«Прощеное воскресение»

Вацлав Михальский ПРОЩЕНОЕ ВОСКРЕСЕНЬЕ

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

Душа моя — Элизиум теней,

Теней безмолвных, светлых и прекрасных.

Ф. И. Тютчев

I

«Чтоб тебе пусто было!» — говаривала в сердцах нянька Машеньки баба Клава. Та самая, с которой они певали когда-то в еще зеленом июньском пшеничном поле, собирая среди колосьев восковой спелости темно-голубые васильки с их острыми и нежными лепестками, васильки для папá в день его рождения. Да, так она говаривала, ее незабвенная баба Клава, когда очень гневалась: «Чтоб тебе пусто было!»

До сорока лет, иногда и сама употребляя это расхожее выражение, Мария Александровна ни разу не прислушалась к произносимым словам, не пропустила их через свою душу, не попыталась осмыслить. Почему? А кто его знает? Так уж устроена жизнь, что многое совершается в ней походя, без внимания, особенно это касается жизни слов, которые мы говорим или пишем, не вникая в их первородный смысл, не отдавая себе отчета в том, что просто так, всуе, народ ничего не затвердит в языковой стихии, а застывшие выражения потому и застыли, что совершенны, что лучше не скажешь.

Как и четверть века тому назад, был неизменно грозен на вид высеченный в скалах Берегового Атласа форт Джебель-Кебир, давший когда-то приют Севастопольскому морскому корпусу. Обложенный диким камнем, глубокий, как колодец, и широкий, как театральный зал, циклопический ров вокруг форта еще не зарос окончательно, но уже зарастал бурьяном, а на площадке надо рвом, у крепостного вала, росла, как и в прежние времена, жесткая, будто проволока, серая кустистая трава неизвестного Марии Александровне роду-племени.

С восемнадцатикратным морским биноклем на шее она стояла на площадке перед фортом и смотрела пока еще не вооруженным взглядом вниз, в долину, на светло-зеленые в это майское утро сады и виноградники тунизийцев; на более темные пятна оливковых рощ; на светлые залысины песчаных пляжей, где, бывало, так славно веселились русские кадеты и гардемарины; на белые петли известняковых дорог, сбегающих почти к самому синему морю. Смотрела, видела, воображала сценки давно минувших дней и ничего не чувствовала, кроме сосущей душу тоски, переходящей в пустоту без конца и без края. Вот тут-то она и вспомнила любимую бабу Клаву и те васильки для папа в пшеничном поле, что ярко голубели среди туго налитых, но еще зеленых колосьев. Вспомнила, как пели они с бабой Клавой в том поле песню на два голоса:

Зачем тебя я, милый мой, узнала? Зачем ты мне ответил на любовь?

Вспомнила она и то, как смешно, будто от щекотки, было ей, девятилетней, слышать от сморщенной, скрюченной старушки слова о каком-то милом, о какой-то любви… Вспомнила и бабы Клавино: «Чтоб тебе пусто было!»

Странно, но вот только сегодня, третьего мая 1945 года, оглядывая с высоты форта Джебель-Кебир хоть и знакомую ей с отрочества, но все-таки чуждую для нее окрестность, только сейчас она вдруг осознала во всей полноте смысл поговорки: «Чтоб тебе пусто было!»

Ей было пусто. Ни сладко, ни горько, ни радостно, ни печально, а именно пусто…

Что можно рассказать о пустоте? Да и нужно ли о ней рассказывать? Зачем?.

«Зачем тебя я, милый мой, узнала? Зачем ты мне ответил на любовь?» — из далекого далека послышался ей хрипловатый старческий голос с иногда прорывающимися высокими нотками, послышался, словно с небес, и там же затих, исчезая в пустоте мироздания.

За высокими коваными воротами внутри форта переговаривались по-арабски сторожа, нанятые Марией Александровной на то время, а вернее — безвременье, пока арендованный ею старинный форт не примет на свой баланс новая военная администрация Тунизии. Должны были принять еще на прошлой неделе, да не собрались, обещали сегодня — и тоже никто не приехал. С часу на час все ждут капитуляции Германии. Все ждут исторических перемен и в жизни государств, и в собственных судьбах. Отсюда паузы в делах и исключительная неспешность чиновников.

Вчера пал Берлин. Радиостанции союзников неоднократно извещали об этом мир, но о том, что германскую столицу взяли русские, упоминали не во всех сводках, а если и упоминали, то без подробностей, вскользь. Это не могло не покоробить Марию Александровну, но она понимала: история сделана, теперь каждый из победителей запишет ее по-своему.

— Э-льхаль ехун иль-йом!

— Тэкун-эн-маама эс-сана, иншаалла.

— Аллах икун маама![1] — говорили между собой сторожа на хорошо понятном Марии Александровне диалекте арабского языка. Говорили феллахи[2] о вечном, и им не было никакого дела ни до дымящихся руин Берлина, ни до ликующей Москвы, ни до Лондона и Вашингтона с их новыми стратегическими раскладами нового миропорядка.

В апреле 1945 года форт Джебель-Кебир окончательно опустел и раздававшиеся в последние годы на его просторном внутреннем дворе под открытым небом русские голоса и команды, русские песни растаяли в африканском воздухе безвозвратно. К тому времени Мария Александровна отправила всех спасенных ею «подранков» из советских военнопленных, участвовавших во французском движении Сопротивления, в США или Канаду учиться. Всех подлечила, всех поставила на ноги и отправила, договорившись с каждым, что на время учебы он будет на ее попечении, а потом кто как устроится, кому как карта ляжет.

Раньше других уехал в Габон фельдшер Анатолий Макитра, тот самый, что принес ей весть о сестре Александре Галушко и говорящей только по-украински матери Ганне Карповне, работавшей накануне войны в посудомойке одной из московских больниц.

«Неужели мама выходила за папиного денщика Сидора?» — вдруг подумала Мария Александровна, припомнив сейчас, как появился на пороге ее кабинета, здесь, в форте, с левой рукой на перевязи худенький светловолосый и светлоглазый юноша и, козырнув, представился: «Военфельдшер Макитра!»

А следом припомнились ей церковь Покрова-на-Нерли, Троица, обедня в благоухающей свежесорванными травами, полевыми цветами и ладаном церкви и то, как она, малышка, перехватила острый, как заноза, «неправильный» взгляд на маму папиного денщика Сидора Галушко, старшего сына ее, Марии, няньки бабы Клавы. Вспомнилось, как не понравился ей, девчушке, этот его горящий в намоленной полутьме нечистый взгляд. Господи, неужели мама была вынуждена выйти замуж за этого Сидора?

Мария Александровна приложила к глазам висевший на шее бинокль, обвела взглядом округу: долину с садами и виноградниками, песчаные пляжи, бескрайнее море с черным парусом рыбачьей фелюги у горизонта, — как будто могла где-то здесь найти ответ хотя бы на то, почему у ее сестры Александры фамилия Галушко. Или почему она сама, Мария, назвалась этой фамилией в пражской больнице для бедных? Почему? Действительно, почему это вдруг она ни с того ни с сего сказала тогда старенькому врачу, что зовут ее Мария Галушко? И он так и записал на карточке из тонкого серого картона, разграфленного типографским способом, и поставил бледно-лиловый штампик в левом верхнем углу: «Доктор Юзеф Домбровский».

А если б она еще знала сейчас, что ее сестра давно уже стала Домбровской…

Мария Александровна опустила бинокль, и всколыхнувшееся было в душе чувство уступило место всеобъемлющей пустоте.

— До свидания, я поехала! — повернувшись к воротам форта, крикнула она сторожам по-арабски и пошла к машине, снимая с шеи бинокль с болтающимся футляром из вкусно пахнущей кожи с серебряной монограммой S. P.

Подойдя к открытой машине, она положила бинокль на сиденье рядом с водительским и равнодушно подумала о том, как странно устроен мир, что какая-то вещь из стекла и железа до сих пор с ней, а стольких людей нет. Нет Пиккара, Николь, Клодин, Шарля, нет праправнука Пушкина баронета Уэрнера, нет ее Антуана… фактически. Нет для нее ни сестры, ни матери, ни дяди Паши, а чепуховый его бинокль сохранился в целости… За океаном ее мальчишки-«подранки», давно распылились в пустыне сотни спасенных ею «русских рабов Роммеля», нет никого… Мама и сестра в России, и, чтобы не причинить им смертоносного вреда, лучше их не разыскивать. Дядя Паша вообще неизвестно где: в какой из Америк? Уля в пустыне и почти растворилась в чужом племени. Точно так же, как доктор Франсуа в обожаемых им берберских наречиях… А у нее самой что?

Пустота.

Она села в машину, привычным движением повернула ключ зажигания и тронулась в путь, к себе на виллу. Фунтик-то еще при ней! Чего плакаться? Про Фунтика-то она и забыла. Стыдно.

II

Настроенный на Париж радиоприемник на вилле Марии Александровны работал почти беспрерывно. Наконец, около полуночи 8 мая пришло известие о подписании в пригороде Берлина Карлхорсте акта о безоговорочной капитуляции Германии. Акт вступал в силу 8 мая с 24–х часов по среднеевропейскому времени, а значит, по московскому — с двух часов ночи 9 мая 1945 года.[3]

Слушая французскую радиостанцию, Мария Александровна невольно всплакнула, но, вытерев набежавшие слезы тыльными сторонами ладоней, бодро и громко сказала Фунтику:

— Ну что, Фуня, будем праздновать!

Пес мгновенно улавливал малейшие перепады в настроении хозяйки. Он обожал, когда в ее голосе звенели бодрые нотки радости, когда она улыбалась ему.

Повизгивая от восторга, Фунтик подбежал к камину — он точно знал: если хозяйка весела, то разожжет камин, как безусловный знак праздника.

— Разжечь камин? Сейчас сделаем!

Сухие ветки яблоневых и сливовых деревьев как всегда были приготовлены в камине и разгорелись очень быстро. В гостиной запахло неизъяснимо приятным дымком, обнимающие яблоневые и сливовые ветки языки пламени заплясали, отражаясь на красноватом гранитном полу перед камином.

Мария Александровна принесла из кухни и поставила на малахитовую столешницу низенького столика перед камином бутылку красного вина провинции Медок и свой бокал на высокой ножке.

— Фуня, откроем? Знаю, что не любишь, но полагается.

Откупорив бутылку, она налила себе полный бокал, потом прошла к большому столу в глубине гостиной, на котором стоял беспрерывно говоривший радиоприемник, выключила его, а затем погасила и верхнее освещение, оставив светиться только матовый плафон у лестницы на второй этаж. Возвратившись к камину, она села в мягкое кожаное кресло и в наступившей тишине, подчеркиваемой легким потрескиванием сучьев, сказала, обращаясь к своему давно привычному собеседнику:

— Ну что, за Победу! Давай нос. — Она слегка прикоснулась полным бокалом к холодному черному носу Фунтика и пригубила терпкое вино.

Переждав торжественный момент, пес все-таки не удержался и чихнул: он терпеть не мог запах алкоголя.

— Больше не буду, Фуня, извини, но для первого раза надо было чокнуться. За Победу нельзя не выпить!

В большом богатом каменном доме на берегу Средиземного моря она сидела с собачонкой на коленях и почти бездумно смотрела на игру всепожирающего огня в камине. Фунтик пригрелся, уснул и даже чуточку похрапывал во сне. По собачьим меркам он еще не старый, но стареющий, — нежно погладив пса, подумала хозяйка, — точь-в-точь как я по человеческим, если считать, что это неправда: «Сорок лет — бабий век». Она помнила, как остро переживала когда-то свое тридцатилетие. Сейчас ей сорок, а она спокойна, может быть, потому, что терять ей больше нечего… Был Антуан — была другая жизнь. Но он как появился с небес, так и растаял в небе. Об Антуане она помнила всегда: и днем, и ночью, и наяву, и во сне.

Камин догорал, последние язычки пламени еще перебегали время от времени по обугленным веткам.

— Что, Фуня, пойдем спать?

Пес сладко зевнул, потянулся всем телом, а потом и спрыгнул с колен Марии, цокнув коготками по гранитному полу. Он был готов сопровождать ее наверх до дверей спальни, чтобы улечься самому на личном коврике у порога…

Рано утром на своем штатном зеленом полугрузовичке, на котором привозил он когда-то сюда, на виллу, молоденького капитана британской разведки Джоржа Майкла Александра Уэрнера, приехал доктор Франсуа. Следом пришел небольшой караван из пустыни — это прибыли с поздравлениями Уля и ее муж Иса.

— Мы, как только услышали по радио о Победе, сразу решили, что перед рассветом двинемся к тебе, — целуя Марию, говорила Уля. — Я так плакала!

Тут же пришел господин Хаджибек с женами Хадижей и Фатимой и сыновьями Мусой и Сулейманом. Подростки учились в городе в закрытом пансионе и хотя и говорили по-русски, но с явным французским акцентом.

Позвонили из канцелярии нового губернатора, он сам взял трубку и поздравил Марию Александровну с Победой. Она восприняла этот звонок с благодарностью и спокойствием, а господин Хаджибек покраснел от восторга, и его маленькие черные глазки заблестели новой надеждой: а вдруг поправятся его дела и он еще воспрянет? А если воспрянет, то теперь уже никогда не станет пренебрегать советами Марии.

Восторженная реакция банкира Хаджибека была понятна Марии Александровне, как четыре действия арифметики, а вот доктор Франсуа удивил ее. Как только выяснилось, что говорить будет сам губернатор, доктор простецки подмигнул Марии и показал большой палец, желтоватый от йода. А когда разговор закончился, Франсуа даже победно хлопнул в ладоши и загадочно обронил по-русски: «Дело в шляпе»!

— Что с вами, доктор? — насмешливо спросила его Мария Александровна также по-русски. — Соскучились по своему пациенту? — Она имела в виду тот факт, что Франсуа, как и во времена генерала Шарля, был личным врачом губернатора.

— Я потом все сказать, — склонившись к ее уху, тихо проговорил доктор Франсуа. — Потом-потом, — добавил он с улыбкой заговорщика, дело которого удалось.

— Ладно, потом так потом, — отозвалась Мария Александровна. Ей было радостно говорить с доктором по-русски, а что касается сюрприза, на который намекал доктор, то он был почти не интересен Марии.

Хадижа сказала, что пойдет распорядиться о завтраке. Следом за ней ушла и Фатима с сыновьями.

— Франция теперь снова великая держава! — восторженно сияя, воскликнул господин Хаджибек. — Ай, молодец генерал де Голль!

— Да, он молодец, — степенно поддержал разговор царек Иса. — Он великий политик: сумел сделать так, что его отряды Сопротивления первыми захватили Париж, а значит, французы сами освободили Францию. А маршал Петен под арестом, но, я уверен, его скоро отпустят.

— Должны, — согласился доктор Франсуа. — Маршала ведь не ловили. Он сам приехал и сдался. Тем более при его чине и возрасте…. А что думаете вы, Мари?

— Думаю, что это дело французов. Наверное, отпустят. Я вообще не вижу его вины, но это опять же дело французов. Петен спас Францию от разорения и большой крови. Де Голль спас Францию от мирового позора и сумел вернуть ей положение великой державы, притом опять же без большой крови. Старик Петен ошибся, но французы его поддерживали, и не мне их судить! Петена ведь арестовали еще немцы, он фактически давно не у дел.[4]

— А поехали праздновать к нам на стоянку! — неожиданно для себя самой предложила Уля. — Поехали, Маруся! Послушаешь, как Коля на твоей скрипке играет.

— Поехали! — с удовольствием согласилась Мария, которой не хотелось разномастного застолья у себя дома.

Через четверть часа караван выступил в пустыню. Семейство господина Хаджибека осталось дома, Фунтика поручили их прислуге, а доктор Франсуа заявил, что он отпросился у губернатора на целые сутки и рад поехать к туарегам, его грузовичок подождет, сейчас он только загонит его в тень под навес старой конюшни.

Нынешняя стоянка Исы и Ули была в четырех часах караванного хода, так что до сильного зноя они успели добраться к пересохшему руслу вади, у которой обосновалось племя.

В начале мая сильная африканская жара еще не вступила в свои права и часа за полтора до захода солнца можно было пройтись по пустыне в свое удовольствие.

Пока домашние рабы туарегов, икланы, готовили вечернее пиршество, царек Иса и доктор Франсуа играли в роскошной гостевой палатке в шахматы, а Мария и Ульяна пошли прогуляться берегом вади. По низкому левому берегу пересохшей реки они шагали недолго, а потом спрыгнули с полуметрового карниза и пошли каменистым руслом. Здесь ноги не утопали в песке и шагать было легко и приятно. Правый берег вади поднимался высоко, иногда выше человеческого роста, и местами образовывал глубокие ниши, в которых во время короткого, но бурного паводка стремительный поток закручивался бешеными воронками, взбивая над собой шапки желтоватой пены.

— А мне в последнее время Андрей Сидорович стал сниться, — громко сказала Уля, и дувший им в лицо предвечерний ветерок понес ее молодой сильный голос по трубе каменистого русла назад, к истокам еще недавно живой реки.

— Твой есаул? — прислушиваясь к замирающему за их спинами эху, спросила Мария.

— Мой, а то чей же! Снится, как переплывает он Сену под мостом нашего царя Александра. Я сама не видела, но бабы Нюси муж часто рассказывал, как дело было. Они с моим Сидорычем глаза залили и поспорили, кто быстрей переплывет. Муж бабы Нюси или сдрейфил или так вином нагрузился, что подняться не смог, а мой бултых в воду — и поплыл, да еще кричит: «Эскадрон! Справа заезжай!» С тем и ушел под воду. Он так всегда кричал пьяный, и когда я его на горбу к нам на пятый этаж по лестнице таскала, тоже: «Эскадрон! Справа заезжай!» Небось, тоскует его душа, что никто не проведывает могилку. Помнишь кладбище в Биянкуре?

— На косогоре. С ультрамариновыми крестами. Помню, конечно.

— Иса соглашается поехать в Париж, у него там какие-то дела. А я Сидорыча проведаю и, дай Бог, переховаю. Место ему куплю, честь честью. Ведь эти биянкурские грозились кладбище закрыть через пять лет. Ну в войну им не до того было, а сейчас жизнь наладится — и снова вспомнят.

— Наладится она не скоро, — равнодушно сказала Мария, — а перезахоронить надо. Ой, так и мне хорошо бы в Париж! — добавила она, оживляясь. — Всякие бумажки надо переоформить, все посмотреть. То же наследство Николь, к примеру. У нее в Париже, у моста Александра третьего, дом трехэтажный с лифтом… Помнишь, мы тебя там лечили? Да и здесь, признаться, тошно мне. Поехали?!

— Когда? — нерешительно спросила Уля.

— Да хоть на следующей неделе!

— А Фунтика куда?

— Фунтика? Да я его с собой возьму… Слушай, Уля, вади такая широкая, метров тридцать, а я слышала, что у больших вади бывают имена. Не знаешь, как эта называется?

— Имена им дают в честь каких-нибудь героев, как память. Эта пока безымянная, хотя большая и бурная. В прошлом году у нас верблюжонка унесла. Хочешь, я намекну своим, и они назовут речку Марией? Ты ведь для них святая!

— Спасибо! — засмеялась Мария. — При фальшивой святости только и ставят памятники при жизни.

— Не хочешь? Тогда поворачиваем домой. Вот-вот упадет ночь. — Уля легко выпрыгнула на низкий левый берег и подала руку Марии: — Опля!

Одновременно ощутив взаимное тепло рукопожатия, названные сестры рассмеялись и пошли в сторону стоянки.

Как всегда в Сахаре, стемнело внезапно. Будто в театре открыли занавес второго действия, а на заднике уже не день, а ночь с серебристыми блестками звезд на черном фоне.

На стоянке все было готово к пиршеству. Пахло жареным, вареным, печенным в золе мясом, высокое пламя костров слегка гасило лучистые звезды, а Млечный Путь в вышине был широк и светел.

Туарегские старики и старухи сидели отдельно друг от друга, но на одинаково почетных местах вблизи царька Исы, царицы Ули, Марии и доктора Франсуа, которые как особо почетные гости восседали на львиной шкуре, постеленной для них наземь лично Исой. Молодежь племени образовала смешанный круг юношей и девушек поодаль, а еще дальше, за кострами, разместились чернокожие рабы туарегов, хотя и довольствующиеся остатками со стола хозяев, но все-таки не обделенные праздником. Там же были дети туарегов и икланов — все вместе, все на равных правах.

Царек Иса в последние годы так раздался в плечах, что при своем двухметровом росте выглядел сказочным исполином. Как и у всех туарегов, лицо его было закрыто легчайшим синим покрывалом, так, что оставалась лишь прорезь для глаз, жесткий взгляд которых смягчался только при виде Ули, успевшей переодеться к ужину в парадный белый хитон, перехваченный в талии широким алым поясом с золотой сканью и открывающий ее стройные ноги выше колен. На левом предплечье царицы сверкал в специальной петле маленький кинжальчик — символ высшей власти в племени. Иса рассказал собравшимся, что народ Марии и Ульяны, который живет далеко за морем, победил всех своих врагов и теперь ему принадлежит половина мира.

— А много ли отбили у врагов белых верблюдиц? — спросил в торжественной тишине самый старый туарег.

— Да, мы отбили много белых верблюдиц, — ответила ему по-туарегски Мария.

Старик был удовлетворен ответом. На этом торжественная часть закончилась.

К мясным блюдам молодые чернокожие рабыни, как обычно во время пиршеств, подали в глиняных кружках верблюжье молоко, разбавленное водой и приправленное душистым медом Ахагара.

Перед танцами юная туарежанка искусно играла на однострунном амзаде и пела песню собственного сочинения о том, как храбро воевали люди Марии и Ульяны, как много скота угнали они у своих врагов. Потом вышел на середину круга Коля-туарег со скрипкой, подаренной ему Марией. И вознеслась над гаснущими кострами знаменитая «Мелодия». Эту пьесу Чайковского для скрипки и фортепиано Коля-туарег начал исполнять еще на первом курсе псковского музыкального училища, и она ему удавалась.

Полнозвучная напевная мелодия под куполом звездного неба, отблески догорающего костра на лакированной поверхности верхней деки полной концертной скрипки, синее покрывало на лице Коли-туарега, поток восхищенных взглядов туарегских девушек и женщин, как бы поднимающий исполнителя над грешной землей; такие же восхищенные, но смиренные взгляды туарегских мужчин и юношей, притихшие дети и икланы за кругом костров — именно на этой высокой ноте запомнился Марии Александровне День Победы 9 мая 1945 года.

III

Вот и пришла наконец долгожданная Победа, в которой и ее, Марии, была некая толика. Насколько большая — она не догадывалась, потому что не интересовалась величиной своих заслуг и никогда о них не задумывалась. А тут, на пиру у туарегов, доктор Франсуа, сидевший рядом на львиной шкуре, склонился к ней доверительно и тихо сказал по-русски:

— Губернатор сам позвоняй, значит, все, отправляй Париж!

— Что все? — спросила Мария из вежливости.

— Орден Почетного легиона — бумаги.

— Зачем?

— На ваш орден. Дело в шляпе!

— На мой? А мне-то за что?

— За Роммель. Я ему все рассказай.

— За Роммеля мне не надо, его свои наградили, — беззлобно усмехнулась Мария.

На этом их разговор с доктором и окончился. Хотя Мария и поняла, что, по словам доктора Франсуа, она представлена к ордену Почетного легиона, но это не пробудило в ее душе никаких чувств, кроме неловкости. Ведь, говоря по чести, рисковала она тогда с Роммелем не для англо-американцев и не для Франции, а для своей России, которой она не нужна. Но как сказать об этом доктору Франсуа? А если этого не сказать, то и говорить вообще не о чем.

Слава богу, доктор был человек тактичный и больше не возвращался к этому разговору, а пересел под бочок к Уле и погрузился с ней в беседу о тифинаге. Беседа француза и русской о письменности туарегов тифинаге настолько захватила обоих, что они не слышали и не видели никого вокруг. Лица их раскраснелись, глаза сверкали, а в голосах было столько воодушевления, что смотреть на эту пару доставляло удовольствие. С особенной гордостью глядел на свою Улю царек Иса. Он понимал, что судьба послала ему жену, которой должно гордиться.

Уля — по-арабски значит Первая с большой буквы. Первая, в том смысле, что неоспоримо лучшая, первая не столько по порядковому номеру, сколько по сумме других явных преимуществ. И Мария и Иса не раз подшучивали над Улей по этому поводу. А туареги и не сомневались, что называть ее иначе как Улей просто смешно. За годы, проведенные в туарегском племени, Ульяна так вжилась в их быт, настолько досконально постигла тонкости их взаимоотношений, выучила их язык со всеми пословицами, поговорками, присказками, так искусно стала играть на однострунном амзаде, сочинять и петь туарегские песни, что туареги давно приняли ее как свою. Но, главное, она овладела тифинагом — письменностью туарегов, овладела в таком объеме и с таким пониманием малейших нюансов, что не только соплеменники, но и знатоки с других туарегских стоянок и даже великий языковед доктор Франсуа признали ее безоговорочный авторитет в этом вопросе; слава о ней разнеслась по всей Африке, точнее, по местам обитания туарегов, а это хоть и не континент целиком, но довольно внушительный пояс шириной в триста-четыреста, а длиной в четыре тысячи километров, через Ливию, Тунис, Алжир, Марокко.

На примере Ульяны Мария Александровна особенно ясно увидела, как умеют русские женщины вживаться в изначально чуждую для них жизнь, как умеют они завоевывать, уступая, и приспосабливаться, не только не роняя собственного достоинства и авторитета, но и укрепляя их всемерно, шаг за шагом, день за днем. «А если бы Ульяне еще и ребеночка от туарега? О, это был бы очень русский туарег, — не раз думала о своей названной сестре Мария Александровна, — жаль, не дает пока бог ребеночка…»

Когда доктор Франсуа пересел поближе к Уле, царек Иса, уступая ему место, оказался рядом с Марией, и как-то само собой у них зашел свой разговор, притом неожиданно разговор деловой, важный. Они разговаривали по-французски, сначала довольно вяло, как бы из вежливости.

— Я слышала, вы собираетесь в Париж?

— Да, мне что-то поднадоело в пустыне. Восстановлю старые связи, возьму какой-нибудь подряд. Не зря ведь меня учили в Эколь-Пон-э-шоссе?[5]

— Понимаю. Мужчине нужно дело… Понимаю.

— Войны теперь долго не будет, — бесстрастно сказал царек Иса, — а в мирное время мое положение в племени номинально. Уля и без меня справится.

— Вы собираетесь работать во Франции?

— Вряд ли. Наверное, здесь. Но большой подряд можно взять только в метрополии.

— Не надо вам брать никакого подряда! — вдруг решительно сказала Мария. — Вы формально зарегистрированы с Улей как муж и жена?

— У нас не принято. А зачем?

— Пригодится для дела.

Царек Иса ни о чем не спрашивал, но его большие черные глаза засветились в прорези темно-синего покрывала живым интересом. Ночь была лунная, да и пламя костров добавляло света. Молодежь уже давно отступила во тьму пустыни на ахаль, старики и старухи разошлись по своим палаткам, детей увели еще раньше. За пиршественным столом оставались только Иса, Мария, Ульяна, доктор Франсуа, поодаль несколько костровых икланов и несколько прислуживающих молодых чернокожих рабынь. Марии Александровне понравилось, что царек Иса выдержал паузу и не нарушил молчания первым. Она подумала, что характер у него крепкий, а значит, ее решение, хотя и неожиданное для нее самой, правильное. Такая у нее была манера — прежде чем сказать человеку что-то важное, поиграть с ним в молчанку, проверить его выдержку. Царек Иса проверку прошел.

— Предлагаю сегодня поехать ко мне, а завтра вы с Улей отправитесь в город и закрепите в мэрии свой брак формально. Потом съездим к нотариусу, где я перепишу мою тунизийскую фирму по реконструкции портов и строительству дорог на Улю. Вам понятен ход моих мыслей?

— Понятен, — без интереса отвечал Иса. — Вы видите меня управляющим?

— Нет. Я вижу вашу жену и вас полноправными хозяевами дела. Что вас смущает?

— Надо подумать…

— Думайте. Но хорошо бы до рассвета тронуться в путь.

— Вы собираетесь уехать из Тунизии навсегда?

— Навсегда? Не знаю. Но, возможно, надолго, — неуверенно проговорила Мария. — Посмотрим, как карта ляжет.

Ее неуверенность была притворной, просто сработала привычка именно так вести деловую игру, оставляя на всякий случай пути к отступлению. А на самом деле за те несколько минут, как пришло к ней внезапное решение переписать часть своего имущества на Ульяну, Мария все успела обдумать: она сделает это для того, чтобы раз и навсегда укрепить положение Ули в обществе, максимально уменьшить ее зависимость от доброй воли мужа, застраховать названную сестру от превратностей судьбы. По всему видно, что туарег пока еще любит Улю, но то, как он сказал «поднадоело в пустыне», содержит в подтексте не одну только пустыню…

Перед рассветом караван вышел из лагеря туарегов. По меркам Сахары путь предстоял короткий, и Мария с Ульяной были на лошадях, а доктор Франсуа и Иса дремали под мерную поступь своих верблюдов.

За ночь, как всегда это бывает в пустыне, раскаленные пески остыли настолько и так похолодало, что женщинам пришлось накинуть на плечи легкие бурнусы из тонкой шерсти. Разлитая в воздухе свежесть приятно бодрила, и было трудно представить, что через два-три часа опять наступит пекло.

— Ты совсем своя среди туарегов, — похвалила Мария ехавшую с ней бок о бок Ульяну.

Ульяна промолчала.

— Все тебя любят, всем ты нужна. Это не может не радовать, — вновь попыталась завести разговор Мария. И Уля опять промолчала.

— Скорей бы состариться, — сказала она наконец под мягкий топот копыт по хорошо утрамбованному песчаному насту караванного пути.

Где-то недалеко в темной глубине пустыни отчаянно заверещал какой-то зверек. Видно, настигла его судьба.

— Куда спешишь? — совсем не удивившись реплике названной сестры, спросила Мария. — Для чего тебе стариться?

— А чтобы никто от меня не ждал ребеночка. Знаешь, как тяжело обманывать ожидания.

— Но ведь знахарка Хуа сказала, что дело не в тебе. Ты разве не помнишь?

— Я-то помню… Так что, мне с Колей попробовать?

Вопрос Ульяны повис в стремительно светлеющем воздухе. Рассеянный, но удивительно яркий свет почти мгновенно залил необозримые пространства. С какой-то неистовой, но очень мягкой силой он катил свои волны с востока на запад, и еще недавно темное небо вдруг воссияло над миром нежной голубизной. Далекие палевые склоны южных отрогов Берегового Атласа туманно светились, воздух реял над землей и струился почти невидимыми нитями света. Даже тени верблюдов, лошадей и людей, казалось, были размыты светом, его текучим неуловимым блеском — над пустыней воцарились священные минуты сухура. При невероятном обилии и яркости света он не только не ослеплял, но даже и не напрягал глаза, а как бы ласкал взор надеждой на вечное будущее.

Как всегда неожиданно сверкнул из-за дальней цепи гор на востоке алый краешек солнца. Утро нового дня вступало в свои права.

Наверное, с четверть часа они ехали молча. Мария следила за тем, как по палевым склонам заметно приблизившихся гор перемещались красноватые пятнышки с белыми точками, очень похожие на мухоморы.

Теперь Мария знала, что это вовсе не грибы, а газели среди желтеющей альфы — африканской разновидности ковыля.

Внезапно на одном из широких дальних склонов Мария увидела довольно крупные знаки, похожие на какие-то неизвестные ей письмена.

— Посмотри на горе — что это, Уля?

— Это я со своими туарегами написала на тифинаге, а по латыни — «Rusia Ulia», на русском — «Россияуля»: можно прочитать и как «Улина Россия», и как «Россия первая». На нашем тифинаге все слова пишутся слитно, без разделения, без заглавных букв, без знаков препинания. Я хочу все это ввести, даже купила своим бумагу и карандаши… Учу их, но пока толку мало, им все это непривычно. А доктор Франсуа говорит, что если я сумею изменить написание тифинага, то мне нужно памятник при жизни поставить. А на кой мне памятник? Мне бы ребеночка…

— А как это вы написали на горе?

— Да обыкновенно. Траншеи рыли, вот и видно издали хорошо.

— Песком занесет, — сказала Мария.

— А мы будем поправлять, пока будем… — задумчиво ответила Уля.

Краешек солнца, бившего из-за горы, с каждой минутой рос и светлел на глазах, а потом вдруг упал через всю долину огромный светоносный столб, дрожащий мириадами капелек еще сохранившейся в воздухе животворной влаги.

— Красиво-то как, Господи! — чуть слышно воскликнула Мария.

— Эх, забеременеть бы мне сию минуту, — отчаянно звонко проговорила Уля, — и родить через девять месяцев!

Ровно через девять месяцев, день в день, в парижском доме Николь близ моста Александра III с золочеными конями на колоннах Мария вскрыла пришедшее скорой губернаторской почтой письмо из Тунизии от доктора Франсуа.

Доктор писал, что Уля погибла, спасая пятилетнюю чернокожую рабыню. Дети играли на берегу бурной вади, девочка упала в поток. Ульяна бросилась в реку, доплыла до девочки, успела вытолкнуть ее из воды на берег, а саму ее занесло в водоворот. Она ударилась головой о стенку береговой ниши, спасти ее не удалось.

Далее доктор писал, что похоронена царица Уля по туарегским обычаям до заката солнца того же дня, а безымянная прежде вади теперь носит имя «Уля».

Мария Александровна не помнила, сколько времени простояла она тогда у окна с Улиной похоронкой в руках. Ее вывел из забытья Фунтик, преданно тершийся у ног. Как хорошо, что они с Улей привезли из Тунизии Фунтика… Да, не так давно по этому дому ходила туарегская царица Уля, а ее муж Иса целыми днями ездил по своим однокашникам, чему Мария и Уля были очень рады, тем более что нашлась бывшая соседка Ули по доходному дому в Биянкуре баба Нюся. Они нашли ее, когда занимались перезахоронением Андрея Сидоровича Калюжного. Тогда и встретили бабу Нюсю на биянкурском клабдище с выкрашенными в жуткий ультрамариновый цвет православными крестами. Оказалось, что к этому времени на кладбище уже лежали муж бабы Нюси и ее старший сын, младший погиб в партизанах где-то на севере Франции, а сама баба Нюся жила в кладбищенской сторожке, поскольку из квартиры ее выселили хозяева.

— Чего ж вы не купили свой домик? — спросила ее Мария.

— Купило притупило, — улыбнулась баба Нюся.

— Деньги пропили? — спросила Уля.

— Пропили.

— Ну и хорошо сделали! — засмеялась Уля. — На домишко там было их маловато, а на пропой в самый раз.

Мария хотела сказать, что денег было не то что на «домишко», а и на целый дом предостаточно, но сдержалась и вместо этого пригласила бабу Нюсю переезжать к ней, в парижский дом Николь. Баба Нюся согласилась только при условии, что она будет убирать дом и вести хозяйство — отрабатывать свое проживание. На том и порешили. А есаула Калюжного, мужа бабы Нюси, и ее старшего сына перезахоронили на знаменитом русском кладбище Сен-Женевьев-де-Буа. Мария Александровна сделала попытку перезахоронить и прах знаменитого русского поэта Владислава Ходасевича, но это оказалось невозможным, поскольку поэт был похоронен на биянкурском кладбище в общей могиле. Да, он погребен среди других безродных и бесправных, этот человек, с достоинством написавший о своем месте в русской поэзии:

Во мне конец, во мне начало. Мной совершенное так мало! Но все ж я прочное звено: Мне это счастие дано.

IV

Эх, какая это была знатная светло-серая ангоровая[6] кофта с шалевым воротником, отделанным по краю темно-фиолетовой полосой из той же шерсти, и такой же темно-фиолетовой отделкой на манжетах. А темно-фиолетовая блузка из шелка! А полушерстяная темно-фиолетовая юбка ниже колен! Все было на пражской барахолке! Но ходить туда советским офицерам и солдатам категорически воспрещалось. Почему? А кто его знает, в те времена на многие вопросы ответ был один — «не положено». Ходили все равно: запрет запретом, а жизнь жизнью. Вот и Александре тоже деваться было некуда, страсть как хотелось на барахолку!

В понедельник 16 декабря 1946 года фельдъегерь привез из штаба армии письмо для начальника госпиталя, из которого следовало, что и сам начальник Иван Иванович, и Папиков, и его медсестры Наталия и Александра, и Ираклий Соломонович откомандировываются в ближайшие дни для дальнейшего прохождения службы в Н-ский госпиталь Москвы. В родную больницу Александры!

Александра могла доверить другим людям, например, работавшим в посудомойке симпатичным чешкам, выбрать что-то из одежды для нее самой или для любого другого человека, но не для мамы. Выбрать подарок для мамы она могла только сама, лично: вот в чем была загвоздка. Каждый день о пражской барахолке рассказывали в госпитале все новые чудеса, терпеть больше не было сил… Александра решилась переговорить со славной белокурой девушкой из посудомойки Марысей, наполовину полькой, наполовину чешкой. Во-первых, они были одного роста и похожего телосложения, а во-вторых, Марыся уже давно выделила Александру по фамилии Домбровская и относилась к ней с явной симпатией, признавая ее за свою. Просьба Александры состояла в том, что Марыся не только должна была сопровождать ее на барахолку, но и принести ей из дома подходящую гражданскую одежонку. Даже по чешским меркам пришла зима, так что помимо платья и платка хорошо бы еще хоть какое-то завалящее пальтишко, а с обувью Александра решила обойтись, решила, что пойдет в своих офицерских сапожках — кто их увидит?

Марыся обещала исполнить все наилучшим образом, теперь оставалось только выбрать день да запастись обменным товаром — американской ветчиной, сахарином, сигаретами, яичным порошком, — деньги тогда были не в чести, к любым, хоть к советским, хоть к чешским, хоть к американским, люди относились с недоверием. Когда Александра Александровна дожила до преклонных лет, такие обменные сделки стали называться на ее родине «бартер» и некоторое время, самое голодное после отмены советской власти и замены ее на антисоветскую, тоже были в большом ходу.

Отъезд на родину был назначен на субботу, 21 декабря, а 19–го, в четверг, Папикова пригласили выступить с прощальной лекцией в Пражском университете, так что для Александры день был свободен от операций. Она долго думала: сказать о предстоящей вылазке «старой» Наташе или не говорить? Если не говорить, то сразу возникнет много сложностей, а если сказать, то как поведет себя Наташа?

Сказала. Боялась, что Наташа назовет ее дурой, заругает, а та задумалась, улыбнулась смущенно и говорит:

— Завидую… если бы у меня была жива мама… в общем, будь предельно осторожна. Документов с собой не бери, так будет лучше: одно дело — бродяжка, а другое — офицер…

— А я и не знала, что у тебя мама умерла, — сказала Александра, — живем, как во сне… Извини.

— Давай, переодевайся, а форму и документы я у нас оставлю.

Под прикрытием «старой» Наташи Александре и Марысе удалось незаметно выскользнуть в заранее приготовленную ими лазейку за миндальным деревом, отодвинув лишь прислоненные к забору две штакетины из их знаменитого на всю округу ультрамаринового забора. А когда девушки оказались вне госпитального дворика, «старая» Наташа приладила штакетины на место.

— Вперед, девчонки!

— Есть! — взяла под козырек Александра.

Их заплечные котомки были набиты американскими консервами, сигаретами, галетами, спичками, пакетиками сахарина — всем тем, чего так жаждала толкучка. В те времена красивая, богатая одежда, обувь, мебель, посуда, недвижимость и даже золото обесценились, а на первые позиции вышли хлеб, соль, табак, спички, лекарства, крупы, сахар или сахарин — так всегда бывает в войну и в первое время после войны. Потом потихонечку все возвращается на круги своя, и внучке покажется сказкой, что за двухкилограммовую банку американской ветчины ее бабушка выменяла старинный золотой перстень с синим сапфиром музейной ценности, да еще в придачу ожерелье настоящего крупного морского жемчуга, светящегося, живого.

От госпиталя до толкучки был километр ходу, если знать, как идти. Марыся знала. Ровно на середине пути дорогу преграждал квартал обгорелых, полуразрушенных доходных домов, которые уже давно никому не приносили доходов, потому что постояльцев в них не было, а только гарь, тлен, сырость и затхлость, которые Александра запомнила навсегда как знак разрухи — слишком хорошее у нее было обоняние, памятливое. Марыся знала здесь каждый уголок. Сначала они прошли одним сквозным подъездом, потом перебежали узкую мощеную улочку и на противоположной ее стороне прошли сквозь другой полуразрушенный, обгорелый дом. И, едва они вышли из этого дома, как тут же увидели знаменитую пражскую толкучку, раскинувшуюся на огромном пустыре, сбегающем к темным водам Влтавы. Издали было отчетливо видно, что в пестрой, беспрерывно и хаотично движущейся массе народа есть и свои ряды, и строгий порядок, но по мере того как они приближались к толкучке, это впечатление пропадало, все как бы смазывалось и просто кишмя кишело, каждая отдельная точка двигалась разнонаправленно, как будто бессмысленно, и становилось понятно, почему это скопление людей называется именно так — толкучка.

От квартала доходных домов до толкучки было метров пятьсот, и девушки опомниться не успели, как подошли к краю толпы, как к краю пропасти.

— Вот она! — вдруг воскликнула Александра и кинулась в самую гущу народа, увлекая за собой и Марысю.

Каким-то чудом Александра точно попала в нужный ей ряд, и через две-три минуты они уже стояли напротив высокой краснолицей старухи, державшей перед собой расправленной светло-серую ангоровую кофту с шалевым воротником, окаймленным темно-фиолетовой полосой.

— Покупай, — шепнула Александра Марысе, и та тут же быстро-быстро заговорила со старухой по-чешски. Александра тем временем сняла заплечную котомку и вынула из нее главную ценность — двухкилограммовую банку американской ветчины. Старуха была опытная торговка, но все же не смогла скрыть своей радости. Александра молча взяла у старухи кофту, молча отдала ей ветчину.

— То гарнитура, — сказала старуха, показывая темно-фиолетовую блузку и темно-фиолетовую полушерстяную юбку — ей явно не хотелось упускать все то, что еще оставалось в котомке. Александра сунула ей котомку, взяла юбку и блузку.

— Патруля! — горячо шепнула ей на ухо Марыся.

Войска Советской Армии к тому времени перешли на зимнюю форму одежды, так что на всей толкучке только двое наших хлопцев и были в шапках-ушанках. До патруля оставалось метров пятьдесят и до чистой дороги столько же.

Александра не кинулась бежать, а шла степенно, не привлекая излишнего внимания. Марыся следовала за ней шаг в шаг. До патруля оставалось метров сорок и до дороги сорок. До патруля — тридцать, а до дороги — двадцать: протиснувшись в другой ряд, девушкам удалось срезать уголок. Краем глаза Александра все-таки рассмотрела потенциальных преследователей — это были высокие, плечистые мальчики дет двадцати двух, оба младшие сержанты, а лиц их она не разглядела толком — молодые, обветренные, только и всего. До патруля оставалось метров двадцать, до дороги — десять… И наконец вот она, свободная дорога, и черные доходные дома вдалеке. Конечно, им не следовало бежать, но они побежали, и патруль, уже почти вышедший к краю толкучки, тут же засек их.

— Тю, ты гля! Та вина в официрских сапожках, то наша! Споймаем! — И рослые парни вмиг протолкались к дороге. — То наши! Споймаем!

Оба младших сержанта были в длиннополых шинелях, и это мешало им бежать, но они бежали так быстро, что расстояние между ними и девушками неумолимо сокращалось с каждой секундой.

— Скинь мешок им под ноги! — приказала Александра.

Марыся сбросила свою заплечную котомку прямо под ноги догонявшим. Те чуть не стукнулись лбами от неожиданности, и у того, что говорил «споймаем», даже слетела на землю шапка.

Марысина котомка лопнула от удара о землю, и все содержавшиеся в ней богатства оказались перед глазами патрульных.

— Цыгаретки американьски, ты чуй!

— Побегли!

— А то шо бросимо?! — слышали за своими спинами Марыся и Александра.

Как-никак, а Александра была мастером спорта СССР, да и Марыся оказалась из резвых. Пока патрульные разбирались с привалившим добром, девушки успели оторваться от них метров на сто. Никогда в жизни Александра не бегала так быстро. Ветром пролетели они сквозные подъезды доходных домов, и вот уже перед глазами родной ультрамариновый заборчик, а патруля все нет… Куда ему бежать с такой добычей, какой смысл?

Через десять минут они уже пили чай у «старой» Наташи и рассказывали о пережитом со смехом.

— А ты угадала размеры? — спросила Александру Наташа.

— За тридцать шагов! — смеясь, отвечала пунцовая Александра. — Эта кофта на меня блеснула, как солнышко!

— Красивая, ничего не скажешь, — подытожила Наташа, — благородная, особенно вместе с блузкой и юбкой.

— А моей мамочке и нужна благородная! — с каким-то непонятным собеседницам вызовом в голосе почему-то сказала Александра. Она и сама не знала, почему так получилось, откуда вдруг поднялась из души эта постыдная нотка барской спеси?

V

Хотя от Праги до Москвы попечением Ираклия Соломоновича ехали в одном и том же литерном вагоне с проводниками, специально прикомандированными к их команде, в тепле и достатке, но добирались все-таки семь суток — вагон то и дело отцепляли от очередного состава, часами он стоял в тупиках, потом его куда-то волокли, как правило, на дрезине, и прицепляли к новому составу, притом не раньше, чем Ираклий Соломонович переговорит со станционным начальством, благо ему было чем побаловать их накануне Нового года. Не считая двух сержантов-проводников, в вагоне ехали Папиков, Наталья и Александра, Иван Иванович, Ираклий Соломонович и еще полковник и майор из штаба армии, оба совсем молодые и жизнерадостные, а все остальное пространство было забито вещами и продуктами. Славно ехали! И, главное, сдружились за эти семь суток, как за семь лет.

Самый большой багаж был у майора, самый маленький — у Ираклия Соломоновича, а уж он мог нахапать, как никто из их компании.

— А кому мне везти? — вытирая лоб скомканным платочком, объяснил он Александре. — Я, Шура, один, везде все достану, если кому надо! — Голубые глазки Ираклия Соломоновича осветились неколебимой уверенностью в себе.

— А чего вы лоб вытираете? — спросила Александра то, о чем давно хотела спросить, да раньше не решалась, а теперь, за эти несколько дней, все они стали совсем свои. — Он у вас чистый.

— Лоб вытираю? Та полоса от фуражки получается — не люблю.

— А-а, но сейчас нет никакой полосы.

— Ну спасибо… Скоро в нашу больничку приедем, — задумчиво сказал Ираклий Соломонович. — Как они там?.

Александра промолчала, да и что она могла сказать.

Тут вагон подцепили и поволокли к новому составу.

Молодые майор и полковник на первых порах пытались ухаживать за Александрой, но заметивший это Ираклий Соломонович пошептался с ними, и те отстали — как ножом отрезало. Александра случайно услышала в чуть приоткрытую дверь купе эти его шептания:

— Та ее жених в Москве встречает, та он из вас двоих сделает четыре!

Александра посмеялась, что кто-то там будет ее встречать в Москве, а когда поезд наконец подошел к перрону Киевского вокзала, оказалось, что Ираклий Соломонович не зря пугал женихом.

Поезд прибыл в половине третьего дня, было еще светло.

— А я телеграммку из Лисок отбил. Сколько мы там стояли! Так что в случае чего не пугайтесь, — громко сказал Ираклий Соломонович, когда они все выстроились у окошек вагона, медленно наплывающего на перрон.

Их встречали. Без оркестра, но с цветами. Три белые хризантемы преподнес Александре подполковник медицинской службы, в котором она не сразу узнала Марка, сына больничной сестры-хозяйки Софьи Абрамовны (у нее-то он и срезал из комнатного горшка с цветами эти хризантемы, расцветшие как нельзя кстати). За минувшие годы Марк так возмужал, сделался таким статным, что вполне годился в завидные женихи.

С самого малого детства Александра не любила чуть горьковатый, земляной запах хризантем, она могла бы описать этот запах еще точней. Но Марк-то причем? Он ведь дарил от чистого сердца, и Александра смяла и отбросила почти пришедшую ей на ум точную формулировку о запахе хризантем и об их японской и европейской символике…

VI

И кофта, и блузка, и юбка — все подошло маме! Александра боялась, что будет великовато, но всегда худенькая мама чуть-чуть пополнела за последние годы, и все пришлось ей впору. Первые минуты встречи они обнимались, целовались, плакали, гладили друг друга по плечам, потом всматривались друг в друга, вытирали слезы радости, беспричинно смеялись, привыкали, а потом все пошло как по маслу, будто и не было долгих лет разлуки. Родные на то и родные, что годы не властны над кровной близостью.

Их большая комната, пристроенная к кочегарке, мало чем изменилась; только толстая труба парового отопления теперь была выкрашена не в голубой, а в светло-кремовый цвет.

— Ремонт после Дня Победы делали, а мне трубу покрасили и не выселяют до сих пор, хотя я давно не дворник, — перехватив взгляд Александры, сказала мама. — Неплохой цвет, теплый. Мой руки, буду тебя кормить. Я еще вчера знала, что ты приедешь.

У мамы было первое дело: кто бы ни пришел, сразу кормить. Дочь вымыла руки из знакомого ей с детства, висевшего над ведром у двери маленького серого умывальника, может, алюминиевого, а может, из какого-то сплава, умывальника литра на два воды, с длинным металлическим соском, и села к столу, застеленному клеенкой в розоватую клетку.

— Ма, у тебя и клеенка новая!

— Новая. Надя подарила. Я мальчика ее нянчу, а она мне помогает и даже деньги дает, но я много не беру — на трамвай, на мыло, ну туда-сюда… Ты, Саша, моя кормилица, я ведь за тебя офицерский паек получаю. Так что живу кум королю и сват министру! Когда тебе присвоили звание и ты написала насчет пайка, Надя прочла мне твое письмо, и я сразу пошла, они мне не дали. Ну я Надежде проговорилась, так она такое подняла: «Я, тетя Аня, из горла у них выну!» И вынула. Бой-баба! Помнишь, так говорили у нас в Николаеве? Хотя что я мелю, откуда ты можешь помнить? Это Маруся могла бы, — засмеялась мама. — Совсем я без тебя душой усохла. Садись к столу, супа налью. Перловый — ты в детстве любила.

— Я и сейчас люблю, мамочка! Даже не верится, что я дома!

Александра поела и вкусного маминого супа, и гречневой каши с пахучим жареным луком, выпила с мамой чая с сахарином и только потом начала вываливать добро из двух огромных брезентовых баулов — шофер госпитальной полуторки еле втащил их по одному в комнату. Мама ахала, охала, говорила, что теперь им «на три года хватит», а Александра тем временем извлекла самое главное: подарки для мамы.

— Теперь, мамочка, я закрою дверь, а ты примеряй наряд. Я отвернусь, а ты оденешься. Хлопнешь в ладоши, и будем смотреть, а пока молчи!

Анна Карповна переодевалась без восторгов и причитаний долго, тщательно. Сидевшая к ней спиной дочь разглядывала комнату: потемневший от времени ларь, в котором, наверное, и до сих пор хранились книги — слепки со многих душ замечательных людей; окошко в потолке, наглухо заметенное снегом. Надо завтра же с утра залезть на крышу и смести снег. Скоро Новый год, а в окошко хорошо видно небо. Вдруг будет звездное? Красота!

Наконец раздались три сухих хлопка в ладоши.

Переодетая в новый наряд Анна Карповна стояла в дальнем углу комнаты, куда почти не достигал желтоватый свет электрической лампочки, висевшей посередине потолка.

— Графиня, пройдитесь, вас не видно! — вставая с табуретки, весело скомандовала Александра. И мама двинулась к ней.

Тысячу раз слышала Александра, что «не одежда красит человека, а человек одежду». Однако сейчас, при виде переодетой мамы, она поняла, что это, увы, не совсем так, если человек умеет носить одежду… Ей навстречу двигалась совсем незнакомая, стройная женщина с осанкой, от которой прямо-таки веяло ненарочитой простотой, свободой, уверенностью в каждом своем шаге и жесте.

— Мамочка, да ты королева!

— Всего лишь графиня, мне чужого не надо, даже королевского. — Мама улыбнулась так светло, как в целом мире могла улыбаться только она одна. Лучезарно — другого слова у дочери не было. — И кофта отличная, и все прочее — спасибо! — Подойдя вплотную, мама поцеловала дочь в щеку.

— Это я в Праге на толкучке выменяла, а потом еле убежала от патруля — по офицерским сапожкам меня засекли, поняли, что я военная. Не догнали! Мы с Марысей дали такого деру, что ой-е ей! Это девочка у нас работала, чешка, в посудомойке.

— Спасибо. — Мама села за стол напротив дочери. — Ну рассказывай потихоньку… Как получится, можно кусками. Какая теплая кофта, и цвет, и отделка подобраны не без благородства… Редкое сочетание цветов.

— Еще бы не теплая — настоящая ангора! А светло-серое и темно-фиолетовое действительно гармонируют. Я как издали увидела эту кофту в руках у торговки, так и кинулась в самую гущу!

Помолчали.

— Долго рассказывать, мамочка…

— А мы не спешим.

— И долго и коротко. Я, как ты знаешь, была замужем, сейчас как бы вдова. Неродившийся ребенок так и не родился. Официально Адам пропал без вести, но попадание было прямое… Огромная бомба. А я не верю… Наши фотографии прилипли по краям воронки. Когда он отходил от меня, у него в руках была пачка наших фотографий… Кое-что я тебе посылала. Это главное, все остальное — детали… А потом пустота. Штурмовой батальон морской пехоты, из боя в бой… Много очень хороших людей, мамочка… кто-то погиб, кто-то остался где-то… У меня был комбат Ванечка, Иван Иванович, мой ровесник, настоящий отец-командир, его разжаловали, после того как мы взяли Севастополь, из майора в младшие лейтенанты… Что-то не то сказал какому-то московскому хорьку-генералу, который прибыл с проверкой… И наш комбат чуть не застрелился, спасибо, я вовремя вышла на балкон — сердце чуяло. Мы разместились там в гостинице, в которой останавливался Чехов…. Потом Сандомирский плацдарм, госпиталь, работа с Папиковым.

— А что это за плацдарм? У нас особо не распространялись, хотя я по радио что-то слышала.

— Это в Польше, ма. Домбровский угольный бассейн, там была бойня страшная, но мы были в сравнительном тылу… Госпиталь большой, армейский. Это у меня здесь фамилия редкая — Домбровская, а в Польше это целая область. Девчонки в госпитале меня дразнили: «Домбровская, это не твое княжество?» А я отвечала: «Не княжество, а графство». С Папиковым мы познакомились случайно, госпиталь был в фольварке с огромным парком, и там двое наших поймали пленного немца, и один из них хотел убить его саперной лопаткой. Говорит: «Война кончается, а на моем счету еще ни одного фрица». Ну я им помешала. И тут Папиков. С тех пор я работаю с ним. Человек специальный, как говорит про него наш начальник госпиталя: «Таких делают штучно и не каждые десять лет».

— Да, Надя рассказывала, он большая величина в хирургии, и ее муж Карен так говорит, а ему я верю. Тебе учиться надо, дочка. Надя уже выучилась, работает заместителем главврача по кадрам.

— Это на месте того дядьки, которого я сеткой по голове?. Которого ты потом выхаживала?

— Да. Умер в прошлом году.

— Насчет Нади понятно, — с усмешкой сказала Александра и легонько постучала костяшками пальцев по столу. — Я давно подозревала, что она стукачка…

— Ну это ее дело, — сказала мать. — А тебе надо учиться, ты обязана окончить институт.

— Ма, мне надо работать, я старая….

— Какие глупости! — вспыхнула мама. — Ты должна ради меня, а главное, в память об отце. Ты обязана! Поклянись!

— Ма, да ты что?!

— Поклянись, или я встану перед тобой на колени.

Александра растерялась и медлила.

Еще секунда, и Анна Карповна опустилась перед ней на колени.

— Поклянись!

Александра так перепугалась, была в таком смятении, что и сама не поняла, как тоже оказалась на коленях.

— Клянись: «В память о моем отце и, уважая просьбу моей матери, клянусь, что окончу медицинский институт».

— К-клянусь…

— Не так… полностью! — Никогда в жизни не видела Александра свою мать такой властной, такой непреклонной.

— В память о моем отце и, уважая просьбу моей матери, клянусь, что окончу медицинский институт.

Они обнялись, заплакали и поднялись вместе, помогая друг другу.

— Ты должна выйти в люди и ради себя, и в память о наших жизнях…

— Папиков то же говорит…. Они с начальником госпиталя даже хотят втолкнуть меня сразу на третий курс.

— А разве это возможно?

— Для них возможно.

— Дай Бог!

— Сейчас мы все прикомандированы к нашей больнице, то есть госпиталю, в резерв. Но это временно. Папиков говорит, что Москва собирает кадры со всей армии. Они ждут назначений, наверняка больших. Иван Иванович — генерал-лейтенант, Папиков и Горшков — генерал-майоры. Их все знают, и они знают всех. Папиков говорит, что Наталья — это его жена — и я должны быть всегда при нем. А с сентября он отдаст меня в мединститут на третий курс со сдачей хвостов экстерном, в порядке исключения.

— Неужели он сможет?

— Сможет. Эти люди в самом первом ряду высших профессионалов. Папиков почти бог за операционным столом… Перед войной сидел.

— Господи, за что же в нашей стране так не любят лучших?! Хорошие люди твои начальники.

— Очень, мамочка! Мне крупно повезло. Институт — это решено, но главное для меня — разыскать Адама. Мне надо съездить туда, где разбомбили наш госпиталь. Там большой поселок, мало ли что….

— Он бы давно откликнулся.

— Как тебе сказать, ма? За годы войны я таких чудес навидалась и про такие чудеса наслушалась, что теперь точно знаю: всякое могло случиться… В любом случае, пока я туда не съезжу, не успокоюсь хоть как-то….

— Но не сейчас ведь?

— Сейчас меня никто не отпустит. Демобилизуюсь… Весной, наверно…

Через месяц Папикова назначили или, как говорилось, «избрали» заведующим кафедрой в медицинский институт, а Наталью и Александру он забрал с собой лаборантками, всех троих, естественно, демобилизовали. На один день Папиков и Наталья съездили в Уфу поклониться праху его матери. Вернулись честь честью и начали осваиваться на новом месте. Папиков читал лекции и до войны в Ленинградском мединституте, и после войны в Пражском университете, так что эта работа была ему не в новинку, к тому же он оставался действующим хирургом, а Наталья и Александра — его операционными сестрами. Таких, как Папиков, тогда в Москве было несколько человек, и все они пользовались особым положением, ими никто не командовал и тем более не помыкал, а самое главное — их высоко ценили профессионалы. Одного их слова иногда было достаточно, чтобы открылись очень тяжелые двери.

Среди студентов мединститута было много бывших фронтовиков, некоторые до сих пор ходили в гимнастерках, галифе и в сапогах: кто с пустым рукавом, кто с одним глазом, а кто и на одной ноге.

Ираклий Соломонович пока завис, остался работать в госпитале замом по тылу, а Ивана Ивановича назначили заместителем наркома здравоохранения СССР. Как-то они собрались и отпраздновали новые назначения и дали слово не забывать друг друга. Папиков договорился с ректором о том, что «одну из лучших операционных сестер Советского Союза» возьмут с осени сразу на третий курс, а пока ей определили «хвосты», дали книги и она начала заниматься.

В апреле всех троих, Папикова, Наталью и Александру, ждало неожиданное событие: во всех газетах были напечатаны списки награжденных фронтовиков, где значились и Александра Домбровская, и Наталья Мелихова, и Александр Папиков с их фронтовыми должностями и званиями. Маленький генерал с покатыми плечами выполнял обещание. Это Александра и Папиков поняли сразу. Правда, для Александры вышел еще и конфуз перед своими: самый большой орден — орден Ленина — оказался у нее, а не у Папикова, что было бы и понятно и справедливо. В те времена, как и во все другие, почет и позор, хвала и хула раздавались по разнарядке. По разнарядке и награждали, и казнили. Например, задолго до описываемого времени пришла на Соловки разнарядка расстрелять несколько десятков человек. Ночью их расстреляли, а будущий академик Дмитрий Сергеевич Лихачев спрятался среди штабелей дров и остался жив, что и описал в своих воспоминаниях. По разнарядке маленький генерал, как сказал бы Ираклий Соломонович, «выципил» три ордена: Ленина, Боевого Красного Знамени и Красной Звезды. Орден Ленина изначально был предназначен для Папикова, но «спецы» объяснили, что Папикову его дать нельзя: у него судимость по политической статье, а тогда надо давать и начальнику госпиталя, и другим людям похожего полета. Начнутся разговоры, зависть, пойдут круги, то да се… А вот если отдать его медсестре Домбровской, то никто не ворохнется. Во-первых, она из трудовой семьи, во-вторых, прошла тяжелейшие бои со штурмовым батальоном морской пехоты, в-третьих, у нее уже есть три ордена, а самое главное: кому нужна медсестричка, ну кто ей позавидует? Разве что другая медсестичка. Таким образом, Александре достался орден Ленина.

Награды вручали на общеинститутском собрании. В тот год награждали многие сотни людей, и делалось это на местах.

— Товарищи, к нам в институт пришли фронтовики, чьи заслуги известны. Они пришли, а награды еще догоняют их, — начал ректор, — и вот мне выпала высокая честь по поручению партии и правительства вручить эти награды. Еще до войны Александра Домбровская была удостоена ордена Трудового Красного Знамени, а в войну Боевого Красного Знамени, Красной Звезды, медали «За отвагу», медали «За освобождение Праги», и вот теперь высшая награда Родины — орден Ленина. Домбровская воевала в легендарном севастопольском штурмовом батальоне морской пехоты, на Сандомирском плацдарме, в Праге…

Награждали в войну и в первое время после войны шедро, но настоящие фронтовики знали, что это бывает, если сказать мягко, «не всегда справедливо». Как говаривали на фронте: «Чем ближе к писарю, тем больше наград…».

Так что поначалу, когда ректор только произнес фамилию никому не известной медсестры Домбровской, притом довольно красивой молодой женщины, стоящей на сцене, многие фронтовики усмехнулись, а когда ректор сказал, что она прошла путь со штурмовым батальоном морской пехоты, ухмылки тут же стерло с их лиц. Все понимали, что там, где люди идут из боя в бой, «блат» не пляшет, до него просто никому нет дела. Когда ректор вручил орден Александре, зал потрясли аплодисменты. Никогда, ни до, ни после, Александра не слышала ничего подобного в свой адрес. Маленький генерал выполнил свое обещание, но это не радовало Александру. Орден радовал, а вот от того, что он был напрямую связан с маленьким генералом, ей было не по себе.

Прежде мама восхищалась Сашенькиными наградами, говорила: «Отец был бы счастлив», а новый орден ей не понравился. Прежние ордена Анна Карповна гладила, а к этому даже не прикоснулась. Посмотрела и сказала: «Терпеть лысого не могу». На ордене был барельеф вождя всех народов.

— Так что, не носить? — спросила Александра с вызовом.

— Носи, еще как носи! Это я так, от бессилия…

Дочь обратила внимание, что с годами, а матери было уже за шестьдесят, в ней стало иногда вспыхивать негодование, какая-то гордыня, иногда даже отдающая спесью. Это так непохоже на прежнюю маму, что Caше было странно и не очень приятно видеть и слышать все это.

— Ты должна получить высшее образование, должна стать человеком, чтоб они все знали свое место. Большим человеком!

— Ма, что ты говоришь? Зачем мне быть большим человеком? Начальником, что ли? Врачом я согласна, а кем еще?

— Ну хоть профессором в крайнем случае! — При этом глаза мамы загорелись таким яростным светом, что было понятно — она не шутит. Все это глубоко выстрадано и выношено ею, только она все прятала до поры до времени, все держала в себе, а сейчас силы уж не те, вот и выплескивается наружу… «Змири хордыню, доню», — говорила мама Сашеньке, когда та была маленькая, а сама, выходит, не смирила, значит, это не так просто.

Лет через сорок, когда уже бушевала перестройка,[7] Александра Александровна как-то подошла к стоянке такси у своего дома на Комсомольском проспекте. Подкатила машина, но Александру опередил какой-то парнишка лет шестнадцати, открыл дверцу и громко спросил водителя: «Шеф, за два „лысых“ до чучела дотрясешь?» Водитель согласился, и они отъехали, а Александра целый день не могла понять сказанное мальчишкой, пока не вернулась вечером домой и не спросила внучку.

— Ба, ну чего тут непонятно? Он спросил: «За два рубля до памятника Марксу довезешь?» Возьми рубль. — Она подала ей металлический рубль. — Посмотри, Ленин-то лысый, вот он и спросил.

— Спасибо, Аня. Боже, как время летит и все меняет! — засмеялась Александра Александровна. — Твоя прабабушка Анна Карповна тоже так его называла, а вы с ней похожи как две капли воды!

VII

4 июня 1947 года температура воздуха в Москве опустилась до нуля градусов и выпал снег. Зато в июле жара стояла африканская. Асфальт плавился под жгучим солнцем, и на проезжей части улиц в центре Москвы вырисовывались черные следы автомобильных шин, а гужевой транспорт днем не пускали в центр, потому что лошади оставляли на асфальте следы копыт. В стоячем знойном воздухе пахло гудроном — этот запах был самым стойким и как бы подавлявшим все другие запахи, хотя и других было много. Например, у многочисленных тележек с газированной водой пахло апельсиновым и вишневым сиропом, правильнее сказать, эссенцией, которую продавщицы в залапанных белых халатах скупо наливали в каждый следующий граненый стакан, прежде чем нажать на ручку сифона и наполнить его шипучей, пузырящейся водою, такой желанной на этой жаре! А от лоточниц мороженого, которые носили тяжелые фанерные лотки на перекинутых за шею ремнях, пахло молоком и горной свежестью тающего льда. Когда лоточницы становились «на точку», то подставляли под лотки легонькие козла с брезентовой столешницей, а сняв тяжесть, каждая женщина потом еще долго вертела шеей, восстанавливая кровообращение. Торговали с лотков и пирожками, и папиросами. Словом, жизнь в столице кипела. За два года после войны Москва прибрала почти все разрушенное, даже кладбище сбитых самолетов осталось всего одно — в Ховрине.

В Москву тянулись люди со всей страны, старались зацепиться в столице изо всех сил, смиряясь и с теснотой, и с обидой. К лету 1947 года население Москвы, по сравнению с довоенным, увеличилось почти на полтора миллиона человек и перешагнуло пятимиллионный рубеж. По вечерам в парках гремела танцевальная музыка — иногда крутили пластинки, а чаще всего играл духовой оркестр. На танцплощадках пахло духами, пудрой, одеколоном, там, казалось, сам воздух был напоен страстями, весельем и отвагой. Время от времени вспыхивали короткие драки. Короткие потому, что с ними научились правильно бороться: как только начиналась драка — тут же замолкала музыка, и получалось так, что драчуны оказывались не против друг друга, а против всех, во вред всем. Среди кавалеров на танцплощадках было много совсем молоденьких безусых, но были и фронтовики при орденах. За ордена еще платили от пяти до двадцати пяти рублей, в зависимости от статуса ордена. Платили и за ранения; как почетный знак отличия носили специальные нашивки. Легкораненые — красные, тяжело — золотые. Орденоносцы имели право на бесплатный проезд раз в году в любую точку страны на поездах и пароходах в оба конца, а в трамвае они могли ездить бесплатно круглый год. В ходу еще были красные тридцатки, почему-то эта купюра запомнилась всем, кто имел дело с деньгами до декабрьской реформы 1947 года. В те дни люди больше всего ценили хорошую еду, а одежда, мебель и прочее были на втором плане. К богатству и «богатеньким» большинство относилось с брезгливым презрением: война научила многих отличать подлинные ценности от мнимых, все понимали, что нажились на войне только безусловные негодяи. Больше денег ценились карточки, как продовольственные, так и промтоварные. Деньги еще не стали как бы настоящими деньгами, и люди старались не тратить копейку на виду, жили скромненько. Возникший в последний военный год духовный подъем нации пока еще не иссяк, но шел на спад.

Среди личных житейских соображений люди думали и об общем: «Неужели и в этом году будет неурожай?!» Все знали, что на Украине, на юге России, в Поволжье и в Черноземье голод, но говорили об этом шепотом и то только между своими.[8]

Минуло всего два года, как отпраздновали Победу, и не то чтобы стали ее забывать, а сначала как бы не упоминать всуе, вроде из добрых побуждений. Прославившиеся в войну командующие были отосланы из Москвы кто куда, как говорилось, «на новое место работы», хотя все понимали — в почетную ссылку. Правильно истолковав такой сигнал высшей власти, отсидевшиеся в тылу начальнички всех рангов и уровней, все напористее не подпускали фронтовиков к рычагам управления. Все громче раздавались их голоса: «Хватит жить былыми заслугами!» Сначала отменили нашивки за ранения, следом — оплату за ордена, а там и день победы стали писать с маленькой буквы, по аналогии с написанием в Указе, опубликованном в газете «Известия».[9]

Лишь к июлю 1947 года Александра собралась поехать в поселок, где когда-то было выдано ей свидетельство о регистрации брака с Домбровским Адамом Сигизмундовичем, поселок, вблизи которого был их ППГ третьей линии, замаскированный в оврагах, в то место на земле, где началось для нее все самое главное в ее жизни, едва началось и внезапно закончилось… Не стало у нее Адама, и усатый К. К. Грищук перевез ее, как истукана, к месту новой дислокации вверенного ему госпиталя.

Ко времени отъезда в поселок Александра освоилась на кафедре Медицинского института, в который ее должны были зачислить студенткой в конце августа, и даже начала готовиться к сдаче «хвостов» по общеобразовательным дисциплинам. Заведующий кафедрой Папиков скрепя сердце дал своей лаборантке отпуск на семь дней:

— Опасно, Саша. Голод, урки…

— Не опасней, чем на фронте, — буркнула в сторону Александра.

— Как сказать! — расслышал ее Папиков. — На фронте все ясней: и враги, и друзья. Там четкая линия: свои — чужие. А здесь вроде все свои на первый взгляд…

Деловой Ираклий Соломонович от поездки не отговаривал, а только снабдил Александру шоколадом, галетами, чаем, колотым сахаром, американским сухим молоком в крохотных брикетиках.

— Я даю все легенькое. Такое не пропадет, а сил добавит. И еще бумажку тебе выписал на всякий случай. — Горшков вручил Александре удостоверение на бланке госпиталя, из которого следовало, что податель сего, Домбровская Александра Александровна, направляется Н-ским госпиталем Москвы в такую-то область и такой-то поселок «для ознакомления на местах с опытом боевой славы»… Чьей славы и для чего понадобилось «ознакомление», из бумаги было не ясно, зато стояла внушительная подпись: генерал-майор И. С. Горшков — и круглая печать с гербом.

— Зачем мне это? — удивилась Александра.

— Мало ли! Спросят, а у тебя есть, — ответил Горшков точь-в-точь, как бывало говаривала ее мама по-украински: «Спросять, а у тоби исть».

Всемогущий Горшков обещал «устроить» ее на прямой поезд, следующий через станцию Семеновка, а там и до поселка рукой подать: всего двадцать пять километров.

— В крайнем случае пешком дойду! — порадовалась Александра.

В дорогу собирались очень тщательно.

— Я тебе пояс сошью, — сказала мама.

— Какой пояс?

— Нательный. Мне такой Сидор сшил, когда я с тобой бежала из Севастополя.

— Ой, мамочка, мы про этого Сидора опять забыли! А ты еще до войны обещала рассказать: откуда взялась у нас фамилия Галушко?

— Расскажу-расскажу, — смутилась мама, — вот вернешься, и расскажу. А пока давай шить, давай собираться.

Александра не стала настаивать на своей просьбе. Она ведь тоже пока не рассказала маме о своей находке в пражской больнице для бедных — медицинской карточке на имя Марии Галушко и о том, что в Пражском университете ей сказали, что в двадцатые годы там училась Мария Мерзловская и скорее всего уехала из Праги в Париж. Почему она не рассказала об этих столь важных фактах маме? На этот вопрос у Александры был лишь один ответ, даже ей самой непонятный: почему-то… Почему-то не рассказала, а почему, Бог его знает! Не раз хотела, не раз порывалась и всякий раз останавливалась, словно перед незримым барьером… оправдываясь перед собой тем, что не хочет волновать маму раньше времени. А что, собственно, должно произойти, чего она ждет? Трудно объяснить малообъяснимое… Она слишком верила, что найдет Марию, она чувствовала эту веру всей душой и как бы не хотела ее спугнуть. Сейчас, когда мама невольно заговорила о Сидоре Галушко, Александра подумала: «Вот вернусь из поездки, мама расскажет, и я расскажу обязательно…».

Окно в потолке их «дворницкой» давно замело пылью, но Александра не стала его протирать нарочно: сквозь пыль солнце грело не так горячо, и даже в очень жаркие дни в их просторной комнате с деревянным ларем у дверей и толстой, теперь уже не голубой, как в прежние времена, а кремовой трубой парового отопления, ведущей прямо из кочегарки, было вполне комфортно.

Анна Карповна сшила для дочери нательный пояс на трех пуговичках, широкий, с несколькими карманчиками и большими карманами, в которые поместилось много всякой всячины, под широким платьем эти карманы не бросались в глаза.

— И носить легко, — улыбнулась мама, довольная своей работой. За годы войны Анна Карповна, конечно, сильно сдала: черты лица ее стали грубее, резче, волосы поседели почти по всей голове, а не только на висках, как было до отъезда Сашеньки на фронт, но глаза сияли как прежде — карие, с легкой раскосинкой светоносные мамины глаза.

— Спасибо, мамочка! — Александра наклонилась над сидевшей на табуретке мамой и поцеловала ее в седой висок.

Сначала Александра думала ехать в форме и при орденах, а потом они с мамой решили, что лучше ей одеться в простенькое гражданское, и главное — не забыть взять мамину стеганку, хотя и старенькую, но теплую: днем жара, а ночью бывает зябко, особенно к утру, а дорога непредсказуема… У всех мам первая забота накормить и обогреть дитя, пусть даже и великовозрастное, — Анна Карповна не была тут исключением.

Война окончилась, но движение пассажирских поездов все еще не наладилось. По прежним, мирным временам ехать от Москвы до Семеновки было часов восемнадцать, а Александра сошла с поезда только на третьи сутки. Теснота и жара настолько измотали ее, что Александра едва держалась на ногах. Так казалось, пока она не вышла из битком набитого общего вагона, наполненного такими тяжелыми, такими изнуряющими запахами несвежей одежды, пота, табачного перегара и всего прочего, что присуще вынужденному скоплению людей в коробке из железа и дерева на колесах, да еще в жару, да еще под чей-то заливистый храп, под гогот играющих в карты урок, под вопли младенцев, не способных уснуть в этой жаре и вони.

Боже, а как хорошо, оказывается, стоять на земле, видеть небо над головой в перистых облачках, дышать пусть и напоенным запахом пропитанных смолою шпал, но все-таки вольным воздухом! Как приятно видеть невдалеке одноэтажное зданьице станции с косо висящей надписью «Семеновка» — голубой масляной краской по ржавому куску листового железа.

«Прямо не могут повесить! — с раздражением подумала Александра. — Почему-то в той же Чехии каждая вывеска — прямо, а у нас все наперекосяк!»

Станция была маленькая, поезд стоял всего три минуты, а когда дежурный по станции дал отмашку и состав отошел, полязгивая буферами, постукивая на стыках блестящих рельсов блестящими ободами стальных колес, Александра приободрилась еще больше: она ведь почти у цели, двадцать пять километров — чепуха, в крайнем случае пешком дойдет. Пешком-то пешком, но можно и спросить.

— Скажите, пожалуйста, — остановила она поровнявшегося с ней невысокого, грузного дежурного по станции с засаленным желтоватым флажком, обмотанным вокруг древка, — а как мне до поселка добраться? — и она произнесла название поселка.

Хотя было еще утро, но солнце шпарило вовсю. Полный, словно налитой, мужчина в форменных темно-синих суконных брюках и серой рубашке с погончиками, в фуражке, на которой красовалась латунная эмблема железнодорожников, но почему-то в открытых сандалиях на босу ногу: толстомясые ступни буквально продавливались под кожаными ремешками, — остановился, вытер тыльной стороной пухлой ладони пот с серого, одутловатого лица, взглянул на Александру в упор узенькими, заплывшими глазками и вдруг сказал:

— Думаешь, люди голодуют, а этот разожрался, как хряк? Не, доча, хворый я…

— Почки? — утверждающе спросила Александра.

— Тю, а ты откуда знаешь про мои почки? — удивился дядька, видимо, свято уверенный, что больные почки на этом свете только у него одного.

— Вижу. Медвежьи ушки заваривайте. Можно корень солодки. А сейчас земляника пойдет, и ягоды, и лист, — все вам хорошо.

— Спасибо, доча. Ты врач или знахарка?

— Фельдшер я. Военный фельдшер.

— Хм… да… — Дядька посмотрел на нее с благодарным интересом и, помолчав, добавил: — А до жмыхового завода, где тот поселок… Ты пойди на товарную. Вон, видишь, машины разгружают? Это с поселка. Гля, вохра[10] стоит с винтовками — ты за оцепление ни-ни, близко даже не подходи. Они, гады, пристрелят со скуки, за здорово живешь, скажут, жмых скрасть хотела, или заарестуют — вполне.[11] За кусок жмыха можно десятку схлопотать, а за попытку — пять лет лагеря. Ты подожди в сторонке, когда кто машиной отъедет. Вон, видишь, колонка, они к колонке подъезжают воду в радиатор залить, сами умыться. Скажи, Дяцюк послав — никто не откажет.

— Ой, дяденька, дай Бог вам здоровья! А что сказала — заваривайте и пейте как можно больше.

— Спасибо, доча. — Дядька пошел к обшарпанному домику станции, а Александра двинулась по указанному им пути. До товарной станции, куда ее послал Дяцюк, было метров триста, вроде еще далеко, но уже явственно долетавший оттуда запах подсолнечного жмыха напомнил Александре, что она давно ничего не ела. «И не ела, и не спала, и не мылась… Ладно, доберусь до поселка, можно и еще потерпеть».

Пока Александра шагала к стоявшей на отшибе чугунной водопроводной колонке, от товарной станции, где так вкусно пахло жмыхом, подъехала к колонке бортовая полуторка. Из кабины вылез здоровенный парень, снял рубаху и, не видя приближающуюся к нему Александру, одной рукой стал накачивать рычагом воду, а второй мыться.

Господи, как позавидовала ему Александра!

Подойдя к колонке, она смело убрала руку парня с рычага.

— Мойся двумя руками!

Парень выпрямился и предстал перед Александрой во всей красе: это был высокий ширококостный юноша, про таких говорят «мосластый», его серые, светлые на солнце глаза смотрели на незнакомку хотя и с некоторым удивлением, но спокойно.

— Лады, спасибо, качай!

Александра стала качать искрящуюся на солнце воду из глубины, а парень радостно мылся, набирая воду в свои огромные, составленные одна к одной ладони.

— Меня Дяцюк послал. До жмыхового завода довезешь?

— А у тебя деньги есть? — выпрямляясь, спросил парень.

Александра бросила рычаг колонки, повернулась к парню спиной и полезла за пазуху.

— Эй, не надо! — тронул он ее за плечо. — Это я так, с жары одурел. Садись, довезу.

Александра поднялась на высокую приступку кабины, села на горячее брезентовое сидение.

Некоторое время ехали молча. Когда шофер притормаживал, из кузова наносило ветром сладкий запах подсолнечного жмыха.

— Вкусно у тебя пахнет.

— Вкусно. Да того жмыха осталось — кот наплакал. Завод фактически не работает.

— Голод? Неурожай?

— Говорят, так. А по мне, то все брехня. Семечкина взяли — вот в чем вопрос.

— А кто этот Семечкин?

— Ты что?! — Шофер взглянул на нее так, как будто она с луны свалилась. — Семечкин — директор. На нем все держалось и в заводе, и в поселке. Он и отца моего и меня от тюрьмы спас, а потом меня в шоферы отдал. Мы с отцом как с фронта вернулись…

— Ты был на фронте?

— А где ж я был? Ты че? Мы с папкой в одной батальонной разведке четыре года…

— Фронт? — отрывисто спросила Александра.

— Че?

— Какой фронт, спрашиваю?

— А-а, Четвертый Украинский.

— Командующий?

— Ну Петров.

— Правильно, генерал Петров. А где ты был в начале мая сорок четвертого?

— Сапун-гору штурмовал. Седьмого к вечеру мы ее взяли. Наших полегло — жуть…

— Да, дурацкий был штурм — лобовой, — жестко сказала Александра.

— Лобовой, — подтвердил парень.

— Седьмого вы взяли Сапун-гору, а девятого на рассвете мой батальон переправился через Северную бухту и захватил порт.

— Так то морячки взяли порт на фрицевских гробах — у нас про то все слыхали. Ты че мелешь? То морячки…

Александра протянула шоферу руку и представилась:

— Военфельдшер штурмового батальона морской пехоты Александра Домбровская.

— Да ты че? — Он бережно взял ее ладонь в свою лапищу, подержал недолго. — Младший сержант Петр Горюнов. — Он даже отпустил баранку и чуть не съехал с дороги в поле.

— Эе-ей! Мне еще до поселка надо доехать! — засмеялась Александра.

Солнце светило им в спину, по ходу полуторки, в кабине было прохладно, приятный ветерок обдувал их еще совсем молодые лица бывалых фронтовиков.

— А чего поля не засеяны? — спросила Александра.

— Нечем их было засевать. Все зерно, даже семенное, вывезли из колхозных закромов, да и у людей все поотнимали в прошлом годе. Это наши жмых подъедают — благодать, а другие с голоду пухнут. Председателей колхозов пересажали. У нас в поселке мужик был жох, председатель — самый лучший в районе. Одноногий, а все равно взяли. Их с Семечкиным зараз и еще*…[12]

— Лучше ты мне не рассказывай, — прервала его Александра.

— Рассказывай не рассказывай — все одно. Сила солому ломит, дурная власть — народ гнет.

— Эй, ты полегче! А вдруг я стукачка?

— Я разведчик, у меня глаз-алмаз. Ты не стукачка, ты морячка. А к нам чего?

— В загс, справку надо взять об одном человеке.

— А-а, справка — дело хорошее! Если ночевать негде, ты приходи к нам с папаней. Приходи смело. У нас дом пустой, мамка и сеструха померли. Мы тебя не обидим, не думай.

— Если надо, я сама кого хочешь обижу.

— Ну ты точно морская пехота! — засмеялся Петр. — А мы Горюновы, тебе любой покажет наш дом.

— Спасибо, может быть, и приду. Притормози, кажется, я приехала.

— Да ты че? Тут одни овраги, а до поселка еще четыре километра.

— Знаю, что овраги. Здесь в сорок втором мой госпиталь стоял, хочу глянуть.

— Я долго ждать не могу, у меня еще одна ездка.

— А ты и не жди. Поезжай. Пешком дойду.

— Приходи, если че! — крикнул, трогаясь с места, Петр, и его машина с высокими бортами покатила к поселку, оставляя за собой легкие облачка пыли.

Вот они, на всю жизнь запомнившиеся ей купы деревьев вдоль заросших бурьяном оврагов, а справа поле, то самое, где ей было так пронзительно счастливо с Адамом. Где-то там, под деревьями, должны быть маленький песчаный карьер и озерцо, где когда-то они с Адамом так весело купались. Господи, как ей хотелось искупаться сейчас! Такая она была липкая и противная сама себе от дорожной грязи.

«Ой, вон тот самый песчаный карьер и озерцо! И мошка вьется над водой, как пять лет назад. А вон и кривая береза, под которой мы сидели с Адамом. В моей жизни все другое, а здесь ничего не изменилось, как будто замерло… И вокруг ни души — грех не искупаться…»

Александра разделась донага, с особым удовольствием она сняла небольшой пояс с карманами, полными припасов. Шоколад Ираклия Соломоновича даже сквозь обертку подтаял, и карманы, в которых он был, стали темно-коричневыми, а на бедрах Александры проступали радужные, наверное, сладкие пятна. Воды в озерце было чуть выше колена, Александра вошла в нее с наслаждением, медленно-медленно. Сначала села, а потом и полулегла, опираясь руками на крупичатый чистый песок. Мыла у нее не было, и она захватывала песок горстями и обмывала им тело. Через много лет она где-то прочла, что точно так же моются песком бедуины в Сахаре, даже и без воды — одним песком. Очень хотелось вымыть голову, но она боялась, что потом не сможет хорошенько расчесать волосы, — и все-таки решилась: расплела уложенную вокруг головы косу и — была ни была — окунулась с головой! Вода была очень мягкая, и распущенные волосы прекрасно промылись. Потом она выстирала косынку, бросила ее на бережок, на травку. Господи, хорошо-то как! И всего-то человеку надо — вымыться с дороги! Потом Александра еще долго лежала в воде, бездумно смотрела на отражение кривой березы, кустов, кленов. Подняла голову к небу — высокому, чистому, вечному небу, от взгляда на которое в каждой живой душе обязательно происходит как бы прилив энергии и постижение того, что не постичь умом. Вот оно, самое главное для нее место на всей земле: перелесок, озерко с крупичатым песком, кривая береза… Вскоре К. К. Грищук увез их в поселок, в загс. Вот-вот и она доберется до поселка… Какая красивая женщина была начальница загса, и какой смешной белобрысый у нее внучонок, которому Грищук оставил под кустом сумку с продуктами. А там, за спиной, за деревьями, поле, где были они с Адамом…

…высокая трава, плотным кольцом окружавшая ложе, делала их совершенно невидимыми в поле. И зря Грищук смотрел в бинокль, искал их, чтобы отправить Адама в штаб армии, а если бы нашел тогда и отправил бы, наверное, и сейчас тот был бы жив и с нею…

В их травяном раю было так хорошо, что уходить не хотелось. Солнышко грело, бурьян и трава стояли по стенкам примятой ими чаши высокие, плотные. Душистый воздух внутри их убежища так прогрелся, что они, молодые, горячие, исполненные жизненных сил и желаний, нежились поверх своей одежды в чем мать родила.

Как сладко пахли увядшие травы, какой у них, оказывается, тонкий и печальный запах надломленной, уходящей жизни! А под высокой травой еще зеленела травка, смелая, как будто и не ждала холодов. А каким простором и вечностью веяло от полыни!

…и еще она вспомнила, как задремала в своем домике-грузовичке и ей приснился сон: стоит она во всем рваном, с голыми плечами, в каком-то глухом дворе, окруженном серыми стенами с потеками дождя, и вдруг одна стена двинулась на нее — и ей не спастись, не уйти… она хочет крикнуть и не может…

«Пора собираться, — подумала Александра. — Сейчас увижу овраги, ту проклятую воронку, к краям которой прилипли когда-то наши фотографии, — и в поселок к начальнице загса, она все вспомнит, эта красивая женщина. Она мне все расскажет, скоро…»

Александра поднялась из воды, выжала волосы и шагнула на бережок, поросший гусиными лапками. Потом она долго, терпеливо расчесывалась. Волосы промылись замечательно, и вообще как это чудесно — искупаться после такой долгой дороги! Надела все чистое, даже платье — серенькое, льняное, пусть и неглаженое, ничего, скоро обвисится, такое легкое, такое холодящее, еще довоенное платьице. Жаль только, нательный пояс оставался нестираным, но тут уж ничего не поделаешь. По тропинке от озерца она прошла к кривой березе, нежно обняла ее обеими руками…

…ствол березы был наклонен едва ли не параллельно земле, видно, березку ударили танком или тягачом, она надломилась, покосилась, но удержалась корнями в земле и начала расти не вверх, как все соседки, а в сторону. Рана быстро затекла, образовался бугорчатый нарост, и жизнь в березке пошла своим ходом.

— А ты крещеная? — спросил Адам.

Она молча расстегнула гимнастерку с чистым воротничком, и на обнажившихся ключицах, которые резко отличались от загорелой, обветренной шеи, свободной от ворота гимнастерки, на белой коже сверкнула тонкая серебряная цепочка. Александра вытянула скрытую меж сомкнутых лифчиком грудей часть цепочки с крестиком и поцеловала его. Адам тоже поцеловал ее крестик, плоский, легонький, а потом молча расстегнул еще несколько круглых металлических пуговок на ее гимнастерке и нежно, бережно, но уверенно стал целовать ее никогда не знавшие мужской ласки девичьи груди. Все поплыло у нее перед глазами, дыхание перехватило… Но вдруг надломилась березка, на которой они сидели. Александра удержалась на ногах, а Адам упал на бок. Она подала ему руку, помогла подняться…

Березка была все та же, но, конечно, гораздо толще, она давно приноровилась к своему изъяну и росла не вверх, а вширь. Погладив шершавую кору родной березы, приласкав ее бугорчатые наросты, Александра простилась с ней и пошла вперед, туда, где случилось самое страшное.

Она сразу узнала ту самую воронку от бомбы, в которой, видимо, сгинул Адам. Воронка сильно затянулась, стала гораздо меньше и так заросла бурьяном, что дна ее не было видно. Александра встала на колени, поцеловала землю на краю бомбовой воронки и тихо-тихо попросила Господа Бога:

— Господи, дай мне силы верить, что мой Адась жив и здоров на белом свете, и я его все равно найду!

Вдруг ее слуха коснулось какое-то движение впереди, за кустами. Александра встала на ноги и увидела приближающееся к оврагам стадо коров. За небольшим стадом шел глубокий старик, то был дед Сашка — сосед Глафиры Петровны, именно он принял у Адама коров, когда тот ушел в фельдшеры.

Коровы были тощие, но чистенькие и вполне бодрые на вид. Когда Александра подошла к стаду, они почему-то остановились без команды и смотрели на нее так, как будто хотели сказать что-то очень важное. Александра погладила ближнюю корову по плоскому плюшевому лбу, а корова лизнула в ответ ее руку шершавым языком. Как она смотрела на Александру своими печальными все понимающими глазами…

— Здравствуйте, — сказала Александра старику, — а напрямик я до поселка дойду?

— А че, перебреди Сойку, она счас мелкая. Мы дошли, и ты дойдешь. — Старик посмотрел на Александру внимательно и добавил: — Ты, видать, добрый человек, не каждого мои коровы так встречают! Иди, деточка, с Богом! — Он доброжелательно махнул маленькой темной ладошкой.

— Спасибо, дядя, большое спасибо! — и Александра направилась через поле к речке, перешла вброд мутную Сойку, а там и до поселка осталось рукой подать.

Хотя Александра и приезжала сюда в 1942 году, в день регистрации своего брака, но она ничего не запомнила: ни домов, ни улиц, ни комбикормового завода. В памяти ее остались только лица начальницы загса и ее белобрысого внучонка с шелушащимися лопоухими ушами и розовым облупленным носом. С внучонком ведь было связано очень важное — это он принес в красной коробочке круглую гербовую печать, государственно удостоверяющую, что Адам и Александра — муж и жена.

По одной стороне длинной поселковой улицы шла, казалось, нескончаемая стена из белого силикатного кирпича с колючей проволокой поверху, из-за стены тянуло сладковатым запахом подсолнечного жмыха, на невидимой Александре территории что-то изредка ухало, звякало, раздавались в основном женские и гораздо реже мужские голоса. «Вот это и есть их знаменитый комбикормовый завод, — подумала Александра, — большущий, он ведь и в войну был, а я и не заметила. На улице ни души — удивительно! Хоть бы бабулька какая попалась, спросить ее, где у них загс. Наверное, от солнца все попрятались — вон как лупит! А еще в этих местах бывает суховей — название ветра само за себя говорит, спасибо, сейчас его нет».

Поровнявшись с высокими, выкрашенными темно-зеленой краской железными воротами, Александра приостановилась в надежде, что из проходной выйдет охранник, но тот тупо смотрел на нее сквозь пыльное стекло маленького оконца. Странно, она на всю жизнь запомнила эту смутно очерченную физиономию за давно немытым стеклом, будку из силикатного кирпича, в которой сидел тот дядька, кусок забора за будкой, по верху которого шла колючая проволока в три ряда, ржавая, наверное, почти истлевшая, колючая проволока, такую тронь — рассыплется в прах, а острастку людям дает. «Господи, сколько кирпича, железа, дерева, бетона, собственных сил и всего прочего перевели люди на заборы. Наверное, если все сложить по всему миру, то из этих заборов можно было бы выстроить город на миллионы человек, дать жилье всем бездомным на земле… Сонный какой-то дядька, — подумала она об охраннике, — небось, всю войну так и просидел в этой будке. Господи, охраны скоро будет больше, чем людей, а толку — чуть! Дорогу спросить не у кого… — Не давая раздражению овладеть собой, Александра перевела размышления в другой ряд: — Да, где-то здесь этот загс, сейчас я найду его!» И опять вспомнила начальницу загса, красивую, чернобровую женщину с хорошим цветом лица, яркими карими глазами, белозубую. Вспомнила, как та дохнула полными губами на гербовую печать, со смехом звонко шлепнула ее на свидетельство о регистрации и молодо рассмеялась: «Эхма, давно молодых не расписывала, аж на душе радостно!»

Улица была такая длинная, что, отойдя метров на сто от ворот завода, Александра засомневалась: «А может, я иду не в ту сторону?» Оглянулась: за ее спиной, на противоположной от заводского забора стороне оставалось еще порядочное количество домишек, мимо которых она не проходила. Позади есть и впереди еще много. Она всмотрелась из-под руки и разглядела впереди большие дома и что-то наподобие площади. Подошла ближе — точно, площадь. Вон и скульптура вождя с указующим перстом: «Правильной дорогой идете, товарищи!» Такие указующие вожди стояли по всем городам и весям, где бронзовые, где бетонные, а где и из крашеного гипса, часто под затейливыми навесами, чтоб струи дождя не засекали святое искусство.

Александра решила идти к центру поселка. Скоро заводской забор из белого силикатного кирпича закончился, и домишки по улице потянулись с обеих сторон. Дорога была ровная, местами выкатанная до серого лоска, не очень пыльная, тем более на обочине, по которой шагала Александра. Домишки были почти игрушечные, как правило, чистенькие, свежевыбеленные. Александра подумала, что вот всего тысяча километров от Москвы, но во всем уже чувствуется юг, другая культура содержания жилья и обустройства человека. На юге без чистоты пропадешь, а вот у дядьки-охранника окошко сто лет немытое, сказано — казенное. Примерно об этом думала Александра, продвигаясь к цели своего путешествия. Идти было не так легко, как в первое время после купания в озерце, солнце пекло голову, даже под косынкой заплетенные в косу волосы давно высохли, а котомка за плечами и мамина фуфайка в руках с каждой минутой становились все тяжелее, все неудобнее, наверное, сказывались два дня и три ночи, проведенные в битком набитом вагоне почти без сна и воздуха…

— Александра! — вдруг остановил ее звонкий, молодой окрик.

Она вздрогнула и обернулась на голос.

— Александра, вот я тебе счас по попке! Ты почему у него отняла?!

В трех шагах от обочины, за невысоким, почерневшим от времени штакетником, на провисшей веревке молоденькая женщина развешивала во дворике свежевыстиранное белье — из-за латаной простыни была видна только ее голова с прямыми русыми волосами и высокая девичья шея, а внизу — босые ноги и еще две пары босых ножек. Увидев остановившуюся перед ее палисадником незнакомку, юная женщина смутилась, откинула с высокого лба русую прядь и миролюбиво добавила:

— Старшая сестра называется! Свою морковку быстренько схрумкала и еще у брата отняла!. Вы что-то хотели спросить? — Она приветливо улыбнулась Александре и, отодвинув простыню, вышла из-за нее — невысокого роста, стройная, полногрудая, в чистом голубом сарафанчике, правильнее сказать, бывшем когда-то голубым, а теперь голубовато-сером, простеньком, но очень идущем и к ее фигуре и лицу, в особенности к серо-зеленым чистым глазам.

— Я — Александра. Думала, вы меня окликнули.

— Нет. Вашу тезку! — засмеялась хозяйка. — Эй, выходи! — и она отвернула нижний край влажной простыни. — Выходи!

И тут из-за латаной простыни показались маленькие голенькие мальчик и девочка, оба зажмурившиеся, готовые зареветь. Сестра ловко толкнула брата в бок, и они тут же заревели в два голоса, размазывая по смуглым мордашкам горючие слезы. Девочка была поплотнее, а мальчик совсем худенький, но оба загорелые, крепкие.

— Александра, ох, провокаторша! — с наигранным негодованием в голосе воскликнула хозяйка. — А ну, тихо! К нам тетя в гости пришла. Заходите, пожалуйста, во двор. Чего мы будем через забор разговаривать? — С провинциальным гостеприимством женщина распахнула перед гостьей калитку, при этом ее серо-зеленые глаза смотрели на Александру с таким радушием и открытостью, что та невольно приняла приглашение.

— Спасибо большое. — Александра шагнула в этот дворик со странным чувством, словно в какой-то иной мир, в другое измерение, как в тридевятое царство тридесятое государство. Никогда прежде она не испытывала подобного леденящего душу волнения и безоглядной решимости, хотя что-то похожее было с ней в Севастополе во время рукопашного боя в Мекензиевых горах, когда штурмовой батальон морской пехоты пошел на прорыв к Северной бухте, чтобы потом форсировать ее на немецких гробах.

VIII

— Вы издалека?

Александра не услышала вопроса: две пары глаз Адама смотрели на нее снизу вверх с жадным интересом и любопытством.

Александра присела перед детьми на корточки, чтобы быть на одном уровне с ними — глаза в глаза.

Господи, у них глаза Адама, такие же эмалево-синие, чуть раскосые, печальные… И мальчик, и девочка улыбаются ей, а в глазах такая вселенская тоска, словно они прожили многие взрослые жизни… У них глаза ее Адася…

Преодолевая внезапно нахлынувшую дурноту, Александра медленно поднялась, с таким усилием, будто тяжкий груз навалился ей на плечи.

— Что с вами?! — едва расслышала она голос хозяйки. Хотела опереться хоть о воздух, схватилась за веревку, но та оборвалась, и все постирушки съехали на землю.

Хозяйка не дала Александре упасть, ловко поддержала за руку, а потом перебросила эту ее безвольную руку себе на шею, крепко обняла, подхватила за талию и повела в дом, почти понесла на себе.

…Когда Александра очнулась, то увидела прямо перед собой голубую спинку железной кровати, а на дальней стене продолговатой комнаты окошко с крохотной форточкой и прибитой на ней в край блестящей от долгого употребления кожаной тесемкой. Скосила глаза — на прикроватной стене висел коврик, написанный маслом на обратной стороне клеенки: Александра знала такие коврики. А с коврика смотрел на нее единственным синим глазом белый лебедь, с непропорциональной, причудливо изогнутой шеей, плывущий то ли по какому-то экзотическому пруду, то ли по луже, окруженной красными, желтыми, лиловыми цветами.

— Вы, видно, устали и на солнце перегрелись. Отдохните у нас, пожалуйста. — Оказывается, хозяйка сидела на табурете рядом с узкой железной койкой, на которой лежала Александра. — Может, воды?

Александра присела на койке, ступив босыми ногами на пол — значит, хозяйка успела ее разуть. Голова почти не кружилась. Александра пила поданную ей в алюминиевой кружке холодную воду и мучительно соображала, как ей быть.

Приветливое, милое лицо хозяйки дома уже не расплывалось пятном. Никогда в жизни Александра не падала в обморок и в душе не очень-то верила тем, кто падал, — считала, притворяются девушки, ломают комедию. А оказывается, и на нее нашлась управа. Кажется… оказывается… оказывается… кажется, она приехала… вечером возвратится с работы он… это его дети выглядывают из-за притолоки, а это его жена… красивая, и речь у нее такая чистая, и душа… И лучше ей, Александре, собраться с силами да побыстрей уйти…

— Пойду я потихоньку, — сказала она, приподнимаясь.

— Ни в коем случае! — усадила ее хозяйка. — На вас лица нет. Я вас не отпущу, мы не отпустим. — Она оглянулась на детей, ища их помощи. — Идите с тетей знакомиться!

Брат и сестра тут же безбоязненно предстали перед гостьей.

— Знакомьтесь. Тетю зовут Александра.

Маленькая Александра первая протянула ладошку — она видела, как люди знакомятся.

Александра привлекла девчушку к себе и поцеловала в голову, так несказанно, так сладостно пахнущую детской вольницей, напоенной запахами травы, придорожной пыли, красного солнышка и маминого молока, которое еще на губах не обсохло и источало ни с чем не сравнимый аромат.

— А это Адам. — Мать подтолкнула упиравшегося мальчишку. — Давай, Адька, давай. Он у нас такой стеснительный…

Александра крепко обняла сестру и брата, расцеловала в их замурзанные веселые мордашки с глазами, полными тоски и печали. Слезы безудержно хлынули у нее из глаз, и она ничего не могла с собой поделать…

Молодая хозяйка подумала, что если гостья плачет, значит, у нее были свои дети, а теперь нет… проклятая война. Чтобы не смущать гостью, она вышла в большую комнату, зажгла керосинку, поставила спасительный чайник.

— Я вам солью умыться.

Женщины вышли за порог, детишки следом.

Александра умылась, хозяйка подала ей чистое, выглаженное полотенце.

— Сейчас чайку попьем, вам сил прибавится. Меня Ксенией зовут, — представилась.

— Нет-нет! Я пойду. Скоро вернется с работы…

— Он не вернется, — прервала ее Ксения.

— Почему? — обомлела Александра.

— Оттуда так быстро не возвращаются. А по его статье, говорят, вообще не приходят: десять лет без права переписки.

— Адама арестовали! За что?

— Разве у нас важно, за что? Ни за что… Их с Семечкиным вместе взяли. Адам… А откуда вы знаете, что он Адам? — Глаза Ксении сузились, и она стала похожа на рысь перед прыжком на противника, угрожающего ее жизни.

— Знаю… За чаем поговорим, — потухшим, но решительным голосом сказала Александра. — Только разрешите мне отойти. — Александра вышла в маленькую комнату, постояла, потом сняла нательный пояс с припасами и возвратилась. — Тут есть всякое к чаю. — Она стала разбирать карманы нательного пояса, вытаскивая из них галеты, брикеты сухого молока, шоколад, сахар и складывая все на стол.

— Да мы не голодаем, что вы?! У меня и мама, и бабушка получают пайки, как учительницы. Такое богатство — что вы!

— Дайте детям шоколад, Ксения.

— Они у меня в глаза его не видели!

— Ну вот, а теперь видят. Можно, я дам?

Ксения утвердительно кивнула.

Шоколад был упакован американцами маленькими квадратиками, с пониманием того, что много съедать его не нужно.

Маленькая Александра смело подошла к тете, доверчиво открыла рот, и Александра-большая вложила в него освобожденный от обертки шоколадный кусочек.

Девочка скривилась и тут же выплюнула гостинец. Адам не принял участия в опыте, с него хватило оценки тетиного гостинца сестрой.

— Ой, прости меня, детонька, я же забыла, что он горький! — прижала руки к груди Александра-большая. — Это для летчиков и для моряков, — пояснила она Ксении.

— Значит, для нас с вами! — засмеялась та, подбирая с пола кусочек шоколада.

— Выбросьте его, Ксения!

— Еще чего! Сейчас я шоколадку ополосну, будет как новенькая!

С шоколадом тетя оконфузилась, зато галеты дети хрумкали с превеликим удовольствием, а сахар приняли с восторгом!

— Я чай завариваю с мятой и душицей, настоящего у нас нет, — сказала Ксения, разливая по чашкам.

— Какой пахучий! — похвалила Александра.

— Ма, гуля, — проговорила дочь.

— Только во двор, на улицу ни шагу!. Ой, простите меня, ради Бога, белье пойду подберу, совсем забыла.

— Я помогу вам.

Александра-большая связала порвавшуюся веревку морским узлом.

— А белье совсем не испачкалось, на травку ведь упало! — порадовалась Ксения.

В четыре руки они встряхнули, повесили постирушки, Александра обратила внимание, что Ксения без лифчика и на месте сосков выступают на истончившемся сарафане влажные пятна. Неужели она все еще кормит?!

— Вы до сих пор кормите? — спросила Александра нечаянно для самой себя.

— Кормлю. Скоро им по полтора года — все удивляются. А что делать? Вся моя жизнь теперь только для них, — просто, даже буднично ответила Ксения, и за этой будничностью стояла такая сила, что Александра почувствовала себя младшей перед умудренной опытом матерью двух детей.

Ксения проверила, хорошо ли закрыта калитка: закрыта надежно, и до запирающей вертушки детям не дотянуться.

Вернулись в дом. Молча сели пить чай.

— Берите шоколад, Ксения.

— Я его сто лет не ела. Какой вкусный! Горькенький — настоящий!

— А вы не знаете, где живет начальница загса? Красивая, чернобровая такая женщина.

Ксения ответила не сразу.

— Нигде не живет. Лежит на нашем кладбище. Вы знакомы?

Александра кивнула. За распахнутой дверью домика слышались голоса детей — для этого и оставили дверь открытой.

— А мы как раз в доме Глафиры Петровны живем. Это ее дом… И Алексей два года пролежал на той койке, где вы лежали. У меня мама и бабушка через два дома отсюда живут, а я с детишками здесь. Мы и до ареста Алексея здесь жили. Мама и бабушка помогали, конечно, и сейчас помогают. Они сначала не признавали Алешу… Считали, Алексей дурак, пастух, мне не пара, а потом, когда он ушел работать к Семечкину, когда мы расписались, они смирились. Алексей и роды у меня принимал, в нашем доме. Мама и бабушка ему помогали. Поняли, что он не Леха-пастух…

— Алексей?

— В общем, да, Алексей. Он лишь за три дня до ареста сказал мне, что его настоящее имя Адам. Тогда я только поняла, почему он попросил меня назвать наших двойняшек Адамом и Александрой… Вернее, насчет Александры поняла окончательно только сегодня — это в вашу честь. Наверно, он думал, что вы погибли. А фамилию свою настоящую не сказал, говорит, лишнее… Наверное, предчувствовал.

— Домбровский его фамилия.

— А ваша?

— Домбровская.

За дверью завизжали дети.

— Дерутся! — улыбнулась Ксения. — Сейчас я порядок наведу. Это кто тут дерется?! — вышла она за порог. — В чем дело, Александра? Ты почему обижаешь младшего брата и еще визжишь при этом, хитрюга! Отдай ему катушку — это его катушка! Вот так. И тихо! — улыбаясь, Ксения вернулась в дом. — Катушку из-под ниток он у меня выпросил, а она отняла. На пятнадцать минут старше, а хитрости будто на пять лет!

Никогда никому не завидовала Александра, а тут душу ее стеснило это тяжелое, постыдное чувство. Если бы у нее был ребенок… тот ребенок, не родившийся от Адама…

— Он о вас не вспоминал, но вы не обижайтесь, наверное, просто не успел. У него ведь была очень тяжелая контузия и полное выпадение памяти. Я его в овраге нашла, в сорок втором…

— А я, выходит, бросила его на произвол судьбы. Мы всем госпиталем искали после налета. Не нашли. Только на краю бомбовой воронки его левый сапог и наши с ним фотографии на ее стенках. Все решили — прямое попадание. Я ничего не соображала. Мы переезжали на новое место, был приказ. Меня увезли вместе со всем госпиталем. Потом была война, как один день. Не так давно я демобилизовалась. Приехала удостовериться. Я всегда чувствовала, что он жив. Опоздала…

Помолчали.

— От чего умерла Глафира Петровна?

— Угорела. А может, и не угорела. Кто знает? Так получилось, что, когда она услышала, что взяли Семечкина и моего Алексея да в тот же день председателя нашего колхоза Ивана Ефремовича Воробья, она стала сама не своя. Я хотела остаться у нее ночевать, но она прогнала: «Иди, Ксеня, иди с Богом. Главное теперь, чтоб ты с дитями осталась живая, здоровая — тебе их поднимать. Иди с Богом!» Очень мне не понравилось это ее напутствие, и глаза у нее при этом как будто смотрели уже далеко, мимо меня. А утром нашли ее на полу у двери… Дом полон угарного газа. И задвижка печи закрыта. Затопила она ночью, а был уже конец апреля, и никто не топил — тепло. Нарочно растопила печку… Наверное, в последние минуты хотела спастись, выползти за порог, но ноги у нее перебитые еще с окопов, не доползла. Посчитали, несчастный случай…

Долго молчали.

— Еще чайку? — спросила хозяйка.

Гостья отрицательно мотнула головой и чуть погодя спросила:

— Почему так случилось с Глафирой Петровной?

— Думаю, не по своей воле она ушла. Решила, что и ее возьмут. Алексей ведь первый год вообще ничего не говорил, ни единого слова. Нашли мы его с Ванюшкой в овраге голого — мародеры успели раздеть. Ваня — внук Глафиры Петровны.

— Такой беленький весь?

— Да. Альбинос. Царство ему небесное!

— А с ним что?

— Убили из-за меня. На третий год Алексей поднялся, лицо восстановилось, в смысле мимики, стал он колхозных коров пасти, как вольнонаемный, а я ходила к нему. Вот мальчишки и дразнили меня, обзывали шалавой. Ванюшка кинулся в кучу, начал бить всех подряд, а кто-то достал его кастетом в висок. Он сам те кастеты отливал и продавал мальчишкам.

— Господи! — Александра троекратно перекрестилась.

— Вы верующая?

— Фронт прошла. А на переднем крае всем хотелось Божьего заступничества, все просили тайком.

— Я, когда забеременела, тоже надела крестик. А насчет тети Глаши понятно: она испугалась, что раз Алексея забрали, Воробья забрали, то и ее…

— Ее-то за что?

— Она подумала, за подделку Алешиных документов, подумала, что это Витя-фельдшер стукнул. Она ведь Адама нарекла Алексеем в честь своего умершего младшего брата и фамилию ему свою присвоила — Алексей Петрович Серебряный. Ведь ни имени, ни фамилии его мы не знали, а он сказать не мог. А Воробей сказал: «Нельзя, чтоб человек был никто и звать никак». Она, тетя Глаша, тоже была Серебряная.

— Я знаю ее фамилию. — Александра вынула из потайного кармана платья свидетельство — о регистрации брака с Домбровским Адамом Сигизмундовичем и, развернув, положила его на стол.

— О, у вас розоватое, а у меня зеленоватое. — Ксения полезла в тумбочку, достала свое свидетельство о регистрации брака — с Серебряным Алексеем Петровичем и положила его рядом со свидетельством Александры.

Так они и лежали на столе, два свидетельства разного цвета, но заверенные одной и той же круглой печатью и подписанные одним и тем же лицом: Серебряной Г. П.

— А загс, где вас расписывали, сгорел, когда немцы бомбили, в тот же день, что и ваш госпиталь. Тетя Глаша так горевала, что копии многих документов в область не отправила — некуда было отправлять, областной центр тогда немцы взяли, а мы остались на краешке, неоккупированные… Тетя Глаша при регистрации спросила, как водится: «Берете фамилию жены или остаетесь при своей?» А он отвечает вдруг: «Беру фамилию жены — Половинкин». Ну и на меня так глянул, что я говорю: «Остаюсь при своей — Половинкина». Потом мне объяснил: «Пусть у дитя будет фамилия настоящая. По матери главнее, чем по отцу», — так он считал. Когда мы расписывались, я уже на восьмом месяце была.

На пороге открытой настежь двери встала худенькая женщина лет тридцати пяти, против света Александра толком не разглядела ее лица.

— Мама, познакомься, это Александра, она приехала к тете Глаше, — обратилась к вошедшей Ксения.

— Зоя, — кивнула та в ответ.

— Ма, ты забери сейчас со двора моих архаровцев, а мы тут поговорим.

— Хорошо. Тогда я пойду. — Женщина поклонилась гостье на прощание.

Поклонилась ей и Александра.

— Спасибо, ма. Тогда с ночевкой? Ладно?

— Хорошо. С ночевкой.

— В школе экзамены. Сегодня был устный — история, поэтому она рано освободилась. Скоро и бабушка придет, они обе преподают, но в разных школах. Вообще они преподавали литературу и русский, но сейчас людей нет, поэтому еще и историю, и географию.

— Я, наверное, пойду, — неуверенно сказала Александра.

— А вам куда?

— В Москву.

— Переночуете, тогда и поедете. Я вас не отпущу, что вы?! Мы с вами ведь не чужие люди.

— Выходит, не чужие. Странно все это…

— А чего странного? — Ксения взглянула внимательно, как смотрят доктора на больных, и добавила так, словно была вдвое старше Александры: — Жизнь на то и жизнь, что ее не закажешь себе на вырост и с гарантией, не предусмотришь ничего, даже на пять минуток вперед.

— Вы Адама выходили?

— Да чего там! Это дело нормальное. Тетя Глаша мне во всем помогала. Хотите, на ее могилку сходим? Ей будет приятно.

— Хочу.

— Нет, неправильно. Сейчас самая жара. Вы отдохните, а потом пойдем, — решительно сказала Ксения. — Ничего, если я вам в маленькой комнате постелю? На той кровати у меня в последнее время детки спят валетом. Раньше они со мной спали на большой кровати, а сейчас так брыкаются во сне, что я их укладываю отдельно, а то с ними глаз не сомкнешь. Только разоспишься, а они тебя в бок! — Все это Ксения говорила с улыбкой, радостно.

— Хорошо, — неожиданно для самой себя согласилась Александра.

— Я вам и окно завешу, — сказала Ксения, — надо вздремнуть обязательно.

Александра проспала четыре часа, как одну минуту, — так бывает во время нервных потрясений, это она знала еще с фронта.

IX

Только в седьмом часу вечера собрались идти на кладбище, до него было совсем близко, да и светлого времени суток оставалось впереди еще много — самая короткая ночь в году минула всего две недели назад.

Кладбище встретило их высоким орешником и густой выгоревшей травою. Александра обратила внимание, что у земли стебли травы были темно-зеленые, живые, а чем выше, тем светлее и безжизненнее.

Могилы Глафиры Петровны и ее внука Ивана отличались от прочих ухоженностью, возле них даже скамья была врыта в землю и что-то наподобие низкого столика. Около него-то и поставила Ксения принесенную из дома серую холщовую сумку. Первым делом она вынула из сумки полотенце и расстелила его на столике. Еще в сумке оказались солдатская фляжка со жмыховой бражкой, четыре граненых стопки, несколько ломтиков черного хлеба с половой, тоненькие кусочки сала, молодой лук, сорванный Ксенией с домашней грядки, соль.

Ксения налила бражку в каждую из четырех стопок. Две накрыла кусочком хлеба — это для Глафиры Петровны и Ивана. Третью пододвинула Александре, четвертую взяла себе.

— Помянем, — приподнимая стопку, негромко сказала Ксения.

— Помянем. Царствие небесное вам, Глафира Петровна, и тебе, Ваня. — Взяв стопку в левую руку, Александра перекрестилась.

Выпили. Закусили.

— Я в этом году первый раз зеленый лук ем, — сказала Александра.

— Загадывайте желание.

— А у нас с тобой, Ксения, одно может быть желание: дай Бог, был бы жив и здоров Адам. Извини, что я тебя на «ты»…

— Да чего там! — смутилась Ксения. — Давайте еще по одной выпьем, и я на «ты» перейду. Я, если сразу не перейду, то потом никогда…

— Давай за деток твоих! Глафира Петровна и Ваня не обидятся. Давай!

Они чокнулись и выпили по второй стопке.

— Спасибо тебе, Александра, я так и знала, что ты хороший человек.

— Средний, — усмехнулась Александра, — нормальный. И ты нормальная. Я этому рада.

Помолчали.

— Где он? — спросила Александра после паузы.

— Где? Этого нам никто не сказал и не скажет. Десять лет без права переписки — расстрел, так говорят. Но я не верю. Я чувствую, что он жив. Он снится мне по-хорошему. Бабушка и на карты кидала, получается — жив.

— И мне так кажется. Ты расскажи о нем… Я столько лет ничего не знаю…

— Давай еще выпьем! — горячо предложила Ксения. Она разлила. — Ты не думай, что я пьяница, но сейчас надо по третьей. Давай за Алексея, чтоб дал нам Бог увидеть его живым. И тебе, и мне!

— За Адама! Пусть Господь услышит наши молитвы! — Александра чокнулась с Ксенией, и они выпили по третьей стопке.

Александру приятно смутило то, что Ксения пожелала увидеть Адама сначала ей, а потом себе. «Благородная девочка, — подумала она растроганно. — А брага хмельная».

— Напоила ты меня, Ксень, ой, сичас писни спивать стану! — Александра ласково обняла Ксению за плечи. — Ты молодец, сильная женщина!

— Какая там сильная! Дети заснут, а я реву — подушка промокает… — Ксения вдруг прижалась к груди Александры и заплакала, как маленькая, беззащитная девочка.

— Поплачь, миленькая, поплачь, и я с тобой! — Александра крепче обняла Ксению, стала гладить ее по русоволосой голове, по плечам, и слезы набежали ей на глаза и застили ближние и дальние могилки, траву, орешник, светлое небо в перистых облаках.

— Привет, морская пехота!

Сквозь слезы, стоявшие в глазах, Александра не увидела, кто окликает, но по голосу вспомнила, что это шофер, подвозивший ее от станции Семеновка к поселку.

— А-а, плачете? Ну поплачьте, не буду мешать. — И говоривший отошел куда-то в глубь кладбища, с шумом раздвигая на своем пути заросли орешника.

— Это Петя, — всхлипывая, сказала Ксения. — Он и лавочку мне вкопал, и столик. У него здесь рядом мать и сестра лежат. — Ксения вытерла косынкой мокрое от слез лицо. Глаза ее покраснели, нос припух. — Он часто сюда приходит своих проведать, — уважительно сказала она о Петре. — Жаль, того гада не укокошил вовремя. — В заплаканных глазах Ксении мелькнул даже не злой, а беспощадный огонек.

Александре стало не по себе.

— О ком ты так, Ксень? Грех ведь!

— Ничего не грех. Этот гад, Витя-фельдшер, и на Семечкина написал донос, и на Алешу, и на Воробья. Мне точно известно, он сам сказал. Встретил меня, гад, на улице и сказал: «Смотри, Половинкина, следующей тебя отправлю с сосунками». Как у меня молоко не перегорело — чудо чудное! Сам Бог за детей заступился, не иначе! Алексей этого Витю от смерти спас, Семечкин и назначил Алешу фельдшером на время Витиной болезни, а потом хотел сделать врачом… Он бы и сделал, Семечкин все мог. Витя взревновал, перепугался за свою шкуру и накатал доносы, что они «расхищают социалистическую собственность». Семечкин весь завод кормил обедами — это вся область знала, но время такое подошло, Витя и отправил их подальше. И Алешу, и Семечкина прямо с работы взяли, больше их никто не видел. Председателя колхоза Воробья на другой день. А через месяц сам Витя-гад под товарняк попал.

Метрах в десяти от Александры и Ксении вздрагивали кусты орешника, и было слышно, как там, за кустами, перекапывают землю, разбивают ее пересохшие пласты.

— Петя! — громко окликнула Ксения. — Петь, твой приятель Витя-гад в Семеновке под поезд попал?

— Кажись, — нехотя отвечал Петр, выходя из-за орешника. — Кажись, в Семеновке, я его за ноги не держал.

— Когда кол ему промеж ног забивал, то держал, а в Семеновке не держал? — насмешливо и вместе с тем как-то по-свойски спросила Ксения.

— Не-а, люди добрые говорят: он сам под поезд запрыгнул.

— Кто это тебе сказал, Петь?

— Кто-кто, че, я всех упомню? — подходя к женщинам, отвечал Петр с какой-то странной, двусмысленной интонацией в голосе.

Где-то далеко за поселком садилось солнце, жара ушла, дул легкий ветерок, пахло нагревшимся за день густым кладбищенским разнотравьем. Александре стало понятно, что их с Ксенией разговор ушел от Адама, и здесь, на кладбище, возобновить его не удастся. Петр помешает. Ну, ничего, они ведь скоро возвратятся в дом, и еще будет вечер, и будет ночь… И то, что захочет рассказать Ксения, она расскажет, а о чем умолчит, на то ее воля, она имеет такое право.

— Мы в выходной с батей сюда придем, орешник лишний вырубим — могилки солнца не видят, и всю траву скосим и уберем, а то позарастало — срам! — сказал Петр. — У наших могилки ухоженные, а другие, как сироты.

— Правильно, Петр, дай Бог вам силы! Очень правильно. Я вот пол-Европы пропахала, а таких неухоженных могил, как у нас в России, нигде не видела.

— Я тоже слышала, что у них порядок, — вступила в разговор Ксения, — а это для живых важнее, чем для мертвых.

— Петр в курсе, мой штурмовой батальон морской пехоты форсировал Северную бухту Севастополя на немецких гробах. Да, пробились мы в рукопашной через Мекензиевы горы, скатились к воде, а там штабеля новеньких немецких гробов — для будущих потерь они специально приготовили. Группировка у них в Севастополе была большая, тысяч семьдесят. И наш комбат Иван Иванович приказал использовать эти гробы как плавсредства.

— Как лодки, что ли? — удивилась Ксения.

— Как лодки. И такие гробы они для своих сделали отличные — без щелей, без зазоринок, лакированные. Лишь один утонул, а на остальных мы славно переправились со всей своей амуницией. Мне достался генеральский, роскошный гроб. Даже два. В один я свои медицинские причиндалы загрузила, а во втором сама поплыла. Так мы и переправились через бухту — на самом рассвете, в молочном тумане — и ударили немцев в их глубокий тыл. Северную бухту они считали непреодолимой преградой… Преодолели с их помощью.

— Точно, — подтвердил Петр, — про то у нас все рассказывали, а потом смолкли. Вроде большому московскому начальству не понравилось, что на гробах: мол, не по-советски. А все думали, счас весь батальон орденами увешают, Героями…

— Ты и про это знаешь? — удивилась Александра.

— А че я? У нас все тогда знали. На фронте как слух летит — от уха к уху, и в момент все в курсе…

— Пошли домой? — спросила Ксения Александру, собирая со столика.

Сердце Александры дрогнуло: Ксения пригласила ее идти «домой», как само собой разумеющееся. Не к ней домой, а как бы в их общий дом. «Если Адам прожил там четыре года, а моя душа всегда была с ним, то, значит, Ксения выразилась точно, сказала именно так, как хотела сказать».

— Пошли домой, — с благодарной радостью согласилась Александра.

— И я с вами, — сказал Петр.

Пока они шли по пыльной дороге от кладбища, Александра и Петр вспоминали фронт. Они еще не понимали тогда, что эта тема останется для каждого из них одной из основополагающих и сокровенных на всю жизнь. Ксения слушала их с интересом, но вклиниться в разговор не пыталась.

Боковым зрением Александра присматривалась к Петру: парень рослый, мосластый, ручищи загребущие, а в серых глазах тот вечный холодок, который навсегда остается в глазах у тех, кто близко видел смерть, а говоря без обиняков, у тех, кто убивал людей. Своих или врагов — не имеет значения. У тех, кто убивал, что-то сдвигается в душе и остается сдвинутым навсегда — это Александра хорошо знала. Слава Богу, ей не пришлось убить ни одного немца. Спасать спасала, а жизни никого не лишила.

— А ты иди босиком, — посоветовала Александре Ксения, — как я. Дорога ровная, пыль теплая.

Александра разулась, связала туфли шнурками и перебросила их через левое плечо.

— Боже, как хорошо! Какая ты умница, Ксень!

Теплая дорожная пыль продавливалась между пальцами. Шагать босиком было так приятно, что Александра на какой-то миг ощутила себя маленькой девочкой, бегущей босиком по тропинке вдоль Амура, в том месте, где впадает в него Зея и идет полоса воды более темная, чем все зеркало реки, а посреди Амура-батюшки плывут в маленьких лодках почти игрушечные издали китайцы. Рябая, темная полоса воды двух слившихся рек так и встала у нее перед глазами. Тогда они с мамой еще жили в Благовещенске-на-Амуре, и в городском саду духовой оркестр часто играл вальс «Амурские волны». В Благовещенске они с мамой долго не задержались, а вот картинка тех мест осталась в памяти на всю жизнь.

— Ну пока, морская пехота! — попрощался Петр у Ксенииного дома. — Когда обратно?

— Утром.

— Так я тебя захвачу.

— Во сколько?

— Часиков около семи. Загружусь и подъеду.

— Очень хороший человек, — сказала Ксения вслед Петру. — Мне всегда помогает, да и не только мне, всем. Открытая душа.

— Да-да, — безучастно сказала Александра, думая о звериной тоске в глазах Петра, о том, что в батальонной разведке каждый день висит на волоске, на удаче, на силе, на ловкости, а за четыре года ой-е-ей в скольких переделках пришлось побывать, и все, как правило, со смертельным исходом для той или другой стороны. И теперь Петру с этим жить. Война, конечно, разъединяет людей на врагов и своих, на тех, кого нужно убивать, и тех, кого нужно защищать. Но разъединяет не полностью и не навсегда.

X

— Давай-ка сначала мух выгоним, потом полы вымоем, хорошо? — предложила Ксения, когда они вернулись домой.

— Давай, — с готовностью согласилась Александра.

В четыре руки, размахивая вафельными полотенцами, они быстро выгнали из обеих комнаток всех мух и закрыли окна.

— А теперь я полы вымою, — сказала Ксения, — и будет у нас с тобой чистота и порядок!

— Чего это ты одна? И я, давай и мне тряпку, — потребовала Александра.

Ах, как ловко, как дружно, как чисто вымыли они полы во всем домике!

— Скоро стемнеет, откроем окошки, сделаем сквознячок. Мухи на ночь не налетят, а комаров нет, июль, пересохли от жары у них крылышки. Сушь. Но, как говорят старушки, грех жаловаться: и ранняя, и поздняя весна прошли с большими дождями, урожай должен быть, — радостно сказала Ксения и добавила с горькой иронией: — Там, где посеяли, конечно.

— А я бы пошла с тобой в разведку, ты настоящая, Ксень.

— Спасибо, — смутилась молодая хозяйка, — не преувеличивай, я самая обыкновенная.

— Не думаю, — сказала после долгой паузы Александра. — Поживем — увидим, хотя я не могу в тебе ошибаться по многим причинам…

Ксения не спросила, что это за причины, о некоторых из них она сама догадывалась.

Южные сумерки коротки, и скоро настала ночь. На высоком, иссиня-черным небе блестки звезд лучились ярко, торжественно. Заливая округу зыбким полусветом, струился над головами Александры и Ксении Млечный Путь. Как будто сам Творец швырнул горсть звездной пыли, и она пролегла в небесах широкой млечной полосой, действительно похожей на путь из вечности в вечность.

Они сидели на деревянных ступеньках перед раскрытой настежь дверью домика и молчали. Им было легко молчать друг с другом, что говорило о многом красноречивее слов. В ближних и дальних домишках поселка кое-где желтели крапинки света, но большинство жителей, кажется, ложились вместе с курами да и вставали на заре. На жмыховом заводе время от времени что-то лязгало, бухало, раздавались женские голоса, хотя немногие мужчины и вернулись с фронта на родной завод. Голоса у них были не такие звонкие, как у женщин, так что если они и возникали, эти мужские голоса, то не перелетали за высокий забор из белого силикатного кирпича, а оседали на заводской территории.

Прогревшиеся за день воздух, земля и постройки на ней остывали медленно, но дышать было не тяжело, потому что воздух был сухой и чистый. Хорошо, что они вымыли полы, раскрыли настежь окна и двери, и теперь за их спинами тянул приятный, легкий сквознячок, пахло высыхающими половицами.

— Славно, что вымыли, — сказала Александра, — хорошо пахнет мокрыми досками.

— А высохнет, я еще раз из ведра полы окачу. Я летом так всегда делаю — единственное спасенье от нашей жары.

— Разве у вас, Ксень, жара? Вот в Москве сейчас пекло так пекло! Асфальт плавится, гужевой транспорт в центр не пускают, потому что лошади оставляют следы копыт.

— Наверное, хорошо в Москве, — вздохнула Ксения. — Я дальше Семеновки нигде не была, только учила по географии. Вру! Еще в Смоленске, мы же из Смоленска сюда притопали.

— Еще побываешь везде, ты ведь совсем маленькая.

— Я — маленькая? Да ты что, Саш?

— Тебе сейчас сколько?

— Скоро восемнадцать!

— А мне, старой дуре, скоро двадцать восемь. Поняла?!

— Когда это — скоро? — неуверенно спросила Ксения.

— Двенадцатого февраля. А тебе восемнадцать?

— В октябре. А до твоего февраля еще ой-ей-ей сколько! Ты очень молодо выглядишь. Ну, правда, Саша, клянусь!

— Договорились, — усмехнулась Александра, — я буду молодая, а ты добрая…

— Ты замуж не выходила, Саш?

— Я замужем за Домбровским Адамом Сигизмундовичем.

— А я за Половинкиным Алексеем Петровичем.

Помолчали. На этот раз и нелегко, и недолго.

— Ксень, а откуда ты про «расхищение социалистической собственности» и про приговор знаешь?

— Я одна, что ли?! Это у нас каждый знает. Через неделю после их ареста в областной газете большая статья была насчет Семечкина и «его прихвостней» — значит, Алеши и дяди Вани Воробья. Там все подробно описывалось, как «враги народа расхищали». А на другой день наша районная газетка все перепечатала. И этот Витя-гад в статье фигурировал, что он «дал сигнал», «раскрыл глаза». Ненадолго, слава Богу, раскрыл, ведь через месяц его поезд пополам переехал. И как он, хромой, в той Семеновке оказался среди ночи и за полкилометра от станции? Покарал его Господь, так моя бабушка говорит. А я думаю, вряд ли Господу до такой мрази есть дело, думаю, наши своими силами обошлись.

Замолчали, теперь легко и надолго.

— Небо до чего красивое! В Москве его и не видно, — сказала Александра. — И звезды такие ясные, лучистые. Само собой чудится: «И звезда с звездою говорит».

— У нас всегда так, я привыкла. А на фронте страшно?

— Средне. Когда из боя в бой, то не успеваешь испугаться.

— А как понимать: «Есть упоение в бою»?

— Так и понимать. У тебя на качелях дух захватывало?

— Если сильно раскачать — захватывало.

— Вот и там дух захватывает и пробирает до костей от ужаса и восторга. «Есть упоение в бою и бездны мрачной на краю». Есть. Что правда, то правда. Человек так устроен, что может пойти на танк с гранатой — это я своими глазами видела. Пойти, и победить, и остаться целым и невредимым.

— Чтобы потом какой-нибудь хорек накатал на него донос, — тихо добавила Ксения.

— Бывает и так в нашей жизни, но другой у нас нет и не будет.

— А я не верю, — сказала Ксения, — и Алеша мне говорил, что у человека может быть много жизней. Человек в другой жизни может и камнем стать, и собакой, и деревом.

— Мне он такого не говорил. Хотя я знаю — это теория о переселении душ. Значит, ему после контузии что-то открылось, — задумчиво сказала Александра. — У твоих маленьких глаза Адама. Такие же эмалево-синие, печальные, с легкой раскосинкой, значит, и душа будет его. Говорят, глаза — зеркало души… Неужели он два года пластом лежал?

— Ну не два. Наверное, год и восемь или девять месяцев.

— Пролежни были?

— Ты что?! Мы с тетей Глашей, знаешь, как следили за этим!.

— Царство небесное ей!.

Разговоры у них в ту ночь шли вразброс, что называется, с пятого на десятое. Но поскольку молчать друг с другом им было легко, то молчание между словами скрепляло их воедино.

— Когда Алеша поднялся, Иван Ефремович Воробей, я говорила, взял его в пастухи. А однажды, ближе к вечеру, они с Воробьем поехали на линейке в баню комбикормового завода и у кладбища спасли от смерти Витю-гада. Петя и его отец кол ему промеж ног забивали осиновый. Ну Воробей и Алеша спугнули их, а Витю подобрали с дороги, погрузили на линейку и привезли в медпункт. Алеша оперировал, Семечкин и Воробей ему помогали. Спасли гада на свою голову. В тот же вечер Семечкин назначил Алешу фельдшером вместо Вити-гада.

— А за что они ему осиновый кол?

— За что? Витя-гад с Петиной младшей сестренкой Зоей спутался, она забеременела. Он сделал ей аборт, и она умерла. А потом и ее мать с горя умерла. Вот за это.

— В медпункте делал или дома?

— Вроде в медпункте.

— Тогда странно, что умерла.

— Вот и Алеша так говорил: странно… Где он сейчас? То, что жив, я точно чувствую.

— И я, — сказала Александра.

— А у тебя родители в Москве? — спросила Ксения.

— Мама со мной, а папа погиб еще в Гражданскую, когда я была малюткой.

— А мой папа погиб в эту, в Отечественную. Сначала перед войной его посадили, а в мае сорок первого выпустили. На второй день войны призвали, и он скоро погиб, еще в Смоленске. Мы сюда эвакуировались, а дальше ехать не было денег. Область была под немцем, а наш краешек они не зацепили. Это хорошо, и тогда, конечно, было хорошо, но сейчас особенно — нашим можно в институт поступать, а у меня подружка из соседнего села, они были в оккупации, и ей из-за этого теперь в институт нельзя.

— Почему?

— А кто его знает! Нельзя — и все. Наверное, считается, если человек был в оккупации, то он как бы порченый.

— Дурь! — в сердцах произнесла Александра.

— Дурь не дурь, а ей отказали даже в приеме документов. И мне откажут — Алеша по плохой статье пошел.

— А что, бывают хорошие статьи?

— Бывают. Убийство на почве ревности…

— Дурь! Ты будешь учиться в Москве — сто процентов! Не обязательно им все докладывать: кто, и что, и как — совершенно не обязательно.

— Я не откажусь от Алеши! — Голос Ксении прозвучал глухо, почти враждебно.

— А я не призываю тебя отказываться. Я просто хочу, чтобы ты взглянула чуть шире: почему мы должны и устно и письменно исповедоваться перед этими негодяями? Чтобы выжить, мы не должны предавать, но схитрить обязаны. Алеша хотел, чтобы ты училась?

— Очень. Он так мне и говорил: я мечтаю, чтобы ты выучилась.

— Вот и будешь учиться. Тут обсуждать нечего. Я выполню его волю. Ты школу-то окончила?

— На «отлично».

— Значит, в этом году приедешь поступать.

— А Адьку с Сашкой куда?

— У бабушки и прабабушки побудут. Они что — против?

— Они не против. Они только и говорят: учись, Ксения… В этом году не приеду. Таких маленьких я их не оставлю на маму с бабушкой. В следующем — может, а лучше в сорок девятом, если голода не будет.

— Не будет! — уверенно пообещала Александра, словно быть голоду или не быть, зависело от нее лично, а не от партии-правительства.

— Хорошо бы! — вздохнула Ксения. — Тогда и Алеша выживет. Слушай, Саша, а как ты мне предлагаешь схитрить?

— Пока не знаю, но придумаем обязательно. Адам ведь жил под чужой фамилией, и я…

— Нет! — горячо прервала ее Ксения. — Это мне не подходит. У меня отец — Половинкин, муж — Половинкин, и я всю жизнь буду…

— Тогда напиши в анкете «пропал без вести» — это ведь так и есть, для тебя, во всяком случае… Ну, в общем, сейчас этим не заморачивайся. Я все продумаю основательно, найдем выход, у меня есть с кем посоветоваться.

Помолчали.

— Извини за вопрос: а у вас детей не было?

— Когда госпиталь переехал, я поняла на новом месте, что забеременела. На третьем месяце полагается демобилизация. Грищук подготовил документы, а я упала в окоп — и выкидыш…

Далеко-далеко, в стороне оврагов и перелеска, с мощным гугуканьем прокричала какая-то птица.

— Скоро полночь, филин собрался на охоту, — сказала Ксения.

— Ты молодец — птиц знаешь, а я московская бестолочь.

— Я этим Филей свою малышню пугаю. Как-то однажды они долго не спали, баловались и услышали его. Испугались, жуть! С тех пор я их пугаю: «Спите, а то Филя прилетит!»

— Помогает?

— Еще как! Они сразу носы под одеяло — и спят. Первые пять минуток вид делают, а потом скоренько засыпают. Как жаль, что у тебя не родился маленький! Сейчас бы у моих старший брат был или сестра, — простодушно добавила Ксения и прикусила язык, испугавшись своей нечаянной бестактности.

На этот раз замолчали надолго.

Мощные крики филина доносились все глуше и глуше.

— Улетает от нас твой Филя, — доброжелательно сказала Александра и тронула Ксению пальцами за плечо, как бы давая понять, что она не в обиде: ну сморозила глупость — с кем не бывает. — Улетает твой Филя от нас, почти не слышно его.

— Ничего подобного. Никуда он не улетит. Делает вид, что улетает, хитрит, а потом развернется на сто восемьдесят градусов и будет тут как тут. Внезапность — вот его козырь. Я много чего знаю о филинах. И вообще про животных, птиц, насекомых. Если учиться, то я только на биолога буду.

— А я с детства ботанику люблю. Все растения меня интересовали, от самых малюсеньких и до эвкалиптов и баобабов. А учусь на врача. Все хотят, чтобы я стала хирургом, а мне не хочется.

— Не хочется — не слушай никого! — запальчиво сказала Ксения. — Ты что, для них учишься или для себя?

— Пока для них. Если бы мама и Папиков не заставили, я бы в институт не пошла — старая слишком.

— Да ты что говоришь, Саша! Учиться никогда не поздно!

— Ты, как моя мама, рассуждаешь! — засмеялась Александра. — Может, чайку?

— С удовольствием!

Ксения разожгла примус, пахнуло керосиновой гарью.

Вдруг со стороны кладбища раздался жуткий вопль, а затем писклявое верещание и какие-то неясные звуки, похожие на клекот и щелканье клюва.

— Я говорила — вернется. Вот Филя поймал зайца и зарезал, а теперь рвет на части и заглатывает прямо со шкурой.

— Вкусно ты чай завариваешь, — после длительной паузы похвалила хозяйку гостья.

— А я и тебе сухих травок домой дам. Прямо сейчас положу на стол, чтоб завтра не забыть.

— Не завтра, уже сегодня.

— Значит, сегодня, сейчас. А в Москве заваришь мои травки, угостишь маму, и меня вспомните: «Живет где-то там, в поселке…»

— Вроде я к тебе, Ксень, ревновать должна Адама, а у меня ревность ни на секунду не возникла.

— У меня тоже. Я всегда знала, что ты можешь внезапно появиться и увести у меня Алешу, а увели гады… Я тебя раньше боялась, а сейчас не боюсь.

— Вы с Адамом говорили обо мне?

— Нет, что ты! Он не помнил ничего. Только в самое последнее время вспомнил. Там, в оврагах, есть песчаный карьер и озерцо. И вот мы как-то купались, и я пошла за деревья одеваться. Выхожу одетая, а он смотрит куда-то мимо меня. Вот тогда, думаю, он тебя и вспомнил… Я испугалась, но виду не подала.

— Да, мы с Адамом тоже купались в этом озерце. Я и вчера там купалась. Петр меня возле оврагов высадил, и я, прежде чем к вам идти, искупалась…

— Ты бы легла поспать перед дорогой. Петя очень рано заедет, — помолчав, сказала Ксения. — Петя — человек точный.

— Посплю дома. Вон рассвет зеленеет…

— А у тебя медали за войну есть?

— Есть. Приедешь в Москву, я перед тобою похвастаюсь при полном параде.

— Москва большая. Как я тебя найду?

— Я тебе адреса оставлю — и дома, и института, и больницы, в которой мы обычно оперируем, это моя родная больничка. Маму зовут Анна Карповна, я ей про тебя расскажу, и про малышей, и про Адама…

В начале седьмого утра подъехал Петр.

— Маленьких за меня поцелуй, — обнимая Ксению на прощание, сказала Александра.

— Сейчас кушать придут, — светло улыбнулась сквозь слезы Ксения. — Ой, травки забыла!

Александра вошла следом за хозяйкой в дом и набрала в карманы своего потайного пояса сушеной мяты и душицы.

— Так. Адреса я тебе отдала. А улица у тебя, Ксень, какая?

— Улица у нас в поселке одна, но из трех частей: в начале — Подгорная, потом идет — Заводская, все, что вдоль кирпичного забора, а наш кусок — Парижской коммуны. Дом одиннадцать.

— Я жду тебя в Москве. И письмо напишу обязательно! — За порогом Александра крепко обняла Ксению и поцеловала в щеку. — Малышей поцелуй! Пока.

Ксения проводила гостью до калитки, а когда машина тронулась, подняла руку в прощальном жесте…

Ехали до Семеновки быстро, с ветерком.

— Это ты Витю-гада прикокал? — неожиданно спросила Петра Александра.

— А тебе зачем знать?

— Хочу вынести благодарность от лица старшего по званию.

— Служу Советскому Союзу! — взял под козырек Петр и запел, перекрывая шум мотора и встречного ветра:

— Я был батальонный разведчик, А он писаришка штабной. Я был за державу ответчик, А он спал с моею же-ной…

— Петро, — прервала его Александра, — а чего ты не женишься?

— Сначала батю надо женить. А то что ж, я женюсь, а он один останется — так нельзя.

— Значит, ждешь своей очереди?

— Выходит, жду. А Ксеня тебе родня?

— Да, родня. А ты невесту приглядел?

— Тебе честно? — Петр оторвал взгляд от дороги и посмотрел на Александру в упор своими светлыми, много чего повидавшими глазами.

— Если говорить, то честно, но можешь и промолчать.

— А чего мне молчать? Ты догадливая. Да, конечно, если бы на ней, то женился хоть завтра, но она не из тех, она будет ждать…

— Ты о Ксении?

— Ну… А как ты насчет гада дотумкала, морская пехота?

— Во-первых, по твоим глазам затравленным, во-вторых, у тебя на кладбище голос как-то задергался, когда тебя Ксения про него спросила, а в-третьих — разведка должников не забывает!

— Не забывает, — усмехнулся Петр. — Смотри, во-он на горизонте чернеется, то пассажирский, московский… Погнали, может, успеем!

— Погнали! — азартно поддержала водителя пассажирка.

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

Как туман на рассвете — чужая душа.

Георгий Иванов

XI

В молодости эти размышления не приходили ей в голову, а в зрелые годы, когда Александра Александровна выдавала замуж дочь Екатерину, как-то однажды она призадумалась над тем, что мужчины женятся, а девушки выходят замуж по обоюдной горячей любви и осознанной доброй воле довольно редко. Гораздо чаще в предсвадебном угаре они бывают обложены десятками совпавших обстоятельств, как загнанный волк красными флажками, и деваться им некуда, кроме как бежать в специально оставленный створ, где поджидает их подвыпившая компания с улюлюканьем и бодряческими криками «Горько»! Да, примерно так бывает у многих, но осознание этого приходит, как правило, через годы, хотя иной раз жених или невеста готовы дать деру из-за пиршественного стола, но подобные скандалы случаются очень редко, а обычно не убегают, сидят в застолье, как в летаргическом сне, и на очередной окрик «горько» послушно подставляют жестяные губы.

Это сейчас, в третьем тысячелетии от Рождества Христова, девушки берут «бойфрендов», или, как называет их Александра Александровна, «учебно-тренировочных мужей», и живут себе эти парочки, как они выражаются, «гражданским браком», хотя на самом деле гражданский брак отличается от церковного тем, что пары не венчаны, но зарегистрированы в загсе, а если на Западе, то в мэрии, а «бойфрендство» всего лишь сожительство. Раньше так и говорили — «они сошлись», а теперь выходит — «они тренируются на должность супругов». Раньше молодая женщина без законного мужа считалась как бы обделенной вниманием, а сейчас всего лишь «свободной». Хотя, как думала Александра Александровна, эта свобода, кроме полной безответственности для мужчин, ничего в себе не несет и нести не может, что, в первую очередь, пагубно для самих мужчин, поскольку ослабляет их жизнестойкость и ведет к деградации. Как специалист, Александра Александровна была в курсе статистики по деторождению и дальнейшей жизни малышей, а поэтому знала, что каждый третий ребенок в Западной Европе, США и России растет без отца при живом и здравствующем папашке, который в лучшем случае находится на положении «папашки приходящего», — вот самый печальный плод «бойфрендства». Конечно, доедающим свое счастливое детство «мальчикам-друзьям» можно по этому поводу не беспокоиться, но тем, кто помышляет стать настоящим мужчиной и имеет амбиции к полноценному продолжению своего рода, есть над чем подумать.

А тогда, летом 1947 года, после того как Горюнов-младший подвез ее к платформе станции Семеновка и тут же укатил разгружать так вкусно пахнущий подсолнечный жмых, пассажирский поезд, к которому они так спешили, пролетел мимо станции, даже не притормозив, только обдав Александру мазутно-смоляным ветром из-под гулко клацающих, сверкающих на солнце колес. Она смотрела вслед уходящему на Москву поезду, как навсегда ускользающей надежде, и ее обманутая душа медленно наполнялась тупой болью. Только теперь она окончательно поняла и умом и сердцем: надеяться больше не на что, Адама ей не вернуть. С каждой минутой уменьшающийся на глазах поезд становился все крохотнее, пока не превратился в точку, а затем и та исчезла из виду, растворилась в равнодушном к людским потерям желтоватом и зыбком солнечном мареве жаркого дня над степью.

Точка на горизонте исчезла. А Александра все всматривалась и всматривалась изо всех сил, пока ей не почудилось лицо Адама, вернее, что-то очень похожее на его лицо, потому что очертания она увидела смутные, как сквозь слезы.

— Доча, ты че плачешь — за поезд? Та Бог с ним! Разберемся.

Оказалось, что перед ней стоял тот самый опухший почечник в железнодорожной фуражке, серой рубашке с погончиками, в темно-синих шевиотовых брюках и сандалиях на босу ногу, тот самый, что по приезде в Семеновку подсказал ей, как добраться до поселка на попутной машине.

Александра провела ладонями по лицу: действительно, все в слезах, значит, она плакала и не чувствовала, что плачет.

— Дяденька Дяцук, извините. — Александра крепко вытерла слезы тыльными сторонами ладоней. — Здравствуйте!

— Здравствуй, доча. — Серое одутловатое лицо осветила улыбка, узкие светлые глаза потемнели на какую-то секунду и даже стали как будто больше. — А ты помнишь мою фамилию. Молодец!

— Я помню всех, кто мне сделал хорошее, — просто и искренне отвечала Александра.

— А ты оказалась права: ко мне на другой день жена бабку-знахарку из Алексеевки привозила, так она мне все точь-в-точь казала, шо ты: медвежьи ушки, корень солодки, землянику. А до Москвы добраться я тебе подмогну. К вечеру товарняк литерный будет, а у нас в Семеновке его паровозна бригада меняется на нашу, и дуют до Москвы по зеленому коридору, к утру на месте будете. А в нашей семеновской смене машинист мой брательник, а его помощник мой сынок Витька. Они в тендере[13] тебя сховают и довезут честь честью. Состав такий вонючий, шо его на станциях не задерживают. Серу они возят откуда-то из-за Каспия, с Туркмении. Раньше по другой ветке возили, а теперя по нашей, ремонт там чи шо…. — Семеновка стояла на краю русской степи, рядом с Украиной, и это не могло не сказываться на говоре ее обитателей, причем смешанном довольно причудливо, например, в речи Дяцюка русский язык заметно брал верх над украинским, а у кого-то было наоборот.

В жизни Александры Александровны не раз случалось так, что в трудных обстоятельствах ее выручали случайные люди, лишь соприкоснувшиеся с ней, казалось, только для того, чтобы поддержать; эти люди вдруг возникали из небытия и, сослужив ей верную службу, навсегда исчезали из ее судьбы. Она всю жизнь помнила каждого из них, они были для Александры Александровны как знаки свыше, как посланцы от ее ангела-хранителя.

— Жарюка скаженная, пойдем, доча, ко мне в станцию, посидим, — предложил Дяцюк. — Вонючка прийде к вечеру, пойдем, посидим в холодке.

В помещении станции было прохладно, за ночь ее толстые стены остыли и пока еще не набрали тепла нового дня. А день стоял безоблачный, солнце лупило вовсю, жарко дышал еще не окрепший суховей с Черных земель,[14] даже небо посерело от зноя, а все живое давно уже схоронилось по норам и щелям. Только на товарной станции, там, где заключенные разгружали машины со жмыхом, еще и было движение, а так все вокруг замерло, словно оцепенело.

— Ой, дяденька Дяцюк, а у вас найдутся ведро, тряпка, веник, мыло? — спросила Александра, едва окинув взглядом маленький пыльный кабинетик Дяцюка с почерневшими от грязи щелястыми полами.

— А зачем тебе?

— Да приберусь с вашего разрешения и мух выгоню, а вы пока погуляйте, я быстро.

— Колька! — крикнул Дяцюк куда-то в глубь помещения. — Колька, тряпки, ведро, воду — все обеспечь и помогай!

Младший из пяти сыновей Дяцюка, Колька, оказался мальчишкой лет двенадцати, он скоро явился с полным ведром чистой воды, потом принес тряпку и веник и даже кусок темного хозяйственного мыла. Из одежды на мальчике были только латаные парусиновые штаны. На удивление Колька проявил себя толковым помощником, в четыре руки они навели в комнате настоящую чистоту и мух выгнали.

— Батя говорил, вы на фронте были? — недоверчиво прищурив серые ясные глаза, спросил Колька, прежде чем они начали убирать.

— Была, — односложно ответила Александра.

— Наши никто не был. Мы железные дорожники, нам на фронт не разрешали уходить, батя до сих пор переживает.

— Железнодорожники — это тоже фронт, так что твой батя переживает зря.

— Зря не зря, а люди на фронте были, а мы не были, — с обидой сказал Колька. — А вы на фронте кем воевали?

— Я военфельдшер штурмового батальона морской пехоты.

— Ух, ты-ы! — Ясные очи Кольки раскрылись так широко и осветились таким светом, что было понятно: он знает, что такое морская пехота.

После этого разговора работа у них пошла споро, Колька раз пять бегал выплескивать грязную воду и приносил чистую.

— Вот это да! — восхитился Дяцюк, увидев, как славно теперь в его кабинетике. — Даже окно помыла! Воно сроду таке чисто ни було!

— Я не одна, мы с Колей, он у вас замечательный парень и очень умелый!

— Колька? Та то в лесе медведь здохнул, не иначе! Колька работник?

— И еще какой!

— Тю-ю!

— Вот вам и тю-ю! — засмеялась Александра. — Я думаю, сын в отца пошел. Сейчас я еще в зале ожидания полы вымою с Колиной помощью, а потом он лесенку мне принесет, и молоток, и гвозди — вывеску поправим.

— Добре, — улыбнулся Дяцюк, и его одутловатое лицо даже сменило цвет с серого на подобие розового и стало моложе лет на десять.

На приборку в зале ожидания ушло часа три, — грязь там въелась застарелая, довоенная.

Кусок ржавого листового железа, по которому было написано голубой масляной краской «Семеновка», наконец-таки был закреплен Александрой со второго края, и теперь вывеска висела прямо.

— Пусть пока так, временно, а сделаете ремонт всей станции, тогда и вывеску новую повесите. Обещаете?

— Обещаем — радостно сказал Дяцюк. — Да, Колька? — обратился он за поддержкой к сыну.

— Точняк, — шмыгнув облупленным носом, подтвердил Колька.

— Сбегай до мамки, принеси нам обед, — распорядился Дяцюк.

Обедали они в его кабинетике вдвоем, мальчишка поел дома. Жена Дяцюка прислала им горшочек мамалыги, кусок козьего сыра и банку компота.

— Моя сама сыр делает, у нас четыре козы, ими спасаемся. Ну как железнодорожникам и мне и Витьку тоже паек перепадает, средние сыны Василий и Дмитрий в городе, на помощников машинистов учатся, грех жаловаться. А старший мой погиб в сорок первом, тоже помощником машиниста был, под бомбежку его состав попал, Ванечки нашего. А мы как-то живые все до сих пор, а по нем мать и сейчас плачет.

— Она и всегда будет плакать. Моя мама сколько меня ждала с фронта, столько и плакала. А муж мой пропал без вести в ваших местах. Я же демобилизовалась недавно, года не прошло.

— Теперь в больничке работаешь?

— Нет, в институте лаборанткой.

— Чаю попьем с настоящим сахаром или компоту?

— Чаю. Меня Александрой зовут.

— А меня Александром, по батюшке Ивановичем.

— Так мы тезки! — обрадовалась Александра.

— Выходит так, а я смотрю на тебя и даже думаю, что ты мне родня, — смущенно сказал Дяцюк.

— Спасибо. У меня похожее чувство.

Попили заваренного травами чая с настоящим колотым сахаром.

— Если можно, я еще за домом у вас во дворе приберу.

— Давай. Ты, как моя, она тоже на месте не сидит, а если и сядет, то все равно что-то руками делает.

— У меня мама такая же, — улыбнулась Александра.

Дяцюк потянул носом в красных прожилках.

— Кажись, вонючка? Чую. Со степу ветер, издалека запашок несет.

— Я на обоняние не жалуюсь, а что-то не чувствую.

— Окошко закрыто, вот и не чуешь. Пойдем выйдем.

Они вышли на крыльцо станции. Хотя день и клонился к вечеру, но жары не убавилось, только палящий зной сменился на тяжелую духоту.

Далеко на юго-востоке оторвалась от пепельного горизонта черная точка, одновременно с той стороны дохнул суховей и нанесло легкий запах серы.

— Теперь чую, — сказала Александра, — но, в общем, терпимо.

— Это состав еще во-он где, а подойдет близко — хочь бежьмя бежи! — возразил Дяцюк. — Его часа два будут сдавать-принимать — нанюхаемся до поросячьего обмороку!

— И как те люди живут, что с серой работают? — простодушно спросила Александра.

Дяцюк взглянул на нее исподлобья. С отвращением потянул носом крепчающий с каждым порывом суховея запах серы.

— Недолго.

Когда платформы с серной рудой прибыли на станцию, стало понятно, насколько прав был Дяцюк.

— Ты косынку к роту и носу прикладывай, вон как я платочек, — посоветовал он.

Когда наконец бригада сменилась и Александру через кабину паровоза провели в тендер, ей почудилось, что она в преисподней: раскалившийся за день солнцепека железный вагон, запах серы, запах угля, тьма.

— Не бойтесь, — сказал ей помощник машиниста Витька Дяцюк, — сейчас я форточки пооткрываю — станет светло, а тронемся — серную вонь будет относить назад, по ходу. А что уголь пахнет, так принюхаетесь.

Парень обращался с «зайцем» Александрой обходительно, видно, отец дал ему хорошую накачку.

— Туточки в ящике и матрац, и одеялка байковая, и подушка соломенная. Стелитесь и спите себе на здоровье, а к рассвету и до Москвы домчим. Вон вода питьевая, вон в баке вода умыться, только кран открыть, вон ведро, а форточки у нас большие. — Он с грохотом открыл две форточки на засовах, и действительно в вагоне стало почти светло, во всяком случае, все можно было различить, все найти.

Скоро состав тронулся в путь, и выяснилось, что тендер вовсе не преисподняя, а место, в котором вполне можно обитать, смиряясь с серной вонью, угольной пылью, грохотом. В большущем деревянном ящике Александра расстелила матрац, положила в голова подушку, набитую соломой, давно пропитанной угольной пылью, и с одеялом в ногах почти мгновенно уснула. И ни грохот, ни угольная пыль, ни запах серы, наносимый в тендер на коротких остановках или там, где поезд замедлял ход, — ничто не помешало Александре проспать часов до трех утра, и то она проснулась лишь оттого, что стало холодно, и пришлось укрыться байковым одеяльцем. В открытые форточки тендера уже серел рассвет, а состав шел по дальнему Подмосковью.

Александра добралась до дома ранним утром. Она застала маму у водопроводной колонки в глубине двора, где та полоскала белье. Александра помогла ей крепко выжать белье и внести его в дом в цинковом корыте. Мелкие постирушки они развесили в комнате на специально натянутой для этого веревке, у стены, дальней от входа, а четыре простыни и три наволочки — на телефонной проволоке, протянутой между «дворницкой» и старым тополем. Особое удобство тут заключалось в том, что при открытой двери их «дворницкой» белье на проволоке просматривалось, то есть находилось под их полным контролем. Времена были такие, что не только постельное белье, а и старую половую тряпку нельзя было оставлять без присмотра.

Пока Александра переодевалась с дороги, мама вскипятила чайник.

— Ма, вот я привезла мяту и душицу, завари.

— Молодец, что привезла, заварю, конечно. За чаем и расскажешь, что и как, хотя по глазам вижу — мало хорошего.

Чай с травами был очень вкусный…

— Вот и все, — закончила Александра рассказ о поездке на поиски Адама. — Все…

Мама долго молчала.

За стеной кочегарки было по-летнему тихо, и во дворе тишина, даже с улицы не доносились обычные звонки трамваев. Во дворе уже вовсю светило солнце и потихонечку вступал в силу томительный зной, а у них в «дворницкой» была благодать. Александра привезла с собой от Ксении не только душицу и мяту, но и несколько веточек чабреца, которые она сорвала в степи за поселком, и теперь в комнате горьковато пахло степным привольем.

— Давно я не была в степи, — наконец сказала мама, растирая между ладонями пахучие листья чабреца. — Представляю, какая там красота. Скоро Надиному Артему пять лет… Она приглашает. Ты смотри, не проговорись про мужа.

— Надя в курсе, что я уехала на розыски, как же я промолчу?

— Я о том, что Адам осужден… Не надо ей знать этого… Никому не надо, не нашла — и все.

— Наверное, ма, ты права, а я бы ляпнула. Ты права, к сожалению, — добавила Александра с усмешкой. — Я так пропиталась угольной пылью в этом тендере, что и переодевание не помогает.

— Пойдем-ка мы с тобой в баню, — предложила мать, — летним днем, а тем более с утра, там более-менее свободно. Простыни-наволочки снимем — наверняка высохли на этой жаре — и пойдем. Завтра тебе на работу, а мне к Артему.

В те времена ванные комнаты в квартирах были большой редкостью. Основная масса людей пользовалась городскими банями. Накануне войны в столице действовало пятьдесят восемь городских бань, в которых могла мыться одновременно двадцать одна тысяча человек. Конечно, были еще бани заводские, фабричные, ведомственные, то есть бани, закрытые для посторонних. В годы войны количество бань резко уменьшилось, из-за нехватки угля топили там торфом с Сучьих болот (район Южного порта), сплошь и рядом вода в банях была не горячая, а теплая. После войны банное хозяйство города быстро наладилось. Термин «помывка народонаселения» мелькал в газетных отчетах с коммунального фронта столицы. Например, в 1947 году, согласно отчетной статистике коммунальщиков, народонаселением Москвы было совершено сорок девять миллионов триста двадцать одна тысяча «помывок». В одну из них и попали мать с дочкой.

— Славно помылись, — сказала Александра, переступив порог «дворницкой». — Я как снова на свет родилась после тендера.

— Вот и живи, доченька, — ласково сказала Анна Карповна, — главное — учись!

— Мам, ну ты о чем ни заговоришь, обязательно закончишь: «Главное — учись»! Это у тебя пунктик: «Карфаген должен быть разрушен»!

— Давай-ка я еще чайку заварю твоей душицей и мятой, — миролюбиво сказала мать, — не сердись.

Они пили чай с удовольствием, заварка получилась очень ароматная, а сахар вприкуску еще и оттенял запах душистых трав.

— Ой, ма, если б ты видела, какие у нее дети! А глаза и у девочки, и у мальчика — глаза Адама, такие грустные… Боже, как я хочу своего ребеночка…

— В институт поступишь — и выходи замуж, а маленького я подниму, пока при силе.

— За кого замуж? Я замужем.

— Саша, ты понимаешь, что это не совсем так…

— Понимаю. Если Адам жив-здоров и вернется, я все равно не стану отнимать у детей отца.

— Вот и я о том же, — тихо сказала мать, — тут обсуждать нечего. А что мы подарим Артемке? Я, например, свяжу ему свитерок, носочки, варежки, а ты?

— Не знаю… надо подумать. Слушай, а давай подарим ему моего любимого «Робинзона Крузо». Книжка цела?

— Цела. — Мать прошла к деревянному ларю у двери и скоро вынула оттуда большую книгу, обернутую поверх твердой обложки газетой 1925 года. Это была первая книга, которую Сашенька прочла не говорившей по-русски маме. Они читали весь первый класс.

— Ма, а мы ее тоже с помойки принесли? Я что-то не помню, — снимая пожелтевшую газету с книжной обложки, спросила Саша. — Ой, какая красивая! Какой Робинзон на обложке красавец! И козьи шкуры на нем. И ружье за плечами, и островерхая шапка! Неужели с помойки?

— Нет, это была первая и единственная книжка, которую я купила тебе сама, — светло улыбаясь, проговорила Анна Карповна. — Мы ведь тогда с тобой приехали в Москву, как на необитаемый остров высадились. Вот я увидела на лотке эту книжку и не смогла устоять, хорошо, книги тогда были дешевые.

— Они и сейчас недорогие. А иллюстрации в ней цветные — прелесть! Отличный подарок: любимая книжка крестной матери крестному сыну.

— А ты так и подпиши Теме, — предложила Анна Карповна. — Память будет хорошая, да и книга важная, как говорится, на все времена. А Тема уже вывески читает. Вот пусть и начинает читать эту книжку, пусть учит меня русской грамоте. Думаю, это ему понравится, он любит руководить.

— Хорошо придумала, ма, молодец! Ты учишь его украинскому, а он будет учить тебя русскому. Кстати, как он по-украински?

— Отлично! Как мы с тобой. У него абсолютный музыкальный слух, он и по-армянски говорит так, что от зубов отскакивает, и песни армянские поет с отцом. Молодец Карен! Если бы не он, Надя бы точно испортила парнишку.

С тех пор как вернулась с войны Александра и они стали говорить дома по-русски, Анна Карповна еще больше замкнулась на людях, слово боялась проронить — вдруг выскочит русское, да еще с ее безупречным произношением.

XII

После возвращения из Семеновки весь мир для Александры словно подернулся пеплом, и дни потянулись один тоскливее другого. Закончилась большая часть ее жизни, наполненная и радостью встречи с Адамом, и горечью его утраты, и надеждой на то, что еще на этом свете, Бог даст, они все-таки опять воссоединятся, как предназначенные друг для друга половинки. Теперь стало окончательно ясно: не воссоединятся. Все окружающее: и дома, и люди, и деревья, — вдруг потеряло яркость своих подлинных красок, посерело и как бы слилось в один общий серый тон. Потом, через много лет, кто-то сказал Александре Александровне, что серое имеет триста с лишним оттенков. Она вспомнила о своих первых послевоенных годах, подумала: какое же тогда было для нее все «серое», какого оттенка? Нет, на этот вопрос она не смогла ответить. Видимо, только радостный человек способен различить триста оттенков серого, а безрадостному все они как один.

До войны, когда Александра училась в медицинском училище, ей случалось бывать на этой известной всей Москве улице с ее знаменитым на всю страну медицинским институтом. Тогда она взирала на центральное здание института с трепетом, а входивших в институт и выходивших из его дверей студентов и преподавателей почитала за высшие существа, сравняться с которыми для нее было почти невозможно. Она так и думала всегда: «почти». Этой игре в «почти» ее научила тренер по акробатике Матильда Ивановна. Она вдолбила Сашеньке, что «шанс есть почти всегда и ничего-ничего не значит». И вот еще и года не прошло после демобилизации, а она, Александра, уже в институте своя, пока еще не студентка, но зато после триумфа с награждением высшим орденом государства настоящая местная знаменитость: все с ней здороваются, улыбаются ей по-свойски, а скоро, не сегодня-завтра, она сразу станет третьекурсницей.

Александра уверенно открыла тяжелую парадную дверь института и вошла в прохладный высокий и просторный вестибюль, где пожилая уборщица протирала шваброй с мокрой тряпкой темно-серый гранитный пол.

— Здравствуйте, тетя Дуся, — сказала Александра.

— Здравствуй, деточка, проходи по мокрому, ничего, я следом за тобой еще протру.

— Спасибо, тетя Дуся! — поклонилась уборщице Александра. Она всегда так делала: чем неприметнее и скромнее был перед ней человек, тем с большим радушием и почтением она ему кланялась. Наверное, так получалось оттого, что она всегда помнила и свою маму дворничиху, и купленное ей от школы пальто на вате, лиловое с искрой, которое она утопила в Яузе. Она на всю жизнь запомнила, как поплыло по реке то пальто лиловым пятном, широко раскинув рукава, тяжелея с каждой секундой, напитываясь водой и погружаясь в воду.

Жена Папикова, «старая» Наташа, и он сам встретили Александру с радостью.

— Не нашла? — без обиняков спросил Александр Суренович.

— Не нашла, — скупо ответила Александра. Хотела рассказать все в подробностях, да прикусила язык, вспомнив мамин совет: «Не нашла — и все». Хотя Папиков и его Наташа, конечно, не Надя, но молчание — золото, с этим не поспоришь.

— Мы без тебя скучаем, как брошенные, — сказала Наташа, когда Папиков вышел из кабинета. — Он из Питера, я из Ставрополя, а в Москве у нас нет никого кроме тебя.

— Спасибо, — польщенно улыбнулась Александра. — Ой, у меня предложение: сегодня у моего крестного сына день рождения, пять лет. Я вас приглашаю. И с моей мамой познакомитесь, я ей и про тебя, и про Александра Суреновича все уши прожужжала.

— Честно? Я с удовольствием. Чем сразу после работы тащиться в общагу… Там еще ремонт не кончился — пыль, грязь… А свое жилье нам обещают к ноябрьским, Иван Иванович обещает. Я с удовольствием. А Сашу уговорим?

— Уговорим, — уверенно пообещала Александра.

Но уговаривать Папикова не пришлось. Узнав, что на празднике у незнакомых ему людей будет и Ираклий Соломонович, он согласился сразу.

— Только за подарком зайдем в какой-нибудь магазинчик, если, конечно, там есть что-нибудь кроме голых полок.

Им повезло. В магазине «Музыкальные товары» продавался один-единственный пионерский барабан на ремне. Его они и купили и еще две барабанные палочки. Упаковывать барабан продавщице было не во что, и Папиков взял его под мышку, благо барабанчик был небольшой, ярко-красный, вкусно пахнущий туго натянутой белой кожей.

Когда подошли к дому виновника торжества, Папиков надел ремень барабана на шею так, что ярко-красный барабан оказался у него на животе, взял в руки палочки и на изготовке вошел в подъезд. А когда Александра позвонила в старинную высокую дверь, выкрашенную грубой коричневой масляной краской и ее распахнул перед гостями Карен, Папиков ударил в барабан, пропустил впереди себя женщин и, не переставая барабанить, сам вошел следом за ними в большую коммунальную квартиру с очень высокими потолками, украшенными потемневшей от пыли лепниной. В очень длинном и местами совсем темном коридоре тускло горела под потолком желтая лампочка без абажура, пахло многими прожитыми в тесноте жизнями. А из открытой двери кухни доносился запах яблочного пирога. Дом был одноподъездный, пятиэтажный, постройки конца ХIХ века, и до революции в нем жил с многочисленными чадами и домочадцами знаменитый русский купец, благополучно эмигрировавший во Францию еще в 1917 году вместе с семьей и своими финансовыми активами. Все эти и многие другие подробности о доме Александра Александровна и Надя узнали через пятьдесят лет от Артема Кареновича, который купил этот дом, отреставрировал и поселился в нем. Тогда, кстати сказать, выяснилось, что крашенные коричневой масляной краской двери в их бывшую коммуналку сделаны из красного дерева. Надо было только содрать эту жуткую краску, зачистить, отполировать и жить себе дальше в переходный период из псевдосоциализма в псевдокапитализм. Но до этих выморочных дней надо еще было жить и жить, идти и идти. А пока они сбились гурьбой в полутемном коридоре пахнущей мышами и бедностью коммуналки. Из своих комнат высыпали на барабанную дробь соседи, и показались наконец Надя и Ираклий Соломонович в генеральском мундире, а там появилась в дверях огромной кухни и Анна Карповна. За суетой все забыли о маленьком Артеме, а он прошмыгнул понизу и уже стоял рядом с Папиковым.

— О, кто пришел! — восхищенно воскликнул Ираклий Соломонович при виде Папикова.

Папиков снял с плеча ремень и протянул барабан мальчику.

— Держи, боец, наш подарок!

— А палочки? — быстро спросил Артем, ничуть не смущаясь незнакомого гостя.

— А ты не пропадешь в этой жизни! — засмеялся Папиков. — И палочки твои — держи!

Артем ловко надел ремень на шею, и барабан повис у самого пола.

— Дядя, — окликнул мальчик Папикова, — дядя, а как я в него буду стучать?

— Ты прав. — Папиков, сделал ремень покороче и погладил мальчика по черноволосой, коротко стриженной голове. — Молодец!

Тем временем любознательные соседи попрятались по своим комнатам: генерал в штанах с красными лампасами — это зрелище! А какой-то пожилой дядька в кургузой светло-серой рубашке с короткими рукавами, да еще очкарик, хотя и при симпатичной даме, вряд ли стоит внимания; что касается Александры, так они ее давно знали. Артем ударил в барабан, и гости вошли в раскрытую перед ними дверь довольно большой и светлой комнаты с двумя высокими венецианскими окнами и накрытым столом посредине.

Когда Папиков и его Наташа были, наконец, представлены Александрой Карену и Наде, те буквально потеряли дар речи. К тому времени Папиков был одним из самых знаменитых хирургов страны и увидеть его вдруг у себя дома — о, это было для медиков выше всяческих представлений о чудесах. Александра привела из кухни маму и тоже представила ее гостям.

Артем беспрестанно бил в барабан, мешая взрослым расточать друг другу комплименты. Пришлось усадить героя дня за стол, а барабан Надя отнесла во вторую, маленькую комнатку и положила его там на кровать к другим подаркам: вязанию Анны Карповны, «Робинзону Крузо» от крестной, матросскому костюмчику, который подарил Ираклий Соломонович, букварю и новеньким светло-коричневым сандаликам из свиной кожи от мамы с папой.

Принесли от соседей два стула для четы Папиковых, а стул рядом с Александрой остался свободным — опаздывал Марк, который в их компании обычно вел застолье и развлекал гостей, иногда даже новыми анекдотами.

— Начнем без Марка! — скомандовала Надя. — Пока его нет, я буду за тамаду и предоставляю слово генералу Горшкову.

Смысл его незатейливого тоста состоял в том, что если у маленького Артема будет чего-то не хватать, то он, Ираклий Соломонович Горшков, это необходимое для мальчика обязательно «вицыпит». Надя и Карен утвердительно закивали головами. Они-то хорошо знали, что у Ираклия Соломоновича слова с делом не расходятся: первую для них комнатку в коммуналке он таки «вицыпил», как и обещал, а нынешние две комнаты в этом доме Надя получила сама. Хватка у нее оказалась снабженческая, «горшковская».

— Рюмку Маркову убери со стола, — сказала хозяйка Александре.

— Правильно, не надо нам плохих примет. — Александра с готовностью убрала со стола лишнюю пустую рюмку на буфет, дотянуться до которого ей не составило труда.

— Придет твой Марк, никуда не денется, — сказала вполголоса Надя.

— Он такой же мой, как и твой, — буркнула в ответ Александра и покраснела.

С того дня, как Марк встретил демобилизованную Александру на Киевском вокзале и преподнес ей пахнущие свежевырытой землей хризантемы, он пользовался малейшей возможностью пересечься с Александрой, но успеха пока не имел. Все отмечали влюбленность Марка, все считали его неглупым, красивым, дельным, все были «на его стороне», кроме самой Александры. Отсутствие за столом Марка не поддавалось объяснению. Пустой венский стул ненароком то и дело попадался ей на глаза, и она рассмотрела и его гнутую спинку цвета луковой шелухи, и сиденье с причудливой текстурой фанеры, очертаниями напоминающее Африку.

Стол Надя накрыла небедный: были на нем непременные салаты «оливье» и «столичный» (куда без этих салатов за праздничным столом!), и селедка под водочку, и молодая картошка, а еще предполагались жаркое и чай с яблочным пирогом, все — дело рук Анны Карповны.

Артем томился со взрослыми и поглядывал на закрытую дверь в маленькую комнатку — ему не терпелось вернуться к своему барабану.

— Ладно, — сказала мальчику крестная, — сейчас еще выпьем за твое, Тема, здоровье, за твои радости, за благополучие всей вашей семьи! Давай нос! Все, иди, играй.

Сидевший рядом с Александрой черноглазый мальчуган с удовольствием подставил нос навстречу рюмке и тут же спросил:

— А стучать можно?

— Можно, — разрешила крестная, выпив водки. — Давай, вперед!

— Только стучи чуть-чуть, а то запретим! — пригрозила ему вдогонку мать.

Мальчик закрылся в маленькой комнатке и негромко забил в барабан.

После третьей рюмки скованность у всех прошла, все стали оживленнее, румянее, смелее. Уговорили выпить чуть-чуть и Анну Карповну, после чего она тут же поспешила уйти в комнатку к Артему. Из-за двери послышались обрывки украинской речи и стук барабана, теперь уже не беспорядочный, а ритмичный. Анна Карповна взялась обучать Артема стучать не как попало, а в лад.

— У них получается, — прислушавшись, сказал Папиков. — Хорошая у тебя мама, Александра, у нее такое одухотворенное лицо.

— Да она, знаете, как песни поет! — вступила в разговор Надя. — Правда, украинские, по-русскому она не знает, но Темик уже взялся ее обучать.

— Этот научит, — добродушно усмехнулся Ираклий Соломонович, — у него моя хватка.

Торжественно поднялся со стула Карен и сказал тост в честь Папиковых.

Несмотря на то что Карен давным-давно жил среди русских и с русской женой, он все равно говорил «ми», «ви» и тому подобное. И дело тут было не в плохой памяти, а в том, что определенные звуки русского языка не поддавались его произношению.

Выпили за Папиковых, и стало еще веселее, вольготнее, языки развязались.

— Что-то наш «Спрошу у мамы» серьезно задерживается, — со смешком сказала Надя.

— А что значит «Спрошу у мамы»? — не поняла жена Папикова Наташа.

— Мы его так дразним, Марка. О чем ни зайдет речь, он всегда: «Спрошу у мамы».

— Строгая у него мама? — улыбнулся, близоруко щурясь, Папиков. Его верные очки болтались на тесемке, — когда выпивали, он всегда снимал очки, говорил: «Мешают разговаривать, и притом я слишком хорошо вижу лица собеседников, в ненужных подробностях».

— Софья Абрамовна строгая — это факт, — сказала Надя, гордая тем, что разговаривает с самим Папиковым. — А Марк и фронт прошел, и профессор без пяти минут, а остался такой же: «Спрошу у мамы».

— Наверное, она его без отца вырастила? — обратился Папиков к Наде. — Я сам такой.

— Точно, — с готовностью ответила Надя. — Я хорошо помню ее личное дело. Отец у Марка был русский, красный командир, погиб в конце Гражданской, звали Иван Семенович, поэтому Марк у нас Иванович.

При словах «личное дело» Папиков напряженно моргнул. Видно, это словосочетание было ему знакомо не в лучшем контексте.

Потом Карен играл на скрипке, а маленький Тема, которого для этой цели специально извлекли из детской и оторвали от барабана, пел свадебную армянскую песню «Царен-царен». Голосок у мальчика был чистый, высокий, и Александра с умилением слушала своего крестника, облокотившись о спинку легкого венского стула, так и не занятого Марком. Сама того не желая, она то и дело посматривала на этот старенький, но еще крепкий стул, очень приятный на ощупь. Из-за этого венского стула она сейчас, под хмельком, даже переменила свое отношение к Марку. Ей вдруг захотелось, чтобы он наконец пришел и чем быстрее, тем лучше, пусть даже со своими не всегда свежими анекдотами. Бог с ним, пусть приходит. Но Марк все не приходил.

А точь-в-точь такой же венский стул цвета луковой шелухи через десятки лет Александра Александровна Домбровская увидит однажды в далекой заморской стране.

— У меня не было родной мамы, я ее не помню и твою люблю лучше родной! — полуобняв Александру, громко говорила хмельная Надя после того, как ушли Папиковы.

Карен вызвался проводить дорогих гостей до метро. Анна Карповна пошла на кухню мыть посуду, а маленький Тема заснул одетый поверх одеяла в обнимку с барабаном.

— Как я благодарна твоей маме! Нет, нашей маме! — горячо продолжала Надя, и совсем непритворные слезы набежали ей на глаза. — Она мне больше, чем родная, без нее мы пропали бы! А так и Тема в порядке, и Карен работает на всю катушку, и я исполняю…

— Ей с Темой тоже было хорошо, — сдержанно прервала излияния Нади Александра, опьяневшая в застолье гораздо меньше хозяйки, хотя и пившая с ней на равных.

Когда они вместе учились в медучилище и потом начинали работать в больнице, безродная толстушка Надя была румяной веснушчатой девушкой с ямочками на щеках; не зря ее дразнили: Надя-булка. А теперь она за фронтовые годы неожиданно постройнела, подтянулась, откуда ни возьмись у нее даже прорисовалась недурная талия при высоком бюсте. Надя разительно переменилась не только внешне: она перестала, как прежде, услужливо глуповато хихикать по каждому поводу, лицо ее приобрело черты строгой миловидности, правда, ореховые глазки все так же поблескивали и стреляли по сторонам, но переменить еще и глаза было выше Надиных сил. Зато она всерьез поработала над речью. Перестала говорить «хочим», «ехай», «польты», хотя вместо «не понимает по-русски» по-прежнему говорила «не понимает по-русскому».

В отношениях с Александрой Надя совсем не изменилась, не кичилась, что теперь начальница, хотя в больнице говорили: «На хромой козе к ней не подъедешь».

— Какая у тебя теперь шикарная фамилия — Домбровская, не то что раньше — Галушка, — сказала Надя.

— Не Галушка, а Галушко, — поправила ее Александра. — Фамилия красивая, а что толку?

— Не горюй. Ты и сама красивая, и умная, и орденоноска, у тебя связи…

— Какие связи? — удивленно переспросила Александра.

— Какие? Большие. Даже очень большие. Тебе на фронте подвезло. С такими связями любому сам черт не брат!

— А зачем мне черт в братья?

— Ну это я так говорю, для связки слов. Блат — выше Совнаркома.[15] Чего ты притворяешься дурочкой? — вдруг раздраженно добавила Надя, и в уголках ее ореховых глаз закипели злые слезинки.

Александра не подала виду, что внезапное раздражение Нади очень ей не понравилось. На фронте ей действительно повезло — не убили, не изувечили, как других, к тому же она научилась выдержке, научилась прощать людям какие-то обидные слова, а на какие-то просто не реагировать, не пускать посторонних к себе в душу. Кроме того, что Анна Карповна вынянчила Артема, и давности знакомства Надежду и Александру ничто не связывало, никогда не было у них ни малейшей душевной близости, да и откуда ей взяться? До войны Александра беспрекословно считалась старшей в том смысле, что превосходила Надю по многим качествам. Она была и красивее, и успешнее в учебе, и на виду у всех как спортсменка, да и медсестрой оказалась несравненно лучшей, чем Надя. Так было до войны. А теперь, после войны, жизнь повернулась таким образом, что Надя, не отличавшаяся прежде ни в учебе, ни в работе, выдвинулась в заместители главного врача большой прославленной московской больницы, а Александра осталась фельдшером и даже еще не определилась в студентки медицинского института.

— Я и не знаю, как отблагодарить твою… мою маму рόдную? — опять плаксиво завела Надя.

— Во-первых, не рόдную, а родную… Людей учишь и сама учись говорить по-русски правильно. Родную. Поняла?

— П-поняла. Родную, — всхлипнула Надя. — Ты меня учи по-русскому — это правильно.

— Не по-русскому, а по-русски, поняла?

— П-поняла.

— А маму мою нечего специально благодарить: она вас поддерживала, а вы ее. Мама довольна и тобой и Кареном, а в Темке души не чает, — сухо добавила Александра.

Надя действительно не знала, как отблагодарить Анну Карповну, она была совершенно искренна, да еще под хмельком, вот и расчувствовалась. Расчувствовалась до такой степени, что припала к груди Александры и вдруг разрыдалась.

Александру тяжело смутило поведение Нади. Она вообще терпеть не могла женских истерик.

— Как я отблагодарю?! — сквозь рыдания вопрошала Надя.

Дальнейшая жизнь сложилась так, что Надя «отблагодарила» и Анну Карповну, и Александру беспощадно. Но до этого еще надо было дожить. А пока, к счастью, возвратился Карен, и зареванная Надя отправилась в единственную на всю квартиру из семи хозяев ванную, которая оказалась незанятой.

— Ты, Карен, говорят, скоро получишь профессора? — спросила Александра, хотя ответ был ей известен: она знала, что Карен только что утвержден на профессорскую должность.

— Профессор-мрофессор — хорошо! — лучисто сияя большими черными глазами, застенчиво отвечал Карен. — Главное, что ты привел Папикова, он обещал, что возьмет меня на стажировку, — вот главное! — Все это Карен проговорил со своим неизменным акцентом, который не только не портил, но даже украшал его речь, мягкий тембр его глуховатого и какого-то очень живого голоса.

— Значит, будем опять работать вместе, я очень рада за тебя, Каренчик!

— Зачем Надя плакал?

— Да чепуха, не обращай внимания. Говорит, не знает, как отблагодарить мою маму.

Александра не судила Надю слишком строго, она знала, что та с детства привыкла не жить, а выживать, рано осталась сиротой и по чужим людям и приютам лиха хватила полным ртом. Надя сызмальства осталась один на один со всем остальным миром, как она сама говорила, ей часто приходилось «пролезать», притом к этому надо еще добавить, что без большого ума, без больших способностей, без яркой внешности. В общем, жизнь у нее была незавидная и сплющила и перекрутила ее характер и так, и эдак. Она привыкла все получать измором и не мстила обидчикам, а только накапливала в себе силы на будущее, в которое свято верила. Однажды в детстве соседская старуха нагадала ей на картах, что жить она будет богато и долго.

В отношениях с Надей Александра всегда делала скидку на ее круглое сиротство и многое прощала, хотя ей и было не очень приятно, что Надя ходит за ней хвостом и во всем поддакивает. Вот и сейчас, глядя на Карена, она подумала: каково ему с Надей?

— Странно, что не пришел Марк, — приставляя к столу легонький венский стул, так и пропустовавший весь вечер, сказала Александра.

Карен был смуглый, и поэтому нельзя было сказать, что он покраснел, — он почернел, и глаза стали косить, избегая прямого взгляда Александры.

— Я знаю — она умирай, — наконец выдавил Карен.

— Кто? Марк?! — вскинулась Александра.

— Не Марк. Его мама. Она поехала во Владимир в гости к сестре и там умерла.

— Тетя Соня?

— Да. Марк утром телеграмму получил, мне сказал и сразу уехал во Владимир. За столом я не сказал, потому что Папиковы пришли и у Темы праздник.

— Понятно, — подытожила Александра. — Наверное, ты правильно сделал, что никому не сказал, не испортил Теме праздник.

Карен смущенно молчал. Тут явилась умытая Надя и прошла в маленькую комнату укладывать сына. Скоро и Анна Карповна закончила мыть посуду.

— Ну мы пойдем, — сказала Александра.

Надя вышла из детской поцеловать на дорожку Анну Карповну и Александру.

Они попрощались с Кареном, заглянули одним глазком к спящему Теме и вышли из дверей коммунальной квартиры с малярийно-желтой лампочкой под высоким лепным потолком в большой обшарпанный холл, а там и на улицу. Было еще светло, хотя сумерки сгущались с каждой минутой.

— Не жарко, — громко сказала Анна Карповна по-русски.

— Нормально. Оказывается, Софья Абрамовна умерла.

— Да ты что, Саш?!

— Карен сейчас сказал. Она поехала в гости к сестре во Владимир и там умерла. Утром Марк получил телеграмму и уехал. А Карен не сказал за столом, не стал портить праздник.

— Жалко Софью! Умная была женщина и незлая. А в молодости, видно, очень красивая.

После возвращения Александры из армии Анна Карповна на людях продолжала говорить по-украински, а наедине с Сашей по-русски. Соскучилась ее душа по родной речи, и она стала пренебрегать опасностью.

Александра вспомнила, что Марка дразнят «Спрошу у мамы», и подумала: как же он теперь будет жить? У кого спрашивать? Ей стало жаль Марка. «Не так уж он и плох, — подумала она, — а рассказывать старые анекдоты вполне можно его отучить, особенно если будут новые». Александра искоса взглянула на приотставшую в лиловых московских сумерках маму и ужаснулась: «Господи, ведь и у меня когда-нибудь умрет мамочка!» Эта мысль так напугала Александру, что она крепко взяла мать за руку и прошагала так, молча, весь путь до дома.

XIII

Наряду с плохими качествами у Нади было и одно очень хорошее: она всегда привечала людей в трудную минуту их жизни. Организовывала, направляла, брала в свои руки те дела, которые попавшие в беду люди не могли исполнить по разным причинам, в том числе и потому, что у них просто не доставало для этого душевных сил. Так было и с Марком Старостиным. Это Надя устроила поминки на девятый день после смерти его матери. Позвала Александру, Ираклия Соломоновича, чету Папиковых, разумеется, Анну Карповну. Сама, даже без участия всемогущего Ираклия Соломоновича, обеспечила продукты и водку, хотя, узнав в чем дело, Ираклий Соломонович успел внести свою толику, и стол накрыли хороший по всем временам.

— Давайте выпьем за тетю Соню, светлая ей память! — предложила Надя.

Не чокаясь, выпили до дна горькую водку, стали молча закусывать.

Потом еще не раз пили в память Софьи Абрамовны, пили за Марка, пили за то, чтобы у всех все было хорошо.

Весь вечер Марк промолчал и даже не оказывал Александре никаких знаков внимания, что было для нее непривычно. Хотя она и понимала ситуацию, но все-таки невнимание Марка ее задело, и она вдруг увидела его как бы другими глазами. Оказывается, он вовсе не «лицо повышенной бодрости», как она дразнила его постоянно, и не мешок с анекдотами и шуточками, а человек, способный вести себя сообразно моменту, без тени фальши и наигранности.

Через неделю на кафедру, где работала с Папиковым Александра, позвонила красивая Нина, с которой они лежали в госпитале на Сандомирском плацдарме. Теперь у Нины был не фронтовой, а настоящий законный муж — генерал, друг того генерала, который накануне своей гибели подарил ей «Шанель № 5» и другую косметику. Забытый Ниной в госпитале флакон духов сразу же по возвращении из армии Александра приносила ей домой в ее богатую квартиру, но та не взяла, сказала: «Пусть у тебя остается как память о нашем знакомстве. А у меня от Александра Ивановича есть еще много дареных штучек, а главное — сынуля, вернее, два сынули, я стараюсь любить их ровно».

У Нины среди прочих богатств была и такая роскошь по тем временам, как личный трофейный автомобиль и домашний телефон. Вот Нина и позвонила Александре накануне своего дня рождения.

— Слушай, Сашуль, — сказала Нина, — я тебя умоляю: приходи ко мне послезавтра на день рождения, только в орденских планочках, хорошо?

— Зачем?

— А я хочу тобой погордиться! Понимаешь, будут одни генералы с женами, а эти жены терпеть меня не могут и даже распускают сплетни, будто я вру, что была на фронте. А мне обидно. У меня ведь никакого орденочка, никакой медали нет, а ты им носы утрешь! Ты — моя боевая подруга!

— Зачем мне их носы, Нинуль? Смешная ты!

— Пусть это глупо, но, клянусь, мне очень-очень надо. А я пошукаю тебе генеральчика холостого. Договорились?

— Генеральчика мне не надо! — засмеялась Александра. — Тем более траченного молью.

— Не-е, я тебе найду не старого, не лысого и не пузатого. У меня есть один на примете. Ну, пожалуйста, приходи в орденских планочках. Ордена тяжелые, и носить их сейчас не в моде, а планочки — то, что надо.

— Куда я их прицеплю? На платье? Это же смешно!

— Ой, Сашуль, у меня есть такая жилеточка серенькая льняная, очень легонькая, и поверх любого платья будет хорошо и модно, на нее и прицепим планочки. Ну я тебя умоляю!

— Ладно, принеси мне эту жилетку на работу.

Минут через сорок Нина подкатила к институту за рулем открытого автомобиля Renault. Нинин муж — генерал вывез этот лимузин из оккупированной Германии. Тогда генералам разрешали вывозить трофейное добро и многие вывозили. Да и не только генералы, а и офицеры и солдаты. Кто-то вывозил узелочками, а кто-то вагонами и даже составами. Притом наши, как правило, тащили технику и барахло, а союзники американцы все больше научно-техническую документацию и всякого рода бумаги и документы: такие трофеи занимали мало места, а цены им было не сложить.

— Какая красивая у тебя машина! — восхитилась Александра, неравнодушная к легковым автомобилям. — Немецкая?

— Нет, французская. «Рено».

— «Рено»? Всего четыре буквы, а по-французски написано семь?!

— Выходит так, — усмехнулась Нина. — От жира бесятся капиталисты — им лишних букв не жалко.

Машина была ярко-белая, сверкающая никелем, отполированными крыльями, капотом, большеглазыми фарами. Нина смотрелась рядом с этой роскошной машиной и сама роскошно: похорошевшая от хорошей жизни, с лучистыми карими глазами, прекрасным цветом лица, чуть пополневшая, но еще очень стройная. А главное, она осталась сама собой — все той же красивой Ниной из госпитальной палаты на Сандомирском плацдарме, веселой, легкой в общении, ни перед кем не разыгрывающей из себя барыню-генеральшу. Александра высоко ценила природную Нинину простоту, не ту, что хуже воровства, а ту, что дорогого стоит и дается очень немногим людям.

— Можно, я ее поглажу? — совсем по-детски спросила Александра, указывая глазами на машину.

Ей вдруг так захотелось погладить капот и крылья этой машины, как будто родню встретила. Возможно, неожиданно всплывшее в душе Александры безотчетное чувство какой-то непонятной родственности к неодушевленному предмету возникло совсем не случайно. Этот автомобиль был изготовлен на парижском заводе Рено в начале 1927 года, именно в то время, когда там работала Мария Мерзловская. Может быть, ее руки касались этого авто в ту пору, когда она «крутила гайки» на конвейере, или чуть позже, когда отгоняла «готовую продукцию» на юг в Марсель или на север в Нормандию. Нинин экземпляр происходил из Нормандии. После оккупации Франции оттуда он попал в Кельн, а потом в Берлин, где и был реквизирован победителями.

— Какой он гладенький! Нинуль, а «Рено» он или она?

— Муж говорит, что это фамилия владельца завода Анри Рено. Значит, он. Я тоже об этом спрашивала.

— Какая прелесть! Я его еще поглажу.

— Гладь, ради Бога, хоть целуй! — засмеялась Нина. — А хочешь, я стану учить тебя водить?

— Меня, водить? Конечно, хочу. Тогда я буду служить тебе верой и правдой! — дурашливо взяла под козырек Александра. — Где твоя жилетка?

Цветные планки орденов Ленина, Боевого Красного Знамени, Трудового Красного Знамени, Красной Звезды они прикололи одну над другой по старшинству орденов сверху вниз, и получился цветной прямоугольничек, совсем небольшой, как крупная брошка, но для тех, кто понимает, более чем внушительный.

— Замечательно мы прицепили эти планки. Даже красиво, а, Сашуль? Эти генеральши теперь будут знать!. Садись, поехали!

— Прямо сейчас? Я побегу отпрошусь у Папикова, делать мне все равно пока нечего. Он отпустит.

Через четверть часа Нина и Александра уже катили в открытом белом кабриолете по безлюдной летней Москве, той Москве, даже по центральным улицам которой одиночные легковушки шли не чаще, чем с интервалом в двести-триста метров.

Ездили они только по центру города, на окраины выезжать не решались. В те годы преступность в Москве была очень высокая, и всякое могло случиться с двумя женщинами, хоть и в роскошном автомобиле.

— Ты за мной смотри, Саш, учись переключать скорости.

— А я умею. Я в госпитале много ездила, меня наш шофер Петр Михайлович научил, тот, с которым мы потом на мину наехали. А не наехали бы мы на ту нажимную мину, может быть, я б тебя и знать не знала.

— Если умеешь, тогда садись за руль. — Нина ловко остановила автомобиль и вышла из него, освобождая место за рулем для Александры.

Давным-давно не испытывала та такого чувства упоения, как в те два часа, что поездила по Москве под руководством красивой Нины.

— Ты что сияешь? В институт приняли?! — взволнованно встретила дочь Анна Карповна.

— Да при чем институт, ма! Нина дала мне порулить своим шикарным автомобилем! Представляешь, мамочка, я сама ездила по Москве!

— Боже мой, — чуть притухшим голосом сказала Анна Карповна, — Боже мой, и как оно все передается от одного к другому!

— От кого передается? Кому?

— Тебе. От отца. Он частенько просил своего водителя уступить ему место и сам садился за руль. Очень любил водить машину, как мальчишка. Значит, у тебя фамильное…

XIV

В большой квартире Нины сияли хрустальные люстры, от натертых до отсвечивающего блеска желтовато-коричневатых полов шел легкий запах мастики. На огромном овальном столе в гостиной холодновато светилась белоснежная скатерть, из кухни сильно пахло жареным луком и послабее жареным мясом, укропом, кинзой, петрушкой. Лето хоть и кончалось, но еще не окончилось, а южанка Нина понимала толк в пряных травах. Без них и жаркое — не жаркое.

По просьбе хозяйки дома Александра пришла загодя, и они вдвоем накрывали на стол. Домработницу Нина отпустила специально, чтобы ей с Александрой можно было поболтать по душам.

— А где у тебя маленькие? — спросила Александра.

— Сынульки мои у бабушки, этажом ниже. Там у матери мужа хорошая двухкомнатная квартира — очень удобно.

— Да уж, — согласилась Александра, вспомнив свою «дворницкую».

Красавица Нина жила совсем в другом мире, чем ее подруга и миллионы других подданных страны-победительницы.

— Я тебе генеральчика обещала, — со смешком сказала Нина, — а он пока полковник, но прислали на генеральскую должность, так что скоро генерала дадут. Моему в отдел прислали из Китая. Мой Андрей Сергеевич говорит, что этот полковник боевой офицер. Всю войну прошел — и с Германией, и с Японией… Молодой совсем для генерала… Муж обещал сегодня привести его для тебя.

— Нинуль, ну хватит тебе эти глупости… Не надо мне никого приводить. Он что, бычок на веревочке?

— Как это не надо? Ты что, монашка? Мужа ведь не нашла, это я и без расспросов поняла, по тебе сразу видно.

— Не нашла. Но абы кого мне тоже не нужно.

— Насчет «абы кого» — согласна, ну а то, что тебе дитеночка позарез надо, — это сто процентов! Если б у меня моих сыночков не было… Я и представить не могу!

— Ты считаешь, что без ребенка жизнь для женщины совсем бессмысленна?

— Может, и так, а может, и не так, — вдруг погрустнев, сказала Нина. — Все мы в своих разговорах ходим вокруг да около и не говорим всей правды, только подразумеваем ее, да и то не всегда. — Нина присела на краешек обитого темно-зеленым бархатом стула с высокой резной спинкой, наверно, старинного, из какого-то барского особняка. В ее доме вся мебель была не старая, а старинная, отреставрированная так, что смотрелась как новая.

— Какие изящные стулья! — сказала Александра.

— Это моя вторая свекровь, Елизавета Константиновна, скупает всякий хлам на барахолках, в комиссионках, грязный, обшарпанный, а потом приглашает своих музейных мастеров, и получается вот такая красота! И моя первая свекровь, мать моего Александра Ивановича, и вторая — обе всю жизнь в одном и том же музее на банкетках просидели. Они подружки и до сих пор дружат как родные. Сейчас обе там, внизу, с внуками. Вторая свекровь мебель скупает… Но ты не думай, она не из тех, кто наживается на чужих бедах, просто она всегда жила в достатке, всегда получала паек за сына офицера, а потом генерала. Он хоть и вернулся с войны дважды раненный, но не изувеченный и сразу занял в Москве высокую должность. А моя первая свекровь, Ангелина Антоновна, так та вообще смешная — зайцев игрушечных собирает, ну и… — Нина сделала паузу, заговорщически оглянулась и прошептала: — В камешках знает толк. По-моему, они обе из бывших…

— Тебя это пугает? — в лоб спросила Александра.

— Ничуть. Если хочешь знать, у меня дед был купец второй гильдии.

— Так и они купеческие дочки?

— Ни-ни, бери выше. Наверно, из князей или графьев, я не знаю, кто из них старше.

— Старше князь. Но сейчас это не имеет значения.

— Я вот тоже об этом иногда думаю: сейчас одно имеет значение, раньше другое имело значение, потом будет иметь значение третье, а жизнь-то уходит. Я как-то случайно подслушала их разговор, они говорили о балах в Петербурге… Я как будто башкой в девятнадцатый век окунулась. Они, мои свекрови, и книги меня приучили читать, и я теперь совсем не та дурочка, я кое-что знаю… Они обе очень умные женщины и меня приняли как дочку, и у нас никаких обид не бывает. Кому рассказать — не поверят. Чудно?! А вот тебе, Саш, я рассказываю, потому что ты веришь мне.

— Хорошая ты, Нинуль. А с мужем говорила об этом?

— О чем?

— О бывшести.

— С мужем? Ты что?! Андрею Сергеевичу это не нужно. Я простая, но не до такой степени… Я и со свекровями этого не касалась. Ты что?! Им такой разговор ни к чему.

— Наверное, ты права, — думая о себе и своей матери, сказала Александра.

День рождения Нины прошел хорошо. Генералы оказались совсем не тупыми, а их жены, которых так боялась Нина, тоже вполне нормальными. Только всем им было за сорок, и талия просматривалась не у каждой с первого взгляда.

Полковник из Китая не явился.

— Гордый, — сказал о нем Нинин муж. — Мне, говорит, ваша генеральская компания пока не по чину.

Нельзя сказать, что Александра слишком опечалилась тем, что не пришел полковник. На нее разговор с Ниной о «бывшести» ее свекровей произвел такое сильное впечатление, что все остальное как бы стушевалось, отступило на второй план. Еще до гостей, пока они с Ниной накрывали на стол, она сняла жилеточку с орденскими планками, чтобы было вольней работать, повесила ее на вешалку в прихожей, они и забыли о жилетке на весь вечер. Домой она пошла без нее.

Вечер стоял очень теплый, взошел молодой месяц, «молодик», как называла его Анна Карповна, взошел и сверкал в небе зеленоватыми остриями. Александра знала, что, глядя на «молодик», надо подержаться за денежку, но денег у нее с собой не было, ни копейки, и она подумала, что, значит, и месяц предстоит безденежный. Ну и Бог с ним — не привыкать. И еще она подумала о том, как странно устроено в жизни: настраиваешься на одно, а получается совсем другое. И планочки орденские не понадобились, и этот китайский полковник не пришел… Зато она вдруг узнала про Нининых свекровей. Думала, только они с мамой из «бывших» да ее Адам, а, оказывается, таких много. И главное вот что: их дети, вопреки всему, во время войны за освобождение Родины становятся генералами. Ну что ж, значит, так тому и быть: она станет профессором… Значит, права мама, а она так горько и горячо обижалась на нее за ту вынужденную клятву окончить медицинский институт…

XV

Когда Александра вошла во двор большого многоподъездного дома, при котором жили они с мамой, совсем стемнело, и ей сразу бросилось в глаза большое желтовато светящееся окошко на крыше их «дворницкой». Это пятно света, как бы повисшее между землей и небом в темной глубине двора-колодца, с тех пор почему-то навсегда врезалось и в зрительную память, и в душу Александры Александровны, стало как бы вещным образом значительной части ее жизни.

«Мамочка не ждет меня так рано, а я — вот она! — по-детски весело подумала Александра. — Сейчас Ксениного чайку попьем с душицей и мятой, поболтаем, я расскажу про полковника из Китая, посмеемся». Нинина генеральская компания, оказавшаяся совсем не чванливой, неожиданно подняла ее сумрачное настроение последних недель. Нельзя сказать, что в душе забрезжил какой-то радостный, обнадеживающий свет, но стало очень спокойно. Она почему-то решила, что все образуется с Адамом, пусть не для нее, но для его деток и Ксении… Почему вдруг ее посетило такое великодушие, откуда нахлынула такая волна уверенности в том, что еще не все потеряно с Адамом, она не знала. Но что было, то было.

Мама долго не открывала.

— Ты придремала, ма? — спросила Александра, когда Анна Карповна наконец откинула большущий крючок на двери.

— Зачиталась, — жмурясь, сказала мать. — Прикрывай дверь. Совсем я страх потеряла — и читаю, и говорю по-русски. Что-то со мной творится неладное, надо бы попридержать себя…

— Что читаешь и говоришь по-русски, так у тебя теперь алиби. Всем известно, что Тема учит тебя русскому языку, — с улыбкой обнимая мать, сказала Александра. — Как я по тебе соскучилась, мамочка! А китаец не пришел.

— Какой еще китаец?

— Нина мне генеральчика обещала, а он оказался полковником из Китая, да и тот не пришел. Наш полковник, наших там много… А про что ты читала?

— Как говорят сейчас, про «религиозное мракобесие». Случайно вытащила из ларя Блаженного Августина и зачиталась.

— А-а… «Имеет ли душа длину, широту и высоту? Помещается ли душа только в теле, как в сосуде, или она снаружи, как покрывало? Не кажется ли тебе пустым то место, что называется памятью?» Трактат «О количестве души».

— У тебя отличная память, — печально проговорила Анна Карповна. — У твоего отца была такая же…

— Я хорошо помню все, что читала в молодости, — сказала Александра.

— Не гневи Бога, дочка, ты и сейчас еще совсем молодая женщина. Какие твои годы!. Чайку попьем?

— Попьем, конечно.

Мать пошла разжигать керосинку. Пахнуло горелым фитилем и запахом керосина.

— Надо фитиль подрезать, — сказала Анна Карповна, — хотя ладно, потом.

Многие, если не все важнейшие разговоры в жизни Александры случались внезапно, без предварительной подготовки. Так было и в этот раз.

— Как-то я по радио слышала, что герои Чехова только и делают, что пьют чай и разговаривают, — разливая по чашкам чай, сказала Анна Карповна.

— И правда, — охотно подхватила Александра. — Пьют чай и разговаривают, а миллионы людей читают Чехова десятки лет и еще будут читать сотни. Значит, разговоры за чаем — не такое уж последнее дело в этой жизни. Как говорит наш Ираклий Соломонович: «Из разговоров потом как-то получаются ботинки и колбаса».

— Что-то мы с тобой расфилософствовались к ночи, — светло улыбнулась Анна Карповна. — Меня наверняка Блаженный Августин сподвигнул.

— А меня выпивка и закуска в генеральском доме! — засмеялась Александра. — Хороший у Ксении чай, ничего не скажешь… Ма, а я чувствую, что Адам живой. Я это кожей чувствую, особенно после поездки в поселок.

Анна Карповна потупилась и тихо сказала:

— Сегодня я на карты кидала… Он на этом свете. В казенном доме, но на этом. Ты не можешь его не чувствовать, ты ведь любишь. С тех пор как мы разлучились с Марусей, вон сколько лет прошло, а я до сих пор чувствую, что она жива, здорова и благополучна…

— Мам, я виновата перед тобой, — неожиданно сорвалось с губ Александры, — я так виновата…

Пауза повисла надолго, и даже показалось, что над столом сгущается свет, не меркнет, а именно сгущается, становится неестественно ярким, как будто плотным, пронизанным неким магнетизмом.

— Говори, не томи душу.

— Не знаю, как сказать, чтобы ты правильно поняла… Я не нарочно. Намеренно — да, но не нарочно… Глупости говорю… Ну не нарочно в том смысле, что я не хотела от тебя скрывать… Я просто загадала: если не скажу сразу, то раньше сбудется… Я нашла след Марии — в Праге…

Анна Карповна побледнела, зрачки ее светоносных глаз расширились.

— Говори же, Саша!

— Я так сразу не могу… Мне надо все по порядку, с самого начала, с того момента, как мы въехали в Прагу.

Мать молча кивнула в знак согласия.

— Мы въехали в Прагу… Вся дорога от обочины до обочины была засыпана пионами, нарциссами, тюльпанами, ветками сирени. Накануне встречали наших танкистов, а на рассвете одиннадцатого мая в город въехали мы по увядшим цветам. Никогда в жизни я не видела столько цветов сразу… Миллионы! Рассказывали, толпы людей встречали наши танки, и у каждого встречающего по охапке цветов. Когда мы только втянулись в город, у меня сразу возникло предчувствие: здесь что-то будет… Наш госпиталь расквартировали в пустующей больнице для бедных. Там все было очень запущено, и мы сразу начали очищать, отмывать, белить, красить. К вечеру выяснилось, что осталась неприбранной маленькая узкая комнатка больничного архива… — Александра смолкла, справляясь с дыханием. Прикрыла глаза от вдруг ярко вспыхнувшей лампочки над столом (такое у них бывало нередко, видимо, от перепада электрического напряжения), и в этом перепаде яркости света, как во вспышке фотографического аппарата, словно воочию, увидела опять ту тесную комнатушку больничного архива, стеллажи которой были сверху донизу забиты коробками с медицинскими карточками и папками с историями болезней. Никто не рискнул разорять эту оставленную в неприкосновенности прежними владельцами комнату, а Ираклия Соломоновича она взбесила, и он стал вываливать содержимое стеллажей на пол. Но его остановил Папиков, а потом послал в архив Александру.

Все это в миг промелькнуло в памяти Александры, и, наконец, собравшись с духом, она продолжила:

— Папиков послал меня навести порядок, закрыть, опечатать архив… Я подняла с пола первую попавшуюся карточку из тонкого серого картона, последние отблески солнца осветили запыленное окошко, и я вдруг прочла на лиловом штампике: «Доктор Юзеф Домбровский», а потом разглядела и фамилию больной — Мария Галушко… Да, больную звали Мария Галушко. Диагноз: ножевое ранение брюшной полости по касательной, потеря крови, множественные ушибы по причине разбойного нападения, психогенный шок… Год рождения больной 1905-й, запись была сделана 11 апреля 1923 года.

— Она, — глухо произнесла Анна Карповна.

— Потом, в Пражском университете, мне подтвердили, что графиня Мария Мерзловская училась там, а после уехала в Париж. Наши все уезжали в Париж…

— Слава тебе, Господи! — троекратно перекрестилась Анна Карповна. — В Париже Маруся не пропадет, за это я тебе ручаюсь. Она по-французски и по-немецки, как по-русски, и говорит и пишет. Молодец, Маруся!

— Из армии я не могла написать тебе об этом, а когда вернулась, тоже тянула… Я загадала: чем дольше не расскажу тебе про Марию, тем скорее она найдется. Честное слово, ма!

— Верю. И понимаю. Мария Галушко… Странно, конечно, что она назвалась этим именем… Что не своим настоящим — это понятно, а что именно этим — странно… А хотя чего странного? Перед самой победой, в тот день, когда пал Берлин, я все время думала о тебе и о Марусе. И днем, и вечером, и до глубокой ночи, пока не заснула. А под утро мне приснился сон: какая-то крепость, высеченная в серых скалах, какой-то огромный ров, обложенный диким камнем, а перед литыми чугунными воротами этой крепости сидит в шезлонге наша Маруся в широкополой шляпе, но не девчонка, а совсем взрослая женщина. Сидит, покачивается, жмурится от солнца и вдруг спрашивает меня… Как глянет прямо в душу и как спросит: «Мама, неужели ты выходила замуж за Сидора Галушко?!» Я даже проснулась от этого вопроса и с перепугу села в кровати. Луна светила в наше окошко, за стеной в кочегарке гремели лопатами — все было как всегда. Я попыталась заснуть, в надежде досмотреть сон, но ничего больше не было. Хотя мельком видела этот ров вокруг крепости и слышала какие-то мужские голоса на неизвестном мне языке, явно не европейском. А крепость — на такой высокой горе под самое небо, и много-много света. Так что я понимаю, и тебя, Саша, гложет тот же вопрос: была ли я замужем за Сидором Галушко? Отвечу сразу: не была. Маша с детства его не любила, чувствовала, что он ко мне неравнодушен, и это очень не нравилось ей. Помню, мы ездили еще до войны четырнадцатого года на пикник к моей двоюродной сестре Полине во Владимирскую губернию на речку Нерль. Там и храм такой чудный — церковь Покрова-на-Нерли. И вот после службы отзывает меня Маруся в сторонку, хмурая, глазенками сверкает и шепчет: «Мама, Сидор плохой. Он не так на тебя смотрит…» Сказала — и бежать от меня опрометью… Я ведь не толстокожая, тоже гнет его обожания чувствовала на себе, даже отца хотела просить, чтобы он перевел Сидора в другую часть, с глаз долой. Хотела, но не решилась: он ведь сын нашей нянечки бабы Клавы и брат нашей горничной Анечки, мы их очень любили, да и денщик был Сидор замечательный. Папа в нем души не чаял, они понимали друг друга без слов. И на все руки Сидор был мастер, и пел замечательно. У них вся семья была певчая. В общем, не отставила я Сидора, переживала, а теперь думаю: если бы отставила, может, и не было бы нас с тобой на белом свете, сгинули бы еще тогда, в двадцатом году… — Горло у Анны Карповны пересохло, и она была вынуждена сделать несколько глотков остывшего чая, вылив его в чашку прямо из заварного фарфорового чайника с розочками — самой красивой вещи в их «дворницкой», попавшей к ним неизвестно как.

— Когда в Севастополе на пристани толпа выкинула нас из своего чрева, случилось чудо. Меня вдруг окликнула Анечка Галушко: «Ганна Карповна!» По задымленным улочкам она провела меня с тобой на руках в какую-то мазанку. Там сидел Сидор у керосиновой лампы и что-то шил. Они обули меня в английские ботинки на толстой подошве, а вокруг голеней — английские обмотки. Сидор сшил мне заплечный мешок для тебя и нательный пояс, такой же, как я тебе сейчас, когда ты в поселок ездила. К ночи мы бежали из Севастополя через Мекензиевы горы… Обошли Северную бухту и бежали. Мекензиевы горы ты знаешь, рассказывать не буду. Время было лихое. Однажды ночью Сидору пришлось даже отстреливаться. Но мы прорвались на полуостров. Из Крыма перекочевали в сторону Харькова. Жили тем, что батрачили за кусок хлеба. Мне тяжело было находиться вблизи Сидора, от него только искры не сыпались, но приставать не приставал — это факт. Конечно, Анечке спасибо, она как бы стояла между нами настороже, все понимала… Под Харьковом мы в небольшом селе зацепились, даже землянку Сидор вырыл, чтоб зимовать, но не пришлось. В августе возили сено со второго покоса мы с тобой и Анечка, а Сидор сам, один… И лошади, и возы, и сено — все было хозяйское. Помню, везли мы в тот день свой воз, и я говорю Анечке: «Не обижайся, Анечка, уеду я от вас, тяжело мне с Сидором рядом…». «Понимаю, — сказала Анечка, — а меня, Анна Карповна, замуж зовут». «Ну вот и выходи», — говорю я ей. А она мне: «Сидора жалко, что ж он один останется…». На возу ехали мы высоко, и небо такое чистое-чистое, и ты лежишь рядом на сене, смотришь в небо и что-то лепечешь. Тебе тогда третий год пошел… А судьба распорядилась, как знала… Сидор за нами ехал и у речушки отстал. Мы переехали вброд, а его нет и нет. Час прошел, два, три, четыре… Мы — к хозяину, Анечка с ним села в бричку, и поехали они назад, в луга. И нашли у речки воз с сеном, оглобли на земле лежат, а лошади и жеребенка нет. Я этого жеребенка до сих пор помню: такой пегий, тонконогий, еще кормился от матери. Лошадь была молодая, и жеребенок впристяжку с ней ходил. А тут и Сидора нашли за кустом в воде. Может, умыться он хотел, а его подкараулили, дубиной оглоушили и утопили. На левой стороне лица — след от удара. Сидор — мужчина очень сильный и ловкий, одолеть его можно было только исподтишка. Местные валили на цыган, но я грешить на них не буду — темное это дело… И поцеловала я Сидора в первый и последний раз в жизни в холодный лоб на похоронах при прощании… Не помню, были тогда сельсоветы или их еще не было, но какая-то местная власть была. И вот главный из этой власти — молодой мужик, Яшка-рябой, пел замечательно, и они с Анечкой спелись. Он предложил ей замуж за него идти, и она согласилась. Ну и этот же Яшка выписал нам всем справки, вроде удостоверения личности. Анечка записала и себя и меня на фамилию Галушко. Вот так оно и получилось… Все одно к одному. А еще погодя какое-то время я завербовалась на Дальний Восток, и уехали мы с тобой уже из Харькова. А почему ты не Сидоровна, а Александровна, тоже объясню: там, в Харькове, я работала на вербовочном пункте и сама тебя записала Александровной, ну мочи моей не было записывать тебя Сидоровной, вот я и переименовала Сидора в Александра. А насчет Сидора объяснила, что это его кличка была, что так его дразнили… Тогда у всех клички были — от рядовых до вождей. Никто вникать не стал, тогда это просто было, такая круговерть еще стояла, что все записи делались со слов. Даже форма такая была — «со слов». Можно было записаться на любую фамилию и выдумать себе любую биографию… Уехали мы с тобой в Благовещенск, а когда настала пора тебе учиться, я накопила к тому времени денег, и поехали мы с тобой в Москву. Прибыли, и чудо случилось чудное: в первый же день я устроилась дворником в этот двор. Сначала мы с тобой жили в кочегарке, старичок дядя Вася нас опекал. Он и двадцать лет назад был точно такой же, как сейчас, — старичок. Да, все лето прожили мы в кочегарке, а за это время построили «дворницкую». Первоначально она предназначалась для домоуправления, но временно поселили нас с тобой. А потом пришел на должность новый домоуправ, и ему «дворницкая» совсем не понравилась, а тут освободились в седьмом подъезде две большие квартиры рядышком, и с тех пор домоуправление «временно» там, а мы с тобой «временно» здесь.

— А почему квартиры освободились? — невольно спросила Александра.

— Тогда, Саша, они часто освобождались. Главу семьи арестовали, семью выкинули вон — квартиру освободили. Дай Бог, чтоб снова это время не пришло.

— Да что ты, ма, не придет!

— Как сказать, доченька, как сказать…

— А знаешь, тогда, в Праге, университетские женщины рассказали мне про Марию, а потом на моих глазах их арестовали наши особисты и увезли.

— За что?! — удивилась мать.

— За то, что русские эмигранты. Тогда там арестовали многих русских, и я слышала, их тут же расстреляли в тюремном дворе.

— Хорошо быть русским, — сказала мать, — чужие не убьют, так свои достанут.

За стеной в кочегарке тяжело хлопнули входные двери, раздались голоса: пришла ночная смена. Хотя время было летнее, но для горячей воды в доме подтапливали понемножку. Среди голосов особенно выделялся писклявый фальцет.

— Старичок дядя Вася, кажется? — с улыбкой кивнув в сторону кочегарки, спросила Александра.

— Он.

— Это он иногда тебе говорит: «Эх, хороша советская власть, да очень долго тянется»?

— Да. Он всегда шумный, всегда «под мухой»… А я ведь, дочь, еще перед тобой виновата… — Анна Карповна прошла в темный угол комнаты, покопалась там у подобия буфета, принесла и показала Александре на ладони какой-то крохотный кусочек картона. Александра не сразу разобрала, что это. — Портрет твоего отца, — поднеся к свету раскрытую ладонь, сказала Анна Карповна. — Еще когда ты на войну уходила, хотела показать, но тоже загадала: пусть вернется, тогда и посмотрит.

На овальном клочке картона был изображен немолодой мужчина с короткой стрижкой и пышными усами, с выпуклым Сашиным лбом, с небольшими, но выразительными глазами, которые смотрели спокойно и уверенно. Дальше шла только шея, а плечи были срезаны.

— Ма, а почему плечи срезаны?

— Там адмиральские погоны, на всякий случай я срезала.

Рассмотрев у себя в руках фотографию, Александра прикоснулась к ней губами и вернула на мамину ладонь.

— Ты вот что, дочка, когда я умру, положи мне эту фотографию в левую руку и сожми пальцы. Вот так. — Мать показала, как надо сжать пальцы.

— Ну что ты говоришь?!

— Ничего особенного. Просто такая моя будет воля. Обещаешь?

— Ма, что ты?

— Обещай!

— Обещаю, — прошептала Александра.

Как выяснилось потом, за всю жизнь у Анны Карповны только и было, что три просьбы, к которым она потребовала клятвенные подтверждения от дочери: первая — не пить спиртное на фронте; вторая — окончить медицинский институт; третья — положить ей в руку портрет мужа, чтобы с тем и похоронить ее. Всего три просьбы за целую жизнь — не так уж и много по всем временам.

XVI

В сентябре 1947 года Александру зачислили на третий курс медицинского института, и дни полетели один за другим, забитые делами едва ли не по минутам. Студенческий поток, в который она попала, в основном состоял из бывших фронтовиков или, во всяком случае, парней и девушек, близких к Александре по возрасту. Они ведь поступали в институт в августе 1945 года. Ребят со школьной скамьи, или, как их называли, «малолеток», на третьем курсе были считанные единицы, зато на втором и первом полным-полно. Так что Александра не чувствовала себя ни белой вороной, ни перестарком, что было для нее важно. Поэтому и учеба сразу пошла хорошо, даже отлично, что и позволило Папикову немедленно выхлопотать «для лучшей медицинской сестры Советского Союза» именную стипендию. Александр Суренович был из тех людей, кто, взяв однажды на вооружение какое-то клише, в дальнейшем пользуется им неизменно. Вот так как-то он назвал Александру «лучшей медицицинской сестрой Советского Союза» и с тех пор во всех официальных представлениях именовал ее только так и не иначе.

К новому, 1948-му году пришел в себя после кончины матери Марк и снова стал досаждать Александре своими ухаживаниями, правда, довольно робкими, но все равно очень тягостными для нее.

А в феврале нежданно-негаданно объявился маленький генерал. Как выяснилось, он разыскал Александру через заместителя главврача той больницы, где когда-то работали вместе Александра, ее мама, Карен и Надя, занявшая теперь столь высокую должность. Маленький генерал упрямо посылал цветы, билеты в кино, в театр, в цирк и даже в Большой театр. От этого натиска Александра подрастерялась, что вообще было на нее не похоже. А перед приглашением в Большой театр просто спасовала и приняла его. В течение вечера выяснилось, что маленький генерал обладает явным чувством юмора, а классическую музыку знает гораздо лучше, чем Александра. Но все это, увы, на Александру не подействовало, и у нее не возникло даже намека на живое чувство к упорному ухажеру. То же самое было и с Марком.

— И чего ты носом крутишь? — как-то сказала Надя. — И Марк, и генерал — женихи высший сорт, экстра! Видела, на шоколаде бывает написано «экстра»? Вот так и твои женихи.

— Бери их себе, — равнодушно отвечала Александра, — а я привыкла одна, и мне никто не нужен, кроме того, которого нет и быть не может.

Поговорили об этом и с мамой.

— Они тебе противны? — спросила Анна Карповна.

— Нет. Пожалуй, нет, — удивилась Александра. — Ма, ты имеешь в виду: стерпится, слюбится?

— Что-то вроде этого, — внимательно посмотрев на дочь, сказала Анна Карповна. — Хоть через год, а дитя родить надо, притом в семье. Тут есть над чем подумать.

— От нелюбимого мужа?

— Как тебе сказать, Саша? Большинство рождается от нелюбимых или с той, или с другой стороны. Это мне повезло, а не у всех так, далеко не у всех.

— И что, выходить за «своего» Марка или за «чужого» генерала?

— Не знаю, но время подпирает, решать все равно надо…

— Ничего, ма, я все-таки подожду, — упрямо сказала Александра.

— Пока я в силах, мне бы хотелось поднять ребенка. Кто тебе поможет?.

— Ой, мам, я не успела тебе рассказать. Наташа Папикова пыталась дать мне деньги, когда я была на их новоселье. Ты, говорит, невеста, купишь себе одежку, обувку, пятое-десятое. Это их с Александром Суреновичем была общая просьба. Я отказалась. У меня и так стипендия Бурденко[16] в институте, да еще за каждую операцию платят прилично. Я ведь не полная дура, знаю, чьих рук это дело…

— Есть гордость, а есть гордыня — не лучшее качество, — сказала мать. — Я и сама грешу гордыней, это у тебя наследственное. А надо бы, наверное, отставить ее в угол. Ты ведь с этими людьми прошла и огонь, и воду, и медные трубы?

— Да, прошла.

— Значит, их помощь принять можно, хотя это дело твое. Я бы из-за своей спеси не приняла.

— Ну вот, мама, и мне тяжело. А что касается женихов, то тут Надя права: справные, — с усмешкой употребила она деревенское словцо, — справные, мамочка, женихи, да Бог с ними. Надо хоть четвертый курс закончить, выйти на прямую…

— Глупости мы с тобой говорим, — вздохнула Анна Карповна. — Человек предполагает, а Бог располагает. Думаю, ты в один день замуж выскочишь, как в омут головой… Дай Бог чтоб удачно!

В конце июля 1948 года приехала из поселка Ксения поступать на биологический факультет Московского университета. Александра настаивала, чтоб, пока экзамены, она пожила у них с мамой в «дворницкой», но Ксения категорически отказалась и смогла устроиться в общежитии. Ее поселили в комнате на двадцать человек.

Как-то августовским вечером поскребся к ним в дверь старичок дядя Вася, только что заступивший на ночную смену в кочегарку.

— Нюра, там вашу дочку спрашивают, — сказал он через дверь.

Хотя уже стемнело, время было еще не позднее. Анна Карповна и Александра только собирались укладываться.

Анна Карповна открыла дверь.

На пороге «дворницкой» предстал военный в белом мундире. «Довольно рослый, а Саша дразнит его „маленьким“», — подумала Анна Карповна, уверенная в том, что это и есть надоедливый Сашин ухажер.

Александра стояла далеко от двери в темном углу комнаты. В руках ее как на грех была чашка с водой, которую она намеревалась поставить на тумбочку рядом со своей постелью.

Чашка выпала из ее рук и разбилась вдребезги.

— Ва-анечка! — вскрикнула Саша и, стремительно пробежав по комнате, бросилась на шею гостю.

Она целовала его горячо, истово.

— Господи! И откуда ты взялся, Ванечка? — Она даже не обратила внимания на то, что он адмирал. — Мамочка, познакомься, это Ваня, мой комбат.

Адмирал молча поклонился Анне Карповне.

— Проходьте, — радушно развела руками Анна Карповна, — ласкаво просимо!

— Мама, — плотно притворив дверь, сказала Александра, — говори по-русски.

Анна Карповна пожала плечами.

— Ой, Ванечка, а я только сейчас заметила, что ты адмирал!

— Недавно дали, — вытирая тыльной стороной ладони под глазами, сказал бывший комбат штурмового батальона морской пехоты. — Сегодня форму получил — и сразу к тебе… Я давно хожу вокруг вашего дома, не один месяц. Я ведь обещал, что приду с войны генералом, да не вышло. А что адмирал, так это нашему комдиву спасибо. Тогда, в Севастополе, на другой день проверяющий генерал улетел в Москву, потом сразу же ты уехала из батальона… А меня никто не вызывает, я все исполняю должность комбата с твоей одной звездочкой младшего лейтенанта. Потом, наконец, вызвал меня комдив. Оказывается, не дал он ход делу по моему разжалованию, замял его на свой страх и риск. Так вот, вызвал, вернул майорские погоны и вручил мне предписание о переводе капитаном третьего ранга на флот, хоть и в береговую охрану, но совсем по другому роду войск. Как-то сумел договориться наш комдив. Я в моряках очутился… И шито-крыто.

Анна Карповна перекрестилась.

— Да, вот так получилось, — продолжал гость, — потом меня в Китай послали. А в Москву перевели капитаном первого ранга, но на адмиральскую должность.

— Боже мой! Так ты и есть полковник из Китая?! Мне тебя еще в прошлом году подруга обещала. Садись, Вань. А лучше пойдем гулять по Москве. Можно, ма?

Анна Карповна кивнула и засмеялась от общей радости.

— Если мы до утра прогуляем, я сразу на работу! — уже из-за двери крикнула Александра.

— Хорошо, — громко отвечала Анна Карповна. Села на табуретку и заплакала тихими горькими слезами: так внезапно исполнились ее пожелания.

XVII

6 октября 1948 года в 21. 00 по московскому времени два стратегических тяжелых бомбардировщика Ту-4,[17] переделанные под транспортные самолеты, поднялись с секретного подмосковного аэродрома и взяли курс на Саратов, где им предстояла дозаправка комплекта из 22 топливных баков, размещенных в крыльях четырехмоторных гигантов. Конечно, если бы весь комплект топливных баков (более 11 тонн горючего) был заполнен на сто процентов, Ту-4 смогли бы долететь до цели перелета без промежуточной посадки. Но самолеты были недозаправлены специально, чтобы вес незалитого топлива можно было заместить грузом дополнительных лекарств, перевязочных материалов, медицинской аппаратурой да и самими медиками.

Днем студентку четвертого курса Александру Домбровскую вызвали с лекций на кафедру Папикова, где она продолжала работать лаборанткой на полставки.

— Немедленно домой! Два часа на сборы. Желательно надеть военную форму и сапоги, ордена или планки. Взять все необходимое, как на войну, — шагая взад-вперед по кабинету, отрывисто говорил Папиков. — Сбор в семнадцать ноль ноль здесь. Куда? — останавливаясь посреди кабинета и, меняя тон, спросил он самого себя. — Этого я не знаю, но что-то чрезвычайное. За нами придет машина.

— Неужели война?! — встретила разгоряченную быстрой ходьбой Александру Анна Карповна.

— Непохоже. Но что-то из ряда вон выходящее. Нас никогда так не дергали. В команде Папиков, Наташа, Горшков, я и сам Иван Иванович — наш бывший начальник госпиталя, а теперь замнаркома, извини, замминистра. Надо мне еще по пути забежать на квартиру к Ивану, оставить ему записку. Потом он наверняка придет к тебе, ма, ты ему все объяснишь. А по телефону ему звонить я не стану. Зачем его баламутить?

— Понятно. Ване я все объясню, ты будь спокойна. Как у тебя с ним? — потупившись, спросила Анна Карповна. Вопрос был для нее очень нехарактерный.

— Привыкаю, — не глядя матери в глаза, отвечала Александра, — он хороший, а тем более адмирал, — закончила она с явной самоиронией в голосе.

— Дай Бог, — сказала мать, — человек он чистый, это правда — и тебя любит — это тоже правда…

— Да-да, мамуль, все в порядке! — скороговоркой выпалила Александра, надевая заплечный мешок, привезенный еще с войны и полный сейчас необходимыми пожитками. — Поправь, пожалуйста, лямки на спине. Спасибо.

— Присядем на дорожку, — предложила мать.

Присели на табуретки, помолчали минуту.

— С Богом! — первой поднялась со скрипучей табуретки Анна Карповна, троекратно поцеловала дочь и перекрестила. — С Богом!

О чреве тяжелого дальнего бомбардировщика, приспособленного на скорую руку под транспортный самолет, трудно было сказать «салон». Наверное, правильнее будет говорить «пространство». Так вот, все это немаленькое пространство — шагов тридцать в длину и шагов семь в ширину — было настолько забито всевозможными тюками и коробками, что для людей почти не оставалось места.

— А ну-ка, Натали, давай все быстренько разберем, растыкаем по пустующим углам, — после того как самолет поднялся в воздух и лег на курс, предложила Александра.

Женщины взялись за дело, и вскоре выяснилось, что если уложить все по уму, то для пятерых человек места более чем достаточно.

— Ай, да молодцы, девочки! — похвалил Ираклий Соломонович. — А у меня и выпивка, и закуска!

В новеньком, еще пахнущем заводской краской огромном по тем временам Ту-4 было шестеро членов экипажа и пятеро пассажиров, знакомых друг другу не первый год, что называется, своих людей: три генерала медицинской службы и два старших лейтенанта — операционные медсестры.

— Разрешите, товарищ генерал-лейтенант, фронтовые сто грамм? — обратился Ираклий Соломонович к Ивану Ивановичу.

— Фронтовые не надо, авось не на фронт летим, — весело отвечал Иван Иванович, невольно помолодевший в близкой его сердцу компании. — Фронтовые не фронтовые, а по сто грамм налить можно, — перекрывая шум двигателей, громко добавил генерал.

Красноватым тревожным светом светила одна-единственная лампочка над входом в пилотский отсек, но глаза привыкли к полутьме, и все вполне различали друг друга. Когда нужно было подсветить, Ираклий Соломонович жужжал фонариком-«жучком» и давал свет в нужную точку.

На случай выпивки у Горшкова был припасен не медицинский спирт, а настоящая хлебная водка. Закусывали килькой в томате на кусках черного хлеба, намазанных сливочным маслом. Было очень вкусно.

— Хорошо в своей компании, — растроганно сказал Иван Иванович. — Давайте выпьем за Наташу и Александру.

Хотя пол под ногами зыбко подрагивал, а от потолка до небесной канцелярии было всего лишь несколько миллиметров — а может, и того меньше — дюралевой обшивки фюзеляжа, мужчины встали с тюков и выпили свои стопки молодцевато, от плеча, честь честью.

— Сейчас, когда в Саратове сядем, а потом вылетим к месту назначения, я вскрою конверт, и все станет ясно: куда и зачем? — умащиваясь на своем тюке, сказал Иван Иванович. — Во втором самолете бригада из пятнадцати человек, но это далеко не все мобилизованные, малая толика.

С секретного аэродрома в степи под Саратовом взлетели ночью. Иван Иванович тут же достал из вкусно пахнущей кожей командирской сумки серый запечатанный красной сургучной печатью конверт. Придерживая его на левом колене, протезом кисти левой руки в черной лайковой перчатке надорвал конверт, вынул оттуда единственный листок бумаги.

— Посвети, — велел он Ираклию Соломоновичу. Тот понажимал быстренько свой «жучок» и осветил ярким в полутьме лучом предписание.

— Так. Землетрясение в Ашхабаде силой более девяти баллов по шкале Рихтера. Имеются жертвы. Медперсонал стягивается из Ленинграда, Казани, Ростова-на-Дону, Новосибирска, Алма-Аты и др. Так тут написано, — смущенно улыбнулся старый хирург, волей судеб ставший большим начальником. — М-да, и др-р-р… С настоящего момента и до особых указаний поступаете в распоряжение командующего Туркестанским военным округом генерала армии Петрова И. Е.

— Так это же командующий Четвертым Украинским фронтом! — воскликнула Александра.

— Тот самый, — подтвердил Иван Иванович. — Я в этом марте у него в Ташкенте в командировке был. Дома меня принимал. Да мы с ним еще довоенные знакомцы. — Генерал помолчал и вдруг добавил негромко, но услышали все: — Ребята, у меня вчера сын родился.

Теперь в гуле моторов повисла пауза так пауза.

— Саша, ты аж рот раскрыла! — засмеялся Иван Иванович, впервые называя Александру так по-домашнему. — Староват я, конечно, — пятьдесят шестой год пошел, а вот случилось… Спасибо, жена молодая, на нее вся надежда. Теперь мне долго надо жить, чтобы сына на ноги поставить.

— Ой! Можно я вас поцелую? — Наташа Папикова обняла и расцеловала Ивана Ивановича.

Александра тотчас последовала ее примеру и даже внезапно прослезилась от нахлынувших чувств. Слишком уж было для нее все неожиданно и прямо в точку к ее собственным мечтам и надеждам.

— Наливай, Ираклий! — скомандовал Папиков. — Как назвали парня? — обернулся он к Ивану Ивановичу.

— Еще не решили. Жена решит. Она у меня блокадница. Из всей своей семьи одна выжила. Наверное, в память ее отца — Алексеем.

Выпили за новорожденного.

— А крестить будете? — вдруг вспомнив, как на Сандомирском плацдарме у них в женской палатке перекрестился Иван Иванович, спросила захмелевшая и осмелевшая Александра.

— Здесь все свои. Я бы окрестил, — просто отвечал генерал. — Да как туда сунешься? Мне заказано, а жена никого не знает в Москве.

— Все сделаем! — воодушевленно пообещала Александра. — Окрестим в той самой купели, где Пушкина крестили.

— Спасибо! Ловлю на слове, — сказал Иван Иванович. — Тогда так и решим. Вот здесь решим, на небесах. Ты, Саша, будешь крестная мать, а…

— А я крестный отец, — торопливо вставил Папиков. — Я и беспартийный, и православный. Не сомневайтесь, — и он умело осенил себя крестом.

Если бы не фронтовое братство, то такой разговор между облеченными чинами людьми был бы в те времена просто невозможен… А так и фронт помог, и положение между землей и небом по дороге в тартарары, и хлебная водочка Ираклия Соломоновича.

— А теперь все закрыли глаза и спим! — приказал Иван Иванович. — Спим!

Разморенная водкой компания послушно заснула и спала всласть до тех пор, пока один из членов экипажа Ту-4 не начал побудку.

— Товарищи, просыпайтесь, скоро пойдем на снижение.

— Слушай, а где тут у вас одно место? — свистящим шепотом спросил летчика Ираклий Соломонович.

— Пойдемте, товарищ генерал, а потом другим покажете, — с улыбкой отвечал тот и повел Ираклия Соломоновича в хвост самолета.

Через полчаса уши пассажиров заложило — самолет пошел на снижение.

Приземлились замечательно. За штурвалом Ту-4 был летчик-испытатель высочайшего класса. Выходили из самолета не по трапу, а по складной лесенке с веревочными поручнями. Спускаться было непросто, но все сошли без приключений. Насколько хватало глаз, кругом простиралась темно-серая равнина, залитая еще не жарким утренним солнцем. Как выяснилось позже, они совершили посадку на секретном военном аэродроме в стороне от эпицентра землетрясения. Чего-чего, а секретных военных аэродромов на территории СССР уже тогда было предостаточно.

— Товарищ генерал-лейтенант, с прибытием! — ловко откозырял старший по званию среди встречающих. — Командир разведбатальона подполковник Петров!

— Вольно! — скомандовал генерал и по-свойски обнял молоденького подполковника. — Как отец, Юра?

— Отец в Ашхабаде, приедем — увидите, — отвечал тот, несколько смущенный объятиями московского генерала.

— Знакомься: главный хирург — генерал Папиков, начальник тыла — генерал Горшков, операционные медсестры — старшие лейтенанты Наталья и Александра.

Подполковник кивнул всем по очереди, а при взгляде на Александру его совсем юное лицо вытянулось, и в молодых ясных глазах мелькнуло нешуточное удивление.

— Не удивляйся, мы все фронтовики, — перехватив взгляд подполковника, сказал Иван Иванович. И только тогда Александра поняла, что подполковника удивили ее орденские планки. Таких наград у него не было.

— Я тоже фронтовик, — смущенно пробормотал подполковник Петров, и теперь уже Александра кинула на него изумленный взгляд — слишком молод был подполковник.

Ираклий Соломонович остался дожидаться разгрузки самолетов, а Иван Иванович, Папиков, Наталья и Александра поехали с младшим Петровым на место назначения. Ехали двумя виллисами: в одном Иван Иванович, Александра и Петров за рулем, а во втором — Папиков с Натальей и водитель сержант. Машины были открыты, встречный ветер приятно холодил лица, дорога стелилась под колесами такая ровная, что не чувствовалось тряски. И можно было разговаривать, не напрягая голоса.

— Что нас ждет? — спросил Петрова Иван Иванович.

— Словами не передать, — отвечал тот, — тысячи погибших… Я и на фронте такого не видел.

XVIII

Вольготно расположившаяся на заднем сидении «виллиса», Александра удобно облокотилась о свой снятый с плеч походный мешок с пожитками и с удивительным спокойствием на душе любовалась бегущими по сторонам гладкими темно-серыми землями пустыни, которые подполковник Петров назвал «такырами».[18] Нежась под лучами еще не жаркого солнца, Александра иногда вглядывалась в высокое светлое небо без единого облачка и даже без единой птицы, насколько хватало глаз. А когда она не смотрела в небо и на пробегающие безжизненные пространства по сторонам машины, взгляд ее упирался в бритый затылок юного подполковника, в его молодую, крепкую загорелую шею, и волей-неволей она рассматривала русые волоски на его шее, дышащие молодой жизнью поры его кожи. От сидевшего за рулем подполковника просто-таки веяло неизжитыми силами, и каждый волосок на его открытом ветру затылке, казалось, источал радость существования.

«Октябрь, а такая теплынь — красота! — подумала Александра, устав разглядывать затылок юного комбата и смежая веки. — Какая здесь благодать, не то что в Москве! Как там моя мамочка? Наверное, молится за меня…»

Молодой Петров погнал машину быстрей. Их разговор с Иваном Ивановичем относило встречным ветром, и до Александры долетали только обрывки: «…Гарнизон почти весь… кричат до сих пор… грузовиков много — ими спасаемся… мечеть… ЦК партии… электростанция… сортир круглый… тюрьма — две стенки… на гробы досок столько нет… отец велел в мешки…» В конце концов Александре надоело прислушиваться и она заснула. Ее разбудил неприятный запах серы.

— Фу, какая вонь! — громко сказала Александра.

— Разве это вонь?! Это запах! — обернулся к ней от руля подполковник. На его загорелом лице просияла белозубая мальчишеская улыбка. — Здесь недалеко серные рудники — оттуда ветром наносит. Сейчас отъедем — перестанет, — продолжал Петров. Чувствовалось, что ему приятно разговаривать с Александрой и потому, что она хороша собой, и потому, что фронтовичка, да еще и при таких орденах. — А вон и железка рудниковская блестит, — кивнул он направо, — от основной ветки прямо на рудники отходит колея. Там грузят и в Россию гонят платформы с серой.

Александре невольно вспомнились станция Семеновка, Дяцюк, тендер, в котором она ехала до Москвы. Она даже открыла было рот, чтобы сказать, что составы с серой ей знакомы, но подполковник опередил ее.

— А во-о-он блестит! — указал он рукой. — То основная ветка, она с северо-запада идет прямиком на Ашхабад. Присмотритесь, здесь она еще целая, а ближе к городу рельсы узлами завязаны, вокзал на земле лежит… Мы с северо-запада и подъезжаем, километров тридцать осталось… Я поднажму. — И Юрий Петров утопил педаль газа.

Александра представила себе лежащий на земле вокзал с вывеской «Ашхабад», блестящие под солнцем, завязанные узлом рельсы и подумала: «Фантазирует парень с перепугу — у страха глаза велики». Она еще раз вгляделась в беззащитный затылок комбата и опять задремала под нежными лучами благословенного солнышка в шуме встречного ветра от быстрого хода машины, несущейся по идеально ровной поверхности земли, которая казалась такой прочной, такой надежной…

Александра проснулась от того, что встречный ветер вдруг сошел на нет. Машина приостановилась.

Подполковник Петров разговаривал с вышедшим из встречного студебеккера лейтенантом, разводящим патрульных, которых он развозил по степи.

— Приказано ставить патрульных через каждые сто метров, в два кольца. Вся тюрьма бежала, только рецидивистов две шайки, — доложил лейтенант. — Многие вооружены: отделения милиции ограблены. Говорят, есть даже переодетые в милиционеров. Ну ничего, мы такое оцепление выставим, не то что мародер, мышь не проскочит.

— Я в курсе, — прервал словоохотливого лейтенанта молодой Петров. — Исполняйте! — и он взял под козырек, забыв, что без головного убора, что пилотка заткнута у него под погон на левом плече.

— Есть! — козырнул в ответ лейтенант, гордый тем, что поговорил с сыном командующего, и направился к студебеккеру, в крытом брезентом кузове которого было довольно много вооруженных солдат со скатками шинелей через плечо.

— А шинели им зачем в этой жаре? — спросила Александра.

— Тут пустыня: днем жара, а ночами холод, — с готовностью обернулся к ней подполковник. — У солдат и сухой паек, и боекомплект, и санпакет — все при себе. Это не мои, это четвертый батальон, а мой батальон в городе разгребает…

— А-а, — произнесла Александра, не очень поняв, что может разгребать в городе целый батальон. Тогда ей и в голову не могло прийти, что «разгребают» много батальонов, а не один батальон подполковника Петрова.

Молодой Петров погнал машину быстрее, и Александра не стала его ни о чем расспрашивать. Не спалось. Сквозь ресницы полуприкрытых век она смотрела, как медленно наплывает им навстречу Ашхабад. Как сказал еще в самолете Папиков, в переводе с персидского Ашхабад — город любви. Сначала казалось, что приближается действительно город. Почти все деревья были целы, и издали их можно было принять за силуэты строений, но чем ближе подъезжали они к Ашхабаду, тем отчетливей становилось видно, что домов между деревьев нет… Они действительно лежат на земле разновысокими грудами, а все деревья в желтовато-белесой пыли, и такая же пыль на дороге… Пухлый, проседающий под колесами слой пыли…

Подполковник не въехал в сам город, а погнал машину по краю. Он сделал это нарочно, чтобы его пассажирам поменьше бросались в глаза тягостные подробности.

— Какие прямые улицы, и сколько солдат на развалинах! Что они там делают? — спросила Александра Юрия Петрова.

— Людей вытаскивают, — сухо отвечал тот, — чаще мертвых, иногда живых. А улицы прямые потому, что город застраивался в конце прошлого века по генеральному плану. Одни улицы идут параллельно хребту Капет-Дага, а другие — строго перпендикулярно к ним. Удачно получилось: почти весь парк автомобилей остался в сохранности. Грузовики или под открытым небом стояли, или в фанерных гаражах — все целенькие. Ими спасаемся, а со вчерашнего вечера и войсковая техника подходит. Объявлена полная мобилизация… Работы много, сами увидите.[19]

Хотя машина и шла краем города и молодой Петров гнал ее на большой скорости, Александра все же не могла не увидеть, как много тел лежит по обочинам улиц.

— Это все мертвые? — прикоснулась она к правому плечу Петрова.

— Нет, вперемежку, — отвечал тот, — так лучше. Когда было приказано по одной стороне класть живых, а по другой — погибших, то иногда путали. А так — никакой путаницы.

— Да, он прав, — вступил в разговор Иван Иванович, — так лучше, больше внимания каждому. — Он закрыл глаза, и его рябое темное лицо как всегда стало непроницаемым.

После этих будничных слов генерала все, что она видела из мчащейся машины, показалось Александре адскими декорациями. Наступал момент спасительного запредельного торможения нервной системы: когда ты видишь, осязаешь, обоняешь, осознаешь, но не воспринимаешь всю полноту отрицательных эмоций. Александра закрыла глаза и задремала, как за прозрачным щитом, за пределом человеческих возможностей.

А когда машина резко остановилась и Александра открыла глаза, прямо перед ней по-прежнему был крепкий затылок молодого подполковника. Так ей и запомнился на всю оставшуюся жизнь подполковник Петров: своим коротко стриженным затылком, каждый волосок которого дышал молодостью. Вечером стало известно, что в районе аэропорта выстрелом в затылок он был тяжело ранен мародером. По приказу отца его тут же отправили в Ташкент. Он умер в самолете над Средней Азией.

А пока до вечера было еще далеко, подполковник Юрий Петров только что привез с секретного аэродрома на центральную площадь Ашхабада гостей из Москвы.

ХIХ

— Приехали, — сказал Петров. — Вот ЦК партии.

На первый взгляд, большое белое здание было невредимо. В третьем часу ночи с 5-го на 6-е октября там шло заседание (по примеру кремлевского вождя в те времена чиновники часто работали по ночам), и все заседавшие начальники остались живы, здоровы и благополучны.

Подъехал и встал рядом с машиной Петрова виллис, в котором были Папиков и его сероглазая Наталья.

— Ну я так понимаю, товарищ генерал-лейтенант, — обратился Петров к Ивану Ивановичу, — я так понимаю, что вы с главным хирургом пойдете представляься командующему, а девушки подождут.

— Да, пойдем, представимся, — сказал Иван Иванович, грузно поднимаясь с сидения.

Иван Иванович, Папиков и Петров вошли в здание ЦК, а Наталья и Александра остались их ждать. Александра переложила свой вещмешок к Наташе и пригласила ее:

— Пойдем, посмотрим, что здесь к чему.

— Спасибо. Я на фронте насмотрелась, да и по дороге хватило впечатлений.

— Мне тоже не очень хочется, но я пойду.

Не хотелось, однако она почему-то пошла. Почему? На этот вопрос она не могла ответить ни в ту минуту, ни много лет спустя. Пошла — и все, будто лунатик по карнизу.

Прямо от здания ЦК компартии начиналась обширная площадь имени Карла Маркса, на которой в дни торжеств проходили военные парады и демонстрации трудящихся. К площади примыкал широкий бульвар. Здесь, на центральной площади города, сейчас была развернута сортировочная площадка для пострадавших. Раненые стекались сюда со всего города сами или их привозили на студебеккерах. Здесь врачи определяли степень тяжести ранений каждого пострадавшего, а медсестры вешали на них карточки из квадратиков картона: № 1 (срочно), № 2 (отсроченная операция). Пострадавших с биркой № 1 санитары разносили вдоль бульвара по импровизированным операционным столам, добытым из развалин дверным полотнам, установленным на каких-нибудь ящиках. Все ближайшие улицы были заполнены ашхабадцами, их впускали на площадь партиями — иначе бы никакой сортировки не получилось. Многие были полураздеты или в изорванном платье, босиком. Каждый оберегал свою рану и был сам в себе, некоторые тут же падали, и санитары оттаскивали их на край площади. «Война научила, — подивилась Александра относительному порядку — в общем, все делают по уму». Многоголосый шум, приглушенные стоны, работающие двигатели грузовиков, которые подъезжали и отъезжали по оцепленной солдатами, специально оставленной для проезда улице, отрывистые команды распорядителей, слепящее горячее солнце, застывший в полном безветрии, пока еще легкий, сладковатый, ни с чем не сравнимый запах тлена человеческого, — все это вместе взятое быстронакрыло Александру удушливой волной сонной одури. Она старалась не глядеть людям в глаза, смотрела себе под ноги на желтовато-белесую пыль, на прах города. Лишь один раз подняла Александра голову: вдруг рядом прозвучал заливистый детский смех. Оказывается, детей в этом углу площади были сотни. Никто из них не плакал. А белолицая русая девочка лет трех звонко смеялась в ответ на рожицы, которые корчил ей черноволосый черноглазый мальчик чуть постарше. Когда Александра услышала этот смех и увидела голубоглазую девочку в светлых локонах, сонную одурь как рукой сняло. Невольно она улыбнулась девочке и хотела приостановиться, но толпа понесла ее дальше. Она не сопротивлялась. Потом Александра узнала, что все собранные в этой части города дети дожидались отправки в разбитый для них на севере лагерь и на тот момент уже были сиротами, к счастью, живыми и здоровыми, если, конечно, не считать царапин и ссадин. И многих из этих детей ждала долгая жизнь, а одного восьмилетнего мальчика, потерявшего накануне мать и двух братьев, даже царство в самом прямом смысле этого слова и золоченые памятники при жизни.[20]

Сонная одурь уступила место какому-то странному пограничному состоянию между сном и явью. Александра шла по тенистому бульвару среди мохнатых от пыли деревьев, по бульвару, где стояли импровизированные операционные столы и кипела работа по биркам № 1. Порядка здесь было больше, чем на площади, и хирурги, и операционные сестры — все в белых халатах, белых шапочках, масках. «Война научила, — опять отметила Александра, — все делают правильно». Она шла, опустив глаза и забредая сапогами в желтовато-белесой пыли, как в воде. Запах тлена был и здесь. Видимо, он овладел уже всем городом, и Александра подумала: «Люди работают без противогазов последние часы, скоро не смогут».

— Шить! — услышала она негромкую команду. Господи, голос был так знаком… так знаком, что стало неясно, на том она свете или еще на этом… Сказать, что она остановилась по своей воле, нельзя. Правильнее будет сказать, что ее просто вбили в землю… Александра подняла глаза: метрах в трех от нее, посредине бульвара, за столом шла операция. Прямо на нее смотрела круглолицая операционная медсестра, но Саша не увидела ее лица, оно слилось в белое пятно, а разглядела в подробностях только стоявшего к ней спиной хирурга, который уже начал шить. С той секунды она больше не видела и не слышала ничего вокруг, весь мир сосредоточился для нее на этой спине, на потемневшем от пота белом халате, надетом поверх обнаженного по пояс тела — Адам всегда надевал халат на обнаженное тело, так делали многие хирурги.

Ее толкали, требовали «не разевать рот», «не путаться под ногами», она сносила все безропотно. Она не знала, сколько прошло времени; не понимала, день на земле или ночь; не представляла, в каком столетии живет и живет ли вообще или ей все это только мнится… Она видела, как между лопаток по спине хирурга стекает пот, оставляя свежий темный след на халате; видела движения операционной сестры к его лицу — конечно, та промокала чистым тампоном пот с его лба и носа, чтобы капли не попали на операционное поле.

Наконец, он закончил шить, положил на стол ножницы, полоснувшие острым бликом в тяжелом, напоенном тленом стоячем воздухе, повертел затекшей шеей и стал медленно-медленно поворачиваться к Александре.

Не шелохнувшись, не чувствуя себя ни живой, ни мертвой, она стояла под пыльной свечой пирамидального тополя.

В просвете между белой шапочкой и белой маской, закрывающей рот и нос, на нее взглянули в упор два эмалево-синих глаза, чуть-чуть раскосых. Эта раскосинка, как и прежде, не портила их, а придавала какой-то оттенок необыкновенности… Он повел взглядом по Александре, потом левее, потом правее… Он явно кого-то искал и не находил… Не найдя, стал медленно-медленно, как летающий во сне, поворачиваться назад к операционному столу, пока еще пустому. Ни до этой минуты, ни после, ни разу в жизни Александра не испытывала такого парализующего страха, но все-таки выкрикнула:

— Ад…

Адам повернулся к ней от стола резко, всем корпусом. Всмотрелся в ее лицо, в ее погоны, в наградные планки, опять в лицо и сделал первый неуверенный шаг к ней навстречу. Нет, они не упали в объятия друг друга, а лишь приблизились вплотную и взялись за руки. Руки были ледяные, бесчувственные, но способные держать крепко.

— Ад… — чуть слышно смогла выдохнуть Александра. — Адам…

Так устроена женская память, что обычно женщины помнят все в мельчайших деталях: кто что сказал, кто где стоял, кто куда бежал, кто во что был одет. А Александра из того важнейшего в ее жизни дня 7 октября 1948 года помнила лишь смутные обрывки, опаленные зноем и пропитанные сладковатым запахом смерти и любви, о которой недаром сказано: «Сильна, как смерть, любовь». До встречи с Адамом она хорошо запомнила только веселое, удивительно чистое личико смеющейся девочки, а потом, после встречи, была какая-то куча всего вместе: слепящее солнце, нарастающий запах тлена, шум, гам, суета, студебеккер, на котором подъехал к зданию ЦК Горшков с фотоаппаратом на шее.

— У летчиков вименял, — радостно сказал он, увидев Александру с Адамом, — давай, я тебя первую щелкну. Маску снимите, товарищ, — обратился он к Адаму. Оказывается, с тех пор как Александра увела его от операционного стола на бульваре, тот так и шел в маске.

Адам снял маску, и Горшков сфотографировал его и Александру, держащихся за руки, как трехлетние дети. Когда Александра уводила за собой Адама, работавшая с ним операционная сестра крикнула:

— Куда вы, товарищ местный?

— В распоряжение командующего, — громко сказала ей в ответ Александра. И многие оглянулись им вслед с недоумением.

Едва Горшков сфотографировал их, как из парадного подъезда ЦК вышел командующий Туркестанским военным округом генерал армии Петров и с ним Иван Иванович, Папиков, подполковник Петров-младший.

— Разрешите обратиться, товарищ генерал армии! — подбежал к командующему Ираклий Соломонович.

Петров кивнул: дескать, обращайтесь.

— Разрешите вас с нашей группой снять?

— Это наш начальник тыла, — шепнул на ухо Петрову Иван Иванович, — фронтовик, мы с ним на Сандомире еще…

— А-а, — Петров согнал с лица хмурь, — давай.

Очень быстро вокруг командующего встали приехавшие из Москвы врачи и медсестры, в том числе и те, которых только что привез с секретного аэродрома Ираклий Соломонович.

Как-то моментально, как умел он один, Горшков успел втиснуть Александру и Адама в самую середину кадра: Адама между Иваном Ивановичем и Папиковым, а Александру прямо под правую руку к командующему. Петров заулыбался: Александра была и статная, и лицом хороша, а орденские планки, попавшие в поле зрения командующего, значительно подкрепили ее облик. Планки были уж очень знатные.

— Дайте мне, а вы становитесь со своими, — взяв из рук Ираклия Соломоновича фотоаппарат, сказал Петров-младший.

— А вы? — благородно спросил Горшков, хотя сфотографироваться со своими ему очень хотелось.

— А я всегда успею.

Молодой подполковник сделал десяток кадров. Так возник этот важнейший документ в жизни Адама Домбровского.

Командующий поехал в Центральный парк, где была его штаб-квартира. Иван Иванович и Ираклий Соломонович остались в городе: медики прибывали из разных городов группа за группой. Папикову было назначено направляться в Северный, так тогда называлась местность к северу от Ашхабада. Там разворачивали самый оснащенный полевой госпиталь, в котором можно было делать серьезные операции.

Снова взяв Адама за руку, Александра подошла к Папикову и тихо сказала:

— Это мой муж, пропавший без вести. Возьмите его ассистентом, не пожалеете.

— Хорошо, — согласился Папиков, и так они снова стали единой командой.

В пустыне на севере от Ашхабада саперный батальон заканчивал работы по обустройству большого палаточного городка. На вторые сутки после гибельного землетрясения военная машина Туркестанского военного округа заработала на полную мощность. Ни в чем не было недостатка: ни в палатках разнообразного предназначения, ни в медикаментах, ни в медицинском оборудовании и инструментах, ни в одеялах, матрацах, белье, ни в продовольствии. Саперы даже умудрились найти три водные линзы на сравнительно небольшой глубине, пробурили три артезианские скважины и обеспечили главное условие комфортного существования людей в пустыне — изобилие питьевой воды. Брезентовые рукава водопроводов проложили по всему городку. А что касается всевозможных дизельных установок и прочей техники, то к середине дня 7 октября ее нагнали отовсюду предостаточно, так что и электричество было в поселке. И вода, и электричество, и умывальники, — всякая мелочь была предусмотрена и исполнена в лучшем виде. Саперный батальон был одним из самых подготовленных в инженерных войсках, поэтому фронтовиков и не демобилизовывали до сих пор. Учитывая множество случаев мародерства, в городе и окрестных поселениях особое внимание было обращено на должную охрану палаточного городка.

Условия работы для Папикова и его команды были очень хорошие. Приехав на место за город, они сразу приступили к делу.

— А ты права, Саша, — сказал Папиков, когда все они сидели, отдыхая после очередной операции, — ты права, — поудобнее умащиваясь на складном брезентовом стульчике, повторил он, — хороший у меня ассистент.

— Спасибо, — сказал Адам, и это было первое слово, которое он произнес.

— Сейчас девятнадцать ноль ноль, работаем еще одну операцию — и отбой, — сказал Папиков. — Для нас Ираклий позаботился об отдельных двухместных палатках.

Они вышли из операционной в двенадцатом часу ночи. Высокое темно-фиолетовое небо было усеяно острыми блестками таких ярких, таких лучистых звезд, какие только и увидишь в пустыне, хоть в Каракумах, хоть в Сахаре… Заливая округу призрачным зыбким полусветом, струился над головами Млечный путь, как дорога из вечности в вечность. По периметру палаточного городка и над местами общего пользования желтели точки электрического освещения, монотонно гудели дизели. Фронтовики-саперы остались спать до утра в своих палатках, чтобы со свежими силами направиться в город. Противогазы были при каждом из них, и это их обнадеживало.

— Вот ваша палатка, — показал Папиков Адаму и Александре. — Все, спим.

Они вошли в новенькую, терпко пахнущую брезентом, по-генеральски просторную, обустроенную палатку и закрыли за собой полог. Александра ни о чем не расспрашивала Адама, а он, в свою очередь, не задавал ей никаких вопросов. Не до разговоров им было. Живые, молодые, здоровые, наедине друг с другом. Близко. Ближе некуда. Оказывается, они, как были когда-то очень близкими, так и остались. Оказывается, и память сердца, и память тела ничего не забыли. А тех шести лет, что они прожили врозь, просто не было.

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ

О счастье мы всегда лишь вспоминаем…

И. А. Бунин

XX

Некоторые считали графиню Марию Александровну Мерзловскую слишком независимой, слишком удачливой, бесстрашной, одаренной многими талантами, наконец слишком правильной в том смысле, что за ней не прослеживалось никаких тайных пороков и даже просто житейских грешков, которые бы примирили с ней многих. К тому же она была красива, здорова, богата да еще и не кичилась ни тем, ни другим, ни третьим. Нет, это было уж слишком! Все это вместе взятое не могло не раздражать завистников, а в особенности завистниц. Ходили слухи, что за графиней стоят большие деньги какого-то таинственного покровителя, наверное, американца, поскольку местный ни разу не мелькнул ни в тунизийском, ни во французском круге ее общения, хотя и американский тоже не мелькал. Мелькал не мелькал, а молве нужно от чего-то отталкиваться, она закрепила за Марией Александровной американского покровителя, и все как бы сразу стало понятным и объяснимым, все не все, но, во всяком случае, многое в ее поведении. «Конечно, с таким американским дядюшкой…» — поджимая губы, судачили досужие дамы в окружении графини Мерзловской, и всем было легче от того, что они разгадали секрет ее успеха, из чего следовало, что будь у каждой из них такой же «американский дядюшка», то и они вознеслись бы никак не ниже русской графини.

Среди многих законов бытия есть и такие, которые еще не расчислены учеными, не разложены по полочкам, не поддаются анализу, но которые тем не менее правят миром. Например, если людская молва прилепила какой-то ярлык, то от него не отмоешься на этом свете. А бывает и так, что походя брошенное слово однажды материализуется, становится явью.

При всей видимой открытости ее характера, при всей веселости, неиссякаемой любознательности, доброй энергии и самом благожелательном внимании к окружающему миру Мария Александровна умудрялась быть человеком, застегнутым на все пуговицы, — и для чужих, и для своих в равной степени. Самым непринужденным образом она со всеми держала дистанцию — хоть с близкими, хоть с дальними, хоть с мужчинами и женщинами, хоть с детьми. Даже ее любимец пес Фунтик и тот не позволял с ней никакого амикошонства. Да что там Фунтик — любая одежная щетка чувствовала себя при ней мобилизованной, служила ей верно и даже не пыталась подеваться куда-нибудь ни с того ни с сего.

Со дня окончания Второй мировой войны минуло три полных года. Жизнь энергично накатывала колею мирной повседневности. Все затронутые войной страны быстро залечивали раны. Особенно быстро Франция, оставшаяся после немецкой оккупации не слишком разоренной, благодаря самоотверженному мужеству маршала Петена, добровольно и сознательно принявшего на себя позор не желавшей воевать нации; Франция, вдруг удивительным образом ставшая вновь великой державой благодаря политическому гению де Голля. Франция, всю войну проведшая в полуоккупации и полной вассальной зависимости от Германии из-за многоходовых политических комбинаций генерала де Голля даже получила свою долю репарации и свою оккупационную зону в поверженной другими Германии, вошла в Совет Безопасности как страна-победительница наряду с СССР, США и Англией.

Шел октябрь 1948 года.

Маршал Петен сидел в тюрьме на острове Йе, что в Атлантическом океане, в двадцати километрах от берегов Франции. Маршал сидел в одиночке. А в те полчаса, что отводились ему для прогулки, тюремные надзиратели даже не давали ему возможности хоть разок взглянуть в сторону родного берега. Надзиратели не пускали девяностодвухлетнего старика на тот клочок тюремного двора, откуда было видно, как катит океан свои вскипающие волны к пределам дважды спасенной им родины.

Шарль Андре Жозеф Мари де Голль в своем небогатом домике в Коломбэ (кормился с семьей на пенсию полковника, поскольку в генеральской должности он так и не был никогда утвержден официально) раскладывал пасьянсы, памятуя о том, что «пасьянс» по-французски — «терпение». Раскладывал бесконечные пасьянсы и терпеливо ждал у моря погоды, ждал, когда ветер славы снова подует в его паруса и Франция опять вспомнит о нем. А ждать ему было предначертано судьбой 12 лет.[21]

Знаменитый парижский сад Тюильри нравился Фунтику, он обожал его посыпанные толченым кирпичом красноватые аллеи. Фунтика пьянили сотни запахов, налетавшие на него в саду, он шалел от восторга, но все-таки не забывал строго метить достояние Францию как свою собственность.[22]

Сад Тюильри был красив в любое время года, а весною и осенью особенно. Конечно, Мария Александровна не могла читать книгу своего соплеменника и ровесника Дмитрия Сергеевича Лихачева «Поэзия садов» хотя бы потому, что тогда она еще не была написана. В том числе и раздел этой книги «Сады классицизма», где разбираются работы Ленотра. А если бы прочитала, то удивилась и порадовалась бы тому, как схожи их представления о поэзии садово-паркового искусства. Да, это была в искусстве отдельная живая и сильная ветвь. И Мария Александровна чувствовала ее красоту, а значит, и осмысленность и право на существование, даже функциональность, которая состояла в том, чтобы поднимать душу прохожего над бренностью мира.

Царившая в саду Тюильри гармония наполняла душу Марии Александровны умиротворением. Ей думалось как-то обо всем сразу, обо всей ее счастливой и яркой на посторонний взгляд, а по существу, довольно зажатой и покалеченной жизни, в которой не было главного — родных и Родины. Стал для нее родным Антуан, но он ушел навсегда, взорвался в небе даже и не своей любимой Франции, а чужой ему Англии; стала родной Ульяна, но она утонула в мутных водах реки, которая-то и рекой бывает считанные дни в году.

Теперь вот Бог послал ей тетю Нюсю, и она опять счастлива, что кто-то ждет ее дома, что можно поговорить о далекой Родине, посмеяться русским и украинским прибауткам, которых тетя Нюся знает сотни, «поспивать» с ней песни долгими зимними вечерами. Ах, как хорошо они спивали!

Нич така мисячна, Зоряна ясная, Видно, хоч голки збирай…

Тогда, в 1948 году, в Париже жили преимущественно французы, а в СССР русские, украинцы, белорусы считались кровными братьями, и никто не оспаривал это во имя своих маленьких политических амбиций. Если бы тогда сказали Марии Александровне, что еще на ее веку Россия, Украина и Белоруссия превратятся в разные государства, то она бы пришла в большое недоумение и сказала бы об этом так, как говаривал ее папа, градоначальник города Николаева: «Бред сивой кобылы!»

Сегодня утром, 8 октября 1948 года, по радио передали, что в ночь с шестого на седьмое в СССР, в столице Туркмении Ашхабаде, произошло землетрясение силой около десяти баллов по шкале Рихтера. Как сказали по радио: «Имеют место многочисленные человеческие жертвы и тотальные разрушения». Никогда прежде Мария Александровна не слышала об этом городе, но почему-то сообщение Франс Пресс не выходило у нее из головы, и она даже пыталась представить себе разрушенный город. Увы, ничего из этого не получалось, перед ее мысленным взором мелькала только картина Карла Брюллова «Последний день Помпеи», с детства знакомая по репродукциям и копиям. Копия этой картины, притом весьма хорошего качества, почему-то даже висела в офицерском морском собрании Николаева, в том самом, где «суфлер Маруся», бывало, сидела в оклеенной папье-маше и пахнущей мышами тесной суфлерской будке с текстом чеховских «Трех сестер» и слабенькой электрической лампочкой, направленной внутри будки строго на текст.

С тех пор как Мария Александровна покинула Тунизию, она энергично занималась обширным наследством, доставшимся ей от Николь и Шарля. Смысл этих занятий состоял в том, чтобы ничто не было потеряно, а деньги «работали». В этом отношении банковская выучка господина Жака до сих пор служила ей хорошую службу. Ни в каких светских раутах и балах Мария Александровна не участвовала, ни с какими партиями и обществами не соприкасалась, знакомства поддерживала только деловые, а значительную часть денег расходовала на содержание и обучение в Европе, а в основном в США и Канаде, тех мальчишек, которых когда-то она вывезла на яхте «Николь» из оккупированной немцами Франции в Тунизию. Ни с кем из них она нарочно не поддерживала личных отношений, поступая по правилу «чтобы левая рука не знала, что делает правая». Исключение составлял отправленный ею в Габон и задержавшийся там у доктора Швейцера тот самый светлоглазый фельдшер, что рассказал ей о ее родной сестре Александре, которая почему-то носила фамилию Галушко, о матери Анне Карповне, с которой он в Москве, случалось, работал в больничной посудомойке.

Как-то еще в форте Джебель-Кебир она по обыкновению заговорила с Анатолием Макитрой на украинском.

— Можно и по-русскому говорить, — сказал ей неожиданно юноша, — я по-русскому лучше люблю.

— А чем тебе плох родной украинский?

— Ничем. Та он мне не родный.

— Разве ты не украинец?

— Не-а.

— А кто ж ты?

— Русин я. Слыхали про такую нацию?

— Русин? Слыхала. У нас в Николаеве повар был русин, очень хороший повар. Вы в Прикарпатье живете?

— Точно! — расплылся в улыбке Анатолий. — Я такой радый, шо вы знаете нашу нацию, а то кому ни скажи — никто не знает. Это потому, шо перед войной нас всех силком записали украинцами, а мы — русины.[23]

— Ты католик?

— Та Бог с вами! — Анатолий троекратно перекрестился. — Мы, русины, — православные испокон веков.

— А по-русски писать умеешь?

— Ну как же, я ведь фельдшерское училище в Москве окончил. Умею.

— Вот и славно! Поедешь за море учиться — будешь иногда мне письма писать. Саша Галушко — моя родная сестра.

— Да вы что!

— Да, моя родная сестра. Младшая. Правда, я не видела ее с двадцатого года.

— Ой, вы б ее не узнали!

— Еще бы! — засмеялась Мария Александровна. — Тогда ей годик был.

— И то правда, — оторопело сказал Анатолий. — А я думаю, чего вы такая хорошая? Теперь понятно. Раз вы Сашина сестра — теперь понятно. Саша — самая лучшая на свете!

— Спасибо тебе, Толя, а ты мой самый добрый вестник за столько лет. Спасибо…

Когда Мария Александровна и Фунтик вернулись домой, там уже вкусно пахло свежесваренным борщом и тетя Нюся ждала их, чтобы накрывать стол к обеду. В свое время Мария Александровна, конечно, читала ехидненький пасквиль талантливой писательницы Тэффи о том, что русские только и делают в Париже, что объединяются «под лозунгом борща», что ничего другого они вроде бы и делать не умеют. Как никто другой, Мария Александровна знала: русские делали и делают в эмиграции много достойных дел. А что объединяются «под лозунгом борща», так это вопрос национальной кухни. «Для русских и украинцев борщ — замечательное блюдо, а для тех же французов — „жидкий винегрет“. Зато они лягушек едят — кому что нравится, пусть себе едят на здоровье», — обоняя еще далекий запах борща, думала Мария Александровна, поднимаясь к себе на третий этаж по широкой и довольно пологой мраморной лестнице, застеленной зеленоватой ковровой дорожкой, которую консьержка успела с утра почистить. Дом был трехэтажный, большой, с парадным подъездом и черным ходом. Первый этаж Мария Александровна сдавала швейцарской фирме по продаже напольных, стенных и настольных часов, которые могли быть изготовлены даже в единственном экземпляре; на втором этаже было рабочее бюро самой Марии Александровны с тремя сотрудниками и ее доверенным секретарем, знакомым ей еще по банку господина Жака, неким пожилым, очень опрятным и знающим тонкости финансового дела мсье Мишелем; на третьем этаже Мария Александровна и тетя Нюся жили сами, там были у них спальни, столовая, кухня, ванные, гостиная, кабинет Марии Александровны и еще четыре просторных комнаты для гостей, хотя приезжал к ним иногда только доктор Франсуа из Тунизии и, как правило, без своей Клодин.

— Письмо вернулось, — сказала тетя Нюся с порога, указывая глазами на тумбочку, где лежал конверт с наклейкой о том, что неправильно указан адрес получателя.

— Опять дурака валяют! — сказала Мария Александровна. — Адрес указан правильно, просто они не хотят, чтобы хоть какая-то добрая весточка с воли дошла до старика, вот и пишут: «Неправильно указан адрес получателя». А получатель-то один-единственный, всему миру известный, и остров такой один, и почта там одна, и тюрьма одна. Ладно, я все равно буду слать и слать свои письма.

— Правильно, — сказала тетя Нюся, — капля камень точит.

Это было очередное письмо маршалу Петену на остров Йе. За три года таких писем вернулось Марии Александровне десятка полтора.

За эти самые три года жизни в компании Марии Александровны тетя Нюся переменилась неузнаваемо. Во-первых, выяснилось, что по годам она совсем не старуха, а старше Марии Александровны всего на 14 лет, то есть ей сейчас 57 лет, что для женщины, живущей в достатке и при добром здоровье, возраст более чем деятельный. Во-вторых, Мария Александровна убедила тетю Нюсю, что надо красить волосы, и теперь она была не седая, как прежде, а светлая шатенка, притом при своих родных черных бровях вразлет. Да и морщины на ее лице заметно разгладились, и синие глаза засветились еще далеко не изжитой жизнью. В-третьих, Мария Александровна обучила тетю Нюсю разговорному французскому языку, сделала это она просто: объявила однажды тете Нюсе, что отныне полгода они будут говорить только по-французски, а та пусть приспосабливается, как может; и тетя Нюся таки приспособилась — за полгода ее словарный запас возрос многократно, произношение стало вполне парижским, у тети Нюси был хороший музыкальный слух, и это очень ей помогло. В-четвертых, Мария Александровна сначала обучила тетю Нюсю езде на своей машине, потом отдала ее в краткосрочную автомобильную школу, чтобы та получила водительские права, как положено, а затем и купила ей небольшой скромный автомобиль «рено», на котором та два раза в неделю на рассвете ездила на продовольственный рынок «Чрево Парижа» купить чего-нибудь «свеженького». Тетя Нюся ездила на рынок с удовольствием, как будто в театр ходила, торговалась с продавцами ожесточенно и всегда побеждала в этих маленьких торговых войнах, за что продавцы обожали мадам Нюси и зазывали ее наперебой каждый к своему товару, всем хотелось посмеяться и поспорить за какие-нибудь сантимы с веселой, напористой и, как они справедливо считали, настоящей хозяйкой, понимающей толк в продуктах. Раз в две недели она ездила на загородное кладбище Сен-Женевьев-де-Буа «проведать» своих мужа и сына, а также первого мужа Ули казачьего есаула Андрея Сидоровича Калюжного. Она так и говорила о них, как о живых: «Пиду провидаю хлопцив».

Еще Мария Александровна приодела тетю Нюсю таким образом, чтобы та выглядела не как прислуга, а хотя и небогатая, но вполне самодостаточная дама. Проделывая все это с тетей Нюсей, Мария Александровна не могла не думать о том, что нечто похожее было и в ее отношениях с Ульяной, произведенной когда-то ею в кузины. «Жаль, все плохо кончилось», — думала она об Ульяне, и, чтобы тетя Нюся, не дай Бог, не повторила судьбу Ульяны, она не производила ее в свои родственницы, а если случалось представлять ее кому-нибудь, то представляла как компаньонку и экономку.

Тетя Нюся сварила замечательный постный борщ, а на второе были у нее телячьи котлеты с овощным гарниром. Обедали они вдвоем, иногда позволяли себе по бокалу красного вина, а в долгие зимние вечера немножко водки, которая, как и теперь, продавалась тогда в русских магазинах Парижа вместе с селедкой, черной икрой и гречкой.

Конечно, Мария сделала для тети Нюси многое, но и та не оставалась в долгу. С тетей Нюсей впервые в жизни Мария почувствовала себя с прочным тылом за спиной, как в детстве. Душу ее не покидало благодарное чувство всех истомившихся в одиночестве, чувство дома, чувство, что там ее ждут, там чисто, светло, тепло, уютно и вкусно пахнет. Тетя Нюся не была излишне разговорчивой, но когда что-то рассказывала, то делала это сочно и ярко на смешанных русском, украинском, а теперь и французском языках с очень точным юмором. Не была она лишена и актерских способностей и умела изображать в лицах так, что Мария стонала от хохота. Впервые в жизни Мария встретилась в лице тети Нюси с характером, близким ей по силе, она и приняла ее как равную, иначе у них просто бы не получилось дружбы. Мария кожей чувствовала, что если когда-нибудь она унизит тетю Нюсю, то та не стерпит, оставит и стол, и дом, и тряпки и уйдет в одном платье хоть в ночь, хоть в полночь, хоть в лето, хоть в зиму — ничто ее не остановит. Постепенно Мария приняла тетю Нюсю как старшую, потому что та была из тех женщин, чью природную мудрость, умное сердце, врожденное чувство собственного достоинства не купишь ни за какие деньги и не заменишь никакими университетами.

Одним словом, Мария чувствовала, что Бог послал ей наконец надежное пристанище, и очень дорожила своей компаньонкой, почитая ее в душе за старшую сестру, которой у нее, к сожалению, никогда не было.

Опасность подстерегала их дружественные узы совсем рядышком.

XXI

После вкусного обеда Мария Александровна прилегла на часок на тахте в гостиной, прикорнула в халатике, не раздеваясь ко сну. Она всю жизнь помнила, что, вопреки общему мнению о вредности сна сразу после обеда, ее папá всегда прикладывался к подушке строго на один час и был здоров, бодр и весел. Раньше Мария Александровна не следовала этой привычке папá, а после тридцати пяти попробовала, и ей понравилось, и она убедилась в правоте слов отца о том, что короткий дневной сон, разбивая день надвое, как бы значительно удлиняет жизнь. «Не зря ведь и Александр Македонский, и Наполеон спали днем, да и старосветские гоголевские помещики не забывали вздремнуть среди мирских хлопот, — не без самоиронии в голосе говорил папá. — Если человек тратит много сил, он должен делать паузу». Как и ее отец, Мария Александровна была натурой исключительно энергоемкой и за день успевала столько, что другому хватило бы этих дел на неделю.

С удовольствием умывшись после легкого сна без сновидений, она переоделась в темно-серый деловой костюм и спустилась на второй этаж в свое бюро продолжить начатую утром работу. Вскоре в дверь ее кабинета постучался мсье Мишель. А войдя, почему-то церемонно раскланялся, хотя они виделись утром, раскланялся и торжественно спросил:

— Мадам Мари, можете ли вы оказать мне честь, уделив несколько минут для важного разговора?

— Конечно. Присаживайтесь, — чувствуя недоброе, радушно указала ему Мария Александровна на алое сафьяновое кресло за низким столиком. Сама она тем временем вышла из-за большого письменного стола ливанского кедра, прошла ко второму алому креслу и села в него напротив мсье Мишеля.

— Я очень волнуюсь, — сказал мсье Мишель, невольно облизывая сухие тонкие губы, — очень.

— У нас что-нибудь пропало?

— Пока нет. То есть в том смысле, — смешался мсье Мишель, — что дело не в этом.

Никогда прежде не видела Мария Александровна своего секретаря таким неловким и по-детски растерянным.

— Слушаю, — мягко сказала Мария Александровна после паузы.

— Я хочу посоветоваться. Я хочу сделать предложение…

Мария Александровна удивленно вскинула брови.

— Нет. Вы меня неправильно поняли. — Сухощавое, гладко выбритое лицо мсье Мишеля пошло пятнами, а обычно выцветшие карие глаза сделались яркими и начали косить. — Мадам Нюси… я хочу просить руки мадам Нюси.

— Мадам Нюси? — приходя в себя, переспросила Мария Александровна.

— Да, да. Я хочу с вами поговорить…

— О приданом? — вполголоса спросила Мария Александровна. — Приданное будет хорошее, можете не сомневаться.

— Нет, нет, мне не нужно за ней никакого приданого! Я человек не богатый, но и не бедный. У меня своя выкупленная квартира. Есть сбережения. Дети давно выросли. Пять лет я вдовец.

— Примите мои соболезнования. К сожалению, я этого не знала.

— Спасибо, мадам Мари, но я… — Мсье Мишель замешкался и умолк.

Мария Александровна впервые посмотрела на него не как на своего служащего, а другими, женскими глазами.

Взглянув так по-новому на секретаря, с которым проработала рядом три года, Мария Александровна пришла к выводу, что он вполне недурен собой, сухопар, плечист, даже и не лыс в свои шестьдесят с небольшим хвостиком, нет у него и пуза, и «глаз горит», — словом, вполне на ходу мужчина.

Мария Александровна взяла паузу, что-что, а это получалось у нее наилучшим образом.

Наконец мсье Мишель собрался с духом.

— Я хочу вас попросить, чтобы вы поддержали меня, мадам Мари, если вы не против…

— Против? Отчего же я буду против? Боитесь одиночества? — вдруг остро взглянув на мсье, спросила Мария Александровна.

Мсье Мишель ответил не сразу. Задумался, а потом посмотрел прямо в глаза собеседнице открытым, гордым взглядом.

— Я не одинок. Иногда приезжают внуки. А вообще у меня есть кот Паскаль, мы с ним очень ладим.

— Какой вы хороший человек! — рассмеялась Мария Александровна. — Как я вас понимаю! Приходите сегодня к шести вечера на чашку чая. Решать ведь не мне…

— Спасибо, мадам Мари! Я так и знал, что вы молодец. Спасибо! — Едва кивнув, мсье поднялся с кресла и вышел из комнаты стремительно, словно двадцатилетний.

Он ушел окрыленный, а она так и осталась сидеть в алом сафьяновом кресле. «Вот и приехали, вот и приехали, вот и приехали», — чуть покачиваясь, шептала Мария Александровна, и до шума в ушах ей было понятно, куда она приехала… Опять в пустоту одиночества. В пустоту, где нет ничего, даже мыслей. Хотя, если разобраться, по существу, мыслей у человека всего три: о жизни, о любви, о смерти. А все остальное так — вспомогательные подпорки, кружева и узоры, переходные мостики, комментарии и толкования, курьезные завитушки, парадоксы воображения, грубо говоря, гарнир к трем главным мыслям. Три тайны, три мысли — только и всего, на них и стоит человечество.

«Но как поступить сейчас? Говорить с тетей Нюсей или нет? Если говорить, то получится — вмешиваться. Нет. Пусть все будет, как будет. В конце концов тетя Нюся не моя крепостная. У тети Нюси своя душа, своя жизнь, своя судьба. У нее есть свои желания и свои представления. Нет! — окончательно решила Мария Александровна. — Нечего рассюсюкивать. Дождемся шести вечера, и пусть тетя Нюся сама решает свою судьбу, без предварительной обработки». — Она встала с кресла, прошла за письменный стол к своим бумажкам. Но зря она их листала. Листать листала, смотреть смотрела, а сообразить ничего не могла.

Когда жизнь ставила перед Марией Александровной внезапные преграды, она всегда вспоминала свою маму Анну Карповну, думала о ней, звала ее мысленно на помощь, точно так, как испуганные дети обычно вскрикивают: «Ой, мамочка!». Сейчас она вспомнила их большой каменный дом в Николаеве, залитую солнцем широкую террасу с выходом в сад, пятна яркого света и бегущие под легким верховым ветерком с моря тени листьев белолистного тополя, раскидистого, могучего, как бы охраняющего и дом, и сад, и заведенный на века порядок. На просторной террасе стоял большой стол на двенадцать персон и столько же плетенных из ивовых прутьев легких стульев с высокими спинками. За этими стульями маленькой Машеньке было очень удобно прятаться. А когда ее наконец находили, она с визгом и хохотом выскакивала на середину веранды, и все делали вид, что очень удивляются и радуются ее появлению. В воскресные дни у них бывали к обеду гости, и среди них непременно тогда еще не адмирал, а молоденький капитан-лейтенант дядя Паша со своей молодой, красивой и статной женой, тетей Дашей. Из детей у них в те времена был только сын Николенька, которого они обычно оставляли с няней. Это ведь происходило еще до большой войны, когда русские и немцы дружили так, что, казалось, не разлей вода.

— А-а, папина дочка! — сделал Машеньке «козу» дядя Паша и изобразил, что гонится за ней. Та помчалась от него с визгом и хохотом, запнулась о плохо придвинутый к столу стул, упала с размаху лицом вниз, разбила до крови нос, поцарапала лоб и правую щеку. Дядя Паша тут же подхватил ее на руки и понес в дом умывать и мазать зеленкой ссадины, а мама взволнованно посеменила за ним следом. Кровь из носа быстро остановили ледяным компрессом, ссадины на щеке и на лбу разукрасили зеленкой. А потом пятилетняя Машенька с распухшим носом, как полноправная героиня сидела за столом среди взрослых, дула на чай в блюдце и с удовольствием слушала, как взрослые восхищаются ее мужеством.

Темно-серые глаза дяди Паши так блестели, усы были такие черные, кожа на лице такая чистая, юная, а тетя Даша такая красивая, такая яркая, что их пара как бы освещала застолье еще совсем не изжитой молодостью и светлыми надеждами на вечно светлое настоящее и будущее.

С того дня прошло тридцать восемь лет, а Мария Александровна помнила не только то застолье, но даже себя, смешно отражающуюся в самоваре, свою большую голову с огромным носом — все очень смеялись этому ее отражению в зеркальной глади пузатого медного самовара, смеялся даже папá, и Машенька заливисто хохотала громче всех.

А было ли все это? Вроде было и вроде не было. Правда, над левой бровью остался крохотный белый шрам, мазнешь пудрой, его и не видно. С каждым годом жизнь летит все стремительнее. Кажется, еще вчера она переживала не на шутку, что ей «уже тридцать», что вот он, бальзаковский возраст! А сейчас ей сорок три. А бальзаковский возраст все еще не наступил или прошел давным-давно? Да, она еще моложава и лицом, и телом, а душой иногда кажется себе той самой девчушкой, что запевала на марше кадетской роты в Джебель-Кебире, запевала таким тонким, таким хрустальным голосом, что сердца ее сослуживцев мальчишек замирали от страха: «Вдруг сорвется кадет Маруся, вдруг пустит петуха?»

Над Черным морем, над белым Крымом Летела слава России дымом… И ангел плакал над мертвым ангелом, Мы уходили за море с Врангелем.

Мальчишки переживали, а она, Маруся, всегда вытягивала высокую ноту и ни разу не сорвалась. Был за ней такой грех, а вернее, такая повадка: «ходить по краю». Много раз в жизни ходила и ни разу не сорвалась. И вот опять она пошла по краю: к шести часам объявится жених мсье Мишель, и что потом? Неужели все рухнет и опять она останется одна-одинешенька? Говорят: «Один в поле не воин». Неправда, воин, особенно когда деваться больше некуда. Хочешь не хочешь, а будешь воевать, будешь царапаться за эту жизнь.

Квартировавшая на первом этаже швейцарская фирма по производству и продаже редких часов на прошлой неделе подарила Марии Александровне очень высокие, в рост человека, напольные часы в виде готической башни. Теперь они украшали гостиную.

«Ладно, как будет — так будет, — решила Мария Александровна. — Без двадцати минут шесть, надо подниматься домой».

— Че ты така невесела? — спросила Марию тетя Нюся, едва та переступила порог.

— Я? Да все нормально, — с деланным равнодушием отвечала Мария и даже улыбнулась, но, видимо, улыбка получилась такая вымученная, что тетя Нюся только головой покачала. Она была очень чувствительна к перепадам в настроении Марии, не зря они очень быстро перешли на «ты», как подруги, иначе получалась какая-то чепуха, какая-то полная разноголосица в отношениях.

— К шести чай накрой, — сказала Мария, проходя к себе в спальню, — на троих, к нам гость будет.

— Хто такий?

— Хто? Хто? А то ты не знаешь? — съязвила Мария. — Мой секретарь Мишель.

— А откудова мне знать? — удивилась тетя Нюся, и по тону ее голоса было понятно, что она не лукавит.

Дареные напольные часы пробили шесть раз, их густой, сильный бой отозвался легким дрожанием оконных стекол.

«Или часы надо потише настроить, или окна новой замазкой пройти», — машинально подумала Мария Александровна, и тут же раздались три легоньких сухих стука в дверь.

Мсье Мишель был пунктуален.

Поздоровавшись с гостем, тетя Нюся не мешкая разлила чай по тонким фарфоровым чашкам. Нарезала три куска яблочного пирога и разложила их по трем тарелочкам.

— Угощайтесь, мсье Мишель, — как могла, радушно предложила Мария.

— Спасибо. Я очень люблю яблочный пирог, — сказал мсье Мишель, обращаясь к тете Нюсе.

— Мы тоже любим, — отвечала ему та по-французски.

— Как идут наши дела, мсье? — спросила Мария, чтобы как-то заполнить возникшую паузу.

— Дела идут неплохо, — с готовностью, но без подобострастия отвечал мсье Мишель. — Вы не ошиблись, перебросив те биржевые деньги в строительство жилья для небогатых людей. Спрос растет каждую неделю.

— Но я помню, мсье Мишель, что это вы меня надоумили. Очень хорошо помню и тот день и тот час.

— Разве дело во мне? — смутился гость. — После войны всегда большой спрос на жилье. Так было и после Первой мировой, точно так же. Какой у вас вкусный чай! — с восторженной улыбкой взглянул он на тетю Нюсю.

— На здоровье, — отвечала та по-французски. Тете Нюсе были совсем не интересны разговоры Марии и ее секретаря, который никогда прежде не поднимался к ним в дом.

— Еще по чашечке? — спросила Мария гостя.

— С удовольствием! Никогда не пил такого вкусного чая.

— Вот дело сладится, будете пить каждый день, — сухо сказала Мария, не глядя ни на гостя, ни на тетю Нюсю, наливавшую всем по второй чашке.

— Я отлучусь, — не допив свой чай, поднялась Мария, — а вы поговорите без меня. — И, глядя в пол, вышла из гостиной.

Когда через четверть часа Мария вернулась в гостиную, тетя Нюся сидела за столом одна и как ни в чем не бывало пила свой чай из тонкой фарфоровой чашки, такой тонкой, что чай был виден в ней на просвет.

— А где Мишель?

— Где? Где? Казала бы я тебе, где, — усмехнулась тетя Нюся. — Тама! Что же это ты, бессовестная, меня бросила?!

— Дело такое. Третий лишний.

— Дурненька ты, Маруся, на всю голову. Шо ж это ты могла про меня такое в уме держать, а?! — Все это тетя Нюся проговорила с такой светлой улыбкой на лице, такой искренней, что Мария и думать не думала, а бросилась вдруг к ней в объятья, и обе заплакали облегчающими душу слезами чистой радости.

Утром следующего дня в кабинет Марии Александровны постучался мсье Мишель. Вошел, поклонился и, не принимая предложения хозяйки кабинета сесть, сказал:

— Мадам Мари, мне понадобится две недели, чтобы подготовить дела к передаче другому секретарю. И еще неделю на передачу самих дел.

— Но, мсье Мишель, зачем же так? — неуверенно начала Мария Александровна.

— Нет, мадам. Дело решенное. А любить мадам Нюси я смогу и издали, — сказал он с полуулыбкой человека, понимающего, что обидели его не нарочно, что просто «так карта легла».

— Хорошо, мсье. Я дам вам любые рекомендательные письма и всегда буду к вашим услугам. Вы замечательный сотрудник и хороший человек.

— Спасибо. Разрешите идти?

— Не забудьте передать привет коту Паскалю. Кстати, он серый или черный?

— Серый, мадам. Такой же серый и самонадеянный, как я, — печально улыбнулся мсье Мишель. — Не держите на меня зла.

— Бог с вами!

На этой доброй ноте они и расстались.

«Настоящий мужчина, — подумала Мария Александровна, оставшись в кабинете одна, — гордый и держится молодцом. Кто знает, может, Нюсе было бы с ним хорошо…»

XXII

Под утро ей приснилась большая собака, белая с черными пятнами и лучистыми карими глазами, кажется сенбернар, она не разбиралась в собачьих породах, но почему-то решила во сне, что именно сенбернар. Собака встала на задние лапы, а могучие передние положила на плечи Марии.

— Да что же ты навалился на меня, шалун? — смеясь во сне, вскрикнула Мария и пробудилась от собственного голоса. А пробудившись, сразу же осмотрела свои плечи — не остались ли там синяки от огромных собачьих лап? Оказывается, остались, на левом плече явный, а на правом едва различимый, да еще и сладко побаливало в тех местах.

Никакого сенбернара, конечно, и в помине не было. Сквозь дорогие брюссельские занавеси на высоком чистом окне падали кружевные тени и узорный солнечный свет: на кровать, на пол, на Фунтика, приводящего себя в порядок у порога спальни.

— Фуня, что же ты чужих собак в дом пускаешь? — нарочито строго спросила пса Мария.

Фунтик посмотрел на нее внимательно, моргнул сразу обоими глазами, дескать, «шутку понял», и продолжил свой утренний туалет.

— Куда это ты нализываешься? — ласково спросила его Мария. — Ты считаешь, мы куда-то пойдем и надо выглядеть прилично?

Фунтик понятливо помахал хвостом с белой кисточкой на конце.

Не один мсье Мишель беседовал со своим котом Паскалем, и у Марии каждое утро начиналось разговором с Фунтиком.

Стоя под теплым душем, Мария думала о своем секретаре: «Может, зря отказали человеку? Хотя это не мое, а Нюсино дело и ее добрая воля. Но он тоже зашел уж совсем по старинке: с бухты-барахты — и сразу свататься. Поговорил бы заранее с Нюсей, поухаживал. Много понимают о себе мужчины, каждый мнит себя подарком, отсюда и у мсье Мишеля этот кавалерийский наскок. А женщина должна привыкнуть, обдумать, взвесить все „за“ и „против“. Тем более немолодая женщина должна смотреть далеко. Замуж — не напасть, замужем бы не пропасть… Найдет себе жену мсье Мишель, мужчин война повыбивала как следует, а одиноких женщин пруд пруди. Я прямо обалдела, когда показалось, что это он мне делает предложение…»

Вытираясь перед огромным зеркалом во всю стену, Мария очистила уголком махрового полотенца краешек запотевшего зеркала, еще раз внимательно присмотрелась к синяку на левом плече, ни с того ни с сего бездумно и радостно засмеялась, сняла повязку с головы, которую надевала, чтобы не намочить волосы — голова у нее была чистая, вчера мыла. Мария не относилась к тем женщинам, что обожают любоваться своей обнаженной фигурой. Николь, например, обожала — отсюда во всех ее ванных комнатах такие огромные зеркала. А сегодня, как никогда, оттирая полотенцем все больший и больший кусок зеркала, Мария внимательно присмотрелась к своей фигуре в разных ракурсах. За последнее время она чуть-чуть пополнела, округлилась и приобрела формы вполне роскошной зрелой дамы. «Пока еще не толстуха, — подумала о себе Мария, — и даст Бог, не буду». Никакой физкультурой или прочими оздоровительными занятиями она никогда не занималась. Чего-чего, а движения всегда хватало в ее жизни сверх головы. И вообще Мария не могла понять, как можно бежать из пункта А в пункт Б только ради самой пробежки! Это всегда казалось ей несусветной чушью, бессмысленностью, а любая бессмысленность порождает дисгармонию, которая не может быть полезна для здоровья. Полезна только гармония, а все остальное — от лукавого.

— Какая ты у меня красотуля! — встретила Марию за завтраком тетя Нюся. — Хучь бы мужик порядочный подвернувся.

— Вчера тебе подворачивался, — насмешливо отвечала Мария, — и порядочный, и на ходу, и голова при нем, и дом, и дети выросли. Отшила?

— Ну и отшила. На кой он мне! Если б в твои годы…

— Какие твои годы, Нюся? Срам! Мы, считай, почти ровесницы — тебе пятьдесят семь, мне сорок три. У нас с тобой всего четырнадцать лет разницы. Как у меня с моей младшей сестренкой Сашенькой. Сейчас ей двадцать девять — взрослая женщина. Так что мы и с тобой и с ней, считай, бились, бились — поравнялись. Вот так она, жизнь, летит и смазывает всех в одну кучу, меняет все представления, в том числе и о возрасте. Слушай, Нюсь, а собаки к чему снятся?

— А тебе приснилась?

— Приснилась.

— Кобель?

— Вроде.

— Друг объявится.

— Откуда ему взяться? Разве доктор Франсуа?

— Ни, не дохтур, а натуральный мужчинка для тебя интересный.

— У меня даже следы остались на плечах от его лап. Как это может быть, Нюся?

— Мнительна ты, вот и остались.

— Ничего я не мнительная. Оттого, что мне сон приснился, не могли же остаться следы на плечах? Вот, посмотри, — и Мария спустила платье с левого плеча.

— Тю! Синячок, як хто поцуловав крепенько, — удивленно сказала тетя Нюся. — Ты или стукнулась, где — не помнишь, или сон в голове прокрутила так, шо на плечах аж отметинки. Мнительна ты, Маруся, пий чай. Тоби со сливками?

— Со сливками. А дурочку из меня не делай. Нигде я не стукалась, я бы вспомнила.

Фунтик терпеливо сидел у порога. Тетя Нюся давно его выгуляла и накормила. А на пороге он сидел просто так, без особых надежд, ему нравилось быть в компании, хоть и сбоку припека.

— С утра дожжина собирався, може, кое-где по Парижу и покапав, а счас нибо расчистилось. Гарный денек. Светлый.

— Есть в осени первоначальной Короткая, но дивная пора, Весь день стоит как бы хрустальный, И лучезарны вечера, —

продекламировала Мария.

— Шо?

— Поэт так написал, Федор Тютчев.

— Правильно написав: хрустальны, — подтвердила тетя Нюся. — Пошла бы куда-нибудь прогуляться!

— Точно. Схожу на Монмартр, но без Фунтика.

— Хорошо, мы сами, а Хвунт?

Фунтик приветливо вильнул хвостом и преданно посмотрел на тетю Нюсю — он понял, что остается в ее распоряжении.

Мария давно знала, что Фунтик понимает несколько десятков русских слов, десятка два украинских, десяток французских, то есть он безусловный собачий полиглот. Сам доктор Франсуа подтверждал компетентность Фунтика, а он ведь был настоящий ученый-лингвист. Больше всех пес, конечно же, любил Марию Александровну, на втором месте у него был доктор Франсуа, которого он хорошо помнил еще по Тунису, а на третьем — тетя Нюся. Все остальные были вне пьедестала почета, и отношение к ним зависело от сиюминутных привходящих обстоятельств. Например, к молоденькой консьержке он относился с симпатией, а к ее мужу, от которого частенько попахивало вином, с отвращением и всегда брезгливо чихал при виде этого рослого мужчины, одновременно исполнявшего в доме обязанности электрика, сантехника, водопроводчика и истопника.

Мария любила Монмартр с его художниками, писавшими портреты с натуры. Рядом с мастеровитой халтурой там нередко попадались и живые, талантливые работы. Общение с художниками всегда привлекало Марию. Хотя общаться она предпочитала молча, одними глазами и душой, всегда готовой приоткрыться навстречу свежему дуновению подлинного. Но сейчас, собираясь на Монмартр, она думала вовсе не о художниках, а о том, как ей одеться.

Богато нельзя — сразу облепят те же художники с просьбой запечатлеть ее для веков. Бедно тоже не получится, хотя бы потому, что нет в ее гардеробе ничего плохонького. Перебрав десяток вариантов, она остановилась на простой, но далеко не простоватой клетчатой юбке — серым по серому, на белой блузке и длиннополой шерстяной кофте, которую связала для нее из верблюжьего пуха на туарегской стоянке Уля. Кофта была очень легкая, очень теплая, серая с более светлыми подпалинами — словом такая, что не бросалась в глаза. Чтобы было удобно ходить по мощенному булыжниками монмартрскому холму, она надела черные туфли на низком каблуке — хорошие черные туфли хороши к любому наряду. Хотела подушиться своими любимыми духами «Шанель № 5», но только мазнула чуть за ушами и ямочку под шеей, — духами должно пахнуть от женщины едва-едва, а не как в парфюмерном магазине, это ей еще мама говорила, когда Мария только-только заинтересовалась парфюмерной продукцией.

Сначала она хотела пойти пешком, а в последнюю минуту почему-то передумала и прошла к машине, стоявшей в небольшом внутреннем дворике под навесом, ключ зажигания был всегда в ее сумочке. «Может, захочется пошляться по Парижу или съездить в Версаль, да мало ли какая блажь взбредет в голову», — садясь в авто, подумала Мария. Она любила иногда выехать на машине без цели, без заданного смысла, просто так — «пошляться», ей нравился сам процесс управления автомобилем, нравилась скорость, нравилась та новая степень свободы, которую она получала за рулем. Нередко случалось так, что в этих свободных прогулках в голову ей приходило какое-нибудь неординарное решение тех финансовых дел, над которыми они до сих пор безуспешно бились с мсье Мишелем, или придумывалось что-то новенькое, или вспоминалось что-то светлое, давно забытое.

Мария всегда сожалела, что Бог не дал ей безусловного художественного таланта. А все эти ее занятия живописью с Николь на развалинах древнего Карфагена были, конечно, милы, но не более того. Не дал ей Бог и большого певческого голоса и артистического дарования, способности дал, а настоящих талантов — нет. Мария считала, что состоявшийся талант складывается из двух составляющих: первая — дар Божий, то, что никак не проследишь и не взвесишь ни на каких умозрительных весах, вторая — любовь к избранному делу, именно сила этой любви определяет свершения, их количество и качество. Без жгучей любви к сочинительству разве мог бы, например, Чехов до сорока трех лет написать столько, сколько он написал?

Конечно, у нее хватило бы изобретательности, цепкости, общей энергоемкости натуры для того, чтобы стать делягой от той же живописи. Деляг во всех видах искусства множество, но такой путь Мария считала для себя оскорбительным, потому и занялась коммерцией в прямом смысле этого слова, без украшательств. Еще подтолкнуло ее к этому выбору то чувство унизительной бедности, которое пережила она в юности и ранней молодости.

А что касается гениев, то это совсем особая статья — они вне времени, вне пространства, вне нормальных человеческих возможностей, вне законов искусства или науки, они явление природы, загадочное и непознанное. Да и как их познать? Как шестнадцатилетний Лермонтов смог написать: «И кто-то камень положил в его протянутую руку»?.

Если бы Бог даровал Марии талант, то она бы не закопала его в землю. Но чего не случилось, того не случилось, и она занимается тем, чем занимается. Ей интересно? Иногда очень, чаще так себе, но дело есть дело. К тому же ее занятия дают ей возможность помогать конкретным людям и делать это молча, не отягощая тех, кому она помогает, никакими обязательствами перед нею и не уповая на их благодарность.

Машина была заправлена, и Мария выехала в город с легкой душой. День стоял действительно хрустальный, упоительный, и ехать по полупустому Парижу было приятно. Если бы тогда кто-то сказал ей, что придут времена и улицы города будут забиты легковыми машинами, она бы не поверила, точнее, не смогла бы это вообразить.

Чуть покрутившись по Парижу, она поехала на Монмартр. Оставила машину внизу, а сама поднялась по мощенной брусчаткой улочке на крутой холм, к маленькой площади на его вершине, где лепились одна к другой сувенирные лавочки, возвышалось кафе с высоким крыльцом, крепко пахло жареными каштанами и была самая главная достопримечательность — художники со своими мольбертами под сенью еще не облетевших невысоких кленов, рисовавшие с натуры портреты туристов и бросающие прицельные взгляды на каждого нового посетителя, как на потенциального работодателя. Видно, совсем недавно здесь прошел летучий легкий дождичек, и потемневшие от влаги камни брусчатки радостно блестели под солнцем.

Мария поднялась по крутым ступеням кафе выпить чашечку кофе, он был здесь отличный — это она знала точно. В этот послеобеденный час Мария была единственным посетителем кафе, в котором перебывали многие знаменитости, в том числе и русские поэты-эмигранты, стихи которых были ей близки.

— Мадам, кофе со сливками? — спросил маленький пожилой гарсон.

— Нет, без.

Попивая свой кофе в пустом кафе с красными креслами и широкими окнами, откуда открывался прелестный вид на Монмартр, Мария Александровна не думала ни о чем. Ей очень нравилось ни о чем не думать в пустом кафе, населенном призраками многих замечательных и смятенных душ, в том числе и душами русских поэтов парижан. Она любила стихи, но никогда не знакомилась с поэтами, потому что не хотела комкать впечатления от их стихов, от той волны чистых чувств, которые они поднимали в ее душе. «Там жили поэты, — и каждый встречал другого надменной улыбкой», — Александр Блок знал, что писал. Мария Александровна считала, что поэзию надо охранять от свары жизни, от ее нередкой несправедливости, жесткости, а то и грязи. Может быть, она была и не права, но придерживалась своего правила строго.

Глядя сквозь чистые стекла широких окон кафе вниз на площадь, на торговцев каштанами, на художников под потускневшими к осени невысокими кленами, Мария Александровна думала о великом беспамятстве Жизни. Прошло три года после окончания жуткой войны, а все о ней забыли… почти все… У кого погибли близкие, или кто сам был покалечен, те, конечно, помнят, а прочие спешат забыть, а прочих ведь больше, чем покалеченных и погибших. Погибли миллионы, но это для многих теперь лишь статистика — вот что страшно.

Допив свой кофе, Мария Александровна расплатилась и вышла на маленькую площадь Тертр, от которой сбегали вниз с вершины холма улочки с кабачками, кафе, бистро, с известным всем кабаре, ночными клубами, или, как именовали их в те времена, — заведениями. Она любила этот бедный район, как бы напоенный неистребимой тягой к жизни, к веселью и удали, одно из тех мест на земле, где греховность и святость царят в самых немыслимых комбинациях. Мария Александровна не раз бывала в церкви Сакре-Кёр, построенной, по слухам, на пожертвования проституток, и на монмартрском кладбище, где похоронен в числе многих Генрих Гейне, первый выдвинувший идею воссоединения Европы, идею, которая казалась в его времена бредовой и которая еще на веку Марии Александровны стала воплощаться в повседневную жизнь миллионов европейцев.

Думая о том, что неплохо бы сегодня съездить в хороший магазин и купить для себя хорошее белье (белье было ее слабостью), Мария Александровна подошла наконец к художникам, большинство из которых рисовали портреты с натуры, а те, что были не заняты, курили, переговариваясь между собой.

Она посмотрела работу одного художника, потом другого, третьего, посмотрела все внимательно и не увидела ничего интересного. Наконец она перешла к мастеру, которого давно ценила как приличного портретиста, отмеченного Богом. Художник был уже в возрасте: кругленький, в темно-серой шерстяной блузе, самопроизвольно расстегивающейся на животе, в светло-сером берете, скрывающем лысину, словом, вполне непритязательный господинчик. Но, когда он как бы невзначай, но очень цепко взглядывал на клиента, его карие невыразительные до этого глазки становились такими ясными, наполнялись таким юношеским светом, излучали такую притягательную силу, что делалось вдруг понятно: в этот миг ему подвластна суть вещей, и его внутреннему зрению доступно нечто такое, чего не увидеть простому смертному. И сам художник уже не был ни маленьким, ни богемно-неряшливым, ни старым, а преображался в мастера, приближенного к Творцу.

У Марии Александровны была манера смотреть на модель снизу вверх, медленно поднимаясь взглядом от ступней к лицу и стараясь заранее угадать, каким будет это лицо. Какие будут губы, нос, какие глаза, какие волосы, какая шея? Раньше она почти не обращала внимания на шею, а теперь, когда разменяла пятый десяток, присматривалась и к своей, и к чужим шеям очень подробно. Теперь она точно знала, что ничто не выдает так возраст человека, как его шея. Не зря стареющие дамы предпочитают носить не ожерелья, а шейные платки, свитерки под горло, стоячие воротнички и прочее в том же духе. У нее самой с шеей пока все в порядке, но она знала, что этот порядок пограничный, порядок на излете.

Остановившись в двух шагах от ценимого ею пожилого художника, она медленно-медленно повела взглядом по темной брусчатке, пока не увидела яркие желто-коричневые ботинки модели, довольно большие ботинки, видно, мужчина был крупный. Потом ее взгляд поднялся к защитно-палевым бриджам, затем к полам такого же цвета военного или полувоенного кителя. Мужчина сидел на складном брезентовом стульчике, плотно сжав колени, Мария хотела рассмотреть лежавшие на коленях кисти его рук, но увидеть их было нельзя, поскольку он держал ладонь в ладони, спрятав пальцы, которые она почему-то и хотела рассмотреть.

«Явно янки, — с неудовольствием подумала Мария, — Париж набит ими, как фаршированный поросенок гречневой кашей».

Сантиметр за сантиметром она поднимала свой взгляд. У модели была широкая грудь и нехилые, по-офицерски развернутые плечи. А вот показался и краешек загорелой, обветренной шеи.

«Лет сорока пяти. Наверное, старший офицер, что-нибудь вроде полковника. Нет, шея старовата, ему явно за пятьдесят…»

Наконец взгляд Марии поднялся к гладко выбритому подбородку, о таких говорят «волевой». Остановился на губах — полных, выразительных, еще не потерявших формы. Нос был крупный. И наконец глаза — карие спокойные глаза уверенного в себе человека. Лоб невысокий, но чистый. Седой бобрик на голове. И, что удивительно, седые волосы не только не старили этого мужчину, а даже придавали ему некоторую моложавость.

Он был сосредоточен и думал о чем-то своем, далеком от Монмартра. Наконец его взгляд скользнул по ее лицу, он обратил внимание, что его рассматривают, и сам стал всматриваться в незнакомку, как всматриваются в море или в толпу в надежде отыскать потерю. Взгляд его не был наглым, но вполне откровенным. Он что-то искал в ее лице, искал и пока не находил, но был упорен. Она тоже смотрела на него в упор. Разглядывала его чистое, загорелое, еще совсем не старое лицо, мощную шею, молодцеватый разворот плеч. Ей нравилось, как он держит спину, — да, это был, безусловно, кадровый офицер, в этом она не могла ошибиться. Мария еще раз прицельно взглянула на кисти его рук, но он держал пальцы сцепленными, и рассмотреть их было нельзя, а ей почему-то так захотелось… особенно безымянный палец левой руки… Вдруг, не отдавая себе отчета, она прошептала по-русски:

— Это я — папина дочка.

— Маруся, ты?! — Американец вскочил, роняя складной стульчик.

Она кинулась ему на шею и впервые в жизни поцеловала его в губы, крепко, длительно.

Зеваки и художники аплодировали им с восторгом. В те первые послевоенные годы такие случайные встречи были не редкость.

Он дал художнику стодолларовую бумажку, взял с мольберта его карандашный набросок на листе ватмана, другой рукой обнял Марию за плечи, и они пошли вниз с Монмартра, спотыкаясь, как слепые.

— Куда мы идем? — наконец спросил он.

— Пришли, — отвечала Мария, указывая на свое роскошное авто. Открыла перед ним дверь рядом с водителем, а сама обошла капот и села на водительское место.

— Куда мы едем? Я остановился в отеле «Ритц».

— Не в твой отель! — засмеялась Мария.

XXIII

Короткую дорогу до дома Марии пролетели молча.

— А ты хорошо водишь, — сказал гость, когда они въехали в тесный дворик и остановились.

— Все-таки я бывший инженер завода «Рено», — благодарно усмехнулась Мария.

— Ишь ты!

— Слушай, дядя Паша, а давай ты будешь просто Паша, а я просто Маша.

— Договорились. — Он полуобнял еще сидевшую за рулем Марию.

— Спасибо, — чмокнула она его в щеку. — А то я еду и думаю: кто мы теперь? Как нам называться? Вылезай, приехали!. Пойдем, Паша. — Закрыв машину, она взяла его за руку и повела за собой, как маленького. При этом ступать по земле ей было так легко, так невесомо, как будто она и не шла, а летела во сне над горами, над долами и над синими морями.

Прямо в дверях черного хода они столкнулись с тетей Нюсей, выносившей полное ведро мусора. Мария пошла с черного хода не в целях конспирации, а потому, что тут, со двора, путь был гораздо короче, не нужно было обходить дом, чтобы войти через парадное.

— Знакомься, Нюся, это Паша. О, ты с полным ведром, спасибо!

— Та мусору. — Тетя Нюся смущенно поклонилась Павлу. — Здравствуйте!

— Ничего, что мусору, — сказал Павел. — Главное — что с полным!

Наверное, вид у Марии и Павла был такой сияющий, такой обалделый, что тетя Нюся сразу поняла: «Надо тикать». Она была женщина тактичная, и ей не требовалось объяснений.

— Маруся, я по магáзинам съездю, а? — спросила тетя Нюся.

— Ну-ну, съезди по магáзинам, — с улыбкой передразнила ее Мария. — Счастливого пути!

— Я токо на минутку заскочу: ведро поставить, ключи от машины, от хаты взять, денежку, кофту, — торопливо проговорила им вслед тетя Нюся.

Они уже не слышали ее, они поднимались в квартиру.

Наверное, от смущения Мария сразу стала показывать ему одну комнату за другой. Когда дверь за тетей Нюсей закрылась во второй раз и раздался поворот ключей в замочной скважине, они оказались на тот момент в спальне Марии. Машинально Мария задернула плотные портьеры на высоком окне, в комнате стало ослепительно темно, и они прижались друг к другу, как будто с испуга. Она не помнила дальнейшего, знала только, что они были прекрасны в своей искренности и полной раскрепощенности.

Они не знали, сколько прошло времени. Не знали — сон все происходящее с ними или явь.

В правом углу задернутой портьеры пробивался тонкий луч света — значит, был еще день.

— Можно, я тебя потрогаю, а то мне еще не верится? — робко спросила Мария.

— Потрогай! — засмеялся Павел. — А перед этим чем мы занимались? Мы только тем и занимались, что трогали друг друга.

— Не знаю. Не помню. Я хочу потрогать тебя сейчас, когда вроде не сплю и в своем уме.

Закрыв присмотревшиеся к свету глаза, она положила руку на его лицо, ощупала лоб, нос, прикоснулась к губам, он успел поцеловать ее пальцы, провела рукой по его широкой груди, по плечам.

— Да, сейчас я чувствую, что ты не химера, а живой. Боже мой, сколько дней и ночей я ждала тебя. Не сосчитать!

— Слушай, Маруся, а мы ведь умудрились заснуть. Я чувствую себя так, как будто проспал часов восемь кряду. Когда вернется твоя Нюся?

— Нескоро. А когда и вернется, она нам не помешает, здесь много комнат.

— Нюся — прислуга?

— Нет. Скорее компаньонка или сестра. Очень хороший человек.

— Да, на первый взгляд славная.

— И на первый и на сто первый. Она мой тыл.

— Ты снимаешь жилье?

— Нет, это мой дом.

— Значит, ты инженер на «Рено»?

— Нет. Это было давно. Занимаюсь коммерцией. После Пражского университета приехала в Париж. Работала на «Рено», потом в большом банке.

— В банке? А что ты могла делать в банке?

— Была управляющей всеми региональными отделениями.

— Ишь ты!

— А ты думал! — засмеялась Мария. — Какой ты большой!

— Тяжелый?

— Не-а. Есть хочешь?

— Я сначала тебя съем! — Он крепко обнял ее, и они покатились по широкой кровати и ласкали друг друга долго, до полного опустошения, а потом опять уснули, как провалились в теплую яму.

Оказывается, в адмирале дяде Паше было еще много мужской силы. Он был беспредельно нежен с ней и своеволен до легкой грубости. Все это пьянило Марию так, что она словно плыла в каком-то море или в небе, и было так сладостно, как никогда прежде.

— Боже, какие мы с тобой дураки — не видеться столько лет, адмирал дядя Паша!

— Правда ваша, кадет Маша! Дураки они на то и дураки, что входят в ум задним числом. Слава Богу, что сейчас встретились!

— Слава! Еще какая слава!

Помолчали. Луч света больше не пробивался из-за портьеры. То ли был вечер, то ли ночь. Они часов не наблюдали.

— Может, перекусим? — неуверенно спросил он. — Страсть как хочется.

— Перекусим. Только сначала я покажу тебе ванную. Обкупнешься — будет веселей. А я тоже приму душ в Нюсиной ванной.

— А может, вместе?

— Нет. Вместе мы опять будем приставать друг к другу, — подавляя счастливую улыбку, сказала Мария.

Фунтик сидел на кухне под стулом и, когда вошла Мария, обиженно отвернулся.

— Фуня, не обижайся, я его с пятнадцати лет люблю. Ты представляешь, выходит, я его ждала двадцать восемь лет!

Фунтик сделал вид, что прощает, вылез из-под стула и стал тереться о ноги Марии.

— Чай? Кофе? Мясо? — спросила она вошедшего в кухню Павла.

— Все! — отвечал тот, запахиваясь в явно короткий и непоправимо узкий белый махровый халат.

— Прости за мой халатик. Просто у нас в доме нет мужчин, а когда приезжает доктор Франсуа, он привозит свой.

— А кто это? Что-то знакомое.

— Врач губернатора Тунизии. Такой крупный, в очках, лингвист.

— Что-то припоминаю. А сколько лет ты прожила в Тунисе?

— Во второй раз с тридцать четвертого по сорок пятый. Почти одиннадцать лет. А после войны живу здесь. Слушай, а мы даже не выпили за встречу. Не до этого было. Но сейчас надо выпить. Грех не выпить. У меня в кладовке есть хорошее вино с собственных виноградников.

Бутылка, которую принесла Мария, была подернута слоем пыли, как и полагалось хорошему вину.

Павел откупорил бутылку красного сухого вина, разлил его в поданные Марией большие бокалы.

— Пусть вино подышит, — сказала она.

— Конечно. У меня нет своих виноградников, но я знаю, что вино должно подышать. У моей Кати есть виноградники, у младшей. Ты ее помнишь?

— Конечно.

— Так вот, у моей младшенькой и виноградники, и неоглядные земли, сотни тысяч овец, табуны лошадей… Она семнадцати лет выскочила замуж за аргентинца, единственного сынка крупного латифундиста.

— А как старшая, Таня?

— С нами, в Штатах. Муж клерк, четверо детей. А у Кати детей нет, Бог не дал.

— У меня тоже, — сказала после непродолжительной паузы Мария.

— После того как в двадцать четвертом году Франция признала новую Россию — СССР и на эскадре спустили Андреевский флаг, в Тунисе мне делать было нечего. Мы уехали к Петру Михайловичу в Америку, к тому времени он там успел осмотреться.

— А я у него заиграла бинокль. До сих пор у меня как память о тебе.

— Спасибо, — сказал Павел. — Полгода я болтался в Штатах без дела, потом работал у Сикорского, а потом занялся своими изобретениями, разработал свой оригинальный тип стиральной машины. Взял небольшой кредит для порядка, а для дела заложил кой-какие Дарьины висюльки, и начал я с мастерской, а к двадцать девятому году, к кризису, у меня уже был маленький заводик. Стирать люди не перестали и в кризис, так что я кое-как продержался до лучших времен. Потом взял патент на свою кофемолку — вот тут была удача. А настоящие деньги ко мне пришли, когда накануне войны я получил заказ от военного министерства на солдатские термосы и фляги на пояс. То, что я бывший адмирал, сыграло свою роль, военные ко мне прониклись. На мелочевке делаются большие деньги, на простых вещах, нужных сотням тысяч людей.

— Так ты богач?

— Ну как посмотреть! Все относительно. Не бедняк — это точно.

— Тогда выпьем! — звонко предложила Мария. — Вино созрело.

Они дружно чокнулись и отпили по несколько глотков.

— Чудное вино, такое терпкое, вкусное. Ты молодчина!

— Не я. Это друзья мне оставили наследство. Помнишь губернатора и его жену Николь?

— Вроде помню.

— Вот они и оставили. Наследство немаленькое. Да и своего у меня наработано не меньше. На втором этаже бюро, потом покажу. А первый этаж я сдаю швейцарской часовой фирме.

Часы в гостиной густо пробили одиннадцать раз.

— О, скоро полночь! Ну и здоровы мы с тобой спать! — Он наполнил оба бокала. — Давай выпьем за чудеса!

— Давай на брудершафт! Всю жизнь мечтала выпить с тобой на брудершафт. Сбылось!

Они придвинулись друг к другу, переплели руки, медленно выпили из своих бокалов до дна и крепко, нежно поцеловались в губы.

— А я перед тем, как идти на Монмартр, про тебя думала. Мне большая собака приснилась. Нюся сказала — к другу. Я посмеялась: откуда ему взяться? А потом, когда утром рассматривала себя перед зеркалом, обратила внимание на вот этот крошечный шрам над левой бровью. Видишь?

— Сейчас вижу, а раньше не замечал.

— Я его замазывала. Это когда мне было пять лет, однажды в летнее воскресенье ты с тетей Дашей пришел к нам в гости, я пряталась за стульями на веранде, а ты сделал мне «козу», я побежала с хохотом, запнулась о стул и упала со всего маху лицом вниз. Нос в кровь разбила. Ты меня подхватил и понес в дом умывать и лечить. Мама побежала следом. Помнишь?

— По правде — не помню.

— Ничего вы, мужчины, не помните, ничего ровным счетом. И как у вас голова устроена?

— Виноват. Если речь идет о моей голове, то она устроена точно неважно, — шутливо подхватил Павел, — и всякие житейские подробности я не запоминаю. А вы, женщины, все помните: кто что сказал, кто как стоял, кто во что был одет — ужас! Давай-ка допьем эту бутылку, чего зло оставлять? — И он разлил остатки вина по бокалам.

— За наших флотских!

— За флотских!

Чокнулись. Выпили с удовольствием, лихо.

— Ты был, когда спускали на эскадре Андреевский флаг?

— Да, это было печально.

— Я знаю, что флаг сейчас в Бизерте, в храме Александра Невского.

— Там есть теперь храм?

— Да. Перед войной построили, — отвечала Мария, не распространяясь о том, что и она принимала участие в возведении храма. — Ты думаешь, Россия погибла навечно?

— Та, что была, — да. Но советская власть кончится, — сказал Павел.

— Лет через триста, как Романовых?

— Раньше. Думаю, что еще при твоей жизни.

— Я помню, ты так нагадал, когда мы плыли к Константинополю. Я хорошо помню тот вечер в твоей адмиральской каюте. Черные, отсвечивающие иллюминаторы. Тетю Дашу. Саму себя в ее платье. Девочек — они гоняли хлебный мякиш по белой скатерти. Помню повара и еще одного вестового. Помню Петра Михайловича, как он читал свои стихи, как я обидела его сдуру. Помню, как ты нагадал Кате, что она будет животноводкой. И ведь стала!

— Стала. И все остальное сбудется.

— Ты нагадал тогда — через семьдесят лет. Значит, году в девяностом? Это что же — мне будет восемьдесят пять? Какой ужас!

— Никакого ужаса. Когда я был юношей, мне казалось, что после тридцати лет жить стыдно. А оказалось — втянулся. Мне теперь шестьдесят два, а я только-только начал хоть что-то кумекать в жизни.

— Ты молодец! — лукаво улыбнувшись, сказала Мария. — Орел!

— Орел не орел, но пока кувыркаюсь. А как жизнь быстро летит после тридцати! А после сорока! А после пятидесяти! А после шестидесяти! Только свистит за ушами! С каждым годом скорость все больше. Как говорит моя Даша: в понедельник проснулся, а спать ложиться — уже пятница!

— Она ведь твоя ровесница? — без интонации спросила Мария.

— На год старше, но держится молодцом.

— Вы ладите?

— Как добрые соседи. Не больше, но и не меньше.

— Насколько я наслышана о долгой семейной жизни, это тоже неплохо, — примирительно сказала Мария.

— Даша вся во внуках. Хорошие они у нас. Старшей, Насте, сегодня восемнадцать.

— Так давай за нее выпьем, дедуля! — И Мария побежала в кладовку за новой бутылкой вина.

— А ты пить горазда, — сказал Павел, когда они осушили бокалы за внучку Настю. — Мы ведь не закусываем.

— Закусывай. Вон сыры!

— Нет, такое вино грех закусывать.

— Нюся давно спит. А я пьяна-ая!

— И я окосел, — запахивая расходящийся на груди халат, сказал Павел. — Перерыв?

— Перерыв! — радостно подхватила Мария и, обнявшись, они побрели в спальню.

— Да ты босой! — увидела по дороге Мария. — Простудишься!

— Ничего не простужусь. Как это я могу с тобой простудиться?. У тебя так много комнат, мы потеряли спальню.

— Ничего не потеряли — вот она, — распахнула белую высокую дверь Мария. — Портьеры не будем раздергивать, хорошо? А то солнце разбудит.

— Да мы разве уснем? — обнимая Марию, засмеялся Павел.

XXIV

Они проснулись глубокой ночью, притом одновременно.

— Ты кто? — шепотом спросила Мария, проведя ладонью по его широкой груди.

— Странник. А ты кто?

— А я дурочка с переулочка! — засмеялась Мария. — Господи, неужели все это правда?!

— Сомнительно. Скорее всего сон, как и вся прошедшая жизнь.

— А ты философ.

— Какой там философ — мелкий фабрикант. Так ничего и не изобрел за всю жизнь, кроме своей стиральной машины.

— А термос?

— Во-первых, термос в том или другом виде, но существовал тысячи лет. Во-вторых, это не моя идея. Игорь Иванович Сикорский ввел меня в круг военных интендантов. Он и придумал насчет термоса.

— Придумал?

— Нет, конечно. Просто указал мне на его необходимость в войсках. Связал с нужными людьми. Остальное — дело техники. Вот и все… С детства мечтал изобрести вечный двигатель, а дело окончилось стиральной машиной.

— Стиральная машина — одно из самых полезных изобретений человечества. А тебе все мало!

— Ну саму машину, положим, не я изобрел. С тех пор как в мире стали выдавать патенты на стиральные машиы, их выдали многие сотни. Я сделал одну из модификаций, удачную. Мой вариант сравнительно дешевый, а главное — очень простой и надежный. Простота в обращении и надежность всегда привлекают людей. Их продали тысячи.

— А у меня и стиральной машины нет. — Мария намеренно не стала рассказывать Павлу ни о Роммеле, ни о вывезенных ею из Франции в Тунизию «подранках», ни о «русских рабах Роммеля». Она не хотела, чтобы Павлу могло показаться, что ее доля осмысленных дел в этой жизни больше, чем его. В своих глазах он должен быть гораздо более значительной личностью, чем она, иначе у них ничего не склеится. — Тысячи освобожденных от ручной стирки — это тебе не шутка! — подбадривая его, горячо добавила Мария.

— Слухай сюда, Маруся, — дурашливо сказал Павел, — наши с тобой занятия в кино называются «постельные сцены», а мы про стиральные машины талдычим. Позор! Помню, ты щекотки страсть как боялась. — И он прошелся бегающими пальцами по ее шее, прикоснулся к подмышкам.

— Ой! Ой, мамочки, ха-ха-ха! Ой, помру!

— Ага, боишься?! Тогда поцелуй меня!

Еще вздрагивая от смеха, Мария опрокинула его на спину и нависла над ним, чуть прикасаясь грудью к его груди.

— Какой ты красивый!

— В темноте я красавчик — не спорю.

— Нет никакой темноты, я прекрасно вижу.

— Эй, Маруся, а мы ведь раньше головами к окну лежали. А сейчас? Как это получилось?

— Так и получилось. Кувыркались и перекувыркнулись. Я помню, как подушки перекладывала, как их взбивала.

— Успокоила. А то я думал: уже не в себе.

— В себе, в себе, еще как в себе!

Слабая желтоватая полоска света просачивалась в правом верхнем углу портьеры.

— У вас фонари на улице?

— Нет. Это огни на мосту Александра Третьего — рядом. Хочешь, посмотрим? — Не дожидаясь ответа, с юной прытью Мария вскочила с постели, прошла босая к окну, отодвинула тяжелые портьеры и кружевные занавеси.

Мост Александра Третьего сиял огнями, ярко выхватывающими из темноты золоченых крылатых коней на его четырехгранных колоннах. А дальше, в перспективе, чернела на фоне более светлого неба Эйфелева башня, отдыхающая от туристов в этот поздний час октябрьской ночи.

Он подошел и обнял ее со спины.

— Какая красота! Мост, и правда, рядом.

Ее груди переполняли его ладони. Он нежно привлек к себе и поцеловал Марию в макушку.

— Слушай, Маруся, а может, этот мост специально построили здесь, чтобы однажды двое русских в чем мать родила подошли к окну и полюбовались? Может быть, в этом и есть высшее предназначение русского моста в Париже?

— Если так, то мост уже оправдал себя, — чуть слышно сказала Мария, медленно поворачиваясь в его объятиях, а повернувшись, нежно поцеловала его в губы. — Ты голодный? Давай пожарим яичницу с беконом и помидорами. Хочешь?

— Согласен. Хотя нет. Давай еще поваляемся.

Далеко в гостиной часы пробили три раза.

Они легли и накрылись легким одеялом.

— А что Николенька? Мы и не вспомнили про него ни разу.

— Сын у меня пилот. Воевал здесь у вас, в Европе. Был сбит, ранен, имеет большие награды. Он и сейчас пилот, вернее, командир полка дальних бомбардировщиков.

— Это чтобы Россию бомбить?

— Ну почему же Россию? Не обязательно. И вообще незачем что-то бомбить, главное — иметь такую возможность в принципе — тогда и войны не будет. У него дальние бомбардировщики В-29. Я читал, что Советы их заимствовали и сделали много копий. Молодцы! Так что теперь и они могут бомбить Америку. Значит, в этом веке никто никого бомбить не будет, не будет большой войны.

— Жалеешь, что расстался с флотом?

— Еще бы! Все-таки я адмирал… А Кольке скоро дадут генерала, перед пенсией.

— Перед какой пенсией?

— Как перед какой? В сорок пять ему полагается пенсия. Ему зачли с кадетского корпуса, а это значит, будет у него тридцать лет безупречной службы, да еще с хвостиком. Он ведь на год младше тебя.

— Боже, а я помню его таким маленьким кадетиком…

— Между подростками год разницы — пропасть, тем более ты девчонка, вот он и казался тебе карапузом. У Николая четверо детей. Мальчик и девочка от первой жены и мальчик и девочка от второй.

— А жены русские?

— Нет, американки, хотя это не нация. Первая жена, кажется, была итальянка, а вторая — гречанка.

— Красивые дети?

— Вроде да. Я в этом мало понимаю. Для меня все мои внуки красивые. Дай-ка я портьеры задерну, а то в глаза свет бьет. — Он встал с постели, и, когда подходил к окну, Мария отметила, какая у него не по годам стройная фигура.

— Вот так лучше, — сказал он, возвращаясь в постель.

— Боже мой, какая же я, оказывается, старуха!

— Ты?! Это еще почему?

— Ну как же, если Николеньке пора на пенсию! И как оно все проскочило?!

— Как у всех. Проскочило и проскочило… Ты кормить меня собираешься, старуха? — Он шлепнул ее как маленькую и тут же прижал к себе и покрыл ее лицо поцелуями.

— Эти самолеты В-29 из тех, что на Хиросиму бомбу сбросили, — вдруг сказал Павел.

— Коля участвовал?

— Слава Богу, нет.

— А если ему прикажут бомбить Россию. Он полетит?

— Не знаю. До этого дело не дойдет.

— Почему ты так уверен?

— Потому что Америка может бомбить Россию и Россия может бомбить Америку с равным успехом. И у Америки полно бомб и средств их доставки, и у России полно бомб и средств их доставки. Это называется военный паритет — фигура небезопасная, но очень устойчивая.[24]

— А ты стратег, — прижалась к нему Мария.

— Стратег не стратег, но все-таки адмирал, хотя и битый.

— В каком смысле?

— В том, что Россию-то мы сдали…

Потом они сидели на кухне и ели яичницу с беконом и солеными помидорами.

— Какие вкусные помидоры! — восхитился Павел. — Прямо наши, николаевские!

— Херсонские. Баба Нюся у меня херсонская.

— С перцем, очень вкусно!

— А ты давно в Париже?

— Позавчера приехал.

— Один?

— Один.

— Надолго?

— Нет. Глянуть ваш рынок бытовой техники — и домой. Может, торговлишку кой-какую налажу. Хотя это не мое. Хорошая была яичница… Не чаял я тебя встретить… Может, поедем покатаемся по ночному Парижу?

— Еще чего! — горячо возразила Мария. — Спать! Только спать, спать и спать. А когда наспимся, я отвезу тебя хоть в гостиницу, хоть в Марсель к пароходу. Ты пароходом возвращаешься?

— Теплоходом.

— Вот я и отвезу тебя к теплоходу, прямо до пирса. Я там каждый камень знаю.

— Через всю Францию?

— А почему бы и нет?

— Заманчиво! Я люблю авантюры.

— А как же без них? Без авантюр человечество давно бы пропало от скуки.

— Ладно, посмотрим, — поднимаясь со стула, сказал Павел. — Утро вечера мудренее.

По дороге в спальню им встретился в коридоре обиженный Фунтик. Пес взглянул на них с печальным пониманием того, что третий лишний, опустил голову, а потом и нос уткнул в лапы так, как будто ему стало холодно.

— А как у вас отношения с тетей Дашей? — во второй раз спросила Мария.

— Добрососедские.

— Что ж, это тоже немало. Но ты ведь еще крепкий…

— Хочешь спросить меня о других женщинах?

— Зачем мне о них знать, когда ты рядом? Это ведь чудо! И я не хочу гневить Бога — не хочу знать большего. В моем сознании ты всегда был моим. С пятнадцати лет. А теперь этот морок вдруг стал явью. Мне все время хочется тебя пощупать.

— Что я, курица?

— Фу, дуралей! — рассмеялась Мария. — Как я рада, что ты такой дуралей!

Помолчали в ночи.

— Да, я не сказала тебе самого главного. В Тунизии мне встретился парнишка, который учился с моей Сашей в фельдшерском училище при большой московской больнице. А мама, оказывается, работала там посудомойкой. Так что они в Москве. Живут под фамилией Галушко — это денщик был у папá.

— Сидор. Помню. Пел чудно. Вашей няни сын. Конечно, им нельзя жить под своей фамилией. Царских адмиралов там не жалуют. Может быть, придут времена, когда ты что-то о них узнаешь.

— Вряд ли. Была война горячая. Теперь война холодная. Но война — все равно война.

— Холодная получше горячей, — задумчиво сказал Павел. — А мой Николай на Аляске служит. Он так и говорит: послали меня служить в бывшую Россию. Он мне такие штуки рассказывал: они там над нейтральными водами летают на дежурствах с русскими параллельными курсами, рассказывал, иногда сходятся крыло к крылу до десяти метров, хулиганство, конечно, но и американские пилоты и русские — ребята веселые. Они видят друг друга в подробностях, улыбаются и приветствуют. А самолеты у русских называются Ту-4. Колька говорит, машина один к одному В-29, классная машина.

— А ты никогда не хотел приехать в Тунизию?

— Нет. Не приходило в голову.

— А я ощущаю Тунизию как бы второй Родиной. Та частичка России, что там была, — наша эскадра, наш кадетский корпус в форте Джебель-Кебир, моя любовь к тебе — навечно в моей душе. Я иногда думаю: наверное, вернусь туда умирать.

— Бог с тобой, зачем с этим спешить!

— Спешить не спешить, а все равно всем придется. Там умерла моя названная сестра Ульяна. Она вышла замуж за вождя туарегского племени, а потом погибла, спасая в реке девчушку-рабыню. Знаешь, в пустыне есть сухие русла рек — вади, весной они очень многоводные и текут с бешеной скоростью. Девочка играла на берегу и упала в вади, Уля бросилась за ней, успела выбросить девочку, а сама попала в водоворот, ударилась головой о карниз высокого берега — и все. Там, в Бизерте, сейчас храм Александра Невского и Андреевский флаг, тот, что спускали на твоих глазах. А в столице, в Тунисе, пока нет нашего храма, надо бы построить. А ты чувствуешь Америку своей Родиной?

— Конечно, нет. Я ведь приехал в Америку на тридцать девятом году жизни, а сорок лет — самый тревожный возраст для мужчин. Вот и я приживался на новом месте тяжело. Много в те годы свалилось на меня всякого. Сначала чуть семью не бросил. Потом чуть не спился. Потом чуть не погиб. Длинная история и скучная, как насморк. Пошел работать к Сикорскому, многие наши шли к нему.

— А ты его хорошо знаешь?

— Хорошо никто никого не знает, а вот давно — это точно. Мы с Игорем Ивановичем в Санкт-Петербургском кадетском морском корпусе вместе учились — с девятьсот третьего по девятьсот шестой годы. Потом он, не доучившись, ушел на гражданку изобретать самолеты, а я окончил корпус и начал службу царю и Отечеству.

— Вы ровесники?

— Нет, я с восемьдесят седьмого, а он с восемьдесят девятого года.

— Человек он на весь мир знаменитый, — сказала Мария. — Значит, русских привечал?

— Еще как привечал и до сих пор привечает.

— А чего ты от него ушел?

— С гениями работать непросто.

— Он тебя притеснял?

— Ни-ни, ни Боже мой! Но рядом с ним я невольно чувствовал свою недостаточность. Сначала у меня все шло хорошо. Мы работали на острове Лонг-Айленд, на ферме одного из русских летчиков. Вообще в компанию первых пайщиков собрались все русские. Работали под дырявым навесом. Чертили в углу курятника. Многие из материалов для постройки самолета брали с соседней свалки. Эта свалка была для нас настоящим островом сокровищ. Но зато вся наша компания называлась так громко, что аж искрило при произношении: «Сикорский Аэроинжиниринг Корпорейшн». А было нас вместе с Игорем Ивановичем пятнадцать человек, и работали мы бесплатно — платить было нечем. Американцы толпами приходили посмотреть на сумасшедших русских, которые работают по четырнадцать часов в сутки бесплатно, — для Америки это было невиданное чудо. На диком энтузиазме у меня получалось хорошо, я был в своей тарелке, а когда фирма встала на ноги и сделалась действительно корпорацией, я понял, что не тяну. Наверное, так было дело, так я сейчас думаю. И я ушел в самостоятельное плавание. Все-таки я успел побыть адмиралом — это меня смущало, подхлестывало мое тщеславие. Как я сейчас понимаю, мне не хватило мужества. А я у Сикорского был не единственный адмирал, был еще у нас адмирал Блохин, сначала Сикорский его назначил заведовать кадрами, а он поработал и отказался, попросил дать ему место рабочего и очень быстро стал первоклассным слесарем. Вот у него мужества хватило, он нашел силы перешагнуть через свое былое адмиральство, а я не смог.

— Ты так говоришь о себе, как будто о постороннем рассказываешь.

— Это старческое, — усмехнулся Павел. — А Сикорский никого не удерживал, а, напротив, помогал встать на свои ноги. Ему ведь тоже Рахманинов помог, дал пять тысяч долларов, а в двадцать третьем году это были большие деньги.[25]

— Они и сейчас большие. Я что-то нигде не читала об этом факте.

— А кому надо? Кто напишет, что русский помог русскому? О том же Сикорском пишут, что он великий американский авиаконструктор, только так — американский. Они думают только о престиже Америки — и правы. Они думают о себе, а мы должны думать о себе сами.

— У меня муж тоже был летчик, — неожиданно сказала Мария.

— А почему был?

— Он погиб в воздушном бою в сорок втором, пошел на таран немецкого бомбардировщика. Над Ла-Маншем.

— О, вот об этом я точно читал в американской газете. Помню заголовок: «Таран над Ла-Маншем». Царство ему небесное! — перекрестился Павел.

— Царство небесное! — перекрестилась и Мария.

— Он был француз?

— Да. Его звали Антуан.

— Достойный человек, — задумчиво сказал Павел. — Война в первую очередь берет лучших…

Наконец они крепко уснули — опустошенные, звенящие от блаженного напряжения и взаимной нежности.

Мария проснулась от страха — она протянула руку, чтобы обнять Павла, и рука ее оцепенела в пустоте. Она открыла глаза, присмотрелась в темноте, ощупала постель — нет, никого с ней не было. Мария вскочила на ноги, пробежала к окну, резко отодвинула портьеры: спокойный ровный свет пасмурного октябрьского утра залил спальню. Не было ни одежды Павла на стуле, ни его желтых ботинок у кровати, не было даже его следа… Кое-как попав в рукава халата, босая, она выскочила в темный коридор, тишина стояла в квартире оглушающая. Чутко прислушиваясь, Мария пошла из одной комнаты в другую — никого. Вот наконец и гостиная, большие напольные часы в виде готической башни показывают ровно десять, но почему-то не бьют. Странно. Мария подождала минутку, но часы так и не ударили.

Дверь кухни была закрыта, но и за ней тишина.

Собравшись с духом, она распахнула кухонную дверь.

Нюся и Павел сидели за кухонным столом и играли в карты. Фунтик, обычно садившийся только у ног Марии, скромно сидел у ног Павла.

Мария подошла к ним простоволосая, оказывается, заплаканная. Когда успела заплакать, она и сама не знала.

— Вы что делаете? — растерянно спросила Мария, глядя на игроков с картами в руках.

— В подкидного дурака играем, — спокойно отвечал Павел, — Нюся меня уже два раза обставила.

— А часы почему не бьют?

— Я бой отключил, чтобы они тебя не будили.

Фунтик встал и, застенчиво отводя глаза, завилял хвостом с белой кисточкой на конце.

— Привет, предатель! — засмеялась, глядя на него, Мария. — А вы, картежники, готовьте завтрак и сварите хороший кофе!

— Будет сделано, мадам! — козырнул Павел, а тетя Нюся, загадочно улыбаясь, пошла с червовой десятки.

Невольно заглянув в их карты, Мария отметила, что на руках у Павла дама треф и дама бубен, — это ее успокоило окончательно. «Трефовая — тетя Даша, а бубновая — я, когда-то в ранней молодости я ведь была светло-русая».

XXV

Не зря в разговоре с тетей Нюсей Мария сказала: «Мы, считай, ровесницы, — тебе пятьдесят семь, мне сорок три. У нас с тобой всего четырнадцать лет разницы. Как у меня с моей младшей сестренкой Сашенькой. Сейчас ей двадцать девять — взрослая женщина. Так что мы и с тобой, и с ней, считай, бились, бились — поравнялись. Вот так она, жизнь, летит и сметает всех в одну кучу, меняет все наши ранние представления, в том числе и о возрасте. Хотя в душе нам всем по шестнадцать».

Не случайно она сказала так тете Нюсе. Не случайно запало ей в душу сообщение Франс Пресс о землетрясении в неведомом ей Ашхабаде. Все не зря в этой жизни, все переплетается и скручивается самым причудливым образом. Сказав походя о том, что «бились, бились — поравнялись», Мария Александровна даже и вообразить себе не могла, насколько попала в точку. Волею Творца и игрой судьбы линии жизни сестер Марии и Александры в октябре 1948 года вдруг феерически сблизились. Преодолев тысячи километров пространства, заселенного миллионами незнакомых им людей, сестры вдруг оказались на одной черте, в абсолютно зеркальной ситуации. В один и тот же день и старшая и младшая вдруг встретили своих любимых, казалось, навсегда канувших в Лету. Хотя Париж и Ашхабад отделяли не только тысячи километров, но и разные уклады жизни по обе стороны железного занавеса, несмотря ни на что существо события, происшедшего в жизни давным-давно разлученных сестер, было одно и то же. Не зря ведь написал Пушкин: «Бывают странные сближения».

Разница во времени между Парижем и Ашхабадом всего три часа. Так что, когда 10 октября в половине одиннадцатого утра по среднеевропейскому времени Мария Александровна вернулась на кухню к завтраку, в Ашхабаде была половина второго дня и команда хирурга Папикова так же, как Мария на кухню своего особняка в Париже, вошла под брезентовый навес сделанной специально для них столовой в палаточном городке под Ашхабадом, правда, не к завтраку, а к армейскому обеду.

На завтрак в Париже были большие чашки кофе со сливками и свежие круассаны с душистым нормандским сливочным маслом и абрикосовым джемом; а на обед в Ашхабаде — украинский борщ со злым красным перцем по желанию, жаренная на углях баранина и холодная московская водка в запотевшей бутылке.

— А как это водочку умудрились охладить? — спросил любознательный генерал Папиков подававшего на стол черноусого повара в круглых очках в металлической оправе и белом накрахмаленном колпаке — в знак особого уважения к знаменитому московскому хирургу, которого помнили в армии еще со времен войны, повар накрывал на стол лично.

— Тю, товарищ генерал, так мы еще вчера подвальчик вырыли и заховали продукты. А водочку ваш генерал дал, аж два ящика — хозяйственный.

— А-а, наш Ираклий! Конечно, он очень хозяйственный, — просиял Александр Суренович. — Разливайте на правах виночерпия, — обратился он к Адаму и тут же продолжил разговор с немолодым поваром: — А вы сверхсрочник?

— Та ни. Нас ще с Праги сюды киданули. Три года ждали, когда домой, дни ребята считали. Полгарнизона не дождались. А меня Бог спас. Я в ночь, в третьем часу, вышел с казармы на кухню наряд проверить. Кухня у нас была в отдельной пристройке. С казармы по двору шел. Шел себе, зевал, тишина мертвая, и тут как долбанет, я на ногах еле устоял. Ну и пыль, гам, крик, ужасти! Наших ребят в казарме больше половины попридавило насмерть, многие всю войну прошли из боя в бой, а тут в родной казарме…

— Да, светлая им память, — поднимая граненую стопку, сказал Папиков.

— Спасибо, товарищ генерал, — отвел в сторону сморщившееся как от боли лицо повар и повернулся спиной к поминающим, чтобы снять очки. Вытер глаза тыльной стороной ладони и пошел к кухне присмотреть за бараниной.

— Знатный борщ! — похвалила жена Папикова Наталья.

В знак согласия ее реплику поддержали молчанием и усердным постукиванием ложек по металлическим мискам.

— Долго мы здесь будем? — спросила Папикова Александра, для которой этот вопрос был совсем не праздный, за ним стояли у нее многие соображения. Она еще ни с кем не поделилась этими соображениями, но они требовали своего разрешения, они тяжело нависали над ее душой.

— Трудно сказать, Саша, — отвечал Папиков, глядя при этом на Адама, деликатно и бесшумно доедающего борщ из еще обжигающей миски. — Трудно сказать. По существу, еще дней десять — и мы будем здесь не нужны. Но, как решит Верховное командование, этого не знает пока и наш Иван Иванович.

Жара начала спадать, но температура воздуха еще держалась градусах на двадцати пяти, в общем, было вполне комфортно. Помимо бригады Папикова в палаточном городке работало еще шесть операционных бригад, но они столовались отдельно от знаменитого московского хирурга, метрах в пятидесяти от их навеса, хотя и с одной кухни и одними и теми же блюдами, правда, вместо московской водки им полагался медицинский спирт. Здесь же при палаточном городке действовал и хорошо оснащенный и экипированный лазарет для послеоперационной реабилитации, которая длилась обычно до тех пор, как только прооперированный признавался способным для транспортировки, тогда его перевозили в какой-нибудь из больших стационарных госпиталей Советского Союза, от Ташкента и до Москвы, согласно решению Военно-врачебной комиссии.

Небо над палаточным городком стояло высокое, безоблачное, и ровный солнечный свет заливал округу на многие доступные взору километры. Далеко на юге в лиловой дымке вырисовывались на горизонте предгорья Капетдага — там оно и зародилось, это землетрясение, унесшее десятки тысяч жизней и искалечившее попутно еще десятки тысяч судеб. Порядок в городке был образцовый. Трудолюбиво и монотонно гудели дизели, все шло своим ходом. На окраине палаточного городка даже начала работать прачечная.

Метрах в тридцати от обедающей команды Папикова прошли два санитара с тяжелыми, горкой груженными носилками, прикрытыми серой клеенкой, и за ними третий санитар с двумя лопатами и кайлом.

— Акимочкин! — крикнул вслед санитарам старшина из лазаретной команды. — Акимочкин, зарывайте без халтуры, не меньше, чем на полтора метра. Проверю!

Несшие тяжелые носилки санитары враз мотнули головами: дескать, согласны, поняли.

Александре, проследившей за этой сценкой, не надо было ничего объяснять, она знала, в чем дело. А дело было в том, что санитары несли хоронить ампутированные конечности, а говоря по-людски, руки-ноги, еще недавно бывшие частью молодых людей, которые три дня назад и предположить не могли, что останутся калеками на всю жизнь.

Выпили под баранину, такую вкусную, что под нее было бы грех не выпить.

— А вы по какой статье? — пытливо взглянув на Адама, спросил Папиков.

— По пятьдесят восьмой.

— Тогда налейте еще по рюмке, хороша баранина! — Папиков подождал, пока Адам налил, поднял стопку. — Будем живы, здоровы и благополучны!

Папиков и Адам выпили по полной стопке, а женщинам досталось по половинке.

— Значит, политический, — усмехнулся Папиков. — Я тоже по ней сидел. Как война началась — выпустили.

Адам взглянул на Папикова с явным удивлением.

— Вы что-то хотели сказать? — спросил его Папиков.

— Ничего, — отвечал Адам, — просто не ожидал, что и вы…

— Я? Да разве я один? Таких сотни тысяч…

— И вы теперь генерал, — сказал Адам.

— Пока генерал, — усмехнулся Папиков, — а надо будет — вспомнят.

— Это я понимаю, — сказал Адам, и его эмалево-синие глаза засветились чувством какой-то особенной родственной приязни к Папикову, и даже не к его судьбе, а к философии, так явственно прозвучавшей в интонациях голоса.

«Когда я буду не нужен, меня ликвидируют, а пока я нужен», — моментально вспомнила Александра слова Адама, сказанные ей давным-давно, еще в той, прошлой жизни… Они тогда только-только познакомились и шли от своего ППГ 3-й линии через мелколесье к полю, в котором были счастливы. Боже мой, как это было давно, но ведь было…

Санитары с тяжелыми носилками, накрытыми серой клеенкой, скрылись из виду за крайними палатками городка.

Вторую бутылку водки пить не стали. Александр Суренович принялся жевать свой табак (нас), а остальные запивали сытный обед поданным поваром компотом из сухофруктов.

— Хороший, холодненький! — порадовалась Наташа Папикова. — Спасибо! — кивнула она повару.

— На доброе здоровьечко! — степенно отвечал тот. — А може, в душике хотите помыться? Вода в бочках горячая — от солнца нагрелась!

— Спасибо, после работы, — ответила за Наталью Александра.

Работы было много и вся срочная. Ни Папикову, ни Адаму, ни Наталье, ни Александре к работе было не привыкать. К тому же Адам очень пришелся Папикову по душе как ассистент, и это обстоятельство еще крепче сблизило семейные пары. Да, пары, а как сказать иначе? Наталья уже была законной женой Папикова, Александра еще была законной женой Адама Домбровского, возможно, навсегда переставшего быть в их компании Алексеем Половинкиным.

В самом начале знакомства Адама с Папиковым Адам вдруг сам так представился:

— Капитан Адам Домбровский.

То ли на него подействовала знаменитость Папикова, то ли Бог его знает что, но представился вдруг он своим подлинным именем. Наверное, ретивое заговорило, польское.

Наконец Александр Суренович дожевал свой табак, и они пошли в операционную. В операционной не поговоришь, там каждая секунда имеет смысл и значение для жизни оперируемого. Поговорить не поговоришь, а думать-то можно. Вот Александра и думала. Думала о том, что пора ей определиться и с Папиковым, и с Адамом — времени в обрез. Скоро может быть приказ о возвращении в Москву, и тогда все пойдет кувырком, тогда ничего не успеть. Пожалуй, во-первых, ей надо переговорить с Папиковым. Но как остаться с ним один на один? Придется действовать в лоб. Она так и поступила. В перерыве между операциями отвела Папикова в сторонку и попросила:

— Давайте с вами прогуляемся.

— Хорошо, — с любопытством взглянув на нее, согласился Папиков.

Наташа и Адам остались сидеть на брезентовых табуретках возле операционной, а Александра и Папиков пошли по главной улице палаточного городка, довольно широкой и очень хорошо просматриваемой, — здесь их трудно было кому-то подслушать, даже нечаянно.

— Я буду говорить без подготовки, — начала Александра.

— Слушаю.

— Я должна увезти его в Москву. Как это сделать?

— Придумаем. Сейчас такая неразбериха, что можно все придумать. Некоторые части подлежат расформированию, как потерявшие почти весь личный состав и утратившие боевые знамена — было много маленьких пожаров. Придумаем. Например, можно демобилизовать якобы из одной из таких частей и направить его мне ассистентом, он сложившийся врач и хорошо меня понимает.

— А как это можно сделать реально?

— Реально? Да хоть самому Петрову дадим подписать, хоть любому из его замов. Надо только часть согласовать.

— А кто на это пойдет?

— Иван Иванович все сделает.

— А он захочет рисковать?

— Какой тут риск? Адам — хирург из местных. Все части в разбросе. Мы оперировали совместно. Нормально… А еще лучше комиссуем его по состоянию здоровья.

— Но он здоров?

— И слава Богу! Сегодня здоров, завтра — болен.

— Неужели это возможно?

— Безусловно.

Когда они вернулись к Адаму и Наталье, заручившаяся поддержкой Папикова Александра так сияла, что Наталья спросила ее:

— Чем это тебя так порадовали?

— Всем! — был ответ.

Пошли оперировать. Александра не чаяла дождаться ночи, когда они с Адамом останутся одни.

Освободились ближе к полуночи. Сходили в душ, вода хотя и успела остыть, но была в бочках еще достаточно теплая. Помылись славно, и чистенькие пошли к своим палаткам.

XXVI

За день на солнцепеке палатка так прогрелась, так остро пахла внутри прорезиненным брезентом, что в ней было нестерпимо душно и противно. Пришлось раскрыть палатку со всех сторон и проветривать, благо с предгорий Капетдага приятно повеяло свежим ветерком, холодная ночь пустыни медленно, но верно вступала в свои права. Только теперь Александра обратила внимание, что пол в палатке войлочный.

— А почему здесь полы войлочные? — спросила она Папикова, проветривавшего по соседству свою палатку.

— Для того, чтобы скорпионы, тарантулы, каракурты, змеи и прочие ребята не беспокоили нас с тобой, — приветливо отвечал неутомимый Папиков, проведший в тот день четырнадцать часов за операционным столом. — Все эти ребята страсть как боятся овец. Например, скорпионами овцы лакомятся, как французы улитками. Спокойной ночи, молодежь! Дождь будет.

— Спокой-спокойной, — ответили ему наложившимися друг на друга голосами Адам и Александра, подняли головы к небу — ни одной звезды. И тут, как по команде генерала Папикова, и сорвались первые капли дождя.

Они вошли в проветренную палатку и очутились в своем брезентовом раю.

Сначала им было не до разговоров, а потом Александра все-таки разговор завела.

— Скоро полетим с тобой в Москву, — сказала она под шум мелкого дождичка, ударяющего по палатке со всех сторон.

— Со мной? Не получится.

— Не сомневайся. Если Папиков обещал, то он сделает. Ты не представляешь, какой у него авторитет!

— Не получится.

— Что ты заладил, Адась, не получится? А я говорю — получится!

— Не получится.

— Почему это — не получится? Сейчас есть все возможности организовать твой побег. Мы тебя просто вывезем с собой.

— Не получится.

— Лагерь на серном руднике — это ад!

— Возможно. Не могу ни подтвердить, ни опровергнуть — я еще не был в аду небесном, — с беспечным смешком в голосе сказал Адам, — возможно…

— Там долго не протянешь, я точно знаю, — вспомнив Дяцюка в Семеновке и «серную вонючку в степу», горячо сказала Александра.

— Долго там не живут — это правда. Но там меня ждут больные. Там Семечкин.

— То-то-то есть как?! — заикаясь, с трудом выговорила Александра. — Ты, ты, ты отказываешься бежать?

— Конечно.

— Ты что говоришь? Ты что, Адась?

— Я говорю: там меня ждут люди.

— А мы что — не люди? Мы — не люди?! А твои дети?! Я? Ксения?! Мы — не люди…

В напряженном молчании, отстраненно, как на том свете, шумел дождь за тонкими стенками.

— Ты знаешь Ксению?

— Знаю. Я ездила на твои розыски и познакомилась. Маленьких знаю. И Адама, и Александру. У них глаза твои.

— До сих пор? Я думал, потемнеют

— До сих пор твои — синие-синие.

Где-то далеко за палаточным городком прозвучали два винтовочных выстрела, наверное, кто-то пытался прорваться сквозь кольцо оцепления.

— Ты права, — помолчав, сказал Адам. — Но я не могу сбежать. Не получится.

— Получится, — обреченно прошептала Александра и отвернулась к подрагивающей под струями дождя брезентовой стене палатки.

— Да, ты права, там живут недолго, — наконец произнес Адам после затянувшейся паузы. — Но Семечкин такой человек — он и в преисподней жизнь наладит. У нас за последние четыре месяца ни один человек не умер. До Семечкина рабочих обновляли каждый квартал. Охранники, и те не выдерживали — стрелялись. А сейчас другое дело. Семечкин вывел лагерь за территорию рудника, притом с правильной стороны, учитывая розу ветров, чтоб запах серы не наносило. Построил баню. Построил медпункт. Питание неплохое. Даже мясо дают. Лекарствами обеспечивает. Зимой — дровами, а с дровами здесь тяжело. У нас один заслуженный инженер срок отбывает, так печку он изобрел металлическую, в ней дрова горят часов десять, вернее, тлеют, но тепла она дает много, хватает тепла. Таких печек железных мы наварили много. У Семечкина эта печка — главный обменный продукт, она и гражданским, и военным нравится. Семечкин со всеми умеет договориться: и в Главном лагерном управлении, и с местным гражданским начальством, и с военными, и с уголовниками. При нем даже охрана не зверствует, как бывает обычно. Порядок у нас и на руднике, и в бараках. И семичасовой рабочий день — и план перевыполняется. Люди ожили. Как я могу их бросить? — Адам еще долго рассказывал о Семечкине, о своих больных, о чудо-печке, о порядках в лагере, рассказывал до тех пор, пока не понял, что Александра спит. — Не получится, — глухо буркнул он напоследок и нежно обнял жену.

Все получилось. Правда, совсем не так, как рассчитывала Александра.

Как говорится: человек предполагает, а Бог располагает.

13 октября Папиков отправил Адама Домбровского с патрулем по городу. Такой был в те дни порядок: патрулю обязательно придавался врач.

— Пойдите, перемените впечатления, оторвитесь от операционного стола, — сказал он Адаму, — я один поработаю, мне с девочками не привыкать. Тем более что ничего сложного не планируем. В городе еще тяжело, но, говорят, полегче. Главное — мародерство пошло на убыль.

Адам ушел патрулировать в доставленной специально для него офицерской форме, с погонами капитана военно-медицинской службы, это Ираклий Соломонович расстарался для него по просьбе Александры. Адам ушел в патруль без особой охоты. Почему-то отбросив свою обычную сдержанность, при Папикове и Наталье он крепко обнял и поцеловал на прощанье Александру.

В сумерки его привезли в кузове полуторки. Адам был без сознания. Хотя мародерство и пошло на убыль, но патруль-таки наткнулся на бандитов, переодетых в милицейскую форму. В перестрелке Адам был тяжело ранен. К чести его товарищей по патрулю надо сказать, что они перевязали его наилучшим образом и немедленно доставили в палаточный городок.

За свою долгую жизнь Александра Александровна Домбровская не раз сталкивалась с зеркальными ситуациями, хотя и происходившими в разное время с разными людьми, но повторявшими друг друга поразительно.

— Пулевое проникающее ранение правого легкого на уровне четвертого и пятого ребер, сквозное пулевое ранение задней трети правого плеча, — констатировал Папиков в операционной.

Как сказали бы сейчас, Александра участвовала в операции своего мужа на автопилоте. (Много лет спустя она вычитала, что автопилот изобрел в Америке русский эмигрант первой волны Б. В. Сергиевский.) А что касается самой операции, то точно такую же они делали когда-то на Сандомирском плацдарме маленькому московскому генералу, только совсем недавно переставшему досаждать Александре своими ухаживаниями, с тех пор как она фактически вышла замуж за своего бывшего комбата Ивана Ивановича, а попросту — Ванечку-адмирала. Она так и звала его дома «Ванечка-адмирал», и ей, и ему это очень нравилось. Хотя она, наверное, и не любила его, а он любил ее безусловно, отношения у них были очень легкие, радостные, и день ото дня они как-то все больше притирались друг к другу. Иногда даже говорили о том, что «хорошо бы маленького». Первым заговорил о ребенке Ванечка, но Александра не возражала, фактически ведь это была ее главная цель. И бабушка Анна Карповна ждала будущих внучиков с нетерпением, она так и говорила: «Скорее бы мне дождаться внучиков, пока силы есть».

Освобожденная Папиковым от всех других обязанностей, пять суток Александра выхаживала Адама. За это время Ираклий Соломонович под руководством Папикова оформил демобилизацию капитана военно-медицинской службы Адама Сигизмундовича Домбровского. К тому времени в разрушенном городе работала Военно-врачебная комиссия Туркестанского военного округа, частично прибывшая в Ашхабад из Ташкента. В личном деле капитана А. С. Домбровского, которое получил на руки генерал И. С. Горшков, была выписка из сводки по Ашхабаду на 13 октября 1948 года о тяжелом ранении во время планового патрулирования города капитана военно-медицинской службы А. С. Домбровского, характеристика от генерала военно-медицинской службы А. С. Папикова на капитана военно-медицинской службы А. С. Домбровского как на его, Папикова, ассистента, «проявившего себя высококвалифицированным хирургом в сложных оперативных условиях», направление на дальнейшее излечение капитана А. С. Домбровского в хирургическое отделение Московского медицинского института, подписанное заместителем министра здравоохранения СССР. Помимо двух пулевых ранений в грудь в направлении была отмечена тяжелая контузия. Венчал документацию список особо отличившихся и пострадавших солдат и офицеров, награжденных орденами и медалями. Капитан военно-медицинской службы А. С. Домбровский был награжден орденом Красной Звезды. Представление о награждении подписал Командующий Туркестанским военным округом Герой Советского Союза Генерал Армии И. Е. Петров.

Распоряжение о возвращении команды Папикова в Москву поступило 19 октября. Адама сочли транспортабельным. Вместе с ним в Москву направлялись еще трое тяжелораненых, двух из них Адам оперировал вместе с Папиковым.

Возвращались в Москву с того же секретного аэродрома, тем же тяжелым бомбардировщиком Ту-4, уравновесившим американскую «летающую крепость» В-29, что во многом предопределило на земле долгий мир без большой войны.

Все 22 топливных бака Ту-4 были заполнены керосином. Перелет предполагался беспосадочный — от секретного аэродрома под Ашхабадом до секретного аэродрома под Москвой. Секретность и всякого рода закрытость всего и вся были в те времена важнейшими составляющими как воинской, так и гражданской жизни.

Иван Иванович и Ираклий Соломонович остались в Ашхабаде помогать Командующему Туркестанским военным округом Петрову, который после смерти своего сына ходил черный и говорил и двигался не как живой человек, а как заведенный механизм.

В самолете было полутемно и довольно холодно, так что Александре и Наталье приходилось постоянно следить за тем, достаточно ли хорошо утеплены раненые, не раскрылся ли кто из них в беспамятстве.

Папиков сказал, что лететь — самое меньшее часов пять, и с тем отправился прикорнуть на тюфячок у пилотского отсека.

— Поспи и ты, — предложила Александра Наталье, — у меня все равно сна ни в одном глазу. Иди, я справлюсь…

Монотонно гудели могучие двигатели, ярко горел в полутьме красный огонек у входа в пилотский отсек. Наверное, самолет летел на большой высоте — с каждой минутой становилось все холоднее, так что Александра накрыла раненых ватными одеялами, благо их было в достатке. Слава Богу, все раненые, включая Адама, крепко спали, накануне погрузки в самолет им всем сделали обезболивающие и успокоительные уколы.

Александре было не до сна — все так запуталось, что хоть караул кричи. Но надо не кричать, а молчать. Надо молчать, надо действовать тихой сапой, только так можно что-то решить, и принять это решение может только она — Александра. И никто ей не в силах помочь: ни мама, ни Папиков, ни его Наталья, ни Адам… ни его Ксения, ни ее Ванечка-адмирал… Все держать в себе, все решать и предвидеть надо только самой Александре…

…в конце июня 1948 года Ксения Половинкина все-таки приехала поступать в Московский университет. Как и было заранее договорено у них с Александрой, прямо с вокзала она пришла в «дворницкую», местонахождение которой было подробно разъяснено ей в письме еще в середине апреля. Ксения приехала в воскресенье, 27 июня. Она добралась до Москвы не без помощи того же начальника станции Семеновка Дяцюка, к которому обратилась, сославшись на Александру как на свою двоюродную сестру.

Александра и Анна Карповна знали из письма Ксении, что она «постарается приехать в конце июня», и были готовы к встрече. Утром Александра выстирала постельное белье для гостьи, и сейчас оно висело на телефонной проволоке, протянутой между старым тополем и «дворницкой», в открытую дверь которой белье хорошо просматривалось. Анна Карповна приготовилась к возможному приезду гостьи основательно: сварила вкусный постный борщ, нажарила котлет, испекла пирог с яблоками.

— Ой, как у вас вкусно пахнет! — первое, что сказала Ксения, вдруг возникнув на пороге «дворницкой».

— Тебя ждем! — легко, в одно касание полуобняла гостью Александра, чмокнула в щеку, взяла у нее облезлый фибровый чемодан, перевязанный бечевкой, и тут же поставила его в сторонке от порога. — Заходи, знакомься с моей мамой.

— Здравствуйте, Анна Карповна! — неожиданно сказала Ксения.

— Здравствуй, деточка! — еще более неожиданно для Александры отвечала мама на чистом русском языке. Подошла к Ксении, обняла ее и поцеловала в висок.

В коммунальной квартире на четырех хозяев, где жила теперь Александра с Ванечкой-адмиралом, имелась вполне пристойная ванная комната с душем, и можно было отвести туда Ксению помыться с дороги, но Александра до сих пор не сообщила ей о своем фактическом замужестве, и сейчас она тоже почему-то не стала говорить Ксении об этом, не стала приглашать к себе в коммуналку, а предложила «сбегать в баньку».

— Здесь рядом, и сегодня очереди наверняка нет — и воскресенье, и жарко. Пока мама картошку к котлетам сварит, пока пюре сделает, салат — мы и обернемся. Согласна — в баньку?

— Еще бы! — После утомительной дороги в общем вагоне почтового поезда, который останавливался на каждом полустанке, ей так нестерпимо хотелось помыться, что предложение Александры привело Ксению в восторг.

В бане Александра старалась не рассматривать Ксению, а та в свою очередь старалась не смотреть Александру. Но старайся не старайся, а хочешь не хочешь — рассмотришь.

— Какие у тебя ступни изящные, наверное, тридцать третий — тридцать четвертый размер, не больше, — заметила Александра.

— Тридцать три с половиной, но ношу тридцать четвертый.

— А у меня тридцать шестой — видишь, какая лапа, — пошевелила пальцами правой ноги Александра.

— Ничего не лапа, нормальная, — возразила Ксения. Тогда им и в голову не могло прийти, что во времена их внучек сороковой и сорок первый будут вполне заурядным явлением. — У тебя лучше фигура, чем у меня, — простодушно добавила Ксения. Они сидели в парной среди текучих нитей приятно обжигающего пара. Бани в те времена в Москве были очень чистые, люди приходили туда и помыться, и порадоваться одновременно.

— Ничем не лучше у меня фигура, — сказала Александра, — просто ты ростом поменьше, а вон какая ладненькая. Тебя похлестать веником? Не зря же мы его у входа у бабульки купили. Ты любишь париться?

— Похлещи. А люблю не люблю — не знаю. У нас, на юге, своих бань по огородам ни у кого нет. А в общую я никогда не ходила с веником. С веником и с бражкой у нас только мужчины ходят в общую.

— Давай похлещу, а потом ты меня, тебе понравится, — предложила Александра.

— Давай.

— Слушай, а откуда ты знаешь имя и отчество моей мамы? Я ведь не говорила тебе, — спросила Александра, когда они отдыхали после парной.

— Нет, один раз говорила. Помнишь, когда филин зайца зарезал и он кричал? В это время ты сказала про свою маму: Анна Карповна.

— И ты с одного раза запомнила?

— Конечно. Я про тебя все помню.

Из бани они вернулись благостные, сияющие молодостью и взаимной доброжелательностью.

— Завтра с утра пойдем сначала ко мне на работу — я отпрошусь, а потом к тебе в университет документы подавать, — решила за обедом Александра. — Отсюда до Моховой рукой подать.

— У вас все такое вкусное! — глядя в глаза Анне Карповне, сказала Ксения. — Я бы тоже хотела научиться так готовить.

— Я тебя научу, деточка, — опять же к удивлению Александры по-русски отвечала гостье Анна Карповна. — В готовке, как и во всем, главное — желание. Без души и борща не сваришь.

— И моя бабушка точь-в-точь так говорит! — засмеялась Ксения, голосок у нее был звонкий, чистый.

— Чтобы подать документы, нужны твое заявление, автобиография, аттестат зрелости — и все! — продолжила разговор о деле Александра. — Паспорт при тебе?

— Конечно.

— Покажи. Посмотрим, что можно с ним сделать.

Ксения протянула Александре свой паспорт.

— Господи, да у тебя и делать ничего не нужно! У тебя ведь даже нет отметки ни о замужестве, ни о детях. Почему?

— Когда нас регистрировали, у меня еще паспорта не было. А потом, даже не помню почему, не поставили штамп. А, вспомнила: у Алексея не было паспорта, верней, был, но порченый, он под ливень попал, промок насквозь. И нам тогда в милиции сказали: когда будут у обоих нормальные паспорта, тогда и сделаем все отметки. Сначала мы забыли про эти штампики, ну а потом все по-другому вышло…

— А анкеты? — подала голос Анна Карповна.

— А что анкеты? — вопросом на вопрос отвечала Александра: «Состоите в браке, не состоите в браке — нужное подчеркнуть». Вот и подчеркнет нужное нам, когда до анкеты дело дойдет. Но еще поступить надо.

— Я поступлю, — тихо, но очень уверенно проговорила Ксения.

— Помнишь, тогда в поселке я тебе сказала: «Мы не должны ни перед кем исповедоваться. Чтобы выжить, мы не должны предавать, но схитрить обязаны». Помнишь? — спросила Александра.

— Помню, — чуть слышно отвечала Ксения. — Я согласна.

В тот же день в «дворницкой» Ксения написала заявление о поступлении в университет и «правильную» для своих неполных восемнадцати лет автобиографию…

Ксения поступила на первый курс биофака МГУ и сейчас на картошке, где-то в Московской или в Калужской области, а может быть, уже вернулась, учится и ни сном, ни духом не знает ничего об Адаме и Александре.

Упорная девочка эта Ксения! И умная, и красивая, и мать двоих детей, и к тому же на целых десять лет моложе ее, Александры. И маме она понравилась. Анна Карповна даже предложила Ксении не селиться в общежитии, в комнате на шестнадцать коек, а оставаться у них в «дворницкой», но та отказалась.

— Крепкий орешек, — сказала про нее Анна Карповна. — Я верю, что она выходила Адама. И глаза у нее чистые. И к тебе, Саша, она относится как к старшей сестре.

— Как к старшей жене, — съязвила тогда Александра.

— Ну это Господь рассудит, — после длительной паузы с улыбкой умиротворения на губах произнесла Анна Карповна. — Во всяком случае, она тебя не предаст…

В зыбкой полутьме летящего в ночи дальнего бомбардировщика Ту-4, способного одним ударом смести с лица земли большой город, например, Хиросиму, которую уже уничтожил три года тому назад точно такой же самолет В-29, у изголовья своего законного чужого мужа, не ведающая, что ее ждет впереди, Александра нечаянно уснула…

…на белом тротуаре сидит нищий, закутанный в черный плащ с капюшоном. Все его тело закрыто так плотно, что наружу торчит только кисть руки, — с тыльной стороны ладони сухая, темная, как кусок старого дерева, и чуть розоватая, похожая на морскую раковину, — изнутри. Нищий безмолвен и недвижим — это страшновато. Попробуй, не подай такому! И она, Александра, торопливо кладет в его ладонь какую-то неизвестную ей монету.

— Was kostet das?

— Waskostetdas?[26] — слышится за ее спиной.

— Бабушка, посмотри — это православная церковь! — восторженно говорит ей по-русски какая-то молодая женщина, и в ту же секунду раздается слабый колокольный звон и потоки света устремляются с небес, и она видит впереди маленькую белую церковь с голубым куполом и православным крестом над ним.

— Бабушка, сегодня Прощеное воскресенье, — слышится все тот же молодой голос. — Пошли в церковь просить у людей прощения. Бабушка, прости меня!

— Господь простит, Аня, и я прощаю. Прости и ты меня, грешную, — отвечает ей Александра Александровна, и, взявшись за руки, они идут через улицу, вдоль которой стоят высокие пальмы с чешуйчатыми стволами и длинными листьями, словно вырезанными из жести и как бы подхваченными в пучок у самой верхушки…

Адам пошевелился во сне, и Александра тут же возвратилась из своего краткого забытья. Она поправила одеяла на всех раненых и вернулась к изголовью Адама. Красная лампочка над пилотским отсеком горела ярко и как-то очень тревожно. Вспоминая свой мимолетный и странный сон, Александра с удовольствием подумала, что если ей суждено стать бабушкой и если у нее появится внучка, то назовут ее, конечно же, Аней — иначе и быть не может…

В монотонном гуле моторов тяжелого бомбардировщика, в вымороченном красноватом свете лампочки над пилотским отсеком, между землей и небом Александра физически чувствовала, как все запуталось в ее жизни. Тогда, в самолете, ей казалось, что обострить ситуацию еще сильнее просто невозможно, но она обострилась.

XXVII

В Москве было 9 часов 30 минут, а в Париже 7 часов 30 минут того же 20 октября 1948 года. В Москве моросил нудный обложной дождик, а в Париже светило солнце и день налаживался ясный и теплый.

Когда Ту-4 с Александрой и Адамом на борту коснулся бетонной полосы секретного подмосковного аэродрома, в парижском особняке близ моста Александра IIIчерез Сену Мария и Павел вошли на кухню, чтобы выпить кофе перед дальней дорогой.

— Нюся, а ты сварила отличный кофе, — похвалила подававшую им на стол компаньонку Мария.

— Радыя стараця, — добродушно улыбнулась тетя Нюся, — а че ево варить, той кофий, — и дурак сварить.

— Не скажи, — оспорила ее Мария, — тут надо чувствовать это самое чуть-чуть, без которого не бывает ничего стоящего.

Обозначая свое присутствие, Фунтик радостно завилял хвостом с белой кисточкой.

— Уезжаем мы, Фуня, — сказала псу Мария.

Фунтик посмотрел на нее внимательно, печально, пошел в дальний угол кухни на подстилку и лег на нее, отвернувшись ото всех, уткнув морду в лапы.

Они попили кофе, поднялись и пошли к баулам, которые были приготовлены в коридоре.

— Не обижайся, Фуня, я скоро вернусь, — сказала на прощание Мария, — слушайся Нюсю.

Фунтик даже не повернул головы.

— Ой, туточки вже письму тебе принесли, — сказала в коридоре тетя Нюся, прошла в прихожую и принесла письмо в длинном узком конверте.

— Из Канады, почти из твоей Америки, — взяв в руки конверт, сказала Мария. — В пути прочту, — и она сунула письмо в сумочку.

— От кавалера? — нарочито ревниво спросил Павел.

— От студента. От Толика Макитры, был у нас такой в Тунизии. Правда, сейчас он на французский лад Анатоль Макитрá.

Мария поцеловалась с Нюсей, и они вышли с вещами на черную лестницу, — тут до автомобиля было гораздо ближе, чем от парадного подъезда.

Заехали в отель «Ритц» за чемоданом Павла и за расчетом.

Пока Павел был в отеле, Мария, не торопясь, прочла письмо от своего подопечного.

Письмо от Анатоля Макитра было довольно короткое. Он писал, что то, что он окончил в Москве фельдшерскую школу, а потом работал у Альберта Швейцера, очень помогло ему. «У нас в СССР, оказывается, была очень хорошая учеба, здесь другой уровень, да и опыт Габона мне пригодился, и слава, что я ученик самого Швейцера, поэтому я закончил курс на год раньше. Пока хочу быть терапевтом, а там видно будет. Пишу Вам и потому, что давно не писал, и потому, что прошу Вашего разрешения переехать мне из Канады в США. Монреаль — город хороший, но дело в том, что в США много наших русинов и они зовут меня врачевать по нашим православным монастырям и приходам. В Джорданвилле есть знаменитая в Америке Свято-Троицкая обитель, и там послушником мой земляк из Подкарпатья Вася Шкурла.[27] Он на семь лет моложе меня, но я его знаю смальства. И отца его знаю, и мать знал. А мама у него давно умерла, и отец еще в детстве Васи согласился отдать его в нашу Почаевскую Лавру в Ладомире, у отца осталось на руках еще трое детей. Сейчас Василий — послушник в монастырской типографии, но, в общем, это долгая история. Короче, они меня зовут, и я прошу Вашего разрешения…» Марию порадовали слог письма и грамотность Анатолия, видно, он много сил посвятил самообразованию.

Скоро служащий отеля вынес большой желтовато-коричневый чемодан Павла. Следом показался сам Павел.

— Какая странная фамилия — Шкурла, — ни с того ни с сего вдруг сказала Мария, отъезжая от отеля.

— Наверное, словак, — сказал Павел, — а там — кто его знает.

— Русин.

— А-а, есть такой народ. Очень чистоплотные и благочестивые люди. У меня на фабрике работают четыре семьи. Они тянутся к русским и вообще считают себя русскими.

На этом их разговор и закончился. Разве могла предположить тогда Мария, какую фантастическую роль предстоит сыграть в ее жизни человеку, носившему в миру фамилию Шкурла?

— Слушай, а давай купим тебе в дорогу мягкие ботинки. Я знаю хороший итальянский магазин, по пути.

— А чем плохи мои?

— Очень яркие. Очень американские.

— А чем плохи американские? Мы ведь освободители?

— Как тебе сказать! — Мария замялась. — Освободители-то вы освободители, но эйфория прошла. Французы — очень независимая нация, а вы, американцы, на каждом шагу тычете им в нос своими благодеяниями. К тому же у вас слишком много денег. Завалили страну своими зелеными бумажками, своими фильмами, своей жвачкой. Французы же считают, что освободили себя сами.

— Это как?

— А так, что мудрый де Голль уговорил в свое время англо-американские войска приостановить наступление на Париж. И они шесть часов стояли в боевых порядках и ждали, пока отряды французского Сопротивления первыми войдут в Париж. Поэтому французы и считают, что они освободили себя сами.

— Хитрый ход, — усмехнулся Павел. — Ну и где сейчас этот де Голль?

— К сожалению, в отставке, но я думаю, он еще вернется к власти. А мы с тобой сейчас поедем по провинциям, где Франция маршала Петена и в войну оставалась формально независимой от Германии.

— Странно, — сказал Павел, — я об этом не думал. Наверное, ты права… Ладно, поехали, купим черные ботинки.

— Из мягкой кожи. С мягкими задниками. У итальянцев прекрасная обувь.

— Обязательно с мягкими задниками! — засмеялся Павел и поцеловал Марию в висок.

— Тогда с Богом! — Мария переключила скорость, и они поехали чуть быстрее, рассчитывая, что через неделю неспешного путешествия прибудут в Марсель, а там она посадит его на океанский лайнер, помашет платочком на дорогу, и поплывет он по волнам, по морям в далекую Америку к своим внукам и стиральным машинам.

В итальянском обувном магазине терпко пахло хорошо выделанной кожей, Марию радовал этот запах. Ботинки очень понравились Павлу.

— Надел — и сразу как дома! — сказал он с удивлением. — И задники мягкие. Спасибо.

Он хотел расплатиться, но Мария первой сунула продавцу деньги, а повернувшись к Павлу, сказала по-русски:

— Разреши, это будет мой подарок. Носи на здоровье!

Запаковывая в коробку американские ботинки Павла, пожилой продавец торжественно поднял над головой указательный палец и с акцентом произнес по-французски:

— У вашей жены прекрасный вкус. Эти ботинки сшил сам сеньор Франческо! — Кто такой Франческо, продавец не пояснил, видимо, с его точки зрения любой в подлунном мире должен был знать сапожника Франческо.

При слове «жена» сердце Марии предательски дрогнуло. «Твоими бы устами да мед пить!» — с благодарностью подумала она о худеньком, седеньком итальянце с блестящими черными глазами.

Через Итальянские ворота (Ported’Italie) они выехали из Парижа. Дорога была хорошо знакома Марии еще с тех незапамятных времен, когда она гоняла в отстойники Марселя автомобили завода «Рено». Конечно, пирамидальные тополя слева по ходу машины сильно вытянулись, а в остальном дорога мало чем изменилась. Асфальтовое покрытие пестрило мелкими трещинками, но ни ям, ни выбоин на трассе не встречалось, и это позволяло гнать с ветерком.

— Ты любишь скорость? — спросил Павел.

— Обожаю!

Некоторое время ехали молча.

— А у меня скоро правнуки будут. Одной внучке семнадцать, другой восемнадцать, обе успели замуж выскочить и вот-вот родят. А то бы я мог задержаться.

— Ты что, дедуля! — принужденно улыбнулась Мария. — Зачем тебе задерживаться? До парохода еще целая неделя. Доедем в срок, не сомневайся.

— В тебе я не сомневаюсь. Я сомневаюсь в себе.

— Это еще почему? — заметно прибавляя скорость, лукаво спросила Мария.

— Тебе, Маруся, сказать честно?

— По мере возможности.

— Тогда не скажу, сама догадайся.

— Имеешь в виду, что я тебе надоела?

— Не то слово. Осточертела хуже горькой редьки. Поэтому смотрю на дорогу и думаю: хорошо бы мне ехать с тобою вечно.

— Это признание в любви?

— Может быть. Не помню, как это делается.

— Я напомню, — Мария плавно сбросила скорость, приостановила машину, и они стали целоваться, как юные.

Часа через два вдали показался какой-то городок.

— Город Труа, провинция Шампань, — сказала Мария, знавшая эту дорогу, как свои пять пальцев. — Здесь отлично готовят ягненка на вертеле.

— Неужели мы способны его съесть, Маруся?

— Запросто! — отвечала Мария. — Я голодная — жуть!

— Ну что ж, я поддержу тебя, — улыбнулся Павел. — Разврат должен быть полноценным! Кстати, этот Труа не тот ли самый Труа, где разбили Аттилу?

— Тот. Здесь каждая собака об этом знает. Где-то поблизости в Каталаунских полях гунны потерпели первое поражение в Европе. Остановиться?

Павел утвердительно кивнул.

Они вышли из машины присмотреться к полям, на которых забуксовал Аттила. Поля были как поля, ничего примечательного, пожухшие поля первоначальной осени, теряющиеся из виду за легкой дымкой у горизонта.

— И ты можешь вообразить, что вот здесь десятки тысяч людей, обезумевших от страха, ненависти и боли, убивали друг друга в рукопашной? — спросил Павел.

— Честно? Не могу, — отвечала Мария. — В беспамятстве жизни наше счастье.

— А ты у меня мыслитель! — благожелательно усмехнулся Павел. — Увы, все так. — Он привлек Марию к себе, и они замерли в объятьях среди Каталаунских полей в виду старинного городка Труа, что в ста шестидесяти километрах к югу от Парижа по дороге в Марсель.

Примечания

1

— Жарко сегодня!

— Знатный будет урожай, если пожелает Аллах.

— Да пребудет с нами Аллах! (тунисский диалект арабского).

(обратно)

2

Крестьяне.

(обратно)

3

Всего лишь разница временных поясов, а не «прихоть русских» определила то, почему в Европе, а за ней и во всем остальном мире победу над Германией празднуют 8-го, а в России 9 мая. Разнообразные пассажи о русской прихоти и по сей день мелькают в трудах западных военных историков, мелькают с единственной целью — по возможности принизить роль СССР в победе над Германией. Например, в «Энциклопедии войн ХХ века» современный английский историк Чарльз Мессенджер пишет, что на самом деле капитуляция Германии состоялась 7 мая во французском городе Реймсе, и подписали акт американский генерал Смит и немецкий генерал Йодль «в присутствии русских и французских офицеров как свидетелей».

А дальше тот же историк пишет: «Западные союзники хотели официально объявить об окончании войны в Европе, однако русские настояли на проведении еще одной церемонии капитуляции, которая состоялась в Берлине 8 мая». Обратите внимание — «еще одной», то есть дублирующей предыдущую, подлинную…

Акт о безоговорочной капитуляции Германии в Карлхорсте подписали: со стороны СССР — маршал Жуков, со стороны Германии — фельдмаршал Кейтель, со стороны — Великобритании главный маршал авиации Теддер, со стороны США — командующий стратегическими воздушными силами генерал Спаатс, со стороны Франции — главнокомандующий французской армией генерал де Латтр де Тассиньи. Кстати сказать, увидев на подписании последнего, изумленный Вильгельм Кейтель воскликнул: «Так что, мы и французам проиграли эту войну?!»

(обратно)

4

С 1943 года немцы удерживали Петена в замке Зигмарингем. Он содержался под стражей, но с почестями, наподобие Наполеона на острове Святой Елены.

В заточении у своих сограждан на острове Ие прошли последние годы жизни Анри Филиппа Петена. Он содержался не только без почестей, но и без снисхождения к возрасту и былым заслугам. Один раз в сутки маршалу полагалась получасовая прогулка по тюремному двору, и, когда он попросил, чтобы его прогуливали в той части двора, откуда виден краешек моря, ему было отказано даже в этой малости.

Любопытно, что Петена приговорили к смертной казни за измену родине в июле 1945 года, в августе де Голль заменил казнь пожизненным заключением, а уже в январе 1946 года он сам потерял власть, чтобы вернуться к ней лишь в 1958 году.

Маршал Петен умер в возрасте 95 лет, так и не увидев моря, катящего волны к берегам его любимой Франции, так и не поняв, за что его покарали столь жестоко.

(обратно)

5

Институт путей сообщения.

(обратно)

6

Прикаспийский северо-запад современной Туркмении считается родиной ангорских коз, отличающихся необыкновенно длинным (до 16 см), мягким и прочным ворсом. В XIII веке часть населения этих земель перебралась в Турцию, в область Ангора (Анкара), оттуда и пошли ангорские козы по всему миру.

(обратно)

7

Если вынести за скобки горячий романтический порыв, овладевший значительной частью населения нашей страны на первых порах перестройки, то с сегодняшней точки зрения, это время (1987–1991) тотального разрушения Союза Советских Социалистических Республик как мировой многонациональной державы, время утверждения западных стандартов жизни как единственно правильных и возможных для нашего будущего, время пренебрежения нормами морали, нормами литературного русского языка, возведение во главу угла власти денег как главного мерила добра и зла в обществе, лишенном идеологии, то есть системы духовных ценностей, приоритетов и перспектив.

(обратно)

8

По разноречивым данным современных историков, в 1947 году в СССР умерло от голода более миллиона человек — цифры колеблются от 800 000 до 1 700 000.

(обратно)

9

Указ от 24 декабря 1947 года:

«Президиум Верховного Совета СССР постановил:

Во изменение Указа Президиума Верховного Совета СССР от 8 мая 1945 года считать день 9 мая — праздник победы над Германией — рабочим днем».

Лишь 26 апреля 1965 года Указом Президиума Верховного Совета СССР День Победы был снова объявлен нерабочим днем и по аналогии с текстом нового Указа его стали писать отныне с большой буквы. Здесь любопытно отметить, что из кандидатов в члены политбюро ЦК КПСС и членов политбюро только Петр Миронович Машеров и Леонид Ильич Брежнев были фронтовиками, первый — в патизанах, второй — в регулярной армии.

Так что совсем не случайно в 1966 году взмыла над страной песня-призыв «Фронтовики, наденьте ордена!» В конце сороковых и в пятидесятые годы носить ордена стало как бы дурным тоном: сначала их сменили орденские колодки, а потом и те отошли. Замечательная песня «Фронтовики, наденьте ордена!» (стихи Владимира Сергеева, музыка Оскара Фельцмана) оказалась не просто как нельзя кстати, но и утверждала новое отношение ко Дню Победы с большой буквы.

(обратно)

10

Военизированная охрана.

(обратно)

11

Так называемый «закон о колосках» предусматривал расстрел за хищения на железнодорожном и водном транспорте, а за присвоение колхозной собственности предусматривалось лишение свободы на срок от пяти до десяти лет с заключением в «концентрационный лагерь». Осужденные по этому закону не подлежали амнистии, и было их сотни тысяч. «Закон о колосках» назывался так, потому что по этому закону нередко осуждали крестьян в прямом смысле за несколько колосков, подобранных с брошенного колхозного поля.

(обратно)

12

В 1946 году по стране было арестовано свыше 10 тысяч председателей колхозов «за халатность и мягкотелость», а говоря проще — за то, что они не отнимали у своих колхозников все, подчистую. Голодомора 1946–1947 годов могло и не быть — СССР располагал запасами зерна, способными компенсировать засуху 1946 года, но, во-первых, зерно продолжало экспортироваться в политических целях, например, только во Францию было вывезено свыше полумиллиона тонн отборного зерна, в том числе и семенного, а во-вторых, тысячи тонн зерна погибли из-за нерадивого хранения. Официально все просчеты руководства страны никогда не были признаны, все списали на «вредительскую деятельность несознательных элементов», то есть пухнущих с голоду людей, у которых отнимались последние крошки.

(обратно)

13

Т е н д е р (от англ. tend — обслуживать) — в данном случае вспомогательный прицепной металлический вагон, что-то вроде хозяйственного двора при паровозе. В тендере хранились запасы угля, воды, смазочные материалы, инструменты и приспособления — все, что могло пригодиться в пути для паровозного хозяйства, а также для бытовых нужд машиниста и его помощника.

(обратно)

14

Земли между Калмыкией и Астраханской областью.

(обратно)

15

Совет Народных Комиссаров. Позднее — Совет Министров.

(обратно)

16

Николай Николаевич Б у р д е н к о (1876–1946) — великий русский хирург и организатор здравоохранения. В годы Великой Отечественной войны — главный хирург Советской Армии. До войны возглавлял факультетскую хирургическую клинику 1-го Московского медицинского института.

(обратно)

17

Советский самолет Ту-4 (Туполев-4) являлся копией новейшего американского В-29 (Boeing-29) и был впервые продемонстрирован миру на воздушном параде в Москве в честь Дня авиации 3 августа 1947 года. Хотя сведения о работе в СССР над копией В-29 циркулировали в мировой прессе с ноября 1946 года, этому никто не верил: эксперты считали, что русские не способны воспроизводить машины такого класса. Они ошиблись.

Наверное, у читающего эту сноску возникнет вопрос: каким образом новейшие Superfortress (сверхкрепость) попали к нам? Дело в том, что с 1944 года ВВС США регулярно использовали В-29 для налетов на Японию и занятую японцами территорию Китая. Машинам, поврежденным в этих налетах японскими ПВО, предписывалось совершать посадку на ближайшем советском аэродроме. Мы перегнали с Дальнего Востока три В-29. Один из них разобрали подетально до шайбочки для изготовления чертежей, два оставили как образцы для испытаний и сборки. Советские авиаконструкторы давно двигались к созданию аналога В-29. Но Сталин решил, что ждать результатов слишком долго, а времени не было. Холодная война в любой момент могла превратиться в Третью мировую… Сталин предложил Туполеву возглавить проект по производству копий В-29, что само по себе было очень непросто. Для этого великому инженеру пришлось поднять некоторые отрасли нашей промышленности до мирового уровня.

Дело было сделано в фантастически короткие сроки. Мягко говоря, мы заимствовали новейший стратегический дальний бомбардировщик В-29 (с него была сброшена атомная бомба на Хиросиму). Да, заимствовали, но мы создали этим паритет военно-воздушных сил СССР и США, что предопределило на Земле долгий мир без больших войн.

К концу 1949 года СССР имел триста сверхдальних машин Ту-4. Это и сейчас кажется невероятным. Исключительно любопытен тот факт, что в первый и последний раз в истории нашего авиастроения Государственный Акт по испытаниям самолета Ту-4 был утвержден и подписан Председателем Совета Министров СССР И. В. Сталиным.

Еще один занятный штрих: у всех одиннадцати членов экипажа американского В-29 были при себе личные фотоаппараты «Лейка», самая надежная по тем временам узкоформатная компактная камера. У нас решили, что фотоаппараты членов экипажа являются штатной частью укомплектования В-29. В 1948 году в Харькове был возобновлен выпуск нашего аналога «Лейки» — фотоаппарата ФЭД. Этими фотоаппаратами комплектовали каждую единицу Ту-4. Всего этих самолетов было построено 1200 штук.

(обратно)

18

Т а к ы р — плоское, безупречно ровное глинистое пространство в пустынях Средней Азии, фактически без растительности, покрытое, словно мелкой сетью, тысячами мелких трещинок.

(обратно)

19

Землетрясение в Ашхабаде 6 октября 1948 года, безусловно, одно из сильнейших в ХХ веке и крупнейших по количеству жертв и пострадавших. Жилой фонд города был сразу разрушен на 98 процентов, последующие толчки нанесли ущерб и остававшимся двум процентам. Тогда полагали, что стихийные бедствия как бы противоречат власти, и цифры потерь многократно занижались. В первые годы после землетрясения считалось, что в Ашхабаде погибло 40 тысяч человек, потом — что 110 тысяч, теперь фигурирует цифра в 170 тысяч, притом все это без учета потерь военнослужащих и без учета многочисленных поселений вокруг Ашхабада. Городские дома были в основном из самана, с глинобитными крышами, очень толстыми, иногда до метра толщиной. Под этими тяжеленными крышами или под стенами из самана, главным образом, и погибли люди. В один момент все рухнуло, все рассыпалось в прах, и город погрузился в пелену непроницаемойпыли. Очень сильно пострадал гарнизон. Ударило в начале третьего ночи по местному времени, солдаты спали в казармах тоже из самана, правда, крыши были железные, и это чуть-чуть помогло. Погибли многие, в том числе недавние фронтовики, дожидавшиеся демобилизации. В частности, в Туркестанский военный округ были передислоцированы дивизии, принимавшие участие в боях за Прагу.

(обратно)

20

Речь идет о Туркменбаши.

(обратно)

21

После побега де Голля в Лондон Петен приговорил его к смертной казни за измену родине.

Затем де Голль приговорил Петена к смертной казни за измену родине.

Понятно, что ни тот, ни другой никогда не изменяли Франции. Просто так карта легла, как сказала бы Мария Александровна и как говаривал сам де Голль.

Исключительно благодаря маршалу Петену генерал Франко, высоко чтивший и полководческий талант, и политическую мудрость Петена, внял его убедительному совету и отказался пропустить стоявшие в боевой готовности войска Гитлера через Испанию — прямиком к английскому Гибралтару и в Северную Африку. Сейчас этот факт забыт, а между тем, если бы немцы походным маршем прошли без затей через Испанию, то их шансы выиграть Африканскую компанию повысились бы многократно. Кстати сказать, и в том, что Испания не вступила в войну, а осталась нейтральной, также большая заслуга маршала Петена: как бывший профессор военной академии Сен-Сир и посол Франции в Испании он умел убеждать и убедил Франко занять ту позицию, которую тот занял.

В августе 1944 года Петен и его правительство были фактически арестованы гитлеровцами и вывезены из Виши в замок Зигмаринген в земле Баден-Вюртемберг. С первого дня существования французского Сопротивления Петен на словах говорил одно, а на деле поддерживал освободительную борьбу своего народа. Немцы не могли не знать этого, потому и заточили его в замок.

В июле 1945 года де Голль приговорил Петена к смертной казни, а уже 17 августа 1945 года заменил ее пожизненным заключением.

Всего через пять месяцев, в январе 1946 года, де Голль потерял власть и тут же начал бороться за освобождение маршала Петена. К сожалению, новые правители Франции остались глухи к призывам своего недавнего кумира.

Вот такая история. А если ко всему этому еще добавить, что Петен и де Голль служили в одном полку, что оба прошли мясорубку Вердена, в которой погибли сотни тысяч человек, что де Голль был адъютантом маршала Петена, а Петен крестным отцом первенца де Голля Филиппа, то картина получится вполне шекспировская.

(обратно)

22

Сад Тюильри находится в центре Парижа, с одной его стороны — площадь Согласия, с другой — Лувр, по одну сторону — улица Риволи, а по другую — река Сена. Сад разбит на участке длиной более девятисот метров и шириной более трехсот метров, так что занимает весьма значительную площадь. В XVI веке на этой территории был черепичный заводик (tuile — черепица), отсюда и название сада. Большое количество садовых скульптур как бы предваряет Лувр. Через 110 лет после первоначальной разбивки сада Тюильри, заложенного по приказу Екатерины Медичи, главный садовник Людовика XIV Ленотр в 1664 году придал саду тот вид, который сохраняется и поддерживается по сей день.

(обратно)

23

В Большой советской энциклопедии (том 37, год издания 1955) о русинах написано следующее: «Русины (руснаки) — название, которое в официальной австро-немецкой, а также в польской и русской литературе применялось по отношению к украинскому населению Галиции, Прикарпатья и Буковины (бывшая австрийская часть Западной Украины). После воссоединения всего украинского народа в Украинской ССР (1940) название „Р. “ не употребляется».

Название «русины», отмененное советской властью в 1940 году, почему-то не употребляется на Украине и по сей день, а между тем народ с тысячелетней историей и культурой не просто существует, а борется за свои права. Притом борется настолько активно, что в последних числах апреля 2009 года в чешском городе Пардубице прошел Первый Всемирный съезд русинов.

С 1 декабря 2008 года официально существует Республика Прикарпатская Русь и работает правительство русинов в изгнании.

В Чехии, Словакии, Польше, Венгрии, Румынии, Сербии русины давно признаны национальными меньшинствами и никто не оспаривает их право на самобытное развитие.

Только в Закарпатской области Украины проживает около 1 миллиона русинов, около 500 тысяч русинов нашли прибежище в США. В северо-американской общине русинов действуют православные церкви и монастыри. Настоятель монастыря в Джорджонвиле митрополит Лавр, до недавней своей кончины возглавлявший русскую зарубежную церковь и воссоединивший ее с Московской Патриархией, также был русин.

Русины — коренное восточно-славянское население, такое же коренное, как русские, украинцы, белорусы. В правительстве Республики Прикарпатская Русь утверждают, что всего в мире около 3 миллионов русинов.

И американский художник Энди Уорхол и русский Игорь Грабарь также русины, да и у Папы Римского, в миру — Кароля Войтылы, тоже были русинские корни; а если поискать, то скорее всего еще много найдется известных миру русинов.

Главное — есть древний народ, сохранивший свой язык и свою культуру, и он не требует ничего чужого, а только свое, кровное. Русины — единственный народ, чей язык совпадает с церковно-славянским языком.

Суровым репрессиям подверглись русины в годы Первой мировой войны. Австро-венгерские власти терроризировали русинское население. Для русинов даже были созданы концентрационные лагеря, например, Телергоф, только через один этот лагерь прошло не менее 30 тысяч русинов — главной и единственной их виной была симпатия к русскому народу. Мобилизованные в австро-венгерскую армию русины отказывались стрелять в «русских батьев», за что сотни из них поплатились жизнью.

После Второй мировой войны, 22 января 1946 года, Указом Президиума Верховного Совета СССР автономная провинция Чехословакии Подкарпатская Русь была преобразована в Закарпатскую область Украинской ССР.

Русины — древний народ, сейчас они компактно проживают в целом ряде стран, и везде (кроме Украины) факт их существования не только не ставится под сомнение, но правительства и народы тех стран, где они проживают, относятся к ним с почтением и финансово помогают восстановлению их культуры; например, русинский язык возведен в ранг одного из основополагающих учебных предметов в младших и средних классах школ Польши, Словакии, Венгрии, Сербии.

(обратно)

24

На самом деле в 1948 году полного военного паритета между США и СССР еще не было. Он был достигнут 29 августа 1949 года, когда под Семипалатинском успешно прошли испытания первой советской атомной бомбы.

(обратно)

25

Игорь Иванович Сикорский эмигрировал в США в 29 лет. К тому времени он уже был знаменитым русским авиаконструктором, создателем первого в мире многомоторного самолета. Отец мирового тяжелого авиастроения, а впоследствии вертолетостроения прибыл в Америку в марте 1919 года практически без денег, но с неколебимой уверенностью в своем будущем.

Все оказалось не так просто.

Лишь 5 марта 1923 года была зарегистрирована компания «Сикорский Аэроинжиниринг Корпорейшн» с капиталом в 800 долларов, с заводским цехом под навесом, чертежным бюро в курятнике, с сотрудниками-пайщиками из бывших русских летчиков и моряков, работающих бесплатно. (Заметим в скобках, что компания здравствует и ныне, в XXI веке.)

Осенью 1923 года положение компании стало критическим, казалось, она обречена на гибель. Но пришел на помощь прославленный русский композитор и пианист Сергей Рахманинов — он купил акций компании на пять тысяч долларов и согласился стать ее вице-президентом. Дело было спасено, и люди заработали с новым приливом энтузиазма.

Как известно, первый набросок вертолета сделал еще Леонардо да Винчи в 1489 году. Есть разработки вертолета и у Михаила Ломоносова. В 1928 году патент на свой вертолет зарегистрировала в Британии княжна М. Юсупова. Вообще говоря, история мирового вертолетостроения пестрит фамилиями русских инженеров и в XIX и в XX веке. Ведущую роль в теории и практике мирового вертолетостроения сыграли в XX веке такие русские эмигранты, как Д. П. Рябушинский, В. С. Маргулис, И. И. Махонин, Н. И. Флорин, Б. В. Сергиевский, К. Л. Захарченко, А. А. Никольский и многие другие, не настолько всемирно признанные, но довольно крупные русские ученые и конструкторы.

С начала XX века активные попытки построить многовинтовой вертолет не без успеха предпринимались во Франции, Германии, Англии, США. Так, например, 17 апреля 1923 года четырехвинтовой вертолет конструкции соратника Сикорского русского инженера Г. А. Ботезата поднял в воздух четырех пассажиров. В дальнейшем многовинтовые вертолеты не зарекомендовали себя как достаточно надежные, и пальма первенства перешла к одновинтовым машинам Сикорского. Во время Второй мировой войны они проделали много полезной работы по спасению людей, техники, разведке в тылах противника, по обнаружению подводных лодок и т. д. В Европу американские военные вертолеты Сикорского, заказанные британскими вооруженными силами, прибыли из США в ноябре 1943 года на палубе британского транспортного судна «Дагестан».

(обратно)

26

Сколько это стоит? (нем.)

(обратно)

27

В миру Василий Шкурла — в дальнейшем Первоиерарх Русской Зарубежной Церкви митрополит Лавр (1928–2008). В 1946 году прибыл из Братиславы в США в Свято-Троицкий монастырь в Джорданвилле, где и прошли многие годы его жизни. С 1967 года епископ Манхеттенский. Согласно постановлению Архиерейского собора 2001 года избран Первоиерархом Русской Зарубежной Церкви. Митрополиту Лавру и Патриарху Московскому и Всея Руси Алексию II удалось в 2007 году объединить русскую церковь.

(обратно)

Оглавление

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

  I

  II

  III

  IV

  V

  VI

  VII

  VIII

  IX

  X

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

  XI

  XII

  XIII

  XIV

  XV

  XVI

  XVII

  XVIII

  ХIХ

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ

  XX

  XXI

  XXII

  XXIII

  XXIV

  XXV

  XXVI

  XXVII . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Реклама на сайте