«Лавка нищих. Русские каприччио»

Борис Евсеев Лавка нищих Русские каприччо

I

ЕХАЛ НА ПТИЧКУ ИВАН РАСКОРЯК...

1

На горбу мешок с кормом. В руках птичья порожняя клетка. С головы съезжает «пыжик» с надорванным ухом.

Ваня встал со звездой, вышел затемно, к первому автобусу. И то: добираться ему на Новую Птичку – на Новый Птичий рынок – чуть не три часа. Снегу почти нет, скоро весна, но по утрам холодно, и одет Ваня во все теплое: длинная куртка с подстежкой, ватные штаны, сапоги армейские.

Идти к автобусу далеко, неудобно. Раньше б оно – все ноги переломал, а теперь легче: здоровенная круглоколесая реклама днем и ночью сыплет искрами, булькает красно-синим газком, круглое автомобильное колесо без конца вертит.

Клетку волочь на Птичий неудобно, а ничего не поделаешь. Здесь в Перловке за нее гроша ломаного не дадут, а там, глядишь – полторы сотни отвалят.

Денег у Вани нет совсем. Дома пять сотенных бумажек, на черный день. В кармане – десятка с мелочью: на обратный путь. Туда-то на Птичку, «за так» ехать придется.

Но только отъехали – контролеры, мать их. «Гражданин, ваш билет... Как не стыдно государство омманывать. Еще выражается...»

Тут еще и водитель добавил: «Он не брал, не брал, так прошмыгнул!»

Ссадили. Ваня потоптался на месте: клетка на дороге, мешок в руке. Автобус – пригородная трехсотка – не спеша укатил. Женщина-контролер, румяная до красноты, сквозь заднее стекло все глядела на Ваню. Улыбалась чему-то.

Невдалеке за навороченной эстакадой – Москва. Вроде рядом, а пешадралом – полчаса.

Ваня закинул мешок за спину, подхватил клетку, выбрался на Окружную, стал голосовать.

2

На Птичке, по четвергам, не так чтобы и людно. Основной народ к выходным подвалит. На саму Птичку Иван не пошел. Встал метрах в тридцати от входа. Корм для рыбок продавал долго, почти до обеда. А клетка непроданной оставалась. Да и кроме клетки было еще кое-что: то, за чем ехал.

Ехал же Ваня на Птичку для смутного дела. Грызло оно его и терзало: хоть таблетки пей! Но таблетки Ваня пить не стал. Сюда, на Птичку выбрался. Он и раньше кое-что продавал близ Птички. Но не часто. Дух на Новой Птичке – не тот. Не запах, не воздух – именно дух! Старую Птичку Иван любил. А вот к Новой никак приспособить себя не мог...

Клетку никто не брал – старая, грязноватая, хоть и мыл, и чистил.

«Так и вечер скоро...»

Ваня в сердцах несколько раз раскрыл и закрыл дверцу, клетка звякнула, маленькая щеколда на дверце обломилась, он кое-как щеколду прикрутил, смачно плюнул, двинул на саму Птичку, на рынок.

3

Ох и бедлам на Новой Птичке! Люди-звери и звери-ангелы. Простаки, мудрецы, хитрованы. И, главное, чуть не намертво приросли все друг к другу!

Но... Разные звери – разные люди! И характер у человека – как у его зверя. А иногда – звери и птицы на людей, как две капли воды, походить начинают.

Грызунов продают – жадные, запасливые.

Птиц – растеряшки мечтательные.

Гадов и крокодилов – люди древние, люди далеко и крупно видящие.

Домашней птицей – жестокие торгуют. Животных – это Ваня знает точно – убивать на рынке запрещено. А эти, для клиентов – нате вам, пожалуйста – курам головы наотмашь рубят!

Еще – голубятники. Те все почти урки. Голубей тихо и гадко придавливают, чтоб, значит, в неволе яиц не клали.

Но сцепляет всех тех человеков, отбирает по норову и по людской масти – расположенье рыночных рядов.

Самый ближний к Ване ряд – кошачий.

Глаза у кошечек веселые, добрые. Мордочки счастливые. Только с чего бы это? Ваня знает с чего. Поэтому – скоренько дальше.

Дальше – гады. Их, правда, и называть так не хочется. А как? Ваня роется в памяти. Точно, рептилии! Черепахи с гнилыми легкими, ужи-змеи – клубками, игуаны крокодилистые, все иное прочее: серое, мерцающее, больное, здоровое – перемешано, перевито...

За черепашьим рядом – собаки. Тут наметанному глазу все становится ясно окончательно. Есть, конечно, меж собак и здоровые, есть и бодрые. Но... переросточки они все! Месяца им по три, по четыре. А для продажи надо куда как меньше: полтора, от силы два месяца. Некоторые щенки – для веселости и форсу – наркотой напичканы. Это Ваня по блеску глаз сразу определяет. У него ведь только по недоразумению – диплом техника. Надо было в зоотехники, в звероводы идти! А так – ни техник, ни зоотехник, вообще никто.

Ваня обмахивает с лица грустняк, медленно движется по направлению к любимому ряду, к птицам.

Тут как на зло – ушлаган знакомый. Торк Ваню в бок:

– Про должок, Ванятка, забыл?

Долг не ахти какой, 120 рублей. Но ушлагану не долг важен – Ваню поприжать требуется. Поэтому без слов половину приторгованного ушлагану в карман: отстань, на фиг!

Вдали Елима Петрович показался. С Ваней у него давние счеты. Не пускал Елима его еще на Старую Птичку, гнал оттудова и стращал, пригородной шелупонью обзывал. А за что – так до сих пор Ваня и не понял.

Завидев Елиму Петровича, Ваня присел на корточки и ну первую попавшуюся собаку по уху щелкать!

Елима Петрович – розово-лысый, вширь раздавшийся – хоть и хозяин почти половине рынка, а каждую мелочь до крохи помнит. Ходит, смотрит, закорючки в блокноте рисует.

Долго в собачьем ряду Ваня выдержать не мог. Приподнялся, увидел: Елима Петрович все вокруг осмотрел, назад возвращается. Тут Ваня в ряд птиц и вступил.

И сразу еще одна напасть: «сестра-хозяйка», Пашка.

Познакомились чудно. Курили как-то близ рынка. Ваня матом выражался, Пашку за газировкой гонял. А потом Пашка-пацан шапочку лыжную скинул – оказалась девка. Лет двадцать, не больше. Младше Вани лет на восемь.

Душевно они тогда покалякали, а потом Пашка волосы опять прибрала: не хочет девкой быть на рынке, боится. А с Ваней обещала встретиться когда угодно и где угодно.

Только давно это было. Ваня тогда смерть жены переживал, настоящего внимания на Пашку не обратил. Зато сейчас она в него, как рак клешней, вцепилась.

– Все, все, отстань! Потом подходи, после!

Никак не займется Ваня птицами. А надо. Душа горит!

Давно он задумал одну штуку отчебучить: повыпускать всех рыночных птиц к ядрене фене! Да не так выпустить, как продавцы предлагают: «Загадай желание, давай полтинник, отпускай голубя». А тот голубь два-три круга над рядами сделает и к хозяину вернется. Не так. Пусть все летят! Зима кончается, авось не померзнут. Все лучше чем в клетках себе шеи сворачивать!

Только как же им из рыночного ангара вылететь?

Но и это обдумал Ваня. В крыше широкое отверстие есть! Да и двери, если их все отворить, птицы найти смогут.

Летела гагара По краю ангара...

Раньше Ваня «не доезжал»: куда это непроданные птицы с рынка деваются? Потом понял – куда. Потому-то и хочется Ване всех – на волю! Пусть летают. Смерти случайной не боятся, жизни постылой не стыдятся...

– Мэтинг, мэтинг, – шепчет кто-то Ване в самое ухо.

– Чего?

– Эх ты, дяревня! Мэтинг – это совокупление животных. Покруче нашего они совокупляются. Ну, берешь? Давай, чудрила, пару дисков даром отдам!

Но тут рассмотрелся продавец, прикинул собеседника на вес и на деньги, видит – пустой Ваня, и сразу его как ветром сдуло.

За «дяревню» Ване обидно. Как никак – под Москвой живет. Но и чувствует: правда! Хуже деревни – пригород. И он, Иван, самый что ни на есть негодящий: пригородный. Москвой придавленный, грязью заляпанный, магазинами обделенный, товаром обнесенный. Словом, ни богу свечка ни черту кочерга. И все пригородные такие же. Вся жизнь – на ногах, в дороге. Одну дорогу и видят, а жизни настоящей – так той даже не нюхали.

Тут, вместе с обидой на пригород, Ваня вспомнил отца. Заругался на него мысленно. «Зачем в Перловке осел? Зачем до Москвы не дотянул?»

Но отца-батяню Ваня любил. Долго на него сердиться не мог. Отец у Вани был подполковник, танкист. Прожил 76 годков. Умер – счастливый. А жил тяжело. До пенсии – так и вообще гадко. И все из-за собственного имени. Звали отца – Лазарь. Лазарь Калинович. Те, кто зла отцу не желал – звали Калина-малина. Ну а за Лазаря досталось ему крепко. И в армии, и на гражданке.

– Что за имя такое для русского человека? Спрашивали и били. Жалели, поили водкой и били опять.

Потом снова спрашивали с пристрастием.

Однако умер отец – небитым, умер довольным. Как с Северов в Перловку переехали, стал Лазарь Калинович выдавать себя за еврея, влезал в мелкие торговые дела, научился картавить и деньги были. Но Ване отец ничего не оставил: все в последний год жизни спустил на крашеную челночницу.

С отца Ваня перескочил на покойницу-жену, которая померла ни с того, ни с сего, а потом на мать, которую почти не помнил.

Срочную Ваня служил на Балтике, в Калининграде. Вспомнил и про флот. И только тут заметил: держит он в руках чью-то чужую клетку, а свою на землю поставил.

–. я ж говорю – свеженькая пташка, только вчера привезли. Бери!

Ваня вздохнул, чужую клетку к туловищу прижал, полез рукой внутрь, ощупал черного нахохлившегося дрозда, огляделся.

Прошел мимо ветеринар в куцем белом халатике. Где-то вдали мерцнул глазками розовый, ветчиннорылый и ветчиннорубленый Елима Петрович. К уху Елимы прилип казенный человек с коричневыми щеками, в синей прокурорской форме. Пряталась за широкие спины, боясь подойти ближе, белобрысая – сегодня без всякой лыжной шапочки – Пашка.

Ваня разжал ладонь, чуть подкинул и выпустил дрозда.

4

Одно время Пашка даже хотела поселиться и жить близ Новой Птички. Но это только сперва. Быстро перехотела. Тогда она через день – кроме понедельника – стала сюда ездить.

Пашка жила в Москве, в Отрадном, но работала в области. Медсестрой, и тоже через день. В Москве работы для нее не находилось. В области платили мало, зато и отстежек не требовали. А на Новую Птичку Пашка ездила, думая сперва приработать на котятах. Потом – из жалости. Потом – по привычке. А уж после – чтобы встретить Ивана. Она бы прямо тут стеречь Ваню осталась. Нормальный мужик того стоит. Да страшно. Не за себя, а вообще.

Ну а страшно потому, что попала Пашка однажды в близлежащий лесок. Теперь мимо этого леска проходила она, втянув голову в плечи и закрыв глаза. Но и с закрытыми глазами видела то же, что и в первый раз: трупики птиц, лапы, мордочки и хвосты мертвых зверьков. Слышала писк живых еще...

После этого Пашка стала звать Новый Птичий – Невольничьим рынком.

5

Елима Петрович вышел из подсобки и обтер руки о кожаный новенький фартук. Он любил сделать что-нибудь собственными руками. Хоть нужды давно и не было: был наверху, наличку считал стопками, мог бы и отдохнуть. Но Елима был мудрец, знал: одна только работа делает свободным. И вообще: труд сделал из обезьян человеков. А на Птичке, случалось, он сам из этих человеков обезьян делал. Словом, Елима пыхтел, сопел, рук ни на миг не покладал.

После обеда народу стало больше. Цепко оглянув ряды, Елима Петрович сразу заметил непорядок. Верней, непорядок этот еще только готовился, но он даже и подготовку заметил: обернулся, махнул кому-то рукой.

6

Казенный человек с бурым, морщенным, как сухая фрукта, лицом – еще недавно был пристав. Теперь – бывший пристав. Этого слова «бывший» – он не выносил. Правда и поперли его из приставов совсем недавно, так что вполне мог сойти за пристава настоящего.

Бывший пристав Трофимьев вмиг оказался близ Елимы Петровича.

– Ты зачем в форму вырядился? – зашипел на пристава розовый Елима. – Хочешь, чтобы тобой занялись как следует? А потом и всеми нами? Ты – бывший. Бывшим быть и обязан!

– Не хочу... Не буду бывшим! – плаксиво заговорил Трофимьев.

– Сгинь отсэда, – вдруг смягчился Елима Петрович, – сгинь, иди в подсобку. Счас для дела потребуешься.

7

Не давая продавцу опомниться, Ваня отворил вторую клетку, за ней третью, сбил заднюю перегородку со стеклянной попугайской витрины, выпустил с десяток волнистых, перескочил через какие-то коробки, обрушил ногой поставленные этажеркой ящики, ухватился за купол громадной совиной клетки, отворил и ее...

Шум и гвалт плотной волной потекли по рынку.

Одна птица – видно, полумертвая – тут же брякнулась оземь. Еще две – полетели низко и кривенько, но вместе, парой. Еще несколько взметнулись вверх. Крикнул резко и зло выпущенный на волю скворец. С перепугу начал петь, а потом резко замолк черный дрозд.

К Ване бежали охранники. Хватал за грудки продавец. Ваня огрел продавца своей собственной, так и не проданной клеткой, клетка обломилась в сторону, в руках осталась только дверца. Дверцу Иван сунул за пазуху.

Он думал – его изувечат, убьют, пятое, десятое... Ошибся.

Не одна лишь волна злобы окатила Новую Птичку! Кой-кому Ванина забава страшно понравилась. Сразу несколько покупателей – один даже очень приличный, в мехах, в перстнях, – потянули руки к клеткам. Выпустили, смеясь, еще нескольких птах.

И завернулся винтом под куполом рынка небольшой, но крикливый птичий вырей! Словно собравшись за море, кружили и кричали птицы, ища выхода из ангара.

Этот ошеломляющий звук, звук полученной «за так» свободы, сделал Ваню на миг пустым, бескостным. Птичий звук был лучше жизни, был приятней и справедливей ее. От радости и от счастья Ваня закрыл глаза.

Тут его сзади чем-то тупым и огрели.

8

Из-за раздухарившихся молодчиков, выпускавших почем зря чужих птиц, Пашка никак не могла добиться до Ивана. Она толкалась и щипалась, но продавцы и покупатели радовались и злобствовали, реготали и рвали на себе волосы, показывали вверх и друг на друга, трясли животами, стояли плотной стеной.

Ваню потащили – за этим Пашка следила безотрывно – в подсобное помещение. Но в какую именно дверь затолкали – этого заметить уже не могла. Чуть не ползком, ударяясь о задницы и колени продавцов-покупателей, пробралась она к северному входу, стала дергать запертые двери. Заглядывала и в двери открытые.

Ивана нигде не было.

9

Очнулся Ваня от воздуха. Воздух бил в нос, холодил виски. Зимний день уже сильно клонился к вечеру.

– ...так скажи за это спасибо Елиме, – услыхал он над собой зычный командирский голос, и тут же попытался встать.

Однако держали Ваню крепко. Да и руки его оказались связанными.

Какой-то бетонный закуток. Задний двор что ли? Людей – нет, кошечек-собачек тоже не видать. Но небо московское – дымится, огни вечерние московские вдали посвечивают!

Казенный человек бурой мордой своей лез прямо на Ваню.

– Т-т... товарищ прокурор, – решил схитрить Ваня, – я это самое... Я ж не нарочно...

– Какой я тебе, к чертям, прокурор. Пристав я! Не знаешь формы, дурак?

– Ладно, пусти его. Слушай сюда внимательно, – охранник с нашивками на рукавах и на груди, повертел головой, как будто ему мешал дышать туго застегнутый ворот. – Ты тут пташек – на пять штук баксов повыпускал. А еще штраф с тебя. За дебош. Счас хозяин придет, он точно урон определит.

10

Елима Петрович только для порядку заглянувший в каменный мешок, брезгливо поморщился, сказал: «Чтоб я этого обалдуя больше здесь не видел», – повернулся, но, уходя, призадумался.

Ставить Ваню на «счетчик» он не желал. Не потому что жалел Ваню. Знал: бесполезно. А бесполезных вещей Елима Петрович давно уже не делал. Ну а раз бесполезно – так и надо подобрей к человеку. Тем более после сытного обеда гневаться грех.

– Ты, конечно, сильно мне тут напортил. Но зла я на тебя, Иван, не держу. Может, так оно и надо, птичек иногда выпускать. Даже праздник такой есть – Благовещенье. Для выпуска птиц предназначенный. К этому празднику птичек на Руси раньше и выпускали. И сейчас такое, может, случается. Но ты, Ваня, поперед праздника забежал. Нету его пока, праздника, нету! А вот на рынке ты мне порядок ух как испортил. А порядок – он всегда и во всем быть должон. Поэтому ты вот что... Убытку от тебя, конечно, много...

Елима Петрович на миг запнулся.

– На «счетчик» его! – захрипел охранник, обрывая пуговицу с ворота.

– Ты охолонь, Василий. – От собственной ласки Елима Петрович даже вздрогнул. – Охолонь, расслабься. А я пока подумаю.

Елима стал думать. Кожаный фартук на его животе из морщинистого стал гладким.

– В общем, сделаете так: праздник, он все равно когда-нибудь да будет. Так что выведите его отсюда и под зад коленкой. Ну, в общем, с миром отпустите. Если, конечно, у вас у самих к нему вопросов нет. И чтоб духу его здесь больше не было!

Елима Петрович не спеша возвратился в ряды.

– Как не так. – Бурчал, выводя Ваню из каменного мешка за ворота, бывший пристав. – «Отпустите с миром!». И рынку от него убытку на пять штук баксов, и государство в прогаре: теперь этих птиц полумертвых собирай, живых – лови. За уборку территории, опять же, таджикам плати. Давай его в машину, поехали!

11

Тут, на вечереющей дороге, близ розово-клубничной Елиминой машины, их и обнаружила Пашка.

Она кинулась сперва на охранника, потом на бывшего пристава, стала кричать, кусаться. Пашку запихнули в машину. Там она на время успокоилась.

Шумела дорога, молчал вдалеке лес. Рядом летали вечерние птицы: то ли упорхнувшие с рынка, то ли вольные – было не понять. Потом птицы устали, сели на деревья, сняли и повесили – так показалось Пашке – на ветки крылья. И от этого уподобились людям: стали бесшумными, слабо видимыми.

12

Казенный человек сперва ничего дурного с Ваней творить не собирался. Но в машине, уже порядочно отъехав от рынка, он вдруг разнервничался, стал накручивать себя донельзя. Ваня показался ему преступником закоренелым и преступником безнаказанным. Вина Ванина в глазах Трофимьева росла и росла. А тут еще эта девка. За палец укусила, шалава!

Думая спервоначалу Ваню и Пашку лишь слегка попугать, бывший пристав вдруг все на ходу перерешил.

– А ну, останови! – крикнул он водителю.

Не говоря больше ни слова, пристав схватил Пашку за плечи и вытолкал из машины на дорогу.

– Поворачивай назад! – Трофимьев ткнул водителя кулаком в спину.

Ваня шевельнул связанными руками, а помочь Пашке ничем не смог.

Сдали километра полтора назад. Ваня снова возвращался на Птичку.

До Птички, однако, не доехали, остановились напротив леска.

– Выходи, – сказал Трофимьев торжественно. – Выходи, бандюган пригородный.

Ваня понял: будут бить. И сам первый, как только вышел из машины, ударил бывшего пристава ногой. Тот упал, поднялся, крикнул протяжно, как сыч:

– Ну, гад, я тебя урою!

13

Вечер лег гуще, плотней.

Выкинутая из машины Пашка резво бежала по улице Верхние Поля. Мысли ее тоже бежали вприпрыжку. Она вспоминала то свою медицинскую службу, то Ивана. Но больше всего ей вспоминался писк из коробок, копошившийся в ушах еще со времени первого посещения леска.

Лесок этот, не большой – не маленький, раскинулся сразу за Окружной дорогой. Несколько месяцев назад, в ноябре, Пашка в него и завернула. Просто так, сдуру. Издалека лес показался ей приветливым, безопасным. Но как зашла – так сразу и присела. Потому что наткнулась на коробку. А в коробке – котята. Мертвые, от приморозков давно окоченели. И ладно бы какие-нибудь посторонние котята! Так нет, те самые, дымно-рыженькие, которых при ней отдала перекупке несколько дней назад незнакомая бабулька. Перекупка клялась и божилась, что пристроит дымно-рыженьких к замечательным и богатым людям. Успокоенная бабулька, отдав котят, ушла.

«Вона куда их!»

От внезапной боли в кишечнике, Пашка не сразу смогла разогнуться. Наконец, распрямилась, огляделась.

Людей в том ноябрьском лесу и вправду не было. Все были заняты: на Птичке разгар торговли. Обмирая от страха и от любопытства, Пашка углубилась в лес. И чем дальше шла – тем становилось страшней. Под деревьями мертвые птицы, в коробках – штабелями – бездвижные черепахи.

Котят мерзлых – немеряно. А собаки... Те вообще на части порублены.

Пашка хотела повернуть назад, однако ноги сами несли ее дальше. Страшный лес еще не умер! Он хрипел, стонал, подмяукивал, пытался выжить.

Тогда, в ноябре, Пашка, споткнувшись о что-то мягкое, упала.

Упала она и сейчас, догоняя Ваню и тех троих, что, судя по брошенной машине, как раз в этот лесок и завернули. Дыхание у Пашки сбилось, пришлось остановиться: отдышаться, очистить веточкой ботинки от грязи, высморкаться.

14

Ваня шел по лесу с тремя утомительными придурками, но думал не про них, про птиц: «Вот летают себе, и горя нашего им нет. Бьют их из ружей влет и в силки заманивают. Но под ярмом нашим они не ходят!»

Иногда перескакивал мыслью и на людей. «Ну излупят, – думал, – ну обомнут бока. Впервой ли? А птиц таки повыпускал!»

Потом начинал думать и вовсе про постороннее, начинал – как это часто с ним в последние месяцы бывало – вести внутри себя разговоры с высокими лицами.

«Эх, Ладим Ладимирович, – говорил про себя Ваня, – Ладим Ладимирович! И Вы, Митрий Анатольич, тож! Как же это так случилось? Я чего-то никак не пойму. Все вроде у нас путем, а человеку хорошему – ни жизни, ни воли. Козлам да баранам – тем раздолье. А кто честный – тому осиновый кол меж лопаток! И деньгой-то ему в харю тычут, и всем иным попрекают. Нет, не подняться честному! А подымется – так бумажками закидают. И стоит он, дрожа, в бумажках шелестящих, как в воде: по самое горло. Вот вы по ящику правильно все говорите. А выключил ящик – и все, и другая жизнь. Особенно в пригороде. Землю всю подчистую забрали, продают ее и перепродают, чего-то ненужное строют. А людям от тех построек – что за прок? Как были все соседи в Перловке нищие, так ими и остались. Мож оно и не так плохо нищим быть. Иногда даже радостно. С этим не спорю. Но навсегда нищим оставаться – как-то оно утомительно, а? Может, не надо так?

– Надо, Ваня. Ну просто необходимо. – Строго так и степенно отвечают внутри у него Ладим Ладимирович и Митрий Анатольич. – Ты погоди маленько! Вам же, дуракам перловским, от этой временной нищеты когда-нибудь лучшей станет. Неравенство – оно кого хошь выучит. А касательно пригородного населения – мы с кем надо строгий разговор иметь будем. В этом, Ваня, не сомневайся!

– Нет, я че-то. Ну словно бы – сомневаюсь! Если, конечно, сверху глядеть – вроде у нас порядок. А подойдешь поближе.

Все у нас хорошо – только жизнь плохая!

Но раз надо терпеть, раз указано пригородным без земли собственной оставаться, указано на город до скончания века батрачить – что ж: потерпим, сполним!»

После таких бесед с высокими лицами Ване всегда хотелось петь: от радости выполненного долга, от удовольствия круглых речей.

Он и сейчас пошевелил связанными руками (потому как петь и не размахивать руками не мог) и запел вполголоса:

Ехал на Птичку Иван Раскоряк, Ехал, споткнулся, и в грязь мордой – бряк...

– А раз ехал, так и приехал! – крикнул по-звериному глухо бывший пристав. – Приехал, говорю, ты, Ваня!

15

Пашка все никак не могла двинуться с места.

Вроде только полтора-два кэмэ пробежала, а не было сил. Да и что-то держало, не давало идти. Отдышавшись и отплевавшись, она осмотрелась и увидела на дереве облезлого серого кота.

Тощий кот глядел на Пашку и топорщил шерсть. «Вона кто не пускал!»

– Котя, котя, пусти! Мне надо. Ваню бить будут...

Кот еще больше встопорщил шерсть, но потом, вроде соглашаясь, мяукнул, сдал назад – так Пашке во всяком разе показалось, – и она вступила в самую гущу кое-где еще снежно белевшего леса.

Пашка шла наобум, по косой, едва приметной дорожке. Шла не оглядываясь, иногда на ходу приседая от шорохов, от вымахивавших на ее пути длинными кривыми ветвями, страхов.

16

Серый облезлый кот, чуть обождав, соскочил с дерева, но тут же, словно что-то учуяв, застыл на месте. Потом, постояв и видно устав прятаться от собак и людей, пошел вслед за Пашкой. Шерсть его кое-где еще топорщилась, но хвост по земле больше не волочился: торчал трубой.

17

Бывший пристав уже хотел было Ваню в лесу – «на произвол судьбы» – покинуть. Но опять вспомнил про государство, про то, какой дерзкий ущерб причинил ему Ваня, и понял: никто этого обалдуя по настоящему не накажет! Раз уж Елима не стал – другие и подавно не захотят.

А тут еще Ваня сглупил: стал развязывать – и развязал таки – руки.

Бывший пристав Трофимьев увидел, крикнул: «Вишь, развязался!» – и тут же въехал Ване в ухо.

Били недолго, потому что охранник случайно задел уже лежащего на земле Ваню тяжелым ботинком по голове, и тот отключился. Для верности дали еще камнем по затылку.

В лесу становилось холодно, дальше бить потерявшего сознание было неинтересно. А наказать надо было по всей строгости, до конца.

Вдруг Трофимьев обрадовался:

– А ну волоки его. Тут рядом! Давай, шевелись!

На границе кошачье-собачьего кладбища и молодой, примыкавшей к старому лесу, рощицы – было вырыто несколько непонятных ям: то ли для зверья покрупней, то ли и вовсе для живших, кормившихся и умиравших близ Новой Птички бродячих людей. Вскоре такая яма невдалеке и обозначилась.

– Давай его сюда. А то Елиме достанется. А Ваня... Он же перловский, здесь его искать никто не станет.

Бывший пристав вытряхнул из Ваниных карманов несколько бумажек и какую-то зеленую корочку.

– Ф-ф-у, блин! Иван Ла-азаревич... – Прочитал он и скривился. Но Ванину корочку себе в карман все ж таки сунул.

Ваню подволокли к яме. Перевернули вверх лицом. Пристав закашлялся, кинул лежащему на грудь дверцу от птичьей клетки, выпавшую у того из-за пазухи. Спустили вниз, прикидали мерзлой землей, еще и навернули сверху всякой дряни: коробок со сгнившим кормом, кошачьих ленточек, досок от ящиков, собачьего смерзшегося дерьма...

18

Пашка заблудилась. Попала не туда, где обретались те трое и Ваня. За спиной кто-то мяукал. Пашка поворотила назад. Минут через десять, сквозь деревья, она увидела пристава, охранника и водителя. Они садились в розовую, спело-клубничную, на миг засветившую себя изнутри – как сердце – машину.

Вани с ними не было.

Пашка остановилась, прислушалась. Картонные коробки теперь помалкивали, не слышно было ни собачьего повизгиванья, ни птичьих криков.

«Где ж Ваня?» – Она снова развернулась спиной к дороге, лицом – ко все еще пугающему мертвым зверьем, лесу.

19

Земля забила ноздри. В рот лезли смятые ленты. Дыханье стало не то что спертым – стало кончаться совсем.

Ваня знал: он уходит в землю плотней и плотней, врастает в нее глубже и глубже. Ужас сменился радостью, радость – снова ужасом: что там в глубине? Что-о-о?

Вдруг пробежал сквозь него розовый Елима Петрович. Потрогал Ваню за нос, удалился. У Елимы во всю щеку – свежая золотуха; через рот, до затылка, сквозная рана: дымит, чернеет...

Проскочил завхоз перловского Дома творчества художников, не позволивший когда-то Ване – «не член Союза!»– камни резать. Завхоз тяжко наступил ногой на грудь.

Цапнул за шею неизвестный, но страшно когтистый и немаленький – размером с хорошую собаку – могильный зверь.

С болью притронулась к виску Пашка.

От всех этих прикосновений Ваня совсем перестал дышать. Но и глубже в землю перестал опускаться. Зная: дыханья взять больше неоткуда, крупно дрогнул всем телом. Двинул рукой, потом ногой, и вдруг со скрежещущей радостью ощутил: земля крохкая, поддается, можно, нужно наверх!

Левая рука ощупала дверцу птичьей клетки. С громадной тяжестью, подведя руку к лицу, Ваня стал этой дверцей отгребать от носа всякую дрянь. Даже загордился: без дыхания, а живет! Но это была другая жизнь: отвратительная, ужасная, с ходящей ходуном, требующей воздуху грудной клеткой, с ледяными осколками глаз, со слепым и корявым узнаванием предметов, каких на земле отродясь не бывало.

Тут мысли в голове сдавились сильней, как-то вкривь и вкось подумалось: «Для тебя, Ваня, счас Бог – сыра земля! Че ж из нее и выходить? Еще чуть – станешь крепким, как корень, не разрубаемым, как дуб!»

– Ну нет, – рыкнул Ваня себе же в ответ. – Бог – Он один! Что в сырой земле, что на небе. А ежели всякие людишки и звери тут сквозь меня шлендают – так это, может, ине от Бога...

Мозг, еще недавно пылавший красным расколотым фонарем – «это он от натекшей крови красный!» – подернулся золой, гас угольками. Вместо дыханья обычного пришел каменный, ломающий грудную клетку дых. Холод неслыханный, холод могильный сдавил сердце тяжкими льдинами.

Но однако ж – руки двигались, шея покручивалась!

Вдруг разбитый ящик, державший на себе целый пласт мерзлой земли, съехал в сторону. Правой ноздрей, в которую земля набилась не так туго, Ваня хватанул капельку (ласкового, надмогильного, тепловато-гнилого, почти весеннего) воздуху.

20

Бывший судебный пристав подхватил с заднего сиденья бутылку портвейна, широко расставляя слова, сказал:

– За упокой... души... раба Божьего... Ивана.

– Слышь ты, приставной! Давай вернемся, отроем. За что его так? За пять штук баксов? Так у него четверть дома и сараюха в Перловке. Заставим продать – штук на двадцать потянет!

– Я те вернусь. Ишь, заступничек выискался. Как я есть человек государственный...

– Приставка ты к человеку. Бывший ты – государственный!

– А это... ничего не бывший! Я тебе вот что скажу: надо нам от всякой шелупони освобождаться. Ну, секешь? Не тянет она, шелупонь, в нынешних условиях. Ни капиталу, ни ума у нее, ни прочей собственности. Одна гниль да прель по сараям. Так чего им тогда в этом мире и мучиться?

21

Жизнь в могиле была короткой. Но это была именно могильная жизнь. Ваня не мог бы точно сказать – хорошей она была или дурной. Ясно одно: была она бесконечно одинокой, тесной, тускло холодной. И цвет этой жизни был нелюбимый – темно-коричневый.

Что смерть, хотя и холодная, а живая, часто живей самой жизни – Ваня в своем пригороде догадывался давно. Теперь – подтвердилось.

В ухо вполз червь. «Может, с рынка, непроданный? А сюда переполз только». Ваня червя стерпел. Не до него было.

К губе прилип слизень. Потом, невдалеке, кто-то грубо и навзрыд рассмеялся. Снова все стихло.

Наконец все тот же гробовой насмешливый голос, явно перед кем-то выпендриваясь, гнусно прошелестел:

– Глубже, глубже его! Рот и кишки плотней землей забейте! Дерьмо собачье в ноздри воткните. Штумп, штымт! Дух скота – он, сказано, в землю уходит. Штумп, штымт! Ты, Ваня, – быдло, скот! И жить тебе, кстати, осталось – одну минуту. А после – сразу неизъяснимым станешь.

– Это как это – неизъяснимым?

– А так. Ничего, никогда и никому – ты больше изъяснить не сможешь!

Иван с остервенением стал выкапываться дальше. Оборвал с губы слизня, шуганул могильного зверя...

Неразрушимая сила вошла вдруг в него: копай, Ваня, копай!

22

Выкопался он быстро. Встал, встряхнулся, повел одним плечом, другим. Шапки на голове не было. С правого плеча свисал драный кошачий хвост. Под ногами валялись мертвые птицы. Из ботинка торчала головка замерзшей ящерицы. На губах, на щеках – земля.

Страшная, земляная, никогда раньше не существовавшая в нем сила, вмерзшая пузырьками воздуха в кость – продолжала распирать Ваню.

Он ступил к дороге. Однако быстро сообразил: на Птичку – поздно. Да и не для гнилой Птички сила в могиле скоплена!

Тогда он двинул домой, в Перловку. Сперва решил – через Москву, через центр, во всей красе! Но потом передумал. Миновав лес, вышел к Окружной дороге.

Тут его что-то остановило: сзади послышалось кошачье мяуканье, женские мелкие всхлипы. Ваня нехотя обернулся.

Он увидел Пашку, облезлого серого кота, а над ними – дымно-огненное подмосковно-московское небо.

Стояла уже настоящая ночь. Машин поубавилось. Сзади причитала убегавшаяся за день Пашка. Ваня шел и сил у него прибавлялось и прибавлялось.

«Раз из могилы выкопался, так стало быть, и жизнь земную осилю!

Ехал на Птичку Иван Раскоряк.

Был Раскоряк – стал матрос Железняк!»

23

И вышел на небо Великий Жнец.

Чуть помедлив, взмахнул золотым серпом, стал косить невидимые, но давно приуготовленные к такой жатве рати. Серп заблистал над нищими пригородами и над богатой Москвой. И брызнула из-под серпа кровь: быстро текущая, остро-пахнущая. И встрепенулись черви в могилах и гады в кроватях: но крови своей, из них навсегда убегающей – не почуяли.

И хотя напугал Жнец своим серпом немногих, зато многих – тайно коснулся!

Тут же, под серпом у Жнеца, близ дороги, там, где кончалась улица Верхние Поля, ожила и шевельнулась серая, громадная, размерами сто метров на двести – так Ване показалось – птица. Не та, что, составившись из малых пичуг, кружила под сводами рынка, и не та, что сидела в запертой клетке. Другая!

Тихая, огромная, с чуть серебримым пером, от прикосновений взгляда легко ускользающая, – она, сквозь ночь, мечтала о чем-то своем. И человекам про те мечтания не сообщала.

Ваня развернулся и, оставляя позади собственную могилу и громадную птицу, оставляя Верхние Поля и Нижние, отодвигая журчащее небо, мелкую речную трепотню и крупную лесную дрожь, расшвыривая в стороны скопища людских душ и комки птичьих шевелений – пошел, наливаясь неизъяснимой силой, домой, в Перловку.

24

Сзади вышагивала – готовая переть хоть до Холмогор, хоть до Северного полюса, или до островерхого города Калининграда – белобрысая Пашка.

Вслед за Пашкой, воздев хвост трубой, шествовал серый облезлый кот. За ним подскакивала и вновь опускалась на землю – крупная, неуклюжая, едва различимая во тьме птица: может, ушастая сова, может, зря потревоженный филин.

ОСТРОВОК РЕЙЛЯ

Антоша-Тоник? Был такой, существовал. Попыхивал дымком, по временам, как пенка, пенился. Иногда – размышлял даже.

Размышлял он, к примеру, так:

«Кто нами распоряжается? Кто дергает за кончики ниток, за уши, за усы? Взять хоть сегодняшний вечер. Не хотел ехать на канал, а поехал. Ну и разругался вдрызг, ну и разнервничался. И теперь летают нервишки по комнате и носятся вскачь. Не соберешь их, не успокоишь!»

Тоша Дышкант – Антоша, Тоник – в свои тридцать с гаком стал попивать. Разок-другой даже и укололся. Пару-тройку раз – нюхнул кой-чего. Но потом испугался, нюхать-колоться прекратил. Зато пристрастился к чему-то давнему, вроде бы всеми и навсегда забытому: стал пить с дурманом.

Кидал Тоша в вино табачок и жженку, крошил – наслаждаясь свежей типографской краской – газеты, иногда растворял успокоительные таблетки. Он прихлебывал свое пойло, жадно выкуривал две сигареты подряд, и только после этого начинал ощущать удовольствие жизни.

При всем при том искал Тоша не забытья! Он искал изменений наружной действительности. Очень уж ему хотелось сделать воображаемое реальностью, а реальность, наоборот, перевести в разряд чего-то воображаемого.

Последние восемь месяцев Тоша работал на городском, слабо раскрученном телеканале ведущим одной из ночных программ. Платили сносно. Теребили не слишком. Занят – три раза в неделю, с девяти вечера до часу ночи. А в остальном – гуляй, рванина, успевай только рукавом занюхивать!

Именно ночные передачи и стали подталкивать Тошу к необычным мыслям.

«Что, если взять, – думал он, – экранное зеркало, да и расплавить его? То есть подвергнуть какой-нибудь новейшей и неслыханной термической обработке? Но при этом ни изображение, ни звук – не разрушить!»

Кидая в вино табачок и помешивая это мутное пойло ложечкой, он размышлял дальше:

«Что, если сделать экранное зеркало навсегда жидким? Вечно струящимся, как вода? Густо текущим, как шоколад? Пусть себе сверху течет и течет. А ты в зеркале этом купаешься. Ну и заодно все новости, вместе с капельками зеркальными, заглатываешь! В таком зеркале и мир изменится: станет податливей, мягче. По нему – по миру – кувалдой лупят, а он лишь выгибается сладко. А то сейчас лупанут – стекла, дребезги, звон, руки в крови, язык в порезах...»

Стал Антоша думать и на работе.

Раньше он вещал, не размышляя, лишь слегка стопоря или направляя в нужную сторону цепочки слов. Теперь – по-другому. Он размышлял вслух, мешал телеоператору, выводил из себя режиссера, приставал ко всем с дурацкими вопросами, лепетал в прямом эфире ни в склад ни в лад.

Ночной эфир, так полюбившийся всем, кто его мастерил, вместе с суетой ведущего, стал трещать по швам, рассыпаться, гаснуть.

Как-то осенью, после очередной встречи с ночным гостем, Антоша-Тоник, поссорившийся сразу и с режиссером, и с оператором, ловил на Севастопольским проспекте частника. Машины у Тоника не было. «Таксей» он не признавал.

Закурив, Тоник стал размеренно подымать и опускать руку. Вдруг кто-то подскочил к нему сзади и сбоку, молча встал за спиной. Тоник задымил, как печь, и только напустив через плечо дыму погуще, обернулся.

– А я сегодня, как назло, без машины. Думал, мы с вами эфирчик быстро сварганим – так я на троллейбус и поспею!

Человек за спиной оказался сегодняшним «ночным гостем». На эфире он представился странно: то ли народным целителем с медицинской степенью, то ли знахарем высшей категории из Кремлевки, – Тоша забыл, как именно.

«Гость» был очень уверенным в себе, вертким и смешливым человечком на голову ниже Тоши. Был он к тому же просто-таки распахнут настежь. Так и казалось – в грудь «гостя» вделана бесшумная и безотказная форточка: открыто – закрыто, закрыто – открыто.

Правда, Тоша сразу заметил: этой самой открытостью «ночной гость» что-то в себе прикрывает. «Ушлаган какой, – подумалось еще на эфире, – надо держать с ним ухо востро. Еще денег попросит. Ну это – шиш с маслом!»

– Знаете, куда я сейчас еду? – спросил «ночной гость». При этом он продолжал ловко повертываться на каблуках и поглядывать по сторонам. – А еду я в «Народную клинику», о которой рассказывал нашим уважаемым телезрителям. Хотите взглянуть, что там и как?

Антоша попытался вспомнить ночную телетрепотню. Но ничего не припоминалось. Он был так поглощен на эфире мыслями о жидком зеркале, что пропустил самое важное.

Антоша устал, ему хотелось домой, тепловатая ноябрьская сырость раздражала психику. Однако ехать в клинику он почему-то согласился.

Доехали быстро: дважды сворачивали в переулки, после третьего поворота остановились.

– Здесь, – сказал целитель и отпустил частника. Когда-то давным-давно Антоша-Тоник был женат. Были у него сын и дочь. Но и детей, и бывшую жену он вспоминал редко.

Разве вспоминалось женино:

– Ан-то-нин. Пора, наконец, проявить мужество! Или другое:

– Ан-то-нин. Марш с кошелкой на рынок!

Может, Антоша о жене и детях и не вспомнил бы. Но о них заговорил народный целитель. После чаев-кофеев он неожиданно сказал:

– Пугать вас не стану, но прогнозец выдам. А с ним, как полагается – и рецепт.

– Вы ведь, кажется, не врач... – В этот час Антоше не хотелось прогнозов – хотелось коньяку с лимоном или, на худой конец, ликеру покрепче.

– Да, я не врач. И если уж быть до конца честным – я шарлатан. Или как говорили раньше – надувала.

– Вот как? – Антоша хотел возмутиться, проорать что-то обличительное о шарлатанах – медицинских, экономических и всяких других, – до краю заполонивших Москву. Но лишь устало пожал плечами.

– Да, шарлатан, надувала. И горжусь этим. И объявляю об этом прямо. Я прозрачен, как.

– Как мягкое зеркало?

– Зеркало тут ни при чем, – обиделся маленький шарлатан. – Здесь другое важно. Я ведь на цыганском факультете диплом свой получил. А это – трех академий стоит. Так что, хватит, еханый насос, болтать, здесь не эфир, давайте о деле. Вы холостяк? Вижу, знаю. А когда-то были женаты. И жизнь у вас, в общем и целом, была неплохо налажена...

Здесь-то Антоша жену с сыном и дочерью вспоминать и стал. Правда, вспомнилось не все. От эфирной расслабы и дальнейшей усталости ему никак не удавалось припомнить девичью фамилию жены.

Впрочем, фамилий целитель и не спрашивал. Он заговорил о другом:

– Я ведь не для нравственных проповедей, – надувала прокашлялся, – вас сюда заманил. Просто во время передачи я заметил у вас одну редкую особенность. Или, если хотите, одно небольшое отклонение. Вот. Обратите внимание... – надувала повел рукой в сторону компьютеров, посвечивающих тошными ночными огоньками.

Вглядываться в экраны Антоша не стал. Заметил только: на самом большом шарлатанском компьютере мерцает, сжимается и разжимается, одним словом, «дышит» чей-то мозг.

Примерно такой, каким его рисуют в школьных учебниках. Ну, может, чуток побольше и набок зачем-то скошен.

– У вас выпивка есть?

– Вот-вот, – обрадовался шарлатан, но сразу же полез в шкаф и достал уже кем-то ополовиненного «вискаря», – так я и думал! Вы просто обречены сейчас за выпивку хвататься. Может еще и анаши спросите?

– Нет, только рюмочку. Ну и, – Тоша слегка замялся, – горсть табачку мне туда сыпаните.

Надувала обрадовался и табачку. Но потом – и как показалось, скорей по обязанности – помрачнел, стал на Тошу зря наговаривать:

– У вас, Антонин Юрьич, нездоровый вид. Не знаю, что вам впаривает официальная медицина, но я вам скажу вот что... У вас – как я уже говорил – есть особенность: слегка воспален один из участков головного мозга. Так называемый «островок Рейля». Insula Reili. Островок этот упрятан в глубине правого полушария, в так называемой сильвиевой щели, и что-то больно похож на египетскую пирамиду! Правда крохотную. Так вот: у вас этот самый «островок» треугольный горит ярким пламенем. Он воспален. Он властвует над вами. Как фараон, как Сталин, как сатрап! А вы, вместо того чтобы силу этого островка себе на благо использовать, словно раб, ему подчиняетесь. Ну и глушите себя – как судака динамитом – коньяком и водочкой. Теперь еще и табачок стали подмешивать. И зря! И глупо! Потому как – возможности этого самого «островка» можно для своих целей приспособить. Вот, гляньте на экран...

– И не подумаю. Бар-рмен! Еще рюмку, пожалуйста.

– Хорошо, но это – последняя... Так вот: этот самый «островок Рейля», он ведь не только пить без продыху и курить взасос заставляет. Он еще и отвечает за вашу интуицию. Ну и какую из возможностей этого «островка» надо развивать? Какую сделать главной? Вот вы меня выбрали «ночным гостем». За это – отдельная благодарность...

– Гость ночной ко мне явился, гость, и больше ни-че-го...

– Дайте же досказать! Я заплачу вам той же монетой. Помогу активизировать «островок Рейля». Но могу и пригасить его.

– Врубайте на всю катушку! – Тоша потянулся к «вискарю», неприлично булькая, допил остаток из горлышка, отер капли с подбородка, с шеи.

– Человеческий мозг – дневное явление. Он отсвет шести дней творения, а не сгусток предшествовавшей творению ночи. Если же врубить, как вы тут ляпнули, «островок Рейля» на всю катушку, – мозг может стать «ночным», резко интуитивным, неуправляемым.

– Ночным? Да на здоровье!

В полуночной тишине мозг стучится в дверь ко мне.

– Да поймите же! «Ночной мозг» – чистая интуиция, без капли рассудочности. А чересчур развитая интуиция – как и ее нехватка – бывает не только полезна, но и опасна. Интуиции у вас хватает. И лучше не ее усиливать, а страсть к табачному пьянству прикрутить фитилечком!

– Н-ничего не лучше! Электризуйте, увеличивайте, делайте остров – материком, можете даже головкой архипелага его сделать!

Непонятный страх смиряя, встал я с места, повторяя...

– Бросьте стихи! Они только путают дело! В них – тоже интуиция, но интуиция, скажу я вам, неправильная...

– А вот не брошу, не брошу:

Поздний гость приюта просит в полуночной тишине. Гость стучится в дверь ко мне!

– Лады, – сдался надувала и потянулся рукой к Тошиному виску, а потом к затылку. – Увеличим ваш островок. Сделаем его островом. Островом Врангеля. Островом Пасхи. Островом сокровищ, наконец!

Тоник вышел от шарлатана, слегка пошатываясь. Остановился под фонарем. Хотел зачем-то вернуться.

– Мужчына, дайте прикурить.

Крашеная восточная женщина. Узбечка, может, цыганка. В длинном, едва ли не на голое тело, плаще. Чуть дрожит, рот алчно фосфоресцирует, одна рука заломлена за спину.

– Дайте же прикурить мне. Скорей. Умираю!

Тоник широким жестом вынул зажигалку, потом вдруг глухо крикнул в пространство: «А поехали в ресторан? В „Советский ресторан“ со мной – поехали?»

Дни запрыгали, как курчавые барашки в Тошиной любимой рекламе: друг за дружкой, быстрей и быстрей.

Это были дни удач и какого-то карусельного счастья. То, другое, третье; деньги, премии, наградные листы. Внезапно подобрались новые сотрудники: режиссер, редактор, какая-то девушка в прозрачных юбках. Передач стало меньше, но платить меньше не стали.

Антоша все предугадывал наперед. Все телеканальские козни, все подставы развеивал еще до того, как они были затеяны.

Ему кружило голову крашеное охрой, обтыканное красными и синими лампочками, карнавальное колесо.

Он угадал несколько цифр в лотерее «Бимбо». Но выигрыш взять почему-то не захотел. Он точно определил, кто в городском правительстве сменит высокого чиновника, занимающегося телекоммуникациями, и заранее к новому начальству с нижайшей просьбой подкатился. Просьбу обещали исполнить, но Тоша о ней и думать забыл.

Иногда кто-то бережной, едва уследимой рукой, рассаживал на карусельном колесе, вертящемся вместе с Тошей, новые карнавальные фигуры.

Тут были:

– лошадь из отдела электронных писем;

– слон, владелец антикварного салона;

– женщина из Комитета помощи беженцам, откидывающаяся на карусели назад всем телом, смеющаяся гаерским смехом, беленная широкой малярной кистью, да еще на ходу бреющая себе череп по-бандитски: опасной бритвой, и тут же обритые места сдабривающая обильной пеной...

Венцом Тошиной карусельной жизни стал московский ураган.

Вычислив ураган с точностью до часа и даже до минуты, предугадав, в каком направлении будут валиться деревья и слетать жестяные кровли, – он погнал в самую сердцевину урагана, в Люблино – якобы за фотоснимками – новую свою редакторшу. Тоше казалось: побитая градом, жалкая и мокрая, редакторша хоть на сутки да прекратит донимать его произношением, начавшим портиться просто так, ни с того ни с сего... Редакторшу, однако, искалечило серьезно. Ее надолго положили в больницу.

Так прошел месяц. Все предугадывать, все знать – такой расклад стал Антоше не мил. Ему хотелось беспричинного дуралейства, резких, ничем не подготовленных случайностей.

Хотелось, чтобы из тихоструйного студийного зеркала вынырнул вдруг незваный «ночной гость». Мокроусый, страшный! Или пусть вынырнет все тот же надувала. Брякнет какую глупость. Обует зрителей прямого эфира, тут же, на месте.

Хотелось, чтобы снова явилась восточная женщина – узбечка, цыганка, – которая в тот памятный вечер хотела обобрать Тошу до нитки, и которую он высадил прямо из такси голой задницей на асфальт, когда возвращались из «Советского ресторана». В ресторане на 9-й Парковой по стенам висели Дзержинский, Кастро, Каганович. С плакатов несли околесицу про мир и братство Андропов и Сталин, бодро заявлял о себе несуществующий – и оттого полностью идиотский – прогресс, которого Тоша уже не пугался, как черт ладана, но который все еще был готов наподдать ему коленкой под зад.

«Островок Рейля» пылал в Тошином мозгу трескучим, неумело разожженным костром. И единственное, что этот костер интуиций и предчувствий гасило – так это все то же гадкое пойло: табачок на спирту.

Но и такого пойла было уже мало!

Тоше представлялось: он стаскивает со шкафа полутораметровую лодку-сигару, а внутри сигары – свистит и булькает горячий дым, вперемешку с холодной водочкой. Славно! Сладко! Тут же он глубоко и без перерыва дымом сигарным затягивается: день затягивается, другой, третий. Затягивается, и знает: высосать всю дымно-влажную прелесть из чудной сигары он сможет не раньше как за год, за два! Уф! Уф! Табачный пьяница! Не кто-то вам другой!

Правда, к концу месяца Антоша измотался, сник и решил снова ехать к народному целителю.

Целитель встретил радостно. Молоденьким козликом скакал он по заставленной компьютерами комнате. То подбежит к столу, то боднет воздух головой, то гордо осмотрит экраны. Было ясно: целитель упоен собственной жизнью, способностью умно властвовать, тайно повелевать.

– Только ничего мне, еханый насос, не говорите! И так все знаю. Вы пришли, чтобы я поддал жару, утроил пыл вашего «огонька»!..

«Сейчас он скажет: И я это сделаю», – подумал про себя Антоша, и надувала сказал:

– И я вам – без сомнения – помогу!

– Не то. Не в том смысл. – Антоша уселся в кресло, задумался. – Я вот о чем. Вы мне этот «огонек» – совсем пригасите. Утопите его в глубоком колодце. Устал я от этой карусели: все знаешь, все предчувствуешь. Ну ее, эту интуицию, в болото! Она у меня в голове – как чья-то слишком интеллигентная мордашка у нас на эфире – «бликует» и «бликует»!

– А вы – тонкач. Да, вы значительно тоньше, чем я думал. Ну так вот что я вам, тонкач вы хренов, про нашу интеллигенцию скажу. Думаете, интеллигенция – это знание, или – гражданская совесть? Дудки! Интеллигенция – это интуиция! Верно почуять и правильно решить. Гибель интуиции – и есть гибель интеллигенции!

Антоша хотел надувалу выматерить, но вдруг испугался: «А ведь прав он. Кто учуял, куда ветер дует – тот нынче интеллигент и есть!»

Тут надувала сжалился, перестал скакать козлом, подступил к Антоше сбоку, дружески прикоснулся к плечу:

– Ну будет, лады, пособлю вам. Вижу: устали вы интеллигентом быть. И чудно. Ближе к народу – теплей и уроду. А то, может, к партейке какой прибьетесь? И здесь помогу. Побей меня гром, если вру!

Антоша с сомненьем глянул на шарлатана: «Заливает, нет у него таких возможностей...»

Шарлатан оценил Антошин взгляд по-своему. Он вдруг смутился, даже прикрыл глаза рукой:

– Тут у нас в России все душу ищут. А душа наша – может, как раз в «огоньке Рейля» и содержится. И еще. – надувала смутился сильней – огонек этот в пространстве двойника имеет! Если тот огонек, что в мозгу, и тот, что в пространстве, соединить – сила получится! Ладно, про это не буду.

Ну, про интеллигенцию и про огонек я вам объяснил.

Теперь – про ошибки официальной медицины. Все они, наши медики, жутко боятся смерти. Смерти пациента, смерти собственной. Как раз страх смерти и не дает им оценить человека как целое. А он, человек, состоит, между прочим, из двух равных половинок: из постоянно наличествующей в нем жизни и постоянно наличествующей в нем смерти! И одномоментно к ним устремлен. Изъятие из медицинской практики смерти, присутствующей в нас во время жизни приличной дозой яда, – и есть главнейшая ошибка медицины. Вы мне сперва смерть, смерть живую во всю ширь покажите! – обращался надувала к невидимым медикам, – а уж потом про жизнь вашу умершую толкуйте!

– Х-хватит умничать. – Антоша чувствовал: народный целитель может говорить час, два, три. А у Антоши внутри все горело. И он знал: если этот пожар залить сейчас вискарем – решимость, с которой шел к целителю, может навсегда исчезнуть. – Пригасите огонь! Быстрее!

– Лады. Я утоплю ваш «островок» в океане тупости, в океане лени, в океане...

– Топи скорей, дурила!

Надувала, важничая, погасил свет. Антоше стало легче.

Несколько дней он продолжал кружиться на привычной телекарусели: с выпивоном, с густым дымком, с предчувствием выигрышей, удач.

Однако через неделю в голову вдруг въехала мысль: а не послать ли все карусели куда подальше? Не вернуться ли к прежней до-телевизионной, до-зеркальной жизни?

Антоша позвонил брошенной семь или восемь лет назад жене.

Не прошло и трех месяцев, как жизнь его изменилась до неузнаваемости. Исчезли кураж и напор, перестала вращаться – и во хмелю и в состоянии трезвом – телекарусель. Тоник слегка отупел, стал вяловат. Еще – стал шепелявить, подсюсюкивать.

Он с удовольствием сопровождал жену в магазины и перешел на редакторскую работу. Дети, как-то внезапно выросшие, жили своими домами. Заботиться Антоше, кроме себя самого и жены, было не о ком. Иногда он с прерывистым вздохом вспоминал свои прежние похождения, но и воспоминания стали размягченными, ватными.

Тоша больше ничего не предчувствовал. Да и зачем? Все вокруг текло спокойно, размеренно. Иногда, разве, забывался номер квартиры. Ну и не всегда было ясно – а ведь раньше он это знал точней всех гидрометцентров – какая к вечеру будет погода?

Жена все покрикивала: «Взял кошелку, пошел в магазин!» Или: «Антоша, сегодня – в Серебряный бор!», и так далее, в том же духе.

Лишь однажды Тоша пожалел о своих былых способностях. Рядом с их домом с утра начались какие-то строительные работы. Видел из окна, но не придал значения, не предупредил. Жена упала и сломала руку. Но быстро поправилась. Все вошло в привычную колею.

Перед самой весной, в двадцатых числах февраля – Антоше приснился шарлатан. Шарлатан, он же народный целитель, он же надувала, – смешно круглил щеки, а потом протыкал их тонкими, отросшими до неимоверной длины ногтями насквозь. Кровь хлестала по шарлатанским щекам. Правда, не алая: черноватая, с дымком и сажей.

Проснувшись, Антоша хотел послать шарлатана куда подальше, но передумал. Тогда ему захотелось, в память о давней встрече, прочесть стихи про «ночного гостя», но и они позабылись.

Тут шарлатан объявился сам. Через день он позвонил и крикнул:

– Медицина катастроф, ясное дело, бессильна! Я вам ее заменю. Я ведь не только душевные раны лечу. Не только мозги дуралеям вправляю! Я и колотые, и резаные раны рубцевать могу. – Наворачивал и наворачивал он. – Вы, чуть что, звякните: мол, помоги, надувала! И я – приду. Сам херувим Рейль, огонечком, спустится к вам. Спустится, поможет!

Тоша от души, громко и раскатисто, как это бывало когда-то давно – расхохотался.

– Да пошел ты, со своим херувимом. – Со сладостью выдохнул Тоша. Краткое, доходчивое, разрешающее все противоречия словцо, слетело с губ, как бархатная моль. – Пошел ты...

Шарлатан улетучился.

– Так мы едем на рынок? Ну я же тебе говорила. На тот, что у стадиона. Помнишь, в институте физкультуру сдавали? – Жена встала ни свет ни заря и была в приподнятом настроении. Она не говорила про кошелки, не толкала Тоника в бок, не называла лежебокой. – Поедем, молодость вспомним, даже и покупать ничего не будем.

Антоша послушно согласился.

Рынок далекий, рынок февральский забрал чуть не час времени. По пути ни одна мысль в Антошиной голове не шевельнулась. Единственное, про что подумалось, – так это про ночной мозг. И хотя ночные гости больше его не мучили – Антоша мысленно к ним вернулся.

«Чего это я все за ночь держусь? Ночное время, ночной мозг, – надо жить утренней побудкой, видеть ясно не вдали – у себя под ногами».

Идя по рынку Тоша как раз себе под ноги и глядел.

Под ногами ничего не было. Рынок был чисто метен, мыт.

Вещевые ряды Тошу не заинтересовали. Зато привлекли – обжорные.

Народу было еще мало. Отшагав по очередному ряду, Антоша вдруг увидел вдали громадную свиную голову. С одного боку голова была густо осмолена: ухо и щека черным-черны и глаз закоптился. Зато с другого боку – голова розово сияла, улыбалась. Обернувшись к шедшей сзади жене, он ей хотел на веселую свиную голову указать.

Взрыв, раздавшийся в ту же секунду, сперва обрушил северную стену. За ней медленно стала рушиться южная. Треснул пополам, гадко засорил стеклянной мелочью и бетонной крошкой потолок. Антошу по касательной ударило какой-то шпалой в голову, от боли он ощутил рвотный спазм, ему захотелось выблевать всю накипь, наросшую за последнее время на легкие, на пищевод, на язык...

Мир сдвинулся в сторону, завалился набок, стал гаснуть.

Издалека, сквозь громадный пролом в потолке, рокотнул ранне-весенний, нестерпимо слабенький гром. Молнии, однако, не было.

Зато рядом с Антошей, огибая висящую на ниточках арматуру, обугленные тела и завалы, вспыхнул и поскакал, схожий с лазерным треугольничком, запаянный в красную прозрачную капсулу огонек.

В объемную эту капсулу, в огонек, были впаяны реки и леса, поляны и телемосты, мосты пешеходные и даже невысокие горы. Чуялся в огоньке кровоток живой природы, виден был крен небес.

Огонек звал за собой, наверх!

«Боже... ко мне... прииди...» – пытаясь то ли отогнать, то ли приблизить к себе огонек, – шевельнул оборванной губой Тоник.

Бога он не увидел, а огонек приблизился. Но тут же и отпрыгнул в сторону, и замерцал ехидно.

Живущий собственной жизнью, не делающий различий между днем и ночью, между взрывами и тишиной, между жизнью и смертью, всегда обретающийся в человеке, а после кончины его – где-то рядом, ловко отразивший себя в пространстве участок мозга, именуемый островком Рейля, теперь от Тоши отдалялся и отдалялся.

Может, спешил к своему небесному двойнику, может еще куда. И при этом, словно в отместку за все включения и выключения, за сомнения и самовольство, за все, что творил с ним Тоша, – дразнился и выкаблучивался над дымящимися развалинами, над разрубленной пополам, коснеющей и лишившейся чего-то страшно важного человеческой плотью.

РУССКОЕ КАПРИЧЧО

Леониду Бежину

У отца был знакомый часовщик. Когда мне было шесть или семь лет, мы часто к нему ходили. У часовщика не было ног. Но сидел он на углу Суворовской и Торговой улиц, в чистой мастерской с огромными окнами – ровно и гордо.

В окнах мастерской были выставлены часы. Они были разной величины и формы. Иногда часы звенели или били. И тогда часовщик вскидывал голову, встряхивал светленьким чубом и мечтательно улыбался. Постояв у окон, мы заходили внутрь и отец несколько минут о чем-то с часовщиком толковал.

Мой отец любил ходить. Он ходил пешком везде и всюду. И почти не ездил в автобусах и на машине. А часовщик, как я уже сказал, был без ног. И я никак не мог взять в толк: что стремительно ходящего отца с приросшим к четырехколесной доске человеком может связывать.

Еще удивлял взгляд часовщика: он не смотрел на отца, не смотрел на тех, кто топтался в очереди. Он смотрел поверх них, смотрел далеко, высоко! Смотрел так, словно хотел километрах в семидесяти или даже восьмидесяти разглядеть только что возведенную плотину Каховской ГЭС.

Плотина эта, которую я никогда не видел, в моем представлении была схожа с пастью зубастого кита, проглотившего праведника Иону. Кит с праведником во чреве – застряли в моем мозгу благодаря бабушкиным рассказам. Ну и, конечно, такой библейский отсвет в зрачках часовщика придавал его взгляду особую ценность.

Говорил часовщик редко и с паузами. Зато слова его были вескими и звенящими, как гирьки: не старые, базарные, захватанные и заляпанные жиром, – а новенькие, магазинные, серебряные!

Правда, когда часовщика что-нибудь сердило, он говорил долго, горячо и сбивчиво. Но никогда не кричал, а только – как в песнях – переносил голос на тон выше: в другую тональность.

Фамилия у часовщика была смешная: Лагоша. Но разговаривал он про одно только несмешное. И после этого несмешного – снова мечтательно улыбался.

– Жизнь все одна и все та же... – долетало до меня урывками. – При всех властях... При Царе Горохе – одно. При Сталине – другое. Сейчас – третье... Как оно так выходит?.. Мы же русские люди! А управиться с собой не можем... Горько быть русским! Изломалась наша жизнь, искорежилась... Но с другой-то стороны... Время, лишь глядя на излом его, – полюбить можно!

Правда, стоило мне подойти ближе, и Лагоша менял разговор, шевелил в воздухе тонкими прозрачными пальцами и чистым дискантом выкрикивал:

– Мастерская времени открывается!

В детстве я был непозволительно доверчив. Однажды чуть не ушел с цыганами. В другой раз выскочил на арену цирка, пытаясь поймать какую-то зверушку. Я верил всему, что говорили родители или их знакомые. И от этого случались большие и малые неприятности.

В тот день у мамы был выходной. Сестра Светлана была в школе. Я готовился к поступлению в первый класс, и мне было скучно.

– Ма. Включи приемник, – канючил я.

Радиоприемник «Рекорд» мы тщательно прятали. Уносили его в темную комнату и накрывали платком, чтобы нас не оштрафовали или не заставили платить за свет в два раза больше.

– Ма... Включи, ма! Ну мы же русские люди...

Мама отложила тетради в сторону и взглянула на меня с ужасом.

– Не надо кичиться тем, что ты русский.

– Я и не кичусь, просто сказал: русские.

– «Усские, усские», – передразнила мама. Причем передразнила едко, зло.

Я с опозданием научился выговаривать букву «р». То есть, в шесть-семь лет я ее уже, конечно, выговаривал. Но иногда словно бы вспоминал ее прежнее отсутствие, и тогда буква «р» во рту у меня таяла, пропадала.

– Ма. Включи!.. Русские, не русские – все равно включи!

– Ты зачем вчера сказал этой дуре Матильде Алексеевне: «Мы русские, мы все вытерпим», – когда она в баню шла?

– А зачем она всем рассказывает, что идет в баню? И потом – так сказал часовщик.

– Не слушай его. Он-то как раз этим хвастается и кичится.

– Нет, он не хвастается. Он даже сказал: «Так горько быть русским, что даже и жить неохота».

Мама вдруг согласилась.

– Да, горько, но сейчас об этом говорить нельзя, не надо.

– Почему?

– Не принято хвалить и возвышать самих себя. Ну, русские. Ну и что? Другие, что ли, хуже?

– Не хуже, – согласился я. – Но вот Васька Пелипас – он грек, и он всем и каждому на улице говорит: «Я – грек». И ему ничего за это не бывает. А ваш учитель старших классов сказал: «Греки – славный народ. И великий».

– Так то греки. Про них можешь говорить сколько угодно.

– А про русских, значит, нельзя?

– Тихо ты! Этого еще не хватало. У нас тут уши из стен растут...

– Уши? Уши?!

Все рассказы про всех греков на свете вдруг отскочили от меня, как теннисный мячик от стенки.

Осмотрев – подробно и внимательно, не только на уровне своего роста, но и за тумбой, и под кроватью – наши стены, я вернулся и с укором встал перед мамой.

Мама все еще проверяла тетради и укора моего замечать не хотела.

Я зашел сбоку.

– Ну что еще, горе луковое?! – не выдержав, мама снова оторвалась от тетрадей.

– Нету... Нету ух. – Трагическим шепотом сообщил я.

– Ах ты, Господи! Ну что за наказание! Ты же не дурак вроде, а такие глупости городишь.

– Нет ухов, – поправился я.

– Ну я ведь про уши только так сказала. Ты же должен понимать уже...

– Хорошо, я понял. Тогда скажи еще про русских.

– Не буду. Я занята. Да я и не знаю ничего такого. Русские такой же народ в советской стране, как и все другие.

– Нет, не такой! – расхохотался я громко и неприлично. Богатое знание мира распирало меня.

– Анекдоты же только про русских и про евреев бывают. А про греков, украинцев и молдаван – нету! Вот, слушай: «Милиционер спрашивает на вокзале мужика: „Ты что здесь делаешь?“ – „Подъевреиваю поезд!“ – отвечает мужик». – Вот! Поняла?

– Я тебя сама в милицию сдам. Я научу тебя уважать все национальности!

– Я и уважаю! Беру за хвост и провожаю!

Убежав в сад, я стал там шататься без дела. Невысказанные слова и мысли томили меня, однако подходить с вопросами к маме было теперь опасно. Приходилось все выяснять, все называть и переназывать – самому...

Мы жили на юге, однако никакого «одесского», как тогда говорили, языка в нашей семье я не слышал. Не звучал он и на улицах. Звучал чистый русский с примесью старорежимных выражений и крапинок украинского юмора.

И только слоняющиеся по окраинам блатняки говорили: «шо», «стрема» и «не шухер дело»...

Пришла из школы сестра второклассница. Приехала с толкучего рынка наша квартирная хозяйка. Пришли звезды, вечер и хлеб. Пробежался по спине настоящий осенний холод.

Позже всех пришел отец. Его, как оказалось, покусала собака, и ему уже сделали укол в живот.

Я ел хлеб, запивал его киселем и думал о собаке, покусавшей отца. Ранок на руке, оставленных собачьими клыками, я не видел, потому что в больнице их обработали и руку перебинтовали. Однако, саму собаку представлял хорошо: черная, в серых пятнах, выскочит – укусит, укусит – спрячется. Представлял и все вокруг собаки: забор на краю балки, ползучая темень, тонкая, кожаная, сдираемая собачьими зубами с руки, отцовская перчатка...

Но не собачий укус томил меня. Томило что-то неясное.

Допив полусладкий кисель, оглядев стол и быстро расчухав – больше есть нечего, я вдруг осознал: меня томит несправедливость. Тут же я эту Несправедливость по контуру и обрисовал: одета – как Матильда Алексеевна, край черного платка вьется по ветру, из глаз сыплются искры, из ноздрей хлещет пар, с подбородка свисают густые липкие слюни.

Это она, Несправедливость Алексеевна, творила вокруг все идиотское: надо было наказать собаку, но ее не дал наказать хозяин, собака была домашней. Вместо этого наказан был отец: сперва в больнице, а теперь его донимала мама. Надо было наказать милиционера, пристававшего к мужику на вокзале с дурацкими расспросами. А накажут, конечно, мужика, за то, что подъевреивал, то есть, поджидал поезд. И уж совсем точно накажут меня: за то, что я про все это думаю и, не дай Бог, спрошу утром.

Утром, однако, Несправедливость Алексеевна – убралась, провалилась куда-то! Это произошло потому, что уходя в больницу на процедуры, отец отправил нас с мамой с поручением к часовщику. Но не в мастерскую, а домой.

Было воскресенье. Часовщик катался по своей вытянутой в длину комнате на колесиках, как клоун в цирке. Дома у него часов было мало. Верней, были только одни часы. Я не сразу понял, что это часы, потому что они стояли на полу, как шкаф.

Пока я думал о клоунах цирка и о часах, которые зачем-то стоят на полу, часовщик Лагоша перестал кататься по комнате и сказал:

– Вы только не думайте, что я тут злоблюсь без ног. Наоборот, радуюсь! Знаете, почему? А вот. Я когда к Спасителю приду и Он меня увидит, так я ему крикну: «Наверно, Господи, так надо было!» И Он смутится и отвернется в сторону, на садочки райские глянуть. Потому что врать Он не умеет. И тут я Ему тихонько так, уже на ухо шепну: «Прощаю Тебе, Господи, мои ноги!» – И тогда... Пусть тогда свергает меня вниз!

– Иди на улицу погуляй, – сказала мама. Я нехотя вышел.

Предстоящий разговор часовщика с Богом меня заинтересовал. Про Бога у нас почти не говорили, за досужие разговоры о нем попадало крепко, как тому мужику на вокзале. Поэтому, попетляв у дверей парадного, я вернулся к растворенному настежь подвальному окну и стал глядеть на его створки сверху вниз.

– ...жить-то меня – Он оставил. Но без ног. Такая, значит, Его воля. И... И... – Теперь часовщик говорил как пьяный. Сквозь едва шевелимые ветром подвальные занавески я это хорошо слышал. – И... И...

– Это трагедия войны, – послышался мамин голос.

– И... Иногда я слышу звон. Грустный, изломанный. Как в часах. Ну вроде отсчет времени пошел. Моего собственного. А я ж еще не жил как следует!.. Вот вы – учитель литературы. Описали б все это. А главное – этот изломанный звон описали бы. Ну? Понимаете? Капризность времени описали б, что ли... – Он резко и чисто, но по-моему не к месту, рассмеялся.

– Я не могу. У меня не выходит. – Я не видел маму, но чувствовал: ей в комнате неудобно, тесно. – Какую историю ни начну – у меня доклад получается. И конец все один и все тот же: «народный праздник». Вон сын у меня – тот все время истории лепит. Поймает кого постарше за пуговицу и ну заливать. Врет безбожно! – Теперь уже засмеялась мама.

Тут заиграла музыка. Потом стали бить часы. Я стремглав кинулся вниз.

– «Русское каприччо», – сказал довольный Лагоша и, подъехав к часам, погладил их по деревянному боку. И даже этот бок поцеловал. – Только вот не знаю, кто эту музыку сочинил. Когда покупал часы – мне так и сказали: музыка из «Русского капричча». А кто, что?.. Умру я от этой музыки! Мне она – все заменила...

– Ну мы пошли, – сказала мама.

– Сейчас, минуту... – заторопился часовщик. – Возьмите то, зачем приходили. Мы ж с вашим мужем в одном госпитале лежали. А перед тем в одном море тонули. Он у вас тоже раненный в ногу.

– Сразу в две! – выпалил я.

– Ну вот, – сказал Лагоша, – ну вот. Он в две – и я в две. Его со дна Гнилого моря, ну, то есть, со дна Сиваша едучего поднимали – и меня. Но мне отняли – ему нет... А часы его я починить не смог. После покопаюсь. Вот, отнесите ему взамен другие. Пусть их пока носит.

Дома я спросил у отца про время и про часовщика.

– Семен Иванович Лагоша не просто часовщик – он механик-конструктор.

– Конструктор времени?

– Не болтай, время нельзя конструировать.

Тогда я спросил, кто написал «Русское каприччо». Отец посмотрел на меня с подозрением и промолчал. Видно, переживал боль укуса.

Не дождавшись ответа, я закрыл глаза и стал слушать звон оставшихся далеко в подвале напольных часов. И чем больше я его слушал, тем гуще и тесней становилось вокруг: звон заполнял балки, сараюхи, сады и нашу лучшую улицу – Говардовскую, которая так уже не называлась, но на которой продолжал стоять памятник таинственному победителю чумы и чумного угрюменького веселья, Джону Говарду.

Этот самый Джон Говард – ирландец или англичанин – про которого толком мало что знали, был врачом и другом всех населяющих нашу страну народов. А еще, говорили взрослые, он был «реформатором тюремного дела». Джон Говард умер у нас в городе, заразившись чумой от сестры какого-то помещика и завещал перед смертью установить на его могиле одни только солнечные часы.

Часы из красноватой меди, вместе с белым обелиском за белой оградой, на Говардовской улице – чуть наискосок от срытого каторжно-пересыльного замка – ныне и пребывали. Но штука-то была в том, что самого Джона Говарда под обелиском не было! Сперва кто-то выкрал и увез в медицинской склянке его сердце, а потом пропал и сам прах. И где все это сейчас находится – никто не знал. Такие вот пугалки и пустяковины развешивали напоказ взрослые. Им было можно! А вот когда я начинал говорить о мистере Говарде что-нибудь жизнерадостное и лишь слегка приукрашенное – это никому не нравилось.

Ввиду всего этого посещавший больницы и тюрьмы Джон Говард вместе с чумой, неприятными врачебными осмотрами и занадобившимся кому-то умершим сердцем – постепенно от меня отдалился. И так и стоял вдали, слившись со своим обелиском, – как только что облитый водой дворник, с каменной белой метлой – уступив место напольным часам Семен Иваныча Лагоши.

В общем, воскресенье кончалось хорошо, приятно. Поэтому ни пьяная ругань за окном, ни молчание спрятанного приемника не могли уже в тот вечер меня огорчить или сбить с панталыку.

На следующий день, в понедельник, почему-то объявили выходной. Но только для учебных заведений и учреждений культуры. Из школы прибежал народный агитатор, который агитировал не только на выборах, но и во все свободное от выборов время. Мама, вздыхая, ушла с ним. С ней вместе – сестра.

– Сплаваем на катере по Днепру, – сказал отец.

– А уколы?

– Уколы – через день. Побреюсь, выпьем воды с сухарями – и вперед.

Сначала мы спускались к речному порту быстро. Но потом движение наше сильно замедлилось. Множество людей вдруг высыпало на улицы. Некоторые выступали группами и даже полуколоннами. Некоторые шли – как и мы с отцом – сами по себе.

– Никиту Сергеевича стречаем, – шепнул кто-то отцу. – Должон на Каховскую ГЭС через нас проследовать...

Дальше идти было невозможно. Все улицы и даже дворы были забиты людьми. Но почему-то не было привычных лозунгов, красных знамен и приветствий, не стучали барабаны, не трубили пионерские горны. Мрачновато и тихо было вокруг. Мне даже показалось: воздух из светло-осеннего, прозрачного превратился вдруг в дымный, коричневый.

Люди стояли и молчали так плотно, что не только мы – военные в форме не могли ни крикнуть, ни пробиться в первые ряды. Пустой оставалась лишь проезжая часть улицы при повороте в порт. Эта проезжая часть была замощена булыжником. Булыжник был хорошо виден и сильно блестел. А вот японского асфальта, которым крыли наши тротуары до революции, и на желтые квадраты которого я так любил наступать двумя ногами сразу – видно не было.

– Обойдем справа, через Пограничную. Там до порта рукой подать, – сказал отец.

Мы стали пробираться к Пограничной улице, но и там было полно народу. Люди помраченно молчали. Изредка слышался ропот:

– Че-то долго Никиты нету!

– Так он тебе по центру и проедет.

– Нас ему видеть никак невозможно, точняк объедет...

– А домик-то для его прямо на ГЭСе поставили... Ух и домик! Я видал. На самой гребле. А как же! Нине Петровне отдых нужен.

– Напорный фронт, говорю же вам... Здание с донными водосбросами... Там и строить-то ничего нельзя!

– А для него построили.

– Ну, если тут проедет – про все ему крикну!

– Это если рот открыть успеешь...

Я обернулся, но тех, кто говорил про домик – не увидел. Зато увидел: по проезжей части, сильно накрененной в сторону Речного порта и освобожденной для Никиты Сергеевича Хрущева, весело, быстро и в полном одиночестве катит на своей доске, отталкиваясь от земли двумя короткими колотушками, выскользнувший откуда-то из боковых проулков – часовщик Лагоша.

– Ты гля, – прозвучал опять тот же голос. И я понял: говорят совсем рядом, в саду бывшего помещика Петра Соколова, чей вензель на решетке ворот мы с отцом часто разглядывали. – Ты гля, инвалид наш языкастый катит.

– Товарищи! – услыхал я пронзительный голос часовщика Лагоши. – Товарищ Хрущев задерживается! Обождем его в Речпорту! Туда он обязательно прибудет! Мы должны встретиться с ним!

Вслед за этими словами многие стали выходить на проезжую часть, толпа сомкнулась, пространство, оставленное для Никиты Сергеевича, вмиг заросло людьми, как июльское поле травой.

– Быстро домой! – Отец ухватил меня за шкирку и поволок назад, как будто это я его вел в Речпорт, а не он меня.

Звон от Лагошиного крика стоял у меня в ушах весь тот день. Звон, свист и бой донимали и на следующий. Мне очень хотелось узнать: видел часовщик Никиту Сергеевича, или нет?

Не выдержав этого боя и звона, я на следующее утро соврал нашей квартирной хозяйке, что мне разрешили пойти ксоседу, ипошел кнему.

Сосед дядя Юра, временно неработающий, сразу же согласился сходить со мной на угол Суворовской и Торговой: якобы узнать, починены ли отцовские часы.

В центре города от вчерашнего звона и коричневого воздуха не осталось и следа. День был прозрачней стекол. Такою же прозрачной, пропускающей сквозь себя свет, была и витрина часовой мастерской, у которой мы на минуту задержались.

А задержались мы потому, что я увидел в витрине новые, только что выставленные часы. От неожиданности я никак не мог сдвинуться с места, хотя дядя Юра и дергал меня за руку.

В овальном корпусе нововыставленных часов – плавали ангелы. Вверх – вниз, вниз – вверх. Летать так медленно было нельзя, поэтому они – золотясь и потухая – плавали. Ангелов я узнал сразу: по крыльям. Но вот внизу, под ангелами, на камне, сидел бородатый старик с суковатой палкой в руке.

– Кто это? – спросил я дядю Юру, дрожа.

– Кто? – Дядя Юра слегка поперхнулся, а потом спросил меня сам: – Так будем узнавать про часы?

– Нет, не будем. Они наверно еще не готовы. А это на камне – кто?

– Ну какой-то старик иностранный... Швейцарский, наверное, какой-нибудь старик. Самые лучшие часы делают у нас. Но еще в Швейцарии. Там и надпись в уголку имеется.

– Никакой это не швейцарский старик! – выкрикнул я. Но, испугавшись своего крика, быстро прикрыл рот ладонью: – Это Бог...

– Что ж, может и он.

– Он, он! А совсем не какой-то швейцарский... Бог тем и отличается от остальных, – бойко повторил я слышанное недавно – что ему все одинаковы: и греки, и евреи, и русские. Это его положительное качество, – важничал я дальше. – Про положительные качества Бога – маме на лекциях говорили. По научному атеизму. А еще...

Поперек этих слов, отстранив меня от витрины, в мастерскую вошли двое.

Один был милиционер, но без фуражки. Другой, лысачок в шерстяном теплом костюме, нес под мышкой тонкую кожаную папку.

Вскоре снова послышался звон. На этот раз вместе со стуком. Падали будильники на анкерном ходу, резко расправлялись в корпусах пружины, стрекотали спусковые механизмы, сыпались на пол мелкие винтики, грохались прямоугольные железные коробки. Упали и не разбились чьи-то напольные часы.

Часовщика Лагошу поволокли со стула, на котором он, ловко укрепив свою инвалидную дощечку, работал. Семен Иванович перевернулся вверх тормашками, и я увидел колеса его инвалидной дощечки. Колеса были в глине. В глину всохлись несколько стебельков травы.

– Часы! – звонко крикнул Лагоша. – Не мешайте идти часам! Часов-событий – не остановить!

Опершись рукой о пол, часовщик ловко перевернулся и снова встал на колесики. Он собирался крикнуть что-то еще, но человек в штатском, не выпуская из рук тонкой папочки, вдруг ударил ногой под дощечку, по колесам.

Ударившись головой о ножку стола, Лагоша перевернулся набок.

Я думал мир тоже перевернется: выйдет грозно из часов Господь Бог, опустит свою палку на голову лысачка, ангелы вцепятся милиционеру в погоны...

Мир, однако, продолжал стоять на месте. Ни Бог из часов, ни три других часовщика – каждый с блескучим окуляром в глазу – ничего не предпринимали. Зато вбежал в мастерскую активист Спешалы (активистом его звала наша квартирная хозяйка, давным-давно служившая с ним вместе в РайОНО) и, подскочив к Лагоше, два раза ударил его по скуле свернутой в тонкую трубку газетой.

– Мирзавиц, мирза-авиц, – повторял активист одно только слово. Повторял так, словно все остальные слова он забыл и времени их вспоминать у него не было. – Такие выражения про партию... Мирза-а-авиц!

– Не мешайте часам!.. – Снова завел свое Лагоша. Тут, однако, раззявил рот лысачок в праздничном костюме.

– Калека, а туда же, разговаривает, – сказал лысачок. – а ну давай, бери его под микитки, – вызверился он на растерявшегося милиционера без фуражки. – Сказано – доставить, так хоть волоком, а доставим.

– Мы же русские люди, – пискнул опять Лагоша. – Товарищи, мы же...

– А ну, глохни... Давай скорей, Микола! В мешок, что ли, эту гниду запихнуть?

Грустно изломалась жизнь. Вокруг ничего не было видно и слышно. Мы с дядей Юрой, который искал работу и был тихий и белый, как висящее над рукомойником полотенце – шли восвояси. В голову мою вскакивали и тут же из нее выскакивали разные слова, их сочетания. Раньше так никогда не было. Раньше я про все – как меня и учили – думал по порядку. А теперь – обо всем сразу:

«Горе луковое. Думс.

Ноги остались в Гнилом море. Дин-дон-дон. Дин-дон-дон.

Звонят? Звон.

Грустно звонят и зло. Грустный излом? Думс.

Джон Говард, победитель чумы. Думс. Думс.

Так сладко быть русским, потому что так горько быть им...»

Мы давно миновали центр и заканчивали идти по моей любимой Говардовской. В уши вкручивались жидкие звоночки велосипедов, втискивались сигналы автобусов и машин. Близ городского кладбища кричал привязанный к ограде маленький горбатый ишак. Он крикнул еще два-три раза, потом оскорбленно смолк.

Мы свернули к новому жилому массиву. На повороте я держался за круглые отполированные прутья железной ограды. Тут только я заметил: дядя Юра ведет меня не к нашему дому, а к дому часовщика Лагоши. Я вопросительно глянул на него, но он взгляда моего не заметил: видно, шел, не разбирая дороги. Или, как говорила наша квартирная хозяйка: «Шел, куда ноги несут».

Наперекор сигналам автобусов и крикам ишака, я пытался услыхать бой Лагошиных часов. Мне хотелось, чтобы они сейчас же, сию же минуту сыграли изломанную и причудливую, но тем-то и прекрасную мелодию «Русского каприччо». Я думал: ударят часы, заиграет часовая музыка и все ненужное умрет, отсохнет, а останется одно только нужное, приятное.

Но часы молчали, хоть мы и проходили совсем недалеко от них. Я дергал дядю Юру за руку, однако он думал о своем.

Миновали Лагошин подвал. От нестерпимости ожидания и от того, что не слышна часовая музыка, у меня закружилась голова. Я присел, а потом и прилег на землю.

Излом времени отнес меня назад, к началу дня...

Ровно через год, осенью, в октябре или в ноябре, уже зная, что «есть многое на свете, друг Горацио, что и не снилось нашим мудрецам», – я шел один (без всяких провожатых) в музыкальную школу.

В руках у меня была папка для нот и пустой скрипичный футляр. Скрипку я забыл дома умышленно. Я не хотел заниматься музыкой, а хотел самолетостроением и ремонтом часов, может – ремонтом времени.

Скрипки не было, зато в футляре, в специальном закутке, предназначенном для струн и канифоли, лежали часы, одолженные Лагошей отцу. Часы были трофейные, немецкие. И поэтому мама не советовала отцу их носить.

– Выкинуть их, что ли? – Как-то раз сам у себя спросил отец. – Или вернуть родственникам?

– Верни, верни, – ворчала мамина сестра тетя Нина, – только они и ждут этих твоих часов. Хап тебя за руку – и все!

– Кто – «хап»? Родственники? – Не удержался я.

– Ага, родственники, – съязвила тетя Нина, – ближе тех родственников у нас отродясь не бывало.

– Какого механика угрохали, – сказал отец и вышел в сад.

Было без четверти четыре. Я шел незнакомой дорогой: год назад мы переехали на новую квартиру. Я давно решил вернуть часы самому мастеру или его родственникам. Удобнее всего это было сделать в мастерской, но Лагоша там больше не работал.

Спустившись в подвал, где мы побывали с мамой прошлой осенью, я постучал в дверь и вошел. За столом, а также на застланной кровати сидели незнакомые люди. Две женщины и один мужчина. Они готовились есть.

– Вот часы, я их принес, – сказал я и поставил на пол пустой скрипичный футляр.

– Чего-чего? – недовольно протянула старшая из женщин. – Каки таки часы? Чьи?

– Часы Лагоши, который тут живет.

– Ты что болтаешь, малец? Здесь мы живем. Мы, и квит!

– Говорила я тебе! Говорила, ась?.. – вдруг завизжала младшая из женщин. – И не хрен сюда было совсем ехать! Какая еще Лагоша? – закричала она теперь уже на меня.

Я испугался.

– Лагоша... Семен Иваныч... Вон и часы его на полу стоят...

– Во-о-н, вон отсюда! – завопила дико старшая из женщин.

И тут ожили напольные часы. Они сыграли все то же «Русское каприччо», а потом ударили четыре раза. Лагоши не было, а часы – были. Они уже закончили бить, а я все повторял про себя два такта сыгранной ими мелодии: слегка изломанной, чуть капризной, говорящей о чем-то таком, чего никогда не бывает на свете.

Выталкиваемый из подвала внутренним звоном и боем, я кинулся наверх, на улицу.

Говардовская ломалась, искрила и прыгала перед глазами. Было жутко, но почему-то и весело.

Я засмеялся, вынул из скрипичного футляра, из отделения для струн и канифоли трофейные часы, качнул их два-три раза на черном кожаном ремешке и, чувствуя громадное облегчение, опустил в прорезь канализационной решетки.

Часы беззвучно канули вниз. Мастерская времени закрылась.

АГАТА ХРЕСТИК

Как она добирается до Оптиной – толком не знает никто. Знают одно: до Калуги едет поездом, а уж оттуда как придется – на попутках, на автобусах, «пешачком». Здесь, в знаменитой Пустыни, все ее кличут польской панночкой. Хотя никакая она не полячка: русская с капелькой белорусской крови. Но кровь кровью, а ухватка ухваткой. По обращению своему – и местным, и странникам – она кажется панночкой безусловной, природной.

Пани Агата долго была горничной в Гродно. Теперь – так она всех уверяет – совладелица небольшой гостиницы. Она любит произносить со значением и чуточку смешной таинственностью свою фамилию:

– Хрестик. Агата Хрестик!..

Светит солнце. Осень, дышать легко. Пани Агата сидит на бревнышке у родника. Сидит, изящно выгнув спину, смотрит весело. Иногда поправляет рыже-красный пышный парик. Никакой скорби, никакого унынья, только предвосхищение встречи, одна радость!

Радостно же ей потому, что сразу за стеной знаменитого монастырского скита, за скитскими, наглухо закрытыми для посторонних воротами – начинается рай. Не умозрительный – натуральный, всамделишний рай! Такой, который можно ощупать рукой, ухваить глазом.

Тысячу раз, во снах и наяву, пани Агата представляла себе, как входит в широко распахнувшиеся скитские ворота, как дотрагивается ладонью до прохладных и ничуть не колющих еловых веток, как из запретного скитского леска выступают ей навстречу, и идут, едва касаясь земли, двенадцать Оптинских старцев.

Мелькают над старцами райские птицы, мягко и широко течет, словно пущенный из превосходного никелированного гостиичного немецкого крана, навсегда отворенный вечный свет...

В конце концов пласт оптинской святой земли – вместе с храмами, кладбищем, садами, хозблоками, широко треща обрываемыми корнями, громыхнув падающими заборчиками и покатившимися вдруг колодами – отрывается от поверхности земли и медленными кругами, потеряв, как осенний лист, всякий вес, устремляется к небу.

Мелькание земного рая и его полет настолько ярки, ощутимы, что пани Агата на минуту-другую зажмуривается.

Ух! Ух!

От восхищения миром на веселую старушечью мордочку ложится недолгая тень величия. Вслед убежавшей тени скатывается по щеке слеза. Пани Агата слезу не смахивает (сама в кожу всохнется), а только шире улыбается. Она хочет, чтобы ее похоронили здесь. И тихо говорит об этом. Никому в особенности. А так, всем сразу.

День клонится к вечеру, но солнце не заходит, висит как на ниточке. Кончились службы, прошли и трапезы, теперь – время историй.

Больше всего пани Агата любит пугать новоприбывших рассказами о том, как совсем недавно – в конце восьмидесятых – здесь, в скитской стене, объявился «красный сатан».

– Портрет Сталина на стену приколотил! Табак нюхал! Небылицы про коллектив на плакатах рисовал и на дверях вывешивал! Общежитие тут устроил... И, ясное дело, с выпивкой, ясное дело, с блудом. Но вышибли «сатана». И быстро вышибли – за год, за два!

Рассказы «панночки» действуют сильно: легкий акцент, небывалые образы, острые словечки...

Сильнее всех изумляется рассказам про «красного сатана» дедок-профессор. На самом деле он не профессор, лишь исполнял обязанности профессора: преподавал квантовую механику. И преподавал не абы где – в знаменитом Бауманском. Недавно его уволили: ласково, без скандала – стал стар, потерял научную смелость, да и умен не шибко. Теперь дедок (именно дедок, что слабо вяжется со званием профессора) маленький, поворотливый, остроголовый, поминутно встряхивающий сивой челкой – теперь дедок-профессор здесь. Никак не отстанет от места. Живет на частной квартире, деньги давно кончились, пора обратно в Москву, но не хочет.

– Как же позволили? – В который раз с одной и той же интонацией спрашивает и. о. профессора. – Как же «красного сатана» сюда допустили?

– Говорю же Вам: общежитие здесь было. Вот он сквозь стену и прорубился, – пани Агата загадочно улыбается, словно только она одна и знает, как и при чьем попустительстве прорубался сквозь стену «красный сатан», за чьи именно грехи сюда послан.

Странники с образованием – а такие тоже попадаются – считают: у пани Агаты с профессором роман. И даже возможна свадьба! А что? Оба вдовы, оба в первых браках не венчаны. Почему нет?

Образованные странники начинают прикидывать дальше: во-первых, могут жизнь по-новому выстроить, что-то преподавать, какие-нибудь курсы; во-вторых, частная гостиница – она прокормит; ну и, конечно же, в-третьих, по осени – сюда, в Оптину!

Народу попроще дела ни до пани Агаты, ни до профессора нет. Пускай себе тешатся. Им бы – простым – от погибели уйти, от лютых соблазнов в пустыни укрыться.

Жизнь идет своим чередом. Профессор ест соленый огурец и рассказывает о вреде квантовой механики. Пани Агата капризничает. Солнце – никак не сядет...

Но внезапно просыпается у пани Агаты одна страстишка, о которой все знают, но про которую за прожитый день – из-за жары, служб, питья из родника – все как-то позабыли.

А страстишка эта вот какая: пани Агата, словно бы по контрасту с «криминал-письменницей», на чье незримое присутствие не устают кивать образованные странники, – до смерти любит прятать и прятаться. То есть любит спрятаться куда-нибудь и не выходить полдня. Все ищут, спрашивают друг у друга. А она сидит себе за кустами или в заброшенном доме и посмеивается.

А еще пани Агата любит спрятать и не отдать. Не украсть, а вот именно спрятать. И потом позабыть – куда.

Так поступала она в гродненской гостинице, где в последние тридцать лет служила горничной, и которую – на паях – по ее словам, недавно купила. Пай у пани Агаты маленький, но он есть. Именно исходя из превосходства собственника над неимущим, она страстишку свою изживать не хочет, наоборот, раздувает и преподносит как яркую свою особенность.

Пани Агата может держать вещь, или что-нибудь из продуктов, долго: день, два, три. Держать, пока ищущий не перекрестится, не плюнет или не всплакнет тихонько. И тогда...

О, тогда происходит нечто дивное: появляется со спрятанным крутым яйцом (или с банкой меда, или с календариком здешним оптинским) не бывшая горничная – появляется настоящая чудесница. Чуть рассеянно глядя вдаль, с медлительным поклоном возвращает она припрятанное: «бери, не теряй».

Такие «прятки» нравятся не всем. После крупных «уносов» и милостивых дарений, многие на пани Агату сердятся, ворчат. Но потом перестают: она вовремя начинает рассказывать историю про то, как одна из ее родственниц потеряла все, что могла, а потом Бог ей все возвратил: «с лихвой, возвратил, сторицей: и деньги, и наряды и даже автомобиль».

В такие минуты дедок и. о. профессора как-то по-особому просветляется, тихо шепчет: «Бауманский... квантовая механика... техника и наука... Столько лет жизни – впустую! А ведь все и без науки ясно!»

Однако вслед за просветлением часто приходит и огорчение. И больше всего профессор огорчается тому, что был и остался – и. о! «Какое-то издевательство... Ну форменное безобразие... Пигмеи, готтентоты! Не умели понять, про что им сорок лет толковал...»

Профессор шепчет, пани Агата лупит подаренное ей крутое яйцо. Солнце никак не сядет. Все развивается как по писаному, и вдруг...

Внезапно за панночкой приезжают родственники. Они падают, как снег на голову, и никто ничего не успевает подумать или предпринять.

Пани Агату быстро и ловко уводят: через рощицу, подальше от родника, к машинной стоянке, к автокругу.

Первым вскидывается дедок-профессор:

– Они же даже не предупредили! Пигмеи, готтентоты!.. Квантовая душа срывается с места, на щеках то ли слезы, то ли брызги рассола от только что укушенного, а потом от неожиданности уроненного в трехлитровую бутыль огурца.

– Взять под руки и увести! Взять и – нате вам, пожалуйста!

За дедком-профессором поднимаются на ноги еще двое-трое странствующих. Поднимаются с ленивым любопытством: как это все у дедка с родственниками Агаткиными получится? Какой разговор выйдет? Может, кто кого по щекам нахлещет?

После бешеной, с колотьем в боку ходьбы – машинный круг.

Вокруг серебристой иномарки бегает, покрякивая, дедок-профессор. Но даже издалека видно: он обтер лицо, стал как-то суше; строг, обозлен.

Из серебристой легковушки – для чего специально опускают стекло – то и дело выставляется чей-то мясистый кулак. При виде кулака дедок останавливается как вкопанный, а затем театрально раскидывает руки в стороны. Жест этот должен означать: «Нет, вы только гляньте! Засунули любимую женщину, как тряпку, под сиденье, – а он, заслуженный профессор Высшего технического университета имени Баумана, значит так с носом и оставайся?»

В машине идет своя борьба. Идут переговоры, устанавливаются перемирия, вновь открываются военные действия.

Машина все никак не может тронуться с места.

Наконец, задняя дверца отворяется, и оттуда наполовину высовывается пани Агата: бывшая горничная, ныне совладелица гостиницы в далеком Гродно. От борьбы и волнений ее красно-рыжий парик съехал на бок. Однако лицо спокойно, даже бесстрастно. Только морщинки у переносицы чуть подрагивают.

– Михаил Акимович! – звонко и весело кричит пани Агата. – Я весной, весной прибуду. Ждите же! – И уже капризней добавляет: – Родственники – родственниками, а я должна позаботиться о своем замке. У меня ведь под Гродно не гостиница, можно сказать – целый замок!..

От вранья пани Агата молодеет и хорошеет. Машина резко берет с места. Задняя дверца словно бы сама собой захлопывается.

Вечереющий лес, туман. Поверх тумана посвечивают Оптинские кресты, этой самой полосой тумана – скрывшей и церкви и другие строения – словно бы отделенные от земли.

Кажется даже, что туман и темень скоро проглотят все: задние красные огоньки машин, крестики в небесах, кресты вдоль дорог, капризную старушенцию из-под Гродно, которую здесь, скорей всего, больше никто никогда не увидит, но которую едва ли скоро забудут: странная фамилия, претензия быть похороненной близ рая (рядом со спрятанной близ скитских ворот белой лентой, на которой дедком-профессором вкривь и вкось выведено: «Там, за стеной, – рай!»)

– Да, рай, – шепчет профессор, – хоть умрем, а эту ленту вывесим. Он там! За стеной! Рай, рай...

Тут дедок-профессор начинает впадать в тревожную дрему и уже не видит того, как задним ходом возвращается серебристая иномарка, как, не доехав метров тридцати до автокруга, выталкивает из себя пани Агату, как та, мелко семеня ногами, бежит и что-то ему кричит.

– Дайте мне рай, – шепчет сквозь дрему дедок-профессор. – Дайте же!

И рай спускается к нему: дедок надолго теряет сознание.

ВЗЛЕТ

Яша Мырдик прикупил самолет. По случаю, недорого. Самолет не летал, но на вид был хоть куда. В поселок его привезли на грузовой открытой платформе. При въезде на поселковый холм самолет качнуло, он резко накренился вправо, но устоял.

С тех пор маленькая чешская зеленоватая «Сессна», с бодро заводящимся, но быстро гаснущим мотором, стояла безо всякого дела близ леска, на отшибе, у вымощенной кирпичом бывшей вертолетной площадки, вокруг которой почему-то не росла трава.

Поселковые подростки самолет не трогали. Даже и близко не подходили. Потому что Яша в первый же день пугнул их: мол, самолет заминирован, открывается только персональным кодом, а кто просто так сунется – тому уши поотрывает, тот костей не соберет, и так далее, и тому подобное.

Яша слыл самым рисковым предпринимателем в округе.

Он уже утопил в болоте большегрузный фермерский трактор и разбил две чужие иномарки. Заплатив за машины вдвойне, Яша ходил по поселку овеянный гордостью и славой, ожидая новых обстоятельств для применения своей денежной силы.

А сила эта от Яши не уходила: деньги у него не кончались. Они полюбили Яшу с детства, и любовь их не прекращалась. В ответ на эту любовь Яша признавал деньги, как факт.

Однако деньги деньгами, а только и вся остальная жизнь выглядела в Яшиных глазах интересной и привлекательной.

Он был выдумщик и насмешник. Правда, насмешки у него получались необидные и для осмеиваемых не слишком болезненные.

Но самыми важными для Яши являлись различные действия. Здесь Яше в поселке не было равных.

Вот потому-то местные подростки в заминированность самолета сразу поверили и, как уже говорилось, к маленькой зеленой «Сессне» даже не приближались.

Однако, чтобы слегка Мырдика поддеть, они на единственной улице поселка наперебой орали всем давно известный, но специально к случаю переиначенный стишок:

Слышь? Яша Мырдик купил самолет. Больше в поселке никто не живет.

Яша вполне мог бы пропустить стишок мимо ушей. Но не таков был Яша. И он сочинил ответное двустишие, выкрикивать которое, конечно, не стал, а просто вывесил его в виде плаката недалеко от поселкового клуба, в недоступном для посягательств месте:

Синее озеро, красный гуляш! Мой самолет плавно сел на ваш пляж!

В общем, время вокруг самолета текло весело. Все знали про то, что он заминирован, и всех это сильно забавляло.

И только Настасья-бабка ничего про все про это не знала.

Жила бабка одиноко, и самолет ее сразу пленил. – Крылья-то, крылья! А бочка, а колесы! – приговаривала Настасья.

Дело дошло до того, что бабка тоже решила создать летательный аппарат. Правда, тряпичный. Услышала по радио, что кто-то выткал из льна самолет и решила использовать такую возможность.

Яша – работал с нелетающей «Сессной».

Настасья-бабка ткала самолет.

Так пути их сближались.

Как-то, собирая придорожные, случайно посеянные ветром в подмосковном поселке французские грибы «шампильоны», и в очередной раз увидав Яшин самолет, Настасья-бабка загорелась мечтой: взлететь!

Она долго не решалась, но потом пошла к Яше и стала просить его: «Слетаем, соколик...»

В этот миг Яша парил высоко в облаках. Его самолет плавно покачивал крыльями. Яша видел дальний пожар, какие-то лесные овраги и даже восходящий за оврагами зеленоватый бесплотный дух болот и гатей.

Летать ему было хорошо, приятно.

Бабкина просьба прервала Яшин отважный вылет.

Он нахмурился и стал думать.

Дом Яши Мырдика – в два этажа, с полуподвалом – стоял на вершине крутой горки. А на другой похожей горке, примерно в километре от первой, стоял самолет.

Дом у Яши был богатый: шкура белого медведя, рога изюбря, две кабаньи клыкастые головы – не считая ловко таксидермированной пернатой мелочи – сильно грели Яшину душу.

Однако богатство Яшу не портило. Наоборот: он становился заметно добрей и мягче к тем, кому – не по крупному, разумеется – помогал.

Закончив раздумывать, Яша сказал:

– Хорошо, приходи завтра с утра на вторую горку. Только чур, глаза во время полета не открывать. Иначе со страху обделаешься. А у меня самолет новый, никаких посторонних запахов, в смысле мочи и всякого там зловония – не потерпит.

Настасья-бабка меленько закивала головой и, загодя жмуря глаза от счастья, ушла.

Весь день Яша готовился к предстоящему полету.

Он не желал ударить в грязь лицом. И конечно, ни за что не хотел признать: самолет не летает. Яша спустился в подвал и принес оттуда две длиннющих веревки. Спрятав веревки в мешок, сходил к самолету и привязав по веревке к каждому из крыльев, перебросил концы на рядом стоящие деревья: каждую веревку на свое особое дерево.

После этого отправился за верным другом: Антипкой-Пирожком.

Антипке было всего тринадцать, но он был шустр и весел. Любил также втихаря попробовать Яшин английский джин.

– Когда мы с Настасьей-бабкой завтра влезем в самолет, ты начинай по очереди тянуть за веревки: сначала за одну, потом за вторую. Самолет начнет потихоньку качать крыльями. Так ты сильно не раскачивай! А то еще повредишь чего. Покачаешь десять минут – получишь пятьсот рэ. Покачаешь пятнадцать – получишь всю тысячу.

На следующее утро Настасья-бабка, обмирая от страха и удовольствия, семенила на облысевшую самолетную горку.

– Пришла? – хмуро спросил Яша.

– Ага, – опасение сказать лишнее слово, да еще и кислота, во рту образовавшаяся оттого, что Яша может передумать, и она, Настасья, не взлетит, не сможет хоть на короткое время уподобиться ангелам Господним, – томили ее.

– Ну раз пришла – залезай, – сказал Яша, – я тебе и лесенку приготовил. Только смотри, если глаза откроешь – полет может закончиться трагически. Понимаешь, что это значит?

Настасья-бабка мелко закивала головой.

Они по очереди влезли в кабину, Яша сел за штурвал, еще раз придирчиво оглядел бабку, привязал ее на всякий случай к креслу магазинным шпагатиком, тихо крикнул:

– Глаза закрыть, глубоко вдохнуть... Взлет!..

Стоя на месте, самолет качал и качал крыльями. Работающий мотор усиливал впечатление от полета. Бабка визжала и пела. Довольный Яша и сам на минуту закрыл глаза. Прерванный вчера Настасьей полет, который он в порядке тренировки проводил у себя дома, и в котором виделись ему разные разности – успешно продолжался.

– Полет окончен, – сказал наконец Яша. – Можно отвязаться от кресел, разрешено курить.

Настасья-бабка вылезла из «Сессны» помолодевшей лет на сорок. Невдалеке, за деревом, подхихикивал Антипка-Пирожок. Яша скрытно показал ему кулак. Антипка смолк.

– Награждаю тебя, Настасья Павловна, за смелый полет, – важно сказал Яша и вынул из кармана неизвестную бабке иностранную радужную бумажку, на которой была красиво выведена цифра 10.

После взлета и мягкой посадки Яша Мырдик и Настасья-бабка сильно сдружились.

Яша часто ходил по полям, бабка семенила за ним. Яша был плотный и подвижный. Бабка – высокая, чуть сгорбленная и застенчивая. Яшину тирольскую шляпу с черно-белым сорочьим пером иногда по дороге сдувало. Бабка кидалась шляпу поднимать, Яша широким жестом ее останавливал.

Дружбе их не могло помешать ничто: ни чей-то смех, ни разность финансового положения, ни весовая разница их самолетов: тряпичного и стального.

Вскоре Яша купил себе фрак. А Настасье-бабке подарил французский жакет.

– От «Диора», – предупредил Яша, который только что к своим двумстам тысячам евро прибавил еще столько же. – На огород не напяливай.

– Только в гроб и надену, Яшенька!

Возвращаясь с полей, Яша иногда оглядывался назад на семенящую Настасью и скупо перебрасывался с ней паройтройкой слов. В последнее время их политические взгляды тоже стали сближаться.

Во всяком разе и Яша, и Настасья-бабка в один голос твердили: легкому отечественному одномоторному самолету для нужд сельчан и фермеров – быть!

БЕРЛИНСКАЯ ИСТОРИЯ

Памяти Александра Ткаченко

На глубине своей река Шпрее движется назад, против течения.

Стоит лишь представить, что идешь по дну – и жизнь замедляется донельзя. Как та секундная стрелка, наливается она свинцом, на глазах тяжелеет, вот-вот навсегда замрет на месте. Однако этот миг замедленья лучше всех иных. И потом – под водой нет шума, нет раздражающей дурашливой легкости. Там сладко, темно. Идешь и вместе с преодолением толщи вод словно проникаешь в чей-то глубинный и властный замысел.

В детстве я часто и подолгу нырял, чтобы именно так – замедлив жизнь – ходить по дну. Но здесь, в чужом огромном городе, под эту самую воду нужно еще попасть! Нужно миновать мост, спуститься к темноватой, наверняка илистой реке, приловчиться, приладиться к ней.

Берлин, весна 2007 года

Стараясь держать спину ровно, в длиннополом, путающем ноги пальто стоишь собственной персоной на стыке двух берлинских улиц. Мысли набегают одна на другую вяло, сонно.

«Думают, возраст – это годовые кольца, или опыт, или умиротворение. Чепуха! Возраст – это когда стоишь и не знаешь: кинуться с разбегу в Шпрее или кинуться с кулаками на трясущих юбками туристов-шотландцев? А может, кинуться бежать? Но ведь никто не преследует. Да и бежать некуда. Есть, конечно, три-четыре точки в Берлине, куда хотелось вернуться, и тут же, близ этих точек, кого-то неведомого обнять, а обняв, навсегда присохнуть к обнимаемым – как жучок к смоле...»

Первая точка, ясное дело, собор.

Но сегодня службы нет. Огромный Берлинер Дом, то грузно нависающий над Шпрее, то парящий в воздухе, закрыт. Светящаяся точка – погасла.

Вторая точка – чуть подальше – кабачок на воде: тихо качаемый, манящий. Он-то, без сомнения, работает.

Третья точка, а верней множество точек, соединяющихся в две параллельные, безукоризненно рассчитанные прямые – Унтер ден Линден. Там уже начинают зеленеть, с тревогой следя за нашим миром подстав и подлянок, старые липы.

Четвертая точка – опять-таки Шпрее, дальний ее изгиб. Река эта, как уверяют берлинцы, движется на глубине своей против течения. И это движение подобно прозе жизни: начинаешь двигаться прямо, а потом тебя относит куда-то вбок, или вообще разворачивает назад.

Берлин, апрель 1647 года

Саженцы везли влажными, хорошенько сбрызнув водой. Землю с корней не оббивали и не обирали ее руками. Казалось, хрупкие и застенчивые саженцы быстро засохнут. Однако тот, кто их вез, знал: саженцы примутся.

Сельский хозяин, герр Зоммер, отнюдь не задешево отдавший полторы сотни саженцев берлинскому магистрату, радостно потирал руки. Легкий, кофейного цвета камзол его был распахнут. На лбу проступила испарина. Тонкий, прельщающий женское сословие нос, чуть подергивался, словно отыскивая в воздухе летучую радость, но, может, разнюхивая нечуемую хворь. Правда, хворей герр Зоммер не опасался: ни кладбищенских, ни речных, ни дорожных. Дух леса, дух свежащий и бодрый, дух, привезенный им из деревни, перешибал, как ему чудилось, все гнилостные дуновенья округи.

Возчик, доставивший в Берлин и господина Зоммера, и саженцы – тоже знал: они примутся. Одетый в грубую жилетку без рукавов, с ножом на поясе и длиннющим кнутом в руках, в коричневых высоких сапогах, с пряжками, заляпанными грязью, в широкополой, видавшей виды шляпе, наполовину закрывавшей лицо, кончавшееся узко-длинной каштановой бородой – возчик улыбался.

Целая аллея лип! В их деревне о таком – слыхом не слыхали.

Подул знобящий и, возможно, все-таки пропитанный тайными весенними недугами ветерок. Одна из лошадей скинула на землю пяток дымящихся яблок.

«И навоз кстати», – несильно стегнул лошадей возчик.

Через несколько часов, фура и фурлейт осторожно съезжали вниз с возвышенностей Котбуса. Порожняком, без хозяина и без саженцев, возчик возвращался назад, в деревню. Иногда он радостно озирался. Его веселили воспоминания о нежных липах, осторожно и ловко высаженных в жестковатую, отнюдь не такую податливую и пышную, как у них в деревне, землю.

Внезапно хлынул дождь.

Дождь становился сильней, настырней. Небесная вода грубо и быстро старалась очистить равнину от гнили и хвори. Конский навоз, только что сброшенный одной из лошадей, остро заблестел, потом разрыхлился, впитался в землю.

Время, отпущенное навозу, кончилось. Возчик вскорости умер от чумы. Все липы, кроме пяти-шести, принялись и через несколько лет дали цвет. За ними стала ухаживать пригожая, уже вошедшая в возраст и словно бы никуда из этого возраста не собирающаяся выходить, девушка: Марта-Магдалина.

– Марта-Магдалина, липы дали цвет?

– Да, ваша милость.

– Марта-Магдалина, деревья не такие свежие, как ты?

– Не такие, ваша милость.

– Марта-Магдалина, сразу как пробьет полночь, жду тебя в саду...

– Да, ваша милость.

– Марта-Магдалина, ты не боишься чумы?

– Воздух свеж. Липы цветут... Чума боится цвета, ваша милость.

Берлин, 2007. Унтер ден Линден

Ты стоишь на улице, представляешь себе старонемецкого сельского хозяина и бородатого фурлейта, представляешь чуму, неслыханную легкость и нежность ее пробежек, но прежде всего, конечно, сладкую хрупкость саженцев.

Старые деревья через каждые тридцать-сорок лет начинают умирать, их осторожно выкапывают, увозят, вместо них высаживают другие. Но сейчас тебе почему-то кажется: на этом месте продолжают расти все те же деревья. Как их высадили в 1647-м – так они и растут. Растут, не погибают, только молодеют, прибавляют лист к листу, ветку к ветке, возвышаясь над всеми возрастами и печалями.

На Унтер ден Линден ты решаешь не возвращаться. Может, потому что оттуда рукой подать до Николай-штрассе. Сегодня утром, во время прогулки на Николай-штрассе, ты услышал русскую речь:

– Мы, русские, обожаем посплетничать. Только – боимся. И вы, дорогая моя, боитесь. А чего вам, милочка, бояться? Живем – как у Христа за пазухой. Берлинской-то стены давно нет! Только одна китайская где-то там и осталась. Ну так и нечего бояться! Отбросьте предрассудки! Ну признайтесь вы мне, старой дуре: у вас с этим жокеем – роман? Или так, мимолетность? Он притронулся к вам, вы к нему, и, как бабочки-лимонницы, – врозь, врозь!

Бр-р. Слушать соотечественниц, пусть даже и бывших, пусть даже под липами? Да ни за какие коврижки! Скорей в кабачок на воде. Но сперва – еще в одно местечко!

Берлин, октябрь 1990 года

Стену снесли, а потом и разобрали по камешкам быстро. Искры и треск, быстрота решений и каменная пыль едва уловимо кружились над площадями и скверами огромного города. На прилегающих к рухнувшей стене улицах шум, скорость и треск вызвали к жизни какие-то неясные фантомы, флюиды.

А в это время на Унтер ден Линден по рядам лип, уже наполовину сбросивших лист, уплотнивших кору и поопустивших крупные ветви в предчувствии зимы, – шел гул, ропот.

Тихо-тревожно передавали липы друг другу весть: их могут выкорчевать, мелко изрубить, посечь листья и мелкие веточки, а потом вывезти всю эту зеленую кашу за город, на корм скоту! Так же, как в конце 30-х.

И тогда они (островок настоящей свободы, островок истинной жизни), и тогда они, предчеловеки, могут погибнуть навсегда. Тогда их бессмертие, передаваемое бульбочками хлорофилла и вспышками фотосинтеза от сердцевины к сердцевине, от ствола к стволу, из века в век – может грубо и нагло прерваться!

Берлин, весна 2007 года

Кабачок на воде пуст. Два-три посетителя в углу за синей деревянной колонной. Бармен, нежно дующий в пустые бокалы. Гулко. Темно. Все.

Мальчик этот как раз из-за деревянной колонны, украшенной поверх синевы мелкими серебристыми звездами, и вынырнул.

– К тебе можно?

Слегка развязный, но улыбающийся, приятный. Круглое лицо. Несколько крупных веснух прямо на кончике носа. Глаза беспокойные, но пока еще широко раскрытые, не суженные до щелки озлоблением возраста. Говорит по-русски чисто, правда слегка вычурно. Так говорят носители языка, прожившие несколько лет вне страны происхождения.

– Садись уж.

– У тебя денег сколько?

– Тебе на мороженое хватит.

– Хочу пива. Я «Гессера», блин, хочу. А деньги мои – один тут зажилил.

– Ишь ты. А родители-то пить пиво позволяют?

– Я тут один, без родителей.

– А я думал, дети без родителей только в России бывают.

– Ну ты сказанул, – чуть сдавленный, с мелким дребезгом, словно бы старческий смех. – Ну сказанул. Здесь и не такое бывает! А родители... Они же тут, рядом, в Германии. Только в другом городе.

Воздух – как возраст: то свежий, юный, а то – затхленький, дряхлый. Вдруг приходит в голову: есть несколько категорий, несколько признаков возраста. И, пожалуй, их пять:

– младенческое ангело-божие;

– детская деспотия;

– юношеское легкое помешательство;

– наплевательство зрелости;

– гнусноватая старческая насмешка над сущим. Марево воздуха все колышется. Мальчик становится то больше, то меньше, а то и вовсе крошечным: ручки-ножки болезненно выкривляются, уголки рта опускаются вниз, лицо лиловеет, уши наливаются гаденькой синеватой краснотой. Пугаясь, трогаешь мимовольно свой лоб: не лихорадка, не жар ли?

Нет, ничего похожего.

Ну, стало быть, действует алкоголь.

Мальчик внезапно пересаживается поближе, шепчет вухо:

– Ты должен вывести меня отсюда, пока его нет. Пока он готовится к выходу. А потом... потом я тебе покажу, что надо.

– Он – это кто?

– Тс-с-с. Он здесь, близко. Скоро выйдет развлекать посетителей. Он себя зовет Дипеш-Дрилло. На итальянский манер. А на самом деле он – Димитриос, Дима, мой друг. Только не в смысле дружбы, а в другом смысле.

Долгая пауза.

– Так ты гомик? – Не в силах совладать с гримасой отвращения, которая наверняка безобразит лицо, пытаешься встать, выбраться из-за стола.

– Да, а чего? Вам можно! Вам – можно все! А нам, детям, так совсем ничего уже и нельзя? Я ведь не сам, он меня заставил! Ы-ы-ы, а-а-а... – Слезная влага начинает заполнять мешочки глаз, потом и сами слезы – одна за другой – бойко спрыгивают с ресниц, текут по пухлым детским щекам.

– Ладно, брось рюмзать. Я ведь ничего такого не сказал... А ты вроде малый, что надо, спортсмен, наверное, – стараешься чем-то ободрить его. – И... внешность у тебя привлекательная. Только волшебного рога тебе и не хватает!

– Какого рога? – слезы сами собой впитываются в веснушчатую кожу, нос начинает с любопытством поклевывать воздух.

– Есть такая немецкая книга, «Волшебный рог мальчика». А в ней стихи:

Ins Jubelhorn ich stosse, Das Firmament wird klar, Ich steige von dem Rosse Und zahl' die Vogelschar. Мой рог звенит, ликуя, Свод многозвездный тих, Тогда с коня схожу я, Считаю птиц своих...

– Так это такой рог – в который трубят? А я думал, – который на голове.

– Да ты, погляжу я, остряк.

– А то. Вот я тебе сострю по секрету: у нас тут целый рог дерьма наберется скоро! И тогда я уже буду не Шпрех-Брех – так меня Дрилло зовет – а буду Сливной Бачок... Т-с-с. Дрилло топает! Не говори ему ничего. А то заработаешь у меня. Он тут покривляется часок, потом упилит к себе и отрубится до вечера. Тогда нас с тобой – поминай как звали.

Ничего подобного видеть и слышать тебе не доводилось.

Музыку включили громче. Зазвучала русская песня.

Дипеш-Дрилло – невысокий, бритый, со скопческим равнодушным лицом и большими, как-то странно высветленными глазами, стал иллюстрировать танцем то, о чем пели.

Выйду на улицу – свету нема, Девки молодые свели меня с ума! Раньше я гулял во зеленом саду — Думал на улицу век не пойду.

Дрилло охлопал себя по бокам – и ты увидел, как меркнет свет, как осторожно выглядывает на улицу, сквозь ветви сада, истомленный одиночеством купеческий сын. Дрилло мелко и бережно переступил ногами – и встали в круг, и повели хоровод девки: сладко подмигивающие, двусмысленно улыбающиеся.

– Про девок – он врет! Не смотри на него!

Но ты от Дипеша уже не мог оторваться: таинственная жизнь, полудеревня-полугород, Россия, скрытая от себя самой, явились вдруг перед тобой, в исполненной скрытых смыслов песне, в плавучем немецком кабачке.

Мама моя родная, дай воды холодной, Девки молодые...

Прохлада воды, утихающий летний зной, потекли вслед за Дриллой по залу. Вышла, подбоченясь, строгая мать, отвесила сынку звонкую пощечину, и все началось заново: света нема! Девки! Сад зеленый! Век бы сквозь веточки на них глядеть!

Ух, Дипеш! Ух, Дрилло! Супер! Ух!

Бледнея лицом и кругля до невозможности глаза, Дипеш вылеплял руками объятия и поцелуи, а ногами, ступающими словно бы отдельно от тела – изображал приближающуюся темную ночь.

Внезапно Дрилло сделал непристойный жест – и где-то за рваной занавесочкой криво заулыбались сводник и сводница.

Песня кончилась. Подсматривающий за девками из сада – убрался восвояси, в далекую, не восстановимую ничем, кроме песни, жизнь, а Дипеш-Дрилло, вместо того чтобы уйти в артистическую уборную, подсел к нам.

– Уже наговориль фам тут всякого? Смотри мне, – ласково мазнул он по губам Шпрех-Бреха лилипутской ладошкой.

– Да нет, он – ничего такого. Симпатичный малый. Я рад знакомству.

Тут Дипеш сделал зверское лицо и предупредил:

– Если чего удумаете – у меня в полиции знакомые.

– Где вы так хорошо выучились по-русски?

– О, я три года гастролировал с фашим ансамблем по России. «Три струны» ансамбль назывался. Они меня сделяли настоящим артистом.

– Мы посидим немного, и я уйду. У меня, кажется, жар.

– Примите таблетку, – строго сказал Дипеш. – И не сметь поить пивом Шпрех-Бреха. Он мне сегодня трезвый нужен.

Ты глянул на Шпрех-Бреха и поразился его сходству с Дриллой. Черты лица у них были, конечно, разные, а вот выражение глаз – одинаковое. Да и губки, как-то уж слишком сильно сближаемые с носами, вытягивались, как у резвых подсвинков, в одном, в одном направлении! А ко всему прочему – еще и тихое предстарческое томление залегло у голубоватых щечных ямочек.

Берлин, лето 1651 года

Липы цвели вовсю! Только четыре года – а цвет, избавляющий от простуд, исцеляющий от лихорадки и жара, уже охапками собирали девушки из простых, чтобы отваром этих желто-белых, пьянящих цветков лечить припадочных, помогать влюбленным, отпаивать забывших свой возраст негодяев, ставить припарки на лоб сочиняющим беззлобные песенки поэтам.

– Марта-Магдалина – ты избегаешь меня.

– Я стала богаче, ваша милость.

– Марта-Магдалина – ты так и состаришься здесь, между лип, одна!

– Я стала моложе, ваша милость.

– Марта-Магдалина, где ты? Не вижу тебя..

– Я стала веточкой, ваша милость. Я цвету, я не имею возраста. Кого ветер ко мне принесет – того люблю. Про кого липа нашепчет – того милую. Я не хочу назад к людям, ваша милость! Человек – бросает. Веточка липы – навсегда с тобой.

– Ты обманщица, Марта-Магдалина. Тебя здесь нет!

– Влезайте на дерево, да повисите на нем, как я висела, ваша милость! Жизнь настоящая к вам и возвратится!

Берлин, 2007 год

– Дипеш сейчас вернется! Не будем ждать – пока он отрубится! Положи деньги на стол и выведи меня отсюда. Ты взрослый, а мне всего четырнадцать!

Шпрех-Брех вскочил, ухватил за руку, поволок к дверям.

Однако на выходе из плавучего кабачка – этот самый выход плотно запирая – стояла полицейская машина. Приоткрыв дверцу, из машины глядел добряк-офицер в сдвинутой на затылок форменной фуражке. Он был толстым и без конца улыбался.

Наулыбавшись вдоволь, толстяк в форме погрозил Шпрех-Бреху пальцем. И тут же опять залился ласковым смехом. На задке полицейской машины была приверчена крупно выписанная табличка:

Passiv

Шпрех спрятался у тебя за спиной и оттуда ворчливо покрикивал:

– Это приятель Дриллы! Они меня отсюда не выпустят. Давай на корму! Нет, сперва – опять в зал. Я только скажу бармену, что мы здесь, и что скоро вернемся в зал. А на корме – лодка! Сейчас – слышишь? – английскую песню дают. Под нее Дрилло не танцует. А потом опять дадут русскую. «Калинку». Ох, он и отчебучит номер! Ох.

В пустом зале мягко лопнула гитарная струна и слабый, но очень приятный мужской голос по-немецки запел:

Berlin! Berlin! du grosses Jammertal, Bei dir ist nichts zu finden, als lauter Angst und Oual...

– Мне такая песня не нравится! – снова закапризничал Шпрех. – И что это за «гроссес йамерталь»? Зачем мне эта «долина скорби»? Двинули скорей отсюда! Потом, когда от Дипеша отлипнем, я тебя лучше в музей эротики свожу. Ух – сила! Там один греческий горшок с дядьками рогатыми – сто тысяч евро стоит! Вот была бы житуха в таком музее. А еще там статуэтка есть, ее смотритель музея иногда из витрины вынимает, на столик ставит и часами перед собой вертит: то передом повернет, то задом.

Тебе, однако, песня понравилась. Хотя ты тоже не слишком-то хотел слышать про юдоль, про долину скорби. И, конечно, не мог согласиться с тем, что в Берлине всюду «мрак и боль». Тебе этот город казался чудесным и неразгаданным, да к тому же для некоторых русских – не для олуховтуристов – для изящных рисовальщиков воздуха, для искателей небывалой музыки смыслов – весьма и весьма подходящим. Недаром русские символисты уезжать отсюда не хотели.

Берлин вис над водами Шпрее. Но не мрак, а сверхплотный полет двух огромных птиц, стремящихся навстречу друг другу – для любви, для сладко-влажного клекота – чуялся тебе в размахе четырех серовато-зеленых берлинских крыльев!

Словно почувствовав ток твоих мыслей, Шпрех – маленький негодяй и деспот – мягко, почти любовно укусил тебя за палец:

– Скорей! А то укушу сильней!

Тихая беготня по полупустому кабачку продолжалась минут двадцать. За это время мы повидали разных людей в разных комнатах. В комнаты эти Шпрех-Брех проникал по каким-то темным коридорам и лесенкам, тайными, одному ему ведомыми путями.

Так видели мы, к примеру, тощего высокого господина, который сидел в убранной по-старинному комнате один. Господин держал в руках овальное зеркальце и что-то внимательно в нем высматривал. «Нет, Марта-Магдалина, тебя здесь нет!» – по временам с неудовольствием выкрикивал он.

– Полоумный, – ликовал Шпрех-Брех и бесшумными прыжками несся дальше.

Только в одной комнате пришлось нам задержаться подольше.

В этой комнате на софе полулежала прекрасная смуглотелая женщина в чем-то красном. Она радостно поманила Шпрех-Бреха к себе, но тот дико завизжал, подскочил на месте, а потом до крови царапнул лежащую, чуть повыше обнаженного локтя, отросшим своим ноготком.

Женщина, впрочем, продолжала радоваться, продолжала манить к себе Шпреха.

– Ненавижу ее! – крикнул уже за дверью Шпрех и трусливо оглянулся назад. – Если хочешь знать – я от нее, не от Дриллы свалить хочу. Она женить меня тайком хочет. Уже и девчонку подобрала! А девчонка – только в седьмом классе гимназии. Передничек-шмередничек, кружева-мружева. А у самой – нос в пасте от гелиевой ручки!.. Ну их всех в болото. И эту смуглую тоже. Плюнь на нее! Вернись и плюнь!..

Наконец, после всех приключений, плевков и укусов, мы с крыши плавучего кабачка спустились на корму.

У кормы плескала волной лодка. Берега Шпрее заволоклись дневным, слабо сияющим туманцем.

– И весла есть! Ну! Мы же их всех уделаем! Ни один умник куда мы делись – не допрет. А лодку эту туристам поназывают. Вроде на ней какой-то Фриц куда-то ездил. И после этого утоп. Знаменитый утопленник, сечешь? Да ты грести-то умеешь? Переправляемся? А?

Глупо было садиться в лодку. Все угрозы, якобы сыпавшиеся на него со всех сторон, Шпрех, конечно, выдумал. Притом, можно было нарваться на крупный штраф. А в карманах – ветер. Да и надо было спешить: на вокзал, в другой город, к открытию сияющей тысячью радужных стрекозьих фасеток, взблескивающей стеклянными холмами крыш, книжной ярмарке.

Но!

Тебя уже несла волна будущего рассказа о Берлине. Рассказа, который, казалось, можно было до конца заглотнуть, а потом выплеснуть обратно только здесь, в лодке.

Ты даже произнес начальные слова рассказа: «На глубине своей Шпрее движется назад, против течения. Так говорят берлинцы. Шпрее, эрос, острый речной запах, деревья и...».

Но Шпрех-Брех тебя не слушал. Он уже соображал: куда б ему вальнуть дальше, кого б еще обмануть. Ты прыгнул в лодку.

Вдруг – ни к селу, ни к городу – тебе вспомнилась другая история, другой рассказ. Ты даже на минуту замер с коротким, не очень-то пригодным для гребли веслом в руках: замер не от необычности истории, а просто потому, что эту историю рассказал тебе в детстве отец.

История была о том, как во время Отечественной войны, после взятия города Мелитополя, наши солдаты обнаружили громадные чаны с вином. Они пили полночи без просыпу и падали в чаны. А один четырнадцатилетний паренек, которого вовремя не остерегли – в чане с вином утонул. Он был такой же как и отец артиллерист-разведчик и воевал очень старательно.

После того как паренек утонул, из чанов больше никто не пил.

«Почему?» – спросил ты тогда у отца. «Сыновья – главное в жизни», – сказал отец и легонько хлопнул тебя по шее. «А тот, что утонул в чане, он чей был сын?» «Тот? Тот был ничей. Потому-то наверное и утонул. А может, не поэтому. Может, главное, чтоб сын был, как сын, и не был, как баба». «А тот, что утонул – он был, как баба?» «Нет. Не совсем. Хотя что-то такое бабье в нем вроде проскальзывало...»

Ты оглянулся назад. Кабачок тонул в тумане, но тебе показалось: он погружается в воды Шпрее, уходит на дно!

Тихое сиянье тумана. Ласково-пьяный ток мыслей. Гибкая философия возраста.

Прозаические рифмы (они же, заголовки событий) как соль рассказа. Сладостные курсивы образов, слов.

Туман лег сильней. Вы переправились через Шпрее. Вылезая из лодки, конечно, промокли. Шпрех тут же сиганул куда-то в подворотню и был таков.

Ты не успел ничего крикнуть ему вослед. Не успел предупредить: если не бросит заниматься дурным делом, ты найдешь его родителей и все им расскажешь. Не успел сказать, что он маленький русский олух, и скоро станет вторым Дипешем, то есть печальным гомиком-перестарком, а мог бы стать грамотным и веселым европейским парнем. Не успел потому, что внезапно понял: если бы не Шпрех и не его дружок Дрилло, ты бы сейчас уныло дремал в поезде. А так.

А так, пелена с глаз твоих спала и они открылись чуть шире. В обзор стали попадать вещи и явления – до того пролетавшие мимо, не уясненные. Поезд, на который ты все-таки успел, летел на юг, и ты видел туманные глубины Германии, ощущал на щеке чисто пламенеющий воздух саксов, предчувствовал трепетно и загадочно шумящие деревья древнего Липска.

Взгляд твой падал и дальше, убегал южней: к островкам солончаков, к степным оврагам. Где нет лихорадки и гриппа, и никто не тонет в громадных чанах с вином. Нет вообще ничего, что напоминало бы человеку о скором развеществлении его жизни.

Зато есть то, что напоминает о дивном и неслыханном существовании, которое уже дано деревьям, и которого человекам лишь предстоит достичь. О существовании, не имеющем привычных ступенек возраста. О существовании, слетающем в бездны медленней липовых сердечек-листов. О существовании, где убеганию от самого себя, от своего пока неопределимого – то ли послеюношеского, то ли предстарческого – возраста дают настоящее имя: называя не бегством, а возвращением!

Ведь убегая на юг, ты бежишь на север. Убегая на запад – бежишь на восток. И спешишь возвратиться, чтобы опять бежать себе же навстречу, ясно ощущая: этот круговорот бегств и есть вечный двигатель твоего внутреннего и внешнего бытия.

Где-то с таким вот истинным, а вовсе не разграфленным в конторах и консульствах бытием – ты еще столкнешься.

Может, в Москве. Может, снова в Берлине.

БЕДНЫМ ВОЙДУ Я – ВЫЙДУ БОГАТЫМ

Я слышал, как эту песню пел молодой мусорщик. Он был немного не в себе, произносил всего полтора десятка слов, махал руками, постанывал, иногда выкрикивал в лицо своему отцу – тоже мусорщику – какие-то нелепицы, иногда, собрав побольше слюны, россыпью плевал в прохожих.

Мы жили тогда в поселке З. Поселок был заводской, небедный, втихаря приторговывал ворованной или выписанной по смешной цене армированной пленкой. Места наши были – по словам одного бандюка, спешно занявшегося торговлей – «с глушачком». То есть, что в этих местах ни случись – все заглохнет, все порастет травой, и не будет ничего слышно годы, а то и десятилетия...

Мусорщики приходили из дальней деревни. В этой деревне не было электричества, не было магазина, не было природного газа, была лишь одна улица в восемь домов и неработающая продуктовая палатка.

Сбором мусора, его сортировкой и самим мусоросожжением занималась вся семья: мать, отец, две дочери, сын. Мусорщиками они стали недавно и занятием своим в родной деревне – по словам тех, кто знал их близко, – сильно хвастались. В нашем же богатом и вполне обихоженном поселке они вели себя по-другому: жестко, зло. Отец их все время собачился с выносящими мусор, сын – как уже говорилось – плевался, дочери – кривлялись. И только мать, тихая безобидная пьянчужка ходила чуть слышно, бормотала что-то непонятное мягко, со всхлипом.

Я тоже злился на мусорщиков. И поэтому мусор выносить не любил. Однажды чуть не подрался со старшим: не в тот бак выкинул старые штаны.

Мусорщики у железных баков дежурили часами, иногда – днями. Оно и понятно: выкидывали всякое, бывало, вполне приличные вещи. Семья мусорщиков все отходы жестко сортировала. Того же мусорщики требовали и от нас.

Неподалеку от мусорных баков стоял наполовину обугленный, а северным своим углом полностью обрушившийся деревянный дом. Они и оттуда что-то носили. А на сам дом все время указывали руками, словно хотели в нем жить, или наоборот: хотели срыть стены, разворотить фундамент, зачистить занимаемое домом место до самой до земли.

Предполагаемое соседство с мусорщиками раздражало. Поэтому я на них злился, не хотел о них думать, не хотел даже рядом пройти! Мусорщики мешали моему человеколюбию, подрубали на корню уравновешенность, убивали с трудом сохраняемую веселость, словом, не вписывались в картину новонаступающей жизни (я готовился к переезду в Москву).

Так бы я в столицу и переехал, ничего о мусорщиках не зная, из памяти их потиху-помалу вытравляя, когда б не случай.

Тут надо заметить: всякий случай чем-нибудь да подготовлен. Случай готовится долго, а налетает нежданно, враз. Это нас обманывает, и мы часто представляем жизнь всего лишь цепью случайностей. На самом деле жизнь – цепь таинственных закономерностей. И цепь эта, скрытая от нас нашим же высокомерием и верхоглядством – безусловно реальна. Отсюда любой рассказ о случае – это неосознанное, а иногда вполне сознательное приоткрытие тайных пружин бытия...

В деревню мусорщиков – Похвиснево – я попал случайно. Искал подходящий лес, чтобы поправить, а потом повыгодней продать собственный деревянный сарай.

В Похвисневе мне указали на один из домов. Это и был дом мусорщиков. Меня они, однако, не узнали, или не захотели узнавать.

В доме все было не так, как это можно было себе представить: радужные, сине-красно-желтые и даже лиловые индийские циновки на полу, местного обтеса, некрашеная, но очень надежная мебель, новенькие, стальные запоры на дверях... на окнах.

Но самое удивительное – в доме было очень тихо: отец молчал, сын напевал едва слышно, мать – то ли пьяненькая, то ли трезвая – дремала, дочери судачили о чем-то полушепотом.

Быстро условившись насчет леса – «вывозите сами, деньги – вперед, место Аленка покажет» – я вышел на деревенскую улицу.

Аленка – старшая дочь, лет восемнадцати-двадцати – шла сзади.

– Как зовут твоего брата? – спросил я, обернувшись. Она не ответила. Однако, чуть погодя, догнала меня и без всякой видимой связи сказала:

– Здесь, в деревне, – мы другие. Ну, в общем, не такие, как у вас в поселке. А брата – никак не зовут. Верней, он своего имени не выносит. Даже произносить не разрешает. Поэтому мы зовем его «Нормалек». Если короче – «Норик». Это ему нравится. А по-настоящему – он Вадим. И отец наш – Вадим Вадимыч. Норик страшно злится на отца, думает: отец, повторив имя, повторил для сына и все свои напасти. А еще Норик говорит: «Вадим – это который водит, или которого водят. Черт отца все жизнь водил и меня водить станет». Бред, конечно. А прикинешь – четыре Вадима! Как вам это? Если б у вас в семье всех Вадимами звали? Просто дурдом... За прудочком – налево, здесь недалеко...

Осмотрев и даже обстукав продававшийся лес и возвращаясь все той же дорогой, я на миг приостановился у пруда. Аленка, по-прежнему державшаяся сзади, неслышно подкралась, легко толкнула в спину.

Была середина октября, летняя теплынь еще цеплялась за холмы, деревья. В длинном модном городском плаще барахтался я в пруду. Аленка смеялась.

– Не утопнешь – так чистым выйдешь! Мы, после вашего поселка, здесь завсегда прямо в одежке купаемся. И летом, и осенью, и весной. Кроме зимы – всегда. А как же! Мусор ваш, да чистота-то – наша!

Через полчаса, выжав в ближнем – еще не голом, не проглядываемом насквозь – осиннике мокрый плащ и кое-как просушив пиджак и брюки, я возвращался назад мимо дома мусорщиков.

Аленка из окна ласково смотрела на дорогу. В доме было все так же тихо.

Внезапно голосом чистым, голосом тонким и печальным, в сенях запел Норик:

Бедным войду я – выйду богатым. Бедным войду... выйду богатым...

Было ясно: Норик выпевал-рассказывал свою жизнь. Но повторял он при этом только одно песенное коленце.

Правда, повторял на все лады, со всеми мыслимыми и немыслимыми оттенками:

Бедным войду? Бедным войду, ух! Бедным войду – так выйду богатым!

Вздрагивая в сырой одежде, я шел и отгонял от себя ненужные мысли. А они, эти мысли, вертелись вокруг одного и того же:

«Жизнь – вход. Смерть – выход. Бедным войду. А выйду ли богатым?.. И кто, если правду сказать, лучше: мы, говнюки, мусор до небес громоздящие, или мусорщики (тоже говнюки) – его сжигающие?.. Бедным... Богатым... Бедным войду я...»

На следующий день я узнал: мусорщика Вадима сбила на Ярославском шоссе грузовая машина.

Тут налетели суматошные дни: долгожеланный, но и какой-то слишком поспешный переезд в Москву, вещи, мебель, документы, грузовая машина.

За день до отъезда, махнув на все рукой – что уложили, то и увезем, – я вышел пройтись по поселку. У еще недавно обугленного, а два дня назад так даже и до последней деревяшки выгоревшего дома, стояли несколько мужиков. Они смотрели, как две незнакомые женщины выламывают из фундамента кирпичи, складывают их в мешки, волоком оттаскивают к легковушке-пикапу. Рядом с мужиками, утратив былую немоту и косноязычность, по привычке чуть поплевывая и помахивая руками, тупцевал Нормалек. Он взахлеб о чем-то мужикам рассказывал. Те его не слушали. Им гораздо интересней было глазеть на молодых «интелихэнтных» баб, выламывавших фундамент для дачи.

– Рука с неба спустилась! Ну! И толкнула! Ну! А потом и совсем прибрала! – захлебывался Норик. – Така больша рука! В синий нарукавник просунута. И пальцы на той руке – без ногтей!

Я стоял столбом.

Поразило не то, что Нормалек жив (а говорили – мертв) и не то, что он так раскричался-разговорился. Поразила его одежда: чистая, новая. Одежда не мусорщика, одежда завернувшего на часок в наш неблизкий поселок – может, сдуру, а может, и по надобности – представителя серьезной московской фирмы...

Оказалось: насмерть был сбит машиной отец Нормалька, тоже Вадим. Отсюда и путаница.

Нормалек все кричал про руку, которая опустилась сверху, щелкнула по лбу отца и тот упал, а машина его и переехала. Потом вдруг как-то странно затих, засморкался, поднес руки к лицу. Новая роскошная одежда его явно смущала. Он заметил мой взгляд, стал бормотать: «а что? купил, не украл, деньги мои, не отцовские...»

Вдруг, видно собравшись с духом, давясь слюной и выплевывая ее между словами, он два раза подряд крикнул:

– Бабло – побеждает зло! Бабло – побеждает зло!

Я развернулся, медленно побрел восвояси. Потом все-таки не выдержал, глянул назад: Нормалек как раз заканчивал плевать мне вслед. Чтобы это дело скрыть, он раззявил рот пошире, втянул в себя воздуху и завел свое привычное:

Бедным войду я, а выйду богатым...

Тут из-за спин мужиков вывернулась мать-пьянчужка, толкнула Норика в спину.

– Деньги, ирод, куда тратишь! Куда их тратишь, я спрашиваю?

Нормалек резко от матери отмахнулся, потом засмеялся. Мать ушла.

Я тоже заторопился домой, пытаясь успокоить себя первыми пришедшими в голову словами: «Один человек уходит. И развязывает узелки ума другому. Жизнь меняется. Течет черт знает как и непонятно куда. Странно, куда это она течет?..»

Так эти невыдуманные приметы нашего бытия плотными столбами рядом со мной и стоят: странная жизнь, непонятный октябрь, бабло, побеждающее зло, прозрачное гниенье, обугленная бедность, мусорные пространства. Стоят, потом сменяются белейшей изморозью, уже никакого мусора в себе не содержащей. Стоят и, видно, ждут лишь случая, чтобы и наш мусор, мусор остроцарапающий, человечий, быстрым и чистым пламенем морозов выжечь дотла. До костей, до соринки, до щепки.

МЯСО В ЦЕНЕ!

Эта лавчонка стояла на отшибе, в Мытищах.

Несколько ряженых вломились в нее ранним утром. Накрапывал дождь. Иногда дождь переходил в снег. Шла масленица. Начинался широкий четверг.

– Сыр, мясо и колбасу – в мешки! Деньги – на прилавок! Бутылки – в ящики!

Главный ряженый, в маске гуся, в колпаке с бубенчиками, в сером, словно бы сдернутом с рояля холщовом чехле, в скоморошьих, наполовину зеленых, наполовину красных штанах – крикнул это еще с порога. В помещение он вошел последним: оглядывая поле с осокой и тесно прижатый к лавчонке холм, случайно уперся взглядом в поперечину, укрепленную на врытых в землю столбах. На поперечине значилось:

Здесь будет военно-мемориальное кладбище

– Чего копаетесь? И впрямь, как на кладбище! – загоготал гусь в чехле.

Встав между окном и прилавком, он подкинул и ловко поймал нешуточную городошную биту.

– А ну шевелись! Пошлину с вас взимать будем! «Мыт», платите, «мыт»!

Хозяин лавчонки, слушавший до этого музыку, дернул за проводок, – малый наушничек упал на плечо. Сделав два-три шага по направлению к прилавку, где, втянув голову в плечи, стоял продавец, он хотел ему что-то сказать. Но слова пропали.

Продавец, однако, быстро все понял, стал распихивать в пластиковые мешки что попадалось под руку: мясо, рыбу, молочку.

Ряженые – в масках козы, коня и рыси – маленькие, как дети, или на самом деле дети, уже успели оттащить ко входу три полных мешка, когда отворилась внутренняя дверь и в торговое помещение вышел из подсобки туговатый на ухо, огромный, с несоразмерно длинными руками югослав. Никто точно не знал: серб он, хорват, или кто еще. Слышали – из Боснии, значит, босняк. Собственно, никто о нем особенно и не думал, жизнь его в своих мыслях не располагал. Видели только: босняк всегда что-то ест. А не ест – так подметает. А не подметает – так возится с проводкой.

– Кто его разберет, что он за птица? – говаривал про босняка (но, может, и серба, может, и белого хорвата) хозяин. – Крестится – по-нашему, а остальное меня не колышет. Рабсила пришла, рабсила ушла. Все!

Хозяин лавчонки без конца слушал музыку, вяло улыбался покупательницам, временами болтал без умолку. Поэтому про «рабсилу» босняк слышал часто.

Слово ему нравилось. Но понимал он его по-своему: «Раб силы. Р-р-раб с-с-силы!» Звук слова был приятен, хорош. Звук рождал новые, едва уловимые босняком смыслы.

Одетый в серый длинный плащ с обрезанными по локоть рукавами – босняк перестал жевать, глянул удивленно на ряженых.

Он был бы красив, когда б не перебитый посередке нос. Был бы не страшен, если б не обезьяньи – от спокойной мощи казавшиеся бесчувственными – предплечья и кисти рук. Ну а не был бы глуховат – нарастающая глухота как раз и требовала непрерывной жвачки – был бы совсем, что надо.

Босняк проглотил кусок и прочистил горло. Кашель его – хрипловатый, да еще с каким-то утробным эхом – заставил и продавца, и хозяина съежиться. Все находившиеся в лавчонке, завороженные бугрящимися то под плащом, то в горле комками силы и страсти – тоже на миг застыли.

Прокашлявшись, босняк из холщевого подсумка, который всегда висел у него на поясе и на который никто не обращал внимания (думали, там разводной ключ или мелкий слесарный инструмент), вынул остро заточенный – сталь в местах заточки сверкнула крупинками – колбасный нож.

Вмиг подступив к главному ряженому и двумя ударами ножа спустив с него холщевый чехол, крепившийся на завязочках, третьим и четвертым ударами босняк рассек пояс на клоунских штанах. Штаны тоже упали. Остальные ряженые, увидав главного в женской лиловой кофте и вытертых до дыр трусах, оторопели.

Сильнее всех оторопел сам главный ряженый. Лишенный цветастого костюма, он словно потерял полпуда спеси. Решительность – как воздух из проколотого рыбьего пузыря – тоже ушла из него.

Видя нетвердость главного и вмиг почуяв: остальные – дети, раб силы отступил на шаг, примерился, развернул растерявшегося противника лицом к двери, приспустил ему полосатые трусы и отсек от розовой ягодицы добрый кусок мяса.

Мясо, приоткрыв дверь, он выкинул за порог.

На улице дождь незаметно перешел в снег. Чуть похолодало. Кровь текла по ноге ряженого, ошалевшего от утреннего, впервые в жизни предпринятого налета. Несоразмерность рук слесаря или простого подметальщика – терзала его.

Босняк протер нож о выдернутый из стопки целлофановый пакет. И нож, и пакет спрятал в холщевый подсумок, бережно переступил через осевшего на пол ряженого, глянул весело на его дружков и вышел на улицу.

Там он увидел: близ лавчонки сидит рыжий лохматый пес, а чуть поодаль, за мемориальным стендом, одиноко (вроде ему ни до чего нет дела) топчет грязь милицейский сержант.

– Мьясо в цене! – крикнул раб силы милиционеру, и не торопясь, стал огибать притиснутый к лавчонке, утыканный сохлым бурьяном холм.

– Спартаковский болельщик, – определил вслух милиционер вышедшего и с раздражением глянул на дверь лавчонки. Та все не отворялась.

* * *

День разрастался. Как серый хищный цветок, шевелил он газетными лепестками, выставив штыковой лопатой нечистый язык, ловил на него редкие снежинки.

В тех же Мытищах, невдалеке от леса, но на порядочном расстоянии от лавчонки – жила Баба-Шмаба. Еще раз оглядев зашнурованные доверху ботинки и затерев сухой травой на одном из них капельки крови, босняк к ней и направился. По дороге он купил и натянул поверх плаща куртку с рукавами.

Баба-Шмаба жила припеваючи. Ей было тридцать: щеки красные, грудь высокая. Дух задора играл в ней. Правда, иногда этот дух размягчался до плача. Может, потому, что звали ее еще и «Вискозой». На это имечко – перешедшее к ней по наследству от матери и бабки, всю жизнь ишачивших на фабрике искусственного шелка – она отзывалась неохотно. А на Бабу-Шмабу – пожалуйста.

Дом у Шмабы был деревянный, но справный. Жить не тужить в нем можно было еще годков сорок.

Когда явился босняк, Баба-Шмаба пересмеивалась с гостем. Гость – торгаш с лесопильного рынка – рассыпался в колкостях. Баба-Шмаба слушала его весело, но вполуха. А тут – босняк. Выбор был сделан сразу.

Торгаш был стар. Босняк был молод. («Серп и молот он у нас», – повторяла, хохоча, чьи-то слова про его балканское происхождение Баба-Шмаба).

Торгаш знал про любовь многое, но мало что мог. Босняк был в любви малоопытен, к тому ж диковат. Но тем-то Шмабе и дорог. Иногда – приятно смешон, мил.

Именно об этом Шмаба и собиралась объявить вслух. Но не успела: босняк, завидев торгаша с лесопильного, круто развернулся и пошел туда, откуда явился. По дороге от обид и непрухи даже скрежетнул зубами. Ну а уж после скрежета выкатилась на щеку его круглая мутно-белая слеза.

– Стой, – позвал торгаш с лесопильного, догоняя босняка во дворе, у сараев. – Стой! Что мне твоя Баба-Шмаба? И тебе – если разобраться – что она? Идем-ка лучше со мной!

Стародревний торгаш уже понял: с Бабой-Шмабой у него сегодня ни черта не выйдет. Так хоть югослава рукастого не упустит.

– Пошли-пошли! Будут тебе щи с приварком, будет нормальная – ты хоть знаешь, что это такое? – работа. У тебя ручищи – как ноги! Отхватил деньгу – и пожалуйста: колбаска-шмалбаска, бабы-девки... Сколько хочешь, столько и купишь. А эту дешевку – брось. Руки – в цене. Сила – в цене. А бабы – те без цены ныне. Одно зловоние и пакость от них!

Босняк такие слова не одобрил. Однако смолчал.

Они ушли. По дороге раб силы несколько раз оглядывался. Баба-Шмаба смеялась, кидала с крыльца шелуху семечек ему вослед.

На лесопильном рынке – рынок этот еще называли хозяйственным и дровяным – они не задержались. Пройдя рыночные ряды насквозь, вышли к лесу. Сзади кричали и комично фукали ряженые. Не те, что утром, другие.

– Ты это, слышь. – торгаш замялся. – Не дрова рубить идешь. Так ты. Будь поумней, что ли. И посговорчивей. Вот он тебе все расскажет. – Торгаш махнул рукой в направлении деревянного новенького строения с неостекленной терраской. Из-за угла дома выткнулся малорослый, подвижный, ни на миг не останавливающийся мужичонка.

– Николай, – представил себя мужичонка. Он подмигнул торгашу, умильно глянул на босняка, сказал: – Идем, керя, со мной, тут рядом.

Они подошли к лесу почти вплотную.

– Куда далше? – спросил босняк. Николай живенько так рассмеялся.

– А все. А пришли мы. Вишь, керя, сарай? Тут такая тема. Есть у нас в Мытищах «Торговый зал оружия». Там у них все – чин чинарем. Ну а у нас тут – стенд. Ну вроде филиал. Надо же людям оружие опробовать! Иногда и просто так пострелять. Мы стенд и устроили. Кабанчиком у нас побегаешь? А то давай – лосем. И не опасно ничуть. Им в тебя попасть – как на ровной дороге упасть. – Николай сглотнул слюну. – У меня шкуры в сарае, идем! Вот и задаток. – Он вынул деньги. – Мы на тебя еще бронежилет нацепим. Из композитных материялов, хотьковский. Для космических стрелков шили. А опустись-ка ты на четвереньки. Я тебя на размер прикину. Хорош, ну! Вылитый лосяра... – От нетерпения Николай крутанулся на месте.

– Кончай травить баланду! Напяливай на него шкуру! Скоро гости подвалят!

С неостекленной терраски спустился толстопузый матрос: в джинсах, в тельняшке, в бараньем вывернутом тулупе. На голове, лентами вперед, бескозырка. Взгляд пьяноватый. В руках – роскошно отделанное ружье с оптикой.

Босняк медленно опустился на четвереньки. Постоял, как бычок, подумал. Но вместо того, чтобы идти примерять шкуру, мощно толкнулся несоразмерными руками и на четырех лапах, как зверь, кинулся к пьяненькому матросу. Тот от неожиданности выронил ружье. Босняк ружье подхватил, встал на ноги, пальнул из одного ствола. Другой заряд расходовать не стал, крикнул «ложись», и пошел, посмеиваясь, куда ему надо было.

* * *

У придорожной церкви толпился народ. И не бомжи – дожидавшиеся, как бывало раньше, бесплатной кормежки, – люди состоятельные. Они подъезжали на черных и желтых легковушках, входили в храм, напрягаемые собственным величием и внутренней дрожью, а выходили мягкие, разглаженные, часто под руку с отцом Никодимом.

Босняк стоял чуть поодаль, наблюдал. Богато отделанное ружье он выбросил в ста шагах от стенда. Стрельнул, конечно, еще раз, для острастки. Спиной слышал, как Николай и матрос крались за роскошной двустволкой, потом что-то кричали ему вслед.

Но сейчас раб силы вспоминать о них не хотел. Словно сквозь дрему мечтал он про надвигающийся на Мытищи Великий Пост. Думал и про отца Никодима, чьи светлобородость и ясноокость ему страшно нравились, и с которым он осмелился поговорить лишь один раз: на прошлой неделе, про Балканы и Россию. А еще про то, что именно скрывают люди под масками, когда идет карнавал или, к примеру, масленица.

Босняк любил русских за красоту языка и кураж. Ненавидел – за гибельное покорство и душевную слякоть. За то, что многие мужики ходили по улицам, словно их выпустили туда в одних кальсонах. А бабы – через одну – говорили так, словно под языком у них прыгала бородавчатая болотная жаба. Слякоть ему хотелось закопать. Дикую приязнь к нищете – выжечь. Но он чуял: над слякотью и нищетой перекинулся – словно мост – Великий Пост, сплотивший себя из чьей-то надежды, любви.

Близился вечер. Кончался широкий четверг. Сумрак – штрих за штрихом – затемнял видимость, заволакивал взор сомненьями, печалью. Нужно было устраиваться на ночь. Возвращаться в разграбленную лавчонку, на тюфяк, кинутый абы как в подсобке, раб силы не хотел. Миновав церковь, он углубился в стародачные места: с проломленными заборами, канавами со снежной водой.

По дороге ему встретилась Баба-Шмаба. Она искала его. Чинно и слегка стесняясь, пригласила к себе, в Мытищенскую Слободку. Задергивая занавески, сказала:

– У тебя ручищи – во. У меня ноги – ты только глянь – на полторы версты раскинуты. Чем мы не пара? Я ведь, по-настоящему, не Шмаба. Я – Ляля. Так теперь и зови.

Босняк на эту речь ничего не ответил. Однако, гася свет, вздохнул.

* * *

В то же приблизительно время, в районной больнице умирал главный ряженый.

Не то, чтобы он был смертельно ранен. Филейную часть ему заштопали быстро, хотя куска, отсеченного босняком, посланный на место фельдшер так и не отыскал. Кусок, скорей всего, утащила лохматая псина, попавшаяся главряжу при входе в лавчонку. От мыслей про псину, терзающую кусок человечьей плоти, бывший ряженый стал впадать в горячку, потом в беспамятство. А когда в тяжком жару просыпался – во всем его теле вспыхивала стволовая, голосящая всеми голосниками боль. Боль не снимал промедол, не унимали поглаживанья медсестер и увещевания докторов, получивших от родственников больного не его лечение немалые деньги.

* * *

Вечер не успел еще перетечь в ночь, а Баба-Шмаба, спрыгнув с высокой кровати, вдруг куда-то засобиралась.

– Ты побудь здесь, я тебе кой-чего притарабаню.

Босняк отрицательно мотнул головой, сел на кровати, полез за одеждой.

Дом Бабы-Шмабы томил его. В углах стояли тени. Тени укоряли, выпихивали вон. Он пытался постичь прошлое этого дома, узнать скрываемую тенями правду. И не только о доме ему хотелось знать: о многом. Однако между ним и правдой стеной стояла жизнь. Сперва балканская, горная, отвечающая эхом на любой стук или крик. Потом российская: равнинно-медленная, темноватая. Жизнь часто подставляла и врала. Как Баба-Шмаба, называвшая себя слишком уж по-весеннему: Лялей.

От предполагаемых подстав и дом, и кровать, и тени, внезапно показались босняку капканом, ловушкой.

На улице мертвый снег падал в черную воду. Невидимые, но хорошо слышимые мытищинские ключи струили себя глубоко в земле. Мелкая речка, делавшая изгиб у старинного волока, исторгала пар. Город, скатываясь в речку, как огненное колесо, шипел, остывал.

Из Мытищинской Слободки босняк и Баба-Шмаба перебрались ближе к центру, к вокзалу. Сквозь них весенне-зимним ветром продирались редкие прохожие, проплывали стайки весь день ломавшихся на местных рынках, а теперь усталых и безголосых ряженых.

Баба-Шмаба оставила босняка на углу трехэтажного дома, невдалеке от кафе с неясным названием «Барабура». Сама юркнула в подворотню.

– Хотово, – сказала она, появляясь минут через десять. – Ходь сюды, покажу чего!

Босняк вошел в подворотню. Баба-Шмаба, заголив ногу, стала вынимать из оттопыренного чулка броши, бижутерию, браслеты. Все это она, показав босняку, с глуповатой ухмылкой перекладывала в сумочку.

Раб силы отнял у Шмабы сумочку, бросил в черно-снежную воду. Потом, подняв руку, легонько смазал ладонью Бабу-Шмабу по лицу. Та отлетела метра на два.

– Светли дъни, – сказал он. – Светли дъни на пороге, а ты берешь чужое.

– Я ж тебя, дурила, этими брошками кормить-поить буду! У тебя ручищи – во! Остальное – не меньше. Где взять бабла? Ты ведь сам говорил: мясо ныне в цене!

– Так. Мьясо в цене, – подтвердил босняк и, достав из кармана синюю лыжную шапочку, чем-то отдаленно походящую на скуфью отца Никодима, пошел прочь.

Выйдя на проезжую часть и перестав слышать причитавшую в подворотне Бабу-Шмабу, он в огнях и снежинках настоящее приближение Великого Поста как раз и почувствовал. Тут же пришло желание смирить силу, урезонить плоть.

У себя в Мостаре он про пост особо не думал. Здесь, в России, такие мысли навязались сами.

И тут Великий Пост приобрел очертания человека. Человек-Пост выступил из тьмы без рубашки, в коротковатых, не закрывающих щиколотки штанах, с богатырской, раскиданной в стороны бородой. Здоровяк радостно сгибался, разводил в стороны мелкие придорожные ручьи, потом разгибался, набирал снега почище, сыпал себе на голову.

Человек-Пост был блажен и гол. И просвечиваем огнями насквозь. И ничего лишнего в кишках, в желудке его и в сердце – раб силы не замечал.

Босняк ускорил шаги.

Ряженые малолетки, те самые, что ранним утром ворвались в окраинную лавчонку – остановить его не смогли. Вылетев, как брызги из-под колес, они несколько раз ударили его по лицу, по ногам, в пах. Но даже не сумели по-настоящему сбить на землю. Припав на одно колено, раб силы полез за ножом в холщовый подсумок, болтавшийся на боку, под курткой. Малолетних бойцов – как ветром сдуло.

Через пять минут, не доходя до церкви, босняк вышел на Ярославское шоссе. Сперва он хотел ехать в Сергиев Посад, дожидаться Великого Поста там. Даже перешел дорогу. Но потом передумал, вернулся. Пускай лучше эти волнующие дни живут не вокруг него, а в нем. Пусть вокруг бушует сор. Пусть рубщики на рынках кричат: «Мясо – в цене!» Ряженые малолетки орут: «Вали его наземь!» Все это ничего не значит: сладко терпеть, хорошо жить, не следует умирать.

Он выставил вверх большой палец. Рядом остановился серый жигуленок.

– Тебе куда?

– В Мостар, – сказал босняк хрипло.

– Ясно, что в Москву, – не дослышал водитель, – куда именно?.. Ладно, садись.

Раб силы решил возвращаться в родные места через Москву.

Москва была, как волшебная гора со множеством пещер. Над входами в пещеры были ввинчены разнокалиберные и разноцветные лампочки.

Однако ехать в Москву переполненным излишней силой и страстью босняк не желал. В нем уже и так ходуном ходили Сараево и Сребреница, вспенивались мусорной весенней водой реки Уна, Неретва и Дрина, гомонили предки-славяне, принявшие когда-то ислам, а потом снова возвратившиеся в христианство, вскипали Первая и Вторая мировые войны, вспоминался Гаврило Принцип, отряженный «Младой Босной» к Латинскому мосту встречать венского монарха, въезжал в мозг маршал Тито в американском авто, прикасались к плечам сербские короли, далматинские купцы.

Вдруг босняк рассмеялся. Он понял: сила войны оставляет за собой только пепел. От силы воспоминаний остается один туман. И по-настоящему существуют только сегодняшний жар и холод в крови, кровь и слюна во рту, Великий Пост и Великое Воскресение вслед за ним.

– Останови, – сказал он водителю. – Одна минутъка.

Босняк вышел. От придорожной церкви они отъехали всего ничего. У забора он приметил подходящую колоду, бережно уложил на нее левую руку, вынул разделочный нож и одним ударом отсек себе большой и указательный пальцы.

Плоть за плоть! Он возвращал небу то, что утром отнял у ряженого. Кривясь от боли и смеясь от радости, завернул отрубленные пальцы в платок, отнес их на паперть.

Отнятые пальцы были, как изгнание смерти. Он перевязал обезображенную руку платком, поверх платка напялил лыжную шапочку. Выкинув нож, пошел к машине. Легкость ли сменила силу, или сила вдруг стала небесной, он понять не мог. Сообразил лишь: сила смерти – не равняется силе жизни. Идя к машине, он одну силу терял, но взамен получал другую. Может, это была сила России?

Лоб босняка от непрерывного перетряхивания мыслей вспотел.

– Порезался, что ль?

– Лишне мьясо отсек.

– Чего? – Мотор жигуленка урчал, пофыркивал, глушил слова.

– Мьясо – в цене! И у нас, и там, выше.

* * *

Через год с небольшим, и тоже во время Великого Поста, раня в кровь ступни, он перепрыгивал с камня на камень. Тридцать еврорабов – цыган, боснийцев, сербов, румын – подымали наверх, к бережно возводимому балканскому палаццо, бидоны краски, металлопластик, мраморные плиты. Палаццо строили в пышно-воздушном римском стиле.

В горах близ Мостара было холодно. Но обувь давали летнюю. Босняк улыбался. Он отказался от обуви совсем. До окончательного смирения силы и обретения великой свободы оставалось меньше сорока дней. Рассыпались в прах гранатометы и автоматы, растворился в тумане «Стари мост», разрушенный в 1993 году огнем хорватской артиллерии и потом вновь отстроенный; мост, с которого босняк когда-то хотел кинуться вниз головой, но удержался.

Раб силы еще раз глянул вниз.

Там, внизу, билась о камни узкая, не шире пятнадцати метров, Неретва. В Мостаре белели мечети. Далеким миражем вздрагивала Адриатика. Вдруг ему вспомнилась Мытищинская Слободка. Вслед за ней – отрубленные и завернутые в платок пальцы. Скинув с плеча стальной трос, он всем корпусом развернулся на северо-восток.

Теперь в босняке бушевала не сила. В нем бушевала любовь: к старинному Мытищинскому волоку, к отцу Никодиму, может, и к Бабе-Шмабе. Карнавал нищих, вороватых, убогих – отталкивал, но и тянул к себе. Он даже стал острее слышать: дальнее, чужое, невозможное.

Надо было возвращаться.

– Мьясо в цене? – поманил он к себе шагавшего с винтовкой наперевес охранника и, тихо выдвигая из рукава каленую спицу, безо всякого акцента себе же по-русски ответил:

– Мясо – прощай! Carne vale.

II

ЛАВКА НИЩИХ

I

Ничего не осталось на свете! Нет ничего больше в растерзанной моей жизни: только зуд в костях, только наглый шумок в голове, только скупое урчанье утробы, только глумливый голос маленького крикливого нищего...

А началось с пустяковины, началось с любопытства, с ничегонеделанья и привычки, оставшейся от прежних времен (будь она проклята), – слоняться по улицам без дела.

Именно от безделья дом этот в глаза мне кидаться и стал...

II

Если добрести до Рогожского Поселка засветло, дома этого можно и не заметить. Он весь – сверху донизу – закрыт мелкими, беспорядочными и очень густыми ветвями, забит бурьяном. Арка, ведущая во внутренний двор, перегорожена бетонным блоком и заколочена досками. Так что с виду здесь пустота, запустенье, сон.

Но это днем. А по вечерам дом из окружающей его сонной старообрядческой сутеми, как наглый птенец из громадного рябого яйца, вылупляется и глядит на вас. Да еще как – зазывно, двусмысленно и липко глядит! И сияет над домом огромная, золотая с ободком зеленым буква «Л».

И поди разберись сразу, что она обозначает: «Ломбард», «Лавку», «Любовь»?

Любопытство мое и заставило меня за домом этим понаблюдать. Как же! Не видал я выносящих огромные картонные коробки людей и затем кое-как на свои шикарные или драные машины, или просто на тележки эти коробки с помощью продавца прилаживающих!

Люди менялись. Продавец был всегда один и тот же.

Бог мой! Зачем обратил я на него внимание, зачем стал отмечать кой-какие особенности: шаткий, пропадающий на согласных голос, узкие плечи, острую куриную грудку, раздутую, как мяч, голову с рыжими, распавшимися надвое детскими прядками волос, почти достигающими мочек ушей, зачем всматривался в его лицо?

Вы, разумеется, видели одноэтажные дома в деревне, выстроенные неведомо зачем по городскому образцу? Ну же! Ну! Квадратные, поперек себя шире и окошки без наличников! Серая кожа, то есть я хотел сказать – серые стены, дверь сбоку и высокий, жирно выкрашенный в темные цвета порог. Вот вам фасад, вот вам лицо продавца: квадратно-глазое, безбровое, рот, словно промазан модной ныне черной женской помадой, губы сомкнуты двумя бесчувственными деревяшками, да еще нос широкий, похожий на обрубленный слоновий хобот, да еще и не посередке лица, а чуть сбоку! Ну! Не обратили бы вы на такого внимания?

Я выжидал два дня, а на третий, чувствуя, что делаю непростительную глупость, кнопку звонка на дверях черного хода, ведущего в трехэтажный дом, нажал.

Продавец вышел. Он коротко оглянул меня, и подобие улыбки скользнуло по черным его губам. Молча кивнув, продавец развернулся и стал не спеша подниматься по лестнице. Что мне оставалось делать? Ободряя себя газовым баллончиком, болтавшимся в кармане плаща, я поплелся за ним.

III

Газовый баллончик! Себе, себе надо было головку его в рот сунуть и газ весь выпустить!

Со второго этажа мы вновь неожиданно спустились на первый, и продавец впервые заговорил:

– Сейчас клиента обслуживаем... Так что обождать вам придется. – Голос его сегодня был еще жиже, еще бескровней, еще чаще проваливался на «д» и на «т».

Не успел он договорить, как женщина в пузырчатой, зеленой – от шеи до икр – коже выкатила на тележке огромную картонную коробку...

В комнате, куда вошли мы, было полутемно. Мерцала лишь такая же, как и над домом, но, конечно, размерами поменьше, буква «Л». Продавец тут же ушел.

В дальнем углу за конторкой, близ свечи, сидел старик с кисточкой седой бороды и без усов. Всю середину комнаты занимали какие-то шкафы, задернутые синей шторкой. Старик на меня внимания не обратил, он был углублен в расчеты, что-то карандашом перед собою чиркал.

Зато вынырнул опять продавец. Он уже снял куртку, в которой всегда выходил помогать на улицу, и оказался в таком же, как и у старика, пупырчатом светлом пиджаке. Продавец сказал: «Сейчас подберем», – схватился за шторку и поволок ее от середины к краю комнаты.

За шторкой оказались не шкафы, а застекленная витрина. Свету в витрине было немного. Но и без особого свету было видно: за стеклом шевелятся, кривляются, бузят, брызжут слюной, дерутся безобразные нищие.

IV

Я бросился назад к двери. Но тут из-за конторки проворно выскочил старик и все так же, ни слова не говоря, встал у меня на пути.

– Раз... Позвольте! – прохрипел я. – Я ошибся...

– Будет врать-то, – раздался сзади голос рыжего продавца. Голос его заметно окреп. – Будет! Сюда по ошибке никто не ходит. А без покупки мы никого и не отпускаем. Верно, Нил Нилыч?

Нил Нилыч сглотнул слюну, медленно и злобно в знак согласия кивнул.

– Так что выбирайте товар с витрины, да поживей. Мы берем недорого. А нищий наш целое состояние для вас собрать может. Ну...

Продавец и старик, теперь казавшийся вовсе не стариком, а плотным, средних лет тренером у-шу, двинулись на меня с двух сторон.

Я глянул на витрину. Господи! (Опять всуе произношу Твое имя.) Прости! На витрине, как зараза в лабораторной банке, вскипало нечто невообразимое, исполненное тоски, страшное...

В самой середине витрины прыгал густобровый и густобородый, одетый в розовые пижамные штаны и дырявую майку нищий. Он подавал мне руку корабликом – вперед и вниз – и что-то гундосо шипел. Время от времени густобородый грубо отталкивал другого нищего с палочкой: лысенького, благообразненького, с зачесанными на темя с висков волосиками, почему-то показавшимися мне листками желтоватого лавра. Нищий этот стукал палкой в витрину и все время вскидывал локтем вверх левую руку, показывая, что рука у него усохла.

Зацепил взгляд еще мутноглазую и красновекую женщину с распущенными по-цыгански волосами, в драном восточном халате и церковного побирушку в явно ворованном подряснике, с гноящейся, теребимой им все время губой, с синей эмалированной кружкой, притянутой цепью к животу.

Бросилось в глаза и то, что все нищие, и те, что вылезли вперед, и те, что тупцевали сзади, лица имели злые, маленькие, стянутые в кулачок, словно у пигмеев или карликов.

Продавец и Нил Нилыч шутить явно не собирались. Нил сунул со значением руку в карман, продавец – за пазуху. Они были уже в двух-трех шагах от меня.

– Этот! – трусливо порхнул я. И пораженный, смолк.

Не знаю почему, но указал я на самого маленького и самого подозрительного нищего, колупавшего ухо в левом от меня углу.

Этот нищий был мальчик, вымазавший себе надгубье и подбородок сажей. В его молчании, в его расчетливом недетском спокойствии почудилось мне что-то зловещее. Я не ошибся! Нет!

V

Бросьте дурня ломать! Выходить из дому бросьте, покупать всякую дрянь перестаньте! Ешьте сухари и воду из-под крана глушите! И особенно опасайтесь покупать людей. Не вздумайте купить себе любовницу или сторожа, брата покупать не смейте и услужителя. Они могут оказаться не теми, за кого выдают себя. И тогда – капец, каюк! Тогда жизнь ваша – проклята. И будь вы хоть «новый русский», хоть шах персидский или даже кум вице-мэра – путь у вас один: в выгребную яму.

С трудом на такси довез я коробку домой. Причем помогал мне продавец, за мои же деньги на такси кативший и долго не соглашавшийся тащить поклажу на второй этаж. Втолкнув коробку в дверь, продавец, не попрощавшись, сгинул.

Дома у меня маленький нищий в минуту распаковался.

– Тебя как звать-то? – спросил я обреченно.

Он не ответил, сбегал на кухню, схватил кусок хлеба, съел его, затем съел две немытые коричневые груши и лишь после этого сказал:

– Зови меня Маленький Шарман.

– Ты мальчик или карлик? Не пойму я что-то.

– А ты как себе маракуешь? – кисло-морщенной мордой вызверился он на меня.

– Думаю – ты шкет поганый! Поел – теперь вали!

– Думаешь ты правильно, – он лег на мою тахту, не снимая ботинок. – А насчет «вали»... Скоро сам свою глупость поймешь.

И я очень скоро свою достойную имбецила глупость понял.

VI

Маленький Шарман стал жить у меня.

Если бы это было бредом или фантастикой! Если бы... Нет, все оказалось реальностью. Реальностью скверной и, видимо, необратимой.

Он не побирушничал, конечно. Из дому без меня он вообще не выходил, справедливо полагая, что назад ему не попасть. Он безобразил в квартире и за несколько дней сумел разогнать немногочисленных моих друзей и единственную, печальную, иногда ко мне приходившую женщину выгнал.

Разгонял он их всех исподтишка, но вполне уверенно.

Так, друзьям – каждому по отдельности – он сказал, что я недавно взял его из детприемника и теперь посылаю просить милостыню. В доказательство он тряс какими-то объедками в своей торбе и щеголял нищенским жаргоном, который у меня нет сил повторять. Когда я застал его за этой брехней, он – маленький, белобрысый и без верхней одежды страшно худой, с узко-заплывшими кхмерскими глазками и обсыпанными герпесом губами, – стал кусаться, стал кричать, что если я его ударю, он удавится в ванной.

Женщине, раньше спокойно и подолгу курившей у меня в кресле «Золотое руно», Шарман сказал, что я его бросил во младенчестве, никогда не платил алиментов, а его мать – мою, стало быть, первую жену – «заложил», где надо, как активистку запрещенной партии. Женщина в кресле перестала курить, широко раскрыла глаза и вскоре исчезла.

По телефону я пытался доказать ей, что все это жалкий ювенильный бред, жестоко-ревнивая детская ложь, но Шарман, словно укушенный гадюкой, выл рядом с трубкой и громко шлепал себя по голым ляжкам, подражая звуку оплеух. Разговоры по телефону не ладились, а когда я куда-нибудь выходил, он намертво впивался в меня грязными пальцами, которые отказывался мыть.

Он ездил со мной на работу, в магазин, в сбербанк. В кинотеатр «Иллюзион» я из-за него ходить перестал, а больше ходить мне было некуда. И везде он говорил одно и то же, втихаря клянчил деньги, показывая рубцы на теле и бойко набрасывал гнусные поэмки из моей интимной жизни.

Я сломался.

– Поговорим, – сказал я ему. – Чего ты в конце концов хочешь? Чтоб я сидел дома? Подох с голоду? Не получал денег?

Тут-то он и сообщил, чего хочет. Я был ошеломлен.

VII

Шарман хотел, чтобы я стал нищим вместо него. Чтобы это меня отовсюду под зад коленом выперли, чтобы это мне в лицо летело сытое презрение, а в кепку – рваные десятки. Он скрежетал и кривлялся, трогал ладонями герпесные свои губы, исхитрялся на них дуть и уверял, что, как он сказал, так и будет. Тогда я впервые подумал, что Шарман ненормален, и сказал ему об этом. Сначала он страшно разволновался, как пойманный за дурным делом школьник, но потом, на минуту присмирев, сказал, что так оно и есть: он и в самом деле шизик. Затем, придя в себя окончательно, развеселился и спросил:

– Ты знаешь, что такое галоперидол? – Он всегда звал меня на ты.

Я похолодел.

– Значит, ты оттуда?

– Оттуда, оттуда! А трифтазин, аминазин, сера в наказание, циклодол? Скоро ты все это узнаешь!

– Как это?

– А так. Не только я оттуда, а и Нил Нилыч, и Красный Бакс.

Он назвал еще несколько имен и пояснил, что Красного Бакса зовут так потому, что он клеит себе на грудь вместо горчичников доллары, когда достанет, конечно. А волосы у Бакса красные даже и на груди. Затем, подхихикивая, продолжил:

– Мы еще в больнице договорились: если нас выпустят, – а нас все время выпустить грозились, – организуем клинику здесь. Для здоровеньких. Вот и организовали. Ты, дурак, и попался. И не только ты.

– Зачем я вам? Попрошайничать вы и сами можете.

– Ага. Держи карман шире. Нищие мы только для отвода глаз. Нил Нилыч говорит: сумасшедшие всегда милостыню просили. Мы милостыней и прикрылись. Но главное, конечно, вас, козлов, наказать...

Жизнь стала клубком страхов и предвестницей беды. Особенно пугало то, чего я не знал, и что Маленький Шарман упорно от меня скрывал.

Да, жизнь стала передвижной камерой пыток, и я решил Шармана убить.

VIII

Но сперва я попытался сдать Шармана в милицию. Там его не приняли, а меня обещали привлечь за извращения, если я по-хорошему «с таким симпатичным хлопчиком» не договорюсь.

Тут Маленький Шарман отколол новую штуку.

Он стал требовать, чтобы я поехал с ним в психлечебницу. При этом я заметил: Шарман украл запасные ключи от дверей и по ночам, втихую, учится мою квартиру отпирать. Я уже догадывался, что от меня хотят избавиться, но не знал толком: сам эту поездку Шарман придумал или так велели Нил Нилыч с Красным Баксом.

После трех дней непрестанного воя и щипков (Шарман приноровился щипать меня, подкрадется сзади и – щип!

Мороз! Мороз шел! Да не по коже, по нутру, по жилам) я согласился.

В больницу мы попали к вечеру. Несколько одноэтажных домиков, разбросанные без особого плана в осеннем влажноватом парке, успокоили меня, даже настроили элегически. Шарман лихорадочно толкал меня к зданию, обнесенному высоким забором.

«3-е отделение усиленной медикаментозной терапии», – прочел я.

– У меня там друг... – бормотал Шарман. – Вещички – обещал. Нищий ведь я, босой, голый... А там курточка канадская осталась.

Канадская... Колесовать таких, как я, доверчивых и совестливых, надо!

Толкнув дверь, я вошел. К моему удивлению, нас уже ждали. Два санитара в халатах, увидев нас, радостно вскочили со стульев. Один санитар был пышногривый, белобровый, с красными мясными пальцами, в общем, барбос.

– С-санек, – чуть присвистнул он, странновато лыбясь. Второй не представился, просто нагнулся и вынул из-под стола пакет, чем-то доверху набитый.

– Вещички тута. А только расписаться вам, гражданин хороший, надо. Порядок такой... Мальчишечка-то ведь того...

Я с готовностью вынул черный маркер, который всегда ношу с собой, и поискал взглядом бумажку, где надо было поставить подпись.

– Вона, – второй санитар, крепенький, смуглолицый, с томными, как у девушки, глазами, указал за деревянный барьер, отделявший небольшую прихожую от остальной части приемного покоя. За барьером высились белые блескучие шкафчики, стоял стол и табурет, на столе лежала какая-то анкета или опросный листок.

Я оглянулся случайно. Просто, чтобы спросить, в каком месте ставить подпись. Меня спасло то, что у Маленького Шармана не выдержали нервы. Краем глаза я увидел, как он, опускаясь на четвереньки, лезет под стол, а ко мне на цыпочках приближаются, держа за края распяленный серый балахон, два санитара.

Я прыгнул в сторону и схватил табуретку. Не дожидаясь, пока санитары выпустят балахон из рук, я ударил того, что поменьше ростом, табуреткой по голове. В голове его что-то хрястнуло, санитар упал. Но второй не растерялся, тут же ухватил меня за руки, затем, крутанув в воздухе, развернул к себе спиной.

– Ну, шизо поганое... Ты у нас на колесах поездишь! – Свистел и шипел Санек. – Давай охрану! – крикнул он тому, которого я сбил с ног.

Я понял: мне отсюда не вырваться.

Выл под столом Шарман, трощил мои грудные кости Санек, поднимался с полу, что-то страшное изо рта изрыгая, оглушенный мной санитар. Теряя ум от этого хаоса, пахнущего тухлым мясом и кровью, я резко выдохнул и, как учили меня люди знающие, ударил что было сил ботиночным каблуком Санька по пальцам правой ноги. Санек был в легких танцевальных тапочках. Он сполз по мне на пол, даже не охнув.

IX

Как ни старался я добраться домой раньше Шармана, как ни надеялся, что он не сможет отпереть квартиру, – все напрасно. Больница была далеко, я заблудился, кроме того, меня мутило от запаха крови, которую я, убегая, видел на чистом больничном полу...

Шарман сидел насупившись и держал в руках две вилки.

– Если стукнешь Нилычу – выколю тебе ночью глаза. Не трожь меня! Не тро...

Но я и не думал подходить к нему.

Всю ночь я мысленно учился наносить удары ножом, а наутро, притворно с ним помирившись, повел Шармана в планетарий. Это было единственное место, куда несчастный больной, делавший уже больным и меня, – стремился. Чем привлекали его поврежденное сознание звезды – не знаю. Но о них он твердил постоянно. Так же, как постоянно – глумливо и дерзко – повторял кем-то ему сообщенную строку из Священного писания: «Блаженны нищие, их бо царствие...»

– Это про других блаженных, про других нищих! – выходил я из себя. – Про таких, как ты, сказано: давите их и уничтожайте!

Но он не слушал. Он продолжал свою сумасшедшую жизнь, звонил кому-то по телефону, говорил что-то невнятное на нищенско-медицинском жаргоне.

Из обрывочных переговоров я понял: организация у Нил Нилыча крепкая и в покое меня не оставят до тех пор, пока я не стану членом их дикой секты «блаженных нищих».

X

Целая жизнь уместилась в месяц.

Кончились деньги. На работе я взял отпуск. Ко мне никто не ходил. Оставалось два выхода: или въехать головой в стенку, или утопить Шармана в ванной, а потом вынести тело в мешке на помойку.

Просить милостыню я не мог. Почему – разговор особый. Скажу лишь, что предпочел бы попрошайничеству даже психбольницу.

Кроме того, я узнал: просить – это еще не все. Узнал, что Нил Нилыч с Красным Баксом хотят заставить меня принять веру, основанную на одной из врачебных психиатрических книг.

Я еще раз сходил в милицию. Теперь на меня уже смотрели как на состоявшегося параноика и были, видимо, правы. Я – жалкий и малооплачиваемый художник одного из не слишком раскрученных журналов. Я страшно худ, хотя и жилист, глаза у меня коровьи, а губы при разговоре дрожат. Глянув на меня, милицейские хотели куда-то звонить, я догадывался, куда, и поэтому улизнул поскорее домой: думать, предполагать, готовиться...

Я думал, я хитромудро комбинировал, потому что и с планетарием ничего не вышло: он был закрыт. Тогда мы пошли в кино. Однако я прозевал момент, когда можно было зарезать Шармана в толпе, а когда мы на минуту перед сеансом остались вдвоем в туалете, меня стошнило за секунду до того, как я попытался ударить ножом маленького нищего. Эта секунда спасла его. Он своим гадким умишком все рассек и с воем кинулся в зрительный зал.

Я хотел уехать в другой город, даже в другую страну, но он стерег и держал меня своими когтями цепко: так кот стережет мышь, так болезнь стережет и держит разум.

А дома меня ждал сюрприз.

XI

Дома у меня сидели Нил Нилыч с Красным Баксом.

– Пора, – сказал Нил Нилыч. – Испытательный срок закончился. Ты готов, сын мой, идти с нами до конца?

Я сказал, что готов, упал на колени и заплакал. Потом лег на живот и по-волчьи завыл. Это на день отсрочило мою гибель. Нил Нилыч, борода которого за это время сильно отросла, перенес посвящение на завтра. Он обещал мне новые земли и новое зрение. Он говорил, что вся Россия станет скоро страной нищих и безумных, и я ему верил. Он обещал добраться до самого Христа, разобраться и с Ним, якобы за неисполнение каких-то законов и предписаний гнусного ордена мнимых нищих. Я слезливо поддакивал. Наконец Нил Нилыч размяк и велел мне явиться на Рогожку будущим вечером.

– Вдвоем его и приведете, – кивнул он Шарману и Красному Баксу. – Лавка блаженных нищих ждет тебя, сын мой, – напыщенно и гнусаво заголосил он надо мной, лежащим.

XII

Мне удалось обмануть их обоих!

Я знал, что секта доконает меня и что надо кончать с ними со всеми разом.

Красный Бакс ночевал со мной и с Шарманом, оставить нас вдвоем он побоялся. Наутро я отправил Шармана продать мою видеокамеру. Жадная тварь! Забыв об осторожности, он с радостью схватил дорогую вещь, о которой я сказал, что теперь она мне больше не нужна, и кинулся на улицу. Маленький Шарман рассчитывал продать камеру мгновенно, о чем мне и сообщил.

Как только он выскочил на улицу, я разбудил узкогрудого, жидковолосого Бакса и закричал, что Шарман, наверное тронулся, потому что побежал закладывать Нил Нилычу нас обоих за то, что мы, мол, договорились куда-то свалить. Красный спросонья рванул за Маленьким, правда тут же вернулся, но было поздно: я уже замкнул дверь на все замки и цепочки.

Из-за двери я дразнил и обзывал Шармана и Бакса, кривлялся, прыгал, кричал курой, словом, вел себя вызывающе глупо, делая все, чтобы они поверили: я буду отсиживаться дома. Они поверили. Шарман поехал докладывать на Рогожку. Бакс сел караулить у двери. Я еще покричал для виду, включил магнитофон и, сняв с двери цепочки, тихо через балкон выбрался на улицу.

XIII

Только женщина могла это сделать!

Я позвонил из автомата той, что курила когда-то у меня в кресле «Золотое руно», и попросил разыграть маленький спектакль. Ей теперь, кажется, было безразлично, что со мной происходит, поэтому она спокойно и даже словно радуясь просвету в сером своем существовании (чуть не сказал нищенском, но вовремя спохватился: никогда не произнесу этого слова!) – согласилась.

Женщина приехала через десять минут, отомкнув квартиру своими ключами, вместе с Баксом вошла, и – как и договаривались – крикнула дико:

– Он повесился! Это вы, вы довели его!

Из своего укрытия я видел, как выкатился и поехал на Рогожку Красный Бакс. Мне хотелось вернуться и обнять женщину, но, увидев, как, выйдя из дому, она равнодушно закуривает, я понял: ей не до меня. Да и мне надо было спешить.

Я быстро вернулся домой, взял бутылку спирта, взял газовый баллончик и магнитофон, запер дверь на шпингалет и на обе цепочки изнутри и снова-таки через балкон кинулся на Рогожку.

Надо было заполучить их всех разом...

XIV

Сейчас вечер. Секта блаженных нищих вся в сборе.

Я узнал это от простодушной беспоповки, у них убирающейся. К вечеру я уже сообразил: лучше бы мне уехать в Рязань или в Питер.

Но я вижу, как входят и выходят из Лавки нищих все новые и новые люди, и говорю себе: сейчас или никогда. Потому что теперь я хорошо понимаю: заговор больных и нищих – вся наша жизнь! Нет, не заговор тех несчастных, тех обобранных калек, что у вокзалов просят! Заговор других, скрывающих лица, таинственных...

Эти хитрые и наглые скопидомы, держащие меж мнимых лохмотьев золото наших жизней, это богатеи, обобравшие как липку таких, как я, эти притворяющиеся неимущими, эти обнищавшие разумом, эти, вставляющие в глаза линзочками брильянты – они все! – войдут в скором времени в секту Нил Нилыча.

А может, уже и вошли в нее. А может, сами ее и создали, выловив для этих целей из мутной водички бедных параноиков и по полной их использовав!

Они будут командовать, и при этом притворяться бездомными, безлошадными. Они будут держать вклады в Лозанне и в Берне, а здесь в пиджаках скромненьких мелко ножками семенить!

И, конечно, – властвовать, властвовать будут! Блаженно, безумно...

Нет. Конец этому. Пусть хотя бы этим, нескольким, собравшимся здесь на Рогожке, подученным нашими чинушами и богатеями, – конец.

Сейчас я спрячу бутылку с зажигательной смесью за приступочкой, заклею в конверт эту скоропись, сбегаю, отправлю конверт по одному верному адресу. А там возвращусь и...

Но, конечно, вплывает в мозг и картина иная: несколько машин «скорой» у трехэтажного дома, из них – усато-вежливые санитары: Нил Нилыча – под руки, Красного Бакса – в охапку, Маленького Шармана – за шиворот! И куда след! И в больницу!..

Однако не будет этого. Да и настоящих больниц, для таких, как они, кажется уже, не осталось. Мы – ставшие за двадцать лет страной больных, нищих, бездомных и прежде времени состарившихся – как следует содержать такие больницы не в силах.

Вот потому-то в руках у меня бутылка с зажигательной смесью, а в кармане – выменянная на «Панасоник» – «эргэшка», граната РГ-1. Только не знаю, для кого она. Для них, для меня?

Ведь кто обидит блаженного, тот...

СУХОЛЮБ

– Бежала по небу повозка! Громыхал листовым железом Илья-пророк! А железо-то – с крыш содрано. Острое оно, резучее! Ну и, конечно, нити огненные вниз свисали: какая длинней, какая короче. А дождя – все нет и нет. Сухо! Дымно! Темно от пыли! Тут, в этом грохоте, я и появился на свет...

Он рассказывает, остро поблескивает глазками, потом неожиданно выскакивает из неповершенной хатки и бежит в дальний конец двора: умываться. Но умывается не водой, не укропным настоем – оттирает себе шею и руки песком.

А случись ему напиться пьяным, Пыля – Филипп Борисыч – твердит, терзаемый жаждой, одно и то же:

– Не пить мне воды. Не буду! Не хочу! Не пить... Жажда сушит жизнь, щеки и губы трескаются, влаги ни на что не хватает. Не хватает ее даже на поцелуи, объятия, детей.

Как черно-желтый ночной стрекозел, нервно дергая слюдяными, едва видимыми крыльцами и подрагивая продолговатым телом – летает он, гудя, по южному скругленью России: Джемете – Гастагайка – Порт Кавказ, опять Гастагайка...

Воды рядом вдоволь, а поди ж ты!

От сухой жизни и мысли ломкие, суховатые, от первого же прикосновения рассыпающиеся трухой.

Здесь, на Тамани, он сперва пробовал зарабатывать фотками. Ходил по берегу с крошечным медвежьим макаком.

Макака – звали Боней. Боня был, как сынок, сидел на плече. Пыля так его и звал: «сынка». Макак – умный, кривлялся так, как люди от него и ждали, и сладостей почти не просил.

Но...

Долго такого хожденья Пыля не выдержал: море мерным и настойчивым шумом пугало его. Да и Боню спустя два месяца украли, продали куда-то южней: в Сочи, в Адлер.

Тогда Пыля стал приударять за бабами. Хотел жениться и все жизненные невзгоды перегрузить на будущую жену.

Но и тут выходило слабовато, нелепо.

– Сухолюб, че с его и возьмешь, – сказала про Пылю молодуха-диспетчер, которую он звал за глаза Марьяшка-Фляжка. – От сучка и сухой веточки, видать, произошел. Чтоб ему ни добра, ни пути! Чтоб и род его на нем кончился, – раздражаясь все сильней, выкрикивала после свиданки с Пылей, выкрикивала в общем-то в пустоту, ни к кому в особенности не обращаясь, Марьяшка.

Всегда ли Филипп Борисыч был таким или не всегда – понять трудно.

Вечером в саду, сидя так, чтобы не было видно моря, он иногда про себя рассказывает. Но без особой связи, обрывчато.

Русский, жил на Украине. Такие же степи, зной, такая же пыльная, режущая глаза осень.

– Стало быть, степняк я. Ну тип, значит, такой. Правда жил не как все, по-другому.

– За то самое меня и не любили: шпыняли, жалили.

Высокий, желтушно-почечный, он ко всему, еще и капризен. Воздух втягивает томно, болезненно, малыми порциями. Выдыхает же наоборот: с присвистом, со злобным перханьем.

За все за это его и зовут «Сухолюб».

И другого имени ему не пришьешь, не присобачишь.

– Как жизнь?

– А какая это жизнь? Мимо все, мимо!

– Ну и как оно дальше, по-твоему, будет?

– А я знаю?

– Пыль, а Пыль. Как тебе такая тема: всё прошло и никогда оно больше не вернется?

Здесь – молчок. Или клубы сигаретного дыма в ответ. И удивленный взгляд дыму вдогонку.

А ведь жизнь имела когда-то очертания ясные!

Но и эти очертания – какие-то неприятные, ненужные.

Сперва умерла мать. Потом жена. Обе – непонятно чем – отравились.

Там в Украине (или «на Украине»? Пыля в этих тонкостях пока путается) остались дом, молодой дурашливый щенок – тоже Боня, летние суховеи. Он и сам в той степи чуть навек не остался.

Пошел подсобрать маслят – других грибов в реденьком сосняке и близ акаций отродясь не бывало, – набрал, нажарил и тоже отравился. Слава богу, не насмерть.

А после еды и перед тем как отравиться привиделась ему Грибная Баба.

Толстенькая, черная по коричневому. И шляпка серая к голове ровно-плоско притиснута: словно гвоздем прибита.

Стоит та Баба в голой степи, как в букваре, на картиночке.

Постояла, подумала, подошла к Пыле вплотную:

– Мамаша твоя от грибов померла. Жена – тоже самое – от их. Беги отсюда, Пыля-Пылюган! Беги, придурок, пока я тебя навсегда шляпой грибной не накрыла!

Пыля и убежал. Переплыл через керченский мазутный пролив, осел на Тамани. Тут хоть и похоже на Украину – а жизнь другая. Не лучше и не хуже, просто многое по-другому. Но это Пыле как раз и нравится.

А не нравится ему одно: водяные валы, затоны, озера с лотосами, старинные казачьи ерики...

Пыля задумался. Облокотился двумя руками о стол.

Ветер подул, газетные журавлики взлетели, унеслись.

Журавликов он вырезает быстро, ловко. Только одно это в жизни ему, кажется, и удаётся.

Но журавлики исчезают, а он, Сухолюб, наслаждаясь воспоминаниями о диких безводных степных грозах, уже бежит на базар, высматривать очередную молодуху или разведенку.

Бежит, чтобы тихо визжать и чтобы вдувать им горячим дыхом в уши: про Илью-Пророка, про его колесницу, про гремящее листовое железо. А потом, не приглашая домой, не делая никаких поглаживающих или, упаси Бог, срамных жестов, стращать и стращать этих молодух: великой сушью, шевелящимися в земле черно-красными, лопнувшими от боли и живущими отдельно от человека губами, Грибной Бабой, великим бесплодием, которое наступает и уж скоро наступит на земле. Еще – напрасностью бытия, дымом без огня, черным старинным порохом без дыма...

Стращать вхолостую, отпускать без капли влаги, без новой – льющейся, каплющей, и оттого всегда его пугающей крови, – в этом он весь...

Одно слово, Сухолюб.

ШЕРЕНГА

Если ехать по этому подмосковному шоссе в сторону области ранним утром, часов в пять или в шесть – они еще стоят. Небольшой такой, плотной и уже не слишком ровной шеренгой. Сонные, зевающие, но и сквозь зевоту – зазывно лыбящиеся.

Ну а если ехать вечером – тут другое дело!

Шеренга – ровненькая, умытая. Все женщины ловко причесаны, никаких утренних раздолбанных шуток нет и в помине, в глазах огни любви и нескончаемого счастья.

Но про вечер это так, к слову. Сейчас – утро раннее. И любопытный мой приятель, остановив машину, толкает меня в бок.

– Идем, – говорит приятель, пряча глаза, – сблизка на них глянем.

Я отказываюсь, не выхожу.

Помявшись – все-таки непривычно, – приятель выходит один.

Тут же вся шеренга, как журавлиный клин, тихо и жадновато курлыча, слегка вытягивается в сторону моего приятеля. От шеренги отделяется одна дамочка в синем брючном костюме – видно, делегатка, а может, самая выносливая, – и о чем-то тихо приятеля спрашивает.

Шеренга тем временем подрагивает от нетерпенья и легкой злости: строй нарушен, красота пропала. А тут еще приятель делает отсекающий жест рукой: нет-нет, ничего не нужно, мы здесь случайно на минуту остановились!

Но дамочка не отстает, что-то тихо-настырно предлагает.

Приходится выступать приятелю на помощь.

Быстро вычислив: мы – пустой номер, шеренга сдает чуть назад, пытается снова выровнять линию.

«Для чего они в шеренгу выстраиваются? По одиночке ведь легче отловить кого-нибудь. Или, может, начальник у них бывший военный? А может статься, по одной просто боязно, ну а вместе – сам черт не брат!»

Тут нестройным мыслям в перебив, хлопнув дверью машины, полускрытой редким леском, из новенького «Порше»– как из гардероба, задком – вылезает держатель шеренги.

Сутенеришка, вопреки ожиданиям хлипок, слаб. Может, он и не главный вовсе, а так, помпомзам. Но тут же этот мнимый слабак свою крутизну и показывает: одну из дамочек – за волосы, другую – локтем в живот: стой, мол, ровно, работу сполняй!

Не говоря ни слова, сутенеришка возвращается к своей обсыпанной блестками машине.

Строй восстановлен. Женщины, избоченясь, снова оборотились к пустынно-сонной в этот час дороге. В строю царствуют красота, порядок.

Надо ехать по своим делам. Здесь, на дороге, все отлажено и распределено, нам сюда – не вписаться. Да и стремления к случайным знакомствам и дальнейшим нежностям после пинков и волосотасканий у приятеля вроде поубавилось. Хмыкнув, он включает зажигание.

И вдруг – восстание, бунт!

Та самая дамочка в брючном костюме, отделившись от шеренги и уронив на землю свой синий жакет, в одной легкой блузке быстро и удивительно ровно – как по линейке – идет прямо к нам. Ей вослед делают неприличные жесты подруги, она, на ходу обернувшись, показывает им кукиш, из полускрытой деревьями иномарки что-то кричит хлипкий сутенеришко, но она и его не слушает.

Ловко отворив переднюю дверь, просит:

– Отвезите меня за полкилометра отсюда. Пожа-алуй-ста!

– А начальничек не заругает?

– Да вернусь я, куда я денусь!

На глазах – неожиданно слезы, ресницы начинают подтекать, краска чернит щеки. Приглядевшись, видим – личико совсем детское, всех годков-то – едва-едва за восемнадцать перевалило.

– Ну садись.

Она устало плюхается на заднее сиденье.

Мы оба и разом оглядываемся на нее с каким-то новым чувством, с уважением, что ли.

Я начинаю думать: «Вот, девчушечка, а уже и та с произволом борется. И та не хочет нашу гадковатую и лживую жизнь просто так, за слова хорошие терпеть. Ух! Сила сильная растет в народе! Мощь собирается!»

– Остановите здесь, пожалуйста! И... если можно подождите меня в машине, минут десять.

– Тебя как звать хоть?

– А как в анекдоте – Веранда. Помните? Петька – командиру: «Ты куда, Василий Иванович?» А тот ему: «На Веранду»... Но если вам так не нравится – зовите Вера...

Проходит десять минут – Веры нет. Чуя недоброе, выходим из машины, углубляемся в негустой лесок.

– Куда прете, ироды! Господи! Посрать не дадут даже! Сплюнув и выругавшись, тихонько, едва ли не на носках, уходим. Минут через пять появляется Вера: довольная, веселая. Сладость облегчения и десятиминутной свободы разлита на ее лице.

По очереди заглядывая нам в глаза, говорит шепотом:

– Страсть как я люблю это дело!

– Мужиков, что ли? – Хмурится недовольный приятель.

– Каких там мужиков! Покакать люблю я... Умильная улыбка. Ямочки на щеках. Чистое дитя семи-восьми лет.

– Ну и ну, – потирает за ухом приятель.

– Вот те и ну. Я-то люблю, да он-то сволочь, Главный наш, Володенька, не разрешает. Терпеть заставляет. «Ты на работе, говорит. Должна в точности выполнять все, что предписано». А по большому ходить – это не предписано, что ли? Я с детства посидеть, задумавшись, люблю. А он мне опять: «Ты – говорит – себе тут удовольствий, помимо наших – не устраивай». А я что? Я все исполняю, только не люблю, когда кишки каменными делаются... Отвезите меня назад быстрей. А то меня бить будут. Не поверит Володенька, что я по нужде в лесок ходила.

Капитан молоденький, звать его Володенька, через месяц, через два, будешь ты его жена, —

хохочет она.

– Так ты б и не возвращалась.

– Не. Лучше вернусь. Если сбежишь – все равно найдут, убьют. Эх! Хорошо, если б убили, – мечтает она. – Но тут же спохватывается. – Только нет, – не убьют. Мучить станут.

Не доезжая метров ста до шеренги, просит:

– Высадите здесь, а сами езжайте побыстрей отсюда. У них еще две машины наготове. Заставят платить вас. А ведь платить-то не за что, – лукаво подмигивает она приятелю.

Проворно выскочив из машины, сдернув туфли на каблучках, босиком, по майскому асфальту – назад в шеренгу.

Шеренга шевелится, вздрагивает, на Веру во все глаза глядит. Платья у дамочек – что птичьи хвосты. Носики – что клювы: где б чего клюнуть, кого б – как того червя извивающегося – клювом подцепить.

Да они и сами, как птицы: с жестко и умело обрезанными крыльями, с напрочь повыдерганными маховыми перьями.

И еще что-то – с трудом осознаваемое, не женское – проступает в фигурах и лицах.

Так и кажется: сейчас они начнут свинчивать колеса с машины, станут, урча, поедать детали, обглодают даже кожу с сидений! А потом – сами станут искусственной кожей, резиной, шипами на колесах, еще какой-нибудь лишней и быстро изнашивающейся деталью. Кому-то словно нравится вытравлять из них женскую сущность, делать ее каучуковой, резиновой, не материнской, вечно вздрюченной, мелкой, продажной...

Не добежав до шеренги с десяток шагов, Вера, подражая квелому Володеньке, весело орет:

– Р-равняйсь, дешевки! Счас ребра персчитывать буду!

Строй окончательно восстановлен, шеренга выровнялась.

Май, утреннее счастье, триумф порядка и долга.

МАКЕДОНСКОЕ ВИНО

– Не осерчаете, ежели потревожу вас?

– Пустое...

– Сегодня такой странный день...

– Я бы скорей сказал тяжелый.

Сумеречный, запредельный май. С сухими грозами, с улетающей ввысь желтовато-зеленой ольховой пыльцой, с обморочно низкими валами воздуха, неслышно идущими над землей.

На столе хлипком, косеньком стоит накрепко впечатанная в грязно-серые доски бутылка. Донце ее залеплено жирным, еще недавно скворчавшим, брызгавшимся и раскапывавшим брызги в стороны кладбищенским стеарином.

Дача, красноватый кремнистый песок. Подмосковье. Уже стукается в ворота сизой голой башкой лето. Мусорное, муторное, жлобски взблескивающее мутной слезой в алкоголических навыкате глазах. Сейчас, кажется, ворота разъедутся в стороны, лето ввалится во двор и пойдет шататься по ноздреватому от лунок участку: как пьянчужка с разодранным воротом, с вывернутой до кишок ширинкой.

Не выдерживая тяжко-налитого свинцовой кровью воздуха, не выдерживая распирающего квадрат двора летнего духа, я спускаюсь вниз. К битому, зеленому, грубо похрустывающему меж камней зеркалу реки. К тому самому месту, где два года назад мы с ней и встретились.

– ...и день странный, и дачи здесь тоже странные. Огромные, асами без весу... Сколько им может быть лет?

– Пожалуй, за сто перевалило.

– Так я и думала! Ну а жили-то в них, видно, все господа важные: становой пристав, податный инспектор...

– В них жили балерины Императорского Большого. Для балерин специально и строили...

Тогда, два года назад, она стояла на каменном горбленном мосту, держалась обеими руками за перила и, чтобы лучше видеть полускрытые лиственницами огромные, корабельные двух– и трехъярусные деревянные дачи, время от времени подымалась на носки и радостно встряхивала головой, словно получая от созерцания дач необыкновенное или может какое-то изысканное удовольствие.

Я безвыездно прожил на даче всю зиму, большую часть весны, слегка одичал и после краткого разговора, стоя на противоположном конце нашего моста, молчал. Тогда она – все так же держась двумя руками за перила – передвинулась ко мне чуть не вплотную и робко-вопросительно, но при этом и как-то лукаво заглядывая снизу вверх в глаза, полушепотом отрапортовалась:

– Я-у-бе-жа-ла-из-до-му...

Мне стало не по себе. В сущности это было невыносимо! Только что – два или три часа назад – моя приятельница, жившая со мной последние полгода, в который раз запричитала: «Я уйду, уеду...», – и действительно, собрав кой-какие свои вещи, уехала. Повторное совпадение, повторное сопряжение легкой наглецы, наива, а главное, пренеприятная связка глаголов «убежать-уехать» возмутили меня. Это наверняка отразилось на моем лице, потому что стоявшая рядом тут же добавила:

– Не навсегда, не насовсем убежала... А балеринам здесь, кажется, отдыхалось недурственно! Может и сам Государь Император навещал их иногда...

– Да уж. Скорей его приближенные. Те-то точно здесь времени даром не теряли, – как-то совсем уже злобно закончил я за нее.

Она обиделась, запнулась на полуслове. Хотела даже развернуться (во всяком случае оглянулась назад, в сторону леса) и уйти.

– Не обижайтесь, – нехотя, жуя во рту слово, которое мне вовсе не хотелось произносить, сказал я. – Вы что, в детстве балериной быть хотели?

– Представьте, нет. – Она зачем-то снова поднялась на носки, потом опустилась на полную ступню. – Не хотела. Но вот стала же. Не балериной, конечно, а так... Ночной бабочкой... Или, как их теперь в песнях называют... – Она не договорила, что-то острое, дикое и злое мелькнуло в больших, тепло-блескучих глазах ее. Она отступила от меня на шаг, чтобы на этот раз уйти окончательно.

Не скажи моя случайная знакомая про ночную бабочку, я наверняка так и дал бы ей уйти. Но за спиной ее с грубоватыми стонами пошатывался майский, по краям чуть засвеченный зеленью лес. На фоне леса она показалась мне такой же уязвимой, как первая летняя бабочка, моту, должна была разговорами о театре, на худой конец о балете доказывать свою непричастность к грубому и жадному племени новейших путан.

Однако она молчала. Наконец, когда мы одолели чуть не пол-аллеи, насмешливо, но и с какой-то глубоко упрятанной печалью, спросила:

– Вы дачник?

– Увы, квартирант.

– Я тоже снимаю квартиру. Но почти в Москве, на Тайнинке. А здесь была когда-то давно, лет шесть назад. И вот... Решила заехать... Лес здесь особенный, и болота вокруг удивительные: радостные, веселые... И вереск на них уже зацвел...

Как бывалый загородный житель, я про себя снисходительно ухмыльнулся: вереск на болотах точно был, но пока, конечно, не цвел.

Не торопясь, словно нехотя, подошли мы к снимаемой мною даче. Снова налетел знобящий майский ветерок. И в его порыве мне почуялся вздорно-насмешливый голос моей только что съехавшей с дачи приятельницы: «Не успела я за калитку, а он уже по всему поселку за бабами шастает!»

Это была брехня и была чушь! Ни за какими бабами по аллеям никогда я не шастал, просто ей отчего-то всегда хотелось так думать. Возмущенный истомляюще звонкой глупостью съехавшей сожительницы и ей назло, я резко толкнул калитку.

Целый день мы просидели на даче, забыв про бутылку вина, ради которой на дачу и шли, рассказывали какие-то нии такой же брошенной, как я сам. Этой брошенности мне стало жаль:

– Погодите... Ну что песня. Мало чего теперь в песни не насуют!

Она вернулась, подняла на меня вмиг увлажнившиеся от радости глаза с чуть розоватыми белками, с желудевым, слабо-коричневым зрачком:

– Вы про бабочку не верьте. Просто я с техникой заработалась... Порхаю от компьютера к компьютеру. Там, знаете, тоже все бабочки по экрану... мельтешат, роятся... У меня есть бутылка вина. От-мен-но-го, – голос ее упал до шепота, – но-от-крыть-я-его-не-мо-гу... Не-мо...

Новая моя знакомая вдруг до жути, до красноты бурой в щеках, на шее, засмущалась, свесила голову вниз...

– Не надо было вам говорить этого...

– Ну отчего же. Надо, надо. А бутылку я открою. Пойдемте, – неожиданно для самого себя закончил я.

И мы робко и одышливо, удивляясь происходящему, немного нелепые в полувесенней жаркой одежде и тяжелой, чуть ли не зимней (тянулось и никак не могло окончиться прохладное утро) обуви, я – костистый, высокий, она – пухловатая, не выше среднего роста, с короткой, свободно шатающейся при ходьбе от висков ко лбу стрижкой и с ямочкой на одной из щек, – мы стали подниматься по аллее в дачный поселок.

Ну, ищущие знакомств подмосковно-московские дамы хорошо всем известны: теперь она должна была начать весело и без удержу болтать, сглаживая безрасчетную свою прячего не значащие истории, обнимались и слегка касались друг друга губами, остальное как-то дружно и не сговариваясь отложив на вечер. Вечером мы вышли ненадолго погулять. Возвращаясь, я еще издали заметил, что в комнате моей горит свет. Бесшумно отворив калитку, подошел я к окну, заглянул за жиденькие шторки: приятельница, утром покинувшая меня навсегда, воротилась. Чуть помедлив, я вернулся к моей спутнице, стоявшей поодаль.

– Ты знаешь, моя... Ну я ведь говорил тебе... В общем, она вернулась.

– Принеси мою сумку. Я пойду...

Даже в полутьме я почувствовал, как она вздрогнула и, уже не переставая, дрожала весь вечер и часть ночи, дрожала так, словно ей вынесли смертный приговор. Да! Верно! Именно такая дрожь, какую видел я когда-то у подсудимой, ждавшей на одном из судебных заседаний приговора, ухватила и хищно трепала ее тогда!

– Принеси... – шепотом повторила она.

Я на носках вошел в плохо освещенную каменную дачу, нашел в сенях сумку, мы все так же сторожко выкрались со двора и за калиткой в растерянности остановились.

– Я побегу... Пойду на поезд, – снова забеспокоилась она. Тогда я ухватил ее за рукав серой куртки и грубо, даже как-то нагло поволок в противоположную от станции сторону, к одной из темных, пустых, строенных еще в веке минувшем дач.

Мы лихо перемахнули забор и, отколупнув нехитрую защелку замка, пробрались на веранду. Там было сыро.

Я опять почувствовал, как спутницу мою непрерывно и крупно бьет дрожь.

– Давай выпьем... Где вино? – Я нетерпеливо полез в ее сумочку.

– Не сейчас... Потом...

– Ты вся дрожишь! Выпей – согреешься!

Я выдрал у нее из рук сумочку, выхватил из сумки бутылку, сбил с горлышка щелчком акцизную марку, скусил пластмассовый колпачок и, утвердил бутылку на столе, стал большим пальцем продавливать пробку внутрь.

– Мне лучше уйти... Я... – вновь лепетнула она. И тогда, оставив бутылку, я стал торопливо, не разбирая застежек и пуговиц, раздевать ее.

Ни топчана, ни укладки, ни какого-нибудь рундука на веранде не было. Зато было соломенное, качающееся на двух напольных дугах кресло. На него мы и взгромоздились. Потом, чуть успокоившись, перелегли на пол, постелив на него всю сброшенную с себя одежду. Спутница моя согрелась, дрожь ее стала беззаметней, мельче.

– Ты спас меня, спас... – твердила она, – спас... А я... – Тут, спохватившись, она шлепнула себя пухлой ладошкой по лбу.

– Вино! Теперь можно выпить.

Было совсем уже темно. Я нашарил на столе спички, отыскал неглубокую мисочку с расплавленным, а затем раскрошенным в ней огрызком свечи и торчащим из стеариновой каши фитильком, потом «каганец» этот (так называла мисочку со стеарином моя давняя знакомая, высокая, мосластая, до смешного распрямленная какими-то корсетами и накладками старуха, боявшаяся электричества и приезжавшая на дачу с инспекционными осмотрами каждую субботу) зажег. Нашлись и стаканы. Мы выпили слабо-ароматного, ломящего зубы вина, и я тут же, на полу, в ворохе одежды стал забываться прерывистым и тревожным полусном.

В полусне этом душном, в полусне мучительном мне слышались слова лежавшей рядом женщины. Она восторженным шепотком рассказывала о вине, заменяющем кровь, о винных десятиведерных бочках, закапываемых где-то на юге при молодом месяце в теплую осеннюю землю, о медленно и глухо вызревающем в бочках царском напитке, о какой-то запойной капле, добавляемой иногда в бочку. В ушах у меня стоял бродильный гул, мельчайшие пузырьки дивного хмеля плыли и лопались в воздухе, тихо-слабо прокалывались в мозгу. Но вот в ноздри и в рот лез обморочно сладкий запах убоины, словно укрыт я был шкурой, содранной ловким драчом с давно издохшей овцы...

А вслед за гулом и запахом убоины посыпались выкрики на непонятном, хотя и явно знакомом по университету языке. Кажется, это был греческий разговорный язык «койнэ». Я его все так же не понимал, но стал вдруг чувствовать ранее от меня скрытую силу, даже мощь этого языка... Вскоре выкрики как-то сами собой, не переводясь на русский, прояснились: они от чего-то предостерегали, чему-то неведомому, а возможно и непоправимому, предшествовали...

После выкриков, медленно и высоко подскакивая на плохо седланных конях, вломились на дачу, прошли ее насквозь, таща за собой обломки дерева, металлические прутья и лом, всадники в медных, тяжко сверкнувших нагрудниках; дико громыхнули колесницы, мелко и гадко орущие рабы провели трех коней в поводу, затем остановили их, принялись окатывать потные лошажьи спины приторным, доводящим до рвотного спазма виноградным суслом, тут же омывки стали сбирать в серебряные лохани, стали их, захлебываясь, пить, стали, будто дразня кого-то, еще гаже, еще мелочней прежнего орать...

Вдруг вся эта галиматья, словно мелко исписанная табличка в справочном вокзальном автомате, трепыхнула металлическими крылышками, перевернулась, полыхнула на лету зеленовато-коричневым торфяным огнем, затем сухо, как зеркало, треснула, шваркнулась оземь, расплавилась.

Я с усилием раздернул веки. Красноватый огонек «каганца» брызгался-трещал высоко над столом в руках у покинувшей меня навсегда приятельницы. Она стояла на пороге незапертой веранды и, поднеся огонек близко к лицу, невидяще жмурилась. Потом как-то безразлично и устало произнесла.

– Так значит это ты Зоя? Про тебя мне, зараза, и говорили...

– Меня зовут Кира, – важничая и моментально по-детски надув свои и без того пухлые губы, сказала лежавшая рядом со мной.

После вина и краткого забытья у меня ломило затылок, покалывало веки, кроме того, сразу стал тяготить повисший в воздухе скандал. Мне казалось – я снова слышу крики, на этот раз женские, слышу свистящую ругань. Сев, я дотянулся до бутылки на губах чуть кислящего, но под небом и в горле мягкого и не вызывающего обычной изжоги вина, приготовился из горлышка пить. И тут же в ушах вновь засвербели настырно бормотанья из недавней полуяви:

«Вино... Вино... – вздувалось и лопалось в ушах, в мозгу, в гортани. – Вино сладкое, вино царское, вино многопьяное... Заброди темной тучей, умягчись крохкой землей... Но не забирай мою кровь... Пои, да не допьяна, пои, да не до смерти. Винного хлеба дай и винного мяса. Не топи в черном болоте... Не дави тяжкой горой... Дай на иную гору взойти...

На горе той сидят три архангела, три царя сидят и три святителя...»

Дальше в уши полезла совершенная уже нелепица. Сбрасывая наволочь сна, я тряхнул головой, сделал долгий глоток.

– Не пей много...

Кира мигом повисла на руке, отняла бутылку, вскочив на ноги, поставила бутылку на стол. На ней уже была моя рубаха, застегнутая на все пуговки – от шеи до сильно тончающих к коленкам бедер, – и она вновь как в лихорадке болотной дрожала. Правда, на этот раз дрожь была не такой крупной, была даже какой-то радостной. Чуть полноватая, но очень подвижная Кира колобком подкатилась к стоящей в дверях, встала на цыпочки и, закрыв глаза, неожиданно поцеловала соперницу в подбородок.

– Простите, простите... – лепетала Кира, – ваш муж (зачем она произвела меня в мужья, я так и не понял), ваш муж не виноват... Ни сном, ни духом... Это я... я...

Кира снова поднялась на носки, готовясь во второй раз поцеловать стоящую на пороге. Та отшатнулась, но не уходила.

– Вы же умная, образованная женщина, – опять зачастила Кира. – А здесь вино... Вино и ничего больше... И... и... – радость переполняла Киру.

– Зараза, тварь! Еще рот раскрываешь! От тебя-то и остерегали меня! Из-за тебя я тут околачиваюсь! И зовут тебя по-другому! Ну да ладно. Поглядела, будет. Оставайся с ней, – приятельница полуобернулась ко мне, – если жить надоело.

– Нет! Не уходите! – вдруг жалостно и надрывно, какой-то неуклюжей ночной птицей выкрикнула Кира.

Она бережно и крепко ухватила мою приятельницу за руки, потянула на середину веранды.

Тем временем огонек «каганца», давно мигавший последней предсмертной краснотой, погас. На минуту все стихло, стал слышен ровный гомон леса, заполошно свистнула торопившаяся к Москве электричка. На веранде остро запахло вековой сыростью столетних досок. Запах сырости как-то неприятно смешивался с запахом перегоревшего фитиля. Я продолжал по инерции смотреть туда, где только что стояли две женщины. Мне казалось, что одна – высокая, тонкая, белокурая – стала вдруг еще выше, волосы ее, как в воде, медленно разошлись в стороны, взметнулись кверху, застыли над головой золотой языческой короной, засверкал в темноте не просто красный, – кровавый, обильно смоченный кровью рот, а руки сомкнулись у горла второй, маленькой, короткостриженой женщины. Но маленькая отступила проворно в сторону, согнула – словно готовясь к прыжку – голые ноги в коленях, в руке у нее синеватой сталью блеснул нож...

На старухиной веранде кроме нелепого светильника – «каганца» – было, конечно, и электричество. Судорожно припоминая, где может быть выключатель, я опрометью вскочил, кинулся к боковой стене, щелкнул пластмассовым рычажком.

Все та же, что и от «каганца», красноватая муть разлилась по веранде. Никакой волосяной короны, никакого ножа с голубеющей сталью не было, конечно, и в помине. Но то, что я увидел, было никак не лучше: быстрыми, сноровистыми движениями, подымаясь от старания на цыпочки, роняя шепотом какие-то обрывочные слова, Кира раздевала мою неожиданно нагрянувшую приятельницу. Та слепо щурилась, безвольно дергала верхней, капризно изогнутой губкой и тоже дрожала лихорадочной дрожью. Кира сняла уже и кинула на стол легкую кофточку, высмыкнула из юбки и теперь расстегивала сиреневую блузку. Внезапно засмеявшись от счастья, она прикоснулась к ключицам раздеваемой поочередно обеими щеками.

– Помиримся... Помиримся... – лепетала она. – Теперь и вы, и вы меня поцелуйте... Просто так, в знак замирения... Сюда... И... Сюда... – Снова и снова становясь на цыпочки, подставляла она свои щеки, шею, висок...

– Ты! – вдруг очнулась полураздетая приятельница. – Ты... Это же мертвячка! – вызверилась она теперь уже на меня. – Куда ты, пентюх, только смотрел!

– Нет! Что вы! Даже не думайте! Я живая! Я помирить вас хочу... Укусите, ежели не верите! Вот... Вот мое тело... Берите... Пробуйте...

Продолжая нести мягкую околесицу, Кира сдирала тем временем с соперницы последние лоскутки одежды.

– Гадюка... Тварь! – очнулась окончательно моя приятельница и, разомкнув кулачок, неожиданно выпустила острые коготки прямо Кире в лицо. Она целила в глаза, но Кира чуть отступила, и длинный ноготь среднего пальца, падая вниз, глубоко вонзился в пухловатую шею.

– Так... так... так... – вышептывала Кира, – а теперь язычком, теперь губами, прошу вас! – Она вдруг ловко притянула голову соперницы к себе, та мимовольно ткнулась губами в пораненную шею, раздался чуть слышный смокчущий всхлип, за ним слабый стон...

– Есть, есть, е-е-е! – крикнула Кира.

Внезапная перемена со всеми нами происшедшая поразила меня.

Кира – нежная, чуть полнокровная, деликатная и неумелая в любви, – Кира зашлась вдруг в наглом, диком хохоте и валясь рядом со мной на тряпки, грубо дернула на себя мою приятельницу. Та, опускаясь на пол, всхлипнула, а затем тихо, но безудержно завыла.

Незадолго перед тем я снова выпил глоток вина из горлышка высокой рейнской бутылки и вдруг совершенно опьянел. Но и сквозь хмель я чувствовал в происходящем какую-то опасность и нарастающую по отношению ко мне враждебность. И хотя Кира тут же дикий хохот свой прервала, стала как и прежде смеяться – кротко, нежно, – потом начала что-то неясное тараторить, подталкивать мою приятельницу ко мне, – из нее словно повыпустили закачанный в ткани и полости тела воздух. Лицо Киры враз исхудало, осунулось, из глаз исчез обширный лаковый блеск, ушла радость, за которую как за соломинку я зацепился утром. Теперь глаза ее выражали одно хищноватое и жесткое довольство. Казалось, Кира получила именно то, что желала, да еще и кое-что в придачу получила.

«Придача» же, как почудилось мне, в смутительном ночном свете, состояла вот в чем: это мне, мне предстояло прокусить, либо проткнуть насквозь бархатную шейку! И сейчас Кира, казалось, радовалась именно тому, что так кстати подвернулась моя приятельница, что не я, случайно встреченный, но до темноты в глазах ей понравившийся прохожий, сделал это...

Кира продолжала подталкивать приятельницу ко мне. Голову мою вертело как в луна-парке, опьянение и дурнота нарастали... Непонятно как – мы соединились. И тут же Кира, изловчившись, прижала свою не засохшую ранку близ уха к губам моей подергивающейся в последних судорогах страсти партнерши. Та, видно, не сознавая, что делает, опять с легким хрустом потянула в себя кровь. Кира хриплым звоночком рассмеялась, и я опять услышал в голосе ее утреннее счастье. А приятельница моя – замерла, окостенела. Кожа на лице ее стала грубой, свекольной, веки покраснели, по телу спиралью прошла и тут же стихла еще одна судорога: на этот раз рвотная...

– Вина... Вина выпейте! – вновь нежная, опять робкая Кира вскочила и, слегка оттягивая книзу влипшую в спину рубаху, кинулась к столу. Она налила четверть стакана, потом примерилась, немного добавила и чуть не силой заставила мою приятельницу выпить. Та выпила, шатаясь, встала, дошла до соломенного качающегося кресла и, кинув на кресло что-то из одежды, тяжко в него опустилась.

– Она подмешала в вино какой-то дряни, – деревянным голосом сказала, глядя куда-то в пространство и словно в пространство это пророча, моя приятельница. – Нам стобой каюк.

– И не думала, не думала! – прежние извиняющиеся нотки послышались в голосе Киры. – А вино я в лавке беру, на Покровском бульваре! Просто у него вкус такой необычный. Вот мне и понравилось!

Я молчал. Головная боль возобновилась с новой силой. Странное и непреодолимое влечение к встреченной утром женщине натыкалось на смутные мысли о том, что она, возможно, не вполне психически здорова: оттого и хрипит здесь сладко, оттого и летает по даче, отяжелев от моего семени, как комар-кровосос нежный!.. «Ну какой кровосос? – успокаивал я себя, – те кровь пьют, а она наоборот, отдает... Только зачем, зачем?»

Надо было что-то делать, как-то менять положение.

Меня опередила Кира.

– Ну дальше вы уж тут без меня. Я свою вину, – она выделила последнее слово, – искупила. Легонько, легко мне теперь... Кровь лишняя из меня ушла... – Она содрала влипшую ей в спину мою рубаху, уже не стесняясь голизны, подхватила с полу брошенную одежду, быстро натянула ее, сказала: «целуй сюда», показала пальчиком на правую щеку, но вместо нее, рассмеявшись, подставила все то же порванное острым ногтем заушье...

Это кровь, кровь с вином изменили мою жизнь! Я вдруг почувствовал зарождающийся во мне гадкий хаос, почувствовал такую же, как и всюду вокруг, – в поселке, на станции, в стране – тяжко-запойную тихо-кровавую нудьгу...

Кровь не до конца еще запеклась, я ткнулся в нее губами, Кира сказала: «ну, прощевай!», сбрызнула ранку на шее вином, фыркнула, уронила бутылку на пол и, подхватив свою коричневую кожаную сумочку, кинулась с веранды вон.

Вкус у крови был странный. Была она резкая, холодная, горьковато-кислая, как оставленная на ночь на подоконнике настойка из трав, отдавала торфяником, болотами.

Я поднял бутылку, поставил на стол. Вина в ней оставалось еще много, стакана на два. Бутылка при падении треснула, но вино сквозь трещину не сочилось. Чуть поколебавшись и стараясь не смотреть на вжавшуюся в кресло университетскую мою приятельницу, я бросился на улицу.

Увидев, как Кира, обмотав ремень сумки вокруг шеи, перелезает через забор старухиной дачи, я хотел крикнуть, чтобы она осталась, что все, что произошло – чепуха, что именно в ней, в Кире – обходительной, робкой и неловкой в любви – мне почудилось что-то давно забытое или может никогда не испробованное, почудилась не просто страсть мужчины к женщине, а нечто радостно-божественное, неплотское, наверное давно уже на земле не существующее... И никакая кровь здесь ничего не значит! И...

«И никакой кровь не ешьте, – вдруг вспомнил я. – Ибо душа всякого тела есть кровь его».

«Белиберда! Чушь! Кровь есть кровь, а душа есть душа! В конце концов пьем же мы кровь Христову, причащаясь!»– хотел завопить я, но вдруг в испуге смолк. Крик этот так и остался во мне, лопнул пузырем в горле. Чуть помедлив, вернулся я на веранду, глянул на мертво сидящую в кресле и цветом тела почти с этим креслом сливающуюся приятельницу, хотел дать ей вина, но потом передумал и как был, в брюках и без рубашки, заторопился по майскому холодку на станцию, за Кирой.

Я шел и не слышал собственных шагов. Хмель, еще недавно стучавший и мягко взрывавшийся в ушах, загустел, стал глухим и плотным, как вата. Я был уверен, что последний поезд на Москву уже ушел, и что Кира через несколько минут, виновато наклонив голову, взблескивая ресницами и до головокружения притягивая меня изящной своей полнотой, пойдет со станции мне навстречу.

Я ошибся.

Поезд, подтянув к станции свое до отчаяния разбитое, даже как показалось, расчлененное тело, остановился. Я побежал, понял, что не успеваю, резко остановился. Состав тронулся... Через несколько секунд я выпрыгнул на платформу – там было пусто.

Вернувшись на старухину дачу, я увидел все так же мертво сидящую в кресле приятельницу, подхватил со стола бутылку, лег на пол и, подложив под голову какое-то полено, стал пить легкое, ароматное, отдающее стафидами или еще чем-то сказочно-райским вино из горлышка. Через минуту, отодрав себя от бутылки, я глянул в окно, понял, что мимо старухиной дачи крадется, как рослый поселковый вор с двумя верткими молодыми петушками за пазухой, рассвет, что заснуть все одно не удастся и, напялив на себя чью-то драную робу, заспешил к реке, к болотам...

Майский день разгорается. Сухая гроза, долго сбиравшая в кулечках вздутого неба едкую черную пяль, вдруг сыплется, как сажа из вспоротого ножом мешка, куда-то за лес. Постояв у горбленного моста, где два года назад повстречалась мне полноватая, влитая в темно-каштановую стрижку, с ямочкой на одной из щек женщина, я возвращаюсь на снимаемую мной, теперь уже не каменную – денег на это нет, – а крохотную, с курятник, дачу.

Передо мной на столе хлипком, косеньком стоит треснувшая, накрепко впечатанная в грязно-серые доски бутылка. «Македонско вино», – написано на этикетке. В бутылку вставлен огарок свечи. Иногда по вечерам, когда стихает сорный весенний ветер, в желтоватых рысьих сумерках я зажигаю свечу, всматриваюсь в бутылочное зеркало и вспоминаю их обеих.

Вспоминаю потому, что обе они пропали. Умерли? Ушли? Нажрались какой-то дряни, насосались болотом и ржавчиной пахнущей крови, которая на земле никого держать не может? А мне оставили вместе себя, вместо теплого женского тела дымно-кислое, обморочное вино?..

Впрочем, про приятельницу мою университетскую я знаю точно, что она уехала переводчицей на юг, в Пенджаб, там осела, натурализовалась, но заболела тропической лихорадкой, и теперь совсем плоха.

За Кирой я несколько раз, вспоминая ее бессвязный лепет про компьютерных бабочек, про посредническую фирму, сверхурочную работу по ночам и въедливого лысачка-начальника, ездил на Тайнинку. Но следов никаких не нашел. Я думал, она отыщет меня сама, но ошибся и здесь.

Почему? Почему она не искала меня, не приезжала? И почему тогда, в ту же ночь я почувствовал мертвую, звериную тоску?

Впрочем, тоску эту я чувствую и сейчас. И женщины, вереницей проходящие передо мной по аллеям дачного поселка, вызывают во мне лишь угрюмое раздражение или едкий смех. Я смотрю на них, ищу среди них сам не знаю какую и вижу лишь вьющуюся над ними лживость, вздорную стрекозью сухость. А Кира... Другой мир принесла она с собой на краешках губ! В другой мир и ушла...

– Это бродит в тебе душа утонувшей здесь программистки, – весело скрежещет над ухом состоявшая когда-то в услужении у одной из царских балерин старуха-соседка.

Но я не верю ей. Это ведь все глупости про призраков! Кира живая была! Живая!

– Не осерчаете, ежели потревожу Вас?

– Пустое...

– Сегодня такой странный день...

– Я бы скорей сказал тяжелый...

Я сижу у хлипкого столика перед облитой затвердевшими ручейками парафина пустой бутылкой и вспоминаю, как взблескивал и искрился мост. Я вспоминаю, я чувствую на губах вкус невесть откуда взявшегося вина, и дневные, терзающие душу резким бесцветным пламенем видения плывут передо мной. И ползут на меня из воздуха огромные белые черви, которые заводятся, говорят, в винных бочках.

Наконец, утвердив перед мысленным своим взором полноватую, чуть старомодно одетую женщину, я закрываю глаза. Но потом открываю их вновь, чтобы до будущего лета все так же поглядывать на лес, скрежетать зубами, курить, пробовать все доступные мне по цене вина и тут же эту жалкую блевотину, ничуть не напоминающую дивный любовный напиток, выливать рядом с собой, в ноздреватую огородную землю...

Всё! Всё вокруг – бодяга! Компьютерные игры в болотах! Полеты бабочек и лун на запертых дачах! Нищая, раздробленная страна! Жизнь, которая дает нам сосать свою дурную кровь! И винный хаос вокруг: вино черное, вино зеленое, вино колдовское. Горькое винище времени. Пряное вино любви. Сладчайшее вино забытья... Вино, винище, яд.

Вино вместо крови? Вино вместо женщин? Тогда будь оно навеки проклято! Изничтожить его, избыть... Или наоборот, выпить до дна, чтобы понять наконец разницу между ним, вином и кровью?

Выпить! И тогда спадет с меня тяжкая любовная лихорадка, против которой я, наученный ненавидящей электричество старухой-соседкой, все время шепчу один и тот же заговор:

«На горе Фавор три архангела... Три юрода сидят. Три царевича... Держат на коленях три бочонка. В тех бочонках три дырочки проверчивают...»

КУРДУПЕЛЬ

Курдупель – горбатый карлик – любит обряжаться Дедом Морозом.

Зимой те, кто побогаче и посмешливей, – ставят его под домашние елки. Ну а летом – ему нравится в валенках, в красной шапке подойти к Лавре, постоять и покрасоваться на виду у всех. Он давным-давно приехал с Западной Украины. Оттуда и привез с собой это странное слово: «курдупель».

Слово-то привез, а в семинарию не поступил. Сперва – кривлялся, плакал, жаловался на церковных бюрократов, не захотевших понять: не в росте дело! Сидел на полу в магазинах, приставал без дела к покупателям...

Однако в городе странным образом прижился: сердобольных и сочувствующих – тьма тьмущая.

– Ты гля! Дед Мороз – летом! А сажай его к нам! Новый год в июне справим. Ну! Набрызгай ему шампанского в пробочку Гляди, побежал как! Маломерка, а шустрый!

Посадили в джип и забыли. Два часа рвали колесами округу, орали, пели.

Когда остановились промяться, он потихоньку вылез, карабкаясь, ломая ногти, устроился на крыше машины. Распластавшись, огляделся: видит его кто-нибудь или нет?

Джип тронулся, и вместе с возрастанием скорости движения – стала расти обида. От ее нестерпимости курдупель хотел даже вскочить, перегнуться, выкрикнуть водителю сквозь стекло что-то грозное.

Может, даже страшное церковное проклятие всем, без толку колесящим по свету, всем, не знающим правды о маленьких и очень надежных лесных существах, от которых и произошел он, курдупель, – выкрикнуть!

Но большинство церковных слов были им прочно позабыты.

Тогда, шепча привычное: «Здравствуй, Дедушка Мороз, борода из ваты, ты подарок мне принес, пидарас горбатый», – он решил на ходу спрыгнуть с машины.

Как раз въезжали под мост. Хоть было и высоко – он осторожно прикинул расстояние до нижнего обода мостовой арки, потом даже быстренько измерил растопыренными пальцами свой рост.

Полностью приготовился и только тут почувствовал: за эти двадцать лет он, кажется, сильно подрос!

«Может, и не курдупель теперь, может, уже и не уродец?»

Радость обуяла карлика. Захотелось снова упасть и вдоволь поваляться на забранной толстыми прутьями автомобильной крыше.

Но не рассчитал, зацепился за какую-то автомобильную скобу или, может, торчащий винт, – полетел вниз.

Не веря, что можно так вот запросто, после двадцати двух лет суматошно-неясной жизни и полной неподготовленности к смерти, пропасть, – успел крикнуть себе: «Назад! Назз...»

Однако земля лесных карликов и уродцев, земля курдупелей и недопущенных к экзаменам семинаристов мапомерок, узко смеясь стебельками свежей травы, уже летела ему навстречу.

Водитель джипа в зеркало заднего вида увидел: мелькнуло что-то красное.

Машина встала. Маломерку – подобрали. Искалеченного, обмазанного дерьмом и кровью, уложили на сиденье, увезли с собой: то ли перевязывать, лечить, то ли затем, чтобы где-нибудь по дороге спустить потихоньку с откоса.

Больше у Лавры его не видели.

Два-три раза – словно отколупнули пробочку в бутылке с нашатырем – щекотнуло ноздри знакомых его имя. Дальше – ничего, пустой воздух.

Как тот пузырек газа в наперсточке с шампанским: был, лопнул, нет.

ЧУКАГО

В Сергиевом старинном Посаде, в малярно-строительном закутке, невдалеке от дома, где жил когда-то отец Павел Флоренский – чему есть табличка, – обитает Большой Кузя.

Здоровенный такой парнище. Кулаки беспрерывно чешутся. Чешутся просто так, без обиды, незлобно: сходил, ударил, завалил. Поднял, водой обрызнул, пошел себе дальше.

Два раза – едва не посадили. Но оба раза те, кого завалил он, взяли заявления обратно. Взяли не из страха: из любви.

Кузю Большого и вправду любят: два метра росту, улыбчивый, нежный, однако в нежности сильный, – вечерами он выходит из дому на улицу и, перекрестившись, идет к ресторану «Золотое кольцо».

Встав недалеко от входа, подбоченясь, ждет.

Вся охрана его давно и прекрасно знает. Известен он и шлюшкам заезженьким, и милиции, то всклокоченной, то полусонной.

– Статься, народный театр будет, – возвещает Кузя величаво, подражая чему-то древнему, ему, Кузе, недостаточно известному.

Никто ему и не думает мешать.

Однако театра всё нет и нет, Большой Кузя стоит и стоит. Оно и понятно: Кузя выискивает машину побогаче – лучше джип – ждет, пока выйдут пассажиры, затем медленно приближается, кланяется по-русски в пояс, спрашивает, чуть окая:

– В Чукаго не желаете съездить? Или послать туда кого – не желаете? Одномоментно!

Джипешник сперва ни черта не понимает, потом начинает улавливать, радостно кивает.

Удар, подсечка, владелец джипа на земле.

Дело – летом. («Зимой – не фонтан».) Воздух чист. Картина ясна и знакома до боли. Но есть в этом народном театре и новизна. В чем она – сразу не скажешь, а есть...

Ну а дальше – вот что.

Большой Кузя, закончив с джипешником, начинает подымать в воздух всех богатеньких по очереди, потом – всех тех, кто попадет под руку, и кто, по его мнению, будет таким обращением доволен.

Он подсекает человека, как сноп, и при этом издает характерный, воздушно-капельный и в то же время локомотивно-дорожный звук: чук-чук, чук-чук.

«Отчукав» очередного «пользователя услуг», Кузя хватает его под мышку и почти без натуги кидает в близлежащую запруду. «Пользователь услуг» – это словосочетание выдумал сам Кузя – барахтается, ругается...

Но из ресторана «пользователю» уже несут на серебряном подносе чарочку, он выпивает, перестает копить злобу, радость начинает переполнять его, да и всех окружающих тоже.

Откуда радость? Да оттуда: Кузя делает всё складно, дерзко. Все довольны – все смеются.

– В Чукаго! Чук-чук-чук. В Чукаго! Чук-чук... Кузя ласково теребит красный поясок.

Он не пьет, не матерится, только улыбается во всю свою широкую будку. Иногда трогает мясистым пальцем мягкую темную, юношескую бородку.

Всем приятно. Приятно местным, приезжим, а особенно иностранным гостям: русская удаль!

Так что слез нет, обид нет: чуть крови, выплюнутый зуб, два-три сломанных пальца, благолепие, согласие, лад.

– В Чукаго! Надо же так придумать... – сплевывает едва проступившую на губе кровь дядя Шустик.

Дядя вымок, как хлющ, но веселью его нет границ. Шустик, ясное дело, не иностранец, он местный, пожилой, семейный. Ходит к «Золотому кольцу», исключительно чтобы полюбоваться на Кузю. Иногда и поучаствовать.

– Чукаго, Чукаго, – слегка заносясь, как пострадавший за правду, деланно шепелявит он. – Хорошо это ты, Кузя, придумал. И ехать никуды не надо, получил в зубы – и а'кей!

– Чукаго, Чукаго! Кому американский город представить?

Кузя готов к любым поворотам. Он добр и щедр. И только кулак его в эту веселую минуту слегка занемел от боли: случайно вместо челюсти въехал в какую-то железяку. Но ничего, до свадьбы заживет.

Вечер продолжается, веселье нарастает.

– Кузя – домой!

Это – мать. Ее Кузя слушает беспрекословно.

Околоресторанный люд тихо вздыхает: очередная поездка в Соединенные Штаты Америки – откладывается до завтра.

БУКВЫ

Он был – «М». Она – «РЖД».

От имен и ласковых прозвищ остались одни буквы. Плюс обезвешенные тела, плюс истлевшие легкие. Отринув родительскую роскошь, они умирали здесь, в чужом городе, у трех вокзалов. Год назад они были вычислены и выкрадены главарями московских нищих. Их прооперировали. Ему отняли ногу. Ей – руку. Десять месяцев они – парой – ишачили на «дядю», потом сбежали. Однако к тому времени легкая «травка», а потом и силком навязанный «герыч»– выжгли вместилища душ дотла.

Кое-какие деньги у них оставались. Как раз на пару смертельных доз. Однако что-то удерживало. В последние часы, лежа в каменном заблеванном закутке, они снова – все-таки филологи «с университетом» – говорили о буквах.

– Буквы страсти?

– Эль, точка. О, точка. Жэ, точка. Мягкий знак.

– Буквы жизни?

– Б. О. Г.

– Буквы ночи?

– С. Т. Р. А. Х. С. Т. Р. А. Х!

– Буквы неба?

– З. В. Ё...

– Буквы любви?

– У. Л. Ё. У. Л. Ё. Т.

Тягостный наркодым стлался по низу у трех вокзалов. Но, уходя к небу, – светлел, делался чистым, прозрачным.

– Гляди, – сказал водитель скорой водителю «канарейки», – вроде буквой лежат.

– Чего? – «канареечный» сержант зевнул.

– Как буква «Лэ» говорю, лежат они.

– Дались тебе эти буквы. Помог бы грузить лучше. Тяжкий улет живых еще «букв» – начался.

Ночь. Бесконечные множества звезд. «РЖД», «М».

ДВА ДУДУКА московская новелла

«Когда с человека живьем сдирают кожу – он плачет. Сперва от обиды и гнева, потом от боли.

Когда вынимают жилы – медленно, моток за мотком накручивая их на палку, – он вопит. Ломают кости – пугаясь гадкого треска, – едва дышит.

Ну а когда содранные-вынутые-переломанные кожа – жилы – кости перетираются временем в пыль, от человека остаются только губы и пальцы.

Вот тогда-то Господь и дает ему в руки дудук! Тогда-то человек и начинает играть на этой волшебной дудке».

Саркис Геворкович – Сарик-джан – сидит на углу парковочной площадки, чуть сбоку от дверей ресторана. И если не играет, то думает.

Мысли его бегут кругами и все время возвращаются к одному и тому же: к морю, горам, к навсегда покинутой и теперь чужой столице, улегшейся перед штормящим Каспием, как хорошо загоревшая, знающая себе цену дама перед фотоаппаратом.

Мысли возвращаются к одному и тому же, а музыка – нет, не возвращается. Музыка плывет себе куда хочет. И никто, ни Сарик-джан, ни где-то в отдалении взлетающие и садящиеся ангелы-серафимы – не могут эту музыку зауздать и куда-нибудь по своим надобностям направить.

Сарик-джан никогда не знает, что он сыграет в следующую минуту, и от сладкой неизвестности будущего у него часто захватывает дух.

Дух захватывает и у тех, кто Саркиса слушает.

Звук дудука – как голос крохотного человечка, влезшего в дудку с девятью отверстиями, человечка лишенного костей, кожи и жил, – хватает за рукав, останавливает. Звук этот, вырванный из человечьего нутра, то ли пыткой, то ли какой-то великой неназываемой силой, – не похож ни на какой другой звук мира. И не хватает этому звуку только басовой основы, не хватает тянущего нескончаемую и тревожную ноту второго дудука.

Сарик-джан в Москве уже без малого двадцать лет.

Но привыкнуть никак не может. Родственники суетятся, торгуют, ездят отдыхать на озеро Севан. А он – нет. Он никуда не ездит, потому что ему нужен только один город. Но съездить туда, где родился, где теперь неулыбчивые чужие люди и не осталось, по слухам, ни одного армянина – он не может.

Раньше Сарик-джан был сапожником. Очень хорошим сапожником. Теперь он глава преуспевающего семейства и никем не работает. Да и какие сапоги, какие туфли-лодочки – в пятьдесят с лишним лет!

Сапожником он быть перестал, а человеком остался. И только один дудук оставаться человеком ему, кажется, ипомогает.

Но это сейчас дудук – главное. А двадцать лет назад, переехав в Москву, Сарик-джан о дудуке, на котором выучился играть еще в детстве, и вместе с которым его еще в конце 70-х приглашали в ансамбль армянской народной музыки, – и не вспоминал.

Да и до того ли было! Город огромный и шумный, город наполненный акающей речью, город, разъедающий дымом нежные слизистые оболочки, – пугал его. Тихо передвигаясь от лотка к лотку, он дышал, как вынутая из Каспия рыба, брошенная на кипящий маслом московский противень.

И только вечерами испуг проходил. Прохлада и умиротворение, опускавшиеся на Москву, опускались и на Саркиса.

Вскоре поверх жары и прохлады нарисовались два контура. Один – ломкий, засушенный, тонконогий; другой – с гривой волос, с изломанной какой-то болезнью спиной: русские, как и он, переехали с юга, с Кавказа.

Русских звали Семен и Савва. Они тоже были слегка придавлены Москвой. Но быстро нашлись: сойдясь на богатом привкусе коньяка «Ани», стали крепко – конечно, после работы – поддавать.

Это Семен стал звать его так ласково и завораживающе: Сарик-джан. И сперва Сарик-джан тоже пил (или – «вкушал», как говорил все тот же длиннющий, латаный-перелатаный Семен) вместе с ними. Но потом не выдержал, отвалился.

Говорливый Семен и молчащий Савва в таинственном сумраке московских ночей – а скорей, в огромной бочке коньяка «Ани» – растворились.

Сарик-джан остался один на один со своим испугом, с суетливыми и куда-то – уже совсем по-московски – вечно спешащими родичами, с великой и устрашающей пустотой впереди.

Тут-то он и вспомнил о старинном, с девятью отверстиями и двойной тростью, которую так приятно смочить губами, дудуке.

В деньгах Сарик-джан не нуждался. Не нуждался он и в одежде. Терпел даже жесткие, с неправильно рассчитанным подъемом и неудобным задником, туфли фабрики «Заря».

Ему ничего не нужно было!

Но слушатели ему были нужны. Дома внуки врубали «металл» и «рэп». Сперва Сарик-джан пытался в своей комнате тихонько этой музыке подыгрывать. На дудуке. Потом понял: выделанный словно из цельной человеческой кости и обернутый трепетной кожей дудук с «металлом» никак не сочетается.

Дудук был живой, «металл» – мертвый.

Сарик-джан устроился играть в ресторан. Сперва в русский, потом почему-то в латиноамериканский. Там слушали, свернув деньги трубочкой, пытались вставить их в отверстие дудки, хлопали по плечу, прищелкивали пальцами. Но настоящего понимания звука в этих ресторанах не было.

Как-то в случайном разговоре выскочил вдруг ресторан «Бакинский дворик». Сарик-джан хотел ехать туда немедля, сразу же. Но поостерегся: в «Дворике» хозяйничали враги, азербайджанцы.

Прошел год.

Сарик-джан боялся и унывал, но поехал.

Один раз в ресторане ему сыграть удалось.

Когда замолкла электрическая скрипка, он вдруг поднялся из-за столика, вынул из хозяйственной сумки дудук, взошел на маленькую эстраду и сыграл песню. Какую-то песню 30-х годов. Он забыл, что это была за песня, но точно помнил: не армянская и не азербайджанская. Песню он уснастил богатым орнаментом и завершил длинным низким звуком. Такой звук он слышал когда-то ночью во время отлива: Каспий уходил, его место занимала тьма.

Звук уходящего моря и наплывающей тьмы он и сыграл.

Его вежливо выслушали и так же вежливо – «мы же культурные люди» – указали на дверь.

Больше Сарик-джан в ресторан не заходил. Иногда только, приоткрыв дверь, заглядывал, чтобы поймать ноздрями запах настоящего бакинского кебаба.

У ресторана Сарик-джану играть никто не запрещал. За дверью ресторана земля была московская.

Сарик-джан стал через день играть возле ресторана.

Стояла дивная московская осень.

Она стояла уже третий месяц и никуда не собиралась уходить. И третий месяц Сарик-джан играл у стен ресторана, который, в свою очередь был водвинут в громадный, сладко нелепый, построенный какими-то кубиками еще в начале прошлого столетия дом.

Когда проходил трамвай, Сарик-джан делал паузу. А после паузы, чтобы его лучше слышали, подходил ближе к дверям. Денег он не брал. Если подавали или клали рядом, прервав игру, вежливо отказывался. Он играл и ему было хорошо. Однако чего-то и не хватало.

Вскоре Сарик-джан понял: ему не хватает второго голоса.

Этот мальчик появился неожиданно. Он три дня стоял рядом, три дня слушал. Кажется, он не умел говорить по-русски. Поэтому через три дня показал рукой: хочу играть.

Даже не особо присматриваясь, Сарик-джан понял. Этот неохотно разговаривающий мальчик кого-то ему напоминает.

И тогда он вспомнил один из эпизодов своей давно прошедшей, а может быть, уже и давно закончившейся жизни.

Вспомнил смерть одной знакомой девушки, вспомнил, как кручинился несколько лет.

Девушку звали Айгуль. Она была азербайджанка. Жила – не то, чтобы близко от Саркиса, но и не слишком далеко. Айгуль любила гулять по набережной близ нефтяных пятен и бирюзового моря. Однажды она любовалась мачтами сухогруза и поднятой им мелкой, цветной от нефти волной. Сарик-джан подошел, и они познакомились.

Была весна, середина мая.

– Ты предаешь свой народ, – говорили Саркису родственники. И еще:

– Это так же противоестественно, как если бы человек любил ослицу. Ты можешь с ней – с ослицей – забавляться, но любить ее не смеешь, нет!

Даже говорили:

– Выкинь эту несчастную из головы, а не то мы вышвырнем тебя из дому.

Но выкидывать не пришлось.

Ровно через месяц девушка Айгуль утонула. До 19 лет ей не разрешали купаться в море. Наконец, разрешили, она поехала с подругами в Шихово и там в первый же день утонула.

Было тогда Саркису двадцать семь. Следующие восемь лет прошли в неясном томлении. Наконец Саркис женился. А через четыре года грянули бакинские события. Пришлось вместе с двумя малыми детьми, минуя выставленные у аэропорта танки, минуя зевачий – сперва развеселый, а потом разъярившийся – люд, бежать на Север.

Началась другая, вовсе не схожая с прежней жизнь.

Сыновья рано женились. Пошли внуки. Все привыкли, а Сарик-джан – нет.

И вдруг теперь – этот мальчик. Нежностью движений и желтовато-оливковым лунным лицом он был похож на Айгуль, мог быть его внуком. Сарик-джан гнал от себя эту мысль, как недостойную ни его самого, ни его многострадального народа.

Но до конца избавиться от мысли не мог.

На следующий день Сарик-джан принес к ресторану второй дудук. Для мальчика. Однако никакого учения в тот день не вышло. Мальчика заперли в ресторане, где он прислуживал, и выходить не велели.

Так прошло три дня. Сарик-джан играл, делал перерывы, опять играл. И все время поглядывал на длинную сумку с торчащими вверх ручками, в которой хранился второй дудук.

Через три дня мальчик кое-как спустился из окна второго этажа, подбежал к Сарик-джану, улыбнулся и сразу протянул руку к лежащему в сумке второму дудуку. Он ухватил инструмент одной рукой и, смешно надувая щеки, стал что было сил дуть в него.

– Э, нет, – проворчал Сарик-джан. – Тут ведь уметь надо.

Светило солнце, по-прежнему было очень тепло. Сарик-джан прямо на улице стал учить мальчика игре на дудуке. Уже через день мальчик важно выводил один и тот же звук, а Сарик-джан завивал кольца неистребимой, как страсть, мелодии.

Музыка сразу пошла другая.

Первый дудук налегал волной, потом звук его уходил в тишину и становился как дым: истончался, пропадал.

Второй дудук тянул нескончаемую, как любовная грусть, ноту.

Первый дудук звенел трамвайной дугой, хохотал, покрякивал.

Второй – как горбатый черный баклан висел и висел над пустынной набережной.

Первый – ниспадал и развеществлялся.

Второй был бесконечен.

Первый был человеком, потерявшим кости, жилы и всю, до последнего лоскутка, кожу.

Второй – чувствовал себя молодым, вечнозеленым деревом, врастающим потихоньку в московский шум и гам...

Люди из ресторана играть не мешали. Мальчик был ничей. Хотя и своекровный. Но какой-то полунемой, туповато на все, кроме музыки, отзывавшийся. Ну а старый армян не стоил того, чтобы пачкать об него руки.

Однажды они припозднились. Играли с перерывами на пирожки и легкую уличную дрему – почти до пяти вечера. У мальчика от важности исполняемого дела высоко подымались плечи. У Сарик-джана от усталости немели щеки, сох рот, уходила слюна.

Вдруг мимо проехала черная здоровенная, торжественная, как катафалк, машина с квадратным кузовом. Машина подрулила прямо к ресторанным дверям. Из катафалка медленно, едва не расползаясь по асфальту, вылез на свет Божий посетитель с двумя охранниками.

Посетитель был непонятной национальности, скорей всего – просто отъевшимся на воле бандюком. Звенящая любовная грусть и онемение жизни, обретавшие плоть в звуке – ему не понравились. Он вяло махнул рукой, мол, уходите. Однако Сарик-джан, обычно внимательный к малейшим жестам слушателей – этого взмаха не заметил. Сильно устал.

Пятидесятивосьмилетний армянин и мальчик-азербайджанец продолжали играть. Через пятнадцать минут из ресторана вышел охранник, выдернул из ртов игравших оба дудука и, хоть и с трудом, переломил их по очереди о колено.

Два месяца Сарик-джан искал настоящего мастера, который знал толк в дудуках, мог их заново – бережно и незаметно – составить в единое целое.

Когда по истечении этих двух месяцев он приехал к пятачку у «Бакинского дворика» – была уже настоящая зима. Пухастый снег клоками слетал с деревьев. На голове у Саркиса Геворковича была русская оленья шапка с отпущенными ушами.

Несмотря на зиму, Сарик-джан сыграл две или три мелодии. Не для самой игры, а чтобы позвать мальчика. Губы его быстро покрылись ледяной корочкой, потом настоящим ледком, язык чуть не примерз к трости дудука.

Сарик-джан сыграл еще одну мелодию. Мальчика – не было.

– Услали его в Гянджу, – сказал нарочно вышедший из ресторана азербайджанец Октай. – Там родственники отыскались.

Престарелому Октаю было жаль армяна в ушанке, с его замолкшими дудками. Октай-муаллим, бывший ученый, даже кандидат технических наук, хорошо помнил, как приезжала жена этого армяна, как слегка приоткрыв дверцу машины, кричала: «Совсем сошел с ума, говорю тебе! Совсем сошел!»

Октай даже хотел прибавить к разговору, что они земляки, что он, Октай, тоже жил в Баку, на горе, с которой раз в пятнадцать минут обязательно спускался, звеня и осторожно громыхая внутренностями, трамвай номер семь.

Но ничего не сказал, а, махнув рукой, ушел на кухню, прислуживать повару и его не по годам шустрым помощникам.

Битый час просидел Сарик-джан на парапете. Он больше не хотел играть. Зачем? Без второго дудука все коленца и выверты будут пустоватыми, немелодичными.

Пора было уходить.

– Дядь, а ты не русский?

Девочка. Без перчаток. В коротком пальто, годков десяти или двенадцати. Девочка стояла близко, рядом, весело поглядывая на громадные уши его оленьей шапки. Видно было: уши эти ей очень хотелось потрогать.

– Дядь, а ты откуда?

– Из Закавказья.

– Дядь, а дядь, дай разок в дудочку дунуть!

– Ты где живешь, девочка?

– Нигде. Может, на зиму в приют устроюсь. А хочешь с тобой куда-нибудь схожу? Мне уже двенадцать лет. А зовут меня Настя.

Сарик-джан широко открыл глаза.

– Ты в каком классе учишься?

– Я ни в каком. Я с Украины, дядь. Там нас в школу не заставляли ходить. Совсем! Я сперва в первом и втором классе сразу училась. А потом перестала... Тут холодно, дядь. Можно я с тобой зайду погреться? – она указала пальчиком на дверь «Бакинского дворика».

Сарик-джан отрицательно покачал головой. Тогда девочка догадалась:

– Ты тоже бездомный, дядь?

Тут Сарик-джан обиделся. Что за странные мысли?

Он тут же вспомнил свою тесноватую, но очень уютную квартиру. Потом вспомнил внуков, которые были всего на несколько лет младше этой девочки.

Жену и детей он вспоминать не захотел.

Вдруг понял: девочка говорит правду – бездомный он, бесприютный. Неожиданно для самого себя Сарик-джан сказал:

– Мой дом остался далеко, у моря. Там, у моря, знаешь ли, лежит-дремлет, как гирканский лев, – огромная столица. А в середине ее – есть город-крепость.

– Где это, дядь?

– Очень, очень далеко.

– А поехать туда можно?

– Невозможно туда поехать. Никак нельзя.

– Почему нельзя, дядь? У нас теперь можно ездить куда захочешь.

– Сказано нельзя – и точка! Совсем нельзя, никогда нельзя, – стал снова сердиться Сарик-джан.

Вдруг он улыбнулся: глупо сердиться на ничего не знающую о том, что было двадцать или тридцать лет назад, девочку:

– В город у Каспийского моря – нельзя. А вот в города, которые расположены на Черном море – в Туапсе или Варданэ, – туда можно. Ты была в Варданэ, девочка?

– Не-а. Я нигде, кроме Изюма и Москвы, не была.

– Варданэ тоже очень хороший город. Правда, маленький... Пойдем, я покормлю тебя. Ты что больше всего любишь кушать?

– Пельмени. Ух, как я их люблю! С маслом и с уксусом! Сарик-джан спрятал дудук в сумку, бережно уложил его рядом с другим дудуком, и они, не торопясь, пошли в сторону метро.

По пути Сарик-джан рассказывал девочке про Туапсе и Варданэ. А вот про великий и прекрасный город, чьи ноги лизал поседевший от горя Каспий, – он молчал.

Покормив девочку – сам Сарик-джан есть не стал, – он полез в карман, нежно, как женскую грудь, ощупал новенький бумажник из натуральной кожи. Бумажник был пухлым, толстым. Сарик-джан не знал точно, сколько там денег. Ему просто нравилось носить с собой плотно набитый бумажник. Даже если б этот бумажник украли – он купил бы другой и все равно носил его с собой полным, даже трескающимся от денег...

Вынув руку из кармана, Саркис Геворкович сказал:

– Мы можем съездить с тобой на Курский. Узнать насчет билетов. В Туапсе есть русская школа, есть и армянская. Может, даже и украинская есть. Там все есть! Были бы только на завтра-послезавтра билеты...

Девочка согласно кивнула.

Однако по дороге на Курский их перехватил Октай. Оказалось, этот старый азер, этот прислуживавший в «Бакинском дворике» гнилой пенек – следил за ними!

Октай отвел Саркиса в сторону, мягко сказал:

– Зачем тебе девочка, дорогой? Отпусти ее. Тебя могут неправильно понять. Ты и я – мы люди старого времени. Брать в дорогу маленьких девочек – нам нельзя. Не позорь, дорогой, наше время. Хочешь ехать – возьми меня. Я с тобой, если надо, поеду.

– Ты? Со мной? В Туапсе? – расхохотался Сарик-джан.

– Я куда хочешь поеду. Могу даже туда, куда ты сам ехать побоишься. Ты наверно не знаешь: совсем недавно ваши и наши вместе в Карабах ездили. Всего несколько человек, а ездили. А потом съездили и в наш с тобой город. Ну, согласен?

Сарик-джан дал девочке пятьсот рублей, и она ушла.

Два горожанина, не так чтобы и старых – иногда чувствующих себя совсем даже молодыми, – словно боясь упустить время, в котором они родились и жили, упирая плечо в плечо и на ходу переговариваясь, пошли ловить такси.

– Буду звать тебя азер-оглы, – долетало все тише. – А то Октай – очень, очень скучно, – смеялся на ходу Сарик-джан.

– А я тебя буду звать армян-старпер, чтобы тебе самому было смешно, – улыбался азербайджанец.

27 апреля нынешнего года, после бурной и краткой весны, на русскую пасху, невдалеке от единственного в тех местах православного собора святого Павла, в жаркой влажности громадного морского, поющего минаретами и круглящегося мечетями города, сидел на асфальте азербайджанец с исцарапанным лицом и обгоревшими волосами. Волосы обгорели только с одного боку, и азербайджанец иногда поплевывал на руку и старался торчащую щетину пригладить.

Он кого-то ждал. Уважительно покачивая головой и причмокивая – поглядывал время от времени на двери собора. Перед азербайджанцем на нежной верблюжьей кошме лежало два одинаковых, длиной сантиметров в семьдесят, музыкальных инструмента.

Проходящие мимо с интересом на инструменты поглядывали, однако вспомнить, как они называются, не могли. Вроде схожи с азербайджанским ясты-баламаном, но вроде и чуть длиннее...

– Продаешь? – спросил у азербайджанца один из его соплеменников по-русски. Потом, угадав земляка – хоть и оцарапанного какой-то дикой кошкой, и одетого не по-здешнему, – повторил вопрос на родном языке.

– Не продаю, уважаемый, – ответил сидящий на асфальте. – Еще раз сыграем и уедем. Нельзя нам больше тут оставаться. На дне рождения у одного уважаемого человека – неприятность вышла. Я вел бас, он играл мелодию. Не всем, дорогой, это понравилось. Так что – возвращаться будем...

– Куда поедете, уважаемый?

– Сначала думали – в Тэхран или в Туапсе. Но теперь, вижу, одна нам дорога: назад, в Москву.

– Если вернетесь, уважаемый, я инструменты куплю.

Да?

– Нет или да – это в нашем случае одно и то же. Если мы вернемся – нам все равно будет.

III

БЫСТРАЯ РАЗВЯЗКА русская новелла

Пробуждение – что за развязка?

«Северная пчела», 1834, № 192, от 27 августа

«Ну его на фиг, это будущее!»

Из современной прозы

Между Сергиевым и Москвой – 74 километра лесов, камней, заборов, образцового порядка, долгостроя, разрухи, почерневших от сырости садовых домиков, каменных островерхих замков, зеленых помидор в банках по три литра, грибочков на ниточке, дорожных работ, развязок, насыпей, сбитых в комки и спрессованных в кирпич человеческих судеб.

«Туда едешь – смутно на душе и погано. Обратно едешь – обидно, тошно. Ну ведь хочется просто так – без оглядки, без тупого расчета – повеселиться! Так нет. Обязательно кто-нибудь – со своими трудностями или предложениями. Глядь – уже и привязался, как пьянь, уже гири пудовые за секунду и навесил!»

Костик Сыров, новоиспеченный бухгалтер, шумно выдохнул горечь, скопившуюся на душе за последние дни.

Костику было всего двадцать три, но он как-то слишком часто чувствовал себя старым, скучным. А тут – осень. А за ней еще и зима, господа хорошие!

Полтора года назад Костик здесь же, в Сергиевом, закончил Финансовую Академию. Полгода ушло на поиски места, год – на притирку к этому самому месту. Сегодня был первый день отпуска. Ну а после отпуска Костик заступал на должность бухгалтера, вместо уходящего на пенсию брюзги Ковтуна. Борьба за должность была долгой и кровопролитной. Костик – победил. И сейчас – словно бы в отместку – молодая усталость и унылая разграфленность будущей бухгалтерской жизни душили его громадной, перьевой, налегающей плотней и плотней, небесной подушкой.

Чтобы развеять тоску, Костик в Москву и ехал.

Он дождался рейсового автобуса, сел у окна. До отправления – минут десять-двенадцать. Костик еще раз, но уже не так шумно выдохнул и закрыл глаза.

Вот стою на камне. Дай-ка брошусь в море... —

прошелестел прямо над Костиковым ухом невесть откуда взявшийся женский мелодичный голос.

Костик неохотно разлепил веки. Рядом сидела миниатюрная улыбчивая женщина, в черном модном плаще с поднятым по-мальчишески воротником.

– Да? Правильно? Я угадала? Вы ведь как раз в море житейское и хотите кинуться? Вы – тихий и скромный. Но когда надо – очень решительный. И очень, очень способный! Так ведь, так?.. А вы знаете, как кончается этот стишок?

– Н-нет. – Костик еще сильней помрачнел и насупился: выпутываться из горечи собственных мыслей ему не хотелось. Он даже попытался отвернуться от подсевшей к нему попутчицы.

– Нет, вы послушайте!

– Н-не хочу, не буду.

– Это же смешной, забавный стишок! А меня – чтобы нам было веселей общаться – зовут Эвелина. Просто – Эва. Я – бывший филолог. Наверное поэтому, как только вас увидела, так сразу стишок и вспомнила.

– «Вот стою на камне, – быстро, словно опасаясь, что новый знакомый ее оборвет, затараторила Эва, – дай-ка брошусь в море, что пошлет судьба мне, радость или горе? Может, озадачит, может, не обидит, ведь кузнечик скачет, акуда – не видит!» Это же стихотворная пародия на размышления о жизни! Правда, веселая?

– Ну, в общем... – Веселей Костику не стало, но не сообщать же об этом первой встречной-поперечной?

– А вы... Вы как раз на такого кузнечика и похожи. Костик оглядел зачем-то кисти собственных рук, затем островатые колени под брюками. Оглянулся и по сторонам.

Автобус все не трогался с места. Костик на минуту задумался. Задумалась, кажется, и Эва. Потом полушепотом сказала:

– Я тут немного денег выиграла. Еду на ВДНХ, на ярмарку. А вы?

Костик промолчал. Потом неожиданно спросил:

– В лотерею выиграли?

– Нет, что вы! В преферанс! Костик удивился.

– Разве женщины в преферанс играют?

– Играют, еще как! У нас и компания подобралась подходящая. Я, моя троюродная тетя, – но она мне как сестра, всего на пять лет старше, – и две соседки. У них денег куры не клюют! Ну я и не чувствую себя виноватой, когда у них выигрываю.

Разговаривать в стоящем автобусе было как-то неловко. Пассажиры подходили и подходили, однако все как один почему-то молчали. Костику даже казалось: входящие только и делают, что прислушиваются к тому, что говорит ему Эва.

– А поехали на машине? До Северянина? И недорого на троих-четверых выйдет!

Костик все так же мрачновато кивнул, они вышли из автобуса, огляделись. Вскоре нашлась и машина.

– До Северянина? Можно... Только спешу я... Еще двоих – на Ярославке подхватим. Лады? – Шофер завел мотор.

Езда в машине – быстрая, ловкая – успокоила, даже слегка взвеселила Костика. Устроившись на заднем сидении он ждал, что Эва заговорит снова. Но та забилась в угол, молчала. Они словно поменялись настроениями: ей – печаль, ему – внезапно прихлынувшая радость.

Костик уже открыл было рот, чтобы представиться по всей форме, назвать свою будущую должность, объяснить ее перспективы, – как вдруг заговорила Эва:

– Вообще-то меня по-настоящему Эрой зовут. Эва – это так, для красоты. Я имя под фамилию подбирала. И подобрала! А фамилия моя – Грабовска. Без последнего «я». Согласитесь: имя «Эва» к этой фамилии безупречно подходит. Ну а если о фамилии, то она – шляхетная, польская...

Костик исподтишка глянул на Эву-Эру. На полячку она была похожа мало: нос курносый и щеки, как свеклой натерли. Правда – волосы светлые и взбиты хвостом. Но польский это хвост, или обыкновенный, русский, Костик с налету определить не мог.

– Теперь я по специальности швея. А раньше, раньше... – Какое-то нервное одушевление вдруг охватило Эру. – Эй, нельзя ли потише? Все ухабы уже пересчитали! – крикнула она водителю.

Тот что-то буркнул в ответ, но машину стал вести бережней.

Опять замолчали. Говорить было явно не о чем. О бухучете? О дамских фижмах и сборочках на платьях? Костик уже пожалел, что поехал. Он еще раз покосился на Эву-Эру.

Оценка его оказалась не слишком высокой: «Врушка, это раз. Никакая она не полячка, это два. Про деньги тоже наверное, заливает, это три. Ну и что? Пусть себе врет. Завравшаяся женщина – сговорчивей, да и на ощупь – мягче, приятней».

– Да, швея... – заговорила Эва снова, – но шитье мое не совсем обычное. Я теперь для медицинской авиации кое-что шью: покрывала, навесы, простынки, даже сеточки плету багажные... А давай лучше на ты? Мы ведь почти одногодки. – Она вздохнула. – Если я и старше – то всего на чуток...

– Смотри! – вскрикнула она через минуту и дотронулась до Костикова плеча. – Наши места пошли. Я здесь несколько лет прожила. В деревянном, между прочим, доме. В Москву отсюда ездила, тяжковато пришлось. Да и дом – не дача, он настоящего ухода требует. Сейчас-то дом чаще пустой стоит. А тогда... Тогда народу в нем было хоть отбавляй.

Кончиком ноготка она снова дотронулась до Костика.

– Эй, не спи! – пальчик с ноготком был тотчас убран. Ноготок, пальчик, быстрое их убиранье – Костику понравились.

– А хочешь я тебе теткин дом издали покажу? Костик буркнул что-то нечленораздельное.

– Эй! Сворачивай направо! – крикнула Эва-Эра водителю. – Мы на минутку только заскочим. Жми по асфальтовой! До конца!

* * *

Теткин дом был старый, двухэтажный, со сломанным крыльцом. Сложенный из толстенного бруса, он стоял чуть поодаль от дачного поселка, был обнесен новенькой сеточной оградой и сразу к себе чем-то располагал.

Из трубы вылетал жидкий дымок.

– Это тетя! – с какой-то болью, словно такое открытие поразило ее в самое сердце, вскрикнула Эва-Эра. – Значит тетя Поля здесь! Ну что? Забежим поздороваться? И всего-то пять минут. Вы подождете?

Шофер равнодушно кивнул. Они вышли.

Уже на ходу Костик хотел повернуть назад, хотел даже нагрубить, хотел сказать, что ехал в Москву слушать тяжелый рок и ливерпул саунд, а не здороваться в какой-то глухомани с неизвестной тетей, – но тут на крыльцо вышла броско и модно одетая женщина. Если и было в ней что от виденных Костиком теть и тетищ, – так это тонкая длинная сигара в зубах. А в остальном – остренькие шпильки, газовый шарф через плечо, яркие губы, глянцево-картиночное лицо – ничего в ней сельскую жительницу не выдавало.

– Эр-рка, – ржаво скрипнула веселая тетя и передвинула незажженную сигару из одного конца рта в другой. – Эр-рка. Наконец ты, лахудр-ра, явилась!

Эва-Эра застеснялась, тетя Поля это заметила и громко расхохоталась.

– Меня зовут Ап-полинария Львовна, – чуть развернулась она к Костику. – А эта лахудр-ра меня тетя Попа зовет. Ну машину вашу я, конечно, на час-другой конфискую, съезжу в Регистрационную палату, давно собиралась. А вы уж тут как-нибудь без меня, сами...

– Тетя Поля, – делая круглые глаза, простонала Эва-Эра. – Тетечка Полечка...

Веселая тетя, подмигнув Костику на прощанье зеленым глазом, давно уехала, а Эва-Эра все стояла у дверей дома, словно не решаясь войти.

* * *

В доме Апполинарии Львовны было прожито три дня. Но приятным из них – был только первый.

Этот первый Эва-Эра провела словно на оперной сцене. В отличие от скучных филологинь, она носилась по дому и пела, гладила Костика по плечам и, чуть не волоком, тащила его в теткину спальню.

А чуть спустя вела на кухню, кормила огурцами и до блеска выскобленной, а затем еще и вымытой морковкой. Обещала она найти и мясные консервы, но отыскать их никак не могла.

Костик ел морковку и ворчал:

– Кормишь, как зайца.

Эва-Эра пела и словно бы чего-то ждала. Костик, к этому ожиданию равнодушно прислушивался.

Песен у Эры было всего две. Первая про тетю:

Ой, напрасно, тетя, Вы лекарство пьете И все смотрите в окно...

Вторая песня – в общем-то песней не была. Скорей, стишком. Но произносился этот стишок на разные лады и с разными мелодическими вывертами. Из мелодий, на которые Эва-Эра клала этот стишок, Костику знакома была только «Неаполитанская песенка»: именно на ней кончилась его музыкальное образование.

Мелодию Костик знал, а вот стишка, произносимого Эрой, никогда раньше не слышал. Эва-Эра, заметив интерес, скороговоркой поясняла: «Я же филолог, должна многое знать, многое помнить», – и тут же запевала:

«Если надо – Коккинаки!

– вздрагивала она от стихотворной страсти,

Долетит до Нагасаки!

– даже подпрыгивала на месте,

И покажет всем араки, Где и как зимуют раки!»

Сперва Костику казалось: У Эры нет слуха. Но потом он понял: слух у его новой знакомой есть! И слух тонкий, необычный. Она почти полностью убирала из песни мелодию, добавляла декламационных взлетов-падений, и куплеты приобретали вдруг новый, необычный смысл. Да, это были стихи, но стихи, словно предчувствующие музыку. Костику, как будущему бухгалтеру, такое предчувствие нравилось. Чем-то оно походило на сладкое предчувствие полной сводимости годового баланса.

Но, с другой стороны, эти полупесни-полустихи звучали в устах Эры и явной насмешкой: над тетей, над японцами, над городом Нагасаки, над слушателем Костиком.

Словом, над всеми, кроме летчика Коккинаки. Это имя Эра в своем пении ясно выделяла.

– Дался тебе этот Коккинаки, – хрустел морковкой Костик.

– А что? Китайцам можно, а нам нельзя? Китайцы у нас на Солянке даже кафе открыли. Так и называется: «Китайский летчик Джао Да». А Коккинаки мне нравится сшибкой звуков. Да и Дальний Восток отдавать япошкам жалко.

Эва-Эра говорила, пела, летала, налегала во время полетов на Костика то бедром, то грудью.

Она пела в первый день и во второй. Пела и в третий, когда приехали врач и медсестра, а с ними два амбала-охранника. Пела она и после того, как Костику кротко и без нажима предложили поменять свой левый здоровый глаз на глаз искусственный.

Однако, теперь ее движения и песни стали осторожней, таинственней.

Неожиданное предложение Костик сперва принял за неумную шутку. Правда, когда его не выпустили во двор, отлучили от Эры, а потом и загнали в какой-то чулан, он понял: шуток шутить здесь никто не собирается.

День третий близился к вечеру.

Костик, ожидая новых наездов, сидел в чулане и время от времени сквозь тоненькую шкурку опущенного века, всеми пятью, собранными в кучку пальцами, ощупывал левое глазное яблоко.

Никаких наездов, однако, не случилось. Все – и доктор, и медсестра, и Эра (Эра уже в отдельной комнате) – по-деревенски рано улеглись спать. Костику постелили в чулане.

Стелила медсестра. Она внимательно, словно примеряя резиновую шапочку для ныряния, оглядела Костикову голову, хотела что-то сказать, но удержалась.

Костик забылся только под утро. А проснулся – от шума подъезжавшей машины. Он сразу все вспомнил и обрадовался:

«Тетя Поля! Может хоть она пару ласковых этой медбанде скажет!»

Но приехала вовсе не тетя Поля. Об этом Костику сказал врач. За ночь он как-то обрюзг и подобрел, даже похлопал будущего пациента по плечу:

– Никто вас неволить не станет. Отдайте глаз добровольно, и он вас озолотит.

– Кто – «он»?

– А вот сейчас узнаете.

В тетиполиной гостиной на корявом деревенском пеньке сидел маленький плаксивый старичок. Старичок чем-то напомнил Костику его самого. Может, тем, что был стар не годами, а какой-то тихой сопливостью, квелостью. Чуть приподнявшись с пенька, изображавшего стул, старичок хотел было высказаться, но не смог. Вместо этого, задрав голову вверх, посмотрел на Костика умоляюще. Тут Костик увидел: старичку едва ли за сорок.

Врач, внимательно наблюдавший эту бессловесную сцену, подошел к старичку, шепнул ему что-то на ухо. Тот сразу подобрался, выгнул спину, важно кивнул головой.

– Он очень, очень вас просит, – сказал доктор, перебирая пальцами краешек своего лазоревого халата. – Господин Поль-Жан не может этого вам сказать, но он очень просит.

Доктор попытался зажечь спичку – та сломалась. Тогда, помахивая в воздухе незажженной сигареткой, описывая ею замысловатые круги и даже восьмерки, доктор пояснил:

– Нет-нет. Вы не подумайте ничего такого. Господин Поль-Жан просит глаз не для себя лично. Хотя ваш глаз ему очень и очень подошел бы. Он просит глаз для своей люксембургской лаборатории, будь она неладна! Представляете, этот хрен – да не тушуйтесь вы, он по-русски ни бум-бум, – так вот: этот хрен открыл у себя лабораторию живых автономных органов. Живых и автономных, понимаете? Они у него там в Люксембурге живут своей, отдельной от отторгнутых тел жизнью. Дьявол его разберет, что это еще за автономная жизнь такая будет! Ну в общем, приехали: теперь через наших медицинских и не только медицинских бугров, он эту идею у нас продавливает. Но первое его условие: это, ясное дело, соблюдение прав человека и всех, без исключения, его органов. Так что – добровольность, Константин Батькович, только добровольность!

Доктор перестал ломать спички, добыл наконец огонек, прикурил.

– Но добровольность эта очень и очень хорошо подкреплена. Охранники – интеллектуалы и прекрасно тренированы. Медсестра – мастерица гипноза. Да и я, – доктор мощно потянул в себя дым, как лошадь из ведра воду, – да и я сам, поверьте, кой-чего стою. И поэтому, – устав от уговоров, доктор стал понемногу серчать, – и поэтому, дорогой мой, вы уж думайте поскорей. Сказал же – озолотит! И потом – наука. О ней тоже подумать не грех!

«Видал я вашу науку», – хотел было покрепче выразиться Костик, но тут приехала тетя Поля.

– Апполинария Львовна! – залепетал, волнуясь, подопытный, – как славно, что вы приехали... Вы же не позволите у вас дома... Такие вещи творить... Я уважаю дом и хозяев... Я..

– Уймись, щенок! Пор-рву! – рявкнула весело тетя Поля. – Дом у меня, и правда, что надо. И кой-чего этот дом повидал, уж поверь мне. Так что – уймись и соглашайся. Тебе же толком объясняют: люди за три тысячи верст ехали. Благодарить, собака, после будешь. Да что я, даром, что ли, спецхолодильник сюда везла?

– А мы... мы, в свою очередь, гарантируем вам полноценный период привыкания. – Доктору видно стало не по себе от тетиполиных резкостей.

– Какой период? – Костик чувствовал: его ломают и переломят-таки пополам.

– А такой: походите вы три дня с вынутым глазом. Попривыкните, психологически настроитесь. Помните детскую поговорку? «Я тебе глаз на противогаз – и выйдет телевизор!» Так примерно произойдет и в вашем случае. Мы вам – приборчик. А вы все, что ваш глаз, освободившись от вас, узрит – как в телевизоре, увидите! И вообще: без глаза ваш организм такие возможности в себе откроет – что ой-ой-ой!

Ну и последнее: через три года и при определенных обстоятельствах, мы можем ваш отдохнувший и набравшийся опыта глаз, вернуть на место...

– Подписывай, щенок, – сказала тетя Поля и выложила на некрытый деревенский стол четвертушку бумаги.

Костик прикрыл глаза рукой.

«Может, согласиться? Ну, буду опять считать. Дебет с кредитом сводить. Но можно ведь и одним глазом все эти цифры отслеживать. Да, а в это время глаз будет где-то путешествовать? Ну нет. Это неприятно. И вообще: какая наглость, органы от человека зазря отделять! Хотя... Если деньги действительно большими окажутся, то бухгалтерию можно и похерить. Свои собственные денежки – сил и внимания потребуют... Чужие-то считать не слишком сладко!»

– Сколько? – вдруг поперек собственных мыслей выкрикнул, пуская петуха, Костик.

– О! Это совсем другое дело. – Доктор затушил сигарету о стол, выкинул ее в форточку, скоренько нагнулся к сидящему старичку, зашептал ему что-то в ухо.

Старичок, в знак согласия склонил голову, поманил Костика к себе, вынул из кармана и показал бумажку с начертанными на ней загодя цифрами. Потом из другого кармана достал кредитную карточку и взмахнул ею в воздухе.

Костик на миг снова сплющил веки. Потом подошел к столу, мигом нацарапал поперек четвертушки несколько строк и поставил подпись.

Слышно было, как где-то в глубине дачи поет и плачет Эва-Эра. Она запевала, посреди пенья всхлипывала, потом, осердясь на малое семейное предприятие, организованное совместно тетей Полей, внятно ругалась.

Остальные, потрясенные внезапным Костиковым согласием, молчали.

В это время вошел еще один медработник в колпаке и в халате, с красивой донорской колбой в руках. Словно в магазине он издалека продемонстрировал колбу и улыбнулся.

– Быстрей, – крикнул доктор, – начинаем готовить пациента. Европейский наркоз ему!

* * *

Наутро Костик проснулся бодрым, свежим. Европейский наркоз был видно и впрямь высшего качества.

Левый глаз прикрывала плотная круговая повязка. Костик не удержался, потрогал повязку рукой...

Под пальцами круглилось глазное яблоко!

«Как же это? – Задергался Костик. – Обещали вынуть, а он – на месте. Опять, значит, дебет с кредитом сводить? Ну, уроды! Или сам ты, Костя, урод? Тебе глаз оставили, а ты недоволен!»

Вошла Эва-Эра.

– Бедненький, – сказала она, присев на узкую кушетку и налегая левой грудью на Костика.

– Вот именно, блин, – бедненький! – Костик хотел грубо толкнуть Эву-Эру, но передумав, просто крикнул, – Глаз-то на месте! Стало быть, денежки мои – тю-тю!

– Так то искусственный, дурашка! Тебе искусственный вставили. А насчет бедненького я и правда, кажется, ошиблась. Ты у нас теперь Буратино богатенький.

Прикинувшись обиженной, Эва-Эра ушла. Тут же сунулся в дверь доктор. Он принес коробку.

– Вот прибор, – сказал доктор распечатывая коробку, – его и пристегивать ни к чему не надо, просто держите рядом с собой, в сумке, что ли. Берите и выметайтесь. Глаз удален виртуозно, школа академика Федорова. Так что – три дня вы свободны. Гуляйте, думайте, привыкайте. Повязку не снимайте. Если за три дня не привыкнете или что-то резко изменится, – глаз будет водворен на место. Но только знайте: глаз, он ведь и должен существовать отдельно! Так лучше для современного человека. Ну а для глаза – долгожданная свобода и справедливость. Помните одноглазых циклопов? Им было достаточно одного глаза. И человеку достаточно. Поэтому второй глаз может существовать сам по себе. Давно уже эволюция подготовила появление этакого отдельного существа по имени «глаз». И таких вызволенных из человеческого рабства существ скоро будет очень, очень много!

– Они что же у вас и размножаться будут?

– Вегетативно, вегетативно. Не забыли еще из курса биологии?

Костик обалдело кивнул, а доктор, прикурив, добавил:

– А вы, понятное дело, думали – мы здесь органами торгуем. Все так думают: и милиция, и долбанная прокуратура. Но кое-кто уже и понимает: это все для науки. – Доктор забегал по комнате, стал заводиться, взмахивать руками. – Надо же дать, в конце концов, возможность некоторым человеческим органам существовать «самостийно», отдельно! Человек заэксплуатировал свой мозг, свои глаза, и еще кое-что: «о чем сказать не надо, о чем сказать нельзя»! Но ведь это – нестерпимо! Помните «руку Москвы»? Ну, которая в одном мультике сама по себе летала, сама по себе хватала, сама – без помощи тела – по попке отшлепывала? Какая слабая и, я бы сказал, – медицински недоброкачественная выдумка! Не рука, не половой орган, не нос! Глаз, глаз должен в первую очередь получить и самоуправляемость, и отдельность!

Возвратилась Эва-Эра.

– Пшел вон, – тихо сказала она доктору, – надоел со своими глазками, упырь!

Доктор поспешно вышел. Эра снова налегла на Костика грудью.

* * *

Шел третий день нового существования: глаз – в колбе, мозг – в огне, Костик – в отпаде...

Пора было из такого существования выбираться, пора было возвращаться в деревянный, со сломанным крылечком, дом.

А три дня назад, дом этот покинув, хлопнув калиткой, крикнув на прощанье тете Поле: «Старая дура!» и получив от нее в ответ кое-что похуже, он решил – с глазом, вот так запросто, расставаться нельзя!

Да и налепилось за три дня много всякой всячины. Кое-что Костик разузнал, кое-что почуял. И почуяв – смутился душой.

Причем смущало душу не то, что он видел своим невынутым, засевшим в глазнице, как в бойнице, глазом: дома из окошка, ну там, деревья, забор, цветы. Это, господа, внешнее зрение!

Смущало то, что виделось ему чудесным вынутым оком.

Так, вдруг увидел он себя на каком-то алгебраическом поле. Будто вокруг не трава, не кусты, а выгнутые тонкой проволокой математические символы, плюс латинские – строчные и прописные – буквы.

Проволочное это поле – побелевшее с утра от инея, колыхало на своих просторах нескольких странных животных. Присмотревшись, Костик с отвращением понял: это желудок и две малые берцовые кости пасутся на поседевшем от горя лугу!

Вскоре на краю поля проявился, как на фотопленке, высокий костлявый старик с рыжей трепаной бородой, в джинсах, в косоворотке – тоже, видно, алгебраист. Старик стал подзывать малые берцовые кости и желудок, как баранов: мэш-мэш, мэш-мэш. Те бежали к алгебраическому пастуху вперегонки, чувствовали себя настоящими животными!

Поле это алгебраическое не давало Костику покоя весь день. Он уже давно возвратился к себе в Сергиев, давно отправил мать и отца в крохотный пригородный домик, давно установил на тумбочке широкогорлую колбу с плавающим в растворе глазом, укутав ее полотенцем.

Но успокоения в размеренных действиях не обрел.

Собственно, ничего такого сверхъестественного, ставшее внезапно чудесным око не показывало. Правда, случались в неосвоенных зрительных пространствах кое-какие неожиданности.

Так, к примеру, Костику увиделось: вся Россия, вдруг резко ушла на Север!

Снялась с места – со всеми своими кремлями, конторами, частными фирмами, мостами, палисадами – и пошла!

Ну а на Севере – снега, блеск, холод. Ягель, брусника, кора берез – вся еда. Олени – откочевали. Куропатки – в грудочки снега окаменели...

От увиденного у Костика мерзли пальцы и немели от холода щеки.

«Как же так? Как же это можно было целую страну на Север запроторить? Как можно было поверить зобастым индюкам, твердящим: спасение на Севере! А если электричество вырубят или атомное топливо иссякнет? Тогда – гибель, мрак! Где-нибудь на юге оно и без электричества лет сорок перебиться можно! А тут – нет, шалишь!

Сколько же нам осталось – перед тем как окончательно замерзнуть, окоченеть?»

Сколько осталось и долго ли придется леденеть – глаз не показал. Зато показано было нечто совершенно несусветное.

Глаз стал министерством!

Не заместителем министра, не министром даже, а целым Министерством Внутренних Дел!

Но и это было не все. Потому как глаз возымел наглость стать еще вдруг и ФСБ, а потом – что совсем уж ни в какие ворота – МИДом и Федеральной налоговой службой!

«Оно, конечно, верно: кому как не глазу внутренние и внешние дела, а еще – налоги с благонадежностью высматривать!»

Но тут не вышло. Чем-то в зрачок укололи, чем-то белок прижгли – с одним МВД глаз остался.

Но зато здесь уж разгулялся: сам и министр, сам и постовой милиционер, сам и участковый, сам и оперативник. Что кому видеть хочется – то глаз ему сейчас и покажет. А чего кому не хочется – то глаз ловко скроет.

Ну, конечно, и люди, и людишки, остались такими действиями глаза-министерства – недовольны.

А глаз знай себе краснотой наливается, даже что-то такое внутреннее для большей красноты и свирепости хлещет. Ну а наутро, конечно, осветляется, снова прозрачным становится. И таким вот макаром – то есть на голубом глазу – движется стремительно вверх: докладать, рапортовать, рапортовать, докладать...

После такого удивительного безобразия Костикову душу замутило напрочь. Получалась какая-то ерунда. Получалось – или глаз придурок, или врачи с учеными чего-то не додумали.

«Нет! Не должен глаз отдельно от человека существовать. Не может и не должен ничего лишнего показывать. Пусть даже это сцены будущего. Он ведь, гад, эти сцены обдумать не может, представить правдиво – не в состоянии!»

Словно прознав про Костиковы мысли, глаз вдруг показал картину изумительную.

Будто прогуливается он, Костик Сыров, в прохладном и светлом лесу, а навстречу новая знакомая – Эва-Эра. Бежит, спотыкается, несет в руках какую-то роскошную одежду, какие-то мужские драгоценные украшения, хочет к Костику подольститься, хочет ему опять понравиться. Но не тут-то было: хватает Костик Эру за горло, сжимает его – аж пальцы побелели! А из горла у Эрочки – Луна вылетает: желтенькая, влажная, в пятнышках! Но какая-то сплюснутая и на летающую тарелку сильно похожа...

К концу третьего дня Костик устал безмерно.

День клонился к вечеру. В операционный дом нужно было – в крайнем разе – завтра утром. Ждать до утра Костик не стал.

«Пусть вставляют назад. Тогда – нормалек. Никаких тебе алгебраических полей, никаких государств у кромки льдов вымерзающих никто больше показывать не будет!»

Бережно утвердив колбу с чудесным оком в новенькой сумке с крепкими ручками, Костик побежал на остановку.

Вечер еще не наступил. Было вокруг тихо и благостно. Костик поймал себя на мысли, что ищет на небе Луну. Но было еще, конечно, рано: час астрономической Луны еще не наступил.

Зато слева мелькнула давно знакомая Костику Воздвиженская церковь.

Он хотел сойти, оставить глаз на паперти до утра, а уж с утреца за ним, гадом, вернуться. Но не сошел, не оставил.

Выскочив через пять минут из автобуса, он сразу нашел поворот к тетиполину дому.

Костик шел и больше не размышлял. Надоело видеть то, что ему, будущему бухгалтеру, видеть совсем не положено. Надоело выкарабкиваться из своего размеренного двадцатитрехлетнего сна!

Впереди блеснула река. Блеск ее темноватый, загадочный, но и успокоительный, лечебный – обрадовал Костика. Он стал вспоминать хорошее, вспомнил как дивно – в полусне, в полуяви, спокойно, просчитанно – жил он до знакомства с Эвой-Эрой.

И даже стишок, рассказанный Эрой, который ни к селу, ни к городу ему припомнился, и который, подходя к мосту через Пажу, он все твердил про себя, стал восприниматься как-то по другому:

«Вот стою на камне, – как же там дальше? А, вот:

Дай-ка брошусь в море. Что пошлет судьба мне, Радость или горе? Может, приголубит, Может, не обидит, — Ведь кузнечик скачет, А куда – не видит».

Он стоял на мосту и повторял стишок. Жизнь его, которая двадцать с лишним лет сплеталась в тугую косичку, а потом за несколько дней вдруг потеряла прежний смысл и прежнюю форму, расплелась и расслабилась – вдруг отпрыгнула на привычное место.

«Слишком много этот вынутый... этот глаз мой увидел... Хорошо, если этим все кончится. А то его назад вставят, а он – вдруг снова за свое возьмется?

Ну его на фиг, это будущее! Хорошо кузнечику... Ведь кузнечик скачет, а куда – не видит!»

Весной и летом скачет. Осенью и зимой – спит. Жизнь идет гладенько, ровно, без толчков, без надрыва...

Костик вдруг выронил колбу с глазом в речку. Раздался всплеск.

Однако Костик вслед за колбой не кинулся, от боли и гнева не закричал. Он стоял на мосту и со сладкой улыбкой наблюдал, как его любовно-медицинское пробуждение, начавшееся несколько дней назад – булькая, уходит от него на дно.

Наступила развязка. Чудный глаз утонул. Рассказ о будущем неожиданно прервался.

От радости незнания – Костик Сыров даже подпрыгнул на месте.

КРАСНОГОРСК (Поезд-призрак)

– ...так ведь после концерта дело было! А перед концертом в зале награды давали. Я конца не дождался, ушел. Честно сказать – осовел немного. Иду через музей: витрины, орденочки серебряные, свастики блестят, трезубцы. Плакаты тогдашние густо поналеплены, прямо деваться от них некуда. Словом, не музей, а штаб и склад: полно побрякушек фашистских, даже поубавить хочется. Ну, иду, а тут из-за угла, из-за витрины – страшная такая рожа! Раскосая, японская! Хотя, может, и китайская: желтый зуб вбок торчит, клок волос аж до носа свисает. И, главное дело, глаза: оба пустые, оба вытекли...

Старик-путеец, в мятом кителе, со шпалами в петличках. Собрал вокруг себя небольшой кружок слушателей. Рассказывая, помахивает правой рукой. В левой руке – летний белый картуз. Говорит с натугой, стесняется. Но чувствуется: молчать ему невмоготу.

На глазах у железнодорожника даже выступают слезы.

– Ну и чего ты, образина, здесь, спрашивается, ошиваешься? Чего тебе в Маньчжурии не сидится? Чего ты здесь пар изо рта пускаешь?

– Да не слушайте вы его!

Быстрым шагом – другой железнодорожник: поджарый, молодцеватый, в новенькой с иголочки форме.

– Сказки все это. А витрины – так себе, бедненькие... Надо бы еще экспонатов добавить. А вот, если пожелаете, я вам не побрякушки, не шкатулочки с надписью «Дорогому Генералиссимусу Сталину от венгерских военнопленных» – я вам настоящий поезд образца 1946 года покажу!

После торжественной части и летучего банкета Музей военнопленных как-то незаметно опустел. Даже те пять-шесть слушателей, что окружали старого путейца, стали потихоньку разворачиваться, уходить. Хоть было не так чтобы и поздно: до закрытия музея оставалось около часа. И тебе, конечно, хотелось задержаться у стендов с германскими крестами, рассмотреть как следует завитки, детали.

Музей был антифашистским, в нем собрали давно забытые, редко попадающиеся вещи. Висели и диковинные плакаты: малоголовый Сталин в виде бурдюка с вином, красавец-Гитлер в римских гремучих доспехах, на крутобокой и тоже окованной с ног до головы лошади, бравый Муссолини, витийствующий с балкона римской футуристической виллы, даже японский генерал с лучащимися глазами и широкой повязкой на рукаве. На всех этих плакатах русский народ призывали верить тогдашним властителям Европы и Азии. Верить и следовать. Следовать и верить.

Нельзя сказать, чтобы все это – пусть скрыто, пусть ненавязчиво – прославляло войну. Скорей показывало ее глазами противника и, конечно, совсем с другого боку.

Раздался кашель. Оглянувшись, ты увидел: от входа тебе машет рукой и указывает на часы служитель: пора, мол, и честь знать.

Все окружавшие старика-путейца давно ушли. Медленно ковылял к выходу и он сам. Неприятно поразило: сзади на шее у старика-путейца, под седыми редкими волосами, наливался розоватой синевой огромный, косой, напрягаемый при каждом наклоне головы, рубец.

Вдруг из-за стенда-витрины снова выступил молодой железнодорожник. Заметив твои колебания и, как показалось, незаметно им усмехнувшись, он очень тихо, полушепотом спросил:

– Ну что ж вы? Хоть вы-то на поезд глянете?

Ты утвердительно кивнул и двинулся молодому вослед. Он шел на два шага впереди, иногда с улыбкой оглядывался, при переходе из зала в зал останавливался, чуть небрежно кланялся.

– Здесь рядом, за углом буквально...

Во дворе было темно. Поздняя, близившаяся к декабрю осень скупо дождила, подвывал ветер. Справа на холме, невдалеке от музея было кладбище военнопленных, на котором вы побывали днем. За музейным забором угадывался немаленький, хорошо укрытый от посторонних глаз двор.

– Как же музею удалось сохранить поезд? И кто его обслуживает?

– Сейчас сами увидите, – улыбнулся молодой-поджарый. – А обслуживать поезд особо нечего. Раз в год отгонят в депо, в Москву, почистят, вымоют, отвалившиеся цацки приладят. Поезд-то на ходу. Кстати, этот самый старик, что чушь порол, его когда-то водил. Потом, конечно, выгнали. За пьянку.

Мы вошли во двор, обнесенный высокой стеной. Задрожали огни, разорвал темень прерывистый паровозный гудок.

– Ближе, сюда! А то не все увидите. С поездом этим когда-то произошла странная история. В сорок пятом году на нем пленных японцев из Владивостока в один из лагерей отправили. И вот. Поезд из Владика вышел, а в пункт назначения не прибыл. Его, ясное дело, искали, но не нашли. Ну и списали на военное время. А наши поисковики, совсем недавно за Уралом похожий – а может и тот же самый – поезд отыскали. Ну и пригнали, сюда, в музей военнопленных. А куда ж еще? Хотя смешно это: «военнопленный поезд»... Да вот он, смотрите! Сегодня как раз в депо, в Москву гоним!

Прямо на тебя, как в старинном кино, разодрав в клочья экранчик времени, несся паровоз с шестью вагонами.

Набрав неслыханную скорость, поезд чуть отвернул в сторону, пролетел мимо нас по направлению к Москве. В окнах было темно. Потом они все разом осветились.

Однако не набранная в считанные секунды скорость поразила тебя! Поразило то, что мельком увиделось в окнах.

Сто, а может, и двести военнопленных, вжав лбы и носы в стекла, стуча кулаками и что-то беззвучно выкрикивая, пронеслись мимо.

– Так, шелапуты, и колесят – с какой-то змеиной усладой зашипел тебе в ухо молодой железнодорожник. – Ну а мы – мы лазерное шоу из этих отъездов-приездов смастерили. Тут была еще одна история.

Но ты уже не слышал молодого! В голове у тебя вопила и покрикивала, составленная из клочковатых теленовостей, из намеков старого путейца, из умолчаний молодого – история собственная...

* * *

Раз в году, то в одном конце страны, то в другом, проносится по рельсам и исчезает короткий состав, ведомый жуковатым, кругломордым, срезанным под козырек паровозом с черной громадной трубой.

В сумерках окна купе светятся лунным неясным светом, за окнами мелькают силуэты, тени. Тени эти обрывчаты, изломаны, ни с чем ранее виденным – не соотносимы...

А поезд несется без остановки! Но теперь не в Москву – по кругу. Он несется по внутренней железнодорожной кривой, по загадочным ненаблюдаемым рельсам, и все время отдаляется, но вместе с тем словно бы и остается на месте.

Так бывает только во сне. Но ведь ясно же: Красногорский музей – не сон, не наваждение, не «фата Моргана»...

Постепенно становятся различимы фигурки пассажиров.

Это в основном мужчины. Правда, изредка попадаются и женщины: жадные, косоглазые, все как на подбор преклонного возраста, что-то язвительное изо рта испускающие.

Нет, мужчины много лучше. Они ведут себя спокойней, с чувством собственного достоинства. Однако взгляды их тоже переполнены злостью, а руки, шаря по бокам, всё время ищут кобуру от пистолета или какое-то другое оружие.

И вот когда эта поездная круговерть с отдаляющимся и приближающимся поездом начинает уже надоедать – ты, вглядевшись в лица пассажиров, внезапно с неожиданной и неприятной дрожью сознаешь: да это же японцы, военнопленные!

«Ну военнопленные, ну японцы. И чего такого?»

Ничего, конечно. Но как раз с этой самой секунды опознания – поездная круговерть, словно по сигналу прекращается, тебя цепляет крылом паровоза, и ты летишь куда-то в сторону, ударяешься затылком о железо и несколько минут ничего не видишь, не слышишь...

«Разбился? Покалечился?»

Нет, ты жив и даже не слишком поранился. Правда, от удара точка наблюдения за летящим поездом внезапно переменилась.

Теперь ты уже сам, лежа на какой-то платформе, мчишься параллельно короткому составу, ведомому жуковатым паровозом. И еще лучше, еще подробней видишь все, что творится в вагонах.

А творится там что-то странное. Каждый раз, когда паровоз свистит и замедляет ход на семафоре, в одном из вагонов голый по пояс самурай подходит к офицеру в форме и подает ему с поклоном длинный острый, чуть выкривленный нож. Однако офицер делать харакири не хочет. Дух бусидо за время пленения, видно, в нем поослаб. Офицер что-то доказывает самураю, вертит маленькой, словно бы высушенной головой, тени, отбрасываемые его руками, становятся все крупней.

И тогда самурай отсекает себе левую руку. По локоть. Прямо на глазах у офицера.

Тут же лица в окнах тускнеют, опадают ястребиные японские улыбки, трещат плечевые и коленные суставы, истлевает, сворачиваясь в лоскуты, одежда, поезд еще сильней набирает ход, уменьшается...

Правда, перед тем как исчезнуть, он еще раз замедляет ход, выталкивая из тамбура русского солдата в форме, но без ремня и бритую наголо гейшу. Гейша вцепилась солдату в горло, душит его, солдат хрипит, не поддается, насыпь скрывает борющихся...

Вскоре, однако, поездная спираль, или лента Мёбиуса, или черт его знает что – возвращает поезд назад, в Красногорск. И пленные японцы, живущие в загадочном геоаномальном пространстве, – снова влипают в окна.

Они смотрят слепыми глазами. Они не видят изменившегося мира. Они глядят сквозь нас и видят одно и то же: синюю форму, полушубки, войска НКВД, овчарок.

Фосфор их тел – несгораем. Плоть их сердец – неистребима. Дух бусидо, вновь воспрянув, играет и поет в них. Рядом с ними подтягиваются, усыхают, черствеют и русские конвоиры.

«Раз в год – рвутся эти япошки на волю. Раз в год гремят костями. Раз в год – просят остановить это дикое круженье! Призрак свободы все время маячит перед ними. Как перед нами – поезд-призрак. Какая однобокая вечность!..»

Это снова шепчет тебе в ухо молодой железнодорожник.

Поезд-призрак давно ушел, во дворе вечер, почти ночь, красногорские звезды светят остро и жалко: осень, затихающий стук колес, хорошо бы легла зима, но снега – нет и нет...

Ты оборачиваешься и говоришь железнодорожнику:

– Ну вы тут устроили... Какое-то дикое игрище...

– Не игрище – реалити-шоу... Только не с живыми, а с временно отсутствующими.

Ты порываешься уйти, но молодой дергает тебя за рукав, смеясь, говорит:

– Давай деньги за просмотр. Ты даешь.

– А вот это уже не игрище, не реалити-шоу! – Желдор выхватывает из кармана разводной ключ, бьет тебя в висок, мир, кувырнувшись, меняется.

Гейша, торговец крабами, офицер, самурай. Двое последних хватают тебя под руки, волокут куда-то в недра музея, сажают на дрезину – и вниз с холма, подальше в область!

Тут уже не музей. Конечно нет! Это новый подмосковный япона-таун. В этом самом япона-тауне, как в зеркале, – жизнь будущей России. Жизнь ояпоненной Сибири, во всяком разе.

Ходят по улицам важные японские командиры. Под руки с ними гейши в тулупах. Гейши обмахиваются березовыми вениками. Прыгают завезенные с острова Хоккайдо обезьяны. Мерзнут, а прыгают. Рядом с обезьянами всякая субтропическая сволочь подаёт голоса. Потом сволочь и обезьяны объединяются в одну стаю, набегают на русские тощие огороды. Выкапывают из-под первого снега примороженную свеклу, выискивают в мерзлом бурьяне бутылки из-под беленькой. Свеклу ест мелкая сволочь. Обезьяны томно обнюхивают бутылки.

Но самые важные перемены – в людях. Причем в наших людях.

Иванов Иван Иваныч? Поклон, ладошки склеил, снова поклон. Дальше лепет: рю, микадо, садзицусюги, микадо.

Бабы русские – то же самое. Собираются покорять Москву – в мешок три кимоно и килограмм пудры, в сумку – палочки, дракончика в волосы.

Еще круче – дети. Те знай себе по-японски лопочут, слова родного просто так не скажут. Все банзай да банзай...

Ну и, конечно, крик, грубость, совместные – женско-мужские – уборные и диковатые камни вместо храмов.

Ух, япона мама! Ух, япона шоу! Чтоб им – совместно – провалиться!

Ты протираешь глаза и подымаешься на ноги. Рядом – все тот же надоевший желдор. Ты толкаешь его в грудь, он падает. Ты ждешь, что он рассыплется, потому что все, что ты увидел – просто дурацкие лазерные игры. Но желдор не рассыпается, а очистив рукава и коленки, грозит тебе миниатюрным пальчиком.

– Сгинь, пропади! – кричишь ты ему.

Он в ответ:

– Пить надо меньсе на фулсетах, господина холосий!

Призраки минувшей Отечественной – призраки не европейские, азиатские – бродят в тебе всю ночь. Словно настаивая: минувшее – это и есть ваше будущее.

Иногда призраки – живей жизни. Иногда – с легким стуком распадаются, как те скелеты в поезде. Иногда они ритмично постукивают, как современная русская проза, иногда, изящно себя вычерчивают, подобно японским хокку:

Поезд вечного плена приблизился. Жди. Но тебе не войти в него. Показавшись – исчезнет навеки.

Из-за этого-то стишка – чтобы тверже заучить его и глубже понять – ты опять собираешься в Красногорск, в Музей военнопленных.

В руках у тебя прочная нейлоновая щучья сеть, в кармане мобилка с камерой. К груди приторочен фонарик. Нужно, нужно, отстранив неясный осенний свет, поймать возникающую и умирающую плоть тех далеких, тех обрывочных картин-повествований!

Нужно потому – что никакая это не «лента Мёбиуса» и не лазерное игрище.

Это тихо набирает ход, а потом с громадной скоростью проносится сквозь нас поезд-призрак войны прошедшей – поезд-призрак войны грядущей.

Ведь все мы – военно-пленные.

То есть пленники и той, ушедшей, и любой грядущей войны. Наш пылающий багровыми огнями мозг никак не освободится от игр: с кимвалом бряцающим, с барабанной надрывной дробью, с прочими военными побрякушками!

Их, побрякушки, так сладко брать в руки, цеплять на лацкан слегка позвякивающей наградой.

И вот ты снова в Красногорске. И тебя трогает за плечо железнодорожник. На этот раз старый.

– Пойдем, – говорит он, – я тут новую цацку нашел недавно...

Плен войны. Тлен времен. Красные горы. Однобокая вечность. Поезд-призрак.

КУТУМ

Кутум проплавал в море восемь коротких месяцев.

И потому сейчас, когда его намертво уцепил черный, фабричной выделки стальной крючок, он не совсем еще знал, чем все кончится. И от этого незнанья дергался, стервенел, бил хвостом, вздувал жабры и выкатывал белки глаз за обозначенные Богом пределы.

Однако десятый номер держал его крепко.

А до попадания на крюк кутум жил привольно.

Каждый отрезок существования – от еды до еды – он проводил в стремительном размышлении. И поскольку размышлял не словом, а движением, размышления эти всегда были сладостны. И в этом он не был подобен тем существам на суше, что передвигаются при помощи двух огромных плавников, изрыгая из пасти то видимый, то невидимый, но от этого не менее смертоносный огонь. О существах этих ему было известно немногое. Но зато было известно нечто весьма важное: они не проницают Главного.

А ведь именно это-то Главное, вложенное в кутума, в спинной его мозг, наполняло и его, и другую мелкую и крупную рыбу жгучим весельем и ледяной, резко вспыхивающей электрической страстью, страстью к самой жизни, к плоти бытия, к морю. Именно это Главное заставляло, играя, хватать крюки, заходить в сети и потом биться в них и, выпадая в иную реальность, сожалеть о своей, уже невозвратимой...

Азиз – рыбак из предместья – наматывал на самодельную катушку толстую, трехсотметровую леску, и кутум медленно, но неотвратимо приближался к берегу. Он уже несколько раз выплескивался из воды и видел серо-коричневый, нечистый песок и земляные, с вкраплениями камней, горы над ним. Видел между полоской песка и горами дорогу, несущую на себе зеленых чудовищ с раздутым брюхом, с мертвым розовым пятиконцовым родимым пятном на боку, с коротким, торчащим вперед органом, предназначенным видимо для продления рода...

Рыбак же ничего этого не видел. Он мотал и мотал лесу блескучей ручкой, криво приваренной к стояку с катушкой.

И кутум еще приблизился к берегу. И здесь вплыла в него самочка-невеличка, виденная три темноты тому назад.

А тогда было вот что: врезаясь в стаю лакомых, хрупких креветок, кутум увидел чуть поодаль от места охоты небольшую легкую самочку. Увидел и сразу же узнал, что это и есть его пара. Его и ничья иная. Знали это и другие самцы, знали, хотя их рядом в тот момент и не было. Но и появись кто-нибудь из них, и начни кружить над самочкой, это было б только от жажды бесконечной игры, а вовсе не от незнанья.

Итак, кутум увидел самочку и застыл перед ней мгновенно. А затем ринулся вертикально вниз. Потом снова вверх...

Так он двигался мыслью, так он двигался чувством: вниз – вверх, вниз – вверх, вверх – вниз. И вдруг самочка, завороженная его движениями, перевернулась на спину и подалась чуть назад, ближе к двум огромным валунам, ко дну...

Но тогда кутум лишь проплыл над ней победителем и ушел в черную звенящую глубину, начинавшуюся сразу за валунами, один...

Море быстро мельчало. И дно теперь уже было рядом, под плавниками: гладкое, чистое, почти без ракушек каспийское дно, дно Хвалынское, дно Гургена, Хазара и прочая, прочая, прочая...

И еще раз, почти уже с бешенством вырвавшись из воды, кутум схватил ртом клочок прожаренного на мангалах и в печах, иссушенного солнцем и людским вожделением воздуха. Он вырвался из воды и увидел, как волнуется, переступая с ноги на ногу, рыбак в раздутых до колен черных трусах, в пиджаке, в твердо отмерившей половину лба пупырчатой кавказской кепке. Но вырвался он лишь на мгновенье и снова ушел в воду, чуть не прибив ко дну мелкого, лживого, лупоглазого бычка.

И здесь он вспомнил свое рождение. Вернее миг перед самым рождением. Тот миг, когда, перейдя от общего к частному, потеряв бессмертие на период жизни, он получил взамен этому бессмертию обманчивую и недолгую прелесть временного воплощения. Вспомнился и дивный переход от бесконечности к чуть скользящему по поверхностям камней и растений сну, а от сна – к буйству вживания в разум воды и пищи. Сразу же пришло и осознание эволюции как единственной силы, водвигающей в водовороты смерторождений, выводящей из них. И эти ощущения, эти проблескивающие серебряными чешуйками осознания уже не покидали его никогда. Даже сейчас, чиркая плавниками о песок, кутум чувствовал, что Эво, словно хребет, держит его. Но чувствовал он все это, лишь не порывая до конца со своей стихией, и верно и хорошо это было лишь для грубошипящего, разведенного на скорую руку в огромной каменной чаше водоворота...

Сейчас же он выходил на сушу, как в первых витках параллельных лжеэволюций, выпростанных на свет вместе с эволюцией основной, выходили на сушу его предки, чтобы, спустя множество темнот, бежать без оглядки назад в трепет пен, в тишину, в безмолвье...

Кутум был почти уже на берегу, на земле. Он судорожно вертелся на крюке, потому что вместе с водой понимание оставляло его. Оставляло его и Главное. Оставляла самочка и косяк кефалей, добывавших здесь же, неподалеку, сладких морских червей, кефалей, в конечном счете и толкнувших кутума своей безмозглой глупостью на крюк. И потери эти были неожиданны и сотрясали до тех пор, пока не начался новый отрезок его жизни.

И первым признаком этого отрезка стал страшный удар о песок. Затем удары еще и еще. Кутум бился так, что рыбаку пришлось правой рукой и коленом намертво прижать его кпеску.

Рыбак прижал кутума к песку и от радости пощекотал негнущимся дегтярным пальцем свободной левой руки его костяные губы. А кутум вырывался снова и снова, стараясь в воздухе обрести ту силу, которую всегда давала ему вода. Обрести силу и ринуться вновь в густоту зелени и покоя...

И сделать это ему почти удалось, потому что внезапно рыбак отпустил добычу.

Рыбак же отпустил рыбу потому, что зазевался и не заметил, как на узкую полосу песка бочком выскочил неуклюжий бронетранспортер и, набирая скорость, побежал вдоль берега. А затем, пробежав метров сто, резко развернулся и затормозил за спиной Азиза...

А кутум в дикой пляске шел к мелкой косой ряби. Ему помогал дурно свистящий, горячий и злой ветер с земляных гор. И до волны оставалось лишь два-три кутумьих корпуса, когда его снова прижали к песку. И хоть и на этот раз прижали нежно и даже кротко, как прижимают всякую годящуюся в пищу живность, – прижали ботинком с новыми ребрами на подошве, и поэтому кутум сразу же задохнулся и сник.

– Семенов, – сказал прижавший, – зарой-ка его под скамейкой. Они здесь всегда так делают. Да бравенько зарой! Слышь, Семенов? Сантиметров на двадцать-тридцать.

Подоспевший Семенов бережно вынул кутума из-под ребристого ботинка и побежал к одиноко торчащей среди замусоренного по осени пляжного песка лавчонке. Приказ он выполнил ловко и быстро...

И в этом песке под низкой расхлябанной лавочкой кутум окончательно утратил понимание. Но он все еще жил. И кольца сокращающегося Эво страшной болью сжимали его голое, без чешуи чрево, его сильный мускульный хвост, его острую, изящную, не выпирающую над телом голову.

Но и жизнь в песке оказалась недолгой. Выкопанный короткой, зеленой, как далекие воды, острой, как зуб лосося, лопаткой кутум был бережно очищен от песка и отдан какому-то маленькому, скрюченному, суетящемуся двуногому существу. Это был, конечно, не рыбак, радостно тянувший из воды кутума. Хотя и был на него похож: такая же с огромным козырьком кепка, такой же серый пиджак, правда, вместо черных на нем были светло-коричневые, зауженные книзу брюки. Но на этом сходство кончалось. Дальше шли одни несходства. Прятались они по преимуществу в лице принявшего рыбу. Лицо это заросло щетиной, глаза смотрели колюче и воровато, верхняя губа припухла, дрожала.

Рыбака же нигде не было видно. И неясно было, возвратился ли он к себе домой, во двор, отгороженный от улицы кусками жести, автомобильными покрышками, днищами от ящиков и прочим – всем тем, чем вместе с женой Марьям обносил он свое логово, свое прибежище, свою нору, свое «местожительство», полувыстроенное, полувырытое тут же неподалеку, у крутой земляной горы, или подался куда в другое место.

Рыбака не было, но выдавался неподалеку над песком какой-то мешок – не мешок, горб – не горб, прикрытый сверху серым пиджаком или еще чем-то замасленным. И блестела возле этого горба темно-красная жирная лужица. Но это был уже не рыбак. Это были всего только кости, вода и мясо. И кутум хорошо знал это.

Да и вкус лужицы был ему знаком. И он хоть и с трудом, с ломотой во всем своем каменеющем теле, но припомнил, что уже когда-то видел и пробовал такое же красное месиво. Было это сразу после его рождения. Тогда в темную, вечернюю воду свалили сразу нескольких таких же ловцов рыбы, или кто они там еще. И весь косяк пробовал именно эту, сочащуюся из упавших в море, красную жижу. Никому она не понравилась. И только жирный бородавчатый жерех всласть насосался этого нового чуда морского.

Но сейчас кутум понимал уже немногое и не мог до конца взять в толк – рыбак ли это лежит мешком или что другое, третье? Не мог понять и куда плывет он сам: трясясь, сбрызнутый приторной, резко пахнущей чем-то неприятным водою. Не мог понять, хотя и слышал, как тот, что наступил на него ребристым ботинком, сказал, пыхнув огнем:

– Бери! За службу тебе, старая курва!

– Ай, ай, ай, – засуетился одетый в пиджачок и кавказскую кепку, принимая кутума, – какой рыба, какой рыба пошаловал...

Этот-то в пиджачке как раз и очистил кутума окончательно от песка, омыл его в море, но затем – на горе – облил вонючей, невыносимо пахнущей, безвкусной, бесчувственной мертвой водой.

Но несмотря на эту воду, кутум еще жил. Он жил и видел, как маленький скрюченный человечек, очень похожий на рыбака, но не рыбак, выбрался из песка на притертую к земляным горам дорогу и пробирается по ней между плотно стоящих друг за другом, словно кефали на нересте, зеленых чудовищ. Пробирается навкось, ввысь, ближе к начинающимся огням, в город...

Человек с кутумом в руках пробирался из Шихова в Баку. И по дороге хотел в шиховской чайхане взять целлофановый пакет, налить туда воды и продержать так кутума до самого вечера, потому что между предвечерьем и вечером у согнутого были еще дела. Но в чайхане никого не было. Только на столах и рядом на земле лежали стеклянные, изящно выгнутые чашечки-ормуды. Три чашечки были раздавлены. Остальные целы, но опрокинуты набок и засыпаны разной мелочью, крошками, залиты какой-то мутной чайханской дрянью.

И тогда человек в кавказской, ополовинившей лоб фуражке снова свернул к дороге, делавшей здесь восьмерку, и, выпутавшись из танковой колонны, побежал вниз, к морю. И никто из сидевших и стоявших у замерших на полпути к Баку боевых машин ему ничего не сказал и не крикнул. И смотрели ему вслед скорей с сожалением, чем с неприязнью. Потому что и они, смотревшие, потому что и они не знали, где упрятана тайная пружина всего сегодняшнего дня. Не знали и не могли унять, не могли вжать в дорогу, закопать в землю ее нечеловеческую – раскрученную с пальбой и треском – силу...

У моря человек целлофанового пакета тоже не нашел. И не ведая, как сберечь кутума до вечера, сел на лавочку как раз неподалеку от торчащего горбом серого пиджака. Он сел думать. Он сел думать, потому что был не рыбак и не знал, что рыбу нужно зарыть в песок и тогда она будет свежей и чистой сколько захочешь, сколько надо. И, может, даже будет живой. Но сутулый человек, скажем опять и снова, – этого не знал. И хотя у него были и здесь, на месте, дела – решил бросить их все и ехать на чем попадет в город. Кутум, живой кутум не давал ему покоя! Он возбуждал сутулого и скрюченного до предела, запаливал в нем жуткие ветвистые огни, и огни эти, обламываясь и опадая, разлетелись, разбрызгались по пустынному в те часы берегу...

И вот, сохраняемый живым, чтобы стать мертвым, увернутый в обильно смоченную водой бледно-лиловую мужскую майку, а поверх нее еще в толстый слой газет, кутум плыл в город. Он плыл и от влаги приходил в себя. И снова виделось ему море. Но был он уже не кутумом, а жадным бородавчатым жерехом и пил красную липкую жижу, сочившуюся из тех, пошедших камнем ко дну. Он пил ее и пил, а навертевший на свой тулуб ржавую проволоку Эво, рыбий семиплавый Бог...

– Сходи здесь, – сказал водитель, подхвативший сутулого на изгибе дороги напротив волнореза, далеко внизу рвавшего вклочь море, – теперь рядом, сам доберешься.

Вез водитель в задке микроавтобуса нечто такое, что ему показывать никому не хотелось. Кроме того, сидела сзади не в меру разговорчивая длиннотелая молодая женщина, и он, зная об этой ее разговорчивости, не хотел рисковать, нарвавшись где-нибудь при въезде в город на военный патруль.

– А че это ему сходить? – Женщина, сидевшая в предпоследнем ряду кресел, дунула на прядь каштановых, чуть курчавящихся волос, упавшую на глаза. Прядь отлетела к уху. – Че сходить-то? – нажимая на «е», повторила она. – Ты сам сходи, промнись! От... А ему я кой-чего должна!

Водитель плюнул вбок, крутанул руль вправо, вправо повернул и свою в рубленной и изломанной соломе волос голову, стал тормозить. Впереди все одно намечалась пробка и, хочешь – не хочешь, надо было выходить, смотреть, что там, как...

Машина еще не остановилась, а женщина с великолепным матовым цветом лица, с молодой, упругой, но все ж немного короткой шеей с хрустом стала раскрывать на себе новомодное, из твердой плащевой ткани, спереди на пуговках платье. Глаза ее в полутьме микроавтобуса, казалось, по-кошачьи вспыхнули, тонкие, капризно изогнутые губы, судорожно дрогнув, раскрылись...

– Собаки, скоты... – плюнул еще раз водитель и, окончательно остановив машину, грузный и неловкий в жарком своем синем двубортном костюме, стал ходить.

– У-у, молокан проклятый, – начиная задыхаться, добросила в спину ему женщина, – как выпродать че – это они всегда, а как че другое...

Сутулый бросил кутума на сиденье (отчего тот дважды, как в воде, подпрыгнул, трепанул хвостом, сладко прогнул, а потом вновь выпрямил корпус). И, неожиданно легко ухватив женщину, так и оставшуюся в расстегнутом, но не сброшенном платье, поперек тела, опустил мягко и бережно, как добычу, лицом вниз на коврик между сиденьями, на миг прижав к пропыленному этому коврику плоский ее, влажный, прохладный в духоте набегающего вечера живот.

И вонзился в кутума запах соединения тел, запах слепорождений, запах расправы, упадка и смерти...

Прошло пятнадцать минут, а водителя все еще не было.

– Твой-то подох, – лениво запахнув платье и не попадая пуговками в узкие прорези, сказала женщина.

– Кутун, кутунчик, – позвала она, то ли издеваясь, то ли вправду жалея.

Глаза ее теперь потухли и казались двумя глубокими на лице ямами. В ямах этих шла какая-то таинственная жизнь, что-то шевелилось, взметывалось, проблескивало, туманилось, ниспадало, тлело. Но что именно, не давала разглядеть грянувшая внезапно темь.

– Как можна п'аддох! Как п'аддох! Нэ хавары п'аддох! Нэ хавары!

– Аааа-хх!

– Ыыыы-ы-ы...

И сутулый, набитый до пупка машинной любовью, схватив рыбу, увернутую в газету и в майку, установил на середине лба твердокозырчатую кавказскую кепку и, ничего не сказав женщине, выпрыгнул из микроавтобуса. И пустился мимо сбившихся в кучу машин, мимо кустов, какими-то одному ему ведомыми тропинками к далекой вечерней чайхане.

Он побежал к чайхане и сразу же забыл длиннотелую, круторебрую женщину, обозленного водителя, танки в Шихове, пробку на подъезде в Баку. Он думал только о том, что продать или даже – в крайнем случае – подарить кутума мертвым никак нельзя. И поэтому бежал и бежал, спотыкался, останавливался и бежал вновь. И кутум видел грязь и навоз, чистоту и горящий хлам, белые кладбища на обрывах, готовые всей своей тяжестью осесть на дорогу, видел нефть в цепочках озер, и ограды, и сады, и пустоши, и черноту, и лень, и проворство. И хотя жить ему оставалось в рыбьей своей оболочке всего ничего, он вдруг снова стал ближе к пониманию вещей, почувствовал внезапно легкий щекот инобытия под жабрами. Но понимание это таилось где-то глубоко, вне тела, и доставить его враз, в один миг себе пред очи было невозможно...

Добежав наконец до чайханы, человечек, задохнувшись, остановился в тени огромной, завязанной крепким узлом в середине ствола, там, где начинаются ветви, маслины.

– Гардаш,[1] – сипло позвал он чайханщика. Но тот, занятый у стойки своими чайниками, не услышал. И тогда человечек вышел из тени маслины и, почти перестав задыхаться, запел: – Кутум, адын кутум! Балыг, ай, балыг! Ай...

И хоть деньги сутулому на сегодня были уже не нужны, на вопрос «Сколько?» он отвечал: «П'тнадцат...» А отворачивавшимся кричал, изнемогая, в спину:

– Дэсят, дэсят! Эсли нужна – дэсят! За дэсят бэры!

И кричал он еще и по-другому: на шумящем камнями морскими, клокочущем пылью, исколотом кислой горечью и косточками граната языке. И в этой его медленно нарастающей жадности к живому, хоть и продаваемому кутуму, была любовь. Он, убивая рыбу, любил ее. Потому что любовь и в убивании все казалось ему любовью. Потому что и любовь к убийству все равно для него была любовью...

Но сидящие в чайхане, где на столах стояли в полном порядке не опрокинутые, а выблескивающие чистотой чашечки-ормуды, на сутулого не обращали внимания – играли в шахматы, курили, смеялись.

– Адын кутум, бэры кутум, – покрикивал, теперь уже почти плача, сутулый, похожий на рыбака человек, – балыг, балыг. Ай балыг!

И этот «балыг!» было последнее, что слышал кутум в своей короткой – от января до сентября – жизни...

Кутума купил чайханщик. Он брезгливо, одним движением кривого негнущегося мизинца сколупнул с рыбины проданную вместе с ней газету, смахнул под стойку майку и глазами показал худенькой, в косичках девочке, своей дочери, против всех вероятий оказавшейся вечером в чайхане, куда-то на дверь подсобки, в угол. Девочка быстро мелкими шагами ушла. Она, увидев рыбу, чуть не расплакалась. И не только потому, что ей жаль было кутума, но и потому, что казалось: вот она поплачет, погорюет, и убитой живности станет легче, и живность эта из своей другой, неведомой жизни, с неба, со звезд поможет ей. Так она оплакивала нахохленных индюков и куриц, живших у них во дворе, и толстого, черного, с надпиленным правым рогом барана, недавно зарезанного отцом, и птиц, и птенцов, и рыб. И за это ее не любили подруги и дразнили братья. Но она все равно была такой, какой была.

Девочка ушла, а чайханщик зачем-то развернул отброшенную газету и долго смотрел в нее, не читая. И в глазах чайханщика – а звали его Яшар, и было у него, считая и эту, старшенькую, отошедшую в угол Рабигуль, пятеро детей, и недавно он лишился жены – и в глазах чайханщика тоже стояли слезы.

В газете же, кое-где подпорченной каплями воды, просочившимися с майки, можно было прочесть:

...БЩЕНИЕ КОМЕНДАНТА ГОРОДА...

...держанию порядка, которое находит понимание у населения, выражающегося обеспокоен... связи с подстрекательскими экстремистскими... дками... пределенных лиц... щих дестабилизировать обстановку.

...давляющее большинство... инцев... ет усилить контроль за въездом в город...... ждан, ведущих сомнительный образ жизни, не занятых общественным... удом.

...связи с этим... комендатурой принято решение... граничить... езд в Баку вышеуказанной... тегории лиц.

Данные ограничения не... тся лиц, а также граждан... щих на семейные торжества, похоронные обряды.

............................................................................................................ однако

............................................................... каждый...................................................

будет сделано все..................................................................

И кривой Яшар-чайханщик, чернотой своего лица выделявшийся даже среди соплеменников, смахнул слезу и досадливо топнул ногой на удивленно на него глазевшую из угла дочку. И снова завернул рыбу в газету и уже небрежно отшлепнул ее на край своей широкой, крытой дюралью стойки, чтобы потом, похоже, уложить в холодильник.

И теперь из газеты торчала только узкая, великолепно вылепленная голова кутума с глазом, затягиваемым нечистой, беловатой, полупрозрачной и развратной пленкой.

И худая девочка, стоявшая в углу и прожившая всего десять лет, из всех нудот и дремот, наплывавших на чайхану, на город, видела один только этот костенеющий глаз. Глаз расширялся, рос и дрожал, как лунный обломыш, как тонущая в море звезда. И первое понимание, которое в отличие от морской живности никогда не приходит с рождением к большинству людей, а дается им лишь постепенно, приходило к ней...

А рядом, в призрачной, сизо-лимонной от искусственного света чайхане в сетях своих, в неводах своих бился народ, звякали чашечки-ормуды, дымился чай, злачно блестела сабза, жирнели орешки... И сутулый человек, сбитый с толку своими сегодняшними поступками и из всего дня хорошо запомнивший только каменную тяжесть кутума, отодвинувшись назад, в тень корявой маслины, шептал:

– Саул,[2] Аллах! Саул, советы! Саул, саул гардаш...

И, шепча, сжимая в руке две ненужные ему бумажки, красную и синюю, видел, как мертвый уже кутум мимо на треть набитых снедью ледяных холодильников, мимо танков, песка, над блестящей под косым и хлестким ветром водой, удерживающей на себе островки пыли и поэтому рябой, как шкура шакала, плыл в обрывке газеты к хозяину вод, к вечному морю, к Эво...

И мертвый глаз рыбы крупнел и крупнел, и всасывался, подрагивая, в луну. Луна же, словно сипатая, морщенная курильщица анаши, катилась к нам, впивалась темнозубым ртом в слоистый сахар, наколотый из сизых голов, город, впивалась в дурной мир, в ночь, в море, подрагивающее – если смотреть на него издали – шкурой продажной собаки-шакала...

Кутум же плыл вверх и не слышал ничего: ни легкого рокота недоумения, шумнувшего над чайханой, ни падающего наземь сутулого человека. Не видел он и того, как не тронутый никем, но все равно ставший мертвым, сутулый и небритый тоже летит. Но только летит вниз. Летит сквозь ставшую враз бесплотной и легко проницаемой землю к слепой, черной, а по ободу кровавой луне: к тайной, иной...

– Гардаш, гардаш...

И они понимают его. Оттого, видно, что и сами в чем-нибудь да виноваты.

– Виноваты ведь? Виноваты? А?..

Но всего этого не было уже видно и слышно ни кутуму, ни луне, ни чайханщику. Те же, кто видел, кто слышал, – знали, что сказать, что сделать тут ничего нельзя. Ибо таков мир.

Знал это и я. И тоже молчал в тот вечер. Ибо что же я, чужеплеменник, пришлец мог тогда вмиг выдохнуть об этом ином, недоступном, неясном пространстве? Что мог выдохнуть о кутуме, девочке, море?

Ничего: только горечь и желчь. Только надежду на все исцеляющий ход жизни, на Бога...

Ибо Он един для всех нас.

СЕРГИЕВ ЛЕС

Лес кончался оврагом, дачами и рекой.

Густо-синий, с обморочно лиловыми темнотами в глубинах, по краю оврага он желтел, подсыхал, шел в повал, измельчался в подрост, терял строгость и силу. Овраг же был наполнен всяческой дребеденью и ненужным хламом: кроватные сетки, рамы от велосипедов, проеденные насквозь нежной мокрой ржой остовы пылесосов, сломанные рукомойники, рваные шланги громоздились вместе, торчали порознь. Сюда, к неудобной для купания реке, под обнажавшиеся корни небольшого, но мощного и таинственного леса, сносили все то, что накладно и некрасиво было держать близ дач, все – за вычетом мелкого мусора: его валили в кучи прямо у заборов, у ворот. Иногда кучи эти пылали сизым бестрепетным пламенем. Казалось: само пламя содержит в себе гниющий, умирающий на лету мусорный газ. Лес, как совокупность, как общность, от мусорного пламени и овражного хлама почти не страдал, хоть дозорные его деревья, ловкими бегунами устремлявшиеся по склону вниз, и били, и ранили о железо свои гибкие длинные корни.

Лес был стар, но не мертв, и никакой дряхлости в его чащобах, на прогалинах и обоч едва заметных троп не замечалось. А замечалась свистящая, бесплотная легкость – весной, кряжистая увесистость – зимой, сладкая знобливость – летом, гулкая неспешность перекликаний меж ветвями и листьями, меж подлеском, кронами и узлами стволов – осенью.

Тысячью глаз и ушей лес примечал и слышал все. И пусть какого-то ягодника, забредшего в лес оплошкой и вместо собиранья черники исподтишка режущего-ковыряющего кору деревьев, слышал только восточный склон, пусть валяющихся на лапнике мужчин и женщин видели лишь деревья Медвежьей Поляны, – сведения обо всем и обо всех откладывались в его общих, огромных и потому невидимых кольцах, шумели и обговаривались – когда надо – в прохладных, серебрящих на ветру листовую и игольную зелень кронах.

Бандит – а по-современному рэкетир-мокрушник – Гоша Маклак попал в лес осенью, через западную, почти смыкавшуюся с лесами соседними опушку. Маклак убежал из Загорской тюрьмы и петлял по окрестным лесам почти неделю, выискивая какую-нибудь отшибленную на край и уже оставленную хозяевами на зиму дачу. Он вошел в лес утром. Лес в этот час еще плавал в густой текучей дреме. Конечно, сон леса – понятие очень зыбкое, спят не все его ярусы, не все слагаемые и части: шелестят на опушках кремлевые сосны, поют, а затем, дрожа, вслушиваются в отзвучавшее пенье никогда не дремлющие верховки, шевелятся мыслящие без излишнего мудрствования корни, растет во сне мох, тихо посвистывают в земле зароненные туда загодя семена...

И тот, кто входит в лес утром, всегда этот океан сна, эту чуткую дрему, эту летаргию, оборачивающуюся вдруг всепоглощающей, уносящей к границам бытия и небытия литургией, ощущает. И разные чувства навевает в такой час этот поместившийся меж древним Радонежем, двумя деревнями и дачным поселком, обрезанный с севера оврагом, а с северо-востока боковым отводом скоростремительного шоссе, лес.

Гоша Маклак чувствовал от этой дремы леса чуть саднящее, но не слишком едкое раздражение: ишь, размякли, обвисли тряпочкой сучки-корявки! На жалость давят!

Двое грибников – люди городские, уставшие, люди много чего повидавшие – враз почуяли какой-то подвох, насторожились, тишина и сон леса сказали им о чем-то дурном, опасном. Однако постепенно городские люди к тишине и сну привыкли, расслабились.

Девочка Настюха, гульнувшая сегодня школу, давно отиравшаяся близ леса и в свои четырнадцать лет остро жаждавшая одних лишь приключений тела, – приключений адских, жгучих, пекельных, – резво прыгала по выжженной траве подходившего вплотную к лесу школьного холма и не чувствовала ничего, кроме буйных приступов радости.

Старик, сидевший на сыроватой, сваленной в прошлом году ураганом лиственнице, так же, как и лес, – дремал.

Первым эту дрему, эту внезапно хлынувшую в ноздри и в бронхи жидкую кислородную пищу стал скашливать и отплевывать Маклак.

Ему было не до сна. Осень гнала его к жилью, вертолет-канарейка эмвэдэшный, шевеливший винтами высокие прибрежные заросли, гнул к земле, голод утробы и голод плотский толкали к людям, но старая воровская опаска вкупе с новейшей рэкетирской подозрительностью отбрасывали назад: к кабаньим ямам, барсучьим норам...

Маклака не любили нигде. В тюрьме его, «замочившегося» ханыгу, сменившего благородное щипачество на новомодное выбивание денег из палаточников, презирали старые опытные воры. Не любили его сестры, жившие здесь же, в Подмосковье, но по другой железнодорожной ветке; не любила – как по временам он подозревал – мать: железнорукая и желтоглазая, на голову Маклака выше, купающаяся в реке осенью и зимой, живущая с огорода, но не брезгующая попользоваться и чужим, бабища.

Маклак входил в лес тихо. Жилистое тело, обтянутое летними синими брюками, вставленное щепкой в дутую курточку, было сжато пружиной. Серо-стальные, навылупе глаза смотрели прямо перед собой, но боковым, хорошо оттренированным зрением замечали все, что надо. Маклак был без шапки, хотя уже и примораживало, был в летних сандалетах. Другой одежды достать ему пока не удалось. И потому он вздрагивал, иногда тер уши, тер узкий, с тремя черными глубокими морщинами лоб, затем мацал бесчувственный нос с уже отпылавшим и теперь жидко свербевшим фурункулом на самом кончике.

Маклаку этот лес был нужен, чтобы незаметно подобраться к оконечностям дачного поселка. Но поселок был все же только предлогом, хотя предлогом и важным. Скорей всего Гошин нос чуял, что чем-нибудь поживиться можно именно в этом лесу, что в нем есть дачная свалка, а на свалках чего только теперь не бывает!

Двое грибников вошли в лес с противоположной почти стороны и тоже по правому берегу реки, рассекающей лес на две неравные части: обширную южную и выступающую небольшим треугольным мыском северную, – и оказались на одной делянке с бандитом.

Грибники только кончили разговор.

Разговор затронул как раз места здешние, затронул картину одного знаменитого художника, исполнившего на холсте святого отрока входящим чуть ли даже не в соседний, как помнилось грибникам, лес. Коснулся разговор также и двух философов, тем же художником, но на другом полотне искусно и памятно изображенных. Оба грибника, упомянув о философах, незаметно друг от друга отворотились и передернули плечами, оттого что каждый себя на место одного из тех, начала века философов, поставил. И хотя внешне грибники на философов с полотна походили мало – не было здесь ни строгого сюртука, ни профессорской бородки первого философа, не было, конечно, ни скуфейки, ни щегольской, какой-то даже не монашеской, а словно бы студенческой рясы второго, – внутреннее сходство, пожалуй, имелось. И грибники, до нынешнего утра о сходстве таком не думавшие, теперь вмиг уловили его. И верно: был один грибник консервативен, был заземлен, квадратно-обритое лицо его вкупе с удивительными по крепости плечами выражало явное и даже подчеркнутое недоумение окружающих. Глаза узковатые, но не ордынские, не ханские – сокольи пылали хищным и неутолимым гневом. Второй был – как и тот с картины – легок, высок, залетал, толкаемый какими-то видимо новомодными, требующими немедленного выражения мыслями, все время вперед, и нес в себе кровь тоже двойную, наполовину восточную, но опять же не азиатскую, а скорей кавказскую. Однако, несмотря на эту презираемую ныне всеми кровь, был он весел душой, а значит и гибок, и подвижен телом. И хотя на самом деле настоящего сходства не было, а было по сути лишь мгновенное приспосабливание к себе и передразнивание картины, думать о сходстве грибникам очень и очень нравилось.

Они как раз заканчивали говорить и размышлять о здешних местах и о живописи, когда пронзил их насквозь стремительным трепетом, налег на них прохладным долгим телом лес.

Лес проснулся уже полностью: колыхнул всей своей влагой, затрещал всей сушью. Больше всего лес встревожили не двое грибников, не бандюга Маклак, а четырнадцатилетняя, скачущая козой, не по годам округлившая спину и плечи девочка. Лес потянулся к ней ветвями и предупреждающе зашумел. Но девочка вступила в него так же бездумно и безоглядно, как вступала в слоистую и жгучую воду своей первой, окончательной, все дальнейшее превращения тела и души предрешающей жизни.

Девочка вступила в лес, покрикивая, посмеиваясь. Несмотря на осень, была она в легкой куртке, и короткая стрижка моталась на голове ее словно сетка: вся сразу. И хотя девочка чувствовала подбирающийся к ней холод, холод этот не вызывал у нее озноба – вызывал жар. Но по мере продвижения в глубь леса девочка становилась спокойней и спокойней, лес усмирял и утишал бродившие в ней соки, хотя и не мог усмирить и утишить их до конца. Но во всяком разе теперь мысли девочки – кривенькие, подзаборные, банно-телевизионные – как-то спрямились, налились уверенностью, силой, наполнились дыхательным терпеньем и трепетом. Из гадливо используемой, налипающей на любое тело банной мочалки она вдруг стала мало-помалу превращаться в знающую себе цену, сдерживающуюся до подходящего мига – сдерживанье тоже входило в любовную игру – женщину.

Лес был как зеркало, был как вода. И в лесу этом, в этом волшебном зеркале зеленом она казалась себе иной: чуть старше, намного гибче, заметно умней...

Девочка любила ходить в лес и раньше, и он так на нее всегда и действовал: смирял прыгающих в теле зверьков, облегал длинным водяным и хвойным платьем. И поэтому девочка – пустая и поверхностная по определенью учителей, «с ветром в голове» по слову родителей, но на самом деле именно такая, какой и должна быть, – лес любила. Именно этот, убегавший вниз от школьного холма к оврагу и растворявший в себе, словно в кислоте, и школу с ее трусливой глупостью, и поселок, полный цепким, давно проевшим деревенское нутро, пролетарским чванством. Но любить просто – не отдавая себя – было мало. Надо было в лесу кричать, валяться, надо было гладить стволы, прижиматься к ним хребтом, притираться все смелее расходящимися в стороны ягодицами, надо было притворяться, что берешь в нем грибы, а на самом деле впихивать в ранец набухшие смолой, исходившие слизью, шибающие в нос крепким постельным духом тяжелые еловые шишки. Надо было лес трогать, ворошить, расшвыривать в нем свой шум, верезг, треск, визг, визг, треск!..

И хотя лес, гнавший волнами навкось, вверх, вниз любую информацию, передававший нужную ему весть на любое расстояние, треск, поднятый девочкой, приглушил и утишил, – чуткий, как лось, Маклак голову поднял и девочку увидел. И она его тоже увидела. А увидав, вскрикнула, но не от страха – от радости. Маклак аж скривился: этой дурошлепки ему только не хватало! Хотя, вообще-то... Но, повременив секунду, Маклак резко присел и из обзора Настюхиного пропал. Потоптавшись немного на месте, краснея, наливаясь обидой, Настюха пошла на носках к тому месту, где только что стоял симпатичный, большеглазый и большеносый, мягко скалившийся паренек в куртке. Парень по виду был свой, деревенский, только откуда-то приехавший. В деревнях же окрестных так принято не было: увидел – так хоть поговори, ущипни хоть...

Настюха обошла и обшарила кусты, где только что мелькала голова парня, и никого там не нашла. Она поискала еще, а затем, гневно фыркнув, подалась в противоположную сторону.

Грибники-философы заметили девочку не враз. Они были заняты разговором о форме грибов, о том, что верней считать низом гриба, что верхом. Младший из грибников, скинувший теперь в сыроватом осеннем лесу свой головной убор, похожий на ермолку, утверждал, что гриб просто совокупляется с землей, и ножка его вовсе не ножка, а детородный орган, шляпка же – подчинившее свои членики акту совокупления тело. При этом он одной рукой отирал свое бритое наголо, все время подмокавшее темечко, а другой перехватывал на лету узкую, ленточную, кощееву бороду, правда, тут же и выпускал ее.

Из-за этой беседы они чуть не пропустили девочку, которая давно их заметила, но радости при этом не испытывала, может, оттого что вылила ее всю без остатка на подевавшегося неведомо куда парня. Девочка решила обойти грибников стороной, сошла с тропинки, слегка шумнула чащобой и здесь-то и была замечена.

Грибники-философы враз приостановились. Затем меж собой переморгнулись, перетолкнулись, тихонько пересвистнулись.

– Эпикур... – полушепотом произнес младший, гологоловый.

– Да и Платон тоже... – тут же подхватил старший.

– Вообще греки, надо сказать...

– Вот именно – надо...

– И Васвас Розанов, так тот, как ни крути...

– Причем здесь Васвас! – старший внезапно досадливо сморщился. Не к месту всплывал новый, ненужный сейчас пласт беседы. – Вот греки – те действительно... Ау, девушка! Ау, красавица! Мы потерялись! Как нам к школе выйти? Мы из РОНО! Знаете, что это такое? Районный-отдел-народного-образования! Вот, школу ищем...

– А чего ж здесь... – Настюха недоверчиво, но как всегда лукаво и с подначкой глянула на старшего.

– Да понимаете, – философы и девочка начали медленно сближаться, – грибков решили набрать. Мы на машине, думали, быстро обернемся, грибки в машину кинем и сразу в школу. Вы ведь из местной школы? А уроки небось прогуливаете?

Настюха потупилась.

– Ну мы не скажем, не скажем, – вступился молодой, – но и вы должны пойти нам навстречу.

Настюха сразу заулыбалась.

– А чего вам?

– Ну как чего... Ты ведь взрослая девушка, с парнями гуляешь небось. Гуляешь ведь?

– А вам чего?

– Да ты не серчай... Ну, гуляешь и правильно... Живешь ведь. В Греции Древней – слышала небось – еще пораньше тебя начинали. И ничего, до ста лет жили. И...

Старший перебил младшего.

– Тебя звать как?

– Настюха.

– Ну стало быть так, Настюха. Мы люди добрые. Вот тебе пятьдесят долларов, а ты с нами пошути легонько.

– Как это?

– Ну парни тебя ведь сверлили уже?

– Скажете тоже...

– Так да или нет? Если нет, иди себе в школу и мы за тобой потопаем. А если да, то вот тебе полтинник и подходи поближе. Так да или нет?

– Ну, да...

Настюха, порхнув, подлетела к старшему, выхватила у него бумажку.

– А не фальшивые? А не отберете? – затараторила она, скидывая со спины ранец и заталкивая в него пятидесятидолларовую бумажку.

– Ну какие фальшивые, – отпихивая ногой кинутый теперь наземь ранец, гундосил старший. – Витя, под ручки, под ручки прими...

Пятьдесят долларов – это была теперешняя месячная зарплата матери и отца вместе, и Настюха, закрыв глаза, слушала, как лез под юбку старший, как пригибал ее голову к себе крепко перехвативший обе руки ее младший.

Лес загудел над головами протяжно, низко...

Гоша Маклак, издалека и просто от нечего делать следивший за Настюхой, выскочил из-за кустов вовремя. Старший, пытавшийся оседлать Настюху сзади, еще ничего не успел, а делать так, как хотел клонивший к себе ее голову младший, – Настюха не желала. Что ему в этой сцене не понравилось, Маклак и сам не мог бы сказать: девок он дрючил нещадно и за людей их не считал. Скорей всего, не понравились ему эти двое, занявшиеся тем, от чего отказался он сам. Чем-то поганым и, как на миг показалось Гоше, даже смрадным – хотя по теперешнему ощущению он и сам уже смердел весь – повеяло от них. И Маклак, забыв, что его ищут, что эти двое свободно могут навести на него, что за неделю скитаний по лесам он притощал и ослаб, выскочил из-за кустов. Он рассчитывал быстро свалить обоих, а девку или отогнать домой, или...

Он выскочил и, успев подумать, что надо было подаваться в Москву, а не лындать здесь, – ударил младшего грибника кастетом, одетым на правую руку, в загривок. Тот сразу осел, смяк, Настюху выпустил, она вскрикнула, повалилась задом на старшего. Старший чертыхнулся, отступил на шаг, дал шлепнуться наземь Настюхе, мигом поднял молнию на брюках, двумя ловкими движеньями выдернул из них ремень и кинулся боком в ноги бандиту.

Расчет оказался верным: Маклак на ногах не устоял, кувырнулся вниз, и старший грибник, тут же на него насев, с удивительной для философа ловкостью затянул на шее беглого ремень. Он успел даже пропустить в дырочку на ленте ремня металлический штырек. Получилось крепко, надежно. Маклак чуть дышал. Но для верности старший грибник несколько раз ударил его еще локтем в висок. Затем оглянулся на молодого. Тот лежал ничком, уткнув лицо в хвойно-листовую подстилку.

– Витя! Вить... – тонко позвал старший. – Убил! – еще тоньше и злей завопил он.

Затем вскочил на ноги и с силой натянул ремень. Гошино горло сдавило донельзя, из глаз его брызнули слезы.

– Убил, сука, убил! – Старший ударял ботинками по мерзлым Гошиным пальцам, подбиравшимся к натянутому ремню, бил его в живот, в пах, а сам расчетливо уворачивался от судорожно дергавшихся ног и рук мокрушника.

Настюха подхватилась с земли, оправила вмявшуюся в голую задницу юбку, зацепила ранец и двинулась к школьному холму: к истоку леса, к его началу.

– Стой! Ты, лярва! Ну! – старший рванулся к Настюхе, таща за собой, как на аркане, хрипящего Гошу. – Деньги – назад!

– Как назад, как назад, всю измяли... – заныла Настюха.

– За измяли – три тысячи рублей получишь в кассе взаимопомощи... Ну!

Лес заскрежетал от бессилия, затрещал хрипло над людьми от горя. Потому как – что же между людьми этими происходило? Один лежал на земле словно мертвый, другой бился заарканенный, третья рюмзала, стервенел, впадая в раж и Бог знает до чего мог дойти четвертый. Все в этом маленьком мирке вмиг перевернулось вверх ногами, стало дурным, непоправимым...

Пятым в лесу был в этот час старик. Он давно слышал приближавшихся и слишком вольно для местных переговаривавшихся в лесу грибников. Про них ему еще ни к селу, ни к городу подумалось: «Идут лесом, поют куролесом, несут пирог с мясом...» Но потом старик задремал опять. Ему нравилось дремать в лесу. Когда он так дремал, – то словно пластался на земле, вытягивался на ней влежку, вровень с поваленными стволами. И эти поваленные льнули к нему и ласкали его, зная, что это он, старик, их срубил.

Старик рубил лес. Потому что не рубить лес, если любишь его – нельзя. Знал это старик, знал сам лес. Было старику ведомо и то, что лес этот не такой, как все другие леса окрест, что ни одно дерево здесь, пусть даже одряхлевшее, пусть сваленное им, стариком, наземь, не становится мертвым, что даже поваленные деревья здесь цветут...

Теперь, услышав крик и ругань совсем рядом со своей выкопанной в прошлом году земляникой, он проснулся окончательно. Проснулся и тотчас заметил, как тревожно и трепетно поет лес, как взвихряются его токи чуть левей и ниже хорошо известной старику круглой поляны. Это взвихренье на миг даже испугало старика, таким оно было непрерывным и мощным, и он тут же вскочил и, не думая, не рассуждая, а только исполняя неведомо кем на него наложенные обязанности караульщика и вычистителя леса, заспешил, гребя по подстилу ногами, – словно шел он по лесу босой и боялся загнать в ногу колючку – к поляне.

То, что увидел старик на поляне, ничуть его не смутило. Чего теперь не бывает! Ситуация по-житейски ему стала ясной сразу, и не обеспокоила его ни девка-школьница, явно сама же на мужиков и кидавшаяся, ни приземистый городской человек, державший на коротком поводке лупоглазого, с мокрым, раззявленным металлическим ртом приблатненного или урку. Обеспокоил его только лежащий ничком человек с бритым черепом.

– Брось душить, – мягко сказал старик городскому. – А ты б, Настюха, домой шла. А то тут меж мужиков, глядь – враз и проткнешься...

Настюха боком, бочком, покуда не отобрали деньги, не глядя на приземистого городского, потрусила наверх, к холму.

– Брось... – повторил беззлобно старик. Грибник-философ и сам уже хотел бросить, он видел, что лежащий на земле истоптан и придушен им крепко, но после слов старика еще крепче натянул ремень.

– Удавлю гада...

– Ты б лучше дружку своему помог...

– Поможешь тут! Удавлю бомжа! Тогда поглядим...

Старик видел, что только злит и распаляет городского человека, а потому развернулся и побежал к роднику. Он хотел набрать во флягу вывертывающейся из родника круглым детским кулачком воды и ею напоить лежащего. Вода была целебной, старик испробовал ее силу на себе и на своей старухе, а другим давать пока поостерегся, про ключ молчал в тряпочку, опасаясь, как бы слабенький, светлый струмок, чуть бугрившийся под палыми листьями, не затоптали свои, а главное, не запакостили тлей огородной ползущие на лес дачные. Старик принес родниковой воды и, перевернув на спину бритоголового, стал лить ему воду на лицо, на темя, приклеил какие-то длинные черные листья на веки.

Лес, молчавший, кажется, все то время, пока старик бегал к роднику, таинственно и выжидающе загудел над ним, затрещал резко в ушах убегающей Настюхи, заныл в висках у приземистого, кинул охапку колкого ветерка в лицо рэкетиру-мокрушнику, взвил лентой кощееву бородку лежащего с закрытыми глазами. Тот пошевелился, разлепил веки. И приземистый грибник-философ, ни на миг не выпуская заарканенного Гошу, – тут же наклонился над дружком своим. Тот, хоть и потерял сознание и ушиб при падении руку, мог хоть сейчас, на взгляд приземистого, идти в бой. А в бой приземистый рвался без устали... Ему мало было истоптать бомжа, он хотел сволочь его вниз к машине, вывезти отсюда подальше и перед самой Москвой, на станции Тайнинской сдать знакомому лейтенанту из подмосковного ОВД. Младший же философ, уже полностью опомнившийся, чувствовал себя обставленным и обманутым, он полностью выпал из рамок картины великого художника Нестерова, горевал от этого и досадовал, и потому на предложение приземистого равнодушно согласился.

Тянуть Гошу вниз было легко, лес, убегая к ответвленью Ярославской дороги, резко шел под уклон. Грибники потащили бандита быстро, споро. И тогда Маклак изогнулся всем телом, завернул назад голову и показал так и оставшемуся стоять на месте старику, которому приземистый пригрозил на прощанье выломать челюсть, – и показал старику сложенную из пальцев обеих рук решетку. Старик понял, но лишь покачал головой. Правда, постояв немного, улыбнулся и показал вдруг такую же решетку волочимому по подстилу Гоше. Маклак тоже понял и в знак согласия судорожно мотнул своей стриженой острозатылочной головой.

И тогда старик набрал в легкие побольше слабо-кислого игольчатого воздуха, подождал очередного лесного вихря и вместе с этим вихрем засвистал.

Затрещали, ломаясь, деревья, посыпались средние и мелкие сухие ветви, сучки, взметнулись снизу и долетели до верхушек елового подроста прелые листья... Так во всяком случае почудилось приземистому. Хотя потом он, конечно, смекнул: ничего этого не было, просто налетел внезапный лесной вихрь, совпавший со стариковым свистом. Но это – потом... А в тот миг приземистый, растерявшись от посыпавшейся на него лесной мелочи и трухи, согнул ноги в коленях, присел и ремень выпустил. Маклак тут же ящерицей метнулся в сторону и со стонами и руганью полез на четвереньках вверх, к старику. И приземистый хотел было его догнать, затоптать хотел эту собаку до смерти. Он ринулся вперед, но старик тихо-внятно сказал ему:

– Уйди поздорову. Я свистом своих позвал. Вдругорядь свистну – яйца отсохнут.

Через день на лес стал падать снег.

Через три дня снег достиг лиственного подстила их леса и редкими островками муки по краям широченного стола остался лежать.

Старик показал Гоше решетку из пальцев потому, что собирался прилучить его к лесу. Спать Маклак мог на брошенной даче, которую указал ему старик, в четырех километрах от леса, но на рассвете должен был возвращаться к старику в землянку. В этом заключался смысл старикова жеста. И сначала Маклак на даче ночевал, но потом перестал. Потому как снился ему один и тот же сон про то, что находят его на даче свои же урки и топчут, и изничтожают хуже, чем тот приземистый. И однажды во сне Маклак зарычал дико и зло, зарычал от ненависти к себе, к своей никчемушной, тупой, как сапог, беспонятливо-бессловесной жизни, а проснувшись, укусил себя изнутри за щеку, страшно изорвав ее.

Не дожидаясь рассвета, Маклак пошел в стариков лес. В лесу ему враз стало легче, он почувствовал себя безопасней, жизнь показалась не такой тошной и невыправимой.

И даже нечто похожее на сожаление – правда, пока с ехидцей и злорадством – о тех, кого он обкладывал данью и о тех двоих, которых ему пришлось, спасая свою шкуру, «замочить», стало проникать в него. Сожаление было болезненным, но вместе с тем было и сладостным, и вовсе не походило на ту сухую тоску, которая погнала его внезапно и безрасчетно из тюрьмы на волю... Сожаление это было созвучно сладкому теньканью и почти псаломным погудкам леса, и Маклак, хоть и не мог выразить этого словами, – остро такую созвучность чувствовал.

А тогда, той ночью, войдя в лес, он от страха, что не застанет старика в землянке, сел на корточки, съежился, мигом заткнул пальцами уши...

Старик той ночью в лесу не был. Он иногда ночевал в землянке. В лесу было тепло, в землянке – того теплей. Где-то совсем рядом под землей проходил мощный канализационный сток. Сток грел землю.

«Плоть и отторгнутая греет нас», – говорил иногда старик Маклаку. А больше – ничего почти не говорил и ничему его не учил. Потому что для того, для чего оказались они в лесу, много учиться не надо было. А были они в лесу – караульщики. Так объяснил старик бандиту в первый же день. И Маклак хоть и был на премудрость туг, а скор только на расправу и на девок, старика сразу понял: сторожат они. А что, зачем – старику знать лучше. Так, сторожа и подчищая лес, Маклак забыл почти, что они ищут, что есть колючая проволока, вышки, прожектора, собаки с внимательными человечьими мордами, люди, рыкающие псами. Перестав трухать и кусать себе щеку, перестав вспоминать, он во что-то непонятное в лесу вглядывался, чего-то напряженно ждал.

– Как снег первый выпадет, так и пройдет он. Преподобный пройдет, значит... В прошлим годи и в позапрошлим так же вот проходил. И коли доволен службой будет – родник новый укажет. А родник укажет – стало быть, родимся заново. Только сразу его – родник значит – увидеть надо... – сказал как-то старик.

Маклак сначала недоверчиво мотнул головой и хотел обложить и старика, которого он мог бы перешибить соплей, если б захотел, и этого, который должен был пройти, по матери. Но затем блаженство чьей-то все еще возможной к нему, мокрушнику, любви и приязни вмиг разорвало нутро его на четыре шматка, а затем, словно сбрызнув живою водой, срастило, составило вновь.

Они проспали. Ночью выпал обильный снег, и впервые им стало в землянке холодно. Первым проснулся старик, он откинул еловую завесу и навесь. Как показалось, лес зазвенел шепотом:

– Глянь, сучок! Глянь, ешь те корень...

И Маклак, которого старик в последнее время называл так же, как и тот, городской, приземистый – «Бомжой», именем, в котором слышалось старику что-то Божье, что-то смиренное и ласковое, слышалось то, чего в Гоше пока вовсе не замечалось, – и Маклак вмиг шатнулся от закинутой вверх дверной завесы вглубь землянки. Он еще не продрался сквозь сон, сдуру забыл, зачем они здесь в яме вообще обретаются, в уши ему посунулся лай собак, примарились люди в густо-лиловой форме и за ними выступающие сторожко и пугливо солдаты внутренних войск.

– Сюда, сюда, вошь! – Старик прыгнул к Гоше, шваркнул его кулаком в бок, толкнул к выходу. Маклак тихо матюкнул старика, но из землянки выглянул.

Чуть взметывая снежок, кто-то огромный и, как показалось мокрушнику, бесплотный, уходил прямо сквозь деревья, прямо сквозь их верховки, сквозь углы стволов, сквозь медленно оседающую вниз белую мжицу, на север.

– Суда теперь... – звонче еще зашепотал старик и с силой, даже как будто с ненавистью пригнул стриженую непослушную голову вниз. Маклак, скрипнув зубами, переместил взгляд: совсем рядом, из-под чуть вмявшего листья в снег следа невидимой ступни, выклубливал себя из земли новый, теплый, тонкий, сразу же начавший вкладывать голос в сонный гомон леса, ключ.

Лес все еще плыл в дреме.

Маклак, мешая руготню и божбу, то призывая, то гоня от себя прозрачного, как вода, святого, – вскакивал, вновь садился, хватал себя за живот, за горло. Гошу вдруг стало крючить и рвать. Его рвало с голодухи желудочным соком, рвало черновато-зеленой желчью. Что-то новое, не вмещающееся в него и небывалое надвигалось, входило в бандита, занимая место в его желудке, в легких, в бронхах...

– Ессублянаху... – пытался пустить Маклак жизнь по прежней, накатанной дорожке отмазок-слов. Но слова из горла шли плохо. Гошу продолжало крючить и рвать, и вместе с содержимым желудка словно исторгалась из него гадкая, в ноздреватых дырьях, херовая, мокрушничья, треснувшая, как детский шарик и разорвавшаяся, словно желчный пузырь, душа. И тут же, сейчас же нарастала душа новая: колющая, лесная, не подвластная ни тюрьме, ни воровской обычке, ни людям; сдавливающая нежные альвеолы и бронхи до обморока, доводящая Гошу до сладкой минутной смерти...

И вслед за рвотой шла и бежала по щекам его, мутноватая, тугая, всю жизнь прятавшаяся в уголках глаз слеза: тихо, как тот родник, тайно, как уже начавший подтаивать по краям вмятинок оставленный босой невидимой ступней первый снег.

ЧУГУНОК ИДЕТ НА ВОЙНУ

1

Все рассыпалось, разломалось и разъехалось в разные стороны. И только они так и держатся вместе: «чужая мать», «недоживший отец», младшенький брат, и сам Чугунок – малец одиннадцати, исполненных мутноватой горечи, лет.

2

Раз в неделю Чугунок, выйдя из дому, идет не в школу – идет в далекое постороннее место.

Отмахав почти три километра, он выходит к железной дороге. Выходит, в аккурат к летящей из Александрова в Москву электричке. В 10.02 эта электричка проходит Радонеж, в 10.06 станцию Каллистово. А в 10.04 – всегда бывает в том месте, к которому Чугунок и поспешает. Глядя электричке в хвост, на сизые облизанные колесами рельсы, он радуется, что не опоздал.

3

Чугунок всегда приходит точно, хотя такую точность и трудновато расчислить. Но он никогда ничего и не «расчисляет». Просто чувствует: пора выходить. И выходит.

Чугунок – круглоплечий, носатый, крепкий. За это и за то, что лицо у него словно слегка подкопченное, – Чугунком и зовут.

Прозвал его так отец. Как-то, щелкнув сына по темечку и услыхав в ответ тугой округлый звон, отец убрал распрямленный палец и крикнул: «Да у тебя, парень, голова, как „чугунка“ поет! Чугунок ты у нас, вот ты кто! Так, мать?»

Отец Чугунка нелепо погиб на этом самом перегоне, между станциями Радонеж и Каллистово. Попал под александровскую электричку, идущую в Москву без остановок.

Одни говорили: под электричку отец попал случайно. Другие – не случайно, нет. Про случайность и неслучайность Чугунок никогда не думает. Просто прикидывает: мог или не мог отец, «из положения сидя», оттолкнуться от рельсов, на которых сидел.

Однако отец сидел на рельсах, перебросив полусогнутые ноги внутрь путей, на шпалы, и как машинист вырвавшейся из-за поворота электрички ему ни сигналил – с рельсов не поднялся.

Электричка на тормозе тащила отца впереди себя, а потом под собой еще 150 метров, почти до Каллистова. И это было для Чугунка самым тяжким и болезненным. И тогда, когда он только узнал об этом, и сейчас, когда шел, обламывая сухие головки с высоких осенних бурьянов.

Чугунок пока еще не верил, что человек взаправду и до конца умирает. Даже когда человека сжигает молния, или когда его протыкают ножом. Не верил он и тому, что отец умер сразу же, и этих мученических ста пятидесяти метров – пока тормозящий поезд тащил его – не чувствовал.

Сам Чугунок только про эти 150 метров и думал, только их и чувствовал. Он просматривал их, как ленту видика, и придумывал разные способы, применив которые, отец мог бы спастись.

Поначалу способы казались правильными, «сходились» с ответом, где-то на последней странице задачника под названием «Чугункова жизнь» записанным. Но потом все пять способов (а их всегда было пять, ровно пять!) – оказывались неправильными, с ошибкой. Чтобы ошибку эту исправить, Чугунок разные способы в уме и крутил.

4

Первый способ спасения был таким: моментально спружинив и перевернувшись на спину, отец вжимался в днище головного вагона и все 150 метров пути до станции Каллистово, удерживал себя под поездом. Руки у отца были крепкие, тренированные, такие же, как и у самого Чугунка.

Однако, отца подводили ноги. Когда-то в юности он играл в футбол и повредил левый голеностоп. Голеностоп сильно, хотя и нечасто, болел, и Чугунок, мысленно требовавший, чтобы отец вжимал себя в днище головного вагона как можно плотней, понимал, даже ясно видел: уже на пятидесятом метре левая нога отца, обутая в высокий ботинок, – начинает слабеть, ее продергивает судорога, нога сгибается в колене, цепляет пяткой шпалу...

Второй способ, или второй вариант, резво начинался, но и быстро заканчивался: после удара левым крылом электрички, отец, тяжко разбитый, но не мертвый, скатывался с откоса, по сиреневому февральскому снежку, к краю подступившего к насыпи болота...

Однако Чугунок, считавший в уме лучше сверстников и сверстниц, имевший пять неоспоримых баллов по математике, хорошо понимал: отец сидел, как раз дожидаясь поезда, сидел расставив ноги меж рельсов, и потому вылететь за пределы полотна никак не мог.

Почему отец сидел так, а не как обычно сидят на рельсах – выставив ноги за полотно – Чугунок думать не хотел.

Третий способ был самый легкий и самый сладкий.

Пролетал где-то невдалеке от железнодорожного полотна зябнущий ангел, взмахивал повелительно жестким, как наст, крылом, отец просыпался, обтряхивал с плеч снежок, говорил, покрякивая: «Что ж это я, братцы, творю? Сплю я сидя, что ли?»

Отец подымался и шел, насвистывая, к станции Каллистово, рядом с которой работал.

И уже ни на какие рельсы по пути не садился!

Но и третий вариант – рассыпался.

Потому что: если ангел действительно был и если хотел вмешаться, то давно замирил бы отца с матерью, или подыскал отцу подходящую работу по специальности. Отец был классный диспетчер, и работать ему надо было в Москве, в централке, а не искать работу «по месту жительства», как ему в последние годы советовали.

5

Так они и существовали вместе: чужая мать, недоживший отец, Чугунок и его младший, то ли родной, то ли неродной брат.

Чужая мать все время стирала и на Чугунка покрикивала. («Чужой» ее назвал еще отец, так же звал теперь и Чугунок). Недоживший отец все тормошил и тормошил Чугунка во снах. То ли родной, то ли неродной брат ничего еще не понимал. И к нему Чугунок не знал, как относиться.

Неродным брата тоже назвал однажды отец, но в этом Чугунку верить отцу не хотелось.

Ну а сам Чугунок оставался такими, каким и был: он не рос.

Сначала думали – не растет Чугунок от табака. Правда, куривший с семи лет Чугунок – в десять курить перестал. Тогда стало ясно: не растет Чугунок по какой-то другой причине.

Вскоре Чугунку так и сказали: «Не любят тебя, вот и не растешь».

Чугунок знал, что чужая мать и трехлетний брат его не слишком-то любят. Но отец-то его любил!

Даже взял один раз с собой на работу. Еще когда работал диспетчером в Москве.

Диспетчерская сразила Чугунка наповал.

Белые столы, «компухи», клавиши, микрофоны, динамики – и всем этим владеющий, всем управляющий отец.

В диспетчерской было совсем не то что дома! Никто здесь – как чужая мать – на отца не орал, за то, что живут вдали от Москвы, – не укорял. Был отец Бог и царь в этом белом клавишно-механическом царстве!

Может, как раз из-за таких воспоминаний Чугунок и продолжал в уме упорно вычислять способы отцова спасения.

С тайным страхом подбирался он к способам четвертому и пятому. На них-то Чугунок всегда и сбивался.

6

Вариант, или способ, четвертый был самый неясный.

Может отец вовсе и не сидел на рельсах? А уехал втихаря в ростовский городок Азов, как и собирался. Ну а перед тем, как уехать, продал свои желто-коричневые американские ботинки какому-то полудурку из Каллистово. Этот полудурок в отцовских ботинках, – по которым Чугунок и чужая мать разметанного вшмать отца и опознали, – этот-то полудурок, а вовсе не отец, и пошел по февральскому насту из Каллистова в Радонеж, и на полпути зачем-то сел посидеть на рельсах.

Зачем ногами внутрь сел? Так ведь – полудурок, чего с него взять! Он и ботинки у отца купил, видать, задорого, потому как денег на дорогу в Азов у отца не было, и задарма он ботинки бы ни в жизнь не отдал. Хотя ботинки были и староватые, просто – старые!

Пятый вариант был наподобие третьего. Но правда сложней был и неуловимей.

Пятым способом Чугунок выводил отца из случившегося так: отец и впрямь погибал, его и впрямь тащила под собой, от собственной силы и собственного веселья ничего не чующая, радостно орущая и ухающая электричка.

Но тащила она только отцово тело! А душу его (о душе Чугунок слыхал мало, но то, что слышал, нетерпеливо переиначивал на свой лад), а душу отца несло параллельно поезду с небывалой скоростью. Душа летела, обгоняла электричку и на лету смеялась. И о рельсы ее – подобно телу – вовсе не калечило, не било!

7

Чугунок тоже давно собирался на юг, в Таганрог.

В городе Таганроге начинал работать на «чугунке» еще его прадед. Потом – дед. Только отец не успел.

Слова «железка» Чугунок не выносил. Куда лучше было старое словцо – «чугунка»! Гул от этого слова шел превосходный и шла упругая радость.

Чугунок собирался ехать и лишь ждал, пока ему «сполнится» (так говаривал дед) полных двенадцать. До двенадцати уезжать из Подмосковья Чуга не желал. Ему вообще под Москвой жилось здоровски! И жилось бы так и дальше, кабы не отец.

О матери и младшем брате Чугунок не думал.

Трехлетний брат был ему не товарищ, хоть уже и не игрушка. Пусть чужая мать им играет-тешится. Чего ей остается! «Отца сгубила, паскуда», – повторял Чугунок про себя чужие слова. Но повторял незлобиво. И тут же горечь стыда за мать оборачивалась желанием купить ей годков так через десять что-нибудь дорогое. Да пусть хоть машину! Пускай себе ездит! Так ведь завидовала она тем в поселке, кто хоть завалящую машину, ну хоть «Запорожец» или «Оку», – а имел!

Чугунок хотел ехать в Таганрог еще и потому, что хотел воевать. Правда, об этом – ни опекавшей его училке, ни дружкам-приятелям – он не сообщал.

Чугунок хотел именно воевать, а не играть в войну.

Война в его представлении была делом веселым и делом хитрым. На войне была усталость, была верная добыча и не было мыслей.

Война вобрала в себя все на свете. И это было хорошо, потому что не оставалось места ни для чего: ни для чужой матери, которая отстиравшись, бессмысленно и подолгу глядела в окна, ни для сослуживцев отца, привозивших Чуге тяжелые, словно выкованные из железа, тульские пряники.

Чуга – спешил. Он спешил расти и спешил воевать.

Война манила мальца и кликала. Ведь без войны взрослых и их мир – победить было нельзя. А он хоть был и мал, но уже соображал: если б взрослые делали все как надо, ему, Чуге, не надо было бы спешно идти воевать!

Он и спешил.

Он уже дико и горячо любил войну, как любил все тяжелое, чугунное, неумирающее, как любил трогать языком сизые болты, ввинченные в шпалы, или пускать по блескучим рельсам железный, удивительно ровно и размеренно скользящий шар.

Чугунку казалось: на войне-то он как раз и научится никогда не умирать! Научится этому лучше, чем умели отец и дед, которые никаких радостных мыслей про нескончаемую жизнь – оставить ему в наследство не сумели...

Иногда Чугунок устраивал войну прямо на железной дороге.

Он брал с собой желтый железнодорожный флажок, магнитофон, свисток и шел вечером туда, где взрослые срезали целые пролеты воздушного кабеля связи. Сам он никогда ничего на чугунке не «тибрил», хотя ему, как все время у путей околачивавшемуся и «знающему места», и обещали за медь, за цветные металлы хорошие деньги.

Со свистком и флажком он приходил вечером на пути, прятался в кустах, ждал, когда появятся «резальщики». Чугунок дожидался, пока они как следует примутся за дело, и, дождавшись, начинал коротко, с перерывами, как настоящий железнодорожник, свистеть, потом выскакивал на рельсы, махал желтым флажком, врубал на полную мощность магнитофон с записью непотребной взрослой ругани...

Один раз в него даже пальнули. В темноте, конечно, не попали. Чугунок тогда рассмеялся и с еще большей радостью стал заниматься одинокой войной на рельсах.

Но эта война его успокаивала мало. Он хотел войны настоящей, такой, где всех воров и бандюг быстро, красиво и ловко – на основании приказа о военном времени – размазывают по стенке.

Иногда, правда, военное возбуждение покидало его и он снова возвращался мыслями к отцу, к способам его спасения от бешеной александровской электрички.

Был бы отец – и войны внутри не было б!

Вспомнив об отце, Чугунок тут же начинал разрабатывать способ шестой.

Вот он идет на станцию Каллистово, вот находит там Агафью Тимофеевну Билык, которая по словам следователя прокуратуры, видела сблизка сидевшего на рельсах отца. И Агафья Тимофеевна вдруг меняет свои показания и нежным, а вовсе не голодающим и от этого сильно скрипучим, голосом Чугунку сообщает:

– Мне, мил-Чугунок, это токмо почудилось, что руки у твого папаши от натуги белые, что вцепился он этими белыми руками в рельсу и никак не хочет ее отпускать! Да, может, и не он вовсе это был. А был это, может, дурачок наш Витюня, тот, что зимой пропал. Кто теперь это, мил-Чугунок, в точности разберет, после электрички-то?

Ну и напоследок Чугунку мерещится способ седьмой и теперь уже точно последний. Отец меняется с дурачком-Витюней ботинками и «пилит» без остановки в Таганрог. А из Таганрога – куда? Да хоть на Кавказ. Ну а с Кавказа – какие ж письма? Какие открытки?

– В Таганрог, в Азов? Правильно, туда! – хохочет громко отец.

– Ага! Еду! – откликается на их давнишнюю игру Чугунок. – Только вот уроки сделаю!

– Ну давай, лепи их побыстрей. Там ведь – ни в Таганроге, ни в Азове – сопливых не надо, и малограмотных тоже. Там, в Таганроге что, брат, главное? Расчет, математика, наука! А не сплетни, связи и блат. Там в институте поезда и тепловозы на воздушной подушке уже разработали, чтоб они никого, к чертям собачьим, давить не могли! Ну а уж после института – выстроится к тебе очередь: и девчата, и суслики-ховрашки, и солончаки, и пивко, и, главное, море, море!

8

Чугунок сидит на крыльце нашего дома и спит.

Но внезапно просыпается. И глаза у него со сна – быстрые, ясные. И лицо кажется не слишком закопченным. И ростом он вроде становится выше, а статью – видней, значительней...

ХУТУТУТ

Так, или примерно так, кричит удод, Соломонова птица. – Хутутут, ху-ту-тут, худо тут...

Птица странная, неопрятная и все ж таки прекрасная.

Кто-то считает ее мудрой: может, из-за короны на голове, но скорей – из-за неприятного запаха, идущего и от самой птицы, и от ее гнезда. Запах отгоняет врагов, в этом – мудрость.

Ну а кто-то считает удода пустоголовым, никчемным. И это, конечно, из-за вечного ковырянья в земле, из-за низко ныряющего полета.

В Тироле и Верхнем Пфальце крик удода передают так: вуд-вуд-вуд. В Польше – дудек-дудек, на Украине – удо-до. В Туркмении и в Иране передача звука и перевод его на человеческий язык пропадают вовсе. Остается рисунок имени: редкие стебли камыша, крыло, птичий хохол, да еще пустынно-каменная, недоступная пониманию в своих знаках и черточках земля внизу, под лапками...

У нас, в России, южней Курска и до самой Кубани, удод – в разноцветной короне, шевелимой тихим лесным ветром, – признанный красавец. Он любим, он кавалер, он жених. Пусть себе пахнет, лишь бы тешил полетом. Пусть лепечет вздор – только бы короной крутил!

Его полет над самой землей, меж стволов, под темными вечерними кронами – полет тихий и таинственный – и впрямь завораживает. Ну а крик удода «худо тут, худо тут», крик прозрачно стеклянный, водвинутый в хриплую дудочку, да еще и соприродный нашему восприятию жизни – довершает дело...

«Хутутут» – так прозвали Игорька еще в пятом классе. За уподобление птицам. Да он, кажется, и был – человеком и птицей сразу. Белые, негустые, торчащие вверх и в стороны волосики, тихие вскрики, а потом сразу – хлоп-хлоп себя по бокам руками, как крыльями!

За умничанье, скороговорку, склонность к нашептыванью и сплетням ему в детстве перебили нос.

Шрамы со временем – белеют, переломы – чернеют.

В месте перелома нос его потемнел сразу, стал сильней походить на клюв.

Все это ему нравилось и менять свою пернатую сущность на какую-то иную он не хотел. Да, скорей всего, и не мог: мелко семеня лапками, бегал в акациевых лесах, взлетал на качелях, плавал, нырял и когда выходил из воды – ерошил волосы всей пятерней.

Волосы торчали мокрой птичьей короной. Было за что дразнить, было за что передразнивать.

Но на дразнящих Хутутут обращал внимания все меньше и меньше.

После школы – продолжал частить и запинаться, перепрыгивал с работы на работу, потом, неожиданно для всех и наверное, для себя самого, угодил в армию. Воевал в Афгане и еще в самом начале 80-х – пропал без вести.

Правда, одна из наших соучениц не без въедливости намекала: не пропал, а там, за бугром, меж тополевых рощ и виноградников, кажется, в Мазари-Шарифе или в Талукане, – остался. Из-за бабы.

Я о нем не вспоминал никогда. Вернее, вспомнил один только раз, двадцать с лишним лет назад, в лесу, в акациях, рядом со степным кладбищем, где лежали все мои родственники по материнской линии, и где после поминок часа на два меня сморил сон.

Вдруг, совсем рядом, спланировала на землю большая, с полосатыми крыльями, птица. От нее исходил странный запах. Не то, чтобы запах был как-то по особому неприятен, а просто хотелось встать и отойти подальше.

Тут отвратительно-прекрасная птица, слабо и мелодично крикнула. Я проснулся окончательно и вспомнил Игорька, вспомнил Хутутута.

Такой же слабо-мелодичный звук послышался в Москве, на Бутырском рынке. Я покупал что-то изюмно-творожное, пасхальное. И вдруг – знакомый, сладко тревожащий звук.

Обернулся. Детское личико, губы – как когда-то говорили – бантиком, сломанный, и в месте перелома потемневший нос. Все как тридцать с лишним лет назад!

Но кое-что, конечно, изменилось. Только вот что именно – быстро понять было нельзя.

Меня узнал сразу. Поговорили. Мирно, без крику.

– Не захотел я в Толукане к Аллаху прибиться. Охолостили...

Сразу стало заметно: в нем теперь еще больше невесомости, еще больше птичьего, свистящего в рукавах и в одежде воздуха. Ни годы, ни семья, ни заботы – ничто, кажется, его не отяжеляло, не привязывало к земле.

Он говорил и говорил, и неожиданно захлопал руками, как крыльями. Так и казалось: сейчас взлетит, медленно и низко поплывет над переполненными неуедаемой снедью рыночными рядами.

Он перестал хлопать крыльями и снова начал – подробно, старательно, как в классе – пересказывать свою жизнь. Однако речь его стала беспокойной, неотчетливой.

Я, впрочем, уже не слушал. Мысли о людях и птицах прерывали извороты чужих чуть неряшливых рассказов.

«Человек – не птица! Птица – не человек! – Думалось и даже кричалось про себя. – Не годится сращивать их костяки, смешивать молекулярные составы, взбалтывать в одном стакане птичью и человечью кровь. Не годится человека обтыкать перьями, а птице – как этому случайно встреченному на Бутырке Хутутуту – вставлять в клюв человечий язык!..»

– ...и ведь отпустили меня! Секешь? Просто выкинули! – Хлопал и хлопал он крыльями. – А лучше б – евнухом в гареме остался. Может, и выслужился, может, и подзаработал бы, может, филиппинцы прооперировали б, силу восстановили. Они секут, могут!

Он продолжал бить крыльями, обозначая криками самые важные места своей недавней жизни. При этом мне казалось: он выкрикивает примерно то же, что кричал и в детстве:

– Хутутут: и тебя изломают тут! Хутутам: то же грозит всем вам!

Белые необлетающие волосики торчали короной. Тяжкий гормонально-цинковый запах шел то ли от ног его, то ли так вообще пахло на рынке, близ мусорника, к которому он меня зачем-то привел.

Показалось: за мусорником кто-то прячется, подслушивает нас.

Игорек вскидывал руки вверх, опускал вниз, указывал пальцем то на Запад, то на Восток. Слова его были странными, язык все сильней становился полурусским, полупушту, полуптичьим.

Худо там. Худо тут. Птица летала, летала – и упала. Человек жил, умер, и живет себе дальше.

Тут бы – конец рассказу. Тем более, как-то сразу надоел рынок, утомило варняканье обкуренных грузчиков, мат-перемат девчонок со школьными челками. Единственное, что еще можно было на рынке терпеть – так это суховатую, превосходно очищенную от всего случайного речь московской интеллигенции...

Я развернулся уходить, сделал три-четыре шага. Он догнал:

– Не все так сладко, не все тихо-спокойно! Ты, слышь, мне не верь. Не за Аллаха меня охолостили! За бабу. А чтоб ты все и до конца понял – я в Афган из-за Н. Н. (он назвал ту самую соученицу, которая язвительно про него говорила) из-за этой самой б... туда рванул. Этому – верь! Из-за бабских насмешек подался. Мог бы не идти служить, а пошел. Ну а чтоб тебе никогда уже спокойно не спалось: про тебя я тогда тоже думал. Думал – ты с ней любовь крутишь! А у тебя, гляжу, даже мозгов не хватило понять, какая она была краля... Какая крепенькая, кругленькая... Хух... хух... хутутут! Ты был здесь – я в Афгане. Ты обязан был про меня ей напомнить, если уж себе ее взять не захотел... А так. Меня охолостили, хутутут, ты здесь гоголем ходишь. А она... А ты. Хоть бы одно слово от вас!..

Я уже приготовился, к тому что он снова крикнет: хутутут. И даже невольно раскинул, по старой школьной привычке его передразнивая, руки.

Он заметил, изменился в лице, зашипел:

– Я теперь – не Хутутут! И ты, гад, не зови меня больше так! Я – Узбай. Так меня в Талукане прозвали. Ты хоть знаешь, что такое узбай? Узбай – это сухое русло, мертвая долина. Я – мертвая долина! Мертвый – а живу. Я – Узбай, Узбай! – клекотал и покрикивал он.

Я закрыл глаза. Казалось этому не будет конца и краю: опять пески, снова Афган, школа, крики, разбитый клюв.

Но вместо всего этого – я услышал сдержанный смешок. А открыв глаза перво-наперво увидел его улыбающуюся рожу. Никогда у него такой торжествующей рожи не было! Он смеялся и указывал рукой на мусорник.

Рядом с мусорным баком стоял мальчик лет восьми-девяти. Точная его копия: нос, торчком волосики и руки по бокам хлопают. Правда, лицо у мальчика было другое. И еще он был трусливей Игорька: все время норовил спрятаться за мусорник.

– Что, не ожидал?

Чувствовалось: Игорьку хочется длить и длить этот миг знакомства.

Через минуту он нехотя пояснил:

– Здесь, в детдоме взял. И у меня будет смена. Не только у вас.

– Хутутут! – Захлопал он крыльями.

– Хутутут. – Повторил послушно мальчик.

Как заботится о себе на земле нашей все гиблое, все невечное!

Хутутут. Ху-ту-тут. Худо всем. Худо там. Худо тут.

ТАМБОВСКАЯ ОБЕЗЬЯНА

1

Подземная весна. Лучше – нету! Она – как мягкое напоминание о глубоком душном склепе, из которого только-только вырвалась придавленная долгой неволей душа. Она – как заново отстраиваемый дом и нескончаемая просека к этому дому ведущая.

Весело, скользко, темно! Впереди – выход из всех неудобств и длиннот. Позади – ласковая толчея подземного входа. Что-то однако ж и тревожит. Что же? Свет полумертвый? Сырость? Запах?

Да, верно, запах.

Даже дух весны не мог перешибить этот остро-легкий, волнующий, то возникающий, то вновь пропадающий запах! Пахло взмокшею женской одеждой, слегка – сортиром, и одновременно вечнозелеными лесами. Словно какая-нибудь не вполне опрятная женщина срочно с кем-то обнялась-поцеловалась, сбегала, минуя ванную, – в уборную, и теперь, сидя на раздвижном полотняном стуле, туповато и нежно обмахивается венчиками мимоз.

Запах, идущий из-под земли, не только тревожил, но и влек, манил. Именно запах меня в подземный переход и втянул.

В переходе этом бывал я и раньше. Сперва по делу: вместе с одним кинорежиссером, который хотел на основе моих рассказов снять фильм (почему-то не художественный, а документальный) – выбирал фактуру. Потом режиссер уехал в Германию, а я еще два-три раза в этот переход – уж не помню зачем – спускался.

– А на секундочку! А на чуток вас! А на малость! Крепко ухватив за руку, меня держала миловидная, круглоротая, навряд и тридцатилетняя тюркско-украинская (лицом точь-в-точь как на полотнах Тропинина, словно и не минуло с тех пор двух сотен лет!) женщина. Всеми силами она пыталась эту свою «южность» скрыть. Портили ее, однако, не эти усилия. Портила суетливость, нервность, еще – плотно змеившийся из-под платочка лиловый локон.

По временам женщина резко вздрагивала. Я даже подумал: не из подземных ли она отравительниц, не из клофелинщиц ли? Уловив мою настороженность и мигом определив, откуда эта настороженность идет, женщина доверительно зашептала мне в воротник:

– Ты думаешь, мы тоже – как эти вот, – «обезьяну крутим»? – она слегка повела плечом в направлении противоположного конца перехода. – Ну ты придумал, ну придумал! У нас же совсем не то!

Я проглянул переход насквозь. В конце его шевелились две немаленькие группы людей: в одной человек восемь, в другой – едва ли не все двадцать.

Люди эти были здесь всегда. Большинство из них чаще всего таинственно переговаривались и чего-то ждали, а особо ловкие и развязные зазывали «фраеров» и «лохов» в лотерею. Несколько фигур были мне по прежним посещениям знакомы, остальные – нет. Я вгляделся, а потом и вслушался: там, в конце подземного перехода, у выхода к уже необратимой московской весне, мелькали картонки, слышались неясные возгласы, всхлипы, смешки...

– Та не смотри ты так! Я ж говорю – у нас совсем другое! Нам же «обезьяну крутить» незачем! Ну ты чего? Все забыл?

Выпав, наконец, из недоумений и задумчивостей, понял: южанка меня с кем-то путает. Холодно извинившись, я пошел к выходу. Она догнала меня:

– Ты, конечно, можешь идти. А только в зверинце в нашем для тебя кой-чего припасено!

– Это в каком-таком зверинце?

– Ой, ну ты совсем плохой! Ну в нашем же зверинце, в передвижном! Мы ж всем посетителям по попугайке бесплатно раздаем. Маленьки таки попугайки, хорошеньки, тебе, зануде, – понравятся! И вход у нас – почти задаром! И...

Не знаю почему, но я пошел в этот передвижной зверинец.

Женщина по дороге продолжала щебетать о том, как трудно прокормить частный (пусть и крошечный) зверинец в центре Москвы, как нелегко задабривать муниципальную милицию и ветеринарную службу... Я обалдело слушал ее до тех пор, пока, пройдя почти весь подземный переход, мы не толкнулись в боковую служебную дверь.

Что-то навсегда сломалось в теперешнем русском человеке!

Стал он низковат и прижимист, полюбил недорогие удовольствия, или – того лучше – каждодневную гуманитарную дармовщину, стал каменеть сердцем и шустрить, где не надо, подличать стал часто и беспричинно врать.

И только весной этот низковатый и жадный дух от большинства из нас отлепляется, уносится за моря, за леса. А навстречу этому изошедшему духу жадности и загребистости, наплывает дух умягченный: дух широчайшей небесной печали...

Влажноватый воздух далеких жарких лесов дохнул на меня из приоткрывшейся двери. Но одновременно с ним потек по щеке жижей какой-то летучий навоз, защекотал ноздри первобытно-шерстистый душок неволи.

За дверью помещался низкосводчатый зал. В нем – три пустые и (так показалось вначале) широкие клетки. Рядом с клетками на ящике сидело какое-то мято-бомжовое существо, а в углу, на крашеном желтой охрой канате, который должен был изображать лиану, висел на одной руке рыжий, довольно крупный орангутан в черных шортах или, точней, в допотопных семейных трусах.

– Orang hutan, по-малайски – лесной человек, живет тридцать-сорок лет, в тропических лесах, в гористой местности, Ява, Суматра, Индокитай, осталось 1 500 штук, мало, мало осталось... – заварнякало мятое существо из угла. Лицо бомжа было маленькое, но приятное, и в глубине глаз посвечивали попеременно то весенняя радость, то издевочка крутая.

– Ежели есть охота, – обезьянка наша пуговички на плаще вашем посчитает. Или лучше дайте ей 100 рублей, она вам даст сдачи 10. Билет-то у нас – 90 рэ. А ежели прикажете – так она вам даст сдачи мелочью. Вы ей только скажите: сдай, мол, железными. И она вам...

– Дудки!

Это крикнул висящий оранг. От неожиданности я сел на ящик, а женщина с лиловой прядью, хохотнув, двинулась к выходу.

– Я на работу, – сказала она, – а вы уж тут поразвлекитесь как след. У нас сеанс – тридцать минут. Вам как нашему давнему знакомому дадим сорок пять. Раньше не выходите! А то за мента вас принять могут. А ментов в нашем переходе не очень-то привечают.

Женщина с прядью ушла, я поднялся с ящика и, не зная, что делать дальше, тупо уставился на говорящую обезьяну.

Оранг тем временем слез с лианы и, глубоко приседая, на полусогнутых задних лапах пошел ко мне.

С мольбой оглянулся я на дверь. Женщины лиловой, этой украинско-тюркской Карменситы, конечно, и след простыл. Мне однако так захотелось ее увидеть, так ненавистны стали бомж и оранг, что мигом представилось...

Вот идет она по переходу, как бы вальсируя, на каблучках покачиваясь, вот прошла уже треть пути; вдруг (ну этого я и знать не желаю!) из толпы лохотронщиков выставляется длинно-блеклый субъект с жесткими губами, с пего-щетинистым подбородком и тихо мурлычет ей в ухо про то, как ловко она «крутит» свою собственную «обезьяну», и про то, что лох (то есть я) попал крепко, и что это и не их лохотронщиков дело, они такую новую обираловку, такой вот подземный зверинец вполне приветствуют и сильно наезжать на братьев-«обезьянщиков» не станут...

Не выставляя когтей, не желая поранить человечью руку, подушечками красных морщеных пальцев ко мне притронулся оранг.

– Не боись, – сказал он задушенно, но чисто по-русски, без всякого обезьяньего покашливанья и подвыванья. – Не боись, – я сам боюсь, – тут оранг захохотал дробным смехом и стал прыгать по небольшому, но все же позволяющему слегка разбежаться залу.

Присмотревшись, я заметил: прыжки оранга какие-то не очень ловкие, скорей – неуклюжие. Неловкость прыжков еще больше подчеркивалась такими же частыми, как и у Карменситы, покручиваньями головой, вздрагиваньями, оглядками. Напрыгавшись, обезьяна села на корточки. Посидев так с минуту, она полезла длиннющей лапой куда-то под стеганную ватную подстилку.

– А ну положь назад! – крикнуло уже позабытое мной мятое существо и злобно (вот уж точно по-обезьяньи!) рыкнуло два раза.

– А че, а че нельзя?... – сразу занюнила обезьяна настоящая, оранжевая.

– Курить хочет! – обратился ко мне саркастически бомж. – А это где же видано, чтобы обезьяна курила? Так и посетителей отвадить недолго. А ну, давай сюда!

Бомж подковылял к подстилке, перетряхнул ее всю. Из подстилки выпала пачка «Краснопресненских» и коробок спичек.

– А не получишь, не получишь! – стал дразнить животное озлившийся бомж. Правда вскоре он обмяк, подобрел: – Голова с бодуна болит. Посплю я, вы тут еще чуток попрыгайте.

Бомж отковылял в угол зверинца, лег на обезьянью подстилку и тут же уснул.

Неправдоподобие и нелепость происходящего терзали меня. А от обещанных и Карменситой, и бомжом цирковых трюков и развлечений заранее стало тошно. Глянув на часы, я увидел: до окончания «сеанса» еще пятнадцать минут.

Слегка помедлив, я снова уселся на ящик.

– И правильно, и отдохни! Они тебя отсэда так скоро не выпустят. Через час – не раньше.

Я отскочил от говорящей обезьяны в дальний угол.

– Да не пужайся ты так. Я не обезьяна, мальчик я. Просто в шкуру зашитый. А ты думал я правда оранг? Скучно сегодня чегой-то. Народ все приходит вялый, глупый.

– Как мальчик? Кто ж тебя в шкуру зашил?

– Кому надо, тот и зашил.

– Я могу милицию позвать.

– Как же, дозовешься их. Да и зачем? Я ведь сам, добровольно в обезьянью шкуру влез.

– Зачем?!

– Да вот затем и влез. Надоело, знаешь, мне человеком быть.

– Так ты ведь и не человек еще. Тебе лет-то сколько? Не иначе – тринадцать-четырнадцать!

– Годков-то мне шестнадцать. И даже если я сейчас не человек, то потом – обязательно стану. А на фига мне это надо? Мне обезьяной быть интересно. Мне и пару найдут скоро.

– Что ж ты со своей самкой тут и совокупляться будешь? На подстилке грязной?

– Не на подстилке, а на дереве. Там – чисто. И не я с ней, а он со мной. Я ведь самочкой буду!

Оранг опустил свою лукаво-сморщенную восточную морду.

Странноватая мудрость Индокитая и Зондских островов медленно с этой морды стекла, и нарисовался отвратно-сладкий, раздражающий своей наглой призывностью оскал похоти.

– Ты вот думаешь наверно: поймали мальца, заставили обезьяной прыгать, истезают, неволят, то-се. А тут – не все просто, тут – идея. Цыц ты!

Оранг вдруг сорвался с места и, приседая, запрыгал к одной из клеток. Со дна клетки, что-то призывно-страстно мыча, поднялась черная обезьяна поменьше.

– Цыц! – еще раз прикрикнул рыжий на черную. Та от страха села на корточки.

– Черный макак, Зондские острова, живет 15–18 лет, в неволе почти не размножается, быстро гибнет, – забубнил заученно уже вроде крепко заснувший бомж-зоотехник.

– И ты тоже – цыц! – Оранг подскочил к бомжу, отвесил ему звучную оплеуху. – Распустились тут! Дисциплины – нуль, – чьим-то чужим (так показалось) голосом крикнул оранг.

Бомж-зоотехник обиженно засопел, стих, черный макак снова улегся на драную свою подстилку.

– Никак не приучим их. Все вольничают! Суются! А чего соваться? Винтики – и все! Ну мы им еще покажем. Мы им...

– Мы – это кто?

– Кто, кто. Мастер-О, я, Меланья. Да еще братва наша тамбовская...

– Меланья, это которая – Карменсита?

– Какая там Сита! Сказано: Меланья, наш оргсекретарь. Работает, рук не покладая. Тебя вот привела сегодня. И правильно, что тебя! Ты нам вполне подходишь. Это у нас ведь токо для случайных прохожих зверинец. А для таких как ты, у нас – О-О-О.

– Общество с ограниченной ответственностью?

– Ты че, дурак? Ишь, капитализмом засорил. «Общество Отечественных Обезьян» у нас!

Я вскочил на ноги, возмущенно стряхнул с пальто какие-то крошки, опилки, сделав пять-шесть шагов, дернул дверную ручку.

– Та не суетись ты под клиентом! – Заржал как стоялый жеребец, а вовсе не как близкородственный человеку примат, рыжий оранг. – У нас же сторонников много! И ментура, и лохотронщики, и власти кой-какие! Так что – покорись. И вот чего: идеи наши или, как говорит Мастер-О, «мыслеобразы» тебе вполне подойти могут. Ты ж – интеллигент. Тебя только пальцем ткни – враз обкакаешься. Ну а обкакался – значит идейку и принял. А че? Был раньше тамбовский волк, была «тамбовская братва», теперь – тамбовские обезьяны пойдут!

Я продолжал неистово дергать дверную ручку, мальчик-оранг дико ржал, в дальней клетке снова стал урчать и заводиться черный макак.

Я – сломался.

– Что мне нужно сделать, чтобы выйти отсюда?

– А вот придет Меланья – тогда и выйдешь. Да гляди мне! Ты у нас теперь на крючке. Кандидат в обезьяны... Мы, конечно, никого не неволим. Но если подойдешь нам окончательно – тогда извини...

– А это кто же определил – подхожу я или нет?

– Мастер-О тебя тут разок видел, – неохотно сознался мальчик-обезьяна. – Он, как жить тебе дальше, и укажет. Сам понимать должен: мы на права человека не покушаемся. Но если есть «права человека», так наверно и «права обезьяны» должны быть? Вот их-то мы тебе, мил-человек, гарантируем полностью!

Все сжалось-разжалось быстро, резко, как пружинка из механической детской игрушки.

Пришла, ушла и опять вернулась Меланья, сгоряча названная мною Карменситой. Мы всласть поговорили, дали друг другу три-четыре обещанья, больше походившие на торжественные клятвы.

Все было определено и подписано за два часа.

Я понял, что попал на крючок крепко, что придется мне батрачить на новых хозяев, может даже придется влезть на время в обезьянью шкуру... Понял: жизнь моя снова, как в далекие советские времена, становится цепью тяжких зависимостей!

Уходя, я оглянулся.

Висел на крашеной желто-зеленой лиане оранг в черных трусах, откидывала поминутно синий локон Меланья-Карменсита, к прутьям клетки прилипал и как-то слишком уж по-человечески улыбался зондский макак, ловко повязавший вокруг шеи тщательно выглаженный пионерский галстук.

2

Жизнь моя закрутилась воровской, подземной «обезьяной»!

Стало ясно: нас тоже, как тех «лохов» и «фраеров» заманивают в какую-то современную «большую игру», демонстрируя невиданные выигрыши.

Однако выигрыши эти были пусты, беспочвенны, обманны! И от этого обмана жизнь стала противной и жалкой. Дурно пахнущей стала и безнадежной!

Может, как раз из-за такой безнадежной жизни запах древнего дочеловеческого томленья стал исходить от некоторых наших городов. От городов, которые я любил и люблю, и для которых желал бы, конечно, совсем иной участи.

Не таков, однако, Тамбов! Здесь пахнет вздорно-розовой цветочной кашкой, воскресной бандитской нежностью, чуть – инфекционной больницей, слегка – заморским, сбрызнутым ароматическими водами, вокзалом. Вполне уважаемые запахи!

Как раз продираясь сквозь эти густовато толпящиеся запахи, мы с Меланьей шли к Мастеру-О.

А до этого в Москве мы все по-человечески (а вовсе не по-обезьяньи!) утрясли-уладили.

Договорились: я не буду больше делать новые выборки и информационные сводки для ООО, не буду больше просматривать кандидатов, и указывать на будущих жертв не буду! Потому, как нет у меня к этому ни малейших способностей. Трудней было договориться о личном: и я, и Меланья вдруг почувствовали друг к другу расположение, которое при иных обстоятельствах вполне можно было бы назвать и любовью.

Но Меланья и слышать про дохлое словцо не желала!

«Сначала – дело, дело – сначала», – исступленно твердила она. – «Лучше я сама жертвой стану, чем принесу в жертву наши принципы!»

Покусывая меня за ухо и плача, Меланья твердо обещала: зашивать в шкуру меня в Тамбове не будут. Ну разве только она сама, если ей сильно захочется, на меня кусочек шерсти наклеит когда-нибудь! Ну может – разок в месяц...

На службе я взял командировку, и мы поехали за «вольной» (то есть за окончательным решением моей судьбы) к Мастеру-О.

Ехали – для введения в заблуждение спецслужб – в разных вагонах. Иногда, впрочем, Меланья-Карменсита в мой плацкартный вагон (с трудом выполненное мной условие) заглядывала.

Через некоторое время после того, как Меланья исчезала, мне начинало казаться: все что было – ерунда, – я свободен, свободен! Свободен в выборе жизненных путей, свободен в любви!

Но... Стоило упереть глаза в конец плацкартного, насквозь проглядываемого вагона, как я видел высокого и сильного, правда с каким-то очень уж блеклым лицом лохотронщика, который на самом деле оказался сторонником NVEKa (Noveishego Vsemirnogo Eksperimenta).

Лишь однажды блеклый на полчаса отвлекся: затеялась в конце вагона какая-то дуриловка, какая-то новая лотерея или игра. Забыв про свой NVEK, мой охранник ринулся в игру с головой. Я тут же схватил плащ, портфельчик – и давай Бог ноги!

Я был пойман скоро, очень скоро! В поезде ехали еще два бойца из бригады Мастера-О. С позором, с тайным щипками и многозначительными оплеухами был я усажен на прежнее место.

Лучше нету того свету! Того, где за порогом бытия светятся таинственные огни, тихо позвякивают отворяемые святым Петром затворы обезьяньих вольеров, где люди забывают свой язык, долго и сладко молчат, лишь иногда перекликаясь односложным лепетом губ, мимикой лиц, где нет долбящей темечко информации и политические партии находятся под тяжкой могильной плитой, под строжайшим запретом...

Но и наш свет ничего, конечно. Особенно, как уже говорилось, весной. И тогда – когда дышит тебе в щеку любовь.

Мы с Меланьей шли по весеннему (так и хочется написать: «вешнему») Тамбову. Шли, обминая великолепные лужи, поглядывая на основательные краснокирпичные госпиталя, на соблазнительно скругленные колонки домов века XIX, на милых и смешных провинциальных прохожих.

При этом мне все время казалось: сейчас Меланья отпустит двух човгающих далеко позади лохотронщиков, мы с ней двинем в полупустой ресторанчик средней руки, там она приклонится к вазочке, к цветам, потом благосклонно пустит за наш стол какого-нибудь ошалевшего от ее лиловых волос тамбовского заводчика, тот напоит нас крымским «Черным доктором», попотчует севрюгой... Весна, весна ведь!

«Мастер-О, 1949 г. р., окончил МТИМО. Работал корреспондентом в Латинской Америке и в Индонезии. С 1999 года в оппозиции любой возможной власти.

Абсолютный классик политической мысли XX века. (По классификации NVEKa – Мастер ОТО.)»

Суть учения – в постепенном и полном слиянии человека с дикой средой. В таком новом качестве человек и обязан продолжить борьбу за производство новых видов живых форм. При этом естественный отбор должен быть заменен – научно-естественным. То есть человек отбирает сам! Нужный вид – стимулируется. Ненужное – выбраковывается. На возможный провокативный вопрос: «А если ошибетесь?» – мы отвечаем: «Наука масс не может ошибаться! Именно потому, что ее создают полностью уравненные по таланту и интеллекту люди. Никто, никому, ни в чем не завидует, свои проекты первыми не сует! Никто возвышаться над другими не смеет! Если виды произойдут – значит так нужно материальной среде. Если нет – значит вовсе не человек венец природы, а обезьяна!

Почему? А почему бы нет? И та и тот – животные! А если животные, то все они природе нужны одинаково. Во всяком случае: не по образу и подобью Божьему, а по образу и подобию обезьяны – слеплен человечишко! Доказательства? Войны – раз! Все прочие катаклизмы – два, три, четыре и пять! Отсюда вытекает: суть жизни есть борьба за справедливое распределение благ по видам.

Виды – жаждут!

Каждый вид жаждет получить свое пока жив. Умрет вид, умрет и человек. И ничего после него не должно оставаться: ни души, ни духа, ни пуха!

Не останется – и не надо. Потому что это ересь, что от кого-то что-то останется (кто якобы заслужил), а от кого-то нет.

Равенство распределения благ по видам. Непрерывность борьбы! Вперед! Выше!

Ухватим всемирный смысл за кончик! Или посадим его на копчик!»

Я прочитал поданный мне Меланьей без всяких объяснений листок, и мы глухо, в четыре кулачка, забарабанили в ворота прекрасно сохранившегося деревянного тамбовского дома.

Мастер-О отпер нам сам.

Я был сражен наповал. Человека этого я знал, помнил! Еще несколько лет назад он нестерпимо часто мелькал на телеэкранах.

– Да-с, теперь – здесь поселился. От столиц, как говорится, подальше, – видя мое удивление, сказал грушеголовый, пьяноглазый, с обезьяньими ушами, с такими же милыми скулками и вспухшими синими губами человек. – Здесь теперь практикую.

– Вы ведь не врач.

– Не врач, но ученый-практик, – обезьяньи ушки чуть приподнялись, слегка при этом порозовев.

– Так это вы тут людей в шкуры зашиваете? Вы с природой человека экспериментируете? Ну, где ваш паршивый обезьянник? Волоките, сажайте меня в него!

– Обезьяны – потом. Сперва – мыслеобразы, прогнозы, анализ! Меланья, выйди. Да скажи нашим, чтоб не играли в очко на улице. Пусть потопчутся, пусть вокруг как след посмотрят! За что мы им только зарплату платим!

Два часа обрабатывал меня Мастер-О, два часа сопротивлялся я его теориям и практическим советам.

– Да поймите же! – стал в конце концов горячиться хозяин дома. – Мы вновь, как когда-то, и как можно скорей, должны доказать: произошел-таки от обезьяны человечишко! Должны – несмотря на всю поповщину, которую нам теперь возвращают! Чарльз Дарвин – вот наш Матфей! «Происхождение видов» – вот наш камень Каабы! А как это происхождение доказать, если не практически? Биотехнологии и генная инженерия? Долгий путь, нам он не подходит. Клонирование – это тоже потом, после! Нам нужен быстрый, надежный и вполне механический способ! И мы его нашли.

Человек, проживший в шкуре обезьяны хотя бы полгода, приобретает все признаки наших предков. Он даже думать начинает по-обезьяньи! Он неотличим от хвостатой! А уж отсюда – один только шаг до осмысления того, что жить надо так, как мы и жили два-три поколения назад. Жить с великой идеей возвращения. Возвращения в дохристианский или еще более ранний мир. И в этом возвращении главное – естественный отбор кандидатов для последующего абсолютного равенства...

– Почему ж не братства?

– Не перебивайте! Контуры NVEKa – Новейшего Всемирного Эксперимента – уже ясны нам. Назад к простым и понятным общественным отношениям! К отказу от рафинированной культуры, к отказу от завязанных на обожествлении женской одежды мыслей! Правда множеств! Правда занимающего все клеточки мозга беспрерывного труда! Вам ведь хочется в царство... в царство...

– В коммунообезьянье царство?

– А хотя б ив него! Этого требует вся история развития земной среды. И смысл происхождения видов – тоже требует. Словом, долго в цепях нас держали!

– Но теперь ведь цепей, кажется, нет?

– Теперь – другие цепи! Только вы, слепцы, их не видите. А не разобьем цепи – все погибнем! Впрочем, сейчас я вам покажу практические результаты нашей деятельности. За мной! И вы поймете, что папа Чарли, что Чарльз Дарвин... Ну я же двадцать лет в тропиках! Десять лет на Суматре! Это тебе не Тамбов... Не Расея...

Если райские сады есть – они схожи с тамбовским садом!

Влажный тропический – он навис надо мной внезапно. Сад звал меня и манил, тешил зеленью и веселил ландышевым звоном, обнажал суть вещей и усыпал пути происхождения видов лепестками побед и триумфов.

Вся западная часть тамбовской усадьбы Мастера-О была превращена в буйный сад под стеклянной крышей.

Правда с ветвей вместо душ праведников свисали мелкие и крупные обезьяны. Совсем близко к нам покачивался на гибкой настоящей лиане (не на крашенном охрой канате!) огромный, зрелый и, видно, вполне вжившийся в технологии NVEKa оранг. Под деревом кувыркались, сверкая обморочно белыми, тамбовскою природой поразительно выкругленными попками, две едва прикрытые какими-то лепестками женщины. В руках у одной из них матово светился ручкой из слоновой кости японский складной зонт.

Заметив мой интерес к женщинам, Мастер-О стал туманно жаловаться:

– Все не отвыкнут обезьяны наши от постиндустриальных замашек. Ишь баб нагнали. Ну хватит им тешиться... А ну, кыш отсюда!

Женщин как ветром сдуло, и Мастер-О снова и с крайним неудовольствием обратился ко мне:

– Вы ведь тоже – не туда глядите! Вот он ход истории! Вот он путь! Под ступней обезьяны, а не под женской ступней! Ну мы и ваших и наших быстро переучим. Три-четыре года – и баста! В леса! В пещеры каменные! На Калимантан!

Давайте и вы с нами. Там школу равносвободной жизни устроим! «Братва» и президенты, профессора и студенты, академики и плотники! А уж оттуда – ратью нагрянем. Ратью! Все вернем, все спрятанное обналичим! И уж тогда – конец истории!

– А с собственностью что делать станете?

– Раздадим безвозмездно.

– Ну а потом что, когда снова прирастет к собственности народец?

– Снова изымем. Потом – опять! Диалектика же! Да и зачем лесным людям собственность? Вы у особей наших спросите! Хотят они из шкур выпрыгнуть, хотят назад, к вам в индустриальное общество? Дудки! Да и мы не позволим. Нам ведь непросто шкуры с Зондских островов выуживать. Посмотрите же на нас непредвзято! Видите, как Дарвин наш доволен?

Тамбовский Дарвин (тот самый зрелый оранг) – мелодично захныкал в ответ.

– А другие? В кои-то веки им из вашего гиблого мира – в мир всеобщего счастья выбраться удалось! В садочек наш распрекрасный попасть!

Сад, и верно, был хорош неописуемо.

Больше всего в нем было красных маков, но и зелени пальмовой и стволов пробковых было достаточно.

И чем больше я вглядывался в мерные покачиванья тамбовского Дарвина, чем сильней входил в жизнь пальм и лиан, тем сильней хотелось мне содрать жаркий плащ, размотать дурацкий шарф, скинуть ненавистные ботинки. Хотелось свистнуть двум убежавшим девушкам, навсегда отказаться от мысли, что красота часто не сопутствует разуму, навсегда забыть всю философию...

Запах тревожного обезьяньего счастья, счастья лесов и тропических болот, счастья съеденных змей и раскормленных донельзя лягушек, жесткого равенства и контриерархической стайности входил в меня резко, властно.

Я похолодел. Значит – в обезьяны? Значит Мастер-О – вовсе не даун?

– Вы и на других внимание обратите! – Мастер-О ткнул меня локтем в бок, и вдруг действительно мастерски, действительно неподражаемо, как крупная человекообразная обезьяна, зацокал и защелкал языком, застучал дробненько ногтем по зубам. Потом вернувшись на миг к языку человеческому, крикнул:

– Троле, Энка!

Из дальних зарослей тотчас выдвинулись два черных макака и один павиан. Макаки были резво-веселы, павиан – скучал.

– Рекомендую! Троцкий-Ленин, Энгельс-Каутский. Двойные имена нужны для ммм... научных целей.

– А павиан кто?

– Павиан? Горби, конечно. Имя, знаете ли, штука хитрая, штука неслучайная, не ко всякому телу и прирастает, не во всякую шкуру влезает. Имя, оно..

Короткий, дико-заполошный крик с хрустом надорвал влажную простынь сада.

– Назад, Кацо, назад! Крик мигом стих.

– Смутьян тут у нас завелся. И хитрый же, бестия! То всю дорогу молчит, а то...

Новый и теперь уже смертельно-надсадный крик разодрал слитное тело сада надвое, разодрал окончательно. Горбленый седоватый шимпанзе, сжимая передними лапами нож, выскочил на садовую прогалину.

– Так-так-так-так! – зачастил вшитый в обезьянью шкуру, гнутый в дугу и, как показалось, скрыто плаксивый человечишко. – Так я вашу шкуру, так!

Взмахнув ножом, человек-шимпанзе пропорол собственную шкуру сверху донизу. На узком лезвии проступило несколько отдельных капель крови.

И тут оказалось: среди обезьян никакого равенства нет! А идет тайная и злобная борьба за власть. Дарвину – хочется женщин, и он победив Мастера-О, будет проводить политику «женскую». Кацо – хочет пустых, но верных глаз и хочет излишней среди зверей одинаковости. Троле и Энка – не хотят ничего. Они спят и видят бесконечные драки, борьбу...

ООО! Общество Ограниченных Образин? Орден Ошалелых Оборотней? О! О! Ууу!

– Меланья! Дарвин! Хватай его! Вяжи эту шкуру продажную! Коммуну приматов рушить? Шкуры дырявить? За хвост, за хвост цепляй!.. – заходился в крике Мастер-О, рвался из пут шимпанзе, грозно приседал Дарвин, трусливо выставлял морду из кустов Горби.

Под аккомпанемент сумятицы и криков, – рванул я на «несадовую», человеческую половину дома, а оттуда – на весеннюю улочку.

Два лохотронщика резались в конце улицы в карты, путь на железнодорожный вокзал был закрыт, отрезан! Придерживая плащ, я побежал в сторону противоположную, обмирая сердцем, поймал частника, попросил увезти меня куда-нибудь прочь, в другой город, на юг, на запад, на восток!

Частник оказался толковым, внимательным, сказал, что держит путь на Ростов-Дон, ну и меня довезет, конечно. И за смешную плату!

3

Год прошел в размышленьях о NVEKe.

Вернувшись в Москву, опасаясь преследований и слежки, я долго не выходил из дому. Однако никто из сторонников Noveishego Vsemirnogo Eksperimenta меня не искал. Правда, начав наконец выходить из дому, я два-три раза видел подозрительных двойняшек с мудро-застывшими обезьяньими лицами, в оранжевых длинных пальто, подпоясанных длиннохвостыми и тоже оранжевыми кушаками. Как сращенные кем-то братья, шли они: глядя в одну сторону, рука об руку! Шли, чуть вздрагивая, и, кажется, сами чего-то опасаясь.

Слежки не было, однако стало тревожить другое.

Мне внезапно до рези в горле, до сердечного спазма захотелось назад, в дочеловеческий сад животных! Хотя и понимал я отчетливо: вовсе не назад «к природе», а назад к дохристову, даже к доязыческому безумию кличет нас Мастер-О!

Однако ж...

Осторожно спускаюсь я во все тот же подземный переход. На мне – старушечья долгая куртка, в шею влеплена накладная широкая борода, губу щекочут отпущенные загодя усы, в руках – купленная третьего дня трость. Им не узнать меня, не узнать! Зато я узнаю все вокруг.

Я хочу и боюсь! Боюсь и хочу! Я хочу в дочеловеческую жизнь, но с одной только Меланьей! Без соглядатаев и сотоварищей!

И...

Снова теплая подземная весна. И опять лучше ее – нету, нет! Снова тайны происхождения видов и естественного отбора щекочут мне ноздри!

Я спускаюсь в переход и, конечно, вижу лохотронщиков (правда их гораздо меньше и это уже другие лохотронщики). Вскоре замечаю я и слегка погрустневшую и, надо сказать, постаревшую Меланью-Карменситу.

Теперь она уже не цокает каблучками, удаляясь по переходу, а стоит на месте. В руках у нее небольшая картонная табличка. На табличке косо нацарапано:

Новый зверинец на паях

ТАМБОВСКАЯ ОБЕЗЬЯНА

(Obezianus tambovas)

Индивидуальный тур

Страстно и медленно, повинуясь зову таблички, крадусь я к желанной Карменсите, к новому неизведанному существованью!

Я сам хочу стать Мастером Обезьяны! Сам хочу добраться до рычагов естественного отбора! Я – обезьян! Я расшибусь головой об изъян человека!

Я – обезьян, потому что хочу им быть. Я тамбовская обезьяна! Я стал ею потому, что нынешней, тускло-греховной, безбрежно свободной и оттого теряющей всякий смысл жизни – боюсь.

НЕЧУЙ-ВЕТЕР

Жизнь прошла – не заметил.

Да и что прошла она, понял только сейчас. И дело не в том, что кончилось что-то важное или уж очень необходимое – ничего важного в его жизни не было – а дело в том, что вдруг втемяшилось в голову: для кого-то постороннего, раньше с ним никак не связанного, вдруг стал важен каждый изворот и любой привесок его жизни.

Может, жизнь его важна для соседнего, черно-зеленого, до дурости веселого леска? Да, может.

А, может, для сырой земли? И для той, наверное. Хотя для земли важен, скорей, каждый килограмм его убойного – не усушенного еще и не утрушенного, но уже и не «живого» – веса.

Ну а для рвано-пушистых, реденьких в тот час облаков – важен, ясное дело, далекий перезвяк его души: неосторожно срывающейся с места, падающей, а затем жалко постукивающей внутри него базарными мелкими гирьками.

Кося Валуй стоял у шоссе, на остановке, как раз под табличкой с надписью «Чистые Соли». Перейти на противоположную сторону он боялся. Дорога визжала и крякала, пухла выхлопами, лязгала железом. Чуть поодаль – варили и укладывали асфальт.

На другой стороне были дачи и крутой изгиб реки. Чуть левей – старинные гати. На горе, над гатями – кладбище.

Кося шел на дачи наниматься сторожем, вместо умершего Егорки-пионера.

Пионером Егорку звали до глубокой старости. Тот терпел, улыбался, подымался на носки, чтобы с невидного своего росточка дотянуться до собеседника и объяснить ему: никакой он не пионер, просто не привык бузить и красть.

Жизнь у Егорки-пионера была радостной – все-таки семьдесят шесть годков, – а кончина легкой.

Кося Валуй перестал вспоминать про Егорку, стал вспоминать про себя. Зачем это его Косей прозвали, а не Колюнькой или Николашей?

«Ну, Егорку, понятно, – за „пионерскую зорьку“ прозвали. Голос Егорке был дан звонкий и чистый, как горн: утром запоет – весь трудовой поселок пробуждался. А меня-то, меня за что?»

Имечко в руки не давалось. Кося даже и припоминать бросил, как вдруг с лугов донеслось ржание.

«За резвость и нескладность, за жеребковатость прозвали. Оно и правда: длинный был и нескладный, а ласковый, ручной. Как жеребеночка подзывают – так и меня тогда подзывали: „кось-кось – на тебе сахару!“ Одно „кось“ – отвалилось, к другому буковка „я“ прилипла. Вот и вышло: Кося».

Чтобы не подымать лишний раз руку, не утирать бегущую слезу, Кося задрал голову вверх, стал смотреть на подъем дороги и поверх него.

Пересечь это кипящее адской смолой, плюющееся дымом пространство вызывались помочь незнакомые дети: сперва два паренька, потом какая-то девчушка. Кося отнекивался. Бензин ему не мешал, даже свежил, не давал на ходу уснуть.

Да и на дачи было еще рано.

Он стал думать о давнем, но оно противилось, ускользало. Тогда он стал вспоминать ближнее, сегодняшнее: нет денег, нет лекарств. В поселке все разворочено: строят и строят. Конца не видно.

Ничего непривычного в дне сегодняшнем не было. Кося высунул язык, поводил им по верхней, потом по нижней губе: налет бензина, как и налет всего сегодняшнего, хорошо на языке ощущался. А вот сам язык был каким-то незнакомым, чужим.

«Так и жизнь седняшняя, как этот налет: поводил кто-то языком – и слизнул ее начисто. Совсем и не чувствуешь жизни», – подумал про свое житье-бытье и про свой язык, как про что-то постороннее Кося.

Вдруг поперек дня сегодняшнего в голову вскочило старое.

Припомнился случай, приключившийся давно, лет сто назад.

Случай вышел с приказчиком, дальним Косиным родственником по отцовской линии.

В 1903 году приказчик нашел клад. Но распорядиться им как настоящий промышленник или хотя б как купец не смог. Накупил всякой всячины – сеялок-веялок-молотилок, съездил на крестьянскую ярмарку в Баварию, был зачем-то даже в Бухаре и Хиве, здесь же неподалеку начал строить дом, но скоро забросил.

Через четыре года, собрав в узелок то, что осталось от клада – золото, камешки драгоценные, – выкинул все это в речку.

– Кишка тонка, – осуждали всем миром приказчика. – Ему счастье в руки, а он богатство – в воду! Чудило.

Узелок с каменьями искали, но не нашли.

Кося снова глянул поверх дороги, на сцепившиеся намертво кусты, вдоль крученой-перекрученной речки Пажи. Как раз туда, где, по его расчетам, остатки клада и должны были находиться. Сам он драгоценностей – ни этих, ни каких-то других – никогда не искал. Вспомнил про клад только теперь. И к чему оно, такое воспоминанье, понять не мог.

Когда-то давно он был инженером по технике безопасности. Ездил на предприятие. Возвращался обратно. Думал, острил, спорил. Но потом опростился, стал глупеть, науку забыл напрочь, а вот из жизни – кое-что помнил.

Подумав про это и еще раз про купцов Боборыкиных, у которых служил приказчиком его дальний родственник, Кося ступил на шоссе. Развлеченный толпой воспоминаний и лиц, он не заметил двигавшуюся ему наперерез, по правому ряду, машину.

Как он затормозил – Ерофей Игоревич и сам не знал. В другой бы раз сбил старпёра – слова бы никто не сказал. Но сегодня сбивать никого не хотелось. С утра Ерофей Игоревич съездил в Радонеж: очистил себя от накипи, помягчел, умаслился. Теперь победно катил назад.

Ерофей вышел из машины, крепко ухватил Косю за плечо, перевел на другую сторону. Джипы, тойоты – даже и мотоциклы – бережно их объезжали.

По дороге Ерофей два-три раза сочувственно погладил плечо ведомого: знай наше милосердие! Затем, разволновавшись от непредвиденной любви к человеку постороннему – поцеловал Валуя в плешь.

– Лучше б ты меня сбил.

Кося Валуй, шестидесяти восьми лет от роду, идущий наниматься в сторожа и только что увлекавшийся окружающим миром, мир этот вдруг возненавидел.

– Лучше б сбил, говорю. Мне из-под колес вылезать обидней, чем мертвому под свечой лежать! – Кося сердито сплюнул.

Ерофей Игоревич устало улыбнулся, послал Косе напоследок воздушный поцелуй, покатил из молельного Радонежа к себе «на фазенду», в Пушкино.

Косины мысли снова переменились.

Он стал вдруг размышлять о прошлом купцов Боборыкиных, как о своем собственном. А об их доме, в котором теперь находилась контора, – как о своем родовом имении. Это принесло краткую, но тут же и улетевшую радость.

Запах радости был знакомый: был он горше бензина, но слаще молодой ивовой коры. Правда, чем в точности пахнет радость, Кося за жизнь свою так и не определил.

Он еще раз нюхнул воздуху.

Ветер, однако, тихо переменился, поволокся в другую сторону. Внезапно запахло не бензином – травой. Кося отступил чуть назад, с трудом нагнулся, сорвал один стебелек: желто-зеленая, прошлогодняя, еще гибкая, но уже без всякой сочности трава заинтересовала его. Он хотел вспомнить траву по названию, но не вспомнил. Хотел выбросить, но и не выбросил, стал растирать в заскорузлых пальцах.

«Нечуй-ветер», – вдруг словно со стороны, чужим голосом, донесло до Коси.

– Верно. Нечуй! Есть, есть такая трава... Она-то мне, верно, сейчас и попалась, – с чего-то решил Валуй. – А ведь попалась потому, что и вся жизнь – как трава, мысли – как мурава. Высохла трава, улетела. С нею и жизнь.

Кося дунул – травяная пыль мигом взвилась, потом медленно осела на землю. Но запах травы рядом с ним остался. Правда, это был уже не запах радости, какой-то другой.

Про нечуй-траву Косе рассказала прабабка. Была она нездешняя, из-за карпатских гор, с Буковины. Под Москвой оказалась случайно. Приехала в Лавру молиться и навсегда осталась.

Прабабка говорила: найдешь эту самую траву – сто лет жить будешь. Ее, эту траву, не только в яблоки кладут – ее, говорила, к жизни людской прикладывают, притирают.

Тут же вспомнилось, как в детстве он эту траву повсюду искал, но не нашел.

– Теперь найду. Не понарошку, по правде – найду... Он засмеялся и решил скорей идти на дачи: то ли жить, то ли умирать, то ли искать траву.

На дачах гуляла весна. Жгли прошлогоднее: сучья, ветки. Вдалеке, прерывисто – то бросая, то начиная вновь – пели.

Здесь же отирался еще один претендент на должность: молодой, дураковатый и уже вовсю воображавший себя сторожем, Капец.

– Ты гля, кого принецло, – сказал, прицокивая, Капец. – Совок наш пришел совецкий.

– Я не совок, – Кося замахнулся на Капца пустой рукой. Потом через силу нагнулся, поднял камень. – Не совок я – а растение человеческое. А ты – шельмец. Постой, уж я тебе...

– Рацтение, рацтение... Помрешь ты скоро – вот и не будешь рацтение, – сказал не больно-то испугавшийся Капец.

– Это кто ж тебе такую глупость сказал?

– Мамка цказала.

– Так и вали к своей мамке! Сами вы с ней того... Ну, куда вам давно пора, – скоро отправитесь.

Кося хотел сказать про смерть прямо, но ему вдруг показалось: вот он сейчас назовет смерть по имени, она к нему, пощелкивая косточками, помахивая маленьким справным резаком, каким косят камыш и кугу – враз и подступит.

Чуть поразмыслив, Кося швырнул-таки камнем в Капца.

Попал.

Капец взвыл, побежал через дорогу жаловаться мамке. А Кося пошел в дачную контору наниматься сторожем.

– Так ты ж сразу упадешь и умрешь, дядя Кося, – сказала ему в конторе симпатичная и еще ничуть не старая Азалия Павловна.

Это же подтвердил и какой-то случайный дачник, затесавшийся с утра в контору.

– Не умру, – соврал Кося, – у меня на этот случай трава припасена. Нечуй-ветер называется. Я ее пью и под подушкой сушеную держу. – Еще раз соврал он. – Так ты не поверишь, Азочка, как помогает! Во сне летаю! А всего-то и надо, выпить настою и сказать: унеси меня нечуй-ветер! Подымай и неси!

От необычности только что на месте придуманных слов Кося даже задохнулся. В жизни он врал мало. Так его зачем-то приучили. А тут сразу наврал с три короба.

Тут же Валуй со страхом стал думать: вранье не поможет, его засмеют, выставят с позором!

Однако вранье помогло, Косю взяли сторожем.

Он стал ходить с ружьем, а чаще без ружья, вокруг конторы. При ходьбе – удивлялся: «Вот оно оказывается, как жить надо было! Соврал – получил. Получил – ври себе дальше! Эх ты времечко, эх ты липовое!»

Получалось так: вся прежняя жизнь с казенной и неказенной правдой, с ее дурацкими поисками, с отказом от кладов и от присвоения чужих слов и мыслей – была излишней, ненужной.

Кося тут же решил на ту, старую, жизнь плюнуть, начать новую.

И теперь из прежней жизни его беспокоила одно только трава нечуй-ветер. Беспокоила, потому что он не знал толком: для чего и зачем она все-таки существует, для чего так таинственно называется.

Да и Азочка все приставала: расскажи дед, да расскажи, даром, что ли, тебя на работу брали!

Оттого-то, походив часок с ружьем, а потом покемарив сколько душа требовала в тепло-пахучем собачьем закутке, Кося ближе к ночи шел в дачную контору, заступал на дежурство, начинал читать травяные книги. Но потом от нетерпения их бросал, бродил по краешку темных лугов, внюхивался – снова-таки, как собака, – в траву, тихо рыкал, даже скулил от нетерпенья...

Прошел год.

Кося ходит все так же медленно, но живет и живет, и умирать не собирается.

Теперь ему нравится рассказывать небылицы. Иногда он даже запирает ладонью рот, чтобы не соврать лишнего. Сладкая лживость разгладила ему лицо, сделала глазки маслеными, рожицу по-стариковски довольной.

Лишь иногда тень испуга ложится на его лицо. Но это происходит только тогда, когда с губ срываются два слова, которые в Косином произношении придвигаются друг к другу все тесней, становятся все неотделимей друг от дружки: как дно и поверхность, как земля и небо.

И придвигаются эти слова до тех пор, пока не сливаются в одно: тихо тающее, вот-вот – как беспамятливая жизнь – от Коси откочующее:

– Нечуй ветер. Нечуй-ве. Нечуй... Невей...

Не вей ты и надо мной, не вей над всеми нами – нечуемый ветер исчезновений. Ветер потемневшей от горя любви и осевшей на землю растертой в пыль травой беспричинной радости.

Нечуемо улетят ложь и правда, счастье и несчастье.

А что останется? Одна слеза на щеке.

Слеза светлая, слеза радостная, мир наш и есть. Только через эту слезу и просматривается то, что дороже самого мира: будущая встреча.

Примечания

1

Спасибо (азерб.).

(обратно)

2

Брат (азерб.).

(обратно)

Оглавление

.

I

  ЕХАЛ НА ПТИЧКУ ИВАН РАСКОРЯК...

  ОСТРОВОК РЕЙЛЯ

  РУССКОЕ КАПРИЧЧО

  АГАТА ХРЕСТИК

  ВЗЛЕТ

  БЕРЛИНСКАЯ ИСТОРИЯ

  БЕДНЫМ ВОЙДУ Я – ВЫЙДУ БОГАТЫМ

  МЯСО В ЦЕНЕ!

II

  ЛАВКА НИЩИХ

  СУХОЛЮБ

  ШЕРЕНГА

  МАКЕДОНСКОЕ ВИНО

  КУРДУПЕЛЬ

  ЧУКАГО

  БУКВЫ

  ДВА ДУДУКА . московская новелла

III

  БЫСТРАЯ РАЗВЯЗКА . русская новелла

  КРАСНОГОРСК . (Поезд-призрак)

  КУТУМ

  СЕРГИЕВ ЛЕС

  ЧУГУНОК ИДЕТ НА ВОЙНУ

  ХУТУТУТ

  ТАМБОВСКАЯ ОБЕЗЬЯНА

  НЕЧУЙ-ВЕТЕР . . .

Реклама на сайте