«Погребальный поезд Хайле Селассие»

Гай Давенпорт Погребальный поезд Хайле Селассие

Погребальный Поезд Хайле Селассие[1] выехал из Довилля[2] ровно в 15.00 так медленно, что мы в молчании проплыли мимо перрона, на котором под зонтиками немо выстроились господа в длиннополых сюртуках, дамы в нарядных шляпах прижимали к губам платочки, а носильщики в синих рабочих халатах стояли по стойке смирно. Духовой оркестр играл Стэнфорда в ля.

Скорость мы набрали около газгольдеров, и кондуктор с охранниками пошли по вагону, пробивая билеты и проверяя паспорта. Большинство из нас сидело, сложив руки на коленях. Я подумал о прохладных фиговых пальмах Аддис-Абебы, о полицейских в белых гетрах, нарисованных на голых ногах, раздувшегося колоколом верблюда, который перевез обожженного солнцем и обмотанного тюрбаном Рембо через Данакиль.

Мы проезжали чистенькие фермы и свинарники, оливковые рощи и виноградники. Как только кондуктор с охранниками перешли в соседний вагон, мы стали устраиваться поудобнее и заговорили друг с другом.

― Проспал с открытыми глазами сорок лет! произнесла своему спутнику женщина у меня за спиной, а тот ответил, что это у них семейное.

― Евреи, высказался толстый человек всему вагону.

Много лет спустя, когда я рассказал об этой торжественной поездке на Погребальном Поезде Хайле Селассие Джеймсу Джонсону Суини, он поразился тому, что я тоже в нем был.

― Боже мой, что за поезд! воскликнул он. Какое было время! Невероятно сейчас вспоминать тех, кто в нем ехал. Там был Джеймс Джойс, я там был, послы, профессоры Сорбонны и Оксфорда, по меньшей мере один китайский фельдмаршал и весь штат «Ла Пренсы»[3].

Мы с Джеймсом Джойсом его не видели! Мир в 1936 году довольно сильно отличался от того, какой он сейчас. Я знал, что где-то в поезде едет Аполлинер. Я видел его в мятом лейтенантском мундире, вся голова забинтована, маленький «Croix de Guerre»[4] зацепился за портупею. Он сидел, выпрямившись, широкие ладони покоились на коленях, подбородок гордо вздернут.

Бородатый человечек в пенсне, должно быть, заметил, с каким почтением я разглядываю Аполлинера, поскольку встал со своего места, подошел и положил руку мне на плечо.

― Держитесь подальше от этого человека, тихо произнес он мне на ухо, он утверждает, что он Кайзер.

Сострадание, которое я испытывал к раненому поэту, казалось, отражалось в безрадостных маленьких фермах, мелькавших мимо. Мы видели, как гонят домой коров с пастбища, как вокруг своих вечерних костров на корточках сидят цыгане, как за знаменем и барабанщиком, открывшим рот, маршируют солдаты.

Один раз мы услышали, как играет гармоника, но разглядели только белую стену угольной копи.

Временами Аполлинер выглядел сущим немцем ― так, что на его забинтованной голове можно было легко вообразить тевтонский шлем, под носом ― ласточкины крылышки усов, а в милых глазах ― блеск дисциплинарного идиотизма. Он был Гильомом, Вильгельмом. Формы ветшают, преобразование ― не всегда рост, в тенях всегда есть заложник-свет, а в пустынном полдне ― бродяги-тени, бордовый цвет ― в зелени лозы, зеленый ― в наикраснейшем из вин.

Мы проехали город, где, как и в Ричмонде, у деревянных домов, с карнизов которых свисала глициния, цвела персидская сирень, а во дворах стояли женщины с садовыми ножницами и корзинками. Я увидел, как у окна стоит девушка с лампой, как пожилой негр шаркает ногами под банджо, увидел мула в соломенной шляпе.

Джойс сидел за кухонным столиком в первом купе направо ― закопченное помещение, ― если входить в четвертый спальный вагон, считая от локомотива и тендера. Глаза его, увеличенные очками, казались золотыми рыбками, взад-вперед плававшими в круглом аквариуме. За спиной у него располагалась раковина, возле крана ― кусок мыла, окно с кружевными занавесочками, пожелтевшими от времени. На зеленой стене, отделанной вагонкой, висело Святое Сердце в лиловых и розовых тонах, позолоченное, открытка с фотографией купающейся красотки восьмидесятых ― одна рука придерживает узел волос, другая вытянута на уровне пухлого колена, ― и аккуратно вырезанный газетный заголовок: Объединенные Ирландия и Триест Принадлежат Италии, Говорит Мэр Кёрли в Фете.

Он говорил об Орфее, проповедовавшем зверям.

― Зазвенела дикая арфа, услышал я его голос, и королевской поступью подошел лось, великолепный под кроной своих рогов, и в глазах его ― взгляд друида.

Он описывал Орфея верхом на красной корове Ашанти, а Эвридика под ним, под землей пробирается сквозь корни древесные.

Аполлинер набил махоркой глиняную трубочку и зажег ее итальянской спичкой из алого коробка, на котором в овале венка из оливковых ветвей и колосьев пшеницы красовался портрет Короля Умберто. Куря, он постукивал пальцами по колену. Хлопал глазами. Король Умберто походил на Рея Филипе Веласкеса.

― Моя жена, говорит Джойс, все время в Париже ищет Голуэя. Мы переезжаем каждые полтора месяца.

И пришли к Орфею красная мышь со всем своим выводком, жуя листик володушки, зевающий леопард, да пара койтов на цыпочках.

Все пальцы Джойса были усеяны перстнями, шарик увеличенного глаза плескался в своей линзе, он говорил о фее, которая всю ночь напролет ворошила на земле ольховые листья, чтобы смотрели они в сторону Китая. О творении сказал он, что не имеет ни малейшего понятия ― поскольку так искусен шов. Ухо блохи, чешуйки на крыльях мотылька, нервные окончания морского зайца, Боже всемогущий! да рядом с анатомией кузнечика Шартр ― какой-то кулич из грязи, а все роскошные картины Лувра в своих рамах ― следы курицы-квочки.

Поезд наш как раз шел по бульвару Монпарнас, что в Барселоне.

― Как женщина взбивает болтушку на пирог, говорил Джойс, так же королевские кони, белые, из Голуэя, грызя удила, все в мыле, грохоча копытами по скалам, точно Антлантика в январе, взрывают дерн, пыль, хлев, сад. В скачках, доставшихся от пещер пабам, ― энергия. Ибсен в шляпе держал зеркальце ― причесывать свою гриву, твой скандинавский граф пожирал глазами его синий зуб в стакане, за который тот отдал в Византии шкурки сорока белок, слава Фрейе.

Аполлинер показывал паспорт охраннику, подошедшему вместе с кондуктором. Они пошептались, сблизив головы, ― кондуктор с охранником. Аполлинер снял с полочки шляпу и надел ее. Повязка на голове не давала ей сесть плотно.

― Je ne suis pas Balzac,[5] сказал он.

Мы проехали красные крыши и желтые склады Бриндизия.

― Ni Michel Larionoff.[6]

― Рыба-кит, говорил Джойс, слушает из моря, дельфины, медузы в рюшечку, моржи, морские улитки и желуди. Сова прислушивается с оливы, голубка ― с яблони. И всем он говорит: Il n'y a que l'homme qui est immonde.[7]

Где-то в этом поезде лежал Лев Иуды, Рас Таффари, сын Раса Маконнена. Его копьеносцы атаковали бронемашины итальянского Corpo d'Armata Africano[8], прыгая с оскаленными зубами.

Леопардам его выделили отдельный вагон.

Когда мы описывали плавный поворот, я заметил, что локомотив наш нес на себе Императорский Штандарт Эфиопии: коронованный лев несет украшенный знаменем крест в пентаде Маген-Дэвидов на трех полосах ― зеленой, желтой и красной. На штандарте было что-то написано по-коптски.

Мы проехали истерзанные и выветренные холмы далматского побережья, все разъеденные оврагами, точно древние стены ― пятнами. Ни единый из нас не взглянул на разор этих холмов, не подумав о пустошах Данакиля, краснокаменных долин Эдома, черных песчаных переходах Бени-Таамира.

Время от времени из вагона, везшего Хайле Селассие, до нас доносились долгие ноты какого-то первобытного рога и жесткий лязг колокола.

Мотыльки трепетали на пыльных стеклах. Маместры, Эвкалиптеры, Антиблеммы. И ― О! сады, что мы могли разглядеть за стенами и оградами. За Барселоной, будто во сне, мы увидели саму La Belle Jardiniere[9], с ее голубками и осами, с ее верными признаками среди цветов: цаплей-бенну на высоких синих ногах, венцом из бабочек, пряжкой из красной яшмы, красивыми волосами. Она была занята ― из платана она вытягивала тоненькие струйки воды.

― Рю Ваван! довольно отчетливо произнес Аполлинер, будто обращаясь ко всему вагону. Именно оттуда Ла Лорансан отправилась в Испанию с птичкой на шляпе и пшеничным колоском в зубах. Как раз когда ее поезд отходил от вокзала Сен-Лазар, увозя ее и Отто ван Ватьена к прибрежным пейзажам Будена в Довилле, где мы все сели вот на этот поезд, где мы все до единого были близки к зонтикам Пруста, началась Великая Война. В Лувене сожгли библиотеку. Чем же, во имя Господа, может оказаться человечество, если человек ― его образчик?

Искусно вытянула она из платана хрустальную воду, искусно. Помощник ее, возможно ― ее господь, облачен был в мантию из листвы и маску, превращавшую голову его в голову Тота ― с клювом, с неподвижными нарисованными глазами.

Мы были в Генуе, на рельсах, по которым ходили трамваи. Стены ― длинные и будто крепостные, как стены Пекина, ― торчали повсюду в высоту, залепленные плакатами с изображениями корсетов, Чинзано, Муссолини, сапожного воска, фашистского топорика, мальчиков и девочек, марширующих под Giovanezza! Giovanezza! Поверх этих высоких серых стен деревья показывали свои верхушки, и многие из нас, должно быть, пытались себе представить под защитой этих стен уединенные сады со статуями и бельведерами.

Он лежал где-то в поезде, сложив руки на рукоятке сабли, Лев-Завоеватель. Четыре копьеносца в алых накидках стояли босиком вокруг ― двое в изголовье, двое в ногах. Священник в золотом уборе все время читал что-то по книге. Если б только можно было расслышать слова, то они говорили о Саабе на троне из слоновой кости, на подушках, глубоких, как ванна, о женщине с блистательным разумом и красной кровью. Они говорили о Шуламане в его доме из кедра за каменной пустыней, какую пересечь можно лишь за сорок лет. Слова священника жужжали пчелами в саду, звенели колоколами в святом городе. Мелодичным гулом читал он вслух о святых, драконах, преисподних, чащобах с глазами в каждом листочке, Мариамне, итальянских аэропланах.

― Непрополотый сад, говорил Джойс, вот ради чего вдохновенный поэт пересек зигзагом реку ― чтобы представить его нам. Фитилек у нее весь ушки навострил, у дамочки в саду. В девушке ее глаз живет гадюка, а на ресницах — роса, а в зеркале росы ― яблочко. Хоть кто-нибудь в этом долбаном поезде знает, как зовут машиниста?

― Королевский Советник Джоунз, вскричал Джеймс Джонсон Суини.

Он протолкался сквозь federales Гражданской Гвардии, эфиопских пехотинцев в гимнастерках и пробковых шлемах, подбитых ватой сержантов Гоминьдана.

Я подумал о машинисте Элроде Сингбелле, который, бывало, вписывался в изгиб спуска с горы Стамп-Хаус длиной в милю, что на Синем Хребте, выдувая «Изумительную Божью Благодать» паровозным свистком. Я вспомнил резкий сладкий аромат персидской сирени в самом начале весны.

Джойс говорил об Орфее в желтом, который танцевал сквозь заросли бамбука, а за ним шли гепарды, ары, канарейки, тигры. И об Орфее в ущельях, на дне морском, где увлекал он за собой желатин гидр, свастики морских звезд, шестиглазых медуз, морские лилии в перьевых боа, желеподобные соты кидиппид, алых крабов и сверкающую скумбрию, старую, как сама луна.

― Ноэ, произнес Аполлинер в глубоком раздумье.

― Мышки усиком к усику, сказал Джойс, белоногие квагги, трусящие presto presto e delicatamente, кудахчущие курицы-молодки, суровые кабаны, наствистывающие тапиры.

Прекрасная Садовница. Мы видели, как она продает цветы в Мадриде: полевые бархатцы, святой чертополох, огромные серебристые васильки и дикие белые лихнисы. В Одессе она резвилась в круговерти воробьев. Она был в азалиях, когда мы проезжали Атланту, ― стряхивала пламя с запястий.

― Тот ли это кастеллюм, спросил Джойс, где грааф свел вместе своих сыновей-близнецов с комментарием вавилонского Талмуда в керкерической тьме как ка Озириса пока некая дама в ботфортах и с повязкой на глазу не нашла к ним дорогу омолнив шквальную ночь посадила Паву в грот над Энгельанкером и похитила их сплетя по диагонали пока они услаждали Иегонатана и Давидха леденцовым карликом от Лютера и навстречу ветру и звездам но не раньше чем свернула себе каблук о косяк и обмочила помещения?

― Пастухи! вскричал Аполлинер на весь вагон, испугав всех нас. У нас в Ипре пастухов не было. Да и теперь нет.

Мы пересекали сады Нормандии, возвращаясь в Довилль.

Где-то в поезде, за нами, перед нами, на своих похоронных дрогах лежал Хайле Селассие, открытыми глазами смотрел сквозь потолок своего имперского вагона на двойную звезду Гамма в созвездии Треугольника ― двойные солнца, одно оранжевое, другое зеленое.

Примечания

1

Титул Раса Таффари (на амхарском языке ― «вождь, которого надо бояться») Маконнена (1892–1975), последнего императора Эфиопии (1930–1974). Родился под Харером, внучатый племянник императора Менелика II. В 1916 он сверг преемника Менелика Лиджа Иясу, передав трон дочери старого императора Заудиту. После ее смерти в 1930 году Селассие занял трон, в 1931 ― позволил своим подданным разработать конституцию, которая установила в Эфиопии парламент и судебную систему. В 1935 году в страну вторглись войска Муссолини, и Селассие бежал в Англию, откуда вернулся вместе с союзными войсками в 1942 году. Он провел земельную реформу, упразднил рабство и пересмотрел конституцию. В 1974 году ухудшившиеся социально-экономические условия привели к военному перевороту, к власти не без помощи Советского Союза пришел подполковник Менгисту Хайле Мариам, и страна перешла к социалистической экономической системе под контролем государства. Хайле Селассие был свергнут, хотя при жизни был признан ямайкской сектой растафари спасителем, а Эфиопия — Землей Обетованной.

2

Городок на северо-западе Франции, на побережье Английского Канала, популярный курорт с широкоизвестным ипподромом.

3

Никарагуанская газета Педро Хоакина Чаморро Карденаля, орган оппозиции режиму Сомосы.

4

Крест «За боевые заслуги» (фр.)

5

Я не Бальзак (фр.).

6

И не Мишель Ларионофф (фр.)

7

Не существует подлецов (фр.)

8

Корпуса африканской армии (ит.)

9

Прекрасную Садовницу (фр.)