«Человек из народа»

2050

Описание

Романы крупнейшего нигерийского прозаика рассказывают о колониальном прошлом и сегодняшнем дне независимой африканской страны. В романе «Человек из народа» разоблачаются политические выскочки, вскормленные колонизаторами и оказавшиеся у власти после их ухода. Национальные проблемы не могут быть решены средствами, полученными в наследство от угнетателей, – такова главная мысль писателя.



Настроики
A

Фон текста:

  • Текст
  • Текст
  • Текст
  • Текст
  • Аа

    Roboto

  • Аа

    Garamond

  • Аа

    Fira Sans

  • Аа

    Times

Чинуа Ачебе Человек из народа

Глава первая

Никто не станет отрицать, что достопочтенный М. И. Нанга, член парламента и министр, был самым демократичным политическим деятелем в стране. Кого ни спроси в городе или в его родном селении Анате, вам скажут: вот человек из народа. Следует оговорить это с самого начала, иначе история, которую я собираюсь рассказать, не будет иметь смысла.

В тот день он должен был выступать перед учителями и учащимися средней школы в Анате, где я тогда преподавал. И как нередко случалось в то бурное время, когда политическая жизнь била ключом, жители селения стеклись со всех сторон и целиком заполнили школу. Актовый зал был набит битком. Многие сидели на полу, у самых подмостков. Заглянув в дверь, я не пожалел, что мне не удалось протиснуться внутрь – во всяком случае, пока лучше было оставаться на свежем воздухе.

Во дворе давали представление несколько танцевальных групп. Девушки из «Женской лиги» щеголяли в новых форменных платьях из дорогой ткани. Сильный и чистый, как у птицы, голос солистки, которую в знак восхищения прозвали Громкофон, перекрывал гомон толпы. Лично я не большой любитель наших групповых женских танцев с пением, по если бы вы только слышали, как поет Громкофон! Она воспевала красоту Мики, уподобляя ее совершенной красоте искусно вырезанного из дерева орла, и его популярность, которой позавидовал бы легендарный путешественник, открыватель дальних стран, повсюду на своем пути покорявший сердца. Мика был, конечно, не кто иной, как достопочтенный М. И. Нанга – член парламента и министр.

Вскоре появились представители охотничьего племени при всех регалиях. Это привлекло всеобщее внимание. Даже Громкофон умолкла, правда ненадолго. Люди эти показывались в селении лишь тогда, когда хоронили кого-нибудь, или по случаю какого-либо важного, из ряда вон выходящего события. Не припомню даже, когда я их видел в последний раз. С заряженными ружьями они обращались, как с детскими игрушками. Время от времени двое охотников сходились и со стуком скрещивали стволы в воинственном приветствии – сперва слева направо, потом справа налево. Матери хватали детей и оттаскивали их подальше. А то вдруг кто-нибудь из охотников прицеливался в пальмовую ветку и выстрелом срезал ее. Толпа аплодировала. Но стреляли лишь немногие. Большинство приберегали драгоценные патроны, чтобы салютовать министру: цена на порох, как и на другие товары, не раз удваивалась за последние четыре года – с тех пор как нынешнее правительство пришло к власти.

Я стоял в стороне и с чувством горечи наблюдал за всей этой кутерьмой. Эти глупые, невежественные люди готовы были танцевать до упаду и палить из ружей в честь одного из тех, по чьей вине страна покатилась по наклонной плоскости инфляции. Мне хотелось, чтобы свершилось чудо, чтобы громовой голос прервал нелепое празднество и поведал этим жалким людям кое-какие истины. Впрочем, это ничего бы не изменило. Они были не только невежественны, но и циничны. Скажите им, что такой-то использовал свое положение для личного обогащения, и они спросят, как спрашивал мой отец: уж не думаете ли вы, что разумный человек упустит лакомый кусок, который милостивая фортуна сама кладет ему в рот?

Я не всегда питал неприязнь к мистеру Нанге. Лет шестнадцать назад он был моим учителем, и я даже слыл его любимым учеником. Молодой красавец учитель, каким он мне запомнился, весьма импозантный в форме командира отряда бойскаутов, пользовался в школе всеобщей симпатией. В одном из классов на стене висел портрет красивого юноши в точно такой же, безупречно пригнанной форме. Не берусь утверждать, что учитель рисования, написавший портрет, хотел изобразить мистера Нангу. В чертах лица сходства не было, но мы все же считали, что на портрете изображен мистер Нанга. Оба они, и молодой человек на портрете, и наш учитель, были красивы, внушительны, одеты в одинаковую форму – и этого нам казалось достаточно.

Раму портрета по углам украшали красные цветы гладиолуса, внизу стояло изречение: «Величие мое не в том, что имею, а в том, что делаю». Это было в 1948 году.

Похоже, что вскоре Нанга занялся политикой и был избран в парламент (тогда это было легко, мы еще не знали, что парламентская скамья – доходное место). Несколько лет спустя его имя стало мелькать в газетах, и я даже гордился им. Я только что поступил в университет и был активным членом студенческой организации ПНС – правящей Партии народного самоуправления. Однако события 1960 года заставили меня полностью разочароваться в целях и задачах партии.

Нанга тогда был какой-то мелкой сошкой в ПНС. Приближались очередные выборы. Положение ПНС казалось прочным, и не приходилось сомневаться, что она удержится у власти. Силы оппозиции – Партия прогрессивного союза – были слабы и разобщены. Однако перед самыми выборами на мировом рынке резко упали цены на кофе, и совершенно неожиданно (по крайней мере так нам тогда казалось) правительство очутилось перед лицом серьезного финансового кризиса. Кофе был основой нашей экономики, а владельцы кофейных плантаций – оплотом ПНС.

Пост министра финансов занимал в то время опытный экономист, доктор наук, получивший свою степень за работы по вопросам финансовой политики. Он представил кабинету министров подробный план действий в сложившейся обстановке.

Премьер-министр решительно отверг этот план. Он не хотел идти на риск поражения на выборах, в критический момент урезав доходы владельцев кофейных плантаций – уж лучше дать распоряжение государственному банку напечатать еще на пятнадцать миллионов фунтов бумажных денег. Две трети кабинета поддержали министра финансов. Наутро все его сторонники получили отставку, а вечером того же дня премьер-министр выступил по радио с обращением к народу. Он заявил, что отстраненные от должности министры – изменники и предатели, вступившие в сговор с контрреволюционными элементами за границей, чтобы задушить молодую республику.

Я прекрасно помню эту речь. Разумеется, правды в то время никто не знал. Газеты и радио плясали под дудку премьер-министра. Помнится, мы страшно негодовали. Студенческий союз на внеочередном съезде проголосовал за доверие вождю и потребовал: под арест отщепенцев! Народ стоял горой за своего вождя. Повсюду проходили митинги и демонстрации протеста.

И вот тогда-то я впервые уловил в этой буре протестов новые, зловещие ноты, внушавшие серьезные опасения.

«Дейли кроникл», официальный орган ПНС, поместила передовую, из которой явствовало, что кучка отщепенцев – так именовались теперь все отстраненные министры – высококвалифицированные специалисты с университетским образованием. У меня сохранилась вырезка из этой передовой:

«Мы должны раз и навсегда вырвать, как гнилой зуб, из нашего государственного организма этих растленных марионеток, знакомых с экономикой только по книгам и по-обезьяньи перенимающих речь и повадки белых. Мы гордимся тем, что мы африканцы. Наши истинные вожди – те, кто говорит языком народа, а не упивается учеными степенями, полученными в кембриджах, оксфордах и гарвардах. Хватит выбрасывать деньги на университетское образование, которое только отчуждает африканца от его богатой древней культуры и ставит его над народом…»

Клич был немедленно подхвачен. Другие газеты указывали, что даже в Англии, где «кучка отщепенцев» получила так называемое образование, не обязательно быть экономистом, чтобы занимать пост министра финансов, или врачом, чтобы стать министром здравоохранения. Главное – быть верным сыном своей партии.

Я был на галерее для публики, когда парламент подавляющим большинством голосов вынес вотум доверия премьер-министру. В этот день правда вышла наружу. Но только никто не захотел ее слушать. Не могу забыть скорбного выражения лица бывшего министра финансов, когда он и его сторонники под всеобщий свист и улюлюканье вошли в зал заседаний. За несколько дней до этого разъяренная толпа забросала камнями его дом и вдребезги разнесла его автомобиль. Другого министра выволокли из машины, избили до потери сознания, связали, забили в рот кляп и бросили на дороге. В день заседания парламента он все еще находился в больнице.

Это было мое первое – и последнее – посещение парламента. PI вот тогда-то я снова увидел мистера Нангу, с которым не встречался с 1948 года.

Премьер-министр говорил три часа: его речь то и дело прорывалась бурной овацией и возгласами, его сравнивали с бесстрашным тигром и благородным львом, с солнцем и могучей океанской волной, его называли «единственным и несравненным». Он заявил, что «кучка отщепенцев поймана с поличным» и что теперь уже «полностью разоблачен их гнусный заговор, имевший целью с помощью врагов по ту сторону границы свергнуть правительство из народа, для народа и выбранное пародом».

«Повесить их!» – крикнул с задних рядов мистер Нанга. Его слова прозвучали так громко и отчетливо, что были потом включены в парламентский отчет с указанием его имени. В течение всего заседания мистер Нанга дирижировал заднескамеечниками, походившими на псов, которые заливаются лаем и напруживаются на сворах, пытаясь достать свою жертву, одного только тявканья мистера Нанги хватило бы на час. Он то с криком вскакивал с места, то откидывался на спинку скамьи и вместе со всеми заливался издевательским смехом, напоминавшим хохот голодной гиены; по лицу его ручьями струился пот.

Когда премьер-министр сказал, что эти неблагодарные, которых он вытащил из безвестности, нанесли ему удар в спину, некоторые даже прослезились.

«Они кусают руку, которая их кормит!» – крикнул мистер Нанга. И это тоже было внесено в отчет – вот он лежит сейчас передо мной. Однако никакой отчет не может передать накаленную атмосферу того дня.

Мне трудно сейчас припомнить, какие чувства я испытывал в те минуты. Скорее всего я просто не знал, как отнестись ко всему этому представлению. Ведь тогда еще у пас но было оснований подозревать, что нас обманывают. Премьер-министр продолжал говорить и под конец речи сделал свое известное (вернее сказать, небезызвестное) заявление: «Впредь мы должны беречь и ревниво охранять с таким трудом завоеванную свободу. Нельзя доверять нашу судьбу и судьбу всей Африки воспитанным за границей межеумкам и интеллектуальным снобам, готовым продать свою родную мать…»

Мистер Нанга по крайней мере еще два раза требовал смертной казни для изменников, но это уже не попало в отчет – несомненно потому, что его голос потонул в общем гуле.

Я как сейчас вижу перед собой бывшего министра финансов доктора Макинде в ту минуту, когда он поднялся па трибуну для ответной речи, – высокого, сдержанного и уверенного в себе человека с печальным выражением лица. Его слов нельзя было разобрать: весь зал, включая премьер-министра, кричал, не давая ему говорить.

Нельзя сказать, чтобы это было возвышающее душу зрелище. Спикер сломал молоток, с показным усердием наводя порядок; на самом же деле вся эта заваруха доставляла ему удовольствие. С галереи для публики неслись ругательства: «Предатель! Трус! Доктор филоговнических наук!» Последний эпитет принадлежал редактору «Дейли кроникл», оп сидел неподалеку от меня. Эта острота была встречена буйным гоготом, и на следующий день окрыленный успехом редактор напечатал ее в своей газете.

Хотя речь доктора Макинде была заранее распространена среди членов парламента, в официальном отчете ее исказили до неузнаваемости. О предложении премьер-министра напечатать на пятнадцать миллионов фунтов бумажных денег в отчете не упоминалось, и это было вполне понятно, но зачем понадобилось приписывать доктору Макинде слова, которых он не говорил, да и не мог сказать? Короче говоря, составители отчета заново переписали его речь так, чтобы выставить бывшего министра финансов самовлюбленным негодяем. В этой сфабрикованной речи он сам себя называл «блестящим экономистом, пользующимся всеобщим признанием и авторитетом в Европе». Я не мог читать без слез эти строки, хотя, вообще-то говоря, плаксивым меня не назовешь.

Я так подробно описал этот постыдный эпизод для того, чтобы показать, что у меня не было причин ликовать по случаю приезда достопочтенного Нанги, который в свое время, учуяв вакансии в кабинете министров, без зазрения совести травил своих изгнанных собратьев, чтобы урвать кусок пожирней.

Владелец и директор нашей школы Джонатан Нвеге, сухопарый, жилистый человек, был активным членом местной организации ПНС. Он считал себя несправедливо обойденным, потому что за свои заслуги перед партией до сих пор не получил никакого общественного поста, как полагалось в таких случаях. Но, хотя Нвеге и был вечно недоволен, он не отчаивался, о чем свидетельствовали тщательные приготовления к предстоящей встрече. Быть может, он метил на какую-нибудь должность в проектируемом ведомстве по использованию вышедшего из употребления государственного имущества (старых матрасов, поломанных стульев, негодных электровентиляторов, отслуживших свой век пишущих машинок и прочего хлама), которое до сих пор шло с аукциона. Я от всей души желал ему получить назначение – по крайней мере он время от времени освобождал бы нас от своего присутствия.

Нвеге потребовал, чтобы учащиеся выстроились в почетный караул от самого шоссе до дверей школы. Завершать шеренгу должны были учителя, которых он намеревался представить министру. Мистер Нвеге регулярно читал брошюры вроде «Как провозглашать тосты» или что-нибудь еще в том же духе и был очень щепетилен в вопросах этикета. Когда порядок встречи обсуждался на собрании учителей, я решительно возражал против того, чтобы выстраивать нас, словно школьников, в линейку, и надеялся, что другие учителя поддержат меня. Но я с равным успехом мог бы пытаться расшевелить мертвецов. Даже мой друг и коллега Эндрю Кадибе не встал на мою сторону якобы потому, что он и министр – земляки; довольно примитивное понимание лояльности, я бы сказал.

Как только к школе подъехал «кадиллак» министра в сопровождении вереницы машин, охотники будто угорелые заметались во все стороны и стали палить в воздух, с устрашающей легкостью вертя ружьями. Танцоры пустились в пляс, вздымая к небу тучи пыли. В общем шуме и гаме потонул даже голос Громкофона. Министр вышел из «кадиллака», разодетый в шелка, с золотой цепью на груди, и приветственно помахал веером из звериных шкурок, с которым никогда не расставался: по народному преданию, такой веер рассеивал злые чары и козни недоброжелателей.

Мистер Нанга был таким же красивым и моложавым, как прежде, – это сразу бросалось в глаза. Директор начал представлять ему учителей. Первым стоял старший преподаватель. Вероятно, под носом у него, как всегда, были следы нюхательного табака. Министр для каждого находил теплое слово, и в искренность его улыбки нельзя было не поверить. Только злонамеренный человек мог в эту минуту не почувствовать себя растроганным. Подошла моя очередь. Испытывая некоторую неловкость, я подал ему руку. Мне и в голову не приходило, что он узнает меня, и я отнюдь не собирался напоминать ему, что мы знакомы.

Он пожал мне руку. Я смотрел ему прямо в глаза. Он чуть нахмурился, и на его лице появилось задумчивое выражение. Нетерпеливым жестом он прервал директора, когда тот, словно попугай, уже в который раз завел свое: «Имею честь представить вам, сэр…»

– Ну, конечно, – произнес министр, ни к кому не обращаясь, а как бы нажимая кнопку спрятанного в голове запоминающего устройства, – это Одили.

– Да, сэр. – Не успел я вымолвить эти слова, как он заключил меня в объятья и чуть не задушил, прижимая к облаченной в шелка груди.

– У вас удивительная память, – пробормотал я. – Ведь прошло не меньше пятнадцати лет…

Он разжал объятья, но все еще удерживал меня рукой за плечо. Затем повернулся к директору и не без гордости сказал:

– Я учил его… э-э…

– В третьем классе, – подсказал я.

– Ну конечно! – воскликнул он. Казалось, даже встреча с давно потерянным сыном не могла бы обрадовать его больше.

– Он наша надежда и опора, – сказал директор в топ министру. Это была его первая похвала за все время моего пребывания в школе.

– Одили Великий, – пошутил министр, все еще задыхаясь от восторга. – Где же ты пропадал все это время?

Я ответил, что окончил университет и вот уж полтора года преподаю в школе.

– Молодей! – похвалил он. – Я знал, что он получит университетское образование. Я всегда говорил его одноклассникам, что Одили станет большим человеком и им еще придется величать его «сэр». Что же ты не дал знать, когда кончил университет?

– Видите ли… – отвечал я, стыдно признаться, весьма польщенный. – Министры такие занятые люди…

– Занятые? Ерунда! Да будет тебе известно, что министр – только слуга. Как бы он ни был занят, он всегда к услугам хозяина. – Все вокруг засмеялись и зааплодировали. Нанга похлопал меня по плечу и велел непременно подойти к нему после приема. – А по то прикажу привести тебя под конвоем.

Я стал героем дня. Голова у меня пошла кругом. Все вокруг казалось каким-то нереальным, голоса доносились словно издалека. Я понимал, что должен быть зол па себя, но злости не было. Я даже поймал себя па мысли: уж не подходил ли я к политике со слишком строгими мерками, которые к ней неприменимы. Но вот я вернулся к действительности и услышал, как министр говорит одному из учителей:

– Это прекрасно. Порой я жалею, что оставил педагогическое поприще. Хоть я теперь и министр, клянусь богом, я чувствовал себя счастливее, когда был учителем.

У меня отличная память, и все же я сам не понимаю, как мне удалось запомнить слово в слово все, что говорил в тот день министр. Я мог бы от начала до конца воспроизвести речь, которую он произнес чуть попозже.

– Видит бог, – продолжал министр, – я поныне жалею об этом. Что может быть благороднее профессии учителя?

Тут все прямо-таки покатились со смеху, в том числе достопочтенный министр, да и я сам. Этот человек отличался бесподобной самоуверенностью. Только он мог позволить себе такую рискованную шутку – если, конечно, он и в самом деле думал пошутить, – когда повсюду среди учителей царило нескрываемое недовольство. Но вот смех утих, и мистер Нанга, вновь перейдя на серьезный тон, доверительно сообщил:

– Можете не сомневаться, те из членов кабинета, кто когда-нибудь работал в школе, сочувствуют вам всей душой.

– Кто был учителем, всегда им останется, – сказал старший преподаватель, поправляя рукава своей вылинявшей мантии.

– Золотые слова! – заметил я.

Мне хочется думать, что это прозвучало саркастически. Чтобы понять, какой притягательной силой обладал этот человек, нужно было испытать ее действие на себе. Будь я суеверен, я бы сказал, что его амулетом было обаяние.

– Только учителя могут оказать такой прекрасный прием. – Он повернулся к приехавшему с ним корреспонденту: – Посмотрите, какое стечение народа!

Корреспондент тотчас выхватил записную книжку и принялся что-то строчить.

– За всю историю Анаты такого еще не было, – заявил мистер Нвеге.

– Вы слышали, Джеймс? – обратился министр к корреспонденту.

– Нет, сэр. А в чем дело?

– Этот джентльмен говорит, что такого еще не было за всю историю Анаты, – повторил я за мистера Нвеге. На этот раз я намеренно валял дурака.

– Как зовут этого джентльмена?

Мистер Нвеге назвал себя и свой полный титул – владелец и директор анатской средней школы. Затем он повернулся к министру и сказал, чтобы подчеркнуть свою роль в организации этой встречи:

– Я лично обошел все селение и оповестил людей о вашем приезде… я хочу сказать, о приезде министра.

Тем временем мы вошли в актовый зал; министра и его свиту усадили на возвышении. Появление высокого гостя было встречено оглушительными овациями и криками. Мистер Нанга, поворачиваясь во все стороны, приветственно махал веером.

– Благодарю вас, сэр, благодарю вас, – кивнул он мистеру Нвеге.

Огромный, свирепого вида детина из свиты министра, стоявший вместе с нами позади возвышения, прогудел:

– Вот то-то и оно. Сыщите-ка еще такого министра, чтобы говорил «сэр» всякому, кто старше его. Нипочем не сыщете.

Все согласились, что человека, который, несмотря на свой высокий пост, отдавал бы дань уважения старшим, встретишь не часто и что мистер Нанга в этом смысле – исключение. От такой грубой лести мне стало неловко за министра: верный признак того, насколько изменилось – или, быть может, еще только менялось? – мое отношение к нему.

– Министр, не министр – каждый должен почитать старших, – промолвил мистер Нанга. – Пусть другие ведут себя, как им угодно, а мой девиз: поступай, как совесть велит, и посрамишь дьявола.

Меня поневоле восхищало в нем полное отсутствие скромности. Ведь скромность не что иное, как оборотная сторона гордыни. Каждый из нас думает про себя, что он парень хоть куда. Скромность мешает нам заявить об этом вслух, хотя мы не прочь услышать это от других. Быть может, именно отказ от такого рода лицемерия и помогает людям вроде Нанги преуспеть, в то время как мягкотелые идеалисты только тешат сами себя, пытаясь привнести в политику неуместную щепетильность и деликатность.

Пока я предавался подобным размышлениям, вокруг пышным цветом расцветала грубая лесть.

Мистер Нвеге не упустил случая оседлать своего конька. Умение себя держать, которое отличает нашего министра, заявил он, объясняется тем, что достопочтенный мистер Нанга получил образование еще в те времена, когда оно было образованием не на словах, а на деле.

– Вот именно, – согласился министр, – я говорил и говорю, что наши шесть классов стоили не меньше теперешнего Кембриджа.

– Кембриджа?! – воскликнул мистер Нвеге, подобно министру, окончивший шесть классов. – Кембриджа?! Куда там! Вы хотите сказать – не меньше нынешней степени бакалавра искусств.

– Надеюсь, ты не обиделся, – заметил министр, повернувшись ко мне.

– Разумеется, нет, сэр, – отвечал я в том же добродушно-шутливом тоне. – Я ходатайствую о стипендии для продолжения образования за границей, чтобы оправдать надежды мистера Нвеге.

Помнится, при этих словах красивая девушка, которую я сразу заметил среди сопровождавших министра лиц, взглянула на меня. Наши взгляды встретились, но она тотчас отвернулась. Мне показалось, министр заметил это.

– Мой личный секретарь получил степень бакалавра в Оксфорде, – сказал он. – Он должен был приехать со мной, но ему пришлось остаться закончить кое-какие дела. Между прочим, Одили, по-моему, ты зарываешь в землю свой талант. Я хочу, чтобы ты приехал в столицу и занял какой-нибудь важный пост на государственной службе. Нельзя же все предоставлять людям нагорных племен. Вот хотя бы мой секретарь – он с нагорья, но ведь и наш народ должен потребовать свою долю общественного пирога.

Заезженное выражение «общественный пирог» для многих было в новинку и вызвало взрыв аплодисментов.

– Ну и говорит – как по писаному! – раздался чей-то восторженный возглас. Это должно было означать, что мистер Нанга в совершенстве овладел искусством изъясняться на языке белых. Министр обернулся и наградил улыбкой своего почитателя.

И тут мой друг Эндрю Кадибе совершил бестактность, особенно непростительную потому, что они с мистером Нангой были из одной деревни, – назвал министра кличкой, которой его наградили, еще когда оп преподавал в школе: «М. И. без пяти минут».[1]

Министр метнул на своего земляка взгляд, напомнивший мне того Нангу, который четыре года назад возглавлял неистовствовавшую свору заднескамеечников.

– Простите, сэр, – жалобно сказал Эндрю.

– За что? – рявкнул министр.

– Не обращайте внимания на этого дуралея, сэр, – вмешался встревоженный мистер Нвеге. – Он всегда был глуп.

– Мне кажется, пора начинать, – сказал министр, все еще хмурясь.

Мистер Нвеге начал с того, что нашего почетного гостя нет надобности представлять, но затем продолжал говорить еще добрых полчаса, главным образом восхваляя самого себя за то, что он сделал для партии «в Анате и ее окрестностях». В зале нарастало нетерпение, и оно стало особенно заметным после того, как министр начал поглядывать на часы. Зал недовольно загудел, потом несколько голосов потребовали, чтобы Нвеге сел и дал послушать человека, ради которого они пришли. Нвеге и ухом не повел – казалось, его ничем не прошибешь. Наконец какой-то деревенский парень побойчее встал во весь рост и крикнул: «Убирайся, не то я спихну тебя за три пенса». Это помогло. Заключительные слова мистера Нвеге потонули в громовом хохоте, который, вероятно, был слышен за целую милю. Смех затих только тогда, когда министр поднялся, собираясь говорить.

Дело в том, что много лет назад, когда Нвеге был бедным и вечно голодным учителем начальной школы, то есть еще до того, как он построил собственную школу и разбогател, хотя, видимо, еще не насытился, он ездил на старом, дребезжащем велосипеде, который односельчане прозвали «трень-брень». Тормоза, разумеется, никуда не годились. И вот однажды, когда Нвеге летел сломя голову под гору к узкому мосту у подножия холма, он увидел на противоположном склоне грузозик – по тем временам событие небывалое, – который тоже катил вниз ему навстречу. Столкновения на мосту, казалось, не миновать. В отчаянии Нвеге завопил: «Спихните меня, ради бога!» Но никто из прохожих и не думал выполнять его просьбу, и тогда оп решил назначить вознаграждение: «Спихните меня, я дам три пенса!» С тех пор «Спихни меня – получишь три пенса» стало в Анате излюбленной шуткой.

Министр говорил непринужденно и просто, и его речь произвела большое впечатление. В ближайшее время не предвидится выборов, заявил он под общий смех, и он приехал не за голосами избирателей. Мы просто собрались здесь одной большой семьей – только и всего. Оп предпочел бы выступать перед своими сородичами не по-английски, ведь как-никак это язык чужестранцев, но он уже знает по опыту, что речь, произнесенная на родном языке, обычно перевирается в газетах до неузнаваемости. К тому же среди гостей есть такие, которые не говорят па нашем языке, и ему не хотелось бы, чтобы они чувствовали себя здесь чужими, потому что все мы – жители равнин и обитатели нагорий – граждане нашей великой страны, и так далее и тому подобное.

Говоря о гостях, оп явно имел в виду миссис Элеонору Джон, влиятельную партийную деятельницу с побережья, приехавшую вместе с ним. Она была уже не первой молодости, но сильно накрашена и надушена и, несомненно, принадлежала к тому сорту женщин, которые в случае необходимости умеют постоять за себя. Она восседала по левую руку от министра, непрерывно курила и обмахивалась веером. Рядом с ней сидела красивая девушка, о которой я уже говорил. Я не заметил, чтобы за все это время они обменялись хоть словом или взглядом. Странно было видеть такую молоденькую девушку в компании этих видавших виды людей. Можно было подумать, будто они остановились по дороге в каком-нибудь монастыре и вызвались подвезти одну из послушниц до соседней обители.

После того как министр окончил свою речь, он и его свита были приглашены в резиденцию директора, так мистер Нвеге называл свой дом – квадратную панельную коробку. При появлении мистера Нанги танцы во дворе возобновились. Охотники, израсходовав свой порох, кротко дожидались обещанного пальмового вина.

Министр переходил от одной группы танцующих к другой, с достоинством делал несколько па и налеплял красные однофунтовые бумажки на потные лица лучших танцоров. Одной только группе он отдал таким образом целых пять фунтов.

Человек, который уже обратил наше внимание на скромность министра, теперь расписывал перед нами другое его достоинство. Присмотревшись к этому человеку, я увидел у него на глазу бельмо – «ракушку», как у нас говорят.

– Сразу видно, – разглагольствовал одноглазый, – что деньги для него – тьфу. Небось люди ему завидуют, думают, министру на государственные денежки неплохо живется, а он вот так все и раздает.

Позднее, когда мы уже сидели в резиденции директора, я сказал мистеру Нанге:

– Вы потратили сегодня уйму денег.

Он улыбнулся, задумчиво глядя на стакан холодного пива, который держал в руке, и ответил:

– Потратил, говоришь? Ты, брат, многого не понимаешь. Я «вот так все и раздаю», ничего себе не оставляю. Если когда-нибудь придет к тебе человек и скажет: «Хочу сделать тебя министром», – беги от него со всех ног. Говорю тебе истинную правду. Бог мне свидетель. – В подтверждение своей божбы он, согласно обычаю, высунул кончик языка. – Быть министром сладко на вид, да горько на вкус. Можешь мне поверить.

– Умный человек – умные речи, – вставил одноглазый.

Только Джошиа, владелец местной лавчонки, позволил себе хотя бы в шутку не согласиться с министром.

– Что до меня, – сказал он, – так мне денежки оскомину не набьют. Дайте мне жалованье министра – я и хлопоты возьму в придачу.

Все засмеялись. Миссис Джон возразила:

– Нет, мой друг, узнали бы вы заботы богачей, не так бы заговорили. У моего народа есть пословица: «Богатым быть – забот не избыть».

Миссис Джон, если верить слухам, была близким другом министра; она и в самом деле держалась так, словно имела на него особые права, да и недаром же она приехала из Покомы, проделав путь в триста пятьдесят миль. Я знал о ней из газет: она была членом Библиотечной комиссии одного из ведомств, подчиненных министру. Ее массивное коралловое ожерелье стоило сотни фунтов, как топотом передавали друг другу присутствующие, пока она рассуждала о преимуществах бедности. Она слыла «королевой коммерции». У нее было нищее детство – насколько мне известно, она рано осталась сиротой – и никакого образования; смазливое личико и железная воля – вот все, с чем она начинала. Сперва простая лоточница, она со временем стала хозяйкой маленькой лавочки, а там уже пошли и дела покрупнее. Теперь она держала в своих руках всю торговлю импортным подержанным платьем и ворочала сотнями тысяч фунтов.

Я подсел к корреспонденту, который, казалось, знал всех наперечет в свите министра, и прошептал ему на ухо:

– Кто эта молоденькая девушка?

– Тсс… – предостерегающе протянул он. – Не вздумайте к ней подъезжать. Этот лакомый кусочек не про нас.

Я сказал, что вовсе не собираюсь к ней подъезжать, мне просто интересно, кто она такая.

– Министр никого с ней не знакомит. Наверно, его любовница, а может, родственница, – ответил корреспондент и добавил: – Я и сам смотрю на нее – все глаза проглядел. Ума не приложу, откуда она взялась в его свите!

Я припомнил, что, когда министр знакомил нас со своими спутниками, он не представил ее нам.

Странное дело, мне вдруг захотелось спросить, что сталось с миссис Нанга, которую я знал еще в те дни, когда нынешний министр был начальником отряда бойскаутов. Тогда они только что поженились. Я хорошо помнил ее, ведь она была в числе первых женщин, надевших белый тропический шлем – в те времена это считалось большим шиком.

Глава вторая

После провозглашения независимости у нас вошла в обиход поговорка: «Не важно что, важно, кого ты знаешь». И поверьте, это были не пустые слова. Людям вроде меня, которые не хотели лизать пятки начальству, приходилось туго. Желая обеспечить себе максимум свободы, я не поступил па государственную службу с бесплатной квартирой, машиной и прочими благами, а стал учителем в захолустной частной школе. И когда я сказал министру, что хлопочу о стипендии, чтобы продолжить образование в Лондоне, у меня и в мыслях не было просить его о поддержке. Я считаю необходимым подчеркнуть это с самого начала. И в школе, и в университете я получал стипендию не по протекции, а исключительно за свои успехи. Да я и не так уж стремился попасть в аспирантуру. Меня привлекала главным образом поездка в Европу, которая сама по себе расширила бы мой кругозор. Мой друг Эндрю Кадибе, окончивший аспирантский курс в прошлом году, до сих пор не мог прийти в себя от восторга. И дело тут вовсе не в белых девушках – их теперь и у нас сколько хочешь, – а в тысяче незначительных на первый взгляд мелочей. Помню, он рассказывал, например, какое ни с чем не сравнимое чувство он испытал, когда белый – кажется, водитель такси – в первый раз поднес его чемодан и назвал его «сэр». Он был так потрясен, что дал шоферу на чай десять шиллингов. Нас очень насмешила эта история, но его нетрудно понять.

Однако, как пи хотелось мне поехать в Европу, я вовсе не намеревался продавать свою душу или просить кого-либо о помощи. Министр сам вернулся к вопросу о стипендии без какого-либо намека с моей стороны (более того, я всячески старался не попадаться ему па глаза). И то, что он мне предложил, отнюдь не показалось мне оскорбительным. Он пригласил меня приехать к нему на каникулы: за время моего пребывания в столице он выяснит у своего коллеги, министра по делам зарубежного образования, как обстоит дело с моим ходатайством.

– Приезжай сразу, как только кончатся занятия в школе, – сказал он. – В твоем распоряжении будут спальня, гостиная, ванная и уборная – все изолировано. Будешь жить сам по себе и делать все, что тебе вздумается.

– Не слушайте его, – вмешалась миссис Джон. – Я вижу, вы хороший мальчик, так не позволяйте ему вас портить. Эти отдельные спальни да ванные до добра не доведут. Все знают, что он человек безнравственный, с ним лучше не связываться. Если он говорит тебе «стой» – беги от него со всех ног.

Все засмеялись.

– Элеонора, – взмолился министр, – зачем вы меня позорите при всем честном народе? Зачем порочите мое доброе имя? Я примерный христианин – это всякий вам скажет, не правда ли, Джеймс?

– Ну, конечно, – с улыбкой подтвердил корреспондент.

Однако шутки шутками, а министр приглашал настойчиво и всерьез. Он хотел, чтобы я приехал как можно скорее, потому что месяца через два он собирался в Соединенные Штаты.

– Мне должны присвоить докторскую степень, – с гордостью заявил он. – Я буду доктором прав.

– Вот здорово! – сказал я. – Поздравляю.

– Спасибо, мой друг.

– Теперь нашего министра будут величать «достопочтенный доктор М. И. Нанга», – проскандировал корреспондент новый титул, который уже вертелся у меня на языке. Громким «ура!» все приветствовали будущего обладателя высокого звания.

– Как, к моему имени это подойдет? – по-мальчишески радуясь, спросил министр, и все сказали: да, к его имени этот титул очень подходит. – Но бывает и лучше. Вот, например, «достопочтенный доктор мэр Монго Сего, член парламента», – с легкой завистью произнес министр.

– Что же, это неплохо, – согласился никогда не теряющийся корреспондент, – но нисколько не лучше вашего нового звания, сэр. «Достопочтенный доктор М. И. Нанга, член парламента» – до чего же складно!

– А как насчет «достопочтенный доктор миссис»?… – не без ехидства спросил я.

– И не выговоришь, – ответил министр. – Ни складу, ни ладу.

– Это еще почему? – возмутилась миссис Джон. – Если женщинам не дают таких званий, так уж и не выговоришь! Я всегда твержу, что у нас в стране женщины получают равные права только на время выборов.

– Да нет, мадам, – возразил корреспондент. – Попробуйте-ка сами выговорить «доктор миссис»… Ну, словно наждачной бумагой по языку. Ни складу, ни ладу.

Перед отъездом министр настоял на том, чтобы я записал его столичный адрес. Пока я писал, мистер Нвеге сверлил меня злобным взглядом. И не успели гости уехать, как он с издевкой спросил, считаю ли я по-прежнему, что представляться министру не было необходимости.

– Но ведь я возражал лишь против того, чтобы нас выстраивали шеренгой, как школьников, – сказал я, смешавшись. – И уж если па то пошло, я в представлении не нуждался – мы с ним и так знакомы.

– Благодарите бога, что я не злопамятен, – продолжал Нвеге, не обращая внимания на мои слова. – Не то я рассказал бы ему…

– Ну так бегите скорее! – разозлился я. – Вы еще успеете его догнать!

С этими словами я повернулся и пошел прочь от старого подлипалы.

Однако потом, вспоминая события того дня, я не мог не признать, что мистер Нвеге не получил должного вознаграждения за все свои старания и труды. Ему так и не удалось поговорить с министром о том, что его волновало. К тому же со стороны министра было очень невеликодушно смеяться вместе со всеми над этой шуткой насчет трех пенсов. Хотя бы приличия ради он должен был сохранить невозмутимость. Но великий оратор явно не выносил людей, отнимающих у пего время своими собственными речами. До самого конца приема он подчеркнуто игнорировал директора. Бедняга, несомненно, упустил случай получить вожделенную должность в новом ведомстве по сбыту обветшалого государственного имущества, которым, я уверен, он надеялся заменить еще более ветхое оборудование своей школы. Не приходится сомневаться, что у него были причины для недовольства, хотя, конечно, не следовало срывать свою злость на мне.

Немало неприятностей в тот день доставили ему и учителя. Первый сюрприз преподнес ему я. Затем Эндрю Кадибе выскочил со своим «без пяти минут М. П.». Почему-то это рассердило министра даже больше, чем речь директора, правда, в последнем случае он дал выход своему раздражению, вволю посмеявшись над мистером Нвеге. И в довершение всех бед старший преподаватель, человек уже на седьмом десятке, покидая «резиденцию», прихватил с собой две бутылки пива под мышками, позабавив этим всех, кроме самого мистера Нвеге, который, несмотря на сумасшедшую цену, накупил столько пива вовсе не для того, чтобы учителя уносили его домой. Наш старший преподаватель вообще был весельчак и плут, и ему все сходило с рук, потому что в нужный момент он умел прикинуться дурачком. Он частенько заглядывал в лавочку Джошиа напротив школы и со свойственным ему чувством юмора говорил, что не понимает, зачем молодые люди отправляются в Англию учиться на барристеров,[2] когда проще всего пройти всю премудрость в лавке Джошиа.

В тот вечер, когда я уже заправлял лампу, ко мне постучали.

– Входи, если ты красива, – сказал я.

– Одили дома? – раздался неестественно пискливый голос.

– Да входи же, дуралей.

Эта глупая шутка никогда не надоедала нам с Эндрю, и мы постоянно разыгрывали таким образом друг друга, надеясь, что при звуке девичьего голоска, под который мы старательно подделывались, у приятеля екнет сердце.

– Как дела? – спросил я.

– Ничего, вот только очень устал.

– Ты узнал, кто эта девчонка?

– Девчонка, девчонка – у тебя только и разговору, что о девчонках. Ни о чем серьезном с тобой не потолкуешь.

– О'кэй, образцовый джентльмен, – ответил я, зажигая лампу, – кто первый скажет еще хоть слово о девушках, тому отрежем язык. Какая сегодня погода?

Эндрю рассмеялся. Тут вошел мой слуга Питер, пятнадцатилетний пострел, и спросил, что готовить на ужин.

– Как? Ты разве не слышал в три часа сводку новостей? – с притворным изумлением спросил я.

– Нет, сэр.

– Вышел новый правительственный указ: есть только два раза в сутки – утром и днем. Больше не полагается.

– Совершенно неправдоподобно! – Питер любил длинные слова. Он окончил шесть классов и еще два-три года назад мог бы устроиться посыльным в какой-нибудь конторе, а быть может, и учителем начальной школы. Но теперь для таких ребят, как он, не было никакой работы, и ему еще повезло, что я взял его к себе вести мое несложное хозяйство. Он получал у меня фунт в месяц и, разумеется, бесплатное жилье и питание. Большую часть свободного времени он проводил за книгами, однако его излюбленное чтение было весьма сомнительного свойства.

Как-то раз я застал его за книгой с очень странным названием – если не ошибаюсь, «Как разгадать тайну прекрасного пола». Он только что получил ее из Ныо-Дели, заплатив за нее, вероятно, не меньше десяти шиллингов, не считая расходов на пересылку. Я задал ему тогда хорошую взбучку.

Я долго колебался, что заказать на ужин, и в конце концов попросил поджарить мне немного батата.

– Жареный батат перед сном? – воскликнул Эндрю. – Смотри, если ты станешь ломиться ко мне среди ночи, я и не подумаю тебе открыть.

Это был прозрачный намек на тот случай, когда у меня разболелся живот после того, как я съел с полдюжины жареных кукурузных початков. Я так перепугался, что прибежал к Эндрю и попросил отвезти меня в больницу на его стареньком автомобиле.

– Что же мне, по-твоему, есть? – спросил я.

– А я тебе кто – жена?! – рассердился Эндрю. – Мало ли девушек вокруг, и все только и мечтают выскочить замуж.

– Не беспокойся, теперь у меня есть кое-кто на примете.

– Вот как! Кто же она? И как насчет стихов?

– Стихи те же, – сказал я, и мы хором продекламировали четверостишие, которое один из наших знакомых сочинил для пригласительных билетов на свою свадьбу:

О счастье! Настала пора возвестить, Что мы, от любви пламенея, Решили союз наш навеки скрепить Узами Гименея.

– Нет, ты только посмотри на этого негодника! – с притворной суровостью набросился Эндрю на Питера. – Как ты смеешь смеяться над старшими?

– Простите, сэр, – с комическим испугом ответил он.

– Так что бы мне съесть на ужин, Питер? – спросил я.

– Что будет угодно моему господину. Может быть, рис, сэр?

Так я и знал. Когда ни спросишь его совета, он неизменно предложит тебе рис – свое любимое блюдо.

– Ладно, – сказал я. – Сваришь чашку риса – не полторы, не одну с четвертью, а ровно чашку.

– Слушаюсь, сэр, – ответил Питер и, очень довольный, вышел из комнаты.

Я знал, что он сварит две чашки, не меньше.

– Так кто же она такая? – спросил я.

– Ты о ком?

– Об этой девушке, которая приезжала с министром.

– Его подруга.

– Бот как!

– Собственно, даже больше, чем подруга. Он собирается жениться на ней по всем правилам, по закону и обычаю страны. Надо полагать, старая жена его уже не устраивает – неотесанная, вот оп и берет себе новую: для гостиной, чтобы играла роль хозяйки дома на приемах.

– Ну и ну! Кто тебе это сказал?

– Да уж сказали.

– Скверно. Хоть я о ней ничего и не знаю, но уверен, она достойна быть чьей-нибудь первой женой, а не любовницей старика. Впрочем, мне-то что за дело.

– Он посылал ее учиться в женский колледж, – сказал Эндрю. – Так что оп, видимо, задумал эту женитьбу уже несколько лет назад. Мне ее жаль. У него нет ни капли совести.

Я промолчал.

– Подумать только, такая красавица достанется этому безмозглому ослу. Я рад, что дал ему щелчок по носу! Ты видел, как он рассвирепел?

– Да, – сказал я, – ты его здорово поддел.

Но, по правде говоря, я посмеивался над тем, как Эндрю изо всех сил пытается убедить себя – а заодно и меня, – будто оп шел на встречу с министром с твердым намерением осадить своего безмозглого земляка. Он, кажется, уже успел забыть, что отказался поддержать меня на собрании учителей, когда я возражал против дурацких планов мистера Нвеге.

– И этот невежда поедет за границу, да еще в качестве министра культуры! Это курам на смех. Весь мир будет потешаться над нами.

– Ты нрав, – ответил я, – но разве так уж важно, что думает о пас весь мир? Во всяком случае, таким людям, как Нанга, па это плевать. Его интересует, что думают о нем у нас в стране, как сохранить за собой голоса избирателей, а уж тут он собаку съел. Да ведь ты сам слышал от пего сегодня – Черчилль не окончил даже средней школы.

– Я вижу, приглашение пожить па дармовых хлебах уже возымело действие.

Я рассмеялся, и Эндрю тоже. Сразу видно было, что Эндрю знает меня куда лучше, чем мистер Нвеге. Можно было сколько угодно подшучивать над моим согласием погостить у министра, но я не допустил бы и намека на то, что Одили Самалу добивается стипендии окольными путями. Говоря словами моего слуги Питера, это было «совершенно неправдоподобно».

Эндрю, конечно, знал, что я давно собираюсь в столицу. И про Элен он тоже знал.

Да, я ведь еще должен рассказать про Элси. С чего мне начать? Дело в том, что когда пишешь книгу, то задним числом видишь события совсем в ином свете. Писатель, вводя новый персонажи, уже видит перед собой сложившийся образ и заранее знает, в какую минуту этот персонаж выйдет на сцену, что Судет делать и на чем он с ним расстанется. И зачастую это накладывает отпечаток на первые же слова, которые он о нем пишет. Остается только надеяться, что, сознавая эту опасность, я сумею избежать ее. Постараюсь рассказывать все по порядку, не забегая вперед.

Элси была первой и единственной девушкой, с которой я переспал в первый же вечер нашего знакомства. Я знаю, бывают рекорды и почище, и привожу этот факт вовсе не для того, чтобы похвастаться или бросить тень па Элси. Я рассказываю, как было дело. Я заканчивал тогда университет и, как водится, в последние дни перед экзаменами зубрил день и ночь. Тем не менее я решил дать себе передышку и пошел па вечер, устроенный студенческой организацией «Христианское движение». Хоть я и не был особенно удачлив в любви, па этот раз мне повезло. Я увидел Элси в группе медичек и сразу иге подошел к ней. Она оказалась веселой и разбитной девицей, в школу медсестер поступила совсем недавно. Мы протанцевали с ней два танца, после чего я предложил ей пройтись, чтобы отдохнуть от шумного веселья, и она охотно согласилась. Если б я стал намеренно завлекать ее, то скорее всего в тот день ничего бы не случилось. Но, несомненно без всякого умысла, Элси сама помогла мне. Ей захотелось пить, и я привел ее к себе в комнату, чтобы дать ей стакан воды…

Она была из тех девушек, которые вскрикивают в кульминационный момент. Это и потом случалось с пей всякий раз, по в первый день меня больше всего поразило, что она крикнула: «Ральф, милый!» Почему Ральф – вот чего я не мог понять. Лишь несколько недель спустя я узнал, что она помолвлена с каким-то недоумком по имени Ральф, учившимся в Эдинбурге на медика.

Несмотря на столь бурное начало, между мной и Элси установилась ровная и прочная дружба. Не могу сказать, чтобы я подумывал о женитьбе, но, признаться, всякий раз, как я видел в ее руках голубой конверт со штемпелем английской воздушной почты и красными марками с изображением королевы Англии и здания парламента, я испытывал легкое чувство ревности. Элси была такой красивой, веселой девушкой, и с ней было так легко.

Когда я окончил университет и уехал, она ужасно тосковала, да и я тоже. Мы писали друг другу раз в неделю или, во всяком случае, раз в полмесяца. Помню, в 1963 году, во время забастовки почтовых служащих, я больше месяца не получал от нее писем и был сам не свой, как выражался мой слуга Питер.

Теперь Элси работала в больнице милях в двенадцати от Бори, и мы договорились, что я проведу каникулы в столице и буду ездить к ней из города на автобусе, а в выходные дни она сможет навещать меня в Бори. Вот почему приглашение министра пришлось как нельзя более кстати. Правда, у меня были в городе холостые друзья, у которых я мог остановиться, но никто из них не располагал отдельной комнатой для гостей, да еще со всеми удобствами.

После визита министра я еще долго размышлял над тем, почему он воспринял как оскорбление свою старую кличку «без пяти минут М. П.». Сам не знаю, отчего меня занимал весь этот вздор. Но так уж бывает: привяжется к тебе какая-нибудь идиотская мысль или пошлый мотив, от которого и самому-то неловко становится – скажем, музыкальное сопровождение радиорекламы глистогонного средства, – и никак не выкинешь эту чепуху из головы.

В 1948 году, когда я впервые познакомился с Нангой, он как будто ничего не имел против этого прозвища. Я даже подозреваю, что он сам его выдумал. Во всяком случае, оно ему нравилось. Когда его коллеги учителя фамильярно называли его просто инициалами – М. П., он добавлял: «Без пяти минут». Уж конечно, он не стал бы этого делать, если бы кличка его раздражала. Почему же теперь он так болезненно воспринял ее? Поразмыслив, я решил, что все дело в царящей у пас в стране атмосфере враждебности к интеллигенции. В 1948 году Нанга еще мог разрешить себе шутку, позволявшую думать, что в глубине души он сожалеет об отсутствии у него высшего образования. В 1964 году он уже считал долгом чести доказывать ненужность университетских наук для таких, как он. Разумеется, он не смог убедить в этом даже самого себя, вот почему его так обрадовала перспектива получить докторскую степень, которую ему посулили в каком-то безвестном провинциальном колледже в Америке.

Глава третья

Перед тем как отправиться в столицу, я решил ненадолго съездить в свою родную деревню Уруа, расположенную милях в пятнадцати от Анаты. Мне нужно было кое о чем переговорить с отцом, а главное – я хотел отвезти Питера на время каникул к его родителям, как обещал им, когда брал мальчика к себе.

Питер не помнил себя от радости: он не был дома почти год и теперь приедет самостоятельным человеком, который сам зарабатывает себе на хлеб. В лавчонке Джошма он купил шелковый головной платок для матери и пачку табака для отца. Трогательные подарки, которые готовил своим мой слуга-мальчишка, получавший всего-то двадцать шиллинггов в месяц, лишний раз напомнили мне о том, что у меня в семье все обстоит иначе, и я невольно позавидовал ему. Мне некому покупать платки, ведь у меня нет матери, а делать подарки отцу – все равно что лить воду в высохший колодец.

Моя мать была у отца второй женой. Она умерла, родив меня, и в глазах своих соотечественников – таково наше поверье – я был злополучным, если не дурным ребенком. Отец мне этого никогда не говорил; правда, он вообще не особенно интересовался мною – у него было слишком много жен и детей. Но я был чутким ребенком и рано понял: что-то со мной не так. Первая жена отца, которую мы называли Мамой, растила меня наравне со своими детьми, и все же мне чего-то недоставало. Как-то раз, во время игры, я повздорил с одним из мальчишек, и он крикнул: «Ну ты, выродок! Погубил свою мать!» Так вот, значит, в чем было дело…

Я вовсе не хочу сказать, что был несчастливым или одиноким ребенком. Когда в семье такая орава ребят, в ней нет места для грусти и одиночества. К тому же справедливости ради нужно добавить, что отец никогда не позволял своим женам делать различие между родными детьми и неродными. У всех нас была только одна Мама; двух других жен отца (теперь их больше) их дети называли – мать, а остальных – мать такого-то или такой-то.

Правда, как только я достаточно подрос, чтобы вникнуть в смысл некоторых наших поговорок, мне стало ясно, что лучше бы умер я, а моя мать осталась жива. Когда соседи приходят утешить женщину, потерявшую новорожденного, они говорят, чтобы она осушила глаза, потому что лучше разлить воду, чем расколоть кувшин. При этом подразумевается, ч-то целый кувшин всегда можно снова наполнить водой.

Мой отец был окружным толмачом. В те времена, когда никто не понимал пи слова на языке белых, окружной комиссар был верховным божеством, а толмач – божком помельче, передававшим ему молитвы и жертвоприношения простых смертных. Всякий разумный проситель понимал, что божка нужно умилостивить и ублажить – только тогда он будет ходатайствовать за тебя перед владыкой небес.

Поэтому толмачи были в то время могущественны и очень богаты, их все знали и многие ненавидели. Повсюду, где чувствовалась власть окружного комиссара – а не было уголка, где бы она не чувствовалась, – имя толмача внушало страх и трепет.

Мы росли в уверенности, что мир полон врагов. У пас в доме и во дворе были развешаны амулеты, охраняющие от дурного глаза. Помнится, один такой амулет висел у нас над входом, но самый большой был запрятан в пустой тыкве в спальне у отца. Детям не разрешалось входить в эту комнату, да к тому же она всегда была заперта на ключ. Нам строго-настрого запрещали заходить в такие-то дома и принимать угощение от таких-то людей.

Но и друзей у пас тоже было немало. Нам приносили дары: коз, овец, кур, батат, кувшины пальмового вина и бутылки с европейскими напитками. Люди отдавали нам в услужение своих сыновей и их будущих невест, чтобы они обучались у нас вести хозяйство на современный лад. Несмотря на многочисленность пашей семьи, у нас в доме всегда было мясо. Помню время, когда отец каждую субботу резал козу, а ведь большинство семей мяса не видели годами. Неудивительно, что столь явное свидетельство богатства вызывало у соседей зависть и недоброжелательство.

Но я тогда еще понятия но имел, как ненавистен может быть толмач; мне довелось это узнать лишь несколько лет спустя. Я уже учился в средней школе. Наступили рождественские каникулы; до дома было далеко, а оставаться в школе не хотелось, и вот я согласился погостить у своего приятеля, жившего всего в четырех-пяти милях от школы. Его родители очень обрадовались нам, и мать тотчас побежала варить батат.

После ужина отец моего приятеля вышел купить себе табаку, но очень скоро вернулся и, к моему удивлению, попросил сына повторить, как меня зовут.

– Одили Самалу.

– Из какой деревни?

Голос отца звучал тревожно и настороженно. Мне стало не по себе.

– Уруа, сэр, – ответил я.

– Вот как, – холодно произнес он. – А кто твой отец?

– Хезекиа Самалу, – сказал я и тут же добавил: – Бывший окружной толмач.

Уж лучше сказать все сразу, решил я, и покончить с расспросами.

– В таком случае ты не можешь оставаться у меня в доме, – заявил он тем спокойным и ровным топом, который, по понятиям моего народа, надлежит сохранять солидному человеку в критическую минуту, когда всякая мелкота или женщины могут себе позволить кипятиться и шуметь.

– Но почему же, папа? Что он сделал? – вскричал мой друг.

– Ты слышал, что я сказал. Ты пи в чем не виноват, мой сын, и ты, мальчик, тоже, но сыну Хезекиа Самалу нет места под моей крышей. – Он взглянул в окно и добавил: – Сейчас еще светло, ты успеешь вернуться в школу.

Вероятно, я так никогда и не узнаю, какое зло причинил этому человеку мой отец.

Приехав домой на следующие каникулы, я пытался расспросить об атом отца, но в ответ он лишь накричал на меня: я должен сидеть за книгами и учиться, а не шляться по чужим людям, как бездомный бродяга, не для того он посылал меня в школу.

Мне было пятнадцать, и прошло еще много лет, прежде чем я научился разговаривать с отцом. Мне следовало сказать ему тогда, что никуда он меня не посылал, а учился я в школе потому, что сумел добиться стипендии; и в университет я попал точно так же.

Беда в том, что моего отца обуревало желание иметь как можно больше жен и детей, вернее, детей и жен. Сейчас у него пять жен, младшая еще совсем девочка – он женился на ней в прошлом году, а ему уже но меньше шестидесяти восьми, если не все семьдесят. Он получает скромную пенсию, и ему хватало бы на жизнь, не будь у него тридцати пяти детей. Разумеется, он даже не пытается прокормить семью. Каждая из жен изворачивается как может. Старшим женам живется не так уж плохо: им помогают их взрослые дети; но младшим, чтобы платить за обучение детей, приходится заниматься огородничеством и мелкой торговлей. У отца только и забот, что покупать себе каждое утро кувшин пальмового вина да время от времени бутылку виски. Не так давно он вдруг ударился в политику и стал председателем местной организации ПНС.

Самая крупная моя стычка с отцом произошла года полтора назад: я сказал ему в глаза, что брать себе в дом пятую жену – чистое безумие, что он думает только о себе. Конечно, мне не следовало этого говорить. Ведь смысл моего замечания сводился к тому, что ему уже недолго осталось жить, а напоминать об этом неделикатно и невеликодушно. Если бы не вмешалась Мама, он, наверное, проклял бы меня, но в конце концов все ограничилось клятвой, что он никогда не возьмет у меня ни пенни, потому что он ведь должен думать и обо мне! Мама уговорила меня кончить дело миром и на коленях просить у отца прощения. Искупительной жертвой послужили две бутылки «Белой лошади» и бутылка мартеля. Теперь между нами формально был мир, и я собирался поделиться с отцом своими планами относительно моего образования. Впрочем, я заранее знал все, что он мне ответит: обязательно скажет, что я и без того достаточно учен и что все важные шишки у нас в стране – министры, деловые люди, члены парламента – учились вдвое меньше, чем я. И еще он в который раз скажет, чтобы я бросил преподавание, «это дурацкое занятие», и приискал бы себе какое-нибудь приличное место на государственной службе да обзавелся машиной.

Я приехал в столицу ровно через месяц после неожиданного приглашения Нанги. Хоть я и предупредил о своем приезде письмом, а потом еще раз уточнил день прибытия телеграммой, тем не менее, садясь в такси и не без гордости называя шоферу адрес, я испытывал смутное беспокойство. Мне пришло в голову, что такой любезный и обходительный человек, как мистер Нанга, должно быть, раздает подобные приглашения направо и налево и тут же забывает про них. Стоит ли ловить его на слове? Правда, на всякий случай я также написал о своем приезде другу, свежеиспеченному адвокату, который пытался обзавестись частной практикой в столице. Посмотрим, как нас примут, думал я, и в случае чего уберемся на следующий же день, будто так и было задумано с самого начала.

Когда я подъехал к дому министра, опасения мои возросли: его дюжий одноглазый телохранитель остановил такси у ворот и начал пристально меня изучать.

– Вам кого? – буркнул он.

– Мистера Нангу.

– Он вам назначил?

– Нет, но…

– Поставьте машину вот тут, за воротами. Пойду спрошу, примет ли. Как звать?

На мое счастье, министр, очевидно сидевший в это время со своей семьей в гостиной, вышел на порог и, увидев меня, бросился обнимать. Следом за ним выбежали его жена и трое детей, и все шумно меня приветствовали.

– Заходи, заходи, – сказал министр. – Мы ждем тебя с утра. Мой дом в твоем распоряжении.

Я двинулся было к такси.

– Нет, нет! – воскликнул мой хозяин. – Ступай прямо в дом. Я сам расплачусь с шофером. Ведь он мой добрый приятель, верно, шеф?

– Да, сэр, – подтвердил водитель такси, казавшийся мне до этого самым недружелюбным человеком на свете. Теперь его лицо расплылось в широкой улыбке, обнажившей ряд желтых от табака зубов.

Для матери семерых детей, старшему из которых исполнилось уже шестнадцать или семнадцать, миссис Нанга была еще очень моложава. Ее в отличие от мистера Нанги я почти совсем забыл, но вспомнил сразу, как только увидел. Конечно, она располнела и выглядела матроной, но лицо у нее было на редкость приветливое.

Миссис Нанга провела меня в комнату для гостей и, можно сказать, приказала принять ванну – а она тем временем приготовит мне что-нибудь поесть.

– Это недолго, – сказала она, – суп уже сварен.

Я сразу же обратил внимание на такую, казалось бы, мелочь: мистер Нанга всегда изъяснялся по-английски или на пиджин, его дети, учившиеся в дорогих частных школах, где преподавали англичанки, говорили на безукоризненном английском языке, и только миссис Нанга оставалась верна родному наречию, лишь изредка вставляя какое-нибудь английское слово.

Мой хозяин не терял времени даром. Часов в пять он уже сказал мне, чтоб я быстро собирался – едем к министру по делам зарубежного образования достопочтенному Симону Коко. Только что прошел один из редких для декабря ливней, которые всегда сопровождаются холодным и резким ветром – харматтаном; улицы были усеяны листьями и кое-где завалены сучьями деревьев; особенно приходилось остерегаться сорванных проводов телеграфных и высоковольтных линий.

Мистер Коко, толстый и благодушный на вид человек в просторном красно-желтом свитере ручной вязки, как раз собирался пить кофе. Он спросил, налить ли и нам по чашечке или мы предпочитаем спиртное.

– Ох уж эти мне чернокожие, подделывающиеся под белых!.. – сказал мистер Нанга. – Пить чай и кофе в такое время! Виски с содовой для меня и мистера Самалу.

– Ничто так не согревает внутренности, как горячий кофе, – возразил мистер Коко и, отхлебнув большой глоток, шумно вздохнул от удовольствия. Но в ту же минуту он поспешно, чуть не разбив, поставил чашку с блюдечком на столик возле кресла и вскочил как ужаленный. – Меня убили! – заголосил он, ломая руки. Глаза у пего закатились, дыхание стало шумным и учащенным. Мы с Нангой в испуге подбежали к нему и в один голос спросили, что случилось. Но министр не переставая кричал, что его убили и убийцы могут теперь праздновать победу.

– Что с тобой, Коко? – обняв друга за плечи, допытывался мистер Нанга.

– Мне подсыпали яду в кофе, – вымолвил мистер Коко и окончательно сник.

Тем временем на крики хозяина прибежал слуга.

– Кто подсыпал мне яду в кофе? – спросил Коко.

– Не я, сэр, боже упаси!

– Повара ко мне! – заорал Коко. – Позвать его сюда! Я умру, но прежде убью его! Ступай приведи его!

Слуга бросился вон, но тут же вернулся и сказал, что повар исчез. Министр рухнул в кресло и, держась за живот, принялся громко стонать. От ворот прибежал телохранитель, одетый ковбоем, – мы видели его, когда подъезжали к дому, – и, узнав, в чем дело, бросился разыскивать повара.

– Надо послать за доктором, – сказал я.

– Верно, – обрадовался Нанга и ринулся к телефону. – О телефоне я совсем забыл.

– Да что мне доктор? – стонал наш умирающий хозяин. – Что они понимают в здешних ядах? Меня убили. Что я им сделал? В чем я виноват? О-о-о!

Тем временем Нанга пытался дозвониться доктору, но явно безуспешно. Он кричал в трубку, грозя немедленным увольнением своему невидимому врагу.

– Говорит министр Нанга! Я доложу о тебе кому следует, 286 идиот! Прямо напасть какая-то! Ну погоди, я с тобой разделаюсь. Проклятый дурак!..

В эту минуту в дверь ввалился телохранитель, волоча за шиворот повара. Министр подскочил к нему с проворством, неожиданным для человека его комплекции да еще в таком состоянии.

– Погодите, хозяин, – взмолился повар.

– Я тебе погожу! – взревел Коко, подступая к нему. – Это ты подсыпал мне яд?

Все его огромное тело колыхалось, словно медуза.

– Я?! Подсыпал хозяину яд? Помилуй боже! – воскликнул повар, уклоняясь от увесистого кулака? И тут он прибег к самому верному средству доказать свою невиновность (очевидно, телохранитель уже успел рассказать ему, в чем его обвиняют). Он одним прыжком подскочил к столику, схватил чашку с кофе и выпил ее до дна. Мгновенно воцарилась тишина. Все были в недоумении.

– Зачем бы я стал убивать хозяина? – сказал повар, обращаясь к уже поостывшим зрителям. – Что я, спятил, что ли? Да если бы я и впрямь рехнулся, я скорее бросился бы с обрыва в море, чем травить своего господина!

Это звучало убедительно. Повар продолжал говорить, и таинственная история с кофе наконец прояснилась. Сегодня утром кончился импортный кофе, который всегда подавали министру, а новую банку не успели купить. Поэтому повар сварил ему кофе местного производства, который он покупал в ТОПе.

Во всей этой истории была смешная сторона, но ни один из министров ее как будто не заметил. Словом ТОП – Товары отечественного производства – сокращенно называлась в пароде широко проводимая по всей стране кампания в целях содействия сбыту продукции местной промышленности. Газеты, радио и телевидение призывали каждого истинного сына своего отечества поддержать это важнейшее патриотическое начинание: в нем ключ к экономической независимости, утверждали они, без которой наша свобода, завоеванная такой дорогой ценой, – пустой звук. По городам и селам разъезжали грузовики с репродукторами, из репродукторов лились бодрые рекламные песенки, и под эту музыку с грузовиков распродавались товары. Как раз эти-то грузовики, а не рекламируемая ими продукция, получили у простых людей название ТОП. В таком вот ТОПе повар и купил кофе, который чуть не стоил ему жизни.

Теперь, когда все благополучно разрешилось, мне стало неловко за мистера Коко. Если б от меня зависело, я бы тотчас ушел. Но Нанга принялся поддразнивать коллегу.

– Оказывается, ты боишься смерти, Коко, – сказал он. – Чуть что, и уже кричишь: «Ой, умираю! Умираю!» Точно скорпион тебя укусил.

Он обернулся ко мне, явно ожидая, что я посмеюсь с ним за компанию, но я поспешно отвел глаза и стал смотреть в окно.

– Да как не испугаться, – смущенно посмеиваясь, отвечал Коко. – Сам небось напустил бы в штаны на моем месте.

– Вот еще! Чего мне бояться? Что я, убил кого, что ли?

И они продолжали в том же духе. Я потихоньку потягивал виски, избегая смотреть им в глаза, и думал, что при всей его напускной храбрости Нанга сам перепугался до смерти – потоку-то он так бесновался у телефона. И, пожалуй, боялся он не за Коко, а за самого себя.

Разумеется, где уж тут было говорить о моей стипендии. Домой мы ехали в полном молчании. Один только раз Нанга обернулся ко мне и сказал:

– Если кто-нибудь захочет сделать тебя министром – беги не оглядываясь.

В этот вечер я ужинал с миссис Нанга и ее детьми – министр отправился в какое-то посольство на прием, а затем должен был присутствовать на партийном собрании.

– Жена министра, что жена ночного сторожа, если не хуже, – сказала миссис Нанга, когда после ужина мы сели смотреть телевизор.

Мы оба рассмеялись. В ее словах не прозвучало и тени недовольства. Сразу было видно, что она непритязательная и верная жена, готовая безропотно нести бремя, сопряженное с высоким положением мужа.

– А как, должно быть, приятно бывать па дипломатических приемах, встречаться со всякими знаменитостями, – с лукавым простодушием заметил я.

– Ну, что тут хорошего? – горячо возразила миссис Нанга. – Пустые разговоры на пустой желудок. «Здравствуйте. Как вы поживаете? Очень рад был с вами познакомиться». Вранье, все вранье.

Я от души рассмеялся и встал, сделав вид, будто меня заинтересовали семейные фотографии на стенах. Спрашивая миссис Нанга то об одном, то о другом снимке, я постепенно подвигался к фотографии, стоявшей на радиоле, – эту карточку я сразу заметил, как только вошел в дом. На ней была изображена та самая девушка, которая приезжала с министром к нам в Анату.

– Это ваша сестра? – спросил я.

– Нет. Это Эдна. Наша жена.

– Ваша жена? Как так?

Миссис Нанга засмеялась.

– Мы берем себе вторую жену – мне в помощь.

Всякий, кому вздумается ругать наших министров, перво-наперво скажет, что у любого из них семь спален и семь ванных комнат – по числу дней недели. Что касается меня, то в эту первую ночь в доме министра мне было не до критики, я был зачарован роскошью отведенных мне апартаментов. Когда я улегся на мягкую двуспальную кровать, зажег лампу на ночном столике и снова, уже в другом ракурсе, увидел прекрасную мебель, а через приоткрытую дверь – сверкающие стены ванной и полотенца шириной с женскую шаль, я признался себе, что, если б меня сейчас сделали министром, я бы приложил все усилия, чтобы остаться им на всю жизнь. Не правы те, кто, забывая о человеческой природе, утверждают, что людей вроде Нанги, которые из нищеты и безвестности вознеслись на вершину богатства и славы, нетрудно уговорить отказаться от всех благ и вернуться к своему изначальному состоянию.

Человека, который вымок под дождем, а затем обогрелся и переоделся в сухое платье, куда труднее заставить снова выйти под дождь, чем того, кто все время сидел в тепле. Вся беда в том – я понял это тогда, лежа на кровати министра, – что никто из нас еще не пожил в тепле достаточно долго, чтобы набраться духу сказать: «К черту!» Все мы до вчерашнего дня мокли под дождем. А потом кучка людей – самых ловких, самых удачливых, но далеко не самых достойных, – отчаянно работая локтями, захватила единственное приличное убежище, оставленное нашими прежними властителями, и прочно обосновалась в нем, забаррикадировав все входы и выходы. Из-за закрытых дверей эти люди через бесчисленные громкоговорители пытаются теперь уверить остальных в том, что мы выиграли первый этап борьбы и что теперь нам предстоит второй, еще более важный – расширение нашего дома; для этого необходима новая тактика, всем разногласиям отныне должен быть положен конец, и народ должен сплотиться воедино, потому что распри и склоки могут только расшатать и разрушить дом.

Надо ли говорить, что эти возвышенные мысли не очень долго занимали меня в ту ночь. Засыпая, я уже думал об Элси и всю ночь напролет видел ее во сне.

Глава четвертая

Я легко сижу допоздна, по терпеть не могу рано вставать. Наутро после приезда я еще спал крепким сном, как вдруг над ухом у меня раздался голос министра. Я с трудом продрал глаза, попытался улыбнуться и сказал:

– Доброе утро.

– Соня, – добродушно проворчал министр. – Ладно, лежи. С дороги, верно, устал. Ну пока, я поехал в министерство.

В своей просторной белоснежной одежде он выглядел свежим как огурчик. А ведь он вернулся вчера в два часа ночи или, вернее, уже сегодня. Меня разбудило ночью шуршание гравия под колесами его машины, и я взглянул на часы, с которыми никогда не расставался, забывая снимать их даже в ванной. Я лишь недавно купил эти часы и наивно верил в их герметичность. Теперь-то я знаю, чего она стоит. Но вернемся к Нанге. Было что-то несообразное в том, что он ездит на службу. Я никак не мог представить себе его за письменным столом. Казалось, он был рожден, чтобы разъезжать, встречаться с людьми и очаровывать их. И тем не менее он ежедневно ровно к восьми отправлялся в министерство.

За завтраком я узнал, что через три дня миссис Нанга уезжает с детьми в Анату, и это известие меня обрадовало, хотя я уже успел искренне привязаться к ней. По ее словам, министр настаивал, чтобы детей хоть раз в год возили домой, в их родную деревню.

– Это очень разумно, – сказал я.

– Не то они совсем англичанами станут. Вы заметили, они никогда не говорят на родном языке? Спроси их о чем-нибудь – они ответят тебе по-английски. Малыш Мика обозвал мою мать деревенщиной.

– Какой ужас! – рассмеялся я, хотя смешного тут было мало.

– Само собой, я дала ему подзатыльник, – не без гордости продолжала миссис Нанга. – А мать накинулась на меня: она ведь не поняла, что он сказал.

– Да, это хорошо, что вы время от времени вывозите детей в деревню. Когда же вы рассчитываете вернуться?

– После рождества. Вы ведь знаете – отец Эдди в январе едет в Америку.

Эдди был их старший сын.

Нетрудно попять, почему известие об отъезде миссис Нанга так меня обрадовало: ни одна замужняя женщина, как бы снисходительна она ни была, не могла бы одобрить моего намерения привести к себе Элси. То, что в моем распоряжении была изолированная комната, не меняло дела. И даже если бы миссис Нанга посмотрела на все сквозь пальцы, то сама Элси наверняка бы на это не согласилась. Я по собственному опыту знаю, что ни одна женщина, каких бы вольных взглядов она ни придерживалась, не захочет, чтобы другая сочла ее безнравственной. О проститутках я не говорю – я их не знаю.

Мой хозяин был из тех людей, которые всегда находятся в гуще событий. Я обязан ему тем, что за время своего краткого пребывания в его доме смог получить полное представление о положении в стране. С того дня, когда я несколько лет назад с тяжелым сердцем покинул заседание парламента, меня, как и многих других моих соотечественников, не оставляла мысль, что с нашей страной творится что-то неладное, хотя мы не сумели бы определить, что именно. Мы говорили, что страна остановилась в своем развитии и утратила руководящую роль, которую, на наш взгляд, ей предназначено было играть на Африканском континенте. До нас доходили слухи о скандальных аферах на высшем уровне, причем назывались баснословные для нашей страны суммы. Но нам не за что было ухватиться – недоставало реальных фактов. Теперь же, когда жизнь Нанги, можно сказать, протекала у меня на глазах, я словно прозрел. Пелена спала с моих глаз, и многие из открывшихся мне вещей оказались не так страшны, как я полагал, другие превзошли худшие из моих подозрений. Однако выводы – во всяком случае, четкие выводы – я сделал значительно позже. А пока что я лишь зачарованно следил за почти ритуальным поднятием завесы. Точно так же я когда-то наблюдал закат над Килиманджаро и впервые в жизни увидел белоснежный купол между расступившимися облаками. Это было захватывающее зрелище. Я не воскликнул тотчас: «О! Вот она – самая высокая гора Африки!» или: «Это совсем не так грандиозно, как я ожидал!» Все это пришло потом.

Уезжая в столицу, я не взял с собой никакого чтива, а библиотека министра оказалась не совсем в моем вкусе. Главным ее украшением была «Американская энциклопедия», за ней следовали «Она» и «Айша, или Возвращение Ее» Райдера Хаггарда, а также несколько книг Мэри Корелли и Берты Клей – мне запомнилось одно название: «Скорбь сатаны». Это было, собственно, все, если не считать всяких брошюр вроде «Как произносить речи».

Полистав несколько томов «Энциклопедии», я внимательнее, чем обычно, принялся изучать утренние газеты и – представьте себе – убедился, какого удовольствия я себя ежедневно лишал! В «Дейли кроникл», например, я обнаружил объявление:

«К СВЕДЕНИЮ НАСЕЛЕНИЯ

Согласно пункту 12 Постановления городского муниципалитета от 1951 года:

1) Все жильцы обязаны иметь в наличии бачки для нечистот. Размеры бачков и материал, из которого они должны быть изготовлены, утверждаются главным инженером города.

2) Количество таких бачков для каждого двора определяется главным инженером. Самовольное увеличение уже имеющегося на каждом дворе числа бачков не разрешается».

Вот какими сюрпризами и контрастами богата наша славная страна! Сидя в уютной гостиной великолепного особняка с семью ванными комнатами и семью сверкающими белизной унитазами с бесшумным спуском, я читал в столичной газете постановление о бачках для нечистот!

Большую часть моей жизни (за исключением тех лет, что я провел в университете, где я впервые увидел современную уборную) мне приходилось пользоваться отхожими местами с выгребной ямой – такое заведение было и у нас дома, в Анате. Что и говорить, это не бог весть какая роскошь, но при желании подобные уборные можно содержать в чистоте и порядке. А вот бачки совсем другое дело. Я познакомился с таким бачком двенадцатилетним подростком, когда попал в услужение в семью своей замужней сводной сестры, жившей в маленьком торговом городке Джилиджили. Тот год был самым омерзительным годом в моей жизни. Бак внушал мне такое отвращение, что я порой сутками не освобождал кишечник. А потом забастовали ассенизаторы. Забастовка продолжалась целую неделю, и всю эту неделю я почти ничего не ел. Как говорили местные жители, город можно было «учуять» за десять миль.

Единственным моим развлечением в Джилиджили была ночная охота на крыс. Семья занимала две комнаты в большом доме под железной крышей, с земляным полом и земляными стенами. Сестра с мужем и двое малышей спали в одной комнате, а мы, трое мальчишек, – в другой, где стояли мешки с рисом, фасолью и прочими продуктами и где, конечно, водились крысы.

Крысы прорыли ходы в полу и по вечерам, когда мы сидели вокруг очага на кухне, вылезали полакомиться нашими запасами. С ними ничего нельзя было поделать, потому что, как только в комнату входили с лампой, они шмыгали в свои норы. Мы пытались ловить их железными капканами, используя в качестве приманки кусочки сушеной рыбы. Двух-трех нам удалось поймать, но зато другие стали осторожнее и уже не прикасались к приманке.

Тогда мы решили устроить на них охоту. Кто-нибудь из нас на цыпочках в темноте прокрадывался в комнату и затыкал норы тряпками, а остальные, вооружившись тем временем палками, дожидались за дверью. Через некоторое время они врывались в комнату, захлопывали дверь, и начиналось побоище. Этот способ действовал безотказно. Самых маленьких крыс мы, как правило, не трогали – оставляли на будущее. Теперь мне казалось, что это было сто лет назад.

Нанга вернулся домой к ленчу часа в два, и по его лицу было видно, что он чем-то озабочен. Он поздоровался со мной тепло, но как бы вскользь и тут же направился к телефону звонить одному из своих коллег – министру общественных работ, как я вскоре догадался.

Их разговор был мне мало понятен, тем более что я слышал только одного из собеседников. Мой хозяин очень волновался из-за какой-то дороги, которую нужно заасфальтировать до следующих выборов. Он назвал сумму в двести тысяч фунтов. И тут я с удивлением услышал, как он сказал:

– Послушай, Т. К., мы ведь решили, что дорогу нужно асфальтировать. К чему же вся эта канитель? Какой еще эксперт? На что тебе мнение эксперта? Ты прекрасно понимаешь, что нашим соплякам нельзя доверять. Я всегда говорил, что лучше иметь дело с европейцами. Что?… Плевать тебе на прессу! Я позабочусь, чтобы это не попало в газеты…

Положив трубку, он буркнул:

– Дурак, – и обернулся ко мне. – Это член парламента Т. К. Кобино. Невероятно глуп. Кабинет еще в январе постановил закончить дорогу от Джилиджили до Анаты, а этот болван все тянет и тянет, и только потому, что это не в его избирательном округе. Будь дорога в его округе, он не стал бы слушать никаких экспертов. Да и кто этот эксперт? Мальчишка из его же деревни, которого мы сами в прошлом году продвинули. Теперь он утверждает, что нужно подождать сухого сезона – ему, видите ли, угодно взять пробы почвы. Ишь ты, какой червь выискался! – При этих словах я засмеялся. – Слышал ты когда-нибудь что-либо подобное? – продолжал Нанга. – Первую дорогу асфальтируем, что ли? Надеюсь, теперь тебе понятно, почему я утверждаю, что народ у нас завистливый и привык думать только о себе?

В последствии я выяснил кучу подробностей об этой дороге, которая, кстати сказать, проходит через мою деревню Уруа. Но тогда я отнесся сочувственно к планам Нанги, хотя и не разделял его пренебрежения к экспертам. Впрочем, Нанга уверял, что этому парню никто и не поручал проводить экспертизу. Он еще долго говорил на эту тему, без конца повторял одно и то же, но одну новость я все же узнал: он заказал десять роскошных автобусов, которые начнут курсировать по этой дороге, как только ее заасфальтируют. Каждый автобус стоил шесть тысяч фунтов. Таким образом, у него были две веские причины торопиться с асфальтированием – предстоящие выборы и автобусы, которые ожидались со дня на день.

– У меня, конечно, нет шестидесяти тысяч в банке, – поспешил оговориться он. – Я получил безвозвратную ссуду от «Бритиш амальгамейтед».

Тогда я еще не понимал толком, что значит безвозвратная ссуда, и подумал, что он получит автобусы как безвозмездный дар или что-то в этом роде – в то время от «Бритиш амальгамейтед» всего можно было ожидать.

На ленч нам подали пюре из батата, и после плотной еды меня стало клонить ко сну. Я всегда был не прочь вздремнуть днем, но в доме Нанги, где события, казалось, спешили опередить одно другое, это было бы не только неловко, а прямо-таки неприлично. Почему, думал я, Нанга может лечь в два часа ночи, к восьми утра уже быть в министерстве и вернуться домой в два часа дня свеженький как огурчик, а я, совсем еще мальчишка по сравнению с ним, не могу отказаться от дневного отдыха? И я остался сидеть в кресле, мужественно борясь со сном, пока мой хозяин обсуждал с женой ее поездку. Миссис Нанга спросила супруга, нашел ли он себе повара на время ее отсутствия, и он ответил, что ему обещали прислать сегодня двух-трех человек на выбор. Тут только я сообразил, что у них пет повара – они обходились одним слугой, и я с удивлением подумал: как же они устраивают званые обеды?

За окном послышался шум подъехавшей машины, и через некоторое время в комнату впорхнула молодая американская пара. Вернее, впорхнула жена, а муж шел следом за ней.

– Привет, Мика! Привет, Маргарет! – воскликнула американка.

– Привет, Джин, привет Джон, – отвечал министр.

Я был поражен. Американцы выглядели не старше меня и все же имели дерзость называть Нангу просто по имени, как его давным-давно никто не называл. Но больше всего меня поразило, как принял это сам Нанга. Я с тревогой взглянул на него, ожидая увидеть искаженное гневом лицо. Ничего подобного. «Привет, Джин, привет Джон», – любезно ответил он, и это было уму непостижимо. Совершенно уверен, что, если бы я или другой африканец назвал его Мика, он бы просто взбесился. Впрочем, в этом, наверное, не было ничего удивительного: все мы сносили от белых то, чего не спустили бы своим.

Миссис Нанга – я только теперь впервые узнал ее имя, – как видно, не разделяла радости мужа.

– Привет, привет, – сказала она и почти тотчас же направилась к двери.

Пока Джин беззастенчиво заигрывала с Микой, я пустился в серьезный разговор с ее мужем – он оказался одним из экспертов, консультировавших наше правительство по вопросу о том, как укрепить наш престиж в Америке. Он производил впечатление человека уравновешенного и, как мне показалось, несколько побаивался своей красивой и развязной жены. Однако оба они, каждый в своем роде, без сомнения, были отличными дипломатами. Когда мы коснулись наконец неизбежной темы – кстати сказать, не по моей инициативе, – Джон проявил необычайное красноречие.

– Как и в любой стране, у нас есть свои больные вопросы, – сказал он. – Не стану отрицать, некоторые из моих соотечественников поразительно узколобы. Но кое-чего мы все же добились. Этого недостаточно, но прогресс налицо.

Он привел некоторые факты и цифры, которых я не запомнил. Помню только, он сказал, что линчевание – изначально явление не расового порядка и что до какого-то года, кажется до 1875, было больше случаев линчевания белых, чем негров. И еще что за пять лет последнего десятилетия линчеваний не было совсем, он не сказал – «за последние пять лет».

– Так что видите, мистер… Простите, я не расслышал, как вас зовут.

– Одили.

– Одили… Красивое имя. Можно, я буду называть вас по имени?

– Валяйте, – фамильярно, совсем на американский манер, ответил я.

– А меня зовите просто Джон. По-моему, нам не к чему величать друг друга «мистер», как англичане.

– По-моему, тоже, – согласился я.

– Так вот, – продолжал он, – мы далеки от совершенства и сами это знаем. Но за последние годы мы так шагнули вперед, что я не вижу причин отчаиваться. Главное – продолжать в том же духе. Мы не должны сбавлять ходу и не должны снова прозевать момент, когда надо повернуть переключатель…

Я еще смаковал этот необычный и, как мне казалось, великолепный технический образ, когда голос Джона, звучавший словно издалека, вывел меня из задумчивости. Джон сказал поразительную вещь. Не берусь опровергать его утверждение: для этого я недостаточно знаком с историей.

– Америка, – сказал Джон, – быть может, и не идеальная страна, но не забывайте, что мы единственная великая держава за всю историю человечества, которая, будучи достаточно сильна, чтобы завоевывать другие государства, не сделала этого.

Должно быть, вид у меня был весьма озадаченный; смысл сказанного не сразу дошел до меня. Я только подумал, что, вероятно, когда-то, очень давно, какая-нибудь забытая богом страна уже имела случай проявить такое редкостное великодушие.

– Да, – продолжал Джон, – в сорок пятом году мы могли покорить Россию, сбросив одну атомную бомбу на Москву, другую на Ленинград. Но мы этого не сделали. Почему? Не спрашивайте меня – я и сам не знаю. Вероятно, мы очень наивны. Мы все еще верим в такие старомодные понятия, как свобода и право каждого человека решать свою собственную судьбу. Американцы никогда не любили вмешиваться в чужие дела…

В этот момент в дверь постучали, и вошел молодой человек в шортах и накрахмаленной белой рубашке. Это был повар, явившийся предложить свои услуги.

– Что же ты умеешь готовить? – спросил Нанга, просматривая протянутую ему пачку рекомендательных писем, скорее всего поддельных.

– Всякую европейскую еду: бифштекс, паштет из почек, пури из кур, рагу, омлет…

– А африканскую не умеешь?

– Нет, не умею, – признался он. – Не хочу врать господину.

Так что же ты ешь дома? – спросил я, выведенный из себя этим идиотом.

– Что я ем дома? – переспросил он. – Что все едят, то и я.

– У вас что, не едят дома африканских блюд?

– Нет, почему же, – ответил повар. – Но ведь дома-то готовлю не я. Дома готовит моя жена.

Тут всю злость с меня как рукой сняло, и мы с министром дружно расхохотались. Ободренный нашим смехом, повар продолжал:

– Разве станет женатый человек торчать на кухне и стряпать эгуси? Это уж совсем надо стыд потерять.

Мы охотно с ним согласились, но места он не получил: Нанга предпочитал эгуси какому-то неизвестному «пури из кур». Впрочем, повара нетрудно было понять: ограничиваясь приготовлением исключительно чужеземных блюд, мужчина может тешить себя иллюзией, что он вовсе не занимается такой сугубо женской работой, как стряпня.

Глава пятая

Американцы пригласили министра и меня на обед в субботу, когда уезжала миссис Нанга. Однако Джону пришлось неожиданно вылететь в Абаку – он должен был присутствовать на открытии цементного завода, построенного с участием американского капитала. В субботу днем Джин позвонила и сказала, что обед все равно состоится. Министр обещал быть.

Но около семи часов прикатила весьма независимого вида молодая особа и нарушила все наши планы. Нанга представил ее: миссис Акило, адвокат. Она приехала из другого города, за восемьдесят миль от столицы. По ее словам, она даже не успела остановиться в гостинице и смыть с себя дорожную пыль. На мой взгляд, дорожная пыль нисколько не портила ее красоты, и я вспомнил деревенскую пословицу-шутку о женщине, которая в ответ на похвалу ее дочери сказала: «Вы ее еще не видели; вот когда она помоется…»

– Вы занимаетесь частной практикой? – спросил я миссис Акило, когда министра вызвали к телефону.

– Да, у нас с мужем общая практика.

– Ах, вот как, он тоже адвокат?

– Да, у нас своя контора.

Должен признаться, что ее уверенная манера держаться внушала мне некоторую робость. Судя по ее выговору, она провела детство в Англии. Однако робость моя скоро прошла. В конце концов, сказал я себе, она, наверное, сегодня ночью будет спать с Нангой, а уж он-то образованностью не блещет.

– Послушайте, Агнесса, почему бы вам не устроиться в комнате моей жены? Зачем зря выбрасывать деньги? – сказал Нанга, закончив телефонный разговор. – Как раз сегодня она уехала в деревню.

Его английское произношение улучшалось буквально на глазах – он подлаживался к своей гостье. Меня бы это даже тронуло, если б я не понимал, что он валяет дурака.

– Спасибо, М. И., но я думаю, мне лучше остановиться в «Интернэшнл». Почему бы вам не заехать за мной? Мы бы где-нибудь пообедали.

– Охотно. В котором часу?

– Часов в восемь – я должна еще принять ванну и прилечь на минутку.

Естественно, я начал опасаться, что мне придется провести субботний вечер одному в пустом особняке с семью спальнями. Казалось, мой хозяин совсем забыл про обед, на который мы были приглашены. Но он не забыл. Как только миссис Акило уехала, он сказал, что завезет меня к Джин, а после обеда Джин сама доставит меня обратно.

– Агнесса – это «Она», а «Ей» нельзя не повиноваться, – процитировал Нанга.

Интересно, подумал я, станет ли он цитировать Райдера Хаггарда или кого там еще, кто написал эти замечательные слова, когда будет объясняться с Джин; но он сказал ей, что у него срочное дело. Само собой, Джип была ужасно разочарована. Тем не менее она со свойственной ей экспансивностью выразила готовность отвезти меня домой или попросить об этом кого-нибудь из гостей.

Вечер у Джин миссис Нанга, вероятно, отнесла бы к категории «пустых разговоров на пустой желудок». Однако разговоры были не лишены интереса. Джин завела речь о Нанге. Никогда не знаешь, чего от него ждать, восторженно заявила она, и в этом, если не говорить о красоте, главный секрет его обаяния.

– Его спрашивают, придет ли он на обед, он отвечает: «Попытаюсь».

– Какая прелесть! – сказала пожилая дама, по-видимому англичанка, слегка наклоняя голову в мою сторону. – Обожаю здешний английский язык.

– «Попытаюсь», – продолжала Джин, – может означать все что угодно: либо он не придет совсем – вот как сегодня, либо явится с тремя друзьями.

– Как интересно, – снова сказала англичанка, и только теперь мне послышались в ее голосе саркастические потки.

Кроме Джин и меня, за столом были еще пять человек: англичанка с мужем, пожилой американский негр, писавший книгу о нашей стране, и двое белых американцев – муж и жена.

На обед была курица с рисом и земляными орехами – слишком тяжелая пища для такого позднего часа. Но сладкое мне понравилось – возможно, потому, что я еще пи разу такого не пробовал. Не помню уж, как оно называлось. Кофе я пить не стал, вечером я пью его очень редко – когда надо работать допоздна.

Беседа, как я уже сказал, была небезынтересна. Моя близость с министром придавала всему, что я говорил, особый вес в глазах гостей и хозяйки. Не знаю, как на других, но на меня сознание, что к моим словам прислушиваются, всегда действует магически – я начинаю говорить дельные вещи. Так и теперь. Речь зашла о восприятии искусства, и я высказал, как мне кажется, одно весьма существенное соображение.

Совсем недавно на площади в столице была установлена огромная деревянная скульптура, изображающая божество, работы одного из наших известнейших мастеров. Я еще не видел ее, но много читал о ней в газетах. Скульптура так нашумела, что скоро стало модным ругать ее и обвинять автора в отходе от африканских традиций. Присутствовавший на обеде англичанин утверждал, что ей чего-то недостает.

– На днях, – рассказывал он, – я проезжал мимо и имел удовольствие видеть, как какая-то старуха, вне себя от ярости, грозила ей кулаком…

– Это любопытно, – заметил кто-то.

– Я бы сказал, это больше, чем любопытно, – возразил англичанин. – Старая женщина, невежественная язычница, быть может, сама поклоняющаяся этому божеству, вправе судить… не то что наш просвещенный друг, обучавшийся в европейских академиях художеств.

– Вот именно.

И тут меня словно осенило.

– Вы сказали, она грозила кулаком? – переспросил я. – В таком случае вы заблуждаетесь. У нас показывают кулак, когда за человеком или предметом признают могущество и хотят оказать ему уважение и почет.

Так оно и есть на самом деле. Впоследствии мне случилось встретить у другого критика ту же, на мой взгляд, непростительную ошибку: он приписывал жестам и мимике африканца значение и смысл, которые они имеют для человека европейской культуры. Этот критик, француз, в статье об африканском искусстве, опубликованной в одном местном журнале, писал о знаменитой священной маске: «Обратите внимание на эти полуприкрытые веки, напряженно сдвинутые брови, в болезненном экстазе сжатый рот…»

Это была чушь. Маска не выражала никаких иных чувств, кроме величественного равнодушия и презрения к людям. Если бы повстречавшаяся мне африканка глянула на меня так, я не усомнился бы в значении ее взгляда.

Однако вернемся к обеду у Джин. Положив на обе лопатки знатока искусства, я страшно вырос в глазах присутствующих. Я перестал быть для них просто человеком, который гостит у министра культуры. Супруги-американцы, особенно жена, буквально ловили каждое мое слово. Их интересовало, учился ли я в Англии, в какой области специализировался в университете, что преподаю в школе, бывал ли я в Соединенных Штатах, что я думаю об американцах, и так далее и тому подобное.

Однако самую забавную историю в этот вечер рассказал негритянский писатель. Однажды он завтракал в отеле «Интернэшнл» – как известно, это своего рода международная биржа, где нашему народу сбывают все виды иностранных товаров, от тракторов до политических доктрин. К нему подошел белый американец и учтиво спросил:

– Можно подсесть к вам, сэр?

– Конечно, – ответил негр.

– Как вы относитесь к «Корпусу мира»?

– Ничего не имею против. Одна из моих дочерей состоит в нем.

– Так вы американец?

– Ну да. Я приехал из-за океана…

Это было бесподобно. Я словно воочию увидел, как американец, поспешно извинившись, вскочил и начал рыскать между столиками в поисках подлинных африканцев.

После обеда негритянский писатель вызвался подвезти меня, чтобы не затруднять Джин, но она, к моему удовольствию, не захотела об этом и слышать: она обещала министру доставить меня целым и невредимым, да и сама она не прочь проветриться перед сном.

Когда все гости ушли – почти одновременно, – Джин, заложив руки за голову и лениво потягиваясь, сказала:

– Пожалуй, и нам пора…

– Но ведь мы с вами и словом не успели перекинуться, – возразил я.

Джин подошла к проигрывателю, поставила долгоиграющую пластинку с негритянским джазом, и мы стали танцевать. Надо сказать, что негритянский танец выходил у нее неплохо, разве что, как все иностранки, помешанные на африканских ритмах, она несколько преувеличенно работала животом. Не то чтобы мне это не нравилось – как раз наоборот. Я просто хочу поделиться своими наблюдениями. Речь идет о том, как нас себе представляют другие народы, и должен сказать, что во многом виноваты мы сами. Помню, с каким возмущением мы смотрели в университете фильм, выпущенный соседним африканским государством и демонстрируемый за границей под маркой африканского балета: на экране молоденькие негритянки трясли грудями и виляли бедрами. Очень может быть, что Джин видела этот фильм в Америке. Во всяком случае, ее манера танцевать, по-своему приятная и привлекательная, имела мало общего с настоящим африканским танцем, который, хотя и заключает в себе тот же смысл, выражает его не столь грубо и прямолинейно.

Не помню, протанцевали ли мы до конца хотя бы один танец – очень сомневаюсь. Помню только, как на ночном столике возле кровати вдруг зазвонил телефон. Если б кто-нибудь прокрался в темноте по лестнице и всадил мне в спину нож, я и тогда бы испугался не больше.

Джин сняла трубку и назвала свое имя. Говорила она с таким спокойствием и непринужденностью, словно только что приняла святое причастие и вернулась на свое место в церкви.

– Привет, Элси, – сказала она. – Ну что за церемонии… Очень рада, что ты осталась довольна… Все в порядке, я отвезла его домой. Только сейчас вернулась…

Повесив трубку, она в сердцах обозвала Элси «тварью». Мы оба расхохотались.

– Это Элси Джексон – американка. Знаешь, для чего она звонила? Чтобы узнать, здесь ли ты!

– Ты думаешь, она догадалась?

– Едва ли, а впрочем, мне плевать…

Позднее, много позднее, мы рука об руку спустились на кухню, и Джин сварила кофе. В данном случае, это было как нельзя более кстати.

– Для женщины секс означает нечто гораздо большее, чем для мужчины, – задумчиво проговорила Джин, помешивая ложечкой кофе.

– Ты так думаешь?

– Конечно. Ведь все происходит у нее внутри, и она воспринимает мужчину намного сильнее, чем он ее.

Мне хотелось сказать ей, чтобы она помолчала, но мы еще были слишком мало знакомы. Я терпеть не могу болтовни постфактум. Лучше всего молча пить кофе, курить или сидеть просто так. А уж если хочется поболтать – можно выбрать какую-нибудь постороннюю тему. Должно быть, Джин почувствовала мое настроение – она была далеко не глупа.

Около половины второго я заметил, как она зевнула украдкой.

– Ну что ж, пожалуй, мне пора, – сказал я, вставая. – Мне очень жаль вытаскивать тебя из дому среди ночи.

– Да ты прямо как англичанин! – с негодованием воскликнула Джин.

Я не видел ничего специфически английского в том, что я сказал, и не понимал, что ее так рассердило, но предпочел не возражать. Ища ключи от машины, она спросила, хочу ли я сразу ехать к себе или не прочь прокатиться с ней по городу.

– Ночью город изумительно хорош, – сказала она.

– Но ведь ты, наверно, устала?

– Нисколько.

Надо отдать ей справедливость, город она знала отлично – от современных, дышащих свежестью прибрежных улиц до его вонючего, гнилостного чрева.

– Как долго вы с мужем живете у нас в стране? – спросил я с нескрываемым восхищением.

– Одиннадцать месяцев. Когда город тебе по душе, с ним быстро знакомишься.

Проехав по широким, хорошо освещенным улицам, названным в честь наших известных политических деятелей, мы свернули в мрачные переулки, носящие имена всякой безвестной мелюзги. Даже самым незначительным членам городского муниципалитета (Джин, похоже, знала всех наперечет) были отведены свои улочки – одна, помнится, называлась улица Стивена Авандо. Побывав в этих темных закоулках, я мог убедиться – если бы меня вообще требовалось убеждать, – сколь животрепещущий вопрос был поднят в объявлении городского муниципалитета, опубликованном в утренних газетах.

Я никак не мог решить, действительно ли Джин нравилось ездить по всем этим местам, как она уверяла, или у нее была на то своя тайная причина; быть может, ей хотелось, чтобы мне стало стыдно за столицу моей страны. От нее можно было этого ожидать – уж очень она была не проста.

Наконец мы вернулись в приличные, богатые кварталы города.

– Вот эти десять домов принадлежат министру общественных работ, – сказала Джип. – Они сдаются различным посольствам за три тысячи в год каждый.

Ну и что? – подумал я про себя. Возможно, так оно и есть, но не тебе пас судить. Предоставь это нам и не примазывайся к нашему делу – ты только оскверняешь его.

– А вот это уже вторая улица Нанги, – сказал я вслух, указывая налево.

– Нет, та, около фонтана, называлась проспект Нанги, – возразила Джин, и мы оба расхохотались – уже снова друзья. – Я не уверена, что нет еще и шоссе Нанги. Площадь есть.

Тут меня снова передернуло. Кто она такая, чтобы так высокомерно смеяться над нами! Что она о себе воображает! Уж наверное, могла бы и у себя на родине найти, над чем посмеяться. Или поплакать, если это ей больше нравится.

– Не могу понять, – продолжала она, явно не замечая моего молчаливого негодования, – почему у вас не называют улиц в честь исторических деятелей или событий, как во Франции и других странах, – ну, например, в честь вашей борьбы за независимость?

– Потому что мы не во Франции, а в Африке! – раздраженно ответил я, но она явно приняла мои слова за горькую иронию и снова рассмеялась. На самом же деле я просто хотел повежливее послать ее к черту. Мне казалось, что я понял теперь, почему ей так нравится разъезжать по нашим трущобам. Должно быть, она сделала уже сотни снимков и рассылает их всем друзьям и знакомым. А, кстати, у себя на родине захотела бы эта поклонница Африки оказаться в одной компании с чернокожим?

– Когда ты ждешь Джона домой? – спросил я, кипя от злости.

– В среду, а что?

– Я подумал, не встретиться ли нам еще раз?

– А тебе бы хотелось?

– Ну да!

– Что ж, я позвоню тебе завтра, идет?

Глава шестая

Всякий, кто хоть сколько-нибудь внимательно следил за моим рассказом, вероятно, подумает: а что же Элси, из-за которой я, собственно, и приехал в столицу? Так вот, я написал ей сразу по приезде и в субботу утром наведался к ней в больницу. Элси спала после ночного дежурства, и ее пришлось разбудить, поэтому мой первый визит к пей был очень кратким. Но, собственно, я и приезжал-то только затем, чтобы условиться, что она проведет у меня два свободных дня, которые полагаются ей за ночное дежурство, и захватит с собой свою приятельницу – для Нанги, хотя прямо об этом не говорилось.

В нашей стране шикарная американская машина с шофером в белоснежной форме и развевающимся министерским флажком пройдет сквозь игольное ушко. Привратник у ворот больницы поспешно поднял железную перекладину и отдал честь. Я кивнул пожилому санитару, и он бросился к машине с таким проворством, будто сразу скинул десяток годков. Вопреки всем правилам меня впустили в помещение для больничных сестер и разбудили Элси.

Вид у Элси был заспанный, но она так обрадовалась моему приходу, что мне захотелось, отбросив благоразумие, остаться у нее подольше. Платок, которым она повязалась, съехал ей на глаза и закрывал уши. Но, несмотря на это и на опухшие от сна глаза, она была мне желанна, как всегда. Она тут же засуетилась – это было так на нее похоже, – собралась куда-то бежать за выпивкой и закуской, но я решительно отказался.

Я уже встал и хотел уйти, когда вошла ее подруга. Очевидно, она была не так уверена в своей красоте, как Элси, и задержалась, чтобы привести себя в порядок. Элси уверяла, что уже знакомила нас на студенческой вечеринке, но я, хоть убей, не мог вспомнить. Она была смазливенькая, с остреньким личиком и очень похожа на болтливую птицу-ткача; я подумал, что, верно, и она так же болтлива, как ее пернатый двойник, однако за все время она не сказала почти ни слова и, когда я уходил, даже не вышла с Элси проводить меня до машины. Странно, подумалось мне, она нелюбопытна, это так не похоже па наших женщин.

Мы с Элси пошли к машине, и я в шутку заметил:

– Как бы Нанга не захотел махнуться.

– Чего-чего? – удивилась Элси.

Я понял, что она впервые слышит это слово, и объяснил ей, что оно значит. Мы оба рассмеялись.

– Обмена не потребуется, – лукаво заметила Элси. – Она красивее меня.

И мы рассмеялись вновь.

– Если ты напрашиваешься на комплимент, то ты его не дождешься, – ответил я и нагнулся, чтобы сесть в машину – шофер распахнул дверцу, как только я вышел из здания больницы. – Да, кстати, – сказал я и снова выпрямился, – недавно на вечеринке я познакомился с американкой, ее тоже зовут Элси. Всякий раз, когда я слышал ее имя, я вспоминал о тебе.

– Какая еще такая Элси? Увидишь ее, скажи, что у тебя есть только одна Элси! Ну и хорош же ты, нечего сказать! Не успел приехать, как уже обзавелся второй Элси! Смотри у меня!

– Спокойно, – сказал я, – что особенного в том, что я повстречался па вечеринке с твоей тезкой?

Признаться, мне льстило, что Элси ревнует. Я уже хотел было сказать, что та, другая, Элси и в подметки ей не годится, по вовремя удержался – из чисто тактических соображений. Я только заметил, что, вздумай я завести себе еще одну подружку, я бы выбрал девушку с другим именем, хотя бы для того, чтобы их не путать.

– Ври больше, – рассмеялась Элси, и на щеках у нее обозначились ямочки. – Будь у тебя десяток Элси, тебе все было бы мало – по глазам видно.

– Глупости! Что мне это имя – амулет какой, что ли?

– Кто тебя знает! – пожала плечами Элси.

– Ты знаешь.

Шофер захлопнул дверцу машины, недвусмысленно давая понять, чтобы я поторопился. Но я решил не обращать на него внимания.

– Как называется эта машина? – спросила Элси.

– «Кадиллак».

– Так это и есть знаменитый «кадиллак»? Первый раз вижу! – совсем по-детски обрадовалась Элси. – Вот так машина! Ой-ой! От такой жизни и в рай не захочется!

– Как сказать, родная. Человеку всегда мало того, что у него есть.

Я сам открыл дверцу и сел в машину.

– Так я приеду за тобой в четверг ровно в четыре, – сказал я на прощанье. – А теперь иди досыпай, дорогая.

Я, как вельможа, откинулся на спинку сиденья. Элси махала рукой, пока машина не скрылась за поворотом дороги.

В четверг в шесть часов вечера Нанга должен был открывать первую выставку произведений наших отечественных писателей. Для меня выставка представляла особый интерес, поскольку я сам намеревался написать роман – о тех временах, когда в нашем краю впервые появились белые.

Около половины третьего министр явился домой к ленчу, захватив с собой приготовленную для него речь. По его словам, за весь день у него не было свободной минуты заглянуть в нее, и я полагал, что уж теперь-то он сядет и наскоро пробежит ее, но он положил папку с речью на полку и принялся расспрашивать меня о «нашей» предстоящей поездке в больницу. Я очень удивился: до этой минуты мне – да, наверное, и самому Нанте – в голову не приходило, что он поедет со мной.

– Надеюсь, к нашему приезду они будут готовы, – сказал он.

– Да, я предупредил Элси, что в шесть мы должны быть в другом месте.

– Послушай, Одили, у тебя серьезные намерения относительно Элси?

– Вы хотите сказать, собираюсь ли я на ней жениться? Господи боже, конечно, нет.

Хоть я и вправду не собирался жениться на Элси, с моей стороны не хорошо было так говорить о ней. Но мы с Нангой уже успели поделиться друг с другом своими любовными победами, и мне оставалось только выдерживать взятый тон и отзываться пренебрежительно о женщинах вообще. Я даже рассказал Нанге о своем первом знакомстве с Элси – разумеется, не называя ее имени. Но на каждую мою историю у министра было наготове не меньше пяти…

Я был не очень-то доволен, что Нанга собирается ехать со мной в больницу; лучше бы он остался дома и почитал свою речь, но я сильно подозревал, что он забыл о ней, а потому мне казалось, что ради его же блага не мешало бы напомнить ему. Я стал обдумывать, как завести об этом разговор, не слишком выдавая себя.

– Мне бы очень хотелось помочь вам отредактировать вашу речь, – сказал я, – но я не могу читать в машине.

– Ах, речь, – устало отозвался он. – Это пустяки. Я покончу с ней за десять минут. Знать бы заранее, послал бы вместо себя своего секретаря. Ну да ладно. Говорить мне не привыкать: сперва школа, потом политика – только и делаю, что языком мелю.

Собственно, я и сам не знал, почему мне хотелось поехать одному. Правда, я уже заранее рисовал себе, как все произойдет, по в конце концов это было не так уж важно и никто не остался бы внакладе, если бы что-то изменилось. Было бы недурно, например, устроиться в машине на заднем сиденье с двумя девчонками по бокам. Ну, а теперь придется сесть рядом с шофером. Впрочем, может, и Элси уместится впереди – места хватит, а министр пусть располагается сзади и поближе познакомится со своей девушкой.

Однако все мои расчеты рухнули. Подруга Элси – ее имя выскочило у меня из головы – внезапно заболела и не могла поехать с нами. Я был страшно разочарован и даже рассержен, хоть Элси и клялась, что подруга действительно больна. К счастью, Нанга не принял это известие близко к сердцу, что было вполне естественно для человека, всегда имеющего к своим услугам сколько угодно женщин.

Когда, усадив Элси между собой, мы возвращались в город, он, помнится, раза два или три повторил, что завтра предстоит очень важное заседание кабинета министров, которое может продлиться всю ночь, а поэтому ему надо сегодня как следует выспаться. Сперва я подумал, что Нанга просто важничает перед Элси, но потом решил, что со свойственной ему грубоватой откровенностью он дает нам понять, чтобы мы не стеснялись, он не станет мешать. Чтобы выразить свою признательность, я начал объяснять Элси, как мало времени у него остается для себя и семьи.

– Если тебя захотят сделать министром, – подхватил Нанга, – не соглашайся. Плохая это жизнь.

– «Короны бремя клонит выю», – заметила Элси.

– Что верно, то верно.

– Я, кажется, уже говорил тебе, что сегодня в шесть мистер Нанга открывает книжную выставку? – спросил я.

– Книжную выставку? Это еще что за штука?

– А кто его знает, я сам впервые слышу. Но мне говорят: раз ты министр культуры, ты обязан там быть. Не отказываться же. Все порядочные люди сидят себе сейчас дома, а я должен в такую жарищу что-то молоть. Беда, да и только.

Мы все расхохотались, и шофер тоже – я видел его лицо в зеркале. Так мы шутили и смеялись всю дорогу. С Нангой невозможно было соскучиться.

У входа в выставочный зал нас встретил Джалио, председатель Общества писателей. Я знал его еще по университету. Пока он не стал писателем, он казался вполне нормальным человеком. Но, издав свой роман «Песня черной птицы», он сильно изменился. Из его интервью, опубликованного в одном популярном журнале, я узнал, что он заказывает себе костюмы по собственным фасонам, – до того ему ненавистен всякий конформизм. Глядя на него, можно было подумать, что он сам же и шьет их. На нем был какой-то бело-голубой балахон с круглым вырезом, без пуговиц, и коричневые в полоску необъятные брюки из тонкой парусины того сорта, который мы называем «полощись на ветру». Лицо его обрамляла длинная и неопрятная борода.

Мне казалось, что в стране, где так мало писателей, министр культуры должен лично знать каждого из них. Но судя по всему, Нанга впервые слышал имя председателя Общества писателей.

– Он автор «Песни черной птицы», – подсказал я.

– Да, да, – рассеянно ответил Нанга, явно думая о чем-то другом. Но минуту спустя, словно до него внезапно дошел смысл моих слов, спросил: – Так в ваше общество входят и композиторы?

Однако не успел Джалио ответить «нет», как он снова забыл о нас обоих…

– Привет, Джалио, – сказал я с невольным сочувствием, протягивая ему руку. Он поздоровался со мной, но было ясно, что он меня не помнит, да и вообще ему на меня наплевать. Я обиделся и решил, что он слишком много о себе воображает.

– Вы не сказали мне, мистер… э-э… – вдруг обратился к нему Нанга.

– Джалио, сэр, – подсказал он.

– Спасибо. Так вот, мистер Джалио, почему вы не сказали мне, что ждете на открытие выставки дипломатических представителей? – спросил Нанга, оглядывая стоявшие у входа машины: на некоторых из них были посольские номерные знаки, а на двух развевались флажки.

– Простите, сэр, но… – начал было Джалио.

– И вы собираетесь председательствовать в таком виде? – оборвал его Нанга, окинув взглядом с головы до ног и ткнув в него пальцем. – Откуда вы родом?

Я испытывал разноречивые чувства. Если бы Джалио держался скромнее, я мог бы ему посочувствовать, но он так задавался, что, признаться, его унижение даже порадовало меня.

– У вас там, может, воображают, что это и есть наша национальная одежда? – безжалостно продолжал Нанга.

– Как мне нравится, так я и одеваюсь, сэр! – вспылил писатель.

– Позвольте вам заметить, – несколько сбавив тон, но достаточно твердо возразил Нанга, – уж если вы хотите, чтобы я присутствовал на ваших торжествах, вы должны быть одеты, как положено. Надевайте либо обычный костюм, либо национальное платье. Этикет надо соблюдать!

Мне стало страшно неловко, когда Нанга, упомянув о костюме, кивнул на меня: как ни претила мне дурацкая претенциозность Джалио, я вовсе не хотел служить примером для назидания.

Внезапно перейдя на отечески-миролюбивый тон, министр напомнил нам, людям молодого поколения, что мы являемся будущими руководителями нашей великой страны.

– Мне все равно, уважаете вы меня или нет, – сказал он, – но есть народная пословица: «Чтите правителей своих, и вас будут чтить, когда настанет ваш черед»… Ну что ж, пойдемте.

Несмотря на такое недоброе начало, мистер Джалио в своей вступительной речи сказал много лестного о мистере Нанге, хотя вид у него был при этом довольно хмурый. Он заявил, что предстоящее присвоение министру почетного звания доктора наук – достойное признание его заслуг перед африканской культурой, которые хорошо известны всему миру.

Нанга величественно поднялся и непринужденным движением выпростал руки из широких рукавов своего одеяния. Он не сразу принялся читать заготовленную речь, а сначала сказал несколько слов от себя. Он поблагодарил председателя, смерив его при этом таким взглядом, что я испугался, как бы он снова не вернулся к вопросу об одежде. Но он этого не сделал. Он только улыбнулся снисходительно и чуть-чуть лукаво и сказал, что высоко ценит честь, которую оказал ему мистер Джалио, пригласив открыть эту выставку.

– Как вы знаете, мистер Джалио является председателем этого общества, которое уже много сделало, чтобы отразить в искусстве африканский характер. Насколько мне известно, сам мистер Джалио сочинил прекрасную песню под названием… э-э… Как, вы сказали, она называется? – обратился он к Джалио.

По счастью, это было принято за шутку, и зал разразился хохотом. Я услышал знакомый заливистый смех и сразу узнал Джин. Она сидела прямо передо мной, рядом с ней был ее муж – я и не знал, что он вернулся. Я шепнул на ухо Элси, что это та самая дама, о вечеринке у которой я рассказывал.

– Та самая Элси? – спросила она тоже шепотом.

– Нет, ее подруга.

– Ах вот как? Сколько же их? – улыбнулась она. – Ах, Оди Великий. – Она часто называла меня Оди вместо Одили.

Речь Нанги я слушал краем уха. Я то перешептывался с Элси, то думал о предстоящей ночи, то разглядывал, кто как одет. Мое внимание привлек один из присутствующих. На нем было национальное платье из дорогого импортного материала, что само по себе в то время не бросалось в глаза. Но вот что меня поразило: портной, кроивший платье, оставил тонкую желтую кромку, на которой четко выделялись черные буквы многократно повторяющегося фабричного клейма: «100 % шерсть. Сделано в Англии». Эту кромку он использовал в качестве орнамента па обоих рукавах.

Я подивился – в который уже раз – неистощимой изобретательности нашего народа, которая особенно ярко проявляется во всем, что касается нарядов. Я заметил, что человек в платье из чистой шерсти, подбирая сползающие рукава – а он делал это каждые две-три минуты, – заботился о том, чтобы надпись, свидетельствующая о качестве материала, не терялась в многочисленных складках одежды. На груди у щеголя красовалась золотая цепь.

Глава седьмая

Нанга был прирожденным политиком; что бы он ни сделал, что бы ни сказал – ему все сходило с рук. И пока люди прислушиваются к голосу сердца и желудка, а не разума, Нангам все будет сходить с рук. У него был редкий дар внушать симпатию, и, даже когда он говорил людям неприятные вещи, никому в голову не приходило обижаться на него. Помню, как, разговаривая по телефону со своим коллегой, министром общественных работ, он заявил, что не доверяет нашим молодым специалистам и предпочитает иметь дело с европейцами. Я понимал, что он говорит чудовищные вещи, но не мог всерьез рассердиться. Он был так дружески расположен ко мне, так откровенен. По-видимому, в нашей стране такой человек, как он, не рискует встретить осуждение, в худшем случае о нем скажут снисходительно: «Бог с ним, не обращай внимания».

Личное обаяние – это могучее и надежное оружие, позволяющее человеку оградить себя от естественных последствий своих предосудительных поступков или своего постыдного невежества. Как еще объяснить тот факт, что министр культуры, публично заявив, что он никогда но слышал о самом знаменитом в стране романе, стяжал аплодисменты и снова стяжал их, когда предсказал, что в недалеком будущем в нашей великой стране появятся великие писатели, равные Шекспиру, Диккенсу, Джейн Остин, Бернарду Шоу и – добавил он, подняв глаза от бумаги, – Майклу Уэсту и Дадли Стэмпу.

Когда министр кончил говорить, Джалио и редактор «Дейли мэтчет» подошли выразить ему свое восхищение и попросили текст речи. Нанга достал из папки два машинописных экземпляра и собственноручно внес в них поправки, добавив к списку известных английских писателей оба упомянутых им имени.

Редактор был мне уже знаком – несколько дней назад он заходил к министру. Этот неприятный человек с вкрадчивыми манерами был тогда, как мне показалось, недоволен моим присутствием, и я только и ждал, чтобы Нанга сделал мне знак покинуть комнату. Но он этого не делал. Напротив он, по-видимому, не хотел, чтобы я ушел, и я продолжал торчать в комнате. А гость, прежде чем перейти к делу – я так и не разобрал, в чем оно состояло, – долго ходил вокруг да около. Насколько я понял, в его распоряжении были какие-то материалы, которые он, желая угодить министру, воздерживался печатать. Однако министр явно не придавал этим материалам серьезного значения. Он, как видно, не прочь был поскорее отделаться от назойливого посетителя, но не решался выставить его за дверь. А газетчик тем временем болтал без умолку, и в уголках его рта противно пузырилась слюна. Он выпил две бутылки пива, выкурил несчетное количество сигарет и «стрельнул» у министра пять фунтов, поведав ему о своих неладах с хозяином квартиры, которому он задолжал. По его словам, дело было не столько в этой задолженности, сколько в том, что он и его домохозяин происходили из разных племен – племенная рознь давала себя знать.

– Вот видишь, что значит быть министром, – сказал Нанга, как только посетитель ушел. Меня поразила прозвучавшая в его голосе усталость, и мне вдруг стало жаль его. Он весь как-то сник – таким я его никогда еще не видел. – Не дай я ему ничего, – продолжал Нанга, – он завтра же напечатает обо мне какую-нибудь гадость. Это называется у нас свободой печати. А по-моему, это свобода шантажировать и чернить ни в чем не повинных людей. Не понимаю, почему наше правительство боится прижать этих газетчиков. Я не говорю, что им следует запретить критиковать – в конце концов, один бог безгрешен, – но нам нужна конструктивная критика…

Так вот, теперь этот же самый газетчик подошел к Нанге и воскликнул:

– Превосходно, сэр! Я помещу вашу речь на первой полосе вместо статьи, которую обещал министру общественных работ. – А я подумал: знаешь ли ты, что стало бы с тобой и твоими статьями, если бы это зависело от Нанги!

Было, должно быть, часов около восьми – во всяком случае, уже стемнело, – когда мы отправились домой. Как только машина тронулась, я отыскал руку Элен, и наши пальцы переплелись. Другой рукой я уверенно, как человек, не сомневающийся в своих правах, обнял ее за плечи.

– Вы произнесли замечательную речь, а ведь у вас даже не было времени подготовиться, – сказал я – просто так, лишь бы не молчать, а сам между тем весь дрожал от нетерпения. Я мысленно видел Элси в моей комнате, вернее, представил себе, как она сольется с чернотой ночи в отличие от Джин, которая, одеваясь, смутным призраком выступала из мрака.

– И старуха танцует, когда музыка велит, – ответил Нанга на нашем диалекте.

Я нарочито громко рассмеялся и перевел пословицу Элси – она говорила на другом диалекте. Мы теснее придвинулись друг к другу, я положил руку Элси на грудь и крепко прижал ее к себе.

Когда мы приехали, Элси поднялась наверх переодеться, а Нанга и я остались в гостиной выпить виски.

Надо сказать, что по дороге из больницы мы заезжали домой и Нанга приказал слуге отнести вещи Элси в комнату жены, что не на шутку меня встревожило. Но затем я быстро успокоился, уверив себя в том, что Нанга просто хотел быть тактичным и любезным, а вспомнив, как он говорил о предстоящем заседании кабинета министров, которое, быть может, продлится всю ночь, я снова почувствовал прилив благодарности к нему.

Моя комната помещалась на первом этаже, а комната Элси была расположена прямо над моей. Я решил, что, когда в доме все стихнет, я поднимусь по лестнице и постучу к ней. Она будет ждать меня. Я проведу ее к себе, и все будет шито-крыто, как будто наш хозяин ни о чем не догадывается.

Ужин был превосходный – рис, бананы, жареная рыба. Элси, необычайно соблазнительная в своем переливающемся желтом платье, завела разговор о председателе Общества писателей и его нелепом наряде. Я сделал слабую попытку вступиться за него:

– У писателей и художников бывают свои странности.

– Я думаю, он послушается моего совета, – сказал Нанга. – Он благовоспитанный молодой человек.

Это замечание удивило меня. Не иначе, как лестные слова, которые Джалио сказал о Нанге во вступительной речи, возымели свое действие, а еще вероятнее, от Нанги не ускользнуло, с каким уважением один из послов обратился к писателю, чтобы попросить у него автограф. Помнится, в ту минуту я посмотрел на Нангу и прочел на его лице изумление и недоверие, но я никак не предполагал, что этого эпизода окажется достаточно, чтобы после недавней стычки он назвал Джалио «благовоспитанным молодым человеком».

Само слово «благовоспитанный» поразило меня почти так же, как и смысл, который вкладывал в него Нанга. Не знаю, можно ли назвать Джалио благовоспитанным человеком или нет, но в данном случае такая характеристика была совершенно неуместна. Нанга владел английским ровно настолько, чтобы, не заботясь об оттенках, высказывать свою мысль в ярких и энергичных выражениях. Как-то раз он сказал мне, что на пути из Анаты в столицу он попал в поистине роковое дорожное происшествие. Я решил, что кто-то погиб. Но когда он рассказал историю до конца, я понял, что слово «роковое» значило у него «очень неприятное».

Вскоре после ужина я ушел к себе, надеясь, что Элси и Нанга последуют моему примеру. Элси меня поняла. Через некоторое время, заглянув в гостиную, я убедился, что ее там нет. Но Нанга продолжал сидеть на прежнем месте, уставившись в папку со своей речью. Каждые две-три минуты я заглядывал в дверь – Нанга и не думал уходить. Уж не уснул ли он? Нет, я видел, что он пробегает глазами страницу. Меня взяла злость. Почему бы ему не забрать эту проклятую папку к себе в кабинет? Но, пожалуй, больше всего меня злило то, что у меня не хватает смелости пройти через гостиную и подняться в комнату Элси. Быть может, он именно этого от меня и ожидал. По правде говоря, отсутствием смелости в подобных ситуациях я не страдаю. Но Нанга с самого начала обезоружил меня своей деликатностью, и теперь все упиралось не столько в мою нерешительность, сколько в мое нежелание выставить Элси шлюхой перед посторонним человеком. Мне оставалось лишь злиться и ждать. Я то садился на кровать, то вставал и босиком, в пижаме принимался ходить взад и вперед по комнате.

Прошло, должно быть, не меньше часа, прежде чем Нанга наконец погасил свет в гостиной и ушел к себе. Я выждал минут десять, чтобы дать ему улечься в постель, да и самому поостыть после пережитых волнений и унять легкую дрожь, которая обычно охватывает меня в ожидании такого рода свиданий. Потом я стал на цыпочках подниматься по лестнице, держась за перила, чтобы не споткнуться. Когда я добрался до площадки, мои глаза уже привыкли к темноте, и я без труда нашел дверь Элси. Я уже взялся за ручку, как вдруг услышал за дверью голоса. Я застыл на месте. Послышался смех, я повернулся и сошел вниз. Я не сразу направился к себе в комнату, а долго стоял в гостиной. Трудно сказать, о чем я думал в те минуты, – мысли путались у меня в голове. Но, помнится, в конце концов я сказал себе, что слишком тороплюсь с выводами и что скорее всего Нанга просто приоткрыл дверь из соседней комнаты, чтобы пожелать Элси спокойной ночи и перекинуться с ней шуткой. Я решил подождать еще немного, а потом, не таясь, взойти по лестнице и постучаться к Элси. Итак, я вернулся к себе в комнату, зажег лампу на ночном столике, дернув за серебряный шнур, заменявший обычный выключатель, снял часы и положил их рядом на стул. Было около одиннадцати. Я и не знал, что уже так поздно. Вскочив как ужаленный, я бросился в гостиную и хотел было взбежать по лестнице, как вдруг услышал приглушенный голос Элси, самозабвенно выкликавшей мое имя. Теперь, оглядываясь назад, я просто не понимаю, как я мог оставаться в бездействии в ту минуту. На меня напал какой-то столбняк, хотя грудь мою распирало от негодования. Но закипавшая во мне ярость вдруг схлынула, сменившись чувством полной опустошенности. В каком-то умопомрачении я стал взбираться по лестнице, вообразив, что Элси зовет меня на помощь. Но, едва подойдя к двери, я отпрянул, охваченный ненавистью и отвращением, и спустился вниз, чтобы уже не возвращаться.

Я сел на кровать и, сжав голову руками, попытался собраться с мыслями. Но в висках у меня стучало, словно кузнечный молот бил по наковальне, и мысли рассыпались и гасли, как искры. Наконец я сообразил, что нужно действовать, действовать быстро и решительно. Сделав над собой усилие, я встал и принялся собирать свои вещи. Я еще сам толком не знал, что буду делать потом, но это меня не заботило – я был слишком потрясен случившимся. Раскрыв шкаф, я стал аккуратно укладывать свою одежду в чемодан, затем принес все, что оставалось в ванной, и тоже уложил. На это простое дело у меня ушла, должно быть, уйма времени. И все это время я как будто бы ни о чем не думал, а лишь до боли кусал губу да изредка безотчетно приговаривал: «Боже мой!» – или что-то в этом роде. Уложив чемодан, я тяжело опустился в кресло, потом встал и пошел в гостиную, прислушиваясь к тому, что делается наверху. Но теперь там царили тишина и мрак. «Да, черт возьми!» – сказал я сам себе и ушел в свою комнату – ждать Элси. Я был уверен, что она придет, сгорая от стыда и обливаясь слезами, а я выставлю ее за дверь – и больше мы с нею не увидимся. Так я ждал ее, ждал и в конце концов заснул. Очнулся я с тяжелым, гнетущим ощущением, что произошло нечто ужасное – я не мог сразу вспомнить, что именно. Это состояние продолжалось недолго. Я вспомнил – и с новой остротой ощутил всю горечь унижения. Часы показывали начало пятого. Элси не пришла. У меня на глазах закипали слезы – такого со мной давно уже не бывало. Я снял пижаму, оделся и вышел из дома через черный ход.

Я долго бродил по городу, стараясь держаться освещенных улиц. Предрассветный туман мелкими каплями оседал на моих волосах, холодил мой пылающий лоб, и гнев мой тоже остывал. Скоро у меня потекло из носа, и, так как я не захватил с собой носового платка, я высморкался пальцами. Мало-помалу в голове у меня начало проясняться, и я вернулся к действительности. Город просыпался. Мне встретился ассенизатор, он нес на голове бачок с нечистотами. Верхнюю часть его лица закрывала помятая фетровая шляпа, низко надвинутая на лоб, а нос и рот были по-гангстерски повязаны черным платком. Прямо на тротуарах, под маркизами роскошных магазинов спали нищие. Возле урны сидел сумасшедший – он считал ее своей собственностью и неусыпно охранял. Первые автобусы, еще пустые, обгоняли меня. Около шести погасли уличные фонари. Я вбирал в себя эти впечатления вместе со свежим утренним воздухом. Может показаться странным, что человек с такой тяжестью на душе способен обращать внимание на всякие пустяки, совсем как в пословице: на голове несешь слона, а ногой нащупываешь в траве кузнечика. Но видно, так уж устроен человек. Ни одна мысль, как бы значительна она ни была, не может полностью вытеснить другие.

Возвращаясь обратно, я тщетно пытался подобрать слова, которые я должен сказать Нанге. Что до Элси, мне следовало знать, что она самая обыкновенная потаскушка, и чем меньше о ней говорить, тем лучше.

Когда я свернул на улицу, где стоял особняк Нанги, я увидел его у ворот: он явно поджидал меня. Он смотрел в противоположную сторону и не сразу меня заметил. Моим первым побуждением было повернуть назад. Но я тут же овладел собой, да и он оглянулся, увидел меня и пошел навстречу.

– Где ты пропадал, Одили? – спросил он. – Мы… я вот уже сколько времени ищу тебя, еще немного, и позвонил бы в полицию.

– Я не желаю с вами разговаривать, – сказал я.

– Что такое?! Час от часу не легче! Что случилось, Одили?

– Я уже сказал, что не желаю с вами разговаривать, – ответил я холодно.

– Чудеса, да и только! Уж не из-за девчонки ли ты? Но ведь ты сам мне сказал, что между вами нет ничего серьезного. Я затем и спрашивал тебя, чтобы не было недоразумений… Я думал, ты устал и лег спать.

– Послушайте, мистер Нанга, уважайте хотя бы самого себя. Не испытывайте моего терпения, если не хотите, чтобы наши имена попали в газеты.

Даже для меня самого это прозвучало дико. А Нанга был просто ошеломлен, в особенности когда я назвал его «мистер».

– На этот раз ваша взяла, – продолжал я, – но хорошо смеется тот, кто смеется последний. Я вам этого не забуду.

Когда я подошел к дому, я увидел Элси: она стояла в дверях, скрестив руки на груди. Завидев меня, она поспешно скрылась.

Я вынес свой чемодан. Нанга подошел и примирительно положил руку мне на плечо.

– Не прикасайтесь ко мне! – сказал я, отстраняясь от него, как от прокаженного.

Он попятился, улыбка застыла на его лице. Я был доволен.

– Не ребячься, Одили, – сказал Нанга отеческим тоном. – В конце концов, она тебе не жена. Чего ты валяешь дурака? Она мне сказала, что между вами ничего нет, да и ты мне сказал то же самое. Но, как бы там ни было, мне очень жаль, если это тебя задело, беру вину на себя. Я приношу свои искренние извинения и сегодня же приведу тебе полдюжины девочек, хочешь? Можешь баловаться с ними, пока сам не запросишь пощады. Ха-ха-ха!

– В какой стране мы живем?! – сказал я. – И это министр культуры! Помилуй нас бог.

Я плюнул. Плевок был скорее символический, но все же плевок.

– Послушай, Одили! – взревел Нанга, как рассвирепевший леопард. – Я не потерплю дерзостей от такого сопляка, да еще из-за какой-то девки! Понятно? Попробуй только еще оскорбить меня, я тебе покажу! Неблагодарный мальчишка! Вот она, нынешняя молодежь! Подумать только! Ладно, что с тобой говорить… Но если ты еще раз оскорбишь меня…

– Руки коротки, – сказал я. – Вы безграмотный старый… – Я махнул рукой и пошел к воротам, задев чемоданом Дого, кривоглазого телохранителя. Как видно, он услышал нашу перебранку и в одной набедренной повязке выбежал из пристройки для слуг узнать в чем дело.

– Чего он тут разоряется, хозяин? – спросил Дого.

– А! Не обращай внимания на этого идиота, – ответил Нанга.

– Э нет, пусть не думает, что он может безнаказанно оскорблять моего господина! А ну-ка, приятель! – крикнул Дого и бросился вслед за мной. В голосе его звучала угроза.

Я обернулся, но, решив, что не стоит связываться, зашагал дальше.

– Оставь его, Дого. Он и без тебя свернет себе шею. Я сам виноват, что позвал его сюда. Неблагодарная скотина!

Я был уже у ворот, но он говорил так громко, что я слышал каждое слово.

Я взял такси и поехал к своему другу Максвелу. Максвел Куламо, адвокат, был моим однокашником. Мы звали его тогда Кулмакс или Куль Макс, и близкие друзья продолжали называть его так и теперь. Он был признанным школьным поэтом, и я до сих пор помню двустишие, которым заканчивалось его стихотворение, написанное по случаю победы нашей школьной команды в футбольном матче.

Ура нашим доблестным нападающим! (Писал Куль Макс, стихи сочиняющий.)

Когда я приехал, Максвел завтракал. Он собирался в суд и был уже в полном параде – брюки в полоску, черный пиджак. Объяснение с Нангой и довольно долгая поездка в такси отчасти успокоили меня, и по лицу моему ни о чем нельзя было догадаться.

– Боже мой! – воскликнул Макс, крепко пожимая мне руку. – Дотошный! Ты ли это?

«Дотошный» было мое школьное прозвище.

– Куль Макс, стихи сочиняющий! – в свою очередь приветствовал я его.

Мы долго смеялись, так что на глазах у меня выступили слезы – те самые неизлитые слезы, которые душили меня всю ночь. Макс ничего не подозревал и думал, что я приехал к нему прямо из дома. С виноватым видом я признался, что вот уже несколько дней, как я в городе, но не мог связаться с ним. Он понял меня в том смысле, что я не мог ему позвонить – у него не было телефона, и это, как ему казалось, создавало невыгодное представление о его клиентуре.

– Я уже два месяца жду, когда мне поставят телефон, – сказал он, как бы оправдываясь. – Видишь ли, я не дал никому на лапу, а блата у меня нет… Так, значит, ты остановился у этого безмозглого, безграмотного, продажного деляги. Прошу прощенья.

– Что поделаешь, – сказал я. – Ты же знаешь, он был моим учителем.

Я с удовольствием макал хлеб в горячее какао, которое приготовил для меня слуга Макса. Нанга и Элси уже казались мне такими далекими, что я мог говорить о них как о случайных знакомых. Но я не собирался пока ни о чем рассказывать, чтобы Макс не подумал, будто я вспомнил о нем лишь теперь, когда не мог больше пользоваться гостеприимством министра.

Я не пробыл у Макса и получаса, а у меня словно камень с души свалился, и я уже не мог понять, зачем мне понадобилось связываться с Нангой.

Глава восьмая

Около девяти Макс уехал в суд, и лишь тогда, наедине с собой, я осознал всю глубину своего унижения. Я остыл, ярость моя улеглась, и остался только голый факт: другой отбил у меня подругу и, можно сказать, на моих глазах лег с ней в постель, а я ему это спустил, вынужден был спустить. А почему? Только потому, что он министр, чванящийся своим богатством, нажитым не от трудов праведных, живущий в роскошном особняке, построенном на народные деньги, и разъезжающий в «кадиллаке» под охраной одноглазого наемника. Мало того, что он переспал с моей подругой, у него еще хватило наглости оправдываться тем, что я выглядел слишком усталым! Человек, которому перевалило за пятьдесят, у которого сын кончает школу, а жена ходит неряхой, платья не одернет, смеет говорить мне, что я плохо выгляжу. А я сижу сложа руки и гадаю, вернется Элси сегодня в больницу или проведет с Нангой еще одну ночь. У меня даже мелькнула постыдная мысль позвонить из автомата в больницу, не называя своего имени, но я тут же отмел ее.

Однако вполне возможно (судя по тому, как сложилось все в дальнейшем), что эти мелкие низменные мысли были своего рода дымовой завесой, за которой незаметно для меня самого вызревали важные решения. Мне приходит на ум теория одного из преподавателей колледжа, где я учился. Он говорил, что па экзаменах лучше всего сперва прочесть подряд все вопросы и начать отвечать с самых легких. Тем временем, утверждал он, ваше подсознание работает над остальными. Я попробовал этот метод на выпускных экзаменах – результаты оказались неблестящими, но, я подозреваю, что могло быть и хуже. Зато теперь, когда надо было решить вопрос о моих отношениях с Нангой, подсознание (или как еще это там называется), похоже, заработало само собой. Моя мысль беспомощно билась, точно птица, попавшая в силки, как вдруг я увидел выход. Я понял, что дело вовсе не в Элси. Дело в том, что Нанга поступил со мною так, как ни один мужчина не вправе поступать с другим – даже хозяин со своим рабом, и мое мужское достоинство требовало, чтобы я заставил его в полной мере заплатить за оскорбление. Короче говоря, я решил вернуться в Анату, найти ту девушку, которую Нанга собирался сделать своей «парадной женой», и, что называется, взять ее в оборот. Это было как озарение – мгновенная, ослепляющая, неожиданная мысль.

Под вечер, когда вернулся Макс, я уже что-то весело напевал себе под нос. Он было набросился на мальчика-слугу за то, что тот не накормил меня, но я вступился за него, сказав, хотя это была неправда, что он вызывался приготовить мне ленч, но я предпочел дождаться хозяина.

За столом я рассказал Максу об Элси и Нанге, опуская некоторые подробности и вообще стараясь говорить как можно более непринужденно, не столько потому, что не хотел показать, как меня унизили, сколько потому, что жаждал теперь лишь одного – мести.

– Все они такие, – с мрачным видом произнес Макс – Только и думают что о бабах, «кадиллаках» да земельных участках. Впрочем, чего можно ожидать, если образованные люди всецело отдали политику на откуп невежественным хамам вроде Нанги?

Если с утра дом Макса показался мне тихой обителью, то это впечатление было обманчивым. Возможно, правда, я сам, подобно Нанге, превратился в некое бродило и лишь сейчас обнаружил это. Так или иначе, я в тот же вечер не только узнал о том, что рождается новая политическая партия, но и стал одним из ее учредителей. Макс и его друзья, с глубокой горечью наблюдая, как продажные и бездарные политиканы своекорыстно используют нашу свободу, завоеванную столь дорогой ценой, решили объединиться и основать Союз простого парода.

В тот вечер у Макса собралось восемь человек. Все они, кроме одного европейца, были мои сограждане, люди с образованием: врач, адвокат, учитель, журналист, корреспондент, профсоюзный деятель. Была тут и одна женщина, очень красивая, юрист по профессии, как я потом узнал, невеста Макса, – они познакомились в Лондоне, когда учились в Высшей экономической школе.

Макс представил меня как «товарища, заслуживающего полного доверия», и, не сочтя нужным спросить у меня разрешения, добавил, что не далее как вчера один министр, имени которого он не назовет, отбил у меня подругу.

Мне, разумеется, не улыбалось фигурировать в такой роли, и я поспешил заметить, что, строго говоря, вышеназванная девица была мне не подругой, а просто случайной знакомой, которую мы оба с Нангой знали.

– Так, значит, это был мистер Нанга, да? – спросил европеец.

– Кто ж еще способен на это? – заметил кто-то под общий смех.

Белый, по-видимому, был из какой-то восточноевропейской страны. В разговоре со мной он не преминул подчеркнуть, что он здесь просто как друг Макса. Пока остальные обсуждали формальности, связанные с регистрацией новой партии, мы с ним вполголоса толковали о всякой всячине. Мне было интересно не только что, но и как он говорил. В его речи то и дело проскальзывали какие-то необычные обороты. Так, например, он сказал, что приятно видеть, как интеллектуалы вроде Макса и меня покидают «башню из слоновой кости» и включаются в активную политическую деятельность, и он зачастую подчеркивал фразу словом «да», произносимым с вопросительной интонацией.

Идея создания Союза простого народа сразу захватила меня. Помимо всего, эта партия могла послужить запасной тетивой к луку в моей схватке с Нангой. Однако в данный момент я старался делать вид, что меня не так-то легко увлечь. К тому же мне хотелось сгладить невольно созданное Максом впечатление обо мне как о жалком слизняке, с которым можно поступать как угодно. Поэтому я произнес короткую, энергичную и, как мне казалось, скептическую речь.

– Джентльмены и леди, – я вполне сознательно обращаюсь сначала к джентльменам, а уж потом к леди, потому что мы находимся в Африке, – так вот, джентльмены и леди, благодарю вас за то, что вы с такой готовностью приняли меня в свою среду. Постараюсь полностью оправдать ваше доверие. А сейчас, хоть мне и не хочется преждевременно вас расхолаживать, я должен сделать одно замечание. Мне кажется несколько странным, что партия, именующая себя Союзом простого народа, состоит исключительно из образованных людей…

Тут меня сразу перебили. Когда наконец все смолкли, слово взял Макс.

– Это не совсем так, Одили, – сказал он. – Мы, собравшиеся здесь, лишь авангард партии, а партия как таковая еще только формируется. Когда подготовительный период закончится, мы вовлечем в нее рабочих, фермеров, кузнецов, плотников…

– И, конечно, безработных, – вставила молодая юристка с обескураживающим апломбом красивой и умной женщины, которая знает себе цену. – Кроме того, я хотела бы обратить внимание нашего друга на тот факт, что зачинателями всех великих революций в истории были интеллектуалы, а вовсе не простой народ. Карл Маркс не был простым человеком и даже не был русским.

Профсоюзный деятель захлопал в ладоши и закричал:

– Правильно! Правильно!

Остальные тоже, каждый по-своему, выразили подруге Макса свое одобрение.

Вот как, подумал я и решил воздержаться от второго вопроса, который хотел задать: откуда мы возьмем деньги на эту затею?

– Тем не менее, – словно заправский председатель, сказал Макс, – я отнюдь не осуждаю Одили за это его замечание. Он всегда любил ставить точки над «и». Знаете, как его звали в школе? Дотошный!

Все засмеялись.

– А я со своей стороны могу вам сообщить, что Макса у нас звали Куль Макс, – вставил я. – Его ничто не могло вывести из себя.

– Таким он и остался, – сказала юристка, подмигивая Максу.

– Я бы попросил вас! – шутя пригрозил Макс – Итак, леди и джентльмены, или, следуя примеру нашего друга, джентльмены и леди…

– Ну, Макс, тебе я этого не прощу! – с притворным возмущением воскликнула девушка.

– Давайте устраним все эти затруднения. Будем называть друг друга просто «товарищ», да? – с нервным смешком предложил европеец, и я понял, что в отличие от остальных он все принимает всерьез.

– Правильно! – поддержал его профсоюзный деятель.

– Да, но я уже не раз говорил, что не хочу давать повода объявлять нас коммунистами, – сухо сказал Макс – Мы не можем себе это позволить, это нас сразу угробит. Наши противники будут показывать на нас пальцем и кричать: «Посмотрите на этих безумцев, они хотят, чтобы все было общее, даже жены». И тут нам конец, это же ясно.

– Не знаю, не знаю, – сказал профсоюзный деятель. – По-моему, наша беда в том, что уж больно мы пугливы. Мы считаем себя нейтралистами, но стоит нам услышать слово «коммунист», как мы начинаем трястись от страха и готовы наложить в штаны. Прошу прощения, – добавил он, обращаясь к пашей единственной даме. – В январе я был в России. Недавно меня спросили, зачем я туда поехал. Я ответил: нельзя все время смотреть в одну сторону – шея одеревенеет.

Мы расхохотались, и европеец смеялся громче всех.

– Я понимаю, Джо, но… – начал было Макс, но Джо не унимался.

– Нет уж, прости, Макс, – продолжал он, – я говорю серьезно. В конце концов, свободные мы граждане или нет?

– Нет, – сказал Макс, и все снова расхохотались, не исключая Джо, у которого, видимо, сразу исчез запал.

Я был поражен спокойной уверенностью Макса. Он отлично ориентировался в обстановке, и вера в свое дело сочеталась в нем с практическим чутьем и здравым смыслом.

Помню, как-то раз он сказал мне: «На очередных выборах нам не победить». Собственно говоря, это было очевидно, и его предсказание не свидетельствовало об особой прозорливости. Но сколько мы видели партий, которые вырастали, как грибы после дождя, громогласно возвещали, что на ближайших же выборах одержат победу по всей стране, а вслед за тем, как грибы па солнцепеке, усыхали и рассыпались.

– Наша задача, – говорил Maкс, – дать первый толчок движению, пусть даже слабый – рано или поздно это приведет к взрыву. Взрыв будет. Не знаю, когда и как он произойдет, но он неминуем. Такой застой и разложение не могут продолжаться до бесконечности.

– А где вы рассчитываете достать деньги?

– Кое-что у нас уже есть, – улыбнулся Макс, – во всяком случае, на предвыборную кампанию хватит. А подкупом избирателей предоставим заниматься ПНС и ППС. Мы только забросим несколько кошек на их голубятню и посмотрим, что из этого выйдет. В данный момент я собираю документальные свидетельства коррупции в верхах. Трудно представить, что там творится.

– Охотно верю.

Мы уже собирались ложиться, когда я шутя спросил Макса, сочиняет ли он по-прежнему стихи. Порывшись в бумагах, он отыскал листок со словами песни на популярный мотив – он написал ее семь лет назад, в дни упоительных надежд, вскоре после провозглашения независимости. Теперь он пел эту песню, как панихиду. И поверьте, слезы выступили у меня на глазах – я оплакивал надежду, которая умерла, едва родившись. Если хотите, назовите это сентиментальностью.

Сейчас, когда я пишу эти строки, стихи Макса «Танец в честь Матери Земли» лежат передо мной, и я мог бы привести их целиком. Но невозможно передать словами трагическое чувство, овладевшее мною в тот вечер, когда Макс пел свою песнь, отбивая ногою ритм, и в памяти моей воскресали всеобщий подъем и светлые ожидания, воодушевлявшие нас семь лет назад. Теперь эти семь лет казались мне семью столетиями.

Много веков я бродил – бездомный, измученный странник. Но ныне к тебе я вернусь, милая, нежная мать, Снова отстрою твой дом, разрушенный хищной ордою. Терракотой, и деревом черным, и бронзой украшу его.

Я читал и перечитывал заключительную строфу. Бедная черная мать! Как долго ждала она, что сын ее вырастет, утешит ее и вознаградит за долгие годы позора и притеснений, а сын, на которого она возлагала столько надежд, оказался Нангой.

– Бедная черная мать! – сказал я.

– Да, бедная черная мать! – отозвался Макс, глядя в окно. После долгой паузы он обернулся и спросил, помню ли я еще Библию.

– Не очень. А что?

– Понимаешь, я впитал ее с детства, и ничего с этим не поделаешь. Ты ведь знаешь, мой отец англиканский священник… Вот ты сказал: «Бедная черная мать», и мне сразу вспомнилось:

Глас в Раме слышен, Плач, и рыданье, и вопль великий; Рахиль плачет о детях своих И не хочет утешиться, ибо их нет.[3]

Это любимый стих моего отца. Между прочим, он до сих пор думает, что нам не следовало прогонять белых.

– Быть может, он прав, – сказал я.

– Ну, нет, – возразил Макс – Отец так считает только потому, что лично он мало что выиграл от независимости. Просто-напросто с уходом белых не открылось ни одной вакансии, которую он мог бы занять. Епископом в его епархии уже был африканец.

– Ты несправедлив к своему старику, – сказал я, смеясь.

– Послушал бы ты, что он говорит обо мне! В последний раз, когда мы были у него с Юнис, он сказал: «Похоже, у тебя больше надежд на сына, чем у меня». Вот какими шуточками мы обмениваемся.

– Ты у него единственный сын?

– Да.

Мне стало завидно.

– Знаешь, Одили, – сказал он, помолчав, – я не верю в провидение и все такое прочее, но ты приехал как нельзя более кстати. Видишь ли, мы собирались назначить в каждый район страны способного и деятельного организатора. Теперь ты с нами, и нам не придется ломать себе голову, кого направить на юго-восток…

– Я сделаю все, что в моих силах, Макс, – ответил я.

Я узнал от Макса много нового, но, пожалуй, больше всего меня поразило то, что формирующуюся партию тайно поддерживает один из министров.

– Что же он делает в правительстве, если так им недоволен? – наивно спросил я. – Почему он не подаст в отставку?

– В отставку? – рассмеялся Макс – Ты что, забыл, где мы живем? Ты не в Англии, Одили. Не говори глупостей.

– Какие же это глупости? – возразил я горячо, быть может, даже слишком горячо.

Я прекрасно знал, и мне не нужно было напоминать, что мы живем не в Англии, что у нас уходят в отставку или меняют флаг только тогда, когда это выгодно. Так поступили несколько лет назад десять вновь избранных членов парламента от ПНС, которые дружно перешли в ППС, сразу обеспечив этой партии устойчивое большинство. Они получили за это министерские посты, а если верить слухам – еще и кругленькую сумму наличными каждый. Все это было общеизвестно, но мне думалось, что наша партия должна вступить на политическую арену незапятнанной и чуждой циничной философии своих противников.

– Я понимаю твои чувства, Одили, – сказал Макс несколько покровительственным тоном. – На первых порах я и сам придерживался тех же взглядов. Но надо трезво смотреть на вещи. Возьми такого человека, как Нанга. У него четыре тысячи фунтов жалованья да всякие там… Ну, ты понимаешь, о чем я говорю. А сколько он зарабатывал, когда был учителем? Фунтов восемь в месяц, не больше. Так неужели ты полагаешь, что такой человек выйдет в отставку из принципиальных соображений? Подумаешь, какая важность!

– Если только он вообще имеет представление о принципах, – высокопарно добавил я.

– Вот именно… Я вовсе не хочу сказать, что наш друг в правительстве и Нанга – одного поля ягода. Нет, это настоящий патриот, и он без колебаний подал бы в отставку, если бы считал, что это действительно необходимо. Но, как он сам говорит, не кончают же люди самоубийством всякий раз, когда они недовольны существующим порядком.

– Ну, это, положим, разные вещи, – сказал я.

– Согласен. Но иметь своего человека в правительстве для нас очень важно, можешь мне поверить. Он держит меня в курсе всех событий.

– С этой точки зрения ты, наверно, прав. Как говорится, хочешь узнать, что будет на обед, понюхай, чем пахнет на кухне.

– Совершенно верно.

Глава девятая

23 декабря я вернулся в Анату, хотя Макс и его невеста Юнис уговаривали меня провести рождество в столице. Попутный грузовик довез меня до базарчика под названием Уайя, который вырос при дороге неподалеку от школы. Выйдя из машины, я заметил, что возле лавки Джошиа толпился народ, сбежавшийся со всего базара. По громким, возбужденным голосам и жестам собравшихся я понял, случилось что-то неладное. Я увидел, как одна из старух обвела несколько раз рукой вокруг головы и словно бы швырнула что-то в лавку Джошиа, а это, как мне было известно, означало угрозу.

Один из жителей деревни – я не знаю его имени – увидел меня и подошел поздороваться.

– Уже вернулись, учитель? – спросил он. – Давайте я поднесу вам чемодан. Ваши домашние здоровы?

Я пожал ему руку и ответил, что оставил родных в добром здравии, а потом поинтересовался, что творится около лавки.

– Да все этот Джошиа, – сказал он, забирая у меня чемодан и ставя его па голову. – Я всегда говорил, что деньги белых нас до добра не доведут. Вы знаете Азоге?

– Слепого нищего?

– Ну Да. Так вот, вместо того чтобы пожалеть беднягу, Джошиа еще вздумал сделать себе из его посоха амулеты – мало ему, что он и так нас всех обирает.

Тут мой спутник поздоровался со своим знакомым, который шел нам навстречу, и оба остановились и сокрушенно покачали головой, дивясь человеческой подлости.

– Ничего не понимаю, – сказал я, когда мы снова тронулись в путь.

– Джошиа зазвал Азоге к себе в лавку и стал угощать рисом и пальмовым вином. Азоге обрадовался и начал есть и пить, а Джошиа тем часом стащил у него посох – ну, слыханное ли дело? – и подложил вместо него другую палку. Он думал, что Азоге не заметит, но уж как слепому не знать своего посоха! Азоге, когда собрался уходить, взял палку и тут же понял, что это не его, и поднял крик…

– Не понимаю, Джошиа-то на что эта палка?

– Странный вопрос, учитель! Понаделать из нее амулетов – вот на что.

– Это ужасно, – сказал я, по-прежнему ничего не понимая, но уже не показывая виду.

– Вот я и говорю – деньги счастье сулят, да горе таят.

Мы подошли к моему дому, я дал ему шиллинг, и он, поблагодарив меня и сообщив еще несколько ничего не прояснявших подробностей, отправился обратно к лавке. Я и сам пошел бы туда, но слишком устал с дороги, да и другое было у меня на уме. Я хотел немного отдохнуть, умыться и отправиться с визитом к миссис Нанга. Однако шум толпы возле лавки нарастал, и в конце концов я не выдержал и решил пойти посмотреть, в чем дело.

Джошиа, похоже, забаррикадировался у себя в лавке, оттуда ему, конечно, слышны были крики анатцев, поносивших его самого и его ремесло. Слепой Азоге вновь и вновь рассказывал всем, что с ним случилось. Переходя от одной кучки людей к другой, я прислушивался к разговорам.

– Мало этому негодяю тех денег, которые он из нас вытягивает, – говорила какая-то старуха, – так он еще хочет околдовать нас, чтобы мы покупали у него все без разбору. Ну да пусть наводит слепоту на свою мать и на своего отца, только не на меня. – И с этими словами она очертила правой рукою круг над головой и послала проклятие ненавистному торговцу.

– У некоторых людей утроба что бочка бездонная, прости господи, – сказал знакомый мне торговец вином. Кажется, именно он поставлял Джошиа пальмовое вино, которое тот продавал в розницу в пивных бутылках.

Но самые знаменательные слова произнес плотник Тимоти, человек пожилой и набожный.

– Воруй, да знай меру, не то хозяин заметит, – повторил он несколько раз и добавил: – Пусть мне отрубят ноги, если я еще раз переступлю порог его лавки. Джошиа меры не знал, вот и попался!

Эти слова заставили меня призадуматься. В глазах моего парода человек, который воровал, не зная меры, заслуживал сурового осуждения. И дело было вовсе не в том, что кто-то наживался за чужой счет. Пусть себе набивает мошну – лишь бы все было шито-крыто. Но тут человек зарвался, и хозяин вывел его на чистую воду, а хозяин – я это понял – весь народ.

В течение недели Джошиа был разорен. Никто из жителей деревни и близко не подходил к его лавке. Даже приезжих и пассажиров автобуса, который делал у рынка короткую остановку, успевали предупредить. Через месяц Джошиа навсегда закрыл свою лавчонку, а сам исчез из деревни – правда, только на время.

Однако вернемся к моему рассказу. Вечером того же дня я зашел в велосипедную мастерскую, взял напрокат велосипед и отправился навестить миссис Нанга. Мне надо было повидать ее еще до того, как в деревню дойдут слухи о моей ссоре с Нангой, иначе я лишился бы возможности разыскать Эдну, будущую «парадную» жену Нанги. Конечно, сам Нанга едва ли стал бы распространять эти слухи, хотя от пего можно было ожидать чего угодно, но в городе всегда найдется достаточно людей, готовых разнести любую сплетню просто так, от скуки.

Миссис Нанга очень удивилась, увидев меня, но я приготовил правдоподобное объяснение: внезапно изменились планы и тому подобное. Дети вышли поздороваться со мной. Я заметил, что с них уже успел слететь весь столичный лоск, а их безукоризненный английский язык звучал здесь как-то нелепо.

– Пойди принеси Одили чего-нибудь выпить, – сказала миссис Нанга старшему сыну.

Он принес мне бутылку холодного как лед пива. После изматывающей поездки на велосипеде это было как нельзя более кстати. Я залпом выпил стакан, потом налил второй и стал прихлебывать пиво маленькими глотками, обдумывая, как бы завести разговор об Эдне, не вызывая лишних подозрений.

– Когда вы собираетесь обратно в столицу? – спросил я. – В доме так пусто без вас и без детей.

– Не говорите мне про город, мой друг. Мне надо хорошенько отдохнуть… Отец Эдди хочет, чтобы я вернулась в конце будущего месяца, до того как он уедет в Америку. Но я еще не знаю…

– Я думал, вы едете с ним.

– Я? – Она рассмеялась.

– Ну да. А почему бы и нет?

– Люди повыше нас, мой друг, не до всякого яблочка дотянутся, чего уж говорить о таких, как я. Слыханное ли дело, чтобы женщина, которая двух слов связать не может, отправилась в Америку?

Отлично, подумал я и хотел уже было заговорить о том, что меня занимало, как миссис Нанга сама пришла мне на помощь.

– Вот будет у нас Эдна, пусть она и разъезжает. А я старая, неученая.

– Эдна? Кто это?

– Вы разве не знаете Эдну? Это наша новая жена.

– Ах, эта девушка… Глупости. Вы образованнее ее.

– Нет уж, куда мне. Я в нынешних школах не обучалась, – возразила миссис Нанга.

– Да, но ваши шесть классов стоят больше, чем нынешний Кембридж, – сказал я.

– Вы говорите так, будто я училась в прошлом столетии, – обиженно заметила миссис Нанга.

– Нет, что вы! – воскликнул я. – Просто уровень нашего образования падает с каждым годом. Прошлогодний выпуск средних школ был куда сильнее, чем нынешний.

Впрочем, мне, вероятно, только показалось, что она обиделась. Она думала о чем-то своем.

– Я сдала вступительные экзамены в среднюю школу, – грустно сказала она, – но отец Эдди и его родственники приставали ко мне, чтобы я выходила замуж, а потом и мои родители стали меня уговаривать. Все твердили: зачем молоденькой девушке так много учиться? И я по глупости согласилась. Слишком молода была, не умела настоять на своем. Вот и Эдна попалась в ту же ловушку. Подумать только, девушка окончила колледж, а ей и года не дают поработать в школе, даже оглядеться не успела. Ну да мне-то что за дело? Пусть себе выскакивает замуж да транжирит мужнины денежки, пока еще есть, что транжирить. – Миссис Нанга горько рассмеялась.

Мне стало как-то неловко, главным образом потому, что говорилось все это в присутствии ее пятнадцатилетнего сына Эдди.

– И скоро она к вам переедет? – спросил я.

– Не знаю. Какое мне дело? По мне, пусть приходит хоть завтра – места хватит. Пускай сидит вместо меня с гостями допоздна и показывает свою ученость. Велика радость! Вся пропахнет табаком и запахом белых.

Я невольно рассмеялся.

– Что ж вы ей не отсоветуете? – спросил я. – Ей бы переждать хоть годик, поработать, осмотреться. Я уверен, она бы вас послушала, ведь она еще совсем девчонка.

– Только вчера родилась, что ли? Уж не дать ли ей сиську? – Она ткнула себя пальцем в грудь. – Нет, мой друг, я не стану мешать ее счастью. Меня выдавали куда моложе. Вот поправится ее мать – пусть приходит сюда да проматывает мужнино богатство. Всякий чует, где вкусно пахнет. А ведь когда-то в семье не было денег, и кто-то гнул спину и недоедал, только теперь уж никто об этом не помнит…

Миссис Нанга вытерла глаза подолом юбки и высморкалась.

– Где она живет? Я сам поговорю с ней, завтра же. Я просто обязан это сделать!

Я не забыл о присутствии Эдди, но, взвесив свои шансы, решил рискнуть. Скорее всего, мальчик был на стороне матери, хотя его красивое лицо абсолютно ничего не выражало и не дрогнуло даже тогда, когда мать готова была расплакаться.

– Ступайте, если хотите, – сказала миссис Нанга с деланным безразличием, – но не говорите потом, что я вас послала, – я свое место знаю.

Я не ошибся насчет Эдди. Он охотно и очень подробно рассказал мне, как пройти к дому Эдны, который стоял в дальнем конце деревни. Он предложил даже, чтобы шофер отвез меня туда на их машине, из чего можно было заключить, что, несмотря па взрослый вид, он был еще совсем ребенок.

Я не без труда отыскал дом Одо, отца Эдны, – хижину из красной глины, крытую пальмовыми листьями. В передней комнате сидел сам хозяин и сучил веревку. На таких веревках у нас подвешивают батат для просушки. Рядом лежали три пука волокна, один из них был уже наполовину израсходован. Клубок готовой веревки валялся на полу, и Одо, придерживая его ногами, надвязывал свободный конец. Когда я вошел, он, скаля стиснутые от напряжения зубы, затягивал узел. Его огромный, лоснящийся живот вываливался из набедренной повязки. Сам он был крупный, уже немолодой человек с красными, воспаленными глазами и седеющими волосами.

Мы обменялись рукопожатием, и я сел на стул напротив него. Не бросая работы, он несколько раз повторил:

– Добро пожаловать, – а затем, вновь завязывая узел, который разошелся, когда он натянул веревку, сказал: – Жаль, что мне нечем вас угостить. Только сегодня доели последний орех.

– Не беспокойтесь, – ответил я и после долгой паузы добавил: – Я вижу, вы меня не узнаете. Я учитель здешней школы.

– То-то мне ваше лицо показалось знакомым, – заметил он, поднимая на меня глаза.

Мы еще раз обменялись рукопожатием, и он опять сказал: «Добро пожаловать», – и извинился, что ему нечем меня угостить, а я опять попросил его не беспокоиться – не всегда же у людей есть угощение наготове.

– С тех пор как жена в больнице, некому смотреть за хозяйством, – пожаловался он.

– Надеюсь, она скоро поправится.

– Остается уповать на господа.

Выждав немного, я спросил, дома ли Эдна.

– Она готовит матери еду в больницу, – ответил он холодно.

– У меня к ней поручение от моего друга мистера Нанги.

– Вы друг моего зятя? Что же вы сразу не сказали? Так вы из столицы?

– Только вчера вернулся.

– В самом деле? Ну, как там поживает мой зятек?

– Прекрасно.

Не вставая с места, он повернулся к двери, которая вела во внутренние комнаты, и позвал Эдну. Из глубины дома, как отдаленный звук флейты, донесся ее голос.

– Выйди поздоровайся с гостем, – крикнул отец.

Пока мы ждали Эдну, он не сводил с меня глаз, и я постарался принять самый непринужденный вид. Повернувшись на стуле, я даже стал смотреть в окно и сложил губы так, будто что-то насвистываю себе под нос.

– Ваша жена давно в больнице? – спросил я.

– Третья неделя пошла. А до того все перемогалась, еще с тех пор, как начались дожди.

– Бог даст, поправится.

– Да, все в его воле.

Через дверь я увидел Эдну. Она, по-видимому, только что сполоснула лицо и сейчас на ходу утиралась подолом юбки. Заметив меня, она одернула подол. У меня подкатил комок к горлу. На Эдне была просторная блуза, выпущенная поверх юбки, и старенький шелковый платок на голове. Когда она вошла, я вдруг потерял все свое самообладание. Вместо того чтобы протянуть ей руку, оставаясь сидеть, как подобает мужчине, да еще старшему по возрасту, я вскочил, словно какой-нибудь англичанин, привыкший расшаркиваться перед дамами. Она слегка наморщила лоб, припоминая.

– Я учитель здешней школы, – сказал я хриплым от волнения голосом. – Мы уже встречались с вами, когда мистер Нанга выступал…

– Да, верно, – просияла Эдна. – Вы мистер Самалу.

Я был вне себя от радости.

– Он самый, – подтвердил я и добавил по-английски, чтобы не понял ее отец: – Ваша память не уступает вашей красоте.

– Спасибо, – сказала Эдна.

Возможно, ее домашний наряд или роль хозяйки, которую она теперь играла, делали ее старше, а быть может, она действительно повзрослела со времени нашей встречи. Во всяком случае, сейчас передо мной стояла красивая молодая женщина, а не девчонка-послушница, только что вывезенная из монастыря.

– Да садитесь же, учитель, – сказал Одо, и мне послышалось в его голосе раздражение. Потом он повернулся к дочери и объяснил, что у меня к ней поручение от Нанги. Она взглянула на меня своими большими сияющими глазами.

– Ничего особенного, – пробормотал я смущенно. – Просто мистер Нанга просил меня зайти, передать вам:привет и узнать, как здоровье вашей матери.

– Передайте ему, что она еще в больнице, – недовольным тоном ответил за Эдну отец. – На ее лекарства уходит пропасть денег, а она в этом году не успела посадить ни батата, ни маниоки.

– Не слушайте его, – вмешалась Эдна, и глаза ее сразу потухли. – Ведь он уже посылал тебе деньги через жену, – сердито сказала она отцу.

– Вы только посмотрите на нее! – воскликнул отец. – По-твоему, кто вчера поел, тот и сегодня сыт будет? Нет, дочь моя, сейчас самое время потянуть с богатого зятя, а уж когда он заберет тебя к себе, пиши пропало. Недаром у нас говорят: если ты не сумел отнять меч у поверженного врага, неужели ты сможешь отнять его, когда враг встанет на ноги? Нет, дочка, ты в наши дела не суйся. Он будет давать, давать и давать, пока я не наемся до отвала. Слава богу, у него добра хватит.

– Извините меня, – сказала Эдна по-английски, а потом объяснила на родном языке, что ей нужно кончить стряпню и до часу отнести еду в больницу, иначе ее не впустят. Она смущенно улыбнулась и вышла из комнаты, а я, глядя ей вслед, отметил, что у нее на редкость красивая фигура.

Некоторое время я оставался наедине с ее алчным папашей. Мы больше молчали. Я беззвучно насвистывал и смотрел, как Одо наращивает веревку и сматывает ее в клубок. Затем в соседнюю комнату снова вышла Эдна и оттуда спросила отца, не забыл ли он угостить человека.

– У меня ничего нет, – ответил он, – но если ты нам что-нибудь принесешь, мы не откажемся.

– Я ведь купила вчера несколько орехов, разве я тебе не сказала?

Она принесла на блюдце орех кола и протянула отцу, а он, скороговоркой пробормотав молитву – наверно, о ниспослании неисчерпаемой кормушки, – разломил его, одну за другой отправил себе в рот две дольки и принялся с громким чавканьем жевать их. Блюдце с двумя оставшимися дольками он передал мне, я взял одну и вернул ему блюдце.

С орехом было покончено, а я все сидел и думал, как мне теперь быть. Встать и уйти? Едва ли это было разумно – следовало все-таки дождаться Эдны, даже если и не удастся поговорить с ней с глазу на глаз. И тут меня словно осенило: почему бы мне не подвезти ее в больницу? Ведь отсюда до больницы добрых две мили, а у меня на велосипеде отличный багажник, к которому можно привязать посуду с едой.

– Раз уж я здесь, – обратился я к своему хозяину, – мне бы следовало навестить мать Эдны, чтобы потом обо всем написать мистеру Нанге.

– Вы не слушайте, что тут моя дочка болтает, – сказал он, поднимая глаза от работы, – а напишите-ка моему зятьку, что эти врачи дерут с меня шкуру.

– Напишу непременно, – заверил я его. Мне было ясно, что, каков бы он ни был, мне придется считаться с ним, если я хочу подъехать к его дочке.

Эдну мое предложение нисколько не удивило; как видно, она была очень доверчива, и это был добрый знак. Я привязал бидон с едой к багажнику и, так как у самого дома земля была неровной, вывел велосипед на дорогу; Эдна в красно-зеленом цветастом платье шла рядом. Вскочить на велосипед с привязанным к багажнику бидоном и девушкой на раме было невозможно, но я нашел выход: сел в седло и уперся ногой в землю, удерживая велосипед в равновесии, а когда Эдна примостилась на раме, оттолкнулся и поехал. Эдна сидела так волнующе близко ко мне, чуть ли не в моих объятиях, и запах ее волос так меня пьянил, что в другое время у меня, наверное, голова бы кругом пошла, но сейчас мне было не до того. Дорога в больницу шла по холмистой местности, и я скоро выдохся, но мне совсем не хотелось признаваться в этом перед своей пассажиркой. Хотя сердце так и прыгало у меня в груди, я не останавливаясь одолевал один подъем за другим, и, конечно, это было просто глупо.

– А вы сильный! – сказала Эдна.

– Почему? – спросил или, вернее, выдохнул я, переваливая через очередной пригорок.

– Вы уминаете все эти холмы, словно батат.

– Не заметил никаких холмов, – отвечал я, несколько отдышавшись, так как мы теперь легко катились под горку. Но не успел я договорить, как на дорогу выскочила какая-то шальная овца с ягнятами. Я резко затормозил. К несчастью, Эдна опиралась спиной на мою левую руку, так что я сумел нажать на тормоз только правой рукой. В результате велосипед и мы рухнули наземь. Падая, Эдна закричала: «Что скажет отец!» – или что-то в этом роде. Она отлетела далеко в сторону, и я, вскочив на ноги, кинулся к ней. Потом я оглянулся назад и увидел вывалянные в песке клецки и лужицу пролитого супа. Чуть не плача, я стоял и смотрел на следы катастрофы, кусая от досады губы. Тут Эдна разразилась истерическим смехом, и это совсем меня доконало. Я боялся взглянуть на нее. Не поднимая глаз, я забормотал какие-то извинения.

– Вы не виноваты, – сказала Эдна, – все эта глупая овца.

Покосившись в ее сторону, я увидел, что она наклонилась и разглядывает свое колено – оно было расцарапано.

– Боже мой, Эдна, что я наделал!

Она поспешно опустила подол, подошла ко мне и стала оттирать огромное бурое пятно, красовавшееся на моей новой белоснежной рубашке. Потом подняла бидон и принялась листьями счищать с него песок и остатки супа. К своему удивлению, я услышал, что она плачет и бормочет что-то вроде: «Бедная моя мама, она умрет от голода». Мне кажется, в действительности она плакала от унижения: остатки жалкого завтрака, разбросанные по земле, ясно свидетельствовали о бедности ее семьи. Впрочем, возможно, я ошибаюсь. Во всяком случае, ее слезы ужасно расстроили меня.

– А что, если отнести ей хлеба и банку консервов? – спросил я. – Это можно купить по дороге.

– Я не захватила денег, – сказала Эдна.

– У меня есть при себе немного. – Я вздохнул с облегчением. – Кстати, мы купим что-нибудь, чтобы смазать ваше колено. Эдна, дорогая, мне ужасно жаль, что так получилось.

Глава десятая

После этого происшествия я уже не мог поговорить с Эдной так, как хотел. Но мне удалось выведать у нее, что первый день рождества она проведет в доме миссис Нанга, будет помогать ей по хозяйству, и я решил явиться туда с визитом.

На рождество в Анате, как и во многих других поселках в нашей части страны, прибавляется народу, на улицах царит оживление. Молодые люди и девушки, уезжающие работать в город, возвращаются домой с кучей денег, которые они тут же спускают. Приезжают на каникулы школьники, студенты специальных учебных заведений и те немногие счастливчики, которым удалось попасть в университет. Вся эта хорошо одетая, уже вкусившая иной жизни молодежь сразу меняет облик нашей деревни, придавая ей веселый и праздничный вид. Парни, которых я встречал в этот день, щеголяли в итальянских ботинках и узеньких брючках, а у девушек были накрашенные губы и гладкие прически – они научились выпрямлять волосы горячими щипцами. Я даже видел девицу в брюках – это был уже верх дерзости.

Я пришел в дом Нанги около одиннадцати. Эдна еще не появлялась. Вместо нее я застал в гостиной какого-то молодого человека, от которого за милю разило водкой; он громко разглагольствовал и требовал, чтобы миссис Нанга дала ему выпить. Судя по виду, он был мелким городским торговцем. Миссис Нанга обращалась с ним спокойно и твердо. Видно было, что все это ей не в новинку. Пожив год-другой в богатстве, поневоле научишься отваживать менее удачливых сородичей.

– Дай мне пива! – икая, кричал молодой человек. – Достопочтенный мистер Нанга мне брат, у него есть шиши, а у меня нет ни шиша.

Он первый рассмеялся своей шутке и перевел на меня осоловелый взгляд. Я не мог удержаться от улыбки – наши торговцы славятся по всей стране своим балагурством и изворотливостью.

– Да, у меня нет ни шиша, – повторил он. – Бутылка пива стоит пять шиллингов, для почтенного мистера Нанги это не расход, у него денег – завались. Видали, какой дом затеял? В четыре этажа! Прежде, бывало, если кто построит двухэтажный дом, так весь город бежит смотреть. А мой родственничек размахнулся на четыре этажа! Я бы мог напроситься к нему жить. А я чего прошу?… Всего-навсего одну бутылку пива, обыкновенного пива за пять шиллингов.

– А почему бы вам и в самом деле не жить вместе с нами? – спросила миссис Нанга, чтобы переменить разговор. – Разве брат выгонит из дому брата?

С минуту он размышлял, склонив голову набок.

– Нет, не выгонит, – сказал он наконец. – Ваша правда, это мой дом.

Новый дом Нанги, о котором шла речь, великолепное четырехэтажное здание в современном стиле, строился неподалеку от его нынешнего дома и впоследствии попал во все газеты. Оказывается, он был не чем иным, как взяткой от европейской строительной фирмы «Антонио и сыновья», получившей от Нанги полумиллионный подряд на постройку Национальной Академии наук и искусств.

Я пробыл у миссис Нанга добрых два часа, пока наконец не приехала Эдна в посланной за нею машине. За это время я успел раздать три шиллинга трем ватагам мальчишек, которые являлись со своими танцорами в масках. Последнего танцора, в съехавшей набок маске и с огромным накладным пузом, мальчишки привели на веревке и обращались с ним так, как взрослые обращаются с настоящей ритуальной маской, буйство которой внушает страх. Дети били в барабаны, гонги или просто в металлические пепельницы и пели:

Это праздник воскресенье, Воскресенье праздник наш. К нам пришел Акатаката — Общий ужас и смятенье — Аллилуйя, воскресенье…

Маска танцевала, размахивая несоразмерно большим тесаком, и вдруг веревка, на которой ее держали, развязалась… Тут бы ждать драки, кровопролития, побоища. Но маска смиренно опустила наземь тесак, сама помогла связать себя и, снова взяв в руки грозное оружие, как ни в чем не бывало продолжала танцевать.

Пьяного родственника наконец уговорили пойти домой проспаться. Миссис Нанга открыла дверь из гостиной на террасу, служившую, по всей видимости, приемной для важных особ, и пригласила меня посидеть там. Некоторое время спустя она прислала ко мне Эдну с подносом, на котором стояли бутылка пива и стакан. Эдна молча подала угощение, подошла к окну и, облокотившись о подоконник, стала смотреть на улицу.

Я потягивал пиво, не зная, с чего начать разговор. Дом Нанги был неподходящим местом для осуществления моего замысла. Но времени терять было нельзя: того и гляди нагрянут новые гости. Словно в подтверждение моих опасений, послышался барабанный бой – явилась еще одна орава мальчишек.

– Почему вы не присядете, Эдна? – сказал я, стараясь держаться как можно увереннее.

– Мне и здесь хорошо, – отозвалась она, – я смотрю, что делается на улице.

– А там что-нибудь делается? – спросил я и тоже подошел к окну; мне хотелось положить руку ей на талию, но я поборол искушение – это было явно преждевременно.

– Да нет, просто народ гуляет, и все такие нарядные.

– Мне нужно с вами поговорить, – сказал я, возвращаясь к столу.

– Со мной? – удивилась она.

– Да, с вами. Пойдите сюда и сядьте.

Она села. Прежде чем начать разговор, я отхлебнул глоток пива.

– Мне хочется дать вам совет, я ведь лучше вас знаю жизнь, больше видел… И я вам друг. – Хорошее начало, подумал я и отпил еще глоток. – Вы сделаете непоправимую ошибку, если позволите выдать себя замуж так рано. Вы слишком молоды и не должны торопиться вступать в брак, да к тому же с человеком, у которого одна жена уже есть.

– Это мама послала вас ко мне? – спросила она.

– Мама! Какая мама?… А, миссис Нанга… Нет, конечно… С чего бы ей посылать меня к вам?… Нет, Эдна, я забочусь только о вас… Не губите свою жизнь…

– А вам-то какое до этого дело?

– Я, конечно, тут ни при чем… Но вы так красивы, так молоды – вы достойны лучшего мужа, чем этот старый многоженец…

– Вы, кажется, сказали отцу, что он ваш друг?

– Будь он мне отцом или братом, я бы все равно… Эдна, не губите себя… У этого человека сын почти ваш ровесник…

– Такова уж наша женская доля, – со вздохом сказала она.

– Чепуха! Зачем вы это говорите, ведь вы же образованная девушка… Разве вы мусульманка?

Она встала и снова подошла к окну.

– Он дал нам денег, чтобы я могла учиться.

– Ну и что из того? – с горячностью сказал я, встал, подошел к ней и осторожно обнял ее за талию. Она вздрогнула, словно я ожег ее раскаленным железом, вывернулась и резко оттолкнула меня. С минуту мы молча смотрели друг на друга. Потом она опустила глаза и снова повернулась к окну. Я возвратился на свое место и решил было прекратить разговор. Но искушение разыграть непонятого и бескорыстного доброжелателя было слишком велико.

– Простите меня, Эдна, – сказал я. – Но мне хотелось бы, чтобы вы меня поняли… Вы правы, это не мое дело. Забудьте все, что я вам тут наговорил.

Мне показалось, что прошла целая вечность, прежде чем она ответила мне.

– Простите меня, Одили…

Впервые она назвала меня по имени. Я был вне себя от радости.

– Простить? За что?

– Вы не обиделись? – спросила она, взглянув на меня с таким наивным и чистосердечным удивлением, что и каменное сердце должно было бы дрогнуть, а уж о моем нечего и говорить.

– Разве я могу обидеться на вас, Эдна? – ответил я совершенно серьезно.

Нельзя сказать, чтобы я многого добился, но я был доволен. Такую девушку, как Эдна, приступом не возьмешь, ее надо приручать осторожно и постепенно.

Пока я размышлял обо всем этом в своей тихой Анате и строил планы па будущее, в стране назревали важные события, которым вскоре суждено было захлестнуть нас всех и выбить из привычной колеи.

В день Нового года наш министр внешней торговли сенатор Сулейман Вагада объявил, что таможенные сборы на некоторые импортируемые текстильные товары повышаются на двадцать процентов. Второго января оппозиционная партия ППС опубликовала подробнейшие материалы, с полной очевидностью доказывающие, что еще в октябре компания «Бритиш амальгамейтед» была кем-то предупреждена о планах нашего правительства и поспешила принять свои меры: к середине декабря она разгрузила в наших портах три судна с текстилем. Кабинет министров раскололся на два враждебных лагеря: одни требовали отставки правительства, другие, во главе с Нангой, утверждали, что в этом деле замешан только министр внешней торговли и уж если зашла речь об отставке, то пусть уходит он один. И тут грязь полилась густым потоком. «Дейли мэтчет» напечатала статейку, из которой явствовало, что Нанга в бытность свою министром внешней торговли – он сменил портфель лишь два года назад – занимался точно такими же делишками и на свои побочные доходы построил три семиэтажных жилых дома с квартирами люкс стоимостью в триста тысяч фунтов каждый; эти дома он записал на имя жены и сдал в аренду компании «Бритиш амальгамейтед» по тысяче четыреста фунтов в месяц за квартиру. Сначала об этом, как и о других подобных историях, говорилось только намеками, но уже через неделю все заговорили открыто, не стесняясь в выражениях.

Страна оказалась на грани хаоса. Подняли голос профсоюзы и Объединение государственных служащих, они грозили всеобщей забастовкой. Один за другим закрывались магазины – их владельцы испугались возможных грабежей. По слухам, генерал-губернатор потребовал, чтобы премьер подал в отставку, и через три недели тот действительно вынужден был это сделать.

В эти дни Макс вызвал меня в столицу для консультации, а также для того, чтобы я мог присутствовать на учредительном съезде новой партии – Союза простого народа. События застали нас врасплох – ведь мы еще, можно сказать, не встали на ноги, – но это нас ничуть не обескуражилю. Нас, как и всех, возбуждала предгрозовая атмосфера – пьянило предвкушение жестоких схваток. Мы знали, что приближающиеся выборы будут борьбой не на жизнь, а на смерть. После семи лет всеобщей апатии всякое действие казалось благотворным; страна, уподобившаяся за эти годы обрюзгшему человеку с дряблой кожей и складками жира, жаждала стряхнуть с себя сонное оцепенение. Скандальные разоблачения, ежедневно появлявшиеся в газетах, отнюдь не действовали удручающе, напротив, у всех было приподнятое, чуть ли не праздничное настроение. Я говорю, конечно, не о таких господах, как Нанга или сенатор Сулейман Вагада, а о простых смертных вроде меня, которым нечего было терять.

В Анату я вернулся в новеньком «фольксвагене», с восемьюстами фунтами в кармане и с перспективой получить еще столько же в ближайшем будущем. Я бы сразу поехал навестить Эдну, но моя сверкающая кремовая машина покрылась в дороге толстым слоем красноватой пыли и бурой грязи, а потому я решил сначала вымыть ее и отправился к себе. Затем я с шиком подкатил к дому Эдны, но оказалось, что она уехала в соседнюю деревню проведать бабушку. Отец Эдны вышел посмотреть на мою машину, и по тому, как он ее разглядывал, можно было подумать, что он знает толк в автомобилях. После долгого и внимательного осмотра он вдруг усмехнулся и объявил, что это не машина, а черепаха.

Надо сказать, это была наша последняя мирная встреча с ним, но, впрочем, не буду забегать вперед.

Вернувшись домой, я написал Эдне свое первое письмо, очень длинное и обстоятельное, в котором подробно изложил, почему она не должна выходить замуж за Нангу.

Когда я впервые объявил, что хочу выставить свою кандидатуру в одном округе с Нангой, это вызвало всеобщий смех. Не смеялся только изгнанный из деревни негодяй Джошиа. Поздно ночью он неизвестно откуда явился ко мне и предложил свою помощь в избирательной кампании. Я был, конечно, тронут, но понимал, что человек с такой репутацией может только затруднить, а то и вовсе погубить наше дело. Поэтому я как можно осторожнее отказал ему – мол, я не могу предложить ему никакого дела. Выслушав меня, он с минуту помолчал, а потом заявил, что я еще пожалею об этом, и исчез во мраке ночи, так что я дажене успел послать его к черту.

В избирательный округ Нанги (номер сто тридцать шесть по регистрационным спискам) входило пять деревень, включая Анату, откуда он был родом, и мою родную деревню Уруа. Сначала я хотел разместить свою штаб-квартиру в Анате, чтобы сразиться с Нангой в его логове, но мне пришлось отказаться от этой мысли. Дело в том, что митинг, которым я открывал избирательную кампанию, был назначен в актовом зале нашей школы, но в последнюю минуту Нвеге, директор школы, сорвал его. Увидев перед школой группу людей, я решил, что они пришли послушать меня, а потому ужасно разозлился, когда обнаружил, что дверь заперта на засов. Один из присутствовавших был, казалось, больше всех возмущен тем, как со мной обошлись, и подошел ко мне, чтобы представиться.

– Мистер Самалу? Рад вас видеть, – сказал он. Лицо его светилось дружеским участием.

Я протянул ему руку, но он ловким ударом сбил у меня с головы мою красную шапочку. Всем присутствовавшим это показалось очень смешным, и они громко захохотали. Решив сохранять хладнокровие, я не спеша нагнулся за шапочкой, и тут, к моему позору, этот негодяй дал мне пинка в зад, так что я очутился на четвереньках. Я готов был ринуться в драку, но подлый трус успел дать стрекача под одобрительные крики и рукоплескания собравшихся. А я-то вообразил, что они пришли послушать меня! Я понял, что нахожусь на вражеской территории, и потому решил обзавестись телохранителем и поскорее перебраться в родную деревню. Однако Аната готовила мне новые сюрпризы. В тот же вечер мистер Нвеге прислал за мной мальчишку. Когда я прибыл к нему в «резиденцию», он вручил мне месячное жалованье и заявил, что я уволен. Я хотел было поблагодарить его: я, мол, и сам решил уходить, так что он только облегчил мне этот шаг, – но он не дал мне и слова вымолвить.

– Вам у нас делать нечего – вы теперь птица высокого полета, – с издевательской усмешкой сказал он.

– Зато вы, мистер Спихни-Меня-За-Три-Пенса, сколько ни кудахтайте, выше своего насеста не взлетите, – сказал я и громко расхохотался ему в лицо. Наконец-то я хоть немного отвел душу после всех неприятностей этого дня.

Мистер Нвеге вскочил со стула, и мне показалось, что он сейчас бросится на меня с кулаками; пожалуй, мне даже этого хотелось. Но он выскочил в другую комнату, не иначе как за своей двустволкой или еще за чем-нибудь в этом роде – выяснять я не стал и предпочел смыться.

Прошло уже четыре дня, как я вернулся из столицы, мне пора было ехать к себе в Уруа, а я еще не повидался ни с миссис Нанга, ни с Эдной.

Строго говоря, никакого дела к миссис Нанга у меня не было. Но мы стали теперь как бы сообщниками, между нами завязалось нечто вроде дружбы, и мне казалось неловко уезжать, не попрощавшись с ней. К тому же мне было просто любопытно узнать, как она восприняла известие о том, что я собираюсь выдвинуть свою кандидатуру против ее мужа на выборах. В то время я был еще достаточно наивен, чтобы задаваться такими вопросами. Но поехал я к ней главным образом потому, что надеялся встретить там Эдну.

Входная дверь была открыта, я вошел и громко хлопнул в ладоши.

– Кто там? – раздался из дальней комнаты голос миссис Нанга.

– Это я.

– Присядьте, я сейчас.

Я сел лицом к входной двери. Вскоре я услышал, как она вошла, шлепая туфлями и напевая себе под нос.

Я обернулся и наши взгляды встретились. Она застыла на месте.

– Доброе утро, миссис Нанга, – сказал я.

– Что вам здесь нужно? – с трудом выговорила она, задыхаясь от негодования.

– Я забежал проститься, – сказал я, поднимаясь.

– Я не желаю с вами разговаривать, слышите? Благодарите господа, что в доме нет взрослого мужчины… Только поэтому вы смогли явиться сюда среди бела дня…

– Простите… – начал было я, но закончить фразу мне не удалось. Миссис Нанга вдруг подняла крик на всю деревню, понося меня и призывая в свидетели богов: она сидела себе тихо и мирно, как подобает скромной и беззащитной женщине, а обидчик ворвался в дом и похваляется своей силой… Она сдернула с головы платок и в исступлении принялась трепать и скручивать его в жгут, и я поспешил ретироваться. Я шел к машине, а мне вслед неслись ее проклятия и вопли.

Было уже около полудня, и я отправился прямо в больницу анатской миссии, чтобы дождаться там Эдну. Прождав перед воротами больше часа, я решил проехать к женскому отделению, но привратник отказался пропустить во двор мою машину. Возможно, он был прав, но меня возмутила его грубость. Вместо того, чтобы объяснить, что въезд на территорию больницы разрешен только санитарным машинам, он набросился на меня как бешеный и, тыча пальцем в объявление, заорал:

– Ты что, читать не умеешь?

– Не дури, – сказал я, – и не кричи на меня.

– Что значит не дури! Дубина! Еще на машине разъезжает! Для таких вот и писано, а он прется куда ни попадя! Идиот!

Я поставил машину у ворот и направился к больничным корпусам, решив не обращать внимания на крики привратника, который еще долго не мог угомониться.

– Чтоб тебе расшибиться на твоей машине! Чтоб ты себе шею свернул! Болван! – кричал он мне вдогонку.

Меня поражало его остервенение: ведь он ненавидел меня только за то, что я был владельцем собственной машины. От этой мысли мне стало не по себе. А когда я зашел в отделение и сиделка небрежно бросила мне, что мать Эдны вчера выписалась, я совсем пал духом. Но не в моей натуре предаваться бесплодному отчаянию. Страдание должно стимулировать человека, побуждать его к действию. Поэтому прямо из больницы я отправился к Эдне, хотя ее отец дня за три до того предупредил меня, чтобы ноги моей не было в его доме. На этот раз мне повезло, я застал Эдну одну – ее отец куда-то вышел, но, по всей вероятности, только во двор, облегчиться. Эдна умоляла меня уйти.

– Ни за что, – сказал я.

– Он убьет вас, если застанет здесь.

– Я почел бы это за счастье, – ответил я по-английски.

– Уйдите, я сама приду к вам.

– Это невозможно, – сказал я, – завтра утром я уезжаю. Из школы меня уволили. Как ваша мать? Я только что был в больнице – хотел навестить ее.

Эдна переводила взгляд с меня на дверь, из которой, как я сообразил, должен был появиться ее отец, и обратно. Она буквально тряслась от страха, и это меня почему-то радовало. Я был словно пьяный, сам не знаю отчего.

– Умоляю вас, Одили, – снова начала она, чуть не плача.

– Повторите сто раз «умоляю вас, Одили», тогда уйду, – ответил я, напуская на себя беззаботный вид.

– Вы думаете, это шутки. Ну что ж, садитесь.

Она тоже села и скрестила руки на груди.

– Умоляю, Одили, – вдруг повторила она, внезапно вскакивая и в ужасе ломая руки.

– Раз! – сказал я.

– Ах, что же будет? – воскликнула она в отчаянии.

– Осталось еще девяносто девять.

В эту минуту со двора донесся кашель ее отца. Она схватила меня за руку и попыталась стащить со стула, но я лишь уселся поудобнее. Отец уже вошел в дом, мы слышали его шаги.

– Вот видите… Он здесь… Что же будет?

Он помедлил в дверях, присматриваясь к гостю, и, убедившись, что это я, подошел и остановился передо мной с угрожающим видом.

– Что тебе здесь надо? – спросил он ровным голосом, не предвещавшим ничего хорошего. – Разве я не говорил тебе, чтобы ноги твоей здесь больше не было?

– Говорили, – подтвердил я, не вставая с места.

– Ну погоди же! – сказал он и кинулся назад в комнату, из которой только что вышел. За последние дни мне столько грозили, что на этот раз я решил просто сидеть и не обращать ни на что внимания. Даже слезы Эдны не тронули меня. Она метнулась к двери с криком: «Мама! Мама!» – и на пороге столкнулась с отцом. Он отпихнул ее в сторону и двинулся прямо на меня с занесенным тесаком в руке.

– Что это с вами? – спокойно спросил я.

Эдна заплакала еще громче, и на ее крик, еле передвигая ноги, приковыляла больная мать. Тем временем я объяснял отцу, что пришел уговорить его и его семейство отдать мне в день выборов свои голоса.

– А мозги у этого парня в порядке? – спросил он, ни к кому не обращаясь и постепенно опуская тесак. К тому моменту, когда в дверях появилась мать Эдны, опасность как будто миновала.

– Ведь это тот самый молодой человек, что принес мне в больницу хлеба? – спросила мать и засеменила ко мне, протягивая худую, со вздутыми жилами руку.

– А мне наплевать, что он тебе приносил! – заорал ее супруг. – Я знаю одно: он подкапывается под моего зятя.

– Как так? – удивилась старая женщина, и муж рассказал ей, в чем дело. Она внимательно выслушала его и, подумав, сказала: – Мне-то какое дело? Они, видно, знают, что к чему: понабрались от белых. А мы в их делах не смыслим.

Я провел у них в доме час, а то и больше, и на прощанье отец Эдны дал мне совет, на его взгляд очень разумный.

– Мой зять, что бык, – сказал он, – а ты для него, что клещ для быка. Клещ вопьется быку в зад, а быку это нипочем – ест, пьет, справляет нужду, клеща и не замечает. А потом прилетит цапля, сядет быку на спину и склюнет клеща. Поразмысли-ка об этом.

– Спасибо за совет, – сказал я.

– Говорят, тебе дали кучу денег, чтобы побить моего зятя, – продолжал он. – Будь у тебя хоть капля ума, ты бы припрятал эти денежки подальше и употребил бы их с толком. Смотри не проморгай своего счастья… А уж если тебе непременно хочется спустить их, что ж, я могу тебе помочь.

Просто удивительно, как быстро распространились слухи о моих намерениях. Обычно телеграмму из столицы получают в Анате через пять дней, если не бастуют почтовые служащие и ветер не сорвал телеграфные провода; слух же доходит за день, а то и быстрее.

Когда я поднялся и стал прощаться, Эдна, молчавшая все время, тоже встала, чтобы проводить меня к машине.

– А ты куда? – спросил ее отец.

– Хочу проводить его…

– Проводить? Смотри, как бы я тебе не всыпал.

– До свиданья, – сказала она с порога.

– До свиданья, – ответил я, пытаясь улыбнуться.

Глава одиннадцатая

По дороге домой я вновь и вновь вспоминал, как хладнокровно и смело я вел себя в минуту опасности, и эта мысль доставляла мне неизъяснимое удовольствие. А как Эдна взглянула на меня при прощании! Ясно было, что она сумела оценить мое бесстрашие. И тут я вынужден был сказать себе то, в чем до сих пор не решался признаться: Эдна нужна мне сама по себе, а не как орудие моей мести Нанге. Сначала я думал, что добиваюсь ее только для того, чтобы насолить Нанге, а теперь, странное дело, Эдна была для меня куда важнее, чем этот Нанга. Анализируя таким образом свое душевное состояние, я не мог не спросить себя: какое значение имеет для меня моя политическая деятельность как таковая? На этот вопрос трудно было ответить. Все перемешалось: месть, проснувшееся во мне политическое честолюбие, любовь… И все вело к единой цели. Ведь было бы наивно полагать, будто одной только любви достаточно, чтобы отбить Эдну у министра. Правда, у меня были свои преимущества – молодость, образование, но что это значило по сравнению с богатством и положением Нанги и отцовской властью корыстолюбивого старика? Да, я хотел использовать все средства, надежды отвоевать у Нанги депутатский мандат у меня, в сущности, не было, но я все равно считал, что надо бороться и всюду, где только можно, выводить его на чистую воду; тогда, если он и одержит победу, премьер-министр поостережется вновь ввести его в свой кабинет. Впрочем, имя Нанги, как и многих его коллег, было достаточно запятнано, чтобы уже сейчас лишить его всех полномочий, но у нас, к сожалению, не столь строгие нравы, как в некоторых других странах. Вот почему наша новая партия – Союз простого народа – поставила своей задачей разоблачать все злоупотребления и предавать их широкой гласности; быть может, кто-нибудь наконец встанет и скажет: «Воруй, да знай меру. А Нанга меры не знает». Однако очень-то надеяться на это не приходилось.

Я ехал по тому самому склону, где три недели назад мы с Эдной потерпели аварию, и думал о том, сколько перемен произошло за это время, как все неустойчиво в нашей стране и как изменились мои собственные взгляды. Поступая в университет, я полагал, что через три года, окончив его, я стану членом привилегированного класса, символом принадлежности к которому является собственная машина. Я был так в этом уверен, что уже на втором курсе выправил себе водительские права и присмотрел машину, очень комфортабельную – сиденья одним нажатием кнопки превращались в удобную постель. Однако последний год в университете ознаменовался для меня своего рода нравственным кризисом, который я объясняю отчасти влиянием довольно радикально настроенного преподавателя-ирландца, читавшего нам курс всеобщей истории, отчасти впечатлением, которое произвело на меня перерождение человека, за пять лет до этого слывшего в университете самым воинственным председателем студенческого союза. Этот ратоборец стал секретарем министра труда и промышленности и одним из самых богатых и продажных чиновников в столице, а однажды мы прочли в газетах его выступление, в котором он заявил, что профсоюзных лидеров следовало бы сажать под замок. На этом примере мы, студенты, увидели, как развращающе действуют на людей любые привилегии. Мы торжественно сожгли его чучело в зале студенческого союза, где он когда-то в своих пламенных речах обличал правительство, и университетское начальство оштрафовало нас за то, что мы закоптили потолок. Многие из нас дали клятву не соблазняться никакими буржуазными привилегиями, символом которых в нашей стране является собственная машина. И вот теперь я сам сидел за рулем в чудесном «фольксвагене», уминавшем холмы, словно батат, как сказала бы Эдна. Но я надеялся, что мое новое положение не развратит меня и я не уподоблюсь тому, кто всю жизнь уберегается от опасности, а под конец все-таки ломает себе шею.

Когда я приехал домой, мой слуга Питер подал мне письмо в голубом конверте. Почерк на конверте был аккуратный и круглый, несомненно женский, но совсем не такой, как у Джой, знакомой учительницы из соседней деревни, которая время от времени писала мне. При одной мысли, что письмо от Эдны, у меня бешено заколотилось сердце. Однако этого не могло быть: ведь не прошло и часу, как мы расстались, а она и словом не обмолвилась ни о каком письме…

– Его привез какой-то мальчишка на велосипеде, как только вы уехали, – сказал Питер.

– Ладно, – ответил я, – можешь идти.

Я хотел сразу разорвать конверт, но мне вдруг стало страшно: кто его знает, что там, в этом письме. Да и жалко было портить такой красивый конверт.

Письмо было от Эдны. Но почему она про него не упомянула?

«Дорогой Одили!

Ваше послание от 10-го сего месяца получено и принято к сведению. У меня нет слов, чтобы выразить, как я вам благодарна за вашу братскую заботу и за ваши советы. Очень жаль, что вы не застали меня дома. Брат рассказал мне, как плохо вас встретил отец. Меня это ужасно огорчает, и я готова на коленях молить вас о прощении. Но я знаю, как вы добры и великодушны, вы простите меня даже без моей просьбы. (Дойдя до этого места, я улыбнулся.)

Я тщательно обдумала все ваши доводы против моего брака. Право, Одили, вы должны меня пожалеть. Я попала в безвыходное положение. Если я сейчас заупрямлюсь, отец убьет меня. Где он возьмет деньги, чтобы вернуть этому человеку все, что на меня потрачено? Поймите, дело совсем не в том, что я хочу быть женой министра, просто у меня пет другого выхода. А чего нельзя избежать, с тем надо смириться.

Я молюсь лишь о том, чтобы Бог не оставил меня. Если будет на то Его воля, я найду счастье с любым мужем.

Надеюсь, мы навсегда останемся друзьями. Ведь вчера – это только сон, а завтра – только мечта, но дружба нынешнего дня превращает каждое «вчера» в счастливый сон, а каждое «завтра» – в мечту, исполненную надежды.

До свидания.

Пусть будут сладостны ваши сновидения.

Искренне ваша

Эдна.

P. S. Брат сказал мне, что вы купили машину. Поздравляю и желаю дальнейших успехов. Надеюсь, что вы меня когда-нибудь покатаете в память о нашем приключении с велосипедом. (Тут я опять улыбнулся.)

Эдна»

Письмо было помечено вчерашним днем. Вероятно, она ждала, чтобы я первый заговорил о нем, а может, перепугавшись за меня, просто о нем забыла.

Я перечитал его сначала стоя, потом сидя и, наконец, лежа на кровати. Кое в чем я узнавал Эдну, а кое-что (например, строки о мечтах и надеждах) было, очевидно, списано из какого-нибудь письмовника. Я до сих пор помню один из таких опусов – «Любовные письма», – составленный и изданный каким-то предприимчивым торговцем из Катаки и пользовавшийся большим успехом у молодежи, когда я еще учился в школе. На суперобложке утверждалось, что уже распродано 500 000 экземпляров; надо думать, это было некоторым преувеличением, вероятно, разошлось или издатель надеялся, что разойдется, несколько сот экземпляров. Иностранцы нередко удивляются тому, как мы обращаемся с цифрами. Однажды, когда я еще учился в университете, к моему отцу пришел бывший окружной комиссар, с которым он когда-то работал. Комиссар вышел в отставку, а через несколько лет вернулся к нам уже в качестве консультанта по вопросам кооперации и счел нужным нанести визит своему бывшему толмачу. Пока они разговаривали в гостиной, мои сводные братья и сестры появлялись один за другим, чтобы поглазеть на незнакомого гостя, и тот наконец спросил отца, сколько же у него детей.

– Около пятнадцати, – отвечал отец.

– Около? Неужели вы не знаете точно?…

Отец только ухмыльнулся и перевел разговор на другую тему. Он, конечно, отлично знал, сколько у него детей, но разве можно вести счет детям, как будто это поголовье скота или мешки батата! Боюсь, что на этом принципе основана и статистика народонаселения в нашей стране.

Но вернемся к письму. Мысленно отбросив те фразы, в которых не было милой непосредственности Эдны, я принялся слово за словом анализировать содержание письма, чтобы выяснить ее отношение ко мне. Меня несколько разочаровало обращение «дорогой Одили» – ведь в своем письме я называл ее «мой бесценный друг Эдна». Если влечение обоюдно, женщина должна отвечать на письмо с равной или разве что чуточку меньшей сердечностью и теплотой; скажем, в данном случае она могла бы назвать меня «мой дорогой друг Одили». Зато в самом тексте письма кое-что показалось мне обнадеживающим, наибольшее же значение я склонен был придать пожеланию «сладостных сновидений». Одним словом, я воспрянул духом и укрепился в своем решении повести атаку против Нанги.

Вернувшись в родную деревню, я прежде всего постарался подобрать себе телохранителей. Я выбрал четырех парней и старшим назначил известного головореза по имени Бонифаций, который бог знает откуда появился в нашей деревне несколько лет назад. В то время он не говорил на нашем языке, да и теперь предпочитал ломаный английский. Не могу сказать, правда ли это, но ходили слухи, что у него в предплечье только одна кость вместо положенных двух. Случалось, он вел себя так, будто и в голове у него тоже не все в порядке. Он и сам этого не отрицал и охотно рассказывал, что повредился в уме после того, как в детстве сорвался с дерева и ударился затылком оземь. Жалованье я отвалил ему немалое – десять фунтов в месяц с моими харчами; трое остальных получали значительно меньше. Когда я отправлялся куда-нибудь по делам, Бонифаций усаживался рядом со мной, а его помощники – на заднее сиденье. Число опасных инцидентов во время таких поездок непрерывно росло, и в конце концов я разрешил им брать с собой кое-какое оружие, исключительно в целях самозащиты. Под сиденьем у нас лежало пять тесаков, несколько пустых бутылок и куча камней. Потом пришлось прихватывать еще две двустволки. Я согласился на это скрепя сердце и лишь потому, что хулиганы и головорезы из «Юного авангарда Нанги», сокращенно «Нангард», не оставляли нас в покое. Нангардистов с каждым днем становилось все больше. Они объявили, что ставят своей целью «уничтожение всех врагов прогресса» и «победу истинного нангаизма». Парни, на которых мы как-то наткнулись, несли плакат: «Да здравствует нангаизм! Самалу – предатель».

Впервые увидев свое имя на плакате, я сразу вырос в собственных глазах. Да и стычка с нангардиетами доставила мне немалое удовольствие: трусы, преградившие нам дорогу, бросились врассыпную, когда Бонифаций, ухватив за ворот двух самых задиристых, сшиб их лбами и швырнул на землю. Надо было видеть, как они рухнули, словно подрубленные пальмовые стволы. В этом бою я захватил свой первый трофей – плакат с моим именем, а противники разбили камнями ветровое стекло моей машины. Как ни смешно, с тех пор я стал искать свое имя на вражеских плакатах и испытывал разочарование, если не обнаруживал его или оно попадалось мне слишком редко.

Однажды Бонифаций и один из его подручных разбудили меня чуть свет и потребовали двадцать пять фунтов. Я отлично понимал, что мне не избежать вымогательства с их стороны, а потому не спрашивал с них отчета за каждый израсходованный пенни. Однако не следовало забывать, что вверенные мне деньги принадлежат Союзу простого народа. Я должен был все же, хотя бы для очистки совести, контролировать своих молодцов.

– Я ведь только вчера дал вам десять фунтов. – Я хотел было напомнить им о том, что в отличие от наших противников мы весьма ограничены в средствах. Но Бонифаций прервал меня.

– Да ты что? – возмутился он. – Не хочешь дело делать, так и скажи – я даром время терять не стану. Или ты думаешь, что с Нангой можно справиться одной болтовней? Пускай правительство раскошелится, иначе мы его не осилим.

– На тигра с голыми руками не идут, – подхватил его товарищ, прежде чем я хоть словом успел рассеять чудовищное заблуждение Бонифация относительно источника наших средств.

– Правительство нам денег не дает, – сказал я наконец. – Мы – Союз простого народа. Маленькая партия, которая хочет помочь бедным людям вроде вас. С чего бы правительству нас финансировать?

– Так откуда твой… как его там… Союз берет деньги? – озадаченно спросил Бонифаций.

– У нас есть друзья за границей, – многозначительно ответил я, не желая выдавать своего неведения. В пылу борьбы я и думать забыл об этой стороне дела.

– А нельзя ли послать твоим друзьям телеграмму? – спросил подручный Бонифация.

– Сейчас не время об этом говорить. Скажите лучше, на что вам понадобилось двадцать пять фунтов? И куда вы дели вчерашние десять?

Я чувствовал, что надо проявить твердость, и это подействовало.

– Три фунта десять центов мы дали полицейскому, чтобы он сорвал плакат против нас. Один фунт десять центов – секретарю суда, чтобы он не подымал шуму из-за этого плаката. Два фунта…

– Хорошо, – перебил я, – а на что вам еще двадцать пять?

– Говорят, Нанга приехал вчера из столицы.

– Ну и что? Вы и его хотите подмазать?

– Ладно, хозяин, сейчас не до шуток. Мы хотим заплатить кое-кому, чтобы ночью спалили его машину.

– Что?! Нет, этого делать не нужно.

С минуту все молчали.

– Послушай, хозяин, – заговорил наконец Бонифаций. – Я тебе уже сказал: если ты это дело не всерьез затеял, так лучше сиди себе дома и никуда не лезь. А ты корчишь из себя джентльмена… Министром так еще никто не становился… Ну, да мне плевать, поступай как знаешь.

Отношение отца к моей политической деятельности оставалось для меня загадкой. Как я уже говорил, он был председателем местной организации ПНС, и я уже решил, что под одной крышей нам теперь не ужиться. Но я ошибся. Он считал (хотя не высказывал этого прямо), что побудительный мотив всякой политической деятельности – погоня за наживой, и, надо сказать, этот взгляд куда больше отвечал господствовавшему в стране умонастроению, чем возвышенный образ мыслей чудаков, вроде меня и Макса. О моих делах он заговорил со мной один-единственный раз: спросил, даст ли мне моя «новая» партия достаточно денег, чтобы бороться с Нангой. Он в этом явно сомневался. Но пока что он был доволен моими успехами и особенно машиной, которой он пользовался чуть ли не больше, чем я сам. Обоюдная неприязнь, уже ставшая для нас привычной, была на время забыта. Однако очень скоро наши отношения переменились, а затем переменились еще раз.

Как-то мы сидели с отцом в нашей летней пристройке и читали вчерашние газеты, которые я купил в местной парикмахерской «Веселый цирюльник», как вдруг я увидел на дороге приближающийся «кадиллак» Нанги. Я хотел было скрыться в доме, но потом передумал. Мне не из-за чего было волноваться, ведь это не я, а он пожаловал, куда его совсем не звали. Отец в полном недоумении смотрел на незнакомую машину, подкатившую к дому. Я сказал ему, что приехал Нанга. Отец поспешно потянул на голое тело фуфайку и выскочил встречать гостя. На лице его блуждала нерешительная, заискивающая улыбка, которую у нас метко называют «тухлой». Я не поднялся с места, делая вид, что читаю газету.

– Привет, Одили, мой грозный соперник, – поздоровался со мной Нанга с напускным добродушием.

– Привет, – сухо ответил я.

– Как ты здороваешься с министром! – прикрикнул на меня отец.

– Оставьте его, сэр, – сказал Нанга. – Мы с ним любим иной раз обменяться любезностями. Посмотреть со стороны, так кажется, вот-вот горло друг другу перегрызем.

Я уселся поудобнее в своем соломенном кресле и загородился газетой. Нанга сделал еще несколько попыток вызвать меня на разговор, но я упорно молчал, хотя отец глупейшим образом накричал на меня и даже угрожающе сжал кулаки. К счастью для нас обоих, он меня не тронул; случись такое, моя песенка была бы спета – кто же захочет отдать свой голос за человека, поднявшего руку на своего отца? Уже задним числом я припомнил, что Нанга, горячо заступавшийся за меня или, во всяком случае, делавший вид, что заступается, вдруг умолк, 'явно надеясь, что отец не сумеет сдержать себя. Убедившись, что надежды его не оправдались, он с искусно разыгранным простодушием снова обратился к моему отцу:

– Не принимайте все это так близко к сердцу, сэр. Когда же и поартачиться, как не в молодые годы?

– Пусть заведет себе собственный дом и хоть на голове ходит, а здесь еще я хозяин. Меня-то он ни во что не ставит, но зачем обижать почетного гостя?

– Пустяки, сэр. Я здесь не гость. Я у вас, как у себя дома, ведь вы мне все равно что отец. Если мы и добиваемся чего-нибудь там, в столице, то только благодаря поддержке таких людей, как вы. А эти молокососы, которые несут всякую чушь обо мне, – разве они что-нибудь смыслят? Прослышали, будто Нанга прикарманил десять процентов комиссионных, и ну драть глотку. Им и невдомек, что все комиссионные идут в партийный фонд.

Я немного приспустил флаг, или, вернее сказать, газету.

– Ну да, – подхватил отец, стараясь показать, будто он в курсе дела, однако по выражению его лица было видно, что он ничего не понял. Похоже, слова Нанги поставили его в тупик, но он, должно быть, решил, что председателю местной организации ПНС полагается разбираться в делах своей партии, и ничего не спросил.

– Надо полагать, ваш новый дом тоже предназначен для нужд партий? – сказал я, откладывая газету.

– Господин министр разговаривает не с тобой, – оборвал меня отец.

– Конечно. О чем ему со мной говорить? Он ведь знает, что я все знаю. Автобусы, например, он купил, чтобы перевозить членов партии, а таможенные пошлины…

– Заткнись! – крикнул отец.

– Пусть говорит, сэр! Когда он выложит все свои глупости, я попытаюсь ему кое-что объяснить.

Я хотел было сказать ему, чтобы он оставил свои объяснения при себе, но решил промолчать.

– Вы кончили, господин патриот? – спросил Нанга. – Так вот, тот, кто не знает, чего он не знает, – тот просто дурак.

– Не обращайте на него внимания, господин министр. Сами видите, никакого сладу с ним нет. С таким сыночком мне, старику, долго не протянуть. Пойдемте лучше в дом.

И отец увел Нангу в темную и мрачную гостиную нашего каменного дома. Когда-то этот дом считался самым красивым и современным во всем селении. Теперь же, если речь заходила о наиболее приметных домах в округе, никто не вспоминал дом Хезекиа Самалу. Он уже казался старомодным – главным образом из-за высокой двускатной крыши, на которую ушло столько железа, что хватило бы на две кровли. К тому же не мешало бы заменить деревянные жалюзи на узких окнах обыкновенными стеклами, чтобы в комнатах было не так темно. Скорее всего, этим суждено было заняться мне.

Я остался в светлой, залитой солнцем пристройке, наслаждаясь своей победой и радуясь, что вынудил противника отступить под мрачные своды.

Через полчаса отец вышел на порог и позвал меня.

– Да, сэр? – почтительно отозвался я, не проявляя, однако, ни малейшего намерения сдвинуться с места.

– Поди сюда, – сказал он.

Я не спеша поднялся и направился в дом. На круглом столике посреди гостиной стоял поднос с двумя бутылками – виски и содовой. Стакан Нанги был почти не тронут, стакан отца, как всегда, пуст.

– Садись, – сказал отец, – мы тебя не съедим.

Его игривый тон заставил меня насторожиться. Я сел, демонстративно игнорируя Нангу. Отец перешел прямо к делу.

– Сумасшедший может бегать по улицам голый – он сраму не имет, но горе и позор его родным! Я был вынужден просить за тебя прощения у мистера Нанги. Ты пришел к нему за помощью, жил под его крышей, ел его хлеб, а потом плюнул ему в лицо. Как ты мог… Не смей меня перебивать! Ты все скрыл от меня. Ты публично оскорбил его, ушел из его дома и стал плести против него интриги… Молчи! Теперь меня не удивляет, что ты явился сюда и не сказал мне ни слова. Ты никогда мне ничего не говоришь. Да и зачем? Ведь я же ничего не понимаю! Ведь я уже отжил свой век!.. Молчи, не перебивай! И вот, несмотря на твое безобразное поведение, мистер Нанга продолжал хлопотать за тебя и сам приехал сказать, что тебе дали стипендию. Я просто дивлюсь его доброте. Нет, я бы не мог так поступить. И это еще не все – ты получишь двести пятьдесят фунтов, если подпишешь эту бумагу. – Он протянул мне какой-то листок.

– Простите, если я перебью вас, сэр, – сказал Нанга. – Я бы не хотел, чтобы Одили меня неправильно понял. – Он круто повернулся ко мне. – Я тебя не боюсь. Любому ослу ясно, что ты провалишься с треском. Сам опозоришься и залог потеряешь. Я даю тебе деньги только потому, что хочу баллотироваться один, без соперников: мои многолетние заслуги перед пародом дают мне на это право. Пусть те, кто поливает меня грязью, видят, что народ за меня. Поэтому и только поэтому я даю тебе деньги, хотя не мешало бы хорошенько проучить тебя, чтобы в следующий раз при одном только слове «выборы» ты бросался бежать без оглядки. Я знаю, что твои легкомысленные друзья снабдили тебя деньгами. Если у тебя осталась капля здравого смысла, сбереги эти деньги, ты сможешь дать образование детям твоего отца или сделать хоть что-нибудь путное…

Я был поразительно спокоен. По правде сказать, я все это время думал об Эдне, но все же заметил, что отец, услышав совет Нанги, тотчас задрал нос, всем своим видом показывая, что отклоняет великодушное предложение, которое я еще не сделал, да и не собирался делать.

– Мы знаем, откуда берутся эти деньги, – продолжал Нанга. – Нам все отлично известно. Пусть только пройдут выборы – мы разделаемся с этими типами. Они воображают, что могут безнаказанно снабжать деньгами безответственных мальчишек, чтобы с их помощью свергнуть законное правительство. Мы им покажем! А ты пользуйся тем, что тебе перепало. Твой друг Куламо оказался умнее тебя, он взял деньги и уступил дорогу мистеру Коко.

– Это ложь! – воскликнул я.

– Нет, вы только посмотрите на этого политика! Он даже не знает, что происходит. Ты сидишь в этой дыре и теряешь время, а твои дружки в столице один за другим открывают счета в банке. Ну да что тебе объяснять, ведь ты уже не ребенок. Видит бог, я сделал для тебя все, что мог, и твой отец тому свидетель. Бери деньги, бери стипендию и отправляйся изучать пауки. Стране нужны образованные люди. А грязную игру в политику предоставь более опытным игрокам.

– Вы ждете ответа? – заговорил я наконец. – «Так вот он: нет, нет и нет. Вы думаете, что на ваши паршивые фунты можете купить кого угодно, но вы ошибаетесь. Я буду бороться с вами всегда и везде, даже если вам удастся подкупить всю нашу партию. Вы трусите, я вижу это по вашим глазам. Вы уверяете, что не боитесь меня, тогда зачем же вы подсылаете ко мне ваших головорезов? Зачем заставляете всякую шваль таскать по улице плакаты с моим именем? Извините, но вам придется забрать свои грязные деньги и убраться отсюда вон, господин государственный деятель, а впрочем, какой вы деятель, вы просто дикарь!

– Одили!

Убраться пришлось мне, и притом немедленно. Проходя мимо «кадиллака», я заметил в нем нескольких парней, и один из них показался мне знакомым, хотя я и не мог хорошенько его разглядеть.

Я не верил, что Макс изменил нам, но почему он до сих пор не приехал, как обещал, чтобы помочь мне начать предвыборную кампанию? Я не знал, что и думать.

Глава двенадцатая

– И безумец может сказать разумное слово, – начал отец, – но послушай его дальше – и ты убедишься, что у него не все дома. Ты опять себя показал, мой сын. Когда ты приехал сюда на своей машине, я подумал: наконец-то он взялся за ум. Но не тут-то было. Так ты, значит, в самом деле хочешь тягаться с мистером Нангой! Сын мой, зачем ты упустил такой случай? Если тебе показалось, что он предложил слишком мало, почему ты прямо ему не сказал? Почему не потребовал три, четыре сотни? Да где там! У тебя разве на это ума хватит! Ты норовишь оскорбить человека, который желает тебе добра. Может, ты воображаешь, что он завтра опять придет и поклонится тебе в ножки – сделай милость, возьми двести пятьдесят фунтов? Как бы не так. И в рай ты не попал и согрешить не сумел.

– А вам-то что за печаль? Мой убыток – не ваш. Вы в ПНС, я – в Союзе простого народа!..

– Придется тебе терпеть мое брюзжанье, пока ты носишь имя Самалу. Хотя не далек тот день, когда ты сам станешь звать меня, да уж я не откликнусь.

Я сразу смягчился. Я очень чувствителен к подобного рода намекам и не люблю думать о том, что настанет время, и близкий тебе человек не откликнется, сколько его ни зови. Я выдержал долгую паузу и заговорил уже более мирным тоном.

– Выходит, у вас в партии считают, что министр вправе брать взятки?

– Что? – переспросил отец, просыпаясь. Я и не заметил, как он заснул.

– Нанга уверяет, что десять процентов комиссионных, которые он берет, заключая контракты, идут в фонд партии. Это правда?

– Если крокодил высунется из воды и скажет, что он заболел, ты полезешь проверять?

– Вот оно что, – сказал я и невольно улыбнулся, увидев, что отец тотчас снова задремал.

На следующий день приехал Макс со своей группой – всего человек двенадцать, из которых я знал лишь двоих: Юнис, невесту Макса, и профсоюзного лидера Джо. У них были легковая машина, микроавтобус и два новехоньких вездехода с репродукторами па крыше. Увидев, как хорошо они оснащены и как уверенно держатся, я воспрянул духом. Признаться, я позавидовал Максу, что у него такая красивая и преданная подруга. Везет же людям! Я жалел, что не могу пригласить Эдну посмотреть на них.

– Почему ты не предупредил меня о своем приезде? – спросил я Макса. – Это, конечно, ничего не меняет, но все же…

– Разве ты не получил мою телеграмму?

– Нет.

– Я телеграфировал тебе в понедельник.

– В понедельник? Ну, а сегодня только четверг, в субботу получу.

– Техника! – сказал Макс, и все рассмеялись.

Я повел их в пристройку. При виде гостей отец натянул свою порыжелую фуфайку и принялся с таким жаром пожимать всем руки, будто он всегда нам сочувствовал. Мои братья и сестры высыпали во двор, окружили машины; они строили рожи, глядя на свои отражения в сверкающей полировке. Должно быть, машины вымыли на переправе, подумал я. Это было так похоже на Макса – он всегда старался появляться на людях в безукоризненном виде. Жены отца вышли на порог главного дома и шумно приветствовали гостей. Потом появилась Мама с телеграммой в руке и торопливо направилась к нам.

– Вот, – сказала она мне, – сегодня утром получили, когда тебя не было. Я совсем забыла. Велела Эдмунду напомнить, когда ты придешь, да этот дуралей…

Все опять рассмеялись, а отец, заражаясь всеобщим весельем, шутливо проворчал что-то насчет людей, которые, не умея читать, хватают чужие письма.

– Придется нам взять назад свое обвинение. А ну-ка, троекратное «ура» в честь министерства почт и телеграфов!

– Гип-гип…

– Ура!

– Гип-гип…

– Ура!

– Гип-гип…

– Ура!

Мировые это парни – почтари. Мировые это парни – почтари. Мировые это парни – почтари. Всем мы это говорим – ура! Всем мы это говорим – ура!

Шум, смех и невиданное скопление машин привлекли внимание соседей и прохожих, и вскоре у нас во дворе уже толпился народ.

– А почему бы нам не открыть сейчас предвыборный митинг! – воскликнул Макс, и глаза у него возбужденно заблестели.

– Только не здесь, – твердо сказал я. – Мой отец – председатель местной организации ПНС, и мы поставим его в неловкое положение. Да и вообще, разве митинги так проводят?!

– Чего он там болтает? – вмешался отец. – Что с того, что я в ПНС? Вам-то до этого какое дело? Всякая птица садится, где хочет, и орел ястребу не помеха.

Макс и его друзья захлопали в ладоши и снова прокричали троекратное «ура», на этот раз в честь моего отца. Потом включили репродукторы на полную мощность и запустили пластинку с бравурной песенкой. Когда прокрутили четыре или пять пластинок, набился уже полный двор народу. Из дому вынесли все стулья и табуреты, расставили их полукругом и усадили стариков и знатных людей деревни. На крыльце установили микрофон. Всех поразило, что, когда говоришь в эту штуку, голос раздается откуда-то совсем с другой стороны. Я слышал, как кто-то сказал: «Все-таки белый человек – колдун».

Импровизированная речь Макса – похоже было, он все же приготовил ее заранее, в общих чертах, – прозвучала внушительно. Но я не думаю, чтобы она многих убедила. Строго говоря, это была даже не речь, а диалог между оратором и аудиторией, вернее, наиболее горластой ее частью. Один из присутствующих доставил нам особенно много хлопот. Когда-то он служил капралом в полиции и отсидел два года в тюрьме за то, что взял с водителя грузовика взятку в десять шиллингов. Во всяком случае, такова была официальная версия. Сам же он уверял, что все дело подстроили потому, что когда-то, еще до того, как страна получила независимость, он не поладил со своим белым хозяином. Я уверен, существовала и третья версия, по которой виноватыми были недоброжелатели из другого племени. Вернувшись домой, капрал, как его до сих пор называли в деревне, вздумал заняться политикой и стал членом деревенского совета. Теперь он поставлял деревне щебень для будущих строительных работ – у нас собирались провести водопровод, – и про него ходил слушок, что, продав кучу щебня, он ночью выкрадывал ее, а на следующий день продавал заново, и так без конца. Разумеется, он орудовал в сговоре с казначеем деревенского совета.

Макс начал с того, что обвинил нынешнее правительство в мошенничестве и коррупции. Когда он, приводя пример за примером, показывал, как наши государственные и политические деятели, которые еще пять лет назад были буквально нищими, стали чуть ли не миллионерами, в толпе то и дело раздавался смех. Но это был горький смех людей, привыкших мириться со своей участью. Никто не взывал к отмщению, никто не потрясал кулаками и не рвался в бой. Все отлично понимали, о чем толкует Макс, ведь это происходило у них на глазах. Но что тут можно поделать?

Бывший капрал очень хорошо выразил общее настроение.

– Что ж, – сказал он. – Они сами живут и другим дают жить. Вот воду взялись нам подвести и электричество обещают. Разве прежде у нас это было? Выходит, что и нам от них кое-что перепадет…

– Не давай их в обиду, капрал! – крикнул кто-то. – Ты ведь тоже из их компании – любишь поживиться за чужой счет!

В толпе опять засмеялись, и опять это был горький, но беззлобный смех. Никому и в голову не приходило всерьез обвинять в чем-нибудь капрала или затевать с ним ссору только из-за того, что он выгораживает таких же пройдох, как он сам.

До сих пор Макс говорил спокойно и уверенно, не горячась. Но когда он завел речь о том, что наши теперешние правители уже стали привилегированным классом и хотят сесть на шею народу, голос его дрогнул.

– Все они заодно! – крикнул он. – Что ПНС, что ППС – < разницы никакой.

– Верно, – подтвердил кто-то из толпы по-английски.

– Они хотят прибрать к рукам все богатства страны и поделить их между собой. Вот почему вы не должны поддерживать их, вот почему мы основали новую партию – Союз простого народа, партию, которая защищает интересы простых людей, ваши интересы. Однажды ночью охотник подстрелил крупную дичь. Он долго искал ее в кустах, но не мог найти. Тогда он решил пойти домой и дождаться утра. С первыми лучами солнца он вернулся в лес, заранее радуясь своей добыче. И что же он там увидел? Два стервятника дрались из-за остатков растерзанной дичи. Охотник пришел в ярость. Он зарядил ружье и пристрелил мерзких птиц. Вы, может быть, скажете, что не стоило тратить на них пули, по я не могу с вами согласиться. Охотник рассердился и покончил с подлыми ворюгами, которые дрались из-за чужого добра. Охотник – это вы все. Да, вот вы, и вы, и вы… А два стервятника – это ПНС и ППС.

Раздались аплодисменты. Неплохо, подумал я.

– Стервятников трое, – во всеуслышание сказал бывший капрал, как только аплодисменты стихли. – Третий и самый молодой зовется Союз простого народа.

– И чего ты все перебиваешь? Дай человеку слово сказать, – оборвала его какая-то старуха, курившая короткую глиняную трубку.

Но многим замечание капрала понравилось, и кое-кто даже подошел пожать ему руку.

Заканчивая свою речь, Макс прибег к приему, который показался мне недостойным ни его самого, ни нашей партии. Но, возможно, я просто слишком щепетилен.

– Счет дружбы не портит, – сказал он. – В прошлый раз был выбран в парламент уроженец Анаты. Теперь ваш черед. Оттого, что козел поест, курица сыта не будет, даже если они и друзья. Что паше, то наше, но уж что мое, то мое. Союз простого народа призывает вас отдать свои голоса за вашего земляка Одили Самалу.

Он подошел ко мне, взял мою руку и поднял ее. Толпа приветствовала нас криками.

Потом встал какой-то старик, кажется, тоже член деревенского совета. До сих пор он сидел на краешке стула, прямо перед микрофоном, обеими руками сжимая свою железную палку. Весь его вид говорил о том, что он внимательно слушал речь Макса.

– Я хочу поблагодарить молодого человека за его прекрасные слова, – сказал он. – Я не пропустил ни одного. Я всегда говорю, что в наше время важен не возраст, не звание, а ученость. Я хочу поклониться молодому человеку за его ученость. Много мудрого он сказал, но одно запало мне в душу, не знаю, все ли поняли это так, как я: мы должны получить свою долю, и сын нашей деревни принесет ее нам.

Толпа зааплодировала.

– Придется Анате потесниться, – продолжал старик, – чтобы и мы могли протянуть руку к общему блюду. Ни один человек в Уруа не отдаст свой голос чужаку, раз он нужен нашему сыну. Если целебная трава, которую мы собирали в лесу, выросла теперь у нас во дворе, зачем же ходить за ней в такую даль? Мы люди темные и во всех этих делах что малые дети. Но одно я хочу сказать: в дом, где у ребенка прорезался первый зуб, не приходят с пустыми руками. Уруа тоже ждет, чтобы ей что-нибудь подарили на зубок. Пусть же наш сын напомнит об этом там, в столице, уж он сам знает, кому и как. Верно я говорю?

– Верно! – закричали в толпе, и народ начал расходиться.

Немного погодя я отозвал Макса в сторону и в нескольких словах рассказал ему о визите Нанги.

– Напрасно ты не взял деньги, – сказал он.

– Что? – переспросил я, не веря своим ушам.

– Мистер Коко предложил мне тысячу фунтов, – невозмутимо продолжал Макс – Я посоветовался с ребятами, и мы решили их взять. Купили на них вот этот автобус.

– Я тебя не понимаю, Макс. Неужели ты согласился за деньги снять свою кандидатуру в пользу ПНС?

– Этого я тебе не говорил. Нам нужны деньги, а бумажка, которую я подписал, не имеет никакой юридической силы.

– Но моральную силу она имеет, – пробормотал я, совершенно убитый. – Извини меня, Макс, но мне кажется, ты совершил большую ошибку. Я думал, мы намерены бороться честными средствами. Вот увидишь, теперь они пустят в ход все свои грязные уловки, и люди скажут, что мы сами виноваты.

Я был очень обеспокоен. Наш народ твердо придерживается правила: взял деньги, сделай, что обещал, иначе тебя ждет справедливая кара, и ни амулеты, ни сам господь бог тебя не спасут.

– Да брось ты, не о чем тут говорить, – отмахнулся Макс. – Ты знаешь, что ПНС получила от «Бритиш амальгамейтед» на проведение избирательной кампании четыреста тысяч фунтов? Американцы расщедрились еще больше, хотя точных цифр у нас пока нет. Сам посуди, можно ли вести эту грязную войну в белых перчатках? Ну, нам пора, мы едем в Абагу. Я вернусь через пару дней посмотреть, все ли у тебя в порядке, и расскажу о наших дальнейших планах – ты должен быть в курсе. И послушай меня, дружище, если Нанга повторит свое предложение – соглашайся. Ведь эти деньги в такой же мере твои, как его. Ладно, теперь это все равно чисто академический вопрос… А твой отец отличный старикан. Он мне понравился.

Когда я смотрел, как Макс и Юнис делят все радости и заботы, меня, как говорится, завидки брали. Во время выступления Макса я поймал себя на том, что не спускаю глаз с Юнис, с ее прекрасного лица. Она сидела на самом краешке стула, судорожно сжимая руки, как школьница перед экзаменом. Губы ее шевелились – казалось, она повторяет за Максом каждое его слово. Быть может, именно это зримое свидетельство трогательной женской преданности заставило меня изменить свой тщательно разработанный план и на следующее же утро отправиться к Эдне. Я решил признаться ей в любви – и будь что будет. Если она отвергнет меня, потому что я не ворую государственных денег и не разъезжаю в собственном «кадиллаке», что ж, я приму отказ, как подобает мужчине. Во всяком случае, я не намерен был больше продолжать эту тайную любовную игру. Как было бы хорошо, когда приедет Макс, познакомить его с Эдной! Я уверен, он бы мне позавидовал. Эдна, конечно, не адвокат и не может соперничать с Юнис по части косметики и прочих женских ухищрений, зато, когда она идет по улице, все мужчины оборачиваются ей вслед. А что до образования, то для меня Эдна была достаточно учена. Я ничего не имею против самостоятельных женщин, мне они даже правятся, но шут с ней, с эмансипацией, если такая образованная дама, как миссис Акило, соглашается за двадцать пять фунтов переспать с безграмотным Нангой, о чем он не преминул доверительно сообщить мне на другой же день.

До Анаты всего пятнадцать миль, но из-за плохой дороги я ехал туда не меньше сорока минут и все это время обдумывал, что скажу Эдне. Впрочем, что именно я скажу, было не так уж важно, главное – сказать смело п уверенно, а не мямлить, как школьник, не выучивший урока. В худшем случае она ответит мне «нет»; как говорится, двум смертям не бывать, одной не миновать. А может, прежде, чем объясниться в любви, стоит рассказать ей обо всем, что произошло со дня нашей последней встречи? Ей, вероятно, интересно будет узнать, что ее уважаемый жених явился в мой дом и предложил мне двести пятьдесят фунтов. Это доставит ей удовольствие, а у ее жадюги папаши, если оп прослышит про деньги, слюнки потекут, и я сразу вырасту в его глазах.

Тут мне вспомнилось, как я злился, раздумывая ночью обо всем, что произошло. И не только потому, что Макс запятнал нашу партию да еще имел наглость обвинить меня в идеализме и наивности. Невольно сравнивая предложенную мне сумму с той, в которую оценили Макса, я не мог не почувствовать себя задетым. Хотя, конечно, никакого значения это не имело: если бы мне предложили десять тысяч, я бы все равно отказался. Важно было другое: Макс поставил под удар наше моральное превосходство, внушавшее страх таким людям, как Нанга. Этот страх читался у пего в глазах, несмотря на все его фанфаронство. Ведь в конечном счете именно в моральной чистоте и бескомпромиссности таилась единственная надежда спасти нашу страну.

Подъезжая к дому Эдны, я увидел ее в окне, но, очевидно, заметив меня, она поспешно скрылась. О женщины! – подумал я. Все они на один лад. Любая из них, даже самая красивая, всегда хочет казаться еще прекраснее, но чаще всего это идет им только во вред. Впрочем, к Эдне это не относилось – она всегда была хороша.

В комнате я застал только брата Эдны.

– Доброе утро, сэр, – сказал он, вставая мне навстречу.

– Доброе утро, – ответил я. – Это ты привез мне письмо?

– Да, сэр.

– Спасибо.

– Не стоит, сэр.

– Что ты читаешь?

Придерживая пальцем страницу, на которой остановился, он протянул мне «Скорбь сатаны». Я сел.

– Эдна дома?

– Нет, сор.

– Как нет? А кого же я видел в окне?

Он пробормотал что-то невразумительное.

– Пойди позови ее.

Он стоял передо мной, потупив взгляд.

– Сейчас же позови ее! – приказал я, вскакивая со стула. Он не двинулся с места.

– Хорошо же, – сказал я и закричал так, что, верно, слышно было во всей деревне: – Эдна!

Она появилась немедленно.

Я хотел было спросить, что все это значит и какого черта… но она не дала мне рта раскрыть. Меня поразила происшедшая в ней перемена: она вся была как натянутая тетива, и каждое ее слово жалило, точно скорпион. Я был так ошеломлен, что лишился дара речи.

– Стыда у вас нет! – накинулась она на меня. – Мало вам своих девиц, что ли? Чего вы повадились сюда ходить? Ведь отец запретил вам появляться в нашем доме. Может, вам надо разнюхать еще что-нибудь для своей приятельницы миссис Нанга? И не совестно вам распускать сплетни? А еще мужчина! Идите доложите ей поскорее, что я все равно выйду замуж за мистера Нангу, вы ведь у нее на посылках! Пускай прибежит и вцепится мне в волосы, если посмеет. А вам-то чего околачиваться здесь понапрасну? Убирались бы лучше обратно в столицу к своей потаскушке! Я была любезна с вами из уважения к мистеру Нанге, но, если вы еще раз появитесь здесь, вы узнаете, что значит иметь дело с Эдной Одо.

Она направилась к двери, потом обернулась, крикнула по-английски: «Сплетник», – и выбежала из комнаты.

Я стоял, словно пригвожденный, сам не знаю, как долго, пока братишка Эдны не сказал мне:

– Вы уж лучше уходите, а то вернется Дого. Он грозился кастрировать вас.

Дого. Дого… Кто же это такой? Мысли ползли лениво, словно кадры замедленного фильма. Ах, да, это тот одноглазый буйвол. Так, значит, его теперь приставили к Эдне. Ну что ж, желаю вам всем счастья!

К тому времени, как я, развернув машину, тронулся в обратный путь, первое потрясение, судорогой сжавшее мне горло, уже прошло. Теперь, оглядываясь на прошлое, я вижу, что мое тогдашнее состояние противоречило всем романтическим канонам. Я должен был бы мчаться по дороге, не помня себя. На самом же деле голова у меня была совершенно ясная. Несправедливые и маловразумительные упреки Эдны, большую часть которых я не понял и уж никак не мог принять на свой счет, почему-то не сердили меня. И даже страшная мысль о том, что Нанга и на этот раз взял верх, была мне почти безразлична. Я испытывал только грусть – глубокую и спокойную, как вода в колодце. И словно в колодце, утонули все мои надежды: и надежда на счастливую жизнь с Эдной, и мечта об оздоровлении политической жизни нашей страны.

У меня даже мелькнула мысль, что, пожалуй, не стоит теперь добиваться осуществления моих политических планов. Ведь, по совести говоря, они были весьма неопределенны, пока на сцене не появилась Эдна, сыгравшая роль той пылинки в насыщенной парами атмосфере, вокруг которой конденсируется влага, образуя дождевую каплю.

Однако я уже не мог отказаться от своих намерений. Сознание, что Нанга вышел победителем в двух раундах и скорее всего победит и в третьем, последнем, не только не ослабило мою волю к борьбе, а, напротив, лишь укрепило ее. То, что мне предстояло, не было для меня просто дракой за место в парламенте, а внезапно превратилось в моих глазах в символический акт, прекрасный и величественный жест, к которому не примешивались ни расчет на успех, ни надежда на вознаграждение.

Ответный удар Нанги не заставил себя ждать, и, как следовало предвидеть, это был беспощадный удар.

В воскресенье я, как всегда, в двенадцать часов включил свой новый транзистор, чтобы послушать новости. В те дни я не пропускал ни одной передачи последних известий. Если я не рассчитывал вернуться домой к двенадцати, к четырем, шести или к десяти часам, когда транслировались известия, я захватывал транзистор с собой. Эта чудесная японская игрушка размером с фотографический аппарат была снабжена наушниками, которые позволяли, отключившись от внешнего шума, слушать радиопередачи в любой обстановке. Если передача заставала меня в пути, я прослушивал ее, остановив машину на обочине.

Эта новая моя страсть объяснялась двумя причинами. Во-первых, жадно ловят новости все, кто активно занимается политикой, это как бы профессиональная болезнь. Во-вторых, мне хотелось проследить за ухищрениями и уловками нашего отечественного радиовещания. Кстати сказать, пи в одной передаче еще не было ни слова о существовании новой партии, хотя мы регулярно давали на радио подробные сообщения о нашей деятельности. Мой Бонифаций и его помощники вскоре заболели той же болезнью – жаждой информации, но оказалось, что слушать молча они не умеют; им необходимо было вслух комментировать чуть не каждое слово, и это раздражало меня, тем более что они интерпретировали события весьма своеобразно, нередко просто нелепо. Я решил слушать радио без них и стал пользоваться наушниками.

– Куда девались новости? – озадаченно спросил Бонифаций, когда я впервые прибег к этому способу.

– Приемник испортился, – сказал я. – Еле слышно, и то только у самого уха.

– Надо отдать в починку, – заметил Бонифаций. – Нельзя держать людей в темноте.

Через два дня я сжалился над ними и сделал вид, будто сам починил транзистор, что произвело на них большое впечатление. Мне стало стыдно лишать своих верных соратников единственного источника новостей. Но была и еще одна причина: мне как-то не хватало гневных эпитетов Бонифация – «болван», «ворюга» и так далее, которыми он награждал Нашу и других министров всякий раз, когда их имена упоминались в радиопередаче, что в обычное время случалось чуть ли не каждые пять секунд, а в нынешние напряженные дни – куда чаще.

Но вернемся к тому воскресному дню, о котором я начал рассказывать. Я сидел в летней пристройке и с привычной уже презрительной иронией выслушивал очередную радиоболтовню. Я понимал теперь, что на передачу нашей информации надеяться не приходится, но, поскольку я не далее как в пятницу отправил телеграмму о ходе избирательной кампании в Уруа, мне казалось, что о нас вынуждены будут хотя бы упомянуть. Ведь, в конце концов, на этих выборах впервые выступила новая партия Союз простого народа, и поддержка, которую получила моя кандидатура в пашей деревне, заслуживала внимания. Правда, наша деревня была лишь одной из многих в избирательном округе, и ее голоса не решали дела, но все же то, о чем сообщалось в моей телеграмме, во всем цивилизованном мире принято было считать «последними известиями».

Однако и на этот раз я обманулся в своих ожиданиях. О нас не было сказано пи единого слова, зато сообщалось о еще не состоявшемся предвыборном митинге, которым Нанга открывал свою избирательную кампанию. Митинг был назначен на следующий понедельник в деревне Аната, и я подумал, что, возможно, мне стоило бы на него пойти.

Затем я вдруг услышал имя своего отца. Сообщалось, что «согласно сведениям, полученным сегодня утром от бюро информации и пропаганды ПНС, мистер Хезекиа Самалу, председатель организации ПНС в Уруа, с позором отстранен от должности за подрывную антипартийную деятельность».

Я кинулся в дом, чтобы сообщить новость отцу, который преспокойно уписывал пюре из батата с перцем за своим низеньким круглым столиком. Выслушав меня, он снова запустил руку в миску, отправил в рот очередную порцию пюре и облизал пальцы. Я думал, он что-нибудь скажет, но он только пожал плечами и презрительно выпятил нижнюю губу, что должно было означать: «Пусть себе болтают», и снова принялся за еду.

Однако на следующий день болтовня обернулась осязаемыми неприятностями. Отцу принесли повестку об изменении суммы налога, которая отныне исчислялась не только с его пенсии, но и с дохода в пятьсот фунтов, якобы получаемого им с какого-то промысла.

– Какой же это «промысел»? – спрашивали все вокруг. Но разбираться было некогда – вечером трое полицейских, в которых нетрудно было угадать заядлых курильщиков марихуаны, пришли арестовать отца, и, надо сказать, они с ним не слишком церемонились. Мне пришлось, не теряя времени, выложить двадцать четыре фунта. К счастью, я смог взять их из партийных денег. Я, правда, пригрозил полицейским поднять против них дело, но эти мошенники только рассмеялись мне в лицо.

– Подымай, подымай, – сказал старший из них, – да смотри пуп не надорви, еще пригодится тягаться с Нангой.

– Вот дурак, – заметил другой, когда они уже уходили.

Но это было еще не все: в субботу утром в деревню один за другим въехали семь грузовиков, и на них стали укладывать предназначенные для будущего водопровода трубы, которые те же грузовики коммунального ведомства доставили сюда несколько месяцев назад. Это было первым официальным откликом на наш скромный митинг. Что ж, по крайней мере мы наконец получили признание.

Как ни печально, но приходится согласиться, что человек слишком легко огрубевает душой под влиянием обстоятельств. На следующий день после этого происшествия я сорвал свою злость на Эдне. Я понимал, что она все еще занимает какой-то уголок в моем сознании, и решил, подкравшись сзади, столкнуть ее в бездонную пропасть, которая называется забвением. Я написал ей письмо:

«Дорогая Эдна, я, право, не знаю, как в вашу хорошенькую пустую головку могла закрасться мысль, будто я собираюсь отбить вас у вашего драгоценного жениха. Ну, подумайте сами, на что мне девушка, у которой даже нет приличного образования? Ради бога, выходите за своего старика, ведь, если он не оправдает ваших надежд, вы всегда сможете воспользоваться услугами его сына.

Искренне ваш

Одили Самалу».

Глава тринадцатая

Два дня спустя мы услышали звуки гонга и крики глашатая.

До сих пор глашатай оповещал жителей деревни о возлагаемых на них общественных работах или созывал на собрание обсудить какой-нибудь важный вопрос. На этот раз вопреки обычаю он извещал о решении, которое уже было принято: «Перед лицом нарастающей в стране политической борьбы деревенский совет с одобрения старейшин и всего народа считает своим долгом заявить, что деревня Уруа признает только одного кандидата в парламент – мистера Нангу. Как и в прошлые годы, мужчины и женщины, взрослые и дети – все, как один, отдадут за него свои голоса. Ни о каком другом кандидате совету деревни и старейшинам ничего не известно». Глашатай повторял это снова и снова, позволяя себе лишь незначительные изменения, например опуская иногда «и дети». Я обратил на это внимание, потому что упоминание о детях показалось мне с самого начала весьма нелепым. Если таково решение народа, подумал я, так зачем же ему об этом сообщают?

А вечером радио, наш государственный глашатай, передало это известие уже в дополненном виде на четырех языках, в том числе и по-английски. Я прослушал его с той же иронической усмешкой, что и первый, деревенский вариант. Я не осуждал своих односельчан за то, что роль жертвенного барашка не пришлась им по сердцу. Зачем им было упускать возможность получить наконец водопровод – их долю общественного пирога? Проделанное ими сальто-мортале уже через два дня дало свои результаты – трубы были водворены на прежнее место или, во всяком случае, часть из них; остальные, как выяснилось, перекочевали в Ичиду, соседнюю деревню, которой тоже был обещан водопровод. Таким образом, в результате моих же стараний Нанга получил возможность одним выстрелом убить двух зайцев.

Когда на следующий день я отлучился за газетами, к отцу, как мне потом рассказали, явился бывший капрал и обещал вернуть ему взысканную с него сумму налога, если отец согласится подписать заявление, в котором говорилось, что он отмежевывается от безрассудных поступков сына, что так называемый предвыборный митинг, имевший место у пас во, дворе, был устроен без его ведома и согласия и что он безоговорочно поддерживает нашего великого вождя мистера Нангу.

Я представил себе, как отец, нацепив на нос очки, которым он теперь редко находил применение, внимательно читает бумагу, а потом, отложив очки в сторону, предлагает непрошеному гостю убираться, покуда цел. И гость, как видно, тотчас поспешил убраться – он даже оставил бумагу на столе.

– Вы совершили сегодня большую ошибку, – сказал я отцу.

– Разве, по-твоему, я хоть что-нибудь в жизни делал как надо?

– Я говорю о бумаге, которую вы отказались подписать.

С минуту помолчав, он ответил:

– Возможно, ты прав, но достойный человек не отрекается назавтра от того, что говорил вчера, – у нас так не поступают. Я принимал твоих друзей в своем доме, и я не стану этого отрицать.

Ты отстал от века, отец, подумал я. Достойные люди теперь попросту забывают то, что они говорили вчера. И я впервые осознал, что никогда не был достаточно близок с отцом, чтобы по-настоящему понять его. Я составил себе о нем превратное представление, исходя из случайных фактов, которыми располагал. Но разве в эту минуту передо мной стоял тот же окружной толмач, который, пользуясь невежеством своих нищих и неграмотных соотечественников, сколотил себе состояние и просадил его на вино и многочисленных жен? Или, быть может, я всегда судил о нем неверно и однобоко? Но так или иначе, мне было сейчас не до переоценок – на то есть налоговая инспекция.

– Одно я хочу тебе сказать, – вдруг заметил отец, – ты всю эту кашу заварил, ты и расхлебывай. С сегодняшнего дня все извещения о налогах я буду передавать тебе.

– Ну, это пустяки, – сказал я и подумал, что это еще и в самом деле не самое страшное.

Сам не знаю, зачем я отправился на предвыборный митинг Нанги. Быть может, я надеялся перенять у соперника какой-нибудь трюк, чтобы потом использовать его в борьбе против него, а может, я сделал это из чистого любопытства, которое, как известно, до добра не доводит. Как бы там ни было, я поехал. Правда, я позаботился о том, чтобы остаться неузнанным – надел шляпу и темные очки. Еще я подумал было взять с собой Бонифация и его молодцов, но решил, что они только будут привлекать к себе внимание, а тогда уж недолго и до беды. Итак, я отправился один.

Оставив машину возле почты, я прошел пешком ярдов триста до здания суда, во дворе которого должен был состояться митинг. По моим часам было начало пятого. Даже если бы я плохо ориентировался в Анате, я без труда нашел бы дорогу, потому что со стороны суда доносились пальба и барабанный бой. К тому же туда направлялись толпы людей. Подойдя ближе, я услышал звуки духового оркестра – без сомнения, это старались учащиеся анатской школы. Я обогнал нескольких человек, которых знал в лицо и которые, конечно, не могли меня не помнить – ведь еще совсем недавно я учительствовал в их деревне, но никто даже не обернулся в мою сторону, из чего я заключил, что мой маскарад удался. Одним из этих людей был Джошиа, разорившийся торговец. В те дни он ходил жалкий, как мокрая курица.

Свернув во двор, где должен был проходить митинг, я сразу увидел Нангу – он восседал со своей свитой на высоком, крепко сколоченном помосте из свежевыструганных досок. Разумеется, такие детали, как новые доски, я разглядел уже потом, когда энергично протискивался сквозь толпу, несмотря на брань, летевшую мне вслед. Сначала я увидел перед собой лишь одно: рядом с Нангой сидела Эдна, совсем как в тот первый день, – скромная послушница, неизвестно каким образом оказавшаяся среди этих людей. При виде ее я, забыв обо всем, ринулся к помосту. По другую сторону от Нанги сидела его жена. Кроме нее и Эдны, на помосте были пока только мужчины, но некоторые стулья еще пустовали. Я остановился так, чтобы можно было через головы людей наблюдать за министром и его свитой, не привлекая к себе их внимания.

Помост окружали типчики из тех, кого обычно использует полиция для различного рода сомнительных услуг. Среди них был и одноглазый Дого. Разумеется, тут же толклись и нангардисты с плакатами, вырядившиеся по такому случаю в зеленые шелковые ковбойки. Однако ни на одном из плакатов не было моего имени, напрасно я тогда сболтнул об этом Нанге. У самого помоста стояло с полдюжины полицейских – на всякий случай, хотя при столь дружелюбно настроенной аудитории инцидентов ожидать не приходилось.

Я задыхался от едкого запаха человеческого пота и не мог дождаться, когда митинг наконец начнется.

Нанга, в белоснежном одеянии, бодрый и свежий, сиял своей неизменной улыбкой. Его жена, очень величественная в голубом бархатном платье, облегающем ее пышные формы, обмахивалась треугольным японским веером, слишком маленьким, чтобы оправдывать свое назначение. Время от времени она, оттянув ворот платья, дула себе на грудь. Эдна сидела с отсутствующим видом.

Наконец появились первые признаки того, что митинг скоро начнется. Партийный функционер в зеленой шапочке с буквами ПНС пошептался с Нангой, и тот, взглянув на часы, кивнул. Человек в зеленой шапочке схватил микрофон и начал его проверять. Усиленный репродукторами голос вызвал смятение в толпе, но все тут же расхохотались над собственным испугом. Что-то, очевидно, не ладилось, потому что голос в репродукторах сменился протяжным пронзительным свистом. Но вскоре свист прекратился, функционер в шапочке ПНС сосчитал от одного до десяти, и в толпе опять засмеялись. Потом он представился как член комитета партии и сказал:

– Человека, которого мы выдвигаем в кандидаты, нет необходимости представлять (еще бы, черт возьми! – подумал я). Это не кто иной, как наш достопочтенный министр, доктор наук (авансом!) мистер Нанга.

Я не стал слушать длинный перечень заслуг Нанги не только потому, что знал его наизусть, но и потому, что этот тип из партийного комитета, видно, сам давно оглох от собственного крика и не считал нужным щадить барабанные перепонки других. Я заткнул уши и в ожидании речи Нанги дал волю своему воображению. А что, если протиснуться вперед, взобраться на украшенную пальмовыми листьями трибуну, вырвать микрофон из жирных пальцев разболтавшегося фигляра и сказать людям, всей этой презренной толпе, что великий человек, которого они встречают громом оркестра и барабанным боем, – Достопочтенный Жулик? Впрочем, все они это знают и без меня. Мои слова не были бы новостью ни для кого, даже для скромной послушницы, сидевшей рядом с министром. Меня только подняли бы на смех. Что за дурак! – сказали бы обо мне. Откуда он взялся? Где он был, когда белые набивали себе карманы, и что он сделал, чтобы этому помешать? Где он был, когда Нанга боролся против белых, изгонял их из нашей страны? Почему он не хочет, чтобы храбрый воин воспользовался плодами своей победы? Будь он на месте Нанги, разве сам он поступил бы иначе?

Но, разумеется, никто не стал бы задавать мне эти риторические вопросы. Скорее всего дело ограничилось бы парой ударов кулаком по черепу…

Я предавался этим праздным размышлениям, как вдруг увидел, что Джошиа поднялся на помост, подошел к Нанге и шепнул ему что-то па ухо. Тот вскочил и принялся шарить взглядом по толпе. Джошиа указал в мою сторону. Я тотчас повернулся и стал отчаянно проталкиваться назад, не помня себя от страха. Мне казалось, что я просто топчусь на месте. Внезапно взревели репродукторы: всех присутствующих призывали задержать человека в шляпе и темных очках. Я сдернул с головы шляпу и продвинулся еще немного. Потом кто-то неуверенно попытался схватить меня сзади, но я вырвался и продолжал протискиваться сквозь толпу.

– Немедленно задержите вора, не дайте ему уйти! – снова загремели репродукторы. Руки, цеплявшиеся за меня, обрели решительность, и какая-то фигура выросла передо мной, преградив мне путь. Но я уже и не пытался вырваться, я должен был узнать, кто посмел назвать меня вором. Я обернулся, и меня стали со всех сторон подталкивать к помосту.

– Одили Великий, – сказал Нанга и громко объявил в микрофон: – Друзья мои, этот мальчишка хочет занять мое место.

Его слова были встречены взрывом негодования, послышались изумленные возгласы и издевательский смех.

– Лезь сюда, – сказал Нанга. – Пусть люди посмотрят на тебя.

Меня вытолкнули на помост. Поднимаясь по ступенькам, я успел заметить, что Эдна закрыла лицо руками.

– Братья и сестры, – снова обратился Нанга к толпе, – я хочу, чтобы вы знали: этот мальчишка вздумал подкапываться под меня. Он жил у меня в Бори, ел мой хлеб и пил мое вино, а теперь вместо благодарности замышляет выгнать меня из моего собственного дома.

Толпа вновь угрожающе зашумела. Но весь страх с меня как рукой сняло, я ощущал в сердце лишь холодную, неведомую мне дотоле отвагу. Я смотрел, как Нанга, упоенный собственным красноречием, с микрофоном в руке расхаживает по помосту, и чувство превосходства над ним делало меня неуязвимым.

– Я слышу, многие из вас спрашивают, кто он такой, – продолжал Нанга. – Я вам скажу. Когда-то он был моим учеником. Я научил его грамоте, я пригласил его в свой дом и хотел устроить ему поездку в Англию. Да, я признаю свою вину, не он явился ко мпе, а я его пригласил. Вы вправе упрекнуть меня… – Такое неслыханное предательство вызвало новый взрыв возмущения в толпе. – Но этого еще мало, он пытался отнять у меня девушку, за которую я заплатил полный выкуп, не говоря уже о прочих расходах, и которая по нашим законам считается моей женой. Вот эта девушка. – Он подошел к Эдне и отнял ее руки от лица. – Он пытался отобрать у меня эту девушку. Она закрывает лицо от стыда. К счастью, моя жена узнала о его проделках и вовремя предупредила меня. – Он повернулся в мою сторону и обратился ко мне: – Одили Великий! Так ты, значит, снова пришел ко мне! Ты, я вижу, не трус. А может, тебе захотелось взглянуть на Эдну? Наверное, так! А ну-ка подойди к микрофону и скажи народу, зачем ты пришел, люди ждут твоего ответа. – И он сунул микрофон мне под нос.

– Я пришел сказать пароду, что вы лжец и…

Он отдернул микрофон, поставил его на место, потом подошел и ударил меня по лицу. Меня тут же схватили за руки, но я все же успел хорошенько лягнуть его. Он ударил меня еще и еще… Эдна с криком бросилась между нами, но он оттолкнул ее с такой силой, что она упала. Вокруг стоял густой рев толпы. Удары сыпались на меня теперь со всех сторон, и вот что-то тяжелое обрушилось мне на голову… Я увидел, как полицейские повернулись и не спеша зашагали прочь; больше я ничего не помню…

События, развернувшиеся в последующие несколько недель, получили такую широкую огласку, что нет нужды излагать их здесь. Да мне тогда было и не до политики – с меня хватало своих собственных забот. Понадобилось немало времени, чтобы зажила моя голова, не говоря уже о сломанной руке и множестве других увечий, одно из которых грозило навсегда лишить меня надежды на продолжение рода.

Помню, как, очнувшись в больнице, я обнаружил у себя на голове нечто вроде восточной чалмы. Все вокруг казалось мне каким-то нереальным и несоразмерно большим, и я подумал, что впжу все это во сне. Я видел Эдну, отца и Маму – они стояли возле моей кровати, а еще, через щелку в ширме, – двух полицейских. Что-то распирало мне череп, билось там, ища выхода, и это ощущение было для меня единственной реальностью. Я попытался пощупать чалму на голове, но резкая боль пронзила мне руку, и я снова потерял сознание. Когда я открыл глаза, отец, Мама и полицейские все еще были тут и уже не казались такими призрачными. Эдна исчезла. Быть может, она лишь привиделась мне в горячке. Присутствие полицейских показалось мне странным, по эта мысль лишь смутно мелькнула в моей голове. Все вокруг было так необычно, что наличие двух полицейских (а когда они сменялись, их оказывалось целых четыре) меня не волновало (может быть, они таким образом искупают свою вину передо мной?). Но вот однажды утром я проснулся и обнаружил, что полицейских нет.

– Где они? – спросил я сиделку.

– Ушли.

– Почему?

– Вы еще спрашиваете почему! Благодарите бога, что ваше дело прекращено.

– Дело? – Я попытался припомнить, что за дело, но не мог. С минуты на минуту должен был прийти отец, и я решил спросить у него. Но он наотрез отказался отвечать на мои вопросы, сказав, что я должен сначала поправиться. Все же я не отставал от него до тех пор, пока не выяснил, что действительно находился под арестом – у меня было обнаружено оружие.

– Оружие? Где?

– В твоей машине. Говорят, у тебя там нашли пять тесаков и две двустволки. Ну да все равно – теперь уже дело прекращено.

Я постепенно припомнил все, что случилось.

– На какой день назначены выборы? – спросил я.

– Не знаю.

– Знаете, просто не хотите сказать, – проворчал я. – Могу я получить свой транзистор?

– Пока нет. Врач говорит, тебе нужен покой.

На следующий день я опять пристал к отцу с расспросами, и он, чтобы отделаться от меня, вынужден был рассказать, что хулиганы обыскали мою машину и подожгли ее, а когда меня доставили в больницу, я был взят под арест якобы за хранение оружия, на самом же деле для того, чтобы помешать мне подписать заявление о согласии баллотироваться в парламент.

– Заявление о согласии? Но ведь я уже его подписал!

– Нет, оно не дошло до избирательной комиссии, его перехватили по дороге.

Я привстал с подушки, но отец уложил меня; впрочем, я все равно не смог бы подняться.

– Теперь ты все знаешь. Больше ни о чем меня не расспрашивай, слышишь? Даже здесь, в больнице, неизвестно, кто тебе друг, а кто враг. Потому-то я и стараюсь бывать здесь почаще.

При этих словах он понизил голос и покосился на дверь.

– Макс сам приходил сюда, чтобы дать тебе новое заявление на подпись, но его не впустили.

– Понятно.

Как выяснилось потом, выборы происходили в тот самый день, когда я расспрашивал о них отца. Ему не составило большого труда скрыть это от меня, потому что я лежал в отдельной палате.

В ту же ночь в Абаге убили Макса. Я узнал об этом только на третьи сутки и проплакал весь день. Голова у меня опять стала раскалываться от боли, и я уже мечтал о смерти, но врач сделал мне укол, и в конце концов я уснул.

Впоследствии Джо рассказал мне, как было дело. Наши агенты сообщили Максу, что хитроумная супруга Коко и ее соратницы из женской организации ПНС решили в буквальном смысле стать грудью за своего кандидата: они прятали за лифчиками пачки бюллетеней и проносили их в кабины. Макс немедленно отправился на избирательный участок, но не успел он выйти из машины, как один из «джипов» Коко налетел на него сзади, и он был убит на месте.

Полицейские – как оказалось, в большинстве своем переодетые наемники Коко – предприняли было слабую попытку арестовать шофера, но в эту минуту появился мистер Коко собственной персоной и, отстранив полицейских, заявил, что он сам займется расследованием этого дела. Юнис, которая тоже едва не попала под колеса, сначала словно окаменела. Потом, придя в себя, она раскрыла сумочку, будто хотела достать носовой платок, вытащила из нее пистолет и дважды выстрелила Коко в грудь. После этого она упала на труп Макса и зарыдала, как самая обыкновенная женщина. Полицейские схватили ее и увели с собой. Странная девушка, говорили в толпе.

В ту же ночь между телохранителями Макса и головорезами Коко завязалась драка, послужившая той искрой, из которой разгорелся пожар беспорядков в стране. В Анате Нанга, получивший как единственный кандидат все голоса на выборах, попытался распустить свою лейб-гвардию, которая обходилась ему недешево. Но часть наемных бандитов, не желая расставаться с, легким заработком, взбунтовалась, и в завязавшейся потасовке одноглазый Дого лишился уха. Оставшись не у дел, бывшие телохранителя министра принялись чинить разбой и грабежи; они шныряли по всем базарам в округе, отбирая у женщин товары и избивая всех без разбору. После одного из таких налетов младшая жена моего отца вернулась домой с подбитым глазом и рассказала, что у нее отобрали корзину сушеной рыбы, которую она носила продавать. Распущенные после выборов наемники других кандидатов, прослышав про подвига молодчиков Нанги, организовали свои банды и тоже занялись мародерством. Население было терроризировано.

Тем временем премьер-министр сформировал кабинет, куда вошли все прежние министры, в том числе и Нанга, и выступил но радио с речью, в которой заявил, что намерен навести порядок в стране, раз и навсегда покончив с бесчинствами и бандитизмом. Он заверил иностранных предпринимателей, что их капиталовложения находятся в полной безопасности и что его правительство остается непоколебимым, «как гибралтарская скала», в своем намерении проводить политику «открытых дверей». «Положение в стране никогда еще не было столь устойчивым, – заявил он, – а национальное единство столь прочным». Он ввел в сенат вдову Коко и сделал ее министром по делам эмансипации женщин, рассчитывая таким образом утихомирить мощную гильдию столичных торговок, которая в последнее время все громче выражала свое недовольство…

Незадолго до того, как я выписался из больницы, меня пришла навестить Эдна. Мы долго глядели друг на друга, не говоря ни слова. Как я мог объяснить ей свое письмо, в котором упрекал ее в невежестве и вообще был ужасно груб? Но недаром говорят, что нападение – лучшее средство защиты. Я решил сразу же перейти в наступление.

– Поздравляю, теперь я уже никогда не буду оспаривать место Нанги в парламенте, – сказал я, натянуто улыбаясь.

Она ничего не ответила и продолжала молча смотреть па меня, но перед этим взглядом не устояло бы и каменное сердце.

– Простите меня, Эдна, – вырвалось у меня, – я вел себя как скотина… Я никогда не забуду, что вы, только вы одна, пришли мне на помощь. – У меня защипало в глазах, и, взглянув на нее, я увидел, что мои невыплаканные слезы катятся у нее по щекам. – Не плачьте, – сказал я. – Эдна, любимая, не плачь. Иди сюда.

Она подошла и села ко мне на кровать.

– Эдна, – забормотал я, – не знаю, как мне тебе объяснить… Я такая скотина… Это письмо… Я был так несчастен… Ты не можешь себе представить, как я страдал… Сможешь ли ты простить меня когда-нибудь?

– Простить? За что? Все, что вы написали, – правда.

– Не говори так, Эдна, прошу тебя. Я знаю, что я тебя обидел, но я не хотел… поверь мне. Я был в таком отчаянии, и я боялся, что ты… что ты выйдешь замуж за этого идиота. Только поэтому… клянусь тебе. – Я хотел было, как требовал обычай, для подтверждения клятвы приложить палец к губам и указать на небо, но моя правая рука была еще в гипсе, и мне пришлось проделать это левой рукой, что, вероятно, выглядело очень смешно.

– Выйду за него замуж? По правде говоря, я никогда не хотела выходить за него… Все девочки в колледже смеялись надо мной… Но отец… Конечно, я не бог весть какая ученая, но все же…

– Эдна, не надо!

– …но все же, слава богу, я лучше, чем некоторые, будь они хоть тысячу раз министрами. Он просто невежда и хам. А то, что ты пишешь про ревность его жены…

– Подожди минутку, – прервал я ее, вдруг осененный догадкой. – О каком письме ты говоришь, о первом или о втором?

– О втором? А разве их было два?

– Ну да. После того, как я приходил к тебе… – Держись! Не сдавай позиций! – приказал я себе. – В тот раз, когда ты так обошлась со мной, я послал тебе письмо. Ты не получила его?

– Нет. После того, как ты приходил ко мне? Значит, начальник почты отдал ему и твое письмо.

– Начальник почты? При чем тут начальник почты?

– Ты разве не знаешь? Они с начальником почты друзья-приятели, и все мои письма поступали к нему.

– Не может быть! Какой негодяй!

– Ты только представь себе! Меня просто бог спас от этого человека.

– Бог и Одили.

– Да, и Одили… А что там было?…

– Где? Ах, в моем письме… Да так, ничего особенного.

– Нет, расскажи.

– Когда-нибудь потом. Давай больше не вспоминать про это, поговорим о чем-нибудь другом, о нашем будущем.

Я помолчал, стараясь привыкнуть к мысли о свалившемся на меня неслыханном счастье, а потом шутливо заметил:

– И надо же, чтобы сам господин министр интересовался любовными письмами какой-то девчушки.

– Просто ужасно! – сказала Эдна и тут же, спохватившись, спросила: – Это кто же «девчушка»?

Я улыбнулся и нежно сжал ее руку, а потом продолжал размышлять вслух:

– Кто сует нос в чужие дела, тот сам себя наказывает. Порядочный человек не станет подглядывать в замочную скважину.

Теперь Эдна в свою очередь пожала мою здоровую руку.

В это время за дверью послышался голос отца, он громко здоровался с одной из сиделок, и Эдна поспешно пересела с кровати на стул.

– Ты здесь, дочь моя, – сказал отец, входя в палату. – Ты так долго не приходила. Я уж было подумал, не спугнул ли я тебя.

– Нет, сэр, – смущенно ответила Эдна.

– Ты спугнул ее? Чем же?

– Я сказал, что женю на ней одного из своих сыновей. Ты знаешь, она ведь провела тогда здесь всю ночь.

– Так, значит, это был не сон?

– О чем ты говоришь?

– Так, ни о чем. Я думаю, вы должны женить на ней своего старшего сына.

– Посмотрим.

Когда я поправился, мы с отцом и несколькими родственниками, прихватив большой кувшин пальмового вина, отправились на переговоры к отцу Эдны. Первый визит не привел ни к каким результатам. Отец Эдны отказывался поверить, что он потерял зятя-министра и ему придется теперь выдать дочь за какого-то сумасбродного мальчишку, который купил себе не машину, а черепаху. Но тут мне на помощь неожиданно пришла армия: в стране произошел военный переворот, и все правительство упекли в тюрьму.

Бесчинствующие банды бывших телохранителей посеяли среди населения такую смуту, вызвали такие беспорядки, что молодые армейские офицеры воспользовались случаем и захватили власть в свои руки. Как мы вскоре узнали, Нанга, переодетый рыбаком, пытался бежать на лодке, но был схвачен и тоже посажен за решетку.

Мои дела сразу пошли на лад, потому что отец Эдны, как и следовало ожидать, предпочел получить синицу в руки. Он рассказал нам, что Нанга заплатил за его дочь выкуп в сто пятьдесят фунтов да сто фунтов дал на ее обучение в колледже и прочие расходы. Только и всего? – подумал я.

– По нашему обычаю, – твердо сказал отец, – выкуп положено возвращать. Все остальные расходы не возмещаются. Так? – обратился он к родственникам, и они подтвердили: да, таков обычай.

Отец был прав, но мне вовсе не хотелось затевать сейчас морально-правовые споры, которые грозили только затянуть дело. Ведь никто не мог поручиться, что за переворотом не последует контрпереворот, поэтому нам с Эдной лучше было поспешить. К тому же я предпочитал не быть всю жизнь в долгу перед Нангой за то, что он дал образование моей жене, и немедленно согласился заплатить всю сумму, что очень удивило и даже задело моих родственников.

– Выйдем на минутку, нам нужно поговорить, – зашептали они. Но я решительно отказался, и они лишь пожали плечами, поражаясь моей твердости и в то же время гордясь мною, потому что твердость всегда внушает уважение.

Про себя я уже решил позаимствовать нужную сумму из партийных денег, которые у меня еще оставались. Вряд ли эти деньги могли скоро понадобиться, тем более что новое правительство запретило все политические партии до «полной стабилизации» положения в стране. Одновременно было объявлено, что все должностные лица, нажившиеся за государственный счет, будут преданы суду. Говорили, что сумма хищений составляет около пятнадцати миллионов фунтов.

Из всех мероприятий нового правительства меня больше всего взволновал указ об освобождении Юнис и присвоении Максу звания Героя Революции. Несмотря на серьезную ошибку, которую он допустил и за которую я его сурово осуждаю, я не могу не признать, что Макс был настоящим героем и мучеником, и я предполагаю основать у себя в деревне школу его имени – разумеется, это будет школа нового типа. Тем отвратительнее мне бесстыдство людей, на глазах у которых был убит Макс и которые пальцем не пошевелили, чтобы защитить его, а после переворота сразу переменили фронт.

Внезапно все заговорили о злоупотреблениях при старом режиме, о взяточничестве, коррупции, политическом гнете. Газеты, радио, молчавшие до сих пор интеллигенты и государственные служащие – все возмущались прежним правительством. А ведь речь шла о людях, которым только вчера пели дифирамбы, которых повсюду встречали славословием и барабанным боем. Коко, например, теперь иначе не называли, как убийцей и вором, а те, кто ему попустительствовал, то есть, на мой взгляд, истинные виновники всех наших бед, оказались ни при чем, словно окунулись в легендарный источник, смывающий любые грехи.

– Воруй, да знай меру, не то хозяин заметит. А Коко меры не знал, – сказал мне отец, когда, вернувшись от Юнис, которую я ходил навещать, я рассказал ему, что она утратила всякий интерес к жизни и даже не рада, что вышла из тюрьмы. Слова отца поразили меня, ведь то же самое говорили в Анате о Джошиа.

Правда, в устах жителей селения, поносивших ненавистного торговца, эта поговорка имела вполне определенный смысл: хозяином была деревня, а у деревни свои законы, и она не потерпит надругательства над ними. Но в масштабе государства эти законы теряют силу – здесь нет хозяина. За Макса отомстил не народ, а один-единственный человек – женщина, которая его любила. Если бы его душе не суждено было обрести успокоение, пока народ не потребует возмездия, она скиталась бы и поныне. Но ему посчастливилось. Я говорю это не из духа противоречия и не из желания блеснуть. Я искренне считаю, что при гнусном режиме, до недавнего времени царившем у нас в стране, режиме, который превратил общество в гнилое болото и сделал своим девизом пресловутое «живи и жить давай другим», а символом веры – «кто жирнее, тот и умнее» или, выражаясь более современным языком, «набивай брюхо – остальное болтовня», режиме, при котором негодяй, укравший посох у слепца и проклятый всеми, может назавтра войти в алтарь нового святилища и на глазах у народа шушукаться со жрецом, – при таком режиме, утверждаю я, можно считать, что человек умер славной смертью, если его жизнь побудила другого выступить из толпы и выстрелить в грудь убийце, не ожидая за это награды.

Примечания

1

Игра слов: М. И. – магистр искусств, и в то же время это – инициалы Нанги.

(обратно)

2

Барристер – адвокат, имеющий право выступать в высших судах Англии.

(обратно)

3

Евангелие от Матфея, 2, 18.

(обратно)

Оглавление

  • Глава первая
  • Глава вторая
  • Глава третья
  • Глава четвертая
  • Глава пятая
  • Глава шестая
  • Глава седьмая
  • Глава восьмая
  • Глава девятая
  • Глава десятая
  • Глава одиннадцатая
  • Глава двенадцатая
  • Глава тринадцатая . . . .
  • Реклама на сайте

    Комментарии к книге «Человек из народа», Чинуа Ачебе

    Всего 0 комментариев

    Комментариев к этой книге пока нет, будьте первым!

    РЕКОМЕНДУЕМ К ПРОЧТЕНИЮ

    Популярные и начинающие авторы, крупнейшие и нишевые издательства