«Эвтаназия»

Михаил Березин Эвтаназия

Я сладко спал, обхватив пишущую машинку руками, когда в дверь забарабанила тетя Тая и прокричала:

– К тебе пришли!

Очевидно, этим ударам я и обязан своим последним сновидением: по саване несется стадо слонов. Сейчас они меня растопчут… растопчут… Резко вскинув голову, я попытался высвободиться из объятий Морфея. При этом прямой луч солнца долбанул меня, да так, что искры из глаз посыпались. И на какое-то мгновенье все вокруг превратилось в негатив: черный холодильник на фоне серой стены.

– Гендос! – не унималась тетя Тая. – Ты меня слышишь?

Она почему-то пребывала в уверенности, что дверь у меня звуконепроницаемая – такая солидная, выкрашенная красно-коричневой краской. Хотя в действительности через нее можно было расслышать любой шорох, порожденный в общественных помещениях нашей дружной коммунальной квартиры. Словно это не дверь вовсе, а мегафон какой-нибудь. К прочим бедам она рассохлась, образовав две приличные щели, из-за которых сквозняк постоянно шарил в моих рукописях.

Я отпер. Коридор с тусклой лампочкой и обшарпанными кухонными столами засвидетельствовал мне свое почтение. Все было как обычно: дырки в стенах, щербатый, потемневший от времени, паркет да тетя Тая в очках с толстыми стеклами. Вот только за ее спиной маячило удивительное создание с папочкой цвета маренго. Я отодвинул тетю Таю в сторону и протер глаза. Теперь я уже не был уверен, что проснулся. Возможно, наоборот, бодрствовал-бодрствовал – да и забылся в тяжком бреду. Она была в модном темном платье-пальто. И с папочкой цвета маренго в руках. На шее – голубой газовый платок, руки обтянуты лайковыми перчатками, ботинки – фиолетовые, на высоком каблуке.

Впрочем, в самой по себе одежде не было ничего из ряда вон выходящего. В престижном кабаке и не такое увидишь. И не на такую сумму, даже с учетом упомянутого платья-пальто. А вот таких созданий… Какое там – в кабаке! Я был твердо уверен, что они вообще больше не водятся на необъятных просторах нашей великой и бездонной.

„Она смотрелась розой на пустыре" (фраза из „Мейнстрима").

Конечно, она могла оказаться работницей, скажем, „Голоса Америки". Или каких-нибудь там „Таймс", „Миррор", хрен его знает еще чего. И на ломанном русском языке объявить мне, что ее интересуют представители русской параллельной культуры.

А я – действительно представитель параллельной культуры, причем настолько параллельной, что с официальной она не пересекается ни одной своей гранью. И никогда не пересечется. Так что здесь все чики-тики.

Но она молчала, и я, чем просто пялить глаза, снова протер их.

Мой приятель Евлахов как-то выразился в свойственной ему манере: что, дескать, внешность – кинескоп души. И я с ним полностью согласен. Только у одних это бесконечная заставка или рекламный ролик, а у других – что-то из Бергмана, Тарковского, Феллини или Вуди Алена.

Она не походила на топ-модель, поэтому о рекламном ролике не могло быть и речи. Заставка? Никогда!

„У нее были удивительно белая кожа – с румянцем на щеках – и синие глаза, в глубине которых угадывались очертания затонувших корветов" (фраза из „Еще раз „фак"!"). И слегка обветренные – с засохшей потрескавшейся пленочкой – чувственные губы. Темные волосы были заплетены в косу, переброшенную через плечо.

Она напоминала солистку группы „Чикаго".

И еще – героиню романов Скотта Фицджеральда.

Посланница Века Джаза – вот она кто! Цель поймана, художественный образ определен.

– Ко мне? – недоверчиво спросил я.

– Да, вроде бы… – тетю Таю тоже одолевали сомнения.

– Ты подумай сама, разве это возможно? – Я коснулся рукой своей трехдневной щетины. – Мирно сосуществовать такие люди способны только на разных материках. И к тому же если у них нет геополитических интересов. А у меня они есть.

Тетя Тая прыснула со смеху; мы всегда без усилий понимали друг друга.

– Это провокация ЦРУ, – продолжал я развязно. И глянул прямо в глаза посетительнице: – Ду ю спик инглыш?

Она улыбнулась:

– О, ес!

(Пить дать – „Вашингтон пост". Или, в крайнем случае, „Франкфуртер альгемайне цайтунг".)

– И у вас нет геополитических интересов?

Предполагалось, что если она и не говорит по-русски, то выражение „геополитические интересы" просто обязана знать. Как представительница западной державы.

– Спектр моих интересов весьма широк, поэтому я и искала именно вас. При условии, разумеется, что вы – Твердовский.

Ого! Она произнесла это скороговоркой – низким, грудным, выразительным голосом. Значит, все-таки, ко мне? И к тому же, вроде, не иностранка. И к тому же, судя по ответу, вполне умненькая девочка. Чудеса!

Обескураженный, я поплелся в комнату. Она не задумываясь вошла следом, прикрыла дверь, вычеркивая тетю Таю, и огляделась. При этом вряд ли взгляд ее смог опереться на что-либо приятное. Разве на пишущую машинку, сиротливо торчащую посреди круглого дубового стола. Сам стол относился к наиболее распространенной в коммуналках мебели, которой уже более сотни лет, но ей не дарован титул „антикварная", и она ровным счетом ничего не стоит. Три разномастных стула принадлежали совершенно иному поколению, поскольку в совокупности им было от силы года четыре, но и эта „молодежь" большой ценности не представляла. Еще в комнате находились холодильник „Саратов" самой первой модели и узкая армейская кровать, символизирующая мою приверженность аскетизму. Мой платяной шкаф – того же странного племени, что и стол, – обитал в коридоре. В комнате я держал только халат и спортивный костюм, нижняя часть которого сейчас находилась на мне.

Еще она могла лицезреть сорокалетнего мудозвона, высокого, худого и жилистого, с волосатой грудью и торчащими во все стороны ребрами, успевшего состариться раньше, нежели повзрослеть. О трехдневной щетине я, кажется, уже упоминал.

– Вас никогда на армейской кровати не насиловали? – поинтересовался я.

Хорошенькое начало! А, собственно, почему я должен интересоваться чем-то другим, если меня интересует именно это? Меня, может, в данный момент ничто другое вообще не интересует. Я уже давно жил по принципу: что естественно, то не стыдно. И потом, чем тебе не глобальный геополитический интерес? Есть женщина и есть армейская кровать, ну и возникает определенная ситуация, при которой данную женщину на данной армейской кровати могут изнасиловать. Без отягчающих последствий, естественно. Я ведь не садист. Этим вопросом я как бы желал сообщить объекту: готовность номер один. И как бы с нетерпением ждал ответной реакции.

В ожидании я с логической непоследовательностью натянул на себя верхнюю половину спортивного костюма. Хотя, следуя логике, должен был бы снять нижнюю.

– Пока нет, – совершенно спокойно ответила она.

А могла ведь вспыхнуть и убежать, или, на худой конец, гневно возмутиться.

Тут я впился взглядом в белую кожу, в нецелованные губы, из которых пить да пить – и еще останется, в эту неспокойную, туго обтянутую грудь.

– А что, неплохая мысль, – просипел я. – Приходите через недельку, я как раз созрею, дойду до нужной кондиции.

– То есть, вы хотите сказать, что через недельку достигнете необходимой степени озверения?

– Именно, – с готовностью кивнул я. – Достигну. Самыми рекордными темпами.

– Тогда нам лучше переговорить сегодня.

Она стянула с себя перчатки и расстегнула темное платье-пальто, оказавшееся на поверку плащом, под которым – голубая блузка и темная юбка с отливом, а под ними – не мое собачье дело, – и расположилась возле стола, положив папочку цвета маренго на одну из моих рукописей.

Когда она начала расстегивать плащ, а я-то думал, что это – платье-пальто, сердечко у меня екнуло…

У нее была такая фигура, что возникало непреодолимое желание оказаться с ней на каком-нибудь тропическом необитаемом острове, где вообще одежда как явление – вещь бесполезная. Да, необитаемый остров – конструктивная идея! Я рядом – и больше никого. Обнаженка нон-стоп, и все такое прочее. А природа берет свое, вынуждая ее считаться с реальностью. Пожалуй, необитаемый остров для меня – единственный шанс. Но для того, чтобы им воспользоваться, нужно отправиться куда-либо по морю, и чтобы она была на том же судне. И потом судно взорвать, а ее спасти, но чтобы спаслись только мы вдвоем во избежание всяких недоразумений. Причем, заплыть нужно довольно далеко: куда-нибудь в Полинезию – вроде бы, Сомерсет Моэм ее описывал в романтических тонах. Или Меланезию… В общем, это неважно, главное – придумать, как пронести взрывчатку на корабль. Корабль должен быть большой, коль ему суждено доплыть до Полинезии. Следовательно и взрывчатки понадобится много. Черт! Я ничего не смыслю во взрывчатке… Где-то на заднем плане промелькнуло мартышечье лицо Коли Чичина.

– „Эвтаназия", – произнесла посетительница, скосив взгляд.

– Г-рр? – занятый своими мыслями, я не сразу сообразил, что она это прочла на одном из листов, валявшихся на столе. Мне показалось, что она это просто сказала, и меня проняла дрожь. Я даже напрочь забыл про необитаемый остров: ведь об этом моем начатом романе было известно одному лишь Евлахову. Но потом до меня дошло, откуда она это взяла, и я снова вспомнил про необитаемый остров и подумал, что его бы следовало как-нибудь назвать.

– Меня величают Геннадием Эдуардовичем. Прозвище – Антипончик. Это из-за такой невообразимой полноты. – Встав в профиль, я напрягся, одновременно демонстрируя свои мощи и чувство юмора. – Есть и другое прозвище: Кум Тыква, но происхождение его долго объяснять. Можно просто Гендос.

– Момина, – сказала она.

– Простите?

– Момина.

Я сделал предположение, что это – фамилия, и она отдала должное моей проницательности. При этом тоже продемонстрировав чувство юмора. Мол, все мы тут не лыком шиты, а не только некоторые. Чувствовала она себя здесь явно в своей тарелке, что само по себе казалось странным, поскольку она была существом из совершенно другого мира. А вот я – достойный предтсавитель этих запредельных мест – почему-то ощущал дискомфорт.

Я еще раз проверил щетину – все в порядке, на месте. Что ж, Момина так Момина, один черт. Хотя, если бы была Мамина, а то Момина… Тут уже и до Муминой рукой подать. А возможные варианты – Мемина, Мимина и Мямина. Мямина – Мямлина, но это уже, пожалуй, из другой оперы. Хотя нет: от Мямлиной – к Мамлиной, а там и Мамлеева… А Мамлеева я не очень люблю. Сразу ясно, что здесь без чертовщинки не обошлось. Эх, как же тебе объяснить, моминой-размоминой, что трахнуть посланницу Века Джаза предопределено именно мне? Несмотря на внешнее убожество. И внутреннее тоже. Почему бы действительно такой девушке, как она, хотя бы раз в жизни не забыть об убожестве партнера? Ну убог! Так ведь переспать с таким тоже интересно. Еще интереснее, чем с каким-либо мачо недоделанным. Хоть для галочки. Или для экзотики, в конце концов. Согласен на любые побудительные мотивы. Кстати, Убожество – классное название для острова. Двое с острова Убожества – звучит. Нужно будет озаглавить так следующую свою вещь. Вспомнился роман Эрве Базена „Счастливцы с острова Отчаяния". В отношении писателя Базена у меня были другие планы, но, наверное, стоило еще раз все взвесить.

– К вашим услугам, гражданка Момина. – Я даже, козел вонючий, шаркнул ножкой. Когда мужчина шаркает ножкой в женщине пробуждается инстинкт убийцы.

И в ней пробудился – я это видел. Она улыбнулась и заявила, что является давней моей поклонницей, поскольку прочла все мои книги.

– Все – это сколько? – поинтересовался я.

– Ну, вообще-то, три… Хотя для того, чтобы стать вашей поклонницей, достаточно было и одной. Остальное я прочла только в силу специфического интереса.

– Г-рр?

Я принялся массировать себе позвоночник – где-то на уровне лопаток. Руки у меня, как у орангутанга, и прекрасно справляются с подобной задачей.

А я еще, болван, вообразил, что „Разъяренный мелкий буржуа" ценной бандеролью отправился в Орегон, Соединенные Штаты Америки. Весьма и весьма неудовлетворен подобным открытием. И где-то даже уязвлен. А где-то нет.

– Мне даже известно, где вы их купили, – небрежно бросил я, с маниакальным упорством прощущывая позвонок за позвонком. – В „Лучшем друге", не так ли? У Мустафы.

– „Мейнстрим" и „Еще раз „фак"!" были куплены в „Академкниге", – возразила она. Причем произнесла это настолько целомудренно: „Еще раз „фак"!" – что отныне я не смог бы изнасиловать ее даже через год.

– Но уж „Разъяренного мелкого буржуа" вы наверняка купили в „Лучшем друге". Признайтесь. Мне, вообще-то, по фонарю, но все же приятнее разговаривать с человеком, когда точно знаешь, в каком именно магазине он купил твои книги.

– Неужели? – улыбнулась она. – Уау! Впрочем, „Разъяренного мелкого буржуа" я действительно купила в „Лучшем друге". Вы угадали.

– Ха! – взвился я. – Угадал! Там был куплен единственный экземпляр! Широко распахнутыми глазами она уставилась на меня.

– Впрочем, что тут удивительного? – Она самодовольно улыбнулась. – Это ведь только я такая извращенка.

Я задумчиво поскреб щетину. Ну так может – после подобных признаний – сразу и в люльку? Уж не знаю, что на меня, вдруг, накатило. Почему мозги мои вывернуло наизнанку и я был способен думать только о трахе. Ведь я вовсе не пи[]страдалец какой-нибудь и к тому же не являюсь жертвой вынужденного воздержания. Ева одна чего стоит – при случае познакомлю.

– Хотите чаю? – спохватился я. – Хавка у меня водится нечасто, но хороший чай есть всегда – из провинции Юньань. Без хавки, как выяснилось, прожить можно довольно долго, а вот без чая – фиг.

– Хочу, – сказала она, – с удовольствием. Я обожаю этот сорт.

– Хавка, – проговорила она. – Шарман.

– Между прочим, я с трудом вас разыскала, – сказала Момина, когда я с пустым чайником словно уж выползал из комнаты.

Коридор с тусклой лампочкой и обшарпанными стенами снова поприветствовал меня. Я проследовал на кухню. Здесь было всего лишь две газовые плиты и чугунная ванна, которой никто не пользовался. Для остального места не хватило, поэтому кухонные столы располагались в коридоре. Мой кухонный стол привалился к моему же шкафу, и они смотрелись что тебе закадычные приятели, один из которых уже не стоит на ногах. Я поставил чайник на огонь и отправился в ванную бриться. Если уж она настолько малахольная, что ей нравятся мои книги, так может я ее все же… того? Здесь и сегодня? А то это как-то слегка обременительно: взрывчатка, корабль, Полинезия, необитаемый остров… Если дело выгорит, то это будет первый в моей жизни гонорар, полученный за годы литературного рабства.

Ванная комната была у нас раза в три больше кухни, однако самой ванны в ней не было. В углу примостился унитаз, а ближе ко входу из стены торчал железный рукомойник. Над рукомойником красовался квадратный след – память о разбитом когда-то зеркале. Думаю, зеркало раскокошили еще до войны, зато над следом находилась розетка, которая до сих пор подавала признаки жизни. Выше розетки в ванной был только бачок, с которого уныло свисала железная цепь без ручки.

Электробритва хранилась у меня в одном из ящиков кухонного стола – чтоб вам было понятно, где я ее взял. Я зажужжал, задумчиво уставившись в квадрат, на месте которого когда-то было зеркало. Наверное нужно было объяснить ей, откуда взялось это идиотское слово „хавка". Момина сказала: „Шарман", и я ее прекрасно понимаю. Если уж подобные слова утвердились в лексиконе писателя… Но это было излюбленное словечко в нашей компании – в писательской, между прочим. Для нас в равной степени было неприемлемо делать культ как из самой еды, так и из ее отсутствия. Оставалось относиться к кулинарии с легким презрением. Не то, чтобы мы регулярно недоедали – недоедали мы редко. Но качество еды практически всегда оставляло желать лучшего: хавка – она и есть хавка. А еще у нас было любимое словечко „нехило". В смысле – не слабо. Или – круто. Я выдул плоды покоса в унитаз. Время от времени по непонятным для остальных жильцов причинам унитаз засорялся, и приходилось основательно поработать вантусом, чтобы восстановить его проходимость. И только мне было известно в чем тут дело. Я улыбнулся, смакуя собственные воспоминания. Потом бухнулся перед унитазом на колени и исступленно помолился на бачок. С некоторых пор я стал регулярно этим заниматься.

Но, унитаз, разумеется, забивался не от того, что я молюсь на бачок. Это я к тому, что вдруг вам так показалось. Просто я излагаю обстоятельства достаточно сумбурно. Долгие годы занятия литературой утвердили меня во мнении, что излагать обстоятельства каким-либо более приемлемым образом я неспособен. Если сумбур творится у автора в голове, наивно искать ясность в его книгах. Или иначе: если у автора нет царя в голове, откуда он возьмется в его книгах? Так что, если кто любит про царей, нет тут царя. Нет и никогда не было. Унитаз есть – это правда, и молитвы есть. Но они никак не связаны друг с другом. Никакой метафизики. И никаких царей. Мы свергли их сами знаете когда.

Чтобы продемонстрировать читателю, какой сумбур творится у меня в голове, я решил поместить тут трактат о революции. Я не специалист в данной области, однако это не имеет никакого значения. Мысли-то какие-то у меня есть, а о мыслях и речь: какие они у меня путанные и как чохом я вываливаю их на ни в чем неповинные страницы. Начал о Моминой, а закончу революцией. Дабы вы осознали степень отсутствия в голове царя. И я бы действительно написал трактат, да облом, и главное – все равно ведь потом вышвырну нахрен. Зачем мудозвону доказывать, что он мудозвон? Это итак с первых же слов понятно. В итоге пришлось снова материлизовываться в ванной комнате.

Я поднялся с колен и вернулся на кухню, чайник уже кипел вовсю.

– Еще удивительно, что вы вообще меня нашли, – сказал я Моминой, отворяя дверь и появляясь перед ней в клубах пара. – Как вам это удалось?

Она как раз просматривала мою „Эвтаназию". Разумеется, безо всякого разрешения.

– Когда опубликуете? – поинтересовалась она, перелистывая страницу.

– Думаю, никогда.

– Тоже мне, Сэлинджер!

– Г-м, охота вам обзываться. Просто вам в виде исключения я дам почитать в рукописи. А больше все равно никому не интересно.

„Тоже мне Сэлинджер" можно было понять, как и „тоже мне, Бог", т.е. другими словами „а не пошел бы ты, мальчишка, прогуляться"?

Я поставил на стол чашки. Забыл упомянуть, что над столом находилось несколько открытых книжных полок, которые я смастерил собственными руками, и на нижней из них рядом с книгами стояли две чашки с видами города Портленда, штат Орегон.

– Я шла по следу, – сказала она. – Словно гончая… Или борзая? Как правильнее?

– Легавая, – не преминул я тут же отквитаться за Сэлинджера.

Мой вариант, видимо, ей не очень понравился, и она сморщила носик.

– Меня пинали словно шарик в пинг-понге. Поначалу я сунулась в трехкомнатную квартиру на проспекте Ленина, оттуда меня направили на Маяковскую в двухкомнатную, там меня, в свою очередь, завернули в однокомнатную на Фонвизина, и наконец я добралась сюда.

– Все верно, – подтвердил я. – Этапы большого пути. Одному жить в трехкомнатной квартире – это же пытка.

Убедительно? По-моему, не очень. Ну да ладно.

Я насыпал чай прямо в чашки и залил его кипятком. Она внимательно наблюдала за моими действиями.

– Ба, а куда же подевалась наша замечательная щетина? – всплеснула вдруг она руками. – Поздравляю, вы сбрили половину своей индивидуальности! За вами нужен глаз да глаз.

От возмущения у меня даже засвербило в носу. Я, видите ли, пекусь, чтобы во время процесса у нее не возникало отрицательных эмоций, чтобы не натереть невзначай эти нежные щечки и еще кой-какие места своей безжалостной наждачкой… а она…

– Половина индивидуальности – это все же половина, – угрюмо отозвался я. – У меня еще остались волосы на груди. Давайте-ка ваше платье, в смысле – плащ, сюда, у меня здесь достаточно тепло.

Она не стала возражать. Внутри у меня все замерло. Я швырнул плащ на кровать, в объятия своему халату: тот уже в нетерпении протягивал рукава. „Давайте-ка ваше платье" – какая божественная мелодия! Теперь бы и саму Момину туда…

Вообще-то, по трезвому размышлению, „куда же подевалась наша щетина" звучало вполне многообещающе. Пожалуй, зря я так. Если уж и щетина „наша", то… И потом, „за вами нужен глаз да глаз". Да, за мной нужен глаз – не возражаю. И еще какой глаз! Вот, в точности, как у нее. Я сел за стол.

– Вы знаете, когда я читала ваши книги, я подметила одну любопытную особенность. – Она размешивала ложечкой сахар. – Собственно, это и сделало меня сразу же вашей поклонницей. Вы берете какую-нибудь известную, очевидно, понравившуюся, вам вещь, сдираете с нее два-три верхних слоя, словно шкуру с барана, и уже на обнаженную тушу наращиваете что-то свое. По сути, это даже нельзя назвать подражанием, поскольку то, что получается в итоге, казалось бы, с оригиналом не имеет ничего общего. И все же это, по-видимому, подражание. Только на другом, гроссмейстерском уровне.

От неожиданности я разинул пасть. Шальная пуля, подумалось мне. Не может же она, в самом деле… Да кто она такая? Да это исключено!

И тут я услышал свой собственный хохот, от которого у меня же у самого кровь в жилах застыла.

– И что же, по-вашему, я… освежевал, если вы предпочитаете такую терминологию, когда работал над „Мейнстримом"?

– „Зимнюю войну в Тибете" Дюренматта, – ответила она.

Бинго!

Далее лучше было не продолжать. Чтобы лишний раз не получить щелчок по носу. Лучше не продолжать! Не продолжать!!!

– М-м… А что я… препарировал во время написания „Еще раз „фак"!"?

– Одну из повестей Сэлинджера: „Выше стропила, плотники".

Бинго!

– Но откуда… Черт побери!

Я вылил на себя горячий чай и вскочил с места. Вновь коридор судорожно засвидетельствовал мне свое почтение. Выхватив из шкафа старые джинсы, я напялил их вместо спортивных штанов. Одновременно ощущая, как распиравшее меня до сей поры либидо превращается в воздушный шар, в который выстрелили из револьвера. П-ш-ш-ш-ш-ш… Влечение к Моминой улетучилось, гавкнулось, обернулось чуть ли не собственной противоположностью. Приступ вожделения оказался столь же недолговечен, сколь и всепоглащающ.

– Во всяком случае с „Разъяренным мелким буржуа" у вас номер не пройдет! – Как будто это еще могло иметь какое-то значение.

Она кивнула.

– С „Разъяренным мелким буржуа" действительно пришлось повозиться. Поначалу я решительно ничего не могла понять, пока случайно не посмотрела „Двойную жизнь Вероники" Кшиштофа Кисьлевского и до меня наконец не дошло, что на сей раз вы изменили литературе с кинематографом.

– Значит вы утверждаете, что „Разъяренного мелкого буржуа" я сростил с „Двойной жизнью Вероники"? – У меня еще оставалась слабая надежда.

– Не совсем так, – сказала она. – Вернее такой ответ, пожалуй, был бы неполным. Потому что кое-каких компонентов все же не доставало. Я пересмотрела весь „Декалог", но не сумела ничего обнаружить. И только когда добралась до сборника „Три цвета"…

– Какой? – прохрипел я. – Какой цвет?

– Насколько помню, один из фильмов назывался „Синее", второй – „Белое" и третий – „Красное". По цветам французского знамени.

– И российского тоже, – прохрипел я. – Какой цвет? – У меня едва не вырвалось „сука".

С победной улыбкой она воззрилась на меня.

– Разумеется, „Синее".

Бинго!

– Ты – ведьма!!! – прохрипел я.

„Ведьма", пожалуй, благозвучнее, нежели „сука". Да и, к тому же, справедливее: ведь только ведьма могла догадаться, что „Разъяренный мелкий буржуа" – смесь „Двойной жизни Вероники" и „Синего".

– Не стоит удивляться, – проговорила она. – Просто я тоже любительница глубоких бурений: интересуюсь тем, что у произведения внутри.

– А я думал, я один такой ненормальный.

– Я тоже! С наслаждением зарываюсь в недра талантливых произведений, силовые линии которых уходят вглубь от поверхности! В заурядных произведениях ведь нет глубины, они плоские, как бумага, на которой они написаны.

– А я захватываю чужие недра, использую то, что уже создали другие?

– Именно, – сказала она.

Презренная бездарь, вот я кто. Цель поймана, художественный образ определен.

– Вы литератор? – поинтересовался я.

– Нет.

– Литературовед?

– Нет.

– Литературный критик?

– Нет.

– Тогда кто же вы, черт подери?!

– Пытливый читатель. Разве этого мало?

В наступившей тишине внезапно раздался рык леопарда – заработал холодильник. Шарики в моей голове перестали панически прыгать, с силой отскакивая от черепной коробки, и в оцепенении замерли. И я вдруг ощутил все разом, как единое целое: осень, комнату, залитую белым солнцем, и эту обворожительную юную ведьму, лакающую янтарный напиток.

– Я и отцу своему всегда помогала, – добавила она, улыбнувшись (не мне – своему воспоминанию). – Даже когда я была еще маленькой, он с удовольствием меня выслушивал. Говорил, что у меня идеальный литературный слух.

– Отцу?

– Моя фамилия Момина, – напомнила она.

– Ах, да!

Следовало, конечно, самому догадаться. Был такой писатель Момин в годы застоя. Неплохой, между прочим, писатель, да вы и сами, наверное, помните. Но с другой стороны – ничего особенного. Таких много в эпоху коммерциализации литературы сошло с дистанции.

Нет, ну не дурак ли я, в самом деле? Ее фамилия Момина, а я – Мамлеев. Причем здесь, на хрен, Мамлеев? Хотя ассоциация все же любопытная: я словно чувствовал загодя, что здесь не без писателя (помните, как у Булгакова в „Собачьем сердце" – здесь не без водолаза?)

– Отцу – мое почтение. Он еще пишет?

– Папа погиб в автомобильной катастрофе полгода назад.

Что ж, финал вполне литературный, хоть и избитый. В слух я произнес:

– Соболезную.

– Спасибо.

Она взяла в руки перчатки и снова швырнула их на стол.

– Вместе с „Мейнстримом" опубликованы три ваших рассказа, – сказала она.

Разговор стал напоминать горный слалом, на виражах которого еще нужно было устоять на ногах.

– Это потому, что оставалось немного места, и в типографии предложили тиснуть что-нибудь дополнительно практически бесплатно. Пришлось устроить себе небольшое упражнение для пальцев. А что?

– Значит вы издаетесь за собственный счет? Неужели вы располагаете необходимыми средствами?

Я замялся.

– Был один источник, да весь вышел. Поэтому „Эвтаназию" я и пишу для потомков.

– Что же это за загадочный источник такой?

– Неважно.

Для потомков, спохватился я. Я всерьез, кретин, расчитываю, что пишу для потомков?!

– Рассказы сделаны под Бориса Виана, но уже чисто внешне. На этот раз вы имитировали стиль, сочинив свою собственную историю. Ведь в рассказах Виана нет глубины, они плоские, как бумага, на которой они написаны. А за эпатажем скрывается пустота. Эпатаж вообще одеяние невидимок.

– В них нет глубины, а у меня нет имени, – опечалился я. – Очень жаль, иначе вы бы смогли защитить на мне диссертацию.

– Как трогательно: человек без имени, – пошутила она.

– Я уже упоминал о своих именах, каждое из которых ношу с достоинством. Но среди них нет литературного. Несмотря на изданные книги.

На всякий случай я перечислил еще раз: Антипончик, Кум Тыква, Гендос, ну и Геннадий Эдуардович Твердовский. Прошу любить и жаловать. Или не любить и не жаловать. Пожалуй, в знак борьбы с литературными штампами выберу последнее: не любить и не жаловать. Лучше любить и ублажать. Или там любить и обожать. Или любить и оказывать всяческие знаки внимания.

Одним словом, перед вами в одном лице Антипончик, Кум Тыква, Гендос и Геннадий Эдуардович Твердовский. Прошу любить, обожать, ублажать и оказывать всяческие знаки внимания. Вот так – без штампов – пожалуй, лучше. Оказывается и борьба с литературными штампами может приносить дивиденты.

Момина допила чай.

– Думаю, пора мне уже перейти к цели своего визита, – сказала она.

– Ах, есть еще и цель, – насторожился я.

Чего доброго выяснится, что и она не отказалась бы меня изнасиловать на правах коллеги по глубокому бурению. Меня ведь на армейской кровати тоже еще никто не насиловал. А уязвленный автор – хуже импотента. Сначала нужно заниматься делом, а уж потом критику наводить.

– То, что я сейчас рассказала о рассказах, илюстрирует многогранность вашего имитаторского дара (это на ее совести – „рассказала о рассказах", со столь дивным литературным слухом можно бы выражаться и поизящнее). Нет, имитаторского – не совсем верно. Вы просто пользуетесь чужим инструментарием для работы над собственными вещами. Чужими шаблонами и формами. Чужими интегральными схемами, которые запрятаны в глубине корпуса и практически не видны (фраза, достойная моего приятеля Тольки Евлахова). Возможно, вы – лентяй, но дело не в этом, причины меня не интересуют. Я пытаюсь выразиться поточнее, потому что это важно. Читатель чувствует, что это – не дешевая поделка, что внутри что-то действительно происходит, ворочается, дышит, но вот что именно его, как правило, не интересует… Черт возьми, – сказала она, – кажется, я запуталась. Пошла по кругу.

– …Хорошо, – сказала она и взяла в руки папочку цвета маренго. – В последние годы мой отец неожиданно прославился, выдвинулся в ряды наиболее почитаемых писателей, которого к тому же знали и охотно издавали за рубежом…

– Позвольте, – перебил я ее. – Возможно, я и ошибаюсь, но мне не удается вспомнить ни одной книги Момина, вышедшей за последнее десятилетие.

– Погодите торжествовать, – сказала она. – Как раз десять лет тому назад отец взял себе псевдоним.

– Какой?

– Середа.

– Не может быть! – воскликнул я. – Виктор Середа и Виктор Момин – одно и то же лицо?

– Да. А вы не столь уж проницательны, если вас это удивляет.

– Ну, во-первых, я почти не читал Момина, хотя, разумеется, я читал Середу. Во-вторых, я никогда не задавался целью проводить какие-либо литературные параллели, я ведь не „пытливый читатель" – я и писатель-то, как вы изволили заметить, не очень пытливый. А, в-третьих, для чего это вдруг понадобилось Момину брать себе такой псевдоним? Он что, намного благозвучнее? Я бы не сказал.

– На этот вопрос мне и самой сложно ответить. Мало того, он не стремился афишировать, что он – Середа, об этом было известно только его литературным агентам. Однако, если понадобится, я смогу предъявить доказательства, это не проблема.

– Да, наверное, не стоит. К тому же совершенно непонятно, какое все это имеет отношение ко мне.

– Мой отец погиб пол года назад, – сказала она. – Возвращался с матерью из деревни, и их машина врезалась в панелевоз… После него осталось несколько незавершенных рассказов, ну да Бог с ними. Пьесу, которую вчерне он закончил, я, пожалуй, доведу сама. Но у него в архиве я обнаружила начатый роман… на мой взгляд, просто великолепный. Естественно, я сужу по той части, которую он успел написать. И я хочу, чтобы роман закончили вы.

Я с трудом удержался, чтобы не расхохотаться. Я сидел, словно истукан, а изнутри меня распирал гомерический хохот. Наконец, когда я не выдержал и раскрыл рот, выяснилось, что это вовсе не хохот, а гнев, который до поры до времени притворялся хохотом.

– Дописать роман за Середу? Вы с ума сошли!

– Представьте, какой вокруг поднимется шум! Последний роман Виктора Середы, появившийся в печати уже после его трагической гибели. Я думаю, совокупный гонорар составит около двухсот тысяч долларов: за право публикации у нас и за рубежом. И за право экранизации. Никак не мень…

Тут она осеклась, потом вытянула вперед руку и указательным пальцем с силой застучала по клавишам пишущей машинки: „фывапролджэ…"

– Я вовсе не алчная, – сказала она. – Просто мне хочется вас заинтересовать. Поэтому половину этих денег я и предлагаю вам. Вам помешают сто тысяч долларов?

– К вашему сведению, меня уже неоднократно втягивали в подобные авантюры. Разумеется, тогда речь шла о вещах более приземленных: к примеру, написать очередную серию о Резанном, прикрывшись именем автора первого романа. Я бы даже мог – и с успехом – писать за Чейза. Не верите?

– Ну, если вы – шут гороховый, тогда пожалуйста. Ведь речь сейчас совсем о другом. Середа был серьезным прозаиком с мировым именем. Напишите так, чтобы никто не догадался, что это написал не он, и вы уже состоялись.

– Состоялся, как имитатор! Торквемада был Великим Инквизитором. А я, как вы справедливо заметили, Великий Имитатор. Но даже об этом никто кроме вас не догадывается. Значит, не такой уж Великий.

– Сколько вам предлагали за роман о Резанном? – спросила она.

– Триста долларов.

– А я предлагаю сто тысяч.

Она сделала шесть ударов по клавишам машинки: „100 000".

Я вытащил лист из каретки, скомкал его и бросил на пол.

– Я не сумею написать за Середу, – признался я.

Честно говоря, я был польщен, что столь искушенное в писательских вопросах существо вообразило, будто я способен на подвиг. Но я не был способен на подвиг. Я бы никогда не закрыл своим телом амбразуру дота. В крайнем случае, я бы слепил этот дот из глины и улегся, заведомо зная, что внутри нет пулемета.

– Перелицевать один из его романов я бы еще смог, – добавил я. – Но самостоятельно дописать половину…

– Поэтому вы и сидите в дерьме, – резко сказала она.

– Поэтому и сижу, – согласился я. – И, между прочим, не вижу в этом ничего трагического. У нас в стране, если вдуматься, вообще каждый сидит в дерьме. Если вся страна – авгиевые конюшни…

– Это в переносном смысле, – перебила она меня. – Не нужно передергивать. Вы-то сидите в дерьме настоящем. Проели собственную жилплощадь, а теперь сидите в дерьме.

– Причем, по уши, – уточнил я. – Вы уже дезертировали из армии моих поклонниц? Скажите „да", и я, пожалуй, вздохну с облегчением.

Ложь, конечно – от начала и до конца. Во-первых, не существовало никакой армии, а только Евлахов и Ева – колоритные члены банды. Вроде латиносов-генералов из страны, которую невозможно разглядеть на карте. А во-вторых, Момину я бы тоже не задумываясь втянул в эту банду и даже произвел бы ее в фельдмаршалы или генералиссимусы, но она-то ведь знала истинную цену моим талантам. О каком поклонении тут могла идти речь? То, чего она от меня добивалась, ведь не означало признания. Она-таки хотела меня поиметь – я не обманулся в предчувствиях. Правда без помощи армейской кровати, но суть-то от этого не менялась. И поскольку подобное со мной случалось впервые, я судорожно пытался разобраться: нравится ли мне, что меня хотят поиметь или нет.

– Уверена, что вам бы удалось, если бы вы захотели, – не унималась она. – Я вам выплачу аванс в тысячу долларов и впридачу дам компьютер.

И тут я сделал такое, чего ранее не делал ни разу в жизни: схватил чашку с видом Портленда, штат Орегон, и расколошматил ее о стену. Осколки брызнули во все стороны, а на обоях остался след из частичек заварки, напоминающий сколопендру.

– Зачем вам это нужно? – спросил я, глядя на нее в упор.

– Хотите верьте, хотите нет, но деньги меня интересуют в последнюю очередь. Главное – память об отце. Я хочу, чтобы роман, который он задумал, увидел свет. Но только роман, который он задумал. Любую фальшь я уловлю мгновенно.

– Охотно верю, – отозвался я.

Что естественно, то не стыдно: похоже, мне понравилось, что меня хотят поиметь. Во всякой случае, когда на мою невинность покушаются посланницы Века Джаза.

Она протянула мне папочку цвета маренго.

– Пока не нужно, – запротестовал я. – Я ведь еще не дал окончательного согласия. Для начала перечитаю все его романы. А там посмотрим.

– У вас есть его книги?

– Только „Избранное" Середы. Но я знаю, где можно достать остальное.

Она покосилась на мои босые ноги.

– Осторожнее, – сказала она. – Не порежьтесь об остатки своей замечательной чашки.

– В любом случае печатаю я не ногами.

– Идите к черту!

Она поднялась и ловко выхватила плащ из объятий моего халата. Я помог ей одеться. Перчатки она зажала в кулаке. Потом открыла папку и извлекла из нее почтовый конверт.

– Здесь мой адрес и номер телефона, – сказала она. – А внутри – тысяча долларов. Мне бы хотелось, чтобы вы побыстрее истратили хотя бы часть этой суммы, тогда вам уже не отвертеться.

– Плохо вы меня знаете, – сказал я.

– Ничего, это дело поправимое.

Я проводил ее до входной двери.

– Звоните, – сказала она.

– Позвоню.

– И спасибо за чай.

Потом двери закрылись, вычеркивая ее. Правда, я это здорово придумал? Ведь когда двери закрываются, они действительно вычеркивают кого-то из вашей жизни, по крайней мере, на время.

На обратном пути я столкнулся с Кузьмичем, выползающим из своей комнаты. Кузьмич был инвалидом войны и с трудом передвигался без посторонней помощи. У него была коляска, в которой он выкатывался во двор. Но со стороны кухни проход загромождали кухонные столы, и ему приходилось пользоваться услугами табурета: толкал его перед собой, затем опирался на него же и делал маленькие шажки вперед. Короче, двигался на манер рельсоукладчика. То, что Кузьмич был с табуретом, означало, что ему нужно на кухню или в ванную.

– Паек еще не поступил? – хмуро поинтересовался он.

– Да вроде нет. Возможно, завтра.

Кузьмич недовольно засопел. Раньше он работал в мастерской по ремонту часов. Когда пару месяцев назад я утопил свои многострадальные тикалки в кастрюле с борщом, он взялся их починить. И они действительно ожили, но идут с тех пор с сумасшедшей скоростью. Пришлось разработать специальную таблицу, в котором часу на сколько они успевают убежать – я выставляю их каждый день в одно и то же время, – и эту таблицу, нанесенную на картонку, везде носить с собой.

Вернувшись в комнату, я бросил взгляд на конверт. Может купить себе „Ситизьен"? Или проявить немного терпения, срубить капусту за роман Середы и обзавестись „Ролликсом"? Наверное, с „Ролликсом" борщ был бы вкуснее.

Вот так история!

Я выглянул в окно. Солнце уже успело скрыться за домами и подсвечивало края набежавших облаков, придавая небу всколоченный вид. На кривой скамейке сидела тетя Тая. Чуть поодаль валялся на земле здоровенный жлоб – алкоголик Стеценко. Он почти всегда тут устраивался, люди уже перестали на него обращать внимание.

Ей бы тоже паек не помешал, подумал я о тете Тае. Что-то на сей раз Кислицын запаздывает.

Момина рассказала мне, что ее отец никогда не составлял планов своих будущих произведений. Делал лишь заметки общего характера, создавал что-то вроде увертюры – и все. Он относился к той немногочисленной породе писателей, которых именуют импровизаторами, поскольку во время работы они имеют в голове лишь самое смутное очертание финала. А иной раз и того не имеют.

Счастливые люди – они одновременно являются и читателями и писателями. Писатель пишет, а читатель тут же с интересом прочитывает.

Возможно, у Середы и имелось в голове некое смутное очертание финала, но ведь голова-то разбилась о панелевоз. Мой друг Евлахов как-то рассказывал, что существуют специальные магнитофоны для автомобилей, которые состоят из двух частей: небольшой внешней и той, что намертво крепится к панели. Покидая автомобиль, владелец забирает внешнюю часть с собой. И даже если вору удается заполучить остальное, он все равно не может этим воспользоваться. Я вспомнил об этом потому, что оказался в положении подобного вора. Мне всучили половинку магнитофона, а я должен сделать так, чтобы музыка зазвучала. Да чтобы она при этом еще была божественной.

Я лежал на своей армейской кровати и читал „Избранное" Виктора Середы. Мысли об „Эвтаназии" совершенно выветрились из головы. А ведь еще утром для меня не существовало ничего более важного.

Вот так занимаешься чем-то годы напролет, занимаешься, пыжишься изо всех сил, пыжишься, а потом к тебе является некто с утверждением, что это – туфта. И ты сразу же сам начинаешь понимать, что – туфта. И что все эти годы ты угробил именно на создание туфты. Отсекал видимую часть айсберга от классных произведений, наращивая на них всякую муть, а получившихся кентавров загонял в стойло параллельной культуры. Для пущей конспирации. Или в память о близких товарищах?

Как-то я натолкнулся на высказывание незабвенного Джеймса Хэдли Чейза. Он объяснял, на каком принципе построены все его произведения: живет себе на свете человек – не тужит, и тут на его горизонте появляется женщина…

Недурной автор: с помощью одного единственного принципа сварганил более сотни романов!

Через плотно прикрытую дверь в мою комнату беспрепятственно проникали различные звуки. По кухне поелозил табурет Кузьмича, прошагала с подругой тетя Тая. А чуть позже, после окончания трудового дня, в квартиру начала стекаться семья Сердюков. Пожалуй, придется уделить им немного внимания, чтобы потом, при упоминании о Сердюках, вы не пожимали недоуменно плечами: что еще за Сердюки, откуда Сердюки? Прежде всего они были интересны тем, что уже лет двадцать пять стояли в очереди на квартиру. И все эти годы прожили вчетвером в одной комнате. Старшее поколение потихоньку вымерло, зато каким-то загадочным образом появились дети. Сейчас и дети уж подросли. У сына Антона был тот же размер ноги, что и у меня – сорок третий. А у главы семейства Валерия Сердюка размер и вовсе был сорок четвертый, и все же оба уступали мне в росте – до меня вообще мало кто дотягивается.

Только вы не подумайте, что моя информированность о размерах обуви Сердюков является следствием нашей особенно близкой дружбы. Или что я тайком измеряю их штиблеты, когда они выставляются на ночь для проветривания. Дело в том, что их ноги в какой-то момент меня достали, и пару раз я приходил в состояние такого остервенения, что с удовольствием повыдергивал бы их нафиг.

Собственно, рассказывать я собирался не об этом… Хотя, какая хрен разница: тоже ведь о Сердюках. Но этот путь ведет в тупик, и любой добросовестный рассказчик… Впрочем, похоже у Сердюков все пути ведут в тупик.

Нет, вы только полюбуйтесь на этого борзописца! И ему еще доверили воссоздать роман Середы, силовые линии которого – ну и выраженьице! – устремлены вовсе не вглубь произведения, как подобает добропорядочным силовым линиям, а, скорее, наоборот – в тлен и небытие. Элементарная ситуация: взялся за историю о Сердюках, тут же отвлекся на ноги, и теперь не знаю, как выбраться обратно. Заблудился в трех соснах, так сказать. Достаточно было бы навести какой-нибудь элементарный мостик, но я даже на это неспособен. Что ж, возвращаюсь напрямую, через заросли и овраг.

Валерий работал в организации, в которой получение квартиры отнюдь не считалось делом нереальным. Это – раз. Однако против него строились всяческие козни. Это – два. Какие именно – сказать затруднительно, поскольку я-то живу тут недавно и хронику квартиры восстанавливаю по крупицам с чужих слов, а подробнее про козни тетя Тая забыла. Может она бы и вспомнила, если бы эти подробности приходилось добывать в поте лица своего. Однако они становились достоянием всего двора благодаря истошным воплям жены Валерия Вали: публичное побиение безответного муженька децибелами. Когда же наконец Сердюки прочно утвердились на верхней позиции в списке первоочередников, эта коза принялась крутить носом. В твердом убеждении, что, поскольку квартира у них уже фактически в кармане, ей нужно в полной мере насладиться правом выбора. А тут подоспела перестройка и система государственного строительства затрещала по швам. Сердюки заволновались. Все же они успели принять очередное предложение, тем более дом казался перспективным: был расположен не в захолустье каком-нибудь, а в самом центре города. Улицу перегородили в двух местах могучими железобетонными балками и начали строительство. Возвели каркас, распределили квартиры. Сердюки походили по своей будущей жилплощади, обсуждая, как лучше расставить мебель. Даже поругались на этой почве. И тут что-то произошло: они до сих пор не разобрались, что именно. То ли закончились какие-то деньги, то ли накрылась женским органом какая-то контора, то ли приняли какой-то очередной умный закон. Строительство встало намертво и стоит по сей день. Время от времени Сердюки навещают свою квартиру, делятся впечатлениями, скажем, в этом году пол в их спальне впервые порос бурьяном. Недавно Антон поступил в военное училище и теперь ночует дома только по выходным, так что им стало немного легче. Пятнадцатилетняя Вита еще ходит в школу, но Валя уже строит планы, как будет выдавать ее за человека с жилплощадью. Уф!

Достаточно на сегодня о соседях? Не возражаю. Тем более, что мне еще предстоит читать Середу.

И дочитал – к половине третьего ночи. Потом еще долго ворочался на своей армейской кровати. Хорошо пишет, зараза! Что будем делать? Вешаться? Я уже чувствовал, что готов дать задний ход. Треснулся лбом о стену – не помогло. Обычная ситуация: поначалу возникает ощущение „не боги горшки обжигают". Ведь слова, которыми оперирует писатель, тебе вроде хорошо знакомы. И речь всего лишь о складывании, компоновке, комбинировании этих слов. Но потом выясняется, что слова – самый неподатливый материал в мире… Я снова треснулся лбом о стену – даже очки с носа соскочили: читал и писал я в „очках-битловках" с маленькими круглыми стеклами. Потом достал конверт Моминой, вытащил оттуда баксы и сжег их в сортире на совке Кузьмича. Купюры корчились вместе с портретами американских президентов…

Что там говорил Сартр? Что гений – не дар, а путь, избранный в отчаянной ситуации?

Я опять забрался в люльку и уснул почти счастливый.

На следующее утро явился Кислицын с рюкзаком „4 you" за плечами и высыпал на стол поверх рукописей гору всякой снеди. Рядом улеглись три большие целлофановые сумки: я соглашался принимать продукты лишь при наличии сопутствующих товаров. Правда, зачем нужны сумки Кислицын не знал.

Вестовому Кислицыну было за шестьдесят, но выглядел он как огурчик: маленький, лысый, проворный, с живыми глазками.

– Накладную подписать? – сонно побалагурил я.

Рюкзаки „4 you" считались атрибутом молодежной экипировки. Мне часто попадалась реклама, на которой парень или девушка были запечатлены голышом с рюкзаком этой фирмы в руках. Мол, при наличии подобного рюкзака больше ничего и не нужно. Я представил себе Кислицына в чем мать родила на фоне этого рюкзака. Получилось! Все же не зря я столько лет насиловал собственное воображение.

Голенький теперь вестовой Кислицын поинтересовался, что передать по линии.

– Послать к чертовой бабушке.

– Ты уверен?

– Иначе они не смогут чувствовать себя спокойно. Представляешь, какая кондрашка их хватит, если я передам, к примеру… пламенный поцелуй.

Голенький курьер Кислицын хихикнул. Перчик его при этом как-то нервно трепыхнулся. Нет, все же рюкзаки „4 you" предназначены исключительно для молодежи. А воображение иной раз способно обернуться своей отрицательной гранью. Я поторопился снова облачить Кислицына в костюм.

Утро было хоть и позднее, но я еще нежился в постели. Кислицын попытался выяснить, нет ли у меня каких-то особых пожеланий. Почесываясь, я сполз с кровати. Спал я голым в любое время года. И сейчас поднялся, распрямляясь во всей своей красе. Теперь уже я стоял перед ним в чем мать родила, мы с Кислицыным словно бы поменялись ролями.

– Разве у такого человека могут быть какие-либо пожелания?

В прошлый раз в ответ на это прозвучало „красавчик". Сейчас он сказал:

– Счастливчик.

И добавил, что скоро придет со шмотками. Вообще-то, чувствовалось, что он совершенно не представляет, как ему со мной себя держать. Вернее, чего от меня можно ожидать, на какие еще фокусы я способен. Быстро осуществить свою курьерскую задачу и исчезнуть стало, по-моему, пределом его желаний.

И вот он вполне профессионально исчез – как исчезают подчиненные с глаз самодура-начальника, – а я принялся делить продукты на три равные части и, шлепая босиком вокруг дубового стола, раскладывать их по сумкам. Продукты эти обладали как минимум одним неоспоримым достоинством: были запаяны и завинчены наглухо. И как следствие – лишены запаха. Так, вроде бутафории какой-нибудь. Словно я на театральной сцене разбрасываю пластмассу в виде салями и ветчины. В противном случае можно было бы сбрендить, ей-Богу. Чуть позже я натянул халат и потащил одну из сумок тете Тае, а вторую – Кузьмичу. Третью я намеревался взять на улицу (все равно ведь нужно было отправляться за книгами Момина ибн Середы). У тети Таи как обычно повлажнели глаза, когда она меня благодарила, а Кузьмич только хмуро пробормотал: „Угу", словно я являлся представителем райсобеса и выполнял свои прямые обязанности.

Я попил чаю из последней чашки с видом Портленда, штат Орегон. У меня еще оставались кусок французской булки и немного брынзы, но я решил придержать хавку к обеду. Гонорар за последнюю халтуру запаздывал, что случалось не так уж редко.

Потом я ухватил оставшуюся сумку с продуктами и вышел на улицу.

Каждый раз, когда, минуя темный коридор, я выползал на свет Божий, у меня появлялось ощущение, словно я – партизан, выбравшийся из катакомбы, и вокруг меня одни враги, и мне непременно требуется обхитрить их, чтобы выжить.

Впрочем, все остальные вели себя точно так же: словно они – партизаны из катакомбы и вокруг них одни враги.

Я мог бы две остановки проехать на трамвае – благо в последнее время общественный транспорт был бесплатный, – но мне почему-то нравилось ходить пешком. Я из породы тех пешеходов, которых нужно любить, но никто не хочет этого делать. Любят исключительно владельцев БМВ и „Мерседесов".

Улицы – янтарные от опавших листьев. Одно время весь центральный район города был утыкан торговыми ларьками со спиртным, жевательной резинкой и шоколадом. Создавалось впечатление, что большинство граждан питается исключительно „Орбит без сахара", запивая ее водкой „Горбачев". Потом палатки снесли нахрен, а по фасадам домов прошлась живительной палитрой частная инициатива, превращая их в сверкающие витрины фешенебельных магазинов и облицованные мраморной плиткой офисы банков и бирж. Я все дожидаюсь следующей стадии, когда по улицам прокатится волна народного гнева, уничтожая все на своем пути. Но пока я марширую, а над городом утверждается солнце из расплавленного дюраля, и пока у остальных пешеходов головы забиты тем, как бы обмишурить друг друга и остаться в живых, я имею возможность кое о чем вам рассказать. Чтоб время зря не пропадало.

Сумка предназначена моему приятелю Тольке Евлахову: бедолаге-поэту, имеющему серьезные проблемы с желудком, из-за чего он попадал в больницу всякий раз, стоило ему нажраться дерьма. А до недавних пор дерьмо он жрал регулярно.

Раньше у меня было довольно много друзей. Я, вообще-то, человек не очень общительный, но так уж сложилось. Еще до знакомства с Толькой я входил в группу, именовавшую себя „литературными террористами". Не слыхали? С Феликсом Шором во главе, которого чаще называли Филом. А в ядро группы входили Коля Чичин, Эрик Гринберг, Лена Петрова и Юлька Мешкова – имена, небезызвестные в кругах андеграунда. Было это давненько, еще в добрые доперестроечные времена.

Почему террористы? Мы терроризировали издательства. Причем преимущественно центральные – чего мелочиться. Пользуясь обстоятельством, что редакции были обязаны отвечать любому встречному и поперечному, мы заваливали их рукописями, а потом ввязывались в изнурительную для противоположной стороны переписку. У нас была одна показательная подшивка, принадлежащая Эрику Гринбергу. Он послал в „Ровесник" подборку стихов и получил краткую отрицательную аннотацию сотрудника редакции (рукописи не возвращались). В ответе содержалось мнение, что стихи слабые и манерные, и что молодому поэту требуется еще хорошо потрудиться, прежде чем его произведения – может быть! – станут пригодны для печати. Засучив рукава, Эрик тут же обратился к начальнику отдела поэзии, обвиняя автора аннотации в чудовищной некомпетентности и разбивая доводы последнего в пух и прах. Теперь ему отвечал уже начальник отдела. Он брал под защиту сотрудника редакции, признавая правоту Эрика лишь в частностях (там, где Эрик беззастенчиво и цинично напирал на идеологию), и призывал молодого поэта внять доброму слову и всерьез заняться самосовершенствованием. Эрик снова писал начальнику отдела, втягивая его в длительную полемику. Опираясь на те частности, в которых, в порядке компромисса, редактор вынужден был согласиться, используя их в качестве плацдарма, он развивал наступление широким фронтом. Начальник отдела сопротивлялся. Тогда Эрик менял направление удара, избрав очередной мишенью главного редактора. К письму прилагалась в копиях вся предшествующая переписка. В результате два его стихотворения все же были напечатаны. Страницы из журнала с этими стихотворениями триумфально венчали кочующую по рукам эпистолярную эпопею.

Только не нужно делать вывод, что „литературные террористы" были отъявленными графоманами! Большинство, по неофициальному признанию некоторых весьма уважаемых писателей, обладало неплохими способностями или даже талантом. Только мы были отморозками. Издевались над существующей системой, используя ее же методы. И не так-то легко с нами было сладить.

Однако тогда мы еще не сознавали, что живем в стране больших возможностей.

Чуть позже Фила засадят в психушку, Юлька Мешкова сгинет при невыясненных обстоятельствах, а Колю Чичина застрелит чешский снайпер, когда он попытается захватить самолет.

Вот я и прибыл.

Увидев меня, Евлахов тут же набросился на сумку, ухватил галеты и кусок сыра и принялся жевать их с оглушительным хрустом.

– Не мог дождаться, пока я уйду? – зашипел я на него.

– Возьми и ты, – предложил он. – Почавкай. Тебе сейчас тоже подкрепиться не помешает .

Какой-то он был… вздрюченный, что ли.

Евлахов обитал в двухкомнатной квартире в старом кирпичном доме с печным отоплением. Раньше они жили тут вчетвером. Но потом мать умерла, а жена Люся, прихватив сына, сбежала к своим родителям. Сейчас Толька разваливался буквально на глазах: кожа дряблая, цвет лица нездоровый, под глазами – круги.

А еще недавно слыл завидным мужчиной и модным поэтом. Стихи его имели техническую направленность. Помните, у Вознесенского: „А вы мне дайте литературного сына типа Ту-144 или „Боинга"? У Евлахова вся поэзия была в том же духе: насыщена компьютерами, электромагнитными полями и крылатыми ракетами.

Поначалу я решил, что оживление Евлахова связано лишь с „явлением еды народу". Но потом заметил, что окно распахнуто настежь и по квартире гуляет ветер. Судя по всему, уже несколько дней печь не топилась. В принципе, у него было уютно. Печка больше напоминала камин из старого бюргерского дома в Калининграде: была облицована рельефными изразцами, покрытыми бежевой глазурью. И поддувало у нее было что надо (если это, конечно, называлось поддувалом). Она находилась в большой комнате, а тыльной стороной обогревала библиотеку. Разумеется в том случае, когда была протоплена.

Вообще-то, на еду Евлахов раньше с такой жадностью не набрасывался, только на водку или на пиво.

– Ты что, вздумал закаляться? – поинтересовался я, кутаясь в свою джинсу на меховой подкладке. Сейчас у него было холоднее, чем на улице.

– Нет, я ждал тебя, – торжественно сообщил он мне.

– Ну, еще бы!

– Между прочим, дело не в том, что ты думаешь.

На нем были байковая рубашка в клетку, физкультурные штаны и шлепанцы на босу ногу. Даже смотреть на него было зябко.

Он чихнул – и не мудрено. Из носа его вылетела – простите за такую натуралистическую подробность – сопля и угодила прямо в принесенную мной сумку. Снайперское попадание. Бинго! Конечно, с одной стороны про соплю можно было и не упоминать (щадя ваше эстетическое чувство: мол, модный поэт и вдруг – сопля), но с другой стороны из песни, как говорится, слов не выбросишь. Потом он достал из кармана носовой платок и высморкался.

– Как продвигается твоя „Эвтаназия"?

Моя ЭВТАНАЗИЯ – звучит красиво! Пришлось заверить его, что с „Эвтаназией" все в порядке. Он что-то пробормотал насчет моей плодовитости. Видимо, вообразил, будто я уже закончил роман, а я и не думал к нему возвращаться. В нем я попытался скрестить Альбера Камю с Эрве Базеном. Теперь, после знакомства с Моминой, мне это было неинтересно.

– Ты знаешь… ты великий писатель, и эта твоя последняя вещь… ты сумел так тонко прочувствовать суть проблемы…

– Угу, – пробормотал я.

Евлахов читал куски из „Эвтаназии", и потом ему был известен финал. Я ведь не Момин ибн Середа, у меня все наперед выверено и просчитано.

Кстати, коль уж я окончательно вознамерился забросить занятия вивисекцией (где вместо зверей – литературные произведения), расскажу хотя бы в двух словах о придуманной мною интриге. Один человек, для которого сделалось невыносимым его дальнейшее существование, уговорил известного гипнотизера, чтобы тот стер из его памяти всю информацию о собственной личности. Правда, не хило? Хотелось бы почитать? А вот вам шиш! Все претензии к Моминой.

– Короче, – нетерпеливо бросил я.

Евлахов мне определенно не нравился. Он был похож на человека, накачавшегося „экстази". Но наркотики он вроде бы не употреблял. В его тусклом взгляде пробудилась прежняя пронзительность, которой теперь сопутствовал отблеск сумасшедшинки.

– Ты еще не подозреваешь, что сейчас произойдет, – сообщил он мне с каким-то дурацким злорадством.

– Лучше расскажи, почему окно открыто.

– А мне захотелось полетать. На манер чайки Джонатана Ливингстона или Карлсона, который живет на крыше. Правда, продвинулся не далее подоконника – всё эти дурацкие инстинкты! Помнишь мое стихотворение про механическую жабу? Когда она подпрыгивала к краю стола, ее почему-то заедало, и она принималась скакать на одном месте. Оказывается, механическая жаба – это я сам. Ха-ха! Мадам Бовари – это Флобер. А механическая жаба – это я.

– Как поэтично!

Внезапно он прыгнул – не хуже настоящей жабы, должен признать, – и, бухнувшись на пол прямо передо мной, попытался заглянуть мне в глаза.

– Твердовский, имею я право на эвтаназию?

– Что случилось?

– Ты прекрасно знаешь, что случилось. – Он больно ткнул меня пальцем в живот. – Ты лучше кого бы то ни было это знаешь.

Если с утра у вас не было маковой росинки во рту, организм наиболее эффективно перерабатывает шлаки. А если к тому же вас и пальцем в живот… Целительное воздействие подобного пальпирования не поддается оценке.

– Ну да, тебя бросила жена, если ты это имеешь в виду, – проговорил я. – Тоже мне, несчастье!

Этим мне хотелось лишь подчеркнуть всю неуместность излишне эмоциональных реакций. Ну, отрезали тебе полторы ноги, прихватив еще кое что в придачу – тоже мне, несчастье! В смысле нужно встречать подобные напасти достойно, в тишине сердца своего, и ни в коей мере не напрягать собственными бедами других граждан.

– Я не могу без нее дышать, – сказал Евлахов, для которого подобные рассуждения, очевидно, являлись чересчур тонкой материей. – Она была для меня вроде кислородной подушки.

– Кто, эта…

– Молчи! – рявкнул он.

– Может, она не позволяет тебе видеться с ребенком?

– На хрен ребенка!

Он явно нуждался в реабилитационном курсе назидательно-философской терапии, поскольку ранее в основном муссировалась тема „отцов и детей": дескать, жена – говно, вот только хреново, что ребенок растет без отца, и что кроме отца с ним никто не может сладить, а отца нет рядом, и что сын теперь – настоящий беспризорный… Ну и, естественно, сердце кровью обливается. Сердце отца, естественно…

– Знаешь, о ком мы больше всего тоскуем, козлы? – глубокомысленно проговорил я. – О людях, которые могут запросто обойтись и без нас. И только поэтому. Сделай вид, что тебе на нее насрать, и она завтра же прибежит сама. Приползет на полусогнутых и станет облизывать тебе жопу.

Он истерически заржал. Видимо по его мнению я сморозил несусветную глупость.

– Зря смеешься, – отозвался я, – все это – суровая правда жизни.

Он снова ткнул меня пальцем в живот: да так подленько, неожиданно – хоп! – и только кадык задергался.

– Не пытайся сбить меня с панталыку!

– Слушай ты, Карлсон недоделанный…

Евлахов разразился пламенной тирадой, что Люська, мол, не рождена для облизывания жоп, то есть, чтоб сказку сделать былью, и что если она увидит где-то голую жопу, она разве что покусать ее в состоянии, и это и есть суровая правда жизни.

Одним словом, разговор складывался содержательный.

Мы оба орали, как мудаки.

Он – про ее кусательные способности..

А я в ответ:

– Тогда на хрен она сдалась? У тебя что, жопа казенная?

А он:

– А я не могу без нее дышать! На хрен мне жопа на том свете?

А я:

– Так ведь ты еще пока на этом свете!

А он:

– Вот именно – пока. Я ведь уже говорил, что ждал тебя. И не из-за твоей паршивой хавки, между прочим.

– То-то я гляжу ты в сторону сумки даже не глядишь. А что, интересно, было паршивее, сыр или галеты?.. Что ты сказал???!!!

Тут до меня дошло.

Я решительно повернулся с намерением уйти, но он намертво вцепился в рукав моей куртки.

– Послушай, сам я никогда не смогу этого сделать, я уже убедился. А кроме тебя у меня больше никого не осталось.

С поэтами не соскучишься! Ей-Богу! Я попытался отодрать его руки от куртки – безрезультатно.

– Значит, ты вообразил, что имеешь право на эвтаназию?

– А кто сказал, что муки обязательно должны быть физическими?!

Он зарыдал. Видимо, на солнце появились какие-то злокачественные пятна: вчера Момина, а сегодня Евлахов на мою бедную черепушку.

– Не фиг нюни распускать! – сказал я ему. – Хорошо, как ты хочешь, чтобы я это сделал?

В принципе это был возмутительный шантаж. Дождался бы он, кабы не куртка. Вот интересно: если бы вашу куртку грозили изорвать в клочки, как бы вы поступили на моем месте?

Толька тут же успокоился – шантажист хренов – и потащился в дальний угол комнаты, где на кресле, на куске белого целлофана, валялся провод с оголенными концами.

– Это из силовой розетки, – пояснил он. – Ты должен взять его, только осторожно, и потом коснуться моей левой руки.

– А почему именно левой?

– Физики не знаешь. Ток идет как? По диагонали: левая рука – правая нога.

– Ну и что?

– А сердце где?

– Понятно. – Я взял провод. Попутно я мог бы заметить, что знание физики не доводит до добра. Коля Чичин, к примеру, тоже неплохо разбирался в физике. Во всяком случае ему удалось так лихо сконструировать макет бомбы, что все вокруг приняли ее за настоящую. Но ни к чему хорошему это не привело.

– Только осторожнее! – воскликнул он. – Смотри себя не долбани. И потом скажешь, что таким меня и нашел: иссиня-черным с вывалившимся языком и выпученными глазами, а дверь в квартиру была открыта.

– Все продумал, скотина, – заметил я. – Ладно, приступим. Если ты твердо решил, тянуть не имеет смысла.

– Секундочку.

Толька сосредоточился и закрыл глаза.

– Давай – сдавленно проговорил он.

Разумеется, я мог бы превратить все в фарс и возмущенно воскликнуть:

– А зачем тогда было жрать галеты?

Но кем уж точно мне не хотелось быть, так это шутом гороховым – Момина верно подметила.

Мне всегда казалась непостижимым, что вот человек живет, дышит, в нем протекают какие-то сложные экзистенциальные процессы, а через секунду он уже – сама индифферентность. Мешок, набитый костями и ливером. А в отдельных случаях – и галетами с сыром.

…Итак, он закрыл глаза и вытянул вперед дрожащую ладонь. Какая же она все-таки сука! Сука!! Сука и блядь!!! А может и не сука. Она ведь не виновата, что он вымотал ей все нервы. Скорее всего, не сука. И уж тем более – не блядь.

Собственно, какая разница, блядь – не блядь. Может, лучше была бы блядью последней, но с ним бы при этом не разводилась.

Неужели и со мной когда-нибудь может случиться подобное? Жены-то, к счастью, у меня нет, но возможны ведь и другие причины. Какая нечисть должна в лесу сдохнуть, чтобы мне – Геннадию Твердовскому по прозвищу Антипончик – захотелось устроить пляску святого Витта над развалинами собственного Я?

Евлахов ждал. Сейчас конец провода коснется руки, и на его страдающее сердце ринется кодла заряженных частиц. И он задергается, словно стиральная машина в режиме отжима. А потом брякнется на этот прожженный в семидесяти трех (или уже больше?) местах ковер и выпученными глазами уставится в потолок. Ковер он прожигал, когда засыпал на нем пьяный с сигаретой в зубах.

Интересно, смог бы я его задушить? Вряд ли. Не так уж много он значил в моей жизни. Фил… Остекленевшие глаза Джека Николсона… Я с трудом отогнал видение.

– Ты завещание хотя бы написал? – поинтересовался я.

– На хрен! – прорычал Толька.

Глаза его по-прежнему были закрыты.

– Сначала нужно выяснить готов ли агрегат. – Я коснулся одним концом провода другого. Раздался треск и во все стороны посыпались искры.

– Тоша, телик вырубило! – послышался из открытого окна грубый женский голос.

Евлахов уставился на меня.

– Ты же сделал общее замыкание, козел! – возмущенно прокричал он.

Я снова свел концы провода. Никакой реакции не последовало. Фарс все же восторжествовал. Чаще всего так и происходит: ты в полной уверенности, что перед твоими глазами развертывается трагедия, но стоит приглядеться – чистейшей воды фарс.

– Значит не судьба, – мирно проговорил я. – Пойдем, выдернем его из розетки.

– Знаешь ты кто? – ощерился он. – Ты – жалкий лицемер. В своих романах проповедуешь одно, а на практике…

– Мои романы – дерьмо, – отозвался я.

– Сам ты – дерьмо, а как раз романы у тебя… Такое бывает.

Бедный наивный Толька Евлахов.

– Рассказать тебе кое-что о моих романах?

– Да пошел ты!

– Я серьезно. Получишь массу удовольствия. Откровения мудозвона Твердовского специально для мудозвона Евлахова. Эксклюзив.

Евлахов поежился и с обреченным видом закрыл окно.

– Айда в кабинет, – сказал я и потащил его за собой.

В смежной комнате все стены от пола до потолка были заставлены книжными полками. А посредине находился письменный стол с пишущей машинкой. Я сел за стол, придвинул машинку поближе и заправил в нее чистый лист бумаги.

– Для простоты возьмем какую-нибудь сказку, – сказал я. – Какую бы тебе хотелось?

Он медлил. Видимо, мучительно пытался понять, что именно я от него хочу.

– Ну, роди уже что-нибудь. – Я начал подсказывать: – „Курочка Ряба", „Репка", „Машенька и Медведь"…

– „Колобок", – наконец проговорил он.

– Отлично! Пусть будет „Колобок"!

Я извлек из кармана „битловки" и, напялив их на нос, принялся барабанить по клавишам, словно джазист на фортепиано в ночном клубе:

„Кол Обок"

(краткий план романа)

В Англии, в графстве Девоншир, жила-была уважаемая аристократическая семья по фамилии Обок. Лорд Обок занимался благотворительной деятельностью, за что его все обожали. К несчастью, его супруга, леди Обок, была подвержена всевозможным неврозам. Лорд Обок мечтал о ребенке, однако она даже слышать ни о чем не желала. Она только и знала, что целые дни напролет просиживать за роялем в большом светлом зале с хрустальной люстрой. Между супругами происходит одна душещипательная сцена за другой. Наконец-то, – о, чудо! – жене удалось наскрести по сусекам достаточно благоразумия, она освободилась от комплексов, стала воздерживаться от применения противозачаточных средств и зачала.

(Поместить подробное описание постельной сцены, предшествующей зачатию.)

Родился мальчик, и назвали его Кол.

Это был дивный ребенок с золотистой кожей, прекрасными рыжими локонами и абсолютным музыкальным слухом. Заботы о его воспитании были полностью переложены на гувернантку

Мальчик рос, его мать по-прежнему не отходила от рояля, и, поскольку мастерство ее казалось сомнительным, а Кол обладал абсолютным слухом, он завел у себя в комнате радио, чтобы заглушать звуки, доносящиеся из зала.

По радио передавали много всякой всячины: новости, пьесы, хитпарады. А время от времени крутили записи юной пианистки из Канады, провинция Соскочеван, которая побеждала в одном международном музыкальном конкурсе за другим.

Когда Кол вырос, он неожиданно спутался с совсем еще молоденькой торговкой кокаином и, вместо того, чтобы поступить в Кембридж или Оксфорд и достойно представлять там свою семью, подло сбежал из дома. Отец с матерью попытались вернуть беглеца, но не тут-то было: Кол пустился во все тяжкие.

Юная торговка окончательно вскружила ему голову, она втягивает его в одну кровавую заваруху за другой. С ними пытается расправиться Босс мафии, но они остаются невредимы. На них затевает охоту Скотланд-Ярд, однако и тут им удается выйти сухими из воды. Оказалось, что когда в детстве Кол часами просиживал у радио, он узнал много всяких полезных вещей, которые теперь спасали его от беды.

Наконец, на него положил глаз Интерпол. К этому времени Кол Обок полностью уверовал в собственную неуязвимость. Ведь он и от папы ушел, и от мамы ушел, и от Босса мафии ушел, и от Скотланд-Ярда ушел. „А от тебя, Интерпол, и подавно уйду". А тут еще с подачи инспектора, которому поручили его поимку, средства массовой информации повсюду раструбили о том, какие у него уникальные криминальные способности. Бони и Клайд – просто маленькие дети, играющие в пасочки, по сравнению с ним. Это его и сгубило. Он клюнул на приманку, и в завязавшейся перестрелке был убит агентами Интерпола. (Стремительно развивающееся действие, грохот выстрелов, захлебывающиеся голоса репортеров.)

Он лежит в луже собственной крови, а в его погружающемся в сумерки сознании звучит музыка пианистки из провинции Соскочеван. ‹В глубине души он не любил торговку наркотиками, он жил мечтой о пианистке.›

Прим. Откровение, заключенное в треугольные скобки, в роман не вводить. Но если об этом помнить в процессе написания, читатель что-то смутно почувствует, некие магические нити потянутся за грань повествования. Это сможет придать роману ощущение глубины.

Евлахов стоял рядом, переминаясь с ноги на ногу, и заглядывал мне через плечо. Я знал, что звуки печатной машинки способны вырвать его из состояния депрессии получше всяких транквилизаторов.

– Ну как? – Я снял очки и принялся тщательно их протирать.

– Обалдеть можно!

– Пользуясь тем же приемом нетрудно сконструировать что-нибудь и из нашей жизни. Хочешь, продемонстрирую?

– Итак понятно: ты осуществляешь функцию декодера.

– Функцию чего? – удивился я.

– Декодера: переводишь атрибуты одного литературного жанра в другой.

– Кстати, сказка необязательна. Можно видоизменять текст и в рамках одного жанра. Да так, что ни одна собака не подкопается.

Евлахов усиленно соображал. Видимо, прикидывал, насколько все это применимо к поэзии. Возможно, в первый момент его внутреннему взору открылись невиданные перспективы. Но он тут же отмахнулся от наваждения и разочарованно вздохнул.

– Ты хочешь сказать, что именно так сработаны все твои романы?

– М-м-м… я пользуюсь приемами куда более изощренными. Мое искусство сродни нейрохирургии, а я продемонстрировал тебе работу Джека-Потрошителя. Для наглядности.

– А что за психоделические выкрутасы в финале с этим читатель-чувствует-о-чем-умолчал-автор?

– О, это один из приемов, с помощью которых можно косить под мастера. А на самом-то деле ты производишь чемодан с двойным дном и потом наполняешь его всякой дребеденью. Вот если я напишу: „Вчера председатель ПЕН-клуба госпожа Момина выступила с сенсационным разоблачением одного известного занзибарского писателя!" Ты почувствуешь, что за этими словами что-то скрывается? Что это – лишь тончайший слой мазута на поверхности, а из глубины к нему поднимаются зловонные пузыри?

Евлахов напряг интуицию.

– Н-нет, – сказал он.

Было видно, что его слегка попустило.

– А „Вчера председатель ПЕН-клуба госпожа Момина выступила с разоблачением одного малоизвестного занзибарского писателя"?

– Ну… – Толька задумчиво покрутил у себя перед носом растопыренными пальцами. – Пожалуй…

Скотина!

– Вот видишь.

– Я исхожу из того, что в Занзибаре известных писателей нет, – пояснил свою позицию Евлахов. – А что это за госпожа Момина такая?

Кстати, именно Евлахов помог мне найти халтуру, благодаря которой я теперь свожу концы с концами.

Хотите узнать, чем я, грешный, зарабатываю себе на жизнь?

Не скажу.

А, впрочем, если вам интересно… Только Моминой не проболтайтесь:

Я пишу эротические романы под псевдонимом Гортензия Пучини.

Не приходилось читать?

Издательство „Роса".

Евлахов познакомил меня с будущим издателем. Это был огромный детина с лохматой бородой и руками скульптора. Он дал почитать мне текст трудового соглашения.

– Но ведь даже профессиональные машинистки получают больше, – возмутился я.

Это его ничуть не смутило.

– Так с тебя и спросу меньше, чем с машинистки. Никакого стиля не требуется. И литературного языка тоже. Всяких там прибамбасов: идеи, художественных средств. Побольше плоти и действия: одно большое влагалище, в которое ты окунаешь читателя на первой странице, а, выныривая, он уже видит слово: „Конец". Тебе даже позволительно делать опечатки – в отличие от машинисток. Только знай себе, гони объем.

Я потом набросился на Евлахова:

– Меня впутал в эту авантюру. Почему бы тебе самому не попробовать?

– Да я вроде, наоборот, как собака Павлова, сначала испытываю все на себе.

Выяснилось, что он тоже вкалывает на этой плантации: ваяет эротические романы под именем Грета Мерлоу.

Весь этот эротический бред величали в издательстве проектом. А само издательство – другими словами, литературный бордель „Роса" – находилось на Лермонтовской, в пяти минутах ходьбы от моего нынешнего дома.

Я поделился с Евлаховым своим наблюдением, что у издателя руки скульптора.

– А я думаю, что он просто заядлый онанист. И что он онанирует на мои романы. Я даже допускаю, что проект специально для того и был задуман.

– И после этого ты продолжаешь писать? – не без уважения спросил я его.

– Есть-то хоца.

– Ты же питаешься одним дерьмом. – Это было еще до того, как я взялся носить ему еду.

– Дерьмо тоже денег стоит.

Кстати, когда от него ушла жена, он признался мне, что тоже занялся онанизмом. И что теперь эта работа ему – в струю. Раньше мы писали по роману в месяц. Теперь он перешел на два. И эта макулатура, между прочим, замечательно выглядела полиграфически.

Я рассказал ему, что Онан – это библейский персонаж, один из сыновей Иуды, и что за недостойную практику подобным образом освобождаться от семени Бог жестоко покарал его. Однако Тольку это нисколько не впечатлило.

Думаю, что не так уж Евлахов и обожает свою супругу. И что не любовь к ней привела его к бредовой идее свести счеты с жизнью. Скорее всего он просто смертельно устал от онанизма.

Мои книги с дарственной надписью красовались у него на видном месте. (Имеются в виду те романы, о которых упоминала Момина. Свои эротические опусы мы не сохраняем, причитающиеся нам авторские экземпляры тут же отправляются в мусорные баки.) А вот собрание сочинений Виктора Середы я обнаружил под самым потолком.

– Я возьму почитать Середу и все, что у тебя есть Виктора Момина, – сообщил я ему.

Сегодня я был единственным человеком, кому он доверял книги.

– Сразу все? – поинтересовался он.

– Ну да.

– А с чего это вдруг ты заинтересовался Виктором Моминым?

– Просто захотелось перечитать.

Он с подозрением уставился на меня. С таким явно выраженным подозрением, что мне это не понравилось. Не мог же он о чем-то догадываться.

Впрочем, он тут же со вздохом махнул рукой:

– Ладно, бери.

И, придвинув стремянку, достал книги, которые затем аккуратно сложил в мою целлофановую сумку. Вид у него снова сделался кислым. Хотел, чтобы я отправил его на тот свет, а книги жалеет!

Надо бы написать об этом рассказ – о здоровых человеческих инстинктах, которые не подводят нас никогда.

Я немного поразмышлял о том, нуждается ли Толька в плотной опеке. И пришел к выводу, что если уж он втемяшил себе в голову, что на том свете ему будет лучше, никакая опека тут уже не поможет.

В коридоре стояли два чумазых ведра, в которых он таскал уголь из подвала.

– Заведи себе, в конце концов, женщину, – сказал я. – Подойди на улице к первой встречной и прочти ей стихотворение про жабу. И она твоя.

– Ну да, – захныкал он. – Можно подумать, что все это так просто: подойди, прочти. Станет она меня слушать. Вот если бы у меня было на что сводить ее в кабак… А стихи… Кому они теперь нужны?

Поэт, обремененный комплексом неполноценности в отношении женщин! Вам когда-нибудь такое встречалось?

– Это для телок известного пошиба нужен кабак. А ты подойди к женщине достойной во всех отношениях. И потом, чем ты рискуешь? Ну треснет она тебя тремя фазами. Так ты ведь, по-моему, только об этом и мечтаешь.

В тех случаях, когда Евлахов и издатель фирмы „Роса" прибегали к помощи эротических романов, я предпочитал обращаться к Еве. Это была тридцатичетырехлетняя уже видавшая виды проститутка, и ее можно было без проблем вызвать по телефону. Трудилась она в одиночестве, на свой страх и риск, и за то время, что я ее знал, ее несколько раз избивали до полусмерти. Я настоятельно рекомендовал ей завести сутенера, а в ответ она предлагала мне руку и сердце. Ей почему-то взбрело в голову, что я для нее – наиболее подходящая пара. Может она была права. В свободное от работы время она писала статьи по сексопатологии. По образованию она и была сексопатологом.

Правда, мило? Проститутка-сексопатолог. Фил, когда он был еще на свободе и в своем уме, любил повторять, что мы непобедимы: американцы все время стремятся попасть нам по голове, а попадают по заднице.

В 1980-м году, перед самой Олимпиадой, когда американцы в очередной раз попали нам по заднице, за Филом явились Ангелы Безумия в белых халатах и упекли его в психиатрический Рай. И он там действительно свихнулся годика через три.

Я вернулся домой. Всех своих соседей я уже, по-моему, успел представить, а вот о помещении одном забавном еще не рассказал. В нем располагался музей Дважды Героя Советского Союза летчика Волкогонова.

Основная прелесть и заключалась в том, что музей занимал часть жилой квартиры. Собственно, в этой комнате летчик когда-то родился и вырос. Сейчас посетители бывают здесь нечасто. И то удивительно, что муниципальное туристическое бюро еще находит желающих. А в свое время толпы интересующихся шли сюда косяком. Естественно, я не застал той благодатной поры. Меня ввела в курс дела тетя Тая.

На стене, рядом с входной дверью, красовалась – да и сейчас еще красуется – мраморная табличка, возвещающая о том, что тут находится музей. Поэтому посетители пребывали в полной уверенности, что они пересекают порог музея. И застывали в изумлении, обнаружив в коридоре, среди кухонных столов, маленькую Виточку Сердюк, восседающую на горшке. А на заднем фоне ползал со своим табуретом бравый Кузьмич.

Время от времени Валя Сердюк делала попытку „выселить" Дважды Героя Советского Союза из квартиры, свести память о нем до уровня мемориальной доски и тем самым расширить собственную жилплощадь. Но акция неизменно заканчивалась провалом. Из райкома поступал сигнал Кузьмичу, и тот, в очередной раз надравшись, наезжал на Валю своей колесницей с криками, что она – недобитая гадина. Возможно при этом ему чудилось, что во времена второй мировой Валя сражалась на стороне немцев в дивизии „Мертвая голова". Потом он неизменно добавлял, что „фюреры приходят и уходят, а немецкий народ остается". Когда-то из этой квартиры они оба ушли на фронт. Волкогонов погиб, а Кузьмич вернулся инвалидом.

Что любопытно: никто из жильцов, включая самого Кузьмича, в комнате-музее Дважды Героя ни разу не бывал.

Вот вам план нашей квартиры (чертежник из меня никудышный, поэтому составляю его в словесной форме, а уж вам придется напрячь воображение и попытаться себе представить):

КОМНАТА

СЕРДЮКОВ

МУЗЕЙ ЛЕТЧИКА

ВОЛКОГОНОВА

ВХОД

коридор

коридор

коридор

коридор

КУХНЯ

КОМНАТА КУЗЬМИЧА

КОМНАТА ТЕТИ ТАИ

ВАШ ПОКОРНЫЙ СЛУГА

Пояснение: коридор, комната Сердюков, напротив – комната Кузьмича, коридор, комната-музей летчика Волкогонова, напротив – комната тети Таи, коридор, в торце – кухня, поворот направо, ванная комната и наконец в самом конце коридора – комната, в которой на склоне лет окопался ВПС.

Каждому из жильцов было положено собственное подвальное помещение. Комната у меня была, пожалуй, самая маленькая, а вот подвальный отсек – самый большой. В соседских подвалах хранились рухлядь и картошка. А у меня все было забито до такой степени, что даже для картошки места не оставалось. Не говоря о рухляди.

Плана подвала я рисовать не стану. Скажу лишь, что это самое мрачное место из тех, где я когда-либо бывал. И что хранится в моем личном отсеке тоже не скажу. По крайней мере, не рухлядь.

Рухлядью обзавестись я не удосужился, однако не накопил и морального багажа. И это – большая удача, поскольку у тупорылых авиалайнеров, обеспечивающих рейсы на тот свет, багажные отделения не предусмотрены.

Об этом когда-то писал Фил: об авиалиниях Земля – Рай, Земля – Ад и т.п. Что любопытно, главный врач психбольницы, в которой он оказался, поставил диагноз болезни, в основном опираясь на анализ его произведений. Он даже зачитывал матери Фила выдержки из текстов.

Он говорил, что его рассказы – сплошной бред, и что они не имеют ничего общего с реальной жизнью. И что нормальный человек такого никогда бы не написал. Вероятно он был прав: рассказы не имели ничего общего с реальной жизнью. Поскольку реальность наша была сплошным бредом.

– Вот вы посмотрите: авиалиния Земля-Ад. Как могут летать самолеты в Ад, он ведь находится под землей?

– А вы что, верующий?

– Боже упаси, нет конечно! Но это известно каждому атеисту…

Пожалуй, я покину этот мир таким, каким и пришел в него. Ничего не дав и ничего не взяв. Помнится, что-то похожее утверждала одна из героинь романа „Ста лет одиночества". Но она имела в виду девичью невинность, а я – общие итоги.

Над миром зависло багровое солнце…

Всю последующую неделю я впитывал в себя Момина ибн Середу. (Я бы употребил написание Момин-Середа, если бы в голову не лезла дурацкая ассоциация с Маминым-Сибиряком.) Безусловно, это был один и тот же автор. (Я имею в виду Момина и Середу, а не Мамина и Сибиряка.) При близком рассмотрении это становилось очевидным. Вот только если Момина интересовали исключительно рефлексии человека из интеллигентной среды – это были небольшие светлые повести о любви, забавных недоразумениях, проблемах, возникающих у подростков и в связи с ними, а действие разворачивалось в камерной обстановке, с участием всего лишь нескольких персонажей – в то время, помимо Момина, в подобном жанре, на мой взгляд, наиболее успешно работали Виктория Токарева, Дина Рубина и Анатолий Алексин, – то Середа брал круче: в его романах уже был охвачен весь социальный спектр, а сюжет разворачивался на манер тугой пружины. Но, пожалуй, самое главное – смена палитры. Повести Момина были окрашены в пастельные, преимущественно розовые тона, в то время, как произведения Середы были написаны сплошь багровым.

Попытаюсь в двух словах выразить впечатление от его романов, вернее, то ощущение, которое возникло после их прочтения: человек – заведомо банкрот; над ним, словно Дамоклов Меч, нависла фатальная безысходность.

Если какая-то из книг Середы и заканчивалась благополучно, то это воспринималось словно необыкновенная удача, и шло как бы вразрез с общей тенденцией.

Ева, которая в течении этой недели пару раз навещала меня, и тогда мы читали вдвоем, тесно прижавшись телами на узкой армейской кровати, сказала, что ей более по душе Момин. Ей было непонятно, почему мне взбрело в голову сравнивать двух таких непохожих друг на друга авторов. Она сказала, что от повестей Момина становится как-то теплее, уютнее на душе, хоть они в чем-то и устарели, в то время, как от романов Середы веет кладбищем ( с ударением на „и").

Я сказал, что в том-то и дело: симпатичные книги Момина уже успели устареть, а несимпатичные книги Середы скорее всего не устареют никогда. Всерьез, впрочем, я с ней не заводился. Она была человеком конченным, поскольку в любимых ее писателях числился Геннадий Твердовский.

Я все пытался понять, как могло произойти, что лирический автор Виктор Момин превратился в эпического Виктора Середу. Существует расхожее мнение, будто человек подобен планете. Видимо, планета Момина пережила жестокие катаклизмы: сперва землетрясение, а затем ожили вулканы, и в результате вся поверхность оказалась залитой горящей лавой.

Закат Виктора Момина пришелся на начало 1986-го. В конце того же года появился Виктор Середа. Начальный период перестройки – может в этом все дело?

Ева очередной раз поклялась, что если я женюсь на ней, она перестанет заниматься проституцией. Как будто я когда-нибудь выражал недовольство по поводу рода ее занятий.

Мы сидели совершенно голые на моей кровати, раскачиваясь на пружинах, и по очереди хлебали „Юньань" из уцелевшей чашки с видом Портленда, штат Орегон. Книги Середы, которыми мы были обложены, подпрыгивали вместе с нами.

У Евы была гладкая кожа, чистое, совершенно без морщинок, лицо, и острый носик. Волосы у нее были туго стянуты на макушке, и сзади свисали хвостом. Этот темно-русый хвост сейчас, во время наших раскачиваний, взметался вверх, а потом с силой бился о голую спину, тем самым Ева совершала своеобразный шахсей-вахсей.

Где-то в Закарпатье у родителей жил ее сын. Здесь она чувствовала себя одиноко, и, видимо, этим объяснялась странная блажь насчет женитьбы. Очевидно, она была слишком умна для проститутки, хотя образовательный ценз наших проституток и в целом был достаточно высок.

Я ответил, что не могу лишить ее многочисленных клиентов удовольствия думать, что шлюха, услугами которой они пользуются, по образованию сексопатолог. Тем более, я не могу лишить их возможности получить в постели бесплатную консультацию по этому предмету.

– Р-р-р, – сказала она. Звук этот у нее получался мягким и одновременно полным угрозы, словно у домашней пантеры.

Последний глоток чая достался мне. Гущу, недолго думая, я вылил на Еву (я всегда завариваю чай прямо в чашке). Она с готовностью размазала ее по своему телу и набросилась на меня.

Но теперь, чем бы я ни занимался, даже при самом остервенелом соитии, для меня все было подсвечено багровым – цветом Виктора Середы. Эти угрюмые медно-красные отблески проникли в меня, я пропитался ими насквозь. Для меня вообще теперь каждый новый день оборачивался этюдом в багровых тонах. Такова она в действии – бульдожья хватка Мастера.

Наконец, я перевернул последнюю страницу. И одновременно закончилось бабье лето. Небо заволокло тучами, фасады домов ежились от прикосновений мелкого колючего дождя (фраза из „Еще раз „фак").

У меня было железное правило: в любую погоду обходиться без зонта. У меня и зонта-то, ихтиандра, не было. Выйдя во двор, я поднял воротник куртки – максимум, что позволялось в подобных случаях ихтиандрам.

Телефонная будка находилась за детской площадкой, под большим, раскидистым деревом. Будь я писателем поприличнее, я бы, разумеется, точнее идентифицировал флору, но писатель я до крайности неприличный, и к тому же хреново учился в школе (ботаника и биология не составляли исключения). Меня даже хулиганы в классе дразнили двоечником. С уверенностью могу утверждать лишь одно: оно было не дубом и не березой.

Впрочем, сейчас всмотрелся внимательнее и увидел, что это клен. Стало быть телефонная будка находилась под большим раскидистым кленом.

Я бросил жетон и набрал номер Евлахова. Мне любопытно было узнать, жив ли еще этот неврастеник.

– А, привет, – сказал он.

Я попытался продегустировать настроение, поместив голос на кончик языка. Интонации, вроде бы, здоровые.

– Ну, как дела? – поинтересовался я. – Супруга не образумилась?

– А пошла она в жопу, – сказал Евлахов. Он, видимо, уже забыл, что несколько дней назад собирался подставиться из-за нее под три фазы.

Потом он рассказал, что я был прав, что он познакомился с потрясной бабой, что он сделал, как я сказал: прочитал ей в трамвае стихотворение про жабу, что супруга про это каким-то образом пронюхала и действительно готова приползти на полусогнутых и лизать ему жопу, что это ему теперь на фиг не нужно, что пошла она, что он ложил на нее, что ему только киндера жалко, но ничего, как-нибудь все образуется. И что я – гений.

– Книги прочитал? – практически без перехода поинтересовался он.

– Прочитал, но не отдам, – обезоруживающе наглым тоном сообщил я.

– Что значит… – голос у него сразу же упал.

Я брякнул, что хочу написать рок-оперу по романам Середы – блажь такая на меня нашла. А процесс этот длительный…

Он молча засопел в трубку. Да так: жалобно-жалобно.

– Не дрейфь – беру на время, – смягчился я. – Подробности письмом.

– А Момина?

– Момина отдам при первой же встрече. Ладно, Грета, пока.

Он еще помолчал, видимо, соображая, стоит ли лишний раз уточнить насчет книг.

– Орэвуар, мадемуазель Пучини, – наконец выдавил он из себя.

Причем, интересно, здесь „орэвуар" и причем здесь „мадмуазель"? Пучини ведь – фамилия итальянская. „Оривидерчи, белла донна Пучини" – вот как надо.

Поодаль валялся алкоголик Стеценко – левая нога тонула в глубокой луже. Какая-то сердобольная душа набросила на него кусок целлофана, прижатого к земле кирпичиками.

„Оривидерчи, белла донна Пучини"…

Два гермафродита, подумалось мне. И мысль эта была отнюдь не досужая. Ведь все романы для издательства „Роса" мы писали от имени женщин. И об их чувствах к мужчинам, и о половых проблемах, и об ощущениях в постели. И о месячных. Попробуйте, опишите первое сексуальное переживание девственницы, если вы не только никогда сами не были девственницей, но вам даже ни разу не приходилось помочь девушке сбросить с себя анатомические оковы. Если сама невинность для вас – такая же легенда, как легенды о Тессее или об аргонавтах.

Я уж молчу о том, что в течение многих лет Толька Евлахов знал только одну женщину – свою жену. И лишь сейчас у него, по-видимому, начинается период ренессанса.

Я вышел на улицу и дождь тут же припустил с новой силой. Пешеходы на манер кроликов перепрыгивали через лужи. В молочный магазин стояла очередь, таявшая под ливнем словно сугроб. Показался одинокий трамвай. Я сел в него и доехал до парка Горького. О доме, который мне предстояло найти, я был давно наслышан: квартиры в нем считались одними из лучших в городе.

Однако в непосредственной близости от него я оказался впервые. Дом солидный, что и говорить. С кариатидами на фронтоне. Потянув ручку на себя, я убедился, что дверь заперта. Тогда я вошел во двор и сделал попытку проникнуть внутрь с черного хода. Однако и эта дверь не поддавалась. Что за чертовщина! Как люди попадают к себе домой? Не по пожарной же лестнице. Я вновь приблизился к подъезду с парадной стороны и тут заметил на двери кнопочки, а под ними – фамилии. Домофон! Мне еще ни разу не приходилось пользоваться этим достижением цивилизации. Я позвонил.

– Да? – послышался низкий певучий голос.

Я поискал, куда здесь нужно говорить.

– Это Твердовский.

Она рассмеялась, потом послышалось тихое жужжание. Я нерешительно потянул ручку на себя и – о, чудо! – дверь отворилась. Сим-Сим, откройся! Подъезд был светлым с отделанной мрамором лестницей. Тут словно бы существовал собственный микроклимат. Ее квартира располагалась на четвертом этаже.

Посланница Века Джаза встретила меня в черном шелковом халате. Веселая, изящная, ироничная и необыкновенно симпатичная. Коса, как и в прошлый раз, была переброшена через плечо.

– Привет, привет! – сказала она. – Ого, вас можно выкручивать! Придется презентовать вам зонтик.

– Лучше пушку, – отозвался я.

– В смысле, пистолет?

– Не, которая тучи разгоняет.

Чего бы еще такого сморозить?

Я принялся сдирать с ног свои пудовые кроссовки, потом зашагал вслед за ней по коридору. На ее шелковой спине злобно корчились два каратиста, отвлекавших мое внимание, поэтому коридор разглядеть я не успел.

– Вот сюда, – сказала она, отступая в сторону и пропуская меня вперед.

Это была гостиная.

Я присвистнул. Потом настороженно поинтересовался, живет ли она здесь одна.

Она сказала, что это их родовое гнездо, и что она была единственным отпрыском, и, стало быть, после того, что случилось с родителями…

– Нет, я просто подумал, что… может быть, вы замужем. – При этом я действительно боролся с ощущением, что сейчас из соседней комнаты выползет некий самец мачистского толка в штанах „Адидас" и майке с какой-нибудь заковыристой надписью, этакий боец – головогрудь, верхние клешни расходятся дугообразно, глазки маленькие, колючие…

Усмехнувшись, она сказала, что, поскольку она – существо извращенное, она полностью сублимирует с литературой свою личную жизнь.

– Ну тогда вы извращены в квадрате: литература ведь женского рода. Я имею в виду само слово литература, а не содержание.

– В русском языке – да, – уточнила она. – Вы что, не можете обойтись без таких примитивных аналогий?

Она лишь хотела сказать, что духовность в ее жизни превалирует над плотским, пояснила она, но если мне непременно хочется считать ее лесбиянкой только потому, что литература – женского рода, тогда пожалуйста.

Я заметил, что человек – это ведь и физиология тоже. А некоторые крупные специалисты считают, что человек – это вообще сплошная физиология. Неужели реальная жизнь ее совершенно не интересует?

– Литература – это экстракт реальной жизни, – заявила она.

– Господи! Кто вам сказал?

– Все зависит от метода восприятия.

– Но вы ведь… что-то едите, ходите в туалет, наконец. Пардон. И потом, вам зачем-то понадобились деньги. На кой ляд святому духу деньги, позвольте полюбопытствовать?

– Я ведь уже подчеркивала, что в первую очередь…

– Знаю, знаю, но от денег-то вы тоже не отказываетесь. Вы же предложили мне сто тысяч баксов из гипотетических двухсот.

– Потому что вам предстоит дописать только половину романа. Неужели вы пришли сюда торговаться? Вот не ожидала!

– Боже упаси!

Я попытался понять, почему съехал с рельсов. И зачем мчусь сейчас напропалую, вопреки здравому смыслу, чтобы треснуться мордой об откос. Похоже, либидо вернулось. Ай да я! Ай да сукин сын! Правда, это чревато всевозможными повторами: там, насчет необитаемых островов или армейских кроватей, причем повторами многократными и нудными – до посинения, но ведь я все же не Пушкин, хоть и сукин сын.

Есть вещи – вообще-то они достаточно гнусные, но говорить их о себе почему-то приятно. Вот, к примеру, сукин сын. И ведь понимаешь, что все равно не Пушкин: сукиных сынов много, а Пушкин один… Или, к примеру, похотливое животное. Так и хочется заявить о себе во весь голос: я – похотливое животное, я – большое и гордое похотливое животное…

Возможно, все дело в том, что она была лишь в халате, и что от меня до ее тела было рукой подать, как от трагедии до фарса или от любви до ненависти.

На полу в гостиной распластался чернильный ковер с разбросанными тут и там огромными желтыми цветами (какими – не знаю, смотрите выше про мои отношения с биологией).

Я заметил, что на ковер с моих джинсов стекают капли. С нами ихтиандрами одна головная боль.

– Вам срочно нужно чего-нибудь выпить, – сказала Момина, открывая дверцы бара. Его содержимое напоминало хрустальный замок с различного рода башенками. – У меня есть коньяк „Шантрэ".

Она протянула мне бокал – большой усеченный шар на ножке – на дно которого плеснула чего-то из вынутой бутыли – в хрустальном замке это была самая пузатая башенка. Потом у нее в руках тоже появился бокал, и она с улыбкой посмотрела на меня.

– По-видимому, у нас даже есть повод для выпивки? Коль скоро вы явились.

– А может я просто принес деньги назад?

– В таком случае я пошлю вас ко всем чертям.

– Это почему же?

– Я не принимаю промокшие доллары. А если вы их выгладите утюгом, я придумаю что-нибудь еще. От меня теперь так просто не отделаться.

Я бы конечно с удовольствием выгладил их утюгом, если бы предварительно не сжег на совке Кузьмича. Черт меня подери!

Было видно, что она уже упивается победой. Интересно, с чего она взяла, что главное – меня захомутать? Если бы на самом деле все было так просто.

Хотите одно страшное признание? Ненавижу писать. Просто я больше ничего не умею делать, только печатать на машинке.

– Ну хорошо, давайте выпьем, – кивнул я.

– За что?

– За то, чтобы я шею себе не свернул по вашей милости.

– Замечательный тост. Мне нравится.

Я сделал глоток – словно проглотил огненную медузу. Подождал, пока она скатится в желудок, и осмотрелся. Мебель в комнате была не новая, но солидная: большой ореховый сервант, заставленный фарфором, продолговатый ореховый комод, ореховый стол, покрытый голубой китайской скатертью, ореховые поручни на креслах и на диване, на голубой обивке которых валялись темно-синие подушки с такими же точно цветами, что и на полу. На потолке по периметру шла лепка. А со стены на меня глядела огромная фотография то ли Момина, то ли Середы: в зависимости от того, в каком году был сделан снимок. Он был в смокинге – видимо, облачился в него по какому-то торжественному случаю. Волосы с проседью аккуратно уложены, на породистом лице немного странно смотрелся слегка искривленный нос, на щеке – родинка; шея, пожалуй, излишне длинная.

Момин он здесь все же или Середа?

– Пойдемте, я вам кое-что покажу, – проговорила его наследница.

Ну вот, милости просим! Стоило собрать волю в кулак и добросовестно описать какое-либо помещение, как меня тут же тянут куда-то прочь.

Мы перешли в соседнюю комнату. Здесь стоял музыкальный центр сногсшибательного дизайна: с причудливыми крыльями, хромированными решетками и колонками в форме усеченной груши. По обе стороны от окна красовались большие вазоны из порфира, а противоположную стенку коброй опоясывал узкий и длинный диван.

Я было решил, что она хочет похвастаться музыкальный центром, но мы проследовали дальше и оказались в кабинете. Здесь тоже висела фотография ее отца – скорее Момина, нежели Середы, поскольку он на ней был еще достаточно молодой, в полосатом свитере, – а книжные полки ломились от его же собственных сочинений. Наверное, здесь были представлены все издания всех его книг на всех языках мира, на которых они выходили. Но были здесь и Макс Фриш, и Гессе, и Кафка, и Томас Манн, и Набоков.

– Итак, я решил за это взяться, – сказал я, выискивая глазами, на что бы сесть. Выбор был невелик: либо черный деревянный стул возле письменного стола, либо кресло на колесиках рядом с компьютером. – И это наверное говорит о том, что я окончательно спятил. Как и вы сами.

– Меня зовут Света, – сказала она.

Я допил содержимое своего бокала.

– Поздно.

– Что, поздно?

– Для меня вы теперь навечно останетесь просто Моминой.

Я выбрал кресло на колесиках и ногой придвинул его к себе.

– Ну, Момина – так Момина. – Она пожала плечами.

Это мне напомнило мою собственную реакцию на ее имя.

– А вы не находите, что между мною и вашим отцом… гм… одним словом, что между нами не больше общего, нежели между Бостонским Чаепитием и „Чаепитием в Мытищах"? Боюсь, будущий роман будет восприниматься приблизительно так же, как и следующее утверждение: „В Мытищах была потоплена крупная партия британского чая в знак протеста против британского владычества над Россией.

Она помолчала.

– Бостонское Чаепитие и „Чаепитие в Мытищах", – задумчиво проговорила она. – По-моему, я это уже где-то встречала.

– Еще бы, – согласился я. – Ведь я – знаменитый плагиатор-рецидивист, который и не на такие вещи способен.

– А, нет! В тот раз были Созвездие Рыб и „Килька в томате". Вы согрелись?

– А я и не замерзал. Я вообще никогда не мерзну.

Она выдвинула один из ящиков письменного стола и извлекла оттуда уже знакомую мне папочку цвета маренго. Потом вынула из кармана халата… отвертку.

– Тридцать два мегабайта оперативной памяти для вас – слишком большая роскошь, – сказала она. – При всем уважении к вашему таланту. Вполне достаточно и шестнадцати. Отодвиньтесь.

Послушно заработав ногами, я отъехал к противоположной стене. Примостил пустой бокал на книжной полке и взял в руки томик Гессе. А Момина принялась раскурочивать компьютер. Теперь стали понятны истоки той ее фразы, которую я признал достойной Тольки Евлахова: об использовании мною чужих интегральных схем, спрятанных глубоко внутри.

– Вы электронщица?

Она с удивлением уставилась на меня.

– Боже! У вас ведь была уйма времени, чтобы догадаться.

– Значит, электронщица?

– Нет, конечно! Мне ведь удалось вас уличить. Или вы действительно поверили, что расколоть вас смог бы первый попавшийся пытливый читатель?

Можно подумать, что пытливые читатели табунами бегают за моими сочинениями.

Я тупо уставился в текст „Сиддхартхи".

„И вот однажды он увидел вещий сон. В тот день, вечером, он был у Камалы, в ее роскошном саду. Они беседовали, сидя под деревьями, и задумчивая Камала говорила странные слова…"

Взгляд сам собой скользнул ниже:

„Потом он лежал рядом с Камалой, лицо ее было совсем близко, и он впервые так отчетливо увидел на нем, под глазами и в уголках губ, робкие письмена…"

И еще ниже:

…мои мокрые джинсы.

– А хрен его знает, – сказал я.

– Тогда я никогда бы к вам не пришла. Не было бы никакого резона. К счастью, ваши литературные опыты достаточно филигранны.

– Но все же кто вы? – не отступал я.

Я даже снова двинулся на стуле в ее сторону, забыв поставить книгу на место.

Она рассмеялась, взвесила на ладони две небольшие извлеченные из компьютера пластинки, и, сунув их в карман халата, принялась за сборку.

„Потом он лежал рядом с Моминой, лицо ее было совсем близко, и он впервые так отчетливо увидел…"

„Он лежал рядом с Моминой, лицо ее отчетливо выделялось на подушке, и он впервые увидел…"

„Они занимались любовью, лицо ее отчетливо выделялось на подушке, и он впервые увидел…"

– Я – литературный переводчик, – сказала она. – Английский, французский, немецкий, итальянский… Удивлены? Я переводила на русский, в частности, те произведения, с которыми вы потом обошлись столь коварно.

Я хлопнул себя ладонью по лбу. Ну и мудак! Теперь стало понятно, откуда у нее лабораторный подход к литературным текстам.

В голове промелькнуло давешнее: „Ду ю спик инглыш?" „О, ес!". И это ее уточнение, что слово литература женского рода именно на русском языке.

– Вот так-так! Мы же с вами по сути занимаемся одним делом: вы с иностранных языков переводите на русский, а я потом с обычного русского – на параллельный.

– То есть, я занимаюсь алгеброй, а вы поверяете ее геометрией?

Я в раздумье уставился на ее ноги.

– А хотите, я вас тоже удивлю, – предложил я. – Баш на баш. Расскажу вам о себе что-то такое…

– Не получится, – сказала она. – И не воображайте, будто я на самом деле поверила, что вы способны хоть кого-то изнасиловать на вашей знаменитой армейской кровати. Даже если это кукла из сексшопа.

– Бинго, – сказал я.

– Итак, что вы придумали на сей раз? Вы – тайный вампир? Инопланетянин?

– Да нет, – сказал я.

– Тогда что?

– Мой отец – сенатор Соединенных Штатов Америки, – сказал я. – Эдвард Твердовски…

Это произошло за два года до Московской Олимпиады, вскорости после моего возвращения из армии, где я двадцать четыре месяца подряд в основном занимался выпуском стенной газеты. Я уже был знаком с Шором, Чичиным и остальными по литобъединению , но мы еще не успели сформироваться как „литературные террористы". Накануне мы решили повеселиться – Чичин, я и Юлька Мешкова, – и в результате они смылись, а я угодил в кутузку. Нам взбрело в голову поменять названиями улицы: „2-ю Продольную" и „Комсомольскую". События разворачивались приблизительно в половину второго ночи, когда закрылись последние рестораны. Со „2-й Продольной" никаких проблем не возникло. У Чичина был с собой специальный ключ – собственно, это и натолкнуло на идею, – и мы лихо открутили все таблички с названием улицы, которые только удалось обнаружить. Затем перебрались на „Комсомольскую" и начали подменять одни таблички другими. Смакуя, как на следующее утро комсомольские вожаки, чей обком располагался неподалеку, обалдеют, увидев свою улицу переименованной во „2-ю Продольную".

Тут-то и появился милицейский бобик. Из него в полной тишине выскочили несколько милиционеров и устремились в нашу сторону. Чичин швырнул в них остававшимися табличками и побежал в одном направлении, Юлька Мешкова – в другом, а я – в третьем. Так что, когда меня поймали, они даже не знали, какая участь меня постигла. А залетел я по глупому: юркнул в один из дворов в полной уверенности, что он проходной. А он оказался тупиковым. „Комсомольская" улица таким образом мне отомстила: повязала по всем правилам и передала в руки разъяренных представителей правопорядка.

Самое большое везение в моей жизни: мне тогда не отбили печень. Хотя били по ней много и с удовольствием. Сначала просто так, безо всякого функционального подтекста, а потом, уже в кутузке, им очень захотелось узнать фамилии тех двоих, которые смылись. Они даже не разобрались, что с нами была женщина: во-первых, Юлька была в джинсах, во-вторых, бегала она как лось. Ну а я, к сожалению, ничем не мог быть им полезен, поскольку познакомился с теми двумя лишь накануне вечером в ресторане. И только и сумел вспомнить – старательно напрягая память, – что одного из них звали Пашей, а другого Серым. Тогда я как раз писал рассказ с двумя главными персонажами: Пашей и Серым. Так что им пришлось выслушать этот рассказ от корки до корки раз десять.

От этих импровизированных литературных чтений в восторг они почему-то не приходили.

В результате весь удар в прямом смысле слова пришелся на мою печенку, и, к счастью, она выдержала. Следующие сутки я провел в камере с сумрачного вида хануриками, беспрерывно курившими всякую гадость, поскольку нормальных сигарет ни у кого не оказалось. А потом состоялся суд. В милиции не догадались придать нашей акции политическую окраску, квалифицировав инцидент как мелкое хулиганство, – и это тоже была удача. А может в тот момент это просто было не в их интересах. В зале я увидел свою мать.

С флегматичным видом заслушав дело, судья изрек:

– Пятнадцать суток.

Мать подошла к нему и о чем-то тихо заговорила.

После некоторой заминки судья сказал:

– Ну хорошо, пусть будет десять суток.

Мать заговорила снова. Судья устало смотрел на нее. Выглядел он неважно: как человек, еще не полностью восстановившийся после ночной попойки.

– Ну хорошо, – проговорил он. – Пять суток.

На сей раз мать даже не сделала паузы. Судья помассировал себе пальцами виски.

– Черт с ним! – неожиданно взорвался он. – Забирайте! Но имейте в виду: в следующий раз он так легко не отделается!

Выйдя на улицу, я тут же попытался смотать удочки. Но мать сказала, что дома меня ожидает серьезный разговор, который не имеет никакого отношения к случившемуся.

И я ей поверил. Я вполне мог допустить, что отец попытается воспользоваться моментом для проведения атаки на другом фронте. Дескать, что сделано, то сделано, лучше подумать о будущем. Вернее – сконцентрироваться на мысли о будущем. Причем мысль эта в его речах всегда фигурировала в единственном числе и без каких-либо уточнений. Хотя имелась в виду вполне определенная МЫСЛЬ О ВЫСШЕМ ОБРАЗОВАНИИ. Вроде общеупотребительного и никогда не уточняемого ПАРТИЯ.

Партия.

Мысль.

Не хочу же я навсегда остаться дворником. Он так и говорил: „остаться дворником", хотя дворником я никогда не был. Всю сознательную жизнь – до начала перестройки – я проработал кладовщиком в Комбинате гаражного и технического обслуживания. А проще – сторожем на автостоянке. Почему-то понятия неуч и дворник слились для отца в единое целое. Как будто ему было неведомо, кто у нас в Союзе трудится дворником. Сперва нужно было еще удостоиться такой чести. Короче, своей готовностью предать забвению мою хулиганскую выходку он мог попытаться подкупить меня. Или рассчитывал растрогать великодушием.

Я знал, что во имя реализации МЫСЛИ он готов на все. Да и как мог смириться с существующим положением он – доцент кафедры электроники, декан факультета? Разумеется, ему было известно о моем увлечении литературой, но разве можно к этому отнестись серьезно. Пополнить собой ряды приверженцев Бахуса – так ему все это представлялось. Помните описание шабаша в „Фаусте"? Наши встречи в его глазах ничем от подобных оргий не отличались. Что звучало вполне изысканно: столь образное сравнение в устах технаря.

К соответствующему прополаскиванию мозгов я и готовился, когда мы с мамой возвращались домой.

– А вот и наш герой! – воскликнул отец, стоило мне переступить порог квартиры. – Ну-ка, зайди в гостиную, нам нужно поговорить.

Конец света, обречено подумал я.

Неожиданно он швырнул на стол несколько связок с ключами – с подчеркнуто брезгливым видом. Собственно, такой вид бывал у него частенько, я даже ничего не заподозрил. Ключи с грохотом ударились о дерево.

Я вздрогнул.

– Вот эти – от дачи, насколько тебе известно, – сказал он. – Эти – от машины, а здесь два комплекта ключей от квартиры. Последний ты найдешь завтра утром на тумбочке.

Что за представление? Я обалдело уставился на него.

– Дело в том, что мы с твоей мамой и сестрой уезжаем за границу. И ты вступаешь в полное наследование имуществом. То, что в течение долгих лет наживалось горбом…

– Тебя посылают в командировку? – предположил я. – Наконец-то! Интересно, в Ливию или Египет?

– Да, – скривился отец. – Дождешься от этих ублюдков. Ты неправильно меня понял: мы с твоей мамой и сестрой уезжаем отсюда навсегда.

Не могу себе простить, как я в тот момент облажался: сел мимо стула, представляете? Распластался на ковре, да так и остался лежать. Отец глянул на меня сверху вниз. Долгожданное „сверху вниз" – он был ниже меня ростом чуть ли не на голову.

– Мы с матерью долго думали, стоит ли брать тебя с собой. И решили, что скорее всего это было бы ошибкой. Во-первых, ты уже взрослый и вправе сам распоряжаться своей судьбой. Во-вторых, ты ведь надеешься стать писателем, а следовательно тебе не стоит уезжать из России, ведь чужой язык ты никогда не сможешь освоить так же хорошо, как родной. (К тому моменту сам он практически в совершенстве владел английским.) И, наконец, если в Америке у тебя что-то не заладится, виноваты в этом в твоих глазах всегда будем мы. А нам бы этого не хотелось.

– Значит, вы линяете в Америку, – сказал я и присвистнул.

– Уезжаем, – кивнул он. – Есть и запасные варианты: Австралия, Канада. Мы тебя потом обо всем подробно известим.

– И уезжаете вы завтра утром?

– Если точнее – даже ночью. Мы не хотели предупреждать тебя заранее… Одним словом, когда ты проснешься, нас уже здесь не будет. Вот, собственно, и весь сказ.

Он взял со стола хрустальную вазочку и повертел ее в руках.

– Интересно, сколько времени тебе потребуется, чтобы пустить все это на ветер, – сказал он задумчиво. – Думаю, ты справишься быстро и с присущим тебе в подобных делах блеском.

– Предатели родины, – сказал я.

Если бы я стал утверждать, что известие об их отъезде прозвучало для меня как гром среди ясного неба, это было бы неправдой. Незадолго до этого в Америку уехал один из папиных друзей по фамилии Штурман. Когда он с кем-то знакомился, он протягивал свою громадную клешню для пожатия и с рыком произносил: „Штурман". При этом многие думали, что он называет свою профессию. У этого Штурмана была очень маленькая, миниатюрная жена и сын-недоумок по имени Борис. Помню, как он дурным голосом обращался к моим родителям: „тетя Таня", „дядя Эдик". А ему тогда было уже двадцать три года. Боря Штурман постоянно попадал в дурацкие истории. Когда они уже уехали, отец давал мне читать их письма. На перевалочном пункте в Риме Боре захотелось продать кляссер с марками. Нашли его только через три дня с помощью карабинеров: на окраине города, запертым в сарае, с фингалом под глазом и, естественно, без марок. А уже в Америке, вместе с такими же, как и он, дегенератами, он попытался заняться киднепингом и мгновенно угодил за решетку. По-моему, так до сих пор и сидит. В одном ему все же повезло: в американских тюрьмах наверное сидится получше, чем в наших.

Вначале я думал, что отец дает мне читать эти письма лишь постольку, поскольку я знаком со Штурманами. А потом понял, что это была психологическая обработка, и что они уже тогда планировали мотать за бугор.

Конечно, я уже много лет чувствовал, что отец мною недоволен: в отличие от сестры Клары я отвратительно учился в школе, а потом вообще пустился во все тяжкие. Но подобного поворота событий, честно говоря, все же не предполагал.

В половине пятого утра ко мне заглянула мать, но я продолжал лежать лицом к стене. Она не стала подходить к кровати.

– Пока, – шепотом произнесла она, стоя у двери.

Очевидно они считали, что это Бог знает какой подвиг: оставить мне с трудом нажитое имущество. А ведь могли бы все продать и отправить за границу пару контейнеров: с фотоаппаратами и подзорными трубами, с палехом и хохломой. Отец покидал родину налегке, увозя самое ценное, что у него было, в голове – знания и идеи. И еще – непомерное честолюбие. Кислицын потом рассказывал, как перед отъездом отец говорил ему, что в Америке можно сделать большие деньги на торговле компьютерами и программным обеспечением. И он действительно сделал на этом большие деньги. Насколько я понимаю, очень большие. А несколько лет назад миллионер Твердовски из города Портленда, штат Орегон, даже выставил свою кандидатуру на выборах.

И что самое невероятное – победил…

Ведь, в отличие от дегенерата Бори Штурмана, я не отсиживал в американских тюрьмах за киднэпинг и тем самым не испортил ему репутации. Я не бросил на него свою огромную и до бесконечности уродливую тень. Готов поклясться, что никто из тамошних отцовских знакомых даже не подозревает о моем существовании.

– …От штата Орегон, – уточнил я.

– Интересное совпадение, – сказала Момина, – по-настоящему неординарные отцы – это ведь большая редкость. А тут и у меня, и у тебя…

– Давай еще выпьем, – предложил я.

Она пошла за бутылкой. Видимо, в определенных ситуациях она соображала довольно медленно. Вернулась она с совершенно другим выражением на лице.

– Извини, – сказала она и плюхнула мне в бокал коньяка.

– Все чики-тики, – сказал я.

Я и не заметил, когда она перешла на ты. Вместе с коньяком я проглотил ее слова об отцах. Они прожгли пищевод и сейчас жгли в желудке.

– Ну-с, – сказал я, протягивая руку к папочке цвета маренго. – Приступим.

Словно она была гарниром к коньяку – вроде лимончика.

– Погоди, – остановила она меня. – Давай сначала закончим с компьютером. Тебе когда-нибудь приходилось иметь с ним дело?

– А как же, – сказал я, – в издательстве „Роса".

– С какой программой? „Винворд"?

– А Бог его знает. Я тыкал пальцем в клавиатуру и на экране появлялись соответствующие буквы.

– Все ясно, – сказала Момина. – Придвигайся поближе.

Я подчинился. Она нажала какую-то кнопочку и компьютер ожил. На экране замелькали таинственные цифры, потом появилась картинка неба с плывущими по нему белыми облаками.

– Это отцовский компьютер, – сказала она. – Мне приятно думать, что вторая часть романа будет набрана на нем же. Это очень хороший компьютер – „Pentium-100". Ты просто не представляешь, какие в нем таятся возможности. К примеру, мы сейчас находимся в программе „Винворд". Возьмем какой-нибудь текстовый файл… Вот, это отрывок из романа Набокова, который я сейчас перевожу. Предположим, тебе нужно перенести абзац на следующую страницу. Подсвечиваем его мышкой, для этого достаточно навести на него стрелку и щелкнуть средней клавишей, теперь правой клавишей тащим сюда. Отпускаем клавишу. Готово.

– Подумать только! – сказал я.

– Или, предположим, ты сделал опечатку, пропустил в слове… „лазурная" букву „з". Убираем букву „з". Видишь, слово сразу же выделяется красной линией.

– С ума сойти! – сказал я.

– Или, предположим, тебе понадобилось просмотреть синонимы слова… „разбить". Подсвечиваем его все той же средней клавишей. Теперь нажимаем на „Сервис" и выбираем „Тезаурус". Пожалуйста: „разбить" в смысле „расколотить" – „расколотить", „кокнуть", „раскокать"; в смысле „расшибить" – „расшибить", „расквасить", раскроить"; в смысле „разгромить" – „разгромить", „сокрушить", „разнести", „расколотить", „раздолбать", „расколошматить", „побить"; в смысле „разделить" – „разделить", „поделить", „расчленить", „раздробить"; в смысле „разрушить" – „разрушить", „порушить", „поломать".

– Мама моя родная! – сказал я. – Бедный Набоков.

– Но это еще не все. В буферном режиме с „Винворд" у меня работает энциклопедический словарь „Кирилла и Мефодия". Если нужно узнать значение какого-либо слова, переходим в словарь, набираем слово здесь, в окошке…

Она набрала „эвтаназия". На экране что-то судорожно дернулось, метнулась в сторону буквенная таблица, освобождая место следующему словам: „ЭВТАНАЗИЯ (эйтаназия, эутаназия) (от греч. eu – хорошо и thanatos – смерть), намеренное ускорение смерти или умерщвление неизлечимого больного с целью прекращения его страданий. Вопрос о допустимости Э. остается дискуссионным."

– Рехнуться можно, – сказал я. – Честное слово!

– Наряду с тысячей долларов, как и было обещано, компьютер поступает в твое полное распоряжение. Можешь забирать его прямо со столиком. Я помогу тебе все перевезти и собрать.

– Какая щедрость! А как же ты? Ты ведь им, насколько я понял, тоже пользуешься.

Она кивнула в сторону письменного стола, на котором покоился небольшой темно-синий чемоданчик.

– У меня есть собственный, переносной. Он умеет делать все то же, что и этот. В нем даже имеется CD-ROM.

– Что?

– CD-ROM. Ну, это такая штука для компакт-дисков. Посмотри.

Она нажала на одну из кнопок и из компьютера с жужжанием выполз широкий пластмассовый язык. На нем, словно таблетка, покоился компакт-диск с красочной надписью „Большая энциклопедия Кирилла и Мефодия". Момина еще раз нажала на кнопку, компьютер алчно заглотнул диск и довольно заурчал.

– Впечатляет, – сказал я.

– В моем тоже есть такой, – сказала она.

– Здорово!

– А теперь держи, – проговорила она, протягивая мне папочку. – Здесь не читай, дома посмотришь.

У Моминой был большой синий „Вольво", на котором она доставила меня со всеми железками.

– Для полного счастья тебе не хватает принтера, – сказала она. – У меня, к сожалению, только один. Ладно, я присмотрю для тебя что-нибудь подходящее. Думаю, чернильно-струйного будет вполне достаточно.

– Вполне, – согласно закивал я головой.

– Ну вроде бы все. – Она по-хозяйски оглядела собранный компьютер. – Позвони мне сразу же, как только прочтешь рукопись. Пока.

Она ушла, а я так и не решился спросить, на этом ли „Вольво" расшиблись насмерть ее родители. С виду машина была совершенно целехонькая. Но ведь наши механики, как известно, способны творить чудеса. Я включил компьютер и принялся копаться в энциклопедии „Кирилла и Мефодия". Честно говоря, мне было любопытно, на чем Эдвард Твердовски сколотил свое состояние. Дело, разумеется, было не в „Кирилле и Мефодии", а в компьютере как таковом. В постижении его возможностей. Занятная штуковина.

Отец мой – парень не промах. В жизни у него было две страсти: электроника и английский язык. И он не прогадал.

Потом я переключился на Середу. Развалился на кровати и начал суммировать в уме то, что удалось вытянуть из Светланы. Я все пытался понять, какие события способствовали столь удивительному превращению Момина в Середу: этакой беспечной певчей пташки в сурового коршуна. Есть писатели, которые в своих произведениях сознательно разрушают причинно-следственные связи. И результаты бывают довольно любопытны. Когда читаешь такую книгу, не соскучишься. Не знаю, быть может и в жизни своей они придерживаются тех же принципов. Но Середа, да и Момин тоже, были не из таких – совершенно определенно не из таких. А значит существовала веская причина для подобной метаморфозы.

Поначалу я предположил, что все дело в начинавшихся в то время преобразованиях. Деформировались взгляды, совесть, устройство души – вообще все что только можно деформировалось. Страну корячило в горниле перестройки. Но Момина сказала, что ее отца это вряд ли коснулось – он был натурой цельной. Он и в доперестроечные времена не значился в конформистах, не шагал по трупам, не подличал. Душевный комфорт ценил выше всего на свете. Наверное поэтому не стремился любой ценой сделать карьеру и не отворачивался от литераторов, угодивших в опалу. А если и не выступал открыто против режима, то только потому, что в целом вполне лояльно к нему относился, питал иллюзии. Когда объявили свободу слова и все разом кинулись навешивать друг на друга ярлыки, или, как выразилась Момина, „рвать друг другу пасти", в его адрес не было сказано ни единого дурного слова.

– Но что-то ведь произошло, – заметил я.

– Он переродился, – сказала она, – стал совершенно другим человеком. Сама бы не поверила, что такое возможно. Т.е. черты личности, конечно, остались прежние, но вот уровень этой самой личности… Ему удалось прыгнуть выше самого себя. Словно на него обрушилось какое-то невыносимое страдание, хотя в реальной жизни практически ведь ничего не происходило. Когда он забросил свои лирические повести и взялся за романы, он сделался более раздражительным – да, ведь работа над такими сложными произведениями требует колоссальных умственных усилий. Как бы это получше объяснить… У Курта Воннегута есть размышление о том, что некоторые люди в определенный момент времени как бы перестраиваются на другую волну. Помимо своей воли. Просто начинают принимать сигналы с другого источника. Я думаю, что с моим отцом произошло что-то подобное. Он тоже начал принимать сигналы с другого источника.

– А откуда появился псевдоним Середа?

– Он утверждал, что выбрал его наугад – из телефонного справочника.

– Но зачем вообще понадобился псевдоним?

– Ну, это как раз понять несложно: ведь писатель Момин существовал уже давно, а он почувствовал, что перерождается, мутирует, становится совершенно другим человеком. Почему Ромен Гари взял себе псевдоним Ажар?

Заскрипев пружинами, я перевернулся на другой бок.

Все? О чем-то еще я ее спрашивал. Ах, да!

– В доперестроечное время вы жили на его гонорары?

– Не только. Он работал редактором отдела прозы в журнале „Наблюдатель" и получал весьма приличную зарплату.

– Неплохой был журнал, – сказал я.

„Литературные террористы", к которым я присоединился, щадили лишь два центральных журнала: „Наблюдатель" и „Юность", и не бомбардировали их рукописями. Мы считали эти журналы живой водой, в отличии от всех прочих изданий, которые мы считали водой мертвой.

Момина показала мне семейный альбом. Фотографии в основном были сделаны на отдыхе или на торжественных приемах, на которых отцу вручали премии и награды. Света Момина как две капли воды походила на свою мать – тоже посланницу Века Джаза. Я подумал, что послание, очевидно, принадлежит Светиной бабушке – ровеснице джаза. Интересно было бы знать, для кого в итоге оно предназначено?

– А когда твой отец стал профессиональным писателем? – поинтересовался я. – У него была до этого какая-нибудь профессия?

– Нет. Правда после школы он сначала три года проучился в политехническом, но потом все бросил и поступил в Литературный институт. Первая повесть, которая принесла ему известность, была написана еще в студенческую пору.

– Это он был виновен в автокатастрофе?

– А это тут причем?!

Она нахмурилась.

– Мне нужно знать все, что так или иначе связано с твоим отцом: и плохое, и хорошее. В противном случае нет смысла начинать. Если ты столь болезненно к этому относишься…

– Суд посчитал, что виновен мой отец, – перебила она меня.

– Ах, был даже суд?

– Конечно.

– И возбуждала дело, разумеется, ты?

– А кому было еще этим заниматься? Ведь мама моя тоже погибла.

– И ты действительно считала, что виновен водитель панелевоза?

– Считала и продолжаю считать…

Чуть позже мы перешли на отвлеченные темы. Поговорили просто о литературе. Мне показалось, что она с пристрастием прощупывает меня, и что, вроде бы, я сдал экзамен на удовлетворительно. Мы сошлись во взглядах на предназначение литературы и дружно набросились на тех, кто стремится это предназначение извратить. Художественная литература – не учебник жизни. Она не должна и не может изменять природу людей, воспитывать их и учить. А если и воспитывать, то только эстетически. И вообще, единственным предназначением литературы является формирование у читателя эстетического вкуса, а в дальнейшем – удовлетворение его же эстетических потребностей. Равно, как и эстетических потребностей самого автора. И больше ничего.

Тут нам вспомнились Борхес и Гессе. И мы пришли к выводу, что все же существует жанр прозы, которому дозволено учить – это притча. Причем, Борхес ей нравился, а мне не особенно, поскольку я находил его прозу излишне холодной и высокомерной.

Зато Гессе нравился нам обоим. Я заметил, что Гессе удалось обойти один из казалось бы непреложных законов литературы: о том, что персонаж не может быть умнее автора. И что закон этот, как и законы Ньютона, справедлив только в рамках определенной системы. А Гессе вырвался за пределы этой системы, в миры, где властвует теория относительности. Будучи человеком редкого ума и эрудиции, скользящий – словно в виндсерфинге – по гребню познания, он обозначил контуры могучего интеллекта. Эти контуры, теряются в пространстве, недоступные охвату зрения. Пользуясь блестящим приемом, Гессе дурачит нас, блефует, водит за нос. Разумеется, в первую очередь я имел в виду Йозефа Кнехта, главного персонажа „Игры в бисер". Но Момина сказала, что дело не только в Кнехте. Герои „Игры в бисер" вообще здорово смахивают на героев Ремарка. Только те ежедневно поглощали какое-то невообразимое количество спиртного, а эти – столь же невообразимое количество знаний. Что касается законов и явлений, то они действительно могут быть справедливы лишь в рамках какой-либо определенной системы. Это, кстати, подтверждается и судьбой Кнехта. Оказавшись за пределами привычной для него системы, он, этот столп мудрости и педагогического опыта, спасовал перед мальчишкой, бездарно погиб, будучи не в силах признаться, что недостаточно хорошо чувствует себя в ледяной воде.

Я поинтересовался, есть ли у нее любимый писатель.

– О, да! – сказала она. – Набоков. Его книги для меня как наркотик. Если я своевременно не впрысну в себя очередную дозу Набокова, у меня начинается ломка.

Она еще добавила, что когда читаешь Набокова, не знаешь, чему в первую очередь восхищаться. И что-то говорила о набоковском литературном эквилибре. Выяснилось, что сейчас она занимается переводами произведений Набокова и Башевиса Зингера.

Но это – не коммерческие переводы. Так – для души. Для коммерческих переводов существуют ильины и райт-ковалевы.

– А из женщин? – не унимался я. – Есть любимые?

Она озадаченно посмотрела на меня.

– Токарева, Петрушевская, Татьяна Толстая, – начал я наугад. – Кто там еще? Димфна Кьюсак, Жорж Санд, Гарриет Бичер-Стоу.

– Пожалуй, Рубина, – сказала она. – Я ей симпатизирую. Я все время боялась, что она разделит судьбу Франсуазы Саган: вспыхнуть звездочкой в юности, удивить мир и быстро скатиться с небосвода. Но этого не произошло и, похоже, уже никогда не произойдет.

– Франсуаза Саган тоже до сих пор пишет, – возразил я.

– Да, но она уже давно разучилась удивлять мир. А, если по гамбургскому счету, мне известна лишь одна женщина, которой удалось создать подлинный литературный шедевр. Это Анна Антоновская.

– А Войнич?

– „Овод"? Бр-р-р! Низкопробная революционная агитка. Что-то вроде нашего фильма „Добровольцы".

В свою очередь она тоже поинтересовалась, кто мой любимый писатель. Я сказал, что Сэлинджер, и она удовлетворенно кивнула. Словом, экзамен закончился более-менее успешно.

Хотя подобные идиотские разговоры мне уже порядком обрыдли. Потому что одно время я вращался в компании, членов которой про себя называл „литературными эстетами".

„Литературных террористов" тогда уже разгромили. Фила упекли в психушку, Юлька Мешкова загадочно исчезла, а Колю Чичина сняла с трапа самолета снайперская пуля. Двоих уцелевших постоянных членов этой группы постигла следующая участь: Лена Петрова, которую все мы называли Петькой, и с которой я одно время крутил роман, вышла замуж за меховщика и бросила писать стихи. А Эрик Гринберг, будучи архитектором по образованию, неожиданно увлекся греческой мифологией. Целыми днями напролет просиживал в городской читальне, составляя генеалогическое древо богов и героев. Скажем, Тессей родился тогда-то, Геракл – тогда-то. Разумеется, я упоминаю наиболее известных, а мифология ими просто кишит. Мы с Эдькой случайно встретились в библиотечном зале, и он бросился ко мне с горящими глазами:

– Я пользуюсь абсолютно разными, никак не связанными между собой источниками, но, когда накладываю генеалогические древа одно на другое, все сходится! Представляешь? О чем это говорит?

– Не знаю.

– О том, что либо все это, а значит и древняя, античная история в целом, – чудовищная фальсификация, либо все это было на самом деле!

Однажды Эдька около часа простоял на крыше девятиэтажного дома – пытался заставить себя прыгнуть вниз, но так и не решился. Очевидно, евлаховское стихотворение про жабу касалось не только его одного.

В общем, я остался в одиночестве. А один, как известно, в поле не воин. В особенности если это не Фил и не Чичин, а всего лишь Геннадий Твердовский. И волна одиночества выбросила меня на побережье „литературных эстетов". К тому времени у меня уже не было ни машины, ни дачи, но квартира на проспекте Ленина еще оставалась. Думаю, это и послужило решающим доводом, когда рассматривался вопрос о моем принятии, ведь в тот момент как личность я им был совершенно неинтересен. Да и мне с новыми знакомыми было не так уж весело: они не позволяли себе тех сумасбродных выходок, которыми была насыщена жизнь Фила и К., разве что от случая к случаю нажирались до поросячьего визга. Однако все они считались блистательными эрудитами и вели бесконечные умные разговоры. Толька Евлахов в той компании был, пожалуй, наиболее скромной фигурой. Он был известен лишь благодаря своей библиотеке и тому, что напивается гораздо чаще других. Причем, с деньгами у него всегда были проблемы, пил он в основном бормотуху и в итоге окончательно загнал свой желудок. А тон у „литературных эстетов" задавали громкоголосый пузан Сашка Аврутин, обладатель очков в позолоченной оправе, остряк и сибарит Толя Вишняков и любительница острых ощущений, альпинистка и горнолыжница Люба Таратута. Они без устали поставляли на наши интеллектуальные пиршества всевозможные вкусные умности. Я почувствовал, что могу у них многому научиться. И главное, чему я действительно научился – это читать серьезные книги (не позволять душе лениться). Именно тогда мне захотелось писать стоящие романы. Я ведь и раньше писал романы, но они были плоскими как бумага…

В процессе разговора с Моминой я усиленно налегал на „Шантрэ". Спиртное вообще хорошо идет под эти идиотские литературные разговоры. Пришлось разузнать у хозяйки, где находится туалет. Унитаз мне не понравился, хотя и был обложен импортной плиткой: к нему прилагался компактный бачок, и на него неудобно было бы молиться в случае необходимости. Зато ванная была вся отделана мрамором. Рядом с огромным зеркалом на мраморной полочке была устроена выставка парфюмерии. Особенно бросались в глаза духи „Опиум". Да и запах здесь был словно во французском магазине.

Я мыл руки и внимал ароматам. Вытирал их и внимал ароматам. Потом погладил ладонью белоснежную поверхность ванной, к которой посланница Века Джаза прикасалась обнаженным телом.

– Для того, чтобы успешно завершить роман, мне нужно в полной мере почувствовать себя Середой, – сказал я, возвратившись в комнату. – Без этого вряд ли что получится. Не знаю, готова ли ты к этому психологически. Ведь мне придется как бы взломать его оболочку – хрустальный кокон, в котором покоится душа – и основательно устроиться внутри.

Она понимающе кивнула.

– Где он жил, тебе известно, можешь приходить и в дальнейшем сколько посчитаешь нужным. Фотографии ты видел. Если требуется что-нибудь еще – только скажи.

– А женщины, – пробормотал я.

– Что женщины?

– Ну, интимная сторона его жизни… Или он тоже сублимировал ее с литературой?

– Он был однолюбом, – сказала она. – Тут все достаточно просто. Моя мать являлась для него всем.

– Эротические переживания человека-творца – тоже ведь вещь очень важная. В особенности, если он любил всего лишь одну женщину. Это означает, что он боготворил каждую клеточку ее тела.

Она растерянно посмотрела на меня.

– Очевидно так и было, но чем я тут могу помочь?

– Между прочим, ты очень похожа на свою мать.

– Ах ты, гад такой!

Потом она долго смеялась, отвернувшись и прикрыв ладонью губы. А каратисты на ее халате продолжали злобно корчиться. Мол, еще одно такое слово…

К данной теме мы больше не возвращались, но я надеялся, что мне удалось посеять зубы сексуального дракона.

В дверь постучали.

– Кто там? – вопросил я.

Это была Виточка Сердюк: круглолицая, в цветастом халате. Она видела, как мы с Моминой втаскивали компьютер, и теперь ей не терпелось познакомиться с ним поближе.

– Вот, – сказал я, – „Большая энциклопедия Кирилла и Мефодия". Замечательная вещь. К примеру, знаешь, что такое… коммунизм?

– Нет, – сказала она.

Еще бы! Ведь в 1985-м году, когда начиналась панихида, ей было всего три года.

– А вот, сейчас посмотрим.

Я набрал слово „коммунизм" в нужном окошке, а „Кирилл и Мефодий" незамедлительно выдали на гора следующий текст: „КОММУНИЗМ (от лат. communis – общий), общее название различных концепций, в основе которых отрицание частной собственности (первобытный К., утопич. К. и др.). В марксистской концепции исторического процесса общественно-экономическая формация, сменяющая капитализм и проходящая в своем развитии две ступени (фазы) – низшую, называемую социализмом, и высшую, называемую полным К."

– До „полного К." мы к счастью так и не добрались, – объяснил я ей.

Виточка была страстной приверженкой пирсинга. У нее уже насчитывалось солидное количество колец в ушах и в носу, а я все изводил ее дурацким вопросом, не больно ли ей.

Однажды она подошла ко мне и спросила:

– Хотите, что-то покажу?

Я подумал, что речь идет о табеле с пятерками, но она неожиданно распахнула халат, и на груди у нее и у пупка и на влагалище было полно колец, цепочек и прочего железа. А Валя еще строила в отношении нее какие-то экспансионистские планы. Попробуй выдать ее замуж за человека с квартирой, когда на влагалище у нее столько железа.

– Ну, это чума, – сказала Виточка про коммунизм. – У меня есть одна игра на дискете – полный атас.

Она сбегала за дискетой, вставила ее в компьютер и принялась шуровать мышкой.

Сначала показался один человечек с треугольной башкой. Потом второй человечек. Потом уже много человечков забегали взад-вперед будто ненормальные. Да и чем еще можно заниматься с такими треугольными головами? А потом по экрану поползли кляксы. Их становилось все больше и больше и наконец они заняли все пространство.

– Ну и? – вопросительно поднял я бровь.

Экран был иссиня черным.

– Похоже воткнул! – воскликнула Виточка. – Неужели вирус?

Она выключила и снова включила компьютер. Однако экран продолжал зловеще чернеть.

– Точно вирус, – сказала Виточка. – Но откуда?!

Мне захотелось выдернуть из нее пару колец без наркоза.

Пришлось идти звонить Моминой.

– Как, уже? – поразилась та.

– Увы, – подтвердил я, наблюдая, как ветер колышет ветви большого дерева. Был уже вечер, и клен, под которым я стоял, освещался одиноким фонарем. И по-прежнему лил дождь.

– Я вообще-то подозревала, что в вашей квартире водится всякая живность, но чтобы компьютерные вирусы…

– Это смертельно? – уныло поинтересовался я.

– К счастью, нет. Просто придется все инсталлировать заново, а это довольно рутинная работа… бе-э-э, – ее передернуло.

– А CD-ROM выдвигается, я пробовал, – сообщил я. – Видимо, его вирусы не берут.

– Ладно, так и быть, – вздохнула она, – постараюсь завтра выкроить время. Начнем жизнь сначала.

Рядом со своей дверью я обнаружил Кислицына с раздутым рюкзачком и дорожной сумкой в руках. В углу стоял зонтик, с которого стекала вода. Продукты он приносил каждую неделю, а помимо этого – время от времени – разные шмотки. Шмотки я не глядя отдавал Сердюкам: у них был тот же размер одежды, что и у меня, а рукава и штанины они потом укорачивали. Правда, у Антона был 43-й размер обуви, а у Валерия 44-й, и они долгое время не могли решить вопрос какой размер ноги мне официально декларировать. Ведь я мог сообщить Кислицыну, что у меня теперь 44-й (расту над собой). Это была самая настоящая война нервов. Они по очереди поджидали меня в подъезде, напрашивались в гости, плели друг против друга какие-то сложные интриги. Довели меня до такого состояния, что я готов был обоих четвертовать. В игру оказалась втянута вся квартира. Антон завербовал в союзники Валю и тетю Таю, а Валерий – Виточку и Кузьмича. Я уже собирался озадачить Кислицына признанием, что ноги у меня разного размера. Но тут Сердюки наконец-то договорились между собой: в пользу Антона. Молодость победила! А какую-то часть обуви Валерий отдавал в растяжку. Постепенно у них скопился излишек добра, и они начали кое-что продавать на рынке, а на вырученные деньги покупали шмотки для своих женщин.

Кислицын увидал компьютер и тут же принял стойку фокстерьера.

– Откуда дровишки? – настороженно поинтересовался он.

Одно время он активно таскал мне рекламные проспекты со всевозможной компьютерной техникой.

– Конкурирующая фирма, – отозвался я. – Люди работают.

– Ну, так мы быстро эту конкурирующую фирму к ногтю… Завтра же приволоку „Пентиум-Про" с монитором в 21-н дюйм, цветным сканером и лазерным принтером „Хьюлетт Пакард".

– Только попробуй! – прорычал я. – Ты меня знаешь.

Как-то Кислицын уже провернул одно дельце по собственному почину. Улучив момент, когда меня не было дома, он притащил импортную газовую колонку и вместе со специалистом установил ее на кухне. Если бы не тетя Тая с Кузьмичем, которые просто ошалели от счастья – раньше горячая вода в квартире каталась им недостижимой мечтой – я бы вырвал эту колонку вместе с трубами и не задумываясь выбросил на помойку. А так, скрипя сердце, пришлось согласиться. Однако Кислицыну было сделано строгое предупреждение: еще одна подобная выходка, и я больше у него ничего брать не буду. А ведь он, супчик, получал неплохое вознаграждение за свои хлопоты.

Проводив Кислицына, я совершил турне по квартире, сбывая с рук полученное добро. Последней на очереди была тетя Тая. Вообще-то, в Венгрии у нее жила замужняя дочь. Но там сейчас тоже развернулась борьба не на жизнь, а на смерть. Если у нас шла борьба за существование, то в Венгрии – за достойное существование. И этот вид борьбы – за достойное существование, – судя по всему, оказался еще более свирепым и бескомпромиссным. Тетя Тая в прошлом работала заведующей домом культуры. Иногда она приглашала меня к себе посмотреть телевизор – единственная культурная акция, которую она могла себе еще позволить.

Итак, компьютер, пораженный вирусом, „воткнул", соответственно „Кирилл и Мефодий" оказались вне пределов досягаемости, и нам с вами вроде нечем заняться. Взвесив все за и против, а также испытывая свойственное авторам нездоровое стремление рассказать о своей персоне как можно больше, я объявляю вечер воспоминаний.

Тогда – за два года до Московской Олимпиады – я принял наследство из родительских рук, не испытывая при этом каких-то особо тягостных эмоций. Ведь в моем представлении они перешли в мир иной, а унаследовать что-либо от усопших – вещь вполне естественная. (Подачки с того света – другое дело.)

Поначалу, когда объявился прежний папин сослуживец Кислицын, я не задумываясь погнал его в три шеи. А потом произошел один случай. Я пер свои очередные эротические опусы на помойку, а навстречу мне как-то очень уж бодро выскочила тетя Тая. В руках у нее вместо мусорного ведра почему-то была кошелка, и поздоровалась она каким-то искусственным голосом. Ну и… с тех пор для Кислицына наступили благословенные времена.

Еще из Рима родители написали мне два письма. Я не ответил и переписка на этом оборвалась. Думаете, мудозвон Твердовский сразу пустился во все тяжкие? Ошибаетесь. Первым делом он устроил в квартире небывалый шмон. Перебрал все вещи, засовывая в целлофановые кульки ненужное. Перерыл чемоданы и баулы, стоящие на антресолях. Целый день разбирался с кладовкой. Зато теперь ему было известно, где находится любая мелочь. Это была его территория, ее требовалось покорить, и он чувствовал себя Ермаком – покорителем Сибири.

Он везде вытер пыль и начисто вымыл полы. Родители бы диву дались.

Целлофановые мешки, как и положено, были отправлены на помойку.

А потом ему захотелось уничтожить все запасы спиртного, обнаруженные в гостиной. Задача была не из легких, поскольку в течение многих лет отец собирал коллекцию горячительных напитков, и нарядными бутылками с яркими этикетками были забиты бар и все нижние секции стенного шкафа. На свет Божий мудозвон Твердовский – сын будущего сенатора – выползал только тогда, когда заканчивалось съестное. И нельзя сказать, чтобы его вид радовал глаз продавщиц продовольственного магазина.

При этом он что-то беспрестанно строчил на машинке. Как позже выяснилось, это были обрывки спичей в честь Железного Занавеса. Ему тогда казалось, что Железный Занавес – самое значительное достижение человечества. Только вдумайтесь: Занавес Из Железа. Ведь люди излишне суетливы. Они все норовят набить чемоданы и отправиться куда-нибудь к черту на кулички. Они непоседливы. Они – исчадие Ада. Но стоит им куда-нибудь навострить лыжи, как перед ними падает замечательный Железный Занавес. Занавес Из Железа. А еще люди излишне любопытны. Им все время хочется знать, что происходит на Огненной земле. Или в Новой Зеландии. Или на острове Пасхи. Но стоит им уподобиться Туру Хейердалу, как перед ними возникает восхитительный Железный Занавес. Занавес Из Железа. А еще люди слишком впечатлительны. Одних, почему-то, волнуют гигантские казематы, машина подавления личности, а других – супермаркеты и свобода слова. Но стоит им сунуть длинный нос куда не следует, как перед ними неизменно падает великолепный Железный Занавес. Занавес Из Железа.

И всем хорошо! И всем очень хорошо! И всем очень-очень-очень хорошо!

О, этот бдительный Железный Занавес! О, этот чудный Железный Занавес! О, этот блистательный Железный Занавес. Лучшее изобретение в мире из железа.

Занавес Из Железа.

Чуть позже Фил записал эту галиматью в рифму, положил на музыку, а песню так и назвал: „Занавес из железа". И впоследствии горько за это поплатился, поскольку авторство приписали ему.

Именно Фил помог мне тогда выбраться из штопора. Сначала меня заинтересовала его идея литературного терроризма: небольшое крыло литобъединения откололось тогда от остальных, создав неформальное образование. Ну и где еще им было собираться, как не у меня?

А самого Фила мне удалось полностью перетащить к себе. Мотивы у меня при этом были самые эгоистические: мне тогда показалось, что без Фила я пропаду. Не знаю, почему я вбил себе это в голову. Ну, Фил… Ну, отморозок из отморозков. Мало ли, если вдуматься, на свете отморозков.

Родился он в Горьком. Где-то по соседству с его родителями проживал академик Сахаров. Фил никогда не был с ним знаком и даже не делал попыток с ним познакомиться. Но, видимо, когда Филом заинтересовались вплотную, какие-то параллели пересеклись, что не могло не усугубить его положения.

Фил был на пять лет старше меня; среднего роста – когда мы шли рядом, он даже казался маленьким; рано облысевший, с выпуклым лбом и глазами навыкате, которые всегда глядели дерзко. В юности он занимался каратэ, накачивал мускулы, плечи у него были покатыми. В отличие от меня, Фил относился к породе людей, которые успевают рано повзрослеть и сформироваться как личность.

Закончив медицинский институт, он работал в морге патологоанатомом. Иногда с кем-нибудь из „террористов" мы забредали к нему „на огонек". Сидели в холодном помещении рядом со жмуриками, накрытыми несвежими, в каких-то серых разводах простынями, и цедили из кружек медицинский спирт. А Фил развлекал нас и жмуриков игрой на гитаре. Он был плодовит: писал пьесы, рассказы, стихи. И песни. Гитара, словно труп, тоже хранилась под простыней.

Мы никогда не были с отцом особенно близки (может оттого, что он был среднего роста, а я вымахал, будто каланча, и он избегал приближаться ко мне как в прямом, так и в переносном смысле. Филу на подобное было начхать, а моему отцу – нет.) С матерью – тем более. Мать у меня вообще была женщиной своеобразной: никогда нас с сестрой не ласкала, была молчаливой, сдержанной, вся – в себе. Хотя в экстремальных ситуациях включался какой-то потаенный регистр, и тогда она могла даже зайца уговорить стать крокодилом. Что лишний раз подтвердилось в зале суда, когда мне пытались впаять пятнадцать суток. С младшей сестрой Кларой я научился ладить, но не более того. И все же, когда они уехали, образовался вакуум.

Наверное поэтому, из-за этого вакуума, Фил сделался для меня таким незаменимым человеком. Хотя, если вдуматься, что плохого в вакууме? Ничего плохого.

Фил тогда обитал в каком-то задрипанном общежитии. Но ко мне перебираться не спешил. Он утверждал, что женщины, которых он к себе водит, по ночам громко кричат.

Однако я вбил себе в голову, что нуждаюсь в постоянном его присутствии. Я даже пару раз машинально чуть было не назвал его папой: с губ срывался первый слог „па…", но потом мне удавалось как-то выкрутиться, перевести „па…" в некий загадочный напев типа „па-па-ра-па-па".

Обнаружив меня в состоянии запоя, он поинтересовался, нет ли у меня желания выйти из бизнеса (это сейчас фраза „выйти из бизнеса" вполне привычна и даже успела приесться, а тогда она звучала довольно странно). Фил именовал так склонность некоторых людей к уклонению от контактов с человеческим обществом. Согласно его теории люди эти условно подразделялись на две группы: тех, кто стремится скрыться в пещере или бочке, и тех, кто пускает себе пулю в висок. Им не был учтен феномен насилия. Прошло время, и практически все „литературные террористы" вышли из бизнеса, причем не по собственной воле.

Я сказал тогда ему, что выйти из бизнеса – это как раз то, что мне нужно.

– Так ты уже вышел, чудак, – сказал Фил. – Посуди сам: квартира у тебя есть, машина, дача, работа – сутки-трое, к тому же и на работе ты предоставлен самому себе. Можешь читать или писать, или йогой заниматься.

Он намекал на то, что пещера у меня самого высокого уровня.

И я тут же предложил ему перебраться в эту пещеру.

– Мне уже и так пофартило, – сказал он. – Грех желать большего. Ведь жмурики – самое завидное общество в мире. Даже партийные функционеры внимают без гнева, когда я пою им „Замороженные авуары" или „Хари кришну". Никакого идеологического пафоса. Хочешь убедиться? – Разговор происходил в морге, и, не долго думая, он приоткрыл одну из простыней. – Вот этот, усатый, раньше был референтом райкома партии… А тот, рябой, работал в горисполкоме. – Фил уселся на табурете, взял пробный аккорд и исполнил „Замороженные авуары". Высокопоставленные жмурики сохраняли полную невозмутимость. – Видишь, – сказал он, – они не возражают.

В морге у Фила имелся собственный кабинет с операционной, но его тянуло к „аудитории". А еще он говорил, что его голубая мечта – исполнить что-нибудь специально для „тараньки в мавзолее".

Мне все же удалось вырвать его из общаги. Теперь я уже могу с уверенностью сказать, что с его переездом связаны самые знаменательные дни в моей жизни. Практически одновременно у меня поселилась и Юлька Мешкова. К тому времени она бросила Колю Чичина и увлеклась Филом. Юлька тоже неплохо играла на гитаре, и по вечерам на кухне они вырывали друг у друга инструмент. Правда, Фил исполнял песни собственного сочинения, а репертуар Юльки состоял в основном из белогвардейских песен.

Четвертые сутки пылают станицы,

Горит под ногами родная земля…

У нее был чистый, приятный голос. Развалившись на стуле и протянув через всю кухню свои длинные ноги, мудозвон Твердовский хлебал вино из стакана, и ему почему-то казалось, что на плечах у него золотые эполеты.

Они и в постели продолжали играть на гитаре и петь – в перерывах между сексом. А мудозвон Твердовский лежал в соседней комнате, слушал и курил папиросы.

Вскорости к нам присоединилась Лена Петрова. Как-то Фил сказал мне, что Петька „положила на меня глаз". Я ему не очень-то поверил, поскольку Петька была самой красивой девушкой в нашей компании, а меня природа щедро наградила только ростом. Петька была стройной, изящной и белокурой, словно Ленин в молодости или Мерилин Монро. Однако я стал замечать, что она всячески старается меня зацепить, и эти высмеивания и подначки, продолжались до тех пор, пока мы не оказалась в одной постели. Произошло это на даче, и, помню, я тогда очень удивился, обнаружив, что она не девственница. Раньше она почему-то представлялась мне образцом целомудрия. Наверное оттого, что писала рафинированные стихи в стиле Зинаиды Гиппиус, которые никак не ассоциировались с сексуальным пылом. Впрочем, в постели она себя вела весьма индифферентно, позволяя с собой делать все, что угодно, но сама при этом нисколечко не заводилась.

А Юлька Мешкова писала сумбурные рассказы, щедро приправленные матом (о существовании Эдуарда Лимонова мы тогда понятия не имели, а о романах Генри Миллера узнали чуть позже). В постели она орала словно резанная, как меня и предупреждал Фил. В жизни Юлька почти никогда не ругалась, но когда читала свои рассказы, мат из ее уст вливался в нас, словно струя родниковой воды в кувшин. Наверное оттого, что он органично вписывался в текст. Из песни, как говорится, слов не выкинешь.

Одним словом, четверка „литературных террористов" жила небольшой колонией: пила, творила, буянила, забрасывала своими посланиями редакции журналов и газет.

Между прочим, Петьку время от времени печатали.

Мы так привыкли друг к другу, что по утрам расхаживали по квартире без стеснения в одних трусиках.

А официальные сборища чаще всего проходили на моей даче, в Научном. Мы приезжали туда на „Жигулях". Там же появлялись Коля Чичин, Эрик Гринберг и еще несколько „террористов". Вечерами пекли картошку, делились „боевыми" успехами, и двор постепенно превращался в ристалище. К примеру, однажды предметом спора стали рассказы Эдуарда Кузнецова, который отбывал тогда срок в Мордовии за попытку угона самолета. Копии его рукописей откуда-то приволок Фил.

Помнится, в одном из рассказов речь шла о том, что в камере у заключенного завелась крыса. Заключенный вынужден был ее кормить, и она начала становиться все больше и больше, а сам заключенный – все меньше и меньше. Наконец, заключенный сделался таким маленьким, что сбежал из тюрьмы через крысиный ход, а в камере вместо него осталась крыса.

Коля Чичин – тощий, с гривой курчавых волос и лицом мартышки – сказал, что не находит в рассказах ничего особенного, а Эдька Гинберг – наш язвительный очкарик – принялся втолковывать ему, что к этим рассказам нельзя подходить с обычными мерками: нужно сделать поправку на личность автора, и на то, в каких условиях они были написаны. Мордовские лагеря – это вам не писательский дом отдыха где-нибудь в Тубулдах.

– Чушь, – сказал Коля Чичин и тряхнул своими лохмами. – Литературное произведение, как, впрочем, и любое другое художественное произведение, – автономная вещь, вещь в себе. И совершенно неважно, кто автор. Никаких поправок или коэффициентов. Никаких поблажек или снисхождения.

– Хорошо, – сказал Эдик. – Однажды в музее я натолкнулся на картину: белогвардеец ведет оборванного и избитого красноармейца на расстрел. Видны их лица. Ничего вроде бы особенного. Но тут я прочел название… Знаешь, как она называлась?

– Ну!

– „Братья". И все сразу же стало восприниматься по-иному, встало на свои места.

– Название – не показатель, – возразил Чичин. – Название – это составная часть произведения. Вот если бы фамилия художника все поставила на свои места.

– Тогда вот тебе другой пример… Как ты относишься к высказыванию „Несмотря ни на что, я все-таки верю, что люди в глубине души действительно добры"?

– Ничего особенного, – пожал плечами Чичин. – Натуральная туфта.

– А если я скажу, что это написала Анна Франк?

– Ну знаешь! – возмутился Колька. – Не нужно передергивать!

Гринберг удивился.

– Его ведь приговорили сначала к смертной казни – Кузнецова. Думаешь, легко решиться угнать самолет из тоталитарного государства?

– Не знаю, не пробовал, – отозвался Чичин.

Через несколько месяцев он попробовал, и его сразила снайперская пуля. Тогда нам не удалось узнать подробности, и только в девяностые годы один из журналов, напечатавший воспоминания бывшего работника чешских спецслужб Ладислава Надрхала, пролил свет на обстоятельства его гибели.

Когда самолет уже взлетел, Коля Чичин подозвал стюардессу и предъявил ей содержимое своего дипломата. Она увидела загадочный механизм с индикатором времени, кнопками и мерцающими разноцветными огоньками. И мигом, бедняжечка, взмокла от страха. Надрхал даже утверждал, что она наделала в штаны. Не знаю, откуда ему стала известна эта интимная подробность. А ведь перед нею всего-навсего был обыкновенный набор юного радиолюбителя. Безапелляционным тоном Чичин распорядился, чтобы самолет взял курс на Соединенные Штаты Америки. Ему терять нечего. Стюардесса побежала по проходу поставить в известность экипаж. Она рассказала, что у террориста в руках бомба. Так из „литературного террориста" Колька превратился в террориста самого настоящего. Ему попытались внушить, что требование лететь в Америку абсурдно – самолет не располагает достаточным количеством горючего. Взамен предложили высадиться в одной из западноевропейских стран. Но он согласился лишь на то, чтобы в одной из стран Западной Европы самолет совершил дозаправку. Выбор пал на Австрию. Самолет должен был сесть в Вене, а сел, естественно, в Праге. Перед этим летчик, как ему и было предписано, основательно покружил над городом. В иллюминатор Чичин увидел красивый европейский город и ошалел от счастья. Когда самолет приземлился, по трапу поднялись два человека в штатском. Первый на чистом немецком сообщил, что он – сотрудник австрийских спецслужб и предъявил свое служебное удостоверение (в действительности это был Ладислав Надрхал). Второй оказался переводчиком. Сотрудник спецслужб предложил Кольке покинуть самолет и пообещал ему политическое убежище в Австрии. Но Чичин продолжал упорствовать – только Америка. Очевидно в его воспаленном мозгу утвердилась мысль, что если уж бежать из Ада, то непременно в Рай. А Раем ему виделась Америка (курьезы судьбы: одним из Архангелов этого Рая впоследствии сделался мой отец). Тогда сотрудник спецслужб торжественно пообещал ему место в другом самолете, отправляющемся в США. Мол, Ту-134 вообще не предназначен для трансконтинентальных перелетов. Другое дело – „Боинг". И Колька поверил. Он ступил на трап самолета, и в ту же секунду трап помчался по полю. Колька ухватился за поручень, его длинные курчавые волосы развивались на ветру. И тут он увидел над аэродромом огромные буквы PRAGA и все понял. Но у него в руках по-прежнему оставался дипломат с бомбой, и снайпер нажал на курок.

Так Коля Чичин вышел из бизнеса. Думаю, он до конца оставался именно „литературным террористом", просто его угораздило слишком вжиться в главный образ прокручиваемого в уме романа. А некто из компетентных органов взялся написать на ту же тему, только лучше, что и предопределило финал.

Во времена того их спора с Гринбергом, он писал роман о смертельной схватке, развернувшейся между пешеходами и автолюбителями. Под названием „Великая битва". Как-то на улице рядом с моей дачей его чуть не сбила машина, и Чичин написал роман.

И еще… Сразу же после гибели Кольки Чичина комитетчики взялись за нас всерьез. Мы и так у них были бельмом на глазу: одни только наши крестовые походы против органов печати чего стоили. К тому же мы были отморозками и регулярно выбрасывали всевозможные коники. К примеру, Фил и Колька Чичин как-то взяли за правило ежедневно в одно и то же время встречаться напротив входа в гостиницу „Интурист" и обмениваться совершенно одинаковыми черными „дипломатами". По-моему, на четвертый, а то и на третий, день их взяли на „месте преступления". В дипломатах ничего не оказалось, но мозги им при этом прочистили основательно. И что же? Прошел месяц. Коля Чичин, Фил, Юлька и Лена Петрова сидели в ресторане того же „Интуриста". Когда принесли счет выяснилось, что им не хватает ровно шести рублей.

– Одну минуточку, – сказал Фил официанту.

Потом опустил руку в портфель, дважды провернул ручку лежащего там арифмометра и извлек на свет Божий две совершенно новые хрустящие трешки.

Через несколько минут их повязали по всем правилам. Обнаружили арифмометр и снова прочистили мозги. Но это не помешало Филу и Эрику Гринбергу через пару месяцев отключить газ во всех квартирах одного из обкомовских жилых домов. Происходило это следующим образом: они ходили по квартирам, сообщали, что система вышла из строя, Гринберг набрасывал на газовый вентиль кусок шпагата и приклеивал его концы пластилином к квадратику картона от обувной коробки. А Фил с важным видом делал на пластилине оттиск герба Советского Союза, прижимая к нему пятак.

Целых три дня обкомовские работники стоически мирились с отсутствием газа, пока не разразился скандал.

Меня подмывает упомянуть еще об одной истории, которая хоть и не угодила в анналы КГБ, все же является достаточно показательной. Чичин где-то раздобыл искусственный член. У меня в то время была любовница, от которой я никак не мог отвязаться. И мы придумали следующую интермедию (все было рассчитано по секундам). Когда девчонка пришла ко мне, и мы с ней легли в постель, я исподтишка ввел в нее вместо собственного искусственный член. И тут же раздался звонок в дверь. Я сполз с кровати и отправился отпирать, стараясь при этом держаться так, чтобы она меня видела только со спины. А член остался у нее внутри. Пришлось потом бедняжку долго отпаивать портвейном „777"…

Словом, комитетчики были сыты нашими выходками по горло. До поры до времени нас еще спасало то обстоятельство, что в наших действиях не просматривалось политического подтекста, да его и действительно не было. Но тут произошел угон самолета. А это – совсем другое дело. И первый удар пришелся на Фила. Прямо скажем, следователи КГБ были от него не в восторге. И когда выяснилось, что он неуправляем, его упекли в сумасшедший дом. Правда, в первый раз его удалось оттуда вытащить. У Петькиных родителей нашлись какие-то связи, пришлось мне продать „Жигули" и за большую взятку его отпустили.

Однако незадолго перед Московской Олимпиадой его упекли вторично. Кому-то очень не понравилось его утверждение, что американцы все время стремятся ударить нас по голове, а попадают по заднице. И его песни не понравились, в особенности „Занавес из железа", „Хари кришна" и „Замороженные авуары". И не нравилось, что он таскал по знакомым самиздат. И что называл Ленина таранькой. И что его родители живут по соседству с Сахаровым. Все не нравилось. А приближалась Московская Олимпиада.

Я не зря так часто упоминаю Московскую Олимпиаду: за два года до Московской Олимпиады, за год до Московской Олимпиады, сразу же после Московской Олимпиады. Просто Московская Олимпиада нас доконала. Американцы пробовали организовать международный бойкот, но не встретили практически никакой поддержки. Моя личная хронология событий такова: в 1979-м году погиб Коля Чичин, осенью того же года Феликса Шора впервые упекли в психушку, в начале 1980-го наши элитные части вошли в Афганистан, весной 1980-го Фила повторно отправили в психушку, где года через три он и впрямь сошел с ума, той же весной 1980-го исчезла Юлька Мешкова, а летом посланцы Всего Мира съехались в Москву, дабы продемонстрировать Всему Миру, т.е. самим себе, торжество Идей Спорта. И мы почувствовали, что остались с КГБ один на один.

Первое время мы все же надеялись, что после окончания Олимпиады Фила выпустят. Петькины родители вели какие-то таинственные переговоры, у меня даже сложилось ощущение, что им очень нравится улаживать подобные дела – a заодно и подкармливать важных функционеров – за чужой счет, но на сей раз в итоге и у них опустились руки. А для Петьки это, видимо, явилось серьезным ударом. Во всяком случае когда выяснилось, что на сей раз Филу не выпутаться, когда этот приговор прозвучал из уст ее отца, как-то само собой вышло, что Петька осталась у себя дома, не присоединилась к нам. Мы вернулись с Юлькой в „пещеру" вдвоем. Она была растеряна, кусала губы. В подавленном молчании выпили чай. Юлька всегда носила короткую прическу и одевалась в мужские рубашки и джинсы. Но при этом сохраняла трогательную женственность. Возможно потому, что брюки и рубашки ей всегда были велики, топорщились, раздувались. На ушах ее болтались огромные кольца. Она взяла гитару и спела „Хари кришну". Раньше она принципиально не желала исполнять песни Фила. Я вспомнил, как Фил пел „Хари кришну" у себя в морге, и у меня, козла, вырвался глухой стон. А Юлька не плакала, она только выругалась матом.

Ночью она пришла ко мне, и неожиданно мы слились в единое целое. Никогда более я не испытывал ничего подобного. Мы словно парили над бездной, на изломе времен и пространств, и это не было ни любовью, ни каким-либо другим чувством, которому существует название.

Потом мы обнаружили наши сплетенные тела на шатком мостике, зависшем над пропастью. И молча расползлись в разные стороны. У меня еще был шанс, я мог остаться с Юлькой, в их мире, в их страшном мире, но я позорно полз к своему краю кровати. И пропасть разделила нас.

– Давай устроим пикет у здания обкома, – проговорила Юлька сдавленным голосом со своего края кровати.

– Нас раздавят, – глухо отозвался я. – А Филу от этого легче не сделается. Даже наоборот.

Больше она не сказала ни слова. И на следующий день не пришла. Эрик Гринберг говорил мне потом, что ее видели в облисполкоме. Якобы к вящему ужасу окружающих она выкрикивала антисоветские лозунги, сопровождая их нецензурной бранью.

Когда стало понятно, что она исчезла, ее мать бросилась на поиски. Причем сполна досталось и мне и милиции. Однако ее отчаянные усилия ни к чему не привели. Уже во время перестройки и я тоже попытался внести свою лепту. Но с тем же успехом. Юлька Мешкова исчезла навсегда.

И еще один характерный штрих: дней через десять после исчезновения Юльки дотла сгорела моя дача. При невыясненных обстоятельствах. Теперь оставшимся „литературным террористам" негде было устраивать свои сборища…

В три часа ночи я неожиданно проснулся. „Вжик, вжик" – табурет Кузьмича в коридоре.

Я сел на кровати и закурил. Потом, когда в двери Кузьмича наконец провернулся ключ, пошел в туалет молиться. Встал на колени перед Унитазом и просительно уставился на Бачок.

Знаете, почему я все же снизошел до принятия подачек из Орегона? Мне категорически насрать на то, что подумает сенатор. И потом они ведь когда-нибудь узнают, что в действительности я у них ничего не брал. Это греет мою измочаленную душу.

Кислицын так и не решился передать по линии, что с квартиры на проспекте Ленина я постепенно, в три захода, перебрался в трущобы. Он не мог придумать, чем все это объяснить, коль скоро считалось, что помощь я принимаю. Кстати, ему на самом деле причины были неведомы, и он продолжал, бедняга, ломать над этим голову. Я предлагал на выбор вполне приемлемые варианты: в карты проиграл, просадил на наркотики и т.д. и т.п., поскольку родителям – считал я – было бы приятно узнать что-либо в этом духе. Они и без того к лику святых меня не причисляли, но мне хотелось внушить им, что наркотики, рулетка и ломберный столик – мой излюбленный способ времяпровождения. А, может, и единственный способ времяпровождения. А, может, и способ существования. Лишняя капля бальзама на душу никому не повредит. Только вообразите себе обратную картину: они бросают отпрыска на произвол судьбы, а в результате выясняется, что он – никакая не отрыжка общества. Разве мог я – человек доброй воли – такое допустить? Но предполагалось, что, исполняя обязанности снабженца, Кислицын одновременно и присматривает за мной. Поэтому он отмахивался от подобных предложений. Он пребывал в состоянии перманентной тревоги: а вдруг супруга сенатора, или, чего доброго, сам сенатор, вознамерятся посетить свое незадачливое чадо? А вдруг сенатор с какой-нибудь делегацией нагрянет? А вдруг сестренка, не дай Бог, соскучится по братцу? Вот уж кто не соскучится, так это сестренка. Лет десять назад она вышла замуж за Алана Грина – портлендского коммерсанта, мулата, который тоже занимается компьютерами, как и мой отец. И теперь у них пятеро детей, тоже мулатов. Так что у моей сестрички, Клары Грин, забот и без меня полон рот.

А я теперь – дядя. Уссаться можно! И не какой-то там ординарный дядя, а дядя – пять звездочек. Но вот объясниться со своими племянниками я вряд ли когда-нибудь сумею: они совершенно не владеют русским. У меня сложилось впечатление, что и Клара уже почти не говорит по-русски. К моему сорокалетию она прислала в подарок две чашки с видами Портленда и их семейную фотографию с комментариями, написанными на таком варварском языке, что мне с трудом удалось разобрать хоть что-нибудь.

А вдруг действительно с какой-нибудь делегацией нагрянет сенатор? И ему захочется лицезреть своего ненаглядного сыночка? Теперь, после близкого знакомства с Середой, я знаю, как его встретить. Я скажу, по хозяйски охватив пространство руками: „Добро пожаловать в Страну Багровых Туч."

Однажды, когда издательство „Роса" уж очень затянуло с гонораром, случился казус. Кислицын, как обычно, припер полный рюкзачок еды, выгрузил на стол, и я принялся раскладывать продукты по целлофановым мешкам. И внезапно впал в состояние ступора. А когда очнулся, выяснилось, что я прогрыз толстенный целлофан, в который была запаяна колбаса, и, захлебываясь слюной, пожираю вкусную копченую внутренность.

Я тут же отшвырнул остатки колбасы, кинулся в туалет, бухнулся перед унитазом на колени и, засунув два пальца в рот, задергался в судорогах. Потом, преодолевая нахлынувшую слабость, медленно поднял голову. Высоко надо мной, под самым потолком, витал поржавевший, с облупившейся белой краской бачок. И мне вдруг привиделось, что я молюсь. С тех пор я удовлетворяю здесь свои религиозные потребности.

Думаю, что если еще остался Бог на Руси, то именно такой: он бурчит и вступает в безуспешную схватку с нашим дерьмом. Золотой или даже серебряный телец для нас – эклектика.

Слова молитвы у меня все время одни и те же. Когда-то мне хотелось стать летчиком. И теперь без устали я твержу: „О, Боже, дай мне одно крыло Антуана де Сент-Экзюпери, и второе – Ричарда Баха."

Чтобы покончить с темой.

Я уже как-то упоминал, что время от времени унитаз забивается, и только мне известно в чем тут дело. Так вот, я спускаю в него фотографии сенатора с супругой. Эдвард Твердовски держит речь в сенате, Эдвард Твердовски на озерах в Монитобе занимается рыбной ловлей (здесь он почему-то никогда рыбалкой не увлекался), Эдвард Твердовски играет в гольф, а жена рукоплещет блестяще сделанному удару. Супруги Твердовски на газоне рядом с собственной виллой. На всех фотографиях у него ослепительная улыбка, сменившая прежнюю дежурную гримасу брезгливости… Почему-то унитаз, благосклонно относящийся ко всем прочим дарам квартиры, сенатором брезговал.

Я равнодушен к политике, однако с недавних пор одно имя греет мое сердце: Мадлен Олбрайт. Недавно ее назначили Государственным Секретарем Соединенных Штатов Америки. Представляете, какой удар по честолюбию сенатора? Мало того, что Мадлен Олбрайт – женщина, так она еще к тому же эмигрантка. Как и он сам. А государственный секретарь – это вам не какой-то занюханный сенатор из Орегона.

Если мне ненароком зададут вопрос из области политики, то, уподобившись студенту из анекдота, который все на свете ассоциирует с колбасой, я найду лишь один ответ.

– Кого вы считаете наиболее выдающимся политиком в мире?

– Мадлен Олбрайт!

– Кто на ваш взгляд способен победить коррупцию в России?

– Мадлен Олбрайт!

– Назовите фаворита президентских выборов во Франции (Аглии, Дании, Италии).

– Мадлен Олбрайт!

О, Б-же, дай мне одно крыло Антуана де Сент-Экзюпери, и второе – Ричарда Баха!

Вернувшись в комнату, я скользнул взглядом по папочке цвета маренго. Пожалуй, пришло ее время. К спинке кровати у меня была прикручена лампа, напоминающая вставшего на дыбы червяка. Я включил ее, направив лучик на машинописные страницы.

Роман назывался „Предвкушение Америки". Неожиданным был эпиграф: „Пусть родина моя умрет за меня" (Джеймс Джойс, „Улисс").

Главного героя величали Родионом Ловчевым. Если я правильно понял, его с детства обуревала навязчивая идея как можно качественнее выйти из бизнеса. Это и легло в основу сюжета. В молодости Ловчев жил сперва с матерью, а потом с обоими родителями – примета времени, после разоблачения культа личности, насколько известно, у многих стало получаться наоборот. Отец и мать его были людьми немолодыми, во время войны потерявшими свои прежние семьи. У отца до него было двое детей, у матери – трое. Сами они были угнаны на работу в Германию, где и познакомились в одном из трудовых лагерей. Когда союзные части заняли баварский городок, в котором они находились, у них появилась возможность остаться на Западе. Тем более, что смерть близких, казалось бы, развязала им руки. Но они захотели вернуться, поскольку до войны об отце написали книгу как о пламенном революционере, и он, видимо, слишком глубоко вошел в роль. В России их тут же повязали: отец отсиживал в Средней Азии, мать – в Сибири. К моменту ареста мать уже была беременна, поэтому первые жизненные впечатления Ловчева были связаны с зоной. Возможно, тогда и просочилась в его подсознание идея отъединиться от общества – кто знает. Или чуть позже, когда во второй половине 50-х годов они поселились втроем в однокомнатной квартирке. Страна ассоциировалась у Родиона со свинцовыми рассветами, когда основное поголовье с выражением угрюмой обреченности на лицах выползало из своих нор и отправлялось на заводы. Помимо этого, в их тесном жилище витали образы войны: солдаты вермахта в касках и с собаками, колонны изможденных людей, детский плач, гортанные выкрики: „Кто не будит слушайт немицкий официрен, будит – пиф-паф! – висет на той гиляка…" Два мощных источника – его родители – проецировали эти безрадостные видения. От этого тоже очень хотелось избавиться. Родители словно пытались собрать осколки своей прежней жизни, и порой Родион ощущал себя жалкой горкой битого стекла, тщательно сметенного на совок. Ситуация усугублялась и тем, что он с детства увлекался литературой, пробовал писать рассказы, но у него не было своего угла, где бы он мог спокойно этим заниматься. Как о манне небесной мечтал он о жалкой клетушке в коммунальной квартире. И еще о такой работе, которая бы позволила ему располагать своим временем.

Закончив институт культуры и отбарабанив положенный срок в армии, он не подался в культработники, как ожидали родители, а нашел себе место воспитателя в одном из общежитий профтехучилища. Во-первых, работать нужно было по вечерам: он совершал дежурный обход помещений, а затем запирался в красном уголке и творил. Дневное время также оставалось за ним. Во-вторых, руководство профтехучилища помогло ему с комнатой, именно такой, о которой он и мечтал: клетушки в большой коммунальной квартире, где помимо него обитало еще более двадцати человек.

Как литератор, он усиленно работал над собой. Писал по несколько часов в день, читал серьезные книги, занимался самообразованием: изучал историю, философию, религии. Морально его очень поддержал драматург Кереселидзе, руководивший одной из литературных студий. Способности Родион сперва проявлял заурядные, но постепенно, благодаря трудолюбию и помощи Кереселидзе, стал писать значительно лучше.

По сути уже тогда свою задачу на каком-то уровне он вроде бы выполнил: худо-бедно выполз из бизнеса. Обитал в мире, который сам для себя создал, пусть и с зарплатой воспитателя профтехучилища и жилплощадью в восемь с половиной квадратных метров. Но на поверку его положение оказалось достаточно зыбким. Однажды в его смену воспитанники учинили пьяный дебош, в то время, как сам он, ни о чем не подозревая, сочинял рассказы. Директор профтехучилища вкатил ему строгий выговор с предупреждением. Над ним нависла угроза увольнения.

Тогда же произошел разрыв с отцом. Еще будучи школьником Ловчев узнал, что у родителей была возможность остаться на Западе. Выбор, который сделал отец, в тот момент показался ему естественным. Но время шло, и постепенно он стал смотреть на это иначе. Как мог отец возложить на алтарь идеологии судьбу будущего ребенка?! Теперь по ночам он ворочался с боку на бок и не мог заснуть.

Наконец, его рассказ был напечатан в „Авроре" и получил благосклонную критику в центральной прессе. За ним последовали публикации в других журналах. Одну за другой Ловчев покорил те вершины, которые в дальнейшем тщетно штурмовали „литературные террористы". Его приняли в Союз писателей, завалили заказами и он ушел из профтехучилища. Получил хорошую квартиру. От рассказов и зарисовок перешел к повестям и романам. Одна за другой выходят в свет его книги. Он женится на дочери известного журналиста-международника, приобретает машину, дачу. По сути, он движется в направлении, противоположном тому, в котором двигался я: от маленькой комнатки в коммуналке к хорошей квартире, машине, даче и т.д.

С различными писательскими делегациями он частенько бывал за рубежом. Теперь, казалось, он окончательно добился своего: работал на даче, жил как заблагорассудится, возился с сыном и дочерью (их звали Рифом и Эллой, взаимоотношениям Ловчева с детьми были посвящены целые главы), был полностью предоставлен самому себе.

И тут словно гром среди ясного неба: во время очередного заграничного визита Ловчев просит политического убежища на Западе. Свободная пресса поднимает шум: один из наиболее видных совдеповских борзописцев просит политического убежища за рубежом.

Ловчев вступает в схватку с советской властью с требованием выпустить его семью. Противостояние затягивается на долгие годы. За это время он из Европы перебирается в Америку, путешествует по стране от Калифорнии до западного побережья, мыкается по городам и весям, изучая жизнь и повадки аборигенов. Потом попадается на глаза одному из влиятельных литературных агентов, появляются его книга, вторая, им интересуются Голливуд и Бродвей.

Деньги, естественно, потекли рекой.

Наконец, наступает долгожданный момент встречи с родными. Он приобретает участок на побережье Испании где строит себе дом. (Рукопись содержала подробное описание этого странного дома, резко контрастирующее с остальным текстом – почти что в стиле Виктора Гюго.) Шестиэтажный, своими нижними четырьмя этажами он был встроен в скалу. В нем имелась обширная библиотека, видео- и аудиотека, комнаты для гостей, бассейн, спортзал, боулинг, билиардная и многое другое. Имелся и собственный кусок берега с катером и яхтой. Литературная удача с завидным упорством продолжала преследовать Родиона Ловчева.

Собственно, этим и заканчивалась первая часть. А вторая обрывалась на первых же страницах. Начиналась она с невнятного сообщения о высадке американских морских пехотинцев на каком-то мифическом острове Брунео. Операция была проведена на высоком стратегическом уровне, и, несмотря на сопротивление кубинских отрядов, потери убитыми составили всего несколько человек. Затем действие перемещалось в постсоветское время, на маленький клочок суши, затерянный в просторах Атлантического океана. Он не имел названия, а принадлежал, как вы уже наверное догадались, все тому же Родиону Ловчеву. На нем – замок и несколько красивых вилл, большой самолет со взлетно-посадочной полосой, огромная яхта с гидропланом и вертолетом, масса челяди: матросы, летчики, вооруженная до зубов береговая охрана, медики, массажисты, садовники и т.д. и т.п. Приблизительно таким же островом владел в одном из фильмов о Джеймсе Бонде доктор Но.

Словом, все вокруг символизировало окончательный и бесповоротный уход Ловчева из бизнеса. Мы снова встретились со старыми знакомыми: на острове гостит драматург Кереселидзе, переживающий творческий кризис; здесь же находятся жена Родиона и его семнадцатилетняя дочь.

Фрагменты описания их быта, прогулки, разговоры…

А обрывалась рукопись, словно специально, на самом интересном месте: Кереселидзе случайно узнает о связи Ловчева с наркосиндикатом. И что остров этот ранее служил перевалочной базой на пути героина из Южной Америки в Северную.

Хренов водитель панелевоза…

Я все могу понять кроме одного: как ему это удавалось? Типичные сюжеты мыльных опер в духе Бенцони или Сидни Шелдона превращать в трагедии чуть ли не Шекспировского уровня. Шекспировского уровня… Шекспировского… Шелдон…

„Вжик, вжик…" – табуреты Сидни Шелдона и Шекспира в коридоре…

Я поднял голову. Ослепшим лучиком лампа уткнулась в мою заспанную морду. Листы рукописи, разбросанные по полу, заинтересованно перебирал сквозняк. Где же папочка цвета маренго? Вот она, родимая, под одеялом: слегка надорванная и в двух местах погнутая.

Половина девятого утра.

Я пошел в ванную и побрызгал в лицо холодной водой.

„О, Боже, дай мне одно крыло Антуана де Сент-Экзюпери, а второе – Ричарда Баха!"

(Однажды крылья у меня уже появлялись, но потом перестали расти, словно ноги Тулуза-Лотрека. Однако ноги Тулуза-Лотрека перестали расти по вполне объяснимой причине: в детстве он свалился с лестницы и получил травму. А почему перестали расти мои крылья?)

Поставив чайник, я произвел инвентаризацию имеющихся в наличии продуктов.

Чуть позже появилась Момина с коробкой из-под обуви в руках. В коробке россыпью были навалены компакт-диски и дискеты. А сбоку написано: „Саламандра". Все это приятно пахло кожей.

Момина была в фиолетовом дождевике, который тут же полетел в сторону моего халата. Она была настроена по-деловому. Включила компьютер, который после запуска специальной программы принялся визжать, словно резанный, обнаруживая один вирус за другим. Раньше я и не подозревал, что у него такой скандальный характер.

– Ничего себе, – сказала Момина. – Это была не дискета, а самая настоящая клетка с вирусами. Компьютер в полном параличе. Придется действительно инсталлировать все заново. А я-то надеялась, что смогу ограничиться локальными мерами.

Вот полный перечень найденных в компьютере вирусов: „Троянская роза", „Акуку", „Тарзан", „Казино", „Танец дьявола", „Террор", „Андрюшка", „Харакири", „Хеловин", „Джокер", „Кинг-Конг", „Мафия", „Терминатор", „Кукуруза", „Пентагон", „Монстр", „Сиськин", „Гуд бай!", „Джанки" и „Убийца экрана".

– „Троянская роза" – эмблема печали, – вздохнув, проговорила Момина. – Проще всего переформатировать диск.

Мне отчего-то сделалось жаль существ со столь звучными именами. Кто-то вынашивал их и лелеял, вкладывал в них свои сердце и душу. А потом на них объявили вселенскую облаву. И нет на свете ни одного вольера – какого-либо компьютерного пространства – где они могли бы чувствовать себя вольготно и в безопасности. Если после написания романа компьютер останется в моем распоряжении, обязательно отдам его на откуп „Сиськину", „Кинг-Конгу", „Терминатору" и остальным.

Торжественно клянусь!

Да здравствует компьютерная чума! Трепещите, торговцы компьютерами!

Я предложил Моминой „Юньань" и она сказала:

– С удовольствием.

– Лимона по-прежнему нет, – предупредил я.

– На что же ушла тысяча долларов?

– На девочек, разумеется.

Когда началась инсталляция, я засомневался в интеллектуальных способностях компьютера. Он обрушился на Момину с вопросами, не желая самостоятельно шагу ступить и консультируясь по малейшему поводу.

– Без программ он как младенец, – объяснила Момина. – Программы эти – как раз и есть его интеллект.

Потом она спросила как бы между прочим:

– - Ну что, прочитал рукопись?

– Угу, – отозвался я.

– И каково впечатление?

– Забойная была бы штука, если бы не… Ну, сама понимаешь.

Я лихорадочно соображал, где достать вторую чашку? Пить из оставшейся с Моминой по очереди, как это было с Евой, я не решался. Одолжить у тети Таи, что ли?

– Интересно получается, – сказал я. – Он работает на серьезном материале, а завладевает вниманием читателя не хуже Чейза. Имеется в виду степень поглощения читателя сюжетом. Ведь хороший сюжет – что болото: вот читатель есть, а вот его нет. Только пузыри по поверхности расходятся.

Момина усмехнулась.

– Вот шарик есть, а вот его нет, – сказала она. – Энди Таккер, „Благородный жулик", О'Генри.

Видимо, имела в виду, что эту фразу я украл у О'Генри. Ну как же, известный плагиатор – на такого все списать можно.

Однако на сей раз интуиция слегка подвела ее, поскольку я похитил не фразу, а саму мысль. Причем не у О'Генри, а – кто бы мог подумать! – у себя родного.

В отношении Середы я применил сравнение, которое в виде аллегории использовал когда-то для объяснения всей нашей жизни. Владимиру Ленину со товарищи удалось состряпать сюжетец, поглотивший практически целую нацию. Лишь местами над болотной гладью возникали кочки с могилами отморозков. С тех пор прошло много лет. И вот на поверхности показались странные существа – потомки давешних увлеченных. Их уже тошнит от сюжета, рады бы выбраться на берег, барахтаются изо всех сил, но не выходит – болото не пускает. Несправедливо Фил Ленина таранькой обзывал: не таранька он вовсе, а творец. И не случайно Ленин – литературный псевдоним. Всех умудрился обратить в персонажей своей мистерии. Люди рождались персонажами, жили персонажами и умирали персонажами. Даже такие эрудированные, как „литературные эстеты". Даже такие тщеславные, как мой отец. Даже такие талантливые, как Виктор Середа. Даже диссиденты, ведь в книгах сосуществуют персонажи с различными знаками. И только ребята вроде Фила, Юльки Мешковой и Коли Чичина, рождались отморозками, жили отморозками и погибали отморозками. Не желали отморозки укладываться в чей-то сюжет!

Правда, многие верят, что жизнь – извечная книга, персонажем которой является все сущее („…сотри и меня из книги Твоей, которую Ты писал." „И сказал Господь Моше: кто согрешил предо Мною, того сотру Я из книги Моей"). Однако это – Великая Книга, созданная не человеком, но Творцом, и быть вписанным в нее не зазорно даже отморозкам.

Кстати, если продолжить тему… „Бог создал человека по образу и подобию своему." Поэтому и в людях заложена тяга к писанию книг. И наиболее искушенным из них, к примеру, Ленину, удается вписать в произведения целые народы тем самым пополнив собой на время языческий пантеон. (Когда начинают пылать костры с книгами, многие не подозревают, что огонь пожирает вовсе не бумагу, а это целые людские популяции исчезают в пламени аутодафе.)

Середа, разумеется, не достиг вершины Олимпа, да и не стремился к этому, но многих читателей его сюжеты все же увлекли.

Как видите рачительный хозяин способен многократно эксплуатировать одну и ту же мысль, всячески варьируя ее: сейчас автором болота (по сравнению с ленинским – мизерного болотца) выступил писатель Виктор Середа.

Мне не хотелось Моминой объяснять все это, легче было лишний раз отдать должное ее эрудиции.

Она поинтересовалась, способен ли я сделать так, чтобы роман стал „забойным" безо всяких „не".

– Мне еще нужно многое узнать об авторе, – проговорил я твердым голосом.

– Опять твои грязные намеки, – сказала она.

Я обескуражено уставился на нее. Но она тут же отвернулась, закрыла рот ладонью и прыснула, и я понял, что она имеет в виду.

Очевидно зубы дракона, мелькнуло у меня в голове, все же способны прорасти сексуальными воинами.

Потом она сказала:

– Перезагрузимся.

И щелкнула мышкой.

И мы перезагрузились.

Очнувшийся компьютер, видимо, ошалел от счастья и принялся захлебываться цифрами, сообщениями, картинками.

Пользуясь случаем, Момина обучила меня нескольким приемам. В первую очередь попыталась объяснить мне, что такое файл. На это была угроблена уйма времени, в течение которого я проявил себя полным тупицей, поэтому объяснение я опускаю. Во-первых, потому что на это тоже ушла бы уйма времени, и, во-вторых, чтобы не пасть окончательно в ваших глазах. Достаточно уже того, что я низко пал в глазах Моминой. Ей все не удавалось взять в толк, как может человек, достигший моего возраста, понятия не иметь о том, что такое файл.

Она научила меня создавать файлы, копировать файлы и уничтожать файлы. И ни в коем случае не уничтожать файлы, из которых состоят сами программы. Спи спокойно, компьютер! Твоему интеллекту ничего не угрожает.

В довершение она извлекла из обувной коробки горсть дискет и протянула мне.

– Будешь записывать на них промежуточные файлы, чтобы я имела возможность контролировать ситуацию. Я должна постоянно держать руку на пульсе – это мое условие.

– Они пустые? – поинтересовался я. – На них нет файлов?

– На некоторых наверное что-то есть. Но это – мусор. В основном фрагменты моих работ, уже никому не нужные. Можешь спокойно их уничтожать.

– Хорошо, – сказал я. – Я их уничтожу. Безо всякой жалости.

Она потянулась.

– Еще „Юньань"?

– Не откажусь.

Я вышел из комнаты, а потом вообще из квартиры. Рядом с подъездом стоял „Вольво" Моминой. Переступив через Стеценко, я немного поразмышлял, после чего взял курс на ближайший гастроном. Там я купил печенье, конфеты и лимон. А потом, махнув рукой, скупил половину прилавка. Смерть последнему гонорару издательства „Роса"!

У меня появилось ощущение, что я сумею завершить роман. За те долгие годы, что я занимался писательством, и в особенности, когда работал над „Мейнстримом", „Еще раз "фак"!" и „Разъяренным мелким буржуа", я основательно набил руку на создании различного рода литературных клише. Язык, почерк, ассоциативный ряд, особенности манеры изложения – так опытный фальшивомонетчик изготавливает клише денежных купюр. Ведь это тоже своего рода искусство: когда созданную твоими руками купюру невозможно отличить от настоящей.

Правда сейчас передо мной стояла иная задача: мне нужно было дописать. Это было значительно сложнее, но с другой стороны превращало в полноценного соавтора. Ведь на сей раз я принимал участие в создании чего-то подлинного, настоящего. Намечалась радикальная смена интерьера: вместо подполья по производством фальшивых банкнот – государственный монетный двор.

Возможно, работа над „Предвкушением Америки" – всего лишь трамплин, после чего для меня самого, Геннадия Твердовского, откроются двери в большую литературу? А то от Пучини меня уже пучит, ей-Богу.

Обуреваемый мачизмом, я выложил перед Моминой две красивые коробки: одну металлическую, с печеньем, и вторую из пластика, с конфетами „Мон шери".

Она рассмеялась. Потом неожиданно поцеловала меня в щеку.

– Я не сомневалась, что ты решишься, – сказала она. – А эти намеки на отсутствие лимона мне не очень-то понравились.

Видимо, вообразила, что я пустил в ход ее денежки. И что теперь мне уже не отвертеться.

Почему-то мне вспомнились слова Чейза: живет себе на свете человек – не тужит, и тут на его пути появляется женщина.

Момина отодвинула коробки в сторону, достала из кармана пузырек с маленькими таблетками и проглотила одну из них.

– Зря старался, я сладкого не ем.

И, видя мое замешательство, сочла нужным добавить:

– Я ведь уже говорила, что сублимирую себя с литературой – стремлюсь к достижению полного совершенства.

А, видя мое недоумение, сочла нужным присовокупить:

– В литературе, насколько тебе известно, важны идея, форма… ну и конструкция. Если превалирует идея, это называется…

Последовала выжидательная пауза. Я обречено пожал плечами.

– Идеализмом, – подсказала она. – А если превалирует форма, это называется…

– Формализмом, – обрадовался я.

– Умничка. А, если конструкция?

– Конст… конструктивизмом?

– Верно!

– Конструктивизм, – повторил я. – Как все просто! Вот оно значит, что это такое.

– Так что о форме и конструкции тоже нельзя забывать, – сказала Момина. – Иначе мигом превратишься в махровую идеалистку.

– У тебя ведь талия, как у барби, – заметил я.

– Но ты не представляешь, чего мне это стоит. Приходится до одурения крутить тяжелый обруч, внутренность которого заполнена песком.

– Мать у тебя тоже была изящной.

– Оставь наконец свои гнусные поползновения, – сказала она. Потом добавила уже более мягко: – Между прочим, мать тоже крутила обруч. Она и научила меня заполнять его песком.

– Сама ведь видишь, что преемственность налицо, – рискнул ввернуть я.

Она снова засмеялась, зажав рот ладонью.

– Тогда, может быть, немного коньяку? – предложил я, извлекая очередное приобретение – бутылку „Камю".

– Я ведь за рулем. Если тебе так уж хочется сделать мне приятное, поехали сейчас со мной.

Я сказал, что с удовольствием, а куда? А она сказала, что не думает, чтобы это доставило мне удовольствие. Сегодня – ровно пол года, как погибли ее родители. И ей обязательно нужно съездить на кладбище.

Я вышел в коридор, извлек из шкафа свой единственный костюм и переоделся.

– Такое впечатление, что у тебя там магазин подержанного платья, – сказала Момина.

– Просто в свое время мне удалось захватить в коридоре плацдарм силами платяного шкафа. Потихоньку отвоевываю пространство. Вообще, это интересная тема: время и пространство. Люди боятся времени и обожают пространство. Наверное потому, что время больше ассоциируется с мгновением, а пространство – с бесконечностью.

– По-моему, ты не очень-то любишь пространство, – заметила Момина. – Судя по тому, сколько места ты в нем занимаешь.

Выразительным взглядом она окинула комнату.

– У меня еще есть подвальное помещение, – возразил я. – Правда, оно забито до отказа.

– Интересно, чем, – сказала Момина. – Не могу себе представить.

– Военная тайна, – сказал я. – А, впрочем… Если хочешь, могу показать.

– Просто скажи – и все.

– Нет, просто тут не скажешь. Это нужно видеть.

Секунду поколебавшись, я взял ключ и повел ее на лестничную площадку. А оттуда – вниз по ступеням.

– Осторожно, не упади, – предупредил я. – Тут можно основательно подпортить себе конструкцию.

Момина с интересом оглядывалась по сторонам.

– Настоящие казематы, – сказала она. – Петропавлавская крепость. Бастилия.

– Ты права. – Я принялся шерудить ключом в замке, ощущая себя средневековым тюремщиком. – Прошу.

Дверь распахнулась, щелкнул выключатель, и перед нами выросли штабеля книг. Их скорбные вершины местами достигали потолка.

– А вот и узники, – сказал я. – Практически все здесь. „Мейнстрим", „Еще раз „фак"!" и „Разъяренный мелкий буржуа".

Она удивленно замерла. Потом погладила корешки книг кончиками пальцев. Внезапно я почувствовал, как меня заливает волна нежности.

– Рабо Карабекян, – проговорила она. – „Синяя борода", Курт Воннегут-младший.

Я напряг память.

– Не совсем, – возразил я. – Его картина, которую он прятал в сарае, представляла несомненный интерес для общества.

– Твои книги тоже представляют интерес для общества.

– Оно и видно.

– Нет, я серьезно. Если бы ты бросил заниматься косметическими операциями и взялся за ум, из тебя мог бы получиться неплохой автор.

„О, Б-же, дай мне одно крыло Антуана де Сент-Экзюпери, и второе – Ричарда Баха!"

– И все-таки, – сказала она. – Где ты находил деньги на типографию? Давай уж все начистоту, коль начал.

– А разве ты до сих пор не догадалась? – удивился я. – Странно. С твоей проницательностью и умением подмечать даже незначительные детали…

– Стало быть, я должна понять это сама?

Ну вот, вчера я не смог сообразить, кто она по профессии, а сегодня мы вроде поменялись ролями. Я кивнул. Последовало продолжительное молчание.

– Ничего не приходит на ум, – проговорила она.

– А ты ведь прошла весь путь к ответу, еще когда искала меня. Появление каждой из книг сопровождалось моим переселением в меньшую квартиру. С доплатой. Пока я не очутился в этом благословенном уголке. Со всеми своими тиражами.

Дождя не было. Серый небесный покров, недавно казавшийся таким плотным, как-то вылинял, обветшал и покрылся синими пятнами. Земля отсвечивала осколками луж. Ветер швырялся мокрыми листьями.

Момина водила классно. Создавалось впечатление, что у нее вообще нет изъянов. Что она – само совершенство. Правда, совершенство ведь тоже изъян (в той мере, в какой стопроцентная нормальность считается психическим сдвигом). Совершенство стерильно, и это слегка отпугивает.

Стерильность! Я покосился на нее. Думаю, я подобрал нужное слово. Момина казалась настолько стерильной, что ее невозможно было представить себе в роли матери.

Невдалеке от кладбища она ловко объехала лежавший на дороге труп собаки. Этот труп словно символизировал собой некую границу: начало города мертвых под охраной мертвого сторожевого пса. У входа продавались гвоздики. Мы купили четыре цветочка и двинулись по пронизанным сыростью аллеям.

Неожиданно я поймал себя на мысли, что никогда до этого на был на кладбище. Родня моя обитала в Орегоне, и они не только все здравствовали в настоящий момент – тьфу-тьфу-тьфу! – они были стройны, загорелы и не в меру жизнерадостны. А бабушек и дедушек своих я не помню. Мать вообще росла сиротой и воспитывалась в детском доме. А родители отца еще были живы, когда я родился, но вскорости умерли – оба в течение одного месяца. Отец никогда не брал меня на их могилу. Мне даже неизвестно, навещал ли он их сам. Возможно, где-то рядом покоятся их останки. Я начал всматриваться в фамилии, написанные на могильных плитах.

– Нам сюда, – сказала Момина.

Мы свернули налево, прошли еще метров десять и остановились у низкой решетчатой оградки. Момина положила руку на калитку, потянула ее на себя и… замерла.

Я удивленно переводил взгляд с нее на памятник и обратно.

– Что-нибудь не так? – поинтересовался я.

Она вошла внутрь и обошла вокруг памятника. Могила выглядела ухоженной, и памятник был в полном порядке, непонятно, что могло ее так взволновать.

– Вот чертовщина! – воскликнула она.

– Да что случилось?

– Памятник!

– Что, памятник?

– Откуда он взялся?!

– То есть?

– Я только собиралась заняться его установкой, ведь рекомендуется выждать какое-то время, чтобы земля осела.

– М-м-м…

Памятник смотрелся необычно, во всяком случае на фоне кладбищенского ландшафта. Весь из цельного черного мрамора. На полированном полу – никакого возвышения – за письменным столом восседал Момин-Середа. Сбоку к нему прислонилась жена, рука которой покоилась на его плече. На столе – пишущая машинка и несколько книг. Впрочем, имя Середа нигде не упоминалось. „Момин, Виктор Андреевич, 23.01.1941 – 21.04.1996. Момина (Глотова), Ксения Игоревна, 11.05.1946 – 21.04.1996."

– Наваждение какое-то, – проговорила Момина-младшая.

– Погоди, погоди, а у вас есть какие-нибудь близкие родственники? – поинтересовался я.

– Никого.

– А может это от писательской организации?

– Ты что, издеваешься?!

– Ну да, они были бы обязаны поставить тебя в известность.

– Такой памятник стоит целое состояние, – сказала Момина. – Они скорее удавились бы. Да и нет у них таких денег. К тому же все они уверены, что воздвигли себе памятник уже при жизни. Нерукотворный.

– Но твой отец, он ведь хорошо зарабатывал?

– О, да! Но его много печатали на Западе и экранизировали, даже ставили на Бродвее.

Прямо как Ловчева, отметил я про себя.

– Чего гадать, – сказал я. – Нужно потребовать разъяснений у администрации. Уж они-то должны быть в курсе дела.

Однако директор кладбища – совершенно лысый здоровяк в очках – только сокрушенно развел руками. Он понятия не имеет, чья это инициатива. Да и так ли уж в конце концов это важно? Мы только радоваться должны, что нежданно-негаданно на нас обрушился памятник, за который даже платить не нужно. Другое дело, если бы наоборот – был памятник и исчез.

– Сторожа, гады! – добавил он в сердцах, бросив на стол конторскую книгу. – Алкоголики несчастные!

На Момину было жалко смотреть. Я попытался убедить ее в том, что памятник поставил кто-то из состоятельных поклонников ее отца. На большее моей фантазии не хватило.

– А откуда ему известна девичья фамилия моей матери?

– Ну-у…

– А дата ее рождения?

– Это не так уж сложно в конце-то концов. В особенности для человека, у которого водятся такие деньги.

Она сказала, что придется его снести.

– А он тебе не нравится? – осторожно поинтересовался я.

– Не в том дело. Я сама обязана поставить ему памятник! Как ты не понимаешь!

Она сказала „ему", а не „им", отметил я про себя. Любопытно.

Мы решили вернуться к могиле чтобы возложить цветы. Итак, на могилах уже начали расти памятники. Шарман.

– Хороший памятник, – она уже почти успокоилась. – Но все равно снесу… Никто не имеет права… Можно считать, что это то же самое, что и возложение цветов… Воздвигли – снесли…

На обратном пути, я стал расспрашивать ее об отцовском окружении. Отчасти чтобы отвлечь. Отчасти чтобы лучше представить себе атмосферу, в которой он жил. Ей было больше известно о первом – „розовом" – периоде. С литераторами тогда он общался мало. Все больше с музыкантами, композиторами, художниками, театральными режиссерами. Персонажи в его произведениях чаще и оказывались людьми этих профессий. Момин обладал хорошим чувством юмора, и нередко становился душой застолья.

Все же в первую очередь меня интересовал „багровый" период, когда он уже стал Середой, и я сказал ей об этом.

– Началось все с того, что он стал пить как лошадь, – сказала Момина-младшая. – И продолжалось это целых три месяца.

Мне вспомнился собственный запой, связанный с отъездом родителей. Филу тогда удалось сравнительно легко вытащить меня.

– Самое интересное: не было никаких видимых причин, – сказала Момина. – Мама не уставала повторять: „Может ты объяснишь наконец, что случилось?" Потом он бросил пить – как отрезало – и взялся за работу. Теперь я думаю, у него было что-то вроде творческого кризиса, из которого он столь удачно выбрался.

– А круг его друзей не изменился?

– Видишь ли, в восемьдесят седьмом году я уехала учиться в Америку и более четырех лет меня тут не было. А когда вернулась, он уже находился в зените славы. Причем, не столько он сам, сколько его новое имя, от которого он старался держаться на расстоянии. Купил дачу в Научном, где и проводил почти все свое время. Там он писал, туда приезжали его литературные агенты и кое-кто из друзей. Не могу сказать, чтобы круг его знакомых принципиально изменился, просто он несколько отдалился ото всех.

– И у меня была дача в Научном, – вспомнил я.

– Куда же она делась? – поинтересовалась Момина. – Тоже пала жертвой издательской кампании?

– Да нет, – сказал я с сожалением. – Она сгорела много лет назад.

Действительно, за дачу свою я бы смог сейчас выручить такие деньги, что только пиши.

– А где ты училась в Америке? – спросил я.

– В Принстоне.

Я даже присвистнул:

– Но ведь там в свое время учился Скотт Фицджеральд!

Мы подкатили к ее дому. А я-то рассчитывал, что сначала она позаботится обо мне. Значит придется добираться самостоятельно на трамвае. Или пройтись пешком.

– У меня хранятся его архивы, – сказала она. – Среди них много писем. Думаю, тебе будет полезно все это просмотреть.

Мы поднялись. Коридор – словно зал в музее абстрактной живописи. И долговязый тип на паркете: прыгая на одной ноге, пытается стянуть с себя пудовые кроссовки.

Она усадила меня в комнате, где стояла стереоустановка. Помните, такая необычная на вид, сюрреалистическая? Включила камерную музыку и принесла несколько папок.

– Это далеко не все, – предупредила она, – но на сегодня, я думаю, вполне достаточно.

– Я тоже так думаю, – сказал я, взвесив одну из папок на ладони.

Чуть позже она вкатила столик на колесиках: с бутербродами и апельсиновым соком.

– Ладно, – сказала она, – мне тоже нужно немного поработать.

И удалилась в кабинет.

Я открыл одну из папок, устроился на диване поудобнее и взял бутерброд. Разрозненные записи, зачастую косноязычные. Вырезки из газет – в основном бытовые очерки. Какие-то пометки. К примеру: „Определить причину, отчего мне так плохо, дискомфортно и устранить."„Кроме прислуги там: старшая сестра с двумя сыновьями, друг детства с семьей, бывший коллега и друг по творчеству с семьей, еще одна творческая личность – одинокая."„Друг: все ты тщательно продумал и обосновал, но твоя логика – логика компьютера. Только компьютер способен столь рационально подходить к явлению гибели, медленной гибели индивидуума. С твоей точки зрения я должен был бы сейчас поступить так-то и так-то, поскольку мне это выгодно потому-то и потому-то, но я этого не сделаю. Я просто убью тебя."

„Тирания оттачивает душу, вынужденное иносказание совершенствует мысль, а крупицы правды даруют мудрость, в то время, как легко доступное знание лишь повышает интеллектуальный уровень.

Западные цивилизации – это тонны, тысячи, миллионы тонн живого здорового мяса. Наша цивилизация была уже почти бестелесной, настолько, насколько это вообще можно вообразить. Следующая стадия – цивилизация теней, фантомов, призраков. Но пока душа еще цепляется за тело. Если не за мясо, то по крайней мере за скелет. И дети… Мы уже готовы были перейти в разряд призраков, но как же они?"

Компакт-диск с музыкой, видимо, был запрограммирован на повтор. Когда он включился в третий раз, я подошел и выдернул шнур из розетки. Уже был вечер, но время определить мне не удалось. На стене тут часов не было, а картонку с таблицей коэффициентов для моих тикалок, которые показывали сейчас семь пятнадцать утра, я оставил в джинсах.

Дверь в кабинет была открыта. Я обнаружил, что Момина сидит уже в своем халате с каратистами. Я и не заметил, когда она успела переодеться. Значит домой мне все же придется ехать на трамвае. Или пешком? Или, может, она решила оставить меня у себя переночевать? Нужно внушить ей, что в этой квартире я способен ночевать лишь в одной постели с хозяйкой.

Она сидела ко мне спиной, и что-то энергично печатала на своем портативном компьютере. Рядом под настольной лампой на специальной подставке стояла раскрытая книга. Я не видел ее лица, но даже и так было понятно, что она не работает, а священнодействует. Что занятие это – суть ее существования и что она преисполнена чувства собственного предназначения.

– Что ты сейчас переводишь? – поинтересовался я.

– „Под знаком незаконнорожденных" Набокова.

– Дашь почитать?

– Когда закончу, конечно.

Она потянулась и повернулась ко мне.

– Ну как дела? – спросила она.

– Помаленьку.

– Скажи честно, ты уже немножко… он?

Я понял, что она имеет в виду.

– Да, – сказал я.

– Это самое главное, – сказала она. – А настроиться на нужную волну ты уж как-нибудь сможешь. У тебя это здорово получается. В музыке таких, по-моему, называют слухачами.

Мы еще немного поговорили. О музыке, коль уж зашла речь.

– Ну, ладно… – сказала она и отвернулась.

Я с неохотой возвратился на свое место.

В очередной папке оказались письма Момина к отцу. Судя по всему, отношения между ними складывались непросто. Момин обижался на отца за то, что в молодости тот несколько раз вгонял его в депрессию. Убеждал, что у него нет литературного дарования, и что ему просто необходимо получить полноценную специальность, предпочтительнее – ученого или инженера. Вместо того, чтобы морально поддержать сына, подумать, какие шаги тому нужно предпринять, чтобы двигаться в нужном направлении, он всячески стремился посеять в нем сомнение, а сомнение – это червь, пожирающий личность. И в результате у него опустились руки, он практически потерял веру в себя, и чуть было не загубил свою жизнь. Отец добился-таки, что в старших классах он практически не писал, а по окончании школы сперва поступил в политехнический, где отучился целых три года. По его милости он потерял три года! Но этот временной урон мог бы оказаться и более существенным, как это случилось с некоторыми другими. А мог бы привести и к подлинной трагедии. Разумеется, он отдает себе отчет в том, что отец руководствовался наилучшими побуждениями. Это не обсуждается. Но как он мог игнорировать такую всеопределяющую вещь, как состояние души? Да, он не подавал, к сожалению, больших надежд, не блистал талантом – это верно, но способности ведь в значительной степени развиваются, если этого очень захотеть, а желание было налицо. В таких случаях практически все зависит от уровня притязаний. И отец, если его действительно беспокоила судьба сына, должен был в первую очередь подумать о том, как ему помочь преуспеть на поприще, которое тот сам избрал для себя, и уж во всяком случае не навязывать ему насильственно собственное мироощущение. Ведь главное для человека – душевный комфорт, ощущение того, что твоя жизнь обустроена сообразно твоему естеству.

В какой-то мере это перекликалось с фразой самого Середы: „Определить причину, отчего мне плохо, дискомфортно, и устранить." Ева без устали твердила мне о том же. И что если бы вообще не существовало проблемы внутреннего дискомфорта, не было бы и науки под названием психопатология. Не было бы и психоаналитиков. А когда я поинтересовался, почему бы ей не применить свои знания прежде всего на самой себе, она улыбнулась и послала меня к черту. Из чего я сделал вывод, что психопатология – лажа.

В письмах обсуждались и различные житейские проблемы. В частности, упоминалась маленькая Светочка. Были написаны они еще в те времена, когда автор был просто Моминым. Однако сохранились и угодили в писательской архив.

Я живо представил себе, как отец в течение долгих лет хранит письма с сыновними упреками. М-да, оказывается в молодости Момин проявлял не такие уж блистательные способности. Как и Ловчев…

Господи, который час?

Я пошел в туалет и по дороге в гостиной бросил взгляд на часы. Половина двенадцатого ночи. Еще немного, и трамваи перестанут ходить. Или я все же остаюсь здесь? Диванов тут, конечно, до черта. И это притом, что я побывал отнюдь не во всех комнатах. Зубы сексуального дракона, разумеется, еще не дали заметных ростков, но рискнуть остаться со мной в одной квартире…

Не тут-то было! Я скажу ей, что ночью за себя не ручаюсь, а там посмотрим. Если все же она меня оставит, то можно будет…

В коридоре промелькнула Момина. Исчезла в одной из комнат, оставив дверь открытой.

– Уже поздно, – громко сказал я. – Может быть продолжим в следующий раз?

– Гена, – сказала она.

– Да, – отозвался я.

– Иди сюда, – сказала она.

Я вошел в темную комнату и остановился. Я был здесь впервые.

– Куда? – спросил я.

– Сюда, – проговорила она.

Вытянув вперед руку, я медленно двинулся на звук. Видимо, ее глаза уже успели привыкнуть к темноте. Она поймала мою ладонь и прижала к своему животу. Она лежала голой поверх одеяла. Если вообще тут было одеяло.

Моя рука дернулась и замерла. Потом медленно поползла вниз. Тут она обхватила мою шею руками, с силой пригнула голову к себе и с бешенной скоростью принялась целовать мое лицо. Помню, меня очень удивило, что на мне столько одежды. Я лихорадочно сдирал ее с себя и сдирал, и, казалось, конца и края этому не будет. До носков дело так и не дошло. Я принялся мять, целовать, кусать эту совершенную плоть. Сжимать, ломать… Теснить… Все это время она стонала, стиснув зубы.

Я и не подозревал, что во мне живет этот хриплый, этот надсадный, нечеловеческий вопль, который теперь, словно пар из гудка, вырвался наружу. На какое-то время я перестал понимать, где я, и что со мной происходит. Потом Момина столкнула меня с себя, поднялась и шатаясь вышла из комнаты. Издалека донесся шум воды. Я принялся шарить вокруг, пытаясь нащупать настольную лампу или торшер. Наконец, мне это удалось. Я щелкнул выключателем. И сразу же по глазам ударило лужей крови на простынях. В первый момент у меня от ужаса зашевелились волосы на голове. Но потом я понял, что это означает.

Помню совершенно дурацкую фразу, возникшую у меня в голове: „Она училась в Принстонском университете!"„Она училась в Принстонском университете!" Перед глазами большими толпами завертелись разномастные студенты, какими я их видел в американских фильмах. В одном из них студенты развлекались тем, что пытались попасть друг в друга из игрушечных пистолетов. И тот, кому первому это удавалось, кричал „гоча!"

Гоча!!!

И вновь торжествующее: „Она училась в Принстонском университете!" „Она училась в Принстонском университете!"

Я двинул в ванную. Она стояла под струей воды. Увидев меня, она тут же рванула занавеску из плотного целлофана, превратившись в мутное пятно. Но черный треугольник внизу при этом все же просматривался.

– Света, я все понимаю, – проговорил я. – Но почему ты даже не намекнула? Ведь это можно было сделать куда деликатнее. Я хоть и редкая скотина, но…

Черный квадрат Малевича…

Черный треугольник Моминой…

– Вообще-то, я не очень обольщаюсь, – продолжал я. – Я прошел в твою жизни с черного хода, но, видимо, в какой-то необыкновенный момент. А обычно такие женщины, как ты, в сторону таких уродов, как я, даже не смотрят.

Занавеска снова метнулась в сторону. Момина со злостью швырнула в меня капроновой бутылью с шампунем. Глаза ее метали громы и молнии.

– Ты просто кретин, Гена! – зашипела она. – Причем здесь вообще ты?! Это была процедура!!! Только необходимая процедура!!!

Я сидел в гостиной, обхватив голову руками и тупо уставившись на свой член с засохшими следами крови. Появилась Момина – с мокрыми волосами, в халатике. Нутром своим я почуял, что со времени моего бегства из ванной что-то произошло. Словно она решила для себя какую-то важную задачку. Выглядела она почти веселой, мне это не понравилось еще больше чем ее ярость.

– Надеюсь, вы ощутили каждую клеточку моего тела, сэр? – проговорила она примирительно.

Я настороженно уставился на нее. Обычно так ведут себя женщины, приготовившие тебе порцию яду. А, собственно, что мне терять? И я потребовал, чтобы она сняла халат. Поскольку это настоящая пытка: переспать с женщиной и не иметь возможности представить ее себе обнаженной.

– Вот и хорошо, – сказала она. – Рана за рану, око за око, зуб за зуб.

– Твоей матери тоже нравилось с отцом вести себя таким стервозным образом?

Она замерла. Последовал уже известный мне смешок, только на сей раз она закрывала рот обеими руками. Потом она медленно расстегнула халат, и он сполз к ее ногам.

– Ну ты и проходимец, Гена, – сказала она. – Еще никому не удавалось так ловко запутать меня.

Я пожирал ее глазами. Все же Бог – парень что надо. Какой дизайн!

– Вообще-то, моя мать была на редкость фригидной, нужно заметить – так, на всякий случай; но в постели с отцом старалась не подавать виду, – сообщила она.

– Откуда сие известно?

– Она сама мне рассказывала. Говорила, что у нее не доставало духу разочаровать его. Так что тебе повезло.

– Да, – согласился я. – В некотором роде мне повезло. Так везет статистам, выступающим в массовке какого-нибудь фильма о дворянах. Можно почувствовать себя графом или даже князем, приложиться к ручке баронессы, пощеголять во фраке…

Она подошла и поцеловала меня в щеку.

– Это ты его или меня? – зло прокукарекал я.

Именно зло и именно прокукарекал.

– Скорее всего, вас обоих.

Она смотрела на меня одновременно весело и испытывающе.

И как это прикажете понимать?

Я бросил быстрый взгляд на портрет Середы.

– Лямур ля труа… Между прочим, ты далеко не первая, кто начинает половую жизнь с группового секса.

– И чем это обычно заканчивается?

– Здесь не существует закономерности. Для одних – волне благопристойной супружеской постелью, а для других – плеткой. В смысле – мазохистской.

Чушь, которую можно себе позволить лишь с высоты положения любовника сексопатолога.

– Плетка – это не для меня, – покачала головой Момина.

– Тогда остается первое.

– Вымой фаллос, – в свою очередь потребовала Момина. – И сними носки.

Я повиновался.

Мы улеглись на свежие простыни.

– Во всем есть своя положительная сторона, – проговорила она. – Раньше у меня чрезвычайно болезненно протекали месячные. Но теперь, если только врачи не врали, все должно постепенно войти в норму.

– Зачем ты мне об этом рассказываешь?

Я определенно не годился на роль подружки, и нужно было, чтобы она с самого начала это поняла.

– Сама не знаю. Раньше я могла поделиться чем-то с матерью или отцом. Но теперь, когда я осталась… Извини.

Я лизнул ее в плечо. Она машинально вытерлась.

– Они как-то привязывали меня к действительности. А сейчас я начинаю терять ориентацию… Книги уводят Бог знает куда, а кроме них ничего не существует. Честно говоря, я не очень-то ощущаю сопричастность к тому, что происходит вокруг, и предпочла бы жить во времена Греты Гарбо. Тогда бы я обязательно познакомилась с Набоковым, Джойсом, Кафкой, Башевисом Зингером. И с твоим любимым Сэлинджером тоже.

– Сэлинджер до сих пор еще жив, – отозвался я.

Нет, ну как я с самого начала точно определил! Посланница Века Джаза! Конечно, приятнее жить во времена Греты Гарбо нежели во времена Греты Мерлоу.

– А что ты будешь делать с деньгами, которые получишь за роман? – неожиданно поинтересовалась она.

– Не знаю, я еще об этом не думал…

Тут, подчиняясь внезапному порыву, я приподнялся на локте и внимательно посмотрел на нее.

– У тебя финансовые затруднения?

– Пока, к счастью, нет, – сказала она. – Но, по правде говоря, эта сторона жизни начинает понемногу меня беспокоить.

– А разве тебе не досталось в наследство состояние отца?

– Разумеется, оно принадлежит мне, но для начала было бы неплохо его разыскать. Отец вкладывал деньги в какие-то коммерческие проекты. Меня он не очень-то посвящал, поскольку он ведь не собирался умирать…

– И никаких бумаг не сохранилось?

– Пока я ничего не смогла обнаружить, только архив.

– Х-м, – сказал я.

– Одно время я еще надеялась, что кто-то сам появится тут. Знаешь, как это бывает в книгах: с невозмутимым видом станет выкладывать на стол пачки банкнот из кейса… Но прошло пол года, и теперь уже не остается сомнений, что придется самой думать о будущем. К тому же права на свои вещи он как правило продавал целиком: на издание, постановку и экранизацию.

– Ты имеешь в виду, авторские права?

– Ну да!

– Поэтому ты и пришла ко мне?

– Я в любом случае пришла бы к тебе, поскольку дело, которое он задумал, должно быть завершено.

Смахивает на маниакальную идею. И главное – упомянутое дело доверено мне. Т.е. у мелкого шулера появилась возможность сорвать банк. И вот он идет „на главное в своей жизни дело".

– Может этот памятник на кладбище их работа? Я имею в виду тех, к кому попали деньги отца.

– Но если они так щедры, что помешало им прийти сюда? Ведь они могли бы назвать любую правдоподобную сумму, я все равно не в состоянии была бы проверить.

– Какие чудесные заросли, – козлиным голосом проговорил я.

– Сейчас больше не нужно, – сказала она, отводя мою руку.

– Болит?

– Уже не очень. Но ощущение, честно говоря, странное – чья-то ладонь на этом моем месте. Ладно, будем спать.

Она повернулась на другой бок и, свернувшись калачиком, уперлась мне в бедро ягодицами.

Нужно бы ей сказать, подумал я. Да, черт возьми! Нужно бы ей сказать, на что я угроблю по крайней мере часть своих денег. Я куплю билет до Вашингтона и устрою пикет у здания парламента. А в руках буду держать плакат:

„Позор сенатору Эдварду Твердовски!

Он отказался от собственного сына!"

Потом я попытался представить себя писателем Середой, который лежит в собственной спальне рядом с собственной женой, прижавшейся к нему голыми ягодицами. Завтра утром он получит сэндвич с апельсиновым соком и засядет за начатую рукопись под названием „Предвкушение Америки" со странным эпиграфом „Пусть Родина моя умрет за меня".

И получилось! Ей-Богу, получилось! На какое-то мгновение мне даже сделалось жутко: показалось, будто сам я исчезаю, растворяюсь в пространстве. А на моем месте появляется он.

Потом я уснул. Или, быть может, это уснул Середа?

Я провел у Моминой в общей сложности трое суток. Архив писателя оказался весьма объемистым, и ознакомление с ним потребовало бы куда больше времени, если бы не титанический труд, проведенный его супругой. Долгие годы она работала в архиве нашей центральной библиотеки, а позже целиком переключилась на бумаги мужа. Те несколько папок, с которых я начал, были, по существу, последними из неразобранных. Теперь я имел возможность сразу отсеять все ненужное, а остальное, отсортированное и классифицированное, вливалось в меня, словно Волга в Каспийское море.

Момина тоже работала как вол, что не мешало ей проявлять обо мне трогательную заботу. Я был сыт, ухожен и щеголял в таком же халате, что и хозяйка. Только каратисты на моей спине были чуть менее свирепыми.

За эти дни всего лишь дважды звонил телефон – ею интересовалась Ада, ее единственная подруга.

Вечерами мы беседовали о Викторе Середе. Я делился с ней информацией, усвоенной за день, после чего следовали ее комментарии. Кое что, впрочем, явилось для нее полной неожиданностью. Скажем, выяснилось, что в последние годы ее отец живо интересовался проблемами медицины, в первую очередь – достижениями хирургии и технологиями производства протезов. Он бывал в домах инвалидов, на нужды которых жертвовал немалые суммы. Возможно, следующий роман планировалось строить именно на этом материале.

Она выслушивала мои суждения о писательском феномене ее отца, об особенностях его манеры письма, об устройстве его „доменной печи" – согласно моей терминологии. Я создал теорию, в которой хороший писатель уподоблялся алхимику. В его печь летит всевозможный хлам: ржавые трубы, матрасные пружины, мятые кастрюли, старые утюги, гнутые шурупы и болты – словом, металлолом, а в тщательно изготовленные формы вливается чистое золото, превращаясь в шедевры вроде сокровищ Колхиды. Сейчас я разглагольствовал о том, какие процессы и как именно протекали в „доменной печи" Середы. Чем больше я узнавал, чем более точно мог представить себе эти процессы, тем явственнее ощущал, как внутри меня оживают очертания могучей „домны". Теперь нередко случалось, что я вдруг проваливался куда-то, исчезал, а сознанием моим завладевал он. Как это было в первый вечер. Подобная сублимация прямо-таки завораживала Момину. И тогда мне не сложно было затащить ее в люльку.

Вообще-то, я чувствовал себя наглым самозванцем. В последний вечер она принялась крутить обруч обнаженной, и это шоу было не для простых смертных. Т.е. мне непременно требовалось себя обессмертить. А для этого дописать роман.

Основная трудность, заключалась в том, что непонятной оставалась идея. В архиве не нашлось ни единой строчки, способной как-то ее объяснить. Да, был такой писатель Ловчев. Да, слинял на Запад. Да, престарелый драматург Кереселидзе обнаружил, что он связан с наркомафией. Ну и что с того? Ведь в зависимости от цели, которую преследовал автор, любой эпизод можно было трактовать так или эдак.

Я остервенело тер веки, перелистывая архив. Если бы не эти проклятые наркотики, „Предвкушение Америки" можно было назвать образцовым романом на тему „отцы и дети". С одной стороны Ловчев и его родители, с другой – Риф с Эллой и Ловчев. Обе линии были полнокровными, мощно и талантливо разработанными, но наркотики все же присутствовали, и от этого нельзя было отмахнуться.

Интересно было бы, конечно, поэксплуатировать идею, являющуюся доминантой всего творчества Середы: человек заведомо банкрот. Но тогда важно было проследить, что именно привело Ловчева к банкротству? На Западе, слава Богу, отирается много нашего писательского люда. Кое с кем, правда, не из самых известных, я даже лично знаком. Сашка Аврутин – один из лидеров „литературных эстетов" – пытается сейчас в Израиле наладить выпуск русскоязычного литературного альманаха, а Толя Вишняков – другой лидер – издает в Германии газету. Оба предлагали мне сотрудничество на безгонорарной основе. Я бы и сотрудничал, даже на безгонорарной основе, если бы на все мое свободное время не накладывала лапу Гортензия Пучини. Словом, это я к тому, что не так уж мало на Западе наших любителей марать бумагу. Но что-то я не слышал, чтобы они валом валили в наркобизнес.

Мне все не удавалось понять, как могло случиться, что в архиве писателя не нашлось ни строчки о романе, работа над которым была в полном разгаре.

– Я ведь тебя предупреждала, что он – импровизатор, – пожимала плечами Момина.

– Да, но какие-то исходные материалы, тема хотя бы… Даже легендарные негры из Нового Орлеана не могли обойтись без темы.

– Я думаю, что тема существовала, но он держал ее в голове.

…которая разбилась о панелевоз! – добавлял я про себя. Меня буквально преследовал образ этой наполненной литературными шедеврами головы, разбившейся о панелевоз.

– А с тобой он не советовался? – не желал я сдаваться. – Ты ведь как-то рассказывала, что он прислушивался к твоему мнению даже когда ты была еще ребенком.

– Мое время наступало позже, когда первый вариант текста уже был готов. Он давал мне его почитать, а потом мы спорили. И чаще всего он учитывал мои замечания, когда переписывал вещь набело. А на стадии написания чернового варианта он советовался исключительно с мамой.

Ей нравилась игра, в которой я был Виктором Середой, а она – его супругой.

– Мне хотелось бы с тобой посоветоваться, дорогая… Я задумал новый роман: об известном писателе, который сбежал на Запад. Писатель этот – человек свободолюбивый, которому претило выслуживаться перед партийными бонзами, оттого он и решился на столь отчаянный поступок. Но вот что интересно: на Западе у него не все сложилось так, как он себе представлял. Он даже пережил какое-то глубокое потрясение, в корне изменившее его судьбу. Сейчас очень важно определить, что это могло быть за потрясение? Ты несколько лет провела в Америке, дорогая. Я очень рассчитываю на твои идеи?

Момина в задумчивости хмурила брови:

– Ну, во-первых, на Западе практически не существует демократии в том виде, в каком ее представляем себе мы. Да, демократия – это не тоталитаризм, в демократических странах человек все же может рассчитывать на некоторое снисхождение. Но до вполне определенных пределов. Даже в странах демократии богатым позволено куда больше, нежели всем остальным. Вспомним хотя бы дело Симпсона. Что позволено Цезарю, не позволено волу. Демократия – это когда бедным брошена кость, но не более того. Тогда как в странах тоталитаризма о кости никто и не помышляет. Во-вторых, на Западе – об этом уже много писали – девальвируются духовные ценности. Видимо, культура, лишенная купюр, не может быть эффективной. То, к чему доступ открыт, теряет притягательную силу. Требуется ограничение средств, чтобы душа трудилась. То же самое, кстати, сейчас происходит и у нас. К тому же самое важное для них – величина счета в банке. А он только тем и хорош, что позволяет своим владельцам жить слаще. На душу не оказывает благотворного воздействия, только на желудок. И, наконец, Запад не менее вероломен, нежели Восток. Все без устали твердят о принципах демократии, но это лишь красивые словечки. В политике властвует принцип национальных стратегических интересов. Хочешь пример?

– Конечно.

– Несколько лет назад в Алжире проходили демократические выборы, на которых побеждали исламские фундаменталисты. Видя это, правящая партия прервала выборы, что повлекло за собой взрыв исламского терроризма. Ты когда-нибудь слышал о том, чтобы Запад осудил действия алжирских властей, грубо нарушивших принципы демократии?

– Нет. – Честно говоря, об Алжире я знал только то, что в свое время его воздушные просторы бороздил самолет Антуана де Сент-Экзюпери.

– А в гневных осуждениях актов терроризма с участием алжирских фундаменталистов недостатка, по-моему, не было. Ты можешь назвать хотя бы одного западного политика, способного внушить доверие?

– Мадлен Олбрайт! – тут же выпалил я.

– Мадлен Олбрайт? – Момина удивленно пожала плечами.

– А говорила, что совершенно не ориентируешься в нынешней обстановке.

– Так ведь это все тоже из книг, тоже из книг. Современная американская литература. Гор Видал, к примеру.

К сожалению, я не видел, как можно воспользоваться этими сведениями. Поскольку, если послушать ее, то выходило, что Ловчев вознамерился усовершенствовать мир демократии, наводнив его ЛСД, героином и кокаином.

Напоследок я попытался выклянчить у нее что-нибудь из ее переводов. Я жаждал первым прочесть по-русски какой-нибудь шедевр, вкусив его из рук любовницы. Человеку – этой редкой сволочи – всегда мало. Момина обслужила меня по первому классу, а теперь я желал, чтобы она обслужила меня по высшему. Для этого требовались не только сэндвичи и апельсиновый сок (о сексе я уже не говорю), но и эксклюзивные переводы. Однако она проявила непреклонность: и Набоков, и Башевис Зингер обладают мощной аурой, и это может расстроить во мне нужные регистры. Потом, после окончания романа – сколько угодно.

Словом, она ведь тоже была человеком, а стало быть – такой же редкой сволочью, как и я. В этом смысле все друг друга стоят.

– Ты хочешь сыграть на мне „Предвкушение Америки" словно на аккордеоне! – проговорил я сквозь зубы.

Окрыленный этим открытием, я и отправился домой.

На скамеечке рядом с нашим подъездом восседал алкоголик Стеценко. На сей раз он был в мятом но относительно чистом костюме и даже вроде побритый. Я присел рядом.

– Завязали, Эдуард Евгеньевич?

– Черта с два! – с вызовом проговорил он. – Ну, чего в мире творится?

Как-то в детстве мне попался фантастический рассказ про капитана Мар Дона, называвшийся „Путь „Таиры" долог". Его космический корабль „Таира" сбился с курса и прокладывал себе путь вслепую сквозь ледяные просторы Вселенной. Оставалась единственная надежда: когда-нибудь случайно оказаться вблизи обитаемых миров. Наличие разумной жизни на какой-либо из планет смогли бы зафиксировать роботы. И капитан Мар Дон заморозил себя в специальной капсуле до лучших времен. Но капсула была запрограммирована таким образом, что раз в тысячу лет капитан на одни сутки просыпался. Принимал у роботов отчет о прошедшем тысячелетии, выяснял, что разумная жизнь еще не повстречалась, копался в небольшом огороде своего ностальгического отсека, и снова впадал в анабиоз на последующее тысячелетие.

Стеценко чем-то напоминал мне этого капитана, поэтому мысленно я окрестил его Маз Доном. Маз Дон тоже отключался на длительное время, правда использовал для этого не капсулу а алкоголь. А затем выныривал на какое-то мгновение и интересовался, что слышно. Не достиг ли наш безумный корабль царства Разума? Не достиг, – и капитан Маз Дон снова впадал в алкогольное небытие.

В прошлой своей жизни – до перестройки – Эдуард Евгеньевич был кандидатом технических наук, деканом факультета в инженерно-экономическом институте. Потом выяснилось, что институт этот на хрен никому не нужен, и его расформировали. Стеценко взяли рядовым преподавателем в университет, но это было равносильно тому, что он пристроил свою трудовую книжку, поскольку денег на зарплату в университете все равно не было. И у кандидата наук Стеценко не оставалось другого выхода как выйти из бизнеса.

Я как-то поинтересовался, где ему удается находить деньги на спиртное. Он ответил, что главное – наскрести на первую бутылку. А далее он уже и не помнит ничего. И, глядишь, – пары месяцев как ни бывало. Я вывел его в своем незаконченном романе „Эвтаназия". Не в образе того персонажа, из памяти которого гипнотизер стирает все личностные данные, тем самым практически убивая его – помните? – а в образе его отца. Потом они случайно встречаются вот так вот на скамеечке и не узнают друг друга.

Стеценко попросил закурить, и я угостил его папиросой.

Пока мне нечем порадовать его: к разумной жизни мы не приблизились ни на пядь.

В коридоре меня дожидалась Виточка Сердюк. Видимо, увидела из окна, что я беседую со Стеценко.

– Хотите, что-то покажу? – спросила она.

– Да не стоит – настороженно отозвался я.

Небось, подцепила себе на пуп какую-нибудь очередную гирю. А это – зрелище не для слабонервных.

– Вот, – она протянула мне компакт-диск, на котором гордо светилось слово „Терминатор".

– Ты мне уже впустила одного терминатора, хватит, – сказал я. – С трудом удалось его детерминировать. Достаточно!

– Но это фирменный диск, – запротестовала она. – Здесь вирусов быть не может.

Я заколебался.

– Все равно, мне сейчас не до этого.

Ну его к аллаху! Момина не переживет, если ей придется реанимировать компьютер еще раз.

Внезапно отворилась дверь комнаты-музея летчика Волкогонова, из которой посыпались старички, увешанные орденами и медалями. Поздоровавшись, они в сопровождении экскурсовода проследовали к Кузьмичу. Пока они входили, я успел разглядеть накрытый стол. Слава Богу, Кузьмичу есть чем попотчевать гостей. Я кинулся к себе в комнату и припер бутылку „Камю". В этот момент как раз появились Сердюки с сыном – вернулись с очередного марш-броска к своему недостроенному жилищу. Я всучил коньяк Антону с просьбой занести ее Кузьмичу.

Антон был в своей курсантской форме, и мне показалось более уместным, если среди ветеранов появится именно он. Откуда им знать, с какой целью родители запихнули его в военное училище. Дело в том, что в списке их родственников значился один весьма влиятельный генерал-майор. И Сердюки рассчитывали, что он пристроит Антона в тепленькое местечко, и тому не придется воевать в Чечне, Таджикистане или какой-нибудь еще горячей точке. То есть, офицерство должно было удержать его в стороне от грядущих военных кампаний.

Я заперся у себя.

Ну что, брат Ловчев, приступим? Займемся тобой вплотную? Что же там, брат, стряслось-то с тобой, в этой благословенной Америке? „Амэуыка, Амэуыка…", как поется в известной песне. Ты, брат Ловчев, – дитя войны. Если бы не война, тебя бы и на свете-то никогда не было. Стоп! В начале второй части упоминается о том, что на некий остров Брунео высаживается американский морской десант. И все – чики-тики, несмотря на яростное сопротивление кубинцев. Что из этого следует? Кубинцы – морские пехотинцы… Куба выводит свои войска в инКУБАторе… Не мог же Середа включить этот эпизод без какого-то заднего умысла. Если в итоге выяснится, что в основе романа лежит политика, то я – пас, пусть даже меня Момина четвертует. Но на Середу что-то не похоже, не того он поля ягода, чтобы распространяться на политические темы. Он ведь даже до перестройки умудрялся держаться вдали от политики и идеологии. За что я его и уважаю. И не только я.

Тогда при чем тут десант? Возможно, на острове процветало производство наркотиков, и американцы решили прихлопнуть осиное гнездо? Стоп! А вдруг кто-то из родственников Ловчева – его братьев и сестер – в действительности выжил? Только родители его вернулись на родину, а они – нет. И Ловчев неожиданно столкнулся с ними в Америке. А далее возможны два варианта: родителям было известно об этом, но они скрывали. Или им ничего не было известно, и они искренне считали всех погибшими. А далее – снова два варианта: между Ловчевым и родственниками устанавливаются близкие отношения. Но те связаны с наркомафией и втягивают в этот бизнес писателя, соблазняя его собственным островом, самолетами, пароходами и прочими атрибутами пещеры экстра-класса. Или отношения категорически не складываются…

Белиберда какая-то! Бред! Срочно требуется свежая идея.

Я включил компьютер и попробовал накропать что-нибудь в стиле Виктора Середы. В надежде, что хотя бы тут больших проблем не возникнет. Куда там! Меня поджидало глубокое разочарование. Нужно было научиться придавать тексту оттенок багрянца, как у Середы, а оттенок этот не появлялся. Я ведь уже упоминал, что багрянец – вроде фирменного его знака. Без него, при всей схожести языка и стиля об успехе нечего было и помышлять. Видимо, существовал какой-то особый способ плавки, при котором текст приобретал именно этот оттенок.

Я промучился с сюжетом и стилем два дня. Все впустую. Вероятно я бы мучился так и дальше, если бы в ход событий снова не вмешалась Момина.

Она без стука ворвалась в комнату и уставилась на меня.

Я замер, словно кролик под взглядом удава. Что-то в ней было не то. Волосы! Она обрезала косу. Теперь она выглядела не такой уж юной, но новая прическа тоже была ей к лицу.

На носу моем были нахлобучены битловки – я как раз упражнялся в стилистике.

– В чем дело? – поинтересовался я.

– Пишешь?

– Пытаюсь.

– Ну и как успехи? Что-то я не получила пока ни одной твоей дискеты.

– Так файлов нет – ничего не выходит. Не на ту лошадку ты, видимо, поставила. А что случилось?

Она прошлась по комнате, машинально взяв в руки одну из книг с моей самодельной полки.

– Даже от тебя я этого не ожидала, – сказала Момина. – Наградить меня венерическим заболеванием… Это уже слишком.

– Не может быть! – От неожиданности я подпрыгнул на стуле.

– Я уже прошла обследование. – Она закрыла рот рукой и рассмеялась. – Можешь себе вообразить такую комбинацию: я и трихомониаз?

Ева! – мелькнуло у меня в голове. Сука! А я и не подозревал, что она наделила меня трихомониазом.

– Тоже мне, венерическое заболевание, – рявкнул я, глядя, впрочем, в компьютер. – Трихомониаз – не сифилис.

– Во-первых, не кричи. Гордиться тут особенно нечем. А во-вторых… Так ты знал?! – В ее глазах блеснули дальние еще пока сполохи.

– Ни хрена я не знал. – Теперь я орал почти шепотом. Со стороны, наверное, это напоминало испорченный динамик. – Просто я констатирую факт: трихомониаз – не сифилис, и даже не гонорея.

– Так может тебе еще спасибо сказать?

Я вызвал на экране нужное окошко и набрал в нем слово „трихомониаз". „Кирилл и Мефодий" тут же бросились мне на выручку: „ТРИХОМОНОЗ (трихомониаз), инфекционное заболевание человека и животных, преимущественно крупного рогатого скота; вызывается трихомонадами. Заражение человека – преимущественно половым путем. Проявляется воспалением слизистых оболочек мочеполовых путей (жжение, зуд, пенистые или гнойные выделения), у животных, кроме того, абортами."

– Нет, ты просто прелесть, – сказала Момина. – В тебе столько детской непосредственности. Впрочем, стоило чего-то подобного ожидать, ведь ты родился в год „Лолиты".

– Когда-когда я родился? – переспросил я. – В год „Лолиты"? Ну, извини.

– „Лолита" была написана как раз в 1955 году.

– Угораздило же меня.

Она бросила книгу на кровать, прошлась к двери и обратно и по пути цапнула еще одну книгу с полки. Эдак она мне все книги перекидает на кровать, подумал я. Моим вниманием сейчас целиком завладело именно это обстоятельство.

– Впервые переспать с мужчиной в возрасте двадцати восьми лет и тут же напороться на венерическое заболевание. Чем не плата за целомудрие! „Не мудрствуй цело", как написано у тебя в „Еще раз „фак"!" „Мудрствуй частично." Пошлость, конечно, беспросветная, но какая поразительная правда жизни! Адка путается с мужиками с пятнадцати лет – и ничего.

Вот тебе на – меня уже цитируют. Правда, повод не самый подходящий, но все равно – делаю карьеру.

– Прости, – сказал я, вытянувшись во фрунт, – этого больше не повторится.

– Конечно, не повторится. Это уж я тебе обещаю. А теперь собирайся, милый, я за тобой. Нас с нетерпением дожидаются в вендиспансере.

Помещение вендиспансера здорово смахивало на нашу квартиру. Тот же коридор с тусклой лампочкой, такие же обшарпанные стены и массивные двери. Разве что комнаты-музея летчика Волкогонова здесь не было. Ну и в свою очередь ко мне тут тоже отнеслись как к родному. А вот на Момину уставились словно на привидение.

В регистратуре я предъявил паспорт.

– Привели, голубчика? – улыбнулась тетенька, которая была почему-то в зеленом халате. Она с бешенной скоростью принялась что-то строчить на потрепанном листке бумаги. – Его тоже к Руслану Ивановичу в кабинет номер три, болезного.

Мы сели на скрипучие откидные стулья и погрузились в ожидание.

– Стыдобища какая, – проговорила Момина, улыбаясь.

– Прости, – заладил я.

– Бог простит.

Публика здесь собралась самая разнообразная: в смысле возраста – от среднего школьного до весьма преклонного. Одного дедушку в джинсах можно было только поздравить с тем, что он еще в состоянии иметь подобные заболевания. В смысле одежды опять же – от откровенных лохмотьев до „Келвина Кляйна" („Кляйна по Келвину", как было написано в недавно упомянутом романе „Еще раз „фак"!") И лица – пестрые, различных национальностей. Тем не менее что-то неуловимое их все же объединяло: какая-то особенная замутненность взгляда, что ли.

– Как ты только решилась прийти сюда одна? – сказал я Моминой. – Ты – мужественная женщина.

– Не совсем так, – возразила она. – Скорее я – стоик.

– Прости.

– Я даже не пытаюсь выяснить, от какой стервозы это благоприобретение, поскольку уверена, что ты и сам об этом понятия не имеешь.

Наконец, подошла наша очередь, и мы гуськом – я вслед за Моминой – ступили в кабинет. Руслан Иванович внешне напоминал французского киноактера Пьера Ришара. Такие же лохмы и очки. Он провел меня за ширму и взял анализ крови, потом в соседней комнате заставил сдать анализ мочи. Он тоже щеголял в халате зеленого цвета. Видимо, вендиспансеру недавно перепала гуманитарная помощь от какого-нибудь американского или западноевропейского госпиталя.

– Безусловно, вам бы хотелось побыстрее от всего этого избавиться? – обратился он к Моминой.

– О чем речь, – ответила та.

Меня он не спрашивал. Вероятно, я производил впечатление человека, которому нравится растягивать удовольствие. По-моему, Руслан Иванович был шокирован. Видимо в его представлении Моминой соответствовал самец несколько иной наружности. А она приволокла какого-то непонятного урода. Небось для себя Руслан Иванович шашни с подобными девицами относил к области наиболее изощренных сексуальных фантазий.

– Тогда придется проколоть вас одним немецким препаратиком. Но, разумеется, не бесплатно, – сказал он.

– Я заплачу, – сказал я.

– За обоих? – с сомнением посмотрел он на меня.

– Куда деваться, – ответил я.

Момина хмыкнула.

На этой оптимистической ноте визит бы и завершился, если бы его не угораздило заранее назвать цену Она была нагло завышена. Ну, не могло быть такой цены у препарата – даже немецкого. Очевидно этот клоун рассчитывал, что в присутствии Моминой я не стану торговаться. Но не на того напал. Я дрался за каждый рубль.

Впрочем, он почти сразу же пошел на попятный. Скорее всего решил, что все же я какой-то законспирированный крутой. Вроде герцога Бульонского, проживающего инкогнито в этих чудных трущобах. Ведь и баба такая, и торгуюсь как миллионер. А что еще мне оставалось делать?

Мы вышли на улицу. Погода была пасмурная, к тому же близился вечер, но после вендиспансера здесь казалось весело и светло.

– Зачем ты срезала косу? – поинтересовался я. – Трихомониаз – штука не бог весть какая приятная, но это ведь все-таки не тиф.

– Должна же была я как-то отметить потерю невинности.

– Ах, вот оно что! – сказал я.

– Я же тогда еще не знала, что одновременно с потерей невинности я кое что и приобретаю.

Потянулись дни лечения. По заведенному обычаю мы встречались у памятника Гоголю и вместе шли в вендиспансер, где Руслан Иванович с лохмами Пьера Ришара делал нам импортные уколы. Сидя в очереди, мы, естественно, вели эти идиотские разговоры о литературе. О чем еще можно было говорить с Моминой? В частности о „Предвкушении Америки" Виктора Середы. Дело не двигалось с мертвой точки, и я постепенно начинал звереть. Ведь без успешного завершения книги мне никогда не обрести крыльев.

Момина придерживалась следующей версии: Ловчева доконала совестливость. Ведь, сбежав на Запад, он на произвол судьбы бросил родителей, для которых оставался последней опорой в этой жизни. Не выдержав подобного удара, они вскорости умерли. (Мне вспомнились мои собственные бабушка с дедушкой, которые умерли в течение одного месяца.) А потом он убедился, что общественное устройство на Западе столь же несовершенно, как и на Востоке. И принялся мстить обществу, которое своей мишурой спровоцировало его на столь тяжкую и в результате бессмысленную жертву.

– А достаточно ли он любил их для того, чтобы на этой почве свихнуться? – засомневался я. – Ведь мстить обществу подобным образом – сумасшествие. Отрывок романа, посвященный его взаимоотношению с родителями, написан полностью. И нет никаких оснований… Вот детей своих он действительно боготворил. И страдал в годы вынужденной разлуки. Но ведь потом тут все складывалось благополучно.

– А может он ощутил, как много значат для него родители, лишь только узнав об их смерти? Так бывает, если хочешь знать. Ведь он охладел к родителям потому, что не мог простить им вынужденной жизни в Советском Союзе. А потом понял, что не такая уж это было и трагедия.

Я пожал плечами.

– Предположение первое: Ловчев разочаровался в капитализме. Предположение второе: его родители умерли. Предположение третье: у Ловчева есть основания полагать, что он виновен в их смерти. Предположение четвертое: это сводит его с ума. Предположение пятое: не вполне нормальный Ловчев мстит Западу, насыщая его артерии тяжелыми наркотиками.

– Его всегда волновали проблемы взаимоотношения отцов и детей, – не сдавалась Момина. – Я буквально нутром чую, что разгадка лежит где-то рядом.

Письма Середы к отцу, пронеслось у меня в голове. „Отцы и дети"… Ведь я сам тогда об этом подумал.

Незаметно мы соскальзывали на общелитературные темы. К примеру, Момина познакомила меня со своей теорией объектно-ориентированных потоков сознания. В первозданном виде поток сознания смоделирован разве что у Джойса. Но есть немало хороших писателей, произведения которых по сути представляют собой определенным образом отфильтрованный поток сознания, сориентированный на рассматриваемый объект. Ну и соответствующим образом оформленный. Взять, к примеру, Курта Воннегута. Три из четырех его последних романов являются именно такими: „Рецидивист", „Синяя борода" и „Фокус-покус". Существуют: а) – замысел и б) – главный персонаж. Берем поток сознания главного персонажа, процеживаем сквозь специально подобранную систему фильтров, чтобы осталось только то, что необходимо для воплощения замысла, – и роман готов. В „Галапагосах" же наличествует только а) – замысел, и при фактическом отсутствии б) – главного персонажа с его потоком сознания, роман при чтении буквально разваливается на куски. Не случайно, осознавая это, Воннегут вводит в сюжет рассказчика – некий дух. Задним числом – у Моминой нет на этот счет никаких сомнений. Однако легче от этого практически не становится, поскольку дух-то появился, а поток его сознания – нет.

Попутно она заметила, что это не относится к Кафке. Ведь в его романах как раз нет никакого потока сознания. Они сами – поток сознания Кафки. Но это – совершенно другое дело.

– А теперь вернемся к корифею Джойсу. В „Улиссе" воспроизведен поток сознания в основном Леона Блума, хотя иной раз в какофонию и вклиниваются Стивен Дедал и некоторые другие персонажи…

– Бык Маллиган, к примеру, – вставил я.

– Как раз нет, ты плохо помнишь. Но это и не важно. В первую очередь, как уже отмечалось, это поток сознания Леона Блума. Вот я и задумала один эксперимент: классифицировать его поток сознания, сориентировать на какой-то отдельно взятый объект и пропустить сквозь соответствующую систему фильтров. И получилась довольно интересная вешь.

– Покажи! – потребовал я.

– Только после завершения „Предвкушения Америки".

Измученная гонококками очередь смотрела на нас мутным взором.

Если честно, я не читал Джойса. В свое время я бросил ему вызов и мужественно сражался вплоть до сорок восьмой страницы, после чего пал смертью храбрых. Мне понравилось, как сложилась в башке эта фраза, и я произнес ее вслух.

– Ничего страшного, – успокоила меня Момина, – многие довольствуются „Портретом художника в юности". Мне тоже, к примеру, не удалось одолеть „Поминок по Финнегану", хотя основными языками, которыми Джойс пользовался при написании этого романа, я владею.

– Ты что, пыталась прочесть это в оригинале?!

– Запомни, милый, я вообще все читаю в оригинале за исключением японцев и китайцев.

О Льве Толстом она сказала, что он – супер-тяжеловес. Что в литературе он приблизительно то же самое, что в боксе – Мохамед Али.

Выяснилось, что она любит смотреть бокс. Вот бы никогда не подумал.

Кабинет номер три, Руслан Иванович с распущенными патлами и шприцем в руках, ширма, за которой игла поначалу со сладострастием вонзается в ягодицу Моминой, и затем с отвращением – в мою…

В следующий раз я решил перехватить инициативу, и с дурацким видом сообщил ей, что, дескать, ощущаю „аромат слов". Очевидно, ей, в совершенстве владеющей многими языками, тяжело себе это представить. В основном, конечно же, имеются в виду существительные. Поэтому заморская речь, изобилующая прилагательными, наречиями, глаголами и черт его знает какими еще изобретениями синтаксиса, для меня – сплошной темный лес. Но приблизительное значение отдельно взятого существительного почувствовать я могу.

– Мне кажется, что если бы звучание каждого слова не было пуповиной связано с предметом, который оно обозначает, вообще художественной литературы не существовало бы.

Момина на минуту задумалась.

– Ерунда, – сказала она. – Чушь. У каждого народа свои представления о том, как должны складываться звуки, поэтому нельзя эмоционально чувствовать язык, которого ты не знаешь. Прокомментируй, к примеру, слово „мист".

– „Мист"… – Я попробовал его на язык и даже почмокал. Напрягся, подключив интуицию дегустатора. – „Мист"… М-м-м… Поливалка, или горшок для цветов, или садовые ножницы…

Очередь напряженно ждала.

– …или просто какой-нибудь инструмент, – заключил я.

– Чушь, – повторила Момина. – „Мист" по-английски означает дымку, легкий туман…

– Между прочим, легкий туман чаще всего бывает ранним утром в саду, – попытался выкрутиться я.

– …а по-немецки то же самое слово означает дерьмо, – добавила Момина.

Кто-то заржал.

– Скажи еще, что дерьмо тоже имеет какое-то отношение к саду.

Кабинет номер три, Руслан Иванович со шприцем, урча от удовольствия, препровождает Момину за ширму. Момина осуждающе смотрит на меня. По ее зрачкам видно, когда острие иглы погружается в тело.

В следующий раз она с жаром описала мне, как накануне вечером поругалась с Адой. Укладывая своего ребенка, Ада плотно прикрыла дверь, чтобы тот побыстрее заснул. А Момина с пеной у рта доказывала, что дверь прикрывать плотно нельзя, нужно обязательно оставлять полоску света.

– В память о Набокове, – добавила она.

Я воспользовался случаем и обвинил Набокова в том, что его „Приглашение на казнь" – подражание Кафке. Достаточно сравнить этот роман с „Процессом".

– Дурак, – обиделась она.

– Только слепой этого не видит.

– Гена, мало тебе, что ты наградил меня трихоманозом? Нельзя же так поверхностно смотреть на вещи. Да, Набоков – многогранен и нет ничего удивительного, если какою-то из этих граней он соприкасается с Кафкой.

– Он восхищался Кафкой, – не унимался я. – Я сам об этом читал. Стало быть это соприкосновение не случайно.

– Я знаю, зачем тебе это надо, – сказала она со злостью. – Если даже Набокову позволено…

– Бинго, – сказал я.

И во избежание серьезного конфликта перевел стрелки на Середу, романы которого, на мой взгляд, не представляли собой объектно-ориентированных потоков сознания. И не могли быть ими, коль скоро они являлись импровизацией. Ведь чтобы объектно сориентировать поток сознания, нужно сначала смоделировать его. Какая уж тут импровизация.

Момина согласилась.

Но с другой стороны, чтобы не позволить отпущенному на волю сюжету окончательно затеряться в джунглях, впереди должны постоянно звучать там-тамы. Иными словами, в авторе должно жить ощущение финала.

Момина согласилась.

– Вся беда в том, – сказал я, – что во мне пока что этого ощущения финала нет.

Да, Середа потерпел аварию и погиб. Но ведь должен был остаться черный ящик. Его непременно требуется найти. Как же без черного ящика?

Она призадумалась.

– Во всех романах Середы, на мой взгляд, один и тот же финал. Разумеется, они вроде бы как разные, но по сути… Мне кажется, что финалы романов Середы сродни финалу в „Полете над гнездом кукушки" Кена Кизи. Тебе не приходило это в голову?

Я сидел, словно окаменевший.

Так я и знал, что этим все кончится.

Я бросил его тогда, отдал на поругание этим макакам! А индейский вождь увел Мак-Мэрфи с собой. Они вырвали с мясом мраморный умывальник, вышибли им оконную раму психушки и ушли. Оставив в палате, как жалкую подачку, лишь бездыханный труп. А я не сумел вырвать мраморный умывальник. И за серьезные романы – за свои серьезные романы – не брался, если честно, только потому, что сначала нужно было вырвать мраморный умывальник и уйти, оставив с носом этих макак.

– Что с тобой? – спросила Момина.

Я очнулся. Я сидел, сгорбившись, на краю стула, и лицо мое, лишившись защитной маски, являло мой истинный безобразный лик. (Люди привыкли к гуттаперчевым маскам, постепенно, с детских лет, врастающим в лица. Без них они наверное не смогли бы жить. Лишь пару раз мне доводилось видеть, как маска на мгновение спадала с лица. И это производило ужасное впечатление. Увидеть монстра можно не только в фильмах ужасов. Снимите маску и посмотрите в зеркало на самого себя.)

– Гена! – Внезапно Момина побледнела. – Не надо, Гена! Такое выражение лица было незадолго до гибели у моего отца.

Не говоря ни слова, я вышел на улицу и закурил.

Тогда, в 1985-м, я неоднократно приезжал на окраину города, и, сжимая в руке удавку, кружил вдоль забора. И, прильнув к чугунной решетке, жадно всматривался вглубь двора. Несколько раз я вроде бы видел его и кричал „Фил", но он не реагировал. Зато мои крики привлекали внимание других ненормальных. Концентрация пижам и халатов на этом участке постепенно возрастала, что влекло за собой появление бугаев-санитаров. И я убирался прочь.

Я сделал последнюю затяжку и щелчком пустил папиросу в урну. Потом вновь ощутил себя во времени и пространстве и огляделся по сторонам.

Вендиспансер был расположен на площади, в простонародье называемой Пятью Углами. Поскольку в общей сложности от нее отходило пять улиц, образующих те самые пять углов. Удивительное дело: одна из улиц вела к проспекту Ленина, на котором находилась квартира моих родителей. Вторая – к Маяковской, где была двухкомнатная квартира, в которую я переехал потом, третья вела к Фонвизина, где находилась моя однокомнатная квартира, и наконец четвертая вела к моей нынешней коммуналке. Куда же ведет пятая улица? – подумал я.

Она вела к дому Моминой…

Наконец, Руслан Иванович последний раз всадил в нас иглу. Он был явно не в духе. По-видимому, Момина зацепила в нем какие-то болевые струны. Быть может, он даже не отказался бы подхватить от нее какое-нибудь серьезное венерическое заболевание.

Вы знаете, если честно, походы в вендиспансер доставляли мне эротическое удовольствие. К примеру, многих возбуждает, когда особа женского пола, да еще с виду – недотрога, да еще в постели среди ночи вкрадчиво называет гениталии нехорошими словами. А почему?

Все дело в контрасте. Должно же было кому-то прийти в голову: Момина и вендиспансер. Подобные женщины, если и залетают, лечатся совершенно иным образом. Только ее неопытность вкупе с тем, что она не решилась поделиться случившимся с Адой, обрекли ее на эту Голгофу. А может она тоже получала от этого эротическое удовольствие?

Любой из „литературных террористов" слепил бы из ситуации конфетку. (Все мы зачитывались самиздатовским Генри Миллером, который сделался нашим кумиром.)

Сегодня она была без машины, и мы проехали несколько остановок на каком-то раздолбанном, педерастически виляющем из стороны в сторону трамвае. Город словно бы находился в межвременном оцепенении: осень ушла, а зима еще не пришла; красные ушли, белые еще не вошли. Если бы я задумался над тем, обнимать ее или нет, то вероятно размышлял бы над этим всю дорогу. Но я обнял не задумываясь. И пожалел: рука моя покоилась на ее плече, словно на статуе.

Мы прошлись по парку Горького. Листва с деревьев уже облетела. Скованные, словно каторжники, попарно качели простужено поскрипывали. Треть серого неба занимало чертово колесо.

Момина была в белом плаще до пят, туго перетянутом в талии. Лицо ее тоже было белым, даже голубоватым, она зябко куталась в воротник. А я – в джинсовом костюмчике практически в любое время года, с меня – что с гуся вода.

– Давай купим мороженного, – предложил я.

– С ума сошел. – Набрав в легкие воздух, она превратила его в облако пара.

– Ничего, клин клином вышибают.

– По-моему, здесь продают вкусные чебуреки. И даже кофе вполне приемлемый. С коньяком.

– Тогда вперед.

Мы двинулись дальше по пустынным аллеям.

Кафе представляло собой застекленную веранду. За одним из столиков сидел меланхоличный грузин, остальные были свободны.

– Бархатный сэзон уже п-ссс, – сказал нам грузин.

Чебуреки были как чебуреки – ничего особенного.

– В детстве мы проводили здесь все воскресенья, – сказала Момина. – Вдвоем с отцом. Жрали такие вот чебуреки, катались на качелях, ходили смотреть мультики в кинотеатр. Он все время шутил, а я хохотала. Летом находили место в тени, и он читал мне какую-нибудь книгу. А позже мы читали уже по очереди: страницу я, три страницы он. Или играли в ножички. У нас тут была своя роща. Я тебе потом покажу. Он говорил мне: „Пойдем прогуляемся по нашей роще". Между прочим, я была очень красивой девочкой.

– Кто бы мог подумать.

Значит погружение в Середу продолжается. Наденем скафандры.

Она пила кофе маленькими глоточками. Маленькая девочка. Тогда, в ночь окровавленных простыней, мы были мистером и миссис Момиными, зачавшими дитя. А сегодня я уже прогуливал это дитя в парке. События разворачивались стремительнее, чем в романе. Через иллюминатор скафандра я видел березовую рощу, в которой папа Момин играл с дочуркой в ножички. А потом читал ей „Алису". А позже они шли в расположенный по соседству кинотеатр.

Что будем смотреть? Ведь в кинотеатре три зала. Папаше с ребенком хотелось бы „Петьку в космосе", а взрослая Светлана с мудозвоном Твердовским предпочитали „Расёмон" Акиро Куросавы. В итоге папаша с ребенком пошли на „Расёмон", и она смотрела, затаив дыхание.

– Тебе интересно? – время от времени спрашивал отец.

– Да, – отвечала она, не отводя взгляда от экрана.

Папа спрашивал намеренно, чтобы она в полной мере ощутила удовольствие, чтобы этот волшебный миг не пролетел незаметно.

– Вот тебе и ответ, – сказала она, когда мы снова оказались в парке.

– Ответ на что? – не понял я.

– На твой отвратительный выпад в адрес Набокова.

Очевидно, погружение уже закончилось, и мы снова вынырнули на поверхность.

– Главная тема фильма – субъективность восприятия. Интересно, что сюжет основывается не на рассказе Акутагавы „Ворота Расёмон", а на другом его рассказе – „В чаще". По сути ту же самую идею эксплуатировал и Эрве Базен. Теперь попробуй сказать, что кто-то из них занимался подражательством.

Я отвернул от скафандра металлический шар с круглыми стеклами и стащил его с башки.

– Интересно, что было написано раньше, „Прощание с Матерой" Распутина или „Потоп" Роберта Пена Уоррена? – не успокаивалась она.

– Я говорил о каком-то конкретном случае, а не вообще.

– Ох, Гена, жаль, что ты так наплевательски относишься к Набокову.

– Я очень хорошо отношусь к Набокову, – возразил я.

По-видимому, речь сейчас зашла о партийной принадлежности, и передо мной стояла строгая комисарша. И я был полон решимости доказать свою благонадежность. Схлопотать пулю из маузера мне как-то не улыбалось.

– Между прочим, тебе эти очки совершенно не идут. – Я забыл снять свои битловки после окончания сеанса.

– Зато точно такие же носил Джон Леннон.

Она сказала что-то ругательное в отношении современного российского кино. И я с воодушевлением подхватил тему: я бы с удовольствием напустил на российское кино „убийцу экрана" вместе с „Андрюшкой" и „Сиськиным", да и вообще всю кодлу. Наше серьезное российское кино постепенно переходит в разряд параллельного. Тут впору посоветовать гражданам смотреть цветные сны – самые интересные фильмы в мире.

Я очень старался. Я еще на что-то рассчитывал. Пробежали между нами трихомонады или нет? Что она ощущала в период лечения?

Будь она действительно любительницей контрастов, она бы сказала: „А теперь трахни меня в лифте. Да так, чтобы искры из глаз посыпались"

Она повернула ко мне свое очаровательное личико:

– Ну ладно, тебе пора за компьютер. Можно меня не провожать.

Алкоголик Стеценко – наш бравый капитан Маз Дон – снова находился в состоянии анабиоза. Его тело покоилось рядом с полузасохшей лужей. Я переступил через него и уселся на скамейку.

Терпеть не могу выяснять отношения. Но, очевидно, придется. Поскольку послушать меня, так и золотой телец для России – эклектика, и школьницы себе на влагалище серьги вешают, и бывшие научные работники на улицах валяются. Одним словом – чернуха. Ну, во-первых, я здесь ни при чем. Не я пишу книгу под названием „Россия". А, во-вторых, ничего особо трагического в сложившейся ситуации я не вижу. Ну не читают моих книг – подумаешь! Старые пердуны меня не очень интересуют, а молодые вообще практически никаких книг не читают. Но они любят слушать музыку. И это нормально. Еще упомянутый Моминой Эрве Базен утверждал, что „у нового поколения вместо философов певцы".

Так вот, я считаю, что пока у России есть такие ребята, как Шевчук из „ДДТ", Фоменко из „Секрета" и Расторгуев из „Любэ", еще ничего не потеряно. Мне кажется, что сейчас в их ряду мог бы оказаться и Фил.

Фил…

Наверное уже в миллионный раз Мак-Мэрфи вперился в меня остекленевшим взглядом.

А ведь он ничего особенного для меня не сделал. Ну, вытащил однажды из запоя. А так – ведь ничего особенного. Но он излучал нечто такое, что делало из меня меня. А когда его не стало – слишком быстро не стало – я остался в эдаком полуоформившемся состоянии. Крылья начинали расти да так и не выросли… С той поры я и живу с этим мучительным ощущением прорезающихся крыльев.

„О, Боже, дай мне одно крыло Антуана де Сент-Экзюпери, а второе – Ричарда Баха!"

„Дай мне!!!"

Меня тоже начали раздражать мои очки. Я уже готов был достать себе другие – с багровыми стеклами. Хоть таким способом достичь желаемого результата.

Я не раз говорил, что романы Середы воздействовали на мое зрение: каждый новый день воспринимался мною, будто этюд в багровых тонах. Но это в жизни. А на бумаге ничего не выходило.

А тысячу баксов я благополучно спалил на совке Кузьмича. Ту самую тысячу, которую Момина оторвала от себя, хоть ее собственные дела шли не лучшим образом.

Я выключил компьютер. Его в крайнем случае можно отдать назад. Конечно, жаль „Кирилла и Мефодия", которые являются при необходимости словно джин из бутылки. Неважно!

И тут в дверях появилась Ева.

А я уже почти забыл о ее существовании.

– Ну что, отдохнул от меня? – плотоядно улыбаясь, поинтересовалась она.

– А, Венера пожаловала, – сказал я.

Она даже не задалась вопросом, почему Венера. Ну, Венера – так Венера, богиня красоты, все-таки.

А я не удосужился уточнить, что от этого лечиться надо.

Господи, что же я рассказывал вам о ней, когда она заходила ко мне в прошлый раз? Совершеннейший бедлам в башке. Это „Предвкушение Америки" окончательно сбило меня с понталыку. Думаю, не будет ничего удивительного, если я вообще начну заговариваться и нести всякий вздор вроде „Клара у Карла украла корала…". Поскольку эти бесчисленные перемещения в пространстве между Россией, Америкой и островком в Атлантическом океане, с учетом смены климата и разницы во времени… О чем это я? Ах, Ева!

Когда я впервые позвонил ей по телефону, оставленному в наследство Сашкой Аврутиным, я и не подозревал, что по образованию она – сексопатолог. Было лишь известно, что она – девочка по вызову. И ничего такая девочка – старательная. Она пришла ко мне на Маяковскую – на проспекте Ленина ей так и не довелось побывать, – держа в руках клочок бумаги с адресом.

– Вы Твердовский?

– Я.

– Раздевайтесь.

Можно было подумать, что она собирается лечить меня или рисовать. И что это она намерена платить мне за обнаженную натуру.

– Сами раздевайтесь, – буркнул я, хотя еще минуту назад совершенно не собирался обращаться к ней на вы. Однако это показалось даже забавным: „Будьте так любезны, снимите трусики."

– А душ у вас есть? – поинтересовалась она. – Вы мне по телефону обещали.

– Душ есть.

– Прекрасно!

Она не стала дожидаться повторного приглашения и начала торопливо снимать с себя одежду. Выпрямилась передо мной, в чем мать родила. Погладила свои бедра.

– Меня зовут Ева, – сказала она.

И с достоинством встретила мой придирчивый взгляд. Поскольку я впервые имел дело с проституткой, мне хотелось казаться циничным.

– Фигового листка не хватает, – заметил я. – Какая же вы Ева без фигового листка?

– Неплохая идея – учтем на будущее. А где обещанный душ?

Я повел ее по коридору.

Фигурка у нее была ничего, и кожа совершенно чистая, палевого оттенка. А лицо было каким-то несовременным – такие можно увидеть в чепчиках на полотнах фламандцев – гладкое, востроносое и симпатичное.

– Давай, залазь тоже, – сказала она, неожиданно переходя на ты.

Я залез. Как был в спортивном костюме, так и залез. Только тапочки на полу оставил. Притянул ее к себе и поцеловал в губы. Она ответила языком, засунув ладони мне под штаны и шевеля там пальцами. Но когда я со звуком оторвался от нее, она сказала, что поцелуи в губы не входят в сервис. Зато я могу поставить ей засос где-нибудь на животе, если захочу.

– Я похож на Адама? – поинтересовался я.

– Скорее на змея-искусителя, – сказала она. – Где тут древо познания Добра и Зла?

Я поимел ее прямо в душе.

Все это я рассказываю вовсе не для того, чтобы как-то напрячь ваше воображение. Тут важно только, что, как выяснилось впоследствии, в квартире, где отсутствовал душ, она повторно не появлялась. Отвечала по телефону, что занята или завязала – что-то в этом духе. Ну, на Фонвизина у меня еще душ был, хоть и работал с перебоями. Но здесь-то его и в помине нет! Комната-музей летчика Волкогонова есть, а душа нет – случается и такое.

А она все ходит и ходит (деньги с меня она перестала брать почти что с самого начала). И я имею все основания полагать, что дело вовсе не в музее летчика Волкогонова.

Тогда, в первый раз, она поинтересовалась, не писатель ли я вроде Аврутина.

– В каком-то смысле, да, – сказал я. – Только он – классик, а я – современник.

– Дай, пожалуйста, что-нибудь почитать.

У меня приятно захолодило в промежье. Но я тут же напустил на себя безразличный вид.

– Делать тебе нечего.

– Ночами, представь, нечего. Ведь я редкий тип фауны – дневная проститутка.

Она объяснила, что нашла себе нишу, ведь борьба за мужское тело разворачивается, как правило, вечером. А к утру она ослабевает и постепенно сходит на нет.

И действительно – с конкурентами у нее проблем не возникало. Избивали ее преимущественно клиенты. Один, угрожая ножом, заставил ее сбрить на себе все волосы: на голове, с бровей, под мышками, на лобке, – словом, везде. А потом сам сбрил ей волосы вокруг анального отверстия. Дважды ее при этом поранив. Так, что ей потом было больно ходить на горшок.

Я узнал об этом только через два месяца, когда она рискнула выползти на улицу.

А тогда я дал ей сдуру почитать свои ранние рассказы. И она пришла в телячий восторг. Теперь я чувствовал в постели, что она отдается мне не только по долгу службы. Это был настоящий писательский триумф. На повторение которого я расчитывал, когда у меня впервые появилась Момина. Но не тут-то было.

Потом Ева перечитала у меня все, что только сумела найти: рассказы Юльки Мешковой, пьесы Фила, роман „Великая битва" Коли Чичина, рукопись которого в свое время по чистой случайности оказалась у меня да так и осталась.

К воспоминаниям о моих друзьях, которыми я делился с ней в состоянии алкогольной невменяемости, она относилась столь же благоговейно, как некоторые из моих бывших знакомых по литературному объединению относились к воспоминаниям о Серапионовых братьях.

Через несколько дней, она продемонстрировала новшество: фиговый листок из тускло-зеленого вельвета, крепящийся на шнурке, которым она опоясывала бедра. Она сказала, что это мое рацпредложение оказалось на редкость удачным. Теперь нет отбоя от желающих трахнуть ее через фиговый листок. И действительно, с листком она смотрелась весьма пикантно.

Она заявила, что я помог ей найти собственный имидж.

С тех пор она расхаживала у меня по комнате исключительно в фиговом листке. Да при этом еще грызла яблоки. Ни дать, ни взять – праматерь наша в младые годы.

Постепенно я узнал о ней все. Она была замужем за подающим надежды физиком-теоретиком. Назовем его Адамом. Этот парень поначалу казался совершенно нормальным. И компания, в которую они входили, состояла из таких же молодых аспирантов.

И вот тут-то Еву обуяло злосчастное стремление стать в своей области чем-то вроде Тура Хеердала. Т.е. начать обкатывать некоторые свои теоретические предположения на практике в научных целях.

Как-то она рассказала Адаму, что одни ее знакомые – две супружеские пары – устроили совместный поход в сауну. Заплатили служителю сверх положенного и два часа вместе парились голые. Соврала, конечно. Никаких таких знакомых у нее тогда не было. Однако воображение Адама разыгралось, и он стал намекать Еве, что им тоже неплохо бы попробовать. Двое его приятелей с женами согласились составить им компанию.

Все прошло очень мило. Болтали о том, о сем, как ни в чем не бывало терли друг другу мочалками спины, пили шампанское. Впрочем, все-таки ощущалась скрытая напряженность. Ева изподтишка за всеми наблюдала, изподволь наводила разговор на интересующие ее темы, потом все тщательно записала в дневнике.

Визит в сауну повторился. Уже всей честной компанией. Среди молодых ученых не нашлось ни одного, для которого подобное мероприятие оказалось бы неприемлемым.

Однако обыкновенное мытье довольно скоро наскучило. Невинные поцелуи – тоже. Ведь в старые благопристойные времена даже распущенные волосы киногероини на подушке являлись уделом детей после шестнадцати. И молодые аспирантские тела вздрагивали в предчувствии неведомых ощущений.

Наконец, страстные поцелуи одной из пар плавно перешли в половой акт. Остальные – в том числе и Ева с мужем – к ним присоединились. Все это происходило на лежаках рядом с бассейном. Из-под пыхтящего над ней мокрого Адама Ева жадно разглядывала своих интеллигентных и эстетически развитых подруг, имитирующих сейчас такую необыкновенную страсть, которая вынуждает их жертвовать некоторыми человеческими приличиями.

Разумеется, и это она потом подробно записала.

Последовала новая фаза их интимной жизни, особенностью которой являлось то, что они начали меняться партнерами. Сперва – с ироничными улыбочками, вроде насмехаясь над самими собой. А после – и просто так.

Ева плыла то на „Кон-Тики", то на „Ра", влекомая течением, однако не забывая вести свой дневник. Ей казалось, что она стоит на пороге серьезного научного открытия.

Завершился сей опыт элементарной групповухой, когда все были одновременно со всеми, и это длилось целый вечер. После чего к затее как-то охладели.

Помимо секса в жизни каждого существовали и другие важные вещи: дети, честолюбивые замыслы. К сауне они теперь относились как к некоему пройденному этапу, и Ева уже готова была поставить точку в своем исследовании, но тут выяснилось, что Адам-то ее остановиться уже не может. Ему требовались все новые и новые ощущения. Он не в состоянии был больше ни о чем думать.

Потянулись мучительные дни. Она пыталась вылечить его, но потерпела сокрушительное фиаско. Дома она вообще имела право прикрывать только верхнюю часть своего тела. Однако и на улице, когда они шли куда-то вместе, ей запрещалось носить трусы. Муж мог неожиданно задрать ей юбку перед опешившим прохожим и по-идиотски расхохотаться. Закончилось все тем, что он изнасиловал ее на глазах у всей компании, когда они отмечали какой-то праздник, и она в тот же вечер сбежала от него. „Кон-Тики" затонул, а „Ра" она была вынуждена сжечь, как я – тысячу баксов.

Бывший муж, естественно, и думать забыл о кандидатской, а вот Ева, зализав раны, возобновила работу над „тайными записками". Если я правильно понял, в своей диссертации она описывала заболевание, которым страдал ее муж. На фоне событий, происшедших в сауне. Когда диссертация была готова и пару ознакомившихся с ней коллег прочили Еве успех и даже славу, неожиданно дома у нее появились комитетчики. Приказали обо всем напрочь забыть, а текст диссертации прихватили с собой. Еще бы! Какую тень ее работа бросала на нравы нашей молодой творческой интеллигенции!

Так что и Ева пострадала от КГБ. Вслед за Филом и Юлькой Мешковой.

Сейчас она видела себя уже не Туром Хейердалом, а летчиком-испытателем и трудилась над докторской диссертацией (свою несостоявшуюся кандидатскую она упрямо продолжала считать состоявшейся). К избиениям она относилась как к производственным травмам. Ведь с летчиками-испытателями случается и не такое. А я утверждал, что она – сапожник без сапог. Поскольку она все же была профессиональным сексопатологом, а муж у нее свихнулся именно на почве секса.

Она говорила, что по первому моему зову не задумываясь бросит все. А для меня это было равносильно тому, чтобы бросить зов резиновой кукле. Если называть вещи своими именами.

Правда она очень эротично говорила: „Р-р-р". Кукла бы так не смогла.

Сейчас она уже успела освободиться от одежды и привычно щеголяла в одном лишь фиговом листочке. Ее конский хвост призывно вздрагивал, словно грива лошади, готовой к скачке. Но под фиговым листком скрывались злокозненные трихомонады.

– Как! – воскликнула она. – После столь долгой паузы ты не хочешь взнуздать свою Венеру?

Взнуздать – потому что наша любимая поза была со спины, гм-гм… Вот с Моминой так бы ни за что не получилось… Гм-гм… Другая конструкция тела. Конструктивизм-с…

– Венеру не хочу, – отрезал я.

– А Афродиту? Мельпомену? Геру? Минерву? Терпсихору?

– Тоже, – сказал я сварливым голосом. – У тебя какой-то винегрет в башке. Путаешь римские и греческие имена одних и тех же богинь.

– Р-р-р! – сказала она.

И уселась на краешек моих колен: очень прямо, не касаясь меня спиной. Видимо, еще на что-то рассчитывая. Нужно было как-то выпутываться из ситуации.

– Ты где пропадала? – проговорил я ей в шею.

– Как, я ведь предупреждала, что собираюсь к родителям в Закарпатье, навестить сына.

Да, действительно предупреждала. Интересно, кого она там растит, Каина или Авеля?

– И как ему там?

– Неплохо. Природа, свежий воздух…

– У родителей твоих частный дом?

– Ну да.

– И что у них там, огород или домашние животные?

– И то, и другое.

– А сын что больше любит: в огороде копаться, или возиться с животными?

– С животными, конечно. Что за вопрос!

Следовательно, Каин. Все верно – сейчас для Авелей не самое лучшее время. Я принялся чертить на ее спине крестики.

– Твой сын – счастливчик.

Она резко повернулась, и я уткнулся пальцем в ее грудь.

– Поехали, – сказала она страстно. И обвила мою шею руками. – Поехали!

Трихомонады! Я поспешил предпринять отвлекающий маневр: „Юньань". Сбежал на кухню ставить чайник. Но по возвращении меня ждал еще один сюрприз.

– У тебя ведь недавно был день рождения, – сказала она.

– Ну, вспомнила: уже почти пол года прошло.

– Тогда я тебе ничего не подарила. Вот.

Зашуршала бумага, из которой выползли черные джинсы „Левис страус" и в недоумении уставились на мои ноги. Мало мне Кислицына с Моминой! Почему-то каждый встречный и поперечный стремится оказать мне гуманитарную помощь.

– Чтобы я этого больше никогда не видел! Поняла?

Схватив в охапку джинсы и ее вещи, я выбросил все в коридор.

– Убирайся!

– Ты забыл, что мне одеваться вообще необязательно, – попробовала отшутиться она.

– Ну, тогда убирайся в своем фиговом листке.

– Что страшного, если я захотела…. – Ее лицо искривилось и из глаз покатились слезы. Она разревелась вовсю.

Я раньше никогда не видел ее плачущей. Обычно ей все было ни по чем.

Пришлось сходить в коридор и принести вещи назад. Она рыдала. Я положил руку ей на плечо.

– Ну хорошо-хорошо, – сказал я примирительно. – Только чтобы это было в последний раз. Договорились?

– Р-р-р, – проговорила она сквозь слезы.

В конце концов, она ведь никакого отношения к Портленду, штат Орегон, не имела. Джинсы мы как-нибудь переживем, черт с ними. Нет для мужчины ничего отвратительнее жалости проститутки. Но ведь это была вовсе не жалость: сначала казалось, что жалость, а на самом деле не жалость.

– Женись на мне, – пропищала Ева. – Женись на мне, женись на мне, женись на мне…

Что я мог ей ответить?

Не женюсь. Не женюсь, не женюсь, не женюсь…

Я не лист подорожника, который можно приложить к ране. Есть такие люди, которые воздействуют на вас, будто лист подорожника, но я не из таких.

Она принялась возбуждать меня, и мне не удалось с этим справиться. Пришлось продвигаться к оргазму окольными путями. Объясняться с ней по поводу ее болезни по-прежнему не хотелось. А она, уловив новое в моем поведении, принялась задавать профессиональные вопросы.

Пришлось свалить все на творческий кризис.

Она заинтересовалась.

Бедная Ева. Тебя изгнали из Рая, и ты пытаешься найти дорогу назад. Но тут вовсе не Рай, Ева. Тут вовсе не Рай, если не сказать большего.

Кстати, ее Адам умер. Засунул член в какой-то ржавый механизм, когда его послали в деревню на уборку урожая, и не смог вытащить его оттуда без повреждений. А чуть позже скончался от столбняка.

С унылым видом я разглядывал сугроб, который намело за окном. Отступать некуда. Я отобрал наиболее приемлемый вариант „Предвкушения Америки", и теперь его предстояло записать на дискету для Моминой. Наиболее приемлемый из неприемлемых.

Все утро я терроризировал „Кирилла и Мефодия" различными идиотскими вопросами, и наконец компьютер от возмущения „завис". Пришлось его „перезагрузить". Думаю, отец был бы горд моими успехами в освоении компьютерной техники.

Я ухватил первую попавшуюся дискету и переписал на нее файл. На ней уже имелся какой-то файл и в принципе его надо было бы уничтожить. Во всяком таково было указание Моминой.

Время от времени мы с Моминой встречались, и она уже начала проявлять признаки нетерпения. Поскольку, несмотря ни на что, я продолжал ощущать себя Середой только в ее постели. Но это уж полностью была ее заслуга – слишком она была похожа на свою мать. Впрочем, мало помалу я начал ощущать себя Середой и просто в ее присутствии. Или у них в квартире, даже когда ее не было рядом. Но только не во время работы. Не во время работы. О том, как много она поставила на кон, можно было судить хотя бы по тому, что она спустила на тормозах эту историю с трихомониазом. А что же я, мудозвон? Только и умею, что называть себя мудозвоном!

Файл, который находился на дискете, назывался „Эпиграф". В рассеянности я щелкнул по нему мышкой, и он тут же появился на экране. И что же я увидел? Я не верил собственным глазам. Привожу весь текст целиком:

„Придется отказаться от эпиграфа: в итоге выяснилось, что он не очень-то подходит. А жаль… „Пусть моя родина умрет за меня", – сколько дерзкого благоразумия в этой фразе!"

А далее следовала приписка:

„Антипод Ловчева – Геннадий Твердовский (бессребреник, бедолага)."

Я посмотрел на дату: файл был образован три года назад. Но что могло сие означать? Откуда вообще ин узнал о моем существовании? Такой маститый писатель – и, вдруг, Геннадий Твердовский. Мудозвон, жалкий червь. Тем более, что к тому времени из моих книг был опубликован лишь „Мейнстрим". Может быть это – простое совпадение? Возможно, он собирался вывести в романе персонаж, который являлся одновременно моим однофамильцем и тезкой?

Известно ли Моминой об этой компьютерной записи?

Главное, разумеется, заключалось в приписке. Я мигом ощутил, что это – недостающее сюжетное звено (не „Предвкушения Америки", а той истории, в которую влип я сам). Звено, предопределяющее дальнейшее развитие событий и придающее им совершенно иную окраску.

Все заработало теперь по законам детектива. Не самый любимый мой жанр, но от меня тут, к сожалению, уже ничего не зависело.

Около часа я в волнении бегал по комнате. Извилины мои работали на всю катушку – шевелились, словно клубок встревоженных анаконд.

Наконец, я схватил сумку с продуктами – накануне с очередной гуманитарной миссией у меня побывал Кислицын – и отправился к некой сучке по имени Грета Мерлоу.

На улицах лежал снег. Скрип-скрип. И такое количество „скользанок", будто скользить по ним, получая при этом переломы и ушибы, было любимым занятием горожан.

Толька открыл мне дверь с большим опозданием. Лишь после того, как я перестал снимать руку со звонка. Я уже даже начал волноваться, не случилось ли с ним чего. Он был задрапирован в несвежую простыню и напоминал римского патриция. Очевидно, так выглядели патриции наутро после их знаменитых „пунических" оргий. Или нет, скорее, на античного поэта! Горация? Вергилия? Овидия? За его спиной – в гостиной, на диване – я разглядел нижнюю часть обнаженного женского тела; верхнюю подло скрывал дверной проем. Муза? По-моему, очень даже неплохая. Возникло искушение засунуть голову внутрь и рассмотреть все внимательнее.

Но тут же я вспомнил о приведших меня сюда обстоятельствах – Момина ждала.

Увидев сумку, Евлахов плотоядно улыбнулся.

– А, жратва…

И протянул было руку. Но я ловко схватил Тольку за запястье и выдернул его на лестничную площадку. Потом бросил сумку с продуктами на пол и, прежде чем он успел опомниться, сорвал с него простыню. Толька оторопело уставился на меня.

– Ты что, ненормальный?! – заорал он.

Я швырнул простыню в квартиру и захлопнул дверь. Он бросился в прорыв, но не тут-то было: все же я был жилистым малым, и руки у меня были длинные, как у орангутанга.

– Идиот! – прохрипел он. – Здесь же холодно.

– Так ты был знаком с Середой? – спросил я.

– С кем?!

– С Середой. Это писатель такой, если тебе память отшибло.

– Немедленно пропусти меня в квартиру!

– Сначала ответь на вопрос.

– На какой еще вопрос?

– Знаком ли ты с Виктором Середой.

– Нет, не знаком!

– Врешь, как сивый мерин! У меня есть веские основания полагать, что ты врешь, как сивый мерин! Посмотри мне в глаза.

– Не знаю я никакого Середы! Вот тебе крест на пузе! Пропусти меня внутрь, пока здесь не появился кто-нибудь из соседей.

Внезапно дверь за моей спиной отворилась и я увидел Люську, его жену. От неожиданности я раскрыл рот, и Евлахов пошел в психическую атаку. Но все же мне удалось отбросить его назад.

Надо же, Люська! Так это ее нижнюю часть я видел минуту назад? А в одежде она всегда казалась костлявой. Сейчас она была топлесс – в юбке, но без блузки. Так что теперь у меня появилась возможность насладиться верхней половиной. Увидев сумку с продуктами, она подняла ее с пола.

– Привет, – сказала она как ни в чем не бывало. Потом перевела взгляд на своего обнаженного супруга. – Разбирайтесь тут побыстрее, мальчики, я поставила чайник.

Проследив диким взором за закрывающейся дверью, Евлахов взорвался.

– Хорошо! – взревел он, гордо выпрямляясь. – Отлично!

И прошелся по лестничной площадке: туда-сюда. Его сморщенный перчик возмущенно болтался.

– Почему бы и нет? – сказал он. – Давай разберемся.

– Ты знал Середу? – повторил я.

– Ни хрена, – упрямо покачал он головой.

– Только ты мог рассказать ему обо мне, больше некому.

Он застыл. Его круглые глаза сделались похожими на оловянные монеты.

– Только я мог рассказать о тебе Викторе Середе? – изумленно повторил он, показывая пальцем в сторону неба. Раньше с таким благоговением, пожалуй, говорили о безвременно ушедшем Леониде Ильиче.

Неужели я ошибся? Я похолодел. Неужели ошибся?

– А Момина ты не знал? – упавшим голосом поинтересовался я.

Он снова принялся бродить по лестничной клетке и больше не смотрел в мою сторону. Вот оно что! Вот оно что!

– Значит это ты, сволочь такая, рассказал обо мне Момину?

– А что такого, подумаешь! – возразил он. – Тоже мне, законспирированный агент! Его интересовал литературный андерграунд, и я рассказал ему о „террористах" и о тебе, как о единственном уцелевшем их представителе.

– А как вообще ты с ним познакомился?

– Да я и видел-то его один раз в жизни. Послал рукопись в „Наблюдатель", а он пригласил меня для беседы.

– Опять врешь, – сказал я. – Как сивый мерин. Момин возглавлял в „Наблюдателе" отдел прозы, а не поэзии.

– А я и написал прозу, козел ты этакий! – ощерился Толька. – Думаешь, ты один у нас такой? Декодер!

– Оказывается, и ты еще, – сказал я, понемногу остывая. – Ну ладно. Предположим, что на сей раз ты говоришь правду. И что же было потом?

– Он сказал, что я безусловно не потяну, и что мне даже не стоит тратить на это свое время.

– Только для этого он тебя пригласил? Чтобы об этом сообщить?

– Нет, он предложил мне сотрудничать с издательством „Роса". Сказал, что, во всяком случае, там можно немного подзаработать. И что для такой работы моих способностей вполне достаточно.

– Он предложил тебе писать для „Росы"?! Момин?!

– Ну и что? Между прочим, „Роса" ему и принадлежит, если хочешь знать. Когда я впервые пришел туда, секретарша сказала шефу, что меня прислал хозяин. А тот зашипел на нее, чтобы она не распускала язык. И что полноправный хозяин в „Росе" только он один. Но было поздно. Я уже все просек.

По лестнице поднималась девчушка лет двенадцати. Увидев голого Евлахова, она сначала не поверила своим глазам, а потом в панике бросилась в обратном направлении. Наверное, ее испугал приобретенный Евлаховым бледно-голубой оттенок. Пришлось впустить бедолагу в квартиру.

– Если я заболею и умру, ты будешь виноват, – сказал он мне с укоризной.

Как будто не он еще совсем недавно умолял долбануть его током из силовой розетки.

– Сейчас Люська напоит тебя горячим чаем, – успокоил я его. – С галетами и сыром… И с клубничным джемом впридачу. И все будет чики-тики. – И далее, чтобы подсластить пилюлю: – Ну что, облизала она тебе все-таки жопу?

Подняв с пола простыню, Евлахов снова задрапировался в нее. Ну, вылитый Овидий! Или Гораций! Или Вергилий!

– Разве что в переносном смысле, – сказал он с сожалением. – Только в переносном смысле.

Снег скрипел под ногами. Скрип-скрип. С крыш домов свисали гигантские сосульки. Неожиданно одна из них сорвалась с карниза и обрушилась на голову идущего впереди парнишки. Тот упал. Бидон, который он нес в руках, выкатился на проезжую часть дороги, из него хлестало молоко. Но на парне была нутриевая шапка, и это, видимо, спасло ему жизнь. Мой вязанный презерватив в подобной ситуации вряд ли бы облегчил мою участь. Парень сидел на тротуаре, обалдело уставившись на свой бидон.

Значит, порнографическое издательство „Роса" принадлежало Момину-Середе? Невероятно!

Скрип-скрип. Теперь я старался держаться подальше от домов.

– Сезам, откройся, – проговорил я в домофон, после чего послышалось уже знакомое мне жужжание.

Я поднялся наверх, чмокнул подставленную Моминой щеку и тут же протянул ей злополучную дискету. Обнаруженный мною файл „Эпиграф" я предусмотрительно оттуда убрал.

Она сразу же пошла в кабинет и сунула дискету в компьютер. А я принялся без дела бродить по комнатам. Необходимо было как-то осмыслить информацию, полученную от Евлахова.

Насколько мне было известно, издательству „Роса" принадлежало несколько порнографических журналов. Порнобизнес – это, разумеется, еще не наркобизнес, но все же шаг в соответствующем направлении. Так мне, во всяком случае, представлялось.

В гостиной я остановился напротив портрета Середы и посмотрел ему в глаза.

– Так Ловчев ты или Середа, мля? – поинтересовался я у него с неприязнью. – Или, чего доброго, Момин?

Он продолжал молчать, но в глазах его заиграли веселые искорки. Любопытное оптическое явление, между прочим, вроде радуги или Северного Сияния. Кусок картона с фотоэмульсионным слоем излучает элементарное злорадство. Словно в насмешку над живым человеком. Пусть плохоньким, неказистым, но все же человеком. Я вспомнил, что имею дело почти что с классиком русской литературы, чтоб его. Предстояло во всем разобраться самому – портрет тут вряд ли чем в состоянии быть полезен.

Я наполнил ванную и пролежал в ней довольно долго, временами добавляя горячей воды. Когда-то в ванной мне хорошо думалось. Сюжеты всех моих законченных романов рождались именно в ванной. Но, видимо, с тех пор, как я переселился в коммуналку, что-то произошло. Во всяком случае, сейчас я совершенно бессмысленно пялился в потолок. И все. Вернее – и ничего. Наконец, появилась Момина.

– Вот ты где, – сказала она.

Лицо ее было непроницаемым.

– Что ж, Гена, давай попробуем еще раз, – сказала она. – Еще один раз. У тебя должно получиться.

Даже такие девчонки в нашей стране играют в русскую рулетку.

Неожиданно, она засмеялась своим смехом сквозь ладошку, потом быстро разделась и присоединилась ко мне.

– Так любили принимать ванную мои родители.

– Об этом тоже тебе доложила мама?

– Нет, я подглядывала в замочную скважину.

– Ай-яй-яй!

– Просто, Гена, если мы уж начали, нужно пройти этот путь до конца… Кто знает, в каком именно ты нуждаешься импульсе.

Мои ходули обвились вокруг ее бедер. Что ж, урвем напоследок все, что в состоянии урвать от жизни камикадзе.

– Лучше скажи, ты давала отцу читать мои вещи? – спросил я ее будто невзначай.

– Представь себе.

– И как он отреагировал?

– Если честно, не я давала ему читать, а он мне. Ты не поверишь. Со словами, что это и есть подлинная литература. Именно потому, что она не пользуется массовым спросом. Вообще практически не пользуется никаким спросом. Он считал истинным писателем твоего любимца Сэлинджера, который уже много лет пишет исключительно для самого себя.

– Зато пока он писал исключительно для всех, его книги пользовались сумасшедшим спросом. К тому же я далеко не уверен, что Сэлинджер вообще до сих пор что-то пишет.

– Неважно. Мой отец имел в виду, что настоящая литература пишется без оглядки на читателя. При этом язык у нее может быть и корявый – плевать.

– Так это он купил мои книги, а вовсе не ты? Твой отец?

– Первые две – да. А „Разъяренного мелкого буржуа" я потом разыскала сама. Но расшифровала их все же я, и поделилась с ним своим открытием. Он был очень разочарован.

– Стерва! – вырвалось у меня.

– Увы, – улыбнулась Момина. – К тому же как я могла тогда предположить… Словом, ты понимаешь…

Постель была хрустящая, а мы оба – после ванной – чистые-пречистые. В подобной ситуации секс неминуем. И она уже была на взводе: даже не столько в силу природного темперамента, сколько в силу уважения к законам жанра. Однако пролог затягивался. Я все размышлял, рассказывать ей или не рассказывать.

– Ты что-нибудь слышала об издательстве „Роса"? – неуверенно проговорил я.

– Нет, – она удивленно приподнялась на локте. – А почему ты спрашиваешь?

– Ну, это такое издательство, которое специализируется на выпуске эротической, или, попросту, порнографической, литературы, – продолжал я. – Романы Греты Мерлоу, Гортензии Пучини и так далее.

– А! Розовенькие пупсики!

Она захихикала. Не знаю, что она подразумевала под „розовенькими пупсиками". Чужие ассоциации – потемки.

– Дело в том, что это издательство, судя по всему, принадлежало твоему отцу. Нет, правда…

– Что?

Наступило гнетущее молчание. Я уже готов был откусить собственный язык, поскольку понял, что сейчас последует.

Момина выскочила с постели с такой скоростью, словно под одеялом оказался скорпион.

– А ну вон отсюда! – закричала она. И тут же сама выбежала из комнаты. Словно скомандовала себе самой. А когда вернулась, в ее руках были мои книги, которые она принялась в меня метать.

– Забирай свое вторсырье!

„Мейнстрим" и „Еще раз „фак"!" просвистели над самым ухом. А „Разъяренным мелким буржуа" она угодила мне прямо в лоб.

– Ты не писатель, понятно тебе?! Ты – писсуар.

Она еще раз повторила с садистским наслаждением в голосе:

– Ты – писсуар! Понятно?!

Бинго. Я не стал возражать. Ведь близко к истине, и звучит красиво.

– Пошел вон отсюда, писсуар!

Повторим еще раз – писсуар. И еще раз – писсуар. Насладимся. Это вам не какой-нибудь там заштатный писателишко. Это писсуар. ПИССУАР! Другими словами – я.

Повернувшись на другой бок, я забрался с головой под одеяло. Пусть обстреливает меня моими же книгами, даже не пикну.

Когда через некоторое время я все же рискнул высунуть из-под одеяла перископы, ее в комнате не было. Я поднялся и посмотрел в окно: „Вольво" был. Тогда я отправился на поиски.

Мудозвон я, разумеется, редкий! Ведь Момина, если пользоваться терминологией Евы – застревающая личность. А по моему собственному определению – язычница, сколотившая себе пантеон из великих мастеров пера. Подобно главному персонажу „Смирительной рубашки" Джека Лондона она прожила тысячи жизней – и все благодаря книгам. А тут я выползаю с этим утверждением, что ее отец как-то связан с производством порнографической литературы…

Она оказалась в гостиной. Из темноты доносились приглушенные рыдания. Я на ощупь двинулся к месту, где должен был находиться диван. Рука моя легла на ее ягодицы – она распласталась на животе. Ягодицы мелко вздрагивали и я принялся их целовать.

Постепенно она затихла.

– Ты же знаешь, что это неправда, – жалобно проговорила она. – Ты же знаешь, что это неправда.

– Век Джаза давно канул в Лету. – Непонятно что на меня сегодня нашло. – И рок-ин-ролла тоже. Наступило время Рэпа и Пирсинга.

Она раздраженно боднула меня задницей, если можно употребить слово „боднула" применительно к этой части тела. В знак примирения, что ли? Во всяком случае я воспринял данное движение как жест доброй воли.

На следующее утро я возвратился домой, но за компьютер даже не присел. Я все пытался решить хитроумную задачку: ведь детективное действо должно было раскручиваться как пружина. А тут еще тетя Тая получила письмо из Венгрии и пришла похвастаться фотографией внучки. Стройная девчушка лет четырнадцати стояла во дворе частного дома рядом с новеньким „Пежо". Видимо, борьба за достойное существование в Венгрии продолжалась. Я подумал, что, наверное, не зря ко мне пришла тетя Тая, что это – очередной сюжетный ход, не иначе. И внимательнее вгляделся в снимок. На заднем фоне виднелась речка, за которой высилась увенчанная крестом колокольня. И тут же в голове у меня возникла неожиданная идея. Я облачился в свое бессменное джинсовое обмундирование (куртка – с меховой подстежкой, между прочим) и ринулся на кладбище.

Теперь тут лежали сугробы, на фоне которых чернели стелы и кресты. Расчищенной оказалась только центральная аллея, и когда я покинул ее, мне пришлось продвигаться вперед, утопая в снегу чуть ли не по пояс. Кладбище было большое, и я рыскал по нему с упорством маньяка. Какие только надгробия мне не попадались.

Помнится, Ева утверждала, что от романов Середы веет кладбищем. В чем-то, пожалуй, она была права. Словно в подтверждение из-за туч вынырнуло солнце, заливая все вокруг нежным багрянцем. Что за наваждение! Я стоял посреди царства Середы и озирался по сторонам.

Наконец-то поиски увенчались успехом. У меня даже дыхание перехватило. Передо мной был памятник, выполненный с тем же размахом, что и памятник Середе. На небольшом возвышении стоял „Мерседес" из черного мрамора, о который опирался парень лет тридцати пяти с широким торсом и тяжелым волевым взглядом. Внизу красовалась надпись:

„Сергею Челунину на вечную память от братвы"

Я обошел его со всех сторон, даже потрогал руками, и только после этого направился к могиле писателя. Чобы еще раз убедиться в единстве стиля, а потом, явившись в кладбищенскую контору, попытаться выяснить адрес мастерской, изготовившей памятник Челунина. И уж затем, в мастерской…

Середа и Ловчев постепенно сливались в моем воображении в единое целое. Мне уже виделся этакий интеллектуальный монстр, который, за неимением другого пути к душам нечитающей молодежи, одурманивал ее с помощью наркотиков. Возможно, он кодировал наркотики каким-то особым образом, и бедные любители кайфа грезили его литературными образами? Впрочем, это уже из области фантастики. А у нас тут пока детектив.

У могилы Середы происходило какое-то копошение. Поначалу казалось, что это крупная собака, вроде сенбернара или московской сторожевой, роется в снегу. Но, приблизившись, я обнаружил там инвалида. У него не было обеих ног и части левой руки. Я подумал, что это один из типов, которые подбирают на могилах цветы чтобы перепродать их затем на базаре. Мне о таких уже приходилось слышать.

– А ну! – грозно проговорил я.

Впрочем, цветов на могиле не было. А рядом с инвалидом из снега торчали литровая бутылка „Абсолюта" и граненный стакан.

Инвалид посмотрел на меня отрешенным взглядом. Ему было лет тридцать с небольшим. Коротко остриженные волосы, теплая, с подстежкой, куртка из разноцветной замши, на правой руке – золотой „Ролликс". Лицо – волевое, того же типа, что и у Челунина. Какое уж тут воровство цветов! Обрубки ног, укутанные в мохеровый шарф, покоились на небольшой деревянной дощечке с колесиками. Было совершенно непонятно, каким образом ему по таким сугробам удалось сюда добраться.

– Не могли найти другого места? – сказал я уже более миролюбиво.

Его взгляд прояснился, сделался цепким, пронизывающим, у меня сразу же возникло ощущение дискомфорта.

– Какого черта вам тут надо? – с вызовом проговорил он.

На всякий случай я зыркнул глазами в сторону памятника – туда ли я вообще попал? Вроде туда. Между прочим памятник сейчас выглядел комично: стол, за которым сидел Середа, утопал в снегу, а на том месте, где раньше стояла пишущая машинка, возвышался сугроб. Руки Середы были воткнуты в этот сугроб, и в таком виде памятник здорово смахивал на парковые статуи времен развитого социализма.

Пришлось объясняться, что-то плести. С подобными ребятами мне в жизни общаться не приходилось. Сталкиваться – сталкивался, но чтобы общаться… Вы спросите, с какими это с подобными? А хрен его знает! С Мачо, что ли, с хозяевами жизни. Ему даже не мешала его жуткая инвалидность. Все равно сразу же чувствовался хозяин.

– Родственники попросили меня проведать могилу, знаете ли… Гм-гм…

– Чьи родственники?

– Ну, Виктора Середы.

– Середы? – он побледнел.

И тут меня осенило. Во-первых, не Середы, а Момина, болван я эдакий! Во-вторых, писатель ведь оказывал финансовую помощь инвалидам. Возможно, и этому парню тоже. Впоследствии парень разбогател и теперь в знак благодарности решил поставить Момину памятник. Все очень просто.

Я сказал, что оговорился. Что меня послали родственники Виктора Момина навестить могилу и посмотреть, что тут и как. И что я должен был сделать это в среду. А сегодня как раз – „середа". Так что я чист, как слеза младенца. А вот какое он сам имеет отношение к покойному?

– Сегодня – пятница, – возразил он.

– Середа, – настаивал я.

Тогда он вытянул в мою сторону запястье с „Ролликсом".

– Фрайдей.

От него исходило мощное силовое излучение, словно от потерпевшего аварию ядерного реактора. Он продолжал ощупывать меня взглядом.

Потом здоровой рукой булькнул в стакан водки и протянул мне.

Что было делать?

Я выдохнул в морозный воздух все свое недовольство сложившейся ситуацией, и принялся пить. Водка была ледяной. Пока я пил, он сказал, что его зовут Гарик.

– Гена, – сказал я, занюхивая водку собственным именем. – Геннадий Твердовский.

Обычно я перечисляю и все свои прозвища – почему-то это доставляет мне удовольствие. Но сейчас я этого не сделал. Сейчас бы мне это почему-то удовольствия не доставило.

– Вас послала его дочь? – в упор спросил он.

Я замялся.

– Нет… Вернее, в каком-то смысле… Видите ли, я биограф ее отца.

Которого она послала на могилу проверить, как тут дела. Болван! Где это видано – биограф на побигушках? Одно успокаивало: у меня оставались неплохие шансы дать деру. Если, конечно, у него не было с собой револьвера.

Он снова налил в стакан водки и выпил сам. Выпил легко, словно сельтерскую, и тоже посмотрел на памятник.

– Что-то не припомню статей о Момине, подписанных Геннадием Твердовским. И уж тем более, статей о Середе. Хотя могу с уверенностью сказать, что отслеживаю эту тему в печати.

Теперь наступила моя очередь бледнеть. Ведь только литературным агентам было известно, что Момин и Середа – одно и то же лицо. Или я проговорился, а он тут же сориентировался? Не похоже.

– А вы кто? – спросил я.

– Об этом потом. – Он опять бухнул водки в стакан и протянул мне. Ну и темп! Если так будет продолжаться дальше, лучше сразу же оставаться на кладбище, чтобы сэкономить на катафалке. – Для начала я все же хочу знать, кто вы ей? Любовник? Жених? Ухажер? Приятель?

Знал бы я для начала, кто он ей, может и ответил бы искренне. А так пришлось цепляться за версию биографа. Мол, собираюсь написать о нем книгу.

– Это Светлана вас наняла?

– Гм, да.

– Вы литературовед?

– Гм, нет. Писатель.

Правда, прошлой ночью, выяснилось, что я – писсуар. Но нельзя же признаться в этом совершенно незнакомому человеку. Скажу – писатель, авось со временем сказка станет былью.

– Все же вы биограф Момина, или Середы? – не унимался он. – Надеюсь, вопрос для вас не слишком сложный.

– Не слишком, – сказал я. – В общем-то… обоих.

Он с силой ударил здоровой рукой по снегу.

– Более идиотского поручения она вам дать не могла! Ей-Богу! Хотя, разумеется, она не ведала, что творит… И как продвигается работа?

– Я только начал собирать материал, пока, собственно, никак, – сказал я осторожно.

– Ну тогда вам повезло, что вы меня встретили. Здорово повезло. Хотя вы пока этого, разумеется, не осознаете.

– Может вы все же скажете, кто вы такой? – попросил я.

– Может и скажу, но не сейчас. Сейчас мне уже пора идти.

Он так и сказал – „идти", а потом бросил взгляд на „Ролликс".

Я машинально вылакал водку из стакана, заев ее снегом. И приготовился смотреть, как он будет „идти".

– Вам не приходилось бывать в „Квазимодо"? – неожиданно спросил он.

„Квазимодо"! Это было крупнейшее издательство в городе. С одноименным кафе на первом этаже. Раньше кафе считалось литературным, а теперь превратилось в сборище разных типов, каким-либо образом причастных к книжному бизнесу.

– Пару раз захаживал, – сказал я.

В издательстве этом, между прочим, стремились напечататься ведущие писатели, поскольку там платили солидные гонорары. Я – так туда даже и не совался.

– И что, понравилось?

– В общем-то, да.

– Хорошо… – Он извлек из куртки мобильный телефон и большим пальцем нажал две кнопки. Потом бросил в трубку: – Заберите меня.

И почти сразу же на горизонте появились два живописных амбала. Они были приблизительно того же возраста, что и Гарик, в черных кожаных куртках. Подойдя, легко подхватили его на руки вместе с дощечкой.

– Еще увидимся, – сказал он. – Только Светлане – ни гугу. Ей о моем существовании ничего не известно, и слава Богу. Если проболтаетесь – вам хана. Понятно?

– Понятно.

– Водку допьете?

– Допью.

– Только посуду здесь не оставляйте. До встречи.

И тут я вспомнил, зачем, собственно, сюда пришел. Не для того ведь, чтобы водки нажраться или получить приглашение в кафе „Квазимодо".

– Это вы поставили Момину памятник? – метнул я ему в спину.

Вопрос врезался ему под лопатку, словно нож. Но он даже не подал виду.

– Мы, – произнес он спокойно.

Я наблюдал, как живописная группа удаляется в сиянии багрянца – амбалы с Гариком на руках. С торчащим у того из спины вопросом. Еще немного поскрипев снегом, процессия скрылась из виду…

Сейчас, разумеется, мне было не до водки. Совсем не до водки. Но бутылку со стаканом я послушно унес – скормил кладбищенскому сторожу.

Вечером мне пришло в голову ознакомиться с содержанием остальных дискет, оставленных для меня Моминой. Поначалу я не придал большого значения тому факту, что файл „Эпиграф" был создан три года назад. Я расценил эту запись как предвестницу романа, один из первых кирпичиков в фундаменте будущего произведения. Тем более, что большее впечатление на меня произвела тогда приписка. Но потом слова эти сами собой возникли перед глазами: „Придется снять эпиграф, в итоге выяснилось, что он не очень-то подходит. А жаль… „Пусть моя родина умрет за меня", – сколько дерзкого благоразумия в этой фразе!" „…в итоге выяснилось…"! Если „в итоге выяснилось, что эпиграф не очень-то подходит", то значит к этому моменту ощутимая часть произведения уже была написана! Ведь он не составлял развернутых планов, не занимался детальной проработкой сюжета, а, по утверждению Моминой, больше полагался на интуицию. Кому об этом известно, если не ей.

И я на самом деле нашел файл под названием „Предвкуш". Он был создан приблизительно в то же время, что и „Эпиграф", и идентичен экземпляру рукописи, который хранился в папочке цвета маренго.

Но это, в свою очередь, означало, что работа над романом не оборвалась в связи с трагической гибелью Середы, как полагала Момина. Он сам, вполне осознано, прекратил работу над ним. И если роман будет завершен, то есть – если я его все же когда-нибудь допишу, то это произойдет вопреки воле автора.

Действительно ли она пребывает в счастливом неведении? Вполне можно это допустить. Ведь отец обращался к ней за советом лишь когда черновой вариант произведения был уже готов. И потом, знай она о существовании этих файлов, она ни за что бы не оставила их на дискетах. Скорее всего, просмотрев архив и изучив содержание компьютера, она этим и ограничилась. Дискеты почему-то остались вне поля ее зрения.

Посвящать ее или нет? Черт его знает! Лучше не торопиться с выводами и действовать по обстоятельствам. В любом случае появился неплохой козырь – если в итоге ничего путного у меня не выйдет. Тогда можно будет утверждать, что роман и не нужно было дописывать, поскольку сам автор этого не хотел. Т.е. сопротивление текста было не случайным.

А еще я нашел файл под названием „ГБДУ133". Созданный относительно недавно – Середы уже и на свете не было. В нем хранились различные документы, имеющие отношение к судебному разбирательству „Светлана Момина против Алексея Храпатого". Насколько я понял, Алексей Храпатый и был тем самым водителем панелевоза, которого Момина считала виновным в гибели отца. Суд Храпатого оправдал. Была сделана экспертиза и заслушаны показания свидетелей. Вне всякого сомнения, в аварии был виновен Середа. А Храпатый даже настаивал, что водитель легкового автомобиля сознательно шел на столкновение. Правда, суд этого утверждения не принял.

Представляете? Сознательно шел на столкновение!

Больше на дискетах ничего интересного не было. Впрочем, вру – конечно же было! Несколько отрывков из еще неизвестных мне романов Башевиса Зингера. Но пришлось отложить чтение на потом: сейчас моя голова была в состоянии работать только на одной волне.

Кто же такой этот чертов Гарик? И почему Света не должна подозревать о его существовании? Возможно он и есть тот самый коммерческий партнер Середы, прихода которого она столь тщетно дожидается?

Весь следующий день я пребывал в сумеречном состоянии души, поглощая одну чашку „Юньаня" за другой, а в девятом часу вечера за мной пришли. Тетя Тая впустила в комнату здоровенного жлоба вроде тех, что я видел вчера на кладбище. Только этот щеголял в длинном ратиновом пальто, а его волосы сзади были стянуты резинкой.

– Гарри прислал за тобой машину, – без обиняков сообщил он.

И замолчал. Словно ситуация не требовала дальнейших пояснений.

– И куда мы поедем? – поинтересовался я.

– В „Квазимодо".

Я покорно поплелся вслед за ним.

Почему-то я был уверен, что нас поджидает черный шестисотый „Мерседес". Однако, выяснилось, что я мыслю шаблонно. Да, черный, но „Крайслер". Жлоб уселся за руль и отправил в рот порцию жевательной резинки.

В пути я наслаждался великолепным джазом, звучащим из стереодинамиков, а затем начались неожиданности. Я не сомневался, что упоминая „Квазимодо", Гарик имел в виду кафе, завсегдатаем которого он, очевидно, является. А жлоб ввел меня в огромный холл издательства, где вокруг макета раскрытой книги величиной с двухэтажный дом прохаживалось несколько парней с бритыми затылками и мобильными телефонами, прикрепленными к поясам. Жлоб поприветствовал их кивком головы и указал мне рукой на лифт. Мы понеслись куда-то наверх. Я еще находился под впечатлением от этих парней из охраны, каждый из которых был размером с трехстворчатый шкаф, когда лифт… подмывало написать выплюнул или изрыгнул, но скорее он „выдохнул" нас на ковровую дорожку. Дорожка была с плотным ворсом, заглушающим звуки шагов. И где только Гарик таких громил находит?

Мы двинулись вдоль коридора навстречу единственной двери, которая тут имелась.

– Это к Габеличу, – бросил жлоб застывшим у двери амбалам. Именно этих двоих я и видел вчера на кладбище.

Они расступились, пропуская меня в большой кабинет, увешанный современными картинами. На полу – ковер с абстрактным рисунком. Гарик сидел в кресле, за полукруглым письменным столом в строгом костюме и галстуке. Правая рука его покоилась на селекторе, и выглядел он как вполне нормальный человек. В том смысле, что увечий его не было заметно. Почему-то я представил себе, что на нем вместо галстука бабочка, и вздрогнул.

– Ваша фамилия Габелич? – поинтересовался я.

Он улыбнулся.

– Прозвище. Мое полное имя – Гарри, а не Игорь. Когда-то был такой известный автогонщик Гарри Габелич, а я приблизительно с той же скоростью умел водить танк. Товарищам я до сих пор позволяю себя так называть. Все мое секьюрити – бывшие афганцы.

– Гарри – довольно редкое имя для России, – заметил я. – Из известных на ум приходит разве что Каспаров.

– Ну, к Каспарову я никакого отношения не имею, – сказал он. – Мое полное имя – Гарри Викторович Середа.

Я кивнул. Я уже успел разглядеть фотографию в рамке, стоящую на столе. На ней был запечатлен известный писатель, обнимающий юного Гарри за плечи. Тогда Гарри был еще стройным малым: длинноногим, с хорошо развитой мускулатурой.

– Света думает, что вы погибли? – поинтересовался я.

– Чушь, – сказал он. – Она даже не знает о моем существовании.

– Значит, вы, как говорится, внебрачный ребенок?

– Угу. Незаконнорожденный.

– И Момину удалось… Я имею в виду…

– Послушайте, – перебил он меня. – Я пригласил вас лишь для того, чтобы попытаться отговорить от этой дурацкой затеи: написать книгу о моем отце. Поскольку, как бы вы ни старались, даже если бы вы были гением – а вы – далеко не гений („бинго", отметил я про себя практически машинально), – она бы все равно получилась ущербной. Ведь то, о чем вы сейчас узнаете, останется между нами. Это – условие. Надолго я вас не задержу. Если хотите, можете закурить.

Он пододвинул мне пепельницу и я вытащил папиросы. Курю я редко, но сейчас это было кстати, сейчас я готов был накуриться так, чтобы дым из глаз повалил.

– Я прочитал ваши книги, – сказал он. – В целом терпимо, но явно недостает индивидуальности. Так что капитала они вам не принесут: ни материального, ни морального. Говорю это как профессионал, ведь по основной своей профессии я – книгоиздатель. Но это попутно – речь сейчас не о вас, а о моем отце. Наверное, вам известно, что популярность к нему пришла еще в молодости, когда он был студентом Литературного института. Тогда на одном курсе с ним учился некто Никонов – дальний родственник моей матери. Сейчас он работает литературным обозревателем одной из центральных газет. И пишет, между прочим, совсем неплохо. А мать моя была провинциалкой в худшем смысле этого слова. Очень напоминала одну из героинь фильма „Москва слезам не верит": ту, которой хотелось выгодно выйти замуж. Она непременно желала загарпунить какого-нибудь известного деятеля. Ни внешностью, ни умом при этом она, к сожалению, не блистала, что делало задачу практически невыполнимой. И вот, представьте себе картину – вечеринка у Никонова. Все ждут новоявленную знаменитость – Виктора Момина. Накануне он опубликовал в „Юности" повесть, положительно отмеченную критикой и уже обратившую на себя внимание читающей публики. И он является в ореоле славы. А уж Никонов позаботился о том, чтобы они с матерью оказались рядом за столом. Момин возбужден. Он еще не привык к положению суперзвезды. К тому же он поссорился с молодой женой (с которой, между прочим, расписался втайне чтобы было интереснее). Он злится на жену и опрокидывает одну рюмку за другой. А чем занимается осчастливленная его обществом соседка? Тоже опрокидывает одну рюмку за другой. Потом они танцуют. И пьют. Бьют посуду. И снова пьют. А потом неожиданно просыпаются в одной постели. И с недоумением смотрят друг на друга. У Момина волосы на голове встают дыбом: не дай Бог его похождение выплывет наружу! Вот уж где нечем гордиться: рядом какая-то голая и притом не очень симпатичная женщина.

– Между нами что-то было? – с замиранием сердца спрашивает он.

– Не помню, – смеется та.

Моя мать, между прочим, понятия не имела, что такое похмелье. В отличие от отца, который после пьянки несколько дней ужасно страдал, и в это время совершенно не мог работать.

– На всякий случай можно продублировать, – смеется моя мать. – Чтобы потом не оставалось сомнений.

– Наверняка не было, – морщится от головной боли отец. – Я, когда в таком состоянии, не мужчина.

– Жаль, – говорит мать, – было бы что вспомнить. Ну все равно, поможешь мне тиснуть что-нибудь в „Юности"?

– А что ты пишешь?

– Поэмы.

Господи! Свои жалкие корявые стишки она называла поэмами!

– В отделе поэзии у меня – никого. – Стон. – Вот если бы речь шла о повести или романе.

– Романы у меня только в жизни.

Момин начинает поспешно одеваться. Несмотря на дрожь в руках…

А следующий раз они увиделись через двенадцать лет. Дело в том, что моя мать при всех своих недостатках была на редкость энергичным человеком. И моим отцом с той же степенью вероятности мог бы оказаться и какой-нибудь другой замечательный человек. Или подающий надежды, но в конечном итоге не ставший замечательным. А в первые годы своей жизни я вообще ни на кого не был похож. Это со временем я все больше стал походить на отца. Шло время, постепенно моя мать утратила иллюзии и устроилась на работу дворником. Вот я и рос безотцовщиной в дворнической семье, даже не подозревая, кто мой отец. Мать, впрочем, не очень хорошо его запомнила, поэтому, когда во мне и стали проявляться его черты, она этого не заметила.

Гарик сделал паузу.

– Классная мелодрама, не правда ли? – сказал он. – Скорее даже не мелодрама, а мыльная опера. Что-то вроде „Рабыни Изауры". „Гарик, сын дворничихи".

– Всякое в жизни бывает, – отозвался я.

Он продолжил:

– Единственным удовольствием моей матери теперь сделались летние поездки к морю. И вот вам следующая картина: в Геническе на пляже стоит мальчик и пожирает глазами взрослых, играющих в волейбол. А рядом, на подстилке, расположилась интеллигентная семья: муж, жена и их девятилетняя дочь-красавица. Впрочем, жена – тоже красавица. Мать и дочь – на одно лицо. Они играют в дурака. Мальчик их практически не замечает. И тут мужчина смотрит на мальчика, бросает рассеянный взгляд на его ноги и вздрагивает. Ведь у мальчика средние пальцы на ногах меньше остальных, как и у него самого… К сожалению, я не могу продемонстрировать вам свои ноги – они остались под Вазирабадом. Так что придется вам поверить мне на слово… Потом мужчина вглядывается мальчику в лицо. Впрочем, мальчик этого не замечает, он мечтает только об одном: чтобы волейболисты приняли его в свою компанию. И, не дождавшись, с унылым видом бредет под тент, к матери. А мужчина, якобы отправившийся за мороженным, крадется вслед за ним. Чтобы узнать, кто же его мать. И круг замыкается. Вот так-то, – проговорил Гарик, Гарри Габелич, Гарри Викторович Середа. – Я был зачат своими родителями, когда они находились в бессознательном состоянии. Кстати, Викторовичем я стал лишь в шестнадцать лет, при получении паспорта. А до тех пор я был Андреевичем. Даже не знаю, почему. Отец и потом в шутку иногда называл меня Андреичем.

– И что было потом? – спросил я.

– Отец тут же переговорил с матерью: они сопоставили дату моего рождения с датой того памятного дня и последние сомнения отпали. Больше в Геническе я его не видел, но зато, когда мы вернулись, он стал появляться регулярно. Он принял меня сразу же и безоговорочно. Пристроил мать секретаршей в одно из издательств, да и сам денег регулярно подбрасывал, но не это главное… Как раз тогда я заскучал, мать была женщиной достаточно поверхностной, а с ним общаться было очень интересно. Это была истинная находка – отец. Он часто брал меня с собой в творческие командировки, когда жена и дочь оставались дома. По сути, мы с ним объездили весь Советский Союз: Камчатка, Прибалтика, Туркменистан. Дома, правда, встречались не так часто, но все же он у меня появлялся. Бродили по улицам… М-м-м… Он всегда умел находить Верные Решения. Это – целая жизненная философия, на которой он в итоге и погорел. Главный принцип этой философии – всегда придерживаться установленных правил игры, оставаться внутри системы. И искать такое оптимальное решение, которое бы не противоречило этим правилам. Считалось что те, кто в своей жизни руководствуются подобными решениями, „живут по законам совести". Для меня тогда было очень важно иметь перед глазами именно такого человека – живущего „по законам совести" и при этом преуспевающего. Это придавало жизни простоту и гармонию.

Как это функционировало в действительности лучше всего объяснить на примере.

Одному из моих школьных товарищей, которому в равной степени претили и физический труд, и учеба в институте, он посоветовал стать фотографом. Он не пытался убедить его в том, что трудиться – это благо, или что учиться – это благо, но с другой стороны он нашел Верное Решение, не противоречащее правилам игры, т.е. не выводящее моего друга на конфликт с системой. Ведь он не посоветовал ему заняться, скажем, фарцовкой.

Для меня он постоянно генерировал Верные Решения. Когда моя школьная любовь увлеклась другим парнем, или когда на улице меня избила банда короля района, или когда меня невзлюбила учительница физики, регулярно ставившая мне заниженные отметки… Считается, что человек чувствует себя достаточно защищенным, если у него хорошие адвокат и психоаналитик. Но это теперь так считается, а у кого в то время были адвокат и психоаналитик?

– Ни у кого, – сказал я.

– У меня были, – сказал он. – В одном лице. Он не уставал повторять, что главное в этой жизни заниматься тем, от чего получаешь удовольствие. Т.е. быть адекватным самому себе. Все остальное приложится.

Между прочим, в свое время я тоже хотел стать писателем. Правда, неслабо? Середа-отец и Середа-сын. Или Гарри Середа-младший. Впрочем, что это я, ведь тогда он еще был Моминым…

Если вдуматься, я не так далеко от этого ушел – стал книгоиздателем. В принципе, мне приходится заниматься и другими вещами: организовывать гастроли, финансировать фильмы, налаживать сети джаз-клубов и туристических бюро, но главное для меня все же – издательская деятельность.

Стоящий у него на столе селектор неожиданно замурлыкал, и он в раздражении ударил по нему ладонью. Как тогда на кладбище по снегу.

– Закончив школу, я попытался поступить в Литературный институт. Естественно, встал вопрос, нужно ли отцу составлять мне протекцию. И какое решение мог принять человек, живущий по законам совести? Я сам должен увидеть, чего стою. И я не прошел.

Он считал, что это нормально. Лучше сначала получить какое-нибудь другое, „обыкновенное" образование, предпочтительнее – гуманитарное, а позже поступить на Высшие сценарные курсы: у меня были проблемы с повествовательной речью, а диалоги получались как бы сами собой, без какого-либо внутреннего усилия. Или альтернативный вариант – пойти на факультет журналистики. Но пока суть да дело, меня призвали в армию. Правда, мать умоляла, чтобы отец выхлопотал для меня освобождение. Но… это ведь было бы не по правилам. К тому же, у такого спортивного и достаточно коммуникабельного парня как я вряд ли возникнут в армии проблемы. Потом часть, в которой я служил, была переброшена в Афганистан, ну а дальше, я думаю, понятно… А тут еще перестройка набрала обороты, и государство явило народу свою истинную морду… Он так и не смог себе этого простить. Ведь отмазать меня от армии было вполне в его силах. Взгляд его, по его же мнению, был трагически зашорен. Те правила игры, по которым жило тогда общество, ему казались естественными. И именно с этим потом он никак не желал смириться. В принципе, дело уже было не во мне. В конце концов, со мной произошел несчастный случай, трагедия, и люди, как правило, это переживают. Я уверен, что если бы он и попытался тогда что-либо изменить, я бы воспротивился. Ведь во мне тоже сидела эта его правильность. „Так за царя, за родину, за веру…" В тот момент, конечно, из этого перечня – только „за Родину!".

„Пусть Родина моя умрет за меня!" – всплыло в памяти.

– Но для него имело значение лишь то, он так жестоко лопухнулся. Пожертвовал сыном во имя химеры. Однажды кто-то рассказал ему историю. Жила-была молодая семья: муж, жена и грудной ребенок. Муж любил жену и ребенка, хотя и был излишне нервным: заводился с пол оборота. Однажды жена пошла с подругой в магазин, пообещав вернуться через час. Прошло уже значительно больше, а ее все не было и не было. Муж уже начал психовать и несколько раз выскакивал на балкон – жили они на пятом этаже, – чтобы высмотреть, не появилась ли супруга. И когда он наконец увидел, как она приближается к дому, он начал орать ей что-то и в слепой ярости бросил в нее младенцем, которого держал в руках… Поседеть он успел раньше, нежели младенец коснулся асфальта. А до суда дело так и не дошло – он умер от всепоглощающего, охватившего каждую его клеточку ужаса. Отец сказал, что чувствует себя точно также. И постоянно живет с этим ужасом в душе. Теперь он стал утверждать, что вера – опасная штука, ведь если поблизости никого больше нет, то Черт становится Богом. В какой-то момент он начал здорово пить, вам, наверное, это известно. А потом засел за свои знаменитые романы. Только после того, как я сделался калекой, стало очевидно, как много я для него значу. Почти все заработанные деньги он отдавал мне, чтобы с их помощью я делал новые деньги. Он хотел, чтобы у меня было очень много денег. Он считал, что большие деньги хоть в какой-то степени способны заменить мне то, чего я лишился на войне. И, в общем-то, он оказался прав. По сути, я имею все, что требуется для полноценной жизни. Я даже имею девочек, представьте себе. Вернее, они имеют меня. – Он криво усмехнулся. – Вот, пожалуй и все. А теперь судите сами, можно ли написать биографию знаменитого писателя и при этом даже словом не обмолвиться о том, о чем я вам сейчас рассказал.

Честно говоря, мне не очень хотелось углубляться в эту проблему. Поскольку в действительности-то биографию Середы я писать не собирался.

– А почему вы не хотите познакомиться со Светой? – спросил я.

Он сразу же запсиховал.

– Не ваше дело! Я вам рассказал все, что требуется знать предполагаемому биографу… Кстати, половина кампании, которую я сейчас возглавляю, принадлежала отцу. Следовательно, на долю Светланы приходится четверть. И она скоро получит причитающуюся ей сумму. В денежном эквиваленте. Еще вопросы?

– Г-м, – сказал я. – Поймите меня правильно. Смешно, конечно, об этом говорить, но… вы с отцом… может быть… имели отношение к наркобизнесу?

– Что?! – он опешил. Потом ухмыльнулся и здоровой рукой расслабил галстук на шее. – Она давала вам читать „Предвкушение Америки"?

Сглотнув слюну, я утвердительно кивнул.

– Нет, – сказал он. – В том-то и дело. Нельзя ассоциировать Ловчева с моим отцом. Тут произошла одна необычная вещь. Роман действительно задумывался, как биографический. Но неожиданно Ловчев проявил норов. Первоначально роман имел другое название. Однако в тот момент, когда отец меньше всего ожидал, Ловчев сбежал в Америку. Пришлось менять название, а затем и эпиграф. А эпиграфу отец придавал первостепенное значение. Между прочим, на страницах этой незаконченной книги отец сделал попытку объединить нас со Светланой. Супруга Ловчева – нечто среднее между моей матерью и его женой. Что же до меня самого… я был полностью идентичен сыну Ловчева Рифу. А Светлана – вылитая Элла. Заметили?

– Заметил.

– Ловчев любил Рифа и Эллу столь же преданно, сколь отец любил нас с сестрой. Ради их будущего, он и сбежал за рубеж. Отец решился на отчаянный поступок: сделал попытку руками Ловчева расправиться с Рифом уже там. Как бы в виде компенсации за несанкционированный побег. И убить его удалось без особых проблем. Но только не руками Ловчева, а, наоборот, вопреки его воле. Мне известны некоторые фрагменты, которые отец так и не решился записать. Когда Риф вырос и ему захотелось избрать себе военное поприще, Ловчев всячески противился этому. Следовательно, в него нельзя было вложить тех страданий, мыслей, того ужаса, которые отец стремился излить на бумаге. Чем он руководствовался, когда подбрасывал Ловчеву документы наркосиндиката, я не знаю. Если честно, мне это напомнило стандартную картинку из американских боевиков: в квартиру к герою врываются полицейские и извлекают из-за зеркала в ванной пакет с героином, который они сами же туда и подбросили. Может быть ему захотелось, чтобы Ловчев хотя бы оказался виновным в гибели сына драматурга Кереселидзе, который был наркоманом, не могу сказать. В любом случае выходило, что Ловчев попросту издевается над автором, смеется над его былой наивностью и глупостью. Словом, персонаж, проявил неожиданный характер, что и погубило книгу. И, скорее всего, не только книгу, но и моего отца. Ведь ему не удалось высказать свою боль… А в жизни не было ни наркотиков, ни торговли оружием, да и вообще ничего предосудительного. Порнографическое издательство действительно организовал я. Был у меня одно время такой бзик. Отец отнесся тогда к этому с пониманием. Позже я продал „Росу" со всеми потрохами. И с авторами тоже, в том числе и с Гортензией Пучини.

Так значит вот на кого горбатили мы с Евлаховым, кого ублажали! На моем лице появилась вымученная улыбка.

– И не провоцируйте больше Светлану, пожалуйста. Вчера она учинила в „Росе" форменный погром. Вы, очевидно, еще не знаете, какой бывает моя сестрица во гневе. А „Роса" ведь нам уже давно не принадлежит.

Я решил, что на этой бравурной ноте программа моего визита к владельцу „Квазимодо" исчерпана, но тут он неожиданно пустился в воспоминания об отце и о том, как хорошо им в свое время было вдвоем. Говорил он одновременно страстно и торопливо. Внешне это странным образом больше напоминало не рассказ сына, а исповедь любовницы, причем любовницы ревнивой, вынужденной постоянно делить предмет своего обожания с кем-то еще. Словоизвержение прервалось так же внезапно, как и началось. Под конец он поинтересовался, с чего это вдруг Светлана дала мне читать незаконченный роман. Я сказал, что, очевидно, потому, что я согласился стать его биографом. Почему-то у меня появилась уверенность: скажи я Гарику правду, и он запретит мне дописывать „Искушение". Ему-то доподлинно было известно, что отец сознательно прекратил работу над ним. И тогда, если бы это случилось, я бы угодил в мясорубку. С одной стороны меня бы допекала Света Момина, которой я задолжал тысячу долларов и компьютер, и которая, по признанию ее братца, „страшна во гневе", а с другой – сам Гарик Середа со своим зловещим секьюрити. Я-то полагал, что своеобразная война ведется лишь между мною и Моминым-Середой. Но неожиданно фамилия распалась на половины, и я оказался между двух огней.

– Пожалуй, вы меня убедили, – сказал я Гарику. – Я не стану писать биографию вашего отца.

На чем детективный виток этой истории с мелодраматическим отступлением полностью себя исчерпал.

Жизнь подбрасывает жанры… Внезапно затянула в воронку детектива, а до этого успела побаловать любовным романом с трихомониазом. Фантастика! Впрочем, и фантастика тоже.

„Капитан Маз Дон медленно приходил в себя. Его веки дрогнули, затем лицо исказила гримаса боли. Да, он по-прежнему находился в капсуле, посреди двора, рядом с глубокой вонючей лужей. За прошедшее время ничего не изменилось. Ничего… Он с трудом поднялся… Или, быть может… Слабая надежда затеплилась у него в мозгу. Маз Дон собирал себя по кусочкам – своеобразное „пазл", которое все никак не собиралось. Пришлось плюнуть и медленно тронуться с места в полуразобранном виде. Отсек двора закончился. Теперь он поднимался по лестнице наверх – к своему ностальгическому отсеку. Ключ под ковриком… О, Боже, какая боль!.. Коридор, непроглядная тьма… Комната! Телевизор по-прежнему стоял на тумбочке. Практически все содержимое этой комнаты со временем перестало существовать, но только не телевизор. Иначе как ему понять, когда что-то в этом мире наконец произойдет, когда на горизонте забрезжит утро цивилизации. Затаив дыхание, он щелкнул выключателем. Поначалу на экране ничего не было видно – трубка уже не та. Но потом…"

Порнографии мне, собственно, хватало в издательстве „Роса", однако и Ева внесла свою лепту.

„Он навалился на меня сзади, с жадностью припав губами к шее. Его руки сжали мои соски. Я почувствовала, как набухает, становится необыкновенно большим его член. Рядом стонали в экстазе наши партнеры. Я видела ходящую ходуном голую задницу Фимы, а по обе стороны от нее – разбросанные, словно просушивающееся белье, ноги Анжелы. Задница Фимы все больше входила в раж, и Анжела выла как ненормальная. Слева в истоме распласталась на топчане Эмма, а голова Ивана маячила где-то между ее ног. И тут его булава вошла в меня…"

Мистика тоже имела место. Хотя бы эта история с Пятью углами, когда выяснилось, что все улицы моей жизни пересекаются именно на вендиспансере.

Хотите чернуху? Пожалуйста… Впрочем, чернуха – это уже даже не жанр, а стиль жизни.

Литература абсурда – Евлахов со своим гребаным самоубийством.

Детектив – Гарик и его секьюрити…

– Ты – жалкий лгун!

Момина старательно крутила обруч. Она была в трико лимонного цвета, а я упорно пытался представить ее себе обнаженной. Наконец, у меня получилось, и сразу же ее раздражение приобрело комический оттенок. Пришлось сделать виноватое выражение лица, чтобы скрыть улыбку.

– Я еще удивляюсь, что разговариваю с тобой после всего, что произошло. После того, как ты позволил себе эту мерзость.

Если выяснится, что после Середы остались и другие внебрачные дети, я повешусь, подумал я.

– Нет, ну какой фантазер, – не могла успокоиться Момина.

Я прошелся по комнате. Скользнул взглядом по свежему номеру „Литературки", лежащему на журнальном столике. Она была развернута на большой статье Никонова, посвященной творчеству Виктора Момина. Я внимательно прочитал ее. „Оставаясь до мозга костей порядочным человеком, писатель искренне верил в социализм, в его духовные ценности. Очевидно это и послужило причиной гробового молчания в годы перестройки. Гробового молчания до гробовой доски…"

Видимо, Никонов не относился к числу посвященных в тайну имени Середа.

Движение обруча сделалось более вялым, после чего он медленно скатился на пол. Момина переступила через него и тяжело дыша подошла ко мне.

– Интересно, кто-нибудь пишет о нем книгу? – словно бы вскользь поинтересовался я.

– Я продала права этому Никонову. – Она кивнула в сторону газеты. – Но только на годы, когда отец еще не стал Виктором Середой. А насчет второй части биографии у меня имеются другие планы.

– Но ведь это же смешно, честное слово: человек один, а биографии у него две!

– Так уж случилось… Если бы не эта дурацкая авария!.. Может все еще сложится таким образом, что и биографий будет две, и человека – два.

– Ты его любила?

– Что за дурацкий вопрос?! – возмутилась Момина.

– Нет, я имею в виду… Любила ли ты его как мужчину?

Она вспыхнула, но задержалась с ответом.

– Да, – сказала она наконец. – Не будь он моим отцом, я полюбила бы его как мужчину. Оф кос.

Ага, „оф кос"! Так частенько бывало: если что-то действительно ее волновало, она начинала вворачивать иностранные слова. Вот только использовала словечки, которых я не знаю, поэтому при описании наших разговоров я был вынужден их опускать. А „оф кос" я знаю и теперь могу проиллюстрировать ее манеру вести беседу.

– Да, – сказала она. – Не будь он моим отцом, я полюбила бы его как мужчину. Оф кос.

Впрочем, даже если бы она и не призналась, я уже и сам догадался.

– Он был замечательным отцом и старался оградить тебя от жизненных передряг, – принялся вещать я. – В любой ситуации умел находить оптимальное решение. Это ведь он помог тебе нащупать свое призвание, я имею в виду профессию переводчицы, не так ли?

– Да, – сказала она.

И тут из меня вывалилось все то, о чем рассказывал мне Гарик, только на сей раз вместо сына фигурировала дочь.

Она впитывала каждое слово. Ее ослабевшие губы слегка приоткрылись. Она смотрела на меня с ужасом, широко раскрытыми глазами, словно на шамана.

– Теперь я не сомневаюсь, что ты допишешь роман, – прошептала она.

Правда, теперь я и сам в этом не сомневался.

Вечером в постели она по своему обыкновению прижалась ко мне ягодицами и уснула. А я, заложив руки за голову – в такой позе особенно отчетливо проступали ребра, – принялся размышлять.

Оказывается для того, чтобы закончить книгу, достаточно обуздать Ловчева, сделать его послушным авторской воле, этаким зомби, который в жизни своей прошел по стопам Виктора Середы. Если вдуматься, Середа сам дописал роман, а мне осталось лишь положить его на бумагу. И мне действительно повезло, что я встретил на кладбище Гарика. Он помог обнаружить черный ящик, оставшийся после катастрофы.

Основной задачей теперь было разобраться в уровнях: Ленин с соавторами сочинил Момина, Момин – Середу, Середа – Ловчева. Момин восстал против Ленина, Середа – против Момина, Ловчев – против Середы. Битов сочинил Урбино Ваноски, Урбино Ваноски – „Преподавателя симметрии"… Или все не так? Кто сочинил „Преподавателя симметрии": Урбино Ваноски или Битов?

Наверное не во всех оценках Гарик был предельно точен. С какой целью его отец подбросил Ловчеву документы наркосиндиката уже никто никогда не сможет сказать. И почему он прекратил работу над романом – тоже. Возможно, в отличие от Коли Чичина, Середа вовремя понял, что может угодить в коварную западню, поставив себя на место персонажа. Пораскиньте мозгами: вы оказались на месте книжного персонажа и совершаете какие-то поступки. Но тогда возникает проблема художественной правды. Если в жизни вы этих поступков не совершали, значит в книге заключена ложь. Другое дело персонаж ставить на место автора – это не столь опасно. Но Ловчев не пожелал становиться на место Середы. И у последнего остался незавидный выбор: либо поставить себя на место Ловчева, а это – западня, либо вообще бросить писать роман.

Впрочем он дописал его – на окружной дороге, когда его автомобиль на полной скорости врезался в панелевоз. В какой момент пришел он этому убийственному выводу? Выводу, который мне помог понять Гарик, и благодаря этому теперь я смогу дописать роман?

Жить с идеалами? Они практически всегда заводят в тупик. Жить без идеалов? Это – уже тупик.

И еще один любопытный повод для размышлений. До поры до времени Середа рассчитывал, что Ловчев – это он. А Твердовский – стало быть, я – его антипод. Т.е. Середа считал меня своей противоположностью. Но на каком основании? Что наплел ему обо мне Евлахов? Середа интересовался лидерами литературного андеграунда. А я никогда не был лидером – лидерами были Фил и Коля Чичин. Я же наряду с Юлькой Мешковой, Петькой и Эриком Гринбергом был всего лишь простым солдатом андеграунда. Только я – единственный, кто уцелел и вроде бы продолжал заниматься тем же. Вот именно, вроде бы. Остался ли я верным солдатом андеграунда – вот в чем вопрос.

„О Боже, дай мне одно крыло Антуана де Сент-Экзюпери, а второе – Ричарда Баха!"

Какая это мука – жить без крыльев!

Но почему для Середы это было важно: соотнести себя с кем-либо из лидеров андерграунда? Быть может он подсознательно чувствовал, что только отморозкам дано быть персонажами Великой Книги и никакой другой?

Впрочем, не все лидеры андеграунда были отморозки, далеко не все…

Я осторожно отлепился от ягодиц Моминой и перевернулся на другой бок.

Середа всячески стремился к обретению душевного равновесия. И, естественно, хотел того же для своих детей. Здесь он довольно-таки неплохо преуспел. Правда, в отношении Гарика это справедливо лишь до тех пор, пока Середа не отпустил его на войну. Сам же Середа относился к людям, для которых состояние равновесия – вещь недостижимая. Слишком социальной он был личностью. А здесь одно исключает другое. До поры до времени казалось, что он своего добился, но тем сокрушительнее был завершающий удар.

Что же касается душевного равновесия в его абсолютном выражении, оно доступно одним лишь отморозкам. (Похоже, я снова начинаю нудить на свою излюбленную тему, но ведь по сути это – моя единственная тема. О чем еще мне нудить?)

Думаю, во всем мире общество недолюбливает отморозков в первую очередь из-за этого потрясающего душевного равновесия. Которое всегда в ущерб комфорту. Я уже давно подметил закономерность: чем больше душевного равновесия, тем меньше комфорта, и наоборот. Ну так за чем же дело стало? – спросите вы. Чего проще стать отморозком, если вы того пожелаете, и обрести это пресловутое душевное равновесие? То-то и оно, что при всей кажущейся легкости стать отморозком невозможно – им можно только родиться. И Середа подсознательно это ощущал.

Отсюда и цветовые метаморфозы! Не только Середа, но и практически все мы постепенно перебрались из мира розового в мир багровый. Ведь только на первый взгляд цвета эти родственные, поскольку относятся к одной и той же цветовой гамме. В действительности же они – противоположны. Словно материя и антиматерия. Рай и Ад. Розовый – цвет иллюзий, багровый – безысходности. В розовый окрашены повести Момина, в багровый – романы Середы. И при наложении произошло то же, что происходит при соприкосновении материи с антиматерией – взаимное уничтожение, аннигиляция, безумие, панелевоз на дороге.

Выживают лишь те, кто никогда не испытывал иллюзий. Но таких мало.

Кстати, нуждается в уточнении и метафора о болоте. Помните? Ленин создал в своих книгах гигантское болото, топь, в которую засосало целый народ. Один из лозунгов которого „Умрем за Родину!" постепенно переродился в „Пусть Родина моя умрет за меня!". Куда же ей бедной деваться-то, если подобным принципом руководствуется целый народ?…

Итак, брат Ловчев, со мной не повыкобениваешься. Отныне тебе никаких Америк, домов на побережье, яхт, гидропланов и островов в Атлантическом океане. Возвращаемся к первоначальному названию романа, эпиграф остается прежним…

Однако на удивление оказалось, что и мне сладить с Ловчевым не так-то просто. Никак не удавалось заставить его стать Середой. Однако текстовая гладь уже отливала багрянцем, и это вселяло некоторую надежду. Наконец, я понял, что мне нужно сохранить все: в том числе и противостояние автора и персонажа. А для этого расслоить одноуровневую композицию романа, введя в повествование Автора. Именно Автор отправил сына на войну в Афганистане и тем самым угробил его (мне не хотелось разрабатывать вариант калеки). А потом засел за автобиографический роман, но Персонаж неожиданно восстал. Противостояние Автора и Персонажа становилось ключевым в произведении. Персонаж упорно стремился прожить жизнь так, как должен был бы прожить Автор, но не сумел.

В финале Автор и Персонаж оказываются в катере неподалеку от острова, принадлежащего Персонажу. Автор сообщает, что прекращает борьбу, что он решил капитулировать. И что сын Ловчева Риф не погиб, как об этом сообщалось ранее, а был контужен и пропал без вести. А теперь он вернулся и, поцеловавшись с матерью и сестрой, дожидается его дома.

Потом Автор высаживает Ловчева на берегу и тот спешит к семье, поскорее заключить в объятия своего незадачливого сыночка. А Автор разгоняется на катере и врезается в торчащий из воды утес. Взрыв. Пламя. Ловчев оборачивается. Конец.

Роман сохранил название „Предвкушение Америки", но при этом сохранился и эпиграф. Когда я закончил писать, была уже весна. Журчали ручьи у обочин, капало с сосулек – мне на голову к счастью (или к несчастью) так ни одна из них и не свалилась.

Я передал Моминой файл с готовым текстом, и на следующее же утро она ворвалась в мою комнату. Глаза ее сияли.

– Аллилуйя! – воскликнула она.

Потом подошла ко мне и страстно поцеловала в губы. И начала сдирать с меня одежду. А я – с нее. Армейская кровать приняла нас в свое скрипящее лоно. И лишь когда все было кончено, я обнаружил, что дверь в комнату осталась распахнутой.

– Это то, что надо, Гена, – прошептала она. – Это то, что надо. Скажи теперь, что у меня нет чутья. Я даже простила тебе эту неприятную историю с трихомониазом.

– Да, в чутье тебе не откажешь, – согласился я.

В свое время нечто подобное я испытал с Евой. Но Момина!… Эта жрица литературы! Переводящая на русский язык Набокова и Башевиса Зингера!

– Я сразу почувствовала, что у тебя много общего с моим отцом.

Последнее замечание мне понравилось значительно меньше. Хотя, казалось бы, Середа! Если честно, мне больше импонировало мнение самого Середы, считавшего меня своим антиподом.

– „Юньань"?

– Нет.

– „Камю"?

– Нет.

Момина вскочила и двинулась было к сколоченным мною полкам. Но тут заметила, что дверь открыта, и вернулась к кровати.

– Собирайся, – сказала она, натягивая трусы, – я приготовила для тебя сюрприз.

– Форма одежды?

– Неважно. Впрочем, у тебя, по-моему, на все случаи жизни одна форма одежды.

Через несколько минут мы уже сидели в „Вольво", уносящем нас на природу – подальше от мерзостей цивилизации. В лица светило весеннее солнце, и Момина опустила козырек со своей стороны. Дорогу я распознал быстро.

– В Научный?

– Ага, на дачу.

Именно в этом месте нас когда-то остановил гаишник. А меня угораздило забыть права в другом пиджаке. Мы с ним долго препирались, а из машины поочередно высовывались Петька, Фил и Юлька Мешкова и по-детски причитали: „Дяденька, отпустите его, он – дурак." В конце концов гаишнику это надоело, и он действительно меня отпустил.

– Может, предпочитаешь сесть за руль?

Это было уже слишком.

– Лучше как-нибудь в другой раз.

К тому же я давно не имел водительской практики. Чего доброго, угодим под панелевоз…

Дача их находилась почти напротив моей (немного наискосок) – участок я до сих пор сохранил за собой. Я показал ей свой садик и фундамент дома и ту халабуду, которую соорудил несколько лет назад из подручных средств. Площадью она была четыре квадратных метра, но кровать внутри помещалась. А еще – маленький столик, на который можно было поставить пишущую машинку. Особенно я гордился тем, что крыша даже в самую сильную грозу не протекала. Когда это произведение искусства, сработанное из кусков фанеры, жести и шифера увидели „литературные эстеты", они прозвали меня Кумом Тыквой. И все же практически каждое лето я проводил здесь.

Момина затормозила у обочины, и тут мне захотелось показать ей свой участок. Скрипнула калитка. Здесь, у входа, я когда-то оставлял „Жигули". Каждый раз, когда после долгого перерыва я возвращался сюда, у меня возникало ощущение, будто я среди декораций шекспировской трагедии – в том смысле, что все персонажи в ней уже погибли за исключением второстепенных. Предметы, которые сохранились в саду: мангал, пара бревен, остатки натянутого между двух деревьев гамака – были связаны со мной обетом памяти. А вот предметы в саду Моминой хранили память о вещах, о которых я не имел ни малейшего представления.

Мы вошли в дом. Я был навьючен шампанским и большим количеством закуски, припасенными в багажнике. Момина захватила с собой и портативный компьютер. Неужели будет работать? Даже в такой день?

Дом был солидный и обставлен соответствующим образом. Именно отсюда в город возвращались ее родители, когда им подвернулся панелевоз. Момина быстро накрыла на стол, и мы выпили за успех нашего предприятия. А потом поднялись на второй этаж, где она показала мне рабочий кабинет и спальню. В спальне мы разделись, улеглись, но до ласк дело так и не дошло – нас тут же сморило…

Проснулись мы уже вечером. Вернее, это я проснулся, а передо мной стоял Середа, только без головы: в новеньком смокинге и белой рубашке с бабочкой. Представляете? У меня волосы на голове встали дыбом. Но тут я увидел, что за смокингом прячется Момина – она держала его за плечики.

– Хороши шуточки, – переводя дыхание, проговорил я. – Это и есть твой сюрприз?

– О нет, – сказала она, – это даже не преамбула.

– А где же тогда сам сюрприз? Признавайся, не томи душу.

– Не будем торопить события, – сказала она. – Сначала примерь смокинг.

– Но это совершенно не мой стиль, – запротестовал я.

– А ты не думай об этом.

– О чем?

– О том, что это – совершенно не твой стиль.

И действительно – смокинг пришелся мне в пору, я даже почувствовал себя в нем вполне свободно.

– Вот видишь, – обрадовано сказала Момина.

Мы поужинали при свечах. Меня не покидало ощущение, что происходящее ныне – некий ремейк. Что соответствующая книга уже давно написана, и мы движемся по накатанной колее. Но тут в сюжете обозначился неординарный ход.

– Знаешь, я решила женить тебя на себе, – сказала Момина. – Ты только не удивляйся.

– То есть, – не понял я.

– Я хочу выйти за тебя замуж.

– Ты?! За меня?!

Она рассмеялась.

– Надеюсь, ты не станешь возражать? В конце концов это ведь я тебя сотворила своими собственными руками. Как Тарас Бульба своего сына. И теперь я предъявляю на тебя свои права. Только попробуй отказаться.

– А ты хорошо подумала? – уточнил я.

– Надеюсь.

– Вот это действительно сюрприз!

– Это тоже еще не сюрприз. Так ты согласен?

– А разве у меня есть выбор? Если на меня предъявлены права… чего уж теперь…

– Нет, ты скажи мне четко и определенно, ты согласен?

Я прокашлялся.

– Да.

– Тогда вот тебе мое приданное.

Она усадила меня рядом с собой за компьютер.

– Но у меня уже есть один, – принялся возражать я.

Она усмехнулась. Даже не усмехнулась, а ощерилась, словно хищница, готовая проглотить добычу.

– Причем тут компьютер? У меня есть один любопытный файл. Поглядим.

На экране появился перечень каких-то заглавий.

– Это создано моим отцом. За каждым из названий – концепция литературного произведения. Пожалуйста… – Она щелкнула мышкой по одной из позиций, и на экран словно черт из табакерки выскочил текст: какие-то соображения, философские выкладки, заметки о странностях человеческой натуры… – Середа умер, да здравствует Середа! – упоенно воскликнула она.

– Что ты хочешь этим сказать? – поинтересовался я.

– Неужели ты до сих пор не догадался?

– Нет.

– Посмотри на себя в зеркало. О том, что Середа – мой отец, известно лишь его литературным агентам. Их я беру на себя. Отныне Середа – это ты. А этого файла тебе на всю оставшуюся жизнь хватит.

– Но… – выдавил я из себя.

– Удивлен?

– Еще бы… Как-то мне все это…

– Я предлагаю тебе место на литературном троне, – сказала она. – А ты как будто еще и нос воротишь.

– Ну а как же я сам… – промямлил я.

– Что, сам?

– Мне самому хотелось попробовать…

– Послушай, – сказала Момина, – ты был подражателем. Верно? Не лишенным способностей, разумеется, но все же подражателем. А теперь тебе предлагают стать продолжателем. Не улавливаешь разницы? Неужели действительно не улавливаешь?

– Но я надеялся, что когда-нибудь сам смогу написать что-нибудь стоящее.

– Конечно сможешь, – сказала она. – Только под именем Середа. Ведь сюжетов отец заранее не придумывал, это предстоит сделать тебе.

– Даже не знаю, – проговорил я.

Она смягчилась:

– Конечно, все это слишком неожиданно. Но в нашей жизни случаются моменты, когда нужно принимать серьезные решения.

– Даже не знаю…

Неожиданно я расхохотался. Она тоже улыбнулась и вопросительно взглянула на меня.

– Представь себе, что у нас родится дочь, и, когда я умру, она выйдет замуж за малоизвестного писателя, который в свою очередь станет Виктором Середой. А позже внучка и т.д. Имя писателя Середы будет передаваться по наследству словно дворянский титул.

– Неплохая идея, – сказала Момина. – Так ты согласен?

Я почувствовал, как смокинг с бабочкой намертво впиваются в мое тело. Никогда уж, видно, мне из этих пут не вырваться, никогда.

– А что мне остается? Видимо, так уж у меня на роду написано…

Заключив союз навеки, мы принялись танцевать и дурачиться. Она включила моих любимых „Битлз". В ее фонотеке нашлось и кое что из „Чикаго". Потом мы еще немного поболтали на эти идиотские литературные темы. Должен же я был ей чем-то угодить в такой вечер. Она сказала, что литература постепенно обзавелась собственными именами. К примеру, с фамилиями Алтунин или Выжеватов могут быть только литературные герои, но никак не живые люди.

– А что же делать настоящим Алтуниным и Выжеватовым? – поинтересовался я.

– Смириться с тем, что они – литературные персонажи.

Она даже не подозревала, насколько была близка к истине. Я оседлал своего любимого конька и сказал ей, что в сущности все мы – литературные персонажи.

А чуть позже она перевела разговор на Сэлинджера. Мол, считается, что в Америке писательским трудом на жизнь не заработать. А Сэлинджер столько купонов состриг со своей „Над пропастью во ржи", что сумел по-даосски уединиться в собственном доме, словно в монастыре, в компании с женой и с „Дао де дзин". Впрочем, этот наш дом, по ее предположению, ничем не уступает сэлинджеровскому. Она снова по крученной лестнице повела меня наверх – еще раз показать мне мой будущий кабинет. Он был просторным и уютным. Люстра, книжные полки, письменный стол, столик для компьютера. Посреди комнаты на ковре – кресло-качалка.

Без какого либо перехода она заявила, что „король, дама и валет" всегда побеждают „тройку, семерку и туза".

– Смотря какие правила, – возразил я.

И мы придумали специальный „литературный покер", в котором один из играющих располагал колодой из троек, семерок и тузов, а другой – соответственно из королей, дам и вольтов.

Игра получилась весьма увлекательной и шла с переменным успехом. Потом мы полежали вместе в ванной, как истинные супруги Середа.

Вечерний половой акт по буйству не уступал утреннему, потом она по своему обыкновению быстро уснула, а на меня навалились тягостные думы.

Честно говоря, я был вовсе не в восторге от того, что произошло. Когда я работал над „Предвкушением Америки", мне казалось, что это – хороший трамплин для моего собственного взлета. Что если мне удастся благополучно справиться с этим, у меня наконец-то появится шанс. Я думал, что вынашиваю в себе роман Середы, а оказалось, что я вынашиваю его самого. И вот, как это бывает в фантастических фильмах, в один прекрасный момент „бессребреник и бедолага" в джинсовом костюмчике заходится в предсмертном вопле, и из его раздираемого на части тела, сквозь кости, мясо и фонтанирующую кровь, победоносно выползает респектабельный господин в смокинге и с бабочкой на длинной шее. Причем обновленный – без ужаса в душе.

Отныне мне предстояло доживать жизнь за другого человека. Или в свою очередь врезаться в панелевоз. А что? Неплохая идея. Почему-то мне вспомнился мой последний незаконченный роман. Быть может, как и Середа свое „Предвкушение Америки", я завершу его не на бумаге, а в реальной жизни? А кто-то потом допишет за меня. Интересно, кто бы это мог быть? Ничего, Момина подыщет. Присосется к новой жертве своими несравненными ягодицами.

Я спустил ноги с кровати и проследовал в свой рабочий кабинет. Плюхнулся голой жопой в кресло-качалку и начал раскачиваться. Потом мне это наскучило, я подошел к окну и выглянул наружу.

Ночь выдалась лунная. Хорошо была видна дорога, на которой когда-то летевший с огромной скоростью автомобиль едва не сбил Колю Чичина. И тот написал роман „Великая битва" о войне пешеходов с автомобилистами. За дорогой просматривался мой двор… Я вздрогнул. В саду неожиданно вспыхнул костер. В багровых отблесках его пламени я увидел Фила и Юльку Мешкову, и Эрика Гринберга, и Колю Чичина, и Лену Петрову, и даже самого себя. И еще, почему-то, Еву. Фил читал отрывки из Генри Миллера, и все слушали его, затаив дыхание. Временами тишина прерывалась чьими-то комментариями. А потом я заметил, что меня там уже нет. Я – вот он, наблюдаю за происходящим из окна собственного кабинета. И нас разделяет вовсе не дорога, а пропасть, через которую не перейти. И снова, в который уже раз, передо мной возникли остекленевшие глаза Джека Николсона…

Смокинга с бабочкой на мне сейчас не было. Я был совершенно наг, а потому волен в своих действиях. Я подошел к столу и взял чистый лист бумаги. Что бы такое написать, чтобы окончательно поставить точки над „и"…

Я осклабился. Представляю, как это мерзко выглядело при лунном свете. Из-под моих пальцев гремучей змеей выползла строка:

„И все же „Приглашение на казнь" – подражание Кафке".

Теперь мосты сожжены…

Я облачился в свою джинсовую униформу, потихоньку выскользнул из дома и бодро зашагал по направлению к городу.

Конечно, о Моминой я еще не раз пожалею, как о бабе, но ничего тут уже не попишешь.

Не попишешь…

Вспомнился огромный макет книги в холле издательства „Квазимодо". Мы все там, внутри, а охранники с бритыми затылками – те самые ангелы, стоящие у входа, только вместо мечей у них – мобильные телефоны.

Интересно, когда Момину впервые посетила идея слепить из меня Середу? Не в ночь ли окровавленных простыней, когда она стояла под душем?..

О, Боже…. К черту!!!

В десятом часу утра я уже прохаживался рядом с психушкой. За прошедшее время здесь произошли кое какие изменения: больные более не расхаживали в пижамах и халатах, как это было принято раньше, а щеголяли в самом разнообразном шмотье. Несколько человек даже были облачены в такие же джинсовые костюмы, как и я. Что ж, тем лучше, тем лучше. Часть территории, принадлежавшей больнице, была засажена липовой рощей. Я выбрал самый отдаленный участок и, перекусив кусачками ржавую проволоку, натянутую поверх забора, проник внутрь. Миновал рощу и присоединился к веренице психов, с пристальным интересом разглядывающих дохлого воробья. Фила среди них не было.

Я начал бродить по территории, шаря глазами по сгорбленным фигурам. Наконец, я нашел его. Он был одет в светло-серый замызганный плащ, который к тому же ему явно был велик. Полысел он еще больше. Венчик волос, обрамлявший лысину, начинал седеть. Я взял его за руку и повел в рощу. Он не противился.

Обнаружив подходящую лужайку, я остановился.

– Фил, – сказал я на всякий случай. – Фил, ты узнаешь меня, Фил?

Он смотрел на меня спокойно, вполне осмысленным взором.

– Хари кришна, Фил, хари кришна. Кришна, кришна, хари, хари…

Выражение лица его не изменилось. И тогда я сам начал рыдать, как ненормальный. Я стоял и плакал, как ненормальный, а потом вытащил из кармана удавку. Вот что я обязан был сделать еще тогда, через три года после Московской Олимпиады…

Но что-то было не так, как мне представлялось. Видимо, нарушились некие сюжетные линии… Господи, в чью книгу я на сей-то раз угодил? Может быть, Кена Кизи?

Тут Фил набросился на меня, повалил на землю и начал душить. Я отказывался верить происходящему. Силищи в нем оказалось – будь здоров. Когда-то он всерьез увлекался спортом, накачивал мускулы. Когда мы жили вместе, он по утрам отжимался, а я еще шутил: „Очнитесь, сэр, девушка уже давно ушла".

Я попытался высвободиться, но из этого ничего не вышло. Пальцы Фила еще сильнее сдавили мне горло. Невыносимое удушье, мое тело еще немного подергалось, прежде чем я провалился в пустоту…

– Очнулся?

Я застонал.

– И что это, вдруг, на Шора накатило?

– Когда-то он уже выбрасывал подобные коники.

– Да, но вот уже больше года он был тише воды, ниже травы.

– Ладно, пусть теперь прохлаждается. Чуть не спровадил новенького на тот свет! Представляешь, какие у нас с тобой могли бы быть неприятности?

Я открыл глаза. Надо мной склонились двое квадратных санитаров.

– Тебя как зовут? – поинтересовался один из них.

Признаваться или не признаваться? Я еще не очень хорошо соображал.

– Бала-бала, – произнес я для конспирации.

– Все ясно, – сказал один из санитаров. – Отпустить его во двор?

– Почему бы и нет? Пусть порезвится, подышит свежим воздухом. До обеда ведь еще далеко.

– Но ты все же посмотри по спискам, как его зовут.

– Он же сказал: Бала-Бала.

– Нет, ты посмотри.

Тот, что помоложе, подошел к столу и зашуршал какими-то бумагами. Я затаил дыхание.

– Вот он, голубчик, – сказал санитар. – Вчера поступил. Середа его фамилия.

От неожиданности я вздрогнул.

– Я не Середа! – завопил я истошным голосом. – Моя фамилия Твердовский.

Они оба аж подпрыгнули.

– Ты здесь не очень-то разоряйся, – сказал тот, что постарше, – а то мигом отправишься вслед за приятелем.

– Но моя фамилия Твердовский, – повторил я уже более спокойно.

– Мы учтем, – сказал тот, что постарше, видимо, довольный моим послушанием. – А теперь марш на улицу.

И я вновь присоединился к прогуливающимся психам. Только Фила среди них уже не было. Интересно, кого из них зовут Середа? – подумалось мне. Или Середа – это действительно я, взбесившийся классик, а то, что случилось с якобы Твердовским, мне попросту пригрезилось?

Что ж, пройдемся по роще. Если лаз в стене существует, то я все же Твердовский. А если лаза нет… Я даже взмок от пота, пока шел. Ведь у меня никогда не хватит пороху вырвать с мясом мраморный умывальник.

Лаз был. Рядом с ним валялись мои кусачки. Я перебрался на волю – „в пампасы", но не могу сказать, чтобы это принесло мне большое облегчение.

Думаю, было бы не Бог весть какой трагедией, если бы мудозвон Твердовский отправился на тот свет. Разве что книги в подвале перестали бы прибывать, да пару пенсионеров сдохли бы с голоду…

Мне пришлось сегодня так много ходить пешком, что ноги меня уже совсем не держали. И если в этот миг я о чем-то мечтал, то только о своей армейской кровати.

На скособоченной скамейке у нашего подъезда рядом с тетей Таей сидела молодая особа с невообразимым количеством пудры на лице, что делало ее похожей на Пьеро. Тетя Тая что-то тихо сказала, после чего особа направилась в мою сторону.

– Вы – Твердовский? – сказала она. – Мне нужно вам кое-что сообщить.

Говорила она с едва уловимым акцентом. Словно была родом из Прибалтики.

– Валяйте, – устало согласился я.

– Ева умерла. Вчера вечером. Я видела ее в больнице, когда она была уже при смерти… Она просила передать вам это.

В протянутой руке оказалась тесемка с фиговым листком. Я машинально взял ее, а потом она еще что-то говорила, но когда я очнулся, рядом ее уже не было. В первый момент, когда она только сказала о Еве, я не воспринял ее слов всерьез. Возможно оттого, что они прозвучали из уст этой странной маски комедии дель арте. Но теперь, обнаружив в руках послание…

О чем поведала мне маска? Что Еву избил очередной клиент? Ребром ракетки для тенниса? Очень дорогая ракетка и очень прочная. А если бы я женился на ней, она была бы сейчас жива…

Почему я не решился на это? Очевидно потому, что это было бы смешением жанров, а я терпеть не могу эклектики. Чтобы сын сенатора Соединенных Штатов женился в России на проститутке… Когда до меня наконец дошло, что Ева мертва, почему-то перед глазами возникло лицо Юльки Мешковой. Боже!… Только теперь я понял, что по духу они были близки, что Ева была таким же отморозком, как и „литературные террористы". И что она тоже взывала ко мне с того края пропасти. Мы с Юлькой соединились тогда посреди раскачивающегося над бездной мостика, и у меня еще был шанс – я мог попытаться спасти Юльку. Но рядом с ней было опасно, и я позорно пополз к своему краю кровати. С тех пор нет у меня шансов обрести крылья, поскольку не может быть крыльев у человека, отрекшегося от своих. Такая простая истина… Я поднял к глазам ладони. Эти длинные, словно у орангутанга, грабли никогда не оторвут меня от земли.

Отныне мой удел Светлана Момина – эта женщина-вамп от литературы. Я буду ползать перед ней на коленях, вымаливая прощение. Чтобы прикосновением своего волшебного файла она уничтожила во мне личность. Я уже неоднократно испытывал нечто подобное: когда мое собственное Я исчезало, уступая место мистеру в смокинге. Теперь процесс должен достичь своего логического завершения.

Я распахнул дверь. Коридор более не приветствовал меня. В его глубине отчужденно светилась тусклая лампочка. Я сделал несколько шагов вперед и остановился. И знаете, о чем я подумал, скотина? Отчего это, вдруг, я вообразил, что это было бы смешением жанров? Сын сенатора Соединенных Штатов Америки как раз и должен был жениться в России на проститутке.

Я стоял в коридоре, сжимая в руке фиговый листок, и в отчаянии бился черепушкой о закрытую дверь летчика Волкогонова. Как будто его геройский образ способен был чем-то мне помочь.

Но образ не мог. Или не захотел…

Реклама на сайте