«Лимон»

Кадзии Мотодзиро ЛИМОН

Кадзии Мотодзиро, написавший «Лимон»

«Вы знаете, кто такой Кадзии Мотодзиро?» — на этот вопрос большинство современных японцев не найдет ответа ни сразу, ни после нескольких минут размышлений. Но стоит лишь дать подсказку в виде узнаваемого даже без перевода слова «рэмон», как гарантированно получаешь один и тот же ответ: «А, это тот самый Кадзии Мотодзиро, который написал "Лимон"!». Скорее всего, вам с ностальгией расскажут о том, как читали этот рассказ когда-то давно в школе на уроке родной литературы. Можно открыть любую антологию японской литературы двадцатого века, как и там встретится тот же самый «Лимон». В антологиях покрупнее рассказ наверняка будет предварять короткая справка, подобная той, что приводится ниже. Кадзии Мотодзиро (1901–1932), автор двух десятков коротких автобиографических рассказов и нескольких десятков ученических зарисовок. Студент литературного факультета Токийского университета, постоянный участник литературного журнала «Аодзора» («Синее небо»), созданного усилиями Кадзии и его друзей. Именно в этом журнале он печатает большинство своих рассказов. Его литературная деятельность продолжалась не многим больше десяти лет. Одним из первых критиков, оценивших по достоинству прозу Кадзии, был мэтр японской литературы Кавабата Ясунари, познакомившийся с ним в 1927 году. Признание литературными кругами пришло только после смерти Кадзии. Исследователи называют этого писателя представителем жанра эго-беллетристики («ватакуси-сёсэцу»), а также автором стихов в прозе. Единственной книгой, опубликованной при жизни писателя, умершего от туберкулеза в тридцать один год, стала антология рассказов под названием «Лимон» (1931). В 1934 году впервые вышло собрание сочинений Кадзии Мотодзиро в двух томах, а в 1959 году появилось полное собрание сочинений в трёх томах, включившее в себя все дневниковые записи Кадзии. Отдельные рассказы Кадзии включены в антологии современной японской литературы.

Рядом со справкой иногда наталкиваешься и на фотографию самого Кадзии — молодой здоровяк: широкие скулы, низкий лоб и тяжелые надбровные дуги, суровый взгляд человека, занятого настоящим делом, которого легко принять за крестьянина. Глядя на это лицо, нелегко разглядеть в нем чувствительного поэта-страдальца, писавшего филигранную и тонкую прозу, и в то же время шутника и балагура, готового рискнуть всем ради эффектного поступка.

Критики и литературоведы причисляют его к «малым» писателям конца эпохи Сева — начала эпохи Тайсё, «серебряного века» японской литературы, времени декаданса, поиска стиля и формирования того, что впоследствии назовут современной японской литературой. Все, что написал этот автор за свою короткую жизнь, имеет автобиографический характер, он писал только о себе. Какое бы имя ни носил его главный герой: «я», «он», «Ёсида» или «Такаси», — именно автор и является главным героем всех своих произведений. Эти дневники — не исповеди и не мазохистские исследования собственной души и тела, столь популярные в его время. Читателей привлекает отнюдь не правдивость описания жизни и страданий молодого человека, умирающего от неизлечимой болезни. В его рассказах ощущается способность автора видеть вещи просто, ясно и удивительно свежо, словно они не существовали до того момента, как он обратил на них свой взгляд, словно он первый на свете заметил их. И пусть этот взгляд брошен на ветхий забор, на сосновую кору или облака в небе, они появляются именно в тот момент, когда кисть автора обводит их по контуру и наполняет содержанием. Эта способность породила уникальный стиль прозы, которая по красоте описания и своему эмоциональному воздействию скорее напоминает стихи, своеобразная комбинация традиций классического жанра японской литературы — эссе «дзуйхицу» и поэзии символистов. В его литературе нет динамики, к которой так стремится его время, она в каком-то смысле статична, и в ней почти нет фабулы, за редким исключением нет других героев, кроме него самого. Двадцать его рассказов, начиная с «Лимона» (1924) и кончая «Беспечным больным» (1931), напоминают отрывки дневника, охватывая всю жизнь одного человека.

Он родился в городе Осака 17 февраля 1901 года в семье Сотаро и Хиса. Отец — служащий фирмы, мать — воспитательница в детском саду. Семья никогда не жила в достатке, переезжая с места на место вслед за отцом, работавшим в разных филиалах фирмы. Нередко денег не хватало даже на еду, поэтому матери приходилось закладывать вещи в ломбарде. Отец не был образцом для детей, много пил, спускал деньги на гейш в чайных домах. А мать была всегда рядом, и даже когда Кадзии переезжал в другие города, связь между матерью и сыном никогда не обрывалась. Несмотря на их сложные взаимоотношения, мать для Кадзии всегда была самым важным человеком, и в его рассказах ассоциировалась с собственной совестью. Именно она впервые привила сыну вкус к литературе, читая классические «Хэйкэ моногатари»[1] и «Хякунин иссю».[2] У детей того времени не было ни радио, ни телевидения, позволить себе покупку патефона могла не каждая семья. Значит, оставались лишь ноты, которые они читали вместо музыки, книжки, и не только детские. Дети наравне со взрослыми читали сочинения Нацумэ Сосэки[3] и Мори Огай.[4] Нацумэ Сосэки был одним из любимейших авторов Кадзии, который считал его настоящим гением, на первые заработанные деньги купил полное собрание сочинений Сосэки, а в одном из ранних рассказов даже подписался Кадзии Сосэки.

В школе Кадзии был дисциплинированным учеником, но никогда не входил в число отличников. После окончания школы средней ступени в 18 лет (1919) он, собираясь стать инженером, поступает в школу высшей ступени и уезжает в Киото, где снимает комнату в общежитии. В одной комнате с ним живут Иидзима Тадаси (в будущем поэт и кинокритик) и Накатани Такао (в будущем писатель), который станет и его лучшим другом. Именно эти знакомства станут причиной того, что студент, избравший техническую специальность, посвятит себя литературе. О Кадзии Мотодзиро Накатани Такао пишет в статье «Кадзии Мотодзиро. Киотосский период»:

«Кадзии был широк в плечах и обладал великолепным телосложением. Наши друзья всегда ставили нас рядом, называя "большой крепыш" и "маленький крепыш". Как бы то ни было, "маленький крепыш" Кадзии был выше меня ростом и шире в плечах, и по сравнению со мной, выходцем из провинции, уроженец Осака Кадзии выглядел настоящим столичным жителем. Узкие глаза под тяжелыми веками порой казались хитрыми. Выразительный нос, словно холм, придавал ему мужественность. Большой, великолепный нос создавал ощущение объема во всей его фигуре. И именно это коренным образом отличало его внешность от моей. У него были красивые руки. Крепкие ладони и длинные пальцы, казалось, что эта рука создана для рукопожатия».

В 1920 году у Кадзии впервые обнаруживаются признаки туберкулеза, и врачи советуют ему пропустить год занятий в школе. Он уезжает в провинцию, на север префектуры Миэ, где живет семья его сестры — учительницы в начальной школе. Он пишет письма и дневники, мастерит безделушки и перенимает акцент у местных жителей. «С тех пор, как я сюда приехал, прошло уже десять дней, а так никакого интеллектуального багажа и не накопил — нестерпимо обидно. Историю философии, которую я одолжил у тебя, и книжки по логике сколько ни читаю, никак не даются. Литературу могу читать сколько угодно, а такие логические вещи никак не понимаю. Сейчас думаю, что у меня никогда и не было никакого желания к знаниям подобного рода, просто следовал моде. Сегодня вечером меня охватило такое отвращение к самому себе, все эти жалобы, всё же я мещанин, хотя и не хочу им быть». (Из письма от 12 августа 1920 года). «Погода стоит чудесная, каждый вечер видны звезды, очень красиво, подняв голову, смотрю в небо. От этой величественной и неземной красоты перехватывает дыхание…» (Из письма от 9 сентября 1920).

Вернувшись в Киото, Кадзии возобновляет свои занятия в школе, увлекается западным изобразительным искусством, репродукции работ Родена, Ренуара, Дега, часто появляющиеся в литературных журналах, захватывают его воображение. Он все чаще говорит с друзьями и пишет в дневниках о смысле искусства как такового и о своем выборе: «Невыносимо печально оттого, что я не могу найти своего призвания. Противно быть заурядностью, уж лучше умереть».

Перейдя в 1921 году во второй класс школы высшей ступени, он возвращается в Осака. Часто общается со студентами литературного факультета. Каждый день ездит на электричке в школу, в Киото, и как-то раз в этой электричке знакомится с девушкой. Несколько раз встречается с ней в той же электричке. Эту историю он записывает в виде короткой новеллы и показывает друзьям. Это первое произведение, которое Кадзии прочитал друзьям, не сохранилось. По воспоминаниям одной из его приятельниц той поры — Хирабаяси Ёко: «Кадзии влюбился в девушку, с которой несколько раз встретился в электричке по пути в школу и обратно. Однажды он вырвал листок из сборника английской поэзии со стихотворением "Мужчина, охваченный любовью, обращается к своей возлюбленной с признанием" и положил это стихотворение ей на колени с просьбой прочесть. На следующий день он совсем пал духом. Причина была в том, что, встретив её утром, он с волнением спросил, прочитала ли она, девушка равнодушно сказала «нет» и отвернулась от него. Я вспомнила об этом случае, потому что сразу после него Кадзии написал первый рассказ в своей жизни. Он был страниц на двадцать пять. Основой послужил этот эпизод, а главным героем был молодой человек с больными легкими. В то время я не очень-то разбиралась в литературе, но когда прочитала его рассказ, он мне показался интересным. Особенно меня тронула сцена, в которой герой, страдающий ночным жаром, протягивает в небо руки, словно бы ожидая чьей-нибудь помощи. Я не помню названия этой работы. Помню, что с правого края было написано: «Черновик», а на противоположной стороне: "Рассказ посвящается Т. Н."».

В том же году происходит еще одно событие, которое отзовется в нескольких рассказах. Однажды вместе с друзьями Кадзии отправляется кататься на лодке. Кадзии ныряет в холодную воду, а замерзнув, напивается, и с криками «Долой целомудрие» направляется в весёлый квартал. После этого случая он часто повторяет слово «падение». О случившемся в тот вечер вспоминает его друг Накатани: «Когда мы сошли на берег, чтобы посмотреть на луну, лодку унесло течением. Кадзии и ещё один приятель, не раздумывая ни минуты, скинули одежду и поплыли за лодкой. Через какое-то время они уже на веслах подплыли к берегу, где мы их ждали. Был октябрь, и у обоих зуб на зуб не попадал, но они решили устроить соревнование, кто быстрее доплывёт до моста, а меня назначили судьёй. Я привязал лодку к каменной ограде, а сам стоял на мосту. По моей команде они прыгнули в воду и добрались до моста одновременно. Выбравшись из воды, они всё повторяли: "Холодно, холодно", и мы решили побыстрее вернуться. Пересев на паром, добрались до города. Но там на глаза попалась пивная. Мы напились. Для Кадзии публичный дом был внове. Мы с приятелем время от времени наведывались в подобные заведения, но этой ночью и Кадзии решил пойти с нами. «Долой целомудрие», — закричал он. Мы пошли в ближайший бордель. Когда пришла женщина, Кадзии равнодушно сплюнул. Несколько минут он словно что-то выжидал, а потом ушёл с ней в комнату». После первого опыта в публичном доме Кадзии говорит о «пустоте» и «падении». О сексуальном желании он пишет: «вселенское желание, возникающее неосознанно». Этот мотив появится в нескольких его произведениях. В «Городе у замка» сцена, где главный герой, видя кимоно девушки, которое сушится после стирки, чувствует, как к его лицу приливает кровь. Тема рассказа «Пейзаж одной души» — отношения с проституткой, в рассказе «После снега» — эротический сон, который видит молодой супруг. В «Чувствах на вершине скалы» — подсматривание за постельной сценой.

В жизни Кадзии наступает переломный момент. Он много пьёт, развлекается в публичных домах, каждый раз после очередного кутежа пишет в дневнике, что переживает и раскаивается, но продолжает вести разгульную жизнь. Он делает долги, не платит за комнату. Его болезнь обостряется, он страдает бессонницей.

У Кадзии было восемь братьев и сестер, включая незаконнорожденных детей отца, четверо из которых страдали той же болезнью, что впоследствии погубила и самого Кадзии — туберкулезом. До конца Первой мировой войны, пока не стали использовать антибиотики, туберкулез в большинстве случаев вел к летальному исходу.

Кадзии начинает писать стихи. Стихи и музыка — два его основных увлечения того времени. В одном из писем к своему другу Кондо он пишет следующее: «Хочу купить патефон. Мне советуют заняться игрой на виолончели, но и для этого нужны деньги, повсюду деньги. Это абсолютно невозможно для такого бедняка, как я. На днях видел хороший немецкий патефон в Мицукоси,[5] очень хотелось купить, но сорок иен… Я последнее время пишу стихи. Всё пока в черновиках. Стихи обладают такой же силой, как музыка и живопись. Крупными разноцветными буквами хочется создать симфонию» (19 апреля 1922 года). В следующем году он пишет свои первые рассказы: «Сэнкити» и «Парадоксальная истина».

В 1924 году Кадзии заканчивает школу. Решив посвятить свою жизнь литературе, он подает документы на факультет английской словесности Токийского университета. В этом же году умирает его младшая сестра. Ее смерть и собственное нездоровье заставляют его уехать вновь к старшей сестре в Миэ. Воспоминания об этой поездке превратятся впоследствии в рассказ «В городе у замка». В дневнике он пишет о своей жизни в этих местах:

«Отвожу взгляд от улиц, смотрю вдаль. Поля, сплошные поля, а в них то тут, то там маленькие деревушки, деревья. В одном ри[6] от равнины под прямым углом к морской линии залива Исэ, протянувшегося слева направо, проходит железная дорога. Убегает вглубь зелёных полей. Море синее и широкое, в нём отражается небо. По горизонту проходит тонкая длинная линия, темнее цвета неба. Слева мыс, справа горы. Взгляд скользит по морской линии, протянувшейся на десять ри. Маленькая бухта, возле неё деревья и дома кажутся совсем крошечными.

Слышно, как где-то пилят лес.

Солнце садится.

Нигде не видно досок, на которых сушится натянутая ткань.

Только что прошёл оркестр, кажется, его унёс ветер.

Прежде чем вернуться домой, поднимаюсь на развалины замка. Возвращаться не хочется, это место покорило меня, чувствую, что должен здесь что-нибудь написать, останавливаюсь. Во мне всё растёт возбуждение. Нет ли у меня цветных карандашей, цветных карандашей?»

После возвращения и начала студенческой жизни в Токио Кадзии вместе с друзьями готовится выпускать собственный литературный журнал, который получает название «Аодзора» («Синее небо»). В истории современной японской литературы выделяют период «журналов сотоварищей», распространенных во второй половине двадцатых годов. В них печатаются студенты, молодые писатели и поэты. Ранние произведения почти всех молодых литераторов выходят именно в таких журналах. Они создавались группами друзей и единомышленников. Принцип объединения не имел никакого отношения к каким-либо конкретным литературным идеям, исповедуемым всеми участниками группы. В то время пока ещё не существует литературных премий. Литературная журналистика только зарождается. Однако атмосфера эпохи побуждает молодых людей избрать литературу своей профессией. Как правило, создание этих журналов проходило по одной модели: формирование группы, поиск денег и типографии, издание журнала. Из двадцати с небольшим рассказов Кадзии Мотодзиро более половины были опубликованы в журнале «Аодзора».

В течение трёх лет, начиная с поступления Кадзии в Токийский Университет и до его отъезда в Идзу[7] на лечение, он все свои силы отдаёт этому журналу, не заботясь об ухудшающемся здоровье; он даже занимается редактированием и размещением рекламы. Один из сотрудников журнала Куцуна Китиноскэ вспоминает: «С поступлением в университет началась наша токийская жизнь. Не проходило и трех дней, как мы собирались на чьей-нибудь квартире и обсуждали создание нашего журнала. Мы решили, что каждый из нас будет вносить по десять иен ежемесячно. Все мы впервые жили в Токио. Не приходилось ждать поддержки со стороны книжных магазинов и издательств. Часто говорили о том, сможем ли продать наш журнал, неужели кто-нибудь действительно купит его. Говорили об этом, но всерьёз никто, пожалуй, не беспокоился. Важным было то, что написанные нами стихи и рассказы будут опубликованы. Мы думали, сможем ли продолжать издание наших шедевров на деньги шести участников. Рассчитав, что, продавая каждый номер по цене в двадцать сэн, мы не покроем наших расходов, мы придумали размещать рекламные объявления. Что ни говори, мудрое решение. Недавно под рукой оказался один из номеров нашего журнала, на последних двух страницах помещены объявления типа: "Кафе. Европейские сласти", "Новые фильмы". За эти две страницы мы получали что-то около 20 иен».

В первом номере «Аодзора» и появляется рассказ «Лимон», который станет визитной карточкой писателя. Чтобы написать «Лимон» в том виде, в котором он стал известен читателям, Кадзии понадобился почти год. Рассказ написан на основе воспоминаний о жизни Кадзии в период учёбы в школе в Киото. Один из центральных мотивов — противоречие между его реальной бесшабашной жизнью и осознанием этой жизни. Первый вариант рассказа, эпизод из которого впоследствии будет переписан как самостоятельный рассказ, впервые вышел в собрании сочинений Кадзии Мотодзиро (август 1932 года) и был назван редактором сборника «Рассказ о Сэдзане». Имя главного героя, Сэдзан Киваме, вероятно, является намёком на Поля Сезанна. Рассказ состоит из двух частей. В первой автор пишет о жизни Сэдзана, во второй сам Сэдзан анализирует происходящее с ним, при этом возникает динамичная картина душевного состояния героя.

Переработанный рассказ является монологом героя. Декадентское ощущение красоты рождает фразу о лимоне, являющемся воплощением всего доброго и прекрасного на этом свете. Об истории создания «Лимона» пишет Накатани Такао:

«Прежде, чем он полностью завершил этот рассказ, прошло довольно много времени. В 1922 году он написал «Лимон» в стихах под заголовком "Тайное счастье", а в следующем, 1923 году фрагмент «Лимона», но уже в прозе. Затем появился "Рассказ о Сэдзане", который по своему настроению отличается от всего прежде написанного им. "Рассказ о Сэдзане" — рукопись страниц в семьдесят, которую Кадзии собирался опубликовать в «Аодзора». Он заранее предупредил меня о том, что собирается опубликовать довольно большую вещь. Вероятно, он не был удовлетворён своей работой, поэтому оставил лишь десять страниц, озаглавив их «Лимон». Я думаю, что как писатель, он был очень строг к себе.

Как-то раз Кадзии принёс мне лимон, какой-то грязный, неаппетитный. Я был слегка раздосадован таким жестом Кадзии. Не такой это был фрукт, чтобы дарить его другу. Когда я читал рассказ, то вспомнил об этом случае и испытал шок.

Главный герой устанавливает сверкающую золотом бомбу на полке в магазине Марудзэн. Не я ли был той самой полкой, подумал я».

«Лимон» положил начало литературной карьере Кадзии. В январе 1925 года он написал рассказ «В городе у замка» по воспоминаниям о времени, проведенном у сестры в Миэ. А вслед за ним в том же году — еще несколько рассказов: «Слякоть», «На дороге», «Цветы каштана» и «Минувшее».

В письме к другу он пишет об одном дне, ставшем материалом для рассказа «Слякоть». «Последние две недели я сидел за работой, однако дело шло из рук вон плохо, я уже и сам перестал толком понимать, что пишу. Может, переутомился. Совсем ничего не соображаю, дошло до того, что элементарный арифметический подсчёт мне уже не под силу. На днях спросил альбом Кисида Рюсэй[8] в одном книжном магазине, мне сразу же его принесли. Поблагодарил от всего сердца, но покупать не стал. По-моему, за последнее время не купил ещё ни одной книги на Канда.[9] До смешного стал бедным.

Тут недавно шёл такой снег, а мне в этот день пришёл денежный перевод, поэтому я решил купить кое-что необходимое, болтался по Хонго. Вышел на Гиндзу, просто противно стало от своей скупости. Захожу в один магазин, чтобы купить старую книгу, двадцать сэн, дорого, иду в другой. В результате в одном местечке купил Флобера за пятьдесят сэн.

Дошёл до Отяномидзу, купил проездной билет. Доехал до Юракутё. Всё считал, сколько сэкономлю ежедневно, купив этот билет, запутался, цифры перед глазами мельтешат».

Болезнь Кадзии прогрессирует.

«У него была солнечная комната в восемь татами на втором этаже с окнами на юго-восток. Если бы я был Кадзии Мотодзиро, то в такой комнате, наполненной светом, начал бы новую жизнь. Но он всё продолжал твердить «противно», "бессонница".

С наступлением вечера он пододвигал стол к окну, гасил свет в комнате и при лунном свете наблюдал за тенями, которые падали от кофейника и чашек на столе. Но и при этом чувство отвращения ко всему не проходило.

Туберкулез прогрессировал.

Дорога до университета на Хонго отнимала больше часа.

Время от времени он ездил в Адзабу, где жили его друзья, на трамвае это занимало почти тридцать минут. Я думаю, с его болезнью это было довольно утомительно. Редакция «Аодзора» размещалась в комнате Тономура Сигэру. Чтобы помочь с редактированием, ему приходилось ехать в Адзабу. Ему это было тяжело.

Он почти перестал выходить, за что его прозвали "господин недвижимость".

С хозяйкой дома он изредка перекидывался парой фраз. "Доброе утро", «Спасибо», да и всё, пожалуй. А затем уходил в свою комнату.

В то время он стал очень неряшлив и спал почти до полудня». (Отрывок из книги Кояма Хидэо «Портрет Кадзии Мотодзиро»).

В 1926 году Кадзии пишет рассказ «После снега», который тут же выходит в журнале «Аодзора», а затем «Вариации на тему "Двойного самоубийства" Кавабата Ясунари». Кавабата,[10] всего на два года старше Мотодзиро, в то время считался ведущим писателем молодого поколения и, несомненно, оказал немалое влияние на Кадзии. В предисловии к своему сочинению Кадзии пишет: «Я почувствовал, что смогу в какой-то мере испытывать на своём опыте, на уровне чувств, это мистическое произведение господина Кавабата. И мне представилась такая возможность».

В том же году выходят еще два рассказа Кадзии: «Картина его души» и «Вознесение К.», последний написан не без влияния популярного в то время детективно-мистического жанра, известного японцам по произведениям Эдгара По. После этого Кадзии получает приглашение опубликовать рассказ в тридцать страниц от крупного литературного журнала «Синтё» («Новые течения»). Кадзии направляется в Осака, собирается писать рассказ о молодом машинисте электрички, который наблюдает за окнами домов, стоящих вдоль железной дороги. Однако работа не продвигается, он просит отложить день сдачи рукописи, но написать рассказ ему так и не удаётся. В своем дневнике он пишет:

«Четырнадцатого был жаркий день. На улицах Токио дул ветер. Куда как приятнее, чем в электричке. От Симбаси направился на Гиндзу. Выпил холодного кофе, съел мороженое. Дошёл до четвертого квартала, а затем вернулся домой. Вымылся. Неприятное ощущение, возникшее в электричке, прошло.

Пошёл в издательство Синтёся. Дойдя до издательства, подумал: "Ну, вот и место сражения".

Спросил в справочном. Скромная приёмная на первом этаже. Лучи осеннего солнца падают на обшарпанный стол. Наконец пришёл редактор. Как я понял из разговора, уже сданы одиннадцать рукописей. То, что я до сих пор не сдал рукопись, не так страшно, — сказал он, негодуя лишь на то, что я не дал знать заранее телеграммой. Конечно, я мог бы отправить телеграмму, — сказал я. Однако мысли мои в беспорядке от этого тяготящего меня бремени, поэтому я сюда и пришёл сам, чтобы всё объяснить. В голове всё так запуталось.

Если подумать здраво, говорил я невразумительно. Но он, видимо, понял. Лишь упомянул, что кроме меня ещё один человек долго тянул со сдачей рукописи, но в последний момент всё-таки прислал. Так что остался один я.

Мне стало так неловко, что своим существованием я побеспокоил этого занятого человека. Но ведь эта ответственность так тяготила меня. Сейчас даже не осталось и следа от утерянной возможности напечататься. Не думал и о гонораре. Легко. Новые публикации. На душе, на сердце стало светло-светло…»

Кадзии увлекается чтением Мацуо Басё.[11] В «Картине его души» встречается такая фраза: «Такаси спал днем, словно серая цапля», которая напоминает строчку из стихотворения Басё: «Гордая серая цапля погрузилась в дневной сон». Зачастую в его рассказах можно встретить подобные скрытые цитаты из Басё.

Состояние Кадзии ухудшается, начинается кровохарканье, и врач настоятельно рекомендует ему уехать туда, где для туберкулезного больного более подходящий климат. Кадзии выбирает полуостров Идзу, горный курорт Югасима. Выбор захолустного Югасима, вероятно, неслучаен. Скорее всего, на его решение повлияло известие о том, что там остановился Кавабата Ясунари. Многие литераторы приезжали в Югасима, чтобы встретится с ним. Кавабата напишет впоследствии: «Вероятно, в том, что написали Одзаки Сиро[12] и Кадзии Мотодзиро в Идзу, есть и моя заслуга. Ведь удивительно, что несмотря на трудности дорожного сообщения писатели один за другим приезжали на эти горячие источники в Идзу. Но благодаря этому там царило праздничное настроение».

В канун Нового года, 31 декабря, Кадзии уезжает в Идзу, где и знакомится с Кавабата. Он часто бывает у него в гостях, и даже помогает с корректурой рассказа Кавабата «Танцовщица из Идзу». Кавабата пишет о Кадзии: «Когда мы с Кадзии были в Идзу, он тщательно откорректировал "Танцовщицу из Идзу". Он внимательно прочитал текст и указал на типографические ошибки и мои описки. Я даже немного растерялся. Он с головой погрузился в проверку моего рассказа. Спокойно, сосредоточенно и даже с каким-то удовольствием. И при этом от него не ускользнула небрежность этого рассказа» (Статья «Кадзии Мотодзиро», журнал «Канрин», 1933 г.). «В Идзу, на горных источниках в течение нескольких месяцев я наблюдал за его болезнью. Я многому научился у него. Например, взгляду на природу. Не только на растения, но и на живые существа. В нём же самом сочетается неподражаемый юмор и очень глубокий взгляд на вещи, что всегда вызывало во мне ассоциации с зимним солнцем» (Статья «Кадзии Мотодзиро. Ласка», журнал «Сакухин», 1929 г.).

В Югасима Кадзии пишет один из своих лучших рассказов «Зимнее солнце». Сам Кадзии все чаще говорит о своей принадлежности к реалистическому символизму. На примере этого рассказа можно увидеть, как он использует множество метафор, создавая единую картину душевного состояния героя и окружающей его реальности. Заголовок рассказа повторяет название сборника стихов Мацуо Басё «Зимнее солнце», на вторую половину этой работы заметно повлияло его увлечение хайку.[13]

Пребывание в Югасима стало для Кадзии особенным периодом творчества. Его окружала литературная молодежь, у него было достаточно времени, чтобы сосредоточенно работать. О своей встрече с Кадзии в Югасима пишет писательница Уно Тиё: «Почти все известные работы Кадзии были написаны в Югасима. Его молодость никак не вязалась с серьёзностью рассказов. Я время от времени приходила в его гостиницу. В комнате кроме стола, чашки и сигаретного пепла не было ничего. Ещё стоял пустой флакон из-под духов. Почему-то мне это показалось странным, помню до сих пор. Не было видно и следа того, что он здесь работал, однако в корзине для бумаг было полно исчерканных листков. Я думаю, всем казалось, что он не может ничего написать.

В гостинице молодые горничные зачастую поддразнивали его. Поставят в коридоре веник вверх тормашками, наденут на него полотенце, как будто это Кадзии. Он об этом не знал, или знал и не обращал внимания, скорее, последнее. Казалось, что все происходящее вокруг никак его не касается. Мы тоже были молоды и не понимали, что кроется за его внешней отрешённостью.

Как-то раз большой компанией мы отправились на прогулку. Проходили мимо того места, где течение реки было особенно бурным. Кто-то сказал: "При таком сильном течении невозможно плыть". Кадзии хитро прищурился и сказал: "Можно. Попробуем" — и, скинув одежду, прыгнул в речку с моста. Тогда я подумала, что с ним шутить опасно».

Летом Кадзии получает телеграмму о роспуске журнала «Аодзора». Количество участников к тому моменту возросло, меж литераторами стали нередки споры об идеологической направленности журнала. Бывшие участники «Аодзора» планировали создание нового журнала, приглашая для участия и Кадзии. Впоследствии журнал получил название «Бунгэй тоси» («Литературная столица»).

Кадзии надеется на скорое выздоровление и все время планирует вернуться домой, обрести самостоятельность и не брать больше деньги у родителей, возобновить занятия в университете и написать диплом, но по-прежнему остается в Югасима. Он пишет небольшой рассказ «Тьма». Впоследствии он выбирает из него несколько эпизодов и создаёт «Горнюю лазурь», «Рассказ о сточной трубе» и «Эмаки во тьме». В письме к другу он пишет: «Здесь уже почти настоящая зима, на лысой горе листва опадает, небо стало прозрачным, кое-где цветёт камелия, через две недели будет ровно год, как я приехал сюда. Часто думаю, что шаг за шагом я постепенно приближаюсь к той картине природы, которую увидел, впервые приехав сюда, как раз в то время краснела листва клёна.

Год прошёл, новых планов не появилось. Двадцать семь лет — возраст, когда я должен всё значительно изменить. Из-за своей болезни я похоронил себя здесь, в Югасима. Не говорит ли это о моей бесхарактерности? Вместо того, чтобы стремиться к жизни, я погрузился в размышления о смерти (не волнуйся, всё это только мысли). Я отказываюсь от любви, я пытаюсь скрыться от жизни в обществе, и темнота меня радует больше солнечного света. Чувствую, именно сейчас я могу написать окончание "Зимнего солнца". Однако подобные вещи противоречат человеческой природе, и вряд ли бы это обладало хоть какой-нибудь ценностью, разве что как пример странного душевного состояния для учебника по психологии.

Размышляя подобным образом, я решил продолжать писать.

Пока всё ещё в черновиках. "Рассказ о сточной трубе" я дописал (пять-шесть страниц), однако нужно ещё немного поработать над стилем, так печатать нельзя. Кроме этого написал ещё четыре-пять коротких рассказов, но тоже сложности со стилем. Терпения не хватает. С самого начала хотел писать короткие рассказы, однако теперь понимаю, что это вовсе не так просто.

Порой, кажется, что уныние меня просто загрызёт. В такие минуты ругаю вдохновение. Хочется создать что-нибудь серьёзное».

Кадзии завершает работу над рассказом «Инструментальная иллюзия». Материалом для написания этого рассказа послужили концерты Жиля Марше, проходившие в октябре 1925 года в Токио. Проходит несколько лет после концертов, прежде чем Кадзии берётся за их описание.

10 ноября 1927 года он идёт на представление дзёрури.[14] В одном из писем он пишет об актёре-сказителе: «Нездорового вида старик, но звуки сямисэна,[15] его голос порождали что-то вроде инструментальной иллюзии».

«Инструментальная», вероятно, было для него ключевым словом. Звуки, извлекаемые из инструмента, словно не зависят от исполнителя, словно рождаются сами по себе без его вмешательства, подобно иллюзии.

В Киото и Токио Кадзии часто посещал концерты, и эти впечатления навели его на мысль об «инструментальной иллюзии», а во время представления дзёрури он вспомнил о концерте французского пианиста, который и стал местом действия рассказа.

В трёх рассказах: «Горняя лазурь», «Рассказ о сточной трубе», «Инструментальная иллюзия» — есть нечто общее. Повествование идёт от первого лица, а эмоциональные замечания, как, например, «ну разве это не удивительно», «не играл ли и читатель в эту игру в детстве», а также сочетания таких слов как «весь мир», «вечная тоска», «беспредельное одиночество», стилистически напоминают критикам стихи в прозе Бодлера, оказавшего на Кадзии значительное влияние. Кадзии с давних пор интересовался поздним романтизмом во французской литературе, а в его записной книжке сохранилось даже несколько переписанных им стихотворений Бодлера из сборника «Меланхолия Парижа». В воспоминаниях Ито Сэй[16] встречаются следующие строки: «Однажды он пересказывал мне стихотворение Бодлера "Стекольная лавка". Эпизод, в котором герой бросает камень в окно стекольного магазина, чтобы рассеять скуку. Стёкла были красными, матовыми, и перед моими глазами встала картина разноцветных стеклянных брызг. Однако, когда спустя некоторое время я прочел оригинал, в нём было обычное, прозрачное стекло. У Мотодзиро получилось куда как выразительнее. Все его рассказы — сказочно красивы».

В 1928 году Кадзии отчисляют из Токийского университета за неуплату. Из Югасима он возвращается в Токио. Рассказы, написанные в Югасима, выходят в свет в нескольких литературных журналах. Работает над рассказом «Зимние мухи» и «Чувства на вершине скалы». Состояние ухудшается, он бросает курить. Живет у своих друзей, отчаянно сопротивляясь возвращению в Осака к родителям, однако, понимая безвыходность своего положения, принимает решение о возвращении. Его друг Накатани пишет: «Болезнь Кадзии прогрессировала с каждым днём. Сначала он собирался прожить у меня весь август, и между тем подыскать себе комнату, продолжать писать, жить независимо от родителей. Однако в его состоянии это было абсолютно невозможно. Я и все остальные друзья, приходившие его проведать, советовали поехать подлечиться в Осака.

Но Кадзии так легко не уступал.

Для него не существовало ничего невозможного. Кроме того, он не хотел быть в тягость родителям. Он до смерти не хотел возвращаться домой. Однако то, что в Токио он прожить не сможет, Кадзии, должно быть, понимал лучше, чем кто-либо другой.

Поэтому в начале сентября он наконец сказал: "Я решил вернуться в Осака". Вероятно, он планировал отдохнуть там около года, а затем вновь приехать в Токио. Но здоровье его подвело, и в Токио он больше не приехал. Те последние его сорок дней в Токио мы жили очень бедно. Такая жизнь совсем не подходила лёгочному больному. Ко всему прочему, стояла ужасная жара. Наверное, это были худшие дни в его жизни».

В журнале «Си то сирон» («Поэтические дискуссии») выходит его рассказ «Под сенью сакуры». Рассказ родился под впечатлением строчки из Бодлера «Ковёр прекрасных цветов, вскормленный гнилым мясом», а также картины Эдварда Мунка, на которой изображены мертвые животные, закопанные под деревом. В то время в Японии можно было найти альбомы с репродукцией этой картины.

В 1929 году в возрасте пятидесяти девяти лет умирает отец Кадзии. «Сегодня утром, где-то в полтретьего умер отец, совершенно неожиданно. Мать спала рядом с ним и ничего не заметила. Испытываю муки совести, не могу даже плакать. Только что приехал старший брат. Вчера вечером, накануне кончины, как будто предчувствовала, приехала сестра. Собралась вся семья. У изголовья его постели читал твоё письмо, которое получил этим утром. Извини. Я уже давно тебе не отвечал. Болезнь меня одолела. Извини ещё раз» (Из письма к Накатани от 4 января 1929).

Кадзии читает «Капитал» Маркса, все чаще говорит о социальной действительности. 20 августа пишет письмо жене Кавабата — Хидэко:

«Я слышал много историй о том, как жители маленьких городков относятся к туберкулёзу.

Один больной молодой человек повесился. Его семья продала даже верёвку, перестала платить за жильё, наделала долгов и на эти деньги устроила похороны.

В этих семьях нет ни денег, ни знаний, а если уж сразит болезнь, слягут в постель только перед самым концом — а что ещё остаётся?

Как только закончатся похороны, все возвращаются к прежним делам. Странное ощущение. Лишь подумаю об этих больных, давит в груди. Как им приходится умирать.

Кажется, уж лучше любая другая болезнь. На сердце тяжело от мыслей о том несчастье, которое несёт туберкулёз».

После возвращения в Осака Кадзии начинает писать новые рассказы, от волнения даже не может спать. В начале следующего 1930 года сообщает друзьям о работе над двумя новыми рассказами: «Эмаки во тьме» и «Беспечный больной». Для первого номера нового журнала «Си. Гэндзицу» («Поэзия. Реальность») высылает рукопись рассказа «Ласка». В одном из писем к своему другу Кондо упоминает о новом рассказе: «На днях написал рассказ о кошке по просьбе приятеля из "Си. Гэндзицу". Наполовину проказа. Некоторые говорят о чём-то сложном, при этом хвалят. Даже говорят, что лучше, чем у Пруста. Смешно. В рассказе упоминается "важный гость", писал с тебя. Будет время, прочти. Думаю, что ставлю в неловкое положение всех поэтов и критиков, пишущих действительно сложные вещи, своим рассказом о кошке. Всё очень забавно, порой, как вспомню об этом, не сдержать смеха». А вслед за выходом этого рассказа рецензию на него дает Кавабата Ясунари. «Его произведения напоминают мне нечто застывшее на самом дне голубой пучины. В его произведениях много ощущений, а эмоции темны. Это темнота таит опасность. Греясь в лучах тёплого зимнего солнца, поглаживая кошку, он вдруг понимает, что ему ничего не остаётся, как бросить её прочь. В нём таится мощная сила. Всё время кажется, что вот-вот должен произойти взрыв.

Достоинством его рассказа можно назвать пренебрежение сегодняшним днём. Короткий рассказ, в котором говорится только о кошке, именно этим меня и поразил. В ощущениях автора исключительная прохлада. Но, вопреки здравому смыслу, при чтении становится удивительно тепло. И это самое большое достоинство».

После успеха «Ласки» журнал «Си. Гэндзицу» делает заказ на следующий рассказ, которым оказывается «Эмаки во тьме».

В февральском номере за 1931 год журнала «Сакухин» («Произведение») выходит его следующий рассказ «Случка». Позитивные отклики критики ободряют Кадзии, который большую часть времени проводит в постели. В мартовском номере журнала «Сакухин» под заголовком «Рассказ месяца» была помещена рецензия Ибусэ Масудзи[17] на рассказ «Случка».

«В январском номере «Сакухин» опубликован рассказ Кадзии «Случка», о котором от разных людей я слышал положительные отклики, называющие его шедевром. Как только вышел номер, в тот же день я прочитал его. Действительно, очень хороший рассказ. Высокого уровня. Чем же так хорош этот рассказ, теоретически я объяснить не могу, надеюсь, что никто меня за это не осудит.

Автор "Преступления и наказания" не описывает характер Сонечки подробно, но при этом читатель ясно ощущает, какая бескорыстная натура у этой героини. Чем достигается этот эффект, теоретически объяснить не могу. Когда что-то трогает сердце, я предпочитаю отбросить прочь все теории. А если кто-нибудь спросит меня, не боюсь ли я ошибиться, встав на этот путь, я отвечу: «нет». Думаю, что, движимый таким же чувством, Кадзии писал рассказ «Случка». Невозможно писать подобный рассказ, не прочувствовав, о чём пишешь, всем своим существом; сев за свой стол, не услышав барабанный стук своего сердца».

Друзья Кадзии, понимая, что его дни сочтены, готовят к выпуску сборник рассказов. Кадзии отказывается включать в сборник «Цветы каштана», называя его рассказом ниже среднего уровня. 15 мая 1931 года в свет выходит сборник рассказов под названием «Лимон». Цена сборника одна иена пятьдесят сэн. Тираж — пятьсот экземпляров. Кадзии, получивший экземпляр своего сборника, так отзывается о нем в одном из писем: «Вышла моя книга. Получил её сегодня. Хотелось бы отправить её тебе как можно быстрее. Однако если не станет лучше со здоровьем, с отправкой придётся подождать, так что передам тебе в руки, как только приедешь меня навестить.

Сегодня целый день думаю о том, какой слабой получилась книга. (Выглядит она замечательно, однако содержание слабое). Как подумаю, что это всё написанное за последние шесть лет, становится невыносимо стыдно. От этой мысли не нахожу себе покоя. Подбадриваю себя: "Ну, вот теперь начну писать по-настоящему", вспоминаю о своей болезни и с тоской говорю себе «нет». Как бы то ни было, с двадцати четырех до двадцати семи лет, когда я был здоров и мог создать всё что угодно, я не потрудился побороть в себе небрежность. Я был слишком высокого мнения о себе, полагая, что я в большей или меньшей степени интеллектуал. Сейчас я совершенно разбит».

Однако критика оценила сборник куда выше, чем сам автор. Из крупного журнала «Тюо корон» («Центральные дискуссии») приходит официальное предложение напечатать его следующий рассказ. Кадзии очень взволнован тем, что принят в серьезные литературные круги. В июльском номере «Си то самбун» («Поэзия и проза») молодой критик Иноуэ Ёсио помещает статью «Новые публикации. "Лимон"».

«Я был очень удивлён, читая произведения Кадзии Мотодзиро. Мне редко приходилось встречать такую непосредственность чувств.

Реальность. Внимательное наблюдение, острый глаз. Однако произведения Мотодзиро далеки от того, что принято называть современным реализмом. В современном реализме наблюдатель и то, за чем он наблюдает, принадлежат двум разным мирам. Человек поглаживает холодными руками кожу «объекта». Человек внимательно изучает «объект», а затем достоверно «отображает» его. И когда «отображение» завершено, объект уже мёртв. Существование дистанции между «мной» и «миром» почему-то до сих пор не интересовало современную философию. Однако в мироощущении Кадзии нет особой разницы между газетными страницами, которые несёт ветер, и мной, наблюдающим за этим. Наблюдение за объектом — это нечто иное, это жизнь внутри объекта. Интеллигенция, полагаясь на современное знание, не видит связи с окружающим миром. Ничего, кроме завоевания объективного мира.

Однако Кадзии, вероятно, не знаком этот кризис современного знания. Он живёт, общаясь с миром так, как это делали наши предки. И в этом смысле его мир — абсолютно здоров. Его печаль — это печаль первых людей».

Несмотря на ухудшение здоровья, Кадзии завершает «Беспечного больного». 9 декабря 1931 года в два часа ночи он заканчивает переписывать чистовой вариант. Младший брат на мотоцикле отвозит рукопись на центральную почту Осака, отправляет авиапочтой в Токио.

«Как-то раз я приехал по приглашению Кадзии, он вытащил на улицу скамейку и напряженно наблюдал за пауками, которых принесли дети его брата, затем, как они плетут паутину, враждуют между собой. Он сказал, что от скуки любит заниматься такими наблюдениями. Другой раз я застал его за внимательным чтением нот. Спросил, что это. Оказалось, Шуберт. Мне тогда показалось, что я нечаянно коснулся секрета его творчества. В нём удивительным образом сочеталась холодная наблюдательность учёного и тонкая восприимчивость поэта. Однако, когда мы встретились с ним весной прошлого года, он рассказал мне, что, прочитав "Дон Кихота", он понял, как неудовлетворён своими недавними художественными взглядами. Читая "Беспечного больного", я вспомнил это откровение Мотодзиро. Думаю, в этом произведении он осознал что-то новое для себя…» (Из воспоминаний друга Кадзии — Цудзино Хисанори).

«Беспечный больной» становится последним рассказом, написанным Кадзии. После его публикации Кадзии говорит, что хочет написать продолжение, но этого плана осуществить не успевает. С начала 1932 года он даже не может держать в руке карандаш, все письма под диктовку пишет его мать. А 22 марта один из «малых» писателей эпохи Тайсё Кадзии Мотодзиро умирает, оставив после себя сборник рассказов, ряд статей и множество писем и дневников.

И каждое новое поколение в обязательной школьной программе по родной литературе непременно прочитает его дебютный рассказ и запомнит его имя, как писателя, написавшего «Лимон».

Екатерина Рябова

ЛИМОН

Сгусток дурных предчувствий беспрестанно давил на сердце. И не поймешь, то ли раздражение, то ли отвращение. Словно похмелье после загула. Если пить каждый день, непременно наступит момент, похожий на похмелье. И вот он наступил. Мне было скверно. И причина крылась не в катаре дыхательных путей, и не в расшатавшихся нервах, и даже не долгах, горячо дышавших мне в затылок. Причина была в самом сгустке дурных предчувствий. Какой бы красивой ни была музыка, прежде радовавшая мой слух, какой бы красивой ни была строфа стихотворения, я больше не мог их терпеть. Я ходил в гости только для того, чтобы послушать патефон, но после первых же двух-трех тактов мне неожиданно хотелось убежать. Что-то гнало меня прочь, и я отправлялся слоняться по улицам.

Помню, в ту пору меня почему-то притягивали своей красотой вещи невзрачные. Возьмем хотя бы заброшенный переулок, он был мне ближе холодных больших проспектов, мне нравилось, что там сушится грязное белье, валяется старый хлам и убогие комнатушки таращатся со всех сторон. Вскоре, истерзанный дождем и ветрами, переулок вновь обратится в прах: глинобитные заборы разрушаются, дома покосились, и лишь растения были наполнены жизненной силой. В назначенный срок расцветали удивительные подсолнухи, раскрывались канны.

Бродя по таким местам, я иногда пытаюсь представить, что это вовсе не Киото, а Сэндай или Нагасаки за много сотен ри[18] отсюда, я воображаю, что сейчас попал именно в такой город. Если бы я только мог, бежал бы из Киото туда, где нет ни одного знакомого. Прежде всего, покой. Комната в пустой гостинице. Чистая постель. Ароматная сетка от москитов и накрахмаленное юката.[19] Я хотел бы проваляться в постели, ни о чем не думая, хоть целый месяц. Если бы только этот город мог возникнуть здесь. Когда иллюзия начинает постепенно обретать форму, я раскрашиваю ее красками фантазии. Это похоже на фотографию с наложением двух кадров: мои иллюзии и заброшенный переулок. Я наслаждался тем, что в этом можно забыться, уйти от реальности.

Я полюбил фейерверки. Причем запуск фейерверка не имел для меня ценности. Мне нравились пучки фейерверков, разрисованные красными, фиолетовыми, желтыми, синими узорами: «падающие звезды из храма Накаяма», «состязания цветов», «сухой мискант».[20] Палочки так называемых «мышиных» фейерверков, плотно уложенные кружками в коробку одна к другой. Подобные вещи странным образом трогали мое сердце.

Мне стала нравиться игра о-хадзики,[21] в которой нужно было сбивать морских рыбок и цветы камешками из цветного стекла, мне нравился цветной бисер. Лизнуть его для меня было несказанным наслаждением. Есть ли что-либо прохладнее на вкус, чем бисер? Родители в детстве часто ругали меня за то, что я засовывал его в рот, однако, может быть, оттого, что сладкие детские воспоминания разрослись и ожили в моем опустошенном сердце, я почувствовал, что в том вкусе была едва уловимая, свежая поэтическая красота.

Как вы, вероятно, догадываетесь, у меня совсем не было денег. Мне были необходимы «роскошные вещи», рассматривая которые, я мог хоть немного отвлечься в те моменты, когда мое сердце захватывали переживания. «Роскошные вещи» ценой в один-два сэна.[22] Красивые вещи. Они возрождали ощущения в бесчувственных пальцах. Они почему-то успокаивали меня.

Прежде, когда моя жизнь еще не была так разрушена, одним из моих любимых мест был магазин Марудзэн.[23] Красные и желтые флаконы одеколонов и духов. Янтарные и яшмовые бутылочки с тонкой филигранью и летящим узором в изысканном стиле рококо. Курительные трубки, ножи, мыло, табак. Я мог часами рассматривать все это. И, наконец, шиковал, покупая карандаш самого лучшего качества. Однако последнее время Марудзэн стал для меня гнетущим местом. Книги, студенты, конторские стойки казались мне призраками назойливых кредиторов.

В то время я жил, непрестанно переезжая с места на место, от одного приятеля к другому. Однажды утром, когда мой друг ушел в школу, я остался в полном одиночестве с ощущением пустоты. И опять должен был бежать куда-нибудь прочь. Что-то гнало меня. Я шел от одной улицы к другой, бродил по переулкам, о которых уже прежде рассказывал, останавливался возле кондитерских лавок, рассматривал сушеные креветки, треску, пенки бобового молока в бакалейных магазинчиках, наконец спустился по улице Тэрамати в сторону улицы Нидзё и остановился у овощной лавки. Она заслуживает того, чтобы рассказать о ней отдельно. Из всех известных мне лавок эта нравилась мне больше всего. Лавка не была какой-то особенно роскошной, но ее неповторимая красота сразу бросалась в глаза. Овощи были разложены на наклонных лотках. Мне казалось, что эти потертые от времени доски когда-то были покрыты черным лаком. Поток прекрасной мелодии, несущейся аллегро, бросает тебе в лицо вызов, как зловещая голова Горгоны, чей взгляд превращает человека в камень. Разложенные на прилавке овощи были подобны музыке, которая застыла, приобретя цвет и форму. Чем дальше я проходил вглубь магазина, тем выше становились горы зелени. Даже зеленые хвостики морковки были поразительно красивы. А рядом лежали то ли моченые бобы, то ли стрелолист.

Особенно красива лавка была вечером. Улица Тэрамати шумна и многолюдна, но чувствуешь себя здесь уютнее, чем в Токио или Осака. Свет витрин потоком выплескивается на мостовые. Лишь вокруг этой лавки было темно, непонятно почему. Одной стороной дом выходил на неосвещенную улицу Нидзё, и понятно, почему там было темно. Но почему стояли без света соседние с этой лавкой дома, находившиеся на улице Тэрамати, было не ясно. Думаю, не будь она такой темной, я не был бы так уж заинтригован. К тому же навес лавки был так похож на козырек, что хотелось сказать: «Э, да этот дом в фуражке!» На козырьке тоже была кромешная тьма. Вокруг было темным-темно, поэтому великолепие хлынувшего из лавки, как проливной дождь, света многочисленных электрических ламп, было неоспоримо, и лампы освещали чудесную картину, как им вздумается. Мало что привлекало меня на улице Тэрамати так, как эта овощная лавка, которой я любовался то с улицы, где яркий электрический свет длинным, тонким буравчиком сверлил глаза, то сквозь окошко из цветного стекла на втором этаже кафе при кондитерской неподалеку.

В тот день я впервые сделал покупку в этой лавке. Там продавались удивительные лимоны. Лимон — самый обычный фрукт. Да и сама лавка, тоже была самой обычной, привлекая внимание не больше, чем любая другая. Но лимоны мне понравились: и их чистый цвет, словно бы выдавленный из тюбика лимонно-желтой краски, и их форма, напоминающая плотно намотанное по всей длине веретено. Я решился купить один. Как и куда я шел после этого? Я долго бродил по улице, и сгусток дурных предчувствий, сдавливавший мое сердце, в тот самый момент, когда я взял в руку лимон, стал понемногу рассасываться. Я почувствовал себя очень счастливым. Меланхолия, неотступно преследовавшая меня, исчезла благодаря одному этому лимону, а может, оттого, что то, в чем я сомневался, парадоксальным образом оказалось истинным. Как все-таки непостижимо человеческое сердце!

Прохлада лимона была хороша, нет слов. Обострение катара легких привело к тому, что у меня все время был жар. Чтобы проверить это, я пожимал руку то одному, то другому приятелю, но моя ладонь была всегда горячее, чем у них. Может быть, из-за этого жара прохлада лимона, просочившаяся внутрь меня сквозь сжимавшую его ладонь, была так приятна.

Я то и дело подносил его к носу, пытаясь уловить запах. Я представил себе Калифорнию, где вырос этот лимон. В памяти всплыл обрывок фразы «ударить в нос» из «Речей продавца мандаринов», которые я проходил на занятиях по камбуну.[24] И когда я, не дышавший прежде полной грудью, втянул в себя ароматный воздух, к лицу и телу прилила теплая кровь, и мне почему-то показалось, что я здоров…

Я с удивлением понял, что мне приятны эти простые чувства: ощущение прохлады, осязание, обоняние, зрение, потому что именно их я ищу уже так давно. Вот что я пережил тогда.

Я был слегка возбужден, испытывая что-то вроде гордости, я шел, и в моем воображении рисовался образ поэта, который облачился в прекрасные одежды и размашисто шагает по улице. А что, если положить лимон на грязное полотенце, приложить его к пальто, измерить отражение цвета, а потом вновь и вновь говорить себе: «Вот так тяжесть!» Именно это ощущение тяжести я постоянно и настойчиво искал, несомненно, оно являлось мерой всего доброго и прекрасного, выраженной в единицах веса. Вот такие глупые мысли рождались в моем повеселевшем сердце. Самое главное, что я был счастлив.

Как и куда я шел, не знаю. Наконец я остановился у магазина Марудзэн. Обычно я обходил его стороной, но теперь мне показалось, что я запросто могу зайти. «Сегодня загляну, пожалуй», — решил я и вошел внутрь.

Однако, непонятно почему, радость, переполнявшая меня, стала постепенно уходить. Ни флаконы духов, ни курительные трубки не прельщали меня. Уныние стало наполнять душу, и я подумал, что сказывается усталость от прогулки. Я подошел к полке с книгами по искусству и подумал: «Чтобы вытащить тяжелый альбом, потребуется больше сил, чем обычно!» Я стал вынимать книги одну за другой, открывал, но желания добросовестно перелистывать страницу за страницей не появлялось. И все же я, как завороженный, доставал следующий том. Та же история. Однако я не мог успокоиться, пока не пролистывал хотя бы несколько страниц. Когда становилось совсем невыносимо, я откладывал книгу в сторону. Я даже не мог вернуть альбом на прежнее место. Я пытался много раз. Но в конце концов, отчаявшись, я стал просто складывать их в стопку рядом с собой, и не пролистал даже тяжелый оранжевый альбом Энгра,[25] которого так любил последнее время. Что за наваждение! Руки отяжелели. Я совсем пал духом и смотрел на кучу наваленных книг, которые только что вытащил.

Что же случилось с этими альбомами, которые так притягивали меня прежде? Пробежав глазами страницу-другую, я поднимал голову, оглядывался вокруг, и тогда мне даже нравилось странное чувство возникавшего несоответствия… «Ах, да». В этот момент я вспомнил про лимон в моем рукаве. Я решил, свалив в кучу книжки в красочных обложках, хотя бы раз испытать этот лимон. «Вот именно».

Ко мне вернулось прежнее легкое возбуждение. Я как попало складывал стопку книг, затем быстро разбрасывал их, потом быстро складывал вновь. Доставал новые, чтобы добавить, и опять убирал. Странный, фантастический замок становился то красным, то синим.

Наконец готово. Сдерживая выпрыгивающее сердце, я с трепетом положил лимон на самый верх крепостной стены. Это была прекрасная работа.

Когда я окинул свое произведение взглядом, то увидел, что похожий на веретено плод лимона медленно впитал в себя сочетание всех этих ярких цветов и застыл. Мне казалось, что пыльный воздух Марудзэн сгустился вокруг лимона. Несколько мгновений я смотрел на него.

И вдруг у меня возникла еще одна идея. Удивительный замысел потряс меня: оставлю все как есть и с невозмутимым видом выйду на улицу. Я почувствовал странное возбуждение. «На улицу. Да, именно так, выйду на улицу», — и поспешно вышел из магазина.

Когда я оказался снаружи, мое возбуждение рассмешило меня. Я — странный злодей, установивший страшную бомбу, сверкающую золотом на полке в Марудзэн. Я и теперь думаю, как было бы здорово устроить гигантский взрыв именно там, на полках с альбомами по искусству.

Я все думал и думал об этом: «Если бы так произошло, то весь этот унылый Марудзэн разлетелся бы вдребезги».

А потом я пошел вниз по дороге, по району Кёгоку, где афиши кинематографа чудесно расцветили улицы.

В ГОРОДЕ У ЗАМКА

1. После полудня

Вид сверху особенно хорош, — сказал он, закашлявшись. В одной руке он держал зонтик, в другой — веер и полотенце. На лысой, как колено, голове соломенная шляпа с твердыми полями надета плотно, словно пробка на бутылку.

Старик весело бросил эту фразу через плечо и прошёл мимо Такаси. Сказав это, он даже не обернулся на Такаси. Вглядываясь вдаль, тот дошел до каменной ограды и с видимым облегчением опустился на скамейку.

На окраине города на протяжении примерно двух ри простирается зелёная равнина. А за ней — густая синева залива Исэ. Расплывчатые кучевые облака бледной каймой покоятся на горизонте.

— Что правда, то правда.

Исчезающий звук этого запоздалого ответа спустя несколько минут всё ещё звучит в ушах, все еще вертится на языке. Доброжелательность по отношению к этому старику, который, казалось, не знал никаких забот, отразилась на лице Такаси, и он вновь погрузился в созерцание безмятежной картины. Дул лёгкий ветер, время перевалило за полдень.

После смерти младшей сестры, милой, совсем ещё маленькой девочки, ему хотелось прийти в себя, подумать, и не прошло и тридцати пяти дней с её кончины,[26] как он уехал из дома к старшей сестре.

Он размышлял о чём-то своём и вдруг услышал плач ребёнка. Словно голос покойной сестры.

«Кто же так мог? В жару довести ребёнка до слёз» — подумал он.

Только теперь, в этих необычных местах, он куда как яснее, чем в момент смерти и кремации, понял, что потерял её навсегда.

Пережитое до и после ее смерти, о чем он написал в письме другу: «Рой мошкары, собравшись вокруг маленького мёртвого насекомого, стенает и плачет», — стало покрываться тонкой вуалью только после того, как он приехал в этот край. По мере того, как в мыслях воцарялся покой, а новая обстановка становилась привычной, неведомая ранее умиротворенность овладевала им. Он всегда жил в большом городе, а в последнее время не было ни секунды передышки, поэтому этот покой вызывал чувство благоговения. Выходя на прогулку, он изо всех сил старался беречь силы. Только не наступить на колючку. Только не стереть пальцы. От подобных пустяков зависело, сложится ли день удачно. Всё это походило на суеверие. Тем временем засушливое лето сменил первый дождливый день, а за ним еще один, и всякий раз, как дождь прекращался, всей кожей он ощущал приближение осени.

Покой в душе и едва заметные признаки осени не могли удержать его в комнате в компании книг и собственных мыслей. Ему хотелось видеть перед глазами травы, насекомых, облака, окрестные пейзажи, благодаря чему оживало то, что было спрятано на сердце. Такаси казалось, что лишь в этом есть смысл.

«Неподалеку от нашего дома руины замка — мне кажется, это место как нельзя лучше подходит для прогулок Такаси», — написала старшая сестра в письме к матери. На следующий вечер после его приезда вместе с сестрой, её мужем и дочкой, они вчетвером забрались на руины замка. Чтобы уничтожить стаи цикад, появившихся во время засухи, на рисовых полях жгли костры. Это должно было продлиться не больше двух-трех дней, поэтому они и поспешили сюда, чтобы полюбоваться необычным зрелищем. Равнина от края до края была морем огней. Вдалеке они мерцали словно звёзды. Горное ущелье было залито потоками света; местами казалось, что там берёт начало бурная река. На глаза Такаси навернулись слёзы при виде этой невероятной картины. В тот безветренный вечер на развалины замка пришло множество горожан в поисках прохлады и красочных зрелищ. В темноте блестели озорные глаза густо набелённых местных девушек.

Небо сейчас такое ясное, что даже навевает печаль. А под ним череда крытых черепицей домов.

Белое, как мел, здание начальной школы. Банк, напоминающий амбар. Крыша храма. Отовсюду из просветов между домов вылезает зелень, словно бумажная стружка, уложенная между европейскими пирожными в коробочке. Листва басё[27] свисает над задним двориком одного дома. Виднеется пышная зелень кипариса. Кроны сосен подстрижены и напоминают слои ваты. Потемневшие листья на нижних ветвях и молодая листва передают приятные глазу оттенки зелёного цвета.

Вдалеке красное здание почты.

Виднеется крыша, на которой белой краской написано «Детские коляски» и ещё что-то.

Между черепичных крыш на маленькие доски натянута ткань, отливающая красным светом в лучах солнца.

Когда наступает вечер, компании деревенских парней проезжают на велосипедах по главной улице городка, освещенной фонарями, и заворачивают к веселому кварталу. Даже молодые лавочники, одетые в такой час по-домашнему, ведут себя непринуждённо, совершенно не так, как днем, и подтрунивают над густо набеленными женщинами. Весь городок зажат в тисках черепичных крыш, а там, где развевается множество флажков, видимо, раскинулся цирковой шатёр.

Вблизи видна гостиница: все западные окна на первом, втором и третьем этажах плотно закрыты ставнями, спасающими от закатного солнца. Откуда-то донесся стук топора, сначала прозвучал тихо, а вслед за тем высоко в небе отозвался звонким эхом — «тук, тук».

Без устали стрекочут певчие цикады. «Словно бы склоняют слова, меняя в них окончания», — пришло ему на ум. Он стал прислушиваться к стрекоту, найдя это занятие увлекательным. Сначала одна из них стрекочет «тюку-тюку-тюку», а затем несколько раз повторяет «о-си, тюку-тюку», получается то «тюку-тюку-о-си», то «о-си, тюку-тюку», наконец слышится «сутто коти-ё, сутто коти-ё» и мелодия завершается звонким «дзи-и-и». Вдруг откуда-то другая цикада начинает выводить «тюку-тюку». А третья уже допевает «сутто коти-ё» и звонко переходит к «дзи-и-и». И так они поют на три, четыре, пять, а то и шесть голосов.

Как-то раз на развалинах замка, под деревом сакуры возле синтоистского святилища, прямо перед собой, на расстоянии вытянутой руки Такаси увидел поющую цикаду. На хрупком туловище — два тонких, словно мыльный пузырь, крылышка. Он с удивлением подумал, как такое маленькое насекомое берёт такие высокие ноты. Наверное, звук рождается лишь оттого, что эта часть где-то здесь между хвостом и брюшком то сжимается, то надувается. Она покрыта чешуйками, состоит из нескольких сегментов и работает точно, как мотор. — Сейчас он вновь вспомнил, как выглядела цикада. Брюшко недовольно ходит. То сжимается, то надувается, вот-вот лопнет. — Он подумал, что нет живого существа более бесполезного, чем цикада.

Время от времени здесь останавливаются прохожие, чтобы, как и тот старик, окунуться в вечернюю прохладу и полюбоваться пейзажем, а затем идти дальше.

Такаси часто замечал, что те же люди, что спали днем в тени беседок и смотрели на море, к вечеру опять пришли сюда и дружески болтают с молодыми няньками.

Повсюду резвятся дети с сачками для ловли цикад. Время от времени один из них вдруг остановится, посмотрит сначала внутрь садка для насекомых, затем на сачок и опять бежит вприпрыжку. Никаких слов, но почему-то наблюдать за ними увлекательно, словно смотришь спектакль.

Неподалеку девочки ловят кузнечиков, приговаривая: «Нэги-сан, рис шелушит, в траве шуршит». На местном диалекте «Нэги-сан» означает синтоистский «священник». Кузнечик своими короткими усиками на длинной добродушной мордочке действительно напоминает священника. Девочки держат кузнечиков за задние лапки, а они быстро перебирают передними, словно бы шелушат рис. Такаси показалось, что вид кузнечиков выражает абсолютную беспечность.

Из травы, где бегают девочки, взлетают вверх целые стайки кузнечиков, которые, оттолкнувшись задними лапками, несут на своих крыльях солнечный свет.

На глаза попадаются трубы, из которых струится дымок, обработанные поля. Расстилается пейзаж, словно сошедший с полотна Рембрандта.

Тёмная рощица. Крестьянские дома. Дорога. В зелёном рисовом поле — светло-коричневая кирпичная труба.

От морского побережья тянется небольшая железная дорога. Ветер, дующий с моря, несёт в сторону суши паровозный дым.

Приглядевшись повнимательнее, он увидел, что это не дым, а маленький как игрушка паровоз, формой своей напоминающий застывшую полосу дыма.

Солнце быстро садится. Краски начинают меняться на глазах.

Вдали видна бухта, которая, омывая морской берег, мысом врезается в сушу.

Каждый раз, забираясь на развалины замка, Такаси смотрел на бухту.

То тут, то там разрослись большие прибрежные рощи. В тени деревьев спрятались крыши домишек. Такое ощущение, что в бухте на якоре должен стоять корабль.

Вот и всё, что видно отсюда. Куда ни посмотри, нет ничего, что могло бы особенно приковать взгляд. Но почему-то эта картина трогала душу.

Что-то здесь есть. Действительно, во всём этом что-то есть. А попробуешь описать это ощущение словами — получается фальшиво.

Можно попробовать назвать это ощущение слабой беспричинной надеждой. Если бы кто-нибудь назвал это так, возможно, он бы с ним согласился. Однако все равно осталось бы «что-то еще».

Здесь живут люди особого рода, течёт жизнь, оторванная от всего остального мира, — думал он.

Однако на волшебную сказку картина тоже не очень похожа.

Он попытался вспомнить, видел ли он в европейской живописи пейзажи, которые бы напоминали ему эти места. Припомнил одну работу Джона Констебля.[28] Опять не то.

И всё-таки, что же? Без сомнения, панорамная картина обладает особенной красотой. А как хорош вид на бухту! Именно здесь все дышит изяществом линий, — думал он.

В такие дни небо по-осеннему ясное, синее, море отливает тёмно-синим, более тёплым, чем синева неба. Когда в небе появляется белое облако, море искрится белыми отблесками. Сегодня кучевые облака на горизонте цвета кожуры грейпфрута, и этот цвет до самого берега отражается в море. Как всегда, ему казалось, что на дне безмятежной бухты таится какая-то загадка.

Наблюдая за этой картиной, ему порой хотелось тоскливо завыть у самого подножия замка, словно дикому зверю. Было так странно, что даже перехватывало дыхание.

Бывает, что во сне оказываешься в удивительном месте, и тебе кажется, что ты здесь уже когда-то был. — У него было похожее ощущение, когда на него нахлынули непонятные воспоминания.

«Именно в тот день, именно в то время»,

«Именно в тот день, именно в то время».

В памяти мелькнул обрывок фразы, происхождение которой он не мог вспомнить.

«Мотоцикл Харикэн Хатча[29]».

«Мотоцикл Харикэн Хатча».

Голоса девочек, игравших в траве, один за другим отозвались звонким эхом недалеко от Такаси. Он услышал рёв мотоцикла, который промчался, видимо, по дороге Маруноути.

Как и всегда в этот час, городской врач возвращался домой на мотоцикле. Завидев его, девочки, гулявшие возле дома Такаси, обычно кричали наперебой «Мотоцикл Харикэн Хатча». А малыши вторили им — «мотоцика».

На третьем этаже гостиницы сняли с окон ставни.

Из виду исчезли доски с красной материей.

Над крышей домов — дымок,

Из-за дальней горы — песнь цикад.

2. Фокусы и фейерверки

Как-то раз, поужинав и приняв ванну, Такаси поднялся на развалины. В сумеречном небе то и дело вспыхивали огни фейерверка, который запускали в городе в нескольких ри отсюда.

А затем он услышал какой-то звук, словно бы приглушенный ватой хлопок. Преодолев расстояние, запоздало донесся залп. «Как красиво», — подумал он.

Тут пришли трое мальчишек, из которых самому старшему было лет семнадцать. Видимо, тоже решили прогуляться после ужина. Они заметили Такаси, наверное, поэтому заговорили вполголоса.

Ему не хотелось мешать их разговору, и он с преувеличенным интересом стал следить за тем, как в небе вспыхивают огни.

Далеко-далеко, ярко, словно медуза-звезда, вспыхнула, а затем погасла ракета. Море постепенно темнело, а там по-прежнему было светло.

Через некоторое время мальчишки тоже заметили огни фейерверка. В глубине души он обрадовался этому.

— Сорок девять, — сказал один.

— Да. Сорок девять, — подтвердил другой.

Они считали, сколько секунд проходит с запуска одного фейерверка до запуска другого. Он невольно услышал обрывок беседы.

— N-тян.[30] А как будет «цветок»?

— Флора, — ответил самый старший мальчик.

По дороге домой он всё ещё думал о том, что увидел на развалинах. Прямо возле дома он столкнулся с соседями, которые, увидев Такаси, крикнули его домашним: «Он пришел».

Дома устроили шум потому, что собирались все вместе пойти в цирк, посмотреть фокусы, а он куда-то запропастился.

Такаси сказал: «Извините».

Его зять засмеялся и переложил ответственность на плечи жены: «Ты сама виновата, что не сказала ему ясно об этом».

Сестра со смехом вытащила кимоно. Пока он бродил в замке, его сестра и Нобуко (младшая сестра её мужа) густо набелились.

— Где веер? — спросила его сестра мужа.

— Он в кармане…

— Вот как. Да он же совсем грязный.

Пока она разыскивала другой веер, её муж несколько раз затянулся табачным дымом.

— Да какая разница, какой веер. Собирайтесь побыстрее, — сказал он, а затем переключил внимание на засорившуюся трубку.

В глубине комнаты бабушка (мать мужа) помогала собираться Нобуко.

— А как тебе это? — спросила она, вынеся два-три веера. Их бесплатно раздавали в кондитерском магазине.

Наблюдая за тем, как сестра прикладывает к себе разные кимоно, он попытался представить себе по шорохам, доносившимся из соседней комнаты, с каким настроением и во что одевается Нобуко.

Наконец сборы были закончены, и Такаси первым вышел из комнаты, чтобы обуться в гэта.[31]

— Кацуко (дочь старшей сестры), играет на улице, позовите её, — попросила бабушка.

Кацуко в кимоно с длинными рукавами смешалась с толпой соседских ребятишек, и, сколько бы её ни звали, не откликалась.

— Угадайте, куда мы сейчас идём?

— В кино, в кино, — громко закричали две-три девочки.

— Нет, — покачала головой Кацуко. — Ещё раз, куда мы сейчас идём?

— В детский сад.

— Да нет же. Кто же ходит в детский сад вечером.

Её отец вышел на улицу.

— Давай поторапливаться. А то без тебя пойдём.

На пороге появились сестра и Нобуко. Казалось, что их белые лица плывут в вечерних сумерках. В руках каждая держала по вееру, которые принесла бабушка.

— Извините, что заставили ждать. Кацуко, Кацуко, а где твой веер?

Кацуко быстро махнула своим маленьким веером и подошла к матери.

— Мама, мы уходим… — сказала сестра.

— Кацуко, не будешь проситься домой? — спросила бабушка.

— «Не будешь проситься?» — Вместо ответа Кацуко передразнила ее и взяла за руку Такаси. Ведя ее за руку, Такаси пошел впереди.

Соседи, сидевшие на скамеечках возле домов, со всех сторон окликали их: «Добрый вечер», «Добрый вечер».

— Кацу-тян, как называется это место? — спросил он.

— Сёсэнкаку.

— Тёсэнкаку?

— Сё-сэн-каку.

— Тё-сэн-каку?

— Да, — сказала она, ударив его по руке. А через несколько секунд повторила:

— Сёсэнкаку.

— Тёсэнкаку.

С каждым разом отличие в произношении становилось все меньше, словно они сговорились передразнить друг друга. Это превратилось в игру. И когда он, наконец, сдался и сказал: «Сёсэнкаку», — она, сама того не заметив, сказала:

«Тёсэнкаку». Нобуко, услышав это, рассмеялась. А Кацуко надула губки оттого, что над ней смеются.

Теперь настала очередь её отца:

— Кацуко, тигаимас томо варабимас,[32] — сказал он.

Хмыкнув что-то про себя, Кацуко сделала вид, что собирается хлопнуть его по руке. Не обращая на это внимание, отец продолжал:

— Тигаимас томо варабимас. Что же ты имела в виду, сказав так, Кацуко? Ну-ка, объясни Такаси-сан.

Кацуко захлюпала носом, словно вот-вот расплачется. Нобуко взяла её за руку.

— Что ты хотела этим сказать?

— Она хотела сказать, что это не папоротник, — пришла на помощь Нобуко.

— И кому же она это сказала? — спросил он Нобуко.

— Дяде Ёсиминэ, — со смехом сказала Нобуко и посмотрела на племянницу.

— Это ещё что. Слышали мы кое-что и поинтереснее, — сказал её отец строго, а сестра и Нобуко рассмеялись.

Кацуко была готова по-настоящему расплакаться.

На каменной ограде замка висел большой фонарь, ярко освещавший деревья позади него. На деревья, росшие перед ним, наоборот падала густая тень. Там стрекотали цикады.

Такаси шёл последним.

С тех пор как он приехал сюда, они впервые вышли на прогулку все вместе. Прогулка с молодыми женщинами. В его жизни это бывало так редко. От того ли или нет, но он был счастлив.

Его сестра была немного своевольной, но в отношениях между ней и Нобуко не было никакой натянутости. Казалось, что Нобуко вовсе не старается приспособиться к ней, просто от природы у нее был кроткий нрав. Вот такой она была девушкой.

Поранив палец, она не могла играть на бива,[33] хотя и слыла хорошей музыкантшей. Послушно следуя наставлениям матери, она молилась о выздоровлении божеству Тэнри…[34]

Для школы она делала гербарий. Каждый раз, когда ездила в город по делам, привозила с собой целую охапку разных трав, завёрнутых в фуросики.[35] Часть отдавала Кацуко, которой они оказывались тоже нужны, а затем усердно делала свой гербарий.

Как-то раз Кацуко вытащила альбом фотографий Нобуко и принесла ему. Узнав об этом, Нобуко совсем не смутилась, и даже как будто с удовольствием отвечала на его вопросы. — У Нобуко был покладистый характер.

Сейчас она идёт впереди него, держа за руку Кацуко, и выглядит взрослой, совсем непохожей на ту девочку, которая босоногой бегает по дому в кимоно, сшитом на вырост. Рядом идёт его сестра. Он подумал, что она немного похудела последнее время, и походка стала лёгкой.

— Такаси. Иди впереди нас, — сказала ему сестра, внезапно обернувшись.

— Почему? — переспросил он, сделав вид, что не понял, хотя и прекрасно знал ответ. А потом сам рассмеялся. Ну, а смеяться и брести позади всех было уже совсем некрасиво.

— Давай, давай. Ну и противный мальчишка. Да, Нобу-тян?

Нобуко, смеясь, кивнула.

В цирковом шатре, как и следовало ожидать, было жарко и душно.

Пожилая женщина, волосы которой были убраны в прическу «бабочка»,[36] небрежно расстелила перед ними несколько подушек. Они сели в самом конце зала, слева — Такаси, посередине — сестра, справа — Нобуко, а за ней муж сестры. Был антракт, зал на первом этаже наполнился больше чем наполовину.

Та же женщина принесла поднос с сигаретами. Угли теплились, было невыносимо жарко, но она словно не замечала этого. Женщина медлила, словно чего-то выжидала. Что ни говори, выражение лица у неё было хитрым, а глаза сверлили насквозь. Она взглядом показывала на жаровню, затем отводила его в сторону, тайком наблюдая за мужем сестры. Раскрыв её уловку, Такаси нерешительно достал из рукава[37] кошелек с монетами, однако подобная наглость его рассердила.

А муж сестры был спокоен, словно бы ничего и не происходило.

— Не угодно ли вам «хибати»,[38] — настаивала она на своём и, суетливо потирая руки, отводила глаза в сторону. В конце концов появилась монета, и женщина ушла.

Поднялся занавес.

Какой-то темнокожий иностранец лениво расставлял на сцене реквизит, время от времени окидывая публику внимательным взглядом. Начало казалось вялым и неинтересным. Когда с реквизитом было покончено, на сцене появился индус со странным именем, одетый в причудливый фрак. Он заговорил на каком-то непонятном языке. Он брызгал слюной так, что она свисала по обеим сторонам его бледных губ.

— Что он сказал? — спросила его сестра. Услышав это, зритель, сидевший рядом, тоже посмотрел на него. Такаси не знал, что ответить.

Спустившись в зал, индус оглядел публику. Затем потянул за руку одного мужчину. Тот смущенно засмеялся. Наконец фокусник вытащил его на сцену.

Зачёсанные наперед волосы, накрахмаленное юката[39] и чёрные таби,[40] несмотря на такую жару. Он неловко переминался с ноги на ногу. А затем помощник принёс стул и усадил зрителя.

Индус оказался коварным шутником.

Предложив пожать руки, индус протянул руку вперёд. Долю секунды мужчина колебался, а затем решительно протянул руку навстречу. Однако индус отдёрнул свою руку, повернулся к зрителям, язвительно передразнил жест этого мужчины, а потом втянул голову в плечи и захихикал. Это была злая пародия. Мужчина посмотрел на индуса, посмотрел на своё место в зале и растерянно улыбнулся. Видимо, эта улыбка кому-то предназначалась. Может, в зале сидел его ребёнок, или жена? Всё это уж чересчур, — подумал Такаси.

После проказы с рукопожатием издёвки индуса стали более злыми. А зрители каждый раз смеялись. Наконец начались фокусы.

Фокус с верёвкой, которую разрезали пополам, а затем она оказывалась целой. Фокус с позолоченной вазой, в которую можно было налить сколько угодно воды. На стеклянном столике оставалось всё меньше и меньше предметов реквизита для этих незатейливых фокусов. Наконец на столике осталось лишь яблоко. Фокус заключался в том, чтобы достать изо рта огрызок съеденного яблока вместе с пламенем огня. Фокусник попросил мужчину съесть яблоко. Мужчина съел яблоко без остатка, и это опять вызвало в зале смех.

Каждый раз, когда Такаси слышал язвительный смех индуса, он недоумевал: почему тот мужчина ничего не предпринимает. Даже Такаси чувствовал себя довольно неловко.

И вдруг он вспомнил огни фейерверка.

— Интересно, — подумал он, — запускают ли фейерверк до сих пор?

Над далеким городом взлетают огни, они ярко загораются, словно медуза-звезда, а затем потухают над равниной, погруженной в сумерки. Панорама моря, облаков и равнины была такой красивой.

— Цветок?

— Флора.

Вместо того чтобы сказать «Flower».

Он подумал, что те мальчишки и вид окрестностей были самыми лучшими фокусами, которые никакому фокуснику не под силу.

Эти мысли постепенно прогнали дурное настроение. Подобное часто случалось с ним. Когда он наблюдал за чем-нибудь неприятным без эмоций, через некоторое время оно начиналось казаться даже забавным. — Вот такое рождалось чувство.

Он решил, что нелепо сердиться на балаганные шутки.

А на сцене, точно так же, как и на афише, индус изо рта выдувал огонь. И в этом была даже какая-то странная красота.

Наконец фокусы закончились, занавес опустился.

— Да, было интересно, — прошептала вдруг Кацуко, но как-то неискренне. Это прозвучало занятно, и все рассмеялись.

Полет красавицы.

Силачи.

Оперетта. Веселье в Асакуса.

Распиливание красавицы пополам.

Программа была длинной, и они поздно вернулись домой.

3. Болезнь

Сестра заболела. Ныло в боку, поднялась высокая температура. Такаси опасался брюшного тифа. Муж, сидевший у постели больной, сказал:

— Давай вызовем врача.

— Да нет, не нужно. Может, это просто глисты, — а затем добавила слабым голосом, словно говорила не с Такаси и не с мужем, а сама с собой.

— Вчера было так жарко, я шла домой пешком, но совсем не вспотела.

Накануне днём Такаси и Кацуко, увидев, как кто-то, пошатываясь, бредет в сторону их дома, шутя и дурачась, высунулись из окна.

— Кацуко, кто это там?

— А, это мама. Мама.

— Не придумывай. Какая-то чужая женщина. Иди, посмотри. Она не должна войти в дом.

Такаси вновь вспомнил выражение её лица в тот момент. Немного странное. Она привыкла видеть свою семью дома, а тут, проходя мимо, она вдруг увидела их будто со стороны. Именно из-за этого необычного ощущения её взгляд был чужим, — подумал Такаси. А может, она просто переутомилась.

Пришёл врач, подтвердил подозрение на тиф и вышел из комнаты. В коридоре Такаси переглянулся с обеспокоенным зятем. На его лице застыла вымученная улыбка.

Врач говорил о дисфункции почек. На это указывал обложенный язык или еще что-то подобное. Поставить окончательный диагноз тифа он затруднялся, и, попрощавшись, ушел.

Сестра сказала, что с тех пор как она вышла замуж, слегла в постель всего во второй раз.

— Первый раз это случилось в Китамуро.

— Она была очень слаба. Нужен был лед, но нигде поблизости его было не найти. Тогда среди ночи, часа в два, я проехал на велосипеде около четырёх ри, тарабанил в дверь магазина, разбудил хозяев и к счастью, успел купить льда. Завернув лед в фуросики и привязав к седлу велосипеда, я вернулся домой, а уж потом расколол его на куски. Да и льда-то осталось всего вот сколько.

Муж сестры сложил ладони, показывая пригоршню. Такаси рассмеялся, когда зять рассказывал, как измерял температуру жены каждые два часа и вычерчивал график; в этом очень хорошо проявлялся его характер.

— А чем она заболела тогда?

— Выяснилось, что это глисты.

Такаси никогда не обращал внимания на своё здоровье и однажды серьёзно заболел воспалением лёгких. Его зять совершил паломничество в храм в Китамуро, чтобы помолиться о выздоровлении. Когда Такаси стало получше, он ездил один раз в Китамуро. Это была маленькая деревушка среди гор, в которой живут крестьяне и лесорубы. Несколько семей разводит шелковичных червей. С наступлением зимы в поля рядом с деревней совершают набеги дикие кабаны, чтобы поживиться бататом, который составляет половину крестьянского рациона. Кацуко тогда была ещё совсем маленькой. К ней приходила соседская бабушка. Рассматривая книжки с картинками вместе с Кацуко, она по-своему разъясняла их девочке. Слона она называла «зверь со свёрнутым носом», обезьян — «горные сорванцы» или просто «дикари». Такаси удивился, что у некоторых детей в деревне не было фамилий, но для местных жителей в том не было ничего необычного. Это же дети дровосеков, — объяснили ему. В начальной школе была учительница Каору, дочь деревенского старосты, которую школьники называли попросту по имени. Ей было ещё лет шестнадцать или семнадцать.

Таким он запомнил это местечко. Такаси всегда с интересом слушал рассказы зятя о Китамуро.

Когда они жили там, Кацуко упала в речку. Эту историю он услышал из уст зятя.

В ту пору зять заболел бери-бери. Его бабушка, которой было за семьдесят, прабабушка Кацуко, вместе с девочкой отправились на речку мыть чашки. Река была бурной, узкой, но довольно глубокой. Хотя семья и не хотела беспокоить бабушку, она с удовольствием занималась Кацуко, когда жена уходила по делам. Так было и на этот раз.

Отец девочки услышал сквозь сон, как они ушли, а через некоторое время раздался странный крик, и, забыв про слабость, он мгновенно вскочил с постели. Река была рядом. Он увидел обезумевшую от испуга бабушку, которая только и смогла произнести имя «Кацуко». Она старалась изо всех сил объяснить ему что-то, но не могла вымолвить ни слова.

— Бабушка, что с Кацуко?

В ответ она лишь показала рукой на реку.

И тут он увидел, как Кацуко барахтается в воде. После недавнего дождя уровень воды в реке поднялся. Впереди по течению стоял каменный мост, и вода была почти вровень с основанием моста. За мостом река резко поворачивала. Там бурлил водоворот. Миновав следующий поворот, она впадала в глубокое болото. Девочка могла удариться головой о мост или камень на повороте, или, в худшем случае, ее могло понести потоком прямо в болото, где спасти ее уже было бы невозможно.

Не раздумывая, отец бросился в воду и поплыл за дочкой. Её нужно было схватить до моста.

В теле чувствовалась слабость. И всё же он смог догнать её в нескольких метрах от моста. Однако поток был бурным, и ему было никак не забраться на мост. Расстояние между опорами моста и водой было таким, что помещалась лишь головка Кацуко. Приподняв её, отец погрузился под воду, а затем кое-как вскарабкался на мост с другой стороны. Кацуко была словно мёртвая. Он перевернул её кверху ногами, а она так и не выплёвывала воду. В отчаянии он то и дело повторял её имя, стучал по спине.

Наконец Кацуко очнулась, словно бы ничего и не случилось. Не успела она открыть глаза, как тут же вскочила на ножки и принялась плясать. Он не верил своим глазам.

— Что же ты наделала со своим платьицем? — спросил он, пытаясь стащить с нее мокрую одежду, но она ответила: «Не знаю». Она поскользнулась и потеряла сознание, поэтому и не поняла, что чуть не утонула.

Резвится как ни в чем не бывало.

Вот такую историю рассказал зять. В послеобеденный час все соседи спали, и если бы он не проснулся, какая беда могла бы стрястись, — добавил он.

И рассказчик, и слушатели настолько были захвачены рассказом, что стоило зятю замолчать, как повисла тишина.

— Когда я вернулась домой, они втроем вместе с бабушкой ждали меня у ворот, — сказала сестра.

— Почему-то не могли усидеть дома. Переодевшись, решили подождать маму на улице.

— С того дня бабушка повредилась умом, — сказала сестра, понизив голос, и многозначительно посмотрела на мужа.

— Да, после этого случая она стала странно вести себя. Прошло довольно много времени, а она всё говорила ей (показал на жену): «Извини, внучек, извини, внучек».

— И хотя я и говорила ей, что она ни в чем не виновата…

Старушка сходила с ума и через год умерла.

Такаси подумал, как жестоко обошлась судьба с бабушкой. И хотя Китамуро не было его родными местами, и приезжал он туда совсем не надолго, чтобы понянчиться с Кацуко, с этим местом у него были связаны глубокие чувства.

Такаси приехал в Китамуро перед тем случаем. Бабушка часто по ошибке называла правнучку именем Нобуко, которая в то время уже ходила в школу для девочек. Нобуко вместе с матерью жила в городе. И каждый раз, когда бабушка путала имена, Такаси, который ещё ни разу не видел Нобуко, с волнением представлял себе эту девушку лет пятнадцати.

4. Кацуко

Такаси выглянул из окна, выходившего на поле.

Серые облака сплошной пеленой затянули небо. Они казались ему бездонными, низко свисая над землей.

Без солнечного света всё вокруг поблёкло. И лишь вдалеке, на здании больницы, белыми отблесками искрился громоотвод.

В поле резвились дети. Приглядевшись, он узнал среди них Кацуко. Единственный мальчик в этой компании, видимо, затеял какую-то жестокую игру.

Мальчик толкнул Кацуко так, что она упала. Не успела она встать, как он толкнул её вновь. И на этот раз, вложив всю свою силу в этот удар.

Что же они там делают? Какая-то злая игра, — думал Такаси, наблюдая за детьми.

Когда эта игра закончилась, три девочки выстроились перед мальчиком друг за дружкой словно очередь на железнодорожную платформу. Началась странная «проверка билетов». Первая девочка протянула руку, и мальчик изо всех сил стал тянуть ее на себя. Девочка резко упала на землю. Следующая девочка вытянула руку вперёд. Он опять дернул. Упавшая тут же поднималась и вставала в конец очереди.

Вот и все, что он увидел. Мальчик тянул за руку с разным усилием. Казалось, его забавляет, с каким страхом и трепетом ждут этого девочки.

Напрягая всё тело, он лишь слегка тянул за руку. А затем неожиданно дергал так сильно, что девочка падала. А потом он опять лишь слегка пожимал руку.

В этой маленькой компании мальчик вёл себя словно он взрослый, точь-в-точь какой-нибудь пильщик или каменщик за своей работой, и сейчас он как будто даже напевал себе под нос. И было очевидно, что он доволен собой.

Наблюдая за этой игрой, Такаси заметил, что мальчик особенно жесток с Кацуко. Ему было больно это видеть. Под предлогом игры над Кацуко издевались. Почему, спросил себя Такаси. Наверное, Кацуко была своенравной, а играя с детьми, никогда не хотела уступать.

И всё же, неужели она не понимает несправедливости этой игры? Нет, должна понимать. Но, видимо, понимая, все терпит, чтобы проверить свою силу воли.

Пока он размышлял над этим, Кацуко вновь упала от сильного рывка. Если она играет, чтобы проверить себя, каким же должно было быть её лицо в тот момент, когда она упала и уткнулась носом в землю. — Поднявшись, она выглядела так же, как и остальные дети.

Удивительно, что она не плачет.

Подумав, что мальчик, обернувшись, может заметить его, Такаси не отходил от окна.

В глубине облачного бездонного неба двигалось что-то блестящее.

Голуби?

На фоне тусклых облаков птиц не видно, лишь блики света. Птиц не больше трех, а по хаотичности полета можно предположить, что это голуби.

«А-а, может, Кацуко договорилась с ним бороться во всю силу», — неожиданно пришло ему в голову. Как-то раз, когда Такаси обхватил её за плечи, она не раз его просила: «Еще сильнее, еще сильнее». Припомнив этот случай, он решил, что это очень похоже на Кацуко. Такаси отошёл от окна вглубь комнаты.

Вечером, после ужина, Кацуко расплакалась. Такаси был на втором этаже, когда услышал её плач. Голос сестры, которая успокаивала дочку, становился все громче, а Кацуко, не обращая внимания на уговоры, продолжала плакать ещё сильней. Голоса раздавались так громко, что Такаси спустился вниз. Нобуко обнимала Кацуко. Руку девочки держали у самой лампы, а его сестра собиралась вытащить что-то из ее ладошки иголкой.

— Кацуко гуляла на улице и занозила руку. Она сначала не заметила, а во время ужина в ранку попал соевый соус, — объяснила Такаси бабушка.

— Пододвинься ко мне поближе, — с досадой сказала его сестра и потянула руку девочки на себя. Кацуко разрыдалась во весь голос, словно её ошпарили.

— Не знаю, что делать, оставим, как есть, — с этими словами его сестра, наконец, отпустила руку дочери.

— Ну, сейчас уже ничего не поделаешь. Намажем мазью, — посоветовала бабушка. Нобуко пошла за мазью. Спасаясь от плача Кацуко, Такаси вновь поднялся на второй этаж.

Ранку намазали мазью, но Кацуко никак не могла успокоиться.

«Наверняка она тогда и занозила руку», — подумал Такаси, вспомнив увиденное днем. И вновь его стал мучить вопрос: какое же лицо было у Кацуко, когда она ничком упала на землю.

«Может, её сила воли дала сейчас трещину», — решил Такаси, и в отчаянных рыданиях Кацуко ему послышались горькие нотки.

5. День и ночь

Однажды возле развалин замка в тени скалы он обнаружил великолепный колодец.

В старину на этом месте, видимо, располагалась самурайская усадьба. Здесь было поле или сад, а теперь торчали лишь сухие деревья сливы, росла тыква и цвела перилла. На скале стояли толстое крепкое дерево и старая камелия. Их листва образовывала зелёную завесу, в тени которой и притаился колодец.

Огромный сруб, мощная каменная кладка — это был крепкий, отличный колодец.

Две молодые женщины стирали бельё в больших тазах.

Целиком колодец был не виден с того места, где стоял Такаси. Скорее всего, его венчал шест — журавль, а воду черпали и поднимали большой деревянной бадьей, в которой отражалась сочная зелень деревьев. Когда одна женщина подставляла таз, другая наливала воду из бадьи. Вода выплескивалась в таз, в водяных брызгах переливалась радуга. Вода, словно ручей, стекала по сверкающим чистотой камням возле колодца, по босым ногам женщин, и в этом потоке тоже отражалась зелёная листва.

Он испытывал зависть, наблюдая за этой восхитительно счастливой жизнью. Прохладная тень зелёной завесы. Чистая и прозрачная вода. Почему-то это трогало сердце.

В небе синем солнце светит.

Посмотри скорей в окно.

Воду льют, бельё стирают,

Сушат кимоно.

Он вспомнил, что в детстве часто напевал эту песенку, то ли прочитав слова в учебнике родного языка, которые в ту пору публиковались государственными издательствами, то ли выучив на уроке пения. В её словах не было ничего искусного, но стоило ему лишь услышать эту песенку, как яркие и живые картинки его собственного детства неожиданно появлялись перед глазами.

Слышишь песенку вороны:

Раздается кар-кар-кар.

И над дубом, и над кленом

Раздаётся кар-кар-кар.

Рядом была картинка.

Одно за другим оживали воспоминания: песенка называлась «Четыре стороны», а на картинке ребёнок, повернувшись лицом к восходящему солнцу, протягивал к нему руки.

Иероглифы набраны уставным шрифтом, похожим на рукописный. Безымянный художник изобразил круглолицего мальчугана, настоящего отличника, под стать иероглифам, написанным плавными линиями.

Он никогда не читал вслух надпись в учебнике «Права принадлежат…», но часто проговаривал ее про себя. Он подумал, что эта надпись «права принадлежат…» неотделима от учебника, точно так же, как имя адресата от письма. Вспомнились даже выходные данные учебника.

В детстве ему казалось, что место, изображенное на картинке, существует где-то на самом деле. Он думал, где-то живут такие простые и искренние дети. Эта мысль приходила ему в голову.

Именно об этом он всегда мечтал. Простой, светлый, здоровый мир. И теперь такой мир предстал перед его глазами. Неожиданно в этой сельской глуши, в тени зелёной листвы, он нашел этот мир, который оказался даже лучше и ярче.

Он подумал, что школьный учебник был курсом на жизнь, к которой он должен стремиться.

Картины природы, которыми невозможно пресытиться, детские воспоминания, образы новой жизни временами ярко вспыхивали перед ним то и дело. Но порой наступали бессонные ночи.

После такой ночи его охватывает лихорадочное возбуждение, вызванное совершенными мелочами. Когда оно проходит, на него наваливается ужасная усталость, хочется упасть и заснуть хоть на обочине дороги. Подобное ощущение возникало у него при виде коры клёна.

Кора клёна была холодной. В центральной части замка стояла скамейка, на которой он обычно сидел, а за ней рос клен.

На земле лежала сосновая хвоя. По ней шустро бегали муравьи.

Причудливый узор мха со всех сторон осыпал холодную кленовую кору, словно чесоточная сыпь.

А воспоминание о том, как в детстве он бегал по плетёным циновкам, превратилось в почти реальное ощущение.

Над ним, как и теперь, рос клен. На земле лежали сосновые иглы, копошились муравьи. Поверхность земли была неровной. Там и постелили циновки.

«Дети знают, как приятно бегать босиком по кочкам, покрытым холодными циновками. Стоит только постелить циновки, как они вскакивают на них, кувыркаются прямо в одежде, радуются тому, что вольны делать все, что угодно».

Вспомнив об этом, он захотел вдруг прижаться щекой к дереву, чтобы охладить ее.

«Наверное, я устал», — в руках и ногах он почувствовал небольшой жар.

«Вот что я хочу тебе подарить. Это будет желе. Даже от шагов на его поверхности возникает лёгкая рябь, а когда дует ветер, оно дрожит. Цвет — синий, как у моря, посмотри, в нём плывёт множество рыбёшек.

А еще шторы. На них рисунок, осенние травы, они постепенно превращаются в непроходимые заросли. Этого не видно, но наверху должно быть дерево гинкго[41] с пожелтевшей листвой.

Дует ветер, колышутся травы. Взгляни, гусеница переползает с одной ветки на другую.

И то, и другое я подарю тебе.

Но пока подарки не готовы, тебе придётся подождать. Когда тебе будет скучно, подумай об этом. Тебя это утешит».

Как-то раз он написал такую открытку. Шутки ради, конечно. Однако ему показалось, что в ней отчасти удалось выразить ощущение, не дававшее ему покоя ни днём, ни ночью, от которого по спине бегали мурашки. Ночью он не мог заснуть, за окном летали и кричали кваквы. Затем эти звуки стали раздаваться где-то внутри него самого. Казалось, что насекомые стрекочут прямо в его комнате.

«Ну, вот опять», — подумал он, ощутив непонятную тревогу. — В последнее время так повторялось из ночи в ночь.

Он гасил лампу, закрывал глаза, и его охватывало странное ощущение, что окружающие предметы начинают быстро вертеться. Огромные предметы разбивались на мелкие осколки. Словно он подкручивал рукой или поддувал их. Всё крутилось и вертелось, словно волчок, а когда он, лёжа в постели, пытался представить хотя бы кончики пальцев собственных ног, этот круговорот вовлекал его в себя, и они оказывались бесконечно далеко. Иногда, читая книгу, замечаешь, как буквы становятся все меньше и меньше. Чем-то похожее ощущение. От страха он не мог сомкнуть глаз.

Порой ему приходило в голову, что у него вот-вот получится что-нибудь наколдовать. Вот что он делал.

В детстве он спал вместе с младшим братом. Повернувшись на живот, вытянув руки и сцепив их кольцом (получался будто загон для животных), он говорил: «Эй, Ёсио-кун.[42] Здесь я вижу коров». Брат попадался на эту шутку каждый раз. Но когда он сам прижимался лицом к сцепленным рукам, над простынёй в кромешной тьме действительно появлялось множество коров и лошадей. — Сейчас это казалось ему и вправду возможным.

Поля и сады, равнина, улицы, рынки, театры. Пристань и море. Вот бы эта огромная картина с вкрапленными в неё фигурками людей, повозками, кораблями, растениями, животными возникла в темноте. Кажется, она вот-вот появится. Гул уже доносится до его ушей.

Когда он писал ту шутливую открытку, у него было такое же странное ощущение, от которого по коже бегали мурашки.

6. Дождь

Август подошёл к концу.

Завтра Нобуко возвращается в город, где будет жить в школьном пансионе. Ранка на её пальце зажила, поэтому по наставлению матери вместе с одним из соседей она отправилась поклониться божеству Тэнри. Этот человек во всей округе слыл самым ревностным верующим.

— А где бирка? — спросил зять, связывая вещи Нобуко в узел.

— Что же ты ворон считаешь? — поддразнил он Нобуко сердитым голосом, а Нобуко рассмеялась и пошла на поиски.

— Нигде нет, — сказала она вернувшись.

— Может, сделать из старых манжет… — предложил Такаси.

— Нет, где-то их было полным-полно. Ты смотрела в выдвижных ящиках? — спросил зять. Нобуко сказала, что смотрела.

— Скорее всего, Кацуко их вновь туда припрятала. Пойди, взгляни, — сказал он, рассмеявшись. Кацуко то и дело подбирала какой-нибудь хлам и прятала в своём ящике.

— Бирка здесь, — сказала бабушка и, улыбаясь, подала бирку, показывая, как надо искать.

— Что бы мы делали, если бы не было бабушки, — с нежностью сказал зять.

Вечером бабушка готовила бобы.

— Такаси-сан, не попробуете ли? — спросила она, пододвигая к нему печеные бобы.

— Нобуко возьмет бобы с собой. Сколько бы ни взяла, всё сразу же съест дочиста…

Слушая её, Такаси жевал бобы, как вдруг снаружи послышались шаги, и вошла Нобуко.

— Ну что, взяла?

— Да, стоит возле задних дверей.

— Дождь может пойти, лучше внести в дом.

— В доме и оставила.

— А тётушка Ёсиминэ-сан интересовалась, уеду я завтра или нет, — сказала Нобуко и запнулась на полуслове.

— Уедешь? — переспросила её мать.

Тётушка Ёсиминэ-сан сказала: «И когда изволите уехать? Завтра?» и Нобуко, сразу не сообразив, что ответить, ответила: «Да, завтра изволю уехать». Мать и Такаси рассмеялись, а Нобуко слегка покраснела.

Она взяла напрокат детскую коляску.

— Завтра встанем пораньше, погрузим багаж на коляску и отвезём на станцию, — объяснила мать Нобуко.

«Не очень удобно», — подумал Такаси.

— А Кацуко тоже пойдёт с нами? — спросила Нобуко.

— Говорит, что пойдёт, поэтому сегодня уже легла спать, — ответила ей мать.

Он подумал, что везти багаж в такую рань неудобно: ведь было бы гораздо лучше купить билет сегодня вечером и заранее отвезти багаж.

— Может быть, я отвезу прямо сейчас? — предложил он.

Во-первых, так подсказывало ему воспитание, а во-вторых, ему хотелось произвести впечатление на юную Нобуко. Однако и мать, и Нобуко в один голос сказали: «Нет, нет, не беспокойтесь», — и он не стал настаивать.

Летним утром, чуть свет мать и дочь с племянницей выходят из дому и отправляются на станцию: одна толкает коляску, другая, одетая с особой тщательностью по случаю поездки, ведёт за руку девочку… Он попытался нарисовать в своём воображении такую картину, получилось красиво.

«Каждая из них в душе предвкушает радость предстоящей прогулки», — подумал он и ощутил, как хорошо у него стало на сердце.

Той ночью он опять никак не мог уснуть.

Дождь зарядил в полночь, но затем прекратился. В ожидании следующего дождя он задремал.

Через некоторое время он услышал, как издалека вновь приближается дождь.

Стрекот насекомых сменился шумом дождя. Через некоторое время он вновь стал двигаться в сторону города.

Такаси отдёрнул москитную сетку, поднялся с постели и отодвинул одну ставню.

На замковых развалинах горел фонарь. Листва, отполированная дождём, при свете фонаря искрилась, словно рыбья чешуя на солнце.

Вновь пошёл дождь. Он сел на порог и подставил ноги под холодные струи.

В одном из домов напротив открылась дверь, и молодая женщина в ночном кимоно вышла откачивать воду насосом.

Дождь усилился, водосточная труба, булькая, поглощала воду.

Он увидел, как белая кошка бежит под навесом соседнего дома.

Кимоно Нобуко так и висело под дождём на шесте для сушки белья. Это было будничное кимоно с узкими рукавами, в котором он привык видеть ее дома. Оттого, наверное, ему и казалось, что силуэт висящей одежды похож на фигурку Нобуко.

Ещё одна дождевая туча ушла в сторону города. Вдалеке раздались звуки.

«Тин, тин».

«Тин, тин».

Стрекот каких-то насекомых, напоминавший удар твердого металла о яшму, смешался с пеньем сверчков.

Он чувствовал, что у него ещё горит лоб, и ждал приближение дождя, уже миновавшего замок.

СЛЯКОТЬ

1

В этот день из дома пришел денежный перевод. Я решил отправиться в Хонго[43] и обменять чек на деньги.

При мысли о том, чтобы выйти из дома, когда в моем пригороде после снегопада такая слякоть на дорогах, становилось тоскливо, но этих денег я ждал, поэтому выйти пришлось.

Всё, что я так старательно пытался написать в последнее время, никуда не годилось. Но не столько сама неудача, сколько странный болезненный характер этой неудачи дурно повлиял на все последующие дни. Мне было необходимо хоть как-то изменить настроение, но с тех пор, как закончились деньги, я даже не выходил на улицу. Наконец из дома прислали деньги. Что-то мне не понравилось в том переводе, и я отослал его обратно (на душе стало еще противнее), а потом опять стал ждать. Прошло дня четыре. И вот пришел второй перевод.

С того дня, как я отложил рукопись в сторону, должно быть, прошло уже больше недели. За это время я лишился жизненных сил и потерял равновесие. Как я уже говорил, неудача была пропитана чем-то болезненным. Мне вроде бы и хотелось писать, я продумывал фразы в голове, но стоило мне только сесть за работу, как я не мог вспомнить ни слова. Я не мог даже перечитывать и редактировать уже написанное. Я спрашивал себя, как лучше написать, но никак не мог вспомнить, в каком настроении я придумывал тот или иной фрагмент. Я смутно чувствовал, что продолжать в таком духе дальше нельзя, но не мог решительно остановиться. Не мог и не останавливался.

Как и следовало ожидать, мне стало совсем плохо после того, как я бросил писать. Я сидел без дела. Эта бездеятельность была еще более странной, чем мое обычное состояние. Когда увядает цветок, вода в вазе начинает тухнуть, и это очень противно, но охватывает такое нежелание с этим возиться, что оставляешь все как есть. Чем больше смотришь на вазу, тем противнее становится. Но это ощущение никак не превращается в желание устранить его причину. Такое настроение сложно назвать меланхолией, потому что в нем есть нечто, что тебе нравится. И тебе остается лишь вдыхать запах собственной бездеятельности.

За что бы я ни брался, все бросал на полпути. Стоило мне опомниться и вернуться к тому месту, на котором я остановился, как моя натура, уже вкусившая бездеятельности, вновь начинала явно стремиться к ней. За что бы я ни брался, ничего не доводил до конца. И чем дальше, тем больше линия моей жизни превращалась в череду недоделок. Я никак не мог выбраться из болотной мути, движение в которой было невозможно. На дне болота словно бурлил какой-то газ. До чего же противная фантазия. Она захватила меня неожиданно, будто горе случилось у моих родных или меня предали друзья.

В ту пору было много пожаров. Я частенько гулял в поле по соседству с домом. Однажды увидел, как начали строительство нового дома. Повсюду на земле валялась стружка. Я машинально стряхнул пепел от сигареты на стружку, а заметив это, испугался. Одна мысль прочно засела у меня в голове. Неподалеку произошло два пожара, и меня вдруг стало охватывать сильное, связывающее по рукам и ногам беспокойство. А вдруг мне скажут: «А, это ведь ты гулял там!», «Это ведь был пепел твоей сигареты», и я не смогу сказать ни слова в свое оправдание. Всякий раз, когда я видел почтальона с телеграммами, на душе скребли кошки. Я обессилел от своих фантазий и чувствовал себя несчастным. Из-за таких пустяков так ослабеть и пасть духом! От подобных мыслей было не избавиться.

У меня не было желания браться за что-либо, и я проводил время, рассеянно наблюдая за отражением в зеркале и кувшине с рисунком в виде роз. Не могу сказать, что это было безотказным лекарством, но порой мне удавалось поймать момент, когда от такого занятия на душе становилось спокойно. Прежде подобное ощущение часто возникало у меня во время прогулок по полям. Это было лишь смутное ощущение, но наблюдая за травой, колыхавшейся на ветру, я чувствовал, что глубоко во мне что-то колышется вместе с этой травой. Ничего определенного. Я чувствовал неясный отклик, и было так удивительно, когда волнение травы на осеннем ветру воспринималось как волнение собственного сердца. Это ощущение пьянило, а после на душе становилось светло.

Наблюдая за отражением в зеркале и кувшине, я невольно вспомнил об этом. Хорошо бы менять свое настроение таким образом, думал я, и временами эта мысль меня даже захватывала. Однако независимо от того, как я себе это объяснял, я часто погружался в свои наблюдения, забывая обо всем остальном. Для меня, не находящего в себе силы чем-либо заняться, красивый кувшин, на белой холодной поверхности которого нашел приют свет от уличного фонаря, обладал странной притягательностью. Часы били два, три часа ночи, а я все не спал.

Смотреть по ночам в зеркало — порою очень страшное занятие. Собственное лицо кажется чужим, а иногда, когда глаза слишком устали, оно вдруг становится точь в точь похожим на уродливую маску «гигаку».[44] Раз — изображение лица в зеркале исчезнет, два — словно симпатические чернила, опять появится. А порой увидишь всего один глаз, который злобно уставится на тебя. Однако в какой-то степени страх появляется и исчезает по твоей воле. Я напоминал себе детей, играющих на морском берегу: волны накатываются и откатываются, то они преследуют детей, то дети их. Так и я, страшась маски «гигаку», пристрастился играть с ней.

И все же мое бездеятельное состояние не менялось. Даже когда я наблюдал за отражением в зеркале или кувшином, и мне казалось, что я нахожусь в каком-то удивительном месте, я стал ощущать ту самую бездеятельность. И не только ее. До полудня я спал и видел множество снов, а дни становились тяжкими и утомительными оттого, что я не мог порой отличить увиденные сны от действительности. Я почувствовал, что однажды наступит момент, когда я усомнюсь в том мире, в котором живу. Порой мне приходило в голову, что люди, которых я вижу, гуляя по городу, чураются меня и бегут прочь. От этих мыслей было страшно. Иногда приходило на ум, что, например, вот эта девушка-няня, наклонившая лицо вниз, сейчас поднимет голову и окажется оборотнем. — Но наконец пришел долгожданный перевод. И я впервые за последние несколько дней пошел к электричке по заснеженной дороге.

2

По пути от станции Отяномидзу до Хонго я видел, как трое прохожих поскользнулись. Добравшись до банка, я понял, что у меня испортилось настроение. Я поставил тяжелые, намокшие гэта к ярко горящей газовой печурке и ждал, пока банковский клерк назовет мое имя. Напротив меня стоял посыльный мальчишка из магазина. Когда я снял гэта, мне стало казаться, что этот парень смотрит на меня. Смутившись, я уставился в пол, запачканный грязью, которую принёс на своих гэта вместе со снегом. Возможно, это лишь плод моего воображения, но меня сковал взгляд посыльного. Я вспомнил, что в такие моменты краснею. Может быть, я уже покраснел? Стоило мне так подумать, как я почувствовал, что заливаюсь краской.

А меня все не вызывали. Они чересчур мешкали. Я дважды прошелся мимо клерка, которому передал чек. Наконец не выдержал и спросил. Оказалось, что другой клерк просто забыл про мой чек.

Я вышел из банка и направился в сторону станции Сэймонмаэ. Двое постовых подняли и под руки повели молодую женщину, которая упала и потеряла сознание. Прохожие стояли и смотрели. Я отправился в парикмахерскую. В парикмахерской как раз разбился котелок для кипячения воды. Мне велели вымыть голову, и ничего не оставалось, как намылить голову самому и стереть мыло мокрым полотенцем. Может, это какое-нибудь новшество, подумал я, но спросить постеснялся. Однако ощущение мыла на волосах было довольно противным. Спросил, в чём дело, оказалось, котелок разбился. Несколько раз протер волосы мокрым полотенцем. Заплатил деньги, забрал шапку, потрогал волосы, мыло так и осталось. Хотел было что-нибудь сказать, чтобы не выглядеть так глупо, но передумал и вышел на улицу. Я рассердился на то, что попытка улучшить настроение не удалась. Зашёл в пансион к приятелю, там и помыл голову. Потом какое-то время поболтали.

Пока я говорил, его лицо уходило всё дальше и дальше. А потом я подумал, что говорю совсем не о том, что считаю важным. Стало казаться, что разговариваю не с хорошо знакомым мне человеком, а с кем-то чужим. Наверняка он замечает во мне странности. Он вполне дружелюбен, а не говорит о странностях лишь потому, что сам боится. А самому страшно спрашивать: «Послушай, а нет ли во мне чего странного?». И ведь страшно не то, что тебе ответят: «Да, пожалуй, ты и, правда, странноватый», — а то, что ты сам, задав такой вопрос, признаешь в себе эту странность. А стоит лишь раз это признать, то всему наступит конец. Вот этого я боялся. И пока об этом думал, не переставал болтать с приятелем.

— Нельзя тебе взаперти сидеть. Выходить нужно почаще, — сказал он, провожая меня до дверей. Хотелось что-нибудь на это ответить, однако я только кивнул и вышел на улицу. Ощущение было такое, словно справился с тяжелой работой.

На улице по-прежнему кружился снег. Решил пройтись по букинистическим магазинчикам. Хотелось купить какую-нибудь книжку, но денег было мало, поэтому я скупился и ничего не мог выбрать. «Если уж эту куплю, то ту, которую только что смотрел, точно надо было купить». Заходя в следующий книжный магазин, жалел, что ничего не купил в предыдущем. Это повторялось столько раз, что я смертельно устал. Купил открытки на почте: одну отправил родителям с благодарностью за деньги, вторую другу с отчетом о своих делах. То, что никак не мог написать за столом, на почте написалось с легкостью.

Зашел в очередной книжный магазин. Думал, что букинистический, а оказался магазин с новыми книгами. Покупателей не было, услышав мои шаги, вышел продавец. Ничего не поделаешь, куплю самый дешевый литературный журнал. Если вернусь домой, так ничего и не купив, ночью будет нестерпимо плохо, — подумал я. Эту нестерпимость я почувствовал как-то особенно преувеличенно. Знал, что преувеличиваю, но все равно не мог отделаться от этой мысли. Развернулся и опять пошёл по букинистическим магазинам, но по-прежнему впустую. Обзывал себя скрягой, но ничего купить не мог. Пошёл сильный снег, поэтому, наконец, решился зайти в последний магазин, лотки с книгами которого были уже убраны с улицы, и на сей раз непременно купить старый журнал, о цене которого недавно справлялся. Когда понял, что моим окончательным выбором стал первый магазин, в который я сегодня заходил, и первый журнал, о цене которого спрашивал, почувствовал себя дураком. Мальчишка-продавец увлеченно наблюдал за тем, как ребята на улице бросаются снежками. Там, где раньше был журнал, я его найти не смог. Не мог же я ошибиться магазином, — подумал я, забеспокоился и спросил у продавца.

— Вы его здесь забыли? Мы ничего не находили, — сказал продавец, толком не выслушав мой вопрос, и потерял ко мне интерес, вновь погрузившись в наблюдение за игрой мальчишек на улице.

А мне так и не удалось отыскать журнал. Я очень устал. Купил пару носков и поспешил в сторону Отяномидзу. Уже наступил вечер.

На Отяномидзу купил проездной билет. В электричке все пытался сосчитать, во сколько мне обойдется поездка в школу и обратно, если ездить каждый день. Сколько раз считал, столько раз сбивался. Выходило, что цена та же, что и у разовых билетов. Вышел из электрички на станции Юракутё, отправился на Гиндзу,[45] купил чай, хлеб, сахар и масло. Прохожих было немного. И здесь трое или четверо молодых продавцов играли в снежки. Наверное, больно, если твердый снежок попадает в цель. Мне было не по себе. Наверное, устал. Сегодняшние оплошности были чересчур глупыми, и это раздражало меня. Купив хлеба на восемь сэн,[46] я демонстративно забрал сдачу с десяти. Если где-то вдруг не оказывалось того, о чем я спрашивал, приходил в ярость.

Зашел поесть в пивную «Лев». Согрелся, выпил пива. Видел, как готовят коктейль. В одну бутылку бармен налил разных напитков, закрыл крышкой и потряс. Сначала казалось, что человек трясет бутылку, а потом уже, что бутылка трясет человека. Бармен вылил напиток в бокал, украсил фруктами и поставил на поднос перед клиентом. Было интересно смотреть, как четко и ловко он со всем справился.

— Ребята, вы как арабские солдаты выстроились.

— Да-да, словно на парад в Багдаде.

— А ты, малый, уже порядком опустел. Рассматривая бутылки с винами, выставленными в ряд, я почувствовал, что от пива захмелел.

3

Выйдя из «Льва», я зашел в магазин с импортными товарами и купил мыло. Ощущение того, что все идет вкривь и вкось, опять вернулось. Я стал думать, что в покупке мыла есть что-то странное. Я не мог припомнить, было ли у меня четко выраженное желание купить его или нет. Чувство беспомощности, словно делаешь шаг в пустоту.

«А все потому, что в облаках витаешь», — любила раньше говорить мама, когда я совершал промашки. Я вдруг подумал, что эти слова как раз о том, что я только что сделал.

Это мыло для меня было непозволительно дорогой покупкой. Я подумал о маме.

— Кэйкити… Кэйкити, — я несколько раз попробовал назвать свое имя.

И тут в памяти отчетливо всплыло грустное лицо матери.

Года три назад я напился и поздно ночью вернулся домой. Не помню, что тогда случилось. Друзья отвели меня домой, по их словам, я был в стельку пьян. Каждый раз, когда я думаю о том, что чувствовала тогда мать, на душе становится мрачно. Друзья потом изображали, как мать меня ругала. Здорово подражали, я один в один слышал голос матери. Меня поразили ее слова. Была в них такая сила, что даже в пересказе товарища они довели меня до слез.

Подражание все-таки занятная вещь. Теперь уже я подражал той пародии моего товарища. Интонации самого близкого мне человека я выучил от чужих людей. После того случая мне было достаточно, не повторяя всех ее слов, сказать только «Кэйкити», как я представлял состояние матери в тот день. Лучше всего остального было именно это «Кэйкити!». Лицо матери, стоявшее перед моими глазами, было мне упреком и в то же время давало силы.

Небо просветлело, вышла луна. Я шел по мостовой от Оваритё к Юракутё и повторял: «Кэйкити!».

Я содрогнулся. Вдруг лицо матери, звавшей меня по имени «Кэйкити», превратилось в нечто совершенно иное. Вестник, принесший дурную весть. Именно он окликал меня. Я не хотел слышать его голос…

От Юракутё до моей станции ехать довольно далеко. И от станции до дома идти не меньше десяти минут. Я еле волочил ноги от усталости по ночной дороге через холм, прорезанный туннелем. Шелест хакама[47] отдавался в ушах странным звуком. Уличные фонари, с зеркалами на поворотах, освещали дорогу. Фонари светили в спину, мои четкие длинные тени ползли по земле. Тени, вздувшиеся на груди, где я спрятал под пальто покупки, один за другим подхватывали фонари по обе стороны дороги. Тени набегали сзади, устремлялись вперед, вытягивались, неожиданно оказывались на дверях домов. Я следил за поспешными изменениями теней и вдруг нашел тень, которая нисколько не менялась. Это была большая тень, чем ближе оказывался фонарь, тем ярче она становилась, слегка кренясь набок. Я подумал: это тень луны. Поднял голову и увидел шестнадцати-семнадцатидневный месяц, который висел почти над головой. Почему-то именно его свет показался мне чем-то родным.

Я свернул с широкой улицы на маленькую дорогу с редкими фонарями. И только тогда лунный свет впервые за вечер осветил засыпанный снегом пейзаж. Красиво. Я понял, что мои чувства приходят в порядок, и чем дальше, тем больше. Моя тень переместилась справа налево и встала прямо передо мной. В ней не было больше неопределенности, она стала четкой. Я с недоверием и ностальгией спрашивал себя: откуда и почему во мне только что возникло ощущение чего-то родного, и продолжал шагать дальше. На тени была мятая фетровая шляпа, шея казалась хрупкой, а плечи крепкими. Чем больше я наблюдал за тенью, тем меньше видел в ней себя.

В тени появились следы чего-то живого. О чем же она думает? Наверняка о чем-то думает. — То что я принял за тень, оказалось мной самим!

Я шагаю по дороге! И я же, с почти лунной высоты, наблюдаю за самим собой. Земля прозрачная, словно покрытая стеклом, и я чувствую лёгкое головокружение. Стало закрадываться беспокойство:

— Куда же я иду по этой земле!

Вдоль дороги в мелкой канаве перед бамбуковой чащей текла сточная горячая вода из общественных бань. Пар поднимался словно ширма, и запах ударял в нос. — Я вновь стал самим собой. Рядом с баней еще работала лавочка, в которой подавали тэмпура.[48] Я свернул на темную дорогу, которая вела к моему пансиону.

НА ДОРОГЕ

Я обнаружил эту дорогу в ту пору, когда зацвела дейция.[49] По ней можно дойти до дома от железнодорожной станции Е. Я был очень рад, обнаружив, что расстояние почти такое же, как и от станции М. С одной стороны, душа радовалась переменам, с другой стороны, если ехать к моему другу от станции М., электричка делала огромный крюк, а от станции Е. расстояние было гораздо короче. Однажды, возвращаясь домой, я ни с того ни с сего вышел на станции Е. и пошел пешком, лишь приблизительно представляя, где находится мой дом. Через какое-то время вышел на дорогу, которая показалась мне знакомой. Огляделся повнимательнее и заметил, что стою на пересечении с той, по которой возвращаюсь обычно от станции М. Насколько же смешно стало от собственных недавних опасений! С того дня два из трех я возвращался именно по этой дороге.

Станция М. — конечная остановка, станция Е. тоже конечная остановка. Если ехать от станции Е., то на станции Т. нужно сделать пересадку. Чтобы доехать до станции Т. от станции М., требуется раза в два, а то и три больше времени, чем от станции Е. Между Е. и Т. одноколейная ветка. Ветка спокойная, пока поезд стоит, кондуктор играет с детьми; когда переводит стрелки, дети помогают ему. Я как-то спросил, много ли происшествий было за последнее время, и оказалось, что, вопреки моим предположениям, много. «Хотя движение в обе стороны на самой ветке относительно невелико», — сказал кондуктор. Поверх шпал уложены рельсы, как для паровозов, сделан переезд, хотя по дороге ходят только электрички, и тем не менее…

Из окна электрички были видны окна домов, стоявших вдоль железнодорожного полотна. Лачугами их, конечно, не назовешь, но красивых домов, которые хотелось бы рассматривать, тоже не было. А ведь в окне чужого дома есть что-то притягательное. Я часто смотрел из окна электрички, как-то даже разглядел два кустарника дейции, растущие возле дороги.

Одно время я искал дейцию в поле и рощице рядом с домом, сравнивая каждую найденную травинку со справочником, которым пользовался еще в средних классах. Как увижу белые цветы, сразу же смотрю в справочник. Было много похожих растений: я нашел дейцию пурпурную, дейцию розовую, но ту, которую искал, никак не мог найти. И вот однажды я ее все-таки нашел. Стоило один раз найти, как потом она уже повсюду попадалась на глаза. Сами цветы оказались довольно заурядными. — Однако в тех двух кустах дейции, которые я увидел возле железнодорожного полотна, было то, что я назвал бы изяществом.

В воскресенье ко мне в гости зашел приятель, вместе с ним мы направились в центр городка, а по пути как всегда забрались на холм.

— Если забраться на самый верх, то оттуда бывает видна гора Фудзи, — сказал я.

На самом деле Фудзи видна только до начала весны. Утром над горой Тандзава[50] возвышается ее сверкающая на солнце снежная вершина. К вечеру, когда солнце клонится к горизонту, силуэты Тандзава и Фудзи виднеются на мареновом небе.

Мы только и говорили о том, на что похожа форма горы Фудзи: на «перевернутый веер», на «глиняную ступку, закопанную в землю», пытались представить себе объем и высоту этой горы, такой высокой и с такими отлогими склонами, пока не добивались реального ощущения. Представляя все это, хотелось по несколько раз на дню забираться сюда, чтобы посмотреть на Фудзи. Ко мне сейчас словно вернулась та страстная одержимость, с которой я относился к природе минувшей зимой.

(С начала весны симптомы недуга обострились, и я не знал, что делать с охватившей меня болезненной инертностью).

— Вон там — ипподром. А дом где-то здесь.

Мы стояли с приятелем плечом к плечу и смотрели на холмы, красные крыши, выглядывающие между ними, панораму деревенек в зелени, над которыми клубился дым.

— Если идти отсюда, то в этом направлении, — сказал я приятелю, показывая, где находится станция Е.

— Давай заберемся на тот холм.

— Можно.

Мы направились к крутому холму, который был значительно выше того, на котором мы стояли. Между травой виднелась плотная красная глина — вот и вся дорога. Мы забрались наверх. Вид немного закрывала рощица, однако панорама была шире, чем с предыдущего места. Оказывается, холм, на который мы забрались до того, внизу становился совсем отлогим, и у его подножья был теннисный корт. Там играло несколько человек. Дороги не было видно, однако это был кратчайший путь.

— Далековато.

— Смотри, вон там деревья густо растут. Наверное, за деревьями.

Станции не было видно, пока мы не подошли совсем близко к ней. Ни по рельефу местности, ни по окрестным домам нельзя было предположить, что конечная остановка электрички может оказаться поблизости. Все вокруг и впрямь напоминало настоящую деревню.

— Мне казалось, что я нахожусь в каком-то странном месте. Как будто даже в другой стране. — Иногда, бывает, идешь по улице, и вдруг охватывает такое же чувство. Я уже много раз ходил в город по этому маршруту, но тут опять потерял ощущение, что иду по привычному пути.

Тихая станция. Линия домов вдоль дороги, через окна видна обстановка комнат. В электричке я спросил приятеля: «Нет ощущения, что мы путешествуем?» — Нас вскоре окутал насыщенный запах цветов каштана и зелени. — С этого дня я часто стал спускаться по короткой дороге с холма, на который мы забрались в тот день.

Это случилось после дождя. Во второй половине дня я возвращался из школы.

Когда я свернул со своего обычного пути на короткую дорогу, ведущую к холму, заметил, что красную глину под ногами развезло от дождя. На дороге не было ни одного следа, я чувствовал, как скользят ноги.

Я добрался до вершины, с которой открывался вид далеко вперед. Дальше дорога шла под гору. Я подумал, что это немного опасно.

На склоне земля стала еще более мягкой. Однако я не развернулся назад и не остановился, чтобы подумать. Я осторожно спускался вниз. С того самого момента, когда я сделал первый шаг под гору, я понял, что наверняка поскользнусь и упаду. И тут же поскользнулся. Одной рукой я уткнулся в грязную землю. Однако по-прежнему отнесся ко всему несерьезно. Я попытался подняться, но нога, на которую ступил, опять стала сползать вниз. На этот раз я оперся на локоть, затем сел и, в конце концов, улегся на землю спиной, и в таком положении остановился. Место, где я лежал, напоминало лестничную площадку, с которой начинался следующий спуск вниз. Рукой с портфелем я оперся о мягкую землю и со страхом встал на ноги. Внезапно я понял серьезность происходящего.

Я бросил взгляд в сторону домов внизу, не смотрит ли кто-нибудь на меня. С их стороны я, вероятно, выглядел персонажем, изо всех сил разыгрывающим какую-то комическую сценку. — Там никого не было. Я почувствовал себя как-то странно.

Более или менее устойчиво я стоял на ногах. Однако по-прежнему не разворачивался назад и не останавливался, чтобы спокойно подумать. Извозившись в грязи, я сделал очередной опасный шаг вниз. В этот момент я подумал, что можно было бы попробовать скользить вниз, как на лыжах. Если я не потеряю равновесия, то, скорее всего, смогу съехать вниз. Ботинки не подбиты гвоздями и хорошо скользят по глине. Скользить предстояло не больше четырёх метров, однако затем меня ждал выступ высокой каменистой стены. Под ней уже была ровная площадка, на которой и располагался теннисный корт. Высота там была не больше четырёх метров. Если я не успею затормозить, то по инерции должен буду спрыгнуть вниз с каменной стены. Но что будет меня ждать внизу: камни или деревья, — я не узнаю, пока не доберусь до выступа. Спускаясь на большой скорости, я мысленно рисовал себе грозящую опасность.

Край каменной стены оказался шероховатым, поэтому ботинки затормозили сами собой. Мне показалось, будто что-то остановило меня. Я был не настолько ловок, чтобы справиться самостоятельно. Несмотря на опасность, иного выхода, как положиться на скольжение, у меня не было.

Голени, готовые к тому, что придется спрыгивать вниз, расслабились. Под каменной стеной ехал каток, выравнивавший теннисную площадку. Я рассеянно смотрел на него.

Я еще раз осмотрелся по сторонам, не смотрит ли кто-нибудь на меня. Под нависшими облаками выстроились крыши больших усадеб. Людей не было, отчего стало грустно. Даже неинтересно. Я подумал, чтобы был бы не против, если бы кто-нибудь посмеялся над тем, что я проделывал недавно. Суровая готовность, которую я только что ощущал, сменилась печалью.

Почему же я не повернул назад? Я даже испугался собственной решимости, с которой скользил вниз. — Мне показалось, что я увидел один из образов гибели. Я понял, что именно так человек соскальзывает вниз.

Спустившись вниз и стирая с рук и одежды налипшую грязь пучком травы, я почувствовал, что очень возбужден.

Произошедшее казалось чем-то вроде сна. Я нечетко помнил, что именно случилось. Я, подходящий к откосу. Опасность, в которую я неожиданно оказался вовлечен. Я сейчас. Отдельные звенья какой-то неестественной, лишенной баланса цепи. Скажи мне кто-нибудь, что этого не было, я бы поверил.

Меня охватило ощущение, что я, мое сознание, мир, уплывают, лишившись фокуса. Пусть смеются, мне все равно. Я вспомнил чувство грусти и одиночества, когда второй раз осмотрелся вокруг в поисках кого-нибудь, кто бы смотрел на меня.

По дороге домой я почувствовал острую потребность написать что-нибудь. Я и сам не мог понять, хочу ли я просто описать свой спуск, или при помощи рассказа хочу выразить себя. Вероятно, и то, и другое.

Вернувшись домой, я открыл портфель и обнаружил — непонятно как попавший внутрь закрытого портфеля — ком грязи, испачкавший мои книжки.

ЦВЕТЫ КАШТАНА Частное письмо

1

Я так устал от унылой погоды, стоящей последнее время, что даже не было сил написать письмо. Когда я жил в Киото, с наступлением этого сезона[51] мой плеврит ухудшался, однако с тех пор, как переехал сюда, ухудшения не было. Может быть, оттого, что перестал пить. Однако нервы по-прежнему сдают. Вы скажете, что я говорю занятные вещи, и рассмеетесь наверняка, но ходить в школу мне было в тягость. Сажусь в электричку. Дорога занимает сорок минут. Возможно, из-за общего негативного настроя, в электричке меня не оставляет ощущение, что пассажиры, сидящие напротив, смотрят на меня. Я знаю, что все это только мое воображение. Сначала я не обращал на это внимания, но затем понял, что сам ищу эти взгляды. Впрочем, стоит лишь помыслить о том, чтобы ответить взглядом, как начинается настоящее мучение.

К пассажирам в электричке я отношусь язвительно, хотя враждебности не испытываю. Временами начинаю выискивать какие-нибудь изъяны. Толстые штаны, которые, кажется, модны нынче среди студентов, щегольские красные ботинки. И другое. И много другого. Конечно, не пристало такому больному, как я, заводить подобные дурные увлечения. И если бы они делали это случайно, то злости бы не возникло. Если бы к этому их вынуждала необходимость, то я бы испытывал даже симпатию. Но ведь это же было не так. Они были просто глупы.

Последнее время меня часто выводят из себя женские прически. — В книжке про оборотней, которую Вы давали мне почитать, была такая картинка, помните? Женщина-оборотень. Лицо совершенно обычное, а вот волосы выдавали в ней оборотня. У нее был хищный рот. Кончики распущенных прядей волос превратились в щупальца, которые подхватывали сладости из миски и отправляли их в рот. Не знаю, намеренно или нет, но женщина, как ни в чем не бывало, смотрела перед собой. — Когда я увидел эту картинку, меня охватило неприятное чувство. Вот и прически нынешние мне очень напоминают эту картинку. Узлы волос по форме похожи на рот оборотня. Неприязнь к картинке возросла еще больше, когда я увидел эти прически.

Подобные мелочи меня очень беспокоят, и от этого становится неловко, просто нет сил. Я осознаю это, но избежать не могу. Это одна из «форм», которые принимает мое недовольство. Чем больше думаешь об этом, тем более неуклюжим и нелепым себе кажешься. Как-то раз вот до чего дошло. Наряд одной женщины, сидевшей напротив, вызвал во мне эту самую ненависть. Я ненавидел. Мне смертельно хотелось расправиться с ней. Я искал слова, которые смогут пристыдить ее. Наконец я смог подобрать слова. Однако они могли вызвать чрезмерный эффект. Они бы не просто пристыдили, а сделали эту бесстыдную женщину глубоко несчастной. Когда я нахожу подходящие слова, сразу же представляю себе сцену, как бросаю их в лицо своему визави, однако на сей раз я не смог этого сделать. Эта женщина, эти слова. От одной мысли об этом противостоянии я уже испытывал жестокость. Я попытался умерить свое раздражение. Не мужское это дело критиковать внешний вид женщин. Я решил посмотреть на нее более терпимо. Однако ощущение гармонии не продлилось долго. Я перестарался, играя со своим воображением.

Скользнув еще раз глазами по этой женщине, я вдруг почувствовал, что в этом некрасивом лице куда как больше здоровья, чем во мне. Есть такое выражение «крестьянское здоровье». Она была настоящей здоровой деревенщиной. Сорная трава, растущая вдоль железной дороги, сродни такому здоровью. — В этой воображаемой игре мои слабые нервы постепенно уступали ее пышущему здоровью.

Бывало, что я начинал испытывать сильный внутренний протест против вульгарности. Всегда это было верным признаком того, что у меня расшатались нервы. Однако на сей раз я впервые почувствовал себя несчастным из-за этого. Я понял, что сезон дождей лишает меня сил.

Еще одно изматывало меня в электричках: стук колес звучал как музыка. (Как-то раз Вы рассказывали, что тоже испытали подобное). Однажды я решил воспользоваться этим ритмом, чтобы обнаружить в нем приятную музыку. Однако, сам того не ведая, сотворил себе врага, вызывающего во мне неприязнь. «Ну-ка попробуем вот эту мелодию», — говорил я себе, и тотчас же в стуке колес, в шуме города обнаруживал ее. Однако стоило мне сильно утомиться, как я переставал слышать правильные интервалы. — Но это еще ничего. Покой я терял, когда не мог остановить эту музыку по своей воле. И не только это. Незаметно я начинал слышать мелодии, которые с трудом переношу. Под такую музыку та женщина наверняка стала бы танцевать. Иногда с усмешкой, иногда намеренно вульгарно. Я рискую заявить, что эта музыка звучала как ее победная песня. Сказать так было бы преувеличением, но, в любом случае, было очень неприятно.

Когда в электричке я предаюсь меланхолии, мое лицо, я уверен, выглядит некрасиво. Я подумал, что у тех, кто смотрит на меня, оно не должно вызывать положительных эмоций. Кроме своей меланхолии я чувствовал какое-то неопределённое «зло». Я хотел избежать этого зла. Однако не мог запретить себе садиться в электричку. Если заранее заказан яд и блюдо, то уже нельзя отступать. На этом борьба с моим воображением должна подойти к концу. В этом море необходимо ощущение реальности.

Как-то раз я сел на электричку вместе с приятелем чуть младше меня. Он приехал в Токио в апреле, через год после нас. Он не любил Токио. То и дело говорил, как хорошо было в Киото. В свое время я испытал похожее чувство. Мне неприятны люди, которые, переехав сюда, сразу начинают кричать, как они любят Токио. Однако с приятелем я почему-то тоже не мог согласиться. Я сказал, что в Токио есть свои положительные черты. Но в его ответе почувствовал, что ему неприятны эти слова. А затем мы оба замолчали. Молчание было до странности тягостно. Приятель опять заговорил о времени, что провел в Киото. Когда окна встречных поездов проходили мимо, он говорил себе: «Девушка в окне номер такой-то скоро войдет в мою жизнь». С замиранием сердца, словно вот-вот ему огласят предсказание, он считал, пока не поравняется с тем самым окном. Он сказал, чего только не было в его жизни. Однако эти разговоры меня не удивили. Ведь от подобного не мог отделаться и я сам.

2

Недавно зашел О. Выглядел бодряком. Весело болтал о всяких пустяках.

О. бросил взгляд на бумаги, лежавшие на моем столе. На нескольких листках было написано одно и тоже слово: «waste».

— Что это такое? У тебя что, возлюбленная появилась? — спросил, подтрунивая надо мной, О. Слово «возлюбленная» я никак не ожидал услышать из его уст. Тут я вспомнил себя, таким, каким я был пять или шесть лет назад. Я испытывал детские, но очень сильные чувства по отношению к одной девушке. Даже Вы, наверное, что-то слышали о том, как плачевно обернулась та история.

Грустный голос отца огласил приговор тому позорному случаю. Вдруг мне стало тяжело дышать. Я закричал, не узнавая своего голоса, вскочил с постели. За мной следовал старший брат. Я вскочил и подбежал к маминому зеркалу. В нем отражалось мое бледное лицо. Оно было искажено судорогой. Зачем нужно было бежать именно туда? — Я и сам толком не понимаю. Возможно, хотел собственными глазами удостовериться в страдании. В некоторых случаях свое отражение в зеркале помогает успокоить сердце. — Тогда родители, брат, О. и еще один приятель оказались вовлечены в ту историю. И до сих пор в моем присутствии не произносят имени девушки. Бывало, что я писал ее имя сокращенными иероглифами на клочках бумаги и подолгу смотрел. Бывало, что перечеркивал имя и разрывал на мелкие клочки. — Но на той бумажке, которой О. поддразнивал меня, буквы в слове «waste» были написаны аккуратно в ряд.

— С чего ты взял? Вовсе нет, — сказал я, а затем все объяснил.

Вечером предыдущего дня мне было мучительно тоскливо. Моросил дождь. Капли дождя выбивали музыку, о которой я Вам говорил. Даже брать в руки книжку не хотелось, я стал черкать всякие каракули. Не знаю, простые ли буквы в слове waste, — только вот ведь бывают слова, которые легко пишутся, когда от нечего делать черкаешь карандашом по бумаге — это одно из таких слов. Я писал и писал это слово, что было весьма опрометчиво. Потому что в этом звуке я стал различать определенный ритм, словно бы работал ткацкий станок. Рука ритмично повторяла одно и тоже движение. Естественно, я должен был его услышать. С того момента, когда уши впервые различили этот звук, до того момента, когда я уловил в нем приятный ритм, в моем настроении что-то появилось, но такое незначительное, что сложно назвать это вниманием или радостью. Только это была уже не та апатия, что час назад. Я вслушивался в милый ритм, напоминающий шелест одежды или шум паровоза в стране гномов. Когда он приелся мне, возникло желание услышать в этом ритме какое-нибудь слово. Как в крике кукушки слышишь «ку-ку, ку-ку». — Однако ничего подходящего на ум никак не приходило. Я подумал, что на звук «с» начинается много слов, которые могут подойти, но решиться ни на что не мог. Однако я слышал крохотные обрывки слов. В этих словах был особый акцент, такого нет ни в Токио, нигде в другом месте, только в моих родных краях, более того, так говорят только в моей семье. — Вероятно, я очень старался. Я решил, что наконец-то открылось мое истинное «я», в котором проявились мои родные места. Словно такая далекая от моего сердца родина и эта глубокая ночь неожиданно стали рядом плечом к плечу. Я не знал, что именно, но что-то подлинное открылось мне тогда. Я даже слегка разволновался.

Я сказал О., что, вероятно, такая подлинность бывает в искусстве, особенно в стихах. И даже это О. выслушал со спокойной улыбкой.

Я заточил карандаш, дав О. послушать. О. прищурился и сказал: «Слышу, слышу». А затем и сам попробовал и сказал, что если писать разные слова, на разной бумаге, то будет довольно занятно. По мере того, как рука приноравливается, изменяется и сам звук. О. назвал это «ломкой голоса» и рассмеялся. Звук был похож на голос одного из моих домочадцев, скорее всего младшего брата. Я представляю себе, как у брата ломается голос, и мне кажется, что в этом есть что-то жестокое.

Мой следующий рассказ — о той же встрече с О. Об этом мне тоже хотелось бы Вам написать.

О. говорил, что на прошлой неделе в воскресенье ходил в парк Кагэнуэн, что в Цуруми,[52] с детьми своих родственников. Он очень занимательно рассказывал. Кагэцуэн, по его словам, чем-то похож на парк Парадайз в Киото. Там много интересного, но лучше всего — огромная горка. Кататься с горки особенно интересно. Вероятно, и вправду занятная вещь. О. сказал, что удовольствие от катания до сих пор чувствует внутри себя. Под конец даже я не смог удержаться от слов: «Хотелось бы мне туда сходить, да-а». На мое странное «да-а» О. ответил: «Да-а, горка очень интересная». Возникшее равновесие наших «да» исходит из обаяния таких людей как О. Он откровенный парень, который не сможет сказать неправды, поэтому веришь всему, что он говорит. Я не обладаю такой искренностью, поэтому радуюсь каждый раз, когда сталкиваюсь с ней.

Затем разговор перешел на ослов в парке развлечений. Ослы возили детишек по кругу, огороженному заборчиком, и настолько уж были надрессированы, что сами описывали круг и возвращались обратно. Я подумал, что осел — симпатичное животное.

Однако один из них остановился на полдороге. О. видел это своими глазами. Остановившись, осел помочился. Девочка, сидевшая на осле, не знала, что ей делать, личико покраснело, и в конце концов она чуть не расплакалась. — Мы рассмеялись. Перед моими глазами живо предстала картина. Неприличное поведение добродушного осла, исполненное ребячества, и милое смущение ребенка, пострадавшего от него. Это и в самом деле было милое смущение. Я смеялся от души, пока вдруг не почувствовал, что не могу больше смеяться. Из этой целостной картины, над которой следовало смеяться, я внезапно вычленил лишь переживания маленькой девочки. «Как он некрасиво себя ведет. Как мне стыдно».

Я не мог больше смеяться. От бессонницы, мучавшей меня прошлой ночью, мое сердце стало податливым и легко меняло настрой. Я это почувствовал. Прошло какое-то время, но недовольство так и не прошло. Надо было бы рассказать об этом О. Заговори я с ним, возможно, я смог бы еще раз посмеяться занятной истории. Но почему-то я не смог ничего сказать. Я завидовал О., который в своих здоровых эмоциях никогда не терял баланса.

3

У меня хорошая комната. У нее, правда, есть недостаток: стены тонкие, поэтому остро ощущается сырость. Из одного окна видны деревья и скала неподалеку, из другого открывается вид на железную дорогу Иикура за полем Окумамиана. Видно еще старое дерево — литокарпус,[53] рядом со старинной усадьбой Токугава.[54] Это дерево, которому уже столько лет, было самым интересным из всего, что я мог охватить взглядом. Разве листва на литокарпусе краснеет с наступлением сезона дождей? Сначала я с сомнением предположил, что это отблески предзакатного солнца — такая была краснота. Однако пошел дождь, а цвет остался таким же — ничуть не изменился. Значит, это собственный цвет дерева. Через несколько дней я вспомнил классическое хокку:[55]

Майский дождь

Прошел, оставляя след.

«Солнечного света» павильон.

Затем вместо последней строчки я попробовал подставить «пурпурный литокарпус» и обрадовался. Взглянув свежим взглядом на стихотворение еще раз, я решил, что и средняя строчка «прошел, оставляя след» должна звучать по-другому: «идет, оставляя след».

Рядом с окном, выходившим на скалу, на расстоянии вытянутой руки стояло дерево канахидэ из семейства магнолиевых. Я подумал, что его цветы не подходят к темным ночам в период майских дождей. Что ни говори, сезон дождей просто невыносим. Идет дождь, и моя комната пропитывается сыростью. Когда я вижу воду на подоконнике, совсем унываю. Беспричинно злюсь. Тяжелое небо низко нависает над землей.

Как-то раз я ругал свою комнату.

— Эх, ты. Словно дно старой лодки!

Мне стало смешно оттого, как я это сказал. Настроение изменилось. Бывало, мама ворчала на меня. Поругает совершенно спокойным голосом а потом начинает смеяться. Чем-то похожее ощущение. Мое воображение нарисовало картину, как я постелив циновку на дно старой лодки, плыву по широкой реке. Именно в такие моменты даже отзвуки унылого дождя звучали занятно.

4

Время перевалило за вторую половину дня, закончился дождь. Я направлялся в район Акасака в гости к А. Он был из нашей компании в Киото. Как-то раз и Вы приходили на наше собрание. Если помните, А. тогда был с нами.

В апреле, после нашего отъезда, уехало еще трое, на ком держались все литературные собрания. Вместе с пятью бывшими участниками собраний мы возобновили встречи в Токио. Решили с января будущего года издавать литературный журнал. Каждый из нас должен был ежемесячно вносить определенную сумму на издание, а также предлагать свои рукописи. Я зашёл к А., чтобы отдать ему свой взнос.

Недавно у А. возник конфликт с семьей. Это было связано с его женитьбой. Поступи А. так, как хотел сам, ему бы пришлось пойти наперекор родителям. По крайней мере, для родителей это выглядело так. Я был другом А., и его проблемы требовали моего участия. Сначала я думал, что нужно охладить его пыл. Во всяком случае, делал все возможное, чтобы не разжигать страсти. Чем больше раздувалась эта проблема, тем больше я б — клялся, что должен вести себя именно так. Однако он все настойчивей давал понять, что ни в какой ситуации не будет подчиняться условиям, поставленным другими. Только теперь я понял, что человеческий характер, слабо выраженный в обычных условиях, при таких обстоятельствах приобретает четкие контуры. Более того, благодаря испытаниям его характер становился тверже. Я считаю это достойным.

Придя к А., я неожиданно столкнулся с компанией, которая недавно приехала в Токио. Они спорили по поводу письма посредника в конфликте А. с родителями. А., оставив их дома, ушел за покупками. В этот день я ни на что не реагировал. Я слушал их беседу и молчал, чувствуя себя одиноким. И тут кто-то сказал: «Если он говорит, что понимает А., то почему же он не делает все возможное, чтобы помочь». Слова были сказаны жестко. Стоит ли говорить, что они относились к посреднику.

Я почувствовал разброд в душе. На меня давила сила жизненной позиции, когда между «понимать» и «действовать» нет дистанции. Но в глубине души я одобрял позицию этого посредника, потому что понимал этого человека. В то же время я не мог удержаться от мысли, что понимание их обоих может означать незнание их обоих. Очень неприятно, когда то, на что надеешься, начинает рушиться. Я подумал, что даже родители А. отвернутся от меня. Мои чувства, склоняющиеся к одной крайности, стали бороться с противоположной инстинктивной силой. Уже потом, выйдя из дома А., я смог успокоиться. Как только А. вернулся тема разговора переменилась, и все принялись обсуждать планы на будущий год. Много раз весело повторяли название журнала, который придумал R., и смеялись над тем, каких мучений стоило придумать его. Я с интересом подметил, что, выразив себя в этом названии, мы и в будущем будем черпать в нем воодушевление и упорядоченность.

Мы поужинали тем, что прислали А. из его родных мест. Когда я вернулся в комнату, почувствовал, что ее наполнил тяжелый аромат цветов дуба, росшего рядом с окном. А. сказал, что из окна видна смоковница, но это название никогда не ассоциировалось у меня с увиденным деревом. Я сказал всем, что деревья на улице Иикура — это каштаны. Несколько дней назад вместе с R. и А., и еще двумя-тремя товарищами мы увидели эти красивые цветы и еще обсуждали, не цветы ли это marronnier.[56] А я после этого увидел табличку на одном из деревьев с его названием и надписью: «Берегите городские деревья».

Когда мы говорили о взносах на издание журнала, один из ребят сказал, что свой взнос он целиком заработал. Сказал, что не хочет тратить на это деньги, присылаемые родителями. Я еще раз убедился в том, что первый шаг сделаю в хорошей компании. В чувствах появилась гармония, и я даже е слишком винил себя, что не поступаю так же, как и этот парень.

Через некоторое время мы вышли из дома А. После дождя на улице было приятно. Я и еще один товарищ шли через холм Рэйнандзака по городу, над которым только еще занимался вечер. Он сказал, что зайдет ко мне за книжками. А затем добавил, что хочет посмотреть на цветы каштана. Только он ещё не видел их.

По дороге я громко пропел гамму, очень неудобную для интонирования. Я пою гаммы, только когда у меня хорошее настроение. Когда мы дошли до квартала Гадзэнбо, столкнулись с занятным происшествием. Мы увидели мужчину, который поймал светлячка. Неожиданно он подошел к нам со словами: «Это светлячок?», и протянул сложенные лодочкой ладошки, чтобы мы посмотрели сквозь щель. Светлячок светился внутри очень красиво. Хотя мы ничего не спрашивали, он сказал: «Я поймал его вон там». Мы переглянулись с товарищем и улыбнулись. Отойдя на приличное расстояние, мы рассмеялись. «Чересчур разволновался, охотясь за светлячком», — сказал я. Почему-то мне нужно было хоть что-то сказать.

Улица Иикура светилась красотой после дождя. Мы задрали головы и посмотрели на красивые цветы каштанов, похожие на неоновые лампочки. У меня было ощущение, что я вновь стал таким, как пять или шесть лет назад. Мои глаза впервые открылись для красоты природы, пожалуй, в это же время года. В маленьком парке рядом с домом девушки, о которой я не мог не думать, как только опускались сумерки, сквозь листву просвечивали уличные фонари. Я обходил кругом дом этой девушки, а затем садился на скамейку неподалеку.

(Теперь я верю в то, что страсть к этой девушке и страсть к красоте были родными сестрами. Я открыл Вам, что тогда, совсем еще мальчишкой, совершил проступок, близкий к воровству, равносильный обману, но старался не сожалеть больше о нем. И тем не менее, до сегодняшнего дня он покрывал облачной завесой воспоминания того времени).

Только тем вечером городской трамвай в моих глазах приобрел специфическую красоту, присущую трамваям. Сквозь отрытые настежь окна проникает воздух, свежий после прошедшего дождя. Внутри немного пассажиров. Мы идем по темной дороге, он проходит мимо нас, освещенный светом, заставляя думать, будто он везет счастье, вот оно здесь. Женщины в трамвае, хотя успеваешь бросить на них лишь краткий взгляд, кажутся красивыми. Мы проводили несколько трамваев. Среди пассажиров попадались даже красивые европейцы. У приятеля было хорошее настроение тем вечером.

— Когда едешь в электричке, разглядывать лица не очень-то удобно. А когда смотришь на них с улицы, или когда проезжаешь мимо в другой электричке, то можно разглядывать достаточно долго, — сказал он.

От невзначай брошенных слов товарища то, что вчера не вызвало во мне никаких эмоций, стало казаться прекрасным.

5

Это произошло в тот день, когда я решил написать Вам письмо. Первый раз за долгое время я повесил полотенце на шею и направился в общественную баню. Прошел дождь. Дерево лимона подле изгороди струило приятный и сильный запах.

В бане я встретился со стариком, которого время от времени видел там, с маленькой девочкой, наверное, его внучкой. Такая милая девочка, что хотелось бы даже отвести ее в парк Кагэцуэн. Я рассматривал пейзаж, нарисованный краской над купальней с горячей водой. «Хотели, чтобы было похоже на горячие источники», — сделал я маленькое открытие и улыбнулся. Горячая вода поступает из природного источника, но кроме этого установлено специальное устройство, так называемая «электрическая ванна».[57] Днём здесь мало людей, в купальню забралось двое молодых парней, я забрался туда вместе с ними, и только чуть-чуть согрелся, как включился электрический агрегат и сдал попискивать.

— Ух ты, электричество включили, — сказал один из парней.

— Да нет, это не электричество, — ответил другой.

Выйдя из воды, я поставил скамеечку неподалеку от деда с внучкой. Я стал мыться, и время от времени поглядывал на девочку. Какое же миленькое личико! Старик домылся и принялся мыть ребенка. Полотенце для мытья, которое намылили неумелые детские ручки, взял старик. Старик отвернулся от меня, поэтому я в упор смотрел на девочку, надеясь поймать ее взгляд. Наконец девочка обернулась, и я улыбнулся. Однако девочка не улыбнулась в ответ. Настал момент для мытья шеи, и хотя смотреть в мою сторону стало неудобно, она продолжала подсматривать исподлобья. В конце концов она что-то пробормотала: «ууу…», — продолжая грустно смотреть исподлобья на то, как я улыбался ей. Это «ууу…» было очень милым.

— Давай-ка, — с этими словами рука старика, не подозревавшего о нашей игре, наклонила голову девочки.

Через некоторое время она смогла опять поднять голову. Я ждал этого момента. На сей раз я скорчил ей смешную рожу. И чем дальше, тем больше кривил лицо.

— Дедушка, — наконец-то заговорила девочка. Она посмотрела мне в лицо. — Откуда вон тот дядя?

— Это чужой дядя, — сказал старик, и, даже не обернувшись в мою сторону, продолжал усердно мыть девочку.

Просидев в воде бесконечно долго, я вылез наружу с ощущением легкости. Пока я сидел в купальне, я нашел решение одной проблемы, отчего в настроении появилась легкость и беззаботность. Вот над чем я размышлял. У одного из моих друзей кожа на руках была покрыта какими-то болезненными трещинками; как-то раз мы сравнивали чья рука толще, и я обратил на это внимание. Тогда приятель сказал, как отрезал: «Иногда даже думаю, может, лучше умереть». Сказал, что невозможно терпеть, когда в тебе что-то безобразно. Это были просто трещинки. Хотя со временем они вряд ли пройдут. Но ведь пустяк сущий. В этот момент я почувствовал, что и меня что-то задело за живое. И у меня, бывало, появлялись такие мысли. Наверняка появлялись, однако никак не вспомнить, в связи с чем. От этого вдруг стало грустно. А в горячей ванне я вдруг вспомнил. Попробовал вспомнить, и вот: у меня было то же самое. Сколько мне тогда было лет, не знаю, я вдруг понял, что у меня некрасивое лицо. А потом еще нашествие клопов в нашем доме. Хотелось сжечь весь дом дотла. Или еще один пример: берешь новый блокнот, и сразу же делаешь ошибку в слове. Хочется выбросить блокнот. В конце концов я подумал, что в ответ на критичное отношение моего друга к самому себе надо напомнить ему при случае о том, каким изяществом обладают старые предметы, к которым относятся с большим вниманием, подправляя, если они ломаются. Бывало же, что мы на два голоса хвалили чайную чашку, покрытую трещинками.

На покрасневшем теле слегка проступили тонкие сосуды. Я потянул обе руки вверх, пока сосуды не проступили на руках и плечах. Мое отражение в зеркале выглядело даже здоровее, чем я сам. Я попробовал в шутку скорчить рожу, как делал это незадолго до этого.

— Hysterica Passio,[58] — сказал я и наконец рассмеялся.

Скоро конец самого ненавистного для меня времени года. Вспоминаешь и видишь, что среди множества дней, которые не оставили в сердце никакого следа, были и такие дни, когда я вдыхал тонкий аромат жимолости в садике возле библиотеки Нанкибунко.[59] Были и такие вечера, когда в Рэйнандзака я ловил запах сорной травы, растущей вдоль железной дороги, и думал, что пройдет лето, да и осень не за горами. Мне так хотелось передать Вам свои пожелания: не подчиняться глупым фантазиям, биться с теми, с кем должно биться, и в гармонии, которая наступит после, найти покой. Вот для чего я и написал Вам это письмо.

Октябрь, 1925 год

МИНУВШЕЕ

Дети вместе с отцом и бабушкой ждали на улице, пока мама погасит лампу и выйдет к ним.

Никто не пришел их проводить. Посуда, сложенная после прощального ужина. Лампа, светившая до последнего момента. Все оставлено в опустевшем доме до завтрашнего утра, пока зеленщик, получивший эти вещи в подарок, не заберет их.

Свет погас. На порог вышла мама, оставляя темноту за спиной. Пятеро ребятишек. Отец и мать. Бабушка. — В путь отправилась шумная, но грустная процессия. С того времени прошло более десяти лет.

Он — один из пятерых братьев — снова приехал в этот большой город. Здесь он ходил в школу. Все вокруг так изменилось. Здесь играют в «го». Бильярдная. Стрельбище лучников. Кафе. Пансионат. Спасаясь от тесноты улиц, он бежал за город. А там все оказалось неожиданно ближе к городу его прошлого. Оттепель. Ночные похолодания. В этих запахах жили воспоминания.

Прошел месяц, второй. Его жизнь, наполненная светом и прогулками, как-то разладилась. Маячившие вдалеке лица родителей и братьев, на которые падала непривычная тень беспокойства, нарушили покой в его душе. Почтальоны, разносившие телеграммы, пугали его.

Как-то утром в своей залитой солнцем комнате он просушивал подушку. Эта подушка была связана с воспоминаниями детства. Тогда постельные принадлежности были из такой же ткани. — И по мере того, как запахи в солнечных лучах поднимались кверху, старая полосатая подушка раздувалась все больше и больше. От изумления он широко открыл глаза. Что это такое? Словно у него не было воспоминаний. Что это за полоски. — Как хочется домой…

Наконец-то настал день, когда он решился на прогулку по кварталу, где раньше жил. В пути он беспокоился, а не изменились ли названия в квартале, и поэтому спросил дорогу у прохожего. Квартал существовал. И чем ближе он подходил, тем тяжелее становилось на сердце. Первый дом, второй дом. Зажатые с двух сторон новыми постройками, они остались такими же, как прежде. Сердце учащенно забилось. Нет, здесь стоял уже другой дом. А квартал, несомненно, оставался прежним. Вот дом друга его детства. Выросло новое поколение, на доме висела табличка с именем друга. Он скрылся от взгляда женщины, наверное, жены, высунувшей голову из кухни. Раз уж смог найти этот дом, значит, он все еще помнит дорогу. Он пошел дальше.

И вдруг посреди улицы он замер. По дороге бежал он сам, такой же, как тринадцать лет назад! — Ни о чем не подозревавший мальчик завернул за угол и исчез из виду. На глаза навернулись слезы. Как хочется домой! Он чуть не разрыдался.

Однажды вечером он вышел на прогулку. Как-то незаметно для себя заблудился и оказался на незнакомой дороге. Ни пути, ни света, сплошная тьма. Блуждая в поисках дороги, он то и дело спотыкался о кочки. Хотелось плакать. Холод окончательно впитался в его одежду.

Порой казалось, что уже очень поздно, порой, что нет. Он смутно представлял, где сбился с дороги. В голове была пустота. Он ощущал только холод.

Он хотел вытащить спичечный коробок из рукава. Скрестив руки, он шарил левой рукой в правом рукаве, а правой в левом. Наконец-то спички. Рука сжимала их. Но он не понимал, какая рука держит коробок, и как его вытащить.

Огонь, вспыхнувший в темноте, зажегся и в его пустой голове. Он словно прозрел.

Огонек одной спички. Пламя погаснет и превратится в уголек, но какой же силой света обладает он против тьмы. Он впервые это осознал. Огонь совсем погас, но еще несколько мгновений воспоминания о нем указывали дорогу.

Внезапно оглушительный рев раздался со стороны поля.

Перед глазами пронеслась вереница ярких огней. Волны света ползли по земле и подступали к его ногам.

Дым паровоза превратился в огонь. Фигура кочегара вся в красных бликах.

Пассажирский вагон. Вагон-ресторан. Спальный вагон. Поезд из света, жара, гомона.

Грохот тяжелых колес пронзил тело дрожью Сначала эта дрожь вероломно напала на него, а потом пробудила странное чувство. Потекли слезы.

Наконец шум смолк. Не медля, не переодеваясь на скорый поезд — и к родителям, — решил он сквозь слёзы.

ПОСЛЕ СНЕГА

1

Коити стоял перед выбором: остаться на кафедре в университете или устроиться на работу. И тогда его профессор предложил ему место, которое, хоть и не в достаточной степени, но все же разрешало эту дилемму, позволяя продолжать исследования и гарантируя завтрашний день. Профессор выделил ему угол в лаборатории, которую возглавлял. Так началась его скромная жизнь ученого. Тогда же началась и его семейная жизнь с Нобуко. Родители и родственники Коити противились их браку. Однако он не знал иного выхода, как просто стерпеть слова родных, обзывавших его своевольным и упрямым, и поступить по-своему.

Они вели размеренную жизнь в пригороде Токио. Дубовая рощица, пшеничное поле, проселочное шоссе, огороды; картины этих мест были разнообразны и наполнены покоем и свежестью. Нобуко любила молочную ферму с коровами. А ему нравились крепкие крестьянские избы.

— Когда навстречу ведут лошадь, то вожжи держат вот так. Опасно, если не обойдешь лошадь с этой же стороны, — объяснял Коити жене.

Время от времени по пыльной весенней дороге медленно проходили лошади, которых за поводья вели конюхи.

Хозяин дома, который они снимали, был одним из крестьян, поселившихся в этой местности. Супруги пришлись ему по душе. Иногда Коити с женой брали к себе его детей, пахнущих теплой землей и солнцем, чтобы те поиграли у них. Уходя из дома и возвращаясь домой, Коити всегда проходил короткой дорогой по маленькому садику крестьянина, окруженному со всех сторон грядками с рассадой.

— Коцу-коцу.

— Что это? Слышишь звуки? — спросил Коити, вопросительно посмотрев на жену, отложил палочки и сосредоточенно прислушался.

Жена рассмеялась.

— Да это воробьи. На крыше я хлебные крошки набросала.

Когда Нобуко впервые услышала эти звуки, она отложила работу, поднялась на второй этаж и крадучись подошла к окошкам в раздвижных дверях. Четыре или пять воробьев не ходили по крыше, а перепрыгивали с место на место и клевали корм. Она замерла, чтобы не спугнуть их, но воробьи все же заметили ее и упорхнули. — Нобуко сказала:

— Так поспешно удирали. Даже лица «чловека»[60] толком не разглядели…

Коити рассмеялся, услышав «лицо чловека». Такими рассказами Нобуко часто украшала свою монотонную жизнь. Коити подумал, что она умеет жить в бедности. Нобуко ждала ребенка.

2

Небо широко распахнулось, листва опала, коричневые плоды на платане засохли. Зима. Задул холодный ветер, где-то случилось убийство. Поползли разговоры о ворах и пожарах. Дни стали короткие, Нобуко боялась даже кружащейся листвы, когда закрывала ставни.

Как-то утром на жестяной крыше обнаружили следы чьих-то ног.

Коити решил, что их неудобное жилье без водопровода и газа причиняет много хлопот его беременной жене, и начал поиски дома в городе.

— Домовладелец ходил в полицию. Говорят, на их участке, мол, никаких происшествий зафиксировано не было. Всегда одно и тоже говорят, а улицы совсем не патрулируют.

Нобуко просила жену домовладельца присматривать за домом, а сама выезжала в город на прогулки.

3

Однажды с неба обрушился настоящий снегопад, предвещавший раннюю весну.

Утром Коити еще лежал в постели, услышав, как капли талого снега колотят по жестяной крыше.

Он отодвинул ставни, и яркий солнечный свет до краев заполнил комнату. Ослепительный мир. С крытых мискантом крыш, заваленных толстым слоем снега, поднимался густой пар. Новорожденные облачка! В синем бездонном небе сияющие белизной облачка совершали свой красивый полет. Он наблюдал за ними.

— Эх, — кряхтя, поднялась Нобуко с постели, чтобы пожелать мужу доброго утра.

— Как же тепло, — сказала она, вывешивая спальный матрас на перила. Сразу же повеяло теплым запахом.

— Хохокэкё.

— Верно, камышовка поет.

Две камышовки ринулись вниз между ветвей кипарисовика и спрятались в его тени.

— Хохокэкё.

Свист. Не иначе как свистел мальчишка — помощник в парикмахерской неподалеку, державший птиц. Коити почувствовал к нему расположение.

— И, правда, свист. Как-то неприятно.

Утром и вечером старики из секты Омитакэ[61] звонкими голосами распевали молитвы, а потом выходили на поле и по команде делали зарядку. Теперь же они слепили большого снеговика. А рядом табличку поставили.

«Работа секты Омитакэ».

Снежные лепешки на крытых мискантом кровлях напоминали оленью шкуру. С каждым днем пар, который поднимался с крыш, становился все тоньше.

Вечером была ясная луна, Коити вышел на прогулку. На наклонном поле, рельеф которого как нельзя лучше подходил для катания на лыжах, в лунном свете скользили и прыгали два лыжника.

Он рассказал Нобуко, что здесь днем дети друг за дружкой скатываются вниз, как с горки, на самодельных салазках, используя палки вместо руля. Холм, прорезанный туннелем, являлся продолжением этого поля. Он мрачновато поблескивал, словно посыпанный тальком.

Наступая на хрустящий снежный наст, он шел в лунном свете, погруженный в приятные мысли. Вечером Коити пересказывал жене один рассказ, написанный русским писателем.[62]

— Прокатимся! — сказал молодой человек девушке, предлагая санки.

Они долго тащили санки на гору, покрывшись испариной от старания. С горы они покатились вниз. — Санки набирали скорость. Шарфы трепыхались, ветер свистел в ушах.

Вместе со свистом ветра до ушей девушки донесся шепот:

— Я вас люблю.

Однако санки стали останавливаться, свист ветра утих, и к моменту, когда санки остановились под горой, ее охватили сомнения, а не послышалось ли ей.

— Ну, как?

По радостному лицу молодого человека девушка не могла ничего понять.

— Еще раз.

Ей хотелось убедиться в том, что это было на самом деле, и они вновь стали забираться на гору. — Затрепыхались шарфы. В ушах засвистел ветер. Сердце заколотилось.

— Я вас люблю.

Она вздохнула.

— Еще раз! Еще раз, — сказала девушка грустно. Вот теперь. Вот теперь.

Но сколько бы они ни спускались, всякий раз было одно и то же. Она чуть не плакала, когда уходила домой. Они расстались навсегда. — Потом поселились в разных городах, у каждого появилась своя семья. — Они постарели, но так и не забыли катания на санках в тот день.

Эту историю Коити услышал от одного приятеля, который занимался литературой.

— Какая хорошая история.

— Может, конечно, и не точно пересказал.

Случилась беда. Нобуко упала на том самом холме, прорезанном туннелем. Она побоялась сказать мужу. Однако в день визита к акушерке дрожала от страха. Осмотр не обнаружил никаких отклонений. И только тогда Нобуко рассказала мужу всю правду. Еще ни разу прежде Коити не сердился так на жену.

— Можешь меня как угодно ругать, мне все равно, — сказала Нобуко и расплакалась.

Однако успокаиваться было рано. Вскоре Нобуко слегла. Вызвали ее маму. Врач поставил диагноз — нарушение работы почек — и с этим ушел.

Коити стал страдать бессонницей. Бессонница наступила тогда же, когда он приостановил эксперименты в лаборатории. Коити был еще молод, не имел научного опыта и стал дрейфовать на волнах неопределенности, что не свойственно характеру ученого. По ночам он никак не мог заснуть, мучаясь мыслью о том, что Нобуко больше не поправится. Он покорился этой мысли. Он смирился с тем, что она не поправится.

Он услышал, как хлопают крылья птиц. — Ку-ка-ре-ку!

Далеко-далеко появился еще один участник этого состязания. Как же Коити устал. Голос набирал высоту.

«…» — и, наконец, затих.

— Ку-ка-ре-ку!

Один, второй, третий. Все затихло. Все пришли к финишу. Петушиные крики уже давно стали ассоциироваться у Коити со спортивными состязаниями.

4

— Вы не оставите билеты на электричку? — попросила Нобуко слабым голосом, подавая мужу шапку, когда он завязал шнурки на ботинках.

— Сегодня никуда не пойдешь. Я вижу, лицо у тебя по-прежнему припухшее.

— Но…

— Никаких но…

— Но мама…

— Мама поедет.

— Вот поэтому…

— Поэтому я и дам ей билеты.

— Я с самого начала и пытаюсь вам это сказать.

Нобуко улыбнулась, на ее изможденном лице появилось озорное выражение. (Опять муж витает в облаках). Она была одета в кимоно, которое носила еще девушкой. Чем ближе роды, тем шире она расставляла полы кимоно.

— Сегодня я, возможно, зайду в пансион к Оцуки. Если на поиски дома уйдет слишком много времени, не пойду к нему, — сказал он с серьезным выражением лица, передав жене проездные билеты на электричку.

«Значит, здесь», — подумал он. Это был тот самый холм с туннелем, на котором из красной земли торчали корни кустарников и бамбука.

— Когда он приходил сюда, из красной земли вылезали женские ноги. Одна, вторая, третья.

— Что же это было?

— Это корни дерева К., которое господин Н. привез с южных островов в Тихом океане и посадил в своем саду.

Это был голос его приятеля Оцуки, который вдруг оказался рядом. Слова звучали убедительно. Он подумал, что в то время на холме стояла усадьба господина Н.

Он прошел еще немного и оказался на проселочной дороге. Здесь не было ни одного особняка. А из красной потрескавшейся земли опять показались женские ножки, которые тянулись вверх, словно молодые побеги.

— Это не может быть деревом! Что же это тогда?

Приятеля уже не было рядом.

Коити стоял на этом месте и думал о том, что сон, приснившийся ему этим утром, помнится очень живо. Это были ножки молоденьких женщин. Во сне они стали растениями, и странное, неприятное впечатление от этого сна усилилось. На потрескавшейся красной земле сверкали большие ледяные иглы. Они были запачканы землей.

Он не мог вспомнить, кем же был на самом деле этот господин Н. Вроде бы, буддийский монах, известный своим властолюбием и активной деятельностью по распашке новых земель. А дерево К. ассоциативно связалось с панданом, имеющим воздушные корни. И все же, с чего это ему приснился такой сон. Сон не вызывал никаких приятных мыслей, — подумал Коити.

Коити побыстрее завершил свои эксперименты в лаборатории и отправился на поиски дома. И хотя на сердце было тяжело, а дело было не простым, он быстро справился с ним благодаря своему уступчивому характеру. Определившись с арендой дома, он направился в район Хонго, чтобы заказать кое-какой инструмент для своих опытов, а затем зашел в пансион к Оцуки. Они дружили еще в средних, а затем и в старших классах, и в университете. Оцуки учился на литературном факультете. Их интересы и характеры были различны, но, тем не менее, они общались и были неотъемлемой частью жизни друг друга уже много лет. Оцуки намеревался стать писателем, это желание сближало его с Коити, который всегда стремился с головой погрузиться в безбрежный мир науки.

— Как дела в лаборатории?

— Потихоньку.

— Звучит не очень-то впечатляюще.

— Опять застряли на том же месте. На ближайшем научном совете профессор должен был уже выступать с докладом, но доклад еще сырой.

Повели разговор о всяких пустяках. Коити рассказал сон, который видел этим утром.

— Интересно, особенно про пандан, и про Н., который привез растение с островов в Тихом океане, — сказал Оцуки.

— Мне кажется, что это ты же мне и рассказал… Очень на тебя похоже. Вечно про всякую чепуху рассказываешь… — ответил Коити.

— Про что это ты?

— Ты любишь всякие выдумки сочинять, про «бритвы для лисиц» и про «пушки для воробьев».

— Это растение и правда существует.

— Покраснел, что ли?

— Да ну тебя. Во сне часто и реальные люди появляются. Вот расскажу про тебя один сон.

— Какой же ты вдруг серьезный стал.

— Давнишний сон. Был в нем О., а затем подошел С. А потом и мы с тобой. Играли вчетвером в карты. А все происходило в саду перед твоим домом. И вот настал в игре решающий момент, и ты из какой-то кладовки достаешь маленькую будку, что-то вроде тех, в которых билеты продают. А затем ты залезаешь в эту будку, усаживаешься там и из окошечка для продажи билетов кричишь: «Ну-ка, давай сюда». Комичная история, но я от досады начинаю возмущаться, как мне не хочется вставать в очередь к окошку, да к тому же О. забирается в ту же будку и еще одно окошко открывает… Вот такой сон.

— Ну и что?

— Очень в твоем духе… Особенно то, что в твою будку вторгся О.

Коити вместе с Оцуки вышли на проспект Хонго. По небу плыли красивые предзакатные облака. С улиц уже ушел солнечный свет, и начали подкрадываться сумерки. Люди на улице казались очень оживленными. Оцуки на ходу рассказывал Коити про социализм и молодых людей, принимающих участие в этом движении.

— Такого красивого заката теперь уже до осени не увидим. Нужно как следует всмотреться. — Мне последнее время в такой час особенно грустно становится. Такое небо красивое… Однако оно уже не радует, — сказал Оцуки.

— Пустяки у тебя на уме… Прощай.

Коити опустил подбородок в шарф и попрощался с Оцуки.

Из окна электрички он смотрел на последние лучи солнца между ветвей деревьев. Пылающие облака на заходе солнца, словно остывающий пепел, постепенно становились серыми. Возничий, возвращавшийся уже в темноте домой, вел под уздцы лошадь, а в руке держал свечу, обернутую бумагой, словно букет цветов. В электричке Коити вспомнил сегодняшний разговор с Оцуки о социализме. Он ничего не мог возразить. Он был в замешательстве. Дом, которым ему приходилось руководить, напоминал ему билетную кассу, приснившуюся Оцуки. Услышав слова «низы общества», он сразу же вспомнил о женских ножках, которые вырастали из красной земли. Бесстрашный Оцуки не мог понять чувств Коити, у которого есть жена и скоро появится ребенок. Коити оставалось лишь отступить.

Из переполненной электрички на конечной станции вышли все пассажиры, судя по спецодежде, большинство из них было рабочими. Разносчики вечерних газет и продавцы рыбы миновали мостик над тускло освещенной железной дорогой и молча стали спускаться по холму в ярких лучах фонарей. Фигуры были крепкие и коренастые, казалось, что они несут за спинами поклажу. Коити всегда думал: когда спускаешься вниз по холму, звезды прячутся за смешанным леском.

По дороге он догнал тещу, направлявшуюся к ним домой. Коити какое-то время шел, наблюдая за ней, и не окликал. Странное ощущение, когда случайно увидишь кого-нибудь из домашних на улице: «У нее какой-то удрученный вид».

Плечи были устало опущены, ему стало жалко её.

— Добрый вечер.

— Ах, добрый вечер, — она рассеянно взглянула на него. — Вид у вас усталый. Ну, как, нашли дом?

— Дома все сплошь с неудобствами. А как у вас?…

Коити решил, что они дома поговорят обо всем подробно, не решаясь прямо сейчас рассказать о съеме дома с рядом недостатков, который он нашел сегодня. И тут теща перебила его мысли.

— Какой сегодня случай произошел!

Она рассказала, что видела, как прямо на улице корова родила теленка. Эта корова принадлежала возничему и перевозила грузы. И сегодня она несла груз заказчику, как на дороге начались схватки и пока возничий и его семья суетились вокруг, она благополучно разрешилась от бремени. После родов корова долго лежала на дороге до самого вечера. А когда подошла теща, теленочка уже положили на тележку, выстланную циновками, а корова уже была на ногах и шла за тележкой.

Коити вспомнил, какими красивыми были сегодня пылающие облака на закате!

— Вокруг собралось столько зевак. Потом пришел мужчина с фонарем. Говорит, посторонитесь. Те, кто ближе всех стоял, отошли, а мужчина помог корове подняться. Все сбежались посмотреть…

По лицу тещи было видно, какое сильное впечатление произвело на нее увиденное.

«Ну, довольно уж, довольно», — грудь Коити стало теснить от этой мысли.

— Пойду-ка я домой, — сказал он.

Теща сказала, что ей еще нужно что-то купить, он оставил ее у зеленщика, а сам быстро пошел по узкой дорожке, тускло освещенной звездами.

КАРТИНА ЕГО ДУШИ

1

Такаси наблюдал за уснувшей улицей из окна своей комнаты. Во всех окнах темно, полуночная тишина превратилась в круг света, который завис над уличным фонарем. Время от времени слышны какие-то щелчки: наверное, майские жуки бьются о стекло.

Это тихий квартал, даже днем здесь немного людей; бывает, по несколько дней на дороге валяются рыбьи кишки и дохлые мыши. Дома по обеим сторонам дороги кажутся заброшенными. Здания изрядно потрепало ветром. Красная краска облупилась, оштукатуренные заборы порушились, жизнь здешних жителей похожа на бессильно свисающее старое полотенце. Окну из комнаты Такаси было отведено центральное место на этой улице, словно место хозяина обеденного стола.

Время от времени бой настенных часов просачивается сквозь щель под дверью. В черных деревьях, виднеющихся вдали, играет ветер. Наконец, совсем рядом, из глубины ночи раздался шелест нэриума.[63] А Такаси просто смотрел.

Козырьки крыш, слегка светящиеся слабым белым светом в темноте, то исчезали, то вновь появлялись в поле его зрения, в сердце зародилась какая-то неопределенная мысль, а затем исчезла. Пел сверчок. Именно оттуда донесся легкий запах увядающих растений.

— В твоей комнате пахнет французскими улитками, — сказал один его приятель, когда был у Такаси. А еще один знакомый сказал:

— В какой комнате ни поселись, там сразу становится тоскливо.

Чайник для пикника, в котором всегда оставалась чайная гуща. Разбросанные книжки без картонных футляров. Клочки бумаги. Среди кучи этих вещей брошен матрас. В такой обстановке Такаси спал днем, словно серая цапля. Он открывал глаза, когда слышал, как звенит колокол в школе. А ночью, когда все спали, он подходил к окну и смотрел на улицу.

Мысли, плывущие медленно, словно тени в густом тумане, стали отчетливее.

Картина перед его глазами то рассеивалась, то собиралась из частей воедино, в какой-то момент казалось, что это совершенно привычная картина, в другой момент — что совершенно незнакомая. Но момент проходил. Такаси переставал понимать, где кончаются его мысли, а где начинается ночной город. Нэриум в темноте был точным воплощением его тоски. Глинобитный забор, освещенный невидимым уличным фонарем, и его тень, ставшая единым целым с темнотой. Даже отвлеченная идея принимала здесь геометрические формы.

Такаси думал, что картину в его душе можно окликнуть.

2

Он сидел у окна до поздней ночи, отчасти потому, что не мог заснуть. А еще потому, что во сне его начинали одолевать мрачные мысли. Он подхватил дурную болезнь от одной женщины.

Однажды, очень давно, ему приснился сон:

У него опухли ноги. А поверх опухоли появилось два ряда следов, словно от укуса зубов. Опухоль становилась все хуже. И чем хуже она становилась, тем больше и глубже становились эти следы.

Одни следы напоминали черенок апельсина. Вокруг сердцевины вздувался фурункул. Другие были тонкими, длинными и глубокими, напоминая те, что в книжках проедает моль.

Со странным чувством он наблюдал за собственными ногами, а они синели и опухали. Однако он не чувствовал боли. А между тем следы стали красными, словно цветок кактуса.

Во сне была его мать.

— Как же это получилось? — спросила она.

— Будто сама не знаешь, откуда это, — сказал он матери с издевкой в голосе. — Это же ты сама ногтями надавила.

Он и правда считал, что это следы ее ногтей. В тот момент, когда он это сказал, мелькнула мысль, что дело не в ней.

Однако во сне Такаси сразу же передумал, мать точно должна знать, откуда это взялось, и вновь принялся ее укорять:

— Мама, ну как же вы так могли!

Мать была обескуражена. Наконец она сказала:

— Ну, давай я тогда все вылечу.

Два ряда красных следов в мгновенье ока переместились с ног на грудь и живот. Он смотрел, что же она собирается делать, а тем временем мать оттянула кожу на его груди (вдруг она повисла, словно увядшая женская грудь) и один ряд фурункулов совместила с рядом длинных следов. Словно пуговицы вдели в петли. Во сне Такаси смотрел на это с недовольным лицом и молчал.

Так она застегивала правый и левый ряды, теперь всё было на месте.

— Это метод профессора X., — сказала мать.

Словно бы на нем был надет сюртук с множеством пуговиц. Однако он беспокоился, потому что от малейшего движения пуговицы могли расстегнуться.

Он изо всех сил старался скрыть от матери правду о себе. Но даже во сне на него это сильно действовало.

То, что он покупает женщин, настолько проникло в его и без того мрачную жизнь, что теперь эта мысль приходила к нему даже во сне. В реальной жизни рядом с ним были девочки. И эти дети совершали дурные вещи. Перед Такаси появлялся образ грубой проститутки, и он погружался в невыносимое чувство ненависти к самому себе. В его жизнь был глубоко забит шип, проходивший в нем через множество изгибов, и каждый раз, натыкаясь на него, он осознавал, какая грязь была внутри.

Еще один шип, пронзивший его, был подозрением на дурную болезнь. Частично сон, который он когда-то видел, стал правдой.

Такаси все чаще стал замечать, что читает вывески клиник на улицах. Он обнаружил, что бессознательно читает рекламы лекарств в газетах. Прежде он никогда не замечал такого за собой. Когда видишь что-то красивое, на душе становится приятно. Когда вдруг замечаешь, что в душе есть нечто, не вызывающее в тебе радости, ты преследуешь его, а когда нагоняешь, оказывается, что это болезнь. В такие моменты Такаси не мог избавиться от чувства, что он сам сидит в засаде, ожидая, когда же оно появится.

Иногда он вытаскивал болевший орган и разглядывал его. Словно грустное живое существо, которое жаловалось ему.

3

Временами Такаси вспоминал ту злополучную ночь.

Он сидел один в комнате, выходящей на улицу, откуда доносились голоса подвыпивших гуляк, окликавших проституток, и проституток, зазывающих клиентов. Звуки сямисэна[64] и барабана доносились совсем близко, эхом отзываясь в его сердце.

«Здесь именно такой воздух», — подумал Такаси и напряг слух. Звуки шагов. А в промежутках между ними стук гэта. — Казалось, что все звуки существуют для чего-либо. Голоса продавцов мороженого, голоса, распевающие песни, все, что угодно.

Стук гэта служанки, идущей по улице Сидзё, однако же, звучал совсем по-другому.

Сидя в этой комнате, Такаси почувствовал, что он, несколько минут назад шагавший по улице Сидзё, — и он, теперь свободно размышляющий на разные темы — один и тот же человек.

— Ну, наконец-то пришла.

Служанка поднялась наверх, в комнате стоял запах угля для растопки. Он ничего не сказал, а после того, как служанка ушла, думал, сможет ли все разом перемениться.

Женщина все не приходила. Такаси стало грустно, ему пришло в голову, что было бы не плохо забраться на смотровую площадку на крыше дома, уже знакомого ему как свои пять пальцев.

Когда Такаси стал забираться по рассохшейся лестнице наверх, он увидел открытые ставни маленькой комнатки. На полу был расстелен футон, и на него с неприязнью смотрели чьи-то глаза. Такаси сделал вид, что ничего не заметил, и продолжал забираться наверх, почувствовав ободряющее спокойствие этого места.

Поднявшись на смотровую площадку, он огляделся. Темная черепица покрывала все соседние дома. Между черепицей домов кое-где проглядывали освещенные комнаты, окна которых были задернуты бамбуковыми шторами. Высокое здание ресторана выглядывало с совершенно неожиданной стороны. «Вот какая улица Сидзё», — подумал Такаси. Красные ворота святилища Ясака. Рощица, слабо светящаяся отраженным светом уличных фонарей.

Вот и все, что было видно между черепичных крыш. Ночной туман сделал границы между светом и темнотой почти незаметными. Парк Маруяма, а рядом холм Хигасияма. Млечный путь начинался где-то там.

Такаси почувствовал, что освободился.

— Решено, буду всегда сюда подниматься, — подумал он.

Закричала кваква и пролетела мимо. Угольно-черный кот бродил по крыше. Под ногами Такаси увидел горшок с увядшей осенней травой.

Женщина сказала, что она родом из Хаката.[65] В ее киотоском диалекте чувствовался какой-то странный выговор. Такаси сказал женщине, что она хороша собой. С этого момента у нее развязался язык. Она только недавно сюда приехала, за прошлый месяц уже продала несколько тысяч цветов, а в этом веселом квартале числится четвертой. Порядок устанавливает бюро по найму гейш, и до определенного номера даже выплачивает им деньги. Она опрятно выглядела потому, что о ней заботилась там «мамочка».

— Ведь приходится все силы прикладывать. Недавно простуду подхватила, аж трясло, хозяйка сказала, отдохни, а я нет, работаю всё.

— Лекарства хоть принимаешь?

— Прописали, но так ведь один порошок целых пять сэн стоит… Сколько ни принимай, всё равно не вылечишься.

Пока Такаси слушал ее болтовню, в памяти всплыл рассказ знакомого S. про одну женщину.

Она была настолько некрасива, что как бы пьян ни был клиент, вызвать ее было стыдно, — рассказывал S.

А ночное платье на ней было настолько грязным, что даже рассказывать об этом невозможно.

Впервые S. оказался с ней совершенно случайно и, по всей вероятности, пережил нечто необычное. Когда он сильно напивался, сколько бы ни пытался сдержаться, никак не мог, ему была нужна только она. Когда на душе такой хаос, никакая другая не могла его удовлетворить. И так каждый раз.

Когда Такаси услышал его рассказ, подумал, что, вероятно, и у самой женщины были какие-то болезненные наклонности, в конце концов, в веселых кварталах идет борьба за выживание, поэтому некрасивым проституткам приходится выдумывать что-то особенное. И от этой мысли на душе стало мрачно.

S. говорил, что та женщина была молчалива, словно немая. И добавил, что разговаривать ему с ней не хотелось. Интересно, подумал Такаси, а сколько вот таких немых клиентов у нее было.

Сравнивая мысленно некрасивую женщину с той что была рядом, он отдался женской болтовне.

— Какой вы спокойный, — сказала женщина.

Ее кожа была горячей. Чего бы он ни касался, чувствовал лишь одно: «Горячо».

— Все, мне пора уходить, — сказала женщина и стала собираться. — Вы тоже уходите?

— Да.

Такаси лежал, наблюдая, как женщина, повернувшись к нему, надевает кимоно. Он смотрел на нее и думал: «Да. Я попробовал проверить это на себе, и вот что почувствовал. У тебя есть представление о том, какова женщина. И вот ты приходишь в такое место, покупаешь ее. Она входит в комнату. И до этого момента она все еще та самая женщина. Она снимает кимоно. И даже до этого момента она все еще та самая женщина. Ну а дальше, где эта женщина, которую ты все время представлял? "Вот же, это женские руки", — говорю я себе. Но это только руки, и не более того. А теперь, когда она стала собираться, чтобы уйти, вновь появилась женщина».

— Не знаете, еще ходят электрички?

— Не знаю.

Про себя Такаси подумал, что было бы хорошо, если б электричек больше не было. Хозяйка снизу, вероятно, прокричит:

— Если не хотите уходить, то можете спать до утра. Мне все равно.

Но лучше было бы, чтобы хозяйка сказала:

— Если никого не вызовете, то идите домой.

— Вы не поедете со мной? — спросила она.

Женщина закончила туалет, но в ее движениях по-прежнему была вялость.

«Пожалуй, нет», — подумал он и снял пропитанное потом юката.

Женщина ушла, а он приказал служанке: «Пива».

Рядом с водосточной трубой чирикал воробей. Такаси еще не совсем проснулся. Он представил в полусне бесцветную картину за окном в утренней мгле, когда только начинает светать. Подняв голову, он увидел, что слабый свет уличного фонаря в утреннем воздухе освещает лицо спящей женщины.

Он проснулся, когда голоса продавцов цветов зазвучали на улице. Какие чистые голоса, — подумал он. Он представил цвет утреннего солнца, пролившегося на листья клейеры и цветы.

Наконец, двери домов стали громко хлопать, на дороге зашумели дети, идущие в школу. Женщина все так же крепко спала.

— Я вернусь домой и приму ванну, — сказала женщина, зевая, а затем положила на ладонь сплетенный валик волос для накладки на причёску и со словами «Позвольте удалиться» вышла из комнаты. Такаси тут же заснул.

4

С моста в квартале Марута Такаси спустился вниз на речной берег Камо. Дома, стоявшие на берегу, отбрасывали полуденные тени.

На берегу был навален щебень, который использовался для строительных работ по укреплению берега. Под осенним солнцем разносился резкий запах. Рядом с мостом Арагами крутилась бетономешалка. Там же блестела измерительная рулетка.

Речная вода под мостом Арагами падала вниз, словно бамбуковая штора. Далеко на отмели, которая летом была покрыта густой травой, блестела и шумела вода. Летали трясогузки.

Солнце жарило спину, но стоило только попасть в тень, как Такаси ежился от осенней прохлады. Такаси присел.

— Проходят люди, проходят машины, — подумал он.

— На улице мне тяжело, — подумал Такаси.

На другом берегу реки ехали машины и шли пешеходы. Вдоль реки расположился муниципальный рынок. Лавчонка, в которой сгрудились бочки со смолой. На пустыре работали люди, — наверное, строили дом.

С верховья реки временами задувал ветер. К его ногам с шелестом принесло измятую газету. Он прижал ее камешками, некоторое время она сопротивлялась ветру, а затем перевернулась, и ее понесло дальше.

Два ребенка с собакой шли по направлению к верховью реки. Собака вернулась, понюхала, посмотрела на газету, а затем бросилась вдогонку за детьми.

На этом берегу росла дзельква с пышной листвой. Высокая верхушка дерева, сражающаяся с ветром, чем-то тронула сердце Такаси. Он несколько мгновений смотрел на дерево, а затем почувствовал, что его сердце зацепилось за верхушку дерева и высоко над землей качается вместе с маленькими листиками, гнется, вместе с зеленой верхушкой.

«Вот, именно такое чувство», — подумал Такаси. «Просто смотреть, это уже что-то. Часть твоей души, а, может, и вся душа целиком перемещается туда›.

Такаси часто думал об этом. Когда ночами он сидит у окна и смотрит на что-то, расположенное вдалеке, он сам становится этим предметом. Это удивительное состояние души. Тогда уходит искушение, болезненная меланхолия и горечь жизни. То же самое он испытывал при виде верхушки высокой дзельквы.

— На улице мне тяжело.

На севере, в роще Камо видны красные ворота. Казалось, что над ними громоздятся далекие горы. На фоне горы Хиэй торчали трубы текстильной фабрики, из которых валил дым. Здание из красного кирпича. Почтовые ящики. По мосту Арагами ехали велосипеды, передвигались зонтики от солнца и телеги. Тень накрыла берег, зазвучала труба продавца-лоточника.

5

Как-то раз Такаси бродил по улице до глубокой ночи.

На улице Сидзё уже почти не было людей, изредка попадались подвыпившие прохожие. Ночной туман опустился на асфальт. Заведения по обе стороны улицы выставили на тротуар мусорные баки, прикрепив их цепочками. То тут, то там на земле была блевотина, а мусорные баки валялись на боку. Такаси вспомнил, каким он бывает, когда напивается. Сейчас он шел спокойно.

Повернув в район Синкёгоку, он увидел удивительное оживление многолюдного квартала, несмотря на поздний час: застучали гэта, из дверей вышла женщина с жестяным тазом в руках, вероятно, направлялась в баню, мальчишка-продавец предлагал купить роликовые коньки, мужчина вез тележку — лоток с лапшой, молодые ребята прямо посреди улицы перетягивали шест. Спрятавшиеся в давке и сутолоке днем, эти люди наконец-то проявляли свою сущность.

Такаси миновал Синкёгоку, на соседних улицах уже воцарилась ночь. Звук собственных гэта, на который не обращаешь никакого внимания днем, теперь кажется особенно звонким. Тишина вокруг рождает чувство, что ты идешь по городу не просто так, а с каким-то странным замыслом.

На пояс Такаси повесил маленький корейский колокольчик, и вместе с ним брел в ночи. Этот колокольчик купил его приятель на корейском стенде в парке Окадзаки, когда там проходила выставка-продажа. Выпуклый орнамент синей и красной эмали на серебряном фоне. Колокольчик издавал красивый тихий звук. В толпе его было не слышно, а на ночной дороге он начинал вновь звенеть. Такаси казалось, что это символ его души.

Он шёл, а город постепенно раскрывался перед ним, как и пейзаж, открывавшийся ему из окна.

Дорога, на которую он не ступал ни разу в жизни. Она родила в нем чувство близости. — Это уже не та дорога, по которой он проходил несколько раз. Когда же он свернул на нее? Такаси казалось, что он идет здесь уже целую вечность.

Тут корейский колокольчик зазвенел и заставил сердце Такаси затрепетать. В какой-то момент Такаси утерял свое бренное тело на дороге, и лишь звук колокольчика продолжал свой путь по городу. А затем что-то вокруг забурлило и ворвалось в его тело, словно прозрачный горный поток. Он разлился по всему телу и очистил зараженную болезнью кровь.

«Я постепенно выздоравливаю».

«Динь, динь, динь». Его крохотная надежда дрожала на свежем ночном воздухе.

6

Картина, открывавшаяся из его окна, была такой же, как всегда. Все ночи казались Такаси похожими одна на другую.

Однако однажды ночью Такаси увидел на дереве в темноте точку белесого света. Он подумал, что это не иначе как насекомое. И на следующую ночь, и еще через одну он опять видел этот свет.

Он отходил от окна, ложился в постель, но чувствовал, что во тьме его комнаты есть фосфоресцирующая точка.

«Мое больное существо. Я в темноте наконец-то исчезну. Однако тебе придется не спать, бодрствуя всю ночь в одиночестве. Словно то насекомое на улице, … которое горит фосфоресцирующим светом…».

ВОЗНЕСЕНИЕ К

В своём письме Вы написали, что смерть К. была несчастным случаем или самоубийством. Будь это самоубийством, какая тому могла быть причина? Вы терялись в догадках: а не умер ли он, отчаявшись от неизлечимой болезни? И поэтому Вы решили написать мне, совершенно чужому человеку, который случайно познакомился с К. на курортном побережье N. всего около месяца назад. Однако именно из Вашего письма я впервые узнал о том, что К. утонул. И очень тому удивился. В то же время я подумал: «Наконец-то К. оказался на луне». О том, почему такая странная мысль пришла мне в голову, я и собираюсь рассказать Вам. Думаю, что в этой истории обнаружится ключ, который поможет разрешить загадку смерти К.

Когда же это было? После моего приезда в N. наступило первое полнолуние. Из-за болезни я тогда плохо спал. Той ночью я встал с постели, стояла полная луна, я вышел из гостиницы и направился в сторону песчаного пляжа, ступая по теням сосен, разбросанным на земле. На побережье не было ни души, лишь чёткие тени рыбачьих лодок и лебедок для сматывания сетей на белом песке. Яростные волны отлива разбивались в лучах лунного света и с шумом катились по берегу. Закурив сигарету, я присел на корму лодки и посмотрел на море. Уже была глубокая ночь.

Спустя несколько минут я вновь окинул взглядом песчаный пляж и обнаружил, что кроме меня здесь есть ещё один человек. Это и был К. Конечно, я ещё не знал, что его зовут К. Именно в эту ночь мы и познакомились.

Время от времени я поглядывал в его сторону. У меня стало создаваться странное впечатление. Этот человек — К. — в каких-то тридцати, сорока шагах от меня, не смотрел на море, а, повернувшись ко мне спиной, делал несколько шагов вперёд, возвращался, останавливался, а затем повторял всё сначала. Наклонившись вперед, он внимательно разглядывал песок перед собой. Я подумал, может быть, он уронил что-нибудь. Однако он ни разу не присел, и не попробовал разворошить песок ногой. Полная луна светила довольно ярко, и спичек он тоже не зажигал.

Я продолжал смотреть на море, но иногда оглядывался на него. Странное ощущение всё больше усиливалось. А так как он, повернувшись ко мне спиной, ни разу не посмотрел на меня, я стал неотрывно наблюдать за ним. По телу пробежала дрожь. Я чувствовал, что-то приковывает меня к этому человеку. Повернувшись к морю, я стал насвистывать. Сначала я сделал это непроизвольно, а потом решил, что свистом смогу привлечь его внимание. Я насвистывал «У моря» Шуберта. Вы, вероятно, знаете эту мелодию. Музыка написана на слова Гейне, это одна из моих любимых песен. Затем вновь Гейне, «Der Doppelganger». Кажется, это переводится как «Двойник». Эту песню я тоже очень люблю. Насвистывая, я успокоился. Несомненно, он что-то уронил, — подумал я. Что ещё можно было подумать, наблюдая за странным поведением этого человека? И, наконец, я понял. Если он не курит, значит, у него нет спичек. А у меня есть спички. Вдруг он уронил что-нибудь очень важное. Спички у меня в руке. Я направился к нему. Мой свист на него не подействовал. Он по-прежнему продолжал ходить взад — вперёд. Он, казалось, даже не обращал внимания на звук моих шагов. И тут я подскочил от удивления. Этот человек наступал на свою тень. Если он что-то потерял, то должен был бы повернуться спиной к тени, а не наоборот.

Моя фигура при свете луны, чуть отклонившейся от зенита, бросала на песок тень сантиметров в тридцать. Я, вероятно, о чём-то думал в тот момент, но продолжал идти к этому человеку. Остановившись метрах в четырёх-пяти от него, я решительно и громко спросил:

— Вы что-то уронили? — показывая спички, намереваясь в следующий момент сказать:

— Если Вы что уронили, у меня есть спички.

Даже понимая, что он ничего не ронял, других слов, чтобы заговорить с этим человеком я не нашел.

Услышав мой вопрос, он обернулся. Почему-то на ум пришло слово «оборотень». В тот момент я был ужасно испуган.

Лунный свет скользнул по его длинному носу. Я посмотрел в его глубокие глаза. На его лице постепенно появилось выражение неловкости.

— Нет, ничего.

Голос был очень звонкий. А затем лёгкая улыбка чуть тронула его губы.

Разговор между мной и К. стал началом этой странной истории. И наша дружба началась именно с этой ночи.

Через некоторое время мы вернулись к лодке, на которой я сидел прежде.

— Скажите, а что вы делали? — спросил я.

К. неуверенно начал свой рассказ, и сначала казалось что он колеблется.

К. сказал, что наблюдал за своей тенью. И добавил, что это затягивает, словно опиум.

Вам это, вероятно, покажется нелепым, точно так же, как и мне тогда.

Повернувшись спиной к морю, освещенному светлячками, К. неспешно вёл свой странный рассказ.

— Нет ничего удивительнее теней, — сказал он. — Если вы присмотритесь повнимательнее к ним, то согласитесь со мной. Когда долго и напряжённо смотришь на тень, она постепенно начинает оживать. Но это не кто иной, как ты сам. Искусственный свет, как от электрической лампы, совсем не годится. Лучше всего лунный свет. Я не знаю, почему, понял на собственном опыте, хотя, возможно, так лишь в моём случае. К тому же все это исключительно субъективно, и какое тому объяснение — сказать трудно. Не знаю, можно ли вообще понять подобное разумом, — добавил К.

Более всего К. полагался на свои чувства, происхождение которых было окутано тайной, не поддающейся объяснению.

— Между тем, — продолжал он, — наблюдая за собственной тенью лунной ночью, я заметил, как она оживает. Лунный свет падает параллельными лучами, поэтому тень на песке повторяет форму твоего собственного тела. И здесь все ясно. Даже лучше, когда тень короче. Сантиметров в сорок — пятьдесят. Нужно остановиться, чтобы возникло духовное единство с этой тенью, а затем постепенно привести ее в движение. Поэтому я делал несколько шагов вперёд, возвращался, останавливался. Терпеливо, словно продавец фасоли, который выбирает фасоль на подносе с шелухой, попробуйте раскачать тень. А затем пристально посмотрите на неё, и вы увидите, как в ней постепенно начинает возникать ваш собственный образ. И здесь мы переходим от «признаков» к «видимости», — сказал К.

— Только что вы насвистывали «Двойника» Шуберта, не так ли?

— Да, именно так, — всё-таки он слышал, подумал я.

— Тень и «Двойник». Лунной ночью только эти две вещи способны захватить меня. Мне даже кажется, что они не принадлежат нашему миру. Когда приходишь к такой мысли, начинаешь думать, что реальный мир совершенно не подходит тебе. Может поэтому днём меня охватывает усталость, как будто я курильщик опиума, — сказал К.

Возникает твой собственный образ. Удивительно, что это ещё не всё. По мере того как твой образ становится реальным, тень начинает обладать твоей личностью, осознание своей материальности исчезает, и в какой-то момент улетаешь на луну. Это ощущение не объяснить, наверное, можно назвать это полетом души. Поднимаясь в лучах лунного света, она возносится в небеса.

Когда К. говорил об этом, он напряженно и пристально смотрел мне прямо в глаза. А потом, словно бы что-то придумал, улыбнулся и успокоился.

— Помните, Сирано де Бержерак рассказывал о множестве способов добраться до луны? И это один из них. Как в стихотворении Жюля Лефорга:[66]

Как грустно,

Уж не один Икар, взлетевший высоко,

Разбился.

— Я тоже сколько ни пытался, всякий раз падал, — сказал К. и рассмеялся.

После той первой странной встречи мы каждую ночь стали совершать прогулки. Однако по мере того как луна старела, К. всё реже и реже приходил на море поздно ночью.

Однажды утром я стоял на берегу, наблюдая за восходом солнца. В то утро К. тоже поднялся рано и пришёл туда. Мы смотрели на лодку, уходящую навстречу солнцу, и в этот момент К. неожиданно спросил меня:

— Лодка на фоне восходящего солнца всего лишь силуэт, не так ли?

Это было парадоксальным доказательством того, что, по представлению К., сущностью лодки был силуэт, лишь силуэт был реальным.

— Вы последовательны, — сказал я, и К. рассмеялся.

Освещенная лучами солнца, встающего над морем, фигура К. отбрасывала несколько теней. Затем К. сказал:

— Когда я учился в старших классах, я жил в общежитии. В соседней комнате был один очень красивый мальчишка. Кто-то нарисовал на стене напротив стола его силуэт, обведя тень, падавшую от лампы, и раскрасив его тушью. Казалось, что силуэт живой. Я часто приходил в ту комнату.

Я ни о чём не расспрашивал К., возможно, поэтому он рассказывал обо всём сам.

Когда я прочитал в Вашем письме, что К. утонул, я сразу вспомнил его фигуру той первой ночью. И вслед за тем я почувствовал: «К. улетел на луну».

В ночь, после которой тело К. выбросило на берег, было полнолуние. Я убедился в этом, открыв календарь.

За месяц нашего знакомства я не видел никаких других причин, которые могли бы толкнуть его на самоубийство. Однако за то время, как я смог немного поправить здоровье и принял решение вернуться домой, болезнь К., казалось, всё больше прогрессировала. Я вспоминаю, как все темнее и глубже становились его глаза, щёки опадали, длинный нос заострялся.

К. сказал однажды, что тень — словно опиум. Если моё предположение справедливо, то тень увела за собой К.

Я не настаиваю на этой версии. Это не более чем предположение. Истинная причина смерти остаётся для меня загадкой.

Однако, основываясь на своей версии, я решил восстановить события трагического полнолуния:

Был пятнадцатый день новой луны.

Восход луны в 6.30. В календаре отмечено, что в 11.47 луна пересекает меридиан. Я думаю, что приблизительно в это время К. подошел к морю. Когда я впервые встретил К., полная луна как раз пересекала меридиан. Продолжая развивать своё предположение, я думаю, что луна стала немного клониться к западу. Если так, то тень К. длиной сантиметров в сорок-пятьдесят стала падать с наклоном на северо-восток. Следуя за ней, К. спустился по отлогому берегу и вошёл в воду.

Из-за болезни ощущения К. были обострены, и этой ночью тень действительно стала «видимостью». Возникают плечи, шея, вместе с лёгким головокружением появляется голова, и в какой-то момент душа К. взлетает навстречу потоку лунного света. Тело К. постепенно теряет поддержку сознания и шаг за шагом приближается к морю. Тень подчиняет его личность. А душа устремляется ещё выше. Тело следует за своей тенью, и как механическая кукла ступает в воду. Затем высокие волны отлива уносят его в море. Если бы в этот момент чувства проснулись в этом теле, вместе с ними вернулась бы и душа.

Как грустно,

Уж не один Икар, взлетевший высоко,

Разбился.

К. назвал это падением. На этот раз жертвой падения оказался К., который умел плавать. Он не мог просто утонуть.

Как только тело К. упало, его унесло море. Ощущения так и не пробудились. Волна понесла его к берегу. Ощущения так и не возвращались. Прежде, чем унести его в океан, волна еще раз ударила его о берег. Однако душа была уже на пути к луне.

Жизнь тела окончилась. Время отлива 11.56. В то время как бурные волны трепали безжизненное тело, душа К. все быстрее уносилась на луну.

ЗИМНЕЕ СОЛНЦЕ

1

Приближалось зимнее солнцестояние. Из окна Такаси было видно, как и в садиках рядом с невысокими домами, и возле ворот с деревьев медленно опадает листва.

Крона кунжутного дерева стала похожа на седую нечесаную голову старухи, облетели последние листья сакуры, которые прежде так красиво искрились в инее, и, каждый раз, когда на ветру шелестела дзельква, часть этого застывшего пейзажа оживала.

По утрам больше не видно сорокопута. Как-то раз на деревья дзельквы, плотно выстроившиеся в ряд словно ширма, слетелось несколько сотен серых скворцов, и с этого дня стало холодать.

С приходом зимы у Такаси обострялась боль в лёгких. По утрам во время умывания он сплёвывал мокроту на оштукатуренную площадку возле колодца, покрытую опавшими листьями. Жёлто-зелёная мокрота приобрела тускло-бордовый цвет. Но иногда она была ярко-красной, на удивление блестящей. К тому времени, как Такаси просыпался, хозяйка, сдававшая ему эту маленькую комнату на втором этаже в четыре с половиной татами,[67] заканчивала стирку, и площадка возле колодца была чуть влажной. Капли мокроты, падавшие на нее, не смывались водой. Такаси двумя пальцами вылавливал их, словно мальков золотых рыбок, а затем относил к водостоку. Вид кровавой мокроты уже не производил на него никакого впечатления. Но он не мог оставаться равнодушным, наблюдая за буйством красок, наполнивших прохладный чистый воздух.

Такаси в ту пору словно бы потерял волю к жизни. Дни тащили его за собой. И душа, утерявшая приют внутри его тела, изо всех сил рвалась во внешний мир. — Днём он открывал окно в своей комнате и, словно близорукий, пристально вглядывался в окружающую его картину. По вечерам, словно тугоухий, напряжённо прислушивался к звукам за окном, к бряцанью железных котелков.

Слабые лучи ноябрьского солнца накануне зимнего солнцестояния начинали затухать за окном в течение часа после того, как он просыпался. На долину постепенно опускалась тень, и даже его дом погружался в сумерки. Наблюдая это, Такаси чувствовал, как в его сердце, подобно каплям туши, расползаются сожаление и раздражение. Минув долину, солнечные лучи останавливались на сером деревянном доме в европейском стиле, и ему казалось, что, несмотря на такой час, он уже видит, как солнце печально заходит за далекий горизонт.

Солнечные лучи забираются в почтовый ящик. Даже крохотная галька на дороге отбрасывает тень, куда ни посмотри, всё погружено в колоссальную, словно египетская пирамида, печаль. — На деревянное здание на другой стороне низины падают тени, и в этот час они похожи на призраки выстроившихся в ряд гигантских фирмиан.[68] Бледные тонкие пальцы Такаси, которые поворачивались к свету, словно подсолнух, тянулись к этому серому дому и гладили удивительную тень, насквозь пропитавшую его. Ощущая пустоту в сердце, он оставлял окно открытым, пока тень не исчезала.

Однажды он увидел, как деревья в дубовой роще в северной части этой картины, качаются и гнутся, упругие как сталь, стараясь стряхнуть с себя ветер. Сухая листва в низине, изменившей свой облик, шелестела и трещала, как кости.

В этот момент ему показалось, что тени фирмиан вот-вот исчезнут. Но они почему-то задержались на несколько мгновений и после ухода солнечных лучей. А потом подул холодный зимний ветер, и тени стали постепенно растворяться, возвращаться в огромный, как пустыня, далёкий мир теней.

Действие было закончено. Чувствуя, как в нём закипает отчаяние, Такаси закрыл окно. Он прислушивался к вою зимнего ветра, призывающего ночь, и вдруг, откуда-то издалека, из темноты, где не было электрического света, раздался звон разбившихся стеклянных дверей.

2

От матери пришло письмо:

«С тех пор как умерла Нобуко, отец совсем сдал. У тебя здоровье тоже слабое, прошу, побереги себя. Ещё одного удара нам не перенести.

В последнее время я часто просыпаюсь посреди ночи, как будто от испуга. Так тревожусь о тебе. Стараюсь не думать, но всё напрасно. Просыпаюсь и больше не могу заснуть».

Читая эти строки, Такаси почувствовал, как комок подкатил к горлу. В ночи, когда все вокруг спят, они с матерью мучат друг друга. Учащённое биение его сердца в такие моменты ведь может разбудить ее.

Младший брат Такаси умер от позвоночного кариеса. Вслед за ним умерла младшая сестрёнка Нобуко — ушла, потеряв силы жить. Рой насекомых кружится вокруг мёртвого собрата, стеная и плача. И брата, и сестру опустили в землю с белой гипсовой постели, где до этого они лежали год.

Почему же врач сказал ему: «Этот год определит последующие десять лет»?

В тот момент где-то в глубине души возникло дурное предчувствие, и он подумал:

«Словно бы у меня должна быть какая-то цель, которую я могу достичь только за эти десять лет. Почему же он не сказал мне, что я умру уже через несколько лет?»

Перед его глазами встала безжизненная картина, которую ему часто приходилось видеть.

Остановка на улице тёмных холодных официальных зданий. Он ждал трамвая и раздумывал: стоит ли ему возвращаться домой или ехать в шумный центр. Он никак не мог принять решение. Сколько он ни ждал, трамвай не приходил ни с той, ни с другой стороны. Тяжёлые чёрные тени зданий, голые деревья, контуры тусклых фонарей. — Трамваи, переполненные как аквариум, иногда пересекают перекрёсток где-то вдали. Внезапно он потерял контроль над картиной. Он почувствовал, что формы вокруг резко рушатся.

Как-то раз в детстве Такаси топил в речке мышь, попавшуюся в мышеловку. Проволочная сетка в кристальной воде, казалось, висит в воздухе. Мышь вскоре перестала барахтаться, прижавшись мордочкой к сетке. Наконец белые пузырьки всплыли на поверхность воды…

Ещё пять, шесть лет назад его болезнь, словно бы заранее договорившись со смертью, не причиняла ему ничего, кроме какой-то сладкой грусти, и так проходило время. Но однажды он заметил, что его не волнует больше ничего, кроме еды и отдыха, а те желания и чувства, которые он взращивал в себе: гурманство, праздность, любопытство, постепенно уносили от него волю жить. Он не раз пытался взять себя в руки, вернуть себе вкус жизни. Однако его мысли и действия как-то незаметно превратились в пустой звук и, утратив былую подвижность, замерли. Такая картина предстала перед ним.

«Немало людей с такими симптомами умирали по истечении определенного времени. Такие симптомы появились и у тебя».

Когда один его знакомый, большой ученый, впервые сказал ему это, он не стал спорить с ним, хотя ненавидел эти слова, и его голова отказывалась принимать их. Но теперь он больше не противился им. Ему уготована белая, как гипс, постель, а потом чёрная земля, в которую он уйдёт через несколько лет.

Спускалась ночь, донеся стук колотушки сторожа, где-то во мраке своего сердца Такаси прошептал:

«Доброй ночи, матушка».

Стук колотушки отзывался со склонов, со стороны усадеб около дома Такаси, и по изменению его эха можно было представить, куда идет сторож. Лай собак вдалеке походил на скрип в лёгких. — Наконец Такаси увидел ночного сторожа. А затем силуэт матери. На сердце все сгущались сумерки, и он вновь прошептал:

«Доброй ночи, матушка».

3

Закончив уборку в комнате, Такаси настежь распахнул окно и прилёг на тростниковую кушетку. Услышав птичью трель «дзю-дзю», он пригляделся и в тени живой изгороди увидел камышовку, неумело выводившую мелодию.

Приподняв голову, чтобы получше разглядеть её, он, имитируя птичью трель, просвистел «дзю-дзю». — Когда-то давно у него была канарейка.

Ослепительные лучи утреннего солнца бисером рассыпались по листве. Обычно камышовки настораживаются, услышав свист Такаси, но эта так же, как и его канарейка, не обратила на него никакого внимания. Она была толстой, видимо, много ела, — словно бы надела пуховый жилет. — Когда Такаси умолк, она равнодушно упорхнула на одну из нижних веток.

На другой стороне низины возле усадьбы, принадлежавшей какому-то аристократу, виднелся сад, залитый солнечным светом. На сухой жёлтой траве лежал красный футон.[69] — Такаси встал необычно рано, и это утро его восхитило.

Немного погодя Такаси увидел блестящие красные плоды целаструса,[70] которые висели над крышей, осыпанной засохшими коричневыми листьями, а затем вышел за ворота.

Под безветренным синим небом пожелтевшее дерево гинкго, отбрасывая тень, застыло в неподвижности. Длинный забор, облицованный белой плиткой, светится чистотой прозрачного зимнего дня. Вдоль забора медленно бредёт старуха с малышом за спиной.

Спустившись по длинному склону, Такаси направился на почту. Дверь почты, залитой солнечным светом, непрестанно хлопала, люди и свежий утренний воздух врывались внутрь. Такаси подумал, что уже давно он не дышал таким воздухом.

Он медленно взбирался на холм. Уже распустилась камелия и аралия. Увидев бабочек, Такаси удивился, ведь декабрь на дворе. А вдогонку за ними словно яркие солнечные точки неслись слепни.

«Счастье — словно безумие», — подумал он. На солнце его разморило, и он остановился передохнуть. — Неподалёку играли дети. Девочки и мальчики четырёх-пяти лет.

«Наверное, не заметят», — решил Такаси, и сплюнул мокроту в мелкую канаву с водой. Он направился к детям. Некоторые девочки были на удивление шумными, а мальчики, наоборот, выглядели очень спокойно. На дороге камешком были вычерчены неумелые линии. — Такаси вдруг подумал, что всё это уже где-то видел. В душе что-то всколыхнулось. Слепень, пробудивший воспоминания, улетел в бескрайнее прошлое Такаси. В то ясное декабрьское утро.

Слепень отыскал его. Камелия. Дети, играющие рядом с опавшими цветами. Он забыл дома рисовую бумагу, отпросился у учителя и стремглав побежал обратно домой. Ему казалось, что это утро какое-то необычное: у всех занятия, а он возвращается из школы. Словно бы в час священнодействия ему разрешили подглядеть за чем-то запретным, — подумал Такаси и улыбнулся.

После обеда солнце, как и всегда, будет клониться к горизонту, от этой мысли Такаси стало грустно. Солнце светит так слабо, словно это лучи на потертых детских фотографиях.

Как могут тосковать о прошлом те, у кого нет надежды на будущее? Разве за последнее время у него были такие светлые надежды на будущее, как сегодня? Не являются ли мысли, которые крутятся в голове этим утром, доказательством его вальяжных привычек, смахивающих на привычку какого-нибудь русского аристократа завтракать в два часа дня.

Возвращаясь к почте, он стал спускаться по длинному склону.

«Прошу забыть о моей просьбе, о которой я написал сегодня утром. Я передумал».

Ещё сегодня утром он подумывал о том, чтобы перебраться к тёплому морскому побережью и провести там зиму, поэтому написал письмо приятелю, живущему в тех местах с просьбой подыскать жильё.

Почувствовав сильную усталость, он, с трудом переводя дыхание, возвращался по тому же самому склону домой. Не прошло и дня, как холодный зимний ветер растрепал ветви дерева гинкго, которые в лучах утреннего солнца отбрасывали густую тень. Теперь опавшие листья блестели на дороге, погруженной в сумерки. Он почувствовал сентиментальную привязанность к этим листьям.

Такаси добрался до тропинки, проходящей мимо его дома. От дома она петляла и взбиралась на скалу. Картина, которую он обычно наблюдал из окна своей комнаты, вдруг предстала перед его глазами, открытая всем ветрам. В небе плыли мрачные облака. В одном из домов, где ещё не включен свет, на втором этаже уже закрыты ставни. Чётко видна их деревянная обшивка. — Что-то сродни восхищению заставляло его оставаться на месте. Комната, в которой он жил, была рядом. Такаси смотрел на эту картину со свежим чувством, словно никогда не видел ее прежде.

Хотя свет ещё не включён, ставни с деревянной обшивкой, на втором этаже, уже закрыты. — Неожиданно Такаси понял, что одинок, и тоскует по дому.

Голоден. Нет крыши над головой для ночлега. День подходит к концу, а этот чужой город в чужой стране уже отверг его.

Сердце заволокло мрачными тучами: а не так ли всё на самом деле? Сомнительное и в то же время сладкое ощущение, будто это и вправду случилось с ним, было мучительным.

Отчего возникла подобная фантазия? Почему она так мучает и в то же время находит отклик в его сердце? Такаси казалось, что он смутно понимает причину.

Запах жареного мяса смешался с запахами вечерних заморозков. Прохожий, напоминавший плотника после трудового дня, торопливо поднимался по дороге. Когда они поравнялись, Такаси услышал его дыхание.

«Моя комната там», — подумал он и отыскал глазами своё окно. Окутанное ранними сумерками, оно казалось совершенно бессильным перед небытием, расползающимся, словно эфир, по этой картине.

«Комната, которую я люблю. Комната, в которой я живу. Там хранятся все вещи, которыми я обладаю, а возможно, и все мои каждодневные заботы. Кажется, стоит лишь подать голос, как призрак откроет окно и высунет голову наружу. Точно так же висящее на вешалке домашнее зимнее кимоно порой напоминает мне меня самого. Пристально вглядываясь в крыши и окна безразличных домов, я становлюсь посторонним прохожим. Наверняка именно так окружающее безразличие толкает человека на самоубийство. — Но я не могу безвольно следовать за своей недавней фантазией, куда бы она меня ни уводила.

Хорошо бы пораньше включили свет. Когда матовое стекло окна пропускает мягкий жёлтый свет лампы, то и в сердце прохожего возникает впечатление о домашнем уюте тех, кто живет в этой комнате. Тогда могут появиться и силы поверить в счастье».

Такаси шёл по дороге, как вдруг до него донёсся бой стенных часов «бом, бом…». «Какой странный звук», — подумал он и нетвердой походкой стал спускаться вниз по склону.

4

После того, как ветер сдул всю листву с деревьев и мостовых, его звуки изменились. С наступлением вечера асфальт начинал искриться от инея, словно разрисованный разноцветными карандашами. В один из таких вечеров Такаси, покинув свой тихий квартал, отправился на Гиндзу. Там уже шла бойкая рождественская и новогодняя торговля.

Почти все прохожие шли по тротуарам вместе с кем-то: будь то друзья, возлюбленные, семьи. Те, у кого не было компании, казалось, ждут назначенной встречи. И даже одиночным прохожим, несомненно, обладающим здоровьем и деньгами, эта кутерьма вряд ли причиняла неудобство.

— Для чего я прихожу на Гиндзу?

Такаси часто думал, что такие улицы не вызывают в нём ничего, кроме усталости. В такие моменты он всегда вспоминал лицо одной девочки, которую однажды увидел в трамвае.

Со смущенной улыбкой она стояла напротив Такаси, держась за поручень. Из ворота большого, словно с чужого плеча, зимнего кимоно торчала девичья шейка. Утонченная красота этой девочки с первого взгляда наводила на мысль о ее болезни. Белую как фарфор кожу покрывал чуть заметный тёмный пушок. Вокруг ноздрей засохла грязь.

«Наверно, сбежала из постели», — подумал Такаси, наблюдая за её улыбкой, которая словно рябь на воде то появлялась, то исчезала. Собираясь высморкаться, она лишь потёрла нос. И в этот момент залилась краской, словно огонь в печке.

Вспоминая свою усталость в тот день и растущее сочувствие к девочке, теперь и он сам оказался в похожей ситуации, не зная, как ему сплюнуть мокроту. Словно девушка из сказки братьев Гримм, которой стоило лишь открыть рот, как оттуда выпрыгивали лягушки.

Тут он увидел, как один прохожий отхаркался. Вслед за этим чьи-то дешёвые гэта приблизились к этому месту и растёрли мокроту по земле. Эти гэта не были обуты на ноги. Старик-продавец жестяных волчков, разложивший на краю дороги товар, рассердился, увидев мокроту возле своих циновок, и, взяв в руки гэта, растёр её.

Такаси оглянулся на прохожих, как бы спрашивая: не видел ли этого кто-нибудь ещё? Похоже, никто больше не обратил на это внимания. Старик сидел слишком близко к проходящим, чтобы попасть им на глаза. К тому же жестяные волчки, которые продавал старик, не пользовались спросом даже в провинциальных лавках. Такаси ещё ни разу не видел, чтобы кто-нибудь купил такую игрушку.

— Для чего я сюда пришёл?

Нужно купить кофе, масло, карандаш и ручку, — сказал он себе, наконец, найдя предлог. Иногда чувствуя, как в нём закипает гнев, он покупал дорогие специи из Франции. Иногда просиживал в ресторане на углу, пока с улицы не убирали все переносные лотки. Топили, играло фортепьянное трио, звенели рюмки, люди весело смеялись и перебрасывались взглядами, а по потолку вяло ползали зимние мухи. Смотря от скуки по сторонам, он заметил даже их.

— Для чего я сюда пришёл?

На улице сухой ветер уже разогнал прохожих. Какие-то афишки, которые раздавали прохожим ранним вечером, ветром смело в одну кучу, выплюнутая мокрота замерзла, словно оброненная пряжка гэта. Наступила ночь, ему пора было возвращаться домой.

— Для чего я сюда пришел?

Вероятно, это было всего лишь любопытство, доставшееся в наследство от его прошлой жизни. Больше никуда не пойду, — решил Такаси, чувствуя сильную усталость.

Такой ночи, как он переживал в своей комнате сегодня, наверное, не было ни вчера, ни позавчера и, вероятно, не будет завтра, она была длинной, как больничный коридор. Там в мёртвом воздухе остановилась его прежняя жизнь. Мысли — словно штукатурка, осыпавшаяся на книжные полки. Пыльная планисфера на стене выставлена на отметку 20 ноября, 3 часа утра. Когда ночью он шёл в уборную, из маленького окошка было видно, как изморозь, словно лунный свет, искрится на черепичной крыше. Лишь в этот момент на сердце стало тепло и светло.

Поднявшись с жесткой постели, он начинал день сразу же с его второй половины. Заходящее зимнее солнце, словно волшебный фонарь, проецирует картину за окном. И так каждый день. Удивительный солнечный свет давал ясно понять, что всё вокруг не более чем иллюзия, и духовная красота, окрасившая все вокруг, рождена именно этой иллюзией. Зацвела мушмула, вдали от солнечного света зрели плоды померанца. Морось, переходящая в град, стучала по крыше.

Град стучал по чёрным крышам, кубарем скатывался с них. Стук по оцинкованной жестью крыше. Шелест в листве аралии. Шорох, замирающий в сухой траве. И, наконец, доносится звук, напоминающий человеческий шёпот. Разрывая вуаль белых зимних сумерек, над крышами соседних усадеб раздались крики журавлей. Сердце Такаси переполнилось светлой радостью. Подойдя к окну, он думал о тех временах, когда ещё существовала утончённость. Однако Такаси никак не мог приложить ее к себе.

5

Незаметно прошло зимнее равноденствие. Такаси отправился в ломбард, находившийся в том квартале, где он жил раньше и куда уже долгое время не наведывался. Из дома прислали деньги, и он собирался выкупить зимнее пальто. Но оно уже было продано.

— Посмотри, когда его купили.

— Слушаюсь.

Мальчик-помощник, за то время, что Такаси не видел его, стал совсем взрослым и деловито листал бухгалтерскую книгу.

Выражение лица приказчика, чётко отдавшего распоряжение, показалось Такаси необычным. В какой-то момент он был сконфужен и старался скрыть это, в другой был абсолютно спокоен. При его профессии он должен бы легко понимать лица приходивших людей, однако весь его вид выдавал растерянность. Обычно этот приказчик охотно болтал с ним о всяких пустяках.

Услышав слова приказчика, Такаси вспомнил, что несколько раз из ломбарда приходили уведомления. Такое чувство, что где-то в глубине души налили серной кислоты, и в то же время не смешно ли услышать об этом от такого приказчика! Такаси тоже притворился безразличным и, выслушав разъяснения, покинул ломбард.

На краю дороги, покрытой лужами, испражнялась тощая бродячая собака, жалко трясясь. Такаси, чувствуя, как его все больше захлестывают дурные ощущения, смотрел на движения собаки до самого конца. В электричке, по пути домой, ему удалось не поддаться ощущению разрушения. Выйдя на своей остановке, он заметил, что в руках — не было зонтика, с которым он, как обычно, вышел сегодня из дома.

Он смотрел вслед уходящей электричке, затем отвёл взгляд в сторону. Еле передвигая ноги от усталости, он брел по ночной дороге. Выйдя из дома, он сплюнул здесь кровь, она так и засохла у самых корней сирийской розы на краю дороги. Такаси почувствовал лёгкую дрожь. — Этот красный цвет. Сплюнув здесь кровь, он поступил дурно. Он не мог думать ни о чем другом.

Подходило время, когда у него обычно поднималась температура. Холодный пот неприятно стекал под мышками. В уличной одежде, не снимая хакама, он медленно опустился на пол.

Внезапно острая как кинжал печаль полоснула по нему. Вспомнив порой безумный вид матери, которая теряла тех, кого любила, одного за другим, он стал тихонько плакать.

Когда сердце успокоилось, он спустился было поужинать, но аппетита не было, и он сразу же вернулся к себе на второй этаж. В его отсутствие к нему зашел приятель, Орита. Орита сосредоточенно крутил шкалу планисферы, висевшей на стене.

— Ну…

Орита не обращал на него внимания и, даже не оглянувшись, сказал:

— Ух, какая огромная…

У Такаси внезапно перехватило дыхание. Он понял, что это действительно нечто огромное.

— На каникулах я решил поехать к родителям, — сказал Орита.

— Уже каникулы? Я в этот раз не поеду.

— Почему?

— Не хочу.

— А что дома?

— Я написал, что не приеду.

— Собираешься путешествовать?

— Нет.

Орита пристально посмотрел на Такаси и перестал задавать вопросы. Зашёл разговор о друзьях, школе, обо всем, от чего Такаси был оторван.

— На днях ломали стены зала, сгоревшего во время пожара. Так рабочие с кирками забрались на сгоревшую кирпичную стену…

Орита сопровождал рассказ жестами, показывая, как рабочие забираются на стену, орудуют кирками, словно бы это происходило с ним на самом деле.

— А потом забрались на самый верх стены и стучали киркой, сидя на ней. Передвинутся в безопасное место — и снова изо всех сил: «бац». Большие куски падали вниз.

— Хм. Очень интересно.

— Жутко интересно. Всем очень понравилось.

Болтая, они пили чай. Заметив, что из кружки, из которой обычно пьет он, теперь пьет Орита, Такаси перестал следить за ходом рассказа. Эта мысль неотступно преследовала Такаси.

— Ты не боишься пользоваться кружкой лёгочного больного? Когда я кашляю, и так много бактерий в воздухе. Если не боишься, так это оттого, что не хватает представления о гигиене, а если делаешь это как друг, так это ребячество и сентиментальность, не более… Мне так кажется.

Такаси пожалел, что сказал так грубо. Орита молчал, бросив мрачный взгляд на Такаси.

— Давно никто не приходил?

— Давно никто не приходил.

— Обижаешься, что не приходят?

На этот раз замолчал Такаси. Почему-то ему был приятен этот разговор.

— Не обижаюсь. Просто я стал думать немного иначе последнее время.

— Вот как.

Он рассказал Орита о событиях этого дня.

— Я почему-то не могу оставаться спокойным в такие моменты. Спокойствие — это не бесчувствие, для меня это серьёзное чувство. Страдание. Однако моё тело и моя жизнь разрушаются этим самым спокойствием.

— …

— Знаешь, я думаю, когда жизнь окончательно разрушена, вот тогда и наступает настоящее спокойствие. Что-то вроде листвы, лежащей на камнях на самом дне реки…

— Дзёсо?[71]… Вот, стало быть, как давно не приходили.

— Да уж… Знаешь, от таких мыслей одиноко становится.

— Я думаю, тебе пойдёт на пользу перемена климата. Но, несмотря на приглашение родителей, ты всё-таки не намерен ехать в родительский дом на Новый год, так?

— Не намерен.

Стояла на удивление безветренная спокойная ночь. В такие ночи не бывает и пожаров. Они разговаривали, а за окном время от времени чуть слышно раздавался полицейский свисток.

В одиннадцать Орита стал собираться домой. Перед уходом он вытащил из бумажника два льготных билета на электричку, протянул Такаси и сказал:

— Идти за ними в школу, наверно, хлопотно.

6

От матери пришло письмо.

«С тобой что-то неладно. Я решила попросить Цуэда-сан навестить тебя, когда он приедет в Токио на Новый год. Пожалуйста, встреть его. После того, как ты сообщил, что не приедешь, я тебе отправила одежду на весну. В этом году сшила тёплое бельё, чтобы носить между кимоно и исподним. Прямо на тело не надевай».

Цуэда был сыном маминого учителя, после окончания университета работал доктором. Одно время Такаси относился к нему как к родному брату.

Последнее время, когда Такаси выходил на прогулку около дома, ему повсюду мерещилась мать. «Мама!», — думал он, и когда это оказывалась посторонняя женщина, на ум приходили странные вещи. — Вдруг что-то случилось, она приехала и ждёт его в комнате. Он поворачивал домой на полдороге. На сей раз он вернулся в комнату, а там письмо. Цуэда должен приехать. Иллюзии исчезли.

Шагая по дороге, Такаси показалось, что он будто точный нивелир. Он почувствовал, что еле переводит дыхание. Обернувшись, впервые заметил, что дорога незаметно поднимается в гору. Он остановился отдышаться. Прежде, чем тяжело сдавит грудь, нужно было каким-то образом восстановить дыхание. Когда он вновь стал нормально дышать, зашагал дальше.

Что звало его за собой? Это было солнце, заходящее за далёкий горизонт.

Он не может больше выносить это зимнее солнце, гаснущее каждый день за крышей серого деревянного европейского здания на краю долины. В час, когда картина за окном стала растворяться в бледных сумерках, это были уже не солнечные, а предзакатные тени, и от этого сердце наполнилось непонятным раздражением.

«Хочу увидеть большое заходящее солнце».

Выйдя из дома, он отправился на поиски места, откуда бы открывалась дальняя панорама. Конец года, где-то готовят моти,[72] раздаются звуки колотушек. Перед цветочным магазином выставлены горшки со сливой и адонисом. И по мере того, как он всё меньше понимал, где находится, и как вернуться домой, такие бытовые картинки казались ему всё красивее. По этой дороге ему не приходилось ходить ещё ни разу. — Его внимание привлекла женщина, промывавшая рис, дети, затеявшие драку. А вокруг силуэты огромных крыш, верхушки деревьев в предзакатном небе. И в эту минуту скрытый образ заходящего за далёкий горизонт солнца осветил его печальную душу.

Воздух, пропитанный солнечным светом, полностью слился с землёй. Он думал о своей несбыточной мечте — увидеть человека, который, забравшись высоко на крышу, протягивает руки в небо. Кончиками пальцев он держится за воздух. — А ещё он представил мыльные пузыри, наполненные водородом, которые поднимают бледные улицы и людей в небо, и там переливаются всеми цветами радуги.

В синем прозрачном небе одно за другим загорались плывущие облака. А затем этот огонь перекинулся на тлеющие угли в душе Такаси.

«Почему подобная красота исчезает так быстро?»

Никогда ему не приходилось ощущать такую пустоту, как в этот момент. Пылающие облака одно за другим стали обращаться в пепел. Он больше не мог сделать и шага.

«В каком месте на земле будут видны эти тени, что заполняют теперь небо? Если не дойти до этих облаков, сегодня солнца больше не увидеть».

Невыносимая усталость внезапно одолела его. Незнакомый квартал, незнакомый угол улицы больше не радовал его сердце.

ГОРНАЯ ЛАЗУРЬ

Однажды поздней весной я загорал после обеда, сидя на дамбе, расположенной вдоль проселочной дороги. В небе неподвижно зависло большое облако. На обращенной к земле стороне облака лежала темно-лиловая тень. То ли его огромные размеры, то ли эта темно-лиловая тень придавали облаку смутную печаль. Я сидел на краю равнины, самой широкой в округе. Местность представляла собой горы да равнины — куда бы я ни смотрел, одни лишь спуски да подъемы. Весь пейзаж подчинялся закону тяготения. А смена света и тени вызывала у людей, живущих здесь, чувство постоянного беспокойства. В деревушках, подобных этой, вид равнины, над которой весь день высоко стоит солнце, не успокаивает душу. Эта картина, залитая солнцем целыми днями, казалась мне печальной, и даже ностальгической. Рождались ассоциации со страной «поедателей лотосов»,[73] в которой стоял вечный полдень. Облако лежало на поросшей лесом горе, на противоположном от меня краю равнины. В лесу не смолкали кукушки. У подножия горы блестела водяная мельница; никакого движения, заметного глазом, а в полях и горах, залитых ясным весенним солнцем, рождалась безмятежная лень. Казалось, что и облако грустит от такой праздной неподвижности. Я опустил взгляд на горные реки у моих ног. Две реки, спускавшиеся с горной гряды в центре полуострова, сливались воедино. Между горой, воткнувшейся между них, словно клин, и горой, словно ширма запирающей в узкий проход другую, складки горной породы набегали друг на друга, словно двенадцатислойное кимоно,[74] покрывая верховье одной из рек. На самой вершине одной из гор торчало огромное сухое дерево, отчего гора казалась более высокой. Каждый день солнце, минуя обе речные долины, скрывалось за этой горой, но теперь, вскоре после полудня, солнце пересекло всего лишь одну долину, и от этого еще отчетливее была видна та сторона горы между рек, которая отдыхала в мертвой тени. В середине марта я часто наблюдал, как над криптомериями, усеявшими гору, поднимается дым, словно от лесного пожара. Это была пыльца, которую сбрасывают все криптомерии разом в солнечные и ветреные дни, когда и влажность, и температура тому благоприятствуют. Однако сейчас криптомерии уже были опылены и покрыты спокойной коричневатой листвой. Даже дзельквы и дубы, которые курились молодой порослью, словно дымом, обрели спокойствие раннего лета. Молодая листва уже отбрасывала тени, и больше не возникало дымных миражей. Лишь в речных долинах густо разросшиеся деревья литокарпуса покрывались желтой пыльцой, чтобы уже в который раз дать молодую поросль.

Взглядом я блуждал по этому пейзажу, пока не увидел, как бледное облако, сквозь которое просвечивало даже синее небо над горой с криптомериями, разделявшей две реки, непрестанно клокочет, и оказался полностью поглощен им. Бурлящее облако прямо на глазах превратилось в искрящуюся на солнце громадину, которая заволокла небо.

Один край облака непрерывно рос и медленно вращался. А другой клубился и растворялся в синем небе. Ничто не вызывает таких непонятных, глубинных чувств в сердце наблюдателя, как подобные облачные превращения. Взгляд, прикованный к этим превращениям, утонул в неиссякаемой череде рождений и исчезновений, а между тем необычное чувство страха все больше завладевало сердцем. Стало тяжело дышать, тело постепенно утратило равновесие, и, продлись это чуть дольше, в момент кульминации я и сам бы провалился в бездонную пропасть. Но вскоре это чувство, недолговечное, словно бумажная куколка, каких прикрепляют к фейерверкам, утратило свою власть над моим телом.

Мой взгляд проникал внутрь облака, я был заворожен тем, что не ощущал дистанции, отделявшей меня от него. В этот момент я обратил внимание на странное явление: бурлящий край облака завис не над поросшей криптомериями горой, покрытой тенью, а на порядочном расстоянии от нее. Когда он появился там, то был совсем блеклым. Но затем прямо на глазах возникла гигантская фигура.

Я оказался во власти странного ощущения: не является ли это невидимой мною прежде небесной горой. И тут, словно вспышка, появилось воспоминание.

Однажды я оказался в этой деревне глубокой ночью. У меня не было фонаря, я шел по темной дороге. И в этой кромешной тьме я увидел одиноко стоявший у дороги дом, сквозь дверные щели которого просачивался свет, и оттого вокруг дома было светло. Лампа, горевшая в доме, бросала отблески на дорогу. На этом фоне возник силуэт человека. Возможно, это был деревенский житель, который, как и я, брел по дороге без фонаря. Я не видел ничего подозрительного в этой фигуре. Я просто наблюдал за тем, как она растворяется в темноте. Фигура постепенно растеряла весь свет, который несла за спиной, и начала исчезать. Вот она осталась лишь в памяти сетчатки, стала воображаемым образом во тьме, и, наконец, и этот образ исчез внезапно и навсегда. Тогда я почувствовал, что слегка дрожу, окруженный темнотой, не имевшей координат в пространстве. Представляя, что и я точно так же неумолимо исчезну в темноте, я ощутил необъяснимый страх и возбуждение.

— Когда эти воспоминания всколыхнулись в моем сердце, внезапно я прозрел. Облако, бурлившее и исчезавшее в небе, не было невидимой горой или удивительным мысом. Какое заблуждение! Тьма безоблачного дня заполняла все вокруг. Мое зрение словно бы ослабло в одночасье, и я почувствовал себя глубоко несчастным. Сколько бы я ни смотрел тогда в это весеннее небо, в котором клубился темно-синий дым, я чувствовал в нем лишь тьму.

РАССКАЗ О СТОЧНОЙ ТРУБЕ

У меня было две дороги, по которым я обычно гулял. Проселочное шоссе, про ходящее по краю долины, и узкая горная тропинка, бравшая начало на одном из поворотов шоссе и пересекавшая висячий мост. С проселочного шоссе открывался вид на окрестности, однако именно из-за этого его качества мое внимание легко рассеивалось. А горная тропинка была мрачноватой, однако прогулка по ней успокаивала. Выбор дороги зависел от настроения этого дня.

Для своего сегодняшнего рассказа я выбрал тихую горную тропинку.

Пройдя через висячий мост, тропинка уходит в рощу криптомерии. Вершины деревьев заслоняют солнце, поэтому там всегда прохладно и сыро. Явственно начинаешь ощущать, как на тебя опускаются тишина и одиночество, словно бы ты входишь в готический собор. Взгляд случайно упал под ноги. По краю тропинки густо разрослась какая-то трава, папоротники и мох. К такой карликовой природе почему-то испытываешь чувство привязанности. — Словно в сказке они вот-вот начнут переговариваться между собой. Красная глина по краю дороги размыта от дождя, и очень напоминает разрушенные ветрами камни на скалах. На каждой глиняной борозде примостилось по мелкому камню. Нельзя сказать, что солнце сюда совсем не попадает. Солнечные лучи, которые просочились между верхушками деревьев, создавали слабое свечение на дороге и на стволах криптомерии, не ярче свечи. Я шел по дороге, и тень от моей головы и плеч то исчезала, то вновь появлялась. Порой лучи совсем бледным цветом окрашивали даже траву, и мне оставалось только удивляться, как они могли проникнуть так глубоко. Я попробовал приподнять палку, на ее тени можно было разглядеть даже заусенцы.

Открыв для себя эту тропинку, я частенько стал гулять здесь в абсолютной тишине, чего-то ожидая. Я обычно доходил до того места, где холодный, как в погребе, воздух из криптомериевой рощи попадал на тропинку. Старая сточная труба торчала из сумерек рощи. Если внимательно прислушаться, доносилось еле слышное журчание. Я ожидал именно этот звук.

Почему подобные вещи трогают мое сердце? Однажды, тихим днем я впервые уловил этот звук, и тогда вдруг почувствовал, что он наполнен удивительным очарованием. И чем дальше, тем больше внимания я обращал на него. Однако, как ни странно, каждый раз, когда я слышал это красивое журчание, в окружающей меня картине чувствовалось странное несоответствие. То тут, то там росли орхидеи, чахлые цветки без запаха покачивались на стеблях, а у корней криптомерии было темно и сыро. Сточная труба лежала среди растений, старых и высохших, как и она сама. «Звук доносится вот отсюда», — решил я, руководствуясь разумом, однако, прислушавшись к журчанию прозрачной воды, понял, что мое зрение и слух утеряли единство. Вместе с ощущением какой-то странного несоответствия я почувствовал, как мое сердце наполняется удивительным очарованием.

Нечто подобное я пережил, когда увидел синие цветы в траве, покрытой росой. Эти синие цветы, почти неразличимые в зеленых зарослях травы, таили это самое удивительное очарование. Я с удовольствием предался иллюзии, что цветки в траве, покрытой росой, того же цвета, что и синее небо, и синее море. Подобное же очарование вызывали и звуки невидимой воды.

Непостоянство, с которым маленькие птички порхают с ветки на ветку, меня раздражало. Меня мучила эта суета, пустая словно мираж. А тайна становилась все глубже. В той темной и унылой обстановке, в которой я находился, она наконец-то зазвучала, словно слуховая галлюцинация. Вспышка, продлившаяся лишь долю секунды, осветила мою жизнь. Каждое мгновенье этой вспышки потрясло меня. Я не был ослеплен безграничностью жизни. Перед моими глазами было глубокое отчаяние. Какое несоответствие! Словно пьяный, который вместо одного предмета видит два, я был вынужден видеть два образа одной и той же реальности. Один был освещен идеальным светом, а другой нес с собой темное отчаяние. А затем, в тот самый момент, когда я уже почти разглядел их, они накладывались друг на яруга, и возвращали меня в скучную действительность.

Когда нет дождей, вода в сточной трубе пересыхает. Да и мой слух время от времени словно бы терял чувствительность. И точно так же, как исчезает загадка цветов после завершения поры цветения, с какого-то момента труба потеряла свою загадочность, да и я перестал останавливаться там. Однако каждый раз, как я гулял по горной тропинке и проходил мимо сточной трубы, я не мог удержаться от мыслей о собственной судьбе:

«Надо мной висит вечная скука. Иллюзия воедино сливается с отчаянием».

ИНСТРУМЕНТАЛЬНАЯ ИЛЛЮЗИЯ

Молодой пианист из Франции с осени до самой зимы давал большую концертную программу, демонстрируя свойственное французским пианистам мастерство исполнения. Репертуар состоял из немецких классических пьес, а также французских пьес, которые исполнялись так редко, что я знал о них лишь понаслышке. В течение нескольких недель я посетил шесть абонементных концертов. Концертным залом служил гостиничный холл, слушателей было немного, и я мог погрузиться в атмосферу абсолютного спокойствия. С каждым разом я все больше привыкал и к залу, и к головам и профилям окружающей публики, словно бы входил в свой школьный класс. Мне нравилась эта форма проведения концертов.

Это был один из последних вечеров. Я вошел в зал с несвойственным мне спокойствием и ясностью мыслей. Я внимательно слушал, не пропустив ни такта из первой части большой сонаты. Когда она закончилась, я понял, что смог ощутить все нюансы этого произведения. Я предвидел, что этой ночью у меня будет бессонница, и мои бессонные страдания лишь возрастут от теперешнего счастья, но в тот момент впечатления, которые я испытывал, были настолько сильны, что мои предположения о последствиях не оказали на них никакого влияния.

Наступил антракт. Переглянувшись с приятелем, сидевшим неподалеку от меня, мы пробрались сквозь толпу на улицу. Мы не говорили ни слова о музыке, молча курили, словно сговорившись, каждый был сам по себе, что как нельзя лучше соответствовало и этому вечеру, и этому моменту. Я почувствован, что сильное впечатление, захватившее меня, сопровождается своеобразным чувством отрешенности. Я вытащил сигарету. Медленно затянулся. Все как всегда. — И ночное небо, отсвечивающее красными огнями, и синие искры, которые то и дело вспыхивают в нем… Но когда я услышал, как озорной свист, донесшийся неизвестно откуда, выводит мотив, столько раз повторявшийся в этой сонате, я почувствовал, что сердце наполнилось острым отвращением.

Антракт еще не закончился, но я вернулся на свое место и рассеянно наблюдал за лицами женщин в пустом зале, чувствуя, как сердце постепенно обретает спокойствие. Однако вскоре прозвенел звонок, люди возвращались в зал, и, когда на прежних местах возникли знакомые головы, они перестали быть узнаваемыми. Моя голова словно заледенела, и еще до того, как зазвучало следующее произведение, я почувствовал отторжение. В этом отделении одна за другой исполнялись современные короткие французские пьесы.

Все десять белых пальцев пианиста ударяли по клавишам то словно гребень волны, которая, поглощая пену, устремляется вперед, то словно домашние животные, которые играют друг с другом. Казалось, что иногда они звучат независимо от исполнителя, двигаются отдельно от музыки. Мой слух внезапно оторвался от музыки, и я стал прислушиваться к залу, затаившему дыхание. Такое со мной случалось нередко, поэтому вначале я не придал этому значения, но по мере того, как программа подходила к концу, это становилось все явственней. Вечер и правда был странным. Может быть, я устал? Нет, дело было не в этом. Я был слишком напряжен. Обычно, когда заканчивалась пьеса, и все аплодировали, я оставался неподвижным, но в этот вечер я застыл так, словно меня приковали к месту. А затем волнение зала стало вновь стихать, словно бы все это было какой-то одной длинной мелодией, рожденной в моем сердце.

Не играл ли и читатель в эту игру в детстве? Когда со всех сторон тебя окружает людской гомон, пальцами затыкаешь оба уха, а потом то открываешь, то закрываешь их. И вместе с этим прерывистым шумом лица всех окружающих становятся бессмысленными. Однако никто из них не подозревает об этом, и уж тем более не обращает внимания на то, чем занят ты. — И вот такое же чувство одиночества внезапно охватило меня. Это произошло в тот момент, когда правая рука исполнителя рассыпала бисер быстрого пианиссимо. Все как один затаили дыхание, растворившись в этих удивительных звуках. Внезапно очнувшись от абсолютного удушья, я был поражен.

Что за странное окаменение? Если сейчас, в довершение всего, эти белые руки совершили бы убийство, наверное, никто бы даже не вздумал и вскрикнуть.

Словно сновидение я вызвал в памяти недавние аплодисменты и гул. Они все еще были ясно отпечатаны в моих глазах и ушах. После такого шума — такая тишина. — Это было совершенно непостижимо для меня. И это не приходило в голову никому из них, они устремились вслед за музыкой. В моем сердце поселилась пустота. Я думал о беспредельном одиночестве. Концерт — Большой город вокруг — Мир… Пьеса закончилась. Замирающий звук пронесся как зимний ветер. А потом вновь в тишине зазвучала музыка. Но все это для меня уже не имело смысла. А люди то шумели, то затихали, но какой в этом был смысл, для меня осталось неясным, как бывает во сне.

Вместе с последними аплодисментами закончился вечер. Взяв пальто и шапки, слушатели начали вставать со своих мест, и я, больной от одиночества, плечом к плечу с другими направился к выходу. Недалеко от дверей передо мной возникли могучие плечи, обтянутые пиджаком, которые венчала толстая шея. Я сразу узнал, что это любитель музыки, именитый князь. Запах ткани ударил по моему одиночеству, в этот момент что-то произошло, и фигура, исполненная достоинства, вдруг съежилась и тотчас распалась. Удрученный тем, что, сам того не желая, приписывал ответственность за одно и то же преступление стольким людям, я поспешил в гардероб, где дожидался меня приятель. В этот вечер мы нарушили заведенный порядок и не пошли на Гиндзу. В одиночестве я побрел домой. Не стоит и говорить о том, что бессонница, как я и предполагал, мучила меня несколько ночей.

ЗИМНИЕ МУХИ

Какие они, эти зимние мухи? Еле-еле ползают. Подносишь к ним палец, но они и не думают улетать. Кажется, что они уж и не смогут летать, но нет, наконец неохотно взлетают. Где же они растеряли свое назойливое и противное летнее проворство? Цвет блеклый и темный, крылья жалко повисли. Брюшко, набитое грязными внутренностями, узкое, как бумажная веревка. Не обращая никакого внимания на нас, они корчатся на постельном белье.

Я думаю, что многие из нас не раз видели этих мух зимой и ранней весной. Это зимние мухи. Я решил написать об этих созданьях, переживших прошлую зиму в моей комнате, короткий рассказ.

1

С приходом зимы я начал принимать солнечные ванны. Моя гостиница находилась в низине между гор, поэтому солнце здесь часто сменялось тенью. Почти все утро ложбина была залита солнечным светом. А как только время переваливало за десять часов, солнце заходило за гору, и солнечные лучи попадали только на мое окно. Открыв окно и задрав голову, я смотрел, как в небе суетливо носятся светящиеся точки — слепни и пчелы. Несколько отливавших серебром паутинок медленно поплыли по воздуху, изогнувшись, словно натянутый лук. (А на паутинках маленькие божества! На каждой по паучку. Видно, так они переправляются с одного конца ложбины на другой). Насекомые. Повсюду насекомые. Стоит ранняя зима, а они снуют туда-сюда, словно ткут что-то в небе. Солнечный свет подкрался к ветвям дубов. И от этих ветвей поднимается что-то белое, напоминающее пар. Может быть, это иней тает? Может, растаявший иней превратился в пар? Вовсе нет, это насекомые. Это стайки крохотных насекомых. На них упали лучи света.

Я разделся по пояс и высунулся в открытое настежь окно, чтобы посмотреть на небо над низиной, бурлившее, словно вода в заливе. И тогда появились они. Они обычно приходили с потолка моей комнаты. Еле-еле ползли по тени, но стоило им опуститься к свету, как в них возрождалась жизнь. Они доползали до моей ноги, останавливались, поднимали передние лапки, будто собирались почесать под мышками, потирали одну лапку о другую, а затем бессильно подлетали вверх, сцепляясь друг с другом. Меня даже трогало то, что солнечный свет является для них такой радостью. В любом случае они оживали только в лучах света. И все то время, что окно оставалось открытым, они не делали и шага в тень. Они резвились в лучах солнца, медленно ползущих по комнате, пока оно не исчезало. Они даже и не пытались вылететь из комнаты наружу, где бешено носились слепни и пчелы, подражая почему-то такому больному, как я. Что же за поразительная «жажда жизни»! В лучах солнечного света они даже спаривались. Вот эти полуживые, почти высохшие мухи!

Каждый день, как по расписанию, я наблюдал за ними во время приема солнечных ванн. Я не убивал их из легкого любопытства, да и еще, пожалуй, из-за привычки видеть рядом. Не было и злых пауков, заманивавших мух в свои сети, как это бывало летом. Можно сказать, что никакой угрозы со стороны внешних врагов не было. Однако почти каждый день я недосчитывался одной или двух. Я не смог найти иной причины их смерти, кроме бутылки с молоком. Не допив молоко, я обычно ставил бутылку на свет. И несколько мух, забравшись внутрь, как правило, там и оставались. Они карабкались по внутренней поверхности бутылки, волоча за собой шлейф налипшего молока, однако, не добравшись и до середины, без сил падали вниз. Иногда я видел такие сцены, и в тот самый момент, когда я думал, что она сейчас упадет, муха и сама понимала, что ей не выбраться, и переставала бороться. И, как я и предполагал, она падала вниз. Возможно, наблюдать за такими сценами было жестоко с моей стороны. Однако из-за меланхолии желания им помочь, тоже не возникало. И каждый день прислуга гостиницы выбрасывала утонувших мух. А я каждый раз забывал закрыть бутылку крышкой. Наступал новый день, и вот опять, одна, другая муха забиралась в бутылку, и все повторялось заново.

Наверное, я уже достаточно обрисовал образ «человека, наблюдающего за мухами и принимающего солнечные ванны». И после описания своих солнечных ванн мне хочется написать о другом своем образе: «человека, принимающего солнечные ванны, и при этом ненавидящего солнце».

Я жил там уже вторую зиму. Я приехал в горы вовсе не потому, что мне этого хотелось. Я хотел побыстрее вернуться в город. Я все думал, как бы вернуться в город, и вот наступила уже вторая зима, а я был по-прежнему здесь. Время шло, а моя «усталость» все не оставляла меня. Каждый раз, когда в своем воображении я рисовал город, моя «усталость» живописала мне улицы, наполненные отчаянием. Время шло, но ничего не менялось. Дата, которую я определил вначале как день возвращения в город, уже канула в Лету, и теперь от нее не осталось ни тени, ни формы. И даже принимая солнечные ванны… нет, не так: именно тогда, когда я принимал солнечные ванны, я думал лишь о том, как же я ненавижу это солнце. В конце концов, неужели оно сможет меня оживить? Оно пыталось меня одурачить при помощи восхитительной иллюзии жизни. Мое солнце. Солнце меня раздражало, как назойливая любовь. Вместо того чтобы быть для меня теплым и просторным, как меховая одежда, оно давило на меня, словно смирительная рубашка. Словно безумец, я мучался, пытался разорвать ее, я горячо желал свободы, которую мог мне дать лютый холод, забрав взамен мою жизнь.

Вероятно, причины того, что на солнце я испытывал подобные чувства, крылись в каких-то физиологических изменениях, происходивших в моем теле: активная циркуляция крови или замедленная работа мозга. Удовольствие, которое смягчало острую печаль и согревало теплом сердце, с другой стороны оборачивалось тягостной неприязнью. И после того, как я уходил с солнца, эта неприязнь изматывала мое больное тело невыразимой, бессмысленной усталостью. Вероятно, протестуя против этой неприязни, я породил в своем сердце ненависть.

Однако моя ненависть была направлена не только на это: я ненавидел эффект, который солнце оказывало на пейзаж — перед моими глазами.

Последний раз я был в городе — накануне зимнего солнцестояния — с каждым днем я все больше тосковал по солнцу, которого за окном оставалось все меньше и меньше. С чувствами сожаления и раздражения, которые расплывались во мне подобно пятнам туши, я наблюдал за тенями, которые заполнили все вокруг. Я задыхался оттого, что вот-вот увижу заход солнца, в тревоге метался по улицам, чьи очертания становились все более неясными. Теперь во мне не осталось былой привязанности к солнцу. Я не отрицаю существования счастья в пейзаже, освещенном солнцем. Я лишь говорю, что это счастье теперь меня ранит. И я его ненавижу.

На противоположной от меня стороне низины, на горном склоне растет густой лес криптомерии. Обман солнечных лучей я чувствовал особенно явственно, когда наблюдал за этими деревьями. Когда их освещал яркий дневной свет, они казались беспорядочным буреломом из верхушек деревьев. Однако с наступлением вечера, когда на лес с неба падали отраженные лучи, деревья виделись на разном расстоянии и высоте. Каждое дерево выражало собой непогрешимое достоинство, молчаливо занимая свое место в ряду. И местность, казавшаяся беспорядочной днем, теперь в моих глазах выглядела как строгие ряды вершин криптомерии. На краю ложбины среди вечнозеленых дубов и литокарпусов затесалось одно дерево с опавшей листвой, на его голых ветвях висели пунцово-красные плоды. Днем этот цвет был белесым и блеклым, словно бы плоды были посыпаны мукой. Но с наступлением вечера плоды блестели так ярко, что приковывали к себе взгляд. Я не говорю, что одной вещи должен быть присущ один цвет. Не это я называю обманом. Но в прямых солнечных лучах есть то, что я бы назвал пристрастностью, они вырывают один цвет из правильной гармонии множества окружающих его цветов. И не только это. Они полностью отражают свет. Тень на контрасте с ярким светом начинает казаться кромешной тьмой. Цвета становятся мутными. И все эти проделки лучей создают солнечный пейзаж. И есть в нем расслабленность чувств, вялость нервов, обман разума. И все это стоит за так называемым счастьем. Возможно, это и есть условия того, что в мире принято считать счастьем.

Мои чувства стали противоположными тем, что были прежде, и теперь я с нетерпением ждал захода солнца, когда, согласно неукоснительному правилу, низина начнет погружаться в прохладу, а солнцу останутся лишь считанные минуты на земле. После того, как солнце заходило, оставался лишь отраженный свет, падающий с неба и придававший белый отблеск лужам на дороге. Возможно, для кого-то эта картина не была олицетворением счастья, но она давала отдых моим глазам и очищала сердце.

— Эй, ты, вульгарное светило! Исчезни! Сколько бы ты ни дарило свою любовь природе, как бы ни оживляло моих мух, ты не можешь одурачить меня. Я плюю на твоих почитателей. При первой же возможности обязательно пожалуюсь на тебя врачу.

Стоило мне оказаться на солнце, как ненависть начинала закипать во мне. Однако что за поразительная «жажда жизни». Я не мог оторвать взгляда от того, как эти существа ценят свою жизнь. Попав в бутылку, они карабкаются вверх и падают, и вновь карабкаются вверх, и вновь падают.

Наконец-то солнце начинало уходить. Оно спряталось за высокий литокарпус. Прямые солнечные лучи преломлялись. И тени от моих мух, и тень от моих ног приобретали удивительную яркость. Закутавшись в кимоно на вате, я закрывал окно.

Вторую половину дня я обычно проводил за чтением. Они опять приходили. Они ползали по книге, которую я читал, и каждый раз, когда я переворачивал страницу, кто-нибудь из них оставался между страниц. Вот до чего медлительны они были. И не просто медлительны: они падали на спину и мучительно перебирали лапками, словно их придавило балками. Я и не думал их убивать. И все же порой, особенно во время еды, их медлительность начинала меня раздражать. Когда они собирались на моем столе, и я пытался отмахнуться от них палочками, мне приходилось это делать как можно медленнее. В противном случае можно было случайно раздавить одну из них, испачкав кончики палочек. И не только это. От щелчка палочки они могли упасть в мой суп.

Последний раз за день я видел их вечером, когда ложился спать. Они словно бы прилипли к потолку. Они не шевелились, просто сидели на потолке как неживые. — Даже когда я видел, как мухи резвятся на солнце, у меня было ощущение, что это дохлые мухи воскресли, чтобы еще раз поиграть. Прошло уже несколько дней после того, как они сдохли, их внутренности уже успели иссохнуть, а тельца запылиться, и вот теперь они воскресли, чтобы повеселиться без зазрения совести прямо у меня на глазах. Эта фантазия разыгрывалась в полной мере, стоило только бросить взгляд на этих существ. Казалось, что так оно и случилось на самом деле. И сейчас они опять неподвижно сидели на потолке. Словно бы и впрямь умерли.

Прежде чем заснуть, я смотрел на своих мух, лежа на подушке; они напоминали мне видение, и в мою грудь проникало ощущение глубокой тоскливой ночи. Это была одинокая зимняя ночь в горной гостинице, в которой кроме меня не было других постояльцев. Во всех комнатах были погашены лампы. Чем глубже становилась ночь, тем сильнее меня охватывало чувство, будто я нахожусь на заброшенных развалинах. В темноте среди унылых фантазий я могу разглядеть лишь одно место, но так четко, что становится даже страшно. Глухой ночью, разнося запах моря, бурлит горячий источник с прозрачной водой на краю низины. И от этой картины ощущение того, что я оказался на развалинах, становится еще острее. — Я смотрю на мух на потолке, и мое сердце чувствует глубокую ночь. Мое сердце простирается в ночи. Лишь в одной комнате нет сна. Это моя комната. — Я мысленно возвращаюсь в свою комнату, на потолке сидят они, неподвижно, словно бы неживые. Я возвращаюсь сюда с чувством одиночества.

Огонь в очаге стал затухать, верхняя часть запотевших оконных стекол очистилась. Я смотрю, как на стекле появляются тоскливые орнаменты, похожие на рыбью икру. В самую первую зиму было точно так же, на запотевших окнах, как и теперь, за несколько мгновений появлялись такие же орнаменты. В углу комнаты на полу валяется несколько пустых склянок из-под лекарств, покрытых тонким слоем пыли. Что за апатия, что за нерешительность. А может быть, именно моя болезненная меланхолия поддерживает жизнь даже в этих зимних мухах, которые поселились ни в какой другой комнате, а именно у меня. Когда же всему этому наступит конец?

Стоит только задуматься над этим, как наступает бессонница, будь она неладна. Когда мне не заснуть, я рисую в своем воображении картину спуска на воду военного судна. А затем одно за другим вспоминаю стихотворения из сборника «Сто стихотворений ста поэтов»[75] и размышляю над их смыслом. И в конце концов, когда темы для размышлений исчерпаны, представляю себе жестокие способы самоубийства. Все это накладывается одно на другое и начинает навевать сон. Одинокая комната в горной гостинице. Комната, на потолке которой неподвижно сидят они, словно неживые.

2

Стоял теплый и ясный день. После обеда я отправился в деревню на почту, отправить письмо. Я устал. Как тягостно это было: спуститься вниз с горы, а потом идти до гостиницы еще не меньше трех или четырех тё.[76] По дороге я встретил автобус. Увидев его, я тут же поднял руку. А затем забрался в него.

Среди своих собратьев, курсирующих по сельским трактам, этот автобус сам говорил о себе. Все пассажиры, сидевшие за темными шторками, как один, смотрели вперед, багаж был привязан к машине конопляными веревками, свисая до самых грязевиков и подножек. — По этим внешним особенностям можно было с первого взгляда определить, что автобус направляется в порт в южной оконечности полуострова за одиннадцать ри отсюда, и ему придется преодолеть впереди перевал в три ри подъема и столько же спуска. И я сел именно в этот автобус. До чего же неподходящим пассажиром я был! Я ведь был просто человеком, уставшим по дороге на почту.

Солнце уже клонилось к закату. У меня не было никаких впечатлений. Я чувствовал лишь приятное покачивание, развивавшее мою усталость.

Несколько раз дорогу автобусу уступали деревенские жители, возвращавшиеся с гор с сетками за плечами, я увидел несколько знакомых лиц. Меня все больше занимало ощущение «неопределенности собственных желаний». Именно оно стало превращать мою усталость во что-то совершенно иное. Наконец, перестали попадаться и местные жители. Дорога шла через глухой лес. Показалось заходящее солнце. Звуки низины остались за спиной. По обе стороны дороги тянулась аллея из криптомерии. Прохладный горный воздух стал просачиваться внутрь. Автобус нес меня высоко в небеса, словно ведьмина метла. Куда же мы направляемся? Выехав из туннеля, проходившего через перевал, мы окажемся на юге полуострова. И до моей деревни, и до следующей гостиницы на горном источнике по три ри дороги вниз. Я попросил остановиться. А затем вышел в покрытых сумерками горах. Зачем? Это знает только моя усталость. Мысль о том, что меня, слабого и беспомощного, одного бросили в уединенных горах, вызвала у меня улыбку.

Сойки несколько раз взлетали из-под ног, изрядно напугав меня. Дорога вилась мрачноватым горным серпантином, сколько бы я ни шел, нигде не открывалось панорамы. Когда солнце скрылось за горами, мое сердце наполнилось страхом. Испугавшись, что рядом с ними оказалось нечто огромное, сойки вспархивали и перепрыгивали по уже облетевшим дзельквам и ветвям дуба.

Наконец-то я увидел низину. Она была еще далеко. Низину густо покрывали верхушки криптомерии, напоминающих клетки. Какая же огромная низина! В дымке зависло множество крошечных водопадов, беззвучных, с неподвижной водой. На дне низины, таком глубоком, что при виде его начинала кружиться голова, вилась прохладная белая дорожка, словно след от полозьев деревянных салазок. Солнце зашло за гребень горы. Тишина, словно под водой, теперь воцарилась в низине. Ничто не двигалось, ничто не издавало звуков. Эта тишина напоминала сны, и сама низина рождала впечатление, что все происходящее — сон.

«Если я останусь здесь, пока не зайдет солнце, какое восхитительное одиночество смогу почувствовать», — подумал я. «В гостинице уже приготовили ужин и ждут меня. А я не знаю, что дальше будет со мной этим вечером».

Я представил свою брошенную грустную комнату. Каждый вечер, в час ужина, я страдал там от жара. Не снимая одежды, я заползал в кровать. И все равно мне было холодно. Я трясся от холода и вызывал в памяти свои осенние купания в горячих источниках. «Как было бы хорошо погрузиться теперь в горячую воду!» Я представлял, как спускаюсь по лестнице и иду к источнику. Однако даже в своем воображении я не хотел снимать одежду. Прямо в одежде я забирался в горячую воду. Я терял точку опоры. Я погружался, пуская пузыри, ложился на дно купальни с водой, словно утопленник. Всегда я представлял одно и то же. И ждал, когда озноб схлынет, словно морской отлив.

Вокруг постепенно стемнело. После того, как ушло солнце, остался лишь блеск, словно от воды, а затем на чистом небе появились яркие звезды. Горящая сигарета, которую я сжимал холодными пальцами, освещала сумерки. Этот свет был таким одиноким в необъятной пустоте вокруг. Низина погружалась в темноту. Кроме этого огонька, во всей низине не было видно ни одного фонаря. Холод стал постепенно пронизывать мое тело. Я не смог защититься, и он проник глубоко внутрь; я прятал руки под мышками, но замерз уже так, что это совсем не помогало. Однако я почувствовал, что темнота и холод придали мне храбрости. Я за секунду принял решение — пройти три ри до следующего источника. Отчаяние, или нечто похожее на него, подступило совсем близко, вселяя в мое сердце жестокую надежду. Будь то усталость или меланхолия, но она исчезла, превратившись в надежду, а я, как всегда, должен был стать ее жертвой и пройти путь до конца. Вокруг совсем стемнело, и когда я наконец-то тронулся в путь, я уже вооружился мыслями, совершенно отличными от тех, что были при свете.

Я шел, рассекая холодный воздух и темноту. Тело ничуть не согрелось. Порой я чувствовал, как воздух ласкает щеки. Сначала я думал, что виной тому жар, а может быть изменения, которые происходят в организме при сильном холоде. Но затем я понял, что это теплый от солнца воздух, местами еще оставшийся на дороге. Я стал думать, что солнечный дневной свет явственно существует и в этой холодной темноте. Темнота, в которой не было ни единого фонаря, стала вызывать у меня странные чувства. Я вдруг понял: когда мы, люди цивилизации, зажгли лампу, именно при ее свете мы впервые смогли осознать, что такое ночь. Несмотря на абсолютную темноту, я испытывал такое чувство, словно стоит день. Небо, в котором сверкали звезды, было голубым. Я различал дорогу так же, как и днем. Тепло, пропитавшее эту дорогу, еще более усилило мое впечатление.

Вдруг за спиной раздался звук, напоминающий порыв ветра. В надвигающихся лучах света галька на дороге отбросила тени в виде зубов. Я посторонился, и машина, не обратив на меня никакого внимания, промчалась мимо. Я рассеянно стоял несколько минут. Немного погодя машина появилась на дороге, за следующим поворотом. Однако мне показалось, что это была вовсе не машина, а огромная темнота с фарами, которая неслась все дальше и дальше. Когда огни исчезли, словно сон, и вернулась холодная темнота, я, почувствовав голод и какое-то мрачное желание, продолжил свой путь.

«Какое тягостное отчаяние навевает эта картина! Я иду, подчиняясь своей судьбе. Это и есть мое истинное я, сейчас я не чувствую обмана, который был при свете солнца. Я бреду по темной дороге, и мои нервы напряжены до предела, но именно сейчас я полон решимости. Как же это приятно! Тьма, словно наказание, лютый холод, от которого готова лопнуть кожа. Благодаря этому моя усталость становилась приятной, и я ощущал неведомый прежде трепет. Иди! Иди! Пока не упадешь, ты должен идти».

Я в жестоком ритме подгонял себя. Вперед. Иди вперед! Иди вперед, пока не умрешь.

Поздно вечером я, изнемогая от усталости, оказался на южном краю полуострова, прямо перед морским портом. Я выпил сакэ. Однако на душе было тоскливо, и я даже не почувствовал хмеля.

Густой запах смолы и машинного масла, смешавшись с насыщенным запахом морской воды, завис в воздухе. Швартовые тросы скрипели, словно дыхание кораблей, и убаюкивающий звук плещущихся о борта лодок волн, звучал над темной водой.

— Нет ли здесь господина N?

С берега доносился игривый женский голос, нарушая неподвижность воздуха. С кормы огромного стотонного парохода, над которым лениво и сонно покачивался фонарь, кто-то, невидимый мне, отвечал женщине, хотя слов я не разобрал. У него был густой бас.

— Нет ли его здесь? Господина N?

Я решил, что эта женщина продает себя морякам с кораблей. Я навострил уши, но бас, отвечавший ей, по-прежнему говорил что-то неразборчивое, так же строго, как и прежде. Наконец, женщина, похоже, сдалась и ушла.

Я смотрел на уснувший порт и перебирал в памяти воспоминания о круговороте событий этого вечера. Я шел по горной дороге, и мне казалось, что я уже должен был пройти три ри, но дорога так и не кончалась, как вдруг на глаза мне попалась электростанция, а вслед за ней и внизу в долине показались вереницы фонарей, приветствовавших друг друга. Я решил, что это фонари местных крестьян, которые направлялись к источнику. Значит, сам источник был уже рядом. Подбодряя себя таким образом, я прибавил шагу, но, оказалось, что цель была еще далеко. Когда я, наконец-то, добрался до селенья с источником и вместе с местными крестьянами залез в общий бассейн с горячей водой, чтобы отогреть окоченевшее и уставшее тело, я ощутил такой удивительный покой… — Мне кажется, что слово «воспоминания» самое подходящее в этой ситуации. Для событий одного только вечера этих воспоминаний оказалось даже слишком много. Однако это еще не было концом. Я осмелел и, сам не сознавая того, подчинился ненасытному жестокому влечению, которое гнало меня дальше, вновь на ночную дорогу. Я с трудом представлял цель, впервые услышав название места, куда должен был идти к следующему источнику, расположенному в двух ри от этого. На сей раз я окончательно заблудился, не зная, что делать, я не смог придумать ничего иного, как сесть на корточки в кромешной тьме. К счастью, в такой поздний час мимо проходила машина, я остановил ее и, изменив планы, приехал в этот портовый городок. Куда же я отправился после? Движимый особым чутьём, я направился в веселый квартал, дома в котором стояли по обе стороны дока. По улице шла компания загулявших моряков, крепко державшихся друг за друга, словно они были связаны морскими водорослями, они покачивались и подтрунивали над набеленными проститутками. Сделав круг, я дважды прошел по одной улице и наконец зашел в один дом. Я влил в свое усталое тело горячего сакэ. Однако не опьянел. Женщина, которая наливала мне сакэ, вела разговор об улове сайры. Там были крепкие здоровые женщины, такие, что нужны морякам. Одна из них предложила остаться у нее на ночь. Я заплатил деньги, спросил, где порт, вышел на улицу.

Я наблюдал, как неподалеку от берега мигает поворотный маяк. Я почувствовал, что ночь подходит к концу, словно длинный свиток. Звук соприкасающихся бортов лодок, звук натянутых швартовых канатов, сонные фонари на кораблях, все вокруг было темным, тихим и вызывало умиление. Я раздумывал, поискать ли где-нибудь ночлег, или вернуться к той женщине, а тем временем мое буйное сердце, наполненное ненавистью, нашло покой на этом портовом пирсе. Я долго там стоял. Я всматривался в спокойную морскую темноту, пока меня не охватила какая-то неприятная дремота.

Я изменил свои планы, решив остаться на три дня в порту и посетить местные источники. В цвете и запахе южного светлого моря для меня было что-то грубое и небрежное. Вид вульгарной и грязноватой долины захватил меня. Я понял, что пейзажи моей деревни надоели мне, горы и низины соревновались между собой, а сердце не могло отдохнуть и открыться надежде. Три дня спустя я вернулся в свою деревню для того, чтобы захлопнуть створки своего сердца.

3

Состояние мое ухудшилось, и мне пришлось на несколько дней вернуться в постель. У меня не было особенных сожалений, я только думал, что если об этом узнает кто-нибудь из моих знакомых, то будет переживать.

И вот, в один из дней, я вдруг понял, что в моей комнате не осталось больше ни одной мухи. Это открытие меня очень удивило. Я задумался. Вероятно, пока меня не было, никто не открывал окон и не пускал внутрь солнца, никто не растапливал огонь и не согревал комнату, и они просто умерли от холода. Это предположение было весьма правдоподобным. Одним из условий, благодаря которому они оставались в живых, была моя добродетельная и уединенная жизнь. И когда я сбежал из своей унылой комнаты и мучил свою душу и тело, они действительно умерли от голода и холода. Эта мысль вызвала во мне тоску. Не то чтобы я сожалел об их смерти, а просто почувствовал, что и надо мной, вероятно, есть какая-то сила, которая поддерживает во мне жизнь, а когда-нибудь может и убить. Мне показалось, что я увидел ее широкую спину. Никогда прежде у меня не было фантазий, которые могли так покоробить мое самолюбие. Я почувствовал, что моя жизнь от этой фантазии становится все более унылой.

ЧУВСТВО НА ВЕРШИНЕ

1

Был душный летний вечер. В одном кафе на Яманотэ[77] беседовали двое молодых людей. По манере разговора они вряд ли были давними приятелями. Одиночные посетители маленьких кафе на Яманотэ чувствуют себя не так свободно, как на Гиндза и других центральных улицах, где можно сколько угодно разглядывать соседние столики. Зачастую именно эта стесненность и ограниченное пространство настраивают незнакомцев на дружеский лад. То же самое, по-видимому, произошло и с этими двумя.

Один из молодых людей был уже порядком пьян. Не обращая внимания на лужу пива под кружкой, он поставил локти на стол и болтал без умолку. В углу комнаты стоял старый патефон, и играли заезженные пластинки для танцев, отчего в воздухе висело знойное напряжение.

— Правду сказать, как-то раз один приятель предсказал мне судьбу, говорил, что мне на роду написано: скиталец, и не будет у меня ни кола, ни двора. Он умел гадать по руке, как это делают за границей: посмотрев на мою ладонь, он обнаружил на ней крест Соломона. Это пересечение линий означает, что у меня никогда не будет ни дома, ни семьи. Я вообще не верю во всякие гадания, но, когда услышал это, у меня все внутри перевернулось. Так грустно стало.

Выражение лица захмелевшего молодого человека на какое-то мгновение стало сентиментальным. Сделав глоток пива, он продолжил.

— Когда я стою на той скале и смотрю в открытые окна, я всегда вспоминаю об этом предсказании. Лишившись всего, что связывало меня с этим миром, я в одиночестве плыву по течению, словно морская трава. Мне остается только стоять на той скале и смотреть в окна чужих людей. Такова моя судьба. Так мне думается. — Да, хочу вот что сказать. В наблюдении за чужими окнами есть нечто, для многих привлекательное. Ведь так? Любого из нас может посетить подобное желание. А вы разве никогда об этом не думали?

Второй молодой человек не выглядел пьяным. Рассказ его собеседника, казалось, не особенно занимал его, однако нельзя сказать, что он внимал ему совсем без интереса. Он молча слушал собеседника. Когда новый знакомый попытался навязать своё мнение, он немного подумал и сказал:

— Я могу припомнить лишь случай, когда у меня возникло совершенно противоположное ощущение. Не могу отрицать, что ваше ощущение мне тоже понятно. Но когда я увидел чужих людей в окне, то подумал: какая же у них несчастная судьба — жить в этом бренном мире… Так мне это представилось.

— Да, так и есть. Скорее всего, это правда. Мне приходилось испытывать то же самое.

Захмелевший молодой человек залпом осушил кружку, как будто сказанное собеседником произвело на него сильное впечатление.

— А вы, судя по всему, тоже разбираетесь в окнах. Мне-то, на самом деле, ужасно нравятся окна. Я всегда думал, как было бы здорово, если бы из моего окна всё время были видны другие окна. А если бы кто-нибудь мог видеть меня через открытое окно, было бы тоже неплохо. Только представьте, сидишь где-нибудь в ресторанчике на берегу реки, потягиваешь сакэ, а в это время с противоположного берега или с моста кто-то наблюдает за тобой, тоже пьёт. «И могу лишь думать я о грустной прелести вещей». Моё настроение можно выразить только этой строчкой стихотворения.

— Может быть, это и здорово. Однако довольно странное развлечение.

— Ха-ха. Я только что сказал, что со скалы видно моё окно. Собственно говоря, из моего окна кроме этой скалы ничего и не видно. Я часто слежу за тем, не идёт ли кто мимо. Однако если кто и бывает на этой безлюдной дорожке, я никогда не замечал, чтобы он, как и я, долгими часами наблюдал оттуда за городом. Ведь люди моего типа — абсолютные бездельники.

— Эй, девушка. Сними эту пластинку, — сказал молодой человек, обернувшись к официантке, которая во второй раз поставила «Караван» Эллингтона, — я не люблю джаз. Настолько не люблю, что терпеть больше невозможно.

Официантка молча выключила патефон. Несмотря на короткую стрижку и тонкое летнее платье от неё нисколько не веяло свежестью. Наоборот, была в ней какая-то грязная экзотичность, и даже пахло мышами. Пожалуй, это подтверждает пересуды о том, что в кафе часто наведываются падкие до экзотики иностранцы, множество которых жило поблизости.

— Эй, Юри-тян, Юри-тян. Ещё два разливного, — сказал молодой человек, рассказывавший об окнах, повернувшись к официантке, словно решил помочь своей знакомой избавиться от капризного посетителя. Вслед за тем он добавил:

— Знаете что? Я испытываю страсть к подсматриванию в окна. Об этом не принято рассказывать. Но меня так и тянет подсматривать за чужими секретами. И не только. Хотелось бы увидеть постельную сцену, ведь, в сущности, весь мой интерес сводится именно к этому. Честно признаться, пока что мне не довелось увидеть это.

— Конечно, может, это и так. Я слышал, что в электрички, проходящие высоко над землёй, часто садятся люди, охваченные подобной манией.

— Вот как? Значит, это своего рода заболевание? Любопытно! — А вам разве не приходилось испытывать такого интереса к окнам? Ни разу? — спросил он и пристально посмотрел на собеседника в ожидании ответа.

— Я полагаю, что более или менее знаком с такой манией.

На лице второго молодого человека промелькнула лёгкая тень недовольства, однако, ответив на вопрос, он вновь вернул своему лицу невозмутимость.

— Знаете, с вершины скалы я часто посматриваю на одно окошко… Но ни разу ничего подобного не видел. Часто обманывался. Вот так. Ха-ха-ха. — Я расскажу вам, как это бывает. Я внимательно, не отрывая глаз, наблюдаю за этим окном. Я долго стою и смотрю, пока не почувствую, что теряю почву под ногами. Перед глазами всё плывет, я вот-вот упаду с обрыва. Ха-ха. В такие моменты всё происходящее выглядит полусном-полуявью. А потом, так странно, мне слышатся шаги человека, идущего по тропинке вдоль обрыва. Если там действительно идёт человек, что мне с того, — говорю я себе. Однако звуки шагов приближаются, я слышу их уже за своей спиной, и вдруг всё стихает. Это напоминает безумие. Однако я не могу отделаться от ощущения, что подкравшийся ко мне человек знает мою тайну. Сейчас он схватит меня за воротник. Сбросит с обрыва. От страха перехватывает дыхание. Но я по-прежнему не отрываю взгляда от окна. В этот момент мне всё равно, что произойдёт дальше. Я прекрасно знаю, что это плод моего воображения, но в то же время меня не оставляет мысль: а что если, — с вероятностью один к ста, — это настоящий человек? Странно, не правда ли? Ха-ха-ха.

Смотря в лицо собеседнику, он говорил с нескрываемым волнением, в его взгляде была и насмешка над собой, и в то же время что-то зловещее.

— Ну что? Какова история?… Мои ощущения в этот момент куда острее, чем при наблюдении за реальной постельной сценой. Почему? Потому что я смутно предчувствую, что полутёмное окно, за которым я наблюдаю, скорее всего, не скрывает того, о чём я думаю. Но я смотрю туда, призывая всё своё воображение, и картина отчётливо предстаёт передо мной. В такие минуты моё сердце наполняется неописуемым восторгом. Вот так всё и происходит. Ну что, у вас не появилось желания пойти туда вместе со мной?

— Я подумаю; а ваша история тем времени подошла к интересной развязке, — сказал молодой человек и заказал ещё пива.

— И правда. Я подошёл к самому захватывающему. Сказать почему? Сначала меня просто заинтересовали окна. Потом я осознал свое желание взглянуть на человеческие тайны. А вслед за тем среди всех этих тайн я выбрал тайну постели. Видеть и думать, как оказалось, разные вещи. Однако возникающее возбуждение содержит и то, и другое. Да, так и есть. И это совершенно захватывающе, друг мой. Ха-ха-ха. Да здравствует мой пустой восторг. Давайте выпьем за весёлую жизнь!

Он был уже порядком пьян. Резко чокнулся кружкой со своим новым знакомым, который промолчал в ответ на провозглашенный тост, и залпом выпил.

Во время их разговора дверь в кафе открылась, и вошли двое иностранцев. Сев за соседний столик, они принялись бесцеремонно разглядывать официантку. Они ни разу не посмотрели на молодых людей, ни разу не переглянулись; непрестанно ухмыляясь, они смотрели только на женщину.

В ответ на такое внимание официантка сразу же оживилась.

— А, господин Полин, господин Шиманов, добро пожаловать.

Они стали болтать и громко смеяться, а, заговорив легко понятным для иностранцев языком, она приобрела удивительную обольстительность, которой не было прежде, когда она обсуживала молодых людей.

Молодой человек, выступавший до этого в роли слушателя, после прихода новых посетителей вернул разговор в прежнее русло.

— Я как-то читал повесть о том, как один японец отправился путешествовать по Европе.[78] Его поездка длилась довольно долго, он побывал в Англии, Франции, Германии и под конец приехал в Вену. Он остановился в одном отеле. Проснувшись посреди ночи, он никак не мог вновь заснуть. Почувствовав себя одиноким в этих чужих местах, он выглянул из окна. Под небом, усеянным прекрасными звёздами, спала Вена. Какое-то время он любовался ночным пейзажем, и вдруг в этой темноте он увидел распахнутое окно. В комнате, освещенной лампой, белело что-то, напоминающее смятую простыню, и оттуда вверх поднималась тонкая струйка дыма. Картина стала вырисовываться всё более чётко и, наконец, этот человек разглядел обнажённых мужчину и женщину, которые лежали на кровати. Именно их он принял сначала за белую простыню. От сигареты мужчины, курившего в постели, медленно поднимались кольца дыма. И о чём же думал путешественник в эту минуту? Он думал о старой Вене. О старом городе, ставшем финалом его путешествия. Именно эти мысли охватили его.

— А потом?

— А потом он аккуратно закрыл окно, вернулся в постель и заснул. — Это из одной повести, которую я читал довольно давно. Однако эпизод почему-то остался в памяти.

— Вот ведь какие замечательные европейцы! Мне захотелось поехать в Вену. Ха-ха. Ну а теперь, давайте пойдём на скалу.

Опьяневший молодой человек приглашал очень настойчиво. Однако его собеседник ответил лишь улыбкой.

2

Икудзима (молодой человек, который напился в кафе) поздно вечером вернулся в дом рядом со скалой, где он снимал комнату. Открывая дверь, он, как всегда, почувствовал невыразимую тоску, уныние. Он вспомнил о хозяйке, которая в этот час уже спала. С этой сорокалетней вдовой у него была связь, лишённая и намёка на какие-либо чувства. Смирившись со смертью мужа и отсутствием детей, она жила в полном покое, и даже после того, как они сблизились, в её безразличном, хотя и добром отношении к нему ничего особенно не изменилось. Икудзима не нужно было играть в какие-то чувства. Он звал ее, и они ложились в постель. А потом она сразу же возвращалась к себе. Вначале ему понравилась простота этих отношений. Однако вскоре в нем вскипело нестерпимое отвращение. Причина крылась в этой самой простоте, которая сыграла с ним злую шутку. Даже во время объятий он не ощущал ничего, кроме необходимости притворяться. Наступал конец физической близости, а его воображение не было удовлетворено. Постепенно это стало угнетать его. В такие моменты он мог выйти на оживлённую улицу, но и там все равно не мог избавиться от пропитавшего его насквозь запаха старого линялого полотенца. Он беспокоился, что кто-нибудь по выражению его лица догадается, в каком аду он живёт. Это беспокойство неотступно преследовало его. И равнодушие женщины, смирившейся со всем на свете, вызывало в нём острую неприязнь. Возможно, всё его негодование следует направить на неё? Если бы сегодня он сказал, что уходит, она бы не промолвила и слова, чтобы остановить его. Но почему же он не уходил? Икудзима окончил университет этой весной, работы найти не смог, часто говорил о возвращении в родные места, но так ничего и не предпринимал, в праздности проводя день за днём. Он был уже готов начать новую жизнь, но, словно околдованный, понимал, что ему ничего не хочется. Кажется, что желание заняться каким-нибудь делом прошло сквозь клетки мозга, не вызвав никаких импульсов. Шло время, а ему было никак не раскачать себя.

Женщина уже спала. Поднявшись по скрипучей лестнице, Икудзима вошел в свою комнату. Открыл окно, затхлая душная комната наполнилась свежим вечерним воздухом. Он сидел и смотрел на скалу. Тропинка вдоль обрыва была тёмной, найти её можно было лишь по одинокому электрическому фонарю. Наблюдая за этой картиной, он вспомнил о молодом человеке, с которым познакомился в кафе. Как ни звал его Икудзима, он так и не согласился прийти сюда. Несмотря на его упрямый отказ, Икудзима почему-то был твёрдо убеждён, что и тот испытывал ту же страсть, что и он сам. Вспоминая обо всём этом, он, сам того не осознавая, стал высматривать в темноте светлую человеческую фигуру.

Он вновь предался фантазиям о том окне, на которое смотрит со скалы.

Полуреальные, полувыдуманные фигуры мужчины и женщины охвачены страстью и вожделением. Наблюдая за ними, он сам испытывает страсть, он сам охвачен вожделением. Эти двое в окне дышат с ним в такт, а он дышит в такт с ними. И в этот момент экстаз пьянит его сердце.

Если сравнить, что же происходит, когда я с ней, — продолжал размышлять он, — Словно бы загипнотизированный, я лишь притворяюсь. Почему же с ней я не испытываю и малой толики того экстаза, который рождается на вершине скалы? Неужели всё моё желание уходит в это окно? Неужели лишь таким способом я могу получать удовлетворение? Или же эта женщина вообще не подходящий для меня объект желания?

Однако у меня ещё осталась одна фантазия. И это всё, что у меня осталось.

Вокруг настольной лампы роилась мошкара. Потянув за цепочку, он выключил свет. Мелькнула мысль, что от одного лишь этого действия в картине, открывающейся с вершины скалы, что-то изменилось. Темнота наполнила комнату, и ночной воздух показался особенно свежим. В этой тьме он стал ясно различать тропинку вдоль обрыва. Однако, как и прежде, там не было ни одной живой души.

Та самая единственная фантазия внезапно родилась у него, когда он был в постели с вдовой. Прямо сейчас распахнуть окно. Он представил себе, что кто-то в эту минуту стоит на дороге, смотрит в их окно, наблюдает за их фигурами и испытывает какие-то эмоции. Может быть, благодаря этому и в их отношениях, лишённых чувств, появится экстаз. И уже лишь в том, чтобы открыть окно и оказаться на виду, таилось очарование новизны. Он дрожал, словно острым ножом щекотали по спине. Более того, он понял, каким мятежом против их уродливой жизни является эта фантазия.

Чего же я, собственно, добивался от того парня?

Неожиданно Икудзима понял, что его взгляд ищет на тёмной тропинке именно того молодого человека, он вдруг опомнился.

Я с самого начала почувствовал к нему расположение. Поэтому и решил завести разговор об окнах. Но почему я не могу избавиться от мысли, что он — марионетка, которая исполнит любое моё желание? Я говорил с ним, испытывая дружеское расположение, думал, что вещь, которую я люблю, должен любить и другой человек. Вероятно, в моих настойчивых приглашениях было заложено подсознательное желание примерить на другого ту страсть, которая живет во мне, сотворить такого же человека, как и я сам. И я ждал, что именно он, охваченный той же страстью, взберётся по тропинке на вершину скалы, а я, открыв наше отвратительное реальное окно, окажусь в поле зрения человека на скале. Возможно ли, чтобы эта фантазия, сокрытая в тайниках моего сердца, потеряв связь со мной, сама по себе стала постепенно воплощаться в реальности? Может, мои переживания есть часть какого-то продуманного плана, и если его фигура возникнет там, не показать ли мне ему просто язык?

Покачав головой, в которой всё окончательно смешалось, Икудзима включил ночник и лёг спать.

3

Исида (второй молодой человек) отправился вечером на прогулку к той тропинке вдоль обрыва. Пройдя по улице, где он часто гулял, он впервые вступил на эту незнакомую дорогу, и удивился, что такое место было рядом с его домом. Вокруг было множество склонов, местность представляла собой холмы да лощины. На возвышении грядой выстроились усадьбы императорской семьи и титулованной знати, дома с роскошными большими воротами стиснули с двух сторон безлюдную улицу, которая с наступлением темноты освещалась старинными газовыми фонарями. В глубине рощицы возвышался шпиль церкви, на крыше дипломагической миссии, напоминающей виллу, развевался флаг. А угрюмые и сырые дома, стоявшие в этой рощице и скрывавшие от взгляда стороннего наблюдателя узкую тропинку вдоль обрыва, медленно подгнивая, продолжали своё существование.

Шагая по этой дороге, Исида чувствовал себя неловко, думая, не будет ли кто-нибудь его ругать за это. Ведь в домах, мимо которых он шёл, были настежь открыты окна. Полуодетые люди, бой настенных часов, скучная жизнь курится ароматическими палочками от москитов. Вдобавок, на фонарях под крышами, замерли ящерицы, и от этого ему стало жутковато. Он несколько раз упирался в тупики, — испытывая в такие моменты неловкость от звука собственных шагов, но, наконец, вышел на тропинку, ведущую вдоль обрыва. Чем дальше он продвигался вперёд, тем меньше домов становилось вокруг, и в конце концов дорога погрузилась в полумрак, освещенный одиноким фонарем. Видимо, это было то самое место.

Отсюда весь город был действительно как на ладони. Он разглядел множество окон. Город, который был ему хорошо знаком, с такой высоты предстал в неожиданном ракурсе. Какое-то смутное ощущение, сродни ностальгии, смешавшись с сильным запахом диких хризантем, витавшим здесь, просочилось в его душу.

В одном из окон мужчина в лёгкой рубашке шил на швейной машинке. На крыше этого дома в темноте белело развешенное белье и одежда, поэтому Исида решил, что это прачечная. В другом мужчина внимательно слушал радио, прижавшись к нему ухом. При наблюдении за этой сосредоточенной фигурой ему даже показалось, что и до него доносятся какие-то звуки.

В кафе Исида сказал подвыпившему молодому человеку, что люди, которые стоят, сидят, живут во всех этих окнах, кажутся ему обречёнными на то, чтобы нести бремя бессмысленной в чём-то жизни, существования в этом суетном мире. Тогда ему вспомнился один эпизод из его жизни.

На улице, где стоял его дом, была бедная гостиница для коммивояжеров. По утрам можно было увидеть, как на втором этаже, ограждённом перилами, перед отъездом завтракают постояльцы. Одних он запомнил особенно хорошо. Пятидесятилетний мужчина с четырехлетним мальчиком болезненного вида завтракали за столом. На лице этого мужчины словно бы лежала печаль страданий суетного мира. Не говоря ни слова, он уткнулся в еду. Болезненный мальчик тоже молчал, прихлебывая из чашки, сжатой неумелыми ручонками. Наблюдая за этой картиной, он почувствовал, как веет от нее нищетой. Он почувствовал любовь этого мужчины к мальчику. Ему показалось, этот ребёнок своим детским сердечком понимает, что должен примириться с такой судьбой. Стоявшая в комнате разорванная ширма была заклеена рекламными страницами газет.

Эту сцену он увидел однажды утром, когда вернулся домой на каникулы. В тот момент он чуть было не расплакался. А сейчас воспоминания вновь всколыхнулись в его сердце, и он посмотрел на город, лежавший под его ногами.

Это чувство стало особенно сильным, когда он посмотрел на окна многоквартирного дома. На одном из окон висела видавшая виды сетка от москитов. Из соседнего окна, облокотившись на подоконник, выглядывал мужчина. В следующем, которое было видно лучше всего, у стены рядом с комодом стоял буддийский алтарь, освещенный лампой. Стена, отделявшая эту комнату от другой, казалась Исида воплощением бессмысленности и горести. Он подумал, если кто-нибудь из живущих здесь поднялся бы на эту скалу и посмотрел на стены, то понял бы, каким хрупким и неустойчивым является его представление о спокойной семейной жизни.

Его внимание в темноте привлекло ещё одно ярко освещенное открытое окно. Лысоватый старик, поставив поднос с сигаретами, потчевал гостя. Через некоторое время из угла комнаты, где, по-видимому, находилась лестница, вышла женщина с уложенной в японском стиле причёской, которая несла поднос, наверное, с сакэ. Неожиданно воздух, заполнявший пространство между комнатой и скалой, задрожал. Это женщина на мгновение заслонила собой яркий свет лампы. Присев, она поставила перед гостем поднос, и в ответ на это он низко поклонился.

Исида смотрел на это окно с таким ощущением, что всё происходящее не больше чем спектакль, а в его памяти вдруг всплыли слова, произнесённые тем молодым человеком в кафе. «Я постепенно почувствовал вкус к подглядыванию за чужими тайнами. И среди всех этих тайн больше всего я хочу проникнуть в тайну постели».

«Может и так», — подумал он. «Однако если бы сейчас моим глазам и открылось такое окно, то в отличие от того молодого человека, который испытал страсть, я бы, наоборот, почувствовал грустную бессмысленность всего сущего».

Несколько минут он искал окно, которое, по словам того человека, виднеется со скалы, но его нигде не было, и немного погодя он зашагал по дороге обратно в город.

4

«Сегодня опять пришёл», — подумал Икудзима, увидев из окна силуэт человека, появившийся на тёмной тропинке возле обрыва. Он видел этот силуэт уже не первый вечер. Каждый раз он был уверен, что это тот самый молодой человек, с которым он разговаривал в кафе, и от фантазии, которую он создал в своем сердце, по телу пробежала дрожь.

«Эта фигура создана моей фантазией. Это мой двойник, который, испытывая такое же, как и я, желание, стоит на скале. Каким же тёмным очарованием обладает фантазия о наблюдении за своим двойником, стоящим на моём любимом месте. Возникшее во мне желание окончательно отделилось от меня. И в этой комнате остаются лишь дрожь и восторг».

В который раз Исида стоял на вершине скалы и смотрел вниз на город.

Он бросил взгляд на окна роддома. Это было европейское строение, довольно заурядное, на его крыше виднелась вывеска «Приёмный покой для беременных». Окон в этом здании было не больше десяти, одни были залиты ярким светом, другие наглухо закрыты. В одном лучи электрической лампы образовывали разрезавший темноту конус света в центре комнаты.

Исида скользнул взглядом по одному окну, в котором несколько человек стояли вокруг кровати. Картина приковала его внимание. Может, этим вечером там идёт операция, — решил он. Однако в поведении людей ничто не указывало на это, они неподвижно стояли вокруг кровати.

Несколько минут он продолжал смотреть на это окно, а затем отвёл взгляд. На втором этаже прачечной этим вечером не было видно мужчины, шьющего на машинке. Но, как и прежде, на крыше в темноте белело вывешенное белье.

Многие окна были открыты. Но окна, о котором говорил тот молодой человек в кафе, так и не было видно. Где-то в глубине души Исида почувствовал, что хочет найти это окно. Он не признавался себе в этом, однако приходил сюда вновь и вновь, потому что его охватывало подобное настроение.

Он случайно бросил взгляд в одно из окон неподалеку от скалы и вздрогнул. Он понял, что это именно то, что он искал, и сердце вдруг стало бешено колотиться. Не в силах больше смотреть на него, он отвёл глаза. Когда его взгляд вновь скользнул по окнам больницы, необычность происходящего вновь поразила его. Неподвижные фигуры, замершие вокруг кровати, вдруг зашевелились. В их движениях чувствовался испуг. Он увидел, как один из мужчин, одетый по-европейски, склонил голову. И вдруг он интуитивно понял, что умер человек. Что-то острое пронзило его сердце. Он вновь посмотрел на то окно возле скалы. Там были те же фигуры, но его прежнее ощущение не вернулось.

Торжественное чувство, которое побеждает и радость, и печаль людей, охватив его, победило прежнее ощущение «грустной бессмысленности всего сущего». Ощущение эфемерности, обладавшее такой силой. Он вспомнил об одном погребальном обычае античной Греции. На стенах каменного саркофага греки высекали изображение людей, предающихся любовным играм, и бога Пана, совокупляющегося с овцой.

Они не знают. Люди из окна больницы не видят окна у скалы. Люди из окна у скалы — не видят окна больницы. И никто из них не познал этого чувства на вершине…

ПОД СЕНЬЮ САКУРЫ

Под сенью сакуры закопано мертвое тело! В это я могу поверить. Спросите, почему? А разве можно поверить в ее прекрасное цветение? Я не мог поверить в подобную красоту, последние два или три дня не мог найти покоя. Но теперь, наконец-то, момент истины настал. Под сенью сакуры закопано мертвое тело. В это я могу поверить.

Не знаю почему, но каждый вечер по дороге домой я вижу перед своими глазами множество предметов из своей комнаты: например, крошечное и очень тонкое лезвие безопасной бритвы. — Ты говорил, что этого не понимаешь. — Да и я тоже не понимаю. — Несомненно, и сакура, и эта бритва — явления одного порядка.

На самом же деле, какое цветущее дерево ни возьми, в пору его пышного цветения воздух вокруг пропитан своеобразной мистикой. Словно раскрученная юла, которая кажется абсолютно неподвижной, словно умело исполненное музыкальное произведение, которое рождает иллюзии, словно какой-то ореол, навевающий мысли о буйном размножении. Удивительная и живая красота, которая не может не тронуть сердце.

Однако вчера и позавчера именно она вызвала во мне приступ меланхолии. Я почувствовал, что в этой красоте есть нечто, во что я не могу поверить. И я ощутил беспокойство, тоску, пустоту. А теперь я наконец-то все понял.

Попробуй представить, что под каждым деревом сакуры в полном цвету зарыто по мертвому телу. И тогда ты начнешь понимать, что вызвало во мне такое беспокойство.

Это может быть труп лошади, или кошки, или собаки, или человека, сгнивший, кишащий червями, неимоверно зловонный. И из него сочится прозрачная как кристалл жидкость. Корни сакуры, как хищный осьминог, обхватывают труп, вонзаются в него, словно щупальца морских анемонов, и высасывают жидкость.

Что создает такие лепестки, что создает такие тычинки? Я думаю, что именно эта кристальная жидкость, которая медленно, словно во сне, поднимается по сосудам растения.

Почему у тебя на лице такое несчастное выражение? Разве не красивая картина? Наконец-то я смог внимательно разглядеть цветы сакуры. Я освободился от мистики, которая вселяла в меня беспокойство вчера и позавчера.

Два или три дня назад я спустился в долину, гулял там, переступая с камня на камень. И там, и тут из брызг, словно Афродита, рождались подёнки с прозрачными крыльями и взлетали прямо в небо над долиной. Наверное, ты знаешь, что в небе у них состоится красивая свадьба. Я прошелся чуть-чуть и наткнулся на нечто странное. Я подошел к берегу высохшего озерца, от которого осталась небольшая лужа, и это было в луже. Ее поверхность переливалась, словно разлитая нефть. Что бы ты думал? Это были трупики подёнок с прозрачными крылышками, бесчисленное множество, может быть, десятки тысяч. Сплошной пленкой они покрывали поверхность воды, от сложенных крылышек исходил блеск, словно от масла. Это было кладбище поденок, которые завершили откладывание яиц.

Зрелище поразило меня до глубины души. Я испытал жестокую радость, вероятно, одного рода с той, что переживает извращенец, раскопавший могилу и наслаждающийся видом трупа.

Ничто в этой долине меня не радовало. И камышовки, и синицы, и молодая зеленая поросль, что клубилась в белых солнечных лучах, казались мне не более чем неясными умозрительными образами. Мне была необходима трагедия. Тогда возникало равновесие, тогда мои умозрительные образы приобретали ясность. Мое сердце как злой дух томится в унынии. И только тогда, когда уныние становится совершенным, мое сердце успокаивается.

— Ты вытираешь под мышками. Выступил холодный пот? У меня тоже. Не расстраивайся. Представь, что это нечто вроде липкой спермы. Тогда уныние станет совершенным.

Под сенью сакуры закопано мертвое тело!

Откуда появилась мысль о закопанном трупе, ума не приложу, но теперь она стала одним целым с сакурой и, сколько ни тряси головой, никак не хочет отвязываться.

Сейчас я чувствую желание выпить сакэ за цветение сакуры с таким же правом, как и те крестьяне, что устраивают пикник под ее сенью.

ЛАСКА

До чего же занятные уши у кошек. Тоненькие, прохладные, словно побеги бамбука, с внешней стороны поросли шерсткой, с внутренней гладкие и блестящие. И жесткие, и мягкие одновременно, нечто исключительно своеобразное по своей природе. Еще в детстве при виде кошачьих ушей я не мог отделаться от фантазии — пробить уши, словно билет компостером: «бац». Ну не жестоко ли?

Нет. В сущности, все из-за той непостижимой притягательности, которой обладают кошачьи уши. Не могу забыть, как однажды ко мне пришел один строгий и очень серьёзный гость, и на колени к нему забрался котенок, — так гость то и дело пощипывал его за ухо.

Подобные фантазии, как ни странно, достаточно привязчивы. Пока мы не претворим в жизнь наши детские фантазии, такие, как эта про кошку и компостер, они остаются в нашей унылой и скучной взрослой жизни. А что, если кто-нибудь из взрослых, трезво мыслящих, вдруг возьмет и разрежет ухо кошки, зажатое между двух листов картона, словно сэндвич? — Что только не приходит в голову! Однако недавно я обнаружил роковой просчет в своих фантазиях.

Если взять кошку за уши, как кролика, то ей не будет больно. Уши у кошек построены таким образом, что им не больно, если их дергают. На ушах каждой кошки можно обнаружить следы, словно бы когда-то ее уже дернули за ухо и чуть не оторвали его, А на месте отрыва пришили заплатку. И для тех, кто верит в сотворенность, и для тех, кто верит в эволюцию, это не больше, чем занятное, комичное ухо. Когда дергаешь за ухо, эта заплатка слегка растягивается. Поэтому кошки остаются совершенно равнодушными, когда их дергаешь за уши. А больно ли им, если сжать ухо, ну, скажем пальцами? Вовсе нет, как бы сильно вы ни сжимали, им совсем не больно. Я подергал кошку за уши, как мой гость, о котором я недавно говорил, и она лишь изредка мяукала. Я стал подозревать, что уши кошек бесчувственны, и вслед за тем моя фантазия о компостере, пробивающем уши, опять ожила. Как-то раз, забавляясь со своей кошкой, я укусил ее за ухо. Это было настоящее открытие. Стоило мне укусить эту бестию, как она громко закричала. Моя давнишняя фантазия тут же рассыпалась в прах. Кошкам больнее всего, когда их кусают за ухо. Их крик начинается с чуть слышного звука. Чем сильнее кусаешь ухо, тем сильнее она кричит. Звук возрастает crescendo, словно бы на деревянном духовом инструменте.

Так пришел конец моей многолетней фантазии. Однако теперь я понял, что подобным вещам не бывает конца. Меня стала все больше и больше занимать другая фантазия.

А что, если обрезать кошке все когти? Что тогда будет с кошкой? Неужели она от этого умрет?

Она привычно попытается залезть на дерево — но ничего не получится. Нацелившись на подол платья, она прыгнет — что-то не так. Попытается заточить когти — и ничего. Наверняка она из раза в раз будет повторять свои попытки. И с каждым разом приходить к выводу, что она не такая, как была прежде. Постепенно она потеряет уверенность в себе. Вскоре даже мысль о том, что она находится на определенной «высоте», начнет вызывать в ней дрожь. Потому что у нее больше нет когтей, которые спасали ее от «падения». Она стала каким-то совершенно другим животным, которое может только ходить, переваливаясь с лапы на лапу. И, наконец, она не сможет даже этого. Отчаяние! Она видит один непрекращающийся кошмар, от бессилия не может даже есть и, в результате, умирает.

Кошка без когтей! Разве может быть что-либо беспомощнее и жалостнее этого. Разве что поэт, потерявший фантазию, или гений, павший жертвой шизофрении!

Подобные фантазии всегда навевают на меня грусть. Ощущение абсолютной грусти убеждает меня в правильности такого конца. В самом деле, что же будет с кошкой, лишившейся когтей? Несомненно, без глаз, или, скажем, без усов она сможет жить. Однако здесь совсем другое. Спрятанные в подушечках мягких лап, словно в ножнах, изогнутые, как гарпуны, острые, как кинжалы, когти! Они и есть жизненная сила зверя, они и есть его разум, его душа, все. В это я верю без всяких сомнений.

Как-то раз мне приснился чудной сон.

То была спальня некой дамы, назовем ее X. У нее была обычная комнатная кошечка; когда я заходил к ней, дама всегда снимала ее со своей груди, где обычно держала, и передавала мне. Каждый раз я чувствовал себя неловко при этом. Стоило взять кошечку на руки, как в нос ударял лёгкий аромат духов.

В моем сне дама сидела перед зеркалом и делала макияж. Кажется, я читал газету, или что-то в этом роде, бросая время от времени взгляды на даму, и вдруг вскрикнул от удивления. Что бы вы думали! Дама наносила пудру на лицо кошачьей лапкой. Я вздрогнул. Взглянув на нее еще раз, я решил, что это просто пуховка для пудры, изготовленная в форме кошачьей лапы. Однако вопрос вертелся на языке, и я не смог сдержаться.

— Что это? Чем вы пудритесь?

— Это?

Дама повернулась на меня с улыбкой. А затем бросила это мне. Я посмотрел и обнаружил, что это настоящая кошачья лапка.

— Что это значит? — спросил я, и тут, меня осенило, что сегодня я не вижу кошечки, которая здесь всегда бывает. Выходит, это ее передняя лапа.

— Разве вы не догадались? Эта передняя лапа Мюру.

Она отвечала спокойно. А затем добавила, что за границей это нынче в моде, и она решила использовать Мюру. Ошеломленный подобной жестокостью, я спросил, сама ли она сделала это, на что дама ответила, что это сделал один ассистент с медицинского факультета университета. Как-то раз я слышал, что ассистенты с медицинских факультетов крадут голову трупа после вскрытия, закапывают ее в землю, чтобы сделать череп, а затем тайно продают черепа студентам. От этого подкатила тошнота. Зачем она пошла на сделку с подобным человеком? Я вновь почувствовал, как ненавижу в женщинах такую бесчувственность и жестокость. Что же касается моды на подобные аксессуары заграницей, кажется, я уже читал об этом в каком-то дамском журнале или газете.

Пуховка для макияжа из кошачьей лапы! Я потянул свою кошку за передние лапки, и, рассмеявшись, погладил их. На внутренней стороне кошачьих лап, которыми она моет мордочку, густо росла шерсть, короткая, как ворс ковра: и правда, более подходящей пуховки для лица и не придумаешь. Но какой прок от этого мне? Я перекатился на спину и положил кошку себе на лицо. Взяв ее за передние лапки, я аккуратно поставил мягкие подошвы себе на веки, одну за другой. Приятная тяжесть. Теплые лапы. Через них в мои уставшие глаза стал глубоко проникать покой, подобного которому вообще не бывает на свете.

Кошечка! Ради бога, не шевелись, хоть недолго. А то можешь ненароком выпустить когти.

ЭМАКИ ВО ТЬМЕ

Судя по рассказам[79] о поимке известного вора, которые последнее время будоражат Токио, он мог пробежать несколько ри в абсолютной темноте, опираясь на простую палку. Постукивая ею перед собой, он вслепую мог пересечь даже поле.

Читая газетную статью, я не мог сдержать странную дрожь.

Темнота! В ней невозможно ничего разглядеть. Тьма еще непрогляднее волнами обдает со всех сторон. В этой темноте невозможно даже размышлять. Как мы сможем шагнуть в абсолютную неизвестность? Конечно же, нам не останется ничего иного, как, шаркая ногой, сделать шаг вперед. Однако этот шаг будет наполнен раздражением, беспокойством и страхом. Для того чтобы обрести уверенность в первом шаге, нам придется призвать демонов. Босиком ступать по сорнякам! Необходима страсть, переходящая в отчаянье.

Однако если мы бросим эту затею бежать во тьме, какое глубокое успокоение снизойдет на нас. Чтобы вызвать в себе подобное ощущение, нужно лишь вспомнить про отключение электричества в городе. Отключается свет, комната погружается во тьму, сначала нас охватывает неприятное чувство. Однако стоит пересмотреть свое отношение и беспечно взглянуть на ситуацию, как раздражение сменится чувством свежести и покоя, которое нам не дано испытать при свете электрических ламп.

Что собой представляет этот покой, ощутимый лишь в глубокой темноте? Мы спрятались от посторонних глаз. — Мы слились воедино с огромной тьмой. — Вот оно, это чувство.

В течение долгого времени я жил на лечебных курортах в горах. Там я научился любить темноту. Гора Карэгая по другую сторону долины, при свете дня выглядевшая так, словно там резвятся зайцы с золотистой шерсткой, с наступлением ночи вызывала темный страх. Деревья, на которые днем не обращаешь внимания, ночью на фоне неба приобретали фантастические формы. Чтобы выйти ночью на улицу, необходимо взять с собой фонарь. — Впервые узнаешь, что лунная ночь — это ночь, когда фонарь не нужен. — Подобное открытие — первый шаг на пути к познанию темноты; его делает тот, кто неожиданно из большого города перенесся в горы.

Мне нравилось выходить на улицу в темноте. Встать под литокарпусом, что рос на самом краю долины, и смотреть на одинокие фонари на шоссе вдалеке. Разве есть что-нибудь более сентиментальное, чем стоять в темноте и смотреть на далекие огоньки? Я видел, как этот свет рассеивается и слегка окрашивает мою одежду. В одном месте я поворачивался лицом к долине и сосредоточенно швырял камни во тьму. Там росло мандариновое дерево. Камни пролетали сквозь листья и ударялись о скалу. Через некоторое время из темноты поднимался душистый аромат мандаринов.

Подобные вещи неотделимы от одиночества, которое вгрызается в тебя зубами на курортах. Однажды я сел в машину, направлявшуюся в портовый городок на мысе, а затем попросил высадить меня на полутемном перевале. Я смотрел на то, как долина погружается во тьму. По мере того, как опускалась ночь, пики черных гор становились похожими на остов старой планеты. Они не знали о том, что я здесь, и завели между собой разговор.

— Эх. Как долго нам еще здесь стоять?

Я вспоминаю об одной темной дороге в этом курортном районе с каким-то неведомым прежде ощущением. В нижнем течении речки, протекающей по долине, располагалась гостиница. От нее до моей гостиницы, стоявшей в верхнем течении той же речки, проходила дорога. Дорога шла вдоль долины, немного поднимаясь в гору. Возможно, длиной она была около трех или четырех те. Уличные фонари были очень редкими на этой дороге. Может быть, теперь я смогу вспомнить, сколько их было. Первый фонарь стоял на углу гостиницы и широкой дороги. Летом вокруг него вилось множество насекомых. Там всегда была одна и та же зелёная лягушка. Она сидела под фонарем, прижавшись к фонарному столбу. Приглядевшись к ней, я заметил, что лягушка странно изгибает задние лапы, словно почесывает спину. Возможно, на спину падали насекомые, обжегшиеся о лампу фонаря. Лягушка почесывалась с весьма раздраженным видом. Я частенько останавливался, чтобы посмотреть на нее. Эта картина в ночной темноте вызывала спокойствие.

Немного дальше по дороге был мост. Если встать на мосту и смотреть вверх по течению, то в воде отразятся темные горы, загородившие небо. Где-то на полпути от подножья горы к вершине стоял еще один фонарь, и его свет почему-то вызывал страх. Такое чувство, словно неожиданно ударяли в гонг и тарелки. Каждый раз, проходя по мосту, я чувствовал, что бессознательно отвожу глаза от этого света.

В низовье река с грохотом превращалась в настоящую стремнину. Даже в темноте вода казалась белой. Река здесь была узкая, как хвост, и исчезала в темноте. На берегу реки среди криптомерии стояла хибарка угольщика, белый дым стелился возле одинокого утеса. Время от времени этот дым густой пеленой зависал над дорогой. Иногда здесь оставался запах горелой смолы, иногда запах прошедшей днем телеги, запряженной лошадью.

После моста дорога пошла вдоль долины, поднимаясь все выше. С левой стороны обрыв над рекой. С правой стороны горы. Передо мной, над воротами очередной гостиницы, висел белый фонарь, и до нее дорога была абсолютно прямой. В темноте не нужно было думать, потому что впереди ярко светил фонарь, и дорога совсем чуть-чуть шла в гору. Тут можно было положиться на свое тело. Дойдя до фонаря, я обычно останавливался, чтобы передохнуть. Дышать было трудно. Надо постоять неподвижно. Не зная, чем заняться, я сделал вид, что остановился на ночной дороге, чтобы спокойно полюбоваться окрестными полями. Через некоторое время я мог продолжать свой путь.

Дальше дорога поворачивала направо. Подле реки стояло огромное дерево, литокарпус. Тень этого дерева была поистине гигантской. Если встать под деревом и посмотреть наверх, казалось, что находишься в огромной глубокой пещере. Иногда из глубины доносилось уханье совы. Рядом с дорогой располагался поселок, белый свет из этого поселка освещал бамбуковую рощу, разросшуюся поблизости. Бамбук более всех остальных деревьев отражает свет. В горах то тут, то там растут бамбуковые рощи. В темноте они освещают окрестности белесым светом.

Далее дорога огибает одиноко стоящий утес и неожиданно выходит на открытое место, откуда раскрывается панорама. Все-таки широта обзора сразу же меняет внутреннее ощущение. Каждый раз, когда я приходил сюда, мне казалось, что я стряхнул с себя все неразрешимые вопросы. В сердце рождалось новое решение. Мало-помалу мое сердце наполнялось сокровенными чувствами.

Картина в темноте была построена просто и мощно. С левой стороны, отделяя долину от ночного неба, извиваясь, ползла череда горных вершин, словно хвост пресмыкающегося. Черная криптомериевая роща обрамляла картину, погружая дорогу, по которой я шел, в глубокую темноту. С правой стороны картину заслоняла гора. Впереди была абсолютная чернота. До нее оставалось чуть более ста метров. По пути стоял всего лишь один дом. Дерево, кажется клен, было залито светом, как от проекционного фонаря. В огромной темной картине лишь здесь тёплый круг света. И на дороге рядом чуть брезжил свет. Однако оттого передний фронт темноты казался еще чернее, без остатка заглатывая дорогу.

Однажды вечером я заметил, что передо мной по дороге без фонаря, точно также как и я, идет человек. Я неожиданно увидел, как его фигура появилась в круге света перед домом. Со светом за спиной мужчина уходил все глубже и глубже во тьму. Я смотрел на него с совершенно необычным чувством и говорил себе: «Вот и я очень скоро исчезну во тьме, как этот человек. Если кто-то окажется здесь в тот момент, он увидит, что я исчезаю, точно так же, как вижу это сейчас я». Такие чувства вызвала во мне фигура уходящего в темноту человека.

Миновав дом, дорога подошла к роще криптомерии, росшей вдоль долины. По правую руку стоял одинокий утес. Он был погружен во тьму. Какой же темной была эта дорога! Даже в лунную ночь здесь было темно. Чем дальше я шел, тем темнее становилось. Стало нарастать беспокойство. Когда оно почти достигло предельной точки, неожиданно под ногами что-то загрохотало. В роще криптомерии появился просвет. Через этот просвет между деревьями внезапно пронесся звук грохочущей воды. Это был ужасный звук. В душе возникло смятение. Казалось, что какая-то компания плотников и штукатуров устраивает на реке тайную пирушку, и в воздухе раздаются высокие голоса «а-ха-ха, а-ха-ха». Словно сердце вырывают. И вдруг впереди на дороге появился фонарь. Там кончалась тьма.

До моей комнаты было уже рукой подать. Фонарь стоял на повороте возле утеса, сразу после поворота была моя гостиница. Приятно идти по дороге, глядя на фонарь. Я шел с ощущением покоя. Однако бывали и туманные ночи. Все вокруг заволакивало туманом, и фонарь казался дальше. Охватывало странное чувство: сколько бы я ни шел, фонарь был все ещё далеко. Прежний покой исчезал. Казалось, что теряешь сознание.

Картина во тьме не меняется, когда бы я на нее ни смотрел. Я прошел по этой дороге уже столько раз. И каждый раз повторялись одни и те же фантазии. Впечатления врезались в сердце. Тьма на дороге. Еще более глубокая тьма среди деревьев до сих пор стоит перед моими глазами. Каждый раз, когда я вспоминаю об этом, не могу не думать с неприязнью, что в городе, где я нахожусь сейчас, ночь повсюду освещена потоками света уличных фонарей.

СЛУЧКА

1

Поднимаю голову в звездное небо, наверху бесшумно носятся летучие мыши. Их самих не видно, однако на какие-то доли секунды гаснет свет то одной, то другой звезды, и тогда понимаешь, что это летают жуткие бестии.

Все вокруг спит. — Я стою на крыше, на почти прогнившей площадке для сушки белья. Отсюда можно окинуть взглядом весь внутренний дворик дома. Рядом словно бесчисленные суда в порту, тесно прижались друг к другу дома. Повсюду одинаковые подгнивающие площадки с развешанным бельем. Как-то раз мне на глаза попалась репродукция картины немецкого художника Пехштейна[80] «Христос скорбящий в городе». Коленопреклоненный Христос изображен словно бы на задворках огромного завода. И вдруг это развешанное повсюду белье вызвало у меня ассоциацию с Гефсиманским садом. Однако я не Христос. С наступлением ночи мое больное тело пылает жаром, а глаза видят так ясно. Я прибежал сюда с единственной надеждой — скрыться от навязчивой мысли о том, что меня отдают на корм животным. И теперь ядовитая ночная роса медленно проникает в мое тело.

Все дома вокруг погружены в сон. Время от времени доносится чей-то бессильный кашель. Днём я уже слышал этот кашель, поэтому теперь узнаю в нем торговца рыбой, живущего здесь. Наверное, и торговлю ему уже тяжело вести. А человек, снимающий комнату на втором этаже! Сколько уже раз говорил ему обратиться к врачу, а он ничего и слышать не хочет. Говорит, это совсем не тот кашель, и продолжает скрывать. И этот человек со второго этажа разносит свой кашель по окрестностям. — Аренду и без того мало где платят, что уж говорить про оплату услуг доктора. В нашем районе туберкулез — это борьба мрачного терпения. Внезапно проезжает катафалк. В пока еще свежих воспоминаниях возникает образ человека, еще недавно работавшего здесь, а теперь говорят, он умер. Как сляжет кто в постель, там уж совсем немного остается. От такой жизни кто угодно отчается и умрет.

Торговец рыбой все кашляет. Бедняга. Я кашлянул и прислушался, похож ли мой кашель на его.

По дороге взад-вперед бродит что-то белое. И не только на этой дороге. То же самое и на центральных улицах, как только опустится ночь. Это кошки. Я думал, почему кошки в этом городе бродят по улицам настолько нагло. И пришел к выводу, что здесь почти нет собак. Чтобы держать собаку, нужен хоть какой-то достаток в семье. Поэтому в домах вдоль центральной улицы держат кошек, чтобы они ловили мышей, которые норовят попортить товары. Нет собак, а кошек очень много, естественно, что они спокойно бродят по улицам. Однако, что ни говори, их нахальство на фоне ночной картины рождает удивительное чувство. Они неторопливо прохаживаются, словно благородные дамы по бульвару. Бегают из угла в угол, словно землемеры из муниципалитета.

В углу темной площадки для сушки белья слышится шелест. Это волнистые попугайчики. Когда попугайчики были в моде, даже пострадавшие от них в этом городе были. Интересно, а кто первым ввел эту моду? Раньше птички с разноцветным опереньем, смешавшись с толпой воробьев, часто прилетали, чтобы схватить корм. А потом исчезли. И только здесь, в углу площадки для сушки белья, осталось несколько измазавшихся в саже попугайчиков. Днем на них никто не обращает внимания. Только с наступлением ночи они становятся живыми существами, издающими странные звуки.

Я удивился тому, что увидел в этот момент. Две белые кошки, которые еще недавно бегали взад-вперед по улице, преследуя друг друга, вдруг прямо на моих глазах тихо зарычали и начали схватку. Они не стояли на лапах, а повалились на землю, схватившись друг с другом. Мне приходилось прежде видеть, как спариваются кошки, однако это было совсем по-другому. Это не было не похоже и на игру, в которую обычно любят играть котята. Я не мог точно понять, что это такое, но факт заключался в том, что в их поведении было что-то очаровательное. Я смотрел на них не отрываясь. Откуда-то издалека донесся звук колотушки ночного сторожа. Это был единственный звук ночного города. Тишина. И прямо перед моими глазами они молча и сосредоточенно продолжали свою схватку.

Они обнялись. Нежно схватили друг друга зубами. Уперлись передними лапами друг в друга. Меня все больше захватывало происходящее. Наблюдая за тем, как они кусают друг друга и упираются передними лапами, я вспомнил неприятные укусы кошек и нежную силу, с которой они топают по груди своего хозяина. Теплый подшерсток на животе, по которому скользят пальцы. — Одна из кошек наступила на другую сразу обеими задними лапами. Мне еще ни разу в жизни не приходилось видеть такого милого, удивительного и очаровательного поведения у кошек. Сцепившись друг с другом, они больше не шевелились. Наблюдая за ними, я почувствовал, что у меня перехватывает дыхание. С противоположного края переулка неожиданно раздались звуки колотушки ночного сторожа.

Когда ночной сторож обходит дозором окрестности, я возвращаюсь в дом. Мне бы не хотелось, чтобы меня увидели ночью на площадке для сушки белья. Можно спрятаться в углу площадки, и тебя не заметят, однако сторож увидит открытые ставни, громко закричит, привлекая всеобщее внимание, а это ещё позорнее. Когда подходит ночной сторож, я сразу же возвращаюсь в дом. Однако той ночью мне во что бы то ни стало хотелось посмотреть собственными глазами, что будет дальше с кошками, и я решил спрятаться среди белья. Сторож подходил все ближе и ближе. Кошки по-прежнему лежали, прижавшись друг к другу, и совсем не шевелились. Две белые кошки вызывали в моем воображении образ мужчины и женщины, охваченных любовным безумием. Во мне рождалось чувство бесконечной радости…

Ночной сторож приближался. Днем этот мужчина работал в похоронном бюро и олицетворял собой невыразимую мрачность. По мере того, как он приближался, мне становилось все любопытнее, что он будет делать, увидев кошек. В нескольких метрах он наконец заметил их, потому что остановился и стал смотреть в их сторону. А я смотрел на него, и у меня возникло чувство, что этой ночью еще один человек чувствует то же, что и я. Однако кошки так и лежали, не шелохнувшись. Наверное, пока не заметили сторожа. А может быть, дело не в этом. Может быть, они его замечают, но просто ни во что не ставят. Нахальство присуще этим зверям. Когда они не боятся, что человек может причинить им зло, то сохраняют невозмутимость и не побегут, даже если их попытаются прогнать. Они осторожно следят за человеком, и как только в нем проявятся признаки агрессивности, они тот час же бросятся наутек.

Ночной сторож, видя, что кошки не шевелятся, сделал еще два или три шага. Произошла занятная вещь. Обе головы одновременно повернулись к нему. Однако кошки продолжали лежать. Мне стало еще интереснее, что будет делать сторож. Он махнул колотушкой, словно хотел ударить между кошками. И тогда кошки внезапно превратились в два световых луча и стрелой помчались по переулку. Сторож смотрел им вслед, а затем пошел дальше по дороге, с невозмутимым видом постукивая колотушкой. Меня он не заметил.

2

Как-то раз мне захотелось понаблюдать за поющими лягушками.

Для этого надо быстро дойти до самого края мелководья, где во весь голос поют эти самые лягушки. Если подходить медленно, лягушки успеют скрыться, поэтому следует быть проворным. Дойдя до мелководья, следует спрятаться и замереть. Лучше словно молитву повторять про себя: «Я — камень, я — камень», не шевелиться, и только внимательно посматривать по сторонам. Если не приглядываться, то ничего не увидишь, не отличишь лягушек от камней на реке. Через некоторое время лягушки осторожно выглянут из воды и из-за камней. Если внимательно вглядываться, то обнаружишь их повсюду — одновременно, словно бы сговорившись, они поднимают свои испуганные мордочки. А я в этот момент уже стал камнем. Лягушки, преодолев страх, вскарабкиваются на свои прежние места. И вот теперь передо мной на бис разыгрывается любовное представление, прерванное в силу непреодолимых обстоятельств.

Когда наблюдаешь за лягушками с такого близкого расстояния, порой охватывает странное чувство. У Акутагава Рюноскэ[81] есть рассказ о человеке, который пришел в мир капп[82] и, оказалось, что этот мир совсем рядом с миром людей. Через лягушку, которая была ко мне ближе остальных, я внезапно попал в мир лягушек. Эта лягушка сидела между двух камней на мелководье, где образовался небольшой водоворот, и со странным выражением на морде смотрела на воду. Ее вид напоминал фигурки на картинах «нанга»,[83] — то ли каппа, то ли рыбак. Пока я думал об этом, небольшой поток передо мной превратился в широкую реку. В это мгновенье я вновь почувствовал себя одиноким странником во вселенной.

Вот, собственно говоря, и весь рассказ. Однако я могу сказать, что наблюдал тогда за лягушкой в самой что ни на есть природной среде. Еще раньше у меня был похожий случай.

Я пошел на реку и поймал одну лягушку. Думал поместить ее в ушат и понаблюдать. Я взял ушат, которым пользовался в бане. Положил в него речных камней, налил воды, закрыл стеклом, как крышкой, и поставил в комнате. Однако лягушка не хотела вести себя, как на природе. Я бросил внутрь муху, но она упала на поверхность воды и не привлекла внимания лягушки. Мне наскучило, и я отправился на горячие источники. Когда я вернулся, то совсем уже позабыл о своей лягушке, как вдруг услышал какой-то всплеск внутри ушата. «Вот как», — подумал я и подскочил к ушату, но лягушка по-прежнему пряталась среди камней. Следующий раз я вышел погулять. Возвращаюсь, и опять тот же звук. Несколько раз повторялось одно и то же. Как-то вечером я отставил в сторону свою лягушку и взялся за книжку. Вдруг я пошевелился, и она опять прыгнула в воду. Так что мне удалось понаблюдать за ней в естественных условиях только за чтением книги. Открыв мне, что она прыгает, когда пугается, она ускакала через оставленные незатворенными раздвижные перегородки, оставив следы по всей комнате. — Больше я ни разу не повторял такого эксперимента. Чтобы наблюдать лягушек в естественном состоянии, нужно идти на речку.

Как-то раз лягушки пели особенно громко. Лягушачье кваканье было слышно даже на шоссе. Я свернул с шоссе, прошел через рощу криптомерии и спустился к мелководью, как и обычно. В лесу на другой стороне реки красиво щебетала синяя птица руритё.[84] Эта птица, казалось, наслаждается сегодня жизнью в долине так же, как и лягушки. Деревенские жители говорили, что в расщелине между гор, где растет множество деревьев, живет всего лишь одна синяя птица. Стоит другим птицам прилететь туда, как начинается ссора, и она всех прогоняет. Когда я слышу щебет руритё, то вспоминаю тот рассказ и думаю, что это правда. По пению птицы было понятно, что ей вполне достаточно собственного щебета и эха. Щебет был чистый и отзывался звонким эхом в залитой солнцем долине, которая за день менялась множество раз. Наслаждаясь своей ежедневной прогулкой по долине, я часто насвистывал себе под нос, подражая птице.

Если приехать в Нибира, там их называют «синие птицы из Нибира», если приехать в Сэконотаки, там они называются «синие птицы из Сэконотаки».

Рядом с мелководьем, к которому я спускался, жила одна синяя птица. Услышав непрекращающееся кваканье лягушек, я тотчас же устремился к воде. И вдруг лягушачья музыка прекратилась. Я сел на корточки, повернувшись лицом в заранее определенную сторону. Через некоторое время они вновь запели. Здесь было особенно много лягушек. Их голоса разносились над рекой и возвращались эхом. Они звучали издалека, словно бы их приносил ветер. Звук поднимался на гребнях волн рядом с берегом и достигал наивысшей точки прямо у моих ног. Передача звука была еле уловимой, словно перед моими глазами беспрерывно рождалось и покачивалось какое-то видение. Наука говорит, что первые живые существа, которые обладали на земле голосом, родились в каменный век, это были амфибии. Какое-то возвышенное чувство возникает в душе, когда слушаешь первый хор жизни, звучавший на земле. И правда, подобная музыка заставляет дрожать сердца слушающих ее, наполняет грудь радостью и, наконец, вызывает слезы на глазах.

Прямо у моих ног сидел один самец. Он дрейфовал по волнам хорового пения, с определенными интервалами времени его горло начинало вибрировать. Я искал глазами его самку. Отделенная от него потоком воды, на расстоянии не больше тридцати сантиметров, под камнем тихо устроилась лягушка. Скорее всего, это и была она. Я наблюдал за ними какое-то время и заметил, что каждый раз, когда поет самец, она вторила ему «гэ-гэ» голосом, полным удовлетворения. А голос самца становился все звонче. Он пел с полной отдачей так, что звук отзывался даже в моей груди. Через некоторое время я опять внезапно обнаружил его голос в хоровом ритме. Пение становилось все громче. Самка продолжала отвечать «гэ-гэ». Однако оттого, что голос ее не модулировал, пение казалось более спокойным по сравнению со страстным пением самца. Теперь что-то должно было произойти. Я ждал, когда настанет этот момент. И, как я и предполагал, страстное пение самца прервалось, он спустился с камня и поплыл по воде. Более проникновенной сцены мне не приходилось видеть. Он плыл в поисках самки, напоминая ребенка, который нашел маму и бросается к ней со слезами. Он пел «гё-гё-гё-гё», плывя ей навстречу. Есть ли более трогательное ухаживание, чем это! Они словно демонстрировали мне свои чувства.

Конечно же, он благополучно добрался до того места, где ждала его самка. Они спарились. В свежем чистом потоке. — Однако самым красивым в их страсти было то, как самец плывет навстречу самке. И на этом свете существует такая красота! — подумал я и погрузился в звуки лягушачьего пения, от которого покачивались волны на отмели.

БЕСПЕЧНЫЙ БОЛЬНОЙ

1

Ёсида был болен туберкулезом. С первыми же холодами поднялась высокая температура и начался нестерпимый кашель. Когда он кашлял, ему казалось, что все в груди переворачивается. За какие-то четыре или пять дней от него остались лишь кожа да кости. Потом он уже не кашлял. Не потому, что кашель прошел, просто мышцы живота так уставали, что он больше не мог кашлять. А стоило хоть один раз кашлянуть, как сердце начинало бешено колотиться, и пока оно не успокаивалось, ему бывало очень плохо. Он переставал кашлять потому, что ослаб, лишился сил, которые еще были в начале болезни. Дышать было все труднее, поэтому приходилось делать частые и неглубокие вздохи.

До того, как болезнь обострилась, Ёсида считал, что у него обычный эпидемический грипп. Он инстинктивно пытался избежать правды, вновь и вновь говорил себе: «Завтра должно быть лучше», однако обманывался в своих ожиданиях, напрасно терпел, откладывая визит к врачу со дня на день, бегал в уборную, когда становилось тяжело дышать. А когда он решился наконец позвать врача, он уже был худой как щепка, с впалыми щеками, еле двигался. За два-три дня в постели на его теле даже появились следы, напоминающие пролежни. Он то и дело повторял: «Вот так», «Вот так», а потом ослабевшим голосом начинал жаловаться: «Как тяжело, как плохо». Каждую ночь это томление, возникающее непонятно откуда, изматывало и без того ослабевшие нервы Ёсида.

Никогда прежде такого с ним не случалось, он мучительно пытался отыскать причину этого беспокойства. Возможно, он так ослаб от повышенного сердцебиения, или это было обычным проявлением болезни, или его чувствительная нервная система заставляла его переживать эти муки. — Ёсида почти не мог двигаться, дышал с трудом, сохраняя по возможности неподвижное положение, которое, как он полагал, со стороны выглядит чопорным. Он спрашивал себя, что будет с ним, если что-то неожиданно нарушит это равновесие. Ёсида серьезно размышлял над тем, что один или два раза в жизни ему придется столкнуться с серьезным землетрясением или пожаром. Ёсида понимал необходимость непрекращающихся усилий, чтобы продолжать жить дальше в таком состоянии. Если у него вдруг появится тень сомнения, как у канатоходца, то ему суждено тут же упасть в бездну глубокого страдания. Однако сколько бы он об этом ни думал, никак не мог найти решения задачи из-за отсутствия необходимых знаний. Ведь чтобы разобраться в причине тревоги, или хотя бы для того, чтобы рассудить, что так, а что не так, ему все равно не оставалось ничего иного, как исходить из собственного чувства тревоги. Естественно предположить, что в результате он пришел бы к тому, что окончательно перестал понимать, что происходит. Однако Ёсида даже в таком состоянии вряд ли мог просто примириться, отчего его муки с каждым днем лишь умножались.

Ёсида также мучило то, что у этой тревоги были последствия. Кто-то должен был сходить за врачом, и кто-то должен был сидеть ночью у его постели. Ему было тяжело попросить человека, закончившего свой рабочий день и собиравшегося уже ко сну, сходить за врачом, жившим в половине ри от его дома по проселочной дороге. Или же попросить мать, которой уже было за шестьдесят, посидеть ночью у его постели. Когда наступал момент и Ёсида намеревался решительно попросить об этом, он сталкивался с вопросом: как заставить непонятливую мать понять всю тяжесть его положения? — Нет, даже если он сможет ей об этом сказать, мать примет это со свойственным ей спокойствием, а человек, которого он попросит сходить за врачом, возьмется за поручение с большой неохотой, и тогда страдания Ёсида окажутся напрасными, как попытка сдвинуть высокую гору с места пустыми фантазиями. — Но все же, почему появляется эта тревога? А точнее, почему тревога влечет за собой тревогу? Он думал о том, что все уже заснули и вряд ли найдется кто-то, чтобы вызвать ему врача, а также о том, что заснула его мама, и он остался один на один с долгими одинокими ночными часами, а еще о том, что если в ночи его непонятная тревога обретет хоть какую-нибудь форму, он не сможет больше ничего сделать. Поэтому, закрывая глаза, он спрашивал себя: «Терпеть или попросить?», понимая, что кроме этого выбора у него нет иного решения. Даже если он сможет почувствовать в себе, хотя бы неясно, другое решение, в том безвыходном положении, в котором оказалось и его тело, и его душа, ему будет еще труднее отказаться от своего заблуждения, и в результате страдания, связывающие его по рукам и ногам, будут лишь множиться. В конце концов, он не сможет терпеть эти страдания и примет окончательное решение: «Чем так мучаться, лучше сказать». Однако в этот самый момент его охватит чувство безысходности, и беспечное существование матери, садящей подле, будет выводить его из себя. «Она так близко, почему же я не могу сделать так, чтобы она меня поняла». Ёсида захочется извлечь свою боль из груди и швырнуть ей в лицо, чтоб только избавиться от своего раздражения.

Однако, в конце концов, и это сведется к жалобам, слабым и трусливым: «Как тяжело, как плохо!». Если задуматься, это будет не столько слабостью, сколько подсознательным желанием человека, оказавшегося в безвыходном положении, обратить на себя внимание, когда что-то случится посреди ночи. Ему неизбежно останется терпеть бессонные и одинокие ночи.

Много раз Ёсида думал: «Мне бы хоть просто спокойно поспать». Будь у него хоть надежда заснуть этой ночью, он бы не страдал, несмотря на всю свою маяту. Самым тяжелым было то, что он не мог ни днем, ни ночью уповать на сон. Чтобы хоть немного справиться с болью в груди, Ёсида сидел в постели и день и ночь. И сон, казалось, не имеет к нему никакого отношения, как слабый солнечный свет, который то появляется, то исчезает в небе в дождливый день. Как бы ни устала его мама, ухаживая за ним весь день, с приходом ночи она всегда сладко засыпала, казалось, что ей хорошо, и в этом Ёсида видел ее черствость по отношению к себе. В конце концов, говорил он, пришло время и мне заснуть, — и продолжал свои попытки.

Как-то раз вечером в комнату Ёсида проскользнула кошка. Раньше эта кошка всегда спала в постели Ёсида, однако с тех пор, как он заболел, он просил не впускать ее сюда, сказав, что она ему мешает. Когда Ёсида вдруг услышал знакомое «мяу» и увидел, как кошка вышагивает по комнате, то не мог сдержаться и разволновался. Он думал позвать маму, которая спала в соседней комнате, однако она уже два или три дня тоже лежала в постели, кажется, с гриппом. Ёсида подумал, что уход нужен и ему, и ей, и предложил вызвать сиделку. Мать категорически отказалась, настаивая на своем: «Раз ты терпишь, значит и я смогу». Ёсида стало тягостно на душе, и предложение так и не осуществилось. И теперь Ёсида не мог разбудить маму из-за какой-то кошки. Ёсида думал об этой кошке и спрашивал себя: «Я знал, что такое может случиться, почему же я так нервничаю?» Он не мог не возмущаться, потому что жертва, которую он принес, разволновавшись, оказалась совершенно бессмысленной. Он понимал, что от его раздражения ничего не изменится. Однако выгнать ничего не понимающую кошку в его нынешнем состоянии, когда он почти не может шевелиться, было трудной задачей.

Кошка добралась до подушки Ёсида и хотела, как обычно, проскользнуть через распахнутый воротник его ночной сорочки. Щекой Ёсида почувствовал, что нос у кошки холодный, а шерсть мокрая от инея на улице. Ёсида повернул шею и запахнул ворот рубашки. Кошка быстро забралась на подушку и попыталась просунуть голову в другую щель. Ёсида одной рукой оттолкнул морду кошки. От безвыходности он сделал это грубо, оскорбляя чувства кошки к хозяину, он хотел, чтобы это животное, которое понимало только язык наказаний, почувствовало недоверие и оставило свои попытки. Стоило ему только вообразить, что это ему удалось, как кошка медленно вскарабкалась на одеяло, свернулась клубком и принялась вылизывать шерсть. Столкнуть ее с этого места Ёсида уже не мог. Дыхание стало тяжелым, словно он ступал по тонкому льду. Растущее раздражение вынуждало его принять решение: позвать мать или что-то предпринять самому. Возможно, он смог бы терпеть и дальше. Однако он понимал, что в таком случае лишится возможности заснуть или хотя бы забыться. Сколько это продлится, зависит теперь от кошки и от матери, которая неизвестно когда проснется. От этих мыслей ему стало казаться, что он ни за что не больше не может так по-дурацки терпеть. Чтобы разбудить маму, ему придется подавить свои чувства и прокричать несколько раз, и одно это вызвало в нем тягостное чувство. — Впервые за последние несколько дней Ёсида стал медленно подниматься. Он перевернулся в постели и крепко схватил кошку, спящую на его одеяле. Даже от такого незначительного движения в Ёсида заколыхались волны беспокойства. Однако Ёсида уже ничего не мог поделать, поэтому он отбросил кошку в угол комнаты со словами: «Не беспокой меня больше». А затем вернулся в постель, тяжело перехватывая воздух из-за того, что только что поддался искушению.

2

Однако нестерпимые страдания Ёсида стали сходить на нет. Он обрел сон, который и вправду был похож на сон. Потом он смог с облегчением сказать себе: «Да, ничего не скажешь, было туго». И, наконец, две тяжелые недели остались лишь в его памяти. Это не были мысли или воспоминания, а лишь сумбурное нагромождение камней. Ёсида вспомнил, что при самых тяжелых приступах кашля ему в голову почему-то всегда приходили слова, смысла которых он не понимал. «Гирканский тигр». Может быть, эти слова напоминали звук, вырывавшийся из его горла при кашле, может, они были похожи на слова медитации: «Я — гирканский тигр». Однако кашель стихал, оставляя неясную мысль о том, что же такое «гирканский тигр». Ёсида решил, что натолкнулся на эти слова в какой-нибудь книжке, прочитанной перед сном, однако в какой именно, вспомнить никак не мог. Перед глазами он видел картинки — себя со стороны. Когда Ёсида совсем уставал от кашля, он ложился на подушку, чуть подкашливая, а когда больше не мог сдерживаться, то просто позволял кашлю выходить наружу, и его голова при каждом позыве сотрясалась. И тогда перед его глазами возникало множество картинок, на которых был он сам.

Все это были тягостные воспоминания прошедших двух недель. Однако даже бессонными ночами ему удавалось порой ощутить в своем сердце надежду.

Однажды вечером Ёсида отыскал табак. На глаза Ёсида в углу комнаты подле жаровни — хибати попался мешочек с резаным табаком и трубка. Они не просто находились в поле зрения, Ёсида словно через силу заставлял себя смотреть на табак, и чувствовал, как от одного этого зарождается невыразимо приятное ощущение. Именно от этого ощущения Ёсида не мог заснуть, ему было чересчур приятно. У него даже немного горели щёки. Однако он ни за что не хотел отворачиваться и пытаться заснуть. Тогда бы весенняя ночь, которую он так старательно сотворил в себе, мгновенно сменилась болезненной зимой. Однако бессонница вызывала у Ёсида усталость. Как-то раз ему рассказывали про одну научную теорию, по которой причина бессонницы заключается в том, что больной не желает спать. С тех пор, как Ёсида услышал об этом, каждый раз, когда не мог заснуть, он спрашивал себя, а есть ли у него действительно желание заснуть, и всю ночь выискивал его в себе. Однако теперь он все понимал, ему не надо было ничего искать. Когда настал момент решиться, превращать ли свое скрытое желание в действие или нет, Ёсида должен был наотрез отказаться. Даже совершив те несколько шагов, которые отделяют его от курительных принадлежностей, независимо от того, закурит он или нет, уничтожат его теперешнее ощущение весенней ночи. Ёсида предполагал, что единственная затяжка вызовет кашель, который продлится много дней. Но, прежде всего, он подумал о спящей матери, которая всегда сердилась и отчитывала его за все неприятности, причиненные им, а теперь сама допустила оплошность и забыла табак в комнате. — Он должен был наотрез отказаться. Поэтому свое желание Ёсида не признавал открыто. И он долго смотрел туда, где лежал табак, с колотящимся, словно в весеннюю ночь, сердцем.

Как-то раз Ёсида принесли зеркало, в котором он смог наблюдать отражение засохшего сада в самой глубине зимы. Взгляд приковали красные плоды китайского бамбука, которые всегда оказывали на него пробуждающее действие. Лежа в постели, Ёсида долгими часами размышлял о том, будет ли эффект от полевого бинокля, если его направить на отражение пейзажа в зеркале. «Наверное, будет», — решил Ёсида, попросил принести ему бинокль, направил его на зеркало и убедился в своей правоте.

Как-то раз он услышал голоса перелетных птиц, собравшихся на большом дубе, который рос на улице возле их садика.

— Что же это за птицы? — сказала мать сама себе, подойдя к застекленной перегородке. Но Ёсида показалось, что она спрашивает у него. Подобное вызывало в Ёсида раздражение, и он намеренно промолчал, давая понять, что ему «все равно». Промолчать в данной ситуации для самого Ёсида, возможно, было к лучшему, однако когда он плохо себя чувствовал, от такого молчания становилось еще тяжелее. (Неужели, бросая в воздух подобный вопрос, она не понимает, что он не сможет встать и посмотреть в окно?) С этого все начнется. (Сколько бы она ни говорила о своей рассеянности, по которой сказала первое, что пришло на ум, он бы заметил, что она всегда невнимательна к тому, что говорит. Может быть, она считает, что он должен взять зеркало и бинокль, чтобы посмотреть на птиц?) Добавил бы еще что-нибудь в этом духе. Однако этим утром Ёсида чувствовал себя лучше и мог просто молчать и слушать то, что говорит мать. Мать, не подозревая, какие мысли одолевают сына, вновь заговорила.

— Гомон птиц напоминает «буль-буль-буль».

— Может, это рыжеухий буль-буль.

Ёсида ответил так, потому что ему показалось, что мать узнала в птицах рыжеухого буль-буля, потому и употребила такое выражение, однако через несколько мгновений она, не обращая внимания на замечание Ёсида, сказала:

— А оперение у них серое-пресерое.

Вместо того чтобы раздражаться, Ёсида почувствовал, что манера матери выражать мысли его веселит.

— Значит, это серый-пресерый буль-буль, — сказал он, и ему захотелось рассмеяться.

Недавно к Ёсида приезжал младший брат, открывший в Осака радиомагазин.

В доме, где теперь жил брат, еще несколько месяцев назад они жили все вместе — Ёсида, мама и брат. Лет пять или шесть назад отец Ёсида купил галантерейную лавку, чтобы впоследствии пристроить к торговому делу младшего сына, который не пошел учиться в школу, и, помогая ему, обеспечить собственную старость. Младший брат приспособил половину лавки под радиомагазин, чтобы вести в нем дела самостоятельно, а за галантерейной лавкой присматривала мать, на доходы от торговли они и жили. Осака разрасталась к югу, еще десять с небольшим лет назад квартал, где находился магазин брата, был деревенской глушью, а теперь прямо на глазах строились здания, школы, больницы, а между ними вырастало множество одноэтажных домов, построенных владельцами земли, бывшими местными крестьянами. С каждым годом здесь оставалось все меньше и меньше полей. Магазин брата Ёсида находился на улице, построенной относительно давно, по обеим сторонам этой улицы располагались различные торговые лавочки.

Два с лишним года назад болезнь Ёсида обострилась, и он переехал из Токио в этот дом. На следующий год после возвращения Ёсида в этом доме умер его отец, затем в армию ушел младший брат, а когда вернулся, постепенно стал обустраивать свою жизнь, развернул торговлю, женился. Ёсида и мать ненадолго переехали в дом к старшему брату, жившему отдельно со своей семьей, а затем старший брат нашел хороший дом в деревне, подходящий для больного Ёсида, не очень далеко от того места, где они жили раньше. И только месяца три назад они переехали сюда.

Младший брат в комнате больного затеял нейтральный разговор, недолго рассказывал матери о своей семье, а потом ушел. Через некоторое время в комнату вернулась мать, выходившая проводить младшего сына:

— Та девушка из посудной лавки умерла, — неожиданно сказала она.

— Вот как.

Только она об этом сказала, как Ёсида подумал, что брат не заговаривал об этом в его комнате, а сказал матери за дверью, когда уходил. Брату он показался больным, при котором такие беседы вести нельзя. Может быть, брат и прав, — подумал он.

— Почему ты пересказываешь мне то, о чем вы говорили за дверью? — спросил он.

— Я думала, тебя это напугает, — ответила она, и по ее виду казалось, что она ничуть не приняла это близко к сердцу.

Ёсида хотелось переспросить ее: «И что ты этим хочешь сказать?», однако он передумал и предался мыслям о смерти девушки.

Ёсида слышал, что у девушки туберкулез и она слегла в постель. Посудная лавка располагалась в мрачноватом здании, неподалеку от магазина младшего брата, второй или третий дом от угла. Ёсида никак не мог вспомнить девушку из лавки, хотя ему не раз говорили о ней, однако пожилую женщину из этой семьи он знал, потому что часто видел гуляющей неподалеку. Она казалось глуповатой и, должно быть, даже немного раздражала, потому что, болтая с местными кумушками, то и дело странно подсмеивалась, из-за чего сама всегда была объектом для насмешек, как предполагал Ёсида. — Подобные сцены он видел много раз. Однако его предположение было преувеличением. Женщина была глуховата, и если ее собеседницы не жестикулировали, она не понимала, о чем идет речь. К тому же ее гнусавый голос — словно у нее был заложен нос — должен был вызывать у людей неприятное впечатление. Но все равно находились люди, разговаривавшие с ней жестами и выслушивавшие ее гнусавые речи, а сама женщина без какого-либо стеснения общалась с соседями. Ёсида пришлось узнать многое, чтобы понять, что это и есть неприкрашенная правда жизни города.

В самом начале посудная лавка ассоциативно связывалась с той женщиной, а не с девушкой. Но с тех пор, как состояние девушки ухудшилось, их стало связывать нечто большее, и он внимательно прислушивался к рассказам о ней. Соседи говорили, что отец, хозяин лавки, настолько скуп, что даже не покупал лекарств, прописанных врачом. И только та самая женщина, приходившаяся девушке матерью, ухаживала за ней. С тех пор, как девушка слегла в комнатке на втором этаже, ни отец, ни сын, ни жена сына, недавно пришедшая в эту семью, не приближались к больной. Как-то раз Ёсида услышал, что каждый раз после еды девушка проглатывает по пять маленьких рыбок — оризий. Тогда он подумал: «Вот ведь, опять эти суеверия», и с этого момента мысль о ней засела в его голове, хотя и была для Ёсида мыслью о каком-то ещё совсем далеком и чужом человеке.

Однажды невестка из этой семьи пришла в дом Ёсида за получением платежа. Ее разговор со своей матерью Ёсида слышал из комнаты. По ее словам, с тех пор, как больная стала глотать рыбок, самочувствие стало лучше. Раз в десять дней отец ходит за поле наловить рыбок. В конце она добавила:

«Вы всегда можете воспользоваться нашей сетью, возможно, вашему сыну тоже стоит принимать рыбок».

Услышав этот разговор, Ёсида почувствовал смятение. Больше всего его поразило то, что о его болезни известно чужим людям, и до такой степени, что они публично обсуждают ее. Однако по трезвом размышлении Ёсида пришел к мысли, что такой разговор ни к чему не обязывал, а удивился он лишь потому, что всегда самонадеянно считал себя каким-то особенным. Самое сильное впечатление на него произвело то, что чужие люди хотят заставить его глотать рыбок. А когда он услышал, что его мать засмеялась, он решил, что, возможно, она согласится с ними, а замечание о том, что этих рыбок придется сначала немножко вырастить, оказалось довольно ядовитым. Он почувствовал нестерпимую тоску, представляя девушку на пороге смерти, глотающую рыбок. Больше никаких известий о ней он не слышал, а потом они и вовсе переехали в эту деревню. Когда мать ездила навестить младшего сына, она узнала, что мать девушки скоропостижно скончалась. Это была простая история: женщина поднималась по ступеньке в комнату, где стоял очаг, и внезапно умерла, кажется, он кровоизлияния в мозг. Мать Ёсида беспокоилась, что после смерти этой женщины ее дочь, наверное, совсем падет духом. Несмотря на то, что обычно та женщина вела себя немного странно, по секрету от отца она водила дочку в городскую больницу, а с тех пор, как дочь слегла, тайно ходила за лекарствами. Как-то раз она поймала на улице мать Ёсида и по-матерински жаловалась на свою беду. Ёсида принял этот рассказ близко к сердцу и совершенно переменился в своем отношении к этой женщине. По словам соседей, — сказала мать Ёсида, — с тех пор, как умерла мать девушки, отец заменил ее в уходе за дочерью; неизвестно, при каких обстоятельствах, но как-то раз он сказал соседям: «В торговле покойная была совсем бесполезна, однако видя, как она поднимается на второй этаж по тридцать с лишним раз на дню, я не мог не восхищаться».

Вот и все, что Ёсида слышал о девушке за последнее время. Вспоминая это, он грустил о ее смерти, и его подсознательно стало охватывать странное чувство беспомощности. Комната Ёсида была светлой, рядом была его мать, но почему-то ему казалось, что он один опустился куда-то глубоко, откуда уже не сможет выбраться.

— Ну надо же, — сказал, наконец, Ёсида матери.

— Я же тебе говорила, — сказала она так, будто убеждала в этом Ёсида. Сама она не казалась опечаленной и продолжала свой рассказ. Наконец на ее лице мелькнуло сожаление, и она сказала:

— Девушка жила лишь благодаря матери. После того, как матери не стало, не прошло и двух месяцев, как она скончалась.

3

После разговоров о той девушке многое вспомнилось Ёсида. С тех пор, как они переехали из города в деревню, прошло всего несколько месяцев, и за это время много раз приходили вести о смертях знакомых из города. Мать Ёсида раз или два в месяц ездила туда, и каждый раз обязательно привозила такие новости. В основном умирали от туберкулеза. Судя по рассказам, период с момента заболевания и до смерти был очень коротким. Дочка школьного учителя умерла за полгода, а теперь слег и его сын. Хозяин лавки, торговавшей пряжей и шерстью, до последнего времени целыми днями работал на прядильном станке прямо в своей лавке, и вдруг умер. Его семья закрыла магазин и вернулась в родные края, а из лавки вскоре сделали кафе.

Теперь, когда Ёсида жил в деревне, и время от времени до него доходили эти вести, он поразительно близко принимал их к сердцу, хотя и понимал, что те два года, что он жил там, он слышал об этом не реже, чем сейчас.

Года два назад болезнь Ёсида обострилась. Оставив свою жизнь токийского студента, он приехал в тот город, и впервые в жизни осознал, что такое «людская молва». Несмотря на то, что Ёсида целыми днями сидел дома, эти слухи доходили до него через рассказы его домашних. Из рассказа о той девушке, которая глотала рыбок как лекарство против туберкулеза, рекомендованного ему, он понял всю мрачную безнадежность сражения человека с этим страшным недугом.

Впервые он приехал в этот дом на каникулы еще тогда, когда был студентом. Только он приехал, как мать завела с ним разговор, не попробует ли он принять сгоревшие до пепла человеческие мозги, отчего ему стало дурно. Мать сказала это без робости, однако с какой-то странной интонацией, и Ёсида охватило незнакомое чувство. Он то и дело вглядывался в ее лицо, пытаясь понять, насколько серьезно она об этом говорит. Ёсида всегда считал, что мать редко говорит о подобных вещах, поэтому когда она заговорила об этом, Ёсида почувствовал себя беспомощным. А когда она добавила, что уже взяла немножко этого лекарства у рекомендовавшего его человека, Ёсида стало совсем противно.

Мать рассказала, что к ней приходила женщина, которая продает овощи, они разговорились, и женщина рассказала об особенно эффективном лекарстве против туберкулеза. Младший брат этой женщины умер от этой же болезни. Когда его сожгли в деревенском крематории, настоятель местного храма сказал ей:

— Сгоревшие человеческие мозги являются лекарством против этой болезни. Ты можешь помочь людям. Возьми и раздай их тем, кто страдает.

После этого он сам передал ей пепел. Слушая этот рассказ, Ёсида представил младшего брата, умершего, когда никакая медицина не могла ему помочь, затем сестру, стоящую в крематории на похоронах брата, а затем не вызывающего доверия настоятеля, который говорил женщине эти слова и собирал обгоревшие кости. Ёсида не мог сдержаться от мысли, что в желании женщины, поверившей тем словам, и, теперь всегда носившей при себе пепел брата, чтобы раздать больным, было что-то непереносимое. Мать взяла пепел у той женщины, хотя понимала, что он не будет его принимать. Что она собирается делать дальше? Ёсида с неприязнью думал, что мать совершила непоправимый поступок, как в услышанный разговор встрял младший брат Ёсида и сказал:

— Мама, не будем больше о таких гадостях говорить, — сведя всё к шутке, и на этом инцидент был исчерпан.

После того, как Ёсида приехал в этот город, ему еще раз задали похожий вопрос, не хочет ли он полечиться при помощи веревки повесившегося, хотя «может, это и покажется глупостью». Человек, рекомендовавший ему такой способ, был мастером-лакировщиком, рисовавшим картинки в старинном стиле. Он рассказал Ёсида, как заполучил обрезок этой веревки.

В городе жил один вдовец, больной туберкулезом. Болезнь была в такой тяжелой форме, что уже никто не мог ему помочь, поэтому его оставили в ветхой лачуге, где он недавно и повесился. После смерти этого человека остались неоплаченные долги, собрались кредиторы. Хозяин дома, сдававший его покойному, собрал кредиторов, распродал с молотка все вещи, приведя в порядок дела. Наибольшую цену предложили за веревку, на которой он повесился, ее покупали по маленьким отрезкам в один или два суна.[85] На эти деньги хозяин дома не только устроил скромные похороны, но и получил все просроченные выплаты ренты за дом.

Слушая этот рассказ, Ёсида думал о невежестве и глупости людей, верящих в подобные суеверия, однако чем больше он об этом думал, тем больше понимал, что невежество в разной степени присуще всем людям, и если исключить ощущение глупости, то останутся лишь две вещи — средства борьбы с туберкулезом, продиктованные отчаянием, и попытки больных любым способом найти признаки того, что им становится лучше.

В прошлом году мама тяжело заболела и легла в больницу, Ёсида остался в больнице вместе с ней. Как-то раз в столовой после обеда он бесцельно смотрел в окно, как вдруг перед ним оказалась какая-то женщина, которая сдавленным жестким голосом прошептала:

— Вас уже сердце беспокоит?

Ёсида оторопел от неожиданности, а, приглядевшись, понял, что это одна из сиделок, приставленных к больным. Состав сиделок менялся почти каждый день, однако эту женщину он видел часто, она верховодила остальными, когда они собирались в столовой и отпускали неприличные шутки.

Ёсида сначала не понял, о чем она спрашивает его, поэтому молча посмотрел ей в лицо, однако тут же сообразил, в чем дело. До того, как он посмотрел в окно, он зашелся кашлем. Женщина предположила, что, у него заболело сердце от кашля, когда он отвернулся в сторону сада. Вероятно, именно это она имела в виду, когда спросила: «Вас уже сердце беспокоит?» То, что от кашля учащается пульс, Ёсида знал на собственном опыте. Решив, что он разобрался в ситуации, Ёсида поспешил убедить ее в ошибке, однако женщина, не обращая внимания на его слова, сказала жестким голосом, в котором слышалась даже угроза:

— Я вам могу порекомендовать хорошее лекарство против этой болезни, — и пристально уставилась на Ёсида.

Прежде всего, Ёсида стало неприятно, что она обнаружила в нем эту болезнь.

— И что же это за лекарство? — простодушно переспросил он.

То, что она сказала ему в ответ, заставило Ёсида замолчать.

— Даже если я вам скажу сейчас, в этой больнице вы его не найдете.

После того, как она удостоверилась, что их никто не слышит, она рассказала о лекарстве. В необожженный глиняный чайник нужно было положить мышонка, сжечь дотла, а затем глотать пепел мизерными порциями. По словам женщины, «для лечения не понадобится и целого мышонка». Сказав «не понадобится и целого мышонка», женщина посмотрела на Ёсида со злобой. Ёсида почувствовал, что эта женщина полностью управляет им. Сопоставив то, как она сразу же опознала его кашель, и то, что она предложила ему в качестве лекарства, Ёсида решил, что она наверняка профессиональная сиделка, и, возможно, кто-то из ее близких родственников был также болен этой болезнью. С тех пор, как Ёсида пришел в эту больницу, самое глубокое впечатление на него оказали эти женщины — сиделки, одинокие, сбивающиеся в группки. Наблюдая за ними, Ёсида понял, что эти женщины являются не просто жизненной необходимостью для остальных, они словно отмечены какой-то печатью несчастья: кто-то потерял мужа, кто-то состарился, у кого-то нет кормильца. Вдруг Ёсида подумал, что среди них есть и те, кто, возможно, как и эта женщина, потеряли близкого человека от этой болезни, и поэтому теперь работают сиделками.

Из-за своей болезни Ёсида очень редко мог напрямую общаться с людьми так, как на сей раз, однако все эти люди приближались к Есида, узнавая в нем туберкулезного больного. За тот месяц, что его мать пробыла в больнице, с ним произошел еще один случай.

Как-то раз Ёсида отправился на рынок рядом с больницей, чтобы купить кое-что для больной матери. Сделав покупки, он возвращался обратно и тут заметил женщину, стоявшую посреди улицы. Уставившись на Ёсида, она поспешила навстречу.

— Эй, постойте… — окликнула она Ёсида.

Ёсида удивился и с немым вопросом обернулся к ней. В этот момент Ёсида подумал, что женщина, возможно, обозналась. Подобные происшествия на улице не редкость, после них люди обычно расходятся доброжелательно, поэтому и теперь Ёсида настроился на подобный лад, ожидая, что скажет женщина.

— Мне кажется, что у вас, возможно, больные легкие.

Ёсида немало удивился такому началу. Однако такие слова для Ёсида были не внове, и он подумал: бывают же люди, которые задают такие бесцеремонные вопросы. Но наблюдая за внимательным выражением ее глуповатого лица, с которым она смотрела на него, Ёсида предположил, что в ее следующих словах появится нечто жизненно важное.

— Да, больные, а вы что-то хотели…?

Стоило ему так ответить, как женщина заговорила без умолку. От этой болезни, говорила она, не помогают ни врачи, ни лекарства, и ничего кроме веры помочь не сможет, и о том, что у нее был муж, которые тоже умер от этой болезни, и что после его смерти ей было так плохо, однако она обрела веру, и нашла спасение. «Поэтому нужно обрести веру, и вы излечитесь», — повторяла она из раза в раз. Все это время Ёсида с интересом следил не столько за тем, что она говорила, сколько за ее лицом. Выражение лица Ёсида, вероятно, было недоступным для понимания женщины, она пыталась вызвать в нем интерес, настойчиво продолжая говорить. Когда разговор сделал следующий поворот, Ёсида стало все понятно. Женщина говорила, что ходит в секту Тэнрикё,[86] там они говорят, молятся, и ему обязательно нужно прийти к ним. Из-за пояса оби женщина достала замызганную бумажку, и визитной карточкой не назовешь, на которой была поставлена печать с адресом, и стала зазывать его. В этот самый момент подъехала машина, загудел клаксон. Ёсида сразу заметил машину и, решив побыстрее развязаться с этой женщиной, отошел к краю дороги, однако женщина не обращала никакого внимания на машину, и видя, что интерес Ёсида ослабел, она с горячностью продолжала свой рассказ. В результате машине пришлось остановиться на дороге. Женщина не отвязывалась от Ёсида, он растерялся от неловкого положения, в котором ему приходилось разговаривать с этой настойчивой собеседницей. Наконец ему удалось отвести ее к краю дороги, а женщина, не обращая никакого внимания, продолжала разговор. Сначала она просто приглашала зайти к ним на собрание секты, а теперь говорила: «Я как раз иду туда сейчас, вы должны обязательно пойти со мной». Ёсида отказался, сославшись на дела, тогда она спросила, где он живет. На это Ёсида расплывчато ответил: «Далеко к югу отсюда», давая понять, что не хочет говорить. Однако женщина, не растерявшись, стала пристрастно допрашивать его дальше: «К югу? Это район такой-то или район такой-то?». Ёсида пришлось назвать район, а затем и номер квартала. Почему-то Ёсида и в голову не пришло солгать этой женщине. А когда он уже почти сказал весь свой адрес, она с той же интонацией потребовала:

— Квартал номер два? А какой номер дома?

Вдруг в Ёсида вспыхнуло раздражение. Он вдруг понял, что не оберется хлопот, если она узнает, где он живет. В тот же самый момент он внезапно почувствовал тяжелое давление этой навязчивой женщины, требовавшей незамедлительного ответа.

Ёсида внезапно оборвал ее:

— Больше ничего не скажу.

И бросил на нее острый взгляд. По выражению ее лица можно было предположить, что она удивилась, однако заметив, что Ёсида опять взял себя в руки, она еще раз пригласила зайти к ним в молельный дом при ближайшей возможности и зашагала в сторону рынка, с которого шел Ёсида. Отчасти Ёсида развеселился собственному поведению: он же намеревался дослушать ее до конца, а затем спокойно отклонить предложение, однако неожиданно рассердился и оборвал ее. Отчасти он рассердился тому, с каким неприятным происшествием столкнулся: увидев его на улице ясным солнечным утром, она дала ему понять, что он бредет с выражением больного человека. Войдя в больничную палату матери, он бросился к зеркалу, чтобы посмотреть на свое лицо, и рассказал матери, лежавшей в постели, всю историю.

Неужели у него и правда такой больной вид? Услышав о том, что с ним произошло, мать рассказала, что видела подобные сцены по дороге к городскому рынку не раз, и Ёсида, наконец, начал понимать, что произошло. Эта секта очень активно пытается вербовать новых прихожан, и каждое утро именно такие женщины на дороге поблизости от рынка и больницы, где проходит много больных, расставляют свои сети. Видя болезненного человека, они, точно так же, как сегодня с Ёсида, заводят с ним разговор, пытаясь затащить в секту. «Вот оно что», — подумал Ёсида, и вместе с тем он почувствовал, что окружающий его мир куда более реален и активен, чем думал он.

Ёсида часто вспоминал статистические цифры. Согласно этой статистке, из каждых ста людей, умерших от туберкулеза, девяносто с лишним больных принадлежали к беднейшим слоям населения, менее одного человека из ста имело высокий достаток. Это была просто «Статистика смертности от туберкулеза». Речь не шла о сравнении смертности бедных и богатых в результате этой болезни, поэтому не было никаких комментариев, по каким критериям людей причисляют к бедным или к богатым, однако этого было вполне достаточно для Есида, чтобы вообразить следующее.

В данный момент множество больных туберкулезом стоят на пороге смерти. И на каждую сотню один или даже меньше того получает тщательный медицинский уход, и более девяноста человек не имеют настоящих лекарств и шаг за шагом приближаются к смерти.

Прежде из статистических цифр Ёсида делал отвлеченные выводы, прикладывал это только к тому, что пережил сам. А при мыслях о смерти девушки из посудной лавки и собственных муках в течение нескольких недель перед глазами опять смутно забрезжили эти цифры. Среди этих девяноста с лишним статистических единиц наверняка были и женщины, и мужчины, и дети, и старики. Наверняка были и те, кто мог смело сопротивляться нужде и болезни, и достаточно много тех, кто не мог их переносить. — Однако болезнь — это не учебный марш, когда слабых, не способных вынести его, выводят из строя. Какими бы ни были больные, сильными или слабыми, всех вместе, в одном строю их через силу тащили к финишу, к смерти.

Japanese Literature Publishing Project

JLPP

This book is published within the Japanese Literature Publishing Project managed by the Japan Association for Culture Exchange on behalf of the Agency for Cultural Affairs of Japan

Примечания

1

«Повесть о Тайра», военная эпопея эпохи Камакура (XII–XIV).

(обратно)

2

«Сто стихотворений ста поэтов», поэтический сборник, составленный в 1235 году.

(обратно)

3

Нацумэ Сосэки — (1867–1916), писатель.

(обратно)

4

Мори Огай — (1862–1923), писатель.

(обратно)

5

Крупный универмаг.

(обратно)

6

Мера длины — 3.927 км.

(обратно)

7

Полуостров на востоке префектуры Сидзуока, известен большим количеством целебных источников.

(обратно)

8

Кисида Рюсэй — (1891–1929), художник европейской школы живописи «ёга».

(обратно)

9

Район в Токио, известный большим количеством букинистических магазинов, здесь и далее названия улиц и районов Токио.

(обратно)

10

Кавабата Ясунари — (1899–1972), писатель, лауреат Нобелевской премии в области литературы.

(обратно)

11

Мацуо Басё — (1644–1694), поэт, писавший в жанре хайку.

(обратно)

12

Одзаки Сиро — (1897–1964), писатель.

(обратно)

13

Трехстишие, 5-7-5 слогов.

(обратно)

14

Вид песенного сказа в XV–XVI вв.

(обратно)

15

Трехструнный щипковый инструмент.

(обратно)

16

Ито Сэй (1905–1969), писатель, критик.

(обратно)

17

Ибусэ Масудзи (1898–1971), писатель.

(обратно)

18

Мера длины — 3.927 км.

(обратно)

19

Легкое летнее кимоно, может использоваться как домашний халат.

(обратно)

20

Названия фейерверков.

(обратно)

21

Детская игра, в которой используются ракушки, камешки, стеклянные шарики, которое перемещаются по игровому полю щелчком пальцев.

(обратно)

22

1/100 иены.

(обратно)

23

Книжный магазин в Киото, в котором кроме книг продавались канцелярские принадлежности, а также европейские товары.

(обратно)

24

Текст на китайском языке со специальной разметкой для чтения японцами.

(обратно)

25

Ж. О. Энгр (1780–1867), французский живописец и рисовальщик, представитель академизма.

(обратно)

26

В течение тридцати пяти дней после смерти человека, по буддийским представлениям, его душа пребывает между нынешней и грядущей жизнью, на тридцать пятый день проводятся специальные обряды.

(обратно)

27

Банановое дерево.

(обратно)

28

Английский живописец (1776–1837), сыграл важную роль в развитии европейской пленэрной живописи.

(обратно)

29

«Hurricane Hutch» — немое кино с Чарльзом Хатчинсоном в главной роли.

(обратно)

30

Суффикс, добавляемый к имени, имеет уменьшительно-ласкательное значение.

(обратно)

31

Деревянные сандали.

(обратно)

32

Неправильное «вараби това тигаимас» (яп.: это не папоротник).

(обратно)

33

Четырехструнный музыкальный инструмент.

(обратно)

34

Божество секты Тэнрикё — одного из направлений синтоизма.

(обратно)

35

Цветной платок для завязывания вещей.

(обратно)

36

Традиционная причёска японской женщины.

(обратно)

37

Широкие рукава кимоно японцы часто использовали как карманы.

(обратно)

38

Жаровня, служащая средством отопления в японском доме.

(обратно)

39

Лёгкое летнее кимоно.

(обратно)

40

Носки из плотной ткани.

(обратно)

41

Декоративное листопадное дерево.

(обратно)

42

Кун — суффикс, который добавляется к именам мальчиков и мужчин.

(обратно)

43

Район в Токио.

(обратно)

44

Представления в буддийских храмах или при императорском дворе в VII–IX вв., на которых участники выступали в масках.

(обратно)

45

Центральная улица Токио.

(обратно)

46

1/100 иены.

(обратно)

47

Широкие шаровары, похожие на юбку.

(обратно)

48

Ломтики морепродуктов и овощей, зажаренных в кляре.

(обратно)

49

Декоративный кустарник.

(обратно)

50

Горная гряда, которая тянется через префектуры Канагава, Яманаси и Сидзуока.

(обратно)

51

Время действия — начало лета, «сезон дождей».

(обратно)

52

Квартал в Иокогама.

(обратно)

53

Вечнозеленое дерево.

(обратно)

54

Старинный клан, из которого вышли военные правители Японии в период Эдо.

(обратно)

55

Хокку — трехстишие (5-7-5 слогов) из сборника Мацуо Басё «По тропинкам севера» (XVII в.).

(обратно)

56

Каштан, (фр.).

(обратно)

57

Ванна, в которой устанавливаются пластины, подающие низкочастотные электрические импульсы напряжением 3–5 V.

(обратно)

58

Истерическое чувство (лат.).

(обратно)

59

Библиотека в Токио, открыта в 1908 году.

(обратно)

60

Нобуко говорит на токийском диалекте.

(обратно)

61

Одно из направлений синтоизма.

(обратно)

62

Речь идет о рассказе А. П.Чехова «Шуточка».

(обратно)

63

Декоративный кустарник.

(обратно)

64

Трехструнный музыкальный инструмент.

(обратно)

65

Город на острове Кюсю.

(обратно)

66

Французский поэт (1860–1887).

(обратно)

67

Площадь комнат в японском доме измеряется количеством соломенных матов «татами» (площадь каждого 1,5 кв. м).

(обратно)

68

Декоративное дерево.

(обратно)

69

Матрас, тюфяк.

(обратно)

70

Декоративная лиана.

(обратно)

71

Найто Дзёсо (1662–1704), поэт, автор хайку эпохи Эдо.

(обратно)

72

Рисовые лепешки, считаются одним из новогодних угощений.

(обратно)

73

Согласно древнегреческим легендам, плод лотоса обладает чудесным действием — отведавший его забывает обо всех печалях жизни.

(обратно)

74

Дзюнихитоэ, церемониальный наряд придворных дам, состоявший из двенадцати кимоно, одетых одно поверх другого.

(обратно)

75

«Хякунин иссю», поэтический сборник, составленный в 1235 году. Вплоть до недавнего времени японцы знали все стихотворения этого сборника наизусть. Любимое семейное развлечение в новогоднюю ночь — лото с «поэтическими картами» — половинками стихотворений из этого сборника.

(обратно)

76

Мера расстояния — 109 м.

(обратно)

77

Возвышенность в Токио, где располагаются престижные районы Бункё и Синдзюку.

(обратно)

78

«Красное окно» Симадзаки Тосон (1872–1943).

(обратно)

79

Эмаки или эмакимоно — «повесть а картинах», альбом иллюстраций с кратким пояснительным текстом, тип изданий в средневековой Японии.

(обратно)

80

Макс Пехштейн (1881–1955) — немецкий живописец, представитель экспрессионизма.

(обратно)

81

Акутагава Рюноскэ (1892–1927), японский писатель, рассказ «В стране водяных».

(обратно)

82

Каппа («дитя реки»), мифическое существо, обитает под водой.

(обратно)

83

Живопись Южной школы в Китае.

(обратно)

84

Руритё — птица, отличающаяся синим окрасом оперения. Водится в Китае и на Тайване.

(обратно)

85

Мера длины, равная 3,03 см.

(обратно)

86

Направление синтоизма.

(обратно)

Оглавление

Кадзии Мотодзиро, написавший «Лимон»

ЛИМОН

В ГОРОДЕ У ЗАМКА

  1. После полудня

  2. Фокусы и фейерверки

  3. Болезнь

  4. Кацуко

  5. День и ночь

  6. Дождь

СЛЯКОТЬ

  1

  2

  3

НА ДОРОГЕ

ЦВЕТЫ КАШТАНА . Частное письмо

  1

  2

  3

  4

  5

МИНУВШЕЕ

ПОСЛЕ СНЕГА

  1

  2

  3

  4

КАРТИНА ЕГО ДУШИ

  1

  2

  3

  4

  5

  6

ВОЗНЕСЕНИЕ К

ЗИМНЕЕ СОЛНЦЕ

  1

  2

  3

  4

  5

  6

ГОРНАЯ ЛАЗУРЬ

РАССКАЗ О СТОЧНОЙ ТРУБЕ

ИНСТРУМЕНТАЛЬНАЯ ИЛЛЮЗИЯ

ЗИМНИЕ МУХИ

  1

  2

  3

ЧУВСТВО НА ВЕРШИНЕ

  1

  2

  3

  4

ПОД СЕНЬЮ САКУРЫ

ЛАСКА

ЭМАКИ ВО ТЬМЕ

СЛУЧКА

  1

  2

БЕСПЕЧНЫЙ БОЛЬНОЙ

  1

  2

  3 . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Реклама на сайте