«Убить эмо»

Автор выражает огромную благодарность Ане Амасовой и Ксюше Рысь за деятельную помощь в создании книги. Чудные, с восхитительными шнурками, упоительно новые кеды. В которых ногам комфортно, вопреки опасениям. Предыдущие были сущим мучением. Подошва ломает хрупкую корочку льда. Я иду, наслаждаясь впечатлениями от просмотренного вчера фильма. Я полностью открыта миру, и не хватает только одного штриха для полной идиллии. Я начинаю мечтать о настоящей любви. Которую скоро встречу. Быть может, сегодня? По телевизору психолог поведала, что наша жизнь на девяносто процентов состоит из эмоций. Это она правильно сказала. Заметно подержанная серая «девятка» окатывает меня грязью из огромной стылой лужи. На черной поверхности обуви появляются отвратительные пятна.

– Куда прешь, убогая, – старухина тележка смачно завершает боевое крещение моей свежекупленной обуви.

– Карга старая! – в старухином стиле и с ее же интонациями ругаюсь я, понимая бессмысленность своей реплики.

С такими прожженными бабками ругаться, что рыбу в унитазе ловить. Вони много, а результата никакого. Вода из лужи плюс старухина боевая колесница равно грязная обувь. Эффект искусственного старения за минуту. Эффект испорченного настроения за то же время. По опыту зная, что не имеет смысла оттирать свежую грязь, которая напополам с солью, шлепаю дальше, ловя неодобрительные взгляды. Ничего, когда пятна высохнут, отчищу их щеткой. А пока буду замарашкой. Пускай косятся чистоплюи, случайно не обгаженные машинами. На мне замечательные мышиного цвета бесформенные джинсы из плотной тяжелой ткани. В меру украшенные двумя продуманными прорехами, один задний карман, ранее выдранный, наживлен толстыми белыми нитками. На втором – вышитое кривоватое сердечко, естественно – разорванное пополам. Теперь мне кажется, что сердечко на заднице не лучший вариант. Как только доберусь домой, все снова переделаю. Да и с прорехами как‑то неудачно вышло. Штаны с проветриванием в непогоду здорово осложняют жизнь. Вельвет не только гораздо теплее, но и всегда выглядит поношенным. Буду переходить на вельвет. Там для каждой блошки своя беговая дорожка. Шутка. Ремень кожаный, почти обычный, если не считать трех маленьких хромированных ангелов, у одного из которых отсутствует одно крыло. Я сама не знаю, куда оно подевалось. Но мне нравится обладание ангелом‑инвалидом. Гардероб завершает облегающая трикотажная кофта с треугольным вырезом. Кофта полосатая, черно‑розово‑серая со смешливым медвежонком на рукаве. Медвежонок смешной, у него есть бантик, и он забавно схватился лапами за ушастую голову. На мульке с надписью BZY‑BZY какой‑то умный человек нарисовал девчонку, невероятно похожую на меня, с торчащими в разные стороны хвостиками. Ведь я так и не решилась изменить прическу на традиционно эмовскую. Особенно после того как заметила, что черные прямые волосы с длинной челкой входят в моду вопреки общепринятой ненависти к эмо. Не хочу быть клоном. Не хочу быть клоуном. Не желаю быть папуасом, который выпендривается перед соплеменниками порчей шкуры. Не хочу смахивать на сборщика металлолома. Со временем моя кожа попортится и без степлера. Но признаю, что типичная эмо – призыв не жить стереотипами. Эмо настойчивы в стремлении нарушать установленные правила. Когда в культуре эмо появляются правила, они их настойчиво нарушают. Если придерживаться фактов, в последнее время именно этим эмо и заняты. Как вам вопросик «я живу в…, подскажите, что надо (!) носить тру‑эмо?». Перелом головного мозга с полной кристаллизацией извилин. Ответ правильный – оригинальную черно‑розовую униформу. Бритовкой чик по челке – и все в шоке. А если еще фейс металлический – то воооще блин на фиг. Нормально, да? Какая тварь тиражирует эмо‑стиль? Впору печатать глянцевый эмо‑журнал. И без него все эмо ушли в фото. Сидят в галереях и таращатся друг на дружку, будто больше делать нечего. Теперь какие‑то умники призывают: «Будь собой, но непременно поройся в бабушкино‑дедовом гардеробе и пограбь старичков на предмет шмотья». Вот тебе, бабушка, и Юрьев день! Внучки‑налетчики хотят быть на тебя похожими. А тележку садоводческую прихватить не слабо? А что? Сплошная крутизна и оригинальность – шестнадцатилетняя крашеная старуха в окулярах ломится по автобусу, эмоционально оттаптывая всем ноги. Чисто по‑эмовски! Завтра главным эмо‑стилем станет бомж на привале. Или патологоанатом после вскрытия. Чтоб непременно носили белый халат, высокохудожественно украшенный засохшими фекалиями и запекшейся кровищей. И кость тазобедренную на шею. Будь собой, но оглянись на модные тенденции этого сезона. * * * А я так и живу со своими рыжими волосами, иногда завязывая их в смешные хвостики. Хотя, если кому интересно, в самом начале, когда я только узнала про эмо, тоже попыталась покраситься. Забыв предварительно посоветоваться с сообществом. Хотя, что с ними советоваться. Они тогда сами ничего не знали. А теперь если и знают, не скажут. Элита, блин. История в стиле Хичкока, великого и ужасного. Я тогда решила произвести акцию по смене цвета волос не просто так, а со значением. Что‑то типа посвящения в особый таинственный клан. Мне захотелось небольшого чуда. Для которого стоило пожертвовать мелкими неудобствами, навроде запрета постоянно подглядывать в зеркало на рождающееся перевоплощение. Типа, только что была я, а потом смотришься в зеркало – бац, а там абсолютно незнакомый человек. Желательно – самый что ни на есть настоящий шедевр в стиле тру‑эмо. Примерно так. Все манипуляции, указанные в инструкции, были неукоснительно выполнены, а потом настал черед фена. Когда волосы были высушены, настала пора насладиться в полной мере произведенным эффектом. Ноги сами понесли меня к зеркалу. С закрытыми глазами, стукаясь обо все на свете и чертыхаясь, добрела на ощупь до зеркала и с замиранием сердца решила глянуть на себя красивую. На меня таращилась скорбная полумертвая старуха. Теперь я в курсе, как можно постареть на сто лет за час. Рыжие! Не становитесь брюнетками! Брюнеток и без вас хватает, и они очень неплохо смотрятся. Думаю, не ошибусь, если то же самое скажу про блондинок. Неудача не помешала мне поместить свою историю с преображением в интернете и приатачить фотку. Народ заценил «до» и «после». Тридцать два комментария. И только два сочувственных. Восемь состряпано какой‑то «Дочечкой», которая не иначе сидела в психушке, где добралась до Интернета. Такого бессмысленного мата мне читать не приходилось. Лечись, Дочечка, и не таких вылечивали. Надеюсь, моя акция по смене масти спасла кого‑то от ошибки. А мне пришлось с помощью парикмахера возвращать природный цвет волос. Денег содрали немерено, а результат так себе, но на улицу выходить можно. Если шапку не снимать. Хорошо, что тогда зимние каникулы были, а то в классе народ со стульев попадал бы. Папа сказал: «Волосы не ноги, вырастут». Люблю прикольные воспоминания. Они скрадывают мрачность тоскливых будней. Кто‑то сказал, что самый гениальный человек придумает способ консервировать воспоминания. Сегодняшнее утро не стоило закатывать в банку. Таких походов от дома до школы у меня миллион, и они словно отвратительные близнецы. Ничего увлекательного. Поверх любимой кофты с медвежонком накинут самый банальный короткий черный пуховик, надежно защищающий меня от холода. Пуховик и кеды – это что‑то! Это караул. Хорошо что теперь зима не холоднее осени. На холщовой сумке прицеплены значки. На одном написано: «Не хочу!» На другом солнце, у которого есть улыбающаяся рожица. Значок нехотения придется выбросить. Народ слишком часто интересуется, чего именно мне не хочется. Рядом приколоты значки советского производства. Сова, Карлсон, кораблик с цепочкой и якорем, мотоциклы разных моделей, октябрятский, где мордатенький юный Ленин внутри звездочки, и «Ударник коммунистического труда». За последним охотятся учителя. Они считают, что я не имею права его носить. Потому и ношу. Мимо тащатся согбенные жизнью разнокалиберные дети. Придавленные неподъемными баулами на спинах. В которых затаились килограммовые учебники и наверняка хоть одна вытекшая ручка, которая успела измазать пастой старательно выполненные домашние задания. Дети искоса поглядывают на меня снизу вверх. Кто с любопытством, кто с завистью. Им кажется, что старшеклассникам позволено гораздо больше. Они мечтают вырасти, и вот тогда мир будет полон чудесных открытий, про которые пока приходится только шушукаться тайком. Глупые маленькие мечтатели. Прекрасные своей наивностью. У некоторых девочек волосы заколоты крохотными заколками с розовыми сердечками. Которые прибавляют им смелости отважно пискнуть мне: «Здрасьте!» Вот оно – бремя славы, чтоб она провалилась. Мне их нестерпимо жаль. Я им немного завидую. Но к жалости примешивается чувство радости – для меня окончание школы не за горами. «Школьные годы чудесные» – неужели автор этих сомнительных дифирамбов действительно верил в то, про что говорил? Что за невыносимо мрачная жизнь настала у него после окончания школы. Страшно подумать. Быть эмо – значит быть собой. А для этого надо понимать, что ты собой представляешь. Кто может похвастаться этим пониманием в подростковом возрасте? Только не я. Под деревом на асфальте умная крупная ворона долбит клювом упаковку из‑под клубничного йогурта. За неимением лучшего объекта, я начинаю размышлять о птице, не обремененной ежедневными обязанностями. Она‑то имеет право быть собой, и никто ее за это не упрекнет. Вот только если бы чуть‑чуть подкорректировать ее цветовую гамму. Представляете, стадо ворон, слегка окрашенных розовым? Думаю, воронам такое надругательство вряд ли придется по вкусу. Но кто их спрашивает? Меня же никто не удосужился спросить, чего я на самом деле хочу? * * * Вчера прочитала в интернете: Сидела девочка на трубе и мечтала умереть, И тут БАБАХ кости, кишки, кровь кругом – Мечты сбываются – «Газпром»! Срочно вдохновилась и накропала стих собственного сочинения: Тощенький эмо рыбку ловил, Тихо подкрался к нему крокодил, Долго страдал крокодил‑старичок: В жопе застрял эмо‑значок. Если честно, идею сперла. У меня с рифмами как‑то не очень складывается, а переделать из чужого – это я запросто могу. Так и подмывало сочинить что‑нибудь про «Дочечку». Например: «Дочечка» в детстве милой была, жаль, что тогда она не померла. * * * Иногда мне нравятся мальчишки, похожие на гангстеров. Да здравствуют мафиози американо‑итальянского розлива! Почему у нас до сих пор не модно выглядеть как киношный гангстер? Если кто‑то смахивает на мафиози, говорят, что он похож на сутенера. Вовсе не похож. Знать бы еще, как выглядят эти самые сутенеры. Ну уж точно не как итальянские гангстеры в американских фильмах. * * * Привет. Как дела и все такое? Тоже хреново? Ав школе? Ха! И у меня то же самое. Сплошная никчемная тягомотина вперемешку с нотациями. Хотя, что еще ждать от подобного учреждения? Меня сто раз могли выкинуть оттуда. Честное слово. Ну, может, не сто, а три. Или четыре, точно не помню. Было бы неплохо стать вольной птицей типа вороны, но не выгоняют. Думают, что оказывают мне одолжение. Если бы моя мама не работала за копейки в школьной библиотеке, скорбно изображая королеву в изгнании, а родная тетка не была директрисой, изображая царствующую королеву… Ладно. Что уж теперь поделать, раз они такие все сплошь коронованные. Не пресмыкаться же, на самом деле. Кроме того, я бываю необходима школе. Я умею делать классные стенгазеты. Не в том смысле, что для класса, а просто они всегда занимают первые места на каких‑то дебильных стенгазетных соревнованиях. Я рисую, если кто еще не понял. Так что вместо уроков я часто сижу дома и стряпаю очередной шедевр для состязаний педагогической инквизиции. Пускай пыжатся друг перед другом. Мне не жалко. А по ночам я рисую для себя. И пускай мои комиксы смахивают на японские мультики. Зато я могу сама придумывать всякие разные истории. У меня их целая куча. Была. А потом мама, пока меня не было, вскрыла обшивку дивана, и я ее застукала за просмотром того, что считала самой большой тайной. Рисунки – они как дневник. Дневник – личное! Если человек что‑то прячет, значит, ему так нужно и не фиг лезть рылом куда не просили. А она вывалила альбомы на середину комнаты и рассматривала их, вибрируя от еле сдерживаемого негодования. Так ученый вытаращится в микроскоп, обнаружив там самую опасную саблезубую блоху в черном парике с розовой прядью. К слову сказать, для блохи такая встреча тоже не подарок, но кому интересно блошиное мнение? Кстати, в рисунках ничего такого не было. Просто сюжеты. Всякие приключения, которых в реальной жизни хоть завались.

– Тебя надо показать психиатру, – липким, осуждающим голосом постановила мама.

– Скорее – отдать в художественную школу, – заспорил папа, который тоже пришел посмотреть, чем я так громко возмущаюсь.

– Ты находишь эти каракули забавными? Еще бы. Если человек остановился в развитии на уровне детсада, то чего от него можно ожидать? Если кто‑то это увидит, то над нами все станут смеяться. Полюбуйся, – она стала тыкать в папу комиксом про то, как меня бросил парень.

То есть не меня, а нарисованную девочку. По‑настоящему, все было не так. Он меня не бросил. Он просто сказал, что я его разочаровала и лучше нам больше не встречаться. Мы тогда почти час впустую перетирали взаимные обиды, накопившиеся за три месяца. Расставанию предшествовала пора замудреного вранья. Сначала он стал реже со мной встречаться. Потом стал все время такой занятый. Короче, врал какую‑то фигню. А я думала, что у нас настоящие чувства. Он и сам поначалу так говорил. Ласковый такой и придуривался прикольно. Мне казалось, что у нас много общего. Ведь он так убедительно прикидывался эмо. Даже отощал сверх меры. Ему кто‑то сказал, что все эмо – дистрофики. Он и рад стараться. Только потом выяснилось, что он – просто хитрая лицемерная устрица. У которой только одно на уме. А я, дура, так переживала за его предыдущие неудачи с девушками. По его словам получалась, что он – просто ангел в кедах, а они – злые коварные твари. А потом до него доперло, что со мной ловить нечего, и неуклюже свалил рассказывать новой жертве про меня, типа, какая я тварь. Но про это я рисовать не буду. Как можно нарисовать такую сложную картинку, как одиночество вследствие отказа от секса? Хотя в итоге получилось как в комиксе. Ему на этот раз повезло, и он нашел себе другую, посговор‑чивее. Она носит соску и красит обгрызенные ногти в черный цвет. Шастают по тусовкам разряженные под эмо. За ручки держатся. Она смотрит на него снизу вверх, зная, что так ее глаза смотрятся как у трехлетнего ребенка при взгляде на взрослых. Надо будет при случае вернуть ему восемь значков, которые он мне подарил. Я не надеюсь, что он в ответ вернет очки, спертые мной у бабушки. Он их носит не снимая. Конечно, – настоящая роговая оправа на дороге не валяется. Не то что глупые доверчивые девочки, от которых можно запросто отказаться. Первое предательство отучило меня доверять первому впечатлению. И второму тоже. Короче, я стала крайне недоверчивая. Как проверить, что на душе у человека? Некоторые врут так убедительно! «Оскаром» им за игру. По голове. Вот аферисты, примазаться хотят. Будто эмо медом намазаны. * * * Пока мама копалась в моих рисунках, чтоб найти «гадость», я думала на отвлеченные темы. У меня есть друг, Танго, он дружит с Сурикатом. Который раньше был панком, а потом попытался трансформироваться в эмо. Такая фигня нездоровая из этой затеи получилась! Сурикат все доводит до крайности. Представьте себе панкеристого эмо, который из собственных эмоций сделал культ, а из прически веер папуаса, недавленого слоном. Танго тогда признал, что Суриката надо было убить в детстве, чтоб не засирал всем мозги. Сурикат, который не оставил ни одной привычки из прежней жизни, пытаясь следовать останкам своих эмоций, превратился в целенаправленного хама. Видит, к примеру, муху на какашке и обрадовано орет: «Приятного аппетита, сука!» Почему, спрашивается, сука? Быть может, даже наоборот. Кроме того, мухе от его радости ни холодно ни жарко. Или вот раз сама видела, Суриката облаяли в очереди. Мужик какой‑то. Он этому мужику не то на ногу наступил, или нечаянно в карман плюнул. За что был обозван по‑всякому. Раньше бы Сурикат не расстраивался. Его часто облаивали. И он в долгу не оставался. А теперь подумал, прочувствовал и вдруг как зарыдает! Нет, правда, натурально зарыдал. Мужик подумал немного и свалил от припадочного подальше. А тетки, что посострадательнее, дали Сурикату кто яблочко, кто конфетку‑карамельку. Он взял. От Суриката даже знакомые панки шарахались, а это я вам скажу – невероятное достижение. Как учует, что на него внимания не обращают, такие концерты закатывает. Бросается, как кобра. Его сто раз в ментовку загребали. Такая активная личность. Однажды он затосковал в вагоне метро, ему места сидячего не досталось. А тут прямо перед ним бабульки древние громко обсуждали преимущества страховки. Знаете, что он сделал? Он им спел. Не торопись‑пись‑пись, Приободрись‑дрись‑дрись, Мы застрахуем‑…ем, – …ем Вашу жизнь.

– Он махровый эгоист, – утверждал Танго. – Он просто чертов долбаный эгоист. Давай сагитируем его пойти в музыканты? Пускай там самовыражается, подонок.

Теперь Сурикат делает вид, что пишет стихи для песен. Типа «приободрись». А в перерывах задалбывает несчастных друзей их декламацией. И еще он постоянно женится на ком‑то. И еще – его систематически бьют. По‑честному – правильно делают. Потому что делать из эмоций культ – тупо. Ими надо просто жить. Как и у всякого живого существа, у Суриката есть и положительные черты. Сурикат никогда вас не предаст. Нервы вымотает, но в трудную минуту окажется рядом. И тогда вы поймете, что такое по‑настоящему трудная минута. И убьете Суриката из сострадания. * * * Моя первая реальная встреча со смертью сопровождалась пронзительным щенячьим визгом и глянцевыми вывалившимися из лопнувшего пушистого пузика кишками. Которые попали на мои туфли. Это давно случилось, лет десять назад. С той поры я очень осторожна на улице. Я смертельно боюсь попасть под машину и расплескаться кому‑то под ноги. Когда водитель грузовика специально заехал на тротуар, чтоб задавить мою собаку, я долго не могла говорить. Голос сорвала или что другое приключилось – не знаю. Какие, на хрен, эмоции, если тело в ступоре, а в голове пустота? Даже слез не было. Но когда меня бросил тот озабоченный хипушник, я была просто вне себя. Я совершенно не могла понять, почему некоторые не могут быть искренними с первой минуты знакомства. На кой фиг срать в душу? Сказал бы по‑честному: «Хочу потрахаться», – и все дела. Точнее, никаких общих дел. Думаю, среди мальчишек‑эмо таких перевертышей предостаточно. Только и слышу от подруг про разбитые сердца. Мы друг друга понимаем. Кто хоть один раз пережил такое, всегда поймет собрата по несчастью. А спустя некоторое время сообразит, что как раз все наоборот. Я хочу сказать, что иногда думаешь – трагедия века, а выясняется, что именно ее ты только что избежал. Любовь ушла, завяли помидоры, ботинки жмут, и нам не по пути. Примерно что‑то в этом роде. Причем во второй раз уже никто не страдает, а либо злится, либо пофигически шлепает дальше. Знаете, что самое прикольное? Взрослые искренне уверены, что в нашем возрасте все трагедии надуманные и нечего убиваться после расставаний. А сами попадают в психушку, когда их горячо любимые супруги заявляют: «Я нашел другую, помоложе. Я не люблю тебя!» Большинство брошенных теток – псевдоэмо. Те, которые до конца дней не прощают. Но правильнее не киснуть и искать новую любовь. Неважно к кому или чему. Поиск лучше пустоты. Главное, понять, что отчаяние – не единственная эмоция. Есть и покруче. Если кого‑то свалила затяжная депрессия или показалось, что жить незачем – смело ищите Суриката. Через минут пятнадцать хандру как рукой снимет. Главное, не убивайте его. Он еще пригодится. * * * Эта «Дочечка» просто не выходит у меня из головы. Блин, не Дочечка, а кислотная муза поэзии. Сидит Дочечка на крыше, морщит очень длинный нос, А кому какое дело, что у ней опять понос. Словесный или унитазный. Я не понимаю какого рожна ей, этой Дочечке, надо? * * *

– Я пошел ужинать, – папе надоело смотреть на мамины гримасы и мое несчастное лицо.

– Нет, ты останешься. Вечно ты увиливаешь от воспитания! Посмотри, она даже не соизволит реагировать на мои замечания.

Честно? Может, я не в состоянии больше минуты сосредоточенно выслушивать обидные слова. Вот мечтать могу сколько душе угодно. Что за жизнь? То тебя поучают, то не любят, то бросают, то воспитывают, то кому‑то потрахаться приспичило. И вообще, может, у меня проблемы с концентрацией. Я пока не хочу секса. Но про это я рисовать не собираюсь. По привычке усевшись на пол рядом с окном, я снизу вверх наблюдала за родителями. Мама скорчила рожу, которая означала «фу, какая мерзость». Потом рожа трансформировалась в привычное «нельзя». Как она обожает это слово! Вот ведь незадача. Если бы папин сперматозоид не прицепился к маминой яйцеклетке, то меня бы не было. Если бы эта историческая встреча случилась в другой день, то была бы не я. Быть не собой мне показалось до обидного глупо. Наверное, я вполне могла бы родиться мальчиком, или долговязой, как отец, или толстой, как мама. Хотя папа был тощим и высоким всегда, чего не скажешь в отношении мамы. Судя по фотографиям, она не всегда весила как все наше семейство вместе взятое. Танго как‑то сказал, что, когда ему хреново, он начинает жрать все, что можно переварить. Наверное, маме хреново хронически. Она, типа, хроническая хреновина. Муж отличный, двое детей, из которых один явно любимый, работа непыльная, есть от чего поплохеть, бедняжке. Листы бумаги, соскользнув с дивана, с шумом падают на пол. Сверху – история про Суриката, который однажды прикидывался геем. Та еще история. Вот Сурикат переодевается, красится и напяливает парик, вот он спешит в гей‑клуб, вот выясняется, что пришел он не туда. Точнее, туда, но во время ремонта. Вот маляры гонятся за ним с валиками для краски. Про то, как мы с Танго оттирали Суриката уайт‑спиритом, рисунков нет. Особенно запомнилось, как этот идиот возжелал перекурить и чуть не сотворил акт самосожжения. Кстати, когда я поставила на плиту чайник, то от соприкосновения огня и воздуха, пропитанного парами растворителя, возникла такая ядовитая вонь, что мы чуть не переблевались. Но про это я рисовать тоже не стала. Рисунки были почти детские по содержанию. Папа это сразу просек. Он пытался быть объективным.

– А, по‑моему, очень даже ничего. Только почему у них всех головы больше чем надо? И глаза такие непомерные?

Вот уж враки. У Суриката голова маленькая.

– Ты на прически погляди, – все больше заводилась мама, собирая альбомы. – Какие тут глаза. Одни циклопы одноглазые. Фу, гадость какая.

Признаюсь, я немного оскорбилась. Вовсе не гадость! Не Боттичелли, конечно. Но почему обязательно всем сразу стать классиками живописи? Для начинающего вполне покатит. Кроме того, у меня есть собственный стиль. Своя манера рисовать. Я над ней столько работала, а тут обзываются всякие дилетанты.

– Если бы я знала, к чему приведет твое увлечение рисованием, то обломала бы руки.

– А кто хвалился перед подругами, что дочка жить не мешает? Что сидит себе тихо в уголочке и каракули малюет?

– Ты как смеешь в таком тоне с матерью разговаривать?

В детстве у меня много чего было, особенно альбомов и цветных карандашей. Их мне дарили по любому поводу и без повода. Лишь бы под ногами не путалась и не мешала жить своими постоянными «почему?». Рисунки мама спалила. Поздней зимней ночью. Опасалась, как бы я кому‑нибудь не показала. Срочно накинув на плечи свое кошмарное стеганое пальто, больше похожее на халат бедного узбека, мама мелкими перебежками потрусила на помойку. Не желая пропустить акт вандализма, я направилась следом, посмотреть, что будет дальше. Маме приходилось рвать альбомы на листы и мять их. А то они никак не хотели гореть.

– Какой урод изготовляет такие поганые спички, – тихо причитала мама над полупустым коробком. – У тебя зажигалки нет?

– Не курю, – я подошла поближе разглядеть, как исчезает результат моего труда.

Костер разгорелся классный. Вокруг него в воздухе летали черные невесомые клочья бумаги. Под светом луны они напоминали стаю нервных летучих мышей. Тонкий слой снега сразу из белого превратился в грязный. Помойка воняла, как и положено помойке. Когда пламя вспыхнуло, я увидела пробегающую мимо маленькую заблудившуюся мышь. Она прыгала словно воробей, а когда замерла на месте, обернула вокруг круглого тельца свой тонкий лысый хвостик. Не у кого было спросить, почему она так поступает. Не то себя согревает, не то хвост боится обморозить. Я протянула руку и потрогала животину.

– Прекрати! – немедленно закричала мама. – Кусит! Гепатита тебе только не хватало.

Мышь про гепатит ничего не знала. Она прохладными ножками проковыляла мне на руку и там принялась трястись. Чтоб увернуться от маминого нападения, пришлось сделать пробежку вокруг помойки и отпустить мыша в мусор. Пускай покушает.

– Я думаю, не имеет смысла спрашивать разрешения забрать животное домой? – с надеждой поинтересовалась я.

– Ты меня в гроб вгонишь, – взбеленилась озябшая мама.

– Там еще пара крыс имеется, – из вредности чего не соврешь, – здоровенные такие, с усами.

Мне захотелось что‑нибудь поджечь для поднятия боевого духа. Например, город, планету, вселенную. А потом захотелось сунуть в огонь руку. Пусть она станет такой же искалеченной, как мои рисунки. Нарисованные лица искажались под жадным пламенем, их глаза смотрели на меня с испугом и укоризной. Они умирали. Молча. А я стояла рядом и просто смотрела. Молча. Все что можно было сказать, было уже сказано раньше. А потом я развернулась и пошла домой. Ощущая, как на плечи навалилась огромная, как гора, тяжесть. Которая давила меня к земле, и мне показалось, что я снова могу перестать разговаривать. Догадка требовала проверки, и я громко сообщила миру, куда ему следует пойти. Потом выяснилось, что мама чуть не подожгла помойку. Полдома посмотреть сбежалось. Кто с чем. Особо агрессивные – с охотничьими ружьями. А вы думали – с ведрами воды? Соседи увидели огонь и подумали, что снова кто‑то машины палить начал. Орали всей толпой на затравленно озирающуюся маму. Жаль, я не видела. Меня бы это зрелище несколько утешило. А мама на меня потом всех собак повесила. Мол, из‑за тебя такой шум поднялся, теперь соседям на глаза показаться стыдно. Я‑то тут при чем? * * * Если кто не догадался, я – эмо уже полтора года, хотя, если быть точной, – я такой родилась. Мама поначалу дико радовалась. Наряжала меня как принцессу. Которой запрещалось играть на улице, чтоб не испачкаться. Сюсюкалась, носочки белые, туфли лаковые, локоны завивала, покупала такие пышные платья с кружавчиками. «Какой обаятельный открытый ребенок!» А потом ребенок чуть не свихнулся, когда машина сбила любимую собаку. Щенка. Его Чарликом звали. Такой черный, лохматый, ноги короткие, а на глазах челка. Ей‑богу! Такая была обалденная челка, что глаз почти не видно. Я долго ходила к нему на могилу с цветочками. Странное дело, мои друзья ходили со мной тоже. И все считали это несчастье страшным невосполнимым горем. И никому из родителей это не казалось странным. Иногда мне кажется, что весь мир ополчился против меня. Иногда это оказывается не так. Но чаще он все‑таки – против. Потом много чего случилось. Но главное, о чем стоит упомянуть, я заметила, что родители постоянно прикидываются. У них тогда отношения разладились. А они посчитали нужным скрытничать. Лицемерили до посинения. При мне скрипят зубами друг на друга, правда, по‑тихому. А на людях – как самые примерные супруги. Потом примирились. Теперь и не узнать, из‑за чего они тогда разосрались. Но на меня эти игры сильно повлияли. Тогда я впервые поняла, что тихий обман хуже громкой ссоры. Плохо, когда изображают чувства, которых нет. А потом я узнала от Танго про эмо‑культуру. И сразу поняла – мое. Некоторые считают, что быть эмо – значит быть узнаваемой. Когда‑то жил такой классный философ Диоген. Если бы он жил как все, то кто бы догадался, что этот обычный дядька не просто так погулять вышел. А так народ говорил: «Вот идет Диоген, который живет в бочке». А чтоб отпали последние сомнения в его неординарности, он повсюду таскался с горящим фонарем, искал человека. Причем в зеркало смотреться не считал нужным – и так был уверен, что с ним‑то все в порядке. Он тоже был эмо. Как иначе? Быть может, нам взять с него пример? Зажечь фитилек в керосиновых лампах и отправиться на поиски настоящего человека? А в зеркало мы смотреться все‑таки будем. Мы пока ни в чем не уверены. Кроме своих эмоций. Потом мама решила, что у меня не все в порядке с мозгами, потому что я могла расплакаться от всякой мелкой несправедливости. Как‑то даже разревелась, когда какой‑то пьяный малолетний дебил обругал меня матом. Мат до сих пор на меня плохо действует. Или музыку какую услышу и реву. Или в кино так переживаю, что потом уснуть не могу. У меня бабушка была тоже плаксивая, но это от старости. И ничего я на нее не похожа – она радоваться почти разучилась. Когда мне было мало лет, я ее страшно жалела.

– Бабушка старая, покажи зубы, – просила я ее по сто раз на дню.

И она беспрекословно разевала мягкий рот и показывала единственный зуб. Передний. Желтый. Длинный как монумент мамонтовому бивню. Потом я узнала, что она мне прабабушка, но от этого жалеть стала еще больше. Потом мне стало жаль себя, потому что я тоже когда‑то стану страшным бородавчатым однозубом. А потом принялась жалеть свои зубы. И зря, кстати. Они отблагодарили меня страшной болью. С которой, по‑моему, ничего не сравнится. Вот вырасту, повыдергаю их все на фиг. Буду носить самую лучшую вставную челюсть. Хотя от такой перспективы кому хочешь поплохеет. Думаете, это эмо ни к чему? Бабушки там всякие и зубы. Черта с два. Я уверена, что у каждой из вас самые яркие впечатления младенчества связаны именно с бабушками. Каждой эмо – классную бабушку! Которая хоть и ворчит, но всегда пожалеет. Именно бабушка подарила мне коробку разноцветного бисера, которым я расшила свои первые кеды. Только мы не учли, что бисер советского изготовления при встрече с дождем линяет как сволочь. Мама к бабушке относилась как к неизбежной нагрузке. Примерно так относятся некоторые к дворовым паршивым собакам в будке. Кормят, поят и стараются пореже вспоминать об их существовании, ожидая освобождения бревенчатой жилплощади. А по телефону кудахчут приятельницам о своей офигенной заботливости. Мне кажется, если ее захватит гестапо, то она и под пытками примется изображать примерную гражданку. Я пробовала с ней поговорить начистоту. И что вы думаете? Ее больше всего волнует внешняя сторона вопроса. Выгляди как все, молчи почаще, не показывай виду, если тебе плохо, слушайся старших. То есть не отличайся от мамочки, но не смей быть лучше. А главное‑не порть маме налаженную жизнь. Ане то… Иногда мне кажется, что причинение боли – главная задача моих близких. * * * Сурикат вчера тоже ознакомился с перлами Дочечки. Я думала, раз он панк, ему понравится. Да ни фига подобного! Тогда я ему дала прочитать мои стихи про Дочечку. Он же поэт, как ни крути!

– Клево, особенно про значок, – поэт снизошел до похвалы.

Он недолго думая тоже кое‑что сочинил по‑быстрому. Но получилось не для печати. Там что ни слово – цитата из откровений Дочечки.

– Сурикатик, как ты мыслишь, когда она (или он) спит? Или их несколько? Или это вовсе чья‑то злонамеренная фишка, чтоб обосрать эмо?

– Дык, – многозначительно выговорил Сурикат, добравшийся до открытой банки со сгущенкой.

Он, как зайдет в гости полтинник в долг попросить, каждый раз угощается. Такая неистребимая привычка. Правда, мне кажется негигиеничным кушать сгущенку таким способом. Засовывая палец в банку. Ведь порежется!

– А ты насри на эту Дочечку три кучи, – посоветовал Сурикат на прощание.

Просто сказать, сложно выполнить. Если ты уязвим, то окружающие не могут удержаться, чтоб не сделать тебе больно. Если ты уязвим, то боль воспринимается как закономерность. Но не стоит вставать на позицию принятия несправедливости. Если ты уязвим, то стоит попробовать бороться. Дочечки резвятся, когда никто не может дать им по морде. Очевидный минус интернета. Уязвимость эмо иногда играет с ними злую шутку. Они начинают прикрываться всякими банальностями. Это очень заметно во время флейма. Всякие Дочечки оказываются безнаказанными. Этот кто‑то матерящийся обнаруживается в комментариях к вашим драгоценным фоткам. Он резво атакует ваши вопросы матерными ответами, и в чем‑то он прав. На глупый вопрос получи фашист гранату. Кроме того, если он имеет право быть собой – то не исключено, что для него мат и есть единственно возможная форма общения. И все равно противно, когда человек решается впервые выставить свою рожу на всеобщее обозрение, а его невероятно срочно посылают на… Правда, никто не мешает вам послать его в ответ. Но мне лично кажется, что надо за матюги без повода приговаривать к пожизненному бану без предупреждения. Самоуверенных эмо не бывает. Если ты на все сто убежден в своей правоте, ты не эмо. Это я себе на заметку. Раз на все сто не уверена, лучше не делать выводов, пускай даже в отношении Дочечки. * * * Когда я подросла и стала не такая как заказывали, мама радоваться перестала. Ее бесило во мне все. Даже моя внешность, хотя я так и не покрасила волосы. Может, она не так бы занудствовала, если бы не постоянные упреки директрисы, которая по совместительству тетка. Ту хлебом не корми – только дай повод повоспитывать. Мама перед ней робеет. И от этого срывает зло на мне. Она вся какая‑то ровная. Как злобный робот. Занятый выполнением мелких скучных обязанностей. Она от всего отгораживается такой миленькой, как ей самой кажется, улыбкой. Она уверена, что моложе выглядит, когда улыбается. Мол, у нее такая располагающая улыбка. Сейчас вообще считается необходимым скалить дорогущие протезы по любому поводу. Вот мама и лыбится, хотя ей это вовсе не идет. Таскается с вытаращенными зубами, словно с фестивальным флажком. Улыбаться надо, когда повод есть. Что просто так скалиться? То же самое, что плакать ради повышения коммуникабельности. У Танго мамаша тоже чуть что улыбается. Как маханет стакан, спасайся кто может. Поулыбается, а потом драться лезет. Такая экспрессивная женщина, жуть. И мужиков меняет постоянно. Танго как‑то признался, что в детстве он мечтал ее прибить. Непременно топором. По химической завивке. Но потом нашел во всем мамашином безобразии один, но весомый плюс:

– Ее поведение прекрасно объясняет все мои заскоки. Прикинь, приходит участковый, она ему квашеной капустой на фуражку, а он потом меня еще и жалеет. Мол, несчастный ребенок, что ему приходится терпеть. А я и не терплю. Я привык.

С моей мамашей сложнее. Впрочем, мне она давно не улыбается, только рожи корчит. Хмурые такие. С поджатыми в ниточку губами. Думает, что непременно надо выказывать свое неодобрение. А то вдруг я забуду, какая я нехорошая. А я ведь даже не выставляюсь, как некоторые эмо. Так, немного совсем, если настроение подходящее. Ну, пару‑тройку намеков на принадлежность к эмо. А то, что постоянно в черном, так я и до того, как узнала про эмо‑культуру, так одевалась. Мне в принципе черный цвет нравится. В нем есть изначальный стиль. Кроме того, мое лицо как‑то удачно с ним контрастирует.

– Слава богу, хоть волосы в черный не выкрасила, – глубокомысленно рассуждает мама.

И не буду. Они мне и такие нравятся. Хороший рыжий цвет. Который зимой становится почти каштановым, а летом выгорает до светло‑золотистого.

– Челку подстриги, а то без зрения останешься, – а вот такие предостережения я слышу в сотый раз.

Чтоб мама так не убивалась, я демонстративно собрала челку в пучок и связала ее розовой резинкой.

– Так и будешь ходить? – всполошилась мама, которая уже усвоила, если я чего решила, непременно сделаю.

Сегодня у нее возникла охота позаниматься воспитанием:

– Стася, у тебя такое привлекательное лицо, а делаешь из себя черт‑те что.

– И сбоку бантик, – поддержала я ее, поскольку челка вместе с резинкой благополучно съехали на сторону.

– И как такую тебя любить?

– Я же тебя люблю, – удивилась я. – Хоть ты в это и не веришь.

– Не верю. Если бы любила, то стала бы как все нормальные дети.

Иногда мне кажется, что мама не способна любить просто так. Ей нужно фундаментальное обоснование любви. Любить за что‑то – это тупо. Нужно любить просто так. Мамина убежденность в моей ненормальности только окрепла после моей идиотской исповеди. Она как‑то спросила, что со мной происходит. Ая сдуру попыталась ей объяснить. Кто ж знал, что с ней нельзя откровенничать? Во‑первых, она ни фига не поняла, а во‑вторых, из простых признаний сделала тупые упрощенные выводы. В том числе – о моей врожденной ущербности:

– Ты не моя дочь. Тебя подменили в роддоме.

А то! Такие идеи и мне порой приходили в голову.

– У тебя что, мальчик был? Надо было внимательнее смотреть, когда из роддома получала.

– Заткнись! Ты меня достала. И куда школа смотрит!

– Я тебя тоже очень люблю! Вот и поговорили по душам.

Иногда она обзывает меня уродкой, пугалом, клоуном, Гитлером, а когда совсем взъерепенится – специальным громким голосом рассказывает подругам по телефону, что я страшнее атомной войны. Что я отощала как дистрофик и скоро сыграю в ящик. Я не тощая. У меня нормальный сорок четвертый. А грудь даже великовата. Зато все остальное как надо. Особенно глаза. Не хуже, чем в японских мультиках. Ну, может, чуть поменьше. Зато, когда обведешь немного, самое то. Все, кто понимает, страшно завидуют. * * * А потом маме стало по барабану, отчего я мучаюсь и чей я ребенок, потому что она родила новую игрушку и ей стало до меня как до лампочки. Хотя если задуматься – до лампочки не так и далеко. Только руку протянуть.

– Ты, внучка, душу‑то никому не раскрывай. Чем шире откроешь, тем скорее в нее плюнут, – наставляла меня бабушка.

А в душу не только плюют. Ее иногда выпивают.

– Не забывай, что ты самая лучшая на свете, – уверяла меня бабушка. – И не старайся выглядеть. Просто будь собой.

Иногда я забываю, что она умерла. Я не хочу забывать, но порой мне кажется, что она так и сидит на лавке у дома. И я могу, когда захочу, подойти к ней, поцеловать ее в смятую щеку. А она похлопает рукой рядом, мол, присаживайся, поболтаем. Мама, как до тебя достучаться? Ау! Перестань казаться кем‑то выдуманным. А вдруг она и вправду такая замороженная? Теперь ее даже моя внешность не коробит. Будто я грязное пятно на обоях. Неприятно, но можно картиной прикрыть, чтоб в глаза не так бросалось. Меня «прикрыли» фразой «тупая как пробка». Раз тупая, значит, ничего не поделаешь. По‑моему, маме даже нравится, что ее все жалеют из‑за такой дочери. Она не оставляет попыток меня подмять, подчинить своей воле. А папа говорит «перебесится», «подрастет и станет как все». А я не хочу как все! И не буду! Однажды я купила джинсовый комбез для беременных, подложила под нагрудник розового медведя и так приперлась в школу. Медведь был крупный, но не слишком большой. Но морда у него была прикольная. Я так целый день проходила. Как кенгуру. Еле вытерпела. Знала бы, что от синтетики такой чих, ходила бы со старым, плюшевым. Ну и что с того, что у него глаза давно отвалились и лапы на соплях держатся. Зато он не аллергенный. Кстати, к платьям для беременных широкие галстуки самое то. Главное – с цветом не промахнуться. * * * У меня есть секрет. Точнее, не секрет, а собственный кодекс эмо. Не думайте, что я просто дурочка, начитавшаяся всякой муры про эмо‑культуру и ее прелести. Которые, кстати, не так уж и применимы в отношении реальной российской действительности. Так вот, я долго думала и решила, что эмо – это не массовая мода, а значит, и не мода вовсе. Вывод – надо думать своей головой, что к чему, и не работать на публику. То есть переваривать информацию, а потом примерять на себя. Тьфу! Не примерять, а выбирать нужное… В общем, вы поняли. Будь собой, но не забывай, что ты – эмо. Внешняя красивость не критерий оценки личности, хотя сейчас напропалую рекламируют стандартную усредненную красивость как самое важное. Только почему так много убожества? У меня есть и другие принципы. Например – хамство не проявление эмоций, а невоспитанность. Однако иногда хамить просто необходимо. Хамство как возмездие и наказание вполне допустимая штука. Он тебе в глаз, а ты ему в рожу. Вы думаете, что эмо безвольные хлюпики? Да ни фига подобного. Погодите немного, мы вам еще припомним ваши запреты. Дайте только время. Эмо такие разные! И это так здорово! У меня есть знакомая. Она от природы робкое существо. Для нее нахамить то же, что сигануть с самолета без парашюта. Она не в состоянии дать отпор продавщице, внагляк зажавшей сдачу. У нее есть одна глобальная идея. На которой строится все ее мировоззрение. Она сама мне так сказала. Итак, в ее понимании любовь на всю жизнь – самая главная мечта. Если мечта сбудется, то дальше жить незачем. Сбывшаяся мечта – это катастрофа. После нее не к чему стремиться. А значит, надо выбирать только безответную любовь. Тогда все правильно. Как в игровых автоматах. Там все знают, что проиграют. Влюбилась, получила массу острейших эмоций. А потом все обострила до крайности, признавшись в своих чувствах объекту. Апофеоз. Ваша ставка бита! Только надо быть жутко прозорливой в отношении психологии. Объект непременно должен соответствовать задуманному. Например, быть уже в кого‑то влюбленным. Или – голубым. Или – влюбленным в какое‑то хобби. Лучше, если он классный музыкант или скейтер. Главное, чтоб они действительно умели пользоваться тем, что с собой таскают. А то сейчас повадились носить по городу гитару или скейт для понта. А сами ни в зуб ногой. В общем, подойдут все, кому не до сопливой романтики, но непременно порядочные. Тут возникает дилемма. Не исключена ошибка с объектом. Бандюки и козлистые гопники видны сразу. Но жертва ваших устремлений может оказаться ушибленным на всю голову и из ложной порядочности поиграть в ответные чувства. Или действительно все время был втайне в вас влюблен, только сказать боялся. Или он шизоид секса, и ему все равно с кем и какого пола. Лишь бы дали. А приличным человеком только умело прикидывался. Когда мы познакомились, то я сразу решила, что она – эмо. Такая замечательная эмо‑порода. Которая своим поведением показывает миру, что есть слабые ранимые люди, их просто необходимо защищать и жалеть. Быть эмо – не способ защиты от окружающего нас зла. Но по мне лучше давать сдачи, если на меня нападают. Танго сначала сильно увлекся этой девочкой, а потом долго извинялся и удрал.

– Встречаться с ней то же, что с младенцем. Я все время боюсь что‑то не то сказать или нечаянно руку сломать…

– Ты что, ей руки выкручивал?

– Да нет, что ты такое несешь? Просто возьмешь за руку, а она такая махонькая, пальчики тоненькие, того и гляди повредишь. Я не педофил. Пускай сначала повзрослеет.

* * * Последний раз меня садировали в присутствии толпы народа за проколотый язык. На операцию я решилась по нескольким причинам. Одной из которых была двойка за сочинение по литературе. Я честно написала про суть философии эмо. Как понимаю, так и написала. Даже с интернета почти ничего не тырила. Старалась быть максимально искренней. А училка сказала, что русский – на пять, а содержание не соответствует теме. Кстати, два и пять получается отметка на три с половиной или на четыре с минусом, а влепили двойку. Несправедливо! Особенно когда твои мысли цитируют мерзким тоном на потеху всему классу. И они еще удивляются, что я так переживаю. А кто бы не стал? Я взяла и проколола язык, чтоб хоть как‑то скрасить негатив. Другая причина отважного похода к дыроколу заключалась в том, что железка во рту помогает чаще ощущать себя живой. Когда что‑то мешает, то мы неосознанно обращаем на себя внимание. И более чутко воспринимаем действительность. Если у вас есть здоровые ноги, то вы про них вспоминаете только тогда, когда в ботинок попадает камушек или новая обувь натирает мозоль. Кроме того, пирсинг языка намекает на возможность промолчать, когда говорить не следует. И еще, прикольно шокировать консервативных мещан. Они так забавно говорят «фу». Но все‑таки, как ни крути, двойка стала спусковым крючком для языковредительства. Получается, что из‑за этой поганой двойки я потом долго не могла говорить. У меня, оказывается, не то аллергия, не то инфекцию занесли, не то я сама инфекция. Язык был как арбуз и не помещался во рту. И слюни постоянно текли, как у дога в жару.

– Кроссовок съел, а изо рта шнурки торчат, – неумно пошутил выдающийся отличник Смирнов, цитируя какой‑то древний анекдот.

И вовсе они не текли, я платком все время вытиралась. Но изо рта пахло как‑то нехорошо, это факт. Если бы было с кем целоваться, то хорошего мало. Мамаша грозилась найти дырокола и сдать его правоохранительным органам за причинение вреда ребенку. Но я успела убрать железо, и она угомонилась. Мучения зазря. Гадость есть, а красоты никакой. А Смирнов вообще‑то ничего, хоть и полный ботаник. Он никогда никого не осуждает и, если есть за что похвалить, – хвалит. Хотя мне от его одобрения ни тепло ни холодно.

– Я не хвалю, я так комплименты делаю, – огрызнулся Смирнов, когда я ему все это высказала.

– Ну и пень ты, Смирник. Комплимент – это когда привирают для поднятия настроения. Ну скажи, что у меня классная прическа?

Посмотрел угрюмо и молчит, гад.

– Ладно, проехали. А глаза красивые? – Если еще раз промолчит, врежу по его умной башке учебником. Или язык покажу, чтоб в обморок грохнулся.

– Глаза очень красивые, – быстро соглашается догадливый Смирнов. – Яркие. Синие с зеленым. И ресницы очень густые. И длинные. Почти как у меня.

– Поздравляю тебя с первым комплиментом в жизни. Сходи в столовку, скушай пирожок.

– Я ничего не привирал, – признается Смирник.

– И зря. Тех, кто привирает, все любят. Запомни, пригодится.

– Спасибо, – поблагодарил этот смешной дятел и глубоко задумался.

Наверное, у него девушка появилась. Хотя представить себе эту особь я не в состоянии. Но если появилась, мои рекомендации ему точно пригодятся.

– И не стригись ты так коротко, – расщедрилась я на умные советы.

– Глаза у тебя действительно красивые, а про прически лучше говорить не будем, – ни с того ни с сего обозлился Смирнов.

Точно, девушку завел. И это правильно. Просто замечательно! Она скрасит его отравленные учебой будни. И они станут ходить, взявшись за руки, сидеть на заднем ряду в кино, есть мороженое в кафе. А потом он ее бросит. Потому что она – дура. Только дура может связаться с таким неблагодарным типом, как Смирнов. Надо же – я ему правильные советы раздаю, а он ничего приятного про мою прическу сказать не может. А потом начался тайфун. * * * Директриса сразу после последнего урока ворвалась в наш класс гнобить меня перед всеми. В присутствии моих скукоженных родичей. Отстой заключался в том, что все заранее знали результат этого спектакля. Придурки. И я в том числе, надо было свалить по‑тихому с последнего урока. Теперь придется выслушивать всякую муру. Где‑то после проникновенного «как тебе не совестно!» по непонятным причинам мне вдруг дали слово. Как преступнику перед вынесением страшного окончательного приговора.

– Как можно оскорблять человека за то, что он сам распоряжается своим имуществом? Это мое тело. Пожалуй, оно единственное, что по‑настоящему мое. У меня своего больше ничего и нет. Нет! – спохватилась я. – У меня есть еще и моя жизнь. Хоть и говорят, что родители подарили. Но подаренное не передаривают, правда? Значит, жизнь тоже моя собственность. Вот. Понимаете, я тоже на что‑то имею право. И волосы тоже мои. И время – мое. Когда я его трачу на такие вот собрания, то мое время потрачено впустую. А главное – я не собираюсь жить как вы. Я не аксессуар, который должен по фасону гармонировать с родителями.

Последняя фраза прозвучала слишком неуверенно. Да и остальное, по‑честному, тоже полная мура. Надо было заранее подготовиться. А то, чует мое сердце, они меня так сейчас распинать начнут, что поводов поплакать будет предостаточно. Директриса, хоть я ей и родная племянница, снисходительно улыбалась мне, как слабоумной, а глаза как иголка, которой кровь из пальца добывают. И эта самая иголка уже прицелилась в объект. То есть в меня. Я посмотрела на нее внимательнее и вдруг поняла, что она жутко смахивает на перекормленную раскрашенную жабу в лиловом турецком сарафане. И мне стало смешно. А вот смеяться не стоило. Жаба покрылась нездоровым багровым румянцем. Того гляди разлетится на тысячу кусков. Чтоб скрыть смех, я принялась кашлять. Вот было бы здорово, если б у меня оказался туберкулез. Страшная неизлечимая форма. От которой умирают долго и мучительно. Вообразив себя с этой страшной формой в придачу, я приложила скомканный платок к губам и посмотрела, нет ли на нем пятен крови. Кроме еле заметного отпечатка помады – ничего. Мне стало невероятно грустно. Не то от отсутствия болезни, не то от безысходности.

– Это форменное безобразие, – робко пролепетала училка по химии, заискивающе поглядывая в сторону директрисы.

– Покажи нам свой язык! – потребовала та, приподнимаясь над столом, как борец сумо перед атакой.

Я ж не их язык продырявила? Хотя, по‑честному, надо бы. И не иглой, а из гранатомета. Чтоб думали, что говорят. Немного подумав, я решила не показывать. Из принципа.

– Государство доверило нам воспитание подрастающего поколения. А некоторые несознательные подростки считают себя умнее других. Вот скажи, ты считаешь себя умнее нашего президента? – У физрука от тотальной преданности президенту слегка перекосило лицо.

Может у него зуб болит, у бедняжки? Или он действительно так обожает главу государства? Который, естественно, умнее меня и всех физруков на свете. Хотя я бы ни за какие блага не захотела работать на его месте. Президенты слишком на виду. А я страшно не люблю, когда нельзя хоть на время спрятаться. Кроме того, президенты обязаны быть как японцы. У них правило такое, что б ни случилось, надо непременно сохранить лицо. То есть – эмоции на фиг. Может, они потом дома отрываются? Вот бы с женой президента поговорить. Хотя, наверное, президентов никто не обижает. Боятся. Но уж повеселиться‑то ему никто не запрещает. Наверняка веселится, когда повод есть.

– Отвечай, когда спрашивают, – рявкнул физрук.

– Откуда мне знать, – нечаянно вырвалось у меня.

У физрука на меня зуб. Не тот, который болит, а гораздо хуже. Он страшно обожает играть в волейбол и уверен, что все только и мечтают кидаться друг в друга тяжелыми круглыми предметами. А я – нет. Потому что меня всегда пытаются приложить мячом по лицу. И иногда попадают. Я по какой‑то странной причине не могу отбить мяч, летящий в лицо. Столбняк нападает. Когда я в очередной раз отказалась участвовать в баллистических сражениях, он выстроил весь класс и сказал, что сейчас я буду делать переворот на брусьях. Я ему сказала, что это вряд ли. Все стояли и смотрели, что из этой затеи получится. На перекладину он меня подсадил, ногу помог перекинуть и говорит:

– Переворачивайся, я тебя придержу.

Я смотрю вниз, а там такие большие бруски железные. Ну, думаю, если не поймает, шее конец. Так и вышло. Ни фига он меня не подхватил. Он меня в спину толкнул, я с брусьев и навернулась. Башкой об железяки эти чертовы. Врачиха сказала, что я в рубашке родилась. А физруку выговор сделали, за то что он маты забыл положить. Фигня. Матерился он будьте‑нате.

– Что, так дальше в молчанку играть будем? Или язык проглотила? – тонко пошутил физрук.

– Я с президентом лично не знакома. Откуда мне знать, кто умнее.

* * * Тем временем одноклассники смирно и без всякого сочувствия выслушивали бешеный рев директрисы. Даже физрук скукожился, чтоб занимать как можно меньше места. Мои родители стали красные как вареные раки. А я прикидывала, как быстро зарастет прокол, если снова не вставить пирсинг. И еще, жутко мучилась от равнодушия моей единственной школьной подруги Аллы. Которая под воинственные клики директрисы чистила ногти. Ее на улице ждал взрослый парень, с которым она собиралась отправиться погулять, а тут такая долгоиграющая хрень. Теперь она будет злиться на меня, словно это я во все виновата. Была бы я предателем, сказала бы, что у Алки на заднице тату. На левой половинке.

– Покажите свой зад! – заорала бы директриса. Класс! С Алки станется, такая может и показать.

Только потом ей придется навсегда сваливать из школы с разрисованной попой. А дома еще мамаша ей подретуширует. Ремнем. Иногда мне кажется, что взросление как‑то связано с отупением. Это как прогрессирующая болезнь с симптомом в виде отказа от простого сострадания. Почти все взрослые забыли, что когда‑то были подростками. Они меня боятся. Потому что я – постоянное напоминание о том, что они тоже когда‑то были ранимыми. Теперь на них наросла толстая кожа. Сквозь которую не пробиться нормальным чувствам. Язык снова заболел, отчего я машинально скорчила рожу. Отец по моему виду решил, что я игнорирую замечания, и, не удержавшись в рамках приличия, отвесил мне демонстративную пощечину. Такую, что в голове воцарился полный вакуум. Естественно, я разрыдалась. Остановить такую истерику можно только при помощи ведра холодной воды. А тут еще мама принялась играть на публику, причитая надо мной как над протухшим покойником. Ненавидя ее в эту минуту не меньше директрисы, я захлебывалась слезами все больше. Особенно невыносимо стало, когда я представила свое обезображенное лицо.

– Стася! Девочка, пообещай, что больше так не будешь!

Показательные мероприятия, предназначенные для устрашения одноклассников, завершились в коридоре. Когда меня добили запретом лазить по интернету. Тогда у меня подкосились ноги. И я рухнула бы на дощатый пол, если бы не отец. Который одним махом подхватил меня под руку и аккуратно поволок вон из здания школы.

– Стася, да наплюй ты на нее. Орет, аж слюни летят. Дура она и не лечится. Просто тебе надо быть осторожнее. Вот скажи, откуда она узнала про язык? Болит? Ничего, до свадьбы заживет.

Все‑таки ему стыдно за то, что приложил меня по лицу. А быть может, все намного проще? Папу злит директриса, которая недавно снова пригнала ему на ремонт свою тюкнутую машину? Она любит ремонтироваться на халяву, а теперь халява сама плывет в руки. Папа не дурак, он все прекрасно понимает, кроме моего поведения и внешнего вида. Я иногда думаю, что он тоже эмо. Особенно когда смотрит футбол. Футбольные фанаты все эмо на время матчей. Но настоящие эмо чаще всего на стороне проигравшего.

– Ну чего ей не хватает? – громким шепотом спрашивает отец у мамы вечером на кухне.

– Зажралась, – как обычно отвечает мама.

Ей теперь не до словоблудия. Ей надо готовить суп. Кроме того, Митька снова температурит. Митька – это мой брат. Его хотели до меня. Поэтому загодя придумали имя. Но появилась девочка. Стася. Кому приятно жить с таким идиотским именем? Хотя я уже привыкла. Митьку тоже хотели назвать Стасом, но хоть тут сообразили, что это будет полный кретинизм.

– Интересно, какая падла Стасю заложила? – недоумевает папа. – У нас бы за такое кишки выпустили.

– Прекрати ругаться. За столько лет жизни с образованной женщиной мог бы и расширить свой лексикон, – пристыжает его мама, плотно закрывая дверь в кухню.

Теперь они начнут выяснять отношения. Кто образованнее, а кто деньги в дом несет. Если мама такая умная, то почему такая бедная? Завернувшись с головой в ватное одеяло, я перебрала в памяти все детали публичного издевательства и снова расплакалась. Особенно когда вспомнила, что никто не сказал хоть слово в мою защиту. Даже взгляда доброжелательного не было. И меня это даже радует. На фиг мне сдалась их доброжелательность. Я заревела еще горше. А потом я услышала, как голодная синица стучит клювом в мою форточку. И невероятно ей обрадовалась. Вот благодарное существо. За ежедневную горсть семечек уже садится мне на руку. Такое удивительное чувство, когда она смотрит на меня. Глазки махонькие, а умная – жуть. Надо бы придумать ей имя. Назвав синицу Федей, я немного успокоилась. Федя – лучшее лекарство от недавних переживаний. И еще – музыка. Без нее я пропаду. * * * Когда я познакомилась с Аль, я сначала подумала – вот классная девчонка. А потом случайно выяснила, что про нее знают почти все эмо, которых я знаю. Аль самая старшая из всех моих подруг. Я больше никого не встречала лучше оснащенного в смысле гардероба. Она не бывает дважды одинаково одета. У нее столько выдумки в отношении эпатажных прикидов! Потому что она – единственная дочь своих небедных родителей. И у этих родителей, кроме денег, есть еще чувство юмора и уважение к дочери. Которая демонстративно делит день на две части. Днем – универ, вечером – эмо. Аль считает, что мир – сплошная борьба противоположностей. Утренняя Аль рыхлит почву для будущей карьеры. Вечерняя – отрывается на всю катушку. И помогает чем может любому, кто к ней обратится. Иногда носит на шее соску. И может флегматично оторвать кукле голову. А потом приделать обратно. Никогда не станет резать себе вены, но вас отговаривать не будет.

– Раньше, до эмо, у меня были серьезные проблемы, – откровенничает Аль. – Представляешь, я была шопоголиком. Родители ничего не могли поделать с моими ежедневными набегами на бутики. Я покупала всякие милые безделушки, туфли, платья, чего я только не покупала! Когда складывать стало некуда, нафаршировала папин кабинет под потолок. Я не придумываю. Кстати, а какой у тебя размер обуви? Тридцать шестой? Жаль. Там еще восемь пар лодочек пылятся. А длинное платье со шлейфом тебе не надо?

Заметив сомнение на моем лице, она оживляется:

– Такое красивое. Их обычно надевает подружка невесты. Но вполне покатит и на выпускной бал. Соглашайся. Оно точно твоего размера. Все, решено, я тебе его завтра заброшу. Туфли тоже, может, кому сбагришь. У вас квартира большая? Нет? Все никак не могу найти прибежище для коллекции мишек. Не дом, а медвежатник. Их, гаденышей, еще и пылесосить надо. А украшения ты носишь? Вижу, что носишь. Ты не думай, там ничего такого, золота и брильянтов нет. Но они очень даже симпатичные.

В этом вся она. Ей просто жизненно необходимо вас одарить. Или просто помочь. Живет по принципу: видишь кошку, дай ей рыбу. А не станет кушать, «наверное, у нее животик болит!» Аль несколько раз таскала ничейных собак и котов в ветеринарку на предмет разблошения. А уж если кто из хвостатых под машину попадет – весь город на уши поднимет, но страдальца вылечит. А потом еще и в хорошие руки отдаст.

– А что папа сказал, когда домой вернулся? Ну, я про то, как ты его кабинет заселила шмотками?

– Он очень удивился. Прокопал проход до своего рабочего стола. А потом показал меня психологине. Она долго со мной возилась и заявила, мол, у вашей девочки явный недостаток положительных эмоций. Я просто обалдела! Вот, думаю, стерва, денег на мне заработала по‑легкому, а теперь родителям лапшицу на уши развешивает.

Аль бросает мимолетный взгляд на экран мобильника, проверяя, кто звонит и стоит ли отвечать. Быстро говорит «да!» и продолжает свое повествование.

– Предки заохали, пригорюнились, думают, чем бы ребенка еще порадовать. А придумать нечего. Все есть. Так много, что лишнего больше, чем необходимого. А я когда перестала на врача злиться, то решила, что она права. Я ведь жутко балованная, сама знаю. Вот и получилось, что со временем добывать эти самые положительные эмоции стало сложнее. Как‑то все притупилось. Остроты нет, значит, и не эмоции вовсе.

– И как ты выкрутилась?

– Просто. Раз в неделю – экстрим. Причем необязательно дорогостоящий. Хотя самолетом рулила, с парашютом прыгала, только на лошадь забраться до сих пор не могу. Боюсь. Я где‑то прочитала, что они иногда вылущивают зубами коленные чашечки у седока. Лошадь я оставила напоследок.

– Лет в сто попробуешь.

– Точно, тогда будет плевать на колени.

– Получается, что ты теперь на экстрим подсела?

– Ни на что я не подсела. Я научилась находить эмоции во всем. Даже там, где их никто не найдет, – Аль смеется.

Жаль, что она не стала дальше развивать тему. Было интересно. Аль – от «альтруист». Или – от «Альбина». Ее так зовут. С Аль всегда весело. Она умеет находить веселое даже в самых кошмарных жизненных ситуе‑винах. Этакий черный юморист. И еще она не делит людей на знакомых и не знакомых. Всегда кажется, что она именно вам рада больше всего. Из‑за этого качества к ней липнут потенциальные лесбиянки. Влюбляются в нее. Говорят, она не против. Но Аль не лесби. Она вполне даже наоборот. У нее есть бой‑френд. Который живет в Англии. Мне кажется, среди настоящих эмо нет лесбиянок. Просто случаются лесбиянки, которым кажется, что они – эмо. Аль – такая порода эмо. Которая предпочитает только положительные эмоции. Быть может, у нее не бывает отрицательных? Хотя она сама призналась, что лошадей боится. Я иногда представляю, как она в столетний день рождения решительно приближается к огромной зубастой лошади. Которая так и норовит вкусить артритного колена. Я попрощалась и пошла в зоопарк. Просто так. На зверей посмотреть. Особенно на сов. Я их просто обожаю. Совы супер, совы как надо. Часами можно смотреть на сов и на Зверева. Они такие нереально офигительные. * * * Тем временем Аль, сияя от удовольствия, паковала для меня подарки. А моя мама попыталась понять, почему я так ее раздражаю, не поняла, плюнула и отправилась драить унитаз. Отчего возненавидела наши задницы и весь мир в целом. Парень, который меня бросил, пришел к выводу, что я была недостойна его щедрых подарков. Ему не хотелось тратиться на презент новой девушке. Сегодня подаришь, а она подумает и не даст. Опять деньги на ветер. Трах утром, подарки вечером. И никак не иначе! Танго с Сурикатом сходили на концерт, где наорались до хрипоты, решили пройтись до метро пешочком, напоролись на гопников, бились с ними и растерзанные, но с чувством не напрасно прожитого дня, побрели домой. Смирнику девушка впервые позволила дотронуться до своей руки, отчего его прошиб холодный пот и так заколотилось сердце, что он испугался немедленного инфаркта. Наша директриса валялась в салоне красоты, скованная маской, и снова надеялась на омоложение. Она вспомнила, как ее в детстве чморили в школе, и подумала, что история движется по спирали. Что реабилитирует ее хорошую. После чего рявкнула на нерадивую обслугу. Потом снова расслабилась, отчего пукнула звучно и протяжно. Синица Федя обнаружил на себе блоху и блаженно вычесывал ее тощей когтастой лапкой. Блоха улепетывала по сложной траектории, стремясь укрыться в районе хвоста. Что делала Дочечка, не ведомо никому. * * * Федя куда‑то запропастился. Наверное, изменил мне с другой форточкой, где семечки жирнее. Проще сдохнуть, но жизнь как‑то продолжалась. Осталась музыка. Хоть небольшое, но утешение. Митька травил меня почище школы, в которую я почти не хожу. Не то чтобы из протеста, просто надоело. Вчера он добрался до моей косметики, измазал себе лицо, а в сумочку вылил три бутылочки лака для ногтей. Хотя, может, и не выливал, а просто забыл закрыть, а они сами вылились. Но это без разницы. Из‑за таких мелочей я расстраиваться не буду. Еще он изрисовал фломастерами мои любимые кеды. Черт меня дернул научить его крестикам‑ноликам. Это действительно катастрофа. Достойно заменить кеды пока нечем. Придется снова клянчить денег у папы.

– Не страдай, – насмешливо блестя глазами, успокоил меня папа: – Давай по‑честному. Если бы я от вас ушел, то платил бы алименты. Правильно?

– У тебя другая женщина? – испугалась я, представив папу с высокой сногсшибательной красоткой.

– Да нет. Это я так. Гипотетически. Так вот. Я буду тебе отстегивать четверть от халтуры. Идет?

– А это сколько?

– Вот дети пошли. Я ей двадцать пять процентов предлагаю за так, а она… Какие вы все меркантильные. Да не волнуйся. На тряпки хватит. Только, чур, матери не говорить. Она про халтуру не все знает. Я надеюсь, тебе не придет в голову покупать какую‑нибудь дрянь типа пива? Ну и отлично.

– Спасибо, – протягивая руку за купюрами, поблагодарила я.

– Ты бы это. Того, поосторожнее. У меня тоже в школе были проблемы.

– И с милицией, – подсказала я.

– Было дело. Ты, наверное, в меня пошла. Строем ходить не любишь. Речевки кричать. В общем, будь поосторожнее в школе, – повторил он, думая о чем то своем.

Папа у меня – высший класс. Только слишком старается не раздражать маму. Сначала я думала, что он ее любит, а потом поняла, что это больше как дружба. Или привычка. Или ему близко до работы и гараж рядом. Он прекрасно знает, что мама немного спесивая. Да и не слишком умная, если честно. Она преуспела только в одном: как приноровиться к обстановке на работе и не слишком себя утруждать размышлениями. Нет, она о чем‑то постоянно думает. Например, как накопить денег на новую шубу. Чтоб не хуже, чем у сестры. Только ей всю жизнь на нее придется крохоборить.

– Слушай, – вдруг оживляется папа, – у нас в классе был пацан. Его постоянно все обижали, а он разъярялся до сумасшествия. Но так и ходил за обидчиками. По‑моему, твои эмо точно такие.

Своим умозаключением он поставил меня в тупик.

– Козел отпущения, что ли? – догадалась я. – Так это совсем другое. У нас в классе тоже такой был. Даже два. Он и она. Но они никогда не захотят стать эмо. Они – жертвы.

– А помнишь, мы книжку в детстве читали? Про медведя. Толстого. Как его звали, заразу?

– Винни‑Пух, – подсказала я.

– Там еще осел был такой. Иа‑Иа. Он случаем на эмо не похож?

– Копытами? – Я уже начала злиться. – Нет, папа. Иа‑Иа больше смахивает на гота. Он вечно ноет и не видит никакого счастья в жизни.

Папа хотел возразить, что и я слишком часто ною, да и в остальном есть что‑то до боли знакомое. Пока он не развил свою идею, я решила уточнить границы своего мировоззрения:

– Я и радуюсь от души.

– Тогда эмо – Пятачок. Он такой непосредственный и все время то переживает, то радуется.

– И еще он розовый, – мрачно согласилась я. – А вы все – Кролики и Совы. Хотя нет. Совы славные.

С кроликами я переборщила. У папы появилось особенное выражение лица, говорящее о том, что про кроликов у него имеется свое особенное, не слишком приличное мнение.

– В книжке заумный Кролик всех поучает. Там еще Тигра был. Он намного веселее и не шифруется. Тигра, наверное, – панк.

– Ладно, фиг с ними, – успокоился папа, посчитав, что ловко провел воспитательную беседу. – Только в школе ухо не завешивай, а то без аттестата останешься.

Зря он беспокоится. Они все равно дадут мне доучиться. Но предупреждают, что следующая выходка будет стоить мне свободы. Все психушкой пугают. Ага. Разбежались. Для тетки это будет полное дерьмо. У нее школа образцово‑показательная. Отстойно‑на‑казательная. Тетка делает из нас инкубаторских близнецов. Которые словно роботы беспрекословно барабанят ответы у доски и не мутят воду. Все должны быть одинаковые, такие серенькие убогие мыши, с убогим мышиным мышлением, а потом, если повезет, они станут успешными мышами на хороших должностях. Кстати, неужели совы питаются живыми мышами? Надо выяснить. Как же я их любить стану, если они такие кровожадные? Я знаю, в чем соль ненависти ко мне. Я вовсе не депрессивная, просто не умею веселиться по указке. У нас вообще не любят грустных людей. Если тебе грустно, значит, больной. Впрочем, в школе и веселых не любят. Им нравятся никакие. С первого класса всем было доподлинно известно, кто получит медаль, кто выиграет олимпиаду, кто будет продвинутым спортсменом. Тетка еще с детсада сортирует нас по родителям. Мы все сидим по самое некуда в этом дерьме и еще должны улыбаться, изображая счастливое детство. Щас! * * *

– Стася. Я тебе сегодня такую кофточку купила, – мама просачивается на мою территорию с пакетом в руках.

Даже не знаю, как не взвыть при виде обновки. Кошмарное ярко‑синее с отливом. И эти чудовищные оборочки. Мама настоятельно требует примерку. Я отбиваюсь как могу, начиная входить в состояние исступления от отвращения.

– Примерь, что тебе, трудно, что ли, – подбадривает папа, выложивший энную сумму денег за конкретное дерьмо.

– Ах, какая ты у нас красавица, – неуверенно лепечет мама, театрально отступая на шаг.

Это ее цвет и ее фасон. Разве что размер мой. Но носить эту гадость я не стану ни за какие коврижки. На такие случаи Бог специально придумал младших братьев. Которых ради такого случая можно и покормить. А потом никакая стиралка не спасет. Иногда мне кажется, что маме противопоказано иметь детей. Она просто не понимает, как с ними обращаться. Нет, она, конечно, в курсе, с какой стороны кормить, а откуда ожидать отходов производства. Но в остальном полный вакуум. Временами я специально надеваю на себя купленные мамой гламурненькие шмотки, чтоб почувствовать себя полностью несчастной. Веселенькое платье и несчастная я в нем. Идешь по улице, мучаясь от несоответствия себя и одежды для пластмассовой Барби. Ощущения более тонкие, чем от обычного скандала с учителями. Потом мне эта затея показалась глупой, и я стала придерживаться выбранного стиля. Без перебора, но чтоб сразу было ясно, кто есть кто. У меня есть тайна. Она касается и одежды в том числе. Я считаю, что, пока есть эмо, которые своим видом шокируют обывателей, в мире не все потеряно. Я тоже своей внешностью вношу посильный вклад в спасение человечества от высыхания души. Ведь когда нет эмоций, нет ничего. Взять, к примеру, веру. Любую. Кто похвастает, что лично видел Бога? Про Бога знать нельзя, его можно только почувствовать. И он точно в курсе, когда человек горюет или радуется. Если он не прикидывается, как некоторые. Наверное, я должна стать верующей. Только вот незадача. Никак не могу стать религиозной. Вера – это здорово, это по‑настоящему. А религия – это куча правил и тоска зеленая, как в школе.

– Бог все видит, – угрожала моя бабушка.

Вот пусть полюбуется, как надо мной все издеваются. Хотя он хороший, вон сколько всего наприду‑мывал. Главное, чтоб он нас не разлюбил за всякие плохие поступки. Я даже не курю и не выпиваю. Я пока даже сексом не занималась. Жду. Как только почувствую, что вот моя самая настоящая любовь, тогда можно. А просто так что‑то не охота. * * * Какой‑то прилизанный молодой вьюноша, породы офисных клерков, притаранил мне огромную картонную коробку от Аль. «Получите‑распишитесь». Приветливость лица дисгармонировала с усталыми интонациями. Знаю я таких, вечно усталых, словно замученных нелегкой судьбой. Как только устроятся на престижную работу, так сразу цепляют маску недооцененного труженика. А сами только и ждут удобного случая, чтоб забраться на ступеньку повыше.

– Это что у нас тут такое? – зевая во весь рот, спросила мама. – Новый год вроде как прошел.

Я раскрыла створки коробки и заглянула вовнутрь. «Носи и радуйся. Аль».

– Какое божественное платье, – мама проснулась окончательно.

Я стояла, держа в руках упакованное в прозрачный полиэтилен длинное резедовое чудо на симпатичной вешалке.

– Примерь!

Нежная материя струилась по моему голому телу. Вызывая бездну эмоций. Самой яркой из которых было «Вау!».

– Туфли! Оно без каблука не смотрится!

– Они не моего размера.

– Сейчас принесу свои.

Пока она копалась в кладовке, грохоча вываливающейся обувью, я открыла первую попавшуюся коробку и сунула ноги в изящные лодочки на размер больше.

– Ты себя видела? – взбудораженная мама потащила меня за руку в свою спальню, где было единственное в квартире огромное зеркало.

– Ого! – Папа высунул лицо из‑под одеяла. – Какое прекрасное пробуждение. Фея, вы исполняете желания? Мне срочно надо новую машину и чемодан денег. И очки, чтоб получше тебя рассмотреть.

Какая я, оказывается, красивая. Но в одном Аль ошиблась. Невеста, завидя свидетельницу в таком платье, немедленно выцарапает ей глаза. А жених раздумает расписываться под приговором. Тонкие лямочки плавно переходили в просторное декольте. Обнаженная спина требовала смелой осанки. Все что надо, подчеркивалось, все что стоит показать, было открыто, а при движении ткань начинала играть продуманными складками. Отчего идти было почти весело.

– Митька! Беги сюда! Стася стала принцессой! Заспанный Митька проковылял к нам, добрался до кровати и юркнул к папе под одеяло.

– Спит, – довольным голосом сообщил папа.

– Надо тебя сфотографировать! – Несмотря на мои протесты мама уже ринулась за фотоаппаратом.

– Я же ненакрашенная! Я же непричесанная!

– Вот. Замри! Теперь у тебя будет снимок, который хоть в журнал посылай!

– Стася жениться будет? – невнятно пробурчал Митька, высовывая мордочку рядом с папиным лицом.

– Замуж выходить! Тьфу. Что ты несешь? Она, наверное, в этом платье сможет пойти на выпускной.

– Да вы что, сговорились, что ли? – Довольная улыбка не сходила с моего лица, когда я шла переодеваться.

Туфли никому не отдам. Если нога больше не вырастет, я все равно придумаю, как приноровиться их носить. Сзади юбка была хитро собрана под пряжку, а подол действительно заканчивался шлейфом.

– Хвост подрежем, а то на него непременно кто‑то наступит, – прокричала мне вслед мама.

– Себе отрежь, – тихо прошептала я.

По случаю воскресенья я вволю порылась в коробке. Разложила на одеяле коллекцию украшений. Налюбовалась ими вдоволь и позвала маму:

– Погляди, вот эта цепочка с подвеской и вот эта брошка словно для тебя. Забирай. Мне они не по возрасту.

Прижав подаренное к груди, мама зорко осмотрела оставшееся. Ее взгляд остановился на кулоне в виде цветочной ветки.

– И его забирай.

– А откуда это все у тебя? И что за парень привез?

Пришлось прояснить ситуацию.

– Бедные родители. Дочка – шопоголик. Ужас. Я про таких в телевизоре видела. Страшное дело. А теперь она вылечилась? – с тайной надеждой на продолжение рога изобилия спросила мама.

– Ага. Теперь она – эмо. Но родители вовсе не бедные…

– Это я уже поняла, – обиделась мама, поняв, что новых коробок не предвидится.

– Мама, а папа теперь король? – спросил Митька.

– Ага, только голый. А почему, собственно, король?

– Раз Стася принцесса, папа должен быть король, – терпеливо разъяснил Митька.

– А я – королева?

– Нет. У тебя и короны нет, – нелогично ответил мой брат.

После завтрака из жареной картошки с сосисками я всерьез настроилась выложить в интернете свое фото в новом платье. Но потом резко передумала. Меня просто заклюют. Особенно расстарается «Дочечка», чтоб ее… * * * А потом я внезапно поняла, когда настанет черед этого платья! И как же я могла забыть? Ранний склероз хуже позднего сифилиса. Итак. Будет лето. Надеюсь, без гнилых дождей. Горожане побегут гурьбой вонять машинами и загаживать узкую полоску песчаного пляжа, утыканную толстыми соснами. Тогда на залитом солнцем замусоренном пляже появляемся мы. Девушки в роскошных вечерних нарядах, мальчишки в прикольных костюмах. Которые почти целый день потратили на создание самых что ни на есть эмовских причесок. Ради такого случая и я не окажусь исключением. Весь этот десант, не оставляющий сомнений в принадлежности к эмо, начнет триумфальное шествие. В такой день неважны внутренние разногласия. Всем найдется дело. Пусть даже ты разряжен, словно выдуманная картинка из интернета. Пусть даже узкие брюки не позволяют тебе наклониться, чтоб завязать шнурок. В этот день возможны все бзики фантазии. Это наш день, и мы отрываемся по полной программе. Самая долгая и массовая фотосессия в году. Главное, не забыть взять нитяные перчатки и большие полиэтиленовые мешки. Самым брезгливым предоставляют что‑то навроде копья. Чтоб руки не марали и носы не морщили. Итак, вообразите себе картину. Машины. Поблизости от них группы пожирателей шашлыка вытирают жирные руки и сыто оглядываются на открывающийся пейзаж. С одной стороны – мелкая вода, на самом горизонте важно чапают еле заметные корабли. Словно миражи. Непременно в поле зрения виднеются несколько резиновых лодок с согбенными неподвижными рыбаками. Небо со стороны города никогда не может похвастаться синими оттенками. С другой стороны – дорога, огороженная полосой из сосен. За дорогой чуть‑чуть леса и рельсы. По которым иногда носятся звонкие электрички и грохочущие поезда. Зашибись место для общения с природой. Мимо жрущего сообщества проносятся плотные вереницы машин. Насыщая прозрачный воздух плотной пеленой выхлопных газов. Изредка одна из них ныряет на ухабистую дорожку и пытается вклиниться на освободившееся место. После чего из нее выбираются новые пожиратели горелого мяса. Они, потягиваясь и разминаясь, спускаются к воде. И делают вид, что им фиолетово от пристальных взглядов тех, кто уже с утра разминается на лоне клочка природы. Итак, они только что пожрали и успели раздобреть. Они уже накидали себе прямо под ноги всяких сальных бумажек и прочей нечестии. Им сытно и лениво. И тут появляется дивная процессия. Эмо преодолевают барьер брезгливости. Эмо не смущены присутствием нерях. Эмо шествуют как королевская свита без короля. И планомерно складывают мусор в пакеты. Не отказывая себе в удовольствии бросить пару‑тройку реплик особо наглым засирушкам. Порой случаются перепалки с обпившейся гопотой. Но нас больше. И мы давно отрежиссировали надежный сценарий сопротивления на такие случаи. Хотя, если честно, до рукоприкладства до сих пор не доходило. Но если над нами начинают издеваться словесно, девчонки окружают хама и начинаю визжать хором. Этакое хоровое визжание. Оно же – скрим. Оглушительный, до рези в ушах. Пока никто не мог противостоять такому звуковому бреку. К слову сказать, не знаю как взрослые, а дети точно в восторге от встречи с нами. Может, именно из‑за этой акции про нас и ходят слухи, что мы пагубно воздействуем на неокрепшие умы. Когда миссия выполнена, мы добирается до автобуса, предоставленного отцом Аль. Уже вечереет. Нас ждет костер и много вкусной еды. Тоже заслуга Аль, но мы честно заранее скидываемся, чтоб не выглядеть нахлебниками. Включена музыка. От воды воняет какой‑то неправильной дрянью. Водитель автобуса смотрит на нас как на зоопарк, выпущенный на прогулку. Все жутко устали, но чувствуют себя почти счастливыми. Даже те, которые недавно пережили какую‑то личную трагедию. Кто‑то с кем‑то знакомится, кто‑то рассказывает новости, касающиеся только нас. Это наш мир. И мы не собираемся им делиться. Когда автобус привезет нас к метро, все исчезнут под землей. Чтоб удивлять своим необычным видом заморенных городом пассажиров. Акция от и до придумана Вайпером. Пожалуй, самая полезная из его выдумок. Про остальные можно сказать только то, что они прикольные. * * * Иногда я пытаюсь сообразить, как так получилось, что в классе стали ко мне относиться как к изгою. Ведь мы были такие дружные. Когда не ругались. Насколько я помню, в первых классах дело иногда доходило до кратковременных драк. Мальчишки то били Жаркову, потому что она была полная и здорово ярилась от насмешек. То издевались над Федотовым по той же причине. Иногда Ирка упражнялась в изобретении особо гнусных прозвищ. Которые прилипали намертво к несчастным жертвам. Так возникли Пончик, Жердяй, Швабра, Чердак. Для меня почему‑то клички не нашлось. А когда мы незаметно подросли, я пришла первого сентября совсем новая. Даже стеснялась поначалу от избытка внимания и хихиканья со стороны недоброжелателей. Сначала в классе к моему увлечению отнеслись с интересом, я ободрилась их вниманием. Стала им как можно чаще рассказывать про идею эмо. Дорвалась до слушателя. Потом им стало скучно. Хотя почти все слазили в интернет просветиться. Некоторые срочно принялись отращивать челки и озадачились поисками приемлемого гардероба. Что не мешало им продолжать курить и поглощать пиво в немереных количествах. Идея со значками понравилась всем без исключения. Скоро все одноклассники поголовно означки‑лись. Приходишь поутру, и точно знаешь, у кого какое настроение. Или событие какое произошло в личной жизни. Практично. Федотов вооружился обоймой из уточнений типа «ненавижу алгебру». Поскольку он ненавидел все предметы, за исключением физры, значков было много. Федотов стал словно генералиссимус, награжденный всеми орденами. К «ненавижу» он присовокупил «достали все», «ухожу в монастырь», «жопа». Последний указатель появлялся ближе к контрольным и экзаменам. Я такому псевдоэмовскому коллективу была не слишком рада. Они приспособили флипы и слипы под сменную обувь. Кстати, учителя посчитали такую обувь приемлемой для школы. Я постоянно намекала на очевидный факт, что выглядеть как эмо не одно и то же, что ими быть. И они перестали меня приглашать на свои тусовки. А потом родичи им напомнили про аттестат, и они стали обычные. Только Федотов продолжил хождение с арсеналом подсказок. Некоторое время одноклассников развлекали мои эмоциональные всплески. Как будто я раньше другая была! Хотя потом ситуация здорово изменилась. В школе стали видеть во мне злой источник всех неприятностей. Особенно когда одна девочка старше меня на год и вовсе не эмо покончила с собой. Там какая‑то гадость произошла с ее отцом. Девчонки шептались, что он ее по пьяни трахнул. Кто знает? Но теперь про эту девочку стали лепить легенду, что она была не только эмо, но и лесби. Тут уж явное вранье! Но ей теперь от этого ни холодно ни жарко. Зато на ее могиле всегда охапки цветов. И вовсе не от родителей. Я сама видела. Кто‑то пустил слух, что эмо занимаются сексом вовсе не с представителями противоположного пола. А таким слухам верят всего охотнее. Сейчас тема однополой любви хавается на «ура». А потом у меня случилась настоящая депрессия. Что для настоящей эмо катастрофа. Человек не отличающий радости от горя не может быть эмо. Тогда я нашла в кухонном ящике для столовых приборов самый тупой нож и пошла в свою комнату. Лезвие ножа отличалось неровными зазубринами. Немного ржавчины я аккуратно стерла полотенцем. Если резать кожу отточенным острым ножом, то в результате можно не только изгадить всю квартиру кровью, но и откинуть копыта. Навсегда. Какое классное слово «навсегда». Почти такое же классное, как «никогда». В словах вообще страшно много эмоций. Особенно если произносить их с разными интонациями. Отвернув рукав, я посмотрела, как поживает кожа на запястье. Остался тонкий красивый шрамик. Если приглядеться, то их там два. Как знак «равно». Я плюс нож равно шрам. Боль плюс я равно очищение. При всем при том я вовсе не мазохистка. Нетушки, я не испытываю счастья от того, что меня кто‑то мучает. Просто я мучаюсь на всю катушку, когда все остальные стараются сохранить лицо. Провела указательным пальцем по нежной, фантастически идеальной коже руки. Как жаль портить такую красоту. Но депрессия полностью меня опустошила, не позволяя чувствовать ничего, кроме тупого равнодушия. Иногда мне не хочется верить в хроническое безраздельное счастье, которое ждет меня буквально завтра. Счастье случается реже, чем хочется. Поэтому лучше напрасно не надеяться. А вот в неприятности верить можно сколько душе угодно. Они не заставляют себя ждать. Поэтому я пребываю с состоянии грусти. Грустить можно и по счастливым поводам. Потому что они такие короткие.

– Стася! Тебя к телефону! – Мой брат Митька топающим ураганом врывается ко мне в комнату.

На будущее надо привинтить задвижку и запирать дверь. Нож покуда подождет под подушкой.

– Стася! Прикинь! У нас в классе будет новенький! У полковника гости! К нему племянника привезли! Говорят – наркоман! Красивый такой, таинственный, жуть! – Алкин голос вибрирует, словно ее сейчас стошнит.

– Кто говорит?

– Все. Из столицы просто так не привозят. Наверняка влип в какую‑то историю, – я представляю, как у Алки морщится нос от любопытства.

– Ты его видела?

– Его никто пока не видел, – скрывая разочарование, признается Алла – она мне сто лет не звонила, а теперь не удержалась.

– Если никто не видел, то почему непременно красивый?

– Ты в школе завтра появишься? – уже более спокойным голосом спрашивает она.

Школа, чтоб она провалилась. Хотя ради такого случая разок сходить можно. Вернулась в комнату. Раз наметила, надо доводить до конца. Без всякого воодушевления пропилила насквозь кожу неподалеку от локтя. Чтоб потом браслетом прикрыть можно было. Посмотрела, как сочится кровь. Понюхала, как она пахнет. Что‑то было в этом завораживающее. Если кровь будет так стекать понемногу, то я вся вытеку. И перестану мешать им жить своей скучной бессмысленной жизнью. Всем станет проще и легче. Но если вся кровь вытечет, то это будет тоже неправильно. Покойники не страдают и не радуются. Хотя кто их знает? Браслет, выпрошенный у бабушки, был привезен сто лет назад из Прибалтики. Серебряная металлическая сетка уже облезла, и теперь видна красноватая медь, в которой закреплены необработанные куски янтаря. Такого необычно плетения я больше ни у кого не видела. Как будто кто‑то жутко умелый связал браслет крючком. Депрессию как рукой сняло. Предварительно забинтовав порез спертым у мамы бинтом, я надела браслет и твердо решила, что в следующий раз придумаю что‑то поумнее. Например, долбану молотком по пальцу. Со всей дури. Стало совсем смешно. Я иногда веселая. Когда меня не обижают. * * * Вчера снова виделась с Катькой. Катька – та порода эмо, про которую выдумывают самые тупые басни. Она вся состоит из мрачных эмоций. Иногда я думаю, что внешне она смахивает на девочку из «Семейки Адамс». Надеюсь, все видели эту комедию? У Катьки мелкий рост, натуральная брюнетка с прямыми волосами, молочно‑белое кукольное личико и огромные глазищи. Прибавьте к вышесказанному черный лак на ногтях, длинную челку и две тощие косички. Караул? Ничего подобного. Ей идет. Одета во все черное, иногда носит длинное «бесполое» платье, смахивающее на холщовый мешок из‑под картошки. Как ни странно, она действительно мрачная. Если Аль – хозяйка своей жизни, то Катька – жертва. Ей с детства внушили, что мир устроен по принципу – чем хуже, тем лучше. Кому лучше – хрен его знает, но не Катьке точно. Катька боится всего. Особенно – людей. Она им не доверяет. Доверишься – будешь страдать. Парадокс? Именно от этого она и страдает. Раз в день доверяется, чтоб потом целую неделю страдать без перерыва. И рассказывает всем по сто раз, как это произошло. Ее любимое занятие состоит в чтении книг про жизнь животных. Наверное, с годами из нее получится классный ветеринар. Если она не станет залечивать зверушек до смерти. Но это – шутка. Если вам захочется испортить себе настроение, поговорите с Катькой. Но не обижайтесь, когда она потом станет рассказывать всем, как вы не оправдали ее доверия. Мне Катька нравится своей последовательностью в мрачности. И я одна знаю ее тайну. Она надеется встретить человека, который полюбит ее такой, какая она есть. Мне кажется, что это эпохальное событие не за горами. Вчера я заметила, как на нее поглядывает один кекс из наших. По‑моему, он от нее в восторге. Я даже сказала ей об этом. Катька тут же оценила потенциального поклонника, что говорит о правильности моего предположения. Посмотрим, что получится. * * *

– Смотрите, кто к нам пришел, – голосом гулящей кошки пропела наша главная раскрасавица. Ирочка.

Издевается. Ну и пусть. Пусть показывает всем. Какая она тварь. Мне кажется, она мне иногда завидует. Ей прикид эмо пошел бы. Еще как бы пошел. Но кишка тонка рискнуть. Хотя бы ради фурора, который она произведет, придя в школу одетая как я. И на эмовскую прическу она никогда не решится. Я сказала ей пару‑тройку особенных комплементов, отдельно поздоровалась с дружественной частью населения и плюхнулась на свое место. Не стоит уточнять, что я сижу за столом одна? Новенького пока не было в помине. Все тихо шебуршились, доставая тетради и обмениваясь сплетнями. Главная – кто такой новенький. Из всех слухов можно было быть уверенной только в одном. Его папаша – богатый Буратино. С чем его и поздравляем. Новенький будет жить у дяди, ментовского полковника. Про которого говорят, что он рулит всем районом. Остальные домыслы не стоили выеденного яйца. Версия про наркотики ни на чем не базировалась, кроме желания некоторых приврать для создания видимости осведомленности.

– Знакомьтесь, дети, вот наш новый ученик, – слащаво прогнусила классная, пропуская высокого тощеватого мальчика в странном костюме. У моего отца был похожий. Когда они с мамой женились. И еще при галстуке! Английский лорд зашел навестить своих преданных подданных. Ну, этот фрукт в нашей школе приживется. Это как пить дать. Директриса небось уже трясется от восторга. Наших мальчишек заставить нацепить галстук до сих пор удавалось только в дни инспекций и проверок начальства. И то под угрозой расстрела из миномета.

– Кирилл, – представили нам лорда.

Пара мальчиков демонстративно приподняла задницы и поклонилась высокому гостю. Главная красавица Ирочка прикрыла томные глаза и пропела свое фирменно «ну‑ну», чтоб сразу привлечь внимание. А то вдруг ее ненароком не заметят.

– Папа Кирилла подарил школе новые компьютеры, – поделилась классная сногсшибательной новостью.

– Крутизна, – ехидно отреагировали с задней парты.

Кирилл вместо того, чтобы засмущаться, еле заметно улыбнулся одними уголками рта. И ровным шагом промаршировал до моего места:

– Позволите, – отодвинул стул и присел рядом со мной.

Хоть я и растерялась, надо было срочно как‑то отреагировать. Я все‑таки эмо, а не как все. Но ничего умного в голову не приходило. Пришлось уйти в себя и попробовать проанализировать, рада я или мне неприятно, что он тут пристроился. А, плевать. Я ведь не собираюсь на второй урок оставаться. По‑улыбавшись просто так, на всякий случай, я вспомнила, что про эмо все думают, что они мрачные. Тогда я состроила самое мрачное лицо, какое сумела. Новенький небрежно поправил галстук, а потом подумал, снял его, положив в карман. Неужели он не видит, куда сел? Все явно или скрытно рассматривали новичка. А Ирка, та просто ела его глазами. Не обращая ни малейшего внимания на явные признаки беспокойства со стороны своей свиты. Которая уже поняла, что королева узрела новую игрушку и проявляет к ней повышенный интерес. Как же! Папа богач, да еще из такого привлекательного города. Теперь нашим мальчишкам будет несладко. Особенно Гарику. Он в Ирку давно влюблен, и она, естественно, об этом в курсе. Все в курсе. Только он думает, что никто не знает. Гарик неплохой, но никогда не стоит забывать, кто у него брат. А брат Гарика самый отстойный придурок, каких свет не видел. Он постоянно дерется. Как выпьет – так и дерется. Его все боятся. И правильно делают, потому что он не один. У них целая свора. Объединенная количеством выпитого пива. Правда, теперь они все больше водку пьют. Так мне Алка сказала. А она это точно знает. У нее мамаша в магазине работает. Иногда мне кажется, что признанная красивость приводит к гипертрофированному тщеславию. Кроме того, я уверена, что красота – штука относительная. В общем, на вкус и цвет товарищей нет. Вот мне лично кажется, что Алка гораздо красивее Ирки. Хотя есть еще пара девочек, которые очень даже ничего. Только они не орут про свои достоинства на каждом углу. Незаметно поглядывая на Кирилла, я решила понять, красивый он или нет. Сложная задача. В принципе, лицо скорее располагающее. Но непроницаемое. Хоть тресни не догадаться, какие эмоции скрываются под этой пофигической маской. Как ни странно, я благополучно дотерпела до конца уроков. Зато узнала, в каком потрясающем пальто ходит Кирилл. Длинное, до самой земли. Но не кожаное. Не то монах, не то не пойми кто. В этом дурацком пальто он уже не казался лордом. Когда за ним примчалась ментовская машина, то это выглядело совсем тупо. Будто он инвалид или преступник какой.

– На публику работает, – презрительно сплюнув, процедил Гарик, уставясь на Ирку.

Которая жевала алые накрашенные губы, что‑то обдумывая. Наверное, тактику окучивания новенького разрабатывает.

– Какие вы все идиоты, – сообщила я и пошла домой.

Завернув по дороге в парк. Там скамейка такая есть. Под деревом. На ней в хорошую погоду можно посидеть и, нацепив наушники, создать нужное настроение. Чтоб было не так противно доживать вечер. Кроме того, мне надо было немного побыть одной и подумать. * * * Когда в голову поступает музыка, я невольно начинаю двигаться. Это не танец, просто мне так легче воспринимать. Сегодня было морозно, в отличие от вчерашней оттепели. Я слушала и надрывала себе душу каждым словом. Это было так прекрасно и словно я не я. Я – одна. Я – эмо. И я счастлива от этого. Мне вдруг перестало нравиться быть одной. Мне захотелось встретиться с кем‑то, кто мог бы меня немного поддержать. Одиночество славная штука, когда есть возможность кому‑то про него рассказать. Ближе к реке живет Танго. Он старше меня, и он уж точно эмо‑бой. Его фотографии можно использовать для популяризации эмо. Но он все равно чуть ли ни каждый день придумывает новое в свом стиле. Такие прикиды стряпает – офигеть. У него одних самодельных галстуков штук сто и все разные. А вот мамаша у него кошмарная. Сама неряха, и дома у нее липкий кавардак. Курит как помесь паровоза с лошадью, которую все никак не удается зашибить никотином. Танго пытался с ней как‑то бороться, но куда там. Она считает себя самой умной и чуть что орет как резаная. Про Танго можно сказать, что он почти всегда жутко грустный. Точнее – печальный. За все время нашего знакомства я только два раза видела, как он смеется. Причем во второй раз его развеселило то, что я нечаянно вывалила полбанки соли себе в суп. А первый касался какого‑то садистского мультика с зайчиком, который нечаянно прицепился к машине собственными кишками. Вопреки всем законам природы Танго никогда не смеется над Сурикатом. Он над ним ржет, доказывая правильность законов генетики, потому что его мамаша курит как лошадь, пока сын ржет. А еще Танго умный. Точнее – мудрый. Я мудрее не видела. У него какие‑то таинственные планы в отношении своего будущего. Но он считает лишним о них распространяться. Тихушник еще тот. Но я думаю, что он потом станет нобелевским лауреатом. Или кем‑то в этом роде. Он упорный, у него все получится. А пока он хочет быть против. Против всего, что навязывают. Если в рекламе говорят «Покупайте пиво», или неважно что еще, он ни за что не станет покупать. Из‑за этих долбаных принципов ему приходится смотреть рекламу. Иногда он на полном серьезе цитирует библейские заповеди:

– Не убий. Клево! Как мыслишь, может, мне стоит кого‑нибудь пришить?

– Конечно. У меня есть с десяток претендентов на роль потенциальной жертвы.

– Неа. Мне нужна только одна, ради чистоты эксперимента. Остается выбрать, как ловчее провернуть и не попасться.

Он уже один раз украл, насколько я помню – упаковку женских прокладок. Одну из них расковырял и долго медитировал над ней, как над великой реликвией. Остальными пользуется вместо закладок в учебниках. Прелюбодействовал. Думаю, что вовсе не один раз, но распространяться на эту тему считает неэтичным. Демонстративно возжелал жену ближнего своего, разыграв обалденный спектакль с пением под окнами, с томными стонами при встрече, с прочувствованными любовными письмами, с единственным поцелуем в булочной.

– Как мальчик мучается, – тревожилась жена ближнего. – Совсем отощал и круги такие под глазами.

За краденый поцелуй Танго незамедлительно получил в табло. Ближним оказался сосед, килограммов сто пятьдесят живого веса. Не мог полегче найти. А жена соседская – та совершенно обалдела от мысли, что может заинтересовать кого‑то кроме мужа. Который влюбился в нее лет пятнадцать назад. Наверное, и тогда она была не лучше чем сейчас. Теперь при встрече она робко прячется на всякий пожарный, а Танго уже и забыл про ту историю. Следующую заповедь Танго атаковал с трудом. «Не создай себе кумира». По‑моему, заминка произошла потому, что для него имеется единственный кумир. Он сам. Но он и тут выкрутился. Вспомнил про Лиса из «Маленького принца». Лис ему показался вполне достойным кумирования. Теперь таскается в зоопарк. Пристроился добровольным уборщиком лисячей клетки. Ждет, когда животное к нему привыкнет.

– Подлая скотина. Никакого уважения к высокой идее. Вот если бы я его кормил, шансы бы увеличились. А так – срет, сволочь, как слон, и шугается от одного моего вида.

С запретом произносить без необходимости имя Господа Танго справился легко. Он теперь чаще чертыхается. Но потом обязательно извиняется перед Господом. Местные бабки считают Танго убогоньким, но верующим, что его страшно злит. О чем он не перестает сообщать бабкам. Которые неизменно крестят его вслед пятнистыми перстами.

– А как быть с «почитай мать и отца»? Отца нет и, возможно, не было, хоть это противоречит природе. Думаю, он был казах или киргиз, иначе в кого у меня такие черные прямые волосы? Мать даже садировать невозможно. Она самосадирующееся существо. Да и с заповедью про лжесвидетельство как‑то нехорошо получилось.

Это он скромничает. Как только Танго в первый раз согласился помочь правоохранительным органам, выступив лжесвидетелем, они на него плотно насели. Теперь он самый главный очевидец всех сомнительных преступлений. Иногда его прямо из школы забирают. Танго теперь считается почти профессиональным юристом. Он столько раз бывал на судах, что помнит наизусть номера статей и за что их можно схлопотать. Все показания он начинает со слов «Я присел отдохнуть…». Глядя на его лицо, даже закоренелые преступники не сомневаются, что так оно и было.

– Моисей был не дурак. Прописав запреты, он сразу создал соблазны их нарушать, – проводя рукой по густым волосам, подытоживает Танго.

Танго и в уныние впал, вычитав, что это состояние является смертным грехом. Хотя, насколько мне известно, он и в детском возрасте постоянно всем долдонил о том, что уже старый. Такая смехатура. Его мамаша, когда оказалась в разговорчивом настроении, рассказывала, как он кряхтел для убедительности, чтоб ему поверили. Танго тогда здорово разозлился. Особенно когда начался показ его младенческих фотографий. Вот и живет такое чудо с вывернутой психикой. Влюбляется не меньше раза в неделю. Специально, чтоб снова оказаться в положении отвергнутого. Хотя девочки из наших здорово на него западают. С ним на любой тусовке показаться не стыдно. И он очень внимательный. И помнит, что ты ему говорила раньше. Кроме того – красивый. Мне кажется, ему надо не в науки лезть. Его фото любой продвинутый модный журнал печатать захочет. * * * Ноги сами несут меня в нужном направлении. Танго сейчас на больничном. У него ребра потрескались в какой‑то кошмарной драке. Хотя с виду по нему не скажешь, что он способен завалить комара. Если тот сам от его лекций не окочурится. Танго по натуре проповедник. Он обладает феноменальной памятью и помнит все, что хоть раз читал или слышал. Он несет идею эмо в народ. А народ пытается отнести Танго куда подальше. Хотя, говорят, драка случилась на концерте. Дверь мне открыло нечто осунувшееся и частично лысое.

– Какого черта нас угораздило родиться в этом захолустье? – заупокойным голосом сообщил Танго.

По всей видимости, его снова кто‑то не понял.

– Я думаю, у меня вчера был самый поганый день в жизни, – такое я слышала не раз.

– А у нас новенький, – протискиваясь в комнату, сообщила я, пытаясь сообразить, что стряслось с Танго.

– Шел себе, а потом такая вот лабуда. Навалились и челку на фиг откромсали.

– Кто?

– А черт их знает. Прости меня, Господи, – глядя в потолок, Танго специально упомянул имя Господа.

– Теперь дома сидеть будешь?

– Не мечтай, – Танго продемонстрировал нелепую вязаную шапочку с ушами, в которой он смотрелся как мой Митька.

– Сам связал!

– Я и не сомневалась, – пускай примет это как комплимент.

– Я жалею тебя, девочка. И я горжусь тобой. На таких как мы держится мир. Ты знаешь, я тут подумал, может, ну это все к черту. Прости меня, Господи. Уеду. У меня родня в Калининграде есть. Продвинутый город. А главное, там меня почти никто не знает.

– А как же университет? – вклинилась я в монолог.

– У тебя выросли вторичные половые признаки, – бесцеремонно уставясь на мою грудь, признал Танго.

– Пошляк.

Он продолжал рассматривать как ни в чем не бывало.

– Гнусный извращенец.

– Через пару лет ты станешь похожа на дойную корову. Странное дело, низ – тощий, а тут понавы‑ростало всего. Кошмар. Дашь посмотреть?

Интересно, а если я сейчас просто уйду, хлопнув дверью, он поймет? Думаю, да. Хотя не уверена.

– Не дам. Завтра будет атомная война, и весь мир полетит к черту!

Танго вытаращил на меня глаза. Услышал.

– Прости, Господи. Кто тебе сказал?

– Я люблю тебя. После разговоров с тобой я начинаю любить весь мир.

– А нельзя ли остановиться на первом изречении? – скромно спросил Танго.

– Можно. Но не нужно. Ты же знаешь, что пока я не умею любить так, как нужно тебе.

Ошалевший от моего утверждения Танго развел руками. Я иногда подозреваю его в склонности к однополой любви. Как‑то он на полном серьезе мучился, что не может знать наверняка, голубой он или нет. Целый год мне мозги засирал. Но сам так и не определился. Хотя при такой мамаше несложно разлюбить весь женский род.

– Эмо с такой грудью – это не эмо.

– Стриженый эмо – вылитый скин, – рассердилась я.

– Челку жалко. Ты поосторожнее. Говорят, они и девчонок скальпируют. Так я поеду? В Калининград.

– Лети, попутного тебе ветра, – пожелала я и бодрым маршем удрала в направлении дома.

Никуда он не уедет. У него грандиозные планы, связанные с учебой. Кроме того, я думаю, он теперь будет долго страдать по челке. А как отстрадается, забудет, что собирался уехать. * * * Несчастный Митька сидел на горшке и тужится. Ему велели покакать, и он старался вовсю. Как и ожидалось, мама вперилась в телевизор, а брата сослала на горшок, чтоб не мешал смотреть. Митьке стыдно. Он уже не маленький. Ему уже пять лет. Кроме того, покакать все равно не получается. Думаю, это из‑за того, что он до двух лет носил памперсы.

– Стася пришла, – заорал брат на всю квартиру, надеясь на амнистию.

А в ответ – тишина. Заглянула в комнату, которую мама уперто титулует гостиной. Обеденный стол, на котором вместо обеда валяется всякий канцелярский хлам. Книги, газеты вперемешку с блокнотами. В которые мама записывает что купить и что сделать. И потом в магазине спохватывается, что забыла их дома. А сама все время твердит: «Я никогда ничего не забываю».

– Мама. Я слышала по телевизору, что из мальчиков, которых заставляли по часу сидеть на горшке, получаются голубые. Там профессор один выступал. Из Америки.

Использовать мамину веру в правдивость телевизора и Америки неправильно, но Митьку жалко.

– Сними его с горшка, сделай хоть раз что‑то полезное, – потребовала мама.

Она не в состоянии оторваться от телевизора. Там показывают про полную отстоя выдуманную взрослую жизнь. Митька пытался отцепить себя от прилипшего горшка и орал от невозможности это сделать самостоятельно.

– Ори, Митька, ори, пока можно. Потом будешь страдать молча, как все.

– Ты что, стерва, над ребенком измываешься? – Мама отлипла от ящика и принеслась спасать вопящего необосранного детеныша.

– Пускай покричит. Может, певцом станет, – утешила ее я, отступая в комнату.

– Дебилом он станет. Как и ты! Как можно угробить свою жизнь на такую дочь? Ты – мразь!

– Она не мразь. Стася – хорошая.

От волнения к глазам подступили слезы. Мой брат меня защищает! Значит, не так все и скверно. * * * На днях пересеклась с Вайпером. Спорили до усеру. С Вайпером всегда так. Как встретишься – голос сорвешь. Он у нас теоретик. Такая порода эмо. Ему непременно нужно подо все подвести идейную базу. Иногда мне кажется, что, когда Вайпер мучается поносом, он и тогда выстраивает логические цепочки. Типа, мировая экономика летит к чертям из‑за ухода от натурального обмена. Значит, необходимо отказаться от денег. Тогда все люди будут вынуждены бороться за качество продуктов. И тогда никто не сожрет порченую химическую колбасу. И, следовательно, не обдрищется. Но, скорее всего, его рассуждения ограничатся размышлениями о том, какой он, бедняжка, несчастный. Однако! Во всем надо искать полезные аспекты. А в поносе они тоже есть – когда он случился дома, где есть сортир. Двойной очистительный аспект. Очищение души через страдание и очищение организма через отравление. Клево! Вообще, Вайпер вовсе не дурак, но иногда порет такую чушь, что уши вянут. Например, загнул идею, что, мол, русские эмо скоро выскочат из возраста подростков.

– Поверь мне на слово, я уже знаю несколько экземпляров старше двадцать пяти, которые приняли идею эмо. Вполне успешные люди. И не корчи рожи, – упрекнул он, заметив, что меня коробит от слова «успешные». – Так вот, Стася, старшее поколение прекрасно вписывается в эмо. Им до смерти надоел их запрограммированный меркантильный мир. Их заставляют одеваться по установленным стандартам, иначе они вылетят из фирмы, им навязывают правила поведения и ставят им цели. К которым они непременно должны стремиться. Карьерный рост выматывает их до отупения. И тут, представь, они узнают про нас. И вспоминают, что разучились чувствовать. Для них быть эмо – единственная отдушина. И они ее не упустят.

– Как тебе известно, эмо тоже навязывают свои стандарты. Значит, скоро подрастет молодое поколение, которое посчитает нас отстоем?

– А то. Интересно, что они вместо нас придумают? Но принцип жить не только умом, но и эмоциями останется. Потому что он верный.

Вайпер картинно откидывает челку, отчего становится похож на строптивую породистую лошадь. Сейчас мне он кажется не лучше моей мамы. Они оба подсели на нравоучения. И они слишком боятся глупо выглядеть. Мне нестерпимо хочется вывести его из себя. Так чтоб он взбесился. Чтоб перестал быть умником хоть на минуту. За нос схватить? Не получится, он верткий, а я медлительная. А если улучить момент, когда он задумается? Надо попробовать.

– Ты что это задумала? – моментально спохватывается подозрительный Вайпер.

Ну и не больно‑таки хотелось. У него кожа на носу блестит. Все равно бы выскользнул.

– Вайпер, а если я тебя цапну за нос, что будет? Минута гробового молчания. Но глаза у Вайпера заметно вытаращилась. Он на всякий пожарный случай небрежной взвинченной походкой отступает, а я следую за ним.

– Стасечка, так нельзя!

Он испугался! Я преследую его шаг в шаг и пристально всматриваюсь в блестящий вайперовский шнобель. Который стал еще более бликующим.

– Вайпер, тебе что, жалко? Ну один разик? Я просто сделаю вот так, – показываю двумя пальцами что именно его ожидает.

– Вот дура какая. И что на тебя нашло? Загнанный в угол, Вайпер беспомощно озирается по сторонам. Он прекрасно понимает, что убежать можно, только отодвинув меня в сторону. А прикасаться к такой опасной особое ему страшно. От безысходности у него просыпается чувство юмора.

– А больше ни за что потрогать не хочешь? – Он начинает расстегивать молнию на брюках.

Я с диким воплем отскакиваю.

– Жадина‑говядина, пустая шоколадина! Нос ему жалко, а за пиписку – держись кому не лень. Я такого от тебя не ожидала!

Вайперу смешно. Больше всего ему нравится, что он съюморил и я это оценила. Так родилась новая шутка, понятная только нам двоим. Легкая пантомима. Я слегка прикасаюсь двумя пальцами к носу, а Вайпер в ответ хватается за молнию. Мы смеемся, а остальные не понимают почему. Здорово. Теперь Вайпер находится в полном согласии с миром и с собой. Теперь его снова потянуло на болтовню. Я пытаюсь остановить его словоблудие вопросом:

– Вайпер, а твои родичи тебя любят?

Ему грустно. Но какая‑то ехидная искра сверкает в глазах:

– Очень. Души во мне не чают. Я им такие истерики закатываю. Они считают меня жутко ранимым и говорят, что все гении очень сложные натуры.

Если честно, америкосовское эмо к нам никаким боком. У нас все гораздо сложнее. Вот возьми, к примеру, наших родичей. Они в юности тоже выеживались. Америке не снилось что происходило при совке. Бесконечные стада запуганных серых мышей. И огромный кот с кувалдой.

– Образно мыслишь, – замечаю я, уверенная, что Вайпер надеется на такие слова.

– А то. При совке быть собой было опасно. Значит, наши предки круче нас. Ты вообще хоть иногда о чем‑то серьезном задумывалась?

– О тебе. Кличку Вайпер ты сам придумал или кто подсказал? Эмо Вайперами не бывают.

Вайпер обозлился не на шутку и говорит, что я фальшивая эмо. Я в ответ обозвала его занудой, расстроилась и ушла. Ну его к лешему. * * * Я еще несколько раз видела Кирилла в школе. Все в том же костюме, а может, и в другом, но очень похожем. Он ровно и доброжелательно общался со всеми, кому было охота общаться. Со мной тоже здоровался. Один раз попросил карандаш. И еще было – спросил, почему я Стася. Я нахамила от неожиданности. Сказала, что не его ума дело. Что я вообще‑то мальчик. Только переделанный в девочку.

– Я так и подумал, – ответил Кирилл. – Только не стоит пользоваться этой тушью. У тебя все время крошки под глазами.

Гад он и не лечится. Будто я сама не в курсе, что тушь говно. Я не виновата, что в магазине она продавалась как жутко фирменная. На следующей перемене пошла в туалет и отмыла ресницы. И сделала вид, что не заметила его довольной улыбки. И вообще, Кирилл просто нереальный какой‑то. Сидит на уроке и немигающими глазами смотрит на учителя, который ответно пытается обращаться именно к нему. Учителя, кто послабонервнее, поначалу жутко нервничали от такого внимания к своим лекциям.

– У тебя взгляд как у игуаны, – пусть считает это комплиментом.

– А у тебя как у шкодного ангела, – парировал Кирилл.

Я не нашлась что ответить. Можно было бы проехаться насчет его профиля. Но съехидничать не получилось. Профиль у него был что надо. Я успела присмотреться. Нормальный профиль. С хорошим подбородком, и нос на месте. И прыщей нет. Что б такое остроумное придумать в следующий раз? Ирка на каждой перемене пыталась обратить на себя внимание. Все с вопросами глупыми приставала к Кириллу. Но удостаивалась ровного, почти безразличного «да» или «нет» по ситуации. Гарик сердито поглядывал на эти ужимки и прыжки и грозился набить Кириллу морду.

– Бледный он какой‑то. Может, и правда наркот? – с надеждой в голосе предположил Гарик.

– Нет, – уверенно откликнулся Серега Степанов. – Я вместе с ним в зале тренируюсь. Поверь, ни один наркот тренировку не выстоит.

– Он что, боксом занимается?

– А то. Зашел бы, посмотрел, – ехидно предложил Серега, намекая на желание Гарика бить морды.

– А почему у тебя рожа красная, а он – бледный как покойник, – парировал наблюдательный Гарик.

– И вовсе не красная. У меня нормальный здоровый румянец, – заметно обиделся Серега.

Серега небольшого роста, но коренастый и с непомерно длинными руками. Тренер мечтает вырастить из него чемпиона мира. Быть может, и получится. Серега очень упорный. Один раз в клубе, пока всех не отметелил, не успокоился.

– Стася, твоя маман вчера заходила к моей. Мне становится плохо до тошноты.

– И что, – дрожащим голосом спросила я.

– А то, – теперь у Сереги действительно красная рожа, – они там шушукались, но я кое‑что слышал. Вроде как на пятнадцатое тебя записали.

Мне не стоит уточнять, что это значит. Мать Серета‑с ги – гинеколог. И нет сомнений в том, что недавняя угроза загнать меня к врачу теперь стала реальной. Мама по наущению подруг или после просмотра сериала решила, что такие как я непременно ведут беспорядочную половую жизнь. И сама хочет в этом убедиться. В том смысле, что растрезвонить всем про дочку, которая блядь. Хотя все эти манипуляции прикрываются заботой о моем здоровье.

– Ты не бойся. Моя мамаша хороший врач. Ее все хвалят, – неловкая попытка скрасить удар.

– Спасибо, что предупредил.

Кирилл явно слышал наши переговоры, но на лице сплошная маска доброжелательности. Только глаза пристальнее обычного.

– Что уставился, – рявкнула я, выбегая из класса. Завтра наступает та самая проклятая дата. Надо что‑то делать. У меня нет никакого желания выполнять мамины прихоти. Тем более что половой жизни у меня пока нет.

– Я с тобой пойду. Чтоб убедиться.

В чем она собирается убеждаться, и так понятно.

– Хорошо иметь полезных знакомых, – довольно разглагольствовала мама, намекая на какие‑то особые права.

– Ты что, в кабинет со мной попрешься? – внезапно дошло до меня.

– Я твоя мать и имею право.

Тогда я подумала, что у меня тоже есть кое‑какие права. И поняла, что не знаю как ими воспользоваться в данной ситуации. Можно было бы признаться во всем папе. Но как сказать про затею матери, я не придумала. Как вообще про такое говорят со взрослым мужчиной? * * * После похода к гинекологине я уже не понимала, в каком мире нахожусь. Такого глобального паскудного унижения мне даже в страшном сне невозможно было представить. Мама, ничуть не смущаясь, досмотрела представление до конца и осталась зверски разочарованной результатом. Она считала себя чуть ли не провидицей, а тут такой облом. Оторвалась она по полной программе, склочно донимая меня и удивленную докторшу. Позор? Да что вы знаете о позоре. Пребывая в состоянии ступора, я добежала до дома, опрометью проскочила в ванную и несколько часов ревела, сдирая кожу намыленной губкой. Мне казалось, что грязнее меня нет ничего на свете. Если бы можно было надраить себя изнутри, я бы и это сделала. Мне хотелось побриться наголо. Мне хотелось уснуть и не просыпаться. И я уже на полном серьезе вертела в руке тонкую пластину старой бритвы. Которую обнаружила в папином станке. На кромке лезвия пристало окаменевшее кружево пены. Потом меня стали выуживать, стучась через каждую минуту. Папа пришел с работы и без злого умысла кричал, что сейчас выломает дверь, а то ему руки не помыть.

– Что ты там, утопла, что ли?

Лучше бы утопла. А как исхитриться и упасть головой об кран? Или от этого голова не треснет? Надо бы об кафель. А как грохнуться об кафель с такой силой, чтоб голова пополам? Я никогда не буду заниматься сексом. Никогда. Чтоб у нее руки отгнили, у врачихи этой. Какой подонок придумал таких докторов? Есть ведь куча всякой аппаратуры. До мобильника додумались, а как избавить ребенка от унижения, не догадались. Я никогда больше не пойду к такому врачу. Даже если у меня все отгниет внутри и вонять будет.

– Вылезай! Сколько можно? – Мама как ни в чем не бывало стучится кулаком.

Я не хочу смотреть ей в лицо. Я не хочу жить с ней в одном мире и дышать одним воздухом. Закутавшись в полотенце, я незамеченной проскользнула в свою комнату. Оделась. Забаррикадировала дверь креслом. Залезла под одеяло. Лицо спрятала в подушку. Мне показалось этого мало. Я положила подушку на голову. И постаралась ни о чем не думать. Не думать не получалось. Тогда я стала крутить в голове тупую популярную песенку. Чтоб мысли выветрились. Так дотерпела до позднего вечера. Когда в квартире наступила тишина, собрав свои скудные сокровища в любимую сумку, я незаметно покинула дом и отправилась в парк. Было темно. Под ногами чавкало. Для весны самая говеная погода. Вполне соответствующая моему настроению. Промозгло, холодно, ноги моментально промокают. Закутав горло в вязаный шерстяной шарф, я уверенно нашла нужную дорожку и двинулась к цели. Кое‑где светили редкие фонари, под которыми блестели черные холодные лужи. Пруд пока не оттаял целиком. Я это точно знала, но зато около ивы какой‑то чудаковатый морж еще в январе прорубил во льду квадратное окно. Спасибо ему большое. Прямо передо мной дорожку пересекла большая крыса. Испугавшись от неожиданности, я замешкалась. Огляделась по сторонам. Никого. Взвесила сумку на руке. Не тяжелая. Поискала глазами по сторонам в поисках камня. Ничего подходящего. Ладно, потом найду. Немного посидела на любимой скамейке. Засунула руки в карманы, чтоб не мерзли. Снова вспомнила про камень. Шаркая ногами, стала ходить по останкам прошлогодней травы. Сначала попадались только пустые пивные бутылки. Потом ближе к кустам я обнаружила порядочных размеров булыжник. Он частично врос в землю. Нашла палку, воткнула в землю как рычаг, палка сломалась, пока я с трудом выковыривала камень. Наполовину грязный, а вытереть нечем. Мне показалось неправильным засовывать его в таком виде в сумку. Там диски, книги, там мои украшения и кое‑что из одежды. То, что стало частью меня. В ближайшей стылой луже попыталась отмыть камень. Потом вытерла его шарфом, хоть мне это и не очень было приятно. Теперь можно приступать. Надо только крепко вцепиться в сумку и сделать несколько шагов по мокрому, но прочному льду. А потом… Я заплаканными глазами осмотрелась вокруг. Прощаться было не с чем. Это правильно. Если бы сейчас было лето, я бы не решилась. Летом труднее. Посмотрела на небо. Тоже ничего привлекательного. Много темноты, напитанной влагой.

– Опаньки! – прозвучало над самым ухом.

Таким голосом говорят противные хулиганы в маминых сериалах.

– Какая цыпочка! И совсем одна, бля буду.

– И замерзла‑то как.

– А мы сейчас ее отогреем, бля.

Я стояла в окружении трех недоумков. Которые наконец обнаружили, с кем они сегодня повеселятся. Наверное, целый день искали, а тут такая редкая удача.

– Выпьешь? – уверенно предложил тот, кто противнее.

– А что у нас в торбе? – присоединился почти симпатичный тип, от которого как‑то явно разило неправильной водкой.

– Булыжник, – честно призналась я, еще не понимая, во что вляпалась. – Я не пью.

– Кто не курит и не пьет, тот здоровенький помрет, – обрадовался третий участник представления.

На всей троице под куртками были надеты черные трикотажные кенгурушки с капюшонами. А потом они мило закинули меня на скамейку. Я не выпускала из рук сумку. Булыжник громко стукнулся о деревяшку.

– Что там у нее? – не успокаивался самый жадный.

– Потом посмотришь.

Теперь время разделилось на «до» и «потом». «До» началось почти сразу, когда чьи‑то неловкие руки начали шарить у меня под курткой. Конечно, я орала и отбивалась. Особенно когда распрощалась с ремнем и поняла, что с меня пытаются стянуть брюки. Как хорошо, что они такие узкие. Я и сама их с трудом надеваю. Потом брюки предали меня. Поддались и оказались свернутым жгутом под коленками. Кто‑то сообразил, что насиловать стреноженную тетку неудобно. Но пока один тянул с меня штаны, второй просто перевернул мое извивающееся тело лицом вниз. И придавил собой сверху.

– Вот и попалась!

Я сделала попытку свалиться со скамейки вместе с тем, кто на мне радовался. Он немного отвлекся, освобождаясь от собственных портков. В разгар борьбы я услышала какой‑то мерзкий звук. От рвущейся ткани. Два удара по лицу заставили забыть о вывернутой руке. А потом тот, кто придавил меня своим телом к скамейке, вдруг исчез. Словно его ветром сдуло. Ноги слушались не очень, но я нашла в себе силы сначала упасть на землю, а потом вскочить. Чуть не споткнувшись о его тряпочное тело. Левой рукой вернула трусы на место, а правой схватила сумку и, размахнувшись, опустила на перекошенное лицо. Камень крушил и насильника, и мои бесценные сокровища. Которым предназначалось покоиться вместе со мной в пруду. А потом двое побежали, прихватив с собой третьего. Тот оставался в невменяемом состоянии и все время мычал как бык. * * *

– Ты как? В порядке? – Кирилл даже не слишком запыхался.

– Диски все разбились, – пожаловалась я, заглядывая в нутро рюкзака.

Вытащенный камень смотрелся как символ полного стопудового идиотизма. Я бережно положила его на землю. А потом высыпала останки дисков в ближайшую урну.

– Ну ты даешь. А я‑то думаю, почему такая тощая. До такого еще додуматься надо. А я‑то ношусь по парку как заведенный таракан, чтоб в форме быть.

Шутить пытается. Но по его виду я поняла, что ему не до шуток. Наверное, я не очень хорошо выглядела в рваной куртке и приспущенных брюках. Пришлось срочно привести себя в порядок. Насколько это возможно.

– Пошли. А то они могут вернуться.

Он был в спортивном костюме и кроссовках. Он был деловитый и спокойный. Словно для него обычное дело отбивать от гопоты неоттраханную эмо. Хотя при чем тут эмо? Пошарив руками по животу, я пришла в ужас – молния на брюках лопнула насовсем.

– Я тут почти каждый вечер бегаю, – пояснил Кирилл как ни в чем не бывало.

И помог мне застегнуть ремень. Я бы сама не сумела. Пальцы не слушались.

– Это была моя любимая скамейка, – пояснила я, понимая идиотизм своего высказывания.

– Ну, пошли, что ли, жертва сексуальных домогательств, – Кирилл крепко взял меня за руку и повел к себе домой.

Я все время оглядывалась. Мне казалось, что надо забрать с собой камень. Парк кончился. Кирилл, не выпуская моей руки, увлек нас в дебри подворотен и гулких дворов. По пути мы никого не повстречали. Я несколько раз открывала рот, чтоб сморозить что‑нибудь невероятно остроумное. И снова захлопывала его. Не хотелось потом стыдиться своих идиотских реплик. Кирилл сосредоточенно молчал. И мне показалось глупым нарушать тишину. Шаги звучали как ритм песни Цоя «Звезда по имени Солнце». А быть может, мне так показалось? Тетка Кирилла оказалась крупной, как океанский лайнер, и невероятно спокойной. Открыла. Посмотрела на нас без всякого удивления. Уверенным жестом пригласила внутрь. Заперла двери на сто затворов. Обернулась. Сложила когтастые холеные руки на высокой полной груди. Наклонила голову, как ворона, разгадывающая что‑то незнакомое на предмет съедобности:

– Здравствуйте. Очень приятно познакомиться. Какое у вас редкое имя. Польское? Дайте вашу курточку. Сумку можно положить вот сюда. А тапочки возьмите любые, какие понравятся. Ну что вы, не волнуйтесь. Мне не привыкать к ночным дежурствам.

Она не испугалась. Просто провела меня в ванную и оставила одну. Чтоб я спокойно помылась, а заодно посмотрела на отвратительный фингал под правым глазом. Нет чтоб под левым. Тогда челкой могла бы занавеситься.

– Вот. Лед. Приложи. Может, поможет, – Кирилл скептически уставился на синяк.

– Синяк синяка видит издалека, – шутка получилась так себе. – А где дядя?

– Дядя, как водится, на дежурстве. Тетка спрашивает, надо ли искать этих уродов. Как думаешь?

– Что?

– Ты заявление в милицию подавать думаешь?

– А стоит? Они же ничего не успели сделать.

– Но собирались?

– Так не успели же.

Кирилл устал смотреть на меня, перевел глаза на зеркало. Теперь ему прекрасно видно собственное украшение под глазом.

– Теперь в школе все подумают, что мы подрались. Или мчались навстречу друг другу и вмазались глазами.

– Тебе так важно их мнение?

– Нет. Но разговоров не избежать.

По его лицу видно, что ему глубоко фиолетово, кто что будет про нас говорить. Я завидую. Мне еще дома объясняться. А уж Ирка таких сплетен распустит – кошмар.

– На, – я великодушно отдаю ему мешок с подтаявшим льдом.

– А ты ничего. Только зачем гулять ночью в таком неподходящем месте? Может, тебя из дому выгнали?

– Да нет. Все не так плохо. А если честно, гораздо хуже. Хуже некуда.

И как‑то я вдруг рассказала. Не все, конечно. Похода к гинекологу оказалось вполне достаточно. Даже в сокращенном варианте. Я думала, он ничего не поймет. Но он понял. Или сделал вид, что понял. Улыбнулся ободрительно и повел меня пить чай. Хотя показываться его тете в таком ужасном виде мне казалось не лучшим вариантом. А потом примчался дядя, схватил меня за подбородок, приподнял лицо, поохал.

– Может, и правильно, что заявлять не будешь. Но урок вам, дорогие мои, на всю жизнь. Кирилл, а ты куда смотрел? Разве можно свидания в таком месте и в такое время назначать?

Кирилл хмуро отрапортовал, что такое больше не повторится. Будто я и вправду его девушка. Подмигнул мне здоровым глазом, мол, все пучком, не дрейфь, прорвемся.

– Я сам вас домой отвезу, – постановил дядя.

Мы ехали по пустынным почти утренним улицам. А я постепенно возвращалась к убогой действительности. Там, дома, меня ждала встреча с человеком, которого мне меньше всего на свете хотелось видеть и слышать. Сейчас начнется. Ужимки и прыжки в ночнушке, на которую наброшен некрасивый халат. Да бог с ним, с халатом. Я не знала наверняка, как будет выглядеть наша встреча, но была уверена, что не хочу выяснить это на собственной шкуре. У меня и без того проблем хватает. Но когда мама открыла дверь, то пережитое накануне перестало быть самой главной проблемой. Я хотела было сама открыть, но дядя Кирилла опередил и воткнул толстый палец в кнопку дверного звонка. Специально. Даже отстранил широченным плечом, чтоб я не успела сунуть ключ в замочную скважину. Он посмотрел на меня как на потенциального преступника, который только по недоразумению не успел ограбить все банки в округе. Мне он теперь не показался приятным. Но как только мама появилась в дверном проеме, его словно подменили. Мама лебезила, как только могла. Сокрушалась, два раза напомнила, что она библиотекарь и вообще женщина образованная, но обремененная беспокойной семьей. Она чуть не ошалела от восторга, когда дядя при встрече поцеловал ей ручку. От ее вздрыгиваний я чуть со стыда не сгорела. А когда мы остались одни, мама едва справилась с желанием подбить мне второй глаз. И сказала, что не стоит распространяться о ночном происшествии.

– Думаешь, жалеть стану? Ты сама во всем виновата. С такими как ты вечно что‑то случается. И нечего сваливать свои проблемы на меня. Сама не знаю, как завтра на работу пойду. Я не выспалась! Боже, ведь я хотела сделать аборт…

Утром Митька, завидев мое лицо, издал рекордное количество сочувственных звуков. Слава богу, без запаха. * * * Утром я преспокойно потопала в школу. Где меня ждал Кирилл. Спокойный как подраненный танк. Он вел себя как ни в чем не бывало. Только посоветовал приложить на фингал какую‑то бодягу. А я думала, это ругательство такое, а оказывается, это трава. Одноклассники с любопытством рассматривали наши боевые раны. Алка даже предложила тональный крем, которым обычно маскировала прыщики, но я не стала им пользоваться. А Ирка была просто вне себя от возмущения. Ее колбасило от того, что Кириллу не противно сидеть с такой уродиной. Аон не только сидел. Он теперь со мной разговаривал. Пусть только про уроки, которые я запустила, но мне все равно было приятно. С того дня все исчезло. Одноклассники, родители, учителя. Словно фокусник взмахнул платком, и раз – никого для меня нет. Здорово! Кто‑то зудит в ухо «нельзя», «надо», «ты обязана»… А мне плевать. Словно вчера была одна Стася, с ее несчастьями и успехами, а теперь другая я, у которой совсем другие интересы. Так удивительно! Ничто не задевает, все мимо ушей. Мы начали перезваниваться, причем первым позвонил он. Я вообще редко звонила сама, считая неприличным навязываться. Меня к этому мама приучила. Она так достает отца пустяковыми звонками, что он уже просто умоляет прекратить этот телефонный терроризм. «Неужели дома сказать не могла?» «Надо мной на работе уже смеются! Через полчаса все хором орут: „Пора!" И тут твой очередной звонок». Я не хочу становиться доставучкой. Если только по делу, и то сто раз подумаю. Мы же и так в школе каждый день видимся. Потом мы начали гулять после школы. Ходили в кафе. Не часто. Иногда заглядывали к нему домой. Никогда – ко мне. Однажды забрали Митьку из садика. Он шел, подпрыгивая, между нами, схватившись за наши руки. А мы веселились, предполагая удивление прохожих. Два травмированных малолетних родителя ведут опрятного жизнерадостного малыша. Правда, синяки к тому времени почти выцвели.

– Какие вы глупые! Никто не примет вас за маму и папу. Вы сами еще маленькие! – разубеждал нас Митька.

За это мы купили ему три воздушных шара. И посоветовали отпустить их на волю. Но он не поддался на провокацию. Кирилл был сложный для меня. Не такой, как прежние знакомые. Мог выспросить о чем угодно, а сам не рассказать ничего про себя. Общие слова, совсем мало информации и куда меньше эмоций. Мастер уклончивых ответов. Замкнутый, холодный, как глыба льда. Правда, на боксерском ринге хладнокровие не худшее качество. Результаты у него были преотличные. Тренер уж потирал руки в предвкушении невероятных побед своего подопечного. Но Кирилл и тут сумел проявить поперечный характер. Когда его пригласили на какие‑то важные соревнования, он вежливо отказался наотрез. Теперь он тренеру неинтересен. Тренер чуть не свихнулся, пока доказывал необходимость выступить. Трусом его обозвал, кричал, что у него кишка тонка. А Кирилл только улыбался своей тихой улыбкой. Отчего тренера чуть не хватил удар, и он даже вышел за установленные рамки приличий.

– Ты, дятел. Ты что мне устроил? Так же нельзя!

– А мне, простите, пофигу. Я никому ничего не должен, – пожалуй, это была самая длинная речь, которою доводилось от него слышать.

Теперь Кирилла сторонятся ребята, с которыми он раньше тренировался. Хотя, в некотором смысле, им здорово подфартило. Говорят, что он был лучший. Им ничего не светило на его фоне. Раз в неделю, а то и чаще, я бываю приглашена домой к Кириллу. Тетя неизменно ухоженна и приветлива со мной. Она говорит, что в такой интеллигентной семье не может вырасти плохого ребенка и что ей приятно, что мальчик стал с кем‑то дружить. Мне это кажется странным, но она так искренне меня угощает, так явно рада меня видеть. Ее интересует мое мнение по многим вопросам. Про учителей, про школу, про то, чем увлекается современная молодежь. Конечно, она несколько наивна в своем стремлении понять, «чем дышит юное поколение». А еще она проговорилась, что уже начала подозревать племянника в некоторых модных тенденциях. Похоже, на гомосексуализм намекала. Ей родичи толком не объяснили, в чем у них разногласия с Кириллом. А тут как назло наша первая раскрасавица Ирка стала названивать.

– Такая красивая девочка, – удивленно приподняв брови, изумляется тетя. – Иногда даже под нашими окнами прохаживалась. Или перед уроками Кирилла караулила. А он так холодно с ней обошелся. Вы, деточка, ничего по этому поводу не думаете?

Прикольно было бы ответить: «Да, вы абсолютно правы, он – голубой».

– Наверное, она ему не понравилась. Она слишком много про себя мнит.

– Ну, тогда понятно. А я уже занервничала. Как мальчик в его возрасте может отказаться от дружбы (тетя несколько покраснела) с такой милой влюбленной девочкой, которая имеет полное право много про себя мнить. Сейчас такое время, ни в чем нельзя быть уверенной. Ведь с мальчиками он дружит?

Я быстро сообразила, что тетя не оставляет попыток выведать, каковы нынче приоритеты у племянника.

– Он с ними не дружит. Он с ними тренируется, – надеюсь, мой ответ ее не разочаровал.

Кирилл молчит, когда мы разговариваем с тетей. Переводя взгляд с меня на нее, он выглядит как старый кот на нагретом солнцем подоконнике. И улыбается точно так же. А когда мы одни, он частенько ехидничает на счет эмо. Только его ехидство какое‑то неяркое, как будто ему по барабану все эмо вместе взятые. Его забавляет моя горячность, а сам он спокоен до безобразия. И тут до меня доходит, что у него должна быть какая‑то тайна.

– Ты – гот! – вырвалось у меня. – Ты чертов гот. И просто издеваешься надо мной, прикидываясь таким добреньким пай‑мальчиком.

* * * Как‑то так получилось, но я вдруг заметила, что меня не тянет общаться с прежними друзьями. Вайпер? Он снова забьет мне голову новыми теориями, а мне сейчас с собой бы разобраться. Аль? Она подарит мне пару самодельных снэпов и расскажет, как ездила в Англию к своему бойфренду. Катька? Говорят, она вся в любви, как карась в сметане. Мне не хочется сейчас пустопорожнего трепа. Я не хочу выслушивать чужие истории. Мне пора обзавестись собственными. В моей жизни происходит что‑то важное. Я боюсь из этого важного пропустить хоть одно мгновение. Хотя Катьку с ее вечной боязнью сближения я вспоминаю слишком часто. Она так боялась, что ее заставят страдать. Если я привяжусь к Кириллу, то из этого ничего хорошего не получится. Он скоро уедет. Он – из другого мира. Я не верю в сказку про Золушку и принца. Золушек как грязи, а принцам грязь на фиг не нужна. Хотя они порой не прочь в ней вываляться, чтоб потом отмыться и чистенькими пойти под венец с ровней. Ну и пусть. Я же не собираюсь в него влюбляться? * * * Тем временем мать Смирнова, которая гинеколог, умудрилась растрезвонить своим знакомым, что Стася невинная девочка, у которой мать – тупая сука. А Смирнов все это слышал и решил никому не говорить. А Танго добыл проволочную яйцерезку и научился наигрывать на ее хромированных струнах пару мелодий. Главное не это. Главное – он при этом еще и напевал! А Сурикат ему аккомпанировал на губной гармошке. Рефлекторно стуча ею по кастрюле. А Вайпер вспомнил, что его предки не уделяли внимания его половому воспитанию. И загнал их за шкаф требованием возместить этот пробел. Катька от скуки терроризировала интернет своими фотографиями. Надеясь вызвать ревность в своем новом бойфренде. А интернет в ответ терроризировал Катьку унизительными комментариями. Аль наметила на завтра сигануть в воду с вышки, но не решила с какой высоты. А Кирилл пытался объяснить себе, что такого особенного в лице Стаси. Митька решил, что жизнь не задалась, потому что ему не дали конфету. Что делала Дочечка, неведомо никому. Но до того она участвовала в обхаивании лица Катьки. * * * Понадобилось некоторое время, чтоб Кирилл позволил мне посмотреть его фотографии из другой, прежней жизни. Странное дело, моих знакомых хлебом не корми – дай показать фотки. А тут еще упрашивать пришлось. И ждать черт знает сколько времени после «ладно, как‑нибудь потом».

– Раз ты так настаиваешь, – на экране ноутбука появилось первое изображение.

Я была почти права в его отношении. Как только он перестал выглядеть угловатым долговязым ботаником, Кирилл сменил с десяток увлечений. То он на полусогнутых позирует, стоя на роликах, то падает с горного велосипеда, то мучается в гипсе после тренировок на скейте, то кидает дротики. Впрочем, дротики он метал по случаю великого сидения в гипсе. А потом он как‑то сразу изменился внешне. Наверное, и внутренне. По его словам, именно тогда бокс перекрыл все прочие хобби. Правда, в голосе крылся намек на какое‑то событие, предшествующее желанию научиться бить морды.

– А почему на фотографиях ты постоянно среди мальчишек? – всполошилась я, но ответа так и не дождалась.

Следующая серия фотоснимков относилась к общению с готами. Она поразила меня своей театральной замысловатостью. Фильм «Интервью с вампиром» тихо отдыхает. Русские готы – самые готические готы в мире! Глядя на таинственные вычурные наряды девушек, я с ужасом поняла, что дико завидую. Конечно, такую красоту в ближнем магазине не купишь. Тут явно поработал классный модельер. Они были такие необычные, умопомрачительные в этих потрясающих корсетах. И у них были особенные, средневековые выражения лиц. Хотя, быть может, тут все дело в гриме? Я впилась в фото одной особенно удивительной девушки, наверняка моей ровесницы. Гладкие черные волосы, бледное лицо, нежное, словно фарфор, кроткие чуть шлюховатые глаза. От снимка сочился изощренный завуалированный эротизм. За рассматриванием готических принцесс я напрочь забыла про Кирилла. Который внимательно следил за моей реакцией.

– А ты тут где?

– Да вот же! – Презрительный палец ткнул в кошмарное полумертвое лицо на заднем плане.

Клянусь, я бы его ни в жисть не узнала. Придурок придурком. Лицо выбеленное, волосы длинные, такими пушистыми кудрями по плечам. По‑честному, неудачный вампир из ужастика.

– А такая шевелюра боксу не мешала?

– Нет, – сухо уточнил Кирилл. – Я хвост завязывал.

– И куда он девался?

– «Девался»? Сам отрезал, – в голосе сквозит горечь.

Я бы тоже расстроилась, если бы пришлось отрезать челку. Я бы так расстроилась, что чертям тошно стало. Кирилл машинально поправил волосы на затылке. Я вспомнила поговорку, которую иногда говорила моя бабушка про свои ноющие десны: «Челюсть по зубам тоскует».

– Слушай, а вот что мне интересно. Вы все тут такие гламурные (специально так сказала, чтоб позлить). А если, к примеру, жарко. Солнце шпарит, асфальт плавится, а на небе ни тучки.

– И что? – обеспокоился Кирилл.

– Так в чем же тогда рассекать несчастному готу? Сказать, что он развеселился, – ничего не сказать.

– Ты искренне считала, что готы – полные дебилы, которые таскаются повсюду в гадах, не снимая даже в постели кожаного плаща? Поясняю для особо одаренных, готы – не чукчи. Они намного адекватнее малолетних эмо. Которые обморозятся, но даже зимой вырядятся как летом. Хотя в черной одежде в жару выжить реально. Сама знаешь. Потно, но реально. У нас девчонка была одна, так она при плюс тридцати рассекала в черной юбке‑саркофаге и топе. И ничего.

– А кто из них твоя девушка? – заинтересовалась я.

– Понравились? Что у тебя за манера западать на яркие картинки?

Яркого там не было в помине. Все снимки – черно‑белые. Или выглядели таковыми, что сути не меняло. Стиль – вот чем они берут. Продуманный отточенный стиль. И плевать, откуда он выкран, зато красиво. Интересное дело, а у тру‑эмо, которые придерживаются правил здорового образа жизни, стиль тяготеет к антикрасивости. Не то чтоб отвратительно одеваются, но, скажем, в стиле «полный ботан». Нарочито убого. По принципу – внешность не главное. Пускай такой подход – крайность. Но что‑то в этом есть. Хотя у меня кишка тонка решиться выглядеть убого. Я не понимаю, зачем напяливать старушечье тряпье сейчас, вот стукнет мне лет этак восемьдесят – тогда запросто. Хотя правильные эмо умудряются изыскивать шмотки, которые словно затаскивают нас в прошлое. Так одевались давным‑давно, когда меня и в проекте не было. Я снова с сожалением уставилась на снимки милой, нереально красивой девушки в корсете. Выражение ее лица намекало на утомленность и растерянность, словно у обиженного порочного ребенка. Который снисходительно намекает на ущербность всех прочих представительниц женского пола. Если бы мы встретились, как бы я себя почувствовала? От расстройства у меня испортилось настроение. Кириллу показалось мало моего смущения, и он тут же открыл папку с фото в обнимку с мулатками в сумасшедших перьях. Там были такие лица, такие попы, а грудь – закачаешься! Если бы меня природа одарила такими пропорциями и улыбкой – я бы давно рванула в шоу‑бизнес. И преуспела бы там.

– Страдай, страдалица. Обращаю ваше внимание. Все тетки чернокожие, а перья розовые. А уж эмоций – зашибись.

– Это где?

– На карнавале. И, заметь, тут тоже нет моей девушки.

– А где есть?

– А почему бы тебе напрямую не спросить, была ли она вообще? – вкрадчиво спросил он. – Рискнешь?

По‑моему мнению, у такого парня, да еще при таких родителях просто обязана быть толпа влюбленных девушек. Я думала, что такие как он меняют девушек, как носки.

– Ты что, даже ни разу не был влюблен?

– Нет. Все по правилам. Ты должна задать вопрос.

– Я уже задала.

– Сердимся? – обрадовался Кирилл.

– Вот еще!

– Значит, тебе не интересно?

Мне было интересно, но признаваться в это мне не хотелось. Хотя, что такого, если он ответит?

– Хорошо. Мне интересно: была ли у тебя девушка?

– В каком смысле?

– Ну ты гад! Все. Мне ни разу не интересно, – я запуталась и обиделась, а он еще и улыбается.

Просмотр картинок сразу был прекращен, что означало мое нетактичное вторжение в личную жизнь.

– Это все безумно дорого! – вырвалось у меня.

– Ты про готов? Точно. Там вообще все безумно.

– А ты сейчас кто?

– Вот дурочка. Я есть я, – мне для убедительности продемонстрировали фас, анфас и профиль.

На мой взгляд, утверждение требовало уточнения:

– Тогда за что тебя к нам загнали?

– Так, – мягко захлопнулась крышка ноутбука. Ну и как с ним разговаривать?

– Не стыдно? Тебе не стыдно морочить мне голову? Мы все‑таки почти подружились, и все такое.

– Не верещи, – Кирилл не спеша добрался до дивана и вальяжно развалился на нем.

Ничего пошлого или вульгарного. Просто ему нравится лежать, если выдалась такая возможность. Он мастер располагаться с максимальным удобством где угодно. Пусть даже доведется очутиться в поле или в лесу. Он и там не растеряется. Развалится с комфортом и начнет погружаться в самосозерцание. Хотя остается проблема комаров и прочей всякой нечисти. Но он и руками будет размахивать небрежно.

– Очень кратко. Слушай внимательно. Второй раз повторять не стану.

Приставив руку к уху я изобразила статую, превращенную в слух.

– Родители поначалу ухо завесили и не обращали на меня никакого внимания. Отец весь в бизнесе, маманя пытается контролировать его личную жизнь.

А потом вдруг им приспичило вспомнить, что у них имеется ребенок. А тут такая неприятность. Выхожу я весь в черном. Шутка юмора. В общем, им крайне не нравилось, что я гот. Родители не видели разницы между готической модой и сатанизмом. Не спорю, в тот вечер я выглядел несколько неоднозначно. Они, естественно, взбесились. А я просто пробовал, мое это или нет.

– И что?

– Оказалось – нет. Хотя я нашел среди готов много отличных друзей.

«И подруг», – мысленно прибавила я, вспомнив девушек с фотографий. Была бы я парнем, точно бы втрескалась по уши во всех по очереди. А потом по второму заходу. Надеясь дождаться продолжения, я привычно устраиваюсь на полу у стены. Мне так нравится. Я вообще люблю сидеть, прислонившись к стене. В этом есть что‑то успокаивающее, надежное. Не зря говорят: за мужем как за каменной стеной. Муж еще неизвестно когда будет, а стена всегда найдется. Кириллу приходится сменить позу, чтоб видеть, с кем разговаривает. Мне это тоже нравится. Теперь в поле моего зрения видно его лицо. Слегка заинтересованное. У него такие потрясающие глаза! Я пытаюсь определить, какого они цвета. Иногда кажется, что серые, особенно когда он сосредоточен. Но сегодня они прибавили бирюзы. Такие серо‑бирюзовые. Для мальчишки слишком жирно. Ресницы, правда, могли бы быть потемнее. Но когда я попыталась восхититься цветом глаз, он тут же упрекнул меня в отсутствии оригинальности. Наверное, ему все скопом твердят, что зеленые глаза – это красиво. Чтоб сменить тему, я продолжаю расспросы:

– Значит, твои родители сбрендили, решив, что ты таскаешься по кладбищам, распиная на крестах несчастных черных кошаков?

– И упорно коллекционируя чугунные котлы, – усмехнулся Кирилл.

При чем здесь котлы, я не поняла, но приготовилась слушать дальше не перебивая.

– Когда они начали меня контролировать, то пришлось несколько затаиться. Тогда я стал много читать и анализировать. И твердо решил, что мне требуется свое собственное мировоззрение.

– Круто! А оригинально‑то как! Так многие думают.

– Сомнительный комплимент. Ты вот что мне скажи – ты что сейчас слушаешь?

– Тебя, – удивилась я.

– Я не «что». Я «кто».

Наверное, он ожидает услышать от меня, какую музыку я предпочитаю. Скажи, что ты слушаешь, и я скажу, кто ты. Ха!

– Эдит Пиаф и немного Меркури, – честное слово, их, и только их.

Не исключено, что завтра стану слушать кого‑то другого. У меня куча музыки на любой случай и настроение. Кириллу мой ответ показался более чем странным. Он даже приоткрыл глаза, чтоб повнимательнее посмотреть на обладательницу таких записей. Хорошо, что он не догадался спросить, какую группу я слушала вчера. Таня Буланова вряд ли произвела бы на него такое впечатление. Я каждый день подбираю музыку под настроение, а если настроение неопределенное, то под погоду. Так некоторые эмо цепляют значки, чтоб окружающий мир узнал, как у них дела. Правда, если настроение швах, то значок веселый, чтоб это настроение поднять. Такой принцип поддержки. Хотя можно, не утруждаясь, приколоть призыв познакомиться. Или наоборот, мол, у меня уже есть любимый. Хотя я не очень понимаю смысл надписи: «свободен». Не то тебя только что послали, не то ты одинок и ждешь встречи. Кирилл театрально откашлялся, таким образом стараясь привлечь мое внимание. О чем мы с ним говорили? Вроде как про музыку. Вечно я отвлекаюсь.

– А ты что слушаешь?

– Ты будешь смеяться, но – ничего. Хотя против Меркури ничего не имею. Да и Пиаф стоит того, чтоб изредка подкачаться эмоциями.

– Вот и славно! Трам‑пам‑пам.

Решив не останавливаться на достигнутом, я спела песенку про бабочку, которая крылышками «бяк‑бяк‑бяк». Не выдержав, Кирилл рассмеялся. Я посчитала это не только хорошим признаком, но и своей маленькой победой. Он действительно анти‑эмо, во всяком случае, в отношении проявления радости. Ничего, он еще меня плохо знает. Как‑нибудь под настроение я изображу ему букву «Ж». От такого зрелища он не сможет не рассмеяться. Знаете, если расставить ноги, немного присесть, а потом руки в стороны и согнуть их в локтях – получается именно «Ж», а потом надо проскакать боком по комнате туда и обратно. Такая бодрая буква получается, правда, почему именно «Ж», я сама не знаю. Кирилл снова задумался. А потом попросил снова показать мои рисунки. Я теперь всегда ношу их с собой в самостоятельно пошитой холщовой сумке, чтоб мама чего не вытворила.

– Я уверен, что тебе просто необходимо учиться на художника. Давай я покажу своему другу. Он в этой теме рубит.

Зачем отказываться от минутной славы? Я согласилась. Мне не жалко. Мы установили штатив, Кирилл снимал, а я переставляла на стуле листы с рисунками.

– Света не хватает.

– А что тебе больше всего понравилось? – пристала я.

Кирилл просмотрел работы и крепко задумался:

– Да, пожалуй, вот это. Про поход к гинекологу.

– Это потому, что ты там ни разу не был! – обрадовалась я. – А еще?

– Про меня. Там, где я тебя спасаю. Экспрессивно получилось. И я такой героический. Я вообще жутко скромный, – счел нужным уточнить он.

Это уж точно. Такой скромный – с пьедестала не слезает. Так и сидит на нем, словно увековеченный символ неподражаемой скромности.

– А ты потом кем хочешь стать? Ну, в смысле работы.

– Ландшафтным дизайнером, – после некоторых раздумий призналась я.

Мне кажется, у меня получится. Кроме того, я хочу объездить весь мир, а эти самые садовые модельеры наверняка сначала много путешествуют по всяким дворцовым паркам. Чтоб было откуда слизывать самые красивые планировки. Я вообще люблю все живое, цветы, деревья. Без них нельзя прожить. Хотя в пустыне и городе без них как‑то обходятся. Но я в пустыне работать не собираюсь. А в городе шансов на озеленение еще меньше, чем в пустыне. Кирилл выслушал меня и заволновался:

– Обалдеть. Упасть и не встать. Держите меня четверо, как выражаются твои подружки, – старания Кирилла изобразить крайнюю степень изумления получились не очень убедительно.

– Враки. Мои подружки выражаются гораздо образнее. И что тебя так поразило?

– Даже не знаю как тебе сказать. Я, видишь ли, обязательно поступлю на архитектора. Я сам так решил. Так что не исключено, что мы сможем создавать законченные шедевры загородных нескромных усадеб. Если ты не против совместной трудовой деятельности, то тебе придется снова ходить в школу, – жизнерадостно заявил он. – Если соберешься поступать в институт, нужен нормальный аттестат. И не кривись, теперь я стану тебе помогать.

Какое вопиющее самодовольство! Я что, дура, что ли? Он решил, что я полная дура? Сам такой!

– Ты что, считаешь меня дурой?

– Не стоит так волноваться. Я понимаю – ты здорово отстала, но все поправимо.

Нет, это неслыханная наглость! Он думает, у меня в голове вакуум. Щас, размечтался. Я ему еще покажу, как у меня с учебой. Но хвастать заранее не буду.

– Давай лучше про тебя поговорим. Ты сказал, что придумал собственную философию. Так в чем суть?

– Суть? Кажется, никакой. Просто мои родители, да и друзья в том числе, считают главным не жить, а играть. Когда на меня предки наехали с воспитательным приступом, я решил показать им, как надо играть. Чтоб со стороны на себя посмотрели. Говорят «слушайся» – я так прилежно выполняю их требование, что у них пот холодный и мурашки по коже. Просто само послушание. Они чуть не свихнулись. А мне понравилось. Я с той поры ни разу не был раздражительным, я – сама любезность и вежливость. Ко мне вообще невозможно придраться. Но они чувствуют, что я над ними смеюсь. Молча. Соглашаюсь, но чаще поступаю как считаю нужным.

Такая вот ботва. Теперь понятно, почему сбесились его родители. * * * Иногда я умудряюсь влюбиться несколько раз за пять минут. Пока еду в транспорте. Столько симпа‑тяшных лиц. Мои глаза обращают на себя внимание. Если глаза подведены правильно, то они производят мощный притягательный эффект. Впрочем, я повторяюсь. Еду и представляю, как мы, например, вон с тем белобрысым парнем познакомимся. Типа, он заметит меня, такого неземного ангела, пускай и рыжего, бросится следом, пока еще не знаю как, догонит и скажет… А потом начнется другая, счастливая жизнь. Полная всяких неясных, но приятных моментов. А парень в этот момент взял да выковырял козявку из носа. Бррр. Я его вмиг разлюбила. Бывает еще хуже. Некоторые мальчишки зубами выгрызают до мяса ногти. Не обращая внимания на то, с кем рядом находятся. То есть на меня. Правда, мама как‑то сказала, несчастные дети, у них какая‑то замудреная психическая болезнь. Типа врожденной склонности к истерии. Усугубленной подавлением собственного «я». Интересный компот, а какая сволочь их довела до такого состояния? Мама говорит, что наверняка передние зубы тоже не в порядке. Но согласитесь, даже если я уговорю совершенно незнакомого человека оскалить передние зубы, мне от этого знания легче не станет. А еще в мальчишках есть несносная черта вести себя так, будто они самые умные и никогда не ошибаются. Хотя и я себя порой веду точно так же. Я не понимаю, почему совершенные ошибки постоянно портят мне жизнь. Из‑за них я часто не знаю, как правильно себя вести. Мне все кажется, что скажу что‑то не то или еще что похуже. И из‑за этих самых страхов часто веду себя как полная дура. Или стесняюсь там, где надо быть поактивнее. Впрочем, фиг с ними, со страхами этими. То, что нас не убивает, – делает нас сильнее. И злее, подлее, равнодушнее. Лучше бы убило, блин. Интересное кино, теперь когда я ездила в метро, то бессознательно сравнивала всех приятного вида мальчишек с Кириллом. Похож – не похож. Лучше – хуже. Слишком самоуверенный или слишком забитый. Критериев много, а вывод один. Кирилл прочно засел у меня в голове. С чего бы это? Он же не эмо. И вообще он не такой, каким я представляла свой идеал. Скорее даже наоборот. Антигерой. Антиэмо. Анти что? Да ничего. Не хочу так часто о нем думать. Вот так! * * * Как вы догадались, я стала постоянно появляться в школе. Удивительное дело, некоторые девчонки мне даже обрадовались. Когда выдавался случай, они подходили ко мне, рассказывали всякие истории и мы веселились вовсю. Или грустили, если истории к тому располагали. Даже провели совместный тренинг по хоровому скриму. Купили в зоомагазине юную крыску. Посадили ее в ящик учительского стола. Алгебраичка каждый раз перед уроком его открывает, отлично зная, что он пустой. Учительница солировала, мы тоже визжали. Хорошо получилось. Легкие прочищены, энергетика на высоте, крыска не пострадала. Только временно оглохла. Прикол был потом. Алгебраичка после скрима снова открыла ящик, подумала и забрала крыску себе. Даже имя ей придумала – Серость. Утверждает, что живности с ней будет прекрасно жить:

– Давно собиралась обзавестись. Сегодня же куплю ей клетку. Они невероятно умные и прекрасно приручаются.

Я поменяла свое мнение о суперстрогой училке. А девчонки были просто в восторге от затеи. Мальчишкам крысиная возня показалась чересчур девчачьей. Они с нами не визжали. Они снисходительно посматривали на все происходящее глазами опытных садюг. В младших классах они уже оторвались на ниве издевательства над учителями. Тогда в дело шли кнопки, клей и прочие спецсредства, включая петарды и горящую пластмассу. Случался даже перцовый баллончик. Из‑за которого кого‑то исключили из школы. Кирилл тоже не слишком восторгался моей затеей, хотя смеялся, вспоминая, как крыса накакала на плечо алгебраичке. Мальчишки почему‑то веселятся от таких глупостей. Даже мой папа. Бывало, пукнет и радуется. Особенно если кто‑то от этого испугается и сбежит в другую комнату. Он еще оглушительно чихать умеет. Так что соседи тарелки роняют. Девчонки такого юмора не понимают.

– Стася. Повеселились? А теперь – к доске, – алгебраичка быстро переключилась на учебный процесс.

– Не дрейфь, – подбодрил меня Смирник, которому было удобно подсказывать с первой парты.

Оказывается, пока я варилась в собственном соку, много воды утекло. Я умудрялась не обращать внимания на одноклассников, а они изменились. Равнодушие в моменты классных собраний объяснялось просто. Никто не воспринимал войну с эмо всерьез. Никто, кроме учителей. Аребята считали меня хоть и странной, но не страннее их самих.

– С тобой прикольно. Ты такая веселая! – радовалась пухленькая Жаркова, когда я помогла ей сделать несколько удачных снимков для интернета.

– Немного фотошопа, и ты будешь королева красоты.

Жаркова взволнованно наблюдала за моими манипуляциями. Преображение продвигалось в нужном направлении. Смягчить пару теней и убрать несколько прыщиков.

– Я думала, все эмо – придурошные психопатки с кучей комплексов, – Жаркова искренне раскаивается.

Вот тебе и раз. Оказывается, не стоило замыкаться в себе. Жаркова тоже эмо, только пока не знает об этом. Ее с младшего класса обижали все мальчишки. Потому что она была тяжелее остальных. Она так бесилась, кошмар! А им того и надо было. Но теперь старые обиды забылись, и Жаркова стала вполне приятной жизнерадостной девчонкой, за которой ухаживает долговязый баскетболист из соседней школы. Фотографии понадобились для него.

– Пусть любуется на меня красивую. Апочему у тебя до сих пор никого нет? Или ты теперь с новеньким? У вас там серьезно? Ты поосторожнее. Он какой‑то замороженный. С такими надо ухо держать востро. Поверь моему опыту. Лучше, когда все эмоции не прячутся. Прикинь, мы ссоримся и миримся иногда по два раза в день. Классно! А давай я тебя с другом моего парня познакомлю. Соглашайся. Это так прикольно, когда твой парень выше тебя в два раза. Открывается столько возможностей!

Посчитав ее подход к выбору парня не единственно верным, я вежливо отказалась. Тогда она еще больше уверилась, что между мной и Кириллом что‑то есть. Первые приличные отметки вызывали шок в рядах педагогов. Особенно упорствовала физичка. Сначала она больше тройки не ставила по принципиальным соображениям. Так и говорила:

– Ну и что с того, что написана контрольная правильно? Я все равно знаю, что ты лентяйка. Если такая умная – почему раньше не старалась? Может, ты списываешь?

Меня несколько раз обыскивали. Кроме тату на копчике, ничего познавательного не нашли. Но за татуировку не ругали. И я даже знаю почему. Я фи‑зичке прямо сказала, что если она заикнется про увиденное, то я подам на нее в суд за рассматривание аппетитных детских жопок.

– Кто тебе поверит!

– А как вы объясните всем, откуда вам известно про тату?

В общем, мы достигли мирного соглашения. Как ни странно, после осмотра тату в журнале появилась первая четверка. В классе все просто обалдели. А Кирилл только умеренно усмехался, вновь предлагая помощь перед особенно сложными контрольными. Ирка, понимая, что с Кириллом ей не светит, вдруг с какого‑то перепуга решила, что он ее не отверг, а бросил. Хотя между ними ничего не было и быть не могло. Она бессовестно распространяла всякие пошлые слухи. Что он пытался ее соблазнить курнуть травки. Но тут ей даже свита не поверила. Тогда она сменила тактику пассивного преследования. Заявилась к нему домой под вечер. Там все спать уже собирались. А она чуть не рыдает, мол, у меня проблемы с учебой, и все такое. Мол, Кирилл такой умный, но забывчивый, он пообещал помочь, а завтра контрольная. Наврала, в общем. Они ее пожалели и пустили. А я в этот день у себя дома была. Мне пришлось с Митькой нянчиться. Он такой молодец, мы с ним весь вечер рисовали всякие приключения человека‑паука. А почти ночью позвонила Ирка и сказала, что меня уроет. И на три буквы меня послала. Так и сказала, без всяких объяснений. Трубку потом бросила. Митька уже спал, поздно было. Я так удивилась, что даже не знала, что подумать. А потом Кирилл позвонил:

– Стася, ты не спишь? У меня тут караул. Война и немцы. Эта девочка, Ирина, она случайно не того?

– Откуда я знаю?

Сначала он не хотел колоться, что у них там произошло. Но потом рассказал, «чтоб не было недоразумений». Когда Кирилл ушел принести Ирке кофе, она срочно разделась и, как только он вернулся, врезала по подносу с чашкой. И начала орать во всю глотку.

– Прикинь, дядя врывается в комнату, а там голая Ирка и я весь в кофе.

– А он что?

– Ничего. Помог ей одеться и отвез домой. Даже провел воспитательную беседу с ее родичами.

– А откуда он узнал, что ничего такого не было? Кирилл состроил умное лицо и выдал версию, что дядя ему доверяет.

– Он нормальный мужик. Все понимает, кроме того – мент, – с некоторой долей гордости сообщил Кирилл.

– А вы долго там одни были?

– Ревнуешь? Зря. Ирка не в моем вкусе. Хотя фигура у нее ничего. Только коленки какие‑то толстые.

Я не ревновала. Мне вдруг показалась странной вся эта история. Особенно то, что дядя так уверенно решил, что Кирилл к ней даже не притронулся. Что‑то тут было не то. Что – и сама не знаю. Но я насторожилась.

– Что с Иркой делать будем?

– Ты меня спрашиваешь? Ты, специалист по показному равнодушию и вежливости?

Ему хватило совести промолчать.

– Делай вид, что ничего не произошло. Тебе не впервой.

– А ты?

– А я‑то что? Я же не твоя девушка. Мне истерики закатывать нечего.

– А если бы была моя, закатила?

– Еще какую!

– Хорошо, что мы просто дружим, – успокоился Кирилл.

Мне казалось, он должен был сейчас возразить мне, сказать, что нет, я ошибаюсь, у нас серьезные отношения. Хотя какие, к черту, серьезные отношения? На мой взгляд, это даже дружбой назвать пока нельзя.

– Кирилл, я давно хотела тебе сказать…

Он отчетливо засмеялся, предполагая, что именно сейчас услышит.

– Ты абсолютно прав. Между такими как мы не может быть ничего, кроме дружбы.

Смех резко прекратился. Наверное, Кирилл ожидал узнать что‑то другое. Ирка три дня не появлялась в школе. Говорят, больняк взяла. Гарик просто бесился, исподлобья глядя на Кирилла. Не знаю, что она ему наплела, но дело шло к банальной разборке с элементами мордобития. В один прекрасный день атмосфера накалилась до критического состояния.

– Пойдем выйдем.

Кирилл спокойно встал и проследовал за Гариком прочь из класса. Я точно знаю, что в намерения Кирилла не входили ни драка, ни рассказ про Иркино поведение. Он сам мне так сказал.

– А что, собственно, произошло? – Алка быстро пересела ко мне.

– Я не в курсе.

– Как же! – Алка вся тряслась от любопытства. – Кроме тебя, кто знает? Говорят, Ирку на ментовской машине ночью домой привезли! Еще говорят, что она травилась какими‑то таблетками, но ее вовремя откачали! Что молчишь? Тоже мне – лучшая подруга!

Была. Раньше. Давно. В прошлой жизни. И то неправда. Алка ни разу не сказала мне доброго слова, когда меня травили. Почему я должна с ней откровенничать? Особенно если Кирилл не хочет, чтоб про эту тупую историю кто‑то узнал? А в это время в школьном дворе молодой охранник разнимал Кирилла и Гарика. Который так ничего и не понял. Он просто как истинный влюбленный решил показать всему миру, как он отстаивает честь своей девушки. Которая побрезгует пить из его чашки.

– Вот зараза! – ругался охранник, когда я сломя голову примчалась выяснять обстановку.

– Сам такой! – пискнула Жаркова из‑за моей спины.

Кирилл аккуратно уворачивался от ударов Гарика, попутно контролируя наскоки неуклюжего охранника.

– Прекратите! – отчаянно заорала я. Как ни странно – драка закончилась.

– Примите мои глубокие извинения, – Кирилл заправил рубашку в брюки. – А ты напрасно психанул. Ирина – отличная девчонка. И ей сейчас плохо. Самое время навестить, утешить.

– И не забудь цветы купить, – посоветовала Жаркова, помогая Гарику привести одежду в опрятный вид.

Послав всех на три буквы, Гарик гордо удалился. За ним, мелко семеня полными ногами, припустила Жаркова, что‑то втолковывая. Как выяснилось, они, недолго размышляя, рванули в ближний цветочный. Выбрали самый громоздкий букет. Гарику пришлось одолжить немного у добровольной помощницы. Которая психованным голосом требовала навертеть побольше ленточек с завитушками.

– Девушка! Вы не понимаете! Должно быть так, чтоб она ахнула!

– Ахнет. Я бы точно восхитилась. Молодой человек, а вам нравится?

Гарику резаные цветы казались гораздо хуже, чем выращенные в горшке, но он предполагал, что Жарковой лучше знать, с чем ходят мириться. Про ее любовные страсти‑мордасти все были в курсе. Она считалась опытным экспертом на ниве примирений. Ходили слухи, что Ирка была благосклоннее, чем ожидал Гарик. Наверное, так и было. Потому что на другой день у него был сияющий вид.

– Дала, – цинично спошлила Жаркова.

После инцидента сначала все было нормально. Гарик не отходил от Ирки ни на шаг, сияя взором собственника. А она где‑то через неделю начала на него злиться, а потом просто ненавидеть. Неизвестно за что. Гарик просто места себе не находил. Продолжал дарить цветы и мелкие подарки, но они не умилостивили гневную красавицу. Ее теперь бесило в Гарике буквально все. Не так смотришь, не так дышишь, и руки у тебя грязные – не смей ко мне прикасаться. Бред, и только!

– Точно дала, – удовлетворенно заключила Жаркова.

От нас на время отстали. У всех были собственные личные дела. Кто влюбился, кто собрался влюбиться, кто‑то подсел на пиво, и ему было все по барабану, кого‑то угостили травкой. Те, у кого надежд влюбить в себя не было, действительно учились и ненавидели остальных. Нам с Кириллом нравилось быть самим по себе. Учителя быстро донесли до сведения директрисы положение дел в классе. Она посчитала такой расклад идеальным. Теперь она была уверена на все сто процентов, что я не стану оказывать пагубного влияния на милых невинных деток. А Кирилл человек в нашей школе случайный. Главное, чтоб его родичи были довольны, а от них тревожных сигналов не поступало. * * * Меня мучили странные, незнакомые ранее мысли. Например, какая у меня фигура? Не с точки практического применения. Ноги‑руки на месте, живот плоский, и вроде ничего не болит. Так что вроде беспокоиться не о чем. Но возникает вопрос, а как воспринимается выданное природой с точки зрения противоположного пола? Ответа я не знала, а у кого спросить – непонятно. Сейчас модно носить неподъемные сиськи. Чего у меня не предвиделось в перспективе. Хотя для тощей фигуры они и так великоваты. Но могли бы быть и побольше. Может, сделать пластику? Девчонки считали, что большая грудь – залог успеха. И у кого ее не было, обречены на прозябание в одиночестве. Предполагались еще варианты соблазнения с помощью поролоновых чашечек. Некоторые брали на размер больше и что‑то туда напихивали. Говорят, это «что‑то» вываливалось в самый неподходящий момент. Я бдительно следила чуть ли каждый день, не мал ли мне лифчик. А потом поняла, что, раз ничего не прибавляется, надо циклиться на нижнем белье. Раньше я не придавала большого значения красивым бюстикам и трусикам. А теперь мне захотелось купить что‑нибудь сногсшибательное. Неважно для чего. Или кого. Я даже самой себе не признавалась, какого лешего толкусь в магазинах, выискивая самые особенные бюстгальтеры. После первого приобретения я, невероятно восхищенная собой, шла по улице, выгибая спину. Я даже курточку распахнула, хотя было прохладно, пусть и солнечно. Мне казалось, что на меня все смотрят, особенно на грудь. В смысле – мужчины. И поглядывала, чтоб не пропустить восхищенных взглядов. Отчего эти самые мужчины решили, что я восторгаюсь ими. И в ответ стали поглядывать на меня с конкретным интересом. Некоторые даже приглашали неплохо провести вечерок, другие просто знакомились. Но телефона я никому не дала. А Кирилл, похоже, ничего нового во мне не заметил. Только спросил, почему я все время ерзаю. Вот дурак какой! Я страшно разочаровалась. Как же это так? Все, ну почти все, так на меня смотрели. А он ничего не углядел.

– Ты чего скуксилась?

– Ты не обращаешь на меня внимания! Я для тебя пустое место!

Кирилл слегка охренел от таких заявлений. Он битый час помогал мне с химией, а теперь такие обвинения. Но когда понял, что я не шучу и сейчас совсем обижусь неизвестно на что, забросил учебник на шкаф и сел рядом. Сидим мы, значит, на полу. Я дуюсь, представляя, какой на мне под свитером красивый лифчик, а Кирилл дует мне в ухо. Для чего? Фиг его знает. Вот, думаю, сейчас совсем обижусь и уйду. А он вдруг обнял меня покрепче и принялся дуть в макушку. Такой идиот. И сказал: «Ты – самая красивая. Но такая смешная». Я снова обозвала его дураком и полезла на шкаф за учебником. * * *

– На субботу ничего не планируй, – заупокойным голосом предупредил Вайпер.

– А что случилось? – удивилась я нежданному звонку.

Посопев в трубку, Вайпер молчал, набивал себе цену. Наверное, снова затеял что‑то неординарное. Старый массовик‑затейник. Экспериментатор хренов. Молчит, ждет, чтоб я не выдержала и принялась упрашивать рассказать про субботнее мероприятие. А вот я подожду. Пока он сам не выдержит. Я на расстоянии чувствовала, как его распирает от желания меня поразить в самое темечко.

– Ты там слушаешь? – первым не выдерживает он. – Народ в субботу едет на сложное эмоциональное испытание. У одной моей знакомой есть родич. Он в пригороде окопался. Кроликов выращивает.

– Кролик – это не только несколько килограммов ценного диетического мяса, но и офигенный облезлый мех, – бодро рапортую я.

Я уверена на все сто процентов, что Вайпера чуть не хватил удар от моей эрудированности.

– Ну, примерно так. Но дело не в утилитарной полезности животного. У нас намечается фотосессия.

– Плейбоевская? – не на шутку обрадовалась я.

– Тьфу на тебя, – довольным голосом ругается Вайпер. – Будет видео и фото. Мы едем наблюдать, как этот мясник станет забивать кролей. Топором. Зацени!

Установив отпавшую челюсть на место, я сделала два глубоких вдоха, чтоб ответить, что я об этом думаю.

– Не ори. Я тебе сейчас все популярно объясню. При тебе хоть раз кого‑то убивали?

– Ты – полный дебил. Ты…

– Так вот. Кроли ни при чем. Снимать будут вас. Типа, как вы на это будете реагировать. Обещаю незабываемые воспоминания на всю оставшуюся…

Его следовало послать куда подальше. Но я неожиданно для самой себя согласилась. Быть может, потому, что чувствовала себя потерянной из‑за Кирилла. Точнее, из‑за моего непонимания себя. Скорее всего так. Но, быть может, мне просто хотелось проверить, что я буду чувствовать. Этот сволочной Вайпер умеет сыграть на твоих слабостях. В электричку набилась тьма обезумевших дачников. Которые, несмотря на раннюю весну, стремились проверить, не спер ли кто прогорелую сковороду с их садового участка. Нас было тоже много, гораздо больше, чем я могла ожидать. Особо выделялись три эмочки, которые по такому случаю вырядились как на парад сексуальных меньшинств. Они умудрились занять сидячие места, шустро растолкав упертых бабулек и нескольких пердунков с кошмарно скрипящими тележками. С отвязными хамовитыми малолетками никто из наших не захотел садиться, поэтому нам пришлось стоять до нужной станции. Прикольно было наблюдать, как негодовали старухи, осуждая подлых тварю‑шек, удобно развалившихся на скамейке. Тварюшки, оснащенные неимоверным количеством значков, активно веселились, хотя наше поведение их здорово обозлило. После затасканной фразы «Ну и молодежь пошла!» эмочки резво оживились и принялись демонстративно целовать друг дружку. Странное дело, мне показалось такое поведение изрядно вульгарным. Хотя я сама недавно хоть и не лизалась с подружками, но точно обожала значки. Старухи негодовали, но не сдвигались с насиженного места. Мы тем временем выясняли, кто куда наметился поступать после школы. А те, кто уже учился в институтах, делились тонкостями сдачи каких‑то замудреных зачетов.

– А у меня в детстве уже была неприятная история, связанная с кроликом, – прокричал мне в ухо тщедушный юноша с таким количеством железа на лице, что в пору сдавать в утиль.

Громкий стук колес принуждал его к повышению голоса, отчего он вопил одиночными фразами как оглашенный. Я соорудила заинтересованное лицо, призывая немедленно начать повествование.

– Мне родители кролика подарили. Когда мы на даче отдыхали. А потом надо уезжать. А кролик вырос. А я говорю – не надо убивать. Я его есть не стану. Ни за что! Они сказали, что отдадут кролика соседке. А в первый день дома пригласили гостей. И там подавали мясо тушеное. Мне сказали, что это утка. А я до того утку не ел. А когда поели, дядя спрашивает: «Вкусно?» А потом засмеялся и сказал, кого я только что съел.

– Соболезную.

– Спасибо! У тебя парень есть?

И этот туда же. Сволочизм. Хотя он прав. Если есть повод познакомиться – то шанс упускать не следует. Приятный мальчик, но не в моем вкусе. Я уставилась в окно над головами пассажиров и принялась думать о Кирилле. Интересно, а он обиделся, что я куда‑то уехала и его с собой не позвала? * * * Оглядывая ряды сподвижников, Вайпер возбужденно потирал руки. Он выглядел полным ботаном в смутно знакомых очках.

– Вайпер, а откуда у тебя такие крутые окуляры? – проникновенно спросила я.

– Зацени. У знакомых выторговал. Класс. Таких сейчас не найти.

– У меня точно такие же, – весело отрапортовал дедок по соседству.

И точно. Тут полвагона в подобном антиквариате мчится навстречу полям и просторам.

– Брекеты еще не прицепил? – хихикнула Катька, которой было интересно все на свете по причине взаимной влюбленности. Ее приятель оказался вовсе не эмо. Обычный студент Политеха. Который, без преувеличения, просто светился от радости общения с таким неземным существом, как наша Катька.

Вайпер жуть какой остроумный, но если шутят над ним, то его чувство юмора всегда давит на тормоза.

– Барахлишко а‑ля семидесятые? – не отставала Катька.

– Когда ты ныла и вешалась, с тобой было намного приятнее, – огрызнулся Вайпер.

– А вот это уже удар ниже пояса, – спокойно урезонил Вайпера Катькин кавалер, обнимая ее нежно за плечи.

Теперь я за Катьку спокойна. С таким парнем она не пропадет. Чувствуется, что у них все серьезно. А когда и я буду так счастлива? Кирилл явно не из породы чувствительных натур, которые способны на любовь. Впрочем, спасибо хоть на секс он меня не напрягает, как тот урод. Кстати, об уродах. Вряд ли я ошибаюсь – на Вайпере очки моей покойной прабабки. Кролики деловито шевелили носами в своих клетках. Они были не белые и пушистые. Они были унавоженные, и от них пахло. Вероятно, зверовод выращивал их на продажу в виде пищи, поэтому не слишком озадачивался качеством шкурок. Мы молча осмотрели вереницы клеток и расселись на импровизированные лавки. Которые наскоро соорудили из чурок и досок. Вайпер прицелился видеокамерой, а некто неопределенного пола, но, как потом выяснилось, – девочка, забегала вокруг нас с фотоаппаратом. С таким громадным объективом, что он смахивал на оборонительное оружие массового поражения. Фотограф, несмотря на несерьезный вид, оказалась профи, потому что снимки в итоге получилась качественные. На арене появился нетрезвый ликвидатор кроликов. Которого невозможно было вообразить проживающим в городе. Он цветисто просветил нас в отношении предстоящей процедуры.

– Ничего душераздирающего, бля. Тюк по темечку, бля, и все дела, на х…,– заверил он нас, насмехаясь над Катькой, которая уже собиралась грохнуться в обморок.

– А почему вы их по весне забиваете? Они к осени жирнее будут, бля? – голосом специалиста по кроликам спросила одна из дерзких малолеток.

– Не твоего ума дело. Ну у тебя и причесон! Прищепку дать? А то ведь ни хрена не увидишь, бля.

Крепко схваченный за огромные уши, кролик пытался драться задними ногами.

– Не балуй, падла, – радостно приговаривал мужик, прицеливаясь.

Первого кролика он прикончил за раз. Даже колоду не запачкал. А вот со вторым получилось не очень. Второй кролик бешено вырывался, изгибаясь во все стороны. А после первого удара запричитал громким детским голосом. Как будто мы сообща пытали младенца. Дядька разозлился испорченным впечатлением и долбанул зверьку по черепу во второй раз. Но неточно. Недобитый кролик непрерывно истошно голосил, девчонки не менее истошно орали. Кто‑то уже активно блевал.

– Бля буду, урою, падла буду, – твердо заявил обескураженный дядька и врезал со всей дури по ушастой изувеченной голове.

Кролик вякнул. Забился, а потом ненадолго затих. И через секунду все повторилось сначала. Те, кто еще мог передвигаться, накинулись на изувера и обратили его в бегство. Он заперся в доме, откуда сначала слышался грохот падающих ведер, а потом нам посоветовали сматывать удочки. Иначе он начнет нас отстреливать из ружья.

– Сука драная, – плакала над окровавленной колодой Катька, стараясь не смотреть на размозженную в кашу голову.

Зверек уже не кричал, но задние ноги еще дергались, словно убегая в спасительные луга. Катькин парень снял с веревки грязное полотенце и прикрыл обоих кроликов.

– Давайте ему дом спалим, – предложили активные эмочки.

В гневе они смахивали на осатаневших косматых ангелочков в нашивках и значках.

– Ребята! Прекратите! Такими мерами мы ничего не добьемся! Он не специально. Просто он промахнулся, – разорялся Вайпер, не переставая снимать все на видео.

– Давайте их выпустим на свободу! – агитировала зеленая лицом Катька.

– И их тут же погрызут собаки, – возразила я.

Пока мы пытались мирно решить проблему спасения кроликов, шустрые эмочки не растерялись, ловко подперли входную дверь скамейкой и рванули в сарай за подручным материалом. А потом они вереницей отправились в деревянное строение, которое своим видом не оставляло сомнений в своем назначении. Дядька все‑таки тронулся умом. Из‑за дырявой тюлевой занавески то поминутно показывалась его угрожающая морда лица, то из форточки вылетала однообразная брань. Потом он сообразил, что рожами и матюгами ничего не добьется, и тогда действительно выстрелил в дверь, которая осталась невредимой с нашей стороны. А потом притих. Он не мог видеть, чем мы занимаемся. А мы, организовав цепочку, морщась и повизгивая, передавали друг другу начерпанное в ведра содержимое сортира. Как оно воняло! Надеюсь, что мне не доведется еще раз встретиться с этим запахом. * * *

– Неплохо погуляли, – истерически смеялась Катька, сидя в электричке.

Теперь нам достался целый вагон. Почему‑то никому из пассажиров не захотелось разделить с нами эту поездку.

– Ничего, отстираемся, но до дома придется добираться пешком.

– Щас! Мы в метро поедем! – запротестовали веселые эмочки, которых после боевого крещения все сильно зауважали.

Через день Кирилл посмотрел кино про укокошенных кроликов, разглядел фотографии и задумался:

– Сука этот ваш Вайпер. Провокатор гребаный. Он заранее проплатил мужику это представление. Если бы не ваши девчонки, то вы бы поистерили, поплакали, проблевались и пошли бы обтекать по домам.

– Катькин парень хотел ему морду набить. Не Вайперу, конечно, палачу этому.

– Если в следующий раз тебе приспичит поиграть в вайперовские игры, позови меня с собой.

– В качестве кого? На эмо ты не похож.

– В качестве горячо любимого друга. Надеюсь, хоть на друга я похож?

Кирилл оказался прав. Вайпер действительно организовал представление за деньги, а потом ему еще пришлось оплатить отмывание бревен, из которых был построен дом кроликовода. Некоторое время девчонки ездили в тот поселок, разрисовывали забор кроликовода обидными надписями. А потом кролики исчезли самым таинственным образом. Даже ни одна собака не залаяла. * * * Снова его комната. Кирилл развалился на диване, а я пристроилась рядом. Положив голову ему на плечо. Легкая стадия медитации. Глаза смотрят в потолок. Мысли отсутствуют. Но только не у Кирилла.

– У меня к тебе предложение, – так ко мне пока никто не обращался.

– Руки? – Вскинутая в воздух рука кажется слишком тонкой, почти прозрачной. – Не дам. Она мне самой пригодится.

– Ушей. Слушай сюда. Если честно, когда я был готом, мне случалось пересекаться с эмо.

– И они тебе активно не понравились, – догадалась я.

– Мягко выражаясь. У нас к эмо относятся как к исступленным невротикам.

А теперь он должен сказать, «но ты – другое дело». Но вместо этого звучат совсем другие слова:

– Мне кажется, что у меня есть неплохой план.

– Да ну? И где он?

– Прекрати паясничать. Эмо живут эмоциями…

– А готы – готикой. Ты был эст‑готом или вестготом? Носил жутко готические трузера и пользовался истлевшей готической туалетной бумагой. Все. Молчу, – с удовольствием отмечаю, что он, несмотря на уверения в своей невозмутимости, все‑таки злится.

– Давай поиграем в любовь.

Как же мне хотелось его перебить, даже язык чесался от желания произнести крайне остроумную пошлую реплику.

– Ты увлеклась эмо по нескольким причинам. Я слышал, что эмо становятся люди, которые не верят в положительные эмоции, или их кто‑то не пожелал любить, или их просто зацепила внешняя сторона вопроса. Макияж, прическа, шмотки и другие эмовские прибамбасы. Но теперь, когда я познакомился с тобой, мне кажется…

– Когда кажется, креститься надо. Ты ничегошеньки не понял. Эмо разные! Те, кто ползет как вошка по проторенной дорожке, вовсе не эмо. Меня вообще бесит термин «субкультура». Культура – от «культ», а у эмо культа нет и быть не может! Я не понимаю, что вы все носитесь обвешанные лозунгами и прокламациями. Какой‑то провокатор прицепил ярлык «эмо – потенциальный самоубийца». Хрень! Еще хуже, чем хрень. Это извращенный повод чморить всех подростков, которым не по фигу спасение собственного внутреннего мира. Ну и что с того, что эмо часто ходят в черном. Давайте ринемся переодевать всех монахов. Пускай носят сине‑зеленое в крапинку.

– Ты чего так разоралась? Какие, на хрен, монахи? Я ничего обидного не говорил.

– И не говори! Ты просто не в курсе, как над нами издеваются все кому не лень! Из нас сотворили государственного козлика отпущения. Ме‑е‑е!

– Насчет козлов лучше молчи. А то неправильно поймут. И такого вам понавесят, мало не покажется. Я вообще‑то не спорю, что мир устроен тупо. И государство у нас тупое. И чем дальше, тем тупее. Лет через пять за слово против – расстрел. Нас унифицируют и тавро на лбу выжгут. Чтоб не сбежали. Как было слово «нельзя» самым главным, так и будет, чем бы его ни прикрывали.

Наверное, он умный. Хоть и не исключено, что мы оба дураки. Мне отчего‑то захотелось сказать слово в защиту государства:

– Государству выгодно, чтоб мы были богатые.

– Не. Мы для них навроде кроликов. Прости. Толстый кроль меньше думает и плотно занят перевариванием.

– Если придерживаться твоих сравнений, то эмо – кошки, которые гуляют сами по себе. Кошку хрен принудишь, она всегда останется при собственном мнении.

Кирилл заметно растерялся. В его планы не входило погружаться в вязкий диспут с непредсказуемым эпилогом. Что за ерунда – кролики, кошки… Он поразмыслил и нашелся как перевести беседу в нужное русло:

– Давай говорить о тебе.

– Да я не против. Но извини, ты – зануда, – неужели я в нем так ошиблась?

– Ты знаешь, чем ты мне сразу понравилась? Главное – в тебе мало эгоизма. И ты не функционируешь. Ты живешь.

– Ты действительно занудец или просто прикидываешься? Я еще как функционирую. Щас зафункционирую на полную катушку, разнесу тут все вдребезги. А давай стекла в школе побьем? Ну давай! Или давай посадим прекрасный сад и станем там гулять парами. Хотя нет. Лучше мы сожжем себя заживо перед Кремлем. Ничего не объясняя. И станем символом всех задолбанных системой подростков.

– Ты вообще слышала, что я тебе сказал?

– Ага. Ты хочешь попользоваться мной и выбросить как мусор. Богатому мальчику захотелось поиграть в любовь. Такая новая развлекуха. Только он забыл, что любовь – это тебе не розочки нюхать. Кроме того, ты очень убедительно прикидываешься занудой.

– Не прикидываюсь. Просто мне интересно, как далеко ты сможешь зайти в игре в эмо?

– Предлагаешь сыграть партию на двоих?

– А почему нет? Мне с тобой интересно. Ты не такая как все.

– Это я уже много раз слышала. Тебе скучно терпеть временную ссылку? О, тебе скучно, богатенький мальчик, или, если угодно, упитанный сын упитанных кролей. Ты решил сделать из меня клоуна, который станет тебя веселить. Не получится, дорогой. Я кусаюсь.

Увернувшись от моих зубов, Кирилл лег на живот. Отчего его голос стал звучать глухо, как из подземелья.

– Ладно. Попробуем подступиться к проблеме с другого края. Я предлагаю тебе поиграть в любовь. Заранее предупреждаю – без секса. Секс – это для кроликов и плебса.

– Ни слова про грызунов! – взвыла я.

– Извини. Я все‑таки попытаюсь тебе объяснить свою идею. Мы с тобой вроде как две белые вороны в одной лодке…

– Полный писец. Прикинь, чем они будут грести? Ножки тощие – а вода мокрая. Может, дружить попробуем? – Я попыталась помочь разрулить запутанную ситуацию.

– Ага. Семьями. Хороша дружба. Поперлась к какому‑то садюге смотреть, как он кромсает зайцев! Куда тебя в следующий раз занесет? Подворотни наркоманских притонов изучать? Или снова по парку таскаться в поисках приключений?

Бог ты мой – а он и вправду за меня переживает! Его зацепил просмотр записи приключения в вотчине зверовода. Он и меня не оставил равнодушной, но по другой причине. Крупный план – мое перекошенное ужасом лицо, мое лицо, перекошенное яростью, а потом много лиц со сморщенными от вони носами. Вайпер снова оказался прав, собака он поганая. Эмоции кипели так, что зашкаливало. Словно мы побывали на военных действиях.

– Он действительно мог вас перестрелять, – скучным голосом пробормотал Кирилл.

– Всего один разок пальнул в дверь, – презрительно возражаю я.

– Пошла ты со своей самоуверенностью. Кто знал заранее, что у него картечь на уток?

Кирилл медленно но верно переходил в состояние раздражительности.

– Ты все‑таки подумай над моим предложением? – примирительно спросил он.

– Предложением чего? Эрзац‑любви? Перед классом выставляться? Или перед твоими родичами? Или друг перед другом? Сам‑то понял, что сказал?

Как ни кипятилась, но не отказалась. А что? Поиграем. В отношения, в которых он – источник многочисленных переживаний. Так кто из нас самоуверенный? Я ему такое устрою! Мало не покажется. Поделом ему, раз он не в состоянии по‑человечески сказать «ты мне нравишься» или что там обычно говорят в таких случаях. Позже я снова подумала, что Кириллу надо просто тянуть время до отъезда домой. А может, я вообще не поняла, в чем суть.

– И Ирка от тебя отвянет, – рассудила я. Кириллу хватило ума промолчать. Ирка действительно целеустремленно усложняла ему жизнь.

– Так не любят. Ирка до усеру влюблена в себя.

Мы еще немного помолчали. О чем думал Кирилл, не знаю, а я никак не могла сообразить, почему у него такая неприязнь если не ко мне, то к моим друзьям.

– Почему ты так негативно относишься к эмо? – подозрительно осведомилась я.

Кирилл помотал головой, словно стряхивая навязчивые мысли:

– Одна внешность чего стоит. Ногти черные, бошки патлатые, гольфы полосатые на руках, шашечки всякие арлекинские. Маскарад сплошной и притворство. Да, вспомнил – еще эти соски. Дебилизм на веревочке. Взрослые кобылы шастают по городу, чмокая как младенцы.

– Я их не ношу, – оскорбилась я.

– Только этого еще не хватало. Еще раз повторяю – ты особенная.

Надо обзавестись соской и завтра припереться с ней в школу. Или не надо? В сосках я не видела ничего общего с эмо. Приходила на ум пара пошлых ассоциаций и все не эмовские.

– Соска не глупее, чем омрачаться на кладбищах! Соска – символ, а кладбище пригодно только для покойников и скорбящих.

Судя по выражению лица, Кирилл знал толк в бдении на местах вечного упокоения. Но распространяться на эту тему посчитал лишним.

– Ага! Я тебя раскусила. Ночь, кладбище. Кресты. Могилы.

– Оставь Блока в покое. И меня тоже.

– А как же наша вселенская любовь? Не оставлю. Я теперь буду самой настоящей любвеобильной Ирочкой. Я стану подстерегать тебя за каждым углом и стенать, как несчастное привидение.

У‑у‑у‑у! Завывая изо всех сил, я махала руками, как и положено продвинутому Касперу.

– О, мой нежный трепетный возлюбленный! О, мой повелитель! Обрати на меня свой благосклонный взор! Я страдаю!

В этот патетический момент заглянула тетя, и ей явно не понравились мои прыжки в накинутой на плечи простыне. Но она тактично снова предложила чаю, а после отказа тихо удалилась. Как только за ней затворилась дверь, мы дружно расхохотались. * * * Эмочек звали Ляля, Оля и Алиса. Они производили неизгладимое впечатление сплоченной толпы туристов. Иногда мне казалось, что так оно и было. Алису все звали Алисией. Наверно, Терри Пратчетта начитались. Они и вправду порой походили на трех абсолютно разных ведьмочек. Которые неоправданно часто поправляли волосы, смотрясь в зеркало, невероятно часто повторяли «короче», «ваааще», «я не понимаю». В остальное время они матюгались, как алкаши, и терроризировали случайных добровольных воспитателей.

– Девушки, как вам не стыдно!

– Короче. Вааще, заткни пасть…,… Я не понимаю, что она лезет в чужой разговор? Девочки, вам эта тетя знакома? Короче, тетя, шли бы вы куда шли. И т. д. и т. п. Очень много слов и прекрасное настроение.

Был и второй вариант времяпровождения. Крайне трагичный, со слезами, соплями и безалкогольным пивом. Почему‑то неурядицы они считали нужным непременно запивать. После истории с кролями мы подружились. Не так чтобы плотно общались, но иногда пересекались и болтали, когда было время. От них я узнала странную штуку. Не то чтобы слухи, похожие на правду. Но настораживает. Они уверены, что с эмо собрались воевать на государственном уровне. Вот уж кому нечего делать, как с эмо воевать! То с Чечней боролись, пока не напоролись. Теперь вместо чеченцев – эмо.

– Прикинь, нас хотят запретить! Полный трендец! – Алисия вызывающе взмахивает челкой, чтобы посмотреть на мою реакцию двумя глазами.

Она среди подруг самая авторитетная. У нее есть характер и три старших брата в придачу. Если бы у меня было такое мужское семейство, я бы тоже осатанела и стала как она.

– Мне сказали, что это все из‑за суицидников.

– Нет. Потому что мы слямзили идею эмо с америкосов.

– А что, среди нас есть суицидники?

– Черт их знает. Я ни одного не видела. Оля, ты видела? И я нет. Остается американская версия.

– Народ, кто недавно был в Америке? Никто. Оно и понятно. Народ, кто уважает Америку? Никто. Вааще, я не понимаю тогда, что за хрень нездоровая. Народ, эмо не уважает Америку. Эмо уважает только ихнее барахло. Хотя кому оно на фиг сдалось. У нас своего хватает, – и прибавила заговорщическим шепотом: – Если они нас подслушивают, пусть знают, что мы, типа, нормальные граждане. Правда, девчонки?

Думаю, они причисляют себя к эмо‑кидам. Хотя, на мой взгляд, эти эмочки – гремучий замес всевозможных субкультур. Хоть они и экипированы тонной значков, нашивок и даже сосками, но от детей в них как в детях от стада тараканов. Они сами по себе явление. Название которому еще придется выдумать.

– Если эмо запретят – я вены порежу. И записку оставлю – почему.

– И я! Мы все порежется! Ура!

– Вот дуры‑то, – осаживает разбушевавшуюся стихию Алиса.

Решив, что без Танго тут не обойтись, я, недолго думая, решила их познакомить. Пускай дискутируют до усеру. Танго напрочь не желал ни с кем знакомиться. Он проверял идею древних индусов, которые, по его мнению, насобачились полностью уходить в слияние с абсолютом. Он три недели старательно настраивался в полном одиночестве, а тут мы: «Здрасьте, не ждали?» Но оттаял, поганец, когда мы ему тортик всучили. Оказывается, не жрал давно. Все о высоком думал. Ведьмочки мгновенно перешли момент первой неловкости и окружили балбеса‑отшельника трогательной заботой и вниманием. Устроили ему приборку в хате и сбегали в магазин. Танго растаял. В его тусклых глазах появился нездоровый блеск проповедника. Или от еды, или снова окрылился новым экспериментом. Например, эмо‑бой и гарем из трех преданных сподвижниц. С очень соблазнительными фигурками.

– А куда кролики подевались? – с непрожеванным куском торта неожиданно поинтересовался он.

Наверное, втихаря смотался ушастых проведать, а там полное клеточное запустение.

– Не я, – судя по реакции Танго, меня он и не подозревал.

– А я как раз причем, – горделиво поглядывая на подруг, похвасталась Алисия.

– Не рассказывай! – шутливо запретила Ляля. – Он на нас в ментовку заявит!

Танго можно много в чем заподозрить, но не в братских отношениях с ментами. А зря. Он, по‑моему, до сих пор случается свидетелем всяких мелких преступлений. Но доверчивым девочкам об этой стороне жизнедеятельности эмо‑боя знать не следует.

– Мы их сперли. Договорились с братом, у него машина подходящая.

– А потом – раздали!

– Разделали?

– Нет! Глухой, что ли? Раздали!

– Я вас обожаю, – уверенно заявил Танго. – Девчонки, вы просто прелесть. Со всех сторон!

Умудриться сказать такую приторную ересь приятным голосом может только он. А потом они наперебой принялись рассказывать про происки злодеев, которые хотят прикрыть эмо.

– Хрен им в обе руки. Не парьтесь, мои сладкие. В этой стране запретить можно только отстрел чиновников по пятницам. Сменим окрас, и все дела.

– Вот еще, – пожала худенькими плечами Оля. – Быть может, и тату свести?

– Готов поспорить на что угодно, но рано или поздно вы сами перекраситесь.

– А мало ли что будет потом. Надо жить сегодня. Завтра уже будет другая я. А сейчас – мне нравится, как я выгляжу.

– А мне‑то как нравится, – картинно закатив глаза, взвыл Танго.

– А что у тебя с головой? – смешно надувая губы, поспешила удивиться Оля.

– Враги. Происки недружелюбно настроенной гопоты. Как жить? Была такая клевая прическа, а теперь приходится уподобиться йогу и успокаивать раскаленные несправедливостью мозги. Хотите, научу?

– Чему?

– Всему. Я необычайно разносторонен. Самому иногда жутко, какой я разносторонний тип.

– По‑моему, йоги плешивые, – засомневалась Ляля, – а у тебя кое‑что на голове осталось.

Танго тут же уточнил, что у него и в голове осталось много полезного. Продемонстрировал пирсинг языка, пошевелил окольцованными бровями, постучал по черепу. Все перепугались нетипичного для костей звука. Потом догадались, что он синхронно барабанил второй рукой по ножке стола. И кинулись его колотить.

– Убьете же, паразитки, – притворно стонал Танго, прикрываясь острыми локтями. Об которые все поотбивали руки.

– А йоги бывают эмо? – отдышавшись, спросила Оля.

– А то! Что не йог – эмо. Хваткие ребята. У них в Индии эмо – завались. Только они шифруются. Такой законсервированный эмо‑подвид. Сейчас поясню. Вот, к примеру, я дам тебе жестяную банку консервов…

– Давай, а то жрать охота, – пробудилась от раздумий Алиска.

– Блин, я к примеру. Фигурально выражаясь! Ты же нипочем не поймешь, что в ней внутрях.

– Я этикетку прочитаю, – медаль Алисе за находчивость.

– А я ее, типа, уже содрал! – парировал Танго, забирая у Оли откушенную половину бутерброда с сыром.

– Тогда сложнее…

– Вот! – торжествующе завопил Танго, вырывая у Алисы остаток сыра и быстро запихивая его себе в пасть. – Так и йоги. Внутри эмо, а без этикетки хрен догадаешься. Шифруются. Сидит такой нирванистый кекс на гвоздях, а внутри – просто эмоциональный пожар. Но виду не кажет, красавец такой. Зато, когда они начинают отплясывать – все сразу ясно – эмо.

Завиральская волна подхватила и понесла воодушевленного Танго в сторону гибельного водоворота. Он округлил неморгающие глаза, загнал брови вверх, весь его вид воплощал неимоверную правдивость. Сразу видно, врет и врать будет долго.

– Помнится, у меня была банка горбуши. Я про нее как‑то забыла, а потом вспомнила, – воспоминания были явно не из приятных.

Алисия скорбно глянула на свои черные коротко остриженные ногти.

– И при чем тут йоги?

– Притом. С виду нормальные консервы, а как нож воткнула, оттуда как рванет!

– Вот, – вкрадчиво пропел Танго, – снаружи тишь да гладь, а внутри…

Все на минуту притихли, осознавая непознанные перспективы бытия.

– А чем мы им могли помешать? Я власти имею в виду, – очнулась любознательная Ляля.

– Первое, – Танго откинул несуществующую челку и задрал вверх грязноватый указательный палец, – мы потенциальные рабы.

По‑честному, мы разом охренели от такого предположения.

– Хватит ржать. Рабы и рабыньки. Раб – ценное имущество, создающее материальные ценности. А эмо якобы склоняют неокрепшие юные умы к суициду. То есть уничтожают ценное имущество государства.

– Фигня, – не выдержала я. – Просто у кого‑то из власть предержащих ребенок стал эмо. Прикинь, приходит он домой такой весь властью пропитанный, а там такое! Маленькая непонятная дряннушка, которая без всякого пиетета относится к папаше. Эмо не влом сказать отцу родному, что она думает про тупого, спесивого дурака. Вот вам и результат.

– Власти – полный отстой! – поддержала меня Ляля.

– А что такое пиетет? – оживилась Оля.

– Фигня. Просто из нас сделают козлов отпущения. Мы в их понимании хуже панков.

– Панки – нормальные ребята! – отрапортовала Оля.

– Ну, тогда гопников.

– Гопники – говно. Как ни встречу, вечно то телефон отнимут, то деньги вытрясут. И вот ведь гады, меньше чем по трое не шатаются.

– Панки – мегакруто! – не успокаивалась Оля.

– Согласен. Но они не развращают молодежь своими идеями. Они просто – против всего.

– Им нравится бесить зажратых!

– А панки…

– Достала!

– Нет, ну послушайте… И я ушла. А они остались.

* * * Потом я узнала, что они сговорились отбуцкать Вайпера за кроликов. Но он как всегда заболтал их напрочь. Потом они замирились и всей толпой отправились на какую‑то доступную крышу пускать мыльные пузыри. А поскольку два вожака в одной стае не уживаются, то мальчишки стали выделываться друг перед другом. Слово за слово, развопились прямо на крыше, как макаки. А девчонки визжали, выражая таким образом отношение к ситуации. А потом за ними гонялся какой‑то добровольный патруль. Типа борцов против автомобильных пиротехников. А потом их занесло на старое кладбище в центре города. Там они немного угомонились и решили передохнуть от подвигов. Но напоролись на придурков, которые валили памятники. И Ляля решила устроить им бяку. Она замотала голову шарфом, оставив открытым только лицо, и пошла им навстречу. Глаза обведены черным, сама тощая как скелет, губы синие от холода и плачет. Один спрашивает, мол, что ты тут, девочка, делаешь. А она: «Я, типа, тут живууу. Пошли вы все на…» Но они ни хрена не испугались. Даже когда Вайпер подвывать начал для убедительности. Тогда Алиска как завизжит на все кладбище. Вайпер говорит – сам чуть не обделался. А потом они рванули от сторожей. Всем скопом, вместе с этими придурками, которые памятники ломали. У придурков отступление организовано было заранее. Их на машинах увезли. Напоследок дав Танго в табло. А Вайперу в глаз приложили и уехали по своим придурошным кладбищенским делам. Такая вот ботва нездоровая получилась. Вайпер потом жутко гордился, что в такой переделке побывал. Через неделю всем трепался, что это была задуманная им акция против кладбищенских вандалов. Такой враль, офигеть! Они с Танго два сапога пара. И оба – левые. * * * Изредка Кирилл просвещает меня в отношении своей надуманной философии. В перерывах мы целуемся. Получается так: тупая лекция, за которой следует бонус в виде длительного нежного поцелуя. Меня устраивает такой подход к снаряду. Ему надо выговориться, а я тренируюсь. Потом пригодится.

– Будь сильной. Сила в спокойствии ума. Содержи свой ум в чистоте. Не переживай по пустякам. Со всеми соглашайся. Даже когда не собираешься сделать то, что от тебя требуют.

– Я вчера пообещала маме помыть посуду и не помыла. А отец орал и кокнул грязную тарелку и сказал, что теперь я буду есть из одноразовой посуды.

– Твой отец – эмо. А ты получила то, что хотела. Теперь тебе никогда не надо будет мыть посуду.

– Черт. Значит, это я должна орать и долбать тарелки?

Глаза Кирилла смотрят в пустоту, словно он незрячий:

– Когда соглашаешься с противником, то необходимо слегка улыбаться. Это всех бесит, и они становятся очень эмо.

– Круто. Так и убить могут.

– Спокойствие позволяет занять правильную позицию наблюдателя. Когда ты наблюдатель, то тебе позволено все.

– Мне и так все позволено. Если оно не связано с учебой. Говорю что думаю, делаю что хочу, чего не хочу – не делаю.

– Ты пофигист, – Кирилл вдруг начинает изображать в ролях неизвестный мне диалог.

«– Ваше кредо?

– Все пофиг.

– Политика вам пофиг?

– Пофиг.

– Курс президента пофиг?

– Пофиг.

– Глобальное потепление пофиг?

– Пофиг.

– Темпы роста станкостроения пофиг?

– Пофиг.

– А любовь, деньги?

– Не пофиг.

– А вот и неувязочка!

– А мне пофиг ваша неувязочка».

– Это что? Анекдот? Про меня?

Тетка Кирилла, вежливо постучав, отворяет дверь и спрашивает не хотим ли мы чаю. Мы пока не хотим. Мило улыбнувшись, она удаляется на свою территорию.

– Хороший анекдот, – неуверенно сказала я, пытаясь сообразить, пофигист я или нет.

Наверное – нет. Или – да? Мне много что не пофиг кроме любви и денег. Хотя денег мне много не надо. От них одна суета и головная боль. Но без них тоже как‑то неуютно. Еще мне не пофиг чужие несчастья, слава богу своих пока нет. А те что были – в прошлом. Еще мне не пофиг все, что связано с человеческой жестокостью в отношении слабых и животных. И не пофиг, что будет дальше с моим городом. Очень даже не пофиг. Список продолжал расти, вбирая в себя даже воздух, грязный от жизнедеятельности машин.

– Кирилл, по‑моему, этот анекдот про тебя.

– Как сказать.

Недомолвки, закрученные по спирали мысли, полный бардак в его голове. Казалось, чего ему надо? Рождение обеспечило ему уровень жизни, доступный немногим. А он все пытается докопаться неведомо до чего. Быть может, смысл жизни ищет? Самое напрасное времяпровождение.

– А я один раз работала. Честное слово. Мы с девчонками машины мыли. Под присмотром моего папы. Он считает, что надо попробовать заработать свои деньги. Весело было. А ты хоть раз работал?

– Мои предки против. Хотя я и не пытался. Еще наработаюсь.

Кто бы сомневался! Наверняка его готовят к другому будущему. Про которое я могу пофантазировать, но увидеть – только в кино про богатеньких буратин.

– И самое важное – научись слушать и слышать, – Кирилл снова заводит свою шарманку.

Если бы он не был таким симпатичным, если бы я относилась к нему чуть хуже, я бы с легкостью послала его куда подальше с его нравоучениями. Если бы… Я просто не представляю, как я смогу без него жить. Просто волшебство какое‑то! Вот ничего такого в нем нет. Не красивее многих. И характер такой сложный. Горе мне, горе…

– Ты снова не слушаешь, – упрек не по адресу.

– Я слушаю. А обвинять меня в невнимательности тупо!

– Тупо носиться как угорелая кошка и визжать про свою трагическую непонятость. А эти потрошеные мишки!

– Ага. Лучше? как моя мама, толстеть на килограмм в год и не видеть в жизни ничего интересного. Она – скучная.

– Твой отец так не считает. Наверное, когда они познакомились, она была веселая.

Я такого монстра вообразить не в состоянии. Веселая мама, это как сверхзвуковой бегемот. Обхохочешься.

– Она – эмоциональная калека. Она просто диктатор, придавленный другим диктатором. Ее сестрой. Которая директриса. Она всегда считала маму никчемной. И она теперь никчемной считает меня. А чего, спрашивается, я могла такого крутого сделать? В космос слетать?

– Масло масляное.

– Не придирайся к словам, умник.

Потом была пауза. Третий поцелуй за день. Несколько небрежный, на мой взгляд.

– Вот дома меня постоянно критикуют, а твоя тетка считает, что я прелесть, – похвасталась я.

– Врет.

– Правда! Она сама так мне сто раз говорила!

– Врет. И правильно делает.

– Почему? Разве врать правильно?

– Еще как. Врать надо как можно чаще. Людям это нравится. Народ просто балдеет, когда ему вешают сладкую лапшу на уши. Поверь, если бы тетка сказала тебе правду, то ты повесилась бы сто раз.

Мне становится не по себе. Я просто не знаю, как реагировать. И есть хочется.

– А дядя?

– Тот врет всегда. Работа такая. Он – враль при погонах. Ты ему тоже как кость в горле.

Признаюсь, я взбеленилась. Особенно когда вспомнила свои советы однокласснику. Мол, привирай, тогда будешь всем нравиться. Вот дура. Хотя я совсем другое имела в виду. В моем понимании привирать – значит говорить приятным людям всякие приятные слова. Просто так, для поднятия настроения. Чтоб им было приятно. Например, похвалить за пустяковое дело. А еще лучше – не за пустяковое. Хвалить надо каждое живое существо хотя бы раз в день. Тогда мир станет лучше, потому что в нем будут жить люди, которым хочется делать хорошие дела. За которые их непременно похвалят. А зачем его родичи врут? Какого рожна им надо? От обиды и несправедливости слезы начали подступать к глазам. И тут Кирилл изрядно испортил мне настроение:

– Ты все‑таки порядочная психопатка. Чуть что, глаза на мокром месте. Хочешь зеркало дам посмотреть? Нос уже краснеет.

Так нельзя разговаривать с девушками. Это неправильно. Неужели не понятно, что он меня обижает?

– А ты – отмороженный на всю голову, – не оставаться же в долгу?

– Ты хоть сама замечаешь, как часто выходишь из себя по любому поводу?

– А ты затаился в себе как пожизненно заключенный.

– Не зря про эмо говорят, что с ними очень трудно выдержать один час!

– Никто терпеть не просил. Я не навязываюсь!

– Вот это и называется исступлением.

– А твое поведение называется отупением!

Так мы в первый раз поругались по‑настоящему. Вдрызг. С хлопаньем дверью. Не слишком громко, чтоб тетя не услышала. Хотя я пылала желанием высказать этой коварной тихушнице все, что я о ней думаю. Всего три поцелуя! Может, стоило промолчать и не лезть в бутылку? А нос и вправду красный. Он всегда так себя ведет, если плакать хочется. Вот возьму и не пойду завтра в школу. Пускай помучается. Дошла почти до дома и подумала: а вдруг ему по фигу, приду я или нет? А если я не приду, а он даже не позвонит и не спросит, что со мной? И что я тогда стану делать? Зная свой характер, ни за что не сделаю первый шаг к примирению. А вдруг он не понял, что мы поругались? Вот хрень! И что теперь делать? Позвонить и напомнить, что мы в ссоре? Кретинизм. Не пойти в школу? Чтоб узнать наверняка, волнуется ли он за меня? А если ответ отрицательный? Неужели я попала в зависимость от противного гадкого мальчишки? Сдохну, но не подам виду, что он меня волнует. Сдыхать не пришлось. Вереница эсэмэсок – «прости», «Стасик‑карасик», «не забудь про контрольную», «я уже скучаю без тебя», «моя тетка – дура», «целую тебя в нос», «ку‑ку!». При чем здесь «ку‑ку», я так и не въехала, но улыбалась до ушей. Словно гора с плеч свалилась. Теперь я понимала смысл этого высказывания. Я стала легче в два раза, мне хотелось прыгать. Что я и сделала. * * * В этот момент небо было просто обязано хлопнуться на землю, а пара рек пукнуть и потечь вспять. Когда Ирка вошла в класс, в лесу передохло немало матерых медведей. А под горой вовсю свистали раки. Учительница по литературе дважды уронила журнал, который так и остался бы на зашарканном полу, если б его не поднял великодушный Смирнов. Гарик, не совладав с лицом, закрыл его руками. И подсматривал сквозь пальцы на свою единственную роковую любовь. По‑моему, он слегка трясся. Не то от смеха, не то от выброса адреналина. Свита, состоящая из пяти девочек невзрачной внешности, всполошилась, как стая перепуганных куриц. Клянусь, они даже кудахтали. Остальная аудитория безмолвствовала как рыбы об лед. Итак, смесь куриц и рыб уставилась на невиданное чудо по имени Ирка.

– Ирочка, да как же это? – наивно всплеснула руками учительница, обходя Ирку по безопасной широкой дуге.

Полноватые ноги, облаченные в колготки масти шахматной доски, офигенные флипы, на каждом запястье самодельные снэпы, короткая юбка, естественно, шотландского раскраса и куцая кофта на пару размеров меньше необходимого. И шея торчит из здоровенных бирюзовых бус, как стебель из клумбы. Кто‑то особо нервный психопатически хихикнул.

– Быть может, ты заболела? – с надеждой в голосе спросила ошарашенная вусмерть учительница.

У Ирки недавно были длинные прямые светлые волосы, на уход за которыми она тратила ежедневно не меньше часа. Теперь она щеголяла смоляной классической эмовской челкой, дополненной начесанной лохматостью на затылке. Глаза щедро обведены черными тенями. Сальные пряди сбоку украшала ярко‑розовая прядь.

– Вот это ремни! – заинтересовался Смирник, уставясь на навороченный трехслойный пояс, над которым виднелась полоска мягкого живота, украшенная свежим пирсингом в пупке.

– Отвали, – чтоб обозреть в прах поверженную публику, ей пришлось дернуть головой, иначе челка закрывала обзор.

Шейные позвонки громко хрустнули.

– А теперь все успокоились. Ирочка, присядьте, пожалуйста. Иначе я сообщу директору, что вы пытались сорвать урок.

Вот тебе и на! Получи фашист гранату! Ирке угрожают – офигеть. Она – слава и гордость школы, которую готовят на золотую медаль, – и вдруг угрозы! Громко хлопая снэпами по полу, слегка растерянная, Ирка присела на свой стул. Не упустив возможности кинуть на меня победоносный взгляд. Стараясь делать вид, что ей фиолетово, кто на нее там уставился. Каменное бледное лицо с белыми выпученными губами. Которые она наштукатурила телесного цвета помадой.

– Кирилл, тебе капец, – тихо прошептала я.

Я была поражена. Оказывается, я уже забыла, как реагировали одноклассники на мое перевоплощение. Или в моем случае метаморфозы происходили постепенно?

– А теперь посмотри, как должна выглядеть классическая ультра‑тру‑эмо‑кид, – еле слышно посоветовал Кирилл.

– Банг‑банг, – ответила я, не надеясь, что он заценит соль шутки.

Попадос. Оказывается, я внешне теперь не слишком отличаюсь от одноклассниц. Мне и в голову бы не пришло устраивать сеанс показушности. Браслеты носят почти все, кеды – просто удобная повседневная обувь, моей коллекцией тщательно продуманных джинсов не удивить никого, полкласса в таких ходят. Куда смотрели мои глаза!

– Не паникуй. Ты все равно эмо, – в проницательности Кириллу не откажешь. – И надейся на революцию в рядах сплоченного педагогического состава. Они не дураки. С тобой надо бороться. Потому что ты – против, а с ней будет гораздо проще.

Самодовольный дурак! Как он мог так ошибаться!

– Я должна ей помочь. Она сейчас в таком состоянии может отмочить все что угодно. Ирка наверняка из Интернета выудила кучу бесполезной информации. Не дай бог вены себе порежет.

– Ага. Держи карманы шире. Послушай умного человека. Она, конечно, собезьянничала, но по характеру она кто? Правильно – самая красивая девочка в школе. А такие обычно очень дальновидные…

После его признания мне стало как‑то неуютно. Надо же, признался. Оказывается, он прекрасно оценил Иркину внешность. Вот, значит как. Ирка – самая красивая. Чудесненько. Ладно, замнем для ясности. Но как учителя поступят с Иркой? Быть может, ей устроят те же жуткие разборки, как и мне в свое время? Я выдержала, а она наверняка не готова к прессингу. Мы как‑то перестали в последнее время обращать внимание на Иркино тоскование по Кириллу. Она то изводила нас всякими подколками, то ярко выраженно игнорировала меня, просто обдавая глобальной ненавистью. Иногда тетя Кирилла жаловалась, что даже в отвратительную погоду замечает «несчастную девочку», ненавязчиво бродящую под окнами. Туда‑сюда. Но мы ее просто не видели. Нам было о чем поговорить и чем заняться. А она тем временем вынашивала завоевательские планы. На перемене свита окружила своего кумира плотным молчаливым кольцом. В центре которого сидела сумрачная клонированная псевдоэмо. Ирке ее офи‑гительная затея теперь казалась не слишком удачной. До ее куриных мозгов постепенно начало доходить, что дело пошло не так, как она рассчитывала.

– А по‑моему, очень даже миленько, – решилась открыть рот одна из свиты.

– Хлеборезку закрой!

Девчонки обиделись, хотя им не привыкать. Ирка всегда помыкала своими приспешниками. Но в этот раз они не захотели терпеть и расползлись кто куда.

– Ирочка, нам надо поговорить, – наша классная поманила Ирку в коридор.

Потом по школе ходили самые разнообразные слухи об интимной беседе директрисы с Иркой. Кто орал с пеной у рта, что Ирка в ответ на запрет появляться в школе в таком виде демонстративно полоснула себя бритвой по вене и залила весь пол кровищей. Кто кричал, что Ирка напомнила про намеченную и заявленную золотую медаль, без которой школе будет очень хреново. Всякое рассказывали. Но правда заключается в том, что в результате сложных переговоров с немедленным привлечением родителей Ирина сначала исчезла на неделю, а потом вернулась в почти привычном виде. Прическа не в счет. Медаль – это вам не собачий жетончик. Ради нее можно кое‑чем пожертвовать. Теперь Ирка снова благосклонно отвечает на неуклюжие ухаживания Гарика. Проверяя, как на это реагирует Кирилл. Она снова блондинка, но волосы придется отращивать заново. И еще. Она вечерами отправляется на набережную. Одетая под эмо‑кид. И уже перезнакомилась с эмовской тусовкой у нашей станции метро. Утром – гордость школы, вечерами – эмо. Как вам такое понравится? А я мучаюсь дилеммой – стоило ли ради идеи эмо менять свою внешность. Для Ирки это была демонстрация собственной исключительности. Почти месть. И я даже ее за это уважаю. Хоть она и охотится за Кириллом. Который ненавязчиво продолжает со мной игру в любовь. У него не очень получается. Хотя иногда я чувствую себя почти любимой. Он так внимательно смотрит на меня перед каждым поцелуем. Как будто мое лицо для него много значит. После ссоры он чертовски внимателен к перепадам моего настроения. Он говорит мне нежные слова. Он аккуратно меняет скользкие темы, чтоб не расстроить меня. Он плохо играет в любовь. Ему кажется, что любовь – это мяу‑мяу под луной. Как‑то раз я ему сказала, что в настоящих чувствах достаточно много страдания. И он тут же стал устраивать их мне своими подлыми ехидными замечаниями:

– Извини за напоминание, когда мы вчера ходили в кафе, там была пара эмо‑боев, так они даже не обратили на тебя никакого внимания. Я думал, у вас все по‑другому.

– Как это?

– Ну, поздороваться, облобызаться…

– Лобызаться необязательно.

– А почему ты снова дуешься? Набравшись смелости, я выдержала паузу и заявила:

– Мне кажется, нашим отношениям не мешает перейти на новый уровень.

– Пусть переходят. Я не против, – серьезно согласился Кирилл.

* * * Тем временем Вайпер крепко задумался, почему его никто не любит и хочется ли ему этого. А Ирка решила, что никто в целом мире не достоин ее любви. Ляля, Оля и Алиска кормили бананами заблудившуюся старую лошадь. Танго решил выяснить, что чувствует нога, на которую наехало колесо грузовика. Повторять не советовал никому. Сурикат в обществе двух девушек прогуливался по набережной и вдруг понял, что они вовсе не эмо. Но решил, что не стоит их огорчать отказом. Директриса прикидывала, как бы к своей выгоде заменить унитазы в школьных туалетах. Вспомнила про завхоза, которая вынудит своего безотказного супруга сделать все почти за бесплатно. А разницу можно потратить на более приятные цели, например на новую шубу. А моя мама злилась на меня за свои протекающие сапоги, которые придется выбросить. Кирилл вспоминал нужные слова, чтоб объяснить свои чувства. И у него получалась такая ахинея, что самому смешно. Тетка Кирилла бесстрастно доложила мужу, что племянник не гей, а эта Стася простодушная дурочка. Так что пусть встречаются, большого вреда не будет. А потом перезвонила маме Кирилла и пересказала, о чем разговаривает дурочка Стася и Кирилл. Что делала Дочечка, не ведомо никому. * * * Накануне я заскочила в гости к Сурикату, который позволил мне пообщаться с народом в интернете. На вопрос «Почему эмо в конфронтации с готами?» мне кто‑то ответил такую шнягу:

– Потому что до того, как появились эмо, гопники, скины и прочие…здили готов, а теперь у готов появилась возможность отыграться за себя.

А некто сообщил, как он стал эмо:

– Меня мама заставила, сказала, что хотела девочку.

И еще:

– Дети – самые умные существа. Хочу оставаться мудрой всю жизнь.

Ответ:

– Ну и оставайся существом… Два ответа матом, строк на шесть. Комментарий:

– Боже, какие вы грубые… Много испытую эмо‑цый.

На чье‑то любопытство в отношении резанья вен пришли такие приколы, что дураку станет ясно, эмо вены не режут. Кроме очень глупых. А их и без эмо завались. * * *

– Мамаша твоя как?

– Каком. Вайпер, это ты? И почему «как»?

– Она дома?

– Нет. А что?

– Я под дверью стою.

– Хорошо, – ответила я и выключила мобильный. Потом подождала немного и открыла дверь. Вайпера бил озноб. Аж зубы стучали. Сначала мне показалось, что он перепил накануне. Потом вспомнилось, что он вовсе не пьет, как и все эмо, приверженцы здорового образа жизни. Хотя мы однажды ради эксперимента надрались до чертиков. Определяли влияние алкоголя на эмоции. Эмоции распоясались, а потом отравился весь организм. На зрение водка подействовала тоже не лучшим образом. Вайперы крутились вместе со стенами и столом. Пол подпрыгивал, угрожая свалить меня куда‑то в угол. Пришлось крепко вцепиться в край стула, но и это не помогло. Мы с Вайпером пришли к выводу, что крутящийся потолок силой воли не остановишь. Выговаривание слов привело к неожиданному результату, и мы проползли кто до ванны кто до туалета. Желудок бился об горло, норовя выскочить наружу. Эмоции от таких выкрутасов умерли. Хотя осталась одна, которая намекала на то, что неплохо бы убрать за собой. Но потом стало все равно. Назавтра приговорили: пьянству – бой.

И вот великий трезвенник Вайпер клацает зубами. С чего бы это?

– Ты что, родной, на иглу сел или обкурился в дупель?

– Все гораздо хуже. Все так скверно, что хуже некуда. Я проклинаю тот день, когда злая судьба свела меня с этим придурком. И тебя проклинаю тоже. Ты коварная подлая девчонка. Как ты могла!

Раз говорит театральным языком, значит, стряслось что‑то из ряда вон выходящее.

– Танго? – догадалась я.

– Кадриль, твист, вальс и гопак вместе взятые, – огрызнулся Вайпер. – И не смей хихикать! Так плохо мне не было ни разу на протяжении моей бурной жизни!

– Вспомни про кроликов, – в моем голосе не было сочувствия.

Вайперу Вайперово. Он временами сам такая редкостная сволочуга… Вечно втравливает народ в сомнительные эксперименты. Признаюсь, позлорадствовала. Немного. Но зато – от души.

– Ты мне отказываешь в сочувствии? – Вайпер органически не переваривает, когда ему напоминают его промахи.

– Ладно, рассказывай все по порядку. Тогда я решу, стоит ли тебя жалеть.

Вайпер мигом успокоился. Теперь он сосредоточен на цели. Ему надо так преподнести историю, чтоб выставить Танго гадом, а себя невинной жертвой. Но при этом самому не выглядеть дураком. Сложная задача. У Танго маманя куда‑то свинтила на пару недель. И он сразу потратил почти все деньги, выделенные ему на питание. У Вайпера куда‑то свинтили родители на пару недель. И он через два дня остался в положении Танго. Разница состояла в том, что у Вайпера предки укатили за границу развлекаться на теплом морском курорте в окружении дальней родни. Я взяла на заметку этот неизвестный мне фактик. Оказывается, у Вайпера имеются родственники за бугром. А маманя Танго свинтила с дружком‑пропойцей на его, блин, историческую родину. То есть в дремучую деревню освежиться самогоном. Разница в социальном статусе сути дела не меняла. Два идиота остались на мели без надежды на быструю поправку материального положения. Танго недолго погоревал и вызвонил Вайпера, надеясь, что у него можно разжиться либо финансами, либо кормом. Они обсудили создавшуюся ситу‑евину. Выходов из которой было немного. Вайпер выдвинул идею таскаться по гостям. Что не принесло желаемого результата. Туда, где реально можно было пожрать, их не пускали. Во всяком случае, дальше порога. Или ограничивались пакетированным чаем с засохшим печеньем. Потому как не всяким родителям приятно зреть такую колоритную парочку. Вайпер а‑ля злобный ботан, и Танго – эмо‑бой с замашками Суриката.

– Я веду здоровый образ жизни. У меня режим! Меня предки приучили к разнообразной полезной пище. А от этой чайной диеты у меня изжога! У меня, наверное, уже язва вот такая от их сухарей!

Приятельски настроенные эмо стыдливо отбрехивались от повторного нашествия на вожделенные изобильные холодильники. Их родителям по самое некуда хватало собственного эмо‑чада. А тут целая неорганизованная эмо‑толпа, и вся она пытается пожрать. Короче, гостить у соратников получалось одноразово. Оля, Ляля и Алиса оказались наиболее гостеприимными.

– Но у них самих шаром покати. Я и не догадывался, что у Оли мать постоянно болеет. Они на мамину пенсию по инвалидности живут. Ольга, оказывается, подрабатывает в кафе, полы моет. Только она просила никому не говорить, учти! У Ляли дома, кроме дряхлой бабки, никого. Ее мать в разводе и черт‑те где личную жизнь устраивает. Ляля ее уже как два года не видела. Они с бабкой кашку кушают. А я ее в детстве наелся. Да и неудобно как‑то младенца со старухой объедать.

К Алисе бедолаги приходили неоднократно, пока не повстречали ее братьев. После чего визиты было решено не возобновлять. Тогда Танго и Вайпер устроили военный совет, пересмотрели стратегию и атаковали просто знакомых. Которые не эмо, но те оказались страшно занятыми нехлебосольными жмотами. А кушать хотелось все больше. Тогда Танго, поднаторевший в сложных житейских ситуациях, объединил наличность и вместе с Вайпером отправился в большой магазин.

– Он, гад, мне сказал, что научит меня, как безнаказанно добывать пропитание.

– Тоже своего рода эксперимент, – согласилась я, уже заинтригованная повествованием.

Мне было кое‑что известно о практике нарушения заповедей. Одной из которых, как известно, считается «не укради». Танго можно считать академиком на этом поприще. Хотя вором в прямом смысле этого слова его назвать язык не поворачивается.

– Ты только послушай!

Они оделись скромно и неприметно. Только самопальные напульсники Танго и ботанический вид Вайпера намекали на их нестандартность. Прибавьте к указанному эмовские прически и поношенные флипы. Теперь картина неприметности будет законченной. Магазин был огромен, как крытый стадион, и настойчиво вонял едой. За которую стоило побороться. Первым делом Танго небрежной походкой состоятельного человека направился к колбасам. Которые вызывающе розовели, призывая срочно впиться в них зубами. Нет, он не крутился у отдела самообслуживания. Для его целей требовался продавец. Танго придирчиво осмотрел выложенное на прилавке, выспросил про сроки годности и, удовлетворившись ответом, потребовал полкило «вон той аппетитной». Наученный загодя Вайпер демонстративно следил за действиями продавца, всеми силами выражая заинтересованность, а потом озвучил намерение прикупить то же самое. Отойдя на безопасное расстояние, они укрылись за стеллажами овощных консервов и аккуратно переложили содержимое одного пакета в другой. Возникли некоторые сложности с переклеиванием ценника, но сообща они справились и с этой задачей.

– Теперь мы имеем кило колбасы по стоимости половины. Сечешь?

– А на кассе не заметят?

– Пока ни разу не замечали. Главное теперь – озадачиться остальным. Моему организму явно не хватает морепродуктов.

Они насыпали в пакет крабовых палочек. Потом взвесили. А потом щедро досыпали еще. В результате получилось то же, что и с колбасой, даже лучше. Постепенно корзина заполнилась крайне необходимыми калориями. В которых так нуждается юный подрастающий организм. Танго решил раскрыть некоторые секреты мастерства перед своим незадачливым товарищем и пошире распахнул брезентовую куртку. У которой подмышками оказалось несколько просторных внутренних карманов. Мимо проходящая тетя решила, что испорченный мальчик завлекает Вайпера на сомнительные удовольствия. Тонко взвизгнув: «И тут педики», скрылась за стеллажом, напичканным пряниками и прочей выпечной мелочью. В карманы они поместили самое легкое. Пакетики чая. Предварительно распотрошив коробку самого дешевого. Типа «Сэра Кента». Который, по словам Танго, меньше пах. Пустую коробку Танго засунул на самую верхнюю полку. Раздухарившийся Вайпер потребовал присовокупить к чаю пакетики растворимого кофе фирмы «Нескафе», который тоже имелся в наличии. Щедрый Танго расстегнул штаны. Тетенька, решив, что встречи с проклятыми голубыми ей больше не светит, торжественно вырулила из‑за угла, толкая перед собой доверху нагруженную тележку.

– Иди ко мне, цыпочка, – зазывно простонал Танго.

Вайпер, который стоял спиной к тетке, испугался до икоты. Когда недоразумение было забыто, кофе перекочевал в потайные карманы семейных трусов. Они прекрасно вписались в намеченную сумму и вольготно прожили на добытое несколько дней.

– Только кофе пришлось выкинуть. Я в общем‑то не брезгливый, но пойми правильно, как только вспомню, где эти пакетики путешествовали… А вообще, прикольно было. Танго дома скинул шмотки, а из него как посыплется!

В этот момент к нам присоединился Танго. Не обращая внимания на раздраженного Вайпера, он мило поздоровался и присел рядом, поглядывая на меня самым невинным взглядом.

– Байки травит? Поливает меня грязью? Он до второго нашествия на гастроном еще не добрался?

До пришествия Танго Вайпер казался мне сердитым, но теперь он выглядел по‑настоящему взбешенным. Во‑первых, он успел свыкнуться с ролью единственного рассказчика, во‑вторых, не признавал кого‑либо лидером. Кроме себя самого. Того же самого мнения придерживался Танго. Который тоже пребывал не в лучшем настроении, но по дугой причине. Ему не терпелось поведать мне сагу о вайперовском проколе.

– Этот придурок лагерный вместо четырех уже взвешенных бананов запихал в кулек так много, что этот гребаный полиэтилен порвался прямо на кассе. А он развозбухался, мол, пакеты некачественные. Привлек ненужное внимание…

– Нечего было в коробку от дешевой зубной пасты крем для ног совать, – в ответ злобно ругался Вайпер.

Поливая гладкий пол подсолнечным маслом, выхваченным из корзины зазевавшегося ночного покупателя, добытчики еле унесли ноги. И теперь Вайпер не желает дальше водить дружбу с таким криминальным элементом, как Танго.

– Жрачку схавал, ту, которую в первый раз притаранили, а теперь такой честный стал, офигеть! Просто Святой Пантелеймон! Гадюка и есть гадюка! Государство надо обувать. Я всегда говорю, что у нас с государством обоюдные сексуальные отношения. Оно – меня, я – его. Все по‑честному.

– Это был не государственный магазин.

– Какая, на хрен, разница? У меня со всеми такие отношения. Кроме тебя, конечно. Кстати, у тебя сотней разжиться нельзя?

Сотню я ему дала, пускай питается. Вайпер скромно дождался убытия Танго и намекнул, что он голоден, как зимний волк.

– Щас запою! – Этого даже я выдержать никак не могла.

Пришлось разогревать щи и котлеты.

– А где макароны? Или картошка? Суй в микроволновку. И сырком их, сырком посыпь. А кетчуп у вас есть? А что у нас к кофе? Как я тебя люблю, Стасечка. Давай поженимся?

– Вайпер. Ты ошибся с объектом. Тебе придется жениться на моей маме.

Сыто рыгнув, Вайпер скучно оглядел нашу несимпатичную кухню. И отказался от намерения связать себя узами брака с моей мамой.

– Хотя как теща она будет ничего.

Вечером я, стараясь как могла, пересказала все это Кириллу. Он не сумел оценить юмор грабежа магазина. Ему было непонятно, как можно остаться без денег и пищи. Он ни разу не был в подобной ситуации. И надеялся, что никогда не будет. * * * Весна требовала реакции на свои климатические старания. И мне показалось глупостью сидеть вечерами дома. Разговаривать и целоваться можно где угодно, хоть на набережной. Главное – одеться потеплее. Кирилл поворчал немного, но после первой прогулки начал входить во вкус от ежедневных открытий. Коварный город манил нас своими удивительными таинственными улицами. Изобилующими вымирающими домами с неповторяющиеся фасадами. Которые казались еще более привлекательными от того, что мы знали наверняка их скорую неминуемую массовую кончину. Быстрота изворотливых застройщиков, выгрызающих самые окупаемые районы, нарастала с каждым скачком цен на квадратные метры. А мы наслаждались видом архитектурных покойников, которые даже не знали, что уже обречены. И фотографировались на их фоне по принципу «я и памятник». Я заново открыла приевшиеся с детства достопримечательности. Мы наперебой восхищались гордой нищетой уютных гулких дворов. И целовались, отмечая каждый удачный момент встречи с городом. А потом возвращались домой к Кириллу, наскоро перекусывали, и я нехотя удалялась к себе. В опостылевшую негостеприимную квартиру. Скандал был затяжным. Даже Митька это понял и горестно разревелся.

– Ты когда прекратишь приходить домой на ночь глядя? Я запрещаю тебе возвращаться позднее одиннадцати!

Вспомнив наставления Кирилла, я не стала отбрыкиваться от маминых нападок и молча улыбалась самой счастливой из улыбок.

– Ты бы слышала, что про тебя говорят! Потаскуха!

– Мама, а когда вы с папой познакомились, какая ты была?

Митька с интересом смотрит на маму. Он даже перестал плакать.

– Стася, мама была молодая? – удивляется он такому невероятному предположению.

Пора делать ноги. Мама прытко настигает меня в коридоре и хватает за шиворот. Улыбаться поздно.

– А чего вы тут делаете? – спрашивает папа, ударив меня дверью.

Теперь на лбу будет шишка.

– Не плачь, до свадьбы заживет, – попытался успокоить меня папа, отчего лицо мамы стало сиреневым:

– Свадьба? Кому она такая нужна? Дай бог если в подоле не принесет! Ты на руки ее посмотри! Все резаные! Наркоманка проклятая.

По ее мнению, мои давно зажившие шрамы могут означать новый изощренный метод поглощения наркотиков. Пока на меня орали, я преспокойно думала о своем. Поразительное ощущение падать в пропасть, когда твоя рука случайно касается его руки. Три секунды полета, приближающего к раю. Ангел, где ты потерял свои крылья? Какими они были? Я верну их тебе, и мы полетим вместе. Куда? Да какая разница. Какая пошлятина. Я стала пошлой изнутри. У меня от любви поросли пошлые мысли. Кошмар! Когда‑то случится первый раз. Как это будет? Больно? Стыдно? Как себя вести? Вдруг я покажусь ему неловкой? Просмотры порнушки и советы подруг не помогут вести себя правильно. Если делать так, как в порно, он подумает, что я развратная и у мня кто‑то был до него. А подруги твердят, что нельзя лежать как колода. Мальчикам это не нравится. Тут я подумала, что если это событие случится у меня с Кириллом, то пусть он и старается, чтоб все прошло хорошо. А что, если и он в этом вопросе ничего не понимает? Вот засада. Тут до моего слуха донеслось брюзжание мамы:

– Ты не знаешь, где она шатается. А я знаю! Милые люди – уже кто‑то донес, приукрасив грязью собственных измышлений.

– Он наркот. Про которого сестра рассказывала.

– Ну ни фига себе! Как компьютеры хапать, так первая… – возмущаюсь я наглостью директрисы.

– Не сметь! Твоего любовничка прислали к нам на лечение. Он сначала в клинике в Швейцарии лечился, а потом – к нам. В культурный город. Чтоб соблазнов поменьше.

– Мама, ты что, совсем охренела? Кирилл не наркоман и никогда им не был. Он и в Швейцарии не был. И в нашем, блин, культурном городе наркотиков завались, хоть жопой ешь. Так что неувязочка!

– Он ей совсем мозги запудрил! Она под его дудку пляшет!

– Уймись! – Это папа решился подать голос в мою защиту.

– Они оба наркоманы! – ошеломленно догадалась мама, вытирая подолом зареванное Митькино лицо.

– Ага. А еще мы вчера сообща изнасиловали статую в городском парке!

– Как? – подключился к разговору удивленный Митька.

– Не слушай. Я шучу. У тебя жутко шутливая сестра. Привыкай.

– Папа, как изнасилуют статуй? – не унимался любознательный ребенок.

– Вот видишь, чему она учит твоего сына? Некоторое время я переодевалась, слушая, как ругань переживает все мыслимые стадии.

– Я его даже не люблю, – сообщила я в сторону кухни.

– Ну и дура, – пожав плечами, парировал папа.

– Скажи ей, что хватит ко мне придираться. Я теперь нормально учусь, и все такое.

– Про все такое передам непременно. Но возвращаться лучше пораньше, а то она волнуется.

Если бы дело было в родительском беспокойстве, вызванном любовью к собственному ребенку, я бы попробовала измениться. Но тут дело в другом. Тетка, которая является авторитетом для мамы, гонит пургу на Кирилла. Это что‑то новенькое! * * * У меня на время все вылетело из головы. Забылась грызня с мамой и ее нелепые подозрения насчет наркотиков. Кириллу пришлось уехать. Прямо в школу приехала ментовская машина и увезла его без всяких объяснений. Его, словно преступника, прямо с урока забрал милиционер, одетый по форме. Одноклассники поглядывали на меня. Кто злорадно, кто с сочувствием. Но всем им было любопытно, как я стану реагировать. Не дождетесь! Впервые у меня возникло желание сохранить лицо. Это были мои, и только мои эмоции. Я чувствовала себя шпионом в тылу врага. Чуть обозначишь расстройство, тебя сразу поставят к стенке и – «заряжай, пли!». Начнутся искренние и лицемерные соболезнования. Лучше сделать вид, что давным‑давно была в курсе такого поворота событий. Ирка, та просто наглела на глазах. Она забыла, где находится, откинулась на спинку стула и торжествующе разглядывала меня, словно прикидывала, с чего начать. Съесть, что ли, собралась? Делая вид, что прилежно списываю непонятные формулы с доски, я тревожно думала, что стряслось и когда Кириллу удастся мне позвонить? И вернется ли он обратно? И куда его повезли? Блин, никакой информации! На перемене наиболее активные подкатили с соболезнованиями. Будто Кирилл помер у всех на глазах. Будто я теперь вдовица безутешная. Не в состоянии произнести хоть слово, я скрылась в туалете и набрала его номер. Абонент недоступен. Следующая попытка. Вне зоны. Как это мило. Деньги дерут, а зона все «вне». Хотелось свалить домой. Мимоходом заглянув к тетке Кирилла. Которая все врет и меня не любит. Ну и черт с ней, что не любит, не жениться же нам в самом деле. Главное – узнать, куда делся Кирилл. Но потом я подумала, что ему наверняка не понравится такая суета. Быть может, он сейчас войдет, сядет рядом, и снова все будет как раньше. Он преспокойно вернется, а я в это время буду метаться по всяким нелюбезным теткам. Высидев еще один урок, я снова ринулась в сортир.

– Понос на нервняке продрал! – насмешливо подколола меня Ирка.

«Вне зоны». Да что они там, охренели, что ли?

– Да не парься ты, – начала было Алка, закуривая толстую сигарету с ароматом вишни. – Все равно он отсюда уехал бы. Надеюсь, у вас ничего серьезного? Ты случаем не того, уа‑уа, пеленки, памперсы? А то смотри, у меня есть к кому обратиться.

Дым тянулся в открытое окно, словно грязная желтая веревка.

– Учебный год скоро тю‑тю. Месяцок страданий, а потом лето. Свобода! Ты куда летом собралась?

– Никуда. У предков денег нет. Говорят, все на Митьку уходит. Словно он слон, который объел всю капусту.

– А к бабке?

– Ты забыла, она же померла.

– Точно. Я как‑то не подумала. А другая где? У всех по две бабки. Что, обе помре? Не везет тебе. Ничего, летом везде хорошо. Мы с моим сладким собрались на море махнуть. На машине. Может, и ты с нами? – вежливо, но с надеждой на отказ, предложила Алка.

– Спасибо – нет.

Снова «вне зоны». Вот гадство!

– Как знаешь, – пожала плечами Алка и, предварительно осмотрев окурок, бросила его в окно.

Посреди последнего урока у меня запиликал мобильник. Презрев все приличия, я рванула в коридор с воплем «Ты где?». Было скверно слышно. Кирилл быстро сообщил, что он едет домой к родителям. Что там что‑то случилось. И что он обязательно вернется.

– Веди себя прилично. Доеду – перезвоню.

Неприлично ухмыляясь, я забрала свои пожитки и, гордо задрав голову, промаршировала прочь.

– Стася, как можно? Посреди урока! Куда ты? – всполошилась химичка.

– У нее понос! – Громкий Иркин голос прозвучал как лозунг на митинге.

– Точно. Он. Возможно, отравилась в буфете. Вы, случаем, салат оливье не кушали сегодня?

Прижав руки к пузу, я вывалилась из класса. И, счастливая, поскакала по лестнице вниз. На свободу. * * * Танго азартно резался с Сурикатом в шахматы. Ситуация осложнялась полным незнанием правил игры. Поэтому они беспрестанно спорили и ругались.

– Не стой столбом, поставь чайник на плиту. У меня во рту пересохло.

Кухня у Танго оказалась грязной до изумления. На протертой до дыр клетчатой клеенке расползлись разноцветные липкие пятна. Чтоб немного успокоиться, я отыскала остатки чистящего порошка, огрызок зеленой губки и вымыла стол и табуреты. Теперь есть на что сесть.

– Умничка. Что кислая такая? Обопрись на мое крепкое дружественное плечо и поведай старому доброму Танго, кто маленькую расстроил.

Пришлось вкратце рассказать.

– И что ты с ним спуталась? Он же не из наших. Тем более из Содома и Гоморры.

– Да забей ты на него, – поддержал его Сурикат, шустро мухлюя с ферзем.

– Вертай королеву взад!

– У него что, глаза на затылке? – Сурикат переставил фигуру на прежнее место.

Чайные пакетики вызвали у меня смутное беспокойство своим помятым видом.

– Ты случайно в трусах их не носил?

Сурикат заржал как тяжеловозная припадочная кобыла.

– У нас появилась новая тема, – Танго отпил глоток и многозначительно посмотрел на мою реакцию. – Девочка не реагирует. Девочка втрескалась, ей не до тем.

– Рассказывай, – я сообразила, что раньше вечера звонка Кирилла ждать нет смысла.

– Слушай сюда. Девчонки нам соорудят клоунские костюмы, и мы завтра будем работать на детском утреннике.

Танго в клоунском костюме запугает самых отважных детей. Наверное, он не серьезно предполагает «работать».

– Да нет. Все просто. У меня один приятель забился отработать этот гребаный утренник, а ему срочно надо сваливать по делам. Так что надо спасать.

– По‑моему, это детей надо спасать, – возразила я.

– У нас и сценарий есть. А Сурикат им немного помузицирует, – невозмутимо продолжал Танго.

– И спою! – вызывающим голосом выпалил предполагаемый музыкант.

– Нет! – заорали мы хором.

– Не больно‑то и хотелось. Чтоб вы знали, на мои стихи слагают музыку. Прочесть?

– Валяй.

– Кроткие глаза. Розовая челка. Кто тебе сказал, Что ты не девчонка?

– Отстойное говенное фуфло. Самое фуфлыжное фуфло в мире.

Сурикат оскорбился. Подошел к буфету и вытащил фотографию Танго в младенчестве:

– Импровизация! Слабонервных прошу удалиться. Я не могу творить в обстановке тотального неприятия.

Когда был Танго маленький С кудрявой головой, Он резво срался в памперсы, От счастья сам не свой. С трудом отобрав половину фотоснимка, Танго скривил рожу, придумывая ответ в свойственной автору манере: Жил да был Сурикат за углом И пошел один раз за бухлом, Только песня совсем не о том, Как мочили его за углом. Дальше последовал обмен непечатными любезностями. Потом они вошли в раж, придумывая новые несвежие рифмы. Типа: Сурикат нас всех достал До самой до печенки, Целый день в помойке рылся: «А вдруг там девчонки?» Частушечники устроили перекрестную рифмо‑плетскую дуэль, забыв про меня напрочь: Эмо эму повстречал, Долго эму изучал – Бридж бровей как скрепочка: «Мальчик или девочка?» Тут меня разобрало:

– Вы это дерьмо деткам читать собрались? Дуэль продолжалась.

Девочка в ванне в крови купалась, Задница Эрика рядом валялась. Сурикат был сражен наповал. И принялся переиначивать давно известные детские маразмы: Девочка эмо нашла ананас, Им оказался фашистский фугас, Ножик достала, хотела поесть… Спанч Боба нашли километров за шесть. Танго решил, что, раз Сурикат безбожно тырит из творческого наследия гениального предка, значит, и ему дозволено: Мимо Спанч Бобы по небу летят – В эмо попал реактивный снаряд. Сурикат без паузы продолжил: Эмо в конверт запечатал тротил, Папе на письменный стол положил… Сын на граните просил написать: «Нечего было за челку ругать». Танго отчаянно мычал, не зная, что придумать в ответ позаковыристее, а Суриката уже было не остановить: Эмо у эмо мишку украла, Долго потом дочку мама искала. Мишка нашелся с распоротым брюхом, Эмо подвешена рядом за ухо. Невольно и я рассмеялась. Гадость, а смешно. У меня никогда так не получится выдумать. Танго узрел, что конкурент произвел фурор у публики, и выдал перл собственного изготовления: Брижд чего можно я закажу. Мама откинет сквозь сына лапшу. Слушая эту белиберду, я тоже решила поучаствовать в диспуте: Готы в подвале играли в гестапо – Зверски замучен эмо Потапов.

– Это были не готы, а сатанисты или скины. Кроме того, я смотрю, некоторым не дают покоя мои лавры. Это ведь моя идея! Вы‑то что примазались? – ревниво разорялся Сурикат.

– По‑моему, на сегодня хватит, – умиротворенно прошептал Танго, шустро записывая наши сочинения в тетрадку.

– Так что с утренником? – спохватился Сурикат.

– Дети – святое. Ради детей я готов на все. Лишь бы их у меня не было.

– Кастрируем гада? – предложил Сурикат.

– Какой подонок спер мою ферзю?

– Пожалуй, я пойду с вами на утренник, – решила я.

* * * Кирилл позвонил ночью. Когда я уже перестала ждать. Когда я уверилась, что никогда не услышу его голос. Никогда. Какое гадкое и емкое слово.

– Как ты? Извини, раньше было никак не позвонить. Тут такая история…

– Все живы? – испугалась я.

– Да. Даже не знаю, с чего начать… Мама с отцом разводятся. Вот так вот.

Он надолго замолчал, что доказывало его растерянность и неприятие ситуации.

– Ты не молчи. Я не поняла, ты теперь останешься там, с мамой? – Выдвинутое предположение было просто поводом снова услышать его голос.

– Нет. Она этого категорически не хочет. Говорит, ей надо время. Правда, не понимаю на что.

– Кирилл, я, наверное, не поняла, если ты не останешься с мамой, значит, с отцом? – В ожидании ответа я даже перестала дышать.

– Да как тебе сказать… Отец слишком занят своими делами. Ему было бы проще, если бы я окончил школу у вас. Как тебе такой вариант?

Вдох‑выдох. Мысленно считаю до десяти.

– Я буду тебя ждать. Я уже тебя жду, – такие слова нельзя говорить ни в коем случае.

И уж точно не первой. Сейчас он напомнит про наш договор – и пиши пропало. Я просто не переживу, если Кирилл скажет, что все наши отношения – это просто игра.

– Спасибо.

И это все! Спасибо за что? Боже, какая я дура! Надо быть осторожнее, не показывать, что соскучилась. Теперь он скажет, что, мол, ты – настоящий друг, симпатичная девочка и всю прочую пургу, которую они обычно гонят, чтоб отвязаться от назойливых нелюбимых дурочек.

– Я скоро приеду, и мы обо всем поговорим.

– Нет. Лучше скажи сейчас. Я же не усну! – Я постаралась придать голосу легкомысленности.

Надо было согласиться оставить разговоры на потом. А там видно будет. Ну что же он молчит так долго?

– Мне кажется, что ты единственная, с кем мне хочется большего, чем дружба. Мне важно, что меня ждут. Ты меня слышишь?

Я не раз представляла его первое признание. И ни разу мне не мечталось услышать самые главные слова по телефону. Такие великие события надо обставлять по всем правилам. С непременными цветами. Желательно – розами, плевать какого цвета и калибра. Кроме пластмассовых. Признания такая важная штука, что стоит постараться и сделать их незабываемыми. В кино все так красиво, трогательно делается. А, собственно, чего особенного он сказал? Что ему приятно знать о моем нетерпении снова увидеться? «Большего, чем дружба» – знать бы наверняка, что это значит.

– Постарайся не вляпаться в историю. И приходи домой пораньше, – Кирилл говорил так, словно он – моя мама.

– Я соскучилась. Тебя нет один день, а я уже скучаю без тебя. Я не буду вляпываться. А пораньше – это во сколько?

– Ну, наверное, в десять. Хотя лучше сразу после школы. Ты давно не рисовала. Раз меня нет, пользуйся моментом. Твори, пока никто не мешает.

– Хорошо.

Теперь я взяла себя в руки и следила за словами, опасаясь, а вдруг он вообразит, что я вешаюсь ему на шею.

– Ты самое удивительное, что со мной случалось. И я не хочу тебя потерять. Ты мне веришь?

Вдох‑выдох. Считаем до десяти.

– Приедешь – поговорим, – надеюсь, в моем голосе не было оттенков торжества.

Вот и все. Трубка выключена. Я распростерлась на постели, как бессильная каракатица на берегу после шторма. Щас как заору от радости! Жаль, Митька спит, я бы сейчас его с удовольствием потормошила. Мне вдруг срочно понадобились атрибуты моей сбывшейся мечты. Кинулась к окошку в надежде на лунную совесть. Но небо было хмурое, а луна только слегка просвечивала сквозь обрывки низких облаков. Вот сволочизм, звездей нема, луны тоже, что там еще должно присутствовать? Пришлось включить музыку. И вот что странно, попался диск с такой хренью, что специально не придумаешь. «Мы вечная память друг друга…» Я испуганно выключила грустный голос, словно боялась сглазить мое счастье. Поплевала через левое плечо. Постучала по дереву. Проскакала на кухню, где на полочке пылилась бабушкина икона Казанской Божьей Матери. Посмотрела на ее немыслимо печальное лицо. И не придумала нужных слов для просьбы. Теперь я твердо уверена, что полюбила. Сердце не обманешь. Не страсть. Не зависимость. Не жажда приобщиться к миру взрослых. Хотя я прекрасно осознаю, что капля тщеславия присутствовать будет. Особенно когда мы будем идти по улице, а девчонки будут бросать на Кирилла томные призывные взгляды. Потом я вспомнила, что меня не обделяют плотоядным вниманием и ровесники, и взрослые дядьки. Гордо задрала нос, выпрямила спину, прищурила глаза. Прошлась до своей комнаты уверенной обольстительной походкой. Словно эти самые плотоядные дядьки замерли от восторга, глядя на меня красивую. Пускай Кирилл чувствует себя польщенным, раз рядом с ним такая классная девчонка. Игры закончены. Неловкие подростковые игры. Неуклюжие, такие пронзительные в своей искренности. Теперь я научусь быть расчетливой. Я буду очень трезво прочитывать каждое слово и каждый шаг, строя новые, настоящие отношения. Как пчела строит свой дом из воска. И как эта самая пчела, я буду вооружена терпением и жалом, чтоб не потерять каждый добытый момент любви. Значит, теперь я не эмо? Фигня. Была, есть и буду. Кто сказал, что эмо разваливают мечту в угоду сиюминутным порывам? Я почти уверена – Кирилл меня тоже любит. И мы постараемся не проиграть. Хоть шансов быть вместе – почти ноль. * * * Знаете, как проще ждать? Надо заполнить время яркими событиями. Все равно какими. Пускай даже детским утренником. Зато будет что рассказать Кириллу после его возвращения. Теперь я стала жадной до событий. Я ценю любой «случай», который можно смаковать вместе с ним. Это так здорово, скопи‑домить разные истории для подарка любимому. Представлять, как он удивится, или посмеется, или возмутится моему рассказу. Как ужасно было «до Кирилла». Я умею наблюдать за людьми, но каждая увиденная история оставалась мертвой, пока не была озвучена для самого замечательного слушателя. Любить – это когда ты спешишь рассказать то, что случилось за день. Когда есть кому рассказать. * * * По причине отличной погоды утренник проводился перед детским садом. Воспитатели расставили низкие скамеечки, на которых расселась малышня, а за их спинами высились взрослые. Которым до смерти хотелось побыстрее свалить по своим делам. Только у некоторых из родителей были искренне заинтересованные лица с сияющими глазами. Почти как у детей. Эмочки Алиска, Ляля и Оля приняли активное участие в подготовке праздника. Оля раздобыла клоунские костюмы, включая рыжие парики и круглые шарики носов. Алиска нарядилась в километр прозрачной ткани, которая изображала юбку. Ткань оказалась банальной белой сеткой от комаров, которую все прикнопливают на форточки и балконные двери. Лицо она разрисовала как у куклы, приклеила ресницы, балетки с пришитыми помпончиками неплохо гармонировали с полосатыми гольфами. Ляля не удержалась и вырядилась женщиной‑кошкой. Что сразу понравилось всем детишкам. Которые визжали и постоянно дергали ее за хвост. Пока он не оторвался. Тогда девочка, у которой этот глупый хвост очутился в руке, расплакалась. Она отбросили толстую мохнатую веревку от себя, словно та была живая.

– Фокус‑покус, – находчивый клоун срочно прицепил Кошкин хвост на прежнее место при помощи большой булавки. Как пить дать – это был Сурикат.

Малышня развеселилась, даже плачущая девочка рассмеялась. Надо же, как просто. Все поверили и решили, что так и надо. Девочке дали снова подергать за хвост, и после недолгих уговоров она смело рванула Лялю за хвост, едва не оставив ее с голой попой. Сурикат повалился на землю, дрыгая ногами. Мне доверили контроль за текстом. Который был четко расписан по репликам. Между ними теснились карандашные заметки, понятные только тому, кто их написал. А этот кто‑то находился черт знает где, но только не тут. По сценарию Сурикату было положено кидать дротики в надувные шарики, постоянно промахиваясь и попадая в накладную задницу Танго. Но эта подлая поролоновая подушка свалилась при надевании, и Танго легкомысленно ее «забыл». Но сценарий есть сценарий. Когда Танго кривлялся, якобы мешая Сурикату попасть в мишень, случилось ужасное. Дротик полетел в нужном направлении. А потом раздался рев смертельно раненного медведя. Детишки буквально визжали от восторга. Пока Танго гнался за Сурикатом, Ляля, которая кошка, не растерялась и подставила ему ножку, отчего получилась куча‑мала. Изнутри которой раздавались такие слова, которых деткам знать не положено. Алиска вместе с ребятней спела милую глупую песенку, которую дети выучили загодя на уроках музыки. У Алиски голос – как у ангела. Родители просто расчувствовались от умиления. Знали бы они, какие слова порой вылетают из этого чудесного ротика. А так все совсем неплохо прошло. Даже странно, но все были довольны. Хотя от изначального текста не осталось почти ничего.

– Ах ты, коварный злодей! – театрально размахивая руками, голосил Сурикат. – Ты вчера прокрался ко мне домой в замок и покрал все жувачки! Дети, что надо делать с жадинами‑говядинами?

– Убивать! – Родители малость охренели от такой кровожадности.

– Поставьте его в угол, – мстительно пропищал несчастный детеныш.

– По попе! Антонина Ивановна! Я правильно говорю? – Антонина Ивановна сделала вид, что не понимает, о чем речь.

Сурикат незамедлительно последовал совету. Последовал замах ноги, обутой в нелепые огромные ботинки ярко‑желтого цвета. Поджопника не получалось, потому что клоун путался в просторных штанах и хронически валился на землю. Малыши верещали, выражая радость. А Танго почему‑то пустился в какой‑то неистовый краковяк. Самый пик веселья пришелся на похищение Алиской парика Суриката. Который и без искусственных волос показался всем присутствующим сущим клоуном. Напоследок вся четверка скооперировалась и сбацала танец маленьких кошмарных лебедей. У Алиски лопнула нитка, скрепляющая ткань слоеной юбки. Танго срочно изобразил пажа при королеве и замотал Алиску в сетку, как в кокон. Который они с Сурикатом взвалили себе на плечи и утащили в помещение детсада. Шествие завершала наглая изящная кошка. С хвостом на булавке.

– Я не понял, что мы делали, но теперь я твердо решил поступать в цирковое, – потный Сурикат с размазанной по лицу краской казался допотопным демоном разнузданного веселья.

– Вот это правильно. Это просто здорово. Кстати, нас уже пригласили на другой утренник. Капусты нашинкуем. Сколько нам отвалили? Да мы теперь богачи, Сурикатыч! Я тебя люблю!

– Пошел ты, поганый извращенец. Нечего тискаться, а то девчонки про нас черт знает что подумают.

– Все‑таки надо написать свой сценарий. Чтоб добро побеждало зло. Чтоб почти спектакль!

– Ляля, они не театр, они клоунов приглашают. Им нужен шум, гам и балаган. А это мы и без репетиций умеем. Хотя песенный репертуар можно расширить. Сурикат, как мыслишь, песенку про голубой вагон осилим?

– В жопу!

* * * Танго явно неравнодушен к Оле. Сурикат вне всяких сомнений впечатлен Лялей. Алиска смотрит на всех как‑то по‑взрослому снисходительно. А вот Оля какая‑то потерянная. Словно воробушек морозной ночью. Наверняка что‑то случилось.

– У тебя неприятности?

Вместо ответа бессильно поднятые плечи. Быть может, все‑таки удастся расспросить? Или досужее любопытство в данном случае неуместно?

– Если захочешь поговорить, то я не против. Наверняка в глазах Оли я взрослая, почти тетка, которой не понять ее проблем. На сколько она меня младше, на пару лет? Мне в ее возрасте выпускники школы казались самодовольными замшелыми динозаврами.

– Оля, прикинь, когда мне было столько, сколько тебе, я никак не могла въехать, почему я творю столько глупостей, после которых иногда от стыда вешаться охота.

– И что, теперь поняла? – В голосе сквозит вызов.

– Ага, – теперь положено сделать равнодушную долгую паузу, словно задумалась о чем‑то постороннем, не имеющем отношения к поднятой теме.

– И что ты поняла? – не выдерживает Оля.

– А? – словно очнувшись, спохватываюсь я. – А, ты про это. Надо все пробовать. Все – без разбору. Иначе не понять, что мое, а что – нет. Бывает, скажешь, как в лужу пукнешь, а потом стыдно. Или обидишь кого‑нибудь, а потом ночь не спишь.

Я явно говорила что‑то не то. Во всяком случае, Олю мои банальности не вдохновляли. Попробуем подойти с другой стороны:

– А однажды я по уши втрескалась в одного придурка, которому цена рубь за пучок в базарный день.

– И что? – Судя по горящим глазам, я нечаянно попала в точку.

– Так переживала, мучилась. Точнее, это он меня мучил. Надеялся потрахаться по‑легкому.

– Это как?

– Три дня ухаживаний, неделя проникновенных лекций о неземной любви, а потом ноги в руки, и понеслось.

– Ты пошлая, – с удовольствием отметила Оля. – Короче, а что потом было?

– Когда да него доперло, что трах отменяется, он взял свои ноги в руки и отвалил к другой девчонке.

– А ты что?

– Попереживала, не без того. А потом подумала – я себя не на помойке нашла. Обидно по простоте душевной довериться какому‑то козлу. Но я же не сразу поняла, что он козел? Я же не могла знать, что поведусь на его внешность и треп? Так что стыдиться нечего. Попробовала – невкусно. И вообще, лучше быть некоторое время одной, чем с кем попало.

– Что тебя постоянно заносит в тупые штампы.

– Ты про что? – растерялась я.

– Ты сама‑то замечаешь, что через раз цитируешь чужие мысли?

Вот вам и малолетка!

– Короче, спасибо за сочувствие и т. д. и т. п. Я не понимаю, что этим козлам надо? Если спишь с ними – сука, не спишь – сука. Пускай сами с собой спят.

– А ты потом не навестила эту шалаву, к которой твой козел свалил? – В Олиных глазах горит бешеный огонь, а кулачки сами собой сжимаются.

– На кой она мне сдалась? Она ни в чем не виновата.

– А если бы была очень даже виновата?

– И что с того? Если парень запал на другую, надо делать выводы…

– Или бить морду.

Мрачное Олино личико не предвещало ничего, кроме войны. Неужели и вправду бить будет?

– И что ты рассчитываешь получить в результате военных действий?

– Моральное удовлетворение, – вопреки всякой логике заявила эта маленькая засранка.

– А как же принципы эмо?

– Я сначала получила массу чистых эмоций от нежной и страстной любви. Потом были эмоции от того, как его уводили, словно телка на веревке. Теперь я вправе получить эмоции от мести, а потом буду страдать от одиночества. Или наоборот, радоваться. Я еще не решила. Короче, сплошное крези‑эмо.

– Ясно. Это все объясняет. Все счастливы, – пробормотала я, поражаясь такому утилитарному подходу к решению проблемы.

– Да не парься ты, Стася. Пресно жить скучно. Мне надо, чтоб все было офигенно ярко. Я, если тебе интересно, вааще намерена устроить из своей жизни сплошной фейерверк. Чтоб каждый день запомнился. Чтоб все было не зря и со смыслом.

– А какой смысл в мордобое?

– Чтоб знали, подонки, как меня обижать!

– А у меня есть приятель, который на тарзанке прыгает, – мягкими интонациями Танго можно было устилать гнездышко малиновки.

Танго змей, хоть он и не Вайпер. Танго быстро перевел стрелки в Олиной голове, и они спустя минуту уже всерьез забивались на четверг прыгать с какого‑то высотного объекта. А я пошла восвояси. Ждать. Ожидание такая мука. Мечешься, как свинья на веревке. Оля бы сказала, что я снова повторяю чужие изречения. Но как описать бесцельное брожение по комнате в ожидании звонка? * * * Я нарисовала свинью на веревке. Потом переделала свиное рыло в свою физиономию. Получилось что‑то дикое. Потом пришел папа и выдал мне денег, и я начала думать, что бы такого подарить Кириллу, когда он вернется. Потом пришла к неутешительному выводу, что у него наверняка есть все, что он хочет. Потом прибежал Митька, и мы нарисовали картинку про войну, где наши мочили поганых врагов. Каких именно, Митька не уточнил, но враги получились страшными монстрами. Потом пришла мама и увела Митьку, сказав, что я порчу его неуравновешенную психику. Я плюнула на рисование и стала прикидывать, как подготовиться к институту. И решила, что раз это идея Кирилла, то пускай он все разузнает. А я уж из кожи вон вылезу, но непременно поступлю. Надо чем‑то поразить приемную комиссию. Набралась смелости, позвонила Аль, чтоб выяснить, нет ли у нее знакомого препода по рисунку.

– А то. Сегодня не обещаю, но завтра перезвоню. У папы друг профи по этому делу. Он тебя за год натаскает так, что с первого раза примут. Только, чур, не филонить. У тебя деньги‑то есть? А то он бесплатно только гениев учит.

Не поняв, на кой черт гениев учить, я одновременно сообразила, что, по ее мнению, я к избранным не отношусь. Немного обиделась, но тут же подтвердила наличие денег и намерений бороться за теплое место под солнцем. Потом я решила перебрать шмотки в шкафу и выяснила, что просто необходимо обновить половину гардероба. Потом подумала, что подруги Кирилла наверняка одеваются в самое навороченное фирменное тряпье. И так расстроилась – жуть. Потом я заметила, что мне не по себе. Где‑то в районе грудной клетки образовались ощущение большой пустой дыры. Наверное, так реагирует организм на бесконечное ожидание, на неопределенность и на невозможность хоть на что‑то повлиять. Последнее ближе всего к истине. А потом позвонил Кирилл, и я про все забыла:

– Они устроили раздел империи. Я им сказал, что неприятно видеть их такими…

Ему явно недоставало слов, чтоб определить степень противности предков.

– Мама вцепилась в меня, как в щит. Она мной обеспечивает свое безбедное существование. И, похоже, ей невыгодно меня отпускать.

– А отец?

– Я с ним почти не разговаривал. Но его адвокат согласен замолвить за меня слово. Так что мои шансы растут. В том смысле, что я постараюсь настоять на своем. Ладно, хватит про пауков в банке, давай лучше про тебя. Чем ты там занимаешься без меня?

Пришлось вкратце рассказать про детский утренник и про мое намерение подготовиться к институту.

– Ты думаешь у себя поступать? Давай сначала прикинем, что для нас удобнее. Я все выясню сначала. Кстати, я показал твои рисунки своему приятелю. Он в восторге. Хотя считает, что тебе недостает техники. Как он сказал, надо больше подробностей. Чтоб на листе свободного места не было. Он передал мне какие‑то альбомы. Из Франции притаранил. Там все без исключения считают, что комиксы – это востребованная тема.

– А у нас они почему‑то не прижились.

– Ты просто не видела, какого уровня там рисунки. Зашибись! Я все по нескольку раз пересмотрел. У каждого автора своя тема и свой стиль. Так что работай. Глядишь, до Парижа дорастем.

– А как же наши планы про возведение рая на земле?

– Одно другому не мешает. Тебе сказали – у тебя талант. Вот и соответствуй.

– Слушаюсь и повинуюсь, господин.

Мы еще немного поболтали. Кириллу было любопытно, почему я не захотела быть клоуном на утреннике. Ему очень нравятся карнавалы с переодеванием.

– Карнавал – это здорово. Но когда на нем есть опасность подвернуться под руку Сурикату, я – пас. Он и Танго травмоопасные. Они покалечить могут.

Кирилл посетовал, что я неактивная в смысле спорта. Бегать с ним отказалась, игры подвижные не уважаю и вообще медленная.

– Ты и сам перестал бегать. Ты теперь не тренируешься, а на меня батон крошишь. Еще скажи, что я виновата, что ты завязал с боксом.

– Конечно ты, – быстро заявил Кирилл, словно только и ждал поднять эту тему.

– Блин. Снова я во всем виновата. Вот дела! Ну не нравится мне носиться по парку как угорелая.

Мне больше нравится медленно прогуливаться с тобой по городу. Съел?

– Это ты сейчас так говоришь. А вот пройдет лет десять, станешь неповоротливой колодой, сама локти кусать станешь. Это пока лет мало, фигура классная…

Я срочно согласилась бегать, прыгать, сигать. Но только с ним на пару. Когда я отключила трубку, то почувствовала себя просто на седьмом небе от счастья. И решила срочно сесть рисовать. Персонажи у меня уже были. И про них вполне можно сотворить миллион историй. Странно, но на этот раз меня вдохновила Оля. Которая бьется, словно кулачный боец, с разлучницей. История получилась такая агрессивная и тупая по своей кровожадной сути, что я слегка ошалела. Особенно убедительно смотрелось Олино лицо, перекошенное в момент драки. И топор в ее черепе. Не рисунок, а пособие для серийного маньяка. Мне стало страшно. А вдруг ее эта девчонка изувечит?

– Оля, а ты когда планируешь разборки с этой, которая парня твоего увела?

Надо было сначала посмотреть на часы.

– И тебе доброй ночи. Ты что, совсем не спишь? Погоди, только сигарету возьму.

Возникла пауза, прерываемая шорохами в телефонной трубке. Потом щелчок зажигалки и шумный выдох. Мне показалось, что у меня перед лицом возникло облако дыма.

– Стася. Ты либо полная крези, либо наивняк. Ты думаешь, я дебилка? Я не спорю, с неделю психопа‑тила, но теперь настроение – позитив форевер. Все пучком, подруга. И спасибо тебе. Ну, что тогда меня выслушала. Я иногда пургу гоню, извини. Короче – драки не будет.

Попрощавшись на этой оптимистической ноте, я твердо решила – показывать нарисованное Оле я не буду. Утром позвонил Кирилл и пожелал мне доброго утра. А я потребовала в обед услышать «приятного аппетита». На что он обиделся, потому что я ему «доброе утро» забыла сказать. Тогда я извинилась и пожелала ему удачного дня оптом и в розницу. Вот! Мы распрощались до «спокойной ночи». То есть до вечера. И он впервые сказал на прощание «целую». А потом ждал моего ответа.

– И я тебя в то же место.

Кирилл обозвал меня ехидной, и на этом мы расстались, довольные друг другом. * * * Надеюсь, что с вами не случалось подобного. Если случалось, вы поймете, как мне было трудно. Я ненавижу, когда мной манипулируют и принуждают делать то, что не хочется. Когда на меня наседают родичи, взывая к совести или чувству долга, типа «я твоя мать, и ты должна…», я поступаю как считаю нужным. Впрочем, часто сдаюсь под прессингом родительского авторитета. Но – именно «сдаюсь», изо всех сил показывая всем своим видом, что меня вынудили. А если докапывается подруга под соусом «Помоги! Спаси! Только ты и можешь!»?

– Стася! Если ты этого не сделаешь – мне не жить, – и далее в том же духе.

Оля ворвалась в мое спокойное ожидание Кирилла, как целеустремленный паук, который уже врезался в мое темечко и опутал все, до чего дотянулся, своей липкой паутиной. Ей не давал покоя вопрос «Почему ее парень выбрал другую девочку?». Быть может, она просто решила меня использовать для выяснения шанса на возвращения бойфренда. Но она яростно отвергла мое предположение.

– Если я не буду знать, то стану постоянно совершать одни и те же ошибки и никогда не встречу ту самую любовь. Которая навсегда. Ты мне поможешь? Ты не откажешь? О, я знала, у тебя доброе сердце…

«И очень слабая воля», – мысленно прибавила я. Короче, мной воспользовались в деле идиотской миссии переговоров с неизвестным мне поганцем. Оля выбрала дислокацию в кафе, намериваясь дождаться меня с информацией в клювике. В этот день она облачилась в яркую разностильную одежду, слизав образец из молодежного журнала мод японского розлива. Везет японским подросткам. Они прирожденные эмо. До определенного возраста. Думаю, все дело в этих замечательных черных прямых волосах и удивительных глазах. Кроме того, они такие эстетичные, тощенькие, кривоногие. Просто шуганутые эмо‑пупсики! Хоть игрушки с них лепи и продавай вместо Барби. Поверьте, влет уйдут! Японцам я успела позавидовать, пока шла к объекту. Который, ничего плохого не подозревая, с сотоварищами намеревался выпить пивка на скамейке неподалеку от школы. Когда я увидела эту гоп‑компанию, мне стало не по себе. Ничего из Ольгиной затеи не выгорит. Во всяком случае, путного. От растерянности я сразу задала неверный тон:

– Простите, пожалуйста, а кто из вас Артем?

– Че те надо?

– Детка, ты случаем не из этих? – Компания презрительно загоготала, намекая на что‑то мне непонятное.

– Не. Я из тех. «Эти» ко мне никаким боком.

– Я тебя где‑то видел, – задумчиво пробасил чересчур длинный субъект с невероятно аккуратной стрижкой под «офисного клерка».

Кроме роста и стрижки, в нем не было ничего примечательного, разве что потрясающие усики, придающие их обладателю сходство с мохнорылым грызуном. Образ мелкого хищника усиливался мелкими глазками свинцового цвета.

– Очень может быть. Если Артема тут нет, то, пожалуй, пойду, – я прекрасно знала, кто из них Артем, отличительными приметами которого Оля прожужжала мне все уши.

– Ну я. И дальше что?

Того, который вылитый грызун, вдруг осенило, где он меня видел. Точнее, мы вспомнили одновременно. Я на всю жизнь запомню тот парк и жесткие ребра скамейки. И его потные руки на моем лице. Он тогда все пытался мне рот закрыть ладонью. То еще воспоминание.

– Какая встреча! – Меня обуял кураж. Несостоявшегося насильника смыло. Сутулясь так, что лопатки торчали, он, словно на ходулях, ускоренным темпом потрусил прочь.

– Ты чего? А пиво? – Изумление компании зашкаливало разумные пределы.

– Это все из‑за нее, – с подозрением в голосе высказался бритый наголо.

– Ага. А еще из‑за меня вчера была хорошая погода. Артем, разговор есть. Отойдем?

– Не ходи с ней, Артемушка, козленочком станешь.

Снова липкие ухмылки. А потом кураж прошел, и я словно язык проглотила.

– Ну и какая во мне надобность? Забыла, что ли? Ранний склероз, обусловленный поздним половым созреванием.

– Я от Оли, – словно набрав полный рот манной каши, сообщила я.

Не самое умное начало совсем глупого разговора. Но на Артема мои слова подействовали как‑то странно. Он весь подобрался, как перед броском, и состроил такую похабно‑самодовольную рожу, что мне стало как‑то не по себе.

– И что ей надо? Ишь ты, додумалась вместо себя парламентера прислать. Я ей сто раз говорил – между нами все кончено. Неужели не понятно?

Во‑первых, он меня не послал сразу. Во‑вторых, явно мечтал, чтоб нас услышали его собутыльники, которые перекидывались ничего не значащими фразами, сдабривая их «круто», «тачка», «бабло» и традиционно‑неистребимое «бля».

– Она не хочет тебя видеть, поэтому пришла я. Если ты не полный дятел, то кратко поясни, что в ней не так, а то она зациклилась и комплексует по поводу своей самооценки.

– Переведи.

– Дурака не включай. Мне моя миссия поперек горла. Так что, чем быстрее, тем лучше.

– Вот уж удивила. Обычно, чем дольше, тем лучше…

– Ты эти байки своему приятелю трави. Он у вас большой спец по насильственному траху.

– Ты это про что, тетенька?

– Да, в общем, ничего особенного, если не считать того, что он с приятелями меня хотели изнасиловать.

– Ты че, белены объелась?

Тут вспомнилось зачем я тут нахожусь:

– Давай лучше про Олю.

– Нет уж. Начала – договаривай.

Раз пошла такая ботва, надо пользоваться моментом:

– Артем, давай сделаем ченч. Я тебе про твоего обдолбыша, а ты мне коротко и по теме про Олю.

Артем крепко задумался. Если я не ошиблась, ему был нужен компромат на приятеля. Кто их знает, с виду такие «успешные», «упакованные» с явной перспективой стать нужными винтиками в гайках строящегося государственного скелета. Которым они в скором времени будут рулить. Для таких компромат – хлеб насущный. Всегда легче нажать на нужного человечка, имея в кармане козырного туза.

– О'кей. Валяй.

– Щас, как только, так сразу. Сперва ты. Мне Оль‑гины тараканы до фени, – расчет оказался верный.

– Прикинь, у меня день рождения. У мамани крутая тусовка. Приперлись друзья папаши с работы. Нужные люди, сечешь тему? И вот – явление Христа народу. И причем я загодя ее дрессировал, как себя вести и в чем быть. А она, тварь такая, в черном топе, гипюровой белой юбке, на ногах черные чулки. Ногти, губы и вокруг глаз сплошной траур. Хаер на затылке начесала. Отец пошутил даже в кои веки – вам, деточка, кто‑то петарду в волосы сунул.

На мой взгляд, ничего смешного. А если и смешно, то ничего страшного. Небось его гости выглядели в молодости вовсе не завзятыми консерваторами. Я читала, что любая молодежная мода в принципе повторяется. И каждый раз ее ругают те, кто сам такое носил. Или кому модно одеваться запрещали.

– Значит, все дело в одежде?

Теперь у Артема случился приступ честности:

– Да нет. Просто она меня задрала постоянными тупыми звонками. Как можно через минуту выяснять, люблю ли я ее? Или как тебе вопросик: «Ао чем ты сейчас думаешь?» Сказать правду, обидится. Скажешь, что о ней, доконает расспросами типа: «А что именно ты обо мне думаешь?» Я так не могу. Мне нужно хоть какое‑то личное пространство. У меня есть друзья, дела, учеба в конце концов. Мне батя все расписал на ближайшие годы. Универ, работа, перспективы.

– И Оля в них не вписывается? – догадалась я. – У нее нет крутых предков, связей, она из другого круга?

– Нет, ну зачем же так. Мы неплохо проводили время. А потом мамашина приятельница как‑то зашла со своей дочкой.

– Но Оля откуда‑то ее знает, – напомнила я.

– Ну, она тоже была, типа, эмо. До того момента, когда ее предки не намекнули, что эмо – отстой. Ты в курсе, что правительство собирается ваших травить? Не боишься? Тебе небось тоже в универ поступать? Не надейся. Если не сменишь прикид, хана твоему высшему образованию. Ладно. Теперь о деле. Что ты там про Петлюру намекала?

Не вдаваясь в ненужные подробности, я описала, как меня хотели поиметь. Про Кирилла ни слова. Сказала, что спас случайный прохожий.

– Точно. Вспомнил. Петлюра тогда зубы латал. Ему клык сломали. Он еще врал, что в аварию попал. Я‑то думаю, что за авария такая? По челюсти словно лошадь копытом лягнула. А с кем он был?

Попробовала вспомнить внешность остальных. Странно, но общее впечатление панического ужаса и беспомощности осталось, а все остальные подробности словно выветрились из головы.

– В ментуру не заявляла? Жаль. Но и то хлеб. Сучонок драный, я ведь догадывался про его делишки, но чтоб такое! Ты не парься, я ему ничего не скажу.

На прощание мне крепко пожали руку. Как равной. Правда, мне показалось странным бояться эту самую Петлюру. Это она должна бояться.

– Слушай, – не удержалась я напоследок, – а почему вы так его называете?

– Тебе лучше не знать. Олюсику привет. Скажи, пусть не комплексует. И, это самое, извинись за меня. Она хорошая, это я гнида. Думаешь, не понимаю? Я все понимаю, но судьба такая.

Оля, зеленая от нетерпения, страдала в кафе. Она уже успела обкофеиниться до состояния трясущихся рук. Я честно передала наш разговор. Кроме подробностей в виде Петлюры.

– Так и сказал? Теперь я точно знаю, что мне надо делать!

Мне катастрофически не понравился ее энтузиазм. С таким выражением лица обычно шастают по баррикадам и мечут бомбы в красивых царей.

– Эту козу драную надо проучить! Все, решено, подговорю девчонок, и побреем ее налысо.

– Вряд ли облысение козы сподвигнет Артема на возвращение к тебе.

– И фиг с ним! Но козу проучить надо. Вот тебе и тру‑эмо. Она же до сих пор втихаря по нашим тусовкам пасется. Трендит про свою исключительность и романтически поводит глазами.

Я сидела в полупустом кафе и прикидывала шансы козы остаться невредимой. Надо бы ее предупредить. А с другой стороны, это теперь не моего ума дело. Кроме того, я просто не знаю, где ее найти. * * *

– Стася – Ася. Может, лучше звать тебя Асей?

Ась?

– Лучше не придумал? Тогда я стану тебя звать Кирюшей. Или Кирой?

– Стася тоже хорошо звучит, – мгновенно передумал он. – Мне кажется, ты мне что‑то недоговариваешь?

Быть или не быть? Сказать или промолчать? Вот что со мной происходит? Как только появляется секрет, я не удержусь и пяти минут – все выболтаю Кириллу. Короче, я снова не удержалась, и теперь он знает, что я видела одного из насильников.

– Так. Надо подумать. Он тебя точно узнал?

– Ага. Еще как. Эта Петлюра улепетывала как ошпаренная.

– Зря ты так легкомысленно относишься к этим подонкам. С другой стороны, они на тебя выйти никак не сумеют?

– Если только через Олю. Но это вряд ли. Она с Артемом общаться не будет. Хотя…

– Похоже, мне пора возвращаться. Сегодня попробую уболтать маман. А ты футбол смотрела?

– Еще как! Мы с папой орали на весь дом. Даже Митька кричал: «Оле‑оле‑оле‑оле!» У них такой тренер симпатяшный. Мне так его жалко было.

– Ты это про кого? – недоверчиво удивился Кирилл.

– Ну, у этих, которые против нас были. Которых мы обыграли.

– У голландцев?

– Наверное.

– Тут все на ушах стоят. Орут, что Россия порвет Испанию, как тузик грелку.

– Сильно вряд ли. И при чем тут Россия?

Мне десять минут разжевывали, как важна гордость за победу страны в таком сложном турнире.

– При чем тут страна? Футбол – это футболисты. А страна ни при чем. У нас тоже все праздновали. Орали «мы их сделали», «Россия – лучше всех». Бред сивой кобылы. Если Испания нас раскатает как Бог черепаху, будут орать «России писец»?

– Посмотрим. Хотя ты права.

– И когда тебя ждать? Лето уже, а мы пока толком и не отдыхали. Я себе туфельки такие прикольные купила. Нога просто радуется. Можно хоть сто километров прошлепать.

– По‑моему, ты фанат удобной обуви.

– Точно. Я просто обожаю дружелюбную обувь. Особенно когда знаю, что мы с ней будем тебя встречать.

– А как твой учитель по рисунку?

Учитель оказался прикольным добродушным дядькой. Аль представила меня, словно я чертовски талантливая художница. Которой для полного счастья не хватает отполировать свой талант под чутким руководством. Просмотрев мои альбомы, дядька переместил брови на прежнее место. Зачем‑то постучал себя карандашом по передним зубам. Последующее за этим «м‑да» ничего не объясняло.

– Очень плохо? – Дрожь в испуганном голосе была слишком заметна.

– Да как вам, деточка, сказать?

– Лучше правду.

– Я не уверен, что вы нуждаетесь в каком‑то академическом обучении.

– Я хотела пойти на ландшафтного дизайнера, – робко пролепетала я.

– По вашим работам я не заметил нацеленности на эту специальность. Вы хоть немного представляете, чему вас там будут обучать? Уж не комиксам.

Аль резко хлопнула меня по плечу, призывая к оптимизму:

– А если отбросить лирику, как вам ее рисунки?

– Очень даже приемлемо. Но в нашей стране пока непопулярно. Я думаю, лет этак через десять повальная мода на такие художества переберется из Европы и к нам. Вот тогда… Я слышал, что в прошлом году проводился первый русский фестиваль по этой теме. Летом обещались повторить. Попытайте счастья. Быть может, вас заметят.

– А пока вы ее будете учить, – приговорила Аль на правах любимой дочери собственного отца, который был дружен с художником еще с давних времен.

Дядька снова начал барабанить по эмали зубов. Странно, что они у него пока целы.

– Мне надо подумать. Я мыслю, что мы поступим нестандартно. Ты будешь много трудиться, а готовое приносить мне. Я просто считаю глупым отучать тебя от твоего стиля.

– А он у меня есть? – Такое раньше мне в голову не приходило.

Надо же – у меня есть свой стиль! Вот Кирилл порадуется!

– Есть. Стиль и искренность. Но с композицией пока не ах. Хотя сюжетную линию вы выдерживаете четко и лаконично. И образы продуманы. Так что работаем.

Все это я рассказала Кириллу.

– Решено. Как только выдастся возможность – махнем в Париж. Там есть такие магазины, где завались комиксов на самые разные темы. Мой приятель, его Николаем зовут, часто там бывает. Говорит, там можно сидеть прямо на полу, прислонившись к стене, как ты любишь, и листать альбомы. Там это нормально. Сиди себе на полу и насыщайся впечатлениями.

– Шутишь?

– Нет. Но школу надо закончить.

– А у тебя сегодня ничего такого не случилось? – Я решила показать свою проницательность.

Мне показалось, что Кирилл сегодня какой‑то не такой. Смущенный, что ли?

– Потом расскажу. Или вообще не расскажу. Тебе про такое знать не стоит.

Ведь знает, что мое любопытство разгорелось, как сеновал от сигареты.

– Ну и не надо. Я тебе тоже ничего рассказывать не стану.

Молчу. Злюсь.

– Стасечка, ты еще тут? Сердишься? Зря. Ничего интересного.

– А ты расскажи, а я потом пойму интересно или нет. Гадость?

– Можно сказать и так.

– О! Кто тебя обидел?

– Никто. Скорее наоборот.

Как клещами приходится вытягивать каждое слово.

– Отец решил внести лепту в мое воспитание. Только не подумай, ничего криминального. Просто он посчитал нужным снабдить меня девочкой.

– Это как?

– Типа проститутки.

Я убью его отца. Отрублю ему голову и закину в помойку. Потом снова выкопаю и порублю на мелкие части. А глаза выну столовой ложкой, брошу на землю и затопчу ногами всмятку.

– И что? – с деланым равнодушием полюбопытствовала я.

– Ничего. Приятная девчонка. Не старше нас.

– Я не про это! – не выдержала я.

– Отец решил, что мне пора набраться опыта. Утверждает, что в моем возрасте он был активным кобелем. Хотя он и сейчас не прочь. Может, он решил проверить меня на ориентацию?

– А ты что?

– Стася, ты такая дура! Стал бы тебе про все это рассказывать, если б что‑то было. Мы просто поболтали, и все.

– С отцом? – не унималась я.

– И с ним тоже. Но после девочки.

– А мне он никого прикупить не может? Мне тоже просто необходимо стать опытной теткой. Ты не в курсе, почем нынче мальчики? Только мне красивого надо. Накачанного и чтоб пахло приятно.

Мы еще немного поругались. Я решила необходимым почувствовать себя страшно оскорбленной, несчастной, покинутой. И нищей. Моим родителям в голову не придет заняться сексуальным воспитанием Митьки. А со мной они это дело прекратили на версии «выйдешь замуж – он сам тебе все объяснит». Правда, мама один раз подсуетилась и, стыдливо пряча глаза, предложила почитать тощую брошюру. В которой оказалось много полезного о гонорее и прочих венерических ужасах.

– Не беспокойся. Я не собираюсь тебя предавать. Неужели ты этого еще не поняла? Спи. И пускай тебе приснится много вкусного.

Потом я попыталась представить, как все происходило. И мне стало интересно, а что чувствуют эти покупные девочки. Хотя не все клиенты такие красивые, как Кирилл. Наверное, он ей понравился. Он не может не понравиться. А он с ней только поговорил. Теперь она будет вспоминать его всю жизнь… И думать, как срубила бабки по‑легкому. А вдруг у них что‑то было? О! Вспомнила весь разговор, каждую интонацию и решила, что я ему верю. Не было. Или было? Блин, если бы я была на месте Кирилла, как бы я поступила? Наверное, сгребла бы эту девочку и набралась опыта. Или все‑таки Стася важнее? Представила себя со стороны. Как бы глазами Кирилла. И расстроилась. Оказывается, у меня временами случается заниженная самооценка. Интересно, а сколько его папаша отвалил за одноразовую девочку моего возраста? А быть может, я все‑таки не хуже? Быть может, я лучше. Раз так, я стою страшно много денег. Хотя до сих пор их мне никто не предлагал. Интересно, а как она выглядела? Наверное, красивая. Точно красивая. А вдруг красивее меня? Зевнув так, что щелкнула челюсть, я завалилась спать. И мне приснилось, как я брожу по магазину с ценником на шее. А меня никто не хочет покупать. * * * Выпускной вечер в нашей школе провели – зашибись. Раз на главной площади сгоняют неагрессивную выбракованную молодежь, значит, самая ненадежная должна быть надежно изолирована. Несчастные расфуфыренные выпускники понуро тащились в загодя арендованный ресторан вслед за своими родителями под предводительством директрисы, чтоб изобразить бурную радость. Которой под таким бдительным оком и быть не должно.

– Ах! Как хорошо, что эта девочка, как ее там зовут, подарила тебе такое красивое платье. Как у невесты! Ты в следующем году будешь самая красивая! – ворковала растроганная мама.

– В жопу. Никакого ресторана. Даже не мечтай.

– Ты как с матерью разговариваешь? Может, тебе и аттестат не нужен?

– Думается, от меня теперь мало что зависит. А если слухи не подтвердятся, то аттестат на стол – и баста. Даже не смей деньги отмаксать за эту ночную обжираловку. Лучше Митьке что‑нибудь купи. Или сама в салон красоты сходи. Я ни за что не намерена отмечать выход из тюряги.

– А как же последняя линейка, актовый зал?

– В жопу. Приду в рваных вельветовых штанах. Позорить тебя буду! Мама, да очнись ты ради бога!

Кого ты хочешь обмануть? Все прекрасно знают мое отношение к школе. Если б не ты – меня поперли бы…

– Вот. Наконец я услышала слова признания моих заслуг! Я ради тебя горбачусь в библиотеке, унижаюсь передо всеми, терплю обиды и оскорбления!

– Ура! В следующем году мы скопом сваливаем из школы! Папа! Мама решила уволиться из богадельни!

– Замолчи! Немедленно! Скоро Митьке образование получать.

– Быть может, он будет смирным и не выеживаться?

– Лишние гарантии не помешают. Мальчику будет полезно помнить, что шалить нельзя, а то маму опозорит.

* * * Кирилл вернулся в день разгрома нашей футбольной команды. И как он сам сказал, первое, что услышал, было «писец России!». Толпы потерянных болельщиков приговорили к писцу свою родину.

– Господин, а кто вы по национальности?

– …дюк.

– А родом откуда?

– Из расписяченной России.

Шутка. Не мной придуманная. Это Кирилл бесновался.

– Подмена одного понятия другим! Скажи мне, чем можно гордиться в этой стране? Балетом? Не надоело? Нефтью? Которую мы загоняем втридорога своим согражданам? Что у нас есть качественного? Бедные ребята отпахали на поле как гладиаторы на арене. А теперь по их вине – писец России.

Он так долго разорялся. Не пойму, что его взбесило? Хотя мой папа придерживается похожего мнения. Я хотела поспорить. И вдруг подумала, а что, если я стану знаменитой? Все французы полюбят мои рисунки и начнут наперебой спрашивать, кто автор. А я им скромно так – русская художница… Смешно. А тем же вечером я впервые увидела, как выглядят работы других любителей искусства под названием «комикс». Если бы не присутствие Кирилла, то я бы поревела от души. Как это было недостижимо прекрасно! И примитивно детское, и отточенное фэнтези. Николай презентовал всего три альбома, в которых была «сборная солянка» из разных авторов. Мне тут же стало ясно – учиться надо. Как можно больше. Сразу захотелось вцепиться в бумагу и карандаш…

– Здорово, правда?

– А у меня одни «дрова». Ладно, не будем о грустном. Как предки?

Кирилл прекратил изучать мой профиль. Отвернулся и буркнул что‑то вроде «да пошли они»:

– Тетка теперь меня опекает, будто я сплошной сирота. Зато у меня теперь прибавится карманных денег. От мамы, от папы и от их родителей. Каждый считает себя виноватым и отслюнявливает сколько может. Если не тратить, скоро можно прикупить подержанную машину. Или махнуть во Францию. Но думаю, одних нас не отпустят.

– Это точно. Нам пока и тут хорошо, – я уже мучилась от одной только мысли, что в этой самой Франции все сразу догадаются, как я посредственно рисую.

– Какие планы на лето? Я столько всего хочу посмотреть. Говорят, где‑то неподалеку у вас тьма крепостей.

– Ну, не так уж и много. Да и не такие они и крепости. Но глянуть можно.

Мы срочно стали составлять план. В какой день куда поедем. Выборгский замок, крепость Корела, Изборская крепость, Копорье… Когда Кирилл рассматривал в интернете фотографии военно‑исторического фестиваля «Рыцарский замок» в Выборге, я оторвалась от созерцания конных воинов и пристала с расспросами про проститутку. Кириллу рыцари были интереснее.

– Обязательно надо посмотреть! Забудь ты про эту девчонку, – его удивил мой интерес к подобным делам.

– А от кого я еще смогу узнать?

– В Староладожской крепости будет реконструкция средневекового сражения.

Значит, так. Маленькой истории от него не допросишься. Я раздумывала: обидеться надолго или просто сказать ему все, что думаю о жадюгах, зажимающих поучительную информацию. Попробовала порычать и разок укусила Кирилла за ухо.

– Мне кажется, эмо‑культуре хана, – надуманно перевел он разговор на другую тему.

– Ты про пенку ФСБ?

– Думаю, все окончится гораздо примитивнее. Кому охота преследовать каждого десятого подростка? Ты только посмотри, как привилась мода на эмо. Вас съест мода. И прекрати изображать Тайсона.

Выпустив ухо из зубов, я прицелилась тяпнуть его за нос. Но решила, что не стоит.

– Федералы пропагандируют бренд «у эмо аллергия на счастье», – надо же внести лепту в разговор на родную тему.

– Слышал. Упаси меня господи от «их» счастья. Интересно, что они под этим понимают. Равняйсь смирно, всем бояться?

– Да пошли они. Лучше расскажи про себя. Я ведь так мало знаю.

– И что тебе интересно? Опять про девчонку эту несчастную?

– Да ладно, лучше про твоих друзей…

– Скучно. Лучше я расскажу, как я первый раз тебя увидел.

Я тут же приготовилась слушать.

– Представляешь, я прихожу в школу, иду‑иду по мрачному коридору, а потом дверь распахивается, и там свет. Я вхожу и вижу тебя. Мне тогда показалось, что ты одна в помещении. Сидишь такая, делаешь вид, что тебе все равно.

– Так и было. Мне было все равно.

– Я так и подумал. Давай поспорим, что ты до того в школе нечасто появлялась. А тут всякие слухи. Какой‑то новенький…

– Почему ты такой противный?

– Родился таким. Так вот, слушай дальше. Я тогда подумал: «Если сейчас не сяду рядом, шансов будет ноль».

– А почему ты сначала со мной был как со всеми?

– Тут верный расчет. Ведь ты бы меня наверняка послала. Тебе неинтересно, когда все понятно с самого начала, правда?

– А ты мне сначала не понравился…

– Как приятно слышать, что теперь все иначе.

Теперь все было настолько иначе, что иначе некуда. Одно я знаю наверняка: мне без него не жить. Я просто умру, если с ним что‑то случится. Но если он влюбится в другую, я тихо уйду. Если ему хорошо, значит, хорошо и мне. Бабушка как‑то рассказала мне историю, вычитанную из книжки. Про женщину, которая отказалась от любимого человека, посчитав, что не сумеет сделать его счастливым. Кажется, она была его старше… Он периодически получал от нее письма. Мол, у нее все хорошо и прочая успокоительная чушь. Апотом он узнал, что она умерла в тот день, когда они расстались. Когда история была рассказана, я горько плакала. Неправильно решать за кого‑то, будет он счастлив или нет. Я тогда по сто раз придумывала хорошие эпилоги к этой истории. Мне невероятно сильно захотелось спросить у Кирилла, о чем он думает. Но я вовремя остановилась. Ольгиного Артема такие вопросики доставали. Не стоит искушать судьбу.

– О чем ты думаешь? – спросил Кирилл.

Я до мелочей припомнила разговор с Артемом:

– О тебе. Я все время думаю о тебе, если даже кажется, что о колечке.

– При чем здесь колечко? Ты что, пирсинг делать собралась?

– Нет. Я вчера нашла на остановке колечко. Сейчас покажу. Мне кажется, оно тебе понравится.

– Какого лешего оно должно мне понравиться? Я их не ношу. И вообще, мне говорили, что найти чужое украшение – это плохо. Примета такая. Лучше ты его не надевай. А то нечаянно прицепишь себе чужую судьбу.

– Вот. Погляди какое милое. Старинное, как пить дать.

Кольцо было на удивление простенькое. Из серебра с бирюзой. В виде цветка. Пять бирюзовых капель вокруг махонькой серединки.

– Ручная работа. Не фабрика. Явно лет сто, а то и больше.

Мне захотелось подурачиться:

– Я призываю дух этого кольца. И прошу искренне и от чистого сердца: сохрани для меня все хорошее, что пережили его прежние владелицы.

– Лихо, ты что, магии обучалась?

Мало ли кто чему обучался. Окольцевав палец, я внезапно ощутила себя такой счастливой, что страшно. * * * Тем временем Стася не подозревала, что, когда она смотрит на безвкусную картину на стене комнаты Кирилла, та внимательно смотрит на нее. А бывшая владелица кольца, сжавшись в комок, спряталась в кресле и тихо молилась незнамо кому, чтобы на этом все закончилось. А Вайпер рылся в интернете, как кура в отходах, и временами сотрясал воздух громкими угрозами. Директриса внесла первый взнос за шубу и решительно затеяла ремонт школьного крыльца. Который в одиночку за три тысячи в месяц выполнит безропотный муж завхоза. Зарплата бригаде, которой в помине не было, приятно дополнит остаток мехового кредита. Кирилл ругал себя последними словами за вскользь брошенную фразу «секс для кроликов». У Стаси память цепкая. Теперь он опасался, что не сумеет направить отношения в нужном направлении. И ощущал себя кроликом. Танго повадился выгуливать по центру города самых соблазнительных девушек‑эмо. Не менее двух штук за раз. Этим он сочетал приятное с полезным. Эмо надо больше бывать на свежем воздухе, и девчонкам надо адаптироваться среди толпы. Чтоб потом свободно чувствовать себя и без Танго. Иногда Танго мерещилась такая фантасмагорическая картина. Он и двадцать удивительно красивых ангелов эмо. Или тридцать? Он еще не решил. Что делала Дочечка, не ведомо никому. * * * Вайпер напросился погулять с нами по городу. Ревнивый к своему мнимому авторитету в рядах эмо‑течения, он ярился, мешая нам наслаждаться городом и друг другом.

– Влюбленные все такие идиоты, – ненароком заметил Вайпер, старательно не глядя в нашу сторону. Пришлось отвлечься и задать нужный вопрос:

– Что стряслось?

Вайпер выяснил, что в городе проживает некто, которого считают признанным идеологом эмо‑культуры.

– Приперся. Из Нижнего. Кто он такой, спрашивается? Вы его знаете? Вы, блин горелый, ничего не знаете. А я вчера видел ролик. Америкосовский прихвостень!

– Ты почем знаешь? – удивился Кирилл.

– Дает интервью и жует жвачку, как корова. Двух слов связать не может. Гнусный самодовольный тип. Не сказал ничего реального. Ничего! А все туда же. Вот у меня никто интервью брать не хочет. Да я и не дам. Там одна чувырла хочет проехаться на наших идеях. Ей, видишь ли, материала для дипломной работы не хватает. Ага. Сейчас все брошу и кинусь ей рассказывать…

– А рассказывать‑то и нечего.

– Есть! – разорялся Вайпер. – Книгу Фрэзера читали?

– Какую именно? – спросила я, будто прочла их сто штук.

– «Золотая ветвь».

– Сказки?

– Вот идиоты! Это про магию.

– Вайпер, с тобой все в порядке? Температурки нет? Дай лоб потрогаю.

– Наша тема со значками имеет глубокие исторические корни, – огорошил нас Вайпер.

– Магические? – спокойно уточнил Кирилл.

– Точно. Могу доказать за минуту.

Минута – это страшно много, если она наполнена голосом Вайпера.

– Так вот, – не обращая внимания на наше нежелание внедряться в глубь истории, торопливой скороговоркой продолжал Вайпер, – симпатическая магия основана на двух принципах. Первый – подобное притягивает подобное. То есть если на тебе значки позитивные, то к тебе притягивается позитив. Если ты даришь позитивный значок – то человеку становится хорошо. Или, например, не хочешь помирать, сделай вид, что тебя уже похоронили. Классно? Колдуны считают, что мы можем повлиять на все!

– Понятно. А что со вторым принципом? – заинтересовался Кирилл.

– Там на контактах все завязано. Называется вроде как закон заражения. Я термин не запомнил, но могу посмотреть, если интересно.

– Это не про СПИД?

– Нет. Второй принцип немного вредоносный. Я пока не знаю, как его использовать для наших целей. Но про значки все точно. А вот этот, который говорит, что он идеолог эмо‑культуры, даже ничего не пытался изучать! Но я свои знания оставлю при себе.

– А где логика? – Кириллу надоело бессмысленное злопыхательство Вайпера. – Если не расскажешь ты, за тебя это сделает кто‑то другой. И тогда не плачь потом, что про вас снова все переврали.

Мы шли в гробовом молчании.

– Вот блин. Кирилл, ты точно уловил ход моих мыслей. Пока, романтики. Не попорть нам девочку.

Мне захотелось убить зловредного Вайпера.

– Аминь диплому, – спели мы хором.

– А когда ты собираешься меня испортить? – якобы в шутку поинтересовалась я.

– Жизнь долгая, – ушел от ответа Кирилл.

– Но это случится? Ты ведь не из этих, которые добровольно насовсем отказываются от секса?

– И ты не из них.

Позвонил Вайпер. Предупредил, чтоб мы ни в коем случае никому про интервью не рассказывали. Странно одетая наркоманка с невестиным букетом, спертым у подножия памятника, попросила у Кирилла денег. Он вежливо отказал.

– Он не Вайпер. Он – вампир. Какое интервью? Он же собрался через интернет ответить на вопросник какой‑то студентке? Или я чего‑то недопонял?

– А потом пустит слух через третьих лиц, что это было все‑таки интервью. И через год припишет себе, что именно его почитали настоящим лидером эмо. Будет ожидать новых публикаций в газетах, поводом к которым послужило якобы его идейное руководство. Он один раз даже прятался. Правда, никто не знает от кого. Типа, его выследили и вот‑вот сцапают.

– А с виду нормальный, – расстроился Кирилл.

– Он и есть нормальный. Без его выкрутасов все давно бы превратилось в детские игры с переодеванием. Просто он нервный. А так он жутко умный. Только все время хитрит.

– Как бы самого себя не перехитрил, – вскользь заметил Кирилл.

– Его почему‑то никто не любит. А ведь он, если присмотреться, симпатичный.

Мне теперь хотелось, чтоб все поголовно были влюблены. А влюбленных было не счесть. Разных возрастов и национальностей. И еще больше фотографов. У которых был немного безумный вид.

– Знаешь, когда‑то в меня был влюблен один мальчик, – хоть я и заметила, как изменилась рука Кирилла в моей руке, все равно решила продолжить: – Он так трогательно за мной ухаживал. Поздравлял с праздниками, открытки дарил, цветы. А я его совсем не смогла полюбить. Теперь мне так его жалко!

– И куда он подевался?

– Не помню. Это в третьем классе было. По‑моему, его родители перевели в другую школу. Пришли как‑то первого сентября, а его нет.

Рука Кирилла снова стала привычной.

– Вот. Все вы женщины такие. Нанесла рану в самое сердце и забыла.

Снова позвонил Вайпер. Зловещим тоном прошипел что‑то про конспирацию. И что если он утром не объявится, то мы должны знать, что делать. А потом громко заявил, что на сегодня все акции отменяются. До его отдельного разрешения.

– Он уже у нее. Пыль в глаза пускает. Это он не нам, а для нее говорил. Чтоб она впечатлилась. Бедная студентка.

Грустная наркоманка снова добрела до нас и как ни в чем не бывало попыталась одолжить на дорогу домой. Букет уже слегка подвял. Жарко было. * * * Вайпер исчез. Он не перезвонил ни утром, ни после. Целых два дня мы места себе не находили, а этот гад вдруг объявился как ни в чем не бывало. И даже пригласил нас в гости.

– Трахался, – завистливо предположил Сурикат, бдительно рассматривая синие круги под сияющими вайперовскими васильковыми глазами.

Скромно потупившись, потеряшка многозначительно мычал, но рассказывать про свои похождения не спешил. Видно, цену набивал, собака поганая.

– Стася сильно волновалась, – укорял его Кирилл.

– Ты – гад! Сам же предупреждал нас, что идешь к незнакомому человеку! А сейчас знаешь время какое? Ты почему не позвонил?

– Извини, мамочка.

Вайпер вовсю наслаждался всеобщим интересом. Он буквально раздулся от важности. И ему это преображение не шло. Словно гусь, которого накачали насосом. Зная его подлую природу, я предположила, что он все‑таки умудрился запудрить мозги несчастной доверчивой дипломнице. Нацепил на свой хрящеватый лоснящийся нос ужасающие очки. Прибавил таинственности в томном взоре. И действительно сыграл роль лидера российского эмо‑течения. Эмо‑монарх в изгнании. Который снизошел до откровений с простой непосвященной. Что‑то в этом роде.

– Итак?

Игнорировать Кирилла Вайперу было сложнее, чем меня и Суриката. Кроме того, с минуты на минуту должен припереться Танго, который не либеральничает, а просто вытрясет из Вайпера всю душу.

– Ребята! Я женюсь!

Эффект проглоченных языков. Звонок в дверь. Танго прибавил смятения идиотским вопросом:

– А что это вы тут делаете?

– Я выхожу замуж, – высокомерно повторил Вайпер.

– И он не против? – хихикнул Сурикат.

– После такой реакции я не намерен вас с ней знакомить. Вы просто недоросли. Инфантильные пошляки. Особенно некоторые. Стася, как тебе не стыдно? Я так на тебя надеялся!

– В каком смысле?

Сурикат согнул руку крендельком, Танго подцепил его под локоток, и они сбацали обкурившуюся польку‑бабочку. Если можно допустить возможность существования бабочки в кошмарных ботинках. Когда они перешли на экспрессивный вариант цыганочки с выходом, Вайпер не на шутку перепугался и попытался укрыться за просторным дубовым шкафом. До этого дня мне не доводилось внимательно рассмотреть квартиру Вайпера. Тут было на что посмотреть. Один шкаф чего стоил. Ему бы в музее украшать кабинет самого главного министра. На нем были наверчены всякие сложные предметы, украшенные резьбой. Внутри проживали книги. Пыльные, толстые, в надежных потертых переплетах. Пока мальчишки идиотничали, мы с Кириллом в растоптанных гостевых тапочках прошлепали вглубь вайперовской берлоги. С портретов на стенах на нас смотрели разные эпохи в лице вайперовских предков. Кто в бакенбардах, кто с усами, кто с бородой, усами и бакенбардами одновременно. А вайперши женского пола щеголяли наглухо зашторенными мрачными платьями и замысловатыми прическами. Одна даже со смешными очками на палочке. Мне бы такие очень даже пригодились в хозяйстве.

– Вайпер, а почему ты прежде не хвастался своей родословной? Кто они? Графы?

– Нет. Изредка академики. Ученые. Философы. Если еще раз спросишь, я обижусь, – нелогично закончил он.

– А на ком ты собрался жениться?

В прищуре Вайпера появилось что‑то демоническое:

– А вот этого, дети мои, я вам не скажу!

– Небось страшная как моя жизнь. Поэтому показывать не хочет, – скуксился любознательный Танго.

– Тебе бы такую «страшную», ты бы от счастья помер! Умная, красивая, понимает меня с полуслова. И главное – она говорит, что искала меня всю жизнь!

Когда бракосочетательные страсти немного улеглись, Кирилл увязался за мной на кухню помогать с организацией чаепития. К слову сказать, кухня была невероятно уютная. Просто мечта, а не кухня. Наверное, вайперовская мама долго продумывала каждую мелочь. Не то что у нас. У мамы кухня является территорией изготовления еды, а тут место сбора дружной семьи.

– Стася. Мне кажется, что за Вайпером надо проследить. Что‑то тут не вяжется.

– И я сердцем чую бяку. Ты посмотри, какие у них полочки для красивых тарелок.

– При чем здесь полочки? Не отвлекайся. Может, мы ошибаемся? Может, так и бывает – встретились на почве эмо, а потом любовь‑морковь? Как знать? Два ботаника – пара.

– Что‑то не верю я в такие совпадения. Не в обиду ему сказано, а Вайпера хорошим никто не назовет, но он наш. И он в принципе не такой уж и плохой. С придурью немного. А так – с ним прикольно. Нет, ты должен рассмотреть эти чудесные полочки. Кирилл, ты не смотришь! Такие прикольные.

– Идиотское слово.

– Ну – высокохудожественные. Ладно, не хочешь, не смотри. А Вайпер, он действительно верит в идею эмо.

– Он ей наврал. Но она пока про это не знает. Не трогай тарелки, они дорогие.

На кухню ворвался сутулый Сурикат. Опрокинув по пути табурет, он снова поставил его на место и сел как на лошадь‑пони, развесив длинные ноги по сторонам.

– Трендец Вайперенышу! Какие прикольные тарелки! Как пить дать старинные. Кирилл, как ты думаешь?

– Достали, – Кирилл демонстративно отвернулся от стенки, на которой красовалась выставочная посуда.

Сурикат вертел головой, осваиваясь с обстановкой. Ему, как и мне, не доводилось жить в таких хоромах. Тут дело не в навороченной дороговизне. Тут притулился самый неподдельный быт старого города. Который не купишь и не сымитируешь ни за какие бабки. Хоть обгадься, а не повторишь даже кухонного интерьера. Потому что тут все свое, родное, веками накопленное.

– Что делать будем? – спросила я у мальчишек.

– Чай пить. А похавать ничего нет? Давай в холодильник жало засунем? – нагличал Сурикат. – Вайперидзе, у тебя кофе какой?

– Лучше спросил бы «где?» – Танго замер в дверном проеме. – Ребята, надо бы аккуратно присмотреть за этим Ромео.

Проследить за Вайпером не получилось по причине его внезапного бегства из собственной квартиры. Один звонок от нее, кем бы она ни была, – и за ним захлопнулась дверь. Сурикат, пользуясь случаем, приник к холодильнику, призывая Танго немного подкрепиться. Наскоро накромсав бутербродов с колбасой и сыром, я разложила их на единственное ширпотребное блюдо. Мне уже перестали нравиться предметы антиквариата. Казалось, одно неловкое движение – и попадешь на деньги.

– Не тронь чашку! – одернула я Танго, который уже схватил какой‑то фарфор с обкоцанными коричневыми краями.

– А если сейчас родители вернутся? – сытым голосом запугивал нас Сурикат.

– Неа. Они снова на дачу свинтили. Огурцы для сыночка окучивают. Влюбленный Вайпер просил потом все прибрать за собой и его не ждать.

– Клево. Видать, у студентки свободная хата, – едко позавидовал Сурикат, складывая на ломоть булки круглую жопку от колбасы.

– Не всем же в подворотнях… Ой, Стася, извини. Я совсем про тебя забыл, – бесчестным голосом ерничал Танго, нечаянно выдавший половые пристрастия Суриката.

– Попомните мое слово. Капец нашему Вайперюльке. Если она его раскусит и поймет, что диплому хана, – она от самого главного идеолога мокрого места не оставит.

– Пускай раскусывает, авось потравится, – с затаенной надеждой пробормотал Танго.

* * * Сегодня мама без предупреждения ворвалась ко мне в комнату и все там перерыла. Словно ураган прошелся по шкафу и книжным полкам. А сама все талдычит, что если взяла что – положи на место.

– И что мы искали? – решила поинтересоваться я, наверняка зная, что ничего крамольного она найти не могла.

– Ты хоть осознаешь, во что вляпалась? – воспаленным фальцетом спросила мама.

– Нет. Может, ты мне объяснишь? Наклонившись, мама поднимает брошенную Митькину машинку, отчего халат натягивается на попе так, что лопается по шву.

– Тебе бы килограммов пять сбросить не помешало, – посочувствовала я.

– Сама знаю, – буркнула мама. – Отличный был халат. Лет десять прожил. Сейчас таких не купить.

– Устрой ему пышные похороны. Или залатай как обычно. Так что ты у меня хотела найти? – не отстаю я.

– Меня предупредили, что первого сентября в школе можешь не появляться. Даже если станешь одеваться по‑другому. Ты теперь – нежелательный элемент. Социально опасный.

Не стоит уточнять, кто ее науськал.

– А искала чего?

– Наркотики, – скорбно сообщила мама.

Хотя она не узнает наркотики в лицо, даже если столкнется с ними нос к носу.

– Не нашла? Ты пол разбери, я их туда ссыпаю между досками, ближе к плинтусу.

– Ерничаем? Мать родную в гроб готова вогнать, лишь бы показать себя умнее. А у самой мозгов палата.

– Мама, мозгов палата, это когда черепок пополам.

– Как я иногда тебя ненавижу. Просто не пойму, почему ты такая выросла? Никакого уважения. Ты ведь совсем со мной не считаешься.

– А ты со мной?

– А как ты себе это представляешь? Мы для тебя все делаем. А что в ответ? Сплошная неблагодарность.

– Так вы не делайте. Зачем так себя напрягать?

– Все. Мое терпение лопнуло. С завтрашнего дня никаких поблажек. Поговорю с отцом, решим, что с тобой делать. Жаль, дом в деревне продали. Вот бы куда тебя отправить. Ну ничего, какие‑то лагеря еще наверняка есть для таких как ты.

– Класс! Вот тогда‑то я буду в наркоте как дурак в фантиках. Мама, ты что, с луны свалилась? Там все пьют, трахаются и курят.

– Ври, да не завирайся.

– И вообще, у меня последнее лето детства. Имею я право его отгулять?

– Ты про свои права забудь. Нет у тебя никаких прав. Вот закончишь школу, поступишь в институт, пойдешь работать, выйдешь замуж – пускай тогда за тебя муж отвечает. А пока ты от нас зависишь. И если еще хоть раз придешь позже одиннадцати, я тебя в милицию сдам.

С элементарной логикой у нее проблемы, чего она не замечает.

– А как же я в школу теперь пойду? Ты только что сказала – меня туда не пустят.

Стоп‑кадр. Мама думает, прежде чем открыть рот.

– Я уже обо всем договорилась. Тетка состряпает тебе нейтральную характеристику и переведет в соседнюю школу.

– В выпускной класс? Сомневаюсь, однако. Кроме того, тетке не совестно засылать им мину замедленного действия? Предупреждаю, они от меня плакать будут.

Потом я проанализировала разговор и расстроилась не на шутку. Как же я там буду без Кирилла? * * *

– Ты знаешь, что‑то странное происходит, – признался мне Кирилл. – Моя маман нечаянно оговорилась, что в курсе некоторых моих дел. Точнее – наших. А я ей про это ничего не говорил.

– Да ну. Наверное, забыл.

– Вряд ли. Про то, что мы собрались заняться совместным творчеством, – точно ничего не говорил.

– Ты это о чем? – недоумевала я, напрочь забыв о своих планах.

– Ну, про нашу будущую совместную работу. Я типа, дома строю, а ты цветочки рассаживаешь.

– Понятно. А как же комиксы?

– А как же я?

Вот. Уже начинается. Теперь придется корректировать свое «хочу» с чужим мнением. С мнением человека, который тебе так дорог, что наступишь на горло собственной мечте. Впрочем, о садах и клумбах я тоже когда‑то мечтала. Лет сто назад.

– А с комиксами все просто. Когда мы станем жить вместе, они будут твоим хобби. Как тебе такой расклад?

– Ого. Типа предложение сделал. Сначала «поиграем», а теперь свадьба, марш Мендельсона, а сверху комиксами посыпать. Кто нам позволит быть вместе? Не мечтай, богатенький мальчик. Это только в старинных сказаниях принцы женятся на нищенках. И то перед этим с ними происходят всякие гадости.

Кирилла явно взбесило мое замечание. Теперь надуется как мышь на крупу. И придется самой крутиться вокруг и мурлыкать.

– Дуешься? Вот противный какой. Я ничего нового не сказала. Кстати, а на что ты обиделся? Что нам не позволят быть вместе? Ты и сам знаешь, что я права.

– Хватит обзывать меня жирной скотиной. Признаюсь, я немного запаниковала.

– Богатенький не я, а мой предок.

– И он действительно «жирная скотина»? Офигеть! Извини. Но на фотках твой папа похож на жилистого охотничьего пса. Только висячих ушей не хватает.

– Только ему не говори, когда познакомишься, – улыбнулся Кирилл. – Он просто обожает всяких там гончих и сеттеров.

– А мама?

– При чем тут мама? А, чем она увлекается? Собой. Она круглосуточно увлечена собой. Своей внешностью, своим положением в обществе, своим достатком и барахлом. Все что не входит в перечисленный круг, ее не заботит.

– А ты?

– Косвенно. Я вроде нахожусь в кругу ее приоритетов где‑то между машиной и новой сумочкой.

Пригорюнившись, я сразу вообразила, какое место уготовлено мне. Между испорченным йогуртом и использованной туалетной бумагой. Бедная моя мама. С такими родственниками ей худо придется. Боже, о чем я думаю! Словно я действительно на секунду решила, что возможно войти в такую семью.

– А мы отдельно жить станем, – словно прочитав мои мысли, сообщил Кирилл.

– Прости. Но так не бывает. В реальной жизни так не может быть. Давай радоваться, пока можно! А потом – хрен с ним, с этим «потом».

* * * Тем же вечером Вайпер передумал жениться. А у Танго в очередной раз физически развитые гопники отобрали очередной мобильник. Предварив это насилие издевательской просьбой «позвонить». А Оля забыла про разлучницу, потому что впервые в жизни ступила ногой на океанский берег. По которому фланировали породистые самцы в ассортименте. А Ирина волком выла, сосланная в деревню к строгой бабке, которая экономила свет и заставляла ложиться спать вместе с солнцем. А мои родители строили планы, как разлучить меня с дурной компанией для моего же блага. Причем под словом «компания» они по ошибке подразумевали Кирилла. А где‑то кто‑то решил извести всех эмо, посчитав, что молодежи пора обзавестись идеологией. Мама Кирилла вдруг поняла, что никому не нужна. Потому что ее бросил прежний любовник, а ничего стоящего на горизонте не было. Артем впервые принял предложение своей новой девушки ширнуться для поднятия настроения. Аль блаженствовала в Лондоне со своим будущим мужем. Кроликовод выпил лишнего и твердо уверился в существовании чертей, у которых почему‑то оказались чересчур длинные уши. Моя скучающая тетка прикидывала, куда бы направить свою кипучую энергию. Ей хотелось заявить о себе как об эталоне руководителя школы. Для чего требовались кардинальные скандальные меры. Стася идеально вписывалась в намечающуюся схему. Дядя Кирилла печалился от отсутствия законнорожденных детей. И почему‑то завидовал Кириллу. У которого еще осталась надежда прожить свою жизнь так, как ему, говнюку, хочется. И люто ненавидел его за это. А Петлюра перетирал с друзьями, как вытрясти из меня душу, хотя они и уверяли его, что он напрасно парится по пустякам. Что делала Дочечка, не ведомо никому. А что делали мы с Кириллом – я никому не скажу. * * *

– Народ. У меня возникло предложение.

Народ, состоящий из меня, унылого Вайпера, Танго и Суриката, уставился на многозначительного Кирилла. До того мы пытались раскрутить Вайпера на рассказ о его несостоявшейся женитьбе. На что этот гад молча изображал гранитный памятник самому себе.

– Ну и?

– Мне хочется, чтоб вы, не задавая вопросов, поехали со мной и просто посмотрели на кое‑что поучительное.

– Бррр!

– Оооо!

– Ботаник на раздолье.

– Ребята. Ну как вам не стыдно? Когда Вайпер тащит нас для своих экспериментов, мы соглашаемся. Все равно делать нечего.

Дружным табунком мы добрались до центра города. Кирилл посоветовал занять места на скамейке прямо у выхода из супермаркета. Кирилл посоветовал сосредоточить наше внимание на эмо. Мы, естественно, посмотрели друг на друга и захихикали. Потом до нас дошло, чего он хочет. Из супермаркета с завидным постоянством вываливали порции разного народа. И каждый раз в числе прочих мы обнаруживали не менее пяти приверженцев нашей эмо‑культуры. Которые брели погруженные в себя, не обратив на нас никакого внимания.

– Так, значит? – сам себе сообщил Танго.

– Считать будем? – предложил практичный Вайпер и тут же заголосил: – Раз, два, сразу четыре…

Скоро мы заметили некоторую несуразность. Только что мимо проскакала на огромной скорости высокая кудлатая девчонка, с виду – эмо. Но Сурикат отрицательно покачал головой:

– Мимикрирует.

– Да ни фига.

Танго наперегонки с Сурикатом рванули за неопознанным бегущим объектом. Отсутствовали не менее десяти минут.

– Вот паразитка. Ей бы на Олимпиаду. Носится как угорелая.

– И кто она?

– Еле догнали, – рядом присаживается вспотевший Сурикат.

Он пахнет. На носу висит мутная капля. Я жертвую ему свой платок.

– Прикиньте! Она только и рыкнула на нас: «Я – не эмо!»

Кириллу становится смешно.

– Шестьдесят для ровного счета, – бормочет Вайпер.

– И половина из них не пойми кто.

– Пропали мы, ох как плохо‑то. Как жить? Я не понимаю? – вовсю куражится Сурикат, небрежно обмахиваясь моим платком.

Эмо шли косяком. В том, что они были именно эмо, сомнений иногда не возникало. Вот троица, два высоких субтильных юноши и худенькая девочка‑ангел. Одеты как следует, длинные челки подрезаны бритвой, длинные виски, у девочки заметно оттенены глаза. У всех троих отстраненные выражения лиц.

– А рожи‑то готовские, – вскользь заметил Кирилл. – Этакая потусторонняя сумрачность.

– Точно, – скорбно фыркнул Вайпер. – Но вон та – точно наша.

Неподалеку, явно кого‑то поджидая, стояла одинокая маленькая эмочка. С чудными удивленными глазами. Немного потерянная, но вполне адекватная. В том смысле – что она правильно реагировала на окружающую среду. Когда на нее косились, она удивлялась, когда кто‑то ее грубо толкал – расстраивалась.

– Все на лице. Бездна тончайших оттенков эмоций. Я срочно влюблен. Я покорен. Я в восторге!

Восторг Танго несколько стих, когда к эмочке подбежал ее бойфренд и, нежно чмокнув в перламутровую щечку, увлек в неизведанные дали.

– Смейся, паяц, над разбитой любовью, – продекламировал угрюмо Танго.

– Раньше, когда все только начиналось, на меня показывали пальцем, – горестно ностальгировал Вайпер. – Как они насмехались над моими узкими короткими брюками! Как обзывали за прическу!

– Похоже, ты сожалеешь? – удивился Кирилл.

– Да. И имею на это полное право. Я был первый! – соврал Вайпер.

– А теперь еще кое‑куда сходим.

– Кирилл, а может, достаточно? Мы и так все уже поняли. Эмо стали ширпотребом. Скоро хлеб начнут запаковывать в черно‑розовую упаковку.

– Вы еще не все поняли. Вам лет сколько, школьники? И до вас пока не дошло, что вы теперь старые.

Под предводительством упертого Кирилла мы вскоре очутились в длинной кишке подворотен, обклеенных афишами, и начали предполагать, зачем он нас сюда притащил. Мы все тут давно не были. Одежду изобретали сами, аксессуары тоже. Кастл‑рок был нам без надобности. Для нас он оставался крутым подвалом для любителей рока разной степени тяжести. Но в этот день все перевернулось с ног на голову.

– Где мои четырнадцать лет? – вопрошал Сурикат, словно кто‑то незамедлительно ему их отдаст.

Внутри, как всегда оглушительно, гремела музыка и царил полумрак. Эмовских товаров было более чем достаточно. Напульсники не дороже ста тридцати. Эмовские значки от двадцати пяти до шестидесяти. Эмовские футболки по триста рубликов. Недорогие ошейники. Торбы стоили около двухсот. А вот галстуки оказались дороже всего, по триста пятьдесят. Ремни были не совсем как надо, зато недорого. Нашивок – завались и дешевле грязи.

– И все это барахло проникло в магазин не ранее года назад, – весело просветил нас жизнерадостный продавец, предполагая, что дождался оптовых покупателей.

Которыми мы не являлись. Эмовская мода оказалась ширпотребной дешевкой, рассчитанной на всеядную ребятню. Хотя дело не в цене. И не в возрасте. Но от этого веселее не становилось. Ни на одном из нас не было ни единой вещи из этого магазина. Когда все начиналось, купить что‑то натурально эмовское было практически невозможно. Мы изыскивали ресурсы в других магазинах. Мы изобретали что‑то свое. Кому‑то везло, и он с гордостью хвастался чисто эмовской обновкой. Но теперь все это в прошлом. Теперь мы одеваемся кто во что горазд. На что у кого фантазии хватает, но соблюдая стиль в целом.

– Все. На этом ставим точку. Сейчас он потащит нас в галошный магазин и докажет, что эта практичная черная резиновая ботва имеет розовую подкладку. Кирилл. Отвянь по‑хорошему. Ты Стасе устроил променад. Мы составили вам компанию. Прекрасный день, но дальше нам не по пути.

– А почему ты не женился? – внезапно оживился Сурикат, хватая Вайпера за уши и заглядывая ему в испуганные глаза.

– Отстань, дурак, уши оторвешь!

Но Сурикат, если на что нацелился, не отступится. И все про это в курсе. Когда ушам стало совсем плохо, Вайпер сдался. В куцем кастловском дворике мы услышали его краткую, но поучительную исповедь. * * *

– Если станете перебивать, вообще ничего не скажу, – заранее предупредил Вайпер.

Мы дружно поклялись, что будем немы как дохлые гадюки. У Вайпера есть несносная привычка снабжать рассказ миллионом ненужных ветвистых подробностей. Если их отбросить, то картина вырисовывалась следующая. Вайпер откликнулся на мольбу некоей девушки, пообещав помощь в написании какой‑то институтской пофигени. Она вроде как об субкультуре эмо ее кропала, а реальной информации – ноль. Вот дура‑то. Коли не в курсе, зачем вообще лезть в чужую тему? У Вайпера была цель. Он не скрывал, что твердо намеривался выказать себя самым главным идеологом эмо‑течения. В чем‑то он прав, но в остальном – врет и не краснеет.

– Она такая! Она меня три часа слушала и все фиксировала на камеру.

– Ну‑ну, – не удержался Сурикат, но тут же показал жестом, что его рот на замке.

– А как она готовит! Ребята! Это просто праздник живота!

Танго больно стукнул Суриката по макушке, чтоб заткнулся.

– Невероятное взаимопонимание. Я только начну говорить, а у нее рот так немного приоткрывается от…

Тут Суриката прорвало. Он скакал как бешеная макака и такое кричал! Потом его отловили и попинали слегка. Я тоже участвовала. Кирилл стоял неподвижно и оглядывался по сторонам, опасаясь, что мы привлекаем слишком много внимания.

– Так почему ты не женился? – задыхаясь от смеха, твердил Сурикат.

– Она отнесла готовую работу в свой универ. А там ей какой‑то гад сказал, что все это лажа. А она рассердилась и послала меня на… Больно надо! Я ей цветок купил, а она…

– Что за цветок? – деятельно заинтересовался Танго, зная о ботанических пристрастиях Вайпера.

– Какая разница.

– Кактус? А она им тебе по морде, – довольным голосом уточнил Танго. – Ты, батенька, во второй раз наступаешь на те же грабли. Помнишь, та куколка…

– Еще слово про кактусы, я с вами навсегда не разговариваю!

Пока мы молча переваривали услышанное, из Кастла вынырнули страшно занятые нагуталиненные эмочки. Им кто‑то вдолбил в мозг, что волосы должны быть толстые и черные. Они и рады стараться. От изобильных теней вокруг глаз они казались двумя взъерошенными совенышами в коротких клетчатых юбках.

– «Юбка клетчатая. Шотландская. Очень модная», – пробормотал Кирилл, а потом, заметив наше удивление, пояснил: – Там, в Кастле, на ценнике так было написано. Ей‑богу.

Мы, не сговариваясь, дружно вздохнули и пошли прочь. * * * В кафе тем же днем мы в том же составе угощались всякими вкусностями. Счет оплатили пополам Кирилл и Вайпер, как самые кредитоспособные. Причем сдачу Сурикат зажопил, туманно объяснив, что у него малые дети по лавкам плачут.

– Купи им лавки, чтоб они по ним не убивались, – издевался Танго, чуткий на чужие словарные ошибки.

– А какие тебе эмо нравятся? – спросила я у Вайпера.

– Чисто внешне или по характеру? – И не дожидаясь уточнения, Вайпер тут же принялся расписывать прелести своего идеала: – Они скорее должны быть ближе к эмо‑кид. Но не совсем. Эмо‑кид не для меня. Эмо‑кид слишком много о себе мнят. Моя девочка будет мне друг, умная, но скромная. Девочка‑соратник. Мы с ней таких дел понаделаем! Столько всего можно натворить! Ну а внешне? Красивая на меня не западет. Я свою планку знаю. Но чтоб не страшненькая. Может, китаянку соблазнить? Они такие особенные. Я как их вижу…

– У тебя… – спошлил Сурикат.

Когда Сурикат перенес майонез от вайперовского салата со своего лица на салфетку, разговор продолжился самым неожиданным образом:

– А мне нравятся такие, как в кино. Васаби? Или еще как‑то. Убей, название не помню. Там еще девчонка из Японии папашу нашла из Франции… – мечтал Танго.

– Скорее, наоборот, – перебил неутомимый Сурикат.

– Там такая прикольная девочка, яркая, веселая, непосредственная, открытая.

– Папаша тоже ничего… – изумил нас Вайпер. Сурикат незамедлительно сделал вывод, что знает, какой у вайперовской девочки будет нос.

– Значит, вам нравятся азиатки? – решила я.

– Национальность не имеет значения.

– А мне такие, как Стася, нравятся, – немало огорошил меня Сурикат.

Кирилл тоже сильно удивился. Если честно, остальные тоже.

– Но ты, Стася, слишком ангел. А мне нравятся ангелы с червоточинкой. Ты уж больно правильная. И ранимая. Тебя обидеть, что ребенку в душу насрать.

– Сурикатище, ты – человек! Мы с Вайперенышем все о сиськах‑жопках, а ты про душу вспомнил. Человек! Напиши про нее стих!

– Не надо, – испугалась я.

– Та девочка у метро тоже была ангел, но ее хмырь чужой увел, – как ни в чем не бывало продолжил Танго.

– Да что вы все делите на «наших» и «чужих». Прямо как на войне, – недоумевал Кирилл.

– Брат. Это и есть война. И мы в ней наверняка проиграем. Мы те, которых победят. И мы с этим живем, – спокойно сказал Вайпер.

* * * Обстановку дома я не сумела бы охарактеризовать одним словом. Приличным. По всей видимости, маме стало скучно без работы. Она, как только уходит в отпуск, сразу меняется. И не в лучшую сторону. Ей кажется, что все нормальные люди нежатся на дорогих пляжах, и только она страдает в душном городе. Что ни день, снова я слышу рассуждения мамы про школьные интриги. Получается, что директриса вроде всевластной барыни, которая может приблизить, а может и оттолкнуть. То приветливая, то высокомерная. И все страдают, не зная наверняка, почему впали в немилость. Особенно часто мама вспоминает про завхоза, которая буквально стелется перед барыней. Если ей позволяют выпить чашку чая в заветном кабинете, то на нее вроде как падает отсвет чужого величия. И за это готова разбиться в лепешку. И муж ее батрачит после основной работы. Лишь бы барыня слово доброе молвила. Мне кажется, что мама так погрязла в этой паучьей войне, что уж сама как эта завхоз. Иногда я замечаю, что она с нами разговаривает как директриса. Те же замашки, те же интонации. И еще мне кажется, что она из‑за своих фантазий жутко одинока. Ведь никто не сумеет всерьез подыгрывать ей в спектакле, где она владычица морская, а мы, типа, кильки у нее на посылках.

– Папа. Давай я не буду больше брать у тебя деньги, и накопим на маленький участок в садоводстве?

Такая сельскохозяйственная идиллия папе кажется откровенно дурацкой:

– Ты можешь себе представить маму с лопатой? Я – не могу.

– А если без лопаты? На хрен нам сдались эти корнеплоды. Пускай будет газон и пара яблонь для тени. И маленький домик в одну комнату.

– И кухня. И мангал. И беседка, чтоб там есть шашлыки. И баня, чтоб гости могли расслабиться. Идет. Надо попробовать ее уболтать.

Мы смело отправились на разведку. Я – в первых рядах, папа на шаг отстает, так, на всякий пожарный случай. Мама уперлась в телик. Злая, несвежая, на голове воронье гнездо. Причем фантазия у вороны явно подкачала. Митька тряс будильником, очевидно строя глобальные надежды на его содержимое.

– Жена, участок покупать будем?

Нехотя оторвавшись от суда, который, как водится, идет, мама подняла на нас тяжелый взор мрачной недоеной коровы.

– На какие шиши? Или вы думаете, что я с зарплаты заначки делаю?

– А деньги от продажи бабушкиного дома? – напомнила я.

– А какое тебе дело до тех денег? Вот тебе, а не деньги! – Мне показали фигу.

– Ты что, в самом деле? Она дело говорит. Давай купим участок, будешь валяться там на травке, загорать, подруг приглашать на природу. Все лучше, чем сиднем дома сидеть.

Постепенно, словно дирижабль, мама стала надуваться, одновременно поднимаясь со стула. Папа струхнул и подался назад. Поближе к двери.

– Значит, вот вы как? Сговорились. Лишь бы от меня избавиться. А еще отложенное на черный день растранжирить?

– Так и будешь все лето дома киснуть? – почти ретировавшись, поинтересовался папа.

– А что ты можешь предложить? Канары? Лазурный Берег? Или Египет?!

Удирая, я попробовала вообразить маму на этом самом Лазурном Берегу, где б он ни был, и не смогла. Ее на второй день вышлют за нытье во все стороны. Она там спрячется в номере и начнет хныкать, что сначала надо было купальник нормальный купить, фигуру нормальную сделать, мужа богатого завести. И т. д. и т. п., как выражается одна моя знакомая. Вот сейчас мама насмотрится телевизора, вобьет себе чужие проблемы в голову, особенно из передачи «Пусть говорят». Начнет попрекать меня тем, чего и в помине не было. Быть может, это все от безделья? Так вроде как она занята Митькой. Меня почти дома не бывает. Папа все время на работе. Опасаюсь я немного. В последнее время она стала часто рассматривать меня, словно рачительная хозяйка, которая прикидывает, когда скотину забивать пора. И с теткой, с сестрой своей, часто по телефону шепчется. А потом я забыла про маму. Надела светлые льняные бриджи, купленные по совету Аль, поверх – кожаный черный ремень с ангелочками, один из которых без крылышка, топик цвета хаки. Схватила сумку и побежала на свидание с Кириллом. По пути сердясь на коварство долгожданного лета. Где солнце? Почему почти каждый день дожди? И куда подевался чистый свежий воздух? Лето, блин, мать его ети! * * * Мы устроились на верхней палубе речного пароходика. Наслаждались друг другом и медленной сменой городских декораций. Вода пахла как‑то неправильно. Но не воняла, и за то ей спасибо. Рука Кирилла не выпускала мои плечи. И хотя кожа от этого казалась влажной, я только шутила по этому поводу:

– Вот приклеишься ко мне намертво, что делать будем?

– Хорошая идея. Давай купим клей и станем сиамскими близнецами.

Потом мы всерьез решали, в какой позе нам надо склеиваться. И веселились от души. Благо рядом никого не было, чтоб краснеть за наши высказывания. Потом Кирилл внезапно сменил тему разговора:

– Я недавно ночью набросал план нашего дома. С тебя план участка.

– Вот дела? А где мы будем его строить?

– Да папаша скупил земли в разных районах. Что, ему жалко выделить любимому сыну кусочек чернозема?

– А как же институт?

– Да фиг с ним. Дипломы купим. А эти годы потратим на нужные знания.

– А как же армия? Тебя ведь обязательно загребут?

– А вот это вряд ли. У меня какая‑то хитрожопая болезнь. Мама подсуетилась.

– Если тебя загребут, я умру.

Кирилл внимательно всматривается в мое лицо:

– Почему ты всего боишься?

Я объяснила, что боюсь не всего. Вот только смерть щенка на меня сильно подействовала. И еще, один раз мы отправились с родителями в поход, и меня из наилучших соображений затолкали в узкий, но теплый спальный мешок. И я сначала там грелась, а потом вдруг поняла, что не могу шевельнуть ни рукой, ни ногой. Ни на бок перевернуться, ни ноги подогнуть. И мне стало невыносимо жутко. Лежу как мумия и ору. Орала, пока они не поняли, в чем дело, и не помогли мне высвободиться. А теперь я еще боюсь, что нас разлучат.

– Мне тоже этого не хочется. Но я не боюсь. Думаю, мы справимся.

Потом Кирилл всерьез напал на меня с расспросами, каким я представляла своего мужа.

– Чтобы он любил меня. Чтоб я могла ему верить. И чтоб он заботился о нашем ребенке.

– А мне кажется, самое главное, чтоб он не мешал тебе развиваться. У каждого человека есть потенциал. Главное – его раскрыть.

А потом позвонила Аль. Ей срочно надо было, чтоб ее кто‑нибудь пофотографировал. Ее бой‑френд, который в Англии, соскучился и желает немедленно наслаждаться лицом любимой девушки.

– Я не могу сегодня. Мне сегодня с Митькой придется сидеть. Родичи намылились в гости.

– А Кирилла попросить нельзя?

Что ж, он хоть и не хотел, но уговорился. После прогулки я понуро потащилась домой, а Кирилл чмокнул меня в щеку и остался дожидаться Аль. Которая должна была вскорости подъехать. * * *

– Мороженое можно дать только одно. Если скормишь ему два, сама потом лечить будешь. Заставь его съесть целую тарелку супа. И картошку с котлетой. Перед сном – стакан молока. И чтоб зубы почистил!

Митька перестал прыгать на диване и заметно скис. Но, заметив, как я ему подмигиваю, приободрился. После чего так активно начал прощаться с наряженными родителями, что они заподозрили что‑то неладное. Чуть не передумав идти в гости. Как только за ними затворилась дверь, я в первую очередь решила выполнить их завещание. Взяла блюдце, расписанное в красные горохи на белом фоне. Вполне сгодится. Сообщила Митьке, что это самая настоящая тарелка и он просто обязан съесть весь суп, который я в нее налью. Брат с готовностью взял блюдце обеими руками и залпом вылил содержимое в рот.

– Настоящие друзья всем делятся? Как ты считаешь? Тогда отдавай мне половину котлеты! Я большая. Значит – большую половину. Ой как мало ты поел. Придется мне поделиться с тобой мороженым!

Мы сложили в вазочку оба мороженых и потерли сверху несколько шоколадных конфет. Потом подумали и украсили все это тертым печеньем, а для полной гармонии полили вишневым сиропом. Выудив из маминых запасов заначенную банку варенья. Митьке показалось нечестным оставлять вишни в одиночестве, и он поштучно ложкой переложил их себе в рот. Оставалось надеяться, что у него не случится приступ аллергии. А потом мы валялись на диване и бросали мячик в потолок. Все остались целы. Даже люстра. Потом снова поиграли в рисунки, придумывая самых страшных кровожадных монстров. У Митьки получилось значительно лучше. Потому что я постоянно отвлекалась, ожидая звонка Кирилла. Нет. Я Аль ни в чем не подозревала. Она такая честная. У нее есть бойфренд. И они скоро поженятся. Но с другой стороны, Кирилл и Аль одного поля ягоды. Того щедро унавоженного деньгами поля, на котором произрастают избранные человеческие семена. Они – ровня. Для них придумали специальные элитные магазины. Для них трудятся известные модельеры, косметологи, зубодеры. И прочая братия, которая просто останется без работы, если не станет таких, как Аль и Кирилл. А кто я? Никто. Просто обычная девчонка. Которых много. А это тоже неплохо. Когда нас много. Так? Или не так? Звонка не было. Черт дери этого противного Кирилла! Пока его не было в моей жизни, я даже не представляла, что можно так неистово ждать звонка. Потом Митька устал рисовать и пошел смотреть какую‑то киношку. А я помыла посуду и снова принялась ждать. Была, конечно, мысль позвонить самой. Но я вдруг представила, как Кирилл нацелил на позирующую Аль объектив фотокамеры, а тут некстати звонок. Он с досадой лезет за мобильником и раздраженно говорит мне, что занят и перезвонит позднее. А Аль понимающе улыбается. Теперь она мне казалась жутко порочной и подлой. Кроме того, она старше, а значит, опытнее в игре соблазнения. Вот именно сейчас она опутывает его незначительными полуулыбками, полунамеками. А он ведется на ее окучивание. Мальчишки такие дураки! Чтоб хоть как‑то убить время, я помыла голову, ежесекундно вздрагивая. Мне все мерещилась «наша» мелодия звонка. Просто галлюцинации какие‑то! Из‑за постоянных выскакиваний из ванной, я намочила пол так, что пару раз поскользнулась. Потом я вытерла пол. Потом сушила волосы. Фен шумел. Пришлось положить мобильник на полочку в ванной. Я не сводила глаз с экрана. Поэтому прическа получилась хуже некуда. А вдруг он захочет вечером увидеть меня? Всего на полчасика около моего дома? Я снова намочила волосы и тщательно уложилась. Потом пришли родители. Папа сильно навеселе. Мама дулась на него и на неудавшийся вечер. Блистать там было не перед кем, да и нечем, коли на то пошло. Поэтому нам с Митькой досталось. Хотя мы и выполнили все ее распоряжения.

– Пьтищи в доме накопилось! А тебе плевать. Нет чтобы пропылесосить. Хотя кому я это говорю? Ходит тут с кислым лицом, дурью мается. Что, не нравится, когда замечания делают? А, догадалась, наверное, твой наркоман нашел себе другую? Я угадала? Ну и радуйся. Вот сегодня я говорила с Люсей, ты ее не знаешь, так у нее дочка ходит уже год на подготовительные курсы. Дорого, конечно. Но хоть есть шанс поступить. У всех дети как дети, а в кого ты уродилась…

Шарманка закрутилась, неотвратимо набирая обороты. Скоро мама доберется до уличения меня в ошибках, совершенных в сопливом возрасте. Упреки, попреки, преувеличения моих промахов. И с каждым словом все громче, пока не дойдет до крика. Сначала я протестовала, опровергала, доказывала, оправдывалась. И все как всегда зря. Потом игривый папа приперся и, намекая на прекрасный вечер, увлек трепыхающуюся маму куда‑то в сторону спальни. Вот тогда позвонил Кирилл:

– Я уже дома. Прикинь, у меня мобильник разрядился. Мы быстро отсняли, всего за полчаса, Аль уехала по своим делам, она тебе мелкий презент передала, я завтра покажу. А я весь вечер шатался по городу. Столько прикольных мест нашел! Завтра пойдем фотографироваться. Чем я хуже ее жениха? Мне тоже надо много твоих фотографий. Как ты? Стася, ау?

Я спокойным голосом попыталась соорудить пару безразличных фраз.

– Ты что? Что случилось?

Плотину прорвало. Всхлипывая, я все ему выложила. И что я волновалась. И что ему нужна другая, у которой родители самое малое – миллионеры. И еще что‑то не менее умное.

– Так. Я сейчас приеду, – он положил трубку.

* * * В примирении, оказывается, столько всего хорошего. Мы так мирились, что нас чуть не замели в милицию. Но дядька милиционер, во‑первых, был сам ненамного старше нас, а во‑вторых, узнал Кирилла и просил передать привет дяде.

– Все по блату, – хохотал Кирилл. – Что за жизнь пошла! Даже поцеловать любимую девушку – и то по блату. Я начинаю ценить авторитет дяди. И вообще, что у вас за город? Целоваться на улице нельзя?

– Можно. Но осторожно.

– По‑моему, он нас принял за наркоманов.

– На себя посмотри, у тебя глаза как у бешеной селедки.

– У тебя не лучше.

– Стася! Марш домой! А вы, молодой человек, тоже шли бы себе подобру‑поздорову.

Моя мама стояла перед нами, как пони в попоне. В неопрятном домашнем халате и расплющенных тапочках на босу ногу. И не лень же ей было подглядывать за нами из темноты парадной?

– Очень приятно познакомиться, – вежливо поздоровался Кирилл. – Мы буквально еще пару минут – и разбегаемся. Вы не против?

Мамино «против» горело на ее лице как прожектор. Но она тактично смолчала и поволокла свои спадающие тапочки к дому.

– По‑моему, я ей не понравился?

– Ей никто не нравится. Так что ты не оригинален, – мне было неловко. – Наверное, у тебя совсем другая мама? Такая вся элегантная…

– Не без того. А в остальном они одинаковые.

– И в чем же?

– Они вечно всем и всеми недовольны. Надеюсь, ты в замужестве не будешь зудеть на наших детей?

Пришлось потратить немного времени, чтоб осознать сказанное.

– Говорят, что мы повторяем все, что было неправильного в нашем воспитании. Но я буду стараться. Очень. А что, у нас будут дети?

– Тьма. Штуки три. Хотя я бы ограничился одним. Как тебе такой вариант?

– Мы с Митькой дружим.

– У вас разница в возрасте большая. Может, и мама поэтому ворчит. Ей, наверное, хотелось пожить для себя.

– А твоя почему ворчит?

Теперь настала пора задуматься Кириллу.

– Кто ее знает. Давай не будем об этом думать. А завтра я тебе такие фотографии сделаю!

– Только без фотошопа. Чтоб по‑честному. А что мне Аль подарила?

Кирилл порылся в кармане и выудил из него маленькую смешную подвеску в виде рыси. Почти котенок, но с кисточками на ушах и коротким хвостиком. Я немедленно прицепила ее на цепочку. * * * Уединенной фотосессии не получилось. Сначала позвонил Танго и вынюхал, что мы собрались шататься по городу и фотографироваться. Навязался хвостом и быстро обзвонил всех, кто оказался дома. Когда Кирилл дождался меня, нас набралось с целую футбольную команду. Ну, быть может, чуть меньше.

– Я уже позирую! – скромно сообщил Сурикат, делая вид, что бросается в воду.

Все мигом расчехлили камеры и запечатлели, как Танго за ноги удерживает суицидника. Получилось что‑то активно неприличное. Так как Сурикатовы брюки сползли, оголив его тощие полупопия. В этот день погода расщедрилась на солнечный свет. В этот день все были как‑то по‑особенному счастливы. Хоть поначалу Кирилл дулся, что я растрезвонила про наши планы, но потом и он заразился всеобщим весельем. Но выдавать свои «особенные» места в городе не собирался.

– Почему человек с нормальной фигурой во время общения с фотоаппаратом выпячивает пузо и спину откидывает назад? И подбородок чуть не к груди прижимает? – удивлялся Танго.

Пока я придумывала объяснение этому феномену, Вайпер снова пустился в философию.

– Нас опасаются, потому что мы непонятные, – занудно твердил он.

– Готы еще менее понятные, – парировала Ляля.

– А самые непонятные те, кто хочет нас запретить.

– Хотите фокус‑покус? – предложил Вайпер. Он поозирался по сторонам, выискал что‑то на фасаде ближайшего здания и уставился вверх, задрав голову.

Мы немедленно последовали его примеру. Вайпер приложил лицо к камере, как снайпер. Мы не поняли в чем дело, но решили, что так надо. Скоро все проходящие мимо стали задирать головы вверх. Но поскольку там ничего интересного не обнаруживалось, спешили дальше.

– И в чем соль покуса? – не выдержала Оля, поправляя волосы.

– Да пошли они все! По идее, сейчас вокруг нас должна собраться толпа. И где она, я вас спрашиваю?

Ожидаемой толпы не наблюдалось. Отбесившись по пути, мы вошли в парк жутко непонятные. И бродили по его дорожкам один непонятнее другого. Фиксируя внимание только друг на друге. Как заговорщики. Потом мы аккуратно повалялись на газоне. Не то чтобы очень хотелось, но не упускать же в самом деле такой случай.

– Ну и жарища сегодня! – Оля с вожделением смотрела на прохладные струи фонтана.

– И не думай! – Танго ловко цапнул ее за загорелую ногу.

Раз омовения в фонтане не получилось, мы медленно поползли дальше. По пути мы с Кириллом отстали и «потерялись».

– Надеюсь, они не обидятся?

– А что если и так? Я их не приглашал.

– И я тоже. Это все Танго виноват.

На каменном парапете возлежал бесформенный нищий. В позе Данаи, покинутой коварным Зевсом. Лицо сочилось довольством. Шагов за десять мы поняли, почему все предпочитают обходить Данаю по другой стороне. Оказывается, запах бомжа обыкновенного обладает свойством колючей проволоки и концентрированной серной кислоты одновременно.

– Его смело можно нанимать сторожем в любой банк. Ни один грабитель не выдержит такой атаки.

Меня поразило количество одежды на источнике вони. Штанов пять, курток не менее трех, а сверху тулуп женский. Остальное я разглядеть не успела.

– Почему он не моется? Сейчас же лето?

– Не может. Шмотки к нему приросли. Теперь отодрать можно только с мясом.

– А куда милиция смотрит?

– Милая, наша милиция без денег и пукать не будет.

– Ну и славно. Меньше вони.

– Эх, сейчас бы на природу… – тоскливым голосом прокричал мне в ухо Кирилл.

– Природа? Это где сплошные пьяницы и много мусора?

Удивленный, Кирилл сначала не нашелся что ответить:

– Нет. Природа – это много чистого воздуха, и можно ходить между деревьев босиком по траве.

* * *

– Мы поедем на море, – радостно сообщил мне Митька.

Мне сейчас на море не хотелось по‑любому. У меня в голове другие планы. В которых нет моря, зато есть Кирилл.

– С кем? – спросила я у брата, втайне надеясь, что мама тоже захочет поплескаться.

– С папой. Он на хвоста приятелю сел. Там еще девчонка будет. Малявка. На год младше меня, – взрослого Митьку явно не вдохновляла возможность провести время, играя с таким ничтожеством.

– А мама?

– Ей соленая вода не нравится.

Знать бы, что ей вообще нравится. Не мама, а клубок пресмыкающихся. Никуда она не поедет. Чтоб страдать без нормального отпуска. А обвинит в этом меня.

– Если бы не Стася, я бы точно поехала, – громко провозгласила мама, стоя в коридоре.

Удобная дислокация. Вроде как к папе обращается, но чтоб и дочь не забывала, какая она свинья. Понимая абсурдность своего демарша, я все‑таки крикнула.

– Я вполне пару недель смогу прожить без вас. Мама мигом очутилась у моей двери:

– И таскать сюда своего наркомана!

– Да не буду я никого сюда таскать! Хочешь, оставь ключи соседке или тетке. Пусть проверяют хоть по сто раз на дню.

– А днем проверять нечего. Днем такие дела не делаются! А по ночам другие нормальные люди спят. Так что этот номер не пройдет.

Интересно, когда я дотяну до маминого возраста, я тоже буду считать, что «такие дела» делаются только по ночам? Причем только не «нормальными». Потому что «другие нормальные люди» спят, вместо того чтобы заниматься «такими делами». И как только они исхитрились нас с Митькой зачать? Уму непостижимо.

– Ну и фиг с тобой. Парься в городе. Так всю жизнь перед телевизором просидишь до старости. А потом и вспомнить будет нечего.

Фыркнув, мама, чтоб было что вспоминать в старости, гордо удалилась тиранить папу. Который никак не мог самостоятельно найти свои единственные ветхозаветные плавки.

– Лучше новые купи, – вмешалась я в их спор, сопровождающийся заглядыванием в странные для плавок места типа полки с кастрюлями и коробок с обувью.

– Вот еще. Они еще совсем прочные. Сейчас таких не купить, – папина привязанность к своим вещам иногда зашкаливает.

Найденные в коробке среди зимних шапок драгоценные трусы прямо у нас на глазах доедала моль.

– Она ж синтетику не жрет? – ужаснулся обескураженный папа.

– А ты ее пожалей, у нее животик, наверное, болит, – ехидничала я. – Мама, своди его в магазин, не то он попросит тебя их заштопать.

Впервые со мной согласились. Более того, они признали Митькино право на первые в жизни настоящие купальные трусики. Он взвизгнул от восторга, но, пристыженный отвешенным подзатыльником, тут же умолк.

– Если будешь себя громко вести, ничего не купим, – пригрозила мама.

Только что у меня на глазах мама прихлопнула Митькину эмоцию радости.

– Что ты надулся как мышь на крупу? Я не пойду с мальчиком, у которого кислая рожа.

Бац! Вторую эмоцию постигла участь первой. И они ушли, неся равнодушные лица как вывески, на которых забыли написать текст. * * * Папа со счастливым Митькой укатили на машине приятеля. Который никак не смог уговорить свою маленькую дочь выйти поздороваться. Митька презрительно надувал губы и изображал бывалого путешественника, когда тащил свою тяжелую сумку. Из которой торчали ракетки для бадминтона. Мама что‑то неразборчиво кричала мне вслед, а я пошла к Кириллу. Мы решили, что нашим отношениям недостает настоящего классического свидания. Кирилл сначала хотел повести меня в ресторан, но мы передумали. Точнее – я. Мне было бы там неуютно. У меня даже пузо разволновалось от страха перед неизвестным для меня заведением. Хотя я нарядилась по такому особенному случаю. Новые туфли, новое платье. Но все равно боязно, а вдруг официант начнет на меня коситься, что, мол, голодранка, приперлась? Я испугалась, что я покажусь Кириллу неловкой и зажатой. Он‑то привычный в таких местах.

– Ну и ладно, – легко передумал Кирилл. – Лучше поехали ко мне. Тетка с дядей у друзей на даче расслабляются.

От романтического свидания остался букет роз на длиннющих ножках. Остальное можно смело отнести к «таким делам», которыми, по маминому мнению, занимаются по ночам. Хотя вечером я все‑таки вернулась домой.

– Розы? Откуда? Этот подарил? По какому случаю?

«Этот» еще не отошел от входной двери, у которой мы так долго прощались.

– Мама, прекрати.

– Ты мне рот не затыкай. Кто ты, чтоб мне указывать?

– Я тебе дочь, если ты еще не забыла. Помахав Кириллу на прощание, я затворила за собой дверь. Мне не хотелось бы, чтоб он услышал, как ругается моя мама. Я‑то уже привыкла, а он наверняка не готов к такой ненависти.

– И что дальше? Беременность. Мать‑одиночка. Нам на шею. Ты морду не вороти. Я не дура, по лицу вижу, чем вы занимались.

– В прошлый раз ты тоже была не дура. Когда к врачу меня тащила. Я тогда чуть с собой не покончила.

Пока я ставила цветы в воду, мама обдумывала услышанное. У нее было время, чтоб выбрать нужную тактику. И она как всегда сделала не те выводы из моих слов.

– Склонность к суициду – признак больной психики. Я давно за тобой замечала. Ты – ненормальная, Стася.

– Ага. Это все объясняет. А может, это наследственное?

– Пререкаемся? Ну‑ну. Разнузданность, перепады настроения, хамство, нежелание жить как все… Ты больна. Тебя лечить надо. Тех, кто пробовал покончить с собой, ставят на учет в психушку. Я, как только эти твои обведенные глаза увидела, сразу все поняла. Девочка, которая хочет выглядеть больной, здоровой быть не может.

– Я здорова!

– Вот. Снова. Ты кричишь! И запомни, нет здоровых, есть не обследованные. Мы просто отправим тебя на обследование. А там пусть врачи решают, как и что.

– Это наследственное, – упрямо твердила я. – Мама, я им такого про тебя навру, что мало не покажется. Они и тебя запакуют. Прикинь, папа возвращается, а мы обе в дурдоме! Красота.

Ей пришлось снова взять тайм‑аут, чтоб найти достойный ответ.

– А я им сразу скажу, что у тебя склонность к патологическому вранью. Мне поверят. Я взрослая.

– Вот в этом все и дело. Ты – взрослая. И считаешь, что возраст дает тебе право изгаляться надо мной как фашистке. Ты со стороны на себя посмотри! Это ты ничтожество, а не я. Ты просрала свою жизнь и теперь нашла кого‑то, над кем можно безнаказанно издеваться. Отстань по‑хорошему. Я тебя очень прошу.

У меня немного болел низ живота. И страшно хотелось лечь. А тут мама с ее доставучестью.

– А я вчера вечером заглянула в интернет, где ваши эмо языки чешут. Это была последняя капля моего терпения! Там сплошной мат‑перемат и откровенный дебилизм. Скопище слабоумных идиотиков! Урод на уродке и уродом погоняет! И после всего этого ты думаешь, что я поверю, что у тебя в порядке с головой? Я при отце ничего говорить не хотела. Он бы расстроился. И эти отвратительные ругательства! Как у вас совести хватает такое печатать?

Привет от Дочечки случился не вовремя. Нашла бы – убила бы. Сука ты, Дочечка. Если бы не твои говеные перлы, мама бы так не осатанела. В больницу меня не сдали. Но и разговаривать прекратили. Мама объявила мне бойкот. Она точно знала, что я не переношу, когда она молчит. Но не теперь. Теперь меня такой расклад полностью устраивает. Раньше я всегда старалась ее понять, оправдать ее, доискаться до причин грубости. Впрочем, у меня и тогда не очень получалось. Теперь мне по барабану. Что мне за дело до нее? У меня своих проблем хватает. Если ей в жизни не повезло, пусть сама разбирается. Быть может, решится поменять хоть что‑то. Работу, например. А в мои дела не лезет. Хватит. Натерпелись. Для меня теперь главным было одно – как скоро мы снова будем вместе с Кириллом. Родичи снова ошивались дома, а ставить при них защелку на дверь было неудобно. Некстати вспомнился Сурикат с его завистью к свободным хатам, ошивающийся по подворотням. Спрашивать у знакомых, когда у них будет свободна квартира, мне показалось неудобным.

– Давай свою берлогу снимем? – предложил Кирилл.

– Было бы здорово. Только как ты думаешь, нам сдадут?

– Почему нет. Деньги есть, так что я срочно начинаю искать. Лучше поблизости от твоего дома, чтоб потом быстрее возвращаться.

Появилась надежда. Для меня она казалась несбыточной, но Кирилл так активно обзванивал агентства, что казалось, все получится. Надо только немного подождать. В молчаливом состоянии взаимной неприязни прошло три дня. И каждый день мама долго с кем‑то разговаривала по телефону. Прячась от меня в ванной. Детский сад, и только. Будто я подслушивать стану. Хотя мне было интересно, с кем она базарит. У нее после общения с таинственным собеседником был торжествующе‑заговорщический вид. На четвертый день ей кто‑то позвонил с утра пораньше, и она умчалась как ошпаренная. Я уже проснулась, но не стала выяснять, куда она так мчится. Я просто лежала в постели и думала о Кирилле. * * *

– Еле успел. Их еще нет?

Кирилл с порога буквально ошарашил меня непонятными вопросами. Он бегом промчался в мою комнату и потребовал, чтоб я срочно кидала в рюкзак самое необходимое. Рюкзак был маленький, и в него влезло маловато.

– Одевайся! Времени в обрез.

– Что надевать?

– Вот. Джинсы, кроссовки и куртку с капюшоном, если есть. Лучше непромокаемую.

Пока я натягивала джинсы, Кирилл смотался на кухню и схватил там пару коробков спичек. Больше не было. Потом заглянул в туалет и вышел оттуда с рулоном туалетной бумаги:

– Держи. Сама понесешь. Она легкая.

– Да объясни ты в самом деле, что случилось?

– Потом. Сначала нужно выбраться из дома. Мобильник взяла? Зарядное прихвати. Да куда ты музыку суешь? Не до нее. Все. Паспорт взяла?

– Ты не говорил, – успела обидеться я, доставая паспорт.

Закрывая за собой дверь, я вспомнила, что забыла фен и косметику. Но Кирилл так дернул меня за руку, увлекая вниз по лестнице, что о возвращении не могло быть и речи.

– Вон они. Только не высовывайся!

К дому подъехала большая красивая машина. Из нее сначала вышла моя мама, растерянная, но решительно настроенная. Потом появилась незнакомая дорогая женщина высокого роста. Я ее раньше видела на фотографии. Мать Кирилла. Последними оказались его дядя и тетка. У них было одинаковое выражение лиц, как у отпетых заговорщиков. Потом появилась вторая машина типа «скорой помощи». Из нее вышли два дядьки и одна неприятная тетька.

– Сваливаем.

Рюкзак был сложен неудобно. Одно успокаивало – веса в нем почти не было.

– Я уже договорился с приятелем. Помнишь, который художник? У него дом в деревне. Он скоро туда приедет и нас заберет. Отсидимся некоторое время.

– Кирилл, почему мы уезжаем? Я ничего не понимаю, – пожаловалась я.

– И не надо. Сейчас в электричку. Я все записал, – он помахал бумажкой как флагом. – Сначала – до конечной. Потом прыгаем в другую электричку и еще раз до конечной. А потом совсем немного останется. У него дом не очень далеко от железки. На перекладных доберемся.

Я видела, что прямо сейчас, когда мы несемся от касс до вагона, он просто не в состоянии что‑то вразумительно объяснить. И точно. Как только платформа отчалила, Кирилл успокоился и начал внятно рассказывать, что приключилось:

– Звонок в дверь. Я еще спал. Они, наверное, думали, что я ничего не услышу. Хотя мать всегда очень громко говорит. И что получается? Тетка, сука старая, все ей докладывала. Такого наврала, что даже повторять не буду. Мать орет: где эта стерва? Это про тебя. Потом они угомонились, а я приоткрыл дверь и слушаю. Они там бубнят, что девочка оказалась не та и что меня пора спасать.

Я поежилась. Меня никто ни разу не обзывал стервой.

– Тетка уже вчера переговорила с директрисой. А та только счастлива выслужиться. Она сразу и субсидию получает, и избавляется от тебя. Директриса с доктором сговорилась. Не без согласия твоей маман. И когда они все успели?

– Пока мы радовались…

– Одного я никак не пойму. Из их разговора получается, что моя тетка шпионила под дверью. И про все матери доносила. Отцу вроде как ничего пока не известно. Наверное, мать теперь будет ему доказывать, что это он во всем виноват.

– А почему мы сбежали?

– Вот глупая. Санитаров видала? Ты сама мне рассказывала, что не переносишь, когда тебя крепко запаковывают. Как только в смирительную рубашку попала бы, начала бы психовать и вырываться.

– Это точно.

– Мамаша твоя тебя выдала с потрохами. Говорит, что так врачи сразу поймут, что ты буйная. А там уколы, таблетки и еще что‑то страшное. Так что тебе – хана. Она твердит, что ты потенциальная самоубийца. А меня снова в плен к мамаше. Я, типа, предмет спекуляции. Она, похоже, хочет от бати деньжат по новой урвать.

Я окончательно запуталась. Итак, моя мама согласилась сдать меня в психушку. Это понятно. Но не ново. Она собиралась это сделать. Правда, я ее угрозы ни разу не принимала всерьез.

– А тете твоей на хрена все это сдалось?

– Девушка, как не стыдно ругаться? Пришлось вежливо извиниться перед бдительным осанистым садоводом.

– Тете? Да кто ж ее знает. У нее какие‑то странные отношения с моей матерью. И вообще она по натуре подлая.

Мимо пролетала застроенная чем ни попадя природа. Я сидела у окна и бессмысленными глазами смотрела на открывающиеся леса, луга и еще что‑то зеленое. Иногда случались реки.

– Надо было попить купить.

– Ничего, потерпим.

Разносчица мороженого немного порадовала нас подтаявшими сахарными трубочками. После которых пить захотелось в два раза сильнее. Предлагали газеты с кроссвордами и ручки, чтоб разгадывать эти кроссворды. Продавцы привычно перекрикивали стук колес, доводя меня до атомной головной боли. Жаль, что я забыла таблетки цитрамона. Хотя его запить нечем.

– Кирилл. Но не может такого быть. Наверное, надо было с ними поговорить. Мама не плохая. Она все поймет. Жаль, что отец уехал. Он бы меня ни в жисть не отдал.

– Бедная ты моя. Я собственными ушами слышал, как она пресмыкалась перед директрисой. А та‑то как себя вела! Ужас. Ей, наверное, казалось, что она попала в высшее общество. Типа, как ровня. Перед моими родичами просто стелилась. Мол, я и сама хотела это сделать. Но раз меня просят такие люди… Тьфу.

Садовод приподнял глаза над краем газеты и строго на нас посмотрел. Ехать было мучительно долго. Ноги и спина быстро затекли. Несмотря на стресс, а может благодаря ему, клонило в сон. Я положила голову на плечо Кирилла и задремала. * * * Тем временем моя мама бесцельно металась по пустой мертвой квартире. Теперь затея с привлечением докторов, директрисы и семьи Кирилла казалась ей вершиной идиотизма. Теперь она стыдилась, что так унижалась перед всеми этими недоброжелательными высокомерными людьми. Кто они? За что они так презирают ее? За что они так ненавидят Стасю? Чем она провинилась? Не пьет, не курит, наркотики не употребляет, приличная девочка из приличной семьи. Как они посмели! Как я посмела? Что скажет отец? Боже мой, а что теперь делать? Мама набрала номер Стаси, но он был вне зоны. Сейчас маме казалось, что вне зоны оказалась она сама. А мать Кирилла тем временем кусала локти от бессилия. Так все было четко продумано. И все сорвалось. Теперь бывший муж не сумеет поверить, что с Кириллом стряслась беда по его же вине. А тетка Кирилла отчитывалась перед мужем, как она додумалась установить в комнате племянника камеру слежения. Муж неоднократно обозвал ее дурой и велел молчать в тряпочку. А потом потребовал показать последнюю запись. Из которой узнал, куда едут беглецы. Было отлично слышно, как Кирилл переспрашивает название деревни. Тогда было решено перехватить Кирилла с девчонкой прямо на месте. Для чего, он жене объяснять не стал. Потому что с дурой разговаривать себе дороже. А папа с Митькой купались в теплом вечернем море. Что делала Дочечка, не ведомо никому. Ну и хрен с ней. * * * Мы перебежали с одной платформы на другую. Едва успели. Хорошо, что билет можно взять прямо в вагоне. Но купить питье не получилось. В горле пересохло. И уже очень хотелось есть. И в туалет тоже хотелось.

– А куда мы потом? Ну, когда твой художник нас заберет.

– Решим. У него столько знакомых. Посерьезнее моих. Надо будет потом предкам твоим все‑таки сообщить, что ты жива. Да и моим.

– Не раньше чем папа вернется. С мамой мне разговаривать неохота. Я, наверное, ее никогда не прощу.

– Я так понял, что мой отец пока не в курсе. Это для нас – плюс. Так что выкрутимся. Он, в принципе, ничего, поймет. Главное, чтоб в стране оказался. Все‑таки такие дела лучше обсуждать не по телефону.

Внезапно я поняла, что успокоилась. Впереди нас ожидал дом. Где можно нормально поспать, поесть и еще много чего важного. Жутко хотелось писать. Когда подошел контролер, я тихо спросила, есть ли в электричке туалет.

– Как не быть. Есть. В первом вагоне. Только он не работает.

– А как народ решает свои проблемы? – заинтересовался Кирилл.

– Просто. Заходишь между вагонами, и все дела. Что испугалась? Приспичит – решишься.

К такому экстриму я была не готова. Вагоны шевелились один относительно другого туда‑сюда, и стоять на прыгающих грязных железяках было страшно. Кроме того, Кирилл мог удерживать дверь только с одной стороны.

– А если кто‑то решит оттуда пройти из одного вагона в другой? Нет. Я – пас.

Посоветовавшись с мочевым пузырем, мы передумали. Поверить не могу, что у меня получилось. Жить стало легче. Теперь все случившееся представлялось в ином, более приветливом свете. Налюбовавшись на пролетающую мимо родину, я снова заснула. Снова платформа. Теперь осталось совсем немного. В ожидании новой электрички мы по очереди впрок сбегали в туалет. От которого набрались впечатлений на всю оставшуюся жизнь. Кирилл оставил меня на пять минут. Вернулся с бутылкой подозрительного вида лимонада.

– Больше ничего не было, – извинился он, а я уже глотала эту теплую химическую гадость, шалея от счастья.

Народу в вагоне стало еще меньше. Словно мы ехали в непривлекательную местность. Когда мы выбрались из вагона, была совсем ночь. Причем не такая, как в городе. А ночь из породы «не видно ни зги». Или – хоть глаз выколи, что сути не меняет. Кроме нас, на платформе не было никого. Кроме двух собак, которые спали у скамейки, свернувшись в бублик. Про их существование мы бы так и не узнали, если бы одна не подала голос.

– И куда теперь?

– Фиг его знает. Вроде как туда. Там автобус. Но когда он ходит, я не знаю.

Вместо автобуса на остановке мы обнаружили старенький «Москвич» насыщенно оранжевого цвета. Неопределенного возраста загорелый водитель радушно приветствовал нас и задрал такую немерную цену, что становилось странно, почему он не ездит на «Хаммере».

– Едем. Только у магазина остановите, – Кирилл открыл передо мной дверь, из которой пахнуло лежалыми мокрыми тряпками.

– Откуда у тебя столько денег?

– У тетки спер. Ей на мое пропитание выделяли. Но тут и моих хватает. Я ж тебе говорил, что мои каждый месяц отслюнявливали. Хочешь, «Москвич» этот купим?

– Только не этот.

– Магазин не работает, – громко оповестил нас водитель. – Есть ларек круглосуточный. Только водяру там не берите, отравитесь. Останавливаться будем?

– Непременно.

У самой обочины ярко светилась витрина настоящего ларька. Когда‑то такие украшали каждую городскую автобусную остановку. Потом их запретили, и я все гадала, куда они подевались. Кирилл вернулся с двумя пакетами. Умереть с голоду нам не грозит.

– Дверью не хлопай, отвалится. К родственникам едем? – уверенно предположил разговорчивый водитель. – У нас тут хорошо. Тихо. Земляника уже пошла. Мои по два ведра в день носят. А грибы где есть, а где не растут. От дождей зависит.

Словоохотливый владелец колымаги не сомневался, что мы чуть свет ринемся хапать дары природы. Он периодически вцеплялся в рычаг переключения скоростей и дергал его так, что мы испугались, что тот неминуемо будет выдран из пола. Причем во время этих зверских манипуляций лицо водителя оставалось безмятежным. Потом мы свернули на ухабистый проселок и скакали на сиденьях как на американских горках. Судя по звуку, в ямах на дороге была вода. Значит, тут дожди были совсем недавно. Мне это факт показался почему‑то очень важным. В свете фар ветки елок казались огромными крюкастыми руками, которые тянутся к нам, чтоб захватить. Один раз через дорогу пробежала маленькая задумчивая лисица. Водитель и Кирилл громко заорали от переизбытка охотничьих чувств. Потом мы долго плутали по невидимой в темноте деревне. Потом рассматривали схему, которую Кирилл нарисовал со слов своего приятеля. С горем пополам разобрались и поползли дальше. Дом был последний на темной, почти невидимой улочке. Мрачный, немного покосившийся. Вовсе не таким я его себе представляла. Невидимые в темноте брехали деревенские барбосы. На небе оказалось раз в сто больше звезд, чем мне удавалось разглядеть в городе. А комаров в тысячу раз больше, чем звезд.

– Удачи! – заорал водитель.

Вместе с его машиной исчезло последнее скудное освещение. Зато остался стойкая вонь выхлопных газов. Мы на ощупь отворили калитку и проникли во двор. Заросший высокой некошеной травой.

– Ключи справа от двери. Хорошенькое дело. Справа от двери весь дом, – Кирилл шарил рукой по занозистой стене.

– Давай я поищу.

Зажгли спичку. Толку никакого. И фонарик мы взять забыли. Но сдаваться в шаге от цели не хотелось. Я протянула руку под навес крыльца и тут же нащупала связку из трех ключей.

– Ура! Мы спасены!

Расставив руки как завзятые слепцы, мы попытались выяснить, где может быть выключатель. Он хоть и нашелся, но света от него не прибавилось.

– Пробки. Он что‑то говорил про пробки. Наконец Кириллу удалось найти допотопный счетчик и ввернуть вынутые чертовы пробки в патроны. И сразу стало светло.

– Стася, теперь все неприятности позади! Обживаемся!

Дом состоял из одной большой комнаты и крохотной кухни. Узкой, словно шкаф. И еще была застекленная веранда. А главное – туалет, в который не нужно бежать на улицу, а только пройти дальше по сеням.

– Стася! Чайник уже вскипел. Есть зефир. Есть колбаса вареная. Ее можно даже пожарить. Черт, я масло подсолнечное забыл купить. Ты что молчишь? Ты что там, провалилась?

Вполне уместное замечание. Он‑то на улице облегчился. Мальчишки так удобно устроены. Теперь остается ждать. По мнению Кирилла, скоро приедет хозяин дома и увезет нас в безопасное место. С этой успокоительной мыслью мы завалились спать. * * * Ближе к рассвету, когда по деревне заорали сердитые коровы и их хозяйки, к дому подъехали две машины. Первой проснулась я:

– Кирилл. Там кто‑то приехал!

Мы осторожно выглянули. И тут же отпрянули от окна. Рядом с забором торчал ментовский уазик. И еще одна внедорожная машина.

– Дядя с архаровцами. Там за туалетом есть второй выход. На щеколду закрыт.

Наспех натягивая на себя одежду, мы тихо прокрались к сортиру. Сбоку от него оказался проход, в котором хранились уложенные дрова. А за ними низкая дверца. Через которую мы сиганули наружу. Перед нами открылся туманный вид на запущенный огород. Засеянный преимущественно высоченным сочным репейником. А за ним – лес. В котором было наше спасение. Пригибаясь, мы пробежали сквозь дрянные колючки и припустили по мокрому лиственному подлеску. По‑моему, это был ольшаник. Но вскоре начались елки и березы. Бежать стало гораздо легче.

– Вот дерьмо. Как они узнали? И какого черта сюда приперлись? – приговаривал Кирилл.

Я неслась следом, едва уворачиваясь от хлестких мокрых веток. Перепрыгивая канавы, наполненные коричневой стоячей водой. Поскальзываясь на спрятавшихся под травой камнях. И перескакивая через упавшие стволы деревьев. Кирилл не собирался останавливаться. Хотя мы отбежали на порядочное расстояние. Я жутко запыхалась, просто задыхалась с непривычки. И сердце так колотилось, что слышно было, как оно стучит о грудную клетку.

– Я больше не могу. Стой!

Кирилл оглянулся, оценил мое состояние и затормозил.

– Давай вернемся обратно. Посмотрим, что они станут делать? Мы же не знаем, куда теперь бежать.

Подумав, Кирилл принялся мне возражать:

– Стася. Они сразу поймут, что мы только что там были. Там везде наше барахло валяется. Они начнут нас искать. Или в доме спрячутся, типа засады устроят. А нам это надо?

– Но если приедет твой художник, он их прогонит. Это его дом!

– А они скажут, что мы опасные рецидивисты, и подключат местную милицию.

– Это вряд ли. Твой дядя вовсе не дурак. Ты посмотри на нас – какие мы преступники?

– А что ж он с ментами приехал?

Немного поспорили и повернули обратно. И вскоре убедились, что идем куда‑то не туда. Давно пора показаться деревенским крышам. А их не было. Как не было и просвета, который означал край леса. Вокруг нас плотной стеной толпились удручающе одинаковые деревья. Дело принимало неприятный оборот.

– По‑моему, нам направо, – с сомнением в голосе предположил Кирилл. – Жаль, солнца нет. Хоть я не помню, как по нему ориентироваться. Ты случайно не знаешь?

– Если оно было слева, то возвращаться надо так, чтобы справа. Но раз его все равно нет, то какая разница?

– Будем надеяться на лучшее. Скорее всего, заблудиться мы не могли.

К полудню мы окончательно поняли, что все‑таки заблудились. У меня от страха жутко заболел живот.

– Ура! Я что‑то успела прихватить с собой! Какого лешего я сунула себе в карман полрулона туалетной бумаги, ума не приложу. Лучше бы пожрать взяла. Или мобильник. Но бумаге я в тот момент обрадовалась сильно.

– Я, пока ты там лес удобряла, нашел симпатичный ручей. Так что можно попить.

Вода была очень кстати. Она была чистая. И вкусная.

– Когда мы удирали, то я ничего похожего на ручей не перепрыгивала.

– Куда он течет? Куда они вообще текут? Предположим, впадают в реки. Или в озера. Значит, надо идти за ним. Правильно?

Я согласилась за неимением лучшего предложения. И мы побрели рядом с ручьем. Который пока не думал никуда впадать. Зато мы всегда могли из него попить сколько угодно.

– У тебя должны быть спички. Мы когда ночью ключи искали, ты их в карман сунул.

Кирилл устроил привал. На крохотной, но вполне приятной полянке. На которой почти не было комаров и слепней. Зато оказалось немного зрелой земляники. Пока я рвала ягоды, делая из них букет, Кирилл выпотрошил свою и мою куртки. Раз мы заблудились, надо знать, что у нас есть для выживания. Полезного обнаружилось трагически немного. Кроме туалетной бумаги и спичек мы являлись владельцами одного невразумительного ножика, лейкопластыря, носового платка, ключей от городской квартиры и денег, от которых пока толку было ничтожно мало.

– Если по‑честному, то у нас нет ничего полезного, кроме спичек и ножа.

– Скушай, мальчик, ягодку, – пропела я и подарила Кириллу собранный букет.

– Налапопам.

Детское словечко напомнило мне про Митьку. Который сейчас наверняка вместе с папой принимает солнечные ванны и объедается мороженым. Мне снова стало грустно. Когда мы немного отдохнули, то решили продолжить путешествие по течению ручья. Надеясь, что когда‑нибудь доберемся до дороги или жилья. По мнению Кирилла, народ селится с видом на водоемы. У меня собственного мнения не оказалось. Я видела пару раз в кино, как горожане попадают в дремучий лес и не знают что делать. Но в этих фильмах для меня было мало интересного, кроме того, там всегда всех спасали опытные взрослые мужчины. Кирилл на них был мало похож, но он вел себя спокойно и уверенно. Я решила не волноваться.

– Если повезет, можно выйти на высоковольтку. Или еще на провода какие, – с оптимизмом успокаивал меня Кирилл. – Ты по сторонам поглядывай, а то вдруг я просмотрю.

Ближе к вечеру надежда выбраться улетучилась. И еще нам сильно подгадил моросящий дождик, которого этим летом было с избытком. А коварный ручей пока никуда нас не привел. Точнее, привел, но не туда, куда мы рассчитывали. В глухом лесу с какого‑то перепугу обнаружились бобриные засады. Я всегда думала, что бобр живность речная или озерная. Как‑то так. А тут в бескрайней чащобе они запрудили наш ручей, сделав из леса болотину. Из которой торчали остовы стволов деревьев. Заметив мой ужас, Кирилл сделал бодрое лицо и обрадовался:

– Стася, теперь все просто. Надо обойти топь. Где‑то рядом есть водоем. Верняк. Эти животные приперлись из речки. Допустим, километра два они ковыляли по ручью с той стороны топи. Значит, мы почти пришли.

– А я помню, мне бабушка рассказывала, что они на болото за клюквой ходили…

– Она еще не созрела.

– Я не про то. Она говорила, что у каждого было свое заветное место. И на краю болота они вешали метку. Тряпку какую или еще что. Если мы пойдем кругом и увидим такую метку, значит, деревня рядом, – я чувствовала себя невероятно умной.

Потом мы дружно посмотрели на просвет, в котором маслянисто блестела вода, и пришли к выводу, что тут клюквы нет. * * * При помощи ножика и рук мы заготовили веток для костра. И даже сумели его запалить, оторвав кусок коры с березы. Хотя дождь перестал, но просушиться не помешало. Кирилл неумело соорудил подобие низкого навеса из лапника. Под которым можно было лежать, тесно прижавшись друг к другу. И смотреть на догорающий огонь. Который почти не согревал, но отгонял «злых духов». Так Кирилл обозвал комаров.

– Бобра бы поймать. Они вкусные.

– Легче бананы на елке обнаружить.

– Точно. Тогда надо поймать лягушку и оторвать ей ноги и сварить. Только в чем? Значит, станем есть печеные лягушенковы лапки.

Если бы не навес, мы бы здорово закоченели. Он свалился на нас, когда мы устали дрожать от сырого холода. Упал и согрел. Как колючее одеяло.

– Надо запомнить на всякий случай, – заметил Кирилл утром, но, видя мой ужас, добавил: – Я думаю, сегодня нам повезет гораздо больше.

Кирилл выбирал самые проходимые места, чтоб я не устала продираться через поросль чапыжника, которая окружила болото. Мы постоянно боялись потерять его из виду, хотя не знаю, чего в нем было хорошего, кроме воды цвета перезаваренного чая. Очень хотелось есть. Я вспомнила все не съеденное мной дома. Действительно, чего я кочевряжилась: «Это не ем, это вредно, это не буду». Прям как маленькая.

– Не грусти. Мне кажется, осталось совсем немного. Там дальше еще один просвет виднеется.

Ободренная, я пошла быстрее.

– Не беги! Меня потеряешь! – веселился Кирилл.

Мне кажется, он совсем не боялся сгинуть в незнакомом лесу. Глядя на него, и я перестала бояться. Вот поесть бы, и стало бы совсем замечательное приключение. Просвет оказался проплешиной на небольшом круглом холме. В центре которого Кирилл обнаружил квадратную бетонированную площадку. И больше ничего.

– Что это? Как ты думаешь? Наверное, страшно засекреченный военный объект? А тут радиации быть не может?

– Насчет радиации вряд ли, а вот в округе поша‑риться надо. Раз это кто‑то построил, он сюда как‑то приезжал.

– Ура! – закричала я, предвкушая скорое принятие пищи.

Мы потратили впустую полдня. Но так ничего и не нашли. Вокруг был лес и немного болота. Кирилл даже развел на бетоне костер, бросив в него мокрые ветки, чтоб дыма побольше было. Вдруг кто сверху заметит.

– Этого не может быть, потому что быть не может. Где‑то рядом есть и дорога, и воинская часть. Чудес на свете не бывает. Вояки народ практичный. Они на случай войны должны были как‑то сюда добираться. Мы так поступим. Ты останешься здесь и будешь орать что есть мочи, а я попробую уйти вон туда в зоне слышимости твоего крика. Хорошо? И не куксись. Так мы не потеряемся.

Он быстрым шагом исчез в лесу. А я орала, считая до десяти. Досчитаю и ору. Ору и надеюсь, что он прямо сейчас уже нашел дорогу. Голоса хватило до возвращения Кирилла.

– Там тоже ничего, – бодро сообщил Кирилл. – Я неверно выбрал направление. Смотри, вон там больше всего сосен.

– И что?

– Значит, лес хороший. А вояки любят хороший лес.

Убей не пойму, что за звери эти вояки. Лес им хороший подавай.

– Я пошел. Дойду до опушки, кричи. Голос еще есть?

Я крикнула. Кирилл одобрительно кивнул и мы снова расстались. Но в это раз ненадолго.

– Стася! Беги ко мне!

Еле заметные, но это были несомненно останки старой лесной дороги. Кроме того, под соснами уже поспевала черника. Мы ее так жадно ели, что скоро стали все синие.

– Это отмоется? – испугалась я, глядя на его губы.

– А то. Целоваться будем?

Поцеловались и пошли. Теперь идти было гораздо приятнее. Сосновый лес – это вам не еловый. И уж точно не лиственный. Люби и знай свою родную природу. К вечеру перед нами показались силуэты каких‑то строений. Мы чуть не свихнулись от радости. Неслись туда, будто не уставали ни разу.

– Что это? – остановилась я перед вросшим кирпичным зданием, у которого не было ни единого целого окна.

Если честно, крыши тоже не было. Зато были ступеньки, ведущие на крыльцо. По бокам от которого лежали большие шины от колес. Из них росли трава и чахлые странные цветы, похожие на мелкие лилии.

– Посмотрим, – голосом бывалого исследователя предложил Кирилл.

Домов было много. К ним вели настоящие асфальтовые дорожки.

– Вот тут была столовая. Видишь, тут кафель на стенках – значит, тут они мылись. А тут были казармы…

Кирилл не переставал меня удивлять своими познаниями в быте воинской части.

– Хватит. Мне надоело. Мне не нравится. Тут страшно. Не город, а привидение. Скоро темно будет. И я совсем испугаюсь.

– Стася, ты правда трусишь?

Еще как трусила. Мне все казалось, что в спину кто‑то уставился. Обернусь – никого. Одни пустые оконные глазницы. Кирилл быстро сориентировался и вычислил, где был въезд на территорию военного городка. Одной створки ворот не было, вторая красовалась облезлой пятиконечной звездой. Которую мы захотели оторвать на память, но не смогли.

– Ты точно не хочешь заночевать здесь?

– Ни‑за‑что! В лесу приятнее. Хоть там и звери шастают.

– Да ну. Я ни одного не видел.

– Я тоже, но ночью все время кто‑то ходит. Я сама слышала. Кто‑то маленький. Он топает и шуршит. А иногда ветки хрустят. Значит, есть и большой. Он еще дышит громко.

– Надо бы покараулить…

– Я тебе покараулю! Кроме того, не забывай, мы теперь от них далеко.

К ночи мы немного прошли по дороге, сделанной из бетонных провалившихся плит. Выбрали ночлег на месте, где у солдат была спортивная площадка. От которой сохранилось подобие поляны. С одними ломаными воротами для футбола. Кирилл снова нарезал еловых веток. Под которые мы забрались, как и в прошлую ночь.

– Надо было поискать что‑нибудь для воды. Не может быть, чтоб в части ничего нужного не осталось.

– Кирилл, не хочу я обратно. Давай лучше завтра дальше пойдем. Наверняка скоро нормальная дорога будет. Или вдруг машина пойдет. Все‑таки следы от колес мы видели.

– Может, это охотники. Или лесорубы. Ты что‑то жуешь! – уличил меня возмущенный Кирилл.

– Хвоя. От навеса отщипываю и ем. Если долго жевать, они вкусные. Хочешь, попробуй.

Положив еловых иголок себе в рот, Кирилл начал мрачно чавкать.

– Гадость гадостью, – заметил он и оторвал еще порцию.

Потом мы замолчали, думая каждый о своем.

– Когда вернемся в цивилизацию, я непременно сначала отмоюсь, а потом съем…

– Что?

– Целую куру. С хлебом и картошкой.

– А мне? – обиделась я, будто он уже в одно лицо стрескал кучу еды.

– Ты меня любишь?

– И что, кроме себя, ты ничего предложить поесть не можешь?

– Я, оказывается, очень тебя люблю. Я и раньше знал, что люблю, но только теперь понял насколько.

– Так что с курицей? – смущенно переспросила я.

– Ты не ответила.

– Про куру?

– Про меня.

Пришлось ответить. Он поцеловал меня синими от черники губами. Словно боялся спугнуть. А потом мы притиснулись друг к другу и крепко заснули. * * * Утро было мокрое от росы. Теперь есть хотелось так, что живот подводило. Там, внутри, организм требовал питательных калорий. И напоминал о себе резями. Будто ножик в желудок воткнули и проворачивают.

– Вот эти вкуснее, – подозвал меня Кирилл.

Он обнаружил на маленьких елочках новые светлые побеги, которые были гораздо нежнее того, что мы пробовали вчера. Немного черники для сладости, и мы снова отправились в путь. Оказывается, воякам иногда отдают странные приказы. Например, взорвать некий важный объект. Именно на такое безобразие мы и наткнулись. Вывернутые куски бетона, из которого торчали кривые железные прутья. Кириллу очень захотелось посмотреть, что это такое было. И он полез внутрь.

– Тут внутри глубокая яма. Типа колодца. Там, наверное, была ракета!

Меня эта новость не вдохновила. На кой черт нам сейчас ракета. Нам бы до людей добраться, а он ракеты ищет.

– Кирилл! Вылезь сейчас же! Что ты как маленький!

– Уже иду! – пообещал и дальше полез нору эту гадкую рассматривать.

Солнце просочилось сквозь облака и ощутимо припекало. От нечего делать я рассматривала ту часть сооружения, что торчала снаружи. Сбоку сохранился кусок высокой стены, на которой сошедший с ума солдат краской нарисовал ветку елки. На которой сидела зеленая белка размером с крупную свинью. Морда у белки была как у акулы. И в нее явно периодически стреляли. Я сначала не поняла, что случилось. Кирилл вскрикнул. А потом что‑то упало вниз под землю. Грохот стих. Послышался приглушенный «бульк».

– Кирилл! – Я решила, что он свалился в шахту.

– Все в порядке. Просто я тут застрял. Немного. Ты подожди. Я сейчас выберусь. Не ходи сюда.

И все‑таки я подобралась поближе. Цепляясь за эти страшные огрызки прутьев. Перелезая по острым как зубья скал вывороченным краям бетона. Кирилл лежал, подвернув под себя ногу. Живой. Лицо бледное. Даже попытался встать. Я присела рядом.

– Что делать будем? Давай я тебе помогу выбраться? – Мне не хотелось думать о его ноге.

– Вот засранство! Опять в том же месте! Между коленом и ступней нога пухла прямо на глазах. Даже через штанину было видно.

– Хорошо, что именно в этом месте. Перелом бедра страшная штука. Я точно знаю. А я решила, что ты под землю грабанулся. Как же тебя угораздило?

Чтоб снова оказаться на дороге, нам потребовалось полдня. Про которые вспоминать не хочется. Ему было очень больно. Мне было очень тяжело. Нам было страшно, что он сейчас потеряет сознание. Но все‑таки мы справились. Он все время повторял: «Какой же я дурак». Ая все думала: «Плакать нельзя». А потом придумала, что делать.

– Я тебя совсем ненадолго оставлю. Только добегу до этого заброшенного города. Там есть доски. Мы их привяжем вокруг ноги. Я такое в кино видела. А ты обопрешься на меня, и мы попробуем идти. Лучше еще на палку опираться. Ну а ее мы тут найдем. Ты только тихо лежи. Не пробуй шевелиться.

Я бежала так быстро, как могла. Теперь можно и плакать. Главное, успеть вернуться как можно быстрее. И чтоб доски были крепкие. И чтоб нужного размера. Еще бы проволоки кусок, чтоб гнулась. Доски нашлись быстро. Я оторвала с трудом метра три проводки. Жаль, ножик остался у Кирилла. Еще мне повезло с пластмассовой бутылкой. Теперь, если набредем на воду, можно набрать с собой.

– Ты не волнуйся. Я опытный хромоног. Я умею скакать на одном копыте. Смотри, мы ее сейчас зафиксируем, а потом я ее согну в колене и так запрыгаю – не угонишься.

Кирилл наотрез отказался показывать, как выглядит перелом. Я все боялась, что там рваная рана, из которой торчат обломки костей. Но он утверждал, что кожа целая, крови на штанине нет, значит, все отлично. Мы замучились прилаживая доски так, чтоб нога оказалась надежно спеленутой, и чтоб они не разваливались при каждом движении. Наверное, мы все делали неправильно. Мы просто не знали, как это делается.

– Просто небольшой перелом. Ничего особенного, – постоянно приговаривал Кирилл, пока я закрепляла проволоку.

Пока он приходил в себя от наших неловких манипуляций, я поискала самую чистую лужу. А нашла еще один ручей. Этот гаденыш тоже куда‑то тек. Не иначе, в то же поганое болото.

– Теперь у нас будет вода впрок!

Палку искать не пришлось. Я ее просто срезала. Получился почти костыль. Сверху развилка. Оставалось попробовать подняться.

– Хорошо, что одна нога цела, – попробовал шутить Кирилл. – А иначе пополз бы, как анаконда.

– И я бы рядом. Прикинь, две змеюки. Интересно, а как солдаты по‑пластунски ползают? Хотя у них обычно две ноги. А на войне? Мы с тобой как на войне, – я болтала без умолку, чтоб хоть как‑то отвлечь его от боли.

Совместными усилиями мы поднялись. Но с первым шагом что‑то не ладилось. Наверняка Кириллу было очень больно. Гораздо больнее, чем он пытался показать. Он стоял на одной ноге, вторая подогнута немного. Я – в виде живой опоры, а как же идти?

– Ты кричи. Если больно, надо кричать.

– Не оглохнешь?

– Может, ты навалишься мне на спину? Я сильная.

– Лучше помолчи, Стася. Не волнуйся. Сейчас проинтуичу, и пойдем маршем с песнями. Ты какие марши знаешь?

Несмотря на мое полное незнание маршей, мы все‑таки передвигались. Прыгая на одной ноге и опираясь на меня, Кирилл прошел совсем немного. Но все‑таки – получилось!

– Погоди. Немного передохну и попробую иначе. Меня эти доски задрали.

Доски постоянно норовили расползтись в разные стороны. Пока Кирилл, якобы в шутку подвывая от боли, не перевязал их по‑новому. Одна нога у ней была короче, другая деревянная была, а левый глаз фанеркой заколочен, а левым она видеть не могла…

– Откуда ты выкопал эту песню? Или тебе ее мама на ночь в детстве пела вместо колыбельной?

– Там дальше такое… Но тебе, деточка, я не спою.

Я тут же принялась капризничать. А что еще делать? Мне казалось, что, когда он придуривается, ему лучше. Мне исполнили оду про речку‑говнотечку и «пела так, что все собаки выли, а у соседа отвалился потолок».

– Забыл! Все ценное забыл! Ничего, доберемся до дома, я найду бывшего одноклассника. Он просто кладезь ценного рифмованного фольклора. Он такое знает – зашибись.

– Такой культурный мальчик, а водишься со всякой шпаной.

– Вожусь. Точнее – водился. Хорошие были времена.

Метров через сто мы снова передохнули. Сколько прошли до вечера, не скажу, но не много. Теперь настал мой черед резать лапник. От страха я соорудила такую кучу, что впору трем медведям ночевать.

– Хорошо, что черника тут созрела, – подбадривал меня Кирилл, словно мы поужинали салатом оливье и икрой.

Лапник на землю. Слой травы. Потом мы. Потом наши куртки и снова лапник. Такой бутерброд. Сначала было сыро. Потом ничего, согрелись. Но ему ночью было очень больно. Я знаю. Он почти не спал и все время стонал, когда хоть чуть шевелился. * * * Я с утра сбегала на разведку, проверить, вдруг рядом уже настоящая дорога. Но ее не было. Зато набрала ягод в большой кулек из свернутого лопуха. Лопух, когда рос, казался твердым, но потом размяк, и черника норовила высыпаться на землю. Где‑то к полудню у Кирилла начала подниматься температура. И начался дождь. Мерзкий, противный, долгоиграющий. Воздух стал как вода. Я предложила Кириллу укрыться под деревом и побежала на разведку. Снова напрасно. Только устала как собака. Кололо в правом боку, но я стремглав неслась обратно, боясь, что Кириллу стало еще хуже.

– Ты как? – спросила я, протягивая ему выдранный с корнем урожайный куст черники.

Кирилл попытался выглядеть здоровым, но у него не получалось даже быть похожим на больного. Только – на очень больного. Дождь не переставал, угрожая зарядить на всю ночь. Но мы все равно передвигались. Поскальзываясь на неровных плитах, между которыми росла трава. Когда солдатская дорога шла под уклон, то внизу всегда оказывалась огромная лужа. Неизвестной глубины. Вот уж не думала, что перебраться по осыпающейся вязкой обочине будет так сложно. Иногда приходилось тащить Кирилла на спине. Он ругался всякими смешными словами. На себя, на ногу, на погоду. Реже – на предков, которые загнали нас в этот чертов бесконечный лес.

– Лес – гуммозный. Дождик – потужливый. Эмо во всем виноваты!

Про мать сказал, что глаз ей на жопу натянет и телевизор сделает. Потом сквозь зубы упражнялся в остроумии насчет тетки с дядей. Когда добрался до характеристики директрисы, мы преодолели небольшой подъем, который отобрал последние силы. И тут я услышала знакомый звук. Где‑то явно проехала машина. Большая. С таким характерным ревом на подъеме.

– Кирилл! Ты тоже слышал? Там дорога!

– Справа? Ая думал, почудилось, – он просто повалился на землю, попутно уронив и меня.

– Хорошие доски. Если б не они, щас бы еще раз ногу сломал! – ругалась я неизвестно на кого.

Я помогла ему подползти к ближнему дереву. По‑моему, это была осина, только здоровенная жутко. Я раньше таких не видела.

– Одна нога туда, другая обратно!

– Ты про что?

– Про то, что я скоро вернусь. Машина была там, совсем рядом. Я понимаю, что она уже уехала. Но я выйду на дорогу, дождусь следующую и проголосую. Только не уверена, что они тут косяком ходят. Так что тебе придется подождать немного. Потерпишь?

– Я‑то потерплю. Только ты возвращайся скорее.

– Как только, так сразу, – моя усталость почти рассеялась, только от голода здорово мутило.

– Тут муравьи, – пожаловался Кирилл. Действительно, по земле около самого ствола копошились крупные черные насекомые. Только шорох стоял. Они и на дерево зачем‑то лезли, создав плотную черную цепочку.

Пришлось перемещать Кирилла под другую, не менее огромную осину. Пока не облюбованную всякими ползучими тварями.

– Тут их нет. Ну, я побежала. А то все вкусное расхватают.

Поцеловала его в макушку. Потом спохватилась и чмокнула в нос. Пройдя всего пару шагов, я решила отдать ему свою куртку и вернулась:

– А то замерзнешь.

Потом вспомнила, что снова могу заблудиться, и вынула из кармана куртки остатки туалетной бумаги.

– Теперь точно ухожу.

И пошла. Отрывая по куску от тощего рулона. Белые клочки были так хорошо видны даже в сумерки. Даже мокрые, они помогут мне вернуться к Кириллу. Я считала шаги. Потом сбилась со счета. И скоро вышла на дорогу. Настоящую. С асфальтом, и даже столбик километровый был. При ближайшем рассмотрении оказалось, что асфальт состоит преимущественно из ям и колдобин. Но меня это не обескуражило. Оставалась дождаться первой машины. Минуты тянулись мучительно долго. Темнота сгущалась. Скоро я перестала видеть деревья по ту сторону дороги. От дождя и усталости начался озноб. Только теперь я по‑настоящему поняла, как устала. Звуки мотора мерещились постоянно. Я путала их с шумом ветра, который шевелил листву. А потом из‑за поворота, который оказался ужасающе рядом, из темноты мне в лицо врезался свет фар. Ослепив меня моментально. Я бросилась на дорогу, размахивая руками. * * * Он врезался в меня левым углом железной морды. Я сразу престала понимать, есть ли у меня ноги. Когда я летела, они болтались как не мои. Руки были целы. И я машинально вцепилась ими в живот. Опасаясь, что кишки вывалятся наружу. Рукам было мокро. Промелькнула мысль – хорошо, что на мне кофта плотная и я наверняка не знаю, лопнула ли кожа. Казалось страшнее всего дотронуться рукой до склизлых болтающихся кишок. Потом голова ударилась обо что‑то твердое. Наверное, на секунду сознание потеряло меня. Потому что очнулась я, уже падая вниз. Снова ударилась. Об асфальт. Хрустнуло плечо, потом ребра, и стало так больно, что слезы брызнули из глаз. И все это время я крепко прижимала руки к животу. Надеясь из последних сил, что мои внутренности не выплеснуло наружу. Понимая, что моя шея как‑то неестественно вывернута, я успела посмотреть на ноги. Вроде как не оторвались. А потом умерла. * * * Тем временем кто‑то что‑то делал, ну и насрать на них три кучи. Особенно на Дочечку. А Кирилл прождал несколько часов и, понимая, что случилось что‑то непоправимое, попытался ползти в направлении ухода Стаси. У него плохо получалось. Было больно и неудобно. Хотелось оторвать сломанную ногу. Но когда он заметил первый клочок бумаги, то решительно двинулся вперед. Опираясь на палку и хватаясь за мокрые стволы деревьев. Какая она молодчина. Теперь мы ни за что не потеряем друг друга. Он усмехнулся. Кто‑то из сказки сыпал зерна, а нас спасет туалетная бумага. Время от клочка до клочка становилось все длиннее. Он заметно устал. Он буквально обессилел. Лежал, глядя на небо сквозь ветки деревьев, и успокаивал себя, что Стася наверняка ждет помощи на дороге. Просто эти гады не остановились. Он точно слышал звук машины. Стася умница, абы кого останавливать не станет. Наверное, попробует затормозить дальнобойщика. Они классные. Никогда не откажут в помощи. Потом он снова пошел. Точнее, прыгал от дерева к дереву, хватаясь за них обеими руками. Палка осталась валяться. Она уже не нужна. Еще чуть‑чуть, и лес кончится. Потом ему стало плохо. Он пожевал еловых иголок. Тошнота прошла, но не совсем. Он во второй раз услышал звук проезжающей машины. И понял, что дорога совсем рядом. Вот белеет еще один обрывок бумаги. Прицеплен на коре сосны. Стася не может быть далеко. Она где‑то здесь. Просто темно, и он ее пока не видит. Он попробовал закричать, позвать ее. Но голоса не было. Пришлось снова отпить глоток. Так всю воду выжру, а она тоже пить хочет. Позвал: «Стася!» Визг тормозов. Буквально в десятке шагов остановилась машина. «Стася!» Почему она меня не слышит? Ведь это она тормознула эту машину. Начался кустарник, на который не опереться. Пришлось ползти. Потом кусты кончились. Началось открытое место. Песчаная обочина. В темноте фары машин. Трех или четырех. Какие‑то люди размахивают руками. Истерично галдят в мобильники.

– Смотрите, пацан какой‑то. Парень, ты откуда?

– Да помогите же ему! – закричала какая‑то насмерть испуганная женщина.

Реклама на сайте