговорителей.

Замыкавшая колонна просто потрясла Опанаса. После того, как прошли все демонстранты, появился черный прямоугольник, состоявший из ста баянистов, одетых в одинаковые костюмы. Четко отбивая шаг, они играли в маршевом темпе песню «Край, мій рідний край». Опанас так и не понял, что именно его тронуло. То ли количество баянов и их синхронное подпрыгивание, то ли строевой шаг колонны. Перегнувшись через балконные перила и помогая колонне, он заревел: «Черемоша й Прута!» – пробуя перекричать сто музыкальных инструментов. Зрители, стоявшие вдоль движения колонны, задрав головы, отметили его вокальное выступление бурной овацией и смехом.

– Хорошего понемногу, – сказал Тарас, втягивая Опанаса обратно. – Сейчас менты без баянов припрутся.

Домой Опанас Охримович возвращался с исцеленной душой. Вера в человечество вернулась. В поезде ему пришла в голову мысль как использовать скульптуры пионеров. «В гараже поставлю!», – засыпая, решил он. Так Опанас, принял самое главное в жизни решение. Судьбоносное для всех фигурантов нашего повествования.

P. S. к первой части

К этому времени обвалились глиняные, раскрашенные под гранит, столпы, на которых держался социализм. Обрушение произошло в результате нежелания народов СССР ходить хороводом под одну балалайку.

Социализм гигнул и ушел в небытие, оставив после себя атавизм – с десяток вождей, разъезжавших по постсоветскому пространству на черных «Мерседесах», продолжавших морочить голову пенсионерам и благоразумно не напоминавших им о том, что взяли взаймы их молодость, силы и мечты, растратили на ударные стройки, целину, войны, а возвратили старость, болячки и нищету. Но никогда не бывает, чтобы было никак. Как-то всегда есть. И «Бермуды» тому доказательство.

ЧАСТЬ ВТОРАЯ На «Бермуды» едут шведы

Когда царь Петр победил войско шведов под славным городом Полтавой и превратил влиятельное европейское государство в политического карлика с очень высоким жизненным уровнем, он очень вдохновился – заложил основу империи. Петр, в творческом порыве, приказал народу посбривать на хрен бороды, не носить летом шапок, пить кофе и учиться у иностранных специалистов. Девятый вал умельцев и знатоков, мелькая напудренными париками, хлынул в Россию – проводить мастер-классы. И увяз в бесконечных просторах. Но подданые монарха вяло реагировали на приказы. Московиты любили сёрбать брагу, закусывать тюрей с квасом, бить друг другу морды и с умилением слушать сказки юродивых, романтизировавшие бедность и убогость.

И как не старался самодержец, а после него все Романовы, империя получалась у них какая-то угрюмая и диковатая. «Малые народы» с тревогой следили за огромной «соседкой», страдавшей одновременно манией величия и комплексом неполноценности. За дружбу с ней, кроме всего прочего, приходилось расплачиваться душой, заполняя пантеон российской славы знаменитыми фамилиями: Гоголь, Глинка, Семирадский, Кандинский, Сикорский, Кибальчич, Довженко, Архипенко, Пиддубный…(подобные списки есть у всех народов, входивших в состав Российской империи).

Народы великой России с завистью поглядывали на прагматичный предсказуемый Запад. Такие тенденции очень обижали интеллигенцию. «Не любит нас никто», – плакала одна часть, растирая по лицу слезы. «Причем нигде не любят», – всхлипывая, соглашалась другая часть. – «Это всё из-за народа, из-за его непонятной души». Загадка русской души стала краеугольной проблемой, которую несколько столетий пытались решить религиозные философы, писатели и специалисты по психоанализу. Чтобы острее ощутить проблемы отечества и, наконец, раскрыть волнующую всех тайну своего народа, они разъехались по городам Европы и принялись за работу. Их встречали возле источников Баден-Бадена, в пивных Мюнхена, в кофейнях Вены, в ресторанах Парижа, в отелях Ниццы, в борделях Неаполя, у венерологов Лондона, в финансовых учреждениях Женевы. Из проделанной работы следовал эпохальный вывод:

1. Праматерик Гондвана – это древнее название России.

2. Первые россияне появились в меловом периоде. Они вели нравственный образ жизни, питались мелом и, дружно отбивая атаки динозавров, формировали дух супернации.

3. Россияне значительно лучше других народов, поэтому против них постоянно плетут интриги нации-лузеры.

4. Россия окружена врагами, которые во главе с бандами агрессивных эстонцев только и ждут момента – отхватить себе по куску исконно российских земель. Поэтому Россия всегда должна быть начеку.

5. Россияне – народ-мессия. В свое время они спасут мир.

И пока лучшие умы России бились над разгадкой феномена души русского человека, граждане Европы и Америки, желая сделать проживание на планете более комфортным, изобрели термометр, очки, печатный станок, паровую турбину, бур для нефтяных скважин, автомобиль, лифт, эскалатор, фотодело, телевизор, компьютер и лазерную хирургию. Матушка-Россия в этих процессах не участвовала. И даже самый смелый российский патриот вряд ли наберется мужества отмахнуться от наследия ненавистной Америки и раздражающей своей просвещенностью Европы. Иначе он рискует очутиться в темной избе, где после дегустации щей и медовухи от безысходности возьмет в руки гусли и затянет тоскливую песню про дожди косые и дороги неровные, потому что всё – от унитаза до скотча, от лампочки до холодильника – придумали за границами империи. Копилку мировой материальной культуры Россия успела пополнить лишь лаптями и автоматом Калашникова, и теперь «калаши» – главный аргумент борцов за мир всех мастей, от детишек Сомали до Усамы Бен Ладена.

Прошло 300 лет. И вот трое друзей, уроженцы Стокгольма, изнывавшие от благ цивилизации, сидели в кафе на Сергельс Торье, пили преппс и жаловались друг другу на смертельную скуку. Друзья проживали в стране, где машины не пересекают осевой линии, где держат слово, где при малейшем подозрении в коррумпированности чиновники немедленно подают в отставку. Друзья были разного возраста, образования и интересов. Полиглот Свенсен – славист по профессии, тридцати двух лет, преподавал английский язык в Сигтунской гимназии, где в свое время учились Улоф Пальме и король Швеции Карл ХVI Густав. Он работал над диссертацией, посвященной славянским языкам. Выпускник Кембриджа Петерсен, тридцати лет, работал ландшафтным архитектором в небольшом бюро при мэрии Стокгольма. Двадцатидвухлетний Юхансен учил историю в университете города Гетеборга, играл в хоккей в университетской команде, надеясь со временем перебраться в Штаты или Канаду и там сделать карьеру в НХЛ.

Друзья жили в одном доме на острове Лидинго в получасе езды от центра. В микрорайоне, возведенном в лесу, с дорожками для пешеходов и для велосипедистов. Дорожки перебегали зайцы, по деревьям мелькали рыжими хвостами белки.

Как-то, гуляя по берегу фиорда, друзья разговорились об истории Швеции. О той далекой войне. У всех троих, там, на Полтавщине, погибли предки, живописные портреты которых до сих пор украшали их квартиры.

Вот и сегодня, попивая охлажденный преппс, друзья вспоминали хроники Полтавской битвы. Напротив их столика трое уличных музыкантов в косоворотках на рожке, пиле и ложках исполняли калинку-малинку. Гулявшие по Сергельс Торье, как дети, радовались варварским инструментам и награждали трио улыбками и деньгами.

– Не понимаю, – вдруг сказал Юхансен, – как хорошо обученная, дисциплинированная, вооруженная армия Карла могла проиграть войну этим скоморохам? – Он кивнул головой в сторону уличных музыкантов, – меня это изумляет все больше и больше.

– Эта тайна мучает не только тебя, – успокоил друга Свенсен. – Там, в России, нашли свой конец армии и Швеции, и Польши, и Франции, и Германии. Честно говоря, я сам не могу этого понять.

Разговор прервался. Музыканты грянули хит Лидии Руслановой «Валенки». Публика пришла в восторг. Они хлопали в ладоши и пританцовывали.

– Думаю, нам нужно пройти по пути Карла Великого до самой Полтавы. Мне кажется, мы сможем докопаться до разгадки, – посмотрел на друзей уравновешенный Петерсен.

– Слушай, отличная идея, – поддержал Петерсена пылкий Юхансен.

– А как вы себе это представляете? – спросил все еще сомневающийся Свенсен.

– Покупаем тур на Черное море и посетим все интересующие нас места, а потом положим цветы на войсковом кладбище в Полтаве, – поставил точку Петерсен.

Изучив карты Восточной Европы, выбрали маршрут. Паромом до Таллинна было короче, но ехать решили через Финляндию. Через два дня они погрузили вещи в «Сааб» Петерсена и отбыли в экспедицию. В предвкушении будущих глобальных впечатлений Финляндия промелькнула незаметно. Прошли таможенный досмотр. Теперь перед ними лежала Терра Инкогнита, украшенная осинами и жидкими елками – могильщица величия Швеции. Таинственность усугубилась в туалете, который троица посетила перед началом штурма России. В посещенных кабинках друзья прочитали одно и то же слово, состоящее из трех букв. Юхансен и Петерсен допрашивали Свенсена, но тот только разводил руками. В университете про это ничего не рассказывали. Хотя он заметил – россияне довольно часто употребляют это слово. В разговоре выяснилось, что все трое уже встречали загадочную кириллицу. Петерсен видел его в телефонной будке Лондона, Юхансен – вырезанным на лавке в парке Гамбурга. Свенсен – в лифте недорогого отеля в пригороде Парижа.

Петерсен предположил – это фамилия эпического героя. Им восхищаются все россияне. Полет фантазии Юхансена привел его к другому выводу. Этим словом подписываются русские масоны, – предположил молодой историк. У Свенсена версий не было, но он самый первый разобрался во всем, когда они заехали в глубь страны. На энтузиазме прошли Питер и выехали на трассу Санкт-Петербург – Москва. Проехав километров семьдесят, решили сделать крюк и посетить Нарву. Навстречу выбегали деревни с черными, влезшими в землю избами и такими же людьми. «Великолепно! – радовался славист. – Тут почти ничего не изменилось с восемнадцатого столетия. Мы легко проведем наше расследование». Петерсен не принимал участия в разговоре. Он спал на заднем сидении. Ему снились сосны, орхидеи, и фиалки острова Готланд.

– Ану, тормозни, спросим дорогу, – приказал штурман Свенсен.

Юхансен остановил машину.

– Мальчик, – вежливо обратился Свенсен к ребенку лет восьми.

Тот сосредоточенно извлекал из ноздрей козы и скатывал их в шарики.

– Скажи, мальчик, мы на Нарву правильно едем?

Мальчик недовольно оторвался от своего занятия и, подняв небесно-голубые глаза на Свенсена, ответил:

– Хуй его знает. – И, подумав, добавил: – вы, дяденьки, пиздуйте отсель. Тятька в запое. Бля буду, вилами поколет.

– Ну, что он сказал? – нетерпеливо дожидался перевода Юхансен. – На, угости ребенка конфетой.

– Это ни к чему, – уже закрыл окно Свенсен.

В подтверждение его слов мальчик зачерпнул из ближайшей лужи кусок жидкой грязи и метнул ее в «Сааб».

Поплутали по каким-то дорогам без указателей. Узнали в безымянном городке, что Нарва находится в Эстонии. Пришлось вернуться на дорогу, по которой путешествовал еще Радищев. Добравшись до Москвы, обогнули столицу России по окружной. Перепутали направление и вместо Харькова двинули на Киев.

Назад едем через Польшу, Германию, Данию – решили уже порядком намучившиеся друзья. Новая граница для них стала полной неожиданностью. Они совсем забыли о существовании суверенного государства Украина.

– Лейтенант Горобець, – представился работник очередной таможни.

– Дуже приємно, – блеснул знаниями Свенсен.

Лейтенант интимно спросил:

– Как вы хотите: ехать дальше или мы поищем у вас оружие и наркотики. Дня четыре?

Свенсен, быстрее всех адаптировавшийся к постсоветскому пространству, спросил, какую сумму желает получить лейтенант Горобець?

– Триста долларов! – быстро ответил лейтенант.

Славист выдержал паузу и сказал:

– Наш бюджет позволяет выдать вам только пять евро.

– Согласен, – махнул рукой покладистый лейтенант.

Граница поразила их еще одним наблюдением. Во время переговоров с лейтенантом к офису таможни подъехала иномарка «ДАІ», водитель включил сирену со спецсигналами, всполошил всю округу и спровоцировал сходить по-большому корову, пасшуюся недалеко на лугу. После звуковой подготовки начальник дороги включил матюгальник и начал вызывать какую-то Катю, приглашая ее на свидание в лесопосадку.

На украинской стороне стало веселее. Появились фруктовые сады возле хат, росли цветы. Поселяне держали птицу и скот. Вдоль трассы замелькали стихийные базарчики, и друзья не удержались, остановились возле одного из них. Удивлению их не было предела: здесь можно было купить и мясо, и карасей, и раков, и молочные продукты. Свиная голова с синей печатью на лбу лежала на коляске мотоцикла и, улыбаясь, приглашала все посмотреть, потрогать, понюхать, попробовать. Шведы перешли во фруктово-овощной сектор. Его обслуживали девчата и молодицы с хорошо развитыми икрами без эпиляции. Девчата плевали семечки, ели то, что продавали, постоянно шутили и смеялись, заставляя призывно подпрыгивать груди в своих блузках. Шведы выбрали понравившиеся им яблоки и заказали три штуки. Их просьба на несколько минут парализовала работу базарчика – такой поднялся хохот.

– Ви шо здурiли? Не морочте собі голову та інші місця. Беріть відро. А як нема грошей – три яблука беріть так, – стонала от смеха рыжая продавщица.

Друзья действительно купили небольшое ведро яблок, тщательно перемыли покупки минеральной водой и приступили к дегустации. Шведы пришли в восторг. Яблоки пахли яблоками, они были сочнее и нежнее, чем в стокгольмских супермаркетах. В них отсутствовал резиновый привкус био-технологий.

Киев путешественники также прошли стороной, не желая терять времени. До Полтавы оставалось двести восемьдесят километров.

Досадная поломка (по-видимому, инжектора) прервала их поступательное движение возле деревни Выбли. Не найдя телефона, которыми обычно густо усеяны все дороги Европы, они несколько растерялись. Но, собрав волю в кулак, стали робко голосовать проезжавшему транспорту. Наконец, около них остановилась «Нива» зеленого цвета. Славист Свенсен объяснил проблему.

– Ну, если дадите денег, то помочь можно.

– Сколько? – осторожно спросил Свенсен.

– Десять долларов, – почему-то покраснев, ответил владелец «Нивы».

– О’кей, едем.

Так они встретились с гаражным кооперативом «Бермуды».

Понедельник

В гараже Арнольда Израилевича расположились три человека: хозяин, председатель автокооператива Опанас Охримович и Серега, которого магнитом тянуло в 446-й гараж общаться с человеком, который за шестнадцать лет эмиграции объездил полмира.

На улице вовсю старались растущий месяц со звездами и кооперативные фонари. Августовская ночь вступала в свои права. Со стороны мясокомбината пахнуло подлятиной. Шептались тополя, где-то брехали собаки. Эту идиллию ничуть не портили друзья из 446-го, которые собирались ужинать. На легком алюминиевом столе чистую скатерть украшали бутылка водки «Премиум», нарезанная копченая скумбрия, огурчики-помидорчики, хлеб, масло, приборы, салфетки. Все ждали борщ.

Арнольд Израилевич готовил украинский борщ только в печи, которую построил тут же в гараже. Он заряжал свой продукт особой метафизической сущностью, поэтому при дегустации борща возникал эффект пробуждения генной памяти, позволявший ощущать казацкие набеги на Измир, запахи и звуки херсонской степи, липкие от сока груши руки, блестевшие молодостью глаза и инфаркт во время секса. Вдобавок Арнольд Израилевич обогатил украинскую сакральную линию своими семитскими корнями, и к вышеперечисленным ощущениям добавились монологи Моисея, пыльные улочки Иерусалима, оливковые рощи, туманные очертания цезаря Веспасиана из рода Флавиев и еще Бог знает что, заставлявшие едоков злоупотреблять количеством порций и приятно волноваться.

Посиделки прервал визит. Уставшие от дневных приключений вежливые шведы, извиняясь за причиненное беспокойство, вошли в 446-й.

– Израилевич, пусть иностранцы подождут у тебя, у них поломка на 20 минут работы, – попросил владелец зеленой «Нивы» и исчез.

– Кам то аз, плиз, – пригласил Арнольд Израилевич, – Серега, подсуетись насчет стульчиков.

Шведы присоединились к компании и стали знакомиться. Серега раздал тарелки и приборы. Иностранцы вяло отказывались, утверждая, что сыты. Но борщ уже начал свою работу, обволакивая запахами представителей другой цивилизации. Он действовал, как наркотик, щекотал ноздри, заполнял рот слюной, сильно напряг хеморецепторы, и фактом своего существования доказывал шведским гостям – фаст-фуд, которым они питались в последнее время, – это кулинарный дебилизм.

Гости рассматривали помещение. И всё больше и больше изумлялись. Впрочем, никак не выдавая своих чувств. В гараже стояла антикварная мебель, разделявшая пространство на две части. В одной половине находилось несколько столов, уставленных оргтехникой – компьютерами, принтерами, плоттерами. Тут же находились стеллажи с папками, дисками, книгами, журналами. Смешанное чувство вызвал большой экран плазменного телевизора на стене гаража. И полка, заставленная книгами, на корешках которых удивленный Свенсен на разных языках мира прочитал: Ярослав Гашек «Похождения бравого солдата Швейка».

На противоположной стене в приличных рамах висели две качественные репродукции: картины Питера Брейгеля «Слепые» и Яна Вермеера Дельфтского «Художник и модель». Петерсен, проходивший курс истории искусств на архитектурном факультете в Кембридже, мысленно одобрил вкус хозяина. Опанас Охримович открыл бутылку водки и разлил по рюмкам. Иностранные гости решительно отказались. Охримович не понял.

– А как же вы борщ без водки есть будете? Выпейте, – строго забасил Опанас. – Вы же вкуса не почувствуете.

– А в нашем «Премиуме» характера больше, чем в вашем «Абсолюте», – попробуйте, в качестве научного эксперимента, – добавил Арнольд Израилевич.

Свенсен перевел. Первым на эксперимент решился Юхансен. Спортсмен сделал, как учил Опанас Охримович, – выдохнул воздух, выпил, понюхал свежий пшеничный хлеб, попробовал борщ. За ним, с расширенными от любопытства глазами, наблюдали друзья. Наши тоже замерли, ожидая реакции.

– Супер, – сказал Юхансен, и замелькал ложкой.

Серега не выдержал и захлопал в ладоши, поддерживая гостя. Эксперимент явно удался. Петерсен также продегустировал водку и борщ. После нескольких рюмок хоккеиста полностью покинула скандинавская сдержанность. Он активно поддерживал разговор, смеялся, махал руками, забыв об языковом барьере. Дольше всех держался худенький Свенсен, уверенный в том, что после ужина сядет за руль.

– Ребята, зачем вам ехать на ночь глядя – оставайтесь, переночуете. Завтра с утра сходим в сауну и поедете в свою Полтаву, – предложил Арнольд Израилевич.

Предложение было до такой степени здравым, что не вызвало ни у кого никаких сомнений. Свенсен тоже тяпнул.

– Скажи, Арни, – спросил быстро хмелеющий славист, – до гостиницы далеко?

– Зачем тебе гостиница, у меня заночуете. На втором этаже гаража есть постели, там же душ и туалет.

К открытому гаражу подкатил «Сааб», из него вышел человек в оранжевом комбинезоне с темно-синей надписью на груди: «Бермуды». Выше среднего роста, худой, с очень подвижным лицом. Он указал на машину и сказал:

– Пношу, пнинимайте наботу.

– Дядько Петно! – радостно заорал Серега.

На плечо его легла тяжелая рука Опанаса Охримовича.

– Заходи, Петрович, – одновременно сказали Арнольд и Опанас.

Автослесаря усадили за стол. Молчаливый Петерсен достал бумажник и вопросительно глянул на Петровича. Тот, заметив телодвижение, жестом руки остановил его.

– Днузям днузей нобню на шану, – и залихватски бахнул полстакана водки.

Свенсен заволновался. Он не понял ни одного слова. Полез в сумку за учебником и словарем.

– Это неизвестный мне диалект, по-видимому, карпатский, – бормотал перепуганный полиглот.

Серега засмеялся и успокоил науку.

– Это не диалект, Петрович не выговаривает пол-алфавита.

– Пнидунок, – пробурчал Петрович.

– Петро действительно не выговаривает две буквы, – объяснил Арнольд Израилевич, строго глянув на Серегу, – зато он любую машину без рентгена видит насквозь. Думаю, свою двадцатку он заработал.

Свенсен облегченно перевел.

– Сенкью, – сказал Петерсен, вручил гонорар Петровичу и икнул.

Было уже два часа, трещали цикады, помогая лепить образ ночи. Но никто этого не замечал. За столом царил дух согласия, и всем казалось, что давно дружат и знакомы с детского сада. Шведы поделились дорожными впечатлениями. Они ругали фаст-фуд и очень хвалили красоту украинских женщин.

Когда кончилась водка, они пошли в кафе.

– За машину не беспокойтесь – здесь не воруют.

Шведам пришлось поверить. По дороге Юхансен подарил Сереге шведскую крону. Серега, только что узнавший о новой валюте, с любопытством рассматривал подарок. Ничему уже не удивлявшиеся шведы очень удивились, увидев впереди залитый светом остров ночного магазинчика. Но еще больше поразил их ночной ассортимент: хлеб, шоколад, пиво, дамские прокладки, вулканизатор, колбасы, йод, зубные щетки, презервативы, набор наждаков, молочные продукты. В центре стояли новенькие шины, забивая резиновой вонью все остальные ароматы. После магазина они вышли на очередную линию. На углу стоял свежевыкрашенный гараж. Его крышу украшал семафор и огромная, аэрозольная надпись: «Галимо покрасил».

– Кто бы это мог сделать? – строго спросил Опанас Охримович Арнольда Израилевича.

Арнольд, развернувшись к Сереге, задал тот же вопрос.

– Понятия не имею, – хитро улыбаясь, ответил тот.

Раздался восторженный вопль, компания обернулась. Сильно выпивший Петерсон стоял на коленях перед гаражом. То был гараж Опанаса Охримовича. Смех перерос в истерику. Реакцию шведского архитектора вызвала неисчерпаемая фантазия председателя. Весьма туманные представления об истории архитектуры не помешали Опанасу при постройке своего гаража соединить зодчество трех ушедших цивилизаций. Постройка имела стилистические особенности и шумерского зиккурата, и пирамиды индейцев майя, и древнегреческого храма. Главной изюминой фасада были две колонны с коринфским ордером, на которых стояли бетонные пионеры.

– Мне здесь очень нравится, – вытирая слезы, сказал Петерсен.

Опанас Охримович горделиво расправил плечи. Ему было приятно, что у этих викингов так развито чувство прекрасного.

– Это мой, – с достоинством доложил Опанас.

– А это кто? – указывая на пионеров, спросил Свенсен. – Афина и Аполлон?

– Нет, – вставился в разговор Арнольд Израилевич. – Это я в молодости, – он указал на юного горниста.

Шведы нашли сходство потрясающим.

– Завтра зайдем ко мне, а теперь – в кафе.

Охримович собрал пальцы в лопату и указал на освещенную открытую дверь. Они услышали ровный людской гул.

Петерсен вдруг нервно оглянулся. И начал принюхиваться, ему показалось, что он учуял знакомый запах травки. «Мне здесь нравится всё больше и больше», – подумал архитектор.

Эта сценка не ускользнула от внимания Арнольда, он ухмыльнулся. Поднялись на второй этаж по винтовой лестнице – модному строительному элементу на Бермудах. Шведы очередной раз удивились: перед ними открылось пространство, основанием которому служили два больших гаража. За длинной барной стойкой, украшенной колоссальным количеством бутылок, располагалась мини-кухня со всеми кухонными наворотами. Она напоминала камбуз подводной лодки, где повар осуществлял массу операций, не вставая с крутящегося стула. Три стены на лето снимали и вешали вместо них маскировочную ткань, состоявшую из одних дырок. На потолке крутились лопасти вентиляторов.

Кафе работало нелегально и было собственностью автокооператива. Обслуживало только своих и по символическим ценам. Его держали начальник налоговой милиции и зампредгорисполкома. Вышеназванные чиновники сидели тут же, играли в преферанс и пили коньяк из маленьких рюмочек. Шведы возникли на авансцене первыми. Гул голосов прекратился. Был слышен только Led Zeppelin и знаменитый голос Роберта Планта выводил: «Юниит кулей…»

– Господа, прошу любить и жаловать, – эффектно в полной тишине представил гостей Арнольд Израилевич, – наши гости из Швеции.

После паузы гул возобновился. Подошли к стойке бара. Шведы застонали. Это была эмоциональная реакция на алкогольный ассортимент. Пока Опанас Охримович проводил алкогольную экскурсию, освободился столик. Смуглый бармен и паренек с такой же бедуинистой внешностью в белом халате и колпаке быстро подготовили его для новой компании.

– О, я вижу, что у вас тоже много эмигрантов-арабов? – спросил Юхансен.

– Нет, только двое. Они палестинцы из исламского джихада. Живут тут уже пятый год, им Опанас предоставил политическое убежище, – усмехнулся Арнольд.

Опанас обнял друга и объяснил гостям:

– В какой-то период Арнольда Израилевича у нас стало очень много, вот и пришлось разбавить его джихадом. А чего? Живут тихо. Отменные повара, не воруют.

– Девять детей струганули, – вставился Серега.

– На здоровье, – продолжил Опанас, – до семи вечера варят вкусный кофе в супермаркете, а после – тут в кафе готовят. Все оформлено на «Бермуды» – риска никакого. Взяли наших девок, живут себе в четырех гаражах, никому не мешают. Окончили Киевский политех. На родину не торопятся. Говорят – терроризм уже в печенках сидит.

Расселись за столом. Бармен бросил пост и пришел брать заказ.

– Как обычно? – спросил он.

– Давай, – кивнул в ответ Опанас.

– Зачем вашему народу столько водки? – спросил, стесняясь, пьяный Свенсен, рассматривая барную стойку.

– Это народная терапия, – не задумываясь, ответил Арнольд, – своеобразный гель для души от стрессов, неудач, темпа жизни. Тяпнул стакан и подлечился.

– Пьяная нация – очень сомнительное достижение, – с трудом подбирая слова, сказал Свенсен, – это движение в тупик.

– Э, куда хватил, – стал на защиту нации Опанас, – у нас иммунитет. Кстати, посмотри, кругом, где ты видишь пьяных?

Свенсен обвел взглядом помещение, за столиками в непринужденных позах отдыхало население «Бермудов». За двумя столами расписывали пулю. За следующим играли в шахматы. В конце зала – гоняли бильярдные шары. Нарушал идиллию только Серега, сладко задремавший за их столом.

– Пора, – подытожил Арнольд. – Наливай!

Светало. Опанас, окинув взором поле боя, обратился к постояльцам:

– Мужики, помогите шведов разнести по койкам.

Понедельник закончился с большим опозданием.

Вторник

Утро вторника для шведов началось в десять часов с кошмара.

Плотно прикрытые шторы давали уютный полумрак. Тихо урчал кондиционер.

Бодун! О, сколько информации в этом коротком слове!

Друзья лежали, раздавленные вчерашним, боясь шевельнуться. Вегетативная нервная система не работала. Они умирали.

Юхансен пожалел свою молодую жизнь: «Если останусь живой, – подумал он, – никогда не буду пить. Обязательно позвоню маме и своей девушке». И испугался. Оказалось, он не может вспомнить ее имя. Юхансен снова закрыл глаза и решил больше не думать. Петерсен и Свенсен думать и не пробовали. Друзья были дезориентированы и напоминали тараканов, обработанных дихлофосом. Ни один из троих не понимал, где они находятся. Что было вчера? В памяти вяло плавали какие-то фрагменты прошедших нескольких дней. Диван Юхансена стоял возле окна. Он, собрав силы, отодвинул портьеру и посмотрел на улицу. Друзья молча следили за его действиями. Некоторое время он безучастно рассматривал представившийся взору вид. Потом у него от изумления начали подниматься брови.

– Что там? – прошипел Петерсен.

Юхансен, глотнув слюну, ответил:

– Идите сюда, посмотрите.

– Я не могу, завтра расскажешь, – прошептал Свенсен.

Петерсен, держась за мебель, походкой переболевшего полиомиелитом доковылял до дивана. Напротив возвышался трехэтажный гараж. В псевдомавританском стиле. Эдакое Ласточкино гнездо. Строение дополняла башня высотой метров двенадцати. Крышу, покрытую красной черепицей, венчала спутниковая тарелка. Южная часть сооружения была увита виноградом.

– Зачем гаражу башня? – обреченно спросил Юхансен.

Петерсен пожал плечами.

– Ты же архитектор, – обиделся Юхансен.

– Не знаю, – честно признался Петерсен, – я такого никогда и нигде не видал.

– Мы в стране Оз, – Петерсен обвел рукой панораму, открывавшуюся из окна.

Рядом с башней мавританского гаража над крышами автокооператива плыли колонны, увенчанные скульптурой, несколько голубятен, гаражи с эркерами, шпили любых калибров. Вдалеке радовали глаз и флюгер с винтом от самолета Ан-2, и железнодорожный семафор. На горизонте колола небо мачта яхты, на которой развевался пиратский флаг. Впрочем, флагов было множество, разных. Преобладали цвета, радовавшие шведский глаз: сине-желтые. Юхансен перевел взгляд на мавританский гараж.

– Интересно, что он хранит в этом дворце, «Линкольн» или «Кадиллак»?

– Антикварный «Бентли», – предположил Петерсен.

Пока они разговаривали, к гаражу подошел владелец и открыл ворота.

Интрига нарастала. Теперь их взору предстал занавес из плотной ткани, закрывавший пространство гаража.

– А может, и «Роллс-ройс», – прошептал Петерсен. – Занавес, как в Стокгольмской опере.

Владелец достал из приваренного к внутренней стороне ворот металлического кармана тряпочку, вытер руки. И, наконец, неторопливо раздвинул шторы. В гараже стояла обычная «копейка».

– «Фиат-124», – разочарованно прошептал Петерсен, – мой дед на таком ездил до шестьдесят восьмого года, фото есть.

Между тем обладатель «копейки» завел двигатель, выехал и, не заглушая мотора, вышел из машины. Обошел ее несколько раз, озабоченно рассматривая кузов. На капоте он нашел, обнаружил пылинку. И мягкой тряпочкой смахнул ее. После осмотра открыл капот, глянул на работавший двигатель и там тоже что-то протер. После проделанных манипуляций закрыл капот, еще раз обошел автомобиль, нежно потрогал колесо, сел за руль и опять заехал в гараж. Выключил мотор, вышел, задернул занавес, закрыл ворота на ключ и ушел.

Потрясенные Юхансен и Петерсен посмотрели друг на друга – на них с новой силой набросился бодун…

Около двенадцати открылась дверь, вошел Арнольд Израилевич. Он был свеж, выбрит и счастлив. Хлопнул и потер ладошами, приветствуя постояльцев. Звук качнул мозги иностранцев. Шведы заплакали. Свенсен прошептал: «Голова…» – и умоляюще попросил аспирину и воды. Арнольд Израилевич раздал таблетки, прохладную минералку. Потом смотрел и слушал, как стучат по стаканам зубы, как непослушные руки проливают воду мимо рта, как гортань издает звук – гурли-гурли-гурли.

Арнольд Израилевич стоял и думал: «Неужели это потомки тех легендарных викингов, которые своими набегами держали в ужасе всю Европу? Боже, что с ними сделала цивилизация?»

На лестнице послышались грузные шаги. В дверном проеме появился Опанас Охримович. «Кляйне вайсе фриден стаубе гутен так киндер!» – поприветствовал он шведов, исчерпав все свои знания иностранных языков.

– Всё готово, – деловито доложил Опанас Охримович. – Вовчик шашлык замутил. Вам нужно выпить водки.

При слове «водка» Петерсен и Свенсен упали в обморок, а Юхансен, сделав руками андреевский крест, как помешанный, стал выкрикивать: но, найн, ньет.

– Ну, а в сауну пойдете? – как нянька на неразумных детей, посмотрел Опанас.

– В сауну пойдем, – согласились шведы, – но пить не будем.

Им помогли спуститься вниз. Они долго приводили себя в порядок. Опять пили аспирин, пугали криками унитаз. Впереди был сорокаметровый марш-бросок. Наконец, они решились и выползли из гаража на старт. Над иностранцами сжалился Геник – сосед Израилевича – и перевез всех в сауну на мотоцикле с коляской.

Сауна была оборудована по последнему слову. Попарившись, викинги отходили в бассейне, который находился во внутреннем дворике – летний вариант. Тут же в тени полосатого навеса стоял накрытый стол, а рядом над мангалом загадочно колдовал молчаливый седой Вовчик из 107-го гаража. Иногда в их сторону тянуло дымком вишневых дров и великолепно замаринованной в пиве свинины.

Подошел Опанас Охримович.

– Как здоровье? – поинтересовался председатель.

Шведы вежливо замычали.

– Шашлык готов, можно подтягиваться к столу.

Юхансен спросил Опанаса, зачем соседу башня в гараже? Свенсен, с бодунища путая некоторые слова, вяло пробубнил перевод:

– Бермуды – свободная территория, каждый реализует свои фантазии, как хочет. Трохим, насколько мне известно, с одиннадцати до часу читает в башне газеты.

Шведы одобрительно закивали, уважая привычку неизвестного им Трохима. Потом Петерсен, стесняясь, попросил Опанаса объяснить странное на его взгляд обращение Трохима со своим автомобилем. Опанас расхохотался:

– Всё просто. В советские времена он берег машину, чтобы дороже продать, а теперь ездить на ней некуда. Тачка у него с 1973 года, а на спидометре – 2000 километров. Это у нас общая тенденция. Я, например, в прошлом году купил «Лендкрузер», на спидометре до сих пор девятьсот километров.

– Очередная славянская загадка? – вежливо спросил Свенсен.

– Никакой загадки, – объяснил Опанас. – «Бермуды» имеют несколько разъездных микроавтобусов и автомашин, а еще в прошлом году купили два огромных автобуса «Ивеко». Объездили всю Украину и всю Европу. Во всяком случае, за последнее время не пропустили ни одного праздника молодого вина ни в Австрии, ни в Баварии, да и в венгерском Токае нас хорошо знают. Это, конечно, не считая музеев, крепостей разных и других Пейзанских башен. Ну, хватит страдать, пошли за стол, – строго приказал Опанас.

Шведы, надев халаты, поплелись к столу.

Их внимание привлек невысокий лысый человек, одетый в мятую в пятнах рубаху, с расстегнутым грязным воротником. На шее болтался незатянутый галстук от Армани. Полотняный пиджак лежал на мраморном полу рядом. Вещи были дорогими, стильными, из модных магазинов. Лицо их обладателя украшала пятидневная щетина, говорившая о том, что все эти дни он не просыхал. Это подтверждали и ходуном ходившие руки. Он умолял не тянуть резину и быстрее начинать, убеждая компанию, что еще вчера в девять утра он должен был быть на работе в Киеве. После первой рюмки он посмотрел на малосольный огурец, сам налил вторую – и вот произошло чудо. Шведы видели, как на их глазах ожил человек. Появилось осмысленное выражение лица, он перестал суетиться, пропала дрожь.

В глазах шведов ожила надежда. Первым в бой кинулся Свенсен. Выпив рюмку, почувствовал облегчение. «А как же Полтава?» – спросили глазами Юхансен и Петерсен. Свенсен малодушно махнул рукой и впился зубами в сочный кусок шашлыка. Друзья последовали его примеру.

За приятной беседой пробежало пару часов. Возле невысокого заборчика, увитого плющом, остановился черный «Опель омега» и коротко бибикнул. Человек с галстуком от Армани поднял пиджак, вытер им рот, попрощался со всеми, а шведам сказал:

– Мы не успели раззнакомиться, но не беда. В пятницу жду вас у себя в гараже. Разговор есть. Угощать буду копчеными угрями – в четверг получаю передачу из Клайпеды.

Свенсен развел руками.

– Мы завтра уезжаем в Полтаву.

– Я так не думаю, – отрезал лысый. – До пятницы!

Он пошел к машине. Возле машины, обернувшись, всем помахал.

Сел и уехал.

– Кто это? – спросил Свенсен Арнольда.

– Редактор гламурного женского журнала Иван Викторович Хоменко. В детстве его звали Хунькой. Впрочем, близкие друзья и сейчас так зовут.

Хунька

Раннее детство этого героя покрыто туманом. Во всяком случае, его биографы об этом периоде ничего не знают. В детском саду он со всеми детьми мирно распевал песни на утренниках. А на Новый год выступал в костюме фонарика.

Призвание – быть хулиганом – раскрылось позже, в четвертом классе. Во двор, где жил Хунька, привезли машину дров. Их предстояло распилить, поколоть и спрятать на зиму в сарай. Дрова лежали и ждали, придумает он что-нибудь или нет. И он придумал. Пригласив своих дружбанов Графа и Коку, Хунька явил им план. Друзья уперли полено, напоминавшие огромную букву игрек, затащили его на пустырь, находившийся по соседству с домом, и врыли полено в землю. Основание залили раствором бетона, украденным на стройке. Пока раствор стыл, мальчишки стащили у Кокиного соседа мотоциклетную камеру и, расчленив ее, соорудили гигантскую рогатку. Провели испытание. Конструкция показала хорошие баллистические характеристики.

Вечерело. Троица собрала соседских пацанов. Пришли Петька, Карась и Пашка. Нашли самый большой булыжник и всем кодлом оттянули резину. Потом по команде Графа (он был техническим директором, так как был старше остальных на два года) отпустили камень. Он со свистом перелетел Хунькин двор и мгновенно скрылся из виду. Пацаны поздравляли друг друга с большой удачей, радовались почину. «Заряжай второй», – скомандовал артиллерист Хунька. Но умный и осторожный Петька предложил пойти посмотреть, куда упал первый снаряд.

– А точно, пошли, глянем.

На улице увидели быстро растущую толпу,

– Что случилось? – спросил Хунька у зевак.

– Камень с неба упал, – ответила интеллигентного вида женщина. – Просто литоболия какая-то.

Другая женщина с двумя авоськами вздохнула и сказала, что скоро будет конец света.

Хунька радостно объявил:

– Я даже знаю, с какой стороны он падал.

И тут же получил подсрачник. Граф незаметно показал ему кулак и покрутил пальцем у виска.

Посреди улицы стоял «Москвич-408» с вмятой крышей. Водитель обнимал большой булыжник, прижимая его к груди. Милиционер вел допрос.

– Думаю, это метеорит, потрогайте, какой горячий. Видно, раскалился о верхние слои атмосферы. Ах ты, космический бродяга, – поглаживая шершавый бок пришельца, приговаривал владелец изуродованного «Москвича».

Пацаны тихо ржали.

– Завтра поеду в Киев и сдам в Академию наук, – бубнил начитавшийся научных журналов водитель-романтик.

– Заодно и голову проверь в Киеве, – тихо предложил ему Граф.

Милиционер с сомнением посмотрел на каменюку. Он был согласен с Графом, хотя и не слыхал его комментария.

– Пацаны, стрельбы отменяются, эту хреновину нужно уничтожить, – скомандовал на пустыре Граф.

– Чего вдруг? – удивился Хунька.

– Того, – объяснил Граф, – опасно. Вам хорошо, вы малые, а мне в тюрьму неохота.

Рассказ Арнольда Израилевича шведы слушали внимательно. А Свенсен даже записывал на диктофон.

– Еще несколько козырных историй поведал мне Данилыч, бывший сторож долгостроя, возводившегося возле Хунькиного двора, – продолжил Арнольд.

Данилыч был человеком маленьким, к тому же частое заглядывание в стакан создавало ему массу проблем с окружавшим миром и особенно с супругой. Его жена – инвалид второй группы, рослая румяная женщина, работала уборщицей в небольшом гастрономе. Бойкая и общительная она не пропускала ни одного скандала. Ей скучно было махать веником, поэтому с удовольствием помогала продавцам, грузчикам и покупателям. Однажды взялась доставить на дальний лоток мешок риса. Положив мешок на плечо, жена Данилыча шла на точку, внимательно осматривая местность. Возле бочки с пивом увидала своего подорванного мерина. «Атас, Данилыч, твой тиранозавр!» Данилыч тревожно завертел головой, но было поздно.

Жена, ведомая праведным чувством гнева и мести – все люди работают, а этот пиво пьет – навернула его мешком. Имея такую же массу, как мешок (шестьдесят килограммов), Данилыч влип в товарища. Тот – в другого. Они падали как домино. Потом все вместе повалили продавщицу пива. От удара мешок треснул. Рис высыпался на землю. Это очень разозлило жену Данилыча. Она буквально вышла из себя. Обхватив колесо и покраснев от натуги, перевернула бочку на бок. Пиво бурным потоком покинуло емкость. За ее действиями с ужасом наблюдали не успевшие опохмелиться местные синяки.

– Вот вам пиво, – показала она всем мичуринскую дулю.

Когда жену грузили в милицейский бобик, она крикнула Данилычу: «Домой не приходи, убью!»

И Данилыч в тот же вечер устроился сторожем на стройку. Так как очень боялся находиться ночью в одном пространстве со своей супругой.

До его знакомства с Хунькой оставалось 24 часа.

На стройке ему выдали комнатку, в ней было все, что нужно для жизни: умывальник, огрызок зеркала, табурет, стол, топчан, радиоточка. Вот она – спокойная, беззаботная жизнь. Мирно тикали ходики.

Он даже успел прочитать семь страниц книги Юрия Дольд-Михайлика «И один в поле воин». Дверь открылась, в комнату вошли три пацана, по виду школьники старших классов.

– Пришли знакомиться, – сказал старший. – Это наша территория, и мы должны знать, кто на ней трудится. Я Граф, это Хунька, это Кока.

Данилыч вяло пожал непрошенным гостям руки. Знакомство решили продолжить за вином. Граф скачал три рубля со сторожа, и троица исчезла. Вернулись с пятью пузырями и продолжили. Пока их не было, Данилыч нарисовал шариковой ручкой на пальцах перстни, символизировавшие двадцать лет, проведенные на зоне. А на пальцах левой руки вывел свое имя – Ваня. Он решил сыграть роль авторитетного зека, полагая, что это отпугнет малолеток. Интуиция подсказывала – спокойной жизни пришел конец. После первого стакана Данилыч понял – интуиция его не обманула.

Осталось выбрать, чего больше бояться – жены или малолетних хулиганов. Его «татуировки» привели к абсолютно противоположному результату. Юная шпана не вылезала из его каптерки – прогуливала уроки, резалась в карты, бухала винчик и требовала рассказов из жизни зоны. Данилыч тяготился уважением подростков, но было поздно, поделать уже он ничего не мог и вынужден был разыгрывать роль блатного дальше.

Он уже пересказал по памяти все виденные фильмы на ментовскую тему и чувствовал, что репертуар заканчивается. Вернувшись после осмотра вверенного ему для охраны объекта, с которого он продал три кубометра досок, Данилыч с грустью заметил увеличение поголовья хулиганов.

– Данилычу привет, – закричали пацаны.

– Приветули варкутули, – прохрипел сторож. – Это шо тут за кильдым?

Новенькие замолкали с восхищением глядя на него.

– Халды-балды развели, – Данилович, воспользовавшись паузой, решил поддержать реноме. Поднял с пола веник и расчесал им остатки волос, любуясь в маленькое зеркальце на произведенный эффект. Пацаны с уважением следили за его действиями. Хунька восхищенно прошептал: «Какой человек!» И твердо решил: «Пару лет еще потрусь дома. А потом, конечно, нужно садиться, без зоны никак низзя».

Тайна Данилыча раскрылась случайно. Потеряв бдительность, он протер керосином запачканные руки и стер все знаки отличия. Хунька всё понял и ушел оскорбленный, не простившись. Он навел справки у соседки бабы Дуни, которая круглосуточно приторговывала самогоном и знала весь город.

– Хто? Данилыч? – Дуня захохотала. – Двадцать лет зоны? Рецидивист? Ой, умру. Да Ваню жена до сих пор за ухо в угол ставит. Самое большое, что ему может светить – это принудительное лечение от алкоголизма.

Неделю Хунька простоял возле калитки, продумывая план мести за свои поруганные чувства. Он рассеянно поигрывал двумя небольшими ядрами. Одно было настоящее чугунное, другое – из пенопласта, покрашенное черной краской. Отличить их было невозможно.

Это была старая примочка. Когда жертва проходила мимо, Хунька сначала кидал чугунное ядро под ноги; издав специфический звук, оно делало круглую воронку на тротуаре. Потом, крикнув «Лови», бросал пенопластовое ядро в жертву. Все реагировали примерно одинаково. С испуганным визгом отскакивали в сторону. И только одна женщина, растерявшись, бросила на асфальт пакет с тремя лотками яиц. Решила поймать ядро. Игра ей очень не понравилась. Хунька впервые загремел в милицию.

Друзья помогли реализовать первую часть проекта «Месть». За несколько вечеров они создали макет человека в натуральную величину – в ход пошли старая одежда, медицинские резиновые перчатки и т. п. За пузырь вина сторож коопторговской базы оторвал от манекена голову и отдал им. В нее пацаны вмонтировали банку с красной краской. Они назвали своего Франкенштейна Григорием.

Когда Гриша был полностью готов, его затащили на четвертый этаж стройки, где работал ночным директором «рецидивист» Данилыч. Ждать удобного момента пришлось недолго. Пацаны увидали покачивавшуюся фигуру сторожа. Навстречу ему шли девушки, они торопились на дискотеку. Друзья начали молотить железными прутами по мешкам с цементом, по стеклам, громко ругались, имитируя драку. Прохожие, как по команде, задрали головы, интересуясь побоищем.

У Данилыча ноги сделались ватными, он враз заскучал. Послышался пронзительный крик: «Не надо, Гриша, нееет». С крыши вниз стремительно полетел человек. Полет длился несколько секунд и сопровождался истерическим криком девушек. Послышался жуткий звук встречи тела с асфальтом, череп раскололся, под ним растеклась лужа крови. Данилыч лишился чувств.

Так началась война. Как-то Кока вечером зашел в гости к Хуньке, по-взрослому выставил бутылку плодоягодного. Поболтали, покурили.

– Задерни занавески, у меня за эту неделю уже три привода в детскую комнату милиции. Дядя и брат замахались отмазывать.

Кока достал карты.

– Сдавать? В очко или буру?

– Сдавай, – согласился Хунька, вытирая винные усы.

– А это че у тебя. Новый плакат? Кто это?

– Марк Болан, «Тирекс».

Хунька никогда не слушал «Тирекс» и ничего не знал про Марка Болана. Плакат ему понравился из-за головного убора Марка, на балду которого была надета кастрюля. Вообще-то он не собирал рок-музыкантов, имея тонкую душу, отдавал предпочтение красивым девушкам, поэтому на закопченной стене веером висели фотографии Эдиты Пьехи, Майи Кристалинской, несколько переводок из ГДР. Гвоздем программы была Мишель Мерсье в роли Анжелики из журнала «Советский экран». Стена также была густо декорирована ножами разных масштабов, топорами и заточкой из напильника.

Игра не клеилась.

– Хочешь послушать концерт «Тирекс»?

– Давай, – согласился Кока.

Хунька включил свой «Маяк». Из динамика донеслись сексуальные вздохи и скрипение матраца.

– Что это? – удивился Кока.

– Это звуковое оформление моих отношений с любимой девушкой Каролиной.

Отпив глоток плодоягодного, Кока углубился в прослушивание.

Дверь резко открылась, в комнату вошел Граф.

– Фу ты, черт, напугал, какого не стучишься, – сделал замечание хозяин.

– Ты чего, обсадился? – гордо спросил Граф. – Титул позволяет мне въезжать в церковь на лошади.

Допили вино.

– Че сидите? Пошли пошухерим.

– Не могу, обещал старикам ничего не делать сегодня.

– А под косяк?

– Ну, разве что-нибудь простенькое.

Граф достал драп, забитый в «беломорину», попыхтели, настроение стало улучшаться.

– Пойдем, попьем крови у Данилыча.

Последний раз на стройке он отметился в конце ноября, когда, со второго этажа облив сторожа водой, тут же высыпал на него мешок цемента. Пока Данилович вытирал глаза, Хунька успел на него помочиться и убежать.

Вышли на улицу, снежок приятно хрустел. Подошли к светившемуся окну цокольного этажа. Остановились. Хунька снял штаны. Взял у Коки зажженную сигарету, вставил ее в задницу, присел на корточки спиной к окну, громко постучал в стекло и гаркнул басом:

– Открывай, сволочь!

В окне появился силуэт Данилыча, он дышал на стекло, оплавляя морозные узоры. То что он увидел, ко всеобщей радости компании, заставило его снова потерять сознание.

Впоследствии на вопрос, как он перестал пить и стал верующим, Данилыч рассказывал: «Я был уже пропащий. Вот и в тот вечер принял бутылку анестезии – и вдруг слышу голоса. Снег скрипит. Стук в окно. Я продышал дырку в окне, навел резкость, смотрю – какой-то мужик замотался в шарф, подбородка не видно… Голова огромная, но больше всего меня поразили щеки. Я таких никогда не видел… Глаз не видно, рот какой-то неопрятный… Сигаретой дымит и ругается. Требует открыть двери. Я его, гада, как увидел, понял, что это с того света за мной пришли. Короче, потерял сознание. А утром встал, перекрестился, написал заявление и ушел с работы».

Так Данилыч капитулировал. Некоторое время Хунька по нему даже скучал.

Новый виток активности наступил после просмотра фильма «Путь самурая».

Пацаны шли домой, возбужденные, обсуждая мизансцены рукопашных боев. Хунька молчал. Это было плохим знаком. Петя отодвинулся от него подальше. Подошли к дому Хуньки.

– Ваня, что же ты молчишь, тебе, что, фильм не понравился? – спросил Кока.

Вдруг Хунька ударил ребрами ладоней друг о друга, свернул особым способом язык, издал нечленораздельный жуткий звук, загоняя себя в транс. Он врезал Коку по шее, с разгона прыгнул, ударом головы распахнул ворота и скрылся.

На следующий вечер пацаны стягивались к Хунькиному дому. И он явился народу. Во двор вышел терминатор, одетый в фуфайку со вставленной доской, для увеличения плечевого пояса. Из-под ремня торчали два небольших топора и несколько ножей. Ручки ножей также выглядывали и из голенищ его сапог. На левом плече веревкой была привязана медная емкость с керосином. На голове красовалось сомбреро, украшенное черной меткой с Веселым Роджером.

– Ну, как я? – спросил Хунька.

– Клево, – согласился Петька.

– Ну, тогда надорви рукав.

Петька с удовольствием порвал фуфайку.

– Теперь порядок.

И тут с ними поравнялась пара пожилых прохожих. Хунька бросил в лужу кусочек натрия. Он оглушительно взорвался, пара подпрыгнула.

– Идиот, – закричал дедушка.

– Шо-о-о? – Хунька хлебнул из баночки керосин, зажег спичку и метнул в обидчика столб факирского огня. Дедуля, подхватив спутницу, быстро отступил.

– Будем ждать телок после танцев.

Без двадцати одиннадцать появились самые примерные девушки, торопившиеся в общежитие до закрытия. Путь им преграждала страшная фигура. Хунька извергал огонь, издавая жуткие утробные крики. Почуяв запах паленого мохера, ослепленные керосиновыми вспышками, девушки, дико вереща в первобытном страхе, бросились наутек.

Хунька с криком: «Я вам, бля, покажу последний день Помпеи», – преследовал их. Отгонял огненными струями от стайки одну и, забегая то с одной, то с другой стороны, громко стуча копытами, доводил будущую медсестру до обморока.

Его фантазия была безгранична. Когда рабочие зеленхоза обрезали деревья, Хунька несколько часов втаскивал большую ветку клена на каштан. Просидел в засаде еще несколько часов, дожидаясь своего триумфа. Когда молодежь, возвращаясь с танцев, остановилась под деревом, Хунька с диким криком упал с веткой вниз. Эффект превзошел все ожидания.

В спорте он дал свое имя легендарному рекорду, никем не побитому до сих пор. Как-то в кинотеатр привезли боевик про индейцев, кажется, «Золото Маккены». Денег на билеты не хватало. Граф, Хунька и Кока решили выиграть их в очко и продули последнюю мелочь. После небольшого совещания Хунька предложил одноклассникам пари. Они делают ставки, а он дописает до третьего этажа родной школы. В случае Хунькиного фиаско все ставки будут честно погашены в тройном размере. Банк быстро рос. Школьники посчитали это мероприятие выгодным вложением денег. Малых погнали в гастроном за мочегонным лимонадом. Хунька уложил три бутылки и стал ждать позыва. Прошло десять минут. Дозревший Хунька пошел на рекорд.

Граф и Кока следили за порядком. Из десятка участников пари избрали достойных судей. Остальных попросили наблюдать за соревнованием на некотором расстоянии. Хунька проделал гимнастические упражнения, закрыл глаза, сосредоточился, потряхивал кистями рук. Резко отошел на метр от стены, быстро обнажил «снаряд», зажал крайнюю плоть пальцами. Толпа оживилась, увидев раздувавшийся, как резиновый шар, прибор. Все ждали – хватит ли у него атмосфер для рекорда. Толпа затихла. Чуть отклонившись назад, Хунька резко, с разворотом выпрямился, одновременно ослабив пальцы, струя вырвалась наружу и ослабела только на стекле окна третьего этажа, бессильно рухнув на оцинкованный карниз. Вспыхнула овация, никто не жалел потерянных денег – зрелище того стоило. Все хотели пожать руку чемпиону, чемпион держался с большим достоинством. Рекорд принес компании поход в кино и пиво.

Родственники делали все, чтобы придать Хунькиной мозговой деятельности иную направленность. Брат подарил ему мотоцикл ИЖ в надежде, что Хунька увлечется техникой. Действительно, Хунька с друзьями пропал на месяц. А через месяц…

Город увидел бога войны, сошедшего с картин немецкого художника Отто Дикса. Мотоцикл был выкрашен в радикально черный цвет. Той же черной эмалью была покрыта дедова плащ-палатка. Голову украшала немецкая каска времен кайзера Вильгельма. Она была очищена от ржавчины, покрашена всё той же черной эмалью и декорирована козьими рожками. На груди Хуньки висела цепь с оловянным черепом. Он был серьезен и собран. Старуха с косой на заднем сидении создавала бы законченную экспозицию, хотя и без нее всё выглядело более чем убедительно.

О черном мотоциклисте заговорил город. Им даже стали пугать непослушных детей. А когда он с ревом проносился по улицам без глушителя с лицом, спрятанным под черным противогазом, крестились старушки и трухали даже взрослые пацаны. Апофеозом стал проезд около танцплощадки. Оживленная толпа вываливала на улицу, и тогда Хунька разгонял аппарат, потом, держась руками за руль, вставал ногой на сиденье и делал ласточку. Раздавался фирменный дикарский крик, который перекрывал рев мотоцикла.

За езду без номеров его неоднократно пытались остановить работники ГАИ. Хунька давил на газ, приподнимался, приспускал штаны и хлопал себя по заднице, давая понять гаишникам всю безосновательность их намерений. После этого уходил от них одному ему известными шуршами.

В тот роковой день мотоцикл капризничал и не хотел заводиться. Хунька, занятый чисткой свечи, попросил Коку проверить, есть ли в баке бензин. Невежественный Кока открыл крышку бака и зажег спичку, чтобы убедиться в наличии топлива. Бензин был! Сгорел не только мотоцикл, но и сарай. Пожар потушили пожарники, они и вычислили причину возгорания, найдя на пожарище труп мотоцикла. Большой шухер со скандалом и штрафом подвел черту под мотоциклетным периодом.

В который раз собрался расширенный семейный совет. Решили: эвакуировать Хуньку в Клайпеду. Там он закончил какие-то рыболовные курсы и через три месяца ушел в Атлантику. В родной город возвратился через полтора года. И явил третью смену имиджа.

На Хуньке были джинсы «Wrangler», голубая футболка с надписью «Vidima» (производитель унитазов ванн и раковин), при нем был кулек «Marlboro», в середине которого покоилась пластинка «Bee Jes», пачка сигарет с таким же, как у кулька, названием, несколько упаковок жвачки. Но больше всего впечатляла обувка – элемент униформы тореро плюс обязательный аксессуар одежды цыган, проживавших в Лас-Пальмасе. На туфли тиснением был нанесен местный орнамент, они были густо декорированы цветными стеклышками, кусочками меха, желтыми, будто золотыми, пряжками. Ансамбль дополнялся фальшивым ролексом с ремешком из мохнатого хвоста какой-то африканской сволочи. Образ завершали очки-капли с зеркальными стеклами.

В квартире он создал уникальный интерьер. Вошедшего встречали гигантские рога какого-то тропического козла, висевшие над пластмассовым гербом Санта-Круса. Под гербом веером расположились улыбавшиеся безвестные девушки с крупными сиськами и аккуратно подстриженными лобками. Фоном служило синее море с обросшими зеленью коралловыми островами. Старых черно-белых девушек он выбросил, оставив только любимую Мишель Мерсье. Коллекция топоров, ножей и заточек пополнилась сувенирными саблями и кинжалами. Привез он также литр виски «Джек Дениелс», кока-колу, сигареты и большой полиэтиленовый пакет с турецкой жевой. В 1975 году это было крутиссимо. Всё развешав и расставив, Хунька начал водить к себе девчонок на экскурсию.

Первому эшелону очень повезло. За секс с человеком, который вот этими руками трогал капитализм, полагалось: 1. Короткий рассказ о загранице. 2. Рюмка виски. 3. Стакан кока-колы. 4. Прослушивание пластинки братьев Джи. 5. Две сигареты «Мальборо» – до и после. 6. Жева на память.

Хунька внимательно следил, чтобы очередь не занимали дважды. Со временем паек пришлось сильно урезать. Роль виски исполняла тетьдунина самогонка. Закончилась кока-кола, иссякли сигареты, в пачках из-под «Мальборо» обнаруживался «Космос». Не всем доставались и жвачки. Отпуск подходил к концу. Хунька еле успел вылечить триппер, вывести с лобка насекомых и опять поехал ловить рыбу и дефициты…

Арнольд Израилевич прервал рассказ. Опять налили и выпили.

Уже порядочно врезаный Свенсен поменял кассету в диктофоне и, восхищенный услышанным рассказом, потряс «Филипсом».

– Тут материал для диссертации «Особенности национального характера»!

– Слушай, а зачем диссертация? – произнес Опанас Охримович, вытряхивая остатки еды из своей бороды. – Ну, прочитают ее три профессора – и всё. Напиши лучше книгу, я тебе даже название могу подарить – «Десять дней, перевернувших мое сознание».

Свенсен достал блокнот и законспектировал слова Опанаса.

– А как в дальнейшем сложилась судьба господина Хуньки? – спросил славист.

– Ничего особенного, – ответил Опанас. – После тюлькинфлота родственники за взятки вперли его в литературный институт, который он смог осилить за девять лет. Никуда больше Хуньку не брали даже за деньги. А в кузнице инженеров человеческих душ посчитали, что богатый жизненный опыт необычного абитуриента позволит ему удивить литературную общественность. И Хунька оправдал. Пиком его творческой деятельности стало стихотворение: «Я – жовтеня-манюня, і в мене є тепер / КПРС – мамуня, татусь – СРСР». Поэзия кормила плохо. Хунька решил пойти по административной линии и дошел до директора небольшого академического издательства. После наступления капитализма Хунька круто изменил жизнь и оказался во главе толстого глянцевого гламурного журнала, редакционную философию которого ярко отображало известное стихотворение:

«Усе цвіте, усе зелене, усе їбеться, як скажене…»

А для души Хунька открыл под Киевом ресторан для байкеров «Лос хулиганос» с крышей в виде гигантского сомбреро. В интерьере витал дух Шарля Перро, Зигмунда Фрейда и Квентина Тарантино. Неоштукатуренные стены, грубая кладка, выкрашенная в любимый черный цвет, украшенная бутафорским холодным оружием, алебардами, копьями, мечами, саблями. А также черепами разных животных с галогеновыми лампочками в глазницах.

Прямо из стены торчали жуткие синие руки, державшие светильники в виде факелов. На торцевой стене зияла полукруглая ниша, в ней – белая скульптура голого юноши с закрытыми глазами; он как бы выходил из стены, вытянув вперед руки, недобро улыбаясь, и тоже держал факел. Трезвым смотреть на него было невозможно. В разгар вечера вдруг зажигались галогенки, и черепa, страшно светя глазницами, пробивали клубы табачного дыма, освещали нишу. Но в ней уже вместо жуткого лунатика под крики и овации постояльцев появлялась стриптизерша. Потолок черного цвета декорировали муляжи огромных летучих мышей и паутины. В зале гремел тяжелый рок, на всех столах стояли кактусы.

– А ребята, как у них сложилось? – спросил Свенсен.

– Какие ребята? – не понял Арнольд Израилевич.

– Меня интересует судьба Графа и Коки, друзей мистера Хуньки, – уточнил Свенсен.

– Кока окончил школу, пошел на завод и там растворился в гегемоне. А Граф остался мачо. Однажды, когда они были еще пацанами и на пляже играли в буру, решили провести первенство – у кого самое большое «оборудование». У Кили оказался с собой штангенциркуль, нашлась и рулетка. Произвели обмеры. Граф победил во всех номинациях. Эта победа вселила в него уверенность. Он взял высокое обязательство трахать все, что шевелится, и взялся за дело. Работал честно, без выходных и праздников. Он делал это везде. В подъездах, на пляжах, на чердаках, в междугородних автобусах, парках, сараях, в гаражах, в кинотеатрах, в подсобках магазинов, на поминках и на свадьбах. На одной свадьбе он даже успел кувыркнуться с молодой, пока ее новоиспеченный муж блевал в огороде. Для того чтобы не сбиться со счета, Граф ставил зарубки на березе у себя во дворе.

– Ну и сколько там зарубок? – ревниво спросил Вовчик из 107-го.

– На девяти тысячах пятьсот тридцать второй береза усохла. Он жаловался мне: «Газету некогда почитать – работы непочатый край», – улыбнулся Арнольд.

– Дальше, – потребовал Свенсен.

– Однажды по делу он ехал в Харьков и оказался в купе с дамой, – рассказывал мне Граф. – Больше пассажиров не было. Дальше – цитирую. «Вел я себя подчеркнуто сдержанно и холодно, всячески давая понять даме, до какой она мне феньки. И что ты думаешь, несколько часов она меня доставала, как я отношусь к Мандельштампу и читал ли я «Ювенильское море» Платонова. Набивалась, чтобы я ее трахнул, понятное дело. Но я гордо сказал – ты подо мною не будешь смотреться». Чем пополнил мировую сокровищницу крылатых выражений.

У него были четыре официальные жены. Детей он не считал и не интересовался ими, понимая, что они – неизбежное зло процесса. И только потому, что Граф перебирал харчами, его рекорд побил Косой. Тот вообще, говорят, был животное. Пацаны рассказывали, как его однажды спросили, а смог ли бы тот заняться любовью с козой? Косой самую малость подумал и ответил. Смог бы, но ее нужно одеть в черные чулки. Вот таким козлом был Косой.

Рассказ Арнольда прервали. Появились новые, чистые, распаренные гости – пришел уже знакомый шведам Петрович с прилипшим к шее березовым листком и незнакомый мужчина с развитым торсом и обильным волосяным покровом, рвавшимся наружу из-под халата.

– Какие люди! – радостно приветствовал гостей эмоциональный Серега.

Петрович по-деловому разгружал кульки. На столе еще появились две бутылки водки и восемь бутылок пива.

– Не маловато купил? – иронично спросил Опанас Охримович.

– Она легкая, видишь – написано «Лайт». Можно пить с шести лет, – успокоил Петрович.

Свенсен пьяно улыбнулся и одобрительно кивнул головой.

– Друзья, познакомьтесь, – представил Арнольд гостя.

– Коляныч, – представился волосатый мужчина, пожимая руки.

Достал из халата бутылку коньяка и лимон. Петерсен принюхался, от халата исходил аромат травки. Он посмотрел в глаза Колянычу. Тот отреагировал просто: «Не вопрос, сейчас выпьем и забьем косячину».

Петерсен по интонации понял, что сегодня он попыхтит. И подсел ближе к Колянычу. Налили и выпили обновившимся составом. На небосклон вылезла первая звезда.

– Нам пора, – скомандовал Коляныч.

Петерсен тоже встал. Арнольд Израилевич все понял и попытался остановить Коляныча.

– Коляныч, они иностранцы, Что подумают о нас?!

– Витаминович, – перебил Коляныч, – все будет прилично.

Пьяный Юхансен вдруг обратился к собравшимся на шведском языке:

– Я сейчас спою вам сагу о том, как Фригг губит конунга Гейрреда – любимца Одина.

И запел. Растроганный Петро Петрович пригласил хоккеиста к себе в гараж.

– У мене там баян.

Непостижимым образом Юхансен всё понял и тоже поднялся.

Вовчик, Опанас, Арнольд подхватили спавшего неподвижного Свенсена и понесли в гараж Израилевича.

Вторник прошел содержательно и заканчивался для шведских друзей в среду.

А в это время Петерсен, покачиваясь, рассматривал надпись на воротах гаража. Надпись гласила: «Глобалистам, фашистам, империалистам, педерастам, коммунистам вход запрещен!»

Коляныч растворил двери. Петерсен остановился, как вкопанный. Если бы он очутился сейчас в публичном доме, где-нибудь в Бангкоке, так бы не удивился. Он даже временно забыл о «драпе», ради которого они с Колянычем и покинули приятное общество. Открывшееся пространство гаража занимали корабли. Старинные и современные. Гражданские и военные. Перед Петерсеном открылась история цивилизации. Впечатление усиливали живописные полотна на морские темы. Экспозиционным центром был портрет гросс-адмирала Тирпица, написанный немецким художником Фрицем Эрлером. Под портретом – несколько пожелтевших фотографий в рамках под стеклом, изображавшие два линкора-близнеца «Тирпиц» и «Бисмарк». Еще ниже располагался полутораметровый макет линкора «Бисмарк», перед носом и за кормой которого на невысоких подиумах лежали ракушки и морские звезды.

– Проходи, – пригласил Коляныч.

Петерсен, потоптавшись, робко вошел в храм кораблей.

– Пойдем, покажу – есть несколько ваших.

Коляныч ознакомил гостя со шведской частью экспозиции. В нее входили шнекер, драккар, сильнейший в мире броненосец береговой охраны «Сверидж» и крейсер «Готланд».

– Теперь пошли наверх, – скомандовал хозяин.

Проходя мимо портрета Тирпица, Коляныч показал гросс-адмиралу дулю. Петерсен, не зная, как себя вести, поприветствовал немца кивком головы. Поднявшись на веранду, Петерсен от увиденного обалдел еще больше. Вся веранда была засажена коноплей, но почему-то украшена елочными игрушками – стеклянными лимонами. В углу – пара кресел, журнальный столик, на тумбе – телевизор Sony. К экрану приделаны укороченные автомобильные дворники.

– What is this? – указывая на телевизор, спросил Петерсен.

Коляныч, накрывавший на стол, равнодушно объяснил:

– Нервы у меня слабые. Показывают, к примеру, начальство, министра, скажем. Я плюю ему в морду.

– Ministr, – обрадовался знакомому слову Петерсен.

Коляныч включил телевизор и смачно плюнул на экран. Потом включил дворники, они растерли плевок.

– Без этого нельзя. Попробуй посмотреть сессию парламента без дворников. Никак нельзя.

– Рarlament, – повторил восхищенный Петерсен. – Super.

Коляныч, вспомнив политическое положение в стране, завелся и крепко обложил украинский политикум. В тот вечер больше всех досталось президенту. Петерсен тоскливо посмотрел на уже накрытый стол и поддержал речь нового друга фразой, которую разучил с Арнольдом. Показав указательный палец, Петерсен произнес: «Ето мой пальец».

Коляныч, улыбнувшись, сказал:

– Ты неправильно показываешь.

Взял руку Петерсена и сложил fuck. Петерсен улыбнулся и показал fuck телевизору. Коляныч щелкнул выключателем, экран потух, дворники остановились.

– Садись, – предложил хозяин, – сначала вздрогнем, потом попыхтим. Они чокнулись и выпили. Коляныч налил снова, подошел к двери и чуть замявшись, сказал.

– Я закрою на всякий случай, а то опять этот… припрется.

Петерсен уже расслаблялся. Жевал конфету и наблюдал, как хозяин закрыл дверь на ключ и поднял рюмку.

Дверь была обклеена фото генеральных секретарей всех времен и народов, которым Коляныч приделал дивные женские тела. Экспозицию открывали Ленин, Сталин, Троцкий, Калинин, Хрущев в крайне изысканных позах. Генсеки демонстрировали прелести, вырезанные из порножурналов. Был представлен весь соцлагерь, все дружественные режимы. В эту компанию попал и попсовый партизан Че Гевара. Коляныч повесил его рядом с другим симпатягой – Иосифом Броз Тито.

Облагородивший таким образом коммунистическое движение, Коляныч прибил вверху табличку, украденную с электрического столба. Череп с костями и надписью «Не влезай, убьет!».

– Дорогие генеральные секретари, – обратился к двери пьяный Коляныч, – разрешите выпить тридцать пять капель за украинско-шведскую дружбу.

Потом он легонько чокнулся с носом обладателя безукоризненного дамского тела – с дорогим Леонидом Ильичом – и выпил.

Коляныч

Коля родился и вырос на зоне в семье «кума». Палитра его (Колиных) детских воспоминаний состояла из белого снега и государственных красок СССР – серой, грязно-зеленой, сурика, черной. И еще – отсутствие горизонта. Заборы, колючая проволока, лай собак, спины зеков, долгие зимы, низко висевшее тусклое солнце, руки матери, укутывавшей его в противный колючий шарф, вонючий рыбий жир, портрет товарища Сталина. Коле все нравилось – другого мира он не знал. Первое потрясение принесли книги с картинками. Оказалось, что где-то растет дерево пальма, и в теплых водоемах обитают розовые птицы фламинго.

Однажды Коля спросил: «Папа, а почему мы тут живем?» Отец показал на портрет и ответил: «Мы помогаем товарищу Сталину наводить в стране порядок, а жить мы можем где угодно, куда партия пошлет, там и жить будем. Широка страна моя родная. Мы стоим на страже порядка». Сына ответ устроил, и он решил тоже стоять на страже порядка. Отец демобилизовался. Семья переехала на родину матери – Украину. Товарищ Сталин тоже поехал с ними и висел уже в другой комнате, в окна которой стучались вишни и цветы с упоительным названием – мальвы.

Отгремел ХХ съезд, наступила «оттепель», в Москве на выставке в Сокольниках американцы угощали посетителей кока-колой. Папа, вглядываясь в простецкое лицо кукурузного генсека, еще ничего и не поняв, снял со стены товарища Сталина, свои грамоты от НКВД и спрятал в шкаф до лучших времен.

Коля ходил в пятый класс. Однажды папа повез сына на экскурсию в Ригу, там жили какие-то дальние родственники. На Рижском вокзале к ним подошел здоровенный мужик без радости в глазах и тихо сказал: «Вот, сука, мы и встретились». Мимо проходил милиционер, это их спасло. Расстроенный отец купил билет на ближайший поезд домой. И не выходя в город, просидели на вокзале. С Ригой не сложилось. Эта история укоренила в Коле мысль, что порядка очень мало. За него нужно бороться.

Он занялся спортом, пошел в секцию самообороны без оружия. Самбо. С того времени все проблемы Коля решал кулаком. Технику боя оттачивал на улице. Начал с одноклассников, потом переключился на старших. Коля частенько стал появляться дома с набитой мордой. Это бодрило и закаляло. Коля познакомился и подружился с Шурой, тот тоже стремился постигнуть законы гармонии мира. Вдвоем они построили свой район, обложили всех данью, подавили оппозицию, утопив ее в терроре. Через полгода Коля приобрел чешский мотоцикл «Ява», рубаху с тропическими ананасами, печатку величиной с паровозную гайку и поверил в легендарную фразу: «Мужчиной называется человек, у которого есть деньги, все остальные – самцы».

Достигнутое вселило в Колю огромную уверенность. Поэтому на вопрос швейцара валютного бара: «Товарищ, куда вы идете? Это бар для иностранцев!» – Коля с наездом интересовался: «А я кто?»

Друг Шура вскоре отправился в длительную командировку на зону и там продолжил постижение законов гармонии мира. А у Коли появилась невеста. Но через год он получил повестку явиться в военкомат. Родина просила его на службу. Девушка обещала ждать. Коля обещал жениться.

Коля попал на флот. Флот ему очень понравился. Служба на крейсере воскресила его память о зоне и проведенных на ней детских годах. Ограниченное пространство, одинаковые одежда и еда. Слабое «Я» сливалось в могучее «Мы». Становясь частью коллективной деятельности, направленной на поддержку порядка, только теперь мирового, Коля и его корабль в составе эскадры сильно трепали нервы странам НАТО, пугали государство Израиль, терлись бортами с кораблями шестого флота США, заставляя кипеть Средиземное море. И если Джон показывал Коле средний палец. Коля показывал ему в ответ – по локоть.

Три года прошли приятно и быстро. Он возмужал, закалился и превратился в Коляныча. Видного брюнетистого мужчину крепкого телосложения с правильными чертами лица. Его экстерьер не портил густой волосяной покров, начинавшийся сразу же ниже бритой шеи. Казалось, что Коляныч никогда не снимает черной мохеровой футболки. Всем, кто видел его обнаженным, теория Дарвина не казалась такой уж вздорной. Колю факт близости к приматам нисколько не беспокоил, хотя из-за этого ему пришлось отказаться от татуировок, – их негде было делать, разве что на седалищных мешках.

Коляныч на крыльях летел домой. Крылья дрогнули возле буфета железнодорожного вокзала. В буфете был один посетитель.

– О, дембель, ко мне, угощаю.

– Я пью только коньяк, – предупредил Коляныч.

Посетитель согласился.

– Через семнадцать минут мой поезд, – объяснялся он, разливая по стаканам. – Ну, будь! Ты местный? Город у вас чудесный и бабы красивые. Вчера такую бурную ночь провел, копыта до сих пор дрожат!

– С этой? – строго спросил Коляныч и вынул из кармана фотографию невесты.

Парень побледнел.

– Дембель, извини, откуда ж я знал.

Расставались ускоренно. Этим вечером, возвратившись домой из армии, Коляныч, ничего не объясняя, побил девушку-невесту.

Потом у него было много романов, но все они заканчивались одинаково – на прощание Коляныч бил бывших подруг. Именно в тот период, когда у женского населения Коляныч постепенно приобретал репутацию душегуба, он изготовил макет крейсера «Маршал Головко», на котором проходил службу.

Такое времяпрепровождение полностью изменило его жизнь, Коляныч засел за книги, стал собирать каталоги и журналы. Хобби засасывало его в мир уже знакомый. В котором команда и судно – единый организм, организм, наделенный коллективным разумом, как у африканских копытных, морских млекопитающих или перелетных птиц. Мир новых дорог, где орудуют две стихии, а космос к тебе так близко, что его можно потрогать, мир, где ночь отражается миллионом огней чужих портовых городов, мир, в котором нет места визгливым, жадным и глупым бабам. Чем больше Коляныч узнавал людей, тем больше любил свои триеры, драккары, джонки, клипера, фрегаты, броненосцы…

Несколько лет прошли, как один день, в гармонии и радости созидания. В 1991 году коллекция превысила 800 единиц, и ей физически стало не хватать места. Кризис в стране совпал с кризисом в жизни Коляныча. Коляныч работал на семи полставках художником-оформителем, выпуская стенгазеты и обновляя доски почета. А с этого момента доски почета стали напоминать надгробные памятники уходящей эпохе. Коляныч снова стоял, поеживаясь, на свежем ветру новой жизни.

Нужно было заботиться о хлебе насущном. Он ходил по узким проходам, цепляясь за такелаж своих любимцев, и сходил с ума. Весь дом, включая кухню и коридоры, были плотно заставлены кораблями. Коляныч переехал жить в гараж.

Реконструкция кооператива «Бермуды» к тому времени закончилась. Коляныч получил великолепно реконструированную собственность. По его проекту гаражные стены были подняты на два метра. На крыше разместилась стеклянная веранда, по периметру гаража был вырыт подвал, в котором хватило места для санузла с ванной, стиральной машины и кухни с холодильником. Гараж был оснащен кондиционером и бошевской системой отопления. «Какой же я все-таки молодец, что вложил все бабки в эти акции», – думал Коляныч, осматривая свои хоромы.

Коляныч перевез большую часть коллекции в свой гараж. А самые габаритные модели уговорил Арнольда поставить в его кабинете. Эти перестановки освободили часть родительского дома. Хобби требовало значительных затрат, Коляныч взял квартирантов. Но денежный ручеек, струившийся в его карман, был очень тонким, еле заметным.

«Что же делать»? – думал Коляныч, собирая картошку, огурцы, укроп на огородике Антиповича, прижавшемся у края Бермудского котлована. Коляныча так долбили грустные мысли, что он не заметил, как из дома, которому этот огород принадлежал, выскочил хозяин с черенком от лопаты и стремительно побежал к ворюге. Узнав Кольку, он выбросил палку и принялся его стыдить, позорить и клясть.

Флотская гордость взыграла у Коляныча.

– Да подавись ты, – пренебрежительно процедил сквозь зубы гордый Коляныч и высыпал обратно дары земли.

– Я Хоботу сегодня же заявление напишу, – распаляясь, пригрозил Антипович.

– Хорошо подумай, – мирно предупредил Коляныч.

За скандалом с удовольствием наблюдал сосед Федорович, облокотившись на свой забор.

«От мудыло», – возмущенно бормотал Коляныч, подходя к супермаркету. Купив яиц, молока, хлеба, Коляныч задержал взгляд на пачке дрожжей.

– Хорошие? – спросил он.

– Очень свежие, – ответила молоденькая продавщица.

– Вот и славненько, давай.

Ночью Коляныч опять посетил двор жадного Антиповича и бросил свежие дрожжи в его сортир. Через несколько суток забродившие экскременты поперли вверх, перевернув будку, ринулись на свободу, заполнив весь двор. Вызванный участковый Хобот только разводил руками и, задыхаясь от смрада, повторял: «Шо ж я могу сделать, нужны доказательства».

К концу недели Коляныч собирал урожай у соседа Антиповича уже легально. Смекалистый Федорович принял самое активное участие, помогая Колянычу формировать ассортимент.

Всё радикально изменилось после приезда в город Садыкова – флотского сослуживца Коляныча. Он прибыл из знойной Туркмении с вагоном дынь. Кроме дынь, Коляныч получил в подарок тонкие саженцы индийской конопли, и после квалифицированной консультации друзья высадили растения на Колькиной веранде, превращенной теперь в теплицу.

С нетерпением Коляныч ждал первого урожая. Драп получился просто обалденный. Однажды обкурившись, Коляныч принял участие в переписи населения. В графе национальность он написал: эвенк, а родным языком признал чукотский.

К Колянычу потянулись ходоки. Ручеек любителей травки превратился в полноводную денежную реку. Можно было спокойно заниматься любимым делом.

Коляныч расширил диапазон. Кроме изготовления моделей, он смог приобрести живописные полотна на морскую тематику, графику, фотографии, штурвал, компас, секстант, барометр, морскую форму, раковины моллюсков, кораллы и многое другое. Вычертил схемы сражений у острова Лиса, Ютландского, у Доггер-банки, в проливе Суригао и многих других морских боев, ставших легендами. Часами мог рассказывать, как начинались сражения, какую тактику применяли те либо иные адмиралы. Сыпал фамилиями, фактами и цифрами. На собранный материал Коляныч завел архивные карточки. В тысяче километров от ближайшего моря усилиями одного человека была заложена музейная коллекция, содержанию которой могли позавидовать многие серьезные коллекционеры.

Последнее удачное крупное приобретение Коляныч совершил в Черкассах. Перечитывая колонки газет, где люди предлагали всякую всячину, наткнулся на объявление «Продаю портрет адмирала. Недорого», номер телефона и адрес. Коляныч разволновался, какой адмирал, какого флота, страны? Может, Макаров? Немедленно позвонил в Черкассы. Трубку взял, судя по голосу, старый хрыч. Темнил. Ходил вокруг да около, не называл ни фамилии адмирала, ни цены. Коляныч терял терпение и хотел уже послать продавца. Но тот почувствовал, что сделка может сорваться, и очень тихо выдавил – 50 долларов. Быстро добавив, что торг уместен.

Взяв бутылку коньяка, Коляныч двинулся в путь в общем вагоне поезда Москва – Одесса. Поездка совпала с обретением Украиной независимости. В вагоне ему досталось боковое место. Коляныч, не обращая внимания на пассажиров, достал из дипломата бутылку, стакан и книгу «Грант Флит Его Величества» тысяча девятьсот шестнадцатого года издания. Налил полстакана, выпил и углубился в книгу.

Но читать ему помешал писклявый пьяный голос. «Вы, хахлы, дурные! Вам независимость нужна, как зайцу триппер, за нас вам держаться нужно, за нас». Говорящего не было видно. Он сидел в соседнем купе. Коляныч поморщился, но промолчал. Опять налил и опять выпил. Голос был очень знаком. Где он мог слышать эту писклю? В памяти всплыл образ Вовки Пунгарева. Повара с их крейсера. Худенький, белобрысый, синеглазый паренек из Воронежа, с огромными оттопыренными ушами и тонкой шейкой, которую можно было поломать двумя пальцами. Коляныч вспомнил крейсер, флотских друзей… «На коленях приползете и в жопу нас целовать будете», – опять загундосил в соседнем купе писклявый. Коляныч глотнул коньяка и, громко кашлянув, сказал:

– Товарищ, не нужно Украину трогать. Можно пострадать.

В вагоне повисла гнетущая тишина. Было только слышно, как стучат колеса на стрелках. Поезд приближался к станции Гребенка.

– Это кто там такой смелый? – насмешливо запищал голосок. – Выйди, покажись.

Коляныча стал раздражать тон Вовки. Смотри-ка, флот добавляет уверенности в себе даже такой устрице, как Пунгарь.

– Я, Вова, если покажусь, то у тебя уши поотлетают.

– Откуда ты знаешь мое имя? – с любопытством пискнул Вова.

– Участковым долго работал в Воронеже, – многозначительно сказал Коляныч, подмигивая пассажирам.

Он спрятал книгу и бутылку обратно в дипломат. Поднялся и пошел наказывать обнаглевшего Пунгаря. Представил, как у этого засранца вытянется лицо, как начнет Вова перед ним заискивать. Но вместо тоненькой шейки с лопоухими ушами на лавке сидел огромный, просто нечеловеческих размеров гражданин. Колянычу показалось, что в плечах у него не меньше полутора метра. Но, при его росте два с лишним, косая сажень выглядела пропорционально. Рядом с ним хватало места только сухонькой старушонке, которая своим размерчиком оттеняла масштаб соседа. Головой тот подпирал верхнюю полку. Его надбровные дуги торчали вперед. С них у незнакомца начиналась прическа. Глаза глубоко посажены в глазницы. Тяжелые, выдвинутые вперед, челюсти спокойно могли перекусить большую берцовую кость коровы. В общем, в стае горил он смог бы бороться за лакомые куски и за самок не только с рядовыми самцами, но и с вожаком. На столике перед «Вовкой» позвякивали уже несколько фауст-патронов. Его лекцию о взаимоотношениях России и Украины слушала делегация бабушек, которые везли молочные продукты на базар в Гребенку.

– Ну, чего остановился? Сцышь, когда страшно? – радостно запищал гигант.

Коляныч не понимая, что делает, обратился к старушке напротив.

– Мамаша, пересядьте, пожалуйста.

Старушка с удовольствием покинула место. Коляныч сел. Снова открыл дипломат и достал пузырь.

– Так что с ушами будем делать? – потребовал голосок гиганта.

Коляныч, оттягивая время, прямо из дула допивал коньяк. Он понимал: шансов – никаких. Проводник, с тревогой слушавший диалог, скрылся у себя в купе. Связался по внутренней связи с бригадиром, попросил вызвать милицию. За окнами замелькали домики Гребенки. Коляныч допил коньяк и решил: «Независимость – это принципиально. Придется умереть». Он резко разбил бутылку о голову писклявого богатыря и выскочил в проход. Реакция гиганта удивила всех. Он, довольно улыбаясь, взял со стола тяжелую бутылку из зеленого стекла и тоже разбил ее о свою голову.

– Ну, давай, – радостно предложил он Колянычу. – Бей! – И тоже выдвинулся в проход.

Коляныч нанес серию сильных ударов в голову и корпус. Но это было всё равно, что избивать плотину Днепрогеса. Последний удар ногой Коляныч зарядил в пах гиганта Вовика. После ударов Коляныча Лжепунгарев покрылся румянцем и выглядел абсолютно счастливым человеком.

– Ну, хахол, держись! Теперь моя очередь, – он, размахнувшись, ударил.

Коляныч скользнул вправо, страшный удар встретила верхняя полка. Она безжизненно повисла перед лицами обезумевших от страха старушек. Богатырь с голосом кастрата сморщился от боли. То ли ему, как диплодоку, наконец, до головы дошел сигнал, что Коляныч больно ударил его по яйцам, то ли он сломал руку.

В вагон влетела бригада ментов. Коляныч первый раз в жизни оценил, как полезен для государства институт милиции. Драчунов вывели из вагона и повели в отделение на вокзале.

– Что произошло? – спросил сержант Коляныча.

– На Украину наехал, – скромно ответил Коляныч.

Сержант от радости покрылся пятнами. Вся его родня погибла в мордовских лагерях, а его мать и он-младенец чудом выжили на поселении.

– Ну что, Кинг Понг, допрыгался? – сочувственно посмотрел он на Лжепунгарева. – Теперь ответишь за триста лет дружбы, за каждый год. Больше прыгать не будешь. Это я тебе обещаю.

– Ребята, мне в Черкассы нужно, – попросился Коляныч.

– Напишешь объяснительную, – строго приказал сержант, – а через сорок минут приходит хмельницкий поезд.

Сдав объяснительную, Коляныч с большой радостью покинул Гребенку. Без приключений добрался до Черкасс. Пополнил запас коньяка. Нашел на окраине небольшой частный дом. Зайдя во двор, понял: хозяин – отставник.

Двор поражал идеальной чистотой. В глаза бросалась неправдоподобная симметрия. Калитка и дорожка до крыльца делила пространство на две равные части. Одна половина зеркально отражалась в другой. Дверь на крыльце тоже состояла из двух половинок. Справа и слева – по одному окну со ставнями. С обеих сторон возле окон в землю врыты две резные лавочки со спинками. В полуметре от них росли две березы одинаковой высоты. Кусты смородины и цветы имели поддержку на противоположной стороне. Наблюдения эти не добавили Колянычу оптимизма. «Судя по симметрии и березкам, крови этот фронтовик выпьет, сколько сам захочет», – стучась в дверь, подумал он. Открыл крепкий широкоплечий старик в тельняшке.

– По объявлению, – сухо объяснил Коляныч.

– Проходите, – любезно предложил хозяин и проводил Коляныча в гостиную.

Комната также делилась на две одинаковые части. Это стало забавлять Коляныча. Он спросил хозяина – есть ли у него брат близнец?

– Нет, брата нет. Жена Мария умерла восемнадцать лет назад. – Он указал на фотографию смеявшейся женщины лет сорока в черной рамке. – Сердце. Дети разъехались. Никого нет.

Коляныч скользнул взглядом по стенам. Кроме симметрично развешенных вокруг зеркала фотографий, стену ничего больше не украшало.

Хозяин, протянув руку, представился.

– Цыпердюк Антон Иванович.

Коляныч, пожимая руку, подумал: «Фамилия у него родная, не какой-то там Градоблядский. Чего же он так березки-то любит?»

– А вас как? – спросил Антон Иванович.

– Зовите меня просто – Коляныч. Я, собственно, хотел посмотреть портрет.

– Может чайку вначале?

– Чаек потом, – твердо сказал Коляныч.

– Как хотите, – разочаровался Антон Иванович и вышел.

Через минуту вернулся, поставил в двух метрах от Коляныча стул и, освободив от старенького одеяла портрет, водрузил его на сидение стула. Коляныч глянул на портрет и обалдел. Он сразу узнал гросс-адмирала Тирпица. Хорошая работа. Чувствовалась рука профессионала, школа. Оттягивая время, Коляныч произнес:

– Теперь можно чаек. – И, открыв, дипломат, достал бутылку коньяка. – Но, я, Антон Иванович, за фашиста много дать не могу.

– Ничего, – ответил радостно Антон Иванович – сторгуемся. Может, на кухню переберемся? Там у меня очень уютно.

– Можно – согласился Коляныч, – лихорадочно соображая, как сбить цену.

На кухне был такой же порядок, как и везде.

– Камбуз у вас образцовый. На флоте не служили?

Хозяин, хлопотавший у стола, рассеянно ответил.

– А как же, семь лет на Г-5 отходил.

– Москитный флот, – обнаружил отличное знание предмета Коляныч.

Антон Иванович обернулся к Колянычу и радостно спросил:

– Так вы тоже из наших?

– А как же, – загордился Коляныч и, сняв свитер, предстал перед хозяином в такой же, как и тот, тельняшке.

Антон Иванович одернул тельняшку и снова представился:

– Капитан третьего ранга в отставке, командир торпедного катера Г-5, бортовой номер 121, Балтийский флот.

Коляныч вытянулся и щелкнул каблуками в ответ:

– Старшина первой статьи. Крейсер «Маршал Головко». Черноморский флот.

– Милый мой, – переходя на ты, растроганно обратился Антон Иванович к Колянычу. – Дай я тебя обниму.

Обнялись.

«Тридцать долларов с него хватит», – пронеслось в голове Коляныча.

– Спрячь коньяк, после с друзьями выпьешь, – по-отечески сказал хозяин. – Сегодня угощаю я.

На столе мигом образовались грибы двух сортов: жареные с луком опята и соленые польские, моченая капуста и яблоки, балык сома, буженина, черный хлеб, бутылка с напитком цвета чая.

Антон Иванович наполнил рюмки и предложил выпить за знакомство. Коляныч согласился. Его организм принял очень крепкий, но необычайно мягкий напиток со множеством оттенков.

– Что это?

– Понравилось?

– Очень, – Коляныч тоже перешел на ты. – Только не рассказывай мне, что это самогон.

– Вот именно, – обрадовался Антон Иванович, – закусывай, пожалуйста.

«Четвертак с него хватит по горло», – прикинул Коляныч.

На столе появилось жаркое, хозяин поставил чистые тарелки, новую бутылку. Коляныч оценил радушие хозяина.

– Я теперь тоже чаек всегда буду пить с опятами и бужениной.

Пошел третий час их знакомства. Антон Иванович ударился в воспоминания. Коляныч рассматривал старые фотографии.

– В сорок четвертом мне исполнилось девятнадцать, и попал я в москитный флот. Боевое крещение получил в Данцигском заливе. В апреле 45-го. По нам и раньше постреливали, но как-то обходилось. А тут снаряд оторвал нос, убил стрелка. Капитан – мы его батей все звали – 36 лет ему было, орет в переговорник: «Тоха, спасай, на тебя одного вся надежда, выжимай из своих дизелей всё, что можешь, если опустится нос, черпанем воды, потонем!». У меня на этот счет порядок был всегда. Прошли пятьдесят миль без задоринки. Потонули уже на базе, возле самого пирса.

Они долго пили чай. Коляныч тоже рассказывал о службе, о своей коллекции. О мечте организовать музей. Спать улеглись далеко за полночь. Засыпая, Колянычу вдруг стало стыдно за свое жлобство.

Он подумал, дам денег, сколько скажет. Потому как и портрет шикарный, и человек он хороший. Поднялись рано. Сели завтракать. Приговорили еще бутылку. И снова пили чай.

Наконец, Коляныч поднялся, вопросительно глянул на хозяина:

– Сколько?

– Чтобы я за эту фашистскую харю с братишки деньги брал? Никогда. Забирай так, дарю.

– Иваныч, так не могу. Ты пенсионер. Деньги всегда пригодятся, – Коляныч протянул Антону Ивановичу «сотку».

Тот отвел его руку и объяснил:

– Коляныч, всё у меня есть. Фрукты – свои. Дети помогают. Днепр-батюшка кормит. Я рыбак заядлый. Лучше к тебе когда-нибудь приеду, погощу. Музей твой посмотрю. Ну, давай на посошок…

Антон Иванович пошел провожать своего нового друга, заставив взять с собой гостинец – пять банок варенья.

– Куда едем? – спросил Антон Иванович. – На ЖД-вокзал?

Коляныч вспомнил железнодорожного Вову Муромца, с нетерпением ожидавшего его в Гребенке, и выбрал автовокзал. Они обнялись.

В автобусе место Коляныча оказалось в самом конце. На моторе. Между четырьмя китайцами. Их огромные баулы занимали весь проход. «Господь не любит Тирпица. Он подготовил мне новое испытание, – подумал Коляныч, – теперь вместо кацапа четыре последователя Ден Сяо Пина». Коляныч по-хозяйски раздвинул китайцев, занял свое место и, открыв дипломат, достал книгу, коньяк, открутил крышечку, глотнул. Черт, воду забыл купить. Китайцы молча наблюдали за его манипуляциями. Автобус медленно выруливал от вокзала. Какая-то нервная мамаша заставила всех закрыть окна. Стало душно, жарко и противно.

Коляныч открыл книгу, но читать не довелось – разом заговорили соседи. «И их хуй бу хуй хуа хули» – и тому подобные «умеешь ли ты рисовать тыкву» (китайский) травмировали уши Коляныча все четыре часа пути. Он допил коньяк и, глядя в одну точку, обмахивался «Грант Флитом Его Величества», размышляя о конфуцианстве. Автобус покинул с беременной головой.

Вскоре возле гаража Коляныча появилась первая стайка старшеклассников. Их привела учительница истории школы № 10. Коляныч принял посетителей, приветливо пригласил в «музей», где стоял густой запах марихуаны и коньяка. Падлетки понимающе подмигивали, улыбаясь друг другу. Встреча прошла чудесно. Лекция Коляныча детям очень понравилась. Только училка Валерия Ильинична была несколько сконфужена. Во-первых, во время демонстрации броненосца «Поммерн» Коляныч ущипнул ее за попу, во-вторых, он густо пересыпал матом свои сложносочиненные предложения: «И тут адмирал Шеер отдал приказ: ребята, топите этих блядей на хуй, раз не хотят сдаваться». Колянычу первый раз в жизни вручили цветы, растроганный, он тискал учительницу, пока у нее на лице не появился румянец. И только после этого отпустил всех с миром.

Однако и в безоблачную бермудовскую жизнь иногда проникал негатив из пространства за периметром кооператива. Антипович наконец, очистивший двор от говна, настрочил донос участковому. Бдительный Хобот прибыл к Колянычу, желая заодно проверить слухи о травке. Смутные подозрения одолевали участкового. Но Коляныч принял меры предосторожности.

Во время всеобщей предновогодней истерии Коляныч пошел в универмаг и купил ящик елочных игрушек-лимонов. Девушка-продавец, одетая Снегурочкой, улыбаясь симпатичному мужчине, кокетливо проворковала: «Что же вы одни лимоны? У нас много других игрушек». Коляныч, занятый своими мыслями, грубо отрезал: «Закрой поддувало». Снегурочка, перестав улыбаться, отдала покупку, обозвав его козлом. Колянычу отвечать было некогда, он торопился.

Придя домой в гараж, он перекрасил часть лимонов в зеленый цвет, затем поднялся в свою оранжерею и украсил ими любимые растения. Купил он также лимонов настоящих и держал их открыто на видном месте, утверждая, что это – остаток нового урожая.

Общественное мнение было успокоено. Совесть непонятливому участковому помог успокоить начальник милиции – влиятельный держатель акций ЗАО «Бермуды». А Коляныч получил новую погремуху «Лимонадный Джо».

Вскоре гаражный социум потрясло сообщение в «Бермудской правде». Арнольд Израилевич написал статью, которая начиналась словами некрологов позднего социализма. «Вчера поздно ночью после продолжительных переговоров произошла сделка между Колянычем и морским клубом «Фусо» из Иокогамы, в результате которой японская сторона получила макеты семнадцати кораблей первого ранга эскадры вице-адмирала Рождественского, потопленных японцами в Цусимском сражении 1905 года». Сумма сделки не разглашалась, но стало известно, что Арнольд, который вел эти переговоры, на свои проценты купил лазерный цветной принтер. Из дорогих.

Народ изменил мнение о Коляныче. А Коляныч после сделки неделю ходил как в воду опущеный. Его не радовали ни деньги, ни вдруг открывшаяся перспектива выхода на западные рынки. Щемящее чувство в груди не проходило – ему казалось, что он продал своих детей. Промучившись еще несколько дней, Коляныч засел за работу. Он принял решение восстановить эскадру Рождественского.

Напряженно работая днем, Коляныч лишь вечером позволял себе расслабиться. По давно заведенному ритуалу, за два часа до ужина Коляныч надевал фуражку и китель с погонами капитана первого ранга, цеплял на пояс кортик, открывал бутылку коньяка «Тиса». Раскладывал на тарелке с надписью «ЧМФ-1955» нарезанный лимон, забивал трубку драпом, включал «Кинг Кримсон» или «Пинк Флойд» и блаженствовал, рассматривая новый журнал или любимую книгу.

Тот вечер тоже начался как всегда. Коляныч, выполнив ритуал, сидел за столом над каталогом «РЕВЕЛ». Потянув рюмку коньяка, поднял глаза и остолбенел – напротив за столом сидел мужчина лет семидесяти с моноклем в глазу, одетый в морскую форму германских военно-морских сил.

– Добрый вечер, – сказал гость, – сделайте, пожалуйста, тише музыку, если это можно так назвать. Разрешите представиться, Тирпиц Альфред Фридрих, гросс-адмирал. А теперь вы расскажите о себе, хотя я и так о вас всё знаю.

Коляныч сразу узнал адмирала. Встал и протянул руку для приветствия, рука чуть дрожала. Украдкой глянул на портрет. В раме никого не было. «Это я сильно обсадился». Коляныч разволновался. «Нужно уменьшать дозы. Это хорошо, что Тирпиц. Адмирал – мужик интеллигентный и хлипкий, в случае чего можно и бубны выписать. А если припрется Кинг-Конг, как тогда кацап в поезде?» Коляныч выключил магнитофон. Достал еще одну рюмку. Поставил перед адмиралом, налил гостю и себе.

– Ну, Ваше сиятельство, со свиданьицем, – предложил Коляныч, начиная приходить в себя.

Они выпили. Альфред Фридрих презрительно посмотрел на Коляныча.

– Николай, кто вам дал право обращаться к старшему по званию в такой хамской форме? Вы, что, забыли свой чин? Чему вас только учили на крейсере?

– Это военная тайна, товарищ адмирал, – нагло улыбнулся Коляныч.

– Какой я вам товарищ? – взвился Тирпиц. – Товарищи ваши – матросы и старшины. И кто вам разрешил надеть чужой офицерский мундир – это вопиющее нарушение!

Коляныч перебил Тирпица.

– А знаешь, Альфред Фридрихович, хорошо, что мировое сообщество пропиздон вашим устроило в последней мировой войне. Научили вас, кретинов, любить демократию.

Тирпиц слегка покраснел и необычайно торжественно произнес.

– В мое время за такие речи офицеров вызывали на дуэль, а матросов вначале пороли, а потом вешали на рее.

– Да пошел ты! – Коляныч метнулся к Тирпицу, но тот растворился и исчез.

Коляныч глянул на портрет – Альфред Фридрих снова был в раме. Колянычу показалось, что выражение его лица стало еще более брезгливым и надменным. Коляныч подбежал к портрету и несколько минут крыл Тирпица четырехэтажным отборным матом. Потом с горечью произнес:

– Лучше бы пришел кто-нибудь другой, вон и Ямамото парень симпатичный, да и Черчилль не последний человек был в Адмиралтействе.

Наконец, успокоившись, он отошел от портрета и повторно решил подвязать с травкой. «Перерыв сделаю или трубку поменьше заведу». Неожиданно глаза, скользнув по столу, увидели рюмку гостя, она была пустой. Колянычу стало не по себе.

После этого случая Коляныч врезал во все двери замки и, уходя на ночлег, закрывал Тирпица на ключ. Несмотря на свое добротное уличное воспитание, Коляныч немного побаивался гросс-адмирала Тирпица Альфреда Фридриха.

Итак, парочка номер два Петрович – Юхансен добрались до гаража уже лежа. Но, несмотря на это, они приняли еще по пятьдесят грамм крепчайшего самогона. Произошла химическая реакция, разбудившая в Юхансене душу викинга. Он решил поведать Петровичу о сокровенном.

– Ты пойми, – прошептал он на ухо Петровичу, – Фригг не должен был давать советов Гейрреду, чтобы тот задержал и пытал странника Гримнира.

– Однозначно! – согласился Петрович.

Юхансен понял, что нашел родственную душу. И от переполнявших чувств запел песнь Одина. Петровича также переполняли чувства, он взял баян и подыграл: «Ой, сменеко, носкажи мени сменеко…»

Играл Петрович чудовищно. Недостаток класса он компенсировал активным раскачиванием торсом, киванием головой, отбиванием такта ногой и подмигиванием. Только в одной вещи он соблюдал мелодию – в вальсе «Амурские волны». Но и там сбивался на одном и том же месте вот уже четырнадцатый год.

Песнь про Одина Юхансена и «Сменека» Петровича летели над «Бермудами». Больше всех этот музыкальный дуэт доставал Серегу из гаража напротив. Именно сегодня Серега привез в гараж Валюху, которая после недели уговоров пообещала Сереге отдаться.

Петрович и Юхансен за ночь приговорили еще грамм семьсот крепчайшего напитка и гоняли украинско-шведский репертуар до семи утра.

Серега кипел. Как только у него доходило до дела, начиналась партия Юхансена. Он двумя монтировками колотил по пустым металлическим бочкам и канистрам. И Один со «сменекой» с новой силой метались по гаражу, испытывая Серегины нервы, отвлекая его и Валюху от главного. Промучившись несколько часов под скандинавские саги, «сменеку» и заливистый смех Валюхи, он вынужден был посадить подружку в машину и отправить домой.

Серега кипел жаждой мести. По дороге в «Бермуды» заехал в ночной клуб к знакомому ди-джею и рассказал о своей беде.

– Поможем, – пообещали пацаны.

Вынесли усилители, колонки и погрузили добро в грузовичок.

– Серый, у твоего клиента сера из ушей будет лететь. Тут аппаратуры на полтора киловатта. Даем тебе на день.

Приехав на «Бермуды», пацаны подключили ящики.

– С чего начнем? – хищно спросил Серега.

– Для начала что-нибудь проверенное, старенькое. Выбирай – концерт Paranoid группы Black sabbat или Sex pistols, Godsmask, Marlin Manson, Ramshtain.

– Я тебе, блин, сейчас покажу «сменеку».

Петрович не знал, что его ждет – он только что лег спать.

В восемь пятнадцать небо расколол голос Оззи Озборна. Эффект превзошел все ожидания. Первой жертвой «Черной субботы» стала коза Милка, пасшаяся между «Бермудами» и кирпичным заводом номер три. От пережитого шока у нее пропало молоко. «Москвич» Петровича, наполовину торчавший из гаража, сорвался с домкрата и заехал внутрь. Отвалилось и упало перед входом пустое гнездо ласточек, гараж гудел и вибрировал. Со второго этажа посыпались разбитые оконные стекла. От мясокомбината поднялась стая – вороны навсегда улетели в сторону поселка Ладан.

Старенький диван под Петровичем рассыпался. Петрович ошалел, подхватившись, споткнулся о фрагмент дивана, упал на новую запечатанную газовую плиту, отбил половину переднего зуба. Ему показалось, что он умер, и его вместо рая по ошибке отправили в преисподнюю.

Сосед Петровича справа Виктор Павлович пил чай. От могучих звуков со стены его гаража отскочила полка и, грохнувшись на стол, разбила все вдребезги, смешав чай с автохимией. Ужас загнал память Виктора Павловича в прошлую жизнь, в которой он служил священником в церкви Сан-Лоренцо в Турине. Виктор Петрович стал на колени и прочитал «Отче наш» на чистой латыни.

Сосед слева – Павел Викторович – в то время собирался лечь под свою машину. Саунд Озборна толкнул его в спину. Он успел вцепиться в свой «Москвич», перед глазами пролетела вся жизнь. Вспомнилось, что в детстве страдал энурезом, и тут же услышал, как струя барабанит по брезентовой штанине.

Серега получил полную сатисфакцию. Он кричал в экстазе:

– Получи, козел! – но себя не слышал. Неожиданно за бас-колонкой возникла фигура. Это была Нелка. Визит не предвещал ничего хорошего. Нелка зашла и, найдя глазами электросчетчик, вырубила свет. Озик замолчал.

– Не пойняв, – храбрился Серега, – ты че в чужом гараже распоряжаешься?

Нелка глянула на Серегу. Ее глаза поблескивали полированной сталью.

– Серый, надень, что-нибудь старенькое и пошли.

– Куда?

– Будешь гараж красить.

– Еще чего, – оттягивал время Серега.

– Ты же меня знаешь, в одном дворе выросли, – Нелка подняла Серегу за ухо, дала ему под дых.

– Пошли, Серенький, играть в Тома Сойера. На сбор тебе пять минут. Мне нельзя волноваться, третий месяц беременности, мы ребенка с Толиком ждем, – поделилась Нелка своей радостью.

Нелка

Нелка появилась на свет в марте 57-го. Она была поздним ребенком. Ее мать не хотела выписываться из роддома – панически боялась мужа, ждавшего сына. Нелкин отец пил неделю и обхватив голову руками, причитал:

– Кто же меня, бедного, защитит?

Отец Нелки работал машинистом паровоза. Имел рост два метра два сантиметра и вес сто сорок килограммов. Он спал и видел себя с сыном в кабине паровоза. Он – главный, сын – помощник, кочегар не в счет. Паровоз летит сквозь мглу и непогоду, по расписанию. Все их ждут, все им рады. Вот они въезжают на перрон вокзала. Он подает гудок… Как красиво начиналась мечта.

Детство Нелки прошло как бы в подполье. Отцу ее лишний раз не показывали. В доме не было кукол, маленькая Нелка игралась плюшевыми мишками. Дома она была незаметной и тихой. Зато на улице преображалась и оттягивалась по полной программе. Дружила Нелка только с мальчиками, играла в их игры: футбол, пекаря, зимой – в хоккей. Бегала по двору с деревянным автоматом. Среди пацанов она была своя. И вместе с ними в драках отстаивали честь своего двора. В пятнадцать лет Нелка со своими близкими дружками Кабаном и Тосом оборудовали в подвале их пятиэтажного дома качалку. И начали качать банки. Там же мальчишки делились своими фирменными ударами и тактикой уличного боя. И только отец изредка напоминал, что она девочка, – напившись, обхватывал голову руками и стонал, глядя на дочь.

Нелка по своей конструкции была женщиной-андрогином. У нее были коротко подстриженные светлые волосы. Ровный нос, рот правильной формы, чуть заметный шрам над бровью и честные без признаков жалости серые глаза. У нее был хорошо развит плечевой пояс, мускулистые ноги и чудовищной силы жилистые руки. Закаленная в боях, гибкая как пружина Нелка ничего и никого не боялась.

Детство подходило к концу. Были украдены последние абрикосы в чужом саду. Они с друзьями перестали лазить через забор на представления в летний зеленый театр. Перестали любимым трюком доводить до инфаркта кривую Зинку. Проникнув в зрительный зал кинотеатра, из которого выходили зрители предыдущего сеанса, пультом управления давали сигнал киномеханику о начале нового сеанса. Гас свет, начинался новый киносеанс, и двести человек в темноте искали свои места, а бедная Зинка, от ярости стирая до пеньков зубы, проклиная хулиганов, моталась по залу, помогая рассаживать новых зрителей.

Они больше не поступали, как раньше, – увидав пьяного велосипедиста, не кричали дружно: «Мужик, смотри – у тебя колесо крутится!» «Где?», – спрашивал тот, наклоняясь посмотреть и, конечно же, падал. Они уже не ходили на смотр художественной самодеятельности школ города и не корчили рож мальчикам из их класса, исполнявшим на сцене песню «Эльбрус – красавец смотрит сквозь тучи…», пока у одного из них от смеха не выскакивала огромная сопля. Детство, собрав свои незамысловатые символы и ценности, уехало в страну под названием Память.

Конец детству Нелки положил случай. Родители уговорили ее надеть платье и пойти на юбилей к тетке. Вот они спускаются с третьего этажа и видят – в парадном стоит крупный мужчина и, покачиваясь, мочится на пол. Оскорбленная Нелка деловито вырубила мужика ударом в печень, вытащила из парадного и стала добивать. Мать еле оторвала Нелку от жертвы. Отец стоял как вкопанный с выпученными счастливыми глазами. Больше он никогда не попрекал жену дочкой. Полюбил Нелку всем сердцем и стал тихо дожидаться внуков, а Нелка еще полгода подралась на дискотеках и ушла в большой спорт.

Она начала играть в гандбол в знаменитом клубе. Очень быстро став стержнем команды. Ее звездой. Потом – сборная и пошло, и поехало. Нелка объездила полмира. Из городов, где выступал клуб, присылала открытки с видами местных достопримечательностей, сопровождая их сентиментальными текстами с ошибками.

Но ни постоянные переезды с меняющимися странами, городами, людьми, ни растущие гонорары не изменили ее. Она осталась прежней Нелкой.

Как-то их клуб бился в Дюссельдорфе за кубок чемпионов. Судья нагло подсуживал немкам. Это, наконец, вывело Нелку из себя, и она изо всей силы зарядила мячом в лицо судье. Пока того пробовали откачать, соперницы насели на нее, кричали, судя по выражению их лиц, что-то оскорбительное.

– Тетки, не подходите близко, вам уже пора освежить дыхание, – пробовала отшутиться Нелка.

Но тут какая-то корова ее толкнула. У Нелки выстрелил рефлекс – удар был точным. Баба начала оседать и, бездыханная, повалилась на пол рядом с судьей. И началось. На нее навалилась вся команда. Нелке помогла только генетическая ненависть к немцам, развязавшим вторую мировую войну, и приличное каратэ. Она, вспомнив Джеки Чана, раскидала их, как детей. Последний страшный удар получил полицейский, пытавшийся схватить ее сзади. Она раздробила ему нижнюю челюсть и выбила два зуба. В результате Нелку депортировали из страны. А международная федерация гандбола оштрафовала клуб и дисквалифицировла ее на год.

Эти санкции никак не отразились на жизни Нелки. Она по-прежнему тренировалась, ездила на сборы. В тот год они проходили в Крыму, где заслуженный мастер спорта опять влезла в историю. После встречи и знакомства с новым тренером, Нелка неожиданно вспомнила, что она женщина. Тренер, несмотря на возраст, был бодр и хорош собой. Через день после знакомства Нелка завела его в номер гостиницы и попросила подсуетиться, так как времени до ужина оставалось немного. Тренер испугался, стал объяснять, что он страдает стенокардией и у него уже есть жена, которая вот-вот должна вернуться с базара. Нелка не поверила в искренность сказанного. И чуток потискала тренера, желая ему помочь освободиться от депрессивных мыслей. Но тренер оказался каким-то хлипким и стал громко звать на помощь после того, как Нелка вывихнула ему шейный позвонок. Потом было какое-то собрание, на котором Нелка послала всю спортивную общественность по известному адресу. Собралась за пять минут и уехала навсегда из большого спорта к родной тетке в Севастополь.

«Поживу у тети Нины дней десять, а потом пойду работать в школу. Надоели эти спортивные придурки». С тетей Ниной у нее издавна сложились теплые отношения. Севастополь ее успокаивал. Вот и в тот судьбоносный день Нелка сидела в приморском парке, упиваясь покоем и морским бризом, и решала кроссворд. Дело продвигалось очень медленно. «Крупный административный центр на юге Франции, порт. Семь букв», – шептала Нелка, побывавшая в этом городе со своим клубом пять раз. Нелка грызла ручку и, кроме Парижа, не могла вспомнить ни одного французского города. «Марсель», – тихо подсказал рядом сидящий парень. «Подходит», – обрадовалась Нелка.

Она снова принялась за кроссворд.

– Каких овощей никогда не ел Гай Юлий Цезарь? – растерянно пробормотала звезда гандбола.

– Картофеля и помидоров, – не задумываясь, снова ответил сосед.

– Картофель подходит, – еще больше обрадовалась Нелка, – Только странно мне, какой нормальный человек не любит картошку фри?

Парень удивленно посмотрел на соседку и объяснил:

– Картофель попал в Европу через тысячу пятьсот лет после смерти императора.

– А вот еще, – с нарастающим любопытством спросила Нелка. – Ищет насекомых и личинок под корой деревьев, поэтому часто слышно, как он стучит в лесу.

Сосед с хрустом разгрыз кусок рафинада и равнодушно сказал: «Дятел».

Нелка пришла в восторг – за пару минут был решен кроссворд, который она вряд ли бы осилила самостоятельно. Нелка внимательно осмотрела соседа.

На другом конце лавочки сидел хлопец неопределенного возраста – от двадцати пяти до пятидесяти лет. Одетый в выцветшую дырявую бомжацкую футболку и такие же шорты. Его сандалии не имели ничего общего с понятием обувь. Видимые фрагменты его тела были абсолютно белыми и густо усыпаны родинками, точками, веснушками и папилломами. Фигура тоже была далека от канонов. Казалось, что под футболкой на талию незнакомца надеты несколько велосипедных шин. Талия подрагивала и качалась от любого воздействия. Таких у них во дворе называли «жиропа».

На пузе у хлопца стояла коробка рафинада, уже наполовину пустая. В одной руке он держал стаканчик мороженого в другой – бутылку. Он поглощал свои лакомства в строгой очередности – вначале он бросал в рот три-четыре кусочка сахара, потом кусал мороженое, всё это он запивал сладким «Байкалом». На груди в темном от пота пятне рядом с крошками вафельного стаканчика плавились кристаллы сахара. Было жарко. «Где я уже видала этого типа?» – подумала Нелка, сканируя соседа. Верхняя часть башки была лысая. Лысину тоже украшали какие-то наросты, точки и метки. Лицо окаймляла бородка клинышком. Имелись также усы. На носу незнакомца сидела копеечная роговая оправа, потемневшая от возраста. Оправа была снабжена толстенными стеклами, делала очки похожими на бинокли, а глаза незнакомца – на две темные изюмины, вдавленные в глазницы.

– Что? – спросил незнакомец, продолжая грызть рафинад. – Не узнали? – Он снял очки: А так?

– Вы такой умный, – неопределенно начала Нелка, – мне кажется, мы уже где-то встречались.

– Еще бы, – улыбнулся парень. – Вы моего деда с детства знаете, а я на него очень похож. Вспомните деньги, ну, червонец, например, посмотрите внимательно.

Нелка мысленно восстановила в памяти червонец. Вдруг глаза ее округлились, как у персонажей на полотнах Анри Руссо. «Ленин», – прошептала Нелка и, закрыв рот рукой, откинулась на спинку скамейки.

Незнакомец самодовольно ухмыльнулся: «Наконец-то, я – его внук». Нелка плохо знала биографию вождя, поэтому сразу поверила сказанному. После пережитого шока Нелка протянула руку внуку Ленина и представилась: «Нелка». Внук пожал руку и ответил: «Толик». Рафинад к этому времени кончился. Хруст и глотки больше не мешали его речи.

Остаток дня они провели вместе. Бродили, взявшись за руки, наматывая круги по маршруту – Большая Морская, площадь Ушакова, улица Ленина, площадь Нахимова. Так началась любовь.

Зашло солнце, Нелка очнулась и пригласила Толика в ресторан. Толик отнекивался как мог, стесняясь своего скудного бюджета. Но Нелка успокоила кавалера, показав ему свою наличность. Рестораном называлась терраса, отгороженная шнурочком, с видом на Артбухту. Пластмассовая мебель, убогая кухня и полный набор поддельного алкоголя говорили о невысоком классе заведения, но места были только тут.

Время подползало к одиннадцати. Звезда гандбола и внук Ленина выпили бутылку настоящего массандровского портвейна (внук хорошо разбирался в продукции крымского винпрома), съели фрукты и оживленно беседовали, глядя друг на друга, ожидая заказанный кофе. Они не могли видеть, как досужие посетители недоумевают, что может связывать высокую, хорошо сложенную, симпатичную, стильно одетую даму с этим пузатым босяком. Но Нелке и Толику всё было по барабану.

Наконец, не выдержав, от столика, где сидели три представителя Кавказа, к ним подошел молодой человек. Он улыбнулся, показывая желтые прокуренные зубы, залепленные непережеванным арахисом, произнес с типичным акцентом:

– Друг, я хочу танцевать с твоим дэвушка.

Во время монолога он положил руку на плечо Нелке.

– Моя девушка под магнитофон с посторонними не танцует. А теперь убери руку, пожалуйста.

Нелка резко дернула плечем. Представитель Кавказа убрал руку и уже без улыбки предложил Толику выйти за шнурочек. Толик знал, что хачики сейчас размажут его по платану. Но решил не терять достоинства перед новой знакомой. Он встал, вместе с ним поднялась Нелка. С противоположной стороны за ними проследовал еще один представитель всех базаров СНГ. Путь им преградил официант. Он обратился к Толику и Нелке: «Попрошу сначала рассчитаться».

– Счас, схожу в туалет и так с тобой рассчитаюсь, всю жизнь будешь помнить, – грозно пообещала Нелка, отодвинув официанта в сторону.

Вышли, проследовали к неосвещенной части улицы. Представитель Кавказа произнес: «Баба едет с нами, ты остаешься».

Больше ничего он сказать не успел, потому что получил точный удар ногой в скулу. Сегодня у Нелки получалось всё грациозно и изящно. Если бы в этот вечер оценки выставляли монахи монастыря Шаолинь, Нелка получила бы твердую пятерку. Выписала она и второму. Через пару минут на арене показался третий, по-видимому, старший. Увидав членов своего прайда, валявшихся в разных позах, и оценив ситуацию, выставил руки вперед, чуть согнувшись, жалобно запричитал.

– Не надо болше бит. Мы можем договориться, – и тут же получил пощечину от Толика, сигарета выскочила у него изо рта и покатилась по тротуару.

– Когда разговариваешь с девушкой – сигарету нужно вынимать, понял?

– Извины, я заплачу, – оправдывался старшой, с готовностью хлопая себя по карманам.

– Вы меня сильно разозлили, быстро сюда три сотни, и чтоб духу вашего здесь больше не было. Понял? Ты меня понял? – улыбнулась Нелка, подходя ближе.

– Понял, понял, – испуганно отсчитывал зеленку бригадир.

– Кстати, скажи спасибо, что он вас сегодня не тряс, – указала Нелка на Толика, – потому что он обычно отрезает уши, выпивает глаза, а оторванной головой играет в футбол.

Третий молча слушал и трясущимися руками грузил дружков в комиссионный «Ауди». Машина сорвалась с места и быстро скрылась за поворотом.

– Табриз, почему ты не достал волыну, – укоризненно шлепали разбитыми губами побитые друзья.

Табриз остановил машину и обернулся к соотечественникам.

– У жирного под мышкой болтался «узи». И вообще, я точно его уже где-то видел. Только вот не припомню, башмаковец он или солнцевский.

На другой день, проснувшись утром, Нелка поняла – ее отношения с Толиком зашли довольно далеко. И решила на честно заработанные деньги приодеть его. На это был потрачен целый день. Толику достались кроссовки, новые сандалии, джинсы и рубаха. Вдобавок, Нелка из своих запасов подарила Толику футболку, купленную в свое время в Амстердаме.

Неискушенная Нелка, гуляя по столице Нидерландского королевства, забрела в магазинчик для геев и, не обращая внимания на вопросительные взгляды продавцов, накупила сувениров. Одну футболку она подарила своему двухметровому папе, вторая досталась Толику.

Футболка была бледно-голубого цвета, на груди белыми нитками шрифтом модерн было вышито слово «pasiv». Толик с благодарностью принял дары, но футболку пообещал носить только дома.

– Почему? – обиделась Нелка. – Ты на качество посмотри.

Толик, загадочно улыбаясь, объяснил причину.

– Конечно, я не должен нарушать семейную традицию, но я на это пойти не могу.

– Что ты имеешь в виду? – ничего не понимая, спросила Нелка.

Толик, продолжая загадочно улыбаться, объяснил.

– Владимир Ильич, мой дедушка, был пидаром, но об этом знают только три человека – сам Ленин, тот, с кем он был, и я.

Нелка прошептала: «Да ты шо?» – и опять превратилась в персонаж с полотен Анри Руссо.

Нелка всё больше и больше увлекалась Толиком. Вот уже неделю она наслаждалась его интеллектом. Рохлей Толик оказался лишь с виду. Он хорошо закончил школу, ему легко давались науки. Он запросто поступал в институты, университеты и академии СССР. И так же легко их бросал. Остановился на институте народного хозяйства, его и закончил. Работал каким-то инженером в объединении «Атлантика». Любил латиноамериканских писателей и рок-музыку. И это были еще не все его достоинства. А главным недостатком была любовь к сладкому и мучному.

Временно они поселились у Нелкиной тети Нины. Та работала проводником на поездах дальнего следования. И сутками не бывала дома. Тетю Нину кроме денег и барахла ничего в жизни не интересовало. Всю квартиру она завесила коврами, заставила картонными ящиками, в которых хранила свою страсть – хрусталь и сервизы. Она не расставляла посуду в серванте. Во-первых, не хватало места, во-вторых, она боялась как бы отдыхающие, которым она сдавала свою квартиру, не забрали что-нибудь на память.

На вопрос, зачем ей такое количество посуды, она ответить не могла. Тетя Нина не ожидала в гости ни большой мусульманской семьи, ни цыганского табора. Это была старая привычка собирать приданое для будущей дочери, которая так и не родилась. Возможно, из-за того, что у тети Нины требования к своему будущему мужу росли пропорционально собранному приданому.

Сейчас тете Нине стукнул уже пятьдесят третий годок. Она оставалась такой же уютной маленькой искусственной блондинкой. С ярко красным ртом и выразительным бюстом. Что привлекало к ней немало поклонников. Но тетя Нина упрямо ждала своего адмирала в отставке без вредных привычек с пятикомнатной квартирой и дачей, без наследников. Пока же его не было, она копила свои ковры, хрусталь, золото, доллары, и когда ее поезд медленно подходил к перрону вокзала, с любовью смотрела на надпись, сделанную на отвесной стене, каким-то патриотически озабоченым мичманом: «Севастополь – Россия», к которой всегда мысленно добавляла еще одну строчку: «Севастополь – Россия – 20 долларов в сутки».

На восьмой день во время завтрака Нелка ударила Толика по руке, которой он полез в сахарницу. С этого началась ее борьба за его человеческий вид.

А через десять дней наступил волнующий для Нелки момент знакомства с мамой Толика.

Они прибыли в район Камыши, в облезлую пятиэтажку, на первом этаже. Квартира оказалась в таком же состоянии, как и бывшая одежда Толика. Толик, волнуясь, познакомил женщин. Мать тоже была очень похожа на Владимира Ильича. Только с выбритой бородой и отсутствием лысины. Ленинша имела необычные пропорции, ее голова вместо классических восьми раз отмерялась в теле только шесть.

Нелка тоже не понравилась Ленинше. Они обе поняли – спокойной жизни пришел конец. Женщины стояли, как на ринге, глядя в глаза друг другу. Пока Толик не скомандовал брек: «Пора пить чай».

По версии политкорректных западных интеллектуалов – Ленинша была типичный homo sovetikus. Она обожала советскую родину. Любила тундру, тайгу, пески Каракума, Алтай и священный город Москву – коммунистическую Шамбалу. Еще Ленинша любила советский народ, который при помощи одного энтузиазма построил домны, прорыл каналы, добыл руду за полярным кругом, накопал искусственных морей и поставил на реках гидроэлектростанции. О ГУЛАГе она ничего не знала, как не знала о Катыни, об искусственном голодоморе на Украине, о переселении «плохих» народов в Казахстан и Сибирь. Не знала и знать не желала. Ленинша свято верила в линию партии. И считала, что близкие братские народы, например, латыши и туркмены, навсегда связаны между собой общей историей, русским языком и дружбой, которую цементировала советская культура.

Ленинша с тревогой следила за европейским пролетариатом. С американским, канадским, австралийским дело обстояло еще хуже. Она стыдилась за пролетариев Европы: как те могли податься на элементарные буржуазные уловки – пить утром кофе со сливками, пользоваться салфетками, ежедневно принимать душ, следить за ногтями, в отпуск ездить к Средиземному морю на собственных машинах, жить в двухэтажных домах, посещать вернисажи, магазины и рестораны, слушать музыку, после туалета мыть руки. Это шло в разрез с линией партии. Так должны жить только наши потомки, – укоряла Ленинша европейцев.

Сама она уважала бедность. Любила очереди. Дефицит продуктов и товаров, коммунальную квартиру с тараканами, тусклую лампочку в засраном туалете, общую кухню, забитую засаленной алюминиевой посудой, и вонищу совместного плотного проживания. И когда ей в 1967 году дали отдельную однокомнатную квартиру, Ленинша долго не могла привыкнуть к жизни без коллектива.

А тут еще собственный сын Толик приподнес сюрприз – он присел на западную музыкальную заразу. Заразу звали Rolling Stones. Помочь Ленинше направить Толика на правильный путь пытались Н. Добронравов и А.Пахмутова. Они вместе с многочисленными коллегами по цеху взялись оградить советскую молодежь от обдолбаных патлатых рокеров Запада. Они написали огромное количество песен, призывавших более патриотично относиться к Родине и ее проблемам. Многие авторы в целях эксперимента стали даже воровать музыку идеологических врагов и выдавать ее за свою. Больше всех не повезло Карлосу Сантане, всё раннее творчество которого растащила на музыкальные фразы целая плеяда композиторов и музыкантов СССР.

Но «молодость страны» упорно не хотела слушать про «Неба утреннего стяг в жизни важен первый шаг слышишь реют над страною ветры яростных атак и вновь продолжается бой и сердцу тревожно в груди и Ленин такой молодой и юный октябрь впереди».

Толик тоже чхать хотел на беседы, на Пахмутову, на угрозу исключения из комсомола. Аккуратно намекнув, что не держится за эту организацию. И по-прежнему продолжал балдеть от Wild horses, Angie, Bitch. «Роликов» он не сдал.

Ленинша вынуждена была смириться. Она вообще не любила музыки, считала ее буржуазной придумкой, отвлекавшей народы от классовой борьбы. Но особенное омерзение у нее вызывал оргaн. Это с его помощью композиторы от Баха до Немана делали пролетариат мягким и сентиментальным. Ленинша противопоставляла ненавистному многоэтажному монстру свою любимую балалайку, три струны которой вызывали у нее сильнейший эмоциональный подъем и ностальгию.

Вспоминала она свое короткое детство, прошедшее в условиях палеолита, в какой-то удмуртской деревне. Страшные годы войны. Вспоминала, как быстро освоила основные женские профессии СССР – грузчицы, бетонщицы и каменщицы. Как попала в Крым в конце сороковых поднимать из руин Севастополь. Вспоминала, как работали в три смены, а уставали так, что она до сих пор не понимает, как, когда и каким образом на свет появился Толик. Вспоминала свою первую крупную покупку. В 1961 она обзавелась раскладушкой и зимними вечерами мечтала, лежа на ней, о новых космических полетах, мысленно желая здоровья Юрию Гагарину и Герману Титову, уже побывавшим в космосе и утершим нос американским выскочкам. Кроме мечтаний, заняться было нечем. В бараке, в котором она жила, не было ни света, ни воды.

«Ничего, – шептала Ленинша, – потерпим. – Раньше думай о Родине, а потом о себе», – повторяла она слова любимой песни. Хорошо еще родное государство помогло – Толик жил в интернате на всем готовом, и Ленинша видела его только один месяц в году. Зато на стене рядом с отрывным календарем и иллюстрацией из «Огонька» картины В. Перова «Тройка» висело уже четыре грамоты, а на тумбочке стоял трехтомник В. И. Ленина, подаренный ей на юбилей строительного треста.

Шли годы, на ее глазах рос, расцветал и хорошел белый город у моря. Она любовалась бетонным изобилием и государственной символикой, украшавшей фасады домов, и гордилась – в этой красоте есть и частичка ее труда. Выйдя на пенсию, Ленинша любила бродить по улицам Севастополя, ставшего ей родным, а возвращаясь домой, с любовью проводила рукой по полному собранию сочинений любимого Ленина. Только однажды она не успела погладить Ильича. Толик снял наушники и сообщил матери: «Распался СССР».

– Как это распался? – нервно спросила она, покрываясь холодным потом ужаса.

– Так. Распался – и все, – весело подтвердил Толик. – Гонялся за капитализмом, не выдержал и развалился.

– Перестань зубоскалить, – строго оборвала Ленинша сына. – Что же теперь будет?

– Мы пойдем другим путем, – резвясь, продолжал Толик.

– Не смей! – взвизгнула Ленинша. – Никогда не смей повторять эту фразу, она принадлежит Владимиру Ильичу, только ему, слышишь?! Он произнес ее в начале великого пути!

– Путь оказался не таким уж великим, – пробурчал Толик. – Семьдесят лет в масштабах вселенной ничтожно малая величина.

Но Ленинша его не слышала. Она лежала на диване и страдала. Жизнь проносилась перед глазами. Жизнь была потрачена, чтобы превратить любимый город в неприступную крепость. Ленинша все эти годы вместе с руководством страны готовилась к войне. Были учтены ошибки военных компаний 1854–1855 и 1941–1942 годов. В самых удобных местах в городе расположились объекты военной инфраструктуры. Казармы, доты, командные пункты, склады и т. п. Всё это хозяйство тщательно защищалось бетонными заборами с колючей проволокой, прожекторами, охраной и патрулями. В красивейших живописных бухтах притаились ракетные крейсера, вертолетоносцы, эсминцы, тральщики, катера на подводных крыльях, превратив бухты в стратегические объекты. В гигантском тоннеле – канале, пробитом в Балаклавской скале, ждали сигнала подводные лодки. В городе не было ни одного приличного пляжа, ни приморских гостиниц, где могли бы оставлять свою твердую валюту финны, поляки, латыши и любопытные американские пенсионеры с «Кеноном» на пузе. Город нес свою карму, получая из Москвы за свою верность время от времени подарки – то городской автобус, то жилой дом.

Ленинша тяжело переживала распад. Она смотрела на глобус и физически ощущала, как уменьшилась в размерах ее родина. Сидя на кухне у грязного окна, которое она так и ни разу не успела помыть со времен 50-летия Октябрьской революции, страдала по поводу территориальных притязаний Японии.

– Ни пяди родной земли! – Ленинша ударила кулаком по подоконнику и убила таркана.

В то непростое время Ленинша записалась во всевозможные патриотические кружки и еще более укрепилась в ненависти к Соединенным Штатам. Ненависть вызывало и то, что любой американский товар всегда лучшего качества, чем отечественный. И то, что годовой бюджет России – всего неделя в жизни США, и то, что американки надевают памперсы своим малышам с тридцатых годов. И то, что «Вояжер-2» прислал на Землю хрен знает откуда снимки Нептуна и Тритона.

Именно в этот период она обратила внимание на новую восходящую звезду российского политического Олимпа – Владимира Жириновского. Правда, вначале ставшая мнительной Ленинша думала, что он – смена Аркадию Райкину, т. е. пародист, выступавший за деньги. Но разобравшись, что к чему, бросила к его ногам свое сердце и мечтала лично помыть его сапоги в Индийском океане.

Прошло несколько лет. Толик и Нелка жили на микроскопической даче тети Нины, которую добрая тетка сдала в аренду племяннице. Они здорово напрягали родню. Неаккуратный Толик оставлял на коврах кофейные пятна и разбил несколько уникальных тарелок и чашек. В свою очередь, Нелку мутило от одной мысли жить со свекровью с ее пыльным Лениным и культурными слоями грязи. Наконец, она не выдержала. Подсчитав свои сбережения и бермудовские проценты, поставила Толика в известность по поводу реорганизации жилья. Стали ждать удобного случая. Он вскоре представился.

В Севастопольской гавани бросил якорь американский эсминец. Он прибыл с визитом дружбы и передал в дар украинским ВМС госпиталь. Ленинша немедленно прибыла на площадь Нахимова и провела в пикетах неделю. Она так орала, что не выдержал и лопнул мост, державший почти все зубы. Зубы вместе с лозунгом «Нет НАТО» покинули свое место и, как автоматные гильзы, разлетелись по асфальту. Но это не поколебало Лениншу. Собрав добро, она дожидалась, пока вражеский корабль покинет акваторию Севастопольской бухты, и долго грозила кулаком уходившим в сторону Босфора серому монстру с развевавшимся на корме звездно-полосатым флагом.

Ленинша возвратилась домой уставшая и погруженная в свои мысли. Остановившись перед дверью и подняв глаза, увидела отделанную под красное дерево бронированную дверь. «Парадное перепутала», – мелькнуло в голове. В подьезд зашел ее сосед, бывший боцман Анисимович. Он поздоровался и, открывая свою квартиру, спросил: «Что не узнала своей двери? Уже неделю стучат».

У Ленинши задрожали ноги. Она нажала кнопку звонка. Дверь открыла Нелка. Ленинша вошла и остановилась, пораженная. Это была не ее квартира. Она не узнала своего жилища. Пропала грязь, копившаяся с шестьдесят седьмого года. Куда-то сгинули тараканы и полное собрание сочинений ее кумира. Со стен исчезли многочисленные грамоты и выцвевшая иллюстрация картины художника Василия Перова. Свет, пропущенный сквозь новые стеклопакеты, освещал испанскую керамику. Бликовал на немецкой сантехнике. Чешские обои и паркетный пол поражали безукоризненностью. По квартире вместе со свежим воздухом кружился аромат новых вещей. Вещи находились тут же. Они начали новую жизнь и выделывались друг перед другом своим дизайном, функциональностью и цветовой гаммой. В коридоре лежали их пустые упаковки. Тут же стоял мешок с советским прошлым Ленинши.

Наконец, она пришла в себя. Строго спросила: «Где Ленин?». Нелка достала из мешка с советским прошлым алюминиевую крышку от кастрюли и, глядя на Лениншу своими серыми честными глазами, начала медленно сворачивать крышку в трубку.

– ЛЕНИНА БОЛЬШЕ НЕТ! ОН УМЕР! ПРИШЛА ДРУГАЯ ЖИЗНЬ! – четко чеканя каждое слово, ответила Нелка и опустила трубку в карман баевого халата Ленинши.

Бывшая крышка жалобно звякнула, встретившись в кармане с зубами. Лениншу пробил озноб. Как в бреду, она повернулась и вышла во двор, повторяя: ЛЕНИНА БОЛЬШЕ НЕТ! ОН УМЕР! ПРИШЛА ДРУГАЯ ЖИЗНЬ!

Во дворе она дошла до скамейки, села на нее и умерла.

Среда

Удобно развалившись в креслах, Опанас и Арнольд пили пиво. Рядом, скорчившись на коротком диванчике, посапывая, дрых готовый Свенсен. Перед друзьями на столе стоял серебряный поднос старинной работы, украшенный барочным орнаментом. Он был завален ярко-красными раками. Рядом – батарея пустых бутылок. Полные находились в холодильнике. Весь стол и борода Опанаса были усыпаны фрагментами ракообразных. Беседа неторопливо текла о годовом отчете.

– Дела идут нормально, волноваться нечего, – разгрызая клешню, проронил Опанас.

Арнольд рассеянно кивнул, он и сам знал – на Бермудах порядок.

Бизнес давал приличную прибыль. Эта мысль позволяла друзьям в это теплое ясное утро законно релаксировать. В дверь резко постучали.

– Кого это еще несет? – недовольно заворчал Опанас.

Дверь распахнулась самостоятельно. На пороге с перекошенным лицом и взглядом бешеной трески стоял Петро Петрович. В семейных трусах, украшенных мастями игральных карт и в рубахе, надетой навыворот.

– Тнеба пнекнащать оцэй беспнедел, – грозно начал Петро.

– Что случилось? – одновременно спросили Опанас Охримович и Арнольд Израилевич.

– Снучинось, – ответил Петро.

Он подсел к столу. Опанас молча открыл шкафчик, открыл бутылку коньяка, налил полстакана. Услыхав булькающий звук, Свенсен перестал сопеть и зачмокал губами.

– Ты глянь, Опанас, – умилился Арнольд Израилевич, – ну просто собака Павлова.

Опанас Охримович пододвинул стакан Петровичу. Тот механически выпил. Его немедленно развезло – коньяк смешался с ночными напитками, которые не успел переработать организм. После этого его рассказ превратился в полный бред. Но опытные уши начальства постепенно отфильтровали информацию – Петра опять обидел Серега.

Петрович

Детство Петра прошло быстро, и было оно безрадостным. Он разделил участь своего народа, строившего коммунизм. Поэтому при слове «детство» из памяти извлекались только картины тяжелого сельского труда и постоянного чувства голода, и даже курчавая природа Черниговщины не могла скрасить негатив этих воспоминаний. Юность была омрачена историями, которые Петро не любил вспоминать.

После семилетки его сдали в столярное ФЗУ в городе Чернигове. Городская жизнь произвела на Петра ошеломляющее впечатление. И он решил больше не возвращаться в родное село, а приложить все усилия, чтобы стать городским. Сделать это оказалось очень легко. Он начал курить, купил галстук, шляпу и после каждого слова вставлял «бля»: «Я, бня, иду, бня, а тут Наиса навстнечу, бня…»

Первый инцидент у него произошел на железнодорожном вокзале. Мать его, боявшаяся города, производила свидания и передачу сельхозпродуктов на привокзальной площади, куда она приезжала на пригородном поезде. И, вручив сыну две тяжеленные сумки, утрамбованные картошкой, морковкой, луком, салом и банкой молока, обычно давала десять рублей, крестила ребенка и просила Петра быть бдительным. Ей казалось, что в древнем Чернигове живут одни «злодії». Да Петро и сам относился к городскому населению с большим подозрением. Ему казалось, что все кругом только и ждут момента, чтобы увести его картошку и сало.

– Мамо, осьсьо, мій автобус.

– Бережи себе, Петре, – просила мать.

Петро зашел в автобус последним, людей в салоне было немного, он развернулся, дверь была еще открыта. Перед ним стояла мать. В старенькой одежде, с натруженными руками, с грустными выцветшими глазами, на лице ее лежала печать тяжести прожитых лет. Неожиданно Петра кольнула печальная мысль – в этом враждебном мире, в котором все его дразнят и хотят украсть сало, только мать является единственным любящим его человеком. Он хотел ей сказать что-нибудь одобряющее, но вместо этого спросил:

– Мамо, а як там Нюбаша?

– Любку викинь з голови, синку. Тиждень назад одгуляли весілля.

– Як одгуняни? За кого? – он глотнул воздух и подался вперед. – За кого вона пішна?

– За Гриненкового Василя, – ответила мать.

От возмущения кровь хлынула в голову Петра. В этот момент дверь с шумом закрылась, крепко зажав ее. Автобус тронулся. Девушка, на которую он имел виды, вышла замуж за его постоянного обидчика. Моральная боль Петра усугубилась еще и физической. Двери сдавливали шею всё сильнее и сильнее, но Петро не мог себе помочь. Он держал сумки. Поняв, что добраться до следующей остановки у него нет ни единого шанса, он из последних сил заорал:

– НЯТУЙТЕ!

Мать поддержала сына криками: «Людоньки, дитину вбивають!»

Водитель заметил, что на его автобус радостно показывают пальцами прохожие. Наконец, догадался посмотреть в боковое зеркало. И увидев красную хрипящую голову Петра, остановился, открыв дверь. Петро откинулся назад и сел на ступеньку, из глаз полились слезы, их вытереть он не мог, пальцы вросли в ручки сумок, которые он так и не выпустил.

Желая забыть Любашу, предавшую его, он познакомился с новой девушкой. Вера – так ее звали. Она училась и работала, собираясь стать ткачихой. После нескольких коротких свиданий Петро решил придать отношениям новый импульс. Для этого пригласил Веру поздно вечером посетить стройку, на которой проходил практику и где на четвертом этаже присмотрел тюки со стекловатой.

– Сегодня я тебе покажу ночной Ченнигов, – врал Вере Петро, поднимаясь на заветный этаж, еле унимая похоть, которая отдавала частыми ударами в висках. Рассеянно и очень быстро ознакомил девушку с тремя огоньками ночного города и приступил к делу, повалив Веру на тюки со стекловатой.

– А жениться? – строго спросила Вера.

– Я не пнотив, – продолжал врать разволновавшийся Петро, кувыркаясь по тюкам со стекловатой, освобождая Веру и себя от одежды. – Вот тонько пнименочку знобым.

Волнения Петра достигло апогея возле лифчика. Желание душило его. Провозившись над проклятой застежкой, он прозевал извержение и вывозил Веру. Вера осталась очень недовольной, но это больше не интересовало Петра, который почувствовал сильное жжение и зуд по всему телу.

В общежитии на расспросы пацанов, почему он весь исцарапан, и что случилось с его кожей, Петру пришлось рассказать про стекловату. Он немедленно стал посмешищем всего ФЗУ. Теперь, где бы Петро не появился, пацаны требовали, чтобы он снова и снова делился подробностями своего свидания. Не смеялся над Петром только ленивый.

Последнюю подляну в ФЗУ он получил во время перекура. Его друзья решили отучить экономного Петра постоянно стрелять курево, заблаговременно изготовив «фирменную» сигарету. Из мелко нарезанных ногтей, волос и сухого кизяка. Петро, как обычно, попросил у друзей закурить. Его подозрительно быстро угостили. «Ну, расскажи про стекловату», – весело перемигивались сокурсники. Петро сделал несколько затяжек. «Стнанный табак», – пробормотал Петро. Ему вдруг стало совсем плохо, он побелел и его начало рвать. Выворачивало два дня. С тех пор Петро не курит.

Закончив обучение, молодой рабочий Петро получил распределение в город Горловку. И без сожаления покинул Чернигов, отбыв к месту работы. Он верил, что на Донбассе можно сделать карьеру. Но карьера с самого начала забуксовала. Работы было много, и была она тяжелая. В общежитии, куда его поселили, царил жуткий срач с ежедневными попойками и мордобоем. Окружавший его ландшафт Петро возненавидел еще больше, чем прокуренное и обрыганное общежитие. Его раздражали степь, индустрия, искусственные фудзиямы терриконов и песня «Вышел в степь Донецкую». Петру стало часто сниться родное Полесье.

Он активно посещал комсомольские собрания, надеясь продвинуться по партийной линии. Но все только смеялись над его выступлениями. Петро затосковал.

Как-то на вечеринке к нему подошла девица и спросила, почему он такой грустный. Петро прикрыл глаза огромными, как у верблюда, ресницами, и, стараясь не употреблять слова с буквой «р», рассказал девушке свою легенду. Он придумал ее после просмотра американского фильма «В джазе только девушки». Суть рассказа сводилась к следующему. Год назад, катаясь на велосипеде, он упал на раму. Врачи сделали все, что смогли, но тщетно. Разбудить его как мужчину может только очень страстная женщина. Девица заинтересовалась. До исповеди она успела бахнуть три стакана шмурдяка и тут же предложила Петру свою помощь.

Убедившись в эффективности метода, Петро довел его до совершенства. Этот прием действовал безотказно, особенно в домах отдыха и профилакториях. И только однажды Петро прокололся. Телефонистка на переговорном пункте сидела за стойкой и принимала заказы. Петро влюбился сразу. Танюша была прелестна. Вьющиеся светлые волосы, нежный овал лица, большие голубые глаза, чувственный рот гармонировали с хрупким торсиком, одетым в светлую блузку. Петро робко принялся за обработку. К его великому удивлению, девушка быстро согласилась встретиться с ним после смены. С переговорного Петро убежал счастливым, до встречи оставалось несколько часов.

Наступил вечер, Петро во всей красе вырулил на свидание – оделся в костюм фекального цвета, зеленую рубаху-ковбойку, украшенную красным галстуком в белый горох и махровые желтые флуоресцентные носки, светившиеся из-под коротких брюк и открытых сандалий. Интенсивность свечения была такова, что в случае опасности носками можно было останавливать поезда. На свою бедовую голову Петро водрузил белый картуз, прозванный в народе «лед на голову». Для солидности надел темные от солнца очки, взял в руки букетик.

Переходя улицу, услыхал жуткий визг тормозов. Петро втянул голову в плечи и в оцепенении остановился. Водитель такси высунулся в окно и метнул в Петра отборные матюки. После этого по-доброму сказал: «Очки сними, идиот, ты же разобьешься». Очки пришлось снять.

Танюша почти не опоздала. Когда Петро ее увидел, у него отпала челюсть. Всё было как в анекдоте. На него двигались красивые голубые глаза, а всё остальное – была жопа. Петро любил развитую филейную часть, но не до такой же степени! «Как же я мог лохануться?!» И тут же вспомнил, что нижней части он не видал, потому что она была спрятана за стойкой.

– Куда пойдем? – натянуто улыбаясь, спросил Петро.

– В ресторан, – ответила Танюша, увлекая кавалера за собой.

Петро стеснялся, ему казалось, что все смотрят только на него. Любая улыбка прохожих заставляла его краснеть. Навстречу им двигались табуны девок-красавиц нормального телосложения. «Почему мне так не повезло?» – спрашивал себя Петро В ресторане Петро сделал заказ, вышел в туалет и убежал в санаторий, быстро мелькая своими флуоресцентными носками. В санатории он встретил свою будущую жену.

Тома прибыла на Донбасс из деревни Сукино, что в Мурманской области Российской Федерации. Поэтому Горловка показалась ей филиалом Парижа. Она пила водку, как воду, громко смеялась, демонстрируя раскованность и доступность. Была худой и жилистой, с длинным носом. Ее анатомические особенности делали ее похожей на Буратино.

Через два часа, после бурной ночи с пьяным Петром, Тома заявила: «Я беременна и операцию делать уже поздно». Доверчивый Петро поверил сказанному и после полученной новости напился до беспамятства, однако успел дать согласие на брак.

Как прошла свадьба, Петро не помнил, но сменщик рассказал, что всё было прилично. Потом два года неискушенный Петро беспокоился, как протекает беременность у Тамары, и таки дождался первенца. Его назвали Сашей. Неожиданный брак стимулировал Петра освоить новые профессии, для того чтобы реже видеть Томкин нос и зарабатывать больше денег. К тому времени он понял, что Донбасс – не для него, и стал откладывать на собственный дом. Тома эту идею поддержала после того, когда увидала, что груши и яблоки, оказывается, растут на деревьях, крыжовник и смородина – на кустах, а картошка – под землей. Но больше всего ее удивило, что никто не бросается на это добро. Это добро росло у всех!

Такое ценное наблюдение она сделала после посещения Петровой родины. Для того, чтобы разбогатеть, они работали как проклятые – смену на работе, как все, потом шли на халтуры. В тот период Петро влип в очередной раз. На шахту, где Петро работал в столярном цеху, однажды привезли вдребезги разбитый «Москвич». Напарник, оглядываясь, объяснил Петру: «Сын директора хотел сократить путь, поехал по рельсам и не заметил паровоза».

– Жив? – осторожно спросил Петро.

– Ни одной царапины. Он вообще ничего не помнит, выпал из «Москвича» за пять минут до столкновения, привалив педаль газа сумкой. Пьяный был вдрободан, – прошептал сменщик.

Петро долго рассматривал авторуины и, встретив директора, предложил продать эти останки. Директор посмотрел на Петра так, как воспитатели детсада смотрят на детей младшей группы и, махнув рукой, ответил: «Забирай так».

Через полгода Петро приехал на работу на новом блестящем 403-м Москвиче. Вся шахта офонарела. Машины в те времена были большой редкостью.

– Неужели это тот металлолом? – спросил ошарашенный напарник.

– Он, – с гордостью ответил Петро, вложивший в ремонт душу, золотые руки и кучу денег.

Теперь он был уверен: разбогатеть ему – раз плюнуть. Но другого мнения был директор. Он остался очень недоволен. Ему показалось, что он подарил Петру новую машину. И для того, чтобы хоть как-то компенсировать потерю, директор забрал Петра в рабство. Теперь после смены Петро вместо халтуры работал на директора и его многочисленных родственников. Он чинил всю бытовую технику, автомобили, помогал строить дачи, гаражи, делать ремонты квартир. И только спустя несколько лет Петро понял, какой он идиот. И подал заявление на увольнение. Ушел трудиться на автосервис. Теперь у него был «Москвич-412», собранный из деталей не поддававшихся ремонту машин. Наконец, насобирав чуть-чуть денег, он навсегда покинул Донбасс.

Петро получил крошечный участок возле автокооператива «Бермуды». Денег, которые они скопили с женой, хватило на гараж, времянку и фундамент дома. Очень помог Никита Сергеевич со своей долбаной денежной реформой. Петро и Томка устроились на работу в СМУ и за несколько лет так пооттягивали руки ворованными стройматериалами, что Петро грустно шутил:

– Сконо будем похожи на гибонов. Шутка ли – ни дня без кнажи.

Петро верил – еще чуть-чуть и разбогатею. Но процесс пока затягивался. Это печалило Петра. «Закончу строиться, а потом прорвемся», – мечтал он. Мысли о том, что он будет богатым, делали его высокомерным и невыдержанным. Так однажды подойдя к своему гаражу, он увидел, что ворота заблокированы «Победой», которую безрезультатно пытались завести три человека. Петро возмущенно заорал. Но был остановлен спокойным и рассудительным вопросом: «Послушай, парнокопытное. В рыло хочешь?»

Петро испугался. Интонация незнакомца и его широкие плечи не вызывали ни малейшего сомнения насчет рыла. Чтобы сгладить ситуацию, Петро быстро завел «Победу». Так он познакомился и подружился с Колянычем. Коляныч теперь ремонтировал отцовскую «Победу» только у Петра – качественно и абсолютно бесплатно.

Однажды летним вечером Петро шел из магазина, покупки он нес в руках. Неожиданно выскользнула, упала и разбилась бутылка водки. Пытаясь ее поймать, Петро бросил остальные продукты. Естественно, полкило масла в полете развернулось и ляпнуло на пыльный тротуар. Всё остальное было также изгажено. Петро ошалело смотрел себе под ноги. Вдруг его пробила мысль. «Есть. Теперь я знаю, как получить первый миллион!» Он радостно засмеялся, подцепил носком ботинка грязный кусок колбасы и быстро пошел домой. Переступив порог, он сообщил Томке о своих планах – шить сумки из полотна!

Эпоха полиэтилена еще не наступила. Жена, подумав, согласилась, даже впервые похвалила Петра. Деньги на рулон полотна взяли из заначки на шифер, потом Томка две недели шила сумки. Петро пошел к Колянычу в мастерскую, которая находилась в помещении управления буровых работ. Коляныч в это время бухал с Молдаваном. Петро попросил вырезать ему пару трафаретов, для того чтобы украсить сумки. Пьяный Коляныч подарил Петру трафарет – два льва терзают нефтяную вышку. Картинка была переработана из герба, который украшает все коробочки Мальборо. Петру рисунок понравился, он похвалил Коляныча. Коляныч немедленно отправил Петра за коньяком, а сам вырезал еще две надписи «DOLBOYOB» и «PRIDUROK». Не знавший букв латинского алфавита Петро обрадовался и, выпив стаканчик, побежал домой заниматься своими миллионерскими заботами.

«DOLBOYOB» он отштамповал красной эмалью, а «PRIDUROK» – синей. Когда первая партия высохла, он понес сумки на базар. К его великому удивлению, очередь не образовалась. Более того, группка школьников умирала от смеха, глядя на его товар. За день был продан только один «PRIDUROK». Сумку купила старушка. Она долго торговалась. Петро начал торг с пятерки. Когда цена упала до одного рубля – ударили по рукам. «Ничего, – думал Петро, – важен почин». Через два часа бабушка возвратилась, положила сумку на прилавок и потребовала назад рубль. «Тован назад не пнинимается», – начал было Петро. Бабушка пообещала привести милиционера. Это подействовало. Петро вернул рубль. На прощание бабушка сказала: «Не ожидала, взрослый человек, а пишет такие гадости». Петра стали мучать сомнения. Вечером он показал трафареты соседке учительнице, та долго смеялась.

Петро перестал разговаривать с Колянычем, но тому всё это было до феньки. Помирились они через год, когда Коляныч подарил Петру ставшую обузой старенькую бездыханную «Победу». Петра осенила новая идея. Я обрежу крышу, дам ей хороший ремонт, покрашу в белый цвет и буду возить свадьбы. Через три месяца он подготовил машину к эксплуатации. Но произошло непредвиденное – в город вернулся Костя Разжувайло, проживавший раньше в городе Таллинне. Он пригнал кабриолет «Кадиллак» белого цвета и занялся этим бизнесом сам. Петро снова пролетел. Он чуть не рехнулся. Продал «Победу» и поил Бермуды неделю.

Слабой компенсацией была путевка по Золотому кольцу. Кольцо его не тронуло. Его развеселил только один эпизод в Загорске. Проходя мимо чайной, Петро увидел – один посетитель уже гуляет. На земле в пыли лежало тело с раскинутыми в стороны руками и ногами. Причем, правая нога лежала на одной из трех ступенек, ведущих в чайную, делая тело сопричастным к работе заведения. Однако было непонятно – он только пришел или торопится домой. Возле посетителя валялся старенький велосипед. Тело храпело. Петро подошел поближе – его взору предстала картина не для слабонервных. То, что Петро принял за усы и бороду, оказались черными с сине-зеленым отливом мухами. Они плотно обсели широко открытый рот. И только самые смелые залетали в красно-черную преисподнюю. При выдохе мухи пугливо взмывали вверх, их места тут же занимали другие. «Завтнакают, сендешные, – пробормотал Петро. – Мухи – это к добру. Мне теперь должно повезти». Вернувшись домой, Петро узнал – распался Советский Союз.

Томка сказала: «Поеду я, Петя, проведаю родню, боюсь, что хахлы границы поперекрывают».

– Ты нучче за своими кацапами снеди, – огрызнулся Петро.

Трещина в их отношениях пролегла давно. Время смахнуло с лица Томки остатки еле заметной привлекательности, удлинило нос и покрыло лицо сеткой морщин. Они вместе вырастили сына, и это пока удерживало их друг возле друга. Петро всю жизнь учил Сашу – будь хитрым, сынок, а то будешь, как я, всю жизнь вкалывать. Сынок вырос настоящим мурлом. И всю привитую родителями хитрость направил против них же.

Пока Сашенька учился в школе, Петро и Томка, закусив удила, пахали в СМУ и строили свой дом. Потом пахали, пока сын учился в институте. Чтобы сводить концы с концами, завели огород за городом, живность. Свинью, кролей, кур, гусей, которые всё время хотели жрать. После работы Петро и Томка неслись полоть картошку. Кормили животных, еле доползали до кровати для того, чтобы отключиться без задних ног до шести часов утра. И так каждый день.

Вскоре Сашенька женился, жил теперь в Макеевке на Донбассе. И оттуда руководил выполнением своей продовольственной программы. «Свинью зарежьте на Покрову, я подъеду шестнадцатого числа. Да не кладите много сала в колбасу, я жирного не люблю. И вот еще, нам нужен новый холодильник, но не вздумайте покупать – возьму деньгами. А то будет, как с мебелью, – людей стыдно в квартиру привести».

Петро по секрету жаловался Опанасу:

– Знаешь, Опанас, как надоено питаться костями, хвостами и ушами. И посмотни на меня, вот эту бнядскую битновку донашиваю с шестьдесят девятого года. Есть еще зимнее паньто из искусственного канакуня. В него можно заваначивать поснания внеземным цивинизациям. Ему, падне, и ченез сотни минионов нет ничего не сденается.

Опанас жалел Петра и говорил: «Да шли ты их всех. Неужели не заслужил пожить спокойно? На Бермудах скоро начинается реконструкция. Приобрети акции, всё окупится».

Но Петро никому не верил. Он купил одну акцию, чтоб не гавкали, не приставали. И ждал своего часа. А пока он не наступил, тихо раздражался возле Томки. Она очень изменилась. Жизнь на Украине не прошла для нее бесследно. Томка подсела на сало. Сало она ела в любом виде – сырое, жареное, копченое – и в любых количествах. Томка не читала книг, не смотрела сериалы, не интересовалась соседскими сплетнями, она жрала сало. Петра мутило от вида супруги, которая остекленевшими, ничего не видевшими глазами смотрела во двор, где ничего не происходило, и куском свежего сала вымазывала смалец из сковороды и отправляла это в себя, иногда даже забывая откусить хлеб. Петра тошнило от таких сцен. В эти минуты он чувствовал – ее мозг спит. И для того, чтобы хоть как-то отвлечь Томку от сала, Петро сделал ей сына Генку.

Томку Петро раздражал еще больше. Ее раздражали его проекты по обогащению, не приносившие в дом ни копейки. Ее бесили его вечные друзья – шаровики, которым Петро по доброте душевной чинил всё бесплатно вместо того, чтобы накосить лишний мешок травы. Неприязнь росла.

Чем больше они жили вместе, тем больше расходились их интересы. Петро больше не делился с Томкой планами обогащения. А у Томки, кроме сала и детей, появилась еще одна страсть – она полюбила цветы. И с весны до поздней осени ковырялась на клумбе. Как-то поздним вечером, возвращаясь домой в нетрезвом состоянии, Петро помочился на клумбу. В алкоголе, который он употреблял, очевидно, находилось химическое соединение несовместимое с жизнью. Цветы врезали дуба практически сразу. Томка провела расследование, заметив на земле подозрительные пятна. Подозрение пало на собаку. Полкан грустно смотрел на Петра, который делал вид, что он ни при чем. Но тут Томка вспомнила, что цепь собаки не достает до клумбы. Томкин гнев нельзя описать. Вначале она полоскала его словами. Пришлось вспомнить золотое детство, проведенное в деревне Сукино. Самым мягким из выражений было «пидар гнойный». Потом ей подвернулись грабли…

После побоища Петро даже позвонил Сашеньке и нажаловался сыну. «О, хорошо, что ты позвонил, мне как раз позарез нужны деньги. Найди и передай поездом 50 долларов. А с мамашей я поговорю».

Петро неделю боялся приходить домой, слоняясь по гаражам.

Зашел в гости к Колянычу. У того уже гулял Вовчик из 107-го.

– Пноходив мимо, дай, думаю, загняну на огонек.

– Петрович, не чирикай, – поприветствовал его Коляныч. – Пришел – заходи.

Петро поставил на стол бутылку самогонки. Коляныч как раз рассказывал Вовчику про Белград. Петро увидел невиданные раньше сигареты.

– У фанцовщиков бнав?

– Какие еще фарцовщики? Петрович, я вчера еще в Белграде был. Федеративная республика Югославия, знаешь? Петро кивнул, но, чуть подумав, засомневался – Бнешеш!

– А от и не бнешу, – передразнил Коляныч и показал железнодорожные билеты.

– А как же вся эта канитень с визами и паспонтами? – спросил Петрович.

– А никак.

И Коляныч рассказал присутствовавшим механизм пересечения границы. В Украине началась эра челноков.

У Петра зачесался мозг. Опять небо посылает ему шанс. Он дотошно выспрашивал Коляныча, куда еще можно ехать, что везти? Голова роилась планами. Петро издалека начал обрабатывать жену, желая заручиться Томкиной поддержкой в осуществлении его бонапартистских планов завоевания европейских базаров. Но супруга в очередной раз разразилась скандалом и проклятиями по поводу петровой дурной головы.

Петро решил поменять тактику и как-то, бухая с кумом, попросил того привести хорошие сандалии для Генки. «Немає питань, – пообещал кум. – Обведи ногу сина, принось мені лекало, обов’язково привезу».

Петро, обрадованный, покачиваясь, возвращался домой. «Планета пуста, – размышлял он, – кроме кума, на ней больше никто не проживает». Дома он нашел зимние сапоги Генки, купленные ребенку на вырост, обвел подошву и спрятал бумагу со следом в карман. На другой день он вручил бумагу куму. Они договорились, что после командировки кум лично занесет покупку к ним домой, чтобы Томка, наконец, поняла, какие у Петра хорошие ответственные и преданные друзья. Через неделю кум явился к Петру на завтрак. И передал Томке коробку.

– Что это? – удивилась та.

– Скоро лето, – многозначительно подмигивал кум Петру, – это Генкины сандалии. Петро заказал.

Томка с удивлением посмотрела на сияющего Петра. Открыла коробку и после паузы спросила:

– Ты вообще догадываешься, какой размер у твоего шестилетнего сына? Или ты, идиотина, к его соракалетию готовишься? – взвизгнула Томка, достав из коробки лыжи сорок пятого размера. – Да они даже на Сашеньку большие. А ты куда смотрел? – спросила Томка у кума.

Кум съехал, предъявил Томке лекало, лежащее на дне коробки.

– Я попросил хорошие детские сандалии и показал след поляку, еще удивился, почему продавец по-дружески меня успокаивал, приговаривая: «Не бойся, нога со временем прекращает расти».

Томка звонко ляпнула Петра сандалем по морде.

– Нет больше моих сил, – верещала Томка, – ну почему все люди думают серым веществом, а ты коричневым?

Завтрак Петро и кум перенесли в гараж. После второй рюмки Петро вспомнил инцидент с Томкой и спросил кума:

– Какое коничневое вещество имена в виду эта истеничная дуна?

Кум глазами указал на нижнюю часть его туловища.

– Жанко, что я сназу не допен, а то б задан бы ей пенцу.

Кум скептически глянул на Петра, но от комментариев воздержался.

Вечером Томка объявила Петру, что устала от него и хочет проведать родню.

Она купила в дорогу коврик сала, забрала Генку, села в общий вагон и уехала. Петро, провожавший ее на вокзале, махал рукой, изображая озабоченность. Его душа ликовала. Впереди Петра ждал месяц свободы.

В первый вечер он так накидался, что перестал выговаривать еще восемь букв. Речь Петра напоминала крик марала в брачный период. Через три дня после отходняка. Петро решил: «Время, отпущенное судьбой, нужно провести так, что бы не было мучительно больно за бесцельно прожитые дни».

Он припахался в своем гараже и через сутки выехал. «Москвич» Петра преобразился. На передних дверях были приклеены надписи CHAMPION. Перед радиатором появились хромированные дуги, украшенные шестью галогеновыми фарами и четырьмя зеркалами заднего вида. На окнах Петро повесил тюль и шторы. Машину опоясывали несколько рядов молдингов. Где только можно, кузов украшали отражатели. Поверх лобового стекла шли бахрома и копейки, в ряд засунутые под резиновые уплотнители. Пластмассовый виноград, улыбавшийся скелет, смешно дергавшийся во время движения, маленькие боксерские перчатки свисали с зеркальца, цепляя ветку, на которой сидели птички. На передней панели он установил два вентилятора – большой перед собой и поменьше – с пассажирской стороны. Свободное пространство занимала полочка для магнитофонных кассет. Вся эта байда мешала смотреть на дорогу, но Петро любил красоту. Передние сидения он задрапировал ковровыми дорожками.

Задние – шкурой медведя с оскалившейся мордой. Причем, морда смотрела в заднее окно, пугая водителей. Рядом с медведем лежали старые игрушки Сашеньки – Буратино, собачка, зайчик, слоник. В потолок Петро вмонтировал четыре динамика и цветомузыку. «Ночью будет эффектно», – думал Петро.

Выезжая из гаража, он встретил Коляныча. Коляныч, восхищенный, обошел машину. Петро с гордостью наблюдал за другом.

– Куда едем? Телок снимать? – спросил Коляныч.

– Там побачим, – неопределенно ответил Петро.

– Тачку тюнинговал отлично, – похвалил Коляныч, – но изюминки не хватает.

– В смысне? – не понял Петро.

– Пошли ко мне, – предложил Коляныч, – у меня есть лосиные рога, мы их приделаем на капот, и все девки будут твои.

Петро, немного подумав, ответил:

– Не тнеба, Коняныч, я ж не фнаен.

В двадцать три часа он прибыл на пьяный угол, открыл дверь, из салона доносилось: «Ра-ра Распутин…».

Весь салон мигал разноцветными лампочками.

– Ану, кнасавицы, поехали пнокатимся! – пригласил Петро первых пассажиров.

В ответ ему только смеялись и стучали пальцем по виску. Петро постоял минут сорок, но никто не захотел прокатиться. Тогда, разозлившись, Петро подарил городу фразу: «Дикі люди». После этого завел свой хот-род и уехал на Бермуды.

Там он нашел кума, поделился своими невзгодами. Кум пообещал Петру помочь с халтурами. Через пару дней он познакомил Петра с толстым чуваком в засаленном костюме. Толстый чувак печальным голосом попросил перебрать коробку скоростей на его девятке. Договорились о цене. Петро погрузился в работу. В спину его толкала мысль: «Кум колошматит бабки на базарах Югославии и Польши, достраивает дочке двухэтажный дом, а он, Петро, сидит в гараже и сбивает копейки, ковыряясь в чужих машинах».

В назначенный день к гаражу Петра подъехал РАФик, это засаленный толстый чувак приехал за своей тачкой. Он и водила выгрузили четыре грязных мешка и поставили возле входа.

– Что это? – спросил Петро.

– Расчет за ремонт, – печально ответил толстый. – У меня сейчас напряженка с деньгами. Эквивалент, так сказать. Говяжьи хвосты. Полезный калорийный продукт. Спасибо, до свиданья.

Петро остолбенел, он даже не догадался достать из мешка хвост и засунуть его в жопу засаленному толстому чуваку.

Когда девятка скрылась, Петро поклонился уехавшей машине и ответил: «Пожануста, пниежайте еще, с нетенпением жду. В снедующий наз возьму мочевыми пузынями».

Потом Петро час проклинал кума и толстого засаленного чувака.

Он еле уговорил соседей Виктора Павловича и Павла Викторовича взять по одному мешку с хвостами.

– Зачем так много?

– Хонодца наваните, нодственникам наздадите, понезный канонийный пнодукт.

Дома расстроенный Петро освободил холодильник и запрессовал его хвостами, которые время от времени открывали дверь и просились на свободу. В тот вечер он набухался в одиночестве. На другой день Петро перебрался бухать на Бермуды. Наведывался домой только, чтобы покормить живность. Из алкогольного транса его вывел Коляныч. Он привел другого толстого чувака в дорогом костюме с толстой золотой цепью на шее.

– Что нужно денать? – спросил Петро с пьяным равнодушием.

– Коробку перебрать в моем «мерсе».

– Чем будете насчитываться? Говяжьими ушами? Хвостами я больше не бену.

Толстый чувак с цепью повернулся к Колянычу и спросил: «Ты же говорил – нормальный человек».

Коляныч внимательно посмотрел на Петра и грозно рявкнул:

– Ты что, конопли выхватил, Петруша? Машину нужно сделать, понял?

После арии Коляныча с Петра слетело сонное оцепенение, он выпрямился и спросил:

– Когда пниступать?

Выполнив заказанную работу, Петро, волнуясь, позвонил толстому, побаиваясь предстоящего расчета. Толстый с цепью рассчитался дойче марками. Поблагодарил и уехал. Петро разложил банкноты веером и подумал – это только начало. Вдруг он вспомнил – сегодня осталась некормленой скотина. А завтра приезжают Томка и Генка. Спрятав банкноты, он поплелся домой. Проковырявшись до темноты и устав, сел на кухне, налил себе полстакана, выпил, закусил яблоком. Самогон его сразу цапанул. Петро вспомнил: не только его скотина, но и он сам ничего ни ел. Ему стало жаль себя, он снова налил и выпил. Потом, покачиваясь, подошел к холодильнику, убрал от двери стул и открыл ее. На него хлынули говяжьи хвосты, кроме них, съестного ничего не было. Вдобавок они завонялись и распространяли смрад по всему дому.

«Завтра приезжает Томка, она же меня удавит этими хвостами». Петро рассвирепел, открыл окно и с алкогольной агрессией метал хвосты во двор, пока полностью не освободил холодильник. После этого ему хватило сил доползти до дивана, упасть и заснуть.

Утром его разбудил дикий истошный Томкин крик. Петро подскочил и увидал свою супругу с абсолютно белым, перепуганным насмерть лицом. От страха у него задрожали ноги.

– Что снучинось, ты уже пниехала?

– Посмотри во двор, – истерично визжала Томка.

Петро глянул в окно, от ужаса у него дыбом встали волосы. Весь двор был черным – кишел воронами.

Дойче марки он потратил на товар, положив начало залежам ножниц по металлу, молоткам, коробкам с ножовочными полотнами, лопатам, сапкам, ящикам с гвоздями. Появились у него и 200 бензиновых насосов для «Жигулей». Петру тогда казалось, что вся Европа ездит на «копейках». Насосами с Петром рассчитались за ремонт машины, в очередной раз обманув его. Показав один фирменный насос, всучили партию изделий какого-то кооператива.

Наконец, Петро получил паспорт. Для первой экспедиции он выбрал город Субботица в Югославии. Подготовка велась в очень нервозной обстановке. Многие знакомые Петра ездили за бугор уже по нескольку раз, кум, хвастаясь, показывал доллары. Петро, рассматривая портрет Франклина, ненавидел кума, ему казалось, что кум украл эту сотню у него.

В Субботицу он решил ехать на своем «Москвиче», Петро доварил борты к багажнику, полностью изуродовав и так не выдающийся дизайн машины. Загрузил товар, который он собрал за год, и выехал в сторону Молдавии. От огромного веса у машины стал деформироваться кузов. В Киеве жадный Петро взял еще пассажира и только после этого заметил, что с машиной творится что-то неладное. Сами по себе стали открываться двери, крышка багажника, пассажир, побелев от страха, мычал, указывая на открывшийся капот.

– Не бойся, – успокоил его Петро, – он до конца никогда не откноется.

В Житомире пассажир попросил остановить.

– Большое спасибо, – сказал он – А деньги? – с надрывом спросил Петро,

– А денег у меня нет, я ж студент.

– Пнидупнеждать надо!

Петро, проклиная всех студентов земного шара, двинулся дальше.

За Житомиром он вынужден был остановиться, выгрузил на обочину полторы тонны груза, нашел веревки, проволоку, связал двери, багажник, на это ушло три часа. Наконец уставший, мокрый от пота, Петро двинулся дальше.

«Еще пару таких остановок – и накачаю нитки как у Тайсона», – думал он свою горькую думу. И прозевал ямку. «Москвич» тряхнуло, заднее стекло выпало в салон, Петро грязно выругался. Опять остановился и провозился со стеклом дотемна. Потом у него отпал глушитель, потом перестала работать приборная доска, после этого он стал постоянным клиентом всех работников ГАИ, находившихся по пути следования.

Петро с мольбой, вглядываясь в каменные лица с алчно блестевшими глазами, рассказывал о бедности, о постоянно преследовавших его неудачах. Дорожная фемида просила подкрепить рассказ деньгами. Тогда Петро приступал ко второй части биографии. Он убеждал гаишников, что болен туберкулезом и как этим пользуются жена и теща, избивая его палками. После рассказа он обычно пробовал раздеться по пояс, чтобы продемонстрировать следы побоев. Как правило, после второго акта его отпускали. Но иногда самым настойчивым гаишникам приходилось рассказывать полную версию биографии. Тогда, в завершение рассказа, заливаясь слезами, Петро открывал им, что он инвалид и у него две левые руки. Петро быстро поднимал руки, держа одну – ладонью вверх. Как правило, это срабатывало.

Но в этот раз под Винницей ему попался такой орех, что даже Петро удивился. Орех представился сержантом Цюрюпало и обвинил Петра в нарушении правил дорожного движения. Петро вдохновенно отработал три акта, уже вытирали слезы несколько женщин, ожидавших рейсовый автобус и ставшие невольными свидетелями происходившего единоборства. Исповедь сержанта не убедила. Петра понесло: он первый раз в жизни столкнулся с такой непробиваемостью. И пошел на второй круг.

Свою жизнь Петро описывал фиолетовыми и черными красками. Из повествования следовало – фашистские концлагеря в сравнении с его жизнью – санаторий. Он убеждал сержанта, что искренне завидует аборигенам Австралии, которые питаются кореньями и личинками, а стареньких родителей, ставших обузой, отдают на съедение крокодилам. На многочисленные истории Петра мент отвечал одинаково: «А я тут зачем стою?» После получасовой борьбы титанов к сержанту подошел его напарник и потрогал коллегу за локоть, но сержант Цюрупало продолжал жевать фразу: «А я тут зачем стою?» И тут почти сдавшийся Петро предложил погасить штраф товаром: «Тнохи гвоздей, тнохи ножовочных понотен, одну сапочку».

В ответ Цюрупало обмяк и стал хватать воздух ртом, потом махнул рукой и тоже отошел шепча: «Он забрал у меня не только пятьдесят минут работы, но и пятьдесят минут жизни».

Как Петро добрался до Субботицы, известно одному Господу Богу. В Субботице Петро совсем растерялся. Для того чтобы продать привезенный товар, нужно было торчать на базаре месяца два-три. На это Петро никак не рассчитывал, а ехать в глубь Югославии боялся. Подумав несколько дней, он сбросил весь товар перекупщикам и, получив долгожданную зеленку, радостно попер на родину.

Дома кум посчитал Петровы барыши и выяснил, что Петра опять развели. Он возвратил лишь половину денег, вложенных в товар.

Петро пил неделю и ругал шустрых соотечественников. Вдобавок ему предстоял капитальный ремонт машины, уже не подлежавшей никакому ремонту. Петро решил теперь держаться опытного кума, они договорились ехать в Польшу, так как в Югославии началась война. Кум пересмотрел товар Петра и забраковал его. «Сейчас на Польшу повезем тиски».

Петро кинулся доставать тиски. Он отремонтировал несколько машин и купил двадцать тисков на заводе-изготовителе. Накануне дня отъезда кум заболел и остался дома. Петрова поездка началась со скандала. Его не пускали в старенький «ЛАЗ». Из тридцати пассажиров двадцать восемь были бабы – они подняли страшный гвалт.

– А куда мне пникажите останные тиски девать? – отчаянно кричал Петро.

– Засунь их себе в жопу, – посоветовала Зленчиха – самая колоритная из отъезжающих. – Каждый везет по десять! – отрезала она.

Наконец, были решены все вопросы, и автобус, высекая снопы искр выхлопной трубой об асфальт, выехал к полякам, которые с нетерпением ожидали чугунно-литейные изделия. В пути Петро быстро подружился с девками, после Томки они все были для него красавицами. Подъехали к польской границе и встали в очередь. Опытная Бойчиха объявила, что стоять будут около суток. Петро достал два флажка – украинский и польский, и спросил водителя:

– Где у тебя тут флагалище? – игриво спросил Петро.

– Тут втыкай, – указал место водила.

Петро воткнул флажки.

– Поняки – национанисты, – объяснил он, – им поннавится.

Через восемнадцать часов, выпив ящик водки, спев все песни и обгадив все посадки, они заехали на обетованную территорию Польши. В автобус вошел офицер польской таможни. Он внимательно обвел взглядом салон, его глаза уперлись в Петровы флажки. Лицо у офицера стало строгим. Он указал водителю.

– Езжай туда.

Когда автобус остановился, он мрачно указал на флажки и сказал.

– Свой можете вешать, как хотите, – наш должен висеть правильно.

И только теперь пассажиры увидели – политически безграмотный Петро пристроил флажки вверх ногами.

– Что везете? – спросил поляк.

– Тиски, – отвечали наши.

– Сколько?

– Триста.

– Даю вам десять минут – они должны стоять в три ряда на земле по сто. Я хочу пересчитать. Если не вкладываетесь в срок – едете домой. Девки обступили офицера, пробуя очаровать его своими линиями, взглядами и улыбками. Но этот засранец был непреклонен.

– Давай, – сказал поляк, засекая время, и махнул рукой.

Что тут началось! Пассажиры чартера понимали – таможенник не шутит, и носились как угорелые. Двадцатикилограммовые чушки летали пушинками. Одна упала на ногу Ирке, заставив бедную Коломийчиху временно стать параолимпийской чемпионкой. Быстрее всех, конечно, бегал Петро, осознавая свою вину, трусливо поглядывал на девок. Поляк хохотал. К сожалению, в ту минуту его некому было пристрелить. После представления он миролюбиво сказал:

– Добро пожаловать в Польшу.

Петро приготовился к скандалу в автобусе, но его волнения были напрасными. Девки после чугунного марафона лежали мертвые часа три. Впоследствии Любка Стельмах, всю жизнь лечившаяся от бесплодия у известного киевского гинеколога, даже накрапавшего докторскую диссертацию на тему о невозможности деторождения у Любки, после проделанных упражнений родила двойню.

Но то, что произошло на границе, было цветочками.

Автобус заехал в район Белостока. Внезапно произошло ЧП – умер сосед Петра – Иван. Просто взял и – умер. Стали решать, что делать? Петро предложил плюнуть на все и поворачивать домой.

Автобус загудел, как потревоженное осиное гнездо.

– Как назад, а товар? Пускай ездит с нами. Лично мне он не мешает, – кричала Гединша. Ему уже все равно, а я без денег возвращаться домой не имею права.

– Ты здунена, Ванька, – увещевал ее Петро. – Ваня за неденю завоняется, мы ж на мотоне сидим.

– Я ему уступлю свое место, – предложила Гединша.

– Не хнистианский это назговон, – расстроился Петро.

Он настоял, вызвали полицию, «скорую», тело увезли в местный морг. Петро остался улаживать формальности и ждать родственников. Девки пообещали продать тиски и Петра, и покойного Ивана.

Автобус уехал мотаться по польским селам и хуторам, предлагая крестьянам нужные вещи. ПЕРВЫЙ РАЗ В ЖИЗНИ ПЕТРО НЕ ПРОЛЕТЕЛ С ДЕНЬГАМИ.

В Белостоке у Петра было много свободного времени, и он бесцельно ходил по городу, рассматривая чужую жизнь. Его внимание привлек припаркованный «Порше» с бельгийскими номерами. Петро с уважением рассматривал красавца и услышал за спиной следующий текст:

– Що, подобається звірюка? – Петро вздрогнул и обернулся. Перед ним стоял среднего роста, коренастый с рыжими усами бельгиец.

– Ти з України?

– Нет, – тут же набрехал Петро. – А шо?

– Ничего, у тебя на лбу написано, откуда ты прибыл. Я не удивлюсь, если ты окажешься еще и моим земляком. Ну, признавайся, откуда родом, – допрашивал Петра рыжий бельгиец.

Петро признался, что он родом из села Каблуки. Бельгиец заволновался.

– А Кантурів знаєш?

Петро рассмеялся: «Хто ж не знає. Їх у Кабнуках одна тнетина».

– Діда мого Григорія Матвійовича знаєш? – тихо спросил бельгиец, волнуясь.

Петро сам разволновался.

– Так он соседом бын. Умен в шестьдесят пенвом. У него еще сын пнопан без вести во внемя войны.

– Давай знакомиться, – бельгиец протянул руку. – Григорий.

Петро пожал руку и тоже представился.

– Чего же мы стоим? – засуетился бельгиец Гриша. – Садись в машину, поехали. Я тут знаю недалеко отличный ресторанчик. Всё из потрошков готовят. Не бойся, я угощаю. Ты тут бизнес делаешь?

– Нет, – ответил Петро и объяснил, что у него небольшое дело в местном морге. – Но пенекусить можно, поехани.

Григорий внимательно посмотрел на Петра, ничего не сказал и открыл двери машины. Восхищенный Петро рассматривал салон.

Гриша завел движок. Послушав несколько секунд работу двигателя, Петро между прочим сказал:

– Гниша, во втоном цининдне свеча банахнит.

– Откуда ты знаешь? – поразился Григорий.

– Чую, – скромно объяснил Петро.

В ресторане Петро узнал, что его новый знакомый никогда не был в Украине и никогда не видал Григория Матвеевича, потому что в 1949 году он родился в Антверпене, в семье человека, который во время войны попал в плен и был освобожден англичанами.

Они разговорились. Григорий оказался владельцем автосервиса.

И пообщавшись полтора часа, он пригласил Петра в Антверпен.

– Поработаешь у меня годик, заработаешь денег, а дальше будет видно.

Обменявшись адресами, они расстались друзьями. Петро шел по городу, как обкуренный. Он видел Белосток с высоты птичьего полета, он парил. Его стали раздражать поляки, они мешали ему строить планы.

– Шо вы всё внемя пшекаете? – раздражался он, подходя к моргу.

На Бермуды Петро вернулся с высоко поднятой головой. Он стал саркастичным и заносчивым. Начал отказываться от выгодных заказов, высокомерно объясняя, мол, некогда мне возиться с вашими тачками – уезжаю я сконо за гнаницу.

Однажды распоясавшийся Петро накричал даже на Арнольда Израилевича. И только после разговора с бермудским терапевтом Колянычем высоко поднятая голова поникла.

Размышляя про бельгийские миллионы, которые практически лежали у него в кармане, он нахамил и Колянычу. Тот положил на плечо Петру тяжелую волосатую руку и негромко напомнил:

– Петрович, давно ти в мене в руках не всцикався.

Петро немедленно извинился.

– Пнобач, Конянич, все думаю пно свої пнобнеми.

– Сейчас порешаем твои проблемы, – пообещал Коляныч и послал Петра в гастроном за коньяком.

Через месяц Петро получил официальное приглашение посетить конституционную монархию Бельгию. Провожали его всеми «Бермудами». Мероприятие растянулось на две недели.

– Коняныч, – орал счастливый Петро, – тнеба тикать, бо вместо Антвенпена попаду на пнинудитеньное нечение.

Через минуту Петро спросил.

– Днузья, какой гостинец везти Гнигонию?

Коляныч посоветовал – вези рыбу.

– Там же вноде моне недалеко, – неуверенно сказал Петро.

– Море есть, – согласился Коляныч, – но, во-первых, рыба в Европе дорогая, а во-вторых, я тебе толкую про осетровых, там ничего подобного нет.

На второй день Петро позвонил племяннице в Киев и сделал ей заказ. Но та, не разобравшись в сленге дяди, в день отъезда вместо ожидаемого осетрового балыка вручила ему севрюгу горячего копчения.

Петро механически, сунул рыбу в сумку и сдал ее в багаж, после этого занял свое место в шикарном салоне «Нео-плана» недалеко от водителя. В пути он, насмотревшись западной жизни, мысленно приобщался к ее ценностям. Петро видел себя в дорогом костюме в шикарном ресторане. Вот он сидит за столиком с красавицей, они едят омаров, спутница моложе Петра на двадцать пять лет. Она блондинка и влюблена в Петра по уши. Но он смотрит в окно на свой «Mersedes CLK» и любуется своим перстнем. Он не замечает ее взглядов. Таких, как она, много, и все хотят сидеть за его столиком. Это был его новый мир, недоступный Сереге, Колянычу, даже Опанасу и Арнольду. Его сладкие мечты остановил стюард, угощавший кофе второго водителя: «В багажном отделении у какого-то дебила что-то завонялось в сумке. Стоит жуткое вонище».

– Рыба, – пронеслась отчаянная мысль, – как я мог про нее забыть?

Они подъезжали к Антверпену. На конечной станции возле офиса «Евролайнс» Петро сделал ревизию вещей, рыба действительно задохнулась. Он решил ее не выбрасывать, а показать Григорию. Мол, вез подарок, но так получилось. Григорий не встречал Петра. Они договорились, что Петро доберется сам, по инструкции, оставленной ему Григорием в офисе автобусной компании. К инструкции прилагалась подробная карта маршрута, бельгийские франки, записки на фламандском и французском языках. Петро легко нашел остановку автобуса, который должен был доставить его в пригород Антверпена.

Он обернулся, в пятидесяти метрах от него еще стоял «Неоплан». Это была последняя ниточка, связывавшая его с родиной. Петро понимал, что не может возвратиться, – его охватило тоскливое отчаяние. Перед глазами стояли проводы. Родные лица бермудовцев. И даже Серега не казался ему отсюда противным монстром. Петро вытер слезы, они выступили снова. Он резко открыл сумку и достал последнюю бутылку водки. Предыдущие он малодушно выпил в автобусе. Открыв бутылку, Петро пил из горла, не закусывая, он ее занюхивал. Для этого, чуть приоткрыв сумку, легонько похлопывал ее по бокам. В нос ему стреляло жуткое рыбное бздо, заставлявшее его судорожно подрагивать плечами. Наконец тоска стала отступать.

Петро дождался автобуса и поехал навстречу с буржуазными ценностями, которые отныне будут его окружать всегда.

Через одну остановку в салон вошли две девочки-акселератки. Лет пятнадцати. У одной на голове переливался яркими зелеными и желтыми цветами панковский ирокез. Вторая была абсолютно лысая. Девчонки, как рождественские елки, сверху донизу были украшены пирсингом, татуировками, феньками, булавками и цепками. Чувствовалось, как в их телах беснуются гормоны. Лысая была одета в кожаную мини-юбку, из-под которой выглядывали ничего не скрывавшие красные трусы. На желто-зеленой красовались порванные джинсы. Рост они увеличили двадцатисантиметровой платформой. Больше всего Петра поразили уши лысой.

Сверху донизу каждое ухо украшали по десятку колец разного цвета и диаметра. На лысине красовалась татуированная готическими буквами какая-то надпись.

Несмотря на то, что в салоне были свободные места, девчонки встали над Петром. Они жевали резину, громко говорили и смеялись. У желто-зеленой на поясе висел плеер. Там же она повесила наушники. Гупал рэп. Петро недолюбливал это музыкальное направление. Лысая держалась за поручень и, цепляя своим красным лобком нос Петра, мешала любоваться достопримечательностями Антверпена.

«Ну, це, бля, ваще», – подумал Петро. Сумка лежала у него на коленях. Он приоткрыл зиппер и привычно постучал по бокам. Девок сдуло. Когда автобус остановился, все пассажиры заторопились к выходу, тревожно оглядываясь на Петра. Петро заволновался, он подумал, что это конечная, на которой ему выходить, и тоже поднялся. Его остановил кондуктор, прочитавший сопроводиловку Григория. Он, зажав нос, спросил по-французски: «Что вы везете»? Петро, широко улыбаясь, ответил: «Кнасиво у вас тут».

Встреча Петра и Григория прошла в сердечной обстановке. Видом и особенно запахом привезенного Петром подарка Григорий был умилен до слез. Через пару дней Григорий пригласил представителей диаспоры на небольшую вечеринку. Это были люди разных поколений и судеб, но машины, на которых они прибыли, указывали – их владельцы имели весьма приличные доходы. На площадке возле ресторанчика Петро с восхищением заметил, кроме Гришкиного «Порше», припаркованные «Мерседесы», «БМВ», «Ауди», а также «Феррари» и «Додж Вайпер».

Целый вечер Петро был в центре внимания. Он выступал в новом костюме, который ему купил Григорий (мечты начали материализовываться). Начал он с короткой лекции о политическом и экономическом положении в Украине. Он клеймил позором все ветви власти, которые развели в стране олигархов, бандитов «та іншу гадость» и его, Петра, выдавили на заработки в Бельгию. Петро начал демонстрировать диаспоре свои золотые руки. Буржуа сочувственно кивали, а один громко спросил Григория, на каком языке говорит уважаемый гость? Петро обиделся.

Григорий поселил Петра у себя дома. Большой двухэтажный особняк удивил Петра количеством туалетов и ванных комнат. В нем жили Григорий, его жена Жаклин и две их дочери – жизнерадостные девушки-бройлеры с шальными глазами.

К дому примыкал участок, засеянный травой, которую Григорий часто стриг. Во флигеле, жили конь, два сеттера, кошка и гусь. Они были ухоженными, добрыми, жирными и стерильными. От скотины Григория Петро пришел в восторг, вспомнив знаменитый советский мультик.

– Гниша, ты воссоздан сказку «Бнеменские музыканты».

Наконец, наступило время показать Петру, на что он способен. Григорий был не только владельцем автосервиса. Его собственностью были также несколько автозаправок. Все эти объекты находились на автобане Антверпен – Роттердам.

Через две недели после начала работы Петра у техстанции появились первые очереди. А через месяц уже существовала предварительная запись. Петро покорял владельцев машин, особенно дорогих, тем, что он не просто менял на новую вышедшую из строя деталь или агрегат, а еще и находил причину поломки. Вдобавок он мог ремонтировать многие детали и агрегаты, что существенно удешевляло ремонт. К тому же Петро был универсалом и выполнял любые автоработы. Машины после его рук летали, как пули.

Через два месяца Григорий повысил Петру зарплату и приставил к нему учениками двоюродных племянников. А еще через полгода встал вопрос о расширении бизнеса.

Но тут Григорий стал замечать, что Петро затосковал. Он ходил с потухшими глазами и опущенной головой. Григорий понял всё по-своему. И однажды предложил Петру отвезти его в Антверпен или Брюссель в квартал красных фонарей к проституткам. Петра предложение взбодрило, однако, вспомнив девушек-панков, он отказался.

– Кисняка хочу, – капризно потребовал Петро.

– Так возьми в холодильнике йогурт, – предложил хозяин.

– Назве это кисняк? – спросил Петро. И сам отвечал: Это какая-то пнастмасссовая каша. А я нюбню, чтоб ножкой куски можно быно кушать.

– Ну, милый мой, – удивился Григорий Петру, – такого нельзя купить даже в Голландии.

Петро продержался еще два месяца и тайно засобирался домой. Бельгийцы его теперь раздражали больше, чем поляки. Ностальгия так напрягла Петра, что, не выдержав, он позвонил Томке. Поговорив несколько минут с мужем, Томка подозрительно спросила, почему тот говорит с акцентом.

– Темнота, – самодовольно хмыкнул Петро, – как же меня в этих кнаях поймут без акцента? Тут же Евнопа, а не конгосп.

Томка сообщила мужу хорошую новость – Петро стал дедом. После разговора Петро, чухая затылок, размышлял, как сохранить заработаное, чтобы сын под разными предлогами не отобрал деньги?

Он решил вложить деньги в инструмент, выбор которого был неприлично огромен. Петро купил горы всевозможных автоприспособлений, и только с компрессором вышла накладка. После покупки он попросил Григория прочесть ему инструкцию, и понял, что приобрел не то, что хотел. Он решил грамотно испортить компрессор, чтобы возвратить его по гарантии. В инструкции было написано – агрегат не должен работать более 20-ти минут и должен остывать в течение часа. Петро оставил работать компрессор на сутки. Тот раскалился, как утюг, но выдержал. Тогда Петро затащил его в ванную с водой и снова включил. Эта гадина выдержала и такое испытание. И тогда, доведенный до отчаяния Петро, замкнул розетку. Компрессор замолчал.

Петро попросил Григория сопровождать его в магазин «Bosch». Он очень боялся, что его афера откроется. В магазине его встретил улыбающийся работник. Петру он был неприятен. «Что ты лыбишься, пропопадлина, небось, сейчас такой рот откроешь – мало никому не покажется». Узнав причину визита, работник магазина, не переставая улыбаться, что-то сказал. Григорий перевел: «Это первый случай поломки за тридцать лет его работы в магазине. Он спрашивает, что ты хочешь, новый компрессор или деньги назад?»

Петро с помощью Григория выбрал новый компрессор и достал деньги, размышляя, сколько нужно, чтобы доплатить разницу. Работник, улыбаясь, остановил Петра. Григорий перевел: «Фирма «Bosch» просит у тебя прощения за причиненное неудобство. Доплаты не нужно, а в виде компенсации они тебе дарят пульвер для покраски». Петро тут же пожалел, что не знал этих порядков раньше. «Сколько денег потратил зря!» – расстроился он.

Дома Петра ждал еще один приятный сюрприз. Григорий, чувствуя чемоданное настроение Петра, подарил ему небольшую «Хонду», ранее принадлежавшую Жаклин. Петро хорошо знал эту машину, он делал ей мелкие профилактики. «Хонда» была в отличном состоянии. Этот подарок задержал Петра еще на четыре месяца. Петро помог Григорию расширить производство и подготовить смену, хотя и не такого уровня, каким был сам. Расстались они друзьями. Петро называл Григория своим братом. Григорий до последнего дня пробовал удержать Петра:

– Не уезжай, – упрашивал он, – я возьму тебя в долю, 50 на 50. Документы оформим с юристами, смотри, сколько у нас клиентуры, я помогу тебе с гражданством, возьмем кредит, построим тебе дом.

Петро остановил его.

– Гниша, все ты пнавинно насказываешь, но не могу я без Бенмуд, понимаешь? Ты когда пниедешь, тоже все поймешь.

– А в Каблуки поедем? – спросил Григорий.

– Не вопнос, – с готовностью пообещал Петро.

– Хорошо приеду, нужно мне самому проверить, что там за магнит у вас зарыт на Бермудах.

На следующий день в три часа ночи Петро выехал в Украину.

«Бермуды» встретили Петра приветливо, друзья накрыли поляну в новом кафе и, пробуя бельгийское спиртное, расспрашивали Петра о жизни на чужбине. Он впервые не врал и не хвастал. Там, в Антверпене, Григорий отучил Петра нажираться, поэтому его рассказ о Бельгии получился каким-то бесцветным.

После заграничной эпопеи Петро чувствовал – на «Бермудах» произошли глобальные перемены, и он пропустил что-то важное. Весь карьер был утыкан кранами. Туда-сюда мотались грузовики. Строительный бум, вызванный генеральной реконструкцией, породил шум, пыль и веселье. Петро побежал к Опанасу и Арнольду узнавать свою судьбу. Начальники, пряча глаза, объяснили:

– Мы тебе предлагали, но ты отказался и купил лишь одну акцию. Поэтому ты пока вне этого процесса. Но я тебе обещаю, – обнадежил Петра Опанас, – закончим строить СТО, возглавишь ее.

Петро вышел из вагончика, в котором временно находилась дирекция, и поплелся в свой гараж. Его коматозное состояние слетело, когда он вспомнил о том, что скоро приезжает сынок Сашенька. Петро развил просто бешеную активность. Включил упрямство и упорство и успел-таки достроить второй этаж, потратив остаток денег. С чувством глубокого удовлетворения он констатировал, что, наконец-то, заработанное пошло впрок. Теперь у него был двухэтажный гараж, масса автопримочек, позволяющих ему смотреть с превосходством на Павла Викторовича и Виктора Павловича, и машина «Хонда».

Сын остался разочарованным бельгийской командировкой отца. Однако в Макеевку он уехал на «Хонде».

После всплеска деловой активности снова потянулись серые дни. Кипящая, бъющая ключом жизнь на Бермудах вызывала острую зависть Петра. Он опять стал заглядывать в стакан. Но, о ужас! Ему не с кем было выпить. Его друзья – и Коляныч, и Вовчик – были заняты. Слоняясь без дела, уворачиваясь от самосвалов и рассматривая, как катки закатывают Бермуды в асфальт, Петро дошел до озерца, служившего гаражной помойкой. Он остановился, потом прошелся вдоль берега, меряя расстояние шагами, его беспокойный мозг нашел новое дело. Сорвавшись с места, Петро побежал в вагончик к Опанасу и Арнольду. Те, выслушав просьбу и чуть подумав, согласились отдать помойку Петру в безоплатную аренду.

Петро потратил уйму времени – очистил водоем от старых покрышек, ржавых крыльев, дверей, аккумуляторов и другого автохлама. Укрепил берега, обсадив их вербами. Выпустил в водоем мальков карася и окуня. Привез два самосвала песка и сделал пляж, оборудовав его грибками, шезлонгами и лежаками. Главной достопримечательностью пляжа стали две искусственные пальмы по заказу Петра присланные из Бельгии его генеральным другом Григорием. Теперь озерцо окружал легкий, ажурный заборчик. Петро хотел фундаментальный бетонный – начальство запретило. У входа появилась табличка «Кооперативная собственность – вход платный» и прейскурант:

Купание – 1 грн. 1 час.

Лежак – 1 грн.

Шезлонг – 2 грн.

Фото возле пальмы – 2 грн.

Рыбная ловля – 5 грн.

Дети бесплатно.

Петро соображал так: пускай дети купаются бесплатно, их на Бермудах все равно нет, зато не будут думать, что я жлоб. А озеро будет меня кормить вместо акций. Еще увидим, как у кого работает кора головного мозга.

Первым посетителем стал Коляныч. Он зашел на территорию пляжа, внимательно рассмотрев оазис, стал раздеваться. Петро, сидевший в тени куста роз, зашелестел газетой. Коляныч оглянулся: «А, ты тут, привет». Он с удивлением рассматривал новый прикид Петра – длинные шорты с вышитым китайским драконом, сомбреро из соломы. Особенное изумление Коляныча вызвала толстая длинная сигара. Петро явно вживался в образ капиталиста.

– Молодец – здорово придумал, – похвалил Петра Коляныч.

Он с разгону прыгнул в воду. Накувыркавшись, нанырявшись, накупавшись, Коляныч бухнулся в соседний шезлонг.

– Между пночим, купание пнатное.

Коляныч лениво глянул на друга и ответил:

– Люди с такой миллионерской внешностью должны хоть изредка пользоваться своей головой, чтобы подумать – можно ли брать деньги с лучшего друга?

Петрович замялся и покраснел.

– Шучу, шучу. Снушай, Коняныч, ты… это… никому не наспностнаняйся пно беспнатное купание, надно?

– Заметано, – пообещал Коляныч.

На пляж зашел Арнольд Израилевич, поздоровался и, осмотрев прикид Петра, выказал свое восхищение драконом на миллионерских шортах. Обнажив молочно-белое тело, тоже прыгнул в воду. После него пришел Опанас…

Взбодренные после купания, все расселись кругом. Хвалили Петра и беседовали.

– Петрович, – обратился к Петру Опанас, – человек, который курит такие же сигары, как Рокфеллер, не может иметь подобный пункт о рыбной ловле.

– Почему? – спросил Петро.

– Потому что за рыбной ловлей скрывается больше, чем ловля рыбы. Ты же сам рыбак и должен понимать. Это целый ритуал. Встаешь рано утром, собираешь снасти, едешь на речку или озеро, ищешь место и тэ дэ и тэ пэ. А то, что предлагаешь ты – проще подняться и купить в магазине.

– Да, совсем забыл, – поменял тему Опанас. – Зайди ко мне завтра в девять, поедем на выставку «Автотехсервис» выбирать оборудование для нашей СТО.

Когда друзья разошлись, арендатор Петро, стоя на берегу своего озера, пробурчал.

– Днузья называются, взяни и обоснани мечту.

Озеро стало последним самостоятельным бизнесовым проектом Петра.

Вернемся к шведам. Выслушав сбивчивый рассказ Петра о звуковой атаке Оззи Озборна, Опанас и Арнольд клятвенно пообещали разобраться и принять меры. Но Петро был так взволнован, что пытался рассказать о своих душевных муках в пятый раз. Проснулся Свенсен, протер глаза. Опанас налил коньяка Свенсену и Петру, потом принес из холодильника холодного пива себе и Арнольду. В дверь снова постучали. «Входи», – обреченно вздохнул Опанас. Появился Коляныч. Без приглашения уселся за стол.

– Сверло принес, – ответил Коляныч на вопросительный взгляд Опанаса Охримовича.

Опанас снова вздохнул и поставил перед новым гостем рюмку.

Выпили.

– А где Петерсен? – строго спросил Арнольд. – С ним все в порядке?

– Так точно, – доложил Коляныч, – играет с Тирпицем в го, они так подружились.

Арнольд и Опанас переглянулись.

– Коляныч, тебе пора вязать с травой.

– Это точно, – согласился Коляныч, – гросс-адмирал скоро загонит меня в могилу.

Коляныч заметил, что у Петра нет половины зуба и, обрадовавшись, спросил:

– Опять ногти на ногах грыз? Ладно, не переживай. – В двести восемьдесят девятом гараже стоматолог Юрий Свиридович установил американское оборудование. Он работает неделю, а очередь уже на полгода вперед. Но бермудовцев обслуживает без очереди и со скидкой.

– Пнавда? – обрадовался Петро.

– Правда, – Коляныч налил себе рюмку коньяка, выпил и поднялся, – любые зубы, – продолжил он, – из фарфора, золота, мореного дуба, но я тебе посоветовал бы из титана, чтобы не только ногти, но и арматуру мог перекусить.

– Смішно козі, шо снака в гнязі, – парировал расстроенный Петро.

Коляныч поблагодарил Опанаса за угощение и вышел. Через минуту коньяк так вставил Петра, что он, забыв про Серегу, стал готовиться ко сну.

– Э нет, дорогой, – тряхнул его за плечо Опанас Охримович, – спать к себе.

Петро, качаясь, стал прощаться.

– Не забудь, сегодня собрание в час, – напомнил Арнольд Израилевич.

Петро уже не мог поддержать разговор, он только поднимал руку. Жест обозначал, мол, ребята, не волнуйтесь, Петро не подведет. И предпринял первую попытку телепортации своего тела в собственный гараж. Свенсен выпил вторую рюмку, посидел минуту, потом прилег на диванчике и опять задрых.

Опанас и Арнольд продолжили пивной марафон.

– Надо будет поговорить с Серегой. Совсем он загнобил Петра, – прервал молчание Арнольд.

Опанас, соглашаясь, кивнул. Разговор опять вернулся к повестке дня собрания акционеров. Минут пятьдесят их никто не беспокоил.

Опанас покончил с раками и приступил к чистке бороды. В дверь снова постучали.

– Входи, кто бы ты ни был, – бодро крикнул Опанас Охримович.

На пороге появился Серега.

– Які люди! – пародируя Серегу, приветливо встретил его хозяин. – Проходи и расскажи, когда ты закончишь издеваться над Петровичем.

Серега сел за стол и хмуро ответил.

– Дядя Опанас, такое у меня сегодня настроение гнусное – всё из рук валится.

– Это потому что человека хорошего ты обидел.

– Надоел мне ваш Петрович, – огрызнулся Серега, – придурок социалистический, не может понять, что началось другое время, страной уже который год управляет рынок. Вроде и в Бельгии поработал, а толку никакого.

– Рынок, говоришь, – прищурил хитрый глаз Опанас Охримович, – это где же тебе такое рассказали?

– В Национальном университете народного хозяйства.

– А-а-а, – протянул Опанас Охримович, – топ-менеджеры, селзы, супервайзеры, слушай, может, ты что-то не так понял? Хотя правильно ты всё сказал, Серега, правда, есть одна неточность. Не страной, бери выше – рынок правит человечеством, которое опрометчиво вручило ему свою судьбу. И радоваться, я тебе скажу, нечему.

– А что, раньше лучше было? – Серега обиделся за рынок.

– Рынок твой думает одним полушарием, полушарием наживы. Поэтому ему выгодно, чтобы ты тоже думал, как он. А лучше вообще не думал и жрал эмульгаторы, стабилизаторы, красители и разрыхлители, не задавая лишних вопросов. Поэтому ему нужны рядовые. Он в генералах не нуждается. Он сам себе генерал, министр, президент. Вернее, у него есть генералы, министры и президенты. Хорошо проплаченные. Но рынок их тотально контролирует, не спуская с них глаз. И при малейшей ошибке беспощадно наказывает.

– Да ладно тебе, вспомни, чем были Бермуды без рынка.

– Цветы цветут и на болоте. Ты не перебивай старших, а послушай, умнее станешь. Рынку твоему нужно, чтобы ты беспощадно приобретал, крепче прилипая к вещам. Для этого он пойдет на всё. А если ты начинаешь думать и перестаешь бродить со стадом за рекламными агентствами, то сразу же превращаешься в мишень. Рынок не любит и не прощает подобной свободы. Рынок желает, чтобы твой мозг спал, и желательно с детства. Он, как шулер, достает из рукавов технологии. Медиатехнологии, политтенологии, технологии продаж, раскруток и т. д. и т. п. Тянешь руки к книге – получи телевизор с сотней каналов. Опять хочешь читать? На тебе желтую газету и глянцевый журнал. Решил написать письмо? Не положено – пошли дебильную смс-ку. Хочешь зарядиться возле Моцарта? Лучше послушай «фабрику звезд». Купи дорогие часы, приобрети костюм от кутюр, постарайся сам попасть на ТВ-шоу, сфотографируйся и гордись тем, что тусуешься со знаменитыми педрилами. Ты когда в последний раз книгу читал? Небось, в четвертом классе?

– Петрович за всю свою жизнь ни одной книги не прочитал, но вы же его все равно любите, – засмеялся Серега. – А я вот Акунина осилил в прошлом квартале. А когда читать? Времени и так ни на что не хватает. Дядя Опанас, не грузите, а налейте мне лучше сто грамм.

– До собрания – нет.

– Кстати, тебя Нелка искала, – вспомнил Арнольд.

– Я ее уже видел, – ответил Серега, трогая распухшее ухо и мрачнея лицом.

Серега, не получив водки, расстроился и полез в нервную полемику.

– А чем может похвастаться ваше поколение? Что вы принесли из своего советского прошлого? Культуру кабака и блатные песни зоны? Чем вы можете гордиться? У меня, как только услышу песню Пугачевой или Киркорова, сразу выделяется желудочный сок, а руки механически ищут вилку и стакан.

– Самое интересное, – что ты прав, Серега. Я тебе так отвечу, – сказал Арнольд, – советский ресторан – это было единственное место, где можно было потратить деньги хоть на что-то. В стране без блата практически ничего нельзя было купить. Дефицитом было все – одежда, обувь, ковры, холодильники, телевизоры, жратва, автомобили. Да что там автомобили, апельсины продавались только в столицах союзных республик.

– А бананы? – дальше издевался Серега.

– А бананы редко даже в Москве бывали. И только там можно было урвать хороший чай и кофе. Так что, Сергуня, напрасно ты скалишь зубы. Процветали те жанры, которые максимально сблизились с зоной и рестораном и на которые цензоры не могли набросить хомут. Через зону за семьдесят лет прошли десятки миллионов, а в ресторан ходили почти все. Ты думал когда-нибудь, почему Beatles не появились в Житомире, например? Чем Житомир хуже Ливерпуля или Лондона?

Арнольд пробурчал: «Потому что метро в Лондоне было построено, когда у нас отменили рабство».

– У них там, за бугром, произошел колоссальный взрыв массового сознания, выразившийся в бурном развитии рок-музыки, литературы, кино, изобразительного искусства. Появилась плеяда новых культовых имен. Это была реакция послевоенного поколения на прошедшую страшную войну, на количество жертв и разрушений, на смену носителей информации, началась эра телевидения, а мы были изолированы от этих процессов железным занавесом. Прибавь к этому идеологическую зашоренность и получится, что историю, историю культуры, литературу, искусство мы изучали вырванными из контекста, т. е. все, что хоть как-то бросало тень на марксизм-ленинизм, было запрещено. В стране был разрешен только социалистический реализм. Никакого Генри Мура, Энди Ворхала, никакого Стенли Кубрика, никакого Альфреда Хичкока, никакого Джимми Хендрикса.

– Ну, а что же было? – вежливо спросил Серега.

– Мало, но было, – подтвердил Арнольд Израилевич, – ансамбль Вирского, например.

– Не густо, – констатировал Серега, – а пивка хоть дадите, а то мне грустно стало.

– Подожди, – ответил Опанас и вышел в туалет.

В очередной раз раздался стук в двери.

– Come in, – пропел Арнольд Израилевич.

В помещение уверенной походкой вошла красавица.

– Маричка, – ласково заблеял Арнольд Израилевич.

Серега поздоровался с вошедшей, поднялся и направился к выходу. Он понял – теперь с пивом точно ничего не получится.

– Я по делу, – присаживаясь, начала Маричка.

Она достала какие-то бумажки. Возвратился Опанас Охримович. Его реакция была такой же, как у Арнольда – он растаял. Маричка знала – ее тут любят. И вела себя непринужденно и раскованно.

– Мальчики, что это у вас так воняет? Вы что, не моетесь?

– Это мы раков ели, – глупо улыбаясь, объяснил Опанас.

– Я сейчас уберу, – подхватил урну с раковыми останками Арнольд.

Чувствовалось, Маричка действовала на друзей магически. Она заметила, наконец, скорчившегося в позе эмбриона Свенсена.

– А это что за луговая собачка? Вы, что стали водить к себе алкоголиков?

– Он не алкоголик, он швед.

– Швед? Это те, что к вам приехали? – заинтересовалась Маричка, – а где остальные?

– Их поглотили Бермуды, – ответил Опанас.

Маричка, никогда не видевшая шведов, подошла поближе, желая лучше рассмотреть викинга. Свенсен страстно замычал и стал метаться по дивану. По всей вероятности, ему снился половой акт. Маричка, разочарованная, возвратилась к столу.

– Я к вам по делу, – сказала Маричка. – Вот списки, квитанции, протоколы, всё, что вы просили.

Опанас и Арнольд занялись изучением документов. После небольшой паузы Опанас обратился к Арнольду:

– Посмотри, чья это подпись на заявлении?

– Не могу разобрать.

Помочь Опанасу и Арнольду разгадать криптографическую загадку взялась Маричка. Глянув на каракуль, она уверенно сказала: «Это подпись Сенсядло».

– Классная фамилия, – обрадовался Арнольд.

– Нормальная, – вяло поддержал друга Опанас, всё еще вникая в смысл документа. – Не хуже чем Чешисрака, – произнес он.

– Разве такое бывает? – удивилась Маричка.

– Еще как бывает, – поддержал тему с фамилиями Арнольд. – Чего только стоит Чаба Надь или Важа Бзикадзе.

– Пьерд и Кахуй тоже неплохо, – выудил откуда-то из памяти Опанас.

– Антонин Бздух, – продолжил Арнольд, – между прочим, кинорежиссер. Да и Пукирев тоже эффектно, а в семидесятых я нарыл вообще неприличную по тем временам фамилию Ив Гандон, эту фамилию носил французский философ.

– А этот Сенсядло проходу мне не дает, жениться предлагает, – наябедничала Маричка. – Вы бы с ним поговорили, Опанас Охримович.

– Я думаю, Маричка, на тебе женился бы весь автокооператив.

– Зачем вы мне нужны? У меня чудесный муж.

– В том то и дело, – театрально вздохнул Опанас Охримович и окинул любимицу Бермуд масляным взглядом.

Маричка

Маричка родилась в семье сельского начальства, ее отцом был председатель колхоза. Мама работала в школе завучем. Детство Марички было спокойным и радостным. Росла она в любви и заботе, в дружной и зажиточной семье. Маричка была единственным ребенком, поэтому родители баловали любимую доцю. Наступила перестройка, к обычным заботам Маричкиного папы добавились новые.

Во-первых, Маричкин папа на деньги колхоза достроил и оборудовал собственный коптильный цех.

Во-вторых, перед семьей стала задача – немедленно поставить новый забор по периметру усадьбы. К тому времени Маричка превратилась в красавицу – ей исполнилось 15 лет.

Маричка – жгучая брюнетка с длинными тяжелыми волосами, зелеными глазами восточного покроя – с одобрения Господа Бога получила от родителей точеные изысканные формы с идеальными пропорциями. Изъянов у нее не было. Поэтому слова песни: «А як усміхнеться, ще й з-під лоба гляне, хоч скачи у воду, кажуть парубки», – полностью соответствовала действительности.

Парубки, от десяти до сорока лет, каждый день гроздьями висели на заборе. Не помогали ни авторитет председателя, ни уговоры завуча, ни овчарка Чучик. Папа измучился ремонтировать деревянный забор и решил ставить двухметровый из бетона. Каждый день от пятнадцати до тридцати человек провожали ее от школы домой. По очереди неся Маричкин портфель. Между воздыхателями постоянно вспыхивали драки. Она дразнила кавалеров своей неимоверной красотой.

Кроме внешних данных, Маричка излучала энергию, в радиусе действия которой происходили паранормальные явления. Развязывались сами собой шнурки, галстуки, часы начинали отсчитывать время назад, зависали компьютеры, отпадали пуговицы, ломались зипера, срабатывала автосигнализация. От сильного возбуждения происходил паралич у мужчин, а иногда и у женщин.

Относилась Маричка к окружающему миру лениво-снисходительно. Она отвергала принцип «коня на скаку остановит, в горящую избу войдет», искренне веря, что первыми на пожаре должны появляться пожарники. История с конем ее просто смешила – потому что Маричка могла остановить на полной скорости не только коня, но и многотонный трейлер, достаточно было одного взмаха руки.

Маричка также была расисткой, хотя она никогда не афишировала своих взглядов. Еще Маричка не любила феминисток, считая последовательниц этой доктрины набитыми дурами с перепутанными хромосомами. Но все эти ее убеждения сформировались значительно позже, после того как она вышла замуж. Пока же она была пятнадцатилетней девочкой. Ждавшей своего принца, доподлинно зная, что он в Дубовом гаю не проживает.

Принц появился 1 сентября в виде учителя истории. Маричке тогда стукнуло 16. Возрастной ценз парубков увеличился до 60 лет. Поклонники превратили ее жизнь в голливудский кошмар. Маричка нигде не могла остаться одна. Если она выходила во двор, то тут же из-за кромки бетонного забора вырастал лес голов, представлявших три поколения – отцов, сыновей и внуков. Если она каталась на велосипеде, то за ней бежало сорок человек. Один из них – кладовщик Петро Григорович добегался до воспаления седалищного нерва. Ну, а если Маричка с подружками ходила купаться, то речка выходила из берегов, потому что все хотели нырнуть и коснуться Маричкиной попы. Маричку очень удивляло, что новенький не обращает на нее никакого внимания. При их редких встречах у него не текут слюни и не бегает взгляд.

Как-то новый историк вызвал ее отвечать к доске. Маричка сделала вид, будто не знала материала, и гипнотизировала новенького своими зелеными глазами, напоминавшими гражданам об экспедиции Чингисхана в наши края. Учитель, так и не дождавшись ответа, сказал: «Садись, двойка». Это прозвучало, как выстрел. Класс напряженно замолчал. Такого никогда раньше не было. Вечером учителя встретили трое наиболее ортодоксальных поклонников Марички, желая его проучить. Учитель оказался крепким орешком. Он понабивал Маричкиным бугаям морды, наставив им на память фонарей и шишек. Маричка влюбилась в историка по уши и перестала учить историю вообще. В классном журнале напротив Маричкиной фамилии, кроме двоек, ничего не было. У нее состоялся разговор с матерью. Та ей сообщила, что Маричка останется на второй год, если не выучит материал. Новенький не идет ни накакие переговоры.

– Я смогла с ним договориться только о том, что ты какое-то время будешь заниматься с ним индивидуально.

Маричка была счастлива, в назначенное время надела новое нижнее белье и пошла на квартиру принца учить историю.

Учитель жил в однокомнатной квартире в двухэтажном доме, который папа-председатель построил для молодых специалистов. Войдя в квартиру, Маричка была поражена количеством книг и отсутствием мебели. В углу на небольшом подиуме под клетчатым пледом – постелька принца. Рядом на полу – магнитофон «Юпитер», в коробках из-под обуви – записи. Возле магнитофона – вертушка «Вега» и гордость владельца – виниловые пластинки. На стенах Маричка увидела фотографии. На них патлатый учитель истории прыгал по сцене с электрогитарой.

– Вы играли в ансамбле? – восхищенно спросила она.

– Я играл в университетскрой группе «Дребезжащий геликоптер», – чуть расслабившись, отвечал учитель.

Маричка рассматривала фотографии и дальше допрашивала учителя о прошлой жизни. Потом потребовала чай. Приложила усилия и добилась своего, позволив в этот вечер соблазнить себя.

С этого дня они регулярно учили историю вместе. До тех пор, пока Маричка не поняла, что беременна. Она побежала к принцу. Принц, окончивший философский факультет университета, отнесся к новости по-философски. Объявив Маричке, что вместе с этим заявлением закончилось ее детство. У ребенка должны быть родители, поэтому они должны пожениться.

Свадьба прошла весело, гуляла половина села, столы ломились. У Маричкиного папы с появлением коптильного цеха снесло крышу – он коптил все. Жениху показалось, что копченым был и хлеб, и помидоры, и даже Маричкина фата. Маричка, одетая во всё белое, была неотразима и во время свадьбы получила четыре предложения бежать на край света. Последнее поступило от уже достаточно выпившего кладовщика Петра Григоровича. Маричка строго спросила: «А жить на что будем?» Петро Григорович замахал руками: «Что ты говоришь, я столько накрал. Твоему всю жизнь нужно работать, чтобы догнать. Только прошу, папе не рассказывай».

– Всё равно не хочу. Вас, Петро Григорович, через пару лет, кроме утки ничего интересовать не будет, а у меня вся жизнь впереди. Я люблю философа.

Через несколько дней всё вернулось на круги своя. И только муж Марички не мог забыть свадьбу, принюхиваясь то к пиджаку, то к расческе: ему казалось, что ночью кто-то специально натирает его вещи брауншвейгской колбасой.

Как положено, через девять месяцев Маричка родила будущего специалиста по романо-германским языкам. Он был красивым, как мама, и умным, как папа. А еще через год вся семья собралась решать, где продолжит образование Маричка. Она находилась тут же, в разговоре не участвовала, играя с ребенком. И когда родственники пришли к конкретному решению, Маричка спала глубоким сном и о том, где она будет учиться, узнала лишь на следующий день. Решение продолжить обучение в медучилище она приняла равнодушно.

Время учебы пролетело быстро. Маричка была уже на преддипломной практике. Практику проходила в стоматологическом кабинете. Как-то на прием приехал председатель горисполкома. У него был флюс. После обследования и рентгена больной зуб решили удалять. Маричка приготовилась колоть лидокоин. Врач предложила свои услуги, предупредив председателя, что эта девочка – практикантка. Но председателя уже прессовало Маричкино поле. Он настоял, чтобы укол делала красавица-сестричка, врач развела руками. Маричка сделала укол и объяснила председателю, что место, куда она колола, должно задеревенеть.

– Давайте подождем? – предложила она, поглаживая председательскую щеку. – Ну что, деревянеет? – спросила она через пять минут.

Председателя колбасил озноб. «Куда ее можно сегодня повезти?» – лихорадочно думал он. На вопрос Марички ответил, что пока не деревянеет. Маричка кольнула ему вторую ампулу, потом третью. Больное место было, как заколдованное. Маричка загнала председателю пять ампул. Наконец, пришла врач и, ужаснувшись, кольнула шестую туда, куда нужно. Через пять минут зуба не было. Председатель дождался, пока врач снова вышла из кабинета, и решил по-быстрому договориться с Маричкой о свидании.

Но не тут-то было, уже подействовал лидокаин, который ему наколола неопытная сестричка с эффектными разрезами на белом халате. У председателя перестал закрываться глаз, задеревенели щека, ухо и язык. Он открыл рот, чтобы закадрить эту зеленоглазую брюнеточку, но вместо этого страстно замычал. А Маричка, пожелав доброго здоровья председателю, подумала: «Сегодня, дядя, тебя смогут понять только в коровнике», – и исчезла из кабинета.

Председатель подошел к служебной «волге» слегка раздраженным. Сел и резко захлопнул дверь. Водитель повернулся к нему за указаниями. Председатель моргнул одним глазом. Водитель Леха механически подмигнул в ответ. Так они сидели и подмигивали друг другу в течение нескольких минут. Леха забеспокоился, неужели стоматолог вместе с вырванным зубом поменял шефу ориентацию? И только увесистый кулак председателя под носом водилы убедил Леху, что с ориентацией у его шефа всё осталось в порядке.

Маричка защитилась и покинула училище, устроившись на работу в медкабинет в автокооперативе «Бермуды». Больше всех окончанию учебы радовался Маричкин папа. Он понимал, что дочь доведет коптильню до банкротства, если будет продолжать учебу еще хотя бы год.

Но Маричку не интересовал коптильный цех, не интересовали ее и колонны поклонников, Маричку интриговала только тайна мужа. Тайна, которая не позволяла ей перейти ко второй фазе супружеской жизни. Эта фаза обычно начинается примерно через десять лет совместного плотного общения. Когда жена, наконец, научится вставлять кулаки в район почек и смотреть на «свого» с сожалением и сарказмом.

Нет, жили они хорошо, и Маричка, и ее супруг добросовестно выполняли свои семейные обязанности. Муж неплохо зарабатывал. К тому времени он уже был директором техникума. К тому же его руки, как и голова, были на месте. В квартире исправно работали все электроприборы, сантехника функционировала отлично, дети росли здоровыми и жизнерадостными. Их было уже двое. Но что-то смущало Маричку в отношениях с мужем и мешало ей демонстрировать свою красоту гражданам, формировать гардероб и коллекционировать привычки.

Однажды, после очередного острого разговора, который в очередной раз так и не перерос в скандал, Маричка спросила: «У тебя кто-то есть?» Муж с грустью посмотрел на жену и утвердительно кивнул. Маричка разволновалась. Он отвел ее в свою комнату и, указав на шкаф, забитый книгами и свою фонотеку, ответил: «Одна часть души принадлежит тебе, вторая – моей любовнице. Ее зовут мировая художественная литература и философия. И еще Miles Davis, Joe Zawinul и Pat Metheny».

Маричка не могла мириться с конкуренцией, откуда бы она не исходила. Маричка не собиралась делить душу мужа и решила больше узнать о соперниках. Сделать это оказалось несложно. Потому что по совместительству Маричка заведовала библиотекой, в которой, кроме книг, хранились бермудовские музыкальные и фильмофонды. Но Маричка никогда не смотрела и не слушала сокровищ, которые охраняла. Так как все время проводила в бухгалтерии с подружкой Степановной.

На следующий день, придя на работу, она отыскала и поставила диск Led Zeppelin-1 и стала напряженно слушать. Неожиданно в библиотеку вошел Арнольд Израилевич. Он очень удивился, но, не подав виду, спросил: «Ну, как, нравится?» Маричка честно ответила, что не очень. Она объяснила Арнольду, что хочет понять закономерность развития рок-музыки. Арнольд удивился еще больше. Ему пришлось прочитать Маричке небольшую лекцию. Он предложил ей начать с истоков.

Упрямство и настойчивость соответствовали ее знаку Зодиака – Тельцу. Маричка направила упрямство и настойчивость, подаренные Тельцом, на реализацию намеченной программы. И решила не отступать, чего бы это не стоило. Она завела конспект, куда вписала исполнителей, которых ей посоветовал Арнольд. В список попали: Элвис Пресли, Чак Берри, Мадди Уотерс, «Кинг Кримсон», «Криденс», «Зе Ху», «Дорс», Джимми Хендрикс, Боб Дилан, «Битлс», «Роллинг Стоунс», Дженис Джоплин, «Блэк Сабат», «Квин», «Пинк Флойд», «ЭйСи ДиСи», «Ю Ту», завершала список «Металлика». Самым восточным исполнителем был Чеслав Неман.

Через девять месяцев Маричка начала их различать. Ее стала раздражать Степановна из бухгалтерии, еще недавно интересные разговоры показались идиотскими. Да и некогда было. Аппаратура стояла в библиотеке, где она слушала список.

Маричка потихоньку стала и почитывать. Вначале всё подряд, это продолжалось до тех пор, пока однажды Опанас не посоветовал ей Н. В. Гоголя. «Что угодно с любого места, – сказал ей Опанас, – потом за уши не оттянешь». Маричка начала с Сорочинской ярмарки… Ох как прав оказался Опанас! Николай Васильевич распахнул перед ней ворота и весело предложил: «Сбросьте остатки лоховатости, любезная Мария Николаевна, заходите в новый прекрасный мир Фидия и Архипенко, Микеланджело и Пикассо, Шекспира и Платонова, Бруннелески и Гауди, Сократа и Энштейна, братьев Райт и Юрия Гагарина, Тура Хейердала и Жака Кусто, Пеле и Шумахера, Омара Хайяма и Данте, Шопена и Соловьяненко».

Ко второй фазе замужней жизни Маричка так и не приступила.

Без десяти час Арнольд, попросивший Геника собрать шведов в одном месте, слушал его доклад:

– Порядок, Израилевич. Дрыхнут у тебя в гараже.

– Как их удалось собрать? – подозрительно глядя на Геника, спросил Арнольд.

– Очень легко, я предложил продегустировать новый напиток.

– Узвар, что ли? – съязвил Арнольд.

– Зачем узвар? Купил им «Житнюю с медом».

– Я так и знал, – вздохнул Арнольд.

– Опасаюсь я, брат Геник, что в Стокгольм они привезут полный «Сааб» белочек. Ну да ладно, потом разберемся, пошли на собрание.

Собрание акционеров прошло быстро, в деловой конструктивной обстановке. И уже в 16.00 переизбранный на новый срок председатель совета директоров ЗАО «Бермуды» Опанас Охримович пригласил делегатов на банкет. Три шведских друга в качестве почетных гостей также попали в число приглашенных.

Столы бугрились мясными, рыбными блюдами, закусками, салатами, соусами. Яства красовались на многоэтажных вращающихся конструкциях из полированного металла. Центром экспозиции стало сооружение из фруктов со всего земного шара, очертаниями повторяющие Крайслер билдинг в Нью-Йорке. Кулинарная феерия напоминала макет мегаполиса, сделанного из жратвы, с микрорайонами из бутылок на любой вкус. Книга о вкусной и здоровой пище выпуска 1955 года со вступительной статьей Анастаса Ивановича Микояна в полном составе перекочевала сюда. Столы были выставлены буквой «П» и сервированы примерно на сто человек.

Свенсен, Петерсен и Юхансен пребывали в шоке. Они думали, что их уже нельзя ничем удивить.

– Вы сегодня уже бухали? – деловито спросил Вовчик.

– Да, – признался Свенсен.

– А что? – серьезно спросил Вовчик.

– И коньяк, и водку, – поколебавшись, ответил славист.

– Тогда вам сейчас нужно пить только тернивку. Я ее делаю по особому рецепту.

Вовчик достал из рюкзака пластиковую канистру.

– Если вы хотите не пьянеть, существует особая методика, которую разработал я.

Свенсен перевел сказанное друзьям. Шведы с уважением посмотрели на ученого.

– А в чем заключается суть вашей методики? – вежливо спросил Свенсен.

– Сначала выпиваешь три фужера, а потом, как все – рюмочками: никогда не опьянеешь!

Вовчик налил себе и шведам по полному фужеру. Свенсен, Петерсен и Юхансен пугливо переглянулись.

– Не верите? – спросил Вовчик. – Можете спросить да вот хотя бы у Геника.

Он указал рукой напротив. Геник подтвердил сказанное. Свенсен пригубил напиток.

– На сливу похоже, – неуверенно предположил он.

– Да, это дикая слива, ну что, давайте вздрогнем.

Они бережно приподняли фужеры и чокнулись. Опанас Охримович как раз окончил произносить тост.

– Пъется как хот дринк, супер, – обрадовался Свенсен.

– Хот дринк, – тихо согласился Вовчик, – пятидесятипятиградусный хот дринк.

Он снова налил. Свенсен решил пропустить. А Петерсен и Юхансен снова выпили. Через две минуты среда для хоккеиста и архитектора закончилась. Мгновенно. Как будто кто-то выключил свет. Они вернулись к жизни только в четверг, когда утром их разбудила жажда.

Свенсен продержался дольше. Но помнил происходившие события очень смутно. В памяти осталось, как он с бермудовцами играл в игру под названием «Ручеек» и, когда его партнершей была Маричка, ему мешала бегать по залу несвоевременная эрекция.

Четверг

Утром посталкогольное состояние собрало подданных шведской короны возле вместительного корейского холодильника, где они прямо у открытой двери дрожащими руками разлили масляный от изморози «Премиум». И быстро выпив, набрав пива, овощей, закусок, потянулись к столу, прихватив начатую бутылку. Арнольд Израилевич оторвал глаза от экрана компьютера, веселым взглядом проводил друзей.

– Хай, – поприветствовал он своих постояльцев.

– Сори, Арни, не заметили, – оправдывался за друзей Свенсен, – присоединяйся.

– Сейчас не могу, работа, – отказался Арнольд. – Ребята, посмотрите, какой день чудесный!! Есть идея.

Арни включил коротковолновую радиостанцию, в эфире переговаривались несколько человек.

– Прошу тишины, – обратился к эфиру Арнольд. – Пеликан вызывает ворона, прием.

Приемник, чуть потрещав, ответил:

– Вонон на связи, пнием.

– Петро, ты на рыбалку едешь, возьми с собой шведов. Прием.

– Запносто. Пнием, – быстро согласился Петро.

Вдруг радиостанция заговорила густым баритоном:

– Петно Петнович, вы на канасыкив чи на конопчикив, а може по книветочку? Пнием.

Радиостанция немедленно ответила обиженным голосом Петра:

– От бнядь, я заназ когось попенекнывняю. Конец связи.

Через полчаса к открытым воротам подъехал «Москвич» Петра.

Увидав машину друга, Юхансен, сложив на груди ладони, обошел вокруг нее. О том, что уже видел это чудо тюнинга, Юхансен не помнил – слишком много было выпито. Он обратился к Свенсену, указывая пальцем на «Москвич». Тот перевел: «Мой друг восхищен, он утверждает, что это настоящий автомобиль викинга. Не хватает только рогов тура на капоте. Он обязательно хочет сфотографироваться на ее фоне, на память». Петро внимательно посмотрел на Юхансена и, не заметив никаких насмешливых намеков, улыбнувшись, кивнул, мол, будет время – повесим и рога. Потом присели на дорогу и допили пузырь. После стали грузить шведов, которых уже порядком развезло.

Погрузили также в багажник коробку пива и, наконец, тронулись.

Прибыв на место, Петро, чертыхаясь, выгрузил пьяных иностранцев и разложил под гигантским дубом. Очнулся один Петерсен. Он приподнялся и, аккуратно поворачивая голову, пытался рассмотреть пейзаж.

Петро привез их в красивейшее место. Лес выходил на оба берега реки, делая ее более загадочной. Свенсен завороженно рассматривал ландшафт. Кругом буянила жизнь. Деревья, кусты, трава – всё лезло друг на друга и тянулось к солнцу. Дуб давал плотную прохладную тень. Мимо головы Петерсена по своим делам мотались пчелы, жуки и еще какие-то мухи. Они с любопытством рассматривали своими сложными глазами новых млекопитающих. Пели птицы.

Архитектор впервые в жизни не услышал ни одного техногенного звука. Душу обволакивал какой-то неземной покой и тихая радость: «Наверное, так должен выглядеть рай», – подумалось ему. Петерсену показалось, что в районе лопаток начало чесаться – там пробивались крылья.

Подошел Петрович и возле каждого тела положил по банке пива.

Петерсен, расслабленно улыбаясь, обратился к Петровичу:

– You put me on the ant hill (Ты посадил меня в муравейник).

Тот, тоже улыбнувшись, ответил:

– Не скучай, веннусь ченез пану часов. Потом сваним уху. Отдыхайте.

Он подошел к берегу, сел в резиновую лодку и уплыл. Петерсен, продолжая глупо улыбаться, смотрел, как Петрович скрылся в камышах. Оставшись наедине со спящими друзьями, Петерсен попытался разобраться в своих новых ощущениях. Они были скорее приятными.

«С чем это можно сравнить, – вспоминал архитектор. – Похожее состояние у меня возникло после того, как во время вечеринки в университетском кампусе вставился двумя полосками кокаина. Такая же бодрость, приятная возбужденность, только вместо лица немеет задница. К тому же, сидение на муравейнике значительно дешевле кокаина. Нужно будет как-то совместить муравейник с косяком», – подумал Петерсен.

Меж тем, муравьи, кроме исследовательской деятельности, уже начали что-то добывать для нужд муравейника. Он подумал – эти черные труженики специально бодрят организм, и пока человек изучает свои новые ощущения, они кодлом заползают вовнутрь и жрут печень, почки, сердце и мозги. Петерсен представил, как во время беседы с Опанасом или Колянычем у него изо рта вдруг полезут муравьи – это будет неудобно и неэстетично. Он решил, пока не поздно, действовать. Слабой своей ручонкой засунул банку пива в карман шортов, потом аккуратно положил туловище в траву и откатился на несколько метров. Муравьиная активность стала спадать. Петерсен решил это отпраздновать и открыть банку, но у него не хватило сил. В сердцах он выругался и переключил внимание на крону дуба. Он восхитился ее размерами. Созерцание его сморило, и он отключился.

Друзья проснулись, услыхав треск ломаемых веток. Это Петро вовсю колдовал над ухой. Поляна наполнилась запахами, которые возбудили зверский аппетит. Шведы выпили пиво и жалобно смотрели на Петра. Наконец тот отвлекся от забот и, внимательно осмотрев викингов, радостно засмеялся. Он обратился к Свенсену, показывая на реку:

– Небята, вам нужно выкупаться, устаность как нукой снимет. Уха будет готова через 15 минут.

Эта мысль, несмотря на технические трудности, понравилась друзьям. Сделав в пути две остановки для отдыха, они подкрались к берегу. Свенсен попросил Петровича, чтобы тот курировал проект с купанием лично. Добрый Петрович помог Юхансену и Свенсену войти в воду. Петерсен проник в речку на четвереньках. Купание действительно повлияло на них самым положительным образом. Они самостоятельно покинули район купания и, наконец, дождавшись ухи, накинулись на харч. Только навернув ведро, иностранцы поинтересовались, что Петро варил с ухой в полотняном мешочке. Петро объяснил:

– Там ныбная чепуха дня буньена. Она ванится пенвой, потом в ход пошна бнагонодка, две щучки, судачок и сомик, пана кантошек, зенень, специи.

– Научишь рыбачить? – спросил Юхансен, с уважением глядя на Петровича.

Свенсен переводил. Петрович успокоил друга:

– Но пнобнем. В воскнесенье откнытый чемпионат Бенмуд по ныбной новне. Все ваним в Кнадьковку на Десну. Едем вместе. Днузья, пошни в нес, покажу вам скит, где монах пножин нет двадцать.

Шведы согласились, они посмотрели скит, набрели на малинник. Компания вернулась домой в девять вечера. Уставшие, счасливые они отказались от ужина, попадали в постели и немедленно уснули.

Пятница

Утром Арнольд разбудил своих постояльцев и сообщил, что завтракают они в сто седьмом гараже.

– Сегодня у Вовчика день рождения, готовит он шикарно, – мечтательно вспомнил Арнольд предыдущие праздники.

Шведы с трудом привели себя в порядок, захватили подарок – карту Швеции, напечатанную на женском платке, одеколон, шведский государственный флаг – и выступили навстречу новым впечатлениям и ощущениям.

– Далеко? – по-деловому спросил Свенсен.

– Тринадцатая линия – ответил Арнольд, – там у нас одна богема проживает.

Подошли к сто седьмому гаражу.

– Заходите, – приветливо пригласил хозяин, – Сейчас начнем.

После яркого света глаза привыкали к полумраку помещения. Адаптировавшись, иностранцы пришли в восторг. Вовчик исповедовал аскетизм. Письменный стол, сейф, пустой книжный шкаф со скорчившейся брошюрой «Техника безопасности транспортировки нефти по железной дороге» и вдоль стены – узкая самопальная скамья. Стены, пол и мебель были выкрашены серой молотковой эмалью.

Звездой интерьера был висящий метровый макет массового советского бомбардировщика Ту-16. Он как бы шел на посадку. Макет исполнял роль звонка, его изготовил Коляныч для Вовчика, отслужившего прапорщиком на военном аэродроме треть жизни. Когда нажимали кнопку на входе, у бомбардировщика зажигались фары, мигали проблесковые маяки, и он издавал характерный звук летящего реактивного самолета.

Столы уже были накрыты. Вовчик предложил рассаживаться, но у Ту-16-го засвистела турбина и зажегся свет. Помещение сразу же стало тесным: Опанас Охримович, Геник, Коляныч, Петро и Шурик обрадовались шведам, как родным.

– Ну что, начнем с тернивки, – хозяин обратился к Свенсену, – вам фужеры или рюмки? Компания дружно расхохоталась.

Вовчик, гремя ключами, открыл дверь сейфа. Все как завороженные следили за его действиями. В стальной утробе покоилась канистра серого цвета. На ее железном боку было отштамповано «WERMACHT 20 L».

– Блин, какая вещь, – впился глазами в антиквариат Коляныч. – Где взял? Продай.

– Не могу, – Вовчик достал из письменного стола бутылки и лейку.

– Ну, тогда подари.

– Хорошо, – ответил Вовчик, разливая по бутылкам любимую жидкость, – приходи завтра, потолкуем.

Праздник начался. Несколько рюмок выпили для разминки под холодные закуски. И вот Геник с Вовчиком внесли парящий казан.

Гараж наполнился ароматом казацкой каши.

– Какой сложный букет! – потянул носом Петерсен.

Опять выпили под кашу. Разговор прекратился. В полной тишине стучали о тарелки ложки да слышались нетерпеливые эротичные всхлипывания. Только после двух добавок беседа восстановилась.

Коляныч заметил, что Геник ест из небольшого таза, и тем позорит страну перед просвещенной Европой.

– Я съел честно один таз, а ты добавками догнался на пару тазиков, – возмущался Геник.

– Вы особенно на кашу не налегайте, сейчас несу голубцы, – сказал Вовчик, раздвигая место на столе для выварки, забитой крошечными голубцами.

О его голубцах в Бермудах ходили легенды. Только Вовчику хватало терпения и выдержки закручивать в лист квашеной капусты размером со спичечный коробок особенный фарш с копченым мясом. Казалось, у него в подвале сидит бригада японских женщин и создает миниатюрные шедевры. Опять ели, пили, пили, ели. Наконец Юхансен выдохнул – «я сейчас лопну».

Чтобы предупредить трагедию, решили сделать перекур.

– Здорово у вас тут, – признался Свенсен. – Я даже завидую этим ребятам – арабам из кафе.

– Почему только арабам? – подхватил тему Опанас. – Первым до реконструкции вид на жительство попросил Шурик. После него были и французский режиссер, и сербский шофер-дальнобойщик, и уже известные вам палестинцы, а киевские художники, вообще, оккупировали тринадцатую линию почти полностью.

– А как вы созрели к переезду на Бермуды? – спросил Свенсен Шурика.

– Свой гараж я получил в наследство от покойного дяди. Вначале хотел его продать. Приехал сюда, раззнакомился с ребятами, пожил тут и передумал. Знаете, тут так спокойно. И самое главное, на Бермудах невозможно стать лузером.

Шурик

– Родился я в интеллигентной семье, – начал свой рассказ Шурик. Мать – преподаватель. Отец – ответственный работник аппарата ЦК КПСС. Родители занимали большую трехкомнатную квартиру ведомственного дома. Я, младший брат и моя девяностошестилетняя бабушка Сарафановна жили в одной комнате. Отец был строг, требовал хорошей успеваемости в школе и наказывал за плохие отметки. Мне же хотелось гонять в футбол и тусовать вечера с друзьями. Сарафановна постоянно меня закладывала. Брат был меньше на пять лет. Его никто не трогал. Зато я провел свое счастливое детство в углу.

Просыпался всегда с плохим настроением, всё меня раздражало. И однажды, на предложение доброй Сарафановны завтракать, пролаял: «Куда кушать, кусок в горло не лезет, война началась».

Эта шутка мне дорого обошлась. Вечером, возвратившись домой, мой номенклатурный папа заметил соседей, внимательно изучавших окна нашей квартиры. Увидев папу, они замолчали и разошлись. Папа тоже посмотрел вверх. И обнаружил, что все наши окна были крест-накрест заклеены бумажной лентой. Сарафановна, пережившая две войны, времени зря не теряла и подготовилась к налетам вражеской авиации. Что было потом, вспоминать не хочется – в советское время так шутить было нельзя.

Я поступил в художественный техникум, где был самым смурным абитуриентом. Несмотря на мою выходку с бабушкой, родители в честь моего поступления сделали подарок. Они подарили мне японские плавки, 100 % нейлон. Сине-красно-белые с карманчиком и ремешком (тогда была такая мода). Во времена тотального дифицита в 1968 году такой подарок был царским. Единственным недостатком был размер. Моя практичная мама купила плавки «на вырост». Я померял обновку и решил: просто туже затяну поясок.

Обзвонил дружков, и мы выехали на Днепр в Гидропарк. Я с гордостью разделся, высокомерно поглядывая на пацанов, одетых преимущественно в черные сатиновые семейки. Возле берега я присмотрел двух красивых девчонок и стал прогуливаться возле них, демонстрируя японское чудо. Но девчонки зашли по колено в воду и оживленно трещали, не обращая на меня внимания. Я разгоняюсь, бегу и, обрызгав девченок, ныряю. Вынырнув, гордо посмотрел на них. Они обозвали меня дураком. В ответ я демонически расхохотался. Вдруг ощущаю, на мне нет плавок. Они слетели во время нырка. Я лихорадочно нырял за ними, но так и не нашел их. Течение потащило мою одежку в сторону Херсона.

Положение было отчаянным, друзья ушли есть мороженое и вернутся, в лучшем случае, минут через пятнадцать. В голове мелькали планы, но все они сводились к тому, что я должен быстро выскочить и добежать до штанов. Осмотрев пляж, я чуть не заплакал. Он был забит людьми. Зоркие старухи следили за внуками. Но главное – девчонки расселись на берегу и наблюдали за мной.

Время тянулось очень медленно. Замерз, как зюзя. Друзей не было целую вечность. Наконец, они приперлись. Я прошамкал синими губами, чтобы плыли ко мне. Потом стоя по пояс в воде, я одевался. Это оказалось не просто. Мешало течение. Я несколько раз падал, но за штаны держался мертвой хваткой. Не хватало, чтобы Херсон получил еще и мои штаны. Потом на виду у всего пляжа я выходил на берег, провожаемый строгими осуждавшими взглядами старух. Проходя мимо девочек, которым еще полчаса назад я очень хотел понравиться, услышал: «Я же тебе говорила – это обычный малолетний козел. А ты – Тарзан, Тарзан».

Мелкие неудачи и я были словами-синонимами.

Помню, как-то вышел на балкон покурить. Рассеянно смотрю во двор. А там хорошо. Малыши пищат на детской площадке. На лавочке напротив меня расположилась делегация сухофруктов – бабушки из нашего дома, они плохо слышат, поэтому орут на весь двор, рассказывая друг другу, как их истязают и морят голодом невестки и зятья. В их рассказах густо перемешались буйная фантазия и «Сага о Форсайтах». Естественно, под моим балконом грузовик маневрирует, чтобы не задеть «Волгу», пробует развернуться. На кузове три ЖД-контейнера, у водилы все внимание на эту долбаную «Волгу». Он не заметил, когда сдавал назад, что контейнер залез под бетонный козырек парадного. Не понимая, что его держит, водила потеет, газует, психует и гнет маты.

Первыми заволновались бабушки. Одна, самая активная, подошла поближе для того, чтобы увидеть лично происходившее и не пропустить ни одной детали. В это время у водилы кончаются нервы. Он вдавливает педаль газа в пол и с криком «Епрст!» машина прыгает вперед.

Контейнер, который держал козырек, выбивает борт и падает в аккурат на бабульку. У меня подкосились ноги. Сигарета выпала из руки. Я не поверил своим глазам. Только что я сбивал ей на лысину пепел. Секунда, и ее больше нет. Сухофрукты тоже подтянулись к контейнеру. Приникли к щели: «Дуня, Дуня, как ты себя чувствуешь?» Я бросил курить, перестал выходить на балкон и на месяц превратился в Тациту (римскую богиню молчания).

Из ступора меня вывела Аллочка. Мы учились вместе на одном курсе. Я влюбился в нее до потери пульса. Но к этому времени подрос мой брат Русланчик. И начал мне мстить за отравленное детство. А ему было чего вспомнить. Я заставлял его мыть посуду, пылесосить, ходить в гастроном за покупками. Помню, как я не любил сахара, которым был обсыпан мармелад. И Русланчик должен был его слизывать. Я пугал братика жуткими сказками про желтую руку, монстров, кладбища и вурдалаков. Половину этих историй я выдумывал для него сам. Я привязывал к дверям, окнам и мебели леску. Во время моих рассказов вдруг неожиданно открывались двери и окна. Двигались по полу стулья и торшеры. Я приносил в дом летучих мышей, больших жуков-рогачей и пугал ими ребенка. Я так зашугал Русланчика, что он вместо марок и спичечных коробков коллекционировал лекарства.

Но я влюбился и потерял интерес к пугалкам. Стал рассеянным, всё время думая о предмете своего обожания, с нетерпением ожидая ее звонков. Но эта маленькая дрянь – Русланчик – всегда первым подлетал к телефону и невинным тонким голосочком спрашивал: «Шуру? Шура подойти не может, он какает».

Первый раз я его основательно оттрепал. Но наказание на него никак не подействовало. В Русланчика словно вселился бес. Он только поменял тактику. Услыхав звонок, летел к телефону орал в трубку: «Шура какает!» – и тут же прятался в туалете.

Мой роман длился восемь месяцев. Русланчик оборудовал в туалете библиотеку, так как проводил в нем много времени. И, естественно, много читал. Впроследствии это вошло в привычку, можно сказать, интеллектуалом малый стал именно в туалете. Готовиться к экзаменам, зачетам и просто читать в другом месте он уже не мог. Зато окончил школу с золотой медалью и университет с красным дипломом.

Руслан добился своего – в наших отношениях с Аллочкой образовалась трещина. Я, как заговоренный, вечно хотел на горшок, встречаясь с ней. Мой роман окончился неожиданно. Мы в очередной раз встретились, я подарил ей ландыши. Погода стояла чудесная. Я повел Аллочку в ботанический сад целоваться. Вел я себя игриво, стараясь быть похожим на Луи де Фюнеса. Всячески смешил свою подружку. И вот во время резкого движения у меня лопнула резинка в трусах. Трусы скатались в трубку и повисли на перегородке джинсов. Испытывая большой дискомфорт во время ходьбы, я потускнел, перестал острить, не зная, как себя вести в подобной ситуации, и постеснялся сказать правду. Желая вырулить из ситуации, я остановился, хлопнул себя по лбу, посмотрел на часы:

– Совсем забыл, мне нужно, – начал я лихорадочно выплетать, придумывая весомую причину…

Аллочка, подарив мне ледяную улыбку, сказала: «Знаю». После этого засунула ландыши в карман моей куртки, тихо прошептала: «В туалете будешь нюхать». И быстро ушла вперед, навсегда.

Четыре года техникума пролетели, как четыре дня. Я хорошо защитился и попал на работу в УКРТОРГРЕКЛАМУ. На дворе стоял 1972 год. Мне стукнуло девятнадцать. Я и мой друг Матвей упивались взрослой жизнью. Мастерские, где мы работали, занимали первый этаж жилого дома недалеко от знаменитой «Киянки». Мы на двоих получили комнатку, украсили ее плакатом Джимми Хендрикса кисти поляка Вольдемара Свержего и влились в дружный коллектив. Народ приползал на работу к одиннадцати, разбивались на группки для обсуждения новостей. Наша страна вступила в фазу развитого социализма, звездой телевизора был Л. И. Брежнев. Он целыми днями плямкал про мир во всем мире. Наобсуждавшись и накурившись, как пауки, мы шли обедать. Обедали обычно с пивом. Ближе к семнадцати часам наступало время портвейна, а с сумерками приходили веселые тетки.

Как-то после очередной поляны я и Матвей кувыркнулись с очередным Любасиком. На другой день я себя почувствовал зрелым и опытным чуваком. Перешел почти со всеми на «ты» и веселил всех анекдотами. Единственный человек, который не смеялся, был Санек Вишневский – душа всех компаний. Остроумный рассказчик, придумщик и великолепный импровизатор. Я фамильярно похлопал его по плечу – выше голову, Санек, жизнь прекрасна! И подмигнул Матвею. Санек грустно отвечает:

– Вам хорошо, вы – дурачки, а мне что делать?

– А что случилось? У тебя неприятности?

– Триппер у меня, – отвечает Санек, – вчера утром закапало, где эта чума – Любасик взялась на мою голову?!

– Как Любасик? – одновременно спросили я и Матвей, поднимаясь с дивана. – Мы тоже там вчера отметились.

Санек оживился и говорит:

– Друзья, от чистого сердца поздравляю вас с первой гонореей.

Мы очень испугались, затащили Санька в нашу мастерскую – «помоги, Саня».

– На трипдачу не хотите?

– Да ты что, это катастрофа – родители, бумаги на работу…

Санек выглядел воодушевленным. Он строго спросил:

– Сколько прошло часов, только попрошу максимально точно и со всеми подробностями.

Мы поминутно восстановили события. Саня напряг лоб, что-то высчитывая, и окинул нас озабоченным взглядом.

– Времени у нас почти нет. Быстро в аптеку, купите йод, марганцовку, хлорку, бинт, вату.

Мы полетели в аптеку. В мыле – назад.

– Прежде всего, возьмите два ведра с водой, разведите марганцовку, можно добавить чуть йода. – Быстрее, триппер ждать не любит.

– Теперь снимайте штаны и макайте свои пончики в ведро. Волноваться нельзя, курить нежелательно, бух исключается полностью.

– А сколько часов нужно мочить? – спросил я.

– Сейчас начало двенадцатого, значит, сидим до шести. Время засек, так что не волнуйтесь. Пойду и я выпью таблетку, сердце что-то давит.

Он вышел, мы сидим, болтаем пенисами марганцовку. Вскоре Санек вернулся. На его лице висела улыба до ушей:

– Ребята, слушайте анекдот, только что пацаны рассказали.

Я его оборвал:

– Санек, в другой раз, сегодня как-то не хочется. И закрой, пожалуйста, дверь на ключ, а то сейчас попрутся – дай клей, дай линейку.

Санек провернул ключ:

– Блин, забыл вас предупредить, совсем выскочило из головы: марганцовка – средство, конечно, эффективное, но для того чтобы исключить риск полностью, нужно намазать йодом шею, преградить путь инфекции в голову.

– Мажь, – тихо сказали мы.

Санек ватным квачом нарисовал на наших шеях йодовые ошейники и обратился к нам со словами:

– Друзья, сейчас делаем перерыв, постарайтесь вспомнить, к каким вещам вы притрагивались.

– Зачем это?

– Возбудитель гонореи – гонококки живут без среды около суток, то есть если ты, к примеру, трогал банку с гуашью, книгу или макетный нож, то целые сутки подвергаешь опасности не только себя, но и коллектив.

Санек подумал и добавил:

– Сейчас пойду, у пацанов стрельну еще два ведра. А вы разведете в них хлорку и помоете полы в коридоре и туалете. И влажной тряпкой протрите все, к чему притрагивались.

Пришлось мыть. И снова – в ведро, вяло помешивать фаллосами марганцовочную жидкость, создавая карминовую зыбь. Время подползло к трем. Санек стал чаще выходить и возвращался счастливым, предлагая рассказать новый анекдот. После очередной отлучки он обратился к нам.

– Только что звонил Борису, знакомому венерологу, консультировался с ним. Пообещал приехать к нам, осмотреть вас. Теперь мочите вату в марганцовке, обкладывайте свои красноголовцы, бинтуйте и быстро за мной.

Выполнив указания и еле втиснув в брюки забинтованных дружков, сияя оранжевыми йодными ошейниками, мы прибыли в самую большую мастерскую, где нас встретили накрытые столы и громовой истерический хохот всего коллектива.

Матвей подрался с Саньком и впоследствии стал антисемитом. А я – нет.

Однажды мы с ним вдвоем выполнили заказ и, получив зарплату, решили отметить событие в ресторане «Интурист». В этом заведении Санька знали все, от швейцара до администратора, и по-приятельски с ним здоровались. Мне было приятно, что у меня такой знаменитый друг. Нас усадили за лучший стол и быстро обслужили. Мы заказали бутылку кубинского рома, салат и отбивные. Зал был заполнен наполовину. После нескольких рюмок Санек завертел головой: «Где красивые тетки, я вас спрашиваю?»

В зал вошли музыканты. Подстроили инструменты и врезали попурри из вещей группы «Chikago». Зал постепенно заполнялся, стало веселей. Мы заказали второй флакон. Санек наклонился ко мне и тихо сказал:

– Возле туалета перетер со знакомым официантом. В зале, справа от меня, гуляют америкосы. Так вот, одна чува всё время на тебя смотрит. Я аккуратно посмотрел на американцев и засмеялся.

– Санек, ты шо, сдурел – это «совы» приехали из Тамбова на турпоезде.

– Ты ничего не понимаешь. Только стейцы позволяют себе одеваться во что попало.

Он налил еще по одной.

– Я профессиональный фарцовщик и фирму за километр чую. Так, короче, будем бомбить стейцов. По моему сигналу приглашаешь бабца на танец. Ты потом оценишь, как работает мистер Вишневский.

– Саня, я же английского не знаю, – разволновался я.

– Не беда, запомни только одну фразу: «плиз, дансинг виз ю».

Он сорвался с места и пошел к музыкантам, заказать что-нибудь из «Битлов». Наконец Санек поднял руку. Этот жест обозначал – пошел. Я поднялся и, раскачиваясь, пошел к американцам. Гитарист наклонился к микрофону и на весь зал объявил: «А теперь для нашего друга Шурика звучит его любимая песня «Друзья, купите папиросы». От ужаса я начал трезветь, но деваться было некуда. На меня с любопытством смотрел весь зал. К тому же я уже стоял у стола стейцов и выпалил заученную фразу. Седая американка, старше моей матери лет на пятнадцать, в самопальной вязаной розовой кофте повернулась к соседу, по-видимому, к мужу, и тревожно спросила:

– Вась, че ему нужно?

Вася с изумлением посмотрел на меня и объяснил ей:

– По-моему, этот иностранец приглашает тебя на танец.

Слушая их диалог, я окончательно протрезвел. И готов был провалиться сквозь землю. Она поднялась, и мы закружились в танце. Танцевали мы в полном одиночестве. Зал впился в нас глазами, на всех лица гуляли паскудные улыбки. Посетители поддерживали нас, хлопая в такт музыке. У меня дрожали ноги. Я топтался, как слон, не зная, как водить свою бабусю. Возле окна я увидел Санька, он плакал, умирая от смеха.

– А мы вот из Рязани приехали на турпоезде, Киев посмотреть, – решила поддержать разговор моя партнерша.

– Ес, – строго ответил я.

– Красиво у вас тут, но больше всего Лавра понравилась, – продолжила она и снова получила ответ – «ес».

Наконец, пытка бабушкой закончилась – мы сорвали овацию и крики «браво!». Я проводил партнершу до стола, повернувшись к залу, положил руку на сердце, поклонился и вышел из ресторана.

Санек, конечно, козлина редкая, но я был ему благодарен – он спровоцировал мое поступление в Академию художеств и потом в аспирантуру. Но чем выше я забирался по социальной лестнице вверх, тем больше неудачи преследовали меня – мы, как сиамские близнецы, постоянно были вместе – неудача и я. Свою тоску я лечил водочкой.

Помню, в Академии художеств, где я работал, произошла глобальная рокировка, на место ректора поставили моего старого приятеля, через некоторое время он мне предложил место декана. Я легкомысленно согласился, так как, естественно, был подшофе. До сих пор помню, как гадливо улыбался проректор по учебной части. Неделю я с друзьями обмывал назначение. И с кошмарным бодуном пришел исполнять обязанности.

Через пять минут я получил страшный удар, от которого так и не смог оправиться. Я понял, почему скалил зубы проректор – лаборантка Таня говорила по телефону, потом подала мне трубку: «Вас спрашивают». Я взял трубку и чуть не потерял сознание. Трубка воняла прокисшим калом. Стоять к Таньке ближе метра было невозможно. У нее несло из пасти, до головокружения. Она своими бесконечными разговорами так провоняла телефонный аппарат, что я пользовался им только в случае крайней необходимости. И обычно, нанюхавшись трубки, я тянулся к творчеству Виктора Сорокина. Со временем я собрал полное собрание его сочинений. Практически Таня, сама того не подозревая, стояла у истоков моей любви к этому большому писателю. Вдобавок, Таня зауважала мой IQ и при любой возможности заводила бесчисленные академические беседы, а я бегал по помещению, стараясь соблюдать критическую дистанцию. Со стороны, наверное, это выглядело комично. Я то рылся в нижнем ящике письменного стола, то пулей взлетал по стремянке на антресоли, делая вид, что ищу какую-то папку с документами.

Помню, на восьмое марта я подарил ей набор – блок «Стиморола», зубную пасту «Сигнал» и дорогой дезик. Но она, рассмеявшись, сказала:

– Я считаю, что человек должен жить в гармонии с природой. Поэтому применяю только натуральные средства – травы, цветы, коренья.

Ее ответ меня добил. Я стал издерганный, нервный и вздрагивал от неожиданных вопросов, стал пить еще больше, понимая тупиковость ситуации. Не мог же я, правда, управлять деканатом со стремянки.

Вот однажды утром звонит телефон, я беру трубку, секретарша говорит: «Здравствуйте, Александр Сергеевич, вы не забыли, что сегодня ректорат, все деканы должны прибыть с докладами». Глянул на часы, до совещания оставалось двадцать минут. Спал я в костюме, так как вернулся домой ночью готовый. Быстро побрился, почистил зубы, расчесался, повязал галстук, прыгнул в тачку и приехал в академию. Помню, как на меня странно смотрели коллеги. Наконец, наступила моя очередь докладывать. Я поднялся и бойко затораторил, но реакция на выступление меня поразила. Коллеги начали тихо смеяться, потом смех перерос в хохот. Проректор по учебной части обратился ко мне:

– Александр Сергеевич, вы отлично подготовились к совещанию, даже два галстука надели.

Я похолодел, завел руку за спину и нащупал другой галстук. Смех нарастал, но я нашелся и ответил этому гоблину:

– Но вы же не будете отрицать, что тот и другой подходят к костюму.

С женщинами до Бермуд мне тоже никогда не везло.

Год я встречался с любимой девушкой Леной и, наконец, предложил ей руку и сердце. Свадьба получилась шумной и веселой, но, главное, я подготовил своей куколке царское свадебное путешествие – поездку в Париж. В советское время это было выше крыши. Естественно, гуляя по столице Франции, мы забрались на Эйфелеву башню. На смотровой площадке у меня захватило дух. И я, вспоминая историю архитектуры, решил блеснуть знаниями и провести обзорную экскурсию для моей супруги. «Вон видишь, дорогая, возле Сены – это музей импрессионизма Д'Орсе, а на другом берегу – знаменитый Лувр, а вон видишь Триумфальная арка, район Дефанс. Какая красота, согласись?» Но она не слушала меня, наклонив голову, смотрела на ползающих внизу крошечных людей. Потом, собрав слюну, плюнула. Она где-то слышала легенду о том, что если плюнуть с Эйфелевой башни, то снова вернешься в Париж. Мне стало очень неприятно – через год мы развелись.

Я стал встречаться с другой девушкой. Ее тоже звали Лена. Накануне нашей свадьбы я участвовал в групповой выставке в Site des arts и сделал все возможное, чтобы в Париж мы поехали вместе. Когда мы гуляли по городу, Леночка попросила отвести ее на Эйфелеву башню. Я снова стоял на смотровой площадке и, волнуясь, рассказывал ей о великом городе. «Посмотри, любимая, вон дворец Инвалидов, а вон видишь небоскреб – это башня Монпарнаса». Я мельком глянул на нее и чуть не подпрыгнул, она, наклонив голову вниз, рассматривала крошечных людишек, потом плюнула. Вернувшись в Киев, я забрал заявление из ЗАГСа.

– Я хорошо их понимаю, – вставился Коляныч, – однажды на Кавказе я мочился в пропасть и испытал неземное космическое чувство.

– Третью девушку… – начал было Шурик.

– Третью девушку, – снова перебил Коляныч, – тоже звали Лена.

– Откуда ты знаешь? – улыбнулся Шурик.

– Из твоего рассказа я понял – это твоя специализация.

– Мы жили с ней гражданским браком два года. Я собирался легализовать наши отношения и предложил пофантазировать, как бы она повела себя, если бы после свадьбы мы поехали в Париж. Лена начала фантазировать: «Ну, в первый день обзорная экскурсия с посещением Эйфелевой башни». Я напрягся. «Я, конечно, посмотрела бы вниз и плюнула». Связь с Леной-3 тоже прервалась. Как только я перебрался на Бермуды, жизнь стала налаживаться. Появились заказы, выставки, роман бурный завел на стороне. Только тут, на Бермудах, я обрел уверенность в себе и внутренний покой.

Геник

– Хорошо, ну а вы как сюда попали, – спросил Свенсен крепыша Геника.

Геник, чуть задумавшись, включился в беседу.

– Якби не Бермуди, я вже давно, мабуть, строк мотав би.

– Это почему? – удивился Свенсен.

– Я ж родом з СССР. Все началось у старших классах. Була така в нас Всесоюзна ігра в войну, «Зарніца» називалась, так ми всім школьним кодлом готовились к войне. Военрук нас зашугав превентивним американським термоядерним ударом. У нас же під городом стратегический аеродром. Так він так и сказав: «Пацани, ми под раздачу попадаем первими, Москва и ми». Но самоє большоє впечатленіє осталось від його рассказа про ядерну зиму. Думаю: «Ні хєра сєбє ситуація». Побалакав з батьком, розказав йому все, потом кажу: «Па, давай оборудуєм подвал – ми якраз получили участок на Бермудах». Він мені каже: «Я в принципі не протів». Так ми ціле літо проколупались, но здєлалі на совість. Вгризлися в землю на восім метров, кругом желєзобетон. Стени нержавейкою обшили. Купили запас мінералки на нєсколько лєт. И только послє етого всі оці емікси і першингі стали мені до сраки. Но тут новая проблема. Перейшов я в девятий клас. Глянув на мене батько и каже: «Одного я боюсь, Генка, щоб ти не сів». Я спрашую: «Чого це, па, ти таке кажешь, типун тобі на язик?» А він об’ясняє: «А тому, Генка, шо ти пішов у нашу породу, у нас всі були здорові, як бугаї». Оце він сказав – в той же день пішов я провожать дєвочку на Сорочинці. А тут якраз почались разборкі между Сорочинцями и Квашенцями. На мосту встречают нас два дибілкуватих пацана. Одному двадцать пять, другому двадцать три, я їх в ліцо, конечно, знал. Вони мені кажуть: «Мєряєш спічечним коробком мост і ідеш провожать дальше, отказуешся – получаєш в диню і топаєш додому. А ми самі твою подружку проведем. Вибирай». И главноє, вони ж не оставляют мені выбора. Я кажу: «Ребята, може сьодня не надо, завтра пожалуста, виставляйте хоч полгорода. Я выставлю четирє человека. Пока я предлагав нормальние условія, младший дав мені пощечину. Я механіческі його переєбав, а він якийсь легкий був чи хер його знає. Короче, пацан перелітає через перила, превращаєтся в бетмана и планірує в рєчку. А у мене очко ходуном ходе – убив чи не убив. Тут другий каже, ах ти ж, гад, і на мене. Пришлось йобнуть і його. Я із послєдніх сил старався, шо б не сильно. Він перескочив проєзжу часть моста, обняв перило і затих. Думаю, от люди пошли. Вам у шахматний кружок ходить, а воно биться лізе. На другий день заходить в класс директор з якимсь мужиком і до мене: «Оце, Геночка, батько тих мальчиков, шо ти вчора поклав в травматологію по скорой. А я думаю: «слава Богу, живи шахматісти!». А сам мовчу. А той мужик каже: «Я нічего. Только хотєл посмотреть на девятиклассника, який двум десантнікам морди понабівал». Оце з того времені я став бздіть зони. Воно ж як тільки комусь замєчаніє зробиш, тут же получаєтся якесь члєновредітєльство. Я даже батька колись поспитав: «Па, шо робить?» Він мені посовєтував: «Генка, старайся ізбєгать прямого контакта». І ізбєгал. Ізбєгал, потом одному авторитету разбив хавальнік об дом. Він подлєчився, потом собрал человек сорок со всього кутка, нашли вони мене одного і ганяли цілий вечер, єлє я в хату вскочив. Кажу батьку – так и так, па». А вони осмєлєлі, почали камні кидать, матюкаються під вікнами. Виходить батько і питає, шо за шум, синкі. А той авторитет каже: «Пришли ми, старий, за твоїм синочком, хана ему. Лучше по-хорошему отдай нам його, а то щас хату перекінем». Батько так спокойно каже: «Счас, секундочку». А в нас у сінях усігда топор стояв на всякий случай. Батько його взяв, виходить і до авторитета. Як махнув, той єлє успєл голову убрать. Сокира свиснула в сантіметрє от шнобеля. Так ті пацани, все це побачили, ногі в рукі, і як дернули. На всю жизнь забули, гдє я живу. А той главний виєхал в неізвєстном направленіі і сказав своїм дружкам: «У нас не город, а хер зна шо. Лучше я в другом месте авторитетом буду». Всіх тих пацанов я запомнив. И ми з Бліном їх понаходили і понаучували правдє жизні. Остався послєдній. Ловив я його місяця чотире. Він, падлюка, як Фігаро. Ми с Бліном в кіно, він в ресторан, ми в ресторан – він на танці. Блін каже мені – ми як малолєтки сіпаємся. Пошли до нього додому. І там дожидемся. Узнав я по своїм каналам адрес. Прийшли, поднялися на четвертий етаж. Блін питає, – тут будем ждать чи зайдьом. Я разнєрвнічался – столько времені поклали на якогось козла. Ударив кулаком по замку, а ті двері – одно название, двп сплошноє, вискочили вмєстє з одвірком. Заходимо в комнату – там його родітєлі дивляться телевізор і чай пьют, батько мене як побачив – упав в обморок. Не вспів бублик прожувать, він так і стирчав у нього з рота. Мнє його так жалко сразу стало. Мать поблєднєла, трясеться от страха и спрашивает: «Вам кого, молодые люди»? А я питаю: «Галя дома?». А вона: «Тут такая не проживает». Тогда я єй говорю: «Извините, ошибся адресом» і ушов. Це був первий і послєдній раз, когда пацан нє отвєтіл за базар. На мене ще Блін долго обіжався.

Ілі єщьо історія. Сидєлі ми как-то с пацанами в крематорії…

Свенсен очень удивился: «Где?» – переспросил он испуганно.

– Ты ж людей не пугай, – предупредил Вовчик и объяснил Свенсену. – Тоскливая архитектура плюс труба кочегарки сделали ресторан «Дружба» похожим на ритуальный комплекс. В городе все так и говорили – пошли посидим в крематории.

– Так от – продолжил Геник. Сидим, нікого не трогаєм. Балакаєм за смисл жизни, за космос. А за соседнім столиком гуляв якийсь молодняк. Олія рассказивав про чорні дири, про паралельні міри, а малолєткі понажирались, шо-то варнякали, потом як заспівають! Олія про созвездіє Псов, а малолєтки – «Підпалили сосну їз гори до низу». Я іще на них так подивився, но нічего не сказав. Вспомніл, шо батько казав. А Блін був уже врєзаний, набрав мєлочі і кинув в малолєток, шоб заглохли. Оні замолчали. Поднімается Гарагуля – той, шо самий первий в городе стал косичку носить – тоже рама здорова, і шпурнув у нас фужер. Фужер попав в колону і розсипався на атоми. Но це наглость, конечно, була. Ми мовчки поднімаємся і виходим із зала к раздєвалкє. Малолєткі тоже поднялись і пошли за нами. Встали друг протів друга, якийсь хрен, кажуть, із Луцька до бабушкі приїхав отдохнуть, питає: «Хто кінув мелочь?» Він так строго спитав, шо ми не смоглі удєржаться і рассмеялісь. Блін витер сльози і каже: «Ну я, дальше шо?». Той хлопець підходе до Бліна. Удар у Бліна дуже хороший, хльосткий, молнієносний, хотя, конечно, не такий, як у мене, но це деталі. Так от, той з Луцька, долетів до мужского туалєта уже без сознанія. А сунувся аж до женського. Но Блін же не бачив – з боку стоит Гарагуля. Дивлюсь, полетів кулак. Дивлюсь – уже до правої скули долітає, я ще подумав – как нехорошо, ну и молодежь пошла. Оці косички до добра не доведуть. Короче, як бахнув я Гарагулю. Він вскочив в раздєвалку, собрав з вешалок всі пальта, куртки і потух в уголочку. Я дивлюсь – наши понесли малолеток на носаках к виходу – Комлик, Ноща, Смуглий, Олія, Пельмень. Да там одного Смуглого хватило бы на всіх. Я опять чуть не посивів – дивлюсь на Гарагулю, а він мертвий. А в мене перед глазамі колюча проволка, овчарки, бараки. Думаю – от ідіот, ну казав же батько. Колы дивлюсь, наче ворухнувся: «Слава Богу, – думаю, – крепкий парень». Так от взяв я Бліна на плечі і пошов в город, от гріха подальше. А то падло дубасило мене по спини і валувало: «Вертайся в Дружбу, я биться хочу». Єлє упросив його.

На другий день зашли с Бліном в пивнуху біля Центрального гастронома. Взяли пару кружечок, сіли за столік, опять нікого не трогаєм. Коли чую, чиясь рука легла мені на плечо. Мєдлєнно поворачуюсь – Гарагуля стоить, фонарь на пол-ліца, и каже: «Поговорить надо». А мені мислі плигають по голові: «Шо дєлать? Вони ж ніхто не знають, як я за людей переживаю, у меня же послє каждого удара почті прединфарктное состояніе. Тихо ему так кажу – сідай. Він сів, достав бутилку водкі, і поставіл на стол. Глянув я на Бліна, він мені каже: «Начало разговора мнє нравітся». Почали ми балакать, потом я пошов, купив ще бутылочку, потом Блін сходив, потом пошли брататься дальше, короче, так подружились, что не помню, как домой попал. Хороший пацан Гарагуля, правильний. На другий день проснувся, шо змог вспомнив і дав собі ще одну предпослєднюю клятву, не бити людей ніколи. Прошов тиждень, думаю, от класно, нікому не начистив рило, аж душа співає, поделілся радостью с Бліном, він не повірив, не может бить, чтоби неділя. Я кажу, в том то і дєло, шо тиждень. Блін каже – от время летіт. Ето нужно отмєтіть, я ему кажу, я в принципі не протів, токо в крематорій не пойду, там вічно якесь бидло пиздюліну випросить. Блін каже, полностью с тобой согласен, пошлі в «Удай» і тихо посидим. Пришли, заказали столік, сідім, снова нікого не трогаєм. Блін роказує, як він розводився, я його успокаював, як мог, бачу, переживаєт пацан. Кажу, – всє баби сукі. У мене уже два развода було. Нічого страшного, прорвемся, коли підходить Ольга офіціантка і каже: «Ребята, мест нет, я к вам за столик еще одного подсажу». Блін каже – давай. Я на нього виразітельно подивися и кажу: «Ты помнішь, шо ми сьогодні нікого не трогаєм». «А как же, конечно помню». Піводить та манделя Юніка. Воно маленьке, худеньке, як курча. Но правда, такий вьорткий, жилістий, думаю, єслі буде видєлуваться, я його взглядом задавлю, гада. Зробив він заказ, випив пару рюмок, дивлюсь, цапануло чувака. Почав у наш разговор встрявать. Каже: «Шо ви тут гундосите? Когда наши прийдут, то вы все черный хлеб будете жрать, а я белый». Ми с Бліном переглянулись, і я ему так строго кажу: «Юнік, ми сейчас вийдем, перекурим, а ти рассчитайся і чеши отсюда. От греха подальше. А Блін добавив: «Ти трохи опоздав з вашими асірійцами. Саргон-второй с войском уже три тисячі лєт в могилє». Вишлі ми в холл, продолжаєм разговор, коли ця бидлина підходить і опять – когда наши придут, вы будете черный хлеб жрать… Блін переспросив: «Не пойняв, ти який будеш?» Юнік объясняєт: «Я буду їсти бє…». Всьо проізошло мгновенно. Я даже не бачив момент удара, бо одвернувся, у мене якраз в носі шо-то засвербіло, токо чую грохот. Юнік вскочив на подоконнік, надел на голову оконну раму і вишел со второго этажа, а внизу менти дєжурили, короче, всіх нас замєлі. Сидим в ментовке. Микола Тіщенко – лейтенант составляє протокол. Я первый раз в жизні проходил свідєтєлєм, так непривично. Блін расстроєнний, мало того, что с женой розвівся, так ще й на ровном мєстє прийдеться платить за стєкло. Я, конечно, понимаю, шо у нєго на душе. А тут еще то падло Юнік плямкає: «Товарищ лейтенант, прошу, запишите в протокол, что они – пидарасты, это весь город знает». Я так спокойно кажу: «Ну за це отвечать прийдеться. Коля, можно я Юніка виведу в коридор і трохи придавлю, шоб цинкував за базаром?» Коли Тіща як развоняєтся: «Ви можете полчаса мовчки посидіть, я і так с ошибками пишу, начальство уже задовбало замєчаніями. Когда отсюда вийдете, будете давить друг друга, скіки захочете». Це був предпослєдній случай. А последній раз я пересрал, конєчно, основательно. Було це зовсім недавно. Наша чулочна фабрика, де я робив мастером-наладчиком, була перекуплена якоюсь анонімною твариною. Яка зробила заявлєніє, шо в цехах воно хоче зробить боулінг-клуб, сауну і стріп-бар. Ми тоді ще були наївними акціанерами. Подали іски в суди і встали на защиту любимой чулки, но коллектив трохи лоханувся. Забувши, шо ми не гражданє Люксембурга і даже не Сієтла. Всі суди повиносили решенія в пользу анонімной тварюки, мотівіруя решенія тим, шо єслі ми хотім в Європу, то городу позарєз нужен стріп-бар. Он без нього задохнется. Ми, як діти, повиставляли круглосуточні пікети із баб. І не пускали на предпріятіє посторонніх. Закончилось це все тим, шо в одно прекрасноє утро фабрику взяло штурмом якесь спецподраздєлєніє в чорних костюмах і байкерських касках. Вони пораскідали баб і блокіровалі всі входи і виходи. Я, конечно, понял, что нам пора сливать воду. Но тут вспомнив: у шкафчіку остались мої плоскогубці, маде ін Герману. Первая моя реакція булла – мать їх так! Но прошло пару часов, как начала меня давить жаба. Думаю – ни хєра собі, три года назад я оддав за них тридцать шесть гривень шестьдесят восемь копєєк. Це, думаю, зараз такі самі потянуть гривень на пятьдесят. І, главноє, єслі би знать, шо вони попадуть нормальному чєловеку, то нічего, а то ж точно якомусь падлу достануться. Я єлє заснув. Перед глазами плоскогубці блимали поліровкой. Це був не сон, а сплошноє мучєніє. Утром я встав, поснідав и пошов гулять собачку, а сам кумекаю. Як я дальше без інструменту жить буду. І тут я подумав, фабрику ці сукі вже забрали, но плоскогубці я їм хрен отдам, короче, пошов я на работу, перестрибнув забор біля кочегаркі, іду до себе в цех. Коли стоїть один і питає так удівльонно: «Ты как тут оказался? Хто пропустил?» Сначала, конечно, було трохи бздошно, чувак здоровий, кобура со «Стечкіним», балон «Черемухи», дубина и радіостанція рипить на поясі. Я йому так по-дружескі кажу: «Понимаєшь, остався там мой інструмент. Одна нога тут, другая здєсь – ти мене не бачив, я тебе не знаю». А той пацан начинає виделуваться, каже дергай отсюда мужик, пока башку тебе не отбил. Все цеха опломбированы. Поняв? Мне так обидно стало. Я йому кажу: «Синок, я по возрасту тобі в отци гожусь, так шо ти батька оцэ будеш пиздить?» А сам так по сторонам аккуратно подивився. Він каже – як буде приказ, і батьку наваляю. Я його питаю: «Хто тебе, такого умного, сюда послав?» Он отвечаєт: «Считаю до трех, считать буду быстро, если не успеешь исчезнуть, не обижайся». І начинає – раз, два. Оцэ вин як сказав два, кров так и хлинула мені в голову. Думаю, от несправедливість какая! Тут він каже – три. І я со всєй дурі, як приложився, він у польоті ефектно перевернувся, і тут його зустріла купа металолома. Хлопець розкинув руки, лежал неподвіжно, давая понять, ето все моє. Я тихонько єму сказав: «Залізяки можешь забирать, а плоскогубці хрена». І я оце после этого случая решил – ні, треба перебираться на Бермуди. Скоко по лезвію ходить можна, хватіт іграть з судьбой!

Дверь в очередной раз открылась, из темного проема выглянул Вовчик, пригласил за стол. Юхансен что-то спросил. Свенсен обратился к Вовчику. «Друг спрашивает, можно ли ему еще раз посмотреть, как работает звонок?» Вовчик пропустил компанию, нажал кнопку, постоял минуту, наслаждаясь ревом своего самолета, и тоже вошел.

Снова налили, выпили и тихо стали точить молочных поросят, запеченных целиком в гречневой муке. Шведы очень хвалили местный продукт хрен.

– Всё хотел спросить, – разгрызая хрящик, обратился Свенсен к Опанасу. – На тринадцатой линии «Ситроен» стоит, там я ежедневно вижу человека, заваленного бумагами, он постоянно что-то пишет.

– Это Евгений Васильевич Тихомиров, – вместо Опанаса ответил Арнольд. – У него переписка с графом Репниным из Парижа. Он пишет письма украинским скоропысом, исключительно гусиными перьями.

– С кем переписка? – одновременно спросили уставшие удивляться Свенсен, Петерсен и Юхансен. – Почему он пишет в машине? Ему негде жить? У него нет ноутбука?

Арнольд жестом остановил иностранцев, капелька жира скользнула под ремешок часов:

– Я расскажу – это интересно, доставай диктофон, – обратился он к Свенсену.

Жека

– Он, как и многоуважаемый Петро, был когда-то владельцем одной бермудовской акции. Но обстоятельства вынудили Евгения Васильевича продать и акцию, и гараж. Бермуды, пользуясь правом первой ночи, всё у него выкупили. Машину он приобрел лет десять назад и не ездил на ней ни одного дня. Тачку притянули на веревке, бывший владелец навешал Жеке лапши, мол, нужен лишь косметический ремонт, забрал деньги и исчез. А ее даже Петро не смог поднять.

– Мынуточку, – обиженно взвился Петро. – Тогда все упинанось в гноши, понучанось немонт доноже машины наза в два.

– Так вот, – продолжил Арнольд, – Жека упросил нас разрешить лето поработать в машине.

Его соседи недавно завели ребенка. Девочка подросла, и единственным развлечением для нее стал бег из кухни в комнату. Она любила резко окрывать дверь, ручка которой гахкала по бетонной стене. Это ей очень нравилось. Когда ей надоедала дверь, она играла железной кружкой и батареей. А под окнами Евгения частная фирма арендовала часть хоздвора промышленного предприятия. Они устанавливали противоугонные сигнализации на автомобили. Поэтому, кроме дверей и батареи, Жека с утра до вечера слушал пиканье, вытье, щелканье и бульканье цивилизации. Однажды не выдержав, позвонил соседям. Дверь открыла почти двухметровая мама девочки. Выслушав претензии соседа, она соединила толстые черные брови на переносице, глубоко вдохнула, отчего бюст шестого размера, подрагивая, поднялся до уровня глаз Евгения и, обдав его чесночно-луковым амбре, рявкнула: «Воно дитина, понімаєш? Нехай грається».

Жека законопатил уши ватой. Он перестал слышать телефон и дверной звонок. И звук через стены стал не таким отчетливым. Евгений записался на курсы аутотренинга, но это помогло еще меньше, чем вата, поэтому он тут.

– А как он познакомился с князем Репниным?

– История началась с независимости Украины. В стране был большой подъем. Жека, изучив семейные архивные документы, открыл, что его генеалогические корни тянутся к роду Ивана Богуна, и фамилия его раньше звучала – Тихомирів. Жека так возгордился этим фактом, вроде сам отрубил руку пану Володиевскому.

– От везет нюдям, – перебил Арнольда захмелевший Петро, – а у меня гениконогическое денево ни к чьонту. Дед пахан, отец пахан, я пашу как папа Канно и все намно все быни бедные, бонные и несчастные.

– Кстати, Петро, знаешь, почему ты не можешь разбогатеть? – спросил Коляныч.

– Почему? – доверчиво спросил Петро.

– Потому что у тебя харизма хуйовая.

– Ой, ты на свою нучче посмотни, – обиделся Петро.

Арнольд продолжил.

– К окончанию полового созревания у Жеки сформировалось три страсти. Во-первых, еще школьником он полюбил Тома Джонса, собирал виниловые пластинки, любую связанную с ними информацию и очень страдал, что у него не зеленые, как у Тома, глаза. А в последствии пел его репертуар, очень прилично его копируя, хотя в советские времена музыка идеологических врагов не поощрялась. Менты его не трогали, потому что его старик работал зампредисполкома. И «комон, комон, беби» в исполнении Жеки продолжало заводить публику на танцах и в ресторанах. Второй его страстью стали бабы. Он попереелозил половину города. Его третьей страстью были веселые стишата, которые он повсюду собирал и придумывал сам и которые вот уже пятьдесят лет позволяли ему быть центром любой компании.

«Місяць вилупивсь, мов срака,

Зірка пердне де-не-де.

Надворі насрав собака,

Пара йде, іде, іде».

«Я шахтарик молодий,

звать мене Оникій,

в мене чорних брів нема,

зато хуй великий».

«Як у баби в сраці взорвалася клізма.

По Європі бродить призрак комунізма».

Единственный человек, который боялся его панически, был закройщик индпошива Тутский. Когда Жека заказывал костюм или пальто, Тутскому приходилось сидеть над его вещами месяцами. Жека тотально контролировал процесс с лупой, заставляя бедного Тутского изготавливать шедевры, которые он не шил даже для членов своей семьи. Правда потом к нему ломилась очередь, народ хотел носить костюм от кутюрье Тутского, не понимая, что в городе эксклюзив носит только один человек – Евгений Васильевич Тихомиров.

Потом был период учебы в вузе. Он провел его расслаблено и весело. Гуляя во время лекций по коридорам любимого университета, очень натурально ржал ахалтекинским жеребцом, вызывая смех студентов и изумление профессоров. Он также активно участвовал в художественной самодеятельности, популяризируя творчество Тома Джонса. Диплом лауреата межвузовского конкурса позволил Жеке попасть в Чехословакию, во время международной текстильной ярмарки. Преподаватель политэкономии, по совместительству стукач КГБ, шипел в английском павильоне: «Шо ви тут робите?»

– Экспозицию рассматриваем, – за всех отвечал Жека.

– Почему не в совєцьком, почему в англійськом павільйоне? Тихомиров, це ти їх заставил сюда прийти? Тихомиров, – дальше шипел препод, – немедленно виплюй жуйку з рота, шо ти їз себе іностранця корчиш? Приїдем додому, получиш волчий білет навсєгда. Я позабочусь. Так, последній раз кажу всім – дальше болгарського павільона не заходить. Тихомиров, ти пойняв?

После подобных эпизодов Жека сильно разочаровывался во власти рабочих и крестьян. Причем власть делала все, чтобы эта неприязнь росла. Последний гвоздь в веру забил мент. Мент и дружинники, застукавшие Жеку и его дружка в парке за распитием бутылки портвейна. Мент спросил:

– У якому інституті учились?

– В политехническом, – на всякий случай сбрехал Жека. – А почему вы в прошедшем времени, мы и сейчас там учимся.

– Нє, – радостно ответил мент, – учитися ти там больше не будеш, бо який з тебе в хера політик получиться?

Отработав с омерзением минимум молодого специалиста, Жека тут же уволился. Жил он с родителями, почитывал литературку по искусству. Потом увлекся историей, собирал знаки отличия, ордена.

– Мундиры, – дополнил рассказ Арнольда Коляныч, – это ж я у него выменял форму капитана на батин энкаведистский мундир.

– Так вот, – продолжил Арнольд, – со временем он так наблатыкался, что по орденам, форме бакенбардов, кончикам усов и пуговицам мог определить страну и возраст живописи. Жеку стали приглашать консультировать исторические фильмы. После очередных консультаций он как-то вернулся на Бермуды с Жаном Кристофом. Тот снимал кинострашилки. Бермуды ему очень понравились. Он уговорил Опанаса снять пару сцен в гаражах. Получив добро, Жан Кристоф арендовал на месяц гараж у соседа Петра Павла Викторовича. Павел Викторович очистил помещение и свалил жить на дачу.

А Жека и Жан Кристоф засели у него в гараже бухать. Француз, как потом выяснилось, оказался неординарным во всех отношениях человеком. Он родился в хорошей семье. Отец – француз, мать – колумбийка. Неизвестно, гены каких предков буянили в юноше больше. После окончания престижной частной школы Жан Кристоф решил поехать в Лондон с целью в совершенстве выучить язык. В процессе стажировки перепробовал все крепкие напитки Британии. Выбрал виски, да так, что лондонская полиция вынуждена была попросить родителей Жана Кристофа прервать филологический курс и забрать сына домой. Прибыв на родину и вылечившись от алкоголизма, Жан Кристоф был послан по новому адресу. Мамины родственники с нетерпением ждали его в университете города Мехико.

Жан Кристоф в далекой Мексике благополучно присел на ЛСД. Родители снова эвакуировали сына домой, и после клиники Жан Кристоф опять предстал на семейном совете. Отец предложил сыну на выбор два города – Москву и Пекин. В этих городах трудились военными атташе его братья и в случае чего могли присмотреть за беспокойным племянником.

Жану Кристофу никогда не нравилась китайская кухня. Он выбрал Москву. Его насторожило напутствие отца: «Сынок, тебе предстоит путешествие во времени. Ты попадаешь на тридцать лет назад».

Заинтригованный Жан Кристоф прибыл в СССР, учиться во ВГИКе. Но первого сентября он забыл прийти на занятия. И доблестная московская милиция по заданию дяди-атташе нашла его только через месяц. На какой-то андерграундной хате, в коллективе московских хиппи. В этот раз Жану Кристофу полюбилась водочка с марихуанкой. Разгневанный родитель снова включил машину времени и швырнул сыночка уже на тридцать пять лет назад – в сонный Киев. Там Жан Кристоф продолжил образование в театральном институте имени Карпенка-Карого.

В Киеве он быстро разочаровался в социализме. Французские социалисты были полной противоположностью советским коммунистам. Хотя бы тем, что были хорошо образованными. Жан Кристоф возгордился политической системой Франции, не позволявшей кухаркам руководить страной. В Киеве с его экспансивным характером было так тоскливо, что он неожиданно для себя стал посещать лекции. Засел за книги, пересмотрел в хранилищах всю киноклассику СССР и полюбил Александра Довженко.

Жан Кристоф решил продолжить свое образование и научиться композиции у великих мастеров живописи для того, чтобы выстраивать кадр, как это делал уважаемый метр, автор киноленты «Арсенал». Он посетил несколько киевских музеев, но, привыкший к первоклассным коллекциям, собранным королевскими династиями в европейских столицах, Жан Кристоф поразился убогости главных музеев Украины.

В знак солидарности с народом француз решил одеться во всё советское. В Центральном универмаге за двенадцать рублей тридцать копеек приобрел абсолютно чудовищное пальто из серого войлока с воротником из искусственного меха, джинсы, с отпечатанным на пуговке словом «дружба». Жан Кристоф пытался узнать у продавца, зачем в штаны вшиты клинья, ведь в аутентичной продукции ничего подобного нет. Продавец осмотрела странного покупателя и покровительственно ответила: «Чтобы с Levis’ ом не путали». Такого же класса оказались рубахи, пиджаки, галстуки. Апофеозом его гардероба стала генеральская папаха, приобретенная на толчке возле Сенного базара. И только обувь и нижнее белье он оставил французские. Когда Жан Кристоф вырядился в обновки – он стал похож на обыкновенного «черта» из Крутояровки. Правда, его выдавал легкий акцент и лицо, вернее, взгляд свободного человека. Поэтому его постоянно принимали за прибалта.

Как-то в этих одеждах он зарулил в ресторан «Лейпциг». На дворе стоял 1980 год – год Московской Олимпиады. Вся страна нервно готовилась к эпохальному событию. Нервозность исходила от кремлевского руководства, в том же году развязавшего маленькую десятилетнюю победоносную войну с Афганистаном с целью присоединения диких афганских племен к лагерю социализма. Так вот, Жан Кристоф решил покушать. Он проследовал в зал, не обращая внимания на шепот швейцара: «В джинсах не обслужут», – и уселся за столик, накрытый неопрятной пятнистой скатертью с кувшинчиком, из которого торчал пересохший гербарий. Безрезультатно прождав минут пятнадцать, он попробовал обратить на себя внимание. Но официантки никак не реагировали. Жан Кристоф требовал книгу жалоб, звал администратора, но тщетно. Тогда с криком: «Вашу мать!» – он сдернул со стола скатерть. Кувшинчик с гербарием улетели на кухню.

Поступок возымел действие. К нему, кровожадно улыбаясь, шла администраторша, с другой стороны приближался милиционер, немедленно вызванный добрым швейцаром. «Я его предупреждал», – шептал работник вешалки работнику порядка. Они пробились к столику, оттеснив любителей справедливости, работавших в ресторане «Лейпциг». «Он предупрежденный», – не мог успокоиться швейцар, теперь уже администратору.

– Сержант Головко, попрошу ваши документы.

Жан Кристоф, не вставая со стула, протянул сержанту паспорт. Паспорт был другого цвета, с другим гербом и на другом языке.

– Не пойняв, – напрягся милиционер, – а где ж тут по-нашему? Наконец, он прочитал: «Франсе». «Франсе», – показал он, растерявшись, паспорт администраторше. Толстая администраторша с вороватыми глазками заискивающе спросила: «Что ж вы раньше не сказали? А я смотрю по одежде, вроде наш», – миролюбиво улыбнулась она.

– А какая вам разница, кого кормить? Или у вас люди по сортам расписаны? Эх вы, строители светлого будущего.

Он не раз конфликтовал с властью Советов, но успел закончить вуз и вернулся на родину. Не знаю, чем он занимался у себя в Париже, только вот через несколько лет вернулся в Киев снимать фильм о маньяках.

– А чего ж он во Франции не снимал? – спросил именинник Вовчик.

– В Киеве оказалось значительно дешевле, – объяснил Арнольд.

На Бермудах они должны были снимать сцену эксгумации в гаражах. Жан Кристоф первым делом привез несколько муляжей жутких киношных трупов. Он и Жека украсили ими пустой гараж Павла Викторовича. Кого-то повесили на стену, кого-то усадили вместе с собой. И, как я уже рассказывал, они пробухали неделю, обсуждая будущие мизансцены и другие примочки.

– Помню, – перебил Опанас, – однажды ко мне в кабинет вошел, покачиваясь, бледный от страха Андрей Захарович. Я подумал – сердце, нашел валидол, налил ему стакан воды. Он начал издалека – как дела на Бермудах? Все ли в порядке? Говорю ему: «Не тяни резину, Захарыч, выкладывай все начистоту». А он: «Опанас, ответь мне, где Павло, мой сосед?» Я ему отвечаю: «Да вроде на дачу уехал пожить». Тут он заявляет: «Святая простота, ты сам положи валидол в рот и вызывай милицию. Я его только что видел – он мертвый висит на стене. А какие-то готические отморозки в черных капюшонах цинично бухают у него в гараже при свечах». Я расхохотался и рассказал ему о кино. Он долго молчал, потом произнес: «Не смешно мне. Я когда увидел это, то чуть не гигнул».

– Но это не конец истории, – снова продолжил Арнольд, – после съемок пару полуистлевших трупов, сделанных особенно натуралистично, забросили на чердак. Отсняв весь материал, Жан Кристоф и его команда устроили прощальный банкет. Мы весело погуляли с французами, они оказались милейшими ребятами, а наутро мы их проводили.

Прошло несколько лет. На Бермудах началась реконструкция. И вот какую историю рассказал мне Павлуша. Он решил подсуетиться и достроить второй этаж. Руки у него золотые.

– Не пнавда, это у Петна Петновича нуки зонотые, – очнулся задремавший Петро.

– Ну, хорошо, хорошо, – успокоил друга Арнольд, – раз золотые у тебя, то у него пускай будут серебряные.

– Пускай, – кивнул головой Петро и опять закрыл глаза.

– Так вот, он все делал своими серебряными руками, а помогали ему естественно соседи – Петро и Виктор Павлович. Они разбирали крышу, а Павел Викторович сортировал внизу стройматериалы. Внезапо раздался крик Петра и Виктора Павловича, они с перекошенными от страха лицами слетели с чердака. «П-а-а-вло, у тебя на чердаке два трупа в паутине валяются!» После этого заявления Виктора Павловича вырвало. Смелый Павло Викторович не поверил: откуда они могли там взяться? «Жена и теща дома огурцы крутят на зиму. Что-то вы перепутали, ребята».

Он по стремянке бодро забрался на чердак. Через мгновение Павло Викторович подбежал к краю с такими же перепуганными от страха глазами и, чтобы не свалиться с чердака, схватился за стропило. Перед глазами снова пролетела вся жизнь. Опять почему-то вспомнилось, что в детстве он страдал энурезом…

– За здоровье именинника давно не пили, – заполнил паузу Вовчик.

Любивший порядок Свенсен подписал кассету и обратился к Вовчику.

– Ну, а именинник поведает нам свою историю?

– Да у меня, как у всех, – от неожиданности застеснялся Вовчик. – Единственное отличие в том, что жизнь моя разделилась вроде как на две части.

Вовчик

– Когда я был старшеклассником, до нас, наконец, докатилось движение хиппи. Длинные волосы, колеса, косяки, свободная любовь, психоделическая музыка и другие прелести. Скажу честно, мне было стыдно за мой город. Он никак не отреагировал на это мировое социокультурное явление. В то время все средства массовой информации были заняты – они клеймили позором богатых и бездуховных американцев, развязавших грязную войну во Вьетнаме, и объясняли нам, почему мы считаемся самыми счастливыми людьми на планете. Да, мы еще не построили коммунизма, зато нас уже боится весь мир.

Все мои сверстники через треск глушилок слушали ночами пробивавшиеся отрывки песен любимых кумиров. Каково же было мое удивление, когда в журнале «Украина», по-моему, за 1968 год, я прочитал ругательный памфлет на группу «The Beatles». «Дике ревіння лунає з Британських островів, заглушуючи чудову класичну музику». Далее продолжалось в том смысле, що «це ревів джаз-квартет «Беатлес», у якому співпрацювали: Джон Ленков, Рауль Макартньов, Георгій Нарізов та Ранчо Стар». Наши СМИ о Западе давали только отрицательную информацию. Но всё, что просачивалось сквозь железный занавес, свидетельствовало о противоположном. Я решил поддержать движение, сколотил инициативную группу. Мы все отрастили волосы, завели хипповую одежду: в набор входили изделия из джинсовой и вельветовой ткани, футболки с надписями на английском языке, кирзовые сапоги, фуфайки, феньки, значки, причем новое не катило. Экипировка должна была быть старой, потертой и порваной. Да вы помните, наверное. Тщательно подготовившись, мы заявили о себе выходом в город. Нас было человек пятнадцать. Коба, прошу не путать с отцом народов, снимал происходившее на узкопленочную кинокамеру, тогда еще не существовало цифровых технологий. Конечно, гвоздем программы были я и моя подружка Галченок. У меня прикид состоял из фуфайки, надетой на голое тело. На шее болтался знак пацифистов, фуфайку я украсил коллекцией значков моего братишки – гербы городов СССР. Всего триста значков. Я их развесил квадратно-гнездовым способом. Фуфаюшка получилась веселенькая. Она хорошо сочеталась с моим протертым до белизны «Левисом», состоявшим из сплошных заплат. Ниже коленей штаны кончались и дальше висели только нитки. Я был босой, это хорошо контрастировало с кирзовыми сапогами Пэпы. На голову мы повязали черные ленточки. На них белыми буквами было написано «HENDRIX» (дело было двадцать восьмого сентября, в день смерти известного рок-гитариста Джимми Хендрикса). Я держал саквояж, которым обычно пользовались земские врачи. Свой я нашел на мусорке и отремонтировал. Левой рукой я держал канат, привязанный к ошейнику лохматой дворняжки, шею которой украшала картонка с именем Вафлик. Галченок тоже прикинулась, будь здоров. Я уже не помню деталей, но люди останавливались и крестились, провожая ее взглядами. Придя на центральную площадь, мы расселись полукругом на асфальте за бронзовой спиной вождя мирового пролетариата. Я открыл саквояж и достал буханку черного хлеба. Мы ее порвали на куски и, беседуя, съели. Менты сходили с ума – мы ничего не нарушали и нас не за что было задерживать.

Но вскоре государство развернуло против нас войну. Не знаю, как в других местах, а у нас решили уничтожить главный символ хипов – волосы. С длинными волосами нельзя было появиться в школе, техникуме, институте и даже на улице. Я перешел на нелегальное положение. Каждый день волосы мочились, тщательно расчесывались, обрабатывались мылом, после процедуры голова покрывалась коркой. В нижней части шеи волосы перехватывались резинкой.

Вторая резинка фиксировала хвост на туловище. После этого я надевал свитер с горлом, а летом поднимал воротник рубашки. А если окликал кто-то – синхронно поворачивал голову и торс, будто был родственником принца Чарлза.

Так продолжалось несколько лет, пока я не поехал поступать в какой-то питерский вуз. Там я вышел из подполья. Перестал мазать балду мылом, выбросил резинки и, распустив свою кучерявую причу, наповал сразил питерскую публику. Даже братья Анжелы Девис с уважением смотрели в мою сторону. В приемной комиссии седая хрупкая ленинградка в кружевном нафталиновом воротнике с удивлением меня рассматривала, принимая документы, а потом высказала мнение: «Вряд ли вы сюда поступите, молодой человек». «Почему?» – посмеиваясь, спросил я. «Потому, что мне показалось, будто вы думаете прической». Срезался я на первом экзамене, так как накануне братался в «Сайгоне» с единомышленниками и, естественно, ни к чему не готовился. Но домой не поехал, а вызвал в Питер Галчонка и гастролировал с ней. Мы бомбили фиников[1] и с этого жили. Так продолжалось до тех пор, пока мать в письме не прислала грозной повестки из военкомата, в которой напоминалось, что в СССР альтернативой воинской службе может быть только тюрьма. Я вернулся домой и месяц оттопыривался по полной программе. За сутки до призыва друзья возле городского фонтана выстригли мне лысину, оставив волосы только на боках, ну, как у Ленина. Я надел картуз и, путаясь в своем приталенном макси-пальто, направился в ресторан на заключительную вечеринку. Там меня ждал сюрприз.

Друзья собрали вместе лучших рок-музыкантов города: Кизим, Пира, Потяп, Жека Тихомиров провели хард-рок сейшен. В зал меня внесли на руках и, поставив на стул, поднесли на подносе граненый стакан «пшеничной». Я обратился к народу, кагтавя слова по-ленински: «Товаищи, социаистическая евоюция свейшиась, а тепей дискотека». Во время монолога я сорвал картуз, зажал его в кулаке, подняв руку, будто стоял на броневике. Потом глушанул водяру. Зал, стоя, зашелся в овации, потонувшей в «Speed kinq» «Deep Purple». Пацаны так завели зал, что посетители сорвались с мест и побежали плясать. Галчонку из-за дефицита места пришлось прыгнуть на стол и исполнять коронный рок-н-рольный танец живота между тарелками и рюмками. Работники ресторана побросали работу и выбежали в зал смотреть на наш шабаш. В этот вечер даже менты никого не трогали – главный хиппи шел в армию.

Мой родной дядя работал в военкомате и по блату устроил меня в учебку, которую мне до сих пор тошно вспоминать. И вот я в войсках ПВО. На переднем крае обороны рубежей СССР, в ГДР – стране жувачок. Наша часть располагалась недалеко от реки с дамским названием Верра. Нас окружала игрушечная страна, с аккуратными домиками, украшенными цветочками, подстриженными кустиками, хорошими дорогами и подметенными лесочками, а мы днем и ночью радарами лазили по небу ФРГ, щупая его, вынюхивая самолеты НАТО. А перед отбоем, синхронно грюкая кирзовыми сапогами, кричали песню о Родине. Дни были похожи друг на друга, как клоны. Я двигался мозгами от этого однообразия.

Как-то на дежурстве старослужащий показал, как пользоваться аппаратурой для того, чтобы ловить западное телевидение, – это стало моим единственным развлечением. И я частенько грешил, оставляя Бундесвер и НАТО в покое, листая каналы капиталистических соседей.

И вот как-то на ночном дежурстве я и сослуживец Васька остались одни. Дежурный офицер и прапор куда-то свалили. Я посадил Ваську на стрему и нашел живой концерт «Rolling stones» где-то в Штатах, в программу концерта вошли вещи недавно вышедшей пластинки «Sticky Fingers». Я крепко завелся, душой и мыслями находился на стадионе в первых рядах перед сценой. Васька же – нормальный сельский человек со здоровой психикой ночью привык спать, а не зырить за чужим воздушным пространством. Короче, небо Родины осталось не присмотренным минут сорок. По закону подлости к нам заглянул особист. Не знаю, что этого мудозвона к нам привело, то ли он был импотентом, то ли он на ночь начитался маркиза де Сада, только «Липкие пальцы» обошлись мне дорого. Естественно, меня сделали крайним, посадили на губу и таскали в спецчасть. Я убеждал воинское начальство, будто натовская военщина тоже смотрела «Роликов» и, естественно, за это время не могла развязать третью мировую войну. Но аргументация на них не действовала. Чекистская сволота делала на мне элементарную карьеру, раскрыв в моем лице резидента многих западных разведок. Для начала они торжественно выгнали меня из комсомола, а потом перевезли в гарнизонный изолятор в штаб армии и стали шить мне срок.

Всё закончилось так же неожиданно, как и началось. В часть прибыл какой-то гэбовский череп с серыми глазенками. Он пробуравил меня взглядом и разразился жуткой истерикой. Череп бесновался и топал ногами, показывая на меня пальцем, орал на своих коллег. «Вы что, дебилы, не можете отличить обычного придурковатого хипака от кадровика МИ-6? Зажрались вы тут, я вам клянусь, дослуживать поедете на мыс Дежнева».

Наконец, пришло долгожданное освобождение. Меня возвратили в часть. Но двухмесячное следствие надломило мне душу. Я замкнулся в себе, стал молчаливым. Через год подоспел дембель. Дома я встретился со своими дружками, но почему-то меня перестали вдохновлять походы к кому-то из наших на ФЛЭТ, наполнять ГЛАСЫ БИРОМ и водкой, отрывать головы ФИШАМ, Дринкать и тискать своих ГИРЛ, почему-то стало раздражать, что у Галки через крупную вязку свитера наружу лезут соски. Я потусовался с ними некоторое время и, глядя, как Галка лихо пляшет на столе, всё чаще вспоминал допросы в спецчасти, поглаживая свою коротко стриженую, рано начавшую седеть голову.

Дядя снова помог. И устроил меня на аэродром прапором. Работа была не пыльная. В мои обязанности входило обслуживание фонарей на взлетно-посадочной полосе. В конце полосы мне выдали каптерку. И интерьер в ней был такой же, как тут, – Вовчик обвел рукой пространство гаража. Только в шкафу лежала подшивка «Огонька» за 1958 год. Сейчас она хранится на втором этаже моего гаража. Через несколько лет эти журналы да еще, пожалуй, журнал «Корея» стали мои любимым чтением. Первое время меня еще тянуло к друзьям. Как-то в кинотеатре я встретил одноклассницу Ирку. Она еще в школе эволюционировала из хорошки в красавицу. Возле Ирки крутился какой-то крендель. Я ему объяснил, что он напрасно теряет время, так как настала пора мне устраивать свою жизнь. Хлопец оказался сообразительным и по-быстрому исчез. А я впоследствии завел с Иркой роман.

Она разительно отличалась от моей company. Помню еще в восьмом классе, Ирка поразила меня количеством выученных стихотворений, высокими показателями в учебе и первым оформившимся бюстом, выгодно отличавшим ее от других девочек нашего класса. Но Ирка была серьезной, семейное воспитание и прочитанные книги сформировали у нее идеалистические представления о жизни. Она увлеклась поэзией, литературой и общественной работой. И не велась на ухаживания мальчиков, хотя к десятому классу, кроме бюста, Ирка также имела тщательно ухоженные светлые вьющиеся волосы, огромные глаза, в которых успел утонуть не один пацан, талию, переставшую толстеть в пятом классе, и симпатичный задок, продолжавший свой аппетитный рост. Это бросилось в глаза даже нашему физруку, который полюбил подсаживать ее на брусья. Но у Ирки были свои идеалы и чувства, она впоследствии жаловалась мне, что устала от предложений обсуждать новинки литературы и поэзии в постели. Поэтому и не поступала ни в какие гуманитарные вузы, а легко сдала вступительные экзамены в КАДИ.

Я влюбился, короче, мы решили пожениться. Меня вдохновляла ее неестественная серьезность. А ее разволновал мой душевный надлом. Ирка перевелась на заочный. Пока мы исследовали друг друга, у нас с интервалом в полтора года родились две дочери. Потом жена принесла в дом «Голос безмолвия» Елены Блаватской, и семейная жизнь повернулась на сто восемьдесят градусов. Я отсиживался на аэродроме в каптерке и читал «Огоньки», а Ирка глотала статьи типа «Гипнотизм и его отношение к другим способам внушения». Дети росли сами, девки хорошо учились, и мне казалось этого достаточно для того, чтобы не волноваться, но оказалось, что нужно было суетиться. Свои коррекции внесла улица. Мы узнали страшную новость, когда обе уже учились в институте. Мои дочери стали валютными проститутками.

Вовчик сделал паузу, разлил по рюмкам тернивку, обвел глазами компанию и, виновато улыбаясь, стал успокаивать замолчавших друзей.

– Девки, слава Богу, спрыгнули с этого занятия и повыскакивали замуж за фирму. Старшая живет на родине Моцарта в Зальцбурге, сама уже мать, младшую муж увез в столицу Баварии Мюнхен. Та еще шустрее сестры. Я был у них в гостях, поверьте, всё у них нормально, работают по профессии, растят детей, законопослушные граждане своих стран. Но мы-то с Иркой тут. После отъезда девок у Ирки совсем потекла крыша. Она навела полную квартиру каких-то двинутых медиумов, каббалистов, зороастрийцев, буддистов, мистиков и просто людей с вавой в голове. Я ушел от нее жить в каптерку. Но боюсь, она этого даже не заметила. А там, в каптерке, было здорово. Я, черный телефонный аппарат и «Огоньки» за 58-й год. Я хлестал чай, рассматривая фотографии и заглавия «Уборка ячменя в колхозе имени Ханлара Маштагинского района Азербайджанской ССР», «Его величество король Непала Махендра Бир Бикрам Шах Дева и ее величество королева Ратна Раджия Лакшми Деви Шах прибыли в СССР. В Москве король и королева нанесли визит Председателю Президиума Верховного Совета СССР К. Е. Ворошилову…», «Третий наш советский спутник продолжает наш победный путь», «Пламя борьбы в Ливане», «Разгром мятежа на Суматре».

После распада «нерушимого Союза» всё чаще и чаще муссировались слухи, будто аэродром закроют, мол, Украина отдала ядерное оружие и стратегическая авиация ей не нужна. Но чем больше нервозности царило на аэродроме, тем спокойнее становилось у меня на душе. Я уже седьмой раз перечитывал «Огоньки» и своими «Жигулями» принялся эвакуировать спирт со склада. В авиации его использовали как антиобледенительное средство. Но раз самолеты не летали, то оледеневать на них было нечему. На это ушло несколько месяцев, пока я не догадался дать денег капитану – завскладом. К тому времени вопрос о закрытии был решен, и первая партия ТУ-170, оторвавшись от родной бетонки, взяла курс на север. Многие офицеры плакали, но не я. Мне было некогда. Я и кум ЗИЛом перевозили оставшийся спирт. Капитан тоже расстроился. Он понимал, что с собой на родину в Сыктывкар он не сможет забрать ничего, поэтому, махнув рукой, сказал: «Забирай все, что хочешь», – и ушел бухать. Я свирепствовал на складе сутки. Мы еле вложились в пять ходок. Еще сложнее оказалось разместить добро. Пришлось задействовать дворы, сараи, погреба бати, брата и тестя. Но ничего, управился. Теперь тернивки на всю оставшуюся жизнь хватит и мне, и друзьям. Тесть с тещей смотрят телевизор в креслах пилотов сверхзвукового бомбардировщика. Брат получил бортовую компьютерную систему и радар – он электроникой увлекается. Кум – прибор ночного видения и бочку спирта. Батя отделался добротной меховой курткой.

– Но теперь-то у вас все здорово? – поинтересовался Свенсен.

– Так только кажется, – мрачно ответил Опанас, – а если точнее выражаться, только у нас на Бермудах благополучно. История моей страны – это история заколдованной земли.

– Я всегда любил сказки, – заинтересовался Свенсен.

– Какие сказки? Трудолюбивый законопослушный народ с почти тысячелетней историей имеет государство, которому чуть больше десятка лет – это настоящая боль. Я сам себе постоянно задаю вопрос. Почему? Чем мы хуже поляков, чехов или сербов? – Опанас начал загибать свои сарделечные пальцы: эпос, народная архитектура, декоративное прикладное искусство, кухня – однозначно приобщают нас к культурной традиции Центральной Европы, начавшейся формироваться еще со времен древнейших цивилизаций. Ведь наша земля несет в себе код волнами прошедшей по ней жизни: триполье, скифы, сарматы, античный мир, кстати, искусство украинской пысанки тому подтверждение. Убежден, именно поэтому Кондратюк, Кравченко, Кибальчич, Люлька и Королев родились в Украине, они ее дети.

– А что же с вами произошло? – спросил Юхансен.

Опанас вздохнул:

– На мой взгляд, начало конца началось с уничтожения реестрового казачества.

– О, я всегда интересовался этим периодом, временем легендарных чубатых терминаторов, – воскликнул Юхансен.

– Да, рубаки они были лихие, – подтвердил Опанас, – но у нас же где два украинца, там – три гетьмана.

– Если не ошибаюсь, этот процесс начался при гетмане Иване Мазепе? – вспомнил Юхансен.

– Это тот, что червонец? – уточнил Коляныч.

– Он самый, – кивнул Опанас, – До сих пор не могу постичь: умный мужик, хорошо образованный, богатый, отменный политик, неплохой стратег, а получилось – и Карлу не помог, и государство профукал.

– Вы о Полтавской битве?

– О ней. Вот с тех времен братский северный народ строит свою империю, а нам прививают ген малоросса, создавая в массовом сознании типаж дегенерата в красных шароварах и вышитой сорочке с куском сала в зубах, который постоянно спрашивает кацапов: «А ШО РОБЫТЬ ДАЛЬШЕ?» Они уже триста лет совершенствуют эту идею. Но оказалось, что без своей праматери Украины империю построить не получается.

– Я изучал этот период в наших архивах, – с гордостью поведал Юхансен, – и нашел любопытнейший документ: наш король остался должен гетману Мазепе приличную сумму денег. Он, между прочим, когда Иван Мазепа скончался, прибыл в Бендеры на похороны своего союзника и, говорят, пробовал отыскать свою долговую расписку, но ничего у него тогда не вышло.

Опанас неожиданно побледнел, его качнуло.

– Что с тобой? – подхватился Арнольд. – Выпей воды!

– Ничего, – взял себя в руки Опанас, – уже попустило. Видите, что со мной делает история, – отшутился Опанас.

Арнольд Израилевич не принимал участия в открывшейся дискуссии и с тревогой смотрел на Опанаса.

– Вовчик, ты не закончин насказ пно супнугу, – вернул разговор в старое русло окончательно проснувшийся Петро.

Вовчик неохотно продолжил:

– Да так ничего интересного. Ирка сутками раскладывает карты таро, читает, почти не выходит на улицу. Я прихожу каждую пятницу, прессую холодильник жратвой, варю супчик, убираю квартиру и ухожу.

– Тнагедия, як в сенианах, – подвел итог Петро.

У ТУ-16, висящего над входом, заработала турбина и включились фары.

– Открыто, – коротко гаркнул Вовчик.

В дверном проеме показалась фигура редактора, уже знакомая шведам по вторнику. Хунька был трезвым и солидным. Он поздравил Вовчика, вручив ему подарок – пакет, перевязанный бантом. Вовчик развернул пакет и показал компании подарок редактора – букинистическую книгу «Художник Решетников», изданую в 1950 году.

– Сальвадор Дали строится и идет спать, вот где настоящий сюрреализм, – листал раритет счастливый Вовчик.

– Спасибо, Хунька!

Книга пошла по рукам.

– Я встретил Серегу, он всех приглашал в кафе, слушать живую музыку. Серж зацепил какую-то скрипачку, отставшую от симфонического оркестра, – потирая руки, сказал Хунька.

Вовчик усадил редактора за стол, поставил перед ним прибор и налил полную стопку.

– Что же вы ко мне не пришли? – ревниво спросил редактор шведов. – Я и угри ждали вас всё утро.

Свенсен показал на Вовчика и ответил за всех:

– Дела не позволили.

– Я хотел статейку шлепнуть в своем журнале о «шведской любви».

– А чем «шведская любовь» отличается от украинской или мексиканской, у шведов что – яйца на лбу растут? – удивился Свенсен.

– Нет, – сморщился Хунька, закусывая. – Я имел в виду «шведскую семью» – секс хором.

Он снова налил и выпил, пока Свенсен переводил друзьям. Петро снова обратился в слух, его очень интересовала поднятая тема. Отвечать Хуньке взялся самый юный швед.

– Не знаю, что вы имеете в виду. Нас это не интересует. Мы верим в Бога, у меня и моих друзей есть профессия, интересная работа, хобби и по одной девушке, но мы их еще ни разу не перепутали.

После после монолога Юхансен покраснел – он снова забыл имя своей подружки, но этого никто не заметил.

– А вот вы скажите – как живется на Бермудах без подруг?

– Если бы тут были бабы – мы никогда не построили бы Бермуды, – Опанас зажевал тему куском ананаса.

– А как же институт семьи, дети, продолжение рода? – заволновались потомки викингов.

– У нас пятница – день свиданий. Идем в семьи, проверяем у детишек дневники, счета, чиним утюг, многие остаются на ночь делать новых детей.

– А Маричка? – вспомнил Свенсен красавицу-медсестру и библиотекаря.

– Маричка тут работает, она не живет на Бермудах. Маричка – наша, так сказать, протокольная красавица.

– О, я хотел бы с ней подружиться, – мечтательно признался Свенсен.

– Кстати, сегодня пятница, – вспомнил славист, – вы же пропустили день отца.

– Ничего, – успокоил Свенсена Опанас. – Поверьте, дружба со Швецией того стоит, потом наверстаем.

– Нема пнобнем.

– Ребята! – с трудом овладел вниманием Коляныч, – а может правда, пойдем, послушаем ВЕЛОНЧЛЕНИСТКУ? Меня на классику что-то потянуло.

– Зачем в кафе? Пошни до мене на ставок, – предложил Петро.

– Отличная мысль, – забасил Опанас. – Не так душно и декорации то, что надо: полнолуние, звезды, вода.

– Тогда я возьму канистну Вовчика, небята хоношо ее знают.

Шведы, как по команде, схватились за головы. Компания разделилась, Арнольд и Коляныч пошли переносить концерт на водоем, а остальные медленно выдвинулись на встречу с прекрасным. Свенсен обратился к компании с мольбой:

– Кто-нибудь может толком обьяснить, как познакомились Жека Тихомиров и граф Репнин?

Опанас, зевнув, начал повествование:

– Несколько лет назад не-то в имении Репниных, не-то возле Густынского монастыря Жека случайно нашел могилу кого-то из Репниных, прибрал ее, сфотографировал, по интернету отыскал потомка Репниных, проживавшего в Париже, и написал ему письмо. Мол, ухаживаю за могилкой ваших предков. У меня тоже великолепная евгеника, давайте переписываться, граф. Граф разволновался, ответил, прислал описание рода, герб Репниных, свое фото и десять евро, вот с этого у них всё началось.

За разговором подошли к ставку. На пляжике моталась темная фигура Петра, он сооружал зеленый театр. Скрипачкой оказалась приятной наружности невысокого роста худенькая девушка с одухотворенным лицом, в очках. Она, чуть смутившись, представилась – Люся Мандрык. Чувствовалось: та часть компании, которую привел Коляныч и Арнольд, уже были ею очарованы. Больше всех старался Сема Драбицкий. Он притащил KORG, бегал, шумел, волок кабели, подключал и всячески тянул на себя одеяло. Серега был на седьмом небе и необычайно собой гордился.

Наконец, бермудовцы расселись по шезлонгам и стульям, те, кому не хватило места, лежали на песке. Ближе всех к импровизированной сцене, сделанной из четырех ящиков, накрытых дверным полотном и освещенной лампочкой, вокруг которой уже плясали ночные бабочки, лежал Петро и, рассматривая Люсины коленки, почему-то волновался.

Люся легко запорхнула на сцену, открыла футляр, достала скрипку и чуть подстроила инструмент. Ее тело вдруг налилось необыкновенной силой. Бермудовцы захлопали, подбадривая музыкантшу – Что вы хотите послушать? – тихо спросила Люся.

Наглый Коляныч, возлежавший в шезлонге, бесцеремонно рассматривая скрипачку, будто находясь в мясном магазине и выбирая филейку, уверенно сказал:

– Дворжака давай!

Люся тихо произнесла:

– Я не все помню напамять, «Славянские танцы» пойдут?

– Давай, – согласился Коляныч.

Люся притронулась к инструменту. Семен потушил свет. Скрипка запела. Ее звуки, качнув воздух, тронули вербы, воду, песок, кусты роз, людей. Они вплетались в ткань ночи, потом уносились в ярко-звездное небо и тут же возвращались. Музыка свободно проходила сквозь тела слушателей. Люся и ее скрипка довершали музыкальный рисунок Антонина Дворжака. Ее тело экспрессивно изгибалось в такт, помогая пальцам терзать струны. На голове, плечах и руках эффектно лежал лунный свет. Фигуру подчеркивали мягкие ночные рефлексы. Синтезатор Семена сегодня был ночной тенью Люсиной скрипки.

… Последний звук затих и умер, наступила гробовая тишина, бермудовцы пребывали в шоке. Первым очнулся Коляныч и зааплодировал, через миг все бермудовцы взорвались овацией, окружив исполнительницу. Люся, благодарно улыбаясь, раскланялась. Потом она исполняла этюды Берлиоза, Грига, Вивальди, Моцарта и Чайковского. Петро, никогда ранее не испытывавший такой эмоциональной перегрузки, расплакался. Честно отработав два с половиной часа, Люся попросила антракт.

Несколько легких пластиковых столов немедленно накрылись закусками, фруктами, конфетами, бутылками и легендарной канистрой. Компания бурно ухаживала за единственной дамой. Люся также разволновалась, такого концерта в ее жизни еще никогда не было.

– Оставайся, поживи хотя бы неделю, – умолял Люсю обладатель самой высокой бермудской башни седой Трохим. – У меня всё равно второй и третий этажи гуляют. Репетировать можно в башне, там вид очень красивый.

– Не могу, – растерянно улыбалась Люся. – У меня завтра вечером гастроли в Полтаве начинаются. Все наперебой кинулись предлагать отвезти ее в Полтаву. Тут обиженный Серега напомнил, что подобные предложения в его присутствии просто некорректны.

После перерыва Люся сыграла еще несколько пьес. Шесть человек под аплодисменты остальных бермудовцев подняли сцену вместе со скрипачкой и на руках отнесли в Серегин гараж.

Опанас тихо попросил друга:

– Завтра выдай девочке гонорар из кассы, пару тысяч, да пригласи их всех после гастролей приехать сюда всей конторой.

Минут через двадцать к ним присоединился Серега, друзья очень удивились.

– Неужели тебя отвергли?

Серега ответил:

– Вы не поверите, пока я стелил постель, она заснула на стуле.

Арнольд кивнул в сторону что-то горячо обсуждавших шведов и тихо сказал Сереге:

– Концерт их завел, теперь они говорят о женщинах, сравнивают шведок и украинок, мечтают познакомиться с нашими поближе.

Серега сорвался и пропал. Прошло еще минут пятнадцать. Серый «фиат» Сереги лихо тормознул возле гаража Арнольда, из салона доносились звуки технорока и дамский хохот, имитировавший буйное веселье. Серега первый выскочил из машины и спросил:

– Девочек заказывали?

Пьяные шведы, кивая, заулыбались. Открылись двери автомобиля, жрицы любви вошли в гараж и непринужденно начали знакомиться с иностранцами, не обращая внимания на отрицательную реакцию соотечественников. Бригадирша жриц – дама пятидесяти лет – представила коллег по цеху.

– Троячка, – указала она на невысокую барышню, лет тридцати восьми, худощавую, с отличной фигурой и грязной брюнетистой головой.

Троячка пожала руки всем иностранцам и трижды сказала грудным голосом:

– Троячка, очень приятно.

– Гойко Митич, – огласила бригадирша следующую девочку, указав на коренастую мускулистую черноволосую даму, лет сорока пяти, с индейским профилем, в которой знатоки могли бы узнать бывшую гордость города, заслуженного мастера спорта СССР по метанию молота.

Та тоже пожала всем руки и впилась глазами в игрушечного Свенсена; чувствовалось, он приглянулся ей больше остальных.

– И, наконец, – бригадирша вскинула руки вверх. – Наталья Ивановна, – театрально представила она себя, улыбнувшись искусственной фарфоровой улыбкой, и задержала взгляд на Юхансене, годившемся ей в сыновья.

Девочки имели разную судьбу. Наталья Ивановна, например, тридцать четыре года назад, когда она была еще смазливой дурочкой Наташкой, начала карьеру с седых пердунов, которые уже все до единого лежали на городском кладбище «Новый побут». Прозевав смену поколений, Наташка навсегда осталась блядью с блядской душой, с блядским мировозрением, с блядскими привычками, с блядским взглядом на жизнь и кликухой, которую ей подарили люди: УБЛЮДИНА. Она из последних сил, желая остановить время и еще хоть чуть-чуть побыть Наташкой, взбивала на голове кокон из пепельной покрашенной волосни, регулярно посещала косметологов, массажистов, визажистов. Наталья Ивановна отчаянно боролась за остатки миловидности, делая зарядку и покупая дорогое белье, она свято верила, что оно омолодит ее покрытое аллигаторными складками тело. Она панически боялась, что однажды звякнет звонок и на ее игривый вопрос: «А кто к нам пришел?» – услышит тихий, хриплый шепот: «Открывай, сучара, это я, дедушка климакс». Но время не щадит никого, даже блядей. Правда, нормальным людям оно вставляет в глаза искры молодости и дарит трогательную любовь внуков. Время окружило лучами морщин тонкие злые губы Натальи Ивановны, залило целлюлитом талию, пропитало старостью колени. Редчайшие из ее клиентов утром с похмелья с ужасом рассматривали бывшую Наташку, зарекаясь больше не пить.

Троячка была отчаянной пофигисткой. Она проморгала настоящую любовь, семью, детей, дом. Свою кликуху Троячка получила еще в СССР: всё – от мелких халтур до сексуальных услуг она выполняла за три рубля плюс бутылка. У Гойко Митич всё было наоборот. У нее были хороший муж, дети, дом – полная чаша. Гойко Митич работала директором оздоровительного комплекса, водила дружбу с разными нужными людьми. Но тайная страсть – маленькие мужчины – не давала ей покоя. Поэтому, когда муж-экспедитор уезжал в очередную командировку, она выходила с подружками в город на охоту. В ее паутину попало немало мужчинок.

Арнольд кивнул Сереге и вышел из гаража:

– Серж, ты кого привез? Ты думаешь, наши шведские друзья некрофилы?

– Израилевич, вы сильно преувеличиваете. Возьмите Троячку. Это крепкая четверка.

– По двенадцатибальной шкале, – отрезал Арнольд.

– Так где ж я вам нормальных девок в полвторого ночи найду? Сами просили, теперь капризничаете, – обиделся Серега. – Хотите от них избавиться? – Серега засмеялся. – Это проще простого. Налейте еще по одной рюмке шведам, и они повыпадают в нирвану.

– Другого выхода нет, – согласился Арнольд.

Они снова зашли в гараж. Арнольд сделал строгое лицо и тоном, не вызывающим возражений, приказал Наталье Ивановне, раздающей сигареты подружкам, курить на улице.

– Ноу проблем, – согласилась бригадирша.

Арнольд незаметно подмигнул удивленному Опанасу и разлил водку по рюмкам.

– Мальчики, поднимайтесь наверх, – обратилась к шведам бесстыжая бандерша.

– Мы сейчас перекурим и устроим вам содом и гоморру.

Серега и Геник присоединилсь, тоже вышли из гаража и угостились бригадиршиным «Vogue». – Пойду я, девушки, метну струю, – выпустив дымок, сделала заявление Наталья Ивановна. – Я люблю под розы ходить.

Бригадирша пошла на ставок Петра, уверенная ее походка говорила о том, что она зажигала тут по гаражам еще в те времена, когда по этим улочкам ездили «волги» и горбатые «запорожцы».

Подойдя к кустам, Наталия Ивановна залюбовалась полнолунием, отражающемся в ставке, потом перевела взгляд на черное ночное небо, украшенное колоссальным количеством звезд. Она увидала яркую точку спутника, ползущего по Млечному Пути, вдохнула воздух, наполненный тонким ароматом ночи, сняла трусы и присела под куст, не заметив, что расположилась над головой собственника водоёма, который в это время переваривал Антонина Дворжака и алкоголь.

Пока бригадирша мостилась, Петру приснился сон.

Снилось ему, что он получил персональное предложение принять участие в полете на Марс, рассчитанном на пять лет. Там, в центре, знали, какой Петро хороший автослесарь, и решили доверить ему космический корабль. Петро поинтересовался гонораром, сумма выходила астрономическая, он, обрадованный, понял, что полет обеспечит его на всю жизнь, и тут же подписал все бумаги. Петро уже видел, как после полета его награждает Генеральный секретарь ООН, может даже придется переехать на ПМЖ в город Нью-Йорк. Во сне он снова накричал на надоедливого Арнольда, мешавшего ему мечтать. Перед отлетом на стартовую площадку привезли Юхансена с баяном, который Петро забыл в гараже, Петро обрадовался, узнав, что они летят вместе. Их крепкое рукопожатие прервал бас председателя: «Теперь, на старт». Их подхватывают и на руках несут до ракеты. По пути красивые девушки бросают им цветы и улыбаются идеальными улыбками. «С Томкой тоже нужно будет что-то решать, – подумал во сне Петро. – Куплю ей в России дом, мебель, машину, дам денег, пускай катится в своё родное Сукино».

И вот они в ракете. Юхансен спит, положив под голову грелку с Петровой самогонкой. Петро поправил одеяло у друга и протирает запотевший иллюминатор. «Ишь, как надышал, пьянюга», – без злости шепчет Петро. Он озабоченно смотрит на приближающийся Марс. Ему не просто, он за все в ответе, он – главный. Они подлетают к красной планете с теневой стороны. Марс занял весь иллюминатор, он совсем рядом. Петро счастлив, его охватывает гордость за цивилизацию, которую он представляет, за всех землян. Восторг переполняет его, он открывает иллюминатор и от имени всего человечества обнимает Марс…

Миг прошел, организм Наталии Ивановны выделил первую каплю, вдруг чьи-то холодные руки обняли её за задницу. Закричав жутким ночным одиноким криком, Наталия Ивановна сорвалась с места и помчалась к гаражу Арнольда, не сообразив, что бегу мешают спущенные трусы. Добежав до гаража, она упала в объятия Гойко Митич.

– Что случилось, Наташка, на тебе лица нет?

– ТА-А-А-М, – заикаясь, тряслась бригадирша, – кто-то обнял меня за жопу.

Гойко Митич дала начальнице докурить свою сигарету.

– Глупенькая, радоваться нужно, я тебя уверяю, с каждым днем желающих повторить этот подвиг будет всё меньше и меньше, – успокоил бригадиршу Геник.

Из гаража вышел довольный Арнольд. Со словами: «Девчонки, вас только за смертью посылать, шведы уже крепко спят», дал каждой жрице по банке пива, со всеми распрощался и закрыл ворота гаража.

Так закончилась пятница, оказавшаяся самым длинным днем.

Суббота

Юхансен открыл глаза. После вчерашних «славянских танцев» в голове звучал набат. Сентенция «Мамо, заберіть кота, бо він гупає, як коняка» полностью подтверждала его состояние. «Нужно вставать и идти лечиться». Он еле поднялся, посмотрел на себя в зеркало. Оттуда на него смотрела запухшая, небритая рожа. «Пора привести себя в порядок», – подумалось ему. И только потом Юхансен заметил, что он один. Заставил себя принять душ, почистил зубы, надел последнюю чистую футболку и поплелся в кафе. Было уже десять утра, ярко светило солнце, на небе – ни единой тучи. На Бермудах рыдали все кондиционеры, оставляя под собой лужи быстро высыхающих слез.

Навстречу шел Петро, радостно улыбаясь:

– Пнивет, Швеция. Как здоновье, сконую помощь вызывани? Пошни тнахнем по нюмочке.

– Ой, пошни, – показывая на голову, быстро согласился хокеист. Он уже без разговорника понимал своего нового друга. И только иногда неправильно произносил слова с буквами «р» и «л», вызывая улыбку у своих новых знакомых. В полумраке гаража приятно пахло автомобильными штучками. На двух канистрах лежал кусок ДСП, на этом импровизированном столе стояла поллитра, лежали жареные караси и хлеб. Хоккеиста попустило после второй рюмки.

– Бэны канасыка, – предложил добрый Петро.

Юхансен объяснил, что хочет пива. Петро направил Юхансена в летнюю пивную.

– Там сегодня пиво свежайшее завезни, денжи деньги, возьми и на меня. Я быстно отнесу канбюнатон в сонок седьмой и снедом за тобой.

Юхансен знал, где находится пивная, и пошел «лечиться» дальше. По дороге он вспомнил, что шесть дней не давал о себе знать своим близким. «Сейчас попьем пиво, попрошу Петра, пускай покажет город, заодно позвоню домой». В пивной он купил шесть кружек пива, сел в тени зонта и быстро засадил ледяную кружку. Здоровье постепенно восстанавливалось. Будущий историк рассеянно смотрел по сторонам, взгляд наткнулся на соседний стол. За столом, заставленном пивными бокалами и пепельницей, до отказа забитой окурками, что-то обсуждали Фреди Меркюри из группы «Queen» и Федерико Феллини, тот самый с огромного портрета, висевшего на фасаде кинотеатра во время ретроспективы фильмов маэстро в Стокгольме. Третий, по всей вероятности, был местный. «Они же умерли», – ужаснулся хоккеист. Это, наверное, алкогольная галлюцинация или фокусы с реинкарнацией.

– СЛЫТЫКОЗЕЛ. Шо ты все зыркаешь, ты че мент, в натуре? – выпучил глаза Федерико.

– Сьям ты козьел, – обиженно ответил Юхансен.

Двойники поднялись, хоккеист не стал ждать и пластмассовым стулом съездил по морде Феллини. Через несколько секунд к гаражу Опанаса подлетел велосипед, и звонкий мальчишеский голос закричал: «Дядько Панас, возле пивной вашего немца бьют!». Опанас вынес на балкон сирену, пригодилась всё-таки, и крутнул ручку. Раздался пронзительный вой. Из гаражей посыпались бермудовцы. Опанас стоял на балконе своего гаража, солнце освещало богатырскую фигуру. Легкий ветерок играл с его былинной бородой. Он жестом Богдана Хмельницкого показал разводным ключом на север и могучим своим басом бросил клич: «В летней пивной наших бъют!» Пионеры молча и необычайно торжественно благословляли его призыв своим бетонным салютом. Бермудовцы помчались к месту битвы. Впереди всех бежал Геник с цепью от К-750.

«Меркюри» первым увидел опасность и пискнул дружкам атас. Они запрыгнули в «копейку», отбиваясь от Юхансена. Но рассвирепевший викинг некоторое время бежал за машиной и стулом успел разбить стекло. Машина улетела, увозя с собой трех хулиганов и измочаленый стул.

Кафе гудело, как потревоженый улей. Опанас и Геник вели допрос буфетчицы.

– Валька, ты чего, охренела, своих не узнаешь? Ты, наверное, забыла, что супермаркет и это кафе – наша собственность, ревизии хочешь?

Валька невысокая, полная баба с сальными светлыми волосами, от испуга начала заикаться:

– Откуда я знаю, пришел какой-то бомжеватый паренек.

– Не нужно парить, Валька, – перебил ее Геник. – Ни фига себе, бомжеватый. Да у него все шмотки от ДИЗЕЛЯ. И потом он же вышел из гаражей!

– Я не видала, – соврала Валька.

– Смотри, голубушка, больше тебя никто предупреждать не будет. Полетишь отсюда пробкой. Пива всем! – распорядился Опанас.

Расстроенная Валька принялась за работу.

– Кто они? – не мог успокоиться Геник.

– Я не знаю, – опять соврала Валька.

– На какой тачке они приехали?

– Вроде, «Жигули», – неуверенно предположила Валька.

Геник задумался.

– Копейка белого цвета, разбитый левый указатель поворота, нема заднего бампера, переднее правое крыло погнуто, колпаки только на передних колесах, резина с разным рисунком, на задней панели наклейка «не бибикай, я перезаряжаю пистолет»?

Валька ошалело глянула на Геника и, кивнув головой, подтвердила:

– Вроде, да.

Геник обрадованно заявил:

– Знаю я этих казлов. Це Козюра з Хапкин-хутора и его дружки. Он с 1975 года ждет, колы я набью ему морду.

– А что произошло в 75-м? – поинтересовался Арнольд.

– Так, ничего, он хотел после танцев провести домой мою девушку, Тоньку.

– А ты?

– Я токо подошел до нього, он пересрав и втик. Ну, теперь ему капец, – пообещал Геник.

– Да остынь, еле убежали пацаны, – успокоил Геника Арнольд. – Они теперь сюда не сунутся.

Бермудовцы хлопали Юхансена по плечам.

– Юхансен, ты настоящий! Ну, викинг, ну молодец! Не побоялся разобраться сразу с тремя.

Валька тихим голосом, но что бы слышал Опанас, причитала:

– Конечно молодец, разбил два бокала, стул поломал, еще неизвестно, кто кого избивал. А платить кто теперь должен?

– Отгадай с одного раза, – миролюбиво предложил Опанас. – Нужно было с самого начала пресечь скандал, – он отвернулся и подошел к своим.

Бермудовцы стояли, окружив два сдвинутых стола. Им было приятно осознавать – ОНИ РЕАЛЬНАЯ СИЛА, КОТОРАЯ МОЖЕТ ЗА СЕБЯ ПОСТОЯТЬ. ОНИ ХОЗЯЕВА ЭТОЙ ЗЕМЛИ. ОНИ УМНЫЕ, ОНИ КРАСИВЫЕ, ОНИ ХОДЯТ С РАСПРАВЛЕННЫМИ ПЛЕЧАМИ. ОНИ ЛЮБЯТ И УВАЖАЮТ ДРУГ ДРУГА. ОНИ ЗНАЛИ, ЧТО НИКОГДА НЕ ОСТАВЯТ НИ НОВЫХ, НИ СТАРЫХ ДРУЗЕЙ!

Кольцо людей сжималось всё плотнее. Через их тела пробежало синее электричество, кто-то затянул песню «Ой, на, ой на горі та й женці жнуть…» Песня дедов-запорожцев росла и крепла. Она, взмахнув крыльями, сбросила мешавших полету продажных политиков и их холуїв – консультантов, политтехнологов, гнилых специалистов по манипулированию массовым сознанием, лживых журналистов, шоу-мэнов, пустопорожних искусственных попзвезд, демагогов, бандитов, воров и просто дураков всех мастей. Они превратились в коричневый туман, его разметал ветер. Песня рванулась в высь:

«… Ой, на, ой на горі та й женці жнуть…»

Внизу лежала красавица Полтава, одетая в свои сады и парки, украшенная лентами своих рек.

«… Гей, долиною, гей…»

Впереди Слобожанщина, город в степи, родившийся на хлебном пути, вечно молодой от своих студентов, интеллигент-умница Харьков. Сиверский Донец медленно катит свои воды, меловый кряж, Святогорская лавра, эти места облюбовали монахи и эндемики. Людям тут хорошо молиться, эндемикам нравится низкий уровень влажности этих мест.

«…гей, широкою козаки йдуть…»

Трубы, терриконы, градирни, цеха металлургических комбинатов. Это промышленный Донбасс и его столица, утонувшая в розах, – Донецк. Индустрия – его естественное состояние, поэтому он больше гордится своей школой танцовщиков и спортсменами.

«…по-пе-попереду Дорошенко…»

Медведь превратился в гору, обросшую реликтовым лесом, хочет выпить Черное море. Город сполз с Ай-Петри и остановился на берегу пляжа.

Песня летит над Украиной

«…по-пе-попереду Дорошенко…»

Город каштанов и платанов пропустил через себя, переплавил массу народа и родил титульную нацию одесситов. Одесситы одели свой город в шикарное барокко. А своими шутками, куплетами и песнями сделали его легендарным.

«…веде своє військо, військо запорізьке, хорошенько…»

Плавни Дуная, тут закончилась начавшаяся в Германии основная водная магистраль Европы. Из-за камышей выглядывает океанский лайнер.

Вдали земля забугрилась горами. Замки и крепости в смерековых лесах, быстрые реки с ледяной водой, огненные танцы на полонинах, старики – гуцулы в ярких кептарях, никогда не вынимающие изо рта свои трубки-файки. Главный город края, хранитель древнего кода седых Карпат – Львов. Город помнит свое прошлое, запутавшееся в старинных узких улочках, мощенных камнем и наполненых легендами. Высокий замок, Бернардины, площадь Рынок. И великолепный кофе по-венски – дань австро-венгерскому периоду биографии славного города.

«… А по, а позаду Сагайдачний…»

Днепр, главная артерия духа Украины, кручи Балыко-Щученки, цветет акациевый лес, аромат полевых цветов, пахнет сосновый бор, от запаха становишся пьяным без алкоголя. Какая еще Волга, кто сказал Миссисипи? Редкая птица долетит до середины… Мощная река зовет спуститься по течению. Канев – бронзовый Тарас смотрит на Днепр. Великая река гордится своим сыном. Иногда у подножия появляются злобные пигмеи, они сквернословят, плюются и подпрыгивают, но не в состоянии допрыгнуть даже до его подошв. От этого беснуются еще больше. Тарас не может их разглядеть, он их не видит, они очень малы. Тарас только видит море цветов, которые несут ему люди.

Памятники ему стоят в Париже, Вашингтоне, Нью-Йорке, Буэнос-Айресе, Сиднее, Торонто, Москве.

«Кайдани порвіте», – это Тарас.

Цепи гнут человека к земле, заставляя терять достоинство, цепи тянут в страну непрошеных гостей, цепи стирают у людей историческую память, делают народ маленьким и ничтожным. Но малых народов не бывает, это всем доказали финны, надравшие задницу коммунистическому монстру в 1939 году. А потом во времена развитого социалазма, те же финны забросали соседа-гиганта, занимавшего одну шестую часть суши, курятиной, сыром, маслом, костюмами, плащами, мебелью, кораблями, сигаретами и зубной пастой.

«… А-по, а позаду Сагайдачний…»

Днепр, играя волной, пробегает мимо Днепропетровска. Город-красавец, город-сад. Гордость украинского ракетостроения. Возле Днепрогэса крикнула чайка, когда-то тут кроме птиц, порогов да быстрых казацких чаек ничего не было. Теперь Запорожье – индустриальный супертяжеловес. Его спецстали и авиамоторы знает весь мир. Город бережет память о месте, где зародилось казачество. Остров Хортица – аналогов институту казачества в мире нет.

«…що проміняв жінку на тютюн та люльку, необачний…»

Песня летит над Украиной. Говорят, что города, возведенные на месте пересечения энергетических линий планеты, становятся вечными. Рим, Багдад, Самарканд, Киото, Киев. Колыбель восточного славянства, столица европейского государства, город, покрестивший Русь, превративший ее в оплот православия. Из космоса ландшафт Киева напоминает лицо человека. Город особой судьбы, в нем хочется родиться, жить, умереть и снова родиться в Киеве.

Песня летит над Украиной. Летит над городами и селами, где живут люди, которые знают ее слова и готовы кружить вместе с ней в синем небе. Ее готовы подхватить Винница, Житомир, Ровно, Луцк, Луганск, Хмельницкий, Черкассы, Черновцы, Чернигов, Ужгород, Сумы, Симферополь, Кировоград, Николаев, Херсон, Тернополь, Ивано-Франковск. А также Бердянск, Каменец-Подольский, Кременчуг, Лубны, Нежин, Новгород-Сиверский, Прилуки и сотни малых и больших городов, а еще Яблунивка, Рудивка, Селище, Дубечня и тысячи наших сел и хуторов.

Эх, нам бы еще чуть больше удачи, да любви и терпимости друг к другу. Да научиться не продавать совесть за кило гречки, да научиться жить, как Австрия, Голландия, Франция. Да заразить украинцев вирусом государственности…

«…гей, долиною, гей, широкою, хорошенько…»

– Будьмо! – крикнул Опанас.

– Гей!!! – заревели Бермуды.

Снова появилась и пошла по кругу вчерашняя канистра. Бермудовцы уже забыли, что произошло четверть часа назад. И оживленно обсуждали предстоящий чемпионат по рыбной ловле. А народ с Бермуд всё прибывал. Сдвинули еще пару столов. Юхансен обратился к Опанасу и, стесняясь, спросил:

– А кто концептуально оформил идею Бермуд?

Опанас иронично окинул взглядом будущего историка и ответил:

– Мой отец, Охрим Опанасович. Когда его объявили кулаком и забрали фамильный хутор, он чудом избежал зоны, переселения и других советских прелестей. Устроил семью в соседнее село, а сам, переполненный обидой за несправедливость, ушел в кавалерию Буденного. Помахал саблей, но обиды не забыл и не простил. После войны Охрим Опанасович заложил оригинальную традицию борьбы со злом. Он начал давать имена и фамилии своих врагов собственным свиньям. Вместе со свининой он как бы уничтожал зло. Начал он с того, что съел Клима Ефремовича Ворошилова, Семена Михайловича Буденного и Михаила Васильевича Фрунзе. После удачного начала отец переключился на Политбюро ЦК КПСС. Но заметил, что не успевает выращивать свиней, тогда отец стал давать имена всей живности подряд.

Куры, например, носили имена мелкого районного начальства, работников ГАИ, профсоюзов и комсомола. Утки, гуси и индюки уже носили имена республиканского уровня. До сих пор помню, как меня боднул черный, как ночь, козел по кличке Берия, хотя его дружки Ежов, Ягода, Абакумов были не менее драчливыми.

Коз у нас было штук пятнадцать. С ними батя ввязался в международную политику и помогал уже всему человечеству. Его мировая премьера началась с генерала Франко, потом он съел лорда Плимута, Ли Сын Мана, Моше Даяна, адмирала Шарпа, а потом начал есть всех подряд, от лидеров неприсоединившихся стран до знаменитых террористов. Он ел плохих режиссеров, операторов, музыкантов, он ел главных редакторов газет, функционеров с телевидения, он хотел, чтобы отношения между людьми стали красивыми и чистыми, но зла не становилось меньше. Тогда он съел Генерального секретаря Организации Объединенных наций Курта Вальдхайма.

Только один раз задуманный план не был осуществлен. Как сейчас помню, он привез трех розовых симпатяг-поросят, они играли в вольере, а отец наблюдал за ними. Назвал их Чан Кай Ши, Хо Ши Мин и Пол Пот. По иронии судьбы, кровавый палач своего народа Пол Пот оказался добрейшим поросенком, он всё время просился на руки и, если его брали, то любил целоваться. Он научился ходить на задних лапах, подпрыгивал, вел себя непосредственно, как хозяйская собака, и как бы предчувствуя свою судьбу, очень плохо ел. Отец сначала злился и кормил его с рук, а потом так к нему привык и привязался, что работы по дому без Пол Пота уже делать не мог. Пол Пот жил во дворе вместе с собаками, подружился со всеми котами, был любознательным и веселым, а главное – необычайно добрым. Короче, Пол Пот стал своим в доску. У отца не поднялась рука с ножом на Пол Пота. Он прожил у него девять лет и умер своей смертью.

Естественно, мы тут на Бермудах никого ни едим, но принцип территории без зла, заложенный Охримом Опанасовичем, чтим и развиваем.

– У меня тоже есть хорошая история про животных, – подхватил Коляныч, – когда я еще жил в городе, от скуки побухивал, так как разогнал всех своих невест. Однажды вечером ко мне во двор залез пес. Его беднягу, видно, машина сбила. Скулит, плачет, волочит задние ноги, весь в крови. Я его осмотрел. Понимаю – собаке хана. Постелил старенькое одеяло и решил облегчить собачке переход в мир иной. Налил полный стакан коньяка и влил Дружку. Так я его назвал. Он чуть потряс головой и отрубился. Я еще посидел чуток, допил то, что осталось после Дружка, и пошел спать. Утром, проснувшись, подумал: сейчас похороню Дружка и помяну его. Выхожу во двор, а он – живой. Мало того, что живой, так еще хвостом пробует махать. Правда, глаза чуть навыкате. Я понял, его бодун мучает. Налил я по рюмочке ему и себе. Выпили. Молча кончили бутылочку. Никогда не забуду его глаз, светившихся благодарностью. Так мы с ним на пару бухали неделю. Поначалу он вырубался от двух рюмок. А через три дня Дружок догадался, что нужно закусывать. Через неделю он подошел ко мне, встал на задние лапы, обнял и ушел по своим делам.

Выслушав рассказы Опанаса и Коляныча, Юхансен вручил президенту ЗАО «Бермуды» свернутый вчетверо листок бумаги.

– Что это? – спросил Опанас.

Развернув лист, он передал его Арнольду.

– Тут по-английски, а-ну прочти.

Арнольд пробежал глазами текст и, улыбнувшись, вернул бумагу другу.

– Заявление. Прошу выдать мне вид на жительство на территории автокооператива «Бермуды». Число, подпись.

Опанас спрятал заявление в папку и сказал:

– На сегодня это уже третья просьба.

Петерсен и Свенсен спрятали глаза.

– Дядя Опанас, у меня к тебе тоже дело, – обратился Серега.

Проходя мимо Петра, Серега остановился и протянул Петру руку. Петро обнял Серегу. За столом повисла пауза. Ее прервал Коляныч:

– Браво, наконец, вы помирились. Серый, Петро, с вас поляна.

– Я не пнотив, – согласился Петро.

Серега, наконец, пробился к Опанасу.

– Знаю зачем пожаловал. Небось, машину пришел просить?

– Как вы догадались? – удивился Серега.

– Это, брат, опыт многолетнего общения с людьми. Иди к Константиновичу и скажи ему, я разрешил взять «Passat», оформи у него командировку. Да не подумай, будто я купился на твою хитрожопость. Мне же понятно, твоя серая тарантайка до Полтавы не доедет, а мы теперь за гражданку Мандрык в ответе.

– Ребята! – вдруг раздался голос Юрия Свиридовича из 289-го. – Как я мог забыть, сегодня в отпуск приехал Бандоля. Он в 19:00 приглашает уважаемое общество отметить круглую дату, у него до пенсии осталось ровно десять лет. Бандоля привез короб отличного вискаря.

– Жизнь продолжается, – потер ладони Коляныч.

Время медленно, но верно подползало к семи. Бермудовцы «сделали» канистру и под благостные разговоры вовсю полировались пивом, предвкушая завтрашние события. Шведы, находясь в центре компании, несмело клялись друг другу в какой-то обязательной понедельничной поездке в Полтаву. В глубине души понимая всю призрачность очередной утопии. Они на автопилоте выдвинулись за остальными на Бермуды. Познакомились с юбиляром Бандолей и уже через пять минут под бурные аплодисменты исполняли песнь Одина. Как и во сколько закончилась суббота, никто из троих не помнил.

Воскресенье

Воскресенье началось в четыре утра. Пьяные, невыспавшиеся Юхансен, Петерсен и Свенсен чувствовали себя первыми христианами, которых злобные римские спецслужбы выковыряли из катакомб и повезли по Аппиевой дороге к месту казни. В автобусе они снова вырубились. В шесть утра на берегу Десны они дрожали от утренней прохлады, сбившись в кучку. Зевая, наблюдали, как бодро мотаются бермудовцы по берегу, выискивая рыбные места. Наконец, всё успокоилось, и они снова уснули возле своих новых друзей на шезлонгах, завернувшись в пледы.

– Наши вожди снова что-то затеяли, – указал на соседний мысок Коляныч.

– Я тоже заметил, – поддержал Коляныча Шурик. – ZZ-Top уже сутки места себе не находит. Глянь, да они даже удочек не расчехлили.

– Как интенесно, – загорелся чужой тайной Петро.

Между тем, у Опанаса и Арнольда состоялся разговор.

– Арнольд, – обратился к другу Опанас, испытывающе смеряв его взглядом, – хочу доверить тебе свою тайну и посоветоваться.

– Слушаю тебя, – мягко начал Арнольд, почувствовав деликатность ситуации.

– С чего начать? – чуть волнуясь, спросил себя Опанас.

– Начни с главного, – предложил Арнольд, – потом перейдем к деталям.

– Хорошо, слушай. Помнишь, Юхансен рассказывал про Мазепу, про долговую расписку Карла?

– Я даже заметил, как у тебя изменилось лицо.

– Так вот, Арнольд, – торжественно продолжил Опанас, – долговая расписка короля Швеции Карла XII хранится у меня.

– Как у тебя? – не поверил Арнольд. – Ты уверен, что это не подделка?

– Уверен. Вот уже три столетия этот документ в нашем роду переходит от отца к сыну. Моя фамилия не Тарабан, как это записано в паспорте, моя настоящая фамилия – Мазепа!!!

Арнольд побледнел и присвистнув, сел в траву.

– Да, моя настоящая фамилия Мазепа, мой прапрадед взял фамилию жены, потому что в те времена жить с такой фамилией было очень опасно. Вдобавок, у прапрадеда настроился бизнес с кацапами. У меня есть все метрики, справки и в любом суде я легко смогу это доказать.

– Подожди, ты хочешь сказать, что можешь предъявить финансовые претензии королевству Швеции в лице Карла XVI Густава?

– Ты неправильно выразился, – насупился Опанас. – Я не только могу, я хочу получить долг назад. Это деньги моего рода, и я не вижу оснований, чтобы они и дальше оставались в Стокгольме. Ведь документ заканчивается припиской «В случае смерти Ивана Мазепы, долг получит ближайший родственник». Позавчера я дал задание внуку подсчитать проценты, набежавшие за три сотни лет. Цифра у него получилась нереальная, мне пришлось все пересчитать.

– Ну, и… – Арнольд разволновался.

Опанас вздохнул:

– У меня вышло еще больше. Тогда я подумал, может, калькулятор врет, и перепроверил на счетах. Калькулятор не ошибался…

– Опанас, речь идет, по всей вероятности, о золотых дукатах, империалах и рублях, если это перевести по курсу в евро, то получится еще больше.

– В том-то и дело. Я, Арнольд, поэтому хочу просить тебя об участии в этом проекте.

– В качестве кого? – сглотнув, спросил Арнольд.

– Конечно, в качестве партнера.

– То есть по пятьдесят процентов?

– Каких пятьдесят? – распахнул глаза Опанас, – Я надеялся, тебя устроит один процент, сумма то ведь гиганская.

– Я, Опанас, понимаю, что деньги большие, но внутренний кодекс соглашаться не позволяет.

– Хорошо, слушаю твое реалистическое предложение.

Арнольд подумал:

– Десять процентов.

– А пять?

– Десять, – твердо подытожил Арнольд.

Опанас, покряхтев, протянул руку:

– По рукам?

– По рукам, – пожал руку Опанаса Арнольд и достал из нагрудного кармана куртки плоскую металлическую фляжку с изысканной инкрустацией и не соответствующие ей пластиковые стаканчики.

– Подожди, – остановил его наследник долга Карла XII. – Ты ознакомься с цифрами.

Арнольд принял листок, увидав сумму, побледнел и, снова свиснув, сел в траву.

– С этой бумагой без нитроглицерина знакомиться не рекомендуется, – выдавил из себя первую фразу Арнольд, переводя дыхание.

– Отож, – подтвердил Опанас, задумчиво глядя в даль.

– Хорошо, какой у нас план? – спросил друга Арнольд.

Опанас «вернувшись» из дали, начал решительно:

– Берем Свенсена, моем его в сауне, стрижем, бреем, устраиваем алкогольную блокаду, покупаем ему костюм от Воронина и начинаем переговоры с Его Величеством. Ты, Арнольд, переводишь дукаты в конвертируемые евро, да, вот еще, думаю, к этому процессу нужно подключить государство, так мы быстрее вернем долг.

– Опанас, – мягко остановил друга Арнольд. – Мы же партнеры. Давай последний пункт проголосуем.

– Давай, – согласился президент ЗАО «Бермуды», – ставлю на голосование вопрос о привлечении государства Украина для сотрудничества в получении долга Ивана Мазепы. Кто за?

Опанас поднял руку и с удивлением посмотрел на Арнольда.

– Ты чего не голосуешь?

– Потому что я против, Опанас. Не хочу, чтобы Конча-Заспа обогнала Беверли-Хилз по стоимости недвижимости. Пока остальные граждане не будут жить так, как живет средний американец, я не хочу дальше обогащать отечественных коррупционеров. Есть другие схемы, я потом тебе все объясню.

Опанас, подумав, согласился.

– Арнольд, давай фляжку, теперь, я думаю, можно вздрогнуть. Хотя у меня есть еще одно сомнение.

– Какое? – спросил Арнольд, разливая коньяк в стаканчики.

Они выпили.

– Гложут меня сомнения, милый друг, хватит ли у шведов денег?

– Нас это касается меньше всего, – беззаботно ответил Арнольд, ломая шоколадную конфету на две части. – Сами напрягутся, Евросоюз им поможет или МВФ, какая нам разница. Не хватит бабок, объявим Швецию банкротом и присоединим к нашей конторе на правах автономии.

Опанас снова застеклился, рассматривая бирюзовую даль.

– Как же она будет тогда называться? – задумчиво спросил он.

Теперь задумался Арнольд.

– Кооперативно-бермудско-конституционная монархия Швеция или филиал ЗАО Бермуды, конституционная монархия Швеция.

– А чего, красиво, – засмеялся Арнольд.

Остаток воскресенья прошел скомканно. Опанас и Арнольд рассеянно работали в жюри, удивляя публику своим апатичным безразличием к улову. Они успели поговорить со Свенсеном и теперь зорко следили, чтобы тот не крутился возле ящиков с бутылками. Произведя замеры и взвесив добычу, они объявили победителем счастливого Петра, умудрившегося достать из реки 45-килограммового сома. Переходящий кубок ему вручил прошлогодний чемпион, сосед Петра, Виктор Павлович. Опанас поддержал победителя конвертом с тремя тысячами гривен. За стол с традиционной ухой сели уже на закате. Свенсен, запрессованный между Опанасом и Арнольдом, с завистью наблюдал за соотечественниками, вдохновленными золотой палитрой вечера. Они вовсю угощались премиумом и готовились к исполнению новой саги про огненных великанов Муспелльхейма.

– Видишь, что водка с людьми делает? – критически осмотрел Арнольд Свенсена.

Но, судя по тоскливому взгляду викинга, пропоганда трезвого образа жизни на него не подействовала.

Новая неделя для шведов началась с новых забот. Но они были приятными. Свенсен участвовал в секретном проекте «долг Карла», он вел непростые переговоры с администрацией своего короля. Переговорный процесс вошел в деловую стадию. Уже в среду Свенсен, Опанас и Арнольд имели телефонный разговор с Карлом XVI Густавом, чрезвычайно озабоченным новым государственным геморроем. Брал деньги в долг его предок, а отдавать-то ему. Король обещал объявить свое видение проблемы после совета с советниками и правительством. Но главный итог переговоров заключался в том, что Его Величество от долга не отказывался. Это кредиторам понравилось.

– Наш человек, – сказал Арнольд Израилевич, игнорируя ироничный взгляд Опанаса Охримовича.

Вечерa менеджмент автокооператива «Бермуды» коротал за шведской водкой «Абсолют». Но – платонически. Водка присутствовала на столе в качестве натюрморта. Чтобы не забыть, как выглядит.

Арнольд и Опанас не нуждались в дополнительных стимуляторах. Они делили шкуру неубитого шведского медведя. Бермуды не могут отставать от прогресса. Светлое будущее рвалось из пеленок и жаждало стать светлым настоящим.

Петерсен получил заказ на разработку в автокооперативе нового микрорайона с административным зданием и дворцом спорта с ледовой ареной. Арнольд попросил архитектора: «Сделай, чтобы было круче, чем в Роттердаме». Под этот проект Петерсен получил бюджет, офис с мощным интернетом и миленькой секретаршей со знанием английского. Юхансен решил учить историю и сдавать экзамены на магистра экстерном, пока будет строиться ледовый дворец, где Опанас предложил ему сформировать хоккейную команду. Вся троица при сотрудничестве Арнольда и к радости одинокого, седого Трохима заняли второй и третий этажи его мавританского гаража, любезно обязавшись не пользоваться самой высокой башней с одиннадцати до тринадцати. Но главное, им, как всем бермудовцам, выдали радиостанции.

В четверг, во время завтрака, Свенсен, ревниво наблюдавший, как друзья для аппетита всадили уже по три рюмки, неожиданно предложил поехать в Полтаву. Петерсен меланхолически развел руками и сообщил, что сегодня он не может сесть за руль. Да и в офисе непочатый край работы. Босс в самый последний момент заказал куда-то пристроить экуменическую часовню.

– Я поведу, – угрюмо сказал Свенсен.

– Поехали, – поддержал Юхансен. – Я слыхал, в Полтаве очень приличный ликеро-водочный завод.

– У них почти в каждом городе ликеро-водочный завод, – взвыл Свенсен.

– Не расстраивайся, – успокаивали слависта-переводчика друзья. – Всё когда-то заканчивается. Когда-то закончится и твоя алкогольная блокада.

Прихватив с собой фотоаппарат и шесть банок пива, они медленно подошли к машине. Картина, представшая перед ними, повергла их в уныние. «Сааб», простоявший одиннадцать дней под липой, до неузнаваемости обгадили голуби и вороны. И их белый помет контрастно смотрелся на синем металлике, бугрился на капоте, стеклах, крыше. Друзья молча рассматривали тюнинг пернатых, молчание нарушил Юхансен:

– Скоро осень, на этом дереве перед перелетом в теплые края ночевали птеранодоны.

– Я на обосранной машине никуда не поеду, – открывая пиво, мрачно произнес Петерсен. – И вообще, какого туда ехать, скоро юбилей Полтавской битвы, поедем со всеми на автобусе. Говорят, и наш приедет в Полтаву.

После паузы Свенсен попросил достать из багажника ноутбук.

– Раз нельзя бухать, буду систематизировать бермудский материал, – объяснил славист. Петерсен брезгливо открыл крышку багажника, у него от удивления вытянулось лицо.

– Посмотрите.

Юхансен и Свенсен подошли и глянули внутрь. Их взору предстал бледный гриб возле задней панели.

– Как он здесь вырос?

Свенсен забрал сумку с ноутбуком.

Петерсен, хлопнув крышкой багажника, вытер руки об джинсы, плюнув на асфальт:

– Машина пропала. Построю микрорайон, куплю новую.

Юхансен предложил выкупить тачку у Трохима, ей всего 36 лет.

– Соглашайся, Петерсен, «копейка» гораздо прогрессивней Форда-Т. – Друзья, развеселившись, смаковали будущую покупку Петерсена. Радиостанция, висевшая у Свенсена на поясе голосом Арнольда объявила, о том, что «пеликан» вызывает «колибри» и просит «колибри» зайти в 446-й. Свенсен помчался на зов бермудских начальников.

– Свенсен, дорогой, только что звонили из Стокгольма. Советники Карла хотят, чтобы мы завтра были в Швеции. Визы открыты, билеты на самолет забронированы, VIP – апартаменты зарезервированы. Король хочет выгулять нас по полной программе и попросить реструктуризацию долга. Командировка на неделю, тебе на сборы пятнадцать минут. Выезжаем в Киев. Вначале посещаем ваше посольство, потом оденем тебя в каком-нибудь бутике, потом ресторан с морепродуктами и легкими винами. Утром – чартер до Стокгольма. До среды – знакомство со Швецией, в среду – переговоры, банкет с Его величеством, короче, сам понимаешь, ты ключевая фигура всей этой пляски.

В полумраке заскрипело антикварное кресло – это поднялся Опанас. Он по-отечески взял Свенсена за плечи и подвел к огромному зеркалу, в темной от времени резной раме.

– Не обижайся, Свенсен, но приодеться придется. Карл Густав нас может не понять. Ты же умный, сам понимаешь, эти протокольные штучки.

– У нас демократия, и король в Швеции классный.

Свенсен рассматривал свое отражение. Из зеркала на него смотрел небритый паренек с горящими глазами. Глаза кричали о том, что организм паренька истосковался по тернивке. Организм был одет в грязные голубые джинсы и подаренную ему Петром футболку «Ну, погоди», где волк, изображенный на спине, гнался за зайцем на груди. Грязные ноги в шлепанцах демонстрировали давно не стриженые потемневшие ногти, что роднило слависта с сатирами, с любовью изображенными фламандским художником Якобом Йордансом в XVII веке.

«Опанас прав, король меня может не понять», – подумал Свенсен и произнес:

– Я в душ.

– О’кей, мы ждем, – показал на часы Арнольд, – время пошло.

В Киеве, посетив посольство Швеции, выдвинулись за покупками в модные магазины. Приодеть Свенсена оказалось нелегкой задачей. Он был очень мелким, из предложенного в бутиках с него не спадали только часы и галстук. Больше других страдал Опанас, его мутило от всех этих Gucci, Armani, Dries, Van Noten’ов, он страдальчески наблюдал за двухметровым долбоюношей, прыгавшем, как павиан, возле зеркал, примеряя шляпки Missoni.

– Эх, отправить бы тебя в этой шляпке на свежий воздух, в поле, которое кончается за горизонтом, надавать подсрачников и заставить собрать тридцать тонн буряка, – мысленно сплюнул он и повернулся к своим, где возле растерявшегося Свенсена, заваленного коробками с обувью, вешалками с рубахами, костюмами, вовсю суетились две длинноногие продавщицы. Арнольд критически наблюдал за ходом примерки.

– Израилевич, – строго произнес Опанас, – заканчивай эту бодягу. Поехали, знаю я один бутик, там есть все размеры.

В машине Свенсен получил подарок – часы. Опанас предложил ему, на всякий случай, проковырять одну дырочку в крокодиловом ремешке его новых «котлов».

– Куда едем? – спросил водитель.

– Дарница, улица Малышко, бутик «Детский мир», – приказал Опанас. Через полтора часа из «Детского мира» вышел элегантно одетый мальчик с первой сединой в висках и очень дорогими часами. Его сопровождали двое мужчин с пакетами.

Утром, чидя в самолета, выруливавшем на старт, отдохнувший, бодрый Опанас, возбужденно рассматривая салон LEAR JET 35-A, специально прилетевшего за ними из Стокгольма, шепнул Арнольду:

– Классный аппарат. Думаю, нам очень скоро понадобится такой же. Арнольд с удивлением посмотрел на друга:

– Зачем? Ты не представляешь, сколько с ним мороки.

– Вся морока окупится, – по-хозяйски рассуждал Опанас. – Нам с тобой в ближайшее время предстоит много полетов, – загадочно подытожил президент ЗАО «Бермуды».

Самолет набрал высоту, улыбавшаяся стюардесса подкатила к их диванам тележку с напитками. Глаза Свенсена вспыхнули надеждой.

– Может, по мерзавчику «Абсолютика», чтобы сравнить с тернивочкой, – предложил славист.

– От неугомонный, – улыбнулся в бороду Опанас, – давай еще попросим сало с чесноком и луком, потом прилетим и разом дыхнем на Карла Густава. Потерпи неделю.

Опанас указал на трехсотграммовую бутылочку шампанского брют. Стюардесса со щелчком открыла «Мадам Клико» и разлила по бокалам. Разочарованный Свенсен, отхлебнув, уставился в иллюминатор. Арнольд, по опыту зная, что Опанас никогда ничего не говорит просто так, в упор посмотрел на него и спросил:

– Ты про самолет серьезно?

– Арнольд, вполне.

– Теперь я, кажется, понял, зачем на Бермудах экуменическая часовня. Неужели…

– Да, – перебил Опанас. – У меня в архиве, кроме расписки Карла, хранится еще и долговая расписка Петра Первого. Там долг еще больше.

Арнольд Израилевич покрылся потом и, откинувшись на спинку кресла, залпом выпил холодное шампанское:

– С Россией, пожалуй, будет посложнее. Придется подключать наших.

– Подключай своих, – согласился Опанас, мечтательно рассматривая проплывавший внизу ландшафт.

Киев, Прилуки, Севастополь, Париж, Селище

2004–2007 гг.

Примечания

1

Занимались фарцовкой с гражданами Финляндии.

(обратно)

Оглавление

Бессмертный роман . ЧАСТЬ ПЕРВАЯ . Арнольд

Бермуды

Опанас

ЧАСТЬ ВТОРАЯ . На «Бермуды» едут шведы

Понедельник

Вторник

Хунька

Коляныч

Нелка

Среда

Петрович

Маричка

Четверг

Пятница

Шурик

Геник

Жека

Вовчик

Суббота

Воскресенье . .

Реклама на сайте