«Ночь - царство кота»

Александр Тарнорудер Ночь — царство кота

1

Конец черному четвергу…

Это была первая мысль, завладевшая Артемом, когда он вышел за проходную нефтезавода. Наконец-то кончилось это чертово шестнадцатое августа — последний день перед двухнедельным отпуском. И как раз сегодня ему досталось дежурить с семи утра до одиннадцати ночи. Его сменщик должен был появиться в полчетвертого, чтобы в четыре Артем был свободен, но вместо него возник босс — начальник центрального пульта и, нахально улыбаясь, оставил Артема на вторую смену, что было против всяких писаных и неписаных правил. Вообще-то, Артем был не обязан — строгие инструкции не позволяли оставлять оператора установки больше чем на два часа, да и то в случае экстренных ситуаций, но еще вчера он совсем не собирался в отпуск, а сегодня ему срочно понадобились две недели. Как раз в то самое время, когда не работают ни школы, ни детские сады, и граждане Израиля, устав от собственных детей, мечутся по паркам и магазинам, несмотря на чудовищную жару, только чтобы не оставаться дома, где уже второй месяц требуют повышенного внимания страдающие от безделья чада.

Конечно, ни один оператор, будучи в здравом уме и твердой памяти, не подойдет к телефону в четверг к вечеру, а Артем — вот он — никуда не денется, и есть еще более строгая инструкция, о том, что не может оператор покинуть пульт без сменщика. Ну да ладно, Бог накажет этого сукина сына, зато теперь впереди отпуск.

По территории до проходной смену довез заводской автобус с мощным кондиционером. А до машины нужно было преодолеть еще метров сто в атмосфере, которую только с издевкой можно назвать «воздухом», да пока разойдется кондиционер в машине — это еще время. Хотелось хотя бы дуновения ветерка, но густой и влажный августовский воздух, пропитанный большой химией Хайфского залива, был неподвижен. Артем скорее почувствовал, чем увидел, как за спиной полыхнуло, хотя отблеск отразился на стеклах стоявших на стоянке машин. Он обернулся, и действительно: от высокой трубы оторвался длинный и узкий красно-желтый с черными краями язык сбросного выхлопа. Идиот, подумал Артем, еще четверть часа назад все было нормально, а этот кретин уже успел раскачать процесс, теперь часа два полыхать будет. Операторы делились на две примерно равные группы — одни каким-то внутренним чувством понимали процесс и держали его в пределах заданных параметров, а другие, неизменно выходя за пределы допустимого, постоянно жаловались на невыносимые условия труда. Артем горделиво относил себя к первым, хотя прекрасно понимал, что не будь этих задиристо агрессивных вторых — сидеть бы им всем в полном дерьме: если бы никто не орал и не жаловался, начальство не почесалось бы сделать элементарную профилактику.

Тойота дружелюбно мигнула глазками. Отпуск! — блаженно подумал Артем, выруливая по направлению к Хайфе. Машин почти не было. Гора Кармель быстро придвигалась, напоминая большую астматическую рыбу с боковой полоской золотистых огней, всеми силами пытающуюся добраться до спасительной воды. Вспомнился Аю-Даг — дрессированный медведь, припавший к Черному морю. Странно, улыбнулся сам себе Артем — медведя зовут рыбой, а эта большая и толстая рыба страдает от жары, как медведь в теплую погоду. Артем слегка придавил педаль газа — машина ответила тихим радостным утробным урчанием, и они взлетели от Чек Поста на Кармель на одном дыхании. Артем привычно крутил по узким, забитым припаркованными машинами хайфским улочкам. Когда-то, в первый год жизни в Хаифе, сидя в автобусе, он нервно хватался за поручни, глядя на немыслимые пируэты водителей, а теперь он и сам изучил все завитки городских лабиринтов, и петлял по ним с автоматизмом, достойным местных уроженцев.

Утром Катерина улетала в Москву, к родителям, а он оставался вдвоем с Мошиком. На «зикухе», так Артем прозвал нефтезавод, его выручило только то, что количество неиспользованных отпускных часов перевалило за критическую границу — четыреста. Почему отпуск начисляли в часах, а не в днях он не понял до сих пор. Артем даже получил письменное предупреждение, сперва не обратив на него внимания, но бумажка, чудом оказавшаяся не в мусорной корзине, а в ящике стола, пришлась весьма кстати. Почти немыслимо получить отпуск в тот же день, но цена вышла мизерная — всего лишь двойная смена, и Артем посчитал, что овчинка выделки абсолютно стоит.

Свернув к дому, Артем осторожно втиснулся на стоянку между мокрыми от ночной росы соседскими машинами. Едва лишь фары уткнулись в зеленую загородку, отгораживающую маленькую лужайку перед домом, как в глубине постриженных кустов загорелись желтые глаза местного помоечного бандита — кота, укрывшегося от блестевших в ночном освещении струй поливальной системы. Приглушив двигатель, Артем не спешил выключать фары, заворожено следя за парой желтых светляков. Через секунду они исчезли, и Артем со вздохом выбрался из машины — ночная духота никуда не исчезла, несмотря на то, что район, в котором он жил, находился на высоте добрых трехсот метров, воздух оставался густ и недвижен, как и там, внизу, разве что не было нефтяной вони. Он открыл багажник и принялся разгребать всякое накопившееся барахло, освобождая место для Катькиных вещей.

— Здравствуйте, — услышал он позади себя женский голос.

Артем разогнулся. Справа от него стояла молодая женщина. Лицо ее оставалось в тени, и Артем не смог бы точно определить ее возраст — где-то между двадцатью и сорока. Как это всегда получается, что мгновенно узнают «русского», раздраженно подумал Артем, сам он почти никогда не мог определить по внешнему виду, кто есть кто. В следующий момент он сообразил, что выдала его полупрозрачная занавеска под задним стеклом с рекламой на русском языке. В другой раз Артем просто развернулся бы и ушел — не в его привычках было заводить случайные уличные разговоры с незнакомыми соплеменниками, особенно в непосредственной близости от новенькой тойоты, особенно в полдвенадцатого ночи, но было в облике женщины, что-то такое, что остановило его.

— Возьмите котенка, — женщина повернулась лицом к желтому свету уличного фонаря, и на Артема нахлынуло давнее воспоминание…

Ничто так не бередит память, как милостыня, поданная и неподанная…

Артем привык к бесконечной череде собирателей пожертвований, считавших, что выше Адара живут одни только богачи. Было столько статей в газетах, изобличавших бесконечных профессиональных вымогателей, с лицензией и без, что становилось тошно только от одного их вида. Он перестал обращать внимание и на уличных попрошаек, нападавших на перекрестках, считая эту профессию первой древнейшей. Лишь изредка Артем бросал случайно выбившиеся из кошелька и оказавшиеся в кармане монеты в кружку, почти всегда почему-то возле церкви, или в раскрытый футляр от музыкального инструмента, чаще скрипки, ведь скрипка на улице гораздо больше располагает к милостыне, чем что-либо другое, наверно, своим несоответствием уличной толпе, средиземноморскому шуму, запаху шуармы и фалафеля. А впрочем, кто ее поймет, задубевшую еврейскую душу…

Год назад они с Катериной и Мошиком, соскучившись по европейской архитектуре, природе и ресторанам, носились по Франции, стараясь не пропускать ничего примечательного по пути. Солнце косыми тенями уже садилось в конце того долгого удивительного дня, в котором было все: сказочный Сен-Мало, вымытый ночным дождем в нестерпимо ярких лучах утреннего солнца, как игрушка на морском берегу, маленький белый с красной палубой кораблик, борющийся с отливом и холоднющим ветром, постоянные попытки загнать Мошика внутрь, в тепло, но куда там. Свежайшие, прямо со льда мидии, дрожащие под каплями выжатого лимона, с молодым вином из старой деревянной бочки прямо у дороги, сколько душа пожелает, по совсем смешной цене. Щемящая радость оторванности и свободы, вкус другой, «заграничной», беззаботной жизни, прикосновение к судьбе вечного странника, приговоренного к постоянной неожиданности, подстерегающей за каждым углом. А вечером — Динан, с волшебным закатным освещением… Мошик, смертельно уставший от беготни по кораблику, без ума от знакомства с капитаном — накачанным молодым французом. Хорошо еще, что Мошик не понимал, как тот на скверном английском проклинал надоевшие каждодневные круизы с туристами из залива в открытое море и обратно, и с заносчивостью и презрением кричал на ловцов креветок и устриц, копошащихся на покрытых коростой лодках-синаго. Мошик засыпал, сидя на плечах, очарование и уют вечернего Динана были для него пустой тратой времени после красной палубы, соленой пены и морской фуражки капитана, свободно вертевшейся у него на голове.

Катерина отстала купить воды, а Артем двинулся в обход собора, в направлении которого они шли уже с четверть часа, и вышли, естественно, сзади. Артем, шагнув из-за угла, выступил из густой тени прямо навстречу закатному солнцу и на секунду замер от неожиданности. Прямо перед ним, прислонясь к линялой деревянной створке двери стояла ослепительно рыжая полная молодая женщина с шоколадным спаниелем на поводке. Артема ослепило не яркое солнце, и не золотоволосая женщина, находившаяся в тени, — его остановил взгляд этой француженки, в старом грязно-коричневом пальто и деревянной коробкой из-под сыра в руках с горсткой сантимов, взгляд, так похожий на взгляд терпеливо сидящего у нее в ногах рыжего спаниеля с человечьими глазами. Три пары глаз на мгновенье встретились в нарушение всех законов оптики, и Артем зажмурился, как человек, вышедший из густой тени на яркое солнце.

Опомнившись, Артем повернулся спиной к солнцу, или, скорее, пытаясь избежать взгляда, неясно, чьего более — женщины или спаниеля — осторожно перенес Мошика через голову и опустил на землю. Потом он вынул из кармана фотоаппарат, щелкнул Мошика, сонно и терпеливо стоящего перед собором, схватил его за руку и увлек, стараясь не замечать рыжую пару, в спасительно открывшуюся облупленную дверь. Они сделали круг в гулком полумраке — ничего запоминающегося. На выходе Артем высыпал в деревянную коробку из-под камамбера все попавшиеся в кармане монеты и потянул Мошика в сторону от вытянувшего морду спаниеля навстречу приближающейся с бутылкой воды в руках Катерине.

— Ты дал ей что-нибудь? — Катерина, как всегда, оценила ситуацию за полсекунды. Артем поспешно кивнул и сделал большой глоток. Только сейчас он понял, что готов был многое отдать за этот спасительный глоток воды — так пересохло в горле. Какая купюра, подумал Артем, может избавить от этого взгляда? Десять? Сто франков? Спаниель, нетерпеливо дергая ремешок, потащил женщину в сторону, и они исчезли за углом.

— …Что-что? — оторопело переспросил Артем — так его хайфская соседка напомнила француженку из Динана. Он только сейчас заметил рыжего котенка у нее на руках.

— Вы не возьмете котенка? — повторила женщина, просительно заглядывая ему в глаза. — У вас есть дети? Им, наверно, хочется котенка?

— М-м-м, — Артем поморщился как от головной боли, до того дешевым показался ему этот трюк.

— Ему сегодня исполнилось всего полгода, а он уже все знает, как надо себя вести. Дочка почему-то назвала его Артемон, ну как пуделя этого, а я зову его Артем — Тема, правда, ему идет это имя, правда?

— Да уж! — Артем фыркнул и протянул руку, чтобы погладить своего тезку.

…Вернее не совсем тезку, или, скорее, бывшего тезку…

Мишка был еще совсем кроха, когда они прилетели из Москвы в Хайфу, и последнее, о чем они с Катериной думали, так это об… обрезании. Задумались об этой процедуре они только за год до поступления сына в школу, когда хочешь — не хочешь, а пришлось отдать Мишку, а теперь Моше — Мошика в дошкольную группу. Проблемы начались чуть ли не с первого дня, но Катерина, со свойственным ей упорством, объявила войну конформизму и решила до конца бороться за сыновью крайнюю плоть. Сдалась она только под угрозой уже второго, к тому времени, перевода Мошика из сада в сад.

— Не хочу быть Моше! — заявил Мишка на следующий день после эпохального решения, что сын, впрочем, как и отец, за компанию, пожертвует частью мужского достоинства.

— А кем хочешь? — осторожно спросил Артем, косясь на Катерину.

— Эялем. — Мошик подхватил вилку и принялся жевать аккуратно нарезанный Катериной куриный стейк.

Артем под столом двинул Катерину по ноге. По всему было видно, что Мошик обдумывал это довольно давно — слишком невинной выглядела его физиономия.

— Может и фамилию сменить заодно, чтобы тридцать раз не возиться? — насмешливо спросил Артем.

— Можно, — серьезно согласился Мишка, не отрываясь от тарелки.

— И что ты придумал?

— Алон.

Катерина не выдержала и расхохоталась.

— А почему не Алони, например? — спросила она.

— Так солиднее, — сбить Мишку с толку было явно не легко.

— Твои гены, — сказал Артем Катерине уже в постели.

— Я-то с этим в шестнадцать чудила, а ему шесть, — от горшка два вершка, а туда же.

— Акселерация…

— Ага, конечно, вот мы с тобой болтаем чего не попадя, а он на ус мотает. Откуда, по-вашему, господин Дубинчик, он этого Алона выкопал?

— Эяль Алон и правда неплохо звучит, все-таки у ребенка не дурной вкус.

— Зато Артем Алон — просто потрясающе, — Катерина вонзила локоть ему в бок.

— По-моему, Артем Дубнов — будет ничего, хоть на афишу, и улица такая есть.

— Проще надо быть: писали бы Фридман, и дело с концом.

— Ну да, а имя взять Иван! Иван и Катерина Фридман — это звучит гордо!

— Слушай, иди ты! Ну, чего не сделаешь в шестнадцать лет, особенно, когда родители достанут. Я от Вики Виноградовой просто зверела тогда. Виноградова еще так сяк, а за Вику я родителей ненавидела. А уж классная наша: «Викто-о-ория, ответьте нам на вопрос…»— убить мало!

— Ладно, ладно, с Фридманом — ясно, а Катерина откуда взялась, неужели, только чтобы родителей позлить?

— Сам знаешь, я фамилию менять не хотела, институт, все-таки, то-се, а в милиции этой сидит… ну, сам же знаешь: «Какую фамилию будете брать, Виктория Иосифовна?» А один хрен, мать хоть и Виноградова, а все равно — еврейка. И смотрит, блядь такая, думает я… А я ему и говорю: «У нас, в России, традиция по отцу называться, так что вы уж — Фридман пишите, да, а имя я Катерина возьму, по своему конституционному праву.» «Ну что ж»,— говорит, — «Екатерина Иосифовна, поздравляю вас с…» А я ему: «Не Е! А Катерина Иосифовна, классику читать надо, нашу, русскую, Островского!» Ну, полный финиш, хорошо, что кто-то в комнату зашел, не знаю, чем это могло кончиться.

— Молодая была, горячая…

— А я и сейчас не холодная, отрежут тебе лишку, мне-то что делать?

— Катериной Алон будешь!

— Ну, это — фиг вам! Знаешь, Темка, я Катериной себя хорошо чувствую, есть в этом что-то, вот подумать, действительно, первое попавшееся тогда ляпнула, как дура, а потом успокоилась, Катерина — Катерина и есть.

— А с Мишкой что будем делать?

— Хочет Эяль — Эяль, хочет Алон — пусть будет Алон, может, и лучше, я на это не злая. Может, он больше ответственности будет чувствовать за свои решения.

— В шесть лет-то… Я, пожалуй, тоже все сменю, а то три разные фамилии в семье — слишком много. Мне Эхуд Алон нравится.

— Да хоть Игаль Алон, как улица, а я уже на всю жизнь имен наменялась, хватит уже.

— Так клиентам легче будет, для них Катерина, небось, слишком длинно.

— Во-во, в банке, первое время, никак привыкнуть не могла, думаю, все: как придет мужик, так за вырез таращится, а потом заметила, что и бабы тоже норовят. Так это они, козлы, имя по полминуты читают, а кто не первый раз, те привыкли уже — «Шалом, Катер-рина».

2

— Шалом, Катер-рина! — Эхуд-Артем с Артемом-Артемоном на плече и с сумкой, полной кошачьих принадлежностей в руке — поднос с песком, миска и полпакета «вискас» — стоял на пороге собственной квартиры на улице Эхуд, что на Кармеле, и думал, что им обоим придется ночевать в ближайшем парке, в лучшем случае, коротать ночь на сидениях тойоты.

— Скажи «ДА»!! — открывшая дверь Катерина уставилась на кота.

Артем подумал, что он последний идиот, и что тетка из соседнего дома свое дело сделала, и теперь ему самому придется пристраивать этого несчастного котенка по всем знакомым.

— Да хрен с ней, с кошкой, Тема, скажи «ДА»?

Он понял, что Катерине не до кота, а занимают ее совсем другие вещи, и что ему, Артему, уготовано нечто не слишком приятное, что при других обстоятельствах он и не подумал бы не то что делать, а даже обсуждать. Мишкин грипп? Новая школа? Его, Артема, родители в Кармиэле? Катькины родители в Москве? Черта? Дьявола?

— ДА. Дай в дом войти!

— Входи, Ленка у нас…

— Значит «ДА» — это ее обратно в Крайот везти, так что-ли?

— Почти, но она сегодня у нас переночует. Ты что, сдурел, Темка, кошек подбирать? А вообще-то она смышленая, у-у глазищи желтые.

Артем поставил сумку на пол и осторожно отодрал кота от майки.

— Это кот, у него сегодня день рождения, полгода, и его зовут Артем.

— Кошка?! — Мошик пересек салон, схватил кота поперек туловища и прижал к груди.

В этот момент Артем понял, что дело плохо. В двенадцать ночи на ковре посреди салона голый шестилетний ребенок тискал незнакомого полосатого, ярко-рыжего до апельсиновой оранжевости кота, даже не пытавшегося бежать. Рядом валялся раскрытый чемодан, наполовину заполненный маленькими цветастыми тщательно упакованными пакетами с аккуратно наклеенными адресами и телефонами. Катины вещи располагались вперемежку с игрушками на обоих диванах. На кресле в полуобморочном состоянии возлежала Ленка и часто-часто моргала. Журнальный столик украшала коллекция нижнего белья, дополняемая наполовину выпитой бутылкой водки, стаканами, пакетом сока и миской с водой, которая, как догадался Артем, была когда-то льдом. Телевизор работал, но без звука, передавая полуночные новости на втором канале. Черный четверг кончился, подумал Артем, начинается черная пятница.

— Хочу познакомиться с котом! — Ленка сделала усилие встать, но грохнулась обратно в кресло.

— Артемон, — произнес Артем, — можно просто Тема.

— Люди совсем офигели, это ж кот, а не пудель! Буратину что-ли не читали?

— То-то и оно, что слишком много читают, — Артем поймал проходившую мимо Катерину за талию. — Катька, ты что, сдурела, в восемь самолет, нам ехать через четыре часа, — а здесь и конь не валялся? Ты о чем думала? У Мишки еще температура, небось, а он тут голый разгуливает, за полночь.

Катерина беспомощно оглядела комнату.

— Тем, собери чемодан, у тебя хорошо получается. У человека СИ-ТУ-А-ЦИ-Я!

— Есть люди, у которых всегда ситуация. Почему, если у нас с тобой ситуация, то мы сами ее расхлебываем, а у Ленки всегда ситуация, и всегда одна и та же — очередной мужик бросил.

— Да нет, ты не понял, такое только раз в жизни бывает! Понимаешь, Ленка написала в газету!

— Ну конечно: настоящее имя и фамилия хранятся в редакции.

— Какой ты, она написала Той У Которой Связь С Космосом!! И ей ответили!!!

— Что ответили? Что деньги к вам не липнут и мужики тоже?

— Да нет! Хуже! Вот, — Катерина выдернула у Лены газету, — смотри, читай: «Постарайтесь со мной связаться».

— Ну и что?

— А то, что она звонила и что ей НАЗНАЧЕНО! В Иерусалиме! В воскресенье! НА-ЗНА-ЧЕ-НО!!

— Поздравляю!

— Артем, с такими делами не шутят! Если Та У Которой Связь С Космосом берет на себя ответственность ответить, то это не шутки, это очень серьезно!

— Катерина, у тебя самолет!

— Понимаешь, Ленка позвонила и попросила в Москву посылку передать. Она по телефону нормальная была, а по дороге газету купила. Ты бы ее видел, когда она сюда вошла, это я ее водкой накачала — она только сейчас успокоилась.

— А может, в психушку позвонить?

— Артем, я ей обещала, и ты сказал «ДА».

— Ах, вот оно что…

— Свози ее в Иерусалим, одна она помрет по дороге.

— Мне бы для начала тебя до Бен-Гуриона довезти. Ты начнешь собираться или нет?

— Артем, ты обещал, — Катерина скрылась в спальне.

Артем окончательно проснулся только в районе Хадеры, когда какой-то кретин обогнал их на полной скорости, отчаянно сигналя. Вообще-то шоссе было абсолютно пустым. Артем скосил глаза на спидометр: Катерина тоже вела машину не слишком медленно. Он попытался оценить, не опаздывают ли они к самолету, и пришел к выводу, что более-менее нет.

— Сменить? — спросил Артем, зевая.

— Да ладно, обратно поедешь. Поспал бы еще, мне это не мешает.

Некоторое время они молчали. С рассветом шоссе начало оживать, но до пробок было еще далеко.

— Откуда кот-то?… И миска эта, и туалет его?..

— От соседки.

— Какой соседки?

— Из одного из соседних домов, не знаю точно.

— Как ее зовут-то?

— Понятия не имею, не успел спросить.

— Она тебе что, кота сунула и сбежала?

— Не совсем, — Артем потянулся в кресле и поднял спинку сидения на пару щелчков.

— Да-а, нам вчера только кота не хватало, до полного ошизения: я вещи пытаюсь собрать хоть как-то, Мошик с температурой под ногами путается — в постель не загнать, Ленка влетает с газетой, с глазами на лбу, и ты еще с котом посреди ночи. Я сначала подумала, что это игрушка, а он глазами как зыркнет, ужасно потешный. Мошик к нему так и прилип, даже заснул с ним в обнимку. Слушай, а может, не надо, может, у него зараза какая? Я то, дура, сразу не подумала.

— Эта тетка вчера что-то говорила про прививки, там даже какой-то паспорт котиный есть. Я только не помню, что именно: то ли уже их сделали, то ли еще надо сделать.

— Ну вот, твой сын с ним целуется, а ты и понятия не имеешь.

— Его прежняя хозяйка чуть не до смерти зацеловала, когда расставалась. Она странная, конечно, но не настолько же, чтобы кота с помойки облизывать.

— А чего тогда кота отдавать — жила бы с ним и дальше?

— Да у нее история вышла с квартирной хозяйкой. Месяца три назад, она, когда котенка взяла, позвонила ей, как приличная, разрешения спросить. Ну, стерва эта и говорит тогда: «Конечно, конечно, какой вопрос, мы с вами интеллигентные люди.» А вчера они стали договор подписывать еще на год, давайте, говорит, еще семьдесят долларов, за кота вашего, а старый договор через неделю кончается — у них на словах уже все решено было, и что продлить, и что оплата та же самая. Кот, говорит, амортизацию квартиры повышает…

— Вот сука!

— Сука, конечно, а женщине этой ни долларов лишних не достать, ни квартиру за неделю не найти. Одни они с дочкой живут, и кот этот. Пришлось вот кота идти отдавать, — девчонка ее в комнате закрылась, рыдает. Вырасту, говорит, убью!

— Убить мало…

— Да ну ее, дерьмо такое, только пачкаться.

— Нет, все-таки, есть же люди…

— Черт с ней… Слушай, ты-то что думаешь про кота? Может, я напрасно… Тоже черт дернул, кот вот…

— Да ладно, Тем, я ночью вошла Мошика поцеловать, так они там так и спят, в обнимку. Кот этот лапой меня попытался зацепить, когда наклонилась, думал, я с ним поиграть пришла. А потом сразу обратно улегся, когда понял, что не до него мне. Слушай, а его правда Артемон зовут?

— Так она сказала.

— Странно, правда?

Артем пожал плечами. Они миновали пост проверки на въезде в аэропорт.

— Ты как? По дороге обратно не заснешь? Слушай, давай вещи сгрузим на телегу, и ты поезжай, а то пробки начнутся, нет, я серьезно. И Мошик проснется, правда Ленка там, но дрыхнуть будет долго, с похмелья.

— Ничего, Мошик молока попьет, с котом на пару, из одного блюдца, пока я приеду. А Ленку — отрезвлять будем, в ванну ее, со льдом.

— Тем, не обижай Ленку… У нее же здесь никого нет — только мы с тобой. Единственная моя подруга. Вот вы, мужики, — все такие, думаешь, если замуж вовремя не вышла, то теперь все? Шутки можно бесконечно шутить? Смешно очень? Дежурная невеста, как объявится хряк какой, так сразу «С Ленкой познакомим».

— Ладно, оставь. Ты не думаешь, что она это нарочно приплелась, как раз в день твоего отъезда, и на ночь в квартире осталась? Лучшие подруги — они, знаешь как, на мужей бросаются.

— Да ну тебя, туда же, язык, как помело, — они остановились у дверей аэропорта под бдительным взором молодого паренька-охранника, — доставай чемоданы, а я тележку возьму.

— Ну, пока, родителям привет, — Артем чмокнул Катерину в уголок губ, стараясь не смазать помаду.

3

По дороге в Иерусалим в машине было относительно тихо. Мошик играл с морской фуражкой, то снимая, то надевая ее на курчавые черные волосы, то изображая почему-то самолет, выполняющий сложные фигуры высшего пилотажа. Он то и дело выскакивал из ремня безопасности, и Лена снова и снова пыталась всунуть его обратно. Они оба возились на заднем сидении, пока сила и хитрость не брала верх, и Мошик не оказывался на какое-то время пристегнутым, майка заправленной в штаны, а фуражка на голове. Странно, подумал Артем, но никто из них не пытался к нему апеллировать, как это обычно бывало, когда Ленка переусердствовала, и Мошик начинал бунтовать. Потом завязался степенный разговор о кошках, где Артему опять места не нашлось, и которого, как и Мишкиного мочевого пузыря, хватило до самого Латруна.

Из раскрытой двери дохнуло августовским жаром. Артем с трудом заставил себя выйти из машины и, стоя на обочине, проследить за Мошиком. Лена, потягиваясь, тоже вышла из машины и встала рядом. Артем невольно засмотрелся на нее: Ленка надела голубой костюм, прямые светло-русые волосы спадали гораздо ниже плеч, белые туфли, белая сумка, белый обруч в волосах, оказавшийся прямо на уровне артемовых глаз. Русская красавица, подумал Артем, и грудь на месте, и «нижний бюст» при ней, а мужики, понятно — дураки и сволочи, все одного и того же хотят. Сам Артем был вылитое «лицо кавказской национальности» — его принимали за своего представители всех бывших «братских республик» Кавказа, с ним пытались заговорить на разных языках и очень удивлялись что он владеет только русским. Среднего роста, с курчавыми и жесткими черными волосами, Артем был мало похож на российского еврея. В Израиле его тоже принимали иногда за сефарда и очень удивлялись акценту, даже считали, что он просто дурачится, передразнивая «русских.». Катерина же была совершенно неопределенной породы, скорее похожа на типичную гречанку: овальное, почти круглое лицо, вьющиеся каштановые волосы, некрупные правильные волевые черты лица, стройная фигура, немного склонные к полноте бедра, которые Артем так любил.

Артем старался не сравнивать, но Ленка ему нравилась — он всегда злобно замечал взгляды, которыми окидывали и Ленку, и Катерину встречные мужики, когда они вчетвером с Мишкой выбирались куда-нибудь на выходные. Ленка так и не удосужилась выучиться водить машину, и они оба постоянно над ней подтрунивали, типа «Барыня, лошади не запряжены-с, не прикажете ли конюха посечь?» На что Ленка с готовностью разражалась культовым: «Ja, ja! Пор-роть! Шпицр-рутен!!» (Мишка ужасно любил это абсолютно непонятное, но такое красивое «шпицр-рутен»). Так что по большей части барышня путешествовали в компании подруги и ее мужа, которому, казалось, только руку протяни, но Артем в присутствии благоверной, мог лишь любоваться Ленкой вблизи. Она, в свою очередь, тоже никаких пассов не делала. Барышня барышней, а работала Лена хирургической сестрой в Рамбаме. У нее довольно быстро и хорошо все сложилось — курсы сразу после ульпана, потом с первого раза сдала экзамен, да и квартиру ей стали оплачивать. Поселилась Ленка в Кирьят-Яме — у нее завязался тогда серьезный роман со знакомым по ульпану, живущим в этом пригороде Хайфы. Они вскоре расстались, но Ленка прикипела к маленькому городку на берегу моря, сомнительной чистоты пляжу рядом с домом, довольно уютной двухкомнатной квартирке, в которой вечно что-то ломалось. Артем же безропотно ездил из Хайфы в Кирьят-Ям и обратно. Катерина настаивала, а Артем для вида артачился, злорадно думая: вот случится что — сама и виновата.

— Надо бы с Мошиком в танковый музей заскочить, — сказал он, — ты как, не против?

— По такой жаре?

— М-да, пекло, в другой раз, может… Ну, пошли обратно, в машине хоть дышать можно.

До Иерусалима разговоры не возобновлялись. У первого светофора Артем вынул листок с адресом и положил его рядом с собой на сиденье. Описание оказалось на удивление толковым. Не прошло и десяти минут, как они парковались на круглой площади, откуда рукой подать до библиотеки, где им, то есть Ленке, было НАЗНАЧЕНО. Передняя входная дверь не поддалась, и Артем слегка оторопел, но потом, сверившись с листком, они пошли огибать здание библиотеки и вошли через заднюю лестницу в небольшой, читальный, видимо, зал, пустой, несмотря на относительную прохладу. Мошик сразу исчез в лабиринте между полок, а они с Леной остановились в нерешительности у первого же прохода между стеллажей, пока им навстречу не появилась женщина с блокнотом и парой карандашей, ведущая за руку Мошика.

— Вы посидите пока с мальчиком в зале, — кивнула она Артему, неодобрительно покосившись на грубо обрезанные шорты, и сунула блокнот с карандашами, полагая, что таким посетителям бесполезно предлагать что-нибудь почитать.

Лена скрылась где-то за рядами книг, а Мошик, схватив карандаши, принялся рисовать кошку, без особого, однако, успеха.

— Цвета рыжего нет, — посетовал Мишка со вздохом, отодвинул кошку и переключился на кружку.

Здесь дело пошло лучше. Скоро кружка превратилась в причудливую вазу, а рядом с ней появились два неопознанных объекта. Артем, сколько ни гадал, не смог определить, что это.

— Это халы! — заявил Мошик, — Неужели не понятно?

— Тема, ОНА тебя спрашивает! — Артем не заметил, как из-за спины выросла Ленка.

— А ты как, уже все?

— Тема, ну иди же, тебя же ЖДУТ!

— Тащиться сюда по жаре два с половиной часа чтобы ля-ля десять минут, а потом обратно? — Ни фига себе, самомнение!

— Артем! Прекрати ты, дурак, сказала же, ждут тебя, — Ленка так дернула его вверх, что чуть не разорвала на нем футболку.

Библиотекарша всем своим видом выражала презрение. Артем, вздохнув, несколько раз повернулся между корешками и подумал уже, что заблудился, когда за очередным рядом стеллажей, в полумраке, его окликнули.

— Здравствуйте, э-э?..

— Артем, — ответил он, приближаясь.

— Нет-нет, — женщина сделала протестующий жест, — это его зовут Артем, а вас…

— Эхуд. — Он понял, что видит перед собой Ту У Которой Связь С Космосом. — Но?…

— Садитесь, Эхуд. Что это у вас за бумага?

Артем протянул ей листок с кружкой и халами, который машинально зажал в руке, когда Ленка сдернула его со стула. Та У Которой Связь С Космосом посмотрела на рисунок, потом медленно перевела взгляд на Артема. Пауза затянулась. Наконец, женщина первой прервала молчание:

— Это вас я хотела видеть, Эхуд, не Лену.

— А Лена как же?

— Она была вознаграждена, — Та У Которой Связь С Космосом чуть двинулась вперед и пронзительно посмотрела на него. — Вы поняли?

— Да.

Сразу после «ДА» пронзительность глаз исчезла, сменилась мягким светом, и, казалось, изменился сам цвет глаз.

— Лена — лишь посланник, мессенджер, что, естественно, вознаграждается.

— Но причем тут я? И как вы узнали про Артемона?

— Эхуд, это моя профессия, если не это, то что же? — губы изобразили улыбку. — Это пустяки, ерунда, мне надо слишком много вам объяснить, рассказать, я волнуюсь, как школьница в первом классе, и не знаю, как это сделать, вы не подготовлены все это услышать.

— Что я должен услышать? Мне что-то грозит?

— Нет, — сказала она поспешно, — и да. Не с этого надо начинать, — она поморщилась, — Эхуд, наберитесь терпения — все по порядку. Я сама не все понимаю…

Артем вздохнул и переменил позу на стуле. Напряжение оставило его, как будто исчезла преграда, отделявшая его от Той У Которой Связь С Космосом, как-бы рассеялся полумрак библиотеки, тесное пространство между стеллажами, ранее нависавшее над ним, мешавшее восприятию многоголосьем книжных корешков, раздвинулось, появился мягкий свет, уходящий в глубину, обволакивающий, успокаивающий, проникающий внутрь свет, объединяющий его и сидящую напротив женщину, улыбающуюся легкой ободряющей улыбкой.

— Теперь вам лучше?

Эхуд кивнул.

— Вы сделали обрезание пятнадцатого февраля, не так ли?

— Правильно, — Эхуд поймал себя на том, что не удивился полувопросу — полу-утверждению.

— Также, пятнадцатого февраля родился кот Артем?

— Шестнадцатого.

— Его бывшая хозяйка ошиблась — пятнадцатого, причем в один и тот же час.

— Какая связь между обрезанием и котом? Имя?

— В том-то и дело, что большая, такая большая, что я полгода искала, как вас найти. К счастью я случайно обнаружила Ленино послание и не преминула им воспользоваться, чтобы встретиться с вами. Жаль, что не имею чести лицезреть Артемона. Вы, Эхуд, неверующий человек, поэтому мои слова покажутся вам странными, если не сказать более, но не перебивайте, выслушайте меня до конца. Возможно, вас заинтересует. Рождение каждого живого существа, каждой живой твари, вызывает возмущение Космоса. Называйте это как хотите: Биополе, Мировое Информационное Поле. Просто, на мой взгляд, Космос — наиболее подходящее понятие. Есть люди, способные улавливать его сигналы в той или иной степени, как я, например, но здесь и астрология, и нумерология, и имена, не затрагивая сейчас прочих аспектов. Обрезание еврея — гораздо более значительное событие, чем рождение, и сигнал значительно более сильный.

— Почему же?

— Как не стыдно! Прочтите Библию, и сразу станет ясно. Простите, Эхуд: «Обрезывайте крайнюю плоть вашу: и сие будет знамением завета между Мною и вами.» Но обрезание на восьмой день жизни, и обрезание взрослого человека, это не совсем одно и то же: душа младенца чиста, а ваша, скажем так, отягощена всей предыдущей жизнью. Так вот, во время обряда, а это, заметьте, прямое обращение к Б-гу, вы как бы избавляетесь от нееврейской части вашей души.

— Душу можно разделить на части?

— Это сложный вопрос, породивший много споров, но попробуйте себе представить просто процесс передачи информации.

— А кот при чем?

— Пусть вас это не шокирует, если еще не догадались — ваша информация попала к коту.

— То есть как? И откуда вы знаете?

— Откуда волхвы узнали, что родился Иисус? — Артем обалдел, его словно палкой ударили по голове. У него был такой вид, что его собеседница поняла, что хватила через край. — Не принимайте это на свой счет, — поспешила сказать она, — я лишь пример привожу, чтобы было понятно. Но и вы наделали немало переполоху. Вы свою генеалогию хорошо знаете?

Артем отрицательно покачал головой.

— Жаль, могло бы сильно помочь.

— Но почему вы так уверены, что это все на самом деле так?

— Сходится слишком много вещей, чтобы говорить с уверенностью. Во-первых, информация Космоса, настолько сильная и ясная, что всего за полгода мне удалось вас отыскать, во-вторых, вы обладаете силой, намного большей чем моя — не захоти вы пойти на контакт, мне ни за что с вами не совладать, на мое счастье вы весьма любопытны. У вас сейчас такая защита — «Стар Трек» может только позавидовать, «скад» скорее обратно в Ирак вернется, чем сюда упадет. Третье, пятнадцатое февраля — день фестиваля, одного из четырех в году, в честь египетской Богини Баст, имевшей облик женщины с головой кошки и почитавшейся одно время наравне с Богом Солнца Ра. Четвертое, если позволите, этот рисунок вашего сына, нарисовавшего почему-то древнеегипетский символ Баст — два хлеба и сосуд для питья. Хотите дальше? Пожалуйста, — рыжая женщина, рыжий сеттер, рыжий кот…

— Спаниель…

— Не важно. Именно огненно рыжий, как солнце, египетский кот, которому было предназначено с вами встретиться…

— Но как вы узнали про женщину? Этого никто не знает, я даже с Катериной никогда на эту тему не разговаривал!

— У вас никогда не было в доме кошек, не так ли? Вы и не собирались заводить кошку? А вам ведь еще полгода назад было суждено с этим котом встретиться — как по вашему, удалось бы женщине на улице просто так всучить вам кошку или нет?

— Да нет, скорее всего.

— Правильно, понадобилась цепь событий, чтобы вы встретились: ваша работа в две смены с утра до позднего вечера, вы ведь сильно устали, потом гипноз желтых глаз — один из самых сильных гипнозов на свете, наконец, почти забытый, но очень сильный образ женщины с собакой, призванный сыграть на ваших чувствах — все это, безусловно, неспроста. Это называется ПРЕДНАЗНАЧЕНИЕ.

— Какое предназначение?

— Ну, Аннушка, масло… Вспомните.

Артем почувствовал себя странно — располагаться на одной ступеньке развития с Иваном Бездомным явно не хотелось, но и место Берлиоза как-то не привлекало. Становиться «впоследствии покойным» Артем не торопился. История начинала принимать какой-то неожиданный оборот. В другой ситуации он бы подумал, что его разыгрывают, но Та У Которой Связь С Космосом не была похожа на шарлатана. По газете у него создалось совсем другое впечатление — амулеты, алхимия, порошки там разные, заклинания, а перед ним сидела неопределенного возраста женщина, которую выдал бы разве что пронзительный взгляд, и спокойно читала его самые потаенные мысли.

— Но как вы узнали? — спросил он вымученно.

— Успокойтесь. Выпейте вот воды — никакой это не розыгрыш.

Артем дернулся, но взял протянутый ему стакан. На тихой иерусалимской улочке не хватало только громыхавшего на стрелке трамвая. А скажи ему сейчас, что рядом с центральной станцией проложили трамвайные пути, он, скорее всего, поверил бы мгновенно, несмотря на то, что только полчаса назад проехал мимо.

— Как у вас это получается?

— Ваше любопытство. Я вас заинтриговала, и вы раскрылись, вам просто интересно узнать, что будет дальше, и вы не умеете еще использовать вашу силу, вы ее не контролируете.

— Какую силу?

— Всему свое время.

— Почему вы все-таки утверждаете, что я обладаю какой-то силой?

— Простуда вашего сына исчезла за минуту, а до этого он весь вечер вашу жену изводил. А Лена?

— Что Лена?

— Вы что по дороге ей внушили?

— Ничего… — в желудке подозрительно застонало.

— Вспомните.

— Я подумал, что мужики сволочи, а она чертовски привлекательная женщина.

— Осторожнее с выражениями, это может дорого стоить, как ей, так и вам. Я вас прошу — следите за тем, что вы говорите: слово имеет силу, такую же, как и действие, которое оно выражает, особенно в ваших устах. Даже не слово, мысль.

— «Мысль изреченная — есть ложь».

— Не скажите, это не так. Мысль высказанная — это мысль усиленная, чтобы вам было понятно, это как сигнал, прошедший через усилитель…

— И вы считаете, что я — усилитель.

— Не только, вы еще и источник.

— Да откуда вы это взяли?

— Вам было достаточно одной секунды, одного импульса, чтобы изменить… скажем, скорректировать… убрать Лене ненужную информацию. Как зовут вашего сына?

— Миша, Моше, впрочем, Эяль, не знаю.

— Зовите, его, как назвали, а сам он потом поймет, что никакой он не Эяль, но ему не повредит, если вы будете звать его Моше. Ваше слово сильней всего остального, оно защитит мальчика в любых обстоятельствах. Припомните, в последние три дня, что вы ощущаете?

— Да ничего, спокойно все.

— Вот именно, спокойно. А последняя неделя?

— Лучше не вспоминать.

Перед ними возникла библиотекарша:

— Там пиццу предлагают, хотите?

Артем извернулся, достал деньги и протянул библиотекарше.

— Вот-вот, — возобновила беседу Та У Которой Связь С Космосом, когда библиотекарша удалилась, — вы проголодались, а тут и пицца подоспела. Как вы думаете, что делать посыльному с пиццей, в олимовской библиотеке, о существовании которой он не догадывался еще пять минут назад, если у него пицца кем-то другим заказана? Думаете, он хоть раз сюда раньше заходил? Да никогда. Вы и подумать не успели, как пицца прибыла. Не удивляйтесь, Эхуд, что у вас все спокойно.

— А кот тут при чем, черт возьми?!

— Да не поминайте вы черта, Эхуд, будет вам! Кот — это вы!

Артем потерялся. До полудня он был Артем, но уже довольно продолжительное время, где-то с час, отзывался на кличку Эхуд, мало того, внутреннее ощущение подсказывало ему, что он — Эхуд, а Артем — это рыжий кот, которого он, пожалев то ли соседку, то ли себя, то ли рыжую француженку, пригрел в двенадцать ночи у подъезда своего дома. Окрестивший, то есть, обрезавший его Эхудом раввин играл в его жизни слишком незначительную роль, и Артем ни разу не задумался, что кому-нибудь придет в голову действительно звать его Эхудом. Новое удостоверение личности было лишь бумажкой, призванной облегчить жизнь Мишке, задиравшемуся в саду направо и налево, так что даже Катерина сдалась окончательно.

Поедание пиццы дало некоторую передышку, но собраться с мыслями было так же трудно, как представить себя котом, или Иваном Бездомным, или черт знает кем. Факты, подумал он, попробуем опираться на факты. Три дня назад в доме поселился рыжий полугодовалый котяра Артемон, прозванный почему-то, Темкой. Кошек у них не было отродясь, но и Катерина, и, особенно, Мишка восприняли его появление, как само собой разумеющееся. Ну, Катерина — ладно, она уже в Москве была одной ногой, а с Мошиком они — лучшие друзья с самого первого мгновения. Хорошо, кот — это факт. Имя — тоже факт, хотя бывают и совпадения, черт знает… А больше фактов нет, Мишкина простуда — это, скорее, плод Катькиного воображения, она же, как сумасшедшая, металась всю неделю: банк бастует, аэропорт, того и гляди, присоединится, в Москве творится что-то непонятное, рубль с шекелем соревнуются, кто кого перепадает, Ленка каждый день звонит — по два часа душу изливает, а на заводе установка уже год без профилактики, половина клапанов каждый день заклинивает. Ясное дело, как с пятницы в отпуск, так все и кончилось, и тихо все, завод — побоку, Катерины нет, Ленка не звонит, и Мишка не пристает, с котом возится. Космос, конечно, дело серьезное, но мозги пудрить — это пусть Ленке, а мысли тетка классно читает, нечего сказать. Артем приободрился, только одна вот закавыка: гипноз действует, если ему поддаваться, раскрыться, как она сказала. А если не идти на контакт, то и под гипнозом ничего выведать нельзя — доказанный факт. И вообще, разговор сворачивать надо…

— У вас, Эхуд, богатое воображение, я напрасно вам Булгакова напомнила. А стенку вы выстроили замечательную, не пройти… Жаль. Вы действительно не готовы сейчас к серьезному разговору — не протестуйте. — Та У Которой Связь С Космосом секунду поколебалась. — Возьмите мой телефон, он вам может понадобиться, но одно условие: этот номер знают только домашние… И… осторожнее, Эхуд, вы обязаны себя контролировать, иначе…

— А ночью, во сне? — полюбопытствовал Артем.

— Ночь — царство кота! — глаза женщины блеснули. — Впрочем, идите, наспех это не обсуждают.

4

Иерусалим… Прохладный августовский полдень…

— Тем, а тут жара не так чувствуется, как в Хайфе, — Лена нарушила молчание, лишь когда они подошли обратно к машине.

Мошик топотал по торчавшим кое-как плиткам тротуара.

— Тем, а Тем, тут совсем рядом книжный магазин есть, говорят, хороший, может, зайдем? Ведь не так жарко?

— Зайдем, — Артем положил ключи обратно а карман. Он физически ощутил, что Ленкино любопытство зашкалило. В замкнутом пространстве «Тойоты» оно могло вызвать маленький термоядерный взрыв, а обращенное на пользу обществу, охладить раскаленные иудейские камни.

«А что, если…» посетила Артема шальная мысль. Он мысленно раскинул небольшой купол и вообразил упрощенную схему кондиционера. Фреон по трубам погнало ленкино любопытство. В полном соответствии с законами физики, с купола закапало и изрядно всех намочило. Мишка остановился в недоумении — небо было выцветше синее без единого облака, поливалок в обозримой близости тоже не наблюдалось.

— Дождик? — проговорил он удивленно.

— Дождик! Дождик! — радостно заорала детвора в соседнем дворе.

— Тем, я же сказала, что не жарко, а ты не веришь, — Лена открыла дверь магазина с надписью на двери «работает кондиционер».

— Здравствуйте, там, в углу холодная вода, а то вы аж мокрые все, — скучавшая продавщица, обрадовавшаяся случайным полдневным покупателям, оценивающе переводила взгляд с Лены на Артема и обратно, профессионально выискивая слабое звено. — Сразу видно интеллигентного человека: на улице жара — помереть можно, а он в книжный магазин все равно идет.

— Спасибо, не так уж и жарко, у нас в машине кондиционер, — Лена прошла внутрь.

До Артема дошел, наконец, весь юмор ситуации. Библиотекарша час назад тоже приняла их за пару с ребенком, только там Ленке сочувствовали, видимо, плохо дело, если притащила мужика к Той У Которой Связь С Космосом на промывку мозгов, а здесь — совсем другой коленкор: интересная дама в обществе семьи книжки пришли покупать, показывать свои высокие уровни — семейный, интеллектуальный и финансовый. Артем искоса взглянул на руки продавщицы. Обручального кольца не было, а значит, Ленка сполна покуражится. Ему оставалось только ретироваться в дальний угол и оставить поле боя своей спутнице.

— Тем, смотри, Бродский! Целых два тома! Я так давно его хотела, послушай, как хорошо: «…Повсюду ночь: в углах, в глазах, в белье, среди бумаг, в столе, в готовой речи, в ее словах, в дровах, в щипцах, в угле остывшего камина, в каждой вещи…» Тем, я возьму, а?

— Возьми, если хочешь, — Артем давился со смеху, фраза предназначалась уж никак не ему.

Продавщица посмотрела с ненавистью, потом начала теребить картонные карточки клиентов видеотеки.

— Тем, какая прелесть! Легенды Древнего Востока, и издано как красиво, я хочу Мишке купить, можно, ты не будешь сердиться?

— Нет, — он подумал, что книжка — это совсем немного за потраченный день и за мотание из Хайфы в Иерусалим.

— Сколько я вам должна? — Лена небрежно положила книги на стол, глядя в другую сторону на стеллаж с эстампами.

«Картин мне не выдержать», — подумал Артем.

— Сто восемь, — процедила продавщица сквозь зубы, — но для вас я сделаю скидку, так что, давайте сто. Вы это в подарок или себе, в смысле, вам завернуть красиво, с бантиком, или как?

— Не-а, пакетик дайте, если есть, это мы для себя.

«Надо бы тоже что-нибудь купить,» запоздало подумал Артем, уже в дверях.

— Пи-пи, — попросил Мишка уже в машине, и Артем осознал, что после пиццы Мишка не отходил от минибара с холодной водой. Давая задний ход, он понял, что обратная дорога будет веселой.

После крутых Иерусалимских виражей, где-то в районе Абу-Гоша, Артем почувствовал, что управляет машиной «на автомате». Раскаленное шоссе было почти безжизненно, как Иудейская пустыня. Он поймал себя на мысли, что его власть над машиной распространилась далеко за пределы салона. Ощущение было неожиданным, как власть ребенка над огромной игрушечной железной дорогой, с ее стрелками, разъездами и перронами, когда первый час уходит на преодоление восторга, а потом хочется нашкодить, сломать заведенный порядок, столкнуть, хотя бы несильно, сияющие свежей краской вагончики. «Контролируйте себя…» — вспомнил он предостережение Той У Которой Связь С Космосом. «Не наломать бы дров», согласился он с ней, однако бунтарский дух не сдавался. Артем представил, что за ближайшим поворотом у развилки на Бейт-Шемеш чуть позади бензоколонки стоит дорожный патруль. Граница действия радара приближалась, как утренний легкий серебристый туман. Артем придавил педаль газа, и посмотрел на стрелку спидометра, прыгнувшую за сто тридцать. «Назад!»— не убирая ногу с педали мысленно приказал он стрелке, и та послушно вернулась на девяносто. Белая «Тойота»! отважно промчалась по левой полосе, сопровождаемая удивленным взглядом патрульного с радаром в руке, зафиксировавшим девяносто два километра в час.

— С ума сошел, с полицией играть?! — Лена оторвалась от Бродского.

Артем не ответил. Сначала он дал волю стрелке, обиженно залезшей за сто сорок, потом пошла назад нога. Ленка вернулась к стихам. Мошик спокойно сопел на заднем сиденье. Катерина в кругу родных и друзей сидела за столом в Москве и болтала об Израиле. Мать в Кармиеле чистила свеклу для борща. Пространство сместилось. Перемещение в пространстве, поделенное на время и называемое скоростью, тоже перекосилось. Белая «Тойота» неслась по пространству-времени израильского шоссе номер один, корча рожи израильской дорожной полиции, бдительной и бескомпромиссной. «Финиш, приехали», подумал Артем, «так вот и сходят с ума.»

«…и выезжает на Ордынку такси с больными седоками, и мертвецы стоят в обнимку с особняками…» читала Ленка.

Артем почувствовал, что с дороги надо убираться, сейчас же, все равно куда, лучше в чащу, а не то может быть плохо. И непонятно, куда звонить сначала — Той У Которой Связь С Космосом, или в психушку. Артем воспользовался очень кстати подвернувшимся выездом, но не тут-то было: дорога продолжала оставаться многорядной и шла почему-то в гору. «Иерусалим 38 км» увидел он белые буквы на синем щите, но то, что это — не первое шоссе, он мог поклясться, по этой дороге он никогда не ездил. Будь что будет, но на первом же повороте — в чащу, а там разберемся.

— Мы это где? — донесся до него голос Лены.

— В лес захотелось, на природу… девочки — налево, мальчики — направо.

— А-а, самое время. Миша, пи-пи хочешь?

— Тетя Лена, называй меня Эяль, я давно не Миша уже.

— А ты не называй меня тетей, какая я тебе тетя?

Началось, подумал Артем, если они с Ленкой заведутся, то это до самой Хайфы. Машина приткнулась под соснами, и стало совсем тихо. Девочки — налево, мальчики — направо. Артем выпростал из машины ноги и побрел в сторону, направо, вслед за Мишкой, в чащу, за вздохом облегчения и пока еще тугой пока еще радующей взгляд золотистой струей.

И тут он увидел пожелтевшую бумажку, одиноко зацепившуюся за колючий куст. «НА ВСТРЕЧУ МОСК. ШКОЛЫ 444» — стрелка показывала куда-то под куст на окраине соснового леса, с правой стороны от дороги непонятной страны непонятного времени. Ощущение пространства исчезло окончательно. С ощущением времени было сложно. Чувство облегчения, идущее изнутри, прошло незамеченным, без обычного вздоха. Артем находился одновременно в нескольких местах: в Москве, в Кармиеле, в каком-то лесу, то ли под Москвой, то ли под Иерусалимом, а может во дворе Моск. школы 444. Последнее, после непродолжительного сомнения, он отмел, во-первых, он не знал, где именно находится эта самая 444 школа, а во-вторых, вряд ли стал бы мочиться на ее дворе. В Москве пили за Катьку и за Артема, пили за Мишкино здоровье, в углу орал телевизор на канале НТВ, обсуждали Предидента и Думу, банки и падающий рубль, падающую культуру, падающую интеллигенцию, падающее все. Свекольная соломка валилась в Кармиеле в кипящую воду борща, в углу орал телевизор на канале НТВ, обсуждали Президента и Думу, банки и падающий шекель, падающую культуру, падающую интеллигенцию, падающее все.

Кусты кололи ноги.

— Па-па! Артем! Где ты? — донеслось до него сзади.

— Иду. Иду-у! — прокричал он в ответ, и лес, по крайней мере, превратился в обыкновенный сосновый израильский рядами насаженный лес со столиками для пикника и ржавыми бочками для мусора. В машине орало радио и обсуждали падающий шекель. Артем тюкнул пальцем по кнопке, и восстановилась тишина. Мишка лопотал что-то про кота. Ленка убеждала его, что в жару надо больше пить. Артем встряхнулся и посмотрел в сторону выезда на шоссе: слева — Иерусалим, справа — Тель-Авив, дорога 443. А школа 444, подумал он, открывая атлас. Выбраться обратно не составило никаких проблем, но Артем окончательно пришел в себя только после поворота в аэропорт, где именем Бен-Гуриона поклялся, что приключений на сегодня довольно.

К вечеру Мишка устал, но дневная дорожная дрема перебила сон, и он использовал до конца весь арсенал известных наперед маленьких хитростей, чтобы оттянуть до последнего тот момент, когда непреклонное «все, а сейчас — спать» уже не оставляет пространства для маневра, решение окончательное и обжалованию не подлежит. В ритуал входило: вечерний мультик, пить, яблоко, мыть руки и лицо после яблока, вечерняя песенка и вечерний поцелуй, после которого следовало «все уже!»

— Па-па, — раздалось из комнаты, когда Артем тихо надеялся, что Мишка уже спит, — пап, — Мишка появился в дверях, — я уже точно все попросил, или мы что-то забыли?

Артем хрюкнул и попытался сделать страшное лицо. У него ничего не вышло — никто не испугался, ни Мишка, ни появившийся следом Артемон.

— Спать ну совсем не хочется, ну ни чуть-чутельки. Скажи, Артемон?

Артем поверил, что Артемону не хочется спать, ночь — царство кота. Он выключил телевизор, благо ничего интересного все равно не предвиделось, и потянулся за подаренной Леной книжкой.

— Почитай сказку, — Мишка не верил своему нежданному счастью.

Троица отправилась в комнату в полном составе. Мишка беспрекословно забрался обратно в постель, Артем устроился рядом, а кот Артемон, слегка помедлив, поместился между ними, чтобы никого не обидеть своим вниманием. Артем раскрыл книгу наугад, посередине, интересно, что и Катерина всегда поступала таким же образом.

— В те дни, когда Сети Второй, внук Рамзеса Великого, был Фараоном Египта, шторм пригнал с севера большой корабль, нашедший убежище в устье Нила близ Канопуса, — начал Артем. — Корабль встал на якорь неподалеку от Храма Великого Бога Гершеф, покровителя путников. Ищущий защиту от врагов становился неуязвим, когда возносил молитву в Храме Гершеф, равно как и раб, обязавшийся служить Богу Гершеф, освобождался от своего прежнего господина. Верховный Страж Устья Тонис, которому тотчас доложили о корабле, узнал, что он прибыл из Греции и принадлежит Людям Моря, или Аквитянам, как их называли в Египте. Все это выведал Тонис от группы моряков с корабля, пришедших в Храм Гершеф и просивших покровительства Великого Бога.

— Почему вы хотите оставить своего господина? — спросил Тонис, которому показалось странным такое поведение аквитян, пожелавших служить чужеземному богу, нежели вернуться домой в Грецию. На что моряки ответили, что лучше служить иноземному богу, чем подвергаться мести своего собственного, оставаясь на корабле. К тому же оказалось, что их господин, греческий принц, умыкнул жену одного из греческих царей, прихватив заодно большую часть царских сокровищ — все это после того, как царь принимал его как друга и дорогого гостя в своем дворце.

Тонис согласился с моряками, поскольку египетские боги, также как и греческие, не одобрили бы такого поступка по отношению к хлебосольному хозяину, и имели бы полное основание гневаться. Он решил задержать корабль со всем содержимым пока Фараон не решит, что с ним делать, а греческую принцессу приказал Тонис препроводить в Храм Хацор, Богини любви и красоты.

Когда обо всем доложили Сети Второму, то он приказал Тонису привести корабль со всеми обитателями вверх по Нилу в Мемфис. Принцессу вновь со всеми почестями поместили в Храме Хацор, но уже в Мемфисе, а принц предстал перед Фараоном в большом зале собраний.

— О, Фараон, да умножится твоя жизнь, сила и здоровье! — сказал Тонис, целую перед ним землю согласно обычаю, — привел я к тебе незнакомца — принца Аквитян, узнай у него самого, с чем он пожаловал в твои владения.

— Приветствую тебя в Земле Египта, и да помогут тебе Боги, если пришел ты с миром. Мой Страж Устья Нила говорит, что в твоей земле ты сын царя. Поведай мне о той земле и царях ее, ибо такие истории — услада для моего уха.

— Мой господин, — сверкая бронзой доспехов, поклонился прекрасный юный принц, — я пришел с миром. Сам Бог Моря Посейдон забросил меня сюда против моей воли. Я сын Приама, Великого Царя Трои, и был я в Греции, где победил в турнире за руку самой прекрасной из женщин — принцессы Спарты Елены, дочери царя Тундарея.

— Скажи мне, принц Трои, — Сети Второй посмотрел на него внимательно, — как удалось тебе завоевать на турнире принцессу Спарты? Цари не выдают своих дочерей за моря, а Троя — далеко от земли Аквитян, к тому же, известно мне, что между ними идет война.

— Война давно кончилась, еще во времена моего деда, и мы с тех пор живем в мире, а я выиграл турнир среди принцев Греции и получил руку Елены от ее отца, царя Спарты Тундерея.

— Спросим моряков, — сказал Фараон Сети Второй. — Тонис говорит, что вы, слуги Гершеф, рассказываете другую историю. Говорите без боязни, ибо теперь я — ваш господин.

— Повелитель Египта, — ответил старший из моряков, — мы не из варварской Трои, но те, кого вы зовете Аквитянами, подданные Греции. Мы служили ее богам и боимся их возмездия. Этот человек — принц Парис из Трои — кто был нашим господином, пришел из Спарты. Но скрывает он правду о том, что случилось в Спарте. Всем известно, что Елена, дочь царя Тундарея — самая прекрасная на земле женщина, говорят, что она дочь самого Бога Зевса. Многие принцы Греции добивались ее руки в надежде стать царями Спарты, но не было среди них Париса из Трои. Царь Тундарей отдал свою дочь Менелаю и сделал его царем Спарты, и правил Менелай Спартой вместе с царицей Еленой. Принц из Трои пришел в Спарту как посланник и гость и жил там много дней, а когда Менелай отлучился из Спарты, завладел Еленой силой и бежал, прихватив сокровища, но попал в шторм и по воле Богов был заброшен сюда.

— Ложь! — закричал в гневе Парис. — Елена со мной по своей собственной воле, она ненавидела Менелая и молила меня избавить ее от него. А сокровища — это ее приданое.

— Принц Трои, — сказал Фараон Сети Второй, — ты уже рассказал мне две истории, никак друг с другом не связанные. Сначала ты утверждал, что выиграл турнир, а потом признался, что увел ее от законного мужа, которого ее отец сделал царем Спарты… Визирь! Проводи принца Трои в царские покои, да проследи, чтобы за ним хорошо присмотрели. А мы пока нанесем визит принцессе.

Елена воистину оказалась прекраснейшей из женщин, когда-либо ступавших на землю Египта. А в истории принцессы не оказалась ничего общего с рассказами беглого принца. Она счастливо жила со своим мужем Менелаем и даже не смотрела в сторону троянского принца Париса, который, прикинувшись Менелаем, чарами и обманом увел ее из дворца на корабль, попавший в жестокий шторм по воле разгневанных Богов.

— Великий Фараон! — взмолилась Елена. — Защити меня, пока мой муж Менелай не придет за мной, не давай этому злобному принцу увести меня в Трою.

— Елена — это наша тетя Лена? — сонно спросил Мишка. — А зачем она понадобилась Фараону?

— Нет, это другая Елена, она жила три тысячи лет тому назад. А потом, она понадобилась не Фараону, а принцу — он ее очень любил, и поэтому решил увезти с собой.

— Но ведь она его не любила, так зачем же она с ним поехала?

— Просто этот принц обманул ее, а тогда еще не придумали телефона, и она не могла никуда позвонить, и радио тоже не было.

— А что же тогда будет, если без телефона?

— Слушай дальше, прочитаем до конца — тогда узнаем.

Елена заплакала, и красный Звездный Камень, подаренный богиней любви осушал от сверкающих радугой слез ее прекрасную трепещущую грудь. Сети Второй был так тронут, что поклялся оставить Елену в Храме Хацор, пока не заберет ее Менелай, а у принца из Трои приказал отобрать все сокровища и прогнать его прочь, отправив на корабле вниз по Нилу еще до рассвета.

В ту ночь, когда принц из Трои должен был отправиться в путь, дочь Фараона Тусерт преклонила в молитве колени в Храме Хацор, ибо была она Верховной Жрицей Богини. Затрясся внезапно Храм, и Тосс, Великий Бог Мудрости — Посланник Ра предстал перед ней столбом яркого света.

— Не бойся, — сказал Тосс распростертой перед ним Тусерт, — я пришел выполнить волю отца нашего Ра — Великого Бога Богов. По его воле суждено тебе стать Царицей Египетской, но обязана ты помнить, что произошло этой ночью, и когда придет Царь Аквитянский забрать Елену — жену свою, должна ты помочь им вернуться домой с миром. Знай же, что по воле Великого Ра, большую войну поведут Аквитяне в течение десяти лет, и закончится та война, когда Троя будет лежать в руинах. Причиной же большой войне будет лишь образ прекрасной Елены, ибо Елена останется здесь, в Храме Хацор, а образ ее — не более чем бездушный двойник — затмит глаза и разум Трои, и неотличим будет от обычной женщины. — С этими словами покинул Тосс Тусерт и отправился в покои Елены.

И снова засиял священный свет в Храме, и увидела Тусерт, как мелькнул он, сопровождаемый образом Елены, таким, что и сама Елена не отличила бы его от оригинала. Ведомые Тоссом, прошли они сквозь запертую дверь Храма и сквозь ночь, укрывшую Мемфис. Когда же достигли они корабля Париса, принял Тот обличье Гермеса, чтобы Парис узнал его. Не было предела радости Париса, когда предстала пред ним прекрасная Елена, сопровождаемая самим Гермесом, и увидел он в этом знак Богов, и велел рубить канаты и отправляться немедленно в Трою.

Но настоящая Елена по-прежнему находилась в Храме Великой Богини Хацор в Мемфисе. Проходили годы, и египтяне забыли ее историю и поклонялись ей наравне с Хацор. Тем временем, Сети Второй отошел в мир иной, и душа его переселилась в Храм Осириса, а тело покоилось в Великой Пирамиде в Долине Царей. Трудные времена переживал Египет, пока сыны его боролись за престол, но в итоге Сетнакте был увенчан двойной Царской короной Нижнего и Верхнего Египта, а Тусерт стала Царицей подле него. Но не долго правил Сетнакте, и когда призвал его к себе Осирис, сын его, Рамзес Третий стал Фараоном Египта.

Ничто не нарушало покоя Елены в царствие Тусерт, строго хранившей свой обет Тоссу, но юный Рамзес был из другого теста. Как только Рамзес Третий стал Фараоном, он заявил, что возьмет Елену в жены и сделает Царицей Египта.

— Пусть она принцесса Аквитании, пусть она была женой Царя в той земле, но она — прекрасная из женщин, и будет она принадлежать мне!

Напрасно пыталась Тусерт взывать к его разуму, ибо клятва отцов слишком мало значит для сына, ослепленного любовью.

— Только в одном я клянусь, — отвечал Рамзес, — жениться на Елене. — Даже то, что после двадцати лет отсутствия, Менелай все еще мог появиться, не останавливало Рамзеса. Он ждал только, чтобы жрецы и астрологи назначили день, подходящий для свадьбы.

Тусерт оставалась Верховной Жрицей Хацор, и когда сын ее стал Фараоном, вернулась в свою обитель в Храме. В один из дней появился в Храме Хацор моряк, пришедший с низовья Нила. Удивилась Тусерт, и решила спросить, почему незнакомец избрал преклонить колени в Храме Хацор, вместо того, чтобы вознести молитву покровителю и защитнику путников Богу Гершеф.

— Я здесь по приказу Богов, — ответил чужестранец, — Гермес, кого зовете вы Тоссом, явился во сне мне и велел вознести молитву в Храме Богини Хацор, что в Мемфисе и поведать ей мою историю без утайки.

— Говори, — ответила Тусерт, — и ничего не бойся, Богиня Хацор — здесь в Храме, и да услышит она все, что ты расскажешь мне, ее жрице.

— Знай же, я — Менелай, царь Спарты. Троя пала несколько лет назад, и с тех пор несет мой корабль ветрами через моря, и воле Богов я здесь, в устье Великой Реки Египта. Была со мной моя жена — прекрасная Елена, которую обманом захватил Парис, и чтобы вернуть ее победил я в большой войне. Когда вошел мой корабль в устье Нила, налетел неожиданный шторм и выбросил корабль на мель, и нашли мы убежище в прибрежной пещере. Когда же проснулся я утром, исчезла Елена, и сколько ни искал я ее — не обнаружил ни единого следа. Не могла она оставить остров, ибо воды Нила глубоки, и течение сильно, и об одном я могу только думать — что утащил ее крокодил, когда подошла она слишком близко к воде. И впал я в отчаяние: десять лет воевал я с Троей, чтобы вернуть Елену в Спарту, и потерять ее снова непереносимо! Лишь один остался мне выход — броситься на мой клинок, и да призовет меня к себе Великий Гадес, кого вы зовете Осирисом! В его владениях найду я ту, что дорога мне больше жизни…

— И явился мне Гермес… «Не отчаивайся, Менелай», — сказал Гермес. — Все происходит в этом мире по воле Зевса. Наутро корабль египетский доставит тебя в Мемфис. Там ты должен искать Елену в Храме Хацор, войди в храм Хацор и откройся жрице ее, и снова обретешь ты свою Елену. «Я сделал все, как велел Гермес, и здесь в Храме преклонил я колени мои…»

— Она не отдаст ей Елену! — Мишка оторвал голову от подушки.

— Это почему же? — слегка опешил Артем.

— Все любят нашу тетю Лену, и эта царица тоже ее любит и не хочет отдавать, а я тетю Лену никому не отдам, а когда вырасту, я на ней женюсь, она такая красивая.

— Ты, Мышка, вырасти сначала, а там уже женись.

— Сколько раз говорить, что я не Миша, а Эяль!

— Не Мишка, а Мышка. Хоть ты и Эяль, но маленькая Мышка, а если не будешь ночью спать, то заберет тебя кошка. Артемона вот спроси: правда, Артемон?

— Никто меня не заберет, Артемон не даст! А тетя Лена — одна, ее кто хочешь заберет.

И точно, взял бы ее кто, наконец, подумал Артем.

— Не заберет, мы ее никому в обиду не дадим, слушай дальше. Сказку дочитаем, и спать пойдем, поздно уже.

— А все хорошо кончится?

— Хорошо, хорошо, в сказках все всегда хорошо кончается.

— А в страшных сказках?

— И в страшных — тоже. Слушай дальше:

— О, Царь Спарты, — сказала Тусерт, — на все воля Великого Ра, кого вы зовете Зевсом. Семнадцать лет назад, когда еще был Фараоном мой отец, появился здесь принц Парис из Трои, а с ним — Царица Елена. Но Бог Мудрости Тосс, кого вы зовете Гермесом, повелел, что останется Елена здесь, и хранить ее будет Богиня Хацор, и почести царские ей надлежит воздавать, пока не придешь ты за ней.

— Но, Жрица!! Елена отправилась в Трою на корабле Париса! Повергли мы Трою, и взошла Елена на мой корабль. Лишь два дня назад исчезла она с острова, где нашли мы убежище от бури. Как можешь ты утверждать, что была она здесь все то время?

— Бог Мудрости Тосс, по воле Великого Ра, создал образ Елены и привел на корабль к Парису. Здесь же Елена, за кого вы пошли войной и победили Трою.

И пока говорила Тусерт, распахнулся занавес, и вышла из-за него Елена — прекрасная Царица Елена, которую не тронули ни долгие годы, ни лишения осады, ни ненавистная любовь Париса. Как во сне, обнял Елену Менелай, пытаясь понять, не явился ль пред ним лишь образ любимой. «Елена, — шептал он, — и ты провела здесь все годы, пока вероломный Парис, увез своем корабле твою тень в презренную Трою? И мы умирали, выходит, всего лишь за образ прекрасный? Поистине, чудо Египта сильнее, чем все, что я видел, и пережил все эти годы!»

— Мой царь и господин, любовь моя, — сказала Елена, — не закончились наши испытания. Прожила я здесь все годы в почете и уважении, но грозит мне великая опасность — молодой Фараон Рамзес, сын моей покровительницы Жрицы Храма Хацор пожелал взять меня своей женой и сегодня он должен придти за ответом: добровольно пойду за него, или силой своей он возьмет меня в жены.

— Ну а царица Тусерт, желает ли она этого брака?

— Напротив, я сделаю все, что в моих силах, чтобы помочь вам бежать из Египта.

В полдень того же дня Рамзес Третий, Фараон Верхнего и Нижнего Египта, пожаловал в Храм Хацор объявить Елену своей невестой. Он нашел ее в покоях Храма в черных одеждах и с распущенными в трауре волосами, в то время как Менелай, небритый и в рванине почтительно стоял поодаль, а Царица Тусерт пыталась найти слова утешения.

— Что происходит?! — потребовал Рамзес ответа.

— Боги услышали твои молитвы, мой сын, — ответила Тусерт, — приветствуй сего посланца, моряка, пришедшего из Трои на корабле Менелая из Спарты. Поведал он, что разбился корабль близ острова Фарос, и погиб Менелай.

— Правду ли говоришь ты, чужестранец? — спросил Рамзес.

— О, Фараон, да умножится твоя жизнь, сила и здоровье! — ответил Менелай, преклоняя колени. — Своими глазами я видел, как он разбился о камни, и поглотила его морская пучина.

— Отныне, Елена, ничто не стоит между нами! — воскликнул Рамзес.

— Только память о том, кто был моим мужем.

— Твоя печаль не может быть столь уж сильна после всех этих лет.

— Но Менелай был моим мужем и царем в Греции, и я обязана носить по нему траур, да успокоится его душа в Царстве Великого Гадеса. Прошу тебя позволить мне оказать последнюю честь Менелаю, тело которого затеряно в морской пучине.

— С радостью, — согласился Рамзес, — приказывай, и да будет все исполнено, как ты пожелаешь, ибо незнаком я с обычаями Греции.

— Прикажи снарядить корабль, — сказала Елена, — и погрузить на него отборной еды и вина для траурной церемонии, и лучшего быка для принесения в жертву в честь моего мужа, и сокровища, которые Парис украл из дворца Менелая. Этот моряк и его спутники будут сопровождать меня, ибо они знают обычаи Греции, а мне понадобятся мужчины для совершения жертвоприношения. Я же должна вознести молитву в честь моего мужа, чтобы душа его нашла успокоение в Царстве Великого Гадеса. И тогда — смогу я стать твоей невестой.

Предчувствуя близость желанной цели, Рамзес так обрадовался, что согласился на все условия Елены. Тотчас корабль был погружен всем необходимым, включая сокровища, отобранные отцом Рамзеса, Сети Вторым у Париса. Солнце играло лучами с красным Звездным Камнем на груди Елены, стоящей у борта и неотрывно глядящей в мутные воды Нила. Греческие моряки ввели на корабль быка и отплыли вниз по Нилу, минуя устье близ Канопуса.

На следующий день посланец, весь в грязи и пыли, предстал перед Фараоном Рамзесом Третьим:

— О, Фараон, да умножится твоя жизнь, сила и здоровье! — промолвил он, в плаче преклоняя колени, — тот самый моряк, что поведал Елене печальную новость о смерти — оказался самим Менелаем! Как только корабль миновал Канопус и вышел в открытое море, принесли Аквитяне быка в жертву Богам, но только затем, чтобы Боги позволили им с миром вернуться домой в Грецию. А нас, египтян, они бросили в море, наказав возвращаться в Мемфис. О, Фараон, это воля Великого Ра, претворенная Тоссом, и Елена свободна от Париса из Трои и от тебя, Фараона Египта, и вместе с законным мужем своим Менелаем на пути назад в Спарту.

Не было предела ярости Фараона Рамзеса Третьего. Так ослепил его гнев, что хотел он убить Тусерт, когда понял, что знала она о Менелае и помогла ему увести Елену. Но той ночью явился Фараону Тосс в обличье ибиса и сказал:

— Рамзес, Фараон Верхнего и Нижнего Египта, все, что случилось — случилось по воле Великого Ра, отца Фараонов. По его воле появилась Елена в Египте, по его воле пала Троя, по его воле обрела Елена мужа своего Менелая после стольких лет ожидания.

И покорился Фараон Рамзес Третий воле Великого Ра, и воздал великие почести своей матери Царице Тусерт, Великой Жрице Богини Хацор.

5

Мишка спал, несмотря на жару, поджав ноги к подбородку. Рядом с ним, приткнувшись рыжей спиной к Мишкиной попке, свернувшись креветкой, спал Артемон. Артем закрыл книгу. Рыжий хвост дернулся, и креветка мгновенно превратилась в кота, сверкнувшего желтыми глазами. Ночь — царство кота, подумал Артем и направился в ванну.

— …Ехал по степи казак, и была у него сабля…

— Что, бля?

— Спи, бля!

Давешний интернетовский анекдот вертелся в голове Артема, пока он лениво стоял под душем, добирался до постели, стараясь не наступить на путавшегося под ногами кота, читал случайные строки из открытой на случайной странице подаренной Ленкой книги. Перед глазами продефилировал загнутый вопросительным знаком тугой рыжий хвост.

— Тебя мне тут не хватало, — буркнул Артем, на явно намылившегося занять свободное катеринино место Артемона.

Артемон посмотрел на него хитрым желтым глазом и отвалил. Черт знает что, проводил его взглядом Артем, столько в этом животном соображения? И откуда он только взялся, этот кот? После странных событий этого неправдоподобно длинного дня, в голову Артему лезли нелепейшие мысли, которые он гнал взмахом лысой дворницкой метлы: налево вжик — «Что, бля?» — направо вжик — «Спи, бля!» С одной стороны, он убедился, что некоторые занятные вещи действительно происходят, причем по его, Артемову, желанию — августовский дождик и полиция с радаром, — все же доказательства, но, с другой стороны, этого не могло быть, потому что не могло быть никогда! Что бы там ни говорила Та У Которой Связь С Космосом, он, Артем, Эхуд, кто бы то ни было, с ума еще не сошел и сходить не собирался, а котом себя и подавно не чувствовал. Последней идеей было: подсчитать вероятность неправильной работы полицейского радара, помноженной на летний Иерусалимский дождь, а потом в засыпающем мозгу закачались рыжими пушистыми крючками все те же вопросительные знаки.

— Все еще не веришь? — спросил Артемон, пристраиваясь поудобнее.

— А ты бы поверил? — ответил Артем вопросом на вопрос по давней еврейской традиции.

— Мне не надо верить — я родился котом.

— Но я-то им не родился!

— Не будь так уверен, в тебе течет так много разной крови, что ни за что поручиться нельзя.

— То есть как, и за кота тоже?

— В тебе течет кровь Фараонов, а это ко многому обязывает. — Пропустил Артемон вопрос.

— А евреев?

— И евреев, конечно, — без этого не случилось бы то, что случилось полгода назад. В древнем Египте, будет тебе известно, такие вещи случались почаще. А в Бирме и Сиаме верили, что душа умершего человека временно переселяется в священного кота, чтобы потом продолжить реинкарнацию.

— Только не надо про древнее и священное животное, — не удержался Артем.

— Вот видишь, ты и сам это знаешь! — не поддался на провокацию Артемон. — Когда в древнем Египте это поняли, то коты заняли место, принадлежащее им по праву, их боготворили, им поклонялись, строили храмы, ставили статуи, и, между прочим, не напрасно!

— Ну-ну, валяй… Сиам, это — Таиланд, кажется, то-то после них ни одной кошки не остается, такие они там священные!

— Не надо сарказма. Знаешь, почему кошки — непременные участники почти всех мало-мальски значимых ритуалов? Почему настоящий медиум, если он не шарлатан, конечно, всегда держит рядом кота? Я уже не говорю о ведьмах. Почему, наконец, не только у египтян, а почти у всех народов — кельтов, бирманцев, сиамцев, японцев был, в свое время, культ котов? Не знаешь? Да все очень просто: информация Космоса передается через котов!

— Это как?

— А так — единый Космический Интернет. Для чего, думаешь, служит Сфинкс? И пирамиды? Не знаешь? Никто не знает? А для этой самой передачи. Никто не разгадал загадки Сфинкса, да и пирамид тоже, никто даже приблизительно не знает, сколько тысяч лет он существует, но зачем, и почему именно такой формы, опять никто не знает. А проще не придумаешь, просто Сфинкс — как бы это попроще объяснить — универсальный сервер, а пирамиды — хранилище информации Космоса. Кошки же, на понятном тебе языке, служат модемом. Современный Интернет — жалкое подобие того, что существует много тысяч лет. Подумай только, что все гораздо более поздние творения рук человеческих обратились в прах, а где-то на краю земли тысячи лет стоит Сфинкс, окруженный пирамидами, то есть, когда-то это был центр цивилизации. Сколько лет может жить человек — сто? А империя сколько может продержаться — несколько сотен? Религии современные сколько существуют — максимум три-четыре тысячи лет? Так вот: Сфинкс уже ТОГДА БЫЛ!!

— И что, никто никогда, даже случайно, за все эти тысячи лет, не наткнулся на разгадку? А Фараоны, это же они строили пирамиды?

— Фараоны были ПОСВЯЩЕНЫ и хранили тайну, недаром они и их дети всегда были жрецами храмов. Только евреи, сам знаешь, вечно суются куда не надо, однажды разгадали эту тайну. Помнишь историю Иосифа? С него все и началось. — Артемон несколько раз ударил хвостом. — Прознал и разболтал.

— Артемон! Хватит заливать!

— Вы бы, батенька, потрудились хоть раз Библию открыть, архизанятные вещи там встречаются, — кот явно начал паясничать. — Для начала — один непреложный факт, такой непреложный, что даже стыдно о нем упоминать: один из главных признаков того, что какой-либо человек владеет тайнами Космоса — его умение превращать отрицательную энергию, в том числе и на него направленную, в положительную, и возвращать эту положительную энергию, причем абсолютно бескорыстно, без всякого там мщения или сиюминутной выгоды. Вы с этим согласны?

— Допустим, — Артем не понял, почему кот перешел с ним на Вы и назвал батенькой, наверное, обиделся.

— Ну, Слава Богу, а то я уже начал думать не весть что. Итак, «И сказал Иосиф: не бойтесь, ибо я боюсь Бога. Вот, вы умышляли против меня зло, но Бог обратил это в добро, чтобы сделать то, что теперь есть: сохранить жизнь великому числу людей.» Очень необычное место, ведь Еврейский Бог довольно злопамятен, так просто не прощает, а уж людей косил — не счесть, в том числе и евреев. И еще: написано несколько раз, что «Господь был с Иосефом», но он никогда ему не являлся, никогда! Хотя с другими, с Моисеем, например, болтал по поводу и без повода. Просто у Иосефа была СВЯЗЬ! И не надо было Богу никуда являться. А толкование Иосефом снов и разные предсказания? Но главное — прощение братьев Иосефа и их процветание в Египте, вместе со всем Египтом, разумеется. Факт таков: продажа Иосефа в рабство, да и само рабство, обернулись на пользу главным злодеям и угнетателям. Логично? — Да, но только если допустить, что Иосеф знал египетские тайны познания Космоса. — Артемон явно залюбовался произведенным логическим построением.

— Допустим. Но евреев из Египта, в конце концов, погнали, — привел Артем первый попавшийся довод и, к радости Артемона, попал в тщательно расставленную ловушку.

— Терпение, — кот не скрывал радости на хитрой рыжей морде, — там же написано: «…сыны Израилевы расплодились, и размножились, и возросли и усилились чрезвычайно…» А потом, несмотря на все подлости и каверзы египтян «…тем более умножался, и тем более возрастал, так что опасались сынов Израилевых…» Все тот же непреложный факт: отрицательная энергия превращается в положительную и идет на пользу еврейскому народу, а это означает только одно — евреи завладели секретами египетских Фараонов.

— Нас ебут, а мы крепчаем! Так, что ли?

— Не так, совсем не так! В этой фразе скрыта отрицательная энергия, месть, направленная на обидчика, это подходит для пахана в тюрьме, а смысл ПОСВЯЩЕНИЯ — преобразование отрицательной энергии в положительную.

— Но евреев все-таки прогнали?

— Да, их боялись, но, заметь, — Артемон снова фамильярно перешел на ты, — всячески притесняли и заставляли работать, как проклятых. А потом Фараон раскусил, в чем дело, и постановил всех прогнать, потому как ничто другое не могло помешать дальнейшему их усилению, чего только они там ни пытались придумать с младенцами, и другие хитрости. А чтобы забыли евреи все тайные познания, выведанные у египтян — носило их сорок лет по пустыне. И дарована им была Тора, чтобы жили по законам ее и не пытались овладеть тайным знанием.

— И что, помогло?

— Помогло, на время, не случайно же в Торе так длинно и подробно описано, как делать разные примитивные вещи. Но евреи — дошлый народ, пошли своим путем и придумали Каббалу.

— Не жалуешь ты евреев.

— А что мне их любить, или не помнишь, что я — это твоя гойская душа, отлетевшая во время вашего варварского обычая?

— Да ладно, будет тебе. Все-таки, Исход — весьма значительное событие…

— …наполненное, — перебил Артемон, — мелкими, но весьма любопытными деталями. Почему, к примеру, египтяне позволили им унести все золото, серебро и другие ценности, никогда не задумывался? Просто они в это время прятали самое драгоценное, что у них было — котов! Никакое золото не компенсировало бы им потерю хоть одного животного — тогда бы сила евреев сохранилась. Не случайно, вывоз котов из Египта был запрещен и карался смертной казнью. И еще один момент, который, кстати, показывает, что евреи отнюдь не глупы — история с золотым тельцом. Зная, что у них нет ни одного кота, но в большом достатке быков и коров, они попытались наладить связь с Богом через них, отсюда — золотой телец. Здесь уместно напомнить Индию: у индусов, корова — священное животное, интересно, почему, а пошло все из Египта, где Богиня Хацор, женщина с коровьей головой, почиталась гораздо раньше, чем, Котоголовая Богиня Убасти. А серапионов бык символизирует божественный смысл СИЛЫ. Евреи израсходовали на тельца все свое золото, а попробуй, заставь евреев потратиться на что-нибудь пустяковое.

— Артемон, брось свои антисемитские выпады!

— Ничего подобного, это не антисемитизм! В отсутствие Моисея, у которого никакой СВЯЗИ не было, и, поэтому вынужденно потащившегося на гору Синай, евреи попытались найти замену египетским котам и наладить связь с Богом. Прими во внимание, еврейский Бог смилостивился: «И отменил Господь зло, о котором сказал, что наведет его на народ Свой.» Пострадали же евреи не от Бога, а от Моисея только за отчаянную попытку узнать, куда им дальше идти — за попытку связи без него. Моисей устроил побоище, поняв, что и без него евреи смогут обратиться к Богу посредством нового передатчика, а он напрасно старался, перетаскивая скрижали. Потом, как водится, Моисей свалил все на Бога, а когда связи нет, то и проверить ничего нельзя, тельца-то Моисей спалил.

— Как ты лихо все передернул, Моисей у тебя не святой праотец, а аферист какой-то, — обиделся Артем, — я что-то ничего такого не слышал.

— Ну ты, допустим, вообще, мало что слышал, — нахально заявил Артемон, — когда тебя лишь немного образовать попытались, то сбежал сразу, слушать не захотел. Хоть бы Библию почитал — так и то нет. Кстати, та женщина, с которой ты сегодня встречался, правильно сказала: «Обрезание — это прямое обращение к Богу», ну а теперь еще один парадокс — после выхода из Египта и до смерти Моисея евреев не обрезали. Обрезал же их только пришедший на смену Моисею Иисус Навин. Правда интересно, почему Моисей «забыл» один из самых основных заветов еврейского Бога?

— Хорошо, — Артему было нечего сказать, так как Библию он, к своему стыду, прочесть не удосужился, — почему тогда погибла египетская цивилизация, если она была столь сильна?

— А от силы своей и погибла, — Артемон снова несколько раз ударил хвостом по одеялу, — Фараоны в двадцать второй династии догадались, как можно преумножить силы Космоса — вместо того чтобы просто хоронить котов, они стали делать их мумии и возводили для них склепы, сохраняя их силу взаимодействия с Космосом. В определенный момент котиных мумий набралось свыше трехсот тысяч — представь себе, что на ограниченном пространстве одновременно работают триста тысяч мобильных телефонов, это просто микроволновая печь получится, которая способна изжарить любые мозги — вот Фараоны и поплатились, а с ними и вся цивилизация.

— А еврейская религия сохранилась!

— Как ты думаешь, сохранится ли она дальше, если концентрация сотовой связи на единицу населения и площади в Израиле — самая высокая в мире? — ухмыльнулся Артемон.

— Опять ты передергиваешь, причем здесь сотовая связь?

— А причем здесь еврейская религия?

— Послушай, кто из нас еврей? — засмеялся Артем. — Твоей казуистике любой раввин позавидует.

— Много ты их знаешь, только одного, да и то через отхваченный кусок известно чего, — продолжал веселиться кот.

— Ты слишком самонадеян. Не предполагал, что я могу, как Иосиф, использовать древние египетские тайны на благо еврейского народа?

Артемон перестал улыбаться, почесал лапой за ухом, и, казалось, его рыжий мохнатый лоб пересекла морщина.

— Не думаю, — сказал он, — во-первых, еще не известно, какая кровь в тебе пересилит, кровь Фараонов, знаешь, — дело нешуточное. Во-вторых, связь с Космосом — не такая уже и тайна, довольно многие ей владеют, и каббалисты в том числе. Скорее, все дело в силе взаимодействия. А в-третьих, и это, пожалуй, главное: тот, кто владеет силами Космоса — ответствен, ему запрещены многие вещи. Можешь, например, смотаться в Иерихон и разорить местное казино, но такие шалости даром не проходят, я не про местную мафию и полицию — они реальной силой не обладают, а про другую ответственность.

— Какую же?

— Этого нельзя объяснить, это надо понять, ты сам должен понять, что РАЗРЕШЕНО, а что нет, для чего тебя и пригласили, и телефон дали. — После чего кот упрыгнул куда-то в сторону.

Артем оказался парящим над какими-то постройками, над каким-то древним городом, в котором после некоторого усилия узнал старую часть Иерусалима, Стену Плача, прилепившуюся под боком огромной мечети, потом все заволокло не то дымкой, не то туманом…

6

Сороковой весной правления Великого Фараона Осоркона Седьмого, за два месяца до подъема воды в священной реке Нил, в самом разгаре первого весеннего праздника в честь покровительницы фараона Богини Убасти, племянник фараона Ахмес, его наместник в городе Гераклиополисе, сидя в своей резиденции в кругу семьи и преданных друзей почувствовал необъяснимую тоску. Отблесками факелов резала глаз кровавая медь посуды, пресными стали изысканная еда и отборное пиво, нежнейшее мясо жертвенного молочного теленка застревало в зубах, вызывая гримасу, лесть гостей раздражала, а музыкантов он, неслыханное дело, отправил восвояси голодными, чтобы в следующий раз поменьше шумели. Один был Ахмес посреди веселья, две старшие дочери откровенно кокетничали с женихами, изредка поглядывая в сторону трона, младшая, как всегда, держалась поодаль от шума, а шестнадцатилетний сын Хори надменно помыкал городской знатью.

Оглядев сотрапезников, изрядно нагрузившихся пивом, Ахмес с горечью подумал, что он уже столько лет один, что Боги, должно быть, забыли старое заклятье, да и Хори может уже жениться и унаследовать престол в Гераклеополисе, а ему нужна в старости спокойная мудрая женщина, какой когда-то была его Бактре, а не прыткие молодые рабыни, вначале дрожащие от страха, а потом вытворяющие такое, что на следующий день ломит кости, и страдают государственные дела. На этой мысли праздник окончательно потускнел, пиво надавило на желудок и шибануло в нос кислой отрыжкой, и Ахмес сморщился от отвращения. Тяжело поднялся Ахмес, кликнул слуг и удалился в свои покои.

И сморил Ахмеса сон.

Приснилось ему, что идет он со своим сыном Хори по берегу полноводного ручья среди зеленых дерев и щебета птиц, среди красивых цветов и журчания воды. Расступилась перед ним тропа, и открылась взору его купальня на берегу, обрамленная высокими скалами и цветами лотоса, и оглушил его звук падающего со скал водопада, и ослепило взор его солнце, играющее лучами в потоках воды. Увидел Ахмес, что четыре прекрасные нагие девы плещутся в купальне, и переполнилось тело его желанием. Увидели прекрасные девы Ахмеса и его сына Хори, и поманили их к себе. Бросился Ахмес в воды ручья, а Хори остался на берегу, и увидев это, девы решили его раззадорить и бросились в стороны, а Ахмес погнался за самой прекрасной из них, и возгорелся желанием, какого давно не испытывал. Догнал Ахмес прекрасную из дев, и обнял ее, и хотел войти к ней. Но обернулась прекрасная из дев и повернула она лицо свое Ахмесу, и увидел он, что это его старшая дочь Абана. Ужас обуял Ахмеса, и бежал он в страхе на берег ручья, и взмолился перед Богами, чтобы прекратили сон его.

Но не отпустил сон Ахмеса.

И снова оказался Ахмес пред купальней, и увидел что три прекрасные девы плещутся в купальне, и нет среди них его дочери Абаны. Вновь переполнилось его тело желанием, и вновь увидели прекрасные нагие девы Ахмеса и его сына Хори, и поманили их к себе. Бросился Ахмес в воды ручья, а Хори вновь остался на берегу, и увидев это, девы бросились в стороны, а Ахмес погнался за самой прекрасной из них, и возгорелся желанием, еще сильнее прежнего. Догнал Ахмес прекрасную из дев, и обнял ее, и хотел войти к ней. Но обернулась прекрасная из дев и повернула она лицо свое Ахмесу, и увидел он, что это его средняя дочь Майати. Ужас пуще прежнего обуял Ахмеса, и бежал он в страхе из воды, и взмолился перед Богами, чтобы прекратили сон его.

Но не отпустил сон Ахмеса.

И третий раз оказался Ахмес пред купальней, и увидел что лишь две прекрасные девы плещутся в купальне, и нет среди них его дочерей Абаны и Майати. Третий раз переполнилось его тело желанием, и увидели прекрасные нагие девы Ахмеса и его сына Хори, и поманили их к себе. Третий раз бросился Ахмес в воды ручья, а Хори и сейчас остался на берегу. И увидев это, девы бросились в стороны, а Ахмес погнался за прекрасной из них, и возгорелся желанием, какого не испытывал в жизни. И догнал Ахмес прекрасную из дев, и обнял ее, и хотел войти к ней. Но обернулась дева и повернула она лицо свое Ахмесу, и увидел он, что это его младшая дочь Нинетис, так похожая на его Бактре. И такой ужас обуял Ахмеса, что силы оставили его, и очнулся он на берегу рядом со своим сыном Хори, спасшим его из воды, и взмолился перед Богами, чтобы прекратили сон его.

Но не отпустил сон Ахмеса и теперь.

И был ему голос свыше, и обратился голос к его БА — душе его — и сказал ему голос: трижды был ты, Ахмес, испытан и выдержал испытание. Будешь ты вознагражден — поднимись и обрати взор в купальню — жена твоя Бактре ждет тебя, иди, утоли свое желание. Поднял глаза Ахмес, и слезы застлали взор ему, и бросился он в воды ручья. И тело его переполнилось желанием, и вошло желание в член его так, что помутилось сознание его. Увидел он, что жена его Бактре ждет на ложе из лотусов, и вошел он к ней, и утолил желание свое, как не утолял никогда при жизни Бактре. Раскрыл Ахмес глаза, и поднялась жена его Бактре с ложа своего, и увидел Ахмес, что не Бактре это была, но сама Великая Богиня Убасти.

И оставил, наконец, сон Ахмеса.

В ужасе проснулся Ахмес, и увидел, что это только сон и, что мокра его постель. Но страх не оставлял, его мутная волна накрыла Ахмеса с головой и затрясла в потных объятиях.

— Юсенеб… — слабо простонал он, а потом, уже крикнул голосом, срывающимся от отчаяния, — Юсенеб! Юсенеба ко мне!!

Он был всегда, этот старый раб, вырастивший Ахмеса, а потом и сына его Хори, благородный пленник, знавший языки бродяг, доставшийся Фараону в той давней войне, на которой погиб отец Ахмеса, великий воин, как любил повторять Осоркон Седьмой, женивший подросшего племянника на младшей своей дочери и отославший его управлять Гераклеополисом. Он всегда был стар, этот мудрец и толкователь снов, знавший власть и почет, с лицом, по счастью не задетым бичом, но прорезанным судьбой. Никто не знал, сколько лет насчитал Юсенеб на своем веку свободы и рабства, потом снова недавней свободы, дарованной Ахмесом, когда вырос Хори, и исполнилось ему четырнадцать. Я останусь здесь, в твоем доме, если позволишь, сказал тогда Юсенеб, мне не дойти до своей земли, а умирать под кустом, как бродяга, мне претит. Дай мне кров, а пропитание я найду себе сам. А если я буду тебе нужен, то вот он я — рядом.

Как предсказал Юсенеб, так и было: Ахмес бушевал, когда родилась Нинетис, его третья дочь подряд. За спиной шептались, а он выливал свою досаду на Бактре и вымещал на слугах, боявшихся показываться на глаза. Он бросал в Юсенеба чашей, в которой тот подавал ему пиво, дававшее забытье и тяжелый сон. Как и ныне, был тогда страшный сон, бросивший в жар, давно забытый сон, загнанный так далеко, что лишь Юсенеб его помнил, но хранил молчание.

— Боги устали от войн, — цедил слова Юсенеб, — они посылают тебе, Ахмес, дочерей, желая тебе добра и мира. Смирись… А если хочешь ты сына, то дорогой ценой заплатишь ты за него — жизнью жены своей Бактре.

Хори растил Юсенеб…

Долго молчал он, склонившись подле господского ложа, рассеянно перебирая шерсть вскочившего на колени кота. Его плечи согнула усталость, сквозившая даже во взгляде, когда он поднял глаза на сидящего перед ним Ахмеса.

— К себе тебя требуют Боги, и обретешь ты вновь свою Бактре, — проговорил, наконец, Юсенеб. — Готовься, с подъемом воды в Великой Реке призовет тебя к себе Осирис.

Настал черед молчать Ахмесу.

— Но как же? Мы не ведем сейчас войн, и возраст мой еще не столь велик, да и дочерей я не выдал замуж.

— Не тревожься за дочерей, они под защитой Убасти, и на то был дан тебе знак…

— А Хори? — перебил Ахмес, — Он еще юн и горяч, и дерзок, ты лучше меня изучил его нрав. Что предназначено Хори?

— Не знаю, — вздохнул Юсенеб, — все зависит от Хори. Мальчик талантлив, и я передал ему все, что послали мне Боги за мою долгую жизнь. Но ты прав, он юн и горяч, и обделен терпеньем, а мудрость — удел терпеливых. Только сама Убасти может ответить тебе, если есть на то ее воля.

Встал Ахмес, кликнул своих слуг и рабов, и приказал нести себя в Храм Девяти Богов, что на холме подле Гераклиополиса, куда не доходят воды Священной Реки Нил даже во время самого сильного подъема. Вошел Ахмес в храм, и приказал оставить его наедине с Богами. И когда вышел последний из слуг, приблизился он к Котоголовой Богине и пал пред ней ниц. Долго лежал Ахмес на холодных камнях Храма, пока не догорел над ним с шипеньем самый последний факел, пока не отступила ночь, и первый луч утреннего солнца не проник в Храм и не осветил лик Великой Богини Убасти. И это был знак Ахмесу.

Обратил Ахмес взор на Великую Убасти, и сказал:

— О, Великая Богиня, был мне сон, но не осмелюсь я рассказать его.

— Знаю, Ахмес, — ответила Великая Убасти, — грех совершил ты, возжелав Богиню твою. И этой жизнью поплатишься ты за свой грех, но вознагражден будешь за испытания твои, и когда начнет подниматься вода Священной Реки, воссоединишься ты с женой твоей Бактре. Но помни, не только на тебе грех лежит, но и на сыне твоем, что не отвратил тебя от твоих помыслов. Но очистится сын твой, Хори, и искупит свой грех, совершив жертвоприношение в храме Убасти, что в Бубастисе, и получит благословение наместника моего в земле Верхней и в земле Нижней Великого Фараона Осоркона. Вели — снарядить корабль в Бубастис, вели — взойти на корабль сыну твоему, Хори, и дочерям твоим, Абане, Майате и Нинетис, вели — взять на корабль лучших быков твоих, вели — детям твоим принести дар в Храм Убасти, что в Бубастисе. И совершат они назначение свое, что начертано им, но пусть знают: никому не дано тревожить покой Фараонов и пытаться завладеть их силой, иначе — постигнет их горе. Иди же, Ахмес и прикажи сделать, как я велю.

Кликнул своих слуг и рабов Ахмес, и приказал возвращаться во дворец. Во дворце же сказали ему, что дожидается его посланник — гонец Великого Фараона Осоркона Седьмого. Поведал ему гонец, что ожидается в городе Бубастисе небывалый праздник в честь сорокового года царствования Фараона Осоркона, а также в честь Покровительницы Фараона Великой Богини Убасти, и приглашает Фараон Ахмеса и детей его посетить Бубастис, принести жертву и получить благословение Фараоново.

Повелел Ахмес принять посланника, накормить его лучшей едой и разместить, как почетного гостя, во дворце Ахмеса. И еще повелел снарядить корабль в Бубастис и погрузить на корабль лучших быков, как велела ему Великая Убасти. Призвал Ахмес своих детей — сына своего Хори и дочерей Абану, Майати и Нинетис — и сказал им:

— Господин наш, Великий Фараон Осоркон желает видеть вас и дать вам благословение свое. Приглашает он вас быть его гостями на празднестве в честь Великой Богини Убасти, что в Бубастисе, и вмести с ним принести свою жертву Великой Убасти.

— А ты, отец, — спросил его Хори, — разве не отправишься ты с нами посетить своего дядю, Великого Фараона Осоркона?

— Нет, мой сын, было мне видение, и открыла мне Великая Богиня Убасти, Госпожа наша, что жить мне осталось немного, а потом воссоединюсь я с женой моей и матерью вашей Бактре. Ты же, сын мой, станешь правителем Гераклиополиса, наместником Господина нашего Великого Фараона Осоркона. Взойди на корабль и отправляйся вместе с твоими сестрами в Бубастис и передай Великому Осоркону приветствие мое, и скажи, что уготовано мне готовиться в путь иной. Поклонись могилам предков, но помни: не тревожь покой Великих Фараонов — и не постигнет тебя несчастие. Не пытайся завладеть силой Фараонов — их сила в мудрости, а мудрость — удел терпеливых. Идите же, и отправляйтесь не мешкая.

— Юсенеб? — морщась от окрестных запахов, Ахмес вошел в темную каморку старика, на заднем дворе среди лачуг прислуги, вспугнув порскнувшего из-под ног кота. — Ты здесь?

— Где мне еще быть? Силы мои уже не те, чтобы шататься по базару, хотя бродяги могут рассказать много интересного.

— Юсенеб, я прошу оказать мне последнюю услугу, — тень господина неуклюже колыхалась на фоне светлого полога двери, тогда как старик возлежал на куче довольно чистого, как отметил Ахмес, тряпья. — Не оставляй Хори, отправляйся с ним в Бубастис.

— Мне едва хватает сил доковылять до базара и послушать последние новости, а ты хочешь, чтобы я дошел до берега Нила, уже не говоря о том, что я с трудом переношу качку, — старик вспомнил о набитом потными телами рабов душном трюме фараоновой галеры.

— Я знаю, что тебе это не легко, но тебе не придется ступать и шага — я дам тебе свои носилки и рабов.

Глаза старика блеснули в темноте и погасли, или это были глаза прокравшегося за его спиной кота, кто знает.

— Боги, Боги, все возвращается, — молвил он тихо, может, только про себя, но Ахмесу стало не по себе.

— Так что? — вновь спросил Ахмес, не дождавшись ответа.

— Одно условие, — старик приподнялся с тряпок, — я хочу напоследок увидеть Сфинкса, что в Гизе. Не откажи и ты мне в последней просьбе.

— Сколько тебе лет, Юсенеб?

— Мне было сорок в год той давней войны, когда умер твой отец, а тебе было три года, значит, сейчас мне семьдесят девять.

— Откуда ты пришел? И на каком языке ты говоришь с бродягами?

— Я уже забыл свою землю, и, кажется, те люди до сих пор с Фараоном в ссоре. Я пойду с Хори, а за носилки — спасибо.

— Юсенеб, присмотри за Хори, он хочет стать Фараоном Египта, а это опасно — желать быть Фараоном, он молод и может наделать ошибок.

— Как когда-то твой отец.

— Что ты сказал?

— Так тогда говорили, когда тебе было три года, но никого из тех воинов не осталось, а я делал вид, что местный язык мне не понятен, и выжил, как видишь.

— Но Фараон заменил мне отца, и я его чту, как родного.

— Кровь изменить невозможно. Я отправлюсь с Хори, чтобы не разделил он участь деда.

— Юсенеб! — Ахмес опустился на тряпки. — В первый раз я слышу столь странные речи — расскажи мне, как умер отец.

Юсенеб помолчал. Он долго кряхтел, собираясь то ли с силами, то ли с мыслями, ворочаясь на своем странном, мгновенно ставшим нестерпимо жестким ложе. Кот заволновался, закрутился, путаясь в тряпках, выскочил с мявом наружу, потом вернулся обратно, прыгнул к Юсенебу на колени, и зарылся мордой в морщинистую шею. Ахмес тоже молчал.

— Все было кончено, — молвил, наконец, Юсенеб, — я проиграл ту битву и был пленен твоим отцом. То было сраженье достойных друг друга, и мои войска были сильнее, но твой отец обладал СИЛОЙ, и он ее использовал, не устояв перед искушением. Он знал, в ту самую минуту, еще разгоряченный боем, что будет наказан, но представить не мог, что это будет так скоро. Меня привели к нему, и он подошел ко мне вплотную, чтобы лично поднять забрало, ибо рабам не позволено срывать доспехи с поверженного царя. Он протянул руку, и в тот же момент его пронзила стрела. Я и сейчас готов поклясться, что никто из моих воинов не мог это сделать. Стрелок был так близко, и сила была такова, что пройдя насквозь, стрела уперлась мне в грудь, оставив кровавый след. Мы оба упали, и наша кровь смешалась, и умирая, твой отец передал мне свой дар и наказал мне беречь тебя, его сына. А еще он велел выдернуть оперение той стрелы и приложить ему к левому плечу. Он сказал, что вернется в этот мир, и знаком тому будет трилистник на левом плече от стрелы, отнявшей его жизнь.

Ахмес опустился рядом на ложе и закрыл руками лицо.

— Ты молчал, — глухо сказал он, — ты молчал все эти годы. Мне так хорошо знаком этот трилистник на плече Хори. И тот сон — ты помнишь, до рождения Хори был мне сон — мне явился отец и сказал, что скоро вернется и посчитается с Фараоном, а Бактре — дочь Осоркона. Так вот почему Хори признает только тебя…

— То было смутное время… Осоркон знал, что после победы он не сравнится по популярности с твоим отцом, и решил убить его. Он не задумываясь убил бы и тебя, если бы ты представлял для него опасность, я уж не говорю о Хори — он приказал бы уничтожить его, если бы только узнал, что в теле Хори живет душа его брата. Да и тебе бы не поздоровилось, и твоим дочерям. А Бактре рано или поздно догадалась бы, что происходит, и из любви к отцу могла пожертвовать сыном.

— И ты не воспользовался переданной тебе силой, чтобы уничтожить тех, кто принес тебе столько страданий?

— Это не принесло бы добра и было бы жестоко наказано. Вспомни отца, у него был выбор: спастись бегством и пожертвовать братом, или применить свою СИЛУ, зная, что возмездие неотвратимо. Он выбрал второе, и погиб от руки спасенного им же брата.

— А Хори?

— Пришло время передать ему все, что я знаю, а точнее, вернуть ему СИЛУ, которая принадлежит ему по праву.

— Что ждет его, он будет Фараоном?

— Если Богам будет угодно… Такие, как он, сами чертят свою судьбу, им многое дано, но на них лежит обязанность. А я — лишь слуга, и было угодно Богам вверить мне лишь малую долю того, чем обладал твой отец, и просил передать твоему сыну.

— Юсенеб, я хочу попрощаться с тобой перед смертью, вернись…

— Если вернусь я с миром, а сейчас, прошу, оставь меня.

Старый слуга отпустил Ахмеса царственным жестом. Кот рыжей башкой в полумраке нашел его руку и, тихо урча, принял ласку.

7

Если бы Шаю Дрору, директору коммерческого канала израильского телевидения, предсказали, чем он будет заниматься достигнув пика карьеры, он бы, мягко говоря, не поверил. Если бы его сейчас, в этот самый момент, спросили, зачем он все затеял, Дрор не смог бы дать более вразумительного ответа, чем «бес попутал». Однако, факт оставался фактом: всю предыдущую ночь Шай провел за чтением секретного отчета Института Подсчета Общественного Мнения, выполненном в единственном экземпляре лично для него. Шай Дрор добрался до своего кабинета лишь после полудня несмотря на обилие неотложных дел. Первым делом, Шай положил отчет в сейф, закрыл дверцу и провел магнитной карточкой по прорези считывающего устройства — надпись «ЗАПЕРТО» на миниатюрном дисплее его не удовлетворила, и он подергал за ручку для надежности. Шай попытался представить себе, что произойдет, если кто-то из журналистов пронюхает и раздует скандал в прессе — его короткие седеющие волосы зашевелились.

Ему, офицеру элитных войск, журналисту, сделавшему карьеру на военном радио, привыкшему полагаться исключительно на себя, на своих командиров и боевых друзей, оставалось надеяться только на слово директора ИПОМ Пнины Перах, ибо в секрете приходилось держать даже само существование данного отчета. В последнее время слово Пнины Перах значило очень много в израильских средствах массовой информации, то есть на коммерческом канале, возглавляемом Дрором, к нему не просто прислушивались — его ловили, и Дрор приложил к тому немало усилий.

Шай с грустью вспоминал счастливое время, закончившееся года два назад, тот недолгий период, когда Израиль был очень даже популярен ну почти во всем мире, а израильские журналисты — нарасхват, когда израильских репортеров приглашали всюду и скопом, не сверяясь с табелью о рангах, и не скупились на угощение, пытаясь выведать, что там за пар валит из кастрюльки «идише мамы». Занимая директорское кресло меньше года, Шай впервые попал на сборище китов репортажа и новостей. Под утро, по дороге в гостиницу, в лимузине Кеннета Бумшнайдера, одного из грандов мировых новостей, Шай услышал фразу, грозящую перевернуть жизнь израильского ТВ.

Подвыпившая элита массмедиа обсуждала плейбойский список ста самых сексапильных женщин XX века, возглавляемого Мерилин Монро с Джейн Мэнсфилд, Рэкуэл Уэлш, Бриджит Бардо и Синди Крауфорд в первой пятерке, когда Кен, старый поклонник Элизабет Тейлор, оказавшейся лишь на седьмом месте, оскорбенный не самим этим возмутительнейшим фактом, а восьмым местом Памелы Андерсон, к бюсту которой питал чисто физическое отвращение, раздраженно пробурчал:

— Бросьте вы ваших Андерсон и Дерек, туфта это все. Держу пари, что половина всех мужиков тайно дрочит на замотанную в ужасный зеленый костюм замухрышку, которая каждый час появляется у меня со сводкой погоды. Да мы каждую неделю вывозим тонны писем с такими предложениями, что их ни один Плейбой не напечатает. И кто, вы думаете, их получает, Бо с Памелой, или, может, Джин Харлоу? Хрена! — Кривоногая бедняжка, чемпион уродства и безвкусицы, с северо-западным ветром. А за что, вы спросите? А за неповторимый и единственный тембр голоса, который вызывает эрекцию сильнее, чем три десятка Памел. Почитайте вашу почту, не ту, которую на подносе приносит вам секретарша, а ту, что она бросает в корзину, не читая. Тогда вы поймете, кто у вас делает рейтинг.

В гостинице, несмотря на хмель и усталость, Шай бросился к телевизору, благо, кабельных каналов хватало на три Израиля. Он считал себя большим специалистом по женской части и решил проверить мировую метеорологическую службу, в первую очередь, на себе. Подсмотревший за Дрором сторонний наблюдатель решил бы, что сидящему перед экраном человеку рекомендуется сменить обстановку, по крайней мере, выбросить телевизор из жизни навсегда — восемь часов подряд Шай выискивал на всех каналах и смотрел сводки погоды на всех языках, недовольно рыча, когда попадался диктор мужского пола. К вечеру следующего дня Шай утвердился в мысли, что подвыпивший Кен выболтал один из главных секретов своего успеха.

Уже в Израиле, через знакомых в разных службах, Дрор попытался выяснить, с кем работал резко идущий в гору Бумшнайдер, но наткнулся на стену. Тогда он, после долгих колебаний, пошел на поклон к Пнине Перах, маленькой, деликатной, скупой даже на полслова, женщине, которой только предстояло стать «всеизраильским термометром.» О Пнине в то время еще никто не знал, тогда как имя Дрора приобрело популярность за полтора военных месяца. Во время первых встреч Пнина предпочла не рассказывать о волне заказов на тему «Секс и реклама», захлестнувшей ИПОМ, а Шаю, номер которого не выдавала телефонная справочная, не выпала честь отвечать на идиотские вопросы о влиянии блондинок на собственную жизнь. После долгого взимного прощупывания сделка состоялась: в обмен на интересующие Шая сведения Пнина получала неограниченную возможность использовать канал для рекламы ИПОМ. Дрор, как бы невзначай, подкинул идею «термометра» своим ребяткам, а Пнина, как женщина чрезвычайно умная, не злоупотребляла полезным знакомством, а появлялась примерно раза два в месяц, не вызывая излишних подозрений.

Информация была бецненной — подробный анализ популярности лиц, более или менее часто появлявшихся на израильских телевизиооных каналах. Но Шая интересовал, главным образом, один вопрос: связь между сексуальностью и рейтингом. Связь эта оказалась так велика, что Пнина, хорошо понимая пикантность ситуации, привезла материал к нему домой. Не выпуская диск с информацией из рук, как бы сомневаясь, стоит ли вообще это делать, она посмотрела на Шая снизу вверх и сказала:

— Здесь бомба. Реклама — одно, а ваша кухня — совсем другое. И учти, что бы ни случилось — это не от меня, — она, отказываясь даже от кофе.

Дела коммерческого канала были не так уж плохи, но, как не без сожаления отметил Шай, не в результате продуманной или целенаправленной политики, а больше за счет нечаянных удач или просчетов конкурентов. С прогнозом погоды все обстояло как нельзя лучше — его молодой чрезвычайно симпатичный ведущий был недосягаем для томной красавицы с конкурующего канала, что подтверждалось не столько международными призами, сколько пристальным интересом обоих полов, таким пристальным, что Шай дал себе слово разнообразить погоду новыми лицами. За вечерние новости Дрор тоже мог не беспокоиться — его дуэт был хорошо сбалансирован, и снижение интереса наблюдалось только в отсутствие одного из партнеров.

И теннис… Один взмах ракеткой новой русской звезды стоил больше, чем вся карьера мужеподобной немки или нимфеточные пухлости швейцарки. Две секунды делали чудеса, не три, не семь, не минута, а именно две секунды заставляли озабоченно заерзать мужскую аудиторию и ровно через двадцать четыре часа находиться на том же канале в надежде на повторение.

Были и неожиданности. Шай никогда не поверил бы, что лучшие попки западного побережья во главе с Памелой Андерсон, выпирающие из тесных красных бикини уступят в популярности примитивной игре в слова обычных израильских школьников, так неприметно брызжущих сексуальностью, что подкопаться трудно. И вообще, пришло ему в голову, эта американская политкорректность — не что иное как погоня за рейтингом средств массовой информации: нет баланса полов — сразу падает рейтинг, ну а рейтинг… рейтинг, понятно, от чего зависит. Секс полностью завоевал рекламу, и там это уже давно бросалось в глаза, теперь же предстоял черед новостей, политического и криминального репортажа, да и всего остального. Вся штука, сказал себе Шай, в том что никто не должен догадываться об истинной причине успеха или неуспеха программы — в этом ему поможет Пнина и собственное чутье. У Дрора было потрясающее чутье на женщин, и если кто получал его благословение на участие в программе, то это считалось лучшей гарантией карьеры. Не важно, что говорили его девки, что оголяли и чем вертели, но они держали зрителя, и главным было «пройти Дрора», а такая репутация будет очень способствовать распределению программ и времени трансляций.

Старик Фрейд, дорого дал бы за такой отчет, подумал он, ведь даже судьбу правительства решила не относительная молодость претендента, не его программа и знание английского, а не что иное, как виновато кислый изгиб правого угла рта, привлекший гораздо больше женских бюллетеней, чем оттолкнувший мужских. За месяц до выборов Пнина Перах знала имя победителя, но, верная своему слову, опубликовала лишь ту информацию, за которую официально заплатили молодцы Дрора, начинающие слегка терять привлекательность. Непроницаемая Пнина, появлявшаяся день за днем на его канале, лишь однажды, как ему показалось, чуть не выдала себя, когда появилась информация об альтернативных опросах.

Был момент, когда Дрор уже хотел похоронить отчет и никогда больше не возвращаться к этой теме, но любопытство победило. Секретарша доложила, что с получасовым опозданием явился Гай Додано, или Додо, как называли его не только друзья, но и все остальные жители Израиля. Феномен Додо был особо отмечен в отчете. Тот был привлекателен? Да. Красив? Да. Но вместе с холеным медно-медальным лицом и замашками балованого мальчишки, чего недостаточно для настоящего успеха, у Додо было счастье выходящего сухим из воды гуся. Чего ему только не сходило с рук — и обросшие интимными подробностями любовные скандалы, и «левые» заработки на свадьбах, на которые смотрели сквозь пальцы, и неосторожные политические высказывания, стоившие бы карьеры любому другому. Несколько лет Додо держал абсолютное первенство по рейтингу, безраздельно владел субботними вечерами, по древнееврейской традиции имевшими место быть в пятницу вечером, и вел на канале Шая передачу «Прайм тайм»,— название в точности соответствующее времени выхода в эфир. Но сейчас Додо старел, ему не просто наступали на пятки — его подсекала сзади расторопная и не менее наглая молодежь. В прошлом сезоне Додо впервые за много лет проиграл рейтинг Первому Израильскому Клоуну, потеснившему его с субботнего олимпа на двое суток вперед, на воскресенье, что уже само по себе было для Додо оскорблением, несмотря на то, что сохранилось название его программы: «Прайм тайм». В глазах Шая это звучало насмешкой, но Додо упорно украшал поблекший имидж потускневшими блесками былой славы.

Сейчас Додо грозило дальнейшее, как любил выражаться Шай, перемещение во времени. Рейтинг продолжал падать, несильно, но неумолимо, и Додо предпринимал отчаянные попытки его поднять. Он приглашал в студию гадалок и свах, элитных девочек и золушек шхунот, беднейших израильских районов, он завлекал публику немыслимыми призами, превращая передачу в казино, соперничающее с лото и тото одновременно — ничего не помогало. По анализу Пнины Перах выходило, что на Додо, как говорят молодые, «забили», он просто надоел публике. Шай не испытывал к Додо ни особых симпатий, ни сантиментов, он был готов задвинуть лысеющего кобеля безо всяких сожалений, но… Ох уж это «но»! В статистически бесстыдных файлах Пнины Перах отмечено, что больше половины опрошенных анонимно в часы досуга и в отсутствие мужей израильских женщин ответило твердым «ДА» на вопрос: «Легли ли бы вы в постель с Гаем Додано?»

Все, что нужно старому поцу — это новый, хорошо смазанный презерватив, подумал Дрор, хорошо бы розовый и с усиками.

— Дай ему войти, — проговорил Дрор в сторону телефонных клавиш и лишний раз покосился на сейф.

Гай (Додо) Додано не испытывал никаких иллюзий по поводу вызова на ковер к Дрору. Честно, наедине с собой, Гай был уверен, что сей вызов последует куда скорее, чем это случилось на самом деле. Додо в очередной раз переборщил. А замысел был элегантен до великолепия — Додо надеялся убить двух зайцев сразу: вернуть себе рейтинг, осмеяв обожавший его плебс, и одновременно, позабавить смотрящих на него свысока крутолобых интеллектуалов. Отдавая должное таланту Додано, прямо скажем, что операцию он провел блестяще: публика, как большая, уверенная в себе рыба, проглотила наживку сразу, резко и надежно, так что и подсечки не потребовалось. Оставалось осторожно вываживать рыбину, не порвав тонкую леску народной любви.

Додо пообещал, ни много ни мало, посадку НЛО и встречу пришельцев в прямой трансляции с мирного и гостеприимного средиземноморского берега. Почву Додо подготавливал долго и исподволь — сначала появились маленькие, не более чем на два дюйма, заметки известных прорицателей о готовящемся вторжении пришельцев. Потом он организовал огромную статью в субботнем приложении. После этого пошла в ход артиллерия — реклама. Крючок засел крепко. Те от которого «держали в секрете» расположение десятка телекамер на морском берегу от Ашкелона на юге до Нагарии на севере, выведали все через «знакомых своих знакомых» и повалили, с биноклями, с фотоаппаратами и камерами. Спасатели спасались бегством — слишком много желающих пришлось на квадратный сантиметр крыши спасательной будки. Полиция стягивала последние резервы. Самые осторожные остались дома, стряхнув на всякий случай пыль с противогазных коробок, и обновив запас воды и консервов в заветных бетонных катакомбах. Цена рекламной минуты оказалась столь же недосягаемой, как космическая база пришельцев.

Додо был неотразим. Он появился на экранах ровно в девять часов в белом костюме, в обрамлении лучших из знакомых ему музыкантов. Средиземное море и прибрежные облака озарились ярчайшим светом в точном соответствии с монопольными ценами электрокомпании. Последнее усилие согнутого в дугу спиннинга, и сияющая в свете юпитеров рыба, не порвав тончайшей лески, показалась из воды во всей своей красе. Чешуя, однако, показалась бы немного странной неискушенному наблюдателю — в рыбу тут и там были воткнуты зубочистки с привязанными к ним лозунгами, впрочем, это, скорее, были рецепты по ее, рыбы, приготовлению. В конце концов, если можно купить разведенную в неволе мороженную форель с описанием ее приготовления на упаковке, то почему бы не поместить инструкцию на хвост средиземноморской рыбы.

Под вопли «До-до — чем-пи-он» рыба-рекордсмен вылетела на палубу белой двухмоторной яхты и забила мощным хвостом. Гай Додано, спасаясь от плавников, убрался с палубы на капитанский мостик, но и там было слишком опасно. Тогда Гай скатился в каюту, где наутро и нашли его оценщики страховой компании, суровые и трезвые. Гай перекупил страховку вместе с яхтой у прежнего владельца, не вникая в размеры рыбы, но выяснилось, что они на пять сантиметров превысила записанную в страховке длину.

— Читай! — вместо приветствия и кофе Дрор бросил Додано судебный иск каналу. К иску прилагался список поврежденного имущества. В том числе и требования спасателей, об оплате сверхурочных в размере двухсот пятидесяти шекелей в час.

— А страховка? — промямлил Додо, после того, как прошел первый шок.

— Грамотные все, — проговорил собеседник после многозначительной паузы, и Додо понял, что не в прокуратуре дело.

— Слушай, ну что я мог сделать… рыба-дура…

— Хватит! — рявкнул Шай так, что перепуганная секретарша осторожно заглянула в дверь кабинета. — Хватит, надоели мне твои фокусы, или ты начинаешь работать нормально, или, — он кивнул Додо за спину, — дверь там и не заперта. Господи! Ну кто мне только не звонил, все газеты ноги о нас вытирают после пришельцев твоих. И все на мою голову!

— Шай…

— Вот что, Гай, про прямой эфир — забудь, про прайм тайм — забудь, все твои художества проходят цензуру, мою, личную… Иди!

— Но, Шай…

— Иди, иди!

— Что мне делать-то? Жениться мне, что ли, в прямом эфире, или как? Ну так женюсь, только прайм тайм не отбирай.

Шай впервые посмотрел на Додо с интересом. Эффект был достигнут, теперь предстояло укрепить завоеванные позиции.

— Жениться? В прямом эфире? А дальше все повторится, как с НЛО? Уволь от таких предложений. — Шай развернулся к окну и помолчал. — А ты это серьезно?

— Допустим, серьезно, а с канала не погонишь?

— Сценарий — через неделю — на стол, а там поговорим. Иди, уже!

И вновь отдадим должное таланту Гая Додано. Ну кто еще, спрашивается, мог так быстро, почуять, откуда дует ветер — ровно через пять дней после разговора, заявка на программу «Захомутай Додо» легла на стол Шая Дрора. В ней было все, что, по мнению Шая, могло привлечь даже очень искушенного израильского зрителя. Сезон охоты на Додо объявлялся открытым, и сделал это ни кто иной, а сам Гай Додано. Как пелось в известной песне: «…еще совсем не поздно, и дверь еще открыта, а ваше настроенье поправим мы к утру…» Если, конечно, вы будете смотреть наши программы. Грандиозное шоу с мальчиками и лотерея для девочек, главным призом в которой был Додо собственной персоной, обещало привлечь прекрасную половину зрителей, тогда как выставление на показ самих претенденток было нацелено на другую половину. Каждую золушку на каждом углу подстерегал прекрасный принц Гай.

8

Процессия тронулась в полдень. Золотая колесница Великого Бога Ра еще не взобралась на самую вершину небосвода, не растопила снега, питающие Священную Реку. Весеннее небо было еще таким, когда на него можно смотреть без боли в глазах, трава на берегу еще зелена, и приятна для взгляда, а не обожжена, как перед Великим Подъемом Воды, а песок еще не раскален, и слуги могут ступать по нему без боязни уронить господский паланкин. Носилки Ахмеса, плавно покачивались рядом с едущим вровень с ними Хори. Им воздавали царские почести, ведь кто мог подумать, что несут они всего лишь старого слугу, а неведение относительно власти гораздо безопаснее знания того, что находится за закрытым пологом.

Хори молча держался рукой за деревянный, покрытый золотом выступ паланкина, принимая почести на свой счет. Странные речи Ахмеса все звучали в ушах. Он привык к поклонению с детства, золотой мальчик Гераклеополиса, не знавший преград и горечи жизни, уважавший только авторитет Ахмеса да побаивавшийся строгой мудрости Юсенеба. Он настоял на том, чтобы надеть доспехи воина, и выбрал лучшего скакуна, тогда как сестры предпочли спины верблюдов. Конь был горяч, все норовил прибавить шагу, пуститься вскачь, недовольно прядал ушами и косился на Хори, который медленно плелся со всей процессией. Хори чувствовал, что приходит его время: он отправлялся в путешествие лишь сыном Ахмеса, чтобы вернуться царем, познавшим мудрость Египта, чувствуя в себе силы возвысить Гераклеополис над Мемфисом и Гизой, и Бубастисом. Он был рожден на царство, он с детства жил держась за золоченый угол власти, придерживая ее для себя, но не предполагая, что время ее настанет столь скоро.

Юсенеб слукавил, ему бы хватило сил, несмотря на преклонный возраст, дойти и до Гизы, и до самого низовья Нила. Полжизни — царь, полжизни — раб, он всегда чувствовал СВЯЗЬ, он знал свою судьбу и покорился ей, он знал свое предназначение: мальчишка в золотых доспехах — будущий царь Египта — шел рядом. Ему передал Юсенеб свою мудрость, ему предстояло ее умножить, ему начертано стать вождем. Но слишком он молод, и нетерпелив. Юсенеб это чувствовал кожей. Парень еще может наделать глупостей. Великий момент настал в жизни обоих, и обращены на них были взоры Богов, и главную мудрость предстояло ему открыть Хори — Великую Тайну Сфинкса. Одного боялся Юсенеб, что не справится с ношей Хори, а Боги карают сурово.

Примерно через час достигли они оазиса, расположенного на полпути между Гераклеополисом и Рекой. Вначале показались из-за каменистого бугра верхушки пальм, потом начали попадаться пучки травы, и, наконец, большая купа деревьев предстала зеленым изумрудом в золотистой оправе пустыни. Юсенеб, откинув полог царственным движением руки, дал знак рабам, и паланкин остановился около колодца, под негустой тенью странного дерева с огромным строенным стволом, или тремя сросшимися стволами, и одинокими разрозненными ветками, раскинувшимися в разные стороны.

— Это дерево знало лучшие времена и давало густую тень, такую густую, что в самый жаркий полдень служило прибежищем путникам, — сказал Юсенеб Хори. — Присмотрись к нему получше, и ты поймешь, в чем его сила. Его сила — в корнях, они уходят на большую глубину, туда, где вода, и пусть ствол груб и коряв, на нем всегда будут молодые ветви. Твои сестры старше тебя, Хори, твоя душа молода, но только ты будешь правителем Гераклеополиса, когда я отправлюсь в последнее путешествие по Великой Реке. Не отвергай твоих сестер, Хори, ибо они унаследовали мудрость матери твоей Бактре, любимой дочери Великой Богини Убасти, не пренебрегай их словами и советом, не вели слугам гнать их от себя прочь. Посмотри на дерево, Хори, на его молодые ветви: пока они растут от единого ствола — не иссякнет в них жизнь, а без ствола — они ничто, только уголь в костре бродяги, — сказал Юсенеб и приказал двигаться дальше.

Перед закатом достигли они левого берега. Пальмы отбрасывали причудливые тени на мутные медленные воды, прибрежные кусты, полные щебета, скрывали береговую линию, приоткрывшуюся только у небольшой пристани, от которой слуги отгоняли зевак, пришедших поглазеть на корабль правителя Гераклеополиса. Начинало темнеть, золотая колесница Бога Ра готовилась исчезнуть с небосвода, но еще раньше, по велению умелого небесного осветителя, ее золото начало быстро тускнеть в сером мареве, поднимавшемся из пустыни, скрывающем таинство ухода от ненужного взора постороннего наблюдателя, которому не дано проникнуть в секреты вечного небесного светила. Воды Нила чернели, только последний красно-серый луч провел по воде острым треугольником паруса запоздавшей рыбацкой фелюги, уже не видной на фоне черной, слившейся с водой, полосы далекого берега.

Хори приказал раскинуть лагерь. Свобода и нетерпение кружили его молодую голову, но напутствие отца еще было сильно, да и отплытие в ночь не сулило ничего хорошего. Вязкая темнота укрыла землю плотным пуховым одеялом, приглушив кваканье лягушек в прибрежном мелководье, оставив ненадолго сухой треск цикад, который враз, словно по команде, прекратился, повиснув звоном тишины в ушах. Луна поблекла, напуганная всхрапом верблюдов да случайным криком быков. Свежий северный средиземноморский ветер сменился тяжелым южным давлением пустыни.

Утра не было…

Ночь нехотя перетекала в желтушную мглу, назвать которую рассветом могло только страдающее больной печенью воображение. Тщедушный желтый свет был не в силах разогнать тишину ночи, по прежнему заполнявшую все вокруг. Напуганные животные, боясь собственного мычания, сгрудились в кучу. Вышедший из шатра Хори не увидел ни Великой Реки, ни корабля у пристани, ни прибрежных деревьев, не говоря об окрестных холмах. Песок проникал не только в складки одежды, но во все поры его тела, и о плавании не было и речи. Слуги попрятались, только старый Юсенеб одиноко сидел невдалеке от шатра и чертил камнем на песке непонятные письмена.

— Боги, Боги, — пробормотал он, адресуя слова желтой пелене, но ожидая ответа от шатра.

Хори молча сел рядом, наблюдая за продолговатым камнем, оставлявшим странные узоры.

— Я не узнаю отца, он растерян, кажется, впервые в жизни.

— Да, это так. Он готовится перейти в царство Осириса, а это непросто. Немногие могут принять судьбу, как Ахмес, но лишь единицам дано ей распоряжаться, и ты — среди избранных, Хори. Взгляни вокруг — я сорок лет в Египте, но не припомню такой песчаной бури. Я учил тебя понимать язык Богов — что скажешь?

— Боги гневаются, они хотят, чтобы мы вернулись назад?

— Не думаю, что они гневаются, — Юсенеб бросил камень, которым чертил на песке. — Скорее, они испытывают твое терпение, они хотят, чтобы ты не спешил, но поразмыслил перед дорогой. Я не имею в виду твой поход в Бубастис. Дорога жизни меняется: до сих пор она шла полого, а теперь — направление в гору, и надо беречь дыхание. Бегущий в гору сгорит, задохнется уже на первых шагах, а опытный путник пройдет до вершины, если Богам будет угодно.

Не ответив, Хори вернулся в шатер.

Странной властью обладал Юсенеб. Никогда Хори не забыть того дня накануне четырнадцатилетия, когда его призвал к себе Ахмес. Запыхавшийся слуга пал ниц, лобзая землю и бормоча обычные слова про жизнь, силы и здоровье. Юсенеб, как обычно, что-то писал углем на плоском куске белого мрамора, Нинетис сидела в стороне, не принимая непосредственного участия в учебе, но предпочитая долгие и скучные уроки брата развлечениям старших сестер. Хори с облегчением бросил свой уголь, отмыл почерневшие руки в лохани с водой и направился вслед за нетерпеливо топтавшимся слугой.

— Постой! — услышал он за спиной слегка насмешливый голос Юсенеба. — Не собираешься ли ты вот так явиться к правителю Гераклеополиса, наместнику Фараона?

— Что в этом такого? Он же мой отец, — остановился Хори.

— Тебе завтра четырнадцать, ты становишься взрослым человеком, ты наследник Ахмеса, ты из семьи Фараона, наконец. Идем! — Юсенеб повернулся и увлек за собой Хори.

Они направились в оружейную, и Хори недоуменно посмотрел на старого учителя — отец считался лучшим воином, и он часто наблюдал за уроками Хори, иногда даже брал в руки оружие, чтобы показать какой-нибудь хитрый прием, но сейчас, похоже, речь не шла о воинских забавах. Низко поклонившийся человек был придворным оружейным мастером, который тоже иногда приходил давать Хори уроки, рассказывал об оружии, объяснял, где сильные и слабые места.

— Одень, это твои, — . Хори ахнул: перед ним была самая прекрасная одежда, какую он когда либо видел. Ему помогли одеться, после чего все трое направились в апартаменты Ахмеса.

Хори почувствовал, что идти ему тяжело в непривычной воинской одежде. Войдя в зал, где его отец обычно принимал почетных гостей, все трое пали ниц перед Наместником Фараона и приветствовали его. Ахмес махнул им в ответ и приказал встать. К своему ужасу Хори почувствовал, что не может подняться. Спина покрылась холодным потом, когда он заметил, как отец наблюдает за ним пристальным взором. Он и представить себе не мог оказаться в таком беспомощном положении, да еще перед отцом. Хори был готов провалиться сквозь землю, когда Ахмес сделал знак и Хори поставили на ноги.

— Запомни Хори, — Ахмес встал и положил руку ему на плечо, — никогда эта одежда не должны касаться земли, только в одном случае: тот, кто носит их — мертв.

— А как же…

— Ты преемник Фараонов, с этой минуты ты уже не мальчик — ты один из равных, и есть много способов выказывать уважение старшим, Юсенеб многому тебя научил, научит и этому. — Ахмес вернулся на свое обычное место и сел. — А теперь я хочу, чтобы, получив право распоряжаться, ты даровал свободу своему рабу.

— Какому рабу? — Хори опешил. Он никогда не задумывался над этим, он привык, что его всегда окружали рабы, готовые повиноваться любому его слову, он знал, что его отец распоряжается всем, а тот, кто недостаточно расторопен, может получить порку. Были еще и гости, которых отличала дорогая одежда, но в остальном, на взгляд Хори, они чаще вели себя еще хуже слуг, которые давно изучив изменчивый характер господина, спокойно дожидалась его команды, зато потом опрометью бросались выполнять — гости же зачастую пытались угодить Ахмесу, заранее стараясь угадать его желания. Ахмес же никогда не упускал случая для довольно злых шуток. Были, конечно, и исключения, как, например, этот оружейный мастер, или другие богатые торговцы, приносившие дорогие украшения, ковры, просто редкие безделицы, способные заинтересовать богатую знать. Так было всегда, и Хори не приходило в голову, что надо что-то менять, что он, Хори, может что-то менять. — Какому рабу? — повторил Хори после паузы.

— Господин мой, да продлятся твоя жизнь, силы и здоровье! — поцеловал перед ним землю Юсенеб, — я твой раб!

Хори лишился дара речи — Юсенеб всегда стоял отдельно от остальных, он был учитель, не то чтобы член семьи, но даже сам Ахмес разговаривал с ним не так, как говорят с простым слугой. Напротив, Юсенеб вечно по-стариковски ворчал на Хори, когда тот ленился или забывал что-то важное. К тому же Хори не знал, что он должен говорить. Ахмес, видя его замешательство, прервал затянувшуюся паузу:

— Повторяй за мной, — сказал он, — властью, данною мне Богами, я дарую свободу тебе, Юсенеб.

— Властью данною мне Богами, я дарую свободу тебе, Юсенеб, — проговорил Хори.

— Благодарю тебя, мой господин, — Юсенеб поцеловал край золотой обежды.

Хори овладело странное чувство. До сего момента мир, казалось, имел заведенный раз и навсегда порядок, и в этом порядке каждому отводилась вполне определенная и неизменная роль. Сейчас же в одну секунду его представления о порядке не только разрушились, но он с ужасом осознал, что многие представления были совершенно неверны. Так все, в том числе и он, Хори, должны были оказывать Ахмесу царские почести, а теперь выясняется, что он стоит с отцом почти вровень. Конечно, ему было еще далеко до Ахмеса, но все-таки именно его выделили из общей массы. А Юсенеба Хори с младых ногтей помнил стариком: его авторитет всегда был настолько велик, что просто не вызывал попыток его оспорить.

— Теперь ты почти мужчина, Хори, — вновь поднялся со своего трона Ахмес, — а для того чтобы окончательно им стать, тебе нужна женщина.

Лишь на другое утро средиземноморский северный ветер натиском кочевников решительно разорвал желтый песчаный занавес, затрепетал белым квадратным парусом с гербом правителя Гераклеополиса: зеленым драконом с птичьей головой и стрекозиными крыльями. Пристань ожила, забыв вчерашний страх, ревели верблюды — желтые демоны песчаной бури, поглядывая на всех с высоты своих длинных поджарых ног. Великий Бог Солнца Ра, остановив в зените золотую колесницу, оглядывал своих подданных после двухдневной отлучки, одаривая светом, переливающемся на буруне вокруг загнутого вверх острого носа корабля.

Ничто не напоминало о вчерашней буре, свежий ветер наполнил парус, но гребцы так и не получили долгожданной передышки. Река медленно несла мутные воды, покачивая рыбацкими парусами, дающими дорогу господскому кораблю. Хори, тяжело переживавший задержку, заметно повеселел и приветствовал своих подданных поднятой рукой. Никто не мог тягаться с его быстроходным кораблем, оставлявшим длинный след в маслянистых водах. Юсенеб сидел на корме, спиной к ветру, провожая глазами берег, понимая, что это последний поход в его жизни.

Абана, Майати и Нинетис, стоя на палубе, вознесли молитву в честь Реки, прося Богов благословить их поход:

— О, Нил, властелин земли, пришедший дать жизнь Египту! Благословен тот день, когда явился Ты из тьмы, напоить землю, созданную Великим Ра, чтобы дать нам хлеб, фрукты и вино. Нетленен Твой Храм, о, Господин рыб и птиц, приносящий зерно и плоды, не дай страдать от жажды Богам, и да не исчезнет род людей. Когда Ты уходишь — гибнет и стар и мал, и страдает земля Египта, но лишь появишься вновь — радуется земля, и вдоволь пищи.

— О, Нил, создатель всего на земле, благодетельный источник жизни! Твои приношения — благодарение Богам, да будут щедры их жертвы. Наполни наши закрома и амфоры, чтобы каждому Богу досталась его доля. Никто не видел Твоего лика, и не знает, где Ты обитаешь, но мы — Твои дети — благодарим Тебя за добро принесенное Тобой из тьмы, и за наши цветущие сады.

— О, Нил, велик Твой гнев, которого боятся даже рыбы, разрушающий жилища, или же иссушающий землю! Возносим мы сию молитву, чтобы защитил ты нас, и год за годом поднималась вода твоя, и да будет праздник на земле во славу Великих Богов! Птицы — да будут тебе жертвой, газели — да пасутся в твоих угодьях, чистое пламя — да разгорится оно в твою честь. Процветай, о Нил, наш Господин, дающий жизнь Египту! Приди и процветай, о, Нил!

Они сидели на палубе рядом, старый слуга и его молодой господин. Но роли меняются, как в театре, когда сегодня ты раб, а завтра ты властелин земли. Хори чувствовал приближение главного момента в его жизни, того самого момента, о котором мечтал он с детства, он ждал его столь долго, всю жизнь, если его молодые годы можно назвать жизнью. Они молчали, слова им не требовались, ибо на них взирали Боги, а когда на тебя столь пристально смотрят — лучше помолчать, чтобы не наговорить глупостей. Хори чувствовал робость — рожденный властвовать, он ни на мгновение не сомневался в своем на то праве, но произошедшая перемена не могла не повлиять на него. Как двух любовников, их связывала друг с другом незримая нить: Юсенеб был готов выполнить назначенное ему Богами — запоздалый оргазм после затянувшейся на годы прелюдии, а Хори — зачать власть посвящения, приняв эстафету предков. И никто не отваживался нарушить таинство уединения, магический круг, хранящий от насилия вторжения.

Показались и исчезли из вида Мейдум, за ними Лишт, потом Дахшур и Мемфис, и только Саккара и Абусир привлекли внимание Хори. Нил был широк в этой части перед делением в дельту, зелень пальмовых крон разделяла песок пустыни и Великую Реку, хранила ее от иссохшей длани Сахары. Деревеньки вились на вершинах прибрежных скал, спасаясь от буйства воды во время разлива. Дети размахивали цветными тряпками и кричали, приветствуя незнакомый корабль. Красноватые скалы нависали над пристанью, к которой приблизился корабль, чтобы дать отдохновение путникам после дневного жара и плавной качки палубы.

На следующий день путники разделились: сестры направились в Абусир навестить престарелую тетку, Верховную Жрицу Храма Гершеф, славившуюся в молодости любовными похождениями. Хори в сопровождении Юсенеба взял направление на северо-запад, в Гизу, ибо, когда жжет нетерпение, тогда не до теткиных мемуаров. Они медленно и полого поднимались вверх, на плато, и Хори все время смотрел вперед, стараясь не пропустить явления пирамид. Но тщетно — они, как всегда, возникли внезапно, как бы мгновенно вырастая из пустыни гигантским драконом. Скоро стали различимы маленькие пирамиды у подножья, а потом и отдельные камни.

Они шли вдвоем, отправив слуг в Абусир. Юсенеб повернул к западу, огибая многочисленные каменные обломки, разбросанные тут и там у самого подножья пирамид и поодаль, и скоро они оказались перед двумя храмами — приплюснутая коническая башня слева, и пантеон с колоннами справа. Юсенеб опустился на камни, и то же самое сделал Хори.

— Это Храм, охраняемый Сфинксом, — промолвил Юсенеб, указывая на пантеон.

— А где же сам Сфинкс? — спросил недоуменно Хори.

— За Храмом. Ему не нужен досужий взгляд. Достаточно сделать несколько шагов, чтобы его увидеть, — Юсенеб помолчал. — Мало просто увидеть Сфинкса — надо войти в Храм, и если Богам будет угодно, то Сфинкс посвятит тебя в Древнюю Мудрость и даст тебе Силу. Откроется дверь Храма, и снизойдет на тебя благословение Великого Бога Ра.

— Что я должен делать в Храме? — спросил Хори после паузы.

— Ты сам должен это понять, отныне я не вправе давать советы, могу только направить тебя.

Хори вошел в Храм Сфинкса, поклонился на четыре стороны, последний поклон на Восток, и застыл неподвижно. Он стоял так некоторое время, после чего повернулся к западной стене и произнес:

— Преклоняюсь перед тобой, о Великий Ра, создатель жизни и света, защитник смертных. Ты возносишься и сияешь, и даешь свет миру, созданному Королевой Богов матерью нашей Убасти. Преклоняюсь перед ней, перед творением ее рук — да будет она благословенна и всесильна во все времена года. Святы Боги — душа сего Храма, соединяющие бренную землю и Божественное небо. Да предадут они огню их врагов, и да отсохнут их руки. Преклоняюсь перед тобой, о Ра — создатель жизни и света, защитник смертных.

— Славлю тебя, создатель, защитник земли и неба, о Ра, сын Убасти, повелитель небес. Сердце мое принадлежит тебе, давшему мне живую душу. Пусть сияет вечно твой небесный свет, твой вечный огонь, освещающий мир. Преклоняюсь перед тобой, о Ра — создатель жизни и света, защитник смертных.

— Божественную почесть воздаю я тебе, о Ра, создателю жизни и света, защитнику смертных и матери твоей Убасти. Укажи мне путь из темноты к свету и помоги мне выполнить предназначение и судьбу мою. Преклоняюсь перед светом и перед создателем. Преклоняюсь перед тобой, о Ра!

Хори снова поклонился на четыре стороны, последний поклон на Запад, и лишь только он сделал это, как раздвинулась западная стена, и раскрылась дверь, и предстал пред Хори Сфинкс. Величественная голова его возвышалась над песком, почти засыпавшим плечи громадного льва. Под небольшим барханом угадывалось скрываемое пустыней львиное тело. Голова заворожила Хори, он надолго застыл, глядя вверх, в магическое лицо Сфинкса, увенчанное Короной Египта с золотой головой кобры, прятавшейся в огромных каменных складках мантии. Полуденное солнце, несмотря на весну, набрало силу и палило вовсю. Неожиданно для Хори, в мареве пекла, огромное каменное изображение пошевелилось, как-бы пытаясь сбросить песок, придавивший тело и лапы, глаза ожили, и посмотрели вниз на нарушившего его вековой покой путника. Великий Сфинкс заговорил, обращаясь к нему.

— Смотри на меня, Хори, принц Египта, и знай, что я отец тебе, как отец всем Фараонам верхних и нижних земель. Тебе уготована судьба стать Великим и нести тяжесть двойной короны Севера и Юга. Твоя судьба не зависит от того, будешь ли ты на троне Египта, и будут ли подданные целовать пред тобой землю. Если ты действительно станешь Фараоном, ты будешь хозяином всего, что есть в обоих землях, и подношений из всех стран мира, и пошлют тебе Боги долгую жизнь, силу и богатство.

— Смотри на меня, Хори, мое лицо обращено к тебе, мое сердце несет тебе добро, мой дух проникает в тебя. Посмотри, как держит меня песок, как он давит на меня, как он скрывает меня от твоих глаз. Обещай, что выполнишь свой сыновний долг предо мной и освободишь меня, и я всегда буду с тобой, направлю тебя и сделаю тебя великим.

Над головой Сфинкса возвышался треугольник пирамиды Великого Кафре. Хори посмотрел в глаза Сфинксу, но увидел лишь Солнце, мгновенно ослепившее его, заставившее согнуться от боли и упасть на холодные камни Храма.

— Что со мной?! Я ослеп! Я не вижу! — в страхе закричал Хори, хватаясь за руку подоспевшего Юсенеба. — Скажи, что со мной?! Почему Великий Ра ослепил меня, чем я прогневал его?

— Не волнуйся, сын мой, к рассвету ты прозреешь, сядь рядом. Великий Сфинкс открыл тебе двери, а это значит, что ты в начале ПУТИ.

— Но я ничего не вижу!

— Успокойся, это пройдет к утру. Явился тебе сам Великий Ра, а не образ его, и ты ослеп, ибо никому не дано смотреть на Великого Бога, как на равного. Перед тем, как дать тебе СИЛУ Великий Ра хочет, чтобы ты понял, что без Богов ты слеп, а прозренье дадут тебе Боги. Что бы ты ни решал и кого бы ты ни судил — обратись к Богам, через тебя они действуют, ибо тебе дана СИЛА. Запомни: тот, кому дана СИЛА, держит ответ перед Богами, а они карают. Теперь же засни, здесь, в Храме, и откроется тебе значение знака, что на твоем левом плече, птичьи перья в виде трилистника. Поверь мне, что утром ты будешь видеть гораздо лучше, чем прежде. Но сначала поклянись Великому Богу, что выполнишь его волю.

— Отец мой! — взмолился Хори, — призываю тебя и Богов Египта быть свидетелем моей клятвы. Если я стану Фараоном, я освобожу тебя от песка и велю возвести Храм в твою честь и высечь на камне твою волю.

Мальчишка уснул, свернувшись на холодных плитах. Юсенеб положил его голову к себе на колени и просидел до утра, в неудобной позе, охраняя его сон.

Утренняя тьма ничем не отличалась от вечерней и Хори по-прежнему был в Храме Сфинкса. Старика не было рядом, и он повторил вчерашний гимн. И снова растворились двери, и Хори увидел в темноте ярко горящие желтым светом глаза Сфинкса, проникающие в него божественным огнем. Тьма постепенно сменялась рассветом, лучи встававшего на востоке солнца осветили сначала вершину Великой Пирамиды Кафре, потом сдвинулась тень Храма, и засияла золотом и красками голова Сфинкса, и желтизна глаз слилась с солнечным светом. Почувствовав за спиной движение, Хори обернулся и увидел отверстие в полу Храма, и стоящего рядом Юсенеба.

— Вот видишь, я был прав, и ты снова зряч, и я надеюсь, твое зрение не ограничится глазами. А сейчас — вперед, в эту дверь, ибо за ней хранится Тайна Египта.

Они спустились вниз по крутой и узкой каменной лестнице и оказались в небольшом круглом зале. Отверстие вверху закрылось и их окутала гулкая темнота. Постепенно бесконечность приняла размеры комнаты, на стенах которой золотом огня все сильнее и сильнее проступали письмена. Хори подошел ближе и увидел, что стены испрещены именами, среди которых встречались имена великих, тех, о ком рассказывали и отец, и Юсенеб, между ними имена Фараонов. Имена шли вкруг, и было невозможно проследить хронологию записи, и это означало, что все равны перед Богами и вечностью. Хори пошел вдоль стены, читая все имена до единого, они легко ложились в его память, как старые знакомые, которые после долгой разлуки дают радость узнавания. Он не знал, сколько времени он шел вдоль стены, поскольку имена менялись на каждом круге, но одна из записей заставила его остановиться. Хори почувствовал, как ровным теплом налились лепестки трилистника на его плече. Он хотел что-то спросить, но Юсенеб прижал палец к губам.

В ту же секунду Хори стало ясно, чье имя появилось перед ним. Он нагнулся к основанью стены и поднял лежавшее стило и каменный молоток и высек свое имя рядом. Когда он закончил, неясный свет имен начал блекнуть, а когда он исчез совсем, светло-желтым квадратом открылась дверь в стене, ведущая в узкий тоннель.

Юсенеб шагнул первым.

— Теперь осталось недолго, — сказал он, когда они оба оказались в тоннеле.

— Зал Записей. Это значит, что Сфинкс принял меня.

— Да. И ты правильно узнал то имя — так звали твоего деда, отца твоего отца. Его душа нашла приют в твоем теле. Но не думай, что ты — это он. Ты — это ты, и тебе принимать решения и отвечать за свои поступки.

— Я не видел имени Осоркона, что это значит? Ему не дано посвященье Богов?

— Да.

— Но тогда…

— Нет. Богам угодно, чтобы он правил Египтом.

— Но он же приказал убить деда!

— Сейчас я в этом не уверен, скажи, тебе был дан знак отмщенья?

— Не знаю.

— Я думаю, ты бы понял своего деда, а раз так, то месть ему не угодна.

— А что это мог быть за знак?

— Тебе виднее, но не пытайся искать знаки там, где их нет. Если бы Осоркон убил твоего деда, ты бы уже наверняка это знал. Скоро тебе представится возможность узнать ответ на любой вопрос — спроси. Но только помни, ты отвечаешь за каждый заданный вопрос. Есть вопросы, которые лучше не задавать, ибо ноша полученного знания слишком велика.

— Почему?

— Поймешь чуть позднее.

— А что произошло между дедом и Фараоном, они же были братья? И ты говорил отцу, что Фараон убил деда.

— Нехорошо подслушивать, когда говорят старшие.

— Но там, в Храме, во сне я увидел, как вы сидели рядом на ложе и беседовали обо мне.

— Что ж, значит, ты все знаешь, но я тоже мог ошибаться. Когда твой дед умирал, его мысль была, что он пал жертвой брата, но, поверь, теперь я уверен, что это не так.

— Почему?

— Посвященный не может придти в этот мир с местью.

9

Кота собирали в Кармиэль.

Если вам не приходилось собирать в Кармиэль кота по прозвищу Артемон, то нечего и ухмыляться. Ответственным за мероприятие был назначен Эяль Алон по прозвищу Мишка, которого, в свою очередь, собирал Эхуд Алон, в девичестве Артем Дубинчик, которого некому было собирать по причине отъезда в первопрестольную его жены Катерины. Пытались посадить молодого кота в картонный ящик, прихваченный во время последнего визита в супермаркет? И не пробуйте — он вам покажет, кот, естественно. А еще, не вздумайте перевозить кота в одной сумке с котиными принадлежностями, не к лицу это, ни вам, ни коту. Консенсус, как модно сейчас говорить, был достигнут, когда Артем, за неимением подходящей котомки, догадался вытащить из дальнего чемодана старую кроличью шапку, пришедшуюся малогабаритному еще коту в самую пору. Шапка Артемону понравилась, и Мишка с триумфом завязал над рыжими котиными ушами рыжими же тесемками черные уши кролика.

— Шапки для тебя, хулигана, не жалко, — назидательно сказал Артем коту. Попробуйте поздним августовским ближневосточным утром, надеть старую черную кроличью шапку с развязавшимся ухом и выйти на улицу. Так вот, — не жадничайте и отдайте шапку коту, ему-то она в самый раз будет.

Жадным Артем никогда себя не считал. А с тех пор, как стал замечать зависть со стороны прежних приятелей, старался не давать повода для обвинений в скаредности.

В начале девяностых работу в Израиле было найти сложно. Артем окончил, как считалось, не престижный факультет — механический. Катерина — рангом выше, соц. экономики. И когда им предложили пойти на курсы переподготовки — сразу же согласились. Артем стал оператором на нефтезаводе, а Катерина банковским теллером. Уже через пару лет, выяснилось, что оба «вытянули по счастливому билету» — оказались государственными служащими на довольно престижных местах и с приличной зарплатой.

А еще у них была дача в Кармиэле…

Конечно, вовсе это не дача, родители Артема купили дом, четыре комнаты и потрясающий вид. В России отец Артема был, как выражалась его мать, учительница биологии и природоведения, не то чтобы военный. Он работал военпредом где-то по Казанской железной дороге и умел потрясающе молчать. Многие, скажете, молчали, но не многие смогли намолчать себе квартиру на Электрозаводской и дачный участок по той же дороге. Интересно, что и придраться не к чему, почти всегда подпись военпреда — это выполнение гос. плана, а за такое дело не жалко директору ни квартиры ни участка. Но только директора меняются, а военпреды остаются, получают повышения, и тихо выходят на пенсию после сорока лет молчаливой службы.

Первое, что сделал Михаил Давыдович Дубинчик после выхода на пенсию, — обмен на приличный кооператив, потом продажа вместе с гаражом, участком и машиной, все скопом, одному не то новому русскому, не то старому еврею, по ажиотажной докризисной цене, — и в Израиль, к сыну. Анна Моисеевна, профессионально любившая и ведавшая русскую природу, лишь повздыхала. Но когда маклер привез их к почти готовому дому, прослезилась, и сурово молчавший до того Давыдыч, так же сурово поставил размашистую подпись военпреда. Заплатил наличными.

Правильный мужик был Давыдыч, только вот развязался у него в Израиле язык, почувствовал, видно, подполковник Дубинчик свободу после сорока лет беспорочной службы, и не жалел он эпитетов ни правительству, ни Кнессету, ни «русской» партии. Был он членом доброго десятка добровольных организаций, любивших его за представительный вид и бескорыстие. А единственной его корыстью было занять свободное от работы по дому и саду время. Вот и сейчас, потискав, как котенка, внука Мишку, он заявил ему, что собачьей кличкой Эяль звать его не намерен, и, что удивительно, Мишка смирился, как миленький, суровому представлению деда, переключившегося на Артема, на давно не мытую машину, на хорошую, но испорченную вещь — кроличью шапку.

— Ну-ну, — было сказано притихшему от сознания важности момента коту Артемону.

— Угадай, Тема, что на обед, твое любимое, — спросила баба Анна, отпустив, в свою очередь, Мишку.

— Борщ, — ответил Артем не глядя, вытаскивая из багажника сумку-холодильник, звякнувшую запотевшей «Финляндией». — Холодный, — триумф был испорчен не самим фактом правильного ответа, а полным отсутствием вопросительной интонации, то есть абсолютно будничным владением предмета, без всякого намека на радость открытия.

Хорошо идет отпотевшая Финляндия под шелест кондиционера и холодный свекольник, когда неподалеку за окном — еврей сосну любит — плавится креозотом смола в молодом сосняке, когда вынут из духовки самый что ни на есть некошерный зверь, распертый изнутри гречневой кашей, излучающий такой аромат, что мается от одурения взращенный на вискас искусственник-кот. Неизвестен науке природоведению непьющий военпред, а Артема повело уже после третьей рюмки, и сентенция отца «Русский человек хоть пить умеет» и причитания матери «А под Москвой сейчас маслята» магически отбросили его на дорбрый десяток лет назад, когда он, уже не молодой специалист, а старший инженер СКБ, хочешь не хочешь, а не надо ля-ля своим ребятам, и вся лаборатория едет не то за Пахру, не то за Оку по грибы.

Началось все, как ни странно, с холодильника. В лаборатории номер два под управлением Матвея Кузьмича Семенова, единственной во всем отделе, не было холодильника. Как сказала однажды ветеран СКБ Татьяна Андреевна Елисеева молодой специалистке Леночке после юбилея Семенова, рассматривая юбилейный же альбом: «Ты, Леночка, эти фото домой не носи, а то мама как личико Матвея Кузьмича увидит, так на работу тебя больше не пустит!» Кузьмич, ясное дело, посмеялся вместе со всеми, но затаил хамство, и при первом удобном случае лишил гибкого графика Татьяну Андревну, жившую на другом конце Москвы.

Но вернемся к холодильнику.

После массированной, со слезами, атаки лабораторных девочек, холодильник был включен в план, но последнее слово все же сказал Кузьмич — вместо обычной компактной Оки или ЗИЛа он заказал промышленного монстра, перегородившего полпрохода и, будучи включенным в сеть, рычавшего, как дикий кабан на случке. На ненавязчивый девичий вопрос «Кузьмич, какого хрена?» Семенов скромно ответил: «Если повезет лося подстрелить». Лося Татьяна Андревна не простила — холодильник пришлось выключить за превышение всех допустимых норм производственного шума, а продукты по-прежнему таскать в техсектор под насмешливые взгляды тамошнего бабья, и ни одно лабораторное сборище не обходилось без сакраментального вопроса Татьяны Андревны: «Семенов, где сохатый? Я, наконец, хочу видеть того, за кого мы страдаем столько лет».

Что-что, а поговорить Кузьмич любил. Когда в конце августа, нескончаемо душным московским понедельником, за вечерним лабораторным чаем Семенова потянуло на грибы, и по традиции был помянут сохатый, Матвей Кузьмич торжественно объявил обалдевшим от неожиданности сотрудникам:

— Не верите? Я вот тоже не верил, но в субботу сами убедитесь. Значит, так: в пятницу с обеда едем за Пахру (или Оку, Артем уже не помнил подробностей) за маслятами. Там деревня есть, такая неперспективная, что даже автобус туда отменили, но зато маслят — рюкзаками можно таскать. У кореша там дом — ему спирта полбанки, и ночуем всем коллективом. А подниму я вас всех в пять утра, по атасу — тогда поверите, что Матвей Кузьмич зря не болтает. Кто в отпуске — ладно, а остальные — чтоб никаких отговорок, у нас — день здоровья.

Решительность Кузьмича поколебала даже вечный скепсис Татьяны Елисеевой, с которой Артему было по пути до центра, и они часто уходили последними, обсуждая по дороге толстые журналы.

— Только бы они раньше вечера пить не начали, тогда все нормально, а маслята — не маслята, сохатый — не сохатый, а хоть в нормальном лесу погуляем, не изгаженном. — Татьяна пристально посмотрела на Артема. — Слушай, они только тебе спирт доверяют, как самому трезвому, ты не бери весь, а? Знаешь же как они раскладку считают, потом округляют, ясно в какую сторону, а потом у каждого второго заначка появляется.

Водку в лаборатории, указы — не указы, считали по научному, строго по методике, подписанной самим Кузьмичем и заверенной профоргом и парторгом, и неизменно висевшей над столом завлаба М. К. Семенова. Методика эта столь изящна, что достойна наиполнейшего освещения.

Сначала определялось базовое количество водки (в литрах), которое равнялось: чекушка на бабу, полушка на мужика. Полученное число (в литрах) округлялось вверх до ближайшего целого и переводилось в универсальные единицы, то есть в поллитры. Потом прибавлялась одна УЕ, то есть поллитра. Потом, но только если казалось маловато, прибавлялась еще одна универсальная единица. Но не больше. Полученное количество водки (в поллитрах) объявлялось расчетным и подлежало утверждению завлаба Семенова М. К.

Если бы на этом дело кончалось, то Татьяне Андревне Елисеевой было бы не о чем волноваться, но слушайте дальше.

Кузьмичу подавался список участников на предмет выявления «проглотов», и если таковые выявлялись, а они выявлялись всегда, он со вздохом сожаления, бурча себе под нос «Одних проглотов набрали, енать» добавлял (в поллитрах) одну «Семеновскую» единицу. Или, в особо тяжелых случаях, две «Семеновских». Но не больше. За подписью Кузьмича дело передавалось профоргу Сашке Багрову, который, учитывая профстаж производившего расчет, а также состояние души находящегося за соседним столом Кузьмича мог назначить профсоюзную поощрительную надбавку (в поллитрах) в одну единицу. Или, если Кузьмич слишком пристально глядел на Сашку, две поощрительных единицы. Но не больше. Завершал процедуру утверждения парторг замзав Виктор Иваныч, который не был обязан советоваться ни с беспартийным Кузьмичем, ни с остальными членами КПСС по причине их бабской малопонятливости в особо важном партийно-государственном вопросе. Виктор Иваныч имел право назначить (в поллитрах) одну единицу партрезерва. Или, во время обострения международной обстановки, две единицы партрезерва. Но не больше.

Считалось доказанным, что полученное в соответствии с методикой количество водки было необходимо и достаточно для успешного проведения мероприятия. Надо ли говорить, что гласность и демократия давно были в ходу, и руководящая тройка чутко прислушивалась к гласу народа, в положительную сторону, естес-сно. Было, было о чем волноваться ведущему инженеру милейшей Татьяне Андревне, «Ветерану труда» в сорок один год с распахнутым «Новым миром» или, на худой конец, «Невой» в верхнем ящике стола.

Кто может ответить, навскидку, по утвержденной и проверенной методике, каково по численности мужеско население лаборатории номер два, если женская половина равнялась пяти, включая Татьяну Андревну, а спирта на полный номинально-списочный состав шло ровно три и шесть десятых литра на одно мероприятие? Вскинулись? Посчитали? Кто получил правильный ответ, я перед тем снимаю черную кроличью шапку с развязавшимися рыжими тесемками. Хотите проверить? — Девять. Включая иудея Артема и непьющего по причине религиозной принадлежности (но подпадающего под мужеску категорию) мусульманина Рината. Получили ровно девять? Идите к Кузьмичу и попросите налить. Скажите, от Артема. Он нальет — ему не жалко, ей-богу, не жалко, ну может только вздохнет, енать.

Ехали с Курской.

Обеда не дождались — сорвались в «десять с копейками», ну а как не сорваться, если пятница, если Кузьмич дарит пол-отгула в счет будущей работы на овощебазе, если даже дети Елисеевой Т. А. еще на третьей смене в пионерлагере, а заветный семеновский «дипломат» уже с четверга в камере хранения, за проходной, чтобы не случилось чего в последний момент. На Курском попали, естественно, в перерыв, чем сильно огорчили Кузьмича, (говорил вам, с обеда, енать), и припухли до половины первого. К вокзалам русскому человеку не привыкать, только перекосило Кузьмичеву бровь больше обычного.

В электричке не пили — Виктор Иваныч сказал свое строгое партийное слово. «Новый мир» тоже не читали — слушали Багра с гитарой, да байки Семенова. Здесь надо сказать, что в лаборатории Матвея Кузьмича всегда собирались неординарные и чем-то знаменитые личности. Так, например, Саша Багров был знаменит игрой на гитаре и тем, что его жена вдребезги разбила новый «москвич» о трамвай, не получив при этом ни единой царапины. Последнее приобретение Семенова — лабораторный техник Серега Водопьянов, самый молодой в их компании, единственный не женатый и далеко не последний по части выпить, за недолгий стаж работы успевший переспать с большинством молодых лаборанток. Ринат выполнял функции завхоза и славился способностью достать любую деталь или недостающий элемент. Сверстник Артема, тоже старший инженер, Игорь Хомченко, выпускник Лесотехнического института, жил в подмосковной деревне и постоянно путал ноги, не свои, конечно, а микросхемные.

— Хомченко, опять платы протирал?! — требовали ответа взбешенные коллеги.

— ПарЫ, парЫ проклятые, — неизменно улыбаясь в пшеничные усы, отвечал Игорек.

Виктор Иваныч снимал очки. Делал он это крайне редко, никак не чаще одного раза в год, но уж тогда… Немногие женщины могли похвастаться снятием Витькиных очков, и если событие свершалось, то без очков подслеповатый парторг терял всяческий контроль над собой и вытворял такое, что детали его сексуального взрыва не разглашались никем и никогда. Ира Мамонтова была единственной в СКБ женщиной, занимавшейся «железом» наравне с мужиками, причем не менее четырех представителей последних неизменно делали за нее всю работу. В процессе работы добровольные помощники поголовно пытались склонить носившую потрясающее и слегка выглядывающее белье Иру известно к чему, но так и оставались в разряде «ну почти дала». Леночка просто была самой красивой девочкой СКБ, а машинистка Надя обладала столь сильным темпом и мощным ударом по клавишам, что не менее раза в квартал ломала любую пишущую машинку.

Владлен Иваныч отменно делал рыбу — не фаршированную, не заливную и даже не вяленую — в домино. Его незаслуженно сняли с чемпионата СКБ «за нанесение травмы сопернику фишкой пусто-два», отлетевшей во время финального дупления. Татьяна Елисеева отсчитывала трудовой стаж вместе с СКБ, знала абсолютно всех и вся, имела связи даже в буфете насчет мяса, не упоминая об отделах стандартизации и патентоведения, которые лаборатория номер два проходила «на ура». Артем успел прославиться уже в первую неделю трудовой деятельности. После каждодневной постановки на учет все новыми и новыми организациями, начиная с профсоюза и комсомола, и далеко не кончавшимися добровольной дружиной, ДОСААФом, охраной природы, кассой взаимопомощи и проч., его пришел посетить генеральный директор, лично пекущийся о приеме молодежи. Артем, в невыразимо неудобной позе, с торчавшими из-под стенда ногами, после часовой и неравной борьбы с последним неподдающимся сочленением и в надцатый раз падающей гайкой в ответ на вопрос «Где у вас новый сотрудник?» заорал: «Дайте работать молодому специалисту! Мать вашу!»

Кузьмич был в восторге.

Постепенно, однако, кузьмичевы байки приобрели странный окрас: он, как-бы примазавшись, перешел на множественное число, и по пьянке пересказывал происходящее так: «Приходит к нам Генеральный, а мы его на хуй!»

На платформе их давно и нетерпеливо поджидал кузьмичев кореш с лошадью и подводой для вещей. Пока лошадь покорно принимала городские ласки в виде пучков пыльной придорожной травы, между двумя состоялся короткий, но энергичный диалог, полный отчаянных, по диагонали вверх в сторону телеги, жестов кореша и, по диагонали вниз в ту же сторону, ответной отмашки Кузьмича, причем если первый постоянно изгибался вперед-назад, то второй стоял крепко, широко расставив ноги, между которыми красовался потрепанный дипломат с бурно обсуждаемым содержимым.

— Волнуется кореш насчет полбанки, — Сашка сплюнул под ноги всхрапнувшей лошади.

— Неизжиты еще противоречия между городом и деревней, — сказала член партбюро машинистка Надя.

— Неантагонистические, — поправил парторг Виктор Иваныч.

— Полбанка полбанке рознь, — философски заметил Владлен Иваныч.

— Как Англия с Америкой, всюду галлоны — и всюду разные, — подытожила Татьяна Елисеева, спец по стандартизации и патентам.

— Ну чо вы прям, Татьяна Андревна, с галошами вашими английскими, ну выпить мужик хочет, ну душа горит, а вы его галошами, — обиделся за семенова кореша Серега Водопьянов.

Татьяна беспомощно уставилась на Серегу, а Артем с Сашкой дружно хрюкнули.

— Ну ты, Сережа, даешь, — выдавил Сашка сквозь смех. — Галоши!

Артем подумал, что Сашка еще долго будет вспоминать Сереге галоши. Тем временем, Матвей Кузьмич с мужиком, похлопав друг друга по спине, рука под руку направились к ожидавшей окончания спора группе. Парочка выглядела потрясающе: кругляшок Семенов в тряпичной кепке с эмблемой команды московского Локомотива и в расстегнутой, когда-то зеленой стройотрядовской куртке рядом с белокурым почти что негром на голову выше его в синей застиранной майке и ушанке с развязавшимся ухом.

— Матвей Кузьмич, а чемоданчик?! — укоризненно взмахнул руками Серега, показывая на стоящий в пыли на обочине дороги дипломат. — Какие ж грибы, если без чемоданчика, нам без чемоданчика никак нельзя, нам прям хоть щас домой возвращайся, без чемоданчика-то! — сияющий Серега брал реванш за галоши.

По команде «Енать» чемоданчик снова оказался в руке у Семенова, где и оставался во время перехода до деревни, совершенно бесперспективной в смысле развитого социализма, но абсолютно перспективной касательно маслят. Остальная кладь ехала лошадью, в отличие от живой силы, двигавшейся самоходом. Судя по дороге, цепко державшей глубокие следы дождя недельной давности, автобус в деревню не отменяли — он здесь не ходил никогда.

— Могло быть хуже, — сказала Татьяна Андревна, усаживаясь на террасе рядом с Артемом, после осмотра заброшенного дома, куда привела их ушанка.

— Тань, народ не жрамши, — жалобно и одновременно сурово сказал появившийся из-за сарая Семенов и кивнул головой куда-то за себя, на выросшего за спиной кореша. «Тань» и «народ» вышло жалобно, а «не жрамши» — сурово.

— Петр, — посчитал нужным представиться тот, и после некоторой паузы добавил, — Андреич.

— Татьяна Андревна.

— Артем… Михалыч.

— Ну! Тоже Андревна, — Петр покачал головой и уставился на Таню, как бы желая что-то сказать, но слова не шли.

— Пойду девочек кликну, — Елисеева скрылась в доме.

— Тема, пойдем, дело есть, — отвел его в сторону Кузьмич. — Разбавить надо, сам знаешь как, не впервой, а Петру не наливай, я ему налил уже. С нами сядет — там еще выпьет.

Понятно, что налил Кузьмич не только Петру, но и себе, не станет же Петр, в самом деле, пить один, не по людски это. Третьим взяли Багра. Стол девочки соорудили за какие-нибудь десять минут — подвернувшиеся кстати лабораторные заказы были арестованы и отправлены в общий котел. На разбавку Артему была выделена литра спирта.

— Ну, давайте, — поднялся Кузьмич со стаканом в руке, — здоровье Петра Андреича! — Свободной рукой Семенов надавил корешу на плечо, — сиди, Петро, сиди. Грибник Петр Андреич бывалый, заядлый, можно сказать. Ну, давай, Петро…

Свежеразбавленный спирт был тепловат и шибал. Проголодавшийся народ быстро расхватывал закуску в предвкушении второй. Петро сидел насупившись, не притрагиваясь к еде.

— А эти, что? — громким шепотом спросил он Кузьмича, заметив, что Рината второй раз обнесли, а у Артема спирт остался еще с прошлого раза. — За баб что ли идут?

— Один — татар, а другой — еврей, — ответил Семенов тоже шепотом. — Ты закуси, Петро, закуси, нормальный харч. Багор! Все не лей, на третью оставь! Давай, мужики. Давай, хозяин. За то, значит, чтобы было у нас завтра, в корзине…

— Ты, Семенов, так и скажи: за грибы!

— Вот ты, Тань, всегда так! Нельзя так, понимаешь! Ты, Тань, если не знаешь, то не надо! Не положено это упоминать, счастья не будет. Ну да ладно! — Кузьмич махнул спирта.

Да не ладно…

Дальнейшие события развивались так, что никто из их участников и не пытался о них потом не то что рассказывать — даже заикаться.

Сначала на террасе появился огромных размеров серый дымчатый кот с пушистым, трубой, хвостом. Пригнув голову к дощатому с облупившейся краской полу, принюхиваясь к происходящему, он бесшумно пересек пространство и одним грациозным движением взлетел на спинку старого располосованного кресла, занимаемого Петром Андреичем. Кот положил передние лапы к нему на плечо, а потом медленно опустил голову на лапы, изогнув спину, слегка поводя хвостом из стороны в сторону. Аудитория притихла. Казалось, притих даже гомон окрестного птичьего сброда и шелест веток орешника. Кот утвердился на плече Петра, медленно прикрыл зеленые глаза и замер.

— Рыбалка у нас законная, — произнес ни с того ни с сего Петр Андреич. — Лещ играет. Жирный. Жир так и капает. И щука бьет. И карась берет.

Петр встал и, не говоря ни слова, пошел с террасы в сторону деревни. Кот исчез так же внезапно, как и появился.

По неизвестной причине большинство присутствующих охватила непонятная лихорадочная дрожь: была вывернута надина швейная коробка и извлечена телесного цвета капроновая нитка, с хрустом гнулись в крючки найденные там же булавки, благо, никогда не расставался с шанцевым инструментом Владлен Иваныч, с треском ложились под ноги Сереге плети орешника, порубана на поплавки старая черная бельевая прищепка, и хрен с ним, с грузилом — булавки хватит. С сочным чавканьем отвалилась старая колода, давшую убежище отменному выводку червей, и партавангард в лице Виктор Иваныча и Нади отправился в деревню, по следам Петра, за постным маслом. Под бодрый счет командира «раз-два, енать-рыба» взвод взял направление к реке.

Охота пуще неволи. Что можно словить на телесного цвета капроновую нить, привязанную одним концом к ореховому дрыну, а другим — к грубо загнутой пассатижами булавке? Увы… Но надежда умирает последней, не просто убить оптимизм русского человека: вот она, двупарная полузатопленная лодка — бегом обратно, к сараю, за веслами, за ведром, за «червей еще не забудьте».

— С лодки, мудаки, с лодки она сама пойдет! — летит по-над рекой.

— Енть, енть, енть… — весело шлепают весла по закатно-угрюмой воде, отгоняя лодку от берега, все дальше, на стремнину, под вкрадчивый шепот переката, к затопленной коряге, о которой известно даже самому младому и неразумному деревенскому пацану, но неписан деревенский закон городскому мудаку.

— Чует мое сердце, не кончится добром эта рыбалка, — произнесла Татьяна Андревна, возглавлявшая бабо-жидовскую компанию, расположившуюся на берегу.

— Да оставь ты их, Тань, и Кузьмича не дразни. Мало тебе СКБ, так и тут покоя не даешь, — в окружении себя, одного Артема Ире Мамонтовой было явно маловато, к тому же, ей было отчетливо завидно, что Артем не сводил глаз с узкой, с развязанными бретельками, спины загоравшей в ласковых лучах закатного солнца Леночки.

— Ты, Ира, Семенова не знаешь. Заводной он. Я с ним уже сколько лет работаю, мы с ним кореша, можно сказать, — Таня подмигнула Артему, оторвавшемуся на слове «кореш» от ленкиной спины. — Он из здешних мест: ему бы с Петром рыбачить, сено метать, трактор разбирать, самогонку жрать, а он в техникум подался, потом в институт, потом женился, потом в СКБ попал. Кандидатскую вот, пятнадцать лет мучает, никак не защитит. Видела, как они с Петром — друганы лучшие, а минуты вместе не могут, не поцапавшись.

— Кореша, кореша, а гадости он тебе постоянно делает, да и ты ему. А зачем, Тань? Чего вы не поделили?

— Характер… — не успела Татьяна Андревна ответить, как с реки раздался цветистый перемат. Артем прозевал даже явление выпавшей из верхней части купальника замечательной леночкиной груди. Зацепившись за корягу, кренилась на перекате двупарная, протекающая по кильсону лодка, отчаянно подающая сигналы СОС на понятном лишь шестой части суши языке.

— Пошли, — скомандовала Татьяна Андревна, — нечего нам тут делать, только нарвемся. Им сейчас спирта побольше подавай, да закуски пожирнее, чтобы с копыт не свалились. Интересно, сухое на смену есть у кого?

Сухие шмотки, оказавшиеся лишь у Артема и Игоря, разделили по-братски и сразу же, не откладывая, выпили для сугрева.

Потом решили запалить огонь, чтобы сушить мокрое, и, устав от разведения костра, выпили снова.

Вспомнили, что вещи так и валяются — развесили, обнаружили, что костер гаснет, подкинули свежих веток и вспомнили, что давно не пили.

В отсветах заката увидели поднимающийся дым, но решили, что это пар, и, поскольку уже розлито, выпили.

Закусили последними остатками дневного стола, почувствовали запах горелого, долго спорили, что горит, бросились спасать, что осталось, и допили за успешно проведенную операцию спасения.

Дым от костра поднимался отвесно вверх.

Ласточки летали высоко.

Мошкара сбилась в кучу.

Закат рдел.

Солнце садилось за лесом.

Но не в тучу.

Кузьмич шел на третий круг, доказывая народу преимущества народных же примет перед бюро погоды, неизменно сбиваясь после пятой из них, то ли споткнувшись об «но», то ли теряясь в туче.

Петр Андреич пожаловали в сумерках, степенно следуя в сопровождении давешнего кота. К армейского образца серо-голубой ушанке с неизменно торчащим ухом была тщательно подобрана черная с белыми продольными полосками пиджачная пара и розовая рубаха с выпущенным наружу воротом. По вороту вилась орнаментом голубая вязь под стать начищенным до блеска кирзачам со смятыми голенищами. В руке на каждом шаге звякал бидончик литра на два.

— При параде Петро, — присвистнул Сашка Багров.

— Просто красив, — Таня Елисеева отвернулась, чтобы не расхохотаться в голос.

— Хиппует коромысло, — внес свою лепту Серега.

— Цыц, — прикрикнул на всех Кузьмич и спустился с террасы навстречу гостю. — Проходи, Петро, проходи, ты, я вижу, приоделся.

Взойдя на террасу, Петр Андреич осуждающе оглядел неубранные остатки сугрева и неодобрительно покачал головой, выбирая подходящее место для бидончика. На столе такового не нашлось, и бидончик был водружен на стоявший в углу табурет.

— Ты присаживайся, Петро, присаживайся, — взял его под локоток Кузьмич. — Городская хозяйка, разве ее с деревенской сравнишь? Избаловались девки. Мужика уважать разучились. Надь, прибрали бы, что ли.

Надежда свалила все в таз и отправилась к реке мыть посуду. Петр мрачно смотрел ей вслед. Ужин, тем временем, поспевал. Аппетитно пахла тушенка, смешанная с молодой картошечкой, открывались домашние соленья, заботливо приготовленные не только балованными девками, но и прихваченные из дому негодящими городскими мужиками. Артем священнодействовал под скрещенными прицелами, строжайше блюдя рецептуру два к трем, нарочито замедляя движения, растягивая процедуру, придавая ей тем самым значительность в глазах заинтересованных зрителей, особенно следя, чтобы ни капли драгоценного продукта не пропало зря.

— Ну, да не иссякнет!

А как же ей, родимой, иссякнуть, если разменяли лишь вторую литру из строжайше выверенных, откалиброванных и поверенных трех с шестью, да и Петр не пустой — сподмогнет, с бидончиком-то. Не будем лезть не в свое дело, ибо сказано не нами, что веселие на Руси есть питие, и Бог всем судья, тем более, что Артем и не помнил почти ничего. А помнил он, как неведомая сила поднимала его с места и бросала бежать в засарайные угодья примерно раз в полчаса, и когда воротился в несчетный раз, под надзором зеленых глаз устроившегося на перильце кота, припер его к тому перильцу Кузьмич и потребовал ответа на извечный вопрос:

— А не драпанешь ли ты, Артем, в Израиль? — ударение Кузьмич, ясное дело, поставил на втором «и».

— А, драпану! — ответил Артем и… протрезвел.

— И правильно! — одобрил Кузьмич и… тоже протрезвел.

Здесь мы столкнулись с необъяснимым наукой явлением, поскольку в конце восьмидесятых, несмотря на перестройку, непросто было в эСэСэСэРе протрезвить завлаба, но, в отличие от начала девяностых, Израиль (на втором «и» ударение) еще действовал, и трезвел мелкий и средний начальник мгновенно, при его одном упоминании. И что оставалось делать завлабу Семенову М. К., как не требовать «еще водки», а его подчиненному Дубинчику А. М., как не бежать за ней, родимой.

Неподалеку, на лесной опушке, встретил бежавший Артем Михалыч Дубинчик женское население лаборатории номер два, давно распознавшее немедленную и вполне реальную угрозу женской чести. А вскоре к ним присоединился непротивленец злу насилием завхоз Ринат.

Утро стрелецкой казни бледнеет в сравнении с летним рассветом в подмосковной деревне под неприметным названием «Большие Бодуны». История умалчивает скромное описание победы, одержанной русским оружием над извечным врагом — зеленым змием. Вражеско семя — бабы, жиды и татары — окружили в тот ранний час стан русских воинов, не ожидавших от неприятеля такого коварства. Петр Андреич спал в кресле с котом на коленях. Матвей Кузьмич храпел, положив голову на покоящиеся на столе кулаки. Сашка Багров на табурете обнимал и одновременно опирался на гитару. Игорь Хомченко вытянулся на стуле в исключающей равновесие позиции: вытянувшись во весь рост, ягодицами он опирался на край сиденья, а лопатками — на спинку балансировавшего на двух ножках стула. Иванычи — коммунист Виктор и беспартийный Владлен — демонстрировали единый блок, обнявшись в невыразимой позе на старом сундуке. Серега отсутствовал.

— Ну, девочки, теперь и мы можем спокойно поспать, — заявила, оглядев террасу, Татьяна Андревна. — Интересно, они все выжрали, или на опохмелку осталось?

— Пусто, — растерянно объявил осмотревший семеновский чемоданчик Артем.

— Ну что ж, сочувствовать трудно, но можно, — философски сказала Татьяна и пошла с террасы в избу.

— Татьяна Андревна, они всегда так? — спросила отмотавшая в СКБ первые полгода Леночка.

— Всегда, всегда, — влез Ринат.

— Да ладно, и ты тоже, специалист, если бы не Петр с самогонкой, то все бы обошлось, — вступилась Ира.

— Теперь уж не до грибов, — подвела итог Надя.

Первым проснулся кот и опрометью бросился с террасы на шорох в кустах. Почувствовав кошачье движение, пробудился Петр Андреич, и нетвердым шагом отправился восвояси. Отойдя несколько метров, он резко затормозил, недоуменно обернулся, посмотрел на небо, потом ощупал голову, на которой не оказалось шапки, и, выругавшись, затрусил снова. Еще через несколько минут со стуком упал Кузьмич. Наверное, ему снились фильмы Брюса Ли, потому что проснулся он в боевой позиции и резко, как учили, двинул ближайшему обидчику, оказавшемуся ножкой игорькова стула. Игорь свалился немедленно и навзничь, в обломках стула, прямо на голову начальнику. Пару минут не раздавалось ни звука, но после первого шока оба поняли, что они среди своих. Радость братания была недолгой — при попытке встать с ними посчитался за изувеченного товарища оказавшийся на месте разборки стол. Отзвуки боя разбудили Иванычей, всегда готовых придти на подмогу, если бы не предательство приютившего их сундука, подло возникавшего на пути.

На войне, как на войне, и дезертиров ждет страшная участь — найден и снят с табурета, и дружно осмеян Багор с кровавым отпечатком гитарных струн во всю щеку. А выразить горечь утрат мы здесь не беремся за непечатностью метафор. Обоз затаился, осознав свою никчемность в деле обеспечения боеприпасами, ротные медики были бессильны в деле врачевания, ибо лечить подобное подобным было нечем. Но как мы могли забыть о разведке?! — Не даст, не даст пропасть друзьям Серега Водопьянов, с разбитой губой и синим орденом под глазом, но с доброй бутылью в руках, добытой после ратного боя мирным сеновальным трудом.

Немноголюдно в электричке, подходящей к Курской в субботний полдень. Припозднившиеся дачники берут противоположное направление, ранние грибники еще в лесу, а зеленый десант уже давно в очередях. Что можно добавить к рассказу о нашей боевой единице? — Мероприятие, день здоровья, прошло без потерь в живой силе, и в некотором смысле, пошло на пользу, потому что Татьяна Андревна не поминала с тех пор сохатого.

К концу года в лаборатории появился новый холодильник.

10

— Додо летит на север! Додо летит на север!

Чета пенсионеров Дубинчик с сыном и внуком заканчивали короткий кармиэльский променад — короткий, потому что в августе душно даже в Кармиэле — когда маленький чернявый пацанчик, наяривая на велосипеде и отчаянно вопя, проскочил у них под самым носом, едва не задев рулем зазевавшегося Мишку. В восторженном крике «Додо летит на север!» чуткое ухо готового рассердиться Михал Давыдыча уловило если не гордость за первого человека в космосе, то по крайней мере, восхищение беспосадочным перелетом Чкалова из России в Америку через Северный Полюс.

— Кто такой Додо, и почему такая радость по поводу его полета? Он что, на полюс летит?

Артем фыркнул:

— Додо — это Гай Додано, а летит он жениться.

— И что, все прогрессивное человечество должно знать, что этот Гай, как там его, женится?

— Папа, ты что, в самом деле не слышал о Гае Додано? — остановился Артем. — Не может быть!

— Да что мне с ним, детей крестить, с этим Надо. И опять собачьи имена, Гай, пса так не назовешь, прости, Господи.

— Ладно, пап, черт с ним, с Надо-Ненадо. Этот Додо летит жениться и еще не знает, кто его невеста!

— То есть как это так, не знает, кто невеста?! — Михал Давыдыч, в свою очередь, застыл на месте.

— Скорее всего знает, но делает вид, что не знает, это игра такая, телевизионная.

— А невеста, что, тоже ничего не знает?

— Невест несколько, и они его разыгрывают, как в лотерею, или он их, смотря с какой стороны посмотреть.

— Не может быть! Хватит болтать всякую чепуху.

— Ты что-то путаешь, Тема, так не бывает, — вмешалась в разговор Анна Моисевна.

— Да что вы мне все не верите, включите телевизор, так поверите. Это все в прямой трансляции идет — видите, на улице никого нет. Все сидят, небось, как приклеенные, за Додо следят. Я вам когда про день здоровья рассказывал, так вы, почему-то, сразу поверили, а тут — не может быть. В России национальный спорт — водку пить, а в Израиле — лотерея, народ хлебом не корми, а дай в лотерею сыграть. Этот Додо — просто гений, он уже полгода страну держит в напряжении.

— Ну пойдем, что ли, — Михал Давыдыч недоверчиво покачал головой, — черт те что в мире творится.

— Вы, пап, уже сколько времени здесь, а все Россия да Россия, хоть бы ради интереса на Израиль переключились.

— А чего тут интересного? И непонятно ничего.

— Раз в год в цирк можно сходить, так вот пойдем цирк посмотрим, а то потом на работе все будут Додо обсуждать, а я самый смак и пропустил.

Они поспели вовремя — Гай Додано выходил из студии, и под вой собравшейся у дверей публики, сопровождаенмый телохранителями, направлялся к зафрахтованному вертолету. А после рекламы, как будто специально для Михал Давыдыча и Анны Моисевны, чтобы не скучал зритель во время исторического перелета на север Гая Додано, показали наиболее интересные фрагменты «охоты на Додо». Все было настолько понятно и просто, что переводить Артему почти не пришлось, да и прекрасно срежиссированное зрелище захватило не только Анну Моисевну, но и неверующего Михал Давыдыча.

Сначала любая, обладающая израильским гражданством (что было упомянуто), еврейская (что было подчеркнуто) девушка (что не было подчеркнуто) могла отправить не более пяти (ха-ха) лучших своих фотографий в студию в конверте с пометкой (строжайше подчеркнуто). А еще было витиевато объяснено, что будут рассматриваться только соответствующие этическим нормам фотографии, а остальные — вплоть до… Вплоть до чего, из объявления не следовало. Впрочем, научившиеся разбирать справа налево сразу поняли, что пристально рассматриваться будут как раз те самые, упомянутые последними, а душещипательная история престарелого техасского рэнджера с его тридцативосьмилетней «топлесс», облетевшая СМИ, пришлась как нельзя кстати. И, что о-очень важно, анонимность гарантирована.

По фотографиям, а также по стилю и содержанию письма, высокая комиссия во главе с самим Шаем Дрором отбирала участниц полуфинала. Полуфиналистки приглашались в студию, где им давалась возможность наиболее полно раскрыть свои способности. Телеоператоры, видимо, за скудостью остального материала, показывали преимущественно экстерьер, раскрываемый с завидной щедростью, и Анна Моисевна старалась прикрыть собой экран телевизора от внука. А Мошик вместе с Артемоном самозабвенно играл клубком темно-зеленой шерсти.

Додо летел в вертолете над горой Кармель. Израиль замер в ожидании вскрытия конверта с окончательным и не подлежащим обжалованию приговором судьбы. Никто не сомневался, что грандиозное шоу расписано заранее до мельчайших деталей, но проза жизни меркнет в блеске спиц золотой кареты для средиземноморской Золушки.

— Кирьят-Ям! Кирьят-Ям! — раздалось на бескрайних просторах от Метулы до Эйлата ровно за отмеренное количество минут, необходимых для развертывания телекамер у дома единственной и неповторимой, квартира которой была снята тайно, полгода назад, в самом начале умело спланированной операции.

Вертолет медленно передвигался над старым городом Акко, чтобы дать возможность камерам запечатлеть древние стены, а потом, неумолимо следуя сценарию, двинулся обратно на юг в совсем недавно, по исторической шкале, отстроенные районы, символизируя преемственность эпох. Туго закрученная свадебная спираль сжималась все плотнее и плотнее по мере приближения к развязке полугодового марафона. Выбор дома суженой представлял немалую трудность необходимостью сочетания чисто утилитарных удобств — наличия лифта и вертолетной площадки, и политически корректного микрорайона. По мере посадки вертолета прожекторы заметались по окрестным балконам, быстро заполняемым жаждущей зрелища публикой, на долю которой выпало счастье лицезреть уверенную поступь новейшей израильской истории.

Камеры взяли в перекрестье Додо, выходящего из американского геликоптера, в безупречном лондонском костюме, причесанного лучшим парикмахером Франции, с букетом цветов, совершенству которого позавидовал бы японский император. Додо выпрямился и помахал публике. Затем он направился к одному из подъездов, обозначенному тоннелем света, и манившему с притягательностью снятого для календаря старого шале в горах Швейцарии. Открылась придерживаемая услужливым ассистентом защищенная интеркомом дверь, и Гай Додано проследовал в лифт. Объектив уперся в покореженную алюминиевую панель, украшенную кириллицей. «БЛЯД» было выгравировано по алюминию твердой рукой русскоязычного подростка.

— Этаж? — тупо спросил в прямом эфире ассистент режиссера, знавший квартиру лучше своей собственной.

— Четвертый! — раздраженно ответил Додо, обтекающий потом в этом несносном костюме душным приморским вечером.

— Третий! — взгляд Артема уперся красной точкой лазерного прицела в сожженную сигаретой кнопку третьего этажа, посреди покореженной панели, украшенной упомянутым словом. Он столько раз провожал на этот этаж лучшую подругу жены, заполночь, когда чертовски хочется спать, а после этого нужно возвращаться обратно в Хайфу.

Как вы думаете, читатель, угодно ли провидению перетаскивать камни на стройке, или легче ткнуть пальцем в кнопку компьютера. Предпочитаете ли вы двенадцатираундовый зубодробительный поединок профессионального боксера невидимому неподготовленным глазом движению обладателя черного пояса и девятого дана? И, наконец, хотите ли многочасовой, под общим наркозом, операции, если можно чикнуть где-то там лазерным световодом?

Палец ассистента режиссера надавил на кнопку третьего этажа, обозначив поворот судьбы Гая Додано, мечтавшего в тот момент лишь о спасительном холодном душе. Лифт остановился. Съемочная группа вывалилась, на площадку, в необозначенное по израильской традиции, именами и номерами квартир пространство. И вновь палец ассистента, нажал на кнопку. На этот раз звонка входной двери.

При свете софитов, камера показала едва прикрывающий грудь коротенький топик, скальзнула по черным тряпичным, мягко облегающим безупречные бедра шортам, золотистым свечением играя в растрепанных русых, почти до пояса, волосах. Прекрасные огромные глаза прищурились, но не смогли укрыться от яркого света, а поднятая рука с вывернутой ладошкой натянула еще круче тонкую розовую ткань на напрягшемся соске. Длинные загорелые ноги, казалось, никогда не кончатся, пока телекамера елозила вверх-вниз по заставившей сжаться пол-Израиля фигуре.

Шай Дрор застонал.

Помреж, стоявший ближе всех, пялился на грудь.

Оператор был готов свихнуться от линии бедра.

Охваченное рейтингом население Израиля не дышало.

— Ленка! — пробормотал Артем.

Жених Гай Додано стоял в двух шагах, загипнотизированный видением. Секунды шли медленно, и каждая из них ставила новую печать на приговоре. Додо распознал ошибку за мгновение до того, как открылась дверь, но не смог ничего поделать. Вязкотекущее время давило нестерпимо, и Додо, как во сне, поднял букет, загородив объектив телекамеры. Ослепшая на мгновение Ленка пришла в себя и захлопнула дверь квартиры, успев напоследок отчетливо и громко заявить:

— Пошел на хер, козел!!

— Cut!!! Cut!!! — нечеловечески заорал Гай Додано.

Население древней страны вновь разделилось на две неравных половины: русскопонимавшее залилось безудержным смехом, а прочие были возмущено назойливой рекламой, прервавшей зрелище.

Наиболее достойная эр… реакция была зафиксирована у Михал Давыдыча, молча подошедшего к холодильнику, разлившего по стаканам остатки «Финляндии», и также молча протянувшего один из них сыну, и, не говоря ни слова, опрокинувшего свой.

А шоу катилось вперед, согласно утвержденному сценарию, но как-то без прежнего запала. Правильная невеста, была, безусловно, хороша, однако мимолетное видение заворожило нераскрытой тайной. Захлестнуло соленой средиземноморской водой шифон в хупе, установленной в таинственной пещере Рош-а-Никра. Хрустальный стакан, вместо того, чтобы, согласно ритуалу, быть раздавленным каблуком жениха, укатился в волны. Раввин, забыл вытащить из ушей противошумные тампоны, вставленные еще в вертолете, и кричал, распугивая чаек, и они истошно орали, перебивая свадебную мелодию. Великому Сценаристу было угодно в тот вечер внести поправки в работу своих коллег помладше.

Томительное ожидание выстрела из ружья, висящего на стене в первом акте, раздражает привыкшую к балагану публику. Зрители требовали возвращения Золушки с третьего этажа, но так и не дождались.

Взрослые, заигравшись, всегда забывают о детях, незаслуженно отправляемых спать на самом интересном месте. Артем вместе с Мишкой подчинился команде «отбой», поданной разочарованным подполковником в отставке, разрешившему задержаться только зампокухне для приведения в порядок вверенной матчасти. Все трое, включая рыжего обладателя изрядно разлохмаченного мохерового клубка, двинулись по коридору в сторону опочивальни, прихватив мгновенно приобретшую коллекционную ценность, подаренную таинственной жительницей третьего этажа города Бат-Ям книжку легенд древнего, но по прежнему таинственного и непредсказуемого востока.

11

В те дни, когда солнце Египета клонилось к закату, незадолго до вторжения персов, правил в Египте Фараон по имени Амасис. Он предпочел отдать целый город, называемый Нукратисом, грекам. Те видели в египтянах торговых партнеров, поэтому такая уступка могла укрепить границы перед угрозой персидской агрессии. В Нукратисе, недалеко от устья Нила, впадающего в море близ Канопуса, жил богатый греческий купец по имени Чаракос. Пришел он с небезызвестного острова Лесбос, и доводился братом прославившей остров псвоими стихами Сафо. Чаракос многие годы вел успешную торговля с Египтом и, наконец, решил осесть в Нукратисе.

Однажды, проходя по базару, он увидел скопище народа, собравшееся вокруг торговцев рабами. Проделав путь сквозь толпу, он понял, что толпу привлекла юная рабыня, выставленнкая на всеобщее обозоение на большом камне. По белой коже и горящим щекам Чаракос сразу распознал в ней гречанку. Сердце купца забилось сильнее, ибо впервые за долгую жизнь он увидел столь совершенную красоту.

Чаракос дождался начала торгов и купил девушку, назначив цену, которую никто не мог превзойти. Недаром у него была репутация богача! Девушка назвалась именем Родопис. Она рассказала, что пираты похитили ее ребенком откуда-то с севера и продали на Самос, где она росла и работала в богатом доме. Она рассказала также, что воспитанием ее занимался раб по имени Эзоп. От него она узнала многое о животных, растениях, о разных народах. Но красота, как известно, имеет цену, и ее хозяин решил, что несколько лишних монет, вырученных в богатом Нукратисе, ему не помешают.

На ее счастье, в Чаракосе девушка нашла не только благодетельного земляка — он поселил ее в прекрасном домике с садом, одел в лучшие одежды, осыпал драгоценностями и потакал всем ее желаниям, относясь к ней лучше, чем к собственной дочери. Летним полднем, когда солнце в Египте палит нещадно, Родопис нежилась в прохладной воде бассейна, скрытого от посторонних глаз в чудесном зеленом саду. Молодые рабыни следили, на всякий случай, чтобы не пропали украшения и одежда, а особенно красные туфельки, так любимые госпожой.

Внезапно, среди тишины и покоя, из глубокой синевы неба прямо вниз спикировал орел, как бы примериваясь к небольшой группе возле бассейна. Девушки, отчаянно крича, спрятались за деревьями. Родопис выпрыгнула из воды и прижалась к мрамору фонтана, не отрывая от птицы широко раскрытых испуганных глаз. Орел же, не обращая внимания на девушек, благополучно рассчитав падение, подхватил одну из красных туфелек и взмыл обратно в небеса, уносясь на своих огромных крыльях все дальше, в сторону долины Нила.

Родопис залилась слезами, не просто потеряв любимую туфельку, но лишившись подарка Чаракоса. Орел, должно быть, был послан Богами, возможно, сам Хорус приложил к тому руку, ибо орел — священная птица Хоруса. Он улетел вверх по Нилу в направлении Мемфиса и спикировал вновь по направлению ко дворцу Фараона в час, когда сам Фараон сидел во дворе и вершил правосудие на благо своего народа, рассматривая поданные народом жалобы. Орел умудрился уронить красную туфельку прямо на колени Фараону.

Народ, наблюдая происходящее, на всякий случай в ужасе закричал, тогда как Фараону хватило выдержки не проронить ни слова, хотя и он испугался. Прийдя в себя, Фараон взял туфельку в руки и принялся рассматривать тончайшую ручную работу неизвестного ему мастера. Он подумал, как же прекрасна должна быть обладательница столь дивной обуви. Недолго думая, Фараон издал указ: «Я, Великий Фараон земли Египетской, посылаю гонцов до самого устья дельты, а также вверх по Нилу до всех границ. И возьмут гонцы красную туфельку, принесенную священной птицей Хоруса. И объявят они по всему народу, что та, с чьей ноги она, станет моей невестой — невестой Фараона!»

— О, Фараон, да преумножится твоя жизнь, силы и здоровье! — Гонцы пали перед ним ниц. — Да будут услышаны Богами твои слова, а мы, твои слуги, повинуемся тебе!

Гонцы отправились из Мемфиса в сторону Гелиополиса и Таниса, потом Канопуса, и, наконец, достигли Нукратиса. Здесь они прослышали про богатого купца Чаракоса, его новую рабыню — юную гречанку, и то, как он, не задумываясь, бросал богатства к ее ногам, как будто перед ним была принцесса. Гонцы отправились к огромному дому на берегу Нила и застали Родопис в тихом саду неподалеку от бассейна.

Когда вновь возникла, как бы из небытия, красная туфелька, Родопис даже вскрикнула от неожиданности и тотчас призналась, что та принадлежит ей самой, и никому иному. Она о вытянула изящную ножку, чтобы пришельцы могли убедиться, как велико мастерство сапожника и как ловко сидит на ноге туфелька. Одна из девушек принесла и другую, в то время как Родопис поведала странную историю с орлом.

Гонцы мгновенно поняли, что перед ними именно та, за которой посылал их Фараон, и они преклонили перед ней колени и произнесли: «Великий Фараон Амасис, да продлится его жизнь, силы и здоровье, призывает тебя к себе во дворец в Мемфисе. И будет тебе во дворце оказан царский почет и отведены царские покои, ибо Фараон верит, что сам Хорус, сын Исис и Осириса, послал орла принести красную туфельку.»

Желание Фараона свято и должно быть выполнено. Родопис распрощалась с Чаракосом, тяжело переживавшим разлуку, но покорившемся судьбе, и отправилась в Мемфис. А когда Амасис увидел красоту девушки, он окончательно поверил, что это послание Богов. Он сделал ее Царицей Египта, и они прожили долгую жизнь и умерли, не дожив, к своему счастью, года до прихода персидского царя Амбиса.

— Я уже когда-то слышал эту историю, — сказал Мошик, теребя кота за шею, изредка похватывая его и за ухо, — только там была стеклянная туфелька.

Артемон время от времени смешно тряс головой, наклоняя ее в одну сторону, как будто пытаясь вылить попавшую в ухо воду, но не выражал и малейших признаков неудовольствия, лишь изредка цепляя лапой заигравшегося Мошика, переходившего все границы даже самой близкой дружбы. Кот слушал сказку не менее внимательно, и его плутовская морда расплывалась рыжей усмешкой то ли от услышанного, то ли от Мишкиных шалостей.

— Это что такое?! — заглянувшая в открытую дверь Анна Моисевна увидела рядом с внуком развалившегося на свежепоглаженной простыне Артемона, раньше всех сообразившего, кому сейчас придется несладко, и тотчас смывшегося из комнаты. — Тема, кошка на постели — это уже лишнее, она же шляется неизвестно где.

— Мама, Артемон половину времени спит, а половину облизывается с головы до ног, если с Мошиком не возится, а пол у тебя не грязней чистой простыни.

— И все-таки, нехорошо брать животных в постель.

— Вот я тебе! — послышался из салона голос Михал Давыдыча.

Артем понял, что пора выручать тезку из новой беды, и бросился на помощь. Артемон рыжей ящерицей распластался под потолком на белой тюлевой занавеске, дергая запутавшейся лапой, оставив зазор сантиметров в пять между собственным хвостом и рукой деда Миши. Ужасный котяра почему-то вообразил, что ему принадлежат все моточки шерсти в этом доме, но Михал Давыдыч ревностно следил за продвижением вязки рукавчика к собственному свитеру и был начеку, бдительно охраняя беспечно оставленное на диване вязание. Артем осторожно, чтобы не попортить тюль, снял перепуганного проказника с занавески и строго сказал:

— Артемон, поплатишься! — После чего виновный был отдан Мошику на перевоспитание…

Утомительное это дело — снятие кота с тюля.

— Кнопками балуемся? — услышал Артем сквозь сон.

— Мотками балуемся? — передразнил он возникшего среди ночи Артемона.

— Я маленький, мне простительно — мне всего шесть месяцев.

— Маленький, да шустрый — прошлой ночью ты почему-то маленького из себя не строил.

— Ладно, попробую больше не поддаваться искушениям, — быстро сдался Артемон. — Но все равно, нельзя сравнить последствия необдуманного нажатия кнопки и закатывания под диван шерстяного клубка.

— Вот не хватит деду шерсти на рукав, тогда посмотрим про последствия. А кнопка — подумаешь, кнопка, Гай Додано этажа до невесты не доехал, так женился же, в конце концов, несмотря на удравший в море стакан.

— Не скажи, маленькая кнопка, нажатая в нужное время в нужном месте может повернуть историю.

— Знаю, знаю, нажми кнопку ядерного чемоданчика — и живо перевернешь всю историю.

— Не придуривайся, я не про реальные кнопки говорю, просто иногда не стоит вмешиваться, если не представляешь последствий. Говорили тебе — осторожнее.

— А что такого, ну промелькнула Ленка на экране — ей же лучше, она теперь звездой станет, от женихов отбоя не будет.

— Ей и так отбиться трудно, страна-то маленькая, да горячая. А что ты все, как Фрейд: есть мужик — нет мужика. Послушай лучше историю — поинтереснее твоих сказок будет, да и произошла на самом деле.

— То-то ты Моисея на чистую воду выводил на самом деле.

— Что было — то было, Моисей тоже человеком был, хотя и неординарным, надо отдать ему должное.

— Ну, слава Богу!

— Нет, ты не думай, что я имею что-то против Моисея, просто иногда события интерпретируются совсем не так, как было на самом деле. Вот, например, возьми другой миф, да хоть с тем же Моисеем: зачем он плутал сорок лет по пустыне, когда и нескольких недель бы хватило, ну месяцев?

Артем почувствовал, что Артемон явно задумал новый трюк, и решил так просто не сдаваться:

— Искал, где нефти нет, — вспомнил он недавний анекдот.

— Интересная мысль, — на Артемона юмор явно не произвел ожидаемого впечатления, — вполне в стиле вашего Бога: отдать нефть врагам — пусть обленятся и разжиреют, тогда и бери их голыми руками, только вот ждать, похоже, придется, пока нефть вся не кончится. А я серьезно спросил.

— Ну, если серьезно, то говорят, чтобы народ про рабство забыл…

— Да какое там рабство, — рассердился Артемон, — сказки все это, неужели не ясно: «…сыны Израилевы сорок лет ходили в пустыне, доколе не перемер весь народ, СПОСОБНЫЙ К ВОЙНЕ, вышедший из Египта…» Все ведь очень просто — любой Бог, он одного хочет, чтобы ему подчинялись, а не пороли отсебятину, и не упивались своей силой без надлежащего разрешения, ведь истинная-то сила должна быть у него, у Бога. Он и добивался, чтобы было потеряно ТАЙНОЕ ЗНАНИЕ Египта. А ты в лифте с кнопками забавляешься, народу на потеху, между прочим — жестоковыйному.

— Ладно, больше не буду, — Артему стало слегка не по себе.

— Кстати, еще одно любопытное наблюдение: когда царь Соломон стал строить Храм Господу, очень подробно описаны все детали, размеры, материалы, даже инструменты, а вот ГДЕ — ни слова?!! Неужели Богу было безразлично место, ГДЕ строить?

— На него не похоже.

— Вот и я думаю, что на него не похоже, — согласился Артемон, — в истории с Иисусом Навином есть место очень странное для Библии:

«Иисус, находясь близ Иерихона, взглянул, и видит, и вот стоит пред ним человек, и в руке его обнаженный меч. Иисус подошел к нему и сказал ему: наш ли ты, или из неприятелей наших?»

«Он сказал: нет, я вождь воинства Господня, теперь пришел сюда. Иисус пал лицом своим на землю, и поклонился, и сказал ему: что господин мой скажет рабу своему?»

«Вождь воинства Господня сказал Иисусу: сними обувь твою с ног твоих, ибо место, на котором ты стоишь, свято. Иисус так и сделал.»

— И что из этого? — Артем не понял куда клонит Артемон.

— А то, что НЕТ в Библии другого места, о котором говорят, как о святом, да еще снимают обувь. НЕТ И ВСЕ!!! Даже о Храме не говорится как о святом месте!!

— Ну и..?

— Ну и… — Артемон саркастически ухмыльнулся. — Храм был построен на том самом СВЯТОМ месте, вместе с Иерусалимом, между прочим. А место и в самом деле не простое — как пирамиды — в нем есть доступ, СВЯЗЬ с Господом.

— Ну и каждый может связаться?

— В принципе, каждый. Откуда, по твоему, пошел этот обычай, записки в стене Храма? Связь-то передается, хочет кто-то того или нет. Другое дело, станет ли Господь смотреть на всю ту дурость, что ему шлют каждый день. На Земле есть всего три таких места, где есть СВЯЗЬ: Иерусалим, Мекка и Гиза.

— Но в Гизе нет никакого храма.

— Был. Храм Сфинкса. Но он давно разрушен.

— И, между прочим, в двух из трех мест стоят мечети.

— А ты соображаешь! Я начинаю думать, что и полкапли крови Фараонов могут наделать немало дел. Стоит Египтянам догадаться построить мечеть в Гизе, и у Ислама может не остаться преград…

— Так не зря ревнители Храмовой горы хотят разрушить мечеть?

— Конечно, не зря. Только они опоздали лет на пятьдесят. Но даже если мусульмане и построят третью мечеть, то все равно останется и стена Храма, и гроб Господень.

— Так они ни перед чем не остановятся! Даже перед тем, чтобы все сравнять с землей.

— В том-то и дело, что попытайся они достигнуть абсолютного господства, это будет началом их конца, Боги этого не допустят, и самые умные из имамов это знают.

— Значит, никакой реальной опасности нет?

— А кто сказал, что послушают умных?

Артем задумался и промолчал.

— Послушай лучше притчу, — Артемон потянулся всем телом, как потягиваются только кошачьи, — а что там было на самом деле — не нам судить.

12

Юсенеб и Хори медленно, почти наощупь, продвигались вперед по слегка сужавшемуся туннелю. Хори молчал, несмотря на то, что голова лопалась от вопросов, которые он, памятуя недавнее наставление, безуспешно гнал от себя прочь. Потолок становился все ниже, и скоро пришлось наклонить голову, но странное дело, обернувшись, Хори увидел, что Юсенеб идет прямо, не пригнувшись. «Почему?…» хотел спросить Хори, но прикусил язык. Он понял, что знает ответ, или это ответ пришел к нему мгновенно, помимо его воли. Внезапно Хори, несмотря на почти полную темноту, почувствовал, что потолок больше не давит, он распрямился и вытянул руки в стороны, потом вверх — казалось, стены бесконечно раздвинулись. «Где мы?…» был готов вырваться помимо воли вопрос, но ответ пришел раньше — Хори понял, что они вступили в склеп самого Осириса. В кромешной тьме лишь далекий Орион, неведомо как, одиноким звездным лучом проник сквозь каменную толщу. Зеленый глаз Ориона напомнил Сфинкса. «Что дальше?…» хотел спросить Хори, но на этот раз получил ответ.

— Слушай! — ответил ему Сфинкс, — слушай и не спрашивай ничего.

В те дни, когда Великий Ра еще не оставил Землю, и даже не начал стариться, открылось ему, что богиня Нат зачнет детей, и один из них прекратит его царство среди людей. Решил Ра наложить заклятье на Нат — чтобы не могла она носить ребенка ни одного дня в году. Опечалилась Нат и отправилась к покровительствавшему ей Тоссу, сыну Великого Ра, богу магии, мудрости и знания. Тосс знал о заклятии Ра: слово вылетит — не поймаешь, но будучи богом мудрости, нашел лазейку.

— Как наши раввины, — не преминул вставить Артем.

— Это универсально, — нашелся Артемон, — слушай и не перебивай.

Тосс пришел к Кенсу — богу Луны и вызвал его на состязание заклинаний. Они играли тур за туром, Кенсу ставил на лунный свет, а Тосс непременно выигрывал, и ставки росли все выше, поскольку Кенсу хотел отыграться. Когда, наконец, Кенсу надоело проигрывать, Тосс подсчитал, что выигранного света хватит на пять дополнительных дней, которые он быстренько объявил праздником всего древнего Египта и добавил, заметьте, к году, составлявшему в те времена лишь триста шестьдесят дней. С тех пор у Кенсу не осталось достаточно света на весь месяц, и ему пришлось закрывать лицо, чтобы не стыдиться, пока его свет не достигнет достаточной силы.

В первый из пяти дней родился Осирис, старший сын Нат, а второй день был оставлен для Хоруса — сына Исис и Осириса. На третий день родился Сет, повелитель зла, второй сын Нат. На четвертый день увидела свет Исис, а на пятый Нефтис — вторая дочь Нат. Таким вот образом, Тосс обвел Ра вокруг пальца, так как эти пять дней не принадлежали году.

Рождение Осириса ознаменовалось многими знаменьями, самое значительное из которых пришло из священного храма в Карнаке, что на Ниле. Когда Осирис вырос, он женился на своей сестре Исис, по древнему обычаю, который переняли Фараоны, а Сет женился на Нефтис, поскольку тоже был обязан жениться на богине. После Великого Ра Осирис стал править Египтом и очень скоро познал людские пороки и взаимную ненависть. С подачи Исис, Осирис научил людей выращивать зерно и печь хлеб из муки, и варить пиво из солода, и есть мясо лишь тех животных, что годятся в пищу. Осирис научил их законам, по которым следует жить мирно и счастливо, и подарил им поэзию и музыку.

Но Сет завидовал брату и ненавидел Исис. А чем больше люди любили Осириса и молились ему, тем больше росла ненависть Сета, чем больше процветала земля Египта, тем больше росло желание Сета убить брата. Исис, между тем, стояла на страже, и Сету приходилось сквозь зубы приветствовать Осириса первым, чтобы не вызывать до поры подозрений. Но не покинула ненависть Сета — с помощью семидесяти двух преданных друзей и царицы Эфиопии, Сет сделал точь в точь по размерам Осириса прекрасный сундук из отборных пород дерева, украшенный серебром и золотом, ценившимися много меньше ливанского кедра и черного дерева. А когда сундук был готов, Сет объявил празднество в честь Осириса, где единственными гостями оказались все те же семьдесят два заговорщика.

Когда многое было съедено и выпито, Сет приказал внести драгоценный сундук, сразу же покоривший Осириса неземной красотой. Сет же, втайне радуясь, объявил, что сундук принадлежит тому, кому больше всего подойдет по размерам.

— Позвольте мне, — проговорис Осирис, и полез внутрь, пока недруги вокруг затаили дыхание.

— Он твой навеки, — прошипел с ненавистью Сет, захлопнув крышку и приказав забить ее гвоздями, после чего все было запаяно расплавленным свинцом.

Так умер Осирис на земле, и его душа отлетела на запад, за Нил, в мир иной и вечный, где обитают все те, кто жил достойно на Земле, и кому посчастливилось пройти испытание Дуата. Сет сотоварищи бросил сундук в Священный Нил, и воды пронесли его до самого моря и выбросили к берегам Фениции, что близ Библоса. Под сундуком за одну ночь пророс огромный тамариск, и поднял его своими ветвями, и скрыл сундук внутри своего ствола, дав надежное пристанище доброму богу Осирису.

Тем временем в Египте, Исис не находила себе места от страха за Осириса. Она никогда не сомневалась, что Сет полон зависти и злобы, а Осирис и слушать не хотел о коварстве брата. И было Исис виденье во сне, что Осирис покинул мир живых, и подхватив наутро не ходившего еще Хоруса, она отправилась в направлении дельты Нила. Она спрятала Хоруса на острове, поросшем папирусом, служившим пристанищем Богине Буто, а для пущей охраны пустила остров плавать по Нилу, чтобы никто не узнал, где он находится. Исис прошла и Верхний и Нижний Египет, но ее магические силы оказались бессильны, никто не встречал Осириса. Исис как-то спросила детей, играющих на берегу Нила, и они рассказали ей о странном и прекрасном сундуке, плывшем по водам реки. Расспрашивая и благославляя детей, добралась Исис до самого моря, до Библоса.

Весть о чудесном гигантском тамариске, выросшем всего за одну ночь, достигла ушей правителя Библоса царя Малкандера и его жены царицы Астарты. Они пришли на берег моря полюбоваться чудом, после чего Малкандер приказал вырубить из тамариска колонну и доставить ко дворцу. Слуги в точности выполнили приказание, и прекрасная колонна украсила дворец Малкандера, но никто не догадывался, что она хранит в себе тело Бога Осириса.

Исис, сидя на берегу близ Библоса, встретила несколько красивых женщин, купавшихся в море. Она научила их завязывать волосы, чтобы не мешали при купании, что было доселе невидано в Библосе. Новая мода пришлась ко двору, и о незнакомке было тотчас доложено царице Астарте, без промедления приказавшей привести к себе Исис. Астарта была очарована Исис, и, не подозревая, что перед ней сама Великая Богиня Египта, предложила ей воспитывать детей, принца Манероса и маленькую Диктис. Исис согласилась. Диктис подросла и стала ее любимицей, и Исис решила дать ребенку бессмертие. Во время обряда, когда Исис, будучи невидимой, летала вокруг Диктис и сжигала невидимые следы, по которым смерть настигает жертву, вошла Астарта и увидев ребенка в сполохах огня, закричала и разрушила магию. Исис ничего не оставалось, как принять свой истинный облик, а когда Астарта увидела сияющую богиню Египта и поняла, в чем дело, ее охватил ужас.

Малкандер и Астарта предложили Исис все богатства Библоса, но Исис попросила лишь огромную тамарисковую колонну. Завладев деревом, Исис произнесла заклинание, и колонна раскрылась, явив пред всеми сундук-саркофаг Осириса. Завидев саркофаг, Исис испустила горестный вопль, от которого Диктис упала замертво. Колонна была отдана обратно Малкандеру и Астарте, и стала главной святыней Библоса, поскольку служила пристанищем Великому Богу Осирису. Исис получила снаряженный корабль, поместила на него саркофаг и отплыла обратно в Египет, сопровождаемая принцем Манеросом. Но Манерос недолго пробыл на корабле. В открытом море Исис открыла крышку, а Манерос спрятался сзади и заглянул в саркофаг через ее плечо. Исис, зная что Манерос стоит за спиной, оглянулась, и этого взгляда было достатосчно, чтобы Манерос очутился за бортом.

Корабль благополучно добрался до Египта, и саркофаг был спрятан на том же плавучем острове, где Буто охраняла Хоруса. Но случайно, в то же самое время Сет затеял свою любимую ночную охоту на кабанов, ведь под покровом тьмы вершатся темные дела. При свете луны он увидел сверкающий серебром и золотом саркофаг и узнал его. Слепая ярость овладела Сетом, и он бросился на него, как пантера, отбросил крышку, выхватил тело Осириса и разодрал на четырнадцать частей. Сет разбросал куски по всему Нилу, чтобы поглотили их крокодилы, и не осталось бы и малейшей частицы Осириса.

— Невозможно уничтожить бога, но я сделал это! — вскричал Сет, — Я уничтожил Осириса! — его смех пронесся над Нилом до самого моря, и затрепетали все, кто слышал его.

Исис же снова начала искать Осириса. Но на этот раз у нее появились помощники: Нефтис оставила своего мужа Сета и присоединилась к сестре, и сын ее Анубис принял облик шакала и помогал поискам. Пока Исис ступала по земле, ее окружало семеро скорпионов, когда же плыла она на папирусной лодке по Нилу, крокодилы из почтения к Великой Богине не трогали ни ее, ни останки Осириса. Постепенно, кусок за куском, собрала Исис все останки Осириса, а когда было это закончено, обратилась она к помощи магии, чтобы воссоздать его тело, и помощи жрецов, чтобы построить склеп и похоронить Осириса в соответствии с обычаями. А чтобы не нашел Сет склеп Осириса, было построено еще тринадцать других склепов.

Только одной части из четырнадцати не смогла найти Исис, поскольку нечестивые рыбы проглотили его, и род их был навеки проклят в Египте, и никто никогда больше не прикасался к ним. В действительности же, все склепы остались пусты, а воссозданное и забальзамированное тело спрятала Исис в потайном месте, о котором знала только она одна. После этого перешел дух Осириса в тело Аменти, чтобы повелевать усопшими до решаюшей битвы, когда Хорус победит Сета, и Осирис сможет снова вернуться на Землю.

По мере того как подрастал Хорус, навещал его дух Осириса все чаще и научил его быть великим воином — единственным, кто сможет победить Сета. И в один из дней Осирис спросил мальчика:

— Скажи мне, какой самый благородный поступок может совершить мужчина?

— Отомстить за мать свою и отца своего, и за зло, им причиненное, — ответил Хорус.

Это понравилось Осирису, и он стал спрашивать дальше:

— Какое животное подойдет более всего мужчине, отправляющемуся на битву?

— Лошадь, — быстро ответил Хорус.

— А может лучше лев? — предположил Осирис.

— Лев и в самом деле хорош, но лошадь незаменима как при преследовании, так и при бегстве.

Когда Осирис услышал эти речи, он понял, что пришла пора объявить Сету войну, собрать великую армию и отправиться вверх по Нилу, навстречу опасностям, отдавшись в руки богов и судьбы. А пока они готовились к походу, призвал к себе Хоруса сам Великий Ра и заглянул он в глаза Хорусу, ибо кому бы ни заглянул в глаза Великий Ра — Богу ли — человеку ли, отражается в тех глазах будущее. Но Сет подсматривал за ними, приняв обличье черного, как грозовая туча, борова, способного посеять страх в любом, даже самом отважном сердце. Великий Ра сказал Хорусу:

— Дай мне заглянуть в твои глаза и увидеть, чем кончится эта битва.

И заглянул Ра в глаза Хорусу, и цвет их был цвета волны морской, когда сливается она голубизной с небесами. А пока он смотрел, черный боров, промчавшись рядом, отвлек его внимание, и Ра воскликнул:

— Погляди только! Никогда я не видывал такого огромного и дикого борова.

Хорус тоже посмотрел, и увидел лишь северного кабана, и не догадывался он, что перед ним сам Сет, и не готов был к встрече с врагом. А Сет изрыгнул огонь прямо в глаза Хорусу, и тот закричал от боли и пришел в неистовство, и понял Хорус, что был перед ним Сет. Ра приказал привести Хоруса в темную комнату и держать там, пока его глаза не обретут возможности видеть так же хорошо, как и раньше. А когда он поправился, вернулся Ра на небеса и послал на Землю весну, радость и цветение.

Много битв знала та война, но последней и решающей была битва при Эдфу, где и по сей день стоит храм Хоруса, как дань его памяти. Войска соперников, Сета и Хоруса, встретили друг друга среди островов и порогов Нила. Сет принял облик громадного красного носорога, водрузился на Слоновый остров и произнес заклинание против Хоруса и Исис:

— Да падут ужасный ураган и великий потоп на головы моих врагов! — прокричал он, и сразу же разразился шторм, и волны поднялись вокруг, и грозили потопить корабли Хоруса.

Но Хорус не свернул с пути, его корабль сиял во тьме и указывал путь всему войску. Напротив Эдфу, приняв форму огромного гиппопотама, Сет преградил путь нильской воде. Хорус же, приняв форму гигантского юноши, высотой в шесть оргий вооружился копье длиной двенадцать оргий с лезвием в три оргии (оргия — др. египетская единица длины), и когда раскрыл гиппопотам свои челюсти, вонзил Хорус свое копье прямо в голову Сету, и поразил его мозг. И сразу же стих ветер, и успокоилось море, и небо опять стало голубым и безоблачным. Жители Эдфу вышли на берег и приветствовали Хоруса — победителя, и последовали за ним в постройку, на месте которой стоит ныне Великий Храм. И песни в честь победителя вознеслись до небес:

— Празднуйте жители Эдфу, сам Хорус — бог неба, поразил врага своего отца! Выпей кровь врага своего, Хорус, и разорви его плоть, брось кости его в огонь! Прикажи нарезать ремни из кожи красного гиппопотама, а мясо скорми крокодилам! Славься, смелый Хорус, сын Осириса, Хорус — победитель!!

Но когда Хорус покинул Землю и другой Фараон правил Египтом, предстал Хорус пред собранием Богов дать ответ за свои деянья на Земле. И Сет тоже свидетельствовал пред богами, и явил им другую историю, отличную от рассказанной Хорусом. И никто, даже мудрейший Тосс, не смог рассудить их. И так получилось, что и поныне сражаются Хорус и Сет за души смертных.

С тех пор Осирис покоится в мире, и никто не тревожит его могилу, но египтяне верят, что грядет Последняя Битва, и Хорус возьмет в ней верх над Сетом. А когда Сет будет окончательно повергнут, восстанет из мертвых Осирис, и вернется на Землю. И для того египтяне бальзамируют умерших и помещают их в усыпальницы, чтобы их души возвращаясь с Осирисом из царства Аменти, нашли свои прежние тела и вошли в них вновь для вечной, жизни под правлением доброго царя Осириса, и царицы Исис, и сына их Хоруса.

13

Сделаем небольшую паузу в повествовании и вернемся к таинственной героине телешоу. Ей предстоит проснуться знаменитой следующим утром. Не каждому, но только либо очень талантливому, либо доведенному до известного предела человеку, суждено прославиться такой бьющей не в бровь, а в глаз, сказанной в прямом эфире фразой, которую еще долго будет обсуждать и тщетно переводить на другие языки вся страна.

Елена Блюмина, или Блюмин, в соответствии с традициями нового места прописки, работала операционной сестрой в хирургии Рамбама. А еще ей приходилось брать дежурства на радость выздоравливающим солдатам, не отрывавшим глаз от умопомрачительной в белом халате медсестры. Проходу ей, ясное дело, не давали.

Особенно ей досаждал Идо Перл, надолго поселившийся в отделении молодой пожарник, наглость которого не могли сломить даже мучительные пересадки кожи. Каждый раз, когда Лена подходила к нему со шприцом, начиналось одно и то же: Идо изрыгал порцию скабрезностей, от которых краснела не только Лена, но и другие обитатели палаты. Заканчивал же он повторяющимся изо дня в день предложением «Залить из своего огнетушителя разгоревшийся не на шутку огонь».

— Ты же вся горишь, сестра! — неслось Лене вслед. — А у меня огнетушитель хорош, большой, не пожалеешь, любой бабе огонь зальет, потом только спасибо скажешь.

По мере выздоровления, Идо наглел все больше, не смущаясь даже тем фактом, что Лена тоже приложила свою руку к спасению его сгоревшей шкуры. Этот самый Перл занимал немалое время в беседах Лены и Катерины, но когда дело дошло до демонстрации готового к бою «огнетушителя», терпение Лены кончилось. Неизвестно, какие мысли бродили в ее голове, но она решилась на страшную месть.

В пятницу вечером, когда в Рамбаме затихает движение, с очередной порцией антибиотиков Идо получил небольшую дозу легкого наркоза, после чего Лена ввела в его «огнетушитель» катетер и закачала несколько кубиков пепси-колы из свежеоткрытой банки. Пробудившись от чудовищного желания пи-пи, с дурной, еще не совсем отошедшей от наркоза головой, пожарник Перл бросился в туалет, намного превышая крейсерскую скорость пожарной машины. При попытке опорожниться табельное средство тушения, а именно огнетушитель, ответило шипением, с последующим выбросом пенной коричневой струи, оставлявшей потеки неприятного цвета на белом фаянсе унитаза и салатовом кафеле вокруг.

— Доктора!! Доктора!! Умираю!! — перебудил Идо все отделение.

Придерживая взбунтовавшийся «огнетушитель» обеими руками, он пролетел мимо сестринского поста на койку. Соседи по палате успокаивали, как могли. В дверях толпились любопытные, передающие в коридор подробности. Для пятничной ночи доктор прибыл подозрительно быстро, но кто бы обратил внимание на такую мелочь, когда умирает от неведомой болезни человек.

— Ну-с, что случилось? — мягким тоном всезнающе усталого, мгновенно располагающего к себе земского врача спросил больного Перла медбрат Алексей, получивший в эту ночь почетное право зваться доктором Алексом.

По мере перечисления симптомов лицо доктора заметно хмурилось, а к концу рассказа он, явно нервничая, стал делать успокаивающие движения руками, причем окружающим стало ясно, что успокаивает он больше себя.

— Ты ведь пожарник? — спросил Алекс.

— П-п-пожарный, — выдавил Идо.

— Господи, мой, Боже! Господи, мой, Боже! — запричитал Алекс-Алексей, как будто увидел перед собой живого мертвеца.

— Что? Что? Это опасно? — ловил его взгляд Идо.

— Не волнуйся, только не волнуйся, это бывает, редко, но бывает, случается с пожарными, но ты не волнуйся, все будет хорошо, не волнуйся…

— Да что со мной, что?

— Понимаешь, бывает с пожарными — что яйца заварились, это не всегда сразу проявляется. Тут быстро действовать надо, мгновенно, а не то — смерть, если яйца вовремя не промыть. Черт, надо же так попасть — пятница, ночь и мое дежурство, и звонить некогда, пока буду звонить, ты помрешь у меня. А ну, давай, укольчик быстренько… — Алекс-Алексей всадил Идо следующую порцию снотворного. — Не волнуйся, Лена здесь, она тебе яйца промоет и обратно пришьет, как новые будут, ты же знаешь, она лучше всех пришьет…

Последним видением в мутившемся от снотворного мозгу было приближение медсестры Блюмин со скальпелем в руках. А потом чернота.

— Проснулся, что ль? — Вопрос исходил от огромных размеров детины, из-за которого выглядывала испуганная Ленка. — Это хорошо, что проснулся.

Идо почувствовал, что примотан к койке по рукам и ногам. Пересохший язык залепил весь рот. В маленькой комнате кроме них троих никого не было.

— Значит, так, — продолжил детина, — симптомы налицо: гипертрофированное восприятие собственного полового члена, а именно, — сравнение его с огнетушителем. Было? — Было! Ночной бред апокалиптического содержания, направленный, опять же, на собственные половые органы. Было? — Было! Асоциальное поведение, выраженное сексуальным преследованием лиц противоположного пола. Было? — Было! Ночной дебош в палате… Ладно, не буду дальше перечислять. Знаешь, как это называется? — Маниакально-депрессивный психоз. Или шизофрения. Ну-ну, не дергайся, подергался уже, хватит.

— Что делать-то? — спросила Ленка.

— А что тут сделаешь, надо срочно в Абарбанель везти, потом родственникам сообщить. Да, жаль парня, профиль двадцать один, и пожарки не видать, как своих ушей. Это бывает, пост-травматический синдром так проявляется. Классическая картина…

Не искушенные в деталях израильской психиатрии, наверное, догадались, что Абарбанель — психиатрическая больница, а 21 профиль — статья, по которой списывают из армии.

Медики посмотрели друг на друга, потом немного поговорили пониженными голосами, отойдя в угол комнаты, поглядывая на неадекватного больного, после чего оставили его наедине со своими мыслями. Мысли путались — тупо болела после снотворного голова, немели связанные конечности, вместо языка во рту был напильник. Но хуже ощущения беспомощности было полное отсутствие понятия, что происходит. Тревожили смутные воспоминания о неясном и коротком периоде бодрствования, в основном, вопрос о присутствии детородных органов, ответить на который не представлялось возможным из-за полной иммобилизации конечностей. Воспоминание о физически осязаемом биении вышедшего из-под контроля «огнетушителя» заглушалось призрачной надеждой, поданной врачом, что все это только бред, вызванный, как его, матическим шоком. Но тогда надо срочно пытаться бежать отсюда, пока не отправили в психушку и не намотали двадцать первый профиль, что означало конец карьеры в пожарной части. Идо снова дернулся, и снова безрезультатно — большой доктор был безусловно знатоком своего дела.

— Ты, вот что, соображать можешь, или как? — нависла над ним косматая голова доктора.

Идо истово закивал головой.

— Язык, что ль, отсох?

— Пить, — прохрипел Идо.

— А, ну это можно, — доктор подошел к раковине, налил стакан воды и дал больному напиться. — Лучше? Ну то-то. Ты вот что, паренек, Лену благодари, если бы не она, я бы тебя отправил, куда следует. А она — добрая, не хочет тебе жизнь губить. Если ты согласен сейчас же отсюда домой катиться, то добре, подпиши бумагу и будь здоров, а нет, так я тебя мигом оформлю. Так что, ты, пацан, сам выбирай, или подпишешь?

— Подпишу, только домой отпусти!

Доктор, вздохнув, отвязал Идо правую руку и сунул планшетку с бумагой о выписке, которую пожарник Перл не глядя подмахнул.

— Вещи тебе принесут, а в палату не ходи! — наказал доктор и вышел.

Первым движеньем освобожденной руки был бросок вниз живота. Мужское достоинство было на месте, Идо облегченно откинулся на кушетку. Все остальное уже не имело значения. «Скорей отсюда!» — резким гудком пожарной машины пело у него в голове.

Лена принесла одежду.

Хирургия номер один приникла к окнам, лицезрев картину подъехавшего такси, и две фигуры, одна — весьма-таки больших размеров, выкатывающих кресло с Идо, вставшим на ноги перед такси и слабо помахавшим в сторону окон.

Так вот, читатель, если вам, к несчастью, пришлось столкнуться с израильской больницей и ее строжайшими циркулярами, то вы по примеру Константина Сергеевича можете закричать «Не верю!!» Лишь только заметим, что колесо судьбы уже сделало свой поворот, а русское братство, называемое в газетах мафией — вездесуще.

А теперь, восстановим хронологию предшествующих событий в жизни Елены.

В четверг вечером Лена ввалилась к своей подруге Катерине после того, как в автобусе прочла ответ Той У которой Есть Связь С Космосом. Катерина, как известно, напоила Ленку до потери сознания.

В пятницу утром и до исхода субботы медсестра Блюмин заступила на дежурство, во время которого и произошли вышеописанные события с пожарником Перлом.

В воскресенье, с утра, Артем отвез Елену в Иерусалим на рандеву с Той У Которой Есть Связь С Космосом.

Тем же вечером Елена заступила на дежурство, во время которого в «Рамбам» поступили дети, пострадавшие в дорожной аварии под городом Цфат.

Скажите, читатель, положа руку на грудь, или почесав затылок, хватило ли бы у вас сил после суточной смены в хирургии отслеживать животрепещущие события из жизни Гая Додано? Сомневаюсь. Соверши вертолет посадку у вас на кровати — вы бы даже не проснулись.

А вот клацанье лифта и дверной звонок почему-то будит непременно. После такси (еще как-то помните), после душа (уже совсем не помните), и напялено неизвестно что, первое попавшееся под руку, верхний бюст — нижний бюст, кто ж их разберет. Когда слепят в глаза после темноты сна, и тычут букетом в морду, то в голове лишь одно объяснение — пожарный Идо Перл собственной персоной явился благодарить за счастливое избавление.

— Пошел на хер, козел!

Рекламная пауза.

А за «козла» придется отвечать!

На следующее утро израильские газеты — все до одной — вышли «с козлом», а именно: вынесли Ленкину фразу в заголовки на первых страницах. Простейшее, известное каждому школьнику на постсоветском пространстве слово, вызвало затруднения в редакциях всех солидных израильских ежедневных газет. «Русские» по стыдливой привычке напечатали «Х» с многоточьем. Англо-саксы, видимо из уважения, отвели означенному звуку «Х» аж три буквы, первая из которых была почему-то «К». Проблема ивритоязычных была не нова, а точнее всех определила ее Мария, которой израильским министерством внутренних дел была присвоена несуществующая в советском ЗАГСе национальность «украин».

— Я шото не роблю, як «хы» писать: круглое али домиком?

Написание «хы» оказалось нешуточной проблемой политической ориентации, причем левые применили по-ленински твердый домик, а правые выбрали либерально-буржуазную округлость — и те, и другие в точном соответствии с указаниями консультантов по еврейскому правописанию. Но недоступно непосвященным таинство волшебного заклятия, как его ни переводи — куда там малосольному «азазелю» или навязшему у всех на зубах «кибенемату». Самая высоколобая из ежедневных даже направила своего спецкора к бедуинским пастухам — выяснять про особенности строения тела негевского козла, и пришла к выводу, что означенное выражение пришло в русский язык из древне-бедуинского.

«Однако», как говорили представители коренной национальности северных окраин России. По мере углубления в газетные развороты наше-язычных газет, тон менялся. Дальше всех пошла «Окраина», разразившись подвалом с далеко идущим названием «Пошли на хер, козлы!», в котором в ультимативной форме предлагалось «убрать черножопую руку с чистой груди новой репатриантки». Интеллигентный «Вестник пустыни» призывал к взаимопроникновению культур в редакторской статье, не забыв опубликовать письмо сердитого читателя под заголовком «Кто ты, Гай Додано?», интервью, отложенное в «корзину» в прошлом году под названием «Я — веселый Додо-Гай…» и размазать сопли в рубрике «Миграция или Эмиграция».

Но не в прессе дело, дорогой читатель, никаких газет не следует читать перед едой, а не только российских, газеты — лишь зеркало, и нечего на них пенять, как нечего пенять на телевидение.

«И какая это сука посмела назвать Льва Толстого зеркалом?». Кто, вы думаете, спросил — академик от литературы? — Нет, урка приблатненный, в Бутырке. Скажите, читатель, как происходят перемены? Вот проснулись вы одним прекрасным утром в городе Москве, столице нашей Родины, и сказали себе: «Пиздец! Торчит Спасская Башня, как неизвестно что, видеть не могу! Фанеры мне, фанеры, строим ероплан…» ну а дальше, сами знаете, чтоб никто, ясное дело, не догадывался, чтоб, ну до самого последнего момента, мало ли что… Под большим секретом едем к Исаак Абрамычу на семинар по обмену опытом: малой ли скоростью — большой ли скоростью, а все тут будем.

Перемены происходят исподволь, только вот замечаем мы их как-то все сразу, и нельзя уже различить, когда они произошли: только что, или мы просто раньше не заметили. Или, может быть, это в нас перемена, или приснилось что?

Лена проснулась утром, еще до будильника, от непривычной для буднего дня города Кирьят-Яма тишины. Не бухала молотком по голове стройка по соседству, околачивая опалубку; не орала истошно-визгливым голосом на несчетное множество детей восточного происхождения мать в соседнем доме, окна — доплюнуть можно; мусоровоз был почему-то неожиданно тих и застенчив, и не шкрябал железным углом мусорного бака по асфальту тротуара; запах средиземноморской пряности, так напоминавший Болгарию, не лез в открытое настежь окно, и не валялся на лестничной клетке благоухающий мусорный пакет из соседней квартиры. Водитель Иоси, минибус мицубиси «Развозки Элиезер», вечно с утра небрито-дезодорированный, с засаленным вязаньем на голове, выгодная семнадцатая линия из Крайот в Рамбам, не давит непрерывно на клаксон, пока не появится в дверях очередная медсестра, не перегораживает проезд, вызывая ответную какофонию хрипло-умирающих белых «Субару-83», а тихо паркуется у бордюра.

— S’il vous plait, madame! — Иосеф вываливается с водительского места, обходит минибус и с роликовым жужжанием распахивает раздвижную дверь.

Неслыханно…

В салоне тихо. Играет джаз, и сестры милосердия милосердно не орут о политике, а слушают музыку и, почему-то понизив голоса, обсуждают белопенные, подмоченные морем, кружева невесты Гая Додано. Сбылась мечта идиота — звукопоглощающая стенка стала поглощать все — и запахи в том числе.

Бурчит по связи разводящий, успокаивая очередного водилу, разъяренного пробками и уличной хайфской теснотой, одному приказывая ждать до победного запаздывающую Марыну, а другому оставить пост перед подъездом Юлии. Иоси, как обычно, прихлопывая сдуваемое ветром вязанье, отбросив джаз, ищет сообщения о пробках, чертыхаясь вполголоса, стараясь сообразить, как объехать фраеров, застрявших на подступах к Хайфе. Весь попутный поток занят тем же, но как ни странно, воняющая бензином змея довольно бодро, несмотря на весьма проблематичный час, волнами катит свое тело к заветной цели, под защиту манящего подбрюшья Кармель-горы.

Сложное шунтирование, не один-два-три, а все шесть, полный магендовид, как выражается Бихман, ведущий кардиолог, Лене почти всегда гарантированы. Шесть часов, это как минимум, но Лена любит работать с Бихманом, с противным стариканом, с которым не выдерживает долго ни одна другая медсестра. У Ленки с Бихманом не просто химия — магия, она чувствует его темп, читает мысли, замеченное краем глаза движение светящихся старческой гречкой рук имеет продолжение, живет помимо сознания в ее ответном движении. Во время Его операции вокруг нет ничего, только руки со скальпелем, живущие отдельно от всего — отдельно от хирурга, отдельно от препарируемого, закрытого зеленым сукном судьбы пациента на столе. Нет вокруг цвета, звука, запаха, времени — только движение, заполняющее ее до конца, язык глухонемых, или полужест, понятным только любовникам.

На Яшку-анестезиолога Бихман зарычал с самого первого разреза. Все шло гладко, без неожиданностей, как и всегда у Бихмана, все приборы в норме, Лена сама, хоть и не первый год в хирургии, не смогла бы придраться ни к чему, но Бихман все-таки рычал.

— Следи, Яков!

— Все в порядке, Арон, не волнуйся.

— Как же, не волнуйся! Он умрет у тебя еще до того как я его зарежу!

— Ну началось! — тихо, одними губами шепнула Ленке другая сестра.

Бихман не сводил глаз с разреза, который споро обрабатывали ассистенты. Видимо, это был один из тех случаев, о которых потом ходили легенды. У Бихмана было какое-то звериное чутье на осложнения и практически не было смертей. Он всегда орал на всех, что у нормального врача нет неожиданностей, что всегда есть симптомы, а уж дело врача их заметить или нет. Очередь к нему стояла на годы. Вот и сейчас Бихман медлил, не начинал, что-то мешало ему, а никто, и Лена в том числе, никак не могла понять, что именно. Она еще раз обвела глазами приборы — все по-прежнему было в норме. Так, да не так, подумала она, и внезапно его тревога передалась и ей.

Боже, надо что-то делать, так не пойдет — Лена с глубоким вдохом подняла глаза вверх и увидела, что перегорела одна из ламп над столом.

— Лампу надо сменить, — проговорила она вполголоса.

— Что-о-о? — переспросил Бихман.

Это было святотатство. В операционной сестры не имели права голоса — понятие «немая сестра» стало нарицательным. Повисла такая тишина, что, казалось, и мониторы перестали пищать.

— Лампу надо сменить, п-перегорела, — заставила себя повторить Ленка.

— Ну так и смените! Что вы меня про лампу спрашиваете! Думаете, забот других у меня нет, кроме лампы?! — Бихман с видимым облегчением отошел от стола. — Что, электрика никто не может позвать, так я сам позову!

Ассистенты натолкнулись друг на друга у селектора. Вокруг Ленки как бы образовался вакуум. Она чувствовала, Бихман обрадовался передышке, но что будет потом, представить было трудно. Лена усилием воли прогнала назойливую мысль, что операционной ей больше не видать.

Дежурный электрик Мух-Мух прискакал в полном операционном облачении так быстро, как-будто дежурил под дверью со злосчастной лампой. Лена даже обрадовалась, что прибежал именно Мух-Мух, то есть по-настоящему его звали Мухаммад абу-Муха, а уж в Мух-Муха его переделала она сама, да так удачно, что за глаза в Рамбаме его иначе уже никто и не поминал. Впрочем, когда Ленке надо было починить что-нибудь вечно ломающееся в квартире, Мух-Мух превращался в Мушку-Мотека или Мушеньку, покорно тащившегося после смены в Кирьят-Ям вместо своего Шфарама, где его дожидались похожая на Сарит Хадад жена и трое дочерей. Поломка обычно занимала Мух-Муха всего на несколько минут, а потом он долго сидел на диване с чашкой остывающего кофе с кардамоном, которым он сам снабжал из Шфарама больничный персонал. Мух-Мух всегда был в курсе, кто с кем, что с большим знанием дела и подробностями выдавал первому готовому слушать встречному, бросал отчаянные взгляды на Ленку, но дальше дело не шло. Получив легкий поцелуй в черную небритую щечку, Мух-Мух, вздыхая, отправлялся в Шфарам, мечтая, что, может, в следующий раз все будет не так.

Лампа вспыхнула заново — замена заняла всего несколько минут. Бихман подошел к столу, взглянул на разрез, потом на стоявшую поодаль Лену, весело показал ей поднятый большой палец, и дело пошло. От давешнего рыка не осталось и следа, и Яшка заметно повеселел. Бихман сменил гнев на милость — фантастика, да и только.

Операция всегда кончается внезапно.

Бихман… Аплодирует ей… Как аплодируют хирурги после операции… Двумя скрещенными указательными пальцами…

Душ возвращает к жизни, смывает слой за слоем, час за часом. Начинают дрожать руки, тело покрывается гусиной кожей под горячей водой, холодеет внизу живота, потом предательски дает под коленки, хочется вывернуть наизнанку горячий кран, но кожа, живущая отдельно, протестует, кожа мешает согреть отдавшее энергию тело. Возвращается сознание, как после наркоза, начинает проникать шипенье текущей воды, струя начинает жечь, появляется запах сдираемой дезинфекцией плитки, и красно-зеленое суконное поле отступает, сменяется бежевой серостью кафеля. До судороги хочется кофе, не сизо-коричневой бурды в плохо помытом стакане, а ароматной арабики в толстого немецкого фарфора белейшей до синевы чашке из детства, долго хранящей тепло.

Одежда — чужая. Невозможно надеть даже секунду ношеное белье.

Из-под закрытой двери в сестринскую раздевалку проникает запах кофе, того самого ароматного кофе, который только они с Катькой и умеют варить в видавшей виды медной обшарпанной армянской джезве. Тихо стучат. Лена рывком распахивает дверь, с намерением сразу разделаться с галлюцинацией, не дав ей возможности захватить себя и унести в прошлое. За дверью стоит низенький дедуля в старом халате и потертых домашних тапках.

— Сюда нельзя, здесь… — начинает Ленка и постепенно соображает, что перед ней ни кто иной, как сам Арон Бихман — светило Рамбама, Израиля, да и всей мировой кардиохирургии.

— Пошли, девонька, посидим, — кивает Бихман через плечо и, не дожидаясь ответа, поворачивается и молча идет по коридору.

Ленка, только сейчас отметив, что она почти на голову выше его, тоже в халатике, покорно идет за ним в его личные апартаменты. Так вот откуда запах кофе, проносится у нее в голове, и чашки, как надо — есть же и в Израиле нормальные люди.

— Садись. — Бихман протягивает Лене чешского стекла переливающийся коньячный бокал с темно-янтарной жидкостью.

Лена скосила глаза на бутылку, повернутую этикеткой в сторону. Бихман, поймав ее взгляд, молча развернул бутылку и, слегка поклонившись, также молча поднял свой бокал. Коньяк был из тех, мимо которых проходят, не замечая, ведь проще не заметить, чем предположить, что можно заплатить такую цену за какую-то бутылку. Нас тоже не лыком подшивали, подумала Ленка, тихо баюкая погрела бокал в руках, пригубила, вдохнув умопомрачительный аромат, приподняла и слегка склонила мокрую голову. Бихман хмыкнул и, похоже, остался доволен.

— Ну, рассказывай, девонька, — Бихман одним глотком выпил коньяк и налил еще.

Лена уставилась на него непонимающе.

— Рассказывай, откуда взялась? Я-то, старый дурак, не догадался, в чем дело, а она тут как тут — лампу менять, кровь, понимаете, на оттенок темнее, гемоглобина в ней не хватает, больной загибается, все вокруг от страха в штаны наложили, а мне, старому дураку, и невдомек почему. Высокий класс! Я же тебя уже почти пять лет знаю, шкуру шить она, видите ли, умеет, и все! А ты же хирург от Бога, как я сразу не догадался, сестра, к чертовой матери, да за тобой хорошая школа стоит, ты же все, что на столе, как хирург читаешь, а не как сестра-недоучка. Выкладывай-выкладывай, не стесняйся, я пол-ШАБАКа перерезал, все равно узнаю. Откуда взялась?

В Израиле Лена оказалась случайно, меньше чем за неделю, при помощи московской милиции, ОВИРа и израильского посольства.

— Гляди, узников Сиона привезли! — мрачно пошутил Артем, когда после часовой задержки к арендованному Сохнутом самолету подъехала милицейская газель, а без пяти часов репатрианты вовсю проклинали этот самый час.

Из газели выпрыгнул старлей и галантно подал руку даме, другой старлей вынес единственный чемодан и галопом потащил в самолет. Дама, оказавшаяся симпатичной блондинкой лет двадцати с небольшим, войдя в салон, остановилась возле Артема и, нерешительно глядя на пустующее рядом кресло, спросила:

— Этот самолет и правда в Израиль летит?

— В Биробиджан, — желчно ответил Артем, — вы что, Казанский вокзал не узнаете?

Через проход радостно заржали. На глазах у девушки показались слезы.

— Темка! Убью! — Катерина перелезла через артемовы ноги и быстро подобрала бутылки с детским питанием, сваленные на чудом оставшееся свободным место в первом ряду, доставшимся им благодаря грудному Мишке.

— Вы садитесь, меня Катя зовут, а вас как?

— Надя…, то есть Лена.

— Вы уж бы решили, девушка, Надя или Лена, пора в вашем возрасте… — начал было снова Артем, но Катькин локоть больно вонзился ему в бок.

— Садитесь, Лена, не слушайте его, он просто мозги отсидел.

Боинг, взвыв, неспешно покатился к началу полосы, пока стюардессы разыгрывали привычную взлетную пантомиму. Надя—Лена кое—как устроилась в кресле и попыталась вслушаться. Слезы по ее лицу катились уже непрерывно. Девица из Эль—Аль принесла воды и какую—то таблетку, мгновенно закатившуюся под кресло. На подмогу примчался еще и парень, но тут самолет взревел, и стюарды—стюардессы послушно пристегнулись по местам. Надя—Лена тряслась, заглушая двигатели стуком зубов о стакан, Артем никогда в жизни не видел, чтобы человека такой колотун разобрал. Кому было хорошо, так это Мишке, впервые в жизни нажравшемуся за счет Эль-Аль израильских детских смесей и мирно спавшему во вделанной в стену люльке. Надя—Лена общими усилиями мало-помалу успокоилась и выдала Катерине, а заодно и Артему, такую историю из собственной жизни, что поверить нормальному человеку было трудно.

Надя перешла на последний курс московского Первого Меда и приложила все силы, чтобы попасть на практику в хирургию Бурденко. Практика как практика: Афган уже позади, а первая чеченская еще не началась — тишь да гладь, генералы ноги на охоте ломают. А кончилась идиллия, когда скорая привезла бывшего афганца, а теперь новорусского бизнесмена Колюню, прошитого швейной машинкой типа Калашников.

— Принимайте поповича, — радостно возопили санитары скорой, завидев гурьбу молодых докторов, высыпавших навстречу.

— Попович — это фамилия? — спросил один из практикантов.

— Попович — это статус, — ответил один из санитаров, — нежилец — это попович, если православный.

Поповича оперировали три бригады, в том числе и студенты, и вытащили с того света к большому удовлетворению госпитального начальства, кафедры хирургии Первого Меда, а также старшего лейтенанта КГБ Толюни, который сам, собственно говоря, Колюню из калаша и разукрасил. Впрочем, радовался Толюня не чудесному спасению человеческой души, а возможности допросить единственного оставшегося в живых свидетеля грандиозной аферы с якобы списанным вооружением. Пока Колюня смотрел навеянные наркозом несколько затянувшиеся сны, Толюня успел по уши влюбиться в молодого хирурга Надежду, и вызвался круглосуточно дежурить у постели недострелянного.

Очнулся Колюня на третий после операции день, или он только делал вид, что находился три дня в коме, воспользовавшись своими спецназовскими афганскими трюками, но в злосчастный момент, когда он открыл глаза, Надя была в комнате одна после смены бинтов.

— Ты — моя, бля буду! — услышала Надя неожиданно отчетливо произнесенные слова и, в первый момент, не поняла, откуда они.

— Слышь, коза, как звать, моя будешь, — Колюнины губы почти не двигались, он говорил, словно мумия.

Надя бросилась в корридор, где попала прямо в объятия ошалевшего от двойной радости Толюни, не знавшего, чему радоваться больше — то ли пробуждению подследственного, то ли несказанной удаче с Надей, которую Толюня успокоил, как мог, и ринулся выполнять свой служебный долг. Но несмотря на все заверения Толюни, история имела продолжение. Через какое-то время Надежда заметила за собой откровенно нахальную и неприкрытую слежку, начинавшуюся от дома и не отпускавшую на протяжении всего дня. Толюня поклялся, что ни один посетитель к Колюне не просочился, только КГБ да бурденковский персонал, и пообещал разобраться с гадами. Ни этого, ни других обещаний Толюня выполнить не успел.

На следующий день прямо с утра Надю вызвали в кабинет начальника госпиталя, где были ее завкафедрой, декан и несколько довольно старших офицеров. Из КГБ, как ей сразу же и объяснили. Очень быстро выяснилось, что Толюню нашли утром с простреленной головой, а в записной книжке Надин адрес и телефон. Беседовали очень приятно, степенно и уважительно, как Надя потом сообразила, почти как с вдовой коллеги. За всеми разговорами и расспросами она и думать не думала о своей дальнейшей судьбе, когда вошел еще один офицер и что-то шепнул старшему. Тот выслушал, не проронив ни слова, не сделав ни единого жеста, и наблюдательная Надя заметила лишь напрягшиеся скулы.

Все вышли, оставив ее одну минут на двадцать. Когда Надя попыталась пойти в туалет, ее вежливо попросили подождать несколько минут. В уборную Надя попала под бдительным двойным женским конвоем, тщательно проверившим все кабинки, раковины, шкафы и сливные бачки.

— Вы что, всюду меня сопровождать будете, и дома тоже? — раздраженно спросила Надя, но ответа не получила.

Очутившись опять в кабинете начальника Надежда почувствовала, что атмосфера изменилась радикально — институтские остались, а из КГБ были все другие, новые. И все смотрели на нее, но сразу же отводили глаза. Ну вот, доигралась, подумала она, теперь еще и в связями с мафией обвинят, да и в смерти Толюни — наверняка у него все записано было, и что Колюня трепал, да и сама не молчала.

Надю усадили, и к ней сразу подсел молодой полковник.

— Вы, Надежда, без пяти минут хирург, поэтому я скажу вам все сразу и без околичностей — утром по дороге на работу вашу мать сбила машина. Насмерть. Нам только что сообщили.

В первый момент Надя не поняла, что ей сказали — на языке вертелась заготовленная фраза, что все — чушь и Толюню она любила как родного, только не спала, а козла этого мафиозного знать не знает. Надя так и осталась сидеть с открытым ртом, не издав ни звука, чем воспользовались давешние туалетные сопроводители, запихнув рот таблетку и дав запить.

— Где? — только и смогла пробормотать.

— Рядом с работой, номера никто не заметил, да и по марке у нас неясность. Следов торможения нет, водитель не остановился — убийство почти наверняка.

— За что?

— За вас, милая девушка, я полагаю, больше поводов нет.

— Но…, — тут Надя выдала заготовленную фразу и вырубилась — то ли от нервного напряжения, то ли таблетка подействовала.

Последовавшие до посадки в самолет события Надя помнила смутно, наверно сказывались таблетки, какими ее пользовали сопровождавшие повсюду лица. Отец давно где-то затерялся, а в КГБ, узнав, что бабка была еврейкой, предложили немедленно исчезнуть в Израиль, а потом в любую страну по выбору. Надежду Петровну Тимофееву снабдили документами на имя Елены Пинхасовны Блюминой, что было на четверть правдой, и дипломом хирургической сестры с опытом работы в Бурденко, что получило немедленное и безоговорочное признание в Израиле и в «Рамбаме».

14

— Чемоданы кто укладывал?

— А что, плохо уложены? — Катерина изобразила искреннее недоумение.

Девица из службы безопасности запнулась и внимательно на нее посмотрела. Катерина демонстративно оглядела свои потрепанные чемоданы. Девица принялась демонстративно листать катеринин паспорт.

— Скажите, пожалуйста, кто укладывал ваш багаж?

Так-то оно лучше, подумала Катерина.

— Я. (Черта с два я укладывала, муж у меня на что?)

— Скажите, пожалуйста, вам кто-либо передавал какие-либо предметы?

— Нет. (Как же, как же, полчемодана всякой дрянью забита!)

— У вас есть российское гражданство?

— Нет. (Не твое собачье дело, по какому паспорту я московскую таможню буду проходить.)

— Приятного полета, — девица добралась в катеринином паспорте до полудюжины въездных-выездных отметок.

— Спасибо, — Катерина двинулась к стойке регистрации Эль-Аль.

Она с отвращением оглядела очереди в кассы дьюти-фри и пошла разыскивать кресло подальше и потише. Где там — в августе потише только в багажном подбрюшье самолета, но никак не в Бен Гурионе. Хорошо, что Мишку дома оставила, подумала Катерина, только его здесь не хватало. Просто не захотелось везти его в Москву, не захотелось и все тут! Да и Артему надо бы отдохнуть, а то еще год без отпуска пропахал бы, а так с Мишкой пару недель посидит, не будет дышать нефтезаводной дрянью. И в Москве спокойнее будет — Мишка только Михал Давыдыча боится, а с остальными что хочет делает, а из ее родителей, и не видевших его почти что, и вовсе веревки совьет.

В «Боинге» ей досталось место у прохода рядом с мужиком с огромным кольцом на мизинце и его женой у окна. Несмотря на присутствие жены, мужик пялился совершенно непристойно, и Катерина отвернулась в сторону. Но передышки хватило ровно до следующей порции пассажиров — через проход на нее залыбилась еще более отвратительная харя, и пришлось просто закрыть глаза и притвориться спящей. Спать не хотелось совершенно — хватило четырех предутренних часов, и в голову полезли разные дурацкие, неподходящие к обстановке мысли. Девку хочу, подумала Катерина, походить бы несколько месяцев с пузом — не лупились бы эти жлобы.

А все-таки усталость взяла свое, и Катерина проспала почти до самой Москвы, пока Московский Военный Округ не надавил на уши тройным кольцом ПВО. Судорожно сглатывая, Катерина, наконец, призналась себе, что она не хочет в Москву, что она боится этого города, этой страны, они ей чужие, несмотря на почти тридцать лет жизни. Школа, институт, бульвары, метро, дом, родители — ничто не могло ни на сантиметр придвинуть поближе отторгнутую навсегда действительность. Она боялась этой встречи с Россией, чужой, в общем-то, страной, всегда бывшей ей чужой, холодной, колючей, неласковой, вытесненной из повседневной жизни уже почти семь лет, временным (или постоянным?) местом прописки родителей, воспоминанием детства, не всегда приятным, но всегда детства, с налетом тайн и надежд.

Она боялась этой встречи, повторения былых страхов, страхов молодости, она совсем не хотела, чтобы Мишка почувствовал ее беззащитность, растерянность, незнание действительности. Франция, Англия — это другое, везде одни и те же правила, России неписанные, странные в этой азиатской стране, с завидным постоянством ею отторгаемые, такие естественные в любом другом месте, но только не здесь.

Паспортный контроль одним своим видом вызывает чувство вины, ощущение беззащитности перед органами, душное воспоминание о начале восьмидесятых, связанных с безысходностью. Хочется сразу сдаться властям, непонятно почему и зачем. Черт с ним, с паспортом, хотя вот оно, российское гражданство, не надо платить лишнюю сотню долларов — только бы не иметь с ними ничего общего — но и израильский паспорт не дает чувства уверенности. А за дверями объятия, поцелуи, слезы, причитания — все как положено в приличной еврейской семье.

«На-хер! На-хер!» — кричали пионеры и махали красными галстуками.

Странный вид имеет Москва после семи лет отсутствия. Странно после новой «Тойоты» сидеть в старенькой дребезжащей «девятке», которая одна, пожалуй, не изменилась. Слева прошлое — справа настоящее, или нет, справа прошлое — слева настоящее. Катерина запуталась в действительности, махнула на все рукой и решила ничему не удивляться и ни на что не реагировать. «Когнитивный диссонанс» — пришло на ум модное слово. Москва?! Москва!? — никуда от нее, чертовки, не денешься, подумала Катерина и неожиданно почувствовала себя дома. Просто она попала в параллельный мир, в котором тоже был ее дом, совершенно другой мир с совсем другими законами физики. А самолет — это, как его, трансгрессивный туннель, шагаешь и попадаешь в другую действительность, но и та прошлая действительность не менее реальная, чем эта, и жизнь в ней — совсем другая жизнь.

Западло коренной москвичке ходить по Москве туристкой, да что поделаешь, нужно какое-то время пересилить собственные воспоминания. Непросто шагнуть из девяносто первого в девяносто восьмой, да еще в Москве. Кто пробовал, тот поймет, а нет — нечего и объяснять. Выбравшись из метро Кропоткинская, Катерина не сразу поняла, где она находится: выход из метро окружали пестрые торговые павильоны, а вместо привычного бассейна «Москва» сверкали свежей позолотой купола храма Христа Спасителя. Большущий щит призывал граждан раскошелиться и жертвовать деньги на храм. Храм еще не открыли, вовсю шли отделочные работы, и Катерина решила, что раскошеливаться она не будет. Солнце уже припекло довольно порядочно, и выходить к реке на набережную не захотелось. Она медленно шла по Гоголевскому бульвару в направлении Никитской, в тени все тех же деревьев, мимо все тех же пенсионеров на скамейках, голубей, как в каждой приличной европейской столице. Господи, можно наслаждаться этим городом, когда не надо бороться за существование, когда август все же август, но нет изнуряющей средиземноморской жары, кусок пластика в кармане — современные деньги, пока еще редок в местном пейзаже, и можно позволить себе многое, играть иностранку, хоть морда все равно выдает, а все-таки приятно. И Гоголь, подумала Катерина, зайдя в знакомый дворик, сидит все там же, не поперли еще охальника русской жизни — старый сидящий печальный Гоголь был ей, как старой москвичке, дороже нового, победно стоящего. Никитский бульвар завершился одноименными воротами, театром и площадью, начался Тверской, и она, наслаждаясь тенью и родной настоящей старой московской архитектурой, медленно приближалась к ярко освещенному солнцем Есенину, вокруг которого носился молодняк на роликах.

— Катька!?? — прозвучал голос где-то сбоку.

Катерина оглянулась, но не признала его обладательницу. На скамейке поодаль от памятника под деревьями примостился ряд старух в платках, а довольно молодой женский голос не вязался ни с одной из них.

— Катька, это я, Таня!

Голос принадлежал крайней старушке, то есть, как теперь поняла Катерина, еще не старой женщине, сидевшей с краю.

— Танька?

— Да я. Я!

«Черт!» — подумала Катерина, только Таньки не хватало для полного счастья — такой день испортить. Танька Черноус была ее закадычная подруга на первом курсе, с которой они потом вдрызг разругались. Умненькая девочка, дочка лимитчицы из Курска, Танька легко прошла в престижный московский ВУЗ и сразу приступила к выполнению своей сверхзадачи. «Я здесь не останусь, Союз — это не для меня», — заявила она Катерине, признав в ней еврейку чуть ли не на первой лекции. В семьдесят девятом это было модно, евреи еще почитались надежным средством передвижения, и в нефтяном ВУЗе раскинуть сети ничего не стоило. В восьмидесятом, когда все круто изменилось, Танька резко порвала с их невыездной компанией, и не только порвала, но сменила вектор на прямо противоположный и связалась с палестинцами. На лекциях и семинарах ей устраивали обструкцию, комсомолка Черноус жаловалась на бюро организации и в партком, но пала жертвой советской пропаганды, считая всех арабов богатыми шейхами нефтяных эмиратов. Танька трепала всем встречным о скором замужестве, но палестинцы спешку за хорошее качество не считали, что, впрочем, не мешало им пользоваться ее энтузиазмом в постели.

Где-то в середине четвертого курса Танька исчезла — ходили слухи, что ее убили из ревности какие-то арабы, потом говорили, что не убили, а только покалечили, потом, что Танька сама, на любовной почве, пыталась покончить с жизнью, но неудачно. Истина оказалась гораздо прозаичнее, ее прижало машиной к стене, совсем легко, на первый взгляд, но потом оказалось запущенное повреждение позвоночника, и Танька Черноус постепенно оказалась прикованной к креслу. После долгого перерыва она появилась только на госэкзаменах, в кресле, в сопровождении мамы — арабы, ясное дело, отвалили.

Катерина почувствовала себя виноватой, она только сейчас заметила стоявшее сбоку за скамейкой инвалидное кресло и поняла, что оно — танькино.

— А мне врали, что ты уехала, — это были первые Танькины слова, когда Катерина примостилась рядом на краю скамейки.

— Я и уехала.

— Да бро-ось ты-ы! — протянула Танька. — Шмотки и здесь можно купить.

— В Израиль. Я сейчас просто в отпуске, предков навещаю. Может, паспорт показать, если не веришь?

— Покажи! Никогда еврейский паспорт не видела.

Покопавшись, Катерина протянула ей паспорт. Танька осторожно взяла в руки свою былую мечту жизни.

— А я тоже в Израиль еду ровно через две недели, тридцатого, не веришь? — она небрежно протянула паспорт обратно, и Катерина, под настороженными взглядами остальных, настоящих бабок, убрала его в сумку.

— Тур или в гости к кому?

— Ты не поверишь — почти детективная история. Меня Набиль разыскал!

— А кто это, Набиль?

— Как это кто? Жених мой бывший. — Танька была уверена, что пол-Москвы, или по крайней мере «керосинки», просто обязаны знать палестинца Набиля Абуда — Танькиного жениха. — Долго разыскивал, мы ведь с маманей переехали, и телефон поменялся. А нашел. Он теперь в Палестинском Государстве большой человек.

— Ну, уж, — Катерина скривилась, — нет такого государства, только автономия есть, а про Абуда я ничего не слышала…

— Нет, так будет, а Набиль в какой-то тайной службе работает, засекречен.

— И он тебе это сразу с ходу рассказал?

— А что? Я ему не чужая.

— Так все пятнадцать лет и разыскивал?

— Семья у него, жена, детей пятеро, а тебя, говорит, забыть не могу.

— И это он тебя к жене и пятерым детям в гости приглашает?

— Не в гости, а лечиться, говорит, спину тебе вылечим, за счет государства, как помогавшей движению. Теперь, говорит, такое лечат, лазером.

— А где он живет, твой Набиль, в каком городе?

— Он называл какой-то, но я не запомнила, название какое-то чудное, жерех — не жерех, не помню.

— Иерихон?

— Во — во, похоже, только он как-то по-другому произнес.

— Джерихо?

— Нет, по ихнему как-то, ну да черт с ним. А ты-то как, где работаешь?

— В банке.

— Здорово! Они же такие бабки платят! Надо же, в Израиле и в банке! У тебя машина — иномарка, небось.

— У нас все иномарки, Израиль своих не выпускает.

— Дела…

— А ты как, работаешь где?

— Какая там работа, здоровым не хватает. Как социализм отменили, так все и покатилось. У меня пенсия, первой группы, маманя тоже уже два года к зарплате пенсию получает — живем. Нам много не надо. Набиль обещал кресло новое купить, ортопедное, с этим, говорит, старым, неудобно на людях показаться. А ты где живешь?

— В Хайфе.

— А что не в Тель-Авиве, квартиру там дали, что ли?

— Какое там дали, сами купили, три комнаты.

— Это ж какие деньги надо иметь…

— А у нас и нет.

— А на что купили тогда?

— Ссуда из банка, теперь выплачивать почти всю жизнь.

— А Хайфа — это где, к северу от Иерусалима или к югу?

— На север, а что?

— Да Набиль говорил, что он к северу живет, может я в гости заеду, пригласишь?

— Конечно, приглашу, — Катерина не верила ни одному Танькиному слову. — Когда, ты сказала, летишь?

— Тридцатого. Компания еврейская, смешно так называется Алаль.

— Эль-Аль.

— Во-во, правильно, Элаль. Хочешь, билет покажу? Я его с собой ношу, а то никто не верит, бабульки, вон, даже и сейчас не верят, говорят, вру, а они кроме билета на электричку да на трамвай ничего не видели.

Танька проворно вытащила из сумки довольно уже засаленный билет и протянула Катерине. Билет был действительно на тридцатое августа, на рейс Эль-Аль в Тель-Авив и обратно. Тот же полет, что и у Катерины. Выпущен в Израиле каким-то агентством Нассер Турс. Обратной даты не было. Ну да, понятно, подумала Катерина, лечение непонятно сколько займет. Понятно — непонятно, понятно — непонятно… Сказать, что летим одним рейсом или не надо? Лучше не надо, только в Шереметьево надо быть начеку, а там, может, пронесет — в самолете не встретимся. Как же, не встретимся, самолет-то небольшой, неудобно получится. Наверное, стоит прямо сказать, что вместе летим.

— Брывэт!

Катерина вздрогнула: к ним подошел чернявый парень в хороших кроссовках, джинсах и клетчатой рубашке, похожий на азербайджанца, если бы не был арабом. Внешность вполне рыночная, оглядела его Катерина, если бы не это знаменитое арабское «б». Только вот грузинский акцент зачем?

— Познакомься, Махмуд, это моя институтская подруга Катерина. Катерина, это Махмуд.

— Махмуд. — Парень оглядел Катерину с интересом.

Начинается, подумала Катерина, ничего не ответив.

— Ну, мне пора, — Катерина решительно встала, поблагодарив судьбу за вовремя прерванный разговор, — счастливой поездки.

— Пока, может свидимся еще когда, — Танька схватила Махмуда за руку. — Ну что, Махмудик, готово?!

— Готово. Бойдем, сядешь, скажешь, если что не так. Нэт, лучше тут сыды.

Оглянувшись, Катерина увидела, как Махмуд махнул кому-то рукой, и с проезжей части через переход прямо на середину бульвара вскарабкался миниван-мицубиши. Бабки гомонливо запротестовали.

— Дэвушка, ынвалыд, хадыт не может, ныкто бомоч не хочэт, адын Балэстын бомогает, совест нэ у кого нэт. — Махмуд, как и положено, сам перешел в наступление.

Еще двое, одетых в ту же униформу, что и Махмуд, откатив дверцу минивана вытаскивали новое инвалидное кресло. Тут же появилась милиция, только в какой-то другой, новой форме, и потребовала у обитателей минивана документы. Танька, заметив, что Катерина еще не совсем исчезла из вида, принялась делать отчаянные жесты. «Ну, уж нет, — сказала себе Катерина, — только милиции мне не хватает для полного счастья», — она махнула Таньке в ответ и пошла дальше по бульвару.

Какой-то сюр, подумала Катерина: через двадцать лет палестинцы отыскивают заморочную дурочку, чтобы везти ее в Израиль лечиться, оплачивают билет, лечение, пребывание — не бывает. Так не бывает! Или они хотят получить с этого какие-то политические дивиденды? Раструбить всему свету — смотрите, мол, какие мы гуманисты, а не террористы совсем. Но почему именно русская девка, а не из какой-нибудь Рамаллы или Шхема, или Шуафата, например, или Джебалии? Катерина догуляла до Сретенского бульвара, вышла на Чистые Пруды, но так и не решила головоломку. Она спустилась в метро, чтобы ехать к себе на Ленинский, но вдруг, замешкавшись, чуть не наткнулась на клетчатую рубашку. Ту самую клетчатую униформу арабских хлопцев из минивана. Глупости, подумала Катерина, совпадение, но неприятный осадок остался. Она вышла из вагона на «Ленинском проспекте», направляясь домой, в тот самый сталинский дом, где бывший магазин «Спартак», как боковым зрением снова заметила клетчатую рубашку.

Катерина испугалась, то есть по-настоящему испугалась. Она выбралась на поверхность через дальний выход и шла по направлению к дому, отчаянно размышляя, что предпринять.

— Слежка? — спрашивала она себя саму.

— Но зачем? — не могла она ответить на поставленный вопрос.

— Или показалось? — следовало с одной стороны.

— Но столько одинаковых рубашек — это слишком! — отвечали с другой.

— Эксперимент? — спросили с одной стороны.

— Эксперимент! — ответили с другой.

Переход от бывшего магазина «Диета» к бывшему магазину «Спартак» занял целую вечность. Назойливо продавали какие-то газеты, назойливо совали какие-то листовки и брошюрки, назойливо просили милостыню. Катерина, превозмогая себя, (уж лучше поверху, никогда больше через этот переход) добралась до той стороны Ленинского, быстренько, перескакивая через ступеньку, выпрыгнула наружу и спряталась над лестницей за двумя телефонными будками.

Клетчатая рубашка, озираясь, выплыла на поверхность.

На счастье Катерины прямо напротив будок остановился частник, высаживая пассажиров, и она, не дожидаясь расчетов, влетела в «жигуль» с левой стороны, не обращая внимание на шарахнувшийся в сторону троллейбус.

— Большая Ордынка! Пожалуйста! — взмолилась Катерина, и водитель сорвался с места, как ошпаренный — одного опытного взгляда в зеркало ему хватило, чтобы понять, что пахнет хорошим заработком.

— Госпожа Фридман, вы хоть знаете, что сейчас творится в Москве, да и вообще в России? — спросил служащий посольства, выслушавший ее историю, надо отдать ему должное, не перебивая.

— Что творится?

— Да черт знает, что творится, рубль упал вдвое, стоял-стоял год почти, а сегодня упал. Вы хоть можете себе представить, что значит, когда, скажем, было у вас в кармане сто рублей, вы на них месяц жить собираетесь, а их вдруг половина осталась, и что вам еще две недели делать — не представляете, и никто не представляет. Целая страна не представляет, да еще такая, как Россия.

— Могу, — Катерина могла хорошо себе представить, как шекель падает за ночь не на десять процентов, как бывало, а на целых пятьдесят, и им нечем платить за квартиру, или еще того хуже, нечем возвращать за нее ссуду.

— А я думаю — не можете, — молодой человек в желтом попугаистом клетчатом галстуке поднялся с кресла, — идемте.

Он завел Катерину в небольшой холл и включил телевизор. На экране толпа осаждала запертую дверь какого-то банка. Картинка сменилась на другую, аналогичную, потом еще раз, и еще раз. Катерина поняла, что действительно в Москве происходит что-то странное.

— Ну а мне-то как быть? — спросила она упрямо.

— А никак — поезжайте домой и не волнуйтесь так, скорее всего, это вам показалось.

— Ничего себе, показалось! Я что, из психбольницы сбежала? — закаленная израильской действительностью Катерина не собиралась сдаваться. — Я хочу говорить с офицером безопасности посольства. Если вы не понимаете, то может, он меня поймет.

— Его сейчас нет, вам, возможно, придется ждать до позднего вечера, да он вообще может здесь сегодня не появиться.

Ну-ну, подумала Катерина, я так клиентов к директору отделения банка не пускаю — плавали, знаем, не на тех напали.

— Я, знаете ли, подожду, здесь посижу, на диванчике, и посплю, если надо.

— Это — как это, поспите? Не положено посторонним в посольстве находиться.

— По-моему, это вы посторонний, а я гражданка Израиля, и из Израильского посольства, когда я прошу помощи, меня выставить никто не может, а если попробует, то в Израиле суд есть, и совсем не такой как в вашей России. — Катерина шкурой почувствовала, что попала в точку, не просто в точку, а в самое яблоко.

Галстук потерялся, и что делать дальше, просто не представлял.

— Шалом, — прозвучал сзади голос без малейшего налета акцента, и Катерина поняла, что дальше будет легче.

— Привет, — ответила она нейтрально.

— Я хочу поговорить с гверет на четыре глаза, — русский был тоже почти без акцента, но Катерина не удержалась и засмеялась.

— Знаю, что не правильно, просто слово забыл, улыбнулся стриженый по короткой моде ШАБАКа (полубокс и спереди покороче) парень.

— Наедине, — поправила его Катерина.

— Правильно, наедине, — полубокс сделал галстуку презрительное по израильским меркам движение рукой. Я слышал ваш рассказ, вы извините наши правила, но мне кажется, что вы сильно ошибаетесь, к тому же, у вас сильны предрассудки против палестинцев — наших партнеров, кроме всего прочего, по мирному процессу.

Катерина ждала продолжения.

Полубокс ждал ее реакции.

Не дождавшись, полубокс продолжал:

— Послушайте, вы, наверное, «русскую» прессу в Израиле читаете, так ведь? А она к палестинцам не слишком расположена. Но ведь существует и другое мнение. Вы ведь не будете отрицать, что существует в нашей стране совершенно другой взгляд на конфликт и отношения с палестинцами?

Катерина помотала головой.

— Правильно, — полубокс перешел на иврит, — я проверил по компьютеру: госпожа Татьяна Черноус действительно получила у нас визу на въезд в Израиль с целью лечения, по официальному приглашению Набиля Абуда, жителя автономии, женатого, отца пятерых детей, не состоящего на учете в органах (он так и сказал: «в органах»), в прошлом учившегося в Москве.

— Но…

— За нее, как положено, внесен денежный залог, куплен обратный билет…

— Без даты!

— Да, без даты, но срока лечения никто не знает, даны нотариальные гарантии и оформлена страховка, как положено…

— И вы верите в эту туфту!!?

— Послушайте, Катер-рина, вы изначально предполагаете в арабах врагов, не так ли, а что, если далеко не все — враги, и также, как вы и я, способны на добрые чувства, переживания, заботу о ближнем? Представьте на минуту, что приглашает Татьяну Черноус не араб Набиль, а еврей Миша, тоже с ней учившийся в институте. Можете? Ведь тогда все нормально, никаких вопросов?

— Не могу!

— Почему?

— Нет у еврея Миши таких денег, Татьяну Черноус в Израиле лечить, ему бы за квартиру расплатиться, а у Набиля — и подавно нет.

— Зато у автономии есть, но и они тоже не дураки, на Черноус у них большие планы имеются, мы проверили по своим каналам, гуманитарную кампанию развернуть. В смысле рекламы нам, кстати, у них есть чему поучиться.

— А если они бомбу в самолет, вместе с Танькой Черноус? Хорошая реклама получится, а?

— Знаете, я все-таки верю в отряд безопасности Эль-Аль, это годами доказано. Кстати, с ней еще двое человек летят, знакомые этого Набиля.

— А сам он? — Катерина непроизвольно улыбнулась.

— Сам он летит на неделю раньше, двадцать третьего.

— Вот видите!

— Ничего я не вижу, хватит глупостей. То вам преследователи мерещатся, то заговоры везде, меньше газет надо читать.

— Двадцать третьего, говорите?

— Да.

— Спасибо.

Катерина вышла из посольства со сложившимся решением менять билет на двадцать третье. Пусть родители и обидятся — придумаем что-нибудь.

15

Юсенеб поежился от холода. Сырости не ощущалось, а то бы его старым костям пришлось совсем плохо. Но и без того несколько часов, проведенных в подземелье, отобрали последнее тепло состарившегося тела. По щекам его катились слезы, он понял, что в этот самый час окончена его миссия в этом мире, что исполнено предназначение, данное ему богами. Таинство посвящения совершилось, и ничто более не удерживало его на бренной земле, но ему выпала честь, недоступная смертным, наблюдать это таинство, ЕГО выбрали боги быть рядом с Хори и пройти с ним начало пути. Он, Юсенеб, знал Хори с рожденья, он всегда находился рядом, он отдал этому мальчику остаток своей жизни. А теперь он стоял рядом с Посвященным, не богом, конечно, но поднявшимся над миром людей, и в то же время все тем же шестнадцатилетним мальчишкой. Царь чужой земли — ЕГО избрали боги Египта, и может, в награду, пошлют они той забытой земле удачу, а ему самому уже ничего не надо, ему довольно лишь мудрости, дарованной щедрой рукой Осириса.

Лишь неясная тревога не давала покоя — справится ли Хори со своей ношей, устоит ли перед соблазнами мира? Едва заметно забрезжил проем в дальней стене. Хори, оглянувшись на Юсенеба, стряхнув оцепенение, медленно двинулся вперед. Сам Осирис говорил с Хори, принял его как собственного сына, и дал ему покровительство и путеводный Орион. Но понял ли Хори язык богов? Даруя СИЛУ, боги берут взамен ЗАЩИТУ. Он, Юсенеб, был до поры защитой Хори, а теперь он может помочь лишь словами. Хори все увереннее продвигался вперед по тоннелю, по ступеням, ведущим теперь вверх. Повеяло теплом, и скоро они увидели слева и сверху еще один проход, манивший свежим воздухом, но Хори, не колеблясь, выбрал продолжение в толщу, где стены обозначились огромными каменными блоками. Подъем прекратился, мягкий свет сиял все сильнее, и за ближайшим поворотом их глазам открылся зал, шириной около пяти и длиной метров в пятнадцать. У противоположной стены, окруженный грубо отесанными плитами, стоял черный гранитный саркофаг, а далее, в нише, четыре церемониальные вазы.

Юсенеб со вздохом присел на плиты. Он слышал когда-то от бродяг легенду о черном саркофаге Великого Кафре, но принял за обычные сказки, и теперь, под конец жизни, Боги, как-бы в насмешку, еще раз дают ему убедиться в собственной глупости. Эта мысль развеселила Юсенеба. Он, вдруг понял, что вместе с миссией избавился от огромнейшей ноши, что все это время он был ответствен за Хори, а теперь Хори одинок пред богами.

— Садись и ты, — нарушил долгое молчание Юсенеб, но Хори не спешил последовать совету.

Он обошел саркофаг и преклонил колени перед вазами.

— Огнем в ночи мы произносим имя, святое и древнее, — пробормотал Хори, и светильники ответили ему желтыми языками пламени.

— Обращаемся мы чрез море, ночное и лунное.

— Старым древом стоим мы на берегу, одинокие и забытые.

— Благослови лунный свет, и пошли танцующих дев на празднество наше.

— Откликнись на наши молитвы, и дай нам силы.

— Дай нам силы пройти сквозь леса дремучие.

— Дай нам силы проплыть по водам бурным.

— Дай нам силы устоять против ветра свирепого.

— И да осветят луна и звезды наш путь.

— И да подаст нам знаменье Великий Кафре.

— И да будет принята богами наша молитва!

Желтое пламя возвысилось и жгло уже совсем нестерпимо. Черный саркофаг, освещенный сполохами, задрожал, и крышка слегка сдвинулась в сторону, высвободив мглу, разом задушившую пространство. Юсенеб видел, как сверкали сквозь мглу глаза Хори. Хори поднял руку, и сумерки тотчас исчезли, крышка снова плотно прикрыла черный гранит, и лишь вазы источали приятное тепло.

Хори присел рядом с Юсенебом.

— Мне нечего тебе сказать, тебя приняли боги, и теперь ты один перед ними.

— Юсенеб, ты же чужестранец, ты молишься другим богам — почему боги Египта выбрали тебя?

— Не знаю, наверное, у них не было никого получше.

— Неужели во всем Египте не нашлось достойного человека?

— Достойных много, но все они отягощены судьбой, то есть принадлежностью. Отмеченный должен подняться выше. Я же, смею заметить, подвернулся под руку в смутное время, когда соблазн воспользоваться СИЛОЙ особенно опасен, а боги взывают к миру, они хотят мира Египту.

— Почему же Египтом правит убийца? Почему боги не покарали его? Почему отец моего отца пал жертвой?

Юсенеб глубоко вздохнул. Он понял, что Хори увидел в истории Осириса только то, что хотел увидеть, что месть по-прежнему занимает его мысли. А раз так, то недалеко до беды.

— Постой, Хори, давай начнем сначала. Вспомни, как Осирис возвысил человека и научил его разным вещам. И чему это привело? Лишь к тому, что человек возгордился и перестал внимать воле богов. И боги покарали Осириса руками Сета, а Хорус, сын его, отправился мстить за отца, и получается, что он пошел против их воли. С человеческой же точки зрения, Сет олицетворяет зло, а Осирис — добро, потому что Осирис благоволил к людям, а Сет лишь слепо выполнял волю богов. Вспомни конец: даже мудрейший Тосс не смог рассудить Сета и Хоруса.

— Но Осоркон убил деда!

— Хори, пойми, это не Осоркон убил его! Богам было угодно, чтобы пал Египет! Возгордились сыны его, и разгневались боги, и послали они наказание. Но твой дед не смирился с их волей — он воспользовался СИЛОЙ, данной ему, и разгневались они на него. И нашел он смерть от руки брата — страшную смерть, но была на то их воля!! Тебе это тяжело, я знаю, но ты Посвящен, ты — носитель воли богов, ты должен быть испытан, и только тогда ты станешь владыкой Египта, если богам будет угодно.

Хори не ответил, он поднялся с каменной плиты и молча двинулся назад. Юсенебу пришлось догонять его в темноте. На этот раз путь пролегал наверх, на поверхность, прочь из могилы, навстречу солнцу. Смеркалось, они не ели уже больше суток, и Юсенеб в бессилии опустился на песок у подножия пирамиды Великого Кафре. Подбежавшие слуги усадили его в носилки Ахмеса, сунув в руки бурдюк с водой и лепешку. Раздвинувши полог, наблюдал Юсенеб, как медленно удалялось нагромождение камней, скрывавшее великие тайны чужого ему Египта. Хори молча ехал рядом, все также держась рукой за золоченый край носилок. Их мерное покачивание перешло, незаметно для спящего Юсенеба, в покачивание корабля, незамедлительно отплывшего дальше вниз по Нилу, в Бубастис, ибо негоже опаздывать к Фараону на праздник. Да и Великая богиня Убасти может разгневаться.

Рано утром разбудили Юсенеба сестры, громко возносившие молитву покровительствовавшей им богине:

— Славься, Убасти! Абана, Майати и Нинетис возносят хвалу тебе, матери богов, давшей жизнь самому Великому Ра. И радуются тебе все люди, и землю целуют пред тобой, царица земли и неба, дающая успокоение душам. Да будет благословен твой храм на земле, и будут преданы огню враги твои, и обрушатся на них все беды. И будут благословенны твои дети, богиня жизни, выносившая богов, страж жизни и смерти. Да сохранится равновесие на земле, и да пребудет вечное царство богов. Славься, Убасти, создатель жизни, мать самого Ра.

— Благослови, Убасти, наш путь в темноте и при свете, и помоги друзьям нашим! — сестры поклонились на все стороны. — Принимаем безропотно все деяния твои, да храни ты наших детей, и их детей, и детей их детей, и да возлюбят они тебя!!

Казалось, сам Великий Нил радовался вместе с народом Египта. Украшенные цветами и флагами лодки заполнили реку, не давая пути. Корабль продвигался только усилиями слуг, баграми отталкивающих крестьянские фелюки. Гигантская арка, возведенная по приказу Осоркона в честь праздника на берегу реки рядом с храмом Убасти, медленно приближалась. Хори, не произнеся ни слова за все утро, недвижно сидел на палубе, хмуро взирая на кипящее вокруг веселье. Сестры гортанно перекрикивались со знатью, заполнявшей с трудом продвигавшиеся в толчее корабли. Юсенеб сел рядом с Хори.

— Я знаю, тебе тяжело принять все, что на тебя свалилось.

— Юсенеб, почему в мире нет справедливости?

— А что ты называешь справедливостью?

— Каждый должен получить что ему причитается, будь то хорошее или плохое.

— Согласен, только кто решает, что кому причитается?

— Как кто, это и так ясно, — Хори удивленно посмотрел на недовольно морщившегося Юсенеба.

— Ну, хорошо, я спрошу кое-что, а ты постарайся ответить, только хорошенько подумай: кого ты почитаешь больше всех богов?

— Великого Ра, конечно, а потом Осириса, ну и Великую Убасти.

— Да, конечно, Осирис дал тебе покровительство. Но ведь Осирис родился вопреки воле Ра и, несмотря на его заклятие, и стал править Египтом после него. Да и будь на то воля Великого Ра, никакие уловки и проделки Сета не помогли бы, неужели ты считаешь Сета сильнее Осириса?

— Но Сет обманом заманил Осириса.

— А Нат обманом родила и Осириса, и Сета, и Исис, и Нефтис, но именно Осирис стал править Египтом вместо Ра. Подумай, может это Ра покарал Осириса руками Сета?

— Но ведь люди любили Осириса.

— Осирис дал им то, что принадлежало богам. Как ты думаешь, почему этого до него не сделал сам Ра?

— Не знаю.

— А я думаю, что он просто хотел, чтобы люди обращались к Богам, а не придумывали свои собственные законы. Скажи, ты, конечно, осуждаешь Сета и боготворишь Осириса?

— Конечно.

— Но тогда получается, что ты идешь против воли самого Ра. Ты судишь как человек, но даже само собранье богов не смогло указать, кто прав. Так имеешь ли ты право судить, если боги отказались это сделать?

Хори промолчал.

— Хорошо, еще один ребус: что сталось с детьми Малкандера и Астарты? Ты помнишь, как их зовут?

Хори отрицательно помотал головой.

— Диктис и Манерос, так и не помнишь, что с ними случилось?

— Ничего, наверное, остались в Библосе?

— Они умерли, вспомни. Кому же понадобилось убивать детей, ведь они ни в чем не виноваты?

Хори надолго задумался.

— Малкандер и Астарта, — наконец нерешительно проговорил он, — помогли Исис, а это, наверное, не понравилось Великому Ра, и он покарал их смертью детей.

— Браво! — хлопнул в ладоши Юсенеб. — Скажи, явись пред тобой сама Исис, чтобы ты сделал? Поступил, как Малкандер и Астарта?

— Наверное, а что еще остается делать.

— И был бы наказан за свою доброту и помощь, и почести, оказанные богине?

Хори снова промолчал.

— Не мог же ты, в самом деле, знать, что Великий Ра гневается на Исис, да и рискованно перечить богине во гневе.

— Так что же делать? — спросил Хори чуть не плача.

Настал черед молчать Юсенебу.

— Подумай, — сказал он, — подумай…

— Не знаю! — вскочил на ноги Хори, — да и у тебя нет ответа!

— Сядь, — улыбнулся Юсенеб, — мои слова тебе не понравятся, но другого ответа нет. — Он снова помолчал. — Лучшее, что можно сделать — это просто принять волю Богов. Не искать справедливости, ее нет, точнее, ее нет в мире людей, есть только воля Великого Ра. Ты многое можешь, ты можешь применить данную тебе СИЛУ, но ты держишь ответ перед Богами, твоя истинная сила в том, чтобы услышать волю богов, а они не прощают тех, кто идет наперекор.

Кряхтя Юсенеб поднялся на ноги и отправился вниз, в царские покои, которые разделил с ним Хори.

16

Из посольства домой Катерина возвращалась на остановленном тут же, на Ордынке, случайной машине. На всякий случай, как научил ее все тот же тип из посольства, она вошла сначала в соседний дом, пристроившись за каким-то дедом, долго тыкавшим в клавиши кодового замка в подъезде, в котором жила школьная подруга Катерины. Если спросят, то можно сказать, что к ней в гости собралась, потом, убедившись, что «хвоста» таки нет, а водитель уехал, прошмыгнула в собственный подъезд.

С порога, несмотря на светлое еще время суток и почтенный для девушки возраст, ей закатили жуткую истерику, что, мол, надо звонить, а в такой день — и вовсе шляться по Москве небезопасно, и в своих Израилях может, вы и взрослые, а тут вообще-то еще дети, и жизни не знаете. Сил возражать у Катерины не было, да и запал родительский довольно скоро иссяк, и кончилось все, конечно, объятиями и слезами. А после, в постели, все той же самой — девичьей, кажущейся теперь, после нормальных израильских матрасов, чертовски жесткой и неудобной, куда Катерина забралась при первой возможности, вновь навалился страх. И не страх даже, а так знакомое маленькой девочке Вике, а после давно забытое взрослой Катериной ощущение беспомощности перед огромной оголтелой махиной, которая тебя несет, частью которой ты являешься, которую ненавидишь, боишься, презираешь, но и не можешь ни сломать, ни увернуться, ни плыть против течения.

Самое первое детское воспоминание — деревянные прутья манежа и прутья кроватки, за которые невозможно вырваться, как за тюремные решетки. Чтобы не досаждала, не сдернула чего на пол, не сунула пальцы в розетку. Помнятся родительские склоненные головы: «СПИТ, НАКОНЕЦ, — ИЛИ НЕ СПИТ, ПЛУТОВКА МАЛАЯ?» Потом, уже на даче, грунтовая тропинка, пересеченная змеящимися, ставящими подножки корнями, идущая вдоль нескончаемой, поросшей ужасно жгучей крапивой крутой канавы, полной еловых шишек, до которых невозможно достать то ли из-за крапивы, то ли из-за накрепко притороченного, как у собаки, поводка с бубенцами, за который дергают, стоит лишь сделать шаг в сторону: «НУ, КУДА ТЕБЯ НЕСЕТ, ГОРЕ ТЫ МОЕ!» И совсем жуткое: в больнице, где вырезали гланды, кресло, к которому наглухо приторочены руки-ноги, чтобы не трепыхалась, не мешала операции под местным наркозом, когда все видишь, но не можешь ни двинуться, ни закричать, и голову тоже прикрутили к подголовнику, а изо рта торчат гадкие тошнотворные железки, и хочется просто сглотнуть, но какая-то стервозная тетя кричит: «НЕ ЕШЬ ИНСТРУМЕНТ!!» Детский сад, где надо спать после обеда, а если не делаешь вид, что спишь, то нервная дурная девка выдергивает из кровати, срывает пижаму, и ставит на всеобщее обозрение на холоднющее окно, к которому прижимаешься как к родному, чтобы не упасть с двухметровой высоты, кажущейся пропастью: «ПОСМЕЙ ЕЩЕ НЕ СПАТЬ, ИНТЕЛЛИГЕНТСКОЕ ОТРОДЬЕ!» Заваленный строительным мусором двор с огромной замерзшей лужей, воспиталки, сидящие в тепле, выгнавшие детей на улицу, чтобы спокойно выкурить вонючую папироску, старшие семилетние бугаи, кидающиеся ледышками, загоняющие девчонок на тонкий, прогибающийся трескучий лед, по которому можно перебежать и схватиться за бетонный забор, куда не долетают ледяные снаряды и не достает малолетняя, но тяжеленькая, сама боящаяся провалиться под лед шпана, а потом затрещины от воспиталок, которым наябедничали те же пацаны: «КУДА ПРЕТЕСЬ, ВРАЖЬЯ СИЛА, ПРОВАЛИТЕСЬ НА ХЕР, А МЫ ОТВЕЧАЙ!» Школа, в которой просто ничего нельзя, декабрьская колючая утренняя темнота, перетекающая в псиную кислую вонь раздевалки, осточертевшие мешки со сменной обувью, которые все же, на худой конец, превращаются в неплохое оружие, стеклянная дура с кубками на входе «БОРИТЕСЬ ЗА ЧЕСТЬ ШКОЛЫ!», и совершенно непонятно, кто такой, этот Бори-тесть, которому, вместо генкиной башки, досталось вдребезги все тем же мешком с валенками, чего, по счастью и по раннему времени, не видел никто из училок. Леденящий душу, впервые услышанный, но сразу понятый, как родной, истошный генкин крик «АТА-А-А-С!!!», а после дрожащая гордость от завистливо восторженного мальчишечьего шепота за спиной: «Смотри — вот эта смылась по атасу, когда шифоньер с медалями поломала!» В актовом зале, где загоняли в октябрята, в пионеры, в комсомол: «ЗА НАШЕ СЧАСТЛИВОЕ ДЕТСТВО — СПАСИБО РОДНАЯ СТРАНА», а так сплошная тюрьма.

Катерина разрыдалась, отчаянно, в голос, благо огромная пуховая подушка и толстенная, «сталинская», кладка дома гасили все звуки. Разрыдалась без всякой оглядки и стеснения, от бессилия, от проклятого «дежа вю», которого так боялась. Просто счастье, что Мишки нет, в который раз подумала она. Страшно захотелось позвонить Артему, услышать родной голос, поплакаться в жилетку, но, конечно, не могла она, так вот, с переляку, Темку до смерти напугать, благо он сам, наслушавшись израильских новостей, позвонил пока ее не было, разговаривал с отцом, который, как всегда, петушился и все проблемы отметал с порога. От мысли об Артеме Катерине полегчало, перестало свербить в носу, в комнате, казалось, посветлело, глухо шуршащая карусель бликов на стене от несущихся по Ленинскому проспекту машин убаюкала, как когда-то в детстве, превратилась в веселую чехарду солнечных бликов на незнакомой реке, легкую качку странного корабля с забавным, как из мультиков, зеленым дракончиком со стрекозиными крыльями на парусе. Захлестнуло детское незамутненное ощущение свободы и праздника, как когда-то на даче, первого августа скрытно от взрослых, с карманами, полными картошки, убежав на весь день в лес, (ночью-то все-таки боялись) со щенячьим восторгом до полного изнеможения праздновали День Лешего, то есть бесились, как могли, а потом, по возвращении, всем крепко доставалось, но через год все неизменно повторялось.

17

Нинетис, в дорогой одежде, украшенная тяжелыми золотыми браслетами и ожерельями, возлежала на мягком невысоком ложе, установленном в тени полога на палубе, и разглядывала реку. Перед ней стояли кувшин с водой и чаша с фруктами. Рядом, на солнце, стояла рабыня, терпеливо ждущая распоряжений. Шум стоял неимоверный — река была запружена фелюками и кораблями самых разных форм и размеров, но их корабль выделялся и величиной, и богатством резьбы и украшений. Ветра не было, и корабль медленно дрейфовал вниз по течению вместе со своими менее родовитыми соседями, поскольку гребцы не смогли бы опустить на воду весла из-за тесноты. Казалось, окружающие стремятся произвести как можно больше шума и треска: дудки, трещотки, свистки, барабаны, странные устройства, которым и названия-то не подобрать — все шло в дело. Сестры, разодетые так же, как и она, подскочили со смехом, подхватили под руки, закружили в бешеном веселом танце.

— Ты что, сестрица, скучаешь? В семнадцать лет самое время о женихе подумать, тебе вон повезло — праздник как на заказ, а на нас, старух, уже и не смотрит никто, одна и надежда, что племянницы Фараона.

— Точно, Нинетис, — подхватила вторая, — будешь сидеть в стороне и стесняться — время-то и пройдет.

— Оставьте ее, — вступился Хори, — не хочет, так нечего и заставлять.

— Тебе, Хори, хорошо так говорить, ты кого только пальцем поманишь — сама к тебе прибежит, правда, Абана?

— Майатис, ты еще так молода, а уже сейчас в трауре — танцуй, радуйся; да стоит мне только моргнуть — любой будет твой, только, чур, с Абаной не делить. А за Нинетис вы не беспокойтесь — нет того, кто перед ее красотой устоит.

— Не надо так, — Нинетис прильнула к Хори, — они же не виноваты, что похожи на Ахмеса, а матери я совсем не помню — все говорят, что она была красавица.

— Отец говорит, что ты — вылитая мать, а если так, то никто с ней не мог сравнится!

— Сестры не могут тебе простить, что ты отнял у них мать. Они говорят, что если бы отец не настоял, вся наша жизнь пошла бы иначе, Фараон приблизил бы свою дочь, и мы бы жили в Бубастисе, во дворце Фараона, а не на краю света.

Нинетис прижалась сильнее и почувствовала, как Хори напрягся, как непроизвольно шевельнулось его мужское отличие, как он дернулся, застеснялся самого себя и попытался отстраниться от нее, но очень осторожно, чтобы не оттолкнуть. Нинетис отпустила брата и сделала вид, что ничего не заметила.

— Ох, Нинетис, — Хори преодолел свое возбуждение, — ты слишком добра ко всем, совсем как наша мать.

— Можно подумать, ты видел Бактре, — Нинетис кисло усмехнулась, — если на то пошло, то это я ее видела, хоть и совсем не помню.

— Ты очень на нее похожа — так говорит Юсенеб.

— Этот надменный старый раб… что только ты в нем нашел?

— Долго рассказывать, но ты его узнаешь по-настоящему, поверь мне. Дело даже не в этом: ты не желаешь видеть в людях зла, а ведь сестры ТЕБЯ ненавидят. Да и отец старается не замечать, то ли ты слишком напоминаешь Бактре, то ли разочарование было столь сильно. Вместо тебя должен был родиться я, а когда все-таки появилась ты, третья дочь, то Ахмеса выставили на посмешище: что за правитель — наследника сделать не смог. Сестер он с рождения не замечает, а на тебя, особенно в последнее время, просто смотреть не может — так ты похожа на Бактре. Абана с Майати этим только и пользуются — неужели тебе все равно?

— Ну, может, они не такие красивые, но они нам сестры.

— Нинетис, я не пророк, но могу предсказать тебе будущее. Стоит Осоркону лишь взглянуть на тебя, как ты займешь в его сердце место умершей младшей дочери, которую он сам отправил с глаз долой, тогда как оставшиеся дети мечтают лишь о его смерти. Он осыплет тебя почестями и подарками, и тебя возненавидит вся столичная знать, которая если о чем и думает, то только о власти.

— А ты не мечтаешь о власти?

— Я — это совсем другое дело!

— Ну конечно!

— Я создан для власти, я это знал с рожденья!

— Мальчишка из провинции…

— Мне дан был знак, видишь лилию на плече? — Это знак деда, погибшего брата Осоркона.

— Хори! Это пятно у тебя с детства — помнишь, как мы играли, пока Юсенеб не запретил. Он сказал тогда, что тебе надо готовиться, а не заниматься глупостями, которые могут напортить. Всего-то — провести линию по телу между двумя родинками, а как он тогда взбеленился, мол, нечего дотрагиваться, где не надо.

— Он был прав тогда…

— Но ведь мы были дети, у меня до сих пор никого нет ближе тебя!

— Не насчет наших игр, — он был прав, когда хотел, чтобы я готовился выполнить свое предназначение.

— О Боги! Какое предназначение, Хори?

— Стать Фараоном.

— Тише! Что ты мелешь? Ты — Фараоном?

— Почему бы и нет, я сын его сына.

— Приемного, которого он не видел лет двадцать, а тебя — и подавно. Да и собственных детей у Осоркона не мало, а внуков просто не счесть. Я бы, может, и сделала тебя Фараоном, если пообещаешь мне одну вещь, — Нинетис улыбнулась.

— Какую?

— Пообещай — тогда и скажу.

— Обещаю, — хмуро произнес Хори, не заметив игривого настроения сестры, — так что ты от меня хочешь?

— Чтобы ты глупости больше не говорил, что хочешь стать Фараоном.

— Я?! Глупости?!! Да может, мне нет равных во всем Египте!

— Хори, какая муха тебя укусила? Я тебя не узнаю, ты таким не был, или близость столицы кружит тебе голову? Что случилось, что дает тебе право так говорить?

— А вот что…

Хори взмахнул рукой и щелкнул пальцами. Тотчас подул свежий бриз и громким хлопком наполнил безжизненный парус. Корабль рванулся вперед, подминая под себя и круша неповоротливые крестьянские фелюки. Вопли ужаса смешались с криками восхищения. Нинетис, казалось, лишилась дара речи. Через несколько минут окружающие опомнились и расчистили путь странному кораблю, мчащемуся при полном отсутствии ветра прямо к Фараоновой пристани Бубастиса.

— Чудо! Чудо!! — неслось со всех сторон, и утихшие было от неожиданности трещотки загремели с удвоенной силой.

Впрочем, обитатели необыкновенного корабля совсем не обрадовались чуду: команда, включая рулевого, подумала, что согрешила перед кормчим Великой Реки, и пала на палубу ниц, ее примеру последовали слуги. Абана и Майатис, надо отдать им должное, совершенно бледные, намертво вцепившиеся в борт, но не подающие других признаков беспокойства, стояли ближе к носу, молча наблюдая за беготней, поднявшейся на стремительно приближавшейся пристани. Толпа быстро росла, и шум все усиливался, пока самые первые, занимавшие лучшие места, не сообразили, что несущийся корабль вот-вот врежется в пристань на полном ходу. Отчаянный крик заглушил собой праздничный шум, но когда до страшного крушения осталось лишь мгновение, корабль встал как вкопанный, захлестнув пристань огромной волной и послав лежащих на палубе матросов кувырком к борту, не выдержавшему удара покатившихся тел и проломившемуся под их тяжестью. Упавшие с пристани, смешавшись с упавшими с палубы, барахтались в воде под хохот и улюлюканье быстро пришедшей в себя толпы.

— Что случилось? — хромая и потирая ушибленный бок, на палубу выбрался Юсенеб и уставился на проломленный борт.

— Ничего особенного… — глядя на суматоху, Хори сообразил, что пора вмешаться и навести порядок. — Пошевеливайтесь!! Ваш господин хочет сойти на берег, а вы так и будете валяться на палубе!? Лестницу, живо!!

— Хори, что это было? Ты можешь вызвать ветер?.. — начала было Нинетис, но замолчала с приближением Юсенеба.

— Какой еще ветер? — с сомнением спросил Юсенеб.

— Ветер послал Повелитель Нила, а я лишь попросил его это сделать, — Хори покосился на Юсенеба, который постепенно начинал понимать происходящее.

Толпа бесновалась: облитые священной нильской водой свидетели подлинного чуда, на себе почувствовав дыхание богов, легко впадали в экстаз. Выбравшиеся на пристань гребцы лишь подливали масла в огонь, но не спешили вернуться на корабль, где их удержавшиеся на палубе товарищи под крики старшего и свист бича готовили лестницы для спуска на берег. Остальные лодки держались в отдалении, не решаясь приблизиться к странному кораблю. Самые ловкие из рабов быстро смекнули, что лучшего момента сбежать от господина, затерявшись в столичной толпе, может и не представится, а правдивые рассказы «с ТОГО корабля» помогут прокормиться некоторое время.

Старшие сестры, презрительно оттолкнув старого слугу, но с налетом недавнего страха, обступили Хори, разом защебетав.

— Что это было?

— Ты говорил с Повелителем Нила?

— Ты можешь вызвать чудеса?

— Откуда этот ветер?

— Хори!!

— Оставьте его!! — вмешалась Нинетис, и, странное дело, старшие сестры послушались ее мгновенно. — Ну-ка пойдем! — Нинетис схватила Хори за руку и потянула вниз, в каюты.

— Рассказывай! — потребовала Нинетис, когда дверь за ними захлопнулась. — Я жду!! — повторила она нетерпеливо.

Хори молчал. Крики на палубе нарушали тяжелую тишину, заполнившую господскую каюту. Светло серые глаза Нинетис становились то нестерпимо зелеными, то в них открывалась черная бездна, то, как сейчас, проявлялась кошачья гипнотическая желтизна, парализующая волю. Эти глаза ее матери Бактре с самого рождения поставили Нинетис отдельно.

— Еще одна кошка, такая же, как и ты, — только и промолвил Ахмес, когда впервые увидел свою третью дочь. Бактре, еще не оправившись после родов, поспешила забеременеть вновь. Она почти не вставала все девять месяцев, но на четвертые роды сил уже не хватило. Прошел слух, что маленькая Нинетис выпила из матери все соки. Слуги опасались Нинетис, сестры чурались ее, родной отец, видя в совсем маленькой девочке свою умершую жену, не смог преодолеть собственной растерянности и старался не замечать младшей дочери. Лишь Хори, инстинктивно чувствовавший в ней равную самому себе, считал Нинетис первым и лучшим другом, так что она, тихая господская дочь, просидела все свое детство в дальнем углу, внимая словам старого Юсенеба, подчеркнуто ее не замечавшего, наверное, следуя древней традиции своего народа.

Как и два года назад, когда Хори впервые познавший женщину, прибежал в растерянности искать поддержки у сестры, она не проронила ни слова. Она молчала, пока Хори рассказывал, что произошло с ним в последние сутки, когда он, прекратив метаться туда и обратно по каюте, закончил свое повествование, и облегченно опустился на покрытую ковром банкетку, молчала, когда в каюту спустился Юсенеб, и сказал, что все готово для спуска на берег.

— Хори, — промолвила Нинетис чуть слышно, — будь осторожнее.

Осоркону сразу же донесли о чудесном плавании корабля Ахмеса, и он, поразмыслив, приказал своему церемониймейстеру с командой отправляться на берег и лично препроводить гостей во дворец. Старый Осоркон сразу же почувствовал признаки смуты, которая, впрочем, всегда сопровождает всяческие чудеса. Вооруженная свита была нужна ему не столько, чтобы приветствовать сына давно умершей дочери, а лишь своим присутствием приструнить особо ретивые головы. Он слишком долго правил: его дети состарились, его повзрослевшие внуки, привыкшие в детстве к баловству и щедрым фараоновым подаркам, теперь откровенно желали его смерти, чтобы успеть насладиться властью. Становилось все труднее отражать набеги соседей, пытавшихся тут и там не только найти слабые места на границах его царства, но и проникнуть внутрь, купить его когда-то любимых внуков, а теперь наглых молодых людей, готовых продать Египет всего лишь за призрак власти. Осоркон стал суеверен, окружил себя предсказателями, не делал без них ни шагу, а когда очередной оракул, следуя больше сплетням из дворца, нежели божественному провидению, предсказал падение Египта от руки Фараонова наследника, и вовсе перестал доверять кому бы то ни было — он больше полагался на заклятых врагов, чем на собственных подданных.

Процессия, медленно поднимавшаяся ко дворцу от Нила представляла собой довольно пестрое зрелище: толпа клубилась вокруг двух параллельных рядов фараоновой стражи. Воины нервничали, поскольку не могли понять общего ажиотажа, царившего в народе по поводу прибывшего корабля, гости же были поражены многолюдьем столицы, недоступным воображению провинциалов. Осоркон сосредоточенно наблюдал за втягивающейся во дворец массой. Во главе процессии располагались господские носилки, подле ехал на лошади молодой человек в золоченых царских доспехах. Сразу за ними следовали три женские фигуры на разукрашенных лентами верблюдах. Ряды воинов с трудом сдерживали толпу вокруг процессии. Слуги гостей, оказавшиеся с центре оцепления, явно чувствовали опасность. Перед входом во дворец носилки остановились, но вместо наместника Гераклеополиса Ахмеса какой-то старик, медленно откинув полог, спустился на землю и, воспользовавшись всеобщей суетой, быстро затерялся в толпе.

— Выясни, кто это был! — Осоркон покосился на начальника стражи, дабы убедиться, что тот все понял, и, подумав, добавил, — этот человек показался мне знакомым, приведи его ко мне.

Получив в ответ утвердительный кивок, Осоркон медленно отвернулся от окна и направился к своему трону черного дерева с тончайшей работы золотой кошачьей фигуркой на спинке. Подлокотниками служили вырезанные из того же дерева две лежащие черные кошки. Сам трон был расположен между двумя окнами, так что солнце освещало стоящего перед ним, а Фараон всегда оставался в тени, и было практически невозможно различить выражение его лица. Надо было встречать очередного внука, сына Бактре и Ахмеса, которого он усыновил. Зал быстро наполнился любопытными гостями и слугами, количество которых явно превысило допустимые рамки для приема провинциального племянника. Осоркон нахмурился — ему был не по душе этот ажиотаж. Начальника стражи он сам услал с поручением, и не было рядом надежного человека, способного выдворить из зала толпу.

Хори был безупречно воспитан: он приблизился к трону с подобающей робостью, но с достоинством, избегая прямого взгляда, он поцеловал край одежды Осоркона, именно так, как должен делать покорный подданный, но не слуга он был, и налет гордости был отмерен в точной пропорции, подобающей родству с Великим Фараоном.

— Приветствую тебя, о Хори, — произнес Осоркон, и внезапно почувствовал, что все изменилось: мальчишка выпрямился и гордо вскинул голову, пристальный взгляд его, из-под непокорных бровей, напомнил тот давний, почти забытый взгляд его брата много лет назад. Глаза выдавали лучше всяких слов, и Осоркон в ту же секунду понял, кто перед ним.

Царь Египта, Освященный богами, стоял перед ним, и никаких слов уже было не нужно. Способный читать по глазам, Осоркон увидел своего брата, погибшего в страшной битве, являвшегося много лет во снах, брата, безмолвно взывавшего к отмщению, ожившего в теле шестнадцатилетнего внука. В его возрасте уже глупо бояться смерти, ведь последнее плавание уже не за горами, но Осоркон испугался этого взгляда, полного ненависти. Осоркон испугался, осознав исходящую от Хори СИЛУ. Он не выдержал, отвел взгляд и отпустил Хори царственным жестом. Затуманенный взор его упал на почтительно приближавшиеся к трону женские фигуры, отметил поворот головы, тонкий профиль, столь похожий на Бактре, которую он в порыве гнева услал с глаз долой вместе с Ахмесом в Гераклеополиса. Бактре, ушедшей из жизни после того как племянник все-таки получил наследника. Призрак Бактре, вот он, приближается неспешными шагами. Походка, сводившая с ума не только царственного отца, через много лет напомнила о себе, Осоркон ощутил слабое движение его члена, давно забытое ощущение, не то что он мог бы вновь позабавиться с женщиной, но напоминание о дочери, подавленное смутное желание, отправленное в страхе подальше от греха, в отдаленную провинцию.

— Нинетис, — промолвило небесное создание, скромно удалившись в окружении сестер. Но его Бактре уже была среди гостей, она вновь скользила своей чарующей походкой, сводя с ума поворотом головы.

До вечернего жертвоприношения и пиршества оставалось еще порядочно времени, и Осоркон удалился в свои покои подумать. Он вызвал казначея и приказал наделить Нинетис долей, полагавшейся дочерям, а не внукам, и еще чуть-чуть. Он хотел было кликнуть прорицателя, но призрак давно забытых глаз стоял перед ним, как много лет назад, Хори до боли напомнил его брата: тот же взгляд, то же упрямое движение бровей. В эту минуту Осоркон понял, что пришло возмездие за все годы правления Египтом — пришел Посвященный, по праву готовый забрать его власть, единственный достойный среди его многочисленного потомства.

Не прошло и получаса, как он послал за начальником стражи и приказал привести одного из пленников, дожидавшихся своей участи. Пленник дрожал всем телом, брошенный стражей к ногам Осоркона, он не смел пошевелиться.

— Поднимите его, дайте ему напиться, — Осоркон нетерпеливо хлопнул рукой по черной кошачьей голове, — и оставьте нас! Ты тоже останься, — указал он на удивленного начальника стражи.

— Я освобождаю тебя, — процедил Осоркон сквозь зубы, когда все вышли, — но услуга за услугу: скажи своему господину, что я не пошлю воинов на защиту Гераклеополиса.

Начальник стражи бесстрастно смотрел перед собой.

— Выведи его через задние ворота, да позаботься об одежде и деньгах. — Осоркон тяжело поднялся и зашаркал прочь из тронного зала. До вечера оставалось еще немало времени.

Выбравшись из носилок, Юсенеб смешался с толпой и направился обратно в сторону реки. Недалеко от пристани он приметил торговые ряды, а базар, как известно, самый лучший источник информации — надо только найти правильное место. Простая чистая одежда в сочетании со старческими морщинами не привлекали внимания, Юсенеб не представлял торговцам угрозы ни с одной стороны: такой не просит подаяния, не украдет, что плохо лежит, не станет вымещать господский гнев на бедных торговцах. К старости Юсенеб полюбил рынок Гераклеополиса. А в юности он презирал грязных торговцев; ставши царем, он постепенно понял, что именно этот рыночный сброд своими налогами приносит основной доход его казне; до отвращения наслушавшись о богатствах Египта, он предпринял самый дерзкий поход, правильно оценив слабость фараоновой власти. Одного он не учел — СИЛА была на стороне Египта и ею воспользовались. Тот кто рискнул это сделать, был наказан смертью, а он Юсенеб, это имя приклеили ему в Египте, удачно попал в услужение к самому Фараону и стал отчаянно завидовать свободным рыночным торговцам. В Гераклеополисе рынок служил ему источником всех новостей, и здесь, в Бубастисе, Юсенеб был уверен, что лучшего места для времяпрепровождения и искать не надо.

Праздник был самом разгаре. Даже во времена молодости Юсенеб не припоминал такого скопления людей и животных. Земля Египта сочилась богатством, изобилие превышало все, что он до сих пор мог себе представить: горы овощей и фруктов, про которые не ведали в Гераклеополисе, загоны для скота, поражавшие размерами, бассейны, полные диковинных рыб, запахи неведомых пряностей, скрытых мешковиной от ветра и пыли и бесконечное море людей под пыльной шапкой многоголосого восточного базара. Пробираясь сквозь толпу, Юсенеб услышал знакомый говор своего народа, постарался последовать за этими людьми, которые привели его к довольно странному заведению, предлагавшему давно забытую еду. На пороге он не подал вида, что понимает чужеземную речь, лишь достал из кармана дорогую монету и протянул ее хозяину заведения, тотчас принявшему подобострастную позу, препроводившему гостя на лучшее место и поспешившему подать самые изысканные блюда.

18

Ровно через неделю после прилета Катерины в Москву, та же старая «девятка» везла ее в Домодедово. По дороге обменивались ничего не значащими фразами. Говорить было уже не о чем. Рассказы о поездках в Европу уже никого не удивляли. Фотографии пересмотрели, знакомых обсудили. Новостей оказалось не так уж и много. Вечная тема израильского климата, тоже надоела. Катерина поймала себя на мысли, что, ее Темке все-таки повезло: его старики — на пенсии, распрощались с этой дурацкой страной, живут в свое удовольствие, ворчат, конечно, на дикость, левантийские нравы, но, по большому счету, Россия отстала безнадежно, и по-прежнему в ней многие не живут, а выживают. А как ей хотелось бы, чтобы родители попытались хотя бы понять ее нынешнюю страну — Израиль, преодолели непонимание, неприятие. Может, хоть сейчас произойдет хоть какая-то перемена, но потом пришла другая мысль, что может, так и лучше, что до израильской пенсии им еще далеко, и шансов найти мало-мальски подходящую работу практически нет. А продавать квартиру в сталинском доме, сейчас не имеет смысла.

Вспомнилось, как они с Артемом и Мишкой улетали на ПМЖ, все напоминало непонятный сюрреалистический сон, правда, уже не надо было месяцами стоять в очередях за билетами — все организовывал Сохнут, да гражданство российское оставили. Но, конечно, никто из них не мог представить, с чем придется столкнуться в новой жизни. Сейчас-то все по-другому, она летит домой, а не в пустоту и неизвестность, еще пара часов, и она в самолете, а Эль-Аль, чтоб они были здоровы, все-таки уже почти Израиль, и можно расслабиться. Все буднично, по сравнению с прошлым отъездом шесть лет назад, но все равно, на глазах у всех слезы. Скорее всего, я сюда больше ни ногой, подумала Катерина, и если родные не преодолеют своих предубеждений к Израилю, то неизвестно, когда еще свидимся.

В аэропорту ее встретила привычная суета, конец августа напоминал о себе повсеместно снующими и орущими детьми. Привычные препирательства родителей вокруг багажника, потом надо зачем-то выбирать тележку, как будто первая попавшаяся не хороша (смотри, чтобы колеса не кривые, а то девочка намучается), традиционно длинная очередь у стойки «Эль-Аль», где опять начинаются споры (какой ты — надо же проводить девочку до конца). Итог закономерен: попрощаться по-человечески не удается, потому что, как всегда, очередь подходит внезапно, и господ провожающих настойчиво просят отойти в сторону и не мешать, а назад дорога заказана. Те же дурацкие вопросы, снова не оказывается места у окна, да к тому же почти в самом хвосте — раньше надо, девушка, приезжать, и действительно — посадка начинается уже через несколько минут, везде бестолковая толкотня: и у посадочных ворот и у выхода к автобусу. В автобусе давка, Катерина решает переждать и дождаться следующего. Ну, то-то, здесь хоть можно спокойно присесть и отвернуться к окну.

Интересно, что за птица летит с ними в одном самолете, подумала Катерина, глядя на мини-автобус с надписью «V.I.P. Service», остановившийся рядом. Ждать ее не заставили: работники аэропорта выкатили инвалидное кресло с Танькой Черноус, быстро и сноровисто затолкав его в рванувший с места минибус. Катерина растерялась, было совершенно непонятно, что ей следует предпринять в ситуации, к которой она оказалась совершенно не готова… Тут же появились двое арабских хлопцев, правда без клетчатых рубашек, и вошли в автобус, к счастью для Катерины — в другую дверь.

— Извините, — пробормотала Катерина стоящим в проходе пассажирам, и внезапно для себя приняла решение — выпрыгнула из автобуса и побежала назад к дверям аэропорта.

— Обратно нельзя, — объявила дежурная у дверей, — не положено!

— Я не лечу! — заявила Катерина и протиснулась в двери, воспользовавшись возникшей сутолокой. Ей даже удалось прорваться на лестницу, ведущую наверх, в зал ожидания.

— Стойте! — закричала дежурная, но за Катериной не побежала, а заблокировала выходные двери и подняла сигнал тревоги.

Охранники среагировали мгновенно и понеслись вниз, не обратив на Катерину никакого внимания. Однако наверху ее остановили, а через секунду появилась и дежурная с охраной:

— Это она! — нервно заявила дежурная, — я ей кричала, но она не послушалась!

— Я не полечу! — повторила Катерина.

— Ваш билет и паспорт! — чувствовалось, что охранник все еще очень напряжен после беготни вниз-вверх по лестнице. Катерина уловила знакомый акцент, скорее всего он израильтянин, а не русский, подумала она.

— Пожалуйста, — произнесла она на иврите, протягивая документы.

Охранник едва заметно замешкался, но сразу же отошел в сторону. Тем временем, посадку прервали, и несколько оставшихся пассажиров, остановленных и оттесненных охранниками, недовольно поглядывали в сторону Катерины. Парень с ее документами, сосредоточенно глядя на наклейки службы безопасности, оживленно переговаривался с кем-то по рации. Через минуту он быстро удалился вместе с ее паспортом. Кашу я заварила, подумала Катерина, шухер устроила, а дальше что? Она стояла в окружении троих крепких ребят из службы безопасности, дежурная вернулась на свой пост. Дальше — непонятно: то ли они задержат рейс и высадят всех пассажиров, то ли дадут самолету улететь без нее, но в любом случае, они должны выгрузить ее вещи. Минут через пять появился охранник, забравший ее паспорт, а с ним еще один тип, представившийся на иврите Роненом.

— Я начальник отряда безопасности Эль-Аль в Москве, — Ронен сделал знак, чтобы подчиненные отошли в сторону. — Почему вы отказались войти в самолет — у вас есть личная причина, или вы чего-то испугались?

— Личная причина, то есть я испугалась, — Катерина не знала, начать ли рассказывать про Таньку и арабов, или выдумать что-нибудь.

— Так вы испугались?

— Нет, то есть, да.

— А личная причина?

— Я лично испугалась. — Ронен посмотрел не нее внимательно.

— И все-таки, чего вы испугались?

— Я испугалась лететь.

— Вы прилетели сюда неделю назад — вы не боялись лететь на самолете?

— Не боялась.

— А теперь испугались?

— Да испугалась.

— Но должна быть какая-то причина? — Катерина отметила, что Ронен не проявлял никаких признаков раздражения или спешки, как будто они беседовали где-нибудь в кафе или в парке.

— Это моя личная причина, — Катерина лихорадочно пыталась решить, стоит ли ей сказать, что она боится лететь с арабами в одном самолете. Ее еще примут за шовинистку. А так она просто похожа на ненормальную.

— Вы приобрели билет на тридцатое, но потом сменили дату вылета на сегодня, — продолжал Ронен.

— Сменила.

— Я знаю, что сменили, но вы можете сказать мне, почему? У вас была какая-то причина?

— Да была, — Катерина неожиданно вспомнила, как пару лет назад они смотрели документальный фильм о помощи людям, боящимся летать на самолетах. И там был забавный эпизод с одним бизнесменом, уже в возрасте, летавшим сотни раз по всему земному шару. Так этому бизнесмену, летевшему в бизнес-классе, приснилось, что он летит на важную встречу, а самолет терпит крушение. Сон был до того реальный, что, проснувшись, этот человек никак не мог определить где он — еще во сне или уже наяву, погода была действительно плохая, самолет здорово трясло, команда нервничала и запретила пассажирам вставать даже в туалет. С ним там же на месте, в самолете случился приступ, он даже мгновенно поседел, по счастью, они уже начали снижение, и стюардессы продержали его под кислородной маской до посадки, где прямо на полосу подоспела скорая. Этот человек, грустно улыбаясь прямо в камеру, сказал, что не смог больше заставить себя подняться в самолет.

— И что же это, интересно?

— Мне приснилось, — решилась Катерина, — что самолет, на котором я летела, разбился, поэтому я пошла и поменяла билет.

— Ну, так вы же поменяли билет, может, все-таки полетите? — произнес Ронен со слабой надеждой на логику.

— Понимаете, — Катерина перешла на шепот, — я только сейчас поняла, что разобьется именно этот самолет!

— Ну, хорошо, — Ронен утвердительно кивнул, — пойдемте, сейчас выгрузят ваши чемоданы, и самолет улетит. Но вы знаете, что вам придется заново купить билет в один конец, а он стоит почти столько же, сколько и ваш? — Ронен сделал знак, и посадка в самолет возобновилась.

— Да, я знаю, я куплю билет на другой самолет.

— А может, это тот самый самолет и будет, который разбился?

— Сон был про «Эль-Аль», а я выберу что-нибудь другое, «Трансаэро», например, — они подошли к двери в служебную комнату.

— Осталась последняя формальность. — Они вошли в небольшую комнату без окон, где посередине стоял небольшой низенький стол и несколько кресел, — вы пока посидите здесь — это комната персонала, а я обязан сообщить о происшествии в посольство, таковы наши правила, — дверь за Роненом закрылась.

Вот теперь Катерина поняла, что влипла по-крупному. Сейчас эти дошлые ребятки сложат два и два, и возьмут ее в оборот. — Какая дура! — выругалась Катерина громко, — надо было просто заявить, что боится лететь с арабами, что все они террористы и норовят каждый самолет взорвать, так по крайней мере, хотя бы одно и то же — ну посмеялись бы, прочитали бы лекцию о любви к ближнему да отпустили. А теперь, небось, придется с ними, с козлами, торчать тут до одурения, пока не сдохнешь. Катерина попробовала ручку двери, но та не поддалась — нужен был ключ с обоих сторон. И паспорт, собака, не отдал, Катерина бросилась на дверь и оставила на ней отпечаток подошвы, потом стукнула пару раз кулаком. — Выпустите меня! Слышите, идиоты!! — она села на кресло и разрыдалась.

— Интересный случай, — хмыкнул Ронен в трубку после того, как они обменялись историями о гражданке Фридман с офицером посольства, — мне тоже показалось, что она типично истерический тип. Редко, говоришь, но бывает, что такие срывы приключаются? Да, мне сейчас говорят, что она в дверь колотила, а теперь плачет. Что? Укол нужен? А может просто вызвать местную службу? Не стоит? Лучше, чтобы наш фельдшер? Ну, хорошо, так и сделаю. А жалоб не будет потом? Нет? Ничего, говоришь, не запомнит? Ну, ладно, пока, буду держать тебя в курсе. Пока, сделаем!

— Не смейте меня колоть! Отпустите, сукины дети, вы не имеете права, идиоты! — это все, что успела Катерина, перед тем как провалиться в темноту.

Ронен распорядился принести раскладушку и одеяла. Вот черт, подумал он, глядя на спящую Катерину, такое красивое спокойное лицо, и такую истерику закатить, теперь придется столько бумаг заполнять, и ничего не поделаешь, даже наказания никакого, а если захочет билет использовать, то те же сто долларов штрафа, и слова не скажи. Ронен вздохнул и вышел из комнаты.

19

Анна Матвеевна была счастлива. Она даже представить себе не могла такое: залучить к себе сына с внуком на целых две недели. Обычно дети приезжали пару раз в месяц, замотанные работой, нервные, циничные, видно, все-таки несладко приходится, если на все происходящее реагируют столь резко. Их можно понять: ведь приходится выживать в непривычном мире, но со стороны смотреть больно. А тут перемена очень разительная — расслабленные, довольные, жара, что ли, действует. Она не помнила, когда в последний раз получала такое удовольствие от готовки, от кухни, когда даже простой омлет идет на-ура, но не простой, конечно, у нее свои секреты, но главное, появилось вдохновение. Давидыч — тот давно не замечает изысков, для него все равно с каким настроением готовился борщ, а сама она остро чувствует разницу — без вдохновения нет в еде души. От мужиков, ясное дело, комплиментов дождешься, но уплетают все за обе щеки, приятно смотреть, кот — хитрюга рыжая, трется об ноги, смотрит пристально, знает, кто хозяйка в доме, дожидается вкусненького, мяса кусочек, или сметаны ложку. Артем, правда, сказал «ты, мать, колдуешь, что ли — Мишка еду домашнюю не ест, ему джанк всякий готовый подавай, „Макдональд“ — вершина счастья, а у тебя его как подменили». Как же, подменили, к плите с каким настроением подойдешь — то и выйдет, если после работы все зло, что на тебя навешали, у плиты выходит, то и есть это нельзя, еда — она как живая, у нее своя аура есть.

Так же, как и у растений. Анна Матвеевна с детства, хоть и выросла в городе, остро чувствовала все живое, особенно растения, и пошла на биологический, хотела изучать живые клетки, а потом с распределением не сложилось, и она осталась преподавать в школе. В школьном расписании биология занимает два часа в неделю: так она добилась, чтобы ее уроки были всегда сдвоенные, как математика или литература, и в любую погоду — дождь, снег — начинала урок на улице, полчаса замученные асфальтом дети просто стояли на вытоптанной траве школьного двора, прикасались к веткам: зеленым, голым, цветущим, мокрым, замерзшим, но всегда живым. Надо ли говорить, что в класс они приходили с совсем иным настроением. А чего она натерпелась и от директора, и от РОНО за свои причуды! Но по биологии школа была первая не только в районе, но и в Москве. Только модные биоклассы одной из самых престижных школ были лучше ее учеников на олимпиадах, но те отбирали детей со всего города по конкурсу, биофак над ними шефствовал, а у нее — обычные дети из микрорайона. Тогда ее попытались продвинуть по разным линиям, даже послали на всесоюзную конференцию. Но вышел конфуз: вместо того, чтобы поддержать общую установку на «химизацию сельского хозяйства», Анна Матвеевна с высокой трибуны заявила: «вы дайте детям спокойно на родной земле постоять, а потом и учите их любви к природе». Шум был большой. Даже известный писатель-почвенник в «литературке» поддержал «простую русскую учительницу», да потом оказалась, что ее фамилия — Дубинчик…

В Израиле энергетика была совсем другая. Там, в России, все замирало на зиму, природа таилась. Здесь же, наоборот, летом все прячется от солнца, а зимой, как пойдут дожди, оживает. Ей было нелегко привыкнуть к такой смене циклов, даже болела поначалу, а потом переехали из Хайфы в Кармиэль, на природу, и все наладилось. Врачи же просто сказали, что Хайфа — грязный город, из-за химии. Она переживала, что сын работает на нефтезаводе, мимо которого и проехать стараются побыстрее, так воняет вокруг. Но Артем все отшучивается, мол, никакая зараза и близко не подойдет — побоится. «Куда я пойду, говорит, — с такого места не уходят, сижу, как белый человек, в помещении с кондиционером, а не мотаюсь по территории и не лезу на все трубы, как некоторые». Постепенно она смирилась.

А сейчас явно что-то произошло, какая-то перемена, непонятно, правда, какая именно, но только спокойным стал сын, а, может, просто на работу ему вредно ходить. Очень хорошая в доме атмосфера, не чувствуется никакого напряжения, даже Давидычу почти не звонят, не требуют где-то присутствовать, протестовать, подписывать, просить. То ли кот так на всех действует — до чего умный и ласковый зверь, а вот имя ему напрасно человеческое дали. Артем, как всегда, отшучивается, зовет кота тезкой, Мишка — тот всегда Артемоном кличет, а кот на Тему тоже откликается, стоит «Тема» произнести — тут как тут, дожидается, может, чего перепадет. Всю неделю спокойно так, а вчера опять какая-то перемена, вчерашний звонок из Москвы огорчил, видимо, там совсем не сладко, если из запланированных двух недель невестка с трудом выдержала лишь несколько дней. Это значит, что и Артем с Мишкой здесь не задержатся, Катерина не захочет оставшуюся неделю просидеть в Кармиэле, будут, небось, носиться по всей стране, чтобы побольше успеть за отпуск, а потом снова впрягутся в работу, как ишаки. А куда деться-то, они сами с Давидычем всю жизнь пахали, но как-то по-другому, жизнь была скорее плавная, размеренная, даже когда трудно приходилось, здесь же все очень быстро — нет ни у кого терпения, все подавай сразу, сейчас. Или другая крайность — левантизм этот дурацкий. Может быть, конечно, задержатся еще на пару дней, Артем решил Мишку пока у них оставить, еще на день и кота, а сам вечером поедет Катерину встречать.

У нее еще с ночи сердце прижимает, бессонница мучает, наверное, магнитная буря. В России-то давно поняли, что магнитные бури сильно на людей влияют — передают, предупреждают — а здесь ничего подобного. Впрочем, что-то говорили вчера: ветер меняется, облачность будет — вон она, облачность над морем, и впрямь, будто тучи собираются, хоть зонтик доставай, но какой там дождь — дождя еще месяца два не будет. Странная сегодня погода, словно разлито что-то в воздухе, даже птиц в сосняке не слышно, а они так громко галдят, даже телевизор иногда не расслышишь. Не иначе как хамсин начинается жестокий, да вроде рано еще, не сезон. Хорошо, хоть кондиционер в доме есть, можно от жары отдохнуть, вот мужики после обеда по диванам и разлеглись в холодке, книжку читали, да сон их и сморил. Книжка тоже какая-то странная, за такими в России охотились, как за большой редкостью, а здесь — только деньги плати — все есть. Легенды, сказки, вроде как для детей, да где там, взрослому не разобраться, а Мишка, ничего, слушает, даже спросонья что-то бормочет. И у кота ушки на макушке, спит вроде, а уши торчком, шевелятся, кажется, что слушает. Вроде бы чепуха страшная, по сравнению с русскими сказками, примитивно все до невозможности, имена — язык сломаешь, сюжета совсем нет, какие-то странные ходы, а затягивает, есть во всем странная необъяснимая притягательность, и сама она тоже невольно заслушалась.

«Повелитель Египта Рамзес Третий находился в земле Нехерн, что в западной Сирии, где он, согласно обычаю, собирал ежегодную дань, когда местная знать и среди них принц из Бехтена пришли его приветствовать. Дорогим подаркам не было конца: золото, драгоценности, искусные поделки из дерева и камня, но у принца из Бехтена было особое подношение — его старшая дочь, считавшаяся первой красавицей и затмившая всех других невест. Рамзес с радостью принял бесценный дар и взял ее с собой в Египет, где она получила новое имя Ра-неферу. Некоторое время спустя, в пятнадцатый год правления Рамзеса Третьего послы от принца Бехтена прибыли ко двору Повелителя Египта с еще более щедрыми дарами. Как только Рамзес дозволил им говорить, послы сообщили, что принц смертельно болен и молили Рамзеса отправить лучших врачей, а также разрешить Ра-неферу навестить больного отца.

Рамзес тотчас созвал всех ученых мужей своего двора и приказал избрать самого опытного врача, чтобы тот отправился на помощь Бехтену. Секретарь Повелителя по имени Техути был избран на эту роль, и Рамзес тотчас приказал отправляться и согласился отпустить Ра-неферу. После продолжительного путешествия они прибыли во дворец принца, где Техути обнаружил, что Бехтен находится под влиянием злого демона, а когда Ра-неферу неосторожно приблизилась к отцу, то злой демон тотчас оставил его и перекинулся на его прекрасную дочь. Демон был настолько силен, что Техути не смог ничего поделать. Когда выздоровевший Бехтен увидел, что теперь в опасности его дочь, и секретарь Повелителя бессилен перед духом, он во второй раз послал Рамзесу гонца с просьбой послать бога на помощь Ра-неферу.

Гонец прибыл в Фивы во время празднования фестиваля в честь Амона. Лишь только Рамзес услышал, что его любимая жена в опасности, он отправился в храм Кенсу и воззвал к богам: „О мой благосклонный повелитель, я предстал пред тобой, чтобы просить милости для моей жены Ра-неферу, дочери принца Бехтена.“ Кенсу принял просьбу Рамзеса и отправился в путь. После месяца странствий он был с почетом принят принцем Бехтена и его свитой и препровожден во дворец, где находилась Ра-неферу и завладевший ею злой демон. Лишь только Кенсу применил свою силу, демон оставил принцессу и подчинился воле Кенсу, но попросил об услуге: созвать в Бехтене празднество. Принц Бехтена на радостях согласился и задал грандиозный пир по случаю выздоровления Ра-неферу, и на нем присутствовали как Кенсу, так и демон, а по завершении пира демон, как и обещал, отправился восвояси.

Лишь только принц Бехтена понял, какой силой обладает Кенсу, он всеми силами попытался удержать его в Бехтене, и бог провел там больше трех лет. В конце концов, Кенсу расстался со своим храмом в Бехтене и пожелал вернуться в Египет в виде сделанного из золота ястреба. Когда принц Бехтена увидел, что произошло, он приказал снарядить экипаж, запряженный четверкой лучших лошадей, и нагрузить его разнообразными дарами храму Кенсу в Фивах. Дары принца были помещены в храме Кенсу, как свидетельство чудес и деяний божьих».

Артем проснулся от сильного громового раската, и первая мысль была: Катерина. Его охватила непонятная тревога, казалось, она завладела каждой его клеточкой. Артем напрягся, потом попытался сосредоточиться, в конце концов, он уже понял, что может чувствовать своих близких и на расстоянии. Но на этот раз ничего не получилось, никакого намека на связь или на те ощущения, которые он испытывал несколько дней назад. Но был же сигнал сквозь сон, подумал он, или это действительно раскат грома, или приснилось что? Артем встал, добрел до умывальника, плеснул в лицо холодной водой и стряхнул с себя остатки сна. Что ж, попробуем еще раз, он сел на диван и погладил Артемона по шее, которую тот смешно выгнул во сне. Интересно, подумал Артем, ни Мишка, ни Артемон так и не проснулись. На этот раз получилось лучше — Артем представил себе аэропорт и стоящий на летном поле самолет, но Катерины по-прежнему нигде не было. Он решил попробовать еще раз, и в тот же момент почувствовал, как тревога сменилась страхом и смятением. Ощущение страха было настолько ярким, что Артем мгновенно взмок, пот заструился по лицу и шее, веки отяжелели от слез, горло перехватило. Он бросился в ванную. Холодный душ привел его в чувство. Приступ страха прошел, но странное присутствие опасности не оставляло, казалось, ею был пропитан воздух. Артем физически ощущал приближение чего-то ужасного, катастрофы, как-то связанной с Катериной, но самой Катерины он не чувствовал, не мог найти, не мог определить, что происходит.

До выезда в аэропорт оставалось еще часа два, а Артем не находил себе места. В справочной точного времени прилета еще не знали, как не было ясно, вылетел ли самолет. Артем полез в карман проверить правильность номера рейса и наткнулся на бумажку с телефоном. Номер незнакомый, отметил он, никогда по нему не звонил, кто же это мог быть? Ответ он знал в ту же секунду — Та У Которой Есть Связь С Космосом! Поколебавшись, Артем подошел к телефону и снял трубку. Наверное, стоит ей позвонить. Вспомнилось, что женщина предупредила: будь осторожен.

Артем набрал номер.

— Здравствуйте, Эхуд, — трубка отозвалась немедленно.

— Э-э… — только и смог выдавить он.

— Я знала, что вы сегодня позвоните.

— Здравствуйте, извините…

— Не извиняйтесь, все нормально, я и правда ждала вашего звонка.

— Но почему?

— Потому что чувствую то же, что и вы.

— Но я не знаю, что я чувствую, не понимаю.

— Не удивительно, у вас нет опыта, но вы что-то ощущаете?

— Страх и тревогу, если, одним словом.

— Хм… — на другом конце замялись.

— И еще это как-то связано с моей женой, — проговорил он неуверенно.

— Что вы сказали, Эхуд?

— Я боюсь, то есть волнуюсь за свою жену, она должна лететь из Москвы в Тель-Авив.

— Давайте, Эхуд, я кое-что вам объясню. У вас есть время?

— Да, еще часа два до выезда.

— Так вот, надвигается событие, которое меняет судьбы многих людей. Понимаете, когда такое событие происходит, то оно оставляет неизгладимый след не только в индивидуальных судьбах, но и в истории, в судьбах государств и народов. На космическом уровне тоже, ведь в одночасье резко меняются многие линии судьбы, что вызывает сильное возмущение космоса, которое мы с вами можем зафиксировать.

— Так вы говорите, что оно еще только будет? Так как же можно его зафиксировать?

— Линии судьбы тянутся и в прошлое, и в будущее, и в них можно заглянуть, надеюсь, вам это известно, только вы все еще отказываетесь в это верить.

— И вы заглянули?

— Нет, конечно!

— Почему же?

— Очень просто, я все равно не имею права вмешиваться в события, так что лучше не знать заранее.

— А что это может быть за событие? Могут погибнуть люди?

— М-м-м… да, конечно, даже, скорее всего…

— И при этом вы говорите, что не только не хотите вмешаться, но и вообще не хотите ничего знать! Может быть, людей можно спасти!

— Понимаете, Эхуд, на все воля Божья, нельзя пойти поперек судьбы, то есть наперекор Его воле.

— Но разве спасение чей-то жизни идет против Бога? Да и закон есть такой, что нельзя оставлять человека в опасности!

— Вы не поняли, Эхуд, это не человеческий закон. Вам, как и мне, выпала редчайшая возможность предвидеть события, но нам запрещено в них вмешиваться. На то есть много причин, это очень сложный философский вопрос: можно ли влиять на будущее — ответ для нас, людей, всегда НЕТ, и ослушание карается. Но, кроме того, что оно наказуемо, как вы можете гарантировать, что ваше вмешательство не приведет к еще более ужасным последствиям? Вы же не можете продвинуться по линиям судьбы до бесконечности!

— Я и на секунду не пытался…

— И не надо! Можно таких дров наломать…

— Все-таки, что может произойти?

— Все, что угодно: катастрофа, стихийное бедствие, теракт…

— Понимаете, я почему-то думаю, что Катерина с этим связана. Как бы это сказать, я пытаюсь ее найти и не могу. Раньше такое получалось, а сейчас нет. — Артем почувствовал, что Та У Которой Есть Связь С Космосом напряглась.

— Мне тяжело говорить это, Эхуд, но скорее всего, вы правы…

— И Катерине угрожает опасность?

— Вы отчетливо можете представить, что она в опасности, или вы просто не можете ее локализовать?

— Я не вижу, где она. — В трубке послышался вздох.

— Попробую объяснить, как я вижу ситуацию, только послушайте, не перебивайте меня.

— Постараюсь… — Артем взял переносную трубку и вышел на крыльцо.

— Во-первых, речь идет не о самом событии, а только о его вероятности, хотя и большой. Можно, конечно, определить точнее, но это очень трудно — надо проверять всех участников, а их еще надо найти, никогда нельзя быть уверенным, что никого и ничего не упустил. Во-вторых, в данной ситуации вам лично есть намек не вмешиваться — так я расцениваю тот факт, что вы не можете определить, где находится ваша жена. Почему-то информация заблокирована, так бывает. Но когда так бывает — лучше и не пытаться вмешаться. В-третьих, это развитие предыдущей мысли, но от противного — если бы вашей жене угрожала опасность, то вы бы об этом знали совершенно определенно. А так, извините за невольную лесть, вы порядочный человек, Эхуд, и, скорее всего, постараетесь сделать все, чтобы никто не пострадал, в особенности, мучаясь угрызениями совести, если Катерина вне опасности. Из чего следует логический вывод: ей мало что угрожает.

— Но каким-то образом, она со всем этим связана?

— А вот этого я не знаю.

— И что же вы посоветуете?

— Поезжайте в аэропорт встречать жену.

— Но я не уверен, что она в самолете.

— Эхуд, я вам одну банальную вещь скажу, только вы не обижайтесь: положитесь на мою интуицию, она меня редко подводит.

— Спасибо, постараюсь… — он почувствовал, что его собеседница перевела дух.

— До свидания, Эхуд, всего доброго, и… звоните, звоните просто так.

— До свидания, спасибо!

Артем нажал на кнопку и отключил телефон.

— Что-то случилось? — Анна Матвеевна открыла дверь.

— Нет-нет, я тут с приятелем говорил, он советует пораньше выезжать, а то могут быть пробки по дороге. Так я стану собираться, максимум, там подожду, а то Катерина будет волноваться, что я опаздываю, и лечу сломя голову.

Артем зашел обратно в комнату.

Надо было прикинуть, как ехать: через Хайфу — отпадает, там явно застрянешь; через Ягур — похоже, тоже, в это время можно хорошенько попасть; попробую через Афулу, подумал Артем, все должны ехать в противоположную сторону. В машине Артем по привычке включил радио, и через несколько минут убедился, что выбрал правильный маршрут. Это был один из тех дней, когда по необъяснимой причине кривая дорожных происшествий не просто ползет вверх, она взлетает — все радиостанции перечисляли длинные списки дорожных аварий и бестолково советовали, как их объехать. Начинало темнеть, странный малиновый свет пробивался сквозь плотные темные чуждые августу облака. До Афулы никаких задержек не было, несколько светофоров в самом городке — не в счет. Сразу за городом начиналось длинное и нехарактерно прямое для Израиля шоссе, называемое в народе «линейкой». Здесь пришлось немного постоять: кто-то нетерпеливый проскочил на красный сигнал светофора и врезался на полном ходу в автобус. Но это произошло на встречной, для Артема, стороне шоссе. Машины «скорой помощи», и пожарной службы, полиция, вой сирен… Артем медленно в плотном потоке проезжал мимо полицейских, отчаянно махавших красными фонарями, когда отчетливо понял, как и что произошло, а еще он увидел, что троих детей уже не спасти. А дальше началось совсем непонятное — на обочине дороги он ясно увидел еще одну аварию, но ее как бы не было — машины шли с той же скоростью. Столкнулись две легковушки, и вроде бы не сильно, но ребенок по какой-то причине вылетел из детского сиденья и ударился головой…. Артем слегка снизил скорость, и тотчас сзади раздались нетерпеливые гудки. Едва он, чуть ускорившись, проехал странное место, как показалось еще одно такое же. На этот раз машина после удара о столб и нескольких кульбитов лежала в кювете, и снова, кроме Артема, никто ее не замечал, и опять жертвы: трое подростков.

Артем подал сигнал и остановился. Выглядело все более чем странно: Артем ясно видел и машину, и четыре тела, а остальные машины спокойно ехали мимо. Он спустился в канаву и, только подойдя вплотную, понял, в чем дело — он видел ВСЕ случившиеся на этом месте аварии, в которых погибли люди. То, что он видел сейчас, было когда-то давно, а он непонятным образом получил возможность заглянуть в прошлое. Артем вскарабкался обратно к шоссе и вспомнил недавний разговор: «…вы только отказываетесь верить в то, что сами давно уже поняли…» Этого еще не хватало, сказал он сам себе, так можно совсем свихнуться! Нельзя же, в самом деле, видеть все смерти вокруг и во все времена… Тут Артем поперхнулся собственной мыслью: а ведь можно, подумал он, увидеть и будущее, ту аварию, что только должна произойти. Он мысленно переключился — как все работает, он по-прежнему не имел никакого понятия — словно посмотрел в другую сторону.

Разбитая легковушка все же исчезла, но теперь появилась новая напасть, мимо него пронеслась парочка отмеченных странным сиянием водителей, и Артем догадался, что не далее чем сегодня с ними произойдет что-то страшное. Появилась еще одна машина в том же зловещем освещении. Артем помахал ей рукой, предлагая остановиться. Куда там, девушка была одна в автомобиле и останавливаться на темной дороге никак не собиралась. Тогда Артем вскочил в свою «Тойоту» и помчался следом. Он быстро догнал красный «фиат Уно» и посигналил фарами, потом поравнялся с ним и вновь вытянул руку, прося остановиться. Девушка испуганно посмотрела на него и попыталась ускориться. Артем, конечно, не отстал, пытаясь делать одновременно умоляющие и устрашающие жесты. В конце концов, девушка сдалась, но выбрала место посветлее — под фонарями, освещавшими перекресток Мегидо. Двери она тоже на всякий случай заперла.

— Вы меня извините… — начал Артем, подойдя к «Фиату», — сегодня очень много аварий…

— И что вам от меня надо?! — нервно спросила девушка через щелку окна.

— Просто поезжайте осторожно… Вот и все… А так мне ничего не надо.

— Идиот! — девушка резко врубила передачу и, воспользовавшись промежутком в потоке и зеленым светом, рванула к перекрестку.

Проскочить его она не успела — пришлось остановиться на красный. Стоя перед светофором, она оглянулась посмотреть, что делает ее странный преследователь. Артем решил переждать, дать ей уехать, и только потом двигаться дальше. Девушка продолжала оглядываться, видимо чувствуя, что Артем на нее смотрит, а когда зажегся желтый, резко нажала на газ. Мгновение спустя «Фиата» не стало — тяжелый семитрейлер, пытавшийся проскочить светофор, подминая под себя остатки красной жести, вылетел с дороги и обрушил бетонную мачту освещения.

Артем застыл на месте. Ноги стали ватными и подкосились. Со всех сторон начали сбегаться люди, бросавшие свои машины прямо на перекрестке. Через минуту была на месте полиция. Артем, прислонившись к дверце, находясь словно в трансе, тупо наблюдал за действиями полицейских.

— Убирайся отсюда! Нечего тебе тут стоять! — заорал на Артема полицейский, лишь только машины двинулись.

— Я… на моих глазах…

— Вот и двигай отсюдова! Все и так ясно, не нужны тут свидетели! Понял?!

— … Ым, — поперхнулся Артем, и полицейский понял, что ему действительно плохо.

— Ехать сможешь? — спросил он уже мягче.

— Наверное, — Артем открыл дверцу.

— Воды попей, поможет, — полицейский уже направлялся к следующему автомобилю.

20

— Я только что человека убил, — проговорил Артем в трубку телефона.

— Не верю, Эхуд, вы не убийца.

— Если бы не я… остановил, — язык у Артема заплелся, — она бы проехала… грузовик.

— Эхуд, успокойтесь, вы где?

— Армагедон.

— Что-о?!

— Мегидо, п-перекресток Мегидо.

— Ага… Давайте, Эхуд, по порядку, что случилось?

— Все п-получилось, как вы сказали, я хотел п-помочь, а она п-прямиком — п-под г-грузовик.

— Эхуд, да возьмите же себя в руки, в конце концов! — женский голос на том конце линии приобрел властные нотки, — рассказывайте все сначала.

— Я п-понял, о чем вы г-говорили… ну, что можно оп-пределить линии судьбы… и хотел п-предостеречь… но все в-вышло наоборот!

— Так не пойдет, Эхуд, поймите, вы должны как-то собраться, а то хуже будет.

— Что может быть хуже? Я ее п-пристроил, п-прямо под г-грузовик!

— Вы свободно можете пристроить еще десяток-другой, если не успокоитесь и не начнете трезво оценивать свои действия. Я не шучу!

Артем похолодел, то есть ему физически стало холодно, до дрожи в конечностях и стука зубов. Он повесил трубку на рычаг и опустился на пол телефонной будки. Мимо с шумом пролетали машины, расстреливая будку фарами. Он вспомнил, как много лет назад в самолете трясло Ленку — теперь он все почувствовал сам, на собственной шкуре. Телефон пронзительно заверещал, и он машинально ответил:

— Алло?

— Эхуд, не вешайте трубку, вы сейчас нуждаетесь в помощи, — он не ответил. — Не молчите, говорите свободно, все как есть, вашей вины нет ни в чем, вы — всего лишь наблюдатель, вы не можете вмешаться в события.

— А как же девушка?

— Вы выехали из дома — что дальше?

— На дороге была авария, и я понял, что вижу еще и прошлое, а потом, — Артем сглотнул, — я понял, что могу увидеть, если кто-то погибнет в ближайшее время.

— И вы решили вмешаться?

— Да, предупредить…

— Как это было?

— Я остановил одну девушку, в «Фиате», я понял, что она может умереть. Но после этого она через минуту попала в аварию и погибла. Если бы не я, то она точно осталась бы жива. Если бы я ее не остановил перед перекрестком, то она ехала бы себе дальше и ни о чем не думала, а так она по моей милости попала в мясорубку.

— Эхуд, я буду с вами предельно откровенна, может, даже слишком, но постарайтесь понять меня правильно. Вы, конечно, считаете себя причиной аварии и того факта, что кто-то погиб, но истинная причина — гораздо глубже. Это вам урок!

— Какой еще урок?!

— Урок — не пытаться вмешиваться. Это ведь парадокс, давайте вместе попробуем его разрешить… Вы увидели, что девушка может погибнуть?

— Да.

— Вы ее остановили, чтобы предупредить?

— Угу…

— После этого она сразу же попала в аварию?

— Да…

— Вот вам парадокс: вы видите вариант ее судьбы, то есть возможную гибель, вы вмешиваетесь, и действительно, после этого она погибает. И вы думаете, что это из-за вас. Но что же помогло ее судьбу исполнить — ваше вмешательство или ваше невмешательство? На сей раз — это было ваше вмешательство. Вы должны усвоить раз и навсегда — вы не сможете определить, в какую сторону вы сдвинете равновесие. Это прерогатива Бога. Вы могли бы испортить ее машину, а тот злополучный водитель проехал бы до следующей развязки и убил бы девять человек на автобусной остановке вместо одного, как вам это понравится? И вообще, вы увидели судьбу, вы вмешались, а может быть, тем самым, вы и явились ее провозвестником, так как все предначертано. А сиди вы тихо, может ничего и не произошло бы? Или кто-то другой, выехав на обочину, подмял бы под себя «Фиат», как это сделал тот грузовик.

— Я не знаю…

— И я не знаю. И никто не знает! Поймите, Эхуд, есть очень тонкое различие между вмешательством и коррекцией. При коррекции вы очень осторожно даете самому человеку понять, что он должен сделать, тогда как вмешательством вы напрямую изменяете линии судьбы, или не изменяете. Самое страшное, что вы далеко не всегда можете отличить одно от другого. Что вы ей сказали? Вы помните?

— Поезжайте осторожнее — это все.

— Вот видите, сам лишь факт ее задержки на пару минут сыграл решающую роль в ее судьбе. Простая остановка, невинные слова, ничего, казалось бы значительного, а в результате — смерть.

— Но как же быть, ведь каждую секунду что-то происходит, можно непроизвольно изменить чью-то судьбу и не заметить?

— А так все время и происходит, судьбы постоянно меняются с каждым нашим поступком, только мы практически этого не замечаем. Еще одно существенное различие: вы пытались целенаправленно повлиять на судьбу, вы знали, что есть опасность, и поэтому попытались вмешаться, а может быть, ваше вмешательство — и есть эта самая судьба!

Как ни странно, Артем успокоился, то ли логика подействовала — то ли прошел первый шок. Во всяком случае, ушло ощущение вины. Он как бы оставил происшествие позади. Его собеседница тоже почувствовала перемену.

— Поезжайте в аэропорт, Эхуд. Урок вам был жестокий, не спорю, но вы должны запомнить: в вашей власти с легкостью изменять линии судьбы. Это выходит у вас так незаметно и легко, что трудно определить даже сам момент воздействия. Прошу вас, не полагайтесь на эмоции. Думайте, взвешивайте свои поступки, что бы ни случилось, не пытайтесь вмешиваться — вы только что видели, как жестоко все может повернуться.

— Значит, ничего нельзя сделать, кому как написано, так и будет?

— Не совсем так… ведь есть еще и коррекция, то есть не прямой путь воздействия.

— А в чем разница?

— Разница в том, что при коррекции, тот, кому дано видеть события, указывает на потенциальную опасность, причем важно, что инициатива должна исходить от реципиента. Вы не можете броситься на дороге к незнакомой девушке и пытаться повлиять на ее поведение — это называется вмешательством. Но если к вам обращаются, или вы отчетливо видите, что кто-то просит помощи, то тогда можете действовать. Только помните: во-первых, вы отвечаете за каждое свое слово и каждое действие, во-вторых, линии судьбы переплетаются очень причудливо, и, сделав что-то одно, вы, не заметив, можете наломать дров в другом месте. Всего доброго, Эхуд!

Артем водрузил трубку на место и пошел к машине. Полицейский патруль все еще находился на месте аварии, мигая красно-синими огнями. Надо было ехать дальше. Артем влился в поток машин, пересекавших Кармель по Вади Ара на запад. Дорога слегка пропетляла через невысокий хребет, а потом успокоилась, пошла прямее, слева и справа ее окружали холмы, усыпанные богатыми арабскими домами, рядом с которыми возводились новые, не менее внушительные. Артем по-прежнему продолжал замечать прошлые события, но теперь они не выглядели так ярко, скорее, они стали частью пейзажа. Артем постепенно научился «отфильтровывать» информацию, он как бы настраивался на определенную волну, так, например, он понял, с какой скоростью ехать, чтобы попасть на зеленый свет на следующем светофоре, что придется свернуть на старое шоссе — на приморском было слишком много аварий. Он почти всегда ездил по приморскому шоссе, пользуясь полным отсутствием светофоров, и лишь смутно помнил, как срезать несколько километров в Хадере. Но зрительная память не подвела, или его новое зрение вывело на правильную дорогу. Осталось, подумал Артем, доехать до поворота на первое шоссе в сторону Иерусалима, это еще примерно с час. До прилета оставалось чуть меньше двух часов, и он не торопился. Когда Артем подъехал к Тель-Авиву, он отметил, что движение стало более плотным и нервным, и не удивительно, что стало больше битых машин на обочинах, мигающих габаритными фонарями. Он практически перестал реагировать на прошлые инциденты. Проезжающие мимо замедляли ход, чем только усугубляли всеобщую нервозность, явно растущую по мере приближения к городу.

Росла, однако, не только нервозность на дороге, Артем чувствовал, как сгущается атмосфера, или, как ему объяснила Та У Которой Есть Связь С Космосом, надвигается какое-то событие. Если судить по собственным субъективным ощущениям, то катастрофа стремительно приближалась. Он физически ощущал разлитую в воздухе опасность, но никак не мог уловить, откуда она исходит. Прошло уже больше часа с того момента, когда Артем говорил по телефону, и он решил остановиться на несколько минут. Самое время перебить мелькание дороги, фар, стоп-сигналов и фонарей, да и давление в мочевом пузыре усиливалось. Несколько километров не было удобного места: то слишком людно, то нет обочины из-за ремонта дороги, то просто открытое пространство, а хочется относительного уединения. Наконец, нашелся приличный кустик на самой развязке четвертого и первого шоссе, здесь тоже что-то ремонтировали, но осталось достаточно места, чтобы остановиться и передохнуть. Артем на всякий случай запер машину и углубился в пыльный кустарник. Внезапно в небе над головой зажглись фонари, и со страшным ревом пошел на посадку огромный «Боинг 747». Он был всего в нескольких сотнях метров над головой, являя собой достойное зрелище в ночном небе, и в ту же секунду Артему стало ясно, что должно произойти. Его сознание как-бы озарилось вспышкой света: в такие минуты кричат «эврика», их пытаются запомнить на всю жизнь, но Артем сжался, в тот самый момент он просто держал в руке свой собственный член в процессе примитивного мочеиспускания, которое, казалось ему, никогда не кончится. То есть, сколько жидкости можно накопить в мочевом пузыре? А потом его мужское достоинство в один миг съежилось до размера вишни и каким-то чудом не намочило одежду.

Артем отчетливо представил, как самолет, заходящий на посадку со стороны Средиземного моря, взрывается в воздухе, недотянув нескольких километров до посадочной полосы Бен Гуриона, и падает на густо стоящие жилые кварталы Холона. Самолет компании «Эль-Аль», совершающий рейс Москва — Тель-Авив.

И он не знает, находится ли там Катерина, или нет…

И бесполезно звонить по давешнему телефону…

И, вообще, абсолютно не ясно, что можно предпринять, разве только в полицию звонить… Но самому смешно…

— Артемон! — произнес Артем вслух, — мне нужна твоя помощь!!

— Стена Храма! — мгновенно раздалось в ответ в его мозгу.

Артем посмотрел на часы — оставалось еще около полутора часов до посадки. Он прыгнул в обратно в машину и сорвался с места. На крышу он мысленно водрузил сине-красную мигалку, номера поменяли цвет с желтого на красный вот только букву «мем» впереди — отличительный знак полиции — он впопыхах забыл, да это было неважно. На спидометр Артем не смотрел, но никто и никогда не добирался из Тель-Авива в Иерусалим меньше чем за полчаса. Впечатление было таким, как будто его затянуло в мишкину любимую компьютерную игру, мелькали и исчезали игрушечные попутные машины, сменялись развязки: Бен Гурион, Латрун, Бейт-Шемеш, Харель, Мевасерет, Моца, Сады Сахарова — череда фонарей сливалась в желтый поток, лишь крутые виражи перед въездом в город замедлили сумасшедшую гонку, но не надолго. Невзирая на запрещающие знаки, Артем влетел на площадь перед стеной и бросил машину. На ходу кто-то протянул ему кипу, которую он водрузил себе на голову. Через несколько секунд Артем стоял, прислонившись к Западной Стене Храма. Сердце оглушительно билось, но в голове не было никаких мыслей, кроме отчаяния.

И ничего… Ровным счетом ничего не произошло. Несколько фигур в черных одеждах подпирали стену, раскачиваясь и бормоча молитвы. Двое служителей с длинными палками с крюками и пластиковыми мешками выгребали из щелей записки, всунутые в щели между древними камнями в течение дня. Солдаты в автоматами и в бронежилетах, стоящие группками поодаль, сонно оглядывали площадь, уделяя особое внимание пространству Храмовой Горы над Стеной. Какой-то дед в белых одеждах трубил в шофар, но он был один, и никто не обращал на него внимания. Группка пареньков в черных костюмах и шляпах подошла к нему и что-то спросила. Дед разразился ужасным криком, что погибнут сегодня евреи, и, как всегда, никому до этого нет дела. Черношляпые, кривляясь и похрюкивая, сопровождая все непристойными жестами, отвалили к стене на молитву. Артем подошел к деду поближе и осторожно спросил:

— Ты знаешь, кто сегодня погибнет и как?

— Уйди, неверный!! — дед схватил шофар, как дубину и замахнулся. Артем понял, что он просто ненормальный.

Ничего не оставалось делать, как снова обратиться к помощи Артемона.

— Отойди от Стены и сядь, — насмешливо сказал Артемон, — представь себе, что ты в кино.

— И что дальше? — Артем ошарашенно опустился на теплые камни, все еще удерживающие дневную жару.

— Представь Сфинкса, ты должен к нему обратиться…

Артем попытался это сделать, но у него ничего не вышло. Он только один раз очень давно видел фотографию, и не смог представить себе огромное изваяние посреди пустыни.

— Я не могу, — пробормотал Артем, — не получается…

— Тогда… — Артемон задумался, — постарайся воспроизвести свое самое яркое воспоминание, связанное с кошками, только действительно самое яркое, иначе ничего не получится.

«Гипноз желтых глаз» — всплыло из памяти, Артем вспомнил то самое мгновение перед тем, как соседка всучила ему кота Артемона. Пожалуй, подумал он, с этого все и началось. Постепенно пространство над Стеной ожило: парочка неясных темноватых фигур, стоя на Стене, с интересом наблюдала за молящимися и, оживленно смеясь, что-то обсуждала. Артем напряг слух и выяснил, что эти двое просто развлекаются, подслушивая молитвы, но кто они, он так и не определил. Сама стена оказалась как бы подсвеченной, она уходила глубоко под землю, в более ранние слои почвы. Проследив за ее направлением, Артем смог уловить очертания колоссального Храма. Его охватило странное чувство — его никогда не занимала религия, она почти ничего для него не значила, но в этот момент пришло ощущение причастности к истории своего народа. Перед стеной возник желтый лев, посмотрел на Артема, раздраженно ударил несколько раз хвостом вправо-влево, мол, тревожат зря по пустякам, и поскакал в темноте поперек неба на юго-запад. Конус света, падающий откуда-то сверху, как луч старого кинопроектора, осветил древние камни, и Артем смутно различил очертания Сфинкса. Он мысленно последовал за львом — они понеслись в ночном небе, почти в полной темноте, лишь луна и звезды были им свидетелями. Золотой купол огромной мечети налился пунцовым цветом недобродившей браги и переливался в темноте. Лев неспешно и царственно скакал, как бы давая Артему возможность рассмотреть окрестности. Они неслись прочь от Иерусалима на запад, к морю, к тучам, клубившимся над прибрежной полосой, когда хочешь-не хочешь, а вспоминаются бессмертные строки о тьме, пришедшей со Средиземного моря… Артем увидел место скорого падения самолета, отчетливо проступившее внизу лиловой кляксой. Они достигли Яффо и повернули левее, на юг вдоль моря, над дюнами, по направлению к огням Ашдода, и снова дюны, а потом Ашкелон, торчащие в небо трубы электростанции, потом Газа, потом практически не освещенный Синай, и, наконец, море огней в пустыне — многомиллионный Каир. В другое время Артем непременно воспользовался бы случаем полюбоваться, но сейчас он направлялся вслед за львом вверх по-над Нилом.

Вскоре в сумерках, на окраине Каира, показались очертания великих, подсвеченных для туристов пирамид. Лев, не мешкая, протиснулся в длинный и узкий, упирающийся в небо, туннель в толще средней пирамиды, и Артему ничего не оставалось делать, как нырнуть вслед за ним. Лев исчез, как его и не было, оставив Артема в небольшой темной камере с черным саркофагом, затерянной в каменной глубине. Первой же его мыслью было, что он не знает, что делать, но сам по себе пришел ответ, вспомнились древние слова недавно виденного во сне заклинания.

Артем понял, что должен повторить слова и поступки Хори.

Он опустился на колени, чувствуя боль от острых неровностей камня, и слегка скривился: противное дело — эти молитвы.

— Огнем в ночи мы произносим имя, святое и древнее, — неуверенно начал Артем.

Ничего особенного не произошло, может стало чуть теплее. Он продолжал:

— Обращаемся мы чрез море, ночное и лунное.

— Старым древом стоим мы на берегу, одинокие и забытые.

— Благослови лунный свет, и пошли танцующих дев на празднество наше.

— Откликнись на наши молитвы, и дай нам силы.

— Дай нам силы пройти сквозь леса дремучие.

— Дай нам силы проплыть по водам бурным.

— Дай нам силы устоять против ветра свирепого.

— И да осветят луна и звезды наш путь.

— И да подаст нам знаменье Великий Кафре.

— И да будет принята богами наша молитва!

Тотчас же Артем обнаружил себя сидящим на площади перед все той же стеной, однако окружающее его пространство изменилось. Перед ним был медленно вращающийся земной шар, повинующийся его воле. Маленькая светящаяся точка над Средиземным морем медленно приближалась к восточному его берегу. Артем мысленно приблизил точку, и она постепенно стала маленьким крестиком, а потом и самолетом, на котором можно было различить опознавательные знаки «Эль-Аль». Артем прикинул время, необходимое самолету, чтобы достичь израильского берега — оставалось где-то около получаса. То, что самолет обречен, Артему было ясно с самого начала. Странная парочка на стене им явно заинтересовалась, во всяком случае, они стали пристально наблюдать за Артемом.

Но что предпринять? Он не имел ни малейшего представления, ни каким образом можно спасти злополучный самолет, ни узнать, находится ли там Катерина. Вспомнилось давешнее: «не вмешивайтесь» и «информация заблокирована». Но, черт, как не вмешаться, если заблокирована. Когда он мысленно помянул черта, двое на стене поморщились, как будто кто-то испортил воздух. Тогда он, косясь на свидетелей, попытался приблизить самолет, так что в иллюминаторах показались сидящие в салоне пассажиры. Ему нужно было проникнуть в самолет, но он не знал, как это сделать. Он различил среди них стюардессу, готовившую тележку к последней раздаче напитков, и ему пришло в голову, что можно ее использовать. Мысленно Артем совместил себя с ней — ее звали Яэль, и они покатили тележку с водой и соками по узкому проходу «Боинга». Колеса западали то направо, то налево, и тележка все норовила врезаться кому-нибудь в плечо. Яэль потихоньку крыла тележку сочными, по сестрам и по матушке, арабскими ругательствами. Они прошли вдоль всего самолета, но Катерины Артем так и не увидел.

Самолет двигался прямиком к гибели вместе с командой и пассажирами, Артем чувствовал это, но он так и не смог определить, откуда исходит опасность. Он попытался слиться с другой стюардессой — Инбаль, собиравшейся разносить горячие салфетки, и ему это удалось. Они шли по узкому проходу, Инбаль была почти за порогом усталости, вымученно улыбаясь пассажирам после перелета из Тель-Авива в Москву и обратно. Артем пристально вглядывался в лица, пытаясь определить потенциальную опасность. Одно из них показалось ему отдаленно знакомым. Эту женщину, сидящую у прохода, он знал когда-то давно, лицо что-то смутно напоминает, наверное, из института, да, конечно, ее зовут Танька, фамилию, черт, не припомнить так сразу. Точно, это она, проблядуха арабская! Но вот же проклятая загадка — где все-таки Катерина? А вот здесь сидит арабский хлопец, который как-то связан со всей этой историей, а рядом с ним еще один.

Артем предельно сосредоточился. Опасность исходила от этих двух парней. Татьяна — не в счет. Нужно как-то определить, что за опасность. Ну да, они хотят взорвать самолет, но как? Где бомба? Как она действует? И причем здесь Танька? Артем огляделся, оставался Йорам, начальник всей группы обслуживания, главный стюард. Самолет начал снижаться, он мысленно пошел вместе с проверявшим ремни и спинки кресел Йорамом вдоль салона, в третий раз, вглядываясь в лица пассажиров. Первый ряд, бизнес-класс, провел сделку с Москвой, прибыли на миллионы. Второй ряд, обычный русский кидала, бывший фарцовщик, все за счет Израиля, только бы сорвать бабки и смыться. Третий ряд, здесь совсем бабки немерянные, летит в Израиль просто так, из любопытства, как в зоопарк. Четвертый ряд, бабульки в «бизнесе», интересно, пятый — спят все, шестой — тоже. Здесь «бизнес» кончается, и начинаются простые смертные, впрочем, невесело усмехнулся Артем, смертны они все, если не удастся ничего придумать. Ночь приближалась к трем часам — самое сладкое время, если нет бессонницы, и самое противное, если она есть. Почти все спали. Артем дошел с Йорамом до семнадцатого ряда и мысленно остановился перед подозрительными пассажирами. Йорам задержался вместе с ним.

А дальше-то что? Он не представлял, что он может предпринять. Глазами Йорама Артем видел, что парни нервничают. Один из них полез в карман и достал ключи от машины. По всему было видно, что он находится на взводе. Артем мысленно приказал стюарду двинуться дальше и остановиться за восемнадцатым рядом.

— Зачем этому типу ключи от машины? — подумал Артем. — Не собирается же он, в самом деле дверь открывать. Зачем тебе ключи, придурок? — спросил он вслух.

— Взорвать вас всех евреев, хвала Аллаху! — затем последовало длинное и витиеватое ругательство, какого Артем еще не слышал.

Он оторопел. Случилось невероятное, и парень ответил, впрочем, почему бы и нет, сегодня столько всего уже случилось, что хватит надолго. Ну, конечно же, Артем даже ударил рукой по шершавому камню: как можно протащить в самолет дистанционный радиопередатчик? — Да в брелке от ключей, стоп-стоп, и брелка не надо — обычный пульт машинной сигнализации, такой же, как у него самого в кармане. А бомбочка едет себе в багаже, и когда самолет за пару минут до посадки в Бен Гурионе проходит над домами Тель-Авива, нажимается кнопочка, и самолетик падает прямо на домики. Лепота!

— Б-р-р! — Артем взмок, до посадки оставалось минут пятнадцать.

Если ничего не придумать, то так оно все и случится. Катерины здесь, похоже, нет, уже хорошо, только все-таки непонятно, куда она подевалась. Бомба, скорее всего, в багажном отделении, не надо даже пытаться конкретно определить, где она, все равно он не сумеет ничего сделать. Что он знает о бомбах? Полная ерунда, только то, что может Голливуд предложить — самому смешно. Красный провод не резать, до черного не дотрагиваться, а часы останавливаются за три секунды до взрыва. Или просто вырвать провода. Вот только, как и откуда? Надо придумать что-нибудь более простое и надежное, подумал Артем. Что, например, произойдет, если передатчик не сработает? Конечно, тут еще и другой сидит, у которого вторые ключи от машины, если первый струсит, или заснет, или еще что-нибудь? А двое не могут струсить? Им что, стыдно перед друг другом будет? На миру и смерть красна? А заснуть они оба тоже не могут? А почему не могут?

Артем вскинулся и налетевшую апатию как рукой сняло. Вот он — выход, их надо усыпить, только как это сделать? Тот тип, который сидит у окна, с ключами играет, за кнопку хватается — он, прежде всего и опасен. Нужно это сделать совсем незаметно, только как? Остановившийся возле них Йорам сразу вызвал подозрение, и они напряглись. Любая неосторожная попытка воздействия может кончиться катастрофой в ту же секунду. Можно попытаться физически воздействовать на передатчик, расплавить его, замкнуть, батарею разрядить, еще что-нибудь, да только ненадежно все это, никаких гарантий, что получится, а действовать нужно наверняка.

И у него всего минут десять осталось…

По проходу между кресел, волоча пакет с использованными салфетками, пробиралась Инбаль. Она едва не налетела на Йорама, и пуговица на блузке расстегнулась. Йорам тупо уставился на открывшуюся грудь, и Артема осенило: к черту Йорама, он знает, на чем можно зафиксировать взгляд любого парня, особенно молодого, особенно из среды, где девушка скорее умрет, чем даст, или собственная семья ее убьет. Так осталось определить, у кого грудь побогаче — у Яэль или Инбаль, а может у Вики, маленькой, да удаленькой? Артем, поколебавшись, все-таки остановился на Яэль: эффектная шхординка (перекрашенная брюнетка на ивритском новоязе), высокая, народ, то есть мужики, глаз не сводит. Последний шанс, а там будь, что будет — и он мысленно перекинулся на нее.

Яэль медленно двинулась по тесному проходу от кабины самолета в глубь салона. Около пятнадцатого ряда она потянулась к пуговице на блузке и расстегнула ее. Затем, на уровне шестнадцатого ряда, она расстегнула еше парочку пуговиц. Парни в семнадцатом ряду уставились на остановившуюся перед ними стюардессу. Яэль, добравшись до последней пуговки, одним движением стянула блузку и уронила ее в проход. Парни затаили дыхание, Артем отметил, что девушка полностью завладела их вниманием — то, чего он и добивался. Она плавно, как в замедленной съемке, потянулась руками назад, за спину, и расстегнула лифчик. Взгляды уперлись в ее полную обнаженную грудь, и последовали за эффектно поднятым лифчиком. Браво, Яэль!

— Спать! — с замиранием сердца приказал Артем, — спать…

Самолет мягко коснулся взлетной полосы и затрясся по бетону. Команда сидела на своих местах. Йорам поднял трубку внутренней связи и напомнил пассажирам, чтобы не вставали до полной остановки самолета. Свое предупреждение он закончил старым израильским анекдотом: тем, кто сидит — желаем приятного знакомства с Израилем, а тем, кто стоит — добро пожаловать домой! Проснувшиеся пассажиры потягивались, пытались разглядеть что-нибудь снаружи. Главного стюарда, естественно, никто не послушался. «Боинг», тем временем, зарулил на стоянку и остановился. Через пару минут подкатил трап, и пассажиры начали покидать лайнер. Команда стояла у выхода и, вымученно улыбаясь, прощалась с пассажирами. Двое ребят в семнадцатом ряду продолжали безмятежно спать. Йорам заметил оставшихся в салоне и подошел разбудить, он потряс сидящего ближе к проходу за плечо и сказал:

— Проснись, приехали.

Парень открыл глаза, зрачки его расширились от от ужаса, рука потянулась в карман и нажала на кнопку пульта. В ту же секунду раздался взрыв — заряд, тщательно запрятанный в новое инвалидное кресло, разметал по летному полю тележку с багажом.

21

Юсенеб быстро понял, что сильно переплатил — и четверти того, что он сунул хозяину, хватило чтобы накормить приличную компанию. Но была и приятная сторона: слуги тащили все подряд, и, стремясь угодить щедрому гостю, обильно уставили стол той, позабытой им, едой, что он когда-то любил, но был лишен почти сорок лет. Юсенеб ел не торопясь, древний старик, он был довольно крепок, еще остались кое-какие зубы, и можно было насладиться тушеным мясом, приготовленным по старым рецептам. Здесь подавали вино вместо расхожего египетского пива, и он, сделав несколько неосторожных глотков, слегка захмелел, так как давно не пробовал вина. Он был одет в одежды египтян, и его не мог выдать акцент, стершийся за все эти годы. Он наслаждался трелями дорогой ему речи, звучащей слегка по-другому, ведь прошло столько лет. Он почувствовал атмосферу прежнего дома, здесь в самом сердце Египта. Интересно, подумал он, помнят ли эти люди его имя? Он, конечно, мог спросить, но тогда непременно возникли бы встречные вопросы, а это опасно и совсем ни к чему, и лучше поддерживать инкогнито, а то чего доброго, примут за шпиона и выдадут фараоновой страже. И все-таки, в глубине души, он хотел, чтобы его узнали, чтобы пали ниц, воздали прежние почести, чтобы волны восхищения и ужаса вновь понеслись от него расходящимися кругами.

Он когда-то был их царем, он повелевал судьбами, пред ним трепетали, его боготворили, а потом судьба бросила его в египетское рабство. Но Осоркон смилостивился, он был невероятно умен и хитер, этот Осоркон, и сделал Юсенеба воспитателем Ахмеса, отца которого сам же и убил. Теперь Юсенеб вновь свободный человек, но можно так легко обмануться, ведь Фараон не забыл, кем был когда-то Юсенеб, а то, что Ахмес даровал ему свободу, еще ничего не значит. Он с интересом вслушивался в разговоры вокруг, с высоты анонимности взирая на соплеменников. Он никуда не торопился, еды было довольно, и скоро его оставила в покое прислуга. Он отодвинул в сторону вино, не хватало только напиться с непривычки. С наступлением вечера в заведении становилось людно, он по-прежнему не мог подобрать ему подходящего названия, в Гераклеополисе такое было немыслимо — там с подозрением относились к чужакам. Здесь же, египетская речь мешалась с его родной, так что его присутствие никого не смущало, напротив, хозяева были рады каждому гостю.

Постепенно шум становился все громче, подогретые вином и пивом страсти накалялись, и он вдруг вычленил из какофонии звуков свое имя, не нынешнее, а то прошлое имя, глубоко спрятавшееся от греха подальше в закоулках памяти. Юсенеб пересел поближе, насколько позволяли приличия, и вслушался в разговор. Он с удивлением обнаружил, что действительно говорили о нем, но как странно и глупо все обернулось. Все было так неправильно, каждый факт вывернут наизнанку, его имя упоминалось не иначе как с проклятиями. Получалось, что это он навлек на свой народ неисчислимые беды, поддавшись соблазну покорить Великий Египет, пользуясь мнимой его слабостью, он втянулся в грандиозную авантюру, приведшую к краху не только его лично, но и всех его подданных, лишившихся сильного войска, лучших мужчин, канувших в египетских песках. Всего лишь года два, как он получил возможность свободно передвигаться, с горечью думал Юсенеб, выбираться из дворца Ахмеса наружу, где за тобой не следят постоянно чужие, завистливые глаза, да и куда он мог дойти — только до ничтожного провинциального базара, где и на своих смотрят косо, а чужаков там гонят прочь, чтобы не мешали, не создавали конкуренцию, и лишь клочками доходили сплетни через юродивых, бродяг и странников, справедливо опасавшихся неосторожно вылетевшего слова. Ну да, все правильно, верная почти победа обернулась поражением, и кого в нем винят? Конечно же, его самого!

Конечно же, того, кто раньше был почти богом, а потом исчез, сгинул без следа. Впрочем, очень похоже, что Осоркон хорошо позаботился о слухах, ведь кто мог понять, почему он, Юсенеб, уже выиграв великое сраженье, оказался пленен? Кто мог понять, что вмешались иные силы. А из прежних остались в живых, пожалуй, только Осоркон да он сам. Но Осоркон правит Египтом, а он… он обложил бы богатый Египет данью, такой данью, что стонали бы его обитатели, а его собственный народ возрадовался бы и возвеличил бы его еще больше. Теперь же, Юсенеб не мог сдержать горьких слез — проклято его имя и его память, и так страшно в конце вдруг осознать, что злая судьба может играть еще более злые шутки. Он надеялся, что его имя сохранится в памяти его народа, как имя великого воина, если не при жизни, так после смерти, и о нем будут слагать легенды. Какая наивность, и как коротка народная память. Нет, он не хотел быть узнан. Кто знает, может, они накинутся на него и пинками выместят злобу, может, просто убьют, или, потехи ради, кликнут стражу, а может быть, он и получит часть былых почестей, но сквозь зубы, с косыми взглядами исподлобья и с фигой в кармане, что еще больнее.

Юсенеб вернулся на прежнее место и обнаружил за соседним столом двух нищих в лохмотьях, с единственной чашкой какой-то бурды между ними, жадными взглядами, пожиравшими его почти не тронутое изобилие. Он знаком показал им приблизиться и на языке Египта сказал, что они могут съесть все, что пожелают. Сам же он пересел за их стол, взяв лишь кувшин с вином, и с омерзением скинув под стол пустую чашку. Нищие бросились целовать его ноги, потом, как две голодные собаки, накинулись на еду, заглатывая куски целиком. Один из них был изрядно побит, он морщился, так как каждый проглоченный кусок явно доставлял ему страдание, и Юсенеб подумал, что, должно быть, у него отбиты внутренности, и он долго не проживет. Унижение голодного… Хвала Богам, Юсенебу не довелось испить сполна эту чашу, только однажды, после пленения, когда его бросили в трюм галеры, и лишь боги знают, сколько дней они плыли вверх по Нилу в Гераклеополис, он, среди прочих рабов, лишенный еды и питья, впадал в забытье, но ярость поражения не дала ему умереть. Он не мог просто так умереть среди челяди, он выдержал эту давнюю пытку, но воспоминание осталось на всю жизнь. Он видел, как резкие движения этих оборванцев постепенно замедляются, когда глаза еще голодны, а желудок уже взывает о пощаде. Так насыщается после удачной охоты дикий зверь, ошалевший от долгих бесплодных поисков добычи, или голодный кот, вернувшийся домой уставшим от мартовских бдений.

Побитый кончил есть и громко рыгнул, выругался, дернувшись от боли, и, затравленно озираясь, принялся рассказывать своему сотрапезнику странную историю своего вызволения из фараоновых застенков, напирая на то, что, вопреки приказу фараона, ему не дали ни новой одежды, ни денег, а напротив, стража избила его до полусмерти и выбросила за ворота, присвоив и деньги, и одежду. Юсенеб, усмехаясь, лишь слабо покачивал головой и неторопливо, маленькими глотками отхлебывал вино, прислушиваясь к повествованию. Рассказ тем временем принимал интересный оборот. Юсенеб уловил, что Фараон готовит какую-то очередную каверзу, если согласен отдать Гераклеополис врагу, прямо намекая, что боя не будет.

Но не успел он как следует обдумать услышанное, как из-за дверей послышался шум, и в таверну ворвались вооруженные мечами воины фараона. За ними последовал какой-то вельможа, при виде которого побитый затрясся и позеленел. Вельможа, оказавшийся начальником фараоновой стражи, тихо сказал что-то подбежавшему хозяину. Хозяин, пряча взгляд, махнул в их сторону, и побитый вскочил и бросился целовать вельможе башмаки. Но тот лишь с досадой пнул его ногой и направился прямо к Юсенебу. Он всмотрелся в его лицо и произнес лишь одну короткую фразу:

— Следуй за мной, человек.

Юсенебу не оставалось ничего другого, как повиноваться, оставив на столе недопитое вино. Выдали, все-таки, подумал он с досадой.

Они отправились в обратный путь ко дворцу: первым шел начальник стражи, за ним — Юсенеб, а далее, отрезая пути побега, двигались воины. Праздник был в самом разгаре, жертвоприношения давно свершились, и толпа, разогретая дармовым пивом из господских запасов и обильным жертвенным мясом, бесновалась в рамках разрешенного ей безумства. Поистине, заведение соплеменников казалось ему теперь тихой гаванью в безудержном море веселья. Повсюду горели костры, окруженные разодетыми горожанами, музыка вспыхивала тут и там, бросая участников в танцевальный экстаз. Шум, казалось, достиг предела: трещотки, бубны, дудки, кастаньеты — все шло в ход, только бы погромче. По мере приближения дворца Фараона толпа становилась плотнее. Юсенеб оглянулся на спутников и сразу получил чувствительный тычок в спину Стражники сами жаждали порезвиться, но не позволяла служба, и Юсенеб, размышляя о недавнем странном сотрапезнике, понимал, что любой неосторожный жест с его стороны обернется битьем. Они вошли в неприметную дверь в стене и оказались в длинном и узком проходе, едва освещенном редкими коптящими светильниками. Еще одна дверь, и Юсенеб очутился один в тесном каменном мешке, вызвавшем дежа вю.

Юсенеб, нащупав ногой тряпье на полу, уселся и тупо уставился в темноту Лишь слабая полоска колеблющегося света трепетала под дверью. Довольно скоро по гулкому каменному проходу проследовали шаги многих людей, но в растворенную дверь вошел только один.

— Факелы мне! — скомандовал он, и Юсенебу пришлось зажмуриться — в дверь протиснулись еще двое с шипящими просмоленными палками в руках.

Юсенеб узнал голос Осоркона. Конечно, он звучал глуше, но оставалась в нем все та же сила, заставляющая его подданных падать долу. Если это конец, подумал Юсенеб, то будь что будет, он уже отжил свое, он не станет ничего выпрашивать или башмаки лизать.

— А ты все тот же, — проговорил Осоркон после паузы, рассматривая прислонившегося к стене Юсенеба.

— И ты мало изменился, — Юсенеб не мог видеть лицо стоявшего у двери Осоркона из-за слепившего света.

— Стул! — потребовал Осоркон, и тотчас ему была подставлена табуретка.

Некоторое время они смотрели друг на друга, причем это был слишком неравный поединок. Юсенебу полагалось пасть ниц, прятать взгляд перед Фараоном, целовать землю, лепетать положенные слова про жизнь, силу и здоровье, но он не сделал этого. Он все так же сидел, опершись о стену, не говоря ни слова.

— Этот мальчишка, — Осоркон нарушил молчание, и взгляды их встретились, — расскажи мне о нем.

— Что бы ты хотел узнать?

— Не притворяйся! — сверкнул глазами Осоркон, — я знаю, кто он!

— Зачем же ты спрашиваешь, если знаешь?

— Я прикажу бросить тебя в клетку с гиенами!

Юсенеб усмехнулся:

— Что ж, если у гиен нет более подходящей пищи, они съедят и меня, но это никому не доставит удовольствия, в том числе и гиенам. Но может быть, мои соплеменники будут удовлетворены — их проклятия будут услышаны богами.

— Можно придумать смерть и помедленней, если ты будешь упорствовать. Я знаю, что мальчишка посвящен! Он так уверен в себе, что даже не потрудился скрыть это от меня.

— Неужели ты, Великий Осоркон, опасаешься почти еще ребенка? Неужто твои лета пасуют перед шестнадцатью годами? Владыка Египта, и провинциальный сопляк, не нюхавший жизни…

— Полно, Юсенеб, мы оба знаем, о чем идет речь. Я узнал этот взгляд. Это ЕГО глаза, и ты можешь и дальше юлить, сколько тебе вздумается, но ты и сам понимаешь, что если ОН не выдержал испытания, то не выдержит и ЭТОТ!

Осоркон не назвал имени своего брата, видимо, даже после всех этих лет он опасался возмездия.

— Ты всего лишь оправдываешь убийство…

— Нет, Юсенеб! Мы оба хорошо знаем, где правда, а где ложь! Египет вечен, а мы всего лишь слуги богов, и тот, кто идет поперек их воли, должен знать, что дорого заплатит за дерзость.

Ложь, подумал Юсенеб, какая неприкрытая ложь, украшенная красивыми словами. И они оба прекрасно понимают это. Вот только непонятно, зачем Осоркон играет в эту странную игру? Сентиментальность на старости лет или еще одна хитроумная ловушка?

Осоркон принял молчание Юсенеба за согласие:

— Пойдем, будешь моим гостем, пиршество уже закончилось, но для старых друзей всегда что-нибудь найдется.

Такого оборота Юсенеб не ожидал — не хватало только появиться у Фараона на празднике и быть узнанным. Хватит уже позора на его седую голову, как же, «старый друг». Юсенеб снова почел за лучшее ничего не ответить.

— Или тебе приятнее общество гиен?

— Зачем ты хочешь разрушить Гераклеополис?

— Быстро в Бубастисе распространяются слухи. Да кто сказал, что Гераклеополису что-то угрожает? Мы сейчас ни с кем не воюем. Или ты снова хочешь славы, хочешь возглавить войско?

— Я больше ничего не хочу, Великий Осоркон, — Юсенеб поднялся, — слава — это, конечно приятно, но и позора я тоже не хочу на старости лет, и если гиены призваны избавить меня от позора, то…

— Да!.. Ты все тот же… Думаешь, я не знаю о тайном знаке на плече мальчишки?! Думаешь, я не знаю, что делается в Гераклеополисе? Я, Великий Осоркон, хочу, чтобы моих вассалов окружали преданные рабы.

Осоркон резко поднялся и вышел. Дверь захлопнулась, но светильники и табуретка остались в келье. Юсенеб опустился на место, где только что сидел Фараон, и протянул руки к огню — холодные камни давали о себе знать. Странно как-то — зная обычаи, Юсенеб не мог взять в толк, зачем Осоркону понадобилось спускаться в подземелье. Пригласить на праздник? — Да по мановению его руки Юсенеба приволокли бы в любое место, поскольку Фараон никого и не спросит, нравятся ли ему праздники. Праздники нравятся всем, а если кто побрезгует… Юсенеб невесело усмехнулся, да уж, побрезговать приглашением Фараона… Славный конец, быть сожранным голодными гиенами. Но все-таки, зачем ему самому тащиться в подвал? Или он не хочет, чтобы Юсенеба видели и узнали… Но почему? Опасается смуты? Его имя и так не особо популярно, как он слышал в трактире. Причина, конечно, должна быть, Осоркон очень хитер, и эта его странная последняя фраза, что она могла значить?

— Пойдем, — дверь отворилась, и два стража подхватили по факелу.

Юсенеб повиновался. Он по опыту знал, что бесполезно задавать вопросы. Да и какая теперь разница. Они двигались по узкому проходу меж каменных стен, причудливые тени качались из стороны в сторону по неровной кладке. Обострились все чувства, пахло сыростью, потом и плесенью, капала вода, одна из капель мерзко попала за ворот, вызвав дрожь по телу, другая с шипением побежала по факелу. Они повернули вправо, и проход стал шире, воздух чуть потеплел, в нем появилась едва уловимая кислинка, и Юсенеб напрягся. Пахло зверями, значит Осоркон решил-таки исполнить угрозу. Еще через минуту он уже мог различить их вой, рев и тявканье. Лишь одно занимало его мысли — боль, как долго она продлится, сколько он сможет выдержать эту пытку, когда острые зубы вопьются в его тело, отрывая куски живого мяса. Они вновь повернули, на этот раз влево, и через несколько шагов Юсенеб увидел в полу отверстия, забранные решетками, под которыми яростно метались звери. Страж остановился. Вот и все, вздохнул Юсенеб, призывая на помощь все свое мужество. Ожидание боли доминировало в его мозгу, становилось нестерпимым, оно помимо его воли захватило все его тело, задрожали руки и ноги, он попытался унять дрожь, но был не властен над ней. Юсенеб привалился к стене и медленно сполз на пол, ноги предали его. Стражник, шедший сзади, наклонился и просунул факел сквозь прутья решетки. Снизу раздался всплеск раздраженного львиного рева.

— Фараон приказал показать тебе своих зверей — это львы. Я вижу, ты не любишь зверей? У Фараона самая большая коллекция хищников, такой нет ни у кого в мире.

Ответить Юсенеб не смог, только помотал головой.

— Дальше — тигры, потом — пантеры, да что с тобой, ты можешь идти?

— А нельзя ли наружу, мне как-то нехорошо от вони, — Юсенеб жадно хватал воздух.

— Так ты не хочешь смотреть на зверей? Напрасно, есть много забавных обезьян. А может, тебя интересуют кошки? Здесь столько разных кошек, что их невозможно сосчитать, только тогда придется идти совсем в другую сторону.

— Я бы предпочел свежий воздух, — попросил Юсенеб.

— Что ж, пойдем наружу, Фараон приказал сделать все, что пожелает его гость.

Они повернули обратно, и Юсенеб почувствовал, что его спина и шея, и лицо, покрыты холодным потом, стекающим под одежду. Его пошатывало, приходилось то и дело опираться на стены. Идущий сзади воин несколько раз поддержал его, пока они не выбрались во внутренний двор, освещенный мириадами огней. Нагретый воздух приятно обволакивал, шум веселящейся толпы сливался с треском горящего дерева. Юсенеб постепенно приходил в себя, он отметил, что публика здесь побогаче, а его скромные одежды совсем не вписываются в окружение.

— Я хочу отдохнуть, — сказал Юсенеб своим провожатым. Он догадался, зачем Осоркон ходил в подземелье — это была шутка. Осоркон просто пошутил, а ради хорошей шутки не жалко и немного пройтись. Ничего, что Осоркон не видел результата — он ему был известен наперед.

22

Артем проснулся от того, что кто-то несильно, но настойчиво пинал подошву его сандалии.

— Что? — он открыл глаза и увидел парня в военной форме с автоматом и еще двоих поодаль.

— Ты че, мужик, заснул что ль? Тут, бля, спать нельзя, тут национальная святыня, — парень сочувственно подмигнул. — Вставай мужик, а то нас тут дрючат, если что не так, так что ты не обижайся, если что, нельзя тут спать. Ты что ль выпил, или что, а то ты что-то сам не свой, или на солнце, что ли, долго был?

Артем усмехнулся и медленно поднялся на ноги. Фраза звучала вполне по-русски, если не считать тяжелого акцента и этого «что» на каждом шагу, причем не легкое московское «што», а смачное малороссийское «чъто». Тело ломило от лежания на камнях. Перед глазами отчетливо стояли странные сцены донельзя хаотичного, скорее даже апокалиптического сна, прерванного «русским» охранником Храмовой Горы. В этом сне в какой-то прихотливой последовательности разворачивались картины различных странных событий: толпа, беснующаяся на Храмовой Горе, вокруг плотного кольца охраны «крупного» израильского политика; город-торт, утыканный свечками-небоскребами, с двумя из них чадящими, оплывающими вниз свечками-зданиями; пасхальный седер в кровавых тонах, где на заклание пожилые евреи; коррида, в которой быки-поезда рвутся на части безжалостными мулетами; грустный мальчик, ломающий двухэтажный автобус, из окон которого выпадают пассажиры; дискотека с пляшущими мертвецами; пуримский карнавал, на котором еврейских детей с шестиконечными звездами и поднятыми руками, изгоняли из игрушечных домов еврейские дети постарше; оцепленные израильскими солдатами и разрушаемые военными бульдозерами синагоги; ночные факелы горящих машин на фоне сетчатой башни; крылатые ракеты, взмывающие с кораблей и несущиеся на восток; невидимые радарам бомбардировщики, исчезающие в ночи с секретной миссией; нескончаемая череда ботинок, кроссовок, туфель, мокасин, тапочек, сапог, сабо и сапожек, в очереди на паспортный контроль под звуки Авэ Мария…

Артем в сердцах выругался: под «дворники» его «Тойоты» были подсунуты сразу две штрафные квитанции за неправильную парковку. Вот гады, подумал он, поступая, как типичный израильский водитель, то есть разрывая квитанции на мелкие кусочки и бросая их на землю. В этот час машин почти не было. Артем медленно двигался к выезду из города. Он понимал, что ехать в аэропорт бесполезно — Катерина не могла прилететь этим рейсом, но, с другой стороны, было ощущение, что все это происходило не с ним. Он все-таки завернул в Бен-Гурион, но там царила полная неразбериха. Усиленные посты перекрыли все въезды, кроме одного и проверяли багажники машин. Обнаружив чемоданы, они строго спрашивали, откуда пассажир, и сразу пропускали дальше. Встречающих отводили в сторону и долго допрашивали, как будто они сами, вместе с машинами, собирались лететь в далекие края. Толпы солдат-пограничников сновали меж машин, давали противоречивые указания и ругались между собой.

Как и ожидалось, среди прилетевших Катерины не было, зато было слишком много пассажиров, вернувшихся без багажа. Служащие компании Эль-Аль безропотно извинялись и безоговорочно принимали ответственность за утраченный багаж, обещая двойные компенсации. Артем попытался выяснить по спискам пассажиров, но какое там — никто не мог сказать, где вообще эти списки можно посмотреть. Обозлившись, он попытался мысленно воздействовать на чиновника за стойкой, но у него ничего не получилось, осечка его обескуражила, никак не удавалось даже легкое воздействие на стоящего перед ним парня.

Ходили слухи о взорванном самолете, но никто конкретно ничего не знал. Ведущие новостных программ всех телевизионных каналов с заспанными мордами носились между выходящими пассажирами, тыча под нос микрофонами. Кто-то возбужденно рассказывал, что незадолго до пятичасовых новостей выступил всеизраильский слухач Мики и сообщил, что перехватил сообщение о каком-то штурме в Бен-Гурионе. Шестичасовой выпуск слушали в полной тишине, как и предшествующую ему молитву, но ничего интересного не было. Артем никак не мог сообразить, что ему делать. Звонить в Москву не хотелось — он мог насмерть перепугать Катькиных родителей. С другой стороны, Катерина просто могла не успеть поменять билет, нет, это отпадает, она звонила уже после обмена. Может быть просто overbooking? Бывает и такое, тогда волонтеры получают бесплатный билет, скажем, в Европу, Тогда Катерина сидит в аэропорту и не может ему сообщить. Но она могла бы позвонить родителям. И что значит: «информация блокирована»? Та У Которой Есть Связь С Космосом явно дала понять, что Катерине опасность не угрожает. А гроза вроде отступила, небо чистое, черт, что делать-то? Артем мысленно попытался наладить связь с Артемоном, но опять ничего не получилось. Было такое впечатление, что его благоприобретенный дар воздействовать на людей и предметы вдруг исчез, улетучился, как его и не было.

Была пятница, конец августа, раннее утро, движения на дорогах не было, и Артем часа через полтора добрался до дома. Минут через пять позвонила Анна Моисеевна потребовала отчета. Артем удачно соврал, что рейс отложили на неопределенное время, после чего попытался улечься спать.

Сон, конечно же, не шел. Артем понимал, что он должен волноваться за Катерину, но в глубине души он знал, что с ней ничего не случится. А с другой стороны, он не до конца был в этом уверен. Постепенно мысли приняли другое направление. Он чувствовал, что странные его способности исчезли без следа. Он больше не мог видеть прошлое и предвидеть будущее. Артем подумал, что он очень бестолково распорядился данной ему уникальной возможностью. Им завладело какое-то равнодушие, усталость, как после марафона; по телу разлилась истомой какая-то вязкая субстанция, как газ, заполнившая весь отведенный ей объем. Мысли плавали в голове, как сонные рыбки в аквариуме, лениво шевеля плавниками и глупо разевая рот, гоняясь одна за другой. Он думал одновременно о Катерине, про которую ничего не было известно; о самолете, благополучно приземлившемся в Бен-Гурионе; о Той У Которой Есть Связь С Космосом; о Мишке; об Артемоне; о работе; о Ленке; о полученных штрафах за стоянку…

История казалась совершенно нереальной, Артем так и не мог до конца поверить, что это произошло с ним самим. Началось, ясное дело, с кота, нет, началось с того, что Катерина передумала брать в Москву Мишку, и ему пришлось срочно идти в отпуск. Чтобы график дежурств не распался окончательно, он отработал за пультом две смены, и тут ему подсунули кота. А потом началась катавасия с Ленкой, поездка в Иерусалим, разные глупые штуки. Если конкретно, то что было необычного? Сначала, конечно, кот, а потом встреча с гадалкой этой, чтоб ее, вот оттуда-то все и пошло. То ли ему внушили, то ли собственное воображение разыгралось, но кроме странных снов, навеянных восточными сказками, ничего уж очень сверхъестественного не произошло. Да, конечно, во сне он разговаривал с Артемоном, ночь — царство кота, но на то она и ночь, чтобы сны видеть. Уж очень все похоже на розыгрыш или глупую шутку. Да и сам он не придал значения всем этим россказням о силе, ну что он такого волшебного сотворил? Несколько капель дождя в Иерусалиме — так бывает, что налетит шальная тучка. Мимо полиции промчался — наверное, показалось, что скорость большая, они на скорость очень злые. Ну а что Гай Додано попал по ошибке в Ленкину квартиру, то так ему и надо, старому козлу, на весь Израиль посмешище вышло, а он, Артем, здесь совсем ни при чем, конечно, он сто раз в том лифте ездил, но чтобы километров за сорок чью-то руку сглазить, тут ему слабо. Иерусалим был в воскресенье, в Кармиэль они отправились к полудню в понедельник, вторник и среда ушли на мелкие починки в доме — отец, деда Миша, давно просил помочь. Четверг, то есть, вчера, с утра не заладился, мать жаловалась на магнитную бурю, отца поволокли на какое-то дурацкое заседание клуба ветеранов, тоже, ветеран нашелся. Воевать по счастью и возрасту не пришлось, а потом ему, как военпреду, генеральный заботился обо всех юбилейных наградах, вот и набралось кое-что. Михал Давидыч и сам посмеивался, называл их «мой иконостас», однако, когда надо, надевал парадный пиджак и бросался в бой, что, надо ли говорить, частенько помогало.

Телефонный звонок вывел Артема из оцепенения:

— Темка, это я, привет, извини, что раньше не позвонила, просто не было всей информации, у них был overbooking, ну я и согласилась, а теперь они предлагают рейс через Будапешт и connection через сутки и с гостиницей full board в самом центре, так что я согласилась, а boarding уже идет, и надо в темпе, ну пока, как там Мишка, ты ему купил для школы, ну все, бежать уже надо. — Катерина отключилась.

Вот тебе и «блокирование информации», подумал Артем. Чертовщина какая-то. А про список для школы Артем совсем забыл. Он подошел к холодильнику, на котором был примагничен грязно отксеренный список школьных товаров с комментариями, которые Катерина приписала после строгого допроса своих сотрудников. Ребенок не мог появиться в школе с, не дай Бог, прошлогодними брендами на тетрадках и на портфеле. Старые бренды распродавались по бросовым ценам, но не пользовались спросом даже в беднейших районах. Артем открыл дверь холодильника и понял, что супера ему тоже не избежать — всю неделю они были на попечении бабушки и не думали ни о чем. Список продуктов обычно составляла Катерина, а теперь ему пришлось самому. Да что там писать — у них ничего нет, пусто все, что ни купишь — все пригодится. Артем почувствовал голод. Он разбил на сковородку пару яиц и слопал их в одно мгновенье, потом он, таким же образом, уничтожил оставшиеся два и прикончил сыр. Надо бы выбраться за покупками, подумал он, но вместо этого забрался обратно в постель и мгновенно уснул.

Почти сразу заверещал телефон, обычно Артем подскакивал от его звука, но сейчас он звонил как бы накрытый подушкой.

— Здравствуйте, Эхуд, — услышал он, — я вас не разбудила?

— Нет, все в порядке, — ответил он после паузы.

— Ваша работа?

— О чем вы, — не понял Артем.

— Да бросьте, даже тучи над морем разошлись, хотя тучи разогнать, пожалуй, самое простое. Здесь в Израиле я не знаю никого, кому под силу было такое сотворить, а у вас еще и личная причина была.

— Какая причина?

— Ну, не притворяйтесь! Ваша жена.

— Ее не было в самолете, overbooking.

— Вот видите, я же говорила, что интуиция меня редко подводит. Не волнуйтесь, найдется ваша жена. А дел вы натворили…

— Каких дел?

— Давайте так, Эхуд, кви про кво — вы мне рассказываете, что сделали вы, а я вам — что знаю я, идет?

— Ладно, идет.

— Я очень хотела бы приехать и поговорить с вами, но скоро уже суббота.

Артем посмотрел на часы и обнаружил, что спал он часов десять, а то и больше.

— Давайте я начну, а вы потом продолжите. Так вот, судя по всему, мы должны были наблюдать один из поворотных моментов истории. Об этом говорит накопленная энергия, понимаете, с точки зрения обычной физики, такой мощный запас энергии не может удерживаться без определенных потерь, которые и обращаются в грозу. Вспомните: «Тьма, пришедшая со Средиземного моря, накрыла…» и так далее. Казалось бы, простая фраза, ан нет, стоит вспомнить, по какому поводу тьма, и тогда вопрос уже будет стоять по-другому — как вообще в Иерусалиме остался хоть камень на камне. Сегодня, конечно, история другая, но факт остается фактом: вся накопленная энергия была рассеяна в момент и без следа. Помните закон сохранения энергии? Чтобы такую мощь рассеять, вы тоже затратили энергию, только гораздо большую…

— Откуда мне было ее взять?

— … Сейчас не важно. В принципе можно определить источник, но не суть важно.

— Кажется, я знаю! Это Осирис… или Кафре. Впрочем, не знаю.

— Ну, знаете, Эхуд, если это так, то вы могли сделать все, что хотели! Я именно это имею в виду: ВСЕ, ЧТО ХОТЕЛИ!!! Вы хоть помните что-нибудь?

— Что-нибудь помню, а вообще у меня одни рыбы в голове.

— Какие рыбы?

— Обыкновенные аквариумные золотые рыбки.

— Даже не верится… что вы вообще еще живы, Эхуд. Это один из самых древних и самых мощных источников энергии. Вы помните, как вам это удалось? Кви про кво — ваша очередь!

Артему пришлось долго рассказывать, про Артемона, про книжку сказок древнего востока, про странные беседы с котом и сны, их сопровождавшие, про старинное заклинание, которое он запомнил и которым воспользовался.

— Вы и сейчас помните, что это было за заклинание?

— Нет, впрочем, помню начало: «огнем в ночи мы произносим имя, святое и древнее», а потом что-то про Кафре, и еще «дай нам силы». А с самолетом вышло просто, — закончил он, — я понял, что есть бомба на борту, и усыпил террористов, то есть я просто их загипнотизировал, и они уснули.

— Это вам так кажется, что все вышло проще простого, а на самом деле, Эхуд, вы получили доступ к… Я не знаю, как это определить, у меня язык не поворачивается это сказать, наверное, лучше вообще ничего вам не говорить…

— Кви про кво!

— Вы могли сделать АБСОЛЮТНО ВСЕ! Понимаете, вы обладали практически ничем не ограниченными возможностями. Но я должна вам еще кое-что сказать: судя по масштабу накопленной энергии, вместо пары сотен людей, которых вы спасли сегодня, когда-то в будущем погибнут тысячи и тысячи. А вам лично наверняка уготовано наказание, вы можете быть предельно осторожны, но однажды оно вас настигнет, рано или поздно.

— Наказание за спасение людей?

— О, Господи! Не за спасение наказание, а за вмешательство! Скажите спасибо, что вы еще живы, Эхуд. Одно наказание уже воспоследовало — вас лишили всех ваших экстраординарных возможностей. Лучше забудте все. Если в ближайшие дни ничего не случится, то можете считать, что вы отделались легким испугом, хотя может пройти немало времени. И еще одно, вы, наверное, Эхуд только по документам, так ведь?

— Ну да.

— Будет лучше, если вас перестанут называть старым именем, даже близкие.

— Они привыкли уже, да какая разница?

— Оно вас может защитить, если что.

— Вы это серьезно?

— Вполне, Эхуд, с такими вещами не шутят.

— Я могу задать вам еще один вопрос?

— Да, конечно.

— Там, над Стеной Плача, стояли две непонятные фигуры, кто это был?

Его собеседница рассмеялась:

— А-а, это небесная канцелярия, что вы думаете, Господь будет лично выслушивать все молитвы и просьбы? Он посылает своих подданных делать всю черную работу, они выслушивают все, что произносят верующие, а если есть что-нибудь интересное, то докладывают наверх. Кстати, пост у Стены считается одним из самых престижных, не то что дежурство у простой синагоги. Бюрократию не люди придумали. Шабат шалом, Эхуд.

Начинало смеркаться, «шабат шалом» давно прикрыл все магазины, и Артем стал размышлять, что ему предпринять: можно было вернуться в Кармиэль к родителям и Мишке, можно улечься обратно в постель и еще поспать, или телевизор посмотреть. Вновь раздался звонок, на этот раз в дверь, и Артем, чертыхаясь, пошел открывать.

— Привет, — Ленка с порога чмокнула Артема в щеку и протянула цветастый пластиковый пакет.

В пакете была коробка бельгийского шоколада и бутылка французского коньяка.

— Катерина уже дома? — произнесла Ленка утвердительно и направилась в салон. Одета она была в синее вечернее платье, до того открытое, что напоминало скорее ночную сорочку.

— Завтра прилетит, overbooking, — Артем проследил, как Ленка хлопнулась на диван.

— Ой, слушай, может я некстати…

— Да ладно… — Артем почувствовал себя неудобно, на любую часть ленкиного тела пялиться было неприлично, оставался, быть может, только лоб.

— Три штуки! — сказала Ленка, замечая его удивление.

— Чего три тысячи?

— Платье — две, а остальное прическа и макияж. — Ленка закинула ногу на ногу и откинулась на спинку, любуясь произведенным эффектом.

Теперь Артем получил легитимацию ее рассмотреть. Грудь была открыта почти полностью, как будто наряд вот-вот упадет, однако лиф надежно придерживал содержимое. Бедра прикрывались ровно настолько, чтобы не выдать трусиков, впрочем, чтобы их обнаружить, нужен был недюжинный опыт. Волосы слегка прикрывали плечи и грудь, спадая естественным каскадом, в котором было все — прямые пряди, слегка завитые локоны, мелкий бес — общая картина напоминала легкое дуновение ветра, которого не было. Лицо… Артем не мог бы подобрать подходящего эпитета. Невинность и опыт, порок и благородство, но без сомнения — one million dollar look, так выглядят в Голливуде на церемонии Оскара, простому парню это лицо должно с порога выдать — отвали подальше, не про тебя рассказ.

— Я тебе точно не мешаю, а где Мышка?

— В Кармиэле, у предков. Нет, конечно, только в доме шаром покати.

— Слушай, открой конфеты и коньяк, я должна рассказать. Жаль, что Кати нет.

— Что случилось то?

— Знаешь, Артем, случились две сказки сразу. Я по порядку начну, а то не ясно будет. Понимаешь, у нас ЧП было на операции, и, помнишь, я рассказывала про Бихмана, хирурга, так он после этого пристал, как банный лист, пока не дознался, что я первый мед почти закончила, по хирургии. Он так разорался, когда узнал, говорит, неучей наплодили, а толковые врачи в сестрах ходят. В общем, он запросил мои данные из Москвы, по своим каналам, говорит, весь ШАБАК перерезал, и хочет, чтобы мне признали диплом хирурга. Он все может, хоть и есть больницы покруче — Тель-а-Шомер, Хадасса, но как до серьезного дела доходит, так все к Бихману норовят попасть, к нему на полтора года очередь стоит, и он сам следит, чтобы какого генерала не подсунули, терпеть их не может. Я, говорит, если что, на пару дней операции прекращу, так сами на коленях приползут.

— Он, что, и в самом деле такой крутой?

— Ну да, его в Рамбаме все боятся.

— Поздравляю…

— А вторая история еще круче!

— Тоже про больницу?

— Нет, про телевидение!

— Я видел тебя, когда Додано ошибся этажом.

— Этот Додано пригласил меня сегодня в ресторан, а перед тем на встречу с его боссом, Дрором.

— Так этот маскарад ради них?

— Конечно, а что ты думал?

— Да, конечно…

— Я с ними часа два просидела — ты не поверишь, какой это примитив, все сводится только к сексу. Им надо, чтобы красивая телка правильно дергалась в кадре. А все остальное — им по барабану. Они и теорию вывели, показывали мне кадры без звука, и говорили, что это, мол, все равно, достаточно первых двух секунд, а дальше, если зрителю нравится, то он смотрит, а нет — так с канала бежит, а слова — вообще не нужны. Говорили, что мой русский акцент только придаст пикантности.

— А потом?

— А потом — самое интересное. Этот Додано повел меня обедать в ресторан, где все знаменитости сидят.

— Ну и что это за тип?

— Да кошмар какой-то, я другого такого эгоиста не встречала. Открой! — Ленка кивнула на коньяк и, нагнувшись, зашуршала конфетами.

У Артема перехватило дыхание от вида Ленкиной груди. Он поднялся принести коньячные бокалы.

— Весь ресторан, естественно, пялился исключительно на меня, им свежачок подавай. А Додано — хоть кол на голове теши, кроме собственной персоны, его ничего не занимает. «Видишь», говорит, «как на меня все смотрят», а куда там, я в туалет пошла, а как из кабинки наружу — так сразу трое приклеились. Первый вообще под дверью стоял, я его ручкой по уху приложила, когда подглядывал, а он — на колени, и говорит, «ты мне ногой двинь, в морду!» Я поскорее наутек, а второй — снаружи стоит, без поцелуя умру, говорит, и руки развел, собака. Я ему коленом и бежать, а на входе в зал — еще один, поумнее, чем эти подонки, мадам, говорит, позвольте вас оградить и проводить, и восхитить, и обожествить, отождествить, а я как про тождество услыхала, так мне наш математик вспомнился, сексуально озабоченный. Сильный был мужик, кадрил девок из десятых классов, причем уже после школы, опасался скандалов. Я-то в восьмом была, так он совсем голову потерял, давай, говорит уедем, у меня тысяча рублей есть. Я парням сказала, со двора, так они его вечером встретили и спросили: ты Надю знаешь? А он, придурок, и отвечает: «не про вас Надя!» Так один его железной трубой по башке. Короче, я еле отбрехалась от милиции, тогда и решила на хирурга учиться, не знаю, какой леший наколдовал.

— Лен, я тебе как мужик скажу, платье — не платье, прическа — не прическа, мужик на тебя как посмотрит, так сатанеет, голову совсем теряет. Я не знаю, как у вас, женщин, а мужик только о сексе и думает, для него любой объект с сиськами вызывает желание его, то есть объект, трахнуть. Он на прическу не смотрит, только на сиськи, прическа — это для женщин, и платье — для женщин, а мужику до платья дела нет, ему ноги подавай, и, пардон, откуда они растут.

— Темка, ты молодец, я знаю, но Гай Додано исключение в другую сторону — его только собственная персона интересует: как он выглядит, кто на него смотрит, достаточно ли красив. Ты — мужик, ты пришел бабу кадрить — так кадри, твою мать. Ты про мужиков, может, и правильно сказал, а про баб — я тебе скажу: сделай ее королевой, забудь про секс на минуту, стань ей другом, и не надо скрывать, что хочешь ее, и она тоже хочет, и хочет, чтоб ее хотели. Не будь пупом земли, как козел этот, сделай женщине приятное, она — такой же человек, и пока мужики этого не поймут, никакого толка не выйдет.

— Ты, Лена, тоже, молодец, и, уж извини, ты решила использовать именно те мужские черты, какие нужно, то есть, кобелиную суть.

— Они мне сделали предложение…

— В смысле?

— Шай Дрор — директор второго канала, он дает мне договор на один сезон, то есть год, до следующего лета, он хочет привлечь русскую публику…

— Но у тебя же опыта нет.

— Обещали оплатить курсы, дать на стажировку к лучшим ведущим.

— А как же хирургия?

— Я не знаю, — сказала она сквозь навернувшиеся слезы.

— Лен, давай по глотку, — Артем разлил коньяк, — ты молодец, Лен, давай, за твои успехи…

— Тем, понимаешь, я как будто проснулась сейчас. Когда маму убили, и Толика, это такой шок был. Живешь себе нормально в Москве, учишься, радуешься, все хорошо, все впереди, и вдруг в одну секунду все рушится, выясняешь, что рядом с тобой есть совсем другой мир, Тема, звериный какой-то, там жизнь ничего не стоит. Ты с ним вдруг пересекаешься, и все, хочешь — не хочешь, а ты уже там, не вырваться. Тема, это так страшно! Ты даже не представляешь, что ты сейчас сказал — объект с сиськами, Темка, это же я! Из-за этих двух сисек, Темка, убили маму, звери! — Ленка вскочила и выбежала из комнаты.

Артем долил коньяк. Ленка, все еще всхлипывая, вернулась. На ее лице не осталось и следов макияжа. К щеке прилипла мокрая прядь.

— Знаешь, Темка, звери так себя не ведут. Вот все говорят «беспредел», а никто толком не знает, что такое «беспредел». Я попала в беспредел, Тем! И друзья Толика меня выдрали оттуда, с корнем выдрали, понимаешь, бандиты эти, они где угодно меня б в России достали, так они придумали Израиль. Я на Толика, Тема, не глядела даже, а он, говорят, влюбился по уши, он среди них самый отчаянный был, его должны были к Герою представить за операцию ту, потом паскуда какая-то уже после смерти на него намазала. Я ведь в тот момент не понимала ничего, а он мне тогда сказал: «Пусть попробуют тебя тронуть — убью!» И убил бы! Только его самого убили, подло так из-за угла, приставили пистолет к затылку — и все. Мне рассказывали, когда бандюгу этого привезли, там бой был отчаянный, так открыто его достать не смогли, в парадном из-за двери…

— Мда… — Артем сделал еще глоток.

— Тема, я попала тогда в Израиль в замороженном состоянии, я шесть лет не жила вообще, двигалась, как кукла механическая. Если б не вы с Катей… Внутрь ничего не доходило, сама не знаю, как язык выучила, как сестринский экзамен сдала. Помогли, конечно, по каким-то там каналам, я так понимаю. На все лучшие курсы сами направили, больница квартиру оплачивает. Тем, я ничего не видела вокруг, понимаешь, ничего не видела, не понимала ничего, что вокруг меня делается. Мужики все время крутились, за сиськами, а мне до того все равно было… Дала, конечно, думала, поможет. Попробуй трахнуть замороженную курицу — с таким же результатом можно было трахать меня.

— Да уж, — они молча выпили еще по глотку.

— Я врач, Тема, нам без оболочки нельзя. Врач без оболочки сгорает, как свечка, а я шесть лет жила в каком-то коконе. Меня в больнице, скотина одна!.. Достал! Тема, я не могу над людьми издеваться, а тем более над пациентом. Но эта, сволочь озабоченная! Мы и решили… пошутить… вот и пошутили… По Рамбаму уже легенды ходят, если кто из администрации дознается, меня под суд могут отдать.

— Так уж и под суд?

— Диплом точно отберут, хорошо хоть Бихман ничего не подозревает, будет страшно неудобно.

— Так ты из-за этого и решила больницу бросить.

— Не знаю, Тема…

— А что у тебя с этим светилой произошло, что он на тебя внимание обратил?

— А-а, слушай, смех такой. Бихман у нас бог и царь, заслуженно, конечно, экстра класса хирург, таких единицы. У него сверхъестественное чутье, а история тоже — анекдот. У нас в операционной лампочка перегорела, над столом, а никто не заметил. Бихман начинает операцию, сложную, большое шунтирование, а свет не тот, что он привык. Понимаешь, кровь была на какую-то долю оттенка темнее, чем обычно.

— И что?

— Для Бихмана этого было достаточно, чтобы понять, что насыщение кислородом не в порядке. Приборы для него не указ, если он начинает чуять осложнение — то ему на пути не попадайся, говорю тебе, в Израиле точно второго такого нет. А я возьми и ляпни про лампочку, случайно заметила. Так вот, Бихман подумал, что я наперед его про кровь просекла.

— Ни фига себе, теперь он тебя возненавидеть должен.

— Да нет же, Тем, наоборот! Где он, и где я. Понимаешь Тем, я же все-таки, хирург по образованию, я операцию читаю не как сестра, а как врач. У нас в Бурденко тоже классные ребята работали, такие штуки вытворяли, но здесь уровень неизмеримо выше, я и представить себе не могла. Бихман любит со мной работать, я в его темпе иду, не отстаю, как это обычно бывает. Обычно сестре говорят, что нужно подать, а пока она сообразит, да найдет, время и уходит. А я иду вместе с ним, он не должен мне ничего говорить, он подумал, и я подумала, он протягивает руку, и я протягиваю руку, и он получает то, что ему нужно. На открытом сердце — время дорого, иногда это жизнь, Тем.

Ленка в очередной раз нагнулась за коньяком, и Артем в очередной раз перестал дышать.

— Я оттаяла, Тема, — Лена посмотрела на него пристально, — ты даже не представляешь, как я тебе благодарна, вам с Катей, я до ручки дошла, в газету, дура, писала. Трудно поверить, что такие чудеса случаются, Тем, там, в Иерусалиме, когда мы поехали, женщина эта, она на меня лишь посмотрела, и все. Я вынырнула, Тем, вынырнула на поверхность, отпала какая-то оболочка. Говорят иногда — заново родился, а я в воскресенье заново родилась. Пойдем! — Ленка вскочила.

— Куда? — она дернула Артема за руку и поволокла его в спальню.

Она сильно толкнула его на кровать:

— Только не говори, что не хочешь, я не слепая, вижу! — она стянула платье и Артем окончательно потерял дар речи.

Ленка приподняла руками волосы и рассыпала их по лицу, по плечам, по груди. Артем не дышал. Видение было до того прекрасно, что походило на изумительный сон. Синий треугольник трусиков исчез, как его и не было. Старые шорты мгновенно стали Артему тесны. Ленка расстегнула их и, вместе с трусами, медленно потянула вниз.

— Сними майку, дурик.

У нее давно не было мужика, подумал Артем, он встретил сопротивление, и оба легкими толчками пытались найти удобную позицию. Ленка первая ее уловила и, убрав ненужную опору, одним резким, неожиданным для Артема движением бросила весь свой вес на его бедра. У обоих вырвался непроизвольный стон. Ленка застыла, откинув голову и несколько раз легко выдохнув. Она почувствовала толчок боли, но она скоро прошла. Она осторожно сделала пробное движение, потом еще одно, и Артем подстроился к ней. Теперь они медленно двигались в такт, и она ощущала, как по телу поднимается теплая волна, проступающая капельками пота. Она слегка увеличила темп и открыла глаза. Артем, почувствовав ее взгляд, сделал то же самое. Обняв руками ее бедра, он медленно двинулся вверх и охватил ладонями ее грудь.

— Нет… — выдохнула она и, схватив сильными пальцами его запястья, прижала их к кровати.

Несколько минут они не двигались, потом между ними проскочила новая искра. Они вжимались друг в друга, направляя все давление в одну точку, им не надо было двигаться, они лишь плотнее и плотнее усиливали объятья. Ее тело стало невесомым и она поплыла, раскинув руки и отдав себя в его власть. Артем понял, что больше не может, и остановился. Ее тело выгнулось ему навстречу и он упал на нее, чувствуя, как неудержимо разливается и проникает в нее его горячий поток.

23

В словах Катерины не было ни капли правды.

Открыв глаза, она не сразу поняла, где находится. В небольшой комнате с низкими креслами и столиком стояло подобие раскладушки, на которой она лежала. На креслах расположились двое мужчин, одетых в темные брюки и легкие спортивные куртки. Катерина попыталась встать, но ее шатнуло, и сидевший ближе упругим кошачьим прыжком оказался возле нее, легко, но твердо поддержал за локоть и помог сесть. Второй мужчина молча подал стакан воды. Катерина одарила его благодарным взглядом, выпила воду залпом и закашлялась. Ей налили еще один стакан. На этот раз она пила медленно и постепенно вспоминала, что произошло. Мужчины, не говоря ни слова, наблюдали за ней.

— Мне надо в туалет, — объявила Катерина, поняв, что перед ней израильтяне.

— Секунду, — один из них вынул из кармана рацию, — Мири!

Дверь отворилась, и в комнату вошла девушка примерно Катиного роста в джинсах и похожей куртке.

— В туалет, — коротко бросил мужик с рацией, и Мири сделала Катерине приглашающий жест.

К ним присоединились еще две девушки, одетые так же, как и Мири. Одна из них шла впереди, другая позади, а в середине — они с Мири. Не слабо, подумала, Катерина, дело то, оказывается, приняло серьезный оборот. Они проходили мимо туалета, и Катерина попыталась свернуть к двери. Не тут-то было, Мири мгновенно схватила ее за запястье:

— Не здесь, простите.

Еще через минуту они свернули в узкий служебный коридор, и Катерине предложили одиночную кабинку для персонала. Предварительно, одна из девушек заглянула внутрь, а другие сторожили с двух сторон. Катерина закрыла дверь и задумалась. Ею явно занималась служба безопасности, своя, израильская. Уже хорошо, если бы это были русские, было бы во сто крат хуже. Она плеснула водой на лицо и посмотрела в зеркало. Волосы были в полном беспорядке, краска тоже поплыла и она смыла ее остатки. Сколько же она спала? — Катерина посмотрела на часы: часов восемь-девять. Боже, все наверняка с ума сходят, она же никому не звонила, родители, небось, вообще на голове стоят, самолет-то прилетел давно… Или не прилетел… Катерина опустила сиденье и села. Вот это номер! Голова была еще слегка мутная от снотворного. Какой же резон ее сторожить, если все нормально? — Плати себе за новый билет, и катись на все четыре. А если что-то стряслось, то после ее выкрутасов в посольстве наверняка они на нее насядут. Подумаешь, лететь отказалась, чемодан выгрузи — и вперед, что они, скорее всего, и сделали. А теперь ее сторожат аж три человека, смех да и только. Но если что-то с самолетом, то пока она себе спит, домашних уже давно Кондратий хватил, нужно срочно звонить, а тут эти стерегут. Надо все-таки выяснить, какого черта.

В дверь постучали.

— Подождите, ну! — заорала Катерина. — Что я вам, по трубе с дерьмом уплыву?

Она нажала на рычаг, открыла кран и опять посмотрела в зеркало. Сумочка с расческой осталась в комнате. Счастье, что Мишку не взяла. Она заглянула самой себе в глаза:

— Позвонить, во что бы то ни стало! Соглашайся на все, но позвони!

Она открыла дверь, и конвой отправился обратно в том же порядке. Катерина заметила, что одна из сопровождающих с трудом удерживается от смеха. Хороший признак, подумала Катерина, скорее всего, что-нибудь другое. Она по памяти попыталась свернуть в сторону знакомой комнаты, но снова была крепко схвачена Мири.

— Какого черта ты меня хватаешь все время, просто сказать нельзя? — дернулась Катерина.

— Ну, ты очень резвая, — отозвалась та, — а мы за тебя головой отвечаем.

— А чего за меня отвечать, я никуда не бегу, да и кому нужна-то?

Мири не ответила, они вошли в просторное помещение, уставленное по периметру длинными столами. На одном из столов лежал катеринин чемодан, а также ее сумочка. На других устроилось несколько человек в форме и в гражданском. Двоих Катерина узнала — это были Ронен и контролер, задававший ей дежурные вопросы.

— Откройте, пожалуйста, чемодан и выложите, пожалуйста, все на столы, — попросил Ронен.

Катерина, вздохнув, молча расстегнула чемоданы и принялась выкладывать вещи. Хорошо, что хотя бы белье было в непрозрачных пакетах. Закончив, она распрямилась и ждала продолжения. В отличие от девушек, водивших ее в туалет, находящиеся в комнате были напряжены.

— Это все ваше? — спросил Ронен.

— Да.

— А что здесь? — Ронен указал на одну из посылок, украшенную большой, крепко притороченной наклейкой с адресом.

— Понятию не имею. Это подарок для моих друзей.

— Значит, вы не знаете?

— Не знаю.

— А зачем вы тогда соврали во время проверки, что все предметы принадлежат вам?

— А вы найдите хоть одного, кто этого не сделал!

— Сейчас речь идет только о вас.

Катерина не ответила.

— Тем самым вы нарушили закон и поставили под угрозу жизни пассажиров.

— Найдите хоть одного, кто не врет! — повторила она.

— Вы совершили преступление и должны быть наказаны!

Катерина задумалась. Судя по продукции Голливуда, ей должны были зачитать ее права, но беседовала она с представителями израильской безопасности на русской земле. Ха, и у нее есть русский паспорт, что очень даже кстати.

— И вы что, меня в этом обвиняете? Из-за каких-то дурацких подарков? — спросила Катерина со всей наивностью, на которую была способна.

— Да, обвиняю.

— Ну, если обвиняете, — торжественно объявила Катерина, — то тогда я имею право хранить молчание и разговаривать только в присутствии адвоката, — она, как и все остальные, уселась на стол, сдвинув в сторону свои вещи, и оглядела присутствующих. Один из них, сидевший в отдалении, явно ей кого-то напомнил.

— Вы полетите с нами обратно в Израиль и ответите по всей строгости закона!

— И не подумаю, — парировала она, доставая из сумки русский паспорт, — я — гражданка России, и никуда лететь не обязана.

— Но вы еще и гражданка Израиля.

— Мы сейчас в России, и вы не имеете никакого права меня здесь задерживать. Кстати, если говорить об уголовных преступлениях, то мне сделали укол без моего согласия, след видите? — Катерина задрала рукав. — Так что я требую, чтобы меня передали российским властям, а также медицинского освидетельствования.

Смутно знакомый поморщился, и Катерина вспомнила, что это мужик из безопасности посольства. Он встал и приблизился:

— В посольстве вы с такой же горячностью заявляли, что вы израильтянка.

— А вы меня не слушали, так что же мне остается делать?

— Что вы хотите?

— Позвонить. Должна же я сообщить мужу, что еще жива…

— Исключается!

— Тогда вызовите российского представителя!

— И что?

— Ничего, я совершила преступление на российской земле, пусть он меня арестует.

— Вы будете сидеть в здешней тюрьме, это похуже, чем в Израиле.

— Ничего, посижу, а может, по местным законам, я и не нарушила ничего.

— Ладно, госпожа Фридман, давайте по-хорошему: вы звоните мужу, только мы скажем вам, что ему сказать; после этого вы, вместе с нами, летите обратно в Израиль и отвечаете на все наши вопросы; никто вас не задерживает и не предъявляет обвинений. Идет?

— Идет, только где гарантии? И почему я должна говорить мужу то, что вы хотите?

— Госпожа Фридман, вы хотите, чтобы ваш муж не волновался, и мы хотим, чтобы ваш муж не волновался. Но мы еще хотим с вами поговорить, а это может занять время, поэтому, мы хотим, чтобы вы ему немного наврали, что задержитесь. Это все. Идет?

— И что вы хотите, чтобы я сказала?

Офицер посольства взял листок бумаги и написал несколько строк:

— Вот это…

— Ладно, подойдет… — Катерина, с трудом разбирая почерк, прочитала записку.

Ей протянули телефон.

— Так что все-таки с самолетом?

— Этого мы вам сказать не можем.

— Вы не можете сказать, долетел самолет или нет?

— Нет.

— Ну, знаете, тогда сдайте меня милиции.

— Госпожа Фридман, позвоните мужу, без всяких условий, а потом мы поговорим.

Катерина посмотрела на него пристально.

— Звоните, звоните… Только, уговор, говорить по записке.

— Темка, это я, привет, извини, что раньше не позвонила, просто не было всей информации, у них был overbooking, ну я и согласилась, а теперь они предлагают рейс через Будапешт и connection через сутки и с гостиницей full board в самом центре, так что я согласилась, а boarding уже идет, и надо в темпе, ну пока, как там Мишка, ты ему купил для школы, ну все, бежать уже надо.

— Вот и молодец! — Катерина вспомнила, что этот тип из посольства понимает по-русски.

— А что дальше?

— Примерно через час нас всех заберет израильский самолет. И мы предлагаем вам присоединиться. Мест достаточно.

— Но если я не хочу?

— Ваше право… Только если вы хотите попасть в Израиль до вечера воскресенья, вам стоит принять наше предложение.

Катерине жутко захотелось домой. Была всего только пятница, и мысль о том, что придется еще двое суток провести в этой стране, вызвала приступ тошноты. Хотелось забыть обо всех страхах и приключениях, чтобы все уже закончилось, забраться под одеяло, ну, конечно, какое в августе одеяло, но хоть под простынку, обнять Темку и уткнуться в родное плечо, забыть все, что было, ведь есть еще неделя отпуска, поехать куда-нибудь подальше, вместе с Мишкой, и зачем ее только потащило в эту Москву. А эти ребята из безопасности, они все гораздо моложе ее, но как они переполнены собственной значимостью, ведь даже простой вопрос о самолете остался без ответа. Козлы надутые. Черт, а без них еще два дня домой не попадешь. Катерина решилась:

— Я согласна.

— Ну, хорошо!

Офицер безопасности легонько сжал ее плечо и удалился в дальний конец комнаты. Ей сказали, что она может собрать свои вещи обратно в чемодан. Вокруг как бы образовался вакуум. Катерина сосредоточенно укладывала многочисленные посылки и конверты, и никого не интересовало их содержимое, явно вступившее в противоречие с законом. Атмосфера в комнате царила довольно тяжелая. Уложив вещи, Катерина принялась рассматривать ребят, рассевшихся по углам. Народу было довольно много: почти никто не разговаривал, многие прикорнули на столах, закрыв глаза, другие сидели, задумавшись, охватив голову руками. Пришло на ум, что что-то все-таки произошло. Сонное царство разметали энергичные молодые люди, наводнившие зальчик, с ходу подхватившие ее чемоданы, и помчавшиеся вон. Самолет был армейский транспортник, защитного цвета, со знаками Израильской армии, с сиденьями вдоль боков и огромным, не характерным для знакомых Катерине самолетов, пространством посередине.

Катерину усадили в кресло, привязали ремнем, не по бедрам, как в обычном самолете, а через плечо. Соседями оказались неприятные типы, молчаливо сидевшие держа ладони на коленях, и глядевшие исподлобья. Когда взлетный рев постепенно затих, соседи подали признаки жизни. Они отстегнулись, достали планшеты, и уставились на Катерину с двух сторон. Типы один за другим принялись задавать дурацкие вопросы, и ей стало страшно неудобно, не было никакой возможности для нормального разговора. Если она пыталась разговаривать с одним, другой непременно оказывался на уровне ее затылка, и тут же задавал очередной вопрос. Попытка ответа вызывала очередной вопрос первого собеседника, и поворот на сто восемьдесят градусов, что оставляло второго сверлить ее затылок. Вопросы были из той же серии, как при посадке в самолет: где живете, сколько времени в Израиле, где семья, кто семья, кто остался в России?

Терпения Катерине хватило минуты на полторы, после чего она завопила, что в чемодане у нее бомба, и что она взорвет их всех к такой-то матери, если ее сейчас же не оставят в покое. Вопросы продолжались, несмотря на упорное ее молчание, ее спрашивали: почему она не взяла сына, почему она поменяла вылет с тридцатого на двадцать третье, почему она отказалась лететь сегодня, двадцать третьего, почему она явилась в посольство и кричала про бомбу в самолете. Здесь Катерина вставила вопрос: «А что, была бомба?» На вопрос не ответили, но мельком переглянулись.

На противоположной стороне салона сидел Ронен и имел бледный вид, в полном смысле этого слова. Офицеру посольства тоже приходилось не сладко, судя по красному цвету его лица. Катерина показательно молчала.

— Знаете, госпожа Фридман, лучше бы вам было остаться в России.

— Это почему?

— Потому что в Израиле, если вы не будете отвечать на вопросы, вас арестуют.

— За что?

— Ну не арестуют, а задержат в административном порядке на несколько дней, или недель, как получится.

— Ну, хорошо, я буду отвечать на все вопросы, только с одним условием.

— Какое?

— Вы сядете с одной стороны, я не собираюсь мотать головой вправо-влево.

Один из собеседников пересел, и они оба оказались слева.

— Вы работаете в банке?

— Да.

— Ваш муж работает на Хайфском нефтезаводе?

— Да.

— Сколько вы получаете?

— Не ваше дело.

— Не грубите, еще как наше дело!

— Нет, не ваше!

— Сколько получает ваш муж?

— Тоже не ваше дело.

— Вы помогаете родственникам в Москве?

— Не ваше дело.

— Вы довольны вашей жизнью в Израиле?

— Да.

— Какие праздники вы празднуете?

— Новый Год, Восьмое Марта, Первое Мая… День Парижской Коммуны…

— Это не праздники.

— Рождество, Сильвестр, Ханука, Рамадан, Идельфитер… Четвертого Июля… Пасха… День Благодарения…

— Почему вы отказались лететь?

— Не хотела лететь с арабами в одном самолете.

— У вас были причины?

— А что, это преступление?

— И, все-таки, что послужило причиной?

— Мои дурацкие предрассудки.

— Катер-рина! Давайте откровенно.

— Я откровенно заявляю, что мои предрассудки лететь с арабами в одном самолете подвигнули меня поменять билет.

— У вас есть долги?

— Кроме ссуды за квартиру, нет.

— Много?

— Не помню.

— Приблизительно.

— Тысяч сто — сто двадцать, а что?

— Это не много. — Когда дело зашло о квартире, у шабакника проскочила человеческая нотка. — Откуда вы знаете Татьяну Черноус?

— Училась с этой блядью в одной группе.

— Почему блядью?

— Проститутка палестинская, она уехать хотела, так до того как выезд евреев прикрыли, подлизывалась, в подруги лезла, а потом к арабам переметнулась, с кем только не спала.

— Вы знаете Аднана Марзука и Зияда Шукри?

— У меня вообще нет знакомых арабов, даже среди клиентов.

— А Набиля Абуда знаете?

— Слышала это имя от Татьяны.

— Что вы о нем слышали?

— Татьяна говорила, что он ее, якобы разыскал, и предложил лечиться в Израиле. Устроил вызов, гарантии, все такое.

— Она говорила про гарантии?

— Нет, — Катерина кивнула на сидящего напротив офицера посольства, — он говорил.

— Вы его знаете?

— Да, пришлось познакомиться.

— Где? Как это было?

— Я встретила Татьяну семнадцатого числа, а потом мне показалось, что за мной следят арабы, и я пришла в посольство.

— Кто назначил встречу, вы или Татьяна?

— Никто. Это произошло случайно, на бульваре.

— Так таки случайно?

— Ну да, я шла, а Танька меня окликнула.

— Кто это Танька?

— А? Танька — это Татьяна, сленг.

— О-кей, так зачем вы пошли в посольство?

— Мне показалось, что за мной следят Танькины арабы.

— Кто, Марзук и Шукри?

— Да откуда мне знать, кто? Просто все эти типы были одеты одинаково, джинсы, кроссовки, ковбойки.

— Так за вами следили или вам показалось?

— Да откуда я знаю! Стала бы я брать такси от дома до Ордынки, если бы не показалось.

— Опознать сможете?

— А черт его знает.

— Узнаете? — у нее в руках оказалось несколько фотографий.

— Нет, эти морды я не видела.

— Так вы договорились с Татьяной лететь вместе?

— Вы что, с ума сошли?!! Из-за того и сыр-бор, что я не хотела с ней в самолет садиться!

— А почему?

— Не знаю, почему. Думала — в самолете бомба!

— А как вы узнали про бомбу?

— А что, там действительно была бомба?

Шабакник помедлил, на мгновение на его лице промелькнула досада.

— Я не могу вам этого сказать.

— Ну, знаете что! — взвилась Катерина, — если вы считаете меня за идиотку, то разговор окончен! Вы меня спрашиваете про бомбы, и я понятия не имею, в чем дело, а потом не желаете сказать, о чем только что спросили! Или вы прекращаете вашу дурацкую игру, и мы нормально разговариваем, или не разговариваем вообще! До того момента, как мне в присутствии моего адвоката официально не разъяснят, в чем меня обвиняют.

Как же неудобно сидеть. Катерина потянулась всем телом. Она откинулась на спинку кресла и закрыла глаза. Сердце часто забилось, в носу засвербело, и из-под прикрытых век покатились слезы. Значит, все-таки, бомба, а она в последний момент решилась сделать шаг назад. Она закрыла руками лицо, потом потянула из сумочки салфетку. Откуда, подумала она, кто подсунул ей в последний момент этот счастливый билет? Так вот почему такой напряг, и прислали в Москву военный самолет. Катерина высморкалась. А сама она, выходит, главный свидетель, главное действующее лицо. Значит, наваждение, пришедшее в голову, заставившее выбросить сотню баксов на обмен билета, а потом выскочить из автобуса в последний момент, спасло ей жизнь? Значит, она оказалась права, а все эти гнусные напыщенные козлы, с заявлениями о любви к палестинцам, сидят в полной жопе, и поделом, так им и надо!

О Господи…

Как дальше-то…

Катерина открыла глаза — офицеры испарились. Видимо они обсуждали результаты допросов, сбившись в кучу в дальнем конце салона.

— Есть здесь туалет, или всем придется отвернуться? — Катерина схватила за рукав проходившего парня в голубой рубашке.

— Есть, есть, — засмеялся он. — Пойдем.

Он довел ее до самой пилотской кабины и услужливо открыл дверь. Заведение ничем не отличалось от обычного самолетного. Только так и можно уединиться, Катерина улыбнулась сама себе. В дверь застучали, но потом пилот прояснил положение, и стук прекратился. Теперь особисты накинулись на парня, пришедшего ей на помощь. Тот длинно и по-восточному витиевато их послал. Съели, гады, с удовлетворением отметила Катерина. Картина ясная: каким-то непостижимым шестым, седьмым, восьмым чувством она уловила намерения палестинцев. Шестое чувство не подвело, хотя какое там шестое чувство — нормальная человеческая логика, изощренно отметаемая политкорректностью. И из-за этой подлой политкорректности, не позволяющей заподозрить совершенно нелогичное поведение, только потому, что это может показаться неприличным, погибла куча народа. А вот по отношению к ней эта самая корректность почему-то совсем не нужна, ей можно задавать идиотские расистские вопросы, и никого это не волнует.

Катерину распирало от негодования — нет, как вам это нравится, сначала, когда она попыталась предупредить об опасности ее смешали с дерьмом, а теперь ей предъявляют непонятно что. Похоже, что летчик на нее запал. Он так странно посмотрел на нее и так резко послал подальше этого особиста, что есть надежда. Можно попробовать воспользоваться, если, конечно, последует продолжение. До чего же тесные эти самолетные кабинки, повернуться негде. Она толкнула задвижку, и оказалась лицом к лицу с давешним летчиком. Он с видом заговорщика приложил палец к губам, и протолкнул Катерину прямехонько в кабину пилотов.

— Садись здесь и не трогай ничего, — он повернулся и захлопнул тяжелую бронированную дверь.

Катерина обалдела от открывшегося ей вида. Обзор был совершенно фантастический. Они летели на большой высоте, кромка горизонта не была прямой, как на земле, но отчетливо проявилась кривизна земного шара, не заметная в простой иллюминатор. Ослепительное солнце отражалось от поверхности Средиземного моря, запинаясь на раскиданных тут и там островах. Небольшие кучевые облачка висели чуть ниже веселыми воздушными шарами, отбрасывая тень на зеркальную поверхность воды. Картинка медленно завораживающе двигалась, давая понять, что все в этом мире преходяще.

— Гиди, второй пилот, — представился ее невольный спаситель, — а это Амос, командир.

— Катерина.

— Как?

— Ка-те-ри-на, — повторила Катерина.

— Ты еврейка, или как?

— Еврейка, еврейка, такая еврейка, что даже самой противно, — заверила она.

— А-а… такое странное имя, в первый раз слышу.

— Родители назвали меня Вики, а я это имя терпеть не могла, вот и поменяла.

— Я буду звать тебя Вики, так гораздо лучше.

— Ты будешь звать меня Катерина, а если не хочешь, то открой дверь.

— О-о-о-о!! — произнес Амос, со значением кивая головой.

— Вот не знала, что в военные летчики таких дебилов берут! Вы что, больше двух слогов произнести не в состоянии? Какой идиот вас сюда допустил, если вы «авиационная картография» не выговорите.

— Ка… — Гиди поперхнулся от смеха, — Ка-рина, сядь, успокойся, лучше дебилы-летчики, чем дебилы из ШАБАКа.

— Ка-те-ри-на!

— Ка-те-ри-на! — не сговариваясь дружным хором повторили Гиди с Амосом и весело заржали.

— Уже лучше, еще часок потренируетесь и будете говорить без акцента.

— Ка-те-ри-на! Ка-те-ри-на! Ка-те-ри-на! Ка-те-ри-на! — принялись распевать летчики на два голоса.

— Катерина, тебе никогда не хотелось заняться сексом в кокпите?

— Да я, знаете, как-то никогда не задумывалась… — оторопела она.

— А мы… мы об этом все время думаем! — ребята опять покатились от смеха.

— Слушайте, а чего такое веселье, по-моему, там никому совсем не весело? — Катерина кивнула головой назад.

— А они, что, фраеры шабакские, тебе ничего не сказали?

— Нет, а что?

— А ты вообще как в самолете оказалась?

— В каком самолете?

— Как в каком, в этом, конечно!

— Я должна была лететь рейсом Эль Аль, но отказалась в последний момент, что-то меня назад потянуло.

— Ты это серьезно?

— Вполне.

— Тогда слушай, мы как прилетим, ты идешь лото заполнять, а мы номера сдерем, все миллионерами станем.

— Слушай, Гиди, люди погибли, а вам весело, чушь в голове.

— Да весь юмор в том, что никто не погиб! Они, идиоты эти, тебе и, правда, ничего не сказали?

— Нет, — Катерина облизала губы.

— Понимаешь, — Амос снова затрясся от смеха, — двое террористов действительно пробрались на борт… ой не могу… и уснули! УСНУЛИ!!! С кнопкой в руке… и оба… уснули. А когда их разбудили, они чемоданы взорвали-и! — Амосу стало так смешно, что он потянулся за бумажным полотенцем.

— Теперь весь ШАБАК на голове стоит, — подключился Гиди, — военный самолет в Москву погнали, чтобы сразу всех допросить, шухер на всю страну.

— А вы-то как обо всем узнали?

— Так мы же летчики, как какое происшествие, по радио все слышно, свои передают. Слушай, а как ты решила не идти в самолет? Что ты подумала?

— Не знаю, в автобусе уже сидела, а тут входят два араба, у меня в голове, как лампочка зажглась — не лети, я и вышла обратно, такой скандал был. Теперь сижу, отвечаю на дурацкие вопросы. Спасибо тебе, что увел.

— Не за что, лото будешь заполнять, номерочки шепни. А сейчас, извини, придется тебя выпускать, скоро посадка, и типы эти вонь подняли, успели уже в Тель Авив сообщить, что на спецрейсе ШАБАКа — посторонние в кабине.

— Ничего, спасибо, мальчики, вы мне и так здорово помогли.

— Ладно, пока, а насчет секса подумай, — Гиди открыл дверь, и, когда она протиснулась наружу, закрыл ее снова.

На Катерину тотчас же набросилась давешняя парочка. Они наперебой принялись ей чем-то грозить, кричали, размахивали руками, опять что-то спрашивали. Катерина как бы отключилась от внешнего мира, перед глазами стояли физиономии помиравших от смеха пилотов. До нее не доходили вопросы стоявших перед ней следователей — она просто молча улыбалась.

По внутренней связи объявили посадку, и, хочешь — не хочешь, всем пришлось сесть и пристегнуться. На этот раз рядом с Катериной, оттерев назойливых мужиков, оказалась Мири. Когда все расселись по местам и успокоились, Мири наклонилась к Катерине, и тихим шепотом спросила:

— Неужели тебе это удалось?

— Что удалось?

— Ну-у, — протянула Мири, — не притворяйся.

— Да что удалось-то?

— Да как что, это ж голубая мечта любой девчонки — трахнуть военного летчика в кабине военного самолета на высоте десять километров. Это ж самое что ни на есть крутое на свете, круче — просто не бывает!

Начальник антитеррористического отдела ШАБАКа генерал Р. (не имеющим допуска он представлялся как Рами) был поднят с постели ночным звонком. Ему коротко доложили о происшествии, и он начал собираться по привычной, хорошо отлаженной процедуре. Несмотря на крайнюю нервозность докладчика, Рами первоначально оценил уровень инцидента, как ниже среднего: жертв не было, ущерб минимальный, а, самое главное, похоже, что информация не выплеснулась наружу. На первый взгляд, все его подчиненные действовали адекватно и по инструкции. Рами даже сказал жене, что, скорее всего, ничего серьезного, и он будет дома к субботней вечерней трапезе. Прибыв в оффис, он, после короткого брифинга, поставил в известность своего шефа, начальника ШАБАКа, а потом они вместе проинформировали главу правительства и армию. На участливый вопрос начгенштаба о помощи Рами попросил военный транспортник для немедленной доставки в Израиль всех причастных к происшествию.

Через двенадцать часов непрерывных докладов и совещаний картина постепенно прояснялась, но только с технической стороны. Группа террористов, ранее никак себя не обнаружившая, нашла удобный предлог протащить в самолет инвалидное кресло, начиненное взрывчаткой. Кресло из-за своих размеров подверглось лишь визуальной проверке. Претензий к проверяющему у Рами не было. Взрывники досконально изучили каждый кусочек металла после взрыва и пришли к выводу, что устройство в кресле не прятали — само кресло было сделано, как бомба. По всей видимости, даже сканирование ничего бы не дало. Очень добротная профессиональная работа, стоимость которой оценивалась в сотни тысяч долларов. Взрывчатка новейшая, американского производства, очень мощная, специального типа, почти не вызывающая горение. Мощность заряда практически вся идет на взрывную волну, то есть, учитывая объем самолета, призвана развалить его на куски, или хотя бы расколоть надвое. Электроника — самая современная, тоже американская, очень остроумное решение использовать обычную автомобильную сигнализацию с увеличенным радиусом действия, предназначенную для рассеянных типов, которые не могут найти машину на огромных стоянках.

Само кресло из Германии, одной из самых дорогих и известных фирм, было разобрано до последнего винтика и вновь собрано с использованием только оригинальных деталей и инструментов, наверное, даже террористам пришлось купить два кресла. Учитывая мощный аккумулятор и большое количество автоматики, закамуфлировать авто-сигнализацию — не штука, даже самый лучший специалист не обнаружит. Деньги, допустим, не проблема, но уровень исполнения был такой, что на него, помимо Штатов и Израиля, были способны, пожалуй, только русские. Обнаружился лишь один кусочек мозаики, выбившийся из общей картины: пайка. Припой был самый обычный, из магазина, низкого качества, что давало намек на кустаря-одиночку, не кустаря, конечно, а какого-нибудь уволенного специалиста-профессионала, способного на такую работу. Или это просто хитрость, приманка, призванная пустить их по ложному следу.

В любом случае, такое «изделие» требовало самого серьезного отношения, долгой, кропотливой разработки, наверняка, подключения ФБР, возможно, англичан, короче, есть новая операция.

Вместе с тем накопилось так много необъяснимых фактов, что Рами было впору подумать о мистике. Прежде всего, как случилось, что два здоровых, накачанных амфетаминами парня, заснули и нажали на кнопку только на земле? Рами решил не допрашивать пассажиров, по крайней мере, пока, но команда стюардов была тщательно допрошена сразу же после посадки, и каждый давал противоречивые показания. Более того, их показания абсолютно не сходились друг с другом. С ними работали и вместе, и поврозь, но все было тщетно, восстановить сколько бы то ни было картину последних минут полета не удавалось. Не зря говорят: «врет, как очевидец», думал Рами, все его очевидцы врали по-разному. Но была в этом деле еще одна загадочная фигура, которую Рами не терпелось увидеть: эта молодая русская, Катерина Фридман.

Рами внимательно прочитал все материалы, которые смогли ему собрать — ничего интересного. Обычная банковская служащая. Достаток семьи чуть больше обычного, за счет родителей мужа. А вот с отцом мужа стоило бы поговорить, жаль, что до таких пенсионеров никому нет дела, могли бы много чего порассказать. Какой-то фантастический случай: она оказывается знакомой с Татьяной Черноус, свято поверившей в хорошо скроенную палестинцами легенду. Черноус здесь явно ни при чем. Непостижимо, но за несколько дней до отлета они случайно встречаются посреди Москвы, Черноус выдает Фридман свою историю, и Фридман, не поверив ни единому слову, несется в посольство! Рами смотрел видеозапись беседы Фридман с Моше, офицером безопасности, и морщился, сверяясь с предоставленным ему переводом. Моше не верил, не хотел верить Фридман. Да, конечно, она была очень возбуждена, так и налетает на Моше, но явно не истерический тип. Моше, конечно, поступил строго по инструкции, но если бы он еще и прислушался к ее словам, чуть-чуть задумался, то все могло обернуться иначе — их бы задержали еще в Москве. Вся компания собиралась лететь тридцатого, но Фридман меняет билет на двадцать третье, причем ясно намекает об этом Моше, а потом Марзук, Шукри и Черноус тоже меняют билеты на двадцать третье. А вот Абуд вообще сдает билет и исчезает. Эх, Моше, Моше. Рами во второй раз прокрутил пленку, легко задним числом рассуждать, когда все известно, но, черт, мог бы… Эх…

Армейские, как всегда, подложили свинью: вместо Лода посадили самолет на домашней авиабазе Увда около Эйлата и отказались взлетать второй раз. Теперь процессия автобусов будет еще часа четыре тащиться до Тель-Авива. А ему позарез нужно поговорить с Фридман. В аэропорту она увидела свою знакомую и отказалась лететь, придумав какую-то страшную чушь. Ронен тоже хорош, инструкции знает, а подумать — так нет: звонит в посольство, слышит от Моше историю про Фридман, и ничего. Ни-че-го! Если бы они вместе сложили один да один, то, может быть, ничего и не было, а они решили вкатить ей снотворного, догадались тоже. Рами всмотрелся в две фотографии Катерины шестилетней давности, лежавшие перед ним на столе — одна из министерства транспорта, другая с удостоверения личности. Лицо не то чтобы красивое, но правильные черты, привлекательное, можно сказать, застенчивое, скованное, хотя прошло шесть лет, работает в банке, на пленке застенчивости нет и в помине. Рами прислонил фотографии к подставке для ручек. Бесенок в глазах… Он в третий раз начал крутить запись из посольства, не этот раз без звука. Рами сравнивал. Очень изменилась, уверенность появилась, решительность, спонтанность, он даже залюбовался ее мимикой, актриса пропадает, ей бы родиться в начале века, да в немое кино, на гречанку похожа. Качество камеры оставляло желать лучшего, но Рами все равно любовался записью.

Ему доложили, что автобусы вот-вот прибудут, и Рами перебрался из офиса на явочную квартиру, он тоже подчинялся правилам конспирации. Обстановка обычной квартиры, но все снимается на пленку тремя камерами. Диваны, столик, телевизор, бар, установка очистки воды, картины на стенах. Катерина вошла и, не говоря ни слова, без сил плюхнулась на диван. Потом она огляделась и так же молча отправилась в ванную. Ее не было минут десять, после чего она вернулась на то же место и уставилась на Рами.

— Я должен извиниться, госпожа Фридман, за все те неудобства, что мы вам причинили…

— Слава Богу!! Наконец, хоть кто-то догадался извиниться!

— Я понимаю, как вы устали и поволновались из-за всего, что случилось.

— Если бы этот самонадеянный дурак из посольства меня нормально выслушал, то ничего бы не случилось.

— Я с вами согласен. Кстати, можете называть меня Рами, а вас…

— Катерина.

— Знаете, Катерина, я хочу попросить вас сделать еще одно последнее усилие и рассказать мне с начала и до конца вашу версию.

— Может, дадите мне сначала поспать, принять душ?

— Давайте так: сначала мы выпьем кофе, и примите эту таблетку, она взбодрит.

— Хватит мне вашей химии!

— Совершенно безвредная, видите, я тоже ее возьму, хорошо? Потом мы закажем что-нибудь из ресторана, и можете принять ванну, что угодно, но поймите, очень важно это сделать сегодня, завтра вы забудете важные детали, все будет казаться другим, картина исказится.

— Такое не забывается.

— Совершенно верно, но поверьте моему опыту, завтра вы будете все видеть в несколько ином свете, а нам нужно ваше сегодняшнее впечатление. Да, забыл сказать, моя должность — начальник отдела ШАБАКа, общей службы безопасности, выше только big boss.

Принесли кофе с печеньем и переданное факсом меню, которое положили перед Рами.

— Надо объяснить, что сначала выбирает дама? — он поднялся и положил меню перед Катериной. — Заказывайте все, что хотите.

Катерина зашуршала листами, на которых были лишь названия блюд, оригинальные страницы были столь широки, что цены не поместились на обычной бумаге. Тем лучше, подумала Катерина, ресторан, судя по названиям блюд, был отчаянно дорогой. Она вынула из сумочки ручку, молча отметила птицами в двух местах и вернула меню. Рами захохотал. И точно бесенок, подумал он, Катерина отметила Шато Марго девяностого года и хвосты лобстера на гриле. Эта «русская» начинала ему нравиться. Несмотря на отсутствие цен, Катерина выбрала самое дорогое блюдо и вино. Рами бывал в этом французском ресторане и любил его, но рука не поднялась на Шато Марго, стоившее в Израиле почти тысячу шекелей. Лобстеры, по сравнению с вином, были сущая мелочь, какие-то сотни три. В отчете придется указать четверых гостей, подумал Рами.

— А я возьму кальмары и креветки в тесте, — они их делают бесподобно. — Рами продолжал посмеиваться.

Его помощнику пришлось три раза диктовать заказ: официант, услышав, о чем речь, позвал метрдотеля, а тот, в свою очередь, хозяина ресторана. Катерина, потягивая кофе с коньяком, рассматривала собеседника. Мелкие черты лица, светлые вьющиеся волосы, слегка длинноватые, не характерные для служак, но в глазах чувствуется воля, колючие глаза. Играет хорошего полицейского, подумала Катерина, с таким надо точно держать ухо востро.

— Не боитесь заказывать красное вино к лобстеру? — Рами все еще улыбался.

— Это вино само может решать, что к нему идет, впрочем, сейчас все уже отбросили предрассудки: рыба — белое вино, мясо — красное.

Рами решил не продолжать разговор. Обычно собеседники сами начинали диалог, постепенно превращавшийся в монолог, выдающий все секреты. Сегодня все было по-другому, пауза не напрягала Катерину, она попросила еще кофе, еще коньяка, и… еще таблетку. Она свободно откинулась на спинку дивана и размышляла о чем-то своем. Поразительное спокойствие, подумал Рами. Заказ из ресторана явился в сопровождении владельца, двух официантов и сомелье. Сначала хозяин бросился жать Рами руку и благодарить за заказ. Остальные пожирали глазами Катерину, из-за которой и был весь сыр-бор. Сомелье водрузил на столик декантер, вынул бутылку и долго демонстрировал этикетку. Следующим этапом, он вонзил штопор в пробку, и медленно вынул ее. Понюхав пробку, он передал ее Рами для аналогичной процедуры. Вынув откуда-то маленький бокальчик, сомелье плеснул в него каплю вина и попробовал на язык. После этого, найдя результат удовлетворительным, он поставил перед Рами огромный шарообразный бокал и плеснул на дно. Рами, следуя правилам, поболтал бокал, понюхал и пригубил, кивнув. Бутылку медленно и осторожно опорожнили в декантер. Официант установил на столе жаровню с нагретым маслом и парой свечек под ней. После этого появились закрытые никелированными колпаками блюда на тарелках огромных размеров.

Сомелье сменил перед Рами бокал и поставил еще один перед Катериной. Официанты, по команде хозяина, сняли крышки с тарелок. Вино полилось бордовой струей в бокалы. Перед Катериной в тарелке торчком расположились опиравшиеся на раскрытый панцирь лобстеровы хвосты, рассеченные для удобства надвое. Их окружала молодая картошка, морковь, брокколи, артишоки, салат, лимон. Катерина попробовала кусочек лобстера и поняла, что этого зверя надо жарить в масле на установленном гриле, куда и отправился следующий кусок, призывно зашипевший.

И вино было неплохое, Катерина где-то вычитала это название — Шато Марго, одновременно напоминавшее прошлогоднее путешествие по Франции и детскую книжку про Королеву Марго. Катерина очень устала. Кофе и таблетки бодрили, но вот с коньяком она перестаралась, жуткая, конечно, смесь. Четыре часа в самолете, не в первом классе летела, потом еще четыре в автобусе, и зачем эти козлы посадили его в Эйлате. Лобстер оказался потрясающе вкусным, Катерина в жизни ничего подобного не ела, если бы не обстоятельства, было бы совсем хорошо, соус — мечта. А вино не такое простое, как показалось с первого глотка, оно медленно раскрывало свою прелесть, менялось, выпущенное на воздух, оно жило своей жизнью, расцвело. На середине второго хвоста Катерина сломалась, она поняла, что больше не может.

Ее собеседник терпеливо ждал, не пытаясь расспрашивать или развлекать разговорами. Катерина даже почувствовала к нему благодарность. Она с грустью посмотрела на остатки лобстера, сложила нож с вилкой на одну сторону, взяла огромный бокал за шарообразное брюхо и взобралась с ногами на диван-двойку.

— Что вы хотите услышать?

— Ваш рассказ. От начала и до конца.

— Ладно, я уже пыталась, только меня слушать не хотели, а потом пристали с вопросами, совсем к делу не относящимися.

— Я знаю, поэтому не пытайтесь отвечать на вопросы, просто расскажите, если мне что-то не будет ясно, я спрошу. Да, наша беседа будет записана.

Катерина повертела головой в поисках камеры.

— Запись уже идет.

Рами не перебивал, десяти минут ему хватило, чтобы убедиться, что Катерина не врет и не фантазирует. Это очень просто, если человек врет, то рассказ неминуемо обрастает мелкими, с виду ничего не значащими деталями. Через несколько дней такие мелочи забываются, появляются другие, часто никак не совместимые с первыми. Тут-то и лежит мышеловка, в нее попадают и без сыра, надо просто терпеливо ждать и слушать. После двух прочтений Рами запомнил посекундно практически весь транскрипт ее визита в посольство. Нынешняя версия практически не отличалась от первой, пятидневной давности, и с какого-то момента Рами перестал вслушиваться, все равно камеры работают, можно потом посмотреть, и психологи свое мнение скажут. Другое занимало его мысли: при таком техническом оснащении случайность в лице этой Фридман настойчиво стучалась во все двери и заявляла о себе «обрати на меня внимание». Не обратили. В посольстве не обратили, в аэропорту не обратили. А в процессе самого полета — вообще никто толком ничего вспомнить не может, путаются, как будто соврать-то решили, а о чем — договориться забыли. Катерина дошла до описания похождений у посадочной стойки, и Рами оторвался от своих мыслей.

— Зачем вы такую легенду придумали, про сон?

— Документальный фильм видела, про отказы от полетов, так там сказано было, что есть специальная инструкция на такие случаи — не могут, если кто-то взял билет и испугался, заставить и посадить в самолет, — Катерина улыбнулась. — Я права?

— Хм, в общем, да. Скажите, все в Россию и обратно такие передачи берут, или вы одна такая?

— Я за всех должна говорить, или только за себя?

— После Шато Марго вы можете быть откровенны.

— Да все везут всякую дрянь никому не нужную, попробуй, откажи кому-нибудь.

— И все так вот врут на контроле?

— Врут, а что вы хотите?

— Черт-те что, — Рами вздохнул.

— Приходит бабка, колечко, говорит, внучке передай, и сто долларов. Что с ней делать, отказать?

— Ну, если колечко и доллары…

— Так вот и набирается: доллары, колечко, цепочка, коробочка, пакетик, конвертик, лекарства… Прикажете все это открывать и разворачивать?

— Но вы понимаете, что тысячи людей каждый день откровенно плюют на наши правила?

— Так может, правила дурацкие?

— По крайней мере, эти правила обеспечивают безопасность пассажиров, и неплохо это делают.

— До сегодняшнего дня…

Рами внимательно посмотрел на нее и не ответил.

— А вообще, эти правила довольно расистские, и вопросы идиотские, как про праздники, например…

— Знаете, Катерина, предоставьте это нам, если на то пошло, но все это действует. Спасибо за потраченное время, — Рами поднялся. — Вас отвезут на машине до дома. И я обязан вас попросить держать язык за зубами.

— А муж?

— Можете рассказать ему все, что хотите, но вы отвечаете за его язык тоже.

Стрелки перевалили за час ночи, и Катерина сразу заснула на заднем сидении. Шофер разбудил ее без чего-то два напротив дома на улице Эхуд, вынул чемоданы и уехал. Катерина осталась одна и поняла, что совершенно не знает, что сказать Артему. Он сразу поймет, что не было никакого овербукинга. А она расскажет, как она приехала из Эйлата, пила Шато Марго и ела лобстеры вместе с Рами, чуть ли не начальником ШАБАКа. Клево и круто, круто и клево, да кто ж поверит. Про Таньку и взорванное кресло и того круче, а уж про веселых летчиков — круче крутого, как там, секс в кокпите, во-во…

Душна израильская ночь, вздохнула Катерина и открыла дверь.

24

Юсенеб без сил опустился на предоставленное ему ложе. Его знобило, не помогла даже чаша горячего вина, любезно принесенная провожатыми. Сон не шел, ему было неловко от собственной слабости. В окна доносились звуки празднества, по стенам метались отсветы огней, собственно, кульминация должна была наступить только завтра, но прибывших было так много, что всю неделю резали скот и птицу, пахло специями и жареным мясом. Хриплое резкое пение труб не давало уснуть. Громкое мяуканье задравшихся неподалеку котов напомнил Юсенебу о его собственном питомце, который устраивался в ногах и теплой живой грелкой проводил с ним ночь. Кто-кто, а кот не пропадет без пищи, любой хозяин скорее останется голоден сам, чем откажет кошке. Юсенеб скучал по своему любимцу, терпеливо дававшему запустить руку в шерсть на животе, что особенно приятно зимой. Он почувствовал рядом с собой движение и повернул голову. На него пристально смотрели в темноте зеленые глаза огромного черного кота. Глаза были подернуты какой-то сероватой пеленой, и Юсенеб подумал, что коту нездоровится. Он протянул открытой ладонью руку и осторожно провел пальцем ото лба к середине головы и дальше вдоль уха к шее. Ухо было слишком горячее. Кот, стараясь продлить удовольствие, потянулся вслед за рукой, пальцы щепотью слегка сжали основание уха, и томное урчание тихим эхом отозвалось под каменными сводами. Кот медленно устроился у него на животе, придавив теплой приятной тяжестью. Одной рукой Юсенеб пощекотал ему шею рядом с уголком рта, а другую положил на холку, поворошив шерсть. Очень горячо, у кота был явный жар. Зеленые мутные глаза открылись на треть и медленно закрылись обратно. Кот пару раз издал странный звук, похожий на кашель и затих. Через минуту Юсенеб почувствовал, что к его боку привалилась кошка, потом еще одна, а потом кто-то начал устраиваться в ногах.

Проснулся Юсенеб от топота ног и криков:

— Мы его нашли! Смотрите, вот он!

Потревоженные шумом кошки нехотя потягивались и трусили прочь, только черный кот продолжал недвижно лежать у него на груди.

— Анубис, вот ты где! Мы всю ночь тебя ищем!

Юсенеб положил руку коту на голову но тот так и не пошевелился. Голова была холодная, слишком холодная для живого кота.

— Боюсь, что он умер, — проговорил Юсенеб, прижал кота к груди и медленно сел.

Он опустил кота на колени и осторожно приоткрыл ему веко. Глаз окончательно помутнел и закатился. Сердце не билось. Нижняя челюсть беспомощно отвисла.

— Анубис умер! — раздались крики. — Анубис умер!

— Пойдем! — один из слуг подхватил Юсенеба и поставил на ноги. — Бери Анубиса и пойдем.

— Куда? — спросил Юсенеб.

— Как куда? Анубис — любимый кот Фараона!

Час от часу не легче, подумал Юсенеб, теперь ему точно не миновать чьих-нибудь зубов. Они вышли во двор.

— Анубис умер! — раздавалось вокруг. — Анубис умер! Великая Убасти призвала к себе Анубиса!! Великая Убасти призвала Анубиса праздновать вместе с ней!! Славься, Великая Убасти и Анубис!!!

Толпа вокруг них густела с каждой минутой, и слугам с трудом удавалось пробиваться вперед. Слух о смерти любимого кота Фараона распространялся по Бубастису с невероятной быстротой. Шум усиливался, крики, трещотки, завывание труб слились для Юсенеба в постоянный монотонный гул. Внезапно совсем другой крик выделился из обшей какофонии и достиг его ушей:

— Этот человек — святой! Анубис доверил ему свою душу! Анубис выбрал его для сохранения души! Славься Анубис, славься Убасти, слава Великому Осоркону!!

Юсенеб, наконец, сообразил, что, умерев у него на груди, кот как бы доверил ему на время свою душу, пока не будет готова мумия, и не пройдет ритуал погребения. Фактически в его теле должны были находиться две души: его собственная и кота Анубиса. Толпа вокруг них бушевала: тот, в кого перешла душа кота — избран богами, и по поверью, неслыханная удача — коснуться избранника хоть на мгновенье, а еще лучше, заполучить волосок самого Анубиса. Слуги из последних сил держали вокруг них кольцо. Какая разница, думал Юсенеб, быть разорванным зверями или людьми, еще неизвестно, кто из них более дик. Им предстояло пересечь огромную площадь, запруженную народом, а уже сейчас всякое продвижение стало немыслимо.

Внезапно со стороны дворца послышались крики ужаса, перекрывшие вой толпы. На площадь вылетела Фараонова конница и на полном ходу клином врезалась в людскую массу, без разбора колотя булавами и дубинками направо и налево. Не самые резвые остались лежать на камнях в расширяющемся проходе под копытами разгоряченных, с трудом управляемых лошадей. Всадники работали споро и жестоко, и через несколько минут двойное кольцо отделяло Юсенеба, прижимающего к груди Анубиса, от штормового людского моря. Юсенеб, медленно ступал, наклонив голову, внимательно смотря под ноги, чтобы не споткнуться о распростертые тела. Какая ирония, подумал он, вновь стать центром поклонения, и из-за чего? — Из-за умершего кота.

Пешие воины, тройным заслоном охранявшие широкую лестницу, ведущую во дворец, поедали его глазами. Конные остались внизу наводить порядок на площади. Они медленно прошли под колоннами и вступили в тронный зал. Зал был наполнен знатью со всего Египта, лишь узкий проход прорезал его наискось от дверей и упирался в черный трон Осоркона. В отличие от площади, в зале царила тишина, нарушаемая только доносившимися извне воплями. Полотно белой материи, расстеленное перед троном, ожидало священного любимца. Все так же медленно двинулся Юсенеб по проходу и бережно положил абсолютно черное, без единого светлого волоска, тело кота перед троном. Проделав это, Юсенеб отступил на шаг и, отдавая Анубису дань, распростерся на полу. Он скорее услышал, чем увидел, как Осоркон проделал то же самое. Шорох и гул возвестили, что и гости пали ниц перед животным, носившем имя Бога. Юсенебу показалось, что Осоркон всхлипнул, или это просто был тяжелый вздох.

Фараон поднялся и тем дал знак остальным.

— Анубис был с нами восемнадцать лет, — сказал Осоркон. — Великая Богиня Убасти решила призвать его к себе в день Великого Праздника. Тем самым Анубис присоединится к богам, нашим покровителям. Этот человек, — Осоркон указал на Юсенеба, — был избран самим Анубисом быть хранилищем его души, пока она окончательно не переселится на небо… И мы окажем ему те же почести, что оказали нашему богу Анубису.

Не глядя на Юсенеба, Осоркон распростерся на земле. Юсенеб не верил своим глазам: в его мечтах, в его снах на протяжении жизни, он отдал бы все за один этот миг — владыка Египта и все его подданные простерлись перед ним на каменном полу. Лишь одна фигура помедлила — то был Хори. Его недоуменный взгляд, казалось, проник внутрь Юсенеба и вызвал ответный взгляд. Юсенеб почувствовал, как, широко раскрывшись, округлились его глаза, волосы на затылке встали дыбом, уголки губ дернулись вверх, пальцы на руках непроизвольно сжались. Когда из горла был готов вырваться звериный рык, он увидел испуг на лице Хори, и тот послушно присоединился ко всем остальным.

— Принесем же дары наши Великой богине, — продолжил Осоркон, — и да примет она жертвы наши! Вознесем же молитвы наши Великой богине, и да услышит она голос наш! Воздадим же последние земные почести покровителю нашему Анубису.

В зале появились четыре воина в золоченых доспехах. Они прошествовали с носилками, искусно вырезанными из единого куска черного дерева с ручками из слоновой кости. Воины осторожно приподняли за четыре угла материю, на которой покоился Анубис, опустили ее на носилки и медленно двинулись из зала. Осоркон сделал пару шагов следом и, видя, что Юсенеб колеблется, молча дал ему знак присоединиться.

Площадь уже очистили от тел и даже отмыли от крови. Двойные ряды пеших и конных образовали широкий проход посреди огромной безмолвной толпы. Четверо флейтистов заиграли протяжную мелодию, поплывшую над площадью. Потом к ним присоединилась восьмерка музыкантов с систрами, и площадь затопили звуки весенних ручьев и эоловых арф. Флейты двинулись вперед, за ними, в окружении систр, следовали носилки, замыкали каре еще четыре флейтиста. За каре последовали Осоркон и Юсенеб, сопровождаемые стражей, а дальше долгой чередой шагали гости, переругиваясь из-за места в процессии.

Храм Великой Убасти находился посреди города поодаль от дворца. Жители Бубастиса высыпали на улицы, дополняемые сотнями тысяч гостей, широкие улицы были забиты толпами народа. Как только процессия покинула площадь, к музыкантам присоединились сотни мандолин и цимбал, тамбуринов и труб, трещоток и барабанов. Процессия двигалась посредине пестрой кипящей людской реки, стиснутой берегами белых домов. Дорога шла под уклон, туда, где возвышалась над домами зеленая шапка высоченных деревьев. Дома расступились, давая простор широким каналам с деревьями по берегам. Храм стоял на острове, отделенный от города каналами, и только к обращенному на восток входу вела широкая аллея. Украшенные фигурами стены красного мрамора образовали квадрат, обрамлявший внутренний двор. Роща высоких деревьев скрывала сам храм от досужего взгляда. Тысячи кошек: черные, серые, рыжие, полосатые чувствовали себя полными хозяевами, они лакомились повсеместно расставленной едой, играли друг с другом, ссорились и дрались, или лениво лежали, греясь в лучах еще не жаркого весеннего солнца. Котята копошились в больших корзинах, служанки размачивали хлеб в молоке и кормили их.

Процессия остановилась перед золотой статуей Великой Убасти, стоявшей посреди храма. Позади статуи стояли четыре вазы с огнем питаемым священной акацией, слуги принесли факелы из дерева авокадо. Носилки с Анубисом поставили прямо перед статуей. Храм наполнился ручейками систр, заплакала одинокая флейта, дополняемая грустью эоловых арф.

— О Великая Богиня Убасти, душа Исис, — начал Осоркон.

— Услышь мольбы наши, сердце из солнца, — Посети нас в Храме своем, — Подай нам знак милости своей, — Помоги нам познать все сущее, — Направь слуг своих к истине. — Да будет благословенна Великая Убасти, — Принимающая детей своих к жизни вечной. — Да будет благословенна Великая Убасти, — Чья бесконечная любовь простирается до горизонта, — Сохрани тело Анубиса и прими навечно его душу, — Защити Анубиса данною тебе силой! — О Великая Богиня Убасти, — Посети нас в Храме своем, — Подай нам знак милости своей.

Осоркон медленно опустился на красные камни. Его свита последовала за своим господином. Акация затрещала и вспыхнула ярким огнем, факелы выбросили длинные языки пламени, будто на них вылили плошку масла. Шорох восхищенного трепета пронесся по храму и выплеснулся за его пределы.

— Великая Убасти услышала наши молитвы, — произнес Осоркон, — Великая Убасти приняла к себе Анубиса! Славься Великая Убасти!!!

Праздник разгорелся с новой силой, как священная акация. На площади перед дворцом готовились к грандиозному жертвоприношению в честь Убасти и Анубиса. Гости хвастались жертвенными животными и спорили, чьи лучше и больше. Кошки были повсюду. Живые — пользовались абсолютной вседозволенностью, они клянчили вкусненькое и забирались на столы. Хозяева не брезговали есть с ними из одной миски, напротив, это считалось шиком. Статуи, статуэтки, амулеты кошек из любого материала от глины до золота продавались повсюду, цены на поделки из черного дерева и камня взлетели неимоверно, поскольку каждый жаждал приобрести символ Анубиса.

Базар, казалось, захлестнул Бубастис: здесь торговали всем, вино и пиво лилось рекой, музыканты, прорицатели, гадалки, артисты, циркачи устраивали представления на каждом углу. Осоркон приказал подать носилки, и они направились обратно во дворец. Юсенеб предпочел бы прогуляться по базару, чем делить досуг с Фараоном, но назад пути не было. Солнце едва разогрело полдень, и до главного вечернего торжества оставалось порядочно времени. В носилках, плавно покачиваясь в такт шагам, сидели два старика, два некогда лютых врага, сведенные в конце жизни по воле провидения и Анубиса.

Анубис был последний, кто меня любил, думал Осоркон, или нет, не так, кот любит только себя, а мне он позволял себя любить, принимал ласку, не боялся, не просил ничего взамен, конечно, посмотрел бы я на того, кто вздумал бы обидеть любимца Фараона, восемнадцать лет прошло, как появился, еще совсем мал был, а бесстрашен, лез всюду, клочья так и летели, вечно возвращался с царапинами на носу, потом уже к старости остепенился, обнаглел, стал изощренным в проказах, чувствовал полную безнаказанность, царем ходил по дворцу, только меня и признавал, давал себя погладить по голове, а попробуй, дотронься до ушей или спины — сразу лапой, величественный был кот, как и подобает, а умирать ушел к чужаку, и кого выбрал — раба, к старости получившего волю. Ничего не поделать, чужая душа — потемки, а так хотелось бы, чтобы Анубис выбрал его, Осоркона. Часть жизни ушла, да ее и осталось уже немного, этой жизни, скоро и его призовут к себе Боги, как призвали Анубиса, но пока он еще жив.

— Оставьте нас! — приказал Осоркон, и Юсенеб повернулся, чтобы выйти со всеми, — нет, ты останься!

Фараон сел на трон и закрыл лицо руками, потом его левая рука легла на подлокотник в форме головы кота и легонько ее погладила.

— Вы там! Принесите ему стул! Слышите! — заорал Осоркон. — Юсенеб, — он поднял голову, — ты не хотел появляться на празднестве, но теперь тебе придется. Нравится — не нравится, а ты теперь — знаменитость, а ей место рядом с Фараоном, или ты по-прежнему станешь упорствовать?

— Не стану, — просто ответил Юсенеб и поднялся. — Ты Владыка Египта — тебе и приказывать.

— С чего такая перемена? — саркастически ухмыльнулся Осоркон. — Или эта история с переселением души Анубиса — сплошная выдумка челяди? А тебе на старости лет просто хочется покрасоваться?

— Не думаю, что выдумка.

— Если не выдумка, то тебе нет равного по силе, ты можешь разрушить Египет, стереть его с лица земли, поработить, осуществить мечту своей юности, — Осоркон откинулся на спинку трона, — почему тебе этого не сделать?

— Не могу.

— Значит, не можешь?

— Не стану.

— Можешь… Но не станешь?

— Да.

— Это уже интересно! И есть на то причина?

— Конечно. Я всего лишь посланник, я не бог, хотя по воле провидения, я получил СИЛУ бога. Я не могу ей воспользоваться, это будет наказано.

— Кем?

— Богами, конечно, вспомни, как был наказан твой брат.

— Я приказал убить тебя! Я не собирался убивать брата! Но в тот момент он сделал шаг вперед, и стрела пронзила его! Тебя я не хотел оставлять в живых!

— Твоей рукой двигали боги, не в твоих силах убить Посвященного.

— Ах, так, что же мне помешает убить тебя сейчас?

— То же самое, что и тогда.

— Нет, Юсенеб, это неправильный ответ — ничто не помешает. — Осоркон собрался кликнуть стражу, но Юсенеб знаком остановил его.

— Подожди, я покажу тебе кое-что, — он подошел к окну, — далеко еще до темноты? Собирается ли Великий Ра отправиться на ночной покой, или еще слишком рано?

— Что ты хочешь этим сказать?

— А вот что… — Юсенеб, стоя у окна, поднял руки и запрокинул голову.

Во дворце стало темнеть, крики на площади постепенно угасали, пока не стало совсем тихо. Надвинулись сумерки, начальник Фараоновой стражи сунулся было в зал, но был изгнан суровым окриком. Юсенеб опустил руки, отошел от окна и уселся обратно на стул. Загустевшую тишину разорвали крики ужаса, перешедшие в почти звериный вой.

— Сейчас совсем стемнеет, а завтра Ра может не появиться совсем, и тогда все поймут, что Великий Ра гневается на Убасти и не хочет ее празднества, а Убасти — защитница Египта…

— Что же ты хочешь? — Осоркон всеми силами пытался не выдать своего страха перед происходящим.

— Думаю, что гимн, посвященный Великому Ра, не оставит его равнодушным, и Великий Ра вернется.

Осоркон позвал начальника стражи и прошептал ему несколько слов. Потом вышел на балкон и произнес:

— Великий Ра печалится смерти Анубиса. Мы должны вознести гимн Великому Ра, и тогда он вернется к нам, и засияет над Египтом солнце.

— Преклоняемся перед тобой, о Великий Ра, создатель жизни и света, защитник смертных, — начал Осоркон, — ты возносишься и сияешь, и даешь свет миру, созданному Королевой Богов матерью нашей Убасти. Преклоняемся перед ней, — подхватила толпа, — перед творением ее рук — да будет она благословенна и всесильна во все времена года. Святы Боги, соединяющие бренную землю и Божественное небо. Да предадут они огню их врагов, и да отсохнут их руки. Преклоняемся перед тобой, о Ра — создатель жизни и света, защитник смертных.

— Славим тебя, создатель, защитник земли и неба, о Ра, сын Убасти, повелитель небес. Сердца наши принадлежат тебе, давшему нам живые души. Пусть сияет вечно твой небесный свет, твой вечный огонь, освещающий мир. Преклоняемся перед тобой, о Ра — создатель жизни и света, защитник смертных.

— Божественную почесть воздаем мы тебе, о, Ра, создателю жизни и света, защитнику смертных и матери твоей Убасти. Укажи нам путь из темноты к свету. Преклоняемся перед светом и перед создателем. Преклоняемся перед тобой, о, Ра!

В первые мгновенья ничего не изменилось, но потом постепенно стало светлеть, и через несколько минут солнце снова засияло в небе. Осоркон стоял на балконе и наблюдал за беснующейся от радости толпой, восхвалявшей всех и вся: Ра, Убасти, Анубиса, его самого. Ему не хотелось возвращаться обратно, немного было моментов в его жизни, когда ему доводилось видеть столь откровенную демонстрацию силы, не человеческой силы, нет, а дарованной Богами, над которой он не властен. За долгую жизнь ему удалось сохранить Египет, лакомый кусок цивилизации посреди дикости и ничтожества, постоянных набегов кочевников на границы. С памятью о брате он прожил остаток жизни, он побоялся повторить попытку убить Юсенеба, кто-то, казалось, шепнул ему не делать этого, и, как итог, новая история с Анубисом. Осоркон пересилил себя и шагнул в тень.

— Ты не жаждешь мести? Ведь никто не может тебе помешать превратить Египет в руины, а людей в рабов.

— Нет, это ничего не принесет моему народу, лишь навлечет гнев богов и несчастья, а их и так немало.

Осоркон посмотрел на Юсенеба долгим изучающим взглядом.

— Что же ты хочешь? — спросил он.

— Ничего, я ни о чем тебя не просил.

— Странно, все меня постоянно о чем-нибудь просят.

— Тогда и я попрошу — оставь в покое Хори.

— Из-за таких, как он, и происходят все беды, мне знаком этот взгляд. Он считает себя всемогущим, равным богам. — Осоркон снова покосился на Юсенеба. — Вот видишь, ты и сам полагаешь, что я прав.

— Ему надо дать шанс…

— О, я дам ему шанс! Он будет испытан! И тогда — пусть боги решают, быть ли ему Фараоном, властвовать ли ему над Верхним и Нижним Египтом.

— Что бы ни случилось — я хочу быть рядом с ним.

— Не думаю, что ты сможешь его остановить, если он чего-то захочет.

— И все-таки!

— Ты же знаешь, СЕЙЧАС я не могу тебе отказать.

— Значит, ты обещал.

25

Первый день весеннего праздника в честь Великой Убасти подходил к концу. Золотая колесница Великого Ра, понапрасну потревоженного в середине дневного заезда, вскоре должна была исчезнуть с небосвода, освобождая место Тоту. Дневная суматоха постепенно затихала, торговцы собирали нераспроданный товар, артисты тоже постепенно исчезали с улиц, горожане расходились по домам, чтобы немного отдохнуть, слуги Фараона, по традиции, выкатывали новые бочки с вином и пивом, поскольку, с наступлением темноты, праздник должен был возродиться с новой силой.

Хори и Нинетис в сопровождении слуг сидели на площади перед дворцом и смотрели представление артистов. В Гераклеополисе Нинетис их недолюбливала за откровенную глупость и слишком грубые шутки, но сегодня под маской шутов скрывались настоящие артисты. Попробуй, скажи со сцены хоть слово об Осорконе или начальнике стражи — живо заметут куда следует, а с них — какой спрос. Толпа веселилась, уличные сценки перемежались сюжетами дворцовой жизни, зрители покатывались от хохота. Из последних событий разыграли в лицах смерть кота Анубиса, причем кот был до того невероятных размеров, что под ним было совсем не видно того, кто дал ему последний приют. Сам процесс переселения души Анубиса представили так, что за этой самой душой гонялись и дрались злоумышленники, а бедному Юсенебу пришлось глотать лягушку.

Вчерашнее происшествие с кораблем тоже попало в сводку — здесь были и стоявшие на пристани зеваки, которых под улюлюканье зрителей окатили водой, и матросы, которых сбросили со сцены вниз, был здесь и Хори, который смешно тужился из последних сил и, пуская ветры, надувал парус. Нинетис, смеясь, обернулась к Хори, которому было совсем не смешно. Вот так, скрытно или явно, над ним насмехались. Он был для них дремучий провинциал, мальчишка из деревни, которого никто не принимал всерьез. Многочисленная родня Фараона не стеснялась фыркать в лицо, менее знатные особы, опасаясь побоев, корчили рожи за спиной, слуги, хоть и держали себя пристойно, ухмылялись при каждом удобном случае при полном одобрении и попустительстве веселившихся обитателей столицы. Уже в сумерках девчушка лет тринадцати принялась обходить зрителей, щедро бросавших монеты в плетеную корзинку в виде разинувшего рот озорного кота. Монеты со звоном исчезали в утробе, а девчонка нахально кричала:

— Господа зрители, покормите кота! Кот голодный, а ну, кто из вас накормит кота до отвала!? Скупердяй, этого не хватит и котенку! Кормите кота! Кормите кота, господа зрители!

Уловка действовала на славу, монеты ручьем лились в котиную пасть. Нинетис со смехом отвалила коту целую пригоршню, а Хори, поколебавшись бросил лишь пару монет. Девочка затормозила напротив Хори и заглянула ему в глаза.

— Сын Осириса, — сказала она, — я вижу Сфинкса в твоей судьбе.

— Но как ты…

— Ш-ш-ш, — прижала она палец к губам, — если хочешь узнать свою судьбу, приходи к нам после зажжения огней. Мы будем недалеко от Храма Великой Убасти.

— Но как я вас узнаю?

— Узнаешь, поверь мне!

— …Господа зрители, покормите кота! Кот голодный, а ну, кто из вас накормит кота до отвала…

Тем временем, темнота накрыла Бубастис. Зажглись лампады и факелы, и жители стали постепенно стекаться к храму из красного мрамора, заполнив темной массой прилегающее пространство улиц. Каждый нес с собой несколько факелов и небольшой сосуд со светильным маслом. Появилась луна, и в этот момент по толпе прошел шорох:

— Гасите свет! Все гасите свет…

Факелы с шипением гасли, а зазевавшихся нетерпеливо понукали. В минуту город погрузился в темноту, и лишь краешек луны обещал снисхождение. В храм зашли четверо одетых черными котятами детей и преклонили головы перед золотой статуей:

— О Великая Богиня Убасти. — Услышь мольбы наши из тьмы непроглядной, — Посети нас в Храме своем и дай нам свет, — Подай нам знак милости своей и зажги наш огонь, — Помоги нам познать все сущее и отличить свет от тьмы, — Направь слуг своих к свету и защити их от тьмы. — Да будет благословенна Великая Убасти, — Да будет вечно гореть огонь в ее Храме, — И да зажжется огонь в домах наших, — Да будет благословенна Великая Убасти!

Дети выбежали из Храма с ярко горящими факелами. Они зажгли факелы тех, кто стоял ближе всех, те, в свою очередь, передали огонь следующим, те еще дальше, и постепенно разгорающаяся огненная река начала все быстрее разливаться по темным улицам города. Огни отражались и плясали в зеркальной воде каналов, сверкали в глазах, блестели на золоченых усах кошачьих масок. Дневное веселье, передохнув, вновь набирало обороты. Хори с трудом проталкивался сквозь толпу, тут и там образовывались кружки с кострами внутри, вновь прибывшие бросали в костер свой факел и должны были прыгнуть через огонь под крики и насмешки окружающих. Он не замечал никаких признаков ни девчонки, ни клоунов. Смех и веселье царили повсюду, лилось вино и пиво, жертвенное мясо еще только ожидало своей огненной участи. Хори проходил мимо шатра с мерцающим светом внутри, как вдруг из-за занавеса показалась рука и потянула его внутрь. Знакомая девочка, с подведенными ярко красными губами и подведенными сажей бровями, казалась сейчас даже старше, чем Нинетис. За ее спиной в свете десятков маленьких лампадок переливался опаловый шар, полый внутри.

— Сын Осириса, ты все-таки пришел…

— Что ты хочешь от меня?

— Я? Ничего. Это ты пришел сюда.

— Кто ты?

— Прорицательница, разве не видно. Я помогаю сделать все приготовления, а дальше ты уже сам.

— Какие приготовления?

— Предсказательный сосуд у меня есть, — девочка кивнула на опаловый шар, — а чернила, чтобы задать вопрос, тебе придется приготовить самому.

— Но я не знаю, как это сделать.

— Так для этого я и здесь. Начнем? А то у меня и другие клиенты есть.

Других клиентов Хори что-то не замечал, но девчонка его заинтриговала.

— Ладно, давай…

— Тогда положи деньги вон туда, — она показала на знакомого кота, — чем больше положишь, тем точнее предсказание.

Хори засмеялся, и погрозил ей пальцем.

— Да клади сколько хочешь, только потом сам прибежишь, если что непонятно будет, сам деньги будешь совать, а я не возьму.

— Почему?

— Нельзя.

Хори бросил коту четыре золотые монеты.

— А ты расщедрился, — похвалила девочка, — четыре золотых.

— Как ты узнала?

— По звону. Я с детства хожу, в кота деньги собираю, сколько ни бросишь, могу сказать, только если монеты знакомые.

— А зачем тебе это?

— Как зачем, я этим зарабатываю.

— То есть как зарабатываешь?

— А очень просто, кинет кто-нибудь горсть монет, да так, что мне не видно, а я все равно знаю, сколько он кинул, нарочно в сторону смотрю. Я ему говорю: хочешь, если я угадаю, сколько кинул, то добавишь еще столько же, а нет, я тебе все верну?

— И что, находятся, кто играет?

— Да большинство играет, думает легче легкого обратно деньги получить, и азарт, конечно.

Хори снова рассмеялся.

— Значит так, — девочка взяла опаловый шар и сняла крышку, — видишь там зеленые листья? — Возьми ото всех понемножку. Сначала окопник, потом мята, и, наконец, салат латук. Нож здесь, все мелко-мелко нарежь и раздави в ступке. Теперь можешь добавить каплю масла оливы, и все готово.

— Так просто?

— Еще не все, возьми эту палочку и полученной смесью напиши вопрос на внутренней стороне шара.

— Какой вопрос?

— Какой-какой, спрашивай, что ты хочешь узнать.

— Я думал, ты мне сама все скажешь.

— Я же тебе сразу сказала, я только помогаю сделать приготовления, а ответ тебе даст Убасти, или какой-нибудь другой бог. Кого спросишь, тот и ответит.

Хори задумался, он совсем не знал, ни что спрашивать, ни кого спрашивать. Был у него, конечно, главный вопрос, но он боялся его задавать: станет ли он Фараоном Египта? Лучше спросить что-нибудь попроще, например: как там дома, в Гераклеополисе? Если сработает, узнаю, что с отцом, он как-то странно говорил, что ему не долго осталось жить, а сам здоров — быка может съесть, и войны никакой нет, Египет силен, как никогда. Ну а не получится, приду и подниму на смех эту самозванку.

— Сам придумаешь, или тебе помочь? — девочка нетерпеливо прервала его мысли.

— Подожди, я, кажется, что-то придумал, — Хори взял палочку и принялся рисовать иероглифы. — Готово!

— Это еще не все, ты должен три раза написать свое имя. Погоди, сейчас ты должен решить, кого ты собираешься спросить. Будешь писать свое имя — представляй того Бога, к которому обращаешься.

— А что дальше?

— Осталось совсем немного, освяти воду именем того, к кому ты обращаешься и вылей ее в сосуд.

— Слава тебе, Осирис, — Хори взял в руки кувшин с водой.

— Владыка вечности! — Многоименный, дивный образами. — Тайный обрядами в Храмах, — Чье имя пребывает в устах людей, — Издревле сущий для всего Египта, — Благослови эту воду! 

— он вылил воду в опаловый шар.

— Хорошо, — девочка взяла шар, закрыла его крышкой и поставила на огонь. — Когда вода закипит, надо растворить в ней остатки зеленых чернил, а потом выпить. После этого ты должен пойти в храм Осириса и произнести гимн в его честь. Чем более длинный и величественный гимн, тем лучше, и ты должен заснуть в Храме: то, что тебе приснится — и будет предсказанием. Можешь записать свой сон, когда проснешься, а то быстро забудешь, выйдет — зря деньги платил.

— Я уже думаю, что зря деньги платил.

— Хочешь, сыграем, если ничего не получится, то я отдам тебе впятеро, а если нет, то ты мне?

— А не боишься, что я тебя обману, скажу, что вообще ничего не снилось?

— Нет.

— Почему?

— Нельзя шутить с предсказанием, нельзя обманывать, это будет наказано. Можешь придти сюда и сказать, что угодно, я отдам тебе деньги по одному твоему слову, но они ко мне вернутся сторицей, тебе же выпадут одни несчастья. Можешь вообще не приходить и не приносить мой выигрыш, но получится то же самое. Не играй судьбой, спросил — иди до конца, а боишься — не спрашивай.

— Так что, не пить?

— Деньги твои, хочешь — пей, хочешь — вылей, я свое дело сделала.

Поколебавшись, Хори потянул руки к шару.

— Эй, эй, осторожней! Он очень горячий. Дай-ка я перелью жидкость в кувшин, а ты подожди, пока остынет, — она схватила тряпку и ловко сняла шар с огня. — Ну вот, можешь взять, теперь не обожжешься. Кстати, до Храма Осириса путь не близкий, можешь выпить по дороге.

— А как до него дойти?

— Очень просто, надо встать спиной ко входу Храма Убасти и все время идти вверх, никуда не сворачивая.

— Как тебя зовут?

— Тебе не нужно знать мое имя.

— Почему?

— Оно будет тебя преследовать… ты будешь пытаться избавиться от этого, но ничего не поможет. Тогда ты станешь меня проклинать, а это уже опасно для меня. Думаешь, я не вижу, с кем имею дело, тебе вообще никакие предсказания не нужны, у тебя достаточно… э… возможностей узнать все самому.

— Так зачем ты устроила этот маскарад?

— Если ты просто решил поговорить с Осирисом, то зелье тоже поможет. Ну и… надо зарабатывать на жизнь, — девчонка хитро улыбнулась, — что для тебя четыре золотых, ты их бросил не задумываясь, а для простого человека — это целое состояние, спасибо тебе.

— Тогда прощай, — Хори повернулся к выходу.

— Прощай, сын Осириса.

Хори вышел из шатра. Город вновь, уже в который раз за этот день, сменил свой облик. Теперь его улицы заполнили исключительно детские голоса. Взрослое население завершало Первый День Праздника Великой Убасти обильной трапезой из жертвенного мяса, предоставив младшему поколению вытворять все, что заблагорассудится. Ребенком Хори был лишен этой радости — отец неизменно сажал его и сестер за стол вместе со взрослыми, когда так и подмывало выбежать на улицы Гераклеополиса вместе со всеми детьми. Игры плебеев — не для господ, бросил тогда отец в ответ на его мольбы. Да и теперь, будучи ненамного старше их, он с завистью смотрел на мелюзгу, с визгом носившуюся друг за другом с факелами; с искрами во все стороны, с отчаянными прыжками через огонь. Дети постарше жарили на огне разную снедь, овощи и фрукты по большей части, но возле домов побогаче ударял в ноздри запах жаркого. На Хори поглядывали с подозрением, даже самый последний бродяга получал в этот вечер если не кусок мяса, то миску похлебки, и мог сколько угодно сидеть у огня в таверне. Факела у него не было, и он шел от костра к костру, пока не добрался до выхода из города. Лунного света не хватило бы, чтобы добраться до Храма Осириса, и он задержался у огня. Дорогая одежда дала повод отнестись к нему с должным почтением, и сразу несколько мальчишек вызвались сопровождать его до Храма, надеясь на щедрое вознаграждение. Он дал двоим по мелкой монетке, вспомнив девочку из шатра, — завидев деньги, мальчишки с неистовым рвением похватали несколько потухших факелов и бросились зажигать их от костра. Храм Осириса он увидел минуты через три — если бы не яркое пламя костров, то его силуэт был бы заметен от крайних домов Бубастиса. Мальчишки, отталкивая один другого, совали ему в руки горящие факелы, и он дал им еще по монетке.

— Пить или не пить? — Хори понюхал остывшую жидкость. Она приятно пахла мятой. Он отхлебнул глоток — вкус был явно хуже, чем запах, к тому же, маслянистая пленка противно плавала на поверхности.

— Фу, гадость, — подумал он вслух и, зажав нос, выпил содержимое, пока на зубы не налипла гуща. — Тьфу, — он сплюнул остатки листьев на землю. О том, чтобы есть эту дрянь, в рецепте речи не было.

Хори закрепил факелы у самого входа в Храм и медленно вошел внутрь. Статуя Осириса неясными отсветами угадывалась у дальней стены. Хори, почти на ощупь, подошел ближе и поставил сосуд на пол. Он собрался с духом и неторопливо начал произносить слова гимна:

Слава тебе, Осирис, Владыка вечности, царь богов! Многоименный, дивный образами, Тайный обрядами в храмах, Владыка поминаний в Месте двух истин. Душа Ра и тело его собственное, Чье имя пребывает в устах людей, Издревле сущий для всего Египта. Пища и яства пред Девяткой богов, Дух блаженный среди духов. Излил ему Нил воды свои, Дует к югу для него ветер северный, Рождает небо ветер для носа его, Для успокоения сердца его. Растут растения по воле его, И родит ему поле пищу. Покорно ему небо и звезды его, И открыты ему врата великие. Владыка восхвалений в небе южном И прославлений в небе северном. Незаходящие звезды пред лицом его, И жилище его — неподвижные. Девятка богов восхваляет его, В преисподней сущие целуют землю, И жители некрополя склоняются. Предки ликуют, когда видят его, И находящиеся там — в страхе перед ним. Обе Земли вместе восхваляют его При приближении его величества. Знатный, дивный, первый среди знатных, С вечным саном и укрепленной властью. Могучий, прекрасный для Девятки богов, Сладостноликий, любят смотреть на него, Исполнивший страхом своим все земли, Да называют они имя его. Пред всем, что приносят они ему. Владыка поминаний на небе и земле. Многохвалимый на празднике Убасти, Творит ему хвалы весь Египет. Всестарейший из братьев его, Древнейший из Девятки богов. Укрепляющий истину на берегах обоих, Утверждающий сына на месте отца. Великий силой, повергнет он врага своего, Могучий дланью, поражает он противника своего Наводящий ужас на недруга своего, Сметающий границы замышляющего зло, Твердый сердцем, попирает он врагов. Наследник Геба на царстве Египта. Увидел он благости его, Велел ему вести к блаженству страны, И взял он землю эту в руку свою, Воды ее и воздух ее, Растения ее и скот ее весь, Летающее все и порхающее все, Пресмыкающихся и мелкий скот, И Египет радовался этому. Воссиявший на троне отца своего Подобно Ра при восходе его на горизонте. Дает он свет лику омраченному, Засветил он солнце двумя перьями своими, Разлился он по Египту Подобно солнцу утром. Корона его пронзила небо И породнилась со звездами. О, вожатый бога каждого, Благодатный повелениями, Хвалимый Девяткой великой, Любимый Девяткой малой, Защитила его сестра его, Удалившая противников, Отразившая дела злодея Благодатью уст своих. Праведная речью, не лживая словами, Благодатная повелениями. Исис благая, защитница брата своего. Искавшая его без устали. Обошедшая землю эту в печали, Не остановилась она, не найдя его, Сделавшая тень перьями своими, Сотворившая ветер крыльями своими. Ликуя, извлекла она брата своего на землю Поднявшая усталость утомленного, Приявшая семя его. Сотворившая наследника, Вскормившая сына в одиночестве, И не знали места, где он был. Приведшая его, когда рука его окрепла, Во внутрь залы Геба. Собрался для него суд истины, Девятка богов и вседержитель сам. Владыки истины, соединившиеся там. Отражающие неправду, Сели в зале Геба, чтоб вернуть сан владыке его. Царство тому, кому следует отдать его. Найден был Гор правогласным, И отдан ему сан отца его. Вышел он, венчанный по велению Геба, И взял он власть над Египтом. Корона крепка на челе его, И владеет он землей до границ ее. Небо и земля под властью его, Подчинены ему люди, народ, смертные и человечество, Египет и народ островов моря, И все, что обтекает солнце, — под властью его, Северный ветер, река и поток, Плодовые деревья и все растения. Приносит он насыщение И дает его во все земли. Люди все ликуют, сердца сладостны, Сердца радуются, все смеются. Все прославляют красоты его: «О как сладко любим мы его! Благость его окружила сердца, Велика любовь к нему в теле всяком». Дали сыну Исис врага его… Сотворили злейшее злодею… Защитил сын Исис отца своего, Сделано прекрасным и благостным имя его Сила заняла место свое, И благость пребывает в законах своих. Дороги открыты и пути отверсты, О как радуются Обе Земли! Зло исчезло, и мерзость удалилась, Земля спокойна под владыкой своим. Утверждена правда для владыки своего, Обращен тыл ко лжи. Сын Исис взял корону, Присужден ему сан отца его в зале Геба. Ра изрек, и Тот записал, И суд промолчал. Повелел тебе отец твой Геб, И сделано как он приказал.

Глаза слипались, последние слова он произносил уже в полусне. Права девчонка, подумал он сквозь сон, когда говорила, что чем длиннее — тем лучше.

Он увидел себя ястребом, делавшим круги над Бубастисом. Внизу была дворцовая площадь, на холме к востоку от города возвышался Храм Осириса, а в западной стороне, скрытый под кронами деревьев, угадывался Храм Убасти. Хори-ястреб медленно кружил над площадью, замечая, как кошки, испугавшись его тени, стремительно мчащейся по земле, бросаются в стороны, ища укрытие. Хори пролетел над Храмом Убасти, вызвав и там кошачье смятение, и повернул в сторону Нила. Было прозрачное весеннее утро, и он мог видеть далеко вперед. Пирамиды, так поразившие его вблизи, казались детскими игрушками, могучий Сфинкс, котенком охранял покой усопших. У домишек, почти неразличимых сверху, только по тени, копошились люди, похожие на мелких козявок. Он летел на юг над великой нескончаемой рекой, следуя причудливым извивам нильского русла, повторяя в обратную сторону дорогу, проделанную им недавно по реке, на которой щепками болтались рыбацкие фелюки.

Постепенно солнце поднялось выше и сместилось к югу, оно отражалось от поверхности реки, рябило бликами, огнем играло на медных носах фелюк. Вдалеке справа, на западном берегу показались знакомые очертания Храма Девяти богов, а через некоторое время и дворец Ахмеса. Хори-ястреб сделал круг над Гераклеополисом и не узнал свой город. Все оставалось на месте, и Храм, и дворец, и дома, и базар, но людей почти не было видно, даже базар, казалось, вымер. Редкие фигуры торопились заскочить в дома, как-будто за ними гнались. Хори спустился пониже и сделал круг над дворцом: теперь он все понял — почти все мужчины собрались во внутреннем дворе и готовили оружие. Но где же враг? Или это взбунтовались рабы? Хори поднялся повыше и сделал еще один круг. Даже крестьян не было видно в полях. Тогда Хори-ястреб решил подняться как только можно: он кругами начал набирать высоту, пристально вглядываясь в окрестности. Другие птицы взирали на него с удивлением, чего, мол, делать дураку на такой высоте. Воздух стал заметно холоднее, когда Хори заметил далеко на востоке, на другом берегу Нила, поднимающийся дым. Он прекратил кружить над городом и ринулся поперек реки. Острое ястребиное зрение его не обмануло — он увидел множество шатров и большое количество воинов вокруг, гораздо больше, чем население города. Хори снизился над шатрами и сделал несколько кругов: сомнений не было, Гераклеополису грозила недюжинная опасность. Теперь он заметил то, что упустил на большой высоте: на берегу скопилось множество лодок, вокруг которых копошились люди, загружая и привязывая поклажу. Другие занимались тем же, чем и горожане — готовили оружие, третьи тренировались в стрельбе из луков и метании копий, конные рубились саблями на скаку, вздымая столбы пыли.

Хори-ястреб, пытаясь разглядеть все получше, снизился настолько, что испугал снующих по лагерю воробьев. Тогда и люди обратили на него внимание, они сочли нехорошим знаком, что ястреб кружит так низко над их лагерем. Не успел он опомниться, как в него полетели десятки стрел. Всей его быстроты не хватало, чтобы увернуться от обстрела, и тогда он камнем упал вниз, раскрыв крылья перед самой землей. Один из конников попытался достать его копьем и задел за крыло, но Хори удалось увернуться и на этот раз.

Он взмыл обратно в небо, пора было возвращаться в Бубастис.

Хори открыл глаза, когда утренний свет разогнал темноту в Храме Осириса. Болело плечо — на нем красовалась глубокая царапина от острого камня, на который он улегся, не заметив в темноте. Ночной холод сковал его тело, и каждое движение давалось с трудом. Он выбрался наружу и сел на ступенях погреться на солнце. Остатки костров все еще чадили, окутывая Бубастис терпким прогорклым туманом, запорошенные копотью улицы напоминали давно не чищеный дымоход. Собаки бродили меж дымящихся костровищ в поисках остатков вчерашнего пиршества. Хори побрел ко дворцу. Его слегка пошатывало — то ли подводили застывшие члены, то ли сознание того, что участь Гераклеополиса практически решена, а с ним и участь отца, уславшего дочерей и его самого подальше от беды и верной смерти. Вот так выглядит сожженный город, кисло подумал Хори, глядя на покрытые пеплом головешки, рассыпанные по улицам вместе с горами мусора. Для полноты картины не хватало только разрушенных домов.

Юсенеб. Ему нужен Юсенеб, теперь Хори понял, почему отец так не хотел с ним расставаться, а потом, скрепя сердце, послал его вместе с ним и сестрами в Бубастис. Но Юсенеб теперь знаменитость, почти что Бог, сошедший на землю. Хори вспомнил его взгляд, там, в покоях Осоркона, напомнивший взгляд Сфинкса, проникший внутрь, заставивший беспрекословно подчиниться. Подул утренний ветерок, и дышать стало легче. На улицы выползали жители, принимаясь сгребать и сжигать оставленный мусор, обмениваясь впечатлениями о вчерашнем празднестве. На входе во дворец стража преградила ему дорогу, но пропустила без лишних слов, когда он назвал себя.

— Хори! — бросилась ему на шею Нинетис. — Где ты был всю ночь? Ты не был даже на пиру во дворце, Осоркон наверняка разгневается на тебя.

— Есть вещи поважнее, чем гнев Осоркона, мы должны собираться обратно домой.

— Почему, праздник же только начинается?

— Отцу грозит опасность, не только отцу, но и всему Гераклеополису. Чужое войско стоит за Нилом, переправься они через реку, и ничто им не может помешать разрушить город. Наши силы слишком малы, чтобы противостоять им.

— Но как ты узнал?

— Я ходил к предсказательнице, а потом провел ночь в Храме Осириса.

— А если предсказание не верно?

— Не может быть, Нинетис, я был там.

— Где?

— В Гераклеополисе!

— Но как? Мы плыли вниз по Нилу пять дней, а вверх будет все шесть, как ты мог за одну ночь побывать в Гераклеополисе?

— Осирис дал мне крылья ястреба и его острый взор. Мне нужен Юсенеб, может он подскажет, как можно быстро добраться обратно, ты права — по реке это займет дней шесть, мы не успеем на помощь.

26

Юсенеб принимал царские почести, ему отвели лучшие покои во дворце Фараона, на пиру он сидел по правую руку Осоркона и вместе с ним взирал на раболепие гостей, старавшихся друг друга перещеголять. Ему было непонятно, то ли он был гостем Фараона, то ли присутствовал на празднике в качестве Фараонова кота, ранее усопшего. Если считать один котиный год за семь человеческих, то Анубис почил глубоким стариком — ему перевалило за сто двадцать лет. Не дай Бог дожить до ста двадцати, подумал Юсенеб, и его восьмидесяти хватит, но какой неожиданный поворот: вчера его едва не скормили заживо зверям, а сегодня он на вершине мира. Но все-таки Осоркон его побаивается, не доверяет, поэтому и держит при себе, а за дверьми всегда находится стража, на всякий случай. Хотя, что может против него стража?

Праздничный пир удался на славу, Юсенеб занимал почетное место подле Осоркона, и слуги неутомимой чередой приносили все новые и новые блюда. Вначале подали блюда с сушеными фруктами, дыни и яблоки, а также изюм. Потом наступил черед хлебов и вареной капусты, которые сменились свежими огурцами, редиской и луком. В качестве особого лакомства подали давленый чеснок, смешанный с порубленной кинзой, в оливковом масле, куда макали свежий хлеб из проса, ячменя и пшеницы. Смесь из хумуса с горохом и зеленью показалась Юсенебу отменно вкусной. Наступил черед рыб: жареные на огне окуни сменились запеченными карпами и зубаткой, а отборные копченые угри были бесподобны. Осоркон знал толк в трапезах — перед мясными блюдами в зал призвали музыкантов, и гости отправились растрясать съеденное. Юсенеб рассматривал танцующих, движения которых сводились, в основном, к потрясанию поднятыми вверх руками, и хлопанью в ладоши под ритмичные звуки барабанов, цимбал и тамбуринов. Он заметил сестер Абану, Майати и Нинетис, веселящихся среди гостей, но Хори нигде не было видно.

— Я не вижу мальчишки, — заметил вскользь Осоркон, — он, что, побрезговал приглашением Фараона, или, может, он что-нибудь замышляет?

— Я тоже не знаю, где он, может вышел на свежий воздух, — ответил Юсенеб, глядя в сторону, как бы не придавая словам большого значения, но в глубине души он волновался за Хори.

Танцевальная пауза закончилась, вино и пиво вновь весело полились по чаркам, и настал черед птицы. Домашних гусей дополнили дикие утки, которых не так то легко подстрелить из лука. Молочные барашки соседствовали с козлятами, а в финале восьмерка слуг с большим трудом внесла зажаренного целиком огромного жертвенного быка, которого Юсенеб лишь с грустью проводил глазами, никакой возможности проглотить еще кусок у него не осталось. Старшие сестры веселились вовсю, и им совсем не было дела до пропавшего Хори. Нинетис, напротив, сама приблизилась к Юсенебу с расспросами. Хорошо хоть, что Осоркона не было рядом, подумал Юсенеб.

Хори появился только наутро, об этом сообщил посланный Нинетис слуга, и Юсенеб, почти не сомкнувший глаз, поспешил его увидеть. Фараон и так чересчур подозрителен, нет смысла давать ему новый повод.

— Мы должны собираться в обратный путь, отцу грозит опасность! — Хори вскочил ему навстречу. — Только я не знаю, как можно быстро добраться домой, путь по реке слишком долог.

— С чего ты взял, что Ахмесу что-то грозит? — опустился на ложе Юсенеб. — Да и… помнишь предсказание? Великая Убасти должна призвать его к себе еще до подъема воды в Великой Реке.

— Кочевники стоят лагерем на том берегу Нила…

— Так и что, что стоят? — Юсенеб покривил душой, теперь ему стало ясно, что и до Хори каким-то образом дошли слухи, явно распространяемые самим Фараоном.

— Они готовят переправу через Нил…

— Это тоже может ничего не значить.

— Они готовятся к сражению, да и город тоже, я имею в виду Гераклеополис.

— Хори, откуда ты все это выдумал? Даже если не останавливаясь скакать на лошади, то дорога займет дня два, если, конечно, позаботиться о смене лошадей… — Юсенеб подумал, что сегодня как раз второй день как он услышал рассказ того побитого в таверне, если они послали гонца, то…

— Я видел все своими глазами!

— Хори, ты, наверное, перебрал Фараонова вина…

— Я был в Храме Осириса, и Осирис ответил на мою просьбу!

— Значит, это Осирис поведал тебе, что кочевники разрушат Гераклеополис?

— Я был у прорицательницы и выпил ее зелье, а потом Осирис дал мне крылья ястреба, чтобы долететь до города и самому все увидеть.

— И что это было за зелье? Наверняка она подлила туда что-нибудь.

— Совсем нет, я готовил его сам, она мне только подсказывала. Это такие зеленые чернила, чтобы писать ими на прозрачном шаре. Там была мята, латук, и еще… окопник.

— Ну, хорошо, а что дальше?

— Я выпил это зелье и попросил ответа у Осириса, и Осирис послал мне сон, в котором я был ястребом, и увидел врагов, готовых напасть на Гераклеополис. Может Убасти просто предсказывала войну, тогда все становится понятно. А если дать достойный отпор, то может отец еще проживет долгие годы, Осоркон стар. Самим нам не справиться, Осоркон должен послать воинов! Юсенеб, мы должны прийти на помощь, а по реке — это дней пять-шесть, ты должен что-нибудь придумать!

Юсенеб задумался: слишком много совпадений. Сначала он случайно подслушал разговор двух нищих, одного из которых, побитого, явно послали люди Фараона с какой-то целью. Но случайно ли он услышал этот разговор? Судя по поведению хозяина и стражи, совсем не случайно, теперь Юсенеб это понял. Тогда становится ясно, зачем Осоркон потащился в подвал — он пожелал лично убедиться, что его наживку заглотали, и не хотел лишних свидетелей. И шутка с гиенами удалась на славу, как отвлекающий маневр, Юсенеб оценил всю хитрость Осоркона. Ладно, сам он попал прямо в расставленную ловушку, а что Хори? — Вместо того, чтобы веселиться на пиру у Фараона, он подался к гадалке, а потом в Храм Осириса. Его то чем заманили? Работала гадалка чисто, не придерешься, сама ничего не касалась, только указывала, что делать. Само предсказание-сон тоже выглядит реальным, быстрота и зоркость ястреба, как раз то, что надо.

— Хори, а почему ты вообще там оказался, у гадалки этой?

— Прорицательницы, гадалок она сама не терпит.

— Не важно…

— Она бродячая артистка, собирала деньги в кота, а потом сказала про Сфинкса в моей судьбе.

— Это все?

— Еще она назвала меня сыном Осириса.

— И ты пошел с ней?

— Нет, она сказала, где ее можно найти.

— И ты пошел ее искать, потому что она упомянула Сфинкса и Осириса?

— Ну да…

Заинтриговать, подумал Юсенеб, угадывается тот же почерк, случайная, вроде бы встреча, но крючок цепляет намертво. Теперь Хори находится перед дилеммой: успеть на помощь он не может — слишком далеко от дома. Остается только применить СИЛУ, но этого и добивается Осоркон, тогда Хори будет наказан богами. Уже хорошо, что он не думает вызвать северный ветер, который домчит корабль до Гераклеополиса за день или два. А если Хори ничего не предпримет, то есть даст Ахмесу погибнуть в неравной битве, то покроет себя позором. Осоркон не преминет раструбить на весь Египет и окрестности, что Хори струсил, сидел в Бубастисе, пока Гераклеополис сражался насмерть. И это будет преследовать его всю жизнь — куда бы он ни пошел, за спиной будут шептаться. Юсенеб украдкой взглянул на Хори и тяжело вздохнул.

— Что скажешь, — нетерпеливо спросил его Хори.

Что ему сказать? Что Осоркон все подстроил? Он, Юсенеб, может наказать Осоркона от имени богов, только хотят ли того боги? Да и сам Хори тоже может справиться с Фараоном не хуже его. Уничтожить вражеское войско, и быть наказанным Богами. Ничего не предпринять, и всю жизнь прожить с виной за смерть отца. Удел посвященного, подумал Юсенеб, жить с виной и помнить о ней каждую минуту. Удел наделенного СИЛОЙ — не в том, чтобы ее применить, а чтобы удержать себя и других. Он не вправе советовать Хори, как поступать, его миссия кончилась там, в глубине пирамиды Великого Кафре. Давая СИЛУ, Боги берут обратно защиту. Хори сам должен сделать выбор. «Он будет испытан!» — вспомнил Юсенеб слова Фараона, только он не думал, что этот момент наступит так скоро. Со вздохом Юсенеб закрыл лицо руками и размазал навернувшиеся слезы. Легко решать старику — жизнь прошла, можно подумать о вечности, а в семнадцать лет…

— Спасибо, Юсенеб, — Хори встал и направился к двери, — мне очень помог твой совет.

— Я не вправе, Хори, сейчас ты с собой один на один, только ты должен решать, как поступить.

— Я понял, спасибо за все…

— Что ты собираешься делать?

— Не все ли равно?

— Мне хотелось бы знать.

— Осирис поможет мне сделать выбор, я обращусь к нему за советом, если Анубис мне не может помочь.

— Куда ты идешь?

— Туда же, в Храм Осириса.

Хори выбежал наружу. Злоба душила его: именно сейчас, когда ему так нужен хороший совет, Юсенеб молчит. Он горазд философствовать по пустякам, но когда дошло до настоящего дела, нет его, какие-то глубокомысленные отговорки о выборе, судьбе, наказаниях. Осоркон был славно наказан за убийство брата — сорок лет правит Египтом. Врага надо уничтожать, чем скорее — тем лучше, тем меньше горя он принесет своему народу. А Боги рассудят, кто прав, они дали ему СИЛУ, они доверили ему тайну Египта, и он воспользуется этим. Конечно, он раб перед Богами, но ему дано говорить с ними напрямую. Пока Юсенеб задавал дурацкие вопросы, у него сложился план, очень надежный и эффективный план, как он сразу не догадался до такой простой вещи. Он попросит Нил выйти из берегов, не через месяц, когда произносят молитвы плодородия, а сейчас, именно сейчас, этой ночью, застать врага врасплох, затопить их лагерь. Единицы, может, и спасутся в лодках, а остальные погибнут, и Гераклеополис будет спасен. Город стоит на высоком западном берегу, до него не доходит разлив даже при самом сильном разливе, а кочевники уверены, что до весеннего половодья еще далеко, разбили лагерь рядом с поймой, превращающейся в бескрайнее море.

Хори вбежал в знакомый Храм Осириса и, запыхавшись, поклонился на четыре стороны. Потом он поднял факел из авокадо, зажег его от горящей в Храме акации и укрепил перед статуей Осириса. Он пал на каменный пол и произнес:

— Я жрец среди живущих, избранный Богами, — Богорожденный лучом Великого Ра. — Не ищу выгоды из своих деяний, — Посвятил свое сердце Богам, — А свой разум живым существам, — Приму одинаково радость и грусть, — И счастлив служеньем Богам. — Великий Осирис, дай мне силы, — Дай мне счастье обратиться к Владыке Нила, — Пошли избавление Египту!

Факел светил все тем же ровным огнем, акация в священном сосуде затрещала и осыпала Хори головешками.

— Спасибо тебе, Великий Осирис, ты услышал меня! — Хори сел на пол в позе лотоса.

Слава тебе, Нил, выходящий из этой земли, Приходящий, чтобы оживить Египет! Тайно руководимый, тьма во дне, Хвалят его спутники его. Орошающий поля, сотворенный Ра, Чтобы всех животных оживить. Напояющий пустыню далеко от воды, Роса его спускается с небес. Владыка рыб, вожатый пернатых, Не спускаются птицы… Творящий ячмень, создающий эммер, Делает он праздник в храмах. Если он медлит, то замыкается дыхание, И все люди беднеют, Уничтожаются жертвы богов, И миллионы людей гибнут… Когда же он восходит, земля в ликовании, И все живое в радости, Зубы все начинают смеяться, И каждый зуб обнажен. Приносящий хлебы, обильный пищей, Творящий все прекрасное… Творящий траву для скота, Заботящийся о жертве богу каждому — Находящемуся в преисподней, на небе, на земле Наполняющий амбары, расширяющий закрома. Заботящийся о вещах бедняков Заставляющий цвести деревья по любому желанию, И нет в этом недостатка… Нет рабов и нет владык его, Не вырвут из тайн! Не знают места его, Не находят пещер его в писаниях! Нет складов произведений его, И никто не руководит твоим сердцем. Ликует тебе молодежь твоя и дети твои. Спрашивают о состоянии твоем как о фараоне. Постоянный законами, Выходящий пред югом и севером, Выпивается вода каждого глаза благодаря ему! Заботящийся об изобилии по благости своей! Бывший в печали — выходит в радости. И каждое сердце ликует. И Девятка, сущая в тебе, могущественна… Дающий силу одному, как и другому, И нет судящегося с ним… Осветитель, выходящий из мрака, Силач это, творящий все, И нет живущих в познании его… Дай же воду, дай же воды! О, Нил, дай воды! Насыщающий людей скотом, А скот — полями, Дай же воду, дай воды! О, Нил, дай воды!

27

Дверь была не заперта. У Катерины екнуло сердце: неужели к ним влезли. Артем обычно строго следил за тем, чтобы дверь запиралась на ночь. Она поставила чемодан, а сама осторожно вошла в квартиру и включила лампочку. Никаких признаков взлома. На журнальном столике стоит бутылка. По форме, похоже, что коньяк, отметила она и пошла дальше, в спальню. Еще не успев включить свет, она почувствовала какое-то движение.

Приподняв голову от подушки, морщась от света, на нее уставился Темка. Рядом из-под натянутой простыни, выглядывала Ленка. Вокруг в живописном беспорядке валялась одежда. Как в плохом анекдоте, подумала Катерина: возвращается жена из командировки, ну и далее везде… Она даже не успела рассердиться. Интересно, какие будут первые слова, действительно, как в анекдоте, или что-то новенькое.

Немая сцена затягивалась, видимо, никто не хотел начинать первым. Всем было все ясно и было очень стыдно. Катерина повернулась и так же молча зашла в салон. В бутылке действительно оказался французский коньяк. Катерина выбрала из двух бокалов тот, который почище и без следов помады, и налила половину. Она медленно опустилась на кресло и сделала большой глоток, самый большой, на какой только была способна. Из спальни послышались звуки и шорох и надеваемой одежды. Первым показался Артем в своих старых шортах и без майки.

— Чемодан занеси! — Катерина сделала резкий жест головой, — он там, за дверью.

Темка с явным облегчением бросился выполнять приказание. Из-за двери спальни осторожно, как кошка, выбралась Ленка. Поначалу Катерина подумала, что на ней синяя ночная рубашка, но, приглядевшись, поняла, что это вечернее платье. Раньше Катерина такого платья у подруги не видела. «Она, что, специально для Темки его купила?» — пронеслось в голове. Вошел Артем с чемоданом.

— Выметайтесь отсюда! Оба! Видеть вас не хочу! — Катерина сделала еще один большой глоток. — Ключи оставь. Я Мишку завтра сама заберу.

Артем поднял трубку, чтобы вызвать такси, пока Ленка, не делая резких движений направлялась в сторону входной двери.

— Вот ведь, блядь! — подумала Катерина, глядя вслед подруге.

Первым поползновением было запустить изо всех сил бутылкой в закрывшуюся дверь, да сил уже не было. Слишком много событий произошло в этот чересчур длинный день. Катерина изо всех сил старалась отделить себя от действительности. По дороге к дому ей это почти что удалось. И удар, обрушившийся на нее в собственном доме пришелся уже в защитную оболочку и отскочил. Это происходило как-бы не с ней, а в каком-то сериале, из тех, что она иногда смотрела, не вникая в сюжет. Коньяк растекся по телу приятно согревая. Не то что бы августовская ночь в Израиле выдалась холодной, но все-таки…

Она обвела глазами обстановку — добралась, в конце концов, до дома. Катерина допила все, что было в бокале, пнула ногой не вовремя подвернувшийся чемодан и пошла в ванную. Побросав вещи в корзину для белья, она забралась под душ и закрыла глаза. Вода приятно ласкала напряженное тело, расслабляла, можно было стоять так бесконечно. Катерину качнуло в сторону и она вынуждена была схватиться за кран. Еще бы, подумала она, коньячок, да на красное вино, а до того, тоже коньячок. Она сделала воду похолоднее. Потом вновь погорячее. Так она стояла, постепенно приходя в себя, наслаждаясь водой и свободой. Чего-то все-же не доставало. Катерина достала из шкафчика флакон с любимым шампунем, ужасно дорогим, купленным в одном из путешествий по Европе. Катерину пленил феерический неуловимый аромат не то фиалок, не то ландышей, лаванды, хвои, степных трав. Она берегла этот шампунь для исключительных случаев. Блаженный запах, как всегда, окутал грезами, заставил глубоко вздохнуть, прикрыть глаза. Катерина опустилась в ванную, заткнула сток и… плеснула чудо-шампунь в воду.

Голова слегка кружилась, ароматная ванна окутывала, баюкала как в колыбели. Катерина слегка провела по бокам и бедрам руками и поняла, что сейчас уснет. Усилием воли она заставила себя встать. А что, подумала она, рассматривая в зеркало свое тело, еще даже очень ничего, может она, конечно, и уступает Ленке, но тоже есть на что посмотреть. Она ожидала, что будет вся кипеть злобой и ненавистью, но этого не произошло, напротив, она была очень спокойна. Катерина не представляла точно, что она предпримет утром, она просто отмахнулась от всего по принципу «утро вечера мудренее». Вытиралась она, пристально разглядывая в зеркало каждое свое движение, а вертелась она довольно разнуздано. Она вошла в спальню, и в ноздри ударил резкий, чужой и, вместе с тем, знакомый, запах. Катерина сморщилась, открыла дверь на балкон и как была, без ничего, вышла наружу. Балконы их дома ступенями выходили в вади, и увидеть ее кому-нибудь было трудно, если не считать воющих на луну шакалов и вьющейся мошкары.

Стараясь не дышать, Катерина проскочила обратно в квартиру и направилась в Мишкину комнату. Она забралась в его кровать, благо недавно купили большую, подростковую, и закрыла глаза. Сон, однако, никак не приходил. Странно, подумала она, в машине спала, как убитая, чего никогда не бывало, в ванне чуть не заснула, а в кровати — сна ни в одном глазу. Мысли всякие лезут. Она подумала, как поедет завтра в Кармиэль за Мишкой, и не смогла представить себе, что скажет Темкиным родителям. Катерина заметила, что они с некоторых пор относятся к ней с пиететом, даже несколько побаиваются. Она спросила Темку, в чем дело, но тот отшутился, сказал, не обращай внимания. Катерина потом сама догадалась: причина была в ее работе. Проведя пять лет в банке, Катерина прекрасно разбиралась во всей системе, знала ее изнутри, плавала как рыба между кораллами в любых расчетах. По работе она привыкла, что новоприбывшие, особенно старики, находятся с банками в сложных отношениях. Сколько она ни объясняла, что все просто, как дважды два, на людей прямо ступор какой-то налетает, отказываются понимать. Как она ни билась, доказывая, что нет здесь такого понятия «проценты на проценты» — ей все равно не верили, считали, что своих выгораживает. Звонили ей, однако, по поводу и без повода. Темкины старики рекламировали ее направо и налево всем знакомым и незнакомым, так что пришлось переносить разговоры на вечер, самой перезванивать, обижаются же, а то, что невозможно за всеми «консультациями» собственную работу делать, никого не волнует.

Темка, зараза, еще и подначивал, в газету, мол, пиши, заведи рубрику «советы счетовода». А то ли журналисты долбанные ничего не понимают, перевирают все, то ли в консультанты берут каких-то идиотов — почти ни одной статьи без ошибок не выходит. Волосы дыбом от их советов, и не стыдно же людям. Вот и объясняй потом клиентам, что газета все врет. Газетам старики по привычке верят безоговорочно, а ей, мало того, что она экономист-профессионал, каждый раз приходится доказывать, свою правоту. На работе, впрочем, тоже пришлось доказать. Поначалу все вокруг умилялись: сидит девочка, с русскими пенсионерами возится, хотя какая там девочка — тридцать пять уже, мать семейства. А потом как-то вдруг удивляться стали: «А почему это к Катерине и сабры тоже в очередь стоят?

— Вы, граждане, подходите, не стесняйтесь, не ждите, не теряйте время, оно — деньги!».

Ну а граждане не пальцем деланы, они знают, зачем стоят, может, час рабочего времени и потеряют, да деньги целее будут. Так две очереди в отделении и появились, одна — общая, а вторая «Шалом, Катер-рина!» Не не на долго, правда.

Начальник отделения у нее тоже не фраер, себе на уме, быстро сообразил, что к чему, и убрал ее с глаз подальше из общего зала, на VIP перевел, и зарплату соответственно поднял. Випники сначала пофыркали: «Это что, „русская“ нас будет обслуживать?» А потом все как один принялись конфеты таскать. Катерина их сначала просто открывала и рядом ставила, по принципу вернувшихся из заграницы, подходи, бери, кто хочет, но постепенно они и в зал просочились, их отделение так и прозвали в Хайфе: «Шоколадный банк».

Жаль только своих прежних клиентов-старичков. Не сладко им стало…

— Вот же, бляди, нашли где потрахаться! — Катерина провалилась в спасительный сон.

Ленка с Артемом оказались на улице.

Они заснули мгновенно и остались без душа. На Ленке было одето: платье, сумка, туфли и трусики, причем последние, в полном соответствии с обстоятельствами, доставляли ей явное неудобство. Туфли еще как-то можно было стерпеть. Не долго думая, Ленка стянула с себя противную мокрую тряпку и запихнула в сумочку. Артем сидел на бордюрном камне, уперев голову в ладони. Ленка, оглядевшись по сторонам, прислонилась к цветочной клумбе. Садиться рядом на бордюр она не решилась — вспомнилась знаменитая сцена с Шарон Стоун.

— Жалеешь? — спросила она, пристально глядя на Артема.

Артем скосил голову на бок, не отрывая ее от ладоней, оглядел Ленку долгим взглядом и фыркнул. Они оба прыснули со смеху, зажимая руками рты, чтобы не заржать в голос и не перебудить весь дом.

— Что делать-то собираешься?

— А черт его знает, — Артем вытянул ноги на мостовую.

— В Кармиэль поедешь?

— С ума сошла?! — он наглядно представил себе явление блудного отца и сына в лице святого духа посреди ночи: «Здравствуйте, меня Катерина из дома выгнала за то, что я с ее лучшей подругой переспал…»

— Тогда в Кирьят-Ям, не ночевать же тебе на пляже, и душ не помешает.

— Душ — это точно, — он глубоко выдохнул.

— Знаю, что жалеешь, извини.

— Нет, Лен, если честно, то не жалею. Жалею, что так вышло глупо.

— Это тебе, Темка, за объект с сиськами.

— Да ладно, Лен, ты и сама знаешь… ты просто потрясающая женщина. А сегодня вообще, прическа, платье, все вместе… И потом, от тебя веет…

— Блядством?

— Ха… нет… Понимаешь, по одному твоему знаку любой мужик в пропасть кинется вниз головой и не задумается. Тут и святой не устоит, а я, Лен, как выяснилось, не святой.

— Знаешь, Темка, мы уже пять лет знакомы, так вот, ты — единственный, кто не делал попыток меня трахнуть. — Артем промолчал. — И не важно, Тема, женатый — не женатый.

— Здесь и сейчас, это, конечно, по-идиотски звучит, но я люблю Катерину.

— Я знаю, поэтому и извинялась. Понимаешь, Артем, я как с цепи сорвалась. Смотри, вот. — Ленка достала из сумочки сложенный вдвое пластиковый фолдер, и Артем развернул бумаги с эмблемой второго канала. — Вот, смотри здесь!

До него постепенно дошло, что цифра, на которую он смотрит, это не годовая, а месячная зарплата, предложенная Ленке на телевидении.

— Ни хрена себе… — выдавил он с трудом, — а что они, округлить не могли, что ли?

— Это я сама попросила. Это, Тема, ровно в десять раз больше того, что я получаю сейчас в больнице.

Артему вспомнилась дежурная заводская шутка: «Я хочу нулевую прибавку — допишите мне ноль в конце суммы».

— Дорогие сиськи получились…

— Да, Тема, не дешевые. А главное, они сами могут теперь выбирать, кого, как и где трахать.

— И раньше могли.

— Как знать. Скажи мне кто неделю назад, что я на какую-то тряпку три тысячи хлопну, я бы не поверила.

Подъехало такси. То был час начала развоза пьяной молодежи с дискотек, и водитель явно рассчитывал на других пассажиров. Они забрались в середину.

— Счетчик включи, — сказала Ленка, — а то билет на автобус — сам знаешь сколько стоит.

Водила тихо выругался, но не обычным кибенематом, а с падежами, помянув, как следует, душу.

— Да ладно тебе, мужик, — сказал ему Артем, — можешь брать по дороге кого хочешь, в Крайот — всегда найдется.

— Конечно, а потом вы меня заложите!

— А что, было?

— Да сплошь и рядом.

— Ну, как знаешь.

Они молча держались руками за спинки сидений, пока такси с сумасшедшей скоростью неслось вниз по крутым виражам.

— Значит, — тихо сказал Артем, когда они спустились на равнину к Чек Посту, — с хирургией покончено?

— Наверное… Скорее всего, да.

— Не жалко? После стольких лет.

— Жалко… Только я не знаю, Тем, чего мне больше жалко, бросить медицину, после стольких лет, или тех же лет, прошедших неизвестно как. Я не наивная девочка, Тем, если меня не заставили заплатить сегодня, сейчас же, то это не значит, что не заставят завтра.

— И ты пойдешь на это, а как же выбор?

— Пойду, ты сам все время говоришь: «Есть игра, и есть правила игры». Так я выбрала другую игру.

— Выходит, все продается?

— Да, Тема, все продается! И покупается! Этот объект с сиськами, как ты выразился, сегодня продали за неплохую цену, а тебе сдача со сделки обломилась, бесплатно, между прочим.

— Угу, за это бесплатно мне придется расплачиваться всю жизнь.

— Тогда стань святым, святые — не платят!

Такси остановилось у Ленкиного дома, и она протянула водителю сотню, не глядя на счетчик.

— Оставь, Лен… — начал было Артем.

— Сегодня я угощаю! — отрезала Ленка.

Катерина проснулась далеко заполдень. Просыпаться, собственно, совсем не хотелось, она долго тянула сладкую полудрему, сквозь которую давешние события казались кошмарным сном, надо лишь проснуться, но кто-то другой настойчиво подсказывал, что просыпаться ни к чему. Рабочие сцены разбежались, и некому было сменить вчерашние декорации — чемоданы сиротливо стояли посреди салона, ополовиненный коньяк делил столик с початой коробкой шоколада в компании двух немытых бокалов, спальня выветрилась, но чуткий нюх все равно ощущал запах борделя. Катерина скомкала белье с кровати и запихнула в мусорный бак. Холодильнику был пуст, даже просроченного йогурта не завалялось, не говоря уже о более благородных продуктах. Для коньяка с шоколадом — как-то рано, придется позавтракать в кафе, решила Катерина, однако полдневный зной чувствовался снаружи гораздо сильнее, чем в их прохладном доме. «Наши люди в булочную на такси не ездят» — вспомнилась знаменитая фраза, «зато завтракать на „Тойоте“ еще как ездят», добавила она от себя.

В кафе, выходящем на площадь с фонтанчиком, завтрак давно плавно перетек в обед, и почти все столики были заняты. Она решила сесть в помещении с кондиционером. Время шло, а она так и не решила, что предпринять. Больше всего хотелось, чтобы все стало, как прежде, чтобы это вчера исчезло, как страшный сон, и больше не появлялось. Если бы сейчас, в эту минуту перед ней появился Артем, попросил прощения, повилял хвостом, как побитый пес, она бы наверняка простила его, ну может, двинула бы в сердцах по уху. Катерина не хотела разрыва, не из-за Мишки — из-за себя, из-за них обоих. Она, в конце концов, умела прощать, но на своих условиях — ничего, кроме безоговорочной капитуляции. Ей принесли омлет с грибами и пармезаном и кофе с круассаном, какой-то хмырь попытался подсесть к ней за столик, но одного жеста хватило, чтобы отвалил. Научилась, подумала Катерина гордо.

По мере утоления голода в ней начала прорастать злость, хотелось что-нибудь сокрушить, подраться, набить морду. Попробуй, подойди сюда, подумала Катерина о хмыре, встану и врежу, мало не покажется. Вот только перед клиентами неудобно, парочка точно здесь сидит. Ей захотелось домой, и чтобы Темка там уже был, чтобы принес, подлец, букет цветов, разобрал чемоданы, забросил все в стирку, черт его побери. Она представила, что он входит в дом, где никого нет, и уходит обратно, непонятно куда.

— Шабат шалом, Катерина! — перед ней, откуда ни возьмись, появился запотевший бокал белого вина. Хозяин кафе исходил улыбками, и она признала в нем одного из своих «вип-клиентов». — Какой редкий гость в наших Палестинах! По соседству живешь, или случайно занесло?

— Рядом.

— А что не заходишь никогда? Тебе всегда рады!

— Я знаю, но в шабат домашнего хочется.

— Обижаешь! Что не вкусно было?

— Вкусно, очень, правда, вкусно, спасибо.

— Ну, то-то, — хозяин опять расплылся в улыбке. — Если чего надо, тут мигом…

— Спасибо, все просто прекрасно!

— Рад, очень рад, — хозяин подмигнул и ретировался.

Бокал ледяного вина — это было то, что надо. Мысли потекли спокойнее, ленивее, обстановка этому явно способствовала. Катерина огляделась вокруг: превалировали аккуратно одетые пожилые пары ашкеназского происхождения, пришедшие провести время в кафе, хотя кошерности в субботу ждать не приходится.

Вдруг вспомнилась «Керосинка», до которой надо было ехать несколько остановок на троллейбусе, но можно было, в принципе, и дойти, минуя универмаг «Москва», со своим особенным мороженным в вафельных стаканчиках за двадцать копеек, деревянные павильоны на площади Гагарина, появившиеся во время перестройки.

У Катерины с детства было хорошо с цифрами. Родители, служащие Мингазнефтепрома, гордились ее способностями, но на все просьбы перевестись в матшколу отвечали постоянным отказом. Ей очень хотелось перейти в знаменитую «вторую школу», но предки, по каким-то идейным соображениям, были категорически против, постоянно приносили какие-то грязные сплетни про учителей, компромат на диссидентов-учеников. Катерине хотелось поступить на прикладную математику или, на худой конец, на АСУ, но без частного преподавателя, по той же причине, пришлось идти на экономический, где у каждого второго были предки функционеры, как у нее. Мальчики с ПМ задирали нос, в упор не видели и проходили мимо, а на экономистов ей самой было противно смотреть. Своя среди чужих, чужая среди своих, Катерина исхитрилась донести невинность до четвертого курса, где на картошке, не встречать же двадцать лет целкой, пустилась во все тяжкие. Вспоминать противно. Энергия шла на учебу, вокруг постоянно вертелись какие-то группы, наркотики, полулегальные диски, видеокассеты, фарца, ее ничего особенно не трогало, только самиздат, и тамиздат, тщательно скрываемые от родителей. Модные книги давали читать на одну ночь, из магнитофонов — Галич, Окуджава, Высоцкий, эмигранты. Словом обычная жизнь обычной московской интеллигентной барышни.

Потом распределение. Родители негодовали: «как же так, мы верой и правдой, а дочь не может в нормальный НИИ устроиться». Духота и болото середины восьмидесятых, и вдруг, как прорывается плотина цензуры, в журналах печатают все то, о чем только слышали.

На дачу надо пересаживаться на Ждановской (вот станция замечательная), приливом из метро заносит в вагон электрички, где единственное свободное место напротив какого-то типа кавказской наружности и спиной к движению. Катерина утыкается в «Новый мир», но чувствует на себе взгляд парня напротив. Маскируется под интеллигента, сволочь, а сам так и норовит… Тоже, «Новый мир» разложил, собака, так и зыркает, думает, не замечу. Появляются контролеры, медленно, с двух концов, двигающиеся по вагону к центру, вместо компостеров у них в руках маленькие резиновые печатки, пачкающие лиловым. Пассажиры достают билеты и сезонки.

— Клав! Билет у тебя?! — доносится через вагон резкий суматошный крик.

— «… доставай-ка, Клавка, справки, шлепай круглую печать…» — тихо произносит парень напротив.

Катерина корчится от смеха, «Новый мир» захлопывается и норовит соскользнуть с коленей на пол. Они сталкиваются головами, когда он пытается поднять ее журнал, оба смеются и глядят друг на друга оценивающе, потом разом поднимаются, когда объявляют их станцию, и выходят на платформу.

— Артем.

— Катерина.

— ??

— Иосифовна.

— А что имя такое странное?

— Мне нравится.

— Я тебя в «Керосинке» не мог видеть?

— Мог.

— Когда закончила, в восемьдесят седьмом?

— Льстишь, в восемьдесят шестом.

— АСУ, ПМ?

— Финансы.

— А я — механический.

— Дачу тут снимаете?

— Да нет, своя. А ты?

— Тоже. Миннефтепром.

— А-а…

— А ты?

— Почтовый ящик.

— Понятно.

— Вот я и дома… Пойдем завтра на пруд?

— Посмотрим…

— Тебе далеко?

— Через две линии.

— И не встретились раньше?

Катерина пожала плечами:

— Ты не похож на еврея — грузин, армянин, кто угодно, никогда бы не заподозрила.

— Уж какой есть.

— Нет, правда, я даже подумала сперва, что чурка какой.

— Это комплимент, или как?

— Или как.

— Ну, «будете у нас на Колыме…»

Вот и зарекайся, подумала Катерина. Ее начали доставать как бы случайные многозначительные разговоры, на которые она неизменно язвила:

— Что мне, по электричкам знакомиться, по тамбурам что ли!? Вы на следующей выходите? — Кстати, меня Катериной зовут!!

За что боролась, на то и напоролась.

Выходные они провели на пруду, который Катерина не очень любила из-за грязи, но лето только начиналось, и окружающая среда еще не была так загажена дачниками, как к концу лета.

Катерина стянула легкий летний сарафанчик и улеглась на свежую травку, на пляжное одеяло под приятным июньским солнышком. Артем посмотрел на нее и пропал — она не была красавицей, слишком правильные, где-то даже скучные черты лица, светло-каштановые волосы, стройная фигура со слегка полноватыми бедрами, но он никого в жизни так не хотел, как эту девушку в салатовом бикини. Он устроился рядом, она посмотрела на него из-под прикрытых ресниц, слегка сморщив прямой греческий носик, подняла руку и прикрыла лицо от солнца ладошкой, натянув на груди тонкую ткань. Если бы Артем не бросился в по-весеннему еще холодный пруд, он просто взорвался бы от переполнявшего желания. Он просидел в воде, пока совсем не посинел, ну не мог же он сверкать перед ней оттопыренными плавками, но даже холодная вода не помогала, все тело давно просило пощады, но тот, из-за кого он бросился в воду, стоял торчком, как стойкий оловянный солдатик. Пришлось провести отвлекающий маневр: изображая верного пса, возвращающегося к хозяйке, он подобрался к ней на четвереньках и, отряхиваясь, как собака, замахал мокрой головой, обдав Катерину холодными брызгами, и плюхнулся на живот рядом с ее одеялом.

— Ты что, дурак! — заорала не ожидавшая подвоха Катерина.

Холодные капли дрожью пошли по голому животу, она шлепнула его сложенным полотенцем по черной лохматой башке. Артем смотрел на нее влюбленным взглядом и улыбался. Она оттаскала его за мокрые торчащие вихры:

— Что делаешь, пес!?

Это были два самых длинных дня в их жизни. Его желание передалось и ей, но на дачах были родители, их гости и родственники, и уединиться не было никакой возможности. Они расставались, чтобы забрести домой и поесть, и возвращались к пруду, с журналом в руках, для конспирации. Конспирация, знаете, в двадцать пять лет, предки бдят до сих пор, пароль: «Новый мир». Они договорились вместе возвращаться на работу в Москву в понедельник, на семичасовой электричке, в которой, по всем расчетам, должны были оставаться сидячие места. Они встретились на платформе за несколько минут до поезда, молча стояли невдалеке от касс, рассчитав место, где останавливаются вагонные двери. Катерина куталась в легкую белую курточку, прячась от утренней прохлады… Электричка свистнула перед станцией и замедлила ход. Артем подал Катерине руку и они шагнули вперед, но вместо того, чтобы остановиться, поезд поднапрягся и снова набрал скорость, обдав креозотным перестуком. По их телам проскочил разряд сумасшедшей силы, будто их вместо электрички подключили к проводу высокого напряжения. Они бросились в объятья друг друга и сомкнулись в отчаянном, отключающем сознание поцелуе.

— Просачкуем день? — спросил Артем, когда они разъединились.

— Надо только подождать часок, пока предки в министерство свалят.

Серебряный колокольчик звонил ключами от дачи. На переезде они переждали ту самую семичасовую электричку и, держась за руки, отправились по поселку кружным путем, добавив к часу для верности еще пятнадцать долгих минут.

28

Нил разлился необычайно рано и сильно. В Бубастисе радовались: большая вода всегда сулила богатый урожай и хороший год. Прискакал гонец от Ахмеса и передал благие вести — внезапный подъем воды застал врасплох и разметал неприятельское войско, неосмотрительно расположившееся в пойме. Их молитвы были услышаны, сообщал отец, и боги не дали в обиду Гераклеополис. Не было ни слова про предсказания и прорицания, в которых Ахмесу было суждено переселиться в царство мертвых еще до подъема воды в Великой Реке. Хори давно не терпелось отправиться в обратный путь, но Фараон не отпускал Юсенеба: тот, в ком поселилась душа священного кота Анубиса, должен был присутствовать на церемонии погребения. Осоркон приказал построить подземный склеп в Храме Убасти и отделать его красным камнем. Черный мраморный саркофаг с крышкой в виде лежащего кота ожидал принять Анубиса на вечный покой и поклонение. Самые дорогие масла и ткани пошли на приготовление мумии.

Церемония была назначена на сороковой день со смерти Анубиса. Его мумию положили в саркофаг, и в течение ночи, все, кто хотел, могли прийти и полюбопытствовать. С наступлением темноты жители Бубастиса с факелами из дерева акации и авокадо стали стекаться к Храму Великой Убасти. Они бросали факелы на землю при входе в Храм, так что там скоро образовался огромный костер, освещавший внутренний двор. Треск пламени временами заглушал пенье флейт и систр. Внутреннее пространство Храма постепенно наполнялось всевозможными дарами, а также фигурками котов и кошек, принесенными Анубису, чтобы ему не было скучно в загробном царстве. Служители Храма следили, чтобы пламя не повредило мумии. Осоркон со своей свитой появился под утро, когда от огня остались лишь красно-черные переливы головешек. Юсенеб, как и прежде, держался по правую руку Фараона. Ему предстояло попросить Великую богиню и защитницу Египта окончательно принять к себе душу Анубиса.

Четыре светильника со священной акацией.

Четыре воина с факелами из дерева авокадо.

Четыре флейты и четыре систры.

— Мать богов, Одна и Единственная, — произнес Юсенеб.

— Служительница Корон, Повелительница всего сущего, — Великая Убасти, любимая всеми людьми, — Дочь Солнца, неистовым огнем поражающая врагов. — Защитница кораблей наших, — Которые хранит твой огонь. — Великая Убасти, прогони наши страхи. — Мать богов, дарующая жизнь, — Повелительница пути, кого боятся нечестивые, — Под пятой твоей исчезает все зло и раздоры. — Мать богов, Великая и любимая людьми, — Крылами своими защищающая подданных тебе, — Дочь Солнца, лишь твой свет освещает сию гробницу, — Пошли успокоение Анубису с трона молчания, — Прими Анубиса в свое царство!

Свод Храма исчез и лестница света затопила все своим сиянием. Пламя акации столбами поддерживало лестницу, пламя авокадо вилось по перилам причудливыми змеями. Два льва и две львицы склонились перед ним по сторонам лестницы, приглашая в путь наверх. Пение эоловых арф наполняло пространство печальными переливами, дополняемыми флейтами. В них звучали слова старинного заклинания, рефреном повторяющимся на каждой ступени:

— Слава Тоту, несущему слово Осириса, наперекор врагам его, прославляющему слово Осириса в присутствии Девяти богов, в священной ночи, когда повержены враги его.

— Слава Тоту, несущему слово Осириса, наперекор врагам его, прославляющему слово Осириса в присутствии Девяти богов в эту ночь.

— Слава Тоту, несущему слово Осириса, наперекор врагам его, прославляющему слово Осириса в присутствии Девяти богов на нашем празднике.

— Слава Тоту, несущему слово Осириса, наперекор врагам его, прославляющему слово Осириса в присутствии Девяти богов, да осветится лучами Солнца его саркофаг.

— Слава Тоту, несущему слово Осириса, наперекор врагам его, прославляющему слово Осириса в присутствии Девяти богов, когда мы процессией встречаем души умерших.

— Слава Тоту, несущему слово Осириса, наперекор врагам его, прославляющему слово Осириса в присутствии Девяти богов, когда делаются приношения Богам, и решают они кого принять, а кого забыть.

— Слава Тоту, несущему слово Осириса, наперекор врагам его, прославляющему слово Осириса в присутствии Девяти богов, которые всегда присутствуют среди нас.

— Слава Тоту, несущему слово Осириса, наперекор врагам его, прославляющему слово Осириса в присутствии Девяти богов, и каждый из них уничтожит врагов и уничтожит зло.

— Слава Тоту, несущему слово Осириса, наперекор врагам его, прославляющему слово Осириса в присутствии Девяти богов.

Пара львиц неспешно шествовала перед ним, пара львов замыкала процессию. И не было ничего сущего. Исчез Храм и свита. Свет и звуки систр заполняли Вселенную, на вершине которой восседала котоголовая Убасти. Она протянула львицам свои руки, и те, блаженно урча, растворились в божественном свете. Львы, потершись гривастыми мордами о ноги Богини, бросили на нее последний взгляд и тоже исчезли. Свет и любовь коснулись головы Анубиса, свет и любовь шершавого языка матери на голове, свет и любовь ее зубов на загривке, свет и любовь ее соска, наполненного молоком.

Юсенеб очнулся от глубокого обморока после того, как ему плеснули в лицо холодной воды. Возвращаться в стан живых не хотелось, слишком глубоки были любовь и покой по ту сторону. Рассветные лучи постепенно заполняли Храм светом. Саркофаг с Анубисом давно покоился в предназначенной ему гробнице, и без божественной души любимого кота Фараона старое тело представляло собой лишь никому не нужный мешок с костями, дававшими о себе знать при каждом неосторожном движении. В Храме кроме него был лишь Хори, по приказу которого слуги подхватили его на руки и усадили в подоспевшие носилки.

Их больше ничто не удерживало в Бубастисе. Абана и Майати, как и хотели, нашли себе женихов. Нинетис отвергла все предложения, в том числе, остаться при дворе Осоркона, и страстно хотела домой. Она покидала Гераклеополис тихой девушкой, Бубастис как-бы разбудил в ней женщину, полную энергии и очарования ее матери, и Юсенеб подумал, что у Ахмеса, наконец, будет хорошая хозяйка в доме.

Хори, напротив, потускнел, исчезла бьющая через край энергия. Осоркон сделал все, чтобы отравить Хори жизнь, не напрямую, конечно, и Хори на каждом шагу натыкался не то что бы на открытую враждебность, но на столичную холодность. Его не приняли в круг, терпели сквозь зубы, смеялись и злословили за спиной. Нинетис командовала слугами, отдавала приказания капитану поднять парус с зеленым драконом со стрекозиными крыльями, о котором в Бубастисе давно ходили легенды. Северный ветер сулил быстрое возвращение домой, гребцы молились Богам, чтобы те не отменяли случайную милость, по причине которой они могли полагаться на ветер, заменявший энергию мышц:

— О, Нил, властелин земли, пришедший дать жизнь Египту! Благословен тот день, когда явился Ты из тьмы напоить землю, созданную Великим Ра, чтобы дать нам хлеб, фрукты и вино. Нетленен Твой Храм, о, Господин рыб и птиц, приносящий зерно и плоды, не дай страдать от жажды богам, и да не исчезнет род людей. Когда Ты уходишь — гибнет и стар и мал, и страдает земля Египта, но лишь появишься вновь — радуется земля, и вдоволь пищи.

— О, Нил, создатель всего на земле, благодетельный источник жизни! Твои приношения — благодарение богам, да будут щедры их жертвы. Наполни наши закрома и амфоры, чтобы каждому богу досталась его доля. Никто не видел Твоего лика, и не знает, где Ты обитаешь, но мы — Твои дети — благодарим Тебя за добро, принесенное Тобой из тьмы, и за наши цветущие сады.

— О, Нил, велик Твой гнев, которого боятся даже рыбы, разрушающий жилища, или же иссушающий землю! Возносим мы сию молитву, чтобы защитил ты нас, и год за годом поднималась вода твоя, и да будет праздник на земле во славу Великих Богов! Птицы — да будут тебе жертвой, газели — да пасутся в твоих угодьях, чистое пламя — да разгорится оно в твою честь. Процветай, о Нил, наш Господин, дающий жизнь Египту! Приди и процветай, о, Нил!

Они сидели на палубе рядом, старый слуга и его молодой господин. Но роли меняются, как в театре, когда сегодня ты раб, а завтра ты властелин земли, и мастерство актера, будучи рабом, играть царя. Они молчали, слова им не требовались, и на них взирали боги, а когда на тебя столь пристально смотрят — лучше помолчать, чтобы не наговорить глупостей. Высокая вода не спадала, покрыв пороги и перекаты, и сделав путешествие приятным и не опасным. Весна в разгаре, и солнце начинает припекать по-настоящему, но дерево палубы — не камни, оно приятно, не обжигая, греет спину. К полудню ветер стихает, и гребцам приходится несладко в духоте трюма. Слуги пальмовыми листьями, предшественниками кондиционеров, разгоняют жару в отдельно взятой точке корабля. Хори рад избавиться от Бубастиса, чужого города, подавляющего суетой и шумом. Нил вокруг, священная вода, у которой он просил благословения. Чайки летят за кораблем, переругиваясь из-за кусков хлеба, бросаемых им Нинетис. Она пытается накормить чаек с руки, они пикируют, кричат и дерутся, отчаянно хлопая крыльями. Нинетис счастливо оглядывается, ее глаза светятся озорством и восторгом. Юсенеб смотрит на нее, улыбаясь, рассевшись на палубе господином.

К вечеру они достигли Гизы, той самой пристани, с которой начинался их путь к великим пирамидам.

— Я хочу поклониться Сфинксу, моему покровителю, — сказал Хори, сойдя на берег.

— Что ж, — ответил Юсенеб, — утром двинемся в путь, хоть и близко, да в гору.

— Юсенеб, — спросил Хори, глядя в пламя костра, — что это было тогда, когда умер Анубис, что означал тот взгляд?

— Боги гневались на тебя за твою непокорность. Сам Осоркон воздавал почести Анубису, а ты, выходит, перечил богам.

— В ту ночь я просил разлития Нила, чтобы утопить врагов, спасти Гераклеополис, и Осирис благоволил мне. А сейчас я чувствую, что боги меня покинули.

— Ты должен принять их суд, когда бы он ни состоялся, даже после жизни.

— Что может быть плохого в раннем паводке? Египет процветает, враг уничтожен.

— Я бы очень хотел, Хори, чтобы все так и было.

Утром они отправились в путь, чтобы к вечеру увидеть Великие Пирамиды. Хори вошел в Храм Сфинкса и, как и прежде, поклонился на четыре стороны, последний поклон на Восток. Он стоял неподвижно какое-то время, после чего повернулся к западной стене и произнес:

— Преклоняюсь перед тобой, о Великий Ра, создатель жизни и света, защитник смертных. Ты возносишься и сияешь, и даешь свет миру, созданному Королевой Богов матерью нашей Убасти. Преклоняюсь перед ней, перед творением ее рук — да будет она благословенна и всесильна во все времена года. Святы боги — душа сего Храма, соединяющие бренную землю и Божественное небо. Да предадут они огню их врагов, и да отсохнут их руки. Преклоняюсь перед тобой, о Ра — создатель жизни и света, защитник смертных.

— Славлю тебя, создатель, защитник земли и неба, о Ра, сын Убасти, повелитель небес. Сердце мое принадлежит тебе, давшему мне живую душу. Пусть сияет вечно твой небесный свет, твой вечный огонь, освещающий мир. Преклоняюсь перед тобой, о Ра — создатель жизни и света, защитник смертных.

— Божественную почесть воздаю я тебе, о Ра, создателю жизни и света, защитнику смертных и матери твоей Убасти. Укажи мне путь из темноты к свету и помоги мне выполнить предназначение и судьбу мою. Преклоняюсь перед светом и перед создателем. Преклоняюсь перед тобой, о Ра!

Хори снова поклонился на четыре стороны, последний поклон на Запад, и лишь только он сделал это, как раздвинулась западная стена, и раскрылась дверь, и предстал пред Хори Сфинкс. Величественная голова его возвышалась над песком, почти засыпавшим плечи громадного льва. Под небольшим барханом угадывалось скрываемое пустыней львиное тело.

— Я ждал тебя, о Хори, — глухо произнес Сфинкс. — Настала пора освободить мое тело от песка пустыни. Помнишь ли ты свою клятву, о Хори?

— Помню, Великий Сфинкс, — ответил Хори, — помню и повинуюсь.

Юсенеб сидел под стеной Храма Сфинкса и смотрел на Хори. В руках у юноши было некое подобие лопаты из дерева, которым он отгребал песок от могучих лап. Хори стремился оставаться в тени, поэтому раскопки шли полукругом — сначала левая сторона Сфинкса, потом между лапами, потом правая сторона. С наступлением темноты, Хори, наскоро поев, отправлялся спать, чтобы назавтра снова вернуться к своему занятию.

Изо дня в день Хори размахивал лопатой и отгребал песок.

Из ночи в ночь, ветер пустыни сводил на нет его усилия, и наметал песок к каменным бокам Великого Сфинкса.

Юсенеб знал, что его судьба накрепко связана с судьбой Хори.

Хори… Хори суждено было до конца дней выполнять обещание, данное Сфинксу.

Юсенебу… Юсенебу суждено было оставаться с Хори до конца его дней, ведь он сам об этом попросил.

29

Катерина вернулась домой, когда уже стемнело. Багажник был набит продуктами из супермаркета, работающего по субботам. В квартире — никаких признаков Артема. Катерина испугалась — варианты сценария, прокручиваемые в голове, подразумевали возвращение, повинную голову, которую не секут, но снабжают хорошей оплеухой, и, в конечном итоге, милуют монаршим указом в последний момент перед казнью. Загрузить пустой холодильник — тоже работа не на пять минут, она постепенно перемещала пакеты и пакетики из машины на кухню, когда раздался телефонный звонок.

— Я могу поговорить с Эхудом? — спросил женский голос.

— Его нет, а кто его спрашивает? — поинтересовалась Катерина.

— Э-э… знакомая, — ответила трубка.

— Еще одна блядь, которую он трахнул! — Катерина хрястнула трубкой, и по аппарату пошли трещины.

Через пару минут звонок повторился, и тот же голос произнес:

— Вы меня не так поняли, я работаю, то есть сотрудничаю с газетой.

— И что из этого?

— Ваша подруга написала мне письмо и они… она, и Эхуд, м-м-м, Артем, были у меня неделю назад, а теперь я чувствую, что что-то случилось.

— Случилось! Артем трахнул эту подругу, и я их выгнала к чертовой матери.

— Ай-ай-ай! Этого никак не могло произойти.

— Вы будете убеждать меня, чтобы я не верила собственным глазам?

— Нет, конечно. Вас зовут…

— Катерина.

— Понимаете, Катерина, я косвенно причастна к тому, что случилось. А главное, это то, что случилось с вашим самолетом, точнее, то, что с ним не случилось.

— Откуда вы знаете?

— От… Артема.

— А он откуда знает? Ведь все засекречено, меня уверяли, что ШАБАК лапу на все наложил.

— И, тем не менее, и он и я в курсе дела.

— Но как?

— Мой вам совет: спросите его самого. И выслушайте его внимательно. Кстати, как вы умудрились не сесть в самолет?

— Долгая история.

— А где вы были несколько часов после этого?

— Спала, мне вкатили укол с каким-то снотворным.

— Это хорошо все объясняет…

— Что объясняет-то?

— Катерина! — голос в трубке приобрел властные нотки. — Пообещайте мне, что вы выслушаете Артема, что бы это вам не стоило. Обещаете?

— Ну, хорошо, обещаю.

— А потом вы расскажете ему все, что произошло с вами. Обещаете?

— Обещаю.

Катерина положила трубку и стала разглядывать треснувший аппарат. И тут снова раздался звонок:

— Кать, поговори со своим мужиком, он меня достал!

ЭПИЛОГ

Заметка из газеты «Едиот Ахаронот» (хранится в архиве газеты):

«Два месяца назад в аэропорту Бен Гурион состоялись учения, посвященные проверке работы отряда безопасности аэропорта, организованные Общей Службой Безопасности. Учения показали высокий уровень готовности отряда на всех этапах его работы, обеспечивающий требуемый уровень безопасности и защиты пассажиров от враждебных и террористических действий. Вместе с тем, проверяющим удалось пронести на территорию аэропорта муляж взрывного устройства, замаскированный в инвалидном кресле. Общая Служба Безопасности расследует указанный случай и представит свои рекомендации дирекции аэропорта Бен Гурион.»

ПОСЛЕСЛОВИЕ АВТОРА:

Кто-то сверху бросает кости, А кошка ловит… Она играет судьбой, Она вертит кубик Мохнатой лапой. Кто-то сверху тасует карты, А кошке радость… Ей невдомек, Что судьба от того зависит, Как ляжет карта. Кто-то сверху бросает жребий, Он знает точно: Кто решает судьбу, А кто просто Судьбой играет. Кто-то сверху бросает кости, И мы не знаем: Это жребий, Это судьба, …Или просто играет кошка. Мы бросали кости, Мы тасовали колоду, Мы жребий тянули, Но жизнь наша Проще не стала. А в доме теплее — Лишь только погладишь кошку.

1998–2006

Александр Тарнорудер

Оглавление

1

2

3

4

5

6

7

8

9

10

11

12

13

14

15

16

17

18

19

20

21

22

23

24

25

26

27

28

29

ЭПИЛОГ

ПОСЛЕСЛОВИЕ АВТОРА:

Реклама на сайте