«Драная юбка»

2578

Описание

«В старших классах я была паинькой, я была хорошенькой, я улыбалась, я вписывалась. И вот мне исполнилось шестнадцать, и я перестала улыбаться, 39 градусов, жар вернулся ни с того ни с сего. Он вернулся, примерно когда я повстречала Джастину. но скажите, что она во всем виновата, – и вы ошибетесь». В шестнадцать лет боль и ужас, страх и страсть повседневности остры и порой смертельны. Шестнадцать лет, лубочный канадский городок, относительное благополучие, подростковые метания. Одно страшное событие – и ты необратимо слетаешь с катушек. Каждый твой поступок – роковой. Каждое твое слово будет использовано против тебя. Пусть об этом знают подростки и помнят взрослые. Первый роман канадской писательницы Ребекки Годфри – впервые на русском языке.



Настроики
A

Фон текста:

  • Текст
  • Текст
  • Текст
  • Текст
  • Аа

    Roboto

  • Аа

    Garamond

  • Аа

    Fira Sans

  • Аа

    Times

Ребекка Годфри Драная юбка

Сейчас

Вините Семейство Кайфа. Вините Вьетнамскую войну. Вините что угодно. Но не вините Джастину. Она была всего лишь слабой, запуганной девочкой; потерянной, неистовой девочкой. Она много чем была. Была.

Или никого не вините. Зовите это неизбежностью, зовите обреченным жребием любви. Зовите кармой, обломом, танцем с волками. Живите, любите, зовите это жизнью. Зовите это Лед Зеппелином. Да, да. Мне правда, правда наплевать.

Я родилась с лихорадкой, но она утихла вроде на шестнадцать лет. В старших классах я была паинькой, я была хорошенькой, я улыбалась, я вписывалась. И вот мне исполнилось шестнадцать, и я перестала улыбаться, лихорадка вернулась, но кожа моя оставалась прохладной, ничуть не выдавая внутреннего жара. 39 градусов, жар вернулся ни с того ни с сего. Он вернулся, примерно когда я повстречала Джастину, но скажите, что она во всем виновата – и вы ошибетесь.

Выхожу на кухню потолковать с полицейским. Его раздражает моя неулыбчивость. Я в этом уверена. Все девочки-подростки на этом захолустном островке зачесывают волосы, как Фара Фосетт,[1] их нежно-голубые глаза просто созданы, чтобы радовать взоры окружающих. А тут я в своем драном платье, да и смотрю оскорбительно. Я не шокирую копа, но я далека от идеала. Он что-то записывает в блокнот.

Юная Девица. Тревожная и взведенная. Мерзко выкрашенные волосы.

Усатый полицейский лет тридцати, глаза тусклые, не расспрашивает меня о Джастине. Он спрашивает, когда вернется моя мама.

– Это релевантно?

– Релевантно? Какое умное слово для маленькой девочки.

Внезапно меня замутило. Слегка пошатывает. Я осознаю все то, для чего у меня нет слов. Мир для копа – блокнот с датами, именами, удостоверениями и номерными знаками на машинах. Ему наверняка нужна фонограмма для рапорта, водопад образов: просто ее ноги, ее ноги отталкиваются от земли, разрез юбки рвется на бегу, ее ноги, худые, как куриные косточки. Еще какие-то заметки в блокноте; я себе представляю:

Родитель-одиночка. Отец – глава семьи. Чокнутый твердолобый хиппи.

Приколитесь – полицейский оценивающе меня разглядывает. Я-то думала, что буду ему противна. Могла бы и сообразить. Только потому, что я нежна и мне шестнадцать, у них на лице эта болезненная нерешительность. Спиды накрывают, не расслабишься, не обленишься, не возбудишься, не покайфуешь. Я неистова и грустна, неутомима, осознаю все, что мне предстоит сделать. Все, что мне предстоит сделать.

– Пощупайте мне лоб, – говорю я. Он колеблется, но щупает.

– Ты горишь.

– Ага. Я, кажется, простудилась.

– Может, тебе стоит прилечь у себя, мы можем поговорить там.

– Меня очень тревожит все то, что произошло.

– Я в этом не сомневаюсь, – говорит он. – Тревожит. Какое подходящее слово.

Он встает. Приближается ко мне.

– У меня жар. Вы бы держались подальше. Я иду в спальню и слышу, как он удаляется мимо горшков с марихуаной, которые загромождают отцовские полки.

Он вышел из дома и решил передернуть затвор, клянусь. Передернуть затвор на переднем сидении патрульной машины. Я же в своей спальне, а он меня там и представляет. В кукольном мирке косметики и приклеенных над розовыми подушками фотографий красавцев-кумиров. На самом деле только книжки и юбки Джастины разбросаны по полу между голыми белыми стенами.

Я пытаюсь заснуть, но это не так-то легко на спидах. Я так понимаю, полицейский и не уезжал, потому что вот он, стучится в дверь. Я прошу его уйти; говорю, что у меня жар и я не могу с ним беседовать. Черт. Он настаивает, но разговаривать я все равно не стану. От мысли о том, что он ломится в спальню молодой девицы, мне смешно. Ему-то кажется, там все мягко и розово. Знал бы он.

В лесу с отморозками

Мне кажется, все безобразие началось, когда я была в лесу. Я обожала лес. Прямо за школой, он был словно замысловатое существо – надвигался на тебя, воздев к небу руки; тысячи беспощадных, костлявых пальцев. Сосны и ели переплелись с кустами черной смородины и высохшими дубами. Утром, перед уроками, я направлялась туда с моим идиотским швейцарским армейским ножом. Рубя и кромсая дорогу к полянке. А в обед я приводила туда отморозков.

Я не выдумываю: все отмороженные мальчики звались односложно: Брайс, Брюс, Дин и Дейл. Они были всего лишь слегка неуправляемы, но мнили себя истинными бунтарями. Хвастались пакетиками с грибами и марихуаной.

Май: лес вымок от дождя; по пути нас исхлестали ветки. Я их отодвинула и придержала, чтобы отморозки могли войти. Мы сели на землю, где посуше, спрятались от бетонной коробки школы. Горы скрылись из виду. Голубое небо побелело.

Опять пошел дождь, обыкновенный слабенький майский дождик. Я опустилась на землю, села, прислонившись головой к широкому мшистому камню. Воздух пахнул просто чудесно – он пахнул гнилью, дождем и Рождеством.

Брайс подъехал на своем пикапе и открыл дверь. Полдень: по радио программа «Час Силы». Отморозки обожали «Час Силы». Рай. Для них. Они знали наизусть каждое слово. Они подпевали, делая вид, что у них в руках гитары. Они пели мне «Лимонную песню».

Обними меня, детка, крепко, пусть сок по ногам течет.

Мой отец говорил, что его поколение во многом напортачило, но во всяком случае они придумали рок-н-ролл.

Да ради бога. Но для отморозков это очень важно. На моей полянке они вскидывали сжатые кулаки, распевая «Лимонную песню». Выглядели они очень потешно.

Что смешного?

Да она просто обкурилась, сказал Дин, хотя все они прекрасно знали, что я никогда не курила траву. Не выношу этого смешливого, заторможенного и туповатого состояния.

Нет, я не обкурена. Я…

Смеюсь над вами, – вот что мне хотелось сказать. Дин Блэк накрыл рукой мое колено. Одобрительно по нему похлопал.

– Ну в чем дело, Снежная Королева?

В школе все меня зовут Снежной Королевой. Непременно кто-нибудь напомнит, что надо улыбаться и быть проще.

Я чувствовала, как мох запутывается в волосах. Мне хотелось вернуться в школу с грязью под ногтями, с потекшей тушью, в короне из прутьев и мха. Мне хотелось, чтобы Дин Блэк выбрал темные блестящие смородины из моих рыжих волос.

Дин Блэк, стукнутый, красавчик; тот, кого я должна любить. С шелковистыми волосами до плеч. Хочет стать рок-звездой, но вполне удовлетворится посадкой деревьев. После выдачи диплома школы Маунт-Марк, также известной как Маунт-Нарк, он поедет на озеро Слепень. Там лесозаготовочные компании спилили все деревья, облили все вокруг напалмом, а потом выжгли и выкорчевали пни. В обугленную землю Дин и ему подобные будут высаживать побеги. Им заплатят по 10 центов за побег. Он видел, как я рубила ветки своим ножом. Он считает, я должна поехать с ним. Когда он рассуждает о деревьях, на лице его гуляет кривоватая, но чистая улыбка сорванца. Он хочет делить со мной палатку, но я с трудом вижу его в кремированном лесу. Я даже не могу вообразить его без машины. Я способна воспринимать его только таким, каков он есть. Юношей, который едет в винный магазин и бесстрашно туда заходит. Убегает в машину с бутылкой в руке и, вскинув кулаки, ревет «Мы – чемпионы». Он прикрывает окно, засовывает руки мне под футболку и прихлебывает «Южный комфорт». Руки под моей рубахой, добродушный вздох. На самом деле он ведь неплохой парень. Особенно, когда он сам по себе. Я привожу его в бухту Арбутус. Мы валяемся в расщелине, камни сырые после отлива. Цепляемся друг за друга, словно мы еще в темной воде, барахтаемся, ослепшие, – это действует ему на нервы. Я совсем не хочу, чтобы он отодвигался и тянулся за своим вожделенным пластиковым пакетиком. Я его поддразниваю. Предлагаю выбросить наркотики в воду, а я за это майку сниму. Тяжкий выбор для отморозка. Не заставляй меня выбирать, просит он – а потом сдается.

Мне казалось, в этом что-то есть.

Валяясь с ним в бухточке, я забывала о посадке елок и жизни на острове, под недремлющим оком океана, всегда и везде.

В лесу Дин меняется. Я не могу рассказать ему о том, как ненавистна мне его музыка, насколько постылы ленивые дни, бренчащие гитары и заторможенный, обкуренный смех. Мне это знакомо с детства, но для Дина еще свежо и ново, подлинный риск. Мама пришила ему эмблему «Лед Зеппелин» к куртке – золотистыми нитками через всю спину. Его отец – управляющий «Канадской шины», что делает Дина самым богатым парнем в школе. Ну разве что после Айви Мерсер, но с ней никто не общается. Она смотрит высокомерно, отсиживается в библиотеке. Может, когда-нибудь я еще раз вяло попробую подружиться с Айви, но сегодня я в лесу с отморозками.

А вот потом мимо нас прошла Маргарет Хейл.

Как обычно, на ней были облегающие джинсы, волосы лежали идеальными кудрями. Светлые локоны обрамляли лицо; она курноса и слегка прихрамывает. Ее кличка – Маргарет-Норка. Мне она вполне симпатична, а вот ей нечего мне сказать. Она прошла по кромке леса, старательно избегая поляны. По-моему, она направлялась прямиком в тупик. Отморозки припарковались за лесом, чтоб не общаться со школьными бугаями на настоящей автостоянке.

Маргарет шла, как слепнущий старик, неуверенно переставляя ноги.

Дин свистнул, положив руку мне на колено – молчи!

Эй, шланг, сказал он.

Эй, садовый шланг, сказал Брюс. Дейл повращал рукой у лобка, будто змею удерживал.

Маргарет продолжала идти, но я видела, что она сникла. Сникла и съежилась. Господи, помоги ей вздохнуть, почти сорвалось у меня с языка. Эта девица – серьезная наркоманка. Ее кожаная сумка почти доверху была забита шариками гашиша в серебряной фольге, перемешанными с ворованной косметикой. Однажды она меняла при мне тампон, одновременно прихлебывая отцовский джин. Но сейчас я поняла, что она не так крута. Могла бы держаться и пожестче. Лицо у нее было такое пришибленное и страдающее, когда она прохромала мимо.

Что там со шлангом? спросила я. Маргарет села в машину, и я не различала ее лица. Лобовое стекло покрылось каплями дождя.

Они ответили мне лишь потому, что мой вопрос застал их врасплох.

Ах, как мне повезло сидеть в околдованном лесу, прогуливая математику. В деталях выслушивая, как они провели вечер пятницы, засовывая шланги в Маргарет. Один за другим. Дин, Дейл, Брайс, Брюс. Один за другим. Они промыли ее, промыли начисто. Она была чистая, чувак, она текла. И ей так понравилось, утверждали они, ей понравилось, как мы ее вымыли.

Пока Брайс говорил, Дин отодрал ветку голыми руками. По-моему, Брайс вовсе не гордился. Он обсуждал происшествие с садовым шлангом, словно это была игра или веселая забава на переменке. Я пялилась на Дина и совершенно не понимала, что делать, потому что не знала, потому что не знала – может, это норма? Может, идиоты-отморозки так делали, потому что в «Молоте Богов» написано, что Роберт Плант делал то же самое с фанатками? Я поднялась. Я не чувствовала жара, лишь тепло, словно тысячи кулаков молотили по упругой коже. Ты находишь подводное течение, а толку? Что с ним делать? Я не имела ни малейшего понятия.

Так закончился мой романчик с Дином Блэком. Я вернулась в школу и проторчала остаток математики в кабинке туалета, разглядывая свои вены и читая мерзкие стихи на стенах. Если любишь – отпусти. Если вернется – твое навсегда. Кто-то неразборчиво нацарапал свою версию поверх последних слов, теперь откровение читалось так: Если любишь – отпусти. Если вернется – ЗАСТРЕЛИ.

Маргарет Хейл зашла в женский туалет. Я узнала ее белые лодочки; она всегда носила их с белыми носочками. Через щель под дверью кабинки я наблюдала, как ее руки яростно стирали грязь с белых лодочек. Я слышала, как лилась вода, и ее голос повторял «блинблинблин», и она еще раз прошлась по туфлям бумажным полотенцем, оттирая заляпанные каблуки. Казалось, если я выйду, она разревется, и мне придется ее успокаивать. Человек, выросший без матери, боится моментов, когда нужно обнимать, утешать и знать все эти материнские приемы. Мне очень не хотелось ее утешать.

Но она не ревела. Она уставилась в зеркало и мазалась блеском для губ.

Мне очень жаль, что так получилось, сказала я.

Она вздрогнула от неожиданности. Она попятилась от меня. Потеребила чего-то в сумке.

Жаль чего? тихо спросила она, почти затаив дыхание.

Жаль, что так вышло со шлангом.

Она все пялилась в зеркало. Теперь она замазывала веснушки крем-пудрой.

Это всего лишь секс, сказала она. Им хотелось – я позволила. Она пожала плечами.

Я не улыбнулась в ответ на ее улыбку. Она опять пожала плечами. Забудь об этом, как бы говорила она, забудь, вычеркни, сотри. Я подумала – хорошо, растворись в тумане.

Я вообще правильно поступила? Я, честное слово, понятия не имела, что делать. Вернувшись из школы, я прямиком пошла в дикий сад за нашим домом, искала Симуса, но его не было. В глубине сада у нас растет старая яблоня. На ветку Симус взгромоздил мой старый трехколесный велосипед – памятник приключениям ползунка.

Мне бы так хотелось, чтобы Эверли оказалась здесь. Я так давно ее не вспоминала. Эй, мам, должна девушка расстраиваться, если юноша сует в нее шланг, а на следующий день над этим смеется? Вряд ли она знала. Может, ей такое тоже по душе? В конце концов, она же бросила меня и Симуса ради главы Семейства Кайфа.

Когда Симус вернулся вечером, я не вышла из спальни. Так и разглядывала фотографии манекенщиц, выдранные из журналов. Такие гламурные славные девочки. Я слышала, как Симус возится на кухне. Может, он скручивает косяк, склеивая края белой бумаги кончиком языка, похожим на розочку.

Ты там в порядке, голубушка? прокричал он. Должна отметить – он никогда не просил меня улыбаться; никогда не заходил ко мне в комнату.

Я вышла и молча уселась за стол. Он походил на маленького лысого Будду в голубом комбинезоне. Ревень выкипал, пачкая плиту – я ее только что выдраила. Он заговорил о Деревьях. Я совсем не вслушивалась. Я уже слышала эту речь. Деревья Эдема. Райские Деревья. Скоро будет лето, он поедет в Тофино. Своими руками он выстроит дом в лесу. Он надеется, я поеду с ним и выучусь плотничать. Я боялась признаться ему, что плотническое дело мне совершенно безразлично.

Я никогда ему не скажу.

Он был для меня всем и так много для меня сделал. У него золотое сердце. Кто его упрекнет? Мы, наверное, были близки, но, оказалось, недостаточно, и я не могла сказать: что делать, когда в твоей школе девочкам засовывают садовые шланги и девочки улыбаются так, будто не нуждаются в утешении?

Мы с Симусом ели суп из ревеня перед телевизором. Нашим телевизором. У нас был сосед, который все время нам что-то отдавал. Тостеры и фены, радиолу и вот – телевизор. Похоже, он считал, что нам пора жить в век электроники.

По телевизору улыбался Рональд Рейган в ковбойской шляпе. Сияющий, как начищенный самовар, ковбой. Я тебя достану, сказал Симус. Он подошел к экрану. Я достану тебя, – и постучал по стеклу.

Пап.

Он уже обкурился. Мне кажется, он ничего не заметил.

А Роналд Рейган все улыбался.

Эта история со шлангом дергала меня не на шутку. Я понятия не имею, почему. Я не хотела возвращаться в школу. Хотела оказаться там, где нет ни одного моего ровесника. Ни отморозков, ни элиты, ни спортсменов, ни ботанов, ни отличников, ни середнячков – никого из этих глупых каст. Как раз в тот момент я подумала о жаре. У меня с детства не было высокой температуры, но я почти ощущала, как горит мое тело.

Мне подумалось, что хорошо бы получить освобождение от медсестры и просто не появляться там несколько дней, пока не успокоюсь и опять не смогу улыбаться. Может быть, я начну курить траву, угомонюсь и расслаблюсь. Мы с наркоманами иногда выкуривали бы здоровенный косяк. Мы бы курили его долго, пока дым не заберется глубоко в горло, и смеялись бы, смеялись, смеялись. Я стала бы одной из наркоманов и укурилась бы в хлам. Сара, ты такая лапочка, сказали бы они. Ты была Снежной Королевой, а сейчас ты такая милая и добрая.

Но я не умею притворяться. У меня такое лицо. Называйте его невинным, хотя очевидно, что это не так. Такое лицо. Ну знаете. Из тех, которые не дают лгать.

Симус выключил телевизор и завозился со свертком. Пакет был обернут в серую упаковочную бумагу, отцовское имя от руки обведено сердечками. Думаете, сверток от юной влюбленной девицы? Он от Сильвии, отцовской подружки. Она, когда нас навещает, порхает вокруг, вся из себя такая мятная и конфетная. Она сделала мне сережки. Хрустальные треугольнички несут тебе любовь солнца, говорила Сильвия. Я ее терпеть не могла.

Где твой нож? спросил меня Симус. Он сражался с бечевочными узлами Сильвии.

У него был свой нож, но он все равно предпочитал пользоваться моим.

У него был какой-то странный роман с моим ножом. Нож был подарком к моему четырнадцатилетию. Симусу казалось, что нож мне очень нравится, и, пожалуй, он таки нравился, но лишь тогда. Я возликовала при виде коробочки. Наконец-то, думала я, он дарит мне что-то из магазина. Он дарит мне что-то девичье: Барби, шкатулку с танцующей балериной, сердечко на цепочке. Подарок, не пахнущий грязью и натруженными руками. Может быть, мне и понравился нож; во всяком случае он был новый и сверкающий.

Я не чувствовала холодного прикосновения моего ножа. Я ответила, что ножа у меня нет.

Он явно занервничал. Тебе нужен этот нож, сказал он, нож тебе еще пригодится.

Ага, я завтра его раздобуду, ответила я. Нож остался на полянке с отморозками, и я ни за что не собиралась туда возвращаться.

Хорошо, сказал он и взлохматил мне волосы. И пошел в подвал за собственным ножом.

Я проверила под рубашкой на всякий случай. Хотя в этот самый случай не верила. Я носила нож в лифчике с того момента, как у меня появился лифчик. Сейчас там ощущалась белая ткань, моя кожа, грудь – и все. Да к черту нож.

Вот ведь как забавно – таскаешь что-то на себе постоянно, а потом выясняется, что оно тебе абсолютно ни к чему.

Он будет валяться в сырой грязи, ненайденный и бесполезный, рядом с поломанными ветками и намокшими перьями. Он заржавеет на этой поляне, вход туда замуруют разрастающиеся ветки, потому что кто еще станет их срезать?

Все испортить

«Мин» – это маленькая бакалейная лавочка в Чайнатауне с закусочной в углу. Я села рядом с длинной, черной неоновой вывеской, на которой все время менялись выигрышные номера лото. Небо серело в пухлых облаках, но в окне все было красное. Краснота, драконы лижут бирюзовое солнце на расплывающемся старом здании через дорогу, красные языки превращаются в языки пламени. Краснота неоновых вывесок, высвечивающих «Гонь-Дун», краснота мусорных бачков, и даже телефонная будка выглядела красным храмом. Потаскушечья краснота лака, украшающего ногти девушки, чьи руки наводят на мысли о кровавых апельсинах и красном сигнале светофора.

На самом деле я просто отсиживалась у Мина. Будь у меня друзья, мы бы отпраздновали мой отважный поступок. Прогуливание школы. Но друзей я потеряла, да и убедить себя в собственной отваге тоже не могла. В ситуации со шлангом я повела себя совсем неизящно. Потому я и отсиживалась за угловой стойкой – я и два безработных дровосека. Дровосеков сложно с кем-нибудь спутать. Они курят «Экспорт А» и носят шерстяные куртки весной. Эти единственные, кроме меня, посетители «Мина» были без работы и сетовали на судьбу. Они обсуждали поездку в Коуичан на вырубку; они припоминали имя жены Дэнниса. Жена Дэнниса знает прораба, но как же ее зовут? Крепкие ребята, эти дровосеки. Сидя рядом с ними, я ощущала себя в полной безопасности и одновременно очень по-идиотски. В «Мине» не бывало ни подростков, ни туристов. Я могла бы отсиживаться тут целую вечность. Городок настолько мал, что постоянно натыкаешься на знакомых. Но не у Мина. Дровосеки рядом со мной заговорили о собачьем корме.

Я задумалась, как привести все в порядок. Привести все в порядок быстро. Может, переехать в Нью-Йорк, стать манекенщицей, начать захватывающую жизнь. Жизнь эта казалась нелепой, но девицы в журналах так и жили. И один мужчина даже подошел ко мне, будто я его приглашала. Он подошел ко мне, такой абсолютно в себе уверенный. Выглядел, как идиот, но сказал, что ищет таланты. Тебе сколько лет? Это твой натуральный цвет волос? Тебе никогда не говорили, что ты могла бы стать манекенщицей? Я хотела послать его подальше, но он, наверное, думал, что ведет себя в высшей степени вежливо. У меня до сих пор где-то валяется его склизкая визитка; может, стоит ему позвонить?

Я достала блокнот, приказала себе составить список всего, чего я хочу достичь до своего семнадцатилетия. Но едва я задумалась, как привести все в порядок, мне просто безумно захотелось все испортить.

В «Мине» меня никто не обслуживал. Я не знала, в чем дело. На кухне я заметила человечка, голова будто забинтована в пар. Наши взгляды пересеклись, он мне кивнул, но остался в своей дымке. Дровосеки обслуживали себя сами – просто брали кофейник со стойки. Мне хотелось лимонада. У меня пересохло в горле и жутко пробило на сахар. В последнее время на меня либо обращали чересчур много внимания, либо полностью игнорировали. Либо одна, либо другая крайность, и никакой золотой середины. Интересно, знают ли дровосеки моего отца. Я боялась, что они начнут подшучивать над ним. Чертов полоумный хиппи обозвал меня убийцей просто потому, что я спиливаю деревья. Терпеть не могу, когда люди посмеиваются над моим отцом. Но по большому счету мне было наплевать.

Пустые страницы блокнота уставились на меня, будто я какая-то предательница. Что ты собираешься делать? Ну же! Давай же, продемонстрируй мотивацию, какие-то амбиции, какой-нибудь гениальный план.

Я сидела и пялилась на улицу. Делала вид, что я очень необычна. Для этого мне приходилось закрывать глаза на кое-какие истины.

Весь наш Чайнатаун состоит из одной улицы. И, может быть, эта улица прекрасна в порочном хвастовстве неона и убийственном красном цвете, но я же видела фото в журналах. Нью-Йорк или Торонто: их Чайнатауны извивались и меняли направление, они набиты толпами людей, что спешат по своим захватывающим делам и пробивают себе дорогу через спутанный лабиринт, в который сложились улиц двести.

Какие-то типы в глубине «Мина» рассматривали порножурналы. Собственно, так я и узнала о Мине. Какие-то потные мужики в автобусе обсуждали свой предстоящий поход к Миню, чтобы полистать порнуху, потому что туда вряд ли забредет милая женушка или нянюшка их детей.

Один мужик пожаловался, что однажды покупал «Хастлер» в «Книжном мире», а его дочь как раз зашла, чтобы купить «Семнадцать». Да ты лучше поди к Мину, посоветовал его собеседник. Ну знаешь, магазин, который китайцы держат. Там всегда пусто, и у них куча порнухи. Туда почти никто не заходит, разве иногда забежит грязный китаеза какой-нибудь.

Однажды, лет в пятнадцать, я туда забрела. Я увидела какие-то комиксы, пару доисторических «Шатленов» и кучи, кучи порнографии. Я только быстро огляделась, а потом купила бенгальские огни своему бывшему парню Дину Блэку. А сейчас я повернулась и стала смотреть. Я видела, как три мужика, старательно пытаясь не задеть друг друга, наклонялись, тянулись, открывали и пялились.

Мне было интересно, что они думали обо мне, высокой девице со спутанными волосами и блокнотом, где вызывающе отсутствуют цели. Вы бы видели, как я тогда одевалась. Весьма непривлекательно. На мне был мешковатый комбинезон и отцовская фланелевая рубаха, завязанная на талии, чтобы скрыть выпирающий валик утепленных подштанников. Слишком закутанная. Отцовская рубашка была мне защитой от критиков в коридорах, этих быкообразных козлов из команды регби, которые сидят в фойе и оценивают проходящих мимо девиц. Когда у меня появятся деньги и я уеду из Виктории, начну одеваться, как манекенщицы из журналов. Журналы уже все уши прожужжали о Твоем Истинном Стиле, и мне казалось, что, даже если у меня и был какой-то истинный стиль, он проявится, когда я буду уже Там. Знаете, о чем я подумала, когда смотрела на мужиков, рассматривающих порнуху в углу? Меня поразила ужасная мысль – ведь Эверли, моя мать, могла бы оказаться на страницах этих грязных журналов. Такое ведь возможно, но думать об этом мне совершенно не хотелось, поэтому я опять уткнулась в мой ухмыляющийся блокнот. Тихий океан омывает мой остров, океан холодный и бесконечный, отрезает меня от остального мира, и я никогда его не пересекала. Океан похож на дуэнью, чье постоянное присутствие напоминает, что мне никуда не уйти. Пустые страницы блокнота действовали на меня так же, как океан. Конечно же, ты никуда не убежишь.

Мое присутствие у угловой стойки не смущало мужиков; мне казалось, они меня просто не замечали.

Внутрь зашла тощая девочка. Она резко распахнула дверь, и гроздь серебряных колокольчиков врезалась в стекло. Очень хрупкая девочка, на вид слегка нездоровая, но сама она об этом явно не подозревала. Она шла так, словно была звездой определенных кругов, и не имело значения, что думают другие. Она шла ровно и быстро.

Дровосеки усмехнулись. Это еще что за чертовщина?

Похоже, маскарад в этом году начался раньше?

Ха, будь я ее отцом, я бы уже шлепал ее, разложив на колене.

Она шла к мужикам с их журналами, и я видела, что разрез на ее облегающей юбке порван. Она встала прямо за мужиками. Я не видела ее лица и не могла сказать, сколько ей лет. Может, не больше двенадцати. Она выбрала маленькую пухлую книжечку комиксов. Мне показалось, что стоять вот так – верх идиотизма. Они ведь могут подумать, что ты такая же, как девицы в журналах; как та, что на обложке – с разведенными ногами и тупой подписью: Жюли ловит бабочек. Они ведь могут до тебя дотронуться!

У нее был грубый и приятный голос. Она толкнула локтем одного мужика и показала ему свои комиксы. Тебе нравится Бетти? спросила она.

Мужик ее проигнорировал, а она стояла рядом, пожалуй, даже слишком близко. Через несколько секунд он уже был у стойки, судорожно сжимая «Шатлен». Никого не было за кассой, и он просто швырнул какие-то банкноты на прилавок.

Я не могла отвести от нее глаз. Узкобедрая, непоседливая, она подошла туда, где сидела я.

Подошла к стойке и засунула в карман деньги, которые оставил мужик.

Мин!

Небольшой человечек вышел из кухни. Лицо влажное и старое, но он улыбнулся, увидев девочку.

Я убрала блокнот.

Давай-ка ты останешься здесь, сказал он. Держись подальше от улицы Йейтс. Полицейский мне сказал. Запретная Зона кончается здесь.

А, ну да, ответила она, Запретная Зона.

Тебя в этом городе все терпеть не могут, сказал он. Я слышал.

Спасибо, ответила она. На шее у нее болталась зубная щетка. На тоненькой розовой цепочке. Девочка сунула щетку в рот, будто грязные щетинки – леденец.

Посмотри-ка на свою юбку, сказал он. Шить ты не умеешь.

Да какая разница, ответила она.

Есть хочешь? ласково спросил он. Оставайся тут. Оставайся у Мина.

Он выдал ей молочный коктейль. Она не сняла бумажку с соломинки, а просто начала втягивать в себя пенку, скрестила ноги и взглянула на меня. Мне было видно, как секутся у нее волосы, отвратительно перекрашенные из светлого в черный. Она отбрасывала драные прядки со лба, словно хотела продемонстрировать пухлые губы и яркие голубые глаза.

Она улыбнулась мне, и я отвернулась, будто меня застигли врасплох.

Еще один мужик отошел от журналов к стойке. Он нес журнал под названием «Тюремные искушения». Моя мать могла быть в «Тюремных искушениях». Ее уже арестовывали. У нее был привод. Ничего крутого она не сделала, банков не грабила. Просто сидела в центре на какой-то площади и отказывалась уходить.

Тощая девочка прикрыла деньги мужика рукой. Мин, наверное, просто ослеп; он глядел на нее с нежной усмешкой.

Она пропела его имя: Мин, Мин, о Мин. Ты ведь придешь послушать, когда у меня появится музыкальная группа, Мин? Я спою тебе. Мин, Мин, о Мин.

Неа. Никаких песен для Мин.

Да ладно, сказала она, всем нужна песня.

Не Мину, сказал он. Мину песен не нужно.

Ей явно стало скучно. Она заплатила за сигареты украденными деньгами.

Она вышла, напевая, Мин, Мин, о Мин.

Песен не нужно, сказал он.

Как ее зовут? спросила я.

Он оглядел меня с сомнением. Джастина, буркнул он и ушел на кухню.

Грязный пар стелился туманом.

Я пошла за ней. Зачем – ума не приложу. Ну а что еще делать? Туман перешел в дождь, и ее рваная юбка стала мокрой и прозрачной. Я видела очертания ее ног и лопатки. Мы ушли с красной улицы и шагали мимо тусклых серых двухэтажек с плоскими крышами. Вдалеке виднелся залив, окруженный карликовыми горами и мачтами. По сравнению с ними двухэтажки казались совсем жалкими, вульгарными и обреченными. Вывеска в окне мебельного магазина гласила: ПОЗДРАВЛЯЕМ! МЫ ЗАКРЫВАЕМСЯ! БЛАГОДАРИМ ЗА ПОДДЕРЖКУ!

Улица Йейтс была очень людной; здесь подбирали и выпускали народ все автобусы. Джастина завернула на улицу Йейтс и замедлила шаг возле сгоревшего магазина. В асфальте образовался огромный кратер. Выглядело это ужасающе.

Если честно, мне совершенно нечего было делать на улице Йейтс. Отсюда не ходили автобусы ко мне домой. Я не жила ни в Дубовом заливе, ни в Королевском заливе, ни в заливах Кадборо или Кордова – в тихих и зеленых районах. Но я все равно присела на скамейку, будто ждала автобуса.

Я видела, как она вошла в темный переулок. Тогда я еще не знала о Запретной Зоне.

Я думала, это просто переулок, и она просто по нему побежала. Очень непривычно было наблюдать, как кто-то бежит в центре города. Я увидела, как еще больше надорвался разрез юбки, мелькнули каблуки – и все, она исчезла. И переулок был пуст, и я видела только дождь и дыру в асфальте.

Куда бы она ни бежала – явно не в распадающуюся семью к отцу-наркоману и не к отморозкам на поляне. Наблюдая, как она бежит, я думала – выход рядом. Не обязательно восходить звездой журналов с острова за горизонт; не обязательно протискиваться через замысловатые, битком набитые и запутанные лабиринты. Можно просто рвануть напрямую, оставив за собой дыру в недоумевающем небе.

Вот тогда-то меня и обдало жаром, обжигающей, головокружительной волной лихорадки. Никто ничего не заметил. Да и кто мог знать, что ко мне вернулось мое необычное расстройство, причуда странного моего организма. Кожа моя не покраснела, и в обморок я не упала. Сколько себя помню, я переживала, что отца убьет пьяный лесоруб, и вот в этот самый момент я поняла, что могу умереть первой. Умереть на улице Йейтс в окружении старушек. Дорогуша, залепечут они, заинька, что с тобой? Они вызовут врача и оттащат меня на тротуар. Появится Симус и заорет, как он не желает, чтобы меня лечили алхимики с их синтезированными таблетками.

Поэтому я отогнала от себя лихорадку. В полуобморочном от идиотского жара состоянии я представляла себе Аляску; тени переплетающихся деревьев.

По дороге домой я надеялась, что лихорадка – мое раскаяние, мой страх или трусость. У Мина, на улице, везде, в любую секунду я могла заговорить с тощей девочкой. А я держалась в стороне и наблюдала, как пиявка, что выискивает очередную жертву. Но это был не столько страх, сколько уверенность. Мне казалось, я знала, что она обо мне подумает. Я ей сильно не понравлюсь: я хорошенькая, закутанная в одежки, бедная, без друзей, практически немая, бездеятельная и без планов на будущее. В школе меня окрестили Снежной Королевой, я не смогла помочь Маргарет после того, как Дин Блэк и бригада отморозков засунули в нее шланги. Проходя мимо славных старушек в сторону голубого моста, который вел к моему дому, я знала, насколько буду ей отвратительна. Как она меня возненавидит. Просто возненавидит.

Переспи

Последний квартал улицы Йейтс мог бы стать декорацией к вестерну. Старые кирпичные здания сохранились со времен золотой лихорадки в Виктории. Высокие ложные фасады, тяжелые каменные арки. «Королевский Отель» – это старый ковбойский салун, в котором теперь в хлам напиваются дровосеки.

Мне бы пройти, даже, пожалуй, пробежать мимо запущенного отеля. Мне бы промчаться мимо пакостного кафе, круглосуточного притона под названием «День и Ночь».

Клянусь, когда я завернула в кафе, я только хотела ополоснуть лицо холодной водой.

Меня облило зловещим мертвенно-бледным светом. Боже, не дай мне потерять сознание, тихо взмолилась я. Перед тем, как повернуть куда-нибудь, я оглядывалась, потому что видела нечетко. Казалось, я лежу на спине, и сноп прожектора высвечивает ломти происходящего надо мной. Вспышка – нарисованный ковбой. Вспышка – вывеска «Предлагаем наш ВЫДАЮЩИЙСЯ техасский бифштекс». Вспышка – официантка в белых ортопедических туфлях.

Пахло прогорклым жиром, мясом и моющими средствами.

Впоследствии я узнала: считалось, что в этом кафе тусуются малолетние проститутки. Никто не называл его «День и Ночь», и, как я узнала позднее, в народе оно звалось «Переспи, Подерись и Вали Прочь».

Двое мужчин сидели в бордовой кабинке. Один – Браун Стюарт, человек в модельном бизнесе. В беспощадном свете он выглядел еще омерзительнее, чем на солнце. Кожа в оспинах, воспаленная и какая-то изрытая. Он был в белом костюме-тройке, но даже пиджак и жилетка не добавляли ему класса.

Его друг Стэнли был маленьким и плотным, с такими странными отвислыми губами. Я знаю, это звучит грубовато, но серьезно, его губы могли бы встать и погулять вразвалочку сами по себе. Он был в бейсбольной кепке, на которой значилось «Дальнобойщики делают ЭТО по пути».

Та еще парочка, эти двое. Сидели и хихикали, листая журнал. Когда я проходила мимо, Браун меня окликнул.

Рыжая, крикнул он. Эй, Рыжая. Рыжая, рыжая, рыжая.

Мертвенный свет жег мне лицо, стены дрожали, и мне казалось, что меня вот-вот вырвет.

Я прошаркала к их кабинке, потому что не знала, как от них отвязаться. Правда, держалась я на расстоянии, не хотелось стоять совсем уж близко. Взрослые мужчины меня настораживают. Они ведут себя так, будто что-то о тебе знают. Особенно вот эти двое.

Стэнли, представил Браун, ткнув пальцем в невыразительное ничтожество. Он собирается уходить. Стэнли, это Сара. Она что-то с чем-то, да? Я на днях пытался ее завербовать.

Удивительно, что агент вспомнил, как меня зовут.

Простите, сказала я, мне чего-то нездоровится. Я просто хотела глотнуть воды. Выглядишь ты в полном порядке. Я не в порядке. Я…

Помираю, чуть не сорвалось у меня с языка. Но вместо этого я истуканом застыла возле их стола.

Подобно двум мясникам, эта пара пялилась на меня. Я чувствовала, как по спине течет пот. Пол был покрыт следами – узором мазков, напоминавших рисунки пещерных людей. Некоторое время я разглядывала грязные мазки, потом переключилась на растрескавшиеся обои, а затем – на подтекающий потолок и просочившуюся внутрь струю дождя.

Пара продолжала пристально меня разглядывать. Никогда в жизни я не чувствовала себя безобразнее.

По радио играли кантри-песню. Может, ее исполнял Джон Уэйн,[2] а может, еще кто, такой же затасканный, из пятидесятых.

Из-под занавесившей глаза челки я промямлила: А я вас как раз вспоминала.

Спросите зачем – не знаю.

И что ты при этом думала? спросил Браун.

Я хочу выбраться с этого острова. Я надеялась, вы можете чего-нибудь присоветовать.

Умница, сказал он.

Просто умница, повторил за ним Стэнли. Они оба расплылись в скользких улыбках, и я заметила розовый язык Стэнли. Он облизнул нижнюю губу, словно ящерица.

Сара, присядь, выпей кофе.

Они даже не поинтересовались, почему я не в школе.

Если хочешь что-то сделать в жизни, то вот он, твой шанс – этот ценный человек. Браун находит девочек, сказал Стэнли.

Где? глуповато и застенчиво поинтересовалась я.

Ну, я их нахожу в магазинах и на стадионах, ответил Браун и подмигнул Стэнли. Ох и тяжкая это работа.

Мне эта работа показалась странноватой. Мотания туда-сюда в поисках малолетних девиц, по идее, наверняка противозаконны.

Что бы то ни было, работа модели меня мало интересовала. Они думали, во мне есть все, чтобы стать лощеной журнальной дивой, только потому что я молодая серая мышь. Может быть, вчера я на это еще надеялась, но вчера было вечность назад. Сегодня мне хотелось перепортить все к чертям собачьим, вот чего мне очень хотелось сегодня.

Да она просто сноб, потому и садиться не хочет, сказал Браун.

Высокомерная красавица, но да, все равно сноб, вторил ему Стэнли.

Они хрюкнули, и Браун бросил на меня взгляд, означающий: Да мы все про тебя знаем.

Я не сноб.

Меня так и подмывало сказать: «Это просто вы – мерзкие пауки».

Не сноб, говоришь? Тогда почему не присядешь? На пару минут. Ну давай же.

Ну хорош, мы не кусаемся, сказал Стэнли.

Если я сейчас не уйду, я умру. Жар мой слегка поутих, но голова еще кружилась и я была в холодном поту – так, наверное, чувствуют себя люди с похмелья или поспав на солнце. Неужели они не замечают? Жар невидим. Как жаль, что я не родилась с проказой.

Странная вещь уговоры. Принуждение, убеждение – называйте как хотите. Они настаивали, что мне необходимо, ну просто необходимо зайти с ними в стильную, хорошо освещенную студию по соседству. Там Стэнли, профессиональный фотограф-виртуоз, сделает пару фотографий. Только и всего. Вот так они тебя и уламывают. Заставляют думать, что, если ты не пойдешь, ты просто сноб. Ты думаешь, что выше нас? Да ладно! Ну почему бы Стэнли тебя не поснимать? Его фотографии, между прочим, печатали в «Шатлен» и «Флэр». Он крут. Давай же! Можешь маму позвать, если хочешь. Мы отошлем твои снимки в «Элит». Смотри, ты бы могла уже через неделю оказаться в Нью-Йорке.

– А что я должна делать?

– Улыбайся. Просто улыбайся. Им кажется, это так просто.

А я не могу улыбаться. Спросите меня почему, и я отвечу. В мою знакомую девицу недавно засовывали шланг, и делали это мои друзья, мои единственные друзья.

Просто улыбайся, сказал Браун.

Улыбнись, покажи нам! вторил ему Стэнли.

Я попыталась, но губы мои запротестовали. Они дернулись и скривились в хмурую гримасу.

Я знала, что они рассмеются, поэтому вздернула подбородок и всмотрелась вглубь ресторана. Солнце отсвечивало через жалюзи – девочку, попавшую в поле зрения, окружало золотистое сияние. У нее были светлые локоны и курносый нос.

Да это же Маргарет! Если бы эти типы не пялились на меня, клянусь, я бы заорала.

Фланель Любви #5

Маргарет взасос целовала американского морячка. Когда она перестала, я поняла, что это все-таки не она, и чуть не разревелась. Не спрашивайте почему. Маргарет всегда сильно красилась, а эта девица была погребена под слоем косметики еще толще. В голубых тенях и ярких румянах она казалась диковатой, и беспутной, и немного пьяной.

А ну-ка дайте мне гамбургер! проскрежетала она и упала на руки матросу. Потом пнула его в плечо, и он дал ей прикурить.

Это моя подруга, сказала я Брауну, я хочу подойти поздороваться.

Стэнли ответил: Она тебе не подруга.

Подруга. Мы учимся в одной школе. Вы, может, и с ней поработаете?

С ней? Да ты издеваешься, протянул Браун.

Но я не издевалась. Если бы я увидела такую задорную и боевую девицу на страницах журнала, мне бы не хотелось его закрыть. Займитесь своей чертовой работой, думала я, покажите ее на страницах всех известных модных журналов.

Браун выглядел не на шутку оскорбленным. Кстати, вот вам еще одна причина, по которой я предпочитала молчать – я постоянно умудрялась оскорбить собеседника.

Он вздохнул. Я выпила его воду, которую он даже не пригубил. После этого, будто я долгие годы бродила по пустыне, я потянулась, схватила стакан Стэнли и осушила. Украденный кубик льда был так хорош, лучше конфет. Здорово было бы заказать сто кубиков льда и вывалить их на мой иссохшийся язык.

Почему, бога ради, ты думаешь, что нам стоит с ней работать? спросил Браун.

Она симпатичнее меня.

Возможно, но в отличие от тебя, она лишилась должной невинности.

В отличие от тебя, она лишилась должной невинности.

Издержки выбора профессии. Стэнли засмеялся так, словно только что отпустил сальную шуточку.

Это что значит? спросила я.

Это значит, сказал Браун и наклонился, будто хотел проткнуть меня своим носом, это значит, что она проститутка.

Как только он это произнес, мне невыносимо захотелось продырявить его штопором. Но вот армейского ножа у меня больше не было. Если бы я не потеряла его, клянусь, я исколола бы этого красавца. Он ужасно грубую вещь сказал.

Это неправда, сказала я.

Христа ради, посмотри на ее пальто, сказал Стэнли.

А что не так с ее пальто? Белое, меховое, вполне изысканное, на мой вкус.

Я однажды видела фильм с проституткой. У нее была грубая кожа и на вид лет тридцать, кружевное белье, и она постоянно развлекала мужиков в лимузинах.

Она моя ровесница, громко сказала я.

Угомонись, хором ответили они. Угомонись. Угомонись. Угомонись.

Ну а с какой радости?

Только потому, что девица прогуливает школу и стильно одевается, они сразу постановили, что она проститутка, и не дают мне с ней подружиться.

Мне кажется, она знает Джастину. Они, наверное, вместе бегали по переулкам, получая больше удовольствия за пять секунд, чем эти двое за всю жизнь. Мне стало их очень жаль. Честное слово, стало.

Сара очень наивна, сказал Браун.

Сара так наивна, что это даже мило, сказал Стэнли.

Я попятилась, держа в руке стакан, будто пачку ворованных денег.

Да ладно тебе, сказал Браун и схватил меня за руку, затягивая обратно. Но я выкрутилась и все-таки ушла не попрощавшись. Задавитесь. Они мне отвратительны.

Я шла прямо к ней, старательно пытаясь скрыть страх. Я собиралась с ней подружиться. Нет, я не собиралась упустить шанс на этот раз. Но когда я до нее добралась, моряк уже поглаживал ее лицо.

Я слышала, как он приговаривал: Китаянка. Китаянка, не коси. Не коси.

Я развернулась в сторону туалета, размышляя о том, что за все мои шестнадцать ни один мужчина не дотрагивался до меня так ласково.

В туалете я обрызгала лицо холодной водой. Оно все еще обманывало, это мое лицо. Наивное, сказали эти идиоты, хотя я очевидно не такая.

Я только присела на кафельный пол, как Китаянка ворвалась внутрь, точно бык, выпущенный из загона.

Привет, подруга, сказала она, будто мы всю жизнь были знакомы, клевые штаны!

Из бежевой кожаной сумки она выудила бутылку «Фланели Любви #5» так, будто это были не розовые девичьи духи, а хрупкая фаната.

Подруга, повторила она и вытерла нос, мой приятель считает, что ты миленькая.

Матрос?

Ага, мерзкая горилла.

Мы так называли американских моряков: они приводили свои суда в наш залив и важно шлялись по городу, будто мы просили их о защите.

Как его зовут?

Зовут? Понятия не имею. Джо Пыхтун, Джон Хвастун? Хрен его знает.

Вроде приличный парень, сказала я. На самом деле приличным он не выглядел, но мне хотелось поддержать разговор. Она была как пик возбуждения на шумной вечеринке, как момент, сразу после которого прибывают полицейские и разгоняют всех по домам. Мне всегда нравились девицы, которые могли выйти из себя в любую секунду. В их присутствии у меня наконец-то появлялось желание чему-то научиться.

Ему кажется, что ты похожа на «Энн из Зеленых Крыш».[3] Веснушки, рыжие волосы. Мужикам это дерьмо, похоже, нравится.

Я легла и вжалась щекой в холодный пол. Плесень в трещинах зеленела, точно водоросли на дне моря.

Она присела рядом, зажав розовую бутылку между ногами. Мне хотелось пощупать ее пальто, потому что оно выглядело таким мягким и удобным, а все остальное вокруг: кафель, зеркала, утянутый стакан – таким недружелюбным и холодным.

Она налила «Фланели Любви #5» на руки и накапала немножко между грудями. Под меховым пальто у нее не было абсолютно ничего, даже лифчика.

Блин, подруга, мужикам эта гадость так нравится, сказала она.

Мне ужасно хотелось, чтоб она прекратила повторять «подруга».

Тебе надо пойти на вечеринку со мной и Джоном. Мы пойдем развлекаться в треклятый «Королевский Отель».

Я почувствовала тепло, но это была не лихорадка.

Ну подруга, ну давай, заныла она, но не так, как уговаривали Стэнли и Браун – ожидая того, что я никогда не сделаю. Ее уговоры были почти обещанием. Я обещаю, тебе понравится.

Ну а чего тебе еще делать? Тусоваться с Брауном? спросила она и сплюнула на кафель.

Ты знаешь Брауна?

Конечно, я его знаю. Лично я думаю, что он театр одного дрочащего актера. Но меня ведь никто не спрашивает, правда? Всех школьниц-желающих-быть-манекенщицами в «студию» он заманивает исправно. Может быть, они и появятся в «Семнадцати», я не знаю. Но мне все равно, потому что плевала я с высокой колокольни на этих девочек и их глянцевые журналы.

Ты знаешь Джастину? безразлично спросила я, делая вид, что мне все равно. Но сердце забилось, словно тыкало меня изнутри, когда я произнесла ее имя.

Конечно. Кто ж не знает Джастину? Подруга, эта девка просто ненормальная. Ты не слышала, как она – черт, я умираю от жажды.

Она поднесла бутылку «Фланели Любви #5» к губам.

Возьми меня на «слабо» с этой бутылкой? Давай, ну давай, возьми.

А это разве не ядовито?

Это же духи! Смотри, если я выпью всю бутылку, пойдешь со мной в «Королевский Отель»?

Не дождавшись моего ответа, она поднесла бутылку приторных духов к губам. Глотнула, потом еще и еще.

Моряк постучался в дверь. Китаянка! проорал он.

Китаянка! передразнила она избалованным и капризным голосом. Мне вспомнилось, как он дотрагивался до ее лица.

Тебя действительно зовут Китаянка?

Ага, пять раз. Иногда меня зовут Балинезийка. Иногда Таитянка. Мужикам такое нравится. Китаянка обычно проходит на ура. Мне нравится. Очень экзотично.

Мне хотелось задержать ее в туалете, чтобы выяснить, чего натворила Джастина, но моряк постучался опять. Не просто постучался, а очень сильно двинул кулаком по двери.

Ну давай, сказала она. Теперь она стояла надо мной, ее пальцы болтались, словно веревки. Я позволила ей меня поднять, позволила оторвать от пола.

Мой отец скоро будет дома, станет крутиться на кухне в комбинезоне. У меня не было комендантского часа, но я всегда вовремя приходила после школы. Я проверяла, отнес ли он в банк дневной заработок. Я подводила балансы и сверяла счета, потому что в последнее время он стал очень рассеян. Потом он орал на новости, пока я делала домашнюю работу на кровати, потому что мне лучше думалось лежа, под теплым ветерком из окна, пахнущим сиренью и ивой.

Я всегда приходила домой после школы, потому что я не хотела волновать отца.

Может быть, позже, сказала я.

Она плюнула на зеркало, и стекающий плевок превратил ее отражение в портрет девочки со слезой на щеке.

Мне кажется, у меня небольшой жар, сказала я. Вы где будете позже? Я найду вас, честное слово.

Я не знаю в каком гадюшнике окажусь. Я на работе, подруга.

А где ты работаешь?

Она вздохнула. Казалось, она в секунду потеряла ко мне интерес. Она наградила меня Взглядом. Взгляд означал: Топай Назад в Свою Школу. Ты Еще Соплячка.

Я буду в Королевском Отеле. Драная двухтысячная комната. Комната, черт подери, восемь миллионов семьдесят три!

Она вышла. Я слышала, как матрос сказал: Вот и лапочка, и я слышала ее смех – мягкий, отчаянный смех, так непохожий на тот, которым она смеялась мне.

Грязь, мой любовник

Я перекатилась на живот и засунула руку под футболку – проверить, горяча ли еще моя кожа. Отцовский сад был в полнейшем беспорядке: никакой лужайки, только лоскутки травы и сорняков под дикорастущими деревьями. Но все равно, когда я вернулась домой из «Дня и Ночи», я пошла в сад, потому что поняла, что сейчас нет для меня места лучше.

Раньше мое тело никогда не бывало таким горячим.

Я засунула руку между ног, желая протолкнуть ощущение дальше, засунуть его в самую глубину, быстрее и глубже, глубже и быстрее, пока не забудусь в нем. Земля подо мной была твердой, тверже любого мальчика. Мои бедра приподнялись; я услышала свой тихий и протяжный вздох.

В саду кто-то еще был, я услышала шаги за кустами роз.

Я разглядела его; мое лицо еще вжималось в грязь. Отец. Он стоял в нескольких футах с серебряными ножницами в руках. Он не закончил срезать цветы, а просто развернулся и пошел по утоптанной дорожке к дому. Я знала, что он наблюдал за мной, потому что в его глазах я разглядела вину и ужас.

Смахивая грязь с лица, я перевернулась на спину. Я смотрела на небо, которое превращалось из серого в черное, потом на нем появились первые звезды. Ветер коснулся моих волос и прошелестел в деревьях.

Я хотела попасть в свою комнату, но не решалась зайти в дом. Как я взгляну ему в глаза? Мой бедный отец, наверное, всего лишь вышел срезать цветы. Потому что он всегда делал это для меня. Когда я возвращалась из школы, ваза с цветами ждала меня на растрескавшемся белом подоконнике.

В тот вечер в моей комнате не было роз. Я кинула блокнот на пол, и страницы затрепетали веером. Написанные у Мина слова казались еще большей насмешкой после чудовищного разговора с Брауном. Стань манекенщицей. Беги из этого города. Будь у меня нож, я бы смогла вырезать эти слова. Вместо этого я выдрала страницу и разорвала ее в клочки.

На столе лежал «Лорд Джим».[4] Мне полагалось написать годовое сочинение по английскому. Показать, как роман раскрывает темы: (а) человек и природа или (б) человек и люди. Я решила притвориться старательной ученицей, на случай, если папа зайдет в комнату. Однако я совершенно не ощущала себя старательной. «Лорд Джим» – да наплевать. Я провела целый год в героических приключениях Беовульфа, Гамлета и Роберта Планта. Ландскнехты и вероотступники – я была сыта по горло их триумфом над препятствиями. Я запустила «Лордом Джимом» в стенку.

Когда я вышла на кухню, отец на меня даже не взглянул.

На ужин суп, как неожиданно. Симус был поваром в Парсифале, ресторане здоровой пищи, где подавали семнадцать видов супов. Божественная Капуста и Жеруха – что-то типа того. Ресторан постоянно был набит тощими студентами и обкуренными голландками из общежития. По четвергам бедняки ели бесплатно.

В тот вечер в супе что-то подгорело, в зелени плавали черные хлопья.

Фарфоровая супница была в изящных розочках. Все в нашем доме было старым и обшарпанным, все, кроме посуды. Мать Эверли подарила ее моим родителям на свадьбу.

Ходят легенды, что после свадьбы моя мама попыталась расколотить все свое приданое. Молодожены закинулись кислотой в гостиничном номере. Отец пытался остановить маму, но она была сильно не в себе. Думала, что чашки – это такие птицы, пытаются летать по комнате.

Она метала фарфор в стены, разукрашенные розовыми сердечками.

Осколки были просто прекрасны, утверждала она, белые черепки – будто лебеди.

Я никогда не видела моей бабушки, даже ее фотографий не видела. Может, она лысая и с подагрой, дряхлая маразматичка в своем особняке в Мичигане. Мой дед изобрел какой-то оптический механизм и после смерти оставил целое состояние своей жене и единственной дочери Эверли. Эверли была невероятно щедра. Она отдала все свои деньги Семейству Кайфа.

Если я стану манекенщицей, узнает ли бабушка мое лицо в журналах? Отец сказал, что я все больше похожа на Эверли, и эта схожесть его порой пугает. Когда они познакомились, ей было шестнадцать.

Первая любовь – самая тяжкая, говорил отец со слезами на глазах.

Первая любовь самая… Господи, я не выдерживала, когда он так слабел. Из-за этого я перестала расспрашивать о матери. Только его потерянное лицо при малейшем воспоминании заставляло меня радоваться, что я никогда не влюблялась и мне это не грозит в окружении идиотов типа Дина Блэка.

Как прошел день? всегда спрашивал меня отец после школы. Всегда, но не сегодня. Оно, пожалуй, и к лучшему. Что бы я ему ответила?

Папа, сегодня я прогуливала и познакомилась с мужиком, который сказал, что я могу стать манекенщицей и заработать много денег. Его мерзопакостный друг умолял меня пойти в его студию посниматься. Пристрелка, вот как это называется, а ты – вроде жестяной утки в тире. Эти мужики пообещали, что помогут мне переехать в Нью-Йорк и попасть на страницы «Семнадцати». Папа сильно бы расстроился, узнай он, что мне этого очень захотелось, пусть на мгновение. Он хотел, чтобы я воспринимала красоту как зло. Тщеславие увлекло твою мать в темные лабиринты. Он съеживался всякий раз, когда заставал меня за чтением модных журналов.

Почему бы тебе не почитать книжку? постоянно спрашивал он. Сходить на пляж? Солнце, эти журналы погубят твою душу.

Пап, сегодня я познакомилась с клевой девицей по имени Китаянка. Она пила духи и лила розовую жидкость прямо на голую грудь. Она хотела затянуть меня на вечеринку в «Королевский Отель». Эй, пап, ты бывал на вечеринках в «Королевском Отеле»?

Папочка, как работа? спросила я беспечно и радостно.

Он не ответил, встал и выплеснул остатки супа. Я знала, почему ему не хочется на меня смотреть. И кто его упрекнет? Его преследовал вид моих лодыжек в воздухе, мои закрытые глаза, мои приоткрытые губы и глубокий вздох.

Мне нужно было сотворить что-нибудь необычное, чтобы изгнать эту картину у него из головы. Но я ничего не могла придумать. Я пялилась на розу, вспоминая, как рвался разрез на юбке Джастины, когда она бежала.

В конце концов отец заговорил.

Ты когда-нибудь контактировала с кем-нибудь из тех девочек из Орегона, ну из этого, из Семейства?

С чего бы мне с ними контактировать? Я не видела их с восьми лет. Мы тогда сбежали от Семейства Кайфа в три утра, покинув коммуну без единого «прощай». Кайф – это одно, сказал отец, хаос – совершенно другое.

Мы сбежали в микроавтобусе Вождя, поменяли номерные знаки в Портленде и в темноте ехали в сторону Канады.

Несмотря на то, что Вьетнам уже давно закончился, отец все еще прятался от ФБР. После того как мы пересекли границу, он заставил меня поклясться, что я никогда, никогда не стану связываться ни с кем из Семейства Кайфа. Он сказал: Твоя мать – предательница, они все предатели. Не доверяй никому, даже тем, кто когда-то был твоей семьей.

Даже если бы он меня не предупредил, мне бы и в голову не пришло контактировать с дочерьми. Они звали моего отца Папочкой. Он был единственным мужчиной, который уделял им внимание. Их настоящие отцы лениво валялись с моей любвеобильной матушкой в кровати Вождя или шлялись обнаженными у воды, ища Кайфа в Тихом океане.

Симусу эта омерзительная жизнь претила. Он пек девочкам блины. Папочка, орали они и вцеплялись в его джинсы и фланелевую рубаху. Иногда я задумывалась, что с ними стало, но в основном совершенно не хотела знать.

С какой стати мне контактировать с этими уродами? Ты же сам мне запретил.

Мне просто подумалось, если бы мне пришлось уехать, тебе бы не помешали какие-нибудь друзья.

А у меня есть друзья, ответила я, встала и начала мыть тарелки. Мытье посуды было моей обязанностью. Я содержала дом в чистоте, оплачивала счета и стирала. Мне нравилась безопасная предсказуемость банковских балансов и резкий запах отбеливателя.

Помните, я вам говорила, что родилась с жаром? И что он возвратился, приблизительно когда я впервые увидела Джастину? Это не совсем правда. Был еще один раз, но он к делу отношения не имеет. Впрочем, если я расскажу, вы поверите, что мой отец не такой уж и сумасшедший.

В ту ночь, когда мы бросили маму, я начала гореть, незадолго до границы. Мое тело покрылось испариной – отец вспоминал потом, что лоб у меня был горячим как угли. Вокруг никаких больниц, только дороги и леса, отец был почти уверен, что я могу умереть до того, как мы доберемся до Канады.

В Тофино было темно, хоть глаз выколи, и почти сплошной лес, но каким-то образом он разыскал спуск к океану и окунул меня в холодную воду. Мы улеглись спать без палатки, под сенью деревьев, и поутру жар отпустил полностью. Отец рассказывал, что я смеялась и бегала по пляжу, радовалась замкам из песка, и водорослям, и ракушкам, я была счастливее, чем за всю жизнь в Орегоне. Вот почему он чувствовал, что в долгу у лес: он был уверен, что деревья спасли мне жизнь. И я позволяла ему думать так: это снимало с него часть вины за то, что он разлучил меня с Эверли.

Сейчас отец поигрывал шлейками комбинезона; я никогда еще не видела его таким напряженным и беспокойным.

Я взглянула на его темно-карие глаза, щетину на щеках. У отца очень искренняя улыбка, люди в момент ему начинают доверять.

Он достал свои папиросные бумажки.

Ну вот. О боже.

Слушай, Сара. Ты такая… ну просто… знаешь… я…

Он ведь еще даже не обкурен.

Отцовская проблема в том, что он слишком остро чувствует. Чувства тебя выматывают – тебя можно обидеть, тебе можно сделать больно, ты обкуриваешься, чтобы облегчить стресс и утихомирить боль.

Наплюй, хотелось мне сказать, пожми плечами. Не обожай свою дочку так сильно. Не позволяй пейзажам волновать тебя.

Я подошла и села рядом с ним. Когда-то он заплетал мне косы, потом перестал, и я надеялась, что, может, и сейчас заплетет. Может, он перестал потому, что мне исполнилось шестнадцать; может, потому, что я слишком сильно похожа на Эверли. Он отодвинулся.

Посидел, разглядывая марихуану, лизнул шов самокрутки. Бумажки вывалились из его дрожащих рук.

Он засуетился, заговорил о доме, который построит в лесу своими руками – солнечные батареи, никакого электричества. Он спросил, когда заканчивается школа.

Двенадцать дней. Не могу дождаться. Я ненавижу…

Слушай, золото, ты… я… мне надо в Иден. Сейчас. Ты можешь приехать, когда закончишь. Я думаю, так будет лучше.

Я могу поехать с тобой прямо сейчас, сказала я, хотя совершенно не хотела в лес.

Мне попадет, если я заберу тебя из школы прямо сейчас.

Да всем наплевать. Они даже не знают, что я существую.

Ну, эта любопытная социальная работница знает. Если растишь дочь в одиночку, поверь мне, они всегда за тобой следят.

Он много и сбивчиво говорил о том, как Деревья в Идене зовут его, ждут его.

Сильвия будет тебя навещать. Она может даже здесь ночевать, если захочешь, сказал он.

Ни за что. Я не буду жить с Сильвией ни за какие коврижки, ответила я.

Мне кажется… ну, я не… сама знаешь. Она может… я не могу… с тобой… ты уже в том возрасте, когда женщине…

Я не желаю жить с этой ебаной Сильвией!

Я никогда раньше не ругалась при отце. Он заплакал, за ним и я заревела. И никуда не спрячешься.

Я просто попросил ее. Она не будет здесь жить. Она будет иногда заходить и проверять, как у тебя дела. Она любит тебя, Сара.

Она любит всех и вся. Она любит каждый сраный клочок травы.

Ради бога, прекрати ругаться. То, что с тобой происходит – невыносимо.

Со мной ничего не происходит!

Ты раньше… Он не договорил, но я знала, что он хотел сказать.

Я подошла к раковине и умылась. Когда я обернулась к отцу, он сказал: Иди сюда. Давай я заплету тебе косы.

Нет, он сказал совсем другое.

Он сказал: Все, я уезжаю.

Его кожа была влажной, и я не понимала, чьи слезы капали на мое лицо. Я зарылась лицом в жесткую материю его комбинезона, я вцепилась в его хрупкое тело обеими руками. Он попытался высвободиться, но я не отпускала.

Заяц, сказал он, когда-то ты была такой же, как я.

Он имел в виду следующее: Ты была такой же, как я, а теперь валяешься в саду, разбросав ноги, и томно вздыхаешь, и ты больше похожа на свою мать, на эту сердцеразбивающуюненасытнуюпредательницу, Эверли.

Я провожала его взглядом, смотрела в занавешенное паром окно.

Я помахала, он не заметил. Забрался на водительское сидение нашего старенького заляпанного грузовичка.

Вы, наверное, думаете, что это мой отец виноват во всех бедах, которые свалились на меня? Как хотите, а я никогда не обвиню его в том, что со мной приключилось.

Во всяком случае, моего отца волновало кое-что помимо «напиться» или «купить "понтиак"», что составляло круг интересов большинства жителей Виктории. И кроме того, девицы моего возраста прекрасно справлялись. В Африке разве не возглавляли они племена? Не становились популярными манекенщицами в Нью-Йорке? Не становились управляющими «Макдоналдса» в Виктории? Как бы то ни было, они справлялись на отлично.

Я подумала, что, может, надо устроить шумную вечеринку, как делали все ученики Маунт-Нарк, когда родители уезжали в отпуск.

А может, я приглашу сюда Китаянку и Маргарет, и они останутся ночевать. Маргарет шепотом расскажет об отморозках. Китаянка поорет о моряках. А потом я расскажу о своем садовом любовнике. О моем любовнике – грязи.

Только вот одна неувязочка – на данный момент мне не очень хотелось еще хоть раз в жизни встречаться с Китаянкой или Маргарет.

Я села на пол и с силой сжала голову коленями. Вот и осталась я безотцовщиной в этом тихом и неподвижном доме.

Тут глухо забурчал холодильник.

Туз пик

Один голос в моей голове говорил: Мне шестнадцать, я с этим не справлюсь, а другой орал: Давай на фиг развлекаться!

Второй голос был Китаянкин.

Я пришла к ней через десять минут после отъезда отца. Ранним вечером мы валялись на одиночной кровати и слушали «Моторхед»[5] в номере на втором этаже, где она иногда останавливалась в «Королевском Отеле». Мы обе лежали на животе, у окна, откуда был виден переулок. Я была безмолвна и озабочена, а Китаянка буйствовала.

После того, как ушел матрос, она выкрасилась в блондинку. Энергично крутя головой, она хлестала себя по щекам белым вихрем волос. Одета она была черт знает во что – обтягивающая майка, обтягивающие спортивные шорты и белые толстые носки, натянутые до самых ободранных коленок. Потягивая «Бакарди», она прибавила звук. Сиплый и низкий, способный перепеть оглушительный барабанный бой, голос Лемми ревел из маленького черного магнитофона.

Мне так нравится, малютка. Жить всегда – довольно жутко.

Металл никогда не был моей музыкой. Ну, он чуть лучше «Лед Зеппелина», но все равно ассоциируется с мотоциклами и мускулистыми быками в коже, которые приезжали в коммуну и избивали моего отца.

Но Китаянка обожала «Туз пик».

Эта песня казалась невероятно уместной в гостиничном номере с разбитыми бутылками из-под «Бакарди», занавесками из черного кружева и одноглазым плюшевым медвежонком. Она встала на кровать и повращала бедрами.

Если ты ищешь азарта и риска, я укажу тебе, где их найти, – они близко…

Идея выйти и разыскать Джастину промелькнула в моей голове, но я отогнала ее, потому что сейчас я здесь.

Здесь и сейчас, в «Королевском Отеле», я дала клятву. Обещай, что ты это сделаешь. Да, я Это Сделаю. Сделаю, сделаю.

За окном пошел ночной дождь, он покрыл небо россыпью брильянтов и нарисовал на нем дорожку надежды. Китаянка и я, мы были почти готовы Сделать Это. Я положила голову на руки и вгляделась в бледный рожок луны.

Прекрати витать в облаках, сказала Китаянка. Стоя надо мной, она задрала руки, точно рок-звезда на сцене, над толпой возбужденных фанатов, размахивающих зажигалками. Прекрати витать в облаках, повторила Китаянка.

Давай на фиг развлекаться!

Мы нюхали кокаин на обложке «Спроси Алису».[6] Китаянка сказала, что Алиса – это ее настоящее имя, но Алиса здесь больше не живет. Так что не спрашивайте Алису, сказала она и запустила книжкой в стену.

Я слыхала, ее отец выдумал всю книгу от начала до конца, сказала я. Это даже не дневник.

Меня это не удивляет, сказала она, совершенно не удивляет. Другая книга мне нравится гораздо больше. Она правдивее. Знаешь, сказала она, утирая нос, та, которая с чаепитием, тоннелями и «съешь меня». Да, подруга, вот та мне нравится, она честнее. Мама назвала меня в честь девочки из той сказки.

С момента моего прибытия (на такси, на деньги, которые отец оставил на еду), Китаянка исповедовалась как ненормальная.

Может быть, потому, что я пришла в бежевом плаще, который раньше принадлежал Эверли. Я не смогла напялить отцовскую фланелевую рубаху, да и устала я все время походить на бесполую деревенщину. Ни кожаных штанов, ни норкового манто у меня нет, но я решила хоть попытаться выглядеть элегантно. На истертой этикетке материного плаща с клетчатой подкладкой было написано «Лондонский Туман». Я не знаю, почему Симус сохранил ее плащ. Вообще-то он пытался стереть Эверли, будто ее нарисовали мелом. Китаянка сказала, что в плаще я похожа на частного детектива.

Может быть, из-за этого она продолжала исповедоваться.

Она рассказала много вещей, которые я никогда не повторю, потому что это не ваше дело, но их было достаточно, чтобы я возненавидела окружающий мир. Мир – трахнутое место. Я его до смерти возненавидела.

Вы наверное уже догадались: все, что сказал мне о ней Браун, было правдой.

Ага, сюрприз.

Ну, для меня – да.

Когда она сказала мне, что да, этим она и занимается, я вздрогнула, будто дождь внезапно полил внутри меня.

Вся комната изменилась.

Вроде того, когда тебе проверяют зрение и подносят увеличительные стекла прямо к глазам. Что-то расплывается, что-то приобретает удивительную резкость, и ты просто не можешь видеть.

Я увидела разбитые бутылки, прорехи в простынях и нацарапанное на стене Никто не выйдет отсюда живым.

Я не подала вида, скрыла удивление. Мне не хотелось, чтобы подруга Джастины думала, будто я наивна. Забавно, что сразу после откровений она спросила, не помогу ли я ей с мужиком. Пожалуйста, сказала она, мне очень нужна твоя помощь. Я должна выбраться отсюда и уехать в Пентиктон. Я готова начать все сначала. Там живет моя мать. Я думаю, она еще жива.

Ну как я могла отказать?

Особенно потому, что она призналась: ее осенило, едва она меня увидела. Что я именно Та. Она раньше просила и других девчонок, но они все сказали «ни за что».

Даже Джастина, та девка, про которую ты спрашивала, я умоляла ее, и она сказала «нет», а она, блин, сумасшедшая. Но и она мне не стала помогать. Ну, не то чтобы она могла. Она, похоже, совсем не в себе. Ну, и я тоже.

Ты? Ты на вид абсолютно нормальная.

Мне совершенно не хотелось ей рассказывать, что внешность обманчива и что я кажусь нормальной только потому, что холодна, одинока и не подпускаю к себе людей.

Ты, подруга, чиста, как больница. Вот почему ты мне нравишься. Я люблю больницы. Я нарочно передозировалась. Я передозировалась пять раз, только чтобы попасть в чистое место.

Это было последней каплей.

И еще одна вещь в Китаянке меня доконала – книжка «Мир». Она прятала ее в ворохе грязного белья. Алисин «Мир». Страницу за страницей занимали нарисованные по памяти карты. Берег Слоновой Кости, Тунис, Непал. Страницы сырые и измятые, но рисунки рельефные и живые. Ее страны были окружены алыми океанами, в которых плавали огромные черноглазые змеи и русалки с волосами, точно языки пламени. Она сказала, что нарисовала «Мир», когда ей было двенадцать, она тогда обожала географию. Я запоминала страны целиком, сказала она, и рисовала их с закрытыми глазами. Это дар – во всяком случае, моя учительница так говорила. Если ты мне поможешь сегодня, я смогу пойти в школу рисования карт. Есть же такая школа, правда?

Ну конечно, ответила я, хотя никогда о таком не слышала.

Ну вот, я была частью Плана, безумного, как и отцовский. Нам не требовались молотки и солнечные панели. Мы полагались на Китаянкины губы, на ее ложь и в основном – на ее руки.

Руки. Она сняла лак ацетоном. Чем темнее, тем лучше, сказала она, хотя у нас будет минимум света. Мы набросили плащ моей матери на настольную лампу, так что свет в комнате превратился в еле заметное голубое сияние. Она сняла браслет с подвесками, потому что серебряное сердечко и пони сталкивались и звенели, когда она двигала рукой. Она сунула зубную щетку в носок, и я вспомнила о Джастине, размышляя, сделала бы она что-нибудь подобное, но даже тогда зная, что нет, никогда. Мне тоже не стоило, но хотелось лишиться невинности, которая совершенно ни к чему.

Мужчина сверху постучал в пол, крича по-китайски, будто из автомата палил.

Китаянка его проигнорировала и прибавила звук до максимума.

Ты что-то теряешь, ты что-то находишь, но в общем-то наплевать на все.

Я доверяла ей, несмотря на то, что она была накокаиненная. Просто поцелуй его, убедись, что он закроет глаза, сказала она.

Кокаин делает тебя неуязвимой. Конечно, подруга, я поцелую Мужика На Шесть Миллионов Долларов, хвасталась я, будто делала подобное каждый день. Дин Блэк не в счет. Он был моим парнем, он был любимчиком всех девиц. Моя бывшая подруга Тиффани Чэмберлен доставала меня, когда я начала ходить в лес с Дином. Глазам своим не верю, что она ему нравится, шептала она так, чтобы я услышала, она ведь не такая уж и хорошенькая. Она странная. Она жила у этих уродов с их свободной любовью. Ну что же, Тиффани может забирать Дина себе. Я здесь.

Я порылась в одежде Китаянки и выбрала белое воздушное платье с оборкой на левом боку, летящее и вычурное платье для дня рождения, я о таком мечтала в четырнадцать лет. Китаянка отдала мне свои кожаные коричневые ботинки со шнуровкой, трехдюймовый каблук. Ведьминские сапоги, сказала она, вот как называют эти невероятные боты.

Китаянка зачесала назад мои волосы так, что они стали обрамлять лицо диковатой рыжей гривой. Она выдала мне блеск для губ, пахнувший дымом и вишнями.

Конец игры всегда таков, и блеф подводит дураков, Но, крошка, жить хочу я так, и остальное не тревожит. А вечно жить никто не сможет…

Ли Мэджорс[7] должен был прийти с минуты на минуту. Так его звала Китаянка. Чувак круто упакован. Мужик На Шесть Миллионов.

Китаец сверху заорал: Выключите же музыку! Китаянка швырнула бутылку в потолок, бутылка разбилась, и осколки падали вниз искалеченным дождем.

Таких крохотных ванных комнат я никогда не видала. Я сидела на толчке, и мои ноги касались стены. Голубая плесень на кафеле; сиреневая пудра на полу.

Дрожь началась со спины и скрутила меня совершенно внезапно. Мышцы сокращались, меня продирал озноб. Колени побелели, словно кости, покрылись гусиной кожей, тело скрючилось.

Стучали зубы, сводило челюсти. Волоски на руках встали дыбом, и я дрожала так, будто сидела в холодильнике. Я гнала холод от себя, но не могла представить ничего теплого, потому что никогда не была в тропиках. Я обняла себя, гладила, точно была сама себе одеялом.

В тишине ванной я слышала свой внутренний крик: Я с этим не справлюсь. Беги, ты все испортишь! сказала я себе. Иди домой. Убирайся. Я совершенно не знала Китаянку; быть может, она толкала меня в какую-то извращенную аферу. Я бы могла пойти домой, там бы надо мной хлопотала Сильвия. Утром она принесла бы мне горячего молока и сока чертополоха, и разрешила бы прогулять школу, и я бы спала, борясь с ознобом.

Но я не могла оставить Китаянку в комнате, куда стучались мужчины, не зная, не заботясь, не спрашивая о географических картах, что она нарисовала и сохранила. Зовите ее как хотите – проститутка, шалава, блядь. Она стала моей первой подругой, и я сделаю для нее что угодно.

Я должна была Сделать Это. Лишиться должной невинности. Какой в ней толк? Она как библиотечный абонемент или пара запасных ключей, мелочь, которую теряешь и понимаешь, что никогда ею не пользовался. В последние пять минут перед приходом Ли Мэджорса, я представляла невинность маленькой безделушкой, которая падает из окна «Королевского Отела» на умытые дождем улицы.

Когда я вышла, Китаянка сидела на полу на корточках, колени прижаты к голым грудям, и курила сигарету.

Эй, закричала она с таким энтузиазмом, будто я впервые сюда зашла.

Подруга, сказала я, взбивая свою рыжую гриву еще выше, я хорошо целуюсь, подруга.

Это пригодится, улыбнулся этот маленький чертенок. А потом в дверь постучал Ли Мэджорс, и его впустила я.

Школа рисования карт

Шестимиллионный мужик оказался двойником моего учителя мистера Клейна. Всего неделю назад мистер Клейн сказал мне, что я растрачиваю жизнь впустую, встречаясь с такими кретинами, как Дин Блэк. Представляете, что бы он обо мне сейчас подумал? Его бы от меня тошнило, но вот Эверли – она бы мною гордилась. Моя мать боготворила Патти Хёрст.[8] Она повесила фотографию Патти себе на зеркало. Наследница-бунтовщица, заложница с промытыми мозгами.

Да, Эверли мною гордилась бы.

Брат-близнец мистера Клейна нервно сидел на краешке кровати, закинув ногу на ногу. У него были рыжие, редеющие волосы, и он носил очки в тонкой оправе. Он был так же неуклюж, как мистер Клейн, как будто не верил, что его тело так выросло. Что он вообще тут делал? Китаянка бродила в белых носках, сложив пальцы в победном приветствии, и выглядела так, будто в любой момент готова упасть в обморок. Я стояла возле ванной, скрестив руки на груди, и сжигала его взглядом.

Он сказал: Привет, Таитянка.

Я не сразу поняла, к кому он обращается.

Смешок его был ненатуральным – как у многих сорокалетних. Эти, наверное, уже не могут смеяться по-настоящему и просто издают звуки, приблизительно напоминающие смех. Это сводит меня с ума, особенно, когда они это делают нервно, что, собственно, он и сделал, посмотрев на меня. Ну здравствуй, произнес он, ха-ха-ха.

Это Новозеландка, сказала Китаянка и приобняла меня.

Я тебя раньше не видел, сказал он и посмотрел на меня еще раз – подозрительно, как я поняла.

Китаянка подмигнула мне и прикусила губу; я в жизни не видела еще такой довольной девицы. Кожа ее порозовела, потеплела, и мне подумалось, что она совершенно не волнуется и ничего не боится.

Я люблю рыжих, сказал мужик.

Повезло, подумала я, но промолчала. Я опустила глаза и разглядывала осколки – они блестели в потрепанном ковре.

Она просто стеснительная, просипела Китаянка, которая все еще разговаривала дьявольским голосом Лемми из «Моторхед».

Но я не стеснялась.

Я очень люблю целоваться. Я целовала Дина Блэка часами, хотя абсолютно не была в него влюблена. Когда я водила рукой, лежа в грязи нашего сада, я представляла себе французские поцелуи с мужчиной, который дотрагивался до меня нежно-нежно. Но сейчас…

Мне хотелось представить себе, что это не я, а кто-то другой, но не могла вообразить хоть кого-нибудь, кто занимается тем, чем мы сейчас. Китаянкино предупреждение дошло до меня, но слишком поздно. Я просила других девчонок, но они ответили «ни за что».

Словно алчущий крови хищник, я скользнула на кровать за спиной мужика и сказала: Приляг, закрой глаза.

Я должна была звучать обольстительно, а звучала, как бревно. Удивительно, что он не расхохотался, а сделал все, как я ему велела. Я быстренько наклонилась его поцеловать, чтобы он не передумал и не предложил мне продемонстрировать что-нибудь из его собственного репертуара.

Его губы отдавали металлом и рыбой, будто я лизала дверной замок.

Его рука отдыхала на моей коленке, и я была уверена что он пожалуется на холод моей кожи. Но он даже не заметил озноба, что сотрясал меня.

Я наклонила голову, и мне было ужасно плохо видно Китаянку, но я косила на нее уголком глаза. Она встала перед мужиком на колени, как для молитвы, ее маленькие ловкие руки играли с пряжкой ремня. Она спустила с мужика джинсы, и ее коленки в них словно утонули. Я не смотрела на ее губы, только на руки. Руки. Руки, что быстро скользнули в его карманы.

Вот тогда-то мы заторопились.

Я схватила плащ, рюкзак и прыгнула за ней на подоконник. Пожарная лестница была мокрая, и я чуть не поскользнулась, когда мы лезли по стене «Королевского Отеля» на крышу. Китаянка сильно меня обогнала, крича и визжа в процессе. ДаДаДа! Вряд ли она услышала, что он сказал. А я слышала.

Я услышала, что он прокричал.

Когда я услышала, я уже была почти на последней ступеньке.

Он, должно быть, подошел к окну, когда оделся. А может, он орал еще со спущенными штанами. Неважно, я все равно слышала его так, будто у него был мегафон.

Маленькая рыжая сучка. Я до тебя доберусь.

Мы побежали. С крыши «Королевского» на другую крышу, и на следующую, пока не очутились в конце улицы Йейтс, где уже виднелся голубой мост, вырастающий из пристани. Крыша была плоская и низкая, точно заасфальтированная поляна.

Я не знаю, почему мне раньше не приходило в голову туда взобраться. Может, когда я встретилась с Джастиной, она бежала к пожарной лестнице? Будто прочитав мои мысли, Китаянка сказала:

Сюда приходят все девчонки из Запретной Зоны. А полицейские не знают.

И сплюнула на асфальт. Я плюнула за ней, хотя у меня для этого было меньше причин.

Блин, подруга, это было весело.

Я бы, наверное для описания эпизода с Ли Мэджорсом использовала другое слово.

Ты выглядишь такой невинной, подруга. Он и не подозревал, что его сейчас разведут. Ох, ну какой идиот, а? Он рассчитывал на менаж-а-труа!

Мне кажется, она не отдавала себе отчета в том, что Ли Мэджорс мне угрожал и я не вышла сухой из воды.

Я замерзла, перепугалась и чувствовала себя одинокой. Мне хотелось домой.

Ау, Сильвия, как дела? Я только что целовалась с сорокалетним мужиком, а моя подруга-проститутка в это время стояла перед ним на своих ушибленных коленях. Ты все еще меня любишь?

Мне еще никогда не угрожали. Выращенная Симусом, я даже оскорблений никогда не слышала. Считайте меня неженкой, но его угрозы меня серьезно испугали. Меня преследовали его шипящая ненависть и ужасные, прямо-из-преисподней слова. Маленькая рыжая сучка. Я до тебя доберусь.

От Китаянки не было никакого толку. Она поливала майку «Фланелью Любви» и ветхим полотенцем вытирала косметику с лица. С ненакрашенным лицом она выглядела совершенно другим человеком. Я увидела потрескавшиеся губы и как ранимы и подозрительны ее глаза.

Триста долларов, объявила она, я же говорила, что чувак упакован. Этого хватит уплатить за школу, да?

Ну конечно, ответила я, не имея ни малейшего понятия, сколько это может стоить.

Я не хотела его денег и предложила ей свою долю.

«Виза», «Амекс», «Мастеркард» – это я могу продать, размышляла Китаянка. Мой дядька знает мужика, который много дает за пластик. Я обеспечена на всю жизнь. Я исправлюсь, веришь? Больше никаких больниц, никаких минетов.

Я закрыла уши руками, чтобы не слышать этих слов.

Чудака зовут Дирк Уоллес. Дырка! заорала она.

Она вышвырнула его кошелек на мостовую. Кошелек дернулся, как при расстреле.

Чем больше она над ним издевалась, тем хуже я себя чувствовала. Не думайте, что я говорю это сейчас, постфактум. Мне действительно было очень неловко, когда она показала мне фотку его дочери, напряженной девочки с ямочками на щеках. Ну знаете, такая стандартная фотография, сделанная в студии магазинов «Кмарт», – девочка в розовом платье на фоне радуги.

У Дирка над камином наверняка висела одна, 4x6, а 3x3 он отправил своей мамочке.

На обороте фотокарточки было написано: Эшли, 6 лет.

Клево, что я отсюда сваливаю, сказала Китаянка. Я слышала историю про одну бабу, которая раскрутила одного семейного мужика, а он с кастетом ее нашел. Блин, подруга, ну никогда не знаешь…

О да, конечно, никогда не знаешь, подумала я.

Гребаный Дирк Уоллес. Подруга, мне насрать на этого парня. И мне совершенно не стыдно. Жалко только, что я забыла кассету «Моторхеда». Она слизала пудру со страниц «Спроси Алису». Я так и не дочитала эту книжку, потому что знала, что она умирает в конце, да и к тому же слышала, что книгу написал ее отец. А если даже и не он, почему девочки всегда в конце должны умирать?

Я открыла книгу на последней странице – ну только чтобы окончательно убедиться.

Эпилог: персонаж этой книги умер через три недели после решения не заводить другой дневник. Была ли передозировка случайной? Была ли она преднамеренной? Этого не знает никто, и в какой-то степени ответ на этот вопрос неважен.

Неважен? Да задавитесь. Как они могли такое сказать? Этот вопрос важнее всего остального.

Китайка разлеглась на плаще Эверли и торжественно запела «Туз пик», будто исполняла для почитателей свою последнюю песню на бис.

Я подошла к краю крыши.

Пригород, горы и пристань были погребены в темноте. Я различала только дождь, подсвеченный фонарями и мерцающими красными фарами.

Именно тогда я решила, что больше не буду расспрашивать Китаянку о Джастине. Не знаю почему. «Мин, Мин, о Мин». Китаянка неосмотрительна и беспечна, и у нее имеются на то причины, а Джастина совсем другая. Она осмотрительна и деликатна, даже когда крадет и поет. Джастина никогда бы не стала распевать «Моторхед».

В чем дело? спросила Китаянка, когда я вернулась к ней. Ты какая-то дерганая. Расслабься, подруга, ты только что надула мужика!

Я не ответила.

Как ты думаешь, Джастина работает? спросила я еле слышно.

Работает? Джастина никогда не работает, подруга. Она слишком крута. Кроме того, вряд ли она уже целовалась с парнем. Эй, в чем дело? Я бы без тебя пропала. Вспомни об этом, прежде чем решишь мне тут впадать в меланхолию.

Она закрыла глаза, закутанная в плащ, как в простыню из морга.

Гляди, сказала она, не открывая глаз, и затушила сигарету на лице Эшли. Красные угольки рассыпались, прожигая голубую дыру в глазах маленькой девочки.

Крыша оказалась жестче скалы, и я провела ночь сидя, скрестив ноги, разглядывая абсолютно черное небо. За всю ночь я ни разу не услышала ни криков, ни сирен – полнейшая тишина. На крыше сонного городка пенсионеров было тихо и мирно. С тем же успехом я бы сейчас могла быть в лесах с отцом. Я все думала: надо попасть домой, прежде чем Сильвия спохватится, что я пропала. Сильвия, я ушла к Дину Блэку на неделю. Не волнуйся.

Я старалась не думать о Сильвии, и вместо нее всплыл Дирк Уоллес. Я представила, как он неуклюже вышагивает по дому в Дубовом заливе, пытается объяснить жене пропажу кошелька. Его жену, наверное, зовут Сью. Она уже, пожалуй, начала обо всем догадываться. Давай разводиться, кричит она, убирайся отсюда, мерзавец. А может и нет. Может, он просто зашел в полицию и заявил, что был ограблен двумя отчаянными девками в переулке за «Королевским Отелем». Опишите, пожалуйста, нападавших. Рыжая. Дрожащая. Кожа, как Ледовитый океан.

Напротив, на крыше возле Чайнатауна, я заметила тень девочки.

Позже я узнала, что этой тенью была Джастина. Она лежала на жесткой крыше, выше моей. Как и я, она прижималась спиной к бугристому гудрону. Она обнимала себя руками, дрожала и считала звезды.

Доброе утро, Новозеландка, проговорила Китаянка дикторским голосом. Сегодня в Виктории ожидается великолепный день. Ожидаются два фута дождя, и после рекламной паузы мы перейдем к горящим новостям о нежных нарциссах, которые миссис Смит высадила в своем саду.

У меня забурчало в животе.

Пойдем в «Переспи», предложила она. Дирк угощает.

Мне совершенно не хотелось встречаться со Стэнли и его желтыми зубами.

Сегодня просто очаровательный день, повторила она, прячась от дождя под плащом, растянутым над головой, как палатка. Ты чего такая психованная?

Этот мужик мне вчера угрожал.

Ты называешь это угрозой? Подруга, я слыхала и похуже.

Ну, мне показалось, он очень разозлился, продолжала настаивать я, потому что, поверьте, мне не показалось.

Ну хорошо, держи, сказала она, засовывая подарок мне в руку. И ради бога, расслабься, не накручивай себя.

Вот так я получила нож, который разыскивает полиция и который они никогда не найдут.

В свете произошедших событий мне, наверное, не стоит это говорить, но я практически сразу влюбилась в нож. Я – Белоснежка, нож – поцелуй прекрасного принца. Мой новый нож был намного лучше старого штопорного набора. Серебряный, гладкий, с длинным сияющим лезвием, острым и изящным, похожим на тонкий кинжал. Некоторое время я гладила лезвие, а потом защелкнула его в эту штуку, как она там называется, цвета, который, по-моему, зовется опаловым.

Это тебе, подруга, настаивала Китаянка. Не то чтобы он тебе понадобится, но ведь никогда не знаешь наверняка, да?

А тебе самой он разве не нужен?

Неа, не нужен. Я уезжаю из этого богом забытого места! Она встала и начала ерошить мне волосы, щекотать и вообще всячески стараться, чтоб я рассмеялась.

Внезапно я поняла, что я для нее – как младшая сестренка-школьница. Я не спасительница; это она по-настоящему помогла и поддержала.

И мою одежду забирай, предложила она. Забирай платье и пальто. Сапоги. Мои шмотки тебе идут больше, чем вчерашний безобразный комбинезон.

Я еще никогда не обнимала девицу, но мне захотелось обнять Китаянку. Откуда ей знать, что я мечтала о ноже с тех пор, как потеряла свой? Сама я бы никогда не раздобыла такой нож. Этот был, наверное, из ломбарда, использованный, а еще лучше – контрабандный. Я улыбнулась ей и сунула нож за голенище сапога. Он был слишком велик для лифчика. Я наслаждалась его твердым и надежным присутствием все время, пока мы шли по крышам к последнему зданию на улице Йейтс. Бледный дым струился из огромной трубы. Прямо за ней лежал спальник и бутылка шампуня. Афина! заорала Китаянка нетерпеливо и почти раздраженно, Наташа! Мне казалось, она вот-вот расплачется, хотя на ее лице не было слез.

Ну где же все? Я, типа, хотела попрощаться.

Если идти к автовокзалу, внезапно окажешься в сказочной стране. Мощеные улочки украшают туристическую часть города. Повсюду рассажены цветы и развеваются британские флаги. Гордость города – старинный отель «Императрица» – задрапирован плющом. Лошади цокают копытами, тащат кареты. Улицы пахнут чаем «Эрл Грей» и конским навозом.

Туристы обожают это дерьмо, сказала Китаянка. Мне кто-нибудь объяснит почему?

Лично я никогда не могла понять, что за прелесть в прогулках по фальшивому старинному британскому городку. Рабочая гипотеза: все приезжающие туристы – из грязных, сумасшедших городов, и они восхищаются Викторией, потому что она кажется старомодной и благовоспитанной. Добрая Старая Англия – вот наш идеал.

Мы прошли мимо идиотки, раздававшей приглашения в Музей Восковых Фигур. Она была одета, как Королева Виктория, и Китаянка посоветовала ей отвалить.

Ходить здесь с Китаянкой было сплошным удовольствием. Две девочки с похмелья, с кусочками гудрона в волосах и грязью во рту. Туристы смотрели на нас с отвращением. Да пошли вы! проорала Китаянка, не обращаясь ни к кому конкретно, и мы начали толкаться и задевать туристов без всякой на то причины. Мне было очень жаль, что она уезжает. Я могла бы до конца жизни наблюдать, как она изводит людей. Дружище, заорала она какому-то сбитому с толка персонажу, который стискивал измятую карту, приятель, сфотографируй нас, пожалуйста.

Если бы вы взглянули на снимок, вы бы увидели, что мы на нем – как старые подружки, и я смеялась. Я хранила это фото в блокноте, пока было возможно.

Но сейчас его уже нет.

Знаете, где оно? Со всеми остальными вещами, конфискованными полицией.

В папке с уликами, экспонат номер 13. Вы могли бы долго рассматривать фотографию и все равно, наверное, не заметили бы, что я подняла нож так, будто это средний палец. Полицейские обратили внимание. Они решили, что я размахивала ножом, но это была всего лишь шутка, чтобы попугать туристов. Ну откуда мне было знать, что беззаботная фотография станет уликой? Я предупреждаю вас: будьте осторожны, если когда-нибудь решите сфотографироваться.

В любом случае, если бы вы взглянули на фотографию, вы бы поняли, что я имела в виду, когда говорила, что Китаянка красивее любой улыбающейся девицы из журнала.

Наш автовокзал не очень впечатляет – одна комната, пара автоматов с соком и конфетами и карты на стене: наш остров-пятнышко окружен бесконечным голубым океаном. «ОТКРОЙТЕ КАНАДУ», гласила подпись. Меня раздражало, что наш остров непонятно где. Мне кажется, все дело в том, что одного взгляда на этот крошечный и жалкий клочок земли хватает, чтобы немедленно побежать за билетом в одну сторону.

Я наблюдала за Китаянкой – она стояла в очереди за билетом. В бежевом плаще Эверли она со спины могла сойти за девочку из частной школы. Никто бы не догадался, что она пять раз передозировалась только для того, чтобы спокойно выспаться в чистом месте. Я смотрела, как она тянется к кассирше, пугая серую тетку низким голосом в стиле «хэви-металл»: До Пентиктона, в одну сторону!

Наверное, комбинация голода и отходняка от кокаина дала о себе знать, потому что, когда Китаянка присела рядом, я заплакала, и мне пришлось спрятать лицо в волосы. Но она бы ничего и не заметила, потому что все время поглядывала на билет в одну сторону, купленный на деньги Дирка Уоллеса.

Билет гласил: Пентиктон. В одну сторону. Без возврата.

Я наконец-то выбираюсь из этой дыры, повторила она в сотый раз. Я надеюсь, мама еще жива.

Я осталась с ней, потому что совершенно не хотела идти в школу. На часах было всего 11:00. Мне казалось, если я появлюсь там, вся в мехах и гудроне, меня либо распнут, либо примут как заезжую знаменитость. Я не спешила узнать, какой из вариантов меня ожидает.

Китаянка положила голову мне на плечо. Она курила сигареты и посмеивалась: мол, она совсем не чувствует себя виноватой по поводу Дирка Уоллеса, и как клево было бы, если бы он пошел в полицию и заявил о Новозеландке и Таитянке.

Как ты думаешь, он пойдет в полицию?

Подруга, прекращай дергаться. Ты ничего такого не сделала.

Она раз пять продемонстрировала мне билет.

Школа рисования карт – это круто, правда, Сара?

Естественно, ответила я. Пентиктон – маленький городишко в долине виноградников и яблоневых садов. Я не имела понятия, есть ли там школа рисования карт. Да и существуют ли они в принципе? Должны, по идее. Всем сердцем надеюсь, что они есть.

Еще одна дурацкая торчковая песня

Я курила сигареты с начинающими наркоманками из восьмого класса на аллее Маунт-Нарк. Ты клево выглядишь, сказала одна. Ее зубные пластинки сверкали на солнце. Подруга, где ты раздобыла это пальто? Я могла бы похвастаться, но уже решила вытравить из памяти последние сутки своей жизни. Я бы не смогла пойти на урок ботаники и изучать капиллярную систему герани, если бы продолжала думать о Китаянке на коленях и о том, как я целовала того мужика в губы. Я хотела стать школьницей хотя бы на несколько часов, пока не успокоюсь. У меня сдали нервы.

К моему великому сожалению, ботанику отменили. В спортивном зале проводили сборище, чтобы завести толпу перед матчем: «Бараны» против «Устриц Дубового залива». На самом деле они называются по-другому. Прошу прощения, но я забыла название команды противников.

Я пошла в спортивный зал, стараясь не упасть, потому что пол был скользким, а каблуки высокими. Я растрепала грязные пряди волос, чтоб они прикрывали мои покрасневшие глаза.

В это время Тиффани Чэмберлен пыталась встать на Ванессу Кларк: девицы из группы поддержки формировали живую пирамиду из фиолетового и голубого. Раз, два, три, четыре, пять. Кого мы будем обожать? Баранов! Баранов! Баранов!

Я готова с вами поделиться одним разве что: на последних рядах случилось «происшествие».

Если хотите подробностей, можете разыскать их в моем деле. Мне что-то не хочется сейчас об этом распространяться.

После «происшествия» меня вызвали в учительскую и прочитали лекцию о моем непристойном виде и о том, что неплохо было бы мне посетить курсы по управлению гневом. Мое дело разукрасили комментариями.

Телефон в отцовском доме не отвечает. Местопребывание матери не установлено.

За одиннадцать дней до выпуска я решила бросить школу.

Моя жизнь складывается так, что я не соберусь и не сделаю карьеры. И зачем мне диплом? Мне было глубоко наплевать.

Я пошла в лес.

Я вернулась в лес, чтобы разыскать Маргарет Хейл.

Я присела на тихой полянке, положила голову на сырой мшистый камень. Серые облака пробегали по заходящему солнцу.

Курсы по управлению гневом – какая жалкая пародия. Маки Холландер ежедневно избивает слабых мальчишек. Заталкивает в раздевалки, засовывает головой в унитаз и смывает, а они ревут.

Потаскуха, обратился он ко мне, едва я зашла в спортивный зал. Эй, шлюшка, пойди и покажи Маки свой прекрасный зад.

Если теряешь контроль, прийти в себя потом очень трудно.

Сдай нож, приказал директор Дэйв Лок, или тебе запрещено показываться на территории школы. По правде говоря, не слишком заманчивое предложение.

В данный момент мой нож был все еще со мной, и когда я услышала, как кто-то крошит ветки сапожищами, я взяла нож наизготовку.

Брайс выглядел довольно дебильно, помахивая головой в такт воображаемой песне.

Здорово, Снежная Королева, сказал он как ни в чем не бывало. Я сузила глаза и посмотрела на него уничтожающе. Длинное серебристое лезвие торчало, будто стрелка компаса.

Он даже не заметил моего ножа. Просто сел на камень надо мной, вынул пластиковый пакетик и скрутил косяк. А вот и он, такой знакомый запах травы.

Мне так хотелось спросить: Ну что, сколько девочек ты изнасиловал за последнее время? – но я сдержалась.

Вместо этого я пристально смотрела на него, поигрывая ножом, в надежде, что он занервничает и задергается. Но он, с заторможенной улыбкой идиота на лице, пытался вспомнить вчерашний смешной анекдот. Брайс отрастил невразумительные усики, по его щекам ползли дорожки прыщей. Трудно понять, почему я когда-то нервничала и затихала в его присутствии.

Ты какая-то перевозбужденная, сказал он, растягивая слово вооооозбужденнааааааааайааааааааа. Это звучало, как в плохом фильме о серферах.

Я засунула нож обратно за голенище. С таким же успехом у меня мог быть и мачете – Брайс слишком обдолбался и не замечал ничего, кроме того, что я не улыбалась.

А где Маргарет? поинтересовалась я.

Он сидел в паре футов от меня, и я протянула руку. В шутку я дернула за потрепанные отвороты его джинсов.

Брайс, я только что ударила ножом Маки Холландера.

Ну да, а я только что выеб Надю Команечи.

С каких пор он стал материться?

Ты и мухи не обидишь, сказал он. Ты слишком застенчивая.

Застенчивая? Ну какая угодно, только не застенчивая. Просто я не хотела с ним разговаривать, он скучен, ему нечего сказать. У него красные слезящиеся глаза, и внезапно мне стало интересно, каким он будет в сорок лет. Станет таким, как Дирк Уоллес? За кого бы я вышла замуж? За Дирка или Брайса? Ни один из них не входил в список моих избранников, но у меня плыли мозги, я думала о самых неожиданных вещах.

Хочешь травы? спросил Брайс. Ты перевозбужденааааааааа, я вижу.

Разгневанная, перевозбужденная, какая разница? Разговор с директором Лок разбудил во мне кулачки – я чувствовала их, тысячи кулачков, стучащих прямо под упругой кожей.

Мистер Лок попросил меня извиниться перед Маки. Он глянул на меня, как на прокаженную, изучил мое дело и прочитал мне лекцию, которая звучала приблизительно так:

Сара, можно понять, откуда у тебя антисоциальные наклонности, если принимать во внимание, что ты жила в Таком Месте. Но сейчас ты можешь стать членом Нормального Общества. Если хочешь и дальше учиться в этой школе, ты должна продемонстрировать свою ответственность. Из записей мистера Клейна я вижу, что ты была прилежной студенткой, а твой парень оказывал на тебя дурное влияние. Кстати, с Дином я тоже побеседую.

Когда он свалил все на Дина, я пробормотала «отъебись».

Вот тогда-то он и посоветовал курсы по управлению гневом. С 4:30 до 6:00 в Клубе для Мальчишек и Девчонок.

Управление гневом – даже сама фраза смешила меня. Будто гневом, как счетом в банке или небольшим бизнесом, можно управлять. Засуньте эту фурию сюда, пускай семьдесят дней накапливаются проценты. Да, отъебитесь.

Я угрожала Маки ножом не потому, что была разгневана, сказала я директору Дэвиду Локу, так же известному как Бритый Хрен. Я ему угрожала, потому что он гад…

В общем, эти слова увенчали финал моего образования.

Брайс развалился на упавшем бревне. Выглядел он счастливейшим из ныне живущих людей.

Я так и не смогла поговорить с ним всерьез. Не смогла сказать ему: Почему ты так поступил с Маргарет? Как ты мог? Зачем?

Он бы в ответ улыбнулся, пожал плечами и ответил: Не знаю, да пофиг.

Разгоряченной кожей я чувствовала нож. После эпизода с наездом на Дирка Уоллеса я еще не была в душе, но на меня вылилось столько «Фланели #5», что я неделю могла маскировать, как невероятно грязна.

А где Дин? спросил Брайс, соизволив наконец-то открыть глаза.

Ну а я откуда знаю?

Ну, он же твой парень.

Нет, не мой. Я его бросила, вот что я ответила, хотя официально Дина не бросала.

Ах вот почему ты такая нервная.

Я хотела сказать, что нервная, поскольку он кое-что сделал с Маргарет, и она поэтому растворилась прямо перед моим носом, но тут услышала, как под очередным отморозком трещат кусты. К счастью, это был не Дин. Брюс был в новенькой кожаной куртке, его мама уже перешила старую замшевую эмблему ZoSo[9] на спину. Дин частенько жаловался – мол, Брюс ужасно избалован, его мать купила ему подписку «Плейбоя», будто это самый прекрасный в мире подарок.

Ого, сказал Брюс, увидев меня, соблазнительная дева!

Брюс всегда так разговаривал. Он бесконечно смотрел телевизор.

Меня совершенно не радовало, что он теперь считает меня соблазнительной. Бог знает, что вытворят отморозки, если решат, что я соблазнительна.

Соблазнительная дева, сказал Брюс, наклонился и обвил меня руками. Я слышал, ты ранила Маки на сборище. Уржаться, подруга. Я хотел бы иметь это на кассете!

Ну, я его не ранила, только угрожала.

Я не знал, что ты можешь быть такой, Сара. Изумлен.

Он подбежал к Брайсу, выхватил у него косяк, и они завозились в траве.

Хорош, Сара, сказал Брайс. Садись рядом и покури травы.

Мне бы хотелось их ненавидеть, но это было нелегко, потому что они внезапно стали прекрасно ко мне относиться.

Я взяла косяк, вдохнула дым и держала в горле до того, что стало невозможно дышать. Я подавилась и закашлялась, но они даже не рассмеялись. Ну правда, удивлялась я, почему они со мной так милы?

Гребаное сборище педерастичных спортсменов, сказал Брайс. Давайте его прогуляем. Сара, хочешь, поедем ко мне? Выпьем каких-нибудь говно-коктейлей.

Говно-коктейли. Вот как они называли то, что мы пили, после того как Брайсов отец наказал его за опустошение домашних бутылок. Мы отливали понемножку из каждой бутылки и перемешивали. Отморозки бывали на редкость изобретательны, когда дело касалось бесконечного алкогольного паломничества.

Нет, мне нужно кое-с кем встретиться, отказалась я. Так оно и было. Кроме того, я знала, что, если быстренько не выберусь из леса, опять окажусь дома у Брайса, буду слушать «Лед Зеппелин». Ну и оглянуться не успею, как скачусь обратно до подруги отморозка.

Я встала и отряхнула грязь с мехового пальто.

Слушай, сказал Брайс почти в отчаянии, Дин нашел тебе работу, ты в курсе?

Нет, я не в курсе.

Ага. Он тебя устроил поваром в лагере. Знакомых теребил, кстати. И неплохие деньги – десять долларов в час! Мы уезжаем в пятницу, продолжал жужжать он, ты скажи, едешь ли ты, потому что, если нет, я посажу в машину Пити Пирса.

Я не ответила. Брюс скрутил новый косяк и протянул его мне первой. Некоторое время мы сидели, курили и вспоминали прошлое. Помнишь, как Брайс впал в несознанку у своей бабушки, а Дин вывел у него на груди «666» кремом для бритья? Помнишь то, помнишь се. Как болотная топь засасывает. Они были единственные мои друзья, и куда еще мне было податься? Если бы я пошла в центр, мне пришлось бы думать о Дирке Уоллесе, как он разукрашивает мне лицо кастетом. Я бы, наверное, увидела Джастину, она бы пробежала мимо, будто я невидимая. Может, я познакомлюсь с другой девицей, которая втянет меня в криминал, а потом уедет к родным. Я абсолютно не знала, что делать. Может, вам смешно, но я не знала, куда себя деть. Меня выгнали из Маунт-Нарк, так что в течение дня заняться нечем. Пойти домой я тоже не могла, там, скорее всего, меня поджидала Сильвия с брошюрой о противозачаточных средствах и чашкой мятного чая. Я могла бы пойти в такое место под названием «Клевая Помощь». Это какой-то приют, командуют там наверняка «Переродившиеся Христиане», которые заставят меня помолиться и сдать нож. «Клевая Помощь» – зуб даю, что придумавший это название считал, что очень умен и понятия не имел, что оно – жутчайшая безвкусица. Я знала, что, если зайду туда и какой-нибудь Христианин меня поприветствует: «Добро пожаловать в Клевую Помощь», я рассмеюсь и меня выпрут оттуда еще до того, как зарегистрируют. Забудьте. Туда я не подамся.

Может, мое место – лес.

Я выросла в прохладной тени вечнозеленых растений.

Я бы плавала, загорала. Я бы готовила дровосекам, я была бы их загорелым поваром высшего класса. В мой выходной один из дровосеков отвез бы меня к отцу. Тот бы засветился от радости, увидев меня в комбинезоне. Я помогала бы ему приводить в порядок участок, как помогала в детстве, когда еще была его лучшей подругой.

Так ты едешь или нет? спросил Брайс.

Да, да, ответила я, еду. Пятое июня.

До пятого июня – две недели. У меня куча времени, чтобы разыскать Джастину.

А где Маргарет? внезапно поинтересовалась я.

А ты что, не слышала? спросил Брюс и засмеялся. Он подавился дымом, и, когда наконец откашлялся, сообщил мне новости.

Норка переехала в гостиницу «Склеп».

Брайс сказал: Это не смешно.

Вчера ты думал, что это очень смешно.

Ну да, а сегодня я уже так не думаю.

Я всегда подозревал, что эта дура безумна, сказал Брюс. У нее, наверное, закончились мужики на переспать. Зуб даю, она поэтому…

Я их больше не слушала.

Гостиница «Склеп», гостиница «Склеп».

«Склеп» не был гостиницей. Может, вы подумали, что «Королевский Отель» – худшее место для девочки моего возраста, но тогда вы ошиблись. «Склеп» находился на отшибе, и один раз мы с отморозками поехали туда на Хэллоуин. Мы ехали подлинной и темной дороге, все вокруг казалось нормальным и мирным.

Что-то здесь не так, сказал Дин. Давайте сматываться.

Я представила Маргарет в доме с привидениями. От этой мысли на глаза наворачивались слезы.

Брайс протянул мне новый косяк, но я просто держала тонкую папироску в руке. Внезапно я заметила пятно его слюны на ободке.

Да я ни за что не засуну это себе в рот.

Когда я угрожала Маки ножом, я была в адреналиновой горячке. Считайте меня антисоциальной, но я бы предпочла эту горячку тому, что почувствовала, узнав, что Маргарет очутилась в «Склепе». Это было просто невыносимо. Чувства нас обезоруживают, это я уже поняла.

Ты какая-то перевозбужденная, отметил Брайс.

Как меня задрали люди, которые мне говорят, что я какая-то перевозбужденная.

Да она ведь даже не твоя подруга, сказал Брюс. Какая тебе разница? Она всегда нам говорила, что ты сноб.

Заткнись, Брюс. Ребята, вы ведь надо мной издеваетесь, правда? Маргарет вовсе не в «Склепе»? Врете, уроды?!

С каких пор ты стала такой языкатой? Ну выкури косяк, чего тебе стоит? Трава просто первоклассная.

Может, они и правы. Маргарет была сучкой. Ненормальной. И ее заточение в «Склепе» не имело никакого отношения к шлангу, моему бывшему мальчику, моему поведению в женском туалете – как я бормотала извинения вместо того, чтобы прямо сказать, что ненавижу отморозков за то, что они сделали. Вот, например, Китаянка – Китаянка же прошла через гораздо худшее, и все равно смогла села в автобус. Мистер Клейн рассказал нам о теории, которую церковь пыталась предать анафеме. Выживание сильнейшего. Выживают только самые-самые.

Ну да, подумала я, теория подтверждается.

Я протянула косяк Брюсу, отряхнула грязь с рук и вытащила нож. Мне бы стоило прирезать их обоих, но я лишь нарисовала на земле сердечко. Только не спрашивайте меня, зачем. Я нарисовала черное сердечко, а потом это сердечко из грязи пнула каблуком.

Пятого июня, напомнил Брайс, я заеду за тобой домой. Захвати с собой кучу свитеров, по ночам там бывает холодно.

Да ты шутишь, сказала я. Типа, я не знаю.

Господи, угомонись. Я всего лишь не хочу, чтобы ты подхватила воспаление легких.

О, Сара, а я тоже нашел работу, гордо сообщил Брюс. Буду заправлять машины на бензоколонке в заливе Кадборо. У меня будет такой голубой комбинезон, и я стану бензиновым плейбоем для всех богатеньких склочниц из залива Кадборо. Но мне пофиг, я буду обкуриваться каждый божий день до потери пульса.

Ага, а мы будем обкуриваться на озере Слепень, сказал Брайс. Я беру с собой кальян, станем курить план дни напролет.

Потом он пропел это как песню:

Привезу кальян, станем курить план.

Брюс и Брайс засмеялись.

Привезу кальян, станем курить план.

Я засмеялась с ними – вот поэтому я ненавижу марихуану. Из-за нее смеешься над тем, что на самом деле абсолютно не смешно.

Вранье в «Склепе»

Я слышала, что вишневые деревья были подарком китайского императора. Мне казалось, это самые красивые деревья в мире, и как жаль, что их посадили вдоль дороги к «Склепу». Изысканные черные ветки были покрыты нежно-розовыми лепестками. На ветру небо наполнялось их ласковым трепетанием.

Я потянулась и срезала веточку, которую хотела вручить Маргарет, потому что у меня не было с собой ни открытки с добрыми пожеланиями, ни жизнерадостного букета.

Я чувствовала себя не лучшим образом и хотела попросить комнату.

Потом, когда я хорошенько высплюсь, я ворвусь в комнату Маргарет, энергичная, как Китаянка. Привет, подруга, заору я, давай развлекаться. Если потребуется, я заберу ее из психушки с боем или тайно увезу в тележке из прачечной и поведу знакомиться с Джастиной.

Как только я вошла в дверь, я пожалела, что не одета приличнее. Помещение наводило тоску и смотрелось совсем казенным. Мрачная седая женщина в старушечьих очках отбивала дробь на печатной машинке. За ней по всей стене толпились бежевые стеллажи. Все помещение было таким бежевым, безжизненным и суровым, что мне хотелось орать.

Послушайте, сказала я машинистке, которая будто аршин проглотила, где Маргарет Хейл? Я бы хотела увидеть ее сейчас же!

Прошу прощения, чопорно ответила она, нашим гостям запрещены посетители.

Гостям – клянусь, она именно так сказала. Будто «Склеп» – аристократический салон, а не место, куда полицейские запирают психопатов и самоубийц.

Я села на бежевый диван, придерживая вишневую ветку коленями. Она стучала по клавишам и полностью меня игнорировала.

Маргарет важно ходила по школе в облегающих джинсах и белых лодочках.

Сейчас она, должно быть, накачана успокоительными.

Она где-то тут, в одной из безмолвных комнат.

Маргарет, проснись, запусти свое сердце, вспомни, что ты была крутой девицей-наркоманкой. Вспомни как рисовала «АС/DC» в блокноте, и зазубренная молния в середине получалась у тебя такой живой. Помнишь, когда Дейл впервые назвал тебя Норкой, ты медленно-медленно обернулась и сказала: Дейл, закрой свой грязный рот. Не смей! Не думай даже! Помнишь, как ты пила джин из фляжки прямо на биологии?

Если бы только я могла прорваться через бежевую дверь с огромной железякой в середине, растрясти Маргарет и сказать: Вспомни же, какой ты была несгибаемой. А что, если бы я прорвалась, зашла в комнату и увидела ее безжизненной, с обритыми кудрями, с расцарапанным черепом, покрытым отрастающей желтой щетинкой? С землистой кожей в синяках, укутанную в жесткую, натирающую материю. А может статься, она совершенно спокойна, взглянет на меня пустыми и отсутствующими глазами. Я решила, что худший вариант – это если испарилась вся ее суровость и ее заставили меняться. Нельзя представить ничего хуже Маргарет, превратившейся в хорошую девочку из-за того, что сотворили с ней эти идиоты. Я бы взглянула на нее, и она бы сказала только: Сара, мне много лучше. Я так спокойна.

Я встала и пошла к даме, вынашивая новый план. Я решила повести себя малость съехавшей, тогда им придется поместить меня в палату. Однажды я принимала ЛСД и сейчас пыталась вспомнить, как это было, чтобы начать нести чушь. На стене висел плакат идиотского мультика про жирного рыжего кота Гарфилда. Я решила сделать вот что: указать на Гарфилда и забормотать, что это Джим Моррисон. Идиотически посмеиваясь, сказать: Да это же Царь-Ящер! Встать на четвереньки, ползать по полу и тихо напевать «Верхом сквозь ураган». Может, надо еще перевернуться на спину и пустить слюну.

Китаянка прекрасно бы справилась. Она великолепно изобразила бы умалишенную, беснуясь и плюясь. Потому что она умела сорваться с цепи. А вот я нет. Совершенно необъяснимо – лихорадка в сердце, шторм в венах, и все равно я не могу потерять над собой контроль.

И вместо этого я положила увядающую ветку на бежевую стойку, отделяющую меня от печатающей матроны. Как себя чувствует Маргарет? спросила я. Она в порядке? Я приложила максимум усилий, чтобы звучать приветливо и переманить ее на мою сторону.

Информация о пациентах конфиденциальна, ответила она. Робот, она звучала как робот. Как R2-D2.[10]

Вы можете сказать мне, она жива? Нет, ответила она, я вам ничего сказать не могу.

Я немного повзывала к жалости, рассказала, что Маргарет – моя близкая подруга, и я всего лишь хочу убедиться, что она жива. Черт побери, почти сорвалось у меня с языка, прекрати печатать и просто качни головой. Только скажи мне, что она в порядке. Она не должна быть здесь, ей бы надо бегать по крышам в центре города. Вот где ей место.

Я достала блокнот, начертила карту, отметила на ней «Мина» и нарисовала над ним молнию. Потом я провела линию, изображающую улицу Йейтс, и там, где переулок, я нарисовала меленькую кривоватую звездочку. Маргарет, подписала я, приходи туда, и нам будет очень здорово. С любовью, твоя подруга Сара.

Я выдрала страницу из блокнота и протянула ее роботу, успев развернуться до того, как она смогла мне сказать, что гостям запрещена переписка. Я шла обратно по длинной дороге, розовые цветы трепетали в воздухе, и подняв голову, я увидела одинокую белую чайку, что взвилась с сырых серых скал залива Арбутус. Пытаясь не думать о Маргарет, я побежала, и этот бег, и цветы, и птица – все казалось таким неуместным, будто я не заслужила всего этого. Всей этой красоты.

Акробат

До переулка, где я в последний раз видела Джастину, не доставало солнце. С улицы витрины магазинов демонстрировали букеты гвоздик, ортопедическую обувь и слуховые аппараты, но в переулке те же магазины оборачивались темными стенами, будто спины людей, что развернулись и уходят от тебя вдаль. Я обнаружила пожарную лестницу и взобралась по металлическим перекладинам быстро, словно за мной кто-то гнался. Клянусь, в ушах у меня все еще звенело Я до тебя доберусь.

Я сидела на крыше и думала, что она будет моим пристанищем на ночь. Мне не на что жаловаться. Зная, что Маргарет в «Склепе», я никогда уже не смогу жаловаться.

Я поиграла с идеями: налет, заложники, побег. Я могла бы приставить нож к горлу пилота и прокричать: А ну давай в Нью-Йорк! Но я не знала, где находится аэропорт. Я могла бы украсть машину, но не умела водить. Я так жалка, что даже не смешно.

А в это время мой отец строит свой новый дом. Я представила его в окружении любимых деревьев, как он пьет черный кофе и насвистывает песню Нила Янга.[11] Может, гладит волосы Сильвии, а та терпеливо ему улыбается.

Китаянка уже, наверное, добралась до Пентиктона. Мне хотелось ей позвонить, но я не знала ее фамилии. Пентиктон должен устроить приветственную демонстрацию, водрузить Китаянку на крышу нарядного «Кадиллака» и обсыпать конфетти. Слава победителю! Ну а почему бы и нет? Устраивают же парады в честь ветеранов войны.

У меня разбегались мысли, а ведь я даже не была под кайфом.

Я подняла голову и увидела небо: цвет застрял где-то между синим и черным. Восстающие из тумана Американские горы казались смутной зазубренной белой стеной.

На улицах уже появились вечерние пробки – очереди машин, направляющихся в пригороды. Зуб даю, Дирк больше не водит машину – его права пропали. Он, наверное, бродит по улице Йейтс с медным кастетом, в компании мускулистого мужичка, которого только что нанял в «Королевском Отеле». Может, он с теми двумя крепкими дровосеками, которые обсуждали, как перекинули бы Джастину через колено и отшлепали.

Маленькая рыжая сучка, за ней должок. Она мне сильно задолжала. Я изуродую ее потаскушечью мордашку. Черт побери, я ее задавлю. Она за все заплатит.

Пока я в одиночестве сидела на крыше, все, что я заметила в Джастине, внезапно сложилось в понятную картину.

Я поняла, почему она красила и кромсала свои волосы. Я поняла зубную щетку на шее, и почему Джастина бегала по улицам.

Маленькая рыжая сучка. Я до тебя доберусь.

Я провела руками по волосам, и они были страшнее, чем у Медузы Горгоны, но этого не хватало для маскировки.

Я решила, что украду ножницы, отрежу волосы и надорву юбку. Тогда я смогу не отсиживаться тут до конца дней своих. Я разыщу Джастину и в этот раз буду смелее. Я начала ее понимать так, как не могла раньше. Я все поняла, даже совет Мина. Тебя все ненавидят. Сторонись оживленных мест.

Она не сторонилась, не стану и я. Я совершила преступление, и Дирк может избить меня или сдать полиции. Но мне плевать.

Китаянка сказала, что колония для несовершеннолетних – веселое место.

«Клетка» – так она ее называла. Стоя на кровати, пританцовывая и прихлебывая «Бакарди», она смеялась над тем, как назвали ее преступление – приставание с целью. Большие слова для маленькой девочки, веселилась она, размахивая бутылкой, точно саблей. Отсидка для несовершеннолетних – это лагерь, подруга. Кормят хорошо, все подруги там же. Это вроде как школа, но без ботанов и спортсменов, вот что сказала Китаянка о колонии.

Внезапно мне страшно захотелось вмазать кому-нибудь по лицу.

Я забрела на автобусную остановку на улице Йейтс, и какая-то старушка бросила на меня обеспокоенный и заботливый взгляд, на который способны только бабушки. Детонька, сказала она, когда я прислонилась всем горящим телом к стеклянной витрине магазина слуховых аппаратов, ты потерялась?

Я побежала от нее и заскочила в «Мерли Норман» – такой нежно-розовый магазин косметики. Там выдавали пробнички и показывали, как накрасить лицо. Я была такая грязная, я надеялась разжиться жидким мылом для лица.

Я взглянула в зеркало и поняла, что ужасно выгляжу.

Продавщица в розовых одеяниях занервничала и залопотала: Я могу вам чем-нибудь помочь? Вам нужна помощь? – а я втирала красную помаду в веки, а синие тени в губы.

Если вы не собираетесь ничего покупать, я должна попросить вас покинуть магазин.

Я болталась на высоте, как беспризорный акробат. Я взбиралась по пожарным лестницам, подтягивалась на выступах, перепрыгивала через щели. Я искала часы напролет. Внимательно разглядывая закоулки, где сорняки прорастали сквозь бетон, я бродила по задворкам.

Я шла по меткам беглянок. На крыше, куда меня водила Китаянка, я нашла спальник Афины.

Китаянка рассказала мне все про Афину, грабительницу банков, с которой познакомилась в тюрьме для несовершеннолетних. В пятнадцать лет та ограбила Королевский Банк на углу Йейтс и Дуглас.

Спальник Афины пахнул дымом и дождем. На клетчатой ткани лежала розовая заколка с запутавшимися в застежке белыми волосинками. Шампунь исчез, его заменила газета. Я просмотрела ее в поисках заголовков о нашем преступлении. «НОВОЗЕЛАНДКА И ТАИТЯНКА В БЕГАХ». Конечно же, там не было ничего подобного. Первую страницу венчало: «ПРОПАЛИ ДВА БАЙДАРОЧНИКА».

Китаянка была права. Где все? Может, Дирк вычислил, что мы убежали на крыши. Может, случилась облава? Виктории не к лицу грабительницы и проститутки, свирепствующие на свободе, в самом начале туристического сезона в Городе Садов, божественной местности.

Я решила поспать, я очень устала и не могла придумать путного плана. Я легла на бок и подтянула колени к груди. Я сняла пальто и заметила, что белый мех уже не бел и не мягок. Он посерел и свалялся, будто его полоскали под дождем. Я порылась в карманах в поисках кокаина, но обнаружила только его исчезающий сладковатый запах. Я закрыла глаза. Жар очень кстати не покинул меня, поэтому я не проснулась даже тогда, когда ночные небеса оросили все вокруг слабым черным дождем.

Я проспала бы всю ночь, но небо слишком потемнело, я была напугана и хотела спуститься.

Внезапно мне страшно захотелось молочного коктейля. «Мин», решила я. Я думала, что зайду туда и оброню мимоходом: Мин, а где Джастина? Он вроде хороший человек, может быть, он даст мне ее новый адрес.

Но когда я слезла с последней крыши, я оказалась совсем не рядом с Чайнатауном. Я не имела ни малейшего представления, где нахожусь. На холмах вырастали пакгаузы, и рельсы лежали рубцами в сырой траве.

Я перешла улицу, чтобы быть ближе к воде.

Вот тогда-то я и увидела ее.

Худенькая девочка с разбитыми коленками, перекошенная под тяжестью чемодана в левой руке. Она была в мужском пиджаке и в той же порванной юбке. Внезапно я поняла, что мы улыбаемся друг другу. В ее улыбке не было ничего приветливого: просто вспышка узнавания.

Я остановилась перед ней. Она тоже встала и с улыбкой наклонила голову. Что мне сказать? Что сделать?

В конце концов я застенчиво выдавила: Джастина.

Но слишком поздно – она уже развернулась и направилась к спуску, которого я никогда раньше не видела. Заросший камышами холм спускался к докам. Я перешла дорогу, но она уже исчезла. Вода внизу пахла керосином.

Я карабкалась наверх, скользя в жидкой грязи, и камыш царапал мне лицо. Уже на улице я огляделась, но никого не увидела. Зажегся фонарь, и засверкала черная вода.

«Сат»: клянусь, это место так и называлось. С ошибкой в правописании, это не моя описка. Я направилась туда, полагая, что это магазин рассады, но, напротив, он оказался новеньким фешенебельным рестораном с канделябрами. Я умудрилась проскользнуть мимо мужика сутенерского вида и во фраке, который складывал салфетки в форме птиц.

В девственно чистом туалете я напилась холодной воды прямо из-под крана.

В «Сату» не было посетителей, поэтому я решила, что никто не обратит внимания, если я полежу прямо на полу в туалете. Я чувствовала себя не лучшим образом. Мне казалось, что пламя прожигает ровную линию вдоль моего позвоночника. Мне нужно было поспать. Я не спала уже два дня. Я не ела с последнего отцовского обеда. Не мудрено, что я почти бредила. Я уверена, что она была миражом. Знаете, как жара в пустыне заставляет путников представлять оазис? Худенькая девочка была моим миражом, видением из жара.

Я включила кран, чтобы вода вытекла и покрыла меня, пока я сплю.

Вода вытекла через край фарфорового рукомойника. Я позволяла ей переливаться. Холодная вода растекалась по мне, покрывая горящие лицо и тело.

Я заснула в своем озере ручной работы. Может, я упала в обморок, а может, съехала с катушек. Кому какое дело?

Мужику во фраке было дело. Он ворвался внутрь: Что происходит? – переступил через меня и выключил кран. Да тут же потоп, заверещал он. Ты слышишь меня? Господи, у нас не может быть потопа!

С закрытыми глазами я ответила ему, что прилегла поспать. Надо мной плескалось дюймов семьдесят воды, и это было очень приятно.

Я пыталась уговорить его, успокоить и отправить восвояси, но он все твердил, что я ужасно выгляжу.

Ты плохо выглядишь, бубнил он, и я упала в обморок прямо у него на руках.

Я уверена, что он пытался сделать как лучше, когда вызвал работника из Программы Помощи Нуждающимся, неуклюжего парня, от которого просто разило Библией. Мне кажется, в тот момент у меня была высокая температура. Я горела, хотя вымокла с головы до ног; у меня, наверное, было градусов 40. Но даже незначительная мелочь, как выяснилось, может стать причиной ссылки в «Белые Дубы».

Например, потоп, устроенный в день открытия фешенебельного ресторана под названием «Сат», или зубная щетка в кармане, а может, розовая заколка. Запах дыма и дождя. Знаки беглянок. Отказ давать отцовский адрес. Или когда они спрашивают, где твоя мама, а ты отвечаешь, что где-то в Калифорнии, и начинаешь плакать.

Красная Комната в «Белых Дубах»

В «Белых Дубах» мне устраивали разнообразные тесты: Как ты себя ощущаешь? Как бы ты описала собственную внешность? Я отвечала: Я хрупка, бледна, с чистыми голубыми глазами. А на самом деле: Я сильна и зеленоглаза. Все эти тесты для девиц. Амбер, моя соседка по палате, притащила мне затрепанные выпуски «Семнадцати». Их версии тестов: «Десять недостатков и как от них избавиться». Как сузить широкие глаза и как расширить узкие. Как похудеть в бедрах и как обедреть похуданием. К чертям, я швырнула журналы в Амбер и послала ее подальше.

Первую ночь в «Белых Дубах» я спала, как умирающий старик. Во сне я придумала целую оперу. Я в жизни не слышала оперы, но во сне точно знала, как все должно происходить. Женщина-викинг, мужчина-жертва. Кровь ягнят, белокурый ребенок омывается в зеленом море.

Я избегала Амбер из-за ее пристрастия к «Семнадцати». Она хотела навести мне красоту. Продемонстрировала фотографии жертв «До» и «После». Девочки «После» улыбались; они выглядели отупевшими и спасенными. Амбер делала все, что велели в «Семнадцати». Кружки огурца на глаза, сок лимона в волосы. У нее было очень круглое лицо и блестящая кожа. Я никогда не видела девочек с такой блестящей кожей. Мне кажется, она хотела выглядеть экзотично, потому что выщипывала брови до тоненьких черных дуг и густо красила губы очень темной фиолетовой помадой. В моем описании она выглядит просто монстром, но на самом деле она была красивая и совершенно не производила впечатления человека не в себе. Она была выше меня, выше Дирка Уоллеса, но, в отличие от него, пребывала в мире со своим ростом. Не знаю почему, но всякий раз, взглянув на Амбер, всю из себя длинноногую и непоколебимую, я представляла, как она выбирается из-под обломков автокатастрофы, в то время как медлительные и вялые пассажиры догорают внутри.

После того, как я послала ее подальше, Амбер не давала мне прохода.

Впоследствии я обнаружила, что она – королева взломщиков.

Иногда ей нужен был лом, иногда она обходилась монеткой. Однажды она языком набрала цифровую комбинацию. Что самое смешное, она не хотела воровать. Ей требовалось лишь проникнуть внутрь. В апреле она взломала все шкафчики в школе Дубового залива. В мае она выпотрошила особняки в предгорьях. На прошлой неделе она попалась на взломе восьми кабинетов какой-то страховой компании.

Я не собираюсь исправляться, сказала она судье.

Почему?

Да потому что я мастер, кретин.

Я умела, я талантлива. Я – гребаный Гудини![12]

Судья не хотела помещать ее в тюрьму для несовершеннолетних. Она понимала, что Амбер испытает непередаваемое наслаждение, будучи запертой в помещении с тридцатью двумя запертыми дверями. Поэтому ее поместили в «Белые Дубы», временное убежище проблемных девочек, и так она оказалась в одной комнате со мной.

Я пообещала Амбер, что позволю себя разукрасить, если она научит меня взламывать.

Только азы, попросила я, никаких наворотов.

Мой дар азами не ограничить, ответила она. И кроме того, ты сюда только попала. Тебе рано бежать.

Я заснула на повторном показе «Ангелов Чарли».[13] Я помню голос Чарли. Девицы спорили по поводу Босли: Это не парень из «Счастливых дней»? Да нет же, это «Мужик из помойки».

Джилл, Келли и Сабрина сидели у стола, голос из ящика велел им надеть бикини и проникнуть на вечеринку у бассейна к миллионеру. Ох, Чарли, хихикали они в ответ. У голоса не было тела, Чарли так и не появился в комнате, но они сделали все, что он приказал. В мою оперу он не попал, хотя я заснула под его голос.

Амбер доложила, что во сне я обернулась к ней и сказала: Враг. Ох, прости.

Да нет, это было круто, Сара. Давай я заплету тебе французскую косичку?

Амбер, я не хочу менять внешность.

Я Гудини, я сделаю так, что ты снова появишься.

У тебя нет заколок.

Я что-нибудь придумаю.

В «Белых Дубах» девочки в своих дневниках хныкали. Они изливали душу, губной помадой выводя каракули на стенках туалета: Меня никто не любит. Я разбита. Боже, помоги мне, я пропала. Но Амбер сказала: Я что-нибудь придумаю.

Поэтому я позволила ей заплести мне волосы. Она закрутила мою челку, а остальные волосы не тронула. Косенькая и тугая косичка торчала надо лбом, будто рог единорога. Девица со страницы «Как заплести французскую косу» смеялась надо мной; ее коса была подобна безупречной короне. Но я все равно выглядела лучше. Тебе идет, отметила Амбер. Выглядишь такой свирепой и съехавшей с катушек.

Позже мы отметились о выходе на перекур. «Белые Дубы» – это старинный особняк, расположенный глубоко в частном лесу. Там не нужна охрана, потому что никто не хочет уходить. Тихонько перешептываясь, мы сели на крыльцо.

Не позволяй им определить тебя к суррогатным родителям, шелестела Амбер. Скажи, что у тебя неконтролируемые вспышки гнева. Сара, я не хочу, чтобы ты исчезала. Обещай, что ты здесь останешься.

Учитель рисования не спускал с Амбер глаз. Когда мы закрашивали радугу, я случайно услышала его слова.

Нет, не заставляй меня опять. В прошлый раз мне попало. Хватит тебе.

Вы что, не понимаете? спросила она, растирая золотую краску из баллончика по ладоням. Я – Гудини. Я делаю все, чего душа пожелает.

Я рисовала углем бегущую по переулку девочку и растирала контуры ее ног, пока мои пальцы не почернели окончательно. Я сделала вид, что ничего не слышала. Я уже некоторое время догадывалась, что Амбер что-то замышляет. Она выскальзывала среди ночи из комнаты, прихватывая заколки, которые я для нее раздобыла. Позже я обнаружила их в стоке душа. Молодец, сказала она, ты почти созрела учиться.

Кэсси прибыла на шестинедельную побывку из резервации. Ее диагностировали как не поддающуюся контролю, потому что она запустила в какого-то мужика бутылкой «Джонни Уокера».

Ростом она была метр с кепкой и злобно ухмылялась. Мне она тут же понравилась. Четыре другие девочки наряжались в трикотажные рубашки и джинсы. «Кока-Кола», «Адидас», Микки-Маус. Кэсси носила замшевый пиджак и драные колготки в сеточку. Волосы коротко выбриты, за исключением черной блестящей бахромы, нависавшей над темными глазами.

Я скинхед, сказала она, пиная меня своими «мартенсами». Ты знаешь, что это такое?

Да ты Покахонтас, возразила какая-то девочка и похлопала ладонью по губам. Уа-уа-уа. У тебя врожденный алкогольный синдром. Ты скво.

Ах, ты так оригинальна, ответила Кэсси, затопав по полу. Можно подумать, я раньше никогда такого не слышала.

Я задумалась о том, почему в «Семнадцати» никогда не писали о скинхедах. Почему они не публиковали советов по взломам. Мне было непонятно, почему все девочки Виктории читали этот журнал, хотя он не давал ни одного дельного совета.

Кэсси пнула «Ангелов». Телевизор покачнулся и свалился с подставки. Кэсси забралась на телевизор. Сдохни, проорала она, умри, Фара, умри!

Управляющая «Белыми Дубами» разъезжала на серебристом «мерседесе». Она получала деньги от Конторы Социальной Поддержки, чтобы держать нас подальше от уличных соблазнов. Как я понимаю, это благотворительность своего рода. Ее кабинет пестрел наградами.

Меня вызвали туда, чтобы обсудить будущее.

Микельсоны, они очень славная семья. Сара, нам кажется, что тебе там было бы лучше, чем в «Белых Дубах». Ты бы просто расцвела в хорошей семье.

Мне здесь нравится.

Ну, протянула Дама с Мерседесом, поигрывая золотой ручкой. Мне приятно это слышать. Но мы – всего лишь временный приют. И мы предоставляем место только сильно травмированным девочкам.

Простите, но идея суррогатной семьи меня не привлекает.

Ну почему же?

У меня неконтролируемые вспышки гнева. Припадки бешенства. Сумасшедшие сны.

На тот случай, если она не расслышала, я нараспев повторила громче, как псалом. Неконтролируемые вспышки гнева. Припадки бешенства. Сумасшедшие сны.

Амбер использовала полученный от учителя рисования гвоздь, чтобы учить меня. Она показала, как заклинить собачку замка. Мы вломились в комнату Кэсси. Мы направились в Красную Комнату в три часа ночи. Я не могла дождаться Красной Комнаты.

Амбер открыла замок заколкой. Охрана в этом помещении сосет, сказала она. Это слишком легко.

Красная Комната – место, где успокаиваются. Стенки обиты мягкой ворсистой материей, освещение инфракрасное. Красные фонари должны были служить лекарством от гнева. Делать нас более контролируемыми, что бы это ни означало.

Кэсси разлеглась на полу. Красные фонари скользили по ее яростному лицу.

Амбер пританцовывала, стукаясь о мягкие стены.

Сара похожа на наркоманку, сказала Кэсси.

Она знает Джастину, сказала Амбер.

А, да? спросила Кэсси. Ты знаешь, где она скрывается?

Мое лицо выдало бы меня. Я взглянула на стенки. Подушки были разукрашены тысячами отпечатков ног.

Она не заложит, Кэс. Оставь ее в покое. Помнишь Китаянку? Девчонку, с которой ты в госпитале познакомилась? Сара помогла ей надуть голубчика.

Кэсси пожала плечами, будто хотела сказать: Ну и делов-то?

Амбер помчалась к выходу с вырванной из «Семнадцати» страницей и закрыла ею стекло в двери. Будь свободна, вещала реклама тампакса, и девица на велосипеде щеголяла белой одеждой.

Мне хотелось покоя под красными фонарями, но ничего не изменилось.

Первой это сделала Амбер. Она показала мне шрамы: они начинались на запястьях и заканчивались на плечах. Некоторые были краснее фонарей в комнате, а некоторые бледные – длинные бугорки цвета слоновой кости. Она сняла лифчик. Над соском маленькой груди была пятиконечная звездочка, такая красная и безупречная, что, казалось, она вырезана из дерева; трудно поверить, что она по правде выгравирована на коже.

Кто сотворил это с тобой? хотела спросить я, но вспомнила о Маргарет, отмывающей грязь с белых лодочек. Им хотелось – я позволила.

Я отвела взгляд, но глядеть было некуда.

Кэсси засунула руку в трусы. Что-то блеснуло там в волосах. Я отвела взгляд, но глядеть было некуда.

Оказалось, что блестело лезвие.

Нежно, будто оно шелковое, Кэсси провела им по внутренней стороне бедра. Кровь полилась тонкой струйкой. Она не вскрикнула, не издала ни звука и размазала кровь по колену. Кэсси улыбалась, будто прекраснейший из мужчин только что нежно ее коснулся. Смогу ли я так?

Конечно, смогу. У меня неконтролируемые вспышки гнева.

Я хотела сказать: Дай-ка мне лезвие, но не могла выдавить из себя ни звука.

Дай-ка мне лезвие, сказала Амбер, и Кэсси протянула его, зажав большим и средним пальцами. С таким же успехом это мог бы быть и косяк.

Амбер погладила внутреннюю сторону бедра. Она не вздохнула. Не закрыла глаз. Просто надрезала, проводя длинную линию от самой полной части бедра к белой материи трусов.

С ее губ сорвался легкий вздох: О боже, и она закрыла глаза.

Тогда я спросила о том, о чем не хотела спрашивать. Зачем?

Это здорово. Это как секс, ответила Амбер.

Это лучше секса, сказала Кэсси. Лучше секса с противными, жирными мужиками.

Я думала, что у тебя припадки бешенства, сказала Амбер.

Да, у меня припадки.

Тогда поверь мне, тебе это поможет.

Я не могла объяснить ей, что привязалась к своим припадкам. Они лучше моего жара, я не искала от них спасения.

Кэсси сказала, что пишет книгу. Хочу ли я взглянуть?

Нет, не очень.

Покажи ей первую страницу, сказала Амбер.

Страница первая, сказала Кэсси, и Амбер изобразила барабанную дробь.

Первая страница, сказала Кэсси, истории моей жизни. Указывая на место прямо под коленкой, она продемонстрировала буквы. Малюсенькие, но безупречно ровные буквы складывались в слово БЛЯДЬ.

Страница два, сказала она, указывая на гладкую кожу под рукой. Буквы безукоризненны и аккуратны, она явно рисовала их часами, часами не могла ни вскрикнуть, ни вздрогнуть, ни позвать на помощь.

СКВЕРНА, гласили буквы.

Третья страница была написана у нее на груди. Кэсси было всего четырнадцать, грудь еще не выросла – небольшой бугорок, крохотный сосок, окруженный нежно-розовым, и три буквы, кривее остальных. ЕВМ.

Знаешь, что это означает? спросила Кэсси. У Джастины такая же, только на запястье.

А, да, сказала я, словно только вспомнила.

Ебать Весь Мир, сказала Кэсси.

И у меня такая есть, сказала Амбер. Вон там, внизу, гляди.

Вместо этого я взглянула на камеру наблюдения. Ее объектив был неподвижен, как бесполезный сломанный глаз.

Ты такую хочешь? спросила Кэсси. На самом деле ты ее не заслужила.

Она заслужила. Она помогла Китаянке. Она круче, чем кажется.

Ебать Весь Мир. Я столько раз в день поминала про себя эти слова, что они практически врезались в память.

Да, согласилась я, и Кэсси схватила меня за руку. Она хотела сделать надрез на плече, там, куда мне когда-то делали прививку.

С видом профессионалки она надрезала мою кожу, зажав крохотное лезвие в маленькой руке. Я почувствовала тупую, тянущую боль.

Приятно, правда? спросила Амбер и взяла меня за руку.

Это было совсем не приятно.

Когда я попросила прекратить, Кэсси уколола меня лезвием.

Ты слабачка, сказала она. Я на себе выжигала, когда была в тюрьме для несовершеннолетних. Афина пронесла зажигалку в коробке с тампонами. Мы выжигали цветы.

Кэсси показала мне небольшой рубец на другой груди. Может, мак или тюльпан; кожа набухла и стала походить на цветок. Ее груди были такими же маленькими, как у девочки, за которой я присматривала. Энн Сандерс, ей было двенадцать. Я перечитывала ей «Энн из Зеленых Крыш», наверное, раз пятьсот. Внезапно я подумала, что надо бы позвонить родителям Энн и посоветовать, пока не поздно, увезти ее из Виктории.

Амбер сказала: Я хочу цветок. Кэсси наклонилась и надрезала ей грудь. Они обе были в каком-то трансе, будто загипнотизированные увечьями. Я ожидала, что Амбер закричит, но она улыбалась. О господи, повторила она и опять вздохнула.

Я им отчасти завидовала. Я ушла, оставив их расслабленные тела под слезами красных лампочек.

Я пыталась забыться на уроке Жизненных Навыков.

Сегодня, вещала учительница, мы поговорим о Преодолении Препятствий. Мы обсудим стратегии определения и достижения Цели Жизни.

Цель жизни, смешно. Может, «Белым Дубам» стоит целью жизни определить починку камер наблюдения.

Наша наставница носила полосатый костюм и голубой галстук. Амбер звала ее Глория Стейнем.[14]

Глория выдала очередной тест. С прибытия в «Белые Дубы» я заполнила уже, наверное, пятнадцать тестов, и каждый следующий был немного тупее предыдущего.

Этот тест предлагал выбрать ответы из перечисленных. Отмечать буквы А, Б, В, или Г – по-моему, довольно легкомысленный способ выбора профессии.

В пятидесятых женщины могли быть только женами и матерями. Сейчас на дворе восьмидесятые, и вам, девочки, повезло. Вы можете стать кем захотите.

Да, мы можем пойти на панель или в клуб раздеваться.

Что ты сказала, Амбер?

Я сказала, что мечтаю стать космонавтом.

Как правило, я нарочно портачила в тестах, где можно выбирать ответы, и никогда не выбирала правильный. Почему-то в тот день я решила быть честной.

Вы увидели, как грузовик переехал кролика. Вы бы:

а) Написали рассказ о пережитой душевной травме.

б) Помогли бы ветеринару лечить кролика.

в) Работали бы над улучшением безопасности на дорогах, чтобы предотвратить последующие несчастные случаи.

г) Записали бы номерной знак грузовика и сообщили властям.

Я отметила б.

Кэсси большими буквами написала ЕВМ и СКИНЫ КРУТЫ.

В качестве ответа на вопрос: ваша будущая профессия, Амбер написала НИМФОМАНКА.

Пока Глория проверяла тесты, мы смотрели видео.

Болезненно тощий мужик стоял перед безобразным бетонным зданием. Боб Джонсон, доктор наук, Орегонский университет.

Когда ты осознаешь свои недостатки, ты делаешь первый волнующий шаг в процессе, именуемом Переменой. Клянусь, он так и сказал.

Пацан, заорала Амбер, тебе бы подкормиться.

Мне бы Перемен, запричитала Кэсси. Глория, не подашь бедняжке на Перемены?

Амбер попыталась прочитать мои ответы, но я закрыла их рукой.

После урока Жизненных Навыков Амбер сказала, что хочет проникнуть в комнату Брэнди и утянуть ее косметику. Я сказала, что присоединюсь к ней попозже. Мне нужно обсудить свою температуру с врачом, сказала я, и это было правдой. Я коротала ночи в удушливой испарине.

После урока я топталась возле кинопроектора. Я не знаю, почему мне было небезразлично, но я наклонилась к Глории, чтобы посмотреть на свои результаты.

Ну, сказала Глория, поправляя очки и разглядывая мои ответы. У тебя просматривается склонность к профессиям, где нужно оказывать помощь и поддержку – медсестра или ветеринар. Хочешь обсудить варианты?

Не очень, ответила я.

Она протянула мне бланки для поступления в колледж Камосан на отделение медсестер и сказала, что я не такая, как остальные девочки, что я чувствительнее и что я готова к Переменам.

Но она ошиблась. Я обладала чувствительностью скалы. Я видела, как Кэсси и Амбер кромсают друг друга, и не сказала ни слова, а просто сидела, безжалостная и ни на что не годная. Ну какая идиотка просто сидит и не вмешивается? Мне бы стоило сказать, что меня это поразило.

Мне бы стоило сказать, что меня это огорчило. Мне бы стоило. Сказать что-нибудь хорошее.

Доктор в «Белых Дубах» оказался ни на что не годным.

Я попросила успокоительные, потому что у меня бессонница. Опера все никак не начинается.

Он ответил, что мне ни к чему успокаиваться.

Я сказала: Послушайте, у меня редкое заболевание. Может, вы о таком никогда не слышали, но поверьте мне, оно у меня есть, и я, наверное, от него умру.

В чем дело?

Дело в том, сказала я, что я родилась с жаром, и он утих, когда мне было шесть, но в этом году вернулся. Он то появляется, то исчезает, и я не знаю, когда и почему. То я в жару и с головокружением, то его уже нет. Например, прошлой ночью я проснулась в холодном поту.

Он пощупал мне лоб и засунул под язык стеклянную трубочку.

Прижми ее и держи, велел он.

Через некоторое время он вытащил термометр из моих сжатых губ. Понаблюдал, как красный столбик поднялся. Потом упал и медленно поднялся еще раз.

36,6, сказал он. У тебя нет температуры. Вы в полном порядке, юная леди.

Вы в полном порядке.

Он сказал, что знает эти уловки с набиванием температуры наперечет.

Жар – это симптом, проинформировал он меня. Человек не может родиться с жаром.

Но ведь я была…

Жар – это не болезнь, сказал он. Противник часто принимает форму вируса или инфекции. И жаром природа расправляется со своими врагами.

Хорошая девочка

Я отказалась говорить, где находятся мои родители, и меня отослали к чиновнице по размещению.

Ее звали Хейзел, она любила играть на собачьих бегах. В следующем году, когда ей стукнет шестьдесят, она собирается переехать во Флориду и проводить на бегах дни напролет.

Ты можешь курить, меня это не беспокоит, предложила она.

Мы немного побеседовали.

Я рассказала Хейзел, что хочу стать медсестрой.

Она сказала, что это достойная цель.

Таковой она и была. Идея медицинского училища придавала мне целеустремленности. Вся в белой одежде, я бы ощущала себя непорочной. Шрамы и гудрон, лес и бутылки «Баккарди», вкус Дирка Уоллеса, вид лезвия в крови – все это растает навсегда, как только я надену белую форму. В мягких туфлях на белой подошве я бы ухаживала за ранеными, как Эверли. Моя мать утешала людей с пулевыми ранениями и кислотными приходами. Я знала, что могу не хуже. Перевязывая раны, я бы шептала: Все будет хорошо.

Все они заслуживают медали за избавление меня от моих антиобщественных наклонностей. Заберите меня с улицы, где я общаюсь с ворами и проститутками. Поместите меня в семью, где я буду смотреть «Династию» и есть бифштексы.

Хейзел сказала, что Микельсоны – чудесная семья. Они живут в Гордон-Хед.

Взломанные замки, ободранные коленки, ворованный блеск для губ и дождливые улицы.

Айви Мерсер живет в Гордон-Хед, в особняке на холме. Может быть, это по соседству с Микельсонами?

На столе Хейзел гнездились стопки папок. Меня даже не подмывало глянуть, лежит ли там дело Джастины. Весьма необычно сознавать, что в один момент ты можешь отпустить живущий в голове образ, который был для тебя реальным, как крест надежды на шее.

Хейзел открыла дело.

Протянула мне карту.

Это Запретная Зона, сказала она, и была права. Центральные улицы: Йейтс и Дуглас, Пандора и Гавернмент закрашены красным, остальная Виктория девственно бела.

Эти карты обычно выдаются девочкам на испытательном сроке, сказала Хейзел. Но я бы предпочла, чтобы ты держалась в стороне от Запретной Зоны. Я также предпочла бы, чтобы ты не контактировала с этими людьми.

Она протянула мне список. Джеронимо Томас, Льюс Татерс, Майкл Джон Бёрнс… Я не знала ни одного из них. Наверное, они сутенеры.

Я хочу быть медсестрой, сказала я. И не хочу в центр. Я предпочитаю жить в Гордон-Хед.

Хорошо. И сделай для себя что-нибудь положительное, Сара.

Типа?

Вступи в организацию юных христианок. Или в драмкружок.

Непременно, ответила я.

В глубине души я надеялась, что Хейзел просто не слишком умна, иначе, если б она знала то, что знаю я, ее глаза не просыхали бы от слез, и она никогда бы не подумала, что меня излечат развлечения.

Хейзел сказала, что Микельсоны ждут меня к ужину. К шести, добавила она. Джиллиан делает великолепные бифштексы. Не опаздывай. Они тебя ждут.

Она вывела их адрес и телефон на моей карте: проезд Хулихан 3765.

Я. Буду. Хорошей девочкой. Я буду. Буду.

Ты – легкий случай, сказала она. Я была бы счастлива, если бы все мои девочки были так же готовы к переменам.

Вы в меня верите?

Конечно, верю.

Вы думаете, я смогу стать медсестрой?

Ты можешь стать всем, чем твоя душа пожелает, Сара. Но для начала тебе надо закончить школу.

Конечно, сказала я, но про себя подумала, что колледжу Камосан придется сделать для меня исключение, потому что в Маунт-Нарк я вернусь только при одном условии – с пистолетом в руках.

Хейзел, как вы думаете, я смогу стать хорошей медсестрой?

Отличной, ответила она и обвела кличку собаки в списке потенциальных победителей.

Я знаю, вы думаете, что я собираюсь напортачить у Микельсонов. Глава Десять: Пожар в Гордон-Хед. Вперед, можете во мне сомневаться. Мне плевать. Только отцепитесь.

В этот первый июньский день солнце все еще не осчастливило белые небеса своим появлением.

16:00. Я решила сесть на автобус возле конторы Социальной Помощи.

Я шла к остановке, и мужики больше не одаривали меня похотливыми взглядами. Три дня в «Белых Дубах» – и я лишилась должной невинности. Я все еще была в Китаянкином меховом пальто и хлипком белом платье; все еще носила ее сапоги на шнуровке. А вот о ноже вам остается только догадываться. Ну ладно, он все еще был со мной, но клянусь, пользоваться им я не собиралась.

Через два часа Микельсоны снабдят меня новым гардеробом. Мы обильно пообедаем бифштексами – мой первый вкус крови и мяса. Мы, наверное, помолимся перед обедом. После обеда я удалюсь в комнату для гостей и ни за что не стану там себя трогать.

Взломанные замки, ободранные коленки, ворованный блеск для губ и дождливые улицы. Я не стану больше писать в блокноте. Если я напишу слова, образы навалятся на меня за ними следом. Мне страшно захочется на крыши и в подворотни, мне срочно понадобится вылезти в окно.

Я оставлю в покое блокнот. Вместо этого я почитаю Библию – давно пора бы. А может быть, я почитаю «Домик в прерии». Я уверена, что у Микельсонов есть полное собрание сочинений Лоры Инголлс Уайлдер.[15] Мне хотелось почитать эти книги. Клянусь. Я не шучу. Честное слово, я не выпендриваюсь.

Мысли о медицинском училище наполнили меня такой хорошей, чистой энергией, что мне не сиделось на месте. Мне хотелось кричать прохожим: У меня есть мотивация, у меня появились амбиции, у меня есть план! Рональд Рейган развязал войну с Гренадой. Может, я смогу поехать туда, буду врачевать южных ребят, раненных коммунистическими выродками.

Я подошла к остановке.

Прилично ли появиться до шести? Наверное, нет. Надо бы убить время с толком. Я могла бы пугать туристов, как Китаянка. Я могла бы поплевать на ботанов в идиотских сандалиях. Я могла бы попасть под арест, как моя мама, но сейчас я была хорошей девочкой и падала далеко от этой яблони.

В китайском магазине в белых пластиковых бадьях цвели лилии. Я выбрала нежно-розовый букет для моих временных мамы и папы. Я заплатила за цветы из моих подъемных денег.

У меня все еще был свободный час, и я знала, куда хочу податься.

Прежде всего я зашла в «Макдоналдс», где заказала молочный коктейль, и пошла наверх, в туалет, чтобы осмотреть лицо. В «Белых Дубах» я мечтала обрезать волосы, как у Кэсси, навести толстые черные стрелки и надеть колготки в сеточку с армейскими ботинками. Кэсси рассказывала, что ее друзья-скинхеды тусовались в трущобах возле отеля «Императрица». Мне ужасно нравились названия групп, которые они слушали. «Эксплуатируемые», «Проклятые». Может, я в конце концов услышу музыку, которая мне понравится, но в трущобы я не пойду. Отражение в зеркале выглядело не так уж и плохо, только слегка испуганно, как человек, к глазу которого неумолимо приближается кулак.

ХИППИ КОЗЛЫ, – было написано на стене туалета.

Мне чесалось ответить – САМА ТАКАЯ. Косметический вандализм – отличительная черта выпускниц «Белых Дубов».

Две вертлявые, благоухающие сладкими духами, смешливые девки доливали «Южный Комфорт» в пластиковые бутылочки «Севен-Ап».

Они хихикали о том, что Пит и Марк ну такие очаровашки.

О боже мой, ну такие лапоньки. Я сурово взглянула на вертихвосток, но они не обратили внимания. Я послала им телепатическое сообщение. Хорош хихикать. Заткнитесь уже. Но они продолжали веселиться, попивая крепленый лимонад. Как они меня раздражали!

Хорошей девочке нравятся такие хохотушки.

Хорошая девочка пожелала бы им удачи с Питом и Марком.

Хорошая девочка не захотела бы впечатать их в стену.

Я ведь хорошая девочка, да?

В 5:15 вечера мимо меня проехал двухэтажный автобус, и некто сообщил в мегафон, что каменное здание слева было возведено в 1835 году. Я подумала, что после реабилитации смогу наняться водителем такого автобуса. Я бы продемонстрировала туристам некоторые достопримечательности. Вот тут находится «Королевский Отель», он был салуном во времена золотой лихорадки, а сейчас – заведение, где девочка Алиса получает деньги за то, что ведет себя, как последняя проститутка. Прямо над зданием, возведенным в 1835 году, расположена крыша, где ночует девочка-блондинка, потому что ей больше негде ночевать. Добро пожаловать в Викторию, Город Садов. Вот вам канава, вот – смирительная рубашка, а вот – кровать из камней и гудрона.

Но туристы видят то, что хотят видеть. На практике в девятом классе я должна была работать в «Местных Творениях», этакой туристической лавочке. Я продавала маленьких куколок, якобы сделанных руками местных индейских девочек, а на самом деле изготовленных в Китае. Мой босс заставлял меня срезать этикетки.

Сейчас проходить мимо этой лавочки – сплошное удовольствие. Витрины заполнены чепуховиной с Принцессой Дианой. Лицо будущей королевы украшало кухонные полотенца, маечки и тарелочки. Я до сих пор не понимаю, какое отношение Принцесса Диана имеет к Виктории. Наверное, связь в том, что Виктория названа в честь другой королевы. Я не знаю почему, но меня это жутко нервировало: мы живем в захолустном городишке лесорубов и металлистов, и с какой-то стати нам вести себя так, будто мы в очаровательной английской деревне? Лично мне наплевать с высокой колокольни на Принцессу Ди, один вид ее чопорного лица, что пялится на тебя на каждом углу, приводил меня в уныние. Мне захотелось ворваться на свою некогда работу и поджечь все полотенца. Однажды королева Елизавета навещала Викторию, и нас отпустили из школы. Дин захватил кислоты, я и Маргарет – немного гашиша, и втроем мы двинули к отелю «Императрица». Маргарет очень хотела увидеть королеву и вытянула меня в первые ряды. Королева была без короны и выглядела величественно и царственно, как на всех открытках. Она помахала рукой из бронированного автомобиля. Какая-то девица прокричала: Смерть монархии! и сейчас мне кажется, что я знаю этот голос. Да, я знаю – на королеву наехала девица по имени Джастина.

Вы ни за что не догадаетесь, куда я направилась.

В городскую публичную библиотеку. Ура, веселимся!

Я решила заняться самообучением. Я получу собственную степень. Мне не нужны ничьи удостоверения. Я научусь оживлять мертвых. Я разберусь в тайнах дыхания. С моими склонностями я даже, может быть, изобрету новый метод Сердечно-Легочной Реанимации.

Я им всем покажу.

Я спросила девицу из информации, где находятся книжки о жаре.

Книжки о жаре? саркастически переспросила она. А что конкретно ты имеешь в виду?

Я имею в виду заболевание, кретинка. Ты что, никогда не слышала о заболевании, что струится по моим венам? Я дождаться не могу своей смерти, потому что после нее меня вскроют, и все идиоты наконец-то увидят, сколько внутри меня скопилось тепла.

Я нашла то, что искала, в картотеке. ФН 112. Жар Неизвестного Происхождения. Какой-то врач наконец-то написал за меня мою автобиографию. Книжка оказалась захватывающей, особенно для меня, не очень уважающей чтение. В ней описывалось именно то, что произошло со мной в туалетах «Королевского Отеля» и «Сата».

Интенсивные ознобы весьма сильны – ощущение холода подобно заморозке, мускулы судорожно сокращаются, зубы напряженно стучат, тело скрючено в положение эмбриона, кожа бледна, волосы встают дыбом, сердцебиение учащено. Пациент испытывает страдания.

В 1679 году доктор по фамилии Сайденхэм открыл жар; он написал более приличную версию того, что сказал мне костоправ из «Белых Дубов»: Жар – это орудие природы, которое она использует, чтобы избавиться от врагов.

Не знаю, почему мне так понравилось это выражение. Я записала его в блокноте. Просто так. Я подумала, что это мой блокнот и я могу записывать в него понравившиеся фразы.

Сейчас я сожалею, что записала это, потому что полицейский конфисковал мой блокнот. Из-за того, что мы с Джастиной сделали, они, наверное, решат что «жар» – это шифровка и что я заранее обдумала мое преступление, хотя мне просто хотелось записать эти слова: избавиться от врагов.

В 17:45 я выглянула из окна библиотеки и заметила зеленый «вольво» Айви Мерсер. Я была уверена, что это машина ее матери. Я решила, что это знак. С библиотечными книжками в руках я вежливо попрошу миссис Мерсер подвезти меня в Гордон-Хед к Микельсонам. По пути в умиротворяющий пригород я расскажу ей, что восхищаюсь ее дочерью. Потому что я восхищалась Айви. И завидовала ей до тошноты.

С оливковой кожей, плоской грудью и некрашеными волосами Айви выглядела инопланетянкой в Маунт-Нарк. Но мне нравилось, как она выглядела: огромные голубые глаза, каштановые, стриженные под горшок волосы и вельветовые штаны. Она всегда морщила лоб, когда шла по фойе, будто концентрировалась на какой-то идее. Я не уверена, услышала ли она, как Маки сказал, что она тянет максимум на двоечку, но казалось, что в ее мире эти оценки не существуют.

В библиотеке наверняка есть книги, написанные отцом Айви, очень известным юристом. Я видела его по телевизору, он рассуждал о правах аборигенов. Говорили, что он заработал горы денег, потому что по его книге «Племя Салишей» сняли фильм. Мама Айви когда-то была манекенщицей и жила в Париже во время бунтов 1968-го. Я знала все это об Айви потому, что всякий раз, когда газеты писали о знаменитостях нашего города, там появлялась фотография семьи Мерсеров в их стеклянном доме в Гордон-Хед. Позируя рядом с резными статуями, отец Айви выглядел очень значительным, а за ним виднелось трехметровое окно с видом на океан. Мать Айви когда-то была юной и необузданной невестой, как Эверли, но, очевидно, не потянула свое семейство в какую-нибудь общину свободной любви.

Однажды на уроке рисования Айви совершила ошибку, тихонько похваставшись, что ее приняли в колледж Смит. Она собиралась изучать поэзию, как ее героиня Сильвия Плат.[16] Если тебе так нравятся поэтесски, сказал Дейл, почему ты без лишних страданий сразу не засунешь голову в духовку? Отморозки сочли, что это очень смешно. Я, наверное, тоже посмеялась, потому что тогда я еще старалась вписываться. Ну а на самом деле, мне и правда не верилось, что кто-нибудь из нашей школы соберется изучать поэзию в известном американском колледже. Ну совсем не верилось. Несмотря на то, что я над ней посмеялась, после школы я пошла за Айви до парковки. Я следила. Ее мать приехала в зеленом «вольво». Краем глаза я заметила, как миссис Мерсер взъерошила Айви волосы, как бы говоря: Ну еще совсем немножко. Скоро ты выберешься из этого ада. Всю следующую неделю я ходила за Айви до парковки. Я колебалась, не зная, что сказать. Я просто смотрела на нее, пока она поджидала маму. Холщовый рюкзак весело подпрыгивал у нее на спине, она забиралась в зеленый «вольво», чмокала мать в щеку и, может, говорила: Вон та девочка не открывает рта на уроках. Я думаю, она недоразвитая и немая.

Я выдавила из себя на следующий день два слова, окончательно подорвавшие мои силы. Привет, Айви. Она опустила глаза на туфли – черные мальчишечьи ботинки – и не улыбнулась в ответ, и не помахала рукой. Как и все девочки Маунт-Нарк, она не хотела иметь со мной ничего общего.

Но ведь сейчас я хорошая, может, мы будем общаться. После обеда у Микельсонов она поможет мне с заявлением в колледж.

Здравствуйте, заорала я, увидев миссис Мерсер в зале с периодикой. Она читала «Нью-Йорк Таймс».

Та подняла на меня глаза, не имея ни малейшего понятия, кто я такая. Рассмотрев мое меховое пальто, она опустила глаза на мои каблуки.

Я знакомая вашей дочери Айви. Как у нее дела?

Хорошо. Очень занята. А где находится колледж, в который она собралась?

В Новой Англии. Ей очень повезло.

Повезло? Она для этого не покладая рук трудилась.

Я знаю. Я имею в виду, что она очень умная, поэтому ей повезло, что она выбирается с острова.

Я совсем растерялась и не знала, что сказать. Я поняла, что миссис Мерсер не нравится, как я выгляжу, и внезапно ужасно застеснялась. Она так на меня смотрела, и эти ее гладкие черные волосы, и высокие скулы, и бусы из черного жемчуга – я задумалась, как мне вообще в голову могло прийти попросить ее подбросить меня в Гордон-Хед.

Ну хорошо, я просто хотела передать Айви привет. И, ну типа, удачи.

Хорошо, я ей передам, раздраженно сказала она. Как тебя зовут?

Джастина.

Ладно, Джастина, я ей передам.

Она даже не улыбнулась, но посмотрела на меня так, будто насквозь видела: и порез Кэсси на руке, и нож в сапоге, и то, что я не дописала сочинение по «Лорду Джиму».

Я нашла, наверное, полтыщи книг по медсестринскому делу и отобрала с собой парочку с иллюстрациями. «Медсестра: благородная профессия» доктора Эммы Форестер приглянулась мне тем, что на обложке была нарисована странноватая тетка из 1950-х со смешным вшивым домиком на голове.

Когда я расплатилась за просроченные Симусом книги, было уже 18:15. Я решила позвонить Микельсонам и сообщить, что я в пути. Я была в библиотеке, разговорилась со Знаменитой Миссис Мерсер, так что простите, я немного задерживаюсь, но скоро буду. Серьезно, я собиралась так и сказать.

Только вот в комнатке с телефонами-автоматами я заметила телефонные справочники со всеми штатами Америки. Если вы, например, хотели бы найти вашу маму в Палм-Спрингс, то вполне могли бы. Вы просто подошли бы к телефонному справочнику по Палм-Спрингс, сняли бы тяжеленный фолиант с полки и кусали бы ногти, сидя на батарее.

Вы бы искали фамилию Кальо, потому что так звали Лидера. Вы вот всем говорили, что не знали, где ваша мать, но вы же всегда знали его фамилию. Вы ведь просто не хотели, чтобы какой-то незнакомец позвонил вашей матери и сообщил ей, что вы падаете в обмороки в туалетах.

Вы бы подошли к автомату и набрали бы номер за счет абонента и тихо бы надеялись, что он снимет трубку, потому что вам очень хотелось поговорить именно с Ним. Козел, спасибо тебе за культ. Спасибо за оргии. И спасибо за то, что ты удрал в Палм-Спрингс с деньгами, спертыми из кассы взаимопомощи.

Ну, или, скажем, трубку поднимет женщина, и вы будете нервно докапываться до самого нежного своего тона, чтобы не звучать угрюмой маленькой тварью, которой, как утверждают все вокруг, вы уже стали.

Сара, сказала она. Саааааааара.

У нее все еще был медовый голос; голос женщины, которую всегда любили.

Да, это я. Твоя дочь.

Молчание.

О господи, я… Погоди, миленькая.

Я услышала бульканье. Может, водопад или алкоголь в бокал наливают, а может, в теплую, бирюзовую воду бассейна нырнуло тело. Звук деликатный и нежный, совсем не такой, к какому я привыкла. Вода у нас на острове – это грубые волны, что разбиваются о скалы. Не в пример ей, вода моей матери была нежна, и, пока я ждала ее возвращения к телефону, я внимательно слушала и уговаривала себя, что она смешивает коктейль или плавает. В конце концов заговорил оператор и посоветовал перезвонить, потому что связь оборвалась.

С мамочкой все ясно.

Она, должно быть, по моему голосу поняла, что я ничего не достигла.

Погоди, миленькая.

Я сильно закусила губу и в своей идиотской, недоделанной, бесполезной голове представила водопад. Как очищение, он падал и смывал звуки ее воды, смывал ее медовый голос, такую до боли знакомую «миленькую», которой она называла меня, когда была настоящей матерью и, разленившись и обкурившись марихуаны, играла с моими волосами и заплетала их в косы, когда я была маленькой, и она была настоящей матерью, и я была добра.

Звезда скейтборда

В этот раз все было гораздо лучше, чем в саду, потому что он был настоящий, реальный, грубый и прижался ко мне очень сильно. Его губы изгнали металлический привкус Дирка Уоллеса, а его руки заставили меня забыть о бессловесном прощании матери.

Все было лучше, чем с Дином, потому что он не был замедлен и ленив, а скорее отрывист и оживлен, этот парень с царапинами на локтях и коленях, парень, который действительно хотел, чтобы я осталась в его квартире, парень, который обнимал меня, умоляя не встречаться с моей суррогатной Высокопоставленной Семьей.

Я видел тебя в центре. Ты всегда такая…

Такая сильная, пугающая, опасная, недоступная, надеялась услышать я.

Такая потерянная, сказал он, целуя меня в шею. Мне все время казалось, ты что-то ищешь.

Немного отодвинувшись он спросил: А что ты искала?

Всего лишь ощущение, ответила я, водворяя его руку туда, где она была раньше.

С ним я была счастлива, намного счастливее, чем была бы с полезными Микельсонами. В своей грязной ванной он помогал мне изменить внешность. Я кромсала волосы тупыми ножницами, пряди перьями летели на пол.

Он выбелил мне волосы, рыжины в них совсем не осталось. Пощипывающий скальп – и вот пряди стали белее кости, белые, как фарфор.

Спиды: в хлебном пакете у него был запас. Он взрезал блестящие таблетки, которые называл черными красавицами. Когда белая пудра оказывалась на моем животе, он нюхал, а потом давал мне облизать палец, чтобы попробовать остатки. А ведь это может быть лекарством, думала я, вздрагивая не от жара, а от возбуждения. Это может быть лекарством лучше, чем пропишет какой-нибудь тупоголовый доктор, размышляла я. Ведь может, это спасение – слышать, как он говорит: Ты – мой тип. Я люблю беглянок.

Я целовала его ночь напролет, думая, что, наверное, все это было предопределено. Я так легко с ним познакомилась.

Можете считать, что я сняла Николаса. Я сделала это сразу же, как только увидела его – он скатывался с тоненьких перил возле библиотеки. Полицейский велел ему прекращать портить общественное имущество, на что Николас ответил: Исчезни.

Он сказал это в полный голос, а не пробормотал под нос.

Эй, позвала я, и он пошел ко мне. Черный ежик волос, улыбка еще избалованнее, чем у Дина. Он подтянул драные джинсы, спадающие с бедер и улыбнулся так, будто поверил, что я учусь на медсестру и могу излечить все его раны.

На второй день я заметила Синий Дом.

Я сидела на подоконнике и читала библиотечные книги о жгутах и йоде.

Николас жил в районе под названием Фэрфилд, милях в пяти от центра. На свободе. В хитро запрятанном месте, о котором я никогда не слыхала и очень удивилась, обнаружив, что оно еще обшарпаннее, чем наша с отцом улица. Дома тут были просто склеены вместе. На крошечных задних двориках не росли яблони или розы, а валялся разнообразнейший мусор: просиженный диванчик, сдутый надувной бассейн, искалеченные, ржавые, намокшие от дождей мотоциклы.

Это явно был район для беспризорных, место, где я могу чувствовать себя по-свойски.

Дом, зацепивший мой взгляд, обладал грязной статью. Самый высокий на холме, выглядывал из-за какого-то мелкого домика. Он был какой-то почти очеловеченный этим соседством, похожий на старшего брата-сорванца, который прикрывает младшенького.

Гниющая древесина была выкрашена в синий, но не в небесный, а в темный, цвет мокрых джинсов и формы американских полицейских. Разбитые окна покрыты прозрачной пленкой, в красном круге, нарисованном краской из распылителя на двери, – буква «А». Я всматривалась в дом, и через несколько минут заметила девочку. Девочку, которая явно выбралась из трущоб «Императрицы», – она была одета, как Кэсси, с бритой головой, с челкой, тело укутано в армейскую куртку. Внезапно она пнула дверь. Никто не открыл, и тогда она подтянулась на водосточной трубе, забралась на пластиковый карниз и в дом. Я видела подметки ее черных ботинок, они поднялись над краем окна. Потом она исчезла, и небо показалось светлым и серым, каким никогда не бывало.

Я вернулась к главе про артерии. Наверное, спиды, подумала я. Совершенно невозможно сконцентрироваться.

В тот вечер я спросила Николаса о Синем Доме.

Не смей туда ходить, приказал он.

Я спросила: Почему? Там внутри вроде что-то интересное происходит.

Он мерзкий, ответил Николас. Он просто отвратительный.

Николас многое повидал – ну, или ему нравилось так думать. Дважды он был в Калифорнии и даже в моем возрасте полтора месяца жил в Сан-Франциско. Фирма по производству кроссовок оплачивала его путешествия; он соревновался на скейте и говорил, что когда-то был просто легендарным. Сейчас ему двадцать три; он все еще звезда скейтбордистов; он продает спиды; у него высокие скулы и почти золотистые глаза; маленькие мальчики его обожают и называют Умейкой. Просто поверь мне. Ты не хочешь туда заходить.

Две гладкие колонны возвышались по обеим сторонам от входа в белый особняк в предгорьях. Свет выключен – владельцем особняка был продюсер из Голливуда, который в основном жил в Лос-Анджелесе. Луна подсвечивала бетонные изгибы спущенного бассейна. Я расположилась на хозяйской лежанке и мечтала расслабиться. Мальчики весь вечер прибывали по очереди через аккуратно подстриженные кусты, пока их не набралось пятнадцать. Они становились на мелком краю бассейна и скатывались до глубины, вписываясь в изгибы.

Их тела отбрасывали на стены огромные тени. Монструозные силуэты мелькали громадными согнутыми коленями и трясли руками. Они бы никогда в этом не признались, но, мне кажется, мальчишкам нравилось, что их тела проецируются в страшных темных великанов здесь, в мирной бетонной лощине пустого бассейна богача.

Я же не находила выхода энергии. Я попыталась написать в блокноте письмо отцу, но мысли скакали быстрее слов. Я подумала о коварной и симпатичной Амбер. Сара, тебе рано бежать. Сара, ты почти созрела учиться. Что она имела в виду? Мне так хотелось, чтобы она была здесь, мы бы вломились в особняк и от души наворовали украшений. Бьюсь об заклад – внутри были бриллианты и изумруды, и мне так хотелось протянуть руки к их холодному блеску и потрогать. Но мне лучше оставаться незаметной среди пятнадцати буйных мальчиков. Прошло уже два дня, и я ничего не пила. Я никому не навредила.

Николас жил над какой-то сомнительной мастерской по починке велосипедов. Там никто никогда не появлялся. Он отказывался объяснять, но, я думаю, тут был замешан его поставщик. Кое-какие детали надо бы скрыть, чтобы защитить невиновных, но я-то знаю, что вы не заложите Святого Николаса.

Ну, в любом случае, когда мы очутились у входа, он возился с замком, а я взглянула на Синий Дом. Везде горел свет. Играла роскошная злобная музыка. Три девушки лежали рядом на островке газона. У одной зеленые волосы, другая в черном кружевном платье, а третья помахивала тростью и была одета в черную кожаную куртку. Все три выглядели лет на двадцать. Николас втолкнул меня в дверь, но перед тем, как я оказалась в доме, я мельком увидела их блаженно улыбающиеся, раскрасневшиеся лица с размазанной помадой.

В постели он предостерегал меня о моем теле, как раньше – о Синем Доме.

Его прикосновения были нежны и бесцельны – мне казалось, из-за спидов. Он потерял интерес и винил в этом изуродованный копчик. Но я была готова, мне надоело, что мы едва скользили телами друг по другу.

Ты не готова, сказал он.

Почему?

Ты слишком молода. Ты должна подождать, когда влюбишься.

Я никогда не влюблюсь.

Я не врала. Я помнила Семейство Кайфа; я слишком много знала о любви и никогда бы не стала такой же.

Ты подросток. Влюбляться – твое главное занятие.

Но я не хочу влюбляться. Я хочу… Ты хочешь себя разрушить? Хочешь стать шлюхой?

Нет, ответила я, но я…

Тогда прекрати просить. Ты меня подставишь. Ты же еще ребенок, черт подери. Ты – статья. Ну, может, мы…

Он отвернулся, потому что не желал спорить. Он установил правила. Мы должны были играть по ним.

Пока он спал, я трогала шрамы на его спине. Рубцы от бетона и тротуара служили доказательством его отваги, но для меня они были не совсем шрамами. Слова, вырезанные скрепками, ножами и лезвиями, – это шрамы. Ну как он мог подумать, что я невинна, когда не он, а я видела выжженные на грудях цветы и выгравированные на бедрах слова. Ах, свалившийся с десятиметрового трамплина Мистер Чемпион, распавшийся надвое, зашитый, и сейчас – как плюшевый медвежонок. Думая про Амбер и Кэсси, я поинтересовалась, больно ли было падать. Это здорово. Лучше секса. Да, очень. Жутко больно, но не страшно, потому что меня положили под капельницу с морфием.

Беспокойная от вожделения, я выползла из постели, на цыпочках пробралась к окну и отодвинула занавеску.

В Синем Доме все еще горел свет, девушка в кружевном платье в одиночестве валялась на траве, будто ее удерживали невидимые объятия. Она выглядела очень нелепо. Николас прав, подумалось мне, они там все мерзкие. Иди спать.

Я пошла и проспала до пяти утра, пока меня не разбудил пьяный и отчаянный девичий крик. Голос звучал, как песня, приятный, грубый и такой знакомый, что я решила, это все еще сон.

Льюс! нетерпеливо пропела девочка, будто она убьет себя, если ее не послушаются. Впусти меня, Льюс!

Я обвила руками своего парня в надежде, что он проснется и обнимет меня в темноте. Во сне я была на похоронах, и Джастина больше не пела, потому что была мертва.

Поутру я была как никогда непоколебима в желании стать медсестрой. Мое лицо в зеркале стало теперь совсем не румяное и пылающее, а бледное и белое, как у актрисы кабуки. И оцените: Николас украл для меня из магазина форму медсестры. Белые колготки и туфли на белой подошве. Когда он ее мне преподнес, я заорала от радости, а он держал меня за бедра и раскручивал. Я была хорошенькая, но мне было важно не это: втайне я надеялась, что наряд его возбудит. Я вернулась к жгутам и йоду.

Жгут – это широкая полоса материи, обернутая вокруг конечности. Она затягивается до такой степени, что останавливается поток крови. Необходимое давление обычно влечет за собой сосудистые и нервные повреждения. Отсюда следует, что жгут может быть использован, только чтобы спасти жизнь, возможно, жертвуя конечностью.

Я знала, что стану прекрасной медсестрой. Кто еще вынесет эту гадость?

Пока я училась, Николас смотрел выступления чемпионов на видео.

Это Кристиан Хосой, сказал он. Знаешь, кто это?

Да, знаю.

(Перемотка) Сара, оцени двойной переворот!

(Перемотка) Это Тони Хоук, смотри! Это «фейки олли импоссибл»!

(Перемотка) Это я, Николас Райский. Смотри, смотри, Сара. Вот в это месте зрители дуреют, когда я на восьми футах зависаю. (Перемотка)

Краем глаза я углядела: мальчики без рубашек, с костлявыми и гладкими грудными клетками, совсем как у него.

Я попыталась его отвлечь – предложила снять форму, если он выключит телевизор.

Ни за что. Тебе идет этот наряд. Ты в нем непорочная.

Нет, я не непорочная, сказала я. Я лишилась невинности в «Королевском Отеле».

Он ответил: Не смеши меня.

Я уселась к нему на колени, задрала рубашку и поставила засос – красную метку в дополнение к его временным шрамам.

Ты не похожа на нимфоманку.

Ох, а на кого же я похожа?

Он убрал белые пряди с моего лба и обвел пальцем мое лицо.

На Снежную Королеву.

Соседские мальчишки зашли за спидами. Одному из них, Скотти, наверное, еще и тринадцати не исполнилось. Он сделал себе надрезы в бровях.

В старые добрые дни чемпионства это было фирменной меткой Николаса. Джинсы у Скотти висели, как у Николаса, но тот не прикладывал к этому никаких усилий – он был очень тощ, потому что от спидов пропадает аппетит. Скотти с трепетом пялился на Николаса, будто не до конца понимая, чем заслужил счастье находиться с ним в одной комнате.

Когда Николас ушел в туалет, я спросила: Скотти, ты знаешь парня по имени Льюс?

Того, через дорогу? Да, знаю.

А он кто?

Он пидор. Скотти ответил так, словно больше тут говорить не о чем. Конец разговора.

Ну, а что там происходит? Почему все эти девки…

Николас вышел из туалета.

Кто это пидор? спросил он, злобно пиная скейтборд Скотти.

Льюс.

Льюс, усмехнулся Николас. Этот парень – позер. Голубец.

Николас становился нежнее, когда вокруг были его почитатели. Он мог засунуть руку мне под футболку или обнять. Сейчас он меня сторонился, потому что я согрешила, расспросив Скотти о доме, который Николас определил для меня запретным.

Ну в чем дело? Я не понимаю. Николас мог часами рассказывать о своих былых деньках варвара и отступника: о том, как мочился на полицейские машины, швырял металлистов головами в витрины. Он слушал песни, где единственными словами были «убей, разрушь, убей и сри на общество». Но когда дело касалось меня или Синего Дома, его зацикливало на чистоте.

Ребята, только расскажите мне, что там происходит. Я не буду…

Слушай, Скотти, хочешь, я переклею твою доску?

Дааааааа, протянул тот.

Так ты будешь быстрее двигаться, сказал Николас.

Да, мечтательно выдохнул Скотти, так я буду быстрее двигаться.

После ухода Скотти я приняла спидов, чтобы забить уничтожающую волну химической тоски отходняка, и стала раздражительна и беспокойна. Я бегала кросс вокруг кровати.

Почему бы тебе не прогуляться? спросил он. Ты какая-то взвинченная.

Меня могут сцапать.

Никто тебя не сцапает, настаивал он.

Есть мужик, его зовут Дирк Уоллес, он желает разодрать мне морду!

Сара, у тебя паранойя. Выберись хоть на чуть-чуть.

Он провел рукой по колесикам своего скейта. Ну вот, началось, подумала я. У меня дар отваживать от себя людей.

Ну а куда мне податься?

Не суйся в центр. Поезжай домой и посмотри, ошивается ли там Сильвия.

Мне возвращаться?

Ну конечно. Он взъерошил мне волосы. Я спать без моей беглянки не могу.

Если честно, я была только рада выбраться из его квартиры. Снаружи ветер бушевал в сумеречном фиолетовом небе. Я бродила по улочкам за разрушенными домами, пиная гравий и надеясь на грозу. Я знала, куда мне хотелось податься, и бороться с соблазном было бесполезно.

Я сильно запыхалась, когда добралась до Синего Дома. Никогда в жизни я еще так не волновалась. Сердце стучало так сильно и быстро, что казалось, оно выпрыгнет наружу прямо через кожу. За последнюю неделю я побывала в стольких местах, спала в стольких чужих кроватях: Мин, задворки, кафе, «Королевский Отель», «Склеп», «Белые Дубы», постель скейтера – каждый следующий шаг делал меня отважнее и храбрее. С таким же успехом мог бы пройти и год с того момента, как я, безмолвная и никудышная, торчала в лесу. Если у Мина я была нервной и тихой, то сейчас стала беспутной, возбужденной и уверенной. Уверенной, что это будет лучшее из всех мест, что я видела. Уверенной, я была такой уверенной.

Я постучалась в дверь.

Подозрительный и осторожный женский голос спросил: Кто там? а где-то сзади послышался дерзкий и издевательский смешок. Был ли у них глазок? Видели ли они меня, как я стояла на пороге в форме медсестры? Что же я делаю?

Внезапно вспомнились все предостережения Николаса. Он и Скотти предупреждали меня о Синем Доме и идиотских слухах. Жертвенные девственницы, белое рабство, кожа, плетки и цепи.

Наверное, это был отходняк от спидов, потому что мое возбуждение перешло в нечеловеческий ужас. Я зайду внутрь и буду стерта с лица земли. Волк переодет в бабушку. А почему у тебя такие большие глаза?

Изо всех сил я побежала прочь от Синего Дома. Небо опухло дождем, и я должна была продираться через эту черную сырость. Голос у меня в голове твердил: Ты глупая, ненормальная девка. Ты только что чуть не проморгала лучшее, что у тебя было. Белое платье промокло. Я видела, как просвечивают мои груди и бедра, освещенные уличными фонарями. Я тряслась и мечтала поскорее оказаться в постели скейтера. Он ведь хороший парень, осторожный и добрый, совсем не такой, как Брайс и Дин. Я тихо взберусь по лестнице. Я извинюсь. Мне нужно ему доверять и прислушиваться к советам. Я не знаю, что в меня вселилось, но мне просто необходимо было прямиком отправиться туда, где быть абсолютно не следовало. Николас согреет меня. Мы пойдем в кровать; я не стану просить; я не стану больше на него давить; я добьюсь его любви.

Я сняла туфли и тихо пошла наверх. Я хотела, чтобы мое покаянное возвращение было сюрпризом. Дверь была открыта, и тихо, как привидение, я пробралась через кухню на цыпочках.

В спальне кто-то стонал.

Сжатые кулаки, заброшенная назад голова, приоткрытый рот – на подоконнике сидел Николас; еще один стон. На коленях перед ним стоял мальчик с безволосой грудью. Мне неважно, кто это был. Мог быть Скотти, мог быть любой из мальчишек, что катались в бассейне. Позже, когда я перебирала в голове всех этих ребят, я вспомнила Девона – конопатого пацаненка с выбеленным ежиком и смешной щербатой улыбкой. В спальне был Девон, который однажды протянул Николасу свои новенький скейтборд и дрожащим голосом попросил автограф.

Николас сгорел бы со стыда, если б узнал, что я видела. Он бы почувствовал то же, что чувствовала я, когда меня застукал отец. Мне этого не вынести.

Я разревелась, когда надела Китаянкино пальто, и сгребла все спиды из хлебного пакета. Кому какое дело, думала я, я опять плохая. Где же мой нож? Мысли скакали, и я боролась с желанием закричать. Мне придется оставить тут библиотечные книжки, ах, подайте на меня за это в суд. Мистер Профессионал может артистично забросить их в окошечко, элегантно пролетая в отчаянном «олли» с переворотом.

Когда я снова постучалась в Синий Дом, я выглядела просто маньячкой. Сумасшедшее лицо может пригодиться – я впишусь. Тук-тук-тук. Кто там? Красная Шапочка.

Я просто хотела повеселиться.

Льюс! очень точно изобразила я. Льюс, отвори!

Во всем виновата раскрывшаяся дверь, в которую я зашла. Вы, наверное, думаете, что не стоило этого делать, – ну а куда еще мне было податься? Я не должна была соваться туда – значит, я должна была туда сунуться. Не знаю, возможно ли это объяснить. Сейчас вы уже, наверное, понимаете, что я имею в виду.

Синий Дом

Я заявилась на вечеринку незваной, в форме медсестры, и, глотая ворованные спиды, передвигалась по темному людному коридору. Я вела себя очень непосредственно: Привет, ребятки, – и махала незнакомцам, только бы не выдать, что попала туда без малейшего намека на приглашение. Целеустремленно я направлялась к кухне, зная, что найду там какую-нибудь бутылку, потому что амфетаминов уже не хватало, а хотелось напиться вдрызг. У кухонной двери стоял враг Николаса, печально известный Льюс, который предположительно был антихристом, но с виду оказался вполне безобидным. Он насмешливо спросил: Это не ты ли – новая пассия Николаса? и рассмеялся, как стая диких котов. Да ради бога, смейся сколько влезет. Шутка за твой счет, дружочек. Утром ты проснешься с трупом в доме, подумала я.

Могу ли я предложить тебе выпить? поинтересовался он. Ты выглядишь немного дезабилье. Ты когда-нибудь пробовала «Аквавит»? Он налил мне бесцветной жидкости, которую я выпила одним глотком, потому что из-за спидов пересохла от жажды. Ты скандинавка, правда?

Норвежка. Из несусветной глуши.

Ах да, глушь.

Для разнообразия его не смущала моя угрюмость. Было бы очень здорово не изображать из себя припевочку в последнюю ночь на этой планете. Несмотря на мучнистое лицо и пузо, Льюс носился вокруг, как пухлый супергерой. Он был так жизнерадостен, что мне захотелось иметь такого парня в друзьях.

Норвежская Королева, сказал он, не забудь зайти на второй этаж за небольшим сюрпризом.

От того, как он это сказал, меня немного передернуло, но я лишь подлила себе бесцветного пойла. Наверх за небольшим сюрпризом. Конечно, ответила я, но про себя подумала: Отвянь, позер. Я надеюсь, вы понимаете, что я уже никому не могла доверять. Да к тому же у меня были другие планы.

Я бродила по гостиной, спальням, веранде, подбирала чужие стаканы и допивала.

В доме происходил вполне полноценный дебош.

Я замечала вещи, для которых, наверное, была еще слишком молода.

Невооруженным взглядом было видно, что все эти буйные люди весьма собой довольны. Они вели себя так, словно попали в какой-то зачарованный замок.

Я прикладывала максимум усилий, чтобы казаться своей, но это не так легко, если падаешь лицом на пол. Что, собственно, я и сделала, потому что споткнулась о воздух. Когда я села, комната вращалась, и я попыталась сфокусироваться на Дедуле. Сам Дедуля был вусмерть пьян и казался очень дряхлым. Девочка-скинхед – та, что лезла по водосточной трубе – миловалась с ним в уголке. Я ничего не понимала. У него были белые волосы, бесцветные, как у меня, и хрупкие кости. Может, когда-то он был красивым, может, он был героем войны – Виктория кишела ветеранами. Все равно я не могла отвести глаз. На девочке-скинхеде были только колготки в сеточку, через которые просвечивало розовое белье. Эту, похоже, о Джастине не спросишь. Она наседала на Дедулю бедрами и явно была очень занята. У меня, конечно, много проблем, но я не кручу романов с девяностолетними дедушками.

Двое британских парней перехватили меня, когда я пыталась пройти к дивану.

Ну, во всяком случае, я думала, что они англичане, потому что была слишком пьяна, чтобы понять, выставляют ли меня идиоткой. Ах, вы из Лондона? спросила я. На что он похож? Мне всегда хотелось попасть в Лондон.

Чертовски прекрасно. Пойдем с нами, английскими парнями, наверх. Пойдем на второй этаж.

Да что там за чертовщина, на втором этаже?

Ты какая-то испуганная. Не обращай внимания, что ты здесь самая молоденькая.

Они заговорили обо мне так, будто я только что соскочила с обложки порножурнала. Я бы поскакал на тебе; я бы разорвал тебя на части; я бы вылизал твой махонький розовый клитор; я бы сделал все, что запрещает тебе твой отец. Наверное, они думали, что я соблазнюсь на английский акцент, но он на меня совершенно не действовал.

Меня всегда раздражало, что девушкам, когда напьются, надо осторожничать. Так нечестно. Мужики могут напиться до летучих свиней, а у девушек в голове чуть что звучит предостерегающий голос. Я послала его подальше и продолжала допивать чужие напитки. У меня была хорошая стратегия – постоять у стакана несколько минут, схватить его и одним махом проглотить содержимое. Я решила, что, если меня схватят за руку, я просто похлопаю ресницами и извинюсь голосом маленькой девочки.

Мне хотелось поговорить с женщиной в черном кружевном платье, которая валялась на траве, и спросить, что же она принимала, от чего ей было так хорошо.

И еще одна вещь. Я всегда панически боялась чувствовать себя этакой томящейся от любви и желания кошечкой, потому что раньше я бывала на вечеринках на побережье, где девицы выпивали лишнего и вели себя как идиотки. Но я решила, что поздновато становиться мягкой и женственной после всего, что я пережила. В ночных кошмарах я слышала, как невменяемо бормочу я тебя люблю.

Льюс развалился на диване, как паша – девушки по бокам и в ногах. Я подошла попросить у него еще «Аквавита», но упала и ему на колени, а он пухлыми ручками обвил мою талию.

Мой дом – церковь, и все мы молимся какому-то богу, сказал он и вонзил себе в руку иголку. Я наблюдала, ждала улыбки или вздоха, но на его лице ничего не отразилось. Лишь закрытые глаза и скатившаяся на сторону голова. Девушка лет двадцати пяти рядом с ним – орлиный нос и черное шелковистое каре – могла бы украшать собой картину в музее. Она выглядела очень изысканно и сдержанно. Я не могла представить себе мужчину, нашептывающего ей непристойности. Я подвинулась чуть ближе. Я хотела набраться смелости и попросить ее меня удочерить. Что бы она могла ответить на мои мольбы? Ты так изысканна и благородна. Я знаю, что похожа на мочалку, но я могу исправиться. В уме я написала ей письмо. Не могла бы ты мне помочь? Не откажешься посоветовать? Я знаю, что на вид безмятежна, но это результат перекиси водорода и изнурительной работы над собой – попыток не чувствовать, что на самом деле здорово, потому что зачем любить людей, когда они все равно оказываются жестокими. Я уверена, у тебя найдется миллион советов, только, пожалуйста, избегай фраз, содержащих слово «развлечения». Может, ты посоветуешь хорошую книгу – ты выглядишь очень начитанной. Я читала «Цветы на чердаке», «Другую сторону полуночи» и «Спроси Алису», и я не хочу больше читать книги, в которых героиня умирает в конце. Может быть, ты посоветуешь что-нибудь, но не из школьной программы, не надо «Лорда Джима», или «Повелителя мух», или «Властелина Колец», потому что мне не интересны эти благородные герои. Может, ты сводишь меня на хороший фильм? Последний фильм, который я видела, был «Порки»,[17] над которым все смеялись до слез, а я впала в депрессию. Мой парень, Дин Блэк, после прочитал мне целую лекцию в красном грузовичке своего друга. Сара, это отличный фильм. Ты почему так напряглась? Прошу прошения, меня от этого фильма просто тошнило, и я в кино теперь носа не кажу. Что еще? Может быть, ты расскажешь мне о своей карьере, потому что ты так эффектно выглядишь и кажешься такой адекватной. Может быть, ты модельер из Нью-Йорка? Я смогла бы стать твоей ассистенткой и работала бы не покладая рук. ТОЛЬКО ЗАБЕРИ МЕНЯ ОТСЮДА. Не взыщи, но на этом острове все, кроме тебя и меня, выглядят такой деревенщиной. Если ты не хочешь, чтобы я на тебя работала, может, ты посоветуешь, чем мне заняться, потому что я хочу достичь чего-то необычного. Мне сказали, что у меня склонности к помощи и поддержке. Мне нравятся определенные слова, типа «лакрица» и «лосниться». Я знаю, что этого недостаточно. Я также знаю, что, будь я действительно хорошей, моя мать любила бы меня, и я бы не носила с собой в блокноте нож. В последнее время я много вру.

Раньше это было абсолютно невыносимо, а теперь стало легко. Я пьяна в дупель. Я стараюсь быть хорошим человеком, но у всех, с кем я сталкиваюсь, каменное сердце. Я совершила несколько подлостей. Вот худшее, что сделал мой бывший юноша: он участвовал в групповом изнасиловании девочки, которая потом пыталась себя убить, а эти сволочи ржали, будто смотрели кино. Им наплевать, и хотя я попыталась найти новых друзей, они – все, что у меня есть. Завтра они будут ждать меня у дома, и я могу отказаться ехать с ними в лес, но ведь серьезно, если я останусь в Виктории, я буду попадать в беду – вот как сейчас, Льюс колет руки иглой, а я обещала ему подняться на второй этаж, где, наверное, проходит аукцион белых рабов и жертвоприношения девственниц. Садо-мазо, склепы и драконы. Не думай, что я ни о чем понятия не имею, потому что я знаю, что там происходит. Меня предупреждали о Льюсе и его распутстве. Я немного знаю о жгутах. НУ ПОСОВЕТУЙ ЖЕ МНЕ ЧТО-НИБУДЬ. Худший из моих поступков в глазах мира – воровство денег у мужика, похожего на моего учителя физики мистера Клейна. Нет, худшее из того, что я сотворила – это что я не помогла Маргарет Хейл. Я впервые приняла ЛСД, когда мне было шесть, и глючила, играя в собачку. Я читала только непристойные части «Навсегда». Я завела и бросила Боби Шика. Когда я случайно зашла в комнату в коммуне, где происходила оргия, я прикрыла глаза и наблюдала. Я ударила ножом парня в нашем спортзале. Я продинамила прекрасную семью Микельсонов, которые помогают неуправляемым девицам. Я трогала себя в отцовском саду, рядом с кустами роз, которые отец для меня срезал. И, если вкратце, мне на все и всех наплевать, и я чувствую только жар, он приходит и уходит и в конце концов меня задушит. ПОЖАЛУЙСТА, ПОМОГИ МНЕ.

Ну хорошо, ласково ответила она и утерла мне слезы. Вот тебе мой совет. Я не хочу, чтобы ты ехала на этот лесоповал, потому что ты заслуживаешь большего. По поводу твоей идеи, как закончить сегодняшний вечер, – и думать не смей, потому что в данный момент ты в шоке и от этого очень уязвима, в таком состоянии не принимают необратимых решений.

На самом деле этот разговор так и не состоялся, потому что, едва я на нее посмотрела, она повернула ладонь к небу и вытянула длинную белую руку, точно подношение. Потом она воткнула в себя иголку, и я отвернулась, но все равно увидела, как ее белый кулак сильно хлопнул по красной вене. Дорогая Эбби: я наконец-то встретилась с образцом для подражания, а она оказалась гребаной наркошей. Что мне делать?

Я налетела на каких-то улетевших девок, с юбками, задранными выше колен, и если они могли падать здесь в обморок, я ведь тоже могу. Может быть. А может и нет. Сделай или помри. Сейчас или никогда.

Смех просто. Едва задумываешься о самоубийстве, сразу появляются варианты. Они повсюду. Тихий отход кажется таким унылым в сравнении с венами, перерезанными блестящим лезвием, или заглатыванием горсти блестящих черных таблеток. Интересно, как это сделала Маргарет. Мне не хотелось делать это по-девичьи. Нужно что-нибудь очень необычное и мрачное. Повеситься на дубе и раскачиваться с простыней, обернутой вокруг шеи; я сейчас такая худая, что буду казаться белым ошметком, болтающимся на суку. Пистолет к виску; дробовик в рот. Бьюсь об заклад, ни одна девица в Виктории еще такого не делала. Я знала, что номер программы с головой в духовке не для меня, потому что во всем обвинили бы Сильвию Плат. Я никогда не читала Сильвию, но Айви Мерсер зачитывала о ней сочинение на уроке литературы.

Сейчас, одинокая в Синем Доме, борясь с соблазном убить себя, я понимала, что должна была подружиться с Айви, когда у меня был шанс. Мне казалось, девочкам ее типа внушат отвращение горшки марихуаны в моем доме и слухи о грязном прошлом моей семьи. Мне не приходило в голову просто соврать, например, о том, что я из норвежской глубинки или еще что-нибудь подобное.

Забавно было думать, что Айви сейчас, наверное, пакует сумки для отъезда в Новую Англию, которая, по-моему, где-то недалеко от Нью-Йорка. Я за нее рада и надеюсь, что она к чертовой матери уберется отсюда и станет известной поэтессой. Для этого ей понадобится присочинить историй о прекрасной юности, потому что никто не пишет стихов о парковках и тусовщиках. Она, должно быть, напишет о красоте этого острова, где, ох и ах, мгла клубится над горами. Ну кого это колышет? Я знаю, что она именно так и поступит, потому что все известные нам поэмы пишут о природе, от которой захватывает дух. Я только не понимаю, зачем ехать в американский университет, чтобы этому учиться, поэтому на самом деле я не желаю ей удачи. Ну хорошо, это потому, что я завидую, но еще и потому, что она была так занята своим всезнайством, что умудрилась даже внимания не обратить на самое трагическое событие учебного года, вот какое: Маргарет, отпетая наркоманка, которая выпивала отцовский джин и носила в косметичке шарики гашиша, завернутые в фольгу, в один прекрасный день хромала, как старичок на пути к могиле, и вскоре пропала без следа. Будто ее и не было.

Меня просто убивало, что Мистер Крутая Звезда Скейтборда нуждался в капельнице с морфием! Сидя на полу рядом с лысыми мужиками в черных платьях, я внезапно подумала об этом и засмеялась. И тогда я случайно услышала разговор. Я совершенно не хотела подслушивать, была в прекрасном состоянии, сама себе смеялась пьяным смехом, а тут такое:

Ее разыскивает полиция.

Ну что она опять натворила?

На сей раз она зашла слишком далеко, вот что она натворила.

Я тогда не понимала, о чем разговор. Ну, сначала я подумала, что они говорят обо мне. Может, Дирк Уоллес заявил на меня в полицию за воровство и моральный ущерб? Может, меня собираются упечь за решетку, потому что я не показалась на сытном обеде у Микельсонов? Я огляделась и поняла, что тут повсюду более серьезные преступники. Я не шучу. Они могли сколько угодно изображать из себя богему, красить дома в синий и писать изысканные фразы на стенах туалета, но суровая правда в том, что все они – вшивые дегенераты. Женщина с розовым чубом и собачьим ошейником на шее сидела прямо передо мной и хвалилась, что ее привлекали за нарушение общественного порядка. Она изображала из себя воинствующую амазонку и хвасталась, что провела полдня, размахивая бейсбольной битой в бинго-клубе. Она мне совсем не нравилась. На диване сидела другая девушка, красивее и тоньше, она была завернута в спальник, похожий на те, что я видела на крыше. У нее была плохая кожа со странным вскрывшимся фурункулом на щеке, она терла глаза и спрашивала, нет ли у меня «Перкодана». Я ответила, что могу дать ей черных красавиц, хотя ей и так уже было неважно. Ее вполне могла разыскивать полиция. Еще я говорила с парнем, которого нашла в одной из спален. Он показал мне свой пистолет. Я рассталась с желанием покончить с собой, хотела общаться и, наверное, чего-нибудь замутить. Ну, неважно, он показал мне свое оружие – маленький пистолетик, который он купил в ломбарде, и предложил его потрогать. А забрать можно? отозвалась я.

Конечно, нет.

Пожалуйста. Я улыбнулась. Пожалуйста, отдай мне свой пистолет, умоляла я.

Кстати, он был очень красив: сальные волосы, высокие скулы и злобная, грязная ухмылка. Да, это был суровый человек, отсидевший в «Миссии» – тюрьме усиленного режима. Я поцеловала его на матрасе, а позже, когда опять столкнулась с ним в коридоре, назвалась фальшивым именем Джозефина, которое шло мне значительно больше, чем Сара. Оно мне так нравилось, что меня совсем не задело, когда он обозвал меня динамой. Ну и что, звали ведь и похуже – сучкой и блядью, и даже тогда я знала, что все это неправда. Ничего не значащие слова. Я позабуду их, а не сживусь с ними настолько, что мне захочется вырезать их на своей коже. Джозефина, я дам тебе потрогать мой пистолет, предложил он.

Я его хочу, ответила я. Как ты не понимаешь?

Мы немного посмеялись. А ты бойкая девочка, сказал он, можно подумать, что этот город – твой целиком.

Принеси мне, пожалуйста, выпить, попросила я, и он принес. Потом я попросила его пойти со мной на второй этаж, где находился предназначенный мне сюрприз.

Ну правда, в чем дело? Люди танцевали в пустых спальнях. Я упала, и парень с пистолетом подхватил меня до того, как я приземлилась лицом вниз. Тогда-то я и полюбила Синий Дом. Столько танцующих странных людей, подпевающих песне, которую я никогда прежде не слышала. Это было настолько лучше деревенских дискотек с медляками под «Лестницу в небо». Душевнобольная богема вполне себе может танцевать. Вы бы их видели. Наверное, они пытались танцевать, будто они из Нью-Йорка или типа того. Я хотела, чтобы Китаянка это увидела, потому что ее бы доконал вид девиц в леггинсах, как они кружились с серьезными и мрачными лицами.

Парень с пистолетом подбивал меня потанцевать с Дедулей. Да, Дедуля зажигал. Я наклонилась к нему, потому что хотела развеселить парня, повращала немного бедрами и улыбнулась Дедуле специальной ну-подойди-же-ко-мне улыбкой. Я заметила танцующую девочку и подобралась к ней поближе, потому что мне нравилось, как она выглядит: надменно и соблазнительно, но совсем не как шлюшка. Когда я очутилась рядом, я поняла, что она – это я, вернее, мое отражение в зеркале. Я стала похожа на девочек, с которыми всегда хотела дружить.

Ну хорошо, может, на меня и взглянули похотливо разок-другой, но я подумала о танцующих на выпускном идиотах Маунт-Нарк и поняла, что наконец-то нашла себе кое-что получше.

В открытое окно влетел ветер, принес горьковато-соленый, но в тоже время чистый запах моего города.

Забавно, как танцы с незнакомцами позволяют осознать, какой я была одинокой и подавленной и какой стала популярной и легкомысленной. Я даже представилась некоторым девицам в кружевных леггинсах. Они высокомерно рассказали мне, что являются студентками театрального, и я изовралась, что осенью иду в колледж Смит в Новой Англии. Да-да, вы правы, это там, где училась Сильвия Плат. Меня совершенно не грело, что они станут мнить себя выше меня. Вы здорово танцуете. Что это за танец? спросила я. Импровиз, ответили они еще высокомернее. Поняла, импровиз, хихикнула я парню с пистолетом, который таскался за мной и ныл, что настало время получить сюрприз.

Конечно, ответила я, но попыталась отвязаться – увела его в другую спальню, где плюхнулась на матрас рядом с голой парой под одеялом – мужчина с лицом Иисуса и японская девочка с хвостиками, перевязанными шнурками. Мужчина предложил мне ее поцеловать, а она в ответ покраснела и скатилась с него.

Не то чтобы голому Иисусу было интересно, но я рассказала ему о своей учебе. Венозная кровь нечиста, а вот артериальная, напротив, чиста. Вы это знали? Уверена, что нет.

Расскажи еще чего-нибудь, попросил он и начал ширяться прямо у меня на глазах.

Ну вот, так я и знала. Он предложит мне шприц, и что я отвечу? Не могу же я сказать, что мне шестнадцать и я не выношу острых предметов, впивающихся в мою неповрежденную кожу?

Детонька, сказала его подружка, ты что, никогда этого не делала?

Извините, я не могу, ответила я, у меня заразная болезнь. Вероятно, вы о ней слышали. Тиф.

О, это их быстренько заткнуло. Теперь они никому не расскажут, что я наивная.

Я не могла смотреть, как вонзались иголки, потому что это напоминало мне Амбер, полосующую нежную кожу бедер.

Я решила разыскать девицу-скинхеда в розовом белье и, может, отсидеться с ней на задворках «Императрицы», потому что парень с пистолетом таскался за мной и многозначительно поглядывал изо всех углов. Он, видимо, был из тех, кто вполне может наговорить гадостей девице, которая пытается казаться сильной. Это одна из усвоенных мною истин: некоторые мужики получают удовольствие, когда ставят тебя в неловкое положение и демонстрируют всем, что на самом деле ты пай-девочка.

Я так и не поняла, почему не смогла уколоться, хотя хвалилась себе, что готова вколоть смертельную дозу. Я ханжа.

Хрупкая девочка на диване сказала мне, что девица-скинхед уже ушла.

Ой, ты выглядишь так, будто только что с кем-то переспала, сказала она.

Я ответила, что танцевала, но она мне не поверила. Кстати, ее зовут Дениз. Если хочешь остаться в живых, никогда не называй ее скинхедом.

Мне ужасно хотелось спросить, что же такое происходит в этом доме, откуда все друг друга знают.

Эй, вдруг сказала она, я ведь тебя раньше видела, Ты заходила в «Переспи и Подерись». У тебя были длинные рыжие кудри, правда? Черт, я тебя совершенно не узнала. Ты очень изменилась.

Ну да, тогда я была всего лишь отмороженной старшеклассницей.

Ох, ну ты серьезно изменилась. Она села и чмокнула меня в щеку. На минуточку я подумала, что мы побеседуем о скользком Брауне, почему я выбрала Китаянку, почему Китаянка выбрала меня, и том, что сейчас Китаянка учится рисовать карты на стипендию имени Дирка Уоллеса. Мы бы побеседовали о тайной жизни крыш и подворотен и о самой большой из загадок – местонахождении Джастины.

Но она только прошептала мне на ухо: У тебя не найдется мелочи? Спасибо, подруга. Я умираю от голода.

Мне негде было спать, я подалась на третий этаж и открывала все комнаты подряд, пока не обнаружила пустую спальню. Мне надоело смотреть, как все вокруг ширяются, да и большинство оставшихся уже отплывали в свой мечтательный опиумный внутренний мир. Никого не развлекали беседы об атрофии желудочка. Кроме того, парень с пистолетом таскался за мной тенью. Я сказала ему, что мы встречаемся на крыльце, и побежала наверх, ощущая внезапный прилив энергии.

Я открыла третью дверь, как и две до нее.

Сначала я подумала, что она ребенок, маленькая голая девочка: худенькая обнаженная спина, сложенные на груди руки. Она сидела возле мужчины, который то ли крепко спал, то ли был мертв; я так и не взглянула ему в лицо, потому что испугалась при виде бледного изящного тела, которое явно было неуместно в этой комнате и в этом доме.

Ее поза выдавала, что совсем недавно что-то сильно привлекло ее внимание, но теперь уже наскучило, и она откинулась назад, не расцепив руки. Я могла бы узнать ее лопатки.

Я стояла в дверях, прикованная к месту, напуганная и ослабевшая.

Внезапно она резко повернула голову и уставилась прямо на меня.

Комната была темной, но в окно пробивался лунный свет, и я разглядела, что это не ребенок, а Джастина. Ее волосы теперь были выкрашены в красные и золотистые полоски, но лицо осталось таким же хрупким и кукольным, с бледно-голубыми глазами и красными озорными губами.

Я была счастлива, как дура, и со стороны, наверное, выглядела, как воробей по весне. Вот она, и я ее не придумала, и она не мертва, я наконец-то ее отыскала. Я понимала, почему пошла за ней в первый раз: по ней было видно, что она знает Тайну, что она прошла огонь, воду и медные трубы и ни разу не была растоптана или побеждена.

Я не должна была ей улыбаться, но все равно улыбнулась. Она ответила тем же, и что-то промелькнуло между нами. Подожди меня, сказали ее глаза. Встретимся в коридоре. Я не могу объяснить, что между нами промелькнуло, но наверняка это чувствуют разведчики, узнавая друг друга и понимая, что наконец-то встретили того, кто знает правду и не обращает внимания на маскировку.

Снова сейчас

Полицейский тут. Он вернулся.

Он бесцеремонно зашел, когда я смывала грязь с рук в ванной.

К счастью, спиды убили апатию виноватой девочки.

Я тут горы своротила. Он и не догадывается.

Я прятала улики – я же не идиотка. Я заткнула Джастинины кассеты и книги под матрас, а платья – под подушки. Нож я похоронила в саду.

Я закопала окровавленный нож глубоко под землей, возле розового куста. Отец там не покажется до конца моей жизни. Корни роз удушит мое оружие: моя трава и дурная наследственность.

Я выхожу из ванной. Я не могу смотреть ему в глаза.

Полицейский говорит, что у него новая информация. Дискредитирующая Новая Информация, Дающая Повод для Моего Ареста. Неужели они схватили Джастину? Нет, нет, я знаю, что они не заковали ее в наручники. Иначе он бы светился от счастья. Кроме того, я знаю, что они никогда не найдут Джастину. Видели, как много времени это заняло у меня?

– Что за новая информация? – спрашиваю я и занавешиваю глаза волосами.

– Может быть, ты расскажешь мне, что делала в пятницу вечером?

Ага, щаз.

– Сара, ты ведь неплохая девочка. Я знаю, что ты хочешь помочь.

– Я так напилась. Совершенно ничего о пятнице не помню.

– Мне кажется, это происшествие из разряда тех, что не забывают.

– Да думайте что угодно. Я выпила целую бутылку «Аквавита».

Я улетела на белом алкоголе и черных красотках.

Он что-то записывает в блокноте, а я стою в молчаливой белой ванной. Сердце колотится так сильно, что скоро, наверное, просто выпрыгнет, прорвав кожу.

– Я вам уже говорила, что у меня жар. Серьезно, я плохо себя чувствую. Я сейчас в обморок упаду.

Я иду мимо него в свою комнату. Может, он и полицейский, но все равно тридцатилетний. Он не может проникнуть в девичью спальню.

Я лежу в постели и слышу, как колотится сердце. Прикиньте, внезапно пошла кровь из носа. У меня чудовищно пересохло во рту. Ну почему у меня нет морфия? И зачем я выкинула всех черных красоток? Как жаль, что я смыла все спиды в унитаз.

Он вальяжно заходит. Останавливается – ноги широко расставлены, руки в бока, пялится на мой комод, словно во что бы то ни стало должен разыскать грязный девичий дневничок.

Скоро он произнесет это слово. Оно реет у него в глазах, оно застыло у него на губах.

– Это не шуточки, – говорит он. – Это не воровство в магазине, это…

Ну назови это трагедией. Назови несчастным случаем. Только не произноси слово убийство тут, в моей спальне.

Полицейский говорит: весной там тень, и цветение в сумасшедшем доме, и маленькие елки в руках у юношей, что сажают их в уголь, который раньше был корнями.

На самом деле он говорит:

– Сара, мы знаем, что у тебя есть нож.

Он идет к моей кровати. Господи, если они спросят, что же произошло в переулке, я даже не знаю, что ответить.

– Сара, у нас есть свидетель, он видел тебя в переулке в то время, когда было совершено преступление.

Он говорит:

– Также мы знаем, что в пятницу вечером ты была с Джастиной.

Да, была. Но я никогда не назову ее имени этому человеку.

Я закрываю глаза и пытаюсь думать о бледных лепестках на деревьях китайского императора. Красота затопит мое сердце, отведет ужас, что сгущается надо мной.

Я слышу его дыхание. Наверное, он стоит на коленях у моей кровати и молится, как в храме.

Я подношу его руку к себе, чтобы он почувствовал мой жар. Он пытается ее отнять, но я не отпускаю. Я хочу, чтобы он дотронулся до меня там, где жар. Вот так. Я хочу, чтобы он до меня там дотронулся.

– Сара, может быть, ты просто свидетельница. Скажи мне, что ты невиновна.

Невиновна, говорит он, этот полицейский.

– Невиновна, – подтверждаю я. – Да.

– Сара, я знаю, что ты не могла этого совершить. Ты такая…

Вот он наклонился надо мной и щупает мне лоб – его ладонь покрывается потом больной девочки. К сожалению, он говорит:

– …ты такая невинная.

Я позволяю ему себя поцеловать. Потому что, когда он распробует мой жар, он поймет, что я не вру.

Нет, он не целует меня.

Он вскрикивает «черт» и отпрыгивает от кровати, вспугнутый внезапным оглушительным стуком во входную дверь.

Сначала я решаю, что это мой отец. Ну слава богу, Симус вернулся.

Потом я понимаю, что он не стал бы стучаться, и предполагаю, что это группа захвата. Клянусь. Я видела такую группу по телевизору, когда была маленькой и моя мама смотрела, как ловили повстанку и грабительницу Патти Хёрст: мужчины с длинными черными пистолетами, в масках и армейском камуфляже.

Коп от меня отворачивается. Отходя от моей кровати, он подтягивает штаны.

Он идет через кухню, но я уверена: он мечтает не о воде со льдом и не о морфии. У него есть его рапорт, его рация, его сирена, его пистолет. Его блестящая кокарда, его зарплата.

Конечно же, это не группа захвата. И не Эверли. Не Джастина. Недобрая фея Глинда и не Флоренс Найтингейл[18] с ее армией медсестер.

Это еще один полицейский, который проходит в мою комнату с ордером на обыск. Он весь в оспинах и очень зол; наверное, он гений, или как их еще называют, в том, что касается чудесного умения размазывать людей по стенкам.

Он называет меня «мисс». Из серии «Вы готовы к выходу, мисс Шоу?»

– У нее жар. Я не уверен, что мы можем ее транспортировать.

– Да, – заявляю я. – Я очень больна.

От языка полицейских по телу бегут мурашки. Я слышу как они шепчутся у моего стола: Она сломалась? Она тебе что-нибудь рассказала? Нет, она ничего не говорила.

– Где ее отец?

– Он на пути из Тофино. Должен бы уже приехать.

Новый полицейский трясет головой. Ненормальный Хиппи. Не Мудрено. Зуб даю – они конфискуют его жухлую марихуану.

– Мисс Шоу, вы не хотели бы воспользоваться услугами адвоката?

Ага, еще чего. Это почти как сразу согласиться, что тебе есть что скрывать.

– Нет, мне не нужен адвокат.

– В любом случае, вам все равно придется встать с постели.

– Но мой папа…

– Вам придется проследовать с нами в участок.

– Для чего? Я же ему уже сказала, что ничего не помню.

– Вы находитесь под арестом.

Под арестом. Холодные браслеты, застегнутые на твоих запястьях, потому что ты бывшая беглянка с буйными наклонностями, – это арест. И как тебя запихивают на заднее сиденье их патрульной машины, и ты вжимаешься лицом в кожу сиденья, согретую жопой предыдущего преступника, – это арест. И когда стараешься не выглядывать из окна, чтобы тебя не заметили соседи. Ты просто пялишься на рацию, неподвижно высвечивающую какой-то полицейский код, который простым смертным не понять.

Арест – это будто тебя опускают ниже, чем ты находился, с очень небольшими шансами всплыть обратно.

Под водой, под землей – они могли бы с таким же успехом пользоваться этими словами, потому что под водой, под землей, под арестом – все едино.

Они привели меня в какую-то комнату, пахнущую «Биг-Маком» и детской присыпкой. Книжки доктора Суса,[19] раскраски и разрисованные фломастерами комиксы валяются на полу.

Я не совсем понимаю, зачем полицейские поместили меня в комнату для детей.

– Должно быть, все это для тебя очень тяжело и страшно, – сказала женщина-следователь. – Ты молодая девушка, тебе это, наверное, невыносимо.

Мне кажется, они надеются, что эта беременная, яснокожая и вся из себя излучающая материнство женщина расколет меня на разговоры о пятнице. Она забирает мою одежду, и теперь я наряжена в светло-голубую, тоненькую, как бумага, сорочку без рукавов.

Я пытаюсь оттянуть сорочку вниз, сделать как можно длиннее.

Когда вернется жар, моя кожа растопит этот костюм для преступников.

Моему адвокату стоило бы поспешить. Я выбрала его по телефонному справочнику, потому что мне понравилось, как его зовут. Эдмундо Горацио.

Я никогда в жизни не встречала адвоката. Может, он будет, как отец в мыльной опере «Династия», седоголовый и очень спокойный. К его приезду я должна быть менее угрюмой. Я не могу все испортить с мистером Горацио. Я объясню ему, что я не грязная и омерзительная, хотя выглядит все именно так. Я репетирую шепотом: Я – хороший человек. Я – хороший человек. Я – хорошая.

На самом деле мне бы хотелось, чтобы моим адвокатом был Лемми из «Моторхеда». Почему те, кто мог бы тебя понять, так далеки – всего-навсего лица на обложках журналов и кассетных обертках.

Лемми бы все понял. Он бы сказал: Я знаю, что ты не плохой человек, Сара. Я знаю, что ты не собиралась оказываться там, где была кровь, и крики, и нож, и кровь, и крики, и нож в переулке.

На улице шел дождь. Черное платье соскользнуло с ее плеч, на них блестели капли. Она дрожала и пожаловалась, что замерзла. Капли дождя на плечах. Я отдала ей Китаянкино пальто – блестящий, похожий на кинжал нож вывалился из белого меха и приземлился на траве. Я больше ничего не помню. Там еще были кувшинки в озере, подобные нервным ангелам. Смотри, сказала Джастина, указывая на это маленькое самодельное озерцо. Видишь лебедя? Вот там я была, когда меня украли.

Я увидела длинный изгиб шеи и взмах белых крыльев. Лебедь пролетел над белыми цветами в воде, и в моем сердце поселилась незнакомая печаль.

Я знаю, что полицейские пытаются тебя перехитрить. Китаянка мне все рассказала. Сначала они взяли ее пьяной и допрашивали, пока ее не затрясло от стыда. Вопросы-ловушки, вот чем пользуются эти козлы. Когда ты впервые влюбилась? Когда лишилась девственности?

Хорошо, но меня никто не перехитрит. Они пытались. Когда я была на заднем сидении патрульной машины, и потом, когда они спустили на меня будущую мать: Сара, мы знаем, что ты была в «Белых Дубах». Мы знаем, что у тебя буйные наклонности. Скажи нам, кто взмахнул ножом. Скажи нам, откуда в тебе столько гнева.

Я повторяла один и тот же ответ, пока сама не поверила, что это правда:

– Мне нечего сказать.

Мне нечего сказать. Растворитесь. Исчезните.

Мне кажется, на улице темно. Может быть, так же темно, как в ночь, когда я нашла Джастину. После того, как мы ушли из Синего Дома, сверкала каждая пустынная улица и кренились мостовые. Я взглянула вверх и увидела раскачивающуюся луну и ошеломленные звезды. Весь мир казался пьяным, и таким он мне очень нравился.

Эдмундо оказался совсем не похож на адвоката. В его волосах нет серебра. Ему лет тридцать пять, неубедительная бороденка, одет в майку, шорты, шерстяные носки и пробковые сандалии. Он вполне мог бы оказаться одним из путешественников, забредших в отцовский ресторан за полезной едой. Мне можно передумать? Господи, пожалуйста. Он, наверное, еще и траву курит. Такой ни за что не поймет образы, что преследуют меня. Нет, этому парню не понять картинок улиц, ножа и очень тонкой беспокойной бродяги.

– Хорошо, – констатировал он. – Мы попали в ту еще беду, правда? Ты ничего не сказала, здорово. Задержание тебя для допроса без сопровождения совершеннолетнего – вопиющее нарушение закона. Ты дрожишь. Я тебе плед принесу. Отпечатков пальцев нет. Оружия нет. У них на тебя ничего нет. Ты не знаешь, где находится нож, я это уже слышал. Не пререкайся лишнего – это плохо выглядит. У них нет ничего. Так вот, я полагаю, Сара. Я полагаю, что другая девочка – которая, кстати, известна полиции как темная личность с тяжелой формой антиобщественного поведения, – я предполагаю, что она была главной злоумышленницей. К несчастью, гхм, ее не нашли. Сдается мне, она в определенной степени обаятельна. Я полагаю, что ты находилась под ее влиянием. Ты ведь доверчива? Тебя легко ввести в заблуждение? Впечатлительна? Не беда. Мы найдем свидетелей, они дадут показания по этому поводу. Ты пила… твой самоконтроль был, скажем, ослаблен. Я знаю, что вы, молодежь, умеете найти проблем на свою голову. Тебе сколько, шестнадцать уже есть? Ух. Наивное дитя. Такое случается сплошь и рядом. Мне не нравится только вот этот свидетель. Он сказал, что видел тебя всего один раз, и он какой-то невнятный. Я его сотру с лица земли. Скользкий тип. Вряд ли он понравится присяжным заседателям. Я его в порошок изотру. Он обречен. Ммм, твой отец – не идеальный образец для подражания, не так ли? Могу я поговорить с твоей мамой? Прости, я говорю так быстро, ты понимаешь, что я говорю, давай закроем глаза и помолимся, чтобы этот бедняга выкарабкался, потому что, ой, погодите минутку, сержант, вы что, не видите, мы беседуем.

Он ушел говорить с полицией. Мне ужасно хочется спать, в детской комнате нет кроватей и горит свет, наверное, я уже никогда не посплю. Хулиганам не положен сон. Так вот, Эдмундо хочет, чтобы я во всем обвинила Джастину. Я полагаю, что другая девочка была главной злоумышленницей. Ни один из этих людей не поверит, что она пыталась меня защитить. Они только посмеются.

Даже беременная женщина. Она скажет: Сара, она ведь тебя даже не знала. Но она знала. Я имею в виду, знала меня. Она знала.

Джастина вышла из спальни, дотронулась до моего лба и спросила, как я себя чувствую.

Я ответила, что у меня небольшой жар, она пощупала мне лоб и сказала: Да, ты горишь. Я как будто засунула руку в огонь.

Воспоминания о тех мгновеньях проносятся в мыслях, но я пытаюсь загнать их поглубже, чтобы легче было лгать. В чем-то я виновата, это несомненно. Только я еще не нашла этому названия.

Образы наваливаются на меня, как только я закрываю глаза. Нож в траве, бегущие ноги. Они летят ко мне пулеметной очередью и, как бы я ни старалась, не выцветут до серого цвета. Все оставшееся время мне зачитывают мои права и информируют, что введение правосудия в заблуждение посредством дачи ложных показаний является преступлением, спрашивают о моем местонахождении и есть ли в моей душе ненависть, и толкуют, что я должна понимать последствия сокрытия правды.

Они могут орать на меня сколько душе угодно, но есть вещи, которые я никогда на расскажу полиции. Я молчу, пью воду, тереблю бумажный подол.

Я не смотрюсь в зеркало в туалете. Никогда, никогда, никогда больше я не хочу видеть свое лицо. Туалет пахнет пылью и кошками. Искусственная печаль отходняка от спидов; послевкусие желчи, язык похож на пенопласт. Запах в туалете напоминает мне девочку Гаю, мы с ней дружили в Орегоне. Она подбирала бездомных котят и прятала их в грубом золотистом сене. Интересно, где она сейчас? Наверное, стала ветеринаром, и ее парень – фермер, который сильно любит ее за преданность звериному племени.

Беременная следовательница, наверное, думает, что я отсиживаюсь в туалете, потому что мне очень, очень страшно.

На самом деле мне просто хочется прижаться щекой к белому кафелю. Я пытаюсь вспомнить, как это делала Китаянка в туалете «Дня и Ночи». Она растягивалась на полу, плевалась и глушила духи. Даже непосвященному было понятно, что ей на все плевать с высокой башни, и даже где-то глубоко и очень втайне от себя и окружающих она абсолютно ничего не боится.

Когда я выхожу из туалета, я вижу своего отца. Его щеки и подбородок покрыты щетиной, а кожа на голове обожжена. На фоне следователей он выглядит очень маленьким, слабым и добрым.

– Преднамеренное убийство! – кричит он. – Не пытайтесь скормить мне это дерьмо.

Бедный папочка, они разыскали его в Раю и оповестили о прегрешениях дочери.

Когда отец заходит в детскую комнату, он не орет на меня, а обнимает. Я зарываюсь в его фланелевую рубашку и дышу запахом костра и шишек. Мой папа – единственный мужчина, который увидит, как я плачу.

– Прости, – говорю я, но он не слушает.

– Моя хорошая, не позволяй им себя сломать, – говорит он. – Это фарс. Да, грубейший фарс. Дорогая, я тебя отсюда вытащу. Мы вернемся в леса. Ты такая храбрая, сама со всем справляешься. Все будет хорошо. Я обо всем позабочусь. Когда захочешь об этом поговорить, знай – я тут, и я все пойму. Не думай, что я не видел в жизни ничего страшнее. Мои друзья возвращались с войны контуженными. Я видел мятеж на улицах Портленда. Мне угрожали вооруженные мотоциклисты из банды «Ангелов Ада». В ФБР на меня заведено дело, и я уверен, что они обмениваются… Что? Да, ты родилась с жаром. Да, он не проходил три дня. Непонятно почему. Когда ты выбралась из чрева матери, ты горела, она так говорила. Повитуха сказала, что это опасно. Врачи сказали, что это злокачественная опухоль. Но мы сказали, что жар – это знак, что наша дочь не такая как все, что она отмечена. Да, Сара, ты такая. Ты особенная, чего бы не говорили тебе эти убийцы. Ты слишком сильно борешься и слишком сильно чувствуешь. Хорошая моя, ты такая измученная, такая усталая. Они не давали тебе спать всю ночь и будут и дальше пытаться тебя сломать. Так поступают все государственные чинуши… Слушай, я понимаю, что все преступления возникают не на пустом месте. Я-то это знаю и понимаю. Но все очень серьезно, и от этого зависит твоя жизнь. Боже, ты совершенно обессилена. Эй, ублюдки! Дали бы вы моей дочке поспать.

Когда отец уходит, мне дают поспать. После еще нескольких вопросов. Ну вперед. Я рассматриваю голубую материю моего бумажного платья. Вместо зрачков камера запечатлеет мои веки. Мои губы на замке, будто я опять в школе, где была чем безмолвнее, тем популярнее. Ну вот. Опять. Они нажимают кнопку «Пуск» на своем невразумительном кассетнике.

– Ты была знакома с жер – Дирком Уоллесом?

– Нет.

– Он тебя как-нибудь провоцировал?

– Что вы имеете ввиду?

– Он тебя провоцировал – как-нибудь обзывал?

– Да, он назвал меня сучкой.

– Как ему это удалось? Вы же незнакомы?

Блин. Я молчала до того, зачем же заговорила? Я знаю, что они хотят меня обвинить не просто в покушении. Они планируют обвинить меня в преднамеренном убийстве с отягчающими обстоятельствами. Я вижу, они прочитали мой блокнот. Они дочитали до слов избавиться от врагов.

– Ну, иногда я видела его в окрестностях.

– Где?

– Ну, где-то на улице. Я совершенно не помню.

– Человек называет тебя сучкой, и ты не помнишь? Такое не забывают.

– Сара, ты не помнишь каких-нибудь подробностей?

– Во что он был одет?

– Какое было время суток? Представьте себе, если бы я им рассказала.

Около полуночи его тело лежало подо мною. Китаянка отодвинулась, и не было больше музыки, не было «Моторхеда».

– Как ты думаешь, почему он с тобой заговорил?

– Откуда мне знать? Спросите его.

– Мы бы очень хотели. Он сейчас не очень разговорчив. Я уверена, ты понимаешь, о чем я. Слушай. Хватит ходить вокруг да около. Мы пытаемся тебе помочь, и любая новая информация будет очень кстати. Он тебя оскорбил. Ты огорчилась. Ты чего-то боялась? Это вполне понятно. Ты была расстроена, пожаловалась своей подружке Джастине, а она – голова горячая, и…

– Нет. Она…

– Не будем о ней говорить. Всякий раз, как мы о ней заговариваем, ты расстраиваешься. Давай не будем сейчас ее упоминать. Итак, мистер Уоллес просто прогуливается по улице и называет тебя сучкой. Чего-то здесь не хватает, тебе не кажется?

– Можно мне воды?

– Сара, я тебе вот что скажу. И мне, и моему партнеру ты нравишься. Мы много раз имели дело с Джастиной и знаем, что с ней проблем не оберешься. Но ведь ты хорошая девочка. Мы действительно так думаем. Ты начала говорить, и это очень хорошо. Тебе от этого легче? Сними камень с души. Мы все один на один с происходящим. У тебя никого нет. Мы понимаем. Ты молодая, напуганная девушка. Такого с тобой раньше никогда не случалось. Так?

– Мне так жарко, нельзя ли мне…

– И ты будешь беседовать с разными людьми. Наверное, с судьей. Наверное, с присяжными заседателями. И поверь мне, всем захочется услышать осмысленную историю. Не то, что у тебя жар. У меня вот грибок, а у напарника моего аллергия. Но всем наплевать! Когда человеку наносят удар в сердце, всем наплевать на мелочи. Все хотят Фактов. Ну-ка, скажи мне дату.

– Я не помню. По-моему, это было за день до того, как я бросила школу.

– Двадцать восьмого мая тебя попросили покинуть школу. Но мы не об этом. Хорошо. Это факт. Число. А сейчас помоги мне разобраться с логикой. Я имею ввиду, с какой стати мистер Уоллес станет называть тебя сучкой?

– Ну, может, он был в плохом настроении? Я не знаю.

– Он был с тобой знаком?

– Нет, не был.

– Что-то мне не верится. С какой стати мужчине вроде мистера Уоллеса с тобой заговаривать?

– Потому что он знал мою подружку. Опа.

– Какую подружку?

– К… Алису.

– Калису?

– Ага.

– Кто она такая?

– Ну, просто знакомая девочка.

– А где она сейчас?

– Я не хочу ее вовлекать.

– Но она уже вовлечена. Ты назвала ее имя. Я не сомневаюсь, что она захочет тебе помочь. И, если честно, тебе очень нужно, чтобы кто-то подтвердил твою историю, потому что сейчас она звучит полнейшей ложью.

– Но она уехала.

– Куда?

– Не знаю. Вы вроде собирались измерить мне температуру.

– Мы уже три раза измеряли тебе температуру, она нормальная. Совершенно нормальная. Ну-ка прекращай испытывать мое терпение. Посмотри мне в глаза, Сара. В глаза. ГДЕ НАХОДИТСЯ КАЛИСА?

– Она в школе рисования карт.

– В школе рисования карт? Угу. Понятно. Закругляемся. Интервью закончено. Восьмое июня. 23:50 утра. Дело 84—28976. Ты что-нибудь хочешь добавить?

Ага. Отъебитесь.

– Нет.

Делать вид, что тебе все равно, со временем становится все сложнее. Только вот мне все равно. Мне плевать. Я вас всех ненавижу. Я ненавижу ваши печенки.

Только. Только. Только.

Только мне так хотелось бы попросить у кого-нибудь совета. Кэсси, Амбер – мне так хотелось им позвонить. Девицы, они взяли меня за то, чего я на самом деле не совершала. Я обдумываю, что говорить, потому что все это не так легко, как может показаться. Так просто. Скажи что-нибудь. Ничего не говори. Назови это злодейством. Назови ошибкой. Обвини его, обвини свою лучшую подругу, ну, или свали на «Аквавит».

Я запуталась окончательно.

Дорогая Эбби, дорогая Эверли, дорогой Лемми, придите, обнимите меня и скажите, что же мне делать.

Я напугана.

Ой нет, мне же наплевать. Можете засунуть меня в тюрьму, можете заклеймить первым подростком-убийцей Виктории.

Будущая мать Шерил приносит мне подушку и одеяло. Она не хочет, чтобы я спала в камере. Эти камеры в подвале полицейского участка называются «городские ячейки». Шерил говорит, что я могу немного подремать в детской комнате. Она так и говорит «подремать».

Я отвечаю «спасибо», потому что она, когда протягивает одеяло, улыбается очень сочувственно, будто знает, чего стоит бодрствование, когда единственное желание – замолчать и уснуть.

Я не знаю, что ей сказать. Я беру одеяло и благодарно прижимаю его к груди.

– Спасибо, – говорю я.

Мне безумно хочется спросить ее, придумала ли она уже имя для ребенка.

Шерил задерживается на минуту, будто размышляет, не спеть ли мне колыбельную, потом поглаживает живот и оставляет меня одну в темной комнате.

Я пытаюсь заснуть, но боюсь того, что может присниться. Я в белом и Джастина в черном пересекаем границу Запретной Зоны.

Я предложила: Пошли домой, но она в ответ только скривилась. Я не хожу домой.

Тоненькая девочка в черном платье кружится в баре «Королевского Отеля».

Дирк во фланелевой рубашке с закатанными рукавами.

За тобой должок.

Эта комната в полицейском участке наполнена безнадежными тенями, а также тенями, которые пугают и волнуют – змееподобными и извивающимися тенями.

Джастина скользнула под помойный ящик; она хотела вручить мне подарок.

Я кладу подушку на лицо, натягиваю одеяло на голову и закрываю глаза. Если мне удастся заснуть, я хочу увидеть во сне ее подарок. Покрытый гравием, в грязной бумажной обложке – сборник известных стихов ее отца.

– Сара, слушай, – Эдмундо говорит со мной, будто с умственно отсталым ребенком. – Слушай, Сара, у полиции на тебя готов рапорт. Рапорт с Короной, это значит – правительственный, понимаешь? Корона укажет судье, в чем тебя обвиняют, потому что арестовать-то тебя арестовали, а обвинения не выдвинули. Ты за мной успеваешь?

Эдмундо одет в футболку с парусником, над которым написано «Последнее плаванье Томми». Я полагаю, это сувенир с предсвадебного мальчишника его лучшего друга.

– Ты имеешь право ознакомиться с рапортом.

– Он о Джастине?

– Нет, о тебе, – отвечает он, и правда, вот и мое официально напечатанное имя.

Наконец-то я увижу, кто на меня настучал. Кто их свидетели? Бог? Уличные фонари? В переулке была камера? Ох, как интересно. Я отрываюсь от разглядывания парусника и беру у Эдмундо рапорт.

Сара Шоу. Дело 84-28976

Ниже следует рапорт о роли подозреваемой Сары Шоу в происшествии с Дирком Уоллесом вечером 5-го июня.

Следователи Хейвуд и Вауэлл провели с задержанной четыре допроса. Во всех четырех случаях она предоставляла информацию с неохотой и по принуждению.

Она подтверждает свое присутствие на вечеринке «где-то в Фэрфилде» 5-го июня. Точного адреса своего пребывания мисс Шоу не предоставила. Во время вечеринки подозреваемая встретилась с Джастиной К. и утверждает, что практически сразу после встречи с Джастиной у нее наступил «провал в памяти». На последующих допросах она утверждает, что была в «жару». Она также утверждает, что у нее «отвратительная память».

Подозреваемая не предоставляет подробностей происшествия, имевшего места в переулке между улицами Йейтс и Пандора приблизительно в 2:35 утра.

Ниже прилагается предварительный синопсис информации, собранной следователями по особо опасным преступлениям и имеющей отношение к мисс Шоу:

5-го июня Шоу находилась по адресу 1345 Брамли-Кресент в Фэрфилде. Место также проходит под названием «тусовочный дом» и снимается Льюсом Татерсом, который известен тем, что перепродает героин и предоставляет убежище молодежи, не допускаемой в Запретную Зону.

Шоу находилась под влиянием алкоголя, амфетаминов и, возможно, героина.

Свидетели заявляют, что она «постоянно спотыкалась… миловалась в уголке с каким-то парнем… была просто невыносима». Героин повсеместно употреблялся на вечеринке, и «она была практически в восторге от такого скопления наркоманов».

Показания свидетелей ЛИЛИ ЛЕСАЖ и ШАРМЕЙН КЭМПБЕЛЛ прилагаются.

Шоу не теряла сознания, а на самом деле покинула помещение в сопровождении Джастины К. приблизительно в 12:15.

«Они держались за руки и шептались». ЛЕСАЖ уверенно заявляет, что 12:15 – точное время: «Я тогда еще подумала, что они сверстницы моей младшей сестры, которая никогда не шлялась бы допоздна, потому что должна быть дома не позже 11».

ЛЕСАЖ И КЭМПБЕЛЛ самостоятельно пришли в полицию после того, как услышали по телевизору о происшествии: «Когда журналист сказал, что предположительно это были две девочки подросткового возраста, нас пробрала дрожь и мы сразу поняли, что это дело рук этой парочки».

Они безошибочно узнали и выбрали обеих подозреваемых из предоставленных для опознания фотографий.

Примечание: ЛЕСАЖ И КЭМПБЕЛЛ готовы давать показания. Они являются студентками театрального факультета университета Виктории. Возраст – 21 год, в высшей степени благонадежны, хорошая репутация.

В 1:45 подозреваемые были замечены в окрестностях Церкви Успения. Сторож ДЖОЭЛ ГРЭЙДИ заявляет: «Когда я увидел на газоне двух маленьких девочек, я понял, что они затевают недоброе. Вот именно, недоброе. Я уж было собрался сказать им, что тут частная собственность, но они удрали». ГРЭЙДИ не уверен, что хочет давать показания. «Та малявка все еще на свободе, да?»

Приблизительно в 2:00 обе подозреваемые появились на территории «Королевского Отеля». Мы находим заслуживающим внимания и потенциально отягчающим обстоятельством по Статье 128 тот факт, что Шоу не потрудилась упомянуть о следующем событии:

Бар закрывался, и Джастина К. подошла к бармену по кличке «ОБОЧИНА» (МАРК КЛАССЕН). Она потребовала пива и пояснила, что не для нее лично, а для совершеннолетнего друга. КЛАССЕН поставил ее в известность, что не может продавать или подавать несовершеннолетним. Он уже неоднократно сталкивался с К. в прошлом, поскольку она часто проникает в бар и «флиртует со взрослыми мужчинами и задирает дровосеков. Она любит устраивать заварушки». Когда он отказался продавать, «Джастина стала очень воинственной, каковой, собственно, она обычно и является. Она также, прокричала, что не «несовершенно», а весьма совершенна». КЛАССЕН утверждает, что проинформировал владельца, ГЕНРИХА ГЮНТЕРА, о том, что «мелкий ужас» появился в баре и владельцу следует позвонить в полицию, потому что «я с ней не справлялся. Она неконтролируема». Он мельком взглянул на Шоу и заметил, что «та хохотала… казалось, она получала удовольствие от этой сцены. Выглядела она знакомой, но я не поручусь, что когда-либо ее видел».

КЛАССЕН предпочитает не давать показаний, потому что «Гюнтер боится, что это подмочит репутацию бара».

КЕЛ КОУДИ, временно безработный лесничий, утверждает, что видел «красивую девушку в белом меховом пальто и облегающем белом платье… похожем на форму медсестры. Она стояла, прислонившись к двери и слегка сползая, будто у нее кружилась голова, и я только собрался проверить, не нужна ли ей помощь, как лицо у нее стало такое испуганное, и она слиняла. Я подумал, что она увидела отца, потому что выражение лица у нее было "ой, черт, сейчас меня отшлепают"».

КОУДИ предпочитает не давать показаний, потому что «Я был сильно навеселе и не желаю, чтобы свора адвокатов пытала меня насчет того, сколько я выпил». КОУДИ не является заслуживающим доверия свидетелем, потому что ранее обвинялся в пьяных дебошах и во время допроса находился под влиянием алкоголя.

В 2:15 закрылся бар Королевского Отеля. СТЭНЛИ СМАЗЕРС покинул бар и направился к парковке на улице Дуглас. Кадиллак 1979 года. Номерной знак БТР-519. Видеозапись, предоставленная компанией «Кинни» подтверждает, что вышеозначенная машина находилась на парковке в указанное время. В тот момент он увидел «двух бегущих девочек, которые как будто что-то догоняли». Жертвы он тогда не видел.

Приблизительно в 2:35 СМАЗЕРС покинул парковку и поехал по улице Йейтс. В тот момент он заметил более высокую из девочек бегущую в одиночку.

СМАЗЕРС уверен, что девочка была одна. Он притормозил и попытался спросить, не нужно ли ее куда-нибудь подбросить. В тот момент он идентифицировал ее как девочку «Сару», с которой был знаком.

«Я заметил, что встречался с этой девочкой раньше. В тот момент она несла чемодан. Я забеспокоился, что она в такое время находится на улице одна». Смазерсу показалось, что подозреваемая преднамеренно ускользнула от него, после того как он погудел. «Она просто побежала от меня и пропала. В тот момент я подумал, что она обращается со мной, как с грязью. Понимаете, я подумал, что вот я ей помогаю. Ну зачем же так грубо?»

СМАЗЕРС не заметил крови. «Я не рассматривал ее пристально. По мне, она могла вся быть в крови».

На следующий вечер СМАЗЕРС вернулся в «Королевский Отель», где его друзья сообщили, что полиция интересуется вчерашним инцидентом в переулке. СМАЗЕРС немедленно обратился в полицию и проинформировал нас, что вчера видел девочку, входящую в переулок и затем выходящую из него в указанное время.

Примечание: СМАЗЕРС – внештатный фотограф в модельном агентстве. Он утверждает, что познакомился с подозреваемой 27 мая в «Дне и Ночи» на улице Йейтс. Она подошла к нему и его другу, агенту, и изъявила интерес к карьере манекенщицы.

Шоу не подтвердила и не опровергла свидетельств Смазерса. На вопрос о том, встречались ли они раньше в кафе, она что-то пробормотала себе под нос. Секретарь записала ее бормотание как «неразборчиво», но Вауэлл отметил, что Шоу сказала: «Извращенец гребаный».

Примечание: СМАЗЕРС готов давать показания. Он опознал фотографию Шоу в подборке меньше чем за две секунды. Мы находим его заслуживающим доверия, репутация хорошая, ценный свидетель, по его собственным словам, обладает «фотографической памятью».

Благодаря подсказке СМАЗЕРСА, следователь Хейвуд приступил к расследованию личности некогда рыжеволосой девочки по имени Сара. Контакт в Отделе Социальных Услуг предоставил ему фамилию и адрес. Контакт пожелал остаться неизвестным.

7-го июня, в 11:35 утра, Хейвуд отправился по местожительству Шоу. Там была обнаружена девочка, подходящая под описание ЛЕСАЖ: «Выбеленные волосы с рыжими корнями, около 5 футов 8 дюймов, бледная». Также она совпадала с описанием СМАЗЕРСА: «Высокий лоб, под глазами веснушки, косметикой не пользуется, сутулится и хмурится».

Подозреваемая подтвердила, что ее зовут Сара и ей 16 лет.

Тем не менее, она вела себя уклончиво и была попеременно то стеснительна, то враждебна. Информацию о нахождении отца и матери предоставить отказалась, поинтересовавшись, «релевантно» ли это, тем самым продемонстрировав, что находится в курсе расследования нападения на Дирка Уоллеса, хотя подробности происходящего пока держатся в секрете от общественности. На вопрос следователя о том, можно ли с ней побеседовать, она ответила, что «у нее жар» и от нее следует «держаться подальше».

После этого она заявила, что направляется в спальню и ей кажется, что допрос в спальне несовершеннолетней девушки неуместен. Хейвуд немедленно покинул помещение. Он продолжил наблюдение. В 1:38 подозреваемая открыла шторы и показала ему средний палец. Это был их единственный контакт до 4:33.

В это время следователь Хейвуд получил сообщение по рации от следователя Шерил Бартон, которая проинформировала его, что 28 мая Шоу угрожала ножом соученику во время школьного мероприятия.

1-го июня Шоу была обнаружена в обморочном состоянии в туалете ресторана «САД» после хулиганской попытки изуродовать помещение. Она была доставлена в приют «Белые Дубы». Там она проинформировала ЭЛЕЙН КОЛЛИНЗ, что не может быть помещена в суррогатную семью, потому что у нее «неконтролируемые вспышки гнева, припадки бешенства, сумасшедшие сны».

Начальник следствия проинструктировал Хейвуда немедленно войти в помещение и продолжить наблюдение и допрос, что тот незамедлительно выполнил.

Шоу опять вела себя подозрительно и периодически сообщала о «жаре». Хейвуд подозревает, что Шоу покрывает и, возможно, просто боится Джастину К. Он подтолкнул ее к признанию в невиновности. Она ответила: «Невиновна. Да». Однако информации о том, что произошло в переулке на улице Йейтс, не предоставила.

Примечание: Хейвуд принимал участие в расследовании 44 серьезных преступлений и неоднократно имел дело с подростками. Он сознается, что был «неуклюж», «взволнован» и хотел «защитить» оставленную без присмотра одинокую девочку. Деликатность ситуации объясняет отсутствие записей разговора, имевшего место на кухне дома Шоу.

В 4:48 следователь Вауэлл прибыл в дом Шоу с ордером на обыск. Он заметил, что подозреваемая была «необычайно бледна… дрожала… расширенные зрачки… проявляла симптомы воздействия амфетаминов… закрывала лицо волосами и избегала смотреть в глаза».

Хейвуд проводил Шоу к машине. Она не оказывала сопротивления.

Вауэлл взял на себя обыск спальни.

Под подушкой он обнаружил платье, под матрасом кассеты и книги, под кроватью чемодан. Предметы, которые предположительно принадлежат Джастине К., конфискованы.

Подозреваемая была сильна удивлена вопросом о том, как в ее спальне очутилось имущество Джастины К.

Также конфисковано белое платье-форма с оторванной каймой. Материал идентичен тому, что обнаружен в ране потерпевшего. Одежда находится на исследовании в криминальной лаборатории.

Приложены записи обеих подозреваемых, которые могут предоставить объяснения мотивам преступления, а также подтвердить наличие у них антисоциальных и разрушительных тенденций. Особого внимания заслуживает нацарапанное Шоу «ЕВМ», которое в подростковом сленге означает «Ебать Весь Мир». Ее рукой также написано «Жар – это орудие природы, которое она использует, чтобы избавиться от врагов». Слова «избавиться от врагов» подчеркнуты многократно.

Также стоит обратить внимание на заметку рукой К. на 17-ой странице издания «Прекрасных неудачников» в мягкой обложке: «Мне нравится, когда они кричат».

Подозреваемая сильно напрягается при вопросе о том, как в ее спальне очутилось имущество К.

Во время обыска также обнаружена поляроидная фотография, снятая в окрестностях Королевского Музея Восковых Фигур Виктории. Шоу обнимает неизвестную девушку в бежевом плаще. Неизвестная похожа на описания «Таитянки» (фамилия неизвестна), имеющей два предварительных привода за проституцию. На вопрос об изображенной на фотографии девушке Шоу пробормотала, что она манекенщица. Шоу отрицает знакомство с несовершеннолетней проституткой по имени Таитянка. Место пребывания «Таитянки» неизвестно. Расследование продолжается.

На поляроидной фотографии четко видно, что Шоу размахивает армейским ножом с открытым лезвием. Держа нож в левой руке, она радостно улыбается. Нож совпадает с описанием, предоставленным директором школы Маунт-Марк Дэвидом Локом. Директор заслуживает доверия и готов давать показания.

Фото и свидетели подтверждают версию, что нож – собственность Шоу.

Дальнейший анализ и медицинские заключения могут подтвердить, что данный нож был использован в нападении на Дирка Уоллеса. На вопрос, есть ли у нее нож, Шоу ответила: «Мой отец подарил мне швейцарский армейский нож на четырнадцатилетие». Примечание: Раны, полученные жертвой, не могли быть нанесены швейцарским армейским ножом.

Что касается жертвы, изначально Шоу отрицала знакомство с «этим мужчиной». Позже она заявила, что Уоллес обозвал ее «сучкой» где-то, на какой-то улице, в компании девушки по имени «Калиса», которая сейчас обучается в «школе рисования карт». Следователи не смогли найти ничего относительно девочки по имени «Калиса». «Школы рисования карт» в Британской Колумбии не существует.

Если происшествие с «сучкой» подтверждается, у Шоу есть причины для враждебности в отношении потерпевшего. Оскорбление является мотивом для нанесения повреждений.

Потерпевший Дирк Уоллес был доставлен в Госпиталь имени Королевского Юбилея в 2:55 утра. Из-за опасных для жизни повреждений он помещен в реанимацию. Внимания заслуживает повязанная вокруг его груди белая материя (состав – полиэстер), которая может быть оторвана от формы медсестры. Август Симон, владелец магазина «Форменная одежда Гудвелла», заявил о краже подобной формы в районе Фэрфилд приблизительно 4-го июня.

Потерпевший Дирк Уоллес в данный момент находится под влиянием сильнейших обезболивающих и не может давать показания. 43 года, женат, отец двух девочек – 3-х месяцев и 6-ти лет. Работает в туристической компании «БЕЛЫЕ ВОДЫ» в отделе продаж. Его сотрудник ДЖЕФФ МАЛИН подтвердил, что мистер Уоллес часто выпивал в «Королевском Отеле» и в пятницу, скорее всего, «отмечал зарплату». Уголовное прошлое у мистера Уоллеса отсутствует, приводов и судимостей нет. Зарегистрированы звонки поддержки от многочисленных уважаемых членов туристической индустрии и сообщества охраны китов.

Это выглядит плохо.

Все это время я думала, что они ни о чем не имеют ни малейшего представления и могут катиться ко всем чертям – это моя игра. Ублюдок Смазерс. Джоэл Грэйди, Кел Коуди, Джефф Малин – кто они? Зачем им помогать полиции? Может, они нас и заметили, но они ничего не видели и не слышали – ни голоса Джастины, ни того, что мы говорили. Кел Коуди, подавись и умри, где бы ты сейчас ни был. Ах, и поляроид – я забыла, что оставила его в блокноте. Всего лишь напоминание о том, как хорошо мне было с Китаянкой в туристическом районе. Чувства оказывают нам медвежьи услуги, я вам уже говорила? Надо было мне от всего избавиться. Поздно, они уже все забрали.

– Взбодрись, – говорит Эдмундо. Взбодрись. После выдачи этого рапорта Лемми никогда бы не сказал взбодрись. Он бы сказал: Давай нюхнем дорожку, раздобудем кастет и развяжем войну.

– У них столько фактов и…

– Все это очень косвенно, Сара, и ничего не доказывает. У них нет доказательств, что ты зарезала этого человека…

– Но они знают о моем ноже. У них есть фотография!

– Ты – молодая девушка, ходишь по улицам сама по себе. Ну да, у тебя был нож. Мир – страшное место, не правда ли?

Меня задевает, что он не расстроен их показаниями.

– Можно мне стакан воды?

– Сара, я принес тебе двадцать пять стаканов. Ты уже весь водопровод осушила.

– Как вы думаете, они найдут девочку на снимке? Мне бы очень не хотелось ее впутывать.

– У полиции есть занятия поважнее, чем гоняться за несовершеннолетними беглянками. Знаешь, как они называет девочек типа Джастины? Зажигалки «Бик».

– И что это означает?

– Зажигалки «Бик», знаешь ли, одноразовые.

– Она не одноразовая!

– Сара, хватит беспокоиться о других девочках. Подумай о себе.

Я вспоминаю, что они сказали, и мне кажется, что каждое число, имя и дата – это щупальце, что грозит меня задушить.

Я просто должна сознаться. Да, просто сознаться. Рассказать судье, что произошло на самом деле, потому что у них создалось неправильное впечатление.

Я сообщаю Эдмундо, что хочу сознаться.

Он отвечает, что это тупо. Просто тупо.

Он намекает, что мне бы лучше заткнуться. Я только похороню себя еще глубже, если начну говорить. Он советует позволить ему говорить за меня.

Но как же он будет говорить за меня? Может, если написать отчет, я заставлю судью понять, потому что мои слова пахнут сигаретами и духами. Чужие слова – как люди, которых никогда не обнимали: беспощадны, холодны и лишены запахов.

– Я бы хотела написать…

– Я встречаюсь с судьей через полчаса.

– Ну а могу я написать, что по-настоящему произошло, потому что это долгая история, и я могу много чего…

– Слушай, Сара. Я скажу судье, что из тебя делают козла отпущения, потому что у них нет настоящих улик. Никаких. Ноль. Парочка пьяных бездельников видела тебя где-то там – ну, или они так утверждают. Она выпустит тебя под залог; она хорошая женщина.

Он обещает, что, когда меня выпустят, он отведет меня пообедать в «Красного омара».

– Взбодрись, – говорит он. – Улыбнись, – говорит он. – Расслабься, ты перевозбуждена. – Он говорит: – Когда ты улыбаешься, ты такая красивая девочка. Наверняка ведь тебе это раньше уже говорили.

– Угу, дайте-ка мне ручку, – отвечаю я и прячусь за волосами, чтобы он не увидел слез.

Эдмундо выдает мне новый блокнот.

Забавно. Как только у меня появился блокнот, мне впервые захотелось все записать. Просто для того, чтобы разобраться. Самой понять, что же произошло в том переулке. Не достает лишь нескольких деталей, а они для меня имеют значение. Человек ранен в сердце, не думайте, что мне все равно.

Они должны знать. Это справедливо.

Вы, наверное, думаете, что я виновна. Что мое сердце переполнено ненавистью. Значит, вы такие же, как они. Вы думаете, я хотела его смерти. Но это совсем не так. Честно, все было совсем иначе. Но мне плевать кто, что и как думает.

Я начинаю писать: Я впервые увидела Джастину у Мина.

Это не релевантно, я знаю.

И я стираю эти слова. Стираю увиденную в первый раз у Мина Джастину.

Карандаш в руке как-то утешает.

Я взвешиваю свои мысли и свои хрупкие идиотские воспоминания.

Я записываю: Вечером 4-го июня я вступила на территорию Брамли-Кресент под собственную ответственность. Я сама довела себя до состояния тяжелой интоксикации.

Потом я стираю и это.

Наверное, было около полуночи, когда она, нежная и тонкая, вышла из спальни, натягивая черное кружевное платье на свое бледное голое тело. Мятое платье могло быть сшито для вдовицы, но Джастина в нем походила на пьяную балерину, а не на женщину, что направляется на похороны.

Внезапно она развернулась и подошла ко мне. Я старалась на нее не пялиться, но это было практически невозможно. Неровная прядь черных волос прикрывает голубой глаз; размазанная тушь, нежное личико цвета слоновой кости, будто слегка одержимое.

Как тебе мое платье? спросила она невинно, но вроде чуть поддразнивала, будто приглашала поиграть в «правду или выходку».

Я запинаясь ответила: Хорошее.

Хорошее? Оно соблазнительное. Оно шикарное. Оно мне очень нравится, сказала она и погладила черный материал, провела рукой по бедру. Потом резко вытянула крошечную ладошку и дотронулась до жесткой материи моей формы.

Твое мне тоже нравится, сказала она. Ты медсестра?

Вроде того, ответила я. Учусь, пожалуй.

Будто потеряв интерес, она наклонилась застегнуть черные туфли на тонких шпильках с маленькими кривыми кожаными бантиками. Выпрямившись, она стала почти моего роста и взглянула мне прямо в глаза.

Ты девочка из потопа, да? Я видела, как тебя выносили из ресторана. Ты насквозь промокла и была в обмороке. Я расспрашивала. У меня есть осведомители. Мне рассказали, как ты умирала от жара и поэтому устроила потоп, чтобы остудиться и выжить.

Перед тем как мы убрались из этого дома всех грехов, Джастина дотронулась до моего лба.

Из больных получаются самые лучшие медсестры, сказала она.

Я слишком долго пробыла в квартире Николаса и успела забыть, как дрожь удовольствия пробивает одиночек, разгуливающих по темным и пустым улицам. Что-то разрослось в моем сердце; я точно взлетала выше и выше, будто внезапно выросли крылья. Даже когда Джастина шла, казалось, она подпрыгивает, едва касаясь земли. Мне хотелось идти туда, куда идет она. Я вспомнила выражение: Если бы Джастина прыгнула с моста, ты бы тоже прыгнула? Я подумала: Да, прыгнула бы.

Сирены и угрозы, разыскивающие ее полицейские, Дирк Уоллес, мечтающий разбить мне лицо, – все это казалось нереальным. Черные улицы и черное небо наклонялись и уходили в разные стороны, весь мир казался пьяным, и таким он мне очень нравился.

Мы бродили по садикам и лужайкам, перелезали через живые ограды и бегали по домам, но ни разу не попались и никого не побеспокоили.

Она сказала, что знает парня с тысячей пластинок. Его дом – вечная вечеринка, и он всегда позволял Джастине ди-джеить. Она призналась, что под улицами Чайнатауна проходят секретные тоннели, которые ведут в опиумный притон, где дама в кимоно подает входящим набитую семенами трубку.

Но мы не пошли в притон.

Мы пошли к Озеру Брошенных Сирот.

Мы сели на скамейку. Луна высветила черный сырой круг и кувшинки – ну, я думаю, что эти белые цветы в воде, в плотных зеленых листьях, были кувшинками. Еще там был звонкий и напористый водопад, говорливее, чем вода у моей матери, он падал с черного камня так быстро, что вода белела от пены.

Во мгле озеро и цветы казались мягкими и размытыми, они напомнили мне, как колышется, извивается и почти исчезает окружающий мир, когда плачешь.

А что это за место? спросила я Джастину. Оно английское?

Оно японское, ответила она, как всегда уверенно.

Она подалась вперед, поставила локти на колени, положила подбородок на ладошку. Я люблю сюда приходить, сказала она, потому что здесь я потеряла отца.

Тогда же она рассказала свою историю. Не то чтобы это было ваше дело, но лучше вам знать эту версию, а не идиотский полицейский отчет.

Джастине был всего год, ее отец-поэт принес ее, закутанную в пеленки, на озеро, потому что хотел написать стихотворение. Он отвернулся всего лишь на секунду. Всего лишь на секунду он посадил ее и отошел к машине за новой ручкой. В тот самый момент ее и украли. Сара, сказала она, меня похитили преступники. Ужасная, больная, злобная и развратная пара.

Они держали девочку в темноте, в подвале, и когда Офицеры Общественной Помощи нашли ее, Джастина научилась петь.

Они сказали, что я была немой, но это неправда. Просто я не выучила их слов. Меня определяли в разные суррогатные семьи, но я не забыла…

Она наклонилась сильнее, пристально глядя в воду.

Да где же этот лебедь? спросила она и прикусила губу.

Она поднялась, пошла к озеру, а потом, как в Синем Доме, внезапно дернулась и вернулась ко мне.

Куда ты идешь? спросила она требовательно. Не знаю. Домой, наверное.

Нет, я имею в виду – по жизни. Потому что я собираюсь на Крит, искать отца. Тут его никто не знает, но в Европе он очень известен. Хочешь со мной? Мы доберемся до Англии автостопом, а потом махнем на Крит.

Она говорила, и ее план не казался таким уж нереальным. Автостопом до Англии, а потом махнем на Крит.

Все знакомые – Айви, Китаянка, даже Дин – они уже выбрались из Виктории, и теперь наконец-то с ней смогу распрощаться и я. Почему бы нет? Я ничего не знала о Европе, но подумала, что европейцы участвовали в стольких войнах, что им вполне может понадобиться еще одна медсестра.

Смотри, сказала она, видишь лебедя? Вот именно там меня и украли.

Я увидела длинный изгиб шеи и взмах белых крыльев. Лебедь улетел в камыши; в моем сердце поселилась незнакомая печаль.

А как мы выберемся? спросила я.

Я знаю старика Барнетта. Он довезет нас до переправы, если я притащу ему уцененного товара. Я всегда могу его раздобыть в «Королевском».

Я заметила, что она дрожит. Никогда еще я не видела такой крупной дрожи. Черное платье соскользнуло с ее плеч, на них блестели капли.

Держи. Я протянула ей Китаянкино пальто. Она погладила мех и вернула мне: Я привыкла мерзнуть. Мне всегда холодно.

Эти люди постоянно меня спрашивают, не замечала ли я в ней буйства, но я правда не замечала. Джастина выглядела такой замерзшей, и, когда она прижимала к себе мех, ее тонкая шея трогательно торчала из него, будто лебединая.

На выходе я заметила утрамбованный в траву знак «Озеро Фонтан». Ну и что? Ну, она придумала название. Какая разница? Ее название мне нравилось больше, чем то, которое на знаке.

Я думала: Ну действительно, какая разница? Слово «брошенный» гораздо красивее слова «фонтан». Ее слово круче того, что решил продемонстрировать мир.

Но если бы я сказала полицейским, где мы были, они бы ответили, что Озера Брошенных Сирот не существует ни на одной карте, девушка.

Я должна была бы сказать полицейским: в траве я видела нож. Он, наверное, выпал, когда я отдавала Джастине Китаянкино пальто.

Нож лежал в траве, как серебряный кинжал, и я должна сказать полицейским так: я видела, как она подобрала нож из травы.

Я подумала: пусть он будет ее наследством, подарком, наградой для тех, кто никогда не попросит оружия.

Мы пересекли границу Запретной Зоны.

Я помню только, она сказала, что ее разыскивает полиция за пожар, устроенный в доме суррогатной семьи. Джастина разрезала цепочку на шее ножом, и грязная зубная щетка, которую она раньше посасывала как леденец, упала на землю. Она сказала, что раньше уже видела этот нож. Какая-то девочка по имени Таитянка демонстрировала его в туалете «Гонь-Дун».

Ну и как она тебе? нервно спросила я.

Таитянка? Она авантюристка.

Авантюристка: я даже слова такого не знала. Авантюрин – всего лишь гладкие разноцветные минералы, которые мы продавали в сувенирной лавочке.

Может быть, она знала это слово, потому что отец писал ей письма из экзотических мест, где я никогда не была. Может быть, поэтому она не употребляла слов, которые так навязли в зубах: отсоси, подруга, шалава. Джинсы и мех и блин. Пиво и курево и оттягиваться.

Клинок у нее в руках отсвечивал под дождем, точно серебро в слезах.

Она пронзила им воздух, еще, и еще, и еще и сказала: Я сегодня впервые поцеловалась до того, как ты нашла меня в спальне. Ты уже влюблялась?

Не успела я ответить, как она сделала выпад лезвием, будто хотела убить небо.

Мы можем пойти ко мне, сказала я и внезапно вспомнила простыни в цветочках, узоры на семейном фарфоре и бледные лепестки сирени. У меня было ощущение, что я должна забрать ее с улицы, где все ее ненавидят. Я хотела, чтобы она была в безопасности, хотя по натуре не была защитницей.

Я напишу отцу, чтобы он вернулся домой. Симус напечет Джастине блинов, а она ему споет, и они будут рассказывать друг другу истории из жизни беглецов.

Пойдем домой, сказала я, но она в ответ только скривилась.

Я не хожу домой, сказала она. Мы едем в Грецию. Пошевеливайся!

Я не возражала, потому что не могла спорить с Джастиной, с ее нежными глазами, ее попытками себя согреть, с ее ознобом и ее бегством, бегством от меня.

Я ее догнала, и мы зашли в «Королевский Отель».

Бар пахнул шинами. Крепкие мужики в черных кожаных жилетках, усатые мужики во фланелевых рубахах и ковбойских шляпах, с красными, заскорузлыми дьявольскими лицами. Джастина зашла совершенно спокойно, пронесла себя мимо пьяных рож, играющих в пинбол и бильярд. Пьяные мужики вылупились и хором мерзко забубнили: Что за чертовщина? Ну что это за фигня? – но она только рассмеялась и шла, будто во дворце, прямиком к своему высочайшему и сияющему трону.

Я бы полжизни отдала за эту сцену, похожую на фильм, который я всегда мечтала посмотреть. Я прислонилась к косяку, стараясь не пропустить ее следующий шаг. Она прижалась к стойке и швырнула двадцатку, которую я дала ей раньше. Бармен покачал головой, она его проигнорировала – обняла водителя автобуса, топившего свои печали в алкоголе. Прошептала что-то ему на ухо, сняла с него темно-синюю кепку и напялила себе на голову набекрень. Он вроде был неплохим парнем, этот водитель автобуса; мне кажется, он даже потянулся и поправил ей платье, чтоб оно прикрывало плечи. Мне казалось, он хочет помочь ей выбраться из этого города.

Стены вращались. От смеха я свалилась на пол, потому что потеряла центр тяжести. Какой-то байкер сказал мне, что я слишком молода, чтобы тут ошиваться, и мне стоит убраться отсюда подальше. Я подняла голову, чтобы предложить ему валить лесом, и увидела Дирка.

Эдмундо не стучится, а просто заходит и смотрит на пустую страницу блокнота.

– Пять минут, – говорит он. – Закругляйся.

Я пялюсь в полицейский рапорт, подчеркиваю имена Лили Лесаж и Шармейн Кэмпбелл и надписываю «Идиотки» над словами «студентки театрального отделения». Это совсем не то, что я хочу сказать. Но, наверное, в этом моя роковая ошибка. Когда я очень хочу что-то исправить, я все порчу. Я тупо все порчу.

На улице Йейтс Джастина подходит ко мне нетвердыми шагами. Под светящимся фонарем она обнимает меня так крепко, что я чувствую все ее косточки. В болезненном мутном свете, находясь совсем близко, я различаю прожженную дыру у нее в одежде и синяк на шее. В руках у нее ничего нет, но мне уже наплевать, что какой-то мужик должен довезти нас до парома.

В «Королевском Отеле» Дирк выглядел совсем иначе. Он был одет в клетчатую рубашку с высоко закатанными рукавами, словно какой-то мускулистый крутой дровосек. Когда официантка только дотронулась до его пустого стакана, он шлепнул ее по руке и посмотрел так, будто она самая настоящая воровка.

Слушай, сказала я, мне надо домой. Мне надо принять лекарство.

Джастина ответила, что хочет пойти в переулок, потому что у нее для меня есть подарок.

Мы побежали, вокруг никого не было.

Я только помню, как что-то сильно стучало у меня в сердце. Я смотрела на Джастину, и оно болело.

Она проползла по асфальту.

Мне надо было сказать: Поторопись.

Как кошка, она метнулась к зеленому мусорному ящику, засунула руку под тяжеленную крышку и запела, заполучив свой чемодан. Надо было попросить ее говорить потише, потому что она распевала мое имя. Только ее голос звучал в темном переулке, голос и три тени, мелькающие на кирпичных стенах.

Джастина села на асфальт по-турецки и раскрыла книжку, будто мы были в полной сохранности. Например, в библиотеке.

Мне очень хотелось сказать: Шевелись, но я просто села рядом. Когда я увидела тебя у Мина, сказала она, я решила, что ты девочка, которая…

Мне очень хотелось дослушать продолжение, но я так и не услышала. Потому что именно тогда в пяти футах от нас раздался этот голос в темноте. Такой бестелесный голос, который будет преследовать меня всегда и везде, стану ли я звездой в Нью-Йорке или сгнию тут в тюрьме.

За тобой должок, маленькая сучка.

Я схватила ее чемодан и побежала. Надо было хватать за руку Джастину.

Почему-то я решила, что она последует за мной, хотя раньше она этого никогда не делала.

Я тебе ничего не должна, ответила голосу Джастина.

Он, наверное – я понятия не имею, что он сделал.

Я тебя и знать не знаю, закричала она. Отвали. Исчезни. Оставь меня в покое. Эй!..

Ее голос затих, и я услышала его крик. Я добежала до конца узкого переулка, но широченная улица тоже была пуста и тиха, как могила.

Я бежала и бежала и, могу поклясться на Библии, ничего после этого не видела.

Нет, это неправда.

Я вернулась к Джастине и увидела:

Дирк Уоллес распластался на асфальте, а она стояла над его телом. Она возвышалась над ним; он распластался на асфальте.

Нежность исчезла из ее глаз, они потускнели и потемнели, будто лишь во сне я видела их голубыми и прозрачными. Я отвернулась.

Эй, Сара, сказала она, пошли на ту вечеринку!

– Мне надо идти, – сказал Эдмундо. – Я не могу опаздывать к судье.

На самом деле произошло кое-что еще. Кое-что еще стряслось в переулке.

Я тоже что-то сделала. Я там что-то сделала. Может быть, позже у меня будет время написать историю моего преступления. Но зачем, если мои слова – совсем не то, что они хотят услышать. Они хотят людей с хорошей репутацией, и даты, и факты, и кого-нибудь обвинить.

Я записываю слово: Винить.

Вините «Лед Зеппелин». Изобретите новое преступление и назовите его: Неизбежность. Вините «Повелителя мух». Назовите это бунтом или местью, рикошетом, рулеткой.

«Мне правда, – пишу я, – правда наплевать».

Эдмундо забрал страницу, не сказав ни слова. Мои исповеди могли с таким же успехом быть его ключами или часами – мелочью, которую можно запихнуть в чемоданчик.

Вернувшись, он говорит, что ни он, ни судья совершенно не впечатлены моим поэтическим блеянием.

– Между нами, Сара, – никто не впечатлен.

– Я так понимаю, мы не идем в «Красного омара».

– Нет, к сожалению, не идем.

Судья постановила, что я должна остаться на попечении центра, потому что по совокупности улик я представляю опасность для общества, и у меня нет ответственного опекуна, и я, очевидно, ни на грош не раскаиваюсь, потому что пишу поэтические блеяния, вместо того чтобы каяться или просить прощения.

– Тюрьма не так плоха, – говорит Эдмундо. – Взбодрись.

Нет, он ничего не говорит. Он только закатывает глаза, когда я спрашиваю, могу ли оставить себе блокнот.

Я уверена, что он хочет меня уволить.

Я читаю статью. Газета все перепутала.

«Впечатлительная» и «встревоженная». Лучше бы они назвали меня потаскушкой и шлюхой, позершей и динамой, наивной, но запросившейся на травку, аморальной и грязной, вандалом, анархисткой, мерзкой дилетанткой со жгучим смертельным заболеванием.

Потому что я была всем этим те двенадцать дней, когда без устали шел дождь, я горела и смогла найти и потерять Джастину.

«Власти утверждают, что происшествие было спровоцировано уличной девочкой с неустойчивой психикой». Власти утверждают. Ага, конечно. Меня очень смешит эта строка.

Я забрасываю газету под матрас в моей камере, выкрашенной в серый и голубой. Серый как туман, голубой как океан, неразлучная парочка с моего острова, которую я видела ежедневно, но потеряла эту привилегию в тюрьме для малолетних преступников.

Я далеко в горах Суки, пятнадцать миль от центра, в бетонном склепе, окруженном елками.

Тут очень похоже на Маунт-Марк с ее флуоресцентным сиянием и постоянным запахом моющих средств. Здесь есть кафетерий, классы и площадка для баскетбола. Тут совсем не похоже на тюрьмы, что показывают по телевизору – нет рва, рычащих собак, наблюдательной вышки и забора с колючей проволокой.

В этой колонии для малолетних меня обыскали так, будто моя кожа была контрабандой. Я – повышенная опасность, сказали они. Я в опасности.

Комната для посетителей – очень расслабленное место, с креслом-подушкой и автоматом для пинбола. Здесь находится ящик трофеев – поделки бывших заключенных детей: сплетенные из макраме корзинки и радуги из глины.

Симус тут так часто, как ему позволяют. Он ни разу не появился обкуренным, хотя я вижу, что ему фигово – ногти обкусаны, подбородок весь в порезах от лезвия. Наверное, это самое тяжкое – когда все думают, что у тебя пропащая дочка с буйными наклонностями, особенно когда ты отец, который ни разу не повысил голоса, ни разу не сказал того, что часто орут другие родители: Как ты могла такое сотворить?

Мой отец говорит, что все преступления случаются по какой-то причине.

Он принес мне книжки, которые я попросила. «Цветы для Гитлера», «Прекрасные неудачники».[20]

Я говорю отцу, что эти книги написал отец Джастины.

– Да ну, оставь, – говорит он.

Я не рассказала папе, что в те секунды, когда появлялся мой призрак – у Мина, в камышах, в Синем Доме, – он двигался так, как должны, наверное, двигаться дочки поэтов – уверенно и ловко, будто она слишком хороша для этого мира.

Я читаю аннотации на книгах. Там говорят, что поэт находится где-то в Греции. Я очень надеюсь, что Джастина с ним, на острове, где здания построены из белого камня, а не из серого цемента, где вода чистая, а не илистая и мутная. Я надеюсь, что она со своим отцом, потому что у них одинаковые кривоватые и добрые улыбки.

– Да ну, оставь, – говорит Симус. – Леонард Коэн не ее отец!

Заключенные ко мне добры. Те, кого ненавидит мир, они обычно понимают. Я не очень приветлива, но в колонии для несовершеннолетних никто не зовет меня Снежной Королевой. В конце концов, может быть, здесь, в тюрьме, мое место. Минуя мою камеру, они выкрикивают:

– Эй, держи хвост морковкой, Сара! Покажи им!

Барри, хронический магазинный воришка, хочет сделать мне татуировку «Ебать Весь Мир».

А вот на воле меня презирают. Я развратна, распущенна, растленна, разнузданна.

ЧЕК-ТВ, новости в 18:00. Девочка арестована после беспощадного нападения.

В переулке лежат чахлые гвоздики, и мерцают огоньки свечек. Над кирпичами трепещет написанный от руки плакат: ДИРК, ПОПРАВЛЯЙСЯ!

Интервью с прохожими, какой ужас.

Вопрос дня: Что вы думаете об ужасном нападении на Дирка Уоллеса?

Поскольку ни один из этих людей не имеет ни малейшего понятия о том, что произошло, у них у всех много чего на эту тему накопилось.

Вот одна старушка с подсиненными волосами и зонтиком по мотивам Пикассо:

– Я верю, что эти девочки сгорят в аду. Та, что в бегах, уже, наверное там.

Мой новый адвокат – друг наших соседей. Человек, который отдавал нам использованную технику, пожалел нас и сказал, что заплатит, чтобы меня защищали как следует. А может, Симус сдался и позвонил Эверли. Мне хочется верить, что она выслала чек из Палм-Спрингс. Когда ты взаперти, тебе позволены такие надежды, или как там их называют, нужда в неизвестном спасителе, сны наяву, иллюзии – давно утерянные дочери фантазии.

В любом случае, мой новый адвокат нравится мне значительно больше дурака Эдмундо. Он даже лучше того мужчины из «Династии». Мистеру Гэллоуэю, наверное, около пятидесяти; на вид он богатый и непорочный. Наверное, живет в особняке в предгорьях, где-нибудь по соседству с тем продюсером, что все время ошивается в Лос-Анджелесе. Интересно, по ночам они с женой слышат, как в пустом бассейне катаются мальчишки? У него мудрые глаза; он носит полосатые костюмы. Мне импонируют его манеры. Он никогда не полагает. Он просто говорит мне, что у полиции слабые доказательства, основанные на том, что называется косвенными уликами. Он не хвастается и не усмехается, тихо сообщая, что у Стэнли Смазерса обнаружена папка с фотографиями полураздетых девочек, многие из которых явно несовершеннолетние.

– Мне кажется, доверия он не заслуживает, – говорит он. – Совсем. Он педофил.

– Что это значит?

– Неважно, – отвечает он.

Кажется, ничего не произойдет, пока не поправится мистер Уоллес. В соответствии с версией потерпевшего, меня обвинят в:

а. преднамеренном убийстве,

б. нападении при отягчающих обстоятельствах с нанесением телесных повреждений

или

в. соучастии в сокрытии преступления.

Мистер Гэллоуэй говорит, что хочет довести все до второстепенной роли. Второстепенная роль – будто я массовка в кино.

– Что значит второстепенная роль? – спрашиваю я, пытаясь не звучать саркастически.

Он бросает на меня взгляд поверх полукруглых очков – кажется, он насквозь меня видит. Я не могу играть ни в какие игры и говорить, что я не верблюд.

– Это тот, кто знает, что человек совершил преступление, но все равно принимает, содействует, утешает этого человека или помогает ему бежать.

– Значит, утешение является преступлением?

– Сара, интересно, что, по-твоему, скажет мистер Уоллес, – рассеянно говорит он, будто пытается вспомнить фамилию нашего общего друга.

Ну откуда мне знать, черт подери? Я могла бы так ответить кому угодно. Но с ним я в таком тоне разговаривать не могу.

– Он может много чего сказать. Я не знаю.

– Ну да, – отвечает он. Кажется, я его обидела.

Может быть, это ошибка, но я рассказываю ему, что сделала в переулке.

– Ммммм, – говорит он. – И где была твоя подруга, когда ты это делала?

Он всегда называет Джастину моей подругой, и я ему за это очень симпатизирую.

– Она пошла вызвать «скорую».

На самом деле это неправда. Она убежала, я долго ждала, она не вернулась, и когда я пошла ее искать, я увидела только фары машины и услышала, как мне кто-то погудел. Она исчезла.

– Ты думала, что она вернется?

– Не знаю, – отвечаю я, потому что на самом деле не знаю. Он что-то записывает в свою папку, а я молчу и думаю о красном, которое так усиленно пытаюсь искоренить из памяти.

Краснота лилась из его сердца; толчок за толчком, красная, как мак, который мы прикалываем на грудь в День поминовения. Он вздрогнул и застонал.

Козел, сказала Джастина, и я наклонилась над ним.

Он хотел меня, он ненавидел меня, так что вините меня.

Сара, что ты делаешь? спросила она. Пошли.

Мой нож валялся на тротуаре, словно отрезанная серебряная рука.

Сара, я не могу здесь оставаться. Он скоро очнется и пойдет домой, к жене. Он в порядке.

Она сказала, что ее отец был известным поэтом, и она хотела разыскать его до того, как полиция разыщет ее. Я сказала ей: Так иди. Иди.

Я не могу сесть в тюрьму, сказала она. Я убью себя, прежде чем сяду. Он очнется. Он жив!

Я не виню ее за побег – я сама ее отправила. В последний раз я видела Джастину такой же, как и в первый – она бежала по переулку. Я видела, как поднимаются ее тонкие ноги, как снова рвется юбка, отталкиваются от земли каблуки.

А потом – никому не рассказывайте, но потом:

Я вдыхала свою жизнь в рот мистера Уоллеса. Я оживляла его пьяной сердечно-легочной реанимацией. Я отрезала кусок своего белого платья ножом, забинтовала рану, кровь из его сердца текла у меня по рукам, а я все прижимала к ране самодельный жгут из белой материи.

Я вдыхала жизнь в мистера Уоллеса, хотя должна была убежать с Джастиной, и смешно, что я это делала, ведь, в конце концов, он был мой враг.

Отец проносит мне ивовую кору в рукаве фланелевой рубашки. Говорит, что это жаропонижающее. Он рассказывает, что посадил белые-белые лилии, и когда я вернусь домой, они будут для меня цвести. Симус притаскивает книжки, которые любил, когда был в моем возрасте, – книги по философии и антропологии.

– Они взяли Джастину? – спрашиваю я, хотя знаю, что она в Греции.

– Нет, – отвечает он. – Эта девочка неуловима, как лунный свет.

Я беру кору и засовываю под язык. Я не говорю Симусу, что с тех пор, как попала сюда, у меня не было жара. Я не хочу, чтобы он думал, будто я теперь не чувствую слишком много или не сражаюсь слишком яростно. Может, кора сработает наоборот и возвратит непослушный жар в мое тело, так хорошо воспитанное.

У меня нет времени на философию, потому что мистер Гэллоуэй приносит мне черные папки. Он говорит, я должна их прочитать и подготовиться к тому, что меня ожидает в суде, даже если меня обвинят только в содействии, а в суде я, скорее всего, окажусь, потому что Дирк Уоллес идет на поправку.

Внутри находятся фотокопии страниц из моего блокнота. Вот моя фотография и серия подставных. Я в черно-белом, голова повернута влево, пряди искромсанных волос падают на лоб. Я в ряду с девочками, которые гораздо круче, глядят в фотоаппарат увереннее.

Это называется «представление документов».

На меня есть одна папка, на Джастину две, и они могут с таким же успехом назвать ее «мусор», потому что она полна вранья. Я думала, самое страшное слово – это шлюха, но у меня образовался богатый словарный запас. Антиобщественная, самовлюбленная, бредовая, патологичная, Дефицит Внимания, Фенилциклидин, какая разница.

Эти люди заслуживают похвалы: они изо всех сил стараются рассказать историю моей жизни и доказать, что взяли ту самую девицу, стойкую психопатку.

Тайные агенты работают в две смены. Как это называется? А, да, сверхурочно. Я под, так что они сверху. Они даже сходили в Маунт-Марк, раздобыли имена моих соучеников и вызвали их в участок. Я прямо вижу: туалет в участке, заполненный девицами в кудрях и в голубых тенях, армии юных Фар Фосетт, позирующих перед камерами, когда клянутся на Библии, потому что да, подруга, я верю в бога. Абсолютно.

Тиффани Чэмберлен просто блистала. Я вам о ней рассказывала, да? Бывшая подруга обернулась мучительницей, когда Дин Блэк выбрал меня. Она ведь не такая уж и хорошенькая. Она странная. Ну да, теперь она звезда полицейских интервью:

Тиффани Чэмберлен: Раньше Сара была очень милой. Мы довольно близко общались. Но она была скорее девочка-мальчик, и, когда я вошла в группу поддержки футбольной команды, у нас не осталось ничего общего. Но она все равно была милой. Потом она начала общаться с отморозками. Они все просто торчат в лесу и, ну, я не знаю, употребляют наркотики. Недели две назад она неузнаваемо изменилась. Как? Не знаю. Все время вроде злилась, будто всех ненавидела, шаталась по коридорам и глядела на всех волком. Сейчас, оглядываясь назад, я вижу, что она замышляла убийство. Думаю ли я, что она может обидеть незнакомца? О боже, да несомненно.

Следующий пассаж меня веселит. Дэйв Парсонс, я его помню. Такой прыщавый чешущийся мальчик, с раздолбанной машиной, его еще временно исключили из школы за то, что глушил пиво в туалете в ночь бала «Дамы Приглашают Кавалеров». Однажды он попытался со мной заговорить, когда я наблюдала, как Айви забирается в зеленую «вольво». Я заблокировала воспоминания про этого обсоса, но, к несчастью для меня, он все помнит:

Дэйв Парсонс: Я не в курсе, знаете ли вы, ребята, что Сара выросла в семье, которая на сексе поехала. Они, типа, все время им занимались. Везде. Вроде как даже с собаками. Мне предки все о них рассказали. Они были типа «Семьи»

Мэнсона,[21] но только вместо кутежа с убийствами они пускались в кутеж с еб – простите – сексом. Мерзопакостные хипповские забавы, понимаете ли. Однажды, о да, я вот только на днях вспомнил. Однажды мы с друзьями сидели в машине на парковке, а она чего-то болталась рядом. Я думал, она хочет с нами поговорить, потому что обычно она ошивается в лесу с Дином Блэком и его торчками. Ну вот, мы с друзьями не издевались над ней, и вообще. Мы просто спросили: «Эй, Сара, а это правда, что тебя вырастили в семье, которая на сексе подвинута?» И она, ну, на самом деле, она ничего не ответила. Ну, и потом мой друг Томми, он, типа, просто шутил, понимаете, он спросил, не может ли она дать его подруге каких-нибудь советов, потому что та фригидная. И Сара, она только на нас посмотрела. Холодно. Типа, мы все смеялись, но меня до костей пробрало. Вы ее прозвище слышали, да? Она психопатка. Мы все ее звали Снежной Королевой.

– Дейв Парсонс собирается говорить это под присягой? Он встанет и скажет, что меня воспитали в семье, которая на сексе поехала? Это ведь не имеет отношения к делу. Я не хочу…

– Нет, это не имеет никакого отношения. Ты права. Меня волнует только один свидетель, и я хочу, чтобы ты прочитала его заявление и сказала, все ли там правда.

Вот то, что беспокоит моего адвоката. Когда мы окажемся на суде, это может нам сильно повредить:

Маки Холландер: Я рад, что все так произошло. Мои друзья думали, что я недоделанный, потому что эта девка на меня напала, а я не дал сдачи. Теперь все знают, что она больная на голову. Что? Нет, я не испугался. Она ведь только чуть-чуть меня задела. Маленький порезик. Я не знаю, в чем там дело. Я просто сидел на скамейке с друзьями, и мы были чуток на взводе, совсем чуток, типа, готовые к игре с Дубовым заливом. Это правда, что она перерезала горло тому человеку? Двадцать пять раз, я слышал. Нет, другую девочку я не знаю. Зато я видел ее фотографию. Выглядит она странно. Я не связываюсь с людьми, которые тусуются в центре. Да, я уверен, что это тот же нож. Я его уже раз двадцать пять описал полицейскому художнику, но если вам так надо, хорошо, да. Спасибо. Какая у нее была манера поведения? Что вы имеете в виду? А, выражение лица – ну не знаю, не очень счастливое, но и не испуганное, ну, типа, как лицо нормальной девчонки. А, вот еще, я раньше забыл рассказать, она всегда носила мальчиковую одежду. А в тот день она была довольно сомнительно одета. Типа, как певица, типа, она хочет казаться рок-звездой. Я не знаю, какого цвета. Я не обратил внимания.

Сейчас вспоминаю и вижу, что она была сильно не в себе. Она больная. Ну какая девка будет резать людей за здорово живешь? У нее обманчивая внешность, правда? Вы, наверное, очень удивились, да? Видели бы вы ее в прошлом году. Она еще нормальнее выглядела. Я слышал, что она девственница. Подружки? У нее не было подружек. Иногда я видел ее с Маргарет Хейл. Вы о ней слышали уже, да? Вот же ж она учудила. Мне кажется, у Сары в жизни не было положительного влияния, но это ее не оправдывает.

Я извиняюсь, что не доложил раньше, но откуда мне было знать? Лок выпер ее из школы, и я решил, что этого достаточно. Сейчас я очень сожалею и думаю, что сам во всем виноват, типа, если бы я вам сказал, может, она бы не добралась до мистера Уоллеса. Моя мама знает друзей его жены, и она, вроде, ужасно расстроена, и мы послали ей подарочную корзину чая из магазина «Мёрчи».

Ваш сотрудник сказал, что я могу оказаться главным свидетелем. Конечно, клево. Я готов. Я неплохо говорю на публике. Есть ли у меня костюм? Ага, был один для выпускного, но я его брал напрокат. Не смокинг? Ну, я посмотрю, соображу чего-нибудь. Все, типа, что надо. Я очень хочу вам помочь.

Дочитав, я продолжаю листать страницы. Я не хочу говорить моему адвокату, что это не совсем правда. Ну какая разница? Всем же понятно, что поверят Маки. Он славный парень. У него есть диплом. Кроме того, я читаю следующее донесение.

От него у меня текут слезы, и я отворачиваюсь, чтобы мой адвокат их не видел. Это заявление написано от руки, не оформлено по всем правилам, оно все еще пахнет дождем и грязью.

Дорогие полицейские, вы звонили мне домой пятнадцать раз, и любому понятно, что дома меня нет. Отцепитесь. Я сажаю деревья и посылаю вам это письмо, потому что мой прораб меня к вам не отпускает. Я знаю, о чем вы хотите со мной поговорить.

Сара Шоу была моей подругой 7 месяцев и 13 дней. Мы знакомы почти всю жизнь, с двенадцати лет. Я ничего плохого о ней не говорю, и моя мама считает, что мне не надо влазить.

Но я знаю ее очень хорошо, лучше всех. Многие думают, что Сара застенчивая, но она не такая, она просто не хочет тратить силы на идиотов. Нам с ней всегда было здорово. Она и мухи не обидит. Меня жутко раздражает, что кое-кто из моих друзей доложил вам о ноже. В среду она не была в школе. В четверг после обеда она появилась, и этот друг, о котором вам стоит знать, что он абсолютный отморозок, заявляет, что она ругалась и выглядела как черт знает что, но это на нее не похоже, поэтому я не знаю, в чем там дело. Я слышал, что она очень изменилась, с ней наверняка что-то произошло. Просто наверняка. Она должна была поехать со мной. Я устроил ее поваром. Она даже не позвонила. Мы с Брайсом ждали у ее дома два часа. Я потому и думаю, что с ней что-то случилось. Мне кажется, этот парень ее изнасиловал, потому что от такого у девушек едет крыша, да?

В школе я был негласным лидером. Я был очень популярен и не стал бы встречаться с ПСИХОПАТКОЙ. Она мне нравилась, потому что ей было наплевать, кто и что о ней думает, и я всегда считал ее привлекательной, но строгой, совсем не такой, как школьные шалавы, которые только и делают, что хихикают, курицы безголовые. Я был единственным парнем, с которым она разговаривала. Я был единственным человеком, который мог ее развеселить. Она всегда все делала по-своему, и мне казалось, что она очень мистическая, или загадочная, ну, или как там еще. У меня в голове не укладывается, что ее засунули в тюрьму с кучей преступников. С ней там может произойти какая-нибудь гадость. Эти бандиты могут неизвестно чего сотворить. Я за нее волнуюсь.

Кстати, вы как-то арестовали моего брата за продажу травы в лесочке за «Кмартом». Рони Блэк. Ага, проверьте свои записи, братки. Оказалось, что это была не марихуана, а орегано. Вы потом «заморозили» обвинение. Это полицейский сленг для «дико извиняемся, мы ошиблись». Ну вот, вы опять напортачили, теперь уже с девочкой, и все значительно серьезнее, Ронни было 19, Саре только 16, и вы поломали ей жизнь. Все же знают, что, когда вам скучно, вы достаете молодежь. Наверное, жутко скучно работать полицейским в городе, где полно стариков и туристов из Швеции. Но вам бы стоило перестать доставать молодых и переезжать в Нью-Йорк, если вам так уж необходимо бороться с преступностью. Мой брат теперь даже работы найти не может. Он считается подследственным, потому что вы не удосужились написать, что «заморозка» означает «мы ошиблись» и что марихуана на самом деле была орегано. Брат теперь сидит на пособии. Проверьте свои записи. Ронни Блэк.

Я также думаю, что вы должны позволить мне с ней поговорить, потому что, если она ничего не говорит вам, может быть, мне она скажет правду. Я надену подслушивающую аппаратуру и поработаю на стороне ваших агентов, если ей это поможет. Я видел такое в полицейском шоу. У меня все получится. Это будет КРУТО.

Я тут заперт со всеми этими дровосеками, только и делаю, что думаю о ней, и у меня куча хороших воспоминаний. Это, конечно, не ваше дело. Но я вам могу сказать: все, кто вам докладывает, типа сучки-Тиффани, – они вам еще не такое скажут. Все девки, которые говорят, что она сумасшедшая, они ревнуют, потому что, как только я начал встречаться с Сарой, все эти вертихвостки перестали с ней разговаривать. Угадайте почему? Глядите, все говорят, что Сара всегда была не в себе. Это полнейшая ерунда. Она даже была девственницей и не курила траву. Зуб даю, что Маки Холландер, его тренер и Бритый Хрен (зачеркнуто) мистер Лок целуют вам жопы, потому что они жуткие козлы (зачеркнуто). Маки себя выставляет послушненьким, но он столько голов позапихивал в туалет, что зовут его Вантуз. Спросите его. Да, кстати, проверьте его на стероиды. Ну, не важно, я никого не хочу закладывать. Мама не хочет, чтобы я давал показания, потому что вы вывернете мои слова наизнанку и спросите, употреблял ли я наркотики. Да, употреблял. Ну и что с того? Я все равно знаю свою девушку. У нее немножко задвинутый папаша. В последнюю неделю перед выпуском он названивал мне домой, искал ее, и я мог бы догадаться, что дело неладно, но я готовился к экзаменам, пытался упаковать вещи, найти все походные принадлежности – все сразу, и я просто подумал, что он либо чего-то напутал, либо она слегка загуляла, поэтому я сказал, что позвоню ему позже. На самом деле она очень любит своего отца, и это, кстати, еще одна вещь. Если бы она была какая-нибудь ПСИХОПАТКА, она бы не спешила домой к ужину с отцом каждый день и не была бы с ним образцом терпимости, хотя иногда он ей действовал на нервы. Тут есть один парень, он очень умный и перечитал кучу книжек о России и всяких других, так вот, он говорит, что на вас давят, а вы не можете найти панкующую психичку и подставляете Сару, потому что она там тоже была.

Можете ей передать, что я очень за нее переживаю, особенно, что ее мог изнасиловать тот парень, или что там на самом деле ее так огорчило. Я всегда буду ее любить. Всегда. Всегда.

С уважением,

Дин Блэк.

P.S. Полицейские – козлы!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!

Адвокат говорит, что последняя строчка все портит. Он очень надеялся на показания моего парня.

На Джастину у них есть только два отчета. Первый от Мина:

«Джастина – очень хорошая девочка. Я не говорю по-английски, простите».

Второй от какого-то парня, о котором я даже не слышала. Он не был в списке людей из Запретной Зоны.

Джек Макги: Как я вам уже неоднократно говорил, я познакомился с Джастиной у Мина, она сказала, что ей некуда деться. Поэтому я пустил ее ночевать в свою студию. Дней на семь. Она ни разу не спала, сон ей нелегко давался. Она выскальзывала из окна, возвращалась под утро и рассказывала мне истории, что познакомилась с грабительницей банков по имени Афина, ходила в Синий Дом, болтала с девочкой по имени Таитянка. Я ей совершенно не верил, но это было забавно. На седьмой день она меня достала. «Джек! Пойдем куда-нибудь! Давай найдем вечеринку!» Я сказал ей, что мне 40. Мы поссорились. Я нашел ее в ванной, она металась и плакала. Она знала, что ее разыскивает полиция и что ей нельзя показываться на определенных улицах, но предупреждения ее не смущали. Мне кажется, после того как я попросил ее уйти, она пошла к Мину. Английский? Да, у него прекрасный английский. Я ее больше никогда не видел. Какой-то пожилой человек звонил несколько раз. Он ее называл его маленькой птичкой. Нет, я не знаю как его зовут. Описание внешности? Маленькая, худенькая, пять футов два дюйма, не знаю. Зачем мне давать показания? Я могу только сказать, что мне не стоило ее отпускать, но и оставить ее я не мог.

В моей камере стоит маленькая койка с дешевыми простынями и столик из прессованного дерева. Я сижу за столом, как прилежная ученица над домашней работой.

Озеро Брошенных Сирот

В кустах с отморозками

Я записываю все это в блокноте, а потом смотрю на украденное из «представления документов».

Когда мой адвокат выходил к телефону, я вырвала то, что мне понравилось и хотелось сохранить. Письмо Дина Блэка и последнюю фразу этого парня, Джека Макги, о том, что он не должен был отпускать Джастину, но и оставить не мог.

Интересно, Айви Мерсер уже в Новой Англии?

Увидев показания этих идиотов из Маунт-Марк, я жутко расстроилась и сказала своему адвокату, что ему стоило бы разыскать Айви Мерсер. Она меня практически не знает, но вам стоит ее найти. Она всегда была очень умной. Вдруг она сможет написать что-нибудь обо мне.

По ночам я читаю Леонарда Коэна и пытаюсь отвлечься от мысли, что рано или поздно мне придется настучать на Китаянку и Джастину.

Какой-то мальчик кричит в коридоре.

По ночам в колонии мне порой не хватает острых вспышек, странной дрожи.

Иногда мне хочется закончить ЕВМ, начатую Кэсси на моем плече.

Я беру карандаш и трогаю черный кончик, снимаю футболку и обвожу их секрет, их клеймо. Но я не могу прокалывать до крови.

Карандаш скользит, как когда-то мои перепачканные пальцы в саду, он врезается, он отстраняется; я нажимаю сильнее. Я не слышу, но чувствую, как выпеваю мягкий вздох, как тогда в саду.

Я пишу про лес и отморозков. Я теряюсь в воспоминаниях.

Я не писательница, не дочка поэта, не Сильвия Плат. Я просто пытаюсь отвлечься от того, что рано или поздно мне придется закладывать.

Если я не расскажу про Джастину, они запрут меня тут навсегда. Здесь. Какой-то мальчик кричит в коридоре. Его зовут Дерьморуки, потому что он швыряет в стену испражнениями.

Когда я вижу у душа эту ссутулившуюся девочку, я решаю, что моя болезнь вернулась, и я вижу мираж.

Но она была самая настоящая, вся из себя такая хитрая и лукавая. Ее взяли за нарушение предписаний суда. Я помчалась к ней, обняла, закрутила, и мы орали так громко, что охрана чуть не подняла тревогу. Девушки, никакого физического контакта. Пять баллов выговора. Вот что они должны были сделать, но, я думаю, они так удивились, когда я пробудилась из комы, когда я засмеялась, что закрыли глаза и разрешили нам обниматься. Охранники – неплохие ребята. Половина из них утверждает, что сами были бы тут за решеткой, если бы не странные повороты судьбы.

Амбер выкрасила волосы в золотой цвет и скрутила косы в кольца, как принцесса Лея.[22] Но ее брови выщипаны все так же тонко, а губы накрашены темно-фиолетовым. Бледно-голубая форма делает ее лицо еще ярче. Когда она говорит, что протащила для меня подарок, я думаю: О нет, только не лезвие. Но это не лезвие. Она пронесла крошечный тюбик вишневого блеска для губ и две сигареты. Не спрашивайте меня, как ей это удалось. Сами додумывайтесь.

Как только я увидела ее, мне внезапно захотелось поговорить. Я тут ни с кем не разговаривала. Не доверяй НИКОМУ, сказал мой адвокат, даже погоду не обсуждай. Поэтому я держалась особняком и часто делала вид, что сплю. Когда идут новости, другие ребята рассказывают, что никто не знает точно, что произошло на самом деле с тем мужиком, он, наверное, пытался тебя изнасиловать, Джастина, наверное, сумасшедшая, но она крута, я с ней раз встречался, ее называют мелкий ужас, что произошло, подруга, и я только пожимаю плечами и отвечаю, что не помню. Когда это не срабатывает, я говорю, что была пьяна. Но единственный ответ, который их затыкает, – сказанное низким, мертвяческим голосом: А мне наплевать.

Амбер! Я чуть не заплясала джигу. Мне было так одиноко. Я почти разучилась разговаривать.

Мы сидим в прачечной, выдуваем дым в сушилку.

Цикл полоскания ревет ураганом, но мы все равно шепчемся. Стараемся не шуметь.

Я зарабатываю тем, что складываю выстиранные формы, и мне очень нравится запах свежего белья. Мне немножко неудобно, что мы выдуваем дым в темно-голубые футболки, но я не хочу, чтобы Амбер думала, будто я не благодарна ей за сигареты.

Амбер говорит, что явилась сюда по делу. Она должна сказать мне что-то очень важное…

Но сейчас мы сидим в прачечной и тихо разговариваем под гудение стиральных машин.

Она просто лопается от гордости – у нее талант взламывать и проникать, когда вздумается.

– Сара, попасть в колонию так легко. Я только перешла улицу перед носом полицейской машины. Бум. «Амбер, ты знаешь, что не должна находиться в Запретной Зоне?» – «А, да?». И я вся такая удивленная. «"Белые Дубы" переполнены, ребята. Как жаль, вам придется отвезти меня в колонию, потому что я не собираюсь извиняться». Вот так я и заработала эскорт сюда, чтобы увидеться с тобой. Мне даже не пришлось за автобус платить.

– В этот раз я основательно напортачила, – говорю я и сама удивляюсь, как нервно звучит мой голос.

Я абсолютно сбита с толку. Они велят мне ничего не говорить и в тоже время требуют, чтобы я все рассказала, они говорят, что чем меньше я говорю, тем лучше, и чем больше я говорю, тем глубже я копаю себе могилу. Заткнись. Повинись.

– Сара, ты не напортачила. Напортачили они. Кроме того, теперь тебе не стоит волноваться. У меня есть для тебя кое-что очень важное, Сара.

– Что?

Но в дверь стучится охранник.

– Эй, Кэрри, – говорит он. Этот бык с толстенной шеей прежде работал вышибалой в «Чародейке», но ушел, потому что терпеть не мог посетителей.

Он зовет меня Кэрри, потому что видел мой выпускной альбом, где я похожа на рыжую девочку из фильма по Стивену Кингу.[23] Я бы хотела быть Кэрри; я хотела бы обладать способностью телекинеза, потому что я тогда могла бы перемещать предметы силой мысли.

– Привет, Амбер, – говорит он. – Мне теперь надо прилежнее работать. Мне о тебе рассказывали.

Мой суд назначен на сентябрь. Я думаю, все хотят дождаться конца туристического сезона, потому что история о сумасшедшей девочке в самом тихом, казалось бы, канадском городке станет плохой рекламой. Мистер Гэллоуэй говорит, что все еще пытается официально добиться смягчения обвинений.

Происходящее очень забавно и похоже на спектакль. Есть целый список участников и исполнителей.

Ее Высочество Королева против Сары Шоу.

Акт первый.

Королевская власть представляет свои доводы и обвинения. В главных ролях: Маки Холландер, Стэнли Смазерс, студентки театрального отделения, Дэйв Лок, следователи Хейвуд и Вауэлл, поляроид, фотографии книг и платьев Джастины в моей комнате, мой блокнот, который они называют Дневником. Доктор Дирка Уоллеса, его начальник, жена, теща и мать.

Акт второй.

Мой адвокат не хочет, чтобы я свидетельствовала, и других свидетелей у него нет.

– Никого? – спрашиваю я. – Это ведь ужасно выглядит, да?

– Ну, а кого мне добавить? – спрашивает он, жуя свою дорогую ручку. – Подскажи мне.

– Айви?

Он вздыхает:

– Ее мать не хочет, чтобы она принимала в этом участие.

Ее мать только хочет, чтобы Айви сочиняла стихи.

– Кто-нибудь еще?

Кэсси и Амбер, Китаянка и Маргарет, Дин Блэк и Звезда Скейтборда Николас. Больная девочка с фурункулом на лице, наставница по прозвищу Глория.

Но я не хочу, чтобы эти люди стояли перед толпой. Их разорвут на куски, собьют с толку, измочалят, выставят идиотами, ненавистниками закона, попрошайками и лесбиянками-феминистками.

Маргарет расспросят об инциденте со шлангом, потому что юристы обязательно пронюхают о ее репутации. Такая вот игра по правилам. Николаса будут расспрашивать, почему я ушла из его квартиры и почему он не лишил меня невинности. Они найдут Китаянку и спросят, что она из себя представляет. Подстрекательство к чему? Говорите громче, пожалуйста. Сколько раз у вас случались передозировки? Пожалуйста, объясните суду четко и доступно, нам нужно понять, не плохая ли у вас репутация. Громче, громче, громче, говорите громче. Расскажите, как вы оказались на коленях. Что вы делали мистеру Уоллесу? Громче, Алиса, пожалуйста, говорите громче. Расскажите суду и всему миру, что вы наркоманка и проститутка.

Одна мысль об этом внушает мне ужас. Я скорее умру, чем позволю одному из тех, кого люблю, предстать перед дамочкой с зонтиком по мотивам Пикассо.

Люблю. Неужели я произнесла это слово? Не думайте только, что я какая-нибудь простодушная хиппи, дочь природы какая-нибудь.

Забавно, как внезапно все эти люди вошли в мою жизнь и ушли.

Их нет в списке, с тем же успехом они могли не существовать вовсе.

Но я все время о них думаю, честно, чем дальше – тем больше.

Амбер прогуливается по тюрьме, приветствуя старых знакомых.

– Эй, Баджи, Фрэнки передавал тебе привет.

Мы сидим рядышком в комнате отдыха. Сегодня вечер кино. Нам не разрешают смотреть «Аутсайдеров»,[24] а показывают «Золушку».

– На фиг все это, – говорит Амбер. – Встретимся у тебя в комнате.

Нам нельзя ходить в камеры других девочек. Но Амбер разжимает руку, прижимает палец к губам – тссс – и показывает ключ, вдавленный в линии на ладони. Знаете, линии, по которым гадалки говорят, выйдете ли вы замуж и во сколько лет умрете.

Амбер знает. Я не знаю откуда. Просто знает.

Может, она помнит, что я вздрогнула, когда увидела, как они с Кэсси режут себя лезвиями.

Я говорю ей, что никто понятия не имеет. Полиция, адвокаты, газеты, люди, болбочущие по телевидению. Я пыталась им объяснить, но даже не знала, с чего начать. Наверное, им понадобятся песни, и они должны увидеть Алисин «Мир», и зубную щетку на шее, и палец, с которого пробовался отцовский джин. И даже тогда – поймут ли они?

Пока я сплю, я разрешаю ей почитать мой блокнот. У меня пока есть только первая и вторая главы. Больше никто никогда не увидит то, что она читает. Про отморозков и лес, пропитанный дождем, где я лежала и мечтала о короне из прутьев и мха. Это не имеет никакого отношения к делу. Про то, как я сидела у Мина и смотрела на красного дракона, и он лизал бирюзовое солнце.

– Ау. – Она будит меня, как в приюте для неблагополучных девочек, когда мы были соседками. Мне снятся кошмары о королеве Елизавете: она выпускает на меня белого тифа, который должен разодрать мне лицо.

Но Амбер настоящая. Она достает ключ из лифчика и победоносно улыбается.

– Запомни, – говорит она, – когда будешь писать о «Белых Дубах», не забудь, у меня дар. Помни меня. Я – всемогущий Гудини!

Время пришло, я готова.

Мне принесли голубое платье с кружевным воротничком. Гардероб для предварительных слушаний.

Мы репетируем суд. Свидетели, пожалуйста, встаньте и приступите к описанию мисс Шоу, жестокой лгуньи, которая еще до происшествия носила в лифчике нож.

Я натягиваю платье и впервые за много дней, а может, и недель, оглядываю себя. За то время, что я провела здесь, мои груди и бедра не только вернулись, но стали больше, словно у меня после жара случился период полового созревания. На лоб спадает рыжая челка; остальные волосы уже закрывают уши, кончики все еще белые. Веснушки покрывают щеки, будто я загорала. Узнают ли меня по фотографиям в газетах? Я совершенно не похожа на фальшивую улыбающуюся девочку из выпускного альбома Маунт-Марк. А похожа ли я на девочку, которую представляют себе люди, читая статьи или глядя в телевизор, где меня описывают наивной и неблагополучной?

Я совсем не нервничаю, потому что выгляжу так, будто впервые влюбилась. Я уверена, меня никто не узнает.

Я надеюсь, вы не возненавидите меня за то, что я собираюсь сделать. Хотя это ваше дело.

Я обманываю себя: я еду туда, где мне место, – например, в нью-йоркский Чайнатаун, туда, где изгибаются улицы и толпы людей спешат по своим захватывающим делам.

Спортивные штаны я натягиваю на платье, новый блокнот сую за пояс. Очень жаль, что у меня нет вьетнамок, но Амбер говорит, что можно и без обуви.

На стене камеры я рисую карандашом сердечко. Да, сентиментально, но кому какое дело. Это все, на что я способна.

Парень из кухни ухлестывает за Гудини. Она еще и беспечна. Дружище, твои сосиски неповторимы. У тебя есть огурцы? Я хочу сделать маску. Я читала, она помогает от мешков под глазами. Ага, ага, у меня есть разрешение. Ну только один огурец, пожалуйста.

Прошлой ночью она взломала дверь.

Я подхожу, делая вид, что худенькая, как Джастина.

Иногда очень полезно быть невидимой. Сегодня именно такой день.

Дверь открывается, Амбер и этот парень стоят ко мне спиной. Она заставила его искать что-то в морозилке.

Потом я прыгаю с карниза, воображая, что я Николас; колени к груди, я идеально исполняю переворот на три четверти.

Спасибо тебе, господи, и тебе, Эверли, спасибо.

Мусорные мешки, набитые отходами несовершеннолетних преступников, смягчают падение.

Амбер нарисовала карту, но мне не нужно сверяться, потому что я все выучила наизусть.

Наблюдательная вышка и сторожевые собаки отсутствуют как класс в деревенской колонии для малолеток этого хорошенького городишки.

Снаружи только парковка для колонии и для районной Службы Здравоохранения.

Мимо «тойот», «субару», над желтыми разделительными полосами и мимо знаков «Парковка для инвалидов».

На улицу, мимо угловой бакалеи с табличкой, надпись от руки: ТУТ ПРОДАЮТСЯ ЛОТЕРЕЙНЫЕ БИЛЕТЫ! ГОТОВЬТЕСЬ К БОЛЬШОМУ КУШУ!

Уже в лесу я сдираю с себя спортивный костюм и ложусь, просто разглядывая елки. Я окружена таким знакомым запахом гнили, дождя и Рождества.

Мне бы хотелось рассказать о счастливом конце, прямо как в каком-нибудь кретинском кино. Дин Блэк подъезжает на своем «понтиаке», высунув голову в открытое окно и распевая «Мы – чемпионы». Джастина высылает вертолет, и меня увозят познакомиться с ее известным отцом на остров Крит. Эверли дожидается меня в лимузине с водителем.

Но я сама ухожу из леса и иду по гравию к стройке. К скелетам домов и запаху цемента, где уже стоит вывеска. СКОРО: ПОМЕСТЬЕ ШАНТЕКЛЕР. Поместье Шантеклер! Да вы с ума сошли, тут дикая природа.

Рядом с будущим тупиком – грунтовая дорога, кишащая тараканами и заваленная бутылками из-под «Бакарди». Оттуда я вижу обрамленную елками бетонку, что ведет в серую долину скоростной трассы. Платье узковато в бедрах, я раздираю его руками, чтобы, если понадобится, бежать быстрее. А это может понадобиться. Я не знаю, куда направляюсь, просто иду по дороге и ловлю попутку. Машины не тормозят, начинается дождь. Мимо проезжает видавший виды драндулет, я слышу обкуренный смех и вопли «АС/ДС». Я вернулся. Да, я опять вернулся. Я главарь, у меня все козыри, я совсем очнулся. Будь здесь Айви Мерсер, она написала бы стихи о туманной речке в горах и дороге надежды, что открывается предо мною, но я не замечаю прекрасного. Я смотрю на потрепанную машину и с трудом различаю в запотевшем стекле расплывчатое девичье лицо. Может быть, это пар от дыхания ее мальчика, может, дым от травы, а может, просто туман. Интересно, скучает ли, тревожится ли эта девочка на заднем сиденье, оттого что застряла в маленьком городке, раздражает ли ее заторможенный, обкуренный смех и одна и та же песня по радио. Я надеюсь, через муть на стекле она хоть мельком разглядела меня. Даже если она увидела закипающую слезу и ноги, что отталкиваются от земли, может, она решит, что я знаю, куда иду. Может, она подумает, что я нашла выход.

Примечания

1

Фара Фосетт (р. 1947) – американская киноактриса, обладательница выдающейся внешности и характера почти столь же выдающейся скандальности. – Здесь и далее прим. переводчика.

(обратно)

2

Джон Уэйн (наст. имя Мэрион Майкл Моррисон, 1907–1979) – американский киноактер, снявшийся во множестве вестернов.

(обратно)

3

Серия детских книжек канадской писательницы Л.М. Монтгомери (1874–1942).

(обратно)

4

«Лорд Джим» (1900) – роман английского писателя Джозефа Конрада (Юзеф Теодор Конрад Коженёвский, 1857–1924).

(обратно)

5

«Моторхед» (с 1975 г.) – британская хэви-металл-группа, лидер – Лемми Килминстер.

(обратно)

6

«Спроси Алису» (1972) – анонимный дневник девочки-наркоманки под редакцией Беатрис Спаркс.

(обратно)

7

Ли Мэджорс (p. 1939) американский киноактер, в телевизионном сериале «Человек на шесть миллионов долларов» (1973) и его многочисленных продолжениях сыграл главную роль – пилота, который покалечился в результате катастрофы и был снабжен бионическими конечностями.

(обратно)

8

Патти Хёрст (Патриша Кэмпбелл Хёрст, р. 1954) – внучка американского издателя-миллионера Уильяма Рэндолфа Хёрста, которая в 1974 г. была похищена леворадикальной террористической организацией «Симбионская армия освобождения» и впоследствии вступила в эту организацию.

(обратно)

9

Руническая эмблема с обложки альбома «Лед Зеппелин IV», очертаниями напоминающая латинские буквы «ZoSo» и впоследствии выбранная гитаристом Джимми Пейджем в качестве личной эмблемы. Предположительно взята из научного трактата математика и оккультиста Джироламо Гардано, где символизировала магические свойства Сатурна.

(обратно)

10

R2-D2 – робот из фильмов американского режиссера Джорджа Лукаса «Звездные войны» (1977, 1980, 1983, 1999 и 2002), интеллектуальная многозадачная консервная банка на колесах.

(обратно)

11

Нил Янг (р. 1945) – канадский рок-музыкант.

(обратно)

12

Гарри Гудини (1874–1926) – известный американский фокусник.

(обратно)

13

«Ангелы Чарли» – телесериал 1976–1981 гг. с Фарой Фосетт, Кейт Джексон и Жаклин Смит в главных ролях. Джона Босли сыграл Дэвид Дойл (1929–1997).

(обратно)

14

Глория Стейнем (р. 1934) – американская журналистка, феминистка, активная участница и лидер движения за права женщин.

(обратно)

15

«Домик в прерии» – серия книг американской детской писательницы Лоры Инголлс Уайлдер (1867–1957).

(обратно)

16

Сильвия Плат (1932–1963) – американская поэтесса и прозаик, несколько раз пыталась покончить с собой и страдала маниакальной депрессией. Обучалась в колледже Смит.

(обратно)

17

«Порки» (1982) – комедия американского режиссера Боба Кларка о старшеклассниках из Флориды.

(обратно)

18

Флоренс Найтингейл (1820–1910) – английская сестра милосердия и общественный деятель, создатель первой в мире школы медсестер.

(обратно)

19

Теодор Сус Гайзел (1904–1991) – американский писатель, иллюстратор, кинодокументалист и карикатурист, автор детских книг (в том числе «Кот в шляпе» и «Как Гринч украл Рождество»).

(обратно)

20

Сборник стихов «Цветы для Гитлера» (1964) и роман «Прекрасные неудачники» (1966) – произведения канадского писателя, поэта и музыканта Леонарда Коэна (р. 1934).

(обратно)

21

Чарлз Мэнсон (р. 1934) – глава общины хиппи, убийца жены кинорежиссера Романа Полански актрисы Шэрон Тейт.

(обратно)

22

Персонаж фильмов Джорджа Лукаса «Звездные войны», героическая предводительница сил Республики.

(обратно)

23

Имеется в виду фильм американского кинорежиссера Брайана Де Пальмы «Кэрри» (1976).

(обратно)

24

«Аутсайдеры» (1983) – драма американского режиссера Фрэнсиса Копполы о трудных подростках.

(обратно)

Оглавление

  • Сейчас
  •  
  •   В лесу с отморозками
  •   Все испортить
  •   Переспи
  •   Фланель Любви #5
  •   Грязь, мой любовник
  •   Туз пик
  •   Школа рисования карт
  •   Еще одна дурацкая торчковая песня
  •   Вранье в «Склепе»
  •   Акробат
  •   Красная Комната в «Белых Дубах»
  •   Хорошая девочка
  •   Звезда скейтборда
  •   Синий Дом
  • Снова сейчас
  • Реклама на сайте

    Комментарии к книге «Драная юбка», Ребекка Годфри

    Всего 0 комментариев

    Комментариев к этой книге пока нет, будьте первым!

    РЕКОМЕНДУЕМ К ПРОЧТЕНИЮ

    Популярные и начинающие авторы, крупнейшие и нишевые издательства