«Нить, сотканная из тьмы»

Сара Уотерс Нить, сотканная из тьмы

Посвящается Каролине Халлидей

3 августа 1873 года

Так страшно мне еще никогда не было. Сижу в темноте, лишь из окна падает свет, при котором можно писать. Меня заперли в собственной комнате. Хотели, чтобы это сделала Рут, но та отказалась. «Что? — сказала она. — Чтоб я заперла свою хозяйку, которая ни в чем не виновата?» В конце концов врач забрал у нее ключ и сам запер дверь, а ей велел уйти. Теперь дом полон голосов, все произносят мое имя. Если закрыть глаза и прислушаться, вечер покажется вполне обычным. Можно представить, что я поджидаю миссис Бринк, которая отведет меня в темный круг, где Маделина или другая девушка пунцовеет при мысли о Питере, его косматой темной бороде и сияющих руках.

Но миссис Бринк одна-одинешенька лежит в своей холодной постели, а Маделина Сильвестр бьется в припадке. Питер же Квик исчез — думаю, навеки.

Он был чересчур груб, а Маделина слишком взвинчена. Когда я известила, что чувствую его, она вздрогнула и зажмурила глаза.

— Это же Питер, — сказала я — Вы не боитесь его, правда? Смотрите, вот он, взгляните же, откройте глаза.

Но Маделина лишь повторяла:

— О, я ужасно боюсь! Пожалуйста, мисс Дауэс, не подпускайте его ближе!

Что ж, многие дамы так говорили, когда впервые оставались с ним наедине. Услышав ее, Питер расхохотался:

— Что еще за новости? Неужто я тащился в этакую даль лишь за тем, чтобы меня отправили обратно? Знаешь ли ты, сколько мук я претерпел на тяжком пути, и все ради тебя?

Маделина расплакалась — да, бывает, кое-кто плачет.

— Питер, будь мягче, — сказала я, — Маделина просто испугалась. Стань чуть ласковей, и она, конечно же, тебя подпустит.

Но когда он тихо шагнул и коснулся ее рукой, она тотчас пронзительно вскрикнула, вся напряглась и побелела.

— Ну что еще такое, глупая девчонка? — заворчал Питер. — Ты все портишь. Хочешь стать лучше или нет?

Однако Маделина лишь опять взвизгнула, упала и забилась на полу. Никогда не видела, чтобы дама так себя вела.

— Боже мой, Питер! — ахнула я.

Он зыркнул на меня, буркнул: «Ах ты, сучонка!» — и ухватил Маделину за ноги, а я зажала ей рот. Я лишь хотела, чтобы она утихомирилась и перестала дергаться; потом я увидела на своих руках кровь и решила, что Маделина прикусила язык или расквасила нос. Сначала я даже не поняла, что это кровь — такой она была темной, теплой и густой, будто сургуч.

Даже окровавленная, Маделина вопила, и в конечном счете вся эта кутерьма привлекла миссис Бринк — в холле раздались ее шаги и испуганный голос:

— Что случилось, мисс Дауэс? Вы ушиблись? Поранились?

Услыхав ее, Маделина вывернулась и во всю мочь крикнула:

— Миссис Бринк! Караул! Убивают!

Питер ударил ее по лицу, после чего она смолкла и замерла. Я подумала, мы и впрямь ее убили.

— Что ты наделал, Питер? — сказала я. — Уходи! Отправляйся обратно!

Он уже шагнул к будуару, но тут скрипнула дверная ручка, и в комнате появилась миссис Бринк, открывшая дверь своим ключом. В руках она держала лампу.

— Притворите дверь, — сказала я. — Здесь Питер, свет причиняет ему боль.

— Что случилось? — повторяла миссис Бринк. — Что вы натворили?

Она взглянула на Маделину, неподвижно лежавшую на полу гостиной, на ее разметавшиеся рыжие волосы, на мою порванную нижнюю юбку и руки в крови, уже не темной, но алой. Потом увидела Питера. Закрыв руками лицо, он кричал:

— Уберите свет!

Плащ его распахнулся, открыв белые ноги; лампа задрожала в руках миссис Бринк. Она вскрикнула, вновь посмотрела на меня, на Маделину и схватилась за сердце.

— Неужели и она? — проговорила миссис Бринк. — Ой, мамочки!

Затем поставила лампу и отвернулась лицом к стене; когда я к ней подошла, она уперлась руками в мою грудь и оттолкнула меня.

Я оглянулась на Питера, но он исчез. Лишь колыхалась темная штора, посеребренная отметиной его руки.

Но умерла-то не Маделина, а миссис Бринк. Маделина была лишь в обмороке; когда служанка ее одела и отвела в другую комнату, я слышала, как она там мечется и кричит. А миссис Бринк все слабела и слабела и потом уже вовсе не могла стоять. С заполошным криком в гостиную прибежала Рут и уложила ее на диван.

— Ничегошеньки, сейчас вам полегчает. Видите, вот она я, а туточки мисс Дауэс, которая вас любит, — бормотала она, сжимая ей руку.

Казалось, миссис Бринк ужасно хочет заговорить, но не может. Тогда Рут сказала, что нужно послать за врачом. Пока тот осматривал больную, она плакала и крепко держала ее за руку, не желая выпускать. Вскоре миссис Бринк умерла. Так ни словечка и не вымолвила, сказала Рут, все только мамочку звала. Врач пояснил, что умирающие дамы частенько ведут себя как дети. Еще сказал, что и без того слабое сердце миссис Бринк сильно разбухло и просто удивительно, как она вообще жила так долго.

Он бы и ушел, не догадавшись спросить, что же напугало покойницу, но тут явилась миссис Сильвестр и приказала осмотреть Маделину. Увидев на ее теле синяки, врач сник и сказал, что дело-то подозрительнее, чем он думал.

— Подозрительнее? — громыхнула миссис Сильвестр. — По-моему, это преступление!

Вызывают полицию, меня запирают в комнате, полицейский расспрашивает Маделину, кто ее изранил. Питер Квик, отвечает она, и все недоумевают:

— Питер Квик? Какой еще Питер Квик? Что вы хотите сказать?

Сейчас август, но во всем огромном доме не топят, и я ужасно озябла. Наверное, мне уже никогда не согреться! Никогда не успокоиться. Никогда не стать собой. Я оглядываю комнату и не вижу ничего своего. Слышу запах цветов в саду миссис Бринк и духов на столике ее матери, вижу отполированное дерево, цветастый ковер, папиросы, которые я свернула для Питера, сверкающие украшения в шкатулке и собственное белое лицо, отраженное в стекле, но все это кажется чужим. Как бы мне хотелось закрыть глаза, а потом открыть их и увидеть, что я вновь на Бетнал-Грин у моей тетушки, которая сидит в своем деревянном кресле. Я бы даже согласилась очутиться в номере гостиницы мистера Винси, где окно выходит на глухую кирпичную стену. Там в сто раз лучше, чем нынче здесь.

Уже так поздно, что в Хрустальном дворце1 погасили лампы. На фоне неба виден лишь его огромный темный силуэт.

Я слышу голос полицейского и крики миссис Сильвестр, от которых плачет Маделина. Спальня миссис Бринк — единственное тихое место во всем доме; я знаю, что ее хозяйка там, совсем одна в темноте. Укрытая одеялом, она лежит прямо и совершенно неподвижно, волосы ее распущены. Может быть, она прислушивается к крикам и плачу и все еще хочет что-то сказать. Я знаю, что она сказала бы, если б могла. Знаю так хорошо, что, кажется, это слышу.

Ее тихий голос, который слышу только я, страшнее всего прочего.

Часть первая

24 сентября 1874 года

Папа говаривал, что любую историю можно превратить в сказку, вопрос лишь в том, с чего начать и чем закончить. В этом, говорил он, вся премудрость. Возможно, его истории было нетрудно вот так просеять, подразделить и классифицировать — великие жизни, великие труды — и каждой придать изящный, блестящий и законченный вид, словно литерам в типографском наборе.

Если б сейчас папа был рядом! Я бы спросила, с чего он начал бы рассказ, к которому я нынче приступаю. Я бы разузнала, как изящно поведать историю тюрьмы Миллбанк, вместившей столь много разных судеб и столь необычной по форме, тюрьмы, в которую ведет мрачный путь из множества ворот и петлистых проходов. Начал бы он с возведения стен узилища? Я так не смогу, потому что уже забыла дату постройки, которую мне сообщили сегодня утром; кроме того, острог столь прочен и древен, что невозможно представить время, когда он не восседал на унылом пятачке близ Темзы, отбрасывая тень на тамошнюю черную землю. Возможно, папа начал бы с того, как три недели назад меня посетил мистер Шиллитоу, или с того, как нынче в семь утра Эллис подала мне серое платье и накидку... Нет, разумеется, в папином начале не фигурировали бы дама и ее горничная, нижние юбки и распущенные волосы.

Пожалуй, он бы начал с ворот Миллбанка — места, которого не минует всякий посетитель, прибывший на экскурсию по тюрьме. Что ж, пусть это будет и моим началом: меня встречает привратник, который отмечает мое имя в каком-то здоровенном гроссбухе, затем караульный проводит меня через узкую арку, и я готова ступить в собственно тюремные угодья...

Однако перед тем вынуждена притормозить и чуть повозиться со своей однотонной, но широкой юбкой, которая зацепилась за какую-то выступающую железяку, то ли камень. Думаю, папа не стал бы докучать вам юбочными подробностями, но я это делаю, поскольку именно в тот момент, как отрываю взгляд от своего подметающего землю подола, впервые вижу пятиугольники Миллбанка, которые своей внезапной близостью производят жуткое впечатление. Смотрю, и сердце бьется сильнее, наползает страх.

Неделю назад мистер Шиллитоу передал мне план Миллбанка, который с тех пор пришпилен к стене у моего письменного стола. На схеме тюрьма обладает странным очарованием: пятиугольники выглядят лепестками геометрического цветка, а порой напоминают разноцветные секции раскрасок, какими забавляются в детстве. Разумеется, вблизи Миллбанк теряет очарование. Размер тюрьмы огромен, а линии и углы, воплощенные в стенах и башнях из желтого кирпича и окнах за жалюзи, выглядят чьей-то ошибкой или извращением. Кажется, будто здание планировал человек, охваченный кошмаром или безумием, либо оно и задумано для того, чтобы свести с ума его обитателей. Уж я бы точно свихнулась, если б служила здесь надзирательницей. Как бы то ни было, я трепетно следовала за своим вожатым и только раз замедлила шаг, чтобы оглянуться и посмотреть на клинышек неба. Внутренние ворота Миллбанка расположены у соединения двух пятиугольников, к ним добираешься сужающейся гравийной дорожкой, чувствуя, как стены с обеих сторон надвигаются, будто сходящиеся скалы Босфора. Тени от желтушных кирпичей имеют цвет кровоподтека. Земля под стенами сырая и темная, словно табак.

Из-за нее воздух казался прокисшим, но стал вовсе тухлым, когда меня ввели в тюрьму и заперли за мной ворота. Сердце мое заколотилось еще сильнее и продолжало бухать, пока я сидела в унылой комнатушке и наблюдала за надзирателями, которые, хмуро переговариваясь, мелькали в дверном проеме. Наконец появился мистер Шиллитоу; я пожала ему руку и сказала:

— Рада вас видеть! А то уж я стала бояться, что меня примут за новенькую заключенную и отведут в камеру!

Он рассмеялся и ответил, что подобных недоразумений в Миллбанке не случалось.

Затем мы вместе отправились в тюремные строения, поскольку мистер Шиллитоу решил, что лучше всего сразу препроводить меня в кабинет начальницы женского отделения, главной надзирательницы мисс Хэксби. По дороге он объяснял наш маршрут, который я пыталась мысленно соотнести со схемой, но планировка тюрьмы так своеобычна, что вскоре я запуталась. Знаю, что в пятиугольники, где содержали мужчин, мы не входили. Лишь миновали ворота, что вели к тем корпусам от шестиугольного здания в центре тюрьмы, где располагались кладовые, лазарет, кабинеты самого мистера Шиллитоу и всех его подчиненных, изоляторы и часовня.

— У нас тут прямо настоящий городок! — сказал мой провожатый, кивнув на окно, за которым ряд труб исторгал желтый дым, зарождавшийся в топках тюремной прачечной. — Полное самообеспечение. Полагаю, мы бы успешно выдержали осаду.

Он говорил с гордостью, хотя сам же усмехнулся, и я ответила ему улыбкой. Если я оробела, когда внутренние ворота отсекли меня от света и воздуха, то теперь вновь занервничала, когда мы углубились в тюрьму и тот вход остался в начале тусклой и запутанной тропы, по которой одной мне в жизни не вернуться. На прошлой неделе, разбирая бумаги в папином кабинете, я наткнулась на альбом с тюремными зарисовками Пиранези2 и целый час тревожно их рассматривала, представляя мрачные и ужасные сцены, которые поджидают меня сегодня. Разумеется, все было иначе, нежели в моих фантазиях. Мы просто шли чередой опрятных побеленных коридоров, на перекрестках которых нам салютовали надзиратели в темных тюремных мундирах. Но именно аккуратность и похожесть коридоров и людей вселяла беспокойство: можно было десять раз провести меня одним и тем же путем, и я бы о том не догадалась. Обескураживал и здешний мерзкий шум. Постовой отпирает взвизгнувшую петлями решетку, потом захлопывает ее и грохочет засовом, а пустые коридоры полнятся гулким эхом других решеток, запоров и щеколд, дальних и ближних. Кажется, будто тюрьма пребывает в центре незримого нескончаемого шторма, от которого звенит в ушах.

Мы подошли к старинной клепаной двери с оконцем, оказавшейся входом в женский корпус. Надзирательница, впустившая нас, сделала перед мистером Шиллитоу книксен; поскольку она была первой женщиной, которую я встретила в тюрьме, я не преминула внимательно ее разглядеть. Моложавая, бледная и весьма неулыбчивая дама была одета в серое шерстяное платье, черную мантильку, серую соломенную шляпку с голубой лентой и тяжелые черные башмаки на сплошной подошве; вскоре я пойму, что это тюремная униформа. Заметив мой взгляд, женщина снова сделала книксен, а мистер Шиллитоу нас представил:

— Мисс Ридли, старшая надзирательница. Мисс Приор, наша новая Гостья.

Следуя за мисс Ридли, я услышала размеренное металлическое звяканье и заметила, что, подобно мужчинам-надзирателям, дама носит широкий кожаный ремень с латунной пряжкой, возле которой на цепочке подвешены до блеска затертые тюремные ключи.

Безликими коридорами она провела нас к винтовой лестнице, поднимавшейся на вершину башни, где в светлой, белой и полной окон круглой комнате располагался кабинет мисс Хэксби.

— Вы поймете, насколько логична такая планировка, — говорил мистер Шиллитоу, когда мы, задыхаясь и багровея, взбирались по ступеням.

Конечно, я это сразу поняла: из башни, возведенной в центре пятиугольных дворов, обозреваешь стены с зарешеченными окнами, которые образуют внутренний фасад женского корпуса. Комната самая обычная. Голый пол. Меж двух стоек провисла веревка — граница для заключенных, ибо дальше — письменный стол. За ним что-то писала в большой черной книге сама мисс Хэксби — «тюремный Аргус», как с улыбкой назвал ее мистер Шиллитоу. Увидев нас, она встала, сняла очки и тоже сделала книксен.

Дама миниатюрная, идеально белые волосы. Острые глазки. К побеленной кирпичной стене за столом намертво привинчена эмалированная табличка с потемневшим текстом:

Ты положил беззакония наши пред Тобою и тайное наше пред светом лица Твоего.

Когда входишь в эту комнату, возникает неодолимое желание тотчас пройти к изогнутому окну и обозреть открывающийся внизу вид. Заметив мое нетерпение, мистер Шиллитоу предложил:

— Пожалуйста, мисс Приор, взгляните.

Секунду я изучала дворы, а затем всмотрелась в неказистые тюремные стены с рядами прищурившихся окон.

— Не правда ли, весьма необычный и устрашающий вид? — спросил мистер Шиллитоу. — Перед вами вся женская тюрьма: за каждым окном одиночная камера с узницей.

— Сколько сейчас человек на вашем попечении? — обратился он к мисс Хэксби.

Двести семьдесят, был ответ.

— Двести семьдесят! — повторил мистер Шиллитоу, качая головой. — На секунду представьте сих несчастных женщин, мисс Приор, и все темные кривые дорожки, что привели их в Миллбанк. Здесь воровки, проститутки и оскотиненные пороком существа, коим неведомы стыд, долг и прочие возвышенные чувства, — да-да, можете быть уверены. Общество сочло их преступницами и передало нам с мисс Хэксби под нашу неусыпную заботу...

«Но как обеспечить ее надлежащим образом?» — спросил директор.

— Мы прививаем им верные навыки. Учим молиться, учим благопристойности. Однако в силу необходимости большую часть времени они проводят в одиночестве, в окружении камерных стен. Кто-то здесь на три года... — Мистер Шиллитоу кивнул на окна перед нами. — Кто-то на шесть или семь лет. Вот они: заперты и размышляют. Можно удержать их языки, занять их руки, но души, мисс Приор, их презренные воспоминания, низменные мысли и подлые устремления мы устеречь не в силах... Верно, мисс Хэксби?

— Да, сэр.

— И все же он полагает, что Гостья сможет оказать на них благотворное воздействие? — спросила я.

Определенно, был ответ. Он в том уверен. Сии беззащитные души сродни детям или дикарям, они впечатлительны, нужен лишь ладный шаблон, чтобы их сформировать.

— Этим могли бы заняться наши смотрительницы, но смены их долги, обязанности тяжелы. Порой заключенные ожесточаются и подчас бывают грубы. Но если сей труд возьмет на себя дама, мисс Приор, если она придет к ним! Дайте им лишь понять, что она оставила свою обустроенную жизнь единственно для того, чтобы их навестить и поинтересоваться их жалкими судьбами! Стоит им увидеть разительный контраст между ее речью, манерами и их убогим поведением, как они оробеют, размякнут и покорятся... Я был тому свидетелем! Это видела мисс Хэксби! Тут вопрос воздействия, сострадания, податливой восприимчивости...

И дальше в том же духе. Разумеется, большую часть этого я уже слышала в нашей гостиной, и тогда, под хмурые взгляды матери и медленное тиканье часов на каминной полке, его речь выглядела превосходно. После кончины вашего бедного батюшки вы прискорбно бездеятельны, мисс Приор, сказал мистер Шиллитоу. Он заглянул, чтобы забрать комплект книг, который дал отцу, и не понял, что я не ленива, но больна. Тогда я этому порадовалась. Однако теперь, когда передо мной были эти блеклые тюремные стены, когда я чувствовала взгляды мисс Хэксби и мисс Ридли, которая, сложив руки на груди, стояла у двери, а на ремне ее болталась цепочка с ключами, теперь мне стало невыразимо страшно. На мгновенье захотелось, чтобы они разглядели мою слабость и отправили домой, словно мать, которая во избежание обмороков и криков в притихшем зале увозила меня из театра, видя мою чрезмерную взволнованность спектаклем.

Они не разглядели. Мистер Шиллитоу все говорил об истории тюрьмы, ее режиме, персонале и посетителях. Я слушала и кивала, мисс Хэксби тоже покачивала головой. Немного погодя где-то в тюремных корпусах прозвонил колокол, отчего все трое одинаково шевельнулись, и мистер Шиллитоу заметил, что слишком разговорился. Колокол был сигналом, по которому заключенные выходили во двор; мистер Шиллитоу оставлял меня на попечение надзирательниц, но просил днями непременно к нему заглянуть и поделиться впечатлениями. Он взял меня за руку, однако удержал, когда я хотела проследовать за ним к столу.

— Нет-нет, постойте еще немного. Мисс Хэксби, будьте любезны, составьте компанию нашей Гостье. Ну, мисс Приор, смотрите в оба, тогда увидите нечто!

Надзирательница придержала дверь, и его поглотил сумрак башенной лестницы. Мы с мисс Хэксби встали у окна, мисс Ридли расположилась по соседству. Внизу простирались три земляных двора, разделенных высокими кирпичными стенами, что бежали от главной башни, точно спицы тележного колеса. Над нами висело грязное городское небо, исполосованное солнечными лучами.

— Славный денек для сентября, — сказала мисс Хэксби, вновь переводя взгляд на дворы.

Я тоже смотрела вниз и ждала.

На время все замерло — дворы, как и все вокруг, были безнадежно унылы: сплошь песок и гравий, ни былинки, чтоб задрожала под ветерком, ни жучка-червячка, чтоб склевала птица. Но через минуту-другую в углу одного двора я уловила шевеленье, повторенное в соседних дворах. Открывались двери, выходили узницы; пожалуй, я еще не видела столь необычного и впечатляющего зрелища: с высоты люди казались крохотными, точно куклы в часах или бусины на нитке. Заключенные протекли во дворы и вытянулись тремя большими бесшовными петлями; через секунду я бы уже не сказала, кто вышел первой, а кто последней, ибо все были одеты совершенно одинаково: бурый балахон, белый чепец, на шее бледно-голубой шарф. Все брели единым унылым шагом и разнились лишь в позах: кто-то понурился, кто-то прихрамывал; одни бедолаги, внезапно озябнув, съежились и обхватили себя руками, другие обратили лица к небу, а одна, показалось мне, даже подняла глаза к нашему окну и взглянула на нас в упор.

Перед нами были все заключенные, почти три сотни: по девяносто женщин в каждом большом кружащем ряду. В углу каждого двора стояла пара надзирательниц в темных накидках — они обязаны наблюдать за узницами до конца прогулки.

Мне показалось, что мисс Хэксби с неким удовольствием разглядывает ковыляющих женщин.

— Видите, как они знают свое место, — сказала начальница. — Заключенные должны сохранять определенную дистанцию. Тот, кто ее нарушит, получает взыскание и лишается послаблений. Из старух, больных, немощных или совсем молоденьких девочек (Прежде у нас были девочки лет двенадцати-тринадцати, верно, мисс Ридли?) смотрительницы организуют особый круг.

— Как тихо они идут! — сказала я.

Мне пояснили, что заключенные должны хранить молчание во всех частях тюрьмы; им запрещено говорить, свистеть, петь, мычать, «а также производить любые самовольные звуки», кои не требуются для изложения просьбы к смотрительнице или Гостье.

— Сколько им так ходить? — спросила я.

Час.

— А если дождь?

В случае дождя прогулка отменяется. Для смотрительниц это тяжелые дни, ибо от долгого заточения в четырех стенах узницы «егозят и становятся дерзкими».

Мисс Хэксби говорила, а сама пристально вглядывалась в заключенных: одна петля пошла медленнее, не согласуясь с кругами в соседних дворах.

— Из-за этой... — она назвала имя женщины, — весь ряд идет расхлябанно. На обходе не забудьте переговорить с ней, мисс Ридли.

Меня поразило, что мисс Хэксби различает женщин; когда я об этом сказала, она улыбнулась и ответила, что весь их срок ежедневно видит заключенных на прогулке «и уже семь лет, как начальница, а перед тем была старшей смотрительницей Миллбанка, а до того служила рядовой надзирательницей в тюрьме Брикстон». В общем и целом в остроге она провела двадцать один год, что больше совокупного срока нескольких осужденных. Однако некоторые из тех, кто сейчас гуляет, ее пересидят. Она видела, как они садились, но, смеет надеяться, уже не увидит, как они выходят...

Я спросила, не легче ли управляться с такими заключенными, ведь они хорошо знают тюремные порядки.

— О да, — кивнула мисс Хэксби. — Не правда ли, мисс Ридли? Ведь мы предпочитаем тех, у кого большие сроки?

— Уж так, — ответила надзирательница. — Мы любим долгосрочниц с одним преступлением — ну всяких там отравительниц, детоубийц и обливательниц купоросом, кого судьи помиловали и уберегли от веревки. Будь они все такие, смотрительниц можно распускать по домам, заключенные сами бы себя сторожили. Самое беспокойство от всякой шелупони — воровок, проституток, фальшивомонетчиц, вот уж чертовки, мисс! От роду бедокурят и ничего другого не хотят. Этим лишь бы увильнуть от правил да выдумать, как посильнее нам досадить. Дьяволицы!

Она говорила очень спокойно, но сами слова заставили меня поморщиться. Возможно, дело было лишь в связке ключей, что висела на ее поясе и временами немелодично брякала, однако и в голосе мисс Ридли мне послышались стальные нотки. Он походил на засов, который выдергивали из гнезда резко или плавно, но с непременным лязгом. Секунду я разглядывала ее, затем вновь повернулась к мисс Хэксби, которая лишь кивала, соглашаясь с коллегой, и теперь слегка улыбнулась.

— Вот увидите, как смотрительницы привязываются к своим подопечным! — сказала она, сверля меня острыми глазками, и чуть погодя спросила: — Мы кажемся вам суровыми, мисс Приор?

Разумеется, добавила она, я составлю собственное мнение о характерах заключенных. Мистер Шиллитоу просил меня стать для них Гостьей, за что она ему благодарна, и я могу проводить с ними время, как считаю нужным. Однако она должна сказать мне то, что сказала бы любой даме или господину, кто явился бы проведать ее подопечных.

— Будьте бдительны, — с невероятным нажимом произнесла мисс Хэксби. — Будьте бдительны, общаясь с заключенными!

Я должна следить, сказала она, за своими вещами. В прежней жизни многие острожницы были воровками; если оставить на виду часы или носовой платок, у них возникнет искус возврата к старым привычкам, а потому желательно подобные вещицы не выставлять напоказ, но прятать подальше, как я «скрывала бы кольца и безделушки от глаз служанки, дабы не зарождать в той беспокойных мыслей о краже».

Необходимо также следить за темой бесед. Нельзя рассказывать о жизни и событиях за тюремными стенами, даже о том, что пишут в газетах, — это в особенности, сказала мисс Хэксби, поскольку «газеты здесь запрещены». Возможно, кто-нибудь станет искать во мне наперсницу и советчицу; в таком случае я должна подать совет, какой дала бы смотрительница, — «устыдиться своей вины и размышлять о благонравной жизни в будущем». Нельзя ничего обещать заключенной, нельзя принимать никаких предметов и сообщений для передачи родным и друзьям на воле.

— Если заключенная скажет, что ее мать больна или при смерти, если отрежет локон и станет умолять передать его как весточку умирающей, вы должны отказать. Согласитесь, и осужденная обретет над вами власть, мисс Приор. Зная о вашем проступке, она станет использовать вас для всяческой злонамеренности.

На ее веку в Миллбанке, сказала мисс Хэксби, была пара таких прискорбных случаев, которые закончились весьма печально для всех участников...

Вот, пожалуй, и все предостережения. Я выразила за них признательность, однако во все время речи мучительно помнила о присутствии мордатой неразговорчивой надзирательницы и чувствовала себя так, словно благодарила мать за строгую рекомендацию, когда Эллис еще убирала со стола. Я вновь обратила взгляд на двигавшихся по кругу женщин и молчала, думая о своем.

— Вижу, вам приятно на них смотреть, — сказала мисс Хэксби.

Она еще не встречала гостя, кому не нравилось бы наблюдать за прогулкой. На ее взгляд, зрелище оказывает целебное воздействие — будто смотришь на рыбок в банке.

После этого я отошла от окна.

Кажется, мы еще немного поговорили о тюремных правилах, но вскоре начальница, взглянув на часы, сказала, что теперь мисс Ридли могла бы сопроводить меня для ознакомления с камерами.

— Сожалею, что не могу показать их сама, но у меня громадье утренней работы, — вздохнула мисс Хэксби, кивнув на объемистый черный том на своем столе. — Это «Книга характеристик», куда я должна занести все рапорты моих смотрительниц. — Она надела очки, и ее острые глазки стали еще острее. — Сейчас я узнаю, насколько в эту неделю узницы были благонравны и насколько грешны!

Мисс Ридли повела меня к сумрачной лестнице. Этажом ниже мы миновали еще одну дверь.

— Что там за комнаты? — спросила я.

Личные апартаменты мисс Хэксби, где она обедает и почивает, ответила надзирательница, и я подумала, каково лежать в тихой башне, когда за окном со всех сторон вздыбились тюремные стены.

На плане, пришпиленном возле моего стола, я вижу отметку башни. Кажется, могу определить и маршрут, каким вела меня мисс Ридли. Она шла весьма резво, без колебаний выбирая дорогу в однообразных коридорах, точно стрелка компаса, что неизменно указывает на север. Мисс Ридли сообщила, что общая протяженность тюремных коридоров три мили, а на вопрос, не трудно ли их различать, фыркнула. В первое время, сказала она, вечером новенькая смотрительница преклоняет голову к подушке и видит один и тот же белый бесконечный коридор.

— Так продолжается с неделю, а затем она уже превосходно ориентируется. Через год даже мечтает для разнообразия заблудиться.

Сама мисс Ридли служит здесь уже дольше мисс Хэксби. Может справлять службу даже с завязанными глазами.

На этих словах она улыбнулась, но весьма кисло. Лицо у нее белое и гладкое, точно лярд или воск, глаза блеклые, с набрякшими веками без ресниц. Еще я отметила ее очень чистые, гладкие руки, которые она, видимо, оттирает пемзой. Ногти аккуратно срезаны до мяса.

Больше мисс Ридли не разговаривала, пока мы не достигли жилой зоны, то есть решетчатой перегородки, впустившей нас в длинный, промозглый и по-монастырски тихий коридор, где располагались камеры. Коридор футов шесть шириной, пол посыпан песком, стены и потолок в известковой побелке. Высоко слева — так высоко, что даже мне не заглянуть, — протянулся ряд окон с толстыми стеклами, забранными решетками, а по всей противоположной стене шли двери: дверь за дверью, дверь за дверью, все абсолютно одинаковые, будто темные неразличимые входы, среди каких порой мечешься в ночном кошмаре. В коридор они пропускали чуточку света и некое амбре. Этот смутный, но мерзкий запах я уловила еще на дальних подступах к зоне и слышу даже сейчас, когда пишу в дневнике! Несло затхлой вонью того, что здесь называют парашей, и стоялым духом от множества дурно пахнущих ртов и немытых ног.

Мисс Ридли известила, что мы находимся в первой зоне, отряде «А». Всего здесь шесть отрядов — по два на каждом этаже. Отряд «А» составлен из вновь прибывших, которых тут называют «третий класс».

Матрона ввела меня в первую пустую камеру, похлопав по косяку с двойной дверью: деревянная, с засовом и железная решетка на личине.

— Днем решетки заперты, а двери открыты — так на обходе мы видим заключенных, да и вонь в камерах слабее, — объяснила мисс Ридли, закрывая обе двери, отчего комната сразу потемнела и будто съежилась.

Подбоченившись, надзирательница огляделась и сообщила, что камеры здесь весьма приличные: просторные и «выстроены на совесть» — стены двойной кладки, которая не дает переговариваться с соседом...

Я отвернулась. Даже в сумраке беленая камера была столь неприглядна и так гола, что и сейчас, закрыв глаза, я вполне отчетливо ее вижу. Под потолком единственное оконце желтого стекла, затянутое сеткой, — наверняка одно из тех, на которые мы с мистером Шиллитоу смотрели из главной башни. Возле двери эмалированная табличка с перечнем «Правил для заключенных» и «Молитвой преступников». На некрашеной деревянной полке кружка, миска, солонка, Библия и духовная книга «Спутник узника». Стул, стол, свернутая подвесная койка, да еще лоток с холщовыми мешками и красными нитками и ведро-параша под обшарпанной эмалированной крышкой. На узком подоконнике старый казенный гребень, в обломанных зубьях которого застряли волоски и перхоть.

Как оказалось, лишь этим гребешком камера отличалась от других. Личные вещи были запрещены, а казенные — кружки, миски, Библии — требовалось содержать очень аккуратно и выкладывать рядком по единому образцу. Совместный с мисс Ридли обход камер первого этажа, унылых и безликих, подействовал крайне угнетающе, к тому же от здешней геометрии у меня закружилась голова. Разумеется, жилая зона повторяет пятиугольные линии внешних стен, отчего имеет странную планировку: едва мы достигали конца одного белого и унылого коридора, как оказывались в начале другого, точно такого же, лишь уходившего под неестественным углом. На пересечении двух коридоров устроена винтовая лестница. В месте соединения жилых зон поднимается башенка, в которой надзирательница каждого этажа имеет свою комнатушку.

Все это время за окнами слышалось размеренное шарканье ног в тюремном дворе. Когда мы добрались до самого дальнего ответвления жилой зоны, вновь ударил тюремный колокол, отчего ритм шарканья замедлился, а потом сбился; мгновенье спустя захлопали двери, заскрежетали щеколды, прилетело хрусткое эхо шагов по песку. Я взглянула на мисс Ридли.

— Заключенные идут, — невозмутимо сказала она.

Шаги скрипели уже громче, потом еще громче и еще громче. Наконец они стали невозможно громки, но узниц, которые были совсем рядом, мы не видели, потому что в нашем походе трижды сворачивали за угол.

— Точно призраки!

Я вспомнила рассказы о римских легионерах, которые подчас разгуливают в подвалах Сити. Наверное, в последующих веках, когда тюрьма исчезнет с лица земли, в ее развалинах будет гулять такое же эхо.

— Призраки? — переспросила мисс Ридли, как-то странно меня разглядывая.

Тут из-за угла показались заключенные, вдруг став невероятно реальными — не призраки, не куклы и не бусины в связке, какими выглядели прежде, но сгорбленные женщины и девушки с грубыми лицами, на которых возникало покорное выражение, когда, подняв взгляды, они узнавали мисс Ридли. Впрочем, меня они рассматривали весьма откровенно.

Разглядывали, но все четко разошлись по камерам. Следом шествовала надзирательница, запиравшая решетки.

Кажется, ее зовут мисс Маннинг.

— Мисс Приор впервые у нас, — представила меня мисс Ридли, и надзирательница кивнула — ее уведомили о моем приходе.

Как мило, что я решила проведать их девочек, улыбнулась она. Не угодно ли мне с одной переговорить? Да, пожалуй, ответила я. Надзирательница подвела меня к еще не закрытой камере и поманила ее обитательницу:

— Эй, Пиллинг! Тут новая Гостья тобой интересуется. Иди покажись! Давай шустрее!

Узница подошла и сделала книксен. После резвого кружения во дворе лицо ее раскраснелось, над губой чуть блестела испарина.

— Назовись и скажи, за что сидишь, — приказала Маннинг, и женщина тотчас ответила, чуть запнувшись:

— Сьюзен Пиллинг, мэм. Осуждена за воровство.

Мисс Маннинг показала на эмалированную табличку, висевшую перед входом в камеру, где значились тюремный номер, категория, статья и дата освобождения заключенной.

— Сколько вы уже здесь, Пиллинг? — спросила я.

Семь месяцев, ответила узница. Я кивнула. Сколько ей лет? Я ожидала услышать, около сорока, но, оказалось, двадцать два года. Опешив, я снова кивнула. Как ей тут живется? — задала я следующий вопрос.

Весьма сносно, был ответ; мисс Маннинг к ней добра.

— Не сомневаюсь, — сказала я.

Повисло молчание. Чувствуя на себе взгляды заключенной и надзирательниц, я вдруг вспомнила, как мать бранила меня, двадцатидвухлетнюю, за неразговорчивость, когда ездим с визитами. Следует справиться о здоровье детей, поговорить о развлечениях хозяйки, о ее живописи или шитье. Отметить покрой ее платья...

Взглянув на грязно-бурый балахон Сьюзен Пиллинг, я спросила, как ей здешнее одеяние. Оно саржевое или полушерстяное? Тут вперед выступила мисс Ридли и приподняла юбку узницы. Платье полушерстяное, сказала она. Чулки — синие с малиновой каймой, очень грубые — шерстяные. Одна нижняя юбка фланелевая, другая саржевая. Тяжелые башмаки, сказали мне, в тюремной мастерской стачали заключенные-мужчины.

Пока надзирательница перечисляла предметы одежды, узница стояла неподвижно, как манекен, и я сочла себя обязанной нагнуться и пощупать складку ее платья. Оно пахло... ну, как и должно пахнуть полушерстяное платье, которое в подобном месте целый день носит вспотевшая женщина, а потому следующий вопрос был о том, как часто здесь меняют одежду. Платье — раз в месяц, ответили надзирательницы. Нижние юбки, сорочки и чулки — раз в две недели.

— А как часто вам дозволено мыться? — Я адресовала вопрос заключенной.

— По желанию, мэм, но не чаще двух раз в месяц.

Я взглянула на ее исцарапанные руки, которые она держала перед собой; интересно, часто ли она мылась, до того как попала в Миллбанк?

Еще я подумала: о чем же нам говорить, если бы нас оставили в камере вдвоем? Но вслух сказала:

— Что ж, возможно, я опять вас навещу, и тогда вы расскажете, как проводите здесь свои дни. Вам бы хотелось?

Очень, тотчас ответила узница и спросила, не собираюсь ли я пересказывать истории из Писания.

Мисс Ридли пояснила, что другая Гостья приходит по средам, читает заключенным Библию, а потом задает вопросы по тексту. Я ответила Пиллинг, что читать не стану, но буду только выслушивать, надеясь узнать их истории. Узница взглянула на меня, однако ничего не сказала. Мисс Маннинг отправила ее обратно в камеру и заперла решетку.

Покинув эту зону, еще одной винтовой лестницей мы поднялись на следующий этаж к отрядам «С» и «D». Здесь содержат штрафников: неисправимых нарушителей режима, тех, кто провинился в Миллбанке или за проступки был выслан из других исправительных учреждений. В этой зоне запирают обе двери, отчего в коридорах темнее и смрад гуще. Надзирательницей здесь дородная бровастая женщина по имени — надо же! — миссис Притти.3 Точно хранитель Музея восковых фигур, она шествовала впереди нас, останавливаясь перед дверьми камер наиболее страшных и занимательных личностей, чтобы поведать об их преступлениях.

— Джейн Хой — детоубийца, мэм. Злюка из злюк...

— Феба Джекобс — воровка. Поджигала свою камеру...

— Дебора Гриффитс — карманница. Помещена сюда за плевок в капеллана.

— Джейн Сэмсон — самоубийца...

— Самоубийца? — переспросила я.

— Травилась опием, — прищурилась миссис Притти. — Семь попыток, в последний раз спасена полицейским. Осуждена за нарушение общественного благоденствия.

Я молча смотрела на закрытую дверь.

— Гадаете, откуда мы знаем, что сейчас она не пытается наложить на себя руки? — доверительно склонившись, спросила надзирательница. Вообще-то, я об этом не думала. — Вот, гляньте.

На каждой двери имеется железная заслонка, которую в любой момент можно откинуть, чтобы проконтролировать обитателя камеры; служители называют ее «смотрок», а заключенные — пупок. Я вознамерилась заглянуть в дырочку, но миссис Притти меня остановила, сказав, что близко соваться нельзя. Эти бабы такие коварные — бывали случаи, когда надзирательниц ослепляли.

— Одна девица сточила ложку и...

Я заморгала, поспешно отпрянув от двери. Надзирательница улыбнулась и мягко открыла заслонку.

— Думаю, вас-то Сэмсон не поранит. Гляньте, только осторожненько...

В этой камере окно закрывали железные жалюзи, отчего в ней было темнее, чем в нижних помещениях, и вместо подвесной койки имелась жесткая деревянная кровать, на которой сидела заключенная Джейн Сэмсон. Из мелкой корзинки, что стояла на ее коленях, она выбирала пряди кокосового волокна. Примерно четверть пука была разобрана, но рядом с кроватью стола корзинка больше, в которой узницу поджидала новая работа. Сквозь прутья оконной решетки пробивалась капелька солнца. Его лучики, полные ворсинок и кружащейся пыли, превращали обитательницу камеры в сказочного персонажа — этакую смиренную принцессу, которую на дне озера усадили за непосильную работу.

Женщина подняла взгляд, смигнула и потерла запорошенные ворсинками глаза, а я отступила от двери, и смотрок закрылся. Интересно, подумала я, хотела ли она подать мне знак или окликнуть?

Мисс Ридли повела меня дальше, и мы поднялись на последний этаж, где нас встретила тамошняя надзирательница — темноглазая женщина с добрым и серьезным лицом, которую звали миссис Джелф.

— Пришли взглянуть на моих бедняжек? — спросила она, когда мисс Ридли меня представила.

Большинство ее заключенных составляют те, кого здесь именуют «второй класс», «первый класс» и «звезда»; они работают при открытых дверях, как женщины из отрядов «А» и «В», но их труд легче — узницы вяжут чулки или шьют сорочки, им разрешено пользоваться ножницами, иголками и булавками, что считается проявлением большого доверия. Залитые утренним солнцем камеры показались светлыми и чуть ли не веселенькими. Завидев нас, их обитательницы вставали и делали книксен; меня и здесь разглядывали весьма откровенно. Наконец я сообразила, что они точно так же высматривают детали моей прически, платья и шляпки, как я изучаю их наружность. Наверное, в Миллбанке даже траурное платье покажется модной новинкой.

Многие заключенные этого отряда имели большие сроки, о чем так одобрительно отзывалась мисс Хэксби. Теперь и миссис Джелф нахваливала своих подопечных — мол, здесь наиспокойнейшие женщины во всей тюрьме. Многих, сказала она, еще до конца срока переведут в тюрьму Фулем, где режим чуть мягче.

— Они же у нас прямо ягнятки, правда, мисс Ридли?

Та согласилась, что этих заключенных не сравнить со швалью из отрядов «С» и «D».

— Уж где там! Вон одна сидит — убила мужа, который был с ней жесток, — поди сыщи другую такую благонравную! — Надзирательница кивнула на камеру, где узколицая женщина терпеливо разматывала спутанный клубок пряжи. — У нас, знаете ли, и дамы сидят. Дамы, совсем как вы, мисс!

Я этому улыбнулась, и мы пошли вдоль ряда камер. Из дверного проема одной донесся тоненький крик:

— Мисс Ридли? Это вы? — Женщина прижалась лицом к прутьям решетки. — Ой, матушка, вы еще не говорили обо мне с мисс Хэксби?

Мы подошли ближе, и мисс Ридли связкой ключей ударила по решетке; железный грохот заставил узницу отпрянуть.

— А ну-ка тихо! — рявкнула надзирательница. — Ты что ж думаешь, у меня других дел мало? По-твоему, у мисс Хэксби только и заботы, что слушать твои байки?

— Да я ничего, матушка... — запинаясь, торопливо сказала женщина, — просто вы обещали переговорить. Утром мисс Хэксби половину обхода потратила на Джарвис и меня не повидала. А братец дали показания в суде, и требуется словечко мисс Хэксби...

Мисс Ридли снова ударила по решетке, и заключенная опять вздрогнула.

— Бабонька цепляется к любому, кто пройдет мимо камеры, — шепнула мне миссис Джелф. — Хлопочет о досрочном освобождении, бедняжка; только, думаю, сколько-то годков еще посидит... Ладно, Сайкс, отстань от мисс Ридли... Лучше пройдите вперед, мисс Приор, а то она и к вам привяжется... Ну же, Сайкс, будь паинькой и берись за работу!

Однако узница гнула свое, мисс Ридли ее распекала, а миссис Джелф покачивала головой. Я прошла дальше по коридору. Тюремная акустика придавала удивительную отчетливость жалобному нытью заключенной и ворчанью надзирательницы; все женщины в камерах прислушивались, но, увидев меня перед своей решеткой, опускали взгляды и продолжали шить. Глаза их казались невероятно тусклыми. Лица — бледными, шеи, руки и пальцы — ужасно худыми. Я вспомнила слова мистера Шиллитоу о том, что сердце узницы слабо, впечатлительно и требует ладного шаблона, чтобы его сформировать. И тотчас ощутила, как бьется мое сердце. Я представила, как его вынимают из моей груди, а в разверзшуюся скользкую дыру впихивают грубое сердце одной из этих женщин...

Я коснулась горла, ощутив цепочку медальона, а затем уже пульсирующую жилку, и пошла чуть медленнее. Впереди была арка, отмечавшая поворот в следующий коридор; она скрыла меня от надзирательниц, но углубляться в новый проход я не стала. Привалившись спиной к побеленной тюремной стене, я поджидала своих провожатых.

Вот здесь-то через секунду и произошло нечто любопытное.

Я стояла у первой двери из новой череды камер, возле моего плеча была заслонка глазка-«пупка», а чуть выше — эмалированная табличка со сведениями о заключенной. Лишь она говорила о том, что камера обитаема, ибо узилище источало поразительное безмолвие, казавшееся глубже всей тревожной тишины Миллбанка. Впрочем, не успела я вполне ему удивиться, как оно было нарушено. Нарушил его вздох, всего один, но показавшийся идеальным, сродни вздоху в рассказе; в этой обстановке он так дополнял мое собственное настроение, что подействовал на меня весьма странно. Я забыла о мисс Ридли и миссис Джелф, которые в любую секунду могли появиться для продолжения экскурсии. Забыла историю о беспечной стражнице и заточенной ложке. Отодвинув заслонку, я приникла к смотровой щели. Девушка в камере была так неподвижна, что я затаила дыхание, боясь ее испугать.

Откинув голову и закрыв глаза, она сидела на деревянном стуле. Забытое вязанье лежало на ее коленях, руки были слегка сцеплены, а повернутое к окну лицо ловило жар солнца, озарившего желтое стекло. В солнечном луче резко выделялся тюремный знак — войлочная звезда, небрежно вырезанная и криво пришитая к рукаву ее бурого платья. Из-под чепца выбилась прядь светлых волос, бледное лицо оттеняло линии бровей, губ и ресниц. Определенно, в ней была схожесть со святой или ангелом с картины Кривелли.4

Я разглядывала ее с минуту; за все это время она не пошевелилась и глаз не открыла. В этой неподвижности было нечто набожное, и я, вдруг смутившись, решила, что она молится, и уже хотела отвести глаза. Но вот она шевельнулась. Расцепила и подняла к лицу руки; в огрубелых от работы ладонях мелькнул цветной блик. Она держала цветок — фиалку на поникшем стебельке. Поднесла к губам и подышала на нее — пурпурные лепестки дрогнули и будто засияли...

Глядя на девушку, я почувствовала тусклость окружавшего ее мира, где были узницы в камерах, надзирательницы и даже я сама. Казалось, все мы нарисованы одними и теми же блеклыми красками, но вдруг по ошибке на холсте возник один яркий мазок.

Я не стала гадать, как в здешнем бесплодном месте фиалка отыскала дорогу к этим бледным рукам. Меня пронзила лишь пугающая мысль: в чем же преступление этой девушки? Я вспомнила об эмалированной табличке, что покачивалась над моей головой. Бесшумно закрыв глазок, я подняла на нее взгляд.

Там под тюремным номером и категорией значилось преступление: «Мошенничество и насилие». Дата поступления заключенной — одиннадцать месяцев назад. Срок освобождения через четыре года.

Четыре года! Четыре тюремных года — это, наверное, ужасно долго. Я уже хотела окликнуть узницу, чтобы узнать ее историю, но тут в коридоре послышались голос мисс Ридли и скрип ее башмаков, перемалывающих песок на холодных плитах пола. И я замешкалась, подумав: что будет, если девушку застанут с цветком? Конечно, его отберут, а жалко. Я вышла навстречу служительницам и сказала — в общем-то, правду, — что устала и для первого раза посмотрела достаточно.

— Как вам угодно, мэм, — только и ответила мисс Ридли.

Развернувшись на каблуках, она повела меня обратно; когда решетка коридора захлопнулась, я лишь раз глянула через плечо на тот поворот, испытывая двоякое чувство — радость и острое сожаление. Ничего, сказала я себе, бедняжка все еще будет там, когда я вернусь на следующей неделе.

Надзирательница подвела меня к башенной лестнице, и мы опасливо начали кружной спуск в мрачные нижние приделы, отчего я чувствовала себя Данте, который за Вергилием следует в Ад. Я перешла под опеку мисс Маннинг, а затем караульного, препроводившего меня через первый и второй пятиугольники; оставив записку мистеру Шиллитоу, я миновала внутренние ворота и зашагала по клину гравийной дорожки. Теперь стены пятиугольных корпусов расходились, но неохотно. Солнце набрало силу, и кровоподтеки теней стали гуще.

Я поймала себя на том, что опять разглядываю безрадостные тюремные угодья — голую темную землю с пятачками осоки.

— Скажите, а цветы здесь растут? — спросила я караульного. — Маргаритки или... фиалки?

Ни маргариток, ни фиалок, ответил страж, ни даже одуванчиков. Не хотят расти на здешней земле. Слишком близко к Темзе, «чистое болото».

Так я и предполагала, сказала я и вновь задумалась о том цветке. Может, он пробился сквозь расщелину в кирпичной стене женского корпуса?.. Не знаю.

Вообще-то, я недолго над этим думала. Караульный проводил меня до внешних ворот, где привратник нашел мне извозчика; теперь, когда камеры, запоры, тени и зловоние тюремной жизни остались позади, было невозможно не ощутить собственную свободу и не возблагодарить за нее. Все-таки правильно, что я поехала сюда, и хорошо, что мистер Шиллитоу ничего не знал о моей истории. Его неведение и неведение заключенных удержат ее на своем месте. Я вообразила, как мое прошлое накрепко пристегивают ремнем...

Вечером я поговорила с Хелен, которую привез мой брат. Они заглянули к нам по дороге в театр, с ними были еще несколько их приятелей — все разодетые, и Хелен выделялась среди них своим серым платьем. Когда они приехали, я спустилась в гостиную, но оставалась там недолго: после прохладной тишины Миллбанка и моей комнаты толпа голосов и лиц казалась невыносимой. Однако Хелен отвела меня в сторонку, и мы немного поговорили о моей поездке. Я рассказала, как нервничала, когда меня вели одноликими коридорами, и спросила, помнит ли она роман мистера Ле Фаню,5 где наследницу выставляют безумной.

— На секунду я вправду подумала: вдруг мать сговорилась с мистером Шиллитоу и теперь он хочет меня запутать, чтобы оставить в тюрьме?

Хелен улыбнулась, но обернулась посмотреть, не слышит ли меня мать. Потом я немного рассказала о заключенных. Наверное, они страшные, сказала Хелен. Ничуть не страшные, ответила я, всего лишь слабые женщины...

— Так выразился мистер Шиллитоу. Он сказал, что я должна их сформировать. Это моя задача. Послужить им духовным образцом.

Слушая меня, Хелен разглядывала свои руки и крутила кольца. Я смелая, сказала она, и эта работа определенно отвлечет меня от «всех прежних горестей».

Нас окликнула мать — что это мы такие серьезные и притихшие? Днем она с содроганием выслушала мой рассказ и заявила, чтобы я не вздумала донимать гостей тюремными подробностями.

— Хелен, не позволяй Маргарет рассказывать о тюрьме! — сказала она теперь. — Видишь, тебя ждет муж. Вы опоздаете на спектакль.

Хелен сразу отошла к Стивену, он поцеловал ей руку. Я еще немного посидела, а затем ускользнула к себе наверх. Раз о моем визите нельзя говорить, то уж описать его в дневнике я определенно могу...

Я исписала двадцать страниц и, перечитав их, понимаю, что мой путь по Миллбанку был не так уж извилист. Во всяком случае, он яснее моих путаных мыслей, которые заполняли последний дневник. Хоть этот будет иным.

Половина первого. Слышу, как горничные поднимаются в мансарду, а кухарка грохочет засовами — наверное, отныне я буду иначе воспринимать этот звук!

Вот Бойд закрывает дверь и проходит задернуть шторы — я могу следить за ее перемещениями, словно потолок стеклянный. Стукнули расшнурованные ботинки. Заскрипел матрас.

Темза черна, как патока. Видны огни моста Альберта, деревья Баттерси-парка, беззвездное небо...

Полчаса назад мать принесла мое лекарство. Я сказала, что хочу еще немного посидеть, пусть оставит флакон, я приму позже, но она не согласилась. Мол, «для этого я еще не вполне здорова». Пока рано.

Мать отмерила в стакан капли и покивала, глядя, как я проглатываю микстуру. Теперь я слишком устала, чтобы писать, но, пожалуй, слишком растревожена, чтобы уснуть.

Да, мисс Ридли была права. Я закрываю глаза и вижу лишь промозглые белые коридоры Миллбанка и двери камер. Как там узницы? Думаю о Сьюзен Пиллинг, Сайкс, мисс Хэксби в тихой башне и девушке с фиалкой, чье лицо было так прекрасно.

Интересно, как ее зовут?

2 сентября 1872 года

Селина Дауэс

Селина Энн Дауэс

Мисс С. Э. Дауэс

Мисс С. Э. Дауэс, транс-медиум

Мисс Селина Дауэс, знаменитый транс-медиум,

ежедневные сеансы

Мисс Дауэс, транс-медиум

Ежедневные сеансы в спиритическом отеле Винси,

Лэмз-Кондит-стрит, Лондон 3В

Уединенное и приятное место

СМЕРТЬ НЕМА, КОГДА ЖИЗНЬ ГЛУХА

...еще говорится, что за дополнительный шиллинг видению придадут четкость и темный абрис.

30 сентября 1874 года

Материн запрет на рассказы о тюрьме продлился лишь до этой недели, поскольку все наши гости желали услышать мои описания Миллбанка и его обитателей. Всем хотелось душераздирающих деталей, от которых пробирает озноб, но память моя четко сохранила картины совсем иного рода. Меня скорее донимает заурядность факта, что в двух милях от Челси, там, куда можно добраться на извозчике, раскинулось громадное, темное и мрачное здание, в котором заперты полторы тысячи мужчин и женщин, вынужденных пребывать в молчании и покорности. Я ловлю себя на том, что вспоминаю о них, занимаясь чем-нибудь вполне обычным: пью чай, потому что хочется пить, беру книгу или шаль, потому что свободна от дел или озябла, и вслух произношу стихотворную строчку лишь затем, чтобы получить удовольствие от прекрасных слов. Я делаю это сотню раз на дню и вспоминаю узников, которым ничего этого не дано.

Скольким из них снятся в холодных камерах фарфоровые чашки, книги и стихи? В эту неделю Миллбанк являлся мне не раз. Снилось, будто я заключенная и в своей камере аккуратно выкладываю в ряд нож, вилку и Библию.

Однако от меня ждут других деталей; мое разовое появление в тюрьме гости считают своего рода забавой, но мысль о том, чтобы вернуться туда в другой, третий, четвертый раз, повергает их в изумление. Лишь Хелен воспринимает меня серьезно.

— Как! — восклицают все другие. — Неужто вы и вправду хотите поддержать тех женщин? Ведь там воровки и... всякое хуже!

Гости смотрят на меня, потом на мать. Как можно, спрашивают они, мириться с моими походами туда? Разумеется, мать отвечает:

— Маргарет всегда поступает как ей вздумается. Ведь я сказала: если ей потребно занятие, работу можно найти дома. Есть отцовские бумаги — его превосходные записи, которые нужно разобрать...

Я объяснила, что бумагами займусь позже, а сейчас хочу испытать себя в нынешнем деле и хотя бы посмотреть, что у меня получится. Услышав это, мамина подруга миссис Уоллес одарила меня этаким пытливым взглядом, и я задумалась, насколько она осведомлена или догадывается о моей болезни и ее причинах.

— От врача я слышала, что для хандрящей души нет лучшего снадобья, чем благотворительность, — сказала миссис Уоллес. — Но острог!.. Боже, там один воздух чего стоит! Это же рассадник всяческой хвори и заразы!

Я вновь вспомнила одноликие белые коридоры и голые-голые камеры. Наоборот, возразила я, в помещениях очень чисто и прибрано, и моя сестра спросила: если там чисто и прибрано, тогда для чего острожницам мое сочувствие? Миссис Уоллес улыбнулась. Она всегда любила Присциллу и даже считала ее красивее Хелен.

— Возможно, дорогая, — сказала она, — и ты задумаешься о милосердных визитах, когда выйдешь за мистера Барклея. В Уорикшире есть тюрьмы? Представить только: твое милое личико среди каторжан — вот уж будет опыт! Есть такая эпиграмма... как же там?.. Маргарет, ты должна знать: поэт говорит о женщинах, рае и аде.

Она имела в виду строчки:

Ибо мужчины разнятся не больше, чем Небо и Земля, Но лучшая и худшая женщины отличны, как Рай и Ад.

Когда я их произнесла, она воскликнула: Вот! Надо ж, какая ты умница! Ну да, если б ее заставили прочесть все книги, что прочла я, она бы состарилась по меньшей мере на тысячу лет.

Мать сказала, что Теннисон6 очень верно выразился о женщинах...

Все это происходило нынче утром, когда мисс Уоллес пришла к нам на завтрак. Затем они с матерью повезли Ирис на первый сеанс — позировать для портрета, который заказал мистер Барклей. Он хочет, чтобы к приезду в Маришес после медового месяца портрет висел в их гостиной. Для работы он нанял художника в Кенсингтоне, у которого есть своя студия. Мать спросила, не хочу ли я поехать с ними. Если кто и желает посмотреть картины, так это Маргарет, сказала Прис. Глядя в зеркало, она провела пальцем в перчатке по бровям. Ради портрета сестра слегка притемнила брови карандашом и надела голубое платье, скрыв его темной накидкой. Мать сказала, что сошло бы и серое, поскольку платья никто не увидит, кроме художника мистера Корнуоллиса.

С ними я не поехала. Я отправилась в Миллбанк, чтобы всерьез начать посещения заключенных.

Очутиться одной в женской тюрьме было не так страшно, как мне представлялось: во сне тюремные стены казались выше и мрачнее, а проходы уже, чем были на самом деле. Мистер Шиллитоу советует приезжать раз в неделю, а день и час выбирать самой; он говорит, я лучше пойму жизнь острожниц, если увижу их в разных местах и узнаю все правила, которые они должны соблюдать. На прошлой неделе я была здесь очень рано, сегодня же приехала позже. К воротам я подъехала без четверти час, и меня снова провели к суровой мисс Ридли. Она как раз собралась надзирать за доставкой тюремного обеда, и я сопровождала ее до конца процедуры.

Зрелище впечатляло. Когда я приехала, прозвонил колокол; по его сигналу надзирательница каждой зоны отбирает четверых заключенных, с которыми отправляется в тюремную кухню. Мы с мисс Ридли подошли к ее дверям, когда там уже собрались мисс Маннинг, миссис Притти, миссис Джелф и двенадцать бледных узниц, которые стояли, сложив перед собой руки и глядя в пол. В женском корпусе своей кухни нет, обеды забирают из мужского отделения. Поскольку мужская и женская зоны абсолютно изолированы друг от друга, женщинам приходится тихо ждать, когда мужчины заберут свою похлебку и кухня опустеет.

— Они не должны видеть мужчин, — объяснила мисс Ридли. — Таковы правила.

Все это время из-за двери, запертой на засов, доносились шарканье тяжелых башмаков и невнятное бормотание, и я вдруг представила мужчин как гоблинов: с рыльцами, хвостами и бороденками...

Потом шум стих, и мисс Ридли стукнула ключами в дверь:

— Все чисто, мистер Лоренс?

После утвердительного ответа женщины гуськом прошли в открывшуюся дверь. Сложив руки на груди, тюремщик-кашевар наблюдал за женщинами и посасывал щеки.

После темного холодного коридора кухня показалась огромной и невыносимо жаркой. В спертом воздухе плавали малоприятные запахи, на посыпанном песком полу темнели пятна пролитой жидкости. Посреди комнаты выстроились три широких стола, на которых стояли бидоны с мясной похлебкой и подносы с ломтями хлеба. По отмашке мисс Ридли пара заключенных подходила к столу, брала бидоны и поднос для своего отряда и неуклюже отступала в сторону. Назад я пошла с подопечными мисс Маннинг. Все заключенные первого этажа уже стояли у своих решеток, держа наготове жестяные кружки и плошки; пока черпаком разливали похлебку, надзирательница прочитала молитву, что-то вроде «Благослови-Господи-хлеб-наш-и-сочти-нас-достойными-его», но, по-моему, узницы совершенно ею пренебрегли. Вжавшись лицами в решетки, они лишь безмолвно пытались разглядеть продвижение бидонов по коридору. Получив пайку, отходили к своим столам и осторожно присыпали еду солью из солонок, что стояли на полках.

Обед состоял из мясной похлебки с картошкой и ломтя хлеба в шесть унций — все отвратительного вида: куски черствого пригорелого хлеба походили на бурые кирпичики, картофелины, сваренные в кожуре, были в черных прожилках. Бидоны остывали, и мутное варево подернулось белесой пленкой загустевшего жира. Тупые ножи не оставляли даже следа на бледном хрящеватом мясе, и многие узницы сосредоточенно рвали его зубами, как дикари.

Однако все принимали еду весьма охотно; лишь некоторые как-то скорбно смотрели на похлебку, выливавшуюся из черпака, а другие подозрительно тыкали в мясо пальцем.

— Вам не нравится обед? — спросила я узницу, которая этак обошлась со своей бараниной.

Она сказала, что ей противна мысль о руках, в которых побывало мясо в мужской зоне.

— Ради озорства мужики хватают всякую гадость, а потом суют лапы в нашу похлебку...

Женщина повторила это несколько раз и больше со мной не разговаривала. Я предоставила ей бурчать в кружку и отошла к надзирательницам, стоявшим у входа.

Мисс Ридли немного рассказала о разнообразии тюремного меню: например, по пятницам, учитывая, что среди узниц много католичек, всегда бывает рыба, а по воскресеньям дают пудинг на сале. На мой вопрос, есть ли в тюрьме иудейки, она ответила, что всегда найдется несколько жидовок, которым в радость доставить «особые хлопоты» в их кормежке. Подобные жидовские выкрутасы встречались и в других тюрьмах.

— Однако со временем подобная чушь напрочь отпадает, — сказала мисс Ридли. — По крайней мере, в моей тюрьме.

Когда я описывала ее брату и Хелен, они улыбались.

— Ты преувеличиваешь, Маргарет! — засомневалась Хелен, но Стивен покачал головой и сказал, что в суде постоянно встречает полицейских матрон такого сорта.

— Эта ужасная порода выведена для тиранства, они уже рождаются с цепью на поясе. Когда у них режутся зубы, мамаши вместо соски дают им ключи.

Он обнажил свои зубы — ровные, как у Присциллы; а у меня вот зубы кривоваты. Хелен засмеялась.

— Не знаю, — сказала я. — Может, она и не прирожденный тиран, но в поте лица старается овладеть этой ролью. Наверное, завела секретный альбомчик с вырезками из «Справочника Ньюгейтской тюрьмы».7 Точно, у нее есть такая книженция. Она украсила ее этикеткой «Прославленные тюремщики» и темными ночами вздыхает над ней, как поповна над журналом мод.

Хелен смеялась до слез, отчего ресницы ее потемнели.

Однако сегодня, вспомнив об этом, я поежилась, ибо представила, каким стал бы взгляд мисс Ридли, узнай она, что послужила для увеселения моей невестки. Да уж, в пределах Миллбанка матрона вовсе не комична.

С другой стороны, жизнь тюремщиц — даже мисс Ридли и мисс Хэксби — чрезвычайно убога. Они заточены здесь почти как осужденные. Сегодня мисс Маннинг поведала, что они вкалывают, точно судомойки; им выделены комнаты для отдыха, но каждодневные дежурства изматывают так, что сил остается лишь для того, чтобы дотащиться до постели и рухнуть в сон. Кормят их тюремной едой, как острожниц, а смены очень тяжелы.

— Пусть мисс Крейвен покажет вам руку, — рассказывала мисс Маннинг. — Там синяк от плеча до кисти — о прошлую неделю в прачечной зэчка саданула.

Чуть позже я познакомилась с мисс Крейвен, и она показалась мне почти столь же ожесточенной, как ее подопечные, которые, по ее словам, все «злые, точно крысы, глаза б не смотрели». На мой вопрос, не лучше ли сменить занятие, коль служба так тяжела, она ответила горьким взглядом.

— Хотела бы я знать, на что еще сгожусь после одиннадцати лет в Миллбанке! Нет, видно, топтать мне зону, пока не сдохну.

Лишь миссис Джелф, надзирательница отрядов с верхних этажей, кажется мне по-настоящему доброй и едва ли не ласковой. Невероятно бледная, измученная хлопотами, она выглядит то на двадцать пять, то на сорок лет, но никогда не жалуется на тюремную жизнь и лишь говорит, что многие истории, которые ей приходится выслушивать, чрезвычайно трагичны.

Я поднялась на ее этаж в конце обеденного часа, когда зазвонил колокол, вновь призывавший узниц к работе.

— Пора мне по-настоящему стать Гостьей, миссис Джелф, — сказала я. — Рассчитываю на вашу помощь, поскольку изрядно нервничаю. — Дома на Чейни-уок я бы в том никогда не призналась.

— Буду рада присоветовать, мисс, — ответила миссис Джелф и повела меня к острожнице, которая, по ее словам, наверняка обрадуется посещению.

Ею оказалась пожилая женщина по имени Эллен Пауэр — самая старая заключенная разряда «звезда». Когда я вошла в ее камеру, она поднялась, уступая мне свой стул. Разумеется, я просила ее не беспокоиться, но она не захотела сидеть в моем присутствии, и в результате мы обе стояли. Понаблюдав за нами, миссис Джелф кивнула и вышла из камеры.

— Я должна вас запереть, мисс. Кликните, когда захотите выйти, — бодро сказала она, пояснив, что надзирательницы слышат зов, где бы ни находились.

Я смотрела на ключ, поворачивавшийся в замке, когда миссис Джелф запирала решетку. Вспомнилось, что именно она оберегала меня в моих страшных снах о Миллбанке.

Я перевела взгляд на Пауэр и увидела, что та улыбается. Эта женщина провела в тюрьме три года, ее срок кончался через четыре месяца; осудили ее за содержание дома терпимости. Рассказывая об этом, Пауэр тряхнула головой и фыркнула:

— Тоже мне дом! Всего-то комната; бывало, парни с девушками заглянут и сидят там, целуются, боле ничего. Внучка моя сновала туда-сюда — порядок наводила, у нас всегда были цветы, свежие цветы в вазе. Дом терпимости! Ребятам же надо куда-то своих милашек привести? Что ж им, посередь мостовой целоваться? И если по доброте душевной они сунут мне шиллинг да цветочки, когда уходят, — разве ж то преступление?

В ее изложении это вовсе не выглядело чем-то греховным, но я, помня предостережения надзирательниц, сказала, что не вправе судить о приговоре. Пауэр махнула рукой с сильно распухшими костяшками и ответила, мол, понятно, это «дело мужское».

Я пробыла с ней полчаса. Пару раз она возвращалась к прелестям разврата, но я все же свела разговор к менее щекотливым темам. Вспомнив неряшливую Сьюзен Пиллинг из отряда мисс Маннинг, я спросила Пауэр, как ей здешние порядки и одежда. Узница секунду подумала, затем тряхнула головой и ответила:

— За порядки не скажу, поскольку в другой тюрьме не сидела, однако, на мой вкус, тут весьма сурово — так можете и записать, — (я взяла с собой блокнот), — мне плевать, кто это прочтет. Насчет одежи скажу прямо — шибко скверная. И вот еще беда: сдашь ее в прачечную, но обратно свое никогда не получишь, а всучат тебе рванье в пятнах, мисс, и хошь носи, хошь голяком мерзни. Что касаемо исподнего, уж такое грубое, прямо скребет, и уж так застирано-заношено, что там и не фланель вовсе, а так — одна видимость, которая ничуть не греет, а, говорю же, от нее лишь скребешься. О башмаках худого не скажу, а вот что титьки нечем поддержать, уж извиняйте мои слова, так это некоторым молодицам просто мука. Старым-то перечницам вроде меня не особо беспокойно, а вот девицам, мисс, без корсета тяжко, уж так тяжко...

В таком духе она продолжала и, кажется, получала удовольствие от беседы, но в то же время говорила с неким затруднением. Речь ее спотыкалась. Временами Пауэр замолкала, часто облизывала или отирала рукой губы и откашливалась. Вначале я подумала, что она это делает из вежливости, поскольку иногда я не спеша за ней записывала. Но потом сбои стали такими странными, что я опять вспомнила Сьюзен Пиллинг, которая запиналась, прокашливалась и подыскивала обычные слова, отчего я решила, что она просто весьма туповата... Наконец я стала прощаться и отошла к решетке, а Пауэр, вновь споткнувшись на обычном «благослови вас Господь», опухшей рукой подперла щеку и покачала головой.

— Наверное, думаете — вот же глупая старуха! — сказала она. — Даже собственного имени выговорить не может! Бывало, мистер Пауэр проклинал мой язык, говорил, он проворней гончей, учуявшей зайца. Вот бы муженек сейчас потешился, глядя на меня, а, мисс? Целыми днями не с кем словом перемолвиться. Порой думаешь, язык-то засохнет да отвалится. Иной раз и впрямь боишься забыть свое имя.

Она улыбнулась, но глаза ее заблестели и стали жалкими. Замявшись, я сказала, что, наверное, сама выгляжу глупой, ибо не догадалась, насколько тяжки молчание и одиночество.

— Мне-то кажется, что все вокруг лишь безумолчно трещат, — призналась я. — Радуешься, когда можешь уйти к себе и помолчать.

В таком разе надо почаще приходить сюда, тотчас ответила Пауэр. Я обещала непременно зайти, если ей угодно, и пусть тогда она говорит, сколько заблагорассудится.

Пауэр опять улыбнулась и вновь пожелала мне доброго пути.

— С нетерпением буду вас ждать, мисс, — сказала она, когда надзирательница отпирала решетку. — Приходите скорее!

Затем я посетила еще одну узницу, которую опять выбрала миссис Джелф.

— Я очень боюсь за эту несчастную горемыку, — тихо сказала она. — Уж больно тяжело переносит тюремные порядки.

Девушка вправду выглядела ужасно и вздрогнула, когда я к ней вошла. Ее зовут Мэри Энн Кук, она осуждена на семь лет за убийство своего ребенка. Ей еще нет двадцати, в тюрьму попала в шестнадцать; наверное, некогда она была красавица, но теперь и на девушку-то не похожа, ибо так бледна и костлява, словно белые тюремные стены высосали из нее соки и цвет, превратив в безжизненное существо. На просьбу поведать свою историю она откликнулась вялым рассказом, будто уже много раз все излагала надзирательницам, Гостьям или же только себе, отчего история превратилась в ничего не значащую сказку, что стала реальнее воспоминаний. Мне хотелось сказать ей, что я понимаю, каково пребывать в подобной сказке.

Девушка родилась в католической семье, мать умерла, отец вновь женился, и ее с сестрой отдали в услужение в один невероятно роскошный дом. Хозяева — дама, господин и три их дочери — были очень добры, но еще имелся сын, «и вот он, мисс, добрым не был. Мальчиком он лишь дразнил нас — подслушивал под дверью, когда мы укладывались спать, и врывался к нам в комнату, чтобы испугать. Мы не жаловались, а вскоре его отправили в школу, и мы с ним почти не виделись. Однако года через два он вернулся совершенно другим — стал еще хитрее и огромным, едва ли не как отец...». По словам Кук, молодой человек требовал тайных свиданий и предлагал стать его любовницей, но она отвергла все домогательства. Потом девушка узнала, что он предлагал деньги сестре, и, чтобы «спасти младшенькую», уступила притязаниям, а вскоре поняла, что ждет ребенка. Место пришлось оставить, сестра же ради молодого человека от нее отвернулась. Кук отправилась к брату, однако невестка ее не приняла, и ее поместили в богадельню. «Родилась девочка, но я не любила ее. Она так походила на него! Я хотела, чтобы она умерла». Мэри отнесла ребенка в церковь и попросила окрестить; когда священник отказался, она сама его окрестила — «наша вера это допускает». Потом она сняла комнату, не сказав о ребенке, которого завернула в платок, чтобы заглушить его крики; ткань слишком плотно облегала личико младенца и убила его. Тельце обнаружила хозяйка. Кук положила его за штору, где оно пролежало неделю.

— Я хотела, чтобы она умерла, — повторила девушка. — Но я не убивала и огорчилась, когда она погибла. Суд разыскал священника, к которому я ходила, и заставил его свидетельствовать против меня. Понимаете, вышло так, будто я с самого начала хотела уморить ребенка...

— Какая страшная история, — сказала я надзирательнице, выпустившей меня из камеры.

Миссис Джелф сопровождала кого-то из узниц в кабинет миссис Хэксби, и ее сменила мисс Крейвен — матрона с корявой физиономией и ушибленной рукой. Отпирая решетку, она смерила Кук взглядом, и та покорно опустила голову, вновь принимаясь за шитье. Куда уж страшнее, оживленно подхватила мисс Крейвен, когда мы шли по коридору. Уж такие, кто гробит собственных младенцев, даже слезинки не стоят.

Девушка выглядит очень юной, сказала я, но мисс Хэксби говорила, что порой здесь бывают совсем дети.

Верно, кивнула надзирательница, вот уж диво-то дивное. Была одна, которая первые две недели каждую ночь ревмя ревела из-за куклы. Прям всю душу вывернула.

— Однако сущий бесенок, когда в настроении! — засмеялась мисс Крейвен. — И до чего ж поганый язык! Даже в мужской зоне не услышишь словечек, какие знала та малявка!

Она все похохатывала. Я отвернулась. Мы прошли почти весь коридор, впереди маячила арка, что вела к одной из башен. За ней виднелся край темной решетки, и я узнала то место: на прошлой неделе я стояла там перед камерой девушки с фиалкой.

Я замедлила шаги и небрежно спросила об узнице из первой камеры в следующем коридоре. Мисс Крейвен о ней что-нибудь знает?

Говоря о Кук, надзирательница морщилась. Теперь она вновь скривилась.

— Селина Дауэс, — сказала матрона. — Странная бабенка. В глаза не глядит, вся в себе — боле ничего не знаю. Слывет самой покладистой заключенной. За все время ни малейших нарушений. Темна, вот что я скажу.

— Темна?

— Аки вода во облацех.

Я кивнула, вспомнив слова миссис Джелф. Возможно, Дауэс благородного происхождения? Мисс Крейвен рассмеялась:

— Да уж, вся из себя леди! Никто ее не любит, кроме миссис Джелф, но та мягка, для любого найдет доброе словечко; заключенные тоже ее сторонятся. Тут народ быстро, как говорят, «корешится», однако с ней никто не сошелся. Наверное, опасаются. Кто-то раззвонил, что писали о ней газеты, — слухи-то проникают, как ни бьемся! Бабы вообразили всякую чушь. Одна визжала, дескать, ночью из камеры Дауэс слышатся странные звуки...

— Какие звуки?

— Привидения, мисс! Девица-то — спиритка, так их, кажись, называют?

Я остановилась, удивленно, но и с некоторым испугом уставившись на мисс Крейвен. Надо же, спиритка! И где — в тюрьме! Что она натворила? За что ее посадили?

Надзирательница пожала плечами. Вроде пострадала какая-то дамочка, тоже девица, да еще кто-то помер. Чего-то там было странное. Выставить дело убийством не удалось, только насилием. Вообще-то, кое-кто говорит, что обвинение против Дауэс — чушь собачья, состряпанная ловким законником...

— В Миллбанке вечно такое болтают, — фыркнула мисс Крейвен.

Наверное, согласилась я. Свернув за угол, мы вошли в коридор, и я увидела эту Дауэс. Как и в тот раз, она сидела на солнышке, но теперь, опустив глаза, тянула нитку из спутанной пряжи.

— Вы позволите?.. — взглянула я на мисс Крейвен.

После унылого сумрака коридора беленые стены камеры, вспыхнувшие на солнце, показались ослепительными. Прикрывшись рукой, я зажмурилась и не вдруг сообразила, что Дауэс не встала и не сделала книксен, как другие узницы, не отложила работу, не улыбнулась и ничего не сказала. Она лишь подняла взгляд и посмотрела на меня с каким-то снисходительным любопытством, продолжая медленно перебирать моток грубой пряжи, словно четки, по которым отсчитывала молитвы.

Заперев решетку, мисс Крейвен удалилась, и тогда я сказала:

— Кажется, вас зовут Дауэс? Как поживаете?

Не отвечая, она лишь смотрела на меня. Ее черты были не столь правильны, как показались в прошлый раз, — чуть скошенным бровям и губам не хватало симметрии. В тюрьме обращаешь внимание на лица в плотном обрамлении чепцов, ибо платья женщин унылы и одинаковы. Замечаешь лица и руки. Изящные руки Дауэс обветрились и загрубели. Обломанные ногти были покрыты белыми пятнышками.

Она все молчала. Ее неподвижность и немигающий взгляд натолкнули на мысль, что она просто-напросто придурковата или немая. Я сказала, что приехала в Миллбанк познакомиться с заключенными и надеюсь, ей будет приятно поговорить со мной...

Собственный голос казался мне очень громким. Я представила, как он разносится по тихому коридору и узницы, оторвавшись от работы, поднимают головы и, наверное, усмехаются. Помню, я отвернулась к окну, а затем кивнула на солнечные блики, скользившие по белому чепцу и кривобокой звезде на рукаве девушки:

— Любите солнышко?

— А что, нельзя? — тотчас ответила она. — Надеюсь, дозволительно получить кроху тепла и света? Бог свидетель, как их не хватает!

От горячности ее тона я заморгала и растерянно потопталась на месте. Оглядевшись, я заметила, что стены уже не слепят, солнечное пятно съеживается и камера становится сумрачней и промозглей. Солнце неумолимо съезжало за тюремные башни. Неподвижная и безгласная, точно столбик солнечных часов, узница вынуждена смотреть, как с каждым днем оно скрывается все раньше и раньше. Круглый год добрая половина ее обители пребывает во мраке, точно обратная сторона Луны.

Эта мысль лишь усугубила неловкость от того, что я стою перед Дауэс, когда она продолжает дергать пряжу. Я подошла к ее койке и потрогала свернутый тюфяк. Если мне любопытно трогать ее вещи, заметила девушка, лучше взять что-нибудь другое — миску или кружку. Тюремные правила предписывают держать постель свернутой. Ей бы не хотелось после моего ухода заново все укладывать.

Я тотчас убрала руку.

— Конечно-конечно, — сказала я. — Простите.

Дауэс опустила взгляд к деревянным спицам. Я поинтересовалась, над чем она трудится, и девушка равнодушно подняла с колен блеклое вязанье:

— Солдатские чулки.

Говорила она хорошо. Я даже вздрагивала, если она вдруг запиналась на слове, что происходило с ней гораздо реже, чем с Эллен Пауэр или Кук.

— Кажется, вы здесь уже год? — спросила я. — Знаете, вы можете отложить работу, пока разговариваете со мной, мисс Хэксби разрешила. — (Дауэс опустила вязанье, но продолжала тихонько дергать пряжу.) — Стало быть, вы здесь год. Каким он вам показался?

— Каким? — Изгиб ее рта стал круче. Она огляделась и спросила: — А каким он показался бы вам, как вы считаете?

Вопрос застал меня врасплох — я теряюсь от него и сейчас! — и я замешкалась с ответом. Потом вспомнила нашу беседу с мисс Хэксби и сказала, что, вероятно, мне было бы тяжело, но, памятуя о своем дурном поступке, я бы, наверное, радовалась одиночеству, чтобы прочувствовать свое раскаяние. И обдумать дальнейшее.

— Дальнейшее?

— Как стать лучше.

Она молча отвернулась, чему я весьма порадовалась, ибо мне самой собственные слова показались пустышкой. Тускло-золотистые завитки на ее загривке были светлее локонов Хелен, и я подумала, как красиво смотрелись бы ее волосы, если их хорошенько вымыть и уложить. Солнечное пятно вновь разгорелось, но продолжало беспощадно уползать, как одеяло с озябшего сони, разметавшегося в тревожном сне. Девушка подставила лицо теплому лучу.

— Не хотите немного поговорить? — спросила я. — Может быть, это вас утешит.

Она молчала, пока не исчез солнечный квадратик. Затем мгновенье безмолвно меня разглядывала, а потом сказала, что мое утешение ей не требуется. Мол, имеются «свои утешители». И потом, с какой стати ей что-то рассказывать? Разве я поведаю о своей жизни?

Она пыталась говорить твердо, но не сумела: голос ее задрожал, выдав не высокомерие, а браваду, за которой пряталось обыкновенное отчаяние. Заговори я ласково, и ты расплачешься, подумала я. Однако я не хотела ее слез и постаралась придать своему тону максимальную живость. Что ж, сказала я, мисс Хэксби запретила обсуждать целый ряд тем, но, как я поняла, моя персона в сей перечень не входит. Если интересно, могу подробно о себе поведать...

Я назвалась и сказала, что живу в Челси на Чейни-уок. У меня женатый брат и сестра, которая вскоре выйдет замуж, а сама я не замужем. Сон мой плох, и потому я долго читаю, или пишу, или стою возле окна и смотрю на реку. Я изобразила задумчивость:

— Ну, что еще? Пожалуй, и все. Не так уж много...

Прищурившись, Дауэс смотрела на меня. Наконец отвела взгляд и улыбнулась. Зубы у нее ровные и очень белые — как пастернак, по выражению Микеланджело, но губы шелушатся и обкусаны. Она заговорила естественнее: спросила, как давно я стала Гостьей и зачем взялась за это дело. Для чего ездить в Миллбанк, когда можно бездельничать в своем доме в Челси...

Вы полагаете, дамам следует жить в праздности? — осведомилась я.

На моем месте она бы уж точно лентяйничала, ответила Дауэс.

— О нет, вы бы не стали, будь и впрямь схожи со мною! — сказала я.

Вышло громче, нежели я хотела; Дауэс моргнула. Наконец она отложила вязанье и пристально на меня посмотрела; мне даже захотелось, чтобы она отвела свой неподвижный взгляд, ибо от него становилось как-то тревожно. Дело в том, что праздность не по мне, сказала я. Два праздных года были так пусты, что сделали меня «совсем больной».

— Вот мистер Шиллитоу и посоветовал мне приезжать сюда. Он старый друг моего отца. Навестив нас, он заговорил о Миллбанке. Рассказал о здешней системе, о Гостьях, и я подумала...

Что же я подумала? Под взглядом Дауэс я и сама не знала. Я отвернулась, но все равно его чувствовала. А потом она очень спокойно сказала:

— Вы пришли сюда, чтобы посмотреть на тех, кому хуже вашего, и надеетесь, что это вас излечит.

Я в точности помню ее слова, ибо, хоть грубые, они были так близки к истине, что у меня загорелись щеки.

— Что ж, — продолжала Дауэс, — смотрите на меня: я достаточно жалка. Пусть смотрит весь мир — это часть моей кары.

В ней опять появилась гордыня. Я что-то пробубнила: дескать, своими визитами я надеялась не усугубить, но облегчить суровость наказания, однако узница тотчас повторила, что ей не требуется мое утешение. Есть много друзей, готовых ее утешить, едва в том возникнет нужда.

— У вас друзья? — выпучилась я. — Здесь?

Дауэс закрыла глаза и театрально провела рукой по лбу.

— Мои друзья тут, мисс Приор.

Ох, я уж и забыла! Теперь же вспомнила, и щеки мои вновь остыли. Дауэс сидела, крепко зажмурив глаза; помню, я дождалась, когда она их откроет, и тогда сказала:

— Ну да, вы же спиритка. Мисс Крейвен меня просветила. — (Узница чуть наклонила голову.) — Значит, друзья, что вас навещают, это — духи? — (Дауэс кивнула.) — И когда же они... являются?

Духи всегда вокруг нас, ответила она.

— Всегда? — Кажется, я улыбнулась. — Даже сейчас? Даже здесь?

Даже сейчас. Даже здесь. Но они «предпочитают не показываться или же порой не обладают силой...».

Я огляделась и вспомнила самоубийцу из отряда миссис Притти — Джейн Сэмсон в мареве кружащихся ворсинок. Стало быть, в камере Дауэс вот так же кишат духи?

— Но ваши друзья обретают мощь, если пожелают? — спросила я.

Они черпают силу от нее.

— И тогда вы их отчетливо видите?

Порой они лишь говорят.

— Иногда я только слышу слова, вот здесь. — Рука вновь легла на лоб.

— Вероятно, они навещают вас за работой? — спросила я.

Дауэс покачала головой. Нет, духи приходят, когда вокруг тихо и она пребывает в покое.

— Они к вам добры?

— Очень, — кивнула узница. — Приносят гостинцы.

— Вот как? — Теперь я определенно улыбнулась. — Они приносят гостинцы? Духовные?

Всякие, пожала она плечами, духовные, земные...

Земные подарки! Например, какие?..

— Например, цветы, — сказала Дауэс. — Розу. Иногда фиалку...

В этот момент где-то в коридоре грохнула решетка, и я подскочила, но моя собеседница осталась невозмутимой. Она заметила мою улыбку, однако смотрела спокойно и говорила просто, почти небрежно, словно ей было все равно, что я думаю о ее словах. Но последним заявлением она будто воткнула в меня булавку, и я сморгнула, чувствуя, как деревенеет лицо. Разве я могла сказать, что тайком за ней подглядывала и видела, как она подносит к губам цветок? Я пыталась найти ему объяснение и не смогла, а потом совсем о нем забыла.

— Что ж... Ну... — глядя в сторону, промямлила я и наконец с отвратительно наигранной веселостью выговорила: — Будем надеяться, мисс Хэксби не прознает о ваших визитерах! Она вряд ли сочтет наказанием условия, в которых можно принимать гостей...

«Не сочтет наказанием?» — тихо переспросила Дауэс. Разве можно выдумать большую кару? Неужели так думаю я, которая благоденствует, но знает, как они здесь прозябают и вкалывают, во что одеты и что едят?

— Когда взгляд надзирательницы липнет к тебе крепче воска! Когда вечная нужда в воде и мыле. Когда забываешь самые обычные слова, потому что мир твой так сузился, что можно обойтись сотней рубленых фраз: «камень», «похлебка», «гребень», «Библия», «спица», «тьма», «узница», «прогулка», «смирно», «внимание», «поглядывай!». Когда лежишь без сна... только это не ваша бессонница в кровати возле камина, в окружении родных и... слуг... Нет, когда тело твое ломит от холода, а в камере двумя этажами ниже вопит женщина, которую мучат кошмары или алкогольный психоз, либо надрывается новенькая, не веря, что ее остригли и наглухо заперли!.. Разве можно чем-то облегчить эту муку? Разве кара меньше, если иногда приходит дух и губами касается твоих губ, но тает, прежде чем родится поцелуй, и оставляет тебя во тьме, гуще прежней?

До сих пор в памяти живы ее слова, я будто слышу их, произнесенные запинающимся свистящим шепотом, ибо из-за страха перед надзирательницей их нельзя выкрикнуть во всю мочь и нужно подавлять гнев, чтобы только я их расслышала. Теперь я не улыбалась. И ответить не могла. Кажется, я загородилась плечом и сквозь железную решетку смотрела на гладкую и пустую побеленную стену.

Потом я услышала ее шаги. Она подошла и подняла руку, словно хотела меня коснуться.

Но я отпрянула к решетке, и рука ее упала.

Я не хотела огорчить ее своим визитом, сказала я. Видимо, другие узницы, с кем я говорила, менее вдумчивы либо закалены былой жизнью на воле.

— Простите, — сказала она.

— Вам не за что извиняться. — Было бы нелепо, если б она и вправду винилась! — Может, мне лучше уйти?..

Дауэс не ответила, а я все смотрела в темнеющий коридор, пока не поняла, что больше она ничего не скажет. Тогда, ухватившись за прутья решетки, я кликнула надзирательницу.

Подошла миссис Джелф. Она взглянула на меня, потом за мое плечо. Дауэс вернулась на место и уже вновь тянула пряжу из клубка.

— До свиданья, — сказала я.

Она не ответила. Лишь когда надзирательница запирала решетку, она подняла голову, и я увидела, как дергается ее тонкое горло.

— Мисс Приор, — позвала Дауэс и, глянув на миссис Джелф, пробормотала: — Мы все тут плохо спим. Пожалуйста, вспомните о нас в своей бессоннице.

Ее щеки, которые до сих пор были бледны, как алебастр, зарозовели.

— Непременно, Дауэс, — сказала я. — Непременно.

Шагая рядом, надзирательница коснулась моей руки.

— Пройдем по камерам, мисс? — спросила она. — Желаете увидеть Нэш, или Хеймер, или Чаплин — нашу отравительницу?

Но больше я ни к кому не зашла. Я покинула зону, и меня проводили к мужскому корпусу. Там я случайно встретила мистера Шиллитоу.

— Ну как вам у нас? — спросил он.

Надзирательницы любезны, ответила я; кое-кто из узниц, похоже, рад моим посещениям.

— Разумеется, — сказал мистер Шиллитоу. — Они вас хорошо приняли? О чем они говорят?

О своих мыслях и чувствах.

— Вот и славно, — кивнул директор. — Безусловно, вам надо укреплять их доверие. Нужно, чтобы они почувствовали ваше уважением к ним в их нынешнем положении, что поспособствует уважению к вам в вашем статусе.

Я на него вылупилась. После беседы с Селиной Дауэс меня еще потряхивало. Я сказала, что сомневаюсь в себе.

— Наверное, я все же не обладаю познаниями и характером, необходимыми Гостье...

Познаниями? — переспросил мистер Шиллитоу. Я разбираюсь в человеческой природе, а другого знания от меня здесь не требуется! Неужели служители знают больше моего? Неужели в их натуре больше сострадания?

Я вспомнила неотесанную мисс Крейвен и то, как Дауэс сдерживала свой пыл, боясь нареканий.

— По-моему, некоторые... растревожены... — сказала я.

Такие всегда найдутся! — ответил мистер Шиллитоу. Но известно ли мне, что самые недисциплинированные узницы в итоге лучше других откликаются на проявленный к ним интерес, ибо чаще всего они-то и есть наиболее восприимчивые. Если я столкнусь с трудной личностью, поучал директор, я должна «сделать ее своей особой целью». Именно ей нужно уделить наибольшее внимание...

Он меня не понял, но поговорить нам не удалось, потому что за ним пришел караульный. Прибыли дамы и господа, которых предстояло сопроводить в экскурсии по тюрьме. Я увидела их на гравийной дорожке перед воротами. Мужчины стояли чуть в стороне, изучая кирпичную кладку желтой стены пятиугольника.

Как и в прошлый раз, после тюремной духоты воздух показался необыкновенно чистым, а день прекрасным. Солнце ушло от окон женского корпуса, но стояло еще высоко. Выпустив меня из ворот, страж хотел свистнуть извозчика, но я его остановила и прошла к парапету набережной. Говорили, там есть причал, с которого тюремные корабли увозят осужденных в колонии, и я решила взглянуть на него. Это деревянный помост с темной зарешеченной аркой, что ведет в подземный проход, соединяющий причал с тюрьмой. Я недолго там постояла, представив, каково узницам, заточенным в тех кораблях, а затем медленно пошла, опять вспоминая Дауэс, Пауэр и Кук. Я прошла всю набережную и лишь раз остановилась напротив дома, где человек удил на леску рыбу. На его ремне висели две тощие рыбешки с ярко-розовыми ртами и серебрившейся под солнцем чешуей.

Я не спешила, полагая, что мать еще занята с Прис. Но оказалось, она уже час как вернулась и выглядывала меня. Сколько же времени, интересно знать, я бродила по городу? Она уж хотела послать Эллис на поиски.

Перед тем я немного дулась на нее, но теперь решила больше не кукситься.

— Прости, мама, — сказала я и в виде епитимьи выслушала рассказ Присциллы о сеансе у мистера Корнуоллиса.

Сестра вновь показала свое голубое платье и представила позу на портрете: в ожидании возлюбленного юная девушка с букетом цветов повернулась лицом к рассвету. Мистер Корнуоллис дал ей держать кисти, но на портрете это будут лилии... Тут я вспомнила о Дауэс и странных фиалках.

— Лилии и фон он дорисует, пока мы путешествуем за границей, — щебетала сестра.

Присцилла рассказала, куда они собираются. В Италию. Она говорила о том без тени смущения; видимо, для нее Италия не значит того, что некогда значила для меня. После этого я сочла свою епитимью вполне совершенной. Я ушла к себе и спустилась, лишь когда Эллис позвонила к ужину.

Но кухарка приготовила баранину. Ее подали к столу остывшей, подернутой пленкой жира; вспомнив прокисший запах тюремной похлебки и подозрения узниц насчет грязных рук, в которых она побывала, я лишилась аппетита. Я рано встала из-за стола и провела час в папиной комнате, разглядывая книги и гравюры, а потом еще час сидела у себя и смотрела на экипажи, проезжавшие по нашей улице. Видела прибытие мистера Барклея: помахивая тростью, он задержался на крыльце и помял листок, чтобы смочить пальцы и пригладить усы. Он не знал, что я наблюдаю за ним из окна. Потом я немного почитала, а теперь вот пишу.

В комнате совсем темно, горит лишь настольная лампа, но дюжина блестящих поверхностей отражает ее свет, и если повернуть голову, в зеркале над камином я вижу свое вытянутое желтоватое лицо. Но я не поворачиваюсь. Я смотрю на стену у стола, где теперь рядом с планом Миллбанка пришпилена гравюра. Я нашла ее в папином кабинете в альбоме из Уффици:8 об этой картине Кривелли я подумала, когда впервые увидела Селину Дауэс, только на ней не ангел, как мне помнилось, но более поздняя «Истина». Она представлена строгой и грустной девушкой, у которой в одной руке зеркало, а в другой — солнце в виде пылающего диска. Теперь гравюра будет висеть у меня. А что такого? Она красивая.

30 сентября 1872 года

Мисс Гордон, странные боли. Мать, дух с мая 71 г., сердце. 2 шилл.

Миссис Кейн, младенец Патриция — Пикси,9 прожила 9 недель, дух с февр. 70 г. 3 шилл.

Миссис Брюс и мисс Александра Брюс. Отец, дух с янв., желудок. Есть ли позднее завещание? 2 шилл.

Миссис Льюис (не миссис Джейн Льюис из Клеркенуэлла с увечным сыном)... Эту даму привел ко мне мистер Винси, сказав, что было начал сеанс, но скромность не позволяет ему продолжить; кроме того, его ждет другая клиентка. Увидев меня, дама сказала:

— О, как она молода!

— Однако вполне звезда, — не мешкая, ответил мистер Винси. — Восходящая звезда нашей профессии, уверяю вас.

Мы провели вместе полчаса, ее горе в том... Что каждую ночь в 3 часа ее будит дух, который приходит и кладет руку на ее грудь там, где находится сердце. Лица его она не видит, только чувствует кончики холодных пальцев. Дух являлся так часто, что его пальцы оставили на груди следы, которые она не хотела показывать мистеру Винси.

— Но мне-то можно показать, — сказала я, и тогда дама расстегнула платье, и я совершенно отчетливо увидела пять отметин: красных, точно нарывы, но не вздувшихся и сухих. Я долго на них смотрела, а потом заявила:

— Так, абсолютно ясно, что ему надобно ваше сердце, верно? Можете ли вы как-то объяснить, зачем оно ему?

— Понятия не имею и хочу одного — чтобы он убрался, — ответила она. — Рядом спит муж, и я боюсь, что эти визиты его разбудят.

Они были женаты всего 4 месяца.

Я твердо на нее взглянула и сказала:

— Теперь возьмите мою руку и скажите правду: вы же прекрасно знаете, кто этот дух и почему он приходит.

Разумеется, она все знала: когда-то парень был ее мужем, но она его бросила ради другого, после чего он уехал в Индию, где и умер. Рассказывая, она плакала.

— Неужели это вправду он? — спросила дама.

Необходимо лишь выяснить час его смерти, сказала я.

— Голову дам на отсечение, это произошло в три ночи по английскому времени.

Бывает, дух пользуется всеми свободами потустороннего мира, сказала я, но все равно остается заложником часа своей смерти.

Затем я приложила руку к отметинам над ее сердцем.

— Как он вас называл?

Куколка, ответила она.

— Да, теперь я его вижу: благородный юноша... он плачет... Показывает мне руку... в ней ваше сердце, на котором отчетливо видно имя Куколка, но буквы черны как смола... Он во тьме, где его удерживает стремление к вам... Юноша хочет вырваться, но ваше сердце тянет его вниз, точно свинцовое грузило.

— Что я должна сделать, мисс Дауэс? — воскликнула она. — Скажите, что?

— Вы сами отдали ему сердце, и нечего теперь горевать, коль он хочет оставить его себе. Надо уговорить, чтобы он его выпустил. Иначе каждый раз, когда муж вас целует, дух юноши будет вставать между вами, чтобы ваши поцелуи достались ему.

Посмотрим, сказала я, не удастся ли мне чуть ослабить его хватку. Пусть дама заглянет в среду.

— Сколько я вам должна? — спросила она.

Коли угодно оставить деньги, ответила я, плата причитается мистеру Винси, поскольку вообще-то она его клиентка.

— В нашем заведении, где практикуют несколько медиумов, требуется, знаете ли, кристальная честность.

Однако после ухода дамы мистер Винси отдал деньги мне.

— Похоже, вы ее впечатлили, мисс Дауэс, — сказал он. — Гляньте, сколько оставила — целый червонец.

Мистер Винси вложил мне в руку монету, нагретую его ладонью, и засмеялся: мол, денежка с пылу с жару. Я не хотела принимать деньги, поскольку миссис Льюис была его клиенткой, но он сказал, не выпуская моей руки с монетой:

— Вы сидите здесь одна-одинешенька, никто к вам не приходит, и это заставляет мужчину вспомнить о его джентльменских обязанностях.

Я хотела высвободить руку, но он лишь крепче ее сжал и спросил:

— Она показала вам отметины?

Тогда я сказала, что, кажется, слышу в коридоре шаги миссис Винси.

Он исчез, я спрятала монету в коробку, а день прошел очень скучно.

4 октября 1872 года

Дом в Фаррингдоне, хозяйка мисс Уилсон — брат, дух с 58 г., задохнулся в припадке. 3 шилл.

Еще миссис Партридж — 5 духов-младенцев: Эми, Элси, Патрик, Джон, Джеймс, никто из них не прожил на этом свете более дня. Дама пришла под черной кружевной вуалью, которую я попросила откинуть.

— Я вижу, что сияющие лица деток окружают ваше горло, — сказала я. — Вам невдомек, что вы носите их как ожерелье.

Однако в том ожерелье я увидела прогал еще для 2 бусин.

Тогда я опустила ее вуаль и сказала:

— Крепитесь...

Работа с этой дамой меня опечалила. Я сказала швейцару, что слишком устала и больше никого не приму, после чего закрылась в своей комнате. Сейчас 10 часов. Миссис Винси улеглась в постель. Мистер Катлер, чья комната этажом ниже, упражняется с гирями, мисс Сибри поет. Приходил мистер Винси — я слышала шаги на площадке и сопенье за дверью. Сопел минут 5. Что вам угодно, мистер Винси, спросила я, и он ответил, что пришел взглянуть, не сбилась ли дорожка на лестнице, ибо я могу споткнуться и упасть. Дескать, хозяин обязан этим заниматься даже в 10 вечера.

Когда он ушел, я заткнула скважину чулком.

Потом сидела и думала о тетушке, со смерти которой завтра исполнится 4 месяца.

2 октября 1874 года

Третий день идет дождь — холодный и занудливый; потемневшую реку он превратил в пупырчатую крокодилову кожу, на которой, утомляя глаз, неугомонно качаются и подпрыгивают барки. Я надела старую шелковую шапочку папы и сижу, закутавшись в плед. Из глубины дома доносится взвинченный голос матери, которая бранит Эллис — наверное, та разбила чашку или расплескала воду. Вот грохнула дверь, свистнул попугай.

Птица — подарок сестре от мистера Барклея. Попугай сидит на бамбуковой жердочке в гостиной. Мистер Барклей учит его говорить «Присцилла», но тот пока лишь свистит.

Нынче все в доме наперекосяк. От дождя подтопило кухню и протекло в мансарде, но главная неприятность — Бойд уведомила о своем уходе, и теперь мать ярится оттого, что накануне сестриной свадьбы придется нанимать новую служанку. Вот же странно: Бойд прослужила у нас три года и, казалось, была всем довольна, но вчера заявила матери, что нашла другое место и через неделю уйдет. Она прятала глаза, плела какую-то небылицу, но мать видела ее насквозь и поднажала, после чего Бойд в голос разрыдалась. Дело в том, сказала она, что ей страшно оставаться в доме одной. Дескать, после смерти папы дом «сделался странным», и пустой кабинет отца, где она должна убирать, наводит на нее ужас. Ночью не заснуть, потому что доносятся скрипы и другие необъяснимые звуки, а раз чей-то голос прошептал ее имя! Уже много ночей она не спит, ибо насмерть перепугана, страшно даже прокрасться из своей комнаты в комнату Эллис; и вот результат: как ни жаль нас покидать, но нервы ее совершенно издерганы, и она уже нашла себе новое место в доме на Мейда-Вейл.

В жизни не слыхала подобного вздора, сказала мать.

— Привидения! — возмущалась она перед нами. — Надо ж додуматься — в нашем доме призраки! Уму непостижимо, чтобы паршивка вроде Бойд этак марала память вашего несчастного отца!

Было бы весьма странно, сказала Присцилла, если б папин призрак для прогулок выбрал мансарду прислуги.

— Ты засиживаешься допоздна, Маргарет. Ты ничего не слышала?

Только храп Бойд, ответила я, но вполне возможно, что перепутала его с хрипом ужаса...

Прекрасно, что все это я нахожу забавным, сказала мать. А ей вот не до смеха, ибо теперь нужно найти и обучить новую служанку!

Она снова послала за Бойд, чтобы еще немного ее постращать.

Дождь всех заточил в доме, перебранка вяло продолжалась. Я уже не могла этого вынести и, невзирая на погоду, отправилась в Блумсбери — в читальню Британского музея. Там я заказала книгу Мейхью о лондонских тюрьмах, записки Элизабет Фрай о Ньюгейтской долговой тюрьме и еще пару книг, рекомендованных мистером Шиллитоу. Интересно, сказал служитель, помогший их отнести, почему самые изнеженные читательницы неизменно заказывают столь жестокие книги? Он прочел на корешках названия и улыбнулся.

В груди чуть заныло, когда я вошла в зал, но уже без папы. Читальня совсем не изменилась. Те же читатели, которых в последний раз я видела два года назад, все так же вцеплялись в те же мягкие фолианты, все так же щурились над теми же скучными книгами и по-прежнему вели все те же маленькие ожесточенные баталии с той же нелюбезной обслугой. Вот господин, который сосет свою бороду, вот другой, кто вечно подхихикивает, вот дама, которая перерисовывает китайские иероглифы и хмурится на перешептыванья соседей... Все на своих старых местах, застыли под куполом, точно мушки в янтарном пресс-папье.

Интересно, кто-нибудь из них меня помнит? Лишь один библиотекарь хоть как-то это проявил.

— Это дочь мистера Джорджа Приора, — сказал он юному служителю, когда я стояла возле окошка выдачи. — Мисс Приор и ее батюшка несколько лет были нашими читателями... Ох, прямо вижу, как старик требует свои книги. Мисс Приор помогала ему писать исследование о Ренессансе.

Служитель ответил, что знаком с этим трудом.

Я заметила, что другие библиотекари, кто меня не знал, обращались ко мне «мадам», а не «мисс». За два года из девушки я превратилась в старую деву.

Нынче так много развелось вековух; по-моему, раньше столько не было. А может, они вроде призраков, которых разглядишь, только став одним из них?

В читальне я не засиделась — все ерзала, к тому же из-за дождя в зале было довольно темно. Однако возвращаться домой к матери и Бойд не хотелось. Взяв извозчика, я отправилась в Гарден-Корт, надеясь, что погода удержит Хелен дома. Так и оказалось: со вчерашнего дня ее никто не навещал, и она жарила в камине гренки, скармливая Джорджи корочки.

— Смотри, вот твоя тетя Маргарет, — сказала Хелен и поднесла мне малыша, который уперся ногами в мой живот и брыкнулся.

— Ой, какие у нас красивые толстые ножки! — засюсюкала я. — Какие пухлые румяные щечки!

Однако выяснилось, что щека покраснела, потому что резался новый зуб, причинявший беспокойство. Я усадила малыша на колени, но он расплакался, и Хелен передала сына няньке, которая его унесла.

Я рассказала о Бойд и привидениях, затем мы поговорили о Прис и Артуре. Интересно, Хелен знала, что они собираются провести медовый месяц в Италии?.. Полагаю, она узнала о том задолго до меня, но молчала. Туда всякий может поехать, коль захочет, сказала Хелен.

— По-твоему, все должны затормозить перед Альпами лишь потому, что некогда сорвалась твоя поездка в Италию? Не заставляй сестру из-за этого переживать. Твой отец был и ее отцом. Думаешь, ей было легко отложить свадьбу?

Я сказала, что помню, как Присцилла билась в припадке, когда стало известно о болезни папы, и все потому, что она получила дюжину новых платьев, которые теперь приходилось вернуть и заменить на черные. А как со мной поступили, когда плакала я?

Не глядя на меня, Хелен ответила, что мои слезы — нечто иное.

— Присцилла была самой обычной девушкой девятнадцати лет. Она пережила два трудных года. Мы должны радоваться, что мистер Барклей проявил такое терпение.

Вам со Стивеном повезло больше, весьма кисло заметила я, на что Хелен спокойно ответила:

— Да, Маргарет, нам повезло, что ваш отец застал наше венчанье. Присцилле этого не суждено, но свадьба пройдет лучше, когда ее не подгоняет болезнь вашего несчастного отца. Пожалуйста, дай ей порадоваться.

Я отошла к камину и протянула руки к огню. Нынче Хелен строга, сказала я; видимо, такой ее сделали хлопоты с малышом и материнские обязанности.

— Да уж, миссис Приор, вы прямо как моя мать. Не будь вы столь чувствительной, вы бы...

Хелен вспыхнула и попросила меня заткнуться. Но в зеркале над камином я видела, что она смеется, прикрывшись рукой. По-моему, она не краснела с тех пор, как была просто мисс Гибсон, сказала я. А помнит ли она, как мы хохотали и заливались румянцем?

— Папа говорил, что твое лицо — будто червы с игральной карты, а мое — точно бубны. Ты помнишь, Хелен?

Она улыбалась, но к чему-то прислушивалась.

— Джорджи! — сказала она, хотя я ничего не слышала. — Бедняжка, его мучает зубик!

Звонком Хелен вызвала служанку Бернc и велела принести малыша, а я вскоре уехала.

6 октября 1874 года

Нынче записывать совсем не хочется. Сославшись на головную боль, я поднялась к себе и жду, что вот-вот с лекарством заявится мать. Я провела удручающий день в тюрьме.

Там меня уже знают и встречают приветливо.

— Неужто опять к нам, мисс Приор? — увидев меня, спросил привратник. — Я уж думал, вы всего вдосталь навидались, а вот, поди ж ты, как острог притягивает тех, кому не надобно здесь служить.

Я заметила, что ему нравится называть тюрьму старинным именем; по тому же принципу караульных он зовет сторожатыми, а надзирательниц — блюстительницами. Как-то раз он поведал, что прослужил здесь привратником тридцать пять лет, через его ворота прошли тысячи осужденных и ему известны все самые ужасные и отчаянные истории Миллбанка. Нынче опять лило как из ведра, и он стоял у окна сторожки, проклиная дождь, превращавший тюремную землю в жидкое месиво. Грунт удерживает воду, сокрушался привратник, и сводит на нет все людские старания.

— Паршивая тут земля, мисс Приор, — вздохнул страж. Он поманил меня к окну и показал место, где в первые годы существования острога предполагалась сухая канава, наподобие крепостного рва с подъемным мостом. — Однако земля воспротивилась. Едва узники все осушат, как Темза просочится — и наутро канава полнехонька темной воды. Так в конце концов и закопали.

В сторожке я немного погрелась у очага, а затем направилась в женский корпус, где меня, как обычно, препроводили к мисс Ридли, чтобы вместе с ней продолжить знакомство с тюрьмой. Сегодня мне показали лазарет.

Как и кухня, он размещен в центральном шестиугольнике, поодаль от женского корпуса. В палате стоит резкий запах, но тепло и просторно; видимо, пребывание здесь для узниц отрадно, ибо это единственное место, где они собраны вместе для иных целей, нежели работа и молитва. Однако и тут они должны хранить молчание. Задача надзирательницы не допускать разговоров; для буйных больных имеются изоляторы и кровати с ремнями. На стене картина с изображением Христа в разбитых оковах и строкой «Твоя любовь объемлет нас».

Лазарет рассчитан человек на пятьдесят. Мы застали узниц двенадцать-тринадцать, большинство из которых выглядели совершенно больными: не могли даже приподнять голову, лежали в забытьи или вздрагивали и зарывались лицами в серые подушки, когда мы проходили мимо. Мисс Ридли обвела всех тяжелым взглядом и возле одной кровати остановилась.

— Вот, полюбуйтесь, — пригласила она, показав на женщину с забинтованной ногой: синевато-багровая лодыжка распухла до толщины бедра. — С этакими хворыми мне цацкаться некогда. Ну-ка, Уилер, поведай мисс Приор, что с тобой случилось.

Узница набычилась.

— Извольте видеть, мисс, ножом порезалась.

Я вспомнила тупые ножи, которыми заключенные перепиливали куски баранины, и взглянула на мисс Ридли.

— Расскажи, как вышло, что началось заражение, — приказала надзирательница.

— Ну, это... — Уилер чуть присмирела, — ржа в рану попала, она и воспалилась.

Мисс Ридли фыркнула. Поразительно, сказала она, что только у нас не попадает в раны, чтобы их воспалить.

— В ранке лекарь нашел обломок железной пуговицы, которую Уилер туда засунула, чтобы нога распухла. И копыто уж так разнесло, что пришлось его резать, чтобы достать пуговицу. Только и дела лекарю что нянчиться с этакой!

Мисс Ридли покачала головой, а я вновь посмотрела на вздувшуюся ногу. Ниже бинтов ступня совершенно почернела, а белая пятка потрескалась, точно сырная корка.

Позже я поговорила с больничной надзирательницей, которая рассказала, что узницы «шельмуют как хошь», только бы оказаться в лазарете.

— Изображают припадки, — делилась матрона. — Случись достать стекло, жрут его, чтоб юшка из них полилась. Бывает, вешаются, когда знают, что их успеют вовремя сдернуть.

Однако было по меньшей мере два-три случая, когда узницы не подрассчитали и задохнулись. Вот уж погано. Одни это делают от тоски, другие — чтоб присоседиться к подружке, которая уже попала в лазарет, а третьи — «просто ради того, чтобы вокруг них маленько поплясали».

Разумеется, я не сказала, что некогда и сама пыталась этак «сшельмовать». Видимо, я переменилась в лице, что надзирательница заметила, но неверно истолковала.

— Здешний народ не то, что мы с вами, мисс, — сказала она. — Они свою жизнь в грош не ставят...

Надзирательница помоложе готовилась провести дезинфекцию палаты. Здесь это делают с помощью хлорки, куда добавляют уксус. Матрона плеснула из бутылки, отчего сразу шибануло в нос, и с миской в руках двинулась вдоль ряда кроватей, точно священник с кадилом. От едкой вони сразу защипало глаза, и я отвернулась. Мисс Ридли вывела меня в коридор, после чего мы направились в зону.

Там было непривычно оживленно, камеры полнились гулом голосов.

— В чем дело? — спросила я, утирая все еще слезившиеся глаза.

Мисс Ридли объяснила: нынче вторник — в этот день я здесь еще не бывала, — а по вторникам и пятницам у заключенных уроки. В отряде миссис Джелф я встретила одну из учительш. Меня представили, мы пожали руки, и женщина сказала, что слышала обо мне, — я подумала, от кого-то из заключенных, но, оказалось, она читала папину книгу. Кажется, ее зовут миссис Брэдли. Она подрядилась обучать заключенных, у нее три молоденькие помощницы. Ассистентки всегда молоденькие и каждый год новые, ибо, едва начав работу, выскакивают замуж и уходят. Судя по ее манере разговора, она сочла меня старше, чем я есть.

Учительша катила тележку, доверху груженную книгами, грифельными досками и бумагой. Она сказала, что обитательницы Миллбанка в большинстве своем весьма невежественны: «не знают даже Писания», кое-кто читает, но писать не умеет, другие же не могут ни того ни другого, и вообще в этом отношении они, на ее взгляд, сильно уступают мужчинам.

— Эти книги, — кивнула она на тележку, — для более развитых женщин.

Я склонилась рассмотреть потертые и сильно измятые учебники, представив, сколько на их веку было загрубелых в работе рук, которые бездумно или раздраженно мусолили и загибали их страницы. Показалось, я вижу знакомые заголовки: «Правописание» Салливана, «Катехизис по истории Англии» и «Универсальный наставник» Блэра, — точно, по велению мисс Палвер девочкой я заучивала из него наизусть. Когда Стивен приезжал на каникулы, он хватал мои книги и смеялся — дескать, они ничему научить не могут.

— Разумеется, совсем новые издания заключенным давать нельзя, — сказала миссис Брэдли, заметив, как я щурюсь на призрачные заглавия. — Они так небрежны с книгами! Вырывают страницы, чтобы использовать в самых разных целях.

Учительша поведала, что узницы делают из них папильотки, дабы накрутить скрытые чепцами обрезанные волосы.

Пока надзирательница запускала миссис Брэдли в ближайшую камеру, я взяла «Наставник» и перелистала его рассыпавшиеся страницы. В этой специфической обстановке вопросы учебника казались странными, и все же я уловила в них некую поэтичность.

Какие злаки больше пригодны для твердых почв? Какая кислота растворяет серебро?

Из дальнего конца коридора донеслись унылое сбивчивое бормотанье, хруст песка под тяжелыми башмаками и окрик мисс Ридли:

— Стой смирно и отвечай, как велено!

Откуда берутся сахар, масло и каучук?

Что есть рельеф и как должно падать тени?

Я вернула книгу на тележку и пошла по коридору, временами останавливаясь, чтобы взглянуть на узниц, которые что-то бормотали, хмурясь над печатными страницами. Вот мягкосердая Эллен Пауэр, вот скорбная католичка Мэри Энн Кук, задушившая своего ребенка, вот неуемная Сайкc, которая донимает надзирательниц вопросами о своем освобождении. Дойдя до арки на повороте коридора, я услышала негромкий знакомый голос и прошла чуть дальше. Селина Дауэс. Она читала наизусть какой-то библейский отрывок, стоя перед дамой, которая слушала и улыбалась.

Не помню, что это был за текст. Меня поразила ее речь, казавшаяся столь странной в тюремном окружении, и невероятно смиренная поза: она стояла посреди камеры, аккуратно сложив руки на переднике и низко опустив голову. Когда я о ней думала — если вообще вспоминала, — она представала девушкой с картины Кривелли — худенькой, строгой и торжественной. Иногда вспоминались ее слова о духах и подарках, тот цветок и встревоженный взгляд. Но сегодня, когда она, опустив взгляд долу, стояла перед элегантной дамой, когда под вязками тюремного чепца дергалось ее тоненькое горло, шевелились обкусанные губы, Дауэс выглядела такой юной, беспомощной, печальной и истощенной, что мне стало ее жалко. Она не замечала, что за ней наблюдают, пока я не сделала еще шаг; тогда она подняла взгляд и смолкла. Ее щеки вспыхнули, а я почувствовала, как загорелось мое лицо, и вспомнила ее слова: мол, пусть на нее смотрит весь мир, ибо это часть ее кары.

Я хотела уйти, но учительша меня тоже заметила, встала и кивнула. Мне угодно поговорить с заключенной? Сейчас они закончат. Подопечная все выучила назубок.

— Продолжайте, — обратилась она к узнице. — Вы прекрасно справляетесь.

Я бы могла пронаблюдать, как кто-то другой спотычно декламирует, получает одобрение и вновь погружается в молчание, но видеть за этим Дауэс не хотела.

— Что ж, коль вы заняты, я загляну к вам в другой раз, — сказала я и, кивнув наставнице, попросила миссис Джелф сопроводить меня к дальним камерам, где целый час навещала узниц.

О, час этот был тягостным, а все заключенные меня удручили! Первая узница отложила работу, встала и сделала книксен; пока миссис Джелф запирала решетку, она угодливо кивала, но, едва мы остались одни, притянула меня к себе и, обдав зловонным дыханием, зашептала:

— Ближе, ближе! Нельзя, чтоб они услыхали! Если услышат, они меня искусают! Так искусают, что я закричу!

Она говорила о крысах. Дескать, по ночам она чувствует на лице их холодные лапки и просыпается, когда крысы ее кусают; узница завернула рукав платья и показала отметины — наверняка следы собственных зубов. Но как же крысы проникают в камеру? — спросила я. Надзирательницы запускают, был ответ.

— Держат за хвосты и пропихивают через «пупок». — Узница имела в виду смотрок на двери. — Я вижу, как белеют их руки. Одна за другой крысы шлепаются на каменный пол...

Не переговорю ли я с мисс Хэксби, чтобы крыс убрали?

Непременно поговорю, сказала я, чтобы только успокоить несчастную, и ушла. Однако следующая узница выглядела почти столь же безумной, и третью — проститутку по имени Джарвис — вначале я приняла за слабоумную, ибо она беспрестанно ерзала, избегала моего взгляда, но в то же время ее тусклые глаза скользили по моей одежде и прическе. Наконец, словно не стерпев, она взорвалась: как я могу одеваться столь блекло? Боже, платье мое уныло, как надзирательское! Будто мало того, что они тут одеты как чучела; окажись она вновь на воле и смоги наряжаться по своему вкусу, умерла бы, но не надела платье, подобное моему!

Как она бы оделась на моем месте? — спросила я, на что получила мгновенный ответ:

— Платье из французского газа, накидка из выдры и соломенная шляпка с лилиями.

А обувь?

— Шелковые туфельки с лентами до колен!

Но это скорее наряд для званого вечера или бала, мягко возразила я. Не станет же она так одеваться для посещения тюрьмы, верно?

Не станет? Когда такой ее увидят Хой и О'Дауд, и Гриффитc, и Уилер, и Бэнкс, и миссис Притти, и мисс Ридли? Еще как станет!

Под конец она так распалилась, что меня это встревожило. Я представила, как по ночам узница лежит в своей камере и мучительно перебирает детали воображаемого платья. Когда я шагнула к решетке, чтобы позвать надзирательницу, она вскочила и подошла ко мне совсем близко. Теперь ее взгляд был вовсе не тусклым, но скорее хитрым.

— Славно мы поговорили, мисс, правда? — сказала она.

— Да, — кивнула я и снова двинулась к решетке.

Джарвис подошла вплотную. Куда я теперь направляюсь? — поспешно спросила она. В отряд «В»? Если так, не буду ли я столь любезна, чтобы передать весточку ее подруге Эмме Уайт? Джарвис протянула руку к моему карману, где лежали блокнот и перо. Вот бы страничку из моей тетрадки, которую я «одним мигом» просуну сквозь решетку камеры Уайт. Пол странички!

— Она моя кузина, мисс, я вам клянусь, спросите любую надзирательницу.

Я отпрянула к решетке и оттолкнула назойливую руку.

— Весточку? — переспросила я в смятении.

Но ведь она прекрасно знает, что я не должна передавать записки! Что подумает обо мне мисс Хэксби, если я это сделаю? И что она подумает о ней после этакой просьбы? Джарвис чуть отстранилась, но продолжала канючить: убудет, что ль, мисс Хэксби, если Уайт прознает, что подружка Джейн о ней думает? Извиняйте, ныла она, что просила попортить вашу тетрадку; но словечко-то можно передать?.. всего лишь словечко... только и надо — шепнуть Уайт, что подружка Джейн Джарвис о ней думает и хочет, чтобы та это знала!

Я помотала головой и застучала по прутьям решетки, подзывая миссис Джелф.

— Вы знаете, что просить об этом нельзя, — сказала я. — И мне очень жаль, что вы так поступили.

После этого хитрый взгляд узницы стал угрюмым, она отвернулась и обхватила себя руками.

— Ну и черт с тобой! — бросила Джарвис вполне отчетливо, но так, чтобы не расслышала надзирательница, хрустевшая башмаками по песку.

Даже странно, что ее брань меня почти не тронула. Я лишь смигнула, и узница скисла от моего спокойного взгляда. Подошла надзирательница.

— Берись-ка за шитье, — мягко сказала она и, выпустив меня, замкнула решетку.

Джарвис потопталась на месте, затем подтащила к себе стул и взялась за работу. Она уже не выглядела кислой и угрюмой, но лишь такой, как Дауэс, — несчастной и больной.

Было слышно, что юные помощницы миссис Брэдли еще пробираются через камеры отряда «Е», я же спустилась в зону «Первого класса», которую обошла в сопровождении мисс Маннинг. Разглядывая заключенных, я поймала себя на том, что пытаюсь определить, кому же из них так хотела передать послание Джарвис. Наконец я весьма безразлично спросила:

— У вас есть заключенная по имени Эмма Уайт?

Имеется такая, ответила мисс Маннинг, угодно навестить? Я покачала головой и, замявшись, сказала, что просто одна узница из отряда миссис Джелф очень ею интересуется. Кузина, как бишь ее... Джейн Джарвис?

— Про кузину это она вам сказала? — фыркнула мисс Маннинг. — Она ей такая же родственница, как я!

Уайт и Джарвис известны всей тюрьме как «подружки» — «что там твои влюбленные»! Во всех тюрьмах, где доводилось служить мисс Маннинг, всегда найдутся зэчки, которые этак «дружат». Все из-за одиночества. Она своими глазами видела, как крутые бабы чахнут от любви, потому что втрескались в какую-нибудь девицу, а та воротит нос или уже обзавелась подругой, которой отдает предпочтение.

— Глядите, мисс, чтоб кто-нибудь не попытался сделать подружку из вас! — засмеялась мисс Маннинг. — Бывало, зэчки влюблялись в своих надзирательниц, и тогда приходилось отправлять их в другие тюрьмы. Когда их увозили, они закатывали такую истерику — чистая комедия!

Она вновь хохотнула и повела меня дальше; на душе остался осадок, ибо я уже слышала разговоры надзирательниц о «подружках» и сама употребляла это слово, и было неприятно обнаружить его именно такое, неизвестное мне значение. Еще было противно, что меня хотели вслепую использовать в роли посредника тайной страсти Джарвис...

Мисс Маннинг подвела меня к решетке и шепнула:

— Вот вам Уайт, о ком так печется Джейн Джарвис.

Я заглянула в камеру и увидела дородную желтолицую девицу, которая шила холщовый мешок, щурясь на ряд кривых стежков. Заметив нас, она встала и сделала книксен.

— Все в порядке, Уайт. О дочке что-нибудь слышно? — сказала мисс Маннинг и, повернувшись ко мне, добавила: — Ее дочурка осталась на попечении тетки. Но та дурного нраву — верно, Уайт? — и мы боимся, что девчонка тоже пойдет скверной дорожкой.

Вестей не получала, ответила Уайт. Наши взгляды встретились, но я отвернулась и, оставив мисс Маннинг у решетки, попросила другую надзирательницу сопроводить меня к выходу. Не терпелось уйти, и даже сгущавшиеся сумерки и дождь, омочивший мое лицо, меня обрадовали, ибо все, что я сегодня видела и слышала — больные, самоубийства, сумасшедшая с крысами, «подружки», смех мисс Маннинг, — показалось чудовищным. Я вспомнила, как после первого посещения тюрьмы вышла на свежий воздух и вообразила, будто мое прошлое накрепко пристегнуто и забыто. От дождя накидка моя отяжелела, темные юбки с налипшей к подолу грязью стали еще темнее.

Домой я вернулась на извозчике и долго с ним расплачивалась, надеясь, что мать это увидит. Она не увидела, поскольку в гостиной экзаменовала новую служанку. Девушка — приятельница Бойд, но постарше; она уверяет, что очень хочет занять вакансию, а с привидениями ей возиться некогда. Полагаю, Бойд, замученная матерью, ее подкупила, ибо на прежнем месте девушка получала жалованье лучше. Впрочем, она сказала, что готова поступиться шиллингом в месяц ради отдельной комнатки и собственной кровати, поскольку сейчас ей приходится квартировать с кухаркой, у которой «дурные привычки»; кроме того, ее подруга служит в доме неподалеку, и хочется быть к ней поближе.

— Не знаю, не знаю, — сказала мать. — Второй горничной не понравится, если вы вздумаете манкировать своими обязанностями. Известите подругу, что навещать вас нельзя. Я также не потерплю, чтобы в ущерб службе вы сами бегали по гостям.

И в мыслях не держала! — ахнула девушка, и мать согласилась на испытательный срок в месяц. Приступать в субботу. У новенькой лошадиное лицо, зовут ее Вайгерс. Приятное имя, а вот Бойд мне никогда особо не нравилось.

— Жаль, что она такая дурнушка, — сказала Прис, глядя в окно на уходившую служанку.

Я улыбнулась, но затем возникла ужасная мысль. Я вспомнила Мэри Энн Кук, которой домогался хозяйский сын, и подумала, что в доме бывают мистер Барклей и мистер Уоллес, порой заглядывают приятели Стивена... Нет, хорошо, что девушка не красавица.

Вероятно, матери пришла схожая мысль, ибо в ответ на реплику Прис она покачала головой и сказала, что Вайгерс будет хорошей служанкой. Дурнушки всегда отменно служат и более преданны. Разумная девушка, она будет точно знать свое место. И наконец-то кончится этот вздор насчет скрипа ступеней!

Прис посерьезнела. Конечно, в Маришесе ей предстоит управляться с кучей служанок.

— В некоторых солидных домах и сейчас заведено, чтобы слуги спали в кухне на лавках, — сказала миссис Уоллес, когда вечером они с матерью сели за карты. — С детства помню, как наш поваренок спал на ларе со столовым серебром. Кухарка была единственной из прислуги, у кого имелась подушка.

Непостижимо, удивилась она, как можно выносить, что у меня над головой шебаршит горничная. Я ответила, что готова с этим мириться ради вида на Темзу из моего окна; кроме того, опыт подсказывает, что горничные — если не запуганы до одури — обычно так устают, что сразу засыпают мертвым сном.

— Вот так и надо! — воскликнула миссис Уоллес.

Мать просила ее не обращать внимания на мои высказывания по теме прислуги.

— В этом вопросе Маргарет разбирается так же хорошо, как в уходе за коровой, — сказала она.

Затем матушка сменила курс и спросила, может ли кто объяснить ей любопытный факт: предположительно в городе обитает тридцать тысяч бедствующих белошвеек, но среди них приходится выискивать единственную, кто способен ровно прострочить полотняную накидку дешевле чем за фунт... И так далее.

Я надеялась, что появятся Стивен с Хелен, но они не приехали — видимо, их удержал дождь. Я прождала до десяти, затем поднялась к себе, и мать принесла мне лекарство. Платье я сняла и, укрывшись пледом, сидела в ночной сорочке, отчего был виден мой медальон. Естественно, мать его заметила и начала:

— Ей-богу, Маргарет! У тебя столько прелестных украшений, но ты ни разу их не надела, а все носишь это старье!

— Это же папин подарок, — ответила я, умолчав о хранившемся в медальоне локоне светлых волос, про который она не знала.

— Уж больно он неказист! — буркнула мать и спросила, почему же в память об отце я не ношу броши и кольца, которые она заказала после его смерти.

Я не ответила и спрятала медальон под рубашку. На голой груди он показался очень холодным.

В угоду матери я выпила хлорал, заметив, что она бросила взгляд на рисунки, пришпиленные у стола, и мою тетрадку, которую я прикрыла, заложив ручкой страницу.

— Что это? — спросила мать. — Что ты пишешь?

Она стала нудить, что допоздна засиживаться над дневником нездорово, что это меня изнурит и вернет к мрачным мыслям. «Если хочешь видеть меня бодрой, зачем даешь мне снотворное?» — подумала я, но вслух ничего не сказала. Лишь убрала тетрадь, а после ухода матери снова ее достала.

Пару дней назад мистер Барклей взял отложенный Присциллой роман, полистал его и рассмеялся. К писательницам он не расположен. Говорит, женщины могут написать лишь «сердечные дневники»; эта фраза ко мне прицепилась. Я вспомнила свой последний дневник, в котором было столько крови моего сердца и который сгорал так же долго, как, говорят, сгорают человеческие сердца. Я хочу, чтобы этот дневник был иным. Чтобы он не возвращал меня к собственным размышлениям, а действовал как хлорал — не допускал мыслей вообще.

Ах, так бы все и было, если б не сегодняшние странные напоминания от Миллбанка! Как и прежде, мысленно я вновь прошла коридорами женского корпуса, однако это не принесло успокоения, но заострило мой мозг, словно крючок, за который цеплялись и червяками извивались все возникавшие мысли. «Вспомните о нас в своей бессоннице», — в прошлый раз сказала Дауэс, и вот теперь, лежа без сна, я исполняю ее желание. Я думаю обо всех узницах в мрачных тюремных пределах, только в моем воображении они не молчаливы и неподвижны, но беспокойно мечутся в камерах. Они ищут веревки, чтобы обвязать свое горло. Точат ножи, чтобы взрезать свою плоть. Через два этажа проститутка Джейн Джарвис взывает к Уайт, а Дауэс шепчет странные тюремные стихи. Мысленно я уловила строчки и, кажется, буду вместе с ней читать их всю ночь напролет.

Какие злаки больше пригодны для твердых почв?

Какая кислота растворяет серебро?

Что есть рельеф и как должно падать тени?

12 октября 1872 года

Ответы на Распространенные Вопросы по Теме Сфер

от Друзей Медиума-Спирита

Куда отправляется дух, покинув обитель тела?

Он нисходит в самую нижнюю сферу, куда переносятся все новые души.

Как дух туда попадает?

Его сопровождает один из тех проводников или духов-хранителей, которых мы называем ангелами.

Какой видится нижайшая сфера духу, только что покинувшему землю?

Она предстает местом величайшего покоя, яркого света, разноцветья красок, радости и т. п., здесь найдется эквивалент всего, что приятно глазу и сердцу.

Кто привечает нового духа?

По прибытии в нижнюю сферу проводник отводит духа в вышеупомянутое место, где уже собрались все его друзья и родные, оказавшиеся там прежде него. Они встречают его улыбками и отводят к пруду с сияющей водой, дабы он искупался. Затем они дают ему ниспадающие одежды и ведут в приготовленный для него дом. Одеяние и жилище созданы из чудесных веществ.

Каковы обязанности духа на время пребывания в данной сфере?

Он должен очистить свои мысли и подготовиться к вознесению в следующую сферу.

Сколько всего сфер должен пройти покинувший землю дух?

Их семь, и высшая из них — обитель ЛЮБВИ, которую мы называем БОГ!

В какой мере может рассчитывать на успешное продвижение по этим сферам дух человека средней религиозности, умеренного великодушия, невысокого общественного положения и т. д.?

Персоны, взрастившие в себе мягкость и добросердечие, с легкостью преодолеют все сферы, независимо от положения, какое занимали на земле. Для личностей низменных, неистового и мстительного нрава, продвижение окажется...Здесь бумага прорвана, полагаю, на слове «затруднительным».Особо подлых людей не допустят даже в нижайшую сферу, описанную выше. Их препроводят во мрак, где заставят тяжко трудиться, пока они не признают своих ошибок и не раскаются в грехах. Сей процесс может занять много тысячелетий.

Как медиум-спирит устанавливает связь с этими сферами?

Медиуму-спириту не дозволительно входить в семь сфер, но порой его или ее допускают к их вратам, чтобы краем глаза увидеть чудеса. Его или ее могут также пропустить во мрак, где покажут изнывающих в труде грешных духов.

Что есть подлинный дом медиума-спирита?

Подлинным домом медиума-спирита является не этот и не тот свет, но смутный неуловимый край, что лежит между ними...

Здесь мистер Винси вписал: «Вы — медиум-спирит, ищущий свой подлинный дом? Тогда вы найдете его на...» — и дает адрес своей гостиницы. Он получил эту книжицу от господина из Хэкни и собирается передать знакомому с Фаррингдон-роуд. Мне он принес ее тайком и сказал: «Заметьте, этакие вещицы я показываю не всякому. Скажем, мисс Сибри ее не получит. Подобные книги я держу лишь для тех, к кому расположен».

Чтобы цветок не завял: в вазу с водой добавить капельку глицерина. Тогда лепестки не побуреют и не опадут.

Чтобы предметы светились: купить изрядно светящейся краски, предпочтительно в лавке, расположенной в квартале, где тебя не знают. Краску разбавить капелькой скипидара и окунуть в нее муслиновые ленты. Дать лентам высохнуть и встряхнуть; осыпавшийся светящийся порошок можно собрать и покрывать им любой предмет. Запах скипидара можно перебить капелькой духов.

15 октября 1874 года

Ездила в Миллбанк. За воротами я увидела кучку стражников и двух надзирательниц — мисс Ридли и мисс Маннинг, чьи форменные платья были скрыты накидками из медвежьего меха; обе подняли капюшоны, поскольку было зябко. Заметив меня, мисс Ридли кивнула. Ожидалась доставка заключенных из следственной тюрьмы и других острогов, и они с мисс Маннинг пришли забрать узниц.

— Ничего, если я подожду с вами? — спросила я, ибо еще не видела, как здесь принимают новеньких.

Мы ждали, караульные дыханьем согревали руки, а затем от сторожки донесся крик, послышались цокот копыт и грохот железных колес, и во двор, переваливаясь на гравии, въехала мрачная колымага без окон — тюремный фургон. Поздоровавшись с возчиком, мисс Ридли и старший караульный пошли открывать дверцы.

— Первыми выведут женщин, — сказала мисс Маннинг. — Сейчас, глядите.

Плотнее запахнув накидку, она шагнула к фургону, я же осталась на месте, чтобы рассмотреть выход заключенных.

Их было четверо: три девушки, совсем юные, и средних лет женщина с кровоподтеком на скуле. Руки, накрепко скованные кандалами, они держали перед собой и, неловко соскочив с высокой ступеньки фургона, секунду стояли и озирались, щурясь на блеклое небо, устрашающие башни и желтые стены Миллбанка. Лишь женщина смотрела безбоязненно, но она, как выяснилось, была привычна к этому виду; когда узниц сбили в неровный строй и приготовились увести, я заметила, как сузились глаза мисс Ридли.

— Так, снова ты, Уильямс, — сказала она, и побитое лицо женщины омрачилось.

Я двинулась следом за группкой, которую замыкала мисс Маннинг. Девушки все так же испуганно озирались, и одна, обернувшись, что-то шепнула соседке, но ее тут же одернули. Их неуверенность напомнила мое первое посещение тюрьмы; еще и месяца не прошло, но как же я свыклась с унылыми безликими коридорами, что некогда так ошеломляли, с караульными и надзирательницами, решетками и дверьми, щеколдами и засовами, каждый из которых чуть по-иному лязгает и щелкает, грохочет и скрипит, в зависимости от размера и предназначения! Странно, однако мысль об этом вызвала удовлетворение, смешанное с тревогой. Вспомнились слова мисс Ридли о том, что теперь она с завязанными глазами пройдет все коридоры, и мое сочувствие к бедным надзирательницам, скованным суровым распорядком не меньше заключенных.

Я чуть ли не обрадовалась тому, что попадаю в женский корпус через вход, который не знала, и прохожу в помещения, где прежде не бывала. В первой комнате располагалась надзирательница, в чьи обязанности входило проверить бумаги всех вновь прибывших и занести сведения о них в толстый тюремный гроссбух. Женщину с фингалом она тоже одарила тяжелым взглядом.

— Можешь не представляться, — буркнула приемщица, водя пером по странице. — Чего теперь отчебучила?

Мисс Ридли читала сопроводительную бумагу.

— Воровство, — бросила она. — Злостное сопротивление аресту. Четыре года.

Приемщица покачала головой:

— Ведь только в прошлом году вышла, а, Уильямс? Помню, так надеялась получить место в доме набожной леди. Что случилось-то?

Мисс Ридли ответила, что кража имела место именно в доме набожной леди, а полицейский, производивший арест, был атакован предметом из ее похищенного имущества. После надлежащей записи по всем пунктам Уильямс велели отойти и вызвали следующую заключенную — темноволосую девушку, смуглую, как цыганка. Приемщица что-то дописала в книгу и мягко спросила:

— Ну, черноглазка, как зовут-то?

Джейн Бонн, двадцати двух лет, осуждена за подпольные аборты.

Имени следующей узницы не помню, двадцать четыре года, уличная воровка.

Третья — семнадцатилетняя девушка, которая взломала подвал лавки и устроила там поджог. Едва приемщица стала задавать вопросы, она расплакалась, размазывая по лицу слезы и сопли; мисс Маннинг подала ей салфетку.

— Ничего-ничего, — сказала надзирательница. — Это сейчас все чужое, вот ты и плачешь. — Она разгладила кудряшки на бледном лбу девушки. — Ну, будет, будет.

Мисс Ридли молча наблюдала. Заметив ошибку в начале страницы, приемщица охнула и, нахмурившись, стала ее исправлять.

Когда здесь все дела были завершены, узниц повели в следующую комнату; поскольку никто не сказал, что мне следует отправиться в жилой корпус, я решила проследовать за ними, дабы воочию наблюдать всю процедуру. Во второй комнате стояли лавка, на которую узницам приказали сесть, и одинокий стул. Он весьма зловеще высился посреди комнаты рядом с небольшим столом, где лежали гребень и ножницы. Увидев их, девушки разом вздрогнули.

— Не зря трясетесь! — злобно ухмыльнулась Уильямс. — Здесь-то вам волосья и обкорнают.

Мисс Ридли на нее прикрикнула, но слова побитой уже возымели действие, и узницы прямо обезумели.

— Пожалуйста, не обрезайте мне волосы, мисс! — крикнула одна. — Прошу вас!

Мисс Ридли взяла ножницы, пару раз ими щелкнула и взглянула на меня.

— Можно подумать, я собираюсь выколоть им глаза, да, мисс Приор? — Она уставила ножницы на дрожащую поджигательницу и потом указала ими на стул. — Давай, садись. — Узница замешкалась, и тогда надзирательница рявкнула страшным голосом, от которого даже я вздрогнула: — Сюда иди! Или позвать охранников, чтобы держали тебя за руки за ноги? Они только что закончили смену в мужских отрядах, так что чикаться не будут.

После этого дрожащая девушка неохотно встала и пересела на стул. Мисс Ридли сдернула с нее шляпку и запустила пальцы в волосы, выбирая шпильки и распуская пряди; шляпка перешла к приемщице, которая, насвистывая и гоняя во рту белую мятную лепешку, сделала запись в своем гроссбухе. Давно немытые, рыжевато-каштановые волосы узницы задубели, засалились и потемнели. Почувствовав их на шее, она вновь заплакала, а мисс Ридли со вздохом сказала:

— Дуреха! Обрежем-то всего до скулы. Да и кому здесь на тебя смотреть?

Естественно, после этого девушка расплакалась пуще. Тем временем надзирательница расчесала сальные пряди, собрала их в кулак и приготовилась отрезать. Я вдруг ощутила собственные волосы, которые менее трех часов назад тем же манером расчесывала и поднимала Эллис. Казалось, будто каждая прядь встала дыбом и рвется из заколок. Было ужасно сидеть и смотреть, как щелкают ножницы, как вздрагивает и рыдает девушка. Это было ужасно, и все же я не могла отвести взгляд. Вместе с тремя испуганными узницами я зачарованно и пристыженно смотрела на матрону, которая подняла кулак с безвольно повисшими отрезанными волосами; на мокрое лицо девушки упало несколько прядок, и я дернулась вместе с ней.

Мисс Ридли спросила, желает ли заключенная, чтобы волосы сохранили... Оказывается, обрезанные волосы хранят вместе с личными вещами, которые можно получить обратно при выходе на волю. Девушка взглянула на подрагивающий «конский хвост» и покачала головой.

— Ладно. — Мисс Ридли бросила волосы в плетеную корзину, угрюмо сказав мне: — У нас зазря не пропадут.

Затем стрижке подвергли остальных: Уильямс покорилась с поразительным хладнокровием, воровка тоже расплакалась, а черноглазая подпольная повитуха, обладательница целой шапки длинных, густых и черных как смоль или патока волос, сыпала бранью, дергала головой и брыкалась так, что на помощь запыхавшейся и побагровевшей мисс Ридли были призваны мисс Маннинг и приемщица, которые держали ослушницу за руки.

— Вот так вот, дрянь ты этакая! — сказала наконец мисс Ридли. — Ну и волосищи у тебя, прям не ухватишь!

Она подняла руку с черными прядями, и приемщица, пощупав их, восхищенно заметила:

— До чего ж хороши-то! Что твой конский волос! Мисс Маннинг, надо бы ниткой перехватить. Ох, славный шиньон выйдет, ох, славный! — Затем она повернулась к девушке. — Рожу-то не криви! Сама же обрадуешься, когда через шесть лет получишь их обратно!

Мисс Маннинг достала тесемку, волосы перевязали, и девушка вернулась на свое место на лавке. На ее шее остался красный след, процарапанный ножницами.

Я высидела процедуру, все больше чувствуя себя странно и неловко; временами узницы исподтишка бросали на меня испуганные взгляды, словно гадая, что за страшная роль отведена мне в их заточении... В борьбе с цыганочкой мисс Ридли обронила:

— Фу, стыдоба, ведь леди Гостья смотрит! Уж к тебе-то она точно не придет, узнав, какого ты нраву!

По завершении стрижки она отошла вытереть тряпкой руки, и я тихо спросила, что предстоит дальше. Будничным тоном надзирательница ответила, что сейчас узницы разденутся и пойдут мыться, а потом на осмотр к тюремному лекарю.

— Надо проверить, нет ли у них чего с собой, — сказала она.

Порой острожницы запросто прячут «плитки табака и даже ножики». После осмотра они получат тюремную одежду, к ним обратятся мистер Шиллитоу и мисс Хэксби, а в камерах навестит капеллан мистер Дэбни.

— Потом, мэм, сутки к ним никто не придет. Это поможет им лучше осмыслить свои проступки.

Надзирательница повесила тряпку на прибитый к стене крючок и через мое плечо воззрилась на жалких узниц.

— Ну-ка, скидайте платья, — приказала она. — Шевелись, гляди веселей!

Женщины, точно бессловесные овечки, покорные стригалям, тотчас поднялись с лавки и завозились с крючками одежды. Мисс Маннинг поставила перед ними четыре деревянных лотка. Секунду я наблюдала, как маленькая поджигательница стягивает лиф платья, выставляя напоказ грязное исподнее, а «цыганка», подняв руки, демонстрирует темные подмышки и в беспомощной стыдливости отворачивается, чтобы расстегнуть крючки корсета.

— Пойдете смотреть, как они моются, мэм? — спросила мисс Ридли, пригнувшись и обдав мою щеку своим дыханием.

Я сморгнула и, глядя в сторону, сказала, что лучше пойду в жилой корпус. Надзирательница отстранилась; уголок ее рта дернулся, а в блеклых глазах проскользнуло нечто вроде кислого удовлетворения или насмешки.

— Как вам угодно, мэм, — сказала она.

Не глядя на узниц, я вышла. Мисс Ридли окликнула надзирательницу, проходившую по коридору, и велела ей сопроводить меня в женский корпус. По дороге сквозь приоткрытую дверь я увидела помещение, служившее, вероятно, приемной лекаря: мрачную комнату, где стояли высокий деревянный топчан и стол с разложенными инструментами. Находившийся там господин — видимо, лекарь — не обратил на нас внимания. Стоя возле лампы, он подрезал ногти.

Меня сопровождала надзирательница по имени мисс Брюэр. Она показалась мне слишком молодой для матроны, но потом выяснилось, что она вовсе не стражница в обычном смысле, а секретарь капеллана. Накидка ее иного цвета, чем у охранниц, а манеры и речь мягче. В ее обязанности входит заведование тюремной почтой. Заключенным, сказала она, разрешено отправить и получить одно письмо в два месяца, но их так много, что почту приходится разносить практически ежедневно. Это наиприятнейшее дело из всех, какими занимаешься в тюрьме. Никогда не прискучит видеть лица женщин в тот момент, когда останавливаешься перед камерой и вручаешь письмо.

Кое-что из этого я наблюдала сама, поскольку мисс Брюэр как раз предстояло разнести почту и я пошла с ней: узницы, которых она подзывала, вскрикивали от радости, хватали письма и прижимали их к груди и губам. Лишь одна взглянула испуганно, когда мы подошли к ее решетке. Мисс Брюэр поспешно сказала:

— Не пугайтесь, Бэнкс. Для вас ничего.

Потом секретарша объяснила мне, что у этой заключенной очень плоха сестра и она каждый день ждет о ней известий. Вот это, сказала мисс Брюэр, единственная неприятная часть работы. Будет весьма печально принести такую весть, поскольку «о содержании письма она, разумеется, узнает прежде Бэнкс».

Все письма, которые получают и отправляют заключенные, проходят через кабинет капеллана, где мистер Дэбни или она сама их проверяют.

— Получается, вы знаете всю жизнь этих женщин, — сказала я. — Все их тайны и планы...

Секретарша покраснела, будто сама об этом никогда не задумывалась.

— Письма должны быть прочитаны, — ответила она. — Таковы правила. Но, знаете, пишут о самых обычных вещах.

Минуя штрафную зону, башенной лестницей мы добрались на последний этаж, и тут мне пришла одна мысль. Пачка писем становилась все меньше. Было письмо для старушки Эллен Пауэр; получив его, она мне подмигнула:

— От внученьки. Не забывает меня.

Таким манером мы приближались к повороту коридора, и тогда я спросила мисс Брюэр, нет ли письма для Селины Дауэс. Секретарша заморгала. Для Дауэс? Нет, ничего! Как странно, что я спросила, потому что это, пожалуй, единственная узница, которая никогда не получает писем!

«Никогда?» — переспросила я. «Никогда», — подтвердила секретарша. Получала ли Дауэс письма, когда только поступила сюда, мисс Брюэр не знает, ибо тогда здесь не служила. Но определенно, что за последние двенадцать месяцев узница не получила и не отправила ни одного письма.

— Разве нет друзей и родных, кто бы помнил ее? — спросила я.

Мисс Брюэр пожала плечами.

— Если и были, она с ними порвала либо они знать ее не хотят. — Улыбка ее стала натянутой. — Понимаете, кое-кто их здешних обитательниц держит свои тайны при себе...

Сказано это было довольно сухо, и секретарша двинулась дальше; когда я догнала ее, она читала письмо узнице, которая, видимо, сама его прочесть не могла. Однако слова мисс Брюэр заставили меня призадуматься. Я прошла чуть дальше ко второму ряду камер. Ступала я тихо, и прежде чем Дауэс меня заметила, я пару секунд наблюдала за ней сквозь прутья решетки.

Раньше я не особо задумывалась, есть ли на воле человек, который по ней тоскует, навещает ее и шлет ей ласковые письма, полные обычных мелочей. Теперь я знала, что никого нет, и окружавшее ее одинокое безмолвие показалось еще гуще. Видимо, мисс Брюэр и не подозревала, насколько она права: Дауэс хранит свои тайны при себе даже здесь, в Миллбанке. Еще я вспомнила и теперь поняла слова другой надзирательницы: хоть Дауэс и красива, никто никогда не пытался сделать ее своей «подружкой».

Я смотрела на нее, и меня окатило волной жалости. Ты вроде меня, подумала я.

Ах, если б, подумав так, я прошла дальше. Я жалею, что не ушла. Но она подняла голову, улыбнулась, и в глазах ее я увидела ожидание. После этого я уже не могла уйти. Я подала знак миссис Джелф, стоявшей дальше по коридору; когда она, достав ключ, открыла решетку, Дауэс отложила спицы и поднялась мне навстречу.

На сей раз первой заговорила она, едва матрона оставила нас одних и поспешила к своим делам.

— Я рада, что вы пришли, — сказала узница и добавила: — Жаль, что мы не повидались в прошлый раз.

В прошлый раз? — не поняла я.

— Ах, да! Но вы были заняты с учительшей.

— С этой!

Дауэс презрительно тряхнула головой и сказала, что ее здесь считают вундеркиндом, потому что к обеду она еще помнит строчки из Писания, произнесенные на утренней службе в церкви. А чем же еще заполнить пустые часы?

— С большей радостью я бы поговорила с вами, мисс Приор. Боюсь, в нашу последнюю встречу я не заслужила вашей доброты. С тех пор я мечтала... ну, вы сказали, что могли бы стать моим другом. Здесь мало поводов вспомнить, что такое дружба.

Ее слова меня порадовали, вызвав к ней еще большую приязнь и жалость. Мы немного поговорили о тюремных порядках.

— Может быть, со временем вас переведут в менее строгую тюрьму, например в Фулем? — сказала я.

Дауэс лишь пожала плечами и ответила, что одна тюрьма ничуть не лучше другой.

После этого можно было ее оставить, пойти к другой узнице, и тогда сейчас я была бы спокойна, но она слишком меня заинтриговала. Наконец, не сдержавшись, я сказала, что одна матрона поведала мне — разумеется, в самой сочувственной манере, — будто она вовсе не получает писем...

Правда ли это, спросила я. Неужели за стенами Миллбанка нет никого, кто проявил бы участие к ее страданиям? Дауэс секунду молча разглядывала меня, и я подумала, что в ней опять возникла гордыня. Но потом она сказала, что у нее много друзей.

Да-да, друзья-духи. Она уже говорила. Но ведь на воле должны быть и другие, кто скучает по ней?.. Дауэс опять пожала плечами и ничего не ответила.

— Разве у вас нет родных?

Есть тетушка-дух, сказала она, которая временами ее навещает.

— А нет ли у вас живых друзей? — спросила я.

Вот тут она все же слегка взъерепенилась: интересно, много ли друзей навестило бы меня, окажись я в Миллбанке? Общество, в котором она прежде вращалась, великосветским не назовешь, но оно не было и миром «воров и громил», не понаслышке знакомым большинству здешних обитателей.

Кроме того, «малоприятно, когда тебя видят в подобном месте». Общество духов, которые ее не осуждают, предпочтительнее тех, кто лишь посмеялся над ней в ее «злосчастье».

Похоже, она продуманно выбрала это слово. Я же невольно вспомнила иные слова, означенные на эмалированной табличке перед входом в камеру: «Мошенничество и насилие». Другие узницы, которых я порой навещаю, сказала я, находят успокоение в том, что рассказывают о своем преступлении.

— И вы хотите, чтобы я рассказала о своем? — тотчас спросила Дауэс. — Что ж, извольте. С той лишь разницей, что преступления не было! А только...

— Только — что?

— Была только глупая девушка, которая испугалась духа, и еще дама, которая испугалась вида девушки и умерла. А во всем этом обвинили меня.

Это я уже знала от мисс Крейвен. Почему же девушка испугалась? — спросила я. Чуть замявшись, Дауэс ответила, что дух повел себя «скверно» — именно так она выразилась. Дух повел себя скверно, а дама, миссис Бринк, увидев все это, сильно перепугалась...

— У нее было слабое сердце, о чем я вовсе не знала. Она упала в обморок и потом умерла. Мы с ней дружили. На суде никто об этом не вспомнил. Все лишь хотели найти понятную для себя причину происшедшего. Мать девушки заявила, что ее дочери и бедной миссис Бринк был причинен вред, и тогда все решили, что дело во мне.

— Когда виноват лишь... скверный дух?

— Да. — Но какой судья, вздохнула она, какие присяжные — если только они не собраны из спиритов, а, видит бог, как бы этого хотелось! — поверят ей? — Они лишь сказали, что дух здесь ни при чем, ибо духов не существует. — Дауэс покривилась. — В конечном счете дело свели к мошенничеству и насилию.

А что говорила девушка, та, пострадавшая? — спросила я. Девушка определенно почувствовала духа, ответила Дауэс, но растерялась.

— Мать ее богата и наняла юриста, который развернул все как надо. Мой же адвокат был плох, но стоил мне всех моих денег, которые я заработала, помогая людям... Все деньги пропали — вот так, зазря!

Но если девушка видела духа?

— Она его не видела. Только чувствовала. Однако... на суде сказали, что она чувствовала мою руку...

Сейчас я вспоминаю, как она стиснула изящные руки, поглаживая пальцами покрасневшие костяшки в цыпках. Разве нет друзей, кто бы ее поддержал? — спросила я, и рот ее дернулся. Друзей было много, ответила Дауэс, и они называли ее «мученицей тяжбы», но лишь вначале. Как ни жаль, но завистники есть «даже среди спиритов», и некоторые были очень рады видеть ее унижение. Другие просто испугались. В результате ее признали виновной, и не нашлось никого, кто бы замолвил за нее слово...

В этот момент она выглядела ужасно несчастной, нежной и юной.

— Однако вы настаиваете, что виноват дух? — спросила я. Она кивнула. Кажется, я улыбнулась. — Тогда очень несправедливо, что вас отправили сюда, а он разгуливает на свободе.

О нет, воскликнула она, не стоит думать, что Питер Квик свободен! Дауэс смотрела мимо меня на железную решетку, запертую миссис Джелф.

— В том мире свои наказания, — сказала она. — Питер заточен во мраке, как и я. И так же ждет, когда кончится его срок, чтобы выйти на волю.

Такими были ее слова, и сейчас, когда я их записываю, они кажутся еще страннее, чем в ту минуту, когда она серьезно и честно, пункт за пунктом отвечала на мои вопросы, следуя собственной четкой логике. И все же, услышав фамильярное «Питер», «Питер Квик», я опять заулыбалась. Разговаривая, мы подошли друг к другу довольно близко. Теперь я чуть отступила, и она, заметив это, понимающе на меня взглянула.

— Думаете, я притворяюсь или играю, — сказала Дауэс. — Считаете меня хитрой актеркой, как все другие...

— Нет. Я так не думаю, — тотчас возразила я, ибо ни тогда, ни сейчас подобной мысли не возникало.

Я покачала головой. Дело лишь в том, что я привыкла думать о материях совсем иного сорта. О повседневных вещах. Видимо, мой разум «плохо подготовлен к тому, что граничит с невероятным».

Теперь улыбнулась она, но еле заметно. Ее разум, сказала Дауэс, познал чересчур много невероятного.

— А в награду меня отправили сюда...

Дауэс обвела рукой камеру, словно этим коротким жестом хотела передать мучительность своего пребывания в суровой, бесцветной тюрьме.

— Вам здесь ужасно тяжело, — помолчав, сказала я.

Она кивнула.

— Вы считаете спиритизм некой фантазией, — проговорила Дауэс. — Но вот вы здесь, и вам не кажется, что реальным может быть любое, коль существует Миллбанк?

Я оглядела голые белые стены, свернутую койку, парашу, на которой сидела муха. Не знаю, ответила я. Жестокость тюрьмы не делает спиритизм реальнее. По крайней мере, тюрьма — это мир, который я вижу, обоняю, слышу. А вот духи — может быть, они и реальны — ничего для меня не значат. Я не знаю, как о них говорить, не умею.

Можно говорить как угодно, сказала она, потому что любой разговор о них «придает духам силу». Однако лучше их послушать.

— И тогда, мисс Приор, вы можете услышать, как они говорят о вас.

Я рассмеялась. Обо мне? Видимо, на небесах и впрямь выдался очень спокойный день, если там нечего обсуждать, кроме Маргарет Приор!

Дауэс покивала и чуть наклонила голову. Я уже заметила манеру, в какой менялись ее голос, интонация, поза. Это происходило очень мягко — не в стиле актрисы, которая хочет, чтобы любой ее жест разглядели в темном переполненном зале, а словно в тихой музыкальной пьесе, когда чуть меняется тональность.

Так было и сейчас, когда я улыбалась и говорила, как же должен быть скучен мир духов, если я — их единственная тема для разговора! Взгляд Дауэс выражал терпение. В нем появилась умудренность. Потом она мягко и очень спокойно сказала:

— Зачем так говорить? Вы же знаете, что есть духи, кому вы очень дороги. Особенно одному — он сейчас с нами и стоит к вам ближе меня. Вы ему всех дороже, мисс Приор.

Я выпучилась, чувствуя, как перехватило дыхание. Это вовсе не походило на разговоры о подарках и цветах от духов: казалось, мне плеснули в лицо водой или ущипнули. Глупо вспомнилась Бойд, которая слышала папины шаги на лестнице в мансарду.

— Что вы о нем знаете? — спросила я. Она не ответила. — Вы догадались по моей черной накидке...

— Вы умны, — сказала Дауэс и добавила, что ее способность не имеет ничего общего с умом. Для нее это так же естественно, как дышать, видеть сны, есть. Такой она остается даже здесь, в Миллбанке! — Знаете, это странно. Все равно что быть губкой или... Как называются существа, которые не хотят, чтобы их видели, и меняют окраску под цвет окружения? — (Я не ответила.) — В былой жизни я привыкла считать себя именно таким существом. Порой ко мне приходили больные, и, посидев с ними, я тоже заболевала. Однажды пришла беременная женщина, и я чувствовала ее ребенка в себе. В другой раз пришел господин, который хотел поговорить с духом сына; когда бедный мальчик явился, я почувствовала, как из груди вышибло воздух и сдавило голову так, будто сейчас она взорвется! Оказалось, мальчик погиб под рухнувшим зданием. Понимаете, его последние ощущения испытала я.

Дауэс приложила руку к груди и подошла чуть ближе.

— Когда ко мне приходите вы, мисс Приор, я чувствую вашу... скорбь. Ощущаю как тьму, вот здесь. Какая же это мука! Вначале я подумала, что эта скорбь вас опустошила и вы пусты, совсем пусты, как яйцо, из которого выдули содержимое. Но вы не пусты. Вы полны... лишь захлопнуты и накрепко заперты, точно шкатулка. Что же здесь такое, что нужно так скрывать?

Она постучала себя по груди. Затем другой рукой чуть коснулась моей...

Я дернулась, словно ее пальцы несли какой-то заряд. Глаза ее расширились, она улыбнулась. По чистой, самой случайной случайности ее пальцы наткнулись на медальон под моим платьем и стали ощупывать его контур. Я почувствовала, как натянулась цепочка. Движение пальцев было таким неуловимым и вкрадчивым, что сейчас, когда я это пишу, мне кажется, что ее пальцы проследовали по линии звеньев к моему горлу, забрались за воротник платья и вытащили медальон наружу, но ничего этого не было: ее рука оставалась на моей груди и лишь слегка прижималась. Чуть склонив голову набок, Дауэс стояла абсолютно неподвижно и будто прислушивалась к биению моего сердца сквозь золотой медальон.

Потом лицо ее как-то странно переменилось, и она зашептала:

— Он говорит:» Свою тревогу она повесила на шею и не хочет снять. Предайте — пусть снимет». — Дауэс кивнула. — Он улыбается. Он был умен, как вы? Да, был! Однако ныне он познал много нового и... о, как он жаждет, чтобы вы были с ним и тоже это познали! Но что он делает? — Лицо ее вновь изменилось. — Он качает головой, плачет и говорит: «Не так! Ох, Пегги, это было неправильно! Ты соединишься со мной, соединишься, но не так!»

И сейчас, когда я пишу эти слова, меня бьет дрожь, но ей не сравниться с той, что колотила меня, когда я их слушала, когда чувствовала на своей груди руку Дауэс и видела ее такое странное лицо.

— Хватит! — поспешно сказала я и, отбросив ее руку, отпрянула к решетке; кажется, я ударилась об нее спиной, потому что железо задребезжало. — Довольно! Вы несете вздор!

Дауэс побледнела и смотрела на меня с неким ужасом, словно увидела всю картину: плач и крики, доктор Эш и мать, резкий запах морфия, мой распухший язык, в горле трубка... Я шла сюда с мыслями о несчастной узнице, но она швырнула меня обратно к моему собственному слабому «я». Она смотрела на меня, и теперь жалость была в ее глазах!

Я не выдержала ее взгляда. Отвернулась и прижалась лицом к решетке. Кликнула миссис Джелф — получилось визгливо.

Надзирательница появилась тотчас, будто ждала неподалеку, чтобы молча меня выпустить. Она бросила короткий встревоженный взгляд за мое плечо — видимо, расслышала в моем крике нечто странное. Я вышла в коридор, решетку вновь заперли. Дауэс механически перебирала моток пряжи. Она смотрела на меня, и, казалось, ее взгляд еще полнится ужасным знанием. Я хотела сказать что-нибудь вполне обычное, но не могла. Я жутко боялась, что, если произнесу хоть слово, она опять заговорит — о папе, или от него, или как он — и расскажет о его печали, гневе и стыде.

Поэтому я лишь отвернулась и ушла прочь.

На первом этаже я встретила мисс Ридли, сопровождавшую узниц, за приемом которых я наблюдала. Если бы не женщина с разбитым лицом, я бы их не узнала — в унылых платьях и чепцах они стали неотличимы от других. Я посмотрела, как за ними запирают решетки и двери, и отправилась домой. У нас была Хелен, но сейчас мне не хотелось с ней говорить; я сразу прошла к себе и заперлась. Впустила только Бойд — нет, не Бойд, она ушла, а новую горничную Вайгерс, которая принесла воды для умыванья; позже пришла мать со склянкой хлорала. Я уже так продрогла, что по спине ползают мурашки. Вайгерс не знает, что я засиживаюсь допоздна, и потому несильно растопила камин. Но я буду сидеть, пока не сморит усталость. Я прикрутила лампу и временами кладу руки на абажур, чтобы согреться.

Медальон висит в шкапике подле зеркала — единственного блестящего предмета среди гущи теней.

16 октября 1874 года

Всю ночь снились кошмары, и утром я пробудилась в смятении. Приснилось, что отец жив: я выглянула в окно и увидела его — облокотившись на парапет моста Альберта, он с горечью смотрел на меня. Я выбежала и крикнула ему: «Боже мой, папа, мы думали, ты умер!» «Умер? — переспросил он. — Я два года провел в Миллбанке! Меня поставили крутить ворот, и мои башмаки напрочь протерлись — вот, смотри». Он поднял ногу — из ботинка без подошвы выглядывала потрескавшаяся натруженная ступня; как странно, подумала я, по-моему, прежде я никогда не видела папиных ног...

Сон нелепый, но определенно совсем иной, чем те, что мучили меня после папиной смерти, когда я видела, как сижу на корточках возле его могилы и взываю к нему сквозь свежий холм. Я открывала глаза — и, казалось, еще чувствую прилипшую к пальцам землю. Однако нынче мне было страшно; когда Эллис принесла воды, я удерживала ее разговорами, пока наконец она не сказала, что ее ждут дела и вода стынет. Тогда я встала и окунула руки в тазик. Вода еще не вполне остыла, и, протерев запотевшее зеркало, я, как обычно, взглянула, на месте ли мой медальон... Медальон исчез! И я не знаю, где он. Помню, вчера я повесила его рядом с зеркалом, хотя потом, может быть, брала и вертела в руках. Точно не помню, когда же наконец я легла, но в том ничего странного — воздействие хлорала! — однако уверена, что медальон в постель не брала... Зачем? Стало быть, он не мог оборваться и затеряться в простынях, к тому же я тщательно перетряхнула всю постель.

И вот теперь весь день я чувствую себя ужасно голой и несчастной. Утрата того, что висело над сердцем, ощущается как боль. Я спрашивала Эллис, Вайгерс и даже Прис. Только матери ничего не сказала. Сначала она решит, что медальон стащил кто-то из служанок, а потом сочтет моей причудой — сама же говорила, что столь неказистую вещицу я храню с гораздо более красивыми украшениями, — и подумает, что я опять заболела. Ни она, ни кто другой не сможет понять всю странность моей потери в такую ночь — после такой встречи и такого разговора с Селиной Дауэс!

Теперь уже я сама начинаю бояться, что вновь заболеваю. Возможно, сказывается действие хлорала. Может быть, я встала, взяла и куда-то засунула медальон — как Франклин Блейк в «Лунном камне».10 Помню, папа улыбался, читая эту сцену, но помню также историю одной нашей гостьи. Покачивая головой, она рассказала про свою бабку, на которую опий так подействовал, что та во сне встала, кухонным ножом резанула себя по ноге, после чего опять улеглась в постель и едва не умерла от потери крови.

Вряд ли я бы сделала нечто подобное. Думаю, медальон все же взял кто-то из служанок. Возможно, Эллис порвала цепочку и боится сказать? В Миллбанке одна узница рассказывала, что сломала хозяйкину брошь и хотела отнести в починку, но ее поймали с украшением и обвинили в воровстве. Может, Эллис этого боится? Наверное, испугалась и просто выбросила медальон. Теперь его найдет мусорщик и отдаст своей жене. Та грязными ногтями откроет медальон, увидит в нем локон блестящих волос и на секунду задумается, чьи они и зачем хранились...

Медальон подарил мне папа, но я не огорчусь, если Эллис его сломала или теперь им владеет подружка мусорщика, — пусть остается у нее. В доме тысячи вещей напоминают об отце. Я переживаю из-за локона Хелен, который она срезала и велела хранить, пока жива ее любовь ко мне. Я боюсь лишиться его, потому что — Бог свидетель! — и так уже почти потеряла Хелен.

3 ноября 1872 года

Я думала, сегодня никто не придет. Погода держится столь скверная, что уже 3 дня вообще никто не заходит даже к мистеру Винси и мисс Сибри. Мы тихо общались друг с другом, устраивая в гостиной темные круги. Пробовали материализацию. Говорят, сейчас каждый медиум должен к ней стремиться, в Америке о том просят все клиенты. Прошлым вечером пытались до 9 часов, но ни один дух не явился; в конце концов мы зажгли свет и попросили мисс Сибри спеть. Сегодня пробовали опять, вновь ничего не произошло, и тогда мистер Винси показал нам, как медиум может выдать свою руку за конечность духа. Вот как он это делал.

Я держала его левое запястье, а мисс Сибри думала, что держит правое. Но по правде, мы держали одну и ту же руку, потому что мистер Винси устроил такую темень, хоть глаз коли.

— Свободной рукой я могу делать что угодно, например это... — сказал он и пальцами коснулся моей шеи, отчего я завизжала. — Видите, как недобросовестный медиум может одурачить клиента, мисс Дауэс. Представляете, насколько реальной покажется моя рука, если я заранее ее сильно нагрею, или остужу, или намочу?

Пусть он это покажет мисс Сибри, сказала я и пересела от него. Впрочем, я довольна, что обучилась этому трюку.

Было уже часа 4-5, дождь лил все сильнее, и мы окончательно уверились, что никто не придет.

— Не позавидуешь нашей доле! — сказала мисс Сибри, глядя в окно. — Для живых и мертвых мы должны быть на месте в любой момент, когда им заблагорассудится прийти. Знаете ли вы, что нынче в пять утра меня разбудил дух, хохотавший в углу комнаты? — Она потерла глаза.

Знаем мы этого духа, подумала я. Он вылез из бутылки, а ты загоняла его в ночной горшок и смеялась. Однако подобную мысль я никогда не выскажу вслух, потому что мисс Сибри добра ко мне еще больше тетушки.

— Верно, наше призвание тяжко, — вздохнул мистер Винси. — Вы согласны, мисс Дауэс?

Потом он зевнул и сказал, что коль ждать некого, мы вполне можем застелить стол скатертью и сыграть в карты. Но едва он достал колоду, как прозвенел колокольчик.

— Вот тебе и поиграли! — пробурчал мистер Винси. — Наверняка это ко мне.

Но когда Бетти вошла в комнату, она посмотрела на меня. С ней была дама, которую сопровождала собственная служанка. Я встала, а дама, схватившись за сердце, воскликнула:

— Вы мисс Дауэс? О, я знаю, что это вы!

Взгляды миссис Винси, мистера Винси, мисс Сибри и даже Бетти обратились ко мне. Однако я была удивлена не меньше, и единственное, что мне пришло в голову, — это мать той женщины, которую я принимала месяц назад и кому предсказала смерть ее детей. Вот что выходит, когда ты слишком честна, подумала я. Все же надо быть как мистер Винси. Наверное, от горя женщина что-нибудь с собой натворила, и теперь мать хочет обвинить в том меня.

Лицо дамы выражало душевную боль, в которой, однако, сквозила радость.

— Думаю, нам лучше пройти в мою комнату, — сказала я. — Правда, она на самом верху. Вы не против подняться по лестнице?

Дама с улыбкой взглянула на свою служанку и ответила:

— Подняться? Я искала вас двадцать пять лет. Неужели теперь какие-то ступеньки меня остановят?

Я решила, что она слегка повредилась в уме, однако привела ее в свою комнату, где дама огляделась, затем посмотрела на свою служанку, а потом вновь уставилась на меня. Она выглядела настоящей леди: очень белые ухоженные руки в старинных, но очень красивых перстнях. На вид ей было лет 50-51. В черном, еще чернее моего, платье.

— Кажется, вы не понимаете, зачем я к вам пришла? Странно. Я думала, вы догадались, — сказала дама.

— Наверное, вас привело сюда какое-то горе, — ответила я.

— Меня привел сон, мисс Дауэс.

Вот так и сказала: ее привел ко мне сон. Три ночи назад ей приснились мое лицо, имя и адрес гостиницы мистера Винси. Ей в голову не приходило, что сон вещий, однако нынче утром она развернула «Медиум и рассвет» и увидела объявление, которое я поместила там 2 месяца назад. Оно заставило ее отправиться в Холборн на мои розыски, и вот теперь, увидев меня, она поняла, что подразумевали духи. А я вот ничего не понимаю, подумала я и выжидающе воззрилась на даму и ее служанку. Тогда дама сказала:

— Ты видишь это лицо, Рут? Ты видишь? Как считаешь, показать?

— Думаю, непременно, мэм, — ответила служанка.

Из кармана пальто дама достала какую-то вещицу, обернутую куском бархата, развернула, поцеловала и показала мне. Это был портрет в рамке, который она протянула мне, едва не плача. Я на него взглянула, а дама и служанка не спускали с меня глаз.

— Теперь вы понимаете, не правда ли? — спросила дама.

Однако я видела только золотую рамку в ее дрожащей белой руке. Но когда она дала портрет мне в руки, я вскрикнула.

Дама кивнула и вновь схватилась за грудь.

— Нам так много нужно сделать, — сказала она. — Когда начнем?

Немедленно, ответила я.

Дама отправила служанку ждать на площадке, а сама провела со мной час. Ее зовут миссис Бринк, она живет в Сайденхеме. Весь путь до Холборна она проделала только ради меня.

6 ноября 1872 года

В Ислингтон, к миссис Бейкер ради ее сестры Джейн Гоф, что стала духом в марте 68 г., воспаление мозга. 2 шилл.

В Кингз-Кросс, к мистеру и миссис Мартин ради их сына Алека, упавшего с яхты, — В Глубоких Водах Обрел Великую Истину. 2 шилл.

Здесь, миссис Бринк, ради ее особого духа. 1 фунт.

13 ноября 1872 года

Здесь, миссис Бринк, 2 ч. 1 фунт.

17 ноября 1872 года

Когда нынче я вышла из транса, меня била дрожь, и миссис Бринк, уложив меня в постель, держала руку на моем лбу. Она велела своей служанке принести стакан вина из запасов мистера Винси, но поданное питье обозвала дрянной бурдой и приказал Бетти сбегать в пивную купить чего-нибудь получше.

— Из-за меня вы перетрудились, — сказала миссис Бринк.

Дело не в том, ответила я, обмороки и нездоровье у меня часты; тогда она огляделась и сказала, что это неудивительно — пожалуй, всякий расхворается, поживи он в моей комнате.

— Ты только взгляни на этот светильник! — обратилась миссис Бринк к служанке, имея в виду лампу, которую мистер Винси покрасил суриком, отчего та дымилась. — А этот грязный ковер! А постельное белье!

Она говорила о старом шелковом покрывале, шитом тетушкой и привезенном мной из Бетнал-Трин. Миссис Бринк покачала головой и, взяв мою руку, сказала, что я слишком редкостное сокровище, чтобы хранить меня в столь скверной шкатулке.

17 октября 1874 года

Нынче вечером состоялся весьма любопытный разговор касательно Миллбанка, спиритизма и Селины Дауэс. К обеду у нас был мистер Барклей, позже приехали Стивен с Хелен, а потом миссис Уоллес — играть с матерью в карты. Поскольку свадьба уже близка, мистер Барклей просит, чтобы все называли его Артуром, и теперь Присцилла из вредности зовет его просто Барклей. Сейчас много разговоров о доме и угодьях в Маришесе, о том, как все будет, когда она станет тамошней хозяйкой. Присцилла научится ездить верхом и править коляской. Я живо представляю сестру в пролетке, с кнутом в руке.

Она говорит, что в ее доме нам всегда будут чрезвычайно рады. Там столько комнат, что можно приехать всем разом и это никого не стеснит. Кажется, там обитает незамужняя кузина, «с кем я наверняка сойдусь», — весьма умная дама, которая «наряду с мужчинами» выставляет в энтомологических обществах свои коллекции бабочек и жуков. Мистер Барклей — Артур — написал ей о моем участии к заключенным, и кузина ответила, что будет весьма рада со мной познакомиться.

Миссис Уоллес поинтересовалась, когда последний раз я ездила в Миллбанк.

— Как там тиранка мисс Ридли и старушка, что теряет голос? — спросила она, подразумевая Эллен Пауэр. — Бедняжка!

— Бедняжка? — фыркнула Присцилла. — Похоже, она тронутая. Вообще, все, о ком рассказывает Маргарет, выглядят слабоумными. — Не понимаю, сказала далее сестра, как это я выношу их общество. — Тебе и с нами-то вечно невмоготу.

Это было сказано для Артура, который, сидя у ее ног на ковре, с ходу ответил: все потому, что я знаю — Присцилла не сообщит ничего достойного внимания.

— Сплошное сотрясение воздуха, правда, Маргарет? — Естественно, теперь он зовет меня по имени.

Я улыбнулась, но смотрела на Присциллу, которая поймала и ущипнула его руку. Она сильно заблуждается, сказала я, называя узниц слабоумными. Все дело в том, что их судьбы весьма отличаются от ее собственной жизни. Представляет ли она, насколько сильно это отличие?

Присцилла ответила, что ничего представлять не собирается, это я только и делаю, что воображаю подобные вещи, чем мы с ней и разнимся. Тут Артур своей огромной ручищей обхватил оба ее тонких запястья.

— В самом деле, Маргарет, — встряла миссис Уоллес, — неужто все они под одну гребенку? И все их преступления — сплошная мелочовка? Нет ли у вас там нашумевших убийц? — Она улыбнулась, обнажив зубы в темных вертикальных трещинках, точно клавиши старого пианино.

Обычно убийц вешают, ответила я, однако рассказала о Хеймер, которая сковородкой избила свою хозяйку, но вышла на свободу, когда было доказано, что госпожа с ней жестоко обращалась. Присцилле, добавила я, следует помнить о подобных казусах, когда станет хозяйничать в Маришесе. Ха-ха, ответила сестра.

— Еще там есть узница, — продолжала я, — настоящая леди, которую считают украшением зоны; так вот она отравила мужа...

Артур тотчас выразил надежду, что в Маришесе ничего подобного не случится. Ха-ха, сказали все.

Посмеявшись, они заговорили о другом, а я все думала: сказать, что еще там есть странная девушка-спиритка?.. Вначале решила, не стоит, а затем подумала — почему бы и нет? В конце концов я все же рассказала, и брат тотчас небрежно заметил:

— Ах, да, спиритка. Как, бишь, ее зовут? Гейтс?

— Дауэс, — поправила я, слегка удивившись.

За пределами Миллбанка я никогда о ней не говорила. И слышала это имя только от надзирательниц. А Стивен покивал — конечно, он помнит это дело. Обвинителем был мистер Локк — «прелестный человек, сейчас ушел на покой. Было приятно с ним поработать».

— Мистер Хэлфорд Локк? — вмешалась мать. — Однажды он был у нас на обеде. Помнишь, Присцилла? Хотя нет, ты была еще слишком мала, чтобы сидеть с нами за столом. Маргарет, ты помнишь?

Я не помню. И рада этому. Я переводила взгляд с матери на Стивена, а потом уставилась на миссис Уоллес, которая сказала:

— Спиритка Дауэс? Так я ее знаю! Это же она ударила по голове дочь миссис Сильвестр... или придушила... в общем, чуть не убила...

Я вспомнила картину Кривелли, на которую иногда с удовольствием поглядываю. Сейчас казалось, будто я робко вошла с ней в комнату, а ее у меня выхватили, и она пошла по рукам, залапанная грязными пальцами. Я спросила миссис Уоллес, хорошо ли она знала пострадавшую. Та ответила, что знавала ее мать — «весьма пакостную» американку, дочка же обладала прелестными рыжими волосами, но была бледна и конопата.

— Какую бучу подняла миссис Сильвестр из-за той спиритки! Правда, та все же сильно издергала девицу.

Я передала слова Дауэс: девушка не пострадала, но только напугалась, а ее вид испугал еще одну даму, которая умерла. Ее звали миссис Бринк. Это имя знакомо миссис Уоллес? Нет, не знакомо.

— Дауэс решительно утверждает, что во всем виноват дух, — сказала я.

На ее месте он бы утверждал то же самое, усмехнулся Стивен; вообще-то он даже удивлен, что подсудимые столь редко прибегают к подобной отговорке. Дауэс показалась мне вполне бесхитростной, поделилась я. Разумеется, ответил брат, спириты должны выглядеть простодушными. Этому они нарочно обучаются для своего ремесла.

— Все они одна шайка-лейка, — оживился Артур. — Скопище прохиндеев. И весьма неплохо зарабатывают охотой на простофиль.

Я коснулась своей груди там, где должен бы висеть медальон; сама не знаю зачем — чтобы привлечь внимание к потере или, наоборот, скрыть ее. Я взглянула на Хелен, но она, улыбаясь, разговаривала с Прис. Вряд ли все спириты нечестивцы, сказала миссис Уоллес. Однажды ее подруга участвовала в спиритическом круге, и медиум рассказал много такого, чего просто не мог знать: о ее матери, о сыне кузины, погибшем в пожаре.

— Всем известно, что у них имеются особые книги, — заявил Артур. — Этакие гроссбухи с именами, которыми они обмениваются. Вероятно, в одном значится имя вашей подруги. А где-нибудь есть и ваше.

Миссис Уоллес аж вскрикнула:

— Синяя книга спиритов! Вы серьезно, мистер Барклей?

Сестрин попугай встопорщил перья.

— В доме моей бабушки, — сказала Хелен, — на повороте лестницы есть место, где, говорят, можно встретить призрак девушки, которая упала со ступеней и сломала шею. Собираясь на бал, она спускалась в шелковых туфельках.

Призраки! — заворчала мать. Похоже, в этом доме ни о чем другом не говорят. Отчего бы в таком разе нам не пойти в кухню, чтобы поболтать со слугами...

Чуть погодя я перешла к Стивену и под шумок общего разговора спросила, вправду ли он считает Селину Дауэс полностью виновной.

— Она в Миллбанке, — усмехнулся брат. — Стало быть, виновна.

Я напомнила, что вот так же он отвечал в детстве, чтобы поддразнить меня; из него уже тогда лез адвокат. Я заметила, что Хелен за нами наблюдает. Жемчужные серьги в ее ушах выглядели каплями воска; я вспомнила, как, бывало, смотрела на них и представляла, что они тают от жара ее горла. Присев на ручку кресла Стивена, я спросила, зачем же считать Селину Дауэс такой испорченной и расчетливой.

— Ведь она так молода...

Я вовсе не об этом, ответил брат. В суде, сказал он, частенько видишь девочек лет тринадцати-четырнадцати — таких маленьких, что приходится подставлять им ящики, чтобы присяжные их разглядели. Однако в делах этих девочек неизменно маячит взрослый, мужчина или женщина; молодость Дауэс говорит, возможно, лишь о том, что она «попала под чье-то дурное влияние». Я возразила, что девушка выглядит очень уверенной; если кто на нее влиял, то лишь духовно.

— Что ж, — сказал Стивен, — тогда, возможно, она хочет кого-то выгородить.

То есть человека, ради которого она согласна пять лет жизни провести в тюрьме? В Миллбанке? Такое случается, сказал брат.

— Ведь Дауэс весьма красива и молода? Так, может, «дух», замешанный в деле, — теперь я его припоминаю — какой-нибудь парень? Знаешь, большинство призраков, исполняющих трюки на сеансах, — это актеры, укутанные в муслин.

Я покачала головой: да нет, он ошибается! Я просто уверена в этом!

Тут я поймала его изучающий взгляд, который словно говорил: что ты знаешь о страсти, которая заставит красотку сесть в тюрьму ради своего парня?

И впрямь, что я знаю о подобных вещах? Рука моя опять поползла к груди и, скрывая жест, оттянула воротник платья. Брат вправду считает спиритизм чепухой? — спросила я. А всех спиритов — мошенниками?

Стивен вскинул руки:

— Я не говорил все, я сказал большинство. Это Барклей считает их всех бандой жуликов.

С мистером Барклеем мне говорить не хотелось.

— Каково твое мнение? — опять спросила я.

Стивен ответил, что его мнение не отличается от мнения всякого разумного человека, получившего все доказательства: большинство спиритов, несомненно, обычные шарлатаны; возможно, некоторые пали жертвой болезни или мании — Дауэс вполне может быть одной из них, и тогда ее следует пожалеть, нежели осмеивать; но другие...

— Мы живем в век чудес. Я могу пойти на телеграф и связаться с человеком на такой же станции по другую сторону Атлантики. Как это происходит? Не знаю. Пятьдесят лет назад подобное считалось абсолютно невозможным и противоречило всем законам природы. Однако, получая телеграмму, я не считаю, что меня одурачили и сообщение отстучал малый, спрятанный в соседней комнате. В отличие от некоторых священников, я также не допускаю, что господин, адресующийся ко мне на спиритическом сеансе, в действительности есть замаскировавшийся дьявол.

Но телеграфные аппараты, возразила я, соединены проводами. Уже есть инженеры, ответил брат, считающие возможным создание схожих аппаратов, которые работают без проводов.

— Возможно, в природе существуют провода — этакие волоски... — Стивен пошевелил пальцами, — столь тонкие и странные, что ученые не имеют для них названия, ибо пока даже не видят их. Может быть, лишь утонченные девицы вроде твоей любезной Дауэс способны улавливать эти провода и слышать переданные по ним сообщения.

— Послания от мертвых? — спросила я, на что Стивен ответил: коль скоро умершие существуют в иной форме, нам определенно потребуются весьма редкостные и необычные средства, чтобы их услышать...

Если это так и Дауэс невиновна, начала я... Нет, он не говорил, что так оно и есть, он лишь сказал: возможно.

— Даже если бы так было на самом деле, это еще не означает, что ей можно верить.

— Но если она вправду невиновна...

— Коли так, пусть ее духи это докажут! Мне было бы интересно сразиться с ними. Ведь остается вопрос слабонервной девицы и до смерти напуганной дамы. — Стивен потянулся за печеньем, которое на тарелке разносила Вайгерс, вызванная звонком матери. — Однако я все же думаю... — он стряхнул с жилета крошки, — что был прав в своей первой версии. Красавца в муслине я предпочитаю невидимым волоскам.

Подняв взгляд, я увидела, что Хелен все еще за нами наблюдает. Наверное, ей было приятно, что я держусь со Стивеном приветливо и непринужденно, поскольку так, знаю, бывает не всегда. Я бы к ней подошла, но мать позвала ее к карточному столу, где уже сидели Прис, Артур и миссис Уоллес. С полчаса они играли в «двадцать одно», потом миссис Уоллес закричала, что у нее выиграли все пуговицы, и отправилась наверх. На обратном пути я ее перехватила и вернула к разговору о миссис Сильвестр и ее дочери. Какой показалась ей девушка, спросила я, когда она видела ее последний раз. По словам миссис Уоллес, девица была «в полном раздрызге»; мать сосватала ей жениха с кудлатой черной бородой и красными губами, и всем, кто справлялся о ее самочувствии, эта рыжая мисс Сильвестр отвечала одно: «Я выхожу замуж» — и совала под нос руку, где было кольцо с изумрудом размером с куриное яйцо.

Я спросила, где живут Сильвестры, и миссис Уоллес удивленно выгнула бровь:

— Уехали обратно в Америку, моя дорогая.

Она встретила их лишь раз, когда еще шел суд; почти никто не знал, что они продали дом и распустили прислугу, — мамаша пребывала в невиданной спешке, чтобы увезти и выдать дочь замуж.

— Думаю, где тяжба, там всегда скандал. Видимо, в Нью-Йорке этакие вещи воспринимают не столь остро.

Тут мать, наставлявшая Вайгерс, спросила:

— Что такое? О ком вы говорите? Надеюсь, не о призраках?

Отсвет игрального сукна превращал ее шею в зеленое жабье горло.

Я лишь покачала головой, чтобы не мешать болтовне Присциллы, которая, взяв сдачу, завела:

— В Маришесе... В Италии...

Возник бессвязный разговор о свадебном путешествии. Я смотрела в огонь камина, Стивен клевал носом над газетой. Потом я уловила слова матери:

— ...Не бывала, сэр, и не имела желания! Неудобства поездки, жара и тамошняя еда для меня невыносимы.

Она все еще рассказывала Артуру о папиных путешествиях в Италию, когда мы были маленькими, о предполагавшейся поездке, в которую он хотел взять меня и Хелен как помощниц. Вот уж не знал, что Хелен такая ученая, сказал Артур, а мать ответила: именно благодаря работе мистера Приора она оказалась среди нас!

— Хелен посещала лекции мистера Приора, там Маргарет ее встретила и привела в наш дом. С тех пор она стала нашей желанной гостьей и любимицей мистера Приора. Разумеется, мы не знали — правда, Присцилла? — что она бывает у нас ради Стивена... Не красней, Хелен, дорогая!

Я стояла у камина и все слышала. Видела, как вспыхнула Хелен, но мои щеки оставались холодны. В конце концов, я столько раз слышала эту историю, что уже почти поверила в нее сама. Кроме того, слова брата заставили меня призадуматься. Больше я ни с кем не говорила, но перед тем как подняться к себе, растолкала Стивена из дремы и сказала:

— Ты говорил о парне в муслине... Так вот, я видела тюремную почтальоншу, и знаешь, что она сказала? За все время в тюрьме Селина Дауэс не получила и не отправила ни единого письма. Тогда скажи: кто добровольно отправится в Миллбанк, чтобы выгородить любимого, который ничего не присылает — ни письмеца, ни весточки?

Брат не нашелся, что ответить.

25 ноября 1872 года

Нынче был ужасный скандал! Весь полдень я провела с миссис Бринк и припозднилась к обеду. Мистер Катлер довольно часто опаздывает, но никто не возникает. Когда я проскользнула к столу, мистер Винси заметил:

— Надеюсь, мисс Дауэс, Бетти не все скормила собакам и что-то оставила для вас. Мы уж решили, что вам теперь зазорно есть с нами.

Уверена, сказала я, такой день никогда не настанет, на что он ответил:

— Ну да, вы же с вашим редким даром способны заглянуть в будущее, чтобы такое говорить.

Дальше мистер Винси завел про то, что 4 месяца назад я была счастлива получить местечко в его заведении, а теперь, кажется, положила глаз на что-то получше. Он передал мне тарелку с кусочком кролика и вареной картошкой, и тогда я сказала:

— Конечно, вовсе не трудно найти что-нибудь лучше обедов миссис Винси.

Все опустили вилки и посмотрели на меня; Бетти засмеялась, и мистер Винси отвесил ей оплеуху, а миссис Винси завопила:

— Ох! Никогда еще меня так не оскорбляли за собственным столом мои же постояльцы! Ах ты, паршивка! По доброте душевной муж взял тебя на постой за ничтожную плату! Думаешь, я не видела, как ты строишь ему глазки?

— Ваш муж похотливый козел и шарлатан! — сказала я и запустила мистеру Винси в голову картофелиной со своей тарелки.

Попала или нет, я не видела. Просто выскочила из-за стола и взлетела к себе наверх, где бросилась на кровать и плакала, а потом смеялась, а после меня стошнило.

Ко мне заглянула лишь мисс Сибри, которая принесла хлеба с маслом и глоток портвейна из своей порции. Было слышно, как внизу разоряется мистер Винси. Он орал, что больше не пустит под свой кров девчонку-спиритку, даже если она придет с собственным папашей.

— Говорят, они обладают силой, может, оно и так! — кричал он. — Но молодица, охваченная спиритической страстью, — упаси вас Господь, мистер Катлер, увидеть такое!

21 октября 1874 года

Интересно, хлорал вызывает привыкание? Мне кажется, мать отмеряет все большие дозы, чтобы я стала еще квелее. Сон мой беспокоен: я слышу чей-то шепот, вижу чьи-то тени. Они меня будят, я вскакиваю и в смятении озираю пустую комнату. Потом с час лежу, надеясь, что меня вновь сморит усталость.

Это все из-за потери медальона. Из-за него я беспокойна ночью, из-за него я уныла днем. Уж и не знаю, что с тобой творится, сказала мать, когда нынче утром я не могла вникнуть в какую-то мелочь, связанную со свадьбой Присси. Матушка полагает, что якшанье с грубыми узницами Миллбанка меня оглупляет. Назло ей я поехала в тюрьму, и вот теперь сна ни в одном глазу...

Сначала мне показали тюремную прачечную. Это жуткая комната с низким потолком, где жарко, сыро и зловонно. Здесь огромные звероподобные катки, чаны, где варится крахмал, а под потолком натянуты веревки, с которых, роняя капли, свешиваются бесформенные желтоватые простыни, сорочки и нижние юбки, но что из них что — определить невозможно. Уже через минуту я почувствовала, как жаром стягивает лицо и кожу на голове, и больше там не выдержала. А вот надзирательницы говорят, что работу в прачечной узницы предпочитают любой другой. Прачек лучше кормят — для поддержания сил дают яйца, свежее молоко и мясо сверх рациона. К тому же, работая вместе, они могут перекинуться словом.

После жара и суеты прачечной зона показалась особенно холодной и унылой. Я не обходила камеры, но лишь зашла к двум узницам, которых прежде не навещала. Первая из них, по имени Тулли, считалась тюремной «леди» и сидела за махинации с поддельными драгоценностями. Едва я вошла, она взяла меня за руку и сказала:

— Ну наконец-то толковый собеседник!

Однако спрашивала лишь о том, что пишут в газетах, а я, разумеется, не могла нарушить запрет.

— Но наша дорогая королева пребывает в здравии? — спросила Тулли. — Уж это вы можете сказать?

Она поведала, что дважды была приглашена на званые вечера в Осборне,11 и упомянула имена пары великосветских дам. Я их знаю? Нет. Тогда она поинтересовалась, «кто мои родные», и, по-моему, стала ко мне прохладнее, когда я сказала, что папа был всего лишь ученым. В заключение она спросила, не могу ли я повлиять на мисс Хэксби в вопросе корсета и зубной пасты.

С ней я не задержалась. А вот другая узница понравилась мне гораздо больше. Ее зовут Агнес Нэш, в Миллбанк она попала три года назад за сбыт фальшивых монет. Это дородная девица с темным мохнатым лицом, но красивыми ярко-голубыми глазами. Когда я вошла в камеру, она, не сделав книксена, уступила мне свой стул, а сама всю беседу стояла, привалившись к свернутому тюфяку. У нее белые и очень чистые руки. На одном пальце нет двух фаланг — «оттяпала собака мясника, когда я была совсем махонькой».

Она ничуть не стыдилась своего преступления и рассуждала о нем необычно:

— Я родом из семейства воров. Фраера считают нас злыднями, но для своих мы хороши. Я приучена украсть, коли нужно, и, скажу без стеснения, много раз воровала, однако особой нужды в том не было, потому как братец мой дока в энтом ремесле и содержал нас в достатке. — Далее она сказала, что «спалилась» на фальшивых монетах. Фальшивомонетничеством она занялась по той же причине, что и многие девушки, — работа легкая и приятная. — Мне припаяли сбыт, но энтим я никогда не утруждалась, сидела себе дома и работала формы, а уж сплавляли другие.

В зоне мне уже доводилось слышать скрупулезные разграничения преступлений по степени, виду и качеству. Стало быть, ее преступление менее тяжкое? — спросила я и получила ответ: никто не утверждает, что оно менее тяжкое, оно такое, какое есть.

— В энтом деле мало кто смыслит, — сказала Нэш. — Потому-то я и загремела сюда.

То есть? — не поняла я. Как ни крути, изготовление фальшивых денег незаконно, ведь так? Помимо всего прочего, это нечестно по отношению к тем, кому они достаются.

— Нечестно, верно. Только неужто вы думаете, что вся наша фальша отправляется ввашкошелек? Что-то попадает, не спорю, это уж, значить, вам не свезло. Но в основном мы тихо шуруем липу меж собой. Скажем, я суну монетку дружку за жестянку табаку. Он сбагрит ее своему корешу, а тот всучит Джиму или Сьюзи за кусок ворованной баранины. Сьюзи или Джим сплавят монету обратно мне. Дело-то семейное, никому никакого вреда. Однако мировые тугоухи: им говорят «фальшивомонетчица», но они слышат «воровка», а я за это расплачиваюсь пятью годами...

Я сказала, что прежде не задумывалась о существовании подобной воровской экономики, но доводы Нэш в ее защиту чертовски убедительны. Узница согласно кивнула и рекомендовала мне поднять эту тему, когда в следующий раз буду ужинать с судьей.

— Вот через энтаких дам, как вы, я и хочу мало-помалу развернуть дело на свой манер.

Сказано было без улыбки. Я не могла понять, шутит она или говорит всерьез. Впредь, сказала я, буду очень внимательна к шиллингам в своем кошельке, и тогда Нэш улыбнулась:

— Валяйте. Поди знай, может, и сейчас в вашем кошельке лежит один, сработанный мною.

Но когда я спросила, как выделить такую монету среди остальных, Нэш заскромничала и ответила, мол, есть маленькая подсказка, однако...

— Я, знаете ли, даже тут обязана сберегать свое ремесло.

Взгляд узница не отводила. Надеюсь, спросила я, по выходе на волю она не собирается вернуться к прежнему занятию? Нэш пожала плечами: а что ж еще-то делать? Ведь сказано — она сызмальства приучена к ремеслу. Родня не станет с ней нянькаться, коль она вернется исправившейся!

Какой стыд, сказала я, не найти в себе иных мыслей, кроме как о преступлениях, которые она совершит через два года.

— Да, срамно, — согласилась Нэш. — А чем еще-то заняться? Разве что считать кирпичи в стенах или стежки в шитье... Это я уже сделала... Или гадать, как там мои дети без матери... И это было. Шибко тяжело о том думать.

Следует подумать, сказала я, почему ее дети остались без матери. А также вспомнить все свои прежние неправедные пути и куда они ее завели.

Нэш рассмеялась.

— Думала, — сказала она. — Цельный год. О том все думают — любую спросите. Первый год в тюряге — страшная вещь. Клянешься чем угодно, мол, скорее уморишь себя и родню голодом, нежели еще раз согрешишь и окажешься здесь. Готова любому обещать что хошь, вот до чего раскаиваешься. Но только в первый год. Опосля раскаянье уходит. Ты не думаешь: «Не сделай я энтого, не попала бы сюда», нет, ты думаешь: «Кабы я все провернула ловчее...» Замышляешь жуткие мошенства и кражи, что замутишь на воле. Ты думаешь: «Вы засадили меня сюда, потому как сочли грешницей? Так пропади я пропадом, если через четыре года не покажу вам, что такое настоящий грех!»

Сказала и подмигнула. Я молча на нее таращилась и наконец выговорила:

— Только не ждите, что мне приятно слышать подобное.

Не переставая улыбаться, Нэш с ходу ответила, что ничего такого и не ждала...

Когда я встала, она откачнулась от тюфяка и прошла со мной три-четыре шага до решетки, словно провожая из камеры.

— Я рада, что поболтала с вами, мисс, — сказала Нэш. — Так вы попомните насчет шиллингов-то!

Непременно, ответила я, выглядывая в коридоре надзирательницу. Нэш кивнула.

— Вы теперь к кому? — спросила она.

Казалось, вопрос задан без умысла, и я осторожно ответила:

— Наверное, к вашей соседке — Селине Дауэс.

— Ах, к этой! — фыркнула Нэш. — Что с призраками... — Она закатила красивые голубые глаза и опять рассмеялась.

Теперь она нравилась мне гораздо меньше. Сквозь решетку я кликнула миссис Джелф и затем пошла к Дауэс. Ее лицо показалось мне бледнее прежнего, а руки определенно еще больше покраснели и огрубели. Мое плотное пальто было наглухо застегнуто, я ни словом не обмолвилась о медальоне и не вспоминала сказанное Дауэс в прошлый раз. Но я сказала, что думала о ней. А также размышляла над тем, что она рассказала о себе. Могу ли я узнать о ней больше?

Что мне хотелось бы узнать? — спросила она.

Может быть, она подробнее расскажет о своей жизни до того, как попала в Миллбанк?

— Как давно вы стали... такой?

Дауэс наклонила голову.

— Какой?

— Вот такой. Как давно вы видите духов?

— Ах, это! — Она улыбнулась. — Пожалуй, с тех пор, как вообще стала видеть...

И она рассказала, как это произошло с ней, когда она была юной, жила с теткой и часто болела; однажды, когда она особенно сильно расхворалась, к ней явилась дама. Оказалось, это была ее покойная мать.

— Так мне сказала тетушка.

— И вы не испугались?

— Тетя сказала, бояться нечего, потому что мама меня любит. Оттого и пришла...

Эти визиты продолжались до тех пор, пока тетушка не решила, что следует «наилучшим образом использовать ее способность», и стала водить ее в спиритический круг. Там были стуки, вопли и всякие духи.

— Вот тогда я вправду немного испугалась, — рассказывала Дауэс. — Не все духи были добры, как мама!

Сколько же ей было лет?

— Кажется, тринадцать...

Я представила худенькую и невероятно бледную девочку, которая кричит «Тетя!», когда накреняется стол. Удивительно, что пожилая женщина подвергала ребенка таким переживаниям! Когда я об этом сказала, Дауэс покачала головой и ответила, что тетя поступила правильно. Было бы гораздо хуже встретиться с духами совершенно одной, что случается с некоторыми спиритами-одиночками, — уж она-то знает. Постепенно она привыкала к тому, что видела.

— Тетушка держала меня при себе, — говорила Дауэс. — Болтовня других девочек о самых обычных вещах казалась мне глупой, а сверстницы, конечно, считали странной меня. Изредка я встречала среди них кого-нибудь похожего на себя. Конечно, ничего хорошего, если человек сам не знает о своих способностях или, хуже того, догадывается о них, но боится...

Ее пристальный взгляд заставил меня вздрогнуть и отвернуться.

— И все же круг помог мне развить свои способности, — поспешно сказала Дауэс.

Вскоре она уже знала, как отвадить «подлых» духов и связаться с добрыми; чуть позже они стали передавать ей послания «для своих любезных земных друзей». Какая же это радость людям, правда? Плохо ли получить добрую весточку, когда горюешь в печали?

Я вспомнила о пропавшем медальоне и послании, которое она передала мне, однако же об этом мы не говорили. Я лишь сказала:

— Значит, вот так вы стали медиумом. И люди платили вам деньги?

Дауэс весьма твердо ответила, мол, «в жизни пенса не взяла» для себя; порой клиенты оставляли подарки — так это совсем другой коленкор, и сами духи частенько говорили, что брать деньги вовсе не зазорно, коль они способствуют спиритической деятельности.

Рассказывая о той поре своей жизни, Дауэс улыбалась.

— Хорошее было время, хотя тогда я это вряд ли понимала, — говорила она. — Тетя меня покинула — перешла, как мы говорим, в мир духов. Я по ней скучала, но тоски не было, ибо там она пребывала в довольстве, какого никогда не знала на земле. Некоторое время я жила в Холборне — в пансионе семейства спиритов, которые сначала были ко мне добры, но потом, к сожалению, переменились. Я делала свою работу и приносила людям большую радость. Встречала много интересных личностей — умных людей вроде вас, мисс Приор! Вообще-то, несколько раз я бывала в домах Челси.

Я вспомнила аферистку, хваставшую визитами в Осборн. В окружении тюремных стен гордость Дауэс выглядела ужасно.

— И в одном из тех домов вышел неприятный случай с девушкой и дамой, в котором вас обвинили? — спросила я.

Дауэс отвернулась и тихо ответила: нет, это произошло в другом доме, в Сайденхеме.

Потом она спросила, известно ли мне о переполохе, который случился на утренней молитве. Джейн Петтит из отряда мисс Маннинг швырнула в капеллана молитвенником...

Ее настроение изменилось. Я с сожалением поняла, что больше она ничего не расскажет, а мне хотелось подробнее узнать о том «скверном» духе — Питере Квике.

Слушая рассказ, я сидела неподвижно. Теперь, отвлекшись, я почувствовала, что озябла, и плотнее запахнула пальто. От движения из кармана высунулся блокнот, привлекший внимание Дауэс. Все время, что мы говорили, ее взгляд возвращался к моему карману, а когда я собралась уходить, она спросила, зачем я всегда ношу с собой тетрадку. Собираюсь написать об узницах?

Я ответила, что блокнот всегда со мной — привычка с тех времен, когда я помогала в работе отцу. Без тетрадки мне как-то не так, а некоторые записи я потом переношу в свой дневник. Та тетрадка — мой самый близкий друг. Я поверяю ей все сокровенные мысли, в ней мои тайны.

Дауэс кивнула: мол, она сама как моя тетрадка — тоже никому не скажет. С таким же успехом я могу поведать свои сокровенные мысли здесь, в камере. Кому передавать-то?

Сказано это было вовсе не угрюмо, а почти весело. Можно рассказать духам, заметила я. Дауэс вздохнула и наклонила голову.

— Ах! Они и так все видят. Даже страницы вашей секретной тетради. Даже если вы пишете... — на секунду смолкнув, она легко провела пальцем по губам, — в сумраке комнаты, затворив дверь и притемнив лампу.

Я сморгнула. Как странно, сказала я, именно так я пишу в своем дневнике; Дауэс коротко глянула на меня и улыбнулась: все так пишут. На воле она тоже вела дневник и всегда писала темными ночами, когда уже тянет зевать и клонит в сон. Вот сейчас в своей бессоннице она могла бы писать ночь напролет, а нельзя, и это ужасно тяжело.

Я припомнила свои злосчастные бессонные ночи, когда Хелен известила, что выходит замуж за Стивена... Наверное, с того дня и до самой папиной смерти, когда я впервые приняла морфий, я смогла уснуть раза три. Я представила Дауэс в темной камере: глаза ее распахнуты, и я даю ей выпить морфий или хлорал...

Она все смотрела на блокнот, и рука моя сама схватилась за карман. Дауэс это заметила, и во взгляде ее появилась легкая горечь.

Правильно, сказала она, за блокнотом нужно приглядывать, ибо тут все сходят с ума по бумаге и чернилам.

— Тебя привозят в тюрьму, и ты расписываешься в огромной черной книге... — Это был последний раз, когда она держала ручку и писала свое имя. Это был последний раз, когда она его слышала. Здесь меня называют Дауэс, как служанку. Если сейчас кто-нибудь окликнет меня по имени, я, наверное, и головы не поверну. Селина... Селина... Я забыла эту девушку! Она все равно что умерла.

Голос ее чуть дрогнул. Я вспомнила проститутку Джейн Джарвис, которая просила листок из моего блокнота, чтобы послать записку подружке Уайт... С того раза я к ней больше не заходила. Но мечтать о листке бумаги лишь для того, чтобы написать свое имя и тем самым почувствовать себя реально существующей...

Это казалось такой малостью...

Убедившись, что миссис Джелф все еще в дальнем конце коридора, я достала из кармана блокнот и, раскрыв его на чистой странице, положила на стол; затем протянула Дауэс ручку. Она переводила взгляд с нее на меня, потом взяла и неловко развинтила — видимо, такое самопишущее перо было ей в диковину. Поднеся дрожащую руку к листку, она дождалась, когда блестящая чернильная бусина подберется к кончику пера, и вывела: «Селина». Потом написала свое имя полностью: «Селина Энн Дауэс». И снова лишь первое: «Селина».

Она склонилась над столом, наши головы почти соприкасались; когда она заговорила, голос ее был чуть громче шепота:

— Интересно, мисс Приор, в вашем дневнике когда-нибудь появляется это имя?

Секунду я не отвечала, ибо, слыша ее шепот и ощущая в зябкой камере ее тепло, сама поразилась тому, как часто о ней писала. С другой стороны, почему бы не писать о ней, коль скоро я пишу о других узницах? И уж конечно, лучше писать о Дауэс, нежели о Хелен... Но сказала я другое:

— Вам было бы неприятно, если б все же я писала о вас?

Неприятно? Дауэс улыбнулась. Она была бы рада знать, что кто-нибудь, но я в особенности, сидит за столом и пишет о ней: «Селина сказала так-то» или «Селина сделала то-то». Она рассмеялась: «Селина нагородила кучу вздора о духах...»

Дауэс покачала головой, и смех ее растаял так же быстро, как возник, а улыбка угасла.

— Разумеется, вы не станете так меня называть, — еще тише произнесла она. — Только — Дауэс, как все другие.

Я сказала, что могу называть ее любым именем, какое ей нравится.

— Правда? — спросила она и добавила: — Только не бойтесь, что взамен я попрошу разрешения называть вас как-то иначе, нежели мисс Приор...

Замявшись, я ответила, что надзирательницы вряд ли сочтут это подобающим.

— Не сочтут! Однако... — она отвернулась, — я бы не стала произносить это имя при всех. Но я ловлю себя на том, что, думая о вас — а я о вас думаю по ночам, когда тюрьма затихает, — я называю вас не мисс Приор. Я говорю... Вы любезно сообщили свое имя, когда сказали, что пришли подружиться со мной...

Чуть неуклюже она вновь поднесла перо к листку и под своим именем вывела: «Маргарет».

Маргарет. Я вздрогнула, словно увидела бранное слово или карикатуру на себя.

Зря она это написала, охнула Дауэс, слишком уж фамильярно с ее стороны!

Нет-нет, дело не в том, успокоила я.

— Просто... Это имя мне никогда не нравилось. Кажется, оно вобрало все худшее во мне... Вот у сестры красивое имя. Когда я слышу свое имя, меня будто зовет мать. А папа называл меня Пегги...

— Тогда позвольте и мне вас так называть, — сказала Дауэс.

Но я до сих пор с содроганием вспоминала тот единственный раз, когда слышала от нее это имя. Я покачала головой.

— Тогда дайте другое имя, каким вас называть, — прошептала Дауэс. — Любое, кроме мисс Приор, которое звучит как имя надзирательницы или обычной гостьи и ничего для меня не значит. Дайте имя, в котором будет нечто... тайное имя, которое вберет в себя все ваше самое лучшее...

Вот так она шептала, и я под влиянием того же странного порыва, который заставил дать ей блокнот и перо, сказала:

— Аврора! Зовите меня Аврора! Это имя... оно...

Разумеется, я не сказала, что так меня называла Хелен, до того как вышла за моего брата. Этим именем я называла себя в юности, сочинила я и покраснела, услышав сама, как глупо это звучит.

Но Дауэс оставалась серьезной. Она схватила ручку, зачеркнула имя Маргарет и вместо него записала «Аврора».

— Селина и Аврора, — произнесла она. — Как хорошо они смотрятся! Словно ангельские имена, правда?

В камере вдруг стало невероятно тихо. Я услышала, как где-то в дальнем коридоре хлопнула решетка, лязгнул засов, а потом, уже ближе, раздался хруст песка под башмаками надзирательницы. Мы неуклюже столкнулись руками, когда я забирала у Дауэс перо.

— Боюсь, я вас утомила, — сказала я.

— О нет, ничуть.

— И все же, полагаю, да. — Я встала и торопливо шагнула к решетке. Коридор был пуст. — Миссис Джелф! — позвала я, и от дальней камеры донесся ответный крик:

— Сию секунду, мисс!

Поскольку никто меня не видел и не слышал, я протянула Дауэс руку:

— Что ж, до свиданья, Селина.

Наши пальцы вновь соприкоснулись, и она улыбнулась, прошептав:

— До свиданья, Аврора.

Казалось, это слово, произнесенное в холодной камере, на одно долгое мгновенье белым облачком зависло возле ее губ. Отняв руку, я уж было повернулась к решетке, но тут мне показалось, что взгляд Дауэс несколько утратил свое простодушие.

Я спросила, зачем она так.

— Что, Аврора?

Зачем она так загадочно улыбается?

— Загадочно?

— Вы сами прекрасно знаете. Что это значит?

Дауэс вроде замялась, но потом сказала:

— Просто вы так горделивы... За весь наш разговор о духах вы...

Я — что?

Она вдруг опять развеселилась и, усмехнувшись, покачала головой.

— Дайте ваше перо, — сказала Дауэс и, прежде чем я успела ответить, сама его выхватила, отошла к столу и принялась очень быстро что-то писать в блокноте.

В коридоре уже слышались шаги миссис Джелф.

— Скорее! — попросила я.

Сердце мое заколотилось так сильно, что ткань на груди подрагивала, точно барабанная кожа. Дауэс улыбалась и продолжала писать. Шаги все приближались, сердце мое бешено стучало... Но вот блокнот закрыт, перо завинчено и вновь в моей руке, а за решеткой возникла миссис Джелф. Как обычно, ее темные глаза тревожно обрыскали камеру, но в ней не было ничего приметного, кроме моей трепещущей груди, которую я прикрыла пальто, пока надзирательница возилась с ключом. Дауэс уже отошла в сторону. Она сложила перед собой руки и склонила голову, от ее улыбки не осталось и следа.

— До свиданья, мисс Приор, — только и сказала узница.

Я лишь кивнула, вышла из камеры и в сопровождении надзирательницы молча двинулась по коридору.

Всю дорогу я чувствовала в кармане блокнот, превратившийся в странное непереносимое бремя. На переходе в соседний корпус я сняла перчатку и голой рукой коснулась кожаного переплета, который, казалось, еще хранит тепло огрубелых пальцев. Однако вынуть блокнот из кармана я не осмелилась. И достала его, лишь когда захлопнулась дверца экипажа, а кучер хлестнул лошадь; понадобилась секунда, чтобы найти страницу, и еще одна, чтобы подладить ее под свет уличных фонарей. Увидев написанное, я тотчас захлопнула и вновь спрятала блокнот в карман, но всю тряскую поездку держала его в руке, отчего повлажнела кожаная обложка.

Сейчас блокнот лежит передо мной. На странице чернильные брызги и имена: ее, мое прежнее и мое тайное. А ниже вот что:

За весь наш разговор о духах вы так и не упомянули о медальоне.

Неужели вы думаете, они не сказали мне, что взяли его?

Как они потешались, когда вы его искали, Аврора!

Я пишу при слабом пламени оплывающей свечи. Ночь ветреная, сквозняк проскальзывает под дверь и приподнимает на полу ковер. Мать и Прис спят в своих постелях. Наверное, спит вся Чейни-уок, весь Челси. Лишь я не сплю... Я и еще Вайгерс, которая шебаршит наверху в прежней комнате Бойд... Что ее так растревожило? Мне всегда казалось, что ночью дом замирает, но сейчас я будто слышу тиканье всех часов, скрип каждой половицы и ступеньки. Я вижу свое лицо, отраженное в разбухшем окне, но вглядываться в него боюсь. Мне страшно смотреть и за стекло, к которому прижалось лицо ночи. Потому что в ней есть Миллбанк с его густыми-густыми тенями; в одной из них лежит Селина... Селина... которая заставляет меня писать ее имя и с каждым штрихом пера становится все реальнее, обретая плоть и кровь... Селина... В одной из теней лежит Селина. Ее глаза открыты и смотрят на меня.

26 ноября 1872 года

Видела бы тетушка, где я сейчас! Ибо я в Сайденхеме, в доме миссис Бринк! Она перевезла меня к себе в тот же день, сказав, что лучше мне сгинуть, нежели еще час провести у мистера Винси.

— Забирайте ее, мэм, — сказал мистер Винси, — со всеми бедами, которые, надеюсь, она вам принесет!

А вот мисс Сибри заплакала, когда я проходила мимо ее двери, и сказала, что я непременно прославлюсь. Миссис Бринк увезла меня в собственном экипаже, и когда мы подъехали к ее дому, я думала, что грохнусь в обморок, ибо это невиданная роскошь: особняк окружен садом, к парадному входу ведет гравийная дорожка. Взглянув на меня, миссис Бринк сказала:

— Дитя мое, вы бледны как мел! Разумеется, вам здесь странно.

Она взяла меня за руку и подвела к крыльцу, а потом неспешно водила из комнаты в комнату, спрашивая:

— Ну как вам? Вы знаете, что это?.. А это?

Я путалась в ответах, ибо в голове был туман, но она сказала:

— Ничего, полагаю, со временем все уляжется.

Затем она отвела меня в эту комнату, где некогда жила ее матушка, а теперь буду жить я. Комната настолько большая, что вначале я приняла ее за еще одну гостиную. Но потом увидела кровать, подошла к ней и потрогала стойку балдахина; видимо, я опять побледнела, потому что миссис Бринк сказала:

— Ох, все же это слишком сильное потрясение для вас. Может, отвезти вас обратно в Холборн?

Я просила ее не помышлять об этом. Моя слабость вполне объяснима, сказала я, но это пустяки и скоро пройдет.

— Что ж, оставлю вас на часок, чтобы вы привыкли к своему новому дому, — сказала миссис Бринк и поцеловала меня, приговаривая: — Надеюсь, теперь мне это позволительно?

Я подумала обо всех плачущих дамах, чьи руки держала за последние полгода, а еще о мистере Винси, который трогал меня и слонялся под моей дверью. Однако с тех пор, как умерла тетушка, меня вообще никто не целовал.

До сегодняшнего дня я о том не задумывалась и вспомнила лишь теперь, ощутив на своей щеке губы миссис Бринк.

Когда она ушла, я выглянула в окно, из которого открывается вид на заросли деревьев и Хрустальный дворец. Впрочем, дворец не кажется мне столь великолепным, как о нем говорят. Все равно вид лучше того, что был в Холборне! Насмотревшись, я немного погуляла по комнате; здесь так просторно, что я попробовала шаги из польки — мне всегда ужасно хотелось станцевать ее в большой зале. С четверть часика я очень тихо танцевала, но перед тем разулась, чтобы в нижних комнатах не услыхала миссис Бринк. Потом я стала осматриваться.

Все же комната весьма необычная: вся уставлена шкапиками и комодами, где лежат кружева, бумаги, рисунки, носовые платки и тому подобное. Есть и огромный шкап, в котором полно платьев, целые ряды маленьких туфель и полки со свернутыми чулками и саше с лавандой. На туалетном столике щетки и гребни, полупустые флакончики духов и шкатулка с брошами, кольцами и изумрудным ожерельем. Все вещи ужасно старые, но нигде ни пылинки, все вычищено и пахнет свежо, так что всякий, кто не знает миссис Бринк, подумал бы, до чего же опрятна ее матушка. Он бы решил, что мне не следует лапать ее вещи, потому что дама вот-вот вернется, но вообще-то она уж 40 лет как умерла, и все можно трогать хоть до скончания века. Я-то об этом знала, но даже мне казалось, что к этим вещам прикасаться нельзя. Вот схватишь что-нибудь, думала я, потом обернешься — а в дверях стоит матушка миссис Бринк и смотрит на тебя.

Тут как раз я обернулась и взглянула на дверь, и там стояла женщина, которая смотрела на меня! Сердце мое подкатилось к горлу...

Но это была всего лишь Рут — горничная миссис Бринк. В отличие от Бетти, она вошла неслышно, будто привидение, как и подобает служанке истинной леди.

— Ой, прошу прощенья, мисс! — сказала Рут, заметив, как я подскочила. — Миссис Бринк сказала, что вы отдыхаете.

Она принесла воды, чтобы я умылась, и, приготовив фарфоровую чашу матушки миссис Бринк, спросила:

— В какое платье вы переоденетесь к обеду? Если угодно, я отнесу его в глажку.

В разговоре горничная не отрывала глаз от пола, но, полагаю, заметила, что я босая; интересно, догадалась ли она, что я танцевала? Рут ждала моего платья, а у меня имелось лишь еще одно, чуть лучше того, в каком я была.

— Думаете, миссис Бринк и впрямь захочет, чтобы я переоделась? — спросила я.

— Полагаю, да, мисс, — ответила служанка.

Я отдала ей свое бархатное платье, и позже она принесла его отглаженным и еще горячим.

В нем я сидела до 8 часов, пока не прозвучал гонг, призывавший на обед, который здесь проходит в столь удивительное время. За мной пришла Рут; она перевязала мне бант на поясе и сказала:

— Ну вот, это ли не красота?

Когда мы вошли в столовую и миссис Бринк воскликнула: «Ах, какая же вы красавица!» — Рут улыбнулась. Меня посадили за громадный отполированный стол, а миссис Бринк, сидевшая напротив, смотрела, как я ем, и беспрестанно говорила:

— Рут, предложи мисс Дауэс еще немного картофеля... Мисс Дауэс, позвольте, Рут отрежет вам чуточку сыра...

Она спрашивала, нравится ли мне еда и какие блюда я предпочитаю. Подавали яйцо, свиную отбивную, почки, сыр, а на десерт — фиги. Я вспомнила кролика миссис Винси и рассмеялась. Миссис Бринк спросила, почему я смеюсь, и я сказала — от счастья.

После обеда она предложила:

— Давайте-ка взглянем, как сей дом влияет на ваши способности.

С час я пребывала в трансе, и, по-моему, миссис Бринк осталась очень довольна. Завтра она собирается везти меня по магазинам и купить мне платьев, а днями — устроить круг для своих друзей, которые горят желанием, чтобы я для них потрудилась. Потом миссис Бринк привела меня в эту комнату и опять поцеловала, а Рут принесла горячей воды и вынесла мой горшок, отчего я покраснела, хотя она это сделала деликатнее Бетти. Сейчас 11 часов, сна ни в одном глазу, что всегда бывает после транса, только я не хотела никому о том говорить. В огромном доме не слышно ни звука. Во всем особняке лишь миссис Бринк, Рут, кухарка, еще одна служанка и я. Мы точно монашки в монастыре.

Миссис Бринк просила меня надеть белый кружевной халат ее матушки, который сейчас разложен на большой высокой кровати. Однако не удивлюсь, если всю ночь я вовсе не сомкну глаз. Я стояла у окна, смотрела на огни города и думала о грандиозных и удивительных переменах, вдруг произошедших со мной благодаря сну миссис Бринк!

Должна признать, что в огнях Хрустальный дворец производит впечатление.

Часть вторая

23 октября 1874 года

В эту неделю похолодало. Зима пришла рано, как в год смерти папы, и с городом происходят те же перемены, какие я наблюдала в злосчастные дни, когда отца свалила болезнь. На улице лоточники, обутые в рванье, притоптывают ногами и проклинают холод; на стоянке извозчиков кучки беспризорников жмутся к потным бокам битюгов, чтобы согреться. Эллис рассказала, что позапрошлой ночью на улице по ту сторону реки нашли истощенных голодом мать и троих ее сыновей, которые замерзли насмерть. Артур говорит, что, в предрассветные часы проезжая по Стрэнду, видит у подъездов нищих, скрючившихся под дерюгами, подернутыми инеем.

Еще наступают туманы — желтые, бурые и черные, будто жидкая сажа; кажется, они лезут из мостовых, точно варево дьявольских котлов, спрятанных в подземных стоках. Туманы пятнают одежду, забивают грудь и вызывают кашель; они липнут к окнам, и, если вглядеться, порой видно, как они просачиваются в дом сквозь плохо пригнанные рамы. Смеркается уже часа в три-четыре; Вайгерс зажигает лампы, но огонь задыхается и горит еле-еле.

Вот и моя лампа чуть теплится. Свет тусклый, как от ночников, что оставляли в спальне, когда мы были детьми. Живо помню, как считала яркие точки на абажуре светильника и, зная, что во всем доме не сплю только я, прислушивалась, как в своей кровати пыхтит нянька, а в своих постельках сопят и порой всхлипывают Стивен и Прис.

Комната все та же. На потолке видны следы, где некогда крепились качели, на полках остались кое-какие детские книжки. Вон одна — любимая книжка Стивена, я узнаю корешок. В ней ярко раскрашенные картинки чертей и привидений, на которые нужно пристально смотреть, а потом быстро перевести взгляд на голую стену или потолок, где возникнет плавающий призрак увиденного, только совсем иного цвета.

Что-то последнее время мысли мои все о призраках!

Дома скучно. Утром я опять ездила в Британский музей, но из-за туманов там еще сумрачнее обычного, и в два часа прошел слух, что читальня закрывается. Начались всегдашние недовольства и требования принести лампы, но я их не поддержала, поскольку выписками из истории тюрем занималась лишь от нечего делать. Так было странно выйти в серую гущу дня, где все казалось нереальным. Грейт-Рассел-стрит еще никогда не выглядела столь плоской и бесцветной. Я даже замешкалась на ступенях музея, боясь, что сама стану такой же блеклой и иллюзорной, как мостовые и крыши.

Конечно, издали туман всегда кажется плотнее. Я не растаяла и сохранила свою определенность, но будто очутилась под марлевой накидкой, которая была отчетливо видна и, двигаясь вместе со мной, походила на ту, какой служанки закрывают от ос тарелки с пирожными.

Интересно, все ли прохожие видели сопровождавшие их марлевые накидки так же отчетливо?

Потом мысль о марле стала меня угнетать; я решила найти стоянку извозчиков, взять экипаж и до самого дома ехать с опущенными шторками. Направляясь к Тоттнем-Корт-роуд, я глазела на дверные таблички и витрины, получая некое грустное утешение от того, что сей парад магазинов и заведений так мало изменился с тех пор, как я проходила здесь под руку с папой...

Но даже в своей задумчивости я обратила внимание на медный квадратик у двери, который, казалось, сиял чуть ярче своих соседей; подойдя ближе, я увидела на табличке темную надпись: «Британская национальная ассоциация медиумов — Зал собраний, читальня и библиотека».

Два года назад этой таблички здесь определенно не было, либо я просто не замечала ее, ибо тогда спиритизм меня совершенно не интересовал. Теперь же я остановилась и подошла к ней. Естественно, я не могла не вспомнить о Селине — мне все еще непривычно писать ее имя. Возможно, на воле она здесь бывала, подумала я, и мы обе проходили по этой самой улице. Я вспомнила, как в первые дни нашего знакомства с Хелен ждала ее тут на углу. И может быть, мимо прошла Селина.

Мысль показалась любопытной. Я снова взглянула на медную табличку, потом на ручку двери, а затем повернула ее и вошла внутрь.

В прихожей не было ничего, кроме узкой лестницы, по которой предстояло подняться в комнаты, расположенные над магазином на втором и третьем этажах. Лестница приводит в небольшую контору. Стены в ней весьма красиво отделаны деревянными панелями, на окнах деревянные жалюзи, которые из-за тумана нынче были опущены; в простенке между окнами висит огромная и, на мой взгляд, дурно исполненная картина «Саул у Аэндорской волшебницы». Пол укрыт малиновым ковром. За конторкой я увидела даму с газетой и господина. Грудь дамы украшала серебряная брошь в виде соединенных рук — подобную эмблему встречаешь на могильных камнях. Господин был в шелковых туфлях. Увидев меня, оба улыбнулись, но затем погрустнели. Выразив сожаление по поводу весьма крутой лестницы, господин сказал:

— Как жаль, что вам пришлось понапрасну взбираться. Вы на демонстрацию? Из-за тумана она отменена.

Он держался очень просто и любезно. Я сказала, что пришла не из-за демонстрации, но — это было истинной правдой — случайно споткнулась у порога и заглянула из любопытства. Грусть на лицах пары сменилась невероятным глубокомыслием. Дама кивнула и произнесла:

— Случайность и любопытство. Какое изумительное сочетание!

Господин потянулся пожать мне руку; по-моему, я еще не встречала таких изысканных мужчин со столь изящными ладонями и ступнями.

— Боюсь, в этакую погоду, что отпугивает всех наших визитеров, мы мало чем сможем вас заинтересовать, — сказал он.

Я упомянула читальню. Она открыта? Можно ли ею воспользоваться? Читальня открыта, и воспользоваться можно, но придется уплатить шиллинг. Сумма не показалась мне чрезмерной. Тогда мое имя вписали в книгу, лежавшую на конторке.

— Мисс Приор, — наклонив голову, прочел мужчина.

Затем он представил мне даму: мисс Кислингбери, здешний секретарь. Сам он куратор, зовут его мистер Хитер.

Он проводил меня в читальню. Выглядела она весьма скромненько — наподобие библиотеки, какую увидишь в клубе или маленьком колледже. Три-четыре забитых книгами стеллажа и плетеная стойка, с которой, точно сохнущее белье, свешивались газеты и журналы. Стол, кожаные кресла, на стенах разнообразие картинок и еще застекленный шкаф — воистину любопытный и, я бы сказала, жуткий предмет, но о том я узнаю позже. Сначала я подошла к книгам. Они меня приободрили. По правде, я уже сама гадала, зачем сюда пришла и что здесь искала. А тут хотя бы всегда можно полистать страницы, какой бы странной ни была книга.

Вот так я оглядывала полки, а мистер Хитер зашептался с весьма пожилой дамой — единственной читательницей, которая сидела за столом и рукой в замызганной белой перчатке придерживала брошюру, чтоб та не закрылась. Едва увидев мистера Хитера, дама нетерпеливо поманила его к себе и сказала:

— Какой поразительный текст! Он так вдохновляет!

Освободившись от руки, брошюра тотчас захлопнулась. Я увидела заглавие — «Одическая сила».12

Полки передо мной были уставлены книгами с подобными названиями; я все же вытащила парочку, но советы они давали самые незамысловатые: например, книжица «О стульях» предостерегала против индукции, скапливающейся в мягких сиденьях, которыми опрометчиво пользовались многие спириты, и рекомендовала прибегать исключительно к стульям с тростниковым или деревянным сиденьем... Мне пришлось отвернуться, дабы мистер Хитер не заметил моей улыбки. Оставив книжные полки, я прошла к стойке с газетами и тут наконец обратила взгляд на висевшие над ней фотографии. Одна представляла «Явление духов через посредничество миссис Мюррей, октябрь 1873 года»: в кресле возле фотографической пальмы безмятежно сидела дама, а за ней маячили три расплывчатые фигуры в белых одеяниях — «Санчо», «Аннабел» и «Кип», как извещал ярлык на рамке. Фото были еще потешнее книжек, и я с внезапной грустью подумала: ох, видел бы это папа!

Тут я почувствовала какое-то движение рядом с собой и вздрогнула. Это был мистер Хитер.

— Мы весьма ими гордимся, — кивнул он на фотографии. — У миссис Мюррей столь мощный связник! Вы заметили одну деталь? Взгляните на одеяние Аннабел. Кусочек ее воротника мы вставили в рамку и повесили рядом с фотографиями, но — увы! — через неделю-другую он совершенно растаял, что всегда бывает с призрачными материями. О да, да! — ответил он на мой немигающий взгляд и, жестом пригласив следовать за ним, перешел к застекленному шкафу. — Вот подлинная гордость нашей коллекции, эти свидетельства хотя бы чуть долговечнее...

Его тон и вся манера меня заинтриговали. Издали казалось, что шкаф забит то ли обломками скульптур, то ли белыми камнями. Однако, подойдя ближе, я увидела, что за стеклом выставлены не мраморные изваяния, но гипсовые и восковые слепки лиц и пальцев, ступней и рук. Многие были весьма странно перекошены. Кое-какие потрескались или пожелтели от времени и света. Каждый экспонат тоже имел свой ярлык.

Я вопросительно взглянула на мистера Хитера.

— Процедура вам, конечно, известна, — сказал куратор. — Все просто до гениальности! Подготовив два ведра — с водой и расплавленным парафином — спирит материализует духа. Тот любезно подает какую-нибудь конечность, которую окунают в воск, а затем тотчас в воду. Дух уходит, а слепок остается. Идеальных, конечно, мало, — добавил он извиняющимся тоном. — Не все столь прочны, что мы рискуем сделать гипсовую отливку.

На мой взгляд, большинство этих предметов были чудовищно не идеальны и опознавались лишь по крохотной нелепой детали: ноготь, складка кожи, колючка ресниц на выпученном глазу; они имели незаконченный вид, были перекошены или странно размыты, словно участники процедуры отбыли восвояси, не дав воску застыть.

— Взгляните на этот слепок, — предложил мистер Хитер. — Его оставил дух младенца, видите: крохотные пальчики, ручонка в ямочках.

Меня затошнило. Абсурдный незаконченный слепок походил всего лишь на недоношенного ребенка. Когда я была маленькой, у моей тетки случились досрочные роды, и я помню шепотки взрослых, которые потом преследовали меня в страшных снах. Я перевела взгляд в нижний, самый темный уголок шкафа. Однако там-то и оказалась самая жуткая штуковина. Восковой слепок мужской руки, но это была даже не рука в обычном понимании, а какая-то чудовищная опухоль: пять вздувшихся пальцев на разбухшей, изборожденной венами кисти, которая под светом газовых ламп блестела, точно мокрая. От младенческого слепка меня затошнило. Теперь же, сама не знаю отчего, почти зазнобило.

Но потом я увидела ярлык, и вот тогда меня затрясло по-настоящему.

Табличка гласила:

«Рука духа-связника Питера Квика. Материализация мисс Селины Дауэс».

Я взглянула на мистера Хитера, который все еще покачивал головой над пухлой ручонкой младенца, и, не удержавшись, пригнулась к стеклу. Глядя на взбухший слепок, я вспомнила тонкие пальцы и изящные запястья Селины, движения ее рук, хлопотавших над блеклой пряжей для тюремных чулок. Сравнение показалось чудовищным. Тут я вдруг осознала, что стою перед шкафом в неприличной позе, а стекло запотело от моего частого дыхания. Я выпрямилась, но, видимо, слишком резко, ибо следующее, что помню, — рука мистера Хитера поддерживает меня под локоть.

— Вам нехорошо, моя дорогая? — спросил он.

Дама за столом подняла взгляд и рукой в засаленной белой перчатке прикрыла рот. Ее брошюра опять захлопнулась и свалилась на пол.

Я объяснила, что в комнате очень жарко и от наклона у меня закружилась голова. Мистер Хитер усадил меня на стул, отчего лицо мое приблизилось к шкафу, и я опять вздрогнула; но когда дама-читательница, привстав, спросила, не принести ли воды и не позвать ли мисс Кислингбери, я поблагодарила за любезность и сказала, что мне уже лучше, тревожиться не стоит. Кажется, мистер Хитер меня разглядывал, но вполне спокойно, отметив мое пальто и платье. Сейчас я понимаю: вероятно, туда часто приходят скорбящие дамы, которые уверяют, что зашли случайно, лишь из любопытства; наверное, у шкафа со слепками кое-кто из них даже падает в обморок. Когда я опять посмотрела на застекленные полки, голос и взгляд мистера Хитера потеплели.

— Они и впрямь немного странные, правда? — сказал он. — Однако весьма удивительные.

Я не ответила, пусть думает, что хочет. Куратор вновь рассказал про воду, воск и окунание конечностей, и я наконец успокоилась.

Вероятно, медиумы, которые вызывают духов и делают слепки, весьма сообразительны? — спросила я.

Лицо мистера Хитера стало задумчивым.

— Я бы сказал, они скорее могущественны, нежели сообразительны. Медиумы не умнее нас с вами, и дело тут не в уме. Вопрос духов — это совсем иной коленкор.

Маловеры, сказал он, считают спиритизм «аферой всякой шушеры». Духам же некогда разбираться в возрастах, сословиях и «прочих суетных отличиях», они ищут дар медиума, который разбросан среди людей, точно семя в поле. Сенситивом может оказаться какой-нибудь благородный господин, а может — его служанка, которая в кухне ваксит сапоги хозяина.

— Вот, взгляните. — Мистер Хитер повел рукой к шкафу. — Мисс Гиффорд, сделавшая этот слепок, была горничной и ведать не ведала о своих способностях, пока ее хозяйку не сразила опухоль; духи ей подсказали, что следует возложить руки на больное место, и опухоль рассосалась. А вот вам мистер Северн. Этот шестнадцатилетний юноша вызывает духов с десяти лет. Я встречал трех- и четырехгодовалых медиумов. Знавал младенцев, которые, подав знак из люльки, брали перо и писали, что духи их любят...

Я снова взглянула на полки. Вообще-то, я прекрасно знала, зачем сюда пришла и что искала. Держась за грудь, я кивнула на восковую лапу Питера Квика и спросила, известно ли что-нибудь мистеру Хитеру об этом медиуме, Селине Дауэс.

О, конечно! — тотчас воскликнул он, и дама за столом опять воззрилась на нас. Неужели я не слышала о злоключениях бедной мисс Дауэс?

— Боже мой, ее засадили в тюрьму!

Куратор качал головой и выглядел весьма опечаленным. Кажется, я что-то слышала об этом деле, сказала я, но не предполагала, что Селина Дауэс так известна...

Известна? — переспросил мистер Хитер. Возможно, ее не так знают во внешнем мире, но среди спиритов... Боже, каждый медиум в стране затрепетал, узнав об аресте несчастной мисс Дауэс! Всякий английский спирит неотрывно следил за деталями процесса и зарыдал, услышав приговор; зарыдал или должен был возопить о ней и о себе.

— Закон полагает нас жуликами и мерзавцами, — сказал куратор. — Считается, мы практикуем «хиромантию и другие подлые ремесла». И в чем же обвинили мисс Дауэс? В насилии — каково? — и мошенничестве! Невиданная клевета!

Мистер Хитер раскраснелся. Его страстность меня изумила. Он спросил, известны ли мне все детали ареста и водворения в тюрьму мисс Дауэс; когда я ответила, что знаю совсем немного, но определенно хотела бы узнать больше, куратор подошел к стеллажам и, пробежав взглядом, а затем и пальцами по кожаным переплетам, вытащил один том.

— Вот, смотрите, — пригласил он, открывая обложку. — Это «Спирит», одна из наших газет. Здесь номера за прошлый год, с июля по декабрь. Полиция арестовала мисс Дауэс... когда же это было?

— Полагаю, в августе, — сказала дама в грязных перчатках. Она слышала весь наш разговор и по-прежнему не спускала с нас глаз.

Мистер Хитер кивнул и перелистал страницы.

— Вот оно, — чуть погодя сказал он — Взгляните, моя дорогая.

Я посмотрела на указанный заголовок:

СПИРИТИЧЕСКИЕ ХОДАТАЙСТВА ЗА МИСС ДАУЭС.

Полиция задержала медиума, материализующего духов. Спиритические доводы отклонены.

Ниже шла короткая заметка. В ней описывались арест и заключение под стражу медиума мисс Дауэс, которые последовали за смертью ее покровительницы миссис Бринк, случившейся на частном спиритическом сеансе в резиденции последней в Сайденхеме. Пострадал также главный объект сеанса — мисс Маделина Сильвестр. Как предполагалось, источником неприятностей стал дух-связник Питер Квик либо сильный злой дух, притворившийся им...

Все это я уже слышала от надзирательницы мисс Крейвен, Стивена, миссис Уоллес и самой Селины, но впервые встретила мнение, которое было созвучно словам Дауэс и возводило вину на духа.

— Даже не знаю, что сказать, — взглянула я на мистера Хитера. — По правде, я совсем не разбираюсь в спиритизме. Вы полагаете, Селину Дауэс оклеветали...

Страшно оклеветали, перебил куратор. Он в этом абсолютно уверен.

— Вы-то уверены, — сказала я, вспомнив кое-что из рассказа Селины. — Но все ли спириты так же непоколебимы, как вы? Разве нет тех, кто менее в том убежден?

Куратор чуть опустил голову. «В определенных кругах», признался он, есть некоторые сомнения.

Сомнения? То есть в честности медиума?

Мистер Хитер сморгнул и понизил голос, в котором слышались удивление и легкий упрек:

— Сомнения в благоразумии мисс Дауэс. Она сильный медиум, но очень молода. Мисс Сильвестр еще моложе — кажется, ей всего пятнадцать. Неистовые духи часто привязываются именно к таким спиритам, а связник мисс Дауэс — Питер Квик — порой бывал весьма неуемен...

Вероятно, мисс Дауэс поступила не вполне осмотрительно, подвергнув свою клиентку безнадзорному воздействию подобного духа, хоть раньше делала это с другими дамами, сказал куратор. Тут еще вопрос собственных неразвитых способностей мисс Сильвестр. Кто знает, как они повлияли на Питера Квика? А может быть, на сеанс внедрилась злая сила? Злые духи, поведал мистер Хитер, особо охотились за неискушенными личностями, дабы использовать их в своих кознях.

— А здесь имели место именно козни, за которые ухватились газеты, но никак не чудеса спиритизма! К сожалению, многие спириты, и среди них именно те, кто громче других превозносил успехи мисс Дауэс, отвернулись от нее в тот момент, когда она больше всего нуждалась в их расположении. Насколько я знаю, сей факт ее весьма ожесточил. Теперь она отвернулась от нас — даже тех, кто остается ее другом.

Я смотрела на него и молчала. Было неописуемо странно слышать его восхваления и почтительные «мисс Дауэс», «мисс Селина Дауэс» вместо «Дауэс», «заключенная», «узница». Одно дело услышать эту историю из уст самой Селины, пребывающей в сумеречном тюремном мирке, столь отличном, теперь я это понимаю, от привычной для меня жизни, в царстве, где все — заключенные, надзирательницы и даже я сама — выглядят не вполне вещественными и реальными. И совсем иное — услышать ее здесь в изложении этого господина.

— До суда она и вправду была столь успешна? — спросила я, и тогда куратор, стиснув руки как в восторженном экстазе, воскликнул:

— Боже мой, разумеется! Ее сеансы были истинным чудом! Конечно, она не пользовалась такой известностью, как лучшие лондонские медиумы — миссис Гуппи, мистер Хоум и мисс Кук из Хэкни...

О них я слышала. Про мистера Хоума говорили, что он способен выплывать в окно и голыми руками доставать из огня горячие угли. Миссис Гуппи однажды транспортировалась из Хайбери в Холборн, еще не дописав слово «луковицы» в списке покупок.

— Вот вы улыбаетесь, — вздохнул мистер Хитер. — Вы как все. Чем необычнее наши способности, чем больше они вас привлекают, тем охотнее вы объявляете их вздором.

Взгляд его оставался мягким. Что ж, вероятно, он прав, сказала я. Что касается Селины Дауэс, то ее способности не были столь потрясающими, как те, которыми обладали мистер Хоум и миссис Гуппи, не правда ли?

Куратор пожал плечами и сказал, что его и мое определение потрясающего могут весьма разниться. Он вновь шагнул к полкам и вытащил еще одну подшивку «Спирита», но более ранних номеров. Отыскав нужную публикацию, он протянул мне газету и спросил, сочту ли я это «потрясающим».

Заметка рассказывала о сеансе, который Селина провела в Холборне: в темноте духи звонили в приготовленные для них бубенчики, чей-то голос шептал в бумажный рупор. Куратор передал мне подшивку другой газеты, названия не помню; там описывался частный сеанс в Клеркенуэлле, на котором невидимые длани роняли цветы и мелом писали имена на грифельной доске. Более ранний номер той же газеты сообщал о скорбящем господине, которого изумило послание из потустороннего мира, темно-красными словами проступившее на обнаженной руке Селины...

Видимо, о той поре она и рассказывала, гордо называя ее «счастливым временем»; эта гордость опечалила меня еще тогда, а сейчас воспоминание о ней добавило грусти. Цветы и бумажные рупоры, слова, проступающие на теле, казались безвкусным представлением, даже если его поставили духи. В Миллбанке Селина вела себя как актриса, вспоминающая свою блестящую карьеру. За строчками газетных репортажей я, кажется, увидела, чем в действительности была эта карьера: жизнью бабочки или мотылька, проходившей в чужих домах, в бесконечных переездах из одного унылого квартала в другой, чтобы за ничтожную плату исполнять ошеломительные трюки, подобные номерам в варьете.

Я думала о тетке, которая подтолкнула ее к такой жизни. Об умершей даме — миссис Бринк. Пока мистер Хитер не сказал, я не подозревала, что Селина жила вместе с ней в ее доме. Именно так, подтвердил он. Потому-то обвинения, выдвинутые против Селины, — жульничество и насилие — были столь серьезны; ведь миссис Бринк очень ее любила, дала ей кров и «была ей вместо матери». Именно под ее опекой были взлелеяны и расцвели способности Селины. Именно в Сайденхеме Селина обрела своего духа-связника Питера Квика.

Однако именно Питер Квик, уточнила я, напугал даму так, что она умерла?

Мистер Хитер покачал головой:

— Нам эта история кажется странной, но объяснить ее не может никто, кроме духов. Увы, их не вызвали для выступления в защиту мисс Дауэс.

Его слова меня заинтриговали. Я взглянула на первую газету — она вышла в ту неделю, когда Селину арестовали. Нет ли более поздних номеров? — спросила я. Есть ли репортажи о суде, приговоре и отправке подсудимой в Миллбанк? Разумеется, ответил куратор и мгновенно их отыскал, а прежние подшивки тщательно установил на место. Я села к столу — подальше от дамы в грязно-белых перчатках и так, чтобы не видеть шкафа со слепками. Улыбнувшись, мистер Хитер откланялся, и я стала читать. Со мной был блокнот с выписками из тюремных историй, которые я сделала в Британском музее. Отогнув исписанные страницы, я принялась за пометки о суде над Селиной.

Первой допрашивали приятельницу миссис Уоллес — американку миссис Сильвестр, мать слабонервной девушки.

Вопрос:Когда вы познакомились с Селиной Дауэс?

Ответ:Это произошло в июле, на сеансе в доме миссис Бринк. В Лондоне о мисс Дауэс говорили как о весьма искусном медиуме, и мне захотелось убедиться в том самой.

«И какое у вас сложилось мнение?» — «Я тотчас поняла, что она действительно весьма искусна. А также скромна. На сеансе присутствовали два весьма разболтанных юных господина, с кем она могла бы затеять флирт. К моей радости, она этого не сделала. Казалось, девушка обладает теми свойствами, какие все ей приписывают. Разумеется, при других обстоятельствах я бы не допустила развития близких отношений между ней и моей дочерью».

«Что же подтолкнуло вас к поощрению подобных отношений?» — «Причина профессиональная, медицинская. Я надеялась, что мисс Дауэс поспособствует восстановлению здоровья моей дочери до надлежащего состояния. Уже несколько лет дочь нездорова. Мисс Дауэс убедила меня, что ее недомогание скорее духовного происхождения, нежели физического».

«Мисс Дауэс пользовала вашу дочь в Сайденхеме?» — «Да».

«Как долго?» — «На протяжение двух недель. Дважды в неделю моя дочь и мисс Дауэс по часу сидели в затемненной комнате».

«Ваша дочь оставалась с ней наедине?» — «Нет. Она боязлива, и я сидела с ней».

«Каково было состояние здоровья вашей дочери после двухнедельных забот мисс Дауэс?» — «Оно поразительно улучшилось. Сейчас я склонна приписать это нездоровому возбуждению, которое вызвало в ней лечение мисс Дауэс».

«Почему вы так считаете?» — «Я сужу по состоянию, в каком нашла свою дочь в тот вечер, когда мисс Дауэс совершила над ней насилие».

«Вы говорите о вечере, когда с миссис Бринк случился тот фатальный припадок? То есть о вечере третьего августа 1873 года?» — «Да».

«В тот вечер вопреки вашей обычной практике вы позволили дочери пойти к мисс Дауэс одной. Почему?» — «Мисс Дауэс убедила меня, что мое присутствие на сеансах затрудняет процесс выздоровления. Она заявила, что между ней и Маделиной должны открыться некие каналы, а мое присутствие этому мешает. Я поддалась ее искусному красноречию».

«Что ж, его оценят господа присяжные. Факт в том, что вы позволили мисс Сильвестр поехать в Сайденхем одной». — «Совершенно одной. Ее сопровождала лишь служанка и, разумеется, наш кучер».

«Как выглядела мисс Сильвестр, когда собиралась на встречу с мисс Дауэс?» — «Она нервничала. Как я уже сказала, заботы мисс Дауэс приводили ее в нездоровое возбуждение».

«Какого рода «возбуждение»?» — «Радостное. Моя дочь — несмышленыш. Мисс Дауэс внушила ей, что она обладает способностями медиума-спирита. Дескать, если их развить, доброе здравие будет восстановлено».

«Вы сами верили, что ваша дочь обладает подобным даром?» — «Я была готова поверить чему угодно, сэр, что даст объяснение недугу моей дочери».

«Что ж, ваша позиция в данном вопросе делает вам честь». — «Очень надеюсь».

«Несомненно. Итак, вы рассказали о состоянии вашей дочери перед отъездом к мисс Дауэс. Когда потом вы ее увидели?» — «Лишь через несколько часов. Я ждала ее к девяти, но в половине одиннадцатого от нее еще не было никаких вестей».

«Как вы объясняли себе подобную задержку?» — «Я была вне себя от беспокойства. Отправила экипаж с лакеем — выяснить, все ли благополучно. По возвращении слуга передал слова горничной дочери: Маделина пострадала, мне нужно немедленно приехать. Что я и сделала».

«Что вы увидели в доме?» — «Переполох: повсюду свет, слуги носятся с этажа на этаж».

«В каком состоянии вы застали вашу дочь?» — «Она была... о!.. в полуобмороке... одежда в беспорядке, на горле и лице следы насилия».

«Как дочь отнеслась к вашему появлению?» — «Она не сознавала, что делает. Оттолкнула меня и осыпала бранью. Эта шарлатанка мисс Дауэс ее одурманила».

«Вы видели мисс Дауэс?» — «Видела».

«В каком она была состоянии?» — «Казалась растерянной. Не знаю, может, притворялась. Мисс Дауэс заявила, что с моей дочерью грубо обошелся мужской дух, — ничего более нелепого мне слышать не доводилось. Когда я об этом сказала, она повела себя оскорбительно. Велела мне замолчать, а потом расплакалась. Моя дочь глупая девчонка, сказала она, из-за нее все пропало. Тогда же я узнала, что с миссис Бринк случился припадок и она лежит наверху. Полагаю, она умерла, когда я хлопотала над дочерью».

«Вы точно помните слова мисс Дауэс? Вы уверены, что она сказала «Все пропало»?» — «Да».

«Как вы их тогда поняли?» — «Да никак. Я была слишком обеспокоена состоянием дочери. Теперь же я их прекрасно понимаю. Она имела в виду, что Маделина разрушила ее гнусные замыслы. В ее планы входило превратить мою дочь в особую подругу и выдоить до последнего гроша. Но как теперь это сделать, когда Маделина в таком состоянии, миссис Бринк мертва, а кроме того...»

Там было кое-что еще, но я не стала переписывать. Все это излагается в одном номере газеты, а в следующем помещен репортаж о допросе самой девушки — мисс Маделины Сильвестр. Трижды его пытаются начать, и каждый раз она ударяется в слезы. Миссис Сильвестр мне малосимпатична, ибо напоминает мою мать. А вот дочка, которая напоминает меня, просто отвратительна.

Допрос.

«Что вы помните о событиях того вечера, мисс Сильвестр?» — «Не знаю. Точно не скажу».

«Вы помните, как уезжали из своего дома?» — «Да, сэр».

«Помните, как приехали в дом миссис Бринк?» — «Да, сэр».

«Что вы там делали сначала?» — «Мы выпили чаю с миссис Бринк и мисс Дауэс».

«Какой вам показалась миссис Бринк? Она выглядела здоровой?» — «Да, вполне».

«Вы ничего не заметили в ее отношении к мисс Дауэс? Вас не удивили ее холодность, недружелюбие или что-нибудь примечательное в этаком роде?» — «Она была весьма приветлива. Они с мисс Дауэс сидели рядом, и время от времени миссис Бринк брала ее за руку, касалась ее волос или лица».

«Вы не припомните что-нибудь из сказанного миссис Бринк или мисс Дауэс?» — «Миссис Бринк сказала, что я выгляжу взбудораженной, и я согласилась. Мне выпала удача, что мной занимается мисс Дауэс, сказала она. Потом мисс Дауэс намекнула, что ей пора нас оставить, и она ушла».

«Миссис Бринк оставила вас наедине с мисс Дауэс? Что было потом?» — «Мисс Дауэс повела меня в комнату с будуаром, в которой мы обычно сидели».

«В комнату, где мисс Дауэс проводила свои сеансы — так называемые темные круги?» — «Да».

«А будуар — это выгороженное пространство, где сидела мисс Дауэс, когда находилась в трансе?» — «Да».

«Что происходило дальше, мисс Сильвестр?» —(Свидетельница колеблется.)— «Мисс Дауэс села рядом со мной и взяла меня за руки, а потом сказала, что должна приготовиться. Она зашла в будуар и вернулась оттуда без платья, в одной нижней юбке. Затем она велела мне сделать то же самое, но только не в будуаре, а перед ней».

«Она попросила вас снять платье? Как вы думаете, зачем?» — «Она сказала, это необходимо для того, чтобы все прошло как надо».

«Вы разделись? Вы должны говорить только правду, невзирая на присутствие мужчин». — «Да, разделась. То есть мисс Дауэс раздела меня, поскольку моя горничная была в другой комнате».

«Мисс Дауэс просила вас снять какие-либо драгоценности?» — «Она велела отстегнуть брошь, потому что под платьем заколка прошла сквозь сорочку и могла ее порвать».

«Что она сделала с брошью?» — «Я не помню. Позже мне ее вернула моя горничная Люпин».

«Очень хорошо. Теперь скажите вот что. Как вы себя чувствовали, после того как мисс Дауэс заставила вас раздеться?» — «Сначала неловко, а потом ничего. Вечер был очень жаркий, а дверь заперта».

«Комната быта ярко освещена или темна?» — «Темно не было, но и не очень светло».

«Вы отчетливо видели мисс Дауэс?» — «Да, вполне».

«Что происходило потом?» — «Мисс Дауэс опять взяла меня за руки, а после сказала, что идет дух».

«Что вы почувствовали?» — «Я опять испугалась. Бояться не нужно, сказала мисс Дауэс, это всего лишь Питер».

«То есть дух, который якобы носит имя Питер Квик?» — «Да. Она сказала, это всего лишь Питер, которого я уже видела в темном круге, и он хочет лишь помочь мне в моем совершенствовании».

«После этого страх уменьшился?» — «Нет, я испугалась еще больше. И закрыла глаза. Мисс Дауэс сказала: «Смотри, Маделина, вот он», и я услышала шорох, словно в комнате кто-то находился, но глаз не открыла, потому что мне было очень страшно».

«Вы уверены, что в комнате был кто-то еще?» — «Так мне кажется».

«Что случилось потом?» — «Точно не знаю. От страха я стала кричать. Затем Питер Квик спросил: «Чего ты орешь?»»

«Вы уверены, что это был чей-то другой голос, но не мисс Дауэс?» — «Так мне кажется».

«Был ли момент, когда мисс Дауэс и другая персона говорили разом, одновременно?» — «Я не знаю. Прошу прощенья, сэр».

«Извиняться не за что, мисс Сильвестр, вы держитесь молодцом. Расскажите, что было потом. Вы помните?» — «Помню, сэр, меня коснулась рука, очень грубая и холодная».(Свидетельница плачет.)

«Прекрасно, мисс Сильвестр, вы великолепно справляетесь. Еще несколько вопросов. Сможете отвечать?» — «Я постараюсь».

«Превосходно. Вы почувствовали прикосновение. В каком месте?» — «На руке, сэр, выше локтя».

«Мисс Дауэс утверждает, что в этот момент вы зашлись в крике. Вы это помните?» — «Нет, сэр».

«Мисс Дауэс заявляет, что с вами случилось нечто вроде припадка и она пыталась вас успокоить, для чего ей пришлось весьма крепко вас держать. Это вы помните?» — «Нет, сэр».

«Что вы помните об этом моменте?» — «Ничего, я помню лишь, как открылась дверь и вошла миссис Бринк».

«Вошла миссис Бринк. Как вы узнали, что это она? Вы открыли глаза?» — «Нет, глаза мои были закрыты, потому что я все еще боялась. Но я знала, что это миссис Бринк, потому что слышала ее крик за дверью, потом услыхала, как лязгает замок и открывается дверь, а затем снова ее голос, совсем рядом».

«Ваша горничная показала, что в этот момент ваш крик разнесся по всему дому. Вы кричали: «Миссис Бринк! Караул! Убивают!» Помните?» — «Нет, сэр».

«Вы точно не помните, как кричали или произносили эти слова?» — «Не знаю, сэр».

«Вы можете объяснить, с чего вы бы стали так кричать?» — «Нет, сэр. Разве что сильно испугалась Питера Квика».

«Испугались, ибо решили, что он намерен причинить вам вред?» — «Нет, сэр, потому что он призрак».

«Понятно. Можете ли вы рассказать, что произошло, когда миссис Бринк открыла дверь? Что она сказала?» — «Она сказала: «О, мисс Дауэс!», потом еще раз вскрикнула: «О!» А после стала звать мамочку, и голос у нее был странный».

«Что значит «странный»?» — «Тоненький и пронзительный. Потом я услышала, как она упала».

«Что дальше?» — «Кажется, пришла служанка мисс Дауэс, и та просила помочь ей с миссис Бринк».

«К этой минуте вы уже открыли глаза или еще нет?» — «Уже открыла».

«Был ли в комнате любой признак какого-нибудь духа?» — «Нет».

«Было ли там что-нибудь, чего не имелось до того, как вы закрыли глаза, — скажем, предмет одежды?» — «Полагаю, нет».

«Что происходило затем?» — «Я попыталась надеть платье, а через минуту пришла моя горничная Люпин. Увидев меня, она заплакала, отчего я тоже снова расплакалась. Мисс Дауэс сказала, чтобы мы замолчали и лучше бы помогли ей с миссис Бринк».

«Миссис Бринк упала на пол?» — «Да, и мисс Дауэс со служанкой пытались ее поднять».

«Вы помогли, как вас просили?» — «Нет, сэр, Люпин мне не позволила. Она отвела меня в гостиную и пошла за стаканом воды для меня. Потом я ничего не помню до появления мамы».

«Вы помните, как разговаривали с матерью, когда она приехала?» — «Нет, сэр».

«Не помните никаких грубостей в ее адрес? И мисс Дауэс не подбивала вас на дерзости?» — «Нет, сэр».

«Вы видели ее, перед тем как уехать?» — «Я видела, как она говорила с мамой».

«Какой она вам тогда показалась?» — «Она плакала».

Для выступлений других свидетелей — слуг, полицейского, которого вызвала миссис Сильвестр, врача миссис Бринк — газете не хватает места, и она сразу помещает допрос Селины. Прежде чем прочесть ее показания, я чуть помешкала, вообразив, как Дауэс ведут по мрачному залу суда: она бледна, ее красивые волосы кажутся яркими на фоне черных одежд судейских. Как сообщает «Спирит», «держится она храбро». В зале полно публики, голос Селины тих и временами дрожит.

Сначала вопросы задает ее защитник Седрик Уильямс, а затем обвинитель мистер Локк — мистер Хэлфорд Локк, тот, что однажды у нас обедал и кого мой брат характеризует прекрасным человеком.

Он спрашивает:

«Мисс Дауэс, вы проживали в собственном доме миссис Бринк чуть менее года. Так ли это?» — «Да».

«На каких условиях?» — «На правах гостьи».

«Вы не платили за проживание?» — «Нет».

«Где вы проживали до того, как обрели пристанище в доме миссис Бринк?» — «Я жила в гостинице на Лэмз-Кондит-стрит в Холборне».

«Как долго вы собирались гостить у миссис Бринк?» — «Об этом я не думала.

«Вы совсем не задумывались о собственном будущем?» — «Я знала, что духи меня направят».

«Понятно. Это под их руководством вы попали к миссис Бринк?» — «Да. Миссис Бринк навестила меня в упомянутой гостинице, после чего попросила заниматься ею в ее доме».

«Вы проводили с ней частные спиритические сеансы?» — «Да».

«Одновременно с этим вы устраивали в ее доме платные сеансы для других клиентов?» — «Вначале нет. Но потом духи сообщили мне, что я должна этим заняться. Однако я никогда не принуждала своих пациентов к оплате своих услуг».

«Но сеансы все же проводили; вероятно, по их завершении визитеры обычно делали вам денежные подношения?» — «Да, если им было угодно».

«Какого рода услуги вы предоставляли?» — «Я советовалась с духами по вопросам, интересующим моих пациентов».

«Как вы это делали? Вводили себя в транс?» — «Как правило».

«И что происходило потом?» — «Я могла лишь надеяться, что мне об этом расскажут. Но обычно через меня говорил дух».

«И часто он появлялся?» — «Часто».

«Верно ли, что большинство ваших клиентов — прошу прощенья, ваших «пациентов» — составляли дамы и девицы?» — «Мужчины посещали меня наравне с дамами».

«Вы принимали мужчин наедине?» — «Нет, никогда. Я принимала их лишь как участников темного круга и только в присутствии других дам».

«Однако для частных консультаций с духами и спиритического обучения вы принимали женщин индивидуально?» — «Да».

«Могу ли я сказать, что в результате этих частных сеансов вы обрели существенное влияние на своих пациенток?» — «Что ж, ради этого они ко мне и приходили».

«А скажите, мисс Дауэс, какова природа этого влияния?» — «Что вы имеете в виду?»

«На ваш взгляд, оно благотворно или тлетворно?» — «Благотворно и весьма духовно».

«И некоторые дамы находили это влияние целебным, смягчающим определенные недомогания и хвори. Фактически мисс Сильвестр одна из них». — «Да. Многие дамы приходили ко мне с подобными симптомами».

«Как то?..» — «Слабость, нервозность, ломота».

«И каким же было ваше... лечение?(Обвиняемая колеблется.)Гомеопатическим? Гипнотическим? Гальваническим?» — «Оно было спиритическим. Я часто видела, что дамы с подобными симптомами восприимчивы к спиритизму и обладают даром ясновидения, но их способности требуют развития».

«И вы предлагали эту особую услугу?» — «Да».

«А в чем она заключалась? Растирание? Массирование?» — «Это требовало определенного мануального воздействия».

«Растирание и массирование?» — «Да».

«Для чего вашим гостьям приходилось удалить некоторые детали одежды?» — «Иногда. Дамские платья порой очень громоздки. Думаю, любой врач попросит пациента сделать то же самое».

«Однако он, надеюсь, не станет раздеваться сам».(Смех в зале.)— «Спиритическая и традиционная медицина требуют разных условий».

«Рад слышать. Позвольте спросить, мисс Дауэс: многие ли из ваших пациенток — я говорю о тех, кто приходил к вам на спиритический массаж, — были состоятельными дамами?» — «Некоторые — да».

«Я бы сказал, все, разве не так? Ведь вы не стали бы вводить в дом миссис Бринк такую женщину, кого нельзя назвать дамой?» — «Нет, подобного я бы не сделала».

«И вы, разумеется, знали, что Маделина Сильвестр весьма состоятельная девица. Именно по этой причине вы пытались сделать ее своей особой подругой, не так ли?» — «Вовсе нет. Я просто ей сочувствовала и надеялась помочь в совершенствовании».

«Вероятно, вы усовершенствовали многих дам?» — «Да».

«Вы назовете их имена?» —(Обвиняемая колеблется.)«Думаю, это не совсем уместно. Это частное дело».

«Полагаю, вы правы, мисс Дауэс. Дело весьма частное. Даже настолько частное, что мой друг мистер Уильямс не смог отыскать ни одной дамы, которая согласилась бы предстать перед судом, дабы засвидетельствовать эффективность ваших усердий. Вам это не кажется странным?»(Обвиняемая не отвечает.)

«Скажите, мисс Дауэс, насколько велик сайденхемский дом миссис Бринк? Как много в нем комнат?» — «Наверное, девять-десять».

«Думаю, их тринадцать. Сколько помещений имелось в вашем распоряжении в холборнской гостинице?» — «Одна комната, сэр».

«А какова природа ваших отношений с миссис Бринк?» — «То есть?»

«Профессиональный интерес? Симпатия?» — «Симпатия. Миссис Бринк была бездетной вдовой. Я сирота. Между нами возникла симпатия».

«Наверное, вы были ей вроде дочери?» — «Возможно».

«Вы знали, что у нее слабое сердце?» — «Нет».

«Она никогда вам об этом не говорила?» — «Нет».

«И никогда не обсуждала с вами планов по распоряжению имуществом после ее смерти?» — «Нет, никогда».

«Наверное, вы много времени проводили с ней наедине?» — «Какое-то время».

«Горничная Дженифер Уилсон показала, что у вас вошло в обычай каждый вечер по часу и больше проводить наедине с миссис Бринк в ее комнате». — «Именно тогда я советовалась с духами по ее поводу».

«Каждый вечер вы уединялись с миссис Бринк, чтобы по часу советоваться с духами?» — «Да».

«Вероятно, в особенности с одним духом?» — (Обвиняемая колеблется.) «Да».

«По каким вопросам вы советовались?» — «Я не могу сказать. Это частное дело миссис Бринк».

«Дух ничего не сообщал вам о слабых сердцах или завещаниях?»(Смех в зале.)— «Абсолютно ничего».

«Что вы имели в виду, когда в ночь смерти миссис Бринк сказали миссис Сильвестр, будто ее дочь «глупая девчонка, из-за которой все пропало»?» — «Я не помню, чтобы я это говорила».

«То есть вы подразумеваете, что миссис Сильвестр солгала суду?» — «Нет, лишь то, что я не помню, чтобы это говорила. Я была чрезвычайно расстроена и боялась, что миссис Бринк может умереть; с вашей стороны весьма жестоко подшучивать сейчас надо мной».

«Вас ужаснула мысль, что миссис Бринк может умереть?» — «Разумеется».

«Почему она умерла?» — «У нее было слабое сердце».

«Но мисс Сильвестр засвидетельствовала, что всего за два-три часа до смерти миссис Бринк выглядела вполне здоровой и спокойной. Похоже, она расхворалась лишь после того, как открыла дверь в вашу комнату. Что же ее так испугало?» — «Она увидела мисс Сильвестр в припадке. И духа, который обошелся с Маделиной весьма грубо».

«Но не вас в одеянии духа?» — «Нет. Она увидела Питера Квика, и зрелище ее ошеломило».

«Увидела мистера Квика... Мистера Квика-баламута — пожалуй, так его стоит называть. Это тот самый мистер Квик, кого вы обычно «материализовывали» на сеансах?» — «Да».

«Тот самый, кого вы «материализовывали» фактически каждый понедельник, среду и пятницу — а также в другие дни для отдельных дам на частных сеансах — на протяжении целых шести месяцев с февраля этого года и до ночи смерти миссис Бринк?» — «Да».

«Вы не «материализуете» нам мистера Квика сейчас, мисс Дауэс?» —(Обвиняемая колеблется.)«У меня нет надлежащих приспособлений».

«Что вам требуется?» — «Мне нужен будуар. Помещение надо затемнить... Нет, не выйдет».

«Не выйдет?» — «Нет».

«Стало быть, мистер Квик весьма застенчив. Или он боится, что его обвинят вместо вас?» — «Он не появится в столь бездуховной и отталкивающей атмосфере. Ни один дух не сможет».

«Очень жаль, мисс Дауэс. Без показаний мистера Квика в вашу пользу остаются лишь непреложные факты. Мать вверяет вашему попечению чувствительную девушку, с которой обращаются грубо и странно — так странно, что одного ее вида в ваших руках довольно, чтобы с вашей покровительницей миссис Бринк случился припадок, оказавшийся роковым». — «Вы абсолютно неверно поняли. Мисс Сильвестр испугалась лишь Питера Квика. Она же сама сказала!»

«Она говорила то, что ей мнилось под вашим влиянием. Полагаю, она действительно очень сильно испугалась — настолько, что стала кричать, будто ее убивают! Это было весьма опасно, не правда ли? Думаю, вы бы решились на любое грубое обращение, чтобы унять крики, которые могли привлечь миссис Бринк; она бы застала вас в одеянии духа, и ваш обман был бы разоблачен. Но миссис Бринк все-таки пришла. И что же предстало глазам несчастной дамы! Жестокое зрелище, которого хватило, чтобы разбить ей сердце и довести ее до горестного состояния, в каком она звала свою покойную мать! Вероятно, она припомнила ежевечерние визиты к ней Питера Квика, а может быть, то, как он восхвалял и превозносил вас, называл ее дочерью, которой она никогда не имела, и заставлял одаривать вас вещами и деньгами». — «Нет! Это неправда! Я никогда не вызывала к ней Питера Квика. И все подарки она делала по своей воле, потому что любила меня!»

«Затем она, видимо, вспомнила всех дам, что приходили к вам, и то, как вы им льстили и превращали в своих особых подруг, вызывая в них, по выражению миссис Сильвестр, «нездоровое возбуждение». Как вытягивали из них подарки, деньги и услуги». — «Нет! Нет! Это абсолютная неправда!»

«А я утверждаю — правда. Как еще объяснить ваш интерес к девице вроде Маделины Сильвестр, которая моложе вас годами, но гораздо выше положением в обществе, явно богата, но слаба здоровьем, девушка хрупкая и ранимая? Что это, если не корысть?» — «Это было высоким, чистым и исключительно духовным стремлением помочь мисс Сильвестр в познании собственных способностей к ясновиденью».

«Только и всего?» — «Да! Что же еще?»

С галерки доносятся крики и свист публики. В Миллбанке Селина сказала верно: поначалу пресса представляла ее этакой героиней, но по ходу процесса симпатии газетчиков шли на убыль. «Почему ни одна дама не захотела поделиться своими впечатлениями о методах мисс Дауэс?» — недоумевала газета, и если сперва в возгласе слышалось негодование, то после допроса, проведенного мистером Локком, он зазвучал совсем иначе. Затем газета помещает свидетельские показания мистера Винси — владельца гостиницы в Холборне, где проживала Селина: «Я всегда считал мисс Дауэс весьма предприимчивой девицей». Он называет ее «хитрой», «интриганкой» и «склонной к вспышкам ярости»...

Завершает отчеты карикатура, перепечатанная из «Панча»: спиритка с лисьей физиономией стягивает с шеи робкой девушки жемчужное ожерелье. «Жемчуг тоже снимать?» — спрашивает девица. Подпись гласит: «Немагнетические воздействия». Наверное, карикатуру нарисовали, когда бледная Селина выслушивала приговор, а может быть, когда ее в ручных кандалах сажали в тюремный фургон или когда она вздрагивала под ножницами мисс Ридли.

Смотреть на рисунок было неприятно. Я подняла глаза и тотчас поймала взгляд дамы, сидевшей за дальним концом стола.

Все это время, что я делала выписки, она корпела над «Одической силой». Мы провели вместе часа два с половиной, но я ни разу о ней не вспомнила. Теперь, перехватив мой взгляд, она улыбнулась и сказала, что еще не встречала столь трудолюбивой леди! Видимо, аура сей комнаты вдохновляет на подвиги познания.

— Вижу, вы читали о несчастной мисс Дауэс. — Дама кивнула на лежавшую передо мной подшивку. — Какая ужасная история! Хотите что-нибудь для нее сделать? Знаете, я весьма часто посещала ее темные круги.

Я чуть не рассмеялась. Вдруг показалось, что стоит выйти на улицу, коснуться плеча любого прохожего и произнести «Селина Дауэс», как мне поведают какой-нибудь странный факт или эпизод истории, оборванной лязгом ворот Миллбанка.

Да-да, сказала дама, заметив мою мину. Она бывала на сеансах в Сайденхеме. Многажды наблюдала мисс Дауэс в трансе, видела Питера Квика и даже чувствовала, как он брал ее руку и прикладывался к ней губами.

— Мисс Дауэс такая нежная! Было невозможно ею не восхищаться. Бывало, миссис Бринк приведет ее, она в простом платье, золотистые волосы распущены. Сядет с нами и попросит немного помолиться; еще и молитва не закончена, а она уж соскользнула в транс. Да так неприметно — и не скажешь, что она уже не здесь. Понимаешь это, когда она заговорит, потому что голос уже не ее, а духа...

Дама поведала, что устами Селины с ней разговаривала ее бабушка. Говорила, мол, любит ее, и просила не горевать.

— И Селина передавала такие послания всем, сидевшим за столом? — спросила я.

— Она транслировала сообщения, пока голоса не становились слишком тихими или, наоборот, чересчур громкими. Иногда, бывало, духи сгрудятся вокруг нее — они, знаете ли, не всегда учтивы! — и утомят ее. Тогда появлялся Питер Квик и разгонял их, только порой он и сам буянил. Мисс Дауэс уведомляла о его приближении, и в этаком разе мы должны были скоренько препроводить ее в будуар, чтобы дух не выдернул из нее жизнь!

«Ее будуар» дама произносила так, словно говорила «ее нога, лицо или палец». Когда я спросила, отчего так, она удивилась:

— Да ведь у каждого медиума есть свой будуар, откуда он вызывает духов!

На свету, поведала она, духи не появляются, ибо свет причиняет им боль. Бывают деревянные будуары специального изготовления, с запорами, но будуар Селины состоял из пары тяжелых штор, которые вешали перед ширмой, загораживавшей нишу в стене. Селину помещали между шторами и ширмой, где в темноте она встречала появление Питера Квика.

— А как он появлялся? — спросила я.

О его прибытии извещал вскрик Селины.

— Этап малоприятный, ибо мисс Дауэс должна была передать Питеру свою духовную сущность, а это болезненно; к тому же в своем нетерпении дух вел себя с ней грубо. Он, знаете ли, всегда был грубоват, еще до смерти бедной миссис Бринк...

Итак, вскрик Селины возвещал прибытие духа, который появлялся перед шторой и вначале был не крупнее эфирного шарика. Но затем шарик начинал расти: дрожал, удлинялся, достигая высоты шторы, медленно принимал человеческий облик и наконец превращался в бородатого мужчину, который кланялся и жестикулировал.

— Это причудливейшее и необычнейшее зрелище, — рассказывала дама, — и поверьте, я наблюдала его много раз. Питер Квик всегда заводил разговор о спиритизме. Мол, наступают новые времена, когда многие познают истинность спиритизма и духи будут разгуливать по городским тротуарам при дневном свете, — так он говорил. Однако он был озорник. Начнет говорить, а потом речь ему надоест. Станет озираться — в комнате горел фосфорный светильник, который духи переносят. И вот — стоит, озирается. Знаете, что он выглядывал? Красивую даму! Отыщет, подойдет к ней вплотную и скажет: как, дескать, насчет того, чтобы прогуляться с ним по лондонским улицам? Затем поднимет ее и давай водить по комнате, а в конце поцелует. Большой был любитель целовать, одаривать и поддразнивать дам.

Мужчины его не интересовали, поведала рассказчица. Так, иногда ущипнет кого-нибудь или дернет за бороду. Раз одного мужчину ударил в нос — да так сильно, до крови.

Дама засмеялась и покраснела. Этаким манером Питер Квик слонялся среди них с полчаса, потом уставал. Он возвращался к шторе будуара — и как прежде разрастался, так теперь съеживался. В конце на полу оставалась только лужица блестящего вещества, да и та постепенно тускнела и уменьшалась.

— Мисс Дауэс опять вскрикивала. Затем наступала тишина. Потом раздавался стук, означавший, что нужно отдернуть штору, развязать и выпустить мисс Дауэс...

— Развязать? — переспросила я, и дама вновь зарделась.

— Так хотела мисс Дауэс, — сказала она. — Мы вовсе не желали для нее никаких ограничений и были вполне согласны на обыкновенную ленту на поясе, которая удерживала бы ее на стуле. Но она говорила, что обязана представить доказательства и тем, кто верит, и тем, кто сомневается, а потому требовала, чтобы перед началом каждого сеанса ее накрепко привязывали. Заметьте, мужчину к себе она не допускала — все всегда делала только дама: усадит, обыщет и затянет веревки...

Стянутые бечевкой кисти и лодыжки Селины привязывали к стулу, а узлы заливали сургучом; или же заводили ее руки за спинку стула и пришивали рукава к платью. Глаза и рот закрывали шелковой лентой; иногда сквозь дырочку в мочке уха пропускали нитку, которую крепили к полу за шторой, но чаще всего Селина просила надеть ей на шею бархотку с привязанной к пряжке бечевкой, которую не выпускала из рук дама, сидевшая в круге.

— Когда появлялся Питер, бечевка слегка натягивалась, но в конце сеанса все узлы были в целости и сургуч не сломан. Сама Селина выглядела невероятно усталой и обессиленной. Мы укладывали ее на диван, давали вина, а потом приходила миссис Бринк и растирала ей руки. Иногда кое-кто оставался посидеть с ней, но я всегда уходила. Мне, знаете ли, казалось, что мы и без того ее утомили.

В разговоре дама беспрестанно и суетливо жестикулировала руками в грязно-белых перчатках, изображая, как Селину усаживают, где на ней затягивают веревки, как миссис Бринк ее растирает. В конце концов мне стало невмоготу от ее болтовни и жестикуляций, и я отвернулась. Я думала о своем медальоне, о Стивене и миссис Уоллес и о том, как случайно, совсем случайно оказалась в этой читальне, где было так много всего, связанного с Селиной... Теперь это уже не выглядело забавным. Только странным. Я по-прежнему не смотрела на даму, но слышала, как она встала и надела пальто. Затем дама шагнула к полке, чтобы поставить на место книгу; оказавшись рядом, она заглянула в газетную страницу, раскрытую передо мной, и покачала головой.

— Ничуть не похоже, — сказала она, ткнув в карикатуру ехидного медиума. — Так мог нарисовать лишь тот, кто не знал мисс Дауэс. Вы ее никогда не видели? У нее ангельское лицо. — Нагнувшись, она перелистала страницы подшивки и нашла другой рисунок, вернее, два рисунка, опубликованных за месяц до ареста Селины. — Вот, взгляните. — Секунду дама наблюдала, как я их рассматриваю, и потом вышла.

На странице рядышком уместились два портрета. Первый являл собой перепечатку фотографии, датированной июнем 1872 года, Селине тогда было семнадцать лет: довольно пухленькая, темные стрельчатые брови, платье с высоким воротником — похоже, тафтяное, на шее кулон, в ушах серьги. Светлые волосы уложены весьма небрежно — этакий воскресный причесон продавщицы, но все равно видно, какие они густые и красивые. На «Истину» Кривелли она вовсе не похожа. Пожалуй, до Миллбанка в ней не было ни капли угрюмости.

Второй портрет показался бы комичным, не будь он так странен. Карандашный набросок спиритического художника представлял Питера Квика, каким тот являлся на сеансах в доме миссис Бринк: плечи укутаны белой тканью, на голове белый капюшон; лицо бледно, а густая борода, брови, ресницы и глаза очень темны. Портрет в три четверти повернут к изображению Селины, и Питер будто повелевает ей обратить взгляд на него.

Во всяком случае, так мне казалось в тот день, когда после ухода настырной дамы я разглядывала портреты до тех пор, пока газетная страница не поплыла пред глазами и лица будто зашевелились. Тут я вспомнила о шкафе с желтым восковым слепком руки Питера Квика. Пришла мысль: что, если она тоже шевелится? Я представила, как сейчас обернусь и увижу, что рука дернулась и, прижавшись к стеклянной дверце, манит меня огромным скрюченным пальцем!

Я не обернулась, но все же еще немного посидела за столом, всматриваясь в темные глаза Питера Квика. Как странно! Они казались знакомыми, будто я когда-то уже в них смотрела — может быть, во сне.

9 декабря 1872 года

Миссис Бринк говорит, чтобы я не вздумала вылезать из постели раньше 10 утра. Мол, надо сделать все возможное, дабы сохранить и укрепить мою силу. Она отдала мне свою горничную Рут, чтобы та ухаживала исключительно за мной, а себе наняла другую девушку по имени Дженни. Дескать, по сравнению с моим комфортом ее собственные удобства — ничто. Теперь Рут приносит мне завтрак и подает платье; если вдруг я уроню платок, чулок или еще какую пустяковину, она их поднимет, а попробуй я сказать «спасибо», улыбнется и проворчит: «Да что вы, мисс, нечего меня благодарить». Она старше меня. Говорит, попала в этот дом 6 лет назад, когда умер муж миссис Бринк. Этим утром я спросила:

— Наверное, с тех пор здесь побывало много спиритов?

— С тыщу, мисс! — ответила Рут. — И все гонялись за одним бедным духом. Только все они были жулики. Вскоре мы их уж насквозь видели. Знали все их фокусы. Представьте, каково служанке переживать за хозяйку! Да пусть у меня десять раз лопнет сердце, нежели из-за какого-нибудь прохиндея хоть волосок упадет с головы госпожи!

Она застегивала на мне платье и разговаривала с моим отражением в зеркале. Все мои новые платья застегиваются на спине, самой не справиться.

Закончив с одеванием, я обычно спускаюсь к миссис Бринк, и мы часок сидим вдвоем, или же она ведет меня по магазинам, или погулять в парке Хрустального дворца. Иногда заглядывают ее приятельницы, чтобы устроить с нами темный круг. Увидев меня, они говорят: «Ой, совсем молоденькая! Моложе моей дочери!» Но после сеанса держат меня за руку и качают головой. Миссис Бринк всем говорит, что понимает, как ей со мной повезло, потому что я — нечто из ряда вон, только, думаю, так она отзывалась о многих спиритах. Гостьи просят: «Гляньте, мисс Дауэс, нет ли возле меня какого-нибудь духа? И спросите, голубушка, может, у него весточка для меня?» Подобным я занимаюсь уже 5 лет и могу это сделать левой ногой. Но сейчас я в красивом платье, стою в великолепной гостиной миссис Бринк, и все балдеют. Я слышу, как приятельницы шепчут: «О, Марджери, это грандиозный талант! Вы привезете ее ко мне? Пусть она устроит круг на моем приеме!»

Однако миссис Бринк говорит, что и не подумает отпускать меня на подобные сборища, мол, нечего трепать талант. Я возражаю: надо использовать мою силу в помощь и другим людям, ведь для этого она мне и дана. Но миссис Бринк всегда отвечает:

— Разумеется, я это понимаю. Так и сделаю, но потом. Сейчас я ни с кем не хочу вами делиться. Думаете, это будет ужасно эгоистично, если я еще немножко подержу вас у себя?

Поэтому ее подруги приезжают только днем — и никогда вечером. Вечера она приберегает для нас двоих. И лишь иногда разрешает Рут войти с вином и печеньем, если вдруг я ослабну.

28 октября 1874 года

Ездила в Миллбанк. С последнего визита прошла всего неделя, но атмосфера тюрьмы поменялась, точно время года, став еще мрачнее и горше. Башни словно раздались вширь и выросли, а окна будто съежились; даже запахи стали иными: во дворах пахнет болотным туманом и печным дымом, а в корпусе к прежней вони параш, немытых волос в колтунах, грязных тел и гнилых зубов добавилось тошнотворное амбре газа и ржавчины. В коридорах появились черные пузатые обогреватели, отчего здесь стало очень душно и тесно. В камерах же все равно так промозгло, что на покрытых испариной стенах известка вздувается пузырями, точно прокисшее молоко, и марает одежду узниц. Заключенные поголовно кашляют, страдальчески морщатся и зябко дрожат.

В корпусе непривычный сумрак. Уже в четыре часа зажигают газовые лампы, и от высоких узких окон, чернеющих на фоне неба, от лужиц света, что бликуют на песочном полу, и тусклых камер, где, точно гоблины, над шитьем и пряжей сгорбились узницы, еще больше веет древним ужасом. Кажется, будто этот новый мрак преобразил даже надзирательниц. Их поступь стала еще неслышнее, в газовом свете желтеют лица и руки, а черные накидки на форменных платьях кажутся мантиями призраков.

Сегодня мне показали комнату свиданий, где узницы встречаются с близкими, мужьями и детьми; думаю, это самое жуткое место из всех, что я здесь видела. Сие помещение — комната лишь по названию и больше напоминает загон для скота, ибо являет собой череду узких, похожих на стойла ниш, выстроившихся по обеим сторонам длинного коридора. Когда заключенная получает свидание, надзирательница приводит ее в стойло и переворачивает песочные часы, закрепленные на уровне головы. В передней стенке ниши имеется окошко, забранное решеткой. По другую сторону коридора, точно напротив, устроено такое же окошко, только затянутое сеткой. Это стойло для посетителя. Там тоже имеются песочные часы, которые переворачивают вместе с часами заключенной.

Ширина коридора, разделяющего стойла, около семи футов; там постоянно прохаживается надзирательница, дабы воспрепятствовать любым передачам. Чтобы друг друга услышать, заключенной и визитеру приходится говорить громко, и временами гвалт стоит невообразимый. Бывает, узница во всеуслышание кричит о чем-то приватном. Соль в часах бежит пятнадцать минут, после чего посетитель обязан покинуть тюрьму, а узница — вернуться в камеру.

Вот таким манером узница Миллбанка может повидаться с родными и друзьями четыре раза в год.

— Почему им нельзя подойти друг к другу ближе? — спросила я надзирательницу, сопровождавшую меня по коридору со стойлами для заключенных. — Ведь так даже не обнять мужа, не приголубить собственное дитя.

Надзирательница — нынче не мисс Ридли, но светловолосая молодая женщина по имени мисс Годфри — покачала головой.

— Таковы правила, — сказала она.

Сколько раз я уже слышала здесь эту фразу? Таковы правила.

— Знаю, вам это кажется суровым, мисс Приор. Но стоит их допустить друг к другу, как в тюрьму проникают всевозможные предметы. Ключи, табак... Детей натаскивают передавать лезвие изо рта в рот, когда целуют мамашу.

Я разглядывала узниц, которые смотрели на гостей по другую сторону коридора с тенью патрулирующей матроны. Было не похоже, что заключенные мечтают обняться с родными лишь для того, чтобы украдкой заполучить нож или ключ. Еще никогда я не видела их такими несчастными. Одна узница со шрамом на щеке, прямым, точно след бритвы, прижалась лицом к решетке, чтобы лучше слышать мужа; когда тот спросил, как она там, женщина ответила:

— Как положено, Джон... В смысле, не особо...

Другую узницу, Лору Сайкс, которая всех изводит просьбами походатайствовать за нее перед мисс Хэксби, навестила мать; видя перед собой сетку, пообносившаяся дама лишь вздрагивала и плакала.

— Перестань, мама, так не годится, — просила Сайкс. — Расскажи, что ты узнала. Ты говорила с мистером Кроссом?

Голос дочери и курсирующая надзирательница заставили даму дрожать еще сильнее.

— Ох! Ты уже половину времени пронюнила! — завопила Сайкс. — В другой раз пусть Патрик приходит! Почему его нет? На кой ты мне, если только ревешь...

Видя, что я наблюдаю за узницами, мисс Годфри покачала головой:

— Им вправду тяжело. Некоторые вообще не выносят свиданий. Поперву ждут не дождутся, отсчитывают дни, места себе не находят, но потом встреча их так шибанет, что они просят родных больше не приходить совсем.

Мы направились обратно в жилой корпус, и я спросила, есть ли заключенные, кого вообще никто не навещает.

— Есть такие, — кивнула мисс Годфри. — У них, видать, ни друзей, ни родных. Как здесь очутились, все о них забыли. Уж не знаю, каково им будет на воле. Из таких у нас Коллинз, Барнз и Дженнингс. Еще, кажется... — матрона возилась с неподатливым замком, — Дауэс из отряда «Е».

По-моему, я заранее знала, что она произнесет это имя.

Больше вопросов я не задавала, и меня передали под опеку миссис Джелф. Как обычно, я заходила в камеры, однако после сцены свидания чувствовала себя не вполне ловко, ибо казалось ужасным, что я, чужой человек, могу прийти к узницам, когда захочу, и они вынуждены говорить со мной. Но я помнила и о том, что им остается либо говорить со мной, либо вообще молчать. Я видела, что они все же рады моему приходу и возможности рассказать о себе. У многих, как я уже сказала, дела были неважны. Вероятно, по этой причине, а может, потому, что даже сквозь толстые тюремные стены и зарешеченные окна узницы чувствовали вороватую поступь зимы, главной темой их разговоров было окончание срока:

— Мне осталось ровно семнадцать месяцев, мэм!.. Еще год с неделей, мисс Приор, и всё!.. Через три месяца на волю, мисс! Что скажете?

Последняя реплика принадлежала Эллен Пауэр, которую, по ее выражению, упекли за то, что пускала парней с девушками полюбезничать в своей комнате. Как похолодало, я часто о ней вспоминала. Сейчас ее знобило, и она выглядела слабенькой, но все же не такой больной, как я опасалась. Я попросила миссис Джелф запереть нас, и мы с полчаса поговорили; прощаясь, я почувствовала крепкое пожатие узницы и сказала, что рада видеть ее в добром здравии.

Во взгляде Пауэр мелькнула хитринка.

— Только не выдавайте меня мисс Хэксби и мисс Ридли... уж простите, мисс, что я об этом прошу, знаю, вы не скажете... По правде, все это лишь благодаря миссис Джелф. Она меня подкармливает, а еще дала кусок фланели, чтобы на ночь закутывать горло. Когда шибко холодно, сама меня растирает вот тут... — узница коснулась груди и плеч, — потому и держусь. Заботится прямо как дочка и даже величает меня матушкой. Надо, мол, подготовить тебя, матушка, к выходу на волю...

Глаза ее заблестели, и Пауэр на секунду прижала к лицу грубую синюю косынку. Хорошо, что хоть миссис Джелф к ней добра, сказала я.

— Она ко всем добра, самая добрая надзирательница во всей тюрьме. — Пауэр покачала головой. — Бедняжка! Недавно тут, манерам-то здешним еще не обучилась.

Я удивилась: вот уж не подумала бы, что у неприметной и хлопотливой миссис Джелф еще недавно была какая-то жизнь за пределами тюрьмы. Но Пауэр кивнула: наверное, и года нет, как миссис Джелф здесь служит. Уму непостижимо, зачем ей понадобился Миллбанк! Не сыскать человека, который меньше годился бы для этакой работы!

Тут, словно по волшебству, появилась сама миссис Джелф. В коридоре раздались шаги, и мы узрели надзирательницу, совершавшую обход зоны. Заметив наши взгляды, она притормозила у решетки и улыбнулась.

— А я вот тут рассказывала мисс Приор о вашей доброте, миссис Джелф, — зардевшись, сказала Пауэр. — Ничего, не заругаете меня?

Улыбка матроны тотчас застыла; миссис Джелф схватилась за грудь и испуганно глянула вдоль коридора. Боится, что услышит мисс Ридли, догадалась я, и оттого промолчала о куске фланели и подкормке; я лишь кивнула Пауэр и жестом попросила надзирательницу открыть решетку. Отпирая замок, миссис Джелф прятала глаза и не ответила на мою улыбку. Чтобы ее успокоить, я сказала, что не знала о ее малом стаже в Миллбанке. Чем она занималась до того, как пришла в тюрьму?

Миссис Джелф поправила на ремне цепочку с ключами, смахнула с рукава известковую пыль. Потом сделала легкий книксен и ответила, что служила в горничных, но хозяйку услали за границу, и она не стала искать нового места.

Мы шли по коридору. Здешняя работа ее устраивает? — спросила я. Сейчас уже было бы жалко расстаться с Миллбанком, ответила миссис Джелф.

— А вам не тяжело? — поинтересовалась я. — Да еще смены... Разве у вас нет семьи? Наверное, родным несладко приходится?

Ни у кого из надзирательниц мужей нет, сказала миссис Джелф, тут все старые девы или же вдовы, как она.

— Замужних не бывает.

У некоторых тюремщиц были дети, которых они отдавали на воспитание в чужие семьи, но сама она бездетна. Миссис Джелф рассказывала, не поднимая глаз. Может, оно и к лучшему, сказала я. Под ее опекой сотня женщин, которые беспомощны, как младенцы, и нуждаются в ее заботе и участии; пожалуй, всем им она вроде матери.

Теперь миссис Джелф подняла взгляд, но глаза ее, затененные полями шляпы, казались печальными.

— Надеюсь, что так, мисс, — сказала она и вновь отряхнула рукав.

Ее крупные, как у меня, руки, исхудавшие и огрубелые, выдавали в ней человека, претерпевшего много трудов и потерь.

Больше я не расспрашивала и продолжила обход камер. Навестила Мэри Энн Кук, фальшивомонетчицу Агнес Нэш, а затем, как всегда, зашла к Селине.

Мимо ее камеры я уже проходила, когда свернула во второй коридор, но оттягивала визит к ней (как сейчас — эту запись) и, минуя решетку, отвернулась к стене, чтобы наши взгляды не встретились. Я словно боялась сглазить. Я помнила комнату свиданий, и теперь казалось, будто песочные часы готовы отсчитывать мгновенья нашей встречи, но я не желала, чтобы сквозь их стеклянное горло хоть крупинка проскользнула раньше срока. Уже стоя с миссис Джелф перед решеткой, я все еще не смотрела на Селину. Лишь когда надзирательница, повозившись с цепочкой на ремне, замкнула нас в камере и ушла, я наконец подняла взгляд, но тотчас поняла, что в облике Селины едва ли найдется черта, на какой он успокоится и отдохнет. Я видела выбившиеся из-под чепчика волосы, прежде красивые, а сейчас грубо обрезанные. Видела горло, на котором некогда застегивали бархотку; представляла связанные запястья, видела рот, который чуть кривился, исторгая чужой голос. Казалось, на бледной, изможденной плоти смутно проступают все знаки странной профессии, будто следы стигматов на теле святого. Селина не изменилась, но я стала другой после того, что узнала о ней. Новое знание действовало исподволь, словно капля вина на воду в бокале или закваска на пресное тесто.

В груди возникло легкое трепетанье, а вместе с ним кольнул страх. Схватившись за сердце, я отвернулась.

Селина заговорила, и голос ее — слава богу! — был знаком и вполне обычен.

— Я думала, вы не придете, — сказала она. — Я видела, как вы прошли к следующей камере.

Я подошла к столу и потрогала лежавшую на нем пряжу. Ведь нужно проведать и других узниц, сказала я. Заметив, как она отвела погрустневший взгляд, я добавила, что, если угодно, всегда буду заходить к ней в конце своего посещения.

— Благодарю вас, — сказала Селина.

Разумеется, она, как и все другие, предпочитала поговорить со мной, нежели томиться в молчании. Мы обсудили тюремные новости. Из-за сырой погоды в камерах появились огромные черные жуки, которых здесь называют «пиратами»; похоже, такое нашествие случается каждый год. Селина показала пятна на беленой стене, где башмаком прихлопнула с дюжину пришельцев. По слухам, одни придурковатые узницы ловят жуков и пытаются приручить. А другие с голодухи едят их. Кто его знает, правда ли это, но так говорят надзирательницы...

Я слушала, кивала и морщилась, но не спрашивала, как она узнала про мой медальон. И не сказала, что два с половиной часа провела в Ассоциации спиритов, где говорила о ней и сделала выписки из судебных отчетов. Однако я не могла не думать о том, что прочла. Я смотрела на ее лицо и вспоминала портреты, помещенные в газете. Разглядывала ее руки и представляла восковые слепки в шкафу.

Затем я поняла, что не смогу уйти, оставив все это невысказанным, и попросила Селину рассказать еще о ее прежней жизни.

— В прошлый раз вы поведали, как все было до вашего переезда в Сайденхем. Можно узнать, что происходило там?

Моя собеседница нахмурилась. Почему это меня интересует? Просто любопытно, ответила я. Мне интересны судьбы всех узниц, но вот ее история...

— Вы сами знаете, что она чуть необычнее других.

Это лишь кажется, ответила Селина, немного помолчав; если б я тоже была спириткой и вела свою жизнь среди медиумов, я бы не нашла в ней ничего любопытного.

— Загляните в отдел объявлений спиритской газеты, и вы поймете, насколько я заурядна! Вам покажется, что спиритов больше, чем духов на том свете.

Нет, сказала она, в ней не было ничего необычного, пока она жила с тетушкой и со спиритами в Холборне...

— Но потом произошла встреча с миссис Бринк, которая поселила меня в своем доме, и вот тогда я стала необычной, Аврора.

Она заговорила тише, и я подалась вперед, чтобы расслышать. Однако, услыхав это глупое имя, я покраснела.

— Что же было такого в миссис Бринк, что изменило вас? — спросила я. — Что она сделала?

Миссис Бринк пришла к ней, когда она еще жила в Холборне.

— Вначале я приняла ее за обычную пациентку, но, оказалось, ее направили духи. У нее была особая цель, для которой подходила только я.

И что за цель?

Селина прикрыла глаза, а когда вновь открыла, они казались чуть больше и по-кошачьи зелеными. Она заговорила так, словно рассказывала о каком-то чуде.

— Миссис Бринк хотела, чтобы я вызвала одного духа, которому предоставила бы свое тело.

Селина не сводила с меня взгляда, а я краем глаза заметила, как что-то темное юркнуло по полу камеры. Тотчас возник яркий образ голодной узницы, которая срывает с жука панцирь, высасывает плоть и грызет извивающиеся лапки.

Я тряхнула головой.

— Значит, эта миссис Бринк держала вас у себя и заставляла исполнять спиритические фокусы.

— Она свела меня с моей судьбой, — ответила Селина. — Я точно запомнила ее слова. — Привела к моему «я», которое дожидалось меня в ее доме. Отвела туда, где могла состояться встреча с духами, которые меня искали. Она привела меня...

— К Питеру Квику! — договорила я за нее.

Помешкав, Селина кивнула. Я представила все намеки и недомолвки судейских, когда они говорили о ее дружбе с миссис Бринк.

— Она отвела вас туда, где мог найти он, — проговорила я. — Чтобы по ночам вы тайком его приводили?..

Взгляд Селины изменился; похоже, мои слова ее ошеломили.

— К ней я никогда его не приводила! — воскликнула она. — Я никогда не вызывала Питера Квика для миссис Бринк. Я была нужна ей не ради него.

Не ради него? А ради кого?..

Селина не ответила и лишь покачала головой, глядя в сторону.

— Кого же вы приводили, если не Питера Квика? — наседала я. — Кто это был? Муж? Сестра? Ребенок?

Селина прикрыла рукой рот, потом наконец тихо сказала:

— Это была ее мать, Аврора. Она умерла, когда миссис Бринк была еще маленькой. Мать говорила, что не уйдет насовсем, что непременно вернется. Однако не вернулась, ибо за двадцать лет поисков миссис Бринк не нашла медиума, способного ее вызвать. А потом она отыскала меня. Ей было видение во сне. Она увидела, что мы с ее матерью схожи, между нами какая-то... сродность. Миссис Бринк привезла меня к себе, отдала мне вещи матери, и через меня та стала являться. В темноте она приходила к своей дочери и... утешала ее.

На суде Селина об этом ничего не говорила, и я видела, что ей стоит немалых усилий поведать о том мне. Казалось, ей не хочется рассказывать дальше, и все же я чувствовала — есть что-то еще, и она бы не возражала, если бы я сама догадалась, что это. Я не могла догадаться. Даже не представляла, что это может быть. Возникла лишь малоприятная мысль: странно, что такая дама, какой я вообразила себе миссис Бринк, могла разглядеть в семнадцатилетней Селине Дауэс тень своей покойной матери и склонить к ночным посиделкам, дабы призрак обрел плоть.

Но об этом мы не говорили. Я лишь снова расспрашивала о Питере Квике. Значит, он приходил только ради нее самой? Да, только ради нее. А зачем он приходил? Как зачем? Он ее опекун, хранитель. Ее связник.

— Он приходил, и что я могла поделать? — просто сказала Селина. — Я принадлежала ему.

Она побледнела, а на щеках проступили красные пятна. Я почти завидовала возбуждению, которое в ней росло и будто пропитывало затхлый воздух камеры.

— Когда он к вам приходил, на что это было похоже? — тихо спросила я, но Селина покачала головой: о, разве объяснишь? Ты словно теряешь свое «я», которое с тебя сдергивают, как платье, перчатки или чулки...

— Звучит ужасно! — заметила я.

— Так оно и было. Но вместе с тем — изумительно! В том была вся моя переменившаяся жизнь. Я сама, будто дух, перенеслась из одной скучной сферы в другую, лучшую.

Я нахмурилась, не понимая.

Ну как же объяснить! — воскликнула Селина. Ох, словами не выразишь... Она огляделась в поиске наглядного примера, и взгляд ее остановился на полке.

— Вы говорили о спиритических фокусах, — улыбнулась Селина. — Что ж...

Она подошла ко мне и протянула руку, словно предлагая ее взять. Я вздрогнула, памятуя о медальоне и записи в блокноте. Все так же улыбаясь, Селина тихо попросила:

— Заверните рукав.

Я не понимала, что она задумала. Взглянув на нее, я опасливо оттянула ее рукав до локтя. Селина перевернула руку, показывая внутреннюю сторону предплечья — белую, гладкую и еще теплую от одежды.

— Теперь закройте глаза, — сказала она.

Я чуть помешкала, но просьбу исполнила и глубоко вздохнула, готовя себя к какой-нибудь странности. Но Селина только потянулась и что-то взяла из мотка пряжи, лежавшего на столе за моей спиной. Потом она отошла, и я услышала, как она что-то берет с полки. Затем наступила тишина. Глаз я не открывала, но веки мои трепетали, а потом задергались. Чем больше длилась тишина, тем беспокойнее мне становилось.

— Еще секунду, — сказала Селина, заметив, что я ерзаю, и через мгновенье разрешила: — Все, можно смотреть.

Я осторожно открыла глаза. Почему-то пришло в голову, что она взяла тупой нож и порезала себе руку. Однако ее гладкая рука была целой и невредимой. Селина держала ее передо мной, хотя не так близко, как прежде, и чуть в тени, тогда как раньше рука была повернута к свету. Наверное, если б я вгляделась, то рассмотрела бы на коже легкую потертость и красноту. Но Селина не дала мне присмотреться. Я еще промаргивалась, когда ладонью другой руки она крепко провела по оголенному предплечью. Сделала это раз, потом другой, третий, четвертый, и я видела, как с каждым движением ладони на коже проступает слово, написанное корявыми темно-красными буквами, довольно блеклыми, но вполне разборчивыми.

Слово ПРАВДА.

Когда оно целиком проявилось, Селина убрала руку и, глядя на меня, спросила, считаю ли я это хитростью. Я не знала, что ответить. Селина вновь поднесла мне руку и велела ее потрогать; я подчинилась, и тогда она сказала, чтобы я лизнула свои пальцы.

Я нерешительно оглядела свои подушечки. Казалось, они покрыты беловатым налетом, и я подумала об эфире — веществе духов. От мысли лизнуть пальцы меня чуть не затошнило. Селина это заметила и рассмеялась. Затем показала, чем она занималась, пока я сидела с закрытыми глазами.

Для фокуса требовались деревянная вязальная спица и солонка: спицей чертишь слово, а затем натираешь руку солью, отчего буквы краснеют.

Я взяла ее за руку — слово уже исчезало. Вспомнилось, что спиритская газета объявила сей трюк подтверждением дара Селины, и все в это поверили — и мистер Хитер, и, пожалуй, я сама.

— Значит, так вы разыгрывали несчастных людей, которые искали у вас поддержки в своем горе? — спросила я.

Селина пожала плечами и, убрав руку, медленно опустила рукав. Без таких знаков горе людей не уменьшится, ответила она. Разве духи станут менее достоверны, если иногда натереть солью руку или в темноте уронить на колени дамы цветок?

— Ни один медиум из тех, что дают объявления в газете, не побрезгует этаким трюком — уверяю вас, ни один.

Она знавала спириток, которые в волосах прятали штопальную иглу для посланий от духов, и спиритов, которые носили с собой бумажные рупоры для придания голосу потустороннего звучания. Это рабочий момент профессии: сегодня дух приходит сам, а завтра ему надо помочь...

Вот так было и с ней, до того как она попала в дом миссис Бринк. Но потом... фокусы утратили всякий смысл. Все ее прежние способности выглядели сплошным трюкачеством!

— Можно сказать, я была бездарной... вы меня понимаете? Все это было ничто по сравнению с силой, какую я обрела через Питера Квика.

Я молчала. Наверняка сегодня я узнала и увидела то, чего никому другому не открывалось. Что до новой редкостной силы, о которой она сейчас сказала... да, я чуть-чуть испытала ее на себе, не так ли? Спору нет, это нечто. Но все равно оставалась загадка, какая-то неясность, недоговоренность...

Я повторила то, что сказала мистеру Хитеру: я не понимаю. Столь удивительная сила привела ее сюда, в Миллбанк. Питер Квик — ее хранитель, однако именно из-за него пострадала девушка, а миссис Бринк так испугалась, что умерла! В чем же его помощь, если сама она оказалась в тюрьме? И какой теперь толк от ее способностей?

Селина отвернулась и повторила слова мистера Хитера: мол, «у духов свои замыслы, которые нам не дано постичь».

Для меня определенно останется непостижимым, какую цель преследовали духи, отправляя ее в тюрьму! — воскликнула я.

— Разве что они вам завидуют и хотят прикончить, чтобы вы стали одной из них.

Селина лишь нахмурилась, не поняв меня. Есть духи, которые завидуют живым, сказала она. Но даже они не станут ей завидовать в ее нынешнем положении.

Она потерла шею, и я вновь вспомнила о бархотках и связанных запястьях.

В камере было холодно, я озябла. Не знаю, сколько времени мы проговорили, но сказано было гораздо больше, чем я здесь записала; взглянув на окно, я увидела, что уже совсем стемнело. Селина все держалась за горло, потом закашлялась и сглотнула. Сегодня ей пришлось слишком много говорить, сказала она. Затем шагнула к полке, прямо из кувшина глотнула воды и опять закашлялась.

В этот момент у решетки появилась миссис Джелф, которая внимательно на нас посмотрела, и я сообразила, что сижу здесь уже очень долго. Я нехотя поднялась и кивком дала знать, что выхожу. Затем повернулась к Селине и сказала, что мы еще поговорим в следующий раз. Она кивнула, все еще растирая горло. Добрые глаза миссис Джелф затуманились; она выпустила меня в коридор, а сама подошла к Селине и спросила:

— В чем дело? Заболела? Лекаря позвать?

Надзирательница развернула Селину к тусклому свету газового рожка, а я услышала, что меня окликают из соседней камеры — это была фальшивомонетчица Нэш.

— Все еще ходите к нам, мисс? — спросила она и, дернув головой в сторону своей соседки, заговорила наигранным шепотом: — Я уж подумала, она вас околдовала и сбагрила своим призракам либо превратила в лягуху или мышь. — Нэш поежилась. — Вот уж страсть-то! Вы знаете, что к ей по ночам ходют призраки? Мне через стенку слышно. Она с ими разговаривает и то смеется, а то плачет. Ей-богу, мисс, уж лучше карцер, чем середь ночи слушать голоса мертвяков! — Она вновь поежилась и скорчила рожу.

Наверное, опять подшучивает, как тогда, с фальшивыми монетами, решила я, но узница не улыбалась. Вспомнив слова мисс Крейвен, я сказала, что в тюремной тишине, бывает, мерещатся всякие бредни. Нэш фыркнула. Мерещатся? Уж она-то отличит хрен от пальца! Бредни? Мне бы ночку провести в ее камере да с такой соседкой, а потом уж говорить про бредни!

Ворча и покачивая головой, она вновь занялась шитьем, а я вернулась к камере Дауэс. Селина и миссис Джелф еще стояли под газовым рожком; надзирательница плотнее укутала горло Селины косынкой и погладила его. Меня они не видели. Наверное, думали, что я ушла. Селина коснулась своей руки с угасающим красным словом ПРАВДА, теперь спрятанным под грубой тканью, и я, вспомнив о подушечках пальцев, наконец-то их лизнула.

Я еще смаковала соленый вкус, когда миссис Джелф вышла из камеры и повела меня по коридору. По дороге нас окликнула Лора Сайкс и, прижавшись лицом к решетке, заныла: вот бы мы замолвили словечко перед мисс Хэксби, а? Ей бы только свидеться с братцем, чтобы передать письмецо, и дело враз пересмотрят. Одно словцо мисс Хэксби, кричала узница, и месяца не пройдет, как ее выпустят на волю!

17 декабря 1872 года

Сегодня утром миссис Бринк пришла ко мне, когда я уже оделась.

— Нам с вами нужно кое-что утрясти, мисс Дауэс, — сказала она. — Вы твердо решили, что не станете брать с меня плату?

С тех пор как я сюда переехала, я не брала с нее денег и сейчас повторила то, что говорила прежде: подношений в виде платьев и обедов вполне достаточно, и, кроме того, нельзя получать плату за работу духов.

— Я так и знала, что вы это скажете, милое дитя, — вздохнула миссис Бринк. Она взяла меня за руку, подвела к туалетному столику и открыла шкатулку своей матери. — Вы не желаете брать плату, но, полагаю, не откажетесь принять подарок старой дамы. Я бы очень хотела, чтобы это принадлежало вам. — Она говорила об изумрудном ожерелье. Миссис Бринк достала его из шкатулки и встала ко мне вплотную, чтобы застегнуть его на моей шее. — Я думала, никогда не расстанусь с вещами матери. Но сейчас чувствую — оно только ваше, и больше ничье. О, как вам идет! Изумруды оттеняют ваши глаза точно так же, как подчеркивали мамины.

Я посмотрелась в зеркало — изумруды и вправду мне очень шли, хоть и были такие старые. Я честно сказала, что еще никто не делал мне такого прекрасного подарка, которого я не заслуживаю, ибо всего-навсего исполняю требования духов. Если уж я не заслуживаю, то кто же его достоин? — сказала миссис Бринк.

Она снова близко подошла ко мне и коснулась застежки ожерелья.

— Вы же знаете, я лишь пытаюсь укрепить вашу силу. И сделаю для этого что угодно. Вам известно, как долго я ждала. Послания, что вы передаете, дорого стоят. О, я думала, уже никогда не услышу таких слов! Но Марджери становится ненасытной, мисс Дауэс. Если бы вместе со словами она еще видела облик и чувствовала прикосновение! Она знает, что на свете есть медиумы, которые уже начали это практиковать. Такому медиуму, кто сделал бы для нее подобное, она бы отдала всю шкатулку с драгоценностями, не сочтя это высокой ценой.

Миссис Бринк поглаживала ожерелье и мою голую шею. Все наши с мистером Винси и мисс Сибри попытки материализации ни к чему, разумеется, не приводили.

— Вам известно, что для этого медиуму нужен будуар? — спросила я. — Вы знаете, что дело это очень серьезное и еще не до конца понято?

Миссис Бринк ответила, что ей все известно. В зеркало я видела, что она смотрит на меня, и мои глаза, от сияющих изумрудов ставшие невероятно зелеными, казались вовсе не моими, а чьими-то еще. Я закрыла глаза, но словно продолжала видеть. Я видела взгляд миссис Бринк и ожерелье на своей шее, только оправа камней было не золотой, но серой, будто сделанной из свинца.

19 декабря 1872 года

Нынче вечером я спустилась в гостиную и увидела Рут, которая прилаживала над нишей рейку с пришитым к ней куском темной ткани. Я просила всего лишь черную материю, но сейчас увидела, что это бархат.

— Недурен отрез, а? — сказала Рут, когда я пощупала ткань. — Сама выбирала. Для вас, мисс. Решила, что теперь вам нужен бархат. Нынче большой день для вас, миссис Бринк и всех нас. И здесь вам все же не Холборн.

Я промолчала, а она улыбнулась и подала мне ткань, чтобы я приложилась щекой. На мне было мое старое черное бархатное платье, и Рут воскликнула:

— Ой, вас будто тень проглотила! Видно только лицо и блестящие волосы.

Потом пришла миссис Бринк. Она услала Рут и спросила, готова ли я, на что я ответила — пожалуй, однако наверняка узнаю, лишь когда начнем. Мы пригасили лампы, и чуть погодя я сказала:

— Если это произойдет, то, наверное, сейчас.

Я прошла за штору, миссис Бринк совсем погасила лампу, и на секунду мне стало страшно. Я не ожидала, что тьма окажется такой густой и жаркой, а мой закуток столь тесным; казалось, скоро в нем кончится воздух и я задохнусь.

— Может, не надо, миссис Бринк? — позвала я, но она ответила:

— Прошу вас, попытайтесь, мисс Дауэс. Постарайтесь для Марджери! Нет ли крошечного знака, намека — хоть чего-нибудь?

Сквозь бархатную штору ее голос казался пронзительным и цеплял, будто крючок. Он тащил к себе и прямо вытягивал меня из платья. А потом вдруг тьма будто расцветилась, и чей-то голос произнес:

— Я здесь!

— Я вижу тебя! — воскликнула миссис Бринк. — Вижу!

Когда я к ней вышла, она плакала.

— Не надо плакать, — сказала я. — Неужели вы не рады?

Это слезы радости, ответила миссис Бринк. Потом звонком вызвала Рут и сказала:

— Сегодня здесь произошло невероятное. Я видела свою мать в сияющем одеянии, она подала мне знак.

Рут поверила, ибо гостиная выглядела необычно, в ней странно пахло чудными благовониями.

— Стало быть, здесь точно побывали ангелы, — сказала горничная. — Всем известно: когда ангелы посещают круг, они приносят ароматы.

Я никогда об этом не слыхала, но Рут кивнула и потрогала свои губы.

— Так оно и есть. Духи прыскают благовониями изо рта.

8 января 1873 года

Две недели мы совсем не выходили из дома, били баклуши и только ждали наступления темноты, безболезненной для духов. Я предупредила миссис Бринк, что не следует ожидать появления матери каждый вечер, иногда можно увидеть одно лицо или белую руку. Она это понимает, но каждый вечер беснуется и, привлекая меня к себе, говорит:

— О, приди! Подойди ближе! Ты меня узнаешь? Поцелуй меня!

Однако три вечера назад, когда ее наконец поцеловали, она вскрикнула и схватилась за грудь, перепугав меня чуть не до смерти. Я вышла из транса, но рядом уже была Рут, которая прибежала в гостиную и зажгла лампу.

— Вот так и знала, что этим кончится, — сказала горничная. — Бедняжка слишком долго ждала и теперь не может с собой совладать.

Миссис Бринк приняла от нее нюхательную соль и немного успокоилась.

— В следующий раз такого не повторится, — сказала она. — Я приготовлюсь. Только будь рядом, Рут. Если ты будешь со мной и дашь свою крепкую руку, я не испугаюсь.

Рут согласилась. В тот вечер мы не повторяли попыток, но теперь, когда я покидаю себя, Рут сидит рядом с миссис Бринк и наблюдает.

— Ты видишь? — спрашивает ее миссис Бринк. — Видишь мою мамочку?

— Вижу, мэм, — отвечает Рут. — Вижу.

Но затем миссис Бринк, похоже, забывает о горничной. Она берет обе руки матери в свои ладони и спрашивает:

— Марджери хорошая?

— Хорошая, очень хорошая, — отвечает ей мать. — Потому-то я к ней и пришла.

— А насколько хорошая? На десять поцелуев или на двадцать?

— Она достойна тридцати поцелуев, — говорит матушка и закрывает ей глаза, а я склоняюсь к ней и целую — только в глаза, щеки и никогда в губы.

Получив свои 30 поцелуев, она вздыхает, обнимает меня и кладет голову на грудь своей матери. Сидит так с полчаса, отчего на моем платье взмокает газовая вставка, и потом говорит:

— Теперь Марджери счастлива. — Или: — Теперь Марджери полна.

Все это время Рут сидит и смотрит. Но до меня не дотрагивается. Я предупредила, что никто не должен касаться духа, кроме миссис Бринк, поскольку это ее дух, который приходит к ней. Рут только смотрит своими черными глазищами.

Когда я полностью прихожу в себя, она провожает меня в мою комнату и раздевает. Рут говорит, что я не должна возиться с собственной одеждой, мол, даме это не подобает. Она снимает с меня платье, расправляет его, потом стаскивает мои ботинки, а затем усаживает меня на стул и расчесывает мои волосы.

— Красавицы любят, чтобы им расчесывали волосы, уж я-то знаю, — приговаривает она. — Гляньте-ка на мою ручищу. Расчешет от макушки до кончиков, и волосики лягут гладко, что твоя вода или шелк. — Свои иссиня-черные волосы она прячет под чепцом, из-под которого иногда выглядывает белый пробор, прямой как стрела.

Сегодня Рут меня расчесывала, и я заплакала.

— Чего это вы хнычете? — спросила она. Я объяснила, что щетка дергает волосы. — Надо же, плакать из-за щетки! — засмеялась Рут и стала расчесывать еще усерднее. Она сказала, что сделает 100 расчесов, и велела мне считать.

Затем отложила щетку и подвела меня к зеркалу. Рут поднесла руку к моим волосам, отчего они с треском взлетели к ее ладони. Я перестала плакать, а Рут разглядывала меня и говорила:

— Ну разве вы не красавица, мисс Дауэс? Кто скажет, что вы не истинная юная леди, отрада мужскому глазу?

2 ноября 1874 года

Я ушла к себе, ибо внизу жуткая суета. С каждым днем, что приближает нас к свадьбе Прис, безумство планов и заказов получает какое-нибудь новое добавление: вчера — белошвейки, позавчера — поварихи и парикмахерши. Глаза б мои не смотрели! Я уже сказала, что велю Эллис причесать меня, как обычно, и не изменю своим серым платьям и черным пальто, хотя согласилась на юбки поуже. Конечно, мать бранится. Да так — будто булавками плюется. Если под рукой нет меня, достается Эллис или Вайгерс и даже Гулливеру — сестриному попугаю. В ответ бедняга свистит и тщетно колотит подрезанными крыльями.

А посреди всего этого восседает Прис, безмятежная, точно кораблик в оке бури. Она решила оберегать свою внешность, пока не закончен портрет. Как живописец, мистер Корнуоллис верен правде жизни, и сестра боится, что ее благоприобретенные тени и морщинки он перенесет на холст.

Уж лучше навестить узниц Миллбанка, нежели маяться с Присцилллой. Уж лучше поговорить с Эллен Пауэр, чем слушать материно пиленье. Уж лучше повидать Селину, нежели ехать в Гарден-Корт к Хелен, которая тоже без конца говорит о свадьбе; до бедной узницы никому нет дела, словно она превратилась в изящную и холодную обитательницу Луны.

Так мне казалось до сегодняшнего дня; однако нынче я застала тюрьму в сумбуре, все заключенные и Селина были весьма расстроены.

— Неудачное время выбрали, мисс, — сказала надзирательница, дежурившая у входа. — Одна зэчка сорвалась и всполошила весь корпус.

Естественно, я подумала, что речь идет о побеге, но дежурная рассмеялась. Срывом здесь называют приступ буйства, который иногда охватывает узниц, заставляя их в ярости крушить свои камеры. Об этом мне поведала мисс Хэксби. Я встретила ее, когда они с мисс Ридли устало взбирались по башенной лестнице.

— Странная штука, этот срыв, он весьма характерен для женских тюрем, — сказала мисс Хэксби. Говорят, это действие инстинкта, она же знает одно: в какой-то момент отсидки припадок случается едва ли не с каждой ее подопечной. — Если женщина молода, сильна и решительна, она становится просто бешеной. Вопит и крушит все так, что не подойти, приходится звать мужчин. Грохот стоит по всей тюрьме, изо всех сил утихомириваешь зону. Если сорвалась одна, так и жди — кто-нибудь последует вдогонку. Просыпается дремавший зуд, и тогда бунтовщице нет удержу.

Мисс Хэксби потерла лицо. На этот раз сорвалась воровка Феба Джекобс из отряда «D». Они с мисс Ридли собирались оценить ущерб.

— Пойдете с нами глянуть на разгром? — спросила мисс Хэксби,

Наглухо закрытые камеры отряда «D», угрюмых обитательниц которых окружала зловонная духота с плавающими ворсинками, запомнились мне как самое жуткое место; сейчас здесь было еще мрачнее и необычно тихо. В конце коридора нас встретила миссис Притти, которая скатывала рукава и промокала взмокшую верхнюю губу, словно только что сошла с борцовского ковра. Увидев меня, надзирательница одобрительно кивнула.

— Пришли взглянуть на кавардак, мэм? Да уж, такое — хе-хе — не часто увидишь! — Она сделала приглашающий жест, и мы проследовали к камере с распахнутой решеткой. — Берегите юбки, дамы, — предупредила надзирательница, когда мы с мисс Хэксби приблизились к порогу. — Чертовка опрокинула парашу...

Вечером я попыталась описать состояние камеры Хелен и Стивену; они качали головами, но я видела, что мой рассказ их не сильно впечатлил.

— Если камеры и без того убоги, что такого особенного можно в них натворить? — только и спросила Хелен.

Они не могли вообразить того, что сегодня видела я. Зрелище напоминало каморку в аду, нет, скорее закуток в мозгу эпилептика после припадка.

— Поразительная ловкость, — тихо сказала мисс Хэксби, когда мы вошли в камеру и огляделись. — Посмотрите: железный ставень на окне содран, чтобы разбить стекло. Сорвана газовая труба — видите, пришлось заткнуть ветошью, чтобы не отравились другие заключенные. Одеяло не просто разорвано, а изодрано в клочья. Причем зубами. Случалось, мы находили выломанные в ярости зубы...

Она казалась риэлтором, но только с перечнем ущерба, и будто ставила галочки, помечая каждую зловещую деталь. Дубовая кровать разбита в щепки; на массивной деревянной двери вмятины и сколы от ударов ногами; тюремные правила сорваны со стены и растоптаны; и самый ужас (от чего побледнела Хелен): Библия сунута в грязное месиво на дне перевернутого отхожего ведра. Дотошный подсчет ущерба, проводимый занудливым шепотом, длился нескончаемо; когда я обычным тоном задала какой-то вопрос, мисс Хэксби прижала палец к губам:

— Тс-с! Громко говорить нельзя. — Она боялась, что другие узницы возьмут сей разгром за образец.

Наконец они с миссис Притти отошли в сторону, чтобы решить с уборкой камеры. Затем мисс Хэксби вынула часы и спросила:

— Сколько уже Джекобс сидит в темной?

Почти час, ответила мисс Ридли.

— Что ж, пора ее навестить. — Помявшись, мисс Хэксби осведомилась, не желаю ли я пойти с ними. Мне интересно взглянуть на темную?

Я-то думала, что уже не раз обошла весь корпус, но о существовании темной никто не упоминал. Темная? А что это?

В тюрьму я приехала в начале пятого; пока мы изучали разгром камеры, в коридорах стемнело. Я все еще не привыкла к густоте тюремного вечера и мертвенному свету газовых рожков; затихший корпус вдруг показался абсолютно незнакомым. Путь, которым вели меня надзирательницы, я тоже не узнавала: как ни странно, мы вышли из жилой зоны и направились к центральной башне, а потом винтовыми лестницами и пандусами спустились вниз, где солоноватый воздух стал еще холоднее и прогорклей, и я решила, что мы уже под землей, а может, и под самой Темзой. Наконец коридор чуть расширился, и я увидела ряд старинных деревянных дверей с весьма низкими притолоками. Мисс Хэксби остановилась у первой двери; по кивку начальницы мисс Ридли ее отперла и с лампой прошла внутрь.

— Раз уж мы здесь, ознакомьтесь, — сказала мисс Хэксби, когда мы вошли следом. — Тут наша кандальная, где мы храним наручники, жакеты и прочее.

Она кивнула на стены, вид которых меня ужаснул: грубые, без всякой побелки камни блестели от сырости. Каждая стена была густо увешана железяками: кольцами, цепями, кандалами и другими безымянными замысловатыми приспособлениями, о назначении которых я могла лишь с содроганием догадываться.

Видимо, мисс Хэксби заметила мой испуг, ибо одарила меня безрадостной улыбкой.

— Большинство этих орудий применялось на заре Миллбанка, и сейчас висит здесь исключительно в виде экспонатов, — сказала она. — Однако, заметьте, все чистое и хорошо смазано; никогда не знаешь — вдруг в наших стенах объявится столь злобный экземпляр, что они вновь понадобятся! Вот наручники, эти — для девочек; гляньте, какие изящные, прямо дамские браслеты! Вот кляпы, — (кожаные ленты с пробитой в них дырочкой, чтобы узница дышала, но «не орала»), — а вот путы-треноги. — Последние, сообщила мисс Хэксби, применялись только к женщинам, и никогда — к мужчинам. — Мы их используем, чтобы унять заключенную, которой вздумалось — что бывает частенько! — валяться на полу и дубасить ногами в дверь. Понимаете, как держит тренога? Вот эта вязка притягивает лодыжку к бедру, а этой связывают руки. Строптивица может стоять лишь на коленях, и тогда приходится кормить ее с ложечки. Бунтарки скоро устают и вновь становятся смирными.

Я потрогала до блеска затертый ремешок треноги, на котором отчетливо виднелся потемневший рубчик от пряжки. Часто ли используются подобные штуки? — спросила я. По мере необходимости, ответила мисс Хэксби, раз пять-шесть в год.

— Верно, мисс Ридли?

Та кивнула.

— Однако нам вполне хватает нашего главного орудия усмирения — жакета, — продолжила мисс Хэксби. — Вот, взгляните.

Она подошла к шкафу и достала две тяжелые парусиновые штуковины, столь грубые и бесформенные, что поначалу я приняла их за мешки. Одну она передала мисс Ридли, а другую приложила к себе, будто перед зеркалом примеряла платье. И тогда я разглядела нечто вроде грубо скроенной кофты, у которой на рукавах и поясе вместо тесьмы или бантов были ремни.

— Мы надеваем это на заключенных, чтобы не рвали на себе одежду. Посмотрите на застежки. — Вместо пряжек здесь были прочные латунные закрутки. — У нас есть ключи, которыми можно затянуть накрепко. А вот у мисс Ридли смирительный жакет.

Та встряхнула свою кофту с непомерно длинными рукавами из черной как смола кожи; они были зашиты и оканчивались ремнями, на которых от частого употребления тоже виднелись отметины пряжек. Я почувствовала, как в перчатках взмокли мои руки. От воспоминания они потеют и сейчас, хотя ночью довольно свежо.

Надзирательницы аккуратно все сложили на место, и мы, покинув эту жуткую комнату, двинулись дальше, пока не достигли низкой каменной арки. Дальше проход сузился настолько, что наши юбки чиркали по стенам. Здесь уже не было газовых рожков, и лишь в единственном настенном канделябре горела свеча, которую мисс Хэксби вынула, чтобы, прикрывая рукой пламя, пляшущее от просоленного подземного ветерка, освещать нам путь. Я огляделась. До сих пор я понятия не имела, что в Миллбанке или вообще где-нибудь на свете есть подобное место. По спине пробежал холодок ужаса. «Меня хотят убить!» — подумала я. Они унесут свечу и бросят меня здесь, чтобы я одна вслепую, ощупью выбиралась на свет или сошла с ума!

Тут мы достигли коридорчика, где было четыре двери, и мисс Хэксби остановилась перед первой. В колеблющемся свете свечи мисс Ридли возилась с ключами на ремне.

Отперев замок, она ухватилась за дверь, но вопреки ожиданиям не распахнула ее, а медленно оттянула, и я разглядела, что толстая створка обита соломой, заглушающей брань и вопли узницы. Та, разумеется, услышала, что дверь открылась. Внезапно раздался сильный удар, жутко прозвучавший в этом сумеречном и тихом крохотном пространстве, потом еще один, а за ним — крик:

— Сука! Пришла полюбоваться, как я здесь гнию? Будь я проклята, если не удавлюсь, когда ты уйдешь!

Отведя обитую дверь, мисс Ридли дернула щеколду заслонки на второй деревянной двери. Открылось зарешеченное окошко. За ним была тьма, густая и непроглядная, что называется, хоть глаз коли. Я вглядывалась так, что заломило в висках. Крики смолкли; казалось, в камере ничто не шелохнется, но вдруг из непостижимого мрака вынырнуло лицо, прижавшееся к прутьям решетки. Ужасное лицо: белое, мокрое от пота, в ссадинах; на губах запеклись кровь и пена, безумные глаза щурились от хилого света нашей свечи. Мисс Хэксби вздрогнула, а я отпрянула, но лицо повернулось ко мне и рявкнуло:

— Чего уставилась, зараза?

Мисс Ридли хлопнула ладонью по двери, пытаясь унять заключенную.

— Попридержи свой поганый язык, Джекобс, иначе загостишься тут на месяц, поняла?

Узница закусила побелевшие губы и уткнулась лбом в прутья, но продолжала сверлить нас безумным и ужасным взглядом. Мисс Хэксби подошла к ней чуть ближе.

— Твое дурацкое поведение, Джекобс, весьма огорчает меня, миссис Притти и мисс Ридли. Изуродовала камеру, голову себе разбила. Тебе это надо?

Узница судорожно вздохнула.

— Хотелось чего-нибудь расколошматить. А миссис Притти — сука! Я ее порву, и плевать, насколько меня засадят в темную!

— Ну все, хватит, — оборвала мисс Хэксби. — Наговорилась. Приду завтра. Поглядим на твое раскаянье после ночи в темноте. Давайте, мисс Ридли.

Надзирательница с ключом подошла к двери, и взгляд Джекобс стал еще безумнее.

— Не запирай меня, тварь! Не уноси свечу! — Она ударилась лицом о решетку. — Ох!

Мисс Ридли шваркнула заслонкой, но я успела заметить, что узница в жакете — кажется, смирительном, с зашитыми черными рукавами и пряжками. В дверь снова бухнуло — видимо, Джекобс билась головой, — и раздался приглушенный и уже отчаянный крик:

— Не уходите, мисс Хэксби! Ох! Я больше не буду!

Этот вопль был страшнее проклятий. Неужели ее там оставят? — спросила я. Одну, в полной темноте? На лице мисс Хэксби не дрогнул ни единый мускул. Дежурные будут приходить с проверкой, сказала она, а через час заключенная получит хлеб.

— Но ведь там так темно! — повторила я.

— Темнота — это наказание, — буднично ответила мисс Хэксби.

Забрав свечу, она отошла в сторону; в сумраке тускло светились ее белые волосы. Мисс Ридли закрыла обитую дверь. Вопли узницы стали еще глуше, но были различимы.

— Суки! — кричала она. — Будьте вы прокляты вместе со своей Гостьей!

Секунду я стояла в сгущавшемся сумраке и слушала иступленные крики, а потом, чуть не споткнувшись, торопливо шагнула вслед за пляшущим огоньком.

— Суки вы, стервы! — кричала (может, и сейчас кричит) Джекобс. — Я же сдохну тут в темноте! Слышите, леди? Загнусь, как вонючая крыса!

— Все они так говорят, — кисло обронила мисс Ридли. — Жалко, никто не сдохнет.

Я думала, мисс Хэксби вернется к узнице. Она не вернулась. Так и шла вперед — миновала кандальную, затем покатым коридором поднялась в зону и там с нами распрощалась, чтобы отправиться в свой ярко освещенный кабинет. Мисс Ридли повела меня дальше. Проходя через штрафной отряд, я увидела миссис Притти, которая, привалившись к решетке камеры Джекобс, вместе с другой надзирательницей следила за работой двух узниц: макая швабры в ведра с водой, те драили камеру. Затем, передав меня миссис Джелф, мисс Ридли ушла. Я взглянула на добрую надзирательницу и закрыла руками лицо.

— Побывали в темной? — шепнула миссис Джелф.

Я кивнула. Потом спросила: разве можно так обращаться с заключенными? Надзирательница не ответила, но лишь отвернулась и покачала головой.

В ее отряде, как и в других, было странно тихо, встревоженные узницы неподвижно сидели в камерах. Когда я к ним входила, все сразу спрашивали о происшествии: кто и что разломал, как поступили с виновницей?

— Законопатили в темную? — вздрагивая, спрашивали они.

— Она в темной, мисс Приор? Кто, Моррис?

— Кого наказали, Бернс?

— Она шибко поранилась?

— Вот уж сейчас, наверное, кается!

— Раз меня сажали в темную, мэм, — сказала Мэри Энн Кук. — Хуже нет места. Некоторым плевать на темноту, они лишь смеются, но не я, мэм, только не я.

— И не я, Кук, — ответила я.

Казалось, даже Селина поддалась общему настроению. Она мерила шагами камеру, забытое вязанье лежало на столе. Увидев меня, Селина сморгнула и обхватила себя руками, но все равно беспокойно переминалась с ноги на ногу, отчего захотелось ее обнять и успокоить.

— Кто-то сорвался, — сказала она, еще не дождавшись, когда миссис Джелф запрет камеру. — Кто, Хой? Или Фрэнсис?

Я слегка растерялась.

— Вы же понимаете, мне нельзя говорить.

Отвернувшись, Селина сказала, что хотела лишь испытать меня, ибо прекрасно знает, что сорвалась Феба Джекобс. В жакете с закрутками ее отправили в темную. По-моему, это хорошо?

Замявшись, я спросила, а хорошо ли учинять подобный бедлам.

— Думаю, мы здесь уже забыли, что такое хорошо, — сказала Селина. — И не вспоминали бы о том, если б не леди вроде вас, которые приходят и тревожат нас своей добротой!

Голос ее звучал резко, как голос Джекобс или мисс Ридли. Я села и положила руки на стол, заметив, что пальцы мои дрожат. Надеюсь, сказала я, она имела в виду что-то другое... Но Селина тотчас меня перебила: она сказала именно то, что хотела! Знаю ли я, до чего ужасно сидеть в окружении решеток и каменных стен и слушать, как кто-то разносит свою камеру? Будто тебе швыряют в лицо песок и запрещают моргать. Это сродни зуду, ломоте...

— ...Ты орешь, чтобы не загнуться! Но стоит закричать, как понимаешь — ты животное! А потом заявляются мисс Хэксби, капеллан и вы: нельзя превращаться в зверей, надо оставаться людьми! Лучше бы вы совсем не приходили!

Я еще не видела ее такой расстроенной и взволнованной. Если мои визиты помогут ей сохранить в себе человека, я буду приходить еще чаще, сказала я.

— Ох! — Селина вцепилась в рукав своего платья с такой силой, что побелели костяшки на ее руках. — Вот то же самое и они говорят!

Она вновь зашагала от решетки к окну и обратно; под светом газового рожка звезда на ее рукаве вспыхивала неестественно ярко, точно мерцающий сигнал тревоги. Вспомнились слова мисс Хэксби о том, что порой узницы заражают друг друга буйством. Не знаю, что может быть страшнее, чем представить безумное окровавленное лицо Селины, когда ее в смирительном жакете швыряют в темную камеру. Я постаралась, чтобы голос мой звучал ровно.

— Кто говорит, Селина? Вы имеете в виду мисс Хэксби? Ее и капеллана?

— Ха! Если б они могли сказать что-нибудь столь разумное!

— Тише! — Я испугалась, что миссис Джелф услышит. Я смотрела на Селину, прекрасно понимая, кого она имеет в виду. — Вы говорите о ваших друзьях-духах?

— Да, — ответила она. — О них.

О них. Сейчас в вечернем сумраке духи казались мне реальными. Однако после нынешних бурных и тягостных событий они выглядели каким-то несущественным вздором. Я прикрыла рукой глаза и сказала:

— Сегодня я слишком устала для ваших духов, Селина...

— Вы устали? — воскликнула она. — Вы, кого они никогда не донимали... своим шепотом или воплями, кого они никогда не дергали и не щипали...

Ее ресницы потемнели от слез. Она перестала метаться, но все еще дрожала, обхватив себя руками.

Вот уж не думала, что ее друзья так обременительны, сказала я; мне казалось, они — ее утешение.

Они и есть утешение, печально ответила Селина.

— Но только они приходят, а потом оставляют меня, как и вы. И тогда я еще больше чувствую себя взаперти, несчастной и похожей на них. — Она кивнула на соседнюю камеру.

Селина выдохнула и закрыла глаза. Я подошла к ней и взяла за руки — просто из желания как-то ее успокоить. Наверное, это удалось. Она открыла глаза, ее руки шевельнулись в моих ладонях, и я вздрогнула, ощутив, какие они жесткие и холодные. Теперь я уже не думала о том, что мне можно делать и чего нельзя. Я надела ей свои перчатки и снова взяла ее за руки.

— Нельзя, — проговорила Селина.

Но рук не отняла, и через секунду я почувствовала, как слегка согнулись ее пальцы, будто наслаждаясь непривычным ощущением перчаток. Так мы стояли, наверное, с минуту.

— Пожалуйста, оставьте себе перчатки, — сказала я. Она покачала головой. — Тогда попросите духов, чтобы принесли вам рукавички. Это все же практичнее цветов, не так ли?

Селина отвернулась. Даже стыдно признаться, тихо сказала она, чего только она не просила у духов. Еду, мыло, воду и даже зеркало, чтобы увидеть свое лицо. Когда могли, они все это приносили.

— Но вот другое...

Однажды она попросила ключи от всех замков Миллбанка, цивильную одежду и денег.

— Считаете, я поступила дурно?

Нет, ответила я, но рада, что духи ей не помогли, ведь побег был бы огромной ошибкой.

— Вот и мои друзья так сказали, — кивнула Селина.

— Стало быть, они благоразумны.

— Духи очень умные. Только порой тяжело сознавать, что они могли бы забрать меня, но день за днем держат здесь. — Видимо, я напряглась, потому что Селина сказала: — Да, это они меня здесь держат! Хотя могли бы освободить в мгновенье ока. Вот прямо сейчас, когда вы стоите рядом. Им даже не пришлось бы возиться с замками.

Она стала очень серьезной. Я выпустила ее руки; можно тешить себя подобными мыслями, если от них легче, сказала я, только нельзя, чтобы они затмили реальное положение вещей.

— Селина, вас держит здесь мисс Хэксби. А еще мистер Шиллитоу и все надзирательницы.

— Нет, духи, — упрямо ответила она. — Это они отправили меня сюда и оставят здесь, пока...

— Пока — что?

— Пока не достигнут своей цели.

Я покачала головой и спросила, какова же их цель. Наказать ее? А что же Питер Квик? Я полагала, это он заслужил наказание?

— Я не о том, — чуть досадливо сказала Селина. — Так рассуждала бы мисс Хэксби. Я говорю о...

Она подразумевала спиритическую цель.

— Это вы уже говорили, — вздохнула я. — Я не поняла тогда и не понимаю сейчас. Думаю, вы и сами не понимаете.

Перед тем Селина чуть отвернулась, но теперь вновь смотрела на меня, и я заметила, как изменился ее взгляд, став невероятно печальным. Она перешла на шепот:

— Кажется, я начинаю понимать. И мне... страшно.

От ее слов, взгляда и сгустившихся сумерек мне стало неуютно и тоскливо, но я снова взяла ее за руки и сняла с них перчатки, согревая ее пальцы в своих ладонях. В чем дело? — спросила я. Чего она боится? Селина не ответила и вновь отвернулась. Ее руки дрогнули, я выронила перчатки и нагнулась их поднять.

Они лежали на холодных голых плитах. Я подняла их и заметила на полу белое блестящее пятно. Когда я прижала его пальцем, оно хрустнуло. Это была не известка, осыпавшаяся с мокрой стены.

Это был воск.

Воск. Я смотрела на него, и меня затрясло. Потом я взглянула на Селину. Она заметила, как я побледнела, но пятна не видела.

— Что случилось? — спросила Селина. — Что с вами, Аврора?

Я вздрогнула, ибо мне почудился голос Хелен... Хелен, которая назвала меня так в честь статуи и которой не требовалось иного имени, потому что собственное подходило ей как нельзя лучше...

— Что с вами?

Я взяла Селину за плечи. Вспомнилась фальшивомонетчица Агнес Нэш, уверявшая, что из соседней камеры доносятся голоса призраков.

— Чего вы боитесь? — спросила я. — Его? Он по-прежнему приходит к вам? Приходит по ночам даже сейчас, даже сюда?

Под тканью тюремного платья я чувствовала ее тонкие руки и хрупкие косточки. Селина всхлипнула, будто от боли, и тогда я, разжав пальцы, смущенно отступила. Ведь я подумала о восковой руке Питера Квика. Но тот полый слепок был заперт в шкафу в миле отсюда и не мог причинить вреда.

И все же... все же между рукой и пятном была некая кошмарная связь, от которой пробирала дрожь. Рука-то из воска... Я представила читальню. Каково там ночью?

Наверное, все тихо, темно и неподвижно, и лишь на полках со слепками какое-то шевеленье. Будто легкая рябь. Вот дернулись губы и поднялись веки на лицевой маске, вот разогнулась ручонка младенца, и ямочки на ней стали глубже... Я вздрогнула и отшатнулась от Селины... Теперь я видела — видела! — распухшие пальцы Питера Квика, которые распрямлялись и сгибались. Рука пробиралась по полке, пальцы подтягивали за собой ладонь. Вот они распахнули дверцы шкафа, оставив на стекле следы...

И вот уже все слепки ползут по затихшей читальне. Размягчаясь и перемешиваясь, они превращаются в восковой ручей, который течет по улицам и подползает к умолкшей тюрьме, перебирается через гравийную дорожку и затекает в корпус, просачиваясь через щели петель и заслонок, через проемы решеток и замочные скважины. Воск белеет под светом газовых ламп, но никто не ожидает здесь ручья, который ползет, ползет абсолютно бесшумно. В уснувшей тюрьме одна Селина слышит неуловимое скольжение воска по песку коридора, когда ручей подтекает к ее камере. Вот он взбирается по беленой стене возле двери, подныривает под железную заслонку, проникает в темную камеру и стекает на холодный каменный пол. Затвердевая, он вырастает в острый сталагмит.

И превращается в Питера Квика, который обнимает Селину.

Картинка возникла мгновенно и так ярко, что мне стало дурно. Селина шагнула ко мне, но я вновь отпрянула и рассмеялась — смех показался жутким мне самой.

— Нынче я вам не помощница, Селина, — сказала я. — Хотела вас утешить, а кончила тем, что сама перепугалась из-за чепухи.

Но это вовсе не чепуха. Я это знала.

На каменном полу ярко белела восковая клякса — как она туда попала? Селина сделала еще шаг, тень ее платья накрыла кляксу, которая затем спряталась под подолом.

Я еще ненадолго задержалась, но чувствовала себя совершенно больной и разбитой, да еще возникла мысль, как это будет выглядеть, если мимо пройдет надзирательница и увидит меня такую — бледную и растерянную. Казалось, на мне горит знак вроде каиновой печати... Помню, я боялась, что его разглядит мать, когда я возвращалась после встречи с Хелен. Я кликнула миссис Джелф. Однако надзирательница посмотрела на Селину, а на меня даже не взглянула и молчала, пока мы шли по коридору. Лишь у решетки на выходе из зоны она приложила руку к горлу и сказала:

— Поди, нынче бедолаги показались вам взбудораженными? Они всегда такие, когда кто-нибудь сорвется.

Наверное, я поступила дурно, если после всего, что сказала Селина, бросила ее одну, испугавшись хруста какой-то восковой кляксы! Но вернуться я не могла. Под терпеливым взглядом темных добрых глаз миссис Джелф я потопталась у решетки и сказала, что узницы вправду взбудоражены, и, кажется, Дауэс — Селина Дауэс — сильнее других.

— Хорошо, что за ней приглядываете именно вы, миссис Джелф.

Надзирательница будто смутилась и, потупив взгляд, ответила: она тешит себя мыслью, что добра ко всем заключенным.

— Что до Селины Дауэс... Не бойтесь, мисс Приор, — пока она под моей охраной, с ней ничегошеньки не случится.

Миссис Джелф вставила ключ в замок; ее крупная белая рука на фоне тесной решетки напомнила о восковом ручье, и я вновь почувствовала дурноту.

Снаружи было темно, в сгустившемся тумане смутно маячила улица. Помощник привратника долго искал извозчика, и когда наконец я села в экипаж, юбки мои словно отяжелели от клубящегося марева, которое я втащила с собой. Туман все поднимается. Он уже так высок, что просачивается под шторы. Эллис, которую мать послала отнести мне ужин, застала меня на коленях у окна — скомканной бумагой я конопатила щели в рамах. Чего это я затеяла? — спросила горничная. Не дай бог, простужусь или поранюсь.

Я ответила, что боюсь задохнуться в тумане, который в темноте прокрадется в мою комнату.

25 января 1873 года

Нынче утром я сказала миссис Бринк, что должна кое-что ей сообщить.

— Касательно духов? — спросила она и после моего утвердительного ответа увела к себе в комнату, где усадила на диван, не выпуская моих рук.

— Меня посетили, — сказала я. Услышав это, миссис Бринк переменилась в лице, но я поняла, о ком она думает, и добавила: — Нет, то была не она, а совсем новый дух. Мой проводник — связник, встречи с которым ждет каждый медиум. Наконец-то он пришел и показался мне!

— Этоон? — тотчас спросила миссис Бринк.

Я покачала головой.

— Знайте, что в сферах нет различия междуониона. Однако в земной жизни тот дух был мужчиной и теперь должен являться в этом облике. Он хочет продемонстрировать подлинность спиритизма. И намерен это сделать в вашем доме, миссис Бринк!

Я думала, она обрадуется, но вышло иначе. Миссис Бринк отняла свои руки и, глядя в сторону, сказала:

— О, я понимаю, что это означает, мисс Дауэс! Конец нашим сеансам! Я знала, что нельзя вас удерживать, что в конце концов должна с вами расстаться. Но никогда не думала, что отдам вас какому-то мужчине!

Теперь я поняла, отчего она держала меня при себе и показывала лишь приятельницам. Я рассмеялась и взяла ее за руки.

— Полноте, ничего это не означает, — сказала я. — Считаете, на всех мне не хватит сил? Неужели Марджери думает, что ее мама уйдет и больше не вернется? А я вот полагаю, мамочке будет легче прийти, когда мой проводник ей поможет и поведет ее за руку! Но если мы его не подпустим, мой дар может пострадать. И уж тогда я не знаю, что это будет означать.

Миссис Бринк побледнела.

— Что я должна сделать? — прошептала она.

Я обещала духу, что она пошлет за 6-7 своими друзьями и попросит их прийти завтра вечером на темный круг. Будуар следует передвинуть ко второй нише, ибо мне сообщили, что там магнетические силы лучше. Нужно приготовить кувшин с фосфорным маслом, при свете которого будет виден дух; меня нельзя ничем кормить — только кусочек белого мяса и глоток красного вина.

— Я знаю, произойдет великое и удивительное событие! — сказала я.

Но сама вовсе этого не знала и ужасно трусила. Однако миссис Бринк звонком вызвала Рут, передала ей мои слова, и та сама отправилась по домам приятелей хозяйки. Вернувшись, она сказала, что 7 человек придут непременно, но миссис Моррис просит позволения захватить с собой племянниц — двух мисс Адэр, которые у нее гостят и, как все, обожают темный круг.

Всего набиралось 9 человек, а этакая толпа для меня великовата и без материализации. Заметив мой испуг, миссис Бринк сказала:

— Как, вы боитесь? После всего, что мне рассказали?

— Не тушуйтесь! — ободрила Рут. — Все будет превосходно!

26 января 1873 года

Сегодня воскресенье, и утром мы с миссис Бринк по обыкновению ходили в церковь. После этого я сидела в своей комнате и вышла только затем, чтобы съесть чуточку холодной курицы и кусочек рыбы, которую Рут сама приготовила специально для меня. От стакана теплого вина я немного успокоилась, но потом, когда в гостиной раздались голоса и миссис Бринк отвела меня вниз, я увидела выстроенные перед нишей стулья и задрожала под взглядами дам.

— Не знаю, что нынче получится, тем более в присутствии незнакомых, — сказала я. — Но мой проводник велел устроить сеанс, и я должна подчиниться.

Кто-то спросил:

— Почему будуар передвинули к нише с дверью?

Миссис Бринк объяснила, там лучше магнетические силы, а дверь не имеет значения, поскольку ее не открывали с тех пор, как служанка потеряла ключ, да еще загородили ширмой.

Потом все замолчали и уставились на меня. Я сказала, что нужно дождаться послания, и мы сидели в темноте минут 10, после чего раздался легкий стук, и я пояснила: со мной связались и велели занять место в будуаре, а гостям следует открыть кувшин с маслом.

Гости подчинились, и я увидела голубоватый свет на потолке, до которого занавесь не доходила. Потом я сказала, что гостям приказано петь. Они пропели полностью два гимна, а я уж не знала, смеяться мне или плакать. Но едва об этом подумала, как меня сильно тряхнуло, и я вскрикнула:

— Дух явился!

Все было совсем не так, как я ожидала: возник мужчина, вернее, громадные руки, черная борода и красные губы. Меня затрясло.

— О господи! Вы настоящий? — прошептала я.

Когда мужчина услышал мой дрожащий голос, его чело разгладилось, он улыбнулся и кивнул.

— Что случилось, мисс Дауэс? — окликнула меня миссис Бринк. — Кто там?

Я не знала, что ответить, и тогда мужчина шепнул мне на ухо:

— Скажи — твой господин.

Я сказала, а он вышел в комнату, и все закричали: О! Господь милосердный! Дух!

— Кто ты, дух? — спросила миссис Моррис, и мужчина пророкотал:

— Мое духовное имя Неотразимый, но на земле меня звали Питер Квик. Вы, смертные, должны называть меня земным именем, поскольку к вам я прихожу в человечьем облике!

Какая-то дама произнесла «Питер Квик», и я повторила это имя, ибо до сего момента сама не знала, каким оно будет.

Потом я услышала голос миссис Бринк:

— Ты пройдешь среди нас, Питер?

Но дух не захотел; оставшись на месте, он принимал вопросы, а публика то и дело изумленно вскрикивала, слыша его верные ответы. Потом он закурил приготовленную для него папиросу, отпил из стакана лимонад и рассмеялся:

— Спириты могли бы добавить сюда капельку спирта!

Когда кто-то спросил, где окажется лимонад после его ухода, дух, на секунду задумавшись, ответил:

— В животе мисс Дауэс.

Потом миссис Рейнольдс, глядя, как он держит стакан, сказала:

— Питер, можно взять тебя за руку, чтобы узнать, насколько она тверда?

Я почувствовала, что дух колеблется, но потом он все же разрешил ей подойти ближе.

— Нате, — сказал Питер. — Ну, какова моя рука на ощупь?

— Теплая и твердая! — воскликнула миссис Рейнольдс.

Питер засмеялся.

— О, я бы хотел, чтобы вы держали ее подольше. В наших пределах столь красивых дам не водится.

Однако реплика явно была адресована за штору, но не с тем, чтобы меня подразнить, а сказать: «Слышишь? Ей-то невдомек, кого я считаю красивой!»

В ответ мисс Рейнольдс кокетливо захихикала; когда Питер вернулся за штору и положил руку мне на лицо, ладонь пахла ее кокетством. Я крикнула, чтобы все опять громко пели.

— С ней все благополучно? — спросил кто-то, и миссис Бринк ответила, что я вновь впускаю в себя духа и мне нельзя мешать, пока обмен субстанциями не завершится полностью.

Потом я снова оказалась одна. Я крикнула, чтобы зажгли свет, и вышла из будуара, но меня так трясло, что я еле передвигала ноги. Меня уложили на диван. Миссис Бринк звонком вызвала слуг — прибежала Дженни, а за ней Рут, которая спрашивала:

— Ну как все было? Изумительно? Почему мисс Дауэс такая бледная?

От ее голоса меня затрясло еще сильнее, и миссис Бринк принялась растирать мне руки.

— Вы не слишком ослабели? — повторяла она, а Рут сняла с меня туфли, обхватила мои ступни, а потом стала согревать их дыханием.

Наконец старшая мисс Адэр сказала:

— Ну будет, дайте и мне за ней поухаживать.

Она села подле меня, а другая дама взяла мою руку.

— О, мисс Дауэс, ничего подобного я не видела! — нашептывала мисс Адэр. — Каково это, когда дух является в темноте?

Потом все ушли, кое-кто оставил для меня деньги — я слышала, как Рут бренчит монетами, но так устала, что мне было все равно, пенсы это или фунты; хотелось лишь уползти в какое-нибудь темное местечко и преклонить там голову. Я лежала на диване и слушала, как Рут запирает двери, а миссис Бринк расхаживает в своей комнате; потом она улеглась в постель и стала ждать. Я знала, кого она ждет. Я подошла к лестнице и закрыла рукой лицо, а Рут глянула на меня и сказала:

— Умничка.

Часть третья

5 ноября 1874 года

Вчера исполнилось два года, как умер мой милый отец, а сегодня в приходской церкви Челси моя сестра Присцилла наконец-то обвенчалась с Артуром Барклеем. Она покинула Лондон по крайней мере до начала будущего сезона. Медовый месяц продлится десять недель, а затем прямо из Италии они уедут в Уорикшир, где нас приглашают погостить с января до весны, но пока я не хочу об этом думать. В церкви я сидела с матерью и Хелен; Прис шла со Стивеном, а кто-то из детишек семейства Барклеев нес в корзинке ее цветы. Когда сестра вышла из ризницы и Артур откинул ее белую кружевную фату, выяснилось, что не зря последние шесть недель Прис избегала всякой мимики — такой красивой я, пожалуй, ее не видела. Мать прикладывала к глазам платок, в дверях церкви хлюпала Эллис. Разумеется, у Прис теперь своя горничная, которую из Маришеса прислала тамошняя экономка.

Я думала, будет тяжело наблюдать за проходом сестры по церкви. Оказалось — нет; я лишь чуть-чуть взгрустнула, когда подошло время на прощанье расцеловать новобрачных, когда был увязан и помечен багаж, а Присцилла, сияющая в светло-коричневой накидке — за двадцать четыре месяца первое цветное пятно в нашей семье, — обещала нам посылки из Милана. Кажется, я поймала на себе несколько сочувственно-любопытных взглядов, но определенно их было гораздо меньше, чем на свадьбе Стивена. Видимо, тогда я была материнским бременем. Теперь же стала ее утешением. Я слышала, как на завтраке гости говорили:

— Слава богу, у вас есть Маргарет, миссис Приор. Как она похожа на отца! Вот уж вам утешение.

Никакое я не утешение. Мать не желает видеть в дочери привычки и черты своего мужа! Когда все свадебные гости разъехались, она бродила по дому и, качая головой, вздыхала: «Как стало тихо!» — словно сестра была ребенком, воплей которого ей не хватало. Мы вместе постояли в дверях сестриной спальни и оглядели опустевшие полки. Все было упаковано и отправлено в Маришес, даже всякие девчачьи пустяковины, которые, видимо, Присцилла захочет передать собственным дочерям.

— Мы превращаемся в дом пустых комнат, — сказала я, и мать снова вздохнула.

Она подошла к кровати и сдернула занавесь балдахина, а затем покрывало, приговаривая, мол, нечего им тут сыреть и плесневеть. Мать приказала Вайгерс свернуть матрас, выбить коврики и отдраить камин. Сидя в гостиной, мы прислушивались к непривычному грохоту в спальной, и мать раздраженно обзывала Вайгерс «неуклюжей коровой», а потом взглядывала на каминные часы и опять вздыхала: «Сейчас Присцилла в Саутгемптоне... А теперь уже плывет по каналу...»

— Как громко идут часы! — жаловалась она и переводила взгляд туда, где прежде стояла клетка с попугаем: — Как тихо стало без Гулливера!

Нельзя заводить в доме питомцев, бурчала мать, а то вот привыкаешь к ним, а потом расстраиваешься, когда теряешь.

Пробили часы. Мы обсудили свадьбу и гостей, дом в Маришесе, красивых сестер Артура и их платья; потом мать достала шитье и принялась рукодельничать. Около девяти я, как обычно, встала, чтобы пожелать ей спокойной ночи, однако мать одарила меня странно колючим взглядом.

— Надеюсь, ты не собираешься меня бросить, чтобы я отупела здесь в одиночестве, — сказала она. — Сходи-ка за какой-нибудь книгой. Почитаешь вслух, мне никто не читал с тех пор, как умер твой отец.

Чувствуя легкую панику, я сказала, что ни одна из моих книг ей не понравится и она сама это знает. Так надо взять такую, которая понравится, ответила мать, какой-нибудь роман или чью-нибудь переписку; я в недоумении застыла, а она подошла к шкафу возле камина и наугад вытащила книгу. Это оказался первый том «Крошки Доррит».13

И вот я читала, а мать ковырялась в шитье и бросала взгляды на часы; затем она позвонила, чтобы Вайгерс принесла чай с кексом, и осуждающе крякнула, когда та звякнула чашкой; из парка Креморн доносился судорожный треск фейерверка, а с улицы — случайные выкрики и взрывы смеха. Казалось, мать слушает без особого внимания — не улыбалась, не хмурилась, не покачивала головой, но когда я останавливалась, она кивала и говорила:

— Продолжай, Маргарет. Читай следующую главу.

Читая, я поглядывала на нее из-под ресниц, и передо мной отчетливо возникло ужасное видение.

Мать предстала состарившейся. Я увидела ее сгорбленной, вздорной и, наверное, глуховатой старухой. Она злобится, поскольку сын и любимая дочь живут отдельно, в их домах царит веселье, там детская беготня и модно одетая молодежь, там, несомненно, обитала бы и она сама, если б не ее утешение — дочь-вековуха, которая модным журналам и званым обедам предпочитает тюрьмы и поэзию, а потому ничуть не утешает. Как же я не догадалась, что с отъездом Прис все так и обернется? Я думала лишь о собственной зависти. И вот теперь, наблюдая за матерью, боялась ее и стыдилась своего страха.

Когда на минутку она вышла в свою комнату, я подошла к окну. Несмотря на дождь, за деревьями парка еще взлетали ракеты.

Это было сегодня. Завтра вечером придет Хелен со своей приятельницей мисс Палмер, которая скоро выходит замуж.

Мне двадцать девять. Через три месяца стукнет тридцать. Если мать превратится в горбатую склочницу, кем стану я?

Я высохну, истончусь и поблекну, точно лист, забытый меж страниц скучной, унылой книги. Вчера я такой нашла — это был плющ — среди книг на полке у папиного стола. Матери я сказала, что хочу разобрать отцовские записи, но пришла в кабинет лишь за тем, чтобы подумать о папе. Здесь все, как было при нем: его перо на пресс-папье, печатка, нож для сигар, зеркало...

Помню, через две недели после того, как у него обнаружили рак, папа взглянул в зеркало и с жуткой улыбкой отвернулся. В детстве нянька ему говорила, что больным нельзя смотреть на свое отражение, иначе их души улетят за стекло и они умрут.

Теперь я долго стояла перед зеркалом, выискивая в нем отца или хоть какое-нибудь напоминание о днях, когда он был жив. Но там отражалась лишь я.

10 ноября 1874 года

Нынче утром на вешалке в прихожей я увидела три папиных шляпы, а у стены на прежнем месте стояла его трость. На мгновенье меня обварило страхом, и я вспомнила о медальоне. Это устроила Селина, подумала я, но как же мне оправдаться перед домашними? Тут появилась Эллис, которая странно посмотрела на меня и все объяснила. Папины вещи приказала положить мать: она считает, это отпугнет грабителей, которые решат, что в доме есть мужчина! Еще мать затребовала полицейского, чтобы патрулировал нашу улицу, и теперь, выходя из дома, я вижу, как он прикладывает руку к фуражке и желает мне доброго дня. Полагаю, следующим шагом станет приказ кухарке спать с заряженным пистолетом под подушкой, как семейство Карлейлей.14 Потом кухарка, заворочавшись во сне, прострелит себе голову, а мать скажет: какая жалость, никто не умел так готовить котлеты и рагу, как миссис Винсент...

Однако я стала циничной. Так сказала Хелен. Они со Стивеном были у нас вечером. Я оставила их разговаривать с матерью, но вскоре Хелен тихонько стукнула в мою дверь — я уже привыкла, что она заглядывает пожелать мне спокойной ночи. Однако нынче она что-то неловко прятала в руке. Оказалось, склянку с моим хлоралом. Не глядя на меня, Хелен сказала:

— Мать увидела, что я собираюсь к тебе, и попросила захватить твое лекарство. Я говорила, что тебе это не понравится, но она стала жаловаться на больные ноги — мол, иначе ей лишний раз взбираться по лестнице, к тому же мне доверия больше, чем служанке.

Уж лучше бы это сделала Вайгерс, подумала я и сказала:

— В следующий раз она станет поить меня с ложечки прямо в гостиной у всех на глазах. И что, мать позволила тебе зайти в ее комнату? Большая честь, мне она не говорит, где держит лекарство.

Я наблюдала, как Хелен старательно размешивает в воде порошок. Она подала мне стакан, но я поставила его на стол.

— Велено не уходить, пока ты не выпьешь, — сказала Хелен.

Не беспокойся, сейчас выпью, ответила я, никто не собирается таким способом тебя задерживать. Хелен покраснела и отвернулась.

Утром пришло письмо от Прис с Артуром, отправленное из Парижа, и мы немного о нем поговорили.

— Ты не представляешь, как душно стало здесь после свадьбы, — сказала я. — Считаешь меня эгоисткой?

Помявшись, Хелен ответила, что с замужеством сестры для меня, конечно, наступило трудное время...

Я покачала головой: о господи, это я уже слышала тысячу раз! Мне было десять, когда Стивен пошел в школу, и все говорили, что для меня наступило трудное время, ибо такая умница, как я, не поймет, отчего должна сидеть с гувернанткой. То же самое трындели, когда он отправился в Кембридж, а потом занялся адвокатурой. Прис выросла красавицей, и все вокруг охали: дескать, мне, простушке, нужно подготовиться к трудным временам. Потом одно за другим: женитьба Стивена, смерть папы, рождение Джорджи, а все вокруг талдычили, мол, вполне естественно и ожидаемо, что меня это столь сильно ранит, — так оно всегда бывает со старшими незамужними сестрами.

— Ох, Хелен, Хелен! Если все знали, что будет тяжко, почему же ничего не сделали, чтоб стало капельку легче? Я чувствую, будь у меня хоть немного свободы...

Свободы для чего? — спросила Хелен.

Я не смогла ответить, и тогда она сказала, что мне нужно чаще приезжать к ним в Гарден-Корт.

— Чтобы смотреть на тебя, Стивена и Джорджи? — уныло поинтересовалась я.

Когда Прис вернется, сказала Хелен, нас непременно пригласят в Маришес, что внесет разнообразие в мою жизнь.

— В Маришес! — вскрикнула я. — Где за ужином меня посадят с сыном викария, а дни я буду проводить с вековухой, кузиной Артура, помогая ей пришпиливать черных жуков на зеленое сукно!

Хелен меня разглядывала. Вот тогда-то она и сказала, что я стала циничной. Я всегда была такой, ответила я, только Хелен называла это иначе. Она предпочитала говорить, что я смелая. Еще называла меня самобытной. И вроде бы ей это во мне нравилось.

Хелен опять покраснела, но теперь еще и вздохнула. Она отошла к кровати, а я тотчас сказала:

— Слишком близко к постели не подходи! Разве не знаешь, что там обитают призраки наших поцелуев? Сейчас выскочат и напугают тебя.

— О боже мой! — воскликнула Хелен, ударив кулаком по стойке балдахина; потом села на кровать и закрыла руками лицо.

Неужели я буду вечно ее терзать? — спросила она. Да, она считала и считает меня смелой. Я тоже говорила, что она храбрая...

— Но у меня никогда не хватало отваги на то, чего хотела ты, Маргарет. И все же мы могли бы остаться добрыми друзьями... о, как бы я хотела быть твоим другом! Но ты все превращаешь в поединок... Я так от этого устала...

Она покачала головой и закрыла глаза. Я ощутила ее усталость, а вместе с ней и собственное изнеможение, которое, накатив темной громадной волной, придавило сильнее любого снадобья, каким меня пичкали, и было грузным, как смерть. Я посмотрела на кровать. Порой казалось, я и впрямь вижу наши поцелуи, которые висят на занавесях, будто летучие мыши, готовые сорваться вниз. Но сейчас подумалось, что стоит тряхнуть балдахин — и они просто упадут, рассыпавшись в труху.

— Прости. Я рада, что из всех мужчин ты досталась Стивену, — сказала я, хотя никогда не чувствовала и не почувствую никакой радости. — По-моему, он добрый.

Он самый добрый из всех, кого она знает, ответила Хелен и, помявшись, добавила: если б я не сторонилась общества... там встречаются и другие добрые мужчины...

Может, они и добрые, подумала я. Чуткие и славные. Но не такие, как ты.

Подумала, но промолчала. Я знала, что Хелен не поймет. И отделалась заурядно вежливой репликой, даже не помню, что сказала. Чуть погодя Хелен чмокнула меня в щеку и ушла.

Склянку с хлоралом она унесла, но все же забыла проследить, чтобы я выпила микстуру. Стакан остался на столе: вода в нем чистая и прозрачная, как слеза, а порошок сгустился на дне. Только что я выплеснула воду и собрала его ложкой; оставшиеся крупинки я подцепила рукой и облизала палец. Теперь во рту ужасная горечь, все занемело. Пожалуй, если до крови прикусить язык, я этого не почувствую.

14 ноября 1874 года

Что ж, мы с матерью одолели двадцать глав «Крошки Доррит», и всю неделю я была удивительно покладистой и терпеливой. Мы ходили на чай к чете Уоллес и ужинали в Гарден-Корт с мисс Палмер и ее кавалером, мы вместе посетили магазины одежды на Хановер-стрит. Ох, до чего же противно смотреть на толстошеих девиц со срезанными подбородками, которые, сложив рот гузкой, жеманятся перед тобой, а хозяйка заворачивает юбку, чтобы показать отделку фаем, фуляром или кружевами торшон. На мой вопрос, нет ли чего-нибудь в серых тонах, она ответила непонимающим взглядом. На просьбу чего-нибудь прямого, простого и строгого мне показали девицу в глухом платье. Маленькая и ладная, она выглядела в нем как нога в хорошо пригнанном башмаке. Но в том же платье я бы казалась саблей в ножнах.

Я купила пару темно-желтых лайковых перчаток, пожалев, что нельзя купить еще и еще, чтобы отнести в холодную камеру Селины.

Очевидно, мать решила, что мы уже далеко продвинулись. Утром за завтраком она презентовала мне серебряный футляр с комплектом визитных карточек, которые сама заказала. В обрамлении черной извилистой каймы первым стоит ее имя, а ниже менее вычурным шрифтом оттиснуто мое.

От этих карточек желудок мой сжался, точно кулак.

Ради поездок с матерью я почти две недели воздерживалась от посещений тюрьмы и даже не упоминала о ней. Я надеялась, мать это заметит и оценит. Но после акта дарения она сообщила о своем намерении поехать с визитами и спросила, буду ли я сопровождать ее или с книгой останусь дома. Я тотчас ответила, что, пожалуй, съезжу в Миллбанк, и мать с неподдельным изумлением уставилась на меня.

— В Миллбанк? — переспросила она. — Я полагала, со всем этим покончено.

— С чего ты взяла, мама?

Мать щелкнула застежкой ридикюля.

— Что ж, поступай, как тебе угодно.

Все будет как до отъезда Присциллы, сказала я.

— Ведь в остальном ничего не изменилось, правда?

Мать не ответила.

Ее ожившая нервозность вкупе с неделей мучительных визитов, чтения «Крошки Доррит» и совершенно нелепого предположения, будто с посещениями тюрьмы отчего-то «покончено», вконец меня расстроили. Как всегда бывало после перерыва, Миллбанк показался еще более зловещим, а узницы еще более жалкими. Эллен Пауэр лихорадит. Несмотря на лишние куски и фланельку от добросердечной миссис Джелф, несчастная заходится в судорожном кашле, оставляя кровавые следы на тряпке, которой утирает рот. Лицо подпольной повитухи, прозванной Черноглазкой, замотано грязным бинтом, она ест на ощупь. «Цыганочка» и трех недель не провела в тюрьме, как в отчаянии или безумии попыталась выколоть тупым ножом свое черное око; надзирательница сказала, что теперь она слепа на один глаз. В камерах по-прежнему холодно, точно в кладовках. Пока мы с мисс Ридли шли по коридору, я спросила, какой смысл содержать заключенных в столь отчаянном холоде. Чтоб заболели?

— Мы здесь не для того, чтобы их баловать, мэм, — ответила матрона. — Мы исполняем наказание. На свете слишком много добропорядочных женщин пребывает в нищете, болезнях и голоде, чтоб нам еще тревожиться о дурных.

Пусть поживее шьют, сказала она, вот и согреются.

Стало быть, я навестила Пауэр, затем повидала Кук и еще одну узницу по фамилии Хеймер, а потом зашла к Селине. Услышав шаги, она подняла голову, и глаза ее вспыхнули, когда за плечом надзирательницы, нырнувшей к замку, встретили мой взгляд. Вот тогда я поняла, что меня тянуло не просто в Миллбанк, а к ней. Я вновь ощутила то легкое трепетанье. Наверное, оно сродни чувству женщины, когда в ней впервые шевельнется ребенок.

Ну и что, если я чувствую нечто, столь легкое, тихое и тайное?

Казалось, в тот момент это не имело значения. Селина так обрадовалась моему приходу!

— В прошлый раз вы стерпели все мои безумства, — сказала она. — А потом так долго не приходили... Я знаю, это вовсе не долго, но здесь кажется — ужасно долго. Вас не было, и я решила, что вы передумали и больше никогда не придете...

Я вспомнила свой последний визит и странные фантазии, которые он навеял. Не стоит изводить себя такими мыслями, сказала я, оглядывая каменный пол, однако там не было ни белых пятен, ни жирных следов воска и даже известки. Пришлось сделать небольшую паузу, объяснила я, поскольку навалилась куча дел по дому.

Селина кивнула, но будто опечалилась. Наверное, у меня много друзей? — спросила она. Ясно, что с ними проводить время приятнее, чем в Миллбанке.

Если б она только знала, как тягучи, скучны и пусты мои дни! Совсем как у нее. Я села и, опершись на столешницу, рассказала о свадьбе Присциллы, с отъездом которой мать больше нуждается в моем присутствии дома.

— Стало быть, ваша сестра вышла замуж, — покивала Селина. — Хорошая партия?

Весьма, ответила я.

— Тогда вы должны быть рады за нее...

В ответ я лишь улыбнулась, и Селина придвинулась чуть ближе.

— Похоже, вы ей слегка завидуете, Аврора?

Я улыбалась. Потом сказала: да, очень завидую.

— Однако не тому, что у нее есть муж, — добавила я. — О нет, вовсе не этому! Я завидую, что она... как же это выразить?.. развивается, подобно вашим духам. Она шагнула дальше. А я застыла в своей абсолютной неизменности.

— Значит, вы вроде меня, — сказала Селина. — Получается, вы сродни всем, кто сидит в Миллбанке.

Так и есть, ответила я. Только все они имеют сроки, которые закончатся...

Я смотрела в пол, но чувствовала взгляд собеседницы. Не расскажу ли я еще о сестре? — попросила Селина. Она сочтет меня эгоисткой, ответила я.

— О нет! — воскликнула Селина. — Ни за что на свете!

— Сочтете. Знаете, я видеть не могла сестру, когда она отправлялась в свой медовый месяц. Было невыносимо целовать ее и желать счастливого пути. Вот тогда я вправду ей завидовала! Наверное, в моих жилах уксус, а не кровь!

Я смолкла. Селина меня разглядывала. Потом тихо сказала, что здесь, в Миллбанке, я могу не стыдиться своих сокровенных мыслей. Ибо услышат их только каменные стены да она сама, кто пребывает в немоте, точно камень, и оттого никому не расскажет.

Все это я слышала прежде, однако нынче ее доводы проняли как никогда, и я наконец заговорила, будто выдергивая из себя слова, изнутри накрепко притороченные к груди.

— Сестра отправилась в Италию, куда некогда собиралась я с отцом и... подругой.

Разумеется, в Миллбанке я не упоминала имени Хелен и сейчас лишь сказала, что мы предполагали посетить Флоренцию и Рим; папа хотел поработать в тамошних архивах и галереях, а мы с подругой предназначались ему в помощницы. С тех пор Италия стала для меня чем-то вроде символа, безумной мечты.

— Мы хотели совершить поездку до замужества Присциллы, чтобы мать не оставалась одна. Но вот сестра вышла замуж. И сама поехала в Италию, невзирая на все мои чаяния. Что до меня...

Я уже давно не плакала, но тут, к своему ужасу и стыду, почувствовала, что вот-вот разрыдаюсь, и резко отвернулась к пузырчатой беленой стене. Справившись с собой, я увидела, что Селина подсела еще ближе. Она примостилась на краю стола, положив подбородок на сведенные руки, и сказала, что я очень смелая.

Услышав то, что неделю назад слышала от Хелен, я едва не рассмеялась. Какая там смелая! — ответила я. Всего лишь отважно переношу собственное нытье! Я бы охотно распрощалась с этой плаксой, но нельзя, даже это запрещено...

Селина покачала головой и повторила:

— Вы настолько смелая, что приходите сюда ко всем, кто вас ждет...

Она сидела очень близко. В холодной камере я чувствовала ее живое тепло. Но потом, не сводя с меня глаз, она встала и потянулась.

— Вы так завидуете сестре, — сказала Селина. — А есть ли чему завидовать? Что такого удивительного она сделала? Вы полагаете, она развивается, но так ли это? Она повторила то, что делают все. И шагнула в еще большее единообразие. Много ли ума для этого надо?

Я подумала о Присцилле, которая, как и Стивен, всегда больше походила на мать, тогда как я — на папу, и представила ее через двадцать лет, пилящей своих дочерей.

Но люди не ищут ума — по крайней мере, в женщинах, сказала я.

— Женщин готовят поступать единообразно — в этом их функция. Лишь такие, как я, расшатывают и отбрасывают подобную систему...

Именно одинаковость в поступках и держит нас «привязанными к земле», ответила Селина; мы созданы, чтобы вознестись, но не сможем этого сделать, пока не изменимся. Что касается дележки на женщин и мужчин — это первое, что нужно отбросить.

Я не поняла.

— Неужели вы думаете, что, возносясь, мы берем с собой наш земной облик? — улыбнулась Селина. — Лишь растерянные духи-новички озираются в поиске чего-нибудь плотского. Когда к ним подходят провожатые, эти духи глазеют на них и, не зная, как обратиться, спрашивают: «Вы дама или господин?» Но проводники, как и сами духи, ни то и ни другое, а все вместе. Лишь поняв это, можно вознестись в следующую сферу.

Я постаралась представить мир, о котором она говорила, тот мир, где, по ее словам, пребывает папа. Вообразила отца, обнаженного и бесполого, а рядом с ним себя... От ужасной картины меня прошиб пот.

Нет, сказала я. Все это вздор, о чем она говорит. Такого не может быть взаправду. Как можно? Это означало бы хаос.

— Нет, свободу, — ответила Селина.

Мир без различий — это мир без любви.

— Тот мир создан из любви. Думаете, существует лишь та любовь, какой ваша сестра любит мужа? По-вашему, вот здесь всегда должен быть бородатый мужчина, а вот тут — женщина в платье? Говорю же, в обители духов нет ни бород, ни платьев. А как быть вашей сестре, если муж умрет и она выйдет за другого? К кому ей лететь, когда она пересечет границу сфер? Ведь ей, как всем нам, надо с кем-то соединиться, мы все вернемся к сияющей материи, от которой наша и другая душа были оторваны вместе, они — половинки одного целого. Возможно, нынешний муж вашей сестры и есть та родная половинка ее души — надеюсь, что так. А может, это ее следующий избранник, либо ни первый, ни второй, а тот, на кого в земной жизни она даже не взглянет, человек, отгороженный от нее ложной условностью...

Сейчас меня поражает необычность нашего разговора в той обстановке: запертая решетка, за которой прохаживалась миссис Джелф, кашель, кряхтенье и вздохи трех сотен узниц, лязг засовов и ключей. Но тогда под взглядом зеленых глаз Селины я об этом не думала. Я лишь смотрела на нее, слушала и, когда наконец заговорила, спросила одно:

— Как душе узнать, что вторая половинка где-то рядом?

— Она узнает, — ответила Селина. — Мы ведь не задумываемся над тем, как мы дышим. Она узнает, когда придет ниспосланная ей любовь. И тогда сделает все, чтобы удержать эту любовь подле себя. Ибо лишиться ее — все равно что умереть.

Селина не отводила взгляда, который вдруг сделался странным. Она будто не узнавала меня. Потом она отвернулась, словно застыдившись, что слишком открылась передо мной.

Я опять поискала взглядом восковую кляксу на полу... Там ничего не было.

20 ноября 1874 года

Сегодня еще одно письмо от Присциллы с Артуром — уже из Италии, из Пьяченцы. Когда я рассказала о нем Селине, она заставила меня несколько раз повторить: Пьяченца, Пьяченца... и с улыбкой вслушивалась в название города.

— Похоже на слово из стихотворения, — сказала она.

Я призналась, что раньше и сама так думала. Когда еще был жив папа, перед сном вместо чтения молитв и Евангелия я перечисляла всякие итальянские города: Верона, Реджо, Римини, Комо, Парма, Пьяченца, Косенца, Милан... Я часами представляла, как увижу их воочию.

— Ничего, еще увидите, — сказала Селина.

Я улыбнулась:

— Да, пожалуй, нет.

— Какие ваши годы — еще съездите в Италию!

— Может быть. Только, понимаете, я буду уже не той, что тогда.

— Вы будете нынешней, Аврора, или той, кем вскоре станете.

Я не выдержала ее взгляда и отвернулась. Потом Селина спросила, чем же меня так привлекает Италия, и я тотчас ответила:

— Ох, Италия! По-моему, это лучшее место на земле...

Вообразите, сказала я, чем была для меня эта страна после стольких лет работы с отцом, когда в альбомах и гравюрах — черно-белых, сероватых и тускло-красных — я видела все изумительные итальянские картины и статуи.

— Но посетить Уффици и Ватикан, заглянуть в обычную сельскую церковь с фресками — наверное, это все равно что войти в цвет и свет!

Я рассказала о доме на виа Гибеллина во Флоренции, где можно увидеть комнаты Микеланджело, его туфли и трость, кабинет, в котором он работал. Вы представляете?! А увидеть могилу Данте в Равенне! Вообразите место, где дни долги и круглый год тепло! Где на каждом углу фонтан и апельсиновые деревья в цвету, аромат которых заполоняет улицы без наших туманов!

— Люди там простые и открытые. Думаю, англичанка может свободно разгуливать по улицам и ничего не бояться. Представьте искрящееся море! А Венеция?! Город на воде, где нанимают лодку, чтобы куда-нибудь добраться...

Я разговорилась и только потом вдруг осознала, что голос мой громок, а Селина слушает и радостно улыбается. Она стояла вполоборота к окну, свет из которого придавал ее асимметричным чертам резкость и невероятную красоту. Я вспомнила свое первое впечатление, когда потихоньку ее разглядывала, и как потом сравнивала ее с «Истиной» Кривелли... Вероятно, что-то отразилось на моем лице, потому что Селина спросила, почему я замолчала и о чем задумалась.

Об одной картине, сказала я, что висит во флорентийской галерее.

Я надеялась посмотреть ее с отцом и подругой?

Нет, в то время эта картина ничего для меня не значила...

Не понимая, Селина нахмурилась; я больше ничего не сказала, и она, тряхнув головой, рассмеялась.

В следующий раз ей надо будет поостеречься со смехом. Когда миссис Джелф меня выпустила, я покинула зону и дошла до ворот, разделяющих женский и мужской корпуса; меня окликнули, и, обернувшись, я увидела мисс Хэксби, приближавшуюся с каменным лицом. Мы не виделись со дня посещения карцера, и я, вспомнив, как цеплялась за нее в темноте, покраснела. Не смогу ли я уделить ей минутку? — спросила мисс Хэксби. Я кивнула, и она, отпустив сопровождавшую меня надзирательницу, сама открыла решетку.

— Как поживаете, мисс Приор? — начала мисс Хэксби. — В прошлый раз мы свиделись в неудачное время, и я не имела возможности обсудить ваши успехи. Наверное, вы сочли это моей халатностью.

Впрочем, она доверяет надзирательницам, которые меня опекают; судя по их докладам — «в особенности ее заместителя мисс Ридли», — я прекрасно справляюсь и без ее помощи.

Прежде мне в голову не приходило, что я могу быть темой «докладов» или каких-либо обменов мнений между мисс Хэксби и ее персоналом. Вспомнилась огромная черная «Книга характеристик», что лежала на столе начальницы. Интересно, есть ли в ней специальный раздел «Гостьи».

Однако вслух я лишь выразила признательность всем матронам за то, что они столь отзывчивы и любезны. Мы ждали, когда караульный отопрет решетку — в мужском корпусе ключи мисс Хэксби были бесполезны.

Потом начальница спросила, что я думаю об узницах. Некоторые — скажем, Эллен Пауэр и Мэри Энн Кук — очень тепло обо мне отзываются.

— По-моему, вы расположили их к себе! — сказала мисс Хэксби. — Они дорожат вашим отношением. Несомненно, внимание дамы подстегнет их собственный интерес к себе.

Надеюсь, сказала я. Мисс Хэксби на меня взглянула и отвернулась. Разумеется, сказала она, всегда есть опасность, что подобная дружба собьет заключенную с толку и станет причиной ее чрезмерного интереса к собственной персоне.

— Нашим подопечным предписаны долгие часы одиночества, что иногда порождает в них весьма причудливые фантазии. Гостья называет заключенную «другом», но потом возвращается в собственную жизнь, которая, разумеется, не имеет ничего общего со здешней.

Можно ли надеяться, что я осознаю опасные последствия этого?

Полагаю, можно.

Беда в том, что иногда понять проще, чем соответственно поступать...

— Я вот все думаю, — заключила тираду мисс Хэксби, — не стал ли ваш интерес к некоторым нашим подопечным чуть более... особым, чем следует?

Кажется, я споткнулась и зашагала немного быстрее. Разумеется, я тотчас поняла, о ком речь, но спросила:

— Кого вы имеете в виду, мисс Хэксби?

— В частности, одну заключенную, мисс Приор.

— Наверное, вы говорите о Селине Дауэс, — сказала я, не поднимая глаз.

Матрона кивнула. Надзирательницы сообщили, что большую часть времени я провожу в камере Дауэс.

Мисс Ридли настучала, зло подумала я. Неудивительно. Селину остригли и лишили цивильной одежды. Заставляют потеть в грязном тюремном платье и уродовать руки в бесполезном труде. Неудивительно, что теперь у нее постараются отнять те крохи покоя и утешения, которые она уже привыкла получать от меня. Я опять вспомнила, как впервые увидела ее с фиалкой в руках. Я понимала, уже тогда понимала: если ее застанут с цветком, то отнимут его и растопчут. Как сейчас хотят растоптать нашу дружбу. Она была вопреки правилам.

Слава богу, мне хватило ума не выказывать свою злость. Да, сказала я, случай Дауэс меня особенно заинтересовал, но я полагала обычным делом, когда Гостья обращает внимание на отдельных узниц. Мисс Хэксби сама о том говорила. Мол, дамы помогли многим ее подопечным: пристроили на службу и направили к новой жизни вдали от позора и старых связей, а порой — через замужество в колониях — и вдали от Англии.

Мисс Хэксби сверлила меня острыми глазками: это что же, я строю подобные планы касательно Дауэс?

В отношении Селины у меня вообще нет планов, ответила я. Моя цель — дать ей немного утешения, в котором она нуждается.

— Уж вы-то должны это понимать, ибо знаете ее историю, — сказала я. — Наверняка вы отметили, сколь необычны ее обстоятельства.

Такую девушку в горничные не пристроишь. Она сама чувствует и мыслит почти как дама.

— По-моему, суровость тюремной жизни сказывается на ней сильнее, чем на других.

Помолчав, мисс Хэксби ответила:

— Вы явились к нам с собственными идеями. Однако наши подходы здесь, как видите, весьма ограниченны.

Она усмехнулась, поскольку мы вошли в коридор, где пришлось подобрать юбки и двигаться гуськом. Между узницами не существует различий, кроме тех, что установлены правилами, и Дауэс, сказала матрона, уже пользуется всеми благами. Если же я и дальше буду уделять особое внимание одной заключенной, я лишь вызову в ней недовольство ее окружением, а кончится все тем, что закапризничают и другие женщины.

Короче, мисс Хэксби и ее подчиненные были бы весьма обязаны, если б в будущем я реже навещала Дауэс и сократила время визитов к ней.

Я смотрела в сторону. Первоначальная злость стала превращаться в нечто, похожее на страх. Я вспомнила смех Селины, а ведь первое время она даже не улыбалась, была угрюмой и печальной. Вспомнила ее слова о том, что она с нетерпением ждет моих посещений и огорчается, когда я не прихожу, потому что время в Миллбанке тянется ужасно медленно. Если нам не дадут видеться, подумала я, это все равно что навеки посадить ее в темную!

И тебя тоже, шепнул какой-то голосок.

Я не хотела, чтобы мисс Хэксби догадалась о моих мыслях. Но она по-прежнему буравила меня взглядом, а затем у ворот первого корпуса с любопытством уставился караульный, и я почувствовала, что щеки мои запылали. Я стиснула руки, но тут сзади раздались шаги, и меня окликнули по имени. Оглянувшись, я увидела мистера Шиллитоу. Как удачно, что мы встретились! — сказал он. Директор кивнул мисс Хэксби и взял меня за руку. Ну-с, каковы мои успехи?

— Все хорошо, как я и надеялась. — Голос мой, слава богу, был весьма ровен. — Однако мисс Хэксби советует быть осторожнее.

— Угу, — сказал директор.

Совет в том, что не стоит выделять заключенных, одаривая их привилегиями, вмешалась матрона. Дескать, у меня появилась «фаворитка» — она как-то странно произнесла это слово, — но девица менее уравновешена, чем выглядит. Речь о Дауэс, «спиритке».

Мистер Шиллитоу снова «угукнул», но уже иным тоном. Он частенько вспоминает Селину Дауэс, сказал директор, и думает о том, как она переносит новые для себя порядки.

Очень тяжело, ответила я. Она слабая натура... Это его ничуть не удивляет, перебил мистер Шиллитоу. Слабость свойственна всем личностям подобного сорта и превращает их в разносчиков неестественных воздействий, кои они именуют спиритическими. Пусть болтают что угодно, только они безбожники, у кого за душой ничего святого и доброго, и рано или поздно их злонамеренность выходит наружу. Дауэс — лучший тому пример! Будь его воля, всех этих спиритов он бы запер в камеру вместе с ней!

Я была ошарашена. Мисс Хэксби поддернула на плечах накидку. Мистер Шиллитоу прав, выговорила я. Вероятно, эту Дауэс впечатлила некая странная сила, которая потом ее использовала. Но она человек мягкий, и тюремное одиночество на ней сказывается. Если возникает какая-нибудь фантазия, узница не может от нее избавиться. Она нуждается в руководстве.

— Как и всеми другими, ею руководят смотрительницы, — встряла мисс Хэксби.

Здесь необходимо руководство Гостьи — друга, обитающего вне тюремных стен, возразила я. Ей нужен объект, на котором она может сосредоточить мысли, когда работает или замирает в тиши тюремной ночи.

— Полагаю, именно в эти моменты она подвержена некоему тлетворному влиянию. Как я уже сказала, человек она слабый, и все это ее... смущает.

Матрона фыркнула: если потакать заключенным каждый раз, когда они возомнят себя смущенными, потребуется войско дам, чтобы справиться с работой!

Однако мистер Шиллитоу сощурился, задумчиво притоптывая ногой по плиткам пола. Мы с мисс Хэксби вперились в него, точно две неистовые матери — одна подлинная, другая подложная, — что оспаривали перед Соломоном право на дитя...

Наконец директор взглянул на матрону и сказал, что «возможно, мисс Приор все-таки права». Их долг не только карать, но и защищать узниц. Может быть, в случае Дауэс защиту следует применять более... вдумчиво. А уж от войска дам он бы не отказался!

— Мы должны быть благодарны мисс Приор за то, что она охотно посвящает свои труды этой задаче.

Она благодарна, сказала мисс Хэксби и сделала перед директором книксен, глухо звякнув ключами.

Матрона ушла, а мистер Шиллитоу опять взял мою руку и сказал:

— Как гордился бы вами отец, если б видел вас!

10 марта 1873 года

На темные круги теперь заявляется столько народу, что пришлось поставить у дверей Дженни: когда мест уже нет, она принимает карточки и просит гостей пожаловать на другой вечер. В основном приходят дамы, правда, некоторые с мужчинами. Питер предпочитает дам. Он среди них разгуливает, дает подержать свою руку и потрогать бороду. Разрешает поднести огонь к папиросе.

— Мать честная, ну и красотка! — говорит Питер. — По эту сторону рая я таких еще не видал!

Ну и все в таком роде, а дамы хохочут и отвечают:

— Ах ты, проказник!

Они полагают, что его поцелуи не считаются. Мужчин Питер дразнит. Возьмет и скажет кому-нибудь:

— Я видел, как на прошлой неделе ты заскакивал к одной милашке. Уж больно ей твои цветочки понравились. — Потом взглянет на супругу господина и добавит: — Понятно, откуда ветер дует. Все, умолкаю. Я — малый, который умеет хранить секреты!

Сегодня в круге был один господин в шелковом цилиндре, мистер Харви. Питер забралу него цилиндр, напялил себе на голову и стал расхаживать по гостиной.

— Экий я нынче щеголь! — приговаривал он. — Зовите меня Питер Квик с Сэвил-роу.15 Ох, видели бы меня дружки-духи!

— Можете взять цилиндр себе, — сказал мистер Харви.

— Ой, правда? — понарошку обрадовался Питер, а сам зашел ко мне в будуар и, показав шляпу, прошептал: — Чего мне с этим делать-то? Может, засунуть в ночной горшок миссис Бринк?

Я так прыснула, что все услышали.

— Питер меня смешит! — крикнула я.

Конечно, после сеанса будуар обыскали, но он был совершенно пуст, и все стали покачивать головами, представляя, как на том свете Питер разгуливает в цилиндре мистера Харви. Потом шляпа нашлась. Со сломанными полями и пробитой тульей, она висела в прихожей на крючке для картины. Наверное, это слишком твердый предмет, чтобы транспортировать его через сферы, сказал мистер Харви, но Питер отважно предпринял попытку. Мистер Харви держал шляпу, точно она была из стекла, и обещал поместить ее в футляр как спиритический трофей.

Потом Рут мне сказала, что цилиндр вовсе не с Сэвил-роу, а от какого-то дешевого портного в Бейсуотер. Пусть мистер Харви выставляется богачом, но вкус к цилиндрам у него паршивый.

21 ноября 1874 года

Близится полночь, чертовски холодно и промозгло, я устала и оглушена хлоралом, но дом затих, и надо сделать эту запись. Меня опять навестили, а может, подали знак духи Селины. Где же мне об этом рассказать, как не здесь?

Все произошло, пока я была в Гарден-Корт. Я уехала утром и просидела там до трех; вернувшись, я, как всегда, сразу прошла к себе и тотчас поняла: в комнате что-то трогали, убрали или разбили. В потемках я ничего не видела, но чувствовала — что-то не так. Первой ужасной мыслью было, что мать нашла и прочла этот дневник, лежавший на столе.

Оказалось, дневник здесь ни при чем, я сделала еще шаг и все увидела. Цветы в вазе, которую с каминной полки перенесли на стол. Цветы апельсина — зимой в Англии!

Сразу подойти к ним я не смогла. Так и стояла, не сняв накидку и сжимая в кулаке перчатки. Горел камин, в теплом воздухе плавал цветочный аромат — вероятно, его-то я и уловила, когда вошла. Теперь же меня пробрала дрожь. Селина хотела сделать мне приятное, подумала я, но только испугала... Из-за этих цветов я ее боюсь!

Затем пришла мысль: какая же ты дура! Это вроде папиных шляп на полке. Наверняка цветы от Присциллы. Она прислала их из Италии... Вот тогда я подошла к столу и взяла вазу. Всего лишь подарок от Прис, думала я, всего лишь от нее... И остро, как перед тем страх, кольнуло разочарование.

Но сомнение все же осталось. Нужно удостовериться, решила я. Опустив вазу на стол, я звонком вызвала Эллис и расхаживала по комнате, дожидаясь стука в дверь. Однако Эллис не появилась — пришла Вайгерс; казалось, ее лошадиное лицо вытянулось и побледнело еще больше, рукава платья были закатаны до локтя. Эллис накрывает к обеду стол, сказала горничная, на вызов могла откликнуться только она либо кухарка. Ничего, и она сгодится, сказала я.

— Кто принес эти цветы?

Вайгерс тупо уставилась на вазу, а затем на меня.

— Простите, мисс?

Цветы! Их не было, когда я уходила. Кто-то принес их в дом и поставил в майоликовую вазу. Кто — она? Нет. Она весь день была дома? Весь день. Значит, приходил почтальон с посылками. От кого они? Из Италии? От моей сестры, мисс Присциллы, то есть миссис Барклей?

Вайгерс не знала.

Да хоть что-нибудь она знает? Я велела привести Эллис. Вайгерс быстренько за ней сбегала, и обе, моргая, стояли в дверях, пока я моталась по комнате, тыча пальцем в вазу. Цветы! Цветы! Кто принес их в мою комнату и поставил в вазу? Кто принял посылку от сестры?

— Какую посылку, мисс? Никаких посылок не было.

— Сестра ничего не присылала?

— Никто ничего.

Тут мне опять стало страшно. Я прижала руку к губам, и, думаю, Эллис заметила, как дрожат мои пальцы. Убрать ли цветы, спросила она, а я не знала, не знала, что ответить и как поступить. Эллис с Вайгерс ждали, я стояла в растерянности, а потом внизу хлопнула дверь и послышался шорох материных юбок.

— Эллис! Ты где? — Мать трезвонила в колокольчик.

— Ладно, ничего не надо! — поспешно сказала я. — Оставьте цветы и уходите, обе!

Но мать меня опередила. Она вышла в холл и увидела служанок возле моей двери.

— В чем дело, Эллис? Маргарет, ты вернулась?

На лестнице раздались ее шаги. Эллис повернулась ко мне спиной, и я услышала ее доклад: тут вот мисс Маргарет спрашивает про цветы, мэм, — а потом снова голос матери: цветы? какие еще цветы?

— Пустяки, мама! — крикнула я. Горничные все еще топтались в дверях, и я прошипела: — Ну же, уходите!

Но мать уже поднялась и перекрыла им дорогу. Она посмотрела на меня и перевела взгляд на стол: ах, какие милые цветочки! Потом она снова на меня взглянула. Что случилось? Почему я такая бледная? Отчего здесь так темно? По ее приказу Вайгерс подожгла в камине лучинку и запалила светильник.

Ничего не случилось, сказала я. Просто я ошиблась и зря обеспокоила горничных.

Ошиблась? В чем?

— Эллис, отвечай!

— Мисс Маргарет говорит, что не знает, откуда взялись цветы, мэм.

— Не знает? Маргарет, как ты можешь не знать?

Да знаю, ответила я, просто запамятовала. Это... это я принесла цветы. Я смотрела в сторону, но чувствовала царапающий взгляд матери. Она что-то шепнула горничным, и те моментально исчезли, а сама вошла в комнату, притворив за собой дверь. Я вздрогнула — обычно мать заходила ко мне лишь вечером. Что означает этот вздор? — спросила она. Никакой не вздор, сказала я, избегая ее взгляда, просто глупое недоразумение. Она может заниматься своими делами. А мне нужно разуться и переменить платье. Я обогнула мать и, вешая накидку, уронила перчатки, подняла их и снова уронила.

Что значит — недоразумение? — наседала мать. Как можно забыть, что купила цветы? О чем я думаю? И потом, так терять себя перед горничными...

Ничего я себя не теряла, ответила я, но сама слышала, как дрожит мой голос. Мать подошла ближе. Чтобы она не лапала меня за плечи, я обхватила себя руками и отвернулась. Но взгляд мой снова упал на цветы, запах которых стал еще сильнее, и я отвернулась в другую сторону. Если мать сейчас не уйдет, подумала я, то я расплачусь или ударю ее!

Но матушка не отставала.

— Как ты себя чувствуешь? — Я не ответила. — Нет, ты нездорова...

Она так и знала, что этим кончится. Мои частые отлучки из дома мне совсем не под силу. Я сама напрашиваюсь на прежние хвори.

— Я вполне здорова, — сказала я.

Вполне здорова? Да стоит лишь вслушаться в мой голос! А я подумала, как выгляжу перед горничными? Наверное, сейчас они шушукаются...

— Я не больна! — крикнула я. — Я здорова как бык и совершенно излечилась от былых припадков! Все это говорят. Даже миссис Уоллес.

Миссис Уоллес не видит меня в подобном состоянии. Не знает, что после поездок в Миллбанк я возвращаюсь бледная как привидение. Ей невдомек, что я, издерганная и взбудораженная, ночи напролет сижу за столом...

Вот тут я поняла, что мать за мной следила, точно мисс Ридли и мисс Хэксби, и напрасно я пыталась сохранить в тайне ночные бдения в своей комнате на верхотуре. Я всегда страдала бессонницей, заорала я, даже еще при папе, даже в детстве! Это ничего не значит, лекарство всегда помогало уснуть! Мать сразу нашла зацепку: в детстве мне во всем потакали. Это ее упущение: чрезмерная забота отца меня избаловала; именно безрассудная избалованность и привела к безудержности в моем горе...

— Я это всегда говорила! И вот вижу, что ты вновь упрямо выбираешь путь, который ведет к болезни...

Если она не оставит меня в покое, я и впрямь заболею! — выкрикнула я и, бросившись к окну, прижалась лицом к стеклу. Не помню, что говорила мать — я не слушала и не отвечала. Наконец она сказала, что я должна спуститься с ней в гостиную, и если не приду через двадцать минут, за мной пришлют Эллис. И ушла.

Я смотрела в окно. На реке какой-то человек в лодке бил кувалдой по железяке. Его рука взлетала и падала, взлетала и падала. Высекались искры, но звук на секунду запаздывал — кувалда взмывала раньше, чем грохотал удар.

Я насчитала тридцать ударов и пошла к матери.

Она ничего не сказала, но взгляд ее обшарил мое лицо и руки, тщетно выискивая признаки слабости. Потом я, как пономарь, читала «Крошку Доррит», а сейчас, пригасив лампу, осторожно — даже хлорал не лишает меня бдительности — вожу пером по бумаге, чтобы не услышала мать, если подкрадется и приникнет ухом к филенкам двери. С нее станет и подглядывать в замочную скважину, которую я заткнула тряпкой.

Цветы апельсина стоят передо мной. В душной комнате их запах так силен, что у меня плывет голова.

23 ноября 1874 года

Сегодня вновь ходила в читальню Ассоциации спиритов. Хотелось еще раз пролистать историю Селины, рассмотреть беспокоящий портрет Питера Квика и постоять у шкафа со слепками. Разумеется, с последнего раза на полках ничего не изменилось — восковые и гипсовые конечности покрывал слой непотревоженной пыли.

Я их разглядывала, когда ко мне подошел мистер Хитер. Нынче он был в туфлях из мягкой кожи и с цветком в петлице. Они с мисс Кислингбери не сомневались, что я вновь приду, сказал куратор.

— И вот она вы, чему я очень рад. — Он вгляделся в мое лицо. — Но отчего вы так пасмурны? А, понимаю — наши экспонаты навевают задумчивость. Прелестно! Только не хмурьтесь, мисс Приор. Глядя на них, нужно улыбаться.

Я улыбнулась, и он тоже, отчего его взгляд стал еще яснее и мягче. Других читателей не было, и мы проговорили почти час. Среди прочего я спросила, как давно и почему он стал спиритом.

— Вначале к обществу примкнул мой брат, — сказал мистер Хитер. — Я полагал его чертовски доверчивым, коль он проникся этакой чепухой. Но брат утверждал, что видит мать и отца, которые наблюдают за нами с небес. Вот уж кошмар! — смеялся я.

И что же вызвало в нем перемену? — спросила я. Помешкав, куратор ответил: смерть брата. Я тотчас выразила соболезнование, но он покачал головой и усмехнулся:

— Нет-нет, нельзя так говорить, тем более здесь. И месяца не прошло со дня его кончины, как брат мне явился. Он обнял меня и был реален, вот как вы сейчас; брат выглядел здоровее, чем при жизни, без всяких следов болезни, что уморила его. Он просил, чтобы я поверил. Но я все еще отвергал истину и отмахнулся от его прихода как от некой галлюцинации; потом были еще знаки, но я и от них отмахивался. Просто удивительно, как охотно упрямец от всего отмахивается! Но вот наконец я понял. Теперь брат — мой самый дорогой друг.

— А вы ощущаете вокруг себя духов? — спросила я.

К сожалению, лишь когда они приходят к нему. Он не обладает силой могучего спирита.

— Я улавливаю скорее проблески — «легкий блик, загадочный намек»,16 как выразился мистер Теннисон, — нежели образ целиком. Если повезет, слышу простенькую мелодию. Другие же слышат симфонии, мисс Приор.

— Но способность видеть духов... — начала я.

— Их невозможно не видеть, если хоть раз с ними встретился! Правда, это еще и небезопасно, — улыбнулся куратор и, сложив руки на груди, дал любопытное пояснение.

Вообразите, предложил он, что девять десятых английского населения обладает зрением, которое не позволяет различать, скажем, красный цвет. Далее он попросил представить, что у меня такое же зрение. Проезжая по Лондону, я любуюсь голубым небом, желтым цветком и считаю мир весьма красивым местечком. Я даже не подозреваю, что свойство моего глаза не позволяет увидеть часть этого мира; когда же некие особенные люди говорят мне, что есть еще один изумительный цвет, я полагаю их глупцами. Мои друзья думают так же. Со мной согласны газеты. Все, что я в них читаю, укрепляет меня во мнении: те люди — дураки; «Панч» даже помещает карикатуры, чтобы продемонстрировать, насколько они глупы! Я посмеиваюсь над рисунками и вполне довольна собой.

— Потом однажды утром вы пробуждаетесь, а за ночь ваше зрение само исправилось, — продолжил мистер Хитер. — Теперь вы способны увидеть цвет почтовых ящиков, губ, маков и вишен, мундиров гвардейцев. Вы различаете все прелестные оттенки красного: малиновый, алый, рубиновый, киноварь, телесно-розовый и румяный... Поначалу от удивления и страха вы скрываете свою способность. Потом рассказываете о ней друзьям и близким, которые смеются над вами, а затем хмурятся и отправляют вас к акушерке или мозгоправу. Способность видеть изумительный алый цвет станет для вас тяжким бременем. Но скажите, мисс Приор: разве можно видеть мир лишь синим, желтым и зеленым, после того как различил в нем красный цвет?

С минуту я молчала, ибо его слова заставили меня призадуматься, а потом вместо ответа сама спросила:

— Если в девушке с рождения заложено то, о чем вы говорите? — Конечно, я имела в виду Селину. — Если она всегда видела красный цвет? Что ей делать?

— Искать себе подобных, — тотчас ответил мистер Хитер. — Они подскажут и уберегут от опасностей, которые таятся в ней самой...

Общение с духами, сказал он, процесс чрезвычайно серьезный и еще не до конца понятый. Девушка, о которой я говорю, осознает, что ее тело и душа подвергаются всяческим изменениям. Ее подвели к порогу иного мира и предложили заглянуть в него, однако там наряду с «мудрыми проводниками», готовыми дать совет, поджидают «духи, обуянные низкими страстями». Последние могут выглядеть очаровательными и добрыми, но хотят лишь одного — использовать ее в своих целях. Она им нужна, чтобы пробраться к суетным ценностям, которых они лишились и по которым тоскуют...

И как же уберечься от подобных духов? — спросила я. Нужно быть осторожной в выборе земных друзей, ответил куратор.

— Ах, сколько юных дам впали в отчаяние — и даже безумие! — из-за неверного применения своих способностей! Их просят вызывать духов для забавы, а этого нельзя. Слишком часто спиритов уговаривают сесть в бездумно подобранный круг, а это их утомляет и разрушает. Их подстрекают общаться с духами в одиночку, а хуже этого ничего быть не может, мисс Приор. Я знавал одного молодого человека, вполне благородного происхождения, с ним меня свел приятель, больничный священник. Юношу с перерезанным горлом доставили в больницу полумертвым, и он сделал моему другу любопытное признание. Он был «переписчик» — слыхали вы подобный термин? Дружок-охламон подбил его сесть с бумагой и пером, и через какое-то время рука юноши сама собой стала записывать послание от духа...

Этим впечатляющим трюком, сказал мистер Хитер, в разумных пределах пользуются многие спириты. Однако наш молодой человек благоразумием не обладал. Он в одиночку стал принимать послания и обнаружил, что те посыпались как из мешка. По ночам его будили. Не давая спать, его рука дергалась на одеяле, пока он не вставлял в нее перо, и тогда принималась писать на бумаге, стенах и даже его собственном обнаженном теле. Она угомонялась, лишь когда на пальцах вздувались волдыри. Поначалу юноша считал, что послания идут от покойных родственников...

— Но определенно никакая добрая душа не станет этак истязать медиума. Сообщения были проделкой одного подлого духа.

В конце концов дух себя обнаружил, причем невероятно кошмарным образом.

— Он явился в облике жабы и проник в тело юноши вот здесь... — мистер Хитер коснулся своего плеча, — на стыке шеи с телом. Оказавшись внутри, дух обрел над молодым человеком полную власть. Он подстрекал юношу на кучу подлостей, и тот, мисс Приор, не мог воспротивиться...

Это была мука. Наконец дух стал подбивать юношу, чтобы тот бритвой отсек себе палец. Молодой человек взял бритву, но полоснул себя не по руке, а по горлу...

— Понимаете, он хотел изгнать духа, в результате чего оказался в больнице. Жизнь ему спасли, но он по-прежнему был в лапах духа-маньяка. Прежние дурные привычки вернулись, и юношу объявили душевнобольным. Полагаю, ныне он пребывает в сумасшедшем доме. Бедняга! А ведь все могло обернуться совсем иначе — вы понимаете? — если б только он искал близких себе людей, кто дал бы ему разумный совет...

На последних словах мистер Хитер понизил голос и посмотрел на меня весьма многозначительно — полагаю, он догадался, что я имела в виду Селину Дауэс, поскольку так ею заинтересовалась в свой прошлый визит. Мы помолчали. Казалось, мистер Хитер ждет, чтобы я заговорила. Но я не успела — нам помешала мисс Кислингбери, которая возникла в дверях читальни и позвала коллегу.

— Сию секунду, мисс Кислингбери! — откликнулся мистер Хитер и, накрыв мою руку своей, прошептал: — Мне бы хотелось продолжить наш разговор. А вам? Непременно приходите еще, ладно? И хорошо бы, когда я поменьше занят.

Мне тоже не хотелось с ним расставаться. Было бы интересно узнать, что он думает о Селине и каково ей неизбежно видеть упомянутый им красный цвет. Я знаю, она страшилась, но была счастлива, о чем сама говорила: дескать, нашлись мудрые друзья, которые ее направляли и огранили ее дар, чтобы сделать его «редкостным».

Так она считала. Но кто у нее был на самом деле? Тетка, перевернувшая ее жизнь. Миссис Бринк, приводившая в Сайденхем чужаков, которые сажали ее за штору и украшали бархоткой с бечевкой; та самая миссис Бринк, что оберегала ее ради своей матери, превратив в находку для Питера Квика.

Но что же он с ней сотворил или к чему подтолкнул, что привело ее в Миллбанк?

И кто теперь ее хранители? Мисс Хэксби, мисс Ридли, мисс Крейвен. Во всей тюрьме ни единой доброй души, кроме мягкой миссис Джелф.

Из-за двери доносились голоса мистера Хитера, мисс Кислингбери и какого-то посетителя, но в читальню никто не входил. Я так и стояла возле шкафа и теперь нагнулась, чтобы еще раз посмотреть на слепки. Рука Питера Квика по-прежнему лежала на нижней полке, прижавшись к стеклу тупорылыми распухшими пальцами. В прошлый раз она казалась монолитом, но сегодня я смотрела чуть сбоку, со стороны, где заканчивалось восковое запястье, и видела, что рука полая. На внутренней стороне желтоватого слепка отчетливо пропечатались линии и узоры ладони, ямки от фаланг пальцев.

Рука, запомнившаяся как твердая, крепкая отливка, больше походила на этакую перчатку. Казалось, ее бросили на полку секунду назад и она еще хранит тепло выронивших ее пальцев... В пустой комнате мне вдруг стало жутковато. Я вышла из читальни и отправилась домой.

Сейчас у нас Стивен; он разговаривает с матерью — я слышу его громкий и весьма раздраженный голос. Завтра ему предстояло выступать в суде, но клиент сбежал во Францию, и теперь полиции его не достать. Стивен лишается дела и гонорара... Вот опять доносится его голос, еще громче.

Интересно, почему мужской голос всегда так отчетлив, а женский так легко приглушить?

24 ноября 1874 года

Ездила к Селине в Миллбанк. Сначала я навестила пару других узниц и сделала вид, что записываю кое-что из их рассказов, а затем наконец пришла к ней, и она сразу спросила, понравились ли мне цветы. Ей хотелось, чтобы они напоминали мне об Италии и тепле.

— Их принесли духи, — сказала она. — Простоят месяц и не завянут.

Цветы меня напугали, призналась я.

Я провела у нее полчаса. Потом в коридоре хлопнула дверь, раздались шаги, и Селина шепнула: мисс Ридли; я подошла к решетке и кивнула проходившей надзирательнице, чтобы выпустила меня. Я держалась очень сухо и лишь сказала:

— Прощайте, Дауэс.

Лицо Селины выражало покорность; она сложила перед собой руки, сделала книксен и ответила:

— До свиданья, мисс Приор.

Я понимала, что все это для матроны.

Мисс Ридли запирала решетку. Я смотрела на ключ, неподатливо проворачивавшийся в скважине, и мечтала, чтобы он оказался у меня.

2 апреля 1873 года

Питер потребовал, чтобы меня привязывали. Нынче я ощутила его ужасно тяжелую руку, а потом он вышел за штору и сказал:

— Я не смогу являться, если не выполню возложенную на меня задачу. Вам известно, что я послан в подтверждение истинности спиритизма. В сем граде есть маловеры, кои сомневаются в существовании духов. Они насмехаются над нашими посредниками и считают, будто те, покинув будуар, сами разгуливают среди вас в личине духа. Мы не можем являться, когда есть подобные сомненья и неверие.

Я услышала голос миссис Бринк:

— Здесь нет маловеров, Питер, ты можешь приходить к нам, как и раньше.

— Нет, нужно кое-что сделать. Смотрите, а потом разнесите весть об увиденном, и тогда, может быть, неверующие обретут веру, — ответил Питер и медленно отдернул штору...

Прежде он никогда этого не делал. Я была в глубоком трансе, но чувствовала, что круг на меня смотрит.

— Вы ее видите? — спросила одна дама, а другая ответила:

— Вижу ее контур на стуле.

Питер сказал:

— Когда я здесь, ваши взгляды причиняют посреднику боль. Но я иду на это, дабы отринуть сомнения, и даже готов устроить проверку. Откройте ящик стола и подайте мне то, что в нем найдете.

Я услышала скрип выдвигаемого ящика, а затем чей-то голос:

— Здесь веревки.

— Давайте сюда, — приказал Питер. Он привязал меня к стулу и сказал: — Вот так делать на каждом сеансе. Не привяжете — не явлюсь.

Он связал мне запястья и лодыжки, надел повязку на глаза и вернулся в комнату; я услышала скрежет стула и голос духа:

— Пошли со мной.

Он подвел ко мне даму по имени мисс д'Эстер.

— Видите, что посредник привязан? Потрогайте и скажите, крепки ли вязки. Снимите перчатку.

Я услышала шорох перчатки, а затем почувствовала прикосновение горячей руки, которую направлял Питер.

— Она дрожит! — воскликнула мисс д'Эстер.

— Я делаю это для ее же блага, — сказал Питер. Он отправил даму на место, нагнулся ко мне и шепнул: — Все это ради тебя.

— Понимаю, Питер.

— Я — твоя сила.

— Я знаю.

Шелковой лентой он завязал мне рот, потом задернул штору и вернулся в круг.

— Прямо не знаю, Питер, что-то мне не по себе, — сказал мужской голос. — Не повредит ли это способностям мисс Дауэс?

Питер засмеялся:

— Она была бы никудышным спиритом, если б пара шелковых шнурков лишила ее силы.

Он объяснил, что вязки удерживают мои бренные члены, но не в силах сковать мой дух.

— Разве не знаете, что для сущего, как для любви, нет преград? Духи смеются над замками.

Но когда меня развязали, на запястьях и лодыжках все увидели кровоточащие ссадины, натертые веревками.

— Надо совсем не иметь сердца, чтобы этакое сотворить с бедняжкой! — запричитала Рут. — Мисс д'Эстер, не поможете ли отвести хозяйку в ее комнату?

Потом Рут натирала меня мазью из горшочка, который держала мисс д'Эстер. Она сказала, что страшно удивилась, когда Питер позвал ее в будуар. Видать, разглядел в ней нечто особенное, этакий знак, выделявший ее среди других дам, ответила Рут.

— Вы полагаете? — спросила мисс д'Эстер, переводя взгляд с Рут на меня; затем потупилась и добавила: — Иногда я что-то в себе чувствую.

Я заметила, как Рут на нее посмотрела, а в голове моей будто возник шепот Питера Квика, подсказавший слова.

— Рут права, — сказала я. — Конечно, Питер не зря вас выбрал. Может быть, вам стоит повидаться с ним еще раз в более приватной обстановке. Вы бы хотели? Придете на днях? А я попробую вызвать его лишь для нас двоих.

Мисс д'Эстер молчала, уставившись в горшочек с мазью.

Рут выдержала паузу и сказала:

— Подумайте о нем, когда вечером останетесь одна в тиши своей спальни. Вы ему определенно понравились. Знаете, он может рискнуть и явиться к вам без помощи медиума. Но, по-моему, лучше встречаться с ним вместе с мисс Дауэс, чем одной в темной спальне.

— Нынче я лягу с сестрой, — оробела мисс д'Эстер.

— Он вас и там отыщет, — сказала Рут и, закрыв горшочек крышкой, обратилась ко мне: — Ну вот, мисс, теперь вы как новенькая.

Мисс д'Эстер ушла, не проронив ни слова.

Я думала о ней, когда отправилась к миссис Бринк.

28 ноября 1874 года

Сегодня ездила в Миллбанк; все было ужасно, даже стыдно писать.

На входе в женский корпус меня встретила мордоворот мисс Крейвен — ее прислали в сопровождающие вместо мисс Ридли, которая была занята чем-то еще. Вот и хорошо, обрадовалась я. Скажу, чтоб отвела прямиком к Селине, о чем мымрам знать вовсе не обязательно...

Однако в жилую зону мы попали не сразу, ибо по дороге надзирательница спросила, не угодно ли мне осмотреть какую-нибудь иную часть тюрьмы.

— Или вас влечет только в камеры? — как-то неопределенно осведомилась мисс Крейвен.

Возможно, роль сопровождающей была ей внове и она хотела выжать из нее максимум удовольствия. Но в ее словах я уловила какой-то подтекст и, подумав, что ей вполне могли поручить слежку за мной, решила быть осторожной. На ваше усмотрение, сказала я; полагаю, не страшно, если узницы меня немного подождут.

— Уж оно так, мисс, — ответила надзирательница.

Она повела меня в купальню и на склад тюремной одежды.

О них рассказывать особо нечего. Купальня представляет собой комнату, где стоит огромное корыто — в нем скопом моются вновь прибывшие; сегодня новеньких не было, и лохань оккупировала полудюжина жуков-«пиратов», исследовавших потеки грязи. На полках склада лежат бурые тюремные платья всех размеров, белые чепцы и коробки с башмаками, которые шнурками связаны в пары.

Мисс Крейвен вытащила пару уродцев примерно моего размера и, кажется, при этом ухмыльнулась. Тюремные башмаки, сказала она, тяжелее даже солдатских сапог. Затем поведала историю об узнице, которая избила надзирательницу и, забрав у нее накидку и ключи, добралась аж до тюремных ворот; она бы так и сбежала, но привратник по башмакам опознал в ней острожницу, после чего ее схватили и бросили в темную.

Надзирательница швырнула ботинки в коробку и рассмеялась. Затем повела меня в другую кладовку, прозываемую «Склад личных вещей». Раньше я как-то не задумывалась, что должно быть место, где хранятся платья, шляпки, обувь и всякое другое, в чем узницы поступили в Миллбанк.

Эта комната и ее содержимое производят странное, жутковатое впечатление. Благодаря страсти Миллбанка к причудливой планировке помещение имеет форму шестиугольника, где по стенам с пола до потолка сплошь выстроились полки, уставленные узкими продолговатыми коробками. Каждая коробка — желтый картон, натянутый на медный остов и скрепленный медными же уголками, — снабжена биркой с именем узницы и очень смахивает на гробик. Войдя в комнату, я даже вздрогнула, ибо все это походило на покойницкую или детский мавзолей.

Мисс Крейвен заметила, как меня передернуло, и, подбоченившись, огляделась.

— Чудно, правда, мисс? Знаете, как вхожу сюда, хочется зажужжать: з-з-з-з-з! Теперь я знаю, что чувствует пчела или оса, когда со взятком летит в гнездо.

Мы стояли и разглядывали полки. Неужто здесь коробки всех узниц, спросила я.

— Всех до единой, да еще запас, — кивнула надзирательница.

Она шагнула к полкам, наугад выдернула одну коробку и, плюхнув ее на стол, сняла крышку. Чуть запахло серой. Надзирательница пояснила, что всю одежду окуривают, ибо многие осужденные поступают запаршивевшими, но «некоторым шмоткам это хоть бы хны».

Она достала тонкое ситцевое платье, которому дезинфекция явно не пошла на пользу: воротник разлохматился, манжеты подпалились. В коробке остались пожелтевшее белье, пара обшарпанных ботинок из красной кожи, шляпка, украшенная булавкой с шелушившейся жемчужиной, и потемневшее обручальное кольцо. На бирке значилось имя Мэри Брин. Я ее знала — это была узница со следами собственных зубов на руке, утверждавшая, будто ее искусали крысы.

Мисс Крейвен закрыла и поставила коробку на место, а я подошла к стеллажам и пробежала взглядом по биркам; надзирательница хватала другие коробки, приподнимала крышки и заглядывала внутрь.

— Прямо диву даешься! — приговаривала она, вперяясь в их содержимое. — Рванье на рванье.

Я заглянула через ее плечо: порыжелое черное платье, парусиновые туфли и ключ на бечевке; интересно, от чего он? — подумала я. Надзирательница опустила крышку и прицокнула языком:

— Даже платочка нет, чтоб башку прикрыть.

Мы вместе двигались вдоль ряда полок, заглядывая во все коробки. В одной хранились очень красивое платье и бархатная шляпа с чучелом птички, которому дотошно сделали клюв и блестящий глаз; исподнее же было таким грязным и рваным, словно по нему проскакал табун лошадей. В другой я увидела нижнюю юбку в зловещих бурых пятнах и вздрогнула, поняв, что это кровь; от содержимого следующей коробки меня опять тряхнуло: кроме платья, нижних юбок, ботинок и чулок там лежали каштаново-рыжие волосы, перевязанные, точно конский хвост или чудной хлыстик. Волосы отрезали, когда их обладательницу принимали в тюрьму.

— Вот выйдет и сделает себе шиньон, — сказала мисс Крейвен. — Ей-то уж больно кстати! Это Чаплин, помните ее? Отравительница, что чудом избежала петли. Только пока дождется этой рыжей красоты, сама вся поседеет.

Надзирательница опустила крышку и привычным движением раздраженно пихнула коробку на место; ее собственные волосы, выбившиеся из-под шляпы, были невзрачного мышиного цвета. Я вспомнила приемщицу, которая щупала отрезанные пряди Черноглазки, и вдруг представила мерзкую картину: они с мисс Крейвен шушукаются, склонившись над локонами, платьем или шляпой с птичкой: «Давай примерь — чего ты, кто увидит-то? Вот уж твой хахаль обомлеет! Через четыре года поди узнай, кто последним в этом щеголял!»

Видение было столь ярким, что я отвернулась и потерла лицо, изгоняя противные рожи и шепоток; меж тем мисс Крейвен перешла к следующей коробке и насмешливо фыркнула. Я наблюдала за ней, и мне вдруг стало стыдно, что мы разглядываем скорбные останки почивших людских жизней. Мы будто и впрямь подсматривали за обитателями гробиков без ведома их горюющих матерей. Однако постыдное соглядатайство завораживало, и вся моя щепетильность не помешала мне проследовать за мисс Крейвен, когда та вразвалочку перешла к очередной полке. Там я увидела вещи фальшивомонетчицы Агнес Нэш и коробку бедняги Эллен Пауэр, где лежал портрет девочки — видимо, внучки. Наверное, узница надеялась, что его разрешат взять в камеру.

Разумеется, я не могла не вспомнить о Селине и взглядом обшарила полку в поисках ее коробки. Интересно, что там? Казалось, стоит в нее заглянуть, и я увижу... ну, не знаю... нечто такое... такое... что сделает ее понятнее и ближе... Мисс Крейвен одну за другой хватала коробки, ахала над убогим или красивым одеянием, а то смеялась над устаревшим фасоном. Мы стояли рядом, но ее находки меня не интересовали. Рыская взглядом по верхним полкам, я наконец спросила:

— Скажите, по какому принципу расставлены коробки?

Тыча пальцем, матрона принялась объяснять, но я уже отыскала нужную бирку. Коробка стояла высоко; к полкам прислонилась лесенка, однако наверх мисс Крейвен не собиралась. Наоборот, она уже вытирала руки, готовясь сопроводить меня к камерам. Потом вновь подбоченилась и, заведя глаза, тихонько зажужжала: з-з-з-з-з...

Нужно было от нее избавиться, и в голову пришел единственный способ. Я охнула и схватилась за голову. Что-то мне нехорошо, сказала я. От волнения у меня и впрямь кружилась голова, и я, наверное, побледнела, потому что мисс Крейвен ойкнула и шагнула ко мне. Я держалась за лоб. Ничего-ничего, я не упаду, мне бы только стакан воды...

Надзирательница усадила меня на стул.

— Как же я вас оставлю? — бормотала она. — Кажись, у лекаря есть нюхательная соль, да ведь он в лазарете, а еще нужно ключи взять у мисс Ридли... Вдруг вы тут грохнетесь...

Я обещала не грохнуться. Мисс Крейвен молитвенно стиснула руки — вот же напасть, господи пронеси! — и выбежала из кладовой. Звякнула связка ключей, протопали шаги, хлопнула дверь.

Я вскочила, перетащила лесенку куда нужно и, подхватив юбки, взобралась наверх; затем вытянула коробку Селины и столкнула крышку.

В нос ударил горький запах серы, заставивший отпрянуть и прищуриться. Сообразив, что защу свет и моя тень скрывает содержимое коробки, я неловко изогнулась вбок, прижавшись щекой к жесткому краю полки. Теперь я разглядела, что лежит в коробке: пальто, шляпа, черное бархатное платье, ботинки, нижние юбки, белые шелковые чулки...

Я перебирала их, словно чего-то искала, сама не зная чего. Одежда как одежда. Платье и пальто выглядели новыми, почти не надеванными. Вычищенные ботинки не разношены, подошвы чистые. Даже крючки простеньких гагатовых сережек, завязанных в уголок носового платка, не потускнели, да и сам платок с черной шелковой каймой был накрахмален и не смят. Ничего такого, ничего. Казалось, одежду подбирал приказчик из лавки траурных принадлежностей. В этих вещах не было никаких следов прежней жизни Селины, ни единого намека, что к ним прикасались ее тонкие руки. Совсем ничего.

Но когда напоследок я еще раз переворошила бархат и шелк, то в затененном углу коробки увидела нечто, свернувшееся, точно дремлющая змея...

Ее волосы. Они были туго сплетены в толстую косу, на одном конце перехваченную грубой тюремной бечевкой. Я их потрогала. Волосы были тяжелые и шероховатые, точно змеи, которые, говорят, несмотря на весь свой глянец, на ощупь сухие. На свету они тускло золотились, кое-где отливая в серебро, а местами почти в зелень.

Вспомнился портрет Селины в причудливых кудряшках и локонах. На нем она выглядела такой яркой и живой... А теперь ее волосы спрятали в коробку-гроб и заточили в душной мрачной комнате. Им бы чуть-чуть света, капельку воздуха, думала я... И снова представила шушукающихся матрон. Вдруг они устроят потеху, станут щупать и гладить пряди своими тупорылыми пальцами?

Точно: если не забрать волосы, эта парочка непременно все испоганит. Схватив косу, я сложила ее вдвое — наверное, хотела спрятать в карман или за пазуху. Но тут, все еще неловко прижимаясь щекой к твердой полке, я услышала, что в дальнем конце коридора хлопнула дверь и раздались голоса. Мисс Крейвен, а с ней мисс Ридли! От испуга я чуть не сковырнулась с лесенки. Коса показалась взаправдашней змеей, и я отшвырнула ее, точно гадину, которая вдруг пробудилась и ощерилась клыками; потом нахлобучила крышку на место и тяжело спрыгнула на пол, а голоса все приближались.

Когда надзирательницы вошли, я, изгвазданная пылью, держалась за спинку стула; меня колотило от страха и стыда, а на щеке моей, видимо, отпечатался след полки. Мисс Крейвен поспешила ко мне с флаконом нюхательной соли, но мисс Ридли прищурилась. Кажется, она бросила взгляд на лесенку, полку и коробки, которые в суматохе я, наверное, оставила в беспорядке, не знаю. На полки я не смотрела. Лишь раз глянула на мисс Ридли и отвернулась. От ее взгляда, от этих пустых глаз меня затрясло еще сильнее и стало именно так худо, как полагала мисс Крейвен, совавшая мне флакон. Я тотчас представила, что увидала бы мисс Ридли, войди она чуть раньше. И сейчас эта картина стоит перед глазами во всей своей кошмарной отчетливости.

Я вижу себя — некрасивую престарелую девицу, которая, побелев и взмокнув от страха, скособочилась на шаткой лесенке и с безумным взглядом тянется к отрезанным золотистым прядям красавицы...

Я не сопротивлялась, когда мисс Крейвен поила меня из стакана. Я знала, что в холодной камере ждет опечаленная Селина, но не могла заставить себя пойти к ней — если б сейчас пошла, я бы себя возненавидела. Пожалуй, нынче я воздержусь от посещений, сказала я. Это разумно, согласилась мисс Ридли и сама проводила меня к сторожке привратника.

Вечером, когда я читала, мать спросила, что это за отметина на моем лице, и я, посмотрев в зеркало, увидела синяк, которым меня наградила полка. После этого голос мой задрожал, и я отложила книгу. Пожалуй, искупаюсь, сказала я; в моей комнате у камина Вайгерс наполнила ванну, куда я, подогнув колени, улеглась и сначала разглядывала себя, а затем с головой погрузилась в остывающую воду. Когда я открыла глаза, Вайгерс держала наготове полотенце, но взор ее был мрачен, а лицо бледно, как и мое. Она тоже сказала, что я ушибла щеку, и посоветовала уксусную примочку. Покорная, словно ребенок, я позволила приложить к моей щеке тряпицу.

Экая жалость, что нынче меня не было дома, говорила Вайгерс. С малышом приезжала миссис Приор — в смысле, миссис Хелен Приор, жена моего брата, — и огорчилась, что не застала меня.

— До чего она славная, правда, мисс?

Я отпихнула Вайгерс, сказав, что от уксуса меня тошнит. Велела убрать ванну и передать матери, чтобы принесла лекарство. Срочно.

— Что с тобой происходит? — войдя ко мне, спросила мать.

— Ничего, мама, — ответила я, однако руки мои так дрожали, что она не позволила мне взять стакан и сама поила меня, точно мисс Крейвен.

Может, спросила мать, я увидела что-нибудь тягостное в тюрьме, что расстроило меня? Ни к чему эти поездки, раз они так на меня действуют.

Когда она ушла, я стала расхаживать по комнате и, заламывая руки, говорила про себя: дура ты, дура... Потом схватила и принялась листать эту тетрадку. Вспомнилась реплика Артура: мол, женщины способны лишь на сердечные дневники. Видимо, я надеялась, что отчетами о поездках в Миллбанк я его опровергну и назло ему напишу нечто иное. Я полагала, мне удастся представить свою жизнь так, что в ней не будет ни чувств, ни любви, а только перечень фактов. Теперь я понимаю, что сердце мое все же прокралось на эти страницы. Я вижу его потайные тропы, вижу, что оно все прочнее утверждается на каждом листе. И настолько уже в них проникло, что составилось в имя... Селина.

Я едва не сожгла этот дневник, как поступила с последним. Не смогла. Оторвав взгляд от страниц, я увидела на столе вазу с цветами апельсина — все это время они стояли белые и благоуханные, как и было обещано. Вот их-то я и сожгла — вынув из вазы, бросила влажные ветки в камин, где они шипели, корчились и чернели. Оставила лишь один цветок. Я положила его меж этих страниц, которые больше не открою. Иначе вновь услышу предостерегающий аромат. Резвый, острый и опасный, он вылетит, точно лезвие ножа.

2 декабря 1874 года

Даже не знаю, как написать о том, что произошло. Все валится из рук, не могу ни сидеть, ни стоять, ни ходить, ни говорить. Полтора дня я была не в себе; вызывали врача, приезжала Хелен, и даже Стивен наведался — стоял в ногах постели и смотрел на меня в ночной сорочке; я слышала его шепот, когда все думали, что я уснула. Я знала, что оклемаюсь, если только меня оставят в покое, дадут все обдумать и записать. Теперь в коридоре сидит Вайгерс, а дверь оставлена приоткрытой — вдруг я вскрикну; но я тихонько пробралась к столу и наконец-то раскрыла дневник. Только в нем я могу быть честной... пишу еле-еле, ибо строчек почти не вижу...

Селину отправили в темную!.. И причина тому — я. Надо пойти к ней, но мне страшно.

После прошлого визита в тюрьму я приняла довольно горькое решение прекратить наши встречи. Я поняла, что они сделали меня чужой, не похожей на себя, или хуже того — чересчур похожей на себя прежнюю, открытую Аврору. Теперь я пыталась вновь стать Маргарет, но не могла. Казалось, ее оболочка села, точно одежда. Я не помнила, что она делала, как ходила и говорила. С таким же успехом подле матери могла сидеть картонная кукла, что кивает головой. Приходила Хелен, но вид ее был невыносим. От ее поцелуя я вздрагивала, ощущая бумажную сухость своей щеки.

Так проходили дни с моей последней поездки в Миллбанк. А вчера я пошла в Национальную галерею, надеясь, что картины меня отвлекут. Я попала в студенческий день: одна девушка, поставив мольберт перед «Благовещеньем» Кривелли, свинцовым карандашом переносила на холст образ Богородицы, чей лик был лицом Селины и показался мне реальнее собственного лица. И тогда я уже не знала, зачем избегала ее. Была половина шестого, к ужину мать пригласила гостей — ни о чем этом я не думала, но тотчас поехала в Миллбанк и велела надзирательнице отвести меня к камерам. Узницы заканчивали ужин, подтирая горбушками миски. Еще у входа в зону я услышала голос миссис Джелф, странно дребезжавший в здешней акустике. Из коридорного колена надзирательница выкрикивала вечернюю молитву.

Увидев, что я дожидаюсь у входной решетки, она вздрогнула. Я заглянула к двум-трем узницам, последней из которых была Эллен Пауэр; болезнь ее ужасно изменила, и она так мне обрадовалась, что было неловко посещать ее наспех. Я подсела к ней и постаралась ободрить, гладя ее руку с распухшими костяшками. Она беспрестанно кашляет. Лекарь дал порошок, сказала Пауэр, но в лазарет ее не кладут, потому что все койки заняты узницами помоложе. Рядом стоял поддон с пряжей и недовязанными чулками — даже больную ее заставляли работать, но это лучше, считала она, чем валяться без дела.

— Так нельзя! — возмутилась я. — Непременно поговорю с мисс Хэксби.

Толку не будет, вскинулась Пауэр, не нужно ничего говорить.

— Мне осталось семь недель, но если начальство решит, что я баламучу, срок накинут.

Она ни при чем, я сама подниму бучу, возразила я, но моментально ощутила укол позорного страха: если вмешаться, мисс Хэксби может сделать гадость, прекратив мои посещения...

— Не вздумайте ничего говорить, мисс, пожалуйста, не надо.

На прогулке она видела человек двадцать таких же больных; если изменить правила для нее, придется менять для всех.

— А зачем им это? — Пауэр погладила себя по груди, пытаясь подмигнуть: — Слава богу, моя фланелька еще со мной!

Когда миссис Джелф меня выпустила, я спросила, неужели правда, что старухе не дают места в лазарете. Она пыталась замолвить словечко перед лекарем, ответила надзирательница, но тот сказал, что сам знает, что ему делать, и обозвал Пауэр сводницей.

— Мисс Ридли могла бы на него повлиять, но у нее свои твердые взгляды насчет правил. И я подчиняюсь ей... — миссис Джелф отвела глаза, — а не Пауэр и другим заключенным.

Значит, Миллбанк и тебя сожрал, подумала я.

Потом она отвела меня к Селине, и я забыла об Эллен Пауэр. Я стояла перед решеткой камеры, не замечая, что меня трясет, пока миссис Джелф не спросила: «Вы продрогли, мисс?» Наверное, до того мгновенья все во мне намертво окоченело, но от взгляда Селины жизнь струйкой возвращалась, что было чудесно, хотя мучительно больно и трудно. Я поняла, что сглупила, прервав наши встречи, ибо чувства мои не притупились, но стали отчаяннее и сильнее.

— Прошу прощенья, — сказала Селина, испуганно взглянув на меня.

За что она извиняется? — спросила я. Она ответила: наверное, за цветы? Это был подарок, но я перестала приходить, и она вспомнила, что он меня испугал. Видимо, я хотела ее наказать.

— Ох, Селина, как вы могли подумать? Я не приходила лишь потому... потому, что боялась...

Боялась собственных чувств, могла бы я сказать. Но не сказала. Ибо меня вновь посетило видение старой девы, которая тянется за отрезанными волосами...

Я лишь на секунду взяла ее руку в свои ладони, а потом отвернулась и проронила:

— Ничего я не боялась. Просто с замужеством сестры навалилось много дел по дому.

Вот так мы и говорили: она держалась робко и настороженно, я была рассеянной и опасалась подойти к ней или даже посмотреть в глаза. Потом раздались шаги, и у решетки появилась миссис Джелф в сопровождении какой-то надзирательницы. Ту я не сразу признала и лишь по кожаной сумке вспомнила, что это мисс Брюэр — секретарша капеллана, разносившая письма узницам. Глядя на меня и Селину, она улыбалась с загадочным видом человека, который прячет за спиной подарок. Я тотчас поняла — Селина, думаю, тоже: сейчас нас огорошат. Жди беды.

Слышу, как за дверью ерзает и вздыхает Вайгерс. Нужно писать тихо-тихо, иначе она войдет, отнимет тетрадку и погонит спать. Как же уснуть с тем, что я знаю? Мисс Брюэр вошла в камеру. Миссис Джелф прикрыла, но не заперла решетку и отошла в сторону — наверное, проверить другую узницу. Как хорошо, что вы здесь, обратилась ко мне мисс Брюэр, есть новость, которая вас порадует. Селина схватилась за горло. Что за новость? — спросила она, и секретарша зарделась от приятности своей задачи.

— Вас переводят! — сообщила она. — Через три дня вы отправляетесь в Фулем.

Переводят? — опять спросила Селина. В Фулем? Мисс Брюэр кивнула. Поступил приказ о переводе всех заключенных категории «звезда». Мисс Хэксби велела сейчас же известить узниц.

— Подумать только! — щебетала секретарша. — Там режим гораздо мягче: заключенным разрешено вместе работать и даже общаться. И еда, полагаю, немного сытнее. Знаете, там вместо чая дают шоколад! Ну что скажете, Дауэс?

Селина молчала. Она вся напряглась, рука ее застыла на горле, и только глаза чуть двигались, точно кукольные. От новости мисс Брюэр сердце мое ухнуло, но я понимала, что должна заговорить, чтобы не выдать себя.

— Значит, в Фулем, Селина... — проговорила я, думая: о господи, как же я буду тебя навещать?

Лицо и голос меня все же выдали. Во взгляде секретарши мелькнуло недоумение. Теперь заговорила Селина:

— Не поеду. Я останусь здесь.

Мисс Брюэр глянула на меня. Что значит — не поеду? — спросила она. Видимо, Дауэс не поняла — это вовсе не наказание.

— Я не хочу уезжать, — повторила Селина.

— Но вы обязаны!

— Обязаны, — вялым эхом откликнулась я. — Раз говорят, надо ехать.

— Нет!

Глаза Селины двигались, однако на меня не смотрели. Почему ее отправляют? Разве она плохо себя вела или не исполняла работу? Разве не подчинялась безропотно всему, что от нее требовали? Голос ее звучал странно, незнакомо.

— Я же читала все молитвы, разве нет? Была готова к урокам! Ела суп! Прибирала в камере!

Мисс Брюэр улыбнулась и покачала головой. Так именно за хорошее поведение ее и переводят! Разве плохо получить награду? Голос секретарши стал мягче. Дауэс просто испугалась. Понятное дело — заключенным Миллбанка трудно представить, что на свете есть менее суровые тюрьмы.

Мисс Брюэр шагнула к решетке.

— Оставляю вас с мисс Приор, она поможет вам свыкнуться с мыслью о переезде, — сказала надзирательница, добавив, что позже зайдет мисс Хэксби и все подробно объяснит.

Наверное, она ждала ответа и вновь озадачилась, ничего не услышав. Не знаю. Кажется, она уже взялась за решетку, не помню. Селина качнулась так резко, что показалось, будто с ней обморок, и я шагнула вперед, чтобы ее подхватить. Но обмороком и не пахло. Селина метнулась к полке у стола и что-то схватила. Грохот жестяной кружки, ложки и книги, свалившихся на пол, заставил мисс Брюэр оглянуться. Лицо ее перекосилось. Селина вскинула руку, в которой была зажата плошка. Мисс Брюэр загородилась локтем, но опоздала. Край миски пришелся ей в переносицу, и она схватилась за лицо, пытаясь укрыться от следующих ударов.

Потом осела и некрасиво распростерлась на полу, отчего задрался ее подол, выставив напоказ грубые шерстяные чулки, подвязки и розовую плоть ляжек.

Все произошло гораздо быстрее, чем я описываю, и невообразимо тихо: звяканье кружки, жуткий хруст переносицы, хриплый всхлип мисс Брюэр, скрежет по стене пряжки почтовой сумки — вот и все звуки. Я закрыла руками лицо и, кажется, прошептала «боже мой!» — пальцы ощутили шевеленье губ, — а потом наконец шагнула к мисс Брюэр. Селина все еще сжимала миску. Ее меловое лицо, по которому струился пот, казалось чужим.

На миг вспомнив пострадавшую девушку, мисс Сильвестр, я подумала: значит, и ее ты ударила! А я тут с тобой в западне камеры! Объятая ужасом, я отступила и вцепилась в спинку стула.

Выронив плошку, Селина привалилась к свернутому тюфяку, и я увидела, что ее колотит еще сильнее, чем меня.

Мисс Брюэр застонала и начала шарить рукой вокруг себя, ища опору; тогда наконец я к ней подошла, присела на корточки и положила дрожащую руку на ее лоб.

— Не шевелитесь, — сказала я. — Лежите спокойно, мисс Брюэр. — Она заплакала, и я крикнула в коридор: — Миссис Джелф! Скорее сюда!

Пролетев по коридору, надзирательница с разгону ухватилась за прутья решетки. Заглянула в камеру и вскрикнула.

— Мисс Брюэр ранена, — сказала я и тише добавила: — Ее ударили в лицо.

Миссис Джелф побелела; она дико взглянула на Селину и на мгновенье застыла, держась за сердце, а потом толкнула решетку. Распростертое тело не давало ей открыться, и мы неуклюже завозились, подбирая в сторону секретаршины юбку и ноги; Селину все трясло, но она не шевельнулась и лишь молча наблюдала. Оба глаза мисс Брюэр уже заплыли, по меловому лицу расползался синяк, платье и шляпа сильно испачкались о беленую стену.

— Помогите отнести ее в дежурку, — сказала миссис Джелф. — Потом кликните лекаря, а я... сообщу мисс Ридли.

Мы на секунду встретились взглядами, и она снова посмотрела на Селину. Та уже сидела, ткнувшись головой в колени, которые подтянула к груди и обхватила руками. В сумраке ярко светилась кривая звезда на ее рукаве. Селину по-прежнему трясло, и я вдруг почувствовала, как жестоко бросать ее без слова утешения, зная, в чьи руки она теперь попадет.

— Селина... — позвала я, не заботясь о том, что меня слышит надзирательница.

Селина повернула голову. Ее мутный взгляд блуждал, и я не понимала, на кого она смотрит: на меня, миссис Джелф или заплывшую синяком плачущую секретаршу, что повисла у нас на руках. Наверное, взгляд адресовался мне, но Селина ничего не сказала, а потом миссис Джелф утянула меня из камеры. Она заперла решетку и, помешкав, закрыла на щеколду деревянную дверь.

Наш поход к дежурке стал тем еще путешествием! Узницы слышали мой зов, вскрик надзирательницы, плач мисс Брюэр и теперь, прижавшись лицами к прутьям, стояли у решеток и глазели на наш корявый спотыкающийся проход. Ой, воскликнула одна узница, кто это уделал мисс Брюэр? А другая завопила:

— Дауэс! Селина Дауэс разгромила камеру! Засветила в рожу мисс Брюэр!

Селина Дауэс! Это имя пробегало от камеры к камере, точно рябь по стоялой воде. Миссис Джелф приказала всем замолчать, но окрик прозвучал как-то жалобно, и гомон не стихал. Потом над разноголосицей воплей взвился крик, в котором слышалось не удивление, а злорадство:

— Наконец-то Селина Дауэс сорвалась! Теперь ей жакет и темная!

— О господи! Да замолчат они когда-нибудь? — воскликнула я.

Весь этот базар сведет Селину с ума!

В эту секунду грохнула входная решетка, и раздался новый крик, который я не разобрала, но вопли мгновенно угасли — шум привлек мисс Ридли и миссис Притти, находившихся в зоне этажом ниже. Мы добрались до дежурки. Миссис Джелф отомкнула дверь, усадила мисс Брюэр на стул и приложила к ее лицу смоченный водой платок.

— Селину вправду посадят в темную? — торопливым шепотом спросила я.

— Да, — так же тихо ответила надзирательница.

К вопросу мисс Ридли — ну что тут за кутерьма? — ее рука уже не тряслась, а лицо было совершенно бесстрастным.

— Селина Дауэс плошкой ударила мисс Брюэр, — доложила она.

Мисс Ридли набычилась и подошла к секретарше. Как это произошло?

— Я ничего не вижу... — всхлипнула мисс Брюэр.

Миссис Притти шагнула ближе, чтобы все лучше рассмотреть. Мисс Ридли убрала с лица секретарши платок.

— У вас заплыли глаза. Думаю, ничего страшного, — сказала она. — Но все же надо бы позвать лекаря.

Миссис Джелф тотчас вышла. Мисс Ридли вновь приложила платок к лицу пострадавшей, поддерживая ее за шею. Не глядя на меня, она повернулась к миссис Притти и произнесла одно слово:

— Дауэс. — Надзирательница шагнула в коридор, и мисс Ридли добавила: — Кликните, если заартачится.

Мне оставалось лишь стоять и слушать: вот миссис Притти тяжело прорысила по плитам, присыпанным песком, вот лязгнул засов на двери камеры, вот заскрежетал ключ в личине решетки. Потом раздалось бормотанье и, кажется, вскрик. Затем наступила тишина, которую сменили та же грузная рысца и менее внятная спотыкающаяся поступь человека, идущего против воли. Потом грохнула входная дверь. И больше ни звука. Я чувствовала на себе взгляд мисс Ридли.

— Вы были в камере, когда все произошло? — спросила она.

Я кивнула.

Что спровоцировало буйство? — Точно не скажу.

— Почему она ударила не вас, а мисс Брюэр?

Я снова ответила, что не знаю, почему вообще это случилось.

— Мисс Брюэр пришла с новостью, — сказала я.

— Которая ее взбеленила?

— Да.

— Что это за новость, мисс Брюэр?

— Ее переводят, — несчастным голосом ответила секретарша, уронив руку на стол, отчего смешался пасьянс, разложенный миссис Джелф. — Переводят в Фулем.

Мисс Ридли фыркнула.

— Должны были перевести, — злорадно сказала она.

Потом в лице ее что-то дрогнуло, как бывает со стрелками на циферблате, когда заело механизм часов, и взгляд снова обратился на меня.

Я догадалась, о чем она думает, и внутренне ахнула: боже мой!

Надзирательница больше ничего не сказала, а я повернулась к ней спиной; через минуту появилась миссис Джелф с тюремным лекарем, который мне поклонился и сменил мисс Ридли на посту возле мисс Брюэр. Зрелище под платком заставило его крякнуть; он протянул миссис Джелф порошок, попросив развести в стакане воды. Запах лекарства был мне знаком. Я смотрела, как мисс Брюэр мелкими глотками пьет снадобье, и чуть не бросилась подхватить пролившуюся капельку.

— Синяк будет приличный, — известил лекарь. Но это пустяки, сойдет, сказал он, хорошо еще что не сломаны нос или челюсть. Забинтовав лицо секретарши, врач повернулся ко мне.

— Вы все видели? — спросил он. — Вас она не ударила?

Я ответила, что вполне невредима. Сомневаюсь, возразил лекарь, уж больно скверная история для дамы. Он рекомендовал послать за моей горничной, чтобы тотчас отвезла меня домой. От реплики мисс Ридли, мол, я еще не отчиталась об инциденте перед мисс Хэксби, лекарь отмахнулся: «в случае мисс Приор» начальница вряд ли посетует на проволочку. Сейчас я вспомнила, что этот самый человек отказался положить в лазарет Эллен Пауэр. Но тогда я об этом не думала и лишь была ему благодарна. Если б в тот момент пришлось еще выслушивать вопросы и предположения мисс Хэксби, они бы меня прикончили. Мы с лекарем вышли в коридор, и возле камеры Селины я замедлила шаг, вздрогнув от царившего в ней мелкого, но кричащего разора: двери распахнуты, миска и кружка с ложкой валяются на полу, тюфяк выбит из уставной скатки, раскрытые страницы «Спутника узника» присыпаны известкой.

Лекарь проследил за моим взглядом и покачал головой:

— Все говорили, тишайшая девица. Но, бывает, и ласковая сука кусает хозяйку.

Он советовал вызвать служанку и взять извозчика, но я бы не вынесла тесноты экипажа, представляя Селину в ее узилище. Быстрым шагом я двинулась сквозь тьму, не думая о возможных опасностях. Лишь в конце Тайт-стрит я пошла медленнее, подставив лицо остужающему ветерку. Мать непременно спросит, как прошло посещение, и я должна ответить спокойно. Нельзя сказать: «Знаешь, мама, сегодня одна девушка сорвалась и ударила надзирательницу. Она взбеленилась и всех переполошила».

Я не могла так сказать не потому, что мать считала узниц жалкими, смирными и безобидными существами. Но оттого, что сама бы разрыдалась, забилась в истерике и выкрикнула правду...

Что Селина Дауэс нарочно ударила надзирательницу и теперь в смирительном жакете сидит в темной, потому что не снесла бы отъезда из Миллбанка и разлуки со мной.

Я хотела спокойно, молча и тихо пройти в свою комнату. Думала, скажусь больной — мол, надо выспаться. Но заметила странный взгляд Эллис, открывшей мне дверь, а в столовой увидела цветы, свечи и фарфоровый сервиз. Затем на лестнице появилась встревоженная и бледная от злости мать.

— Как можно быть столь беспечной! Я вся извелась от беспокойства!

Я забыла, что сегодня у нас званый ужин — первый после свадьбы Присси. Мать подошла и вскинула руку — я вздрогнула, ожидая удара.

Она не ударила. Но стащила с меня пальто и ухватила за шиворот.

— Снимай с нее платье здесь, Эллис! — крикнула мать. — Нечего тащить грязь в дом и следить на коврах!

Только теперь я заметила, что вся в известке — наверное, вымазалась, когда поднимала мисс Брюэр. Я так и стояла столбом, пока мать тянула за один рукав, а Эллис за другой. Они стащили лиф, и я неуклюже переступила через подол; потом с меня сняли шляпу, перчатки и ботинки, густо облепленные грязью. Эллис унесла одежду, а мать схватила меня за руку, покрывшуюся гусиной кожей, втянула в столовую и притворила дверь.

В ответ на мою попытку сослаться на нездоровье она злобно хохотнула:

— Тебе нездоровится? Ну уж нет, Маргарет, хватит спекулировать своей болезнью. Ты хвораешь, когда тебе это удобно.

— Я плохо себя чувствую, и от твоих слов мне только хуже...

— Однако ездить в Миллбанк тебе здоровья хватает! — Я приложила руку ко лбу, но мать отбила ее в сторону. — Ты упрямая эгоистка! Я этого не потерплю!

— Пожалуйста, я прошу тебя! Мне нужно пойти к себе и лечь...

Тебе нужно пойти к себе и одеться, сказала мать, причем самостоятельно, ибо служанки заняты, им некогда помогать. Я попыталась объяснить, что слишком расстроена ужасной сценой, которую наблюдала в тюрьме...

— Твое место здесь, а не в тюрьме! — перебила мать. — И пора уже показать, что ты это понимаешь. Присциллы нет, и ты должна исполнять свои обязанности по дому. Твое место здесь, и только здесь! Ты должна быть рядом с матерью и встречать гостей...

И дальше в том же духе. Когда я сказала, что с ней будут Стивен и Хелен, голос матери стал еще визгливей. Нет! Она не потерпит! Недопустимо, чтобы знакомые считали меня слабой или эксцентричной (последнее слово она почти выплюнула).

— Маргарет, ты не миссис Браунинг,17 как бы тебе того ни хотелось. Ты даже не миссис Такая-то. Ты всего лишь мисс Приор. И твое место — сколько раз еще повторять? — здесь, возле матери.

Голова начала болеть еще в Миллбанке, а теперь просто раскалывалась пополам. На жалобу мать отмахнулась, сказав, что нужно принять хлорал. Ей некогда со мной возиться, я могу сама взять лекарство. Она сказала, где его держит — в ящике бюро.

Я пошла к себе. В холле я встретила Вайгерс и отвернулась, когда та изумленно выпучилась, увидев меня с голыми руками, в нижней юбке и чулках. На кровати было разложено мое платье, а рядом — брошь, которую мне следовало приколоть; я еще возилась с застежками, когда подъехал первый экипаж — прибыли Стивен и Хелен. Без помощи Эллис я мучилась: на поясе платья выскочила какая-то жилка, и я не знала, как ее запихнуть обратно. В голове пульсировало так, что я ничего не видела. Когда вычесывала из волос известь, казалось, будто щетка утыкана иглами. Я видела себя в зеркале: глаза в темных, будто синяки, окружьях, острые выпирающие ключицы. Снизу, через два этажа, доносился голос Стивена; удостоверившись, что дверь в гостиную закрыта, я прошла в материну комнату за хлоралом. Отмерила двадцать крупинок, подождала воздействия и, ничего не почувствовав, приняла еще десять.

После этого головная боль чуть отступила, кровь в жилах потекла, будто патока, а лицо занемело, и я поняла: лекарство сработало. Флакон с хлоралом я поставила на место очень аккуратно — в угоду матери. Потом я стояла рядом с ней и улыбалась гостям. Она лишь раз окинула меня взглядом, убеждаясь, что я опрятна, и больше на меня не смотрела. А вот Хелен подошла меня поцеловать.

— Я знаю, вы ссорились, — шепнула она.

— Ох, как я жалею, что Присцилла уехала!

Испугавшись, что Хелен учует хлорал, я взяла с подноса Вайгерс бокал вина, чтобы отбить запах лекарства. Служанка взглянула на меня и тихонько сказала:

— У вас шпильки вылезли, мисс.

Она прижала поднос к бедру и свободной рукой затолкала шпильки на место; вдруг показалось, что за всю мою жизнь никто не проявлял ко мне такой доброты.

Затем Эллис позвонила к столу. Стивен взял под руку мать, Хелен шла с мистером Уоллесом, а меня повел мистер Данc — кавалер мисс Палмер. У него бакенбарды и очень высокий лоб. Сейчас мои слова вспоминаются так, словно их произносил кто-то другой.

— У вас прелюбопытное лицо, мистер Данc! — сказала я. — В детстве отец рисовал мне физиономии, наподобие вашей. Если перевернуть листок вверх ногами, возникает совсем иная рожица. Стивен, ты помнишь эти рисунки? — Мистер Данc рассмеялся; Хелен бросила на меня озадаченный взгляд. — Вам надо встать на голову, мистер Данc, чтобы мы увидели ваше скрытое второе лицо!

Кавалер опять засмеялся. Помню, он хохотал весь обед; в конце концов я устала от его смеха и прижала пальцы к глазам. Тогда привязалась миссис Уоллес:

— Маргарет, у вас усталый вид. Вы утомились? Слишком много сил отдали своим подопечным?

Я открыла глаза; свет за столом показался ужасно ярким.

— Что за подопечные, мисс Приор? — спросил мистер Данc.

Миссис Уоллес не дала мне ответить и сама сообщила, что я посещаю тюрьму, где подружилась со всеми заключенными. Как интересно, сказал мистер Данc, вытирая рот. Жилка в моем платье колола невыносимо.

— Судя по рассказам Маргарет, порядки там весьма суровы, — доносился голос миссис Уоллес. — Ну что ж, тамошним обитательницам не привыкать к тяжелой жизни.

Я переводила взгляд с нее на мистера Данса.

— Мисс Приор их изучает? — спрашивал он. — Или наставляет?

— Утешает и воодушевляет, — отвечала миссис Уоллес. — Подает пример леди...

— Ах, так...

Теперь засмеялась я, и мистер Данc, повернувшись ко мне, заморгал.

— Полагаю, вы навидались там всяких ужасов, — сказал он.

Помню, я смотрела в его тарелку, где лежали бисквит, кусок сыра в синеватых прожилках и нож с костяной ручкой, на лезвии которого устроился завиток масла в водяных бисеринках, будто вспотевший. Да, проговорила я, там много ужасного. Я видела женщин, разучившихся говорить, потому что им велено пребывать в молчании. Я видела, как женщины калечат себя, чтобы разнообразить свою жизнь. Я видела, как людей сводят с ума. Одна женщина умирает от холода и недоедания. А другая выколола себе глаз...

Мистер Данc взялся за нож с костяной ручкой, но теперь его опустил. Мисс Палмер вскрикнула.

— Маргарет! — сказала мать, а Хелен взглянула на Стивена.

Но слова лезли из меня, я будто чувствовала их форму и вкус. Даже если б меня стошнило ими на стол, я бы не замолчала.

— Я видела кандальную и темную. В кандальной наручники, смирительные жакеты и треноги. Треногой связывают запястья, а лодыжки подтягивают к бедрам; в таком положении узницу приходится кормить с ложечки, точно ребенка, а если она обгадится, то пребывает в собственном дерьме... — Вновь раздался голос матери, резче прежнего, к нему присоединился голос Стивена. — В темной — решетка, потом дверь и еще одна дверь, обитая соломой. Узницу связывают и сажают туда, чтобы усмирить темнотой. Там сейчас одна девушка... А знаете, что самое любопытное, мистер Данc? — Я подалась к нему и прошептала: — По правде, там должна сидеть я, а вовсе не она!

Мистер Данc повернулся к миссис Уоллес, которая вскрикнула, услышав мой шепот. Что это значит? — испуганно спросил кто-то. Что я хочу этим сказать?

— Как, вы не знаете, что самоубийц отправляют в тюрьму? — ответила я.

— Маргарет заболела, когда умер ее бедный отец, мистер Данc, — поспешно сказала мать. — И однажды — такое несчастье! — перепутала дозировку лекарства...

— Я приняла морфий, мистер Данc! — крикнула я. — И умерла бы, если б не помешали. Пожалуй, это мой недосмотр, что меня спасли. Но мне бы ничего не было, если б это стало известно, понимаете? Разве не странно? Когда обычная страхолюдина травится морфием, ее сажают в тюрьму; меня же откачивают и посылают ее навещать, а все потому, что я — леди!

Не думаю, что я была безумнее обычного, а пугающая четкость моей речи, вероятно, казалась демонстрацией дурного нрава. Я оглядела стол, но все прятали глаза, кроме матери, которая смотрела на меня как на чужую. Наконец она очень спокойно сказала:

— Хелен, отведи, пожалуйста, Маргарет в ее комнату.

Мать встала из-за стола, следом поднялись дамы, а за ними — мужчины, готовые проводить их поклоном. Противно заскрежетали стулья, на столе задребезжали тарелки и бокалы. Ко мне подошла Хелен.

— Убери руки! — сказала я, и она вздрогнула, боясь, видимо, того, что я могу еще ляпнуть, но обняла меня за талию, подняла с места и на глазах Стивена, мистера Уоллеса, мистера Данса и Вайгерс повела к двери.

Мать пригласила дам в гостиную, мы шли за ними один пролет лестницы, а затем поднялись выше.

— Что случилось, Маргарет? — спросила Хелен. — Такой я тебя никогда не видела, ты на себя не похожа.

Я уже немного успокоилась.

Не обращай внимания, ответила я, всего лишь устала, болит голова, жмет платье.

Я бы не впустила Хелен к себе, но она сама сказала, что ей нужно вернуться и помочь матери. Я обещала выспаться и утром быть как огурчик. Во взгляде Хелен сквозило сомнение; когда я коснулась ее щеки — просто так, чтобы успокоить! — она опять вздрогнула, и я поняла — она боится меня, боится того, что я могу сделать или сказать во всеуслышание. Я рассмеялась; уходя, Хелен то и дело оборачивалась, и лицо ее уменьшалось, бледным пятном расплываясь в лестничной тени.

В комнате было тихо и темно — лишь тускло накалялась зола в камине да с краю оконной шторы пробивался свет уличного фонаря. Темноте я обрадовалась и даже не подумала зажигать лампу. Я лишь вышагивала от двери к окну и обратно, пытаясь расстегнуть тугие крючки лифа. Пальцы не слушались — платье немного соскользнуло с плеч и словно крепче меня обхватило. Но я расхаживала по комнате, думая: здесь мало темноты! Я хотела, чтобы она стала гуще. Где совсем темно? Я заглянула в приоткрытую дверь гардеробной, и мне показалось, что там есть уголок темнее, чем все другие места. В нем я и села на корточки, уткнувшись лбом в колени. Платье стиснуло меня, точно кулак, и чем больше я извивалась, тем крепче оно сдавливало, и наконец я сообразила: это стягивают закрутку на моей спине!

И тогда я поняла, где я. Я была рядом с ней, совсем близко... как это она однажды сказала?.. крепче воска... Я чувствовала, что меня окружают стены камеры, я чувствовала на себе жакет...

А потом шелковой лентой мне завязали глаза... надели бархотку...

Не помню, сколько я так сидела. Раз на лестнице послышались шаги, кто-то легко стукнул в дверь и зашептал. Может быть, приходила Хелен или кто-нибудь из горничных, но вряд ли мать. Кто бы там ни был, я не откликнулась, и человек ушел, видимо, решив, что я сплю. Разве не видно, вяло подумала я, что кровать пуста? Потом я услышала голоса в прихожей и свист Стивена, подзывавшего извозчика. Под окном раздался смех мистера Данса, лязгнул засов на входной двери, донеслись резкие крики матери, которая проверяла, везде ли погашены лампы. Я зажала уши. Потом я слышала, как наверху шебаршит Вайгерс, а затем скрип и вздохи пружин ее матраса.

Я попыталась встать и чуть не упала — затекшие ноги не хотели распрямляться, платье пришпилило руки к бокам. Когда я все же встала, оно легко свалилось. Не знаю, разжал свою хватку хлорал или нет, но показалось, что сейчас меня вырвет. В темноте я пробралась к умывальнику, ополоснула лицо и рот и стояла, согнувшись над раковиной, пока не отхлынула волна дурноты. В камине еще теплились угли, я подержала над ними руки и запалила свечу. Губы, язык, глаза казались совершенно чужими, и я хотела подойти к зеркалу, чтобы узнать, насколько я изменилась. Но тут взгляд мой упал на кровать, и я что-то увидела на подушке; меня так тряхнуло, что я уронила свечу.

Показалось, я вижу голову. Собственную голову, маячившую над простыней. Я закоченела от страха, пребывая в уверенности, что в кровати лежу я сама и все это время спала, но сейчас проснусь, встану, подойду и обниму себя! Зажги огонь! — подумала я. Запали свечу! Не подпускай ее к себе в темноте! Я нашарила на полу свечу, зажгла и другой рукой прикрыла пламя, чтобы не погасло; затем подошла и взглянула на то, что лежало на подушке.

Головы там не было. Я увидела золотистые волосы, сплетенные в косу толщиной с два моих кулака. Те самые волосы, что я пыталась украсть из тюрьмы, — волосы Селины. Сквозь ночь и город она прислала их мне из своей темноты. Я поднесла косу к лицу. Она пахла серой.

Я проснулась в шесть утра, уверенная, что слышу колокол Миллбанка. Будто очнулась от смерти, погребенная во тьме под землей. Рядом лежали волосы Селины; глянец их чуть померк там, где я растрепала косу, ворочаясь во сне. Вспомнив прошлый вечер, я затрепетала, но мне хватило ума встать и, обернув волосы шарфом, спрятать их с глаз подальше — в ящик стола, где храню этот дневник. Ковер под ногами кренился, будто палуба корабля, меня качало и потом, когда я вновь замерла в постели. Вошла Эллис и тотчас побежала за матерью; мать явилась хмурая и готовая к брани, но вскрикнула, увидев, как я бледна и дрожу в лихорадке. Вайгерс послали за доктором Эшем, при виде которого я не сдержалась и расплакалась. Свое состояние я объяснила месячными. Врач велел оставаться в постели, а хлорал заменить опием.

После его ухода мать приказала Вайгерс подать мне грелку, потому что я жаловалась на боли в животе. Потом дала мне опий. По крайней мере, на вкус он приятней, чем хлорал.

— Разумеется, я бы не заставила тебя сидеть с нами, если б знала, как ты больна, — сказала мать.

Впредь надо быть внимательней к тому, как я провожу время, добавила она. Потом привела Хелен со Стивеном, я слышала, как они шепчутся. Кажется, я задремала, но очнулась с криком и в слезах и с полчаса не могла стряхнуть наваждение. Потом я испугалась того, что могу сказать, если вдруг на меня опять накатит. Я попросила родных уйти, обещав, что со мной все будет хорошо.

— Уйти? Что за вздор! Оставить тебя наедине с болезнью?

Наверное, мать собралась сидеть возле меня всю ночь. В конце концов я заставила себя лежать тихо и спокойно, и родня согласилась, что можно обойтись приглядом горничной. Теперь до рассвета Вайгерс караулит за дверью. Я слышала наставления матери: следить, чтобы я не шевелилась и не тратила силы; может, Вайгерс уловила шорох страниц, но в комнату не вошла. Днем, ступая на цыпочках, она принесла мне чашку кипяченого молока, сдобренного патокой и яйцом. Если пить это по разу в день, сказала она, я быстро поправлюсь. Но я не смогла. Через час Вайгерс унесла чашку, и ее некрасивое лицо опечалилось. Я съела лишь кусочек хлеба и выпила воды; жалюзи закрыты, горит свеча. Когда мать зажгла лампу, я съежилась. Свет режет глаза.

26 мая 1873 года

Нынче днем, когда я тихонечко сидела в своей комнате, в дверь позвонили, и Рут кое-кого привела ко мне. Это была дама по имени мисс Ишервуд, которая в прошлую среду приходила на темный круг. Увидев меня, она разрыдалась и сказала, что с той поры не спала ни единой ночи, и все из-за Питера Квика. Он прикасался к ее лицу и рукам, и она до сих пор чувствует его пальцы, которые оставили незримые отметины, источающие влагу наподобие слез, что льются буквально ручьем.

— Дайте руку, — попросила я. — Сейчас вы чувствуете влагу?

Чувствует, ответила дама. Секунду я разглядывала ее, а потом сказала:

— Я тоже.

Дама на меня уставилась, и я засмеялась. Разумеется, я поняла, что с ней такое.

— Вы подобны мне, мисс Ишервуд, только не знаете этого, — сказала я. — Вы обладаете даром! Вы так полны духовным веществом, что оно сочится из вас, желая вырваться, его-то вы и ощущаете как влагу. Надо помочь ему, и тогда ваши силы окрепнут, как им предназначено. Им требуется, так сказать, развитие. Если этим пренебречь, ваш дар увянет или же свернется внутри вас и породит болезнь. — Дама ужасно побледнела. — Полагаю, он уже маленько свернулся, правда? — Она кивнула. — Что ж, больше он не причинит вам вреда. Вы же чувствуете улучшение, когда я к вам прикасаюсь? Тогда представьте, как я сумею вам помочь, если мою руку направит Питер Квик!

Я велела Рут подготовить гостиную, потом звонком вызвала Дженни и предупредила, чтобы в ближайший час она не появлялась ни там, ни в соседних комнатах.

Чуть погодя я отвела мисс Ишервуд вниз. По дороге мы встретили миссис Бринк, и я объяснила, что дама пришла на индивидуальный сеанс.

— Как вам повезло, мисс Ишервуд! — воскликнула миссис Бринк. — Надеюсь, вы не слишком утомите моего ангела?

Дама обещала поберечь мои силы. В гостиной Рут повесила штору, но приготовить кувшин с фосфорным маслом не успела и лишь пригасила светильник.

— Хорошо, оставим эту лампу, и вы известите меня, когда почувствуете Питера Квика, — сказала я. — Он явится проверить ваш дар. Лишь на сеансах я сижу за шторой, которая оберегает меня от излучений, исходящих от глаз обычных людей.

Мы ждали минут 20, и все это время мисс Ишервуд сильно нервничала, а потом в стену постучали.

— Что это? — шепнула дама.

— Не знаю, — ответила я.

Затем постучали громче, и мисс Ишервуд воскликнула:

— Наверное, это он!

Из будуара вышел Питер и, покачав головой, простонал:

— Зачем меня вызывают в неурочный час?

— Здесь дама, которая нуждается в твоей помощи, — сказала я. — По-моему, она обладает даром вызывать духов, но сила ее невелика и требует развития. Кажется, ты сам призвал ее к нашему делу.

— Это мисс Ишервуд? Да, я вижу знаки, которые на ней оставил. Что ж, мисс Ишервуд, перед нами стоит великая задача, и легкомыслие здесь недопустимо. То, чем вы обладаете, иногда называют «роковым даром». Происходящее в этих стенах несведущему покажется странным. Вы должны хранить секреты духов или же рискуете навлечь на себя их безудержный гнев. Справитесь?

— Надеюсь, сэр, — ответила мисс Ишервуд. — Полагаю, мисс Дауэс права. Кажется, наши натуры весьма схожи или же могут обресть сходство.

Я заметила, что Питер усмехнулся.

— Натура моего медиума весьма особого свойства, — сказал он. — Вы полагаете, медиум должен потеснить свой дух, дабы уступить место иному духу. Но это не так. Скорее нужно быть слугой духов, стать послушным орудием в их руках. Надо разрешить пользоваться своим духом, и слова «Пусть мною воспользуются» должны быть вашей вечной молитвой. Скажи это, Селина.

Я подчинилась, и Питер обратился к мисс Ишервуд:

— Теперь ты прикажи ей.

— Скажите это, мисс Дауэс, — попросила она.

Я повторила:

— Пусть мною воспользуются.

— Видала? — сказал Питер. — Мой медиум делает что велят. Кажется, что она бодрствует, но она в трансе. Давай, прикажи ей чего-нибудь еще.

Мисс Ишервуд сглотнула.

— Пожалуйста, встаньте, мисс Дауэс, — прошелестела она, но Питер перебил:

— Никаких «пожалуйста»! Нужно приказывать!

— Встаньте, мисс Дауэс! — сказала мисс Ишервуд, и я поднялась.

— Еще чего-нибудь! — велел Питер.

Мисс Ишервуд говорила: сведите руки, откройте и закройте глаза, скажите «аминь», и я все исполняла, а Питер визгливо смеялся. Потом приказал:

— Скажи, чтобы поцеловала тебя.

— Поцелуйте меня, мисс Дауэс, — повторила дама.

— А теперь пусть поцелует меня!

— Мисс Дауэс, поцелуйте Питера.

— Скажи, чтобы сняла платье.

— О, я не могу! — воскликнула мисс Ишервуд.

— Говори!

Она подчинилась, а Питер сказал:

— Помоги ей с застежками.

— Как сильно бьется ее сердце! — удивилась мисс Ишервуд, прикоснувшись ко мне.

— Ты видишь моего медиума раздетым, — говорил Питер. — Вот так же выглядит дух, когда у него забирают тело. Дотронься до нее. Горячая?

Очень горячая, сказала мисс Ишервуд.

— Это потому, что ее дух очень близко подобрался к плоти. Тебе тоже надо разогреться.

— Вообще-то, мне очень жарко, — ответила мисс Ишервуд.

— Это хорошо, — одобрил Питер. — Но ты еще не достаточно горяча для развития. Пусть мой медиум тебя разогреет. Снимай платье и обхвати мисс Дауэс.

Глаза мои были закрыты, потому что Питер еще не скомандовал их открыть, но я слышала, что мисс Ишервуд раздевается. Потом ее руки обвили меня, а ее щека прижалась к моей.

— Ну что, какие ощущения, мисс Ишервуд? — спросил Питер.

— Не знаю, сэр.

— Ну-ка повтори свою молитву!

— Пусть мною воспользуются.

— Еще раз!

Дама повторила, но Питер потребовал говорить быстрее, и она произнесла ее в третий раз.

Потом он взял ее за шею, и мисс Ишервуд дернулась.

— О, твой дух еще мало разогрелся! — протянул Питер. — Он должен так разгорячиться, чтобы прямо таял, и тогда ты почувствуешь, как мой дух занимает его место!

Он положил руки мне на плечи, отчего дама оказалась зажатой между нами, и я почувствовала, что ее начинает трясти.

— Какова молитва медиума, мисс Ишервуд? В чем его мольба? — спрашивал Питер, и дама без конца повторяла и повторяла.

Потом ее голос угас, и Питер шепнул мне:

— Открой глаза.

11 декабря 1874 года

Всю неделю я просыпалась от того, что мерещился звук тюремного колокола, призывающий узниц к их тяготам. Я представляла, как они поднимаются и натягивают шерстяные чулки и грубые платья. Потом стоят у решеток, приготовив ножи и миски, согревают руки о кружки с чаем, а затем принимаются за работу, чувствуя, как вновь зябнут пальцы. Наверное, Селина уже среди них, ибо чуть рассеялась тьма над той частью меня, что делила с ней камеру. Я знаю, что ей плохо, однако не езжу к ней.

Сначала меня удерживал страх, потом стыд. А сейчас мать. Мне полегчало, и она вновь стала сварливой. На другой день после визита врача она пришла ко мне, опять велела Вайгерс приготовить грелку и, покачав головой, сказала:

— Вот была б ты замужем, не так бы хворала.

Вчера мать наблюдала за моим купаньем, но одеться не позволила, сказав, что для постельного режима хватит и ночной сорочки. Потом Вайгерс вынесла платье, которое я сшила себе для поездок в Миллбанк; забытое, оно лежало в гардеробной со званого вечера, и горничная решила, что я оставила его для чистки. Увидев на платье следы известки, я вспомнила мисс Брюэр, отлетевшую к стене. Мать на меня глянула и приказала Вайгерс платье вычистить и убрать. Погодите, сказала я, ведь оно мне понадобится, на что мать ответила: не собираюсь же я продолжать поездки после всего случившегося!

— Забирай платье и уходи, — чуть спокойнее приказала она Вайгерс.

Горничная бросила на меня взгляд и вышла. Я услышала ее торопливые шаги по лестнице.

Возникло все то же занудливое препирательство.

— Я не позволю тебе ездить в Миллбанк, коль скоро ты возвращаешься оттуда в таком состоянии, — сказала мать.

Она не может мне запретить, ответила я, если я сама этого хочу.

— Тебя должно удержать собственное понятие о пристойности, — не унималась мать. — И преданность матери!

В моих поездках нет ничего недостойного или вероломного, возразила я, как может такое прийти в голову? А разве не вероломно так позорить ее на званом ужине перед мистером Дансом и мисс Палмер? — взвилась мать. Она всегда знала, что из визитов в тюрьму ничего хорошего не выйдет, а сейчас то же самое говорит доктор Эш: поездки вновь толкнули меня в болезнь, от которой я только-только начала оправляться. Я обрела чересчур большую свободу, что не подходит моему характеру. Я слишком впечатлительна и после общения с грубыми острожницами забываю о приличиях. Чрезмерная праздность порождает во мне фантазии... и так далее, и так далее.

— Мистер Шиллитоу прислал записку, где спрашивает о тебе, — заключила мать.

Оказалось, письмо пришло на следующий день после моего визита. Я отвечу сама, сказала мать, и сообщу, что ты больше не приедешь, ибо очень нездорова.

Перепалка меня обессилила. Я все поняла про мать и ощутила прилив злости. «Будь ты проклята, сука!» — отчетливо прозвучало в моей голове, будто эти слова прошипели тайные уста. Их произнесли так ясно, что я вздрогнула, испугавшись, что мать тоже их слышит. Но она, не оглядываясь, решительно направилась к двери, и я сообразила, как надо поступить. Отерев платком рот, я окликнула мать: ей не надо беспокоиться, я сама напишу мистеру Шиллитоу.

Она права. С Миллбанком покончено. Я не смотрела ей в глаза, и мать, видимо, посчитала это признаком стыда; она подошла ко мне, коснулась моей щеки и сказала:

— Я лишь забочусь о твоем здоровье.

Ее кольца холодили мне лицо. Я вспомнила, какой она пришла, когда меня откачали от морфия: в черном платье, с распущенными волосами. Она упала мне на грудь и вымочила слезами мою сорочку.

Теперь, вручив мне бумагу и перо, она встала неподалеку. Я начала писать:

Селина Дауэс

Селина Дауэс

Селина Дауэс

Селина Дауэс

Понаблюдав, как перо скользит по странице, мать вышла. Я сожгла листок в камине.

Потом я вызвала Вайгерс и сказала, что вышло недоразумение: платье нужно вычистить и вернуть мне, когда миссис Приор не будет дома, но ни ей, ни Эллис знать о том не обязательно.

Затем я спросила, нет ли писем для отправки; горничная кивнула — одно есть, и я попросила ее прямо сейчас сбегать к почтовому ящику, а если кто-нибудь спросит, сказать, что выполняет мое поручение. Не поднимая глаз, Вайгерс сделала книксен. Это было вчера. Позже мать пришла и опять коснулась моего лица. На сей раз я притворилась, что сплю, и глаз не открыла.

На улице прогрохотал экипаж. Приехала миссис Уоллес, они с матерью идут на концерт. Наверное, сейчас мать появится, чтобы перед отъездом дать мне лекарство.

Ездила в Миллбанк, видела Селину; теперь все переменилось.

Разумеется, меня ждали. Думаю, привратника уведомили о моем приезде, ибо он понимающе хмыкнул, а в женском корпусе меня поджидала надзирательница, которая тотчас препроводила в кабинет мисс Хэксби, где уже сидели мистер Шиллитоу и мисс Ридли. Все происходило как в нашу первую встречу, которая была словно в другой жизни, но, входя в кабинет, я об этом не думала. Однако сразу почувствовала разницу между тем и нынешним приемом: мисс Хэксби ни разу не улыбнулась, и даже мистер Шиллитоу был мрачен.

Он очень рад снова видеть меня, сказал директор. Не получив ответа на свое письмо, он начал опасаться, что давешнее происшествие отпугнуло меня насовсем. Я всего лишь прихворнула, ответила я, а служанка-недотепа замешкалась вовремя подать письмо. Я заметила, что мисс Хэксби разглядывает тени на моих скулах и под глазами, потемневшими от дозы опия. Однако, полагаю, без него я выглядела бы еще хуже, поскольку больше недели не выходила из комнаты, и лекарство ссудило мне кроху сил.

Начальница выразила надежду, что я вполне оправилась, и сожаление, что нам не удалось переговорить сразу после инцидента.

— Кроме бедной мисс Брюэр, рассказать о происшествии некому. А Дауэс, к сожалению, весьма упряма.

Шаркнули башмаки мисс Ридли, которая усаживалась удобнее. Мистер Шиллитоу молчал. Я спросила, сколько времени Селину держали в темной. Три дня, ответили мне. Это предельный срок, на который узницу можно подвергнуть наказанию «без специального ордера».

— По-моему, три дня — это слишком сурово, — сказала я.

За нападение на смотрительницу? Мисс Хэксби так не считала. Мисс Брюэр серьезно пострадала и пережила такое потрясение, что оставила Миллбанк и тюремную службу вообще.

— Весьма неприятная история, — покачал головой мистер Шиллитоу.

Я кивнула, но потом спросила:

— А как Дауэс?

— Плохо, как ей и положено, — ответила мисс Хэксби.

Селину перевели в отряд миссис Притти, где теперь она перебирает пряжу, а все планы по ее отправке в Фулем, естественно, похерили.

— Полагаю, хоть эта новость вас обрадует, — добавила начальница, пристально глядя мне в глаза.

К этому я была готова и очень спокойно ответила, что я действительно рада, ибо сейчас как никогда Дауэс требуется друг и советчик. Теперь она еще больше, чем прежде, нуждается в сочувствии Гостьи...

— Нет, — выговорила мисс Хэксби. — Нет, мисс Приор.

Неужели я буду оспаривать тот факт, что именно мое сочувствие привело к нападению на смотрительницу и беспорядку в камере? Ведь именно мои заботы спровоцировали кризис!

— Вы называете себя ее другом, — продолжила начальница. — До ваших посещений она была самой покладистой заключенной Миллбанка! Что же это за дружба, которая толкает девицу на подобные вспышки?

— Значит, вы намерены прекратить наши встречи, — сказала я.

— Я намерена оставить осужденную в покое ради ее же блага. Она не обретет спокойствия, когда вы рядом.

— Она не будет спокойна без меня!

— Что ж, придется ей научиться.

— Мисс Хэксби... — начала я и запнулась, потому что чуть не сказаламама!Я схватилась за горло и посмотрела на мистера Шиллитоу.

— Срыв был весьма серьезный, — сказал директор. — Что, если в следующий раз она ударит вас, мисс Приор?

— Меня она не ударит! — воскликнула я.

Неужели они не понимают, насколько ужасно ее положение и как мои посещения его облегчают? Ведь стоит лишь задуматься: разумная кроткая девушка — самая покладистая узница во всей тюрьме, мисс Хэксби сама говорила! И что тюрьма сотворила с ней? Она не сделала ее ни мягче, ни добрее, но превратила в несчастное существо, которое уже не способно представить жизнь вне стен камеры и бьет надзирательницу, сообщившую, что пора их покинуть!

— Заставьте ее молчать, лишите посещений — и тогда, полагаю, вы сведете ее с ума или же убьете...

Вот так я и продолжала и вряд ли была бы красноречивей, даже если б отстаивала собственную жизнь... Сейчас я понимаю, что именно за свою жизнь я боролась, и мне кажется, что моим голосом говорил кто-то другой. Я видела, что мистер Шиллитоу опять погрузился в задумчивость. Не помню, что говорили другие. Знаю только, что директор согласился на мои встречи с Селиной, а начальство пронаблюдает, что из этого выйдет.

— Надзирательница миссис Джелф тоже высказалась в вашу пользу, — сказал мистер Шиллитоу.

Похоже, это на него и повлияло.

Мисс Хэксби сидела, уткнувшись взглядом в стол; лишь после ухода директора, когда и я поднялась, чтобы отправиться в жилой корпус, она вновь на меня посмотрела. Меня удивило ее лицо, ибо в нем читалась не столько злость, сколько неловкость и смущение. Ну да, она уязвлена, потому что ее осрамили передо мной, подумала я.

— Не будем ссориться, мисс Хэксби, — сказала я.

И не думала, тотчас ответила матрона. Только вот я прихожу в тюрьму, а сама ничего о ней не знаю... Начальница замялась и бросила взгляд на мисс Ридли.

— Конечно, я должна подчиняться мистеру Шиллитоу, но все же он не вправе здесь распоряжаться, потому что тюрьма-то женская. Он не понимает ее склада и духа. Помните, я как-то пошутила, что сама отсидела огромный срок? Так оно и есть, мисс Приор, и я знаю все извивы тюремных нравов. А вот вы и мистер Шиллитоу даже не подозреваете о странном... — Она поискала слово, но повторила уже сказанное: — Складе таких, как Дауэс, который проявляется в заточении...

Подобно узницам, мисс Хэксби искала и не находила слов в повседневном тюремном лексиконе. Впрочем, я понимала, что она хочет сказать. Но тот грубый и обычный характер, о котором она говорила, — это характер Джейн Джарвис или Эммы Уайт, а не Селины и не мой. Я не дала ей продолжить, сказав, что буду помнить о ее предостережениях. Еще секунду надзирательница меня разглядывала, а затем велела мисс Ридли проводить меня в жилой корпус.

От опия беленые коридоры чуть плыли перед глазами, но еще сильнее его действие сказалось, когда мы подошли к камерам: на сквозняке пламя газовых рожков трепетало, отчего все вокруг будто шевелилось и вспучивалось. Как всегда, меня поразила мрачность штрафного отряда, его зловоние и тишина. Завидев нас, миссис Притти осклабилась; лицо ее казалось мне странно перекошенным, словно отражение в блестящей металлической поверхности.

— Так-так, мисс Приор, — сказала она, — это я точно помню. — Решили вновь проведать своего грешного агнца? — Надзирательница подвела меня к камере и очень осторожно приникла к глазку. Потом отперла дверь и дернула засов на решетке. — Заходите, мэм. После отсидки в темной она сама покорность.

В маленькой, меньше обычной, камере стоял угнетающий сумрак, поскольку крохотное оконце закрывали металлические жалюзи, а газовый рожок был затянут сеткой, чтобы узница не добралась до пламени. Ни стола, ни стула не имелось. Селина сидела на деревянной кровати, неуклюже сгорбившись над поддоном с пряжей. Когда я вошла, она отложила работу и хотела встать, но покачнулась и оперлась о стену. Платье без звезды на рукаве было ей велико. На бледном лице отливали синевой виски и губы, на лбу желтел застарелый ушиб. От пряжи ногти обломались до мяса. Чепец, фартук, руки Селины и вся кровать были усеяны ворсинками.

Когда миссис Притти заперла дверь, я сделала шаг к Селине. Мы молчали и только смотрели друг на друга в каком-то обоюдном испуге; потом я, кажется, прошептала:

— Что же они с вами сделали! Что они сделали!

Голова ее дернулась, а губы искривились улыбкой, которая тотчас угасла и растаяла, будто воск, и Селина, закрыв рукой лицо, расплакалась. Не оставалось ничего иного, как подойти к ней, обнять, усадить на кровать и гладить ее несчастное избитое лицо. Немного успокоившись, Селина ткнулась лицом в мой воротник и ухватила за руку.

— Наверное, вы считаете меня слабой, — прошептала она.

— С чего вы взяли?

— Просто ужасно хотелось, чтобы вы приходили ко мне.

Она всхлипнула и наконец затихла. Я взяла ее за руку и ахнула, увидев вблизи изуродованные ногти; Селина сказала, что ежедневно надо перебрать четыре фунта пряжи, «иначе на другой день миссис Притти увеличит норму. Ворс летает — прямо задыхаешься». Из еды только вода и черный хлеб, а в часовню водят в кандалах...

Слышать это было невыносимо. Я снова взяла ее руку, но Селина напряглась и высвободила пальцы.

— Миссис Притти... — шепнула она. — Подглядывает...

За дверью что-то шевельнулось, потом дрогнула и медленно отъехала заслонка глазка, которую отвели белые тупорылые пальцы.

— Можете не следить за нами, миссис Притти! — крикнула я, а надзирательница рассмеялась и ответила, что в этом отряде всегда надо быть начеку. Однако глазок закрылся, и я услышала удаляющиеся шаги надзирательницы, а потом ее окрик у соседней камеры.

Мы молчали. Я посмотрела на синяк на лбу Селины, и она сказала, что споткнулась, когда ее втолкнули в темную. Вспомнив, Селина поежилась.

— Там очень страшно, — сказала я.

Она кивнула.

— Вы-то знаете, как там страшно. Я бы не вынесла, если бы вы не взяли себе чуточку той тьмы.

Я на нее уставилась, а Селина продолжала:

— Вот тогда я поняла, как вы добры, если пришли ко мне после всего, что видели. Знаете, что было страшнее всего в первый час? О, это мучило сильнее, чем все их наказания! Я боялась, что вы отдалитесь, что я оттолкнула вас именно тем поступком, которым хотела сохранить возле себя!

Я это знала, отчего и свалилась в болезнь, но слышать об этом было невыносимо.

— Молчите, молчите! — просила я.

Однако Селина яростно шептала: она должна сказать! Бедная мисс Брюэр! И в мыслях не было причинять ей зло! Но оказаться в новой тюрьме ради так называемой свободы общения с другими узницами!

— Зачем она мне, если я не смогу разговаривать с вами?

Помнится, я закрыла рукой ее рот и все повторяла: нельзя этого говорить, нельзя!.. Селина откинула мою руку: нет, она будет говорить о том, что ударила мисс Брюэр, нет, она будет говорить о том, что претерпела смирительный жакет и темную! Или даже после этого я заставлю ее молчать?

Я схватила ее за руки и буквально прошипела: и чего она этим добилась? Единственный результат — неусыпный присмотр за нами! Ей известно, что мисс Хэксби хотела запретить наши встречи? Что мисс Ридли учтет каждую минуту, которую мы провели вместе? Что миссис Притти будет следить за нами?.. И мистер Шиллитоу тоже!

— Вы понимаете, как нам теперь придется хитрить и осторожничать?

В запале я притянула Селину к себе и теперь вдруг близко увидела ее глаза и губы, ощутила теплое кисловатое дыхание. Я услышала себя и сообразила, в чем призналась.

Разжав руки, я отвернулась.

— Аврора, — позвала Селина.

— Не надо, — тотчас сказала я.

Но она повторила: Аврора, Аврора.

— Нельзя меня так называть.

— Почему? В темной вы были рады слышать это имя и откликались на него! Почему же теперь вы сторонитесь меня?

Я встала.

— Так надо.

— Да почему?

Мы не должны так сближаться, сказала я. Это вопреки правилам, в Миллбанке это запрещено. Селина тоже встала, в тесной камере укрыться от нее было негде. Моя юбка задела поддон с пряжей и взбила облако ворсинок, но Селина просто шагнула сквозь него и положила руку мне на плечо.

— Вы хотите, чтобы я была рядом, — сказала она.

Нет, не хочу! — воскликнула я.

— Хотите, иначе зачем вам мое имя в дневнике? Зачем мои цветы? Зачем вам мои волосы, Аврора?

— Вы сами все прислали! Я вовсе не просила!

— Я бы ничего не прислала, если б вы не жаждали все это получить, — просто сказала Селина.

Я не нашлась, что ответить; взглянув на меня, она отступила, и лицо ее переменилось. Миссис Притти может подглядывать, сказала Селина, поэтому будьте настороже и стойте спокойно. Просто слушайте. После тьмы она все поняла. Теперь и я должна это узнать...

Селина чуть пригнула голову, но не сводила с меня глаз, ставших вдруг огромными и темными, точно колдовские. Ведь она говорила, что в ее заключении скрыт какой-то смысл? Что духи явятся и откроют его?

— Они пришли, когда я была в темной, Аврора. Пришли и все объяснили. Вы не догадываетесь? Кажется, я поняла еще раньше. Это меня и пугало.

Она облизала губы и сглотнула. Не шевелясь, я смотрела на нее. Потом спросила: ну? В чем смысл? Зачем духи отправили ее сюда?

— Ради вас, — ответила Селина. — Чтобы мы встретились, все поняли и соединились...

Она будто всадила в меня нож и провернула его: сердце мое заколотилось, а за его бешеным стуком я уловила знакомое, но небывало яростное трепетанье. И отзвук его я ощутила в ней... Это была мука.

Ее слова вызвали во мне лишь ужас.

— Замолчите! — крикнула я. — Для чего вы это говорите? Что толку в объяснении духов? Все их безумные слова... сейчас нам нельзя терять голову, мы должны быть спокойны и благоразумны... Если надо, я буду ходить сюда до конца вашего срока...

— Четыре года? — спросила Селина. Неужели я думаю, что мне позволят? Мисс Хэксби. И моя мать. Даже если они согласятся, неужели я вынесу эти встречи на полчаса раз в неделю, а то и в месяц?

Выносила же до сих пор, сказала я. Можно обжаловать приговор. Только нужно быть капельку осторожнее...

— Вам хватит сил даже после сегодняшнего? — глухо спросила Селина. — Сможете быть осторожной и хладнокровной? — (Я шагнула к ней.) — Нет! Не подходите! Стойте, где стоите. Миссис Притти может заглянуть...

Я стискивала руки, от перчаток уже саднило кожу. Какой же у нас выбор? — вскрикнула я. Зачем она мучает меня! Зачем говорить, что мы должны соединиться, — где, здесь, в Миллбанке? Зачем духи все это наговорили? Для чего она говорит это мне?

— Затем, что выбор есть и решение за вами, — прошептала Селина так тихо, что мне пришлось податься вперед сквозь пляшущие ворсинки, чтобы ее расслышать. — Я могу убежать.

Кажется, я рассмеялась. Да-да, рассмеялась, зажав рукой рот. Селина ждала, и лицо ее было серьезно. Наверное, тогда я впервые подумала, что после темной у нее помутился рассудок. Взглянув на ее мертвенно-бледные щеки и синяк на лбу, я отрезвела.

— Ну будет, это уже слишком, — очень спокойно сказала я.

— Я могу это сделать, — твердо ответила она.

Нет, возразила я, это было бы ужасно неправильно.

— Неправильно лишь по их законам, — сказала Селина.

Да нет же! И потом, разве можно убежать из Миллбанка, где в каждом коридоре решетки с запорами, надзирательницы и караульные?.. Я посмотрела на деревянную дверь и жалюзи на оконце.

— Вам бы понадобились ключи... и еще куча всего невообразимого. И что бы делали, даже если б побег удался? Куда вам идти?

Селина не сводила с меня глаз, по-прежнему казавшихся очень темными.

— Зачем ключи, когда есть помощь духов, — сказала она. — А пришла бы я к вам, Аврора. И мы бы вместе уехали.

Вот так и сказала. Именно так. Теперь я не смеялась. Она полагает, я с ней уеду? — спросила я. Наверное, придется. Неужели она думает, что я брошу... Брошу — что? Или кого?

Мать. Хелен и Стивена, Джорджи и других будущих племянников. Могилу отца. Читательский билет в Британский музей...

— ...Свою жизнь, — закончила я.

Она даст мне жизнь лучше, сказала Селина.

— Мы же без гроша, — парировала я.

— Взяли бы ваши деньги.

— Это деньги матери!

— У вас должны быть свои деньги. Есть вещи, которые можно продать...

Какая дурь! — вскрикнула я. Да нет, хуже — идиотизм, безумие! Как бы мы жили вдвоем, сами по себе? Куда бы мы поехали?

Еще не договорив, я увидела ее глаза и поняла...

— Вы только представьте жизнь там, где всегда солнце! — сказала Селина. — Вообразите яркие города, которые вы так хотели увидеть: Реджо, Парма, Милан, Венеция... Мы бы смогли жить в любом из них. Мы были бы свободны.

За дверью послышался хруст песка под башмаками миссис Притти.

— Мы сошли с ума, Селина, — прошептала я. — Сбежать из Миллбанка! Это невозможно. Вас сразу же схватят.

Она будет под охраной друзей-духов. Нет, в это нельзя поверить! — воскликнула я. Почему? — спросила Селина. Пусть я вспомню о вещах, которые она мне прислала. Почему бы теперь ей не прислать себя?

Нет, это немыслимо, твердила я.

— Будь это возможно, вы бы сбежали еще год назад.

Она выжидала, потому что ей была нужная. Нужна, чтобы отдать себя.

— И если вы меня не возьмете... Что вы станете делать, когда положат конец вашим визитам? Так и будете завидовать сестре? Жить вечной узницей своей темной камеры?

Перед глазами вновь возникла тоскливая картина: я в грязно-буром платье сижу подле состарившейся матери, которая сварливо брюзжит, что я читаю слишком тихо или чересчур быстро.

Но ведь нас разыщут, сказала я. Схватит полиция.

— Когда мы покинем Англию, нас не достанут.

О нашем поступке станет известно. Меня будут узнавать на улицах. Общество нас отринет!

Когда это вы пеклись о месте в подобном обществе? — спросила Селина. Какое вам дело, что о вас подумают? Мы будем жить вдали от всей этой суеты. Отыщем предназначенный нам уголок. И она займется делом, для которого создана...

Селина покачала головой.

— День за днем я проживала свою жизнь и считала, что все о ней знаю. Ничегошеньки-то я не понимала. Думала, вижу свет, а глаза мои были закрыты! Все эти несчастные дамы, что приходили ко мне, касались моей руки и забирали кусочек моей души, были всего лишь тенью. Вашей тенью, Аврора! Я искала вас, а вы искали меня, свою половинку. И если теперь вы позволите нас разлучить, мы, наверное, умрем!

Моя половинка. Я это знала? Селина говорит — да.

— Вы догадались, вы почувствовали. Знаете, я думаю, вы это поняли раньше меня! В тот самый первый раз, когда меня увидели.

Я вспомнила Селину в той светлой камере: лицо подставлено лучику солнца, в руках фиалка... Выходит, я не просто так смотрела на нее?

— Не знаю. — Я прижала руку к губам. — Ничего не знаю.

— Не знаете? Взгляните на свои пальцы. Вы не знаете, ваши ли они? Оглядите себя — это все равно что смотреть на меня! Мы с вами — одно и то же. Мы две половинки, отсеченные от одного куска сияющего вещества. Я бы могла сказать «Я люблю тебя» — это легко, вроде того что ваша сестра скажет мужу. Я бы могла четырежды в год сказать это в тюремном письме. Но моя душа не любит, а переплетена с вашей душой. И наша плоть не любит, а, будучи одним и тем же, стремится впрыгнуть в себя. И если этого не сделает, она зачахнет! Мы сродны. Вы знаете, каково расставаться с жизнью, покидать свое «я» — сбрасывать его, точно платье. Вас перехватили, прежде чем оно было окончательно сброшено, да? Поймали и впихнули в него обратно, а вы не хотели возвращаться...

Разве духи допустили бы это, если б в том не было смысла? Ведь отец взял бы меня к себе, если б не знал, что я должна остаться.

— Он отправил вас назад, и вы достались мне. Вы были небрежны к своей жизни, но теперь она моя... Все еще будете спорить?

Сердце мое жестко билось о грудь там, где прежде висел медальон. Оно ударяло, как боль, бухало, точно молот.

— Вы говорите, что мы сродны. Что мое тело — все равно что ваше и меня сотворили из сияющего вещества. Наверное, вы плохо меня разглядели...

— Я вас разглядела, — тихо сказала Селина. — Неужели вы думаете, что я смотрю на вас их глазами? Полагаете, я не видела вас, когда вы снимаете тесное серое платье, распускаете волосы и лежите в темноте, белая как молоко?.. — Помолчав, она договорила: — Неужели вы думаете, что я уподоблюсь той, кто предпочел вам вашего брата?

Вот тогда я поняла. Все, сказанное сейчас и раньше, правда. Я расплакалась. Я сотрясалась в рыданьях, но Селина не пыталась меня успокоить. Она лишь смотрела и качала головой.

— Вот вы и поняли. Теперь вы знаете, почему невозможно лишь хитрить и осторожничать. Теперь вы знаете, отчего вас тянет ко мне, почему и зачем ваша плоть крадется к моей плоти. Не мешайте ей, Аврора. Пусть крадется, пусть придет ко мне...

Ее речь перешла в тягучий неистовый шепот, от которого в моих жилах запульсировал дремавший опий. Меня будто поволокло к ней. От нее исходил соблазн, который меня сграбастал и сквозь пронизанный ворсинками воздух потащил к ее шевелящимся губам. Я хваталась за гладкую беленую стену, но та ускользала от меня. Казалось, я вытягиваюсь и разбухаю: лицо набрякало над воротником, в перчатках распухали пальцы...

Я посмотрела на свои руки. Она сказала, это ее руки, но они казались огромными и чужими. Я ощущала все их линии и морщины.

Вот они отвердели и стали ломкими.

А теперь размякли и начали таять.

И тогда я поняла, чьи это руки. Вовсе не ее, это его руки, которые мастерили восковые слепки, а по ночам проникали в ее камеру и оставляли следы. Это мои руки, и они же — руки Питера Квика! Мне стало страшно.

— Нет, нельзя! — вскрикнула я. — Я этого не сделаю!

И тотчас все вокруг перестало дрожать и разбухать; я ухватилась за дверь и видела только свою руку в черной шелковой перчатке.

— Аврора... — позвала Селина.

— Не называйте меня так, это неправда! И никогда, никогда не было правдой! — Я ударила кулаком в дверь и крикнула: — Миссис Притти!.. Миссис Притти!

Лицо Селины пошло красными пятнами, как от пощечины. Она замерла, потрясенная и раздавленная. Потом заплакала.

— Мы найдем другой способ, — сказала я, но она покачала головой и прошептала:

— Как вы не понимаете, что иного способа нет!

Из уголка ее глаза скатилась слезинка, помутнев от ворсяной пыли.

Появилась миссис Притти и кивком пригласила меня на выход; я не оборачивалась, потому что знала: стоит обернуться, и слезы Селины, ее лицо в синяках и мое собственное безумное желание швырнут меня обратно в камеру, а тогда все пропало. Дверь заперли, и я уходила, как человек, претерпевающий чудовищную пытку: казалось, мне забили кляпом рот и подгоняют пиками, до костей обдирающими кожу.

Миссис Притти сопроводила меня до башенной лестницы, полагая, что дальше я спущусь одна. Но я не ушла. Спрятавшись в тени лестницы, я уткнулась лицом в прохладную белую стену и замерла; потом надо мной раздались чьи-то шаги. Испугавшись, что идет мисс Ридли, я отпрянула от стены и отерла лицо — не дай бог заметит следы известки и слез. Шаги приближались.

То была не мисс Ридли. Спускалась миссис Джелф.

Увидев меня, она заморгала.

— Фу! — выдохнула надзирательница. — А я-то гадаю, кто там зашебаршил под лестницей...

Я тряхнула головой. Иду от Селины Дауэс, сказала я, и миссис Джелф вздрогнула; вид у нее тоже был неважный.

— С тех пор как ее забрали, в отряде все по-другому. «Звезд» отправили, в их камерах новые заключенные, многих я совсем не знаю. И Эллен Пауэр... тоже нет.

— Правда? — тупо переспросила я. — Хоть это радость. Может, в Фулеме обращение будет помягче.

Взгляд надзирательницы стал еще тоскливей.

— Она не в Фулеме, мисс.

Ах да, вы же не знаете, сказала миссис Джелф; пять дней назад Пауэр все-таки положили в лазарет, и там она умерла — внучка приезжала забрать тело. Все заботы надзирательницы пропали втуне, а за красную фланельку, обнаруженную под платьем узницы, она получила взбучку и денежный штраф.

Я слушала, онемев от ужаса.

— Боже мой, как же это перенести? — наконец выговорила я. — Как дальше все это терпеть?

Еще четыре года — вот, что я имела в виду.

Миссис Джелф покачала головой и, закрывшись рукой, отвернулась. Потом ее легкие шаги по ступеням растворились в тишине.

Спустившись в отряд мисс Маннинг, я шла по коридору и смотрела на узниц, зябко сгорбившихся в камерах: все убоги, все больны или на пороге болезни, всех тошнит от голода, у всех от работы и холода руки в цыпках. В конце коридора я отыскала надзирательницу, которая довела меня до ворот второго пятиугольника, а потом караульный сопроводил меня через мужской корпус, но с ними я не разговаривала. Когда я ступила на гравийную тропу, что вела к сторожке привратника, уже стемнело, ветер с реки стегал ледяной крупкой. Придерживая шляпу, я сражалась с его порывами. Вокруг меня вздымался Миллбанк, унылый и тихий, будто гробница, но полный живых несчастных людей. Только сейчас, впервые за все время, я ощутила тяжкий груз их общего отчаяния. Я думала о мертвой Пауэр, когда-то сказавшей мне «благослови вас Господь». Я думала об избитой плачущей Селине, которая называла меня своей половинкой и говорила, что мы искали друг друга, и если теперь разлучимся, мы погибнем. Я думала о своей комнате над Темзой, о Вайгерс, что караулит за дверью... Вот ключами помахивает привратник; он отправил помощника найти мне извозчика. Который час?.. Может, шесть вечера, а может, полночь. Если мать дома, что я скажу? Я в известке, от меня пахнет тюрьмой. Вдруг мать напишет мистеру Шиллитоу и пошлет за доктором Эшем?

В нерешительности я топталась перед дверью сторожки. Надо мной было грязное, удушенное туманом лондонское небо, под ногами — прогорклая тюремная земля, на которой не растут цветы. В лицо летели острые как иглы льдинки. Привратник ждал, чтобы я вошла в сторожку, а я все мешкала.

— Что-нибудь не так, мисс Приор? — спросил он, отирая намокшее лицо.

— Погодите... — тихо сказала я, и он подался ко мне, не расслышав. — Погодите, — повторила я уже громче. — Прошу вас, подождите, мне нужно назад, я должна вернуться!

Я кое-что не сделала, сказала я, нужно вернуться!

Может быть, привратник что-то ответил, я не слышала. Я развернулась и, оступаясь на гравии, почти бегом устремилась в тень тюрьмы. Всем встречным караульным я говорила то же самое: мне нужно обратно, я должна вернуться в женский корпус! Они смотрели удивленно, но пропускали меня. В женском корпусе я увидела мисс Крейвен, только что заступившую на дежурство у входа. Она знала меня достаточно хорошо, чтобы впустить; я сказала, что провожатого не нужно, просто я не доделала одну мелочь, и надзирательница, кивнув, больше на меня не смотрела. Та же история послужила мне пропуском через первый этаж к башенной лестнице. Поднявшись, я прислушалась к шагам миссис Притти; когда она ушла в дальний коридор, я подбежала к камере Селины и приникла к глазку. Селина сгорбилась над лотком, вяло перебирая пряжу кровоточащими пальцами. Плечи ее вздрагивали, мокрые глаза покраснели. Я не звала ее, но она подняла взгляд и испуганно дернулась.

— Быстрей! — прошептала я. — Быстрей подойдите!

Селина подбежала и прижалась к двери; ее лицо было совсем близко, я чувствовала ее дыхание.

— Я все сделаю, — сказала я. — Буду с вами. Я люблю вас и не могу оставить. Только скажите, что нужно, и я все сделаю!

Я видела ее темный глаз, в котором плавало мое лицо, бледное, как жемчужина. Потом он стал зеркалом, где отразился папа. Душа моя покинула меня и приютилась в ней.

30 мая 1873 года

Прошлой ночью я видела страшный сон. Снилось, будто я просыпаюсь, но не могу шевельнуть ни рукой, ни ногой, а глаза мои залеплены клеем, который стек ко рту и замкнул мои уста. Изо всех сил я старалась кликнуть Рут или миссис Бринк, но из-за клея не могла и сама слышала, что выходит одно мычанье. Я испугалась, что буду лежать так, пока не задохнусь или не умру от голода, и тогда я заплакала. Слезы смывали клей с моих глаз и наконец промыли дырочку, сквозь которую я могла видеть. Ну хоть сейчас увижу свою комнату, подумала я. Но комната оказалась не моей спальней в Сайденхеме, а номером в гостинице мистера Винси.

Я вглядывалась, но вокруг была кромешная тьма, и тогда я поняла, что лежу в гробу, куда меня положили, решив, что я умерла. Я лежала в гробу и плакала, пока слезы не смыли клей с моих губ, и тогда я закричала. Если звать погромче, думала я, кто-нибудь наверняка услышит и выпустит меня. Но никто не пришел, а когда я приподняла голову, то ударилась о деревянную крышку и по звуку догадалась, что гроб засыпан землей и я уже в могиле. Вот тогда я поняла, что никто не придет, как бы громко я ни кричала.

Я замерла, раздумывая, что же теперь делать, и тут возле самого уха раздался шепот, от которого я вздрогнула. Голос спросил: думаешь, ты одна? Разве не знаешь, что я здесь? Я пыталась разглядеть, кто это говорит, но было слишком темно, и я только чувствовала губы возле своего уха. Не знаю, чьи это были губы: Рут, миссис Бринк, тетушки или кого-то совсем незнакомого. Но по звучанию слов я поняла, что эти губы улыбаются.

Часть четвертая

21 декабря 1874 года

Теперь знаки от Селины появляются каждый день — цветы, ароматы, а иногда просто чуть заметное изменение в обстановке комнаты. Я возвращаюсь домой и вижу сдвинутую с места безделушку, приоткрытую дверь в гардеробную, следы пальцев на бархатных и шелковых платьях, вмятину на диванной подушке, словно там недавно покоилась чья-то голова. Знаки никогда не появляются, если я дома. Жалко. Я бы не испугалась. Теперь я бы испугалась, если б они перестали появляться! Пока они есть, я знаю, что они сгущают пространство между мной и Селиной. Из темного вещества они создают шнур, который тянется из Миллбанка на Чейни-уок и по которому Селина пришлет мне себя.

По ночам, когда опий меня усыпляет, шнур становится толще. Как же я раньше не догадалась? Теперь я с радостью принимаю лекарство. Но ведь шнур должен мастериться и днем, и оттого порой, когда матери нет дома, я залезаю в ее ящик и украдкой пью лишнюю дозу.

Разумеется, в Италии лекарство мне больше не понадобится.

Сейчас мать со мною мягка. Три недели Маргарет не ездила в Миллбанк, и посмотрите, как изменилась! — говорит она Хелен и чете Уоллес. Мол, такой цветущей она не видела меня с той поры, как умер папа. Мать не знает, что я езжу в тюрьму тайком, когда она уходит из дома. Не знает, что мое серое визитное платье лежит в комоде, — Вайгерс, добрая душа, меня не выдала и теперь вместо Эллис помогает мне одеваться. Не знает о данном мною обещании, о моем бесстыдном и ужасном намерении бросить ее и опозорить.

Порой меня слегка потряхивает, когда я об этом думаю.

Но думать я должна. Шнур создастся из тьмы, и если мы взаправду хотим уехать, если она взаправду сбежит — о, как необычно это слово! мы будто пара разбойниц из дешевой книжонки, — если она придет, мне нужно поторапливаться, все спланировать и подготовиться к опасностям. Я лишусь одной жизни, чтобы обрести другую. Это похоже на смерть.

Я думала, умирать легко, но, оказалось, очень трудно. А сейчас, наверное, будет еще тяжелее?

Сегодня, когда мать ушла, я поехала к Селине. Она по-прежнему в отряде миссис Притти, ей тяжко, пальцы ее кровоточат сильнее, но она не плачет. Мы сродны. Теперь, когда я знаю, ради чего терплю, я вынесу что угодно, сказала она. Ее неистовость жива, но скрыта, будто пламя абажуром лампы. Мне страшно, что надзирательницы разглядят ее и обо всем догадаются. Их взгляды меня пугают. Сегодня я шла по тюрьме, и меня трясло так, словно я оказалась здесь впервые; я вновь ощутила ее громадные размеры и сокрушительную мощь ее стен, засовов, решеток и замков, ее бдительных стражей, затянутых в шерсть и кожу, ее запахов и звуков, будто отлитых из свинца. И тогда сама мысль о побеге казалась полнейшей глупостью. Лишь страстность Селины вновь придает уверенности.

Мы говорили о том, что я должна приготовить. Понадобятся деньги, сказала Селина, все, какие смогу достать; нужны одежда, обувь, баулы. Откладывать покупки до приезда во Францию не стоит, ибо нельзя привлекать к себе внимание — в поезде мы должны выглядеть дамой с компаньонкой, которые путешествуют с багажом. Я вот об этом не подумала. Когда я одна в своей комнате, это кажется немного глупым. Но выглядит совсем иначе, когда Селина, неистово сверкая глазами, все раскладывает по полочкам.

— Нужно купить билеты на поезд и корабль, — шептала она. — Надо выправить паспорта.

Бумаги я достану, сказала я, Артур говорил, как это делается. Вообще-то, я знала все, что требуется для поездки в Италию, ибо наслушалась нескончаемой сестриной болтовни о деталях ее свадебного путешествия.

— Вы должны быть готовы к моему приходу, — сказала Селина; она еще не объяснила, как это произойдет, и я чувствовала, что меня трясет.

— Мне страшно! — призналась я. — Случится что-то странное? Я должна сидеть в темноте и произносить заклинания?

— Полагаете, это делается так? — усмехнулась Селина. — Все происходит через любовь, через желание. Вам нужно лишь захотеть меня, и я приду.

Я должна делать лишь то, что она скажет.

Вечером мать попросила почитать ей, и я взяла «Аврору Ли».18 Месяц назад я бы этого не сделала. Увидев книгу, мать сказала:

— Прочти то место, где бедный Ромни возвращается весь в шрамах и говорит, что слепнет.

Но я не стала это читать. Наверное, я уже никогда не прочту этот кусок. Я открыла «Книгу седьмую», где Аврора обращается к Мэриан Эрл. Чтение длилось около часа; когда я закончила, мать заулыбалась:

— Какой у тебя нынче приятный голос, Маргарет!

Сегодня Селина не дала подержать свою руку — боится, что увидит надзирательница. Когда мы разговаривали, я сидела, а она стояла передо мной, и я придвинула свой твердый ботинок к ее неуклюжему башмаку. Мы приподняли наши юбки, шелковую и шерстяную, — совсем чуть-чуть, только чтобы поцеловались кожаные носы.

23 декабря 1874 года

Сегодня от Прис с Артуром пришла посылка, а еще письмо, содержащее точную дату их возвращения — 6 января — и приглашение нам всем — матери, мне и Стивену с Хелен и Джорджи — до весны погостить у них в Маришесе. Разговоры о поездке в гости шли уже давно, но я не предполагала, что мать вознамерится выехать так скоро. Она хочет отправиться во вторую неделю нового года, 9-го числа, — то есть меньше чем через три недели. Новость повергла меня в панику. Ты полагаешь, они и впрямь рассчитывали увидеть нас так скоро после своего возвращения? — спросила я мать. Теперь Прис хозяйка огромного дома, где много прислуги. Может, стоит дать ей время обвыкнуться с новыми обязанностями? Именно сейчас молодой жене и требуется материнский совет, ответила мать и добавила:

— Мы не можем полагаться на радушие Артуровых сестер.

Она также выразила надежду, что и я буду чуть сердечнее к Присцилле, нежели была в день ее свадьбы.

Мать считает, что видит меня насквозь. Но самая большая моя слабость ей, конечно, не ведома. По правде, я уже больше месяца не думала о Прис и ее заурядных победах. Все это осталось позади. Я действительно отделяюсь ото всего, что было в моей прежней жизни: мать, Стивен, Джорджи...

Даже Хелен теперь кажется далекой. Вчера она приезжала к нам.

— Верно ли, что говорит мать — ты окрепла и успокоилась? — спросила Хелен.

Она не может избавиться от мысли, что я лишь затаилась и еще глубже загнала внутрь свои тревоги.

Я разглядывала ее милое лицо с правильными чертами и думала: сказать? Что ты ответишь? В какой-то миг я уже хотела сказать, решив, что будет невообразимо легко и просто... В конце концов, если кто-нибудь способен меня понять, то, конечно, она. Всего-то и надо сказать: я влюблена, Хелен! Я влюблена! Это редкостная, удивительная и странная девушка, в ней вся моя жизнь!

Я живо представила, как говорю это, и страстность собственных слов разбередила меня чуть не до слез; даже показалось, что я уже их произнесла. Но я еще ничего не сказала, и Хелен беспокойно и участливо смотрела на меня, ожидая, когда я заговорю. Тогда я отвернулась и, проведя пальцами по гравюре Кривелли, пришпиленной над моим столом, на проверку спросила:

— Как считаешь, это красиво?

Хелен заморгала. По-своему красиво, ответила она, подавшись к рисунку.

— Только я почти не разбираю черт девушки. Похоже, лицо бедняжки совсем стерлось.

Вот тогда я поняла, что никогда не расскажу ей о Селине. Она не услышит меня. Если б сейчас я показала ей Селину, она бы ее не увидела, как не разглядела четкие контуры Истины. Для нее они слишком неуловимы.

Я тоже становлюсь неуловимой и нереальной. Я развиваюсь. Никто этого не замечает. Все видят, как я пунцовею и улыбаюсь, а мать еще говорит, что я располнела в талии! Они не знают, что я удерживаю себя среди них одной лишь силой воли. Это очень утомительно. Когда я одна, как сейчас, все совсем иначе. Тогда — сейчас — сквозь кожу я вижу свои бледные кости. С каждым днем они все бледнее.

Плоть утекает от меня. Я превращаюсь в свой призрак!

Наверное, в своей новой жизни я буду посещать эту комнату.

Но пока надо еще немного побыть в старой жизни. Сегодня в Гарден-Корт мать и Хелен забавлялись с Джорджи, а я подошла к Стивену и сказала, что хочу кое о чем его спросить.

— Объясни мне, как обстоит дело с материными и моими деньгами. Я в этом совсем не разбираюсь.

В своей обычной манере брат ответил, что мне и не нужно в том разбираться, поскольку есть он, мой поверенный, но я не отставала. Он поступил великодушно, когда после папиной смерти взвалил на себя все наши дела, сказала я, но мне тоже хотелось бы немного о них знать.

— Думаю, мать тревожится, что будет с домом и моим благосостоянием, случись ей умереть.

Если б я разбиралась в этих вопросах, я бы могла их с ней обсудить.

Чуть помешкав, брат взял меня за руку и тихо сказал: он догадывался, что и меня это слегка беспокоит. Что бы ни случилось с матерью, я должна знать: в их доме для меня всегда найдется место.

«Добрейший человек из всех, кого я знаю», — однажды сказала о нем Хелен. Сейчас его доброта показалась мерзкой. Вдруг пришла мысль: интересно, пострадает ли его карьера, когда я совершу то, что задумала? Мы исчезнем, и все, конечно, решат, что побегу Селины способствовала я, а никакие не духи. Станет известно насчет билетов и паспортов...

А как она пострадала от законников? Но я ничего не сказала и лишь поблагодарила Стивена.

Он же не умолкал:

— Что касается сохранности родительского дома, не стоит зря беспокоиться!

Отец был весьма предусмотрителен. Если б хоть половина отцов, чьи дела он ведет, были так же заботливы, как наш! Мать — состоятельная дама, сказал Стивен, какой и пребудет до кончины.

— И ты, Маргарет, имеешь полное право на свою долю наследства.

Разумеется, я о том знала, но мое богатство всегда казалось мне бесполезной пустышкой, ибо не придавало жизни смысла. Я взглянула на мать, которая забавляла Джорджи: кукольный негритенок на ниточках выплясывал по столешнице, топоча фарфоровыми ножками. Склонившись к брату, я сказала, что хотела бы знать, насколько я богата, из чего состоит мое богатство и как им можно воспользоваться.

— Мой интерес чисто теоретический, — поспешно добавила я, и Стивен рассмеялся.

Понятное дело, сказал он. Ты всегда и во всем искала теоретические основы. Однако сейчас он не мог сообщить мне цифры, поскольку нужные бумаги хранились в папином кабинете. Можно выкроить часок завтра вечером.

— Ничего, что мы займемся этим в Сочельник? — спросил Стивен.

А я даже забыла, что наступает Рождество, и брат опять усмехнулся.

Тут нас позвала мать, требуя, чтобы мы посмотрели, как Джорджи хихикает над негритенком. Видя мою задумчивость, она спросила:

— О чем вы там говорите, Стивен? Не забивай сестре голову всякими серьезностями! Через месяц-другой от них и следа не останется!

У матери куча великих планов, как в новом году заполнить мои дни.

24 декабря 1874 года

Вот только что прослушала урок Стивена. Он все расписал на бумаге, и я, увидев цифры, вздрогнула.

— Что, удивлена? — сказал брат, но дело вовсе не в том.

Меня поразило, что папа озаботился сберечь мое состояние, — вот почему я вздрогнула. Сквозь пелену своей болезни он будто разглядел все планы, какие я буду строить в тупике собственной хвори, и постарался мне помочь. Селина говорит, что сейчас он смотрит на меня и улыбается, но я сомневаюсь. Как можно видеть весь этот трепет и безумное стремление, мой отчаянный план и мое притворство и всего лишь улыбаться? Селина объясняет, что он смотрит глазами духа и мир ему видится иначе.

И вот я сидела за столом в папином кабинете, а Стивен говорил:

— Ты удивлена, ибо не представляла размеров своего состояния.

Конечно, большая его часть имеет несколько умозрительный характер — имущество и ценные бумаги. Но есть и деньги, которые папа оставил исключительно мне.

— В том случае, разумеется, если ты не выйдешь замуж, — сказал Стивен.

Мы улыбнулись друг другу, хотя, полагаю, думали о разном.

Наличность можно получить, где бы я ни жила? — спросила я. Эта процедура никак не связана с Чейни-уок, ответил брат, но я имела в виду другое. Как быть, если я окажусь за границей? Стивен выпучился. Удивляться нечему, сказала я, ибо я подумываю совершить путешествие «с какой-нибудь компаньонкой», если заручусь одобрением матери.

Наверное, Стивен решил, что в Миллбанке или Британском музее я завела себе какую-то серьезную подругу-вековуху. Отличная идея, сказал он. Что касается денег, они мои, я могу распоряжаться ими, как мне угодно, и получить их в любом месте. Никто не может на них посягнуть.

А мать не сможет их захапать, если из-за чего-нибудь всерьез на меня разозлится? — спросила я и опять вздрогнула.

Брат повторил, что деньги принадлежат мне, а не матери и, пока он является моим поверенным, надежно защищены от посягательств.

— А если вдруг я рассержу тебя, Стивен?

Брат пристально посмотрел на меня. Где-то в глубине дома слышался голос Хелен, звавшей Джорджи. Мы оставили их с матерью, сказав, что хотим кое-что обсудить в папиных записях, — в ответ мать что-то проворчала, а Хелен улыбнулась. Стивен потрогал лежавшие перед ним бумаги и сказал, что во всем, что касается моего состояния, он соблюдает волю отца.

— Обещаю, что никогда не опротестую твой чек, пока ты в здравом уме и не стала жертвой дурного влияния, вынуждающего использовать твои деньги во вред себе.

Именно так он сказал, а потом рассмеялся, и я на секунду подумала: как знать, не притворство ли вся его доброта? Может, он догадался о моей тайне и теперь издевается? Наверняка не скажешь. И потому я спросила вот о чем: если сейчас, в Лондоне, мне понадобится сумма больше той, что выдает мать, как ее получить?

Для этого, объяснил Стивен, надо лишь пойти в банк и снять деньги со счета, предъявив заверенный им ордер. Среди бумаг он отыскал такой ордер и, отвинтив с ручки колпачок, подписал его. Мне осталось поставить рядом свою подпись и обозначить сумму.

Я разглядывала автограф брата и думала, вправду ли он так расписывается; наверное, да. Стивен рассматривал меня.

— Знай, что за таким ордером ты можешь обратиться ко мне в любой момент, — сказал он.

Брат стал собирать документы, а я сидела и смотрела на чистую графу, в которой проставляется сумма, пока она не разрослась до размера моей ладони. Наверное, Стивен заметил мой странный взгляд, потому что коснулся пальцами листка и, понизив голос, сказал:

— Полагаю, нет нужды говорить, что с этим следует быть очень осторожной. Например, служанкам совсем не обязательно видеть эту бумажку. И ни к чему... — он улыбнулся, — брать ее с собой в Миллбанк, верно?

Испугавшись, что брат хочет забрать листок, я свернула его и сунула за пояс платья. Мы встали.

— Ты ведь знаешь, что мои поездки в Миллбанк закончились, — сказала я, когда мы вышли в холл и затворили дверь в папин кабинет. — И оттого я полностью выздоровела.

Да-да, он совсем забыл, ответил Стивен. Хелен много раз говорила, как хорошо я выгляжу... Брат снова изучающее на меня посмотрел, а я улыбнулась и хотела идти, но он взял меня за руку и тихо проговорил:

— Не сочти, что я вмешиваюсь, Маргарет. Конечно, мать и доктор Эш прекрасно знают, что нужно делать... Но Хелен говорит, тебе дают опий, и я не могу избавиться от мысли, что после хлорала... ну, я сомневаюсь в благотворности такого сочетания. — От моего взгляда он покраснел; сама я тоже вспыхнула. — Нет ли каких симптомов? Ну там, хождений во сне, страхов, галлюцинаций?

И тогда я поняла: мои деньги ему не нужны. Он хочет мое лекарство! Чтобы не дать Селине прийти! Он хочет забрать лекарство, чтобы она пришла к нему.

Его ладонь в зеленоватых венах и поросли черных волосков еще лежала на моей руке, но тут на лестнице раздались шаги, и появилась Вайгерс, которая несла угольное ведерко. Стивен убрал руку, а я, глядя в сторону, сказала, что вполне здорова — любой это подтвердит.

— Спроси хоть горничную. Вайгерс, скажи мистеру Приору, что я хорошо себя чувствую.

Служанка заморгала и спрятала ведерко за спину. Щеки ее запылали, и теперь мы все трое стояли красные!

— О да, вы здоровы, мисс, — пролепетала она.

Мы обе посмотрели на Стивена, и он смешался.

— Что ж, я очень этому рад, — только и сказал он. Значит, понял, что Селину ему не заполучить. Брат кивнул мне и пошел в гостиную. Я слышала, как открылась и потом затворилась дверь.

На цыпочках я поднялась к себе и села за стол; достав ордер, я смотрела на пустую графу для суммы, пока строчка вновь не разрослась. Теперь она походила на заиндевевшее окно, но под моим взглядом изморозь потихоньку таяла, и сквозь нее проглядывали четкие линии и насыщенные цвета моего будущего.

Снизу раздались голоса; из ящика стола я достала этот дневник, чтобы между его страниц спрятать ордер. Тетрадка слегка топорщилась; я раскрыла ее, и на колени мне выскользнуло что-то узкое и черное. Я потрогала вещицу, замершую на моем подоле; она была теплая.

Прежде я никогда ее видела, но тотчас узнала. Бархотка с медной застежкой. Когда-то Селина ее надевала, а теперь прислала мне — верно, в награду за то, что я так ловко обхитрила Стивена!

Перед зеркалом я надела бархотку. Она впору, но туговата; я чувствую под ней свой пульс, и мне кажется, будто временами Селина тянет за бечеву, напоминая, что она рядом.

6 января 1875 года

Последний раз я была в Миллбанке пять дней назад, но с удивительной легкостью воздерживаюсь от поездок, ибо теперь знаю, что Селина меня навещает, а вскоре останется со мной навсегда! Я соглашаюсь сидеть дома, принимать гостей и даже наедине беседовать с матерью. Она тоже остается дома чаще обычного и занята тем, что отбирает платья, какие возьмет в Маришес, и посылает служанок на чердак за баулами, коробками и чехлами, которыми закроют мебель и ковры после нашего отъезда.

После отъезда, в котором все же есть один плюс. Я нашла способ, как за планами матери скрыть свой замысел.

Однажды вечером на прошлой неделе мы сидели вдвоем: мать составляла списки вещей, я разрезала страницы книги. В какой-то момент я засмотрелась на огонь камина и застыла в безотчетной неподвижности, но услышала неодобрительное кряканье матери. Как я могу быть такой бездеятельной и спокойной! Через десять дней уезжать в Маришес, а еще столько всего не сделано! Я распорядилась насчет своих платьев?

Все так же глядя на пламя, я неторопливо разрезала страницу и сказала:

— Надо же, какой успех! Еще месяц назад ты укоряла меня в неуемности. Но ты слишком взыскательна, если теперь бранишь за чрезмерное спокойствие.

Обычно подобный тон я приберегала для дневника. Мать отбросила список и завелась: неизвестно, как там насчет спокойствия, а вот за такую дерзость мне стоит всыпать!

Вот тогда я подняла взгляд. Вялость моя исчезла. Может быть, это говорила Селина, ибо вдруг на меня снизошло озарение, что мне совершенно не свойственно.

— Я не служанка, которую можно отругать и выгнать, — сказала я. — Ты сама говорила, что я не «всякая». Но держишься со мной как с горничной.

— Все, будет! — оборвала меня мать. — Я не потерплю подобного тона от собственной дочери, да еще в собственном доме. И в Маришесе тоже...

Ей не придется терпеть, ответила я, поскольку в Маришес я прибуду не раньше чем через месяц. Я решила остаться дома, она же пусть едет со Стивеном и Хелен.

Останусь дома, одна? Это еще что за вздор? — Никакой не вздор. Наоборот, это вполне разумно.

— В тебе заговорило прежнее упрямство, вот что это такое! Маргарет, подобные споры возникали уже тысячу раз...

— Значит, тем более не стоит заводить еще один.

Право, о чем говорить? Я бы с радостью неделю-другую провела в одиночестве. Уверена, и в Маришесе все были бы довольны, если б я осталась в Челси!

Мать ничего не ответила. Она сморщилась от звука рвущейся бумаги, когда я вновь энергично принялась за книгу. А что подумают все знакомые, если она уедет, оставив меня одну? Они могут думать, что им угодно, и объяснение может быть любым. Например: я осталась, чтобы подготовить к публикации папины записи — я и вправду смогу ими заняться, когда в доме будет так тихо.

Мать покачала головой:

— Ты же хворала. Вдруг опять занеможешь, а ухаживать за тобой будет некому.

Я не собираюсь болеть, сказала я; и потом, я вовсе не буду одна — останется кухарка. На ночь она может приводить племянника, чтобы спал внизу, как было во время папиной болезни. И еще со мной будет Вайгерс. Пусть она остается со мной, а Эллис едет в Уорикшир...

Вот что я сказала. Заранее я ничего не придумывала, но теперь будто каждым легким движением ножа выпускала слова из книги, что лежала на моих коленях. Мать задумалась, но все еще хмурилась.

— Вдруг ты заболеешь... — повторила она.

— Да почему я должна заболеть? Посмотри, я совсем выздоровела!

Она таки посмотрела. И увидела мои глаза, яркие от опия, мое лицо, разрумянившееся то ли от камина, то ли от работы. Еще она увидела мое старое фиолетовое платье, которое я приказала Вайгерс достать из комода и обузить, поскольку у других нарядов — серого и черного — воротники недостаточно высокие, чтобы скрыть бархотку.

Думаю, именно платье почти убедило мать.

— Ну скажи, что оставишь меня, мама! Нельзя же вечно быть неразлучными, правда? И потом, разве не приятнее будет Стивену с Хелен погостить без меня?

Сейчас это выглядит ловким ходом с моей стороны, но я ничего не замышляла, совсем ничего. До той минуты я бы в жизни не подумала, что мать знает о моих чувствах к Хелен. В голову не приходило, что она может ловить мои взгляды, прислушиваться, как я произношу имя Хелен, и замечать, что я отворачиваюсь, когда та целует Стивена. Но теперь, когда я говорила о Хелен легко и спокойно, я заметила в лице матери... нет, не облегчение, не радость, но что-то похожее, что-то очень близкое... и сразу поняла, что она и ловила, и прислушивалась, и замечала. Все два с половиной года.

Сейчас я думаю, что наши отношения были бы иными, если б мне удалось скрыть свою любовь или ее не было бы вовсе.

Мать заерзала в кресле и разгладила на коленях юбку. Наверное, это не вполне правильно... но если останется Вайгерс... и недели через три-четыре мы с ней приедем...

Прежде чем дать согласие, сказала мать, она должна переговорить с Хелен и Стивеном; мы поехали к ним встречать Новый год, и я поняла, что уже совсем не хочу видеть Хелен, а когда в полночь Стивен ее поцеловал, я только улыбнулась. Мать рассказала о моем плане, и супруги пожали плечами: что плохого в том, чтобы одной побыть в доме, где я и так провела столько уединенных часов? А миссис Уоллес, ужинавшая с нами, сказала, что гораздо разумнее остаться на Чейни-уок, нежели рисковать здоровьем, путешествуя поездом!

Домой мы вернулись в два ночи. Дом заперли, и я, не сняв накидки, поднялась к себе и долго стояла у окна, в котором чуть приподняла фрамугу, чтобы чувствовать новогодний дождик. В три часа на лодках еще трезвонили колокольчики, с реки доносились голоса, по улице шныряли мальчишки; но потом гомон и суета на мгновенье стихли, и ночь стала абсолютно беззвучной. Сеял мелкий дождик, настолько мелкий, что не мог возмутить поверхность Темзы, сиявшую, точно зеркало, в котором фонари мостов и набережных отражались извивающимися красными и желтыми змеями. Тротуары отливали синевой, будто фарфоровые тарелки.

Никогда не думала, что в ночной тьме такое разноцветье красок.

На другой день мать куда-то ушла, и я поехала к Селине. Ее вернули в прежний отряд, где она вновь получает обычную тюремную еду, вяжет чулки и находится под присмотром доброй миссис Джелф. Я вспомнила, как некогда оттягивала радость нашей встречи и сначала заходила в другие камеры, а затем не поднимала глаз, пока мы не оставались вдвоем. Но разве возможно медлить сейчас? Что мне до того, что подумают другие? Я задержалась у пары камер, поздравила узниц с Новым годом и через решетку пожала им руки, но все здесь воспринималось по-другому: я видела лишь скопище бледных женщин в грязно-бурых балахонах. Кое-кого из моих знакомиц отправили в Фулем, Эллен Пауэр умерла, а новая обитательница ее камеры меня не знала. Мэри Энн Кук и фальшивомонетчица Агнес Нэш, казалось, мне рады. Но я пришла к Селине.

— Что вы успели сделать? — тихо спросила она, и я рассказала о том, что узнала от Стивена.

Селина полагает, что с деньгами тянуть не стоит: лучше сейчас забрать из банка все, что удастся, и хранить у себя, пока мы не будем готовы. Я рассказала, как сплавила мать в Маришес, и она улыбнулась:

— Вы умница, Аврора.

Это ее заслуга, ответила я; она действует через меня, а я всего лишь посредник.

— Вы мой медиум, — сказала Селина. Она подошла чуть ближе и взглянула на мое горло под воротником. — Вы чувствуете, что я рядом? Чувствуете, что я окружаю вас? Мой дух приходит к вам по ночам.

— Я знаю.

— Бархотку носите? Дайте взглянуть.

Я оттянула воротник и показала бархатную полоску, плотно и тепло облегавшую мое горло. Селина кивнула, и бархотка стала еще туже.

— Очень хорошо. — Шепот Селины гладил меня, точно пальцы. — Она притянет меня к вам сквозь тьму. — Я шагнула к ней. — Нет... Нельзя. Если нас увидят, меня отдалят от вас. Подождите немного. Скоро вы меня получите. И тогда... я буду так близко, как вы захотите.

Голова моя поплыла.

— Когда же, Селина?

Решать мне, ответила она. Нужно выбрать ночь, когда мать уедет и все будет приготовлено.

— Мать уезжает девятого, — сказала я. — Наверное, можно в любую ночь после этого числа...

И тут мне пришла мысль. Я улыбнулась и даже, по-моему, засмеялась, потому что Селина прошептала:

— Тише! Миссис Джелф услышит!

— Извините. Просто... есть одна ночь... если вам не покажется глупым... Двадцатое января... — Она не поняла, и я опять чуть не рассмеялась. — Канун святой Агнесы!

Взгляд ее по-прежнему ничего не выражал. Помолчав, она спросила: день вашего рождения?..

Я покачала головой, повторяя: канун святой Агнесы! Канун святой Агнесы!19

— И к выходу в глубокой тишине, — начала я, — две незаметно проскользнули тени...

Храпит привратник, привалясь к стене... ...на стертые ступени Упав, засовы тяжкие гремят: В распахнутую дверь ворвался снежный ад...20

Селина не понимала... Не понимала!

Я смолкла. В груди шевельнулись тревога, страх и просто любовь. Откуда ей знать? — подумала я. Кто мог ее этому научить?

Ничего, все придет, сказала я себе.

14 июня 1873 года

После темного круга мисс Драйвер осталась. Она приятельница мисс Ишервуд, которая в прошлом месяце имела приватную встречу с Питером и теперь говорит, что никогда еще не чувствовала себя так хорошо, а все благодаря духам. «Вы похлопочете, чтобы Питер и мне помог, мисс Дауэс? — просила мисс Драйвер. — Я пребываю в сильном беспокойстве и подвержена странным припадкам. Мне кажется, я весьма схожа с мисс Ишервуд и нуждаюсь в развитии». Она получила то же лечение, что и ее подруга, но времени ушло больше — полтора часа. Питер сказал, что ей следует прийти еще раз. 1 фунт.

21 июня 1873 года

Развитие мисс Драйвер, один час. 2 фунта.

Первый сеанс для миссис Тилни и мисс Ноукс. Мисс Ноукс — боли в суставах. 1 фунт.

25 июня 1873 года

Развитие мисс Ноукс. Питер держит ее за голову, а я сижу на корточках и дышу на нее. 2 часа. 3 фунта.

3 июля 1873 года

Мисс Мортимер, зуд в спине. Чересчур нервная.

Мисс Уилсон, ломота. На взгляд Питера, уж больно проста.

15 января 1875 года

Неделю назад все уехали в Уорикшир. Стоя в дверях, я смотрела, как грузят багаж, потом на руки, что махали из окошек отъезжающей кареты, а затем поднялась к себе и поплакала. Матери я позволила себя расцеловать. Хелен я отвела в сторонку и сказала:

— Благослови тебя Господь.

Ничего другого в голову не пришло. Хелен засмеялась — было странно слышать от меня нечто подобное.

— Через месяц увидимся, — сказала она. — Напишешь мне?

Так надолго мы еще не расставались. Я обещала написать, но вот прошла неделя, а я не отправила ни строчки. Я напишу ей, только потом. Не сейчас.

В доме еще никогда не было так тихо. Внизу ночует кухаркин племянник, все уже улеглись. После того как Вайгерс принесла мне уголь и воду, ни у кого никаких дел не осталось. В половине десятого заперли входную дверь.

Но как же тихо! Если б перо умело говорить, я бы упросила его пошептаться со мной. Я получила наши деньги. У меня тысяча триста фунтов. Вчера забрала из банка. Деньги мои, но, получая их, я чувствовала себя воровкой. Показалось, что мой ордер вызвал какие-то подозрения: клерк выскочил из-за конторки, переговорил с управляющим и, вернувшись ко мне, спросил, не желаю ли я получить деньги чеком. Нет, чек не годится, ответила я, а сама тряслась от страха, что мой замысел разгадали и сейчас пошлют за Стивеном. Но что они могли сделать? Я дама, деньги мои. Их принесли мне в бумажном пакете. Клерк поклонился.

Я сказала, что деньги нужны для благотворительной акции — оплаты проезда за границу несчастных девушек, освободившихся из заключения. С кислой миной клерк ответил, что это дело весьма достойное.

Из банка я на извозчике доехала до вокзала Ватерлоо, где купила билеты на поезд до побережья, а затем отправилась в бюро путешествий на вокзале Виктория. Там я получила паспорта для себя и своей компаньонки. Я сказала, что ее зовут Мэриан Эрл, и конторщик не увидел в том ничего странного, лишь уточнил, как пишется имя. Тогда я подумала, что смогла бы посетить еще кучу всяких учреждений и наворотить горы вранья. Интересно, скольких мужчин я бы успела одурачить, прежде чем меня поймали бы?

Однако утром я увидела в окно полицейского, который расхаживал по нашей улице. Мать попросила его внимательнее присматривать за домом, поскольку я осталась одна. Полисмен мне кивнул, и у меня скакнуло сердце. Когда я рассказала о том Селине, она улыбнулась:

— Вы боитесь? Вот уж зря! Когда обнаружат побег, никому в голову не придет искать меня у вас.

Пройдет уйма времени, сказала она, прежде чем кто-то додумается.

16 января 1875 года

Сегодня заезжала миссис Уоллес. Я сказала, что разбираю папины записи и надеюсь поработать без помех. Если она снова приедет, Вайгерс велено отвечать, что меня нет дома. А через пять дней я уже буду далеко. О, как я этого жду! Ничего не могу делать, только мечтать! Все другое с меня слетает, с каждым оборотом стрелки по тусклому циферблату часов я все дальше и дальше отсюда. Мать оставила немного опия, я весь приняла и купила еще. Оказывается, совсем просто сходить в аптеку и купить дозу! Теперь я могу делать что захочу. Если заблагорассудится, могу сидеть ночь напролет, а днем спать. Вспоминаю нашу детскую игру:

Что ты сделаешь, когда вырастешь и станешь жить в своем доме?

— Построю на крыше башню и буду стрелять из пушки!..

Я буду есть одну солодку!..

Своих собак одену в ливреи!..

Буду спать с мышонком на подушке!..

Сейчас я получила небывалую свободу, но делаю то же, что и всегда. Прежде мои занятия были пусты, но Селина придала им смысл, и я все делаю для нее. Ради нее я жду... нет, ожидание — слишком хилое для этого слово. Я растворяюсь в истекающих минутах. Моя плоть колеблется, точно поверхность моря, которое знает, что его притягивает луна. Беру книгу и словно впервые вижу печатные строки, переполненные посланиями, которые адресованы исключительно мне. Час назад я нашла вот это:

Напев легко плывет, он веет над душою, Он усыпительно скользит, как тень к теням, И белоснежною искусною рукою Она диктует сны колдующим струнам. Мой ум безмолвствует смущенно, Пронзен пылающим мечом, И грудь вздыхает учащенно, И мысль не скажет ей — о чем. И, весь исполнен обновленья, В немом блаженстве исступленья, Я таю, как роса, под солнечным лучом.21

Похоже, всякий поэт, хоть строчку сочинивший о своей любви, втайне писал для меня и Селины. Моя кровь — даже в эту секунду, — мое тело и каждая клеточка прислушиваются к ней. В снах я вижу ее. Когда перед глазами мельтешат тени, в них я узнаю ее тень. Моя комната тиха, но не беззвучна — в ночи я слышу ее сердце, что бьется в такт с моим. Моя комната темна, но тьма теперь иная. Я знаю, насколько она глубока и какова на ощупь: тьма подобна бархату, фетру и колюча, словно тюремная пряжа.

Дом изменился, я успокоила его. Он будто заколдован! Слуги движутся, точно фигуры в музыкальных часах: в пустых комнатах разжигают камины, на ночь задергивают шторы, а утром вновь их раздвигают, хотя из окон смотреть некому. Кухарка присылает подносы еды. Я говорила, что полные обеды не нужны, довольно одного супа или кусочка рыбы или цыпленка. Но она не может вырваться из старых привычек. И я виновато отсылаю обратно тарелки с мясом, по-детски укрытым картофельным пюре с турнепсом. Аппетита нет. Наверное, обеды съедает кухаркин племянник. Полагаю, на кухне пируют. Хочется прийти к ним и сказать: ешьте! Съешьте все! Какое мне дело, что они возьмут?

Даже Вайгерс соблюдает прежний распорядок и встает в шесть — словно тоже слышит недреманный звон тюремного колокола — хотя я говорила ей, что нет нужды подстраиваться под меня, можно поспать до семи. Пару раз она ко мне заходила и как-то странно на меня смотрела; вчера вечером, увидев нетронутый поднос, она сказала:

— Вы должны кушать, мисс! Вот уж было б мне от миссис Приор, если б она видела, как вы все отсылаете обратно!

Я засмеялась, и она тоже улыбнулась. Улыбка у нее весьма несимпатичная, а вот глаза почти красивы. Вайгерс меня не тревожит. Она любопытно поглядывает на застежку бархотки — думает, я не замечаю, — но лишь раз осмелилась спросить: это траурная повязка в память о батюшке?

Иногда я боюсь, что она заразится моими переживаниями. Порой мои цветные сны так неистовы, что их контуры наверняка проникают в ее дрему.

Временами кажется, что, если б я посвятила ее в свои планы, она бы лишь угрюмо кивнула. Наверное, попроси я, она бы даже поехала с нами...

Но тогда, пожалуй, я взревную к чужим рукам, что касаются Селины, даже если это руки служанки. Нынче я отправилась в большой магазин на Оксфорд-стрит и ходила по рядам готовой одежды, выбирая Селине пальто, шляпы, ботинки и белье. Я даже не представляла, как будет приятно снаряжать ее в обычную жизнь. Когда приходилось выбирать одежду себе, я никак не могла взять в толк, что такого Присцилла и мать находят в оттенках, тканях и крое, но, покупая для Селины, я воодушевилась. Размера-то я не знала, но выход нашелся. Рост подсказала память о соприкосновении наших щек, обхват — мысль о наших объятьях. Сначала я выбрала скромное дорожное платье цвета бордо и подумала: пока хватит, остальные купим во Франции. Но потом увидела другое — кашемировое, перламутрово-серое, с нижней юбкой из плотного зеленоватого шелка. Зеленое, думала я, будет под стать ее глазам. А кашемир достаточно тепел для итальянской зимы.

Я купила оба платья, а потом еще одно — белое с бархатной каймой и узкое-узкое в талии. Такое платье вернет утраченную в Миллбанке женственность.

Поскольку платье без нижней юбки не наденешь, я накупила юбок, а еще взяла корсет, сорочки и черные чулки. Но ведь в одних чулках не походишь, и я купила черные туфли, темно-желтые ботинки и туфельки из белого бархата в тон женственному платью. Я купила шляпы с вуалями и большими полями, чтобы скрывали ее бедную головку, пока не отрастут волосы. Я купила пальто, мантильку к кашемировому платью и доломан с золотистой шелковой бахромой — покачиваясь, она будет вспыхивать под итальянским солнцем.

Не распакованная, одежда лежит в моей гардеробной. Иногда я подхожу и трогаю коробки. Сквозь картон я будто чувствую дыхание шелка и кашемира, медленную пульсацию ткани.

Я знаю, все эти вещи тоже ждут, чтобы Селина их надела, и тогда они оживут, наполнившись трепетным светом.

19 января 1875 года

Для нашего путешествия все уже подготовлено, но осталось еще одно, что нужно сделать для себя. Я съездила на Вестминстерское кладбище и в мыслях о папе час провела у его могилы. С начала года день выдался самым холодным. В прозрачном, но все же январском воздухе четко слышались голоса из похоронной процессии; меня и родственников усопшего припорошило хлопьями первого снега. Когда-то я мечтала поехать с папой в Рим и положить цветы на могилы Китса и Шелли, а сегодня принесла венок остролиста к его надгробью. Снег укрыл малиновые ягодки, но кончики листьев торчали, будто шпильки. Священник прочел поминальную молитву, и родственники бросили землю в разверстую могилу. Смерзшиеся куски барабанили по крышке гроба, провожающие перешептывались, одна женщина взвыла. Гроб был маленький — наверное, для ребенка.

Я вовсе не чувствовала, что папа где-то рядом, но вся эта сцена казалась своего рода благословением. Ведь я пришла попрощаться. Надеюсь, мы встретимся в Италии.

С кладбища я пошла в центр города и бродила по улицам, глядя на все, с чем расставалась, вероятно, на долгие годы. Гуляла с двух часов до половины седьмого.

Затем в последний раз поехала в Миллбанк.

Так поздно я здесь еще не бывала — ужин давно съели и прибрали посуду. Наступила последняя часть тягостного дня. Для узниц это лучшее время. В семь часов звонит колокол, и работа заканчивается; надзирательница берет в помощь одну заключенную и вместе с ней проходит вдоль камер, собирая и пересчитывая булавки, иглы и тупые ножницы, выданные узницам на день. Я наблюдала, как это делает миссис Джелф. Она была в войлочном переднике, в который вкалывала булавки с иголками, а ножницы нанизывала на проволоку, точно рыбин. Без четверти восемь надлежит раскатать и подвязать койки, в восемь запираются двери и гасится свет, но до той поры узницам предоставлено личное время. Было странно видеть, чем они заняты: кто-то читал письма, кто-то — Библию; одна женщина налила в миску воды и мылась, другая, сняв чепец, накручивалась на обрывки пряжи, сэкономленной от вязанья. Дома я уже чувствовала себя немного призраком, а нынче здесь возникло то же ощущение. Я прошла по обоим коридорам, но узницы даже не поднимали глаз, и лишь те, кого я окликала, вставали и рассеянно делали книксен. Днем они весьма охотно откладывали работу, но сейчас все было совсем иначе — никто не хотел жертвовать последним личным часом.

Конечно, для Селины я не была призраком. Она видела, как я прошла мимо ее камеры, и ждала моего возращения. Ее бледное лицо было очень напряжено, а на горле в тени подбородка быстро билась жилка; когда я это увидела, сердце мое засбоило.

Теперь уже не имело значения, следит ли кто, сколько времени я с ней провожу и как близко мы стоим друг к другу. Я подошла к ней вплотную, и Селина зашептала о том, как все будет завтрашней ночью.

— Вы должны ждать и думать обо мне. Из комнаты не выходите, зажгите одну свечу, пламя прикройте. Я приду незадолго перед рассветом...

Она говорила так искренно и серьезно, что мне стало ужасно страшно.

— Как вы это сделаете? — спросила я. — Ох, Селина, разве это возможно? Как возникнуть из пустоты?

Она улыбнулась и взяла мою руку. Перевернула ее ладонью вверх и, оттянув перчатку, поднесла запястье ко рту.

— Что разделяет мои губы и вашу обнаженную руку? Но вы же чувствуете, когда я делаю так... — Она подышала на мое запястье в синеватых прожилках и будто собрала весь мой жар в одну точку; я вздрогнула. — Вот так же я приду завтрашней ночью...

Я попыталась представить, как это будет. Вот она вытягивается, точно стрела, точно волос, точно скрипичная струна, точно путеводная нить лабиринта — длинная, дрожащая и тугая, столь тугая, что может оборваться от столкновения с густой тенью! Заметив мою дрожь, Селина сказала, что бояться нельзя, иначе мой страх лишь затруднит ее путешествие. Теперь я ужаснулась этому: вдруг мой страх истощит, обессилит ее и не позволит добраться ко мне? Я спросила: что, если я наврежу ей, сама того не желая? Что, если ей изменят силы? Я представила, что будет, если она не придет. Я представила, что будет не с ней, а со мной. Я вдруг увидела себя той, в кого она меня превратила, той, кем я стала, — увидела с ужасом.

— Селина, если вы не придете, я умру, — сказала я.

Ну да, именно это она говорила про себя, но я сказала так просто и вяло, что Селина взглянула на меня, и лицо ее сделалось странным: бледным, напряженным и пустым. Она обняла меня и уткнулась лицом мне в шею.

— Моя половинка, — прошептала Селина.

Она стояла не шелохнувшись, но когда отступила, мой воротник был мокрым от ее слез.

Раздался окрик миссис Джелф, объявившей, что личное время закончилось; Селина вытерла глаза и отвернулась. Ухватившись за прутья решетки, я смотрела, как она привязывает койку к стене, встряхивает простыню и одеяло, взбивает пыльную серую подушку. Я знала, что сердце ее бешено колотится, как мое, и руки ее тоже слегка дрожали, но двигалась она с четкостью механической куклы: закрепила растяжки койки, уголком отогнула одеяло. Казалось, обретенная за год привычка к аккуратности не могла покинуть ее и сейчас, а может быть, въелась навсегда.

Смотреть на это было невыносимо. Я отвернулась, но не смогла укрыться от шороха из других камер, где узницы совершали подобную процедуру; когда я вновь взглянула на Селину, она расстегивала платье.

— Мы должны быть в койках, прежде чем погасят свет, — смущенно проговорила она, глядя в сторону, но я не позвала миссис Джелф.

— Хочу видеть вас, — сказала я, хотя сама этого не ожидала и вздрогнула от собственного голоса.

Селина нерешительно заморгала. Потом дала упасть платью, стащила нижнюю юбку, башмаки и, опять чуть помешкав, чепец, оставшись в чулках и сорочке. Ее слегка трясло, и она прятала глаза, будто мой взгляд причинял ей боль, но она терпела ее ради меня. Ключицы ее торчали, словно изящные костяные колки причудливого музыкального инструмента. На желтоватом белье выделялись ее бледные руки с нежными голубоватыми венами от запястья до локтя. Волосы — прежде я никогда не видела ее без чепца — падали на уши, как у мальчика. Они были цвета золота, помутневшего от дыхания.

— Как вы красивы! — прошептала я, и во взгляде ее мелькнуло легкое удивление.

— По-вашему, я не сильно изменилась?

Разве это возможно? — спросила я; Селина, покачав головой, опять вздрогнула.

В коридоре хлопали двери, лязгали засовы, все ближе слышались окрики и бормотанье. Перед тем как запереть дверь, миссис Джелф спрашивала каждую узницу, все ли в порядке, и женщины отвечали: да, матушка; спокойной ночи, мэм. Затаив дыхание, я все еще молча смотрела на Селину. Потом ее решетка задребезжала от хлопнувшей по соседству двери, и она забралась в койку, высоко подтянув одеяло.

Миссис Джелф вставила в скважину ключ и толкнула решетку; секунду мы неловко топтались на входе и обе смотрели на Селину, точно встревоженные родители в дверях детской.

— Гляньте, как аккуратно лежит, — тихо сказала надзирательница и шепнула Селине: — Все в порядке?

Та кивнула. Ее все еще трясло — наверное, она чувствовала, как моя плоть тянется к ней.

— Спокойной ночи, — сказала Селина. — Доброй ночи, мисс Приор.

Голос ее был строг — наверное, для надзирательницы. Я не отрывала глаз от ее лица, но решетка закрылась, и нас разделили прутья; потом миссис Джелф затворила дверь, дернула засов и прошла к следующей камере.

Секунду я смотрела на клепанное железом дерево и щеколду, а затем сопроводила надзирательницу в обходе оставшихся камер; миссис Джелф окликала узниц и получала странные ответы: спокойной ночи, матушка!.. Благослови вас Господь, мэм!.. Вот еще на день ближе к воле!..

Издерганная и взбаламученная, я находила некое успокоение в этом размеренном проходе от камеры к камере, окликах и хлопанье дверей. Наконец миссис Джелф завернула кран, питавший газом рожки в камерах, и пламя светильников в коридорах, скакнув, стало чуть ярче.

— Вот идет моя сменщица, ночная дежурная, — тихо сказала миссис Джелф. — Здравствуйте, мисс Кэдмен. Познакомьтесь — мисс Приор, наша Гостья.

Надзирательница поздоровалась и, стягивая перчатки, зевнула. На ее плечах покоился капюшон форменной накидки из медвежьего меха.

— Ну что, нынче никто не баламутил? — спросила она и, снова зевнув, направилась к дежурке.

Я отметила ее башмаки на резиновой подошве, ступавшие по песчаному полу абсолютно бесшумно. Сейчас я вспомнила, как их прозвали узницы — «подкрадавы».

Я пожала руку миссис Джелф и поняла, что мне жаль с ней расставаться, жаль оставлять ее здесь, тогда как сама ухожу навсегда.

— Вы хорошая, — сказала я. — Вы самая добрая надзирательница во всей тюрьме.

В ответ она стиснула мои пальцы и покачала головой; казалось, вечерний обход, мои слова и тон ее опечалили.

— Благослови вас Господь, мисс, — сказала она.

Мисс Ридли в тюремных коридорах я не встретила, хотя почти этого хотела. Зато на лестнице увидела миссис Притти — разговаривая с ночной дежурной своего отряда, она сжимала кулак и распрямляла пальцы, чтобы кожаная черная перчатка уселась удобнее. На первом этаже я столкнулась с мисс Хэксби, которую вызвали приструнить взбрыкнувшую узницу.

— Однако вы припозднились! — буркнула начальница.

Покажется ли странным, если скажу, что мне было почти тяжело покидать это место?.. Я медленно дошла до гравийной дорожки и отпустила сопровождавшего меня караульного. Частенько я задумывалась: не превратят ли меня эти поездки в некую железяку? Возможно, нынче так оно и было, ибо Миллбанк притягивал, точно магнит. У сторожки я остановилась и посмотрела на тюрьму; через минуту за спиной послышался шорох — привратник вышел глянуть, кто там топчется перед его дверью. Разглядев меня в темноте, он поздоровался. Потом проследил за моим взглядом и зябко потер руки, но в этом жесте читалось и некое довольство.

— Жутковатая старушка, а, мисс? — Привратник кивнул на тюремные стены в бликах и темные окна. — Что твое чудище, пусть я и здешний сторож. А знаете, что она вся протекает? Не счесть, скоко уж тут было потопов. А все земля, будь она неладна. Ничто в ней не растет и ничто крепко не сидит — даже такая старая мрачная тварь, как Миллбанк.

Я молча слушала. Привратник достал из кармана почерневшую трубку, умял пальцем табак, чиркнул спичкой о кирпичную стену и пригнулся, укрываясь от ветра, — щеки его втянулись, пламя вздымалось и опадало. Отбросив спичку, он снова кивнул на тюрьму.

— Разве скажешь, что этакая громадина ерзает туда-сюда? — Я помотала головой. — Да ни в жизнь. Но вот сторож, что был здесь до меня, уж он бы порассказал и о потопах, и об ейных выкрутасах! Все тихо-мирно, и вдруг — хрясь! Утром комендант приезжает, а корпус-то посередке раскололся, и десять злыдней удрали! А то еще шесть душ утопло, когда стоки прорвало и Темза хлынула внутрь! Скоко уж вбухали цемента в фундамент, а она все равно гуляет! Вы поспрошайте караульных-то, как они мучаются, когда перекашивает двери и клинит замки. А окна, в которых сами собой трескаются стекла? Это она с виду такая тихая. Бывает, мисс Приор, в безветренную ночь встану там, где вы сейчас стоите, и слышу — она стонет, ну точно баба!

Сторож приложил руку к уху. Слышался далекий плеск реки, громыханье поезда, звяканье колокольчика экипажа... Привратник покачал головой.

— Помяните мое слово: в один прекрасный день она рухнет и всех нас придавит! Или же эта чертова земля под ней раззявится, и полетим мы в тартарары!

Он пыхнул трубкой и закашлялся. Мы снова прислушались... Но тюрьма была тиха, земля тверда, стебли осоки остры, точно иглы; я дрожала под пронизывающим сырым ветром. Привратник завел меня в сторожку; я стояла возле очага, пока мне искали извозчика.

Вошла надзирательница. Лишь когда она чуть сдвинула капюшон накидки, я узнала миссис Джелф. Она мне кивнула, и привратник ее выпустил; кажется, я снова увидела ее из окна экипажа: она торопливо шла по пустынной улице, будто стремясь выхватить из тьмы хлипкие нити своей обычной жизни.

Интересно, что это за жизнь? Не знаю.

20 января 1875 года

Наконец-то канун святой Агнесы. Ночь выдалась скверная. В трубе воет ветер, дребезжат стекла в оконных рамах, от залетевших градин в камине шипят угли. Девять часов, дом затих. Кухарку с племянником я отослала, но Вайгерс оставила при себе.

— Если я испугаюсь и позову тебя, ты придешь? — спросила я.

— Кого испугаетесь, мисс? Грабителей? — Вайгерс показала свою толстенную руку и засмеялась. — Не тревожьтесь, я накрепко запру все окна и двери.

Я слышала, как она грохотала засовами, но сейчас, кажется, снова пошла проверить запоры... А теперь бесшумно поднимается к себе и поворачивает ключ в замке...

Стало быть, я ее растревожила.

В Миллбанке ночная дежурная мисс Кэдмен расхаживает по коридорам. Уже час, как там погасили свет. Я приду незадолго перед рассветом, сказала Селина. Тьма за окном кажется небывало густой. Не верится, что когда-нибудь рассветет.

Если она не придет, я не хочу, чтобы наступал рассвет.

В четыре часа стало смеркаться, и с тех пор я не выхожу из своей комнаты. С пустыми полками она выглядит странно — половина моих книг упакована в коробки. Сначала я уложила их в чемодан, и тот, конечно, стал неподъемным. Я как-то не сообразила, что брать нужно лишь то, что сможем унести. Коробку с книгами можно было бы отправить в Париж почтой, но теперь уже слишком поздно. Пришлось выбирать: что брать, а что оставить. Вместо Кольриджа22 я взяла Библию лишь потому, что на ней инициалы Хелен; думаю, Кольриджа я потом найду. Из папиного кабинета я взяла пресс-папье — стеклянное полушарие с двумя морскими коньками; девочкой я любила их разглядывать. Одежду Селины я упаковала в один чемодан — всю, кроме дорожного платья цвета бордо, пальто, чулок и ботинок. Их я разложила на кровати, и сейчас, в сумерках, кажется, будто Селина там вздремнула или лежит в обмороке.

Я ведь даже не знаю, какой она придет: в тюремной одежде, или же духи доставят ее голенькой, точно дитя.

Скрипит кровать Вайгерс, шипят уголья.

Без четверти десять.

Почти одиннадцать.

Утром из Маришеса пришло письмо от Хелен. Она пишет, что дом огромный, а сестры Артура весьма заносчивы. Кажется, Присцилла забеременела. В имении есть замерзший пруд, где они катаются на коньках. Прочитав это, я закрыла глаза. Возникло яркое видение: Селина с распущенными по плечам волосами, в малиновой шапочке и бархатном жакете скользит по льду; наверное, я где-то видела такую картинку. Я рядом с ней, морозный воздух обжигает наши губы. Я представила, что будет, если отвезти ее не в Италию, а к сестре в Маришес, сидеть с ней за ужином, спать в одной постели, целовать ее...

Не знаю, чего больше испугается родня: того, что она спиритка, что осужденная или что женщина.

«Миссис Уоллес извещает, — писала Хелен, — что ты трудишься и пребываешь в дурном расположении духа... Из чего я заключаю — с тобой все хорошо! Смотри, не переусердствуй, а то забудешь приехать к нам. Кто же спасет меня от Присциллы, если не моя невестка! Ну хотя бы черкни мне...»

Днем я написала ответ, отдала письмо Вайгерс и смотрела, как она осторожно несет его к почтовому ящику, — теперь уже не вернешь. Правда, письмо с пометкой «Хранить до возвращения миссис Приор» адресовано не в Маришес, но лишь в Гарден-Корт. Вот что в нем сказано:

Дорогая Хелен,

как странно писать это письмо — пожалуй, самое необычное из всех, что я когда-либо писала! — и я, конечно, надеюсь, что ничего подобного больше мне писать не придется, если мои планы увенчаются успехом! Хорошо бы письмо получилось вполне внятным.

Я не хочу, чтобы ты меня ненавидела или жалела за то, что я собираюсь сделать. Меня ненавидит та моя часть, которая знает, что этот поступок навлечет позор на мать, Стивена и Прис. Я лишь хочу, чтобы ты сожалела о нашей разлуке, но не причитала над тем, как она произошла. Вспоминай меня не с болью, но с теплотой. Твоя боль не поможет мне там, куда я ухожу. Но твоя сердечность поможет матери и брату, как однажды уже помогла.

Если кому-то надо выискать греховность этого шага, пусть ищут ее во мне и моей странной натуре, из-за которой я так ополчилась на мир с его общепринятыми уставами, что не смогла найти в нем себе места для жизни в довольстве. Это — правда, о чем ты, конечно, знаешь лучше, чем кто бы то ни было. Но ты не ведаешь об озарении, которое на меня снизошло, и об ином сияющем месте, где я, кажется, желанна! К этому меня привел некто изумительный и необычный. Тебе не понять. Ее представят обыкновенной и подлой, а мое чувство превратят в нечто грязное и порочное. Знай: здесь нет ни того ни другого. Одна любовь, Хелен... только она. Жизнь без нее невозможна!

Мать всегда называла меня упрямой. И это сочтет упрямством. Да разве дело в том? Я не хотела, чтобы так получилось, я сдаюсь! Бросаю одну жизнь, дабы обрести новую и лучшую. Я отбываю в дальние края, что, наверное, всегда было мне предназначено.

...спешу поближе к солнцу, Где лучше спится.23

Я рада, что тебе достался мой добрый брат.

И подпись. Цитата мне понравилась, но я писала ее со странным чувством и думала: все, больше никаких цитат. Отныне ко мне приходит Селина и я начинаю жить!

Когда же она придет? Двенадцать часов. Скверная ночь обезумела. Отчего в полночь непогода всегда превращается в бурю? В камере не слышно, что творится на улице. Буря захватит ее врасплох, скрутит, завертит, собьет с пути, а я ничего не могу для нее сделать, только ждать. Когда она придет? Сказала — перед рассветом. Когда светает? Через шесть часов.

Нужно глотнуть опия, может быть, это направит ее ко мне.

Нужно поглаживать бархотку, она говорила «бархотка притянет меня сквозь тьму».

Час ночи.

Теперь два — еще час прошел. Как быстро он прошел на странице! А я будто прожила год.

Когда она придет? Половина четвертого; говорят, в этот час умирают, но папа умер, когда на дворе был белый день. В его последнюю ночь я не смыкала глаз, вот как сейчас. И не хотела, чтобы он уходил, так же неистово, как сейчас ожидаю ее прихода. Правда ли, что он смотрит на меня, как говорит она? Видит, как перо скользит по странице? О, отец, если видишь меня сейчас... если видишь, как она ищет меня во тьме, соедини наши души! Если ты любил меня, яви свою любовь и приведи ко мне ту, кого люблю я!

Я начинаю бояться, а этого нельзя. Я знаю, она придет, ибо не может не почувствовать, как я к ней тянусь, и мои мысли приведут ее ко мне. Но какой она придет? Я представила ее блеклой, бледной как смерть... измученной или обезумевшей! Я достала ее одежду, всю: и перламутрово-серое платье с юбкой под цвет ее глаз, и белое с бархатной каймой. Разложила по всей комнате, чтобы мерцали в пламени свечи. Теперь казалось, что она повсюду, точно отраженная в призме.

Я достала ее косу, расчесала и заплела; потом держала ее подле себя и временами целовала.

Когда она придет? Пять часов, еще темно, но мне уже дурно от моего неистового желания! Я добралась до окна и подняла фрамугу. Ворвавшийся ветер вздул золу в камине, безумно растрепал мои волосы и чуть не до крови исхлестал градинами щеки, но я все вглядывалась во тьму, ища ее. Кажется, я выкрикивала ее имя... да, я звала ее, и ветер откликался эхом. От моей дрожи сотрясался дом; наверное, и Вайгерс ее чувствовала. Я слышала скрип половиц под ее кроватью, слышала, как она ворочается во сне, а бархотка стягивала мое горло все туже. Наверное, Вайгерс выскочила из постели, услышав мои крики — Когда ты придешь? Когда ты придешь? — и мой последний зов: Селина! И вновь раздалось эхо, которое ветер швырнул мне вместе с градом...

И тут почудилось, что я слышу голос Селины, окликнувший меня по имени. Вслушиваясь, я замерла; не шевелилась Вайгерс, лишившись сна, чуть стих ветер, и унялся град. Река была темна и спокойна.

Зов не повторился, но я чувствовала, что она очень близко. Если придет, то скоро.

Уже скоро, совсем скоро, в последний час тьмы.

Почти семь, ночь умерла; на улице громыхают повозки, лают собаки, горланят петухи. Вокруг меня платья Селины, их яркость померкла; через минуту я встану, сверну их и спрячу в упаковку. Ветер сник, град превратился в снежные хлопья. Темза окутана туманом. Вайгерс встала и разжигает огонь нового дня. Как странно!.. Я не слышала колокола Миллбанка.

Она не пришла.

Часть пятая

21 января 1875 года

Два года назад я решила покончить с собой и приняла морфий. Мать нашла меня, когда жизнь во мне еще теплилась, врач выкачал из желудка отраву, и я очнулась от звука собственных рыданий. Я-то надеялась открыть глаза на небесах, где пребывал отец, а меня уволокли обратно в ад. Месяц назад Селина сказала: «Вы были небрежны к своей жизни, но теперь она моя...» И я поняла, ради чего меня спасли. Мне показалось, в тот день она забрала мою жизнь. Я почувствовала, как та перепрыгнула к ней! И Селина уже начала дергать ее нити. Я представляю, как ночью в Миллбанке она осторожно их распутывает и наматывает на тонкие пальцы. В конце концов, расставание с жизнью — дело медленное и деликатное, такое вмиг не происходит!

Со временем ее руки замрут. Я тоже подожду, раз она не спешит.

Я поехала в Миллбанк. Что еще мне оставалось делать? Она обещала прийти сквозь тьму и не пришла. Что еще мне было делать, как не поехать к ней? Со вчерашнего дня я не раздевалась и потому не стала звать Вайгерс — ее взгляды были бы невыносимы. День показался белым и огромным, и я замешкалась в дверях, но мне хватило сил остановить извозчика. Я казалась себе спокойной. Бессонная ночь меня оглушила.

Какой-то жабий голосок нашептывал в самое ухо: ну и ладно! Так даже лучше! Пусть еще четыре года, это нормально. Неужто и впрямь поверила, что есть иной способ? Поверила? Ты?

Голосок был знакомый. Наверное, он всегда во мне сидел, только прежде я затыкала уши. Теперь я слушала его шелест, но оставалась вполне спокойной. Какое мне дело, что он там бормочет? Я думала о Селине. И представляла ее — бледную, сломленную, сокрушенную... наверное, больную.

Что еще мне было делать, как не поехать к ней? Конечно, она знала, что я приеду, и ждала меня.

Ночь бушевала, утро же выдалось совсем тихим. Было очень рано, когда извозчик подвез меня к воротам Миллбанка. Туман обрубил верхушки тюремных башен, на стенах белели полосы налипшего снега; было слышно, как в сторожке выгребают золу и укладывают в топку поленья. Когда привратник отворил калитку, лицо его было странным, и я впервые подумала о том, что выгляжу, наверное, ужасно.

— Вот уж не думал так скоро снова увидеть вас, мисс, — сказал сторож. Он задумчиво поскреб голову. — Видать, за вами послали? Теперь достанется нам на орехи, мисс Приор, не сумлевайтесь.

Я не поняла, о чем он, но промолчала, мне было не до него. Тюрьма выглядела другой, хотя я этого ожидала. Наверное, я сама воспринимала ее иначе, и моя тревожность передалась караульным. Один спросил, есть ли у меня пропуск. Дескать, он может впустить только с бумагой, подписанной мистером Шиллитоу. Раньше никто никаких пропусков не требовал, и я уставилась на солдата, чувствуя, как вздымается тупая паника. Значит, они уже решили не пускать меня к ней... Тут подбежал другой караульный:

— Это же Гостья, олух! Ей-то можно!

Оба мне козырнули и отперли решетку; за спиной я слышала их шепот.

В женском корпусе тоже все было необычно. Меня встретила мисс Крейвен, которая как-то странно меня оглядела и повторила слова привратника:

— За вами послали? Ну и ну! Что скажете? Поди, не думали так скоро приехать, да из-за такого-то дела!

Сил говорить не было, я лишь покачала головой. Надзирательница резво двинулась вдоль камер, обитательницы которых тоже были странно тихи и неподвижны. Вот тут мне стало страшно. Меня испугали не слова матроны, которых я не поняла, я боялась увидеть Селину за решеткой, в окружении каменных стен.

Меня качало, и я придерживалась рукой за стену. С позавчерашнего дня я ничего не ела, провела бессонную ночь, безумствовала, вопила в ледяную тьму, а потом неподвижно сидела у потухшего камина. Когда мисс Крейвен опять заговорила, я старалась распознать слова по ее губам.

— Наверное, желаете взглянуть на камеру?

— На камеру?

Надзирательница кивнула; теперь я заметила, что она вся раскраснелась и слегка заикается.

— Я пришла навестить Селину Дауэс.

Услышав это, мисс Крейвен буквально ошалела и вцепилась в мою руку.

Так что — я ничего не знаю? Дауэс исчезла.

— Сбежала! Смылась из камеры! Всё на своих местах, ни один замок не взломан! Мы просто себе не верим. Зэчки говорят, ее черт унес.

— Сбежала... — повторила я. — Нет! Это невозможно!

— Вот и мисс Хэксби утром то же самое сказала. Все так говорят!

Мисс Крейвен еще что-то бормотала, но я вздрогнула и отвернулась; меня пронзил страх: боже мой! Значит, она все-таки пошла на Чейни-уок! А я здесь! Она же потеряется! Нужно домой! Мне нужно домой!

Потом до меня дошли слова надзирательницы: Вот и мисс Хэксби утром...

Теперь я схватила руку матроны. В котором часу обнаружили, что Селины нет? — В шесть, когда прозвонили подъем.

— В шесть?! Когда же она пропала?

Никто не знает. Около полуночи мисс Кэдмен услыхала шорох и посмотрела в глазок, но Дауэс спала в камере. Пустую койку обнаружила миссис Джелф, когда в шесть часов открыла двери. Стало быть, побег произошел где-то ночью...

Где-то ночью. Но ведь я не сомкнула глаз, отсчитывала часы, целовала ее волосы, гладила бархотку и уже чувствовала, что она близко, но потеряла ее.

Если не ко мне, то куда же отвели ее духи?

Я взглянула на матрону.

— Что же мне делать? Я ничего не понимаю. Что мне делать, мисс Крейвен?

Надзирательница заморгала. Вот уж это ей неведомо. Может, отвести меня к камере? Наверное, сейчас там мисс Хэксби с мистером Шиллитоу... Я не ответила. Матрона взяла меня за руку — ой, да вы вся дрожите, мисс! — и повела к башенной лестнице. У входа на четвертый этаж я остановилась и выдернула руку. В здешних камерах тоже было странно тихо. Прижавшись лицами к прутьям, узницы стояли у решеток — не суетились, не разговаривали, просто стояли и смотрели, и никто не гнал их работать. При нашем появлении их взгляды обратились на меня, и одна — кажется, Мэри Энн Кук — слабо махнула рукой. Я ни на кого не смотрела. Спотыкаясь, я медленно шла за мисс Крейвен к арке на стыке коридоров, где была камера Селины.

У распахнутой двери стояли мисс Хэксби и мистер Шиллитоу. Их лица были так мрачны и бледны, что я на секунду подумала: мисс Крейвен все напутала! Конечно, Селина там, внутри... В отчаянии от неудачи она повесилась на коечной растяжке, я опоздала...

Увидев меня, мисс Хэксби едва не задохнулась от злости. Но, видимо, мое измученное лицо и дрожащий голос сбили ее с толку. Верно ли, что сказала мисс Крейвен? — спросила я. Начальница молча посторонилась, и я заглянула в абсолютно пустую камеру: растянутая койка аккуратно прикрыта одеялом, пол чисто выметен, на полке кружка и миска.

Наверное, я вскрикнула, потому что мистер Шиллитоу дернулся меня поддержать.

— Вам лучше уйти, — сказал он. — Вижу, вы потрясены случившимся, мы все потрясены.

Он глянул на мисс Хэксби и потрепал меня по плечу, словно мои удивление и испуг делали мне большую честь и все объясняли.

— Селина Дауэс, сэр!.. Селина Дауэс!.. — бормотала я.

— Это нам урок, мисс Приор, — вздохнул директор. — Вы строили великие планы, и вот как она с вами обошлась. Да, мисс Хэксби была права, остерегая нас. Надо же! Кто бы мог предположить такое коварство! Сбежать из Миллбанка! Словно все запоры слеплены из масла!

Я посмотрела на решетку, дверь и прутья на окне.

— И что, до самого утра никто ее не хватился, никто не видел и не слышал? — спросила я.

Директор опять взглянул на мисс Хэксби, и та очень тихо проговорила:

— Уж несомненно, кто-то видел. И не просто видел, а помог ей.

Из каптерки пропали форменная накидка и башмаки-«подкрадавы», сообщила начальница. Видимо, Дауэс прошла под видом надзирательницы.

А я представляла, как она вытягивается стрелой... Думала, она появится дрожащая и голенькая, вся в ушибах...

— Под видом надзирательницы? — переспросила я.

— Ну а как еще? — зыркнула мисс Хэксби. — Или вы тоже думаете, что она ускакала верхом на черте?

Она отвернулась и зашепталась с мистером Шиллитоу. Я смотрела в пустую камеру и чувствовала себя уже не оглушенной, а по-настоящему больной. Потом стало так плохо, что, казалось, сейчас меня вырвет.

— Мне нужно домой, мистер Шиллитоу, — сказала я. — Даже не выразить, как я угнетена.

Директор взял мою руку и кивнул мисс Крейвен, чтобы проводила меня.

— Дауэс ничего вам не говорила, мисс Приор? — спросил он, передавая меня надзирательнице. — Ничего такого, что позволило бы заподозрить ее умысел?

Я покачала головой, отчего затошнило еще сильнее. Мисс Хэксби меня разглядывала.

— Поговорим позже, когда вы успокоитесь, — продолжал мистер Шиллитоу. — Возможно, Дауэс еще поймают, мы на это надеемся! Но в любом случае будет проведено расследование, и, полагаю, не одно... Вероятно, вас вызовут дать показания следственной комиссии...

Как я, справлюсь? И еще просьба: припомнить, не было ли в поведении Дауэс какого-нибудь намека, какого-нибудь знака, который послужил бы ключом к разгадке, кто ей помог и кто приютил.

Хорошо-хорошо, ответила я, не думая о себе. Если я и боялась, то лишь за Селину, а за себя — пока еще нет.

Опершись на руку мисс Крейвен, я двинулась вдоль ряда камер, из которых смотрели узницы. Соседка Селины Агнес Нэш перехватила мой взгляд и чуть кивнула... Я отвернулась.

— Где миссис Джелф? — спросила я.

После пережитого потрясения она расхворалась, и тюремный лекарь отправил ее домой, ответила надзирательница... Мне было так плохо, что я почти не слушала ее.

Но меня ожидало еще одно мучение. На лестнице, там, где некогда я пережидала миссис Притти, чтобы броситься к камере Селины и дать своей душе впорхнуть в ее плоть, я встретила мисс Ридли. Увидев меня, она вздрогнула, а затем усмехнулась.

— Так-так! — проговорила матрона. — Надо же какое везенье, мисс Приор, что вы оказались здесь именно в такой день! Неужто Дауэс кинулась к вам и вы приволокли ее обратно?

Она сложила руки на груди и чуть расставила ноги. Звякнула связка ключей, скрипнули башмаки. Рядом со мной переминалась мисс Крейвен.

— Дайте пройти, мисс Ридли, — сказала я.

Казалось, сейчас меня вырвет или же я расплачусь и забьюсь в припадке. Лишь бы оказаться дома, в своей комнате, думала я; тогда заблудившуюся Селину приведут ко мне, и я сразу выздоровею. Я все еще в это верила!

Заметив мое состояние, мисс Ридли чуть отступила в сторону, но совсем немного, так что мне пришлось протискиваться между нею и беленой стеной, чувствуя, как чиркают друг подругу наши юбки. Глаза матроны оказались прямо перед моим лицом и превратились в щелочки.

— Так она у вас или нет? — тихо спросила мисс Ридли. — Вы же знаете: ваш долг — сдать ее нам.

Я уже было протиснулась, но лицо матроны и ее голос, подобный лязгу щеколды, заставили рвануться к ней.

— Сдать? — переспросила я. — Сдать вам, сюда? Жаль, она не у меня, чтобы я могла уберечь ее от вас! Сдать вам? Это все равно что отправить ягненка под нож мясника!

Лицо матроны осталось невозмутимым.

— Ягнята предназначены на убой, а мерзавки — к исправлению, — мгновенно ответила она.

Я покачала головой: вы просто дьявол! Как же я сочувствую тем, кого она стережет, и тем, кому служит образцом.

— Это вы мерзки! Вы и ваше заведение...

Наконец-то ее лицо дрогнуло, мигнули набрякшие веки без ресниц.

— Это я-то мерзкая? — прошипела надзирательница. Я сглотнула и задержала дыхание. — Пожалели баб, что сидят у меня под запором? Вон как вы запели, когда Дауэс смылась! А прежде и замки, и стражницы были хороши, когда позволяли пялиться на нее!

Она будто ущипнула меня или огрела оплеухой. Я отпрянула, ухватившись за стену. Рядом с непроницаемым видом стояла мисс Крейвен. За ней я увидела миссис Притти, которая вынырнула из-за угла коридора и теперь остановилась, разглядывая нас. Мисс Ридли шагнула ко мне, отирая побелевшие губы. Не знаю, что вы там наболтали мисс Хэксби и директору, сказала она. Может, им положено доверять леди, ей дела нет. Она знает одно: если я кого и одурачила, то лишь начальников. Что-то есть чертовски странное в этом побеге и моих заботах о Дауэс! Ей-же-ей, что-то дьявольски странное! И если выяснится, что я хоть краешком в том замешана...

— Что ж... — матрона взглянула на замерших надзирательниц, — у нас тут и благородные есть, верно, миссис Притти? Ничего! Уж мы в Миллбанке сумеем пригреть и благородную!

Меня обдало жаром ее дыхания с густым мясным духом. В коридоре заржала миссис Притти.

Я кинулась прочь — сбежала по винтовой лестнице, промчалась через первый этаж и тюремные корпуса. Казалось, если задержаться еще на секунду, надзирательницы отыщут способ оставить меня там навсегда. Они напялят на меня Селинино платье и запрут в ее камере, а заблудившаяся Селина будет слепо тыркаться в городе, ни о чем не догадываясь.

Я бежала и будто все еще слышала голос мисс Ридли, чувствовала ее дыхание, жаркое, точно дыхание гончей. У тюремных ворот я остановилась и, привалившись к стене, рукой в перчатке отерла с губ горькую слизь.

Привратник с помощниками не могли найти мне извозчика. Навалило снегу, экипажам было не проехать, приходилось ждать, пока дворники расчистят дороги. Но мне казалось, это лишь предлог, чтобы задержать меня и не дать встретиться с Селиной. Наверное, мисс Хэксби или мисс Ридли послали сторожам записку, которая меня опередила. Я не останусь! — закричала я. Выпустите меня немедленно! Видимо, я напугала сторожей сильнее мисс Ридли, потому что они тотчас отомкнули ворота и потом смотрели мне вслед. Я выбралась на промозглую набережную и побежала вдоль парапета. Река текла быстрее, и я жалела, что в своем бегстве не могу воспользоваться лодкой.

Я спешила, но двигалась медленно, спотыкаясь в снегу, облепившем мои юбки, и вскоре выбилась из сил. У причала Пимлико я остановилась и посмотрела назад, держась за бок, который иглою пронзала боль. Потом дошла до моста Альберта. Там я уже не оборачивалась, а вглядывалась в дома на Чейни-уок. Я нашла свое окно, четко видневшееся сквозь голые деревья.

Я надеялась увидеть в нем Селину. Но окно в белом перекрестье рамы было пустым. Мой взгляд съехал на заиндевевший фасад дома, потом еще ниже — на укрытые снегом кусты и крыльцо.

Возле крыльца топталась одинокая темная фигура, словно не зная, подняться по ступеням или исчезнуть...

Женщина в форменной накидке.

Я побежала, оступаясь на смерзшихся бороздах дороги. Ледяной воздух острыми когтями рвал мои легкие и грозил задушить. Когда я подбежала к перилам крыльца, темная фигура уже поднялась по ступеням и собралась постучать в дверь, но, услышав мои шаги, обернулась. Поднятый капюшон скрывал ее лицо; я шагнула к ней, и она вздрогнула. Я вскрикнула: «Селина!» — и она вздрогнула еще сильнее. Потом откинула капюшон и выдохнула:

— Ох, мисс Приор!

Но то была вовсе не Селина. Передо мной стояла миссис Джелф.

Миссис Джелф. После первоначального шока и разочарования возникла мысль: ее прислали забрать меня в тюрьму! Я оттолкнула надзирательницу и попыталась убежать, но споткнулась. Юбки тянули к земле, грудь казалась забитой льдом... И потом, куда мне было бежать? Миссис Джелф коснулась меня рукой, и я разрыдалась у нее на груди. Я вздрагивала в ее объятьях, словно она была мне нянькой или матерью.

— Вы пришли из-за нее, — наконец выговорила я.

Она кивнула. Я взглянула на нее и словно посмотрелась в зеркало: желтое лицо, оттененное белизной снега, глаза, покрасневшие от слез и напряженного ожидания. Тогда я поняла: пусть Селина была ей никто, но она по-своему страдала от ее исчезновения и пришла ко мне за помощью и утешением.

Сейчас эта женщина была единственным, что связывало меня с Селиной. Я опять взглянула на слепые окна и протянула ей руку. Она помогла мне добраться до двери; я отдала ей ключ, потому что сама не попала бы в скважину. Мы вошли бесшумно, как воры, Вайгерс нас не услышала. Казалось, выстуженный тихий дом все еще околдован моим ожиданием.

Я провела ее в папин кабинет и притворила дверь. Миссис Джелф словно оробела, но, помешкав, дрожащей рукой расстегнула накидку, под которой я увидела сильно измятую тюремную форму; каштановые с проседью волосы матроны, не скрытые шляпой, свисали на уши. Я зажгла лампу, но не решилась позвать Вайгерс, чтобы затопила камин. Ежась от холода, мы сели в накидках и перчатках.

— Что же вы обо мне подумаете, когда я вот так заявляюсь в ваш дом! — сказала миссис Джелф. — Не знай я, как вы добры... — Она охнула, закрыла руками лицо и стала тихонько раскачиваться на стуле. — Ой, мисс Приор!.. — Перчатки заглушали ее всхлипывания. — Вы даже не представляете, что я натворила! Не представляете, не представляете...

Она зарыдала, как перед тем я рыдала на ее груди. Такая скорбь уже казалась странной и пугала меня.

— Что такое? — спросила я. — Что случилось?.. Можете мне рассказать, что бы там ни было.

— Наверное, — ответила миссис Джелф, немного успокоившись. — Пожалуй, надо сказать! Какая разница, что теперь со мной будет! — Она подняла на меня покрасневшие глаза. — Вы ездили в Миллбанк? Знаете, что она исчезла? Вам рассказали, как ей удалось?

Вот тут я впервые насторожилась и вдруг подумала: может быть, она знает. Наверное, ей известно о духах, билетах и наших планах, и теперь она пришла требовать денег, торговаться и угрожать.

— Все говорят о дьяволе... — сказала я, и миссис Джелф вздрогнула. — Но мисс Хэксби с мистером Шиллитоу считают, что кто-то выкрал для нее форменную накидку и башмаки.

Я покачала головой; надзирательница запихивала в рот губы и грызла их вместе с пальцами, не спуская с меня темных глаз.

— Они полагают, ей помог кто-то из персонала, — продолжила я. — Но с какой стати? Она никому не нужна ни там, ни где-нибудь еще! Я одна относилась к ней по-доброму. Только я и...

Кусая губы, миссис Джелф все смотрела на меня. Потом сморгнула и прошептала:

— Только вы, мисс Приор, и... я.

Она отвернулась, пряча глаза, и я ахнула:

— Боже мой!..

— Значит, вы считаете меня грешницей! — воскликнула миссис Джелф. — Но она же обещала, обещала...

Шесть часов назад я кричала в ледяную тьму и с тех пор никак не могла согреться. Но сейчас я похолодела и замерла, точно мраморное изваяние, и только сердце в груди колотилось так бешено, что я боялась разлететься вдребезги.

— Что она вам обещала? — прошептала я.

— Что вы обрадуетесь! Говорила, вы обо всем догадываетесь, но молчите! Я думала, вам известно. Иногда вы смотрели на меня так, будто все знаете...

— Ее забрали духи, — выговорила я. — Друзья-духи...

Я едва не подавилась от внезапной слащавости этих слов. В ответ миссис Джелф простонала:

— О, если бы так!.. если бы так!.. Но это сделала я, мисс Приор! Это я украла и прятала накидку с башмаками! Это я провела ее через все посты и говорила караульным, что со мной мисс Годфри, у которой распухло горло и потому она так закутана!

— Вы?..

В девять часов, кивнула миссис Джелф. От страха, сказала она, была готова визжать или грохнуться в обморок.

В девять часов? Нет, в полночь дежурная мисс Кэдмен слышала шум. Она заглянула в камеру и видела спящую Селину...

Миссис Джелф потупилась.

— Ничего она не видела. Когда мы уходили, она сидела в дежурке, а потом выдумала какой-то шум. Я дала ей денег, мисс Приор, и подбила на грех. Если Селину поймают, она сама угодит в тюрьму. Боже мой, и виновата буду я!

Миссис Джелф громко всхлипнула и, обхватив себя руками, вновь стала раскачиваться. Я все еще пыталась вникнуть в ее слова, казавшиеся чем-то острым и горячим, что не ухватишь, а только в разбухающей панике и отчаянии перекидываешь с руки на руку. Не было никаких духов — только надзирательницы. Миссис Джелф, грязный подкуп, воровство — отбивало мое сердце. Я так и сидела, точно статуя с глазами.

Наконец я спросила:

— Почему? Почему вы на это пошли?

Взгляд миссис Джелф прояснился.

— Как, вы не знаете? И не догадываетесь? — Она глубоко вздохнула и всхлипнула. — Селина вернула мне моего мальчика, мисс Приор! Приносила весточки от моего сыночка, который нынче на небесах! Весточки и гостинцы — как и вам от вашего батюшки!

Я онемела. Слезы миссис Джелф высохли, а голос, прежде надтреснутый, звенел едва ли не радостью.

— В Миллбанке меня считают вдовой... — начала она и осеклась; поскольку я молчала и не шевелилась — только сердце мое с каждым ее словом билось все бешенее и бешенее, — миссис Джелф сочла мой неподвижный взгляд за приглашение к рассказу и заговорила вновь, поведав все до конца. — В Миллбанке меня считают вдовой, и вам я сказала, что служила в горничных. Но это неправда, мисс. Замужем я была, только муж мой вовсе не умер... по крайней мере, я о том не слыхала. Давно уж его не видала. Выскочила за него девчонкой, о чем пожалела, ибо через короткое время встретила другого мужчину — из благородных! — который, думала, любит меня по-настоящему. О супруге я по мере сил заботилась, прижила с ним двух дочек, а потом узнала, что опять понесла... срамно говорить, мисс... от того господина...

Любовник ее бросил, а муж избил и выгнал из дома, оставив дочерей себе. Сколько злых мыслей передумала она тогда о своем еще не родившемся сыне! В тюрьме она никогда не была жестока к бедным девушкам, которых посадили за детоубийство. Только Господу ведомо, как близка она была к тому, чтобы стать одной из них!

Миссис Джелф судорожно вздохнула. Я молча на нее смотрела.

— Тяжело мне тогда пришлось, — рассказывала она, — я совсем опустилась. Но вот появился ребенок, и я его полюбила! Родился он до срока, был очень слабенький. Казалось, дунь — и помрет. Однако выжил, и я стала работать — только ради него! — на себя мне было плевать. С утра до ночи делала любую гадкую работу, и все ради него! — Она сглотнула. — А потом... — В четыре года мальчик все-таки умер. Казалось, жизнь кончена. — Уж вы-то знаете, мисс Приор, каково это, когда у тебя забирают самое дорогое...

Одно время она бралась за самую подлую работу. Ей было все равно, она бы и в аду потрудилась...

А потом знакомая рассказала о Миллбанке. На ту службу никто не рвался, а потому жалованье платили высокое, но с нее было довольно уже того, что появились дармовая кормежка и комнатка с очагом и стулом. Поначалу все узницы казались ей на одно лицо.

— ...Даже... даже она, мисс! Однажды, где-то через месяц, она коснулась моей щеки и говорит: почему вы такая печальная? Ведь он вас видит и горько плачет, оттого что вы не радуетесь за него, а скорбите... Ох, как я испугалась! Я же не слыхала о спиритах. Ничего не знала о ее даре...

Меня затрясло. Миссис Джелф склонила голову набок.

— Уж мы-то с вами знаем о нем, как никто другой, правда, мисс? При каждой встрече она передавала от сынка весточку. Он приходил к ней по ночам — уже большой мальчик, скоро восемь! До чего ж хотелось увидать его хоть одним глазком! Как она была добра ко мне! А уж я так ее полюбила... делала, чего и нельзя... вы-то понимаете, о чем я... все ради нее... А когда появились вы — ох, как я взревновала! Видеть вас с ней было невыносимо! Но она сказала, что ей хватит сил и на весточку от моего сынка, и на словечко от вашего батюшки...

— Она так сказала? — спросила я из своего мраморного оцепенения.

— Мол, вы зачастили к ней ради вестей от папеньки. И знаете, с вашим приходом сынок мой стал являться ярче! Через нее слал мне поцелуи! А еще передал... о, мисс Приор, это был счастливейший день в моей жизни! Вот что он прислал, чтобы я всегда держала при себе...

Она запустила руку за воротник платья и вытащила золотую цепочку.

И тогда сердце мое так дернулось, что мраморная оболочка наконец-то раскололась, и все мои силы, жизнь, любовь, надежда хлынули из меня и вылились до капельки. До тех пор я слушала и думала: «Это ложь, она сумасшедшая, вздор, Селина придет и все объяснит!» Но теперь миссис Джелф вынула и раскрыла медальон; ее глаза с каплями слез на ресницах вновь сияли счастьем.

— Вот, — сказала она, показывая мне светлый локон Хелен. — Райские ангелы отстригли эти волосики с его головки!

Я заплакала, и она, вероятно, решила, что я плачу о ее покойном ребенке.

— Но каково было знать, что он приходит к ней, касается ее своей ручонкой, передает мне поцелуй... До боли хотелось его обнять! Ну прямо сердце щемило!

Миссис Джелф закрыла медальон и, спрятав под платье, прижала рукой. Значит, все это время он висел на ее груди...

Наконец Селина сказала, что есть способ повидаться с сыном. Однако в тюрьме этого не сделать. Сначала миссис Джелф поможет ей выбраться на волю, и тогда она его приведет. Поклялась, что приведет к ней домой.

Нужно только не спать и ждать одну ночь. Она придет перед рассветом.

— Только не подумайте, что я стала бы ей помогать ради чего-нибудь другого! Что мне оставалось делать? На том свете, сказала она, много женщин, которые будут рады приголубить беспризорного мальчика. Вот так говорила, мисс, и плакала. Она ж такая добрая и славная — как такую душеньку держать в Миллбанке? Вы же сами так говорили мисс Ридли. Ох, мисс Ридли! Как же я боялась ее! Вдруг застукает, когда я получаю поцелуи от моего мальчика? Вдруг поймает на добре к заключенным и выгонит?

— Значит, Селина осталась ради вас, когда пришло время отправиться в Фулем, — сказала я. — Ради вас ударила мисс Брюэр и мучилась в темной.

Миссис Джелф снова как-то нелепо засмущалась и, потупив взгляд, сказала, что знала одно: лишиться Селины — беда. Она так горевала, а потом была так признательна... ох, пережила и стыд, и жалость, и благодарность, когда досталось бедняжке мисс Брюэр...

— Но теперь... — миссис Джелф подняла на меня ясный и простодушный взгляд темных глаз, — как тяжко будет пройти мимо той камеры и увидеть в ней другую женщину.

Ну и что? — уставилась я. Какое ей до того дело, если Селина у нее?

— У меня? — Она покачала головой. — Неужто вы не поняли, почему я здесь? Она не пришла! Не пришла! Я ждала всю ночь, но она не появилась!

Как?! Но они же вместе ушли из тюрьмы! Миссис Джелф помотала головой: у сторожки они расстались, и Селина ушла одна.

— Нужно кое-что взять, сказала она, чтобы облегчить приход моего сына. Я должна лишь ждать, и она приведет его ко мне. Я ждала, ждала, ждала и наконец решила, что ее поймали. Пошла в Миллбанк — что еще оставалось? Там ее не было, и до сих пор от нее ни весточки, ни знака — ничего. Я так боюсь за нее, за себя и сынишку! Наверное, страх меня прикончит, мисс Приор!

Я отошла в сторону и склонилась над папиным столом, пряча лицо от миссис Джелф. Кое-что в ее рассказе все же казалось странным. Получается, Селина осталась в Миллбанке, чтобы с ее помощью выбраться на волю. Но я же чувствовала Селину рядом, когда она была в темной, да и в другое время тоже. И потом, она знала обо мне то, чего я не поверяла никому, кроме этой тетради. Миссис Джелф получала от нее поцелуи, но мне-то она прислала цветы. Бархотку. Свои волосы. Мы сродны душой и телом, я — ее половинка. Нас вместе отсекли от одного куска сияющего вещества.

— Она солгала вам, миссис Джелф, — сказала я. — Солгала нам обеим. Наверное, все объяснится, когда мы ее разыщем. Вероятно, во всем этом есть смысл, который нам не дано постичь. Вы не знаете, куда она могла пойти? Нет ли кого, кто мог ее спрятать?

Потому-то она и пришла ко мне, кивнула надзирательница.

— Но мне ничего не известно! Я знаю меньше вашего, миссис Джелф!

В тишине голос мой казался громким. Моя собеседница замялась.

— Вы-то ничего не знаете, мисс, — сказала она, одарив меня коротким странным взглядом. — Я и не собиралась вас тревожить. Я пришла к другой женщине.

Какая еще другая женщина? Я вновь развернулась к ней. Надеюсь, она говорит не о моей матери?

Миссис Джелф затрясла головой, взгляд ее стал еще более странным. Если б из ее рта посыпались жабы или камни, они бы испугали меня меньше, чем ее последующие слова.

Она пришла вовсе не ко мне. Она хотела повидать горничную Селины — Рут Вайгерс.

Я тупо уставилась на нее. На каминной полке нежно тикали часы, по которым папа выставлял свой хронометр. Во всем доме больше не было ни звука.

Вайгерс, пролепетала я. Моя служанка Вайгерс — горничная Селины.

— Ну да, мисс, — кивнула миссис Джелф и, видя мое лицо, добавила: — Разве не знали?

Она-то полагала, что из-за Селины я и держу мисс Вайгерс подле себя...

— Вайгерс появилась случайно, — сказала я. — Из ниоткуда, со стороны!

В тот день, когда мать взяла ее в дом, я думать не думала о Селине Дауэс. И как бы ей помогло то, что Вайгерс находится подле меня?

Миссис Джелф считала это проявлением моей доброты и думала, что мне приятно иметь горничную, которая напоминает о Селине. Кроме того, она полагала, что в письмах, курсировавших между мисс Вайгерс и тюрьмой, Селина иногда посылает мне знаки...

— Письма... — выдохнула я, начиная различать всю жуткую чудовищность происходящего. Значит, Селина и Вайгерс обменивались письмами?

Они всегда переписывались, еще до того, как начались мои визиты, тотчас сказала миссис Джелф. Селина не хотела, чтобы мисс Вайгерс приезжала в Миллбанк, — что ж, понятное дело: даме было бы неприятно, если б служанка видела ее в эдаком месте.

— Передать письмецо — это ж такая мелочь в награду за доброту к моему мальчику. Другие-то надзирательницы мешками носили узницам передачи — только никому не говорите, они все равно отопрутся!

Другие, сказала миссис Джелф, делали это за деньги. Ей же было довольного того, что письма приносят Селине радость. И потом, «в них же ничего дурного», только добрые слова да порой цветочки. Она частенько видела, как Селина плачет над цветами, и отворачивалась, чтобы не расплакаться самой.

Разве ж это во вред? Что плохого, если она приносила письма? И кому худо от того, что давала бумагу с чернилами и свечу? Ночная дежурная, получив шиллинг, ничуть не возражала. К рассвету свечка сгорала без остатка. Надо было лишь следить, чтобы воск не накапал...

— Потом, когда я узнала, что в письмах появляются весточки для вас, и когда она захотела послать вам знак... то, что лежало в ее коробке... — Бледное лицо миссис Джелф слегка порозовело. — Это ведь не назовешь воровством, правда? Взять то, что принадлежит ей.

— Ее волосы, — прошептала я.

— Они же ее! Кому они там нужны?..

Значит, волосы послали почтой, обернув в коричневую бумагу, а Вайгерс их получила и положила на мою подушку...

— Селина сказала, что их принесли духи...

Миссис Джелф склонила голову на плечо и нахмурилась.

— Духи? Но зачем ей выдумывать, мисс Приор?

Я не ответила. Меня снова заколотило. Помню, я отошла к камину и прижалась лбом к мраморной полке; миссис Джелф коснулась моей руки.

— Вы понимаете, что вы наделали? — воскликнула я. — Понимаете или нет? Нас обеих надули, и вы им помогли! Вы с вашей добротой!

Надули? Да нет, вы просто не поняли, бормотала она...

Я все прекрасно поняла, ответила я, хотя даже тогда еще не вполне осознала произошедшее. Но и того, что узнала, было довольно, чтобы убить меня. На секунду я замерла, потом вскинула голову и снова ее уронила.

Хряснувшись лбом о полку, я вдруг ощутила бархотку, стянувшую мое горло; я отскочила от камина и попыталась ее сорвать. Миссис Джелф смотрела на меня, зажав рукой рот. Я отвернулась и обрезанными ногтями все дергала бархатную полоску с застежкой. Она не поддавалась, не хотела рваться, но словно все туже обхватывала шею! Я огляделась, ища, чем бы помочь себе; наверное, я бы сграбастала миссис Джелф и, прижав ее рот к своему горлу, заставила перегрызть бархотку, но раньше заметила папин сигарный нож. Я схватила его и принялась кромсать удавку.

Миссис Джелф завизжала; вы поранитесь! — вопила она. Горло себе перережете! От ее криков рука моя дрогнула, и я ощутила на пальцах кровь — удивительно теплую для моего закоченевшего тела. Но и бархотка наконец порвалась. Я отшвырнула ее, и она по-змеиному улеглась на ковре буквой «S».

Выронив нож, я прислонилась к столу; нога моя так тряслась, что дребезжали отцовы перья и карандаши.

Ко мне подскочила испуганная миссис Джелф; она хватала меня за руки и скомканным платком тыкала в мою окровавленную шею.

— Кажется, вы шибко нездоровы, мисс Приор, — бормотала она. — Позвольте, я позову мисс Вайгерс. Она вас успокоит. Нас обеих! Только призовите мисс Вайгерс, и пусть она все расскажет...

Она беспрестанно повторяла это имя, которое впивалось в меня, точно зубья пилы. Я опять вспомнила волосы Селины на своей подушке. Вспомнила медальон, который выкрали из моей комнаты, пока я спала.

От моей дрожи на столе все подскакивало.

— Почему они так поступили, миссис Джелф? — проговорила я. — Почему так тщательно все подстроили?

Я вспомнила цветы апельсина и бархотку, которую нашла меж страниц дневника.

Я подумала об этой тетрадке, которой поверяла все тайны — свои чувства, любовь, детали нашего побега...

Перья на столе смолкли. Я зажала рукой рот и прошептала:

— О нет! Только не это, только не это!

Миссис Джелф опять потянулась ко мне, но я отпрянула. Спотыкаясь, я вышла в тихую и темную прихожую.

— Вайгерс! — крикнула я; мой жуткий надтреснутый крик эхом прокатился по пустому дому и угас в еще более страшной и густой тишине.

Я подошла к звонку и дергала шнурок, пока тот не оборвался. Я прошла к двери под лестницей и крикнула в подвал — он был темен. Я вернулась в прихожую, где миссис Джелф, испуганно глядя на меня, мяла в трясущихся руках платок, измазанный моей кровью. Поднявшись по лестнице, я заглянула в гостиную, потом в материну спальню и комнату Прис, каждый раз окликая: Вайгерс! Вайгерс!

Никакого ответа, ни единого звука, кроме моего прерывистого дыхания и шаркающих шагов по лестнице.

Наконец я добралась до своей комнаты, дверь в которую была приоткрыта. В спешке она и не подумала ее затворить.

Она забрала все, кроме книг, которые вытряхнула из коробок и грудой свалила на ковре; вместо них она взяла вещи из моей гардеробной: платья и пальто, шляпы и ботинки, перчатки и броши — все, что превратит ее в даму, все, что за время службы чистила, гладила и складывала, содержа в опрятной готовности. Разумеется, она взяла и одежду, купленную мной для Селины. Еще она взяла деньги, билеты и паспорта на имя Маргарет Приор и Мэриан Эрл.

Она забрала даже косу, расчесанную мною, чтобы уложить вокруг головы Селины и скрыть следы тюремных ножниц. Оставила лишь эту тетрадь, в которой я пишу. Положила ее ровно и аккуратно, протерла обложку — как прилежная служанка поступает с поваренной книгой, когда выпишет рецепт.

Вайгерс. Я произнесла это имя, выплюнув его, точно отраву, что ворочалась во мне, дочерна опаляя мою плоть. Вайгерс. Что она мне? Я даже не помню ее наружности и повадок. Ни тогда, ни сейчас я бы не сказала, какого оттенка ее волосы, какого цвета глаза, какой формы губы, — знаю только, что она некрасива, еще уродливее меня. И все же приходит мысль: она отняла у меня Селину. Я думаю: Селина плакала, потому что желала ее.

И еще: Селина забрала мою жизнь, чтобы в ней обрести жизнь с Вайгерс!

Теперь я это понимаю. А тогда — нет. Тогда я лишь думала, что Вайгерс одурачила меня, что она обладает некой властью на Селиной, каким-то странным правом на нее и вынудила к обману... Я все еще думала, что Селина любит меня. Поэтому, выйдя из комнаты, я не пошла вниз, где меня ждала миссис Джелф, а направилась к узкой лестнице, что вела к спальням служанок в мансарде. Не помню, когда я последний раз по ней взбиралась — наверное, в детстве. Однажды горничная поймала меня, когда я за ней подглядывала, и ущипнула так, что я взвыла; с тех пор лестница меня пугала. Я рассказывала Прис, что наверху живет тролль и горничные, отправляясь к себе, не ложатся спать, но прислуживают ему.

Взбираясь по скрипучим ступеням, я вновь чувствовала себя ребенком и думала: вдруг она там или придет и застукает меня?

Конечно, ее там не было. Холодная комната выглядела невообразимо пустой, точно камера Миллбанка, и начисто лишенной всякой индивидуальности. Бесцветные стены, голый пол с единственным протертым половичком. Полка, где стояли чаша и потемневший кувшин, кровать со сбитыми желтоватыми простынями.

Она оставила свой баул, с которым здесь появилась, — на жести гвоздем коряво были выбиты ее инициалы: «Р. В.»

Я представила, как она выбивает эти буквы на нежной красной плоти сердца Селины.

Но тогда Селине пришлось бы разодрать свою грудь. Обливаясь слезами, она раскрыла бы грудную клетку, как сейчас я, плача, откинула крышку баула и заглянула внутрь.

Там лежали грязно-бурый тюремный балахон, белый передник и черное платье горничной. Они переплелись, точно спящие любовники; я попыталась вытащить тюремное платье, но оно уцепилось за ткань черного и не желало выходить.

Их бросили безжалостно, их бросили в спешке. Как бы то ни было, я прочла их послание. Вайгерс никого не обманывала — они вместе торжествовали коварную, чудовищную победу. Селина была здесь, у меня над головой. Я сидела, загораживая рукой свечку, а она прошла мимо моей двери и поднялась по голой лестнице. Я ждала ночь напролет, а они лежали вдвоем и шептались... а может, не разговаривали вовсе. Они слышали и передразнивали мои метанья по комнате, стоны и крик из окна... а может, учуяв бешеный всплеск моей страсти, завладели ею.

Впрочем, эта страсть принадлежала им всегда. Когда я стояла перед камерой Селины и моя плоть стремилась к ней, незримая Вайгерс была рядом и воровала ее взгляды. Все, что я писала в темноте, она выносила на свет и присваивала мои слова, адресованные Селине. Одурманенная опием, я ворочалась в постели и чувствовала Селину, но это была Вайгерс, это ее тень падала на мое лицо, это ее сердце билось в такт с сердцем Селины, мое же трепыхалось в своем слабеньком рваном ритме.

Я все поняла; я подошла к кровати, на которой они лежали, и развернула простыни, ища пятна и отметины. Потом взяла с полки чашу. Там еще оставалось немного мутной воды, и я возила в ней пальцами, пока не нашла два волоска: темный и золотистый. Я швырнула чашу на пол; она разлетелась вдребезги, оставив на досках мокрый след. Настала очередь кувшина, но, жестяной, он не разбился, и я топтала его, пока не сплющила. Потом сбросила с кровати матрас и принялась за простыни. Звук рвущейся материи действовал... как что?.. как опий. Я рвала и рвала, превращая простыни в клочья; уже саднило руки, и тогда я стала рвать полотно зубами. Потом разодрала половик. Потом опрокинула баул и растерзала платья. Я была готова порвать одежду на себе и выдрать свои волосы, но, задохнувшись, прижалась щекой к оконному стеклу и ухватилась за раму. Передо мной лежал тихий и совершенно белый Лондон. Из беременного снегом неба по-прежнему падали хлопья. Я видела Темзу, деревья Баттерси-парка, а далеко слева — обрубленные туманом башни Миллбанка, которых не видно из моей комнаты.

А потом я увидела темную шинель полицейского, совершавшего обход Чейни-уок.

Сразу возникла мысль, произнесенная голосом матери. Меня обокрала собственная служанка! Нужно лишь сообщить полицейскому, и он ее задержит... он остановит поезд! Я засажу обеих в Миллбанк! Они будут в разных камерах, и Селина вновь станет моей!

Я выбежала из комнаты и, скатившись по лестнице, выскочила в прихожую, где в слезах расхаживала миссис Джелф... Отпихнув ее, я рванула дверь, вылетела на тротуар и крикнула полицейскому; мой дрожащий пронзительный вопль, показавшийся мне чужим, заставил его обернуться. Он подбежал и обратился ко мне по имени. Я вцепилась в его руку. Полицейский смотрел на мои дико растрепанные волосы, перекошенное лицо и кровоточащую рану на горле, о которой я совсем забыла.

Меня обокрали, сказала я. В доме побывали воры. Сейчас они в поезде, который отошел с вокзала Ватерлоо — две женщины в моей одежде, они направляются во Францию!

Полицейский смотрел как-то странно.

— Две женщины? — спросил он.

— Да, одна из них моя горничная. Она ужасно хитрая и жестоко меня оскорбила! А другая... другая...

Другая сбежала из тюрьмы Миллбанк, хотела я сказать. Но лишь глотнула ледяного воздуха и зажала рукой рот.

А как я это узнала?

Откуда взялась одежда для нее?

Кто приготовил деньги и билеты?

Почему паспорт на вымышленное имя?..

Полицейский ждал.

— Не знаю... ничего не знаю... — проговорила я.

Полицейский огляделся. Он уже вынул из-за ремня свисток, но теперь выпустил, и тот болтался на цепочке.

— Не нужно стоять на улице, когда вы так расстроены, мисс, — склонившись ко мне, сказал полицейский. — Позвольте я провожу вас в дом, и там в тепле вы все расскажете. Гляньте-ка, вы поранили шею, на холоде заболит.

Он предложил мне руку, но я отпрянула и сказала:

— Ничего не надо. Я ошиблась, кражи не было, в доме все в порядке.

Я развернулась и пошла прочь. Окликая меня, полицейский семенил рядом, но остановить не решался. Когда я захлопнула перед ним калитку, он замешкался, а я вбежала в дом и, закрыв дверь на засов, привалилась к ней спиной.

Полицейский взошел на крыльцо и дернул звонок, откликнувшийся в темной кухне. Потом я увидела его лицо, стеклянной филенкой выкрашенное в малиновый цвет: сложив ладони ковшиком, он вглядывался в темную прихожую, звал меня, затем служанку. С минуту потоптавшись, он отошел, а я на цыпочках пробралась в папин кабинет и сквозь тюлевую штору увидела его у калитки. Полицейский что-то писал в блокноте. Закончив строчку, он сверился с часами и снова посмотрел на темный дом. Потом еще раз огляделся и медленно ушел.

Лишь тогда я вспомнила о миссис Джелф. Ее и след простыл. Я тихо прошла на кухню и увидела открытую дверь черного хода, через который она, вероятно, ушла. Наверное, видела, как я хватала полицейского за руку и показывала на дом. Бедняжка! Представляю, как она, взмокнув от страха, прислушивается, не раздадутся ли за дверью шаги констебля, и тоже вторую ночь не спит, зазря проливая слезы.

18 июля 1873 года

Нынче в круге был грандиозный скандал! Собралось всего 7 человек: я, миссис Бринк, мисс Ноукс и 4 посторонних — дама с рыжей дочкой и 2 господина, которые пришли, наверное, просто позабавиться. Они все время озирались — видимо, искали потайную дверь или стол на колесиках. Мне они показались жуликоватыми — этаким вполне придет мысль чего-нибудь стянуть. Когда Рут принимала у них пальто, мужчины сказали:

— Мисс, приглядите, чтобы за время сеанса наши вещи не соспиритили, и заработаете полкроны.

Увидев меня, они поклонились и рассмеялись; один, взяв меня за руку, сказал:

— Не сочтите за хамство, мисс Дауэс, но я был уверен, что вы окажетесь жирной старухой, хоть нам говорили, будто вы красавица. Согласитесь, большинство спириток соответствует первому описанию.

— Я вижу лишь духовную сторону, сэр, — ответила я.

— Значит, вы понапрасну тратите время, когда смотритесь в зеркало. Позвольте же нашим земным глазам компенсировать сей недочет.

У него были жиденькие бачки и женственные изящные руки. Он подсуетился сесть возле меня и хмыкнул, когда я попросила всех соединить руки для молитвы:

— Мне обязательно брать руку Стэнли? Я бы предпочел взять обе ваши ручки.

Мать рыжей девушки брезгливо поморщилась, а миссис Бринк сказала:

— Кажется, сегодня круг неудачный, мисс Дауэс. Может быть, вам лучше уйти?

Но я бы ни за что не ушла.

Господин все время жался ко мне и разок прошептал:

— По-моему, мы с вами родственные души.

Потом выдернул пальцы из руки приятеля и взял меня за голый локоть. Я тотчас сказала:

— Круг разорван!

— Мы со Стэнли ни при чем! — отнекивался господин. — Я чувствую, как он вцепился в подол моей рубашки.

Я прошла в будуар, и он вскочил, чтобы помочь мне, но мисс Ноукс сказала:

— Сегодня я помогу мисс Дауэс.

Она застегнула на мне бархотку с бечевой, и мистер Стэнли фыркнул:

— Господи, а без этого никак? Обязательно привязывать ее, точно гусыню?

— Вот из-за таких, как вы, это и делается, — ответила мисс Ноукс. — Думаете, нам приятно?

Когда явился Питер Квик и возложил на меня руку, все затихли. Потом он вышел из будуара, и кто-то из мужчин засмеялся:

— Дух забыл снять ночную рубашку!

Питер спросил, есть ли вопросы к духам, и господа попросили узнать: не могут ли те хоть слегка намекнуть, где зарыто сокровище?

Питер разозлился.

— Кажется, вы пришли поиздеваться над моим медиумом. Думаете, она вызвала меня с того света лишь вам на забаву? Для того ли я надрывался, чтобы надо мной потешались два хлыща?

— Уж мне точно невдомек, зачем ты приперся, — сказал приставучий господин.

— Я прибыл с поразительной вестью об истинности спиритизма, — ответил Питер. — И еще принес вам подарки. — Он подошел к мисс Ноукс: — Вот вам роза, мисс Ноукс. — Затем шагнул к миссис Бринк: — Вот вам плод, миссис Бринк — Это была груша. Он шел по кругу и наконец остановился перед мужчинами.

— А что для меня: цветочек или яблочко? — спросил мистер Стэнли.

— Вам ничего, сэр, но есть гостинчик для вашего друга. Извольте!

Раздался вопль, по полу проскрежетал стул.

— Что ты мне сунул, будь ты проклят? — орал приставала.

Оказалось, Питер кинул ему на колени краба. В темноте господин почувствовал, что по нему кто-то ползет, и принял это за какое-то чудище. Краб взялся из кухни, где он и его дружок сидели в ведерках с морской водой; оба такие здоровенные, что крышки ведерок придавили 3-фунтовым гнетом, чтобы зверюги не вылезли. Конечно, все это я узнала потом, а сначала только догадывалась, потому что рука Питера на моем лице пахла чем-то странным. Приставучий господин орал не переставая, и мистер Стэнли кинулся зажечь лампу. Наконец меня вывели из будуара, и я увидела, что в суматохе краба раздавили стулом: сквозь проломленный панцирь виднелось розовое мясо, но он все еще шевелил клешнями. Господин отряхивал брюки, заляпанные рассолом.

— Здорово меня разыграли! — заблеял он, но миссис Бринк его перебила:

— Больше сюда не приходите! От вас исходят непристойные токи, которые вывели Питера из себя!

Когда господа ушли, мы расхохотались.

— О , как ревностно Питер вас оберегает, мисс Дауэс! — сказала мисс Ноукс. — Полагаю, он даже убьет за вас!

Я взяла стакан с вином, и тут незнакомая дама отвела меня в сторонку. Она посетовала, что мужчины оказались столь скверными. Ей встречались молодые спиритки, которые в таких случаях принимались кокетничать, и потому очень приятно, что я вела себя иначе. Затем она сказала:

— Не взглянете ли на мою девочку, мисс Дауэс?

— Что с ней? — спросила я.

— Она беспрестанно плачет. Сейчас ей пятнадцать, но лет с двенадцати она плачет каждый день. Уж я говорила, что скоро она ослепнет от слез.

Желательно посмотреть на нее, сказала я, и дама позвала дочь:

— Маделина, подойди к нам.

Я взяла девочку за руку и спросила, как ей показался Питер. Это поразительно! — ответила она. Он подарил ей фигу. Она живет не в Лондоне, а в Бостоне, что в Америке. Там много спиритов, но столь талантливых, как я, она не встречала. Девочка показалась мне совсем юной.

— Вы сможете как-то помочь ей? — спросила мать.

Не уверена, ответила я. Пока я раздумывала, Рут подошла забрать мой стакан и, погладив девочку по голове, сказала:

— Какие прелестные рыжие волосы! Наверняка Питер Квик захочет взглянуть на них еще раз.

Она считает, все пройдет как по маслу, если удастся оторвать девочку от матери. Ее зовут Маделина Анжела Роза Сильвестр. Завтра она придет в половине третьего.

***

Не знаю, который час. Часы остановились, и завести их некому. Город замер; думаю, сейчас три или четыре часа — время тишины между стуком припозднившихся экипажей и грохотом повозок, выезжающих на рынок. На улице ни ветерка, ни дождинки. Окно заиндевело; час с лишним я не спускала с него глаз, но так и не уловила тайное и мягкое появление узора.

Где-то сейчас Селина? Покойно ли ей? Я посылаю в ночь мысли и нащупываю тугой дрожащий шнур, сотканный из тьмы, что некогда нас связывал. Однако ночь так густа, что мысли спотыкаются и теряют дорогу, а шнур из тьмы...

Не было никакого шнура, не было пространства, в котором соприкасались наши души. Было лишь мое желание... и ее стремление, так похожее на мое, что казалось моим собственным. Теперь во мне нет ни желания, ни трепетанья — она все забрала, не оставив мне ничего. Это «ничего» очень тихое и легкое. Вот только трудно удерживать перо, когда твоя плоть заполнена ничем. Взгляните на мою руку! Это рука ребенка.

Пишу последнюю страницу. Тетрадь моя сожжена — я растопила камин и предала ее огню; когда спотыкающиеся строчки заполнят этот листок, он последует за остальными. Как странно писать для каминного дыма! Но пока дышу, я должна писать. Лишь невыносимо перечитывать прежнее. Я попыталась, но страницы казались выпачканными липким взглядом белесых глаз Вайгерс. Сегодня я думала о ней. Вспоминала, как она появилась у нас, как Присцилла смеялась и назвала ее дурнушкой. Вспомнила ее предшественницу Бойд, которая плакала и говорила, что в доме завелись призраки. Наверное, она понятия о них не имела. Скорее всего, Вайгерс ей пригрозила или подкупила ее...

Я вспомнила, как Вайгерс, кулема Вайгерс, хлопала глазами, когда я спросила, кто принес цветы апельсина, как сидела за дверью, слушая мои вздохи, всхлипыванья и скрип пера по бумаге... Тогда казалось, что она добра ко мне. Она приносила воду, зажигала лампы, подавала еду. Сейчас поесть никто не приносит, мой неуклюжий костерок дымится, плюет искрами и покрывается золой. Темнота пахнет кислятиной из неопорожненного горшка.

Вспоминаю, как она меня одевала и расчесывала мне волосы. Вспоминаю ее громадные руки служанки. Теперь я знаю, с чьей руки был снят тот восковой слепок с разбухшими, пожелтевшими в суставах пальцами. Представляю, как она трогает меня пальцем и он, нагреваясь и размягчаясь, оставляет на теле жирный след.

Представляю всех дам, которых она трогала и пятнала восковыми руками, представляю Селину, которая целовала тающие пальцы, и меня заполняют ужас, зависть и скорбь, потому что я-то осталась нетронутой, никчемной, одинокой. Вечером к дому опять подходил полицейский. Дергал звонок и вглядывался в прихожую; потом, наверное, решил, что я уехала к матери в Уорикшир.

А может быть, и нет; может быть, завтра придет снова. Ему откроет кухарка, и он велит постучать в мою дверь. Она увидит — со мной что-то не так. Вызовет доктора Эша и, наверное, соседку миссис Уоллес; пошлют за матерью. И что потом? Слезы и скорбь во взоре, опять опий, или хлорал, или морфий, или успокоительное, которого я еще не пробовала. Как и прежде, постельный режим на полгода, визитеры, которые на цыпочках подходят к моей двери... потом меня медленно засасывает рутинная жизнь матери: карты с четой Уоллес... еле ползущая по циферблату стрелка... приглашение на крестины детей Присси... А меж тем допросы в Миллбанке, и неизвестно, хватит ли теперь мне смелости лгать об исчезнувшей Селине и себе... Нет.

Раскиданные книги я вернула на полки. Закрыла дверь гардеробной и заперла на шпингалет окно. Прибрала в мансарде. Спрятала осколки чаши и смятый кувшин; обрывки простыней, половика и платьев сожгла в своем камине. Сожгла гравюру Кривелли, план Миллбанка и цветок апельсина, хранившийся в дневнике. Сожгла бархотку и испачканный кровью платок, который миссис Джелф выронила на ковер. Папин сигарный нож аккуратно положила на стол, уже покрывшийся слоем пыли.

Интересно, что за новая служанка ее сотрет? Сейчас я не могу без дрожи представить горничную, которая делает передо мной книксен.

Я налила в чашу холодной воды и умылась. Промыла рану на горле. Расчесала волосы. Кажется, больше нечего приводить в порядок или прятать. Все на своих местах, здесь и где бы то ни было.

Все, кроме письма, отправленного Хелен; но пусть оно остается на столике в прихожей Гарден-Корт. Я хотела туда сходить и забрать его, но потом вспомнила, как осторожно Вайгерс несла его к ящику, и подумала обо всех письмах, что она отправила, и обо всех посылках, что она получила, и о том, как в сумрачной комнате мансарды она писала о своей любви, как и я о своей.

Как выглядит ее любовь на бумаге? Не представляю. Я слишком устала.

О, до чего же я устала! Наверное, во всем Лондоне нет никого, кто был бы так изнурен, — ну разве что река, которая под равнодушным небом несет привычным путем свои воды к морю. Какой глубокой, черной и густой она кажется нынче! Какой мягкой выглядит ее поверхность. Как, наверное, холодна ее глубина.

Селина, вскоре ты будешь в сиянии солнца. Твоя паутина сплетена, ты держишь последнюю нить моего сердца. Почувствуешь ли ты, когда она провиснет?..

1 августа 1873 года

Сейчас очень поздно и тихо. В своей комнате миссис Бринк распустила по плечам волосы и вплела в них ленту. Она ждет меня. Пусть еще немного подождет.

Рут сбросила ботинки и улеглась на мою кровать. Курит папиросу Питера и спрашивает:

— Зачем ты пишешь?

Я отвечаю, что все делаю для своего Хранителя.

— Для него? — Рут смеется — ее темные брови сходятся на переносице, плечи трясутся. Нельзя, чтобы нас услышала миссис Бринк.

Рут умолкает и таращится в потолок.

— О чем ты думаешь? — спрашиваю я.

О Маделине Сильвестр, отвечает она. За последние 2 недели девушка была у нас 4 раза, но все еще слишком нервничает; думаю, она все же чересчур юна для того, чтобы Питер ее развил. Но Рут говорит:

— Нужно, чтобы он разок оставил на ней свою отметину, и девчонка навеки наша. Знаешь, как она богата?

Кажется, миссис Бринк плачет. На улице высокая луна — молодая держит в объятьях старую. В Хрустальном дворце еще не погашены лампы, на фоне темного неба он кажется очень ярким. Рут все улыбается. О чем теперь она думает? О богатстве крошки Сильвестр и о том, что сможем сделать, имея такую кучу денег.

— Неужели ты думаешь, я собиралась вечно держать тебя в Сайденхеме, когда в мире столько прекрасных мест? Я думаю, как прелестно ты будешь выглядеть, скажем, во Франции или Италии. Представляю всех этих дам, которые захотят поглазеть на тебя. Воображаю всех этих бледных английских леди, что отправились к солнцу, шибко надеясь поправить здоровье.

Она загасила папиросу. Теперь я пойду к миссис Бринк.

— Помни, чья ты девочка, — говорит Рут.

Примечания

1

Хрустальный дворец — огромный выставочный павильон из стекла и чугуна; построен в Лондоне в 1851 г. для «Большой выставки»; сгорел в 1936 г. (Здесь и далее прим. перев.).

(обратно)

2

Джованни Баттиста Пиранези (1720-1778) — итальянский гравер и архитектор.

(обратно)

3

Pretty (англ.) — милашка.

(обратно)

4

Карло Кривелли (1430-1495) — итальянский художник, автор алтарных картин с изящными мадоннами и нарядными святыми. Большая коллекция его работ хранится в лондонской Национальной галерее.

(обратно)

5

Джозеф Шеридан Ле Фаню (1814-1873) — ирландский писатель; в XIX в. первым создал роман о призраках и повлиял на развитие этого жанра в Викторианскую эпоху.

(обратно)

6

Альфред Теннисон (1809-1892) — знаменитый английский поэт.

(обратно)

7

«Справочник Ньюгейтской тюрьмы» — печатный список преступников с перечнем их преступлений; впервые издан в 1773 г.

(обратно)

8

Уффици — картинная галерея во Флоренции, основана в XVI в. Крупнейшее собрание итальянского искусства эпохи Возрождения, западноевропейской живописи и графики.

(обратно)

9

Пикси — в фольклоре Юго-Западной Англии доброе маленькое существо, в которое воплощаются души младенцев, умерших до крещения.

(обратно)

10

Франклин Блейк — персонаж романа «Лунный камень» (1868) английского писателя и драматурга, одного из зачинателей детективной литературы Уильяма Уилки Коллинза (1824-1889).

(обратно)

11

Осборн-Хаус — бывшая королевская резиденция на острове Уайт, где скончалась королева Виктория (1819-1901), сейчас музей.

(обратно)

12

«Од», или «одическая сила» (от имени скандинавского бога Одина), — метафизический термин, введенный бароном Карлом фон Рейхенбахом (1788-1869) для обозначения силы, которую излучают магниты, некоторые кристаллы, химические реакции и предметы определенной формы. Одическая сила имеет нефизическую природу и может ощущаться только особо чувствительными людьми — сенситивами. В результате исследований, проводившихся с помощью специально подобранных сенситивов, Рейхенбах обнаружил, что одическая сила образует особое всепроникающее поле, единое для всей Вселенной.

(обратно)

13

«Крошка Доррит»(1857) — роман Чарльза Диккенса (1812-1870).

(обратно)

14

Томас Карлейль (1795-1881) — английский историк и философ, женился на своей секретарше Джейн и жил в районе Челси; в их доме бывал Ч. Диккенс, который посвятил Карлейлю роман «Тяжелые времена» (1854).

(обратно)

15

Сэвил-роу — лондонская улица с мастерскими дорогих мужских портных.

(обратно)

16

Строка из лирической поэмы А. Теннисона «В память» (1850).

(обратно)

17

Элизабет Браунинг (1806-1861) — английская поэтесса, весьма почитаемая в Викторианскую эпоху.

(обратно)

18

Аврора Ли — героиня одноименного романа в стихах (1859) Элизабет Браунинг. Аврора, дочь итальянки и англичанина, родилась во Флоренции. Отец-ученый приобщает ее к знаниям, но рано умирает. Аврора пытается писать книги и отказывается выйти замуж за своего кузена Ромни, когда тот говорит, что женщинам не хватает чувства и ума, чтобы стать подлинным художником. Аврора уезжает в Лондон, где продолжает литературные попытки. К ней приходит интриганка леди Вальдемар, влюбленная в Ромни, и рассказывает, что тот собирается жениться на девушке-плебейке Мэриан. Аврора способствует их свадьбе, но затем понимает, что сама любит Ромни, и расстраивает ее. Она решает поехать в Италию, дабы там почерпнуть вдохновение, и продает свою рукопись, чтобы получить деньги на поездку. Сделав остановку во Франции, Аврора случайно находит Мэриан, которую козни леди Вальдемар загнали в бордель. Девушке удалось оттуда сбежать, но она забеременела и родила ребенка. Аврора увозит Мэриан и дитя во Флоренцию, где не находит особого вдохновения, но питается сладко-горькими воспоминаниями о детстве. Меж тем ее книга, изданная в Англии, имеет успех. В Италию приезжает Ромни и говорит, что эта книга — подлинное произведение искусства. Аврора понимает, что он — ее истинная муза, и они признаются друг другу в любви. В финале Ромни слепнет, и Аврора в библейских метафорах описывает ему прелести пейзажа.

(обратно)

19

«Канун святой Агнесы» — поэма английского поэта-романтика Джона Китса (1795-1821). В ее основе древнее поверье: если девушка помолится святой Агнесе в канун ее праздника, во сне она увидит суженого. Главные герои поэмы — влюбленные Маделина и Порфиро, которых разделяет ревностное соперничество их семейств. В канун Дня святой Агнесы Порфиро пробирается в спальню Маделины; сначала он выдает себя за видение, а потом открывается и уговаривает девушку бежать из отчего дома и выйти за него замуж. На одноименной картине английского художника Холмана Ханта (1827-1910), которая хранится в Лондонской художественной галерее Гилдхолл, запечатлен момент побега влюбленных.

(обратно)

20

Перевод Сергея Сухарева.

Полный вариант строфы:

И к выходу в глубокой тишине Две незаметно проскользнули тени. Храпит привратник, привалясь к стене, Бутыль пустую уронив в колени. Дымит трескучий факел. В сонной лени Пес поднял голову, и мирный взгляд Их проводил. На стертые ступени Упав, засовы тяжкие гремят: В распахнутую дверь ворвался снежный ад. (обратно)

21

Строфа из стихотворения П. Шелли «К Констанции, поющей» (1817). Перевод К. Бальмонта.

(обратно)

22

Сэмюэл Тейлор Кольридж (1772-1834) — английский поэт и литературный критик; его творчеству свойственна тема одиночества — «темных глубин душевной жизни».

(обратно)

23

Постскриптум письма Авроры в Пятой книге «Авроры Ли»:

Отвечать не нужно.

Я переутомилась.

Подумываю оставить Лондон и даже Англию.

Спешу поближе к солнцу,

Где лучше спится.

За сим прощайте...

(обратно)

Оглавление

3 августа 1873 года

Часть первая

  24 сентября 1874 года

  2 сентября 1872 года

  30 сентября 1874 года

  30 сентября 1872 года

  4 октября 1872 года

  2 октября 1874 года

  6 октября 1874 года

  12 октября 1872 года

  15 октября 1874 года

  16 октября 1874 года

  3 ноября 1872 года

  6 ноября 1872 года

  13 ноября 1872 года

  17 ноября 1872 года

  17 октября 1874 года

  25 ноября 1872 года

  21 октября 1874 года

  26 ноября 1872 года

Часть вторая

  23 октября 1874 года

  9 декабря 1872 года

  28 октября 1874 года

  17 декабря 1872 года

  19 декабря 1872 года

  8 января 1873 года

  2 ноября 1874 года

  25 января 1873 года

  26 января 1873 года

Часть третья

  5 ноября 1874 года

  10 ноября 1874 года

  14 ноября 1874 года

  20 ноября 1874 года

  10 марта 1873 года

  21 ноября 1874 года

  23 ноября 1874 года

  24 ноября 1874 года

  2 апреля 1873 года

  28 ноября 1874 года

  2 декабря 1874 года

  26 мая 1873 года

  11 декабря 1874 года

  30 мая 1873 года

Часть четвертая

  21 декабря 1874 года

  23 декабря 1874 года

  24 декабря 1874 года

  6 января 1875 года

  14 июня 1873 года

  21 июня 1873 года

  25 июня 1873 года

  3 июля 1873 года

  15 января 1875 года

  16 января 1875 года

  19 января 1875 года

  20 января 1875 года

Часть пятая

  21 января 1875 года

  18 июля 1873 года

  1 августа 1873 года . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Реклама на сайте