«Над всей Россией серое небо»

Матери моей, бедной женщине, обманутой, как все мы, большевиками.

Наш президент — величайшая бестия. До величайшего беса ему оставалось всего ничего, не случись событий, которые поставили на его карьере большой восклицательный знак, а наша жизнь превратилась в многоточие с вопросом. Все у нас вроде было, всем он нас снабдил, а чего-то недоставало, самой малости, без чего не вьют гнезда птицы, а зверье не обзаводится потомством.

Прежний наш лидер, Молочков Альберт Григорьевич, туповатая совковая скотинка-партаппаратчик, пороху не сотворил. Его восхождение на Старую площадь ничем не отличалось от заурядного похода скалолазов к вершине: все повязаны одной веревкой, всем на ней висеть в случае срыва одного либо тянуть последнего ледащего до крайней точки подъема. Не будь этой веревки, он бы маму родную продал по сходной цене, поэтому не продавал, этим гордился, за что срамил про себя прежних своих товарищей по партии, забывших о веревке.

В какое время, в какой стране живем, чем живы, если сын родной готов мать родную порадовать. «Мама, а я тебя, любимая, хорошо продал», — сокрушался Альберт Григорьевич наедине с собой, зато вместе с нами он продавал или перепродавал, не думая о веревке, все мало-мальски годное на продажу.

В комнате покойного о веревке не говорят. А покойник у нас случился самый настоящий, и с этого момента основные события заспешили вокруг нас, как в забытом ныне фильме «Моя бедная, любимая мать», откуда пришла к нам «Марекьяра». Возвращается в дом родной сын, а верный пес сбесился. Пристрелили.

Гости съезжались в «Бабуин», уютный коммерческий ресторанчик, где все мы собрались в отдельном кабинете за эстрадой. У нас вполне приличный офис на улице Готвальда, откупленный по дешевке через мэрию еще Альбертом Григорьевичем, им обставленный диванами, креслами, столами и шкафами в стиле современного делового дизайна, с четкими инвентарными номерами на тыльниках и штампами: «Собственность ХОЗУ ЦК КПСС». В офисе текла обычная рутинная работа, слегка подлакированная визитами зарубежных дельцов, а мозговая велась в «Бабуине», принадлежавшем нашей фирме «Олед»; в кабинете за эстрадной ровно шесть кресел, по числу главкомов фирмы. Гостей и девочек в святое место не пускали. В кабинете всегда покойно. Через двойные двери и антишумовую облицовку не слышен оркестр, а если захочется нашему боссу немного веселья, достаточно щелкнуть тумблером, и пятнадцативаттные колонки взорвутся хрипло голосом звезды «Бабуина» Лелика Сурина: «…А у меня все схвачено, за все везде заплачено!»

Нынче всем нам не до песен, у нас покойник. Пристрелили Нюму Четырботского, верного пса нашего президента. Кто пристрелил, за что пусть милиция разбирается. Мы знаем, но молчим. Скорбь осталась на кладбище, там и помянули неплановой чаркой Нюму, в «Бабуин» приехали только близкие убиенного: сам президент, разумеется, главбух, главюр, главпотех, главэконом — светлая голова Федя Званский по кличке «Главпальто» — и Боба Мосюк на приставном стуле. Пустует кресло исполнительного директора Нюмы Четырботского, в нем сиротливо белеет салфетка, и вопрос решается важный: кто займет это кресло, какая предстоит подвижка в руководстве «Оледа». Уж не Боба, конечно, Мосюк, сбоку припека, пустое место, введенный в святая святых «Оледа» волей самого президента. Хотя, как взглянуть на Бобу, наш президент дерьма не держит: любит Боба по всякому поводу затевать спор. Дебет от кредита не отличает, депозит от аккредитива, а послушать — вылитый Карл Маркс с теорией прибавочной стоимости. И с заведомой глупостью. Тут скорее всего Боба при рождении плана что шлепок акушерки по заднице младенца. Рожает, скажем, Главпальто идею, выношенный план, тужится терпеливо, а Боба уже на приставном стуле подпрыгивает, рвется замочить всю операцию на корню. Воды из его уст при этом обильные. А наш президент следит за секундной стрелкой своего «Лонжина». В начале шестого круга он жестом Бобу заткнет и всех нас по очереди опросит. Цари шутов не зря держали. Шут — фигура опасная: что дозволено Юпитеру, то дозволено шуту.

Вот и сейчас Боба готов доказать, какой Нюма мудак, додумался перейти дорожку Шамилю из «Габриэлы» без нашего на то ведома с целью собственного обогащения.

Мы жалеем Нюму так, как жалеем Бобу: дурак — это надолго. Президенту жаль своего исполнительного директора чисто по-человечески. Многое знал о своем патроне Наум Свиридович Четырботский, из многих финансовых ям вытаскивал силой своего коммерческого таланта. А из какой грязи денежки фирме отмывал, Коза Ностре не снилось. Наш совковый бизнес — постфактум самой коммунистической политики, наглой и вороватой, где все с ног на голову: не обгадишься, не подмоешься, в храм избранных не войдешь. А все мы, президент особенно, хотели туда. Ехали как-то он, Наум Свиридович и главбух из банка. Первые двое в светлом настроении, удачные проценты под кредит выбили, главбух — как всегда, мрачная могила, пыхтит на заднем сиденье, к звукам в объемистом животе прислушивается, портит общее настроение. Высадили его у «Кировской», где он жил, проветрили салон и покатили дальше по Страстному бульвару. Тяготит нашего президента главбух своей немотой и мрачностью, но он скорее сам в могилу ляжет, чем расстанется со своим главбухом, гузкой своей, или пятнышко неуважения посадит на его персону. Кто такой главбух в нынешнем коммерческом совке? Это служитель морга, отмывающий покойника до пристойной кондиции, наряжающий его для всеобщего обозрения. Прости, Господи, нас, грешных, не мы грешим, обстоятельства подвигают. А жить хочется, налоги исправно готовы платить, но такие нам всюду препоны то от волосана Рыжкова, то от речистого Темурывокоманды, то тот обгадился, то этот замывается в Москве-реке, а катить бы независимо по бульвару в боссовской машине и не думать, кого в отместку охмурить, а радоваться светлому дню…

А тут собачонка у девочки с поводка сорвалась и под колеса президентского «мерса». Секундное происшествие — и черный слон-увалень «мерседес-250», АБС-систем — бенц и в чугунной ограде, хромированный передок от чугуна не отличишь. А моська его еще и облаивает… Зеваки, само собой, буржуев клянут. Президент ухом не повел. Передок «мерса» оглядел и к девочке. «Не плачь, жив твой мопсик». — «Это не мопсик, — рыдает та, это ризеншнауцер, сука от Герделя и Дианы». — «Но жива ведь сука…» растерялся президент. «Да? Хорошо вам говорить, а если у нее теперь течка от страха прекратится? Кто ее покроет?» Погладил президент девочку по головке, денег дал на покрытие, стало быть, расходов. «Пойдем, — говорит, Наум Свиридович, на такси…» Ключ из зажигания не вынул, не оглянулся даже.

Собачка жива, а Нюма мертвый, живой свидетель широты президентской души.

Сидим, молчим. Слышим, как у президента на душе скребет. И как у нашего Бобы Мосюка шарики-ролики в голове от бездействия скрежещут слышим. Тоже, видать, от Герделя и Дианы, кого угодно облает. Сам президент дал ему определение: «Единица наглости — 1 Мосюк». Тем не менее Боба — еще одно живое свидетельство широкой президентской натуры, его президент в прямом смысле из мусорного ящика вытащил и к нам привел.

— Ладно, — прервал наше молчание президент. — Пора о живущих думать. Где будем исполнительного искать? Где… На такую кузню, как в нашем «Оледе», с улицы не возьмешь, а свой под расстрелом не пойдет. Везде подпись исполнительного директора стоит, здесь талант сапера нужен.

— Боба, а что если тебе попробовать? — спросил наш президент при всеобщей немой сцене.

— Попытка — не пытка, — не особенно что-то обрадовался Боба, ерзнув на приставном стуле. — Грамотешки маловато.

— Подучим, — ковал свое железо президент. — Я тебе в помощники Татьяну из «Росса» переведу. — Ой-ей, — спохватился Главпальто. — А не оголим «Росс»? «Росс непобедимый» — следующее произведение нашего президента. РЭМ еще не бухал своим колоколом глупости про одевание раздетых в одежды «второй свежести», мы уже больше года торговали стираным тряпьем, какое Армия Спасения собирала за бугром для своих неимущих. У них там чего-то с неимущими плохо, товар не шел даже бесплатно, а у нас двадцатифутовый контейнер дезинфицированных джинсов в тысячу долларов с доставкой расходился в месяц по триста целковых за пару. Этот бизнес Нюма «Оледу» спроворил через своего давнего дружка. Жили когда-то оба в одесском дворике, потом один в бруклинский перебрался и протянул оттуда руку помощи другому. Надо сказать, в обеих руках налипало прилично, так «0лед»-то процветал! Какой там РЭМ одевающий, «Росс непобедимый» в неделю деревянный лимон наликом дает! Джинсы, куртки, трусишки-лифчики, все стирано, обезвошено и очень прилично называется по-иностранному: «секонд хэнд» — товар, ну прямо от Герделя и Дианы.

— «Росс» пора продавать. Выдыхается, — неторопливо ответил президент.

— Зачем? — с недоумением главного делателя денег сводит бровки у переносья Боба. Его лысая черепушка, всегда полная куцых прожектов, светится благим недоумением. — Такие бабки!

— Бабки у дедки, дедка у репки, а репка вздорожала, — спокойно выговаривает Бобе Главпальто. Он понял сразу президента: какой дурак станет скупать «секонд хэнд» за зеленые при скачущем курсе и последнем заявлении тимурывокоманды ужесточить валютную политику? РЭМ и тот перестроился. Разве сам Тимурывокоманда, секонд хэнд Бориса Ельцина.

— На репке и надо сейчас деньгу делать! — не унимается Боба. Перепрофилировать магазин на сельхозпродукты! Картошки нет в городе, скупить быстренько и попридержать до весны. Колоссальный навар, шеф! кипит наш сувенирного образца самовар.

— А не занять ли мне место исполнительного? — спрашивает Главпальто. Простенько так спрашивает, бесцветно. Теперь наш Боба, догадываемся мы, закусит удила и врежется, подобно президентскому «мерсу», в чугунную ограду. Настал, выходит, его звездный час, для чего и пестовал Бобу президент: всем нужны матросовы, космодемьянских из них делают лещинские, а статью подбирает прокурор.

— Ты — исполнительным? — презирает Боба Главпальто. — Тут фантазия нужна, поэзия коммерции. Нет, шеф, назначайте меня. Так чудесно и решилось болезненное мероприятие. За двойной дверью течет обычный земной вечер, а нас занимают подсчеты в уме, какие делишки надо завершить, пока «Олед» на плаву. Пора, братцы, рога трубят. У всех нас, кроме Бобы на приставном стуле, на черный день отложено стояще и только в СКВ, домики там и сям, землица. Есть кое-что сокровенное за пределами Родины: личные счета в приличных банках — у Главпальто в Дженерал-банке, у главпотеха в Цюрихском, а в Люксембурге по дачке на брата. «Олед» — он и есть «Олед»: пока мосюки митинговали, умные люди дела делали. Они и сейчас митингуют, да и коммуняки зашевелились, того и гляди, заорут эти оратаи не от сохи: «Мужики, в топоры!» Опять ильичи на страну навалятся — зачем это приличным людям? В семнадцатом было что делить, ныне только наши шкуры и «мерседесы». Не густо мы Россиюматушку обогатили, не много и с нас возьмешь.

«Олед», каких много, контора тихая. Ничего мы не производим. Скупаем, перепродаем, посредничаем в купле-продаже. Есть под крылом нашей фирмы ресторан, этот самый, магазин «Росс непобедимый», торгует за деревянные и валютное казино — веселенький такой карусельчик, деньги туда-сюда по кругу, чтобы налоговая инспекция шибко рта не открывала на наш каравай. Зато фирма занимается меценатством: слилась с Фондом ветеранов-генералов и законно налог не платит. Ну, подкармливаем авиаклуб, они нас на рыбалку возят, летать учат. Наш президент не хуже любого дипломированного аса пилотирует. И Главпальто умеет, и главюр, главпотеху — сам Бог велел, один Нюма летать не любил. Сауна с девочками — в порядке вещей, а самолет — блажь. Как-то наш главбух, в очередной раз переводя деньги на содержание авиаклуба, обмолвился ворчливо: «Пруста им мало, не жалеют денег».

Что поделаешь, у каждого своя Красная площадь. Кто в наше глупое перестроечное безвременье кинулся в бурное море коммерции, должен загодя подумать, как потом на твердый берег выйти.

Многие кидались и ныне: искус велик денег заработать как бы из ничего. Да не копеечный интерес — миллионы крутят по телефону, обзванивая того-другого знакомого на предмет перепродажи партии видеотроек, КамАЗов, цемента и арматуры. С вечера женам докладывают: вот эта сделка — верная, не сорвется, лимончик налом получим. А утром исчезают куда-то воздушные миллионы — опять испорченный телефон подвел. Но искус-то остается! И выстраиваются в очереди вчерашние мэнээсы, помзавы, инженеры и техники по исполкомовским приемным на регистрацию, чтобы — в этот раз повезет! — легально окунуться в коммерческую стихию. Подобно леммингам, идут они гуртом топиться, и не втемяшить им в головы, что без начального капитала нечего делать в этой сырости и непредсказуемости. Верит каждый в свою счастливую звезду, что сосед-то по очереди глупее, а он — кандидат таких-то наук или кстати на бухгалтерше женился. Ах, сколько их, крутых и речистых, каждый со своим «ноу-хау» толчется по исполкомам, регистрируя каждый свой «Олед»! Подуставшие от безденежья, отчего малословные, сходятся они поредевшим числом в другой очереди у Минфиновской приемной, чтобы исчезнуть вскоре навсегда, так и не обогатившись на шару. Выплывают единицы. Есть и патриоты — фермеры, подельщики, надевшие хомут по привычке трудиться честно. Ну и что? О поле, кто тебя усеял белыми костями! Нет морковки. Пшеница канадская. Баранина австралийская. Бараны наши. Кредитов не дают.

«Олед» зачинался в счастливую пору прятания партийной кассы. Куда угодно, лишь бы холопам не досталась! Зачинатель, Альберт Григорьевич, застенчивый тупица со Старой площади, бабой обладал нахрапистой. Как только прямой эфир перестал скрывать огрехи генсековской речи, она созвонилась с подругами по дачам в Красногорске, вызнала необходимое и объявила мужу решение: пора создавать «фирму». И взять исполнительным директором одного знакомого ее подруги, который Крым и рым прошел. А деньги для уставного фонда и на обзаведение выколотить у того знакомого, который им туалет заблевал в позапрошлый Новый год. Он у Кручины в отделе. А если заупрямится, то она ему напомнит, как в 1977 году на майские праздники она, еще не замужем за таким балбесом, и Зойка с Каляевской… В общем, напоминать не пришлось. Пока регистрация, то да се, на расчетный счет фирмы упало полтора миллиона рублей, деньги до августа девяносто первого крупные. Через год расторопный исполнительный директор накрутил к изначальной сумме пару ноликов, открыл ресторан, магазин и с почетом выпроводил Альберта Григорьевича из учредителей. Тут прежние связи не помогли. Новый глава фирмы на Зойку с Каляевской не ссылался бы, Альберт Григорьевич в его силках запутался сразу.

Разошлись полюбовно, с хорошей компенсацией за молчок. Но раньше-то Альберт Григорьевич насиловал телефонный аппарат для себя, для общего дела, так сказать, теперь выполнял просьбы своего бывшего зама. Кляня тот день, когда свела их нелегкая, он обзванивал дружков-приятелей, терпеливо торя дорожку к единственно нужному человеку. Коммунякиаппаратчики — самое прочное полковое товарищество из ныне существующих. Таких не водилось в ордене Иисуса Сладчайшего, Игнатий Лойола и не подозревал, сколь продуктивно расхристанные большевистские вожди использовали его генеральную линию «цель оправдывает средства». Тот обогащал свой орден, аскетствуя, эти себя не обделяли в первую очередь. Тот обирал сиятельных владык, эти драли шкуры с единственного — своего народа. Народ и партия едины. Вступим в светлое будущее, там и поделимся. Чудненько устроились. Мелкий августовский озноб перемогли и опять народ смущают, еще и огрызаются.

«Как так, — сокрушался Альберт Григорьевич, исполняя очередную просьбу своего бывшего зама, — такая силища была, в один день типчики, подобные моему заму, растоптали! Меня, до мозга костей осторожного, как непотребную девку, подмял под себя за три целковых!» Ну, не за три рубля, а за три тысячи зеленых, но подмял — точно. Уговорил он Альберта Григорьевича подмахнуть немцам вполне невинный контракт на поставку промышленных отходов. И проскочили за бугор некоторые редкоземельные металлы. Что такое благородные металлы, Альберт Григорьевич понимал, а редкоземельные относил наивно к «никуды не годным». Таблица Менделеева из его головы давно выветрилась, а в Университете марксизма-ленинизма учили руководить. Потом он обучался в Академии внешней торговли и приналег было на английский язык, но крепко опарафинился, доказывая на приеме в американском посольстве, что extraordinary в переводе с английского означает «самый обычный, заурядный». Экстра — самый, все это знают, а ординари — пардон, заурядный. С тех пор он подобные потуги оставил. Его дело — руководить, а географию пусть извозчики учат, им платят за это. Примерно так он вычислял своего зама. Еще и радовался, как ему толково служит зам, с какого-то дрянного контракта обещал долларов дать, нигде не учтенных. Контейнер с осьмием по сорок пять тысяч долларов наличными за грамм благополучно пересек границу, но Альберт Григорьевич волновался очень: не забудет ли зам выполнить обещание, не обманет ли с долларами, три тысячи посулил… Не облапошил зам. В одно прекрасное утро вручил ему тридцать бумажек с портретом президента Франклина. Разулыбался Альберт Григорьевич: верно служит беспородный! На Старой площади всякого вида довольствия хватало, но все оно подотчетное, везде инструкция, кому, чего и сколько положено, а тут живые доллары без росписи в ведомости, ноги домой просятся, жену порадовать и вместе в «Ирландский дом» махнуть, а зам невинно бросает: «Только никому, Альберт Григорьевич, ни слова, будто и не было никакого контракта». «Как это — не было? — из благостных грез вернулся Альберт Григорьевич. — Семен, приятель мой, замминистра, его курировал, Николай Петрович опять же пробивал, пусть и отдуваются в случае чего». «Что вы, — наставляет зам, — тут хищением пахнет в крупных размерах, Сеня и Коля контрактов не подписывали». С небес на бренную землю, называется. Там и добровольный уход с поста главы фирмы, и отлучение из учредителей, и служил он потом своему бывшему заму бесплатно, лишь бы не всплыл злополучный контракт, а три зеленые тысячи хранил без огласки в «Справочнике по экономике для партийных работников», обходя его взглядом.

«Вот тебе и „Олед“, семейная фирма!» — нет-нет да вспомнит Альберт Григорьевич свой казус. Никогда ему это название не нравилось, зам придумал. Не лежала душа, партийное чутье не подводило, а почему натаска притупилась, грамотешки мало.

Мы, оледовские, без объяснений поняли, чего вдруг Альберт Григорьевич оставляет фирму. Собирал нас в команду не он, сверх зарплаты подбрасывал не он, и служили мы не ему, а «Оледу», душой которого с первого дня был нынешний президент.

Без подсказок мы поняли: Бобу наш президент избрал для заключительного аккорда. Дураку ключи от города вверяют только в одном случае — для сдачи города. Умные от ключиков загодя освобождаются. Вон Гаврила Попов, главный стольники поморжевал на публику, пожировал для близких, Москву в помойку превратил, а теперь, говорит, чистым делом займусь, в политику душа рвется. Будто великую державу по миру пустить не политика… Все эти местечковые дельцы, квазидемократы из одной жуликоватой команды вышли, из КПСС, а наш президент политику у лагерной профессуры постигал, десять лет на свои университеты потратил. Вор в законе. Честнее воров в законе дельцов нет. Сказал — сделал. За что жулье их и побаивается, зато нормальный деловой мир уважает. С нашим такие боссы ручкаются, какие вороватой нынешней знати и не снились. Ротшильдово семя — не слабо? Кто, к примеру, Бурбулиса в потайную картинную галерею пригласит? А нашего приглашали. Богатый человек с кем попало не водится, отменный нюх. У всех нас чутья навалом, да что с того, когда мы по телевизору видим Бурбулиса и понимаем — вылитый Бурбулис. Все мы — как те борзые: гоним лису, а шапочки другие носят, зайца затравим, а мясцо хозяину, нам краюшка черствого. Вот и наловчились приворовывать да помалкивать, когда ключи от города у дурня. Еще хуже, когда они у проходимца. Такой полцарства за коня отдаст не моргнув глазом, а за свое хлебное место страну кровью зальет.

Наш Боба из первой категории властителей. Оно и лучше. Сидим, помалкиваем, кандидатуру Бобы поддержали беззвучно. Пусть его.«…Так ты палкой, что в углу, проскочить пособь ему», — точно, каждому из нас вспомнилось, все усмехнулись. А стишата Бобовы, много нам веселых минут доставили.

Тут все просто. «Бабуин» открывали на бойком месте для состоятельных клиентов и для своих незаметных сходок за эстрадкой. Занюханное прежде помещеньице двадцать на сорок отделали зеркалами, дубом, кабинеты встроили для интима, швейцар-привратник в красивой фуражке, ребят наняли в гиенной форме, входной билет десять штук стоит, не всяк в «Бабуин» сунется. Зато сервис на любой извращенный вкус. Парное мясо, шампиньоны, шампанское и рябчики, само собой, девочки «ню» встречают гостей, клиентами они становятся в процессе активного отдыха, было бы желание. И все пристойно. Кто с кунилингом и прочими штучками — под стол, кто купчишку без фантазии прихватил — пожалте в специальный кабинет, за отдельную плату.

С чем нам не повезло, так это с туалетом. Общий, с кафелем и дезодорантом, работал исправно, а наш персональный — мало того что узкий, как гроб на попа, так еще и забивался ежедневно. Не мозолить же глаза гостям, не ходить через весь зал в общий. Чего только ни предпринимали, каких сантехников ни обвораживали, а наша «белая лебедь» корм сглатывала плохо и сплевывала его на пол. Видать, сработали фановую систему в нашем здании еще рабы Древнего Рима, завезенные царем Горохом по культурному обмену. Или, что одинаково, в пору развитого социализма очередной перестройкой загробили. Нам не легче, президент от несносного характера белой лебеди бесился.

Как раз в пору очередного президентского гнева в «Бабуине» появился Боба, спасенный президентом на помойке. Отмытый и накормленный, он рьяно желал отработать свое спасение.

Выходил наш президент к белой лебеди чего-то не в духе, мы к дальнейшей беде приготовились, а вернулся в слезах от смеха. — Ты автор? — пригвоздил он пальцем Бобу. — Я, — с достоинством подтвердил Боба. Мы в непонятии головами вертим.

— Главпальто, иди в белую лебедь, ты у нас, пожалуй, самый тонкий ценитель прекрасного, — хохочет президент и Бобе пачку десятирублевок кидает, — ох, развеселил…

Возвращается Главпальто, пачку десятирублевок Бобе и от смеха давится. Мы — не исключение. Туда с удивлением, обратно — пачка денег наготове и в хохот. А Боба наши дары с достоинством во внутренний карман свежекупленного пиджака отправляет.

В общем, так: закрываешь дверь, готовый осесть на белую лебедь, а на двери в семь цветов радуги текст. Вначале что-то там про общественное, что белоручки России ни к чему, поэтому вам дружеский совет: «…Если масса велика сброшенного кала, так ты палкой, что в углу, проскочить пособь ему». В баночке сбоку действительно квач. Авторская работа, нарочно не придумаешь. С того дня Боба вошел в авторитет, гигиена коллектива легла на его узкие плечики. В грязные делишки президент его не пускал — поэт, он и есть поэт, трепло, — зато на переговоры с зарубежными гостями Бобу возили регулярно. Порой казалось, что от шлепка его ладошки по столу зависело подписание контракта. Как ни странно, границ дозволенного он на людях не переходил. Сидел в позе мудрого аксакала и помалкивал. Вовремя президенту или Главпальто поддакнет, и опять молчок, а заморские дуралеи все речи к нему обращали, переводчик только в его сторону переводил. Недурной имидж Боря себе среди иностранцев составил.

Нашел его наш президент форменным образом на помойке. Задним ходом сдавал «мерса» во дворике на Арбате, а тот уперся во что-то. Пришлось выходить, глянуть. Асбестовые трубы лежат. А метром дальше мусорный ящик, и что-то из него торчит и вроде шевелится. Президент на всякий случай газовый баллончик в кармане сжал. Живое в ящике существо, а время позднее.

— Чего уставился, нэпман сраный? — произнесло оно тоскливо. Последнего российского пиита не видел? Душегубы проклятые, разорили страну, росс гордый обнищал.

Это последнее вызвало созвучие в душе президента, он проникся к существу в ящике.

— Но зачем же гордому россу в ящик забираться? — На ночь устраиваюсь, не понятно, что ли? — отвечало оно. — Гостиничный номер в центре столицы. — И Есенина продекламировало про бездомных собак и лошадей. — Я дам вам денег, найдите место поприличней. — Денег он мне даст… Три рубля на опохмелку? Я гордый, меньше тысячи не беру. Плыви отсюда, дерьмо зеленое!

И не обиделся ведь на такую отповедь президент! Когда человек от трех рублей отказывается — это уже позиция, имидж. Не стал он пиита дензнаками соблазнять, а уговорил престиж русской поэзии в фирме поднимать. В «мерса» усадил и вывез в другую жизнь. Мы-то сначала думали, президент очередную собачонку спасает, очередную часовенку за грехи наши возводит, ан нет. В бизнесе такие вещи — рядовой случай. Обычные коммерческие операции просчитываются в денежном измерении, крупные аферы — в единицах наглости. Поэтому Боба пересел с приставного стула в кресло исполнительного директора. По обыкновению, мы, перекусив и обговорив дела на завтра, разъезжались всяк в свою сторону. Не принято у нас в отсутствие патрона кучковаться, как бы ни свербило почесать языки. Телефон — милый друг, доверенное лицо, трепись сколько хочешь, а мы терялись в догадках, ради какого дельца отдавал на заклание гадкого агнца босс. Поздравили Бобу и после кофе-капуцино разъехались вслед за президентом. А Боба задержался. Не утерпел!

Утром в офисе на Готвальда мы узнали подробности презентации вновь испеченного исполнительного директора и радовались бы событию не менее, чем стишатам про белую лебедь, но вот беда, президент нашей готовности не разделял.

— Ты чего, курвий пух, натворил? — допрашивал он свою секонд хэнд с пристрастием и в нашем присутствии. — Любовницу Шамиля по заднице хлопнул — ладно, свои люди, она тебе сдачу на физиономию выложила. Швейцара увольнял, куртки тебе не подал — тоже приемлемо, чихал он на тебя с высоты ворот, как на рядового барана. Каратиста перед охраной изображал — это твое личное спортивное счастье, им чучело для тренировок сгодится. Но кто тебе позволил шеф-повара учить готовить?

— Непрожаренный беф подал, — дрожал слезой голос Бобы. — Так тебя мэтр спросил: вам лондонский или обычный? Обычный вашему благородию не подошел, лондонского захотелось, а он с кровью и подается. Понял, балбес эдакий?

— Непорядок, босс, в «Павиане», когда вас нет, — не унимался Боба. Полный бардак, темные личности, миньетчицы под столами, у нас престижное заведение — как это, как это, не могу, хоть увольте, а повар хоть бы объяснил, я ему по-русски, а он драться полез… — круче заплакал Боба. Наши зачерствевшие на звериных коммерческих тропах души жалели его натурально, когда мы представили здоровенную, как американский бифштекс, ладонь повара-афганца, немого от рождения и незаменимого спеца, которой он отшлепал Бобу по заднице. Ссадины и синяки на его физиономии вызывали недоумение: наш повар — существо мирное. Не иначе с белой лебедью лобзался, куда охрана спровадила Бобу до выяснения обстоятельств.

— Запомни на будущее, — прервал сентенции Бобы президент, кухня — удел посвященных. Отныне ты в «Бабуин» не ходок. Сиди в офисе. Топай, осваивай рабочее место.

На потуги остаться в посвященных президент внимания не обратил. От Бобы отмахнулся. Всех отпустил. Главпальто остался. Маленько шеф не прав, считали мы. Ранимая душа пиита может кровоточить бесконечно и мало ли какую заразу подхватит. И это в то время, когда станция метро «Речной вокзал» закрылась на очередной ремонт. Ну, не осилил мужик пьянящих ветров на вершине, сорвался, бывает. Его вельможный тезка при невыясненных обстоятельствах где-то за городом очень недорого в осенней водичке полоскался — сошло. Не в Штатах, чай, живем. А сколько Майклу нашему сходило за отлучки? Как исчезает речистая птица, жди событий. Кто-то скажет: так, доисчезался! Так и вотчины нет. И это не наша мораль, у партийцев своя: ворон ворону глаз не выклюет. А Боба беспородный, без морали живет, его ранимая индивидуальность могла всем нам стоить дорого.

Отсутствие морали — тоже мораль. Из уст самого Бобы мы неплохо знали послужной список его подвигов. В застойные годы, живя в глубинке, слыл он диссидентом. Шумел по всякому случаю, авторитет нарабатывал среди обывателя. Этакий справедливец в партийных рядах, буревестник: куда хочу, туда лечу. Но за кормом к партийным бонзам летал. Дадут новую квартиру, он отдохнет от летаний немного. Машину из партийцев выколотит, еще отдохнет. Надоело, исключили из рядов. Так не важно, что ростом мелок, фигурой хлипок бульдозером въехал на Старую площадь, первые же дубовые двери с ходу протаранил. Едва от партийцев перестроечным душком понесло, Боба кинул свой партбилет — и в горнило событий, в Москву, в «Апрель» записываться, телефон Приставкину оборвал. Записали, деваться некуда, у Маринки Приставкиной от слов «Это я, Мосюк» аллергия началась. Апрельская кампания завершилась, но Боба коня не расседлывал и в августе подъехал к «Белому дому». Он так активно требовал допустить его в ряды ближайших сподвижников Ельцина, что сподвижники забеспокоились не на шутку: а как этот нахрапистый потеснит их у пирога, подобных себе шустряков соберет ради чего тогда весь спектакль затевался? Нетушки, чужаков не надо, у самой кормушки орать не принято, тут давай глотай сколько сможешь, пока не оттеснили. Стащили Бобу с коня, подальше за баррикады оттащили, на всякий случай набив морду. В демократах Боба разочаровался немедленно. На голодный желудок в демократы не записываются. Голодная, израненная душа последнего пиита России не заживала до самой встречи с нашим президентом.

И вот очередной ляп, рана открылась, поди разворота в неведомом направлении.

— Патрон, на мой взгляд, пиит не та фигура для завершающей комбинации, — перво-наперво выложил свое мнение президенту Главпальто. Ему полярное суждение разрешалось.

Главпальто пользовался особым довернем президента. Все мы были в особом доверии в зависимости от сути дела. Главпальто имел тонко чувствующую душу на колебание цен и ценностей. Он имел толк в смесях, будь то прозрачная заметка в «Правде», грузин с чемоданом или предложение купить недорого партию дорогих автомобилей. Выходец из респектабельной знати валютных барменов, он артистично вел свое дело, подобно мэтру сцены не заглядывал в роль, импровизируя по ходу действия. Начинал большой бизнес Федя Званский с покупки двух мешков «арабики», по газетам вычислив предстоящее повышение закупочных цен. В «Оледе» Главпальто первым открыл личный счет в зарубежном банке, первым купил домик в Бенилюксе. Для нашего президента он был безотказной отмычкой для тех помещений, где ладно сидящий костюм стоит больше дорогой английской тройки. О вкусах не спорят, президент тотчас повторял шаг Званского, не вдаваясь в подробности. Советов не спрашивал: сам артист, он талантливо подражал Феде и превыше всего ценил его вежливую независимость.

— А я Бориса не для этой цели брал, — скрестил свой прищур глаз президент с открытым взглядом Званского. Главпальто не потупился. Последнее время нашего пиита потянуло к сильным людям. Жириновского он в грош не ставит, сам такой, а Проханов со Стерлиговым ему импонируют. Кстати, по его совету я перевел некоторую сумму активистам Гражданского Собора или как его там.

— Ваши дела, — аккуратно повел плечами Главпальто. — Федя, после смерти Нюмы Четырботского ты моя главная опора. Я в тебе не усомнился. Разве ты во мне? — Ни в коем случае.

— Тогда потерпи. — Президент помолчал, и Главпальто помолчал. — В зоне у подобных крикунов были четко определенные обязанности. Смекаешь?

— Не сидел, но догадываюсь.

— Ол рихт, как сказал самостоятельно изучающий английский язык, закрывая журнал «Нев тимес», — пошутил президент. — Присядь, дело есть. Завершающая, как ты выразился, комбинация.

Правы были все мы, предчувствуя последний рейс «Оледа». — Есть отличная устная оферта моего давнего дружка из Лас-Вегаса… Недурно, оценили мы, раскладывая позже интересный пасьянс. Тузы к тузам, короли к королям, шестерки к шестеркам. Складывалось. Беневито Арнольда, король шоу-бизнеса и рулетки, в свое время помог нашему президенту открыть валютное казино. Как они делились — их дело, нам перепадало стабильно, будто одновременный выигрыш на чет и нечет, на красное и черное. Не много, но стабильно. Однако что можно выжать из рулетки больше?

— А ты не торопись, — перехватил наш президент немой взгляд Званского. — Наш общий знакомый хотел бы купить… «Хотел бы купить…» — затаив дыхание, трепетали все мы над интересным пасьянсом.

— Хотел бы купить, — повторил президент, — .тело Ленина. — Вот это да! — сгребли мы сошедшийся пасьянс в кучу. — Блажь, — усомнился в пасьянсе Главпальто. — А десять зеленых лимонов наличными? Интересно, — не торопился с выводом Главпальто. — И зачем для всего этого Боба? — недоумевали мы. Понятно, у Беневито масса неотмытых долларов, сейчас в России только и отмывать их, скупая стоящие цацки и расплачиваясь наличными — русские нувориши охотней доверяют наличности, «оплате по факту», и закон тяготения таков: скупается все, что еще не продано; продается все, что попало в поле зрения и плохо лежит; завтра будет поздно, если не поспешить. — А завтра может быть поздно, — заключил президент. Но при чем тут Боба? — ничего мы не поняли. — Да, скажи главпотеху, пусть он выведет нашего пиита на «Память», на Гражданский Собор, познакомит с кем надо… Пора.

Главпальто помедлил с ответом, чуть склонив голову, словно прислушиваясь к мелодии заключительного аккорда издалека, и ответил уверенно:

— Понял, шеф. А звонить Альберту Григорьевичу вы сами станете? Нет слов, — развел руками президент, улыбаясь. Звонку бывшего зама Альберт Григорьевич, конечно, не обрадовался, а вопрос о драгоценном здоровье вовсе игнорировал. — На службу хожу, скриплю, — отвечал он уклончиво. — Куда? НПО «Прогресс»? Советник? И сколько это в деньгах? Три штуки? Альберт Григорьевич, вы шутите. В «Оледе» курьер получает пять. Я шучу? Ничего подобного. Давно вам предлагал место советника. Да, прямо на дому, по совместительству. Десять штук в месяц. Первый раз слышите? Короткая память, Альберт Григорьевич. Кстати, вас зарплата уже два месяца ждет с последней услуги… Конечно, приходите, получайте.

Куснув пирожок, Альберт Григорьевич отказываться от лакомства не хотел. Подвоха боялся, но объявили новое повышение цен на энергоносители, а еда — самый первый энергоноситель, и Альберт Григорьевич принял дар.

— И что я должен делать? — на всякий случай позондировал он почву. Стремительные новации в стране отучили привередничать, но научили среди наживок выбирать пожирнее.

— Ничего особенного. У меня чисто спортивный интерес. Слух прошел, будто скоро мавзолей порушат, и хорошо бы оказаться рядом, собрать кирпичики. Помните, что творилось, когда ломали Берлинскую стену? Абсолютно верно: пять марок за кусочек бетона давали. Расстарайтесь, Альберт Григорьевич. Без шума узнайте, что, когда, куда тело вождя перевозят…

Президент улыбнулся, представив унылый нос Альберта Григорьевича, которым он примется рыть подкоп под мавзолей. Обязательно будет! Наш президент знал сокровенную тайну Альберта Григорьевича и уверенно пользовался этим — бывший партаппаратчик с детства мечтал стать разведчиком, и лишь природная серость мешала проявиться его таланту, а может, нос, которого он всегда стыдился. Мечты детства остались мечтами в юности, потом кто-то из комсомольских вожаков института обратил внимание на одну особенность: при всей неспособности Альберта Молочкова к наукам конспекты он вел с особой педантичностью — все по полочкам, все аккуратно разлинеено, расчерчено, записано четким почерком. Молочкова пристроили вести картотеки в секторе учета, заполнять анкеты на комсомольцев. Орготдел райкома явился для него тем местом, где развернулся его талант вширь и вглубь. Таких досье на учитываемых коммунистов не имело гестапо, заслуга целиком Альберта Григорьевича. Он неустанно корректировал их, внося новые данные, но умение по этим данным предопределить поступок так и оставалось в тени, и тогда Альберт Григорьевич завел отдельную картотеку для себя, где и делал заключение; этот сопьется, этот разведется, этот не сопьется, не разведется, но ни в коем случае нельзя назначать его на руководящую работу. Ни разу он не ошибся. Цветок его таланта рос и цвел, заполняя все свободное пространство квартиры, а на свободу не выбрался. Можно констатировать: загублена еще одна яркая судьба коммунистическим режимом.

Зато наш президент мимо талантов проходить не привык. Наконец-то способности стали приносить Альберту Григорьевичу ощутимый доход. По личной картотеке он разыскивал нужного человека и, неплохо интригуя, добивался искомого.

Предопределить поступки бывшего зама он не мог — не вели в фирме досье на ее работников, чему Альберт Григорьевич сожалел. А без анкетных данных много не вычислишь.

Время бежало стремительно, Альберт Григорьевич видел это по исчезновению неведомо куда своих респондентов, и он торопился разрабатывать единственный свой пласт с максимальной для себя пользой. К Новому году принято дарить и принимать подарки.

Тимурывокоманда одарил всех нас новым повышением цен, пока левые и правые ждали съезда, мы отдарились повышением цен на харчи и шмотки, будто раскланялись за любезность, на чем официальная часть новогодних торжеств завершилась, если не брать во внимание ожесточенных перестрелок на Кавказе и в Средней Азии, волнений в самой России, открытых бунтов, полнейшего развала всего государства. Салюты, фейерверки да народные гулянья — не более чем. Так читалось на лицах первых лиц государства. Совковое правительство тем и примечательно — оно может жить автономно от самого народа, он даже мешает ему работать, раздражает. От такой напасти помогают прежние рецепты: спецтранспорт, спецбуфеты, спецдачи и держиморды на кордонах. Нормальный ход, с Новым годом, дорогие товарищи!

Кому-то стало не хватать на бензин, кому-то на водку, кто-то клялся в микрофон, что последний раз ел три дня назад, и всему этому можно верить, как верили мы много лет про загнивание капитализма и бедствия рабочего класса за бугром.

Одарил нашего президента Альберт Григорьевич сообщением о действительно предстоящем сносе мавзолея. О перезахоронении тела вождя умолчал. Стал он скуп и прижимист, информацию отторгал кусочками. Президент посулил премию в размере трех окладов и поторопил с завершением подкопа. Через день Альберт Григорьевич докладывал, покручивая в руках карандаш, которым только что расписался в ведомости на получение премии: вынос тела решено приурочить ко дню рождения вождя, когда оголодавший за зиму народ истово займется огородами, и плевать ему на всех вождей, кроме собственного желудка.

Неплохо накопал Альберт Григорьевич. А вот пиит наш зарылся. Какой-то он надменный стал, на козе не подъедешь. Ни хрена в «Оледе» не делал, а восседал в своем кабинете с видом унтера Пришибеева, и лишь щеточки усов не хватало для сходства со знаменитым фельдфебелем. Президенту жаловались на Бобу: хамит, во все дырки суется, а он отмахивался и благосклонно замечал: «Матереет наш пиит, матереет…» Мы-то понимали, что все это игра кошки с мышкой, но вдруг та ускользнет в норку из-под когтистой лапки? А президент совещался с главпотехом с глазу на глаз и мер не принимал.

Пост главпотеха у нас занимал отставной чекист, для него эту должность и ввели. Ушли его с Лубянки при Андропове в чине подполковника, молодого и перспективного: не во время гавкнул. Посчитал, новые времена пришли, и ошибся на шесть лет. За эти годы он намытарился в дворниках, в слесарях, в грузчиках и озверел на советскую власть. Перестройку он принял как очередной трюк партийных верхов. По пивным он не философствовал, но в звездный час, видать, прорезался в нем дар речи, когда услышал его наш президент у пивной на Курском вокзале. Дело было сразу после окончания знаменитой партийной конференции, где два игрока блестяще разыграли на публике ферзевую пешку. Один соответственно прошел в ферзи, другой взял тайм-аут. Оба играли одну беспроигрышную партию, а в тайм-ауты публиковали многочисленным тиражом записки из серии «Моя партия: как я дошел до жизни такой». Оболваненная публика их почитывала. У пивной морально озверевший бывший гэбист взъярился на сторонников Ельцина.

— Вы где видели честных коммунистов? — наседал он. — Это звучит так же, как честный бандит!

«Правильно, — уловил президент созвучие своих мыслей со словами будущего зампотеха. — Только говорить такие вещи надо на приличном расстоянии от банды». А приглянувшийся ему мужик не унимался: — Кому поверили? Горбачев понял, что дни его шайки сочтены, вот он и сделал обходной маневр — делает святого из Ельцина. Потом его на свое место, а пока суд да дело, шайку свою оба пристроят на хлебные места и опять народ доить до крови.

— Да ты че: ты че! — прихватили ручки пивных кружек на манер курков сторонники опального Ельцина. — Боря честный коммунист и примазавшимся к партии головы скрутит!

— Э-э, заладили, — сплюнул от злости оппонент Ельцина. — Хоть одного назовите, кому из них когда-либо голову скручивали?

— При Сталине скручивали! Всем подряд проходимцам! — Оно и видно, какие вы с тех пор безголовые… Заявление опасное для такого места, и президент вмешался:

— Мужики, по четвертной на нос, пиво разгружать на дворе! — И тихо критикану:- Давай отсюда, сейчас клюв нащелкают. Нашего президента везде принимали за своего. Мужики ринулись на двор, критикан дал увлечь себя к «мерседесу» и дальше — в «Олед».

— Да что же я делать здесь буду! — взмолился бывший чекист Николай Петрович Крюков, услышав, что с завтрашнего дня он становится заместителем президента по технической проработке операций с окладом в три тысячи рублей. Сумма в конце восьмидесятых дай Бог каждому.

— Не кипятись, Николай Петрович, — успокаивал президент. — Ты правильно мыслишь, а это главное. Едва ты наденешь костюм от «Марка и Спенсера» да сядешь за руль «вольво-740», к тебе потянутся люди. Те, кто вычеркнул тебя из списков ныне здравствующих, теперь сами опасаются той же участи. Вот ты и руководи массами. Кто владеет информацией, тот владеет амуницией. Ясна мысль?

Мысль отставному чекисту понравилась, но за рулем иномарки он себя представить не мог.

«Мафия здесь», — решил он, подыскивая повод, чтобы уйти и не вернуться. К мафии он питал не меньшую ненависть, чем к коммунякам, всосанную вместе с бормотухой за шесть лет вхождения в рабочий класс. Это-то сейчас и проявилось на его лице.

— Боишься, к ворам попал, народ обжуливаем? — Есть такой резон, кашлянул в кулак бывший чекист. — Тогда слушай. Я вор в законе, десять лет мотал срок по лагерям. Но той животной ненависти к советскому режиму не питаю, какую, наверно, питаешь ты. А потому что не позволил из себя сделать быдло, как ни старались мои лагерные Хиггинсы и лагерное начальство. Я остался человеком благодаря неистовому желанию пожить человеком, когда настанет мой черед. Сейчас мне сорок три, я знаю литературу, искусство, музыку — ту музыку, которую называют классической, — подчеркнул наш президент. — Если можешь, проверь. Я изучал это, чтобы управлять своими эмоциями и пороками тех, кто неисправимое быдло, из каких бы золотых корыт оно ни хлебало. И мое время пришло. Если же ты думаешь, что мои руки грабят Россию, ошибаешься снова. Здесь все давным-давно разграблено или превращено в хлам. Мы одни крохи подчищаем. — А простых людей не жалко? Последнее у народа тянешь. — Народ? Какой народ? Тех, кому вроде бы платили, а они вроде бы работали? Не жалко, Николай Петрович. Это быдло. Ты вспомни, к чему этот народ приучили: не лезь куда не просят, помалкивай и будешь жить, как все. А как жили? В бетонных каморках с унитазом в изголовье от тесноты. Поел и в стойло. А что ели? Нитраты и гнилую картошку. И помалкивали… Как же можно уважать такой народ? Нет, Николай Петрович, ты мне «Рабыню Изауру» не крути, плакать не стану, я богатый. Пусть теперь плачут все чванливые дешевки, успевшие обзавестись «жигулятами», дачами и дебильным потомством, считавшие, что их уклад жизни никогда не изменится. Изменился, Николай Петрович. Я «мерседесы», как перчатки, меняю, а их сраные «жигулята» на решето похожи, у меня вилла в Люксембурге, а им в бетонках вековать. И так им и надо, пусть сосут двадцать первую лапу, если не заставят себя думать иначе, стало быть, работать, а не придуриваться, тогда у них кое-какой шанс появится выбиться в люди из быдла. А я делаю деньги не для одного собственного обогащения, мне в скором будущем отстраивать захезанную территорию с вечным именем Россия. И деньги эти у меня никто не отымет, поскольку лично для меня уравниловка отменяется, я своего кровного быдлу не отдам.

— Складно излагаешь, — кивнул отставной чекист. — Я бы поверил тебе, да больно название твоей конторы доверия не внушает.

— Так мы пока в Зазеркалье находимся, — усмехнулся наш президент. — А ты хотел, чтобы я трудягой фермером надорвался, так и не взрастив пшеницы, прибитый бывшими аппаратчиками и бездарными законами? Или ты знаешь способ обогащения с незамаранной задницей?

— Так обогащаешься все-таки? Наворуешь и за бугор? — гнул прежнюю линию отставной чекист.

— А тебе классовое происхождение не велит обогащаться? Или наш дорогой Ильич до поры до времени в Мытищах отсиживался?

— Претит. Мне от жизни много не надо. — «Жигуль», квартиру и бабу на сносях? — А этого мало?

— Так ты для такого минимума и работать станешь вполсилы! засмеялся наш президент, а отставной чекист обиделся: — Для нормального человека хватает… Впрочем… — Что впрочем? — Разного мы поля ягоды.

— Присловье. Все ягоды с одного поля. Только одна созрела, а другая недоспелая. Давай-ка, Николай Петрович, дозревай и приходи. Либо у тебя появятся деньги для нормальной жизни, либо останется упрямая башка, умная, между прочим. А с какой стороны баррикад в нее пулю всадят, разницы нет. Ты, как я понял, не за левых, не за правых — в последней стадии созревания.

— Подумаю, — буркнул отставной чекист. — Ты, кстати, за какие подвиги десятку отсидел?

— Сел за мелкое хулиганство на три года, субчика одного отделал, остальное в зоне намотал: побег, сопротивление охране. Вот тебе и первое задание, Николай Петрович, проверь сам, за что сидел, разузнай через старых друзей. Через неделю жду.

В назначенный срок мы со всей душой приняли Колю Крюкова в фирму. Оказалось, пьет мужик классно и не пьянеет, язык попусту не дрочит, компанейский на все сто, а работает — любо-дорого. Что там рассусоливать, добрая закваска в чекистах! И только вечное наше скотство превращает крюковых в крючковых. Это зампотех приучил нашего босса интересоваться ремонтом станций метро. На всякий случай, вдруг «мере» подведет, а такси нет.

Да, кстати: «740-ю» из нашего гаража зампотех не взял. Обычную «девятку» куда-то сгонял, движок отрегулировал, заодно телефончик «сателлит» установил. И с этим ясно: практика.

Боба, пришедший в «Олед» годом позже, Крюкова невзлюбил. Без году неделя, а фыркал. Завсегда бараны перед волками кручеными рогами похваляются. На шестилетнее пребывание отставного подполковника в рабочем классе внимания не обращал. А ведь оба в те дооледовские поры хаживали на митинги. Видать, разные пружины толкали. Первый к трибуне рвался, в ближайшее окружение, будто ему ниспослано свыше руководить. Другой молча слушал в толпе, грамотно отделяя семена от плевел, но заслушивался и упускал момент, когда трибуны-оратаи перепахивали толпу в ревущее стадо. С этого момента его можно кормить исключительно плевелами, резать на шеренги или прогонять сквозь мясорубку на коммунистические котлеты. Но что-то ведь гонит недовольных на Манеж, под Останкинскую башню, всюду, где подобные им, обиженные и оттесненные? Именно: им подобные — стадное чувство! Мы с тобой одной крови, у тебя нет денег, у меня нет, это ммм-у-у-чительно. А забодаем всякого, кто не с нами! И закипит мятная кровь, сдобренная бормотенью, и давит стадо копытами старушек, пришедших сочувствовать, а рога крушат витрины за их холодную отчужденность, за то, что отделяют неведомый и недоступный мир, потому и ненавистный.

Неприязнь Бобы к зампотеху мы разглядели сразу. Она сочилась вместе с эпитетами, до которых пиит был горазд. «Недобиток», «отставной гэбист»… А сидели ведь разно! Боба на приставном стульчике, а зампотех, если не одессную от президента, то ошую точно.

Мы с интересом ожидали, каким образом установится статус-кво. Президент не вмешивался: спасение утопающих — дело рук самих утопающих. Таков закон, выверенный им в зоне. Забодать Бобу отставной чекист мог изощренным способом, мог и грубо, но чувствительно. По опыту мы знали: едва Бобе наколотят задницу, он на некоторое время обретал стабильность, замечал окружающих и выпрашивал сочувствия.

Замирились они восхитительно просто. В вечер своей неудачной презентации и бодания с белой лебедью вызволял Бобу из «Павиана» зампотех. Вывел его через запасной выход во всем непотребстве и лебяжьем пуху на свежекупленном пиджаке, в обход сглаза и злорадства челяди «Павиана». Ключ от этой двери имели только президент и зампотех. Первый плюс. Он завез Бобу в сауну, омыл и высушил слезы. Второй плюс. Боба читал ему стихи и с удивлением слушал целые поэтические главы из Пушкина, Блока, Есенина в ответ, что автоматически тянуло на плюс третий. С той сауны Боба называл зампотеха исключительно Николаем Петровичем, бодаться прекратил, пока над его губой не стали пробиваться фюрерские усики, и это означало: Боба всех нас не уважает, он на голову выше и покажет еще всем.

Эх, плоть человеческая! Невдомек же Бобе, кто его в фюреры подсаживал. Решил, за бойцовские качества — петушок новой революции, красный перчик в российскую бурлящую похлебку. Вышло, наш президент сберег его для собственного варева не перчиком для остроты, о мясце и говорить нечего, а тем, что японцы называют «адзи-но-мото», «основание вкуса». Добавишь в блюдо и понятней оно: мясо — мясистее, курица куристее, рыба — рыбистее, как утверждал большой правдист и знаток японской кухни Всеволод Овчинников. Другой классик современности подобный проявитель искомого расшифровал иначе и вынес в название романа. «Наш человек из Гаваны». Вот кем довелось стать нашему пииту, чего он не подозревал, в стане российских шикльгруберов и полозковых под ниноандреевским флагом. Почему-то их тайные сходки вызывали болезненный интерес нашего президента. Может быть, старая истина «История повторяется дважды: один раз, как трагедия, другой — как фарс» сыграла свою роль, кто знает. Августовский фарс видели все, нашему президенту было с чего готовиться на всякий случай к трагедии. От нас он ничего никогда не скрывал. Бывало, чтобы не обременять всех ради узкого задания, он вызывал к себе одного из нас, а позже по мере необходимости подключались другие. Ни одна копейка не проходила мимо рук нашего главбуха, ни один документ — мимо главюра, ничто не решалось без Федора Званского, только главпотех был дальним краем нашей обороны и наступления. Он один мог знать от президента контуры предполагаемой сделки, если это касалось коммерческих тайн фирмы, а выносить на общее обсуждение было рановато.

После смерти Нюмы Четырботского право первой подписи взял президент, а Боба наивно полагал, что исполнительный директор обязан обеспечивать порядок в офисе. «Ой, уберите этого козла!» — хором требовали секретарши и референточки. «Сами убирайте», — отмахивался президент. Референточки склонялись к мысли устроить Бобе «темную», как вдруг Луиза, программистка Главпальто, самый высокооплачиваемый специалист в «Оледе», крупная статная блондинка, обуздала Бобу. Очередной разнос стал последним. Луиза, которая не носила лифчика и принципиально до самого седьмого ноября трусиков, встретила Бобу приподнятым подолом юбочки-клеш. «Это что такое!» — взвыл Боба, завороженный видом стройных ног, по всем канонам классической красоты сходившихся в семи точках с мохнатым чубом в седьмой. «Друг мой, ну почему вы такой нервный?» — спросила она бархатно. Боба попятился прочь. «Куда же вы? Напоите меня вином и угостите яблоками, ибо я изнемогаю от любви». «Какие яблоки!» — схватился за голову наш моралист, убегая вон. Выходка сошла с рук Луизе. Она была сверхклассным программистом, и, ходи она хоть голяком, никто бы ее не упрекнул. А Боба заперся в своем кабинете и стенал там от боли или от борения с диаволом. Мы его увидели покидающим офис в шесть часов вечера ослабевшим и бледным.

— Доброе утро, — приветствовал он секретарш утром следующего дня и шустро мелькнул к себе. И правильно: весь женский персонал «Оледа» собирался заласкать Бобу до смерти, затискать в свальном порыве, для чего подготовились основательно: таких мини не придумал бы сам Слава Зайцев, такой максиоголенности не знавали знаменитые Содом и Гоморра. Все обошлось. А вскоре наш пиит остыл к административной деятельности, сидел запершись у себя целый день. «Стишата кропает», — решили мы. Президент поразмыслил над этой новостью и решил: «Женить пора, упустим жениха». Так и мы не пальцем деланы! По мерам предосторожности президента, по накалу растущих страстей в государстве догадывались о какой-то грядущей гадости. Симптомов навалом.

Ну, совместная атака правых и левых на главу страны, беззубое правительство и узколобый парламент — это не симптом, это болезнь нации. Россия — занятная невеста: выбирает себе суженого, выбирает, а потом как выберет! Народ после такого обручения в наглянку лезет ей под подол, сиськи крутит и пуп царапает. Избранник ни гуту. Но ведь это нас лапают, а не тетю из Сан-Франциско, наши резинки трещат, оголяя срамные места. И мы сами ратовали за такого жениха, никто не подталкивал. Вот ведь россчудило! Сам себя трахает, сам орет от боли, сам подначивает: «Давай, давай!» и сам на себя всему свету жалуется. А мазохист какой! Сначала дает себя очаровать краснобаям, потом расчухается и кричит — долой! А ему в ответ: «Коней на переправе не меняют!» Вот те на… Какие кони, где! От Герделя и Дианы, что ли? Ну, братцы, плакать хочется, а вы смешите. Это у Врангеля были кони, а мы своих Герделю скормили.

И, как на зло, отплакались по телевизору богатые — вообще нечем занять народ перед голодной зимой. Ну, над Лигачевым потешились, потом Косноязычный наш поехал лекции куда-то читать, с переводчиком, разумеется, иначе никто не поймет — опять весело, но не то. Раз хлеба стало не хватать, нужны отменные зрелища. Маленькая победоносная война, например. «Пора, — сказал наш президент. — Женим мальца». Невеста сыскалась в своем коллективе. Зашла как-то Луиза-программистка к Бобе извиниться за былую бестактность и застряла там на весь рабочий день. А на другой день Боба переехал на жительство к своей избраннице и явился на работу в цветном галстуке-итальяшке. Дело явно шло к свадьбе, в чем все мы не сомневались. Луиза сразу поделилась с подружками: «Карлик, а о-го-го!» Мы так и поняли: «и-го-го» — это конь, «о-го-го» — ишак. Дело шло к развязке.

Президент распорядился всю наличность «Оледа» в валюте перевести на счет офшеровской компании в Сингапуре. Ее учредителями были ясно кто — мы. Президент со товарищи.

Запаслись визами, кто куда, ждали крайнего предела. Не крови боялись, не голодных бунтов, не погромов чернорубашечников, не диктатуры рабочих дружин с расстрелами на месте, не картавых проходимцев, мобилизующих толпу криком «Ггабь наггабленное!» и не армейских полковников, доведенных нищетой до белого каления. Опасались мы ползучей серятины, бурбулисов, очередной смены руководящих инфузорий с их единственно жизненной позицией — делиться, делиться, делиться. Ну не хотим мы делиться, не хотим! Познавши иную, не нищенскую жизнь, когда работа окупается заработком, когда довелось глотнуть свежего воздуха, как-то нет желания вновь окунаться в болото, кишащее безысходностью бытия. И пропади она пропадом, такая родина, где мошенничая слаще и проще жить, где Гермесу не помогают крылатые сандалии облетать грязь и бездорожье российских широт. Никаких дележей. Правило капитала — множиться. Никто из нас не отдаст своего, каких бы чрезвычайных комиссий не создавало затюканное и беспомощное наше правительство.

Мы ждали последней крайности, когда от слов «Пропади ты пропадом!» уже не веет кощунством.

Итак, грянул Новый год. Все материли правительство и гиперинфляцию, депутатов и коммерцию, сволочную жизнь и приватизацию, которую уже окрестили «презерватизацией». Однако в новогоднюю ночь, как всегда, пили шампанское, очень закусывали и веселились традиционно. Потрясения последних месяцев ушедшего года многих выбили из седел, но кляч на переправе так и не поменяли.

К полудню первого мы собрались в сауне чисто мужской компанией. Выгревались, попивали жасминный чаек и пиво «Сан Мигуэль», лениво луща подсоленный миндаль. Лениво текла беседа, как бы ожидаючи выхода шлаков новогодней ночи. Один Боба приналег на водочку. Выпьет стаканчик, килечку в раззубленный рот опустит и покручивает хилыми мускулами, картинно принимая позу супермена. Показывает всем нам, какое мы оно, а он первую красавицу на шпагу взял. Шпага у нашего пиита, вот те крест, в самом деле аховый инструмент. Что поделаешь, корявое дерево в сучок растет.

— Шеф, — нарушил нашу леность Боба, — а почему у всех есть загранпаспорта, а у меня нету? Начальник я или нет? Мы с Луизой решили в Сингапур прошвырнуться, косточки погреть, себя показать. Луиза обожала выезды. Кого-нибудь из нас она регулярно сопровождала в экзотические края.

— Красивый город, — прочувствованно вздохнул президент. И мы тоже. — Валяй. Анкету заполни, четыре фотки и три тыщи целковых паспортисту сдай, а через неделю увидишь славный город Сингапур.

— И все? — не поверил простоте исполнения бывший диссидент Боба Мосюк. — Ну, взяточники! Ну, прохвосты! Точно. На Смоленской площади взятки брали без стеснения. «Неутоленная страсть, — высказался как-то наш президент. — И я их понимаю. Раньше, кроме элитных работничков, мало кто за бугор выезжал регулярно, сытой жизни касался, теперь всяк кому не лень еще и в пятизвездочных отелях живет, стриптиз без утайки посещает — не обидно ли наследным тварям партийной знати? Вот и торопятся эти завистники урвать что-либо, пока под зад коленом не дали. Ведь их по причине полной бездарности никто не возьмет».

Не любит наш патрон мидовских по другой причине. Был у нас свой человек в здании на Смоленской площади — Коля Мельник. Мзду за визы и прочее в зеленых брал, всякий раз тарифы повышал, ссылаясь на опасность промысла. Шеф ему верил, пока не узнал, что за все это в пять раз дешевле берут, и притом официально. Ох, гневался… Тогда мы наняли по договору бывшего мидовца, он нам визы проворачивал за обычную зарплату, еще и благодарил.

— И все, — подтвердил президент, направляясь в парилку. Мы лущили миндаль, молчали, Боба потянулся за шефом, где достал его разговорами о моральной несовместимости желания ехать за границу и нежелании давать взятку за какой-то паспорт.

— Неужели вам, грамотному человеку, нравится этот бардак? Куда ни сунься, всюду взятки, всюду деньги, деньги, деньги! — Джентльмены не говорят о деньгах, они у них просто есть, — заметил президент, — а бардак святое место, созданное для санитарии. А я такой, как все. Стихи помните? «Я иду по росе, босы ноги мочу, я — такой же, как все…» — А я не такой, мне за державу обидно, — оскорбился Боба. — Ваше благородие, господа поэты, как котики. Их отстреливают до тридцати лет, а вам полвека стукнуло. Зажились на белом свете. Из долгожителей этой опасной профессии знаю только мэтра Евтушенко. Он так петлял по жизненному полю, что не нашлось охотника стрелять столь тощего зайца. Это раз. Дальше: не дело подмастерья учить жизни мастера. Дела у прокурора, у вас делишки, которые поручает босс. А втретьих, чего вдруг ваше благородие заговорило языком новых спасителей России? Поздновато краснеть, ваше благородие. Как наслышан, бывшие обкомовские, горкомовские и прочие красные набело анкеты под дворянство и казачество переписывают. Вы и там опоздали пристроиться.

— Вранье, — насупился Боба. — Там ребята за Русь болеют.

— Лучше бы они поработали на Русь! — разозлился президент. — Всю жизнь на больничном сидеть любой дурак сможет!

— А ты полдержавы за бугор вывез, — пер на красный свет Боба.

— Родной вы мой, — умилился президент, и Бобе невдомек, какие страсти прячутся за вежливостью. Мы такое слышали весьма редко. Раз, когда Шамиль из «Габриэлы» рассказал боссу о грехопадении Нюмы Четырботского, другой, когда жадный Коля Мельник поел в «Бабуине» грибков. Мы в родню к президенту не набивались: лущили себе миндаль да пивко потягивали. — А конкретно перечислишь, из чего состоит полдержавы? Коня дам. Лучше Луизы.

— Какого коня? — не усек сразу мрачного юмора Боба. — Это зачем так? Патрон, ты любовь не марай, — нравоучительно и пьяно заметил Боба. «Не доедет малец до Сингапура», — решили мы. — Ладно, ладно, — мимо ушей пропустил его замечание президент. — Не теряй времени, выкладывай.

Пощипывало тело от сухого жара, гудели тены под камнями.

— Тишком ртуть без лицензии продавал? — Было, — уверенно кивнул президент. — А чуть не кило алмазов? — Было. — А картины кисти Шишкина? Две штуки? — Правильно, — одобрил президент. — От весовых показателей к количественным в поштучном измерении. Луиза рассказала? — Не-а, — естественно ответил Боба. — Умный человек такие штучки вычисляет по намекам. А ты меня год на приставном стуле держал…выразил обиду Боба. — А надо было на стульчаке… — обиделся и президент. — А мне все равно. Я теперь на верном дуги, — овладела Бобом пьяная бравада. — Нет. ты скажи, я тебе все правильно сказал? Тянет на полдержавы? Грех на душу берешь? — Не возьму. — Как не возьмешь? — Очень просто. Не в коня корм, но объясню. Все еще надеюсь, что своими руками не полного мудака вытащил из отбросов. Для тебя Россия место, где можно валять дурака, дня при этом патриотические слезы. Для меня — территория земного шара. Поэтому висит Рембрандт в Государственном русском музее, а Шишкин в Национальной картинной галерее Соединенных Штатов, противоречия не вижу. Меня интересуют Рембрандт и Шишкин, а не место, где они находятся. Культура — достояние всех людей. Поэтому я жизни не пожалею для разрушения надолбов, мешающих людям выезжать туда, куда душе угодно. При мне парень в Бельгию выезжал, художник со своими пожитками. Одежда — вылитый ты в момент изъятия из мусорного ящика. Так вот его картины не выпускали. Таможня говорит: национальная ценность, достояние республики. А его твои красные партийные братья лет двадцать травили, мужик с хлеба на квас перебивался. И выезжал он не при демократах, а при малахольном Горбачеве. И я помог ему вывезти все до последнего этюда. Бесплатно помог. — Ты про себя давай, шеф, про себя, — хихикнул Боба. — Это все про меня, — промокнул пот на теле президент. Бобе хоть бы хны. — Ты плакался, что я алмазы продал за бугор, а сам пальцем в жизни не шевельнул, чтобы нагнуться и поднять драгоценный камешек, которыми Россия густо усыпана. Гордый ты, не царское это дело спину гнуть. Ты — поэт, трибун, так сказать, а работают пусть холопы. Поэтому тебе за державу обидно, где ты хотел бы, ничего не делая, жить в хоромах; и за любым пойдешь, кто тебе посулит синекуру; и продашь любого, едва тебя обяжут отработать. — Да я-то, я-то, шеф, ладно, — загорячился Боба, — а народ, ты его весь в холопы записал. — В самую точку! Народ действительно холопы. Потому что нигде такого понятия нет. По-английски «пипл» — «люди», по-японски «хитобито» — «человеки» и так далее. Индивидуалы, то бишь соединенные законностью в гражданство. А советские законы призваны сгонять народ в стадо, которое потом можно гонять с пастбища на пастбище, резать и стричь. Чего-то не очень твои бурбулисы законы для людей принимают. Бурбулисы — не мои, — открестился Боба. — А кто твои? Оппозиция? Хрен редьки не слаще. Возьмут власть, в те же черные «волги» сядут, история повторится. Не фильздипи, Боря, умнеть пора. Не может нищий, дорвавшийся до власти, освободить людей. Первым долгом он станет набивать собственные карманы, чтобы снова не впасть в нищенство. Это временщики, Боря. Не всякому богатому власть по плечу. Но богатые берут власть навсегда, они оседлость любят, прочность. А такие, как ты, ни богатым, ни нищим не нужны. Пойдемте, ваше благородие, вы перегрелись, пора макнуться в бассейн… Ага, уразумели мы, рожденный утонуть летать не будет. Мы следили за движением ног президента, мы видели его крепкие руки, сколотившие приличное состояние, мы знали его, давшего нам возможность уйти из стада, мы одобряли его поступок.

За ним телепался Боба, пытаясь сохранить равновесие. МАЗовский кардан тянул нашего «Запорожца»' то вправо, то влево. Жалко расставаться с такой роскошью, России принадлежит она или Африканскому содружеству. Мы провожали Бобу в последний путь с откровенной жалостью, как будто провожали «Явление Христа народу» из Третьяковки в Вашингтон навсегда. Земной шар — это прекрасно, а пятак на метро — и ты в Лаврушинском переулке — оно как-то ближе. Наша местечковость до президентской глобальности еще не доросла. Жалко Бобу, упокой. Господь, его душу, прости метания.

И Господу, видать, жалко стало творение рук своих: зазвонил телефон. Просили нашего президента.

— И вас с новым счастьем, Альберт Григорьевич, — ответил на поздравления он. — Что новенького? Мы застыли в ожидании. Тишину нарушало одно фырчание Бобы в бассейне. Счастливчик…

— Это не по телефону, я лучше намекну, — сообщал Альберт Григорьевич. — Нет его там. — Кого нет? — соображал президент. — Тела нет. — Как нет? — Вот так. И это абсолютно точно установлено. — Куда же оно делось? Может, ретушь наводят, то да се, — нервно зачесал грудь наш президент. Сообщение его огорошило. — Нет. Умники из моих прежних коллег постарались. Ниточка ой куда ведет. Муляж остался. Года три как… — Ну не суки ли, а? — сказал президент, промедлив больше минуты с окончания разговора. — Ничего святого! Боба покряхтывал в бассейне, рыхля красным телом воду, а мы рассеянно взирали на миндальную шелуху. Последний приз уплыл из наших рук. Нищие временщики обошли нас, опытных коммерсантов, на распродаже вторсырья. Не зевай, Фомка, на то и ярмарка. Утешились мы. Этой вороватой цековской команде мы сами и развязали руки. Со времен смерти Сталина они боялись потерять достаток и блюли друг друга, для чего заурядного охламона подсаживали на самый верх, получая возможность наполнять собственные норки. Мышиная в принципе возня, большие деньги в щелочку не затащишь. А тут демократизация развязала руки. Кому как не сидящим на мешках с добром распорядиться оным с толком при открывшихся дверях? Пока в эти двери с триумфом въезжал новый правитель, там уже полушки не осталось. Нас там еще и близко не стояло. А мы, что ли, придумали запасаться счетами за бугром, домишками и служебными паспортами с многократными визами на всякий пожарный случай? А теперь и спросить не с кого, куда главная святыня страны делась. Нет, что ни говори, а хороший партиец — это мертвый партиец. Так пока еще навоз после них выветрится, не одно поколение замаранным жить будет. Крутили мы всякие такие обиды в мыслях, а наш президент телефонный диск насиловал многозначным набором. Наконец связь скоммутировалась и пошла беседа на английском языке: хэлло, хау ар ю, пожелания всех благ в новом году и — из-за такта — главная тема. Для президента и всех нас. Боба в английском не петрил.

— Беневито, а товара-то нет. С минуту разговор в предыдущем ключе: как нет, куда оно делось, вот это да и всякое такое.

— Ты честный парень, мой друг, — ответил нашему президенту собеседник. — И я тебе как честному парню скажу следующее: за твою честность и неполученную прибыль я перевожу на твой счет сто тысяч долларов. Оно у меня. Я лишний раз хотел убедиться, что большевики меня не надули. Ты не обиделся?

Мы рты и открыли. Только наш президент свой так стиснул, что сквозь зубы еле протиснулось «ноу».

— Чудесно, мой друг. Прилетай ко мне побыстрее, есть о чем поговорить, тебе пора настоящим бизнесом заниматься. А парней своих отправь отдохнуть. На Кипр, на Багамы, куда захотят. У вас там гнилой сезон приближается…

Во информация! Мы, балбесы, предположения строим, чего это вдруг опять станция метро «Речной вокзал» на ремонт закрылась — совсем недавно, как раз Горбачева в президенты аппаратчики пропихивали, был ремонт, — а в далеком Лас-Вегасе давно подсчитали, сколько рот молодчиков в гиенной форме с полной боевой выкладкой просиживают в подземке бюджет и ждут время «че». Чего? Да того самого — последний довод королей! Когда все доводы исчерпаны, а обозленный народ продолжает выражать свое недовольство битьем витрин, а также близок к возможности бития разъевшихся и приевшихся морд. — Зачехляемся, — раздельно произнес наш президент. — Ага, пора, мне к Луизе пора, — поддержал президента Боба. Красный и счастливый.

Никто ухом не повел. Плотские дела ушли на второй план. После праздников «Олед» трудился в обычном ритме. Трещали и рушились непрочные подпорки старых конструкций, рубль сдох в гонках за долларом, система пошла вразнос, вокруг молились, матерились, а в «Павиане» Лелек Сурин пел прежнюю песенку и, жуя рябчики с ананасами, ему хлопала купечествующая публика. «Росс непобедимый» торговал стираными портками, в валютном казино «Шанс» крутилось колесо рулетки. На какое число ставить?

Президент знал определенно, знали и мы. Одиннадцатого к нам прибывал товар, последний из большой партии, дождаться его смысл имелся. Билеты, кому куда, решили брать на двенадцатое. И неожиданно тормознулись из-за нашей Луизы.

— Шеф, моего козла приглашают на встречу старого Нового года в известную вам компанию. Он берет и меня, — бархатно доложилась Луиза поутру девятого. — А я при чем? — не понял президент. — Главпальто велел лично вам повторить… — Ага, — сказал президент. Немного поизучал крупное тело программистки в приличном миди и завершил: — Так иди. Только, смотри, без эпатажа. — Скажете тоже… А билеты? На какое заказывать? — Черт! — ладонью по столу хлопнул президент. Он раздумывал: шабаш свой красно-коричневые решили устроить с тринадцатого на четырнадцатое, выходит, Шереметьево с утра не перекроют. — Ладно, бери на четырнадцатое.

Позже мы поймем, что отсрочка окажется роковой. Товар прибыл без опозданий. Каких-то десять граммов в трех ампулах. Трижды два шесть. Шесть миллионов долларов. Нам давно такие цифры рассудка не мутили. Реальный товар, реальные цены. За товар уплачено, осталось получить свою разницу. По зеленому лимону на брата, один на издержки доля покойного Нюмы. Мы брали свой последний приз перед неизвестностью. Серое небо за окном не хотело синеть, ничего не обещало. Тягомотина непредсказуемости. Скука.

Три дня все мы пребывали в ностальгической прострации. Переулки старой Москвы не казались запущенными, а лица прохожих злыми. Генеральские мундиры на прилавках Арбата не вызывали усмешки: хотелось разыскать хозяина, вернуть форму без упреков. Духовые оркестрики в подземных переходах играли «Прощание славянки»… Скорее всего наши сердца подобрели, замедлили свой остервенелый бег перед неожиданной преградой. Что сердцу надобней? Свобода? Куда более — возможность услышать рядом другое сердце. Тут-тук, заходите, не заперто. Видимо, такое испытывали сердца безусых поручиков и бородатых казаков, следящих с палубы последнего парохода, как ширится полоска воды между бортом и берегом. Когда берег потеряет очертания, они сожмутся до предела, способные гонять лишь кровь, а души останутся там цепляться за причал, превращаясь в бесполых медуз.

Пропади оно все пропадом. Тщета, тоска одна и бездушное фарисейство вокруг.

Хватит об этом. Контуры мутились. Мы уезжали не от России, мы уезжали, чтобы вернуться в Россию без Сусаниных. Пусть уж праздник хрустальной ночи и длинных ножей пройдет без нас.

Итак, наш пиит в черной рубашке с отложным воротничком отправился к месту встречи старого Нового года.

На улице Воровского в студии художника-русофила народу собралось с лишком, закусок в изобилии, всяких лафитничков с квасом, графинчиков с морсом, а крепких напитков явно мало. Квасы и морсы наготовили хозяева, закуски гости несли с собой, несли и выпивку во внутренних карманах своих пальто, курток, шинелей, оставляя все в прихожей, дабы не отравить торжества схода преждевременно.

На стенах и переходах из трапезной в мастерню, из мастерни в опочивальню, из опочивальни в омывальню висели маслом писанные славянской суровости лики воителей на фоне копий и мечей, акварелью светились тихие местечки у русских речушек. В красном углу трапезной красовалась икона Егория победоносца в золотом окладе, с горящей лампадой внизу и льняными утиральниками по бокам. Стену напротив занимало «Послание Шамбалы», и загадочно мерцали изумрудью картины рериховского письма, привезенные, видимо, ради торжественного случая из музея Рериха. Икон, иконок хватало везде, там и сям крестился народ, прикладываясь к некоторым. Склоняясь к иконам, можно различить на стенах выцветшие прямоугольники, следы чего-то висевшего ранее. Возможно, тех самых портретов партийных вождей, выставленных на антресоли в мастерне. В народе не меньшее изобилие, чем среди икон и картин. Узнаваемые по частым выступлениям на телевидении писатели-русоборцы, депутаты оппозиции, люд, припоминаемый по фотографиям в журналах, стоявший за спинами вождей на официозах, среди гостей похаживали мальчики в черных косоворотках, не известные никому, но готовые по первому зову стать за спины новых вождей. Эта готовность сквозила в их поспешных поклонах то маршалу, закованному в звезды и орденские колодки, то грудастой певице, отпевшей свое вместе с последней тризной по Суслову, то еще кому-нибудь, от кого возможна известность, на худой конец — возможность пристроиться к доходному месту. Эти мальчики чересчур живо восхищались вольностям мужчины лет за тридцать, который вопреки остальным зело набрался, скакал всюду, время от времени изрекая ни к кому персонально не обращаясь: «Над всей Испанией чистое небо!» Народ вокруг незлобливо протестовал и посмеивался. Муж сей уже прославился писанием на славянские и церковные темы, хотя фамилию имел схожую с названием того местечка, где некогда потерял атомную бомбу американский самолет. В том самом небе, которое чистое. Тогда все обошлось без жертв, чему-то, может быть, научив неразумных империалистов, а звезда Полынь рухнула к нам на четвертый энергоблок, ничему так и не научив коммуняк, не приведшая их к покаянию, коли собрались они в пестром единстве ныне, истово славят Христа и столь же истово проклиная жидов. Скажи им: Христос — самый взаправдашный еврей, забьют. Христос — славянин потому, что так нужно. Заслышав: «Над всей Испанией чистое небо!», они довольно потирают руки.

Неисповедимы пути Господни! Да знай все мы, что в партбилетах своих бывшие секретари и секратаришки хранили втуне слова истовой молитвы за всех нас, да мы бы их, родненьких наших, распинали на крестах от Москвы до самых до окраин, чтобы детям нашим показывать — вот они, христы-спасители, заступники народные! И не пришлось бы сейчас разбредаться по белу свету тем, кто вкус отечества познал не языком, не со старой отцовской буденовки и кроенного под очередного вождя государственного гимна, а естественно, как пьется вода, без которой житья нет.

И не пришлось бы сейчас всем нам путаться, где левая сторона, где правая, а старушкам судачить в очередях: «Что деется-то! Геращенко, антихриста партейного, опять на Банк поставили, а Примакова этого на ЧеКа. Этот денежки наши поворует, а тот документики изобличающие попрячет. Ой, Маркеловна, запасайся солью, на питанье сгодится и мужикам в дробовики…»

Шумело общество, гулянье шло своим чередом. Луиза поразила встречающих с порога. В шубейке по пояс, в сарафане до пят, с русой косой на плече, она вплыла в двери и осияла всех улыбкой.

— Краса-девица, свет отроковица, не вели казнить, реки имя, бо нет мя, ручку тебе не лобызавши, — дьячком проскороговорил лысый дедушко с окладистой бородой, будто бы внук Толстого. Какого — не уточняли. — Любаша, — приласкала его бархатным напевом Луиза, и дедушко рухнул на колени, лобызая не токмо длань, но и чело свое зарыв в промежность.

— А это суженый ее, — поспешно представила хозяйка Бобу, большой поэт и генеральный директор крупной фирмы.

— Что еще за хрен в золотой оправе? — вмешался с допросом маршал. Его оттянули прочь: — Наш человек… Луизу умыкнули в одну сторону, счастливого Бобу в другую, веселье и беседы продолжились.

— Помолимся Господу нашему, — пророкотал бородатый некто в черной сутане, и слаженный хор грянул: «Коль славен наш Господь в Сионе…» Поставленным голосом вела партию грудастая певица, женки гостей уверенно подпевали, гнусавили маститые русоборцы, чего-то там озвучивали маршал с генералами, штатские и прочие переодетые партийцы шевелили губами, по стойке смирно вытянулись мальчики в черных косоворотках, от напряжения облизывая губы. Даже Боба надувал щеки. Терпеливо улыбалась Луиза.

Отпелись, прочувствовали, выпили, поснедали, задвигались по комнатам и переходам туда-сюда. Мужская часть общества чаще принялась нырять в прихожую, потеплели носы, окреп гомон. То там, то здесь по обрывкам фраз свивался жгут, какой свел вместе лишенных прежних привилегий, хлебных мест и синекур, кого сковырнуло неожиданно с нахоженной к благам лестницы и мальчиков, которым давалась возможность приблизиться к живой музейной рухляди и, даст Бог, вернуть ее в прежние пантеоны. «Давить этих жидов пархатых, гусеницами давить!.. Демократы поганые, Русь продали, у сына дачу отнимают… Говнюки, меня, секретаря обкома, не избрать…» Над всей Испанией чистое небо! «Нам, душеприказчикам русского народа… Давай по маленькой за успех нового крестового похода… Детей об стенку башкой, баб десантникам, а дочь его лично в задницу трахну!» Над всей Испанией чистое небо! «Е-мое, погуляем с топориками… Атомную бомбу — неинтересно. Интересно своими руками… Народ поддержит, водки побольше — и поддержит…» Над всей компанией гулял дух зла.

Уморился народ часам к шести утра. Стали расходиться, а Луизу все мылили глазами два полковника из Академии Жуковского, щупали коленки руками, да Бобу не отпускал разговор в закутке у трапезной. Разговор вроде заканчивался обычными по такому случаю заверениями:

— В общем, Борис свет Иванович, мы тебе доверяем и сказали все. Спасешь нашего товарища, в долгу не останемся. Многие тайны он хранит, а ты свою береги. Вернешься, ждет тебя достойное место, — увещевал Бобу бывший цековский тип.

— Мне бы здесь в такое время, — сжимал кулачонки Боба, — есть с кого должки получить…

— Взыщем, не бойся, — успокаивал генерал бронетанковых войск. Хрен в нос и танки наши быстры.

— Ты свое делай, — поддержал генерала-танкиста генерал без формы. — Все расписаны по местам, готовность «ноль».

Уходил Боба из хлебосольного застолья, бережно прижимая к груди три ампулы. Такие же точно были у нас, препарат АФП. Трижды два шесть. Только наши ждал к обмену в Швейцарии внушительный кейс с долларовой начинкой, а Боба вез свои для поправки здоровья верного брежневца товарища Хоннекера. Так ему объяснили: передашь в аэропорту такому-то такому-то, погуляешь до рейса и возвращайся. В ампулах препарат, способный рассасывать раковые опухоли. Товарищу Хоннекеру этот препарат годился как мертвому припарки, по нему веревка плакала, и снабдившие Бобу в дорогу билетом и красивыми словами отлично знали цену ампул и место назначения. Любому из нас такую лапшу на уши не повесишь, но Боба, «навозну кучу разрывая», нашел, что искал. Чего еще надо маленькому задроченному существу? Ты наш, давай, шуруй, а вернешься в светлое будущее. Партийцы, они такие… Пока мы в очередь за светлым будущим, они позанимали все места в настоящем, устроили броуновское движение — и хрен с ним, опыт, мол. Подопытных всегда хватает, как лягушек или мышей. И чего недоставало человеку… Из помойки вынули, жилье дали, оклад в тридцать штук положили, а раскрасавицу в постель, нет же, звуком погремушки соблазнился. Верно сказано, умом Россию не понять, аршином сколько по головам не хлопай, последние мозги выбьешь. Не та методика, а времени не остается на другую, опять хаос, кровь и последние пожитки на кон. Перестанем водку пить, будем денежки копить, а накопим рублей пять, выпьем водочки опять. Скучно. Тоска.

Сгущались тучи, свинцовая серятина спустилась до самых крыш. И будто хороводили громы или танковые гусеницы рубили асфальт, темень кромешная, стылость. Пора.

Разлетались мы, как решено, четырнадцатого. Ждать доле нечего. Не себя спасать пора, а капитал на будущее. Глядишь, развиднеется над Россией, перестанет она подставлять свой лоб под заморский аршин, дабы свои собственные недоумки и авантюристы не ставили опыты на согражданах. Ранним утром потемну собрались мы в нашем авиаклубе. Как водится, летуны встречали спонсоров радушно. Шеф-инструктор предложил сгонять на вертолете в ближайшие пределы рыбки половить, попариться и попить водчонки. — Другие планы, — отказался наш президент. — Лучше… — И увлек шеф-инструктора в 'сторону от прочей клубной челяди. — До Богослова не слабо слетать? — Хе, — засмеялся шеф-инструктор. — Знаю тебя, патрон. Где Богослов, там Индра. — Разумеется. — Развернулись над ней после сброса, в Витебске заправка и назад, да? — Как в прошлый раз, — подтвердил президент. — Так в прошлый еще таможни не было. — А что тебе таможня? Тебе ж не садиться? — Засекут и посадят. — Ну и чех с ним. А ты уже пустой. Главюр с тобой летит со всеми бумагами, как положено. Так, мол, и так, тятили-потяти-ли, инди-руси, бхайбхай, совместно с витебскими коллегами по спорту проводим отработку полетов по большому кругу и малость с маршрута уклонились. Маршрут, сам понимаешь, согласован. Юрий Александрович, иди сюда, — позвал главюра президент.

Наш главюр тоже не крайняя сошка в «Оледе». Юрист-международник, на трех языках шпарит без акцента, еще пять лет назад его имя с уважением произносили крупные зарубежные бизнесмены. Тогда он занимал крупный пост во внешней торговле, да не пришелся ко двору новому начальству. «Баста, сказал он, — на дядю поработал бесплатно, пора себе пару копеек наковать». Пытались его различные менатепы соблазнять, всякие полупартийные морды, он пришел в «Олед». Пришел сам, первый человек без личного отбора президента нашего. Мы как раз обсасывали интересную операцию с привлечением иностранного инвестора, а он разложил нашу затею по косточкам, и каждый огрех сам по себе вылез. Это не он такой грамотный, а мы валенки — тот инвестор его старым приятелем был, и вообще он всегда с улыбкой подчеркивал: «У меня большой жизненный опыт».

В «Оледе» он за год имел столько, сколько за всю жизнь в совке не заработал. Его знали везде, ему верили, а честность в бизнесе — самый дорогостоящий товар. Мы, воруя и оплакивая бедную матушку Русь, никогда бы не имели такого чистого фейса, не будь в штате «Оледа» такого юриста. С его приходом из фирмы ушла суета, какая сопровождает действия дилетантов; мы, бесспорно, были стоящими камешками, он огранял нас и делал привлекательную оправу. Два года он не визировал ни одного сомнительного контракта, не одобрял ни одной сделки с душком криминала. А после… «Я так долго надеялся, что в этой стране не все воры и проходимцы и хотя бы одна разумная голова есть наверху», — сказал он и сам предложил покопать глубже стираных джинсов и отмывания валюты. Когда в стране начался ажиотаж с редкоземельными, «Олед» встретил его на шаг впереди остальных джентльменов удачи. Сгодился наш подшефный авиаклуб, в коня корм оказался: две «аннушки» плюс «восьмерка» занимались самым прибыльным делом. Один полет в Каунас приносил русской церкви больше свечек, чем все остальные кающиеся. Для покаяния мы могли бы спокойно держать свечной заводик и ежедневно слушать «Многая лета „Оледу“ и штату его мучеников за святое дело…», но мутная водица отстаивалась, таможня и ОМОН перекрывали один за одним наши каналы, пришлось исхищряться методом сброса.

— Юрий Александрович, убеди шеф-пилота в безопасности, — сказал наш президент подошедшему главюру. — А он не маленький, — усмехнулся главюр. — И я так думаю, — кивнул президент. — А этот чемоданчик, — президент взял из рук главюра кейс, — подтверждение. Десять тысяч долларов детишкам не дают. — Речистый! — засмеялся шеф-инструктор. — Ладно, с Юрой хоть на край света. — На край света не надо. Ему ночью в Штаты улетать. — Красиво живете, — опять засмеялся шеф-инструктор. — Можно подумать, ты у нас сирота, — попенял ему президент. — Нет, почему, — стушевался шеф-инструктор. — С таким патроном всегда в новых попонах ходим…

Немаловажная деталь: наш президент по совместительству был директором малого коммерческого предприятия «Крыло», куда входил этот любительский авиаклуб. Диверсификация называется, а не диверсия против экономики, как считает Рекунков.

— По коням, — скомандовал наш президент. — Счастливого полета, Юрий Александрович. Остальное — как договорились. Звони из Нью-Йорка мне в Цюрих. Они трижды расцеловались. Кашлянул выхлопом мотор «аннушки», закрутился пропеллер, нырнули в самолет главпотех и Главпальто с продолговатым ящиком, вынырнули тотчас, в проеме еще открытой двери улыбался нам и махал рукой главюр…

В промозглых сумерках зачинающегося дня в свете дальнего прожектора его улыбка была рассеянно печальной. Чего печалиться, думали мы, у него своя брокерская контора в Нью-Йорке, а в продолговатом ящичке, в хитрой штуковине с чувствительными амортизаторами, покоилось двадцать кило ртути. «Рэд Меркурий», четыре девятки, международный стандарт качества. В Литве контейнер превращался в четыре миллиона долларов чистоганом и наши литовские содруги имели столько же, да еще столько же все прочие перекупщики, пока не войдет наш меркурий составным компонентом в головки баллистических ракет и на недолгое время, как самолет — перед взлетом, не замрет в зловещем ожидании. «Выше голову, — казалось, подбадривает взглядом главюра наш президент. — Отмучился ты, Юрий Александрович, с завтрашнего дня начинаем честную жизнь».

«Аннушка» порулила на взлет. Обслуга ушла греться в каптерку с полосатым колдунчиком на крыше. Взлетит самолет, уедем мы. Возьмем приготовленные загранпаспорта с многократными визами и, «Прощай, немытая Россия…».

И тут, как водится в жанрах авантюрного романа, случилась накладка: путь «аннушки» пересекало такси. Из него — точь-в-точь Табаков из «Семнадцати мгновений весны» — стремительно вырвался наш Боба в длинном, развевающемся на ходу пальтеце с белыми обшлагами и ринулся прямо под винт. — Господи! — вырвалось у президента. — Как этот охламон здесь очутился! — И погнал «мерседес» к «аннушке». Когда мы подъехали, Боба колотил ладонями в дверь самолета, требуя открыть. «ЧеКа, ОМОН, путч, ОБХСС!» — пронеслось в наших головах стремительным потоком.

— Верните мне мою Луизу! — надрывался Боба у закрытой двери. Нам полегчало, мы захохотали. Наш президент за шиворот оттянул упрямого Бобу от самолета.

— С чего ты взял, что Луиза там? — орал ему в лицо президент под ревущий аккомпанемент мотора.

— Там, знаю! Верните по-хорошему! — орал и Боба, выкручиваясь из цепких рук президента. Президент сделал руки крест-накрест, кивнул из фонаря шефинструктор, и «аннушка» сбавила обороты. Засвербило под нашими ложечками. Истинно говорят мудрые: не связывайся с дураками, самое путное, что из этого получится, станешь сам дураком. — Иди, ищи, олух царя небесного! — выпустил Бобу президент. Разумеется, нашу крупную Луизу в ящичек для ртути не упрячешь, хотя Боба удостоил вниманием и контейнерок. — А это что? — спросил он тоном бдительного таможенника. — А это не твоего ума дело! — разозлился президент. — Наворовал и сбежать хочешь? — сорвался с тормозов Боба. — Ах ты, тля! — озверел наш президент. Вот сейчас, с надеждой ожидали мы, он даст Бобе приличного пинка, тот уймется, и не будет больше отступления от сценария. Дальнейшее контролю и логике не поддавалось. Бог его знает, зачем президент полез во внутренний карман, зачем вынул оттуда портмоне, загранпаспорт…

Боба выхватил из рук президента паспорт и побежал к такси. Таксист смекнул, что он лишний в этом сценарии, и, не дожидаясь своего клиента, дал газ. Только красные стоп-сигналы мигнули в серой мгле. Боба оглянулся и рванул к ближнему леску. — Ах ты, сучий потрох! — Перекосило лицо президента. Мгновение — и он в кабине самолета. — Руля! — заорал он, выволакивая шеф-инструктора из кресла. Взревел двигатель, мы заворожено следили за ускоряющимся бегом «аннушки» поперек взлетного поля. — Что он делает! — схватился за голову Главпальто. — Да уж… — едва нашелся главпотех.

Самолет почти настиг Бобу, когда тот споткнулся и выстелился под колеса. «Аннушка» проревела над ним. Боба шустро откатился в сторону, и, догадались мы, президент потерял его из виду: резкие тормоза, разворот на сто восемьдесят градусов, ускоряющийся бег и… каждому на роду написана хотя бы одна роковая ошибка. На полной скорости самолет во что-то ткнулся, сделал свечу носом в землю, и следом ахнуло в небо огненным столпом рванувшегося топлива. Яркое пульсирующее пламя на миг отделилось от зловещей, какой-то адско-зеленой кляксы под собою и опало.

— Мама моя, — первым опомнился Главпальто. — Двадцать кило ртути! Ходу, Петрович!

Президентский «мерседес» вынес нас со свистом под жесткой рукой главпотеха. Прочь отсюда, исчезнуть, раствориться… Бедный наш президент, бедный главюр, которому так и не удалось пожить в охотку на старости лет. По-человечески пожить. Мы не искали глазами Бобу. Чтоб ты околел, проклятый! «Мерседес» мы бросили, не доезжая окружного шоссе. Метров двести прошли пешком и поймали частника.

Нас ждал другой самолет, надежный, не аэрофлотовское корыто с его дурными вкусами и правилами, — «Швиссэровский» до Цюриха, а там видно будет, зря, что ли, столько наворочено…

Мы окаменели, когда у стойки регистрации увидели нашего сраного пинта. Он вальяжно пил «фанту» из баночки будто не по его вине погибли сегодня люди, которым он в подметки не годился. Длинное пальто без следов драмы, длиннющий шарф белой шерсти, который поутру мы приняли за обшлага генеральской шинели Олега Табакова из «Семнадцати мгновений весны». Боба походил на Дурова.

Он пил «фанту» и, судя по всему, собирался лететь в Цюрих. Едва объявили регистрацию, он направился в сектор таможенного досмотра.

— Козя… — хмыкнул главпотех. — Что делать будем? — шепнул в ухо Главпальто главпотех. — Не суетись, — ответил шепотом Главпальто. — Нам главное взлететь, а там видно будет… Загудел компьютер в голове главпотеха, вычисляя один истинный маршрут Бобы.

— Слушай, — приник он к уху Главпальто, — не мы одни провожаем Бобу. Вон те двое у табло, видишь, помахали ему, одного я знаю как облупленного, генерал гэбэ, до отставки на цековских папочки заполнял.

— И что это может быть? — оживился Главпальто. — Тише ты… Разрази меня гром, Боба от него чего-то на Запад перебрасывает. Смекаешь?

— Эге ж… — загудел и главпальтовский компьютер. Мы томительно выжидали исчезновения Бобы за кабинками паспортного контроля.

— Ребята, я остаюсь, — неожиданно раздался голос нашего осторожного главбуха. Он улетал позже нас в Лондон. — Ты чего, Арсентьич? — не поняли мы. — А что Арсентьич? — спрятал глаза под веки главбух. — Не станет «Оледа», еще что-то будет. У меня все чисто, отсижусь… — Да ты подумай лучше, — загорячились мы. — Танки у окружной, кровавая баня вот-вот. — Я свое отпарился. Мне что красные, что белые… До моей деревеньки танки не пройдут. Да и вам я еще пригожусь. И не это главное. Мне тот Лондон что есть, что не было кадка соленых огурцов дороже… Не верю я, что у мудаков наших что-нибудь получится. Отжили свое красноперые, не поддержит их народ. А что ж, пару автоматов своим пацанам да ящик гранат дам. Пусть поболе красноперых изведут. Вся вышла советская власть. Не уговаривайте. — Как знаешь, Арсентьич, — попрощались мы с главбухом, и он степенно понес свой объемистый живот на выход. Оно и верно, старому человеку ни берег турецкий, ни паспорт канадский не нужны. Мы когда-то с удовольствием сиживали под его штрифелями в саду над Жиздрой, а после знатной баньки наслаждались мочеными арбузами. А помидоры какие из бочки, а огурчики, а гусек копченый! Эх… Дай Бог тебе и твоим пацанам, умница, что попутно к дензнакам ты гранат наскирдовал. Мы двинулись на регистрацию. Прошли формальности. Наши кейсы остались нашими, никому не приглянулись. Мальчики в зеленых погонах позыркали, сличая фото в паспортах с нашими лицами — главное начальство страны, не меньше. Унизительно, оттого привычно. Боба не курил, мы расположились в салоне курящих. Он нас не видел, на его челе отложилась важность какой-то миссии, которую он с чувством глубокого удовлетворения выполнял. Швиссэровский боинг стартовал, взлетел, забрался на заданную высоту. Главпотех чего-то там нацарапал на листке из записной книжки, подтолкнул Главпальто и поднялся. — Пошли потрошить пиита. Мы остановились у кресла Бобы. Подобная немая сцена не под силу даже великому Гоголю: самолетов тогда не было. Наш пиит словно вымачивался в соляной кислоте.

— Здравия желаю, товарищ майор, — подбодрил его главпотех. Полковник Крюков.

— Здравствуйте, Борис Иванович, — добродушно улыбнулся Главпальто, — подполковник Званский. Боба — ни звука, только исчезал блеск его глаз, как у снулой рыбы. Сейчас помрет или обделается.

— Да не волнуйтесь вы так, — успокаивал главпотех. — Мы из группы прикрытия. — И шепнул Бобе на ухо фамилию генерала-габиста, страховавшего Бобу в Шереметьеве.

— Ничего не понимаю, — затрещали от напряжения костистые уши Бобы.

— И не надо, — позволил Главпальто. — Вы свою часть операции выполнили, честь вам и хвала, теперь наша очередь.

— Вот записка от генерала, — предъявил вещдок главпотех, — почерк, надеюсь, знаком? — И ткнул записку Бобе под нос.

— Я охреневаю, — застонал Боба.

— А вот это не надо, — уверенно запретил Главпальто. — Вы должны вести себя естественным образом и выполнять свою миссию естественным образом, согласно разработанному плану.

— Но как? — затряс головой Боба. — Здесь написано: «Подателю записки, полковнику Крюкову, сдать посылку в самолете», — а лично мне генерал велел сдать ее в аэропорту человеку в красном шарфе. Пароль — мой белый шарф.

— Мой красный шарф в кейсе, — заверил главпотех и улыбнулся. — Ход операции изменился. Стало известно, что в Цюрихском аэропорту вас ожидают Моссад и немецкая криминалполиция. Поэтому шарф спрятать, посылку сдать мне. Приказ генерала.

— Как хотите, мужики, я умываю руки, — полез Боба в карман пальто. Делал это он так резво и старательно, будто летел в личном самолете господина Примакова.

— Тише, тише, — прикрыл его от любопытных взглядов Главпальто. Соблюдайте осторожность. — И через секунду коробочка с ценным грузом очутилась в его кармане. — Вот и все. Мы как будто не знаем друг друга. Встреча ваша отменена, а дальше действуйте по старому плану.

— Счастливого полета, — кинул два пальца ко лбу Главпальто и оставил Бобу следом за главпотехом. — Похвастайся, — сказал он, усаживаясь в кресло. — Проза, Главпальто, ничто не ново в старом мире. Все те же ампулы АФП, дважды три — шесть. Сплавить мы его и без Бобы сможем. Мадмазель, — окликнул он проходившую стюардессу. — Ту джин энд тоник… Помянем нашего президента со товарищи…

Мы выпили, не чокнувшись, съели по обеду, подремали. Наши виллы ждали нас и дождутся, как дождались они многих россиян: партийных, диссидентов, хитроумных, сволочных, с секретными папками и «ноу-хау», с деньгами — обязательно с деньгами, СКВ, иначе виллы ждать не будут. Нас не мучила совесть, как не мучила она тех, кто в Техасе с кольтом, в Мытищах с кистенем, в Марселе со стилетом выходили некогда на проезжую дорогу сколачивать свой первый миллион. Она тем более не мучила их позже, когда биографы отмыли их лики и подрастающее поколение шло за ними такими светлыми дорожками в большой бизнес. Кому-то везло, а чаще соискатели первого миллиона упирались в невидимую преграду, отчаивались. Они раздумывали над поиском философского камня и ступали на объездные дорожки. Нет, без начального капитала в бизнесе делать нечего. Покидая самолет, мы и не подумали попрощаться с Бобой. Где-то через неделю мы читали о нем в газетах. Слава нашла его. Боба вернулся в Москву и, едва прошел формальности, кинулся звонить своему новому патрону:

— Товарищ генерал, докладываю: задание выполнено.

— Тты-ы здесь? — словно жаром полыхнуло в телефонной мембране.

— Да, товарищ генерал… — Боба славился поздним зажиганием.

— Козел, исчезни на время, потом сами найдем, — выдохнула жар какой-то обиды трубка.

— Понял… — неуверенно ответил Боба и ничего не понял. Он пробовал дозвониться заново и натыкался на противное «занято». На последнюю пятнашку Боба звонил Луизе. Привет, девочка моя. Почему не встретила? Здрасьте, — бархатно отвечала она. — Кто это?

— Боба, кто еще? Твой карлик с длинным носом.

— Я вас не знаю.

— Но ты-то мне лапшу на уши не вешай! — загорячился Боба. Скажи еще, мы с тобой не подсыпали?

— Может быть, но это не повод для такого бесцеремонного знакомства. Я замужняя женщина, мой муж на кухне. Позвать?

— Какой муж?! Я твой муж! — заорал Боба, привлекая внимание сшивающихся в Шереметьеве-2 таксистов и частников.

— Хороший мой, зачем вы так? Я в законном браке десять лет и своего мужа ни с кем не перепутаю. Не надо грубо шутить… И опять болезненно противное «занято». Пятнашек больше не завалялось в карманах. Да и телефонов что-то в памяти не было.

— Охреневаю, — подытожил Боба и помотал головой. Наваждение не исчезло. И никаких десантников с автоматами. Ухмылялись таксисты и частники. Отработанный материал, из этого малого зеленых не вытрясти. Сиротой он выбрался из аэропорта. А ведь как мечталось в самолете! Прилетает, черная «Волга» с антеннами ближней и дальней связи у трапа, под ручки берут, усаживают, везут. Спасибо тебе, Борис свет Иванович, низкий поклон от всего ГКЧП! Бежит черная «Волга» в Кремль мимо колонн танков. На Красной площади счастливый народ, на лобном месте Ельцин, Тимурывокоманда, кто-то еще, вылитый Бурбулис и прочие иже с ними. Доигрались, псы? — плюет в их сторону Боба. — Страну, холопы, продать хотели? Не дал вам народ державу бесчестить! Да, да, гудит народ, пусть им первый поэт России правду-матку покажет! Давай стихи, Борис свет Иванович, тебя хотим послушать! Память шевелит закрома, есть там кое-что, но по другому случаю писано, к другим событиям… Э-э, была не была, на мотив «Варяга», толпа эта не врубится: «Вставай, подымайся, собачий народ, намордники тесные сдерни, иначе собачья жизнь не пройдет, иначе грядет живодерня!»

— Куда прешь, мудила! — обрывает мечты какой-то нувориш из «вольво». — Проезжая часть для тебя, что ли, потап немытый? «О Боже! — ужаснулся Боба. — Ни хрена в этой стране измениться не может. Как жить дальше, куда податься…» Взлетали самолеты из международного аэропорта, унося в своем чреве миллионеров и желающих стать таковыми, из иллюминаторов ничего заслуживающего внимания не видно. Ничего особого не видно и ближе к земле. По трассам катят «Волги» и «жигулята» вперемешку с иномарками, дорожники кладут асфальтовые нашлепки прямо на тающий снег, подымается парок от их кипучей деятельности, кое-где дымки из заводских труб, у винных лавок копится народ, в аэропорту за серебристым контейнером грузчики потрошат чемодан с иностранными лейблами, а над всем этим смиренным безобразием висит серое унылое небо. Падает серый снежок. Никаких танков. Подъедут если, ничего не изменится. Россия словно пропитана серым цветом.

Зарезали Бобу в подворотне. Не поделил с алкашами пустую поллитровку. Поллитровку об угол — бамс, по горлу — чик, и невысказанные слова клокотали в горле до самого приезда «Скорой помощи». А там длинная труба и космос куда стремилась душа поэта. Газета «Тень» откликнулась на следующий день «Ушел из жизни еще один талантливый российский поэт тонкий знаток русского слога. Идет следствие, но без него ясно кому мешал худенький человечек с большой душой непобедимого росса — жидомасонской мафии, прихлебателям империалистического капитала. Доколе? — спрашиваем мы и скорбим» Мы прочитали эту заметку, сидя в кафе у Женевского озера. Главпальто покупает и читает все русские газеты подряд. Мы смотрим в небо и силимся среди лазурной чистоты уловить запах серенького российского дымка. Маленький бы такой теплый, как рукавичка.