«Разлука (Зеркало для героя)»

Надежда Кожушаная. Разлука («Зеркало для героя») Из книги «Надежда Кожушаная. Прорва и другие киносценарии» [киносценарии и эссе]. СПб.: Сеанс, Амфора. 2007 Отцы и дети Сергей. Отец (в старости). Они только что встретились: стояли, обнявшись. Недолго. — На воздухе бываешь? — Сергей быстро и внимательно оглядел отца, поседевшего, постаревшего. — В гастроном хожу, — ответил отец, глядя на сына покрасневшими от радостных быстрых старческих слез глазами. — Не умирать же с голоду. Сергей качнул головой: отец не изменился. — Работу твою получил, спасибо, что держишь в курсе. — Отец сидел за письменным столом, собранный, деловой, немножко хитрый: он приготовил сюрприз, сейчас делал вступление. — Прочитал. Перечитал. Пере-пере-перечитал. Я не психолог, не лингвист. Я шахтер, но если тебя интересует мое мнение, скажу. — Конечно. — Сергей улыбался. Разглядывал знакомые стены, фотографию отца и матери в рамочке сердечком. Все было как всегда. — При всем моем уважении к тебе вынужден сделать вывод, что твоя диссертация никого, кроме специалистов, заинтересовать не сможет. — Ну почему! — улыбнулся Сергей, лениво прочел нараспев: — «Особенности пространственной организации биоэлектрической активности мозга во время речевых актов!» Стихи! — Сергей прошелся по комнате, прикрыл на ходу дверь кладовки. Не получилось: дверь опять открылась. — Я обдумывал, почему это произошло: ты не смог нащупать болевой точки современности. В порядке помощи собрал для тебя материал о наиболее серьезной проблеме... — ...И, чтобы тебе не было скучно копаться в цифрах и статьях, изложил его в виде повести. Сергей оторопел. — Выслушать прошу внимательно, — отец начинал заметно волноваться, трогал четыре тетрадки, исписанные мелким, едва разборчивым почерком, на обложке каждой была наклеена картинка с пейзажем, — не перебивай. Написано это для тебя, впоследствии прошу не торопиться выбрасывать и перечесть несколько раз, чтобы понять идею полностью. — Замолчал, приготовившись. Спросил: — Ты не голоден? — Нет. — Сергей стал серьезным, ждал. Отец помедлил еще и начал: — Название условное. «Закрытие Рыбинской ГЭС». Впоследствии можно будет подумать о более удачном... Пролог. «В турбинном зале Рыбинской ГЭС наступила наконец так долгожданная тишина, показавшаяся неожиданной для всех. Алексей Николаевич Кондратьев вытер пот со лба и прошел, гулко ступая, по молчащему залу, обойдя понуро стоящего бывшего директора ГЭС Лычкина. Он подошел к окну и увидел, как медленно, словно нехотя, вода начинает отступать. Уже никогда больше ее безжалостный напор не будет вращать гигантские машины, загубившие сотни и сотни русских деревень и городов", — подумал про себя Алексей Николаевич. Ему представилось, как обнажаются из отступающей воды остовы затопленных домов и церквей. Скоро все это заживет полноценной жизнью, туда вернутся люди, чтобы возродить русскую землю. Мысли его сами собой унеслись на пять лет назад, когда борьба только начиналась...» Конец пролога. ...Сергей стоит на крыльце дачного домика, рассчитываясь с хозяином, словоохотливым старичком в замызганном ватнике — И недорого, — старичок пересчитывает деньги, сует в карман: - Москва рядом, машина своя. Раз — и там, раз — и здесь. Скульптора здесь жили. Такие люди здесь бывали, не нам с тобой чета. На этом фоне возникает заглавие, идут титры. Из «Жигулей» выбралась женщина лет тридцати, хотела что-то сказать, но передумала, закурила. — Да я не себе, — говорит Сергей. — Отца привезти хочу. Он у нас противник цивилизации. А здесь ему в самый раз. — Это меня не касается. Кто хотите, те и живите. Дом-то братнин. При жизни мы совсем чужие были. А перед смертью вспомнил, дом отписал. Знаменитый был при жизни скульптор. Умер вовремя, похоронили с почестями. А я кто? Ни то ни се, а живу... Во дворе и саду стоят и валяются неоконченные, заброшенные, наполовину вросшие в землю скульптуры: женщины в трусах и майках с отломанными носами, «спортсмены» с луками без стрел, у забора торчит из земли часть огромной мраморной головы, у которой резвится Даша, шестилетняя дочь Сергея. — Единственная просьба, — просит старичок, — ничего во дворе не трогать. Здесь из Москвы люди приезжают посмотреть. Вроде как реликвенное место. А если понравится, я и на годик сдать могу. — Разберемся. — Сергей протягивает руку. — Значит, денька через три. — Три так три. — Старичок уважительно пожимает руку, спрашивает: — А супруга ваша что не посмотрела? Такую даль ехать и не посмотреть. Сергей оглядывается на жену... ...которая раздраженно курила, прислонившись к машине. — Болеет она. Голова. — Ай-яй-яй. — Старичок, сочувственно покачав головой, идет к дому. Сергей берет за руку дочь, ведет к машине. — Лучше бы такими деньгами коридор обклеил, хоть видно было бы, — жена давит окурок сапогом, — раньше хоть бесплатно блажил. Дочь и жена усаживаются на заднее сиденье. Сергей отходит от машины и замирает в положении «смирно!». Отдает скульптурам честь и четким шагом подходит к передней дверце. Садится. Даша смеется с удовольствием, жена отворачивается в сторону. Машина, пробуксовав, срывается с места. Они едут по ухабам, машину потряхивает. Даша улеглась на заднем сиденье. Жена равнодушно, бессмысленно смотрит в окно, потом говорит в воздух: — Второго родить, что ли?.. Сергей не отвечает. «Суд над преступниками закончился, — читал Кирилл Иванович, — публика поднялась на ноги и аплодировала стоя. Алексей Николаевич с трудом сдерживал слезы, вспомнив эту сцену. Сознание его вернулось к действительности. Он оглядел друзей, стоявших рядом с ним. „Можно приступать к демонтажу!" — сказал Ефим Иванович Пьянков. Так была остановлена и демонтирована Рыбинская ГЭС». Сергей, а прошло уже больше трех часов, как отец начал читать, облегченно вздохнул. Но отец перевернул страницу и прочел: — «Эпилог. Прошел год. Друзья ввосьмером стояли перед спасенной землей и окидывали ее взглядами. Благодатная нива расстилалась перед ними. Видны были пионеры, пришедшие на уборку урожая. Девочки сплели венки и надели их на головы...» Сергей прикрыл лицо ладонью и помассировал виски. — «...Мальчики пели пионерскую песню. „Трудно представить себе, — сказала Николаю Ильичу Лидия Ивановна, — что, если бы не Георгий и не Игнат Васильевич, наша земля была бы уничтожена". Николай Ильич благодарно улыбнулся. Георгий и Вера стояли поодаль, держась за руки. Вера была в белоснежном платье, похожая на невесту. Георгий повернулся к Вере и спросил Веру...» Два раза «Вера». — Автор взял ручку и вычеркнул слово.— «Георгий повернулся к Вере и спросил: „Вера, на какой прекрасной земле мы живем!" Девушка покраснела и посмотрела на Георгия... ...Глаза ее говорили больше. Он понял и приблизился к ней: „Вера, я люблю тебя и прошу тебя стать моей женой"». Сергей слушал из последних сил. — «Они стояли рядом, молодые и одухотворенные». — Автор покраснел, но дочитывал. — «Девушка повернула к нему свое лицо, он наклонился и поцеловал ее в губы». — Кирилл Иванович снял очки, закрыл тетрадь, сказал: — Писав эту повесть, я пережил все те чувства, о которых здесь говорится: любовь, страх, ненависть. Болела голова. Не мог спать несколько ночей. Я человек обычный, и если переживаю такое, значит, тысячи и тысячи людей поймут и проживут то же, что и я. — Все? — спросил Сергей. Встал. — И последнее, — сказал отец. — Понимаю, что подобный финал может вызвать нарекания, но, по моему убеждению, цель искусства — предложить выход из тупика, уверить читателя в том, что справедливость торжествует всегда, в любом случае. Если человеку однажды доказать, что у его идеи никогда не будет будущего, человек умрет. А положительный финал убедит читателя в том, что борьба его во имя родины осмысленна и верна. Все. — Давай пять. — Сергей пожал отцу руку. — Молодец. Приедем, я глазами посмотрю. — Раздернул шторы, впустив в комнату поток солнечного света. — В общем, так. Билеты я заказал, дачу снял. От Москвы сорок минут на электричке. На сборы три дня. Навещать поначалу будем не часто: Дашка пошла в музыкалку, но выходные все твои. Кирилл Иванович пожал плечами. Выдохнул что-то вроде «да!». — Батя, кончай, — сморщился Сергей, — я обещаю: приедем, прочтем. Ты как будто бы писатель, я как будто бы читатель. — Переезда не будет, — сказал отец, сжав кулаки. Сидел прямо. — Почему? Потому что Сереже не понравился папин роман? Сколько ты читал? Больше трех часов. Сережа сидел и слушал. Тебе же не понравилась моя диссертация. — Повесть здесь ни при чем. Я читал, нимало не заблуждаясь на твой счет. Ты и твои друзья — люди конченые, это вне обсуждения. Это — для молодых, для тех, кому необходим идеал в будущей жизни. Вера — вот кардинальный вопрос каждого поколения. Идеал надо предложить молодым, иначе вы оставите их с одним «ура!». — С каким «ура!»? — С таким. Раньше в России как пели? «Так за царя, за Родину, за веру мы грянем дружное „ура!"». Царя, слава богу, скинули. Веру отменили. Мы как жили? За что умирали? «За Родину, за Сталина!» Перед смертью кричали. И победили с этим. Теперь Сталина убрали. Что осталось? За Родину, ура!.. А Родина для вас что? Звук. Родина в опасности, но вы глухи. — Ах, в опасности, тогда сдаюсь! — засмеялся Сергей. — Вы разучились страдать и любить. Вы объединяетесь не для того, чтобы созидать, а для того, чтобы смеяться над бедами и ошибками Родины. Ваше единство в критике того, что сделано и делается. В насмешках. В анекдотах. Следовательно, в разрушении. ...А сейчас, в настоящий ответственнейший момент, каждый гражданин обязан определить свое место в борьбе, а не в отношении к ней. — Бать, прости, я забыл, что ответственнейший момент! — вставил Сергей. — Вам дали возможность знать все точки зрения на тот или иной предмет, и вы потеряли стержень. Вы сошли с дороги, вы забыли о цели, вы не знаете, что такое цель! Ты сам на глазах превращаешься в шута! — Отец встал. — «Да, я шут, я циркач, так что же!» — спел Сергей. Картинно прошелся по комнате. — «Пятьсот тысяч гектаров плодородных земель, — зачитал отец, нервничая, волнуясь, — потеряно из-за постройки одного только Рыбинского водохранилища!.. Сто девяносто городов, более пяти тысяч деревень и сел: Малово, Плес, Кинешма, Юрьевец, Корчево на Волге погибли безвозвратно и вместе с ними русская культура, создававшаяся веками!» Я не писатель и не стремлюсь, но смысл и боль ты должен был понять! Ты мертвый человек! — Ме-о-о-ортвый! — проорал Сергей. — Ничтожество, нищий и убогий человек! — Батя, а ты кто такой, прости, пожалуйста?! — Сергей вдруг разозлился по-настоящему. — Эти твои гидростанции, это кто строил? Я? Это я «ура» кричал, когда топили твои города и села? Извини, пожалуйста, меня тогда не было. Это вы все в энтузиазме портачили, теперь самим страшно. Ты, Кирилл Иванович, как наша киска: нагадит и нападает, чтоб не наказали! Я «мертвый» человек! Ты сыну можешь такое сказать, умница какая! Тарас Бульба! Я тридцать восемь лет выдавливаю из себя это твое «ура», потому что стыдно, батя, неумно сначала всерьез строить, а потом всерьез писать лабуду про спасенную Россию! — Счастливая мать! — Отец плакал. — Она не увидела, какого подонка... — Я не мог быть на похоронах! — заорал Сергей. — Я физически не мог прилететь, повторяю по слогам! Нашел подонка! Я приехал за тобой, потому что отец, потому что страшно: сегодня здоров, завтра неизвестно! — Всю свою жизнь, — плакал отец, не сдерживаясь, — я отдал труду! И люди, жившие со мной, не заслужили ни одного худого слова! Мы умирали за вас, мы строили для вас новую жизнь! — «Нам нет преград!» — проорал Сергей.— А нам их и не надо! — Ты враг, — сказал отец, — ты настоящий страшный враг. Я прошу тебя уйти. — Не волнуйся. Уйду и уеду. Я враг, я шут, я мертвый человек. Будь здоров, Кирилл Иваныч. — Поклонился в пояс. — Многие лета! Спасителям отечества!.. Что ж ты из меня говно делаешь?! — Ушел, треснув дверью. Кирилл Иванович не обернулся. Включил лампу, надел очки, убрал с лица слезы. Собрал в стопку тетрадки с рукописью, сложил в конверт. Надписал: «Москва. Союз писателей СССР». Новые песни В зале ДК «Шахтер» было шумно и очень тесно. Со сцены молодежь говорила в полный голос, а вернее, пела через динамики, от мощи которых закладывало уши, как в самолете. На авансцене висел прозрачный куб с эмблемой «Рок-лаборатория», «Р-Клуб», что означало, видимо, «Рок-клуб». Сергей стоял у стены и через головы впереди стоящих молодых людей, которые раскачивались и размахивали руками, пытался разглядеть происходящее на сцене. Зал свистел, улюлюкал, казалось, что концерт будет остановлен и зрителей выведут вон. Но ничего подобного не происходило. Молодой милиционер у входа улыбался и тоже аплодировал. — Группа «Наутилус-помпилиус»! — объявил ведущий, и зал, притихший на секунду, опять взорвался восторженным одобрением. — А что такое «Наутилус-помпилиус»? — крикнул Сергею сосед, высокий худой мужчина с коротко стриженными волосами, с живым, но как будто рано состарившимся лицом. — Моллюск такой!.. Размножается, отделяя от себя щупальца. — А... — протянул сосед и, видимо, не поняв, ухмыльнулся. Свет в зале погас, и зазвучал голос, один голос без сопровождения: Разлука ты, разлука, Чужая сторона. Никто нас не разлучит, Лишь мать сыра земля... — пел голос. Песня была старая и наивная, щемящая, казалось бы, никакого отношения к рок-фестивалю не имеющая но слушали ее в полной тишине, сначала удивленно, потом искренне, потом начали подтягивать без слов. Сосед Сергея слушал внимательно, не следил за своим лицом, и лицо стало жалостным. Зачем нам разлучаться, Зачем в разлуке быть... — Ништяк моллюски, — сказал сосед и указал на одного из музыкантов. Сергей не расслышал. — В нашем доме живет, — перекрывая шум зала, сосед орал Сергею прямо в ухо. — Я его гонял: карбиду наберет и в сток. Вот так вернешься и руками разведешь. — Откуда вернулся? — крикнул Сергей, чтобы не быть невежливым. — А угадай, — просто сказал сосед. — Два года. Сегодня вернулся и сразу на бал. Песня кончилась, зажегся свет на сцене. Зал оживился в восторженном ожидании чего-то долгожданного. Сергей услышал песню «Гуд-бай, Америка!» Эта песня была и про него тоже, и про его джинсовую молодость. Когда умолкнут все песни, Которых я не знаю, В терпком воздухе крикнет Последний мой бумажный пароход. Гуд бай, Америка, о!.. Где я не был никогда. Прощай навсегда. Возьми банджо; сыграй мне на прощанье. Мне стали слишком малы Твои тертые джинсы, Нас так долго учили Любить твои запретные плоды... Сергей увидел... что зал на ногах и поет вместе с музыкантами и хором на сцене, поет едино и слаженно. Пел и молодой милиционер у входа, явно знавший песню до фестиваля. Зал пел и не отпускал исполнителей, повторяя единодушно: «Гуд-бай, Америка!» с твоей красивой жизнью, с твоими соблазнительными проблемами. У нас есть свой дом, свои проблемы, которые решать нам. Прощай, мир иллюзий!.. Сергей запел с такими не понятными за стенами этого дома и мальчиками и девочками и такими едиными и близкими здесь. Сосед его подпевал тоже, с удовольствием отдаваясь всеобщему единению. Сосед Сергей и его сосед выбирались из публики, облепившей ДК, где проходил фестиваль. Они шли по аллее крепких одинаковых, еще голых по-весеннему деревьев. Аллея была почему-то пуста. Впереди на пустыре возле шахты толпился народ. Кто-то покрикивал в мегафон. Сосед посвистел, Сергей подхватил «Окурочек»: — «Баб не видел я года четыре...» — спел Сергей. — А за что сидел? — За аварию. Шахта обвалилась, двоих покалечило. А я инженер, ответственный за безопасность. — Сосед шел и шел рядом, наверное потому, что ему было все равно, куда идти. Поговорить хотелось, о чем — не знал. — Сейчас надо обратно на шахту возвращаться, а мне не хочется. — А ты напиши роман, — предложил Сергей, — сразу полегчает. Мимо них по аллее промчался невесть откуда взявшийся всадник в старой милицейской форме. Сосед Сергея лихо свистнул ему вслед. Посмеялись. — А ты кто по специальности? — спросил сосед. —Психолог. Лингвистический. — Интересно? — Мне — да. Кино Чьи-то руки поджигают дымовую шашку. — Долго мы дым ждать будем? — раздраженно спросили в мегафон. — Ну, слава богу. Человек с дымовой шашкой побежал по съемочной площадке, располагавшейся на территории старой заброшенной шахты, мимо современного автобуса, рядом с которым стояла крытая полуторка. Сидевший на подножке актер в поношенной гимнастерке щелкнул газовой зажигалкой, закурил самокрутку: лицо знакомое, только фамилии не вспомнить. В кабину влез мужчина с кавалерийским карабином. — Хватит, Сережа, хватит, Корюков, из кадра, — прохрипел мегафон, и человек с дымовой шашкой побежал вдоль веревочного ограждения, за которым толпились зрители. Сергей и его спутник пробирались через толпу, которую сдерживали два молодых усатых милиционера. Сергей и его новый знакомый пытались разглядеть через головы происходящее на площадке. — Кино, что ли? — Сосед вытянул шею. — Полная программа! Там то, там се!.. Сергей стоял за ним, рассказывал ему в спину: — На какой шахте работал? У меня батя тоже шахтер, кстати... — Внимание! Мотор... Начали! Щелкнула хлопушка, и полуторка, бликуя ветровым стеклом, подпрыгивая, покачиваясь на колдобинах, промчалась в меру своих сил метров двести пятьдесят и затормозила. Шофер и охранник с карабином вышли. — Хорош! — крикнул оператор. — Может, еще разок? — спросил рослый мужчина в кожаном пиджаке. — Хорош! — Пошли, — позвал Сергея сосед, — со двора лучше видно! В сорок девятом ограбили машину с зарплатой, точно на этом месте. Они обошли разрушенное здание бывшего шахтоуправления рылись за ветхим полуразвалившимся забором. Пшеничный споткнулся о кусок проволоки, торчащей из земли, упал, упершись руками в землю. Встал, отряхнулся, посмеялся над собой. Вдоль забора росли дикая полынь, конопля. В воздухе летала угольная пыль. За забором слышалось пыхтение какого-то мотора. — Ух ты! — Сосед заглянул за забор. — Откопали! Допотопный паровозик держал за собой несколько груженых вагонов и попыхивал. Рельсы под ним не были покрыты ржавчиной, а сияли гладким стальным блеском. Сергей смотрел... ...на целое, как будто только что отремонтированное, здание шахтоуправления, где висел свежий огромный портрет генералиссимуса. Мимо проехал милиционер в старой форме с красными погонами. — Командир, ты не заблудился? — спросил сосед. — Кто будете? — Милиционер остановил коня. — Артисты? — Ага, из Голливуда, — сказал сосед. — Приехали к тебе за опытом. — Откуда? — Милиционер дернул повод, повернул на них коня. — Документики есть? — Я тебя сейчас выдерну и набью... одно место, — сказал сосед, — ковбой сопливый. — Ты меня? — крикнул милиционер. Они отвернулись, пошли прочь. — Ни с места! — крикнул милиционер. — Стрелять буду! — А в следующий раз, — Пшеничный не выдержал, обернулся, — попрошу вести себя как представитель власти, а не как... — И не договорил, прыгнул в сторону, потому что... ...милиционер вытащил пистолет, и спустя мгновение трахнуло два выстрела. На земле пропахало две борозды, раскидав мелкий щебень. Патроны были не холостые. — Вернуться на шахту! — скомандовал милиционер. — Вперед! — И поехал за ними, напряженный. Шпионы Возле деревянной коновязи, пока милиционер заматывал повод, подождали, потом вошли в здание. В большом помещении первого этажа было пусто и гулко. Женщина богатырского роста в шахтерской робе подпирала стену у окошка с надписью «Касса». Увидев милиционера, оживилась: — Деньги привезли! — Ты почему не на собрании, теть Дусь? Милиционер ввел задержанных в пустую комнату. Женщина что-то прокричала им в спину про детей, непутевого мужа и окаянную жизнь. — Документы. Вытряхнуть все из карманов. — Снял фуражку, кинул ее на стол. Затылок и виски щетинились. — Считаю вас подозрительными личностями, а если будете сопротивляться, продырявлю вам башки. Если вы простые люди, вас отпустят. Если американские шпионы, вам крупно повезло: я в разведроте служил, на первом Белорусском. — Шизоид, — сказал сосед. — Ты хоть не хватайся за свою ДУРУ, там же боевые патроны. Они выложили на застеленную газетой столешницу рядом с черным телефоном деньги, ключи, сигареты. На газете была проставлена дата: 8 мая 1949 года. Газета была свеженькая, новенькая. Милиционер ухватился за деньги, повернул бумажку к свету, настороженно скользнул взглядом по задержанным, оценивая их движения, весело прищурился... — Денежки-то не наши. И курево заграничное. За дураков нас считали, не могли замаскироваться получше? К стене! Руки за голову! — Снял трубку телефона. — Рябенко. Два двенадцать. Жду. — Ну все, поигрались? — Сосед устал держать руки над головой. — Стоять! — крикнул милиционер. За дверью зашумели. Послышался подъезжающий грузовик. Милиционер подошел к окну: — Деньги привезли... — Раздались два выстрела, потом еще три. — О, вот и бандиты! — обрадовался сосед. — Все-таки кино. Милиционер растерянно поглядел на них, кинулся вон из комнаты. На улице стали стрелять. Сергей шмыгнул к полуотворенной двери. Никакой киногруппы во дворе не было. Толпа окружала что-то лежащее на земле. Сквозь брань и проклятия доносилось: «Шофера! И охранника! Скоты! Скоты...» и «Рябенко!» Мимо Пшеничного пронесли убитых: охранника, шофера и милиционера, который задержал их. Пленные Они прошли-пробежали мимо пенистого потока шахтных вод и вышли к трамвайной линии. И не узнали город. Поля, огороды, какие-то хуторки. По откосу террикона ползет вверх вагонетка, груженная углем. Вертится колесо на главном подъеме. Из проулка выехали грузовики с людьми в серо-зеленых мундирах. Возле кабины за дощатой перегородкой стояли автоматчики: везли пленных немцев. Немцы были веселы, переговаривались. Один из них запел, не сдержавшись, оборвал. Засмеялся... — Гитлер капут!.. Слепой с баяном, шедший по тротуару, дернулся на звук немецкой речи, остановился, резко развернувшись вслед грузовикам. — Идем! — толкнула его в спину шедшая с ним девушка. — Иди! Вместо многоэтажек и планетария тянулись поля с кукурузой. — Ну? — спросил Пшеничный. — Гну, — сказал сосед. Проволока Они стояли у проволоки, о которую споткнулся Сергей, и пытались «вернуться обратно». Было уже темно, тихо. — Я шел слева, и ты споткнулся! И упал! И он подъехал! — Он раньше! — кричал Пшеничный. — Не ори! — Сосед обернулся, не видит ли их кто. — Пошли. Они повторили свой проход мимо проволоки, Сергей «споткнулся», попытался упасть, упал. Оглянулись на город — ничего не менялось. — Может, надо повторить в другой раз, но в такое же время? — подумал Сергей вслух. — Сейчас, — сосед тоже думал напряженно, — задом пошли. Как в обратной съемке, как в кино. Ляг сначала, как будто упал!.. Сергей лег, поднялся, пошел задом, переступил проволоку — ничего не изменилось... Ничего себе! Они устроились в сарае на окраине поселка. Сергей стоял возле пролома и смотрел на горящие внизу огни. — На газете был сорок девятый год. Бред. — Пожал плечами. — Что у нас было в сорок девятом? Атомную бомбу изобрели. Наши. А когда? До или после мая? Ладно, бомба есть. Донбасс — когда начали восстанавливать? — В сорок третьем. Отец рассказывал: они с матерью изоляторы в развалинах собирали. — Значит, Донбасс у нас на ходу. Образование ГДР, по-моему... И я родился! Я же в сорок девятом и родился! Помолчали. Сергей всмотрелся в родной неузнаваемый город и опять раздраженно пожал плечами: — Но это же быть такого не может! — Может! — неожиданно решил сосед. — Мне, когда срок дали, тоже не верилось. Оказалось, действительно. Очень похожее ощущение. — Подал руку. — Немчинов. Андрей Иванович. — Давид Тухманов, — сказал Сергей, усмехнулся. — Пшеничный. Сергей. Пожали руки друг другу. — Тебя искать не будут? — спросил Пшеничный. — Нет. — А мне жена должна звонить. Мама Сергей подошел к дому, где несколько часов назад слушал роман, написанный отцом. Окна горели, слышались звуки радио. Он открыл калитку, вытащил ключи, и во дворе неожиданно залаяла собака, он вздрогнул от неожиданности. — Кирилл? — На пороге дома появилась женщина. — Нет. Здравствуйте. — Идите. — Женщина придержала собаку, ждала Сергей подошел ближе. Это была его мать, совсем молоденькая, беременная, с доверчивым открытым лицом. Смотрела счастливо. Сергей спрятал ключи в карман, собака неожиданно завизжала на его движение, поджала хвост, легла. — Она стреляная, — объяснила женщина, — фашисты уезжали, стреляли. Теперь руку в карман засунешь, боится, думает, за оружием. А вы кто? У вас такое лицо знакомое. И голос. Вы на испытательной станции в Сталинске-Кузнецком не работали? — Нет, — выдавил Сергей, — я из Москвы. — А Кирилл уехал в райцентр кадров просить. Стране нужен уголь, а людей нет. У нас даже многие женщины работают, даже замужние. На работу ходят, а дети зачуханные! — Посмеялась. — А вы не инженер?.. Жалко. Инженеры у нас на особом счету. У них и общежитие отдельное... А Кирилл обязательно приедет. Услышит, что кассу ограбили, забоится за нас. — Мельком глянула на свой живот, застеснялась. — Страшно, конечно, троих убили... Вы, наверно, с Юго-Западного знакомы? Сергею вдруг стало дурно оттого, что все происходящее было реальностью. Он пошел к калитке. — Пора. Пойду. Простите... — Только не уезжайте! — спохватилась мать. — А то Кирилл ругаться будет, что я не сагитировала... А общежитие около кладбища, по улице налево... — Пошла в дом, обернулась еще раз, сморщив лоб: гость так не сказал, кто он, откуда. Это еще ничего! — Бога душу, что ж это... — Сергей остановился у стены дома напротив, чтобы справиться с дурнотой. Смотрел, как мать ушла в дом, ходила по комнате. Успокаивался, потому что отсюда окошко с матерью можно было не воспринимать как настоящее. Можно было думать, что это кино. Картинка, телевизор. Посыпался дождик. Мимо вдруг пробежал кто-то, вслед ему неслись крики, угрозы. Бежавший развернулся на полном ходу, подскочил к Сергею: это был Немчинов. Узнал: — Cepeгa?! Беги! — И побежал дальше. Пшеничный постоял секунду и рванулся за ним. Они завернули за угол, Немчинов остановился, выглянул: — Все, оторвались! — Отдышался, объяснил: — Я к своим пошел, идиот! — Засмеялся счастливо. — Здрасьте, говорю, как дела? А пахан: «Кто такой?! Документы!» А я забыл: кассу-то ограбили, они сегодня все бандитов боятся. Я говорю: «Ты чего, мужик, может, я корреспондент». А он за топор — и за мной! Оба живы — и пахан, и мама. И я, маленький, бегаю... — Опять посмеялся счастливо. — А ты у своих был? Тоже грушовский? Надо же! Ну, думай, что делать. Надо устраиваться, а то родной отец в ментовку сдаст... Они пошли вперед по улицам. Немчинов говорил на ходу: — А представляешь, в войну бы попали? Поживем, да? Познаем прошлое родной страны. А психологи в сорок девятом были? Можно пожениться на ком-нибудь... Утро Сергей сидел в комнате, где спали под солдатскими одеялами на кроватях пять человек. Оглядывал спящих. Встал, опорожнил полную банку окурков, открыл окно. За рекой поднимались по отлогому берегу одноэтажные домишки, слышалось пение петуха. На востоке светлело. По дороге бежал кто-то: это был отец Сергея, молодой, встревоженный, с громоздким свертком в руках. В Грушовке кто-то кричал долго, истошно. Отец Отец Сергея, еще не отдышавшись от беготни и страха за жену, выговаривал ей, как ребенку, пытаясь запугать по-настоящему: — Убьют, да!.. Застрелят, зарежут и концов не найдут! Чтобы каждого шороха боялась!.. Еще раз калитка будет открыта, я в дом не войду! Будешь жить одна и растить одна. Совсем меня не любишь. Не ждешь! Не думаешь! «Не ждешь» проняло. Мать опустила вниз уголки рта, и лицо, только что бывшее хитрым от счастья, что муж здесь, как она и ждала, стало унылым и донельзя обиженным. Он обнял, прижал к себе. Молчал, гладил ее по волосам, гладил живот. — Глупая у нас мамка. Мать притихла от ласки, и отец доиграл, чтобы примириться совсем: — Как слышим? — Приложил ухо к животу. — Прием! Взошло солнце. Велосипед Сергей спал. Жилистый парень в голубой майке колдовал над его босыми ногами, осторожно пристраивая между пальцев слежавшуюся вату из матраса. Никто в комнате не обращал на него внимания. Укладывали чемоданы, вещмешки. Щуплый паренек лет семнадцати лежал на кровати, натянув одеяло до носа и, казалось, один не одобрял происходящего. «Рукодельник» отошел на шаг, оценил работу. Теперь все отвлеклись от дел, смотрели, что будет дальше... — Пошел! — приказал лысый незаметный мужик, его послушались, ушли. Парень запалил фитильки. Сергей вскинулся и в ужасе засучил ногами, пытаясь избавиться от боли. Побежали-побежали, парень сторонне наблюдал за тем, как Сергей попробовал руками вытащить вату, ожегся, плеснул на ноги воду из чайника. И зашелся от боли: в чайнике был кипяток. Процедил сквозь зубы: — Кто это сделал? Парень вышел, треснув дверью. Сергей стоял посреди комнаты в луже воды, жалкий, беспомощный. — Фашисты они! — вдруг разъярился паренек, соскочил с кровати. — И рвачи к тому же! Двенадцать тысяч заломили за восстановление площадки и орут: «Обещал — плати! Пашу как негра!» А сами при немцах работали! И над человеком издеваются! Больно? — Больно, — огрызнулся Сергей. — Ничего, — сказал паренек, — меньше народу, больше кислороду. Федя, — подал руку. — Будем вдвоем держаться. На шахте-то не были еще? Федя Сергей с Федей шли к шахте. Сергей прихрамывал. Навстречу вышла группа шахтеров с черными лицами. — К нам надолго? — спросил Федя. — Посмотрю. — Вы на них не обращайте. Из-за таких никому доверия нет. Людей на шахте не хватает, а им недоплатили! Как будто другие ослы за зарплату работать! Уголь стране нужен позарез. Я тут полтора года, полторы тысячи на книжке. Мать у меня в деревне бедствует с невесткой. Братан на войне погиб, двое малых осталось. А я решил: грошей накоплю и женюсь на невестке. — А день какой сегодня? — Воскресенье. Сергей остановился: — А куда же мы идем? — В шахту, — Федя удивился, — «День повышенной добычи». Вот мы и дома Спускались в клети, лязгающей металлом. — Сначала тоже шахты боялся, — посмеялся Федя. Помолчали. — Посвящается в шахтеры! — Федя поднял над головой Сергея лампу, подержал. — Аминь! Помолчали еще. — Как думаешь, война с Америкой будет? — спросил Федя. Сергей не понял сразу, потом ответил: — А... Нет. Федя удовлетворился ответом. Едва успели выйти, откатчицы ловким броском подали в клеть вагонетку с углем. Сергей рассматривал без энтузиазма сырое пространство квершлага — горизонтального тоннеля, ведущего от рудничного двора к пласту. — Зачерпнул? — засмеялся Федя. — Снимай. Сергей разулся, вылил воду. — Высохнет, а дальше к забою теплее. А спиртного шахта не любит, за двадцать метров разносит запах по выработке. Никогда не пей перед спуском. Они снова тронулись. Федя вращал лампой, ее лучом, будто рукой, ощупывая стены. Скрылись в темноте. Из темноты доносится голос Феди: — Шахта-то дореволюционная еще. Федин фонарь высвечивает Сергея. Тот поежился. Штрек был намного уже квершлага, при неровном свете ламп деревянные крепления походили на ребра окаменевшего чудовища, порода — высохшие бока. Казалось, что бока, ссыхаясь, жмут на ребра, и те под давлением ломаются, как спички, затрудняя проход людям. Сергей направил свет под ноги, боясь споткнуться об осыпавшуюся породу. Что-то липкое и мягкое шлепнулось по его лицу. Он вскрикнул, отпрянул назад, чуть не сшиб с ног Федю. Под верхним бревном крепления свисала, качаясь, мохнатая седая груша величиной с голову. Федя сорвал ее и смял в руках. — Шахтная плесень. Если в мире ничего не лишнее, то и ее когда-нибудь используют. Про пенициллин слыхал? — Читал. — Чудеса, говорят, делает. Чуешь, сухо стало? А тишина, а воздух? Так и хочется вздремнуть трошки. — Лава близко? — Сергею стал поднадоедать Федин энтузиазм. — Та под нами, вот и лаз, — Федя ткнул пальцем в небольшое темное пятно в правой стороне штрека и приник к отверстию, — угольком отдает. Сидай, передохнем перед спуском. Сели. — Не страшно? — спросил Федя. Сергей пожал плечами. — В лаве хуже, клетки семьдесят на семьдесят сантиметров. Узко, — высморкался,— зато дороги из лавы широкие. Потому что в забое человек поставлен лицом к природе, легче проявить себя. С виду неказистый перед громадиной, а обязательно выходит победителем. — Расправил худые плечики. — А наколенники я тебе из автомобильной резины сделаю. — Зачем? — удивился Сергей. — Так колени до костей сотрешь, — теперь удивился Федя наивности товарища. Шум падающего угля приближался, сливался с приглушенными ударами молотка. Федя одним рывком поднялся на два крепления, вдоль шланга со сжатым воздухом. Сергей — за ним. Видна была только часть забоя. Можно было разглядеть в темноте спину человека. Пыхтя и нажимая всей грудью на рукоятку молотка, забойщик вгонял зубок в толщу пласта. На корточках, на стойке, он был похож на большую черную птицу, примостившуюся на обглоданном суке. По мере продвижения зубка приподнимался и точно расправлял крылья, готовясь взлететь. — В добрый час уголек добывать! — Федя приподнял лампу. Мастер не обернулся. Федя смущенно перебирал руками по стойке: — Бухарев. Лучший забойщик. Зубки личным способом закаливает. От груды отделился и осыпался вниз порядочный кусок. Потом последовал второй, выработка на глазах ширилась. В новом уступе света не было. Федя осветил лампой рабочее место: — Вот мы и дома! — И на черном от угольной пыли лице появилась ослепительная улыбка. Нечаянная радость — Инженер?! Горняк?! — кричал Тюкин, большой тучный мужчина с длинными залысинами на голове. — К нам?! Немчинов стоял перед ним, растерянный от такой буйной детской радости за себя. — Валя! — Тюкин подбежал к двери, крикнул: — Кофе! — Вернулся к Немчинову, протянул ему руку. — Прости, руки отмороженные и пожать толком не могу. Сядь. Сели. — Инженер, значит. Дело, голуба. Я здесь второй месяц, трудно, браток. Восстановительных работ под землей много, производительность не дотянем еще до довоенной. Растеряли горных мастеров. — Махнул рукой, подвинул стул ближе. — Андрей Иванович? Андрей кивнул. — Ты начальник без участка, у меня участок без начальника. Сторгуемся? Клянусь честью шахтера, процентов на двадцать можно повысить общую добычу. А двадцать и шестьдесят — это уже восемьдесят процентов довоенной добычи. А жизнь-то, она больше всего тепло любит. Секретарша внесла бутерброды, кофе. Оглядела Немчинова. — Сегодня День повышенной добычи, — сказал Тюкин, — пойдешь на «Молодежную», осмотришь заброшенные шурфы... А сейчас откуда? — А из Москвы. — Андрей осмелел, закинул ногу за ногу, приготовившись разговаривать о делах и новостях. Секретарша остановилась, задержалась: хотелось послушать. Работа Штрек был освещен вбитыми в крепи шахтерскими лампами. Бригада сидела, разложив на распилах незамысловатый харч: пирожки, сало, вареные яйца. Спрыгнул сверху и Бухарев. — Новенький? — Покосился на Сергея. — А ты, Федор, опять без харчей. Кулак... нате, — протянул Феде и Сергею по пирожку. — Шахтер? — Нет, — ответил Сергей. — Научим. Родители есть? Жинка, детки? — Далеко. — Плохо. — Старый навалоотбойщик смотрел строго, учил: — Сколько война, в гробину ее мать, съела, а ты родными бросаешься. И не кивай, слушай пожилых. А если жена без тебя гулять пойдет? Нельзя. Помолчали. Жевали. — Эй, Антрацит! — крикнул вдруг Люткин куда-то в темноту. — Ходи сюда! Сергей обернулся и обомлел от удивления... ...к Люткину бежала огромная серая крыса. Остановилась недалеко, ждала. Люткин кинул ей шматок хлеба с салом. Крыса схватила подачку и исчезла в темноте. — Давай, — проводили ее шахтеры, — корми семью. Фрау-то разродилась вчера. — Уже? — Да. У Федькиной выработки. Четыре рта. — Ну, Антрацит! Настоящий мужик. Опять помолчали, жевали. Люткин повернулся к Феде: — Мать-то пишет, Федор? — Сад они вырубили, — рассказал Федя, — из-за налогов. Одни пеньки торчат. А яблоки у нас были, во! — Показал, какие были яблоки, загрустил. — Что ж они у тебя, диверсанты? — встрял Бухарев, ровно перемалывая зубами сало. — Всей стране тяжело, а они от налогов в кусты? Куда Советская власть смотрит? — А не все такие придурки, как ты, — буркнул Федя. Бухарев сгреб его за ворот робы и почти оторвал от земли: — Ты, сопляк, прикуси язык! — И для убедительности тряхнул пару раз. — Там, — показал наверх, — лучше нашего знают, кому чего полагается. Захочется мне яблочек, я на рынок, а там фиг? — повернулся... ...к Пшеничному, сказал ему: — Угроблю когда-нибудь этого шибздика. Мы на передовой трудового фронта горбатимся, а они? — Скажи ему! — крикнул Федя Пшеничному. — Я не в курсе, — промямлил тот. Федя не выдержал, заплакал, полез в лаву. — И плакать нечего, правильно Бухарев говорит, — сказал кто-то. — Пора. — Старый навалоотбойщик встал, повернулся к Сергею. — Рядом поработаем. Посмотрю, какой из тебя шахтер получится. Полуголый, потный, чумазый, глотающий пыль, которая склеивает легкие, сидел Сергей в щели, именуемой лавой. Ерзал, ходил на коленях, лежал на боку, ибо только так можно было грузить лопатой на конвейер и при этом не биться головой о кровлю. — На рейде морском... — пел старый навалоотбойщик в такт своим движениям, ставшим привычными и нетрудными. — На рейде морском... На рейде морском... В лаве появилась девушка-газомерщица, укутанная под каской голубым платком. Та самая, что шла вчера со слепым. Люткин обнял ее и прижал к себе: — Ой, Роза пришла! Девушка размахнулась бензиновой лампой и стукнула его по каске. — Взорвешь! — крикнул старый навалоотбойщик. Роза, будто не слыша, прикрутила огонек до размера горошины и стала водить лампой от почвы до кровли. Вверху огонек заметно вырастал, появлялся голубой ореол. Значит, в лаве был метан. — Опасно? — с надеждой спросил Сергей, стараясь оттянуть паузу в работе. — Не взорвемся? Роза оглянулась, рассмотрела его, удивилась: — Крысы здесь, значит, не взорветесь, — и ушла, лениво покачивая лампой. — Не отставать! — крикнул старый навалоотбойщик, и Сергей, с ненавистью оглянувшись на него, продолжил работу. Стойка Люткин вбил новую крепь, вылез. Шахтеры принялись вытаскивать стойки. На четвереньках, быстро. Сергей без сил стоял, прислонившись к стене, уже совсем плохо соображая, что происходит. Шахтеры встали, слушали. В кровле зашуршало, отвалился камень. — А можно было еще парочку вытащить, — с сожалением произнес старый навалоотбойщик. За крепью трещало, ворочалось, содрогалось что-то огромное, равнодушное к людям. Федя напружинился и двинулся к стойкам, нырнул под старую кровлю — и в ту же секунду дохнуло изо всех окон землей. — Куда?! — ахнул Люткин. — Сопляк!.. В гробину мать... Сергей не отрываясь смотрел на землю, осевшую сверху и покрывшую собой плотно и навсегда деревянные подпорки, на копошившихся возле шахтеров, потом... ...на Федю, которого буквально вырвали из-под осевшей породы. Он стонал. Изо рта хлынула кровь, его понесли... Сергея передернуло, он вытер лицо грязной рукой и опять передернулся от отвращения прикосновения руки. Очищение и сон А потом был душ — очищение. Грязь стекала с лица и тела, и не верилось, что когда-нибудь еще тело опять покроется грязью и угольной пылью. А потом Сергей спал в красном уголке на собрании, и ему снились звуки, какие ребенок извлекает одним пальцем из пианино. Беспомощные и не укладывающиеся в мелодию звуки. Его разбудили аплодисменты. Он проснулся. ...И увидел вокруг себя незнакомые, объединенные общим одухотворенным выражением лица. — Со Сталиным мы побеждали, побеждаем и будем побеждать, — сказал с трибуны Бухарев, и зал поднялся на ноги и аплодировал громче, и Сергею пришлось встать и тоже хлопать в такт со всеми. Старые новости Немчинов в новом костюме, дорогой шляпе шел к сараю. — Сергей!.. Дверь сарая открылась, оттуда, не вставая с пола, выглянул мученный Пшеничный. От усталости и раздражения он не мог уже ни ходить, ни разваривать. Курил, трясущимися руками придерживая сигарету. — У тебя видок! — засмеялся Немчинов, сел рядом. — А я - порядок! Лично с начальником шахты знаком. Одели по разнарядке. Денег даже дал на всякий случай, — вытащил из кармана и показал свернутую в пять раз сторублевку, — про Китай очень волнуется: «Не заманят ли империалисты в западню нашего Мао?» Я тебе газет натискал, чтоб в курсе. — Достал газеты. — В Москве строится станция метро «Смоленская». Создан атлантический союз НАТО. Во: Поддубный умер. Представляешь? Я в него в детстве играл, а он, оказывается, еще жил. Сергей не слушал, посмотрел на часы: — Пошли, — встал. — Куда?.. А, да... Они опять покрутились возле проволоки. Сергей падал с размаху, ожесточенно. Андрей вел себя аккуратнее: не хотелось пачкать костюм. Ничего не менялось. — У Брэдбери, — сказал Сергей, — есть рассказ. Тоже двое попали в другое время. Когда шли, раздавили бабочку. А когда вернулись, все изменилось. Нарушилась причинно-следственная связь. Вернемся, а там болота, как батя обещал. Или просто... помойка. — Какие тебе Брэдбери, — сказал Немчинов. — Тут родина. — Посмотрел еще, пожалел. — А ты на какой шахте? Сергей помолчал, вспомнил: — На «Пьяной». Там сегодня пацана раздавило. Идиоты: дерево у них на шахте дефицит. Андрей свистнул. — Что? — Я же за нее и сидел! Восстанавливали наспех и вырабатывали, пока не рухнула. А мне же и срок. А я две докладные подавал. А я ее закрою завтра к чертовой матери! А тебя — на «Молодежную», хочешь? Заработать можно, и пресса вся там. Куда ты? Пошли погуляем? Воскресник посмотрим... — В гробу! — крикнул Пшеничный, обернувшись, и побежал, чтобы не трогали, чтоб отвязались. — Ладно, иди пока, поной. — Немчинов пошел вниз, туда, где сходился народ на воскресник... ...где стояли столы с расставленной едой, вокруг которых хлопотали девушки и старухи. Рассмотрел девушек, столы. Взял кусочек хлеба с салом, спросил у девушки, стоящей рядом, — это оказалась секретарша Тюкина: — Такой красивый стол, а горчичку не принесли. — А дома есть, — улыбнулась та. Немчинов хотел было ответить, продолжить, «развить идею», но постеснялся. Качнул головой, положил хлеб обратно, пошел дальше, оглянувшись па секретаршу, которая смотрела и смотрела ему вслед. — А, хрен с тобой, спорнем. — Бухарев выплюнул окурок. Треснул Люткина по ладони, пошел к своей новой «Победе», сел. — До того куста!.. Машина взревела и поехала. Разогналась по дороге... ...и на полном ходу въехала на крутой откос террикона, как раз до нужного куста, и, кувырнувшись, слетела обратно с грохотом и скрежетом. Бухарева вытащили из машины, он крикнул довольный: — Гони бутылку! — Пошли! Люткин сплюнул разочарованно, пошел с Бухаревым, не оглядываясь на «Победу», возле которой суетились, пытаясь поставить ее на колеса, болельщики. Немчинов подумал немножко и пошел помогать. «Победу» перевернули, поставили. Роза Сергей шел мимо желтой горы песчаника. За кустами вдруг быстро, стараясь остаться незамеченным, но с шумом, как лось сквозь чащу, прошел кто-то. Сергей оглянулся — кусты не шевелились. Он подумал и пошел туда. Роза, а это была она, рванулась вперед, но запуталась в ветках деревянной стойки, которую тащила на себе. Сергей подошел ближе, раздвинул кусты: — А вот и Роза. Здравствуй, Роза. Она молчала, настороженно и испуганно глядя на него. Он увидел стойку, сказал: — Ай-яй-яй! Дерево на шахте дефицит, а Роза целую стойку домой тащит. А Федю сегодня за такую стойку раздавило. Дай, — взялся за стойку, вытащил ее, потом Розу. Она смотрела настороженно, ждала худшего. Он усмехнулся: — Где живешь-то? «Там» — показала Роза головой вперед. Он пошел, оскользнулся, поехал боком по глине, прижимая к себе бревно. Роза прыснула. — Ничего, — Сергей упрямо тащил стойку за собой, — чем хуже, тем лучше, есть такой кайф... Допрем. Она пошла за ним, до конца еще не веря, что он — свой. Гость Они вошли во двор ее дома, где стоял слепой. — Муж? — спросил Сергей, кивнув на слепого. — Брат, — ответила Роза. — Кто это? — Слепой повернул голову на звук голоса Пшеничного. — Новенький, — ответила Роза, подошла к брату, тихо шепнула ему что-то про Пшеничного. Тот вытянул шею, сказал: — А что та стойка... то ж на растопку, — улыбнулся, — не журись, казак. Сядем, выпьем горилки... Не журись! Роза зажгла керосиновую лампу. Сергей и слепой сидели за столом у окна напротив друг друга. — Ты издалека пришел? Дай руку. — Слепой ощупывал руку Сергея. — Так я и думал: ты не шахтер. Роза поставила лампу на стол. — Чего ты пристал к человеку? — вступилась Роза. — Давай мыться. — Сунула ему в руки кусок хозяйственного мыла. Мыло скользнуло... ...упало на глиняный пол, где лежал веник из чабреца. Роза вздохнула: — Заснул? — И, подняв мыло, подвела брата к корыту. Он скинул брезентовую куртку, рубаху, наклонился, сложив кисти ковшиком. Роза полила ему. — Войну не забыл? — спросил слепой. — Нет. — Ну и зря. — Слепой явно юродствовал, кривлялся, стараясь не говорить о главном и больном, что мучило его сейчас. — Что в ней, в войне? Одно страдание... — Сегодня немцев пленных в Германию обратно отправляли, так он на весь воскресник кричал, — сказала Роза. Сергей понимающе кивнул. — Дай мне песню, — сказал слепой, — чтобы я пел ее людям. Есть такая песня, чтоб не про войну? И Сергей запел, заорал во всю глотку так... ...что Роза вздрогнула. Девушки пригожие тихой песней встретили... И в забой отправился парень молодой... Окошко в доме Розы погасло. Мимо по улице пробежал кто-то, это был отец Сергея, встревоженный, задыхающийся от бега, поправляя расползающийся сверток. Подарок Сергей лежал на полу, на тряпье, постеленном ему, хмельной, закрыв глаза. В ушах у него опять зазвучали звуки пианино. Слышать их было невыносимо. Он открыл глаза. Увидел Розу, которая сняла платье и осталась в одной рубашке. — Роза! — позвал он шепотом. Она вздрогнула, села на кровати, прикрывшись рубашкой. — Посиди со мной, — попросил Сергей. Она послушала, как ворочается в постели ее брат. Подошла к Сергею, присела неловко рядом. Он взял ее руку. Она сказала: — Я никогда не крала... А что ж они ее кинули? Кассу сегодня ограбили, теперь когда деньги привезут?! А в прошлом месяце всю зарплату на займы забрали... Сергей поцеловал ее руку, нежно, сладко, с едва сдерживаемым желанием обнять. Поцеловал еще, тронул грудь. Она дернулась, он отпустил, задержав руку в руке. — Не буду, прости... Я устал... Я не буду! Посиди. Ты очень нежная. Роза не ушла. Посидела: сидеть было неловко, но и ласка его была так неожиданна, что уходить тоже не хотелось. — А правда Федьку жалко? — нашлась она. — А может, отходили?.. Навряд ли, конечно... А Тюкин вчера Сашу в трамвае поймал, сказал: «Категорически запрещаю петь! Военный человек, а поешь...» А Саша специально хочет, чтоб войну помнили. Сергей приподнялся, накрыл ей ноги одеялом, чтоб не мерзла. — Живем как мураши, — вдруг засмеялась Роза. — Присыплет, выберемся, опять копаемся... Как мураши! Сергей подхватил смешок, обнял, отстранился сам, прежде чем она успела захотеть отстраниться. Она опять помолчала, не зная, как быть, выскочила из-под одеяла, вернулась с трубкой, кисетом, показала. На кисете бисером было вышито «70 лет». — Трубку Саша сделал, а это — я. Из плюша. Сергей взял трубку, кисет: — Кому? Роза стала серьезной, смотрела строго. Сергей сунул трубку в рот, хотел «схохмить», не схохмил, отдал обратно: — Очень красиво. Она отнесла подарки обратно, вернулась к нему и сама залезла под одеяло, села. Закрыла глаза, зашептала что-то про себя. — Ты что, молишься? — спросил Сергей. — Мама учила: если день был хороший, благодари... — И опять зашептала. — Ты очень сексуальная, — сказал Сергей. — Какая? — Хорошая, значит, — опять коснулся груди. Она опять отпрянула, он сказал: — Не буду. Не уходи, не буду, правда, все. — А ты спи, — сказала она, — тогда не уйду... — И сидела, удивлялась невиданной ласке, неслыханной покорности... Ожидание Отец Сергея, еще не отдышавшись от беготни, выговаривал жене, как ребенку: — Совсем меня не любишь, совсем! Не ждешь, не думаешь! Она опять опустила уголки рта, лицо стало унылым и обиженным. Он обнял, прижал к себе. Из-за кустов напротив дома на них смотрел человек: это был Тюкин, начальник шахты. Что-то беспокоило его, он чего-то ждал. Сзади подошла к нему и неожиданно фыркнула в ухо лошадь. Он вздрогнул — стало видно, как он напряжен, — обернулся, разглядел и узнал лошадь, рассвирепел, хлестнул ее по морде. Она шарахнулась в сторону, унеслась. По улице к дому Пшеничного ехала «эмка». Приостановилась. Из нее вышел человек, рассмотрел номер дома, сел обратно, приказал: — Дальше. — И машина поехала дальше. Крик Слепой закричал ночью страшно, дико, как кричат во сне. Одним бесконечным криком-воем. Сергей проснулся, рывком сел на кровати, увидел плачущую Розу. — Не могу, не могу, не могу, — говорила Роза, — не хочу, — затыкала уши пальцами, плакала. Сергей обнял ее, она вцепилась в него, обняла крепко. Он положил ее рядом, она плакала: — Четыре года кричит, войну видит, не могу. — Крепко прижала Сергея к себе. — Не уезжай, Сережа, родной, милый, ласковый, люблю тебя, люблю тебя, люблю тебя! — И лезла с поцелуями, совсем не умея целоваться. Тюкин, Тюкин... Мать тупо стояла во дворе, не плакала, слушала Тюкина, который говорил тихо и быстро: — Зная Кирилла Ивановича, я предупреждал его придерживать язык... ...Партия не заслужила, чтобы даже такой уважаемый человек, как твой муж, позволял себе оскорблять и меня, и руководство. — Справедливость восторжествует! — сказала вдруг мать, прямо глядя перед собой, черная от пережитого волнения, тупо. — Найдутся люди, которые поймут и поверят. Преступники будут наказаны. И опять взошло солнце. Сюрприз первый — Ай! — Сергей услышал сквозь сон вскрик Розы. Не проснулся. Прошло секунды две... на его лицо легла рука слепого, шарила по его глазам, по рту... Сергей открыл глаза и отдернулся. Слепой стоял возле него, в одной руке топор, другая протянута к его лицу. — Ты что?! — спросил Сергей. — А ну встань! — приказал слепой. — Кто такой? Сергей сел на кровати, увидел Розу, которая быстро-быстро одевалась, потом выскочила из дома, оглянувшись на него враждебно. — А... — Сергею показалось, что он понял: Розе надо было оправдаться перед братом за грех, совершенный сегодня ночью. — Ты не думай, мы ничего такого!.. Сейчас я уйду, — надел брюки. — Что ж вы, забулдыги, девку пугаете! — с болью сказал слепой. — Она и так вся облапанная! Мало баб ходит, мокнет... Я на войне за вас глаза потерял! Сергей молча оделся... ...выскочил во двор. Роза, враждебная, напуганная, увидев его, закричала через забор кому-то: — Дядя Петя! Тетя Галя! — В руках у нее было полено. — Что надо? — Шоколада! Разбудила бы раньше, я бы сам ушел. — Сейчас дядя Петя тебе даст шоколада! — Передо мной-то не надо особенно стараться. — Сергей разозлился. — Я не полоумный. Помню кое-что. И «родного и любимого», и тебе, по-моему, рот пиджаком никто не заматывал. Роза выслушала, ахнула от гнева и ударила его поленом по голове так, что он едва успел прикрыться локтем: — Дядя Петя! Тетя Галя! Саша! Дядя Петя! — орала Роза. — Ах ты, сучка! — Сергей разозлился по-настоящему, бросился на Розу, влепил ей пощечину. — Гадина, животное! Бога она благодарит! — Влепил еще. — Поленом! Мураши! Из дома выскочил Саша с топором, пошел в их сторону. Роза плакала, кричала дядю Петю. Сергей подхватил с земли пиджак, пошел, крича им: — Она вчера стойку украла! Я сам видел! В сарае стойка! Ату! Побежал, потому что откуда ни возьмись появился дядя Петя. Сюрприз второй Немчинов вошел в кабинет начальника шахты собранным, решительным: — Товарищ Тюкин, здрассте! — Ко мне? — обернулся Тюкин. — Да. И сразу с предложением. — Андрей выложил на стол исписанные листы. — На «Молодежной» был, заброшенные шурфы осмотрел. Идея, может быть, не ах, но как раз по ситуации. Тюкин взял докладную, отложил, поинтересовался: — А вы кто, простите, будете? — Немчинов. — Андрей растерялся. — Андрей Иванович. Бывший заместитель начальника участка, инженер. Я вчера был. Решили приступать. — Инженер?! Горняк?! К нам?! — Тюкин расплылся детской беспомощной улыбкой, он крикнул в дверь: — Валя! Кофе! — Вернулся к Андрею, протянул руки. — Прости, руки отморожены, и пожать толком не могу. Сядь. Сели. Немчинов улыбался, лицо его застывало, но только к концу разговора он начал что-то понимать. Тюкин не узнал его. Почему? — Инженер, значит. Дело, голуба. Я второй месяц здесь, трудно, браток. Восстановительных работ под землей много, производительность не дотянем до довоенной. — Растеряли горных мастеров, — махнул рукой, подвинул стул ближе, — Андрей Иванович? Андрей кивнул. — Ты начальник без участка, у меня участок без начальника. Сторгуемся. Клянусь честью шахтера, процентов на двадцать можно повысить общую добычу. А двадцать и шестьдесят — это уже восемьдесят процентов довоенной добычи. А жизнь-то больше всего тепло любит. Секретарша принесла кофе, бутерброды с икрой, оглядела Немчинова. Он же быстро и внимательно оглядел и посчитал, что стояло на подносе. — Сегодня День повышенной добычи, — сказал Тюкин, — а сейчас откуда? — А из Москвы. Секретарша задержалась: ей тоже хотелось послушать. — Тогда имею тайный умысел. — Тюкин поднял палец. — Как там, нет ли чего нового про братский Китай? Я чего опасаюсь, как бы реакционеры не заманили в западню нашего Мао. У них, у империалистов, золота много, промышленность развита, то-се... — Одно могу сказать, товарищ Тюкин, твердо: китайский народ победит и будет строить светлое будущее. Тюкин понимающе кивнул, встал, заходил по кабинету. — Ничего, товарищ Немчинов. Заживем лучше и поможем братьям нашим. Восстановим промышленность, сымем парочку добрых урожаев — и опять в богатстве. Уголька бы только дать... — Пошел к столу, к докладной Андрея. — Значит, сразу с предложением? Прочту. С деньгами, кстати, помощь не требуется? Секретарша вышла и закрыла за собой дверь. Сюрприз ¹ 3, или «Накрылась бабочка» Сергей Пшеничный стоял за забором шахтоуправления и не отрываясь смотрел во двор, не веря своим глазам. В шахтном дворе, на лошади, сидел тот самый милиционер, который вчера поймал их с Немчиновым и которого вчера на их глазах убили бандиты. Живой и веселый. Дежурил, видимо, на своем участке. — Твоего мерина, Рябенко, опять вчера застукали, — смеялся какой-то шахтер, — Федорову бабку напугал до полусмерти! Рябенко обиделся, не ответил, отвернулся и поехал по двору. Сергей спрятался за столб забора, не понимая. Андрей Немчинов неподвижно стоял у двери шахтоуправления. — Андрей! — Пшеничный подошел к нему, оглядываясь по сторонам. Тот обернулся, спросил: — Ты в шахте был? Сергей развернул его и показал Рябенко. — Узнаешь? Рябенко скрылся за воротами шахтоуправления. — Знаешь что, — Андрей нервничал тоже, — Тюкин меня не узнал, понял? Кофе напоил, четыре бутерброда. А потом денег дал. — Он вытащил из кармана и показал свернутую в пять раз сторублевку. Потом вытащил вторую, вчерашнюю. Теперь у него было две одинаковых сторублевки. — Заело время, понял? Меню в столовой вчерашнее, после работы — воскресник, неделя сада. Все по новой пошло! В два часа телеграмму из министерства принесут, а потом ограбление... не веришь? На часах было два. Из управления выскочила секретарша, крикнула через двор: — Дмитрий Егорыч, к Тюкину срочно! Телеграмма! Во дворе произошла суета, беготня, Немчинов обернулся к Сергею: — Накрылась бабочка? — Вытащил деньги. — По пиву? — Андрей Иванович Немчинов! — опять выскочила и неожиданно позвала секретарша. Немчинов удивленно обернулся на нее. — Вас просит зайти Алексей Николаевич Тюкин. Пожалуйста. Бумажки важные и вредные Тюкин ходил по кабинету. Лицо его потеряло детскость, которой светилось при первом приходе Немчинова. — У меня на столе, — начал он, — два документа. Первый. — Взял в руки телеграмму, прочел: — «Начальнику комбината Пшеничному. Связи резким понижением добычи по комбинату С-уголь принять меры к безусловному выполнению плана добычи и поставки коксующегося угля. Заместитель председателя Совета Министров». — Аккуратно отложил телеграмму, взялся за докладную. — Документ второй. «Учитывая бесперспективность шахты „Пьяная", предлагаю остановить работы на ней и все имеющиеся в наличии силы бросить на восстановление затопленных лав». Могу задать вопрос? — Пожалуйста. — Двадцать дней, пока ты будешь осваивать шурфы, «Пьяная» будет стоять? — Стоять. — Сколько в сутки дает «Пьяная»? — Двадцать тонн. — Двадцать помножить на двадцать? — Четыреста. — Значит, согласно второму документу, четыреста тонн угля я умыкаю у государства? — Каждая лава перекроет в несколько раз, — заговорил Немчинов, — и через двадцать дней... — Через двадцать дней, — перебил Тюкин, — от твоей головы останется воспоминание! Стране нужен уголь, вот так! Вот, — потряс телеграммой, — реальное задание нашей партии, вот наш ответ! — Через тридцать лет она обвалится, а я сяду! — крикнул Немчинов. — И мне моя жена кукукнет, как заключенному! — Через тридцать лет другие коммунисты будут отвечать перед партией! — побагровел Тюкин. — А наша задача: выстоять в наше конкретное время! И с этой точки только диверсант и провокатор может по-твоему ответить на требование министерства! — Ты мне своей бумажкой не тычь! — Немчинов выхватил телеграмму, смял и бросил в Тюкина. — Я твоей бумажке место знаю! Тюкин замер на мгновение, схватил трубку телефона, сказал: — Тюкин. Два двенадцать. Жду. — Звони! Фискаль!.. — Андрей замолчал вдруг, так изменилось лицо у Тюкина. Оборвал крик, выскочил из комнаты... ...быстро пошел по коридору, потом побежал, потому что Тюкин выскочил за ним, крикнул вслед: — Вернуть! Андрей побежал мимо непонимающих людей к выходу. Пшеничный видел... ...как он выскочил из шахтоуправления, за ним Тюкин. Тюкин крикнул: — Рябенко! Быстрей! Немчинов пробежал мимо Сергея. Рябенко не успел отъехать далеко, его закричали. Он обернулся, поскакал к шахтоуправлению. Проверка Лаяла собака, исходясь в лае. Сергей открыл калитку, сунул руку в карман, и собака завизжала, легла. Из дома выскочила мать. — Кирилл? Сергей молчал, он хотел убедиться в том, что его не помнят. — А вы кто? — удивилась мать, — У вас такое лицо знакомое. — Вгляделась напряженно. — Вы на испытательной станции в Сталинске-Кузнецком не работали? — Нет. — Сергей отвернулся и пошел на выход. — А Кирилл уехал в райцентр, кадров просить, — говорила ему вслед мать. — А вы кто? Беглецы Немчинов стоял у проволоки. Тянул ее, тащил, ободрал руки об нее. Она продиралась из земли нескончаемо, долго, а шум погони приближался... Сергей на ходу вскочил в поезд, в тамбур. Проводница кричала на него, выговаривала. Он не слушал. Пыхнуло протуберанцем и взошло солнце. Хроника 49-го Сергей Пшеничный в прямом смысле слова бежал от прошлого. Постоянно переезжая с места на место, он уже не замечал цикличности, однообразия дня. Растворился в разноликости мест и трудовой энергии жизни. Течение времени он подменил переменой пространства и, не задерживаясь нигде больше чем на один день, все ехал и ехал на восток. Туда, где начинается день. Тихий океан остановил его. Из-за кромки его бесконечного далека взошло солнце. Как и что он пережил в пути, мы не узнаем. Мы увидим то, что мог видеть и он: жизнь огромной страны с хроникой того времени, конца сороковых. Хроника жизни и труда, которая закончится началом нового дня. Прямая речь Видит эту хронику и Андрей Немчинов, сидя в темном зале красного уголка шахтоуправления. Хроника кончилась, зажегся свет. Зал оказался битком набитым шахтерами, пришедшими сюда после работы, как в тот раз, когда Сергей Пшеничный проспал и хронику, и собрание. Немчинов, не оглядываясь на президиум, продирался к выходу сквозь тесно стоящих людей, аплодировавших... ...Тюкину, взобравшемуся на трибуну. — Шахтеры, друзья! — начал Тюкин. — Все вы уже ознакомились с телеграммой из министерства, которую мы получили сегодня. Партия поставила перед нами конкретную задачу: принять меры к безусловному выполнению майского плана добычи и поставки коксующегося угля. Мы знаем, как заботится партия и правительство об улучшении жизни советского народа. Первого марта было произведено очередное понижение цен более чем на тридцать наименований. Теперь нам угольком это подкрепить надо, чтобы еще больше росла мощь советского государства. На повестке дня предложение нового инженера товарища Немчинова о шахте «Пьяная». Слово предоставляется лучшему забойщику шахты товарищу Бухареву. Шахтеры зааплодировали. Бухарев вышел на трибуну. — Товарищи! — Перед ним был листочек с аккуратно записанной речью. — Кажется, недавно только закончилась война, и вот опять вырос и гремит Донбасс. А вместе с ним и наша жизнь в гору идет. Прямо скажу: душа радуется, как подумаешь о нашем родном товарище Сталине, о том, как верно ведет он наше государство. Нет в мире ничего сильнее советского строя! Аплодисменты. Немчинов вошел в кабинет Тюкина, снял трубку телефона. — Два двенадцать... Жду. — Подождал, сказал: — Сегодня будет совершена попытка ограбления машины с зарплатой шахтеров. Требуется усилить охрану кассы шахтоуправления. — Кто говорит? Кто говорит? — заговорили в трубке. Немчинов положил трубку и сказал себе: — Говорит Москва. Вышел. А Бухарев продолжал: — Люди в Советской стране сами строят свое счастье. Невелика цена легкому счастью, и уходит оно с той же легкостью, с какой заглянуло. Счастье надо уметь завоевывать, строить его прочно и уверенно, как строят большой дом для большой красивой жизни. — Бухарев откашлялся, продолжал: — Многие рабочие у нас имеют большие заработки. Стахановцы зарабатывают в месяц от трех до шести тысяч рублей и более. Горняки шахты готовят достойную встречу семидесятилетию любимого вождя товарища Иосифа Виссарионовича Сталина. Трудно выразить чувство благодарности, любви и признательности каждого из нас, наших семей к родному товарищу Сталину! Аплодисменты. Аплодисменты. — Со Сталиным мы побеждали, побеждаем и будем побеждать! Аплодисменты. Шахтеры встали и аплодировали стоя. Казалось, речь Бухарева закончена, ему остается взять бумажку и сойти с трибуны. Но он откашлялся и продолжал... Знакомые слова Немчинов уже вышел со двора шахтоуправления, вывел из-под крыши мотоцикл. Речь транслировалась через динамики на весь поселок. — И в этом смысле, дорогие товарищи, — сказал Немчинов себе под нос. — И в этом смысле, дорогие товарищи, — продолжал Бухарев, — чрезвычайно важной представляется мне инициатива, проявленная новым инженером, представителем, так сказать, шахтерской интеллигенции. Всего один день человек на шахте, а как глубоко проникся ее проблемами. В корень смотрит товарищ Немчинов. Побольше бы нам таких инициатив. Еще важнее то, что мы всем миром, так сказать, принимаем живое участие в решении этого вопроса. Не только слепо выполняем задачи, спущенные нам сверху, но и сами печемся о будущем нашего шахтерского края. Немчинов завел мотоцикл, посмотрел на пацанов, толкавшихся возле двери шахтоуправления: матери были внутри, и пацаны дрались. — Дерешься? — спросил Немчинов. — Ну и что?! — крикнул пацан и опять бросился в драку. Мотоцикл оглушительно взревел мотором и вынесся со двора. — Но, товарищи! — Пауза в речи Бухарева значительная «переходная», во время которой Немчинов с грохотом несется по улицам Грушовки. Все мы также знаем реальное положение вещей. Вам всем известно, с каким трудом с наступлением зимы мы буквально выдираем уголь для отапливания шахтерских домов, для своих, так сказать, личных нужд. И это жизнь, товарищи. Наша с вами жизнь. Шахта «Пьяная» дает в сутки двадцать тонн угля. Это не много. Но и не мало. И давать может больше! По предложению того же товарища Немчинова даже своевременный и строгий учет порожняка позволит значительно повысить добычу угля. Я сам берусь быть первым помощником товарищу Немчинову в этом насущном и, главное, товарищи, реальном вопросе. Я здесь! Немчинов доехал до бугра, где стоял сарай, куда они с Сергеем попали в первую ночь, и крикнул просто так, по привычке: — Сергей! Не дожидаясь ответа, зная, что ответа не будет, поехал дальше, направив мотоцикл вверх на склон, как Бухарев «Победу», в самом крутом месте. Мотоцикл ревел и визжал, рискуя перевернуться, и наконец заглох. И тогда только Немчинов услышал сверху: — ...Я здесь! — изо всех сил кричал от сарая Сергей Пшеничный. Немчинов увидел товарища, оставил мотоцикл, молча стал карабкаться по бугру, соскальзывая. — Обойди! — крикнул Сергей и побежал навстречу. Они стояли рядом, вцепившись друг другу в локти. Немчинов тряс Сергея — и разрыдался вдруг истерично, как баба, выл и давил ему руки пальцами. Сергей растерялся, попытался успокоить, но не выдержал и разрыдался сам. Так они постояли, рыдая навзрыд и держа друг друга за локти. Какие же они люди? Они сидели в сарае. Немчинов выгребал из-за досок приготовленные на случай продукты, бутылку коньяка, хрустальный бокал с не сорванной еще наклейкой. Пшеничный улыбался и смеялся своим только что бывшим слезам. Вздохнул полно, как вздыхают после плача. — Вот. — Немчинов тоже стал спокойнее. Видно было, что у него сломан передний зуб. Весь он был какой-то постаревший, опухший, еще и заплаканный. Улыбался и смотрел по сторонам бессмысленно. Говорил медленно, как будто все время вспоминал, что именно хотел сказать, и старался не забыть ничего из приготовленного. — А я сначала не понял, что ты уехал: «Где Сергей?» Даже ждать не сразу стал, пока понял. Пей, — налил коньяк, придвинул, — я не буду. Я тут попил одно время, не могу. Во. — Показал сломанный зуб, махнул рукой, улыбнулся в пространство. — Один раз ночью сплю: бабах! Вскочил: А может, его завалило на шахте?! На «Пьяной»! Идиот... Икра. Как у Луспекаева, да? Помнишь: «Ваше благородие, госпожа удача!..» Пшеничный выпил, размяк, прислонился к стене. — Похорошело? — спросил Немчинов, и оба посмеялись просто так, от радости. — Сейчас поешь, — сказал Немчинов. — Я тебе твоих родителей покажу. Отца утром вызвал, чтобы с матерью побыл. Гуляют. Мать счастливая: жена начальника! Хороший мужик, он напишет. И роман, и что хочешь. Про гидростанции ты рассказывал, ты не помнишь. Когда с «моллюсков» шли. — «Баб не видел я года четыре!» — спел Пшеничный. Немчинов закатился радостным смехом, счастливый оттого, что есть кто-то помнящий рядом с ним. Помолчали. — Рассказывай, — сказал Сергей. — Как ты тут? — Я тут бог, — сказал Немчинов, — творю. Спасаю. Сегодня Федьку на шахту не допустил — он теперь живой, — на воскресник патефон принесет. Пластинки хорошие. Танцы-шманцы... Бандитов поймали — мужики при деньгах: пиво будет. — Помолчал, подумал, вспомнил. — А, да, денег возьми сразу. А то мало ли... — Вытащил из кармана сложенные в пять раз сторублевки, другие деньги, помельче. — Я, правда, сегодня мотоцикл взял. Машина — зверь! «Киевлянин». А. Ты видел... Сергей благодушно ухмыльнулся. — А про деньги не думай. Я каждое утро к Тюкину: «Инженер! Горняк!» И сотня в день. Как у настоящего стахановца. Сергей засмеялся, взял деньги. — Знаешь что... — Немчинов вдруг заговорил быстро, занервничал, встал. — У меня, по-моему, крыша потекла. — Постучал себя по голове. Ты тогда сказал, ты не помнишь. «Пробка пока она не погружена полностью, будет плавать на поверхности. А если ее погрузить — вытолкнется сама...» Я пас. Я утонул. Все нервы поверху. — Провел себя по руке. — Хожу навзрыд Они не помнят ничего. Ни зла, ни добра. Как градусник: температуру набил — стряхнул — и нет ничего. Мертвые оживают живые — как мертвые, каждый день заново. Вымотали меня. Все можно, понимаешь? А следа не остается. Я даже узнать не могу: выжил Федька или нет. «Помните, Джемс! — Поднял палец и пересказал чужим голосом: — Дружба народов России и Америки — это самый важный вопрос, который стоит сейчас перед человечеством!..» — Объяснил: — Это мы в кино ходим. Двадцать девять раз! «Встреча на Эльбе». «Андрей Иваныч, не могу же я с первого дня!» А я ее как себя знаю! — Посмотрел не на часы даже, куда-то вбок, определил: — Немцев увезли. Сейчас на воскресник повалят... — Помолчал. — Завтра тебе костюм бостоновый возьмем... Я без примерки не стал брать. Пшеничный слушал молча, серьезно, думал. — А «Пьяную» я взорву, — сказал Андрей. — Сразу надо было. Один раз Тюкина в полвосьмого поднял, в шахту засунул. Все, пласты выработанные, крепления аховые, шахта-то дореволюционная, ее даже фашисты не разрабатывали! Подъездов нет, два с половиной километра до путей, что! Немцы туда расстрелянных сбрасывали, в шурфы, а дети потом эти трупы на телегах возили, за город! Показал, убедил. Да. Пошли в шахтоуправление, закрывать... «Алексей Николаевич, вам телеграмма!» От гиппопотама. И опять: «Стране нужен уголь, провокатор-диверсант!» Я и запил! Бухареву морду набил. Во, — показал сломанный зуб, махнул рукой. — Потом бросил. В церкви даже был. Сейчас собрался. Обязал себя: с утра — докладная. Чтоб не сдохнуть. Запалов насобирал, взрывчатки, — показал на ящики. — Взорву! — Взорви, — спокойно сказал Пшеничный. — Так они в три смены пашут! Не успеть! Пересменка со второй на ночную десять минут: одни наверх — другие в ламповой! С людьми взрывать придется. — Какие же они люди? Андрей замолчал, смотрел. — Какие люди, Андрей?! Ты что?! — засмеялся Пшеничный. Это игра — Это игра! — говорил Пшеничный. — Тебе даны условия и потрясающая возможность каждый день вести себя по-разному. — Нет, я понял! — кивал Андрей. — И это фантазия, призраки, — показал Сергей на народ, идущий к воскреснику. — Книжка про послевоенную разруху. Можешь взять карандаш и написать новый текст поверх печатного! — Или кино, — сказал Немчинов. — Возьми пистолет и стреляй в действующих лиц, — подхватил Сергей. — Завтра кто-то сменит экран, и кино начнется заново. Это было давно, поэтому ничего этого нет! — Как градусник, — сказал Немчинов. — Ты забыл отключить мозги и нервы, вот и все! Ты хочешь двинуть день, ты хочешь «знать», ты ждешь результатов... А задача наша — выжить! — Когда я сидел два года, — сказал Немчинов, — я же просто ждал, когда они пройдут. — А здесь проще! — опять подхватил Пшеничный. — Хочешь взорвать — взрывай! Убить — убей. Потому что завтра твой убитый встанет и пойдет и будет верить в то, во что вчера, не вспомнит ни зла, ни добра и никогда не поверит грядущим переменам, ты понял сам, ты сам сказал! — А если я ее взорву, — Немчинов остановился, — и день не повторится? Если двинется? — Ты же этого хочешь. — А вон. — Немчинов толкнул Пшеничного. — Пацана в красной майке видишь? Знаешь, кто это? — Кто? — Я. Немчинов-маленький сосредоточенно ковырялся в пластинках. Жизнь Люди высаживали деревья, которые потом, через тридцать лет, будут стоять в городе мощной стеной, крепкие и красивые в своей благополучной зрелости. Тут же придумывались и обсуждались возможные названия будущей аллеи, как-то: «Имени победы Китайской революции», «Имени позора палачам Хиросимы», «Имени семидесятилетия И. В. Сталина». Все они по тем или иным причинам отклонялись, но обсуждались горячо и всеми без исключения. Иное название вызывало смех и шутки по адресу «автора», но всем было интересно. Попыхивали на привезенных столах самовары, у которых хлопотали старухи с детьми, дожидался своего часа патефон и стопка потрепанных пакетов с пластинками. Высаживали в два ряда прутики саженцев, выдерживая ранжир, удобряя и поливая их. Сергей прошел весь ряд работающих, разглядывал людей, не стесняясь, в упор. Изрядно захмелевший, свободный. — А то ж все одно, — объясняла внуку бабка с корявыми коричневыми руками, аккуратно высаживая тонкий прутик саженца. — То дерево. Будет расти, расти и вырастет. Потом уйдет в землю. А в земле станет углем. А Саша вырастет большой и будет, как папа, уголь добывать. И Сашин внук будет добывать... Хорошо держи... — А сейчас лопату сломает, — сказал Немчинов, подтолкнув Сергея. И действительно, старый навалоотбойщик, мимо которого они проходили, немедленно хрустнул лопатой и чертыхнулся на два обломка, оставшиеся в его руках. — Плохо, — сказал Пшеничный так, чтобы услышал тот. Старый навалоотбойщик оглянулся на него и развел руками: — А кто же ее зробив!.. — Не знаю, не знаю, — сказал Сергей и пошел, не оглядываясь, оставив навалоотбойщика в недоумении. Они подошли к столам, где была расставлена еда. Немчинов старался не смотреть на секретаршу, которая испепеляла его глазами. Он молчал, она спохватилась: — Ой, горчичку забыла!.. Пшеничный с интересом, как когда-то Немчинов в первый раз, посмотрел на нее, но Андрей оттолкнул его от стола, бросил секретарше хмуро: — Обойдешься! — Ушел, оставив ее донельзя удивленной. Маленький Немчинов упал, и Роза кинулась к нему. Ахну-подняла, утерла слезы и сопли, сунула ему в рот кусок хлеба с икрой, чтобы не плакал. Немчинов увидел, как смотрит на Розу Пшеничный, улыбнулся: — О, ты поплыл. Иди посиди, сейчас родители придут. Сергей сидел у полуторки и увидел своих отца и мать. Мать была счастлива, что идет рядом с таким красивым и важным мужем. Они прошли совсем близко. — Смотри, переписать дали, — услышал Пшеничный за спиной, оглянулся: две девушки стояли за ним. У одной в руках был листок с текстом. Они не заметили Сергея. — Только Вальке не говори. Есенин. Непонятно? Давай прочитаю. — И, откашлявшись, вполголоса прочла: — «Выткался на озере алый свет зари...». Пшеничный слушал Есенина, который здесь звучал иначе, чем в «той» жизни, удивился, потому что стихотворение было действительно живым и неожиданным оттого, что читали его вот так, несмотря на запрет, открывали для себя... Убаюканный течением стиха, уснул. Слепой появился вдалеке. Кажется, хмельной, с орденом и планками в руках, кричал: «Разбирай, ребята! Кому дать, кому дешево продать! Не надо нам наград, Гитлер капут! Подешевело!» К нему подошли серьезно, говорили строго, кто-то одернул. Роза бросила лопату и бежала к брату со всех ног. Его устыдили, он сел на землю, смеялся злобно и отчаянно. Отец Сергея смеялся. Жена стояла рядом, испуганно глядя то на него, то на Тюкина. Тюкин нервничал, багровел и не находил слов, чтобы ответить. — А еще, Алексей Николаевич, ты — потенциальный убийца, — сказал отец. — Кирилл! — ахнула жена. — Твой инженер у меня с языка сорвал, а я повторяю: спекулировать на энтузиазме, выработанном в военные годы, во-первых; и подменять лозунгами настоящие, пусть и сложнейшие задачи нашего времени, во-вторых, — есть способы уничтожения всего разумного и сознательного, что заложено в наших людях. И отстаивать свое мнение я буду в любой инстанции. И меня поймут. — Ну попробуй, Кирилл Иванович. — Завтра и попробую. — Попробуй. — И пробовать не буду. Закрою «Пьяную» — и все. — Попробуй. — Только ты меня не пугай! — вдруг разъярился отец. — Кирилл! — опять ахнула мать. — Ласкать надо мужа чаще, Лида, — криво усмехнулся Тюкин. — Я за страну четыре года воевал и руки потерял, и обвинять меня в... уничтожении не позволю. Страна требует от нас героического труда... — Он говорил и говорил, хотя Пшеничный с женой уходили от него. Говорил, нервничая все больше, завелся... — ...Останавливать работу и на полчаса — есть вредительство! Кирилл Иванович не оглядывался, не отвечал. Немчинов стоял неподалеку спиной к ним. Выслушал разговор, пошел к мотоциклу. — Вам плохо, товарищ? — услышал Сергей, проснулся. Перед ним стоял его отец. Молодой, моложе его самого, сильный, категоричный. Сергей вскочил, отряхиваясь, как в детстве, провинившийся: — Нет, я здоров. Лицо у отца стало жестким, на скулах ходили желваки: — А почему отдыхаешь? И давно? Не совестно перед людьми? Они после трудового дня работают! — И, не дав сказать, заключил: — Уйдите отсюда. Идите, я вам говорю! — И, круто развернувшись, ушел прочь, туда, где работали люди, где ждала мать. — Ой-ой... — тихонько передразнил Сергей, несильно, не зло, покраснел почему-то, не ушел, как было сказано, только смотрел, уже с обидой, на отца с матерью. Он стоял и видел веред собой... ...картину из тех, что не заключают в себе сложного сюжета или потрясают значительностью, а запечатлеваются раз и навсегда в памяти своей истинностью: люди, земля, труд. Жизнь. Приезжий фотограф с бантом на шее стоял возле Люткина и ждал, когда же наконец тот отсмеется. А смеялся Люткин потому, что его причесали и надели на него галстук, и остановиться не мог, прикрывал рот рукой, настраивался — и опять закатывался смехом, дергал сам себя за галстук и показывал на все стороны, как это смешно... — Успеем до темна! — Мужики, закончившие работу, будто спохватившись, бежали за мячом к ровной площадке, на ходу скидывая ботинки и сапоги, разминаясь по земле босыми ногами с твердой и толстой, не хуже сапог, подошвой. С маху, вкладывая всю свою силу, били по мячу, без толку, но с остервенением и восторгом. Федя взял на руки, словно ребенка, едва слышный на природе патефон и ходил среди танцующих пар по кругу, чтобы слышали все. — А, черт с тобой, спорнем! — Бухарев выплюнул сигарету, хлопнул Люткина по ладони, сел в «Победу». — До того куста! Болельщики побежали по сторонам. «Победа» разогналась и въехала на террикон до нужного куста... ...и с грохотом, скрежетом покатилась обратно. Красиво, как памятник, сидел на лошади Рябенко, въезжая на воскресник. Сокрушенно покачал головой, увидев искалеченную «Победу». Федя знал страсть Рябенко. Сменил пластинку, побежал к нему. Танцоры с восторгом собрались вокруг, чуть-чуть, для красоты, поуговаривали. Началась «Барыня», и Рябенко пошел. Красиво, умело, страстно. И не видел, что мужики сорвались вдруг с травы, где отдыхали. Один сбегал и принес откуда-то ведро. Плеснул туда воды и быстро, чтобы не видел танцующий Рябенко, плеснули туда хорошенько из бутылки. Лошадь аж задрожала от нетерпения, почуяв запах спиртного. Ведро поднесли ей, она вылакала в секунду налитое, мужики подумали, плеснули еще, она напилась и опьянела в момент. Заржала, вскинулась и пошла, ее заносило то в одну сторону, то в другую. Мужики покатились от хохота. Рябенко, отплясавшись, обернулся, увидел скандал, разозлился: — Та шо ж вы мне лошадь споганили совсем! То ж государственное имущество! — А праздник! — хохотали мужики. — И скотине хочется! — Сидай! — Это кричал Бухарев, мокрый от волнения, распахивая дверцы покалеченной, но живой «Победы». Бригада полезла в машину, забила ее до отказа, Бухарев полез за баранку: — А Федька где? Залез? Люткин втащил Федю в машину, и «Победа» покатилась вокруг субботника, поднимая за собой невиданное количество пыли. Маленький Немчинов в красной разорванной майке в машину не попал, плакал теперь и чихнул раз от пыли, поднятой «Победой». Лошадь неслась по полю, нелепо вскидывая зад. — Товарищ Бухарев, я вам запрещаю в нетрезвом виде... — Рябенко махнул рукой и побежал за лошадью. Второй звонок Во дворе шахтоуправления было пусто. Мотоцикл Немчинова стоял у открытого окна кабинета Тюкина. Немчинов стоял в темном кабинете, говорил в трубку: — Два двенадцать... Жду... Я предупреждал вас сегодня насчет ограбления, хочу добавить. Доподлинно известно, что организатором ограбления является начальник шахты Тюкин. Вот так. — И положил трубку, постоял. Корреспондент — Я рижанин, поэтому у меня такой акцент. — Сергей и Роза шли среди высаженных сегодня шахтерами саженцев. Вокруг было пусто. Роза слушала удивляясь, что с ней говорит ой серьезный и, видимо, уважаемый человек. — В войну командовал разведротой на Первом Белорусском, сейчас вернулся к мирной профессии корреспондента. Как вас зовут, простите? — Роза, — сказала Роза. — В древности имя Роза означало тайну, тишину и покой. Значит, вы сама тайна, тишина и покой. — Наклонился и нежно поцеловал ей руку. — Что вы! — Роза отняла руку. — Мы с вами и в кино не ходили. Нас люди вместе не видели. — У вас сегодня хороший фильм, — оживился Сергей, — может быть, составите компанию? — Помните, Джемс! — сказали с экрана.— Дружба народов России и Америки — это самый важный вопрос, который стоит сейчас перед человечеством! Сергей рассмеялся во все горло, удивив Розу и зал. Песня — А ты не шахтер! — Слепой щупал руку Сергея, улыбался. — Издалека пришел? — Что ты к человеку пристал? — сказала Роза. — Товарищ корреспондент первый раз в городе... — Одно могу сказать твердо, Александр, — сказал Пшеничный слепому, — с такими тружениками, как вы, мы обязательно выдадим норму на гора! — Осекся... ...потому что из комнаты вышел и изумленно смотрел на него Немчинов. Подал руку: — Немчинов. Андрей Иванович. — Яак Йола, — ответил Сергей. Заканчивался трудовой воскресный день. Поселок сиял огоньками и звуками человеческой жизни. Они сидели за столом вчетвером. Слепой был взволнован, ерничал, как в прошлый раз. Роза подливала горилки, переживая за нищету перед «корреспондентом». — Голову мне ломит, Роза! — сказал слепой. Роза отмахнулась: она тоже была хмельная. — Ну иди и спи. Такие гости враз: и товарищ инженер, и Яак... Попой лучше. — Сняла с комода баян, подала слепому, спела: — Вьется в тесной печурке огонь... — А дай мне песню, корреспондент, — сказал слепой. — Есть такая песня, чтобы не про войну? Сергей сделал знак: «Сейчас будет», налил, встал: «Пролог «Поэмы северных рек». Из последних газет. Чтобы даром силы не рассеивать Водному могучему потоку, Говорят, что наши реки Севера Можно повернуть к юго-востоку. Есть проект: чтоб силы вод текучие, Изобилье драгоценной влаги, Перекинуть на пески сыпучие, На сухие степи и овраги Затевали и американцы, — он повернулся... ...к Андрею, — Поворот своей реки Лаврентия, Да как стали в спорах препираться! Так и продолжают полстолетия!» Роза рассмеялась. — Переложим на музыку, — сказал Сергей. — И песня будет жить века! Грандиозные планы должны иметь гимн! — Роза, голову ломит! — Слепой сказал, почти крикнул: — Угарно, тягу проверь! — Враги сожгли родную хату, — заговорил вдруг Немчинов. — Сгубили всю его семью. Куда идти теперь солдату?.. Кому нести печаль свою? Слепой выпрямился и напрягся, запоминая слова и интонацию, заиграл, на ходу подбирая мелодию. Они с Немчиновым с трудом проговорили — пропели песню. — Я знал, что такая песня должна быть,— тихо сказал слепой. — Как сказано: «Звезда несбывшихся надежд!» То ж про меня. — Устал я, — неожиданно сказал Немчинов никому. Удар Он вышел во двор, вывел мотоцикл. Сергей вышел за ним. — Кончай, Андрей... Я же не знал! Хочешь — ты оставайся, хотя я первый открыл! — Засмеялся, сдержался. — Или ты взрывать поехал? — Завтра к матери зайди ночью, — сказал Немчинов, не глядя на Сергея. — Андрей, если у вас серьезно, я уйду, я не козел. Это святое. Или благослови!.. А солдат ребенка не обидит. Немчинов развернулся и выдал Пшеничному по лицу один раз, по-зэковски, так, что тот отлетел к сараю, сшиб по дороге козлы и заорал, ударившись головой о висячий железный замок: — Ты что?! Сука... Немчинов завел мотоцикл и уехал, не оглядываясь. Гуд бай, Америка! — Гуд бай, Америка. О! — орал Немчинов во все горло, взбрызгивая колесами мотоцикла грязь на дороге. На заднем сиденье за ним сидел пацан в красной разорванной майке — маленький Немчинов. Сидел прямо, вцепившись кулачками в пиджак большого Немчинова, широко раскрыв глаза и крепко сжав зубы от неожиданного счастья: его катали на мотоцикле... Они сделали круг. Немчинов с шиком подкатил к дому, где жила его семья, пацан соскочил с мотоцикла, побежал к матери за подзатыльником. Андрей уехал, слыша вслед рев пацана и крик матери: — Поселок обыскала, паразит! Я тебе пореву! Мало? Мало?.. Чтоб тебя мыши съели, паразит! Арест Немчинов стоял в кустах у дома Тюкина, как когда-то Тюкин у дома Пшеничных. У калитки стояла черная «эмка». Из дома вышел Тюкин. Его пригласили в машину. Он убеждал, говорил, смеялся, постепенно наливаясь краской. Будто случайно зацепился за калитку пальцем... Никак не садился, как будто самое страшное было — сесть. Его не пугали, не уговаривали, просто ждали, когда он выговорится, и, тоже будто случайно, отцепили его пальцы от калитки. — Кому в голову могло прийти?! — говорил Тюкин. — Кто?! Он все-таки сел. Последнее, что услышал от него Андрей, был хохоток, дурацкий... Машина уехала. Немчинов просмотрел сцену в ожесточенном молчании. Андрей Мотоцикл стоял у холма. Андрей вынес из сарая ящик со взрывчаткой, привязал к багажнику мотоцикла. Сел на мотоцикл, просидел почти минуту, слушая тишину. Подъехал к дому Розы, крикнул: — Сергей! — Подождал секунду, крикнул еще: — Сергей! — И, так и не услышав ответа, уехал. Сергей слышал крик и вышел все же, уже полураздетый. Огляделся по сторонам, но было уже поздно: он увидел... ...мотоцикл, карабкающийся на бугор, потом летящий вниз, кувырком, — и взрыв, осветивший бугор, сарай, черное небо, грязную землю. Солнце опять повторило день сначала. Родители Сергей Пшеничный сидел в кладовке дома своих родителей. На лицо его падал тонкий лучик от окна. — В этой кладовке, когда мне было тринадцать лет, я нашел две пачки папирос. Отец не курил, а про то, что мама курит, я не знал: она так никогда и не показалась передо мной с сигаретой... Мать ходила по дому, пела, слушала радио, зевала вдруг протяжно. — Но пачки я нашел и решил, что мама держит их для любовника, почему-то... Ненавидел ее! К отцу жался. А сказать не мог: мама все-таки... — Ты подонок, Андрюша, хлызда, как говорили в Грушовке: ты сбежал. А я хотел тебе сказать: я понял! Раз этот бешеный день крутится без остановки, значит, надо, чтобы мы ничего не меняли здесь. Надо за целый день не сделать ничего. Травинки не помять. Тени не бросить. — Здравствуйте, дорогие товарищи, — сказали по радио. — Здравствуйте, —- ответила мать. Сергей усмехнулся. — Ты обиделся, что они не подпускают нас к себе? Они правы: у них свои законы. И мы никогда ничего не сможем им дать. И мы никуда от них не денемся. Мы никогда не сможем узнать о них больше, чем они того захотят. Если бы я был врач, я обязательно бросился бы лечить и помогать. Но я не врач, не фельдшер, я не имею права вмешиваться... Мать на ходу прикрыла дверь кладовки, которая опять открывалась, как в «том» времени. — Батя, бездельник, — подумал Сергей, — Трудно замок сделать. Почему у мамы такой маленький живот? Когда Марина ходила с Дашей, у нее на животе можно было обедать, как на столе. — Дашка, засранка, и не вспомнит ни разу. Наверняка не вспомнит... А в этом животе — я! «Нам нет преград!» — запело радиоголосом Орловой. Мать подошла к зеркалу и, маршируя, как Орлова в фильме «Светлый путь», громко запела с ней вместе. Орлова не получалась: мешал живот. Мать взяла стул и выставила его перед собой, живота не стало видно, она маршировала, пела. Сергей смотрел, усмехался. Было неловко: подглядывать за матерью. Мало ли что делает человек наедине сам с собой! — И почему я должен кого-то лечить, — подумал Сергей, — Они живут. Я не помню, чтобы я был так же счастлив когда-нибудь... Мать взяла целлулоидную куклу, поставила ее на спинку стула — и маршировала уже вместе с куклой, двигая ей ноги руками. — И я очень рад, Андрюша, что, кроме меня, у тебя здесь никого нет. Им было бы очень трудно пережить твою смерть. Сейчас, наверное, очень трудно терять близких... Сейчас хочется жить. — Лидка! — В окно вдруг всунулась с улицы Роза. — Федьку Потапенко раздавило! — Ой! — ахнула мать и заговорила сразу: — А мне приснилось, что с Кириллом что-то случилось! А как, насмерть? — И сразу заплакала. — Зачем ты мне рассказываешь! Мне нельзя! — Ой, Лидка, не плачь, сейчас! — Роза?! — изумился Сергей. Роза вошла в дом, села возле плачущей матери, заговорила: — Не реви, ребенка растревожишь! Ляг! Ляг скорей! — Это же тетя Роза! — вспомнил Сергей. — Она жила в Грушовке, когда я учился в институте! Мама говорила, что у Розы был жених, которого она любила всю свою жизнь. Или ждала? — Я вспомнил Розу! — опять сказал «Андрею». — Интересно, кого она ждала? Наверно, тебя: какой же я жених?! Скорее всего, тебя... Сейчас это трудно понять... Он увидел через щелку, как Роза тихонечко выходит из комнаты, оставив мать лежащей на диване и притворяющейся, что спит. — Давно надо было поспать. Сейчас уснет... — Со Сталиным мы побеждали, побеждаем и будем побеждать! — договаривало радио голосом Бухарева. — Федю раздавило, значит, я здесь уже семь часов... И так спокойно. Как дома! — Усмехнулся, зевнул вдруг, широко раскрыв рот. Мама спала. Мирно, тихо. Сергей спал тоже, прижавшись щекой к жестяному бидону. Проснулся он оттого, что в доме было темно и голос отца шептал матери: — Совсем глупая у нас мамка... — Приложил ухо к животу, доиграл: — Как слышим? Прием! — Вспомнил: — Отвернись! — Выбежал в сени, принес и развернул газеты с цинковой ванночкой, повторяя: — Не смотри! — Снял брюки и рубаху, остался в длинных черных сатиновых трусах, сел в ванночку и позвал: — У-а! У-а! Мать обернулась и раскрыла рот, не зная, на что реагировать, и не придумала ничего больше, чем залиться сумасшедшим детским смехом. И отец «раскололся»: сидел в ванночке и хохотал беззвучно от собственной выдумки. И Сергей отвернулся, покраснел и смеялся тихо, не в силах остановиться, потом даже вслух. Заткнул себе рот, испугавшись: не слышали ли они? А в комнате уже молчали, отец быстро одевался. Мать, не понимая, стояла рядом. Во дворе бешено залаяла собака. — Лида, я уеду, но ты никуда не ходи, поняла? — Куда уедешь? — Мать была напугана. — Я закрыл «Пьяную», видимо, не вовремя... И был невоздержан на язык... Да, я здесь! — крикнул в дверь, одеваясь. — Тюкин не поддержал, черт с ним, иду! — Кирилл! — Не смей! — Отец выскочил из дому, собака прекратила лаять. — Калитку закрывай! — крикнул снаружи отец не своим, резким голосом. Машина уехала. И мать завыла вдруг. Тихо, страшно, как животное... Новый день Сергей стоял посреди дороги, подняв руки вверх. «Эмка» остановилась. — Я — американский шпион, — сказал Сергей, — Возьмете? В машине подумали. Сергей подошел ближе. — Документы, — сказали изнутри. — Документы фальшивые. — Сергей достал из карманов паспорт, деньги. — Деньги разные. Есть советские, есть, — пошарил, нашел смятую трешку из того времени, — не наши. «Ронсон», — подал зажигалку, — тоже оттуда. Можно сесть? Он сел в машину рядом с отцом. Поехали. — Здорово, бать, — сказал Сергей. Тот удивленно посмотрел на него. — А я не знал, что ты сидел. Или ты не сидел? Его посадят? — обратился к ехавшему впереди затылку. — Что ж ты молчишь, скотина? — И опять к отцу: — А что, у вас за все сажали? А впрочем, я слышал... А его как? По наговору? Как у вас принято? — Посмотрел на часы, на светлеющее перед восходом небо. — Воевал? — строго спросил отец. — Нет. И в Сталинске-Кузнецком не работал. Такого названия вообще нет в природе, сразу после двадцатого съезда. Понятно? Ехали. — Жаль, что это все сейчас сверкнет, вспыхнет и забудется. Я так хотел побыть с тобой. — Оказывается, невозможно видеть, как мать сначала плачет, а потом, выпучив глаза, говорит, что справедливость восторжествует, а «девочки сплетут венки и наденут их на головы»... — Он опять посмотрел на часы, на небо, сморщился. Небо светлело быстро, времени оставалось совсем мало. — Дай пять! — протянул отцу руку. Отец помедлил. — Быстрей! — приказал Сергей, оглянувшись на солнце. — Ну! Отец подал руку. — Ах, скоты, — скороговоркой приговорил Сергей, — такого хорошего парня взяли! У него жена беременная! Мной! — И расхохотался во все горло. Затылки на переднем сиденье переглянулись. Взошло солнце. — Фокус-покус. — Сергей простился с отцом, выдохся. Солнце взошло — и не вспыхнуло. Машина ехала и ехала, мерно урча мотором. Сергей посмотрел в окно, на часы. — Ну, что замолчал? — спросили его. Сергей смотрел в окно. На отца. На часы. — Движок не стучит? — спросил один затылок другого. — Дверку плохо прикрыл, — ответил тот. Пауза. Длинная, невероятная. Сергей осмыслял происходящее. — День какой сегодня? — спросил наконец. — Число? — Девятое началось, — ответил отец. — Как девятое? — После восьмого всегда девятое. Солнце всходило и не собиралось вспыхивать. — День Победы? — криво усмехнулся Сергей. — Да. С праздником, — сказал отец никому. — Остановите, — попросил Сергей. — Мне надо выйти. Машина ехала. — Стоять!!! — заорал Сергей. Машина — со стороны было видно — крутнулась в сторону, остановилась было, но поехала опять, ровно, не спеша. Так же. В доме были Роза, слепой с баяном, Тюкин. Мать в платке, не двигаясь, сидела на диване, видимо, давно не слышавшая разговора, утешений. — Послушай песню, Лида, — сказал слепой торжественно. Помолчал, настраиваясь, — Песня эта о подвиге русского народа. — Страшная беда случилась тогда в Цусиме. Океан поглотил тысячи людей. Долго не могла вздохнуть Россия, как после удара в поддых. Но родилась песня, родился новый день, и пришло новое дыхание. Так и каждому страданию придет конец, если помнить о вечной славе народа. — И спел: Когда засыпает природа, И яркая всходит луна, Герои погибшего флота На скалы выходят со дна. И тихо ведется беседа И, яростно сжав кулаки, О тех, кто их продал и предал, Всю ночь говорят моряки. Они вспоминают Цусиму И честную храбрость свою, И небо отчизны любимой, И гибель в неравном бою. Закончил. Все молчали. Машина с Сергеем и его отцом стояла во дворе какого-то дома. Перед Сергеем открыли дверь. Он сидел, не двигаясь. Его ждали. Лиц их не было видно из-за дверцы автомобиля. — Больше всего на свете не люблю чувствовать себя идиотом, — сказал Сергей отцу. — Особенно у вас. — Выходи, — сказал отец, — сказал — умей ответить. Или не говори и не делай ничего. Выходи. Люди ждут. — Вы что-то сказали? — переспросил Сергей громко, визгливо. — Я плохо слышу, я контужен на Юго-Западном. — Плохо получилось, — констатировал отец. — Четыре года назад закончилась война...— доносилось из репродуктора. Сергей шел по длинному коридору за чьей-то спиной. Обернулся... ...отца завели куда-то в дверь, отца с ним уже не было. Он шел, сворачивал, коридор казался бесконечным, путаным, людей по пути не встречалось. Коридор кончился — началась лестница, ведущая вниз, потом опять коридор. Он оглядывался по сторонам, не услышал, как его остановили. Распахнули перед ним какую-то дверь. — Слушай, — сказал он тому, с кем шел, подозвал пальцем, тихо и раздельно сказал на ухо: — Признание. Мене милый изменил, Я упала перед ним. Я упала и сказала: Ах, зачем я падаю Перед такою гадою? Запомнил? И резко, изо всех сил побежал обратно по коридору, по лестнице, опять по коридору, куда-то в боковую дверь... Услышал лай собаки, побежал на лай... Мать вышла из дома. Пошла к калитке, черная от бессонной ночи, уверенная в своей правоте, как бывают уверены старые люди в том, что скоро умрут, и умирают, когда решают. Роза, слепой стояли во дворе, собака лаяла, заходилась в лае. — Ей рано еще, — сказала Роза. — Она знает, — спокойно сказал слепой. Сергей бежал и бежал, распахивая одну за другой двери. Он толкнул какую-то дверь, увидел за ней солнце... ...выскочил — и оказался во дворе своего дома, увидел... ...Розу, слепого, мать. — Ох! — Мать вдруг присела у самой калитки, повернула к ним лицо и вся мгновенно осветилась счастьем оттого, что испытала боль. — Ай! — Роза всплеснула руками, добежала к ней. — Что?! — Слепой напрягся, ждал. — Пусть он уйдет! — показала мать на Сергея. — Нехорошо! — И опять присела от боли. — Уйди! — Роза побежала к Сергею, остановилась у слепого. — Родится! Родится! Войны не узнает, вот это не узнает! — Заплакала, совала Сергею в лицо черные от угля руки. — Роди, Лидка! — закричал вдруг слепой, побагровев от напряжения. — Роди, чтоб всем им в рот! Мать твою!.. Даешь! Мать скорчилась от боли, показывая на Сергея. Роза затолкала его в дом, плача, захлебываясь слезами. Праздник Сергей оказался за закрытой дверью, постоял секунду, ахнул по-бабьи, потому что понял, что это он — родится, не выдержал, открыл дверь, выбежал во двор. Ни матери, ни Розы там уже не было. Он выскочил за калитку, побежал дальше, оглядываясь по сторонам. И не сразу заметил, что деревья, окружающие его, уже не маленькие, публика — иная, чем в сорок девятом году. Он вздрогнул, когда услышал над головой крик. Кричал второй режиссер киногруппы в охрипший мегафон так, что собственно в мегафоне не было надобности: — Товарищи, товарищи! Не напирайте! Мы снимаем настоящий праздник для того, чтобы все было естественно! Милые, родные, дорогие наши ветераны! Все очень хорошо, но вы забыли: не надо смотреть в камеру! Вы же только что очень хорошо и естественно все переживали, волновались и плакали. Переживайте, плачьте! Волнуйтесь! Только не смотрите в камеру! Представьте, что нас нет, сейчас вам дадут музыку! Музыку! Вам надо вспомнить свою жизнь, радости и горести. Всплакните, можно для достоверности! И главное, никому не смотреть в камеру! Запрещаю и умоляю! Согласились? Приготовились? Атмосфера праздника. Звучит музыка. Играет патефон. Не вижу патефона, дайте кому-нибудь патефон! В руки дайте! Сергей Пшеничный худой, изможденный, серый, долго смотрел на происходящее, не понимая, не пытаясь понять, только чувствуя, как сходит с него напряжение, усталость, как подкатывают к глазам слезы. Водил глазами по публике, по казавшимся ненормальными киноработникам. Увидел отца. Старого, прямого, без очков, щурившегося на публику. Растроганного и счастливого, готового по-настоящему заплакать по требованию взмокшего киношника. И почувствовал, какое это счастье: видеть отца живым, рядом. — Заведите патефон! — крикнул тучный оператор. — Отсюда пластинку видно будет! — Какая разница, что за пластинка. Крутится — и ладно. — Товарищи, массовка! — опять захрипел мегафон. — По моей команде веселимся, переживаем... Приготовились? — Юрий Константинович, можно? — обратился он уже без мегафона к режиссеру. Тот кивнул и довольно тихо сказал: — Приготовились. Мотор. Камера. — Пошли! — заорал второй режиссер. Зазвучала музыка, массовка пришла в движение. Молодежь — музыканты с фестиваля и зрители откровенно балдели. Взрослые чуть смущались, но разбивались на пары, танцевали скованно, напряженно. Бабульки и вправду прослезились. Сергей пробился к отцу, тронул его за рукав. — Здорово, бать. Тот обернулся, узнал и напрягся: не забыл ссору. — Давно не виделись, — отвернулся: держал марку. Не выдержал, сдался: — Настоящий праздник. Победа. — Вытащил из кармана два пакета, потолще и потоньше. — Здесь премия от меня. За защиту диссертации. Четыреста... А это сто, как обычно. С днем рождения. Не потеряй. — Опять отвернулся. Сергей стоял с деньгами в руках и уже не смотрел на праздник. Чувствовал отца боковым зрением. Отец был жив. Стоял рядом. Обиженный, но правый. Неуязвимый, родной. Режиссер подозвал второго режиссера, тыча пальцем куда-то в толпу, заговорил горячо, увлеченно. Второй режиссер посмотрел, тоже загорелся, побежал к оператору. Тот через стеклышко окуляра нашел и укрупнил лицо, так понравившееся режиссеру. Это был Андрей Немчинов, стоявший столбом с патефоном в руках. Ему дали патефон и забыли и о нем, и о патефоне. Он улыбался и покачивался в такт оглушающей музыке через динамики. Расслышал другую, едва слышную, с допотопной пластинки. Наклонил голову, и та музыка, из сорок девятого, заполнила пространство. Он пошел к танцующим музыкантам и старушкам, среди которых, может быть, была Роза. Динамики орали свое, а он ходил среди танцующих людей, чтобы пластинку услышали все. Одна из старушек увидела его и долго и изумленно глядела ему вслед. Волосы у него были коротко стрижены, а по выражению лица было видно, как он рад тому, что что-то происходит помимо его воли и не надо думать ни о прошлом, ни о будущем.

Реклама на сайте